Мария Спасская - Серьга удачи знаменитого сыщика Видока

© Спасская М., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Париж, 18… год

Стрелка часов на Дворце правосудия приближалась к полуночи. Париж погрузился во мрак. Фешенебельные районы города опустели, лишь изредка ночную тишину аристократической части столицы нарушал дробный стук копыт лошадей, запряжённых в роскошный экипаж. Но был ещё и другой Париж. Преступный. Тёмный. Страшный. Париж трущобный, в котором жизнь не замирала даже ночью. Где стылый осенний ветер трепал развешенные на верёвках залатанные простыни, срывал афиши, гремел обветшалой черепицей, сбивая с ног припозднившихся прохожих, торопящихся как можно скорее добраться до дома. Те же бродяги, у которых не было своего угла, стремились укрыться в грязных погребках, где за несколько су можно найти немудрёную пищу, стаканчик дрянного вина и крышу над головой.

Люсиль Гринье, прозванная Модисткой, почти бежала по тёмной узкой улочке, содрогаясь от холода и пережитого испуга. Преодолевая порывы ветра, женщина свернула в переулок, заканчивающийся тупиком. Придерживаясь за мокрую стену, свободной рукой подобрала подол юбки и стала спускаться по щербатым ступеням в кабак, прозванный ворами самого низкого пошиба «Парадным залом тётушки Буше». Столь поздний час был необычен для Люсиль. Как правило, она заглядывала в погребок около восьми. Однако сегодняшний день сильно отличался от других, и в какой-то момент, сидя в полицейском управлении и отвечая на вопросы следователя, Модистка с ужасом подумала, что ночь ей придётся провести в тюрьме.

Но ей повезло. Большой Жан, с которым Люсиль жила последние два года и считала почти что мужем, во время допроса твёрдо стоял на своём – Люсиль не догадывалась о вчерашнем налёте на магазин готового платья, который они с друзьями тайком от неё задумали и осуществили. Если бы налётчиков не схватили с поличным, Большой Жан ни за что не признался бы в ограблении, но парни попались с товаром, и отпираться было бессмысленно. Однако Люсиль с ними не было, и доказать, что Модистка что-либо знала, оказалось проблематично. Промучившись с задержанной весь день, ближе к ночи следователь махнул рукой и отпустил восвояси.

В кармане передника звенело несколько мелких монет, на которые Люсиль собиралась заказать себе ужин, договориться о ночлеге и уже в спокойной обстановке обдумать, как ей жить дальше. Женщина толкнула тяжёлую дверь погребка и, шагнув в зал, с удовольствием втянула носом привычный тёплый запах дешёвого табака и крепкого мужского пота, ставшего уже родным. Забитый посетителями трактир лишь в первый момент казался тесным. Когда глаза привыкали к клубам табачного дыма, становилось заметно, что арочные своды переходят из одного зала в другой, образуя анфиладу. Когда-то выбеленные стены сейчас покрывал толстый слой копоти, и на податливой саже посетители лезвиями ножей оставляли весьма фривольные замечания в адрес хозяйки и её девиц.

В дальнем конце заведения возвышалась на полусгнивших столбах ветхая эстрада, где лезли из кожи вон музыканты – два кларнетиста, тромбонист и барабанщик. А управлял немытыми артистами, помогая себе костылём, хромоногий старичок, мнивший себя непризнанным маэстро. Несколько подвыпивших пар подпрыгивали в сумбурном танце. Безотчётным движением поправив чепец и по привычке кокетливо приспустив на плечах платок, Модистка медленно двинулась вдоль длинных грязных столов, за которыми веселились шумные компании. При этом она шла, не поднимая головы, точно признавая своё убожество. Женщина понимала, что некрасива. А ведь когда-то она была чертовски хороша!

Свежей, румяной девушкой приехала мадемуазель Гринье из тихого местечка Кот-д́’Азур на юго-востоке Франции. Пышные формы, живые карие глаза, задорно вздёрнутый носик и буйные каштановые кудри снискали Люсиль славу первой красавицы деревни. Женихи так и вились вокруг хорошенькой крестьяночки, но отец наотрез отказался выдавать Люсиль за кого-то из односельчан. Разве его красавица дочь родилась для того, чтобы возиться в коровьем навозе и гнуть спину на виноградниках? Девушка с такой внешностью составит счастье любому парижанину. И чтобы найти подходящую партию, родители отправили Люсиль к кузине, по слухам, неплохо устроившейся в Париже.

Кузина Элен похлопотала за родственницу, и Люсиль Гринье взяли ученицей туда же, где работала и она сама, – в шляпную мастерскую рядом с Латинским кварталом. Сидя у окна с работой, провинциалка ловила на себе восхищённые взгляды проходящих мимо мужчин и от этого ужасно смущалась. Особенно неловко Люсиль чувствовала себя под испепеляющим взором пожилого господина в добротном сюртуке и с дорогими часами на толстой витой цепочке, засматривающегося на неё с самого первого дня. Старик прямо-таки пожирал девушку глазами и однажды, проходя мимо окна, протянул ей коробку конфет. И пригласил на свидание.

– Не будь дурой, – шепнула оробевшей Модистке бойкая кузина. – Соглашайся!

– Но этот господин слишком стар для меня, – скривилась девушка, всерьёз полагавшая, что ей делают предложение.

Когда же Модистка поняла, что это совсем не так, было уже слишком поздно. Пожилого господина звали месье Фернан, он был управляющим в имении барона Гринуара. Свидания проходили в уютной комнатке, снятой месье Фернаном специально для своей юной пассии. Вскоре Люсиль изъявила желание навестить возлюбленного в его доме, и вот тогда-то и выяснилось, что старик женат и не собирается ничего менять в своей жизни. В первый момент Люсиль, как истинная католичка, почувствовала себя униженной и обесчещенной, но опытная кузина объяснила ей, что в Париже быть любовницей состоятельного господина вовсе даже не зазорно. И рассказала, что частенько богатые любовники не только живут с девицами годами, но и выдают любовниц замуж за собственных слуг, чтобы всегда иметь под рукой предмет обожания и не нести лишних расходов.

Сбитая с толку Модистка смирилась с сомнительной ролью тайной возлюбленной и встречалась с месье Фернаном до тех пор, пока однажды управляющий барона, выходя от Люсиль, не подвергся нападению неизвестных. Старик тут же отправился в полицейский участок и заявил, что именно Люсиль навела на него своих сообщников, ибо он слышал, как грабители упоминали её имя. Честная девушка долго не могла поверить, что её так подло и несправедливо оговорили. Она взывала к милосердию любовника, уверяла, что месье Фернану послышалось, но тот, преисполненный уверенности в своей правоте, оставался глух к её мольбам. Как Модистка ни просила о пощаде, её всё-таки доставили в Сальпетриер[1] и осудили на год заключения.

В тюрьме Люсиль, до этого мастерски изготовлявшая украшения для шляпок, близко сошлась с непревзойдённой взломщицей замков и применила свои таланты совсем в другой области, выучившись искусству из подручных материалов делать ключи любой сложности. На воле тюремная подруга и порекомендовала Модистку Большому Жану, на первых порах проявившему к новой знакомой сугубо профессиональный интерес. Однако вскоре молодых людей стали связывать не только деловые отношения. Точно отлитый из стали, Большой Жан был полной противоположностью сырому и рыхлому, как непропечённое тесто, месье Фернану. Люсиль сразу же влюбилась в высокого плотного молодца, каждый кулак которого походил на кузнечный молот. Эти кулаки и изуродовали до неузнаваемости некогда хорошенькое личико Модистки, ибо Жан был вспыльчив, как порох, и крайне скор на расправу. Да и за юбками он был большой охотник волочиться, и, полагая, что Люсиль такая же ветреница, как и его многочисленные подружки, ревновал преданную и верную Модистку к каждому прохожему. Их жизнь больше походила на непрекращающуюся войну, но другой жизни рядом с мужчиной Люсиль не знала и потому не представляла себе, что может быть как-то иначе.

Теперь, когда Большой Жан попался на краже и надолго покинул их неуютный чердак, Модистка больше не чувствовала перед ним обязательств и потому решила завязать с опасным ремеслом и лихими парнями. Большого Жана нет рядом, платить за их каморку нечем, значит, ей нечего делать в этом квартале. Завтра же она отправится в кармелитский монастырь и станет послушницей, постаравшись спасти если не тело, то хотя бы душу. Приняв решение встать на путь исправления, Люсиль приободрилась, обвела глазами переполненный зал и опустилась на свободное место рядом с оборванной бродяжкой, жадно обгладывающей кость. Шурша широкими юбками, к столу неспешно приблизилась невероятно толстая хозяйка заведения и, шмыгнув вечно текущим носом, похожим на сливу, сипло проговорила, обращаясь к Модистке:

– Ну, моя милая, тебе как всегда? Кувшинчик красного, половину булки и паштет?

Модистка тайком пересчитала в кармане мелочь, стараясь перебирать монеты так, чтобы они не слишком-то звенели, и, жалко улыбнувшись, ответила:

– Сегодня, тётушка Буше, я думаю обойтись без паштета. Большого Жана забрали в тюрьму, с деньгами у меня теперь негусто. Хочу отказаться от комнаты. Приютите у себя на одну ночь?

– А поступай-ка ты ко мне работать, голубка! – оживилась старая сводня, критически оглядывая Люсиль. И ласково запела: – Слышала небось, как хорошо живут мои малышки! Словно сыр в масле катаются! Если тебя приодеть, ты тоже будешь изрядная красотка. Наряды я тебе выдам напрокат, будешь сыта и довольна. Да и крыша будет над головой, а то, что заработаешь, станешь отдавать мне.

– Я не нуждаюсь в работе, мадам Буше! Мне нужен только ночлег, за который я готова заплатить, – звенящим от обиды голосом проговорила Модистка. Подумать только! Её, Люсиль Гринье, сравнили с кабацкими потаскушками!

– Как знаешь, дорогуша, как знаешь, – недовольно покачала растрёпанной головой хозяйка погребка, тяжело направляясь к стойке, чтобы выполнить заказ. Но далеко она не ушла. Должно быть, слова Люсиль задели её за живое, потому что, сделав пару шагов, старуха вдруг обернулась и, качнув многочисленными подбородками, хмуро добавила: – Попомнишь мои слова – гордость ещё никого до добра не доводила. И не такие гордячки заканчивали деньки свои на каторге!

Проголодавшаяся Модистка сделала вид, что не расслышала обидное замечание, жадно сглотнув слюну и глядя, как оборванка по соседству с ней с наслаждением облизывает измазанные жиром пальцы. С шумом отодвинув опустошённую тарелку и громко рыгнув, бродяжка допила вино и, хитро посмотрев на Люсиль, толкнула острым локтем под руку.

– Смотри-ка, краля, вон тот худыш как на тебя пялится! – захихикала она. – Прямо раздевает глазами! Не будь тетерей, не упусти лихого жеребца!

Модистка обернулась туда, куда указывала соседка по столу, и поймала на себе изучающий взгляд измождённого доходяги, перед которым стоял лишь только пустой стакан, и больше ничего. Он был, кажется, так же беден, как и сама Люсиль. Модистка разочарованно отвернулась, но взгляд незнакомца был так настойчив, что вынудил её снова поднять на него глаза. На этот раз голодранец широко улыбнулся и приветственно коснулся двумя пальцами сломанного козырька заляпанного грязью картуза. Стараясь скрыть смятение, Модистка ответила едва заметной улыбкой. Приняв простую вежливость за приглашение, оборванец поднялся со скамьи и, пробравшись мимо сидящих за его столом мужчин, явно с ним незнакомых, направился к Люсиль.

– Во! Во! К тебе идёт, – снова хихикнула соседка, поднимаясь с места. – Пожалуй, пойду, чтобы не мешать вам, голубки!

Модистка смотрела, как сутулый хромоногий доходяга, хватаясь грязными руками за углы и покачиваясь то ли от голода, то ли от выпитого вина, приближается к её столу, и не чувствовала ничего, кроме брезгливости.

– Лопни мои глаза, если ты не девчонка Большого Жана, – плюхаясь на освободившееся место и обдавая Модистку кислым запахом перегара и давно не мытого тела, глухо проговорил незнакомец, не отрывая жадного взгляда от кувшина с вином и краюшки хлеба, которые хозяйка, шумно отдуваясь, несла к ним на подносе.

– Ты знаком с моим Жаном? – без особого интереса осведомилась Люсиль, предвкушая скорую трапезу.

– Было дело, паслись в одних лугах, – усмехнулся доходяга. – Не веришь? Спроси у своего, знает ли он Рудольфа? И Жан тебе скажет: «Как не знать! Знаю так же хорошо, как самого себя! И даже лучше!» Но хватит обо мне. Лучше скажи, красотка, тебя-то как зовут?

– Люсиль. Люсиль Гринье, – голос Модистки звучал очень тихо. Женщина так устала и издёргалась за этот бесконечный день, что ей едва хватало сил, чтобы говорить.

– Как славно, Люсиль, что я тебя встретил! – с оптимизмом подхватил Рудольф. – Раз ты здесь, значит, и Жан где-то поблизости крутится. Ну, и где же этот мазурик? Вчера я видел его рядом с тобой, но понял, что моему приятелю не до меня. Решил подойти сегодня.

– Подойти? Зачем? – удивилась женщина, разглядывая худое, давно не бритое лицо Рудольфа с отчаянно косящим глазом и большим, выпирающим носом, покрытым кровавыми струпьями.

– Хотелось повидаться со старым дружком, – подмигнул тот здоровым оком. – Ещё в тюрьме Большой Жан обещал мне помочь на воле, когда освобожусь.

– Забрали Жана, – всхлипнула Модистка, с отвращением рассматривая страшные язвы на его носу. – Сегодня утром поймали с товаром.

– Вот как! А я на него рассчитывал, – Рудольф в задумчивости запустил чёрную от грязи пятерню под картуз, почёсывая бритый арестантский затылок. – Нехорошо получилось. В моих карманах ветер свищет, и со вчерашнего дня я ничего не ел…

Хозяйка заведения дошла наконец до их стола и с грохотом поставила перед Люсиль кувшин с вином и пустой стакан. Затем швырнула на столешницу хлеб, и, подхватив опустевший поднос, уже повернулась, чтобы уйти, но Модистка остановила её, ухватив за запястье.

– Тётушка Буше, принесите ещё один стакан, – попросила она.

– Что? Ещё один? – сердито сдвинула брови толстуха, вырывая руку. И раздражённо буркнула: – Самой есть нечего, а приваживает всяких голодранцев…

– Рудольф никому не позволит называть себя голодранцем, – вскинулся на лавке доходяга, но, покачнувшись, чуть не упал навзничь, едва не опрокинув кувшин.

– Сиди уж, Рудольф, – фыркнула кабатчица. – И благодари небо, которое послало тебе эту добрую женщину. Будь я на её месте, я даже не посмотрела бы в твою сторону.

И, обращаясь к Люсиль, добавила:

– Поешь и поднимайся в боковую комнату. Утром заплатишь. Рассчитаешься за всё сразу.

Люсиль кивнула, наполнила стакан вином и придвинула к новому знакомому, протянула ему хлеб. Себе она отщипнула небольшой кусок мякиша, и, положив мякиш в рот, стала с наслаждением сосать, дожидаясь своего стакана. А Рудольф, с аппетитом уплетая краюху, всё подливал и подливал себе из кувшина, и к тому моменту, когда хозяйка вернулась с пустой посудой, вино уже закончилось. Голодная Модистка вытряхнула из опустевшого кувшина в стакан несколько последних капель и с жадностью слизнула их, надеясь хотя бы почувствовать во рту вкус вина.

– Ну что же, мне пора, – поднимаясь со скамьи, проговорила Люсиль. – Надеюсь, Рудольф, ты неплохо сумеешь устроиться в Париже.

– Даже не сомневайся, – подмигнул приканчивающий её ужин оборванец. – Да, вот ещё что. Нельзя ли у тебя заночевать?

– У меня нет дома, Рудольф, – женщина независимо дёрнула плечом. – С сегодняшнего дня я такая же бездомная, как и ты.

Говоря это, Люсиль внимательно следила, как из дальнего конца зала к выходу идёт высокая статная дама, одетая прилично и со вкусом. Лицо дамы казалось надменным, светлые волосы были собраны под богато расшитым чепцом, серые глаза рассеянно скользили по лицам осоловевших от вина посетителей. Заметив Рудольфа, незнакомка замедлила шаг и принялась внимательно в него всматриваться, точно узнавая и одновременно боясь поверить в то, что это именно тот, о ком она думает. Заинтригованная Люсиль напряжённо следила за женщиной, с интересом ожидая, что же будет дальше. Словно на что-то решившись, блондинка шагнула к оборванцу и, задыхаясь от волнения, проговорила:

– Месье Рудольф! Неужели это вы?

– Что такое? – вскинул брови приятель Большого Жана. – Кто вы, мадам, и что вам нужно?

– О, мой Бог! Это действительно вы! – радости блондинки не было предела. – Ну же, вспомните! Я Жозефина, супруга Альфонса Расиньяка! Того самого, которого вы спасли от тюрьмы, взяв на себя его вину и вместо Альфонса угодив на каторгу!

– А! Мадам Жози! – Улыбка узнавания скользнула по бледным губам каторжника. – Рад встрече. Как поживает мой приятель Альфонс?

– Благодарю вас, замечательно! Сейчас он поправляет здоровье на водах, а я в Париже по делам.

Блондинка понизила голос и доверительно произнесла:

– Надеюсь поживиться за счёт одной доверчивой графини. Я остановилась в меблированных комнатах на улице Герен-Буассо. Графиня проживает в доме напротив, и мне всего лишь нужно дождаться подходящего момента.

Она задорно подмигнула, давая понять, что для графини подобное соседство выйдет боком.

– Была рада с вами повидаться, дорогой Рудольф. Супруг мне не поверит, когда я расскажу ему о нашей неожиданной встрече!

Мадам Расиньяк протянула Рудольфу тонкую руку, прощаясь, и вдруг лицо её застыло, как будто она вспомнила какую-то важную вещь.

– Послушайте, а помните, как вы ссудили мужу двадцать франков? Ведь он вам денег так и не вернул?

– Да ну, я не в претензии, Альфонс не думал меня обидеть, – добродушно отмахнулся Рудольф. – Он просто не имел возможности заплатить по счетам. Как только встретимся – отдаст.

– Зачем же ждать так долго? – заторопилась мадам Расиньяк. Она достала из расшитой бисером сумочки-мешочка двадцать монет и положила на стол. – Вот, возьмите. Альфонс не простит мне, если узнает, что мы виделись и я не вернула вам долг.

Ни один мускул не дрогнул на измождённом нищетой и лишениями лице бывшего каторжника. Он с достоинством кивнул поспешившей откланяться знакомой и, обращаясь к Люсиль, проговорил, потрепав её по щеке:

– Теперь, моя куколка, заказывай в этом райском местечке всё, что душе угодно. Вино, бульон, курицу, пирог! И больше не волнуйся о ночлеге – Рудольф не бросит тебя в беде.

Москва, конец 80-х

– Вставай давай, – голос матери звучал надтреснуто и глухо.

Галка приоткрыла один глаз и зажмурилась, стараясь не дышать. Душная струя табачного дыма, выпущенная из маминых губ, ударила Галке в лицо. Наволочка и пододеяльник, и без того давно не стиранные, тут же впитали запах табака и стали вонять ещё невыносимее. Мать поправила сползшую с полного плеча бретельку бюстгальтера, отхлебнула из пивной бутылки и кинула на Галкину кровать клубничный «Фруттис».

– Быстро ешь и одевайся! – приказала она. – Я на работу опаздываю.

– Ну, ма! – привычно затянула Галка. – Можно ещё хоть чуточку поспать?

– Всякая семилетняя засранка будет мне указывать, что ей можно, а что нельзя! – рассвирепела мать, меняясь в лице и делаясь из благодушной лютой.

– Веруунчи-ик! – с сильным кавказским акцентом донеслось из комнаты. – Принеси рассолу!

Лицо матери снова разгладилось, она затянулась сигаретой и лениво откликнулась:

– Может, пивка, Аслан?

– Какой пивка, – обиделись за стенкой. – Я за рулём! Вот жэнщина! Ничего не помнит! Неси рассол, и я поеду!

Мать развернулась и, покачивая пышными бёдрами, обтянутыми крохотными трусиками, выплыла из комнаты, удаляясь в сторону кухни. Через минуту на кухне загремели банки, и мать снова продефилировала мимо Галки, теперь уже с наполненной чашкой в руках.

– Давай, Верунчик, ходи быстрее, – торопил маму Аслан. – Что ты ползаешь, как муха сонная?

Галка села на кровати и принялась открывать йогурт, размышляя, чем бы его съесть. Оглядевшись по сторонам, ничего подходящего не увидела. В прихожей, где стоял её диван, были только сваленные кучей сапоги и туфли вперемежку с тапками, да на рогатой вешалке грудились зимние пальто. Держа перед собой открытую ванночку с йогуртом и опасаясь разлить её содержимое, Галка выбралась из-под одеяла и босиком направилась на кухню. Пробегая мимо комнаты, девочка мельком заглянула в приоткрытую дверь. Мама лежала на кровати поверх гостя и стонала так, будто ей было больно. Аслан возился под ней и издавал звериное рычание. Галка знала, что в такие минуты маму лучше не беспокоить, и поскорее миновала опасную зону.

Вбежав на кухню, девочка чуть не упала, споткнувшись о пустую водочную бутылку на полу, оглядела заставленный тарелками со вчерашними объедками стол, сунулась в раковину, в которой высилась гора грязной посуды, и, выудив из кучи гнутую алюминиевую ложку в бурых разводах, села на табуретку завтракать. Шевеля усиками, мимо побежал резвый таракан, и Галка капнула на пол йогурта на его пути, угощая. Таракан приник к капле и начал есть.

– Приятного аппетита, – пожелала ему Галка, ибо так всегда говорила бабушка, усаживая внучку за стол.

Галка вылизывала ванночку, когда мать вышла из комнаты совершенно голая и, не стесняясь дочери, скрылась за дверью ванной. Застёгивая брюки, на кухню заглянул Аслан. Брезгливо обвёл чёрными маслинами глаз загаженную кухню, поскрёб толстым пальцем сизую щетину на щеке, тапкой раздавил таракана и посмотрел на Галку так, что девочка сжалась на табуретке, стараясь казаться как можно меньше.

– Есть чего пожрать? – бесцеремонно осведомился гость, делая шаг к старенькому холодильнику. Распахнул дверцу и тоскливо обвёл взглядом пустые полки. И, повернувшись к Галке, спросил:

– Как ты тут живёшь, ребёнок?

Галка торопливо одёрнула куцую, некогда белую майку, из которой выросла ещё два года назад, и стыдливо прикрыла дырявые трусики грязным кухонным полотенцем. Аслан усмехнулся и, покачав головой, скрылся в комнате. А Галка выбежала в коридор, подняла с пола свои старенькие шортики, некогда служившие ей в качестве джинсов, и яркую футболку, из-за пестроты не слишком грязную на вид, и торопливо натянула вещички на худенькое тело. Затем, стоя перед зеркалом, с трудом расчесала рыжие кудри, безжалостно выдирая стальными зубцами расчёски клочья волос. Собрав кудри в хвост, обула резиновые уличные шлёпки и застыла у двери в ожидании матери.

Мать вышла из ванной с накрашенным лицом, но всё ещё голая. Её большие покачивающиеся груди с тёмными сосками были похожи на разъевшиеся мышиные морды. Не обращая внимания на дочь, мать прошла в комнату, откуда через минуту снова послышался скрип пружин их древней кровати, звериный рык и жалобные стоны. Чтобы отвлечься, Галка взяла книгу, раскрыла на заложенной странице и с головой погрузилась в приключения Робинзона Крузо. Любовь к чтению Галке передалась от бабушки. С самого раннего детства девочку окружали книги, и сначала бабушка читала волшебные истории вслух, а затем научила читать и внучку. Мать никогда особенно не интересовалась Галкой, где-то пропадая неделями и даже месяцами, но после смерти бабушки ей волей-неволей пришлось взяться за воспитание дочери.

В сад Галку не водили, ведь для этого была необходима диспансеризация, а на обход врачей у Веры никогда не хватало времени. С утра до вечера она торговала на вещевом рынке, а после работы приводила домой друзей. Одним из таких друзей был Аслан. Он держал точку с кожаными куртками и считался на рынке завидным кавалером. Были ещё Рафики, Гоги, Сашки и Вованы. При бабушке они не появлялись в их доме, мать сама гостила у друзей. Теперь мужчины менялись каждый вечер, и Вера не считала нужным скрывать от дочери изнанку взрослой жизни. Галка свою мать не любила и относилась к ней как к досадной необходимости, с которой нужно мириться, если хочешь и дальше жить среди милых сердцу бабушкиных вещей и книг.

– Ну что, поехали? – вырвал девочку из мира грёз голос матери.

Мать наконец-то оделась и теперь стояла перед Галкой в белых обтягивающих джинсах, водопадом спускающихся на высоченные каблуки модных туфель. «Не туфли, а свиные копытца», – мелькнуло в голове у Галки, украдкой разглядывающей мать. Беззастенчиво выложив свою большую грудь в декольте жёлтого пиджака, Вера поливала лаком слегка подкрученную щипцами стрижку.

Не выпуская из зубов дымящуюся сигарету, Аслан расселся на Галкиной кровати и, помогая себе обломком «ложки», натягивал дорогие туфли. Обувшись и встав перед зеркалом, он сунул руку в карман брюк и вытащил бумажник. Вынул из него мелкую купюру и вручил матери.

– На вот, Верунчик, – благодушно улыбнулся гость. – Девчонке своей новую майку с трусами купи. И еды. Жрать у вас нечего.

– Как это нечего? А варенье? А кетчуп? – огрызнулась мать. И тут же сменила тон дерзкий на ласковый, выдергивая купюру из пальцев кавалера и призывно улыбаясь. – Но всё равно мерси, Асланчик!

Галка исподлобья наблюдала, как мать, сунув деньги в кошелёк, ловко закинула похожую на кожаный баул сумку на плечо и, обильно оросив себя духами, распахнула входную дверь, выпуская гостя.

На улице Вера закурила и устремилась следом за Асланом к сверкающему чёрному «Мерседесу». Тот отпер машину и уселся за руль. Мать распахнула переднюю дверцу и устроилась рядом. Галка хотела было забраться на заднее сиденье, но Аслан вдруг закричал на мать со своим кошмарным горским акцентом:

– Э! Верка! Куда? Совсем рамсы попутала? А ну-ка выметайся из салона! Я здесь детей своих вожу! И жену с тёщей! В этой машине шалавам не место!

Горькая обида сжала сердце девочки ледяными пальцами, на глаза навернулись жгучие слёзы. Глядя, как мать на своих каблучках-копытцах торопливо выбирается из машины, улыбаясь жалко и заискивающе, девочка кусала губы, чтобы не заплакать, и в душе давала себе слово, когда вырастет, стать кем угодно, только не гулящей шалавой, как её мать.

Париж, 18… год

Обитая под самой крышей с Большим Жаном, Люсиль и представить себе не могла, что их маленькая каморка может быть не просто жалким пристанищем для ночлега двух обездоленных бродяг, а любовным гнёздышком. Рудольф, прочно занявший место арестованного приятеля, словно осветил жизнь Модистки ярким светом. Он выполнял все капризы и прихоти Люсиль, возил к портнихе, башмачнику, покупал цветы и пирожные, и целую неделю женщина чувствовала себя королевой. Лишь однажды ощутила себя несчастной, да и то ненадолго. Как-то вечером Люсиль вслух заметила, что больше всего на свете любит круассаны со взбитыми сливками, и была немало озадачена, когда рано утром Рудольф стал тайком одеваться, передвигаясь по комнате на цыпочках, чтобы её не разбудить. Люсиль притворилась спящей, полагая, что надоела возлюбленному и он собирается её бросить. Стараясь ступать неслышно, Рудольф прокрался к двери и выскользнул в коридор, и только тогда Люсиль залилась слезами. Но каково же было её удивление, когда через четверть часа любимый вернулся с корзинкой свежайших круассанов и подал выпечку ей в постель! С тех пор Рудольф каждое утро уходил за круассанами со взбитыми сливками. А когда возвращался, они, смеясь и целуясь, завтракали в постели. Потом одевались и покидали мансарду на весь день, чтобы, взявшись за руки, бродить по городу, пить кофе в уютных кофейнях и любоваться красотами Парижа. Обратно на чердак поднимались лишь к ночи и предавались безудержной любви.

Люсиль старалась, как могла, обустроить их не слишком-то уютное гнёздышко. Купила сафьяновую оттоманку на буковых ножках, на которую давно засматривалась, проходя мимо магазинчика на углу, и к ней кофейный столик, чудесным образом преобразивший их убогое жилище. Застелила постель сатиновым бельём и завела фарфоровые тарелки и покрытые тонким слоем серебра приборы. И вот, когда их чердачный быт был совсем уже налажен, деньги закончились, и нищета снова протянула к влюблённым свои костлявые пальцы. Как-то утром, сидя на застеленной новым бельём кровати и поглаживая Люсиль по плечу, Рудольф проговорил:

– Мы не можем жить без денег, малышка. Тебе необходимо хорошо питаться. И нужно заказать зимнее пальто. Сведи меня с друзьями Большого Жана. Мы с парнями сделаем дельце, и монеты снова зазвенят у нас в кармане.

Мужчина накрутил на палец длинный каштановый локон Люсиль и, склонившись к девушке, нежно поцеловал её в губы. Она страстно ответила на поцелуй. Она уже больше не замечала ни сутулой спины любимого, ни косящего глаза, ни изрытого язвами носа, ни ужасающего шрама, обезображивающего его лицо. Она видела только любящего заботливого Рудольфа, её Рудольфа, преданного ей без остатка, целиком.

– Но, Рудольф, я думала начать жить честно, – жалобно протянула Модистка, отстраняясь от его объятий. – Я хорошо умею делать шляпки и могла бы принимать заказы на дому…

– Даже слышать об этом не хочу, – сердито перебил подругу Рудольф. – Принимать заказы? Чтобы твои прелестные глазки ослепли, а стройная фигурка согнулась и спина превратилась в безобразный горб? И думать об этом забудь!

Чтобы не расстраивать любимого, Люсиль покорно кивнула, с восторгом принимая ласки необычайно нежного Рудольфа, который, несомненно, заботился исключительно об её благе. Ну что же, если Рудольф хочет, она сведёт его с нужными людьми. Тем же вечером Люсиль подтянула шерстяные чулки, перетянула поясом талию пунцового платья, накинула на плечи серую шаль с белой каймой, поправила около зеркала волосы и одним ловким движением сбила набок косынку, покрывавшую голову, что придало ей шаловливый и кокетливый вид. После всех приготовлений неразлучная парочка отправилась в трактир к тётушке Буше.

Приятелей Большого Жана Модистка увидела сразу же, как только вошла в прокуренный смрадный зал. Хромой Луи и Этьен Красавчик сидели с двумя гулящими девицами, подосланными к клиентам хозяйкой. Люсиль устроилась неподалёку от воров, усадив рядом Рудольфа, и стала ждать, когда мадам Буше подойдёт к ним, чтобы принять заказ. Выставив вперёд необъятный живот, владелица кабачка неторопливо приблизилась к их столу.

– Что желаете, голубки? – вульгарно подмигнула толстуха.

– Кувшин вина, – коротко бросил Рудольф.

– Только и всего? – В голосе хозяйки прозвучало недовольство. – А что-нибудь пожевать?

– Не нужно ничего. И девок своих забери от Этьена Красавчика и его приятеля, мне необходимо переброситься с парнями парой слов.

Кабатчица упёрла кулак в жирный бок и немигающим взором уставилась на спутника Модистки.

– Кто ты такой, чтобы мне приказывать? – визгливо возмутилась она. – Каждый залётный каторжник будет ещё мной командовать!

– Делай, что тебе говорят, если не хочешь, чтобы красный петух потоптал твой погребок, – недобро прищурился Рудольф, и от его угрожающего голоса холодок пробежал по спине Люсиль. Модистка и не подозревала, что её возлюбленный может быть так жесток.

Сердитый окрик подействовал. Подобрав юбки и боязливо оглядываясь на Рудольфа, хозяйка так быстро, насколько позволяли её необъятные телеса, устремилась к столу друзей Большого Жана. Усадив девиц на колени, мужчины сипло хохотали под пронзительный визг кабацких красоток. Наваленные горой объедки возвышались на залитом вином столе, не прибиравшемся, должно быть, с самого утра. Старуха приблизилась к пирующим и принялась торопливо собирать грязную посуду.

– Матушка Буше! Принеси-ка нам ещё вина! – распорядился Хромой Луи.

– Не видишь, толстая, нас мучит жажда! – подхватил приятель, вынимая изо рта комок жевательного табаку, именуемого «черносливом», и галантно отправляя в рот сидящей у него на коленях подружке.

– Будет вам вино, – пробурчала хозяйка и, глядя на разрумянившихся девиц, распорядилась: – Эй вы, обе! А ну-ка пошли вон! Отправляйтесь в кладовку и приведите себя в порядок! Растрепались так, что смотреть противно!

– Да брось, старая, они и так нам нравятся! – отмахнулся Красавчик, бесцеремонно залезая в широкий вырез своей подруги и сгребая в пятерню её роскошные груди.

– Марш к себе, я сказала! – гаркнула старая мегера, и кокоток как ветром сдуло.

Виртуозно балансируя стопками грязных тарелок и захватанных стаканов, хозяйка двинулась в сторону кухни. А вместо неё перед столом воров, точно из-под земли, возник Рудольф.

– Эй, приятель, не будет ли табачку для трубки? – развязно обратился он к Красавчику.

Тот пристально взглянул на подошедшего и выдохнул, усмехнувшись:

– У меня не табачная лавочка, друг. Купи табаку у тётушки Буше.

– Звенели бы в кармане монеты, – процедил сквозь зубы каторжник, – Рудольф не стал бы одалживаться.

