Лого

Мария Спасская - Магическая трубка Конан Дойла

Мария Спасская

Магическая трубка Конан Дойла


Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза.


Высокий голос звучал успокаивающе.

— Вы напрасно волнуетесь, никуда она не уйдет. Она в коме.

Это я в коме и никуда не уйду. Насколько могу судить, наблюдая за окружающим сквозь смеженные ресницы, я лежу в отдельной больничной палате, куда попала после аварии. В голове до сих пор явственно крутится картинка, как я распахиваю тяжелые двери дома. Перепрыгивая через две ступеньки, сбегаю по изогнутой подковой лестнице и бегу в гараж. С грохотом поднимаю опущенные жалюзи, хватаю с полки ключи, неумело сажусь в седло мотоцикла и, прижимая локтем к боку книгу, даю по газам. Подпрыгивая на красной брусчатке, которой вымощены дорожки, объезжаю пирамидальные тополя, стараясь не наезжать на газон, маневрирую между пихтами, выруливая со двора. И, оказавшись на узкой приморской улочке, ведущей к бульвару, виляю рулем, стараясь объехать помеху. И врезаюсь в торговку чурчхелой. Перед глазами мелькают ее пестрый платок, расширенные зрачки, перекошенный кричащий рот, но крика я не слышу.

Эта сухая, как саксаул, тетка из местных каждый день раскладывает свой немудреный товар на ящике у высокого каменного забора, окружающего наш дом, и усаживается рядом в тени на брезентовом стуле. В принципе мы с мужем не возражаем. Пусть торгует. «Кому она мешает?» — так сказал муж. Зачем он так сказал? Я снесла торговку мощным «БМВ», как кеглю в кегельбане. Правда, и сама, должно быть, пострадала, раз угодила в больницу. Вспышка боли, а потом провал, после которого я очнулась в больничной палате и увидела склонившееся надо мной смуглое девичье лицо с внимательными глазами цвета лесного ореха. Белый халат не оставляет сомнений, что это медсестра.

— Не думаю, что в ближайшие сутки ей станет лучше.

Сестра разговаривает с толстым полицейским, чернявым и раскосым. Она полагает, что я никуда не уйду. Как же она ошибается!

— Знаю я этих столичных штучек! — сердито загудел полицейский с заметным местным выговором. — Поселились в особняках на побережье и думают, весь мир для них! Тетя Манана мне, как мать! Я не позволю этой богатой дряни, — кивок щекастой головы в мою сторону, — выйти сухой из воды! Не сомневаюсь, что за ней вот-вот прикатит ее папаша и увезет доченьку в столичную клинику. Вроде как на лечение. И тогда мы только ее и видели! А кто будет отвечать за увечья, полученные потерпевшей?

Все верно. Отец непременно заберет меня из этой дыры. Тихое местечко у моря под названием Дельфинья бухта славится курортными здравницами самой разной направленности и мягким морским климатом, а вовсе не передовой медициной. Папа возглавляет крупный международный концерн, и для него не проблема заказать вертолет для моей транспортировки в столицу. Но раз я все еще здесь, значит, дела мои не так уж плохи, и в перелете нет особой необходимости.

Идея поселиться у моря принадлежит отцу. У него больное сердце, и пару лет назад папа построил дом в горной части поселка. И наша семья перебралась в Дельфинью бухту. Сначала мы жили все вместе. Затем родился Гоша, и когда у малыша диагностировали псориаз, мы с мужем принялись искать для себя жилище рядом с детским санаторием, специализирующимся на лечении кожных болезней. И набрели на этот дом, где теперь и обитаем.

Два века назад особняк с пристройками и обширной парковой зоной на самом берегу моря принадлежал какому-то графу, а советская власть его национализировала и открыла в графских владениях детский санаторий. Постепенно территория парка застраивалась новыми корпусами, которые все дальше и дальше удалялись от старого особняка, выполнявшего роль административного здания. Время шло, дом ветшал и приходил в негодность, и в один прекрасный момент администрацию перевели в новое помещение. Опустевший графский дом продолжал числиться на балансе санатория, хотя давно уже ни на что не был годен, и от него нужно было как-то избавляться. Либо сносить, либо продавать.

Так вот, когда мы стали наводить справки насчет покупки участка с домом на побережье, детская здравница предложила нам выкупить часть своей территории вместе со старым домом. Что мы и сделали. За несколько месяцев строение отремонтировали, разбили на месте заросшего пруда бассейн и обнесли участок высоким кирпичным забором, сделав помимо калитки на территорию санатория еще два выхода. На узкую улочку, ведущую к набережной, и на пляж. Так мы без проблем в любой момент имеем возможность выбираться в город, ходить на море и посещать процедуры. К тому же из санатория нам приносят еду, и дважды в неделю приходит уборщица. Лечебные грязи буквально творят чудеса, делая покрытую болячками кожу моего мальчика шелковистой. Меня точно током ударило. Гоша! Господи, что же я здесь лежу? Мне срочно нужно взять у отца деньги, чтобы вернуть сына домой!

День начинался просто замечательно. Я даже подумать не могла, что он так страшно закончится. Гоша пропал после обеда. Я только что вернулась с пляжа и медленно шла от калитки через лужайку по направлению к дому, вытирая волосы полотенцем, когда увидела в бассейне плавающий собачий труп. Это был крохотный щенок, карликовый пудель Арчи, любимец Гошеньки. Вокруг беспомощно раскинувшего лапы песика расплывалось розовое пятно, делая голубую воду фиолетовой. На белом шезлонге, окрасив пластик красным, лежали перемазанные кровью ножницы.

Гоша не должен этого видеть. Я взяла сачок для удаления мусора с поверхности воды и выловила из бассейна несчастное животное. Неся Арчи на вытянутых руках, прошла по лужайке до сада и, свернув с засаженной абрикосовыми деревьями аллеи в каменистые отроги, ярусами скальных пород уходящие ввысь, нашла подходящую расщелину и опустила туда тельце щенка, привалив могилку камнями. Торопливо вернулась к дому, бросила сачок и закричала, призывая няню:

— Марина!

Стоя против солнца, я смотрела на оштукатуренный желтый дом с двумя одноэтажными крыльями. Я всматривалась в его центральную двухэтажную часть с отливающими слюдой чисто вымытыми окнами. Двумя наверху, справа и слева от балкона, и двумя снизу, по обе стороны от высокой двустворчатой входной двери, к которой вела широкая лестница, подковой расходившаяся в обе стороны. Всматривалась до тех пор, пока на втором этаже не скрипнула балконная дверь и на балкон не вышла заспанная няня. Ее широкое доброе лицо со сна носило следы подушки, глаза непонимающе щурились на свет.

— Что такое, Лиза? — насторожилась она. — Что-то случилось?

— Марина, идите сюда!

Со своей маленькой головкой, узкими плечами и обширным задом Марина напоминала грушу. Застегивая на ходу цветастый халат, няня торопливо вышла из дома и устремилась ко мне. И через пару минут уже стояла на краю бассейна и вертела в руках, рассматривая, окровавленные ножницы.

— Кто-то убил Арчи, — проговорила я. — И бросил в бассейн.

— Арчи? — переспросила перепуганная женщина. — Как Арчи? Он же был в детской…

От нехорошего предчувствия у меня потемнело в глазах.

— А Гоша? Он тоже в детской? — сдавленно пробормотала я, устремляясь к лестнице. Взбежав по ступеням, я распахнула дверь и пулей бросилась наверх, чтобы своими глазами убедиться, что с сыном все в порядке. Ворвавшись в детскую, безумным взглядом обвела пустую постель. Отброшенное одеяло в белом пододеяльнике комом лежало в углу, простыня сбилась к стене, а подушка еще хранила вмятину от его милой кудрявой головки. Просыпаясь, Гошка первым делом звал меня и, еще тепленький, перебирался ко мне на руки.

— Кто живет под потолком? — спрашивала я. И сама отвечала: — Гном.

И, слыша знакомые слова, сын улыбался смутной улыбкой. Это наши любимые стихи. Его и мои. Книга со стихами про гнома лежала у кровати. Прекрасное издание в переплете размером в половину ученической тетради. Значит, когда сын проснется и не обнаружит своей любимой книги, у него случится истерика. Я почти физически ощутила родной запах Гошки, запах мокрого со сна мышонка и внутренним взором увидела его влажные от слез щечки и приоткрытый в плаче рот.

— Где он? — не скрывая охватившей меня паники, рывком развернулась я к Марине.

Няня склонилась к детской постели так, что ее длинные тонкие волосы, точно водоросли, свесились вдоль круглого лица, и недоверчиво проговорила, словно не понимая абсурдность своего вопроса:

— Разве его нет в кроватке?

— Сами не видите?

— Лиза, клянусь, я не знаю, где Гоша, — бормотала перепуганная женщина. — Я его уложила и тоже прилегла у себя. Вы же знаете, мы с Гошей утром в зоопарк ездили… С Гошенькой сложно, я очень устала, положила его, он заснул, и я заснула… Честно, не знаю, куда он мог деться.

Зато я знаю. Моего сына забрал Толик. Вчера он просил денег. Говорил, что если не достану полтора миллиона, меня ждут крупные неприятности, только я не поверила. А зря. Теперь Толик забрал Гошеньку. Под торопливо-извиняющееся бормотание няни я перетрясала постель малыша, словно надеялась, что он и в самом деле все еще здесь, только я его почему-то не вижу. Схватив одеяло, тряхнула его как следует и отбросила на пол. Затем ухватила подушку и швырнула ее поверх одеяла.

— Арчи с нами в детскую пришел, — теребя ворот халата, продолжала оправдываться няня, пока я остановившимся взглядом смотрела на сложенный пополам лист бумаги, на внутренней стороне которого просвечивала какая-то надпись. В висках стучало, перед глазами плыли радужные круги. Стараясь унять бешено колотящееся сердце, я дрожащими руками развернула записку и, сосредоточившись, прочитала кое-как накарябанное: «Включи трубу!»

Это правда, я все время забываю про телефон. Да он мне и не нужен. С кем мне разговаривать? Мать и отец заходят, когда нужно, а до остальных мне дела нет. Аппарат привычно лежал в тумбочке разряженный под ноль, и я, подсоединив зарядное устройство, нажала клавишу включения.

— Арчи не лаял, я бы услышала, — заискивающе глядя на меня, выдохнула Марина, наблюдая, как я кладу в пепельницу записку, подхожу к камину, беру спички и, вынув одну, чиркаю о коробок, поджигаю бумагу.

Сигнал о поступлении новой эсэмэски вывел меня из задумчивости. Сообщение пришло с номера Анатолия. «Сделаешь, о чем говорили, получишь то, что ищешь».

Этой зимой Толик стал моим любовником. Я до сих пор не понимаю, как это получилось. Более нелепого поступка я не совершала за всю свою жизнь. Очень странно. Что это на меня нашло? Но об этом после. А пока деньги. Мой крохотный Гоша, до обморока боявшийся как будто вечно не бритого и пахнущего крепким мужским потом резкого Толика со спутанными, собранными в хвост буйными кудрями, долго не протянет в его компании. Да еще без любимой книги. Нужно срочно его забирать! А чтобы быстрее получить деньги, я решила добраться до дома отца на мотоцикле Алекса. Сегодня муж приезжает в Дельфинью бухту, и мне по вполне понятным причинам очень хотелось решить вопросы с любовником до его приезда. Вернув телефон в тумбочку, я повернулась к няне.

— Марина, все в порядке, — с трудом выдавила из себя я. — Гошу забрал мой папа. И Арчи он тоже забрал. А ножницы просто грязные. В краске.

— Ну как же он мог? Вот так! Никого не предупредив! — заохала женщина. — Я же волнуюсь!

— Он очень соскучился по Гошке, — буркнула я. — Идите домой, Марина. На сегодня вы свободны.

Няня неторопливо направилась в отведенную ей комнату, сменила халат на цветастый сарафан и, спустившись по лестнице, утицей выплыла из дома. Пересекла участок и скрылась за калиткой. И вот тогда я с книжкой под мышкой сбежала со ступенек вниз, выскочила из дома, вывела из гаража мотоцикл и, выехав на улицу, не справилась с управлением и сбила старуху, продававшую чурчхелу. По факту наезда, похоже, возбудили уголовное дело, раз меня стережет полицейский. Но это ничего не значит. Я все равно при первой же возможности уйду из больницы, раздобуду денег и заберу моего мальчика.

Медицинская сестра поднялась со стула.

— Дело ваше, дядя Марат, сидите, если хотите. Стерегите нашу красавицу. — Девушка усмехнулась, направляясь к двустворчатым дверям палаты. И зачем они такие высокие? Точно сделаны специально для того, чтобы в них мог въехать конный всадник.

— В палате сидеть охренеешь, — пробурчал полицейский. — Я лучше телевизор в холле включу. Ты как, Виктория, не против? Ток-шоу с Владимиром Соловьевым скоро начнется. Люблю послушать. Умные люди приходят. Дискутируют.

— Включайте себе на здоровье, — махнула рукой сестра.

Она уже почти дошла до двери, но на секунду замешкалась, словно задумавшись, и вернулась к моей кровати, рядом с которой на освободившемся стуле уже пристроился полицейский.

— А скажите, дядя Марат, долго ваш Соловьев идет? — как бы невзначай поинтересовалась медсестра.

— Часа три обычно передача длится, — почесал нос толстяк.

Глаза Виктории возбужденно загорелись.

— А может, я выскочу ненадолго в «Чайку»? Я с Надеждой договорилась. Надя только что позвонила, сказала, что не сможет. А мне очень надо.

— На танцы, что ли? — подмигнул полицейский.

— Скажете тоже, — зарделась сестра. — Сегодня в санатории проводят спиритический сеанс. Мне обязательно нужно там присутствовать. Дядя Марат, умоляю, присмотрите за отделением, ладно? Если что случится, звоните мне на мобильник.

Полицейский запустил пятерню в густой ежик черных волос и, прищурив и без того узкие глаза, с иронией в голосе спросил:

— Виктория, ты же взрослый человек. Зачем веришь во всякую ерунду?

— Да я не то чтобы верю, — вспыхнула девушка, откидывая за спину толстую косу. — Просто любопытно.

— Любопытно ей. А не боишься привидений?

— Я же не одна, а с Катериной.

— Знаю я твою Катерину, — расплылся в улыбке мужчина, отчего лицо его стало похоже на японское божество коварства. — Бойкая девица. Несколько раз самостоятельно драки на танцах разнимала. Катерине нужно поднять вопрос, чтобы администрация санатория к окладу аниматора добавила ей полставки как сотруднице безопасности. Что-то я, Виктория, за тебя волнуюсь. Смотрите там! — погрозил он девушке пальцем. — С этой твоей боевой подругой дров не наломайте.

— Ну что вы, дядя Марат! — обрадовалась сестра, снова устремляясь к двери. — Можете не сомневаться. Я за Катюшкой присмотрю, чтобы в драки не лезла!

Англия, 1905 год

— Нет, мистер Дойль, вы как хотите, но так нельзя! — расхаживая с только что прочитанной рукописью по кабинету, горячился секретарь писателя — невысокий чопорный брюнет с зачесанными на аккуратный пробор редкими волосами неопределенного цвета и тонким скептическим ртом под узкой полоской усов. От возмущения вены на его высоком лбу вздулись, а воротничок вздыбился острыми накрахмаленными углами к по-мальчишечьи оттопыренным ушам. — Над историческими романами вы, сэр Артур, работаете тщательно, скрупулезно сверяясь с многочисленными источниками. Для защиты безвинно оклеветанного Джорджа Эдалджи готовы рыть носом землю, собирая доказательства его непричастности к убийству лошади. А тут?

В сердцах он хлестко ударил листами о ладонь.

— Рассказы о Холмсе вы пишете порой очень небрежно, отчего в них полно вопиющих ошибок и несообразностей!

Автор нашумевших историй о знаменитом сыщике оторвался от изучения карты военных действий, которую штудировал, собираясь переделать рассказ «Ветеран 1815 года» в одноактную пьесу, и с интересом осведомился:

— Каких, например, дорогой Альфред?

— В той местности, о которой вы пишете, — секретарь снова потряс исписанными листками, — совершенно точно нет железной дороги, а у вас на этом строится сюжет!

— Нет? Значит, я проложил, — большое круглое лицо Конан Дойля тронула едва заметная улыбка. Пышные пшеничные усы дрогнули, и писатель кинул на негодующего секретаря насмешливый взгляд, призывая обернуть все в шутку. Но Альфред Вуд был неумолим.

— Нет уж, сэр Артур! Автор должен отвечать за каждое написанное слово! Вы предлагаете читателю поверить, будто за две минуты Холмс может преобразиться так, что даже Ватсон не узнает его!

— Вполне реальная ситуация. Я сам так умею.

— Да? Вы полагаете? — в голосе секретаря звучал неприкрытый скепсис. — Или взять собаку доктора.

— Какую собаку?

— Вот! Вы уже и сами не помните! А я вам напомню. Договариваясь в первой повести снимать квартиру, Холмс и Ватсон обсуждают, какие у кого недостатки и как они могут помешать совместному проживанию. Ватсон говорит, что у него есть щенок бульдога. И больше об этом бульдоге не встречается ни единого упоминания! Куда он делся? Сбежал?

— М-м…

— В «Человеке с рассеченной губой» жена называет Ватсона Джеймсом, — безжалостно продолжал перечислять секретарь, — и это при том, что его зовут Джон! А уж в «Пестрой ленте» парадокс на парадоксе! Где вы встречали «болотную гадюку, самую смертоносную индийскую змею», которая приучена пить молоко из блюдца, спускаться по шнуру от колокольчика, а затем по свисту хозяина возвращаться к нему по тому же самому шнуру через вентиляционное отверстие?

— Что-то не так, Вуд?

— Но болотных гадюк нет в природе! Змеи не пьют молока! Они его не переваривают! И они почти совсем глухие — у них нет внешнего уха! Чем ваша гадюка слышала свист? И наконец, ни одна змея не сумеет взобраться по шнурку от колокольчика!

— Но, мой друг, в детективных рассказах, как мне кажется, главное — драматизм, а точность в деталях не так уж важна.

— А что прикажете думать людям, которые сначала прочли, что ваш Холмс — «всегда встает рано, съедает неизменный завтрак и уходит из дома до того, как поднимается Ватсон», а уже в следующем рассказе ваш главный герой «встает по обыкновению поздно». В одном рассказе Холмс говорит, что нисколько не интересуется философией, а в другом — цитирует малоизвестных философов и объясняет философские системы. Ну и, наконец, как же все-таки выглядит инспектор Лестрейд? Из «щуплого человечка с изжелта-бледной крысиной физиономией и острыми темными глазками» он вдруг превращается в «коротышку, похожего на бульдога»!

— Ну, все! Хватит! — писатель отбросил лупу, при помощи которой исследовал карту, и хлопнул широкой ладонью по столу. — Я не собираюсь ничего переделывать! В отличие от вас, Альфред, я не считаю сыщика своим лучшим персонажем, и хотя и зарабатываю в основном за счет Холмса, не придаю ему значения, ибо он никогда не сделает меня великим литератором!

Из-за плотно прикрытой двери донеслись оживленные голоса, и писатель, рывком поднявшись из-за стола во весь свой замечательный рост, в два шага преодолел расстояние от рабочего кресла до порога и, распахнув дверь, раздраженно крикнул в глубину коридора:

— Что там за шум? Или кто-то забыл первое правило этого дома — когда я работаю, не должно раздаваться ни звука!

Секретарь кинул на босса сердитый взгляд. Еще год назад писатель позволял своим детям — семнадцатилетней Мэри и четырнадцатилетнему Кингсли — в любое время заглядывать к нему в кабинет, независимо от того, работает он или нет. Но теперь! Теперь все сильно переменилось. В последнее время мистер Дойль сделался раздражителен и резок. И на то имелись причины. Тринадцать лет назад врачи внезапно обнаружили у его жены скоротечную чахотку и сообщили безутешному супругу, что дни бедняжки Луизы сочтены. Однако год проходил за годом, но слабая женщина продолжала по мере сил бороться с недугом. Нельзя сказать, чтобы мистер Дойль был этому обстоятельству очень рад, ибо сердце его целиком и полностью принадлежало другой.

Другую звали Джин Леки. Когда они познакомились, писателю было тридцать восемь, а ей двадцать два. И трудно было не замечать, как светлело лицо этого рослого здоровяка в присутствии девушки, с которой преуспевающий автор нашумевших детективных историй познакомился на обеде у друзей. Но, как истинный джентльмен, джентльмен до мозга костей, Артур Конан Дойль старался не афишировать свои чувства. Мисс Леки отвечала взаимностью своему немолодому обожателю, и, понимая, что счастье с Джин так возможно и в то же время пока что недосягаемо, сэр Артур в последнее время все чаще и чаще срывался на родных, стараясь как можно меньше времени проводить в доме на Теннисон-Роуд.

— Папа, мы просто хотели сказать, — робко сообщил из-за двери юный Кингсли. — Маме сегодня лучше. Доктор Роджерс разрешил ей небольшую прогулку в парке.

— Что? Прогулку? — повысил голос писатель. — А помнит ли ваш доктор, что я и сам некоторым образом врач? На мой взгляд, прогулки могут вызвать у нее обострение болезни. Но раз доктор Роджерс так считает, не смею ему перечить. Так маме и передай — если она желает подышать воздухом — то почему бы и нет?

— А ты пойдешь с нами?

В голосе сына сэра Артура явственно слышалась надежда.

— Я? — смешался отец. — Нет, мой мальчик. У меня крикетный матч. Скажи маме, чтобы теплее одевалась.

Когда за разочарованным юношей закрылась дверь, Дойль обернулся к секретарю и доверительно проговорил:

— Ах, Вуд! Если бы вы знали, как надоел этот лазарет в стенах собственного дома!

— Я понимаю вас, сэр, — сдержанно отозвался Альфред Вуд.

— Однако, — писатель хлопнул в ладоши, — если вы уже закончили критическое выступление по поводу несовершенства Холмса, давайте перейдем к делу.

Широкоплечий и спортивный, он шагнул к шкафу, где хранился архив, и, распахнув застекленную дверцу, выдвинул большую коробку с нижней полки.

— На чем мы остановились?

— В прошлый раз, сэр Артур, мы остановились на том моменте вашей биографии, как вы окончили университет.

— Вот и отлично! Подготовьте хронологическую таблицу к следующей главе. А я, с вашего позволения, откланяюсь — полагаю, меня заждались на крикетном поле.

Москва, 199… год

В самом центре Москвы, окруженный чахлыми липами и обнесенный высоким забором, расположился неприметный научно-исследовательский институт из тех, которые в народе именуют «почтовыми ящиками». В отличие от других НИИ, во время перестройки дышащих на ладан, эта организация чувствовала себя относительно хорошо. Здесь не сдавали кабинеты в аренду кооператорам, а продолжали вести научную работу.

Как и положено заведениям подобного рода, на проходной дежурил в стеклянной будке, напоминающей стакан, вооруженный боец вневедомственной охраны, пропускавший на вверенную ему территорию исключительно специалистов, и только по пропускам. Сразу за проходной начинался широкий светлый коридор с вечно мигающими длинными палками ламп дневного света, в лучах которых спешащие по своим делам сотрудники становились похожи на постояльцев прозекторской. Заканчивался коридор уютной маленькой курилкой.

Курилка никогда не пустовала. Там всегда было дымно, шумно и весело. Не затихали взрывы смеха, вызванные сальными анекдотами и рассказами скабрезных случаев из жизни, а также тяжкие вздохи, спровоцированные завистливыми повествованиями о достижениях более удачливых коллег. Если удавалось, то пришедшие покурить присаживались на плотно сколоченные между собой обшарпанные кресла, принесенные в курилку из «красного уголка». Те, кому мест не хватило, становились вдоль выкрашенных зеленой краской стен, подпирая их спинами. Белые халаты лаборантов соседствовали с солидными пиджаками начальников отделов, и этот скучный фон разбавляли яркие вкрапления свитеров инженерно-технических работников.

Вытянутый свитер Радия Полонского мелькал в курилке значительно чаще остальных. Улыбчивый широкоплечий парень с взлохмаченными русыми вихрами, сметливым прищуром прозрачных серых глаз и неизменной сигаретой, зажатой в уголке пухлых губ, по ситуации зажженной или не зажженной, недавно окончил престижный институт и числился в молодых специалистах. Среди завсегдатаев курилки он слыл вруном и хвастуном, хотя, должно быть, и в самом деле имел основания задирать нос. Одних только запатентованных изобретений у молодого дарования скопилась толстая папка, хранившаяся в запертом на ключ ящике его рабочего стола.

— Или вот хотя бы такую я придумал штуку для поездок в метро, — звенели раскаты голоса Полонского под дымными сводами курилки. — Присоска, которую, прежде чем усесться на освободившееся место, прилепляешь к оконному стеклу позади себя. От присоски тянется петля, которую надеваешь себе на лоб. И тогда, даже если заснешь, голова никогда не свесится на грудь, и не будет болтаться поникшим тюльпаном, забавляя пассажиров.

— Смешно, — хмыкала одна часть курилки.

— А что, в этом что-то есть, — цокала языками другая.

При Радии Полонском неизменно состоял верный Санчо Панса, Михаил Басаргин. Михаил был также молодой специалист, хотя и не такой перспективный, как его одаренный товарищ, притом начисто лишенный колорита и индивидуальности. Когда в курилке звенел голос Полонского, можно было не сомневаться, что в углу обязательно окажется Басаргин в чистенькой белой рубашке и темно-синем пуловере, поверх нее. Его аккуратный пробор с зачесанной на бочок серой челкой только подчеркивал длинный тонкий нос, по обе стороны которого прилепились черные бусинки глаз, взирающие на мир из-под толстых стекол очков. Отшвырнув щелчком окурок, Радий оборачивался к вжавшемуся в угол Басаргину и насмешливо говорил:

— Ну что, Мишаня? На галеры?

Тот торопливо кивал, смущенный недоумевающими взглядами коллег, и тушил недокуренную сигарету.

— Рыба-прилипала этот Басаргин, — закрывая за собой дверь, слышал он раздраженный шепот в удаляющуюся спину. — Паразит. Нахлебник. Вот увидите, рано или поздно подсидит он нашего Радия!

Но недоброжелатели ошибались. Михаил Полонским искренне восхищался. Как, впрочем, и Полонский по-своему любил Басаргина. Приятели дружили еще с института, и, получив распределение на закрытый объект, Радий настоял на том, чтобы Басаргин попал в ту же самую организацию. Объяснялось это не столько привязанностью Полонского к другу, сколько прагматическими соображениями. Подающий надежды изобретатель приехал в Москву из Луганска, и, познакомившись с будущим однокурсником на подготовительном отделении, все эти годы жил в доме Басаргиных. Мама Михаила не возражала против квартиранта. Напротив, она всячески приветствовала общение замкнутого сына с коммуникабельным и жадным до новых впечатлений приятелем, которого интересовало буквально все.

То вдруг Радий выращивал на загородном участке Полонских селекционные сорта винограда, пригодные для возделывания в прохладном подмосковном климате. То забрасывал виноград и загорался идеей изобрести такое покрытие на обувь, к которому не прилипала бы грязь. Или почти год работал над созданием прибора, способного определить при помощи простого прикосновения к пузырьку, что за содержимое в нем находится. И стоит заметить, что у Полонского все получалось. Ну или почти все. Особенно тогда, когда за дело брался Басаргин. Каждую удачную идею Радий тщательно описывал, оформлял патент на свое имя и складывал запатентованные открытия в папку, хранящуюся в столе кабинета покойного Мишиного отца, который он теперь занимал.

В тот день приятели возвращались с работы в приподнятом настроении. Залитая солнцем улица пестрела нарядными девушками, по случаю весны сменившими теплые шубы и зимние сапоги на легкие курточки, из-под которых призывно виднелись короткие юбки и стройные ноги в прозрачных колготках. Широкоплечий высокий Радий, не замечая игривых взглядов красоток, точно мальчишка, скакал через покрывающие асфальт лужи. Клетчатые полы его распахнутого пальто трепал озорной апрельский ветер. Неизменная сигарета дымилась в приподнятом улыбкой уголке рта.

— Я, Мишаня, не сомневался, что меня пошлют на симпозиум в Лондон, — рубя перед собой ладонью воздух, живо говорил он идущему рядом с ним Басаргину. — Но, честно говоря, я не думал, что мое условие обязательно взять и тебя будет встречено положительно! Это отлично, старик! Ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что мы с тобой едем в Англию!

Застегнутый на все пуговицы Басаргин сверкал на друга очками из-под низко надвинутой на лоб зимней шапки, поправляя намотанный на шею шарф и несмело улыбаясь застенчивой улыбкой.

— Это дело надо бы отметить! — гудел на всю улицу Полонский. — Давай, Мишаня, купим бутылочку «Апсны» и пирожные «Картошка». Доставай кошелек.

Миновав Большой Козловский переулок, приятели спустились к метро «Красные ворота» и заглянули в гастроном на углу. Отстояв очередь в кондитерский и винный отделы, молодые специалисты запаслись провиантом и двинулись через переход к расположенной на другой стороне Садового кольца породистой сталинке с лепниной. Здесь, на пятом этаже, в просторной профессорской квартире, темной от старых бордовых обоев, обилия антикварной мебели и толстых раритетных книг в тяжелых переплетах, дожидалась возвращения друзей мама Михаила Алла Николаевна. С кухни тянуло борщом и котлетами. По квартире плыли отрывистые звуки гаммы — это терзал инструмент худенький мальчик, один из учеников Аллы Николаевны, которому Басаргина давала уроки игры на фортепьяно. Услышав, как во входной двери загремели ключи, Алла Николаевна заглянула в гостиную и жестко проговорила:

— Спасибо, Алеша, достаточно! На сегодня все.

Словно только того и ждал, ученик тут же прервал игру, поспешно скользнул со стула на натертый до зеркального блеска паркет и торопливо устремился в коридор. Остановился перед высокой худощавой учительницей, строго взиравшей на него сквозь круглые стекла очков, натянул куртку, скинул большие, не по размеру, тапки, сунул ноги в резиновые сапоги и, кивнув входящим в прихожую, выскользнул за дверь.

— Алла Николаевна, у нас отличные новости! — загудел с порога Радий. — Представьте себе, я выбил для нас с Мишаней поездку на симпозиум в Лондон!

Не разуваясь, он прошел на кухню, окинул взглядом кастрюли и сковородки и, распахнув холодильник, крикнул:

— К черту борщи и котлеты! Алла Николаевна! Давайте праздновать! Я принес вино и пирожные. Вы тоже не жадничайте! Мечите на стол все, что есть в печи! Доставайте припрятанные к майским праздникам венгерский сервелат и рижские шпроты! Будем пировать!

Оторвавшись от холодильника, Полонский сунул пакет с купленными на деньги друга яствами в руки растерявшейся Басаргиной, на аскетичном лице которой застыло недоверие, переходящее в затаенную радость. Миша был единственным сыном Аллы Николаевны. Он родился в позднем браке, когда женщина уже отчаялась выйти замуж и была уверена, что ее ждет печальная участь старой девы. С ранней юности изо дня в день Аллочка уходила на работу в музыкальную школу, которая стояла во дворе ее дома. В стенах заведения общалась с такими же, как и она сама, увлеченными искусством преподавательницами музыки и так же безрадостно возвращалась домой, уже не рассчитывая, как с ней бывало прежде, встретить у булочной прекрасного принца. Мать Аллы умерла, когда ей было тридцать восемь. Отец ненадолго пережил жену, оставив дочь совсем одну.

После похорон отца к сорокалетней Алле вдруг подошел в ресторане бывший однокашник покойного, седой и солидный Ефим Андреевич Басаргин, и, видя, как велико горе осиротевшей женщины, потерявшей последнего родного человека, предложил свою помощь. И Алла неожиданно для себя попросила подвезти ее из ресторана домой. Она никогда не отличалась красотой. Громоздкая, костистая, похожая на загнанную лошадь, Алла и предположить не могла, что может для кого-то представлять интерес как женщина. Пожилой же профессор психиатрии стал бывать в доме Аллы с цветами и шампанским чуть ли не каждый день, подтверждая серьезность своих намерений. Зимой они поженились, а в ноябре родился Миша.

Маленький пищащий комочек, развивающийся благодаря ее стараниям по всем правилам педагогической науки, занял все мысли и чаяния счастливой матери, и Алла Николаевна даже не заметила, что пожилой супруг с каждым днем становится все слабее. Умер профессор, когда Мишенька пошел в школу. Басаргина тут же уволилась с работы и осела дома, заботясь о благополучии сына. А чтобы сохранить материальное положение их небольшой семьи, женщина стала давать уроки музыки на дому. Однако всепоглощающая любовь к сыну сыграла с Басаргиной злую шутку. Под гнетом ее заботы и тотального контроля Миша рос подавленным и замкнутым. Общение со сверстниками превратилось для него в настоящую проблему, усугубленную непривлекательной внешностью. В школе мальчика дразнили Крысой за несомненное сходство с этим грызуном, и Миша Басаргин так привык к этому прозвищу, что даже стал на него откликаться. Озабоченная подавленным состоянием ребенка, Алла Николаевна ходила в школу ругаться, но это только ухудшало и без того накаленную обстановку.

Но, несмотря на моральный прессинг одноклассников, Миша окончил школу с золотой медалью и без проблем поступил в престижный институт. Алла Николаевна с удовлетворением и радостью замечала в сыне такие качества, как честолюбие и желание добиться успеха в выбранном деле, и верила в его необыкновенное будущее. Когда в их дом пришел Радий Полонский, женщина увидела в этом перст судьбы. Красивый, высокий, шумный, друг сына был полной противоположностью ее застенчивому мальчику. Но при этом так же, как и Миша, обладал светлой головой и честолюбивыми амбициями, помогающими Полонскому целеустремленно идти по избранному пути. Это давало надежду на то, что в компании пробивного Радия и невзрачному Мишеньке будет уделено должное внимание. Ради этого Алла Николаевна была готова поселить Радия у себя в доме, кормить, поить, обстирывать, создавать условия для его плодотворной учебы и работы. В общем, терпеть рядом с собой Полонского сколько угодно, даже несмотря на то, что он был ей более чем неприятен.

Англия, 1905 год

Оставшись в кабинете один, секретарь приблизился к окну и, опершись руками на подоконник, приник высоким, с залысинами, лбом к оконному стеклу. И тут же увидел ее. На залитой солнцем лужайке в плетеном кресле сидела миссис Дойль. Луиза. Да нет же, Туи! Его обожаемая, ненаглядная Туи. Сидела и с умилением взирала на то, как дети, их с Дойлем дети, играют в мяч. Это ради нее Альфред согласился стать секретарем у более удачливого соперника, забыв о своих тщеславных намерениях покорить литературный мир.

В жизни директора средней школы Альфреда Вуда все было предельно ясно до того момента, как в Саутси — тихом курортном местечке на юге Англии, с бассейнами, отелями и затейливыми садами, — появился молодой врач. Высокий круглолицый здоровяк с румянцем во всю щеку, похожий на жизнерадостного молодого сенбернара, доктор Дойль тут же вошел в светский круг городка посредством занятий спортом. С присущей ему энергией стал членом портсмутского клуба по боулингу, а также крикетного, где очень быстро сделался капитаном лучшей команды. Кроме того, этот неутомимый любитель спорта помог основать местный футбольный клуб, в котором был то вратарем, то защитником, однако играл под чужим именем, ибо футбол в викторианской Англии считался занятием не для джентльменов. Впрочем, насколько Альфред Вуд мог судить, это мало заботило нового жителя городка, ведь доктор Дойль руководствовался исключительно собственным мнением.

Далекий от спорта Альфред много слышал о докторе Дойле, но в первый раз увидел энергичного эскулапа на заседании Литературно-научного общества Портсмута. Собрания проходили раз в две недели по вторникам, и директор школы ревниво наблюдал, как новичок хвастается своими успехами в литературе. Доказательством его слов служил журнал «Корнхилл» с напечатанным рассказом «Сообщение Хебекука Джефсона», за который Дойлю заплатили целое состояние — двадцать девять гиней.

По прошествии многих лет, закрывая глаза, Альфред до сих пор слышал мягкий голос молодого доктора с легким шотландским акцентом, которым тот рассказывал совершенно невероятную историю:

— Вчера я был на балу, где имел несчастье напиться, осоловеть и после этого предлагать руку и сердце всем без исключения дамам — и замужним, и одиноким. А сегодня я, представьте себе, получил письмо от некой Руби, в котором та уверяет, что вчера мне ответила «нет», хотя имела в виду «да». И теперь мне только и остается, что теряться в догадках, кто она такая и как мне выйти из щекотливой ситуации, если Руби все же решится нанести визит.

В следующий раз, собрав вокруг себя слушателей, доктор Дойль вещал, четко выговаривая слова:

— Есть у меня одна пациентка, величавая престарелая дама, которая проводит дни, с высокомерным презрением надменно наблюдая за соседями. Пока, примерно раза два в месяц, не напивается и не впадает в неистовство. И тогда она бросает из окон тарелки, целясь прохожим в головы. Вы не поверите, джентльмены, но я единственный, кто может ее утихомирить. Едва завидев меня входящим в калитку, леди тут же успокаивается и принимает благопристойный вид. В благодарность за помощь старуха настойчиво одаривает меня предметами из своей богатой коллекции китайского фарфора, и я покидаю ее дом, нагруженный, словно наполеоновский генерал после похода на Италию. Но как только наступает отрезвление, ко мне является посыльный с требованием вернуть дары. Вчера она была особенно невыносима, и я удержал у себя замечательный кувшин, несмотря на все ее протесты.

Рассказчиком он был изумительным. Как Альфред позже выяснил, составляя биографию писателя, этот дар перешел к Дойлю от матушки, много времени проводившей с сыном и рассказывающей ему о доблестных рыцарях и сражениях, в которых принимали участие эти самые рыцари. В Портсмутском научном обществе высоко ценили сочинительские способности нового члена, прекрасно отдавая себе отчет в том, что это всего лишь фантазии. Но, черт возьми этого Дойля, до чего же занимательные фантазии!

Однажды в середине марта в один из вторников Уильям Ройстон Пайк, близкий друг и партнер Артура по игре в кегли, явился на заседание один. Он объяснил отсутствие приятеля тем, что доктор Дойль вызван в качестве консультанта к тяжело больному юноше, недавно приехавшему в Саутси из Глостершира вместе с сестрой Луизой, братом Майклом и матерью миссис Хоукинс. Внутри у Альфреда все оборвалось — он понял, о ком идет речь.

Десятилетний шалун Майкл Хоукинс с начала этого года посещал среднюю школу в Саутси, и Альфред Вуд, будучи ее директором, часто виделся с мягкой, застенчивой сестрой проказливого мальчишки, стараясь как можно деликатнее обрисовывать мисс Хоукинс поведение ее брата. Альфред не хотел расстраивать девушку вовсе не потому, что от природы обладал добрым сердцем. Зеленоглазая Луиза, или Туи, как звали ее в семье, ему очень нравилась, и мистер Вуд только и ждал удобного момента, чтобы сделать ей предложение. Однако болезнь брата Туи и, самое главное, консультация доктора Дойля внесли в его намерения свои коррективы.

Врач диагностировал у пациента церебральный менингит и, понимая, что дни больного сочтены, все-таки взялся за ним ухаживать. Для этого он распорядился перенести Джона Хоукинса к себе, на «Виллу в кустарнике», которую арендовал для занятий врачебной практикой сразу же по приезде в город, и находился у постели юноши до последнего его вздоха. Разве могла сестра покойного остаться равнодушной к отзывчивому эскулапу? Тем более что после похорон великодушный доктор попросил разрешение у миссис Хоукинс видеться с ее дочерью, ибо убитая горем Луиза, вне всяких сомнений, как никто другой нуждалась в дружеском утешении.

Альфред Вуд с душевной болью наблюдал со стороны за стремительным развитием их романа, почти неприличного для неспешной Викторианской эпохи. Директор школы смотрел из окна своей спальни, выходящей на море, как Луиза сопровождает Артура на вечерних прогулках по набережной. Как завороженная, девушка внимала рассказам доктора, которых Вуд не слышал, зато имел возможность лицезреть оживленную жестикуляцию врача, сопровождающую эти рассказы. Альфред понимал, что на фоне доктора Дойля он лишь бледная тень, ибо тот был необычайно талантлив и везуч. За что бы Дойль ни брался, все у него великолепно получалось.

Обладая неуемной энергией, доктор за два месяца умудрился, параллельно ухаживая за Туи, принимая больных и внося правку в только что написанный роман «Торговый дом Гердлстон», защитить диссертацию на тему «Вазомоторные изменения при сухотке спинного мозга и воздействие этого заболевания на симпатические связи нервной системы» и получить докторскую степень. Весной влюбленные поженились. А вскоре молодожены, оставив новорожденную дочь Мэри на попечение миссис Хоукинс, отправились в Вену, чтобы неугомонный доктор мог посвятить себя изучению офтальмологии.

Оставшись в одиночестве, Альфред Вуд считал до их возвращения дни. Но, вернувшись в Саутси, доктор Дойль на очередном заседании общества объявил, что переезжает в Лондон, чтобы открыть там частную практику и в более удобной обстановке продолжать занятия литературой. От неожиданности опешивший Альфред прослезился и сказал такую прощальную речь, что польщенный Дойль предложил ему место своего секретаря. Вуд был готов работать кем угодно, хоть чистильщиком обуви в доме Туи, лишь бы быть рядом с ней, и поэтому, не раздумывая, тут же согласился.

И началась странная жизнь рядом с любимой. Ни словом, ни взглядом за все это время Альфред Вуд не обмолвился Луизе Дойль о своих чувствах. Он смотрел со стороны, как нежная Туи трепетно заботится о муже, и сам был счастлив их счастьем. Следом за Мэри родился Кингсли, и Конан Дойль, устав разрываться между медициной и литературой, целиком посвятил себя писательскому труду. А потом хрупкая Туи заболела, и муж с обычной своей энергией принялся ее лечить. Он возил жену на воды, потом в Швейцарию, чтобы целебный воздух Давоса оказал благотворное влияние на ее ослабленные легкие. Альфред был благодарен патрону за заботу о любимой, пока не появилась мисс Леки.

Джин Леки была богата и красива, ей было только двадцать с небольшим. Даже неравнодушный к Луизе секретарь не мог не признать, что остроумная, начитанная девушка сильно выигрывает на фоне больной жены, которая была старше Артура на два года и по причине недуга отказывала супругу в интимной близости. Однажды Альфред услышал, как, беседуя с матерью и думая, что дверь в кабинет закрыта, Артур заметил, не подозревая, что посторонние слышат их разговор:

— Вы и представить себе не можете, матушка, как меня утомили тяжелые нагрузки последнего года. Моя душа все время вынуждена разрываться пополам. Я очень внимателен дома и уверен, что ни разу не проявил небрежения или равнодушия. Но положение сложное, не правда ли?

— Да, мой мальчик, я знаю, как тебе нелегко, — ответствовала почтенная дама, приехавшая погостить к сыну и ставшая наперсницей в его сердечных делах.

— Милая Джин, — нежно продолжал Артур, — образец здравого смысла и благоразумия в этом вопросе. Менее эгоистичного и более ласкового человека просто быть не может.

То же самое задохнувшийся от возмущения Альфред мог бы сказать и о Туи. Неоднократно секретарь ловил устремленные на писателя взгляды несчастной Луизы, в которых сквозили любовь к мужу и тоска от невозможности сделать его счастливым. Дети тоже с обидой смотрели на все сильнее и сильнее отдалявшегося от них отца и мисс Леки, проводящую слишком много времени в их доме. И только один сэр Артур верил, что Туи ничего не знает о его большой тайне.

Со временем обида секретаря на патрона переросла в ненависть. Удачлив, талантлив, любим самой лучшей женщиной на свете, был удостоен дворянства, стал сэром и совершенно этого не ценит, а принимает все как должное! Дары судьбы, отпущенные мистеру Дойлю, были так щедры, что пренебрежение элементарными деталями в повествовании о Шерлоке Холмсе не могло не вызывать досаду у человека, так и не создавшего ни одного самостоятельного произведения. Сколько раз перед глазами бывшего директора средней школы вставали блестящие картины, словно созданные для приключенческого романа! Но стоило только Альфреду Вуду взяться за перо, как выстроенный в голове сюжет рассыпался в пыль.

Упершись лбом в стекло, секретарь стоял у окна и смотрел на лужайку до тех пор, пока из дверей особняка не показался твидовый пиджак писателя в мелкую клетку и его мягкое серое кепи. Не обращая внимания на застывших рядом с Туи детей, сэр Артур устремился к гаражу, где его поджидал автомобиль.

Секретарь очнулся от задумчивости и, скинув с себя оцепенение, шагнул к коробке, стоящей на столе, чтобы приступить к просмотру бумаг.

Дельфинья бухта, наши дни. Виктория

Сестра реанимационного отделения вышла на крыльцо больницы и тут же окунулась в сгущающиеся сумерки южной ночи. Вдали золотились вершины гор, подсвеченные восходящей луной, и виднелся кардиологический санаторий «Чайка». Именно сюда и торопилась Вика. Сегодня в каморке ее приятеля Ильи, подвизающегося в санатории художником, должен был состояться приватный спиритический сеанс, который устраивал магистр Мир.

С магистром девушка познакомилась неожиданно для себя. Конечно, она не раз смотрела по телевизору передачу «За гранью», которую вел этот усач в яркой одежде шоумена с экстравагантными ужимками. Увидев расклеенные по городку афиши, извещавшие о гастрольном туре телезвезды, Виктория заикнулась было Илье, что неплохо бы сходить на представление, но ее парень, узнав, сколько стоит билет, лишь смущенно улыбнулся и развел руками. Его зарплаты хватило бы, конечно, на пару билетов, зато потом пришлось бы голодать.

Два дня назад после дежурства девушка возвращалась из больницы и, проходя мимо помпезного здания пятизвездочного отеля, свернула в переулок, ибо перед входом в гостиницу бесновалась толпа поклонников магистра Мира, поэтому идти привычным путем через площадь было проблематично. Миновав черный ход отеля, Вика вдруг услышала хлопок двери, а затем торопливые шаги за спиной. Стараясь не бежать, чтобы не показаться трусихой, девушка прибавила ходу. Неизвестный припустил за ней.

— Постойте! Подождите! — задыхаясь, проговорил преследователь. — Вы не можете так просто уйти…

И вот тогда Виктория побежала, отбросив опасения выглядеть глупо.

— Да остановитесь же, наконец! — гаркнул незнакомец, делая гигантский скачок и хватая Вику за плечо.

Девушка в ужасе обернулась и увидела бордовое от быстрого бега лицо шоумена. Магистр стоял перед ней, отдуваясь в усы.

— Вы… Должны… Меня… Выслушать, — с трудом переводя дух, проговорил он. — Вас ведь Виктория зовут?

— Виктория, — опешила девушка, недоверчиво рассматривая знакомые по телеэкрану карие глаза навыкате и длинные моржовые усы, делающие образ медиума узнаваемым.

— С вами желает выйти на связь дух высшего порядка, — сообщил шоумен. — Вы ведь узнали меня, не так ли? Если не узнали — представлюсь. Я магистр Мир, в этом местечке проездом. Сильный дух изъявляет желание связаться с вами и с вашей подругой Катериной. Имя Лавр вам о чем-нибудь говорит?

Лавром звали брата Катерины, погибшего в автомобильной аварии. Вика собиралась за него замуж, и когда жених разбился, впала в депрессию. Вывел ее из этого состояния неунывающий художник Илья, с которым девушка познакомилась у Катерины в санатории. Катерина работала аниматором в «Чайке», находя это занятие необременительным и где-то даже приятным. Оно сулило новые знакомства, зачастую перерастающие в любовные отношения. Среди отдыхающих попадались весьма интересные экземпляры, с одним из которых в настоящее время у Кати как раз был роман.

Нынешний кавалер Катерины Иван Иванович выделялся среди других обитателей санатория, как алмаз среди гальки. Он был сед, шикарен и баснословно богат. Одаривал свою пассию дорогими безделушками, водил в рестораны и даже хотел свозить в Париж, но Катя заупрямилась — кто ее отпустит с работы в середине сезона? О личной жизни Ивана Ивановича было известно немного. Кате он сказал, что в санатории поселился после развода с женой. «Врет, — категорично отрезала Катерина, сидя у Вики на кухне и потягивая презентованное ухажером сухое шабли. — Такие не женятся. Так всю жизнь от юбки к юбке и порхают». Судя по внешности, род занятий Ивана Ивановича можно было охарактеризовать двумя словами — творческая интеллигенция. Или даже одним словом — богема.

Однажды Виктория встретила седовласого красавца за сотню километров от санатория, в горном ресторанчике, где Викина родня справляла поминки по умершей тетке. Поклонник Катерины сидел за уединенным столиком с огненно-рыжей девицей и, держа ее руку в своей, смотрел такими глазами, что Вика поняла — Катерине ничего не светит. Как хорошая подруга, она рассказала о неожиданной встрече, но Катя лишь отмахнулась: «А, плевать! Я и без тебя знаю, что он — бабник».

— Лавр говорит, что с Катериной должен прийти Иван Иванович, — вдруг добавил магистр, неотступно следуя за перепуганной медсестрой. — Лавр хочет убедиться в серьезности его намерений. Так что пусть Иван Иванович тоже приходит.

— Куда приходит? — пискнула она.

— Да хоть бы в мастерскую вашего художника, — раздумчиво почесал подбородок медиум. — Там я и проведу спиритический сеанс.

— Вы правда видите духов? — робко улыбнулась Виктория, не зная, о чем еще говорить со столичной знаменитостью.

Тот кивнул.

— И Лавра видите?

— К несчастью, вижу. Надо заметить, ваш приятель очень настойчив и держится вызывающе. Лавр появился один. Обычно сторонних духов приводит мой дух-покровитель Барбара, но сегодня она не пришла. Зато прямо с утра объявился Лавр. И не оставляет меня ни на секунду, требуя приватного сеанса.

Пройдя по мосту через небольшую горную речушку, Вика замедлила шаг. Через сотню метров, сразу за поворотом, синел новыми ставнями ее дом, в который девушка совсем не собиралась вести незнакомого человека.

— Если хотите к нам зайти, то предупреждаю — у нас не убрано, — выпалила медсестра, покраснев до слез и не зная, как отделаться от навязчивого кавалера. — У нас ремонт.

Магистр не отреагировал. Но шел как привязанный за Викой. Парочка свернула за угол, и рядом с домом на скамеечке девушка увидела Илью и Катерину. Друзья грызли семечки и о чем-то оживленно беседовали.

— Я должен точно знать, не возражает ли Илья против сеанса, — угрюмо проговорил провожатый. И вдруг взорвался: — Думаете, мне очень нравится за вами тащиться? Меня ваш Лавр не отпускает! Требует, чтобы я утряс все вопросы с послезавтрашним сеансом, прежде чем он оставит меня в покое!

— Я послезавтра не могу! Я дежурю, — припомнив рабочий график, сообщила медсестра.

— Так договоритесь со сменщицей, черт вас дери! — побагровел магистр. — Думаете, у меня нет других дел, как только устраивать бесплатные сеансы для вас и ваших друзей?!

Заметив Викторию в компании звезды, Илья поднялся с лавочки и напряженно вглядывался в неспешно приближающиеся фигуры.

— Добрый вечер, — первым нарушил молчание магистр.

— Добрый, — угрюмо откликнулся Илья.

Катерина поднялась с места и сделала шаг по направлению к медсестре.

— Вик, где ты ходишь? — с упреком обронила она, не спуская глаз со спутника подруги. — Мы полчаса тебя с Илюшкой ждем. В кино же собирались. Иван Иванович места в партере держит.

— Познакомьтесь, это магистр Мир. Из Москвы. Он говорит, что Лавр просит провести спиритический сеанс.

— Кто? — недоверчиво переспросила Катя. — Лавр? Прямо вот так вот просит?

— Да, друзья мои, просит, — вмешался гастролер. — И очень настойчиво. Ваш родственник и друг хочет передать вам что-то важное. Послезавтра в одиннадцать вечера я хотел бы встретиться с вами. Если это возможно, в мастерской Ильи.

— А почему в моей мастерской? — вскинулся художник.

— Так хочет Лавр, — магистр многозначительно посмотрел на надувшегося парня и, развернувшись, двинулся назад, в гостиницу.

— Да ладно тебе, Илюш. — Вика принялась теребить друга. — Ты что? К Лавру ревнуешь? Он же мертвый!

— Да не к Лавру, а к этому деятелю, — кивнул художник на удаляющуюся спину магистра. — Думаешь, я не понимаю, с чего это вдруг он затеял какой-то сеанс?

— Он же сказал — Лавр попросил! — проговорила Катерина.

— Знаю я эти штучки! Увидел на улице хорошенькую девочку, решил познакомиться. Но просто так подойти он не может. Как же, мировая знаменитость! Навел о тебе, Вик, справки, узнал про Лавра, и вот тебе, пожалуйста, — маг и волшебник! Вот увидишь, — дернул он щекой, — после сеанса Лавр заявит, что желает проводить тебя домой, а магистр в качестве посредника вашего общения потащится вместе с ним.

Глядя на разошедшегося Илью, Вика не успокаивала друга. Она молчала и лишь загадочно улыбалась, польщенная вниманием мужчин к своей персоне.

Англия, 1905 год

Подняв крышку коробки, секретарь оглядел многочисленные записные книжки, путевые дневники и тетради с заметками, от начала до конца исписанные твердым ровным почерком сэра Артура. Это был другой Конан Дойль, совсем не тот, что уехал на новеньком авто от больной жены на свидание с мисс Леки. Этот Артур, которого мысленно видел перед собой Альфред Вуд, был лучше, чище и, конечно же, моложе на половину жизни. Он был героем его ненаписанного романа.

Вынув верхнюю тетрадь в сафьяновом переплете, секретарь раскрыл ее на первой странице и, углубившись в чтение, сразу же увидел порт Ливерпуля. Там было людно. На особом, только им понятном сленге перекрикивались докеры, среди тележек с багажом сновали пассажиры, благословляемые провожающими. Морский бриз трепал паруса стоящих на рейде кораблей, собирающихся в самое ближайшее время отчалить в разные концы света. На палубе грузопассажирского лайнера «Маюмба» можно было рассмотреть рослого, шести футов и двух дюймов, типичного викторианского джентльмена с прямой осанкой, волнистыми волосами цвета соломы, зачесанными на левую сторону и приглаженными маслом. Его широкое серьезное лицо, главным украшением которого являлись роскошные, изящно подкрученные при помощи воска пшеничные усы, казалось бесстрастным. Было трудно заподозрить в юноше мечтателя, хотя в душе молодого человека все так и пело от близости приключений.

— Держитесь крепче, док! — уважительно заметил проходивший мимо помощник капитана Том Вильсон. — Отчаливаем!

— Спасибо, Том, не премину воспользоваться советом, — новоиспеченный бакалавр медицины прямо смотрел моряку в глаза. В голосе его звучала радость.

Все правильно, док — это он, Артур Конан Дойль. Судовой врач, получивший место на «Маюмбе» сразу же после окончания университета. Хотя родственники настоятельно требовали, чтобы Артур избрал для себя другое поприще. Родственники солидные и преуспевающие. Не каждому посчастливится иметь такую именитую родню. Взять хотя бы двоюродного деда, Майкла Конана, журналиста и литературного критика, доводившегося Артуру крестным. Мистер Конан так много сделал для духовного развития будущего писателя, что, преисполненный благодарности, Артур взял его фамилию в качестве второй, став не просто Артуром Дойлем, а Артуром Конан Дойлем. Но дядя Майкл как раз отнесся спокойно к решению юноши отправиться в свободное плавание. А вот другие…

Отцовские братья, в свое время финансировавшие образование племянника, были вне себя от возмущения, узнав, что Артур отправляется к берегам Западной Африки. Благополучные и успешные, много лет они самоотверженно помогали семье брата Чарльза, и что получили в ответ? Архитектор по образованию, Чарльз осел в Эдинбурге и о карьере не помышлял, довольствуясь малым. Он был счастлив своим творчеством, рисуя на веранде, превращенной в мастерскую, прелестные акварели. Все сыновья в семье прославленного карикатуриста Джона Дойля стали художниками, но только Чарльз был так беспомощен.