– Рудольф? – оживился собеседник, перестав ухмыляться. – Я знаю тебя, парень. Видел в Бисетре. Ну, чего вылупился? – Он с силой хлопнул Рудольфа по плечу. – Напряги-ка мозги! Я Гевив! Этьен Гевив, прозванный Красавчиком!

– Красавчик, ты? Не забыл старину Рудольфа? – Возлюбленный Модистки сделал вид, что безмерно удивился и обрадовался, повстречав знакомого.

– Твою, парень, чумазую физиономию сложно забыть! – хлопнул Рудольфа по спине хромоногий приятель Красавчика. – Я тоже тебя признал. Я Луи.

– Луи! И ты, бродяга, здесь! – просиял Рудольф. – Вот повезло так повезло! Искал я Большого Жана, а нашёл, парни, вас.

– Большого Жана стараниями Видока, будь он проклят, упекли в острог, – помрачнел Этьен Красавчик. – Его девчонка надолго осталась одна. Люсиль Модистка, может, слышал?

– Не только слышал. Я взял Люсиль под свою защиту, – приосанился Рудольф. – Теперь она со мной.

– Постой, – насторожился Луи, – а разве ты не должен быть на каторге? Когда мы с Красавчиком выходили на волю, ты вроде бы ещё тянул там лямку…

Оглянувшись по сторонам, Рудольф подсел к приятелям и, приблизив свою бритую голову к их пышным шевелюрам, сердито зашептал:

– Трепись, дружок, поменьше! Повсюду рыскают ищейки Видока! Да и сам этот продажный пёс горазд переодеваться так, что сроду не узнаешь, кто перед тобой сидит! А ты болтаешь: «должен быть на каторге»! Видок услышит – и мне тогда каюк!

Приятели с пониманием кивнули. Эжен Франсуа Видок, начальник сыскной полиции, и в самом деле наводил немалый ужас на весь преступный Париж. Этот непредсказуемый тип словно не имел лица, стремительно меняя маски и представая кем угодно – молоденькой девушкой, почтенной матроной, грязным клошаром или благородным господином из самого высшего общества. Видок не знал ни страха, ни устали, с утра до вечера выслеживая преступников по самым злачным парижским закоулкам. О нём слагали легенды, многие из которых очень походили на правду.

– Я дёру дал с галер, – шёпотом продолжал Рудольф. – Но только об этом не стоит много трепаться. Молчок, понятно? Держите язык за зубами. Так вы не в курсе, где раздобыть деньжат? С неделю назад жена старины Расиньяка вернула мне должок, и мы с Люсиль отлично погуляли. Но денежки закончились, и надобно срочно что-то предпринять.

Воры переглянулись, и Этьен Красавчик протянул:

– Мы всегда смотрели на тебя, Рудольф, как на доброго парня. И знаем, что на твоём, братец, веку было много несчастий. Но ведь не всегда тебя будет преследовать злополучный рок, – он почесал пышные бакенбарды и пристально взглянул в глаза Рудольфу. – Коли хочешь, можем дать тебе кое-что заработать.

– Было бы неплохо, – обрадовался каторжник, бесцеремонно угощаясь табаком из лежащей тут же, на столе, табакерки. – Признаться, я отощал, как щепка.

Подождав, пока он набьёт трубку и закурит, воры перешли к обсуждению.

– Есть на примете одно дельце, – понижая голос, проговорил Хромой Луи. – Ты готов пойти с нами к антиквару на улицу Верьери?

– Есть чем поживиться? – Рудольф выпустил из ноздрей густую струю дыма.

– Даже не сомневайся, товар отменный. Веснухи, скуржаны да сверкальцы[2]. И скинуть тырман[3] можно сразу – есть надёжный перекупщик.

– Когда идём?

– Да хоть сейчас.

Сидя в отдалении, Люсиль с тревогой наблюдала, как мужчины поднялись из-за стола и направились к выходу. В дверях Рудольф замешкался и, подбежав к Модистке, высыпал на стол две монеты по одному франку – всё, что у него осталось от денег мадам Расиньяк. И, вынув трубку изо рта, склонился к самому лицу подруги.

– Как следует поужинай, малышка, и отправляйся спать, – нежно проговорил он. – За меня не волнуйся, к утру я вернусь.

И, торопливо поцеловав Люсиль в губы, выбежал из зала. Женщина допила вино, съела порцию паштета и, расплатившись с хозяйкой, вышла на промозглую улицу, чтобы отправиться в их коморку на чердаке и там, изнемогая в тревожном неведении, дожидаться возвращения любимого.

Москва, конец 80-х

Сокольнический рынок ничем не отличался от множества других московских барахолок. Единственным его козырем являлась близость к площади Трёх Вокзалов. Следовательно, и публика в Сокольниках отоваривалась соответствующая – приезжие. Приезжим можно было продать всё что угодно без риска нарваться на скандал. Торопящимся на поезд покупателям некогда рассматривать каждый шов на только что купленной кофте, как это делали дотошные москвичи. Транзитные пассажиры с трёх вокзалов просто запихивали понравившуюся вещь в необъятную сумку, отдавали продавцу деньги и спешили дальше, озабоченные лишь тем, чтобы за короткое время между пересадками успеть купить как можно больше.

На Сокольническом рынке было всё что угодно. Начиная от поддельных тайваньских «Панасоников» до вполне приличных варёных джинсов, которыми как раз и торговала Галкина мать. Когда Вера с дочерью добрались до точки, на рынке уже полным ходом шла торговля. Центральный ряд пестрел товаром, и только Верина сколоченная из грубых брусьев подставка, прозванная рыночными завсегдатаями «гравицапой», чернела похожим на виселицу контуром на фоне кирпичной стены административного корпуса рынка.

– Здравствуй, Верунчик! Привет, Галчонок! Что-то вы поздно сегодня! – слышалось со всех сторон.

– Мой покупатель ещё не проснулся! – хамовато отшучивалась мать, неторопливо шествуя по ряду с сигаретой в зубах.

– Ох, Верка, расскажем всё хозяину, выгонит тебя Андрей, – беззлобно грозились соседи.

При упоминании Андрея лицо матери омрачилось, и губы, выпуская клубы табачного дыма, сами собой прошептали чуть слышные проклятия. Андрей был преуспевающим мужем Вериной школьной подруги, которой повезло в этой жизни выйти замуж за состоятельного предпринимателя, а не за водителя троллейбуса, сбежавшего во время первого загула жены, как это случилось с Верой. И школьную подругу Маринку, и её оборотистого муженька Вера люто ненавидела уже за то, что они дали ей работу, тем самым унизив и как бы сделав человеком второго сорта. Галка слышала, как по ночам, напившись, мать злобно материла длинноногую стройную Маринку, пахнущую дорогими духами и отдыхающую за границей чаще, чем Вера в Серебряном бору.

– Ну почему одним – всё, другим – ничего? – хрипло вопрошала Вера закрытую балконную дверь, грозя ей кулаком.

Потом мать плакала в подушку, и Галка её жалела, детским сердцем чувствуя, что мама очень несчастна. Но утром, когда девочка подходила к матери и прижималась худеньким тельцем, ластясь и ожидая ответной ласки, Вера снова становилась непробиваемой и чёрствой, с грубыми ругательствами отпихивая дочь.

Дойдя до торгового места, Вера начала раскладываться. Поставив Галку рядом с гравицапой, устремилась в камеру хранения, и вскоре вернулась вместе с поджарым узбеком Каримом, везущим на тележке огромные мешки. В ожидании матери Галка уселась на деревянный ящик от польских яблок и вынула из целлофанового пакета томик Даниэля Дефо. Раскрыв книгу на заложенной обрывком газеты странице, девочка собралась было приступить к чтению, но, обернувшись, поймала на себе внимательный взгляд старой цыганки.

Старуха курила рядом с двумя чернявыми молодухами своего племени под развешанными клетчатыми шарфами из пушистого индийского мохера, хотя обычно уединялась с самыми разными людьми в самодельной палатке, искусно сооружённой из цветастых платков. Несколько раз Галка видела старую цыганку прохаживающейся по рынку в компании двух шумных золотозубых цыган. Старуха неторопливо шла между рядами с неизменной дымящейся сигаретой в пожелтевших от никотина пальцах, и Галка слышала, как продавцы за её спиной уважительно шепчутся:

– Смотри, смотри! Это сама Замбила! Цыганская ведьма! К ней со всего Союза лечиться приезжают! Говорят, она посильнее Джуны будет!

Поймав на себе задумчивый взгляд цыганской ведьмы, девочка улыбнулась и вежливо кивнула, здороваясь. И принялась за увлекательную книгу, стремясь как можно скорее узнать, чем же закончились приключения пережившего кораблекрушение корабельного врача. Подоспевшая с мешками мать вырвала Галку из общества Робинзона и Пятницы, сунув ей стопку джинсов.

– Подавай по одной штуке, – распорядилась она, закидывая дамскую сумку на столб гравицапы, и стала развешивать штаны на перекладине.

Покончив с джинсами, Вера принялась за рубашки и наконец перешла к джинсовым курткам. Криво пристроив на тощие плечики последнюю джинсовку, мать сняла со столба сумку, вынула из бумажника выданные Асланом деньги и протянула дочери.

– Ну-ка, Галка, одна нога здесь, другая – там! Сбегай в киоск у метро, купи джин-тоник, – Вера привычным жестом вынула из кармана зелёную с золотом плоскую сигаретную коробку, вытащила сигарету и, скомкав пустую пачку, кинула себе под ноги. – И «Данхилл» с ментолом не забудь.

– Джин-тоник взять один? – деловито уточнила девочка.

– Что ты придуриваешься? – В серых глазах матери мелькнула вспышка гнева. – Бери пять штук. Как обычно.

Галка приняла у матери деньги и, зажав купюру в кулаке, чтобы не потерять, припустилась по рынку в сторону метро. Пробегая мимо мохеровых шарфов и разложенной на столике косметики – лаков с блёстками, помады и туши, – снова поймала на себе пристальный взгляд старой Замбилы. Под пёстрой футболкой по спине девочки поползли мурашки, и Галка припустила ещё быстрее.

У метро высился ряд палаток, и у крайней, обустроенной под кафе, тянул из бутылки минералку мамин Аслан. Галка пробежала мимо кавказца и устремилась к палатке с яркой витриной, где были выставлены польские ликёры, фирменные сигареты, датский шоколад и прочие вкусности и вредности, как в редкие минуты благодушия называла их мама. Девочка поднялась на цыпочки и протянула в окошко купюру.

– Пять джин-тоников и пачку «Данхилла», – пискнула она. И добавила, секунду подумав: – И пакет.

Получив желаемое, Галка развернулась и двинулась обратно к рынку, но тут её окликнули. Обернувшись, девочка увидела, что её манит к себе Аслан. Галка подошла к маминому приятелю, поедающему сочный чебурек. На пластиковой тарелке перед мужчиной лежали ещё три аппетитных чебурека и пахли так, что Галка чуть не захлебнулась слюной. Заметив кинутый девочкой на еду взгляд, Аслан указал на стол и предложил, запивая пирог с мясом дымящимся кофе:

– Бери, Галя. Ешь. Твоя непутёвая мать тебя не накормит. Так и будешь голодная весь день бегать.

Галка благодарно посмотрела на мужчину и, ухватив крайний чебурек, пробормотала:

– Спасибо большое, дядя Аслан…

И устремилась дальше, на ходу с наслаждением поедая вкусное, хорошо пропечённое тесто с острой мясной начинкой. В длинном ряду самодельных прилавков и грубо сколоченных гравицап виднелся джинсовый развал, и девочка держала курс на куртки из варёного денима и клетчатые рубашки, сшитые в Малайзии под лейблом «Wrangler». Приближаясь к матери, Галка почувствовала смятение, всё сильнее и сильнее овладевающее ею, ибо взгляд Веры не предвещал ничего хорошего. Сидя на складном табурете, мать хищно прищурилась, глядя на жующий рот дочери; и Галке каждый новый кусок чебурека проглатывать было труднее, чем предыдущий. Девочка подошла к джинсовому развалу и застыла, не зная, как себя вести. Мать поднялась, шагнула вперёд и, размахнувшись, ударила дочь по лицу так, что та выронила остатки еды на заплёванный асфальт.

– Дрянь такая! – Лицо Веры перекосилось от злости. – Я за чем тебя посылала? За джин-тоником! А ты что купила?

– За что, мама? – заплакала Галка, прижимая жирную от чебурека руку к горящей щеке и протягивая матери тяжёлый пакет с банками. – Я же принесла джин-тоник и сигареты!

– Откуда деньги на пироги? – сбавила обороты Вера, заглядывая в пакет и рассматривая его содержимое.

– Дядя Аслан угостил, – всхлипнула девочка, обиженно поглядывая на мать.

– Аслан? А где он? – встрепенулась женщина, вскрывая новую пачку «Данхилла», доставая короткими пальцами в массивных кольцах сигарету и прикуривая её от копеечной зажигалки.

– У киоска с выпечкой, – всё ещё всхлипывая, отозвалась Галка, опускаясь на ящик от польских яблок и раскрывая книгу.

– Я прогуляюсь к метро, а ты посмотри за товаром, – зажав дымящуюся сигарету в зубах, мать вынула из пакета банку и, с характерным хрустом открыв её, неторопливо двинулась по торговому ряду туда, откуда только что прибежала Галка.

Мать вернулась через полчаса, и глаза её были масляные и пьяные. Не глядя на дочь, Вера тут же полезла за новой банкой, и только старик с неопрятными седыми патлами, теребивший крайние джинсы на гравицапе, помешал её намерению откупорить новую порцию мутноватого дешёвого пойла.

– Почём эти брюки? – заинтересованно осведомился потенциальный покупатель.

Вера тут же сообщила цену, и Галка отметила про себя, что цифра, названная матерью, разительно отличается от назначенной хозяином. Ничему не удивляясь, девочка поудобнее устроилась на своём импровизированном стуле и снова погрузилась в чтение. Время от времени поднимая глаза от очередной прочитанной страницы, Галка видела, как бойко у матери идут дела, и радовалась хорошей торговле. Значит, сегодня вечером придут гости, мама будет весёлая и довольная, и Галке не придётся трястись под кухонным столом, спасаясь от материнского ремня. День близился к вечеру, соседние точки стали сворачиваться. Продавцы снимали товар с гравицап и укладывали в мешки, после чего опечатывали мешки скотчем и при помощи носильщика Карима увозили на тележке в камеру хранения.

– Мам, надо собираться, – тронула Галка за руку мать.

– Что-то устала я сегодня, – промямлила Вера, опускаясь под гравицапу на опустевшие мешки.

Галка не успела и рта раскрыть, как мама уже спала богатырским сном. Девочка в смятении крутилась возле неё, не зная, что делать. Подъехавший хозяин точки с удивлением оглядел батарею банок от джин-тоника, выстроившихся рядом с гравицапой – Вера несколько раз посылала Галку в ларёк за добавкой, и принялся будить похрапывающую продавщицу. С трудом открыв глаза, Вера поднялась на нетвёрдые ноги и потянулась за сумкой.

– Првет, Андрюш. Торговля была хрошая, – еле ворочая языком, проговорила она. – Выручка – будь здров!

Вжикнув молнией, мать снова села на мешок и принялась обследовать сумку в попытке найти выручку. Но, сколько она ни рылась в своём кожаном бауле, денег не было.

– Украли, – чуть слышно прошептала Вера, испуганно глядя на хозяина. – Всю выручку украли!

– А ты больше сумки с деньгами на видном месте вешай, – сплюнул себе под ноги Андрей. – Завтра же принесёшь мне всё, до последней копейки!

– Ты что, охренел? – заорала Вера. – Откуда я возьму столько денег? Почку продам?

– Да кто её купит, твою почку? Кому нужна почка алкоголички, идиотка! – в ответ заорал хозяин, краснея лицом и белея глазами. – Сколько раз тебе говорил – не нажирайся на работе! Если не понимаешь по-хорошему – будет по-плохому. Или завтра вернёшь все деньги, или отпишешь квартиру.

– Может, ты и украл эту чёртову выручку, – накинулась продавщица на хозяина. – Специально украл, чтобы из квартиры меня выкинуть!

– Не городи ерунды, – скривился владелец товара. – И запомни! Я два раза не повторяю. Чтобы завтра были деньги. Или пеняй на себя.

Он повернулся и пошёл, а Галка с матерью стали собирать с перекладины оставшиеся джинсы и складывать в мешок.

– Это всё ты! – злобно шипела мать, с ненавистью глядя на Галку. – Вымахала, дылда! Не уследила за сумкой, дубина безмозглая! Мать от усталости на ногах еле держится, а она всё книжки читает! Читательница хренова! Тебе ещё чего?

Вера выпрямилась и, глядя поверх головы дочери, сердито упёрла руки в бока. Галка обернулась и увидела одну из чернявых товарок старухи, торгующих мохеровыми шарфами и косметикой.

– На два слова отойдём, – повелительно приказала молодая цыганка, теребя концы яркого платка, покрывавшего её голову.

Несмотря на пьяную удаль, мать, к удивлению Галки, неожиданно подчинилась. Цыганка шла первой, покачивая многочисленными юбками. За ней двигалась Вера. Женщины отошли к административному зданию, и цыганка заговорила:

– Говорят, Вера, у тебя выручку украли.

– Ты небось и украла, – огрызнулась мать.

– Не я, нет. Котляры не воруют. Мы гадаем на Трёх вокзалах, за это люди деньги дают, сколько не жалко. Хочешь, я сама тебе денег дам, чтобы ты завтра отдала хозяину?

– С чего бы такое великодушие? – подозрительно прищурилась Вера.

– Не за так, конечно, дам, – тут же поправилась цыганка. – Мы завтра в табор уезжаем, и ты отпустишь с нами свою девчонку.

– Чего? – встала Вера в позу оскорблённой добродетели. – Совсем свихнулась?

– Что слышала, – жёстко отрезала собеседница. И продолжила, пристально глядя на мать: – Прямо сейчас поедем к тебе домой. Ты соберёшь Галины вещи и бумаги. Знакомым будешь говорить, что дочка переехала к родственникам.

– Думала, может, в школу её отдать в этом году, – затянула Вера, набивая цену.

– Зачем врёшь? – закуривая, одёрнула Веру цыганка. – Не собиралась ты Галю в школу отдавать. Так и слонялась бы девка по рынку. Не сделаешь, как я говорю, – Галя умрёт. Старая Замбила её смерть во сне видела.

– Правда, что ли, умрёт? – забеспокоилась Галкина мать, с тревогой поглядывая на дочку.

– Замбила так говорит, и слово её верное!

Вера сокрушённо покачала головой и вытянула сигарету из открытой пачки, выглядывающей из нагрудного кармана джинсовой куртки собеседницы.

– Как не вовремя! – забирая у цыганки зажигалку, проговорила Вера, сунув сигарету в зубы. – Мне ещё деньги Андрею отдавать, а похороны сейчас кучу бабок стоят, – бормотала она, закуривая. – Между прочим, если уж на то пошло, моя бабка и в самом деле была цыганкой. А, ладно! К родственникам так к родственникам. Забирайте Галку, чёрт с вами! Сейчас товар сдам в камеру хранения, и поедем за документами. Только чтобы деньги были прямо сегодня! И не столько, сколько украли! В два раза больше!

Париж, 18… год

Всю ночь Люсиль не сомкнула глаз, беспокоясь о Рудольфе, и лишь под утро забылась тревожным сном. Уже начинало светать, когда в дверь её каморки чуть слышно поскреблись. Вскинувшись на кровати, женщина зажгла слабый фитиль лампы и насторожённо прислушалась. Едва уловимый стук повторился снова. Модистка вскочила с матраца и на цыпочках устремилась к двери.

– Кто там? – испуганно прошептала она.

– Люсиль, открой, – раздался слабый голос.

Распахнув дверь, Модистка увидела лежащего на пороге Рудольфа. Рана на его бедре обильно кровоточила, и в коридоре уже натекла изрядная лужа. Не обращая внимания на непомерную тяжесть, женщина затащила друга к себе, с трудом уложила на кровать и, вернувшись в коридор с тряпкой, торопливо затёрла кровь. После чего бросилась к впавшему в забытьё раненому и стала обрабатывать глубокую рану. Замотав бедро Рудольфа оторванными от нижней юбки оборками, Люсиль принесла таз с водой и, устроившись на перепачканной в крови оттоманке, стала протирать его лицо влажной губкой. С трудом приоткрыв глаза, Рудольф кинул на подругу мутный взгляд и чуть слышно прошептал:

– Люсиль, ты…

Раненый слабо улыбнулся:

– Как хорошо, что я добрался до дома. У антиквара была засада…

Он говорил, торопясь и задыхаясь, точно боялся не успеть сказать то, что тяготило его душу.

– Нас ждали… Кто-то выдал нас с Луи и Красавчиком. Прости меня, девочка… Я не принёс ни монетки. Мы бедны, как и прежде.

Сердце Люсиль зашлось от жалости. Только вчера они были так счастливы! И вот теперь тот, кто ей дороже всех на свете, терпит немыслимую боль, стараясь не показывать вида! Сжимает зубы до скрежета, опасаясь застонать, чтобы не напугать её!

– Не беспокойся ни о чём, Рудольф, милый, – женщина провела по его воспалённому лбу прохладной ладонью. – У тебя сильный жар. Тебе нельзя волноваться.

Модистка встала и подошла к окну. Сквозь чисто вымытое стекло виднелась кирпичная стена соседнего дома и голуби, степенно прохаживающиеся по подоконникам. Если бы могла, она сама бы легла с кровавой раной на сафьяновую оттоманку, только бы Рудольф был жив и здоров! Если бы могла… Но изменить судьбу не в её власти. Зато хороший врач может сотворить чудо. Люсиль отошла от окна и, закусив губу, стала мерить шагами крохотную комнатушку, размышляя, как бы раздобыть денег на доктора. То, что без помощи врача Рудольф не протянет и суток, не вызывало ни малейших сомнений. Оставшихся от ужина грошей навряд ли хватит на визит доктора. К тому же потребуются лекарства… Необходимо было что-то срочно предпринять, но что – Люсиль не знала.

– Мадам Расиньяк, передайте Альфонсу, что я не смогу быть к зиме в ваших краях, как обещал… Похоже, я надолго свалился, – чуть слышно шептал умирающий, глядя на подругу туманным взором и не узнавая. – Мадам Жозефина, пожалуйста… Пока ещё вы здесь, в Париже, на улице Герен-Буассо, но скоро покончите с делами и уедете… И вот тогда, молю вас, не забудьте сказать Альфонсу, что вернули мне деньги и Альфонс ничего мне не должен…

Люсиль встрепенулась. Ну да! Конечно! Мадам Расиньяк! Вот кто сможет одолжить денег на доктора для Рудольфа! Кинув быстрый взгляд на впавшего в забытьё больного, Люсиль накинула на плечи шаль, повязала голову косынкой и торопливо вышла из комнаты, заперев Рудольфа на замок. Она почти бежала, торопясь на улицу Герен-Буассо, чтобы разыскать свою спасительницу. Домов, где сдавались внаём меблированные комнаты, на этой улице было не так уж и много. Переговорив с консьержками, Модистка обнаружила Жозефину Расиньяк в милой квартирке на втором этаже доходного дома на углу. Супруга давнего приятеля Рудольфа как раз собиралась куда-то уходить и стояла посреди гостиной одетая, когда в её номер вбежала взволнованная Люсиль.

– Добрый день, мадам Жозефина! Я Люсиль Гринье, вы меня помните? – срывающимся голосом с порога заговорила Модистка. – Мы встречались в погребке у матушки Буше. Я была с Рудольфом. Помните?

– Конечно, я вас помню, мадемуазель, и в любое другое время была бы рада перекинуться словечком, – великосветским тоном отозвалась мадам Расиньяк. – Однако сейчас прошу меня извинить. У меня нет ни минуты свободной, я очень тороплюсь.

– Мадам Жозефина, я пришла к вам просить за Рудольфа, – Модистка умоляюще прижала ладони к груди. – Рудольф очень болен, и мне совершенно не на что пригласить врача. Если бы вы ссудили нам десять франков…

– Не сочтите за оскорбление, мадемуазель Гринье, но я не располагаю лишними деньгами.

Постоялица номера держалась надменно и холодно. В знакомой Рудольфа не осталось и следа от былой любезности. Тон её был резок, глаза колючи.

– Должна признаться, мои собственные планы потребовали гораздо больших затрат, чем я рассчитывала. У меня осталось денег только-только в обрез, чтобы заказать дубликат ключа от чёрного хода дома графини.

– Дубликат ключа? – радостно воскликнула Модистка. – Я могла бы его изготовить, ибо отлично владею этим ремеслом.

– Но мне нужно срочно, – приблизившись к окну, задумчиво проговорила Жозефина. – Кухарка, которая передала мне слепок, сказала, что графиня этим вечером уезжает в гости, а прислугу отпускает. Видите? Вон там! Занавеска на кухне опущена – это знак, что хозяйки уже нет в доме. Поторопитесь, голубушка, если хотите получить свои деньги.

– Разве вы не дадите мне денег прямо сейчас? – растерялась Люсиль. – Рудольфу очень плохо. Я бы сперва пригласила врача, а затем уже принялась за дело. Если Рудольфу не помочь, он может не выжить.

– Тем лучше! – жёстко откликнулась воровка, рывком отворачиваясь от окна и протягивая Люсиль коробок со слепком. – Значит, быстрее будете работать, чтобы успеть до того, как ваш приятель отправится к праотцам!

И, глядя на обескураженную визитёршу прозрачными голубыми глазами, холодно закончила:

– Я деловая женщина и не занимаюсь благотворительностью, а плачу исключительно за выполненную работу.

Люсиль приняла из рук блондинки оттиск ключа и, не прощаясь, направилась к дверям.

– Я буду ждать вас в этой комнате, – вдогонку прокричала Жозефина. – Постарайтесь закончить как можно скорее!

Задыхаясь от быстрого бега и не чуя ног, Люсиль вернулась к себе. Взбежала по лестнице и, отперев коморку, первым делом устремилась к Рудольфу. Разметавшись в бреду, он горячечно повторял её имя.

– Люсиль, малышка, прости меня… Прости…

– Я здесь, милый! – ласково улыбнулась Модистка, смахивая слезу. – Всё будет хорошо. Я раздобуду денег и приведу врача.

Люсиль скинула платок и разложила на столе инструменты, стараясь не слышать хриплых стонов умирающего, принялась за работу. Час проходил за часом, в комнате становилось всё темнее, и умелая мастерица, ловко орудуя щипчиками и пилками, торопилась как можно скорее изготовить из стальной пластины дубликат ключа. Ключ был готов, когда окончательно стемнело. Покрытый испариной Рудольф продолжал метаться в бреду и чуть слышно стонать. Модистка зажгла масляный светильник и, протерев лицо больного влажной губкой, стремглав бросилась на улицу Герен-Буассо. Весь день она ничего не ела, но даже не вспоминала о себе, беспокоясь за жизнь любимого. Платок сбился набок, шаль криво повисла на одном плече, грозя вот-вот упасть в осеннюю грязь, а Модистка этого не замечала. Она бежала по мостовой, и ветер трепал неприбранные волосы, но женщина не думала о том, как выглядит. Рудольф – это всё, о чём она помнила в этот момент. Потянув на себя тяжёлую дверь доходного дома, Люсиль шагнула в парадное и, с трудом переводя дыхание, жалко улыбнулась склонившемуся над газетой консьержу:

– Месье, я к мадам Расиньяк, меня ожидают.

– Мадам Расиньяк ушла, – не глядя на посетительницу и продолжая читать, казённым голосом откликнулся мужчина, даже не потрудившись выйти из своей комнаты.

– Ушла? Давно? – Люсиль не могла скрыть удивления.

– Минут десять назад.

В недоумении качая головой, Люсиль вышла из дома заказчицы. Может, Жозефина устала её ждать и направилась к графине без ключа, надеясь забраться в дом через окно? От этих мыслей Модистка приободрилась и устремилась к строению напротив. В безмолвии ночи здание на противоположной стороне улицы возвышалось тёмной громадой, похожей на корабль. Ни один луч света не падал из его окон. Люсиль обошла особняк со всех сторон и со всё нарастающим беспокойством убедилась, что мадам Расиньяк поблизости нет. Окончательно растерявшись, несчастная застыла перед дверью чёрного хода. У неё был ключ от дома, где любая вещь стоила никак не меньше тех денег, которые врач бы взял за визит к Рудольфу. Да ещё бы осталось на лекарства. Только одна вещь, и всё! И Рудольф, её Рудольф будет жив и здоров. Разве это воровство? Она возьмёт чужое не для себя, а для любимого. Что в этом плохого?

Решительно тряхнув головой, Люсиль шагнула вперёд и вставила отмычку в замочную скважину. Повернула ключ и толкнула дверь. Дверь со скрипом приоткрылась, и женщина вошла в темноту чужого дома. Запахло лавандой и свежей выпечкой. Но не успела возлюбленная Рудольфа сделать и двух шагов, как вспыхнул свет масляной горелки и прямо на Люсиль устремился высоченный великан. Модистка смотрела на приближающуюся фигуру и не верила своим глазам. Это был Рудольф! Здоровый, бодрый Рудольф без малейших следов ранения шёл прямо на неё, в руках его блестели открытые наручники. И баритон его прозвучал, как трубный глас, возвещающий конец света.

– Люсиль Гринье, вы арестованы за проникновение в чужое жилище. Следуйте за мной.

Женщина застыла, не в силах поверить в происходящее. Она ощущала себя так, словно склонилась к смеющемуся младенчику, стремясь поцеловать его, и улыбающееся детское личико, вдруг оскалившись, обернулось мерзкой сатанинской рожей.

– Рудольф, милый, тебе уже лучше? – онемевшими губами с трудом вымолвила Модистка, недоверчиво рассматривая вроде бы знакомое, но сильно изменившееся лицо того, кого ещё секунду назад она считала своим любимым.

– Перед вами, мадемуазель, шеф охранной полиции Эжен Франсуа Видок, – надменно сообщил этот чужой, незнакомый человек, надевая на Модистку наручники. Люсиль испуганно отшатнулась, даже не пытаясь скрыть охватившие её отвращение и ужас. А фальшивый Рудольф насмешливо продолжал: – Вам, мадемуазель Гринье, самое место на галерах. Теперь вы не скоро сможете удивить нас своими талантами.

И, сменив тон с глумливого на грозный, закричал:

– Ну, что стоишь? Пошла! – Видок с силой толкнул раздавленную и уничтоженную Люсиль в спину. – Что смотришь? Не узнаёшь? Как я устал от этого маскарада! Устал от тебя, от твоей убогой грязной лачуги, от дрянной еды и больше всего на свете мечтаю оказаться дома, подальше от мерзких дешёвок, таких, как ты.

С трудом переставляя ноги, Люсиль двинулась вперёд, проклиная себя за то, что в тот же день, когда задержали Большого Жана, не ушла в монастырь, как собиралась сделать, сидя в полицейском участке. Теперь она обречена на каторгу, а это гораздо хуже смерти.

Москва, конец 80-х

Поезд до Минусинска отправлялся ровно в полночь. Семеро цыган, и с ними худенькая рыжеволосая девочка, стоя на перроне, дожидались, когда подадут состав. Галка крепко держала за руку старую Замбилу, похожую на тощую райскую птицу в своих ярких цветастых юбках и в жёлтой, с широкими рукавами кофте, поверх которой краснела спортивная стёганая безрукавка. Стоящие вокруг пассажиры боязливо поглядывали на большие цыганские узлы, сложенные кучей рядом со старухой. Косился на багаж и молоденький милиционер, недоверчиво взиравший на девочку и старуху, но подойти и спросить документы не решался, хотя было видно, что ему очень хочется это сделать. Молодые цыганки золотозубо скалились, болтая с парой рослых цыганских парней на своём языке, однако не спускали глаз с прохаживающегося рядом с ними милиционера. Галка отчётливо слышала, как Замбила раз за разом бормочет одно и то же:

– Вода в реке, следы на песке – никому не говорите обо мне. Утечёт вода, ветер заметёт следы – и никто не скажет, что я умывалась в той реке и ступала по тому песку. Никто не будет помнить, что я жила, что я была, что я есть на этом свете. Никто не помнит, никто не видит. Нет меня! Нет меня! Нет меня!

После троекратного повторения заговора милиционер вдруг утратил интерес к цыганам и, словно забыв об их существовании, двинулся на другой конец платформы, проверять документы у подгулявших шабашников. Когда подали поезд, проводница приняла из рук молодого цыгана билеты и, недоверчиво осмотрев проездные документы, шагнула в сторону, давая пройти. Ромале подхватили мешки и сумки и, громко переговариваясь, устремились в вагон. Галку устроили в одном купе с Замбилой. Девочке отвели верхнюю полку, так же как и самой молоденькой из цыганок, которую звали Маша. Хотя Маше было пятнадцать лет, она уже покрывала голову косынкой, как и подобает замужней женщине в их роду. Однако замужество не мешало Маше оставаться смешливой хохотушкой, радостно улыбающейся при каждом удобном случае.

– У каждого табора есть своё прозвище, – сидя на Галкиной полке, взахлёб рассказывала Маша. – Мы, например, рода рувони. По-цыгански рув – это волк. У нашего рода в Минусинске табор. И ещё есть во Франции. Я в позапрошлое лето ездила во Францию на свадьбу двоюродной сестры. Вообще у меня много сестёр. А родных только две. Любаша и Таня. Тебе сколько лет? Семь? Любаше шесть, Тане девять. Будете подругами.

Галка смотрела на юную цыганку и думала, что уже сейчас, среди чужих людей, ей гораздо лучше, чем с родной матерью.

– В Москву с нами будешь ездить, – пообещала Маша. И не без гордости похвасталась: – Мы с братьями часто в Москву катаемся. И бабушка Замбила всегда с нами. Братья ездят по делам серьёзным, а бабушка просто так, людей лечить. Бабушку в этот раз приглашали кого-то из правительства на ноги ставить, но Замбила этих, из правительства, не очень любит. Говорит, что хвори к высокопоставленным чиновникам как-то по-особенному сильно прилипают. А уж если бабушка Замбила не вылечит, значит – никто не вылечит. Ложись и помирай.

За бельём отправилась Лила, та самая деловитая цыганка, которая договаривалась насчёт продажи Галки. Вернулась Лила не одна, а в компании с проводницей. Той самой, которая недоверчиво смотрела на билеты. Сотрудница железной дороги имела вид самый решительный. Её сожжённые мелкой «химией» волосы торчали в разные стороны, бордовые щёки тряслись от возбуждения, ноздри картофельного носа воинственно раздувались.

– Начальник поезда дал указание у всех подозрительных личностей документы проверять, – откатив дверь купе, не терпящим возражений тоном заявила она, усаживаясь на диван рядом со старой Замбилой. – Предъявите ваши документы! И на девочку тоже!

Замбила придвинулась ближе, почти вплотную, взяла проводницу за руку и заговорила, глядя ей прямо в глаза:

– Добрая, молодая, спросить можно вас?

Проводница отрицательно мотнула головой, но руку не отняла.

– Время сколько, не скажешь?

Женщина взглянула на запястье, где красовались модные электронные часики, и чуть слышно ответила:

– Десять минут первого.

– Ай, спасибо! – обрадовалась старуха. – За уважение тебе надо погадать.

И, перевернув руку собеседницы ладонью вверх, монотонно зачастила, переходя с «ты» на «вы» и обратно.

– Два дела вижу – хорошее и дурное. Ты на вид весёлая, а в душе недовольная. Первую любовь, первую судьбу ты потеряла, потому что вам люди помешали, спорчили вам всё дело. Тоска твоя злее болезни. Сама ты не пьёшь, а как пьяная ходишь. В больнице вы были, а пользы не имели, но страдаешь не от бога, а от людей, от нечистой силы. Но перемена в твоей жизни будет очень хорошая, только будь похитрей. Что имеете на душе, то на языке не имейте. Будет вам приглашение числа пятого-десятого, – не ходите. Будете иметь канитель, неприятности. Запомнила?

Проводница отрешённо кивнула.

– А теперь иди к себе, и никуда не выходи из своего купе, – строго приказала цыганская колдунья. – А то будет вам морока. Канитель и неприятности. Слово моё крепкое. Бабушка Замбила никогда не врёт.

Свесив голову с верхней полки, Галка с восторгом и ужасом наблюдала, как во время «гадания» воинственный настрой проводницы сменился апатией. Получив указания, женщина, точно в трансе, поднялась с узкого дивана и послушно вышла из купе, деликатно прикрыв за собой дверь.

– Видала? – сделав большие глаза, прошептала Маша.

– Ага! – выдохнула Галка.

– Во, как бабушка умеет! – захлёбывалась от восторга новая подружка. – Бабушка Замбила ведьма, шувани. Она делает бок та кушти, бок бути.

– Чего делает? – почтительно осведомилась Галка, проникаясь невольным уважением к чужому языку, звучащему как песня.

Маша закатила глаза, обдумывая ответ, и через минуту выпалила:

– Можно перевести как «работа плохой и хорошей удачи», точнее не знаю как сказать. Скоро начнёшь понимать по-нашему, станешь совсем как мы. Будешь жить с Замбилой, она сделает из тебя шувани. Для этого она тебя и взяла к себе.

– А почему из меня? Почему не из тебя?

– Ты что, я не могу! – испугалась Маша. – Быть ведьмой страшно. А я ребёночка скоро рожу, да и муж у меня есть. А у настоящей шувани не может быть ни семьи, ни детей. У бабушки Замбилы нету детей. И мужа нету. Теперь у неё будешь ты. Старая Замбила научит тебя всему, что сама умеет. Я слышала, бабушка это Лиле говорила. Ты, Галка, тоже научишься так морочить людей, что они будут забывать, зачем пришли к тебе.

Маша захихикала, будто сказала что-то очень смешное.

– Ведь так, бабушка Замбила?

Но Замбила не отвечала. Она сидела, откинувшись на спинку дермантинового дивана, и смотрела в тёмное окно, на бегущие мимо фонарные столбы, выхватывающие из ночной мглы яркие снопы жёлтого света. Сегодня ей опять был сон, который снился из ночи в ночь. К Замбиле снова пришла незнакомка и попросила разыскать цыганскую серьгу удачи, чтобы вернуть этот амулет Саре Кали.

– Ты же видишь, Замбила, что род рувони приходит в упадок, – на языке котляров заговорила ночная гостья. – Никогда рувони не торговали наркотиками, а сейчас торгуют. И брат твой, глава рода баро Гранчо, смотрит на это безобразие сквозь пальцы! Сама знаешь, Замбила, что сыновья твоего брата для отвода глаз развешивают на базаре мохеровые шарфы, раскладывают помады. А на деле продают людям дурь. Только Сара Кали сможет вернуть роду волков разум. Добудь цыганскую серьгу удачи и принеси святой Саре! Для ромов не секрет, что серьга эта помогает шельмовать, и я точно знаю – Сара Кали гневается на соплеменников, потому что до сих пор серьгу не положили к её ногам. Хотя и обещали. Я обещала. Дала обет. Но не смогла выполнить. Не по своей вине не смогла. И потому прошу тебя, Замбила. Чтобы святая снова прониклась симпатией к рувони, нужно опустить серьгу в щель на постаменте статуи Сары, не дав амулету и дальше бродить по свету и помогать безнаказанно творить зло. Замбила, ты уже старая, но очень сильная, только ты справишься с этим делом. Принеси серьгу удачи к цыганской святой в Сент-Мари-де-ля-Мер, и я упокоюсь с миром, а Сара Кали вновь вернёт роду рувони своё прежнее расположение.

После визитов ночной гостьи Замбила ни о чём другом не могла думать. Старуха заперлась в тёмной комнате, достала из бережно хранимого сундучка старинную романо патрин, и цыганская картина рассказала Замбиле всё, что случилось с серьгой удачи за долгие годы. Пристально, до боли в глазах, вглядываясь в натёртую фосфором картонку с дырочками, выколотыми цыганскими иглами, шувани отчётливо видела, что цыганская серьга удачи сейчас находится у банкира, проживающего за границей, в Майами. Дела банкира довольно сомнительны, однако идут в гору, из чего можно заключить, что амулет неотлучно находится с ним. А также Замбиле стало известно, что у нынешнего владельца серьги есть сын, парнишка восьми лет. Что делать с этими сведениями, старуха не знала до тех пор, пока на глаза ей не попалась Галка. Дочка Веры сразу обратила на себя внимание всемогущей шувани, ибо в девчонке, несомненно, также была колдовская сила. Сила от рождения. У всех рыжеволосых есть такая сила, нужно только суметь ею воспользоваться.

Старая Замбила знала, как извлечь и развить дар, отпущенный Галке Господом Богом. Именно из рыжих волос, добываемых с таким трудом, получаются лучшие обереги, которые Замбила плетёт всему табору для защиты от дурного глаза. Кроме того, у цыган бытует поверье, что увидеть на утренней зорьке красноволосую деву верхом на белом коне – это к удаче. Так пусть Галка живёт в их таборе на радость всем. Скачет рассветным утром на белом коне, плетёт из своих густых огненных волос могучие обереги. Ну и, конечно же, и сама получает от этого пользу. Не надо быть ворожеей, чтобы понять, как в дальнейшем сложится жизнь смазливой девчонки, останься Галка со своей матерью. А рядом с Замбилой девчонка наберётся ума-разума, станет настоящей шувани и вернёт роду волков утраченное расположение их цыганской святой Сары Кали.

Париж, 18… год

Квартира шефа охранного отделения тайной полиции располагалась в добротном доме фешенебельного квартала Парижа, на улице Нев Сен-Франсуа. Именно туда, препроводив Люсиль Гринье в участок, отправился экипаж Видока. Кучер остановил лошадей у высокого парадного крыльца, и из кареты вышел Эжен Франсуа. Теперь Видок мало походил на сутулого хромоногого каторжника, завладевшего сердцем Люсиль Гринье, но всё-таки в нём ещё можно было разглядеть несомненные черты Рудольфа, от которых талантливый лицедей не до конца успел избавиться. Косящий глаз, покрытый язвами нос и накладку из коротко остриженных волос удалить можно было только в подходящих условиях гримёрной комнаты, и шеф тайной полиции стремился сделать это как можно скорее, торопясь домой. Поднявшись по парадной лестнице, Видок отпер дверь квартиры и вошёл в прихожую. И сразу же на звук его шагов из спальни торопливо выбежала светловолосая женщина, одетая в пеньюар и домашние туфли, в которой Люсиль Гринье, несомненно, признала бы мадам Расиньяк.

– Франсуа! – с облегчением воскликнула блондинка, приникая к груди Видока. – Я так за тебя волновалась!

– Ну-ну, Аннет, не стоило этого делать. Что такого страшного могло произойти? – Сыщик снисходительно потрепал помощницу за подбородок. – Ты же знаешь, детка, удача всегда со мной. Распорядись насчёт ванны и приготовь что-нибудь поесть.

Из ванной комнаты, соседствовавшей с гримёрной, Видок вышел совсем другим человеком. Это был высокий светловолосый атлет с густым вьющимся чубом, хорошо очерченными скулами и мужественным подбородком, украшенным игривой ямочкой. От жалкого сентиментального воришки Рудольфа не осталось и следа. Движения его были размашисты, голос громок, взгляд решителен и жёсток. Гонимый голодом, Видок устремился туда, откуда доносились чарующие запахи изысканных яств, и вскоре обитатели уютной квартирки на улице Нев Сен-Франсуа уже сидели в просторной гостиной, и верная подруга шефа тайной полиции, не спуская глаз с поедающего бланманже друга, с сочувствием в голосе говорила:

– И всё-таки мне жаль эту несчастную Гринье. Она же не преступница! Пособница – возможно, но не преступница! Люсиль действительно тебя полюбила и хотела спасти.

– Помолчи, Аннет! – переставая есть, повысил голос Видок. И с раздражением продолжил: – Ты не понимаешь, о чём говоришь. Как раз такие, как Люсиль Гринье, наиболее опасны! Прикидываясь невинными овечками, они способны на самое низкое преступление, какое только возможно себе представить! Это воровское отребье, а не женщина. Убогая подстилка, не делающая различия между партнёрами. Ей всё равно, с кем лечь в постель. Люсиль Гринье преступница до мозга костей, и не переоденься я Рудольфом, другой молодчик завладел бы её сердцем и вынудил бы пойти на преступление. Ей нужен был толчок, чтобы раскрыть свою подлую сущность. И этот толчок бы рано или поздно произошёл. А я всего лишь предвосхищаю проступки таких, как она. Я восстанавливаю справедливость и отправляю преступников туда, где им самое место – на каторгу. Ты, Аннет, мне очень помогла. Если бы не ты, мне было бы значительно труднее втереться в доверие к Гринье. Но с тобой или без тебя я всё равно бы упёк за решётку эту тварь.

– Как ты суров к оступившимся! Иногда мне кажется, что я живу с самим дьяволом, – прошептала Аннет, передёргиваясь, точно от холода.

– Не преувеличивай, любовь моя, – польщённо улыбнулся Видок, широкой ладонью проводя по её щеке. – Я всего лишь орудие возмездия в руках господних. Почему ты о ней заговорила? Признайся, Аннет, ты ревновала меня к Люсиль?

– Ревновать тебя – всё равно что пытаться удержать в ладонях море, – пожала плечами собеседница Франсуа. – Я люблю тебя, Франсуа, люблю по-настоящему. И иду следом за тобой по тому же пути, куда направляешься ты, и стараюсь сделать этот путь как можно легче.

– Да, милая. Ты всегда была рядом в тяжёлую минуту. Я знаю, что могу положиться на тебя. Приготовь мне сюртук и панталоны, я должен ехать с докладом.

– В такую рань? – изумилась сожительница Видока.

– Надеюсь, господин Анри уже встал, – самодовольно заметил сыщик. – Хочу заехать к шефу домой и первым доложить, что с бандой Большого Жана покончено. Прошлой ночью задержаны Этьен Гевив – Красавчик и Хромой Луи – Франкур, и, как ты знаешь, только что мы взяли с поличным Люсиль Гринье.

Шеф Парижской криминальной полиции был единственным человеком, мнением которого дорожил неустрашимый Видок. Что бы Видок ни сделал на службе, любое его действие подвергалось критическому анализу: как на это посмотрит господин Анри? А всё потому, что только господин Анри, он один, много лет назад поверил скрывающемуся беглому каторжнику Эжену Франсуа Видоку. Юность свою Видок старался не вспоминать. Он был молод, горяч, неразборчив в поступках и связях.

В поисках приключений сбежал из дома, отправился в Париж и записался добровольцем в армию. Благодаря бравому виду, осанке и умению фехтовать Видок был зачислен в егерскую часть. Перед сражением с австрийцами юношу произвели в капралы гренадеров. Но ссоры и дуэли, которые Эжен Франсуа бесконечно затевал, вынудили его перейти на сторону австрийцев. Однако измена продлилась недолго, ибо Видок не собирался проливать свою кровь ни за австрийцев, ни за французов, ни за кого бы то ни было вообще, воспринимая военную службу как временное пристанище. Поссорившись и с австрийцами, капрал гренадеров снова вернулся к французам. А затем и вовсе подался в бега.

Влюбившись в весьма доступную девицу и застав её в постели с другим, избил любовников, за что и был заточён в башню святого Петра. Тюремное заключение за столь незначительный проступок могло бы так и остаться лишь эпизодом в жизни юного Видока. Однако неопытность и самонадеянность сыграли с ним злую шутку. Не думая о последствиях, Эжен Франсуа польстился на сто франков, предложенных сидевшим вместе с ним в одной камере крестьянином за помощь в освобождении из тюрьмы. Недолго думая Видок и два его приятеля по заключению, подделав документы о помиловании, передали бумаги через вступившего с ними в сговор надзирателя. Когда бумаги дошли до самого верха, крестьянин отправился на свободу, к семье. Но вскоре крестьянина схватили, и он тут же выдал пособников, уверявших, что они знать ничего не знают о поддельных бумагах и уж тем более не имеют к ним никакого отношения. Видоку и его друзьям не поверили, – надзиратель во всём признался. И к уже имеющимся срокам заключения добавились дополнительные несколько лет. Но долго оставаться в камере Видок не собирался – у него на собственную жизнь имелись другие планы.

И начались бесконечные мытарства. Юноша убегал из тюрьмы – его возвращали. Он снова бежал, и снова его ловили и водворяли в камеру. Побеги сделались верительной грамотой Видока, по которой его с великими почестями принимали в любой тюрьме. В первый раз Эжен Франсуа решился на побег при помощи раскаявшейся любовницы, той самой, из-за которой он и угодил в башню святого Петра. Ветреная красотка принесла простившему её узнику мундир тюремного инспектора. Воспользовавшись мундиром, Видок загримировался и бежал, но его поймали и снова посадили в тюрьму. Однако мысль о побеге с тех пор не покидала юношу. Благоприятный шанс представился довольно скоро.

В один из промозглых зимних дней Видок и ещё несколько заключённых были вызваны на допрос. В помещении кроме узников находились двое жандармов. Один из охранников вышел, опрометчиво оставив около Видока мокрую от снега шинель и головной убор. Другого жандарма в это же время вызвали звонком. И тут Видока пронзила мысль: надо быть круглым дураком, чтобы не попытать счастья! Не теряя ни секунды, Видок быстро надел шинель, головной убор, схватил за руку одного из заключённых и решительно направился к двери, делая вид, что сопровождает арестанта по нужде. Ничего не подозревающие солдаты их пропустили.

Оказавшись на воле, Эжен Франсуа по простоте душевной сразу же двинулся к любовнице, где его уже ждали полицейские. Дерзкого беглеца отправили в парижскую тюрьму Бисетр, где арестанты дожидались отправки на каторгу. Заключённых заклеймили, сковали попарно и отправили по этапу. По дороге Видок снова сбежал, перепилив оковы и усыпив бдительность конвоиров. Обретя свободу, беглец поселился в маленькой деревеньке у бывшего кармелитского монаха и стал помогать в богослужении и обучении детей. С этой ролью Эжен Франсуа справлялся настолько хорошо, что ни у кого не возникло и тени подозрения, что молодой монашек на самом деле беглый каторжник. Страсть к женщинам согнала Видока с насиженного места. Однажды ночью на сеновале разомлевшего в объятиях красотки монашка схватили местные ревнивцы и выволокли голым на улицу, увидев в лунном свете клеймо на плече, пригрозили сдать властям.

Не дожидаясь, когда за ним придут полицейские, Видок бежал. Немного поколесил по Франции, затем нанялся матросом на капер и отправился в Роттердам. Паспорта у него никто не требовал, и юноша в который раз за время своих странствий присвоил себе чужое имя. Вместе с товарищами он брал на абордаж английские торговые суда, за что получал свою долю захваченной добычи. У Видока скопилась преизрядная сумма денег, и юноша уже начал подумывать об открытии собственного дела, но тут на капер нагрянула полиция. Матроса без документов забрали на берег, и по дороге в участок он снова попытался бежать, на этот раз неудачно. Беглеца отправили в Тулон, где вскрылось его прошлое. Видоку выдали одежду каторжника и заковали в ручные кандалы. Так он очутился среди «оборотных лошадей», как называли беглых и снова пойманных преступников. И опять Видок, прибегнув к маскараду и загримировавшись фельдшером, сбегает из тюрьмы. И вновь неудачно. Тогда он подстерегает удобный момент и прыгает из окна камеры в протекающую под стенами узилища реку, породив, таким образом, миф о своей бессмертности, неуязвимости и прямо-таки нечеловеческой везучести.

Так Эжен Франсуа сделался легендой, получив громкое прозвище Король Риска. О нем говорили, что он не человек, а оборотень. О его способностях проходить сквозь стены тюремные поэты слагали баллады. И хотя авторитет Видока в преступных кругах был невероятно высок, это был замкнутый круг, из которого вечный беглец не видел выхода. Жить среди преступников амбициозному юнцу претило, ибо он считал себя несравненно выше окружающих его отбросов общества. Эжен Франсуа полагал, что рождён стать полководцем. Или даже – к чему уж скромничать – самим императором!

Однако вести честную жизнь мешала широкая известность в преступном мире. Один раз у Видока почти получилось зажить, как простой обыватель. Эжен Франсуа сошёлся с милой девушкой Аннет, поступил на службу в мануфактурную лавку и целый год исправно трудился приказчиком. Так продолжалось до тех пор, пока Видок не повстречал на улице бывших друзей по тюрьме, собирающихся ограбить аптекаря. Королю Риска пригрозили, что, если не пойдёт на дело вместе со всеми, его выдадут полиции, как беглого каторжника. И вот тогда Эжен Франсуа Видок, поразмыслив над сложившейся ситуацией, сыграл на опережение. Он отправился в парижскую полицейскую префектуру к шефу Первого отделения, боровшегося с уголовными преступлениями. И рассказал господину Анри свою историю, предложив услуги осведомителя.

– Только преступник может поймать преступника, – в приватной беседе заявил Видок. – Господин Анри, я широко известен в преступных кругах, знаю воровскую кухню изнутри и могу свободно вращаться среди бандитов самых разных мастей. Клянусь, месье, что сам, добровольно, отправлюсь на каторгу, если не смогу приносить вам пользу.

Главный полицейский Парижа по расследованию уголовных преступлений принял визитёра благосклонно, но не дал никаких гарантий. За свою долгую службу в полиции он перевидал самых разных ловкачей, в том числе и тех, кто, прикрываясь высокопарными фразами, ради собственной выгоды беззастенчиво предавал подельников. Но вскоре месье Анри был немало удивлён, убедившись, что раскаявшийся беглый каторжник и в самом деле развернул нешуточную борьбу с преступностью. Мало того, Видок не просто сам боролся с преступниками, он создал охранное отделение при управлении полиции, приняв на работу в Сюрте – так он назвал свою бригаду – бывших каторжан. И вот уже долгие годы неустрашимый Эжен Франсуа Видок руководил тридцатью подчинёнными из бывших заключённых, поступившими на службу в полицию.

Сказать по чести, из всего этого сброда Видок был уверен в порядочности лишь двух-трёх человек, ибо перерождения из преступника в добропорядочного гражданина бывали крайне редки. Вступив в Сюрте, лихие парни не меняли своих привычек. Они не переставали пить, играть и тратить деньги на девок, за одну ночь оставляя в кабаках и притонах месячное жалованье. И потому Видок закрывал глаза на мелкие провинности подчинённых, понимая, что горбатого могила исправит. Но горожане делали свои выводы.

По Парижу поползли слухи – банда Видока орудует под прикрытием полиции. Много недовольных было и в самом управлении. Нерадивые полицейские сыскари, раздосадованные успехами Видока, всячески поддерживали недовольство парижан, способствуя распространению порочащих его слухов. Преступный мир также ополчился на предателя. И только господин Анри по-прежнему продвигал своего протеже, всячески способствуя его начинаниям. Франсуа не оставался в долгу, стараясь при первой же возможности порадовать шефа.

Скупое осеннее солнце окрасило крыши розовым. От серой туманной ночи не осталось и следа. Подъехав к дому шефа уголовной полиции, Видок позвонил в медный колокольчик. В ту же секунду распахнулась массивная дверь, пропуская визитёра в прихожую.

– Добрый день, любезный. – Видок протянул перчатки и трость седому дворецкому. – Господин Анри у себя?

– Извольте обождать, месье Видок, – учтиво склонил голову пожилой слуга.

Дворецкий принял у гостя визитную карточку и, положив на поднос, отправился с докладом к хозяину. В ожидании приёма Видок рассматривал добротную мебель без особых претензий и скромные, полные свежих цветов вазы в углах прихожей, по привычке внимательно изучая аскетичный интерьер покоев, как вдруг услышал над своей головой шуршание юбок. По лестнице спускалась простоволосая немолодая женщина в домашнем платье. Смущённо улыбаясь, она проговорила:

– Не правда ли, сегодня дивное утро?

– О да, мадам Анри, – с воодушевлением подхватил гость. – Для осени погода просто превосходная.

– Господин Видок, вы не подниметесь ко мне на минутку? – пропуская мимо ушей восторженный ответ, торопливо продолжала супруга шефа полиции.

– Простите, мадам Анри? – вскинул брови Видок, сбитый с толку приглашением.

Много раз он бывал в этом доме, но дальше простых приветствий разговор с хозяйкой не заходил. И вдруг столь странное предложение. Гость окинул хозяйку заинтересованным взглядом – разница в возрасте никогда не останавливала Франсуа. А что, вполне недурна. Стройна, тонка в кости, правда, слишком бледна, и в тёмных глазах нет-нет да и промелькнёт искорка безумия. Если бы она не была женой начальника, Видок, не раздумывая, отправился бы туда, куда его звали. Но в данной ситуации он прямо-таки не знал, как себя вести.

– О, не подумайте ничего плохого, месье, – покраснела мадам Анри, словно прочитав его мысли. – Вы лучший сыщик Парижа, и я подумала…

Женщина вплотную приблизилась к Видоку и умоляюще взглянула на него.

– Я подумала, что только вы могли бы нам помочь.

На площадке второго этажа, застёгивая мундир, показался шеф уголовной полиции. Невысокий сухощавый брюнет с военной выправкой, господин Анри походил на постаревшего мальчика. Но внешность была обманчива. Его тихий голос и подчёркнуто вежливые манеры внушали подчинённым гораздо больший трепет, чем грозный рык иного начальника. Стремительно сбежав по лестнице, Жак Анри приблизился к супруге и, взяв женщину за руку, с мягким упрёком проговорил:

– Мадлен, дорогая, поднимайся к себе. Месье Видок пришёл ко мне по делам службы, не стоит отвлекать его праздными разговорами от государственных проблем.

– Но, Жак… – она запнулась. – Видок бы мог помочь…

Не договорив, женщина судорожно закрыла лицо ладонями и затряслась в рыданиях, громко всхлипывая и издавая протяжные стоны.

– Мадлен! Прошу тебя! – взмолился Анри. – Я уезжаю на службу, а доктор Паскаль почитает тебе новый роман Дюма. Доктор Паскаль, – обратился хозяин к застывшему на верхней ступени лестницы растерянному молодому человеку с совиными глазами. – Месье, прошу вас! Проводите мадам Анри в её будуар.

И, понизив голос, добавил:

– И не спускайте с неё глаз. Вы поняли?

Юноша испуганно закивал, тараща и без того круглые глаза. На голоса вышли слуги. Горничная подхватила безутешно рыдающую мадам Анри под руку и повела наверх, передав на верхней площадке доктору. Подавленный увиденным, Эжен Франсуа вышел из дома следом за шефом. Ни слова не говоря, Жак Анри уселся в поджидавший его экипаж, кивнув Видоку в сторону сиденья напротив себя. Тот проворно забрался в карету и, когда лошади тронулись, с сочувствием проговорил:

– Мне очень жаль.

– Я люблю свою жену, – сухо произнёс шеф криминальной полиции тоном, не располагающим к дальнейшему разговору на данную тему. – И не хочу ничего обсуждать.

– Но она просила о помощи! – возбуждённо заговорил Видок. – Возможно, я мог бы помочь…

– Моей жене требуется помощь иного рода. Мадлен больна. Давно и неизлечимо, – оборвал сотрудника шеф полиции. – И больше тут нечего добавить. У вас что-то срочное, месье Видок? Полагаю, вы наведались ко мне в восемь часов утра вовсе не для того, чтобы нанести визит вежливости?

– В управлении вас ждёт сюрприз, – широко улыбнулся глава охранного отделения, предвкушая похвалу. – Люсиль Гринье попалась с поличным на ограблении дома графини Дюваль.

– Попалась? – безразличным голосом уточнил Жак Анри. – Ну что же, я рад, что так всё вышло. Должно быть, это вы постарались, Франсуа? Не сама же Модистка пошла на грабёж?

– Да уж, мне довелось изрядно попотеть, – похвастался герой. – Чтобы втереться к воровке в доверие, пришлось на неделю перевоплотиться в Рудольфа.

– Но ведь Рудольф сейчас на каторге, – шеф криминальной полиции с удивлением взглянул на собеседника. – Видок, вы сильно рисковали. Если бы Этьен Красавчик и Хромой Луи не были такими простаками и потрудились поспрашивать дружков о местопребывании Рудольфа, вам пришлось бы несладко.

– Я верю в свою удачу, – снова улыбнулся, сверкнув белыми зубами, основатель Сюрте. – Я прямо-таки рождён для фарта. Мне не может не везти.

– Что правда, то правда, вы настоящий счастливчик, Франсуа, – согласился Жак Анри. – Из любой переделки выходите победителем. Должно быть, вас охраняют дьявольские силы.

Видок с немалым апломбом похлопал себя по нагрудному карману и туманно откликнулся:

– Вы, господин Анри, сразу о дьяволе. А может быть, совсем наоборот. Возможно, у меня есть индульгенция от Господа Бога на любое шельмовство.

– Очень даже может быть, – холодно согласился глава полицейского управления, мысли которого, казалось, витали где-то далеко. И, словно спохватившись, Жак Анри не замедлил похвалить приунывшего сотрудника. – Но то, что вы, Франсуа, большой смельчак и молодчина, это несомненно.

Карета остановилась у здания управления, и кучер, спрыгнув с козел, услужливо распахнул дверь, помогая седокам выбраться из экипажа. Первым шагнул на брусчатку широкой улицы сухой и жилистый шеф криминальной полиции. За ним поспешил выбраться на воздух высокий широкоплечий Видок. Поднявшись по ступеням, они миновали приёмную и направились в кабинет господина Анри. Должно быть, они составляли комичную пару – шествующий впереди хрупкий человечек с жёстким лицом инквизитора и немного приотставший великан, заглядывающий ему в рот и не пропускающий ни единого слова. Следуя за шефом, Видок ловил на себе ненавидящие взгляды сотрудников департамента, мечтающих о провале выскочки. Подумать только! Многие преступники состояли на службе в полиции стукачами, но лишь этот ушлый тип и его вороватые ребята получали за это деньги из казны!

– Господин Видок, я бы хотел, чтобы мы с вами выработали план дальнейших действий, – на ходу говорил шеф, время от времени оборачиваясь на шагающего позади подчинённого. – Из сводок, поступивших за последние сутки, станет понятно, кто из преступников больше всего досаждает городу и кого вам будет необходимо обезвредить.

Распахнув дверь в свой кабинет, Жак Анри повесил плащ на вешалку, прошёл к столу и уселся в рабочее кресло, сделав приглашающий жест Видоку. Тот устроился в кресле напротив, внимательно наблюдая, как начальник берёт в руки пачку донесений и принимается их просматривать.

– Так… Донос на Видока, – перебирая бумаги, негромко бормотал Анри. – Ещё донос. А это уже жалоба не только на вас, мой друг, но и на всех ваших подручных. Некий анонимный доброжелатель спешит уведомить меня, что во время сборищ на городской площади ваши люди шныряют в толпе и шарят по карманам зазевавшихся горожан.

– Что за чушь! – От возмущения Видок рывком поднялся с кресла и гневно шагнул вперёд. – Мои люди не воруют, а высматривают в толпе воров!

И, сбавив тон, с виноватыми нотками в голосе добавил, усаживаясь обратно в кресло:

– Хотя, конечно, и среди моих ребят имеются паршивые овцы. Вы сами знаете, шеф, как беспощаден я к подобным личностям. Я первый выдал вам Панвиньоля, укравшего в толпе часы.

– Да-да, я помню этот случай. Но люди говорят…

– Люди много о чём говорят, – резко перебил Видок патрона. И с пафосом продолжил: – И чтобы пресечь досужие вымыслы, я обяжу своих людей приходить на службу в замшевых перчатках! И запрещу под страхом каторги их снимать!

И с иронией добавил:

– Небось в перчатках-то не очень поворуешь.

– Ну что ж, идея хорошая, – кивнул начальник полиции. – Пусть будут перчатки. Теперь по существу.

Жак Анри поднёс к глазам последний исписанный листок.

– Итак, теперь о происшествиях. Этой ночью задержана воровка Люсиль Гринье. Второе. Из Бисетра сбежал умалишённый Алехандро Гомес.

Патрон оторвался от сводки и устремил изучающий взгляд на Видока.

– И ещё одно происшествие, – лишённым интонации голосом сообщил Жак Анри, барабаня по столу тонкими длинными пальцами. – Этой ночью на улице Святой Анны, у дома номер двадцать пять, убит начальник охранного отделения Эжен Франсуа Видок.

Сказав это, начальник криминальной полиции откинулся на спинку кресла и с интересом взглянул на подчинённого.

Минусинск, конец 80-х

Когда поезд прибыл на перрон и цыгане вышли на платформу, Галка немало удивилась обилию встречающих. Казалось, на вокзал съехался весь город. Яркие кофты и юбки женщин вспыхивали там и тут разными цветами, жарко горели на солнце алые рубахи мужчин. Несколько крепких ромов тут же подхватили узлы приехавших и понесли багаж к дожидающимся в стороне легковым машинам. Все расселись по автомобилям и поехали на окраину Минусинска. Город закончился, и начались частные дома. Цыганский посёлок поразил девочку. Он состоял из множества строений, прилегающих так плотно друг к другу, что между ними невозможно было разбить ни клумбу, ни грядку, ни газон. Не было как таковых и дворов. Самый большой из кирпичных домов, рядом с которым остановились машины, принадлежал баро Гранчо, родному брату старой Замбилы. Там был накрыт стол для вернувшихся. Не выпуская дымящейся сигареты из скрюченных артритом пальцев, Замбила крепко держала Галку за руку, и женщины и дети с удивлением поглядывали на девочку, но никто ничего не спрашивал. Должно быть, опасались тревожить шували по пустякам.

Ведя Галку рядом с собой, старуха важно вошла в дом и, пройдя мимо накрытого в горнице стола, уселась на кухне. Галку поразило, что в доме не было прихожей. Прямо с улицы они оказались в той самой большой комнате со столом, в которой сидели одни лишь мужчины и которую называли горницей. Все ходили в сапогах, но чистота была невероятная, ибо между гостями сновала молодая цыганка и подтирала за каждым вошедшим, сохраняя в доме первозданную чистоту.

Остальные женщины, подпоясанные передниками, все, как одна, в длинных, до пола, юбках, толпились на кухне. Те, кто постарше – готовили замысловатые голубцы из солёных капустных листов, заворачивая в них мелко нарубленное мясо со специями. В печи томилась свинина, а ловкие руки цыганок раскладывали по тарелкам овощи, чтобы передать их молоденьким девушкам, которые и относили кушанья на мужскую половину. Когда из горницы послышались тосты, перемежаемые звоном посуды, и стало понятно, что представители сильного пола приступили к трапезе, за стол на кухне уселись и женщины. Осведомлённая Маша уже успела по секрету нашептать своим сёстрам, что Замбила привезла с собой Галку не просто так, а чтобы сделать из неё шувани. Ведьму себе на смену.

Пока Замбила ела, Люба и Таня, проживавшие в этом доме и доводившиеся баро Гранчо младшими дочерями, увели Галку в дальнюю комнату и, усадив на стул перед трюмо, стали мастерить на голове девочки «цыганскую причёску».

– Сначала накручиваем пряди на висках, чтобы получились спиральки, – весело щебетала старшая из сестёр, подкрепляя слова делом и ловко орудуя плойкой и расчёской. – Затем делаем пробор посередине головы и заплетаем волосы в две косы. И напоследок повязываем дикло.

– Что повязываем? – переспросила Галка, любуясь на своё «цыганистое» отражение в зеркале.

– Дикло, платок, – засмеялась Таня.

– Завтра сошьём тебе юбку и фартук, – подхватила Люба. – Не годится цыганке с голыми ногами ходить!

– Это почему же? – удивилась Галка. – В Москве все так ходят.