Отец Артура ни разу не посмел обратиться к знакомым с предложением купить что-нибудь из своих работ, ибо считал, что нанесет тем самым немыслимое оскорбление. Ему было легче раздарить рисунки, чем просить за них деньги. Да и гонорары за уже увидевшие свет иллюстрации художник частенько не мог получить, ведь издатели отлично видели, с кем имеют дело, и предпочитали не платить, понимая, что деликатный Дойль не напомнит им о долге. Пропасть нищеты все явственнее разверзалась под ногами растущей семьи. И тогда Мэри Дойль, гордившаяся своими рыцарскими корнями так же, как и отдаленным родством с Вальтером Скоттом, и отлично знавшая все ответвления своего геральдического древа, спрятав за приветливой улыбкой снедавшую ее гордость, позволила родне мужа взять на себя заботы об образовании сына.

В иезуитском колледже Стотинхерсте — обители под сдвоенными башенками, возвышавшимися над равниной, удаленной от городов и железнодорожных станций, — отцы-иезуиты поддерживали среди воспитанников железную дисциплину. Живой характер будущего писателя требовал активной деятельности, о которой здесь приходилось только мечтать, находя утешение в спорте. Больше всего непоседливого юношу удручала сухость преподаваемого материала, приводившая молодого Дойля в бешенство. Даже история, которую он так любил, оборачивалась тупой зубрежкой. Это была вовсе не та история, которая представала перед маленьким Артуром в романах Вальтера Скотта, и в которую посвящала его мать.

Приезжая на каникулы, юноша неизменно заставал деятельную матушку, поглощенную заботами о доме и детях, и отрешенного, погруженного в искусство отца. Если бы в один из дней Чарльз Дойль поинтересовался, что происходит в его доме, то для него, вероятно, стало бы открытием, что сын его заканчивает Эдинбургский университет и скоро станет доктором. Проводя много времени за учебниками, Артур, однако, не забывал и о спорте. И о литературе. «Золотой жук» Эдгара Аллана По поразил его в самое сердце, и в глубине души самоуверенный юноша мечтал создать что-то подобное.

Именно в университете Артур Дойль и стал убежденным безбожником. По-другому и быть не могло. Среди буйных студентов, кичащихся взрослым цинизмом и боготворящих умницу и циника профессора Хаксли, витал дух насмешки над традиционной теологией. Да и вся Британия девятнадцатого столетия была насквозь пропитана агностицизмом. Артур вдыхал воздух безбожия в проспиртованных анатомичках, где человеческое тело едва ли наводило на мысль об обители Святого Духа. Попыхивая своей первой трубкой — трубкой с янтарным мундштуком, купленной в Стотинхерсте, студент Дойль оглядывался на прошлое, и многое из того, что внушалось отцами-иезуитами, казалось теперь смехотворным. Но настойчивые Дойли, считавшие себя вправе лезть в его жизнь, снова и снова заводили речь о будущности Артура как католического врача. И юноша решил объясниться.

В назначенное время он вошел в родовое гнездо и в высоких суровых мужчинах с густыми шевелюрами, поджатыми губами и холодно рассматривающими его глазами с трудом смог узнать дядю Дика и дядю Джеймса своих детских лет. И это его задело. Почему он, Артур Конан Дойль, должен оправдываться в том, что считает единственно правильным? Стараясь избегать виноватого тона, вчерашний студент проговорил:

— Если я стану практиковать как католический врач, то получится, что я беру деньги за то, во что не верю. Вы первые сочли бы меня негодяем.

Дядюшка Дик не мог не заметить племяннику:

— Но, друг мой, мы говорим о Католической церкви.

— Да. Я знаю, — невозмутимо откликнулся Артур.

— А это совершенно иное дело.

— Почему же, дядя Дик?

— Потому что наша вера истинна.

Альфред не сомневался, что холодная убежденность этого утверждения не могла не привести Артура в ярость, которую он с трудом сдержал. Зато следующее замечание прорвало плотину негодования юноши.

— Если бы только ты имел веру… — протянул дядя Дик.

— Как можно говорить о принятии веры так, как будто это достигается простым усилием воли? — вскричал Артур. — С тем же успехом можно требовать, чтобы я вдруг превратился из шатена в брюнета! Разум — наш величайший дар, и мы обязаны к нему обращаться!

— И что же подсказывает тебе твой разум? — раздался насмешливый голос из кресла, в котором сидел дядюшка Джеймс.

— Что пророки религии, дюжины религиозных сект, истребляющих друг друга, — все это происходит от слепого принятия недоказуемого. Ваше христианство содержит много прекрасного и благородного вперемешку с сущим вздором.

Задетый за живое, он наговорил много лишнего. Слишком много. В этот момент молодой человек не испытывал ничего, кроме раздражения и досады. И ощутил даже некоторую радость, перехватив недоумевающие взгляды заносчивых родственников. Юноша специально замолчал на полуслове, предоставив дядьям самим выходить из сложной ситуации, в которую они его загнали. Если эти люди отказываются понимать, что самостоятельная личность вправе поступать по совести, он не может им ничем помочь. Ему ничего от них не надо. При всех замечательных художественных дарованиях его родственники — просто дураки. Кто-то приказал подать чай, после которого двери дома Дойлей закрылись за Артуром навсегда.

И вот теперь Артур Конан Дойль стоит на борту готового выйти в море парохода «Маюмба», чтобы, руководствуясь собственными предпочтениями, отправиться к западному побережью Африки, навстречу приключениям, достойным пера Жюля Верна. Навстречу новой жизни. Жизни судового врача, посредством которой юный Дойль скопил достаточно средств, чтобы открыть собственную практику и жениться на Туи.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Я тихо, точно мышка, лежала в ожидании, когда соглядатай отправится смотреть свое острое политическое ток-шоу. Но стерегущий меня полицейский и не думал торопиться. Оплывшая на стуле туша мирно посапывала в сгущающихся сумерках больничной палаты, и мне уже начало казаться, что он так и просидит до самого утра.

Я почти физически ощущала, как время словно вода просачивается сквозь пальцы. Как с каждой минутой заточения нервы Гоши натягиваются, будто готовые вот-вот лопнуть тоненькие ниточки, и мой хрупкий мальчик все ближе и ближе подходит к грани безумия, за которой — темнота. Я уже совсем было собралась тихонько встать с постели, прокрасться мимо полицейского и незаметно выбраться из больницы. Но вдруг голова мужчины дернулась, он встрепенулся, тряхнув щеками и, вскинув запястье к самому лицу, посмотрел на часы.

— Фу ты, мать моя женщина! Уже началось! — пробормотал толстяк, поспешно поднимаясь со стула и резвой рысцой направляясь к выходу из палаты.

Едва за ним захлопнулась створка двери, я с облегчением вздохнула и нетерпеливо встала с кровати. По-хорошему надо было забрать свои вещи из гардеробной — вдруг и Гошкина книга там? Но я придирчиво оглядела пижаму, напоминающую трикотажный костюм для занятий спортом, и, решив, что в потемках все равно никто не разберет, что на мне надето, выскользнула в коридор прямо так. На секунду замешкалась в дверях. Передо мной темнел шов линолеума, и я старательно его перешагнула.

Никогда не наступайте на линолеумные швы. Это сулит несчастье. Избегайте вставать на щели паркета. Они таят в себе опасность. Трещины в асфальте тоже несут беду. Я всегда через них перешагиваю, никогда не наступая, иначе случится страшное. Что именно — я не знаю, но при одной только мысли о том, что я нарушу раз и навсегда установленное правило, неотвратимость беды накрывает меня с головой. Я и торговку сбила лишь потому, что вдруг увидела под колесом мотоцикла широкую трещину в асфальте, и чтобы не наехать на нее, резко вывернула руль в забор.

Перешагивая через стыки линолеума, я миновала ряд палат, свет в которых был уже потушен, и на цыпочках приблизилась к холлу, откуда доносилась громкая ругань сразу нескольких голосов.

— Можно подумать, что Россия не воюет в Украине! — визгливо кричал с экрана телевизора маленький мужичок с большой головой.

Пузатый полицейский устроился в кресле, всем телом подавшись вперед и целиком погрузившись в сумасшедший дом, творящийся на экране.

— Господин Карасев, сбавьте тон! — осаждал большеголового карлика гриб-боровик во френче не то военного образца, не то японского покроя.

— Вы, господин ведущий, выражаете субъективную точку зрения, — брызгал слюной Карасев. — Но я вас не осуждаю. Как кремлевский выкормыш, именно так вы и должны говорить! Я один непредвзято смотрю на вещи!

Ведущий взвился как ужаленный.

— Давайте без оскорблений, а то я озвучу, чьим выкормышем являетесь вы, господин Карасев! Вы и ваши сторонники!

Под крики и ругань, тщательно следя за стыками линолеума, я тенью проскользнула вдоль стены, шмыгнула на лестницу и, стараясь не хлопать шлепанцами по пяткам, быстро сбежала на первый этаж. Дневная жара уступила место ночной прохладе, и, пользуясь великодушием природы, все двери больницы были распахнуты настежь, позволяя ночному ветерку выгонять из темных углов приемного покоя застоявшийся полуденный зной. Стараясь держаться в тени, я миновала отделанный мраморными плитами холл и вышла в больничный парк. Идти нужно так, чтобы, по возможности, не попадаться на глаза прохожим. Особенно нарядам полиции, частенько курсирующим на служебных автомобилях вдоль моря. Ведь я как-никак нахожусь под следствием, и простая формальность — проверка документов — может спутать все мои планы. Пробравшись по темной аллее к воротам, я пролезла сквозь погнутые прутья ограды и устремилась по шоссе к дому отца.

Дорога вилась по горному серпантину. С одной стороны корабельные сосны стеной уходили ввысь до самых облаков, с другого края дороги темнел обрыв. Внизу расстилалось бескрайнее море, обрамленное отвесными скалами. В скалах зиял грот. И у грота светился маяк. Тот самый маяк, у которого живет Толик, и куда я как можно скорее должна принести полтора миллиона рублей. Красота этого места завораживала, и я на секунду сбавила шаг, залюбовавшись окрестностями. Я часто гуляю в горах. Могу часами бродить по крутым тропкам, смотреть на море и радоваться практически полному одиночеству.

Мне очень повезло, что отдыхающие санаториев — народ ленивый, и дальше набережной и пляжа их путь простирается крайне редко. А я забираюсь в такие отдаленные уголки Дельфиньей бухты, что время от времени думаю, уж не заблудилась ли. Но у меня всегда получается благополучно отыскать дорогу обратно к морю, а там-то уж, по берегу, я легко добираюсь домой. Гошенька обычно едет у меня на плечах, крепко обхватив шею ручонками. Мысль о Гоше вернула меня к действительности, и я торопливо зашагала по серпантину дальше. Можно, конечно, заявить в полицию и забрать сына без всяких денег. Вполне допускаю, что многие матери именно так бы и поступили. Но я так делать не стану. Я возьму у отца деньги и отдам Толику. А остальное меня не волнует.

Пусть я слабая, пусть глупая, но я такая, какая есть. Мне страшно подумать, что скажет муж, когда приедет из Москвы и узнает о пропаже Гоши. А также о том, что его забрал человек, с которым я сплю. Не то чтобы я очень люблю мужа. Просто он один из немногих, кто хорошо ко мне относится, и я не имею права обмануть его доверие. Поэтому пусть сын просто вернется домой, а деньги — деньги не главное. Нужно только добраться до папы. Отец мне обязательно поможет. Как помогал всегда.

Серпантин перешел в широкую прямую дорогу, впереди показались арка и колонны, на которых, подсвеченные фонарями, чернели ажурным узором кованые ворота. От ворот уходила вдаль аллея. В конце аллеи белели корпуса санатория «Чайка», и я вдруг подумала, что в этот самый момент молоденькая девочка Вика — медсестра из больницы, откуда я только что сбежала, — вызывает духов. Забавно, какими глупостями могут заниматься люди, когда у них нет проблем.

Почти сбиваясь на бег, я торопливо миновала освещенную проходную санатория и, снова попав в темноту, устремилась к подсвеченной фонарями крыше папиного дома, раскинувшегося по соседству с санаторием. Я уже подходила к отцовской калитке, но движение за спиной заставило меня боязливо обернуться. Размашистой походкой свободного от неприятностей человека за мной шел парнишка лет семнадцати. Широкие шорты, алая футболка и сдвинутая на затылок тирольская шляпа, из-под которой лихо выбивались непокорные светлые вихры. Несмотря на молодость, у него имелась борода, и я даже помотала головой, чтобы отогнать наваждение.

У меня никогда не было друзей. Зато с самого раннего детства была книга Саши Черного «Скрут». Та самая, которую теперь так любит мой сынок. А в далекие годы моего детства Скрута обожала я.

— Кто живет под потолком?

— Гном.

— У него есть борода?

— Да.

— А манишка и жилет?

— Нет…

— Как встает он по утрам?

— Сам.

— Кто с ним утром кофе пьет?

— Кот.

— И давно он там живет?

— Год.

— Кто с ним бегает вдоль крыш?

— Мышь.

— Ну а как его зовут?

— Скрут.

— Он капризничает, да?

— Ни-ког-да!

Я повсюду таскала с собой старенькую, отпечатанную на трех картонных страничках книжечку — с одной стороны по-русски, с другой — по-английски, то и дело открывая единственную иллюстрацию и любуясь на озорного мальчишку-гнома, покачивающегося, точно в гамаке, на листке ландыша. Его румяное, с рыжей бородкой молодое лицо стало мне родным, а тирольская шляпа с кукушкиным пером, алая рубашка и короткие штаны вызывали бесконечную зависть и желание иметь такие же. Я была уверена, что, как только повзрослею, сразу же стану курить трубку, ведь у Скрута в зубах была зажата великолепная изогнутая трубка в форме львиной головы. Гном был единственным, с кем я разговаривала и кто охотно выслушивал мои откровения. Он был со мной всю мою жизнь. Я до сих пор вспоминаю о нем, когда мне страшно. Когда плохо. Когда хочется кричать и плакать от безысходности. Кто живет под потолком? Гном! У него есть борода? Да… Теперь Гошка, так же как и я, не может без гнома ни заснуть, ни проснуться.

И вот следом за мной шел Скрут. Шел и улыбался. За спиной его чернел обвисшей тряпочкой тощий рюкзак. Увидев, что его заметили, парень махнул мне рукой и прокричал именно таким голосом, какой должен быть у Скрута:

— Мадемуазель! Не подскажете, где тут дом профессора Зорина?

Профессор Зорин преподает в Петербургском университете и в летний период обитает сразу же за домом папы в настоящей глинобитной татарской мазанке, о чем я и сообщила гному.

— Вот спасибо, мадемуазель. — Скрут серьезно кивнул, рассматривая крышу мазанки, на которую указывала моя рука. — Сам бы я ни за что не нашел…

Поравнявшись со мной, застывшей в нерешительности у отцовской калитки, он еще раз произнес слова благодарности, и мне вдруг показалось, что я не должна так вот просто уйти. От румяного лица Скрута исходила невероятная сила, притягивая меня к себе. Это же он, мой единственный друг! И я вот так просто возьму и пройду мимо? Чтобы поддержать беседу, мне всего-навсего и нужно-то было сказать что-нибудь ободряющее. Но я, смутившись, пробормотала, что благодарить меня не за что. И постучала в ворота. Мне не открыли, и я постучала громче, стремясь, как можно скорее оказаться вне поля зрения собеседника.

— Кого там черти носят? — выкрикнул из-за забора вечно пьяный охранник Сережа. К этому часу он обычно уже лыка не вяжет. А сегодня, как ни странно, еще держался на ногах.

— Сереж, откройте, — попросила я.

— Лизка, ты, что ли?

— Я! Открывайте!

Створка ворот отъехала в сторону, и Сережа с недоумением уставился на меня.

— Ну и видок у тебя, девка! — пробурчал он. — В гроб краше кладут.

Должно быть, это он про пижаму. Я прошмыгнула в образовавшуюся между створками ворот щель и, перепрыгивая с плитки на плитку, устремилась по вымощенной дорожке к дому родителей, стараясь не наступать на стыки и торопясь как можно скорее решить проблему маленького Гоши.

Англия, 1905 год. Золотой Берег, 1881 год

И снова записи в дневниках юного Дойля подхватили секретаря и увлекли в мир фантазий. Побелевшая от времени палуба «Маюмбы», много лет доставлявшая пассажиров и грузы к берегам Западной Африки, постепенно заполнялась народом. Мимо молодого доктора, звонко смеясь, прошла хорошенькая мисс с озорными глазами, совсем еще девочка. Ее сопровождала пожилая дама с таким кротким выражением овечьего лица, что представить ее чем-либо недовольной было невозможно. Артур подумал, что было бы интересно познакомиться с этими леди поближе. Провожая глазами заинтересовавших его дам, юноша отвернулся от трапа, но тут же получил чувствительный удар в спину.

Гневно обернувшись с намерением задать невеже взбучку, судовой врач лицом к лицу столкнулся с лоснящимся от пота рыхлым господином преклонных лет, шедшим в компании вульгарно раскрашенных девиц, одетых ярко и вызывающе. Женщины полусвета толпой окружили старика, неспешно двигаясь рядом, то и дело целуя кавалера в дряблые щеки и называя его «котиком». Плотный клубок из тел шествовал по палубе, задевая всех, кто встречался им на пути. Судовой врач шагнул к обидчику, собираясь разъяснить ему правила хорошего тона, принятые в приличном обществе, но чья-то твердая рука опустилась юноше на плечо.

— Даже не думайте, приятель, — тихо проговорил тот, кто сдерживал Артура. — Это постоянный клиент Африканской пароходной компании Стив Льюис. Стоит ему выразить малейшее недовольство, и вас, док, в тот же миг выкинут с «Маюмбы».

— Что, мистер Вильсон, все так серьезно? — удивился Дойль, узнав в говорившем помощника капитана.

— Когда плыли сюда, — еще сильнее понизил голос немолодой моряк, — все трюмы были заполнены товаром мистера Льюиса. Думаю, он неплохо продал пальмовое масло, кокосы и слоновую кость, если купил всех портовых шлюх разом.

— Боюсь, Том, вы правы, — хмуро проговорил судовой врач, отворачиваясь от веселой компании. — Надеюсь, мистер Льюис не собирается взять всех девиц с собой? Мне бы не хотелось путешествовать в подобном обществе.

Замечание было сделано шутливым тоном, однако моряк этого не заметил. Серьезно взглянув на Артура темными глазами под набрякшими веками, помощник капитана проговорил:

— Нет, док, шлюхи останутся на берегу. Они каждый раз поднимаются на борт и провожают нашего торговца до каюты, и по их количеству команда корабля судит об успешности торговли мистера Льюиса.

Артур исподлобья смотрел, как купец, рассыпаясь в комплиментах своим подругам, хозяйским шагом приближается к каютам первого класса. С досадой отвернувшись, судовой врач устремился к своей каюте, такой маленькой, что в ней с трудом могли разместиться койка и бельевой сундук, служивший начинающему писателю рабочим столом. Там, разложив тетради, он достал перо и под мерное покачивание отчалившего судна принялся делать первые путевые заметки, послужившие секретарю отправной точкой для начала главы о путешествии к берегам Западной Африки.

Доктору Дойлю мерещились экзотические порты, девственные джунгли, могучие реки и горы с заснеженными вершинами. Но действительность оказалась куда менее романтичной. Через несколько дней «Маюмба» попала в шторм в Бискайском заливе. Палубу заливало, и судовой врач по щиколотку в воде метался от каюты к каюте, раздавая пассажирам порошки и пилюли от морской болезни. Больше всех страдала от качки миссис Абигайль Эверсон, пожилая тетушка той самой хорошенькой девушки с озорными глазами, которая в день отплытия привлекла внимание судового врача. Племянницу звали Элизабет Эверсон, и она не отходила от постели родственницы все те несколько дней, что та хворала. За это время Артур, оказывающий врачебную помощь тете, многое узнал о путешественницах.

Мисс Бетти в этом году окончила колледж и теперь направлялась в сопровождении вдовы брата отца, добрейшей леди Абигайль, к родителям в Либерию, колонию, основанную Американским колонизационным обществом в начале прошлого века. Отец мисс Эверсон недавно был назначен консулом в столичном порту Монровии, и Артур с сожалением думал о том печальном моменте, когда две милые дамы сойдут на берег и «Маюмба» продолжит плавание без них. А пока Артур вовсю наслаждался обществом своих новых приятельниц.

Резвушку Бетти забавляло буквально все — немногословные моряки, застенчивые юнги, суровый капитан и его благородный помощник. Девушку веселило перекошенное гримасой страдания лицо тетушки, а также молодой доктор, учтиво заглядывающий к ним в каюту каждые полчаса и справляющийся, не нужно ли чего. При очередном появлении Артура мисс Бетти прыскала в кружевной платок и, сверкая глазами, заливалась безудержным смехом. Молодость и живость характера били из нее ключом, и так же, как и деятельный по натуре доктор Дойль, девушка во время плавания томилась от вынужденного безделья.

Артур особо не удивился, когда как-то раз, вернувшись к себе в каюту, откинул одеяло и увидел ком из связанных в узел простыней. На языке школяров это называлось «сыграть в яблочный пирог», и доктор, сам неоднократно проделывавший в иезуитском колледже подобную шутку, не сомневался, чьих рук это дело. Он не остался в долгу, и на следующий день, убедившись, что тетушке стало легче и леди Абигайль отправилась прогуляться на палубу, подложил в кровать мисс Бетти летающую рыбу, которых время от времени выкидывало на палубу волной.

Мисс Эверсон примчалась к пожилой родственнице, обосновавшейся под тентом в кресле-качалке, и потребовала встать и пойти с ней в каюту, чтобы выбросить из кровати «эту гадость», но тетушка лишь слабо отмахнулась. Поправившись, женщина постоянно сидела на палубе, работая спицами, покачиваясь в качалке и созерцая волны. Все то время, что не проводила в кают-компании за трапезой, она безостановочно что-то вязала. Артуру казалось, что леди Абигайль день за днем вяжет один и тот же бесконечный чулок. На самом же деле одни чулки в ее корзинке для рукоделия время от времени сменялись другими, ибо англичанка во время остановок одаривала ими несчастных африканских детей.

Забавную неразбериху в неспешное плавание «Маюмбы» вносили местные торговцы. Однажды якорь подняли до того, как продавцы экзотических диковин, предпочитающие бартерные сделки, успели покинуть корабль. Аборигенам пришлось прыгать в воду к своим лодкам вместе с трофеями. Один чернокожий коммерсант нырнул с зонтиком, другой совершил заплыв с цилиндром, а третий и вовсе предпринял попытку добраться до своего суденышка с рождественской открыткой, выменянной у матроса на бивень слона. В тот раз все обошлось благополучно, но капитан запретил чернокожим любителям натурального обмена взбираться на борт, рекомендуя членам команды совершать коммерческие сделки непосредственно на берегу.

Когда вдали показался очередной африканский городок, где «Маюмба» должна была сделать остановку для пополнения запаса пресной воды, леди Абигайль покинула кресло-качалку и заторопилась в каюту, чтобы успеть собрать заготовленные для аборигенов подарки до того, как судно пристанет к берегу.

— Известно ли вам, доктор, что в этом местечке самые дешевые рабы? — нахмурился помощник капитана, сидя в шезлонге рядом с судовым врачом. — Не нравится мне все это.

— Что именно не нравится? — глядя на приближающийся берег сквозь дым курительной трубки, осведомился Артур.

— Эти парни, — Том Вильсон кивнул на крохотные фигурки туземцев, по мере движения судна с каждой секундой становившиеся все крупнее и отчетливее. — Они жили здесь с незапамятных времен, пока мы не пришли к ним с Библией в одной руке и ружьем и виски в другой и не заставили работать на нас.

— Вы не правы, друг мой, и рассуждаете так, будто вы не сын своей страны, — оборвал собеседника патриотически настроенный врач. — Мы несем аборигенам свет цивилизации. Миссис Эверсон — ярчайший тому пример. Вы же сами видели, как эта добрая женщина во время предыдущих остановок наведывалась в покосившиеся хижины и наводила там порядок! Как штопала прорехи в дырявых рубашонках детей! Как промывала их облепленные мухами глаза! Без сомнения, эта леди символизирует старушку Англию, мечтающую осчастливить сирых и убогих. Но что же делать, если убогие не осознают своей ущербности? Должен вам сказать, что как только леди Абигайль скрывалась из вида, жители хижин тут же восстанавливали привычный бедлам. Драные рубашонки расползались еще больше, и мухи снова прилетали на глаза не приспособленных к гигиене детей. И все-таки миссис Эверсон делает благое дело. Нельзя оставлять дикарей в их дремучем невежестве.

— Мистер Дойль! — раздался звонкий голосок Бетти.

Доктор прервал беседу и обернулся на зов девушки.

— Мистер Дойль! — щебетала резвушка. — Как интересно то, что вы рассказываете! Я собираюсь прогуляться вон к тем пальмам и посмотреть, как живут аборигены! Вы составите мне компанию?

Пухлая девичья рука описала эффектную дугу и указала на появившиеся на горизонте пушистые кроны пальм изумрудного цвета, выделяющиеся на желтом песке.

— Что скажет ваша тетушка? — с деланой строгостью нахмурил светлые брови молодой доктор.

— Тетя будет паинькой! Не сомневаюсь, вместе с вами она отпустит меня хоть на край света!

— Даже не мечтайте об этом, Бетти! — категорично отрезала пожилая дама, показываясь на палубе с приличным по размеру свертком подарков. — Вы, как и прежде, будете дожидаться меня на корабле!

— Ну, тетечка! — захныкала племянница. — Ну, пожалуйста! Разрешите сойти на берег! Это последняя остановка перед тем, как мы прибудем к родителям!

— Ваш отец, мисс, будет крайне недоволен! — поджала губы тетушка.

— А мы ему ничего не скажем, — заговорщицки прошептала Бетти, молитвенно складывая на груди пухлые ладошки и делая кроткие глаза. — Я буду очень осторожна! Клянусь, папа ничего не узнает! Я так хочу штопать деткам рубашки и протирать глаза!

— Ох, мисс Элизабет, что с вами делать! Ладно уж, идите, — дала слабину старушка, сраженная добротой племянницы. — Но только если мистер Дойль приглядит за вами.

Москва, 199… год

Поездка в Англию была намечена на май. Друзья сложили вещи в спортивные сумки задолго до назначенного дня. Весть о том, что с Полонским на симпозиум едет Басаргин, разнеслась по «почтовому ящику» за считаные часы, и теперь в курилке открыто обсуждали возмутительное поведение прихлебателя. Казалось, Радий не замечает неприятных для друга разговоров, продолжая с завидным постоянством посещать задымленную комнатушку на первом этаже, где им с Басаргиным, нимало не смущаясь присутствием обсуждаемых, коллеги перемывали кости.

Накануне вылета Радию не спалось. Он долго ворочался на широком кожаном диване, обводя взглядом кабинет, уже ставший его домом. Вдоль стен высились полки с книгами, преимущественно медицинские, по психиатрии, но попадались среди них и прекрасные художественные издания. При свете ночника окинув рассеянным взглядом покрытые позолотой корешки, юноша остановился на полном собрании сочинений Конан Дойля, решив, что раз уж он едет в Англию, то более английского писателя, чем сэр Артур, трудно себе представить.

В памяти всплыли рассказы в курилке о телесериале с участием Василия Ливанова и Виталия Соломина, по отзывам дивно передающем атмосферу викторианской Англии, и молодому человеку захотелось ознакомиться с первоисточником. Сам он сериала не смотрел, ибо считал подобное занятие пустой тратой времени. Выбравшись из-под одеяла, Радий прошлепал босыми ногами в угол комнаты и взял с полки облюбованную книгу. Опустился на стул, раскрыл томик на первой странице и, облокотившись локтями на покрытый зеленым сукном письменный стол, с головой погрузился в чтение. Очнулся он только тогда, когда захлопала дверями поднявшаяся Алла Николаевна.

Человек науки, Радий никогда не читал детективов. Да что там детективов! Он не читал художественной литературы вообще. В доме родителей, по образованию химиков, имелись лишь узкоспециальные издания. Мать и отец полагали, что дети пойдут по их стопам, и настойчиво подсовывали Радию и Селене труды светил химической науки. Но разносторонняя натура Радия не удовлетворилась лишь химией, интересуясь всем, что молодой человек видел вокруг себя.

И теперь, погруженный в полный таинственных загадок мир Шерлока Холмса и доктора Ватсона, юноша буквально был ошеломлен. Автор поразил Полонского остротой ума и логикой повествования, сделав его за одну-единственную ночь своим верным поклонником. Заложив «Собаку Баскервилей» конфетным фантиком примерно на середине, Радий сунул томик в сумку, рассчитывая в самолете узнать, чем же закончится повесть. Умывшись и позавтракав, друзья подхватили багаж и спустились вниз, в солнечное майское утро, пахнущее сиренью и радостью путешествия.

В самолете Радий проглотил остаток книги, заедая интересную историю прихваченными из дома конфетами, и, укутавшись в выданный стюардессой плед, провалился в сон. А для Михаила, сидевшего рядом с ним, пледа не нашлось, и он так до конца полета и читал братьев Стругацких. Когда объявили посадку, Радий проснулся и со свойственной ему горячностью принялся расхваливать прочитанное.

— Вот это книга! — восторженно говорил он. — А Шерлок молодец! Казалось бы, наркоман и людей не переносит, а голова работает о-го-го! Получше, чем у сотрудников Скотленд-Ярда!

— Между прочим, в Лондоне только что открылся музей Холмса, — едва заметно улыбнулся Басаргин, поправляя очки на узкой переносице.

— Да ты что? — шумно обрадовался Полонский, пятерней откидывая русую прядь с широкого лба и сверкая круглыми глазами в сторону зардевшейся стюардессы, собиравшей с пола фантики от его конфет. — Обязательно схожу! Нам ведь только в борделях запретили бывать, а про музеи особых указаний не поступало! — подмигнул он окончательно смутившейся девушке.

— Вместе сходим, да, Радик? — обрадовался Басаргин. — Мне тоже интересно. Я прочитал всего Дойля и очень люблю его Холмса. Мама тоже любит. Она будет рада сувениру из музея.

— Молодец, Мишаня! Одобряю! — Полонский хлопнул друга по плечу. — Наш человек!

Поход в музей приятели наметили на первый день пребывания в Лондоне, опасаясь, что другого времени может и не быть. Пока остальные участники семинара основательно обустраивались в номерах гостиницы, приятели побросали вещички на кровати и, уточнив у портье, где находится музей, отправились на Бейкер-стрит. Отель их располагался на окраине Лондона, и друзьям пришлось добираться на метро. Нужная станция так и называлась — «Бейкер-стрит». Следуя указаниям портье, разъяснившего, что стоимость проезда рассчитывается по зонам, ребята купили билеты и, спустившись в подземку, двинулись в путь. Станции метро, на которых довелось побывать нашим туристам, мало чем отличались от московских, правда, были не такими помпезными.

— Во, дела! Прут, как заведенные, — проталкиваясь в толпе невозмутимых англичан, с оптимизмом изумлялся Радий. — Как у нас на «кольцевой» в час пик!

День клонился к вечеру, когда любители таланта британского сыщика наконец-то выбрались из подземки на свежий воздух и быстрым шагом приблизились по широкой современной улице к ничем не примечательному четырехэтажному зданию в викторианском стиле, остановившись у синей овальной таблички «221б», какими в Британии обозначают дома, где проживали великие люди. От улицы музей отделяла небольшая кованая оградка, на которой выделялся черный рекламный щит с профилем великого сыщика. Желтая надпись на зеленом фоне над входной дверью не оставляла сомнений, что приятели пришли по нужному адресу.

— Между прочим, — проговорил Михаил, огибая полицейского на входе, — во время написания произведений такого адреса в Лондоне не существовало. И только после продления улицы на север номер двести двадцать один бис оказался в числе новых домов, принадлежавших какой-то строительной компании. Руководство компании даже вынуждено было нанять специального человека, который отвечал бы на письма в адрес Холмса.

— Откуда знаешь? — быстро обернулся к другу Радий, направляясь в самый конец сувенирной лавки, расположенной на первом этаже, где продавались билеты.

— Читал, — пожал плечами Басаргин, пробираясь сквозь плотную толпу посетителей следом за приятелем.

— А народу-то сколько! — взволнованно прогудел Полонский, окидывая взглядом очередь, в хвосте которой они пристроились. — Музей закрывают в шесть. Успеть бы до закрытия! Мишань, постой, я пойду посмотрю сувениры, чтобы время зря не тратить.

Оставив Басаргина стоять между улыбчивыми японцами, обвешенными фотокамерами, и угрюмым немцем, Радий неспешно двинулся от витрины к витрине, выбирая, что бы такое купить. С полок красного дерева на него смотрели прекрасно изданные книги о приключениях великого сыщика, кепи и галстуки с его изображением, фетровые шляпы в стиле доктора Ватсона, ручки с надписью «элементарно, Ватсон!», ряды спичечных коробков, брелоки, магниты, шоколадные монетки, статуэтки. И даже упакованные в кожаные тубусы подарочные наборы, состоящие из пары стаканов и похожей на графин бутылки бренди. Наконец Полонский дошел до трубок. Здесь Радий остановился и с особым интересом курильщика принялся рассматривать изогнутые трубки с черным мундштуком, заканчивающиеся овальной полостью красного дерева. Сумма, указанная на ценнике каждой трубки, неприятно удивила туриста из России, но желание обладать подобной вещицей было сильнее здравого смысла. Михаил оплачивал билеты, когда к нему приблизился Полонский, в крепких зубах которого была зажата трубка.

— Это что же, ты трубку купил? — удивился приятель, с изумлением рассматривая сияющего от удовольствия Радия и протягивая в окошечко кассы шестнадцать фунтов — по восемь за каждый билет.

— Угу. Купил, — кивнул Радий. — И буду ходить с ней, не вынимая изо рта.

— Я бы тоже хотел что-нибудь купить для мамы, — несмело начал Михаил, но осекся на полуслове, увидев недовольное лицо Полонского.

— На обратном пути купишь! Пойдем быстрее, Мишань, пока пускают! — торопил его друг, увлекая к дверям.

Если не считать крохотной прихожей, в которой «горничная» принимала у посетителей билеты, основной осмотр экспозиции начинался со второго этажа. Туда вела узкая лестница, застеленная узорчатой алой дорожкой. Охристую штукатурку стен украшали эстампы с видами Лондона конца девятнадцатого века. Запах старой мебели и скрип половиц под ногами придавали осмотру экспозиции неправдоподобную натуральность. Друзья бродили по спальне Холмса, рассматривая старинные полки, шкафчики, этажерки с многочисленными статуэтками. Они останавливались перед зеркалом для бритья в стальной оправе, трогали фаянсовый кувшин замысловатой формы, расписанный синим рисунком, прикасались к ажурным, кипенной белизны салфеткам и обводили восхищенными взглядами прочие милые безделушки, скрашивающие жизнь даже таким сухим натурам, как известный сыщик.

Со стен, оклеенных обоями цвета бриллиантового зеленого, отсылая к давно минувшей эпохе, строго взирали портреты дам в пышных шляпах, похожих на пирожные, и господ в высоких цилиндрах. Здесь же, на втором этаже, располагалась гостиная с камином и креслами, в которых так вкусно выкурить по трубочке во время вечерней беседы за стаканчиком шерри. А на журнальном столике экскурсанты увидели знаменитое увеличительное стекло легендарного сыщика и персидскую туфлю, в которой, как известно, автор дедуктивного метода хранил табак. В углу высилась узкая колонка, поделенная на многочисленные квадратные ящички, расположенные попарно.

— Именно так я и представлял себе картотеку Холмса! — оживился Полонский, то приседая, то поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть удивительную мебель.

Рядом с колонкой стоял стол, заставленный химическими реактивами и мелкими вещичками, от которых разбегались глаза. Несомненно, все они очень полезны в расследованиях. А за приоткрытой створкой книжного шкафа лежала на пожелтевших от старости нотах та самая скрипка, на которой Холмс упражнялся в минуты задумчивости. У окна возвышался обеденный стол, застеленный накрахмаленной скатертью и сервированный на две персоны с такой любовью и вкусом, как будто с минуты на минуту за него должны были усесться Шерлок Холмс и доктор Ватсон и, вынув из серебряных колец салфетки и взяв в руки приборы, приступить к трапезе.

Третий этаж был отведен под комнаты Ватсона и миссис Хадсон. В них расположились восковые фигуры героев некоторых произведений Артура Конан Дойля, но Радию они не понравились.

— Надо было делать либо все персонажи, либо не делать вообще, — ворчал он, недовольно поглядывая на воскового ростовщика из «Союза рыжих», восседавшего за столиком на резных ножках и переписывающего Британскую энциклопедию. Полонский бегло осмотрел застывшего посреди комнаты профессора Мориарти и даже не замедлил шаг перед замершим от ужаса отчимом из «Пестрой ленты», голову которого обвила змея.

— Кто такая эта леди Френсис Карфэкс? — бормотал он, на секунду задерживаясь перед мумией в гробу и изучая медную табличку. — Мишань, ты не читал?

— Что-то не припомню, — откликнулся Басаргин.

— Приедем домой — напомни посмотреть в собрании сочинений.

Наскоро обойдя две крохотные комнатки и заглянув на четвертый этаж, где трогательно светился белизной, расцвеченной синими цветочками, унитаз старинной конструкции, Полонский заторопился на выход. Про то, что после посещения музея хотели заглянуть в сувенирную лавку и купить подарок для Аллы Николаевны, он и не вспомнил. А Михаил напомнить не посмел. Он робел перед другом. Робел и безоговорочно признавал его превосходство. Но иногда в Басаргине поднималась глухая волна негодования, гонимая, точно морским ветром, неизменным вопросом «почему он, а не я?».

Радий красив, удачлив, легок в общении и, безусловно, талантлив. Но ведь и он, Миша Басаргин, талантлив не меньше Радия. Так почему всегда и во всем замечают Полонского, а Басаргина задвигают на задний план? Да и сам Радий держится так, точно он король, а Михаил — его вассал. Вот и теперь из-за Полонского Мишина мама осталась без подарка, хотя Алла Николаевна заботится о друге сына, как о родном. Проглотив обиду, Михаил отправился за Радием в отель. Полонский планировал посвятить вечер подготовке к завтрашнему выступлению, и Михаил считал своим долгом присутствовать при этой подготовке, разъясняя другу сложные моменты написанной Басаргиным речи.

Англия, 1905 год. Золотой Берег, 1881 год

— Мистер Дойль, вас не затруднит сопровождать мисс Бетти и меня в прогулке по берегу? — осведомилась пожилая леди.

— Само собой, леди Абигайль! Я с радостью составлю вам компанию, — откликнулся юный доктор.

Таким доверием Артур был удостоен не случайно. Тетушка и племянница стали свидетельницами поистине джентльменского поведения судового врача. Это случилось в один из бесконечно длинных вечеров, в тот еще не слишком поздний час, когда над неспешно качающейся на волнах «Маюмбой» звенела музыка. В салоне первого класса, отделанном с подобающей роскошью кожей и деревом, коротали скучные вечера затянувшегося плавания уставшие от качки пассажиры. Сидя на привычном месте за дальним столиком, Артур окидывал заполненный людьми зал разочарованным взглядом и недоумевал, как он мог так ошибаться, рассчитывая на серьезную работу.

Работы как таковой и не было. Как правило, пассажиры жаловались на морскую болезнь и на жесточайшие мигрени, каждое утро случающиеся после вечерних возлияний и танцев.

Женщин на судне было гораздо меньше, чем мужчин. В основном это были дочери и жены чиновников, командированных на Золотой Берег для поддержания в этих землях власти английской короны. Золотым Берегом колония была названа не случайно, ибо в девятом веке арабы добрались до Нигера и обнаружили залежи золота. Золото добывали в россыпях, а также промывали речной песок. Именно золото притягивало к побережью Нигера многочисленных любителей легкой наживы.

Сперва за обладание богатыми месторождениями с местными жителями сражались португальцы. Затем сюда пришли датчане, шведы, голландцы, французы. Но к концу девятнадцатого столетия всех прежних колонизаторов вытеснили англичане, чувствовавшие себя в этих местах как дома. Большая часть пассажиров «Маюмбы» как раз и представляла собой падких до наживы авантюристов, мечтающих о дармовом золоте. Но были и те, кто плыл на Черный континент за другим богатством Африки — дешевыми рабами, о которых говорил помощник капитана.

— Мой старик всегда хотел иметь родовой особняк с вышколенным дворецким, — с характерным для янки выговором разглагольствовал сидящий напротив доктора американец Роберт Смит. — В Новой Англии мы купили дом, и теперь отец желает украсить его крепким чернокожим парнем в белых перчатках. Я обещал, что привезу ему самого представительного негра, которого только смогу найти.

Роберт был как раз из тех, кто отправился в это нелегкое плавание, рассчитывая купить на невольничьем рынке Золотого Берега партию чернокожих рабов для семейного бизнеса — плантации сахарного тростника на Ямайке. У себя на родине невольники стоили значительно дешевле, чем в любом другом месте. А так как рабов новому знакомому Артура требовалось немало, то экономия, даже с учетом перевозки всех невольников через океан, могла оказаться весьма изрядной.

— А миссис Честертон весьма неплохо танцует, — неожиданно сменил тему американец, мусоля сигару в углу рта.

— Вполне с вами согласен, — рассеянно откликнулся Артур, внимание которого привлек шум набирающей силу ссоры. В дверном проеме, перебирая пальцами бахрому опущенной вниз шали, стояла растерянная служанка миссис Люмейл, над которой скалой нависал стюард с пустым подносом в руках. У самых его ног по полу растекалась лужа из перекатывающейся с боку на бок пузатой бутыли, судя по всему, до столкновения стюарда со служанкой, стоявшей на подносе. При этом мужчина, не помня себя от гнева, визгливо кричал:

— Слепая курица! Смотреть нужно, куда идешь! Кто будет платить за разлитое шампанское?

— Но я торопилась принести хозяйке шаль, — лопотала перепуганная девушка. — Миссис Люмейл знобит, она неважно себя чувствует.

— Вот пусть теперь хозяйка и вычитает из твоего жалованья стоимость этой бутылки, — нападал на прислугу стюард.

Кодекс чести, привитый Артуру матерью с первых дней его жизни, не допускал такого обращения с женщиной. Матушка с детства внушала сыну, что необходимо быть смиренным со слабыми и оставаться рыцарем для любой женщины невзирая на ее происхождение. Извинившись перед соседом по столу за прерванную беседу, Артур поднялся со своего места и через весь салон устремился к разбушевавшемуся мужчине. Тот, увлеченный обвинениями в адрес неуклюжей служанки, не замечал подошедшего доктора и был немало удивлен, когда увесистый кулак доктора Дойля свалил его с ног, угодив прямо в глаз. Бокс относился к одним из самых любимых видов спорта судового врача, и Артур отлично владел хуком правой.

В зале раздались аплодисменты и выкрики:

— Молодец, док! Дай-ка ему еще разок, чтобы не забывался!

Когда смущенный Артур под радостные возгласы вернулся к столу, на него обрушился с похвалами Роберт Смит.

— Вот это я понимаю! — одобрительно хлопал он Артура по плечу. — Вот это по-мужски!

И американец отстегнул от атласного жилета золотую цепочку и передал в руки Дойля прекрасный брегет.

— Нет-нет, мистер Смит! Я не могу принять столь щедрый подарок, — смутился врач.

— Берите-берите, дружище! Я заметил, что у вас нет часов, и все ждал удобного случая, чтобы подарить свои.

И в самом деле, часов у Артура не было. Когда-то студент медицинского факультета подрабатывал помощником аптекаря Хора и практически безвылазно сидел в тесной каморке за лавочкой, приготовляя лекарства. Однажды в эту каморку вбежал герр Глайвиц, специалист с мировым именем по арабскому языку и санскриту. В доме аптекаря он давал уроки немецкого миссис Хор, и на тот момент аптекарша была его единственной ученицей. По щекам немца катились слезы, а из его бессвязных речей Артур уяснил, что филолог еле-еле сводит концы с концами. Семья герра Глайвица голодает, и несколько монет, одолженных Артуром, могли бы исправить ситуацию.

В кармане у студента было ровно полтора шиллинга. Но немец рыдал, он действительно нуждался в помощи, и юноша решился.

— Вот, возьмите, — выпалил он, протягивая часы и цепочку. — Возьмите часы и цепочку и толкните их!

— Толкнуть? — в мокрых от слез глазах немца мелькнуло недоумение.

— Загоните! Это хорошие часы! И не спорьте!

Смущенный собственным великодушием, Артур снова погрузился в приготовление лекарств, уже отчасти сожалея о своем внезапном порыве, но убеждая себя, что на его месте именно так и поступил бы каждый порядочный человек.

И вот теперь уже ему приходилось принимать от других слишком щедрые подарки, вгоняющие в краску.

— Берите-берите, док, ведь это не последние мои часы, — снисходительно убеждал Артура американец. — Не сомневаюсь, что, когда потребуется, вы с самым чистым сердцем тоже окажете мне любезность. Вы врач и не сможете оставаться в стороне от консультации по естественно-научным вопросам.

— С радостью буду вам полезен не только как врач, но и как друг, — уступая настойчивым просьбам плантатора, Артур взял часы и принялся рассматривать их, привыкая к новой вещи.

— Да-да, именно как друг! — горячо воскликнул Роберт Смит.

— Ну что же, спасибо, дружище! — убирая часы в карман жилета, рассмеялся Артур. — Я рад, что на борту этого унылого судна встретил друга!

Леди Абигайль, наблюдавшая за этой сценой, подумала, что такому благородному человеку, как доктор Дойль, можно довериться. И вот теперь представился случай воспользоваться любезностью Артура.

— Да, мисс, именно так! Вы сойдете на берег только под присмотром доктора!

Получив согласие, мисс Бетти завизжала и, распахнув объятья, кинулась на шею старушке, чуть не свалив родственницу с ног. Затем заторопилась в каюту, наряжаться перед выходом. Тетушка последовала за ней, собираясь удостовериться, что наряд ветреницы будет приличным и не повергнет аборигенов в шок.

— Вот видите, — с улыбкой проговорил Артур, поворачиваясь к помощнику капитана. — На смену викторианской Англии идет преемница, непосредственная, живая, юная Америка.

— Как скажете, док, как скажете, — уклончиво ответил Том Вильсон, глядя на удаляющихся к каюте дам. — Ну что же, желаю хорошо провести время на берегу. Разрешите откланяться, господин Дойль. Служба.

Поднявшись с шезлонга и кивнув в знак почтения, Том Вильсон развернулся на каблуках и удалился в рубку. А с дальнего конца палубы к доктору торопился Роберт Смит. Молодой человек был в легкомысленном песочном жакете с широким поясом и короткими рукавами и бриджах цвета хаки, а рыжие вихры его покрывала широкополая шляпа, так горячо любимая среди жителей его родных мест.

— Ну? Так как, мистер Дойль? Вы поможете мне не оплошать с невольниками? — янки подмигнул Артуру, потрясая туго набитым щегольским бумажником из крокодиловой кожи, который держал в руках.

— Прошу прощения, Роберт, но я должен сопровождать на берег мисс и миссис Эверсон, — смутился врач. — Дамы просили помочь, и я уже дал согласие.

— Да ладно, док, не смущайтесь! — тяжелая пятерня американца опустилась Артуру на плечо. — Я вас отлично понимаю. Таких красавиц нельзя отпускать одних.

И мистер Смит, доктор Дойль и присоединившиеся к ним леди принялись терпеливо ждать, когда корабль пришвартуется, чтобы сойти на берег. Мистер Смит собирался купить невольников, доктор Дойль — проявить благородство и сопроводить знакомых дам в чужой и дикой стране, а мисс и миссис Эверсон хотели позаботиться об аборигенах, не понимающих своего счастья и манкирующих их заботой.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Люблю ли я Гошу? Не знаю. Он просто у меня есть. Просто он часть меня. Как рука. Как нога. Без них тоже живут. Но как же больно, когда их теряешь! Хотя, честно говоря, сейчас меня подстегивает не столько любовь к сыну, сколько страх. Страх, живущий во мне с самого детства. Я очень хорошо помню момент, когда он во мне поселился.

Мне было шесть лет, и я проводила лето у бабушки. Бабушка забрала меня из Москвы к себе на дачу вовсе не потому, что хотела накормить витаминами с грядки и напитать летним солнцем, а потому, что отношения моих родителей зашли в тупик, и я только мешала им скандалить. Мама и папа подолгу и с упоением ругались, а я была досадной помехой в беспощадных родительских баталиях с взаимными оскорблениями, а порою и рукоприкладством.

Родителей я любила одинаково, но спокойного уравновешенного папу все-таки больше, чем взрывную, крикливую маму, и, копаясь на бабушкиных грядках, как-то обмолвилась, что ращу эти огурчики для любимого папочки. Мамина мама строго посмотрела на меня пронзительным взглядом инквизитора, от которого побежали мурашки по спине, и холодно заметила, что, к моему сведению, у моего любимого папы имеется другая семья. И там есть ДРУГАЯ ДЕВОЧКА. Еще бабушка сказала, что ДРУГАЯ ДЕВОЧКА не ломает полки холодильника и не забивет сток раковины цветочными лепестками, поэтому-то папа и будет жить с ней, а не со мной.

Мир в этот миг не изменился. Не грянул гром, небо не обрушилось на землю, и даже вороны все так же продолжали галдеть на старой яблоне у сарая. Я все еще сидела на корточках перед крохотными огурчиками, только завязавшимися на усатых кустах, и руки мои по-прежнему были в земле, но сердце больно-пребольно сжали стальные пальцы ужаса, который не отпускает меня и поныне. Тогда все обошлось, и папа остался с нами. Но теперь всякий раз я внутренне цепенею, стоит мне только подумать, что отец узнает обо мне что-то плохое. Во мне сразу просыпается шестилетняя Лиза, которая готова умереть, лишь бы папа не выбрал ее. ДРУГУЮ ДЕВОЧКУ.

С тех самых пор я не люблю людей. Я их боюсь. Боюсь их смеха, жестов, взглядов. И никогда никому не смотрю в глаза. Чужие взгляды сдирают с меня кожу и больно жгут оголенную плоть. Люди рассматривают мои изъяны и сравнивают, сравнивают меня с собой, со своими дочерями, женами, со всем миром. И с ДРУГОЙ ДЕВОЧКОЙ. И по их насмешливым лицам я понимаю, что не выдерживаю этой жесточайшей конкуренции. И вот тогда я закрываю глаза и вижу Скрута. И мне становится легче. Ведь я не одна, у меня есть друг! Кто живет под потолком? Гном!

Прямоугольник света от веранды падал на выкошенную лужайку перед домом. Силуэты отца и мамы высвечивались на фоне плетей дикого винограда на стене. Мама держала в руке неизменный ежевечерний бокал вина, поднося его к губам и потягивая свое любимое бордо. Отец, заложив руки за спину, раздраженно ходил из угла в угол, напоминая загнанного в клетку зверя. Негромко играл джаз, в воздухе плыли звуки фортепьяно, словно аккомпанируя сердитому папиному голосу, далеко разносящемуся по округе.

— Ты поставила меня в чертовски неловкое положение, — выговаривал он маме. — Завтра деловой обед, а денег кот наплакал! В это непростое для семьи время ты выгребла все кредитки и всю наличность! Варюша, как ты могла?

— Сорок тысяч тебе хватит? — голос матери звучал пренебрежительно и даже брезгливо. — Пойди, возьми у меня в сумке. Это все, что осталось.

— Сорок тысяч! А если Лизе потребуется операция за рубежом?

— Потребуется — сделаем, — отмахнулась мать, подливая в бокал из пузатой плетеной бутыли. — Когда у тебя что-то не получалось?

Отец остановился перед сидящей в плетеном кресле женщиной и с ожесточением проговорил:

— Конечно! Всегда все получается! А чего мне это стоит? С моим-то больным сердцем! Ты, Варвара, как будто не понимаешь! Я тащу на своих плечах семью. Ты же знаешь, наша девочка не такая, как все.

— По твоей вине, между прочим! — разъяренной тигрицей вскинулась мать, словно только и ждала подобного поворота беседы. — Я рожала здоровую дочь! — еще сильнее повысила она голос, срываясь на крик. — Если бы ты не был кобелем и не завел на стороне ребенка, Лиза была бы совершенно здорова! А теперь живет в своем выдуманном мире. Дичится людей, крайне неохотно идет на контакт. Признайся, любимый, о такой дочери ты мечтал?

Мама права. Я прошла через годы лечения, тренингов, сеансов терапии и горы медикаментов, а врачи до сих пор не могут решить, что у меня — «классический» аутизм или синдром Аспергера, осложненный обессивно-компульсивным расстройством. Но это совершенно не важно. В любом случае даже самые продвинутые методики мне не помогают. И выход только один — чем меньше я общаюсь с окружающими, тем лучше себя чувствую.

— Кто в этом виноват? — обличительно продолжала мама. — Может, я?

— Варя! — В голосе отца послышался упрек с нотками страдания. — Я уже тысячу раз попросил у тебя прощения! Я сделал для нее все, что смог! Даже нашел Лизе мужа!

— Ну да, и от этого твоего распрекрасного Алекса Лиза родила дефективного сына! Между прочим, нашему внуку уже пять лет, а Гоша до сих пор почти не говорит и признает только мать. И чуть-чуть терпит няньку.

— Да ну, разве ж в этом дело? — На этот раз отец пытался говорить бодро, но у него не слишком-то получалось. — Гоша еще очень мал, чтобы судить о его умственных способностях. Дай срок, мальчишка подрастет и станет больше тянуться к отцу. Вот посмотришь, все будет хорошо. Лизкин муж необычайно рассудительный парень. Спокойный, хладнокровный, расчетливый. Я умею разбираться в людях. У него большое будущее. Сейчас он мой заместитель, и когда я уйду на покой, Алекс станет главой компании. Тогда я, конечно, перестану Лизе помогать, у них и своих средств будет достаточно. Но пока, Варюш, я, как отец, обязан заботиться об ущербной дочери. Ты же ее мать, должна отдавать себе отчет, что для семьи первостепенно, а ты взяла все деньги и…

— Ладно, хватит! — оборвала мама. — Не о чем говорить. Что сделано, то сделано. Новую яхту я уже купила. Только и слышу «Лиза, Лиза»! Я, между прочим, тоже нуждаюсь в лечении! Мне врач прописал морские прогулки! Или я, по-твоему, должна была до скончания веков выходить в море на старой развалюшке? Вот скажи мне, любимый, сколько лет нашей яхте?

— Да не помню я, — раздраженно буркнул отец.

— А я помню. — Мать снова повысила голос. — Ты подарил мне ее в тот год, когда родился Гоша. Гоше идет шестой годик, следовательно, и яхте столько же. Я неделю думала, брать новую или продолжать мучиться со старой. Тянула время, кормила продавца обещаниями. А потом мне стало неудобно перед человеком. Не могла же я предвидеть, что в голове нашей девочки что-то щелкнет, и она вдруг захочет первый раз в жизни прокатиться на мотоцикле! А выехав на улицу, покалечит какую-то бабку, врежется в забор собственного дома и свернет себе шею? Нянька толком объяснить ничего не может, только таращит глаза и что-то мямлит про Гошу. Так что давай прекратим этот ненужный разговор. Иначе я повешусь.

Мама вешалась много раз. Еще чаще топилась. Вскрывала себе вены, пригоршнями пила снотворное и, никого не предупредив, уходила в ночь. Должно быть, отец ее по-настоящему любит, если столько лет терпеливо сносит мамин истеричный шантаж. В отношении себя я далеко не так уверена. И даже напротив. Не уверена в его ко мне любви совсем. И поэтому денег у отца просить не буду. Я плохая. Очень плохая. Это из-за меня Гошу забрали. И если сейчас я загляну на веранду и попрошу полтора миллиона, папа сразу же поймет, что допустил колоссальную ошибку, предпочтя меня, нерадивую дочь, своей хорошей ДРУГОЙ ДЕВОЧКЕ.