– Цыганки и в Москве так не ходят! Ты ещё маленькая, а когда станешь постарше, ты будешь нечистой, пэкэлимос. И юбка твоя будет пэкэлимос, поганой. И если захочешь какого цыгана осквернить, отхлещи его юбкой, и он тоже будет поганым. Мы так делаем, когда кто-то из ромов нарушит закон и его хотят наказать. А чтобы твоя юбка случайно не осквернила пищу, которую ты готовишь, или воду, которую несёшь, тебе нужен передник. Как у всех нас.

– Я кофту нарядную с широкими рукавами тебе подарю, у меня красивая есть, – великодушно предложила Любаша. – Золотая, с голубыми рюшами. Тебе пойдёт.

– Вот здорово! – обрадовалась будущая шувани, вертясь перед зеркалом и поправляя алый платок на рыжей голове.

Галка давно уже не была такой счастливой. Взявшись за руки с новыми подругами, она вернулась в кухню и, замирая от волнения, подошла к старой Замбиле. Та беседовала с длинноносой толстухой в синем бархатном платье и не сразу заметила перемену в своей воспитаннице.

– Сегодня приходила директор районной школы. Тебя, Замбила, спрашивала, – говорила длинноносая, перемешивая деревянной лопаткой шкварчащую на огне картошку.

– Чего она хотела?

– Говорит, спина не гнётся. Болит.

Носатая цыганка отдёрнула руку от сковороды и вскрикнула от боли:

– Ой! Обожглась! Да как сильно! Теперь пузырь будет!

Она отбросила лопатку на стол и стала дуть на руку и отчаянно трясти пальцами, так, что надетые на них кольца зазвенели друг о друга.

– Подойди сюда, Лиза, – позвала старая шувани. – Давай сюда, вылечу. Да не тряси рукой, только хуже будет. Потерпи маленько, сейчас всё пройдёт.

Накрыв пальцы женщины сморщенной ладонью, старая Замбила сдвинула брови и зашептала:

– Те дел амен о гуло дел эг месчибо па омара чорибо[4]. Два цыгана пришли с востока. Один принёс огонь, другой – холод. Прочь, огонь! Сюда, холод! Прочь, огонь! Сюда, холод! Прочь, огонь! Сюда, холод!

И тут старуха заметила Галку. Когда носатая Лиза обожглась, новые подружки сочли за благо удалиться, оставив девочку одну. Пристально всмотревшись в зардевшееся Галкино лицо, сравнявшееся по цвету с платком на голове, Замбила усмехнулась:

– Баловство всё это. Тебе красота ни к чему, чаюри[5]. Это моим племянницам о женихах думать надо. А у шувани нет женихов. Пойдём домой, синеглазая, час уже поздний. Завтра Ильин день. С зарёй поднимемся, травы собирать будем.

– Скажите, пожалуйста, а много на земле цыганских колдуний? – отважилась Галка задать вопрос, который мучил её всю дорогу. – Или вы одна такая?

– Ки шан и романы, адой сан и шувани[6], – пробормотала старуха.

Галка ничего не поняла, но переспрашивать не стала. Во время разговора с девочкой Замбила отпустила руку Лизы, и женщина машинально снова взяла лопатку и принялась мешать картошку, как будто не она только что кричала от боли, опасаясь, что на ладони появится волдырь.

– Ну что, полегче? – осведомилась старуха.

– А, это… – носатая небрежно махнула лопаткой. – Всё уже прошло!

– Вот и хорошо.

Знахарка, кряхтя, поднялась со стула.

– Не хворай, Лиза. Береги себя.

– И тебе того же.

Замбила направилась к дверям кухни, подталкивая перед собой Галку. Они миновали коридор и очутились в просторной горнице, где под доносящуюся из магнитофона песню на незнакомом языке трапезничали мужчины.

– Пусть хлеб и вино никогда не переводятся в этом доме, – повышая голос, проговорила Замбила, подходя к столу. – Баро Гранчо, – обратилась она к развалившемуся на стуле вальяжному великану с седыми усами. – Сказать хочу.

– Говори, сестра, – благодушно разрешил цыган.

Сидящий с краю щуплый цыганёнок проворно метнулся к магнитофону и выключил звук. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь стуком вилок. Многие цыгане тоже откинулись на спинки стульев и приготовились слушать, но некоторые так и продолжали есть.

– Девочку себе взяла, Галю, – Замбила подтолкнула Галку в центр комнаты. – Стану её учить. Замену себе готовить. Прошу разрешения у табора. Если кто-то из вас против, пусть сейчас скажет.

Внутри у Галки всё замерло. А вдруг эти чужие смуглые люди не захотят оставить её у себя? Куда идти? Домой? К матери? Девочка решительно сжала губы. Она ни за что не вернётся в прокуренную грязную квартиру, где после смерти бабушки не видела ничего, кроме побоев и унижения. Если цыгане её прогонят, Галка пойдёт на вокзал и поселится в милом уютном домике с белой надписью «щитовая». Этот домик она приметила, как только сошла с поезда. А питаться будет грибами и ягодами, как Робинзон Крузо. Пока Галка обдумывала перспективы самостоятельного проживания в Минусинске, глава цыганского рода принял решение.

– Да нет, Замбила, никто не против, – за всех откликнулся баро, и девочка с благодарностью посмотрела на седоусого великана. – Пусть Галя живёт.

Никто из сидящих за столом не посмел перечить, все согласно закивали головами. Даже те, кто ел, делали вид, что разговор к ним не относится.

– Вот и ладно, – невозмутимо проговорила старая шувани, словно и не ожидала другого ответа.

Держа старуху за руку, Галка вышла из дома и обомлела. Низкое августовское небо чёрным бархатом нависло над головой. И на бархатном небе сверкали яркие звёзды. Тысячи звёзд! Сотни тысяч! Миллионы!

– Ух ты! – вырвалось у Галки. – Сколько звёзд!

– Столько же, сколько людей, – наставительно заметила Замбила, неторопливо следуя по ночному посёлку с неизменной сигаретой в руке и ведя девочку за собой. – Ребёнок рождается – и зажигается его звезда. Маленько поживёт – звезда побольше станет. Когда человек умирает, с неба его звезда падает. Так и получается – сколько человек на земле, столько и звёзд на небе. А кто такие солнце и луна, знаешь? Это братья бога. Они все вместе дружно живут, но иногда ссорятся. Тогда дерутся, и гром гремит.

Топая за Замбилой по пыльной дороге, ведущей между домами, Галка с восторгом слушала цыганские легенды и всё ждала, когда же покажется дом колдуньи. Кирпичные строения закончились, и начались деревянные халупы. Но старуха не задержалась и около этих покосившихся домиков. У крайней избушки они остановились. Но и туда не пошли, а обогнули хилую постройку и оказались перед высокой палаткой, вход в которую был завешан старым вытертым ковром. Откинув угол ковра, цыганка запустила девочку впереди себя.

Громыхнув занавеской из куриных костей, нанизанных на тесёмки, Галка вошла внутрь и обомлела. Сквозь дыру в крыше шатра проникал лунный свет, и в серебристых лучах его высилась статуя женщины. Она была необычайно красивая и очень, очень смуглая, почти чёрная. Голову и плечи изваяния окутывало тонкое белоснежное покрывало, шею украшали венки из бумажных цветов, а перед постаментом высились ряды свечей. Старуха чиркнула спичкой и одну за другой зажгла семь фитилей. При свете разгорающихся свечек девочка сумела рассмотреть, что кроме статуи в палатке много икон Иисуса Христа и Богородицы. Но Галка на них не смотрела. Взгляд её был прикован к фигуре смуглой женщины. Она казалась Галке столь прекрасной, что от восхищения у девочки перехватило дыхание.

– Кто это? – чуть слышно прошептала Галка.

– Это – наша святая Сара Кали, покровительница всех цыган, – опускаясь на расстеленный на полу матрас, исполняющий роль кровати, ответила старуха. – В сильно далёкие времена, ещё когда цыгане были язычниками, Сара была таборной колдуньей. Раз ночью Сара отправилась на берег моря, чтобы у костра поворожить. И только Сара развела костёр, как море заволновалось, и цыганка увидела плот, который никак не мог причалить к берегу. Так и кидало плот волнами, так и кидало! Тогда Сара сняла с шеи дикло и бросила в воду. И – веришь, нет, чаюри, – по цыганскому платку, как по мостику, на берег сошли плывшие на плоту Мария Магдалина и сама Богородица. Они взяли Сару под свою опеку и стали вести с ней беседы о Боге и сыне его, Иисусе Христе. Вот так и получилось, что две Марии обратили Сару в веру Христову. И стала цыганка Сара, Сара Кали, Чёрная Сара, первой цыганской святой. С тех пор и мы, цыгане, в большинстве своём верим в Господа нашего Иисуса Христа.

А ещё цыгане верят, что Сара Кали замолвит за них словечко перед Богородицей, ведь цыганка всегда лучше цыгана поймёт, чем гаджи[7]. В честь нашей Сары в небольшом французском городе Сент-Мари-де-ля-Мер, под церковью Двух Марий, ромами выстроено подземное святилище. Там стоит точно такая же статуя, какую, чаюри, ты видишь перед собой. И каждый год много веков подряд в день Сары Кали тысячи паломников стекаются туда, чтобы посмотреть, как Сару выносят из подземелья и окунают в море. Когда-нибудь и ты поедешь туда, чаюри.

– Правда? – Глаза девочки восторженно горели. Ладошки она сложила лодочкой на груди и так стояла, глядя на Сару Кали. – Как бы я этого хотела, бабушка Замбила!

– Тогда, Галя, ты должна прилежно учиться и поступить в тот институт, который я тебе укажу. Это хорошо, что директор школы приходила ко мне с больной спиной. Когда она завтра пожалует, я попрошу записать тебя в первый класс. Смотри, не подведи меня, Галя. Мы, рувони, надеемся на тебя. И Сара Кали тоже.

Париж, 18… год

В первый момент Видок подумал, что ослышался. Он вскинул голову, взглянул на Жака Анри и сдавленно произнёс, нахмурив брови:

– Что вы сказали, шеф? Что-то я недопонял.

– В сводке говорится, что вас, Франсуа, убили, – невозмутимо повторил начальник криминальной полиции, рассматривая подчинённого и продолжая выбивать по столу барабанную дробь. – Убили прямо у дверей вашего детективного бюро. На улице Святой Анны. Неподалёку от префектуры полиции. Не желаете объясниться?

Глава Сюрте поёрзал в кресле, чувствуя себя под пристальным взглядом начальника крайне неуютно, и, подбирая слова, медленно заговорил:

– Я полагаю, что злоумышленников ввело в заблуждение моё необычайное сходство с Камилем Валери, которого я оставлял вместо себя в бюро на тот период времени, что работал под прикрытием. Проще говоря, пока я был Рудольфом, Камиль сидел в конторе и вёл за меня дела.

– Теперь понятно. – Сухощавое лицо Жака Анри сложилось в недовольную гримасу. – Не сомневаюсь, что убийцы в самое ближайшее время обнаружат ошибку и предпримут ещё одну попытку разделаться с вами, Франсуа. Мне бы не хотелось лишиться такого помощника, как вы. Итак, моё задание таково – найдите преступников и задержите их, не дав себя убить. На сегодня это самое важное дело. Прямо сейчас и отправляйтесь на улицу Святой Анны, и проведите расследование.

– Пожалуй, вы правы, шеф, – поднимаясь и одёргивая полы сюртука, выдохнул Видок. – Нужно изловить голубчиков прежде, чем они до меня доберутся.

– Возьмите столько людей, сколько понадобится. – Жак Анри сделал широкий жест.

Король Риска небрежно отмахнулся:

– Не думаю, что в этом есть необходимость.

В кабинете повисла долгая пауза, во время которой начальник задумчиво смотрел в окно, а подчинённый переминался с ноги на ногу, не смея удалиться.

– Ну что же, это даже неплохо, – оторвавшись от созерцания жёлтой стены дома на противоположной стороне улицы, проговорил патрон. – Вы, Франсуа, и в одиночку способны на многое. Судя по количеству доносов, вы пользуетесь в префектуре полиции не слишком большой любовью. – Он перевёл взгляд с лица Видока на свои ногти. – А посему любой из полицейских может быть соучастником покушения на вас. Впрочем, так же, как и ваши ребята из Сюрте. Я слышал мнение некоторых ваших подчинённых, будто бы вы притесняете их сверх всякой меры.

– Какая ложь! – задохнулся от возмущения Видок.

– Я не об этом. – Шеф сделал останавливающий жест. – Докладывайте о ходе расследования напрямую мне. Больше не нужно никого ставить в известность о том, куда вы идёте и что собираетесь сделать.

– Отлично, господин Анри. Буду держать вас в курсе дела.

Громко стуча сапогами, под презрительными взглядами полицейских Видок прошёл по коридору управления, гордо неся свои пять футов и шесть дюймов роста. Распахнув дверь, заносчивый великан шагнул в осеннюю сырость улицы. До сыскного бюро на улице Святой Анны было рукой подать. Широкими шагами Эжен Франсуа спешил на место убийства своего двойника. Надвинутая на самые глаза высокая шляпа практически полностью скрывала лицо. Душу томило предчувствие, никогда не обманывавшее Видока, – смерть притаилась где-то рядом. На этот раз вместо него убили другого, но это ничего не значит. Раз задумали поквитаться – доберутся. Желающих свести счёты с дьяволом – как в последнее время называли уголовники создателя Сюрте, словно позабыв о некогда присвоенном лестном титуле, – хоть отбавляй. А значит, изыщут возможность и убьют. И следует опередить их. Игра на опережение – это козырь короля риска и сыска. Козырь, который ещё никто не перебил!

Свернув за угол, Видок обнаружил оцепленное лентой место преступления и полицейского, топчущегося перед подъездом. Сыщик приподнял ленту, поднырнул под неё и устремился к тоскующему стражу порядка.

– Приветствую вас, Жинераль, – бодро окликнул он юношу, приближаясь к хорошо знакомому подъезду. – Не обессудьте, любезный. Господин Анри поручил расследование этого дела мне.

– День добрый, месье Видок, – растерянно промямлил служивый, с недоверием поглядывая на оживший труп. Тело увезли всего несколько минут назад, и полицейский не мог взять в толк, каким это образом покойник смог не только ожить, но и, преисполненный сил и энергии, примчаться на место преступления, чтобы вести расследование собственного убийства.

– Покажите, где лежало тело, и можете отправляться в участок! – распорядился Эжен Франсуа. И сердито добавил: – Все следы затоптали, остолопы!

– Не было тут следов, – обиженно протянул блюститель порядка. – Вы лежали… В смысле, задушенный лежал на мостовой перед дверью подъезда, а рядом с ним валялось портмоне.

– Пустое?

– Ну да, пустое. Но убийца не был грабителем, хотя бумажник и обшарил. Деньги и ваши документы он оставил рядом с телом. Вытряхнул содержимое кошелька на мостовую и ничего не взял. Должно быть, что-то искал.

Видок похлопал себя по карману, словно убеждаясь в целостности собственных вещей, и угрюмо взглянул на жандарма.

– Чем задушили покойного?

– Что, господин Видок, на себя верёвочку примеряете? – ехидно прищурился парень, так же, как и все сотрудники парижской полиции, недолюбливающий ретивого лизоблюда, увивающегося вокруг Жака Анри. – Вот она, удавочка, – полицейский широко улыбнулся и помахал перед Видоком обрывком ткани, скрученной жгутом.

Намётанный глаз бывшего каторжника тут же отметил невероятное сходство мешковины удавки с полотном смирительных рубах, применяемых в Бисетре. Внутри у Видока похолодело. Беглый безумец Алехандро Гомес, о котором упоминалось в полицейском отчёте, обрёл вполне конкретное лицо. Забыв о полицейском, растерянно застывшем с удавкой в руке, Видок шагнул на проезжую часть, решительным взмахом остановил проносившийся мимо экипаж и, взобравшись внутрь, приказал:

– В замок Бисетр.

Экипаж сорвался с места и покатил в сторону окраины. Мимо окон кареты потянулись унылые дома с мокрыми от недавно прошедшего дождя стенами. Видок не любил этот смрадный город. Насквозь прогнивший, как умирающий от сифилиса чахоточный старик, Париж был напичкан пороками тайными и явными. По узким грязным улочкам бледными тенями бродили заразные проститутки, безумными глазами глядели из окон морфинисты, и старые сластолюбцы волокли в свои логова ничего не подозревающих детей, готовых на всё ради обещанного пирожного. Если бы мог, Эжен Франсуа, ни на секунду не задумываясь, покинул бы столицу. Бежал бы отсюда подальше, чтобы не видеть и не слышать о преступлениях, настолько ужасных, что в жилах стыла кровь. Но он не мог. Не мог, ибо должен был доказать всем, и прежде всего самому себе, что он не банальный преступник, а избранный, поставленный Господом Богом на борьбу с пороком.

За пределами Парижа булыжная мостовая сменилась просёлочной дорогой, и экипаж, до того размеренно покачивающийся на рессорах, запрыгал на ухабах. Вскоре на горизонте, на холме Вильфюиж, показалось величественное серое строение, состоящее из крепостных стен и башенок. В конце тринадцатого века эта земля была куплена епископом Винчестерским, исполнявшим обязанности английского посла в Париже. Посланник построил здесь дворец, который назвал Винчестер, в устах местных жителей преобразовавшийся в Бисетр. Во время англо-французской войны имение было конфисковано, а в опустевшем замке поселились знатоки оккультных наук, и по ночам, если верить слухам, принялись вызывать не кого-нибудь, а самого дьявола. Чтобы пресечь сношения с нечистой силой, король Людовик Тринадцатый перевёл сюда из города лечебницу для сирых и убогих, оскверняющих своим видом взор парижан. Тогда же в народе появилась песенка:

В восемнадцатом столетии в Бисетре опять случились перемены – во внутреннем дворе замка разместили, вдобавок ко всему, пересыльную тюрьму. Таким образом, наружные стены замка служили оградой для дома призрения, далее следовала стена сумасшедшего дома, а во внутреннем дворе размещались заключённые. Какой-то из уцелевших героев бесславного наполеоновского похода в Россию выхлопотал разрешение и открыл под больничной стеной кабачок с красноречивым названием «По возвращении из Кремля», уменьшившееся до ёмкого «Кремлей». Это заведение скрашивало не только унылые будни стариков и безумцев, чудом разжившихся монеткой, но и заточение приговорённых к каторге. При виде показавшейся на горизонте серой громады замка у Видока больно сжалось сердце – об этом месте у него остались самые тяжёлые воспоминания.

Стоило партии каторжников, среди которых был и Видок, переступить порог внутреннего двора, где размещались казематы, как около шестидесяти заключённых прекратили играть в барры и тут же обступили вновь прибывших, рассматривая их замысловатые оковы. Явиться в Бисетр с подобными украшениями было делом почётным, а заслужить такие мудрёные браслеты можно было только неудавшейся попыткой дерзкого побега. Такая попытка действительно имела место, и слава о ней уже успела докатиться до стен пересыльной тюрьмы. Каждому хотелось услышать рассказ о подвигах героев из первых уст, и Эжена Франсуа, как известного зачинщика подобных дел, буквально рвали на части, предлагая угостить. Деньги на выпивку и закуску в Бисетр приносили подружки сидельцев, свободно проходившие в кабачок и пирующие там вместе со своими приговорёнными к заключению приятелями.

Справедливости ради стоит заметить, что заключённые и сами неплохо зарабатывали. При помощи чиновников они рассылали так называемые «Иерусалимские письма», в которых «раскрывали тайну» несуществующих богатств доверчивым простакам, жалуясь на злодейку-судьбу, по воле которой автор письма – «камердинер бежавшего от революции маркиза» – оказался в больнице Бисетра. Если простак клевал на приманку, то тут же выяснялось, что «камердинер» заложил служителю лечебницы чемодан с двойным дном, в котором находится план местности с зарытыми сокровищами. Требовалась сумма в тысячу франков, чтобы выкупить багаж и карту.

На сто разосланных в далёкие кантоны посланий ответов приходило примерно двадцать, что давало возможность ловкачам неплохо себя чувствовать, пропивая дармовые денежки в «Кремлей». Надзиратели смотрели на эти забавы сквозь пальцы, полагая, что дураков надо учить, и считая «Иерусалимские письма» наименьшим из зол, на которые способны арестанты. По той же причине допускалось производство фальшивых монет по два су, в одно время наводнивших весь Париж. А вот другие промыслы обитатели Бисетра тщательно скрывали от тюремщиков, ибо за них грозила неминуемая кара. Тайком в камерах с невероятным искусством подделывались паспорта, изготовлялись пилки для распиливания оков и вытачивания ключей. Там же плелись фальшивые накладки для волос, ибо беглых каторжников легче всего узнать по их бритым головам. В общем, к услугам Видока и его друзей было отлично налаженное тюремное производство аксессуаров для побега, и новый рывок на свободу был только вопросом времени.

Москва, 199… год

Лазарева раздражала меня с самого первого дня. Как только я поступила в университет, так сразу и стала раздражать. Да нет, пожалуй, ещё раньше. Ещё на подготовительном отделении. Эти круглые очки, мальчишеская стрижка на выкрашенных перьями волосах и тонкие ноги в обтягивающих джинсах – кошмар да и только! Лазарева без конца жуёт жвачку и курит в туалете – две отвратительные привычки, за которые я готова убить. А может, я так не люблю Лазареву потому, что она всё время крутится рядом с Глебом.

Честно говоря, Глеба Белозерского я заметила не сразу. Престижный вуз, новые друзья – шум, гам, веселье. Где там смотреть по сторонам! Первую неделю сентября я обращала внимание лишь на двух крепких мужчин в строгих черных костюмах и белых рубашках при галстуках, повсюду сопровождающих наш первый курс. Один всегда стоял у дверей аудитории, в которой проходили лекции, второй сидел рядом с одним и тем же парнем. Как позже выяснилось, сидел он рядом с Глебом. Невысокий, плотный, даже слегка рыхловатый, Белозерский производил впечатление домашнего мальчика. Тщательно причёсанные жидкие волосы и скошенный лоб, из-под которого на мир взирали боязливые глаза, только усиливали это впечатление. В середине первого семестра по потоку поползли слухи, что охрану к нашему однокурснику приставили не случайно – оказывается, его уже похищали конкуренты отца – преуспевающего банкира. И тут же нескладную фигуру Глеба Белозерского окутал романтический флёр, привлекая к нему, точно аромат диковинного цветка пчёл, внимание всех девочек курса.

– Какой же он милый, – шептала мне на ухо Ольга, сидя на лекции сразу за Белозерским и разглядывая его плоский затылок. – Как на ёжика похож! Знаешь, Сонька, о чём я мечтаю? Пусть Глеб станет бедным, и тогда никто не будет за ним бегать. И будет нужен он лишь мне. Видишь, как девчонки на Глеба таращатся?

И в самом деле, Лазарева смотрела на него не отрываясь. Она буквально пожирала Белозерского глазами. Пялилась так, что даже очки запотели. Это заметили не только мы с Ольгой, но и охранники. Два широкоплечих человека в чёрных костюмах не любили, когда на их подопечного слишком пристально смотрят. На всякий случай охранники ограждали Белозерского вообще от всяких контактов. Должно быть, поэтому сразу же после занятий Глеб незаметно растворялся в толпе студентов, никогда не задерживаясь, чтобы поболтать с однокашниками. Чтобы сходить в кино, на выставку, в театр. Или на худой конец двинуть куда-нибудь в парк, предварительно закупив пива и чипсов, как это делают все приличные студенты. Ну, или почти все, за исключением совсем уж законченных ботаников. И вдруг в начале прошлой недели Глеб сам подошёл к нашей компании, толпившейся на ступеньках университета, и, отчаянно краснея, пригласил к себе в гости, посулив заказать на дом итальянское сухое вино и пиццу. Как из-под земли рядом с Белозерским тут же выросла Лазарева и навязалась на нашу шею. Отказываться от приглашения из-за одной неприятной девицы было бы глупо, и шестеро парней, мы с моей Ольгой и Лазарева на двух машинах устремились на Арбат.

Белозерские проживали в доме в тихом переулке, в квартире, выходящей окнами во внутренний двор. В распоряжении семьи были пять комнат, просторная прихожая и кухня, оборудованная по последнему слову техники. Мальчишки уселись с вином и пиццей перед телевизором в гостиной, а мы, девочки, крутились на кухне, нарезая овощи для салата. И заодно с интересом рассматривали интерьер квартиры Белозерских. Стены огромной кухни украшали семейные фото в тонких бронзовых рамках. Нижний ряд на соседней с мойкой стене был отведён Глебу. Больше всего снимков оказалось посвящено какому-то концерту, на котором наш совсем ещё юный однокурсник был запечатлён на сцене со скрипочкой и смычком и в самом настоящем фраке. Остальные фотографии принадлежали Глебовой родне. Некоторые из размещённых на стенах снимков казались очень-очень древними. Изображённые на них дамы и господа были одеты по моде девятнадцатого века, и лица у всех были надутые и важные.

– Интересные картинки. – Ольга ткнула пальцем в фото мужчины с фатоватыми усиками и с тросточкой. – Как в хронике из жизни царской семьи. Знаете, когда показывают всяких фрейлин и личных лечащих врачей его императорского величества.

– А что, похоже, – соглашаясь, блеснула очками Лазарева.

Только я хотела сказать, что Лазареву никто не спрашивает, как вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд откуда-то из глубины многочисленных комнат. Обернувшись, увидела застывшую в дверях старуху. Пожилая дама казалась величавой и невероятно аристократичной, словно сошла с одной из старых фотокарточек. Длинное шёлковое платье цвета тёмного шоколада эффектно освежал кипенно-белый воротничок из брюссельского кружева. В комплекте к воротничку прилагались высокие манжеты. За манжетой был изящный носовой платочек, а у горла бабули поблескивала бриллиантовая брошь. Лицо её было узко и бледно, точно отлито из алебастра. Ноздри тонкого, с горбинкой носа подрагивали, как будто принюхиваясь. Бескровные, плотно сжатые губы кривились в вежливой улыбке, колючие глаза словно ощупывали пространство вокруг себя. Медленно ступая домашними туфлями по старому кафелю, старуха приблизилась к кухонному столу, остановилась рядом со мной и, грассируя, проговорила:

– Деточка, у вас породистое лицо. Как ваше имя?

– Соня Воронцова, – с лёгким удивлением вымолвила я.

– А я Екатерина Павловна, бабушка Глебушки. Неужели вы из тех самых Воронцовых? Кто ваши родители, Сонечка? В вас чувствуются аристократические корни.

Ольга скептически хмыкнула. Лазарева залилась жарким румянцем. Я смущённо потупилась. Не могу сказать, что мы такие уж аристократы. И до графов Воронцовых, владевших дворцами по всей необъятной России, нам так же далеко, как до луны. Бабушка по маминой линии рассказывала, что её предки пришли с Поволжья, спасаясь от голода, и устроились работать на Трёхгорку. Мамина мама подросла и двинулась по их стопам. Дослужилась до мастера и ушла на пенсию. Дед был вроде бы москвич, всю жизнь оттрубил водителем на автобазе. Предки отца прибыли откуда-то из Сибири. Все они тоже были простыми работягами, и только мои родители из всей семьи «выбились в люди» – то есть обзавелись высшим образованием. Отец и по сию пору прозябает в фотолаборатории Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности, через день упиваясь казённым спиртом, выдаваемым для протирки оптики. А мама, зевая от скуки, вот уже двадцать лет редактирует заводскую газету.

– Я плохо знакома с родовыми корнями, – туманно откликнулась я, доканчивая резать помидор и грозно глядя на хихикающую подругу. – Вполне вероятно, что аристократы и в самом деле присутствовали среди моих родственников. Отец у меня международный журналист, мама – главный редактор крупного издательского холдинга.

– Какие поразительные снимки, – чтобы увести разговор от неприятной темы, польстила старухе Лазарева. Было заметно, что она очень хочет понравиться родственнице Глеба. – Это ваши предки?

– Да, наша родословная древняя, – заглотила наживку Екатерина Павловна.

– А кто этот усатый франт? – встряла Ольга, вырывая инициативу у Лазаревой и перетягивая одеяло на себя.

– Это граф Белозерский, знаменитый адвокат, не уступающий по красноречию самому Плевако, – пустилась в пояснения старуха.

– А почему он с серьгой в ухе? – настырно допытывалась Ольга. – Разве адвокаты носили серьги? Я думала, что серьгами украшали себя только моряки и пираты. Когда пират брал корабль на абордаж, он прокалывал в ухе дырку. И когда моряк пересекал экватор, он тоже вдевал в ухо серьгу. Это было вполне обоснованно, отмечая таким образом некие вехи в судьбе обладателя серьги. Может, и среди адвокатов было заведено после выигранных процессов украшать себя серьгами?

– Вовсе нет, – обиженно поджала и без того узкие губы Екатерина Павловна, и по тому, как бабушка Глеба посмотрела на Ольгу, было понятно, что расположение старухи подруга моя безвозвратно утратила и девушкой Глеба ей никогда не стать. – Эта серьга – фамильный амулет, приносящий удачу. Она и сейчас передаётся в нашей семье по мужской линии.

– Неужели отец Глеба носит её в ухе? – жгла мосты Ольга, обиженная лестным замечанием в мой адрес.

– Деточка, вы слишком любопытны, – давая задний ход, проговорила старуха Белозерская. И, остановившись в дверях кухни, обернулась ко мне: – А вас, Сонечка, я приглашаю бывать у нас по-простому. Мы с Глебушкой будем рады видеть вас в любое удобное вам время.

Домой мы с Ольгой возвращались на такси, которое оплатил Белозерский.

– Не понимаю, что на меня нашло? – кусая губы, бормотала Ольга. – И чего я привязалась к этой серьге? Какая мне разница, где её носит отец Глеба?

Я молчала и смотрела в окно, стараясь улыбаться так, чтобы в темноте салона машины моё довольное лицо было не слишком-то заметно. Девочки из бедных семей, такие, как я, всегда мечтают о принцах. И вот он – Глеб Белозерский! Принц на белом коне! Пусть не слишком красивый, пусть не слишком умный и не очень-то мужественный. Скорее даже наоборот. Робкий какой-то и неуверенный в себе. Зато богатый. Что может быть романтичнее, чем выйти замуж за сына банкира? Так и вижу частный самолёт, на котором мы с Глебом летим на семейный обед к его папе в Майами. Стройный, подтянутый банкир Белозерский, с шоколадным загаром и ослепительной улыбкой, встречает нас на белоснежном лимузине и везёт в свою резиденцию. У банкира собирается весь бомонд – актёры, режиссёры, художники и певцы, и со всеми семья Белозерских на короткой ноге.

Следующий кадр. Я разгуливаю по террасе в развевающемся красном платье с бокалом вина в руке, и морской ветер обдувает моё разгорячённое лицо. Рядом идёт красавец брюнет. Возможно, он тенор. А может, футболист? Иди даже известный актёр. А впрочем, это неважно. Рядом со мной прохаживается кто-то невероятно красивый и знаменитый и осыпает меня комплиментами. Муж меня не ревнует. Глебу хорошо тогда, когда счастлива я. Со временем я к нему привыкну. Быть может, даже полюблю. И жизнь окончательно обретёт гармонию. Ещё одна смена кадра. В Москве нас с Белозерским тоже ожидает вечная сказка. Мы ходим по выставкам, спонсируем театральные постановки, и о нас по всей матушке-России гремит слава как о меценатах сродни Морозову и Мамонтову. И, может быть, я даже открою свою продюсерскую фирму и буду продвигать молодые таланты. Я так люблю кино и театр и мечтаю стать продюсером!

Когда я поделилась планами с Ольгой, подруга заявила, что продюсерская фирма – это ерунда. Гораздо интереснее владеть пиар-агентством и продвигать политиков и социально значимые проекты. Может, она и права. Это ведь тоже, по сути, близко к творчеству. В душе я всегда хотела вращаться среди людей искусства, а в экономический вуз поступила исключительно по настоянию мамы. Семейный союз с заштатным фотографом мама считает чуть ли не самой большой своей ошибкой и очень не хочет, чтобы я её повторила.

– В университете женихи – как на подбор, – говорила мама, пересчитывая деньги, вырученные за старенькую дачу, которую им с отцом пришлось продать, чтобы простимулировать моё поступление. – И очень даже хорошо, что отделение называется «Финансы и кредит». Наверняка там учатся дети банкиров. Вот выйдешь замуж за сынка банкира, тогда и занимайся, чем душе угодно. Хочешь – певцов продюсируй, хочешь – кино снимай. С большими деньгами любая блажь позволительна.

Глеб, несомненно, и есть тот самый жених, о котором говорила мама. Само собой, я ощущаю некоторую неловкость, ведь это Ольга влюблена в Белозерского, а я не так чтобы очень. Даже скорее наоборот. Зато бабушке Глеба больше понравилась я. И хочется кому-то или нет, я ни за что на свете не упущу своего счастья. И что с того, что весь прошлый год, посещая подготовительное отделение, я встречалась с Маратом? Шарафутдинов не может не нравиться. Он, несомненно, красавчик. К тому же речист, паразит, как телевизионный комментатор. Но что с Маратика возьмёшь, с нищеброда иногороднего? Мама костьми ляжет, но не позволит мне выйти за него замуж. И в принципе я её понимаю.

После вечеринки с пиццей Глеб стал подходить ко мне, чтобы переброситься словечком. Ольга прямо из себя выходила, когда Белозерский шёл в нашу сторону в окружении охраны и улыбался мне во весь рот. Марат тоже показывал норов – тут же принимался оказывать знаки внимания Светке Гавриловой, и поэтому она, пожалуй, была единственной девчонкой в группе, которая не ревновала меня к Белозерскому. Остальные прямо бесились от злости и зависти. Особенно Лазарева. Лазарева аж багровела вся. Она смотрела на нас так, точно хотела испепелить взглядом. До сего дня Глеб просто болтал со мной о разных разностях, а этим утром подошёл и сказал, по своему обыкновению отводя глаза и глядя на свои ботинки:

– Сонь, привет. У меня сегодня день рождения.

– Поздравляю! – просияла я. – И сколько стукнуло?

– Девятнадцать. На семейный праздник папа прилетел.

– И что он тебе подарил?

– Только не смейся. Серьгу удачи.

– Чего же тут смешного, – дёрнула я плечом. И попросила: – Покажи!

Глеб вынул бумажник и вытряхнул на руку плоский стальной серп серьги. Серьга как серьга. И с чего это вдруг она такая особенная?

– Да, интересная вещица, – похвалила я, чтобы сделать имениннику приятное.

– Отец хочет познакомиться с тобой, – возвращая отцовский подарок обратно в бумажник, смущённо проговорил Белозерский. – Ты как, не очень занята? Поедем ко мне после лекций?

Не знаю, как я высидела четыре длиннющие пары. Я просто сгорала от нетерпения, предвкушая знакомство с отцом Глеба. Сам банкир Белозерский Илья Владимирович желает меня видеть! И вот наконец занятия закончились, мы сели в машину и поехали на Арбат.

– Слушай, Сонь, – Глеб взял меня за руку. – Если отец спросит, хотела бы ты жить со мной, ты что ответишь?

Вот оно! Белозерский делает мне предложение! Бедная Золушка вырывается из нищеты и превращается в принцессу! Конечно же, я скажу «да»! Я посмотрела в окно, и вдруг мне безумно захотелось пройтись по этой шумной красивой улице. Так захотелось, что я готова была выскочить из машины на полном ходу.

– Остановите, пожалуйста! – взмолилась я, тронув за плечо охранника, каменной глыбой возвышавшегося за рулём «БМВ». И, глядя на Глеба, попросила, не отвечая на вопрос: – Давай пройдёмся пешком?

– Да без проблем, – неожиданно легко согласился мой без пяти минут жених. – Охрана подождёт нас возле дома.

К моему удивлению, охранники тоже не стали спорить, и машина, визжа тормозами, прижалась к обочине у станции метро «Смоленская». Глеб вышел из салона авто и протянул мне руку, помогая выбраться. Я уже привыкла к его широкому лицу и вытянутому ежиному носу, и банкирский сынок больше не казался мне неказистым и жалким. Как всё-таки щедрые подарки украшают кавалера! А за время нашего общения Белозерский успел надарить мне целую кучу замечательных вещей. Стоило мне на чём-либо остановить рассеянный взгляд, как привлёкшая моё внимание вещица тут же оказывалась у меня в руках.

– Хочу мороженого, – капризно протянула я, глядя на палатку «Баскин Робинса».

– Какое тебе, Сонь, выбирай, – приближаясь к палатке, предложил Глеб, на ходу доставая бумажник, вынимая крупную купюру и пряча кошелек обратно в карман брюк. Подойдя к витрине, он весь подался вперёд, рассматривая ассортимент.

И тут я увидела, как в оттопыренный карман Глеба тянется чужая женская рука. Двумя длинными пальцами воровка подцепила бумажник и аккуратно вытащила из кармана Белозерского. От подобной наглости я лишилась дара речи. И, торопливо обернувшись, увидела Лазареву. Наша однокурсница улыбалась во весь рот, точно это не она только что стянула чужой кошелёк! Постепенно способность говорить возвращалась ко мне, и я уже хотела закричать, но Лазарева неожиданно схватила меня за руку, продолжая странно улыбаться.

– Так какое ты будешь мороженое, Сонь? – не замечая возни за своей спиной, снова спросил Глеб, не отрывая изучающего взгляда от витрины.

– Шоколадное, – выдохнула я, глядя Лазаревой в глаза и чувствуя непонятное оцепенение, растекающееся от ладони по предплечью и оттуда дальше, выше и ниже, по всему телу.

Франция, 18… год

Трясясь в карете по просёлочной дороге, Видок неотрывно смотрел на приближающиеся серые стены замка, и воспоминания одно тяжелее другого роились в его голове. Попав в Бисетр, некоторое время Король Риска прозябал там, обдумывая способ покинуть тюрьму, пока не пришёл к выводу, что проще всего это сделать, проломив плиту в форте Моган. Так можно будет добраться до водопровода, находившегося под зданием, и затем, с помощью подкопа, попасть во двор умалишённых. А оттуда уже совсем легко выбраться на волю.

Для воплощения задуманного Эжен Франсуа сколотил группу единомышленников, и посвященные в его план заключённые десять долгих дней и ночей, не прерываясь ни на минуту, рыли подкоп. Когда всё было закончено, беглецы дождались ущербной луны, и в два часа ночи тридцать четыре человека один за другим спустились в водопровод. Освещая себе путь потайными фонарями, каторжники проникли во двор сумасшедших. Оставалось всего лишь найти лестницу и перелезть через стену, но в этот момент звон цепей нарушил ночную тишину. Из конуры, что располагалась в углу двора, лениво потягиваясь, вылезла собака. Беглецы затаились, с трудом сдерживая дыхание. Животное принюхалось и заливисто залаяло в ту сторону, где замерли сбившиеся в кучу люди. Надзиратели и тюремщики тут же сбежались на звонкий лай и штыками загнали узников в их камеры.

Верный себе Эжен Франсуа, пользуясь всеобщей суматохой, спрятался в какой-то чан. Дождавшись, когда шум утихнет, организатор побега выбрался из своего укрытия и с помощью так кстати обнаруженного шеста перелез через стену, оказавшись во дворе скорбного дома. Уже начало светать, и нужно было срочно где-то укрыться. Припрятав шест у стены, Видок проскользнул в каземат и, увидев опущенную решётку одной из камер, изловчился и отодвинул засов. Юркнул в крохотную комнатушку, при помощи самодельного ножа вернул засов на место и с головой зарылся в охапку соломы. Но вдруг с содроганием почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Солома зашуршала, разгребаемая чьими-то руками, и прямо над беглецом склонилось заросшее свалявшейся бородой лицо безумного обитателя камеры. В первый момент Короля Риска обуял нечеловеческий ужас, но уже в следующее мгновение он взял себя в руки и шёпотом проговорил:

– Не бойся! Я друг. Не выдавай меня! Доверься и помоги. Я выведу тебя на волю.

В запавших глазах сумасшедшего мелькнула искра радости. Присыпав Видока соломой, он больше его не тревожил, разве что только затем, чтобы просунуть к лицу Эжена Франсуа какую-нибудь еду. Лёжа в своём укрытии, беглец слышал, как лязгали, открываясь, засовы, как обитателя камеры выводили на прогулку, как приносили ему пищу и убирали нужник. Размышляя о случившемся, Видок понимал, что ночной инцидент не может остаться безнаказанным и скоро его хватятся и начнут искать. Потом тюремщики должны будут принять особые меры, призванные исключить возможность повторного побега, и только в эту ночь он ещё может унести из Бисетра ноги. Ждать дольше нельзя – рано или поздно его обнаружат, и тогда ему не поздоровится. Поедая хлеб и мясо, пожертвованные сумасшедшим, Видок дожидался темноты и того особого момента, когда стихнут все звуки дня и дом скорби погрузится в сон.

И вот наконец долгожданный миг настал. Посреди ночи Видок осторожно выбрался из укрытия, сквозь прутья решётки отомкнул ножом засов и указал на дверь гостеприимному хозяину, ожидавшему развития дальнейших событий, сидя у стены на корточках с узелком в руках. Безумец сразу понял, что от него хотят, и, выйдя из камеры, на цыпочках двинулся по коридору. Зачинщик побега последовал за ним.

Добравшись до внутреннего двора и никого не встретив по дороге, обитатель психиатрической лечебницы решительно направился к забору, когда на него беззвучно налетела чёрная тень. Опрокинутый навзничь сумасшедший истошно закричал, и бегавшая без привязи собака, что рвала его зубами, разъярённо залаяла в ответ. На шум сбежались другие псины, отпущенные на ночь охраной, а вскоре послышались голоса санитаров, спешащих к месту происшествия. Видок предполагал что-то подобное и пустил вперёд безумца с одной-единственной целью – отвести удар от себя. Смутное томление в груди Видок решительно подавил, считая жалость проявлением слабости, и смотрел на раздираемое животными тело с брезгливым отвращением.

Пока кричащий и лающий клубок из человеческого тела и грызущих его собак катался по двору, Эжен Франсуа, не теряя времени, рубанул ножом по шее одну из сунувшихся к нему псин, схватил припрятанный ранее шест, перелез через стену и, пробежав через территорию богадельни, был таков. Как звали того безумца? Видок не знал. Может, и Алехандро Гомес. А может, и нет. Но почему-то начальнику Сюрте казалось, что это тот самый, с глазами доверчивыми и кроткими, через столько лет наконец-то сумел улизнуть из своего узилища, чтобы свести счёты с вероломным приятелем, отплатившим жестокой низостью за проявленное гостеприимство.

После поворота на Фонтенбло возница подхлестнул лошадей, свернув в тополиную аллею. Карета прокатилась между деревьями с голыми, лишёнными листвы ветками, похожими на тонкие руки, тянущиеся к небу в безмолвной мольбе, и остановилась у ворот с надписью «Богадельня для престарелых». Видок спрыгнул с подножки экипажа и, расплатившись, двинулся на территорию приюта. За воротами Бисетра было безрадостно. По первому двору прогуливались неухоженные старики, и их серые балахоны, пошитые на манер арестантских роб, мало чем отличались от одежды заключённых. Бывший арестант, а ныне глава сыскной полиции, прошёл через плотную толпу, не вызвав у отупевших от тягостной рутины обитателей богадельни ни малейшего интереса, и свернул к воротам второго двора, где содержали умалишённых.

– Месье, могу я быть полезен? – Простоватый на вид паренёк, исполняющий обязанности смотрителя лечебницы, шагнул к Видоку из своей каморки.

– Сделайте одолжение, любезный, – откликнулся посетитель. – Я из префектуры полиции. Меня интересует всё, что касается сбежавшего пациента Алехандро Гомеса.

– Но, сударь, уже приходили из полиции, и я сказал, что ничего не знаю, – испуганно залопотал смотритель.

– Могу я взглянуть на его камеру? – сухо осведомился Видок.

– Само собой, пройдёмте, – засуетился чиновник, пересекая двор и направляясь к длинному строению с решётчатыми окнами.

У часовни, возвышающейся в центре больничного двора, Видок благоговейно осенил себя крестным знамением и, сопровождаемый смотрителем, проследовал в длинное здание, где по обеим сторонам коридора располагались клетушки обитателей лечебницы. Подковы его сапог гулко стучали по каменным плитам Бисетра, и Эжен Франсуа с интересом прислушивался к себе – очутиться в этих стенах не в качестве арестанта было для многолетнего каторжника ощущением новым и очень необычным.

– Как пациент сбежал? – коротко бросил преисполненный сознания собственной важности Видок, обращаясь к провожатому.

– Не знаю, сударь, ничего не знаю, – испуганно отозвался служащий, уловив в голосе собеседника грозные нотки. – Я только что заступил, а сменщика, в дежурство которого это и приключилось, ещё ночью скрутил приступ аппендицита. Должно быть, безумец как-то пронюхал о болезни смотрителя и, пользуясь его недугом, пустился в бега.

Некоторое время смотритель, насупившись, шёл по коридору вдоль длинной череды крохотных комнаток, пока не остановился перед одной из низких дверей. Отодвинул засов и, осторожно приоткрыв дверь, шагнул в полутёмное помещение. Каземат как две капли воды походил на тот, где много лет назад Эжен Франсуа прятался в соломе. Усиливала ощущение дежавю заросшая седыми патлами фигура оборванного безумца, сидящего на корточках у дверного косяка.

– Не бойтесь, сударь, он не опасен, – заметив смятение в глазах посетителя, проговорил смотритель, поспешно закрывая за собой дверь. – Это сосед сбежавшего Алехандро Гомеса.

Услышав знакомое имя, больной вскочил на ноги и пронзительно завизжал, сжав кулаки и скаля зубы:

– Гомес не сбежал! Нет! Не сбежал! Его забрал оборотень с двумя головами, одна из которых человеческая! У волка голова женщины! Двуглавый волк унёс Алехандро! Волк! Волк! Волк унёс его!

Не обращая внимания на крики безумца, Видок хладнокровно приступил к осмотру камеры. Отбросив в сторону солому, сыщик внимательно обследовал стену. Не обнаружив видимых следов подкопа, перешёл к соседней стене. Затем к следующей. И, наконец, к стене последней, тоже совершенно целой, без малейших следов покушений на побег.

– Стены здесь ни при чём! Волк с двумя головами забрал Алехандро через окно, – сосед беглеца запрокинул голову и указал дрожащим пальцем на узкий луч света, пробивающийся в каморку.

Видок проследил за подрагивающей рукой сумасшедшего, окинул взглядом крошечное отверстие в стене под самым потолком размером чуть больше крысиной норы, и недоверчиво усмехнулся.

– Ты что-то путаешь, приятель. В эту дыру не пролезет и кошка. Не то что взрослый мужчина.

– Дело в том, – смущённо начал смотритель, отводя глаза, – что Алехандро Гомес не совсем обычный человек. Он калека.

Видок шумно сглотнул. Так и есть. Тот самый. Старый знакомый из прошлой жизни, покалеченный сторожевыми псами.

– Алехандро карлик, и до того, как попал в Бисетр, он был артистом цирка уродов.

Москва. Наши дни

– Мать, когда ты сваришь нормальный обед? Тебе самой не противно? В доме из еды один майонез!

Коротко стриженная голова Славика заглянула в кабинет, где я вымучивала тронную речь кандидата в мэры Залесска. Сын огляделся по сторонам, повёл туда-сюда печальными очами и скрылся в коридоре. Подумать только! И этого крепкого парня я за ручку водила в садик, где он влюбился в маленькую белокурую Настеньку и после выпускного утренника заявил, что собирается на ней жениться! Как жаль, что те счастливые времена в далёком прошлом. Теперь, когда Славка вырос, он увлечён исключительно работой, и белокурым Настенькам нет места в его жизни. Сын с утра до ночи торчит в своём полицейском управлении и появляется дома только для того, чтобы закинуть в себя еду, рухнуть на диван у телевизора и отключиться под рёв гоночных болидов, снующих по экрану, ибо заезды «Формулы-1» предпочитает всем другим развлекательным зрелищам.

– Когда ты женишься? – сердито пробормотала я, вылезая из-за компьютера и устремляясь в коридор. – Тогда вопрос с обедом отпал бы сам собой.

– Женюсь, когда встречу самую лучшую женщину в мире и пойму, что у нас всё по-настоящему! Как у вас с папой, – прокричали из кухни.

Я почувствовала, как сардоническая усмешка скривила губы, и поспешила согнать её с лица. Вся штука в том, что Слава с самого детства слишком идеализирует наши отношения с Глебом. Нет, я, конечно, живу с мужем. И, в общем-то, неплохо живу. Но если бы не Слава, давно бы от него ушла. Честно говоря, в последнее время муж мне не слишком досаждает. Его длительные командировки позволяют тешить себя иллюзией, что я свободная женщина и могу жить так, как хочу. Встречаться с тем, кто мне нравится, и делать то, к чему лежит душа. Пиар-агентство, которым я руковожу, особых денег не приносит, зато даёт огромное удовлетворение от проделанной работы. Мне нравится продвигать товары и людей. Когда создавалось агентство, я думала, что и Глеб будет в нём работать, но муж предпочёл карьеру регионального представителя клининговой компании, хотя рекламный бизнес был свадебным подарком банкира Белозерского, и, следовательно, предполагалось, что рулить им будем мы на пару с Глебом. Об Илье Владимировиче ничего плохого сказать не могу. Свёкор оставил о себе добрую память, подарив нам агентство ещё до того, как его банк обанкротился, обманутые вкладчики отсудили всё имущество семьи Белозерских, а сам банкир получил на Багамах пулю в сердце. А затем и контрольную, в голову.

После падения банка наша жизнь коренным образом изменилась. Бабушка Глеба не смогла пережить позора, обрушившегося на их древний уважаемый род, и вскоре после заказного убийства Ильи Владимировича и сама скончалась от инсульта. Домработница и кухарка потребовали расчёт, а няня хотя и осталась на службе, боялась выводить Славика во двор, ибо гуляющие мамаши не давали им прохода, обвиняя во всех смертных грехах и обзывая ворюгами. И тогда мы сменили место жительства, переехав из центра Москвы за город, и всей семьёй поменяли фамилию на мою девичью, став из одиозных Белозерских вполне нейтральными среднестатистическими Воронцовыми. Глеб тогда сильно запил, и я, хотя и подумывала о разводе, так и не смогла от него уйти. Славик всегда смотрел на отца как на беспрекословный, непререкаемый авторитет, и я не посмела разрушить эту привязанность. К тому же я видела, как Глебу трудно бросить пить, но ради нас с сыном муж сумел взять себя в руки, и это тоже заслуживает уважения. А уж когда я помогла ему устроиться на приличную работу, муж стал ко мне ещё внимательнее, чем прежде.

А потом он стал мотаться в командировки, и жёсткая необходимость в разводе отпала сама собой. Ощутив свободу, я расправила крылья, и наш университетский роман с Маратом Шарафутдиновым вспыхнул с новой силой. Бывший однокурсник больше не был нищим. Он достиг вполне приличных высот и теперь собирался баллотироваться на пост мэра небольшого подмосковного городка Залесска. И я, как успешный специалист по пиару и связям с общественностью, вызвалась организовать Марату предвыборную кампанию. Помимо моей фирмы ещё одно агентство предлагало свои услуги, но тендер выиграла всё-таки я. Как раз для Марата я сейчас и писала речь, хотя это скорее финальный этап работы. Зато настолько приятный, что я не смогла отказать себе в удовольствии заняться им, ибо ни на секунду не сомневаюсь в победе заказчика. Свои встречи с Маратом я держу от близких в тайне. Глеб-то меня поймёт, а вот Славка ни за что не простит. Он за отца в огонь и в воду, и если бы сыну пришлось выбирать между мной и Глебом, выбор, несомненно, был бы не в мою пользу.

Заглянув на кухню, я увидела невысокую ладную фигуру сына. Славик стоял перед распахнутой дверцей холодильника и прямо из банки лил себе в рот сметану.

– Подожди сметаной объедаться, давай пельмени сварю, – дёрнула я за рукав форменного кителя, отодвигая Славку плечом и устремляя в белое нутро холодильника пытливый взгляд. Ветчина, помидоры, чеснок и три яйца – из этого получится отличная яичница. А на первое пельмени со сметаной и с зеленью – чем не обед? – И форму сними, закапаешь!

– Тебе бы ротой командовать, мать-командирша, – усмехнулся Слава, отступая в сторону коридора и на ходу расстёгиваясь.

– Стой! – Я в панике оглядела пустую хлебницу. – Не раздевайся, Слав! За хлебом сходи! И тортик купи, отец приезжает, – вдогонку крикнула я.

Хлопнула дверь, закрываясь за Славкой. Я резала зелень, когда на кухонном столе завибрировала трубка сына.

– Надо же, смартфон забыл, – я склонилась над аппаратом и взглянула на дисплей. На экране светилась надпись: «Майор Рыбникова». Девица. Сослуживица. И даже, возможно, моя потенциальная невестка. В общем, не ответить на вызов было выше моих сил. Торопливо вытерев руки о спортивные штаны, я провела пальцем по экрану, собираясь поздороваться и обстоятельно расспросить девушку о её отношениях с моим сыном. Но не тут-то было.

– Слушай, Воронцов, есть информация, что ассенизаторы со дня на день будут в Москве! – придушенным шёпотом зачастила трубка, не давая мне и рта раскрыть. – Мы с ребятами срочно выезжаем в ваши края, а ты подготовь начальство. Почву прозондируй и жди нас. Без нас ничего не предпринимай! Ты понял, Воронцов?

И трубка отключилась. Вернув смартфон на место, я дорезала зелень и, присыпав укропом бульончик с пельмешками, уселась на подоконник ждать Славу, рассчитывая получить от сына объяснения относительно только что услышанного.

Звук открываемой двери прервал мои размышления.

– А вот и я! – прокричал из прихожей сын.

– Кто такая майор Рыбникова? – выпалила я в ответ.

Румяное лицо, похожее на ёжика, показалось в дверном проёме, и Славка, не разуваясь, шагнул к столу. Шмякнув на скатерть магазинный пакет с хлебом и нарядный торт в прозрачной пластиковой коробке, поспешно взял мобильник, просматривая входящие звонки. Вскинул на меня сердитые глаза и выдохнул:

– Ты разговаривала с Рыбниковой?

– Угу, – откликнулась я, рассматривая его белёсые ресницы, круглые, как у отца, щёки и ямочку на мягком девичьем подбородке. Мою ямочку. Насупив светлые брови, Славка нажал клавишу дозвона и стал сосредоточенно ждать. Абонент не отвечал, и я повторила:

– Кто она такая, эта майор?

– Коллега из Питера, – отозвался сын. – Помнишь, я с Власовым ездил в Питер по работе? Тогда и познакомился с майором. Хорошая девчонка, толковая. Мужа своего прямо на моих глазах потеряла. Эти подонки, ассенизаторы, его при попытке ограбления Сбербанка в Выборге убили. Капитана внедрили в банду, но главарь вычислил засланного казачка и пристрелил. Отвязный, сволочь. Полный отморозок. В Петрозаводске и Нерюнгри отметился. Я его тогда почти что взял. Повалил на землю и начал паковать, а он, гадёныш, вывернулся. Темно было, я за хлястик его схватил, хлястик оторвался и остался у меня в руках. А главарь ассенизаторов сбежал. Этот хлястик от синей вельветовой куртки до сих пор у меня перед глазами стоит. Как закрою глаза, так и вижу – держу я хлястик в руке и не понимаю – как он сумел от меня вырваться? Но, думаю, теперь-то мы его, голубчика, точно возьмём. И тогда главарь ассенизаторов получит по полной программе.

– А почему ассенизаторы? – осведомилась я, снимая с сына китель и расстёгнутую рубашку. Брюки он стянул с себя сам и, оставшись в носках, трусах и майке, уселся за стол перед тарелкой с пельменями. Взяв в руку ложку, Славик принялся с аппетитом уплетать мою стряпню и попутно рассказывать, отрываясь от тарелки только для того, чтобы придирчиво посмотреть, как я пристраиваю на плечиках его пиджак и брюки:

– В Сбербанк они по канализации проникли, потому и ассенизаторы. Зато теперь есть стопроцентная вероятность поквитаться с этой мразью.

– Ну и работку ты себе выбрал, – расстроенно выдохнула я, ставя на плиту турку с кофе. – Говорили мы тебе с отцом, лучше иди в адвокатуру.

– Это ты говорила, мам. А папа всегда хотел, чтобы я стал гонщиком.

– Вторым Аэртоном Сенной, – пробурчала я. – И желательно так же, как бразильский красавец, погибнуть во цвете лет.

– А что? Я бы не отказался, – серьёзно кивнул сын. – Умереть героем – это классно. Тем более что мне это не грозит – у нас в семье имеется реликвия, гарантирующая её обладателю удачу в любых делах.

– А ты откуда знаешь про реликвию? – насторожилась я.

Серьга удачи хранилась у меня. Я забрала её у Глеба после того, как муж окончательно погряз в алкогольном дурмане, оплакивая смерть отца-банкира и обещая мне во что бы то ни стало вернуть утраченное семейное богатство. Глеб говорил, что с серьгой ему всё нипочём и что наше благополучие – это всего лишь вопрос времени. Я, конечно, понимала, что муж допился до белой горячки и несёт полный бред, но на всякий случай, чтобы благоверный не наделал глупостей, я потихоньку вынула талисман у мужа из бумажника и спрятала в надёжном месте.

– Бабушка перед смертью рассказывала, – дёрнул плечом сын.

– И что же тебе рассказывала бабушка?

– Ну что-что! Что у нас в семье из поколения в поколение по мужской линии передаётся магическая серьга, дающая её обладателю невероятную везучесть. И где, интересно, эта серёжка? Настала моя очередь ею владеть.

– Понятия не имею, о чём ты говоришь. Екатерина Павловна была в маразме, так что не стоит придавать большое значение её словам.

– Я говорю всего лишь о том, что мне бы не помешала хоть капелька удачи. Этот отморозок, которого мы ловим, не знает ни пощады, ни жалости.

Вот только не хватало, чтобы Славка, заполучив серьгу, уверовал в свою неуязвимость, утратил осторожность и начал, как берсерк, бросаться на бандитов!

– Сожалею, но ничем не могу помочь.

Я отрезала себе кусок торта, и, перелив кофе из турки в чашку, уселась напротив Славика. Божественный аромат заполнил кухню. Славик доел пельмени и, отодвинув тарелку, недовольно воззрился на меня.

– Ну, мам! – обиженно протянул он.

– Что-то не так? – невозмутимо осведомилась я, отправляя в рот чайную ложечку с кремовой розой.

– Ты зачем ешь торт? Договорились же оставить до приезда отца!

– Я же не весь, папе останется большая часть, – безмятежность в голосе далась мне с огромным трудом.

Как я хотела девочку! Как мечтала плести на маленькой головке смешные косички, укладывать вместе с дочкой в игрушечную кроватку любимую куклу моей малышки, наряжать маленькую красавицу в платьица и водить в кино на диснеевские мультики про принцесс. Но родился Славка, папина радость. И вот уже больше двадцати лет меня окружают разговоры про автомобильные двигатели и гоночные болиды. Я знаю по именам всех пилотов «Формулы-1» и на год вперёд изучила графики этапов гонок.

– Ладно, Слав, этот кусок доем и больше не буду, – миролюбиво закончила я, с аппетитом отправляя в рот остатки начатого куска торта. – Ты так трогательно о папе заботишься. Прямо слёзы наворачиваются на глаза.

– Он хоть жратву готовит, когда бывает дома, – пробурчал Славка, поднимаясь из-за стола, сгребая с тумбочки глянцевые автомобильные журналы и отправляясь в свою комнату.

Свин неблагодарный! Из-за Славика я, можно сказать, пустила свою жизнь под откос, столько долгих лет мучаясь с нелюбимым человеком. Но разве сын оценит мою жертву? Какое там! Из-за закрывшейся двери донёсся вой гоночных моторов, а я отправилась в кабинет, дописывать благодарственную речь нового мэра города Залесска, обращённую к избирателям.

Франция, 18… год

– Сударь, вам плохо?

Смотритель тронул Видока за плечо и, не получив ответа, чуть громче повторил свой вопрос. Посетитель продолжал смотреть в отсыревшую стену невидящим взором.

– Он знает, знает, знает! Знает, что двуглавый волк идёт по его следам! – оскалился безумец, приплясывая перед смотрителем и тыча в сыщика пальцем. Видок не реагировал на выходки сумасшедшего, продолжая неподвижно стоять посредине каморки.

– Месье! – не на шутку перепугался чиновник, тормоша посетителя и отмахиваясь от помешанного.

– Всё в порядке, приятель, – очнулся Видок и, покачиваясь и придерживаясь за стены, торопливо вышел из камеры.

Эжен Франсуа быстро шёл по коридору лечебницы, стараясь как можно скорее оказаться на улице и вдохнуть полной грудью сырой осенний воздух. Только нечеловеческая выдержка, выручавшая его в самых щекотливых ситуациях, помогла Королю Риска сохранять видимость спокойствия. Алехандро Гомес – тот самый Эль Чаппо! Карлик – мексиканец из цирка уродов мадам Ленорман!

Если воспоминания о жизни среди преступников вызывали у Видока отвращение, смешанное с брезгливостью и чувством жгучего стыда, то несколько месяцев, проведённых у мадам Ленорман, сыщик начисто стёр из памяти, уговаривая себя, что этого никогда с ним не было. Вернее, думал, что стёр. Но при упоминании Эль Чаппо воспоминания одно кошмарнее другого всплыли из глубин подсознания и, точно морской прибой щепку, увлекли за собой в прошлое.

…Стоя перед зеркалом в гостиной дома отца, шестнадцатилетний Франсуа рассматривал свою не по возрасту раздавшуюся высокую фигуру, увесистые кулаки, решительный подбородок, дерзкий взгляд и размышлял над несправедливостью жизни. Разве такому молодцу пристало родиться сыном булочника в никчемном городке Аррасе и разносить по домам багеты и пончики? Ему бы больше подошло командовать армией или плавать на пиратском фрегате! Правда, кухарки бывали необычайно довольны юношей и часто заступались за своего любимца перед его отцом, когда тот принимался ругать несносного мальчишку за то, что малолетний негодяй то и дело запускает руку в кассу.

– С мелочовкой далеко не уедешь, – сидя в таверне вместе с Видоком и пропивая украденные денежки, как-то заметил старший друг Пуаян. – Будь я на твоём месте, уж я бы знал, что делать.

– И что же? – заинтересовался сын булочника.

– Твои отец с матерью богаты, – многозначительно ухмыльнулся Пуаян. – Какая-нибудь тысяча франков, уж наверно, не составит для них разницы. Старые скряги! Кто им дал право держать собственного ребёнка в чёрном теле? Ограбить кассу – и поделом им! Не мешает погреть возле них руки.

– Так по-твоему, надо хапнуть разом, коли нельзя утащить по мелочи, – понимающе кивнул Франсуа, всё больше проникаясь идеями дружка.

– Именно так, – поддержал Пуаян. – А там задать тягу, чтобы не осталось ни слуху ни духу!

– Приятель, – скривился Видок, – ты забываешь про объездной караул.

– Ничего не значит! – небрежно отмахнулся старший товарищ, доливая остатки вина из бутыли в свой стакан и одним махом опрокидывая содержимое в рот. – Разве ты им не сын? Мать тебя слишком любит и никогда не отправит на галеры.

Замечание о материнской любви укрепило Франсуа в решимости ограбить родителей и попытать счастья в самостоятельной жизни. Как только отец отправился в Париж, юный Видок не преминул воспользоваться благоприятной ситуацией. Мать была одна и сидела с вязаньем, когда в дом вбежал Пуаян и взволнованно заговорил:

– Мадам Видок! Быстрее идите в таверну у дальнего моста! Ваш Франсуа устроил небывалую оргию с проститутками! Он вздумал всех колотить, всё ломать и бить, и если его не остановить, после придётся заплатить по крайней мере франков четыреста!

Затаившийся за дверью Франсуа хладнокровно наблюдал, как вязанье выпало у матушки из рук. Порывисто поднявшись с кресла, она, как была, в домашнем платье и босиком, опрометью выбежала на улицу и устремилась в таверну, выбранную специально в отдаленном уголке города, чтобы у грабителей было как можно больше времени на их дела. Как только преграда на пути к богатству была устранена, Видок вбежал в дом и припрятанным накануне ключом отпер конторку, в которой хранились деньги. Там оказалось около двух тысяч франков, которые приятели поделили между собой, и через полчаса предприимчивый сын булочника уже направлялся в Лилль, чтобы сесть в наёмную карету и как можно скорее добраться до Дюркинхенской гавани. Отчего-то юноше казалось, что благодаря своей привлекательной наружности именно там он наткнётся на какого-нибудь добряка, который возьмёт его даром на корабль, и позаимствованные у родителей денежки останутся в целости и сохранности.

И вот наконец молодой бродяжка с изрядным состоянием в кармане оказался в гавани. Разинув рот и в восхищении рассматривая диковинные корабли и удивительных людей, попадающихся ему на пути, Видок бродил по порту до тех пор, пока одна из шлюх не предложила свою помощь, пообещав свести его со знакомым капитаном, отплывающим в Новый Свет. Ближе к вечеру капитан должен был встретиться со своей пассией в одном из многочисленных портовых кабачков, и Видок охотно отправился туда вместе с новой приятельницей, решив заодно и перекусить. Но не успел он допить и первый кувшин вина, как почувствовал сонную одурь.

Очнулся искатель приключений лишь утром. Над головой его неистово кричали чайки, со всех сторон призывно орали торговки и отчаянно бранились моряки. Юноша не сразу догадался, где он находится и что с ним приключилось. Он трясся от холода и сквозь неплотно прикрытые веки видел устремлённый в небо лес мачт. Приподнявшись на локте, Франсуа огляделся по сторонам и только тогда догадался, что лежит между корабельными снастями и, кроме исподнего, на нём ничего больше нет. Как нет и денег, с которыми он собирался отправиться в дальние страны и покорить весь мир.

Ограбленный вор был в ярости, но, как ни метался по гавани, так и не смог отыскать притона, где его так ловко обчистили. Раздетый, разутый, без единого су, юноша не знал, куда теперь деваться. Перед ним маячила безрадостная перспектива поступить на какое-нибудь судно моряком, рискуя за одиннадцать франков в месяц раз тридцать в день сломить себе шею, лазая на ванты корабля. И Видок уже готов был осуществить это рисковое намерение, когда внимание его привлекли звуки трубы, издаваемые карликом-паяцем, кривляющимся перед балаганом, над которым красовалась вывеска: «Цирк мадам Ленорман». Про знаменитую ясновидицу часто говорила матушка, удивляясь, откуда гадалка могла узнать о поражении Наполеона в России. Приметив знакомое имя, Франсуа почувствовал уверенность и устремился на трубный глас. На площадке перед балаганом толпился народ, и беглец, активно работая локтями, протиснулся в первый ряд. И нос к носу столкнулся с зазывалой.

Потрясённый уродством карлика, Видок во все глаза рассматривал его безобразное лицо с вывернутыми губами, огромный приплюснутый нос, широко посаженные глаза, дико вращающиеся в орбитах у самых висков. Руки и ноги уродца, наряженного в яркий балахон, походили на пухлые конечности рахитичного младенца и дёргались во все стороны с невероятной быстротой и под самыми немыслимыми углами, как если бы были на шарнирах. На всклокоченной черноволосой голове лихо надвинутый на одно ухо высокий колпак подпрыгивал в такт скачкам и ужимкам. Заметив нового зрителя, бесцеремонно его разглядывающего, карлик громко дунул в трубу, подскочил к Видоку и ухватил за руку. Юноша отпрянул от неожиданности и с силой оттолкнул назойливого урода в грудь, отчего тот уронил свою дудку и кубарем полетел на мостовую. Толпящиеся вокруг балагана зеваки дружно захохотали, подталкивая друг друга локтями и указывая на комическую парочку пальцами.