Особенно теперь, когда она лежит в земле под тяжелым могильным камнем, отравившись в свои неполные четырнадцать лет паленой водкой, которую распивала с приятелями в подвале пятиэтажки на самой окраине Москвы. И в этом опять моя вина. Ибо ДРУГАЯ ДЕВОЧКА жила в вонючей клоаке потому, что отец выбрал меня. В день похорон папа с упреком посмотрел мне в глаза и горестно вздохнул:

— Если бы я занимался ее воспитанием, она была бы жива.

И этот страшный взгляд, которым он, разочарованный, опять на меня посмотрит, мне постоянно мерещится в кошмарных снах, приковывая к месту, наливая ноги свинцом и окончательно лишая воли. Нет, у отца нельзя просить денег. Нужно взять их где-то еще. Но беда в том, что я понятия не имею, сколько это — полтора миллиона рублей. Много или мало? Что нужно продать, чтобы получить такую сумму? Все без исключения магазины я старательно обхожу стороной, ибо буквально цепенею под тяжелым взглядом продавцов, прячущих обуревающую их ненависть под маской учтивости. Поэтому названная Толиком сумма для меня — пустой звук.

Идея раздобыть деньги самостоятельно была совсем неплоха, ведь у меня есть дом, который можно продать. Уж полтора-то миллиона он стоит? Я бросилась прочь с родительского участка и, выбежав на дорогу, снова столкнулась со Скрутом. Свет луны выхватывал из темноты вершины гор, превращая просто красивый пейзаж в пейзаж фантастический. Сказочный. Инфернальный. Гном в тирольской шляпе стоял рядом с мазанкой соседа. Перед ним белел наколотый на плетень исписанный лист бумаги. Гном вглядывался в него, читая. Заметив меня, он, не отрываясь от листка, с сожалением проговорил:

— Вот незадача! Как всегда, опоздал. Мы с однокурсниками должны были пойти в этнографическую экспедицию по окрестным селам, но профессор и ребята уехали без меня. Записку вот оставили. Пишут, что вернутся через пару дней, а пока советуют снять койку в поселке.

— Сними у меня, — быстро сказала я. — За полтора миллиона рублей.

— За комнату полтора лимона? — изумился парень, еще больше округлив и без того круглые глаза. — Да вы шутница.

— Тогда купи у меня за полтора миллиона дом.

— Вам очень нужна эта сумма?

Он сказал так искренне, при этом даже на меня не взглянув, что я еще больше прониклась к собеседнику доверием.

— Очень нужна. Причем немедленно.

— Столько денег у меня нет. — Голос Скрута звучал с явным сожалением и, главное, без издевки. — На студенческую стипендию не очень-то разгуляешься. Сам добирался сюда автостопом, потому и опоздал на назначенную встречу. Но за сотню в день я с радостью воспользуюсь вашим гостеприимством. — Он перевел глаза с плетня на подсвеченное луной море, скользнув мимо меня рассеянным взглядом. — Может, пока вы не продали дом, и в самом деле сдадите мне какой-нибудь чуланчик дня на два? Пока не вернутся профессор с ребятами?

— Договорились, — откликнулась я, наконец-то понимая, почему мне так комфортно в его обществе. Студент на меня не смотрит! Мало того, он словно такой же, как я, и сам старательно избегает визуального контакта!

— Тогда давайте знакомиться. Я Кузьма, — торжественно проговорил парень, разглядывая лунную дорожку на антрацитовой морской глади.

Я не могла не улыбнуться. Кузьма. Забавное имя. И очень подходит для гнома. Хотя я больше привыкла к Скруту.

— Лиза, — представилась я в ответ. И неизвестно почему чистосердечно добавила: — Ненавижу свое имя. Такое скользкое и липкое, как слизняк.

У меня свои отношения с именами. Я их ощущаю, как ощущают поверхности, проводя по предметам рукой. Алекс — скала, с острой вершиной, устремленной вверх, и мягкой травой у основания. Толик — имя неопределенное и бесформенное, как наполовину сдувшаяся резиновая игрушка. То ли да, то ли нет… Ну а Кузьма — он упругий и теплый, как сшитый из тряпок мячик, закатившийся за печку. Одним словом, гном.

— А мне нравится ваше имя, — серьезно проговорил Кузьма, медленно двигаясь по шоссе и при этом продолжая любоваться темным морем. — Е-ли-за-вета — очень красиво. — Он как будто пробовал слоги на вкус. — Звучит по-королевски. Профессор на лекции рассказывал, что когда-то в этих местах жила графиня Елизавета Сокольская вместе с мужем и сыном. Может быть, видели их особняк? Он на море стоит. Прямо на пляже. Вроде бы сейчас в графском доме разместился детский санаторий, а до революции дом долго пустовал, ибо там случились страшные события, после которых никто не хотел его покупать.

Я недоверчиво посмотрела на гнома, безмятежно шагающего по ночной дороге. Весь его вид говорил о том, что он не имеет ни малейшего представления, что беседует с нынешней владелицей бывшего графского особняка.

— И что же случилось в этом доме? — осторожно поинтересовалась я.

— Графиня завела любовника, друга семьи, и тот, любитель красивой жизни, в поисках легкой наживы украл графского сына и потребовал с любовницы выкуп. Такие вот дела.

Парнишка с теплым именем улыбнулся, многозначительно вскинул брови, рассматривая мои шлепанцы, и неожиданно подмигнул им круглым глазом, словно на что-то намекая.

Англия, 1905 год. Золотой Берег, 1881 год

Как всегда перед заходом в гавань, на палубу «Маюмбы» высыпали пассажиры и, толкаясь, всматривались в побережье Гвинейского залива, с каждой минутой становившееся все ближе и ближе. Обдуваемый горячим морским ветром, молодой врач вместе со всеми с возбуждением смотрел на желтый прибрежный песок и выстроившиеся длинной шеренгой вдоль линии прибоя ярко-зеленые пальмы. В отдалении на холмах белели полуразрушенные зубцы крепостных стен и башен, еще сохранившие свой грозный вид, хотя это и были первые бастионы, возведенные европейскими завоевателями более четырех веков назад.

Ближе к полудню «Маюмба» встала на якорь. Сгибаясь под тяжестью багажа, пассажиры суетливо занимали места в шлюпках, доставляющих на берег. На берегу толпились встречающие, среди которых можно было различить как европейцев, так и африканцев. Европейцев было значительно больше. Обожженные солнцем чиновники из управляющих компаний Ее Величества низко надвигали на красные от жары лица тропические шлемы из пробкового дерева, высматривая в толпе прибывших коллег и родственников. Развязные представители золотодобывающих фирм в белых льняных костюмах вербовали желающих взять в аренду участок на богатой золотым песком реке Анкобре. Здесь же крутились жучки, предлагающие посреднические услуги в покупке по сходной цене партии невольников.

Засидевшийся без дела корабельный врач, как молодой тигр, спрыгнул из лодки на берег и помог сойти дамам. Краем глаза он заметил, как к Роберту Смиту устремился смуглый усач самого делового вида и, ухватив американца под локоть, увлек за собой. Помахивая докторским чемоданчиком, прихваченным на всякий случай, и утопая ботинками в песке, Артур жадными до приключений глазами окинул бурлящую народом пристань. И тут же был атакован чернокожим чичероне.

Маленький гибкий африканец, обернутый вокруг бедер куском ткани, смотрелся рядом с британским великаном совсем ребенком. Он дергал Дойля за полу рубашки и на ломаном английском навязчиво звал белого господина смотреть интересные места, которыми славится королевство Ашанти.

— Хочу, хочу посмотреть на королевство! — захлопала в ладоши мисс Бетти, наблюдавшая за приставаниями аборигена.

Расценив преисполненный достоинства кивок леди Абигайль как одобрение, Артур охотно согласился на обзорную экскурсию.

— Зови меня, белый господин, Овусу, — обегая молодого доктора то с одной, то с другой стороны, говорил проводник, ведя клиентов в сторону необъятного баобаба, около которого образовалось что-то вроде стоянки гужевого транспорта. К вбитым в ствол дерева крюкам были привязаны мулы и ослики, запряженные в плетеные тележки, напоминающие огромные корзины на двух больших деревянных колесах.

— Садитесь, господин! — Овусу сделал жест в сторону застенчивого ослика и просторной повозки. Заметив сомнение в глазах Артура, африканец всем телом навалился на спину животного и бодро заметил: — Садись-садись, осел сильный! Всех вас увезет!

Артур подсадил своих дам, перекинул длинную ногу через плетеный бортик, устроился на скамеечке, и телега медленно покатилась по песку в потоке таких же повозок, заполучивших белых седоков. Чичероне, нахлестывая ослика тростниковой плеткой, неспешно шел рядом с телегой, держа направление к виднеющимся вдали ярко-зеленым зарослям тропического леса. Навстречу им тащился мул с лежащим на повозке огромным стволом красного дерева, таким большим, что казалось, животное вот-вот упадет под его непомерной тяжестью. Стараясь мулу помочь, тележку толкал крепкий черный парень.

— Ты знаешь, белый господин, каким должен быть настоящий мужчина? — внезапно осведомился Овусу.

И, получив отрицательный ответ, продолжил: — Вот прямо сейчас в этом сыром тропическом лесу, не покладая рук, трудятся умелые ашанти. Они быстро расчищают от зарослей участки под посевы, ловко валят гигантские деревья, обрубают сучья, разделывают стволы. Все горит у них в руках. А почему? Такими их вырастил отец. Именно он следит за воспитанием сыновей. От отца ребенок наследует душу, дух. Это он, дух, делает мужчину ашанти сильным и смелым. И очень трудолюбивым.

Не понимая, к чему весь этот разговор, доктор согласно кивал, переглядываясь с женщинами и трясясь по неровной дороге мимо тростниковых хижин, сбившихся в деревни на небольших, отвоеванных у джунглей просеках. Около каждой деревни зеленели засеянные ямсом поля, отделенные от соседней труднопроходимыми зарослями, перед которыми вдоль всей дороги сидели чернокожие женщины, разложив прямо на земле овощи и фрукты, названия большинства из них Дойль не знал. Тонконогие рахитичные дети крутились тут же, и каждый зазывал проезжающих к своему развалу.

В самом начале торговых рядов миссис Эверсон выбралась из тележки и стала одаривать чулками улыбчивых женщин, получая взамен связки бананов и загадочные фрукты самой разной формы и расцветки. Перед одним глазастым постреленком не устояла и мисс Бетти и, тоже покинув телегу, за пенни купила у его толстой бабки плетеную сетку непонятного назначения. Откуда-то издалека уже давно доносился стук тамтамов, усиливающийся по мере того, как повозка продвигалась вперед.

Показалась очередная поляна, отгороженная от дороги торговками с детьми, и внимание путешественников привлекло шумное празднество в самом центре деревни. Именно здесь били в большие барабаны. В окружении хижин на фоне зеленой травы выделялся яркий деревянный петух размером с дорожный сундук, вокруг которого пели и плясали чернокожие обитатели этого места.

— Как интересно! Послушайте, давайте свернем, — тронула мисс Бетти за руку провожатого, указывая на тропу. — Они что-то празднуют. Должно быть, свадьба.

— Не свадьба, похороны, — поправил девушку маленький африканец, дергая животное за уздечку и тем самым останавливая его неторопливый бег.

— Какой кошмар! Почему эти люди так радуются смерти ближнего? — От изумления овечье лицо миссис Эверсон вытянулось еще больше.

Дойль тоже во все глаза наблюдал из остановившейся тележки за ритмичными танцами аборигенов, не понимая их радости.

— Ашанти знают, что их близкие не умирают, а переходят в иной мир, — буднично пояснил Овусу. — Гораздо более светлый и радостный, чем наш. Жизнь ушедших предков продолжается, и духи помогают нам в тяжелых ситуациях, надо только уметь попросить. Мир духов чист и светел. Вчера в этой деревне, жители которой считают себя потомками льва, убили вождя, а его брата, который должен был стать новым вождем, взяли в плен работорговцы. А сейчас мертвого вождя хоронят вот в этом деревянном петухе, ибо никто, кроме вождя, не может первым увидеть восходящее солнце. Вождь живет совсем так же, как гордая красивая птица петух, и, умерев, именно в петухе входит в царство мертвых.

— А если покойный был музыкантом? — округлила глаза мисс Бетти, кивая на бьющих в барабаны туземцев.

— Его похоронят в искусно сделанном тамтаме, — ответил гид. — Чтобы в другой жизни он мог бить в тамтам.

— Все это не более чем дремучее суеверие, — оборвал разглагольствования проводника убежденный агностик Дойль. — После смерти ничего нет.

— Белый господин, нельзя так говорить. — Овусу обиженно выпятил толстую нижнюю губу. — Вождь всегда является посредником между миром живых и царством мертвых, это факт, с которым невозможно спорить. Так считают ашанти. — Он поднял вверх длинный черный палец и плеткой хлестнул круп ослика, вынудив животное снова начать медленное движение по тропинке в сторону веселых похорон. — У вождя есть ритуальная трубка, — продолжал африканец, — которую он курит, когда говорит с духами. Вождь должен быть сильным, чтобы много курить, иначе дела племени замрут на месте, ведь без помощи духов не происходит ни одно событие.

— Вы тоже ашанти? — оживилась леди Абигайль.

— Нет, я из народа банту, — хитро улыбнулся Овусу.

— Так интересно! — выдохнула Бетти. — Давайте подойдем еще ближе!

Ослик медленно, но верно приближался к деревне. Проезжая мимо странного конуса чуть выше человеческого роста, из которого виднелась черная голова, Артур не сразу понял, что это муравьиная куча, в которой сидит человек.

— За что его так? — прошептала потрясенная девушка.

— Это пленный.

Они проехали еще немного, и, остановив повозку, Овусу строго сказал:

— Смотрите отсюда. Ближе нельзя. Духи прогневаются и прикажут вас посадить в муравейник.

Однако настроение наблюдать за весело пляшущей похоронной процессией у экскурсантов пропало и без боязни разгневать духов, и ослик, с трудом развернувшись на тропинке, потянул повозку обратно на дорогу. Поднявшись на холм, путешественники оказались у мрачного белого здания, к которому вела широкая стертая лестница. Толстые каменные стены защищали крепость со стороны моря, куда были направлены стволы пушек, установленных в специально предусмотренных для этого отверстиях.

— Ого! — вырвалось у Артура. — Это что же за фортификационное сооружение?

— Это Кейп-Кост, белый господин. Штаб-квартира английской компании «Королевские дельцы», на которую я работаю, — с достоинством сообщил Овусу. — Здесь можно выбрать лучших рабов Золотого Берега. Самых работящих, трудолюбивых ашанти, только вчера захваченных нашими солдатами в плен. Они томятся в казематах, дожидаясь, когда по-настоящему достойный покупатель отберет лучших из них.

— С чего ты взял, что я собираюсь покупать рабов? — оторопел судовой врач.

— Ну как же, — растерялся проводник. — Белые господа с такими, как у вас, саквояжами в руках, всегда приезжают за черными невольниками. В саквояжах у белых господ хранятся деньги.

Дойль озадаченно взглянул на Овусу и вдруг расхохотался.

— Да нет же, приятель! Я доктор! Врач! — сквозь смех проговорил он, выбираясь из повозки. — Мне жаль, мой друг, но я не покупаю невольников! Тебя ввел в заблуждение мой докторский саквояж!

— Но это так интересно! — умоляюще вскинула руки мисс Бетти. — Я очень хочу посмотреть на чернокожих рабов!

— Не думаю, что благовоспитанной девушке пристало посещать невольничьи рынки! — тряхнула седыми кудряшками миссис Эверсон.

Абориген покосился на богатую цепочку, тянущуюся из петлицы жилета доктора к венчающим ее часам, и с надеждой проговорил:

— Но, господин, если у вас нет денег, вы можете обменять эти часы на самого лучшего невольника!

— Мне не нужен невольник, — категорично отрезал Артур.

Под раздосадованное бормотание Овусу на языке народа банту доктор Дойль выбрался из повозки, развернул ослика с дамами в обратную сторону, и, ведя животное под узцы, размашистой походкой зашагал назад, к берегу океана, где дожидалась на якоре «Маюмба».

Лондон, 199… год

Подготовка к выступлению на симпозиуме заняла около часа. Остаток вечера Басаргин просидел с Радием за длинной стойкой бара на первом этаже отеля, слушая, как друг хвастается перед зарубежными коллегами научными успехами и изобретениями. Затем Полонский перешел к рассказу о походе в музей.

— Я смотрю, вы посетили сувенирную лавочку, — заметил немец Клаус Штольц, рассматривая новую трубку Радия. Закончив осмотр, он оттопырил нижнюю губу и пренебрежительно процедил сквозь по-заячьи выпирающие зубы: — Барахло. Ширпотреб.

— Знаете, где взять лучше? — хмыкнул Радий.

Немец отхлебнул из высокой пузатой кружки холодного пива и, заметив досаду в глазах Полонского, застывшего в напряженной позе над коктейлем «Пино-колада», неторопливо затянул:

— Не так давно в офисе одной из лондонских юридических фирм было найдено собрание бумаг и кое-какие личные вещи сэра Артура Конан Дойля. Через два дня состоится аукцион, где будут распродаваться эти реликвии. Не сомневаюсь, что там будут и трубки. Я планирую посетить, ибо думаю, что закрытие семинара прекрасно пройдет и без меня. Если желаете, можете составить мне компанию.

Аукционный дом, о котором шла речь, располагался в Южном Кенсингтоне. Михаил много слышал об этом уникальном месте, которое после проведения первой Всемирной выставки по инициативе принца Альберта было превращено в музейный городок Альбертополь. Много слышал и потому не мог отказаться от предложения немца. После недолгих уговоров Радий согласился поехать на аукцион, соблазненный перспективой заполучить подлинную трубку писателя. И в тот момент, когда участники симпозиума благодарили организаторов за прекрасно проведенное мероприятие, приятели вместе с Клаусом Штольцем неторопливо шли по выставочной дороге мимо устремленного в небо двумя симметричными романо-византийскими башнями Музея естествознания, располагающего богатейшей коллекцией экспонатов по ботанике, зоологии, минералогии и палеонтологии.

Басаргина так и манили к себе двадцатишестиметровый скелет диплодока и механическая модель тиранозавра, о которых юноша читал в научных журналах, но сказать об этом Радию не решался. Туристы миновали торжественное здание Политехнического музея, Альберт-холл под круглым куполом, мрачную громаду Горной академии, острые шпили башенок Музея Виктории и Альберта, Королевское географическое общество и подошли наконец к аукционному дому.

До начала торгов оставалось не более пяти минут, и друзья поспешили к столу регистрации, где надменный британец вручил каждому из них табличку с номером, после чего попросил пройти в зал. Желающих обзавестись вещами Конан Дойля оказалось совсем немного, и это несколько успокоило начавшего было волноваться Полонского. Устроившись в первом ряду, друзья с головой погрузились в происходящее.

Помимо писем Уинстона Черчилля, Оскара Уайльда, Бернарда Шоу, Редьярда Киплинга и Герберта Уэллса, аукционный дом выставил на торги выданный Конан Дойлю в 1920 году паспорт, портмоне из кожи ящерицы с серебряными уголками, водительское удостоверение, принадлежавшее супруге писателя, и ряд семейных фотографий. На одном из снимков был запечатлен седовласый джентльмен, весь вид которого выдавал в нем художника. В зубах его красовалась короткая глиняная трубка.

— Лот номер двадцать три, фотокарточка отца писателя, — пафосно сообщил ведущий аукциона, указывая на приветливо улыбающуюся девушку, выносящую лоты. Продемонстрировав залу снимок, сотрудница аукционного дома осталась стоять с фотографией на сцене, в то время как ведущий повысил голос:

— Итак, лот двадцать три! Стартовая цена пятьдесят фунтов!

Снимок ушел за шестьдесят пять, и приобрел его крохотный азиат, с лица которого не сходила извиняющаяся улыбка. Следующим лотом была та самая глиняная трубка, с которой снимался отец писателя.

— Стартовая цена тридцать фунтов! — объявил аукционист.

— Всего-то? — обрадованно потер руки Радий, вскидывая табличку с номером. — Это как раз по мне! Мишань, выгребай свою наличность!

Кроме Полонского, как ни странно, терракотовая трубка больше ни у кого интереса не вызвала. Не дожидаясь окончания торгов, Радий поднялся с места и пошел забирать покупку. Взяв у Басаргина недостающие деньги, он рассчитался в кассе и получил свое приобретение. И тут же вынул изо рта сувенир, купленный в музее, заменив его глиняной трубкой, многозначительно переглянувшись с Клаусом Штольцем, ставшим счастливым обладателем портмоне и стопки детских книжек, изданных сэром Артуром специально для выставки работ Чарльза Дойля. Михаил с завистью рассматривал маленькие, размером с ладошку, книжечки из плотного картона. В каждой был стишок про малый народец с тематически подобранной иллюстрацией отца писателя. Книжки были на двух языках — английском и языках авторов стихов — сербском, болгарском, русском. Одна из них называлась «Скрут» и принадлежала перу Саши Черного. Некоторое время Басаргин вертел книжицу в руках, затем робко попросил:

— Не могли бы вы, Клаус, продать мне Сашу Черного? Мама очень любит этого поэта. Ей было бы приятно в подарок получить такую книжку.

— Простите, Миша, не могу, — забирая книжицу, покачал головой немец. — Это все-таки подборка. Она ничего не стоит в неполном виде.

— Об этом я как-то не подумал, извините, — пробормотал юноша, следуя за товарищами. Немного приотстав, он снял запотевшие от волнения очки и принялся аккуратно протирать их носовым платком.

— Так что вы говорили про лазерную сварку? — следуя к станции метро вдруг обратился к Полонскому немец, возвращаясь к выступлению российского инженера на симпозиуме.

— Только то, что лазерную сварку можно использовать для любого материала и в любых областях науки, — опередив замявшегося Полонского, сзади откликнулся Басаргин. — С помощью придуманного нами механизма можно залатать пробоину в турбине или восстановить колеса от железнодорожного транспорта. Раньше их меняли после каждого третьего пробега состава. Теперь же достаточно просто укрепить лазером.

Вообще-то идея, как и все остальные разработки, изначально принадлежала Михаилу. Басаргин придумал и сам аппарат. Но так как застенчивый Миша не мог и двух слов связать перед публикой, то подавал открытие обаятельный Радий.

— Прибор уже выпускают? — оживился немец, по-новому взглянув на Михаила.

— Да нет, Клаус, что вы! — махнул рукой Басаргин, догоняя друзей и водружая очки на нос. — Прибор имеется только в единственном экземпляре, собран как экспериментальный образец. Дальше испытаний дело пока не продвинулось.

— Вот и отлично! Я уверен, что руководство моего концерна изыщет возможности для запуска аппарата в производство. Мы с вами, друзья мои, создадим российско-германское предприятие на базе наших институтов.

Радий толкнул локтем Басаргина и незаметно показал большой палец. Миша смутился и покраснел. А немец продолжал:

— Коллеги, как вы смотрите на то, чтобы сегодня же вечером обсудить комплект уставных документов? Хотелось бы, чтобы вы могли прийти к своему руководству с уже конкретными предложениями. И знаете что? Возьмите, Миша, книжку. Маме подарите. Я-то их просто так купил. Племяннице в подарок. Она еще маленькая, все равно разрисует фломастерами.

В номере гостиницы Радий улегся на кровать и принялся рассматривать приобретения. Сперва он вынул из кармана куртки футляр с трубкой и долго трогал пальцем львиную морду, искусно вылепленную на чаше. Затем взял книгу с детским стишком, раскрыл ее на первой странице и вдруг восторженно выкрикнул:

— Мишаня! Смотри-ка, у гнома на картинке точь-в-точь такая же трубка, как у меня!

Полонский вскочил с кровати, кинулся к шкафу, схватил с полки новую, купленную в дорогом универмаге шляпу, заломил сзади поля на манер тирольской, пристроил на голову, после чего, сунув трубку в рот, завалился на кровать, покачивая свешенной с нее ногой.

— Ну, как я тебе? Похож? Скажи! Похож?

Басаргин оторвался от сложных расчетов усовершенствованных приемов лазерной сварки и вскинул на друга усталые глаза.

— Похож, — мизинцем поправляя очки, откликнулся он. — Один в один гном.

— А знаешь что? — проговорил Полонский, снова вскакивая с кровати и пряча книжицу в свою сумку. — Давай, как приедем, я надену шляпу, завалюсь на диван и закурю трубку. А когда Алла Николаевна войдет в мою комнату, вытащу наш подарок и протяну ей в раскрытом виде на странице с гномом! То-то она удивится!

— Давай, — покладисто согласился Басаргин.

Ему было совершенно все равно, кто преподнесет его матери британский сувенир. Миша очень хотел закончить расчеты усовершенствованной модели прибора до того, как Радий отдохнет и потащит его в бар пить коктейли и знакомиться с девушками.

Англия, 1905 год. Золотой Берег, 1881 год

Артур Дойль подходил к лодке, ведя за собой притомившегося ослика, изнывающего под тяжестью англичанок, когда Роберт Смит, заметив судового врача, кинулся к нему наперерез. Глаза американца были сердиты и испуганны.

— Черт вас возьми, Артур, где вы ходите? — задыхаясь, выпалил плантатор. — Прошу прощения, леди, — прижал он руку к груди, — но положение и в самом деле ужасное! Испанский молодчик стянул у меня все деньги! Проходимец украл портмоне! Чертов мерзавец! Ненавижу испанцев! У меня не осталось ни единого шиллинга! Куда же вы подевались, Артур? Я думал, вы ненадолго, а вы ушли, и с концами!

— Мы с дамами осматривали окрестности, — смущенно обронил врач, помогая и миссис, и мисс Эверсон выбраться из повозки и провожая взглядом их удаляющиеся фигуры. Через секунду после того, как женщины устроились в лодке, матросы ударили веслами по воде, и тетушка с племянницей поплыли к «Маюмбе». Глядя на лодку, плантатор застыл у линии прибоя, в отчаянии кусая губы.

— Черт меня подери! Хоть домой не возвращайся! — выдохнул Роберт Смит.

— Да бросьте хандрить! — невозмутимо проговорил Артур. — Я знаю, что нужно делать. Пойдемте скорее, — поторопил он плантатора. — «Маюмба» отходит на рассвете, и уже начинает темнеть.

— Куда вы меня тянете, старина? — упирался американец.

— Нам нужен тот малый, что катал нас по окрестностям. Он доставит нас с вами в крепость Кейп-Кост, — широким спортивным шагом бодро шагал к баобабу врач. — Видите, вон там, белые стены у самого моря? Думаю, мы успеем купить дворецкого для вашего отца. Пусть вы не привезете ему рабов для плантации, так хотя бы подсластите старику пилюлю.

— Должно быть, вы плохо меня поняли, мистер Дойль, — с досадой выдохнул плантатор, останавливаясь. — Мне не на что купить даже перепелку!

— У нас есть ваши часы, и, надеюсь, за них дадут приличного громилу, который в ливрее будет смотреться именно так, как хочет ваш отец.

Артур подвел запыхавшегося Роберта к маленькому ослику, запряженному в плетеную тележку, рядом с которой скучал картинно изогнувшийся и вычерчивающий ногой фигуры на песке Овусу.

— Дружище, этот господин желает купить рабов, — сообщил Дойль.

— Я сразу понял, что господин — по-настоящему достойный покупатель, — расцвел улыбкой маленький африканец.

Теперь уже Роберт Смит ехал в плетеной повозке, а Артур шагал следом за Овусу, тянущим за уздечку усталого ослика. Плантатор выбрался из тележки у толстых крепостных стен Кейп-Коста и взглядом проследил за африканцем, отъехавшим в сторону в ожидании, когда снова возникнет в нем надобность, чтобы отвезти «по-настоящему достойного покупателя» обратно к пароходу. Сразу же за ржавыми воротами, которые тяжело и со скрипом открыли два английских карабинера, оказался подземный тоннель. Один из служивых прихватил масляную лампу и двинулся в кромешную темень подземелья, увлекая клиентов за собой. Второй отправился за клерком.

Колеблющийся свет масляной лампы бросал причудливые тени на сырые стены и сводчатый потолок тоннеля, который вел, казалось, в преисподнюю. Но вот пространство неожиданно раздвинулось, воздух стал густым и тяжелым, словно в стойле. Отовсюду доносился звон цепей, вздохи, стоны, тихий плач, но все перекрывал чей-то неистовый крик ярости на гортанном языке. Сквозь узкие щели под высоким потолком проникал тусклый свет, выхватывая из темноты сверкающие глаза черных невольников и их злобно оскаленные зубы. Посетители замерли в дверях, не решаясь идти дальше.

— Кого желаете посмотреть? — учтиво осведомился нагнавший покупателей клерк. — Есть малолетние девственницы и непорочные юноши, а также вполне созревшие аппетитные красотки.

— Нет-нет, — протестующе поднял руку Дойль. — Мы думаем купить высокого нестарого мужчину для службы в доме. Он должен иметь солидный вид и быть физически крепким.

— Отлично, сейчас я покажу наш лучший товар, — отозвался представитель компании, в сопровождении двух вооруженных военных углубляясь в заполненный невольниками зал.

Вскоре перед покупателями предстали пять рослых африканцев разного возраста. Самый юный, лет двадцати, с широкими плечами и мощными, готовыми прорвать туго натянутую черно-атласную кожу мышцами, был скован по рукам и ногам длинной цепью, пропущенной сквозь ручные и ножные кандалы. Он рычал и вырывался, всем своим видом выражая ярость по поводу происходящего. Два других великана лет под сорок имели вид апатичный и вялый, даже не пытаясь выразить недовольство пленением.

Еще один претендент на должность дворецкого в доме мистера Смита, совершенно обнаженный молодой раб, был всем хорош, но в его по-женски красивых глазах мелькало что-то звериное. Стоящий немного в стороне пятый невольник, ладно скроенный бритый наголо тридцатилетний атлет, закутанный в широкий кусок пестрой ткани, с чуть насмешливым удлиненным лицом показался Артуру наиболее подходящим кандидатом в дворецкие. Африканец буквально источал спокойствие и уверенность в себе, что при данных обстоятельствах только подтверждало стабильность его психики.

— Я думаю остановить свой выбор на этом парне, — указал плантатор на обнаженного красавца со звериным взглядом. — Хорош! Воображаю, как он будет смотреться у нас в гостиной во фраке и в белых перчатках.

— А я бы выбрал последнего, — отозвался Артур. — Этот надежен. От него не придется ждать неприятных сюрпризов.

Доктор приблизился к приглянувшемуся невольнику и, оттянув вниз его крупные губы, внимательно осмотрел зубы, поражающие белизной и крепостью. Затем заглянул в глаза, пальцами приподняв веки, и вынес вердикт:

— Здоров, как бык! Нас с вами переживет!

— Ну, раз вы, док, настаиваете, этого молодца и беру.

— Хороший выбор, — одобрил клерк, наблюдая за тем, как солдаты, подталкивая отвергнутых пленников ружьями в спины, уводят их в глубь каземата. — Этот невольник из племени ашанти должен был быть вождем вместо своего убитого брата. Но попал в плен. Так что вы покупаете почти что вождя.

— Только тут вот какое дело. Меня обокрали, — сдавленно проговорил американец.

Клерк крякнул и с осуждением взглянул на клиента, как бы вопрошая, для чего он столько времени морочил ему голову.

— Но у меня остались золотые часы, — торопливо добавил Роберт, принимая из рук Артура брегет с цепочкой. — Не желаете взять их в качестве оплаты?

— Дайте взглянуть, — сухо обронил сотрудник компании, протягивая руку и забирая у плантатора хронограф. Деловито осмотрев вещицу, он сдержанно кивнул гладко зачесанной головой и убрал часы в карман.

— Ну что же, джентльмены, поздравляю с покупкой. Забирайте вашего раба.

Отстегнув от стены тяжелую цепь, тянущуюся к ноге невольника, клерк передал конец ее в руки нового хозяина. Зажав несколько крайних звеньев в кулаке, Роберт хлопнул африканца по плечу и, улыбаясь, проговорил:

— Ну, Почти Что Вождь, смотри, не подведи меня! Топай вперед, Большой Черный Парень. Поплывешь со мной в Америку.

Двигаясь гуськом, они миновали длинные узкие коридоры подземелья и выбрались наружу. Овусу ждал на прежнем месте. При виде покупки лицо его вытянулось, губа брезгливо оттопырилась, а в глазах промелькнула досада.

— И это все? — разочарованно протянул он. — Я потратил столько времени, чтобы получить процент за одного раба!

Он забрался в тележку, подхлестнул ослика и, всем своим видом выражая негодование, покатил по песку в сторону джунглей. Развернувшись и грохнув цепью, невольник неспешно двинулся по берегу в сторону стоящего на рейде корабля. Пушечные ядра на ногах лишали его возможности передвигаться быстро, да, похоже, ашанти и не собирался этого делать. С поистине королевским достоинством он вынул из складок пестрой накидки кисет и, набив извлеченную из того же тайника трубку смесью сухих трав, чиркнул огнивом и неспешно закурил. Сладковатый дымок окутал путников.

Доктор Дойль с профессиональным интересом рассматривал широченную спину африканца, не отрывая глаз от вздымающихся под угольно-черной кожей бугров мышц, по которым можно было изучать анатомию. Засмотревшись, врач чуть не налетел на африканца, когда тот вдруг остановился и замер, будто к чему-то прислушиваясь. Роберт Смит в напряжении застыл рядом с рабом, тревожно всматриваясь в его длинное черное лицо, жирно лоснящееся от пота. Ощутив приступ тревоги, доктор Дойль обошел невольника и увидел, как пронизанные красными жилками белки его глаз медленно закатились, трубка выпала из оскаленных зубов, и шестифутовое тело рухнуло на песок.

— Эй, парень, ты что это? — обеспокоенно склонился над африканцем плантатор. И, обернувшись к Артуру, растерянно произнес: — Док, что это с ним?

Молодой врач опустился на колени рядом с распластанным на песке телом и, дотронувшись до сонной артерии на могучей шее невольника, сокрушенно покачал головой.

— С прискорбием вынужден сообщить, дорогой Роберт, что потенциальный дворецкий вашего батюшки скончался, — тихо проговорил он. — Пульса нет. Он мертв.

— Вот дьявол! — выругался янки. — Не везет так не везет!

Роберт Смит поддал ногой валяющуюся у тела трубку и торопливо устремился к белеющей вдалеке «Маюмбе». Артур поспешил за товарищем. В гробовом молчании мужчины шли по песку. Уже поравнявшись с лодками с «Маюмбы», американец вдруг остановился и решительно проговорил:

— Док, я на вас зла не держу. Умер так умер. Но только не по-людски это. Нужно взять лопаты, вернуться и закопать черного парня.

— Полагаю, Роберт, вы абсолютно правы, — откликнулся Артур.

Поднявшись на палубу, приятели позаимствовали у кочегаров пару крепких лопат и снова сошли на берег. Развернулись и по изматывающей жаре впотьмах поплелись обратно. Опираясь на лопаты, они с трудом миновали весь проделанный ранее путь и по мере приближения к большому камню, у которого оставили тело раба, все сильнее и сильнее ускоряли шаг. Ибо камень уже был виден, и почему-то тележка Овусу стояла неподалеку от камня, а вот умершего не было видно. Возможно, труп скрывала темнота, и различить покойного можно было только непосредственно на месте его смерти.

Первым подбежав к камню, доктор Дойль тревожно огляделся по сторонам и краем глаза увидел, как в густой зелени тропического леса мелькнула пестрая накидка невольника. Артур замер в оцепенении. Этого не могло быть! Мертвецы не оживают. А доктор Дойль мог бы поклясться своим дипломом врача, что в тот момент, когда он проводил осмотр, африканец был мертвее мертвого. Теперь же мертвец убегал в сторону леса. Ослик в тележке вытянул шею и протяжно закричал. Из ближайших зарослей показался Овусу. Лицо его выражало испуг, в руке он нес трубку.

— Вашего раба забрали духи, — прокричал возница. — Я видел своими глазами, как духи унесли его в лес. Они обронили трубку, и я бежал за ними, чтобы вернуть. Но духи оказались проворнее меня. Возьмите, она ваша.

Маленький проводник приблизился к доктору и протянул ему трубку. Это была великолепная терракотовая трубка в форме головы льва, с изящно изогнутым деревянным чубуком.

— Вообще-то я вернулся, чтобы получить с вас деньги на корм ослу, — заносчиво проговорил Овусу. — Весь день мой осел катал вас по пыльным дорогам и имеет право на ужин.

— Да-да, конечно, — смутился Конан Дойль оттого, что такая простая мысль не пришла ему в голову. Он достал из кармана несколько пенсов и вложил их в руку возницы. Тот с презрением взглянул на подачку и, усевшись в повозку, покатил по тропинке к джунглям.

— Роберт, а у вашего покойного раба неплохая трубка! — крикнул Артур приближающемуся товарищу. — После его смерти она принадлежит вам!

— К дьяволу трубку! Заберите ее себе! — отозвался расстроенный плантатор. — Скажите лучше, док, куда подевался черный парень?

— Когда я приблизился к камню, то увидел, как накидка покойного мелькает среди листвы. Ума не приложу, как мертвец смог подняться на ноги и скрыться в джунглях. Возможно, я застал тот момент, когда его уносили соплеменники, чтобы предать земле по законам ашанти.

Само собой, нелепую историю Овусу врач повторять не стал, изложив более-менее приемлемую версию исчезновения мертвого тела.

— Но вы уверены, док, что парень умер? — В голосе янки сквозило недоверие.

— Это так же верно, как то, что я сейчас разговариваю с вами, — авторитетно кивнул Дойль.

— Тем лучше, не придется возиться с трупом. — Роберт Смит развернулся и заспешил обратно к кораблю.

Доктор смахнул с трубки песок и, убрав ее в карман, последовал за товарищем.

Закончив очередную главу биографии сэра Артура, секретарь аккуратно закрыл дневник, коим пользовался во время работы, и, зажмурив усталые глаза, в изнеможении откинулся в рабочем кресле. Несмотря на увлекательное и развернутое повествование юного доктора на страницах дневника, плоды труда Альфреда Вуда уместились на одном листке и содержали скупые факты и цифры. Именно за предельную точность изложения и ценил его патрон, но не это сейчас занимало секретаря. Доверчивость Конан Дойля была поразительна. Сэр Артур искренне и безоговорочно верил в то, во что хотел верить. Любой другой на его месте признал бы, что ошибся и от жары и усталости принял впавшего в беспамятство раба за покойника. Любой другой, но только не сэр Артур. Писатель с юности был нечеловечески упрям и до последнего отстаивал свою правоту.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Я искоса смотрела на гнома и не верила своим ушам. Он что, издевается? Откуда он знает? Это у меня! У меня любовник украл сына! При чем здесь какая-то графиня?

— И что было дальше? — непослушными губами чуть слышно выдохнула я.

Кузьма дернул плечом и ровным голосом сказал:

— Графиня Лизавета Сокольская испугалась огласки и бежала от дурной славы и пересудов в Париж. Не получив желаемого, разъяренный друг семьи убил малютку, а тело бросил в пруд перед графской усадьбой. Утром граф вышел во двор, увидел в пруду сыночка и тронулся рассудком. Говорил соседям, что видит, как мальчик каждую ночь ковыляет по коридорам особняка на кривеньких ножках, тянет в темноту ручонки и, плача, зовет маму. Графа отвезли в скорбный дом, а усадьбу за долги выставили на продажу.

Дорога вилась серпантином вниз, к морю, и, следуя нога в ногу с рассказчиком, я нет-нет да и бросала на него недоверчивый взгляд. Кузьма неспешно продолжал:

— Несколько раз дом пытались купить соседи — все-таки, согласитесь, лакомый кусок. Стоит прямо у моря, выглядит роскошно. Но жить там, говорят, было невыносимо — плакал и плакал убитый малыш, бродя по коридорам в ночи и разыскивая маму.

А я думала, это кошка мяукает. Ставила в прихожей миску с молоком, подкладывала колбаски. А оно, оказывается, вон как… Лунный свет лился на ночную дорогу, освещая южный пейзаж, словно днем. Значит, оказавшись в западне, графиня сбежала. А что? Сбежать! Отличная идея! Просто побросать вещички в сумку, взять все необходимое и укатить подальше от проблем. И пусть тут сами разбираются. Хоть раз в жизни совершить поступок. Правда, однажды я уже сбегала. Набралась смелости после сеанса психотерапии, поверила в свои силы, взяла сумку, положила в нее смену белья, немного мелочи и кредитную карту, надела темные очки, вышла на улицу, пересилила себя, села в трамвай и, оплатив проезд, понеслась по московским бульварам в неизвестную даль.

Всю дорогу я простояла в салоне, уткнувшись лицом в окно и не смея обернуться, а когда сошла на конечной остановке, меня уже ждал отец. Он смотрел на меня так, что даже бесчувственному болвану стало бы понятно, что папа мною очень недоволен. Чтобы избавиться от этого взгляда, я рванулась под проходящий трамвай, но отец оказался проворнее и предупредил мое намерение, крепко обхватив за плечи и усадив в стоящую тут же машину. Больше я не предпринимала попыток жить самостоятельно, понимая, как они бесплодны и глупы.

— Да, Елизавета Сокольская сбежала, — как ни в чем не бывало продолжал повествование Кузьма. — Но это было плохое решение. В корне неверное. Всего и надо-то было непутевой мамаше сходить к любовнику и поговорить с ним по-человечески, и, возможно, смерти мальчика удалось бы избежать.

Я остановилась и устремила на студента пристальный взгляд, который давался мне с огромным трудом.

— Пожалуй, ты прав. Надо поговорить с Анатолием. Пусть вернет Гошу.

— Вы сейчас о чем? — растерялся гном, замедляя шаг и тоже останавливаясь. Даже сейчас он смотрел не на меня, а уткнулся взглядом куда-то в область моего солнечного сплетения, и это придало мне уверенности.

— Не знаю, как объяснить совпадение. — Я попыталась улыбнуться, мысленно представляя, как жалко выглядит кривая ухмылка на моих не привыкших улыбаться губах. — Но только что ты рассказал практически мою историю. У меня тоже любовник похитил сына и требует денег.

— Так давайте сходим к нему! — оживился студент. — Может, удастся договориться. Это же самый логичный поступок в данной ситуации. И где обитает ваш вероломный друг?

— Живет в бунгало рядом с маяком. И сынок мой, скорее всего, там. Кузьма, ты подожди меня на набережной. Я улажу свои дела, и решим вопрос с твоим ночлегом.

Я и сама понимаю, что мой голос звучит монотонно, хотя я и стараюсь придать ему соответствующие беседе интонации. Это вовсе не значит, что тема разговора мне не интересна. Это просто потому, что я — это я. Но те, кто впервые со мной общается, даже не пытаются скрыть негативные эмоции, которые их обуревают. Похоже, Кузьму ничто во мне не удивляло. Запрокинув голову, он посмотрел на звезды круглыми серыми глазами, похожими на прозрачные льдинки, и с упреком проговорил:

— Сразу видно, мадам, что вы меня не знаете, если могли подумать, что я покину женщину в трудную минуту. Неизвестно, как отреагирует ваш так называемый друг на то, что вместо ожидаемых денег вы решили отшутиться разговорами.

— В самом деле? Ты пойдешь со мной?

Прищурившись, он долгим взглядом посмотрел на меня. И, странное дело, мне в первый раз в жизни от чужого взгляда не было больно. А гном усмехнулся краем пухлых губ и насмешливо проговорил:

— Не беспокойтесь, сударыня, я постою в сторонке и ничем вас не скомпрометирую. А если злодей накинется на вас с кулаками, приду на помощь.

Это правда. Толик может и ударить. Я вообще не понимаю, зачем вступила в эту ненужную гадкую связь. Лучшего друга Алекса в первый раз я увидела на нашей свадьбе. На тот момент Анатолий Граб носил дрогой костюм, зачесывал идеально подстриженные волосы на безупречный пробор и занимал должность начальника подразделения в крупном банке. И ничто не предвещало, что через несколько лет благополучный преуспевающий топ-менеджер продаст свою московскую квартиру и поселится в забытой богом Дельфиньей бухте, чтобы летом ходить на парусной доске и обучать этому делу немногих желающих, а зимой вести долгие неспешные разговоры под бутылочку рома со смотрителем маяка, сделавшимся его закадычным другом. Кажется, это называется дауншифтинг, то есть понижение статуса, но, даже несмотря на отсутствие прежнего социального уровня, Толику живется просто замечательно.

Честно говоря, я завидую свободе Граба, ибо сама никогда ее не имела. Я говорю не столько о возможности жить, ничего не делая, сколько о свободе внутренней, подкрепленной независимостью от мнения окружающих. Толик никого не боится и никому ничего не должен. Он просто живет, как хочет, и все. А я, как и в шестилетнем возрасте, продолжаю впадать в оцепенение при одной только мысли о том, что не оправдаю чьих-то ожиданий, кого-то разочарую или заставлю за меня краснеть. Тогда я зову на помощь Скрута. Вдвоем нам было гораздо легче справляться со стальными шипами этого мира, рвущими мою плоть.

Лето мы обычно проводим вдвоем с Гошей. Алекс наезжает в Дельфинью бухту лишь на выходные, а отец с мамой заглядывают к нам крайне редко, и мимолетные встречи с Толиком поначалу мне даже казались забавными. Тем более что этой весной Граб женился, и теперь, отправляясь на пляж, я прохожу мимо его бунгало и, пряча глаза, торопливо киваю не одинокому холостяку, а дружной семейной паре. Молодую жену Граба зовут Настя, и в первое время она пыталась было завести со мной дружеские отношения, набиваясь составить компанию в ежедневных прогулках по горам. Но, хотя имя ее нежное и мягкое, точно шелком выстланное, я чувствую острую как бритва фальшь в Настиных глазах, когда, думая, что я не вижу, она рассматривает меня из-под опущенных длинных ресниц, точно диковинную зверушку.

Тогда ее лисья мордочка перестает быть красивой и принимает брезгливое и хищное выражение, словно она выбирает момент, когда можно будет сделать бросок и разделаться с неуклюжей тварью. Настя, несомненно, моложе и красивее меня. Она обладает роскошными медными волосами, изящной фигурой и тем непередаваемым шармом, который сгибает мужчину в бараний рог, лишает воли и навеки превращает в раба. И когда одним тихим июньским вечером ее Толик постучался ко мне в калитку, чтобы остаться на ночь, я не смогла его прогнать. Ведь из нас двоих он выбрал меня. Меня, а не ее!

Так мы и стали с Толей близки, хотя я не чувствую в присутствии Граба ничего, кроме панического ужаса. Если прикосновения флегматичного мужа мне просто противны, то объятия и ласки пахнущего кабаном любовника вызывают жгучее омерзение. Когда он касается моей груди, меня буквально колотит дрожь, но, закрывая глаза, я каждый раз, вспоминая наставления психотерапевтов, делаю титаническое усилие, прежде всего пытаясь доказать самой себе, что я обычная женщина, а не моральный урод, кем меня, несомненно, считает Настя. Да и другие тоже.

А вчера мое омерзение к Толику усугубилось еще и презрением. Граб пал так низко, что потребовал денег. Денег у меня нет и никогда не было, ибо я ни разу ничего в своей жизни не купила, кроме разве что злополучного билета на тот трамвай. Правда, дом у моря оформлен на меня, и даже документы лежат в моей тумбочке, но я никогда ничего не продавала и плохо себе представляю, как это делается. Я сходила к Марине и забрала у нее всю наличность, которую отец выдает ей для прогулок с Гошей. Когда я отдала купюры Толику, он смерил меня таким взглядом, словно я издеваюсь над ним.

— Этого мало, Лиза. Очень мало. Завтра ты сходишь к отцу и возьмешь у него еще денег. Не какие-то три тысячи, которые ты мне сейчас принесла. — Он небрежно кинул банкноты на подоконник. — А полтора миллиона рублей. Полтора миллиона. Ты поняла меня, Лиза?

Толик меня пугал, и я сказала, пятясь к стене и плохо понимая, о чем он говорит:

— Уходи!

Кто живет под потолком? Гном. Как встает он по утрам? Сам. Граб встал с кресла. Высокая спортивная фигура в цветастой гавайке и широких синих штанах четко вырисовывалась на фоне белоснежных обоев. Во всем доме обои белые, ибо в рисунках на стенах мне видятся чьи-то злые глаза, следящие за каждым моим шагом. И мебели почти нет. Я неуклюжая, и все время что-то ломаю. Алекса это выводит из себя, и он старается бывать здесь как можно реже. Еще его сердит, что, когда не гуляю по горам, я не слезаю с беговой дорожки, словно убегая от всего плохого, что меня подстерегает на каждом шагу. Когда я бегу, я ни о чем не думаю, и на душе становится спокойно и хорошо, как в раннем детстве, когда я жила без нее. Без ДРУГОЙ ДЕВОЧКИ. Толику же все равно, какие у меня обои. Он приходит в мой дом, сдергивает с беговой дорожки и сразу же тащит в спальню, а остальное его не касается.

У него есть борода? Да. А манишка и жилет? Я сразу поняла, что Граб не думает со мною шутить. Забранные в хвост черные кудри открывали его нахмуренный лоб. Впалые щеки побагровели, и обычно голубые глаза казались белыми на загорелом до черноты лице. Раскачиваясь из стороны в сторону и шумно дыша, Толик неторопливо приблизился ко мне и, размахнувшись, дал звонкую пощечину. Затем еще одну. И еще. Он мог бы меня убить, если б захотел.

— Не смей, слышишь! — прошипел он, сжигая меня взглядом. — Не смей, тупая тварь, мне указывать, когда и что делать! Я уйду, когда захочу! А пока я хочу трахнуть тебя! И, если не хочешь проблем, завтра к десяти утра ты принесешь мне деньги!

Кто с ним утром кофе пьет? Кот. Он грубо рванул меня за руку, развернув спиной к себе, содрал шорты и овладел мною, как разъяренный бык обмирающей от ужаса телкой. В тот момент я полагала, что это худшее, что может со мной случиться. Теперь вижу, что ошибалась. Это было вчера. Вчера. Маленький Гоша! Как я могла забыть?

— Что ж, спасибо, Кузьма. — Я стряхнула с себя воспоминания. — Отчего-то мне кажется, что помощь не помешает.

Горный серпантин закончился. Дорога свернула на набережную. Спустившись по крутым ступенькам лестницы на пляж, мы двигались к маяку, красным глазом циклопа выделяющемуся на фоне ночного неба. Теплые ласковые волны набегали на песок, целуя ноги. Свежий бриз трепал волосы и швырял в лицо водяные брызги, словно расшалившийся мальчишка, забавляющийся с водяным пистолетиком. Так играют другие дети и никогда не играет мой Гоша. Мой маленький Гоша, который сейчас наверняка плачет навзрыд и зовет меня, свою непутевую мать. Совсем как покинутый сын графини Сокольской. Мысль о Гоше придала мне сил. Я прибавила шагу, почти побежала, стараясь как можно скорее достигнуть беленой стены старинного маяка. Кузьма припустил за мной.

Под ногами песок сменился травой, и я, обогнув широкую дугу стены, поравнялась с дубовой дверью. Перед дверью сидел на ступеньках Граб и, подперев рукой поросший жесткой щетиной крутой подбородок, смотрел на море.

Англия, 1905 год

В тот вечер Конан Дойль вернулся домой вместе с Джин. Услышав шум автомобильного двигателя, секретарь поднялся с кресла и направился к окну. Со второго этажа особняка было отлично видно, как рослый и подтянутый сэр Артур выбрался из-за руля машины и, обогнув изящный корпус авто, отливающий черным лаком и хромом, открыл дверцу со стороны пассажира и помог выбраться своей подруге.

Альфред не сомневался, что и Туи так же, как и он, стоит за стеной в своей комнате. Спрятавшись за занавеску и прижимаясь горячим лбом к холодному стеклу окна, она смотрит на излучающие счастье лица влюбленных, торопливо идущих по освещенной аллее к дому. Стараясь соблюдать приличия, писатель всячески подчеркивал, что с мисс Леки его связывают исключительно дружеские отношения, но и слепой бы увидел написанные на их лицах чувства. Сначала осторожно, но затем все смелее и откровеннее эти двое стали появляться в публичных местах, возбуждая пересуды и причиняя непереносимую боль той, кого Альфред любил больше жизни. Секретарь слышал, как за стеной Туи ходит по комнате, меряя шагами небольшое расстояние от окна до двери. Как изо всех сил старается сдержать рвущийся из груди стон, и думал, что за нее он готов убить любого. И особенно его. Конан Дойля. Но смерть сэра Артура причинила бы Луизе еще большее страдание. Это был замкнутый круг, из которого не было выхода.

Альфред Вуд услышал, как по лестнице поднимаются две пары ног. Каблучки дамских туфель глухо простучали по ковровой дорожке коридора и замерли рядом с гостевой спальней. Следом раздались тяжелые шаги сэра Артура. Догнав подругу, Дойль взволнованно заговорил:

— Мисс Джин, я давно хотел сказать… Мы столько лет рядом, все время вместе, и может показаться, будто у вас передо мной есть какие-то обязательства. Но это не так. Вы совершенно свободны и вольны распоряжаться собой. Будет лучше для всех, если вы подберете достойную партию и выйдете замуж.

— Ну что вы, Артур! Я вовсе не тороплюсь с замужеством, — невозмутимо ответствовала Джин. — Я буду ждать столько, сколько нужно.

— Ну что ж, давайте подождем. — В голосе писателя сквозило воодушевление. — Спокойной ночи, любовь моя! Хороших сновидений!

Альфред, невольно подслушавший разговор, скрипнул зубами. Как просто они говорят о смерти Туи! Ведь именно ее эти двое так страстно ждут! С грохотом распахнувшееся окно в соседней комнате заставило секретаря подбежать к подоконнику и толкнуть наружу створки своего окна. Сдавленные рыдания Луизы болью отозвались в его душе. Бедняжка, она тоже все слышала! Туи, милая, родная девочка!

Всю ночь Луиза Дойль проплакала у окна, и секретарь не сомкнул глаз, не зная, как помочь любимой. Утро выдалось солнечным, но прохладным. В гостиной, жарко треща поленьями, пылал камин. Спустившись к завтраку, Альфред застал за столом всю семью. А также гостью. Туи держалась молодцом. Она сидела между сыном и дочерью, и горе ее выдавали лишь покрасневшие глаза. Напротив жены расположился сэр Артур, рядом с которым без устали щебетала нарядная Джин. Кудряшки на ее голове были уложены в модную прическу, свежее лицо светилось здоровьем и молодостью. Намазав тост джемом, она подняла глаза на соперницу и, как бы между прочим, заметила:

— Я вижу, вам лучше, Туи?

— Благодарю вас, мисс Леки, гораздо лучше.

— Вот и хорошо, — оживился сэр Артур, ласково глядя на подругу. И, обернувшись к жене, проговорил: — Да, кстати, дорогая, я должен уехать в Гласборо. Там состоится теннисный турнир. Я приглашен и не могу пропустить состязания.

— Мисс Леки тоже едет? — ехидно осведомилась Мэри.

— Мисс Дойль, немедленно прекратите! — строго одернула Туи дочь.

Сэр Артур сделал вид, что ничего не произошло, и оптимистично добавил, снова обращаясь к жене:

— Надеюсь, милая, ты справишься без меня?

— Но, Артур, как же быть с вещами твоего покойного отца? — обеспокоенно откликнулась Луиза. — Вчера звонили из пансионата «Монтроуз», еще раз напомнили о вещах. Я обещала, что заберем коробку в самое ближайшее время.

— Да-да, конечно, дорогая, — сверкнул широкой улыбкой писатель, старательно избегая укоризненных взглядов детей. — Вуд съездит в Шотландию и уладит эти дела.

Видя тоску Луизы и стараясь сдержаться, чтобы ничем себя не выдать, секретарь чопорно кивнул и, прожевав отправленный в рот кусок бекона с яйцом, сухо проговорил:

— Да. Конечно, мистер Дойль. Я готов выехать прямо сейчас.

Не замечая ничего вокруг, кроме ярких глаз мисс Джин, влюбленный сэр Артур был готов расцеловать весь мир.