Некоторое время под смех и улюлюканье зевак карлик барахтался на брусчатке, забавно суча руками и ногами и напоминая жука, перевёрнутого мальчишкой-шалуном кверху брюшком. Но в конце концов уродцу удалось встать на ноги. Сердито ворча, карлик подобрал свой музыкальный инструмент и, оглядываясь на Видока и грозя обидчику кулаком, покатился на изогнутых колесом ногах к откинутому пологу балагана. Смеясь и переговариваясь, за ним толпой хлынули зеваки. Франсуа терпеливо сносил тычки и толчки проходящих мимо людей, задевающих его неподвижно стоящую у дверей балагана фигуру. Понимая, что без денег попасть внутрь не удастся, юноша всё же надеялся на чудо. И оно произошло. Кто-то тронул его за руку, и хрустальный голосок пропел:

– Месье! Мадам Ленорман желает говорить с вами.

Сердце юноши скакнуло к горлу. Им интересуется сама прорицательница! Может быть, даже покормят. А если удастся особо разжалобить, то и подарят одежду! Быстро обернувшись, Видок не увидел ровным счётом никого и растерянно опустил глаза вниз, ища обладательницу ангельского голоса. И тогда взгляд его встретился со смеющимися фиалковыми очами очаровательного крохотного создания, напоминающего фею. Едва доходившая ему до пояса лилипутка была поразительно хороша собой и сложена, как богиня. Белоснежное платьице с пышной юбкой подчёркивало стройную фигурку, бирюзовая лента в золотых волосах оттеняла глубину глаз. Никогда ещё сын булочника из Арраса не видел такого чуда.

– Перестаньте на меня таращиться и идите за мной, – девушка кокетливо надула губки и снова дёрнула его за руку. – Ну же, скорее! А то распугаете своим неглиже всех наших зрителей!

Ощущая в ладони её бархатистую крохотную ручку, юноша послушно последовал за феей. Златовласая красавица уверенно обошла балаган, показавшийся Видоку огромным, обогнула разодетую лавочницу, на скуле которой виднелся припудренный синяк, и проскользнула под полог, расшитый серебристыми звёздами и магическими символами.

– Не отставайте, – звонким колокольчиком рассмеялась лилипутка, увлекая Видока в полумрак балагана следом за собой.

– Эй, куда? – загородила дорогу лавочница. – Я больше часа жду, а эти проскочили…

– Мы не к предсказательнице, мы артисты, – строго насупила кукольные бровки провожатая Франсуа.

Отодвинув скандальную лавочницу, юноша шагнул следом за феей в прохладную темноту, пропахшую пылью и благовониями. Когда глаза его привыкли к сумраку, Видок заметил на полу какое-то шевеление и, приглядевшись, сумел разобрать мужское лицо с франтовскими усиками и идеальным пробором на тщательно причёсанных волосах. Лицо имело большие карие глаза, внимательно всматривающиеся в Видока. Кроме головы у странного создания имелись плечи, затянутые во фрак, и руки в толстых кожаных перчатках, на которых он и стоял. Тело уродца было так сильно скрючено, что казалось, будто его вовсе нет.

– Следуйте за мной, красавчик, – сказала голова густым басом. И, кивнув златовласой малютке, ласково добавила: – Спасибо, Жижи, дальше нашего гостя провожу я.

Голова на руках стремительно двинулась в сторону ширмы, попутно рассказывая:

– Меня зовут Говард Сью, но коллеги прозвали Головоруким. А как обращаться к вам, милейший?

– Франсуа, – севшим голосом откликнулся потрясённый юноша, следуя за своим проводником и больше всего опасаясь по неосторожности наступить на него. – Эжен Франсуа Видок.

– Прошу прощения, дорогой Франсуа, но придётся обождать, – пробасил Головорукий, проворно передвигаясь по плохо струганным доскам пола. – У мадам Ленорман в самом разгаре сеанс предсказания будущего.

Видок кивнул и застыл у восточной ширмы с драконами, глядя на затылок поспешно удаляющегося по проходу Головорукого. Оставшись один, юноша понемногу начал приходить в себя и вскоре понял, что за бумажной ширмой ведётся оживлённая беседа.

– У меня как раз хватает денег купить либо корову, либо двух коз, – сбиваясь и шепелявя, говорил высокий женский голос. – Подскажите, мадам, кого лучше взять? С одной стороны – в хозяйстве нужнее корова, но и козы тоже никогда никому не мешали. Мой Гийом просто обожает козий сыр!

– Берите корову, – жёстко отозвалась мадам. Говорила она низким голосом и со странным акцентом. – Всё равно вы мужа скоро схороните.

– Глупости! – фыркнула клиентка. – Мой Гийом здоров как бык!

– У вас есть недоброжелатели? – задумчиво осведомилась прорицательница. – Припомните! Может быть, кто-то хочет вам зла?

Последовала долгая пауза, во время которой Видок напряжённо рассматривал помещение, в которое попал. Больше всего оно походило на декорации к спектаклю, а окружающие юношу предметы казались бутафорскими. Странно выглядела пузатая ваза из папье-маше, стоящая на хрупкой витой подставке, сколоченной из тонких дощечек, кое-как покрашенных тусклыми красками. Несколько античных статуй, в первый момент показавшихся Видоку настоящими, оказались нарисованными на картоне. Издалека создавалось впечатление богатства и роскоши, однако при ближайшем рассмотрении обстановка балагана производила удручающее впечатление.

– Как не быть завистникам, – после раздумья шепеляво откликнулась клиентка. – Многие мне завидуют. Особенно Мишель Сараган и её мамаша. А почему вы спрашиваете?

– Я спрашиваю не случайно. Это только с виду кажется, что Гийом здоров, а хрустальный шар говорит обратное, – сурово протянула гадалка. – На вашу семью наслали порчу.

И, понизив голос до таинственного шёпота, добавила:

– Верьте мне – это верная смерть.

– Помогите, мадам! Вы же можете всё изменить, – чуть не плача, взмолилась клиентка.

– Есть одно верное средство, но стоит оно недёшево. Не каждому по карману.

– Я заплачу, сколько скажете! – Обретя надежду на спасение, женщина воспрянула духом. – Вот, возьмите, все деньги возьмите! Какая уж тут корова, когда мы все при смерти! То-то я в последнее время чувствую резь в боку! И Франсуаза жаловалась, что глаза всё время слезятся.

За ширмой зашевелились, послышался звон монет, и гадалка вымолвила:

– Держите пузырёк, будете капать по капле в еду Гийому, давайте Франсуазе и принимайте капли сами. Через неделю и следа от убивающих вас хворей не останется.

– Вот спасибо, – обрадовалась женщина. Зашуршав юбками, она поспешно выбежала из-за ширмы и, обдав Видока запахом фиалок, кинулась на улицу.

Франсуа уже хотел было шагнуть за ширму, но тут полог откинулся, и в балаган ворвалась давешняя лавочница. Локтем отпихнула оторопевшего юношу и ринулась к гадалке, раздражённо ворча:

– Теперь моя очередь! К мадам Ленорман будете за мной!

Парень смиренно остался стоять на прежнем месте, прислушиваясь к новому разговору.

– Хотелось бы знать, мадам, что будет со мной дальше, – заискивающе пропела клиентка.

Послышался стук откидываемой крышки шкатулки, и гадалка откликнулась со странным своим акцентом:

– Это игральные кости. За пять су вы сможете получить ответ на два вопроса. За семь – на три.

– Обойдусь двумя, – решительно проговорила лавочница. – Можно кидать?

– Секунду подержите эти кости в ладонях, обдумывая первый вопрос, и киньте вот сюда, стараясь попасть в круг на столе.

Раздался звук падающих игральных костей, после чего прорицательница заговорила снова:

– Этот кубик выпал из круга, его не стоит принимать в расчёт. Два других дают в сумме число восемь, а это значит, что задуманный вами вопрос имеет положительный ответ. Думайте о втором вопросе и бросайте ещё.

Снова грохнули кости о стол, после чего всё стихло. Воцарившуюся тишину нарушил шорох, и юноша вздрогнул от неожиданности, опять увидев рядом со своими ногами Головорукого. Как и когда уродец успел вернуться, Франсуа не заметил и был немало озадачен неприятной способностью своего нового знакомого приближаться совершенно беззвучно.

– Тринадцать, – через некоторое время сухо откликнулась гадалка. – И означает число тринадцать скорую смерть от руки любимого человека.

Видок так и прыснул в кулак. Синяк на лице клиентки не заметил бы даже слепой, и совсем не нужно быть всемирно известной провидицей, чтобы узреть подобный конец любопытствующей особы.

– Я тоже мог бы предсказывать будущее не хуже мадам Ленорман, – громко фыркнул Эжен Франсуа, обращаясь к Головорукому и нимало не беспокоясь, что его услышат за ширмой. – И почему люди такие доверчивые? Обстановка вокруг какая-то сомнительная. Я бы поостерёгся здесь спрашивать про свою судьбу.

– Позвольте дать вам совет, дорогой Франсуа, – глянул снизу вверх Говард Сью. И, понизив голос, прошептал: – Поменьше болтайте, чтобы не лишиться языка. Мадам не прощает оплошностей.

– Вижу, приятель, вы испытали силу её гнева на своей шкуре, – выпалил Видок, комично пародируя скрюченное тело собеседника. Ни один мускул не дрогнул в лице Говарда Сью. Оно как будто окаменело, глаза сделались сонными. Ни слова не говоря, Головорукий развернулся и быстро скрылся в лабиринтах балагана.

Между тем за ширмой произошло оживление.

– Смерть от руки любимого? Так я и знала! Потаскун проклятый! Мне изменяет, меня же и бьёт! И что мне теперь делать? – плаксиво затянула лавочница. – Помогите, мадам! Никаких денег не пожалею!

– Возьмите пузырёк, его содержимое необходимо по капле добавлять мужу в еду, – сурово велела гадалка тем же самым тоном, каким советовала снимать этими же каплями порчу в разговоре с предыдущей клиенткой. – Станет к вам муж ласков, ни на кого другого смотреть не захочет.

Зазвенели деньги, зашуршали юбки, и довольная лавочница выплыла из-за ширмы и павой устремилась к выходу.

– Проходите, дерзкий юноша, я хочу посмотреть на вас, – произнёс из-за ширмы низкий голос гадалки. – Любопытно взглянуть, так ли вы красивы, как уверяет Жижи?

Эжен Франсуа шагнул за перегородку – и замер перед низким столиком, за которым расположилась женщина средних лет и очень необычного вида.

Москва. Наши дни

Запах жареного мяса приятно щекотал ноздри, и в первый момент я подумала, что он мне снится. Во сне я шла по лесу к далёкому костру, яркий свет которого освещал ночную мглу соснового бора. От лесного костра тянуло чайными розами и свиными отбивными. И чем ближе я подходила, тем сильнее становился этот назойливый аромат. И вот я приблизилась к пылающему огню и тронула за плечо сидящего перед костром человека. Он обернулся – незнакомый, красивый – и голосом мужа проговорил:

– Вставай, Сонька-засонька!

Открыв глаза, я увидела улыбающееся лицо Глеба, ставшее за эти годы родным. Но совсем не любимым. Зря я надеялась, что стерпится – слюбится. Не слюбилось. Стоя перед кроватью, муж вытирал руки носовым платком, и его прикрытые фартуком костюмные брюки наводили на мысль о том, что, едва переступив порог дома, Глеб даже не переоделся, а сразу же кинулся готовить для меня еду. На прикроватной тумбочке благоухали розы. Огромный букет красно-жёлтых роз, которые я так люблю. Всё это выглядело настолько трогательно, что я отодвинулась на постели и похлопала по одеялу.

– Иди сюда, я соскучилась, – проговорила я, не испытывая к мужу ничего, кроме чувства благодарности, смешанной с брезгливостью.

Он радостно вздрогнул и, пристроив поднос с ароматным мясом на тарелке на журнальный стол, начал торопливо раздеваться. От волнения руки его дрожали, и, лёжа в кровати и предвкушая такую ненужную мне близость, хотелось вскочить и убежать. Но вместо этого я протянула руки и ещё раз страстно выдохнула:

– Иди ко мне!

– Сейчас, только дверь закрою, а то мало ли что, Славик заглянет, – жалко пробормотал муж, в одних носках устремляясь к двери комнаты и запирая ее на ключ.

Голый, расплывшийся, с брюшком. Типичный неудачник за сорок, впереди у которого пенсия, дачные грядки и склоки с соседями из-за вероломно передвинутого забора.

Не успел муж нырнуть ко мне в постель, как Славик под дверью позвал:

– Родители!

Постучал и снова позвал:

– Эй, родители! Я через полчаса убегаю! Не выйдете проводить?

– Привет, сынок! – с воодушевлением откликнулся Глеб, одной рукой обнимая меня, другой – стягивая носки. – Ты уж сам, а то мы прилегли. Там завтрак на сковородке. Обязательно поешь, чтобы силы были! А вечером вернёшься, поедем на дачу!

– Замётано, – откликнулся Славка, хлопая дверью ванной.

– Ты со Славиком поедешь? – насторожилась я, предчувствуя недоброе.

– Прежде всего с тобой, любимая, – зарываясь лицом в мои волосы, с нежностью проговорил муж.

– Я не могу. – Я непроизвольно отстранилась от его объятий. – У меня предвыборная кампания на носу.

– Ну хотя бы на два денёчка, – ластился Глеб, покрывая поцелуями моё лицо. – Будем валяться на солнышке в шезлонгах и пить твоё любимое красное вино… Помнишь, как мы отлично отдохнули в прошлый раз?

– Нет, Глеб, это исключено! – Я села в кровати, обхватив колени руками. – Каждый день на счету. Как я могу вот так вот взять – и уехать? Мне обещали огромные деньги! Ты же сам знаешь, Глебушка, что нам нужно дачу перестраивать. И участок соседний купить мы хотели. Славка уже большой, ему квартира отдельная нужна. Знаешь, сколько сейчас стоит приличная «однушка», пусть даже в спальном районе? Когда Илья Владимирович был жив, мы могли ни о чём не волноваться. У нас и так всё было. Теперь нам самим надо думать, что да как.

Глеб с упрёком посмотрел на меня и обиженно протянул:

– Но, Сонечка, я же работаю без выходных! Я из командировок не вылезаю! Стараюсь, как могу!

– Разве я что-то говорю? – дала я задний ход, опасаясь перегнуть палку. И, гладя мужа по лысеющей голове, ласково протянула: – Я же вижу, как ты стараешься, и хочу тебе помочь.

– Знаешь что, Сонь? – Глеб рывком сел в кровати рядом со мной. Сгрёб меня в охапку и зашептал: – Хотел неделю дома побыть, но вижу, что не время сейчас отдыхать. До завтра я дома, а завтра с утра поеду в Махачкалу. Михаил Михайлович хотел послать Артёма в махачкалинский филиал, но я возьму эту командировку себе.

– Вот и отлично, Глебушка, – обрадовалась я, падая в объятия мужа и покрывая поцелуями его заросшее поросячьей щетиной лицо.

– Ты у меня одна на свете, моя обожаемая девочка! – шептал он в порыве страсти. – Ты у меня первая, Сонька! Ты знаешь? Первая и единственная! У нас в семье всегда так – первая женщина, что бы ни случилось, остаётся единственной на всю жизнь. Мы все однолюбы. Дед, папа, я…

Я не слушала. Я слышала эти откровения уже много лет и знала их наизусть. Как изучила и каждое движение Глеба, крайне консервативного в своих эротических пристрастиях. Мне же рутинный секс давался с большим трудом, и я с нетерпением ждала, когда всё закончится, чтобы сбежать к тому, кого действительно хочу. Глеб сделал несколько вялых фрикций, вытянулся, вскрикнул и сполз с меня на свою половину. Я с облегчением вздохнула и, взглянув на будильник на тумбочке, засуетилась:

– Боже мой, как времени много! Славка, должно быть, уже ушёл. Я в душ. Жутко опаздываю, Глебушка!

Вскочила с кровати и, накинув халат, бегом устремилась в ванную.

– Сонька, обязательно попробуй мясо, пока окончательно не остыло! – вдогонку прокричал муж. – Хочешь, я встану, разогрею?

– Спасибо, родной, не надо, – отозвалась я, скрываясь за дверью ванной.

Плескаясь под душем, я тихо радовалась, что всё так славно устроилось. Марат ждёт меня к десяти. Я успеваю. Я всё успеваю. И даже поесть. Никто ничего не узнает, всё будет по-прежнему. И волки сыты, и овцы целы. Выбравшись из душа, я вытерлась пушистым полотенцем и пошла обратно в спальню. Глеб спал, сладко посапывая. Стараясь не шуметь, я распахнула дверки шкафа и выбрала эффектное красное платье, которое очень нравится Марату. Особенно Шарафутдинову нравится молния на спине, от затылка до копчика, которая вжикает так возбуждающе, после чего платье опадает к моим ногам. Марату нравится платье, а мне нравится с Маратом спать. И ходить в рестораны. И получать подарки. Да что там! Мне просто надо набраться смелости и самой себе признаться, что Марат гораздо лучше Глеба. И что мне нужен Марат, а вовсе не Глеб.

Запарковав машину на стоянке перед внушительным зданием Центра политических исследований, я поднялась на двадцать восьмой этаж в пентхаус, отведённый для руководства. Глава компании Марат Наилевич Шарафутдинов занимал всё правое крыло. В приёмной за стойкой виднелись три хорошенькие женские головки, принадлежавшие секретаршам, отсекающим общий поток ненужных посетителей, стремящихся прорваться к шефу. На подступах к кабинету Шарафутдинова оборону держала ещё одна девица по имени Варвара, являющаяся личным секретарём Марата и просеивающая оставшийся мелкий посетительский песочек, выискивая в нём золотоносные крупицы инвесторов. Я беспрепятственно миновала стойку трёх граций, но была остановлена на последнем рубеже.

– Добрый день, кто вы и по какому вопросу? – казённо улыбнулась Варвара, взглядом преграждая мне путь.

– Напомните, Варечка, господину Шарафутдинову, что на десять у нас с ним назначена встреча. Если запамятовали, я консультант Софья Воронцова, – я отлично понимала, что секретарша в курсе того, кто я такая и зачем пришла.

С Маратом мы совершенно случайно встретились на одном официальном мероприятии как раз в тот момент, когда он находился в поиске агентства, способного организовать достойную предвыборную кампанию. Помнится, тогда Шарафутдинов с восторгом отзывался о PR-агентстве «Чернышов и партнёры», протекцию которому составляла как раз таки Варвара. Центр политических исследований получает финансирование из-за рубежа, и патроны Марата не скупятся на продвижение своего протеже. В должности мэра Залесска Шарафутдинов будет гораздо полезнее своим зарубежным хозяевам, чем сейчас, и иностранцы не пожалеют никаких денег, чтобы обеспечить их общий успех. Об этом, несомненно, знал и господин Чернышов, уговоривший Варвару похлопотать за него. Думаю, он пообещал секретарше хороший откат за содействие, и, получив отказ, девушка затаила ко мне явную неприязнь. Нажав на кнопку селектора, Варвара проговорила:

– Марат Наилевич, к вам Воронцова, по поводу выборов.

– Да, Варя, хорошо. Проводи Софью Сергеевну в кабинет, – откликнулся Шарафутдинов, отключаясь.

Девица раздражённо дёрнула плечом, выбралась из-за конторки и, высоко подняв голову и демонстративно не глядя на меня, направилась к высокой двери матового стекла, выполненной в стиле хай-тек. Я проследовала за ней и уже через минуту стояла посреди знакомого кабинета. Марат поднялся из-за стильного алюминиевого рабочего стола и направился мне навстречу, интимно улыбнувшись застывшей в дверях секретарше:

– Принеси два кофе, Варюш.

Хозяин кабинета приближался ко мне, и я не могла на него налюбоваться. Высокий, статный, с отличной стрижкой на чёрных как смоль волосах, Шарафутдинов не шёл ни в какое сравнение с моим неказистым мужем. Дорогой итальянский костюм прекрасно сидел на его спортивной широкоплечей фигуре, и Марат невероятно походил на сошедшего со страниц гламурного журнала манекенщика.

– День добрый, госпожа консультант, – белозубо улыбнулся мой друг, распахивая объятия. – Шикарно выглядишь в этом платье, Сонечка!

– А вот тебе необходимо сменить костюмчик.

Марат остановился в центре кабинета, сунул руки в карманы идеально отутюженных брюк и с удивлением взглянул на вошедшую с подносом Варвару.

– В самом деле? – вскинул он точно нарисованную бровь.

Секретарша саркастически фыркнула, ставя на низкий журнальный столик из тяжёлого серебристого пластика поднос и расставляя по столешнице чашки с кофе.

– Само собой, если ты хочешь стать мэром Залесска, – я прошла к дивану и села на самую середину, придвинув кофе к себе. И, закинув ногу на ногу, продолжала, покачивая алой модельной туфлей: – Подумай сам, Маратик. Я уверена, что ни у кого из жителей Залесска нет такого дорогущего костюма. Ты рискуешь вызвать у избирателей подсознательное раздражение. А чтобы им понравиться, ты должен сшить хороший костюм из дорогой ткани у самого лучшего залесского портного. Польщённый портной расскажет об этом друзьям и знакомым, и это поможет тебе стать среди горожан своим парнем.

– Не думаю, что это хорошая идея, – скривился Марат. – У меня пять штук костюмов от Бриони, я привык каждый день надевать свежий. Не шить же мне пять костюмов у залесского портного! Куда я дену это тряпьё после выборов?

– Валерий Чернышов считает, что вы, Марат Наилевич, не нуждаетесь в смене имиджа, – манерно протянула Варвара. – Валерий говорит, что вас прямо сейчас можно снимать для предвыборного плаката.

– Спасибо, Варюша, иди работай, – польщённо зарделся босс.

Как только за секретаршей закрылась дверь, Марат задумчиво прошёлся по кабинету и, подхватив с журнального столика свой кофе, проговорил, обернувшись ко мне:

– Какие у моего любимого консультанта ещё будут мысли по поводу пиар-кампании?

– Есть у меня одна идейка, – подалась я вперёд. – Помнишь, в сериале «Лучше позвоните Солу!» есть момент, когда главный герой в рекламных целях стал героем?

– Допустим, – насторожился заказчик.

– А помнишь, как изящно он это сделал? Изобретательный адвокат Сол как бы случайно, вроде бы для того, чтобы рассказать на камеру о несправедливости властей, издавших постановление о запрете его рекламы, пригласил телевизионщиков к демонтируемому рекламному щиту. И в тот момент, когда снимали с билборда постер с изображением Сола, адвокат ринулся спасать упавшего с рекламной конструкции рабочего. Как ты понимаешь, Марат, рабочий упал не случайно. Его подговорил Сол. И после этого Сол прославился. Стал героем. И получил кучу клиентов.

– К чему ты это рассказываешь? – окончательно поскучнел Шарафутдинов.

– Ты тоже должен прославиться, – заверила я. – Совершить героический поступок.

Марат кинул на меня рассеянный взгляд и уныло протянул:

– В самом деле?

– Тебе не обязательно геройствовать по-настоящему, – продолжала я развивать показавшуюся мне замечательной мысль. – Достаточно пустить подходящий слух. Американцы до сих пор помнят, что Теодор Рузвельт спас медвежонка, хотя на самом деле президент США на охоте всего-то и сделал, что отказался собственноручно пристрелить загнанного для него медведя и поручил прикончить легендарного «мишку Тедди» охране, дабы животное не мучилось. Ленин тоже хорошо владел психологией масс и любил фотографироваться в компании детей, распространяя слухи о своей горячей любви к подрастающему поколению. А знаменитый снимок Сталина с девочкой? Я тут почитала специальную литературу. Психологи утверждают, что лучше всего работают отсылки к животным и детям. Ты кого выбираешь – ребёнка или зверюшку?

Во время моего монолога Марат допил кофе и теперь, поставив пустую чашку на подоконник, уселся на диван рядом со мной и проникновенно заговорил:

– Слушай, мышонок, может, зря мы затеяли эту бодягу? Не спорю, ты знаешь толк в рекламной раскрутке детских кафе и магазинчиков нижнего белья. У тебя правда здорово получилось с «Мадам Ирэн». Антураж такой стильный и кружевные трусики на буклетах красиво смотрятся. Давай, Сонечка, ты и дальше будешь заниматься пиар-поддержкой секс-шопов, а предвыборную кампанию отдадим Чернышову.

– Марат, ты что? – растерялась я. – Как это Чернышову?

– Валерий отличный специалист, у него хорошие рекомендации, – промямлил Шарафутдинов, стараясь на меня не смотреть. – Хочешь, я сниму квартиру, и ты уйдёшь из семьи? Будем каждый день вместе.

Я почувствовала, как у меня перехватывает дыхание.

– Что значит – уйду из семьи? – Мой голос звучал глухо, как при простуде. – Ты хочешь на мне жениться?

– С ума, что ли, сошла? – отшатнулся Марат. – В такой момент? Как на это посмотрят избиратели? Кандидат в мэры бросил жену с годовалым ребёнком и женился на любовнице!

Сердце бешено колотилось, в висках стучало. Мысль Марата была мне ясна, но совершенно не нравилась.

– Тогда о чём ты говоришь? – осведомилась я. – Какая съёмная квартира? Для чего?

– Будет лучше, если ты просто уйдёшь от Глеба, и будем время от времени встречаться, как все нормальные люди. Ты станешь жить в съёмной квартире, а я буду забегать к тебе на огонёк.

– Никуда я не уйду. – Я хмуро глянула на Шарафутдинова, передёрнувшись от этого его «забегать на огонёк». – Глеб меня любит. А я люблю Славку. Сын мне не простит, если с его отцом что-то случится. Если муж узнает о наших с тобой отношениях, будет настоящий кошмар. У Глеба уже был один инфаркт. Второго он может не пережить. А мне бы очень не хотелось овдоветь во цвете лет, чтобы потом таскаться по съёмным квартирам и тайком встречаться с женатым любовником без перспективы создать нормальную семью. Давай, Марат, оставим всё как есть. Я – консультант, ты – заказчик. Не хочешь менять костюм – не надо. Дело твоё. И героем можешь не становиться. Лучше обсудим, что ты будешь говорить избирателям сразу же после того, как объявят результаты выборов. Я тут речь написала, на вот, взгляни…

Я склонилась над сумкой, доставая планшет.

– В твоей благодарственной речи есть маленький нюанс, так сказать, изюминка…

Но Марат не дал мне договорить, закрыв рот поцелуем.

Франция, 18… год

Франсуа шагнул за перегородку и замер перед низким круглым столиком, застеленным чёрным бархатом с нарисованным в центре кругом. Над столом склонилась худая смуглая дама средних лет с крупным носом и тонкими, сжатыми в нитку губами. Иссиня-чёрные волосы, свисающие вдоль длинного лица, выпирающий вперёд подбородок и глубоко посаженные тёмные глаза не добавляли ей привлекательности. Красное платье с глубоким вырезом, обнажающим острые ключицы, болталось, как на вешалке. В узких губах женщины дымилась короткая трубка, а за спиной её покачивалось подвешенное на цепях кадило, благовонным ароматом которого пропитался воздух балагана. И снова Видока охватило странное чувство, будто он находится в третьесортном кабаре и смотрит дешёвую пьеску. Стоило юноше предстать перед хозяйкой, как она выпрямилась, отбросив за спину тонкие пряди волос, и окинула гостя тяжёлым взглядом.

– И правда красив, – заключила прорицательница. И строго спросила: – Почему ты без одежды?

– Обобрали меня, мадам! Сам не понимаю, как так вышло. Голым в порту проснулся, – жалобно всхлипнул Видок, привыкший к покровительственному отношению не только кухарок, но и других дам средних лет. Он и теперь полагал, что, если хорошенько разжалобить собеседницу, немолодая владелица цирка тоже проявит к нему сострадание. А следовательно, и щедрость.

– Есть хочешь? – сухо спросила мадам Ленорман.

– Очень хочу, – поспешно кивнул гость, заранее благодарно улыбаясь.

Жилистыми руками в золотых кольцах хозяйка смахнула игральные кости в карман платья и, вынув трубку изо рта, крикнула, обернувшись в сумрачную глубину шатра:

– Кристен! Айрис!

В отдалении раздались приглушённые женские голоса, и, присмотревшись, юноша увидел, как из сумрака по проходу к ширме движется пара хорошеньких, совершенно одинаковых девушек, и каждая из них держит в руках по раскрытой книге. Видоку бросилось в глаза, что шли они как-то боком, и вскоре юноша понял, что близняшки срослись бёдрами, хотя платья с широкими юбками и скрывали этот дефект.

– Проводите гостя к Румяной Берте, – коротко распорядилась хозяйка, поднимаясь из-за стола, оправляя длинное, до пола, платье, задувая кадило и теряя к гостю всяческий интерес.

– Да, мадам, – отработанным движением девушки приподняли юбки и слаженно присели, делая реверанс.

После чего устремились в обратном направлении, уводя с собой юношу.

– Что читаете, юные барышни? – игриво осведомился Видок, следуя за близняшками.

– Историю безумной любви графини и конюха, – обернувшись, восторженно выдохнула правая сестричка. На её хорошеньком личике играл румянец, даже прямой короткий нос покраснел от возбуждения.

– Повесть о дальних странах, – в унисон с ней воскликнула девушка слева, отличавшаяся от сестры только аристократичной бледностью.

– С удовольствием прочту и про графиню, и про дальние страны, – подмигнул девицам неравнодушный к женскому полу Франсуа. – Как-нибудь одолжите книжонки?

Они шли по узкому проходу между гримёрными, из которых доносились голоса готовящихся к выступлению артистов.

– Это наша комната, – весело сообщили девушки, приоткрывая дверь одной из крохотных комнатушек. – Заглядывайте к нам, блондинчик, сыграем в триктрак.

Беспечно болтая, они миновали деревянную эстраду, пока ещё пустую. Пыльный занавес отгораживал сцену от зала, судя по гулу голосов, заполнявшегося зрителями. Преодолев пространство за сценой, Видок и его провожатые углубились в служебные помещения, откуда доносились аппетитные запахи. Вскоре Видок оказался на общей кухне, в которой хозяйничала Румяная Берта. Если Берта и была румяная, то за густой чёрной бородой, украшавшей её лицо, этого не было заметно. Стоя вполоборота к вошедшим, она ловко шинковала капусту, нарезала овощи для жаркого. Окладистая борода красотки ассирийскими кольцами спускалась на пышную грудь и тонкую талию. Вьющиеся тёмные волосы на затылке были забраны в высокую причёску. При виде красивого юноши глаза её вспыхнули игривым огнём, а нож в руках заработал ещё быстрее.

– Берта, поскорее накорми блондинчика, – на два голоса заговорили сестрички. – Скоро начнётся представление, Франсуа хочет на нас посмотреть! Ведь хотите, месье, не так ли?

– Само собой, – многообещающе улыбнулся Видок.

– Ещё пять минут, и рагу будет готово, – сообщила Берта. – Может, и вы, красавицы, перекусите?

– Мы поедим со всеми, после спектакля, – отмахнулись близняшки. – Пора надевать костюмы, скоро наш выход.

И вот уже на столе перед Видоком стояла тарелка с едой, а Румяная Берта, кокетливо улыбаясь в бороду и сияя подведёнными глазами, так же, как Кристен и Айрис, отправилась прихорашиваться перед выступлением. На кухне было слышно, как из зала доносятся голоса собирающихся на представление зрителей. Сидя за столом, Видок с аппетитом поедал рагу с овощами и прислушивался к происходящему в зале. Вскоре оттуда послышались звуки фисгармонии и стали раздаваться удивлённые вскрики. Заинтригованный, юноша поднялся из-за стола и, на ходу дожёвывая, по служебному проходу устремился к кулисам.

Отогнув угол тяжёлого бархатного занавеса, Эжен Франсуа выглянул из своего укрытия и замер, потрясённый. Посреди сцены извивалась женщина-змея, скручивая в кольца своё узкое длинное тело. Расшитый блёстками сценический костюм скрывал лишь бёдра, талию и грудь, а всё остальное тело – гибкие руки, длинные ноги, тонкая шея – отливали зеленоватой чешуёй. Рассматривая удивительную танцовщицу со спины, Видок мучился вопросом – настоящая это чешуя или нет. Здесь, в бутафорском мире иллюзий, от мадам Ленорман можно было ожидать всего чего угодно. Лица женщины он не видел, и Видоку было интересно, красива ли она?

Чья-то рука легла юноше на плечо, и, обернувшись, Франсуа увидел мадам Ленорман. И очень удивился, ибо женщина оказалась такой же высокой, как и он сам.

– На вот, оденься, – мадам протянула широкие льняные штаны и чистую рубашку.

Видок взял одежду и, с вызовом глядя в глаза хозяйке, стал натягивать на себя чужие вещи.

– Хочешь посмотреть представление? – безучастно осведомилась владелица балагана.

– Очень, – широко улыбнулся Видок и, стараясь понравиться, молодцевато выпятил грудь.

– Перестань, Франсуа, – одёрнула его гадалка, посмотрев так, что юноше сделалось не по себе. – Я вижу тебя насквозь. Волочиться будешь за портовыми шлюхами, а со мной такие номера не проходят. Лучше скажи, это тебя разыскивают за воровство в местечке Аррас?

– Откуда вы знаете? – обомлел Видок, мигом оставляя попытки флирта.

– Не забывай, я прорицательница, – усмехнулась мадам. – А ты вор. Вор по природе, и никогда не будешь никем другим.

Видок отшатнулся от собеседницы и рванулся в сторону выхода, собираясь удрать.

– Не бойся, я тебя не выдам, – хозяйка балагана остановила беглеца, ухватив за запястье, и, притянув к себе, провела холодным указательным пальцем с длинным алым ногтем по его щеке. – Иди за мной, Франсуа.