— Как мне повезло с Вудом, — в порыве благодушия проговорил писатель. — Это был очень дальновидный поступок — переманить вас, Альфред, в секретари!

Не отвечая на расточаемые комплименты, Альфред Вуд промокнул салфеткой губы, скупо кивнул и поднялся из-за стола.

— Мистер Дойль, прошу мне дать десять минут на сборы. Ровно в девять тридцать я буду готов выехать в Шотландию первым же поездом.

В дороге Альфред смотрел в окно на стремительно летящие поля, сменяемые перелесками, и вспоминал Чарльза Дойля. Отца сэра Артура ему довелось видеть всего один раз, когда он ездил вместе с патроном на север Шотландии, где на окраине поселка Драмлити располагался пансион для джентльменов. Худощавый чернобородый человек в пыльном цилиндре молчал всю дорогу, поблескивая круглыми очками из угла экипажа, куда забился сразу же после того, как сын приехал за ним в Эдинбург. Зато Артур без умолку рассказывал отцу, как ему будет замечательно жить на свежем воздухе. Пансион «Блайэрно-хаус» подобрал Альфред, прельстившись рекламой в «Медицинском справочнике», которая гласила: «Невоздержанность. Пансион для джентльменов. Загородный дом на севере Шотландии. Превосходная репутация. Домашний уют. Прекрасная охота, рыбалка и крикет».

Оформив бумаги в администрации пансиона и получив заверение директора, что уважаемый художник самым лучшим образом впишется в компанию к семнадцати другим постояльцам, среди которых имелись землевладелец, табачный фабрикант, несколько отставных армейских офицеров, профессор Эдинбургского университета и учитель музыки, Артур откланялся и больше отцом не интересовался. И вот теперь Альфред недоумевал, почему он едет за вещами Чарльза Дойля не в разрекламированный медицинским справочником пансион, а в Монтроуз.

Сойдя на станции, секретарь нанял экипаж и тронулся в путь. Притулившийся на козлах тощий возница нет-нет да и оборачивался, с интересом посматривая на седока. Наконец любопытство взяло верх над приличиями, и селянин осведомился:

— Что, сэр, родственника навестить едете?

— Некоторым образом, — уклончиво ответил Альфред Вуд, не вдаваясь в подробности.

— Это хорошая больница, — одобрительно кивнул извозчик. — Слыхал я, там над больными не издеваются. А то ведь знаете, как в других местах? Устраивают дни открытых дверей. Каждый желающий может заплатить шиллинг и вволю потешаться над больными. Не дело это. В «Монтроузе» такого нет. Я узнавал. Хотел сходить, посмотреть на психов, а мне — от ворот поворот. Негуманно, говорят. У нас не практикуют.

— Вам было бы интересно? — с осуждением проговорил секретарь.

— Так каждому нормальному человеку занимательно взглянуть на безумные кривлянья сумасшедших. — В голосе возницы звучала уверенность в своей правоте. — Вам, сэр, повезло, — завистливо продолжал он. — У вас, сэр, имеются в родне умалишенные. Ходите себе и смотрите на них по лечебнице, сколько вам влезет. И совершенно бесплатно.

Ненадолго замолчав, извозчик вдруг оживился:

— А хотите, я отвезу вас обратно на вокзал, и платы не возьму, а вы проведете меня на территорию, вроде как я с вами?

— Не думаю, что это хорошая идея, — ледяным тоном, пресекающим дальнейшее общение, обронил секретарь.

— Ну, нет так нет, — насупился извозчик и больше с разговорами не лез до самых ворот лечебницы «Монтроуз».

Процокав копытами по вымощенной булыжником дороге, сменившей пыльный проселок, по которому фиакр проехал большую часть пути, лошадь остановилась перед глухим кирпичным забором. За чугунными воротами простиралась идеально подстриженная зеленая лужайка, а в конце ее краснел старинным кирпичом внушительный особняк. Расплатившись с пытливым возницей, Альфред Вуд приник к воротам и, заметив мелькавшую среди деревьев фигуру садовника в широкополой шляпе, призывно взмахнул рукой, привлекая его внимание. Служащий лечебницы тут же устремился на зов.

— Добрый день, сэр. Что вам угодно? — приблизившись к калитке, учтиво осведомился садовник, счищая с длинных садовых ножниц налипшую листву.

— Добрый день, мистер…

— Перкинс. Здешний садовник Джон Перкинс.

— Очень приятно, мистер Перкинс. Мое имя Альфред Вуд. Я приехал по поручению сэра Артура Конан Дойля, уполномочившего меня забрать вещи его покойного батюшки.

— Речь идет о Чарльзе Дойле, художнике, не так ли? — Садовник вскинул кустистые брови, отпирая ворота и впуская секретаря на территорию лечебницы. — Вот так штука! Старина Чарльз помер давным-давно! Неужели никому из родных до сих пор не понадобились его забавные рисунки?

Секретарь предпочел промолчать, следуя по гравиевой дорожке за садовником, зато его провожатый, направляясь к особняку, продолжал предаваться воспоминаниям.

— Довольно милый был человек. Приятный, обходительный, общительный. Частенько сидел в больничном саду и рисовал с натуры какой-нибудь цветок. А рядом с ним обязательно нарисует крохотную феечку. Мистер Дойль говорил, что видит их, вот как меня. Как-то раз за хороший уход за растениями торжественно вручил мне чистый лист бумаги, уверяя, что он покрыт позолотой. Сказал, что собрал золотую пыльцу из солнечных лучей. А однажды…

— Мистер Перкинс, — оборвал Альфред разглагольствования садовника, — вы не знаете, у кого я могу получить вещи Чарльза Дойля?

— У Молли Роуз, сестры, — сник собеседник секретаря.

И указал рукой на газон перед домом. На залитой солнцем лужайке стояли шезлонги, в которых дремали завернутые в пледы пациенты лечебницы. Между ними прогуливалась дородная женщина в форменном синем платье и медицинской шапочке, следящая за порядком. Заметив приближающегося садовника в сопровождении незнакомца, она устремилась по газону к ним.

— Сестра Молли, этот джентльмен желает забрать вещи Чарльза Дойля, — проговорил садовник, останавливаясь. — Займитесь им, будьте любезны, а я вернусь к своим обязанностям.

— Так вы и есть знаменитый писатель Артур Конан Дойль? — разочарованно протянула сестра, рассматривая приближающегося к ней невзрачного мужчину.

— Нет, мэм, я секретарь мистера Дойля, Альфред Вуд, — стараясь скрыть улыбку, ответил посетитель.

Забавно получается. Это не первый раз, когда люди принимают его за патрона и не могут скрыть разочарования. Они-то ожидают увидеть высокого румяного спортсмена, а перед ними появляется болезненного вида чопорный господин сомнительных статей, весьма далекий от футбола и крикетных бит.

— Ну, тогда понятно, — скривилась она, точно Альфред был в чем-то перед ней виноват. — Следуйте за мной, мистер Вуд.

И секретарь покорно отправился следом за сестрой Молли. Гремя накрахмаленными юбками, женщина поднялась по гранитным ступеням особняка, потянула на себя тугую дверь и величественной походкой двинулась по коридору. Альфред устремился за ней вдоль забранных решетками окон, напротив которых располагались высокие двери. За дверьми не раздавалось ни единого звука, только одна дверь, в самом центре, сотрясалась от ударов.

— Доктора! — кричал из-за двери тоненький старушечий голосок. — Позови доктора, проклятая тварь!

— Тихо, миссис Гольдштейн, доктор сейчас придет! — невозмутимо откликнулась Молли Роуз, проходя мимо.

— Сколько злобы в голосе этой женщины, — заметил секретарь, следуя за сестрой.

— Миссис Гольдштейн — божий человек, — назидательно проговорила женщина. — Рассудок ее страдает, но душа чиста. Не то что у Чарльза Дойля. Вот кто был настоящим воплощением зла и слугой дьявола.

— Да? В самом деле? — изумился секретарь.

— А то вы не знаете, — сердито пробормотала женщина, оборачиваясь и окидывая собеседника недоверчивым взглядом.

— Поверите ли, мэм, понятия не имею, — с недоумением пожал плечами Альфред.

— Сама я родом из Эдинбурга и пришла сюда совсем девчонкой, мистер Вуд, — издалека начала сестра Роуз. — И в первый день работы мне доверили сопровождать экипаж, следующий в пансион для джентльменов, из которого мне надлежало забрать пациента и перевезти сюда. Когда я вошла в приемный покой, где дожидался больной, я была поражена. Я очень хорошо знала этого господина в лицо. Его черную бороду, очки и цилиндр невозможно было не заметить. Это был Чарльз Дойль.

Семья мистера Дойля жила на соседней улице, и мне очень нравились его дочери, серьезные маленькие мисс. Было видно, что им приходится несладко, стоило посмотреть на изможденное лицо их матери и старые платьишки, которые она для них перешивала. А папаша их все время топтался у паба на углу. Сначала он выглядел вполне прилично, но все чаще и чаще напивался до скотского состояния, передвигаясь на четвереньках и не помня, кто он и как его зовут. Он был эстет. — Молли зло усмехнулась. — В хорошие дни, когда ему удавалось раздобыть деньги на выпивку, Чарльз Дойль сидел у окна паба и тянул бургундское, в то время как остальные пьяницы довольствовались виски. А однажды он прямо на улице разделся догола и пытался продать свое платье, чтобы купить вина. С тех пор я его не видела. Родственники сделали доброе дело, отослав мистера Дойля подальше от семьи и детей. Ничему хорошему он бы их не научил.

Альфред усмехнулся. Если верить дневникам сэра Артура, Чарльз Дойль — добропорядочнейший джентльмен с небольшими странностями, присущими всем творческим натурам. Как обычно, писатель старательно игнорировал неудобные факты, замечая только то, что он желал видеть.

— Когда я везла его в Драмлити, я просмотрела личное дело. Оказывается, мистер Дойль много раз пытался бежать. В последний раз он впал в буйство, разбил окно, после чего был освидетельствован двумя независимыми психиатрами. Одному из врачей Дойль говорил, что «получает послания из мира духов» и что «Господь повелел ему бежать», а про себя он ничего не помнил. Отца вашего хозяина признали невменяемым. Так он попал в Королевскую клинику для душевнобольных. Это ему господнее наказание за искалеченное детство собственных детей.

Беседуя, они миновали коридор, и сестра, остановившись в самом его конце, достала из широких юбок связку ключей и отперла низкую крашеную дверь.

— Заходите, мистер Вуд. Это моя комната, и здесь я храню вещи покойного. Выбросить их я не решилась, все-таки мы жили по соседству. Думала, девочки его приедут, заберут.

Женщина прошла в крохотную каморку, где стояли только узкая кровать с железными шарами, небольшой стол и сундучок. Повозившись с ключами, выбрала самый маленький, отперла им сундук и откинула крышку. Вынув стопку аккуратно сложенного белья, перенесла вещи на кровать и достала со дна потрепанную коробку. Сняла ветхую крышку и извлекла лежащий сверху альбом.

— Вот, сэр, взгляните на его ранние работы. — Молли перевернула страницу и передала в руки секретарю. Альфред увидел выполненную акварелью крохотную девушку, замершую среди гигантских трав и цветов перед раскрывшей клюв исполинской птицей. — Он и раньше рисовал чудные картинки, видите? Но на ранних работах не было кошмарных лиц, окружавших его в последние годы.

— Чувства и мысли в картине нашедший Смекнет, что ее написал сумасшедший. Чем больше дурак — тем острее наитье. Блажен карандаш, если дурень в подпитье. Кто контур не видит — не может его рисовать, Ни рафаэлить, ни фэзелить, ни блейковать. За контурный метод вы рады художника съесть,

Но контуры видит безумец и пишет как есть[1].

— Вы что-то изволили сказать, мистер Вуд? — женщина с недоумением склонила голову к плечу.

— Это не я сказал, а Уильям Блейк. Поэт как будто лично знал Чарльза Дойля, хотя и написал эти строки о себе. Ну, да это не важно. Так что вы рассказывали, сестра Роуз?

— Когда я утром заходила к мистеру Дойлю, первый вопрос, который задавал Чарльз, — жив он или уже умер. Дойль никак не мог понять, на каком он свете — том или этом. Он был почему-то уверен, что скоро умрет, и я все время отвечала, что если он будет столько курить, то умрет гораздо раньше, чем думает.

— Чарльз Дойль много курил?

— О да, все время сидел с трубкой в зубах. Когда он курил, то становился сам не свой. Он будто отрешался от внешнего мира, а придя в себя, он плакал и кричал, что исчадия ада преследуют его, потом садился за стол и рисовал вот это.

Молли перевернула десяток страниц, и секретарь отложил тетрадь, в которой до этого рассматривал беспорядочные записи, заметки, каламбуры и шаржи. С альбомного листа на Альфреда Вуда глянули искаженные криком ужасные лики чудовищ, вьющиеся вокруг чернобородого господина в круглых очках, в котором нельзя было не узнать самого художника.

— Не сомневаюсь, что Чарльз частенько спускался в ад, где и свел знакомство с этими кошмарными существами. В аду он и оставил свой разум. Периодически терял память, получал смертные знамения, нередко ложился умирать прямо на пол, и все время его преследовали бесы. Я пыталась обратить мистера Дойля к богу, но из этого ничего не вышло. Как-то он полдня провел на коленях с молитвенником в руках посреди бильярдной, но потом сказал, что духам это не по нраву. Дальше становилось только хуже. Он перестал узнавать людей, обращался ко мне «Артур» и «мой мальчик» и частенько просил прощения за то, что выкрадывал деньги из моей копилки, чтобы потратить на выпивку. Целовал мне руки и уверял, что у меня благородное сердце, раз я ни словом не обмолвилась об этом ни матери, ни кому бы то ни было на свете. Мистер Дойль умер в страшных судорогах и, я не сомневаюсь, отправился прямиком в ад, где ему самое место. Если бы вы не приехали сегодня за вещами, я бы их завтра же выбросила.

— Почему, миссис Роуз? — В голосе секретаря звучало искреннее участие. — Столько лет вы ждали приезда кого-нибудь из семьи, а теперь вдруг решились на этот шаг?

— Честно говоря, мне очень страшно, мистер Вуд. — Женщина передернула плечами. — Чарльз приходит ко мне каждую ночь и грозится утащить с собой в ад, если не отдам вещи сыну. Полагаю, что больше всего он беспокоится за трубку.

— Трубку?

Молли запустила руку в темные недра коробки и вынула из глубины тетрадей и альбомов терракотовую трубку с чашей в форме морды льва и чубуком из красного дерева.

— Чарльз курил ее днем и ночью, плакал, ругался и снова курил. Именно трубка окончательно свела его с ума.

— Позвольте, мэм.

Альфред нагнулся к сундуку и, подхватив за бока, вынул ветхую коробку.

— Все в порядке, миссис Роуз. — Он ободряюще улыбнулся, глядя, как женщина торопливо укладывает в коробку извлеченные ранее вещи художника и накрывает их крышкой. — Все в порядке. Больше Чарльз Дойль вас не побеспокоит. Я избавлю вас от этих хлопот.

Москва, 199… год

Вернувшись в Москву, Полонский принялся активно воплощать идею с совместным предприятием в жизнь. Азартно сверкая глазами, Радий вихрем носился по кабинетам, собирая согласования и подписи. И дело пошло на лад. Директор института завизировал бумаги, в Россию приехал Клаус Штольц, и завертелась карусель совместной работы. Однако все происходящее как будто не радовало Радия. Попыхивая трубкой, он подолгу в задумчивости сидел в гостиной, глядя куда-то вдаль, и время от времени бормоча себе под нос нечленораздельные ругательства. Не улучшил его настроения даже приезд самого близкого и родного человека — сестры Селены, вырвавшейся на неделю из Луганска за покупками.

Селена приезжала к Полонскому каждый август приодеть малышей к садику и к школе. Жила она с мужем и детьми в частном доме на окраине Луганска, доставшемся им с братом после смерти родителей. Алла Николаевна к визитам Селены относилась философски. Если уж Радий который год живет у них, то отчего бы на время не останавливаться его сестре? Молодая женщина изо всех сил старалась оправдать свое пребывание в гостях. Когда не бегала по магазинам и вещевым рынкам, она стирала, убирала, готовила. Один раз даже составила компанию Алле Николаевне и сходила с ней в Большой зал консерватории на струнный концерт Вивальди, но больше не проявляла желания оказать хозяйке гостеприимного дома подобную услугу, предпочитая интеллектуальным повинностям физические.

В тот вечер Алла Николаевна одна отправилась в Театр на Таганке. В большой и сумрачной квартире Басаргиных слышалось шлепанье мокрой тряпки о пол — это Селена заканчивала уборку в кабинете, начатую еще накануне. Брат и его приятель расположились напротив друг друга в креслах гостиной, окнами выходящей на оживленное Садовое кольцо. Михаил читал, Радий по заведенной в последнее время традиции раскуривал трубку. Любовно набив ее табаком, несколько раз пыхнул ароматным дымом и неожиданно спросил у Миши:

— Мишань, ты его видишь?

— Кого? — удивился Басаргин.

— Старика в стеганой куртке и пижамных штанах. У него седая бородка клинышком и в руках палка с резной ручкой.

Радий, не отрываясь, смотрел за спину приятеля и, пуская кольца дыма, говорил, точно описывая человека, стоявшего перед ним.

— Ты рассказываешь о последней фотографии отца, — смущенно пробормотал Михаил, отрываясь от чтения. — Не шути так, Радик, не надо. Должно быть, ты посмотрел семейный альбом и теперь меня разыгрываешь.

— Вовсе нет, — устало откликнулся Радий. — Просто этот старик приходит ко мне каждый вечер, когда я курю, и стоит рядом, требуя, чтобы я убирался прочь из его дома. Вот я и решил спросить, что это за ретивый старец.

— Не может быть, — обескураженно протянул Басаргин. — Ты это серьезно?

— Ох, ну и пылищи скопилось на книгах! О чем речь? — заглянула в гостиную Селена, почесывая запястьем в резиновой перчатке курносый нос. Русые волосы ее перехватывала яркая косынка, такие же прозрачные, как у брата, глаза светились любопытством.

— Да так, ни о чем, — вяло откликнулся Радий, пристраивая львиную голову трубки в пепельницу. — Да ладно, расслабься, Мишань. Конечно, я пошутил.

Полонский поднялся с кресла и неторопливо вышел на балкон. Селена улыбнулась Мише неопределенной улыбкой и, пройдя по комнате и обогнув опустевшее кресло, вышла на балкон следом за братом. Она прикрыла за собой дверь, но Басаргин все же слышал каждое слово, произнесенное за балконной дверью.

— Радик, ты снова за свое? — сердито шептала Селена. — Хочешь в дурдом загреметь? Мне уже и соседка Басаргиных жаловалась, что ты к ней заходил с приветом от покойного супруга.

— Я виноват, что вижу призраков?

— Попей пустырника! Говорят, помогает! Ты что, не понимаешь? У Мишки отец был психиатром, и у Аллы Николаевны куча знакомых в тех кругах! Как заметят твои чудачества, позвонят, куда следует, и приедут за тобой на специальной санитарной машине!

— Оно им надо? — хмыкнул Радий.

— А как же! Совместное предприятие организовал ты, а с российской стороны руководителем станет Мишка. Вот и подумай, надо или нет.

— Не городи ерунды, — отмахнулся Полонский, и, распахнув балконную дверь, вернулся в комнату.

Михаил делал вид, что читает. Он и сам после возвращения из Англии стал замечать за Полонским некоторые странности, однако старался не обращать на них внимания, списывая все на усталость и нервное напряжение. А оказывается, неадекватное поведение друга не только ему бросалось в глаза. Хлопнула дверь, и резкий голос Аллы Николаевны прокричал из прихожей:

— Я пришла! Селена, Радий! Мишенька! Ставьте чайник!

Миша поднялся с кресла и, выглянув на балкон, окликнул перегнувшуюся через перила сестру приятеля, разглядывающую пролетающие по Садовому кольцу машины:

— Селена! Мама вернулась из театра, зовет пить чай.

Молодая женщина резко отстранилась от перил и, не поднимая головы, проскочила мимо Михаила. Лицо ее покрывали бордовые пятна, глаза были влажны.

Миша вернулся в комнату и тут увидел Радия. На бледном лице его было написано безумие, взгляд устремлен на вытертые обои.

— Какого черта ты на меня так смотришь, проклятый старик? — шептал Полонский в пустоту. — Я не уйду отсюда! Не уйду! Не уйду!

Алла Николаевна, застыв с плащом в руках перед вешалкой, наблюдала за Радием из темных глубин прихожей. Кусая губы, испуганно следила за братом из кухни старшая сестра.

— Радик, что-то случилось? — осведомился Басаргин, кидая красноречивый взгляд на мать.

— Да нет, все в порядке, — шумно сглотнув, через минуту отозвался приятель, убирая потухшую трубку в карман домашних брюк.

Тяжелая струя с шумом вырвалась из крана и ударила в чайник. Дождавшись, когда наберется полный, Селена закрутила вентиль крана и, грохнув чайник на плиту, обернулась к вошедшей на кухню хозяйке. Та держала в руках пожелтевший календарный листок и внимательно вчитывалась в сделанные на нем записи.

— Вот, обнаружила на трюмо. Селеночка, откуда это?

— Это я, Алла Николаевна, нашла в последнем томе Большой Советской Энциклопедии, — откликнулась гостья, — когда прибиралась в кабинете и пыль из книг вытряхивала.

— Спасибо, — пробормотала хозяйка, рассматривая сложенный пополам листок календаря, на котором стояло нынешнее число, только год был 1970-й. Дата была обведена в кружок, под которым виднелась подпись «родился Славик». Рядом шел телефонный номер, а далее следовало: «Вова Юдин, главврач 15-й больницы». И еще ниже красовалась приписка «Не забыть поздравить!!!»

— Я не стала выкидывать. Посмотрите, может, нужный? Если нет, выбросьте сами, а то рука не поднимается. Все-таки памятная дата.

— Это же сегодня, — рассеянно заметила Басаргина. — День рождения Славы Юдина. Ефим всегда звонил в этот день Володе. Профессору Юдину Владимиру Яковлевичу. Володя Юдин — мировое светило в психиатрии, о нем даже статья в энциклопедии есть. Как раз была заложена этим листком. Славик неплохо ладил с нашим Мишенькой, мы пару раз даже отправляли мальчишек в лагерь от Минздрава. Миш! — вдруг крикнула Алла Николаевна, выглянув из кухни, как будто что-то для себя решив. — Неси-ка телефон!

Через минуту Басаргин заглянул на кухню и сунул матери в руку беспроводную трубку стационарного телефона. Алла Николаевна набрала накарябанный на календарном листе номер и, услышав в трубке мужской голос, приветливо проговорила:

— Здравствуйте, можно попросить к телефону Мирослава Юдина?

— У аппарата, — откликнулись на том конце провода.

— Здравствуйте еще раз, Слава, — заулыбалась женщина. — Вас беспокоит вдова профессора Басаргина.

— Алла Николаевна? — обрадованно воскликнул собеседник.

— Приятно, Славочка, что вы помните мое имя, — смутилась та. — Мы с Мишей поздравляем вас с днем рождения. Как поживаете? Как отец?

— Спасибо за поздравления. Искренне тронут. Папа вышел на покой, безвылазно живет на даче, разводит лилии. А я пошел по его стопам. Руковожу подмосковным филиалом папиной клиники.

— Рада за вас. Ну что же, еще раз с днем рождения. Передавайте привет папе.

Басаргина положила трубку и задумчиво проговорила, глядя, как Селена разливает по тонким чашкам кузнецовского фарфора свежезаваренный чай:

— Мне кто-то говорил, что Славик после выхода Владимира Яковлевича на пенсию сначала занял отцовское место в самой больнице, а потом его по-тихому перевели в филиал. История там была какая-то некрасивая. Вроде бы Славу хотели уволить за злоупотребление служебным положением, да из уважения к отцу дело замяли… Ну, да не будем о грустном. Давайте пить чай! Селена! Радий! Мишенька! К столу! Я принесла из театрального буфета вкуснейшие пирожные!

Англия, 1905 год

Дорога из Шотландии в Лондон пролетела незаметно. Альфред размышлял над новыми фактами, которые узнал о семье патрона. Эта информация была настолько интересна, что секретарь примерял ее к ситуации так и эдак, предвкушая изощренную месть. Можно продать полученные от Молли Роуз сведения падким до сенсаций журналистам и ославить сэра Артура на весь мир. Но что это даст? Безумный отец-алкоголик может быть у каждого. На допившегося до белой горячки папашу писателя, за которым охотились демоны, все закроют глаза. Мало того, Артур Конан Дойль в глазах поклонников даже станет героем — при таком никчемном родителе достичь столь внушительных высот! Вот если бы сэр Артур сам погрузился в трясину безумия… Секретарь развернул газету, которую купил на вокзале, и тут же увидел статью во весь разворот. «Признание сестер Фокс» — гласил заголовок, показавшийся Альфреду пророческим. Вот оно, настоящее сумасшествие, в пучину которого можно столкнуть патрона!

Вера в то, что духи покойников могут общаться с живыми, как религиозно-философское течение возникло вовсе не в Англии, как принято считать, а в США. Родоначальницами спиритуализма стали две сестры, которые теперь, по прошествии времени, раскаивались на страницах британской газеты в обмане. Альфред помнил эту историю. В марте 1848 года фермер из Канады Джон Фокс перебрался с женой и дочерями — четырнадцатилетней Маргарет и одиннадцатилетней Кейт — на север штата Нью-Йорк. Вскоре девочки стали слышать по ночам странные звуки — скрипы, стуки, удары. Как-то раз Кейт проснулась с воплем — чья-то ледяная рука гладила ее по лицу. Маргарет, в свою очередь, заверяла, будто кто-то утаскивает у нее одеяло. А мать сестер могла бы поклясться, что по лестнице на чердак беспрерывно ходит нечто невидимое.

Не склонный к мистике отец семейства решил, что это по дому гуляют сквозняки. На всякий случай стали простукивать стены. И тут Кейт заметила, что стена отзывается на стук очень странно — на три удара она трижды стучит в ответ. Девочка дважды хлопнула в ладоши — раздался двукратный ответный стук. И Кейт предположила, что некто или нечто пытается с ними пообщаться. Миссис Фокс осведомилась у стены насчет возраста дочек, и ответы оказались верны. Мистер Фокс в растерянности призвал соседей, чтобы они засвидетельствовали таинственное явление. Те сначала не поверили, а потом и сами убедились — дух знает ответы на все вопросы. Составили простенький алфавит, используя все тот же метод стука, и тогда выяснилось, что отвечает некий торговец, ограбленный и убитый в этом доме несколько лет назад.

Новость стремительно распространилась по округе, и семья Фокс сделалась невероятно популярной. У девочек тут же обнаружился дар медиумов, и в доме стали устраивать платные сеансы общения с духами, на которые приезжали толпы любопытных. Когда поток желающих иссяк, оборотистое семейство стало разъезжать с гастролями по стране. Навык общения с потусторонними силами креп. Духи мелькали за занавесками, по сцене кружились столы, а в хрустальных шарах отражались лики ушедших в небытие возлюбленных кого-нибудь из зала.

Газеты писали обо всем этом довольно скептически, но нашлись и сторонники нового развлечения. Знаменитый газетный магнат Хорас Грибли уверовал в загробную жизнь после того, как трагически погиб его сын, и пригласил девиц в свой дом в Нью-Йорке в надежде установить контакт с покойным. Вскоре после этого Грибли опубликовал в «Нью-Йорк трибьюн» открытое письмо, где клятвенно заверял, что сестры Фокс и в самом деле могут общаться с духами. После этого популярность девочек достигла своего пика, и юных спириток стали буквально рвать на части. Само собой, время от времени предпринимались попытки разоблачения. Скептики уверяли, что медиумы и их подручные используют специальные приспособления, издающие различные звуки. Но веру в талант сестер Фокс не смогли поколебать даже безграмотные ответы Бенджамина Франклина, которые Маргарет давала от его имени.

Слава девочек была невероятна, и все больше и больше любителей легкой наживы шли по их стопам. К тому моменту, когда Альфред познакомился с Конан Дойлем, волна спиритизма захлестнула всю Англию. По всей стране возникали спиритуалистические церкви, печатались тематические газеты и даже королева Виктория и принц-консорт принимали участие в сеансах. Казалось бы, жизнь сестер складывалась довольно удачно, однако счастливыми их назвать было нельзя. Бесчисленные испытания и проверки сделали из них горьких пьяниц.

И вот теперь Кейт Фокс арестовали за хулиганство и непотребное поведение, а Маргарет опубликовала на страницах газеты, которую секретарь держал в руках, всенародное признание в том, что вся история со стуком в доме от начала и до конца — одно сплошное надувательство. На этот обман их толкнула мать, заставившая дочерей дурачить народ, чтобы заработать побольше денег. Маргарет Фокс признавалась, что устала лгать и притворяться, роль медиума подточила ее морально и физически, и теперь она со всей ответственностью заявляет, что спиритуализм — мошенничество самого низкого пошиба.

Отложив газету, Альфред припомнил, что в Саутси сэр Артур однажды посетил лекцию «Все ли заканчивается со смертью?», которую читал гастролирующий по Англии американский спиритуалист. Тогда доктор отнесся к услышанному со здоровым скептицизмом и на заседании ученого общества громко возмущался, как человек в здравом уме может поверить в подобную чушь. Дойль говорил, что принцип жизни и смерти прост — свеча погасла — свет исчез. Однако Альфред помнил целые полки в библиотеке патрона, заставленные работами по телепатии, теософии, оккультизму и буддизму, и очень надеялся, что почерпнутая из них информация не прошла даром для пытливого ума отца Шерлока Холмса.

Глядя в окно поезда, секретарь перебирал в уме факты и вдруг увидел прекрасную возможность выставить писателя дураком. Трубка Чарльза Дойля! Именно она послужит связующим звеном между духами и сэром Артуром. Ведь допившийся до белой горячки отец писателя курил в лечебнице ту самую трубку, которую юный Артур привез из плавания на «Маюмбе». И подобрал он ее после бегства «живого трупа»! Стоит только заикнуться об этом, и богатая фантазия писателя не сможет удержаться от полета и мигом насочиняет небылиц!

Альфред неоднократно замечал, что выдумки настолько органично вплетаются в жизнь Конан Дойля, что тот и сам искренне верит в них. Так было с маяком. Повествуя о морских приключениях, сэр Артур вдруг как-то обмолвился, что в первые же часы плавания спас «Маюмбу» от крушения у скалистых берегов Ирландии, ибо никто из команды не заметил Таскарского маяка, стоящего на краю каменного мыса. И только он, неоперившийся судовой врач, в самый последний момент сумел разглядеть в тумане его огни и тем самым избавить судно и его пассажиров от неминуемой гибели. Однако, разбирая бумаги, Альфред нигде не встретил упоминания об этом инциденте, в то время как все, что с ним приключалось, Конан Дойль скрупулезно заносил в дневник.

Так что шансы на удачу у секретаря были, да еще какие! Оставалось лишь запастись терпением и подгадать удобный момент, чтобы заронить в сердце сэра Артура ростки спиритуализма.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Толик сидел на ступенях маяка, устремив на море задумчивый взгляд. Заметив меня, он вытянул руку вперед и, не поворачивая головы, не столько спросил, сколько констатировал:

— Наконец-то принесла.

— Не принесла. Нет у меня денег.

— Идиотка! — простонал Граб, поворачивая ко мне осунувшееся лицо. При свете луны было заметно, как сильно он изменился. Глаза запали, некогда пышные вьющиеся волосы облепили вытянутый череп, полные алые губы сжались в аскетичную нитку. — Какая же ты дура, Лиза! Как ты все усложняешь!

— Перестань ругаться и выслушай меня, — твердо, насколько могла, проговорила я. От напряжения у меня на лбу выступила испарина, хотя было совсем не жарко. Больше всего я боялась, что не выдержу его взгляда и, закрыв лицо руками, зарыдаю и убегу как можно дальше от этого страшного человека. Но все же собралась с силами и произнесла: — У меня нет денег, но я перепишу на тебя дом. Дом стоит гораздо больше чем полтора миллиона рублей. Я заберу Гошу, и мы уедем. Уедем домой, в Москву. Никто ничего не узнает.

Я видела, что неподалеку маячит приземистый силуэт Кузьмы, и его присутствие придавало мне решительности.

— Нет. — Толик жестко качнул головой. — Алекс не согласится. Ему не нужен твой дом, Лиза. Ему нужны деньги. Причем прямо сейчас. Полтора миллиона рублей. Утром он должен отдать долг. Твой муж подчистую продулся в карты. Слил всю наличность, машину, часы и еще остался должен именно эту сумму. Полтора миллиона рублей. И ни копейкой меньше.

— Что ты такое говоришь? — не поняла я. — При чем тут Алекс? Он же в Москве! Только завтра приедет!

А Граб, повышая голос, продолжал, не спуская с меня ненавидящего взгляда:

— Ты что, оглохла? Не слышишь, да? Уши заложило? Говорят тебе, твой муж проигрался в карты! Часть долга он отдал, но остался должен полтора миллиона рублей! И послал меня к тебе за этими деньгами!

— Как это послал тебя ко мне? — прошептала я вмиг омертвевшими губами. — Он разве знает, что я… Что мы…

Глядя, как я пытаюсь подобрать слова, Граб презрительно фыркнул и хмуро проговорил:

— Алекс с самого первого дня знает, что я с тобой сплю. Он сам попросил меня об этом. И сделал он это для того, чтобы какой-нибудь другой ловкач не втерся к тебе в доверие и не отжал дом. Ты же у нас такая наивная! Я тебе больше скажу. Когда меня выгнали из банка за растрату, Алекс меня выручил, дав взаймы очень крупную сумму денег. Только благодаря ему я сравнительно легко отделался. Меня просто вышвырнули с волчьим билетом, хотя могли бы и посадить. Взамен твой муж попросил, чтобы я поселился рядом с твоим домом в Дельфиньей бухте и присматривал за тобой. Я и присматривал, как мог. Я думал, этого будет достаточно, и мы в расчете, но вчера Алекс потребовал где угодно раздобыть эти несчастные полтора миллиона. Что такое полтора миллиона? Это тьфу! Раньше я столько за выходные у проституток оставлял. В свое время Алекс дал мне гораздо больше, и в принципе я понимаю, что он вправе ждать от меня помощи. Но зачем же было брать в заложницы Настю! Хрупкую беременную девочку, которая носит под сердцем ребенка!

— Настя беременна? — пробормотала я. — Поздравляю.

Граб скривился, как от зубной боли.

— Поздравляешь? Ты? Меня? Ну, ты и идиотка. Если бы ты знала, Лиза, как мне все осточертело! Кругом либо продажные шлюхи, либо набитые дуры, такие, как ты. И тут она. Настя. Чистая, славная девочка. Тебе не понять. Мне будто кто на ухо шепнул — это она! Я люблю ее так, как никого никогда не любил.

Лицо его перекосила гримаса страдания, но, окинув меня взглядом, он в отчаянии махнул рукой:

— Хотя о чем с тобой разговаривать…

— Гошиного щенка тебе тоже нашептали убить?

— Я не убивал, это Алекс.

Мне стало смешно. Представить трусливого, выверяющего каждый свой шаг Алекса, в строгих очках и неизменном костюме-тройке, убивающим щенка было по меньшей мере дико.

— Ну да. Конечно. Алекс. И давно он здесь?

— Уже неделю. В «Чайке» живет, — дернул щекой Толик. — Из номера Иван Ивановича не выходит — в карты играет. Продулся ему подчистую.

— Кто это — Иван Иванович?

— Какой-то заезжий катала, — сделал он пальцами неопределенный жест. — Алекс ему до черта проиграл и пришел ко мне требовать денег. А откуда у меня такая сумма? Я так ему и сказал. Тогда Алекс подумал, что ты можешь взять деньги у отца, если я хорошо попрошу. Вчера я попросил, но сегодня ты денег не принесла. Все утро мы ждали, а от тебя ни слуху, ни духу. Мы поехали к тебе и увидели, что ты прохлаждаешься на пляже. Тогда твой муж разозлился и предложил забрать Гошу. Гоша спал в детской, а нянька храпела у себя. Алекс хотел взять сына на руки, но дрянная шавка принялась повизгивать от радости. Чтобы Гоша не проснулся, Алекс схватил собаку, свернул ей шею, а мне велел бросить труп в бассейн. Чтобы, когда вернешься, ты поняла, что с тобой не шутят. Вроде как если одного щенка убили, то и другого — твоего — тоже убьют. Для большего эффекта я вспорол псине брюхо, а Алекс вынес парня из дома, усадил в машину и отвез сюда. А потом сказал, что не только Гоша будет заложником, но и Настя. Это чтобы я шевелился сам и заставил пошевеливаться тебя.

Слушая срывающийся голос, я вдруг отчетливо поняла, что все, что рассказывает Граб, — чистая правда. Меня еще в первый момент удивило, что Арчи, находясь в спальне, не залаял на Толика. А песик на него обязательно бы залаял, ибо очень не любил. Зато к Алексу щенок все время ластился и встретил бы его приход радостным вилянием хвоста. Внутри что-то шевельнулось, похожее на горечь разочарования. Я знала, что муж меня не любит, но даже не могла предположить, что будет способен причинить вред нашему сыну.

И вдруг Толик как-то по-детски всхлипнул и плаксиво протянул, что совершенно не вязалось с его атлетической внешностью:

— Это все из-за тебя! Ничего бы этого не было! Ты должна была всего-навсего пойти к отцу и попросить у него денег.

— Я ходила.

— Врешь! — завизжал он. Истерика Граба набирала обороты. — Если бы ходила, он бы тебе дал. Но ты, упрямая коза, всегда все портишь! Неудивительно, что парень у тебя с приветом. Весь в мать!

— Закрой свой мерзкий рот, — неожиданно выдохнула я, вдруг ощутив прилив небывалой ярости. В первый раз в жизни я больше не боялась. Я смотрела прямо в синие ненавистные глаза и в глубине души чувствовала, что готова дать отпор кому угодно. Даже Грабу. — Где мой сын?

— С цепи сорвалась, тварь? — сжал кулаки Толик, и студент решительно шагнул из тени вперед, намереваясь выступить на мою защиту.

— Полегче, сударь, — с угрозой в голосе проговорил Кузьма.

— Это что за чудо в перьях? — изумился Граб. — Очередной психотерапевт, приставленный папашей?

— Не твое дело, — отрезала я. — Где Гоша?

— На маяке, — неожиданно сникнув, махнул он рукой. — Алекс запер их с Настенькой наверху. С вечера твой муж дал смотрителю мелочь на водку и отправил в город развлекаться, а сам вызвался присмотреть за маяком. Что ты на меня таращишься? Сходи, убедись сама. Заодно объяснишь Алексу, почему не принесла обещанные деньги.

Огибая понуро сидящего Толика, гном уже поднимался по вытертым каменным ступеням лестницы, ведущей внутрь маяка. Я торопливо взбежала за ним и скрылась за приоткрытой дверью. После предрассветной чернильной сини улицы с вполне различимыми силуэтами деревьев и домов меня поглотила непроглядная темнота неосвещенного помещения. Казалось, сам воздух сделался тугим и тягучим, как гудрон. Но я уверенно шагала за Кузьмой по узким металлическим ступеням, поднимаясь наверх, к лучику света, виднеющемуся где-то очень высоко. Студент взбирался все выше и выше по спиральной лестнице, пока не уперся в низкую белую дверь, светлым пятном выделяющуюся на темном фоне кирпичных стен, покрытых лишайником. Из-за приоткрытой двери на крохотную лестничную площадку падала узкая полоска света, и я удивилась, что дверь не заперта. Разве так держат заложников? Кузьма вошел первым, я прошмыгнула за ним. Следом за мной протиснулся Толик, пыхтевший позади. Протиснулся и замер в дверях. Я тоже не сразу поверила в увиденное.

Освещенная тусклой лампочкой комнатка имела круглую форму и была такой маленькой, что в ней с трудом помещались стол, стул и узкая кровать, на которой мирно посапывал Гоша. Под круглым, похожим на люк иллюминатора окном сидела на стуле Настя, тонкими руками обхватив голову стоящего перед ней на коленях Алекса. Мой холодный и расчетливый муж, сняв очки и задыхаясь от страсти, с несвойственным ему жаром говорил:

— Маленькая моя! Я все для тебя сделаю! Это даже хорошо, что все так получилось! Карточный долг расставил все по своим местам. Если бы не эти деньги… Я говорил с врачом Лизы. Доктор уверен, что Лиза не выживет. Наконец-то я стану богат и свободен! Ни ты, ни ребенок не будете ни в чем нуждаться! У нас будет много денег! Очень много! Но ты должна быть умницей и сказать в полиции то, что мы с тобой придумали. Запомни. Толик похитил Гошу, чтобы получить от Лизы выкуп.

Настя склонилась к его лицу.

— Да, милый, я все поняла. Я тоже тебя очень люблю и сделаю все, как ты скажешь.

Ее тонкая ладонь скользнула по щеке Алекса, яркие алые губы припали к его дрожащим от нежности и страсти губам.

— Вот тварь! — злобно прошипели за моей спиной.

— Смешно, правда? — проговорила я, оборачиваясь к побагровевшему от ярости Грабу. — Пока ты по требованию Алекса спал со мной, мой муж спал с твоей Настей. Так что никто ни на кого не в обиде.

— Заткнись, идиотка! — оборвал меня бывший любовник, в бешенстве скрежеща зубами.

— Я постараюсь сделать так, чтобы тебя не таскали в полицию, — будто не слыша нашей перепалки, продолжал горячечно шептать Алекс. — Все-таки ты беременна, и тебе нельзя волноваться. Волнение может пагубно отразиться на плоде. Я лучше, чем кто-либо другой, знаю, что такое больной ребенок, и клянусь, что расшибусь в лепешку, но наш с тобой малыш родится здоровым!

— Что ты врешь, гад? — взвыл Толик, с кулаками бросаясь на соперника. — Это мой ребенок! Мой!

Муж Насти налетел на противника, но, странное дело, Алекс даже бровью не повел. Мне показалось, что Граб окутал собою Алекса, как если бы был не из плоти и крови, а состоял из тумана. Не достигнув желаемого, ревнивец снова предпринял попытку ударить вероломного друга. И снова безуспешно. Но самое странное, что ни Настя, ни Алекс до сих пор нас не видели, точно и не было в этой крохотной комнатке никого, кроме них да спящего Гоши.

— Что за черт? — задыхаясь от ярости, обернулся к нам разъяренный рогоносец. — Я не могу дать ему в морду!

— Конечно, не можете. Вы тень бесплотная, ибо умерли, — с кроткой улыбкой проговорил Кузьма, вертя в руках трубку. — В настоящий момент вы слишком слабы и не можете воздействовать на физические объекты. Но если поднакопите энергии, перейдя в духи высшего порядка, то, возможно, и сможете причинить физическому телу реальный вред.

— Совсем рехнулся? — злобно выплюнул Толик. — Ты тоже, что ли, умер, раз со мной разговариваешь? И Лизка умерла? Мы все умерли, да? Так, что ли?

— Не так, — как можно мягче ответствовал юноша. — Умерли только вы, Анатолий. Но все мы сейчас, безусловно, бестелесные субстанции. Лиза находится в коме, а я просто медиум и знаком с практиками, позволяющими общаться с духами.

Теперь не поверила я.

— Да нет, Кузьма, ты что-то путаешь. Ты же студент! Приехал к профессору Зорину!

— Одно другому не мешает.

— Постой, а как я могу быть бестелесной субстанцией, если меня пропустил в дом отца охранник? Сережа даже сказал, что я неважно выгляжу!

— Охранник был пьян?

— Не более чем всегда, — пожала я плечами. — В легком подпитии.

— Тогда в этом нет ничего удивительного. Духов видят лишь дети и люди в измененном состоянии сознания.

— Это ты, урод, в измененном состоянии сознания! — злился Толик. — Что за чушь ты несешь?

Однако ни оскорблениями, ни грязной руганью Кузьму невозможно было сбить с толку.

— Пойдемте, — кивнул он на дверь, — я покажу одну вещь.

Студент повернулся и, выйдя из комнатки смотрителя маяка, устремился по винтовой лестнице на самый-самый верх. Там, поросшая редкой травой, располагалась маленькая, метр на метр, площадка, обнесенная низкими стальными перильцами. По площадке гулял ветер, и чайки пролетали над самой головой. Одного неверного движения было достаточно, чтобы рухнуть с огромной высоты маяка. Я опасливо глянула вниз и заметила, что там, на скалах, уже кто-то лежит. Кто-то необычайно похожий на Толю. Та же белая футболка, что и на стоящем рядом со мной Грабе, те же льняные брюки на неестественно вывернутых ногах и рассыпавшиеся по острым камням длинные черные кудри, которые он обычно собирал в хвост. Вне всяких сомнений, бездыханное тело некогда принадлежало тому, кто сейчас потрясенно молчал рядом со мной. Моему любовнику. Анатолию Грабу.

Англия, 1905 год

В поместье Конан Дойлей под Лондоном царили уныние и грусть. Луиза больше не вставала с постели, и в глазах больной секретарь увидел отсутствие желания жить. Было очевидно, что женщина не хочет быть в тягость мужу и делает все для того, чтобы как можно скорее освободить место своей сопернице. На следующий день после возвращения из Шотландии Альфред хотел заглянуть к Туи перемолвиться словечком и даже приоткрыл было дверь в ее комнату, но так и застыл в коридоре, не решаясь войти. Рядом с кроватью матери на коленях стояла Мэри, а Луиза, его Луиза, срывающимся шепотом говорила:

— Мэри, малышка, когда меня не станет, вашей мамой будет Джин Леки. Не сердитесь на нее. Помогайте ей. Передай Кингсли, чтобы он во всем ее слушался.

— Но, мамочка, как ты можешь так говорить? — задохнулась от негодования девушка. — Им с папой должно быть стыдно!

— Девочка моя, овдовевший мужчина не должен страдать от одиночества. Особенно такой великодушный, как ваш отец.

Как ни старалась Туи скрыть охватившего ее страдания, боль и обида все же явственно звучали в ее голосе, и Альфред укрепился в мысли непременно осуществить свой план.

Самого писателя в день возвращения секретаря не оказалось дома, и Альфред оставил коробку на столе. Отдельно он выложил трубку, намереваясь тем самым привлечь внимание сэра Артура к сакральному атрибуту африканского культа предков. Конан Дойль вернулся только через неделю, на этот раз один. Дом тут же заполнился его мягким голосом, размашистыми жестами, планами новых исторических романов. Тем же вечером секретарь с патроном тянули шерри у камина, и сэр Артур крутил в руках трубку, прихваченную из кабинета.

— Сестра милосердия Молли Роуз уверяет, что ваш отец, сэр, являлся к ней каждую ночь и требовал, чтобы трубка как можно скорее попала в ваши руки, — проговорил Альфред, ставя свой бокал на низкий столик и неспешно раскуривая старенькую пеньковую трубку, к которой пристрастился еще в Саутси.

— Поразительно! — перелистывая страницы отцовского альбома, лежащего перед ним на ломберном столике, покачал головой сэр Артур. — Отец, несомненно, жил в мире духов. Он их видел так же, как я вижу людей.

— Редкая способность, — поддакнул секретарь.

— Да, друг мой Вуд, есть много неизвестного, что сокрыто от наших глаз! — задумчиво проговорил писатель, поднимая взгляд на секретаря. — Отлично помню эту трубку! Я подарил ее отцу, когда вернулся с берегов Африки. Он так ей обрадовался. Бедный, бедный отец! Непризнанный художник! Как мало радостей было у него в жизни! А я, любящий сын, всего-то и смог его порадовать этой вот трубкой.

— А не попробовать ли вам, сэр Артур, какова она на вкус? — бодро осведомился секретарь.

— Знаете, Вуд, эта вещь дорога для меня как память. Когда-нибудь я, возможно, и закурю ее, но только не сегодня. Сегодня я буду курить свою обычную трубку. А на эту просто любоваться. Ну-ка, Вуд, дайте табакерку!

Альфред передал писателю резную коробочку с табаком и стал наблюдать, как писатель с энтузиазмом набивает табак в свою неизменную трубку фирмы Peterson. Отблески огня в камине освещали сумрак гостиной, придавая уют этому чересчур просторному помещению. В высокие арочные окна заглядывала луна, и серебряный свет ее перемежался с огненными вспышками камина, добавляя гостиной таинственности. Секретарь недовольно поморщился — антураж, да и вся атмосфера этого вечера как нельзя лучше соответствовали его затее. Но упрямство патрона спутало все карты, однако не лишило секретаря решимости довести задуманное до конца.

Сэр Артур чиркнул спичкой о плоский коробок и, попыхивая ароматным дымом, закурил. По комнате поплыл приятный запах дорогого табака.

— А было бы неплохо устроить выставку работ отца, — вдруг протянул сэр Артур. — И подобрать стишки к отцовским рисункам, выпустив серию детских книг. Штук десять или пятнадцать, по тысяче экземпляров каждую, — писатель улыбнулся в пшеничные усы. — И продавать эти книжицы прямо на выставке. Я попрошу вас сделать это.

— Но, сэр, боюсь, что столько историй про эльфов и фей британские поэты не сочинили, — осторожно заметил секретарь.

— А вы, Вуд, не ограничивайтесь лишь англоязычными поэтами, смотрите на вещи шире. Берите любые стихи, которые сможете отыскать. И напечатайте текст с одной стороны страницы на языке автора, а с другой — английский перевод. Но самое главное — это иллюстрации. Рисунки отца должны подходить по смыслу к тексту, чтобы их мог понять любой ребенок.

— Хорошо, сэр, я постараюсь подобрать стихи к рисункам максимально точно.

— Вот и отлично. Дети знают толк в эльфах и феях. Полагаю, они надлежащим образом оценят работы отца. У ребенка особая энергетика, отличная от нашей. Детям открыты тайны природы.

Некоторое время они сидели и курили в полной тишине.

— А помните, Вуд, тот случай в усадьбе в Дорсете? — снова подал голос Конан Дойль. — Теперь я точно знаю, что это был дух ребенка.

В тот год, когда умер отец сэра Артура, а Туи поставили смертельный диагноз, писатель вступил в Общество психических исследований, невероятно порадовав его членов. Дойль не без гордости рассказывал домашним, что случайно подслушал, как президент общества Артур Бальфур говорил своему секретарю: «Он будет нам полезен и как врач, и как Шерлок Холмс. Сообщения мистера Дойля будут приняты публикой с полным доверием».

Уже через несколько дней сэр Артур принял участие в расследовании паранормального явления. К ним в общество обратился ветеран афганской войны полковник Элмор с просьбой осмотреть его усадьбу в Дорсете. Ветеран ясно слышит, как по ночам кто-то ходит по комнатам, волоча за собой тяжкие цепи и стеная так, что больно слушать, как страдает чья-то несчастная душа. Собака отказывается заходить в комнаты, а слуги уже взяли расчет. Три члена общества, среди которых был Конан Дойль, отправились в Дорсет, по дороге изучив свидетельские показания. Чтобы не пугать жену и дочь полковника, было решено сделать вид, будто мужчины приехали навестить фронтового товарища.

Вечер прошел чинно. Отужинали, сыграли в вист, и все разошлись по спальням. Однако, как только дамы уснули, исследователи принялись за дело. Они обшарили весь дом, но ничего необычного, так же как и следов на полу от «тяжких цепей», не нашли. Зато на следующую ночь обитатели дома пробудились от страшного грохота, будто кто-то изо всех сил бил тяжелой дубиной о стальной лист. Члены общества бросились на кухню, откуда, как им показалось, доносился звук, но ровным счетом ничего не обнаружили. Следующая ночь прошла спокойно. Так они и уехали, недоумевая, то ли в доме и впрямь пошаливала злая сила, то ли их попросту разыграли. Но несколько лет спустя дом сгорел, а в саду нашли скелет ребенка лет десяти.

— Сейчас я на сто процентов уверен, — задумчиво говорил Конан Дойль, — что семья в этом деле не замешана. Несомненно, это резвился дух малыша. Внезапно умершие насильственной смертью дети могут оставлять на земле некоторую часть своей жизненной энергии.

За время работы у писателя Альфред Вуд слышал от Дойля несколько версий этой истории, и все время автор давал голову на отсечение, что дело было именно так, как он рассказывает. Редактору Джеймсу Пейну писатель говорил, что у Элмора были сын и дочь, и что именно сын стоит за всеми таинственными происшествиями. А Джерому Клапке Джерому сэр Артур выложил другую версию дорсетских событий. Роль привидения якобы исполняла взрослая дочь полковника, незамужняя дама лет тридцати пяти. Мистер Дойль, как автор детективов, ее сразу заподозрил, ведь когда все выбежали из комнат, разбуженные грохотом, дочь утверждала, что ничего не слышала и им все померещилось. На следующую ночь женщина якобы вышла на дело снова, но писатель ее уличил. Ей ничего не оставалось, как сознаться, что делала это назло родителям, а зачем, и сама не знает. Сэр Артур обещал все сохранить в тайне, и больше привидение не давало о себе знать. Но теперь Конан Дойль занял диаметрально противоположную точку зрения.

— Да-да, Вуд! Я совершенно уверен! Именно энергия погибшего ребенка и стала тогда причиной непонятного шума в доме полковника Элмора.

— Не сомневаюсь, что это так, — сдержанно кивнул секретарь. — Дети невероятно восприимчивы к всевозможным чудесам.

— Поэтому вы и напечатаете книжицы со сказочными существами, которые так мастерски рисовал отец. Как бы я хотел ему сказать, что он чертовски талантлив!

— Полагаю, сильный медиум сможет установить контакт с вашим отцом, — вкрадчиво проговорил Альфред Вуд, решивший зайти с другого боку.

— Вы правы, дорогой Альфред! Ведь это отличная идея! Мы с вами обязательно посетим спиритический сеанс профессионального медиума и порадуем дух блестящего художника Чарльза Дойля сообщением о предстоящей выставке его работ, которую я обязательно устрою в самое ближайшее время.

Москва, 199… год

Радий третий день не выходил из дома. Апатия, снедавшая все его существо, не позволяла жить полной жизнью. Чтобы не встречаться с досаждающими ему призраками, Полонский бросил курить. Он пробовал перейти на сигареты и даже папиросы, но после трубки это было все равно что гладить кошку в перчатках. Никакого удовольствия, одно расстройство. Некоторое время он терпеливо сидел без табака, однако привычка брала свое, и Радий снова хватался за трубку. Теперь уже другую, не львиноголовую, а купленную в музее. Но уже и без трубки Чарльза Дойля тени умерших не оставляли его в покое. Алла Николаевна пробовала подсунуть приятелю сына легкие витаминные препараты, которые для поднятия тонуса еще при жизни прописывал ей ныне покойный супруг, но Радий только сердито отмахивался.

— Не в тонусе дело, Алла Николаевна! — хмурился он. — Я просто устал.

Весь вчерашний день он провел в постели, угрюмо глядя в окно. Сегодня тоже не вставал и с нетерпением ждал возвращения Басаргина, чтобы узнать, как идут дела в их совместном предприятии. Когда хлопнула входная дверь, Радий тяжело поднялся с дивана, накинул халат и, еле волоча ноги, вышел в коридор. Однако замер в дверях кабинета, увидев, что приятель вернулся домой не один. Рядом с Михаилом стоял невысокий носатый брюнет в модной вельветовой тройке цвета раскаленного песка. Черная атласная рубашка контрастировала с лиловым галстуком, бабочкой, а из кармана пиджака выглядывал уголок подобранного в тон платка. Застывшая в дверях гостиной Алла Николаевна с удивлением взирала на странного визитера до тех пор, пока Михаил не произнес:

— Вот. Встретил Славу Юдина. Не мог не пригласить.

— Здравствуйте, Славочка, — растянула в улыбке узкие губы хозяйка, поспешно наклоняясь к галошнице и доставая тапочки для гостя.

Вышедшая на шум из кухни Селена во все глаза смотрела на диковинного франта, поцеловавшего руку Алле Николаевне и устремившегося с тем же намерением к ней.

— А вы, должно быть, супруга Миши? — рокочущим басом проговорил гость, обволакивая женщину маслянистым взглядом.