Покорно следуя за женщиной, Видок оказался на небольшом балконе, откуда открывался отменный вид на сцену. В центре балкона возвышался стол с резной табакеркой в самом центре, бутылкой вина, стоящей между двух бокалов, вазой с фруктами и блюдом сладостей. В отличие от обстановки гадательной комнаты предметы на балконе были самые что ни на есть настоящие, причём отличного качества. Устроившись на невысоком, обтянутом шёлком пуфе с резными ножками, женщина указала Видоку на соседний пуф. Франсуа пристроился на краешке сиденья и, с благодарностью приняв из рук ясновидящей тонкий бокал с вином, во все глаза стал наблюдать за тем, как на сцене толстяк, вытянувшись в струнку и напружинив приземистое тело, ловким движением руки отправляет себе в глотку длинный острый клинок.

То, что сабля действительно острая, фокусник подтверждал после каждого заглатывания, подбрасывая шёлковый платок и ловя его на клинок сабли. Платок взлетал в воздух, медленно опускался на лезвие, и ткань, едва коснувшись стали, тут же распадалась на две части. Не видевший ничего подобного Видок восторженно обернулся к мадам Ленорман. Та сидела с каменным лицом и, попыхивая трубкой, не сводила глаз со сцены.

В зале зааплодировали. Шпагоглотателя сменил на сцене Головорукий. Он выглядел невероятно важным. Публика в ужасе ахнула, но Говард Сью, не обращая внимания на шёпот в зале: «Посмотри! Посмотри! Это тот самый монстр! На нём манишка и бабочка! О боги! Какой урод!» – важно сообщил своим прекрасно поставленным голосом:

– А сейчас перед почтенной публикой выступят непревзойдённые звёзды нашего шоу сёстры-близнецы Кристен и Айрис.

Уже знакомые Видоку сросшиеся боками сестрички выскочили на сцену и с удивительной грацией принялись слаженно танцевать, отбивая каблучками дробь. Исполнив свой номер, сиамские близнецы засмеялись и, взявшись за руки, убежали за сцену.

– А теперь – божественная мадемуазель Жижи! – сообщил вновь появившийся перед публикой конферансье.

Зазвучала нежная музыка, и на опустевшую сцену выбежала прелестная крохотная лилипутка. На запястье её тонкой руки покачивалась корзина с ромашками, и девушка кружила по сцене, делая вид, что собирает цветы. Любуясь складной фигуркой танцовщицы, Видок краем глаза заметил, как дрогнула кулиса и из-за неё показалась оскаленная волчья морда. Франсуа мог бы поклясться, что это живой волк, вставший на задние лапы. Но, присмотревшись, Видок заметил, что это всё-таки невысокий мужчина, даже скорее подросток, тело которого покрыто густой шерстью, а лицо поразительно напоминает волчью морду. Практически полное отсутствие подбородка и длинный горбатый нос придавали его мохнатому лицу невероятное сходство с хищным зверем, крохотные чёрные глазки поблескивали сквозь бурую шерсть, усиливая это сходство. Поражаясь невероятному зрелищу, Видок взглянул на зрителей. Должно быть, они тоже заметили притаившегося хищника.

– Эй, крошка! За занавесом прячется злющий зверюга! – на разные голоса закричали из зала.

– Беги скорее, пока он тебя не сожрал!

Малютка мило улыбалась зрителям, продолжала танцевать и делала вид, что не слышит выкриков. Когда Жижи приблизилась к кулисам, волк с угрожающим воем выскочил из своего укрытия и бросился на неё. Нежная музыка сменилась тревожной барабанной дробью. В зале раздалися визг, испуганные вскрики, и несколько женщин обмякли на своих местах, потеряв сознание. Под гнетущие звуки барабана человек-волк сгрёб девушку в охапку, и только корзинка покатилась по дощатому полу, рассыпая полевые цветы. Когда казалось, что конец бедняжки неминуем, музыка снова сменилась. Под героически-бравурный наигрыш из-за кулис выкатился на ногах-колёсах карлик-зазывала, вооружённый короткой дубинкой. Скалясь и строя устрашающие рожи, он принялся охаживать волка по бокам. Зверь выпустил жертву из лап и под смех и улюлюканье зрителей скрылся за занавесом. Видок сидел, как громом поражённый, недоверчиво наблюдая, как карлик помогает Жижи подняться и живая и невредимая лилипутка, улыбаясь, раскланивается перед зрителями, посылая в зал воздушные поцелуи.

– Ну! Как? Понравилось? – осведомилась мадам, раскуривая потухшую трубку.

Юноша вздрогнул, возвращаясь в реальность. Глядя на сцену, Видок позабыл, кто он, где и почему здесь находится. Теперь же смотрел на прорицательницу со смешанным чувством благоговения и страха. Кто она, эта повелительница полулюдей-полуживотных? Женщина-змея, человек-волк, похожий на гигантского паука Головорукий… И это лишь те, кого Видок успел увидеть за то непродолжительное время, что находился в балагане!

– Мадам, – дрогнувшим голосом проговорил Франсуа. – Вы самая удивительная женщина, которую я только видел в своей жизни. Честно вам скажу, я чертовски рад, что угодил к вам в гости.

– Я тоже чертовски этому рада, – выпустив дым из ноздрей длинного хрящеватого носа, без тени улыбки проговорила хозяйка балагана, бесстрастно рассматривая сидящего рядом с ней юношу, точно оценивая, на что он пригоден.

Москва. Наши дни

Если не считать утреннего инцидента, день прошёл прекрасно. Марат больше не заговаривал о передаче контракта Валерию Чернышову. Часа через два мы вышли из кабинета, и, игнорируя сердитые взгляды секретарши, Шарафутдинов распорядился говорить всем, кто станет его спрашивать, что сегодня он очень занят, в офис не вернётся и будет только завтра. После чего мы отправились в фотоцентр на Пушкинской и провели обстоятельную фотосессию для рекламных плакатов, на которых кандидат в мэры Залесска, вне всяких сомнений, будет выглядеть как голливудский актёр.

Не знаю, понравится ли это избирателям, но это и неважно. В руках у нас имеется инструмент, безотказно работающий не только в политтехнологиях. Я говорю о неограниченных средствах, имеющихся в распоряжении Шарафутдинова. А уж моя задача обставить подкуп избирателей таким образом, чтобы было максимально похоже на благотворительность. Всю вторую половину дня мы с Маратом провели в ночном клубе на Красной Пресне, осваивая рекламный бюджет посредством потребления французского коньяка и прикидывая, сколько гречки и сахара положить пенсионерам в подарочный набор.

Домой я вернулась в начале двенадцатого. И сразу же увидела Славку, собирающего в дорожную сумку свои кроссовки и ботинки. У стены в прихожей стоял пузатый рюкзак, с которым сын ездит в командировки. Звенящая тишина в квартире не оставляла сомнений, что Глеба нет дома – муж всегда включает по телику «Формулу-1», приучив к этому и Славку.

– Что случилось? – внезапно севшим голосом осведомилась я, замирая на пороге с ключами в руках.

– Я ухожу, – ледяным тоном откликнулся сын.

– Куда, Слав? – Я всё ещё отказывалась верить, что происходит что-то непоправимое.

Сын молчал, продолжая бережно упаковывать обувь в полиэтилен и складывать пакеты в сумку.

Пройдя по квартире и не найдя следов пребывания Глеба, я осторожно спросила:

– Слав, ты не знаешь, где отец?

– В Махачкалу уехал! – взорвался сын. – В Махачкалу! Понятно тебе?

– Он же не собирался ехать сегодня, хотел уехать завтра, – начала было я, но осеклась, встретившись глазами со взбешённым взглядом сына.

– А папка сегодня свалил! Чтобы тебя не видеть! Сказал, что больше сюда не вернётся, будет на даче жить! Я тоже ухожу к Власову, так что можешь приводить сюда своего Шарафутдинова и трахаться с ним сколько угодно!

Меня будто облили ледяной водой. А я-то думала, что никто не знает о нашем романе с Маратом! Памятуя, что лучшая защита – нападение, я гневно закричала, швыряя на подзеркальник ключи:

– Слава! Что ты несёшь, опомнись!

– Это ты опомнись, мама! – с болью в голосе выдохнул Славка. – Папа всё знает. Что ты творишь, мать? Зачем? Вы же с отцом любите друг друга… Вы же мои самые любимые…

Сын махнул рукой, подхватил рюкзак, закинул на плечо незакрытую сумку с выглядывающими из неё пакетами и выбежал из квартиры. А я скинула туфли и бегом припустила в спальню. Распахнула шкаф и с облегчением убедилась, что зимние вещи мужа на месте. Значит, Глеб ушёл не навсегда и со временем рассчитывает помириться. Могу себе представить, что он пережил, когда узнал о нас с Маратом! Но откуда? Ответ на этот вопрос ждал меня на кухне. Я шла туда с вполне конкретной целью – выпить коньяку, чтобы успокоиться. Когда я бродила по квартире в поисках Глеба, то не заметила, что в тёмном полумраке кухни мерцает экран раскрытого ноутбука. Теперь же, подойдя к столу, я сразу же увидела на дисплее заставку видеоролика, которая мне всё и объяснила.

Я и Марат! И в самой фривольной позе! Кликнув на «пуск», я снова пережила бешеный всплеск эмоций, правда совсем противоположных тем, которые испытала этим утром. Утром я была на седьмом небе от счастья, теперь же готова была рвать и метать. Секретарша! Только Варвара имела возможность сделать эту видеозапись, и, кроме того, у неё имелся для этого веский мотив. Плеснув коньяку в пузатый бокал, я схватила мобильник и набрала номер Марата. Шарафутдинов сразу же снял трубку, как будто только и ждал моего звонка. Снял и сдавленно зашептал:

– Оставь меня в покое! Твой сын уже звонил и устроил дикий скандал! Жена в истерике!

И заговорил громко и чётко, чтобы слышал тот, кто находился рядом с ним:

– Не думаю, госпожа Воронцова, что мы будем и дальше работать вместе. Центр политических исследований больше не нуждается в ваших услугах. Я сразу склонялся к кандидатуре Валерия Чернышова. Агентство Чернышова и продолжит разработку предвыборной кампании. Деньги за уже проделанную работу вам перечислят на карточку.

И мой трусливый любовник дал отбой, тут же отключив аппарат.

– Вот придурок, – выругалась я, оставляя безуспешные попытки вновь связаться с Маратом, допивая коньяк и набирая номер Ольги.

– Привет, – сказала я. И замолчала, стараясь не расплакаться.

Думаю, голос у меня был такой, что Ольга сразу всё поняла и взяла быка за рога.

– Сонька, ты где? – тревожно осведомилась подруга. – Ты дома? Одна? Никуда не уходи, сейчас приеду.

Пока она ехала, я медленно тянула коньяк, и к приезду Ольги уже мало что соображала. Сидела на подоконнике распахнутого настежь окна, раскачивалась из стороны в сторону и думала, что можно всё решить очень быстро и просто. Одно движение головой вперёд – и нет проблем. Правда, кому от этого станет лучше, я не знала. Знала только, что Глеб незаслуженно обижен мной, в то время как Марат вероломно обидел меня. Именно эту идею я и пыталась донести до вошедшей в квартиру подруги.

– Слезай с окна! – закричала Ольга, заглядывая на кухню. – Немедленно слезай, слышишь?

– Славка от меня ушёл! Глеб тоже! И всё из-за чего? – бормотала я, опираясь на Ольгину руку и нащупывая ногами холодный пол. – Из-за какого-то дурацкого контракта на рекламную кампанию! Секретарша Шарафутдинова, эта убогая, накопала на меня компромат и скинула моим мужчинам. Гадина завистливая!

Прошлёпав босыми ступнями по плиточному полу, я уселась на стул и разлила коньяк по двум фужерам. Взяла свой и продолжила изливать подруге душу:

– Ну ладно Славка. Он мальчишка. Что он знает о жизни? Но Глеб! Глеб должен понимать, что красивая женщина иногда может себе позволить необременительный роман. Помнишь, Оль, сколько я с ним носилась, когда он ушёл в запой? Помнишь, как терпела все его пьяные выходки? Хоть бы друзей себе нашёл, на свежем воздухе бы пил с другими алкоголиками! А то сидел дома на кухне, как сыч, один. Напивался и нудил. Нудил и напивался. А я должна была выслушивать его унылое нытьё. И ведь слушала! И вот она, благодарность!

Ольга отпила из своего фужера и покачала головой, и было непонятно, что она этим хочет сказать.

– Чего ты головой трясёшь? – обиженно заметила я. – Скажи ещё, что я сама виновата! Зачем, дескать, с Маратом путалась, да?

– Сонь, перестань, – поморщилась Ольга. – Можно подумать, ты путалась только с Маратом. А как же твой Мишка Рогозин? А Венечка? А Юра?

– Да замолчи ты, слушать противно! – я кинула в Ольгу кухонным полотенцем. – Тебе просто завидно, что на меня мужики кидаются как полоумные, а ты одна кукуешь. Думаешь, я не знаю, что ты всегда моего Глеба любила? Даже замуж не вышла. Вот только Глеб меня любит! Меня одну! А ты тут ни при чём!

– Дура ты, Сонька, – по-бабьи всхлипнула Ольга, закрывая ладонью лицо. – Жалко мне тебя, глупую.

Я не поверила своим ушам. Это Ольге меня жалко? Ольге, которая со студенческой скамьи бегает за моим мужем и даже из-за любви к Глебу ни разу не вышла замуж? В её сорок лет уже глупо думать о детях, да она, похоже, о них и не думает. Как-то давно, ещё в университете, Ольга сказала мне, что больше всего мечтает родить Глебу сына и чтобы мальчишка был похож на отца. Я только-только родила Славика, перепоручив его мамкам и нянькам, чтобы вернуться в универ, и мне было забавно слушать её откровения. У Ольги нет постоянной работы, она перебивается случайными заработками, в основном сочиняя рефераты по экономике бездарным студентам-двоечникам и наотрез отказываясь идти работать ко мне. «Вот если бы это было моё агентство, тогда конечно. А на кого-то я работать не хочу». Странная логика. Всё равно ведь работает на кого-то, пусть даже и изредка. И вот теперь меня ей жалко!

Ольга полезла в сумку за смартфоном и вытащила старенький «Самсунг». Порылась в памяти и протянула мне. Взяв в руки аппарат, я с недоумением взглянула на экран и увидела снимок мужчины, женщины и ребёнка, сидящих за круглым столом в каком-то второсортном кафе. Я вскинула глаза на Ольгу и удивилась:

– Кто это?

– А ты на мужика внимательно посмотри, – посоветовала подруга, и я отчётливо уловила в Ольгином голосе злорадные нотки.

И, видя моё замешательство, Ольга продолжила:

– Три дня назад я ездила в Мытищи, чтобы отдать заказ – дипломную работу. Заказчица попалась тугая, на пальцах объяснить, в чём суть диплома, не получилось. Встречались мы в торговом центре «Август» на окраине Мытищ, и, чтобы не привлекать излишнего внимания, пришлось пойти в кафе, заказать томатный сок и подробно разбирать мою писанину. Девчонка по десять минут вникала в каждую фразу. Скучища была страшная, и я от нечего делать глазела по сторонам. И вот тогда я увидела за дальним столиком твоего Глеба с какой-то дамочкой и маленьким ребёнком. Могу поклясться, они невероятно походили на семью.

– Да ладно врать, – отмахнулась я. – Тебе показалось, Оль.

– Нет, не показалось, – нахмурилась подруга. – Это точно был Глеб. Уж его-то я ни с кем не спутаю. Я сделала снимок, когда моя заказчица отошла в сортир. Может, снимок не слишком удачный. Но в Мытищах три дня назад я совершенно точно видела твоего мужа, Сонечка.

– Да нет же, Оль! – упрямилась я. – Я же ясно вижу, что это другой мужчина!

– Что ты там можешь увидеть, экранчик-то крохотный. Давай я скину фотку тебе на электронную почту, на ноутбуке будет крупнее.

Ольга повозилась со смартфоном, и через минуту тренькнуло уведомление на компьютере о получении нового письма. Дрожащими руками я открыла почту и вывела на экран ноутбука прикреплённую фотографию. Теперь изображение было явно крупнее, и фигуры на снимке стали видны гораздо лучше. Прищурившись, я всматривалась в лицо мужчины, развёрнутое ко мне вполоборота, и вроде бы узнавала, но в то же время не узнавала моего Глеба. Человек на снимке носил китайский спортивный костюм, и в пальцах его дымилась сигарета. Глеб никогда не курил и ни за что бы в жизни не согласился надеть дешёвый ширпотреб. Перед мужчиной на столе стояли бутылка водки и вино «Арбатское», что явно не соответствовало вкусовым пристрастиям моего мужа. А в остальном человек на снимке был и в самом деле невероятно похож на Глеба. Оторвавшись от созерцания картинки, я обернулась к Ольге.

– Ну-у, не знаю… – протянула я. – Вроде бы похож, а вроде бы и нет. Оль, почему ты не позвонила мне? Сразу же, когда увидела Глеба?

– Не хотела расстраивать, – попивая коньяк, откликнулась подруга.

– Ну ладно, не позвонила. А что же ты не подошла к Глебу и не спросила, какого чёрта он делает в этой вонючей забегаловке? Почему курит? И пьёт водку?

– Я была в Мытищах по работе и вовсе не собиралась нарываться на скандал. Так что извини, подруга, не стала ничего выяснять. Несчастная ты, Сонька. Мечешься между мужиками, сама не знаешь, чего хочешь.

– Можно подумать, что ты знаешь! – огрызнулась я.

– Я знаю, – твёрдо проговорила подруга. И с вызовом посмотрела на меня. – Я просто Глеба люблю, и всё.

– Ну так давай, беги к нему! – накинулась я на Ольгу. – Глеб теперь свободный! Вернётся из Махачкалы, засядет на даче, начнёт водку квасить! Будешь за ним блевотину подтирать и бред его пьяный слушать. Только успей перехватить своего ненаглядного до того, как он рванёт к этой своей, с ребёнком! Чего сидишь? Беги, отбивай Глеба у соперницы!

Ольга поднялась и взяла со стола недопитую бутылку.

– Совсем допилась? – хмуро осведомилась она. И брезгливо добавила: – Ты всегда была мне омерзительна! Жадная тварь, заграбаставшая себе мою жизнь! Спать ложись, дурёха. Я поеду. Утром позвоню. И больше не пей – сдохнешь.

Сунув коньяк в сумку, Ольга скрылась в прихожей, а я, сделав слабую попытку кинуться следом за ней, сама не заметила, как здесь же, за столом, провалилась в сон.

Франция, 18… год

После представления артисты труппы собрались на ужин. Ни на секунду не умолкающую женщину-змею звали Дея Селеста, а застенчивого мальчика-волка – Рув. Кроме них за длинным столом, накрытым Румяной Бертой, сидели уже знакомые Видоку сестрички-близнецы Айрис и Кристен, а также шпагоглотатель по имени Толстяк Петер. Все они расположились на дальнем конце стола. Рядом с Видоком устроились Румяная Берта, Жижи, Головорукий и уродливый карлик Эль Чаппо – Коротыш. Во время трапезы артисты болтали и смеялись, один лишь урод-мексиканец был суров, то и дело бросая на лилипутку исполненные нежности взгляды. Чтобы позлить его, Видок развернулся к Жижи и принялся оказывать ей знаки внимания. Стараясь казаться галантным, Франсуа подкладывал девушке в тарелку кусочки повкуснее и подливал в стакан вина. Мадам Ленорман, покуривая трубку и потягивая вино, бесстрастно наблюдала за проделками юноши. К еде она не притронулась, задумчиво перебирая монисты на впалой груди. Глотнув в очередной раз вина, гадалка вдруг сморщила бледные губы в улыбке и проговорила, обращаясь к Видоку:

– Не слишком ли много уродов?

– Что, мадам? – переспросил тот, отвлекаясь от оживлённой беседы с Жижи.

– Уродов, я спрашиваю, не слишком ли много для одного балагана? – повысила голос мадам. Разговоры за столом стали стихать, артисты с интересом прислушивались к завязавшейся беседе между хозяйкой и гостем. – Ты очень красив, Франсуа, – грудной голос женщины звучал на весь зал. – Не хочешь ли стать артистом? Я буду платить тебе очень хорошие деньги.

Смех за столом окончательно смолк. В просторном помещении повисла гнетущая тишина. Даже приборы перестали стучать о тарелки. И в звенящей от напряжения тишине мадам Ленорман бесстрастно продолжала:

– Я только что подумала, что, если вместо кривоногого карлика малютку Жижи станет спасать белокурый великан, публика будет в восторге. Только представьте себе – Рув хватает малютку, и тут на сцене появляется наш красавец Франсуа. Силач. Атлет. Геракл.

– А почему бы и нет? – широко улыбнулся довольный предложением юноша.

Если придётся выбирать между опасной карьерой моряка и не лишённой приятности стезёй актёра цирка, Видок, несомненно, предпочтёт последнее. Хозяйка тряхнула длинными чёрными волосами, как бы подтверждая свои слова, и ткнула Видока длинным сухим пальцем в грудь.

– Отличная идея! Твоё сценическое имя будет Геракл. Геракл Блонди. А ну-ка, парень, возьми в руки палку и поколоти Рува!

И, видя замешательство на лице гостя, сердито воскликнула:

– Давай-давай! Покажи, на что ты способен! Эль Чаппо, принеси свою палку!

Карлик злобно зыркнул на хозяйку, что-то бормоча себе под нос, но с места не двинулся. Почуяв назревающую смуту, прорицательница встала в полный рост, с искривившимся от ярости лицом нависнув над уродцем.

– Быстро неси палку, я сказала! – по слогам процедила она, испепеляя смутьяна чёрными как угли глазами.

Не переставая ворчать, карлик всё-таки выбрался из-за стола и, как побитая собака, поплёлся в свою каморку. Пока его не было, в трапезной висела звенящая тишина, нарушаемая лишь доносящимися издалека криками пьяных, шатающихся без дела по базарной площади. Вернувшийся Коротыш подкатился на ногах-колёсах к Видоку и буквально швырнул в него палкой. Франсуа ловко поймал на лету дубину, подмигнул Жижи и поднялся из-за стола.

– Я готов, мадам! – поигрывая грозным оружием, с лёгкой улыбкой проговорил Видок, не спуская холодных глаз с притихшего мальчика-волка.

За столом Рув вовсе не выглядел кровожадным животным. Теперь было заметно, что человек-волк и в самом деле очень юн, почти ребёнок. Одетый в холщовую рубаху и полотняные штаны, покрытый шерстью подросток расчесал на пробор свою буйную растительность, постаравшись придать себе, насколько возможно, приличный вид. До респектабельности было далеко, но уродец смотрелся довольно аккуратно. Когда Видок поднялся из-за стола, Рув ел, и теперь замер с приборами в руках, вопросительно глядя на хозяйку.

– Иди сюда, – распорядилась она.

Мальчик отодвинул тарелку и, промокнув салфеткой губы, приблизился к госпоже. Мадам Ленорман поманила пальцем Жижи и, когда девушка сползла со стула, указала на центр комнаты:

– Собирай цветы!

Жижи стала неловко танцевать перед застывшими в недоумении актёрами, чуть слышно напевая, чтобы не сбиваться с такта. Мадам подтолкнула к ней Рува. Мальчик-волк шагнул к малютке и сделал вид, что собирается её схватить.

– Ну же, приступай! – обернулась хозяйка к Видоку.

И новоявленный Геракл, размахнувшись, нанёс несильный удар дубиной по спине подростка. Затем ещё один. И ещё. Каждый удар был сильнее предыдущего, и вскоре мальчик-волк упал на затоптанный пол, корчась от боли, а вошедший в раж Видок всё продолжал и продолжал его избивать.

– Ну всё! Достаточно! – остановила Видока гадалка. – Ты отлично справился с ролью, Франсуа. Теперь возьми Жижи на руки.

Юноша подхватил прелестную малютку и закружил по комнате.

– Вы мой герой, – шепнула лилипутка, робко касаясь губами его щеки. – Приходите ко мне этой ночью, блондинчик, не пожалеете!

– Отлично! – зааплодировала мадам. – На контрасте вы смотритесь просто потрясающе. А ты, – женщина обернулась к мексиканцу, – или придумывай себе другой номер, или убирайся на все четыре стороны!

Карлик злобно выругался, плюнул в сторону Видока и выбежал из комнаты.

– Эль Чаппо оштрафован на десять франков! – прокричала ему вслед мадам. И, обращаясь к труппе, сердито нахмурилась: – Кто-нибудь ещё желает показать свой гнусный норов?

Притихшие артисты испуганно молчали. Глядя на их повелительницу, Видок почувствовал безотчётное желание обладать этой удивительной женщиной. Вот будет шуму в родном Аррасе, когда он расскажет, что его любовницей была сама мадам Ленорман! Суровая, беспощадная прорицательница, повелевающая сказочными существами! Малышка Жижи никуда не денется, и до неё дойдёт очередь. Да и сестрички недурны. И девушка-змея. Каждая из них сочтёт за счастье переспать с таким красавцем, как Геракл Блонди.

На ночь белокурого Геракла устроили в душной каморке за сценой. Поворочавшись без сна до полуночи, томимый честолюбивыми помыслами Видок вдруг услышал осторожный стук в дверь. Франсуа отбросил мокрое от пота одеяло, выбрался из неудобной постели и приблизился к двери. Звякнув замком, потянул на себя створку и отпрянул в сторону. Прямо на него шёл Головорукий. Войдя в комнату и прикрыв за собой дверь, урод проговорил, ещё больше понизив и без того низкий голос:

– Госпожа желает вас видеть, Франсуа. Прямо сейчас.

Юношу бросило в жар. Вот оно! Знаменитая гадалка тоже мечтает оказаться с ним в одной постели! Натянув штаны и торопливо пригладив волосы, Видок устремился следом за своим проводником. Они шли по узким коридорам, лабиринтом змеящимся по внутренним помещениям балагана, оказавшегося просто огромным. Юноша старался не думать о том, что за дверями маленьких комнаток спят самые уродливые тела во всей Франции. Наконец Головорукий остановился перед бархатной занавеской и, склонив голову набок и ловко балансируя на одной руке, как заправский дворецкий, жестом указал на скрывающуюся за бархатом дверь. Юноша нетерпеливо откинул тяжёлую занавесь и, толкнув створку, шагнул в спальню.

Комната мадам поражала своими размерами. Тусклый свет ночника выхватывал из темноты широкую кровать, на которой сидел, попыхивая трубкой, худощавый смуглый моряк. Видок растерянно замер на пороге, а моряк невозмутимо вынул трубку из узкой прорези рта и, усмехнувшись в пышные усы, голосом мадам Ленорман произнёс:

– Проходи, Франсуа. Не бойся. Присаживайся рядом.

Юноша ожидал всего чего угодно. Но только не такого поворота.

– Мадам Ленорман… – начал было он, но переодетая гадалка оборвала его:

– Не называй меня Ленорман! Зови Ратори. По-цыгански это означает Ночь. Когда я жила в таборе, так меня звали.

– Вы цыганка? – обескураженно выдохнул Видок.

– А разве не видно? – Моряк сгрёб в кулак короткую чёрную бороду и насмешливо взглянул на собеседника.

Окончательно запутавшийся юноша с недоумением помотал головой.

– Но почему выдаёте себя за Ленорман?

– Если имя делает хорошую выручку, почему бы им не воспользоваться? Имя много значит. Сын у меня Бахтало, что означает счастливчик. Другого такого везунчика и в самом деле не сыщешь.

– Он тоже здесь?

– Бахтало умер.

– Простите, я не знал.

– Тебе не за что извиняться. Бахтало поплатился за свою везучесть. Моему мальчику завидовали все цыгане на многие лье вокруг. Деньги менял он удачливее других, и на гитаре играл так, что приезжали из Испании послушать. Коней шли красть трое, двоих ловили, и в табор возвращался один – Бахтало. Раз за разом удача была на стороне моего сына, и ромы решили, что Бахтало предаёт своих товарищей, наживаясь на предательстве. Но на самом деле удача не просто так улыбалась моему мальчику. Бахтало владел заветной серьгой удачи. Той самой, которую во времена Иисуса Христа цыгане сделали из гвоздя, предназначенного для сердца Сына Божьего. Ничего об этом не слышал?

– Нет, – усаживаясь на кровать, выдохнул юноша.

– Ну да, ты гаджи, откуда тебе знать. Послушай, я расскажу. Говорят, что когда распинали Христа, мимо Голгофы шёл табор цыган. И один ром, изловчившись, украл у солдат гвоздь. Солдаты стали обыскивать всех цыган, а хитрый вор быстро согнул гвоздь пальцами в виде подковы и вставил в ухо на манер серьги. Гвоздь так и не нашли, и солдаты пошли заказывать новый. Пока ходили, Иисус прожил ещё один день. Господь увидел это и сказал: «Выходит, воровство – это не всегда плохо». И разрешил ромалам дурить всех гаджи, особую удачу даровав обладателю серьги из Христова гвоздя. Так гласит цыганская легенда.

Гадалка, переодетая матросом, взяла со стола монисты и, положив перед собой, сняла с украшения серебряный полумесяц на изогнутой застёжке.

– Это та самая серьга. Серьга моего Бахтало. Я получила её в наследство от отца. И отдала своему мальчику. А после, когда Бахтало забили насмерть кнутами завистливые ромы, вынула из уха мёртвого сына. Вынула и ушла из табора. Я для них пришлая, чужая. Они – котляры, а я – гитана. Мы слишком разные, чтобы ужиться вместе. Полюбила я парня из котляров, пришла к ним жить, родила сына, но так и не стала своей. Не о чем мне с ними разговаривать, а тем более незачем рядом жить. Эти люди отняли у меня сына. Люди, которые никогда не были настоящими ромами, хотя их вскормили цыганские матери. Вот ты, Франсуа, настоящий цыган, хоть и гаджи! Не обязательно родиться в таборе, чтобы быть истинным ромом. Я видела много цыган, в жилах которых течёт жидкая водица. В тебе же, мой мальчик, бежит настоящая горячая кровь. Хочешь стать моим приёмным сыном? Будешь мне помогать, станешь наследником этого балагана и всех моих денег. А их, поверь, немало.

При упоминании о наследстве глаза юноши загорелись, и, увидев это, прорицательница шагнула к Видоку и, сделав едва уловимое движение, ловко проколола мочку уха остриём серьги, тут же продев дужку в образовавшуюся ранку. Острая боль на мгновение пронзила Франсуа, но уже в следующий момент он совершенно ее не чувствовал.

– Носи серьгу всегда, если не на себе, то с собой, – поучала цыганка. – И тогда удача никогда от тебя не отвернётся. Ибо эта серьга – индульгенция Господа на всё, что бы ты ни сделал. Я бы оставила её себе, но я женщина, а серьга удачи помогает только мужчинам. Ведь похититель гвоздя был цыган, а не цыганка.

Юноша подошёл к зеркалу и вгляделся в своё изображение, рассматривая серьгу удачи. Серьга как серьга. Плоский полумесяц белого металла. Как раз такой, какие носят ромы. Видоку даже показалось, что в нём и в самом деле появилось что-то цыганское.

– Красив! – похвалила гадалка. – Так будешь мне помогать?

– Можете не сомневаться, мадам! Лучше меня вам помощника не сыскать! Что нужно делать?

Хозяйка балагана, ставшая неузнаваемой в образе моряка, улыбнулась его горячности и поманила за собой:

– Иди сюда, Франсуа, я тебе кое-что покажу.

В противоположном конце комнаты синела занавеска, отгораживающая часть просторного помещения, и женщина устремилась к ней. Откинув полог, мадам отошла в сторону, и перед Видоком открылся богатейший выбор одежды самого разного фасона. Здесь были закрытые платья с аккуратными передниками, в которых обычно щеголяли кухарки; отделанные кожей костюмы конюхов; скромные одежды горничных; богатые наряды благородных дам и господ. С замиранием сердца юноша перебирал мундиры пехотинцев, гусарские ментики, полицейские плащи и накидки – форма всегда вызывала в нём внутренний трепет и ни с чем не сравнимое желание ею обладать. Над вешалками с одеждой стояли болванки с париками. Самые разные волосы – блондинистые, кудрявые, прямые, чёрные как смоль, огненно-рыжие и локоны цвета каштана – были уложены в разнообразные причёски. Многие парики представляли собой растрёпанные патлы простолюдинов. Имелись даже искусно выполненные лысины, невероятно похожие на настоящие.

– Для чего это, мадам? – изумился Видок.

– Весь мир – театр, – серьёзно сообщила цыганка-гитана. – Выбирай наряд, мой мальчик, переодевайся и пошли.

– Куда?

– Прежде всего я собираюсь пройтись по окрестностям. Пропустить стаканчик-другой. Сам ведь, должно быть, знаешь, что в кабаках люди часто болтают языками много лишнего. Для предсказательницы не помешает осведомлённость. Ведь ты составишь мне компанию, сынок?

…Видок вдруг обнаружил, что стоит перед театральной тумбой и рассматривает оборванную афишу. Далёкий образ хозяйки балагана рассеялся, как ночной туман. Ветер трепал обрывки бумаги, на которых с трудом можно было прочесть: «Цирк уродов мадам Ленорман». Значит, она здесь, в Париже. Ну что же, именно цыганке Ратори Видок обязан не только серьгой удачи, которую давным-давно вынул из уха и спрятал в нагрудный карман сюртука, но и пристрастием к перевоплощениям. Именно мадам дала ему понять, что перевоплощение – это грозное оружие в умелых руках. Хитрая цыганская бестия ловко воспользовалась его простодушием и доверчивостью, и без малого полгода, переодеваясь в костюмы простолюдинов и вельмож, он, Эжен Франсуа Видок, выполнял поручения фальшивой прорицательницы. Под самыми разными личинами он приходил в указанные госпожой дома и крал оттуда всё, что только мог украсть. Но вскоре Видоку надоело быть жалкой игрушкой в чужих руках, и юноша сбежал. Похоже, гадалка до сих пор не может ему этого простить. Однако теперь цыганке несдобровать. Если так называемая мадам Ленорман решила натравить на него своих уродцев, Видок не останется в долгу. Глава Сюрте найдёт способ поквитаться.