— Ой! Нет! Что вы! — пискнула Селена, пряча мокрые руки за спину и скрываясь на кухне. — Я здесь в гостях!

Во время ужина гость и хозяйка вспоминали общих знакомых, и Радий нет-нет да и ловил на себе профессионально-заинтересованный взгляд доктора Юдина, и ему это сильно не нравилось. В голове сами собой всплывали слова Селены о знакомых психиатрах покойного профессора. Радий весь подобрался и старался поменьше говорить, чтобы не ляпнуть чего лишнего. От напряжения кусок не лез в горло. А гость вдруг отложил приборы, сконцентрировался на Полонском и начал рассматривать его с удвоенным вниманием. Затем поднялся из-за стола, извинился и вышел в коридор, откуда донесся звук набираемого телефонного номера, потом старательно понижаемый голос.

Вернувшись за стол, доктор Юдин почти не притронулся к тушеной баранине, время от времени кидая сосредоточенные взгляды на циферблат дорогих часов. Все это Радий подмечал с особенной четкостью, и в голове его складывалась тревожная картина. Поэтому молодой человек даже не удивился, когда в дверь позвонили, и Алла Николаевна отправилась открывать, а следом за ней двинулся психиатр. Щелкнул замок, и в прихожей зазвучали незнакомые мужские голоса, заверяющие хозяйку, что госпитализация совершенно необходима, раз доктор так считает.

— Верьте богатому опыту, Алла Николаевна! — басил из прихожей гость. — Подлечим мы вашего Радия, поставим на ноги и вернем вам в целости и сохранности! Это просто чудо, что я встретил сегодня Мишу! Ваш Радий мог черт знает до чего дойти в своих видениях. Полонский, вы ведь видите призраков? Не отпирайтесь! У вас на лбу написано — шизофрения! Вы видите духов, да?

— Иуда, — не отвечая на вопрос психиатра, выкрикнул Полонский в сторону жалко улыбающегося Михаила. Духовидец бросился в кабинет и сделал попытку закрыться изнутри, но два дюжих санитара преградили ему дорогу, заломили руки за спину и выволокли на лестничную клетку.

Селена бросилась к брату и, молотя санитаров кулачками по крепким плечам, принялась истошно вопить:

— Садисты! Изверги! Пустите его немедленно! Я милицию позову!

— Тише, тише, Селеночка! — успокаивала женщину Алла Николаевна. — Врачи знают, что делают.

Радия скрутили, усадили в казенный «рафик» и увезли в подмосковный филиал психиатрической лечебницы в Лесных полянах, являющийся безраздельной вотчиной доктора Мирослава Владимировича Юдина.

Англия, 1905 год

Тусклый свет фонарей ложился на мокрую от дождя мостовую. Машина сэра Артура свернула с освещенного шоссе в темный переулок. Яркие снопы фар выхватили из сумрака стены скучных кирпичных строений и осветили арку, над которой раскачивался фонарь.

— Должно быть, нам сюда, — проговорил Альфред Вуд, трогая за рукав патрона и кивая в сторону арки. — Похоже, это и есть Церковь спиритуалистов.

Сомнение в голосе давалось не склонному к театральным эффектам секретарю нелегко. На самом деле он прекрасно знал, где расположена цитадель любителей общения с духами, ибо неоднократно в ней бывал. И даже свел близкое знакомство с председателем общины, сухим и жилистым мистером Гардни. Мистер Гардни был уведомлен о предстоящем визите известного писателя, и при помощи Альфреда основательно подготовился к этой встрече.

— Подумать только! — воскликнул Конан Дойль. — Даже церковь у них своя!

— Это вполне естественно, — невозмутимо пожал плечами секретарь, выбираясь из салона авто. — Если человек верит во что-то, он стремится воздать почести объекту своего поклонения. Кроме того, церковь — это место встречи единомышленников. Людей, так сказать, близких по духу.

— Да-да, это я отлично понимаю, — пробормотал Дойль, устремляясь к распахнутым дверям, около которых толпились люди. Многие из них возмущенно что-то говорили, и, подойдя поближе, мужчины смогли разобрать, что дело касается денег.

— Нет, господа, это не плата за вход! — горячо убеждал толпу стоящий в дверях мистер Гардни. — Это взносы на новое здание! Вы же видите, как нам тесно в этих стенах!

— Это вымогательство!

— Сплошное шарлатанство!

— Правильно вас полиция закрывает! — неслось со всех сторон.

— Имейте совесть! — взмолился председатель. — Вы же сами приходите в этот дом, чтобы получить весточку от родных и близких, причем совершенно бесплатно! Мы же вам помогаем? Почему же вы не хотите нам помочь?

Стоя в стороне, Альфред наблюдал, как багровеет лицо сэра Артура, как рука его тянется к карману пиджака и извлекает бумажник.

— Вот, мистер, — протянул он Гардни крупную банкноту. — Примите от нас с приятелем взнос на ваше благое дело!

— Сэр, наша церковь от души благодарит вас за великодушие! — просиял председатель. Скользнув взглядом по Альфреду и как бы не узнав его, он сделал широкий жест в глубину помещения. — Проходите вместе с вашим другом и занимайте самые удобные места!

— Ну, конечно! — недовольно заворчали в толпе, когда крупная фигура писателя принялась прокладывать себе дорогу среди почитателей спиритуализма. — Если деньги есть, проходите, сэр!

Дойль на ходу вынул из бумажника еще одну купюру и протянул ее председателю.

— Это за остальных, — сообщил он. — Пусть эти люди тоже пройдут в зал.

Обрадованная толпа хлынула следом за писателем и его секретарем, угрожая смести все на своем пути. Альфред услышал, как за последним спиритуалистом захлопнулись двери, и благоразумно увлек сэра Артура на заранее приготовленные для них места. Из первого ряда они рассматривали деревянный помост, на котором возвышались стул и круглый стол, застеленный бархатной скатертью малинового цвета. Длинная бахрома свисала до самого пола, и слабый сквозняк из распахнутых узких форточек едва заметно шевелил шелковистые кисти. На заднем плане, в стене рядом с тремя отдельно стоящими стульями, виднелась приоткрытая белая дверь, из-за которой время от времени выглядывала крохотная круглая женщина с румяным лицом.

— Вон! Вон она! Ясновидящая из Ливерпуля миссис Доусон, — слышался громкий шепот за спинами мужчин.

Но вот румяное лицо крохотной женщины скрылось за дверью, и на помост решительным шагом вышел жилистый председатель. Он поднял руку, призывая к тишине, и, дождавшись, когда наиболее громкие голоса умолкли, театральным фальцетом заговорил:

— Друзья мои! Мы снова собрались в этом зале, чтобы встретиться с дорогими нам ушедшими людьми! Но зал наш так мал, что не может вместить всех желающих. И пожертвования, которые мы собираем на строительство нового здания, помогут решить эту проблему. Прошу относиться с пониманием к сложившейся ситуации и не обижаться на поборы.

В зале раздались одобрительные голоса, выкрикивающие что-то в том смысле, что никто ни на кого и не обижается. Мистер Гардни сел на один из стоящих у стены стульев, а на смену ему на помост вышел тучный мужчина с пышной седой шевелюрой. Он взмахнул руками, и в тот же миг послышались звуки фисгармонии. Все разом поднялись и в один голос громко запели:

Мир почувствовал дыханье, Что доносится с небес, И восстали души разом, И надежды луч воскрес! Мы славим Тебя, Всевышний! Пустой оказалась могила, Радости нашей нет границ, О смерть, ты отступила!

Исполнив гимн, прихожане этой необычной церкви опустились на свои места и устремили взгляд на сцену. Распорядитель с седой шевелюрой отошел к стене и опустился на один из стульев, а председатель снова оказался на сцене перед публикой.

— А теперь мистер Джон Джеймс из Северного Уэльса впадет перед нами в транс и передаст послание от своего духа-покровителя Алаша из Атлантиды.

Рослый малый, по виду фермер, энергично поднялся с крайнего места во втором ряду и замер, устремив сосредоточенный взгляд в одну точку. Со стороны можно было подумать, что ничего не происходит, и он просто задумался, но вдруг парень задрожал всем телом и принялся нести такую ерунду, что сэр Артур разочарованно прикрыл глаза ладонью. Когда Алаша из Атлантиды перестал вещать устами Джона Джеймса, писатель перевел дух и с надеждой в голосе прошептал секретарю:

— А помните, Альфред, как наш с вами товарищ по портсмутскому литературному обществу генерал Дрейсон вполне логично объяснял убожество многих потусторонних сообщений? Я тогда над ним смеялся, а теперь думаю, что старик был прав. Он был одним из первых спиритуалистов в Британии и мужественно отстаивал свою правоту перед такими невеждами, как мы с вами.

— Да, мистер Дойль. Теперь я ему верю, как самому себе, — с наигранной благоговейностью проговорил Альфред.

Поднимаясь на сцену научного общества, генерал Дрейсон безапелляционно заявлял, что «тот» мир — это отражение этого. Здесь полно дураков, и там их не меньше. Если множество христиан ведут отнюдь не праведную жизнь, то к самой вере это не имеет никакого отношения. Тогда Альфред Вуд лишь посмеивался над безумным фанатиком, теперь же ради пользы дела был готов подписаться под каждым его словом.

После выступления мистера Джеймса слово вновь взял председатель. На этот раз он сделал красноречивый жест, и когда в зале стихли смешки, он торжественно объявил:

— Сегодня среди нас находится знаменитая ясновидица миссис Доусон! Она обладает редким даром, о котором говорил еще апостол Павел. Миссис Доусон видит духов! Ваше доброе расположение и молитвы помогут ей вступить в контакт с астральными сущностями. Если на то будет воля Божья, мы сможем их поприветствовать среди нас! Попросим!

Раздались аплодисменты, и на сцену вышла румяная толстушка. Она приблизилась к краю помоста и замерла, словно к чему-то прислушиваясь. Так продолжалось несколько минут, пока ясновидица не взмахнула рукой и тонким голосом не произнесла:

— Мне необходима определенная вибрация! Прошу вас, дайте музыку!

Вступила все та же фисгармония, зазвучал еще один гимн, и зал замер в предвкушении чуда. Миссис Доусон дослушала гимн до конца, вскинула голову и заговорила:

— Сейчас! Сейчас! Имейте терпение! Всему свое время!

— О чем это она? — насторожился сэр Артур, от любопытства подавшийся вперед.

Альфред не без удовольствия заметил, что разворачивающееся действо целиком и полностью захватило писателя. Его романтичная душа, в юности лишенная святыни, похоже, нашла то, что давно искала — веру. Сосед справа, солидный господин в добротном костюме, должно быть, также меценат, ибо сидел в первом ряду, шепнул Конан Дойлю:

— Ясновидица настраивается. Ищет нужную волну. Тут многое зависит от нужной вибрации. Сейчас начнется!

Женщина на сцене вскинула полную руку, обвела ею зал и остановила подрагивающий указательный палец на ком-то, сидящем в самом центре.

— Юноша в синем! С зачесанными назад волосами! Прямо за вашей спиной стоит прелестная девушка в розовом платье. В руках она держит левкои.

— Боже мой! Моя малютка Лотта! — воскликнул молодой человек, порывисто оборачиваясь, точно желая найти за спиной девушку в розовом.

— Она умоляет не скорбеть по ней и жениться, как вас о том просит матушка.

— Но я до сих пор люблю мою покойную невесту! — в отчаянии выкрикнул юноша.

— Лотта просит вам передать, что вы соединитесь в другом мире, где она будет вас ждать. А пока она будет с радостью смотреть, как вы достойно проживаете жизнь, отпущенную вам Богом. Теперь, — полная рука провидицы переместилась левее, — послание рыжей даме в норковом манто. За вашей спиной стоит старик с изъеденным морщинами лицом. Он опирается на трость с массивной ручкой в форме черепа. Вы знаете, кто это?

— Мой муж, — посеревшими губами прошептала женщина.

— Он говорит, что запрещает вам делать то, что вы задумали.

— Но я только хотела…

— Он сказал — нет, и все!

Слушая медиума, Альфред в душе веселился. Оказывается, как легко манипулировать людьми! Достаточно заманить на сеанс строптивого родственника, перед этим подсказав такой вот «ясновидице», от кого должно быть послание, а затем продиктовать свою волю, якобы вложив ее в уста покойного. И вот уже отказывающийся жениться юноша в синем, вернувшись домой, непременно обрадует мамочку, согласившись взять в жены ту, кого она ему подыскала. И крашенная в рыжий цвет дама вряд ли осмелится «ослушаться покойного мужа» и потому не станет делать, что бы она там ни задумала. От размышлений секретаря оторвал сэр Артур, вцепившийся в его руку.

— Да, да, я обращаюсь именно к вам, — говорила миссис Доусон, сверля писателя пристальным взглядом. — Рядом с вами стоит высокий мужчина в круглых очках и с черной бородой. На голове его цилиндр, а в руках — кисть для акварели. Он просит передать, что одобряет ваше намерение.

— Какое именно? — неестественно высоким голосом осведомился Дойль.

— Выставка, — односложно ответила женщина. — И еще он говорит, что вам не стоит тратить время и читать книгу Ли Ханта.

Потрясенный сэр Артур откинулся на спинку стула и больше не проронил ни слова. Альфред знал, как его удивить. Просто вчера днем, случайно склонившись к патрону, секретарь прочел сделанную карандашом запись в его рабочем блокноте, в которой упоминалось о намерении приобрести книгу этого автора и прочесть эссе. Затем лист был вырван, и запись исчезла, так что писатель не сомневался, что никто, кроме него самого, не знает о его желании прочитать Ли Ханта.

Сеанс закончился, и все поднялись со своих мест.

— Ну, как вам представление? — как бы между прочим, осведомился Альфред.

— Это потрясающе, Вуд! — горячо воскликнул сэр Артур. — Получив такое свидетельство, отныне я сомневаюсь в наличии этого феномена не более чем в наличии львов в Африке!

Лесные поляны, 201… год

Филиал психиатрической больницы раскинулся на восьми гектарах елового леса в тихом подмосковном поселке Лесные поляны. Вдоль огороженной бетонным забором территории тянулся длинный корпус из силикатного кирпича, вокруг которого громоздились хозяйственные постройки. В этот ранний час заспанный сторож на проходной безо всякого интереса окидывал взглядом предъявляемые документы и пропускал персонал в лечебницу.

Раиса убрала пропуск в сумку и направилась к серому зданию. Следом за ней торопливо устремились к отдельно стоящему корпусу пищеблока две дородные дамы.

— Видала? Поломойка наша пошла, — зашептала одна другой.

— Тьфу! Смотреть не на что. Как кошка драная!

— А помнишь, какая была чистая да гладкая, когда клубом заведовала?

И в самом деле, Раиса не всегда имела потасканное лицо с мешками под глазами, носила вытянутую юбку и полушубок с чужого плеча. Когда-то красота заведующей клубом и ее умение одеваться возбуждали зависть не только односельчанок, но и стильных столичных барышень, ближе к лету заполняющих стародачные места по ярославскому направлению. Раиса выделялась среди них врожденной хрупкостью, белоснежными локонами, умело накрученными на термобигуди, поистине королевской осанкой и категоричной неприступностью. Ее талант руководить распространялся не только на кружководов во вверенном ей клубе. От одного лишь взгляда пронзительных изумрудных глаз у сильного пола кружилась голова и хотелось сделать все, что прикажет эта воздушная фея. Но так было только до тех пор, пока Раиса не встретила любовь, поломавшую всю ее жизнь.

В то лето сын актера Зинчука в первый раз не улетел с друзьями на Гоа, как делал все те годы, что учился в театральном вузе, а двинулся с родителями на дачу. Сей странный поступок балованного чада известного актера был вызван запойным характером его родителя. Заслуженный артист России Федор Зинчук пил с весны, и супруга артиста, перевезя его на дачу из столичной квартиры, побоялась оставаться с непредсказуемым мужем. Женщина уговорила сына поехать на дачу, ибо опасалась в случае осложнений столкнуться с приступами буйства, время от времени овладевающими супругом. Покладистый Никита согласился помочь родительнице и вместо привычных заморских развлечений облачился в вериги страдальца за отцовские грехи, поселившись в Подмосковье. Студент театрального института маялся в шезлонге с книжкой под сенью соснового бора, когда вдруг мать, сидя за чаем на просторной террасе, внезапно обратилась к нему со следующими словами:

— Послушай, дружочек! Папа, когда бывал в нормальном состоянии, всегда помогал местному дому культуры. Никитушка, не сходишь ли узнать? Может, им требуется помощь? Как будущему актеру, тебе это может быть интересно.

— Да не хочу я, мам, — вяло протянул Никита.

— А ты через нехочу, — нахмурилась мать.

Поднявшись из шезлонга и отложив томик Шекспира в подлиннике, юноша нехотя отправился в поселок. Он шел мимо бетонного забора лечебницы для душевнобольных, мимо фермерского хозяйства совхоза «Ударник», мимо пахотных земель, засеянных пшеницей, и мимо пасущегося коровьего стада, чтобы свернуть у реки к сельскому клубу, куда, собственно, и лежал его путь. Клуб встретил Никиту Зинчука темной сценой, на которой репетировали отрывок из «Божественной комедии». Юноша застыл в дверях, рассматривая словно деревянную фигуру в самом центре сцены, и с внутренним содроганием выслушал с пафосом произнесенное:

— Земной свой путь пройдя наполовину, я очутился в сказочном лесу…

Голос актера звучал наигранно, и Зинчук-младший не мог об этом не сказать. Он пересек пустой зал, дошел до первого ряда, на одном из сидений которого подалась вперед крохотная большеглазая блондинка с текстом в руках, и авторитетно заявил:

— Никуда не годится. С этим безобразием нужно что-то делать.

— А вы кто такой, чтобы указывать? — нахмурилась девушка.

— Я студент, учусь в театральном, — сообщил Никита.

— Вот и учитесь и не суйте нос не в свое дело! — отрезала та. — Как директор клуба, я лучше всяких там студентов знаю, что нужно нашему зрителю.

— Я и не сую. — Никита небрежно дернул плечом, устремляясь к дверям и выходя на залитую солнцем улицу.

В клубе он появился перед вечерним киносеансом, держа под мышкой учебник по театральному мастерству. Протиснувшись сквозь толпящихся в дверях дачников, весело переговаривающихся и отчаянно флиртующих друг с другом, прошел по коридору до кабинета директора и, для приличия стукнув в косяк, распахнул дверь. Раиса стояла у окна и, облокотившись на подоконник, просматривала стопку старых журналов «Советский экран».

— Вечер добрый, — проговорил юноша, улыбнувшись. И, шагнув вперед, положил учебник на стол. — Вот, книгу принес. Константин Станиславский. «Работа актера над собой».

— И откуда вы, такой умный, свалились на мою голову? — простонала блондинка, сверля незваного гостя холодными льдинками глаз.

— Я вместо папы пришел, — бесхитростно пояснил юноша. — Вместо Федора Зинчука. Раньше он над вами шефствовал. Теперь я буду.

— Так ты сын Федора Андреевича! — просияла Раиса.

— Ага. Никита.

— Что ж ты сразу не сказал? — тут же сменила девушка тон, вмиг сделавшись любезной. — А я Раиса. Твой папа мне прошлым летом здорово помог. Я в постановках ничего не смыслю. Заканчивала-то я культорологический, вернулась после института домой, а директор совхоза, Сергей Витальевич, предложил возглавить клуб. С руководством клубом я вроде бы справляюсь, а вот с постановками дело обстоит гораздо хуже.

— Если хочешь, прогуляемся, я коротко изложу суть дела. — Зинчук-младший, стараясь себя не выдать, окинул собеседницу критическим взглядом. — Я все-таки сдавал по этому учебнику экзамен и даже получил заслуженную четверку.

Раиса отложила журнал, заперла кабинет и двинулась следом за высоким и стройным, как испанский матадор, Никитой к реке. Расположившись на поваленной иве, наполовину лежащей в воде, молодые люди до темноты проговорили о театре, а ближе к полуночи Раиса засобиралась домой.

— Ну что ты, Рай? Ты посмотри, ночь-то какая! — уговаривал девушку будущий актер. — Давай посидим еще!

— Пойду я, Никит, — стояла на своем заведующая клубом. — У меня родители строгие. Мама доярка, на утреннюю дойку в четыре утра встает. А папа, если увидит, что я после двенадцати пришла, на порог не пустит.

— Подумаешь! Не пустит — к нам пойдем, — рассмеялся парень. — Моим родителям на утреннюю дойку не вставать.

Шефство Никиты Зинчука над сельским клубом продолжалось все лето и проходило по большей части вечерами у реки, около склонившейся над водой ивы. К концу первого месяца Раиса больше не рвалась так настойчиво домой, а, сидя в объятьях Никиты на стволе, слушала его тихий шепот, перемежающийся страстными поцелуями:

— Глупенькая ты моя! Ничего не бойся!

— Тебе хорошо говорить, а у меня отец — деспот! — всхлипывала девушка. — Если принесу в подоле, выгонит на улицу!

— Фу, Раечка, как грубо! — кривился студент, целуя подругу в висок, туда, где билась нежная голубая жилка. — «Принесу в подоле!» Как неэстетично. Разве тебе не режет ухо? Будто не ты говоришь, а старуха столетняя из глухой деревни.

— Выгонит и не посмотрит, эстетично или нет, — упорствовала Раиса, отстраняясь. — Ты не знаешь моего отца!

— Никуда он тебя не выгонит, — снова притягивая девушку к себе, настойчиво шептал Никита, покрывая поцелуями ее плечи и грудь, — осенью мы поженимся, так что ни в каком подоле ты не принесешь, а если что, родишь в законном браке.

Сопротивляться было все труднее, ибо красивое лицо Никиты, очень похожего на своего отца, в основном прославившегося ролями благородных испанских грандов и американских шпионов, снилось Раисе по ночам. В отличие от заслуженного папы-брюнета Никита имел вьющиеся локоны медного оттенка, отливающие золотом на солнце, точно лисий мех. Неприступная красавица, контролировавшая каждый свой шаг, сама себе боялась признаться, что дала слабину и позволила себе полюбить студента театрального вуза.

В первых числах августа, на росистой вечерней зорьке Раиса сдалась многодневной осаде, отдавшись Никите прямо там, под их плакучей ивой. На первый взгляд все осталось, как прежде. Она все так же приходила домой до двенадцати, слушала поучения отца и наставления матери, но каждой клеточкой своего обновленного тела ощущала, как в ней зарождается новая жизнь. В конце августа Никита уехал в Москву, а в начале сентября подозрения Раисы подтвердились — она забеременела. Эту новость Раиса до поры до времени решила никому не говорить, дожидаясь, когда приедет Никита, чтобы вместе с любимым, взявшись за руки, прийти к ней в дом и попросить у родителей благословения.

В середине осени Раиса увидела Никиту. Однако приехал он на дачу не один, а с нахальной чернявой девицей, вокруг которой так и увивалась вся его семья. Даже депрессивный Федор Андреевич ненадолго ожил и гоголем ходил перед девицей, сопровождая ее в походах в поселковый магазин и в тонких испанских руках волоча набитые до отказа сумки. К Раисе студент больше не заглядывал, обходя клуб стороной. Оскорбленная гордость и обманутое доверие не могли больше молчать, и Раиса решила действовать.

Подгадав, когда семейные ее избранника уйдут в лес за боровиками, и Никита, не любивший длительные лесные прогулки, останется в доме один, Раиса наведалась к нему сама. Постучав в калитку, она с нетерпением ждала, когда тот, кто завладел всеми ее помыслами, неспешно спустится по ступеням крыльца, вразвалочку пройдет по выложенной плиткой дорожке к воротам и, сделав раздосадованное лицо, распахнет перед нею калитку.

— Привет, любимый! — заходя на территорию дачи, проговорила заведующая клубом.

— Чего пришла? — вместо приветствия хмуро осведомился студент.

— Как-то неласково ты меня принимаешь, — усмехнулась Раиса, направляясь к дому. — Хочу с твоими родителями поговорить о нашей предстоящей свадьбе.

— Куда? — всполошился Никита. — Не о чем тебе с ними разговаривать! Никакой свадьбы не будет!

— Как же так, Никит? Я беременная. Ты говорил, что осенью поженимся.

— Мало ли чего я говорил! К твоему сведению, я уже женат!

— На носатой брюнетке?

— Лена дочь папиного друга — режиссера и в разы эффектнее тебя! И уж точно умнее. Или ты думаешь, я поверю, что был у тебя один? Ты с кем-то кувыркалась все лето, а на меня решила повесить своего будущего младенца? Думаешь, мои родители тебе денег дадут? Ну и дура ты, Райка!

От злости и обиды в глазах Раисы помутилось, она схватила стоящую у сарая лопату и, не отдавая себе отчета в том, что делает, размахнулась и ударила по красивому ухмыляющемуся лицу. Никита упал как подкошенный, а Раиса, не в силах шелохнуться, так и стояла над ним с окровавленной лопатой до тех пор, пока не вернулись из леса родственники покойного. До сих пор в ее ушах стоит вой обезумевшей от горя матери Никиты и серое лицо отца с фиолетовыми губами, которые он то и дело облизывает сухим языком. И испуганные глаза молодой чернявой жены, а теперь уже вдовы ее любимого.

Наряд милиции приехал почти сразу и увез Раису в КПЗ. Были суд, признавший директора поселкового клуба виновной, и колония, в которой убийца родила дочь. Девочку забрали Раины родители, а вскоре и сама Раиса вышла по амнистии и вернулась к ним в Лесные поляны. Место директора клуба уже было занято, да никто и не предложил бы бывшей заключенной возглавить поселковый очаг культуры. Раиса выла от безысходности, ибо постоянно думала о своем Никите. Выла и пила.

А напиваясь, видела его как живого, только с разрубленным лопатой лицом. Любимый стоял перед Раисой и осуждающе качал окровавленной головой, точно вопрошая: «За что?»

Глядя на маленькую Асю, как две капли воды похожую на красавца студента, Раиса плакала и просила у дочери прощения, пугая малышку и называя ее Никитой. Видя, что Раиса пропадает, строгий отец перед самой своей кончиной выхлопотал для дочери место санитарки в скорбном доме. Устроившись на работу, Раиса словно обрела почву под ногами и много лет бежала туда, точно на свидание. Да это и были самые настоящие свидания. Ибо в одной из палат лежал духовидец, который передавал Раисе весточки от ее Никиты.

Англия, 1906 год

Туи умерла холодным летним днем, когда на затянутом тучами небе не проглядывал ни единый луч солнца и землю орошал затяжной серый дождь. Сэр Артур отнесся к кончине супруги спокойно, по-будничному распорядившись о похоронах и пригласив на них мисс Леки. Кроме спиритуализма, горячим приверженцем которого он стал, да подруги, писателя, похоже, больше ничто не волновало. После похорон Джин Леки так и не покинула дом овдовевшего друга, оставшись в нем полноправной хозяйкой. Не прошло и года со смерти Луизы, как сэр Артур женился второй раз.

Даже со стороны бросалось в глаза, что Конан Дойль страстно влюблен в свою молодую жену. Альфред заставал сэра Артура за сочинением глупых записочек, преисполненных нежных словечек, которых никогда не находилось для Туи. Стоя за спиной патрона, секретарь с раздражением следил за самопишущим пером, выводящим на сложенном вчетверо листе бумаги: «Моему ангелу», «Моей драгоценной», «Родной любимой», «Чудесной храброй девочке».

А «чудесная храбрая девочка», добившаяся того, чего так страстно желала последние десять лет, вертела ослепленным чувствами супругом, как хотела. Альфред давно заметил, что Джин всегда мечтала быть в центре внимания. И вот теперь эта ломака с театральными жестами и жеманными ужимками демонстрировала всем свою власть над знаменитым титулованным Конан Дойлем. С особой болью Альфред наблюдал, как мачеха обращается с детьми Туи.

Если младшего, Кингсли, отправили учиться в Итон, то восемнадцатилетняя Мэри уже окончила школу и полагала, что будет жить вместе с отцом и мачехой в Уиндлшеме. Но наступило лето, и девушку поспешно отослали в Дрезден обучаться музыке. Альфред несколько раз слышал, как Мэри слезно умоляла отца не удалять ее из дома, но Конан Дойль и слушать об этом не хотел. Секретарь не сомневался, что это новая жена сэра Артура не хочет видеть Мэри рядом с собой, желая безраздельно властвовать над писателем и опасаясь постороннего влияния на супруга.

Каждое утро, сидя у себя в кабинете и разбирая почту, Альфред встречал письма детей, полные жалоб и отчаяния. В первый год обучения Мэри умоляла разрешить ей приехать домой на Рождество, но, насколько мог судить секретарь, получила сердитый отказ и упреки в слабохарактерности. Ей разрешили наведаться домой на летние каникулы. Альфред прогуливался в саду, когда увидел, как в ворота усадьбы въезжает авто сэра Артура, в котором сидит его дочь. Шофер вынул чемоданы и понес их в дом. На ступенях стояла беременная Джин.

— Передать не могу, как я рада за вас с папой! — искренне воскликнула Мэри.

— Да, дорогая, скоро у нас с Артуром появятся свои дети, — жестко откликнулась мачеха.

Дочь Луизы молча проглотила обиду, лишь глаза выдали, как тяжело ей это слышать. Вечером все собрались в гостиной, и Мэри решила продемонстрировать, чему научилась. Устроившись за роялем, девушка ударила по клавишам и запела несильным, но приятным голоском неаполитанскую песенку. Сидя у окна, Альфред видел по ироничному лицу Джин, что пение падчерицы не вызывает у нее ничего, кроме раздражения. Сэр Артур, напротив, слушал дочь затаив дыхание. Глаза его светились гордостью до тех пор, пока он не посмотрел на жену. Оптимизм его тут же угас, и сразу по окончании песни писатель проговорил:

— Ну а теперь споет моя милая девочка. Ее бархатный меццо-сопрано буквально берет за душу! Такой голосок никого не может оставить равнодушным!

Посрамленная Мэри выбралась из-за рояля и подошла к камину, протянув дрожащие руки к огню, как будто они у нее замерзли. Всматриваясь в ее лицо, Альфред видел, как прозрачные глаза девушки наполняются слезами, как влага выплескивается, и по щекам бегут мокрые дорожки. В гостиной звучал романс, исполняемый Джин, и, по мнению Альфреда, пела она ничуть не лучше, чем Мэри. Закончив петь, жена Конан Дойля победоносно посмотрела на поверженную соперницу и поднялась из-за рояля.

— Просим еще, — аплодируя, воскликнул ее очарованный супруг.

— Боюсь, я не в голосе, — кокетничала женщина.

— Ну что ж, тогда пусть опять споет Мэри. Хотя и стоит признать, что мы с Мэри оба отчаянно фальшивим, и певцы из нас никудышные.

Залившись краской, девушка выбежала из комнаты. А леди Дойль, нимало не смущаясь присутствия Альфреда, сурово проговорила:

— Не думаю, дорогой мой Артур, что имеет смысл продолжать обучение вашей дочери. Это пустой перевод денег. За те два года, что она провела в Германии, Мэри совершенно ничему не научилась!

Альфред поднялся и молча покинул гостиную, предоставив супругам решать семейные дела наедине. В коридоре он наткнулся на плачущую у стены Мэри. Секретарь тронул девушку за плечо и прошептал:

— Ну-ну, мисс, не стоит так расстраиваться. Ваша матушка не одобряла слез по пустякам.

Мэри всхлипнула и уткнулась мужчине в плечо.

— Ну почему, Альфред? Почему? — рыдая, бормотала она. — Я так надеялась провести прошлое Рождество дома! Ведь нет никакой причины, чтобы мне этого не позволить! Разве только они захотели нас с Кингсли выгнать из Уиндлшема и праздновать сами! Мне приходилось выкручиваться и врать подружкам, почему я осталась в Дрездене. А все очень просто. Мы с братом для них помеха! Джин прислала мне открытку и почтовый перевод на один фунт, чтобы я «купила себе все, что пожелаю!» Не понимаю, почему отец так суров! Я не слышала от него ни одного ласкового слова, не видела ни малейшего проявления любви за два года со смерти мамы. Можно было ожидать, что все будет как раз наоборот. Но нет — жизнь превратила его в жестокого человека. Ладно я, а каково Кингсли? Ему всего шестнадцать лет! Кингсли совсем ребенок! Он все каникулы проводит у дальних родственников, а здесь, в Уиндлшеме, бывает лишь проездом. И если уж папа и Джин разлучили меня с братом, то могли хотя бы постараться, чтобы мальчику было уютно у себя в доме и он не чувствовал себя чужим в этой новой папиной жизни. Пренебрегая Кингсли, они совершают большую ошибку и нарушают свой долг. Не могу передать, как я разочарована в них обоих!

Хотя Мэри не жаловалась, но Альфред знал, что ко всем ее обидам прибавилось и существенное урезание наличных денег, отпускаемых на ее содержание. Это было тем более странно, что с тех пор, как сэр Артур стал хорошо зарабатывать, он всегда проявлял щедрость ко всем членам семьи. Секретарь помнил письмо, в котором дочь просила прислать ей денег на поездку в Берлин, чтобы послушать оперу, которую она в тот момент разучивала. Ответом послужил отправленный отцом чек на десять фунтов с припиской, что Мэри может выбрать, как потратить эти деньги — либо съездить в Берлин, либо пригласить в гости Кингсли. Девушка ждала визита брата полгода, и несправедливость поступка патрона вывела Альфреда из себя. Во всем ощущалась рука Джин. Во всем, кроме пристрастия сэра Артура к спиритуализму. Этого загадочного явления леди Дойль не любила и побаивалась.

Через год после свадьбы родился ее первенец. Супруга писателя немного ослабила хватку, и Артур Конан Дойль впервые после долгого перерыва вновь взялся за перо. Но писал он уже не занимательные детективные рассказы и исторические повести, а статьи, которые размещал под рубрикой «Неведомые берега» на страницах «Стренда». Сидя вечерами в своей комнате и слушая звуки долетающей из бильярдной музыки, под которую танцуют очередные гости новоявленной миссис Дойль, Альфред с удовлетворением просматривал свежие статьи, подписанные шефом.

Сэр Артур подробно рассказывал в них об эктоплазме — некой вязкой бесцветной субстанции, которая выделяется через нос, уши и прочие отверстия медиума и служит основой для материализации тел. Именно из эктоплазмы и созданы привидения. Альфред слышал, как редактор издания Гринхоу-Смит звонит сэру Артуру по телефону и уговаривает своего чуть ли не самого востребованного автора вернуться к прежним выдумкам художественного толка, которых от него так ждет читатель, а не городить несусветную чушь. И с тайной радостью выслушивал ответ Конан Дойля:

— Я бы и хотел, но не могу. Не вижу никакой возможности. Я пишу то, что само приходит ко мне.

Эти слова бальзамом проливались на душу секретаря. Это были те самые слова, которые больше всего мечтал услышать уязвленный Альфред. Нет больше писателя Артура Конан Дойля. Есть безумец, сочиняющий небылицы о загробной жизни и выдающий их за действительность. Но все, что происходило с сэром Артуром, казалось шатким и ненадежным, пока в спиритуализм не уверовала Джин. Она даже не скрывала, что ужасно боится всего, что связано с загробным миром, ибо дело это темное и рискованное.

Леди Дойль страшно негодовала, когда сэр Артур по вечерам запирался с львиной трубкой у себя в кабинете и проводил там долгое время, пытаясь связаться с отцом. Но, странное дело, Чарльз Дойль не посещал сына, даже несмотря на то что Артур выполнил свое обещание и устроил выставку рисунков отца. Зато, по уверению шефа, другие духи проходили по кабинету вереницами, и некоторые из них отвечали на задаваемые писателем вопросы. Секретарь чувствовал, что от неверия Джин исходит опасность потерять завоеванные на спиритическом фронте позиции. И потому решил во что бы то ни стало привлечь к общению с духами супругу сэра Артура и помимо ее воли сделать леди Дойль своей сообщницей.

Дельфинья бухта, наши дни. Виктория

Если бы Вика знала, что приватный спиритический сеанс закончится таким ужасом, она никогда не согласилась бы присутствовать на нем. А начиналось все вполне прилично. Через день, как и договаривались, друзья ждали медсестру около ротонды. Подходя к условленному месту, Виктория услышала высокий Катин голос:

— Илья, перестань! Представь себе! Я верю магистру! И вполне допускаю, что через него на связь действительно вышел Лавр!

На фоне синего ночного неба вырисовывались черные силуэты говорящих, и Вика заторопилась к друзьям.

— Да брось ты, Катька! — фыркнул Илья, решительно взмахивая ладонью, точно отгоняя прочь сомнения. — Какой там Лавр! Ваш Мир просто жулик! А шарлатанов надо учить! Вот посмотришь, как здорово получится разыграть этого заносчивого сноба! Знаешь, сколько он за билет дерет? А сам ничего особенного не делает. Только с трубкой своей по сцене расхаживает и наобум говорит, кто умер и что просит передать. Жулик! Вот откуда он знает?

— Ему наставница Барбара обо всех рассказывает, — серьезно выдохнула Катерина.

— Дура ты, Катька!

— Сам дурак!

— Привет-привет! — улыбнулась Вика, ступая на мраморные плиты и останавливаясь перед ротондой. — Вы все спорите?

— Мы по-другому не можем, — буркнула обиженная на Илью Катерина. И тут же, повеселев, спросила: — Ну что, Викусь? Договорилась, чтобы за отделением присмотрели?

— Можно сказать и так, — смутилась медсестра. — Дядя Марат стережет одну ненормальную. Он и взялся выручить. Если что, он позвонит на мобильник. Ну что, пошли?

Выйдя на проселочную дорогу, парень и две девушки устремились к виднеющейся вдалеке освещенной проходной санатория «Чайка». Миновав крутой склон, Катерина первой вошла в ворота и, кивнув вахтеру, провела за собой остальных. Рядом с воротами друзей поджидал Иван Иванович. Приобняв Катю за талию, он чмокнул девушку в висок и по-хозяйски повел по аллее.

— Илюш, я очень прошу, только давай без глупостей, — настойчиво проговорила аниматор, оборачиваясь к художнику. И пожаловалась своему кавалеру: — Иван Иванович, представляете, Илюшка впал в детство. Ревнует Вичку к каждому фонарному столбу.

— Вот как? — усмехнулся представитель богемы. — В самом деле? Илюша, ну вы же взрослый человек! Зачем вы осложняете жизнь себе и милой девочке Вике? Ревность — скверное чувство. Оно разрушает вас изнутри.

По горбоносому лицу Ильи, кривя тонкие губы, бродила загадочная усмешка, и было понятно, что никакие увещевания не заставят его отступиться от задуманного.

— Спокойно, господа, все будет чики-поки, — сделал он успокаивающий жест, следом за Катериной и Иваном Ивановичем следуя по ночной аллее. Он держал Вику под локоть, заглядывая ей в глаза. Девушка делала вид, что обижена, хотя так и светилась от осознания собственной значимости. Придуманный Ильей рассказ о том, как магистр увидел ее на улице и тут же влюбился, приятно кружил голову, и думалось — а вдруг правда?

Сразу же за котельной показалось одноэтажное здание студии со стеклянной крышей. Катерина и ее кавалер остановились у крыльца, дожидаясь хозяина. Поднявшись по ступенькам, Илья отпер замки, толкнул дверь и вошел внутрь. Его примеру последовали остальные. Это была просторная мастерская с высоким прозрачным потолком и небольшим предбанником, в котором Илья хранил подрамники. Залитая светом в дневное время, сейчас студия была освещена лишь десятком свечей, расставленных, где придется. В их колеблющемся пламени виднелись картины, стоявшие вдоль стен. На полотнах колосились поля, смеялись дети и бежали по воде очаровательные девушки, очень похожие на Викторию.

В дальнем углу мастерской был свален разнообразный хлам, милый сердцу любого художника. Среди листов ватмана и рулонов белой материи, на которой писались лозунги к различным торжествам и празднествам, между обломками рам и неиспользованных холстов высились мольберты, оставшиеся от изостудии, которую когда-то пытались организовать в мастерской. Но дело не пошло, и деревянные доски на длинных тонких ногах так и остались стоять, как цапли, задвинутые в дальний угол.

Сквозь стекла шкафов, занимающих проемы между окнами, виднелись античные гипсовые головы и геометрические фигуры, при помощи которых начинающие художники осваивают форму и светотень. Ближе к двери стоял длинный овальный стол, обычно заставленный баночками и заваленный кистями и тюбиками с краской, но по случаю предстоящего визита магистра прибранный и застеленный относительно чистой клеенкой в крупную клетку. Вокруг стола чинно разместились стулья и табуретки.

Лишь только вошли в студию, Вике показалось, что в углу за мольбертами что-то блеснуло, и почудилось какое-то шевеление, но девушка не придала этому значения, ибо перед тем, как зайти в дом, краем глаза заметила, что следом за ними по аллее движется магистр. И точно. Приятели не успели рассесться по местам, как дверь распахнулась, и вошел именитый гастролер. Неровные половицы под его ногами громко скрипели. В зубах магистр держал неизменную трубку в форме львиной головы, с которой никогда не расставался и даже позировал на плакатах. Шоумен картинно предстал перед публикой, точно появился на сцене, и девушки оживились, перемигиваясь и хихикая. Заметив это, Илья ревниво покосился на Вику и небрежно кивнул магистру в сторону кресла с высокой спинкой, доставленного из холла в административном корпусе. Во втором, точно таком же кресле устроился богемный Иван Иванович. Положив на стол перед собой короткопалые холеные руки, он сидел, седой и красивый, индифферентно разглядывая полотно у двери, на котором была изображена стоящая на холме белоснежная церковь.

Рассевшись вокруг стола, обе девушки и художник устремили выжидательные взоры на магистра. Тот, в свою очередь, обвел тяжелым взглядом собравшихся, вынул из зубов потухшую трубку, выбил о край услужливо придвинутой Катериной пепельницы и там же, в пепельнице, оставил ее лежать.

— Ну что же, приступим к сеансу. Наставница Барбара подает мне знак. Необходимо затушить свечи и включить музыку.

Илья как будто только того и ждал. Подавшись вперед, парень сцепил на столе перед собой руки и сиплым голосом, явно нарываясь на неприятности, протянул:

— А почему вам нужна темнота? При свете что, слабо с духами общаться?

Надо отдать должное магистру, он не поддался на дешевую провокацию, доброжелательно пояснив:

— Дело в том, мой юный друг, что энергия, с которой мы имеем дело, представляет собой вибрацию эфира, и в то же время она есть не что иное, как свет. В темноте мы получаем возможность соединить эти связи. Вы же хотите увидеть Лавра?

— А мы его увидим? — ехидничал художник.

— С таким скептическим настроем вряд ли дух дорогого вам человека почтит нас своим присутствием, — начал терять терпение магистр. И с раздражением добавил: — Юноша, вы безбожно воруете время. Свое и мое. Если вам не интересно, лучше пойдите, прогуляйтесь к морю.

— Илья, я тебя умоляю, — сделала просительную физиономию Виктория.

— Да, Илюш, уймись, — цыкнула на друга Катерина.

При неверном свете пляшущего пламени свечей Вика увидела, как Илья переглянулся с недовольной Катериной и снова спросил, провоцируя столичную знаменитость:

— А что насчет материализации мыслеобразов? Или как там у вас в афише написано? Вы нам что-нибудь материализуете?

— Несомненно, мысль материальна, — глубокомысленно откликнулся гастролер. — Однако далеко не все так просто, как вам кажется, юноша.

— Да бросьте, магистр! — усмехнулся Илья. — Хотите, я сейчас материализую живую птичку?

— Илья, прекрати, — нахмурилась Катя, смутно догадываясь о намерениях приятеля, но было уже поздно.

Вытянув губы трубочкой, парень негромко свистнул, и вдруг из дальнего конца студии, из-за старых мольбертов вылетел черный как смоль ворон и устремился к столу. Описав под стеклянным потолком широкий круг, птица, задевая крыльями стены, спикировала в центр стола и, склонив голову набок, пристальным взглядом круглых глаз уставилась на магистра. В помещении возникла паника. Завизжав, девушки бросились к двери. Поднялся с кресла и магистр, пятясь и не спуская с ворона глаз, двинулся в сторону выхода, боясь повернуться к птице спиной. И только Иван Иванович продолжал сидеть за столом, глядя на полотно с белой церковью перед собой.

— Ну и как вам моя материализация? — самодовольно усмехнулся Илья вслед разбегающимся спиритуалистам.

— Илюшка, как тебе не стыдно! — вскипела Катя. — Зачем ты Фауста приволок? Ты же все испортил!

С вызовом глядя на магистра Мира, задом добравшегося до двери, парень негромко свистнул, и ворон, взмахнув крыльями, перебрался к нему на плечо. Немного постояв у дверей, магистр вернулся к столу. Но вернулся не для того, чтобы продолжить сеанс, а для того, чтобы забрать трубку.

— Думаю, ни о каком продолжении не может быть и речи, — обиженно заявил он, окидывая стол цепким взглядом в поисках своей вещи.

Но в пепельнице ее не оказалось. Не было трубки и под столом, куда она могла случайно закатиться во время паники.

— Прошу извинить меня за недоверие, но я требую, чтобы никто из помещения не уходил, — не терпящим возражения тоном заявил медиум. — И будьте добры, включите свет. Так удобнее осматривать студию.

Ближе к двенадцати ночи, после тщательных поисков в самых дальних уголках помещения стало наконец понятно, что в студии трубки нет.

— Это уже не смешно, — хмуро сообщил магистр Мир, поднимаясь с колен и отряхивая брюки. — Нужно обратиться в полицию.

— Это Илюшка, должно быть, спрятал трубку, — вдруг осенило Катерину, которой с самого начала не нравилась вся эта затея с выводом магистра на чистую воду.

— Ну что ты, Кать, такое говоришь? — вступилась за приятеля Виктория. — Илья ничего не брал.

— А вот мы сейчас проверим. — Катерина решительно шагнула к художнику. — А ну-ка, давай! Выкладывай все из карманов!

— Да ладно, Катька! Ты это серьезно? — Он иронично вскинул бровь.

— Само собой! Почему бы тебе не показать, что у тебя в карманах? Я, например, могу! Вот, нате, смотрите!

Аниматор расстегнула сумочку и одним резким движением вытряхнула ее содержимое на стол. Затем стала швырять на клеенку то, что было в карманах. Рядом с расческой, косметичкой, портмоне и паспортом шлепнулись несколько монет, ключи и начатая пачка ментоловой жвачки. Глядя на разошедшуюся Катерину, и Вика стала робко выкладывать на стол все, что у нее было в сумочке. Последними сдались мужчины. Под негодующим взглядом магистра художник небрежно вывернул пустые карманы и победоносно взглянул на соперника. Не предъявил содержимое карманов только Иван Иванович. Он так и продолжал сидеть в кресле, откинувшись на спинку, и сверлить взглядом картину.

— Уважаемый, — тронул его Илья, на плече которого по-прежнему сидел черный, как вакса, Фауст. — Потрудитесь показать свои вещи.

Иван Иванович никак не отреагировал, и художник похлопал его сильнее. Голова седовласого красавца дернулась и, точно утратив опору, упала на грудь. Руки, лежащие на столешнице, скользнули по столу и безвольно повисли вдоль тела.

— Иван Иванович! — кинулась к поклоннику Катерина. — Что с вами? Ему плохо! Он без сознания! Вика! Ты же медсестра! Сделай что-нибудь! Это все твои шуточки с вороном! — обрушилась она на Илью. — Пока «Скорая» приедет, он тут у нас окочурится!

Вика несмело приблизилась к обмякшему на кресле представителю богемы и взяла его запястье, стараясь найти пульс. Пульса не было, но медсестра решила об этом промолчать. Вика до сих пор чувствовала дрожь в коленях, ибо это она, пользуясь суматохой и темнотой, взяла из пепельницы трубку и, повинуясь вкрадчивому голосу, звучащему у нее в голове, вынесла из студии. Пробежала до котельной и положила трубку на бетонный фундамент ограждающего «Чайку» забора, под цветущий куст акации. После чего, никем не замеченная, вернулась назад, в студию, стараясь не думать о том, что потихоньку сходит с ума.

Англия, 1918 год

Лили Лодер-Саймондс поселилась в Уиндлшеме вскоре после бракосочетания Джин и сэра Артура. Встречаясь с лучшей подругой леди Дойль за столом, секретарь внимательно присматривался к этой бесцветной даме, страдающей сильной одышкой из-за бронхиальной астмы, и пришел к выводу, что именно она поможет заинтересовать супругу шефа спиритуализмом. Даже слепой бы увидел, что Лили безответно влюблена в хозяина дома. Она бросала на Конан Дойля красноречивые взгляды, от которых растаял бы даже холодильный шкаф. Однако влюбленный в собственную жену писатель ровным счетом ничего не замечал. Он был с миссис Лодер неизменно учтив, вежливо разговаривал с ней о спиритических сеансах, когда находил для этого время, но не более того.

Лили самым очевидным образом мучилась, и, дав влюбленной женщине достигнуть определенного накала, Альфред подошел к ней с предложением. В тот день супруги Дойль отправились на автомобильную прогулку, и Альфред, закончив отвечать на письма, пришедшие на имя Шерлока Холмса, как делал это каждый день, спустился в сад. Склонив опрятно причесанную голову, женщина сидела в беседке, погруженная в чтение исторического романа сэра Артура «Белый отряд». Услышав хруст гравия под ногами Альфреда, она подняла глаза от книжной страницы и с придыханием произнесла:

— Мистер Вуд! Буквально зачитываюсь «Белым отрядом!» Великолепное произведение! Великолепное!

— Да, миссис Лодер, полностью с вами согласен, — кивнул секретарь, приближаясь к беседке.

— Сэр Артур гений! Он пишет исключительно интересные книги, популяризирующие историю!

Альфред вошел в беседку и присел на скамью рядом с Лили.

— Надо заметить, — вкрадчиво начал он, — что сейчас сэр Артур нашел для себя новое поприще, не менее достойное, чем популяризация английской истории. Я говорю о спиритуализме.

Женщина задумчиво пожевала губами и неуверенно произнесла:

— Ну-у, не знаю. Мне кажется, что все это — сплошное шельмовство.

— Мы с сэром Артуром так не считаем, — с упреком произнес секретарь. — Мы с ним бывали на многих сеансах, и, смею вас заверить, сильные медиумы способны на многое. Кстати, вы не замечали у себя медиумических способностей?

Альфред взял руку женщины в свою, стал перебирать тонкие длинные пальцы. И, глядя на зардевшееся узкое лицо Лили, продолжал:

— У вас такая характерная форма руки! Я видел руки многих медиумов, и у всех они имели форму пальцев и ладони, невероятно похожие на ваши. Определенно, вы медиум.

— Я никогда не пробовала ничего подобного, — смущенно пробормотала женщина.

— На вашем месте я бы непременно попробовал, — убежденно заявил Альфред.

— Но я не знаю, как это делается…

— Думаю, начать можно с «автоматического письма», — секретарь обнадеживающе сжал ее ладонь и поднялся со скамейки. — Пока нет сэра Артура, пойдемте ко мне в кабинет, испробуем ваш дар. Если у вас, Лили, и в самом деле окажется талант общаться с духами, Конан Дойль вас будет на руках носить. Сэр Артур давно хотел иметь в доме собственного медиума.

Последний довод стал решающим. Женщина захлопнула книгу и торопливо поднялась следом за Вудом. По обрамленной розами дорожке они прошли через сад и поднялись по ступенькам в усадьбу. Миновали прихожую, взбежали на второй этаж и уединились в кабинете секретаря. Здесь Альфред опустил шторы, создав таинственный полумрак, усадил миссис Лодер-Саймондс за письменный стол, положил перед ней лист чистой бумаги и вручил «вечное перо».

— И что делать дальше? — Женщина вскинула на Альфреда бледно-серые глаза и растерянно заморгала редкими белесыми ресницами.

— Свободно держите ручку над листом, просто сидите и ни о чем не думайте, — инструктировал секретарь, предвкушая блестящий результат своей затеи. — И даже не пытайтесь вникнуть в то, что пишете. Просто пишите — и все.

Миссис Лодер замерла, глядя в стену. Она сидела так довольно долго, и Альфред ей не мешал. Наконец, рука ее, опускавшаяся все ниже и ниже, коснулась бумаги, и перо, немного постояв на месте, вдруг заскрипело по листку. Так продолжалось некоторое время, пока женщина не прекратила писать и не откинулась на спинку стула. В сумраке комнаты Альфред шагнул к столу, подцепил пальцами исписанный лист и устремился к окну. Раздвинул шторы и принялся вслух читать: «Сын мой, Артур! Я очень раскаиваюсь в том, что брал деньги из твоей детской копилки, чтобы купить себе вина. Мне до сих пор невероятно стыдно. Поэтому я не решаюсь прийти к тебе. Но дай срок — я обязательно навещу тебя, мой мальчик. За выставку спасибо. Очень тронут. Чарльз Дойль».

Альфред закончил читать, когда к секретарю со спины приблизилась Лили и, глядя поверх его плеча, устремила глаза на исписанный лист.

— Это я написала? — недоверчиво спросила она.

— Нет, не вы, миссис Лодер. Вашей рукой водил дух отца сэра Артура. Вы и в самом деле сильный медиум.

— Да что вы? А мне казалось, что я пишу какие-то каракули, — женщина пошла пятнами, снова и снова перечитывая написанное. — И почерк совсем не похож на мой.

Листок с каракулями, написанными новоявленным «медиумом», лежал под толстым томом «Истории Британии» на подоконнике, и Альфред ловко подменил его на заранее заготовленное «послание от Чарльза Дойля», когда раздвигал шторы. Но секретарь, само собой, не собирался никому об этом рассказывать.

— Конечно, это не ваш почерк, — согласился он. — Это почерк духа Чарльза Дойля, водившего вашей рукой.

— Так, значит, я все-таки медиум?

— И очень сильный!

Хозяева вернулись лишь к вечеру. Встречать их выбежала возбужденная Лили. В руках она держала листок с посланием Чарльза Дойля.

— Вот, сэр Артур! Это передал ваш отец, — торопливо заговорила она.

Джин с изумлением смотрела на лицо подруги, обыкновенно бледное, но сейчас разрумянившееся и так и светившееся от счастья. Конан Дойль нахмурился, взял из рук приятельницы «послание», прочитал и сурово спросил:

— Как эта бумага к вам попала?

— Я и сама не знаю, — взволнованно частила миссис Лодер-Саймондс. — Я сидела в задумчивости с пером в руке, вдруг перо само собой стало выводить вот это…

Писатель снова и снова перечитывал надпись на листке, и лицо его все больше и больше светлело.

— Этот феномен называется «автоматическим письмом», — авторитетно заявил он. — Контактер записывает то, что ему диктуют духи. Некоторые медиумы написали под диктовку целые романы и огромные поэмы!

— По большей части никуда не годные, — скептически скривилась Джин, раздосадованная успехами подруги.

— Но этот текст действительно мог передать лишь мой отец, — обернулся к жене сэр Артур. — Только он и я знали об истории с копилкой!

И, обращаясь к миссис Лодер, добавил:

— Лили, после ужина непременно устроим сеанс. И не возражайте! Вы будете выступать в качестве медиума.

Вечером вся семья собралась в бывшей детской Кингсли. После непродолжительной концентрации рука Лили самопроизвольно начертила сообщение от любимого брата Джин, Малькольма Леки, погибшего в битве при Монсе. Малькольм подробно перечислял из «того мира» имена, названия полков, частей и населенных пунктов, в которых ему довелось воевать. По странному стечению обстоятельств Альфред как раз на днях рассказывал миссис Лодер о героическом пути брата ее подруги.

Секретарь добился своего. Сэр Артур с таким восторгом смотрел на Лили, что Джин тут же выразила желание тоже попробовать что-нибудь написать под диктовку духов, ибо никогда, ни при каких обстоятельствах она не хотела оставаться на вторых ролях. Само собой, что у нее тоже получилось записать послание некоего духа, предвещавшего вступление США в войну. Теперь уже вся семья по вечерам принимала участие в беседах с потусторонними существами.

А через полгода домашних упражнений сэр Артур уверовал в свою высочайшую миссию — донести спиритуалистическое учение до остальных людей. Он взялся за написание обширного труда, призванного разъяснить читателям смысл и принцип спиритуализма. В «Новом откровении» сэр Артур заверял, что спиритуализм принесет в мир невиданное доселе развитие человеческой мысли. Также в книге подробно излагалось, как пересекать границу в мир иной — это были достоверные сведения, полученные через медиумов. Духи рассказывали, что на том свете все превосходно, никакого ада нет, но для особенно искалеченных душ имеются санатории. Подлечился — и радуйся загробной жизни. Ни тебе мучений, ни болезней, ни горестей. Для популяризации своей книги писатель предпринял цикл поездок по Англии с лекциями, но журналисты все равно находили случай запустить камень в его огород.

Каждое утро Альфред клал перед сэром Артуром стопку газет, пестревших заверениями, что Конан Дойль либо невероятно доверчив и ленится проверить факты, прежде чем публиковать работы, подобные «Новому откровению», или намеренно водит читателей за нос. В один из солнечных летних дней сэр Артур скомкал очередную хулительную газету — на этот раз американскую — и объявил:

— Невежество репортеров просто поразительно! Альфред, сегодня же закажите билеты в Америку, мы едем в турне по Штатам, чтобы просветить этих невежд!

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Втроем мы стояли на вершине маяка и смотрели вниз, на прибрежные камни, где распласталось тело Анатолия. И вдруг утреннюю тишину прорезал нечеловеческий вопль Граба, преисполненный отчаяния и боли:

— Не-ет!

— К сожалению, да, — тряхнул головой Кузьма.

— Вот Алекс гнида! — сипло выругался Граб, наблюдая в рассветной мгле, как набегающие на берег волны омывают его труп. — Как славно все придумал! Решил свалить все на меня! Друг, мол, слетел с катушек и похитил Гошу. Но в пылу борьбы наш героический Алекс столкнул похитителя с маяка, злодей упал и разбился, так что спросить теперь не с кого! Но ему показалось мало меня оклеветать! Он еще забрал у меня Настю! Но нет, дружок, так легко ты от меня не отделаешься!

Разгневанный муж беременной рванулся с огороженной площадки и бегом устремился вниз. Только теперь я заметила, что Толик не бежит, а как бы парит в невесомости, лишь слегка касаясь ногами ступеней. Взглянув на себя, я увидела, что тоже скольжу по воздуху, словно качусь по льду, и вдруг поняла, отчего пройдя не один десяток километров, совсем не чувствую усталости. И даже совсем не хочу есть. В принципе это состояние мне нравилось. Хотя я чувствовала себя гораздо увереннее и спокойнее, чем обычно, мысль, что в отличие от Граба для меня не все еще кончено, и я в любой момент могу вернуться в свое тело, приятно согревала грудь. Пока я предавалась размышлениям о преимуществах пребывания в коме перед окончательным небытием, Анатолий достиг комнатки, где мы оставили миловаться его жену и моего мужа, и в тот же миг оттуда послышались испуганные вскрики Насти и оглушительный Гошкин плач.

— Лиза, да двигайтесь же быстрее! Что вы ползете как улитка? — напустился на меня следующий позади Кузьма. — Граб сейчас такой полтергейст устроит, что мало не покажется! В вашей ситуации вовсе не обязательно идти до двери, можно пользоваться и стенами.

Медиум просочился сквозь стену, как вода через фильтр, и я, секунду поколебавшись, последовала его примеру. Ощущение было такое, словно продираешься сквозь поролон, разрывая его своим телом. Первое, что я увидела, оказавшись в комнате смотрителя, был беснующийся Толик. Он метался от стены к стене, с невиданной силой обрушиваясь на находящиеся в комнате предметы, отчего они с грохотом падали со своих мест. Сидя в кровати, плакал навзрыд Гоша, и в широко распахнутых глазах его, неотрывно следящих за Толиком, застыл неописуемый ужас. Кузьма был прав, мой сын нас видел! Ничего не понимающая Настя, для которой мы оставались невидимыми, прижала ладони ко рту и тоненько поскуливала от страха, глядя, как рушатся с полок книги и взлетают в воздух тарелки, с грохотом разбивающиеся об пол.

— Это ветер, родная! — неуверенно успокаивал ее Алекс. — Это всего лишь ветер. Давай повторим все, что мы будем говорить следователю, и потихонечку двинемся в полицию. Скоро рассвет. Не хотелось бы, чтобы тело Граба нашли посторонние. Как ты считаешь, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, в которые я попал, Иван Иванович согласится подождать с карточным долгом? Подумаешь! Каких-то несерьезных полтора миллиона рублей. Из-за такой мелочи можно и не дергать человека. Все-таки у меня жена лежит при смерти и сына похитили. Причем не кто-нибудь, а лучший друг, которому я так верил…

Взбешенный этим замечанием Толик подскочил к Алексу, и с перекошенным от ярости лицом вцепился ему в горло зубами, не нанеся, однако, противнику ни малейшего урона. При этом мой перепуганный сын заплакал особенно горько. Похоже, Гошкин плач действовал на беременную, как тряпка на быка. Красивое лицо Насти перекосилось, отчего она стала похожа на ощетинившуюся лису. Скаля мелкие зубы, женщина тяжело поднялась со стула, шагнула к малышу, размахнувшись, шлепнула его по разинутому в реве рту, потрясла за плечи и, брезгливо вытирая руку о широкое платье, истерично закричала на Алекса:

— Да сделай же что-нибудь, чтобы этот дебил заткнулся! Как же меня бесит его слюнявая рожа!

— Замолчи, ты, выродок! — прикрикнул на Гошу отец, почесывая кадык, за который все еще пытался укусить Граб.

— Быстро надевай тапки! Я отведу тебя к деду, — обращаясь к Гоше, скомандовала Настя.

— К какому деду? — сердито глянул на нее мой муж. — Гоша будет дожидаться полицию здесь! Менты должны увидеть, в каких нечеловеческих условиях Толик держал моего сына! И понять, что я просто не мог поступить иначе, защищая ребенка!

— Но мне нужно, чтобы Гоша прямо сейчас…

— Он будет здесь, я сказал! — повысил Алекс голос на любимую. — Будет так, как надо мне, а не тебе!

И сурово приказал малышу:

— Лежи и жди! И чтобы не смел выходить из комнаты! Ты меня понимаешь, бестолочь? Придурок дефективный!

Толик все еще рвал зубами горло говорящего, а я обошла опустевший стул и села в Гошиных ногах. Взяла его за ручку и, вытирая слезки, стала гладить, напевая нашу песенку.

— Ложкой снег мешая, ночь идет большая, только ты, глупышка, не спишь…

Колыбельная медведицы из «Умки» с первых дней жизни действует на Гошку как самое лучшее успокоительное. Это он Умка, а я медведица. Мы оба знаем это, хотя никогда про это не говорили. Я перебирала его пальчики, считая и пересчитывая. Как делаю всегда. Ибо мне все время кажется, что я родила малыша, у которого на одной из ручек шесть пальчиков.

Когда я была беременная, мама привезла меня на УЗИ, и доктор, водя по моему большому животу смазанным силиконом аппликатором и глядя на экран, стала вслух считать «один, два, три, четыре, пять». И снова «один, два, три, четыре, пять». После чего доверительно пояснила: «это я пальчики считаю. А то бывает, что рождается ребеночек, а у него шесть пальчиков». С этого момента я больше всего боялась, что рожу уродца с шестью пальцами. Гоше уже пять лет, а я все считаю и считаю его пальчики, ибо мне кажется, что при прежних подсчетах я ошиблась, и где-то на маленькой ручонке притаился коварный шестой палец. Что все об этом узнают, и будет скандал. И снова папа пожалеет, что я — это не ОНА.

Слушая знакомый напев, сыночек крепко ухватил меня за руку и, все еще всхлипывая, прилег на подушку, не спуская покрасневших от слез глазок с моего лица. Это единственный взгляд, который я готова терпеть бесконечно. Гоша не выискивает во мне изъяны, испепеляя взглядом. Он гладит меня глазами. Он просто меня любит. Любит такую, какая я есть. Со всеми недостатками, которые так боюсь показать другим. Умиротворенный и кроткий, сын больше не смотрел на взрослых, полных агрессии. Рядом с ним была я, и Гоша ничего не боялся. Ничего и никого.

— Кто живет под потолком? Гном. У него есть борода? Да. А манишка и жилет? Нет…

Гоша показал пальчиком на Кузьму и тихо засмеялся, узнавая гнома. Я прижала к губам его ладошку и поцеловала, затем стала гладить Гошу по лицу, причесывая бровки. Он окончательно успокоился и больше не смотрел на отца. Отдав распоряжение ждать его в постели, Алекс перестал обращать на сына внимание. Проявляя заботу, он подхватил под локоток свою беременную подругу и повел к выходу. За ними мрачной тенью потащился обманутый Настин муж.

— Я, гад, от тебя не отстану! — бормотал Толик, мутным взглядом сверля затылок соперника и невероятно напоминая помешанного.

Хотя в этом и не было необходимости, ведь идущие прошли бы и сквозь него, стоящий у двери Кузьма шагнул в сторону, освобождая дорогу.

— Кем надо быть, чтобы оставить ребенка одного в этом кошмарном месте, — как только процессия скрылась из виду, заметил студент, обводя унылым взглядом разоренную комнату. — Чего доброго, мальчишка еще наверх заберется и свалится в море. Вы же видели, Лиза, как там опасно. Мне кажется, Гошу отсюда нужно увести.

— Куда? — устало осведомилась я.

— К деду.

Это был и в самом деле лучший выход, и я, склонившись к самому Гошиному ушку, прошептала:

— Солнышко мое, пойдем с мамой!

Гоша послушно откинул одеяло и свесил босые ножки, нащупывая шлепанцы.

США, 1918 год

В холле нью-йоркского отеля «Амбассадор» толпились журналисты. Держа в руках треноги и кофры с аппаратурой, они ждали начала пресс-конференции, которую устраивал Конан Дойль. В назначенный час двери люкса распахнулись, и представители прессы устремились в гостиную, в центре которой в кресле восседал сэр Артур. Наскоро установив фотографические аппараты, журналисты сделали серию снимков и принялись задавать вопросы.

— Мистер Дойль, — первым выпалил стоящий у двери хлипкий юноша. — Почему вы так уверены в существовании загробной жизни?

— В этом не может быть никаких сомнений, — в своей обычной категорической манере отозвался писатель. — Я разговаривал со своим покойным братом, вот как сейчас говорю с вами. И видел материализованное лицо своей матери, видел отчетливо и ясно. Каждый седой волосок, каждую морщинку!

— Есть ли там секс? — выкрикнула эмансипированная девица.

Писатель усмехнулся в усы и проговорил:

— Секса как такового нет. Есть родство душ и сердечная привязанность.

— Чем питаются духи? — осведомился пожилой репортер.

— Они получают энергию отовсюду. Из воздуха, от деревьев, от нас с вами.

Вопросы посыпались градом.

— Спят ли духи?

— Курят ли сигары?

— Пьют ли алкоголь?

Сэр Артур снова усмехнулся. Для страны с сухим законом вопрос был поистине актуальным.

— Играют ли духи в гольф?

— Нет. У меня нет оснований так думать.

Но репортер настаивал:

— Однако вы пишете в своей книге, что там есть развлечения!

— Да, они говорят, что даже больше, чем здесь.

— Ну, так, может, и гольф среди них имеется?

— Никогда не слышал, чтобы они о нем упоминали.

— Как вы относитесь к тому, что в Блумфонтейне открыли памятник жертвам Англо-бурской войны? По нашим данным, двадцать шесть тысяч женщин и детей погибли из-за зверских условий, созданных британцами в концлагерях.

— Это досужие вымыслы, — возмутился сэр Артур. — Все они умерли от естественных причин. Этим людям, во время войны лишившимся крова, предоставили в лагерях крышу над головой. Их хорошо кормили, о них добросовестно заботились. Ведь Британия воевала только с мужчинами.

Расспросы продолжались более трех часов, после чего усталый, но довольный писатель отправился обедать. Компанию ему составили Джин и Альфред, ожидавшие окончания пресс-конференции в соседней комнате. Сидя в роскошном зале гостиничного ресторана, сэр Артур говорил:

— Мне кажется, что я отлично справился со всеми вопросами.

— Вы, дорогой мой Артур, не просто блестяще разъяснили журналистам суть нашего учения, — с чувством выдохнула Джин, — вы были так убедительны, что, думаю, американцы единодушно примкнут к нашим рядам!

На следующее утро сэр Артур принял из рук секретаря стопку газет, приговаривая:

— Ну-ка, посмотрим, что о нас написали!

Развернув первую из них, он был поражен заголовком: «Бурное веселье на том свете». Следующая газета задавалась вопросом «Женятся ли привидения?», а еще одна уверяла, что «Дойль говорит, что в раю играют в гольф».

— Но это же вранье! — вскипел писатель, рывком поднимаясь с кресла.

— Вы послушайте, Артур, что пишет мэр Нью-Йорка Джон Хилан! «Уважаемый писатель торгует заоблачной чепухой! Должно быть, это такой новый бизнес, и, судя по всему, денежки текут к нему рекой!»

— Вот уж неправда! — вскричал оскорбленный до глубины души Конан Дойль. — Я вовсе не зарабатываю на спиритуализме! Все, что остается после покрытия дорожных расходов, я отдаю на развитие благого дела!

— Я видела на свете лишь один город грязнее Нью-Йорка — Константинополь! — ощетинилась Джин. — Мэру лучше бы озаботиться этой проблемой, а не оскорблять уважаемых гостей!

— А это что? Я возражаю против памятника детям и женам погибших в Блумфонтейне? Какая чушь! — Писатель побагровел от гнева. — Меня неправильно поняли! Джин! Собирайся! Немедленно едем в редакцию давать опровержение!

— Мистер Дойль, не дайте выбить себя из колеи, — подал голос Альфред, внутренне ликуя. — На сегодняшнюю лекцию в Карнеги-холле продано три с половиной тысячи билетов. Нам нужно быть во всеоружии.

Когда писатель, посетив редакцию, возвращался к себе в номер, его окликнул портье.

— Мистер Дойль! Вам телеграмма!

Сэр Артур двинулся навстречу спешащему к нему служащему отеля и принял из его рук сложенную пополам длинную полоску бумаги. Развернув, он пробежал ее глазами и изменился в лице.

— Это от Мэри, — прошептал он. — Кингсли умер.

Вернувшись с войны, сын Дойля долго не мог оправиться от ран, полученных на поле боя. Кингсли жил отдельно от отца и мачехи и был особенно близок со старшей сестрой, которая и извещала отца о кончине юноши.

— Может, отменим лекцию? — неуверенно предложил Альфред.

— Ни в коем случае! — вскричал сэр Артур. — Кингсли бы это не понравилось!

И через пару часов после печального известия Артур Конан Дойль отправился в Карнеги-холл. Пока писатель готовился к выступлению, Альфред прошел за сцену и из-за кулис оглядел зал. Среди публики было много женщин в трауре и с золотыми звездами — знак того, что кто-то из близких погиб на войне. Когда на сцену вышел сэр Артур, шум стих и раздались отдельные аплодисменты.

— Прежде всего я хочу вам сказать, что спиритуализм — величайшее достижение за последние две тысячи лет! Ваши родные и близкие, которых принято называть умершими, на самом деле живы. Если вы хотите с ними связаться, то обратитесь к хорошему медиуму. Я могу рекомендовать одну даму, Энн Бриттан, она берет десять шиллингов шесть пенсов за сеанс. Возможно, у вас ничего не получится, а возможно, и получится. Я сам ее проверил и могу утверждать, что она добивается успеха в сорока двух случаях из ста.

Альфред про себя усмехнулся. Он отлично знал Энн Бриттан, ее дважды приговаривали к штрафам за гадание, а о вымогательстве и шарлатанстве этой дамы писал журнал «Труф»: «Полгинеи оказывают на ясновидицу поистине магическое действие. В том, что касается изымания денег, она волшебно прозорлива».

— Я лично стал свидетелем массы психических феноменов, — продолжал Конан Дойль. — Своими собственными ушами слышал прямой голосовой контакт, видел перемещение предметов в пространстве и возникновение их словно из ниоткуда! Моя жена и сама медиум, владеет «автоматическим письмом». Я наблюдал светящуюся воронку, вращающуюся под потолком. Видел нимбы над головами медиумов. Мистер Уильям Стед, погибший на «Титанике», как-то сказал мне при личном контакте, что заглянул в глаза Христу и тот просил мне передать: моя деятельность на земле — святая и богоугодная.

— Мой муж погиб на фронте, — высоким голосом выкрикнули из зала. — Вам Бог случайно не передал с каким-нибудь духом, почему он так жесток и для чего забирает наших мужей?

— Внутренние причины войн очевидны, — глубокомысленно изрек сэр Артур. — Это грехи человечества. И прежде всего это субботние попойки, от которых Господь устал и решил встряхнуть нечестивцев. Вера в новую религию даст вам силы жить дальше.

— А вы-то сами верите во все это?

— Я? Я не верю, я знаю! — Безапелляционность тона лектора заставила аудиторию разразиться аплодисментами. С сэром Артуром можно было не соглашаться, но страстность и убежденность, с которой он говорил, не могла не подкупать. — Основы загробного существования очень гуманные. Если мать потеряла младенца, она может не горевать — на том свете он дожидается ее, чтобы продолжить развитие. Хотя физической любви там нет, зато все очень дружны, и каждый может найти родственную душу. Там большой простор для творчества — художники рисуют, писатели пишут, ученые исследуют, ремесленники мастерят, но не ради хлеба насущного, а только для удовольствия. Там нет ни бедных, ни богатых, нет социальной вражды и классовой борьбы. Зато игры, спорт — в изобилии. Даже наши домашние животные, ушедшие от нас, дожидаются нас там. Все наслаждаются, и все радуются.

Альфред знал, что серьезных спиритуалистов упрощенный взгляд Конан Дойля на потустороннее раздражал, а священников так просто бесил. Прежде всего тем, что сэр Артур провозглашал общение с духами «новой религией», наследующей христианству, а также критиковал Библию, а в особенности Ветхий Завет. Писатель называл его не иначе как «документ, защищающий избиение, потворствующий многоженству, одобряющий рабство и призывающий сжигать так называемых ведьм».

На имя сэра Артура приходили письма, в которых представители католической церкви обвиняли Дойля в том, что он утратил душевное равновесие под влиянием злых сил. Правоверные католики были убеждены, что Артур Дойль — величайший грешник, продавший душу дьяволу. Его упрекали в попрании всех норм морали и нравственности, и в том, что он способствует духовному падению нации. Поклонники Конан Дойля — автора историй о Шерлоке Холмсе — в письмах сожалели о том, что он превратился в проповедника. Им было грустно, что сегодняшний писатель-спиритуалист объявил непримиримую войну самому себе, автору превосходных детективов. Что сегодня он полная противоположность своему герою. Многие спрашивали — почему? Как такое могло случиться? И только Альфред Вуд знал ответ на этот вопрос.

— Мне бы хотелось показать вам уникальные фотографии духов, — провозгласил Конан Дойль, делая знак рукой.

В зале потух свет, и наступила тишина. Сэр Артур вставил слайд в проектор, и на экране появилось изображение смутных фигур на фоне старых развалин.

— Это снимок потусторонних сущностей, сделанный в Суссексе. Усадьба лорда Маклейна давно привлекала внимание спиритуалистов. Члены общества психических явлений провели расследование и получили эти кадры.

Сэр Артур вынул фотографию развалин и на ее место установил снимок крепких бревенчатых стен и смутного силуэта человека рядом с большим дубом.

— А это дом с привидениями в Сомерсете, — прокомментировал лектор. — Дух покойного хозяина, убитый ревнивой женой, не давал жить спокойно нынешним владельцам дома…

— Простите, — раздался из зала обиженный мужской голос, — но на фотографии изображен я!

В зале тут же вспыхнул свет, и зрители недовольно зароптали.

— Не может быть, — растерялся писатель. — Имеются достоверные сведения, что это дух трагически погибшего хозяина дома.

Джин, сидевшая на сцене рядом с кинопроектором, с трудом сдержала негодование, но сэр Артур успокаивающе похлопал жену по руке и сказал:

— Будьте добры, поднимитесь на сцену и объясните, где, когда и кем был сделан этот снимок.

Взлохмаченный мужчина средних лет торопливо поднялся к лектору и проговорил:

— Меня зовут Спенсер Палмер, зубной врач. Этот фотоснимок сделал мой брат Алан, когда я гостил в его доме в Сомерсете. Лицо мое видно плохо, и не очень понятно, кто здесь изображен, но у меня дома имеется вторая точно такая же карточка, и если мистеру Дойлю будет угодно, я могу предоставить ее для экспертизы.

Чуть позже Сэр Артур, сравнив изображенного на снимке призрака со стоящим перед ним человеком, вынужден был признать, что сходство, безусловно, присутствует. И, следовательно, фотография — подделка. Лекцию тут же свернули, и расстроенные лекторы отправились в отель. А на следующий день Дойля ждало новое потрясение. Все, как одна, утренние газеты писали, что некая Мод Фанчер, присутствовавшая в Карнеги-холл на вчерашней лекции, этой ночью убила своего младенца, после чего отравилась сама, выпив бутылку очистителя «Лизоль».

— Артур, вы не должны себя в этом винить! — сидя в гостиничном номере в окружении газет, горячо убеждала мужа Джин. — Вы несете им знание, а люди его неправильно истолковывают!

— Никто не призывает их очертя голову бросаться на тот свет, — буркнул сэр Артур. — Провидение не обманешь. Каждый должен уйти в свой срок.

— Да, кстати, пока вы были в ванной, звонил Гарри Гудини. Он приглашает нас на обед.

— Милая моя девочка, — улыбнулся Конан Дойль, обнимая и целуя жену. — Ну, слава богу, хоть одна хорошая новость за это кошмарное путешествие!

Лесные поляны, 201… год

Духовидец Радий Полонский в лечебнице держался особняком. К нему на встречу и торопилась каждое утро Раиса, надеясь услышать новости о любимом. Женщине было легче, когда она не видела Никиту изуродованным, и все-таки говорила с ним. А в присутствии Полонского это становилось возможным. Но так было далеко не всегда. На работу Раису принимал главврач Юдин. При нем-то в первый раз Раиса и сумела пообщаться с Никитой. Затем разразился скандал, связанный с увлечением главврача женой одного министра, и Юдин, поспешно уволившись, эмигрировал в Канаду. Его место занял суровый и бескомпромиссный Лев Наумович Фельдман, из-за дешевизны и эффективности признававший из всех возможных средств лечения шизофрении лишь внутримышечные инъекции масляного раствора галоперидола деканоата, смягчая разрушительное действие препарата циклодолом.

Должно быть, лекарство и впрямь было хорошим, ибо после первого же укола Полонский утратил интерес к гостям из загробного мира и, забросив львиноголовую трубку в ящик тумбочки, целыми днями лежал на кровати и смотрел в стену. Но Раиса не теряла надежды. Женщина ждала, что рано или поздно Радий снова передаст ей весточку от любимого. Так прошло долгих пятнадцать лет, пока однажды доктор Фельдман без видимых причин не повесился в своем кабинете.

И вот тогда в Лесных полянах как черт из табакерки снова вынырнул доктор Юдин. Первым делом он отменил Полонскому антипсихотики и снова пристально стал наблюдать за пациентом, открыв запертую все эти годы комнату по соседству с его палатой и запретив в ней прибираться. И даже позволил Полонскому курить в больничных стенах, хотя для остальных обитателей лечебницы не делал исключений. И Радий, постепенно оправившись, снова увидел духов, вернув Раисе смысл жизни.

Пройдя по залитой солнечным светом лесной тропинке к длинному белому корпусу, санитарка вошла в техническое помещение. Скинула стоптанные босоножки, сменив их на домашние тапочки, натянула поверх цветастого платья рабочий халат, взяла в руки швабру, подхватила ведро, наполнила его водой и отправилась мыть полы. Первым делом заглянула в палату к Полонскому. Пациент в халате и шлепанцах сидел за шахматной доской и решал непростую на вид задачу. Незажженная трубка в его зубах говорила о хорошем расположении духа и о том, что от Никиты возможны известия.

— Доброе утро, Радий Сергеевич! — гремя ведрами, вошла в палату Раиса. — Как ваши дела?

— Отлично, Раечка, отлично! — с воодушевлением откликнулся Полонский. — Вот! Полюбуйтесь! Обыгрываю самого Капабланку!

— Да что вы говорите! — привычно протянула Раиса, давно уже переставшая чему-либо удивляться рядом с этим загадочным человеком. — Нет ли от Никиты весточки? — робко спросила уборщица, шваброй надраивая линолеум.

— Как же, видел я вашего Никиту, — раздумчиво ответил Полонский, с головой погруженный в игру. — Просил передать, что обижается.

Женщина застыла посередине палаты и с удивлением спросила:

— Это на что же он может обижаться?

— А обижается он на то, что вы до сих пор не познакомили дочь с его родителями, — не отрывая задумчивого взгляда от шахматной доски, ответил Радий. — Дед с бабкой должны увидеть внучку.

— Раз должны — увидят. Так ему и скажите. Сегодня же отведу.

— Сами скажите. Он как раз стоит за вашей спиной.

Раиса торопливо отложила швабру, пригладила волосы, прихорашиваясь, и, одернув подол халата, смущенно произнесла, слегка обернувшись:

— Никит, ты уж не сердись на нас с Аськой. Мы, Никитушка, прямо сегодня к твоим старикам заглянем.

Все это время в открытых дверях палаты стоял доктор Юдин, с интересом наблюдая за поведением санитарки. Заметив главврача, женщина охнула, подхватила ведро и швабру и, зацепив врача плечом, выбежала из палаты.

— Рая, прекращайте ваши фокусы! — крикнул вдогонку доктор. — Скоро вас саму лечить надо будет.

— Ну вот, доктор Юдин опять дух Никиты спугнул, — недовольно пробурчал обитатель палаты.

И, усмехнувшись, добавил, обращаясь к шахматной доске: — А вы, чудак, не верили, что я смогу дотянуть до десятого хода! Ну что, уважаемый Хосе Рауль? Чья взяла?

Небритый и нечесаный Полонский говорил так, точно Капабланка сидел напротив него за шахматной доской, и человеку неподготовленному стало бы не по себе. Но для доктора Юдина это была вполне обычная картина. За время наблюдения за больным врач успел привыкнуть к тому, что Радий Полонский разговаривает преимущественно с призраками. Призраки посещали его самые что ни на есть именитые. Сидя в буйно разросшемся парке лечебницы и покуривая трубочку, пациент частенько беседовал то с графом Калиостро, то с Фрэнсисом Бэконом. Иногда его собеседниками становились Софья Ковалевская, Мария Кюри, Гете, Шиллер и Александр Пушкин.

Именно Солнце Русской Поэзии и зародил в Полонском интерес к карточной игре, во время одного из своих визитов поведав о тайне «трех карт». Обладателем этого секрета был, как известно, граф Сен-Жермен, открывший тайное знание графине Наталье Голицыной. Через несколько дней к духовидцу наведался сам граф, подробно объяснив, в чем, собственно, суть. И, видя интерес собеседника к этой теме, даже порекомендовал своего знакомого, знаменитого карточного шулера Готье Лонже.

В конце девятнадцатого столетия в одном из игорных домов этот человек прославился феноменальным везением. Опытные картежники предположили, что он каким-то образом метит карты. На что Лонже на голубом глазу заявил, что в момент игры начинает ощущать сквозь карту ее масть и рисунок. И даже показал любопытствующим, каким образом он это делает. Во время беседы с духом Лонже Радий Полонский тоже удостоился этой чести, переняв у специалиста нехитрый навык.

Иначе говоря, годы, проведенные в лечебнице при докторе Юдине, не прошли для Радия даром. Общаясь с призраками людей незаурядных, он узнал много интересных вещей и выучился удивительным приемам. Как-то раз, незадолго до выписки, Полонский курил под раскидистым дубом свою любимую трубку и размышлял о том, как лучше отсюда выбраться, как вдруг на скамейку рядом с ним присел похожий на птицу бритый человек в шафрановой мантии тибетского монаха. Некоторое время он молча сидел рядом, пока не проговорил:

— Вижу, ты Знающий. Хочешь узнать еще больше?

— Беретесь научить? — усмехнулся Радий, для которого появления самых разных призраков стали чем-то вроде азартной игры. Выходя на прогулку после завтрака, он уже начал сам у себя принимать ставки, загадывая, кого увидит рядом с собой на этот раз.

— Меня называют Лабсанг Рампа, — не отвечая прямо на поставленный вопрос, пустился в пространные пояснения бритоголовый. — Я тибетский монах, выросший в монастыре и обучавшийся под руководством наставника ламы Мингьяра Дондупа искусству врачевания и тайнам астральных путешествий. Всему, что знаю, я научу тебя, Курящий Трубку.

— Было бы неплохо, — приободрился Полонский. — Особенно хотелось бы попутешествовать в астрале куда-нибудь подальше от этого унылого места.

— Это легко, — скупо улыбнулся учитель. — Прежде всего ты должен быть в уединении, чтобы тебе никто не мешал. Когда ты удобно устроишься, дыши глубоко, думай об эксперименте, сконцентрируйся на точке на шесть футов перед собой, закрой глаза, сосредоточься, заставь себя думать, что ты — ты истинный, астральный — стоишь там и смотришь на свое тело с расстояния шести футов. Ну же! Думай! Концентрируйся!

Откинувшийся на спинку скамейки Радий прикрыл глаза, расслабился и в первый момент почувствовал себя как бы внутри резинового шара, словно пытаясь пробиться через него и выйти. Он проталкивался, работая локтями и коленями, напрягаясь изо всех сил, но ничего не получалось. И вот, наконец, он внезапно прорвался. Раздался треск, как будто бы действительно лопнул детский воздушный шарик. В какой-то момент Полонский и в самом деле почувствовал словно легкий удар тока и увидел свое тело, раскинувшееся на скамейке на расстоянии почти двух метров от себя.

Астральный Радий быстро взглянул на сидящего рядом с его телом учителя, и тот сделал едва уловимый жест рукой:

— Не стой! Полетай по воздуху, как мыльный пузырь, ведь теперь ты весишь не больше пушинки. И запомни — никогда, ни при каких обстоятельствах ты не должен испытывать страха! Иначе Серебряный Кабель, который связывает тебя астрального и твое тело, натянется до предела и в любой момент может лопнуть. И тогда все. Смерть. И не выпускай из рук трубку. Она — твой якорь и держит тебя между мирами. У меня тоже есть трубка. Ибо мы — Люди Трубки. Мы — Знающие. Бояться не надо. С трубкой ты можешь все.

— Я понял, учитель! — радостно проговорил Радий. — Страх мне не знаком. Я вообще не знаю этого чувства!

Обеспокоенная неестественно застывшей позой пациента, к лавочке уже спешила медсестра.

— Тебе пора возвращаться, со стороны ты выглядишь, как мертвый. По сути, мертвым и являешься. Когда астральное тело покидает тело материальное, жизненные процессы замирают, — строго проговорил Лабсанг Рампа, поднимаясь со скамьи, делая шаг и растворяясь в воздухе. Последнее, что услышал Радий, были слова: — Я приду завтра, и мы продолжим.

Подоспевшая сестра долго щупала пульс на вялой руке с трудом приходящего в себя Полонского и, доставив пациента в палату на кресле-каталке, со всех ног кинулась за доктором Юдиным. Мирослав Владимирович тут же явился в просторные светлые покои, которые занимал Полонский, и, озабоченно рассматривая бледные кожные покровы своего больного, хмурясь, проговорил:

— Друг мой, курение вредно сказывается на ваших сердечных ритмах. Давайте-ка сюда свою трубку, а то она вас доконает. В момент выписки я вам ее верну, обещаю.

— Я не могу ее отдать, — запротестовал ослабевший пациент. — Завтра придет учитель Рампа и, не увидев у меня трубки, может не признать за своего.

— Учитель Рампа? Ничего страшного. Когда он придет, я подскажу ему, где вас найти.

И волевым решением у Радия изъяли львиноголовую трубку. Хотя Полонский и опечалился этим обстоятельством, предстоящая встреча с учителем внушала надежду. Но на следующий день вместо бритого монаха в шафрановых одеждах явился благообразный подтянутый старик. Присев рядом с Полонским, он по-немецки выдохнул:

— Я Генрих Харрер, автор книги «Семь лет в Тибете». Я действительно провел там семь лет и могу поручиться за то, что ваш новый знакомый Лабсанг Рампа жулик и никогда не бывал в этой благословенной стране. Прочитав ту редкую чушь, которую он издал под названием «Третий глаз», я усомнился в здравом уме писателя и нанял частного детектива, чтобы выяснить все, что возможно, об авторе книги. И оказалось, что написал сей опус самозванец-сантехник из Англии, некий Сирил Генри Хоскин, уверявший, что его тело — тело простого сантехника — занимает дух Лабсанга Рампы. Однажды, видите ли, сантехник Хоскин упал с пихты в своем саду в Темз-Диттон, графство Суррей, пытаясь сфотографировать совенка. Он потерял сознание, а когда очнулся, то увидел монаха в желтой мантии, идущего навстречу. Это и был Лабсанг Рампа. И знаете, что сделал тибетский монах? Он не нашел ничего лучшего, как обсудить с сантехником возможность занятия Рампой его тела. И Хоскин согласился, ибо не желал оставаться сантехником, предпочитая быть тибетским монахом. В дальнейшем переименовав себя в Лабсанга Рампу, он написал двадцать три книги с руководствами, как достичь просветления и стать практически ламой. Как вам это нравится?

— Мне это совсем не нравится, — высокомерно ответствовал Радий. — Я имею в виду тот бред, который вы тут несете. Учитель показал мне способ путешествовать в астрале. А уж каким путем он к этому пришел — мне, извините, плевать.

— Вы очень неразборчивы, друг мой, — недовольно пробормотал немец, поднимаясь со скамейки и постепенно утрачивая четкие контуры, растворяясь в воздухе. Уже приняв вид пара, он закончил свою мысль: — Общение с аферистом не делает вам чести и наводит на мысль, что вы с ним одного поля ягоды.

После ухода Генриха Харрера ученик Лабсанга Рампы еще долго сидел под дубом, но так и не дождался прихода учителя. Несомненно, сказывалось отсутствие трубки, без которой, по-видимому, контакт был невозможен. Всю оставшуюся неделю Радий стерег главврача, рассчитывая уломать доктора Юдина вернуть трубку. Но, странное дело, психиатр больше в больнице не появился.

Зато полученный на первом и единственном уроке практический опыт выхода в астрал Полонский принялся вовсю использовать для посещения дома Басаргиных. Незримо присутствуя там в любое время, Радий наблюдал, как крепнет благополучие Михаила, построенное, как искренне считал Полонский, его трудами. К немалому огорчению пациента психиатрической клиники, совместный с немцами бизнес вероломного друга процветал, сам он женился на красавице актрисе и родил дочь, в то время как Радий молодость свою провел в четырех стенах лечебницы, всеми брошенный и позабытый. Духовидец не сомневался, что Басаргин заплатил доктору Юдину, чтобы тот подольше не выпускал приятеля на волю, дабы прибрать к рукам их общий бизнес. Однако Радий знал, что настанет момент, когда путешествие его станет не астральным, а вполне осязаемым, и вот тогда-то отольются кошке мышкины слезы.

Через неделю после утраты трубки в палату заглянула Раиса и озадачила Полонского, сообщив, что доктора Юдина сняли с должности за прогулы и на его место прислали нового главврача.

— А как же трубка? — побелевшими губами прошептал Радий. — Доктор Юдин оставил для меня трубку? Может, она у него в столе? Или в шкафу? А может быть, в сейфе?

— Я только что мыла кабинет и ничего не нашла. Сейф пуст, так же как шкаф и стол. Похоже, доктор Юдин унес с собой все вещи.

— Вот подлец! — расстроился Полонский. — Он попросту сбежал! Он обокрал меня!

Неожиданно в палату ворвался маленький человечек в тяжелых роговых очках и, оглядев Радия с ног до головы, выхватил из рук следующей за ним медсестры верхнюю папку, бегло пролистал и сунул обратно в стопку к сестре.

— Этого тоже готовьте к выписке! — сверкая очками, распорядился он. — Расплодили симулянтов! Живут, как на курорте! Здесь все-таки лечебное заведение! Государственное! Не какая-то частная лавочка! Пациент Полонский уже год как лекарств не получает! Пусть катится домой, освобождает отдельную палату!

Оторопевший духовидец так и застыл у стены, глядя вслед удалившимся медработникам. Все это время он мечтал только об одном — выйти на волю. Но, получив свободу, вдруг испугался. В больнице было сытно, тепло и привычно, а новая, незнакомая жизнь таила опасности. Расплескав воду, Раиса грохнула рядом с ним ведром и быстро принялась махать шваброй, оставляя на линолеуме влажные дорожки.

— Куда же я пойду? — жалобно протянул несчастный. — Столько лет я прожил в этих стенах! Мне некуда идти…

— У меня пожить не побрезгуете? — проговорила Раиса, переставая мыть пол и поднимая на Радия выцветшие глаза, некогда бывшие изумрудными. — У меня старенький дом. Комнатку вам выделю. Если захотите — на ферму дояром помогу устроиться. Там рабочие руки всегда нужны.

— Вот спасибо, Раиса! — обрадовался Полонский. — Очень меня обяжете!

Получив выписку из истории болезни и облачившись в застиранный спортивный костюм — самое приличное из тех вещей, которые у него имелись, Радий прождал весь день Раису в больничном парке. Ближе к вечеру они отправились домой.

— Мы с дочерью вдвоем живем, так что никому не помешаете, — говорила Раиса, устало шагая по асфальтированной дорожке, ведущей от больничных ворот до центра поселка. — Отец с матерью умерли в один год, сначала он, потом она. Аська — это все, что у меня есть. Сейчас вы увидите, какая она у меня красавица. А умница-то какая! Учится в училище на медсестру, хочет уехать отсюда подальше и забыть свое детство как страшный сон.

— А что так? — без особого интереса, а больше для приличия спросил Радий.

— Что? Все пальцем тычут, шепчутся за Асиной спиной. Как же, мать убила отца и родила ее за решеткой! Кому приятно такое слышать? Ведь мы ходили тогда к Никитиной родне. Они нас как увидели, так только что с лестницы не спустили. Кричали, что я убийца, а Аську обзывали выродком и исчадием ада. Доча после этого со мной не разговаривает, молчит и хмурится. Боюсь, как бы чего над собой не сделала. Она у меня такая. Решительная.

Они миновали главную улицу, свернули в переулок, и, остановившись перед покосившимся штакетником, Раиса гостеприимно распахнула перед Полонским калитку.

— Милости прошу, — не без кокетства проговорила хозяйка, пропуская гостя вперед.

Пройдя через сад к дому, Радий распахнул дверь веранды и обомлел. Перед ним на маленькой убогой кухоньке стояла юная богиня с яркими рыжими кудрями, забранными в высокий хвост, и, как простая смертная, чистила картошку.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Мы покинули маяк и вышли в сиреневое утро. Над морем летали чайки, надрывно крича и пикируя на тело Толика. Заметив труп, Гоша остановился и снова отчаянно заревел. А что он должен был подумать? Вот только что малыш видел, как тот, кого он так сильно не любил и боялся, грыз папе шею, а теперь, небритый и страшный, сам лежит неживой, и птицы растаскивают по кусочкам его плоть…

— Милый, нужно идти! — позвала я. Но сын не тронулся с места, продолжая смотреть на останки Граба, трястись крупной дрожью и плакать.

— Кто с ним утром кофе пьет? Кот. И давно он там живет? Год.

Однако на этот раз стишки не действовали. Гошка продолжал рыдать. Идущий следом Кузьма неторопливо приближался к нам.

— А пойдешь с мамой, если подарю тебе трубку? — вдруг спросил студент. — Как у Скрута?

Гоша перестал плакать и кивнул, с интересом посмотрев на собеседника. Ободряюще улыбнувшись, Кузьма пошел быстрее. За ним тронулась и я, таща, точно на буксире, за собой Гошку. Верный данному слову, малыш пусть нехотя, но все-таки двинулся следом за нами. Он ухватил меня за палец и сосредоточенно топал по гальке. Вскоре галька сменилась асфальтовым покрытием — мы вышли на проезжую дорогу, ведущую к дому отца. Иногда по горному серпантину проезжала машина, и тогда я делала шаг в сторону обрамляющих шоссе кустов, втягивая сына за собой в укрытие. Кузьма с дороги не уходил, бравируя своей отвагой и давая машинам возможность проноситься сквозь него.

Рядом с «Чайкой» гном замедлил шаг и поманил Гошу к забору. Главный вход виднелся впереди, но мы, не доходя, свернули к зарослям акации. Подошли к бетонному столбу и на основании его увидели терракотовую трубку в форме львиной головы.

— Ну вот, малыш, — выдохнул Кузьма. — Бери.

Гоша шагнул к забору, взял с тумбы трубку и, зажав в кулачке свой трофей, не глядя по сторонам, двинулся вперед, к дому деда. Теперь у него была Трубка Скрута! Вдруг, споткнувшись, Гоша упал, стукнув трубку о камень.

— Ты, брат, поосторожнее, — сурово заметил Кузьма. — Это знаешь какая трубка? Намоленная. Бывают намоленные иконы, а у меня такая вот волшебная трубка. Силу имеет невероятную. Раньше принадлежала одному великому духовидцу.

— Кому же? — заинтересовалась я.

— Это не важно, — поморщился он. — С ее помощью я многое могу. Без нее тоже могу, но с ней я практически всесилен. Так что береги эту трубку, брат. Крепче держись на ногах. Не падай больше. А спросят, откуда она у тебя, отвечай — Кузьма дал.

— Кузьма дал, — повторил Гошка и улыбнулся.

Уже окончательно рассвело, когда мы дошли до дома моих родителей, и я принялась колотить в ворота. Гном, по своему обыкновению, остался стоять в стороне, на случай если снова откроет охранник в измененном состоянии сознания и увидит всю нашу троицу. Но открыл отец. Широко распахнув калитку, он стоял и смотрел на внука, и по лицу его было видно, что папа не знает, что и подумать.

— Гошенька, как же ты один дошел? — пробормотал он, подхватывая малыша на руки. — Неужели сам? А что это у тебя в ладошке? Ну-ка, дай посмотреть!

Гоша, не разжимая руки, протянул кулачок с сокровищем деду под нос. Вглядевшись в львиноголовую чашу трубки, отец переменился в лице и чужим, незнакомым мне голосом спросил:

— Это где же ты взял?

— Кузьма дал, — чуть слышно прошептал Гоша.

Я увидела, как отец, всхлипнув, торопливо поставил Гошу, схватился за сердце и медленно осел на землю. И в тот же миг над его беспомощным телом поплыл дублирующий туманный контур, точно повторяющий очертания фигуры. Затаив дыхание, я смотрела, как точная копия отца, сотканная из тумана, покинув неподвижное тело, медленно поднимается на ноги и делает шаг ко мне. Не зная, как себя вести, я бросилась к распластанному на земле телу, но с тем же успехом я могла бы попытаться оказать помощь умирающему на экране киногерою. Упавший папа был сам по себе, я сама по себе, и наши плоскости никак не пересекались. Гоша прижался к моим коленям и громко заревел, переводя испуганный взгляд с лежащего на земле дедушки на дедушку другого, медленно идущего в его сторону. Выбежавший на шум охранник, заступивший на смену этим утром, кинулся к хозяину, не обращая внимания на завывающего Гошу, так и не выпустившего из рук заветной трубки.

— Радий? Полонский? Ты? — в голосе отца звучала искренняя радость.

Сотканный из тумана отец обошел меня и двинулся к Кузьме. Полонский? Я слышала о Радии Полонском много лет, и все время папа говорил о своем лучшем друге как о человеке незаурядном. Часто отец вспоминал, что его друга в институте называли Кузьмой. Кузьмой Могильным. Как-то на лекции по русской литературе они сидели на последней парте и горячо спорили о сбежавшем на запад хоккеисте. Отец доказывал, что спортсмен не имел права бросать свою страну, Радий придерживался диаметрально противоположного мнения. Они ругались так громко, что преподаватель, рассказывающий о творчестве Козьмы Пруткова, прервал пояснения и поднял Полонского с места.

— Будьте так добры, повторите, что я только что сказал? — прищурился он сквозь толстые стекла очков. Вырванный столь грубым вмешательством из хоккейной стихии, Радий торопливо выпалил:

— Вы сказали, что образ Кузьмы Могильного пародировал литературное эпигонство.

Последовала секундная пауза, после чего тишину аудитории взорвал гомерический хохот. С тех пор Полонского в институте звали не иначе как Кузьмой. Когда мама спрашивала, где Полонский теперь, папа уклончиво отвечал, что пути их разошлись, хотя он очень об этом сожалеет. Но разве я могла соотнести папиного Кузьму и моего гнома? Папиному другу должно быть не меньше сорока пяти лет, в то время как моему не больше семнадцати! Я плохо знакома с миром тонких субстанций, и, вероятно, там все как-то иначе, чем у нас. И возраст астральной сущности исчисляется по своим, инфернальным законам.

— Я, Миша, я, — усмехнулся довольный произведенным эффектом Кузьма.

— Лиза, познакомься, это мой лучший друг, — улыбнулся туманный папа.

— Мы знакомы, — стараясь угодить отцу, как можно душевнее ответила я, не очень понимая, радоваться мне или огорчаться этим обстоятельством.

— Думал, мы больше не встретимся? — не обращая на меня внимания, мстительно прищурился гном.

— Да нет, Радий, что ты! Наоборот, я очень ждал встречи с тобой! Приезжал в лечебницу. Уговаривал Мирослава Юдина, чтобы он тебя отпустил.

— И почему же не уговорил?

— Да, понимаешь ли, тут какое дело… — замялся отец. — В общем, когда я приехал, Мирослав отвел меня в смежную комнату, отгороженную от твоей стеклом, и показал, как ты беседуешь с духами. Он сказал, что тебя нельзя выпускать, ты представляешь опасность для самого себя и для других. В той смежной комнате был магнитофон, записывающий каждое твое слово, и кинокамера, которая снимала все твои действия. Признаться, меня удивило, что психиатр так внимательно за тобой наблюдает, но Юдин сказал, что ты — необычный случай. Он пишет по тебе кандидатскую диссертацию и рассчитывает защитить еще и докторскую. Затем я приехал через полгода, однако Мирослав уже не работал главврачом. Его место занимал хмурый человек, который даже не стал со мной разговаривать. Указал на дверь и заявил, что во вверенном ему заведении здоровых людей не держат. Здесь лечат серьезно больных.

— Врешь, Басаргин! Себя выгораживаешь! Но ты не думай, Мишаня, я больше не позволю тебе одному проживать наши денежки. Я пришел за своей частью присвоенных тобою капиталов.

Приближающаяся сирена «Скорой помощи» прорезала утреннюю тишину. Сначала она звучала очень тихо где-то вдалеке, но постепенно тревожный сигнал усиливался, звук нарастал до тех пор, пока не показалась белоснежная машина с красным крестом на борту. Охранник выбежал вперед, встречая медиков, и, в напряжении вытягивая шею, принялся ждать, пока врачи осмотрят больного, сделают укол, уложат на носилки и погрузят в машину. После введения лекарства четкие контуры туманной отцовской фигуры стали бледнеть, пока не слились с бесчувственным телом на носилках.

— Вроде бы живой! — воскликнул врач, нащупав пульс на папином запястье. И, обернувшись, скомандовал шоферу: — Гони в областную клинику. Нужна срочная операция. Дела неважные, но можем и успеть.

Взвыла сирена, и «Скорая помощь» помчалась в областной центр.

— Ну что же, я вполне удовлетворен! — странно улыбаясь, проговорил Кузьма. — Получилось даже лучше, чем я планировал. Сердечный приступ Мишани дал нам возможность перемолвиться словечком. Очень надеюсь, что ваш, Лиза, отец не доедет до областной клиники.

Приблизившись к малышу, он попробовал забрать у Гоши терракотовую трубку. Гоша вцепился в нее мертвой хваткой и не отдавал.

— Заберите у сына мою вещь, — приказным тоном распорядился отцовский друг.

— Зачем? — не поняла я. — Разве подарки назад забирают?

— Я фигурально выразился насчет подарка, — поморщился гном. — Мне было нужно, чтобы ваш отец, Лиза, увидел трубку в руках своего внука. И испугался, поняв, что это я передаю ему привет. Он должен был увидеть, как близко я подобрался к его семье. Но в целом это моя вещь. Она нужна мне. Заберите трубку.

— Как видишь, Гоше она тоже нужна.

— Ну что же, не хотите отдавать по-хорошему, не надо. Мы пойдем другим путем…

Гном задумчиво смотрел на охранника, который только теперь подхватил Гошу на руки, чтобы занести на участок.

— Другим, — тихо повторил он и, переведя взгляд на меня, подмигнул.

США, 1918 год

— И все-таки вы, сэр Артур, удивительно наивный человек! — усмехнулся Гудини, ловко орудуя ножом и вилкой, разделывая сочный кусок мяса у себя на тарелке. — Как специалист в области иллюзий, я не могу не предупредить о том, что вас откровенно дурят.

С всемирно известным иллюзионистом Конан Дойль познакомился в Лондоне, ибо не мог пройти мимо всего необыкновенного и удивительного. Чего стоил один только номер американского кудесника «Исчезновение слона»! Хотя прославился Гудини не этим трюком, а своим уникальным искусством освобождаться из наручников в резервуарах с водой. Целые толпы зевак могли засвидетельствовать, как однажды он был подвешен в мешке к карнизу небоскреба, но успешно выбрался. В другой раз неподражаемый Гудини прошел на глазах множества людей через кирпичную стену. Кроме того, писатель своими глазами видел, как его приятеля сбросили с моста в Темзу закованным в наручники и кандалы с тридцатикилограммовым шаром, и он через несколько минут всплыл, размахивая наручниками.

Уникальные трюки, которые исполнял этот невысокий элегантный человек, заставляли сэра Артура трепетать от восторга. Фокусник, в свою очередь, благоговел перед легендарным сыщиком, созданным неистощимой фантазией писателя, хотя и не жаловал шарлатанов, к которым причислял спиритуалистов. Знакомство переросло в дружбу, и обе знаменитости при каждом удобном случае наносили друг другу визиты, обходя углы и стараясь не затрагивать острые темы. На этот раз за столом в богато обставленном доме Гудини, расположенном в фешенебельном районе Нью-Йорка, собрались не только старые приятели.

На обеде присутствовали жена Гудини Бесс, а также друг фокусника, адвокат Бернард Эрнст. Конан Дойль прихватил с собой обожаемую Джин и, конечно же, незаменимого секретаря. За столом говорили о войне, о необходимости помочь армии, кто чем может, а когда подали горячее, речь, вопреки обыкновению, зашла о спиритуализме. Сэр Артур неосторожно выразил уверенность, что Гудини — блестящий медиум, просто не знает об этом.

— Но, Гарри, вы демонстрируете поразительные вещи! — в ответ на возражения фокусника воскликнул писатель, отправляя в рот кусок ростбифа. — Обычному человеку такое не под силу! Ваши исчезновения — это типичная дематериализация!

— Опять вы за свое, сэр Артур! — усмехнулся хозяин дома.

— Один наш приятель-медиум владеет левитацией, — промокая губы салфеткой, подала голос Джин. — На наших с Артуром глазах он поднимался в воздух и вылетал в открытое окно на третьем этаже. И возвращался, влетая в соседнее окно.

— Вы зря смеетесь, Гарри! — подхватил Конан Дойль. — Свойства материи до конца не изучены!

— Дорогой друг, — протянул иллюзионист, понимая, что уйти от разговора не получится. — Давайте вернемся к этой беседе через час.

После десерта женщины вышли прогуляться в сад, а мужчины отправились в библиотеку. Это была замечательная библиотека, от пола до потолка заполненная книгами по оккультизму, магии и паранормальным явлениям. Хозяин дома, человек очень начитанный в этой области, из редких изданий получил обширные знания, а также уверенность в том, что медиумы дурачат публику, и потому посвящал немало времени и средств их разоблачению. Расположившись в высоких креслах, гости раскуривали трубки, когда хозяин заметил:

— Сэр Артур, я готов на деле доказать вам, что для демонстрации поразительных чудес вовсе не обязательно иметь помощников в мире бестелесных духов.

И, озорно подмигнув, поднялся со своего места и достал из шкафа небольшую грифельную доску.

— Быть может, вызовем духа?

— Не стоит так шутить, — насупился Дойль, пуская дым носом и кидая на Гудини недовольные взгляды.

— Ну что вы, дорогой мой, я и не думал шутить! Все очень серьезно. А чтобы не было сомнений, вот, осмотрите эту доску.

Гудини передал доску в руки писателю, к которому тут же с любопытством придвинулись Альфред и адвокат. Вместе они убедились в том, что в двух углах доски имеются отверстия, через которые пропущены двухметровые проволоки с крючками на концах, а в остальном это самая обыкновенная доска.

— Вуд, как вам? — осведомился патрон.

— Не вижу ничего подозрительного, — пожал плечами секретарь.

Бернард Эрнст кивнул головой.

— А теперь, сэр Артур, повесьте доску куда-нибудь за крючки.

Конан Дойль покинул насиженное кресло, осмотрелся и выбрал вполне подходящее место, зацепив один крючок за раму картины, висевшей на стене, а другой — за корешок толстой книги, выступавшей с библиотечной полки.

— А теперь, господа, идите сюда и осмотрите прочий реквизит, — кивнул на письменный стол фокусник.

Вытягивая от любопытства шеи, гости устремились к столу. Обвели заинтересованными взглядами четыре вырезанных из пробки шарика диаметром около двух сантиметров, стоящую между шариками банку с белилами и, переглянувшись, вместе осмотрели столовую ложку.

— Возьмите шарики, проверьте их как следует, — давал советы хозяин.

Писатель взял ближайший к нему шарик и покрутил его в руках. Секретарь взял другой. Адвокат — третий.

— Шарик как шарик, — пробормотал Конан Дойль, возвращая шарик на место. Его примеру последовали остальные.

— Хотите, разрежьте любой из них, чтобы убедиться, что внутри ничего не спрятано. Разрежьте, разрежьте! — видя замешательство гостей, настаивал Гудини.

Сэр Артур, с хитрым видом пожевав усы, взял тот, что лежал от него дальше всех. Его-то он и разрезал пополам, внимательно осмотрев каждую из получившихся половинок.

— Ничего нет, обычная пробка, — пожал он широким плечом.

— Ну а теперь возьмите ложку, положите на нее любой из оставшихся шариков, опустите в белила и хорошенько перемешайте, чтобы шарик равномерно покрылся краской.

После того как Конан Дойль покончил с шариком, Гудини кивнул на рабочий стол и попросил:

— Из стопки бумаги выберете любой лист.

Писатель вытащил нижний лист из толстой пачки.

— Еще вам понадобится карандаш. Да-да, можете выбрать любой из этой коробки, — подбодрил Гарри, глядя, как сэр Артур потянулся к коробке с остро отточенными карандашами. Вскоре один из карандашей оказался в руках писателя. — А теперь, сэр Артур, вместе с Альфредом и мистером Эрнстом идите, прогуляйтесь в любом направлении и напишите все, что придет вам в голову, а затем возвращайтесь по параллельной улице ко мне в особняк.

Выйдя на шумную, залитую солнцем улицу, Дойль вскинул голову, пару секунд любуясь на небо, и двинулся вперед. Широко шагая по брусчатке, возбужденно заговорил:

— Гудини сам не знает своей силы! Если бы он уверовал в нашу идею, спиритическое движение заручилось бы мощнейшим авторитетом. Такой человек в наших рядах! Вуд, вы меня слышите?

Альфред шел рядом с патроном, утвердительно кивая головой. Адвокат немного приотстал, предоставляя им свободно беседовать без него.

— Во что бы то ни стало мы, Вуд, должны заполучить нашего фокусника! А это нелегкое дело. Он так критически настроен к спиритуализму! Однако попытки Гарри разоблачить шарлатанов среди медиумов заслуживают похвалы. Эти люди-гиены порочат новую религию, за которой вскоре пойдет весь мир.

Пройдя три квартала, писатель свернул за угол, остановился около театральной тумбы и, закрываясь ладонью, что-то размашисто написал на листке. Затем сложил написанное два раза и убрал во внутренний карман пиджака.

— Так будет надежнее, — сообщил он, похлопав по карману, и двинулся в обратную сторону к дому Гудини.

В особняке их уже ждали. Как только Дойль вошел в кабинет, хозяин тут же шагнул к нему:

— Сэр Артур, вы хорошо сложили бумагу, на которой сделали запись?

— Само собой, мистер Гудини, — самодовольно откликнулся гость.

— Простите за мнительность, но я обязан удостовериться, что записка сложена подобающим образом и меня не обвинят в том, что я подсматривал.

Рука Конан Дойля погрузилась во внутренний карман и извлекла из пиджака записку. Фокусник принял сложенный в два раза квадратик и провел ногтем большого пальца по сгибам, затем, глядя прямо в лицо писателя, вернул бумагу обратно. Англичанин спрятал записку в тот же карман, где хранил ее и раньше, и выжидательно посмотрел на хозяина. Гудини указал на банку с белилами:

— Сэр Артур, теперь будьте так добры, достаньте ложкой шарик и прикоснитесь им к левой стороне доски.

— Но зачем? — удивился писатель.

— Сделайте, как я прошу, — мягко улыбнулся иллюзионист.

Стараясь не испачкаться, гость выудил столовым прибором злосчастный шарик и, держа руку на отлете, понес к подвешенной доске. Как только шарик коснулся доски, он словно к ней прилип, а затем, к всеобщему удивлению, начал медленно двигаться по ее поверхности, выводя слова: «Мене, текел, фарес».

— Вы ведь написали изречение, появившееся, согласно Библии, на стене дворца Валтасара, не так ли? — шагнул к сэру Артуру иллюзионист. — Позвольте мне удостовериться.

Стоя рядом, они выглядели невероятно гротескно и даже внешне были полными противоположностями. Гудини едва доставал англичанину до плеча, имел оливковый цвет лица и черные курчавые волосы. Происходил из бедной семьи и, в отличие от Конан Дойля, больше всего боялся окончить жизнь в нищете. Поэтому впадал в крайности. То вдруг принимался экономить каждый цент, то устраивал благотворительные вечера в больницах и закупал на тысячи долларов обувь для бездомных босяков. Если и были в чем-то схожи эти два человека, так только в том, что каждый был убежден в своей правоте.

Глядя гостю прямо в глаза, хозяин требовательно протянул руку, и Конан Дойль, как завороженный, вынул из пиджака листок и отдал приятелю. Тот развернул, взглянул на надпись и передал записку изнывающим от нетерпения секретарю и адвокату.

— Мистер Гудини, но как? — с интонациями доктора Ватсона протянул секретарь.

— Гарри, вы величайший медиум и не смейте спорить! — побагровев, с напором подхватил Конан Дойль. — Не зарывайте дар в землю! Никакие выступления и шоу не сравнятся с религиозными деяниями. Только их можно назвать серьезными достижениями. Вы просто обязаны приносить пользу человечеству! Присоединяйтесь к нам, и вам откроется истина!

— Сэр Артур, над этим фокусом я работал почти всю зиму. Не хочу раскрывать его секрет, но заверяю вас, что это ловкость рук в соединении с некоторыми несложными устройствами. Я разработал трюк специально для вас, дабы показать, на что способен ловкий и опытный человек. И очень вас прошу — когда вы видите нечто невероятное, не торопитесь с заключением, что тут не обошлось без сверхъестественных сил или духов. Здесь в отличие от спиритического сеанса вы имели возможность, казалось бы, проверить все мои приготовления вблизи и при ярком свете дня наблюдать мои действия. Но могу вам поклясться, что это — чистый фокус! Я устроил эту демонстрацию, чтобы убедить вас в дальнейшем не приписывать странные явления потусторонней силе, даже если вы не способны их объяснить.

— Вы не имеете права транжирить свои чудесные мистические способности, — не слыша доводов Гудини, стоял на своем Дойль. — Такой дар дается одному из сотни тысяч не для того, чтобы забавлять толпу или умножать капиталы. Простите мне мою откровенность, для меня это жизненно важно.

— Я всего лишь искатель истины, — миролюбиво проговорил Гудини. — Я готов поверить во что угодно, но только в том случае, если мне представят неопровержимые доказательства.

— А знаете что, дорогой мой мастер творить чудеса! — многозначительно проговорил сэр Артур, хлопнув себя по коленям. — Если вы увидите нечто невообразимое, что демонстрирует моя жена в качестве медиума, вы обязательно поверите! Я знаю, как вы скорбите об уходе вашей драгоценной матушки. Завтра же вместе с вашей очаровательной супругой и мистером Эрнстом приходите к нам в отель, и при помощи «автоматического письма» — в случае Джин я называю это «вдохновенным письмом» — ваша матушка передаст вам несколько слов. Не сомневаюсь, тогда вы уверуете в спиритуализм и обратитесь в нашу религию, ибо в очевидное невозможно не уверовать.

— Можете не сомневаться, сэр Артур, — серьезно проговорил великий фокусник. — Я приду на сеанс непредвзятым и с готовностью поверить в чудо.

Дельфинья бухта. Наши дни. Селена

Поезд из Луганска прибывал на станцию ровно в полночь. Закинув на плечо сумку с вещами, Селена вышла из вагона и оглядела пустой перрон. Совсем рядом стрекотали цикады. В подсвеченной фонарями темноте южной ночи виднелась стоянка такси, и женщина устремилась к поджидающим клиентов машинам. Проходя мимо рекламного щита с афишей выступления магистра Мира, она сердито плюнула себе под ноги. Мерзавец и вор! Клятвенно убеждал Селену, что упечет ее братца в скорбный дом до скончания веков, а сам обманул! Обманул, как девчонку! И ведь денег взял немало! Можно было эти деньги отдать Радию в счет его доли, и проблема дележа родительского наследства была бы решена. Но хотелось надежности, чтобы брат не лез в ее жизнь и не предъявлял права на дом. И вот тебе! Получила!

Каждый раз, отправляясь из Луганска в Москву за покупками, Селена давала себе слово, что поговорит с братом о переоформлении дома на нее. Зачем ему дом? Он молодой, перспективный, почти что москвич. А для Селены дом родителей — единственное жилье. Ее и замуж Тарас взял только потому, что хотел уйти от своих стариков, да некуда было. И тут подвернулась Селена с отдельным жильем. Потерять мужа и остаться с двумя малолетними детьми на руках было для Селены равносильно катастрофе. Несколько раз сестра начинала этот разговор с братом, но тот лишь отшучивался, отвечая, что если он надоест Басаргиным, то вернется в Луганск — благо есть куда, отгородит свою половину дома высоким забором и заживет вольным фермером.

От этих разговоров Селена приходила в ярость, однако своих эмоций ничем не выдавала, лишь улыбаясь и кивая в ответ. И год за годом, приезжая в Москву, она брала с собой пачку денег для того, чтобы выкупить у брата его половину дома, но всякий раз привозила деньги назад. Причуды вернувшегося из Лондона Радия натолкнули женщину на мысль, что не сегодня-завтра его упекут в лечебницу для душевнобольных. Сперва она испугалась, а потом обрадовалась. Случай посылает ей замечательный выход из подвешенного состояния, в котором Селена находится по вине Радия. Нервное напряжение, в котором женщина пребывала все годы после брака, доводило ее до исступления. И вот судьба посылает ей решение проблемы. И тут так кстати подвернулся под руку листок с пометкой о дне рождения Мирослава Юдина. Будучи женщиной неглупой, Селена сопоставила надпись на календарном листке со статьей о профессоре психиатрии Владимире Юдине в Большой Советской Энциклопедии, и прочитанное вселило в нее уверенность, что все получится. Она списала телефонный номер и убрала до лучших времен.

Упоминание о непорядочности Мирослава Юдина в служебных делах натолкнуло Селену на отличную мысль — встретиться с психиатром, описать ситуацию и попросить помочь. На следующий день сестра Полонского взяла привезенные из дома деньги и отправилась в подмосковные Лесные поляны договориться о бессрочной госпитализации Радия. У нее это получилось. Чтобы все выглядело правдоподобно, доктор Юдин подстерег Михаила у подъезда и напросился в гости к Басаргиным. Когда Михаил привел доктора в дом, Радий заподозрил друга в предательстве. О большем Селена не могла и мечтать. Теперь она становилась полноправной хозяйкой родительского наследства, не боясь потерять мужа, при этом ничем не запятнав себя в глазах брата.

И вот, по прошествии почти двадцати лет, к ней заявляется выписанный из клиники Радий и требует денег за свою долю дома. Селена залезает в долги и отдает брату кругленькую сумму. А три дня назад дом сгорает дотла, муж с ожогами оказывается в больнице, и Селена остается без копейки денег. И, сидя в больничном холле, погорелица вдруг видит рекламу по телевизору, в которой доктор Юдин, теперь именующий себя магистром Миром, рассказывает о контактах с духами! Собрав по знакомым денег на билет, женщина села в поезд и поехала к гастролирующему по южным городам магистру, рассчитывая получить у него деньги за нарушенное обещание.

Селена подошла к лузгающим семечки таксистам и деловито смерила их взглядом.

— Мне нужно в ту же гостиницу, в которой остановился магистр Мир, — решительно проговорила она.

— Поклонница кудесника, что ли? — Сметливый на вид таксист лениво сплюнул подсолнечную лузгу.

— Поклонница, — хмуро кивнула Селена.

— А нету его в гостинице, — глянул таксист нахальным глазом. — Я час назад отвозил его в кардиологический санаторий. Он сказал, сеанс у него там.

И, поиграв бровями, добавил:

— Приватный.

— Вези в санаторий, — скомандовала женщина, усаживаясь на переднее пассажирское место.

Через десять минут пути по серпантину автомобиль притормозил у ворот «Чайки». Таксист высунул голову в окно и небрежно бросил выглянувшему на шум мотора охраннику:

— Слушай, Леш, пропусти нас к художнику! Там у них междусобойчик, дамочка тоже приглашена, только опоздала.

Сонный охранник нажал нужную кнопку, и створки ворот разъехались в стороны. Машина зашуршала шинами по дороге, приближая Селену к доктору Юдину. Проехав мимо котельной, такси свернуло к одноэтажному зданию студии. Расплатившись с осведомленным водителем, женщина уверенной походкой борца за правду направилась к крыльцу студии и, поднявшись по ступеням, постучала. Дверь распахнулась, открытая кем-то невидимым, и Селена беспрепятственно вошла в заставленную досками прихожую.

— Как быстро врачи приехали! — радостно воскликнул женский голос из глубины студии.

Шагнув в просторное, со стеклянной крышей, помещение, сестра Радия Полонского увидела распростертое в кресле тело брата. Над ним, скрестив руки на груди, возвышался в величественной позе усатый доктор Юдин.

— Это не врач, — растерянно проговорила смуглая девчушка с косой, оглядывая Селену. — Кто это, Илюш?

— Веришь, Вик, сам не знаю. Один момент, сейчас выясним. Кто вы и что вам здесь нужно? — шагнул вперед кучерявый юноша, на плече которого отчего-то сидел ворон.

Но Селена, не отвечая на вопросы, переводила затуманенный яростью взгляд с бесчувственного Радия на Мирослава Юдина и обратно.

— Так вы, касатики, заодно! — сквозь зубы прошипела она, бросаясь с кулаками на магистра. — Ты же у меня денег взял, чтобы Радика в больничке сгноить, а сам что творишь? Выпустил его, да? Вместе теперь призраков видите и людям головы морочите? Деньгу на пару заколачиваете? Что молчишь, аферист! Отвечай!

Магистр перехватил руку женщины, занесенную для удара, и, удерживая Селену на расстоянии, обернулся к Илье.

— Вызывайте полицию! Что вы стоите? Ну и городок! Одно ворье и хулиганы! А ну вас к черту! Самому все делать приходится!

Под завывания подъехавшей «Скорой» магистр Мир, Мирослав Юдин, заломил Селене руки и вывел беснующуюся женщину на освещенную звездами санаторную аллею, где все еще стояло такси в надежде заполучить клиента, чтобы не ехать обратно порожняком. Затолкав скандалистку в такси, Мирослав Владимирович уселся рядом и скомандовал:

— Давай в отдел полиции, и чем скорее, тем лучше!

Освещая дорогу фарами, такси отъехало, а следом за ним, включив сирену, устремилась в ночь «Скорая помощь» с так и не пришедшим в сознание Иваном Ивановичем.

США, 1918 год

Ресторан гостиницы «Амбассадор» сверкал вечерними огнями. Играла музыка, искрился хрусталь, приглушенно позвякивали о фарфор приборы. Леди Дойль, подавшись вперед, с придыханием говорила сидящим напротив мужчинам и Бесс Гудини:

— В мае мы обедали в Автомобильном клубе, и столик, за которым мы сидели с сэром Артуром, вдруг приподнялся и начал вращаться.

Смешливая Бесс, верная помощница своего мужа в постановке и осуществлении всех его трюков, стараясь не расхохотаться, до боли сжала губы. Адвокат Бернард Эрнст нервозно хрустнул пальцами. И только иллюзионист по-прежнему оставался невозмутимым, потягивая кофе и всем своим видом выражая доверие к рассказчице.

— Официант был потрясен, — подхватил Конан Дойль. — Если бы вы видели его изумленное лицо!

— А однажды Альфред, — Джин кокетливо посмотрела на секретаря, — разговаривал с Шекспиром. Дух классика предрек сэру Артуру славу великого пророка, сравнимую со славой Магомеда.

Бесс прыснула в кулак.

— Ну что же, пойдемте в номер, — нахмурился обиженный писатель. — Пора.

Иллюзионист в сопровождении свиты поднялся из-за стола и, стараясь казаться серьезным, отправился следом за Дойлями. Последним шел Альфред. Компания поднялась в номер. Сумерки плотной пеленой окутали предметы интерьера. Сэр Артур, пройдя к камину, чиркнул спичкой и зажег свечу в высоком витом подсвечнике. Гостиная осветилась дрожащим пламенем. По углам заплясали изменчивые тени, превращая привычные предметы в загадочные существа, наделенные жизненной силой. Казалось, стоит отвернуться, и стул за спиной тут же пустится в пляс.

— Прошу всех за стол, — писатель указал на овальный полированный стол темного дерева, придвинутый к стене. На столешнице белел заранее приготовленный блокнот и лежал карандаш. Вокруг стояли стулья, на которые и уселись хозяева номера и их гости.

Склонив голову и прикрыв глаза, Конан Дойль прочитал какое-то подобие молитвы, прося Всемогущего о содействии в общении с «друзьями по ту сторону». Закончив обращение к потусторонним силам, он вскинулся и внимательно посмотрел на Джин.

— Милая, ты готова? — спросил он, пожимая жене руку.

Рука леди Дойль дрогнула и трижды стукнула по столу, что на языке спиритов означает «да». В неполной темноте и полной тишине прошла еще минута.

— О духи, — робко начала медиум, — призываю вас послать нам сообщение, которое мы все так ждем.

Альфред отметил, что Гудини и в самом деле старается верить во все происходящее. Лицо фокусника оставалось серьезным, взгляд, устремленный на Джин, — сосредоточенным. Он готов был верить, он хотел поверить… С Бесс и адвокатом дела обстояли хуже. Хотя они и пытались сдерживать смех, хихиканье нет-нет да и прорывалось сквозь их плотно стиснутые зубы. Время от времени супруга фокусника зажимала ладошкой рот и сидела так, пока не овладевала собой и снова не принимала вид строгий и серьезный. Писатель грозно косился на них, и тогда пара весельчаков на время затихала.

Так проходили бесконечно долгие минуты. За окном слышался шум улицы — раздавались гудки автомобилей и стук лошадиных копыт, и в коридоре время от времени звучали голоса. Вдруг дыхание Джин сделалось прерывистым, веки затрепетали, крупная дрожь пробежала по телу. Точно слепая, она провела по столу пальцами в поисках пишущего предмета. Рука ее наткнулась на приготовленный карандаш, взяла его и, словно сама по себе, стала выводить в блокноте слова. Первый лист был исписан довольно медленно. Сэр Артур вырвал его и передал Гудини. Иллюзионист тут же поднес листок к глазам и при тусклом свете свечи начал читать написанное.

Тем временем Джин писала все быстрей, и лихорадочные строки покрывали все новые и новые листы. Сэр Артур только и успевал, что вырывать исписанные страницы и передавать их Гарри. Возбуждение медиума было столь велико, что муж попытался ее успокоить, поглаживая по плечу. Рука Джин летала, как обезумевшая. Она писала с бешеной скоростью. Гудини сидел в полном молчании с лицом суровым и бледным. Притихли и остальные, сдвинув стулья поближе к фокуснику и читая вместе с ним.

Альфред принял из рук адвоката Эрнста первый лист послания и прочел: «О дорогой мой, благодарение Богу, благодарение Богу, я наконец смогла связаться с тобой. Я пыталась — о, как часто я пыталась, — и теперь я так счастлива! Это стало возможным лишь благодаря чете Дойль, благодарю их за помощь! Я очень, очень счастлива и занята хлопотами по благоустройству дома для тебя, мой дорогой, чтобы все было готово, когда мы воссоединимся. Потусторонняя жизнь прекрасна и радостна, правда, несколько омрачена разлукой с любимыми, но ведь это только временно!»

Написав пять страниц текста, медиум застыла в прострации. Чтобы помочь супруге, писатель оптимистично проговорил:

— Гарри, не желаете задать вашей матушке какой-нибудь вопрос?

Гудини выглядел растерянным и подавленным и лишь неопределенно пожал плечами. Тогда Дойль пришел ему на помощь.

— С вашего позволения, я спрошу сам.

Иллюзионист снова дернул плечом, что писателем было расценено как согласие.

— Можете ли вы читать мысли вашего сына?

В ту же секунду рука Джин снова застрочила с безумной скоростью. Когда сэр Артур вырвал исписанный лист и передал его Гарри, склонившийся к плечу фокусника секретарь смог разобрать под торопливо начерченным вверху страницы крестом: «Да, милый, конечно же, могу. Но, Боже мой, какая все же радость! Спасибо, друзья! Спасибо! И Бог вас благослови, сэр Артур, за то, что вы делаете для всех нас… Великое откровение, которое он несет людям, со временем оценят и поймут все на свете».

Медиум посидела над пустым блокнотным листом и, так и не написав больше ни строчки, выронила карандаш. Гудини в задумчивости взял его и вывел на чистом блокнотном листе слово «Пауэлл».

Альфред внимательно наблюдал за переменившимся лицом сэра Артура. Эллис Пауэлл, редактор лондонских «Финансовых известий», был близким другом и соратником Дойля в деле спиритуализма и скончался три дня назад!

— Боже мой! — выдохнул Дойль. — Джин, дорогая! Эллис Пауэлл через мистера Гудини посылает нам весточку!

— Да нет же, в тот момент я думал совсем о другом Пауэлле, Фредерике Юджине! — принялся протестовать фокусник. — Это мой близкий друг, он на днях прислал мне письмо!

Но сэр Артур ничего не желал слышать.

— Да нет же! Нет! — упрямился он. — Это наш Пауэлл говорит через вас, Гарри! Вы можете этого не понимать. Ваш талант медиума просыпается независимо от вас и дает о себе знать!

— Не смейте называть меня медиумом! — вспылил иллюзионист.

— Что такое, мой друг? — изумился писатель. — Вы чем-то расстроены? Я же прекрасно видел, что во время сеанса вы были поражены, впечатлены и тронуты.

— Я сохранял полную невозмутимость, — отчеканил иллюзионист. — Но все мои надежды ощутить присутствие матери никак не оправдались. Моя несчастная мать, венгерская еврейка, изъяснялась на ломаном английском, а уж писать и вовсе не умела!

— Не имеет ни малейшего значения, что ваша мать была безграмотна — она ведь всего лишь передавала сообщение, а писала-то леди Дойль! — горячо возразил сэр Артур.

— А я полагала, что суть «автоматического письма» заключается в том, что рукой медиума водит дух покойного, — проговорила Бесс.

— Да будет вам известно, дорогая, — язвительно откликнулась Джин, — что духи постоянно повышают свой образовательный уровень, и матушка вашего мужа в лучшем из миров вполне могла овладеть английской грамотой.

— И потом вряд ли она, иудейка по вероисповеданию, стала бы рисовать крест! — задумчиво продолжал Гудини. — И так уж совпало, что сегодня у нее день рождения, но она ни словом об этом не обмолвилась!

— Какая черная неблагодарность, — надула губы Джин. — Мы с вами, сэр Артур, хотели из искреннего сострадания дать сыну возможность пообщаться с матерью, как-то утешить его и примирить с утратой! И что получили в ответ?

— Этот сеанс, — в голосе Гудини послышались стальные нотки, — явился окончательным подтверждением того, что спиритуализм — сплошной обман. Разумеется, я вовсе не считаю, что вы намеренно вводили нас в заблуждение. Просто вы сами заблуждаетесь.

— Вы человек узколобый и неблагодарный! — выкрикнул Дойль. И с обидой добавил: — В вас говорит комплекс маго-Гудинитис!

В пылу полемики вся компания спиритов поднялась из-за стола, и гости направились к дверям. Хозяева им не препятствовали. Джин сжала виски пальцами и, торопливо попрощавшись, скрылась в спальне. Сэр Артур, насупившись, стоял, отвернувшись к нерастопленному камину. Как единственный не обиженный на гостей, Альфред направился к дверям, чтобы проводить их, и сильно удивился, когда адвокат Эрнст приотстал и шепнул ему на ухо:

— Прошу вас, спуститесь через десять минут в ресторан, мне нужно сказать вам несколько слов.

Когда за гостями закрылась дверь, секретарь взял трость, надел шляпу и, обращаясь к патрону, сердито дымящему трубкой, проговорил:

— Сэр Артур! Вы не возражаете, если я пройдусь перед сном?

И, получив в ответ сердитый кивок, вышел из гостиничного номера. Спустившись по лестнице, Альфред Вуд вошел в ресторан и увидел за дальним столиком приятеля иллюзиониста. Адвокат потягивал виски и, заметив секретаря, дружески махнул ему рукой. Как только Альфред устроился за столиком напротив адвоката и заказал себе шерри, тот заговорил:

— Мистер Вуд, я очень уважаю вашего хозяина. Он гениальный писатель, и для меня невыносимо смотреть, как из него делают дурака. Я дал слово Гудини, что не расскажу Конан Дойлю секрет его вчерашнего фокуса. Но я не давал слова, что не расскажу его вам. А уж вы, сделайте одолжение, расскажите все патрону. Он должен знать, что духов нет.

— Это очень благородно с вашей стороны, мистер Эрнст, я глубоко тронут вашей заботой, — тепло улыбнулся Альфред, не веря в удачу. Это же надо! Открыть тайну фокуса именно ему и попросить передать все патрону! Попросить человека, который и делает из Дойля дурака! — Ну, разумеется, я передам ваши слова сэру Артуру.

— Пока мы с Дойлем гуляли по улице, Гудини заменил пробковый шарик в банке с краской на точно такой же, но внутри которого имелся стальной сердечник. Когда Дойль вернулся в дом, фокусник тут же попросил его предъявить бумажку со словами якобы для проверки, хорошо ли она сложена. Гарри молниеносно подменил листок и вернул писателю такой же, но пустой. Пока сэр Артур был занят вылавливанием шарика из белил и на отлете, чтобы не испачкаться, нес его в ложке к доске, Гудини передал содержание записки своему ассистенту, находящемуся за стеной. Помощник раздвинул окошко в панели за книжными полками, на которых висела грифельная доска, — замечу, место, выбранное сэром Артуром, чтобы повесить доску на стену, было не случайным. Это единственное место, пригодное в комнате для этой цели, — так вот, помощник выставил в образовавшееся отверстие трость с сильным магнитом на конце, притянул к магниту шарик, который все еще держал Конан Дойль, и написал нужную фразу. Затем Гудини попросил сэра Артура вернуть ему сложенный лист бумаги, чтобы проверить совпадение задуманной и появившейся на доске фразы. «Прочитав» на пустом листке «Мене, текел, фарес», Гудини вернул Дойлю настоящую записку. Очень прошу, расскажите об этом сэру Артуру.

— Мистер Эрнст! Я обязательно передам хозяину все, что вы мне только что рассказали.

Альфред Вуд поднялся из-за стола и склонил в учтивом поклоне расчесанную на пробор голову. Он скорее откусил бы себе язык, чем открыл бы Конан Дойлю правду.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Вроде бы Кузьма был тот же самый, что и несколько часов назад, когда я с ним только познакомилась, но, однако, я чувствовала, что неуловимо он изменился. От гнома больше не струились флюиды спокойствия, а исходила скрытая угроза. Лицо осунулось и побледнело, фигура утратила прежнюю крепость, словно из юноши капля по капле уходила жизнь. Да теперь его уже и нельзя было назвать юношей. За несколько минут разговора с моим отцом Кузьма преобразился из упитанного розовощекого юнца в желчного типа средних лет со следами былой привлекательности на исхудавшем лице. Не сговариваясь, мы двигались пыльной дорогой по направлению к больнице, и мой спутник, глаза которого сделались колючими, хотя рот продолжал улыбаться, сиплым голосом говорил:

— Я безумно рад, Лиза, что вашего отца хватил удар. Я очень рассчитывал, что так оно и будет. Как увидит Мишка трубку, так сразу поймет, кто передал ему привет. И слабое сердечко не выдержит. Почему это он вдруг решил, что вы, Лиза, должны унаследовать то, что создавалось моим трудом? Ведь прибор лазерной сварки изобрел я! В авторских правах стоит мое имя! Я тоже хочу, чтобы мой сын жил богато. Имею право? Само собой, имею. Я, Радий Полонский, впервые задумался о семье. И хочу получить причитающуюся мне часть прибыли от нашего с Басаргиным бизнеса. Да-да, не смотрите на меня так. Я не свихнулся. Когда-то мы с вашим отцом были компаньонами и имели общий бизнес. И Мишаня меня предал. Он попросту от меня избавился, отправив в сумасшедший дом. Я много лет жил мечтой восстановить справедливость. Я знаю о Мишане все. О жене его неврастеничной и о дочери, страдающей аутизмом, единственным другом которой является гном из детской книжки. И о муже дочери знаю. И о внуке, тоже обожающем книжного гнома.

И мерзким голосом он, кривляясь, пропел:

— Ктооо жи-вет под по-тол-коом? Гно-о-о-м!

Затем злобно хихикнул и прошипел, приближая свое лицо к моему:

— Ловко я нарядился Скрутом? У меня хорошо получалось изображать этого уродца еще в младые годы! Именно я привез вашей бабушке, Лиза, из Лондона книгу со стихами Саши Черного и иллюстрацией Чарльза Дойля. Алла Николаевна находила, что я очень похож на Скрута. И я подумал, что с вами нужно знакомиться именно так. В образе гнома. Беспроигрышный вариант. Каждый вечер, ложась спать, я видел, как прихожу к Мишане в дом и забираю то, что по праву принадлежит мне. Мечты так и оставались мечтами, пока я не встретил Асю. Настенька — умная девочка. Она сразу поняла мой замысел. Его нетрудно было осуществить, имея в распоряжении мои энергетические возможности и ее красоту. Пока я лежал в лечебнице для душевнобольных, куда меня упек мой уважаемый компаньон и ваш, Лиза, батюшка, я в совершенстве овладел разнообразными техниками медитации, позволяющими покидать тело и в виде бестелесного духа отправляться странствовать по свету. Это особенно легко удается с трубкой сэра Артура. Уникальная вещь. Просто клад для медиума. Очень мне помогла.

Думаете, легко было Толику за вами, так сказать, «присматривать», когда его колотило от отвращения? Ведь он так любил Асеньку. Граб очень впечатлительный. Поэтому с ним было легче всего. Насте всего и нужно было с ним познакомиться, и я, пребывая в состоянии бесплотного духа, внушил парню мысль, что она — его единственная и неповторимая любовь на всю жизнь. Затем ту же мысль я внушил и Алексу. И каждый из двух альфа-самцов думал, что именно он является отцом Настиного ребенка, хотя малыш под Настиным сердцем — плод нашей с ней любви. Вот он, мой наследник. Тот, кому отойдут все деньги вашего, Лиза, батюшки, по сути, являющиеся моими деньгами.

— С чего бы это? — протянула я. — Рано, Кузьма, ты скинул со счетов нашу семью. Даже если сердце папы не выдержит, и он-таки умрет, остаются мать и Гоша. И я.

— Ваша мать, Лиза, так много раз разыгрывала суицид, что никого не удивит, когда ей наконец-то удастся покончить с собой. Уж Настя об этом позаботится. А Гоша? Что Гоша? Он болен. Аутизм — серьезная медицинская проблема. Когда не станет деда с бабкой, Алекс не будет с ним возиться. Он отдаст Гошу в дом инвалидов, где мальчик и сгинет, никому ненужный и всеми забытый. А ваш вдовец, Лиза, будет растить моего ребенка, которого родит Настя. Правда, это продлится недолго. С Алексом приключится какая-нибудь досадная неприятность, в результате которой он покинет этот мир. И вот тогда я женюсь на Асе, пожалев несчастную вдову и усыновив маленького сиротку. А вы, Лиза, в коме, и неизвестно, выйдете из нее или нет. На данный момент вы всего лишь дух. Дух слабый и ни на что не годный. Вы и полноценным человеком-то никогда не были. Вы были посланы небом моему лживому партнеру по бизнесу в наказание за то, что он так по-свински со мной обошелся. Чем вы можете мне помешать?

— Врешь! Я сильная! Я не позволю обидеть Гошу!

— Вы, Лиза, слабы настолько, что даже не сможете следовать за сыном. Вы дух низшего порядка и будете влачить жалкое существование, осознавая свою беспомощность и никчемность. Все, на что вы способны, так это рыдать на вершине маяка и кричать раненой чайкой: «Сыночек! Где ты! Верните мне моего мальчика!» Как некогда кричала на маяке графиня Сокольская перед тем, как броситься в море. Кстати, не было никакой графини. Эту историю я от начала и до конца придумал специально для вас, чтобы направлять по нужному пути.

— Чушь! — выкрикнула я. — Рано радуешься! Вот посмотришь, я выйду из комы, и грош цена твоим прогнозам!

Точно наперегонки, мы стремительно преодолели больничный сад, где на лавочках сидели, наслаждаясь ласковым утренним солнцем, пациенты больницы. Я с размаху врезалась в панельную стену корпуса, продираясь сквозь нее, как сквозь вязкий поролон, и торопясь как можно скорее достигнуть палаты, где я оставила свое тело. Медиум неотступно следовал за мной.

— Не мог бы ты, наконец, оставить меня в покое? — сердито выдохнула я.

— Не беспокойтесь, мадам, я следую по своим делам, вы мне без надобности, — буркнул Кузьма, точно так же, как и я, проворно проникая сквозь больничные стены.

Скользя по коридору, уже заполненному больными, я просочилась в бокс реанимации, отыскала свою палату и на всех парах влетела туда. Краем глаза я наблюдала за Кузьмой, сильно опасаясь, что он отправится за мной следом, чтобы помешать. Но поблекший юноша, озабоченно хмуря брови, скользнул в соседнее помещение, откуда раздавались отрывистые команды врача и ответные возгласы суетящегося медицинского персонала.

Оказавшись в своей палате, я с разгону попробовала вернуться в так хорошо знакомое мне тело, оплетенное трубками и вытянувшееся на узкой больничной койке. Стукнувшись о себя, точно о гулкий деревянный сундук, я воспарила к потолку и снова предприняла попытку соединить бренную оболочку с бессмертной душой. И снова у меня ничего не вышло. Я обогнула застывшую у кровати медсестру Викторию, ту самую, что поручила присматривать за мной щекастому полицейскому, и опять предприняла попытку «прийти в себя». Со стороны, должно быть, я выглядела, как птица, бьющаяся в оконное стекло. С тем же успехом я могла бы долбиться в запертую дверь. Пока я осаждала свои останки, медсестра достала смартфон и, дождавшись соединения с абонентом, шепотом заговорила в трубку:

— Представляешь, Кать, у меня больная умерла. Ну да, та самая. Чокнутая, которая от людей шарахается. Из графской усадьбы. Приборы показывают, что она испустила дух еще вчера в двадцать два ноль пять! Представь себе, я еще в палате была и ничего не заметила! Да ладно, кто меня уволит! Скину показатели приборов, и дело с концом. С такой травмой головы она и так была не жилец.

И, оживившись, продолжила:

— Слушай, Катька, к нам подругу Иван Ивановича привезли! Помнишь, я рассказывала, как встретила твоего ухажера с рыжей красоткой? Зовут ее Анастасия Граб. Ой, Катька! Я в прошлый раз не заметила, а эта Граб оказалась беременная, пузо аж на нос лезет! Ее в дневной стационар положили, хотят понаблюдать. Вчера из графской усадьбы мальчишку похитили, слышала? Так это ее муженек отличился. Да ты его знаешь. Инструктор по серфингу, у маяка живет. Ну да, такой, ничего себе, на парусной доске все гонял. Почему гонял? Да потому, что разбился. Отец мальчишки его с маяка скинул. Анастасия Граб все видела, и может на нервной почве начать рожать раньше времени. Ее из полицейского участка, где она давала показания, на «Скорой» к нам в больницу доставили. На всякий случай. До вечера полежит, потом домой отпустят. Сделали УЗИ, у нее будет парень. Здоровенький. Но самый прикол в том, что Иван Иванович этажом выше, прямо над этой своей Анастасией, в отделении реанимации загорает. Ну да, Кать. Все плохо. Как привезли со спиритического сеанса, так до сих пор не откачали. Врачи вокруг него суетятся, бегают. Не могут понять, в чем дело. Видимых причин для комы нет. Все органы в порядке. Главный реаниматор говорит, что ощущение такое, будто человека поставили на паузу, как магнитофон. Все жизненные процессы замерли, и когда отомрут, неизвестно. Да ладно тебе, Катюш! Нужен он тебе! Он же старый! К тому же бабник. Ладно, пока, подруга. У меня дежурство закончилось. Пойду позвоню вдовцу, сообщу про покойницу. Вот не повезло человеку! Сына похитили, только вернул, так жена померла.

Медсестра нажала отбой и, сунув аппарат в карман халата, вышла из палаты, направившись на пост. А я оставила бесплодные попытки войти в себя и озадаченно присела на край кровати. Значит, я умерла еще вчера. И медиум не мог об этом не знать и только морочил мне голову, что я всего лишь пребываю в коме и имею полную возможность в любой момент вернуться к жизни. Ну что ж, отлично! Мне есть что ему сказать. Сцепив зубы, я рванулась сквозь стену в соседнюю палату, туда, где скрылся Кузьма.

Гном сидел на стуле рядом с седым мужчиной, безнадежно рассматривая его застывшее на подушке лицо, в котором смутно угадывались черты Кузьмы, как если бы они были отцом и сыном. Белизна наволочки только подчеркивала землистый оттенок немолодого лица пациента. Закрытые глаза глубоко запали, нос заострился и выглядел восковым.

Вокруг кровати сновали медсестры, пытаясь привести больного в чувство.

— Ну же, Иван Иванович! — звали они, снова и снова поднося дефибриллятор к покрытой колечками седых волос груди и сотрясая разрядами тока недвижное тело.

Заметив меня, выбирающуюся из стены над умывальником, Кузьма закатил заметно потускневшие глаза и с раздражением спросил:

— Опять вы, Лиза! Что еще?

— Значит, ты утверждаешь, что я в коме и в любой момент могу вернуться в свое тело? — выдохнула я, заканчивая свои маневры и застывая в гневной позе посреди больничной палаты. Сквозь меня ходили туда-сюда суетливые сестрички с дефибриллятором и шприцами, но я не обращала на них внимания.

— Ой, простите! Похоже, я ввел вас в заблуждение, — с оттенком иронии в голосе устало проговорил гном. — Какая жалость! Вы, Лиза, все-таки умерли.

— И ты, похоже, тоже! — Я кивнула в сторону кровати на недвижное тело. — И сын господина Полонского, даже если он родится, никогда не увидит родного папу!

— Что значит «даже если родится»? У вас имеются сомнения насчет рождения моего ребенка? — надменно осведомился он. — Кстати, почему вы так уверены, что это будет сын?

— Да, определенные сомнения имеются! И самые обоснованные, — выпалила я. — Прямо под нами в дневном стационаре лежит ваша Настя с угрозой выкидыша. Ей сделали УЗИ и выяснили, что будет мальчик.

Лицо гнома озарилось улыбкой, и он проговорил:

— Вот это удача! Думал, не доберусь до Асеньки! Силы-то на исходе.

Поднявшись со стула, Кузьма скользнул вниз, словно песок в песочных часах. Я проследила за его перемещениями и, скользнув за ним, оказалась в чистенькой двухместной палате. И застала медиума склонившимся к Анастасии, лежащей на застеленной кровати. На соседней койке, накрывшись одеялом, ворочалась еще одна беременная, пытаясь устроиться поудобнее. Женщины, похоже, нас не видели. Когда Кузьма заговорил, лицо Насти сосредоточенно нахмурилось, и соседка по палате встревоженно спросила:

— Ты чего, Насть? Схватки начались?

— Да нет, все нормально, — отмахнулась та, напряженно прислушиваясь.

— Асенька, — между тем увещевал подругу Кузьма. — Тебе нужно прямо сейчас встать и пойти домой к Алексу. Заберешь у Гоши глиняную трубку и принесешь мне. Я лежу этажом выше в реанимации. Палата прямо над твоей. Сделаешь, как говорю, и все у нас будет хорошо. Поняла, моя радость?

Настя кивнула головой, и соседка испугалась еще больше.

— Насть, совсем плохо, да? Вызвать сестру?

— Оль, не нужно никого вызывать. Я, пожалуй, пойду.

— Куда пойдешь? — растерялась женщина.

— Домой.

— Ты что, Насть? Тебе ж успокоительное вкололи! А вдруг случится выкидыш? Ты ж такого страху натерпелась!

— Ничего не случится, Оль. Здесь мне тяжко что-то. Дома лучше.

— Ну, иди. Только врачей предупреди, что уходишь.

Настя тяжело поднялась с кровати и, по-утиному ставя ноги, раскачиваясь, пошла к дверям. Кузьма устремился за ней. Я двинулась следом. Поравнявшись с постом сестры, Настя хотела пройти к лифту, но ее остановили.

— Граб! Куда это мы собрались? — вскинула голову дежурная, отрываясь от заполнения журнала.

— Мне нужно уйти, — сухо проговорила Настя.

— Завтра уйдете, — отрезала медсестра, но Настя ее не слушала.

— Дайте бумагу и ручку, я напишу расписку. — Беременная настойчиво протянула руку. Получив требуемое, написала бумагу и двинулась на выход из отделения.

Выйдя на больничное крыльцо, Настя подставила солнцу хорошенькое острое личико и замерла, наслаждаясь ласковыми лучами. Морской бриз играл ее огненно-рыжими локонами и шифоновыми складками платья. Чуть в стороне стоял Кузьма и с обожанием смотрел на хрупкую фигурку возлюбленной. Потом молодая женщина неспешно двинулась к стоянке такси, устроенной предприимчивыми водителями перед больницей. Мы с Полонским проскользнули за ней. У крайней машины курил смуглый татарин. Заметив потенциальную клиентку и оценив ее положение, он проворно, по-обезьяньи, затушил окурок о подошву башмака, сунул недокуренную сигарету за ухо и растянул в улыбке жесткие губы.

— Куда едем, красавица?

— На набережную, к графской усадьбе, — скомандовала Настя, распахивая дверцу и усаживаясь на заднее сиденье машины.

Лицо татарина изменилось, мигом утратив приветливость.

— Э, нет! Вылезай! — заартачился он. — Туда не поеду. Там нехорошо. Собак убивают, детей воруют. Гиблое место.

В ту же секунду Кузьма оказался за спиной татарина и повелительно заговорил:

— Садись за руль и вези эту милую девушку туда, куда она тебе скажет! И не смей с ней спорить!

Татарин испуганно оглянулся и, никого позади не обнаружив, во все глаза уставился на тяжело выбирающуюся из машины Настю.

— Что стоишь! Вези! — грозно прикрикнул Кузьма. — А то с женой беда приключится.

— Э-э, барышня, — заторопился таксист, обегая машину и почти насильно усаживая Настю обратно на заднее сиденье. — Ты сиди, не вылезай! Поедем туда, куда надо! Хоть к графской усадьбе, хоть к черту в гости!

Он прыгнул за руль и, с силой шарахнув дверцей машины, рванул с места.

Англия, 1920 год

В редакции журнала «Стренд» было жарко. Пробиваясь сквозь пыльные окна, солнце раскалило небольшой кабинет. Но не только небесное светило накаляло атмосферу в комнате. Рядом со столом редактора стоял взмокший Эдвард Гарднер, с видом победителя демонстрируя удивительные снимки.

— А здесь отчетливо видны сразу две феи, — говорил знаменитый лондонский теолог, протягивая фотографическую карточку редактору. — Я получил эти снимки из графства Йоркшир от двух кузин. Девочки с самого раннего детства привыкли играть на берегу ручья с феями и не видели в этом ничего необычного, потому и сделали снимки и послали их своим подругам по колледжу. Те показали карточки родителям, спрашивая, почему на берегах их ручьев не живут феи. И уже родители подруг, пораженные, переслали снимки мне.

Сэр Артур, присутствовавший при беседе, с осторожностью заметил:

— И в самом деле, есть вероятность существования маленького народца. Отец все время рисовал эльфов, гномов и фей. Под одним рисунком он даже подписал:

«Я был знаком с таким созданием». И дядя Ричард писал в своем юношеском журнале, что его будили по ночам феи и гномы. Именно они принесли ему славу блестящего художника — вспомните первую обложку «Панча» за 1844 год, где нарисованы волшебные существа в самых непринужденных позах! Все тот же дядя Дик иллюстрировал одно из изданий «Сказок братьев Гримм», и Теккерей назвал его «неподражаемым знатоком волшебной страны». А его картину «С феями» даже приобрел Музей Виктории и Альберта в Лондоне. А другую картину, со сходным сюжетом, купила Национальная галерея Ирландии. Как мне кажется, эти снимки должны появиться на страницах журнала. А я бы мог написать к ним сопроводительную статью. Полагаю, что вместе со снимками она станет эпохальным событием.

— Все это, конечно, замечательно, — перебил Конан Дойля редактор журнала. — Но я не могу опубликовать фотографии до тех пор, пока не получу достоверные свидетельства их подлинности!

— Само собой, — оживился Эдвард Гарднер. — Прежде, чем прийти к вам, я проверил все самым тщательным образом.

Теолог вынул из папки исписанную бумагу и положил перед редактором на стол.

— Это заключение эксперта фирмы «Кодак».

Редактор взял документ и погрузился в чтение, а Гарднер самодовольно продолжал:

— Я ведь тоже далеко не так легковерен, как может показаться. Получив по почте снимки, я связался с отцом одной из девочек и попросил переслать мне пластины, с которых сделаны карточки. Правда, оригиналы не отличались высоким качеством, и я попросил всем нам хорошо известного фотографа и спиритуалиста Хуго Снеллинга немного подправить их. Мистер Снеллинг не только подправил, но и досконально изучил пластины и сделал вывод, что это не фальшивка, ибо на момент съемки феи самым очевидным образом двигались.

— Но заключение слишком расплывчатое, — пробормотал редактор, пробегая лист глазами, и процитировал: «Никаких следов подделки нет, но и утверждать, что фотографии подлинные, тоже нельзя». А дальше эксперт пишет, что, возможно, сначала сфотографировали девочку у ручья, затем увеличили отпечаток, нарисовали фей, а потом сделали отпечаток еще раз. В любом случае, заключает специалист, работа мастерская.

— По-вашему, шестнадцатилетняя девочка могла проделать такую искусную работу, что даже профессионалы из «Кодака» не решаются твердо заявить, будто это фальшивка? — ехидно осведомился теолог.

— И все же я бы с осторожностью отнесся к этим снимкам, — упирался редактор. — Этих девочек я не знаю, а уж на что они способны — тем более.

— Так давайте отправим в Йоркшир людей, способных отделить зерна от плевел, — оживился деятельный Дойль. — Я сам готов поехать! На месте ознакомлюсь со всеми обстоятельствами дела, осмотрю берег ручья, побеседую с самими девочками и с их родней и уже тогда решу, можно этим людям доверять или нет. Что и говорить, не хочется попасться на крючок мошенников. Спиритуалистов и так обвиняют во всех грехах.

— Ну что же, вполне разумное решение, — согласился редактор. — Сэр Артур, в самое ближайшее время я сообщу, кто составит вам компанию от журнала.

— Могу я взять снимки, чтобы показать своим друзьям? — с напором произнес писатель.

— Забирайте, — махнул рукой редактор, наблюдая, как карточки исчезают во внутреннем кармане пиджака сэра Артура. — Мистер Гарднер передаст пластины в нашу фотолабораторию, и мы напечатаем столько снимков, сколько понадобится.

Окрыленный новыми перспективами, Конан Дойль вышел из редакции. Летняя жара окутывала пыльный Лондон, но писатель этого не замечал. По обыкновению застегнутый на все пуговицы твидового костюма, он размашисто шагал к автомобилю. Крякнул клаксон, разгоняя мальчишек, стукнула, закрываясь, дверца, и, преисполненная собственного достоинства, машина неторопливо тронулась с места. Проехав через весь город, сэр Артур углубился в предместье Уиндлшем. К загородному дому он подъехал ближе к обеду. И сразу же увидел машину художницы Мэй Боули, выставку которой они совсем недавно посетили вместе с супругой.

Неспешно выбравшись из салона авто, писатель направился по дорожке к дому. В саду раздавались детские голоса. Их с Джин старшие дети — Дэнис и Адриан — горячо спорили о чем-то между собой, Джин-младшая что-то плаксиво им возражала, но писатель не придал этому значения. Он торопился удивить жену и ее подругу диковинными снимками. Ворвавшись в дом и взбежав по лестнице, сэр Артур шагнул в гостиную и застал женщин за накрытым столом. Компанию им составлял секретарь.

— Добрый день, мисс Боули, — поприветствовал он гостью, проходя к столу и целуя жену.

— Рада видеть вас, сэр Артур, — кокетливо откликнулась художница.

— О, Артур, дорогой, вы как раз успели к обеду! — обрадовалась леди Дойль, торопливо отвечая на поцелуи. — Присоединяйтесь к нам!

— Сперва взгляните, что я вам принес, — внутренне ликуя, писатель вытащил из кармана снимки, один из которых передал жене, другой — Мэй Боули. Альфред невозмутимо ждал, когда очередь дойдет до него.

Рассматривая карточку, Джин воскликнула:

— Никак не возьму в толк, эти существа — живые?

— Ну что вы, — фыркнула ее подруга. — Даже невооруженным глазом видно, что ручки существ не похожи на человеческие, а бородка гнома напоминает волоски насекомого.

— Милая мисс Боули, — обиженно заметил сэр Артур, забирая снимок у художницы из рук. — Откуда нам знать, как выглядят руки и волосы у малого народца?

— Позвольте взглянуть, — не выдержал Альфред, забирая снимок у насупленного патрона.

— Да, Вуд! Скажите вы! — повысил голос раздосадованный писатель. — По-вашему, этот снимок — подделка?

Глаза Конан Дойля горели юным задором, и Альфред серьезно покачал головой.

— Не думаю, чтобы такой снимок можно было подделать, — проговорил он, прекрасно отдавая себе отчет в том, что карточка сфабрикована.

— У девочек на снимках такие юные, чистые лица, — поддержала секретаря Джин. — Эти наивные глаза просто не могут лгать.

Двери гостиной распахнулись, и на пороге появился дворецкий.

— Сэр, — густым баритоном проговорил он. — К вам мистер Лодж.

— Просите, Уильям, — обрадовался писатель, потирая руки. — Вот кто расскажет нам, как в самом деле обстоят дела с этими снимками!

Друг Дойля физик Оливер Лодж, президент общества психических исследований, активно увлекался парапсихологией и вместе с сэром Артуром входил в состав правления спиритуалистической церкви. Его приметную костистую фигуру и крупную голову с высоким лбом и седой бородкой можно было видеть на каждом собрании прихожан. Тяжело ступая по мягкому ковру, он вошел в гостиную и с порога заговорил:

— Леди Джин, мисс Боули, мое почтение! Приветствую вас, Альфред! Здравствуйте, сэр Артур! У меня замечательные вести. Что это вы мне протягиваете? — Новый гость взял у Дойля снимок и поднес поближе к глазам, рассматривая хорошенькую девочку с цветами в волосах, сидевшую на берегу ручья, подперев подбородок ладошкой. Две феи с крылышками порхали перед ней. — Детские картинки?

— Прошу вас, Оливер, отнеситесь к этой карточке с подобающим вниманием, — взволнованно проговорил писатель. — Подделка это или нет? Мне очень важно узнать ваше мнение по этому вопросу.

— Сэр Артур, — со значением посмотрел на хозяина один из изобретателей радио. — Со всей ответственностью заявляю, что эта фотокарточка — очевидная подделка. Не знаю, кто над вами так грубо подшутил, но данный снимок — вопиющий обман.

— Не может быть, чтобы юные барышни были замешаны в беспардонном надувательстве, — упрямо мотнул головой писатель. — Мои младшие дети — вы знаете их, два мальчика и девочка, очень правдивы и честны. Они никогда не шалят и ведут себя самым подобающим образом. И все они рассказывали мне, что видели неведомое создание, причем рассказывали в подробностях. Каждый из них видел его лишь однажды, и всякий раз речь шла о маленьком существе. Две встречи произошли в саду, одна — в детской. Надо признать, что мир гораздо сложнее, чем нам кажется, и наше дело, дело людей, — приобщиться к этой сложности, исполниться симпатии и желания помочь нашим загадочным соседям. Решено! Я первым же поездом отправляюсь в Йоркшир!

— Сэр Артур, хотите совет? Не связывайтесь вы с этим делом, — увещевал писателя физик.

— Но я не могу не связываться, ибо подумываю написать статью в «Стренде», — признался Конан Дойль. — Придется все-таки ехать.

— Не думаю, что вам удастся попасть в два места одновременно, — скептически улыбнулся Оливер Лодж. — Нам наконец-то удалось договориться о вашем выступлении в Канаде, так что собирайтесь, дорогой друг, в путь-дорогу! Труба зовет!

В первый момент на неунывающем лице Конан Дойля отразилась растерянность, но в следующее мгновенье он уже нашел выход из затруднительного положения. Оглянувшись на секретаря, он проговорил:

— Вуд, вы ведь прогуляетесь в Йоркшир вместо меня? Не сомневаюсь, ваша оценка будет столь же беспристрастна, как и моя.

— Конечно, мистер Дойль, — откликнулся секретарь, поднимаясь из-за стола. — Прямо сейчас иду укладывать чемодан.

Альфред Вуд проходил мимо окна, когда в саду раздался выстрел. Первым бросился из комнаты сэр Артур. За ним поспешил секретарь. Громадными скачками, перепрыгивая через три ступеньки, писатель в считаные минуты преодолел лестницу и устремился к зарослям акации, откуда доносились испуганные детские голоса и громкий плач. Альфред следовал по пятам за патроном и видел, как тот проломился сквозь искусно подстриженную живую изгородь и кинулся к сыновьям. Старший, Дэнис, держал в руке отцовский пистолет, а на траве у его ног корчился от боли сын садовника. Плечо мальчишки было прострелено, из раны сочилась кровь.

— Мы играли в индейцев…

— Хотели, чтобы все было по-настоящему…

— Выстрелили, а он упал, — разом заговорили юные Дойли.

— Быстро отправляйтесь в дом, — не повышая голоса, спокойно скомандовал писатель, отбирая у сына пистолет. И повернулся к секретарю: — Альфред, сходите к садовнику и предложите компенсацию, пока я оказываю мальчишке помощь. Скажем, фунта два. Полагаю, этого достаточно, чтобы уладить дело.

В памяти секретаря всплыли картины другого детства — детства Мэри и Кингсли. Дети Туи и помыслить не могли о том, чтобы отважиться взять что-то из отцовского кабинета. Кара была бы неминуема и страшна. Но детям Джин позволялось все, отец их баловал безмерно. Ведь они были предельно честны, никогда не шалили и вели себя самым подобающим образом.

— Да, сэр, уже бегу, — откликнулся Альфред Вуд, сквозь пролом в живой изгороди устремляясь к садовому домику.

Лесные поляны. 201… год

Раиса умерла во сне. Женщина просто заснула и не проснулась, хотя Полонский и подозревал, что тут не обошлось без Аси. Рыжеволосая красавица так ненавидела свою мать, что Радий почти физически ощущал отвращение, испытываемое ею при виде Раисы. Тем утром духовидец нашел в мусорной яме использованный шприц и, опасаясь, как бы власти не затеяли расследование обстоятельств внезапной смерти, вынул его из грязи и сжег с садовым мусором.

Между Радием и Асей с первых дней знакомства установились какие-то особо нежные отношения, которые довольно сложно охарактеризовать избитым словом «любовь». Это было нечто большее, с оттенком отцовской заботы и дочерней преданности. Казалось, два человека словно растворились друг в друге, дышат, как один, думают, как один, и хотят одного и того же. А Радий Полонский хотел вернуть себе пропавшую трубку, хотя и без нее мог видеть духов, но не так легко и отчетливо, как при помощи артефакта. К тому же без трубки он боялся углубляться в верхний и нижний миры, ограничивая путешествия в астрал лишь кратковременными вылазками. И это было крайне неудобно. Энергия расходовалась стремительно, и неоткуда было взять подпитку.

Тень Раисы, появлявшуюся перед глазами духовидца с обвинениями и угрозами в адрес дочери, он настойчиво гнал от себя прочь. Деньги, отложенные покойной на черный день, быстро закончились, и Полонский вдруг вспомнил, что в Луганске у него есть часть оставшегося после родителей дома, в котором живет сестра.

Жить в Луганске он, конечно, не собирался, а вот взять свою часть наследства деньгами было очень даже реально. И, чтобы купить билет до Луганска, в качестве эксперимента Радий решил сыграть в карты с дачниками. Приодевшись, он вечером отправился в клуб и сколотил там компанию желающих перекинуться в покер. Результат превзошел самые смелые ожидания. За одну ночь Полонский заработал больше, чем Раиса получала за год тяжелого труда. Оставив приличную сумму Асе на жизнь, Радий отправился в Луганск. За это время Селена родила еще двоих детей, и ее большая шумная семья с трудом помещалась в обветшавшем доме. И хотя дом подновляли и красили, выглядел он все равно, как старый сарай.

— Интересно получается, — не приглашая в комнаты, на кухне возмущалась Селена, угощая брата с дороги чаем. — Мы этот дом двадцать лет ремонтировали, крышу меняли, водопровод чинили, канализацию чистили, а ты пришел на все готовое — отдайте мою долю! Никаких ты денег не получишь! Нет их у меня!

— Нет — так найди, — холодно отрезал Радий. Ему не нужны были деньги. Игрой в карты он мог заработать гораздо больше, чем получить от сестры. Важен был принцип. С чего это Селена решила, что все наследство родителей достанется ей?

— Где же я найду? У меня дети. — Сестра попробовала надавить на жалость, плаксиво затянув: — Светочку нужно везти в Москву на обследование, Кирюшке вылечить зубы…

— Ты будешь плодиться, как кошка, а я скитаться по чужим углам? — хмуро осведомился брат. — Ничего у тебя не выйдет, моя дорогая. Не будет денег — завтра же подам на тебя в суд. Все эти годы я был в лечебнице, не имел возможности вступить в права наследства. У меня и справка имеется.

Селена влезла в кредиты и отдала брату требуемую сумму, после чего он вернулся в Лесные поляны и, проживая у Насти, продолжил поиск похитителя трубки. Доктор Юдин вынырнул через полгода на экране телевизора в качестве ведущего передачи «За гранью». Во время бесед с призраками звезд эстрады и кино бывший врач апеллировал к духу некой Барбары, которая помогала ему с потусторонними контактами. Почувствовав необъяснимое облегчение оттого, что его духовный учитель Лабсанг Рампа не переметнулся к злокозненному психиатру, Полонский ненадолго успокоился.

При этом он неустанно держал на мушке своего кровного врага. Басаргин до сих пор возглавлял корпорацию «Альянс интернэшнл», приносящую огромные доходы. Его квартиры, машины, дома в Подмосковье, заграничные апартаменты и дачу у моря, оформленную на малахольную дочь Лизу, — все это Полонский считал своим. Так же думала и Настя, принявшая в восстановлении справедливости самое живое участие.

Следуя придуманному Радием плану, в Дельфинью бухту они приехали порознь. Настя привезла с собой купленный заранее мольберт и краски, сняла комнатку на побережье и, представляясь художницей, каждый день выходила к морю писать маяк. Здесь-то она и познакомилась с Анатолием Грабом. Познакомилась и вышла за него замуж. И уже потом, действуя через Толика, сумела соблазнить Алекса и убедила, что ждет от него ребенка. Который, несомненно, родится красивым и здоровым, не то что нынешний его отпрыск, рожденный в браке с Лизой.

Наблюдая со стороны за успехами Аси, Радий тем временем поселился в кардиологическом санатории «Чайка» по фальшивым документам на имя Ивана Ивановича Иванова и, каждый вечер устраивая карточные поединки, обыграл помимо прочих и зятя Басаргина на огромную сумму. Про подпольные игры своему новому любовнику рассказала, конечно же, Ася, ставшая для Алекса центром вселенной. Полонский приехал в санаторий ранней весной, когда каждый клиент наперечет. Сняв номер люкс и сделавшись чуть ли не самым уважаемым постояльцем, Радий свел знакомство с администрацией города и посоветовал пригласить для выступления магистра Мира. И городской отдел культуры удовлетворил его просьбу.

Для пользы дела Полонский завел необременительную интрижку с Катериной и в процессе ухаживания выяснил у санаторной аниматорши про погибшего брата Лавра и его невесту — медсестру Викторию, теперь встречающуюся с другим. Этот другой, художник Илья, очень удачно работал здесь же, в санатории, и имел превосходную студию, в которой можно было без лишнего шума провести спиритический сеанс. Во время приватного междусобойчика трубка и вернулась бы к своему законному владельцу. Чтобы внушить необходимость сеанса магистру Миру, Радий вышел в астрал и несколько дней осаждал психиатра, представляясь Лавром и требуя встречи с сестрой и бывшей невестой.

Попутно с этим, пользуясь техникой астральных путешествий, Полонский отправлялся в короткие странствия по Дельфиньей бухте. На долгие прогулки без трубки духовидец не отваживался. Он изучил дом Басаргина как свои пять пальцев. Время от времени мститель видел, как вдали мелькает острый профиль полысевшего Мишани, устремляющегося в «Чайку» на процедуры, но подходить пока что не решался. Вдруг не выдержит, сорвется, сделает какую-нибудь глупость, о которой сам же потом будет жалеть? А летом, в самый разгар сезона, прибыл в Дельфинью бухту и магистр Мир — доктор Юдин. Настал час «икс». Все сошлось в одной точке в одно время.

И вот наконец он в студии художника. Радий уселся за вытянутый овальный стол, немало не опасаясь, что Юдин его узнает. Ибо теперь он не Радий Полонский, а Иван Иванович Иванов. За последнее время он сильно изменился. Из кутающегося в больничный халат тощего заморыша с поросшими сизой щетиной щеками и крысиным хвостиком сальных волос духовидец превратился в сытого самоуверенного господина с оценивающим прищуром стальных глаз и шикарной седой шевелюрой, ниспадающей на раздавшиеся и округлившиеся плечи. Дорогая одежда, обувь, парфюм и роскошные аксессуары довершали облик успешного человека, не нуждающегося в деньгах и чьем-нибудь одобрении.

Последним, как и положено мэтру, в студию вошел магистр. Его тоже нелегко было узнать. Если бы не дымящаяся в его зубах трубка с чашей в форме львиной головы, Радий бы подумал, что это другой человек. Доктор Юдин стал похож на целителя с телеэкранов, которым, несомненно, старался подражать. Из-под прямой, коротко стриженной челки смотрели пронзительные глаза психиатра со стажем, липко ощупывая присутствующих. Над верхней губой, делая доктора неузнаваемым, подковой свисали длинные моржовые усы. Теперь он носил белоснежный костюм из парчи, галстук бабочкой и черные лаковые туфли. Радий сделал вид, что увлечен картиной, висевшей прямо перед ним, и с честью выдержал скользнувший по нему вязкий взгляд, ничем себя не выдав.

Знаменитый медиум уселся на приготовленное для него кресло во главе стола, вынул изо рта потухшую трубку, положил в услужливо пододвинутую пепельницу и закрыл глаза, впадая в транс. И вот тогда, привычно применив давно знакомую технику астральных путешествий, из тела Полонского вышел Кузьма, — вернее, юный Радий институтских времен, дерзкий и жадный до жизни и впечатлений, — и никем не замеченный подошел к Виктории. Стоя над медсестрой, он начал шептать девушке в ухо, что трубку нужно взять из пепельницы, отнести в кусты акации и оставить на фундаменте забора. Проследив за тем, чтобы перепуганная сестричка во время паники выполнила его просьбу, Кузьма отправился прямиком к дому Басаргина, чтобы маленький Гоша, которого должна была привести Ася, забрал трубку из-под акации и показал деду, намекнув, что возмездие неотвратимо, и Полонский ничего не забыл. Не забыл и не простил. Затем мальчишка должен был вернуть трубку ему, Радию Полонскому, ее законному владельцу. Но все испортила сумасшедшая мать мальчишки, ее слабый и никчемный дух, вставший у духовидца на пути.

Англия, 1920 год

Поезд на Йоркшир отходил с вокзала Кинг-Кросс в шесть двадцать утра. В столь ранний час в купе первого класса расположились лишь два пассажира — Альфред Вуд и Джеффри Ходсон, импозантный джентльмен с немного наивным лицом, откомандированный журналом для расследования обстоятельств, сопутствующих загадочным снимкам. Редактор «Стренда» решил, что мистер Ходсон — видный писатель, известный оккультист, светило теософского общества — непременно разберется в загадке фей. Под мерный стук колес теософ говорил собеседнику:

— Поверьте, мистер Вуд! Именно война побудила меня заняться исследованиями. Я воевал в танковом корпусе и видел много смертей. Друг мой! Я знаю о смерти все. Или почти все. Смерти не стоит бояться. С приближением часа растворения жизненные силы выводятся из конечностей и сосредотачиваются в сердце, где наблюдается сияющий фокус света. После этого ощущения в нижних членах значительно уменьшаются. Затем, с дальнейшим приближением смерти, жизненные силы выводятся еще дальше и фокусируются в середине головы, в третьем желудочке мозга, который является центром сознания «я» в течение физической жизни.

— Вы медик? — с уважением склонил голову Альфред.

— И вы туда же! — фыркнул теософ. — Какое это имеет значение? Нет, я не медик, но ясно вижу, как устроена наша физическая оболочка не хуже любого медика. Когда смерти предшествует кома, ясновидящий может увидеть человека вне тела, в его сверхфизическом проводнике. Этот проводник построен из материи намного более тонкой, чем наш эфир, и контуры его почти полностью повторяют контуры физического тела. Фактически это его соответствие. В коме умирающий находится вне своего физического тела и плавает прямо над ним, будучи соединен с телом потоком сил, который светится тонким серебряным светом. Свет течет между головой физического тела и головой сверхфизического, соединяя их, и пока энергетическая пуповина существует, всегда сохраняется возможность пробуждения. То же самое происходит с людьми, владеющими техникой выхода в астрал.

У меня в роте служил чернокожий парень. Его предки были вождями африканского племени и умели удлинять эту пуповину настолько, что выходили из физического тела и свободно перемещались по миру духов. Для этого у них существовала специальная трубка вождя. Дым ее и делал пуповину эластичной. Самые сильные вожди могли, выйдя из тела, переставлять с места на место предметы и даже брать некоторые вещи с собой в другое измерение.

— Никогда не слышал о таком, — покачал головой Альфред, живо представив себе львиноголовую трубку сэра Артура.

— Главное, чтобы энергетический поток не нарушался — это момент смерти. Тогда возможности возвращения больше нет. Почти во всех случаях человек так же не осознает своей смерти, как не осознает засыпания. Он как бы выдыхается из этого мира в мир следующий.

— И, оглядевшись, находит себя обнаженным? — усмехнулся секретарь.

— Вот уж нет. Одежда в ином мире создается силой мысли. Поскольку материя там сразу же откликается на мысль, то, чтобы одеться, достаточно подумать, что ты одет. И внешность ты выбираешь любую. Хочешь быть молодым — на здоровье. Красивым — пожалуйста. Так же дела обстоят и с питанием. Воздух в измерении, куда уходят души, заряжен божественной жизненной силой, изливающейся через Солнце, и содержит все необходимое для поддержания телесного существования в том мире.

— А как обстоят дела с призраками в старинных замках? Почему они не стремятся покинуть облюбованные руины и не устремляются в другое измерение?

— Их держат земные страсти. Если при жизни человек был слишком привязан к кому-то или чему-то, то после смерти он сможет освободиться от этой привязанности, лишь завершив свои земные дела. И вот тогда он воспарит. Если же завершение дел невозможно, несчастная душа так и будет страдать до тех пор, пока сильный медиум не поможет ей очиститься.

Дверь в купе открылась, и заглянула усатая голова кондуктора.

— Господа, следующая станция — Брэдфорд, — торжественно провозгласил он.

Выйдя на станцию, джентльмены взяли фиакр и по извилистой дороге, тянущейся через холмы, добрались до местечка Коттингли. Глядя на простирающиеся перед ними поля и перелески, теософ раскинул руки и с чувством произнес:

— В этих местах сам воздух пропитан тайной! Здесь чувствуется присутствие тонкой энергии!

— Мне тоже что-то такое чувствуется, — сдержанно согласился секретарь.

Возница покосился на обоих джентльменов и ничего не сказал. Как истинный католик, он не одобрял новомодных течений и особенно недолюбливал спиритуалистов, заигрывающих, по его мнению, с нечистым.

Деревушка, куда приехали исследователи загадочного явления, имела три улицы, и кузины Элси Райт и Фрэнсис Гриффитс жили на Главной улице. Фиакр остановился рядом с крепким домом за низким заборчиком и высадил пассажиров.

— Н-но, — подхлестнул возница лошадей.

Экипаж покатился по пыльной дороге и свернул за поворот, после чего лондонские гости остались посреди улицы одни. Щурясь на солнце и приложив руку ко лбу козырьком, Альфред внимательно оглядел окна дома и заметил, что занавеска на одном из них шевельнулась. Через минуту открылась дверь, и на пороге появился просто одетый человек с открытым лицом.

— Простите, вы Артур Райт? — прокричал Джеффри Ходсон.

Мужчина кивнул, и теософ продолжал, глядя, как хозяин приближается к калитке, чтобы впустить гостей:

— Мистер Райт, мы видели интереснейшие снимки, сделанные вашей юной дочерью, и хотели бы поговорить о них.

Калитка распахнулась, и гости прошли во двор. Миновали собачью будку с зарычавшим на чужаков псом и шагнули в аккуратно прибранную прихожую. Навстречу гостям вышла, вытирая льняным полотенцем измазанные в муке руки, дородная женщина в переднике.

— Полли, эти джентльмены прибыли из Лондона на шестичасовом поезде. Они хотят поговорить о снимках фей, — пояснил мужчина, проводя гостей в большую комнату. Женщина кивнула и скрылась в кухне, откуда доносился запах свежевыпеченного хлеба.

— Садитесь, прошу вас, — хозяин указал на покрытый цветастым покрывалом диван. — Итак, джентльмены, чем могу быть полезен?

— Разрешите представиться, я Джеффри Ходсон. А это, — теософ указал на своего напарника, — мистер Вуд. Мы видели снимки. Они поразительны. Мистер Вуд и я — мы готовим материалы для статьи в «Стренде». Статью напишет знаменитый писатель сэр Артур Конан Дойль. И расскажет она о свидетельствах очевидцев, подтверждающих существование фей. Мы будем чрезвычайно признательны, если получим право опубликовать ваши фотографии.

— Не за так, конечно, — подхватил Альфред. — Мистер Дойль готов заплатить из своего гонорара пять фунтов стерлингов.

Сказал и закусил губу, чтобы не рассмеяться. Пять фунтов! Ловко! А за статью сэр Артур планировал получить пятьсот.

— Заманчивое предложение, — посветлел лицом хозяин.

— Дабы никто вас не потревожил, — продолжал теософ, — семейство Райт будет фигурировать в статье под вымышленным именем. Кроме того, нам нужно задать несколько вопросов девочкам, чтобы прояснить картину феномена.

— Боюсь, это будет затруднительно. Элси сейчас в художественном колледже в Брэдфорде. — Мистер Райт почесал густую бровь. — Моя дочь на хорошем счету, ее признают талантливой ученицей, — не без гордости добавил он. — А Фрэнсис вместе с матерью — родной сестрой моей жены — уехала к себе. Они гостили у нас в начале лета. Девочки полюбили играть у ручья на опушке, и именно там Элси сделала первую фотографию с феями.

— И где же Элси взяла такую чуткую камеру? — осведомился секретарь.

— Я ей дал, — просто ответил мистер Райт.

И, меряя гостиную шагами, принялся рассказывать: — По профессии я инженер-механик. Без ложной скромности замечу — один из немногих, в этих краях имеющий диплом. Я и сам увлекаюсь фотографией, и когда девочки попросили камеру, чтобы поснимать друг друга, я не увидел в этом ничего плохого. Когда я проявил пластину, то сперва принял было фей за обрывки бумаги, но Элси пояснила мне, что это их подружки, и они часто играют вместе у ручья. Грешным делом тогда я счел, что это детские бредни, да и забыл обо всем.

— Теперь вы думаете иначе? — секретарь пристально разглядывал возбужденно расхаживающего по комнате хозяина.

— Даже не знаю, что вам и сказать, — пожал тот плечами. — Вскоре девочки сделали еще одну волшебную фотографию. Ту, где Элси с гномом.

— На которой ваша дочь сидит на холмике и протягивает руку к маленькому гномоподобному созданию? А гном словно пританцовывает перед ней? — проявил осведомленность Джеффри Ходсон.

— Да-да, я говорю об этом снимке, — подхватил инженер. — Я тогда ужасно рассердился на девчонок за то, что они не желают признаться, что просто пошутили, и в наказание запретил им брать фотоаппарат. Но, вы знаете, они продолжали меня уверять, что все это чистая правда. Теперь уже и я так думаю.

Хлопнула дверь, раздался звонкий девичий голосок:

— Мама! Папа! Я вернулась!

— Элси, а ну-ка, пойди сюда! — окликнула девочку мать.

— Да, мама?

Прежде чем хлопнула кухонная дверь, закрываясь за спиной девочки, Альфред услышал торопливый шепот Полли Райт:

— В гостиной сидят два джентльмена. Они приехали из Лондона…

Через несколько минут снова скрипнула кухонная дверь, послышались легкие шаги, дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась очаровательная шестнадцатилетняя девушка. Без сомнения, та самая, перед которой на снимке приплясывал гном. Про себя Альфред усмехнулся — отчего-то так уж повелось, что хорошеньким юным свидетельницам, видевшим потусторонних существ, верили гораздо охотнее, чем старым и некрасивым.

— Добрый день, господа, — улыбнулась Элси, и заигравшие на щеках ямочки сделали ее лицо еще обворожительнее. — Мама приглашает вас к столу.

За обедом миссис Райт взяла беседу в свои руки. Подкладывая мужчинам тушеную говядину, она довольным голосом говорила:

— Мы с сестрой не стали с ходу отметать рассказ наших дочерей, не то что муж. Энни и я, мы всегда интересовались теософией. У меня в библиотеке есть все ваши книги, мистер Ходсон, и для меня большая честь принимать вас в нашем доме. В эту пятницу я присутствовала на заседании Брэдфордского теософского общества, где проходила дискуссия о жизни фей. После заседания я подошла к докладчику и спросила, уверен ли он, что феи на самом деле существуют. И показала наши снимки.

— И что? — встрепенулся напарник Альфреда.

— Большинство присутствующих пришли в неописуемый восторг и заявили, что вот оно наконец первое беспристрастное свидетельство наличия фей! — с гордостью провозгласила Полли Райт.

— Благодарю за угощение, — отодвигая тарелку, слегка поклонился Альфред. — Пока не стемнело, хотелось бы взглянуть на берег ручья.

— Вдруг нам посчастливится своими глазами увидеть маленький народец? — с воодушевлением подхватил теософ.

— Не сомневаюсь, что так оно и будет, мистер Ходсон, — заверила гостя миссис Райт. — Так и будет. Вот увидите.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

Дельфинья бухта — поселок небольшой. Его обойдешь за пару часов, что я неоднократно и делала во время ежевечерних прогулок. Доехать от больницы, разместившейся в старом особняке рядом со зданием городской администрации, до набережной, где стоит мой дом, и подавно можно за считаные минуты. Такси тряслось и подпрыгивало на пыльной поселковой дороге, и вместе с ним тряслись и подпрыгивали мы с Кузьмой. Гном уселся на заднее сиденье рядом со своей ненаглядной Настей. Я пристроилась на переднем сиденье. Настя смотрела в окно и молча кусала губы. Полонский, обращаясь ко мне, сердито говорил:

— Лиза, я вам серьезно говорю! Зря только время теряете! Все равно будет по-моему. Вы ничтожество. Дух низшего порядка. Как вы сможете влиять на события? У вас нет ни воли, ни мужества. Вы всю жизнь прятали голову в песок, а теперь, после смерти, вдруг решили расправить крылья и полететь? Смешно, ей-богу! Говорю вам — не путайтесь под ногами! Все только усложняете! Вы даже не представляете себе, духи какой силы мне покровительствуют! Вы не можете не чувствовать силу моей энергетики. Как же неудачно вы врезались в забор! Если бы вы были живы, дело обстояло бы гораздо проще. Сидели бы себе дома и боялись высунуть нос на улицу. Но нет, вы умерли и вдруг обрели характер! Я подошел к вам только для того, чтобы вы не мешались под ногами. Мне казалось даже забавным — привлечь вас в качестве помощницы. Я же видел, что вы нацелились освобождать Гошу из лап похитителей, которых я же и подбил на этот поступок. Мне нужен был ваш мальчишка. Только привести его к вашему отцу должны были не мы с вами, а Ася. Но раз уж вы оказались замешаны в эту историю, то я решил все немного переиграть. Так сказать, изменить сценарий по ходу парохода. Признаться, я не думал, что парень вцепится в мою трубку, как клещ. Думал, покажет деду — и вернет.

— Он не станет ее возвращать. Для Гоши это трубка гнома. Его друга Скрута.

— Я не учел, что ваш сын дефективный. Это, конечно, доставляет дополнительные трудности. Но ничего. Мы с ними справимся. Ибо вы, Лиза, слабы и ничтожны, а я силен и могуч.

Твердая в своей решимости защитить Гошу, я не отвечала на оскорбительные выпады, наблюдая за тем, как машина, свернув на набережную, а с нее на узкую улочку, притормаживает у ворот графской усадьбы.

— Приехали, — буркнул татарин, демонстративно не глядя на пассажирку, протягивающую ему деньги.

Настя оставила купюру на заднем сиденье и, выставив вперед живот, выбралась из машины. Вдоль забора по-прежнему сидели торговки семечками и фруктами, точно не их товарку сбили на днях на этом самом месте. Отдыхающие — компаниями, парами и по одному — фланировали по мостовой. Некоторые из них облокачивались на перила и любовались потрясающим видом, открывающимся с набережной. Легкий ветер гнал по чистому небу редкие облачка, и белые барашки волн пробегали по морской глади. И где-то там, далеко-далеко, где море встречается с небом, слепил белизной глаза треугольник паруса. На разбитых на набережной клумбах каплями крови алели розы, и сладкий аромат их витал над Дельфиньей бухтой, заглушая запахи, доносившиеся из прибрежного ресторанчика.

Настя обогнула забор, приблизилась к воротам и позвонила. Несколько прохожих замедлили шаг и с любопытством воззрились на нее. В маленьком курортном местечке, где из развлечений только минералка, душ Шарко да вечерние танцы в кафешках, скучающие обитатели санаториев, взбодренные последними событиями, только и ждали продолжения драмы. Створка автоматических ворот, управляемая из дома, поползла в сторону, и Настя торопливо вошла на территорию усадьбы. Кузьма неотступно следовал за ней. Чуть приотстав, я замыкала шествие.

Медленно следуя переваливающейся утиной походкой по дорожке, ведущей от ворот к дому, Настя миновала лужайку, обогнула бассейн, в котором не осталось ни единого напоминания о вчерашнем кошмаре, и, шумно отдуваясь, поднялась по ступеням на крыльцо. Перед дверью стоял, сверкая прямоугольными очками и покачиваясь, Алекс, из-за спины которого хмуро взирал на мир Анатолий Граб. В руках мой вдовец держал ополовиненную бутылку виски и то и дело к ней прикладывался. Как только он убирал бутылку от губ, Толик склонялся к самому его уху и мстительно шептал:

— Пей, сволочь! Пей, пока не сдохнешь!

В очередной раз, с трудом оторвавшись от горлышка бутыли, Алекс обвел нас мутным взором и развязно проговорил:

— Привет честной компании! Лизка, отлично выглядишь! Смерть явно пошла тебе на пользу. При жизни ты не была такой красоткой! А это что за черт? — кивнул он на Кузьму. — Твой психотерапевт?

Услышав повторение своей шутки, Граб заливисто захохотал, запрокинув голову и делая попытки похлопать приятеля по плечу. А Настя опасливо оглянулась по сторонам, подхватила Алекса под руку и почти насильно повела в дом. Он разводил руки, указывая вокруг себя, и кричал:

— Не-ет! Это не дом! Это камера для душевнобольных! Разве здесь может жить нормальный человек? В этих белых стенах нормальный человек обязательно сойдет с ума! Еда из железной посуды, ибо любую другую моя женушка непременно разобьет своими вечно трясущимися ручонками! Минимальное количество мебели! Одна-единственная нянька, которая не вызывает у Лизы ужаса! И та полная дура! Это сейчас я понимаю, что должность зама ее папеньки в обмен на подобную жизнь — слишком маленькая плата за брак с хикикомори[2]. И только ты, Настена, скрасила эту кошмарную безысходность. Ты да еще, пожалуй, покер, к которому пристрастил меня Иван Иванович. Знаешь Иван Ивановича? Э-э, Настя! Это такой человек! Я вас обязательно познакомлю. Хотя, конечно, тоже порядочная сволочь. Ободрал меня как липку.

С площадки второго этажа испуганно выглянула Марина и, увидев Настю, с облегчением заговорила:

— Господи! Ну, слава богу! Настя! Как хорошо, что вы пришли! А то мы с Гошенькой одни в доме, а тут Александр Васильевич! Прямо не знаю, что и делать! С самого утра так! Александр Васильевич пьет и пьет и разговаривает с покойным Анатолием! Вот ужас-то!

— Лизка! — точно издеваясь над няней, пронзительно выкрикнул Алекс. — Скажи этой курице, что я не пьяный, а мудрый и всевидящий! Толик, вот он, рядом с нами идет! Ты тоже его видишь?

И Алекс, описав бутылкой с виски широкий полукруг, обернулся ко мне, требуя подтверждения своим словам. Я молча кивнула.

— Вот, — обрадовался он. — И Лизка подтверждает!

Няня поджала губы и сдавленно зашептала, должно быть надеясь, что так ее услышит только Настя:

— Вы уж его уложите спать! Пожалуйста! И пить больше не давайте, а то допился до белой горячки.

— Не лезь, свинья, куда не просят! — прикрикнул Алекс. — Нет, видишь, Толька, что делается? Няньки мной уже командуют! Она к кому приставлена? К Лизкиному недоноску? Вот пусть мальчишкой и руководит! Лизка, скажи ей!

Марина трусливо скрылась в детской, и я устремилась за ней. Гоша сидел на полу и, зажав в ладонях трубку, завороженно смотрел в окно. От только что слепящего солнца не осталось и следа. Небо заволокло черными тучами, и первые капли дождя, тяжелые, как ртуть, мерно барабанили по оконному стеклу. Гоша любит дождь. В дождь он выбегает на улицу, поднимает ладошки вверх, запрокидывает личико к небу и открытым ртом ловит капли. Вымокший до нитки, он прыгает и пляшет, шлепая босыми ногами по лужам и радуясь этому чуду. Летнему дождю.

— Гошенька, дождик, — сладко пропела Марина. — Специально для тебя! Пойдем, погуляем?

Но Гоша ее не слышал. Он увидел меня. Поднявшись с пола, сын бросился к дверям, где я застыла в нерешительности, и обхватил мои ноги, прижавшись к ним щекой.

— Сыночек, милый. — Я погладила его мягкие волосики. — Никому не отдавай трубку гнома, хорошо? У тебя будут забирать, а ты не отдавай. И гному не отдавай. Это злой гном. Не наш.

Малыш серьезно кивнул и взял меня за руку, увлекая на улицу. Марина подхватила дождевик, всегда висевший в шкафу на случай подобных прогулок, и побежала за нами.

Англия, 1920 год

Сразу за деревней начинался лес, в который и повела гостей Элси Райт. Девушка первой шла по усыпанной хвоей тропинке, петляющей между вековых сосен. За ней следовали гости. Джеффри нес треногу с фотоаппаратом, Альфред — остальное снаряжение. Сосновый бор сменил смешанный лес с раскидистыми перьями папоротников и кустами. Вдруг Элси вскрикнула и указала на дальние кусты.

— Вы видели? — Девушка раскраснелась, глаза ее горели. — Фея качается на листке орешника!

— Да-да, я тоже вижу! — закричал теософ, устремляясь к орешнику и устанавливая неподалеку от него громоздкую треногу.

Но пока он возился с аппаратурой, фея успела скрыться в листве. Другая фея, которую заметила Элси, тоже ухитрилась упорхнуть прежде, чем Джеффри Ходсон сумел запечатлеть ее на фотографическую пластину. В траве у ручья то и дело мелькали эльфы и дриады, видимые лишь мисс Райт и теософом. А к концу прогулки, когда возвращались из леса, мистер Ходсон даже услышал чудесную музыку.

Вернувшись в дом Райтов, Джеффри первым делом снял с плеча тяжелую треногу, которая за прогулку успела изрядно ему надоесть, и, укладывая аппаратуру в кофр, оптимистично заявил:

— Мы непременно укажем в отчете, что убеждены в чистосердечии девушек, сделавших фотографии! Не так ли, мистер Вуд?

— Возможно, мистер Ходсон, возможно, — неопределенно пожал плечами секретарь, не сомневающийся как раз в обратном.

— Мистер Ходсон, я не могу вас отпустить, пока вы не подпишете все ваши книги, — игриво улыбнулась гостю хозяйка дома. — Я жду от вас дарственные надписи. «На добрую память милой Полли» и все такое, как полагается.

— Само собой, миссис Райт, — великодушно пообещал теософ, застегивая кофр и устремляясь в коридор следом за женщиной.

— Пойду принесу лестницу, книги-то в коробках на чердаке, — встрепенулся хозяин, торопливо покидая гостиную.

Оставшись наедине с Альфредом Вудом, Элси украдкой взглянула на гостя и тихо заговорила:

— Мистер Вуд, мне надо вам кое-что рассказать. Только не перебивайте меня. Как-то мы играли у ручья, и Фрэнсис поскользнулась на камнях и упала в воду. Кузина опасалась, что ее будут ругать за испорченное платье, и мы попытались пробраться в дом незамеченными. Но нам это не удалось, и в ответ на обрушившиеся на нас упреки Фрэнсис вдруг выпалила, что упала, когда играла с феями. Нам было велено идти наверх в спальню и носа оттуда не высовывать. И так нам стало обидно, что мы решили доказать всем, что нас наказали незаслуженно. Я предложила «сфотографировать фей», ибо ничто не могло бы лучше убедить наших мам в правдивости рассказа, чем фотографии. Дело в том, мистер Вуд, что я по несколько часов в неделю работаю в фотолаборатории колледжа и часто делаю коллажи погибших на войне солдат в окружении родственников, так что определенные навыки у меня имеются. Из «Книги подарков принцессы Мэри» я скопировала четырех фей. Потом мы наклеили рисунки на картон и при помощи шляпных булавок, полоски бинта и оксида цинка сделали те самые фотографии, которые натворили столько шума. Мне очень жаль. Мы ввели в заблуждение столько людей!

— Не понимаю, о чем вы говорите, мисс, — нахмурился Альфред. — Я полностью согласен с коллегой и тоже охотно засвидетельствую наличие в ваших краях фей и гномов.

Девушка закусила губу и в смятении выбежала из комнаты. Вечерним поездом исследователи вернулись в Лондон. Добравшись до загородного дома сэра Артура, Альфред поднялся в свою комнату и, блаженно растянувшись на кровати, погрузился в бесконечный монолог, обращенный к Туи. Он плакал и клялся, что сделает все, чтобы сэр Артур и дальше продолжал свою борьбу с ветряными мельницами. Он говорил с любимой, пока не заснул. Так было всегда после ее смерти. Каждый вечер. Каждую ночь.

На следующий день секретарь привычно разбирал мешки писем, приходящие на адрес Конан Дойля. Среди них помимо приглашений расследовать загадочные происшествия встречались послания, исполненные недоумения, как такой солидный джентльмен, само воплощение здравомыслия, открывший «Затерянный мир», создавший Холмса и применивший дедуктивный метод в расследовании, вдруг превратился в мистика? Ведь это именно сэр Артур предложил идею туннеля под Ла-Маншем, изобрел плавучие мины, надувные резиновые лодки для спасения корабельных экипажей, камуфляжные сетки для орудийных расчетов. И вдруг — спиритизм?

Читая эти письма, Альфред злорадно потирал руки. Патрон не раз говорил, что в образах Холмса и Ватсона он описал себя. Секретаря же не покидало ощущение, что он и есть их вечный противник профессор Мориарти, невидимый и неуловимый враг. Если, уважая религиозные чувства сэра Артура, на спиритизм публика еще может закрывать глаза, то фей и гномов автору легендарного Холмса уж точно никто не простит. Его репутация будет загублена. Никто не станет читать его книг.

Вернувшийся из Канады сэр Артур первым делом поцеловал жену и тут же подступил к секретарю с расспросами.

— Ну, Вуд, рассказывайте! Вам посчастливилось увидеть кого-нибудь из малого народца?

— Лично мне — нет, сэр Артур, — смиренно ответствовал секретарь. — Но мистер Ходсон видел фей. Правда, не сумел их сфотографировать. Они оказались невероятно подвижны.

— А я ведь знал! — меряя шагами кабинет, воскликнул Дойль. — Я был уверен! И не сомневаюсь, что маленький народец, с которым мы живем бок о бок, отделенные лишь тончайшей перегородкой, вскоре станет нам привычен! Сама мысль о том, что даже невидимые, они всюду рядом, добавит очарования каждому ручью, каждой долине. Признав, что они существуют, мы признаем, что в мире есть волшебство и тайна. И нам будет проще понять спиритуалистические послания, подтвержденные физическими фактами, которые уже теперь представлены нам со всей убедительностью. Ну что же! Сперва пусть выйдет моя статья в «Стренде», затем примусь за книгу. Она будет называться «Явление фей».

После появления на прилавках книги о феях далекие от спиритуализма знакомые сэра Артура окончательно перестали принимать его всерьез. За спиной писателя можно было услышать обидные высказывания:

— Когда на спектакле Питер Пен просит зрителей — тех, кто верит в фей, — похлопать, чтобы оживить умирающую Динь-Динь, первым всегда аплодирует Конан Дойль.

— Он просто выживший из ума старик, который дал одурачить себя двум школьницам.

— Шерлок Холмс бы сразу вывел их на чистую воду!

Альфред не переставал удивляться, насколько непробиваем Конан Дойль для критики. При каждом удобном случае, оказываясь в гостиных, где собиралось много народу, он безапелляционным тоном говорил:

— Открытие Колумбом нового континента можно считать меньшим достижением, нежели подтверждение того, что на земле обитают существа совершенно иного рода. Настанет день, когда фей из Коттингли признают, и перед человечеством откроются новые перспективы познания.

Письма по-прежнему приносили мешками, только теперь они содержали не столько восторженные отзывы, сколько сердитую критику. Серьезные ученые ругали Дойля за распространение идей, способных вызвать у детей нервные расстройства и умственные отклонения. Если уж на то пошло, то самое время приниматься сэру Артуру за сказки. Хотя, если судить по последним работам, он и со сказками-то вряд ли справится. Читая эти письма, Альфред самодовольно поправлял усы, внутренне гордясь, что в конце концов сумел свалить такую махину.

За последние годы сэр Артур не написал ничего, что заслуживало бы внимания, и это не могло не радовать секретаря. «Маракотова бездна» — невнятна, «Когда Земля содрогнулась» — запутана, о «Стране туманов» и говорить нечего. Великая апостольская миссия по-прежнему не давала покоя сэру Артуру. Несмотря на преклонные годы и слабеющее здоровье, он продолжал вместе с Джин странствовать по свету и нести спиритическое учение людям, добавляя к своим лекциям о духах еще и рассказы про фей. Плодом их очередного путешествия стала книга «Наша зима в Африке», прославляющая спиритуализм.

Звонок от редактора раздался в тот момент, когда сэр Артур находился в саду. Альфред снял трубку и услышал жесткий американский акцент Джорджа Дорана.

— Мистер Вуд, это даже хорошо, что трубку сняли вы, а не сэр Артур. Сразу хочу сказать, что в Америке его новую книгу публиковать не будут.

— Отчего же, мистер Доран? — счел нужным осведомиться секретарь.

— Я считаю, что ее выход повредит продажам книг о Холмсе. Вы бы его образумили, сэр! Сколько можно сочинять никому не интересные небылицы? А с феями он вообще превзошел самого себя. Передавайте ему привет и сообщите о моем решении как-нибудь помягче.

Альфред повесил трубку и спустился в сад. Превзошел самого себя! Американец еще не видел владения писателя! Местные жители давно уже шептались, что Конан Дойль за забором своего дома проводит какие-то таинственные мистические ритуалы. На самом же деле никакой особой мистики тут не было. Альфред усмехнулся, проходя по саду мимо керамических гномов «в натуральную величину», которые, по мысли Дойля, должны были привлечь в гости окрестных фей. Из садового домика доносилась духовная музыка, пластинки с которой сэр Артур ставил на граммофон, чтобы создать приятную для малого народца атмосферу, а со старого дерева у ворот свешивалась босая нога восьмилетней дочери садовника, как бы приглашая фей поиграть. Писатель просил девочку изображать из себя «подружку фей», заставляя часами просиживать на яблоне.

— Сэр Артур! — позвал Альфред, вглядываясь в кусты рядом со старым деревом.

— Тише, Вуд, они ужасно пугливы, — откуда-то сзади раздался шепот патрона.

Как обычно, он прятался неподалеку от девчонки и ждал с камерой, надеясь запечатлеть появление малого народца. До самой своей смерти сэр Артур Конан Дойль надеялся сделать снимки фей и доказать человечеству, что не ошибался.

Дельфинья бухта. Наши дни. Лиза

За домом на детской площадке Гоша начал играть с дождем. Не выпуская трубки из рук, он носился по мокрой траве, забирался на горку и скатывался в лужу. Спрятавшись под навес, Марина невозмутимо взирала на забавы воспитанника. Она растит Гошу с детства и за время работы у нас успела привыкнуть к особенностям своего подопечного. Дождь набирал силу, когда я увидела, как от дома в нашу сторону направляются Настя и Кузьма. Гном буквально толкал беременную подругу в спину, сердито приговаривая:

— В чем дело, Ася? Забыла, зачем пришла? Сначала забери у мальчишки трубку и отвези ко мне в больницу! Потом сколько хочешь возись с этим пьяным скотом!

Было понятно, что Марина не слышит слова Кузьмы, ибо нянечка смотрела на Настю с улыбкой, по-прежнему не замечая медиума. Привыкнуть к этому было невозможно, и в глубине души я не переставала удивляться приключившейся со мной метаморфозе.

— Ну что, Александр Васильевич уснул? — сочувственно осведомилась она, как только Настя приблизилась на достаточное для беседы расстояние.

— Уснул, — кивнула Настя, не спуская напряженного взгляда с резвящегося малыша, к которому уже направлялся Кузьма.

— Гошенька любит гулять в дождик, — проговорила Марина извиняющимся тоном, за который я готова была ее убить. С какой стати она оправдывается перед этой интриганкой за моего сына? Гоша у себя дома и может гулять, где ему вздумается и когда он того захочет. Хоть в дождь. Хоть в снег. Даже в град. Или во время землетрясения.

Поддернув рукав дождевика, Марина вскинула руку с часами к лицу и, взглянув на циферблат, испуганно воскликнула:

— Времени-то сколько! А мы еще не обедали! Настя, вы не присмотрите за Гошей? Я быстро разогрею обед и вернусь за мальчиком.

— Да-да, конечно, — закивала беременная, провожая взглядом торопливо удаляющуюся в сторону дома Марину.

Тем временем Кузьма, расставив руки, пытался преградить малышу дорогу, стараясь его напугать, но я все время оказывалась рядом с сыном, и Гошка, заливаясь смехом, проворно убегал от Кузьмы прочь, думая, что это такая игра. Гном с ним играет в догонялки. Но когда в «игру» вступила Настя, ситуация приняла опасный поворот. Пусть неуклюжая из-за мешающего живота, но наделенная способностью брать в руки то, что ей необходимо, Настя ухватила Гошу за ворот рубашки и, тряся его так, что голова моего мальчика моталась из стороны в сторону, словно у тряпичной куклы, быстро заговорила:

— Немедленно отдай мне трубку! Слышишь? Ты, маленький уродец! Верни мне трубку! Это не твое!

Одной рукой она держала Гошку за рубашку, другой выламывала ему пальцы, пытаясь вытащить из маленькой детской ладошки злополучный подарок Кузьмы. Кузьма суетился вокруг и советовал подруге, с какой стороны лучше зайти. Ноги женщины и ребенка разъезжались на мокрой траве, по перекошенным от напряжения лицам катились дождевые капли. У Насти почти получилось забрать трубку, когда Гошка вдруг дернулся, вывернулся из рубашки, оставив мокрую одежду в Настиных руках, и в одних штанишках со всех ног босиком припустил к воротам. Я скользила рядом и ласково приговаривала, чтобы он не пугался:

— Беги, Гошенька! Беги! Кто живет под потолком? Гном! Как встает он по утрам? Сам! Беги!

И мой мальчик бежал. Под секущими струями дождя он пробежал через газон, миновал бассейн и выскочил за ворота, которые забыл запереть его пьяный до беспамятства отец. В руке сынок по-прежнему сжимал трубку. Прохожих на улице не было. Отдыхающие попрятались в магазины и кафе, опасаясь подхватить простуду. Опустевшая набережная превратилась в ручей, и по нему малыш, ведомый моей призрачной рукой, устремился к ступеням лестницы, чтобы спуститься на пляж и, увязая в мокром песке, броситься к маяку. За Гошей бежала запыхавшаяся Настя, а передо мной, строя рожи и гримасничая, несся Кузьма, изо всех сил стараясь нам помешать.

— Что ты задумала, дрянь? — неистовствовал гном. — Лучше добром отдайте трубку!

Но я молчала, игнорируя его нападки. Берегла силы. Я манила сыночка и звала, делая все для того, чтобы он, приближаясь к маяку, не боялся и смотрел только на меня. И все у нас получилось. Мы благополучно добрались до круглой башни, взобрались на крылечко, толкнули дверь и побежали вверх по узким железным ступенькам, стараясь как можно скорее достичь смотровой площадки. Вымокшая насквозь Настя, грохоча по лестнице туфлями, с каждой секундой сокращала расстояние и уже тянула к Гошке руки, чтобы схватить его и силой отобрать трубку, но мы все же успели добежать до самого верха раньше, чем она нас настигла. Оказавшись на смотровой площадке, малыш в панике заметался, кривя губы и собираясь заплакать, ибо даже он понимал, что бежать дальше некуда и он попал в западню. Понимала это и Настя. Она уже не торопилась. Отдуваясь и держась за живот, Настя взошла на площадку, ухватила моего сына за волосы и, с силой дернув голову назад, прошипела ему в лицо:

— Ну что, добегался, придурок?

Я видела, как в глазах Гоши застыл дикий ужас, но ничего не могла поделать. Только говорила ему ласково:

— Не бойся, Гошенька! Все хорошо! Я рядом! Я с тобой! Кто с ним бегает вдоль крыш? Мышь!

Но сын меня не слушал. Он в ужасе смотрел на свою мучительницу. Злобный взгляд рыжей бестии буквально парализовал ребенка, целиком и полностью оказавшегося в ее руках. Свободной рукой Настя размахнулась и хлестко стукнула Гошу по залитому дождем и слезами лицу.

— Сам трубку отдашь или еще раз врезать?

— Не бойся, Гоша! Кидай трубку вниз, — выкрикнула я, увидев, как мокрая Настина рука поднимается для нового удара.

— Не вздумай, щенок! — дернулся Кузьма, все это время наблюдавший, как его подруга избивает малыша.

Но Гоша уже размахнулся и кинул. Глиняная трубка описала дугу и, пролетев мимо Насти, устремилась вниз.

— Ася! Что ты стоишь? Лови трубку! — вне себя от ярости прокричал гном.

И Настя, перегнувшись через низкую ограду, сделала инстинктивное движение вперед. Выпирающий живот сместил центр тяжести, и беременная, взмахнув руками и испуганно вскрикнув, белой птицей полетела вниз.

— Не-ет! — закричал Кузьма, устремляясь следом за любимой и пытаясь поймать ее в объятья. Терракотовая трубка упала на камни и на его глазах разлетелась на мелкие куски.

Я изо всех сил прижала к себе Гошу и так стояла, всем телом чувствуя, как бьется его маленькое сердечко. Через секунду раздался глухой шлепок и обезумевший крик Кузьмы огласил окрестности:

— Ася-я, не-е-ет! Мой ма-альчик! Вер-ни-те моего сын-а-а!

А в следующее мгновение постаревший на полвека Кузьма появился на площадке, безумно хохоча и рыдая одновременно. Поглощенный своим горем, нас он больше не замечал. Все, на что он был способен, это раненой чайкой звать с маяка своего не родившегося мальчика, как выдуманная им графиня Сокольская, печальную участь которой он мне предрекал.

— Все хорошо, маленький! Все хорошо! — говорила я, поглаживая Гошу по мокрой голове. — Сейчас мы потихоньку спустимся и пойдем домой. Кто живет под потолком?

— Это плохие стихи, злые, — вдруг прошептал Гоша. — Я люблю другие. Добрые. — И чуть громче зачастил:

— Хвост косичкой, ножки — спички, оттопырил вниз губу… Весь пушистый, золотистый, с белой звездочкой на лбу. Юбку, палку, клок мочалки — что ни видит, все сосет. Ходит сзади тети Нади, Жучку дразнит у ворот. Выйдет в поле — вот раздолье! Долго смотрит вдаль и вдруг взвизгнет свинкой, вскинет спинкой и галопом к маме в луг.

Закончив читать, сыночек посмотрел на меня и уверенно добавил:

— Это добрые стихи про маленькую лошадку. Я знаю еще про воробья. И про ежика. И сам сочинил про медвежат.

Два медвежонка в чистой одежонке вышли погулять. Встретили собаку, завязалась драка — мишек не унять! Клубок мохнатый катится, ревет, визжит, горбатится! Как они рычали, как собаку драли — и не передать! Прилетела галка, зашвырнула палкой — лишь так смогла разнять. Два медвежонка в рваной одежонке тащатся домой. Будет им от мамы, от сердитой мамы большой головомой!

У меня перехватило дыхание. Мальчик мой! Солнышко! Няня все ждет, когда можно будет Гоше прочитать что-то, кроме «Скрута», и томик стихов ожидает своего часа в детской. Значит, Гошенька не только читал, но и заучивал особенно понравившиеся стихотворения и даже сочинял похожие стишки сам!

Так, читая стихи, мы осторожно стали спускаться вниз, оставив на вершине маяка оплакивающего утраченную любовь Кузьму, из-за разбитой трубки так и не сумевшего вновь стать Радием Полонским. По привычке я стала перебирать, пересчитывая, пальчики на маленькой Гошиной ручке, которую держала в своей, помогая ему спускаться. Но тут же себя одернула. Я родила прекрасного здорового мальчика, которого сама загнала в комплексы. У Гоши светлая голова и славные руки с пятью положенными пальцами, и больше никогда я не буду их считать. И на трещины в асфальте буду наступать, ибо все это глупости. Беда приходит не потому, что не туда наступаешь. Она случается оттого, что ты поселил в себе страх. А мне уже нечего бояться. Меня больше нет. Я растворилась в сыне, стала частью его.

А внизу уже толпились люди. Косые струи дождя хлестали их лица, и зонтики были слабой защитой от водяного светопреставления. Из возбужденной толпы слышались возгласы:

— Женщина с маяка упала!

— Какой кошмар! Разбилась!

— Беременная!

— Она за мальчиком бежала. Я в кафе сидела и их видела!

— Мальчик маленький такой! На маяк полез! А она за ним!

— Должно быть, спасти хотела. И не удержалась. Скользко… Дождь…

— Мальчишка-то где? Как бы тоже не сорвался! Надо лезть за ним!

— Да вот же он! Целехонький! И даже не испугался!

Мы с Гошей преодолели высокие ступеньки и попали прямо в объятья добродушной на вид женщины, подхватившей моего сына на руки и завернувшей его в сухое полотенце, неизвестно откуда появившееся в этом насквозь промокшем мире. Я потрепала сыночка по спутанным волосам и засмеялась. Ничего не бойся, малыш! Мама с тобой! Ты вырастешь умненьким и развитым, уж я об этом позабочусь. Я тебя не покину и буду следовать за тобой добрым ангелом, оберегая от зла.

Я вижу всю твою жизнь так ярко и отчетливо, точно стою на вершине холма и смотрю на железнодорожное полотно, по которому идет поезд. Поезд — это ты, мой хороший. Пока что ты в самом начале пути, но перед тобой простирается прекрасная длинная дорога. Ты станешь детским писателем, напишешь много дивных книг, будешь любить и будешь любим, и вот тогда, когда стану тебе не нужна, я расправлю руки, взмахну ими, как крыльями, и, подхваченная воздушным потоком, устремлюсь к яркому свету, который так и притягивает меня к себе. Жизнь прекрасна, мой мальчик! Живи! Дыши полной грудью! И ничего не бойся! Ничего и никого! Но что это? Рядом с тобой какая-то женщина. Она держит тебя за руку, помогая преодолеть жизненные трудности и невзгоды. Ну-ка! Да это же я! Я?

Острая боль пронзила тело. Ноги свело судорогой, руки кололи тысячи игл, сжатый в комок желудок подступал к горлу, а в голове гудел медный колокол. Сделав над собой титаническое усилие, я подняла пудовые веки и увидела сосредоточенное лицо пожилой женщины. Склонившись надо мной, она расправляла простыню, собираясь накрыть меня всю, с головой и ногами.

— Гошу увели от маяка? — прошелестела я пересохшими губами. — Он дома? Его переодели?

Женщина отшатнулась, испугавшись, но тут же взяла себя в руки и торопливо заговорила:

— Милая моя, да ты живая! А мы ведь думали, уже все. Лежи-лежи, я доктора позову!

Только теперь я обратила внимание, что на ней белый халат медсестры.

— Татьяна! — прокричала сестра в приоткрытую дверь. — Тань! Кликни Андрея Степановича! Скажи — Басаргина очнулась!

— Гошу переодели в сухое? — настойчиво повторила я. — Ему нельзя надолго оставаться в мокром. У Гоши аденоиды.

— Хорошо все с твоим мальчиком. — Женщина тепло улыбнулась. — Его к бабушке отвели и спать уложили.

И, обращаясь к подошедшей коллеге, тихо заговорила:

— Откуда она знает про маяк? Ведь без памяти была! Вика напутала, сказала, что больная скончалась. Должно быть, Вика с поста ушла к своему художнику в «Чайку», а когда вернулась, не разобралась сгоряча. Вчера просила подменить ее, а у меня корова отелилась, какие тут подмены! И все же, откуда Басаргина узнала про маяк? Неужели сердцем почувствовала?

Почувствовала… Увидела… Прошла с сыночком через все круги ада… Кто знает? Главное, я снова с Гошей. Я живу. И буду жить и радоваться каждому прожитому дню, оставив в прошлом ее. ДРУГУЮ ДЕВОЧКУ. И гнома Скрута.

Англия, 1930 год

Сэр Артур умер теплым июльским днем от болезни сердца в кругу любящей семьи. Перед самой своей кончиной писатель вдруг вспомнил про секретаря и попросил отдать Вуду трубку. Ту, что с львиной головой.

— Я знаю, она вам нравится, — прошептал он. — Я видел, как вы, мой друг, на нее смотрите.

Трубку передала Джин. Она сделала это в день похорон, когда триста человек — семья, друзья и собратья-спиритуалисты собрались в саду загородного дома Дойлей, где на лужайке стоял дубовый гроб. Аромат розовых кустов плыл над толпой прощающихся. Альфред оглядел гостей. Все, как хотел покойный. Никаких траурных платьев и черных костюмов. Родственники заранее известили всех, что не нужно соблюдать траур, ибо похороны будут церемонией скорее радостной, а вовсе не печальной. Мэри Дойль сидела за роялем и играла любимые псалмы и гимны отца. Затем сказала надгробную речь, и гроб пронесли мимо теннисного корта вниз по садовой дорожке к свежей могиле, выкопанной возле садового домика, где писатель любил работать. Там, на столе, все еще лежал блокнот с его последними записями.

Яркая сочная трава возле могилы была усыпана свежими цветами. Гроб, украшенный алыми розами, медленно опустили в могилу, и леди Дойль, отколов от платья розу, кинула ее на крышку. Когда гроб забросали землей, Альфред почувствовал странное томление в груди и, выбравшись из толпы провожающих, медленно побрел по аллее. Он шел, ссутулившийся и старый, чувствуя сердцем небывалую пустоту. Нащупав трубку, вынул ее из кармана, набил табаком и затянулся сладким дымом. И даже не сразу понял, что курит не свою пенковую трубку, а трубку сэра Артура.

Внезапно Туи шагнула к нему из-за фигурно подстриженного куста. Женщина, которую Альфред любил всю жизнь, стояла и смотрела на него так ласково, что сердце секретаря зашлось от радости. Она совсем не изменилась. Была молодой и прекрасной. Такой, какой навсегда осталась в его памяти.

— Спасибо, Альфред!

— За что? — прошептал потрясенный старик.

— За истину, которую вы открыли Артуру, а он всю жизнь нес людям, — улыбнулась Туи. — Мы будем вместе в лучшем из миров. Я жду вас. И буду ждать столько, сколько понадобится.

Вытянув руку, чтобы коснуться прекрасного видения, Альфред шагнул вперед, но что-то больно ударилось о его щеку. Отпрянув, секретарь сумел разглядеть стремительно улетающую к кустам чайных роз крохотную фею, задевшую его по лицу жестким стрекозиным крылышком.

Сноски
1

Перевод А. В. Потаповой.

2

Японский термин, обозначающий «нахождение в уединении». Так называют молодых людей, отказывающихся от социальной жизни и по различным причинам загоняющих себя в острую социальную самоизоляцию.

Популярное
  • Механики. Часть 104.
  • Механики. Часть 103.
  • Механики. Часть 102.
  • Угроза мирового масштаба - Эл Лекс
  • RealRPG. Систематизатор / Эл Лекс
  • «Помни войну» - Герман Романов
  • Горе побежденным - Герман Романов
  • «Идущие на смерть» - Герман Романов
  • «Желтая смерть» - Герман Романов
  • Иная война - Герман Романов
  • Победителей не судят - Герман Романов
  • Война все спишет - Герман Романов
  • «Злой гений» Порт-Артура - Герман Романов
  • Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х
  • Память огня - Брендон Сандерсон
  • Башни полуночи- Брендон Сандерсон
  • Грядущая буря - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Кости нотариуса - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Пески Рашида - Брендон Сандерсон
  • Прокачаться до сотки 4 - Вячеслав Соколов
  • 02. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • 01. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • Чёрная полоса – 3 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 2 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 1 - Алексей Абвов
  • 10. Подготовка смены - Безбашенный
  • 09. Xождение за два океана - Безбашенный
  • 08. Пополнение - Безбашенный
  • 07 Мирные годы - Безбашенный
  • 06. Цивилизация - Безбашенный
  • 05. Новая эпоха - Безбашенный
  • 04. Друзья и союзники Рима - Безбашенный
  • 03. Арбалетчики в Вест-Индии - Безбашенный
  • 02. Арбалетчики в Карфагене - Безбашенный
  • 01. Арбалетчики князя Всеслава - Безбашенный
  • Носитель Клятв - Брендон Сандерсон
  • Гранетанцор - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 2 - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 1 - Брендон Сандерсон
  • 3,5. Осколок зари - Брендон Сандерсон
  • 03. Давший клятву - Брендон Сандерсон
  • 02 Слова сияния - Брендон Сандерсон
  • 01. Обреченное королевство - Брендон Сандерсон
  • 09. Гнев Севера - Александр Мазин
  • Механики. Часть 101.
  • 08. Мы платим железом - Александр Мазин
  • 07. Король на горе - Александр Мазин
  • 06. Земля предков - Александр Мазин
  • 05. Танец волка - Александр Мазин
  • 04. Вождь викингов - Александр Мазин
  • 03. Кровь Севера - Александр Мазин
  • 02. Белый Волк - Александр Мазин
  • 01. Викинг - Александр Мазин
  • Второму игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Первому игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Шеф-повар Александр Красовский 3 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский 2 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский - Александр Санфиров
  • Мессия - Пантелей
  • Принцепс - Пантелей
  • Стратег - Пантелей
  • Королева - Карен Линч
  • Рыцарь - Карен Линч
  • 80 лет форы, часть вторая - Сергей Артюхин
  • Пешка - Карен Линч
  • Стреломант 5 - Эл Лекс
  • 03. Регенерант. Темный феникс -Андрей Волкидир
  • Стреломант 4 - Эл Лекс
  • 02. Регенерант. Том 2 -Андрей Волкидир
  • 03. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Регенерант -Андрей Волкидир
  • 02. Стреломант - Эл Лекс
  • 02. Zона-31 -Беззаконные края - Борис Громов
  • 01. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Zона-31 Солдат без знамени - Борис Громов
  • Варяг - 14. Сквозь огонь - Александр Мазин
  • 04. Насмерть - Борис Громов
  • Варяг - 13. Я в роду старший- Александр Мазин
  • 03. Билет в один конец - Борис Громов
  • Варяг - 12. Дерзкий - Александр Мазин
  • 02. Выстоять. Буря над Тереком - Борис Громов
  • Варяг - 11. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 01. Выжить. Терской фронт - Борис Громов
  • Варяг - 10. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 06. "Сфера" - Алекс Орлов
  • Варяг - 09. Золото старых богов - Александр Мазин
  • 05. Острова - Алекс Орлов
  • Варяг - 08. Богатырь - Александр Мазин
  • 04. Перехват - Алекс Орлов
  • Варяг - 07. Государь - Александр Мазин
  • 03. Дискорама - Алекс Орлов
  • Варяг - 06. Княжья Русь - Александр Мазин
  • 02. «Шварцкау» - Алекс Орлов
  • Варяг - 05. Язычник- Александр Мазин
  • 01. БРОНЕБОЙЩИК - Алекс Орлов
  • Варяг - 04. Герой - Александр Мазин
  • 04. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 03. Князь - Александр Мазин
  • 03. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 02. Место для битвы - Александр Мазин


  • Если вам понравилось читать на этом сайте, вы можете и хотите поблагодарить меня, то прошу поддержать творчество рублём.
    Торжественно обещааю, что все собранные средства пойдут на оплату счетов и пиво!
    Paypal: paypal.me/SamuelJn


    {related-news}
    HitMeter - счетчик посетителей сайта, бесплатная статистика