Москва. Наши дни

Проснувшись, точно от толчка, я не могла не согласиться с графом Алексеем Толстым. Утро и в самом деле было хмурое. После таблетки аспирина голова болела не так сильно, но всё равно меня не покидало ощущение, что я пережила катастрофу. Меня раздавили трактором. По мне прошлись катком. Да так оно и было на самом деле. Муж, сын, любовник, лучшая подруга – все меня предали. Бросили. Слили. И если с остальными всё было более-менее понятно, то странное поведение Глеба ставило в тупик.

В то время как муж должен был быть в командировке в столице Республики Коми, он отдыхал в Мытищах, одетый гопником, да ещё в компании неизвестных мне женщины и ребёнка. Затем как ни в чём не бывало Глеб под видом управленца среднего звена вполне приличной фирмы, каковым я его и знаю последние пять лет, приехал домой, чтобы поклясться мне в вечной любви, подарить розы и накормить жареным мясом. Да нет, чушь какая-то. Ольга ошиблась. Это не он.

И тут мне в голову пришла замечательная мысль. А почему бы мне не позвонить начальнику Глеба? Кто, как не мой старинный приятель Михаил Михайлович Ремезов, возглавляющий всероссийскую сеть клининговых агентств, должен знать о местопребывании своих подчинённых? Поджав под себя ноги, я устроилась в кресле и набрала на смартфоне номер Миши.

– Да, Сонь? – тут же откликнулся Ремезов.

– Миш, не подскажешь, когда Глеб уехал из Сыктывкара?

– Ты это серьёзно? – В голосе давнего друга послышалась ирония. – Сонь, чтоб ты понимала. Я не нянька своим сотрудникам. Они мне каждый день по электронке скидывают отчёты, и больше меня ничего не волнует. Если тебе это и вправду интересно, позвони в секретариат, узнай телефон Сыктывкарского филиала, свяжись там в офисе с людьми и задай все вопросы, которые тебя беспокоят. А сейчас извини, Сонь, я в Женеве, сижу на конференции, неудобно как-то на весь зал болтать. Пока, София. Буду в Москве, звякну. Расскажешь, что там у тебя за проблемы. О’кей?

– О’кей, – вяло откликнулась я, нажимая отбой и уже понимая, что избранный мною путь никуда не ведёт.

Но из врождённого упрямства я всё же набрала номер секретариата и разжилась номером сыктывкарского филиала. И там точно так же, как и ранее Михаил, ответили, что не контролируют передвижения командированных из Москвы специалистов. По документам Глеб Ильич Воронцов убыл вчера рано утром. Во всяком случае, билеты до Москвы ему заказывали на четырехчасовой рейс. А что, господин Воронцов не долетел до дома? Видя, что на том конце провода люди искренне волнуются, я извинилась и повесила трубку, прекратив бесполезные попытки выяснить правду с этой стороны. И решила зайти с другой. Приникнув к монитору ноутбука, я снова принялась рассматривать сделанную Ольгой фотографию. Только теперь я рассматривала не столько мужчину, сколько женщину.

Это была кудрявая молодуха, судя по туго сидящему на рыхлой фигуре белому платью, любительница хорошо покушать. Крашеные морковные волосы на фоне синих стен кафе, выполненных в морской стилистике. А на груди у женщины, сидящей рядом с Глебом, чернел приколотый бейджик с золотыми буквами: «Цветочная рапсодия». И ниже значилось «Консультант-продавец Дарья». Похоже, дамочка торгует цветами в торговом центре «Август». Вот и отлично! Найти в Интернете адрес «Августа» не составит большого труда. Всего-то и нужно – подъехать в Мытищи и разобраться, в чём дело.

Всю дорогу до Мытищ я не оставляла надежды дозвониться мужу, но Глеб отключил аппарат, должно быть, не желая меня не только видеть, но и слышать. Следуя указаниям навигатора, в Мытищах я свернула на кругу в противоположную от центра сторону и вскоре увидела торговый центр. Ольга лукавила. Он был совсем не захолустный. Вполне приличный торговый центр, каких много на окраинах подмосковных городов. Запарковав машину на полупустой стоянке, я двинулась к стеклянным дверям современного трёхэтажного здания. После уличной жары здесь было прохладно – в здании явно работал кондиционер. Рыхлый охранник с лиловыми щеками гипертоника неспешно прохаживался по первому этажу. Мельком заглянув в несколько павильонов и убедившись, что все они с одеждой, я нагнала сотрудника охраны и тронула его за плечо:

– Не подскажете, где цветочный магазин?

С минуту охранник смотрел на меня, соображая, чего от него хотят, затем скинул с себя сонную одурь и указал в сторону эскалатора.

– Третий этаж, павильон шестьдесят четыре, в самом конце зала, – сообщил он севшим от долгого молчания голосом, и снова медленно двинулся по хорошо известному маршруту, проделываемому каждое дежурство.

А я припустила в указанном направлении. Поднялась на второй этаж и пошла по широкому проходу, заставленному манекенами. Яркий свет люминесцентных ламп отражался в витринах, за которыми скучали одинокие продавцы. Утро буднего дня – не лучшее время для торговли, и редкие покупатели вызывали у торговцев неподдельный интерес. На меня с надеждой смотрели из стеклянных аквариумов павильонов, но я целенаправленно шла в конец зала. Однако меня ждало разочарование – «Цветочной рапсодии» я не нашла. Там, где я рассчитывала увидеть цветочную лавку, расположился ювелирный салон. Шагнув в магазинчик, я устремилась к прилавку. За дальним его концом стояла высокая девушка и приветливо смотрела на меня.

– Добрый день! – расплылась в улыбке сотрудница магазина. – Сегодня у нас пятипроцентная скидка на все изделия с бриллиантами. Что желаете посмотреть? Имеются бриллиантовые колье, браслеты, кольца. Есть гарнитуры. И цены вполне приемлемые. На порядок ниже, чем в других магазинах.

– Благодарю, но я не к вам. Я ищу «Цветочную рапсодию», – откликнулась я, глядя на погрустневшее лицо милой продавщицы.

– Жаль, что не к нам, – протянула она. – А цветами торгуют в павильоне прямо над нами.

– Охранник у входа в торговый центр сказал, что цветы продают на втором этаже, – с недоумением проговорила я.

– Да что они знают, эти охранники? – презрительно фыркнула девушка. – Берут в охрану кого ни попадя! Любой алкоголик может устроиться. На сегодня это самая востребованная профессия среди конченых лузеров. Да что далеко ходить! У нас в торговом центре недавно случай был. Один из ночных сторожей так напился во время дежурства, что его полумёртвое тело утром перегораживало вход в мужской туалет. Так что поменьше слушайте, что говорят охранники.

– Спасибо за совет, и удачной торговли, – улыбнулась я, покидая ювелирную лавочку.

Поднявшись этажом выше и снова миновав шеренгу павильонов, я упёрлась в цветочный магазин с уже знакомой мне золотой надписью «Цветочная рапсодия», сделанной на чёрном фоне. Здесь пахло полынной горечью, играла негромкая музыка, а пол был заставлен вазами с экзотическими цветами. Самыми скромными выглядели подмосковные розы на невысоких стеблях. Их-то и заворачивала в блестящую упаковку кругленькая продавщица с апельсиновыми волосами. Вне всяких сомнений, та самая, что была рядом с похожим на Глеба мужчиной на снимке. Пожилая покупательница придирчиво наблюдала за тем, как оформляют букет, и после того, как алые ленточки были завязаны, отдала деньги и забрала цветы.

– Вы что-то хотели? – раздался женский голос за моей спиной.

Я обернулась и увидела худенькую брюнетку с точно таким же бейджиком, как и у её морковноволосой коллеги.

– Добрый день, – отозвалась я. – Мне нужно поговорить с Дарьей.

– По поводу чего? – испуганно обернулась Дарья.

– Мне не хотелось бы говорить при посторонних. – Я многозначительно взглянула на собеседницу.

Женщина схватилась за сердце:

– Вы из полиции? Что-то с Егором?

Голос её дрожал, в глазах стояли слёзы.

– Уделите мне десять минут, я объясню, в чём дело, – стояла я на своём.

– Да не томите же, скажите, что случилось! – всхлипнула цветочница. – Где Егор? Он жив?

– Полагаю, что жив. Пойдёмте в кафе. Я угощу вас кофе, а заодно и поговорим.

– Наташ, я отойду, – крикнула Дарья напарнице, покидая павильон.

Я двинулась за Дарьей. Кафешка в морском стиле оказалась довольно уютной, и мы заняли дальний столик у окна. Когда принесли кофе, цветочница принялась оживлённо болтать.

– Вы извините, я подумала, что вы насчёт Егора, мужа моего. Он у меня такой бедовый, вечно во что-то ввязывается. А вы, наверное, хозяйка обувного павильона? Вчера я заходила к вашим девочкам, спрашивала о вакансии продавца. Не могу больше работать на цветах. Это такие копейки! Мытищи не то место, чтобы экзотикой торговать. В основном покупают подмосковные розочки и дешёвые ромашки. Лилии и орхидеи что-то никто не стремится приобрести. А мне нужно семью кормить. Так какие у вас условия?

– Я не из обувного магазина, – призналась я. И, достав планшет, вошла в почту и протянула собеседнице сделанный Ольгой снимок. – Скажите, Даша, это вы?

– Ну да, – заулыбалась женщина. И тут же насторожилась: – В чём, собственно, дело?

– Кто этот мужчина рядом с вами?

– Так Егор же! – округлила глаза продавщица. – Да что случилось-то?

Я забрала у Дарьи планшет и вывела на экран несколько снимков Глеба.

– Взгляните, пожалуйста, – положила я планшет на стол.

– Ой! – прошептала женщина, закрывая ладонями рот. – Это же мой Егорка! А солидный-то какой! Вы только поглядите, как вырядился! В костюме, с портфелем! Куда это мой муженёк собрался?

– Это не ваш муженёк, а мой, – тихо сказала я. – Воронцов Глеб Ильич.

– Какие глупости! – побагровела цветочница. – Что я, мужа своего не знаю? Какой-то глупый розыгрыш.

И, переходя на «ты», злобно прищурилась:

– Думаешь, денег тебе дам, чтобы ты от нас отстала?

– Не говорите ерунды, мне не нужны ваши деньги. Подруга была в ваших краях и случайно сделала этот снимок. Вот я и решила разобраться, как мой муж, находящийся в командировке, может обедать в вашей компании.

Похоже, мои доводы немного успокоили женщину. Дарья допила кофе и уже спокойнее спросила:

– Тебя как зовут?

– Софья.

– Так вот, Соня. Давай на «ты». Позвони Егору и спроси, чей он муж.

– Было бы нелишним, – согласилась я.

Поджав губы и воинственно поглядывая на меня, женщина достала смартфон и набрала нужный номер. А я тем временем рылась в сумке, выискивая предусмотрительно прихваченный из дома старый пропуск Глеба, на котором помимо имени отчества и фамилии имелась его фотокарточка.

– Что-то не отвечает, – обеспокоенно выдохнула продавщица. – Наверное, отсыпается перед сменой. Ему сегодня на ночное дежурство идти.

– Даш, ты вчера Егора видела?

– Нет, не видела. Они с Володькой на Валдай на три дня ездили. На рыбалку. За лещом.

– И когда вернулись?

– Так сегодня должны были вернуться. Им же на смену заступать. Не пойму, почему Егор не отвечает. Может, случилось чего?

И, убирая аппарат в карман, Дарья решительно поднялась с места:

– Знаешь что, Сонь? Поехали ко мне. Поговорим с Егором с глазу на глаз, а заодно я покажу свидетельство о браке и свадебные фотки. Обожди меня здесь. Я быстро. Только договорюсь с напарницей и сумку заберу.

Франция, 18… год

– Господин Анри, мне необходимо узнать, где разбила свой балаган мадам Ленорман!

Видок мерил шагами кабинет начальника криминальной полиции, решительно ударяя кулаком в ладонь. Сыщик и сам не заметил, как под впечатлением от нахлынувших воспоминаний пешком проделал большую часть пути от Бисетра до управления полиции, и только потом спохватился и взял наёмный экипаж.

– Я видел обрывки афиши, мадам гастролирует где-то в столице!

– Поймите, Франсуа, узнать местонахождение балагана несложно, – недовольно нахмурил гладко выбритое лицо глава департамента. – Но у меня совсем нет людей, чтобы дать вам в помощь для облавы. Я не могу подвергать вас опасности, а смерть идёт за вами по пятам. Обождите немного, освободятся Коко-Лакур и Юнитэ, тогда и отправитесь задерживать ваших уродцев. И как вас угораздило с ними связаться?

– Молодость глупа и делает много ошибок, – с несвойственной ему кротостью откликнулся подчинённый, неожиданно меняя тон. – Пусть будет по-вашему, господин Анри. Коко-Лакур и Юнитэ и в самом деле толковые ребята. Вы только извольте распорядиться, чтобы в префектуре мне дали адрес балагана, и, обещаю, я не пойду туда один.

– Позвольте вам не поверить. – Жак Анри с укором посмотрел на сыщика. – Зная вас, дорогой друг, могу предположить, что при первой же возможности вы непременно устремитесь на поиски врага.

– Даже не подумаю, – смиренно потупился Видок. – Я сяду в тихом погребке, что на углу, и буду дожидаться ваших людей столько, сколько нужно.

– А не опасно так выставлять себя напоказ? – усомнился начальник.

– Ерунда.

– Ну что ж, идите в погребок и ждите человека из префектуры. Я распоряжусь, чтобы Огюст Жуаньи немедленно поднял документы, просмотрел прошения на имя префекта, узнал, в какой район Парижа направилась мадам Ленорман, и сообщил вам адрес балагана. И, кстати, – шеф понимающе усмехнулся, – имейте в виду: Огюст парень шустрый. Он не позволит вам сбежать до прихода Коко-Лакура и Юнитэ.

В кабачке Видок заказал вина и баранины и, не спуская глаз с входной двери, принялся закусывать и ждать. Решимость обвести вокруг пальца человека господина Анри, чтобы получить то, что нужно, и уйти одному, без охраны, ни на секунду не покидала сыщика. Отрывая крепкими зубами куски мяса от бараньей ноги, Эжен Франсуа перемалывал еду тяжёлыми жерновами челюстей, ловя на себе настороженные взгляды посетителей. Склоняясь друг к другу, завсегдатаи притона перешёптывались между собой и кивали в сторону Видока, узнавая его. И в самом деле, со стороны сыщика было изрядной дерзостью без грима и маскировки прийти туда, где собирались бродяги самого низкого пошиба, знающие его в лицо. Но на это у Видока имелись свои причины.

Когда он допивал кувшин вина, в зал, озираясь, вошёл юноша. Было видно, что он в первый раз в таком злачном месте, из чего сыщик сделал вывод, что это как раз тот, кого он ждёт. Огюст Жуаньи совсем не походил на шустрого малого, каким его пытался выставить патрон, Видок поднялся с места и двинулся навстречу вошедшему. Робкий Жуаньи, отчаянно труся и опасаясь смотреть по сторонам, почти бегом устремился к Видоку. Сыщик указал на пустующий стол у самого входа и первым уселся за него лицом к залу. Сотрудник префектуры опустился на скамейку напротив и протянул сложенный пополам лист бумаги.

– Это нужный вам адрес, господин Видок, – проговорил он трясущимися губами, помимо воли с опаской поглядывая на окружающих оборванцев.

Разговоры за соседними столами стихли, все недружелюбно смотрели на них. Даже музыканты прекратили играть, с высокой сцены наблюдая за происходящим. Сыщик протянул широкую руку, взял из тонких дрожащих пальцев собеседника листок и, прочитав написанное, сунул записку за пазуху. После чего откинулся на спинку стула и, вытянув ноги так, чтобы перегородить ими весь проход, произнёс тоном гида:

– Оглянитесь вокруг, приятель. В этом грязном кабаке собралось много примечательных личностей. За голову любого из здешних бродяг полиция даст неплохие деньги. Как у вас с деньжатами? Не желаете подзаработать? С минуты на минуту подоспеют Юнитэ и Коко-Лакур, парни бравые и закалённые в неравных схватках с самыми отчаянными головорезами. Не тратьте время, месье. Выбирайте любого прощелыгу. Юнитэ и Коко-Лакур помогут довести задержанного до участка.

С грохотом отодвинув стул, ближайший к Видоку оборванец поднялся и, ругаясь на чём свет стоит, направился на выход. Но сыщик не дал ему уйти. Бродяга перешагивал через вытянутые ноги главы сыскной полиции, когда Видок сделал едва заметное движение коленями и повалил парня на пол. Упавший тут же вскочил и кинулся с кулаками на Видока. Приятели завсегдатая кабачка не остались в стороне от намечающейся потехи и присоединились к побоищу. Вскоре весь трактир участвовал в битве, в эпицентре которой находились Видок и чуть живой от ужаса и боли Огюст Жуаньи. Именно этого и добивался сыщик. Под злобные выкрики и отчаянные вопли дерущихся он выбрался из кучи-малы и, никем не замеченный, выскользнул в приоткрытую дверь трактира. Теперь Видок знал, где искать своих обидчиков, и собирался строго спросить с цыганки за убитого двойника.

Выйдя на улицу, Видок широким шагом двинулся вдоль домов, устремившись к окраине города и на ходу высматривая наёмный экипаж. Заметив пустую карету, махнул рукой, подзывая извозчика. Усевшись, откинулся на высокую мягкую спинку сиденья и погрузился в раздумья. Правую ладонь он привычно прижал к груди, ощущая под тканью плаща плотную тяжесть бумажника. Там, в бумажнике, Видок хранил серьгу удачи, благодаря которой ощущение неуязвимости не покидало его вот уже долгие годы. Эжен Франсуа чувствовал себя в безопасности с тех самых пор, как оставил цирк уродов и, сбросив с себя мутную одурь цыганского гипноза, которым, без сомнения, владела самозваная мадам Ленорман, отправился в свободное плавание по бескрайнему океану под названием жизнь. Случилось это сразу после того, как к цирку прибилась шестипалая девчонка.

Стоял обычный летний день, и труппа только-только закончила утреннее выступление. Публика неистовствовала, аплодисментами вызывая артистов на поклон. Одетый в одну лишь набедренную повязку Геракл Блонди вынес из-за кулис на сильных руках малютку Жижи и начал раскланиваться, и тут ощутил пристальный взгляд ярких карих глаз, устремлённых прямо на него. Сидевшая в первом ряду крестьянская девушка пожирала Видока глазами, и он по заведённой артистической привычке широко улыбнулся и кивнул ей пышной белокурой шапкой волос. Ближе к вечеру Эжен Франсуа собрался было промочить горло и, выйдя из балагана, буквально налетел на давешнюю крестьянку. Девушка бросилась к нему и заговорила так, будто они были знакомы сто лет.

– Вас-то мне и надо! – обрадованно выпалила она.

– Вы что же, весь день поджидаете меня у балагана? – приятно удивился Видок. Хоть он и был избалован женским вниманием, кареглазая незнакомка произвела на Эжена Франсуа приятное впечатление. В ней чувствовались неукротимый напор и сила характера, ничуть не меньшая, чем в нём самом.

– Только вы один можете мне помочь! – Девушка решительно тряхнула головой. – Мне нужно устроиться в цирк. Я отлично пою и танцую, и, кроме того, у меня на руке шесть пальцев! Так что я в некотором роде тоже урод.

Она вытянула вперёд тонкую правую руку и в подтверждение своих слов пошевелила всеми шестью пальцами. Как её звали, Видок уже и не вспомнит, помнит лишь, что была она чудо как хороша и всё время улыбалась, отчего на щеках её играли милые ямочки. Когда белокурый Геракл привёл свою новую знакомую к мадам, та внимательно осмотрела девушку, попросила показать, на что та способна, и, выслушав прелестную песенку, которую та исполнила, махнула рукой, разрешив остаться. В конце концов, номера для карлика Эль Чаппо всё ещё не было, и смазливая девчонка вполне могла составить мексиканцу компанию, подчеркнув своей юной прелестью его уродство. Когда Шестипалая отправилась обживать отведённую ей комнатку, гадалка, пересчитывая дневную выручку и заботливо убирая деньги в специальный кожаный мешок, задумчиво протянула:

– Вот что я скажу тебе, Франсуа. Не хотела я оставлять её в балагане, думала прогнать. Не понимаю, что на меня нашло. Я ведь помню эту девчонку с шестью пальцами, она тоже из цыган. Жила в соседнем таборе у старой Чарген.

Ратори скривилась, как от зубной боли, и злобно выдохнула:

– Вот кто настоящая ведьма! Я только роль играю, изображаю колдунью, а шувани Чарген на самом деле владеет древним цыганским колдовством. Она и лечит, и убивает – всё делает. И если ромалы отправили ко мне девчонку Чарген, значит, это неспроста. Что-то им от меня нужно.

– А хочешь, Ратори, я узнаю, зачем она пришла? – вызвался юноша. – Сведу с Шестипалой близкое знакомство и выведаю, для чего её послали ромы.

– Смотри, Франсуа, будь с ней осторожен. Это не обычная девушка, с которыми ты привык развлекаться. С такой шутки плохи. Она тоже шувани. Цыганская ведьма.

– Не волнуйся, Ратори, – Видок погладил цыганку по острому плечу. – Мне доводилось и не таких обводить вокруг пальца.

Предлагая свою помощь, Видок не мог и вообразить, чем закончится этот день. Поздно ночью, сидя в портовом кабаке с матросом-голландцем, Эжен Франсуа безостановочно пил и, горестно качая головой, изливал случайному собутыльнику душу, указывая на полыхающее зарево пожара за окном.

– Сожгла балаган! А ведь она была очень славная, эта девчушка с шестью пальцами! И всячески давала понять, что не прочь позабавиться. Когда стемнело, я прокрался в её комнатку, чтобы полюбезничать с ней наедине. Но чертовки на месте не оказалось, и, подозревая недоброе, я отправился в спальню к хозяйке. Приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Пламя стоящей на полу свечи освещало дальний угол комнаты, и я увидел, как моя зазноба, склонившись над выдвинутым ящиком трюмо, перекладывает хозяйские денежки из кожаного мешка в свой саквояж.

– Чёрт меня подери, если она не воровка! – возмущённо воскликнул голландец, с грохотом опуская пустую кружку на залитый ромом стол.

– Выходит, что так, – в голосе Эжена Франсуа звучало неподдельное страдание. – Почувствовав мой взгляд, девчонка обернулась и, понимая, что её застали на месте преступления, подхватила саквояж, горящую свечу и в мгновение ока скрылась за занавеской. Я кинулся за ней, но в этот момент проснулась мадам. Приподнялась на кровати и, разглядывая меня при лунном свете, пробивающемся сквозь незанавешенное окно, с отвращением произнесла: «Ты крадешь у меня? И это после всего, что я для тебя сделала?» У меня дыхание перехватило от ярости и злости, и, желая оправдаться, я закричал: «Я не воровал! Это всё новая девчонка!» – «Лжец и трус! – сквозь зубы процедила мадам. – Тебя поймали с поличным! Имей мужество признаться!» – «Но я не взял у вас ни су…» – «Убирайся прочь!»

И я ушёл. Потрясённый несправедливостью обвинения, я молча вышел из спальни, почти бегом покинув балаган. И вот теперь я здесь с тобой, приятель, смотрю на пожар, который устроила, заметая следы, Шестипалая, и мечтаю только об одном – сесть на первый попавшийся корабль и уплыть как можно дальше от лицемерных шлюх, погрязших в мерзости вранья. Она была такая милашка! Кто бы мог подумать, что девчонка окажется исчадием ада! Бежать, бежать от них, от красивых лживых тварей, бежать как можно дальше!

– Так в чём же дело? – обрадовался новый приятель. – Капитан как раз набирает матросов на наш корабль.

Они допили и, обнявшись и на два голоса распевая лихие моряцкие песни, отправились на грузовое судно «Борей», с минуты на минуту отплывающее в Амстердам.

Мытищи. Наши дни

Даша жила в небольшом посёлке недалеко от Мытищ, в деревянном доме на узкой грязной улочке. В похожей на кисель жиже, не высыхающей даже в летнюю жару, важно прогуливался петух и суетились пёстрые куры. За давно не крашенными деревянными заборами гремели цепями сторожевые псы, провожая машину сиплым лаем.

– Я ведь Егорку с детства знаю, они с матерью через дом от меня жили, – сидя на переднем пассажирском сиденье, по дороге рассказывала продавщица цветов. – Егор старше на восемь лет, поэтому даже не смотрел в мою сторону, когда я была девчонкой. Я тоже не обращала на него внимания. Ну, парень и парень. Вечно поддатый, шумный, горластый, с друзьями-приятелями всё время хороводился. Его мать, тётка Оксана, постоянно ругала. Дурак, говорит, непутёвый! Так дураком всю жизнь и проживёт. Больная она была, печёнкой мучилась. А потом в посёлке стали говорить, что Егора посадили на десять лет. Вроде бы они с Севкой Ежовым кого-то избили и ограбили. Пока Егор сидел, я вышла замуж, дочь появилась, Алёнка, но мужу быстро надоела семейная жизнь, и он сбежал в Москву. Я к тётке Оксане по-соседски заходила – прибраться, сготовить чего. А год назад соседка померла. Я написала Егору, позвала на похороны, он ответил, что вряд ли отпустят, и стали мы переписываться. Егор мне про свою жизнь рассказывал, а я ему – про свою. Что Алёнку одна ращу и что работаю на цветах без сменщицы, чтобы прокормиться.

А пару месяцев назад Егор вернулся из тюрьмы. Изменился, конечно. Тюрьма – она никого не красит. Нос ему вроде перебили. Другой стал. И пузо он отъел, а плечи вроде у́же стали. Да разве в этом дело? Главное, чтобы с уважением к людям относился. Егор-то мой не очень уважительный. Чуть что, заводится с полоборота, орёт, в драку лезет. Но я на это закрываю глаза. Главное, чтобы мужик в доме был. Стал он ко мне заглядывать. То соли попросит, то спичек. То предложит Алёнку из садика забрать. А то вдруг конфет принесёт для дочки, а мне – духи. Я сначала удивлялась – откуда, говорю, деньги, ведь не работаешь же. Сам ведь жаловался, что с судимостью никуда не берут. А он смеётся. Я больше и не лезу. Раз покупает гостинцы, значит, есть на что.

А месяц назад замуж меня позвал. Ну, я и согласилась. Кому я с ребёнком в этой дыре нужна? А Егор – парень видный, хоть и сиделый. Сыграли мы свадьбу, ну, думаю, пусть теперь только попробуют моего мужа на работу в торговый центр охранником не взять. Раньше, когда я разговаривала с начальником охраны, он ни в какую не хотел брать Егора, хотя и Володя Лукьянов за Егорку просил. Находились разные отговорки. А на прошлой неделе Егора наконец-то взяли. На место того пьяницы, который упился в мужском сортире. У нас охранники все пьют, особенно в ночную смену. Пьют, но меру знают. Чтобы на ногах не стоять – такого себе никто не позволяет. Сверни, Сонь, налево и останови у второго дома.

Я остановилась там, куда указывала Дарья, – у покосившегося штакетника, прямо напротив закрытой на ржавый замок калитки.

– Что-то не пойму, Егор-то где? – пробормотала женщина, выбираясь из салона машины. – Баб Зой! А баб Зой! – прокричала Дарья копающейся в соседнем огороде старушке. Старушка вскинула голову и выжидательно посмотрела на соседку. А Дарья продолжала: – Добрый день, баб Зой! Не знаете, рыбаки наши вернулись?

– Здравствуй, Дашенька, – прикрыв лоб от бьющего в глаза солнца измазанной в земле рукой, заулыбалась старушка. – Вернулись. Леща приволокли аж три ведра.

– А где они сейчас?

– Куда-то сломанный мотоцикл потащили.

Продавщица удивлённо присвистнула:

– Как это – потащили?

– Обыкновенно, как. Выкатили из сарая, к Володькиному «жигулёнку» прицепили и повезли. Сказали, что вроде бы едут в дальний гараж к знакомым механикам.

– К каким механикам? В какой гараж? – заголосила Дарья. – Им вечером на смену заступать! Пусть только попробуют напиться! Я их, поганцев, поубиваю!

– Поубивай, милая, поубивай, – покладисто кивнула соседка, снова принимаясь за работу. – А то управы на них нету.

Дарья выхватила мобильник из сумки и для очистки совести снова набрала номер мужа. И снова потерпела неудачу. Тяжко вздохнув, она спрятала аппарат и сердито посмотрела на меня.

– Вот паразит! Специально мобильник отключил, чтобы я его не дёргала, – хмуро сообщила женщина, отпирая калитку. И, кивнув в глубь участка, пригласила: – Входи, Соня, не стесняйся.

Я шла по дорожке из красного кирпича, по обеим сторонам которой зеленели образцовые грядки с огурцами, кабачками, капустой и луком. В глубине участка ветвились яблони, и кокетливо выглядывал остроконечный домик туалета. К удобствам от основной дороги вели кирпичные тропинки. Ещё одна кирпичная дорожка была кинута к крохотной баньке из круглых тёмных брёвен.

– Я с книжки деньги детские сняла и форму ему купила, – рассказывала Дарья. – Чёрную такую форму, красивую. Знаешь, Сонь, как у американских полицейских. И если Егора попрут с работы, то и форму, выходит, я зря покупала.

Торопливо шагая впереди меня, хозяйка пару раз наклонилась и выдернула с грядки только ей заметные сорняки. Затем, стуча каблучками по деревянным ступеням, взбежала на крыльцо, отперла дверь дома и вошла в сени. Миновала прихожую и устремилась в дальнюю комнату. И уже оттуда прокричала мне, скрипнув дверкой шкафа:

– Обожди минуту, я быстро. Только переоденусь! Ты проходи, Сонь, не стой в дверях!

Перешагивая через аккуратно расставленные в прихожей тапочки, я разулась и двинулась вперёд. И через пару секунд оказалась на кухне, через которую тянулись гирлянды свежепосоленной рыбы, подтверждая версию о рыбалке. Здесь было очень чисто и очень бедно. На подвесной сушке выстроились щербатые тарелки, разномастные ложки выглядывали из литровой банки на застеленном белой клеёнкой кухонном столе. В такой же банке стоял букет круглых жёлтых цветов, которые я видела на клумбе у дома. Следом за мной на кухню вошла Дарья в цветастом халате и, встав перед старенькой газовой плитой, принялась чиркать спичкой о коробок, зажигая конфорки.

– Вот она, рыбка! – указала хозяйка. И предложила, гремя большой кастрюлей, только что вытащенной из холодильника: – Давай-ка, Соня, борща навернём! Ты как, не против?

Присев на табуретку, я не могла не улыбнуться её радушию.

– Я с удовольствием.

– Вот и славно! Как раз на три тарелки осталось. Егору перед работой тоже борща налью. Он любит борщик. Потом я быстренько сырников напеку. Алёнка из садика придёт – поужинает. У тебя дети есть?

– Есть, – кивнула я, удивляясь, как у хозяйки всё ловко спорится. У меня так никогда не получалось. А может, просто не хотелось стараться для Глеба. Иногда я думаю, что если бы жила с любимым мужчиной, то из меня получилась бы вполне приличная хозяйка. – Есть. Сын. Большой уже.

– Я тоже мечтаю о сыне, – подхватила Дарья. – И Егор хочет парня.

От кастрюли на плите по кухне распространился дивный аромат. Я непроизвольно сглотнула, и Дарья, широко улыбаясь, поставила передо мной тарелку с густым борщом насыщенного бордового цвета. Хозяйка сноровисто порубила зелень и, ссыпав небольшую порцию мне в борщ, положила поверх петрушки, укропа и лучка ложку сметаны. После чего придвинула к себе точно такую же тарелку и, видя мою нерешительность, посоветовала:

– Размешай и ешь.

Благодарно кивнув, я принялась за еду.

Не успела доесть, как Дарья поднялась из-за стола и подошла к плите.

– Ну вот и сырнички готовы, – проговорила она, сдвигая сковородку на свободную конфорку. А я даже не заметила, когда хозяйка их замесила. – Пойдём, Сонь, в гостиную, – вытирая руки кухонным передником с вышитым по краю замысловатым узором, пригласила Даша. – Снимки посмотрим, пока Егора ждём.

– Фартук сама вышивала? – упавшим голосом осведомилась я, прекрасно понимая, что как хозяйка Дарье и в подмётки не гожусь.

– Не, это мама моя вышивать любит. А я хорошо вяжу и шью вполне прилично. Алёнку одела с ног до головы, Егору свитер связала.

– Какая ты молодец, – от чистого сердца похвалила я, следуя за женщиной в идеально убранную комнату, обставленную без особых претензий.

Старенькая, но на удивление хорошо сохранившаяся полированная стенка сияла надраенным хрусталём, расставленным по полкам. В центре стенки возвышался бережно покрытый ажурной салфеткой ламповый телевизор «Электрон». Подобные аппараты в приличном состоянии довольно редко встречаются в наши дни, и, думаю, понимающий коллекционер немало бы дал за такую диковинку. К противоположной стене был придвинут продавленный диван, покрытый вытертым ковром. Ещё один ковёр, поновее и понаряднее, висел над диваном, скрывая обшарпанные обои. Скрипя надраенными мастикой половицами, Дарья целеустремлённо пошла к стенке, присела на корточки и выдвинула низкий ящик, забитый альбомами. Вытащив самый большой альбом, обтянутый синим бархатом, по которому золотым тиснением ветвилось слово «Фото», женщина подхватила домашний архив и уселась на диван. Я присела рядом, и Даша проговорила:

– Егорку в молодости хочешь посмотреть? Каким он был ещё до тюрьмы. Есть у меня пара фоток со свадьбы Тимофея Рыжова. Потом покажу тебе видео с нашей свадьбы. Сосед Володька нас снимал, Егора дружок.

Дарья раскрыла старый альбом, и на меня глянули с фотографий незнакомые лица. Перебирая снимки, я с головой погрузилась в чужую жизнь. Жизнь незнакомую и удивительную.

– Это мы с Ладкой Замятиной в Тулу ездили, – указала Дарья на две микроскопические фигурки, похожие на муравьёв, запечатлённые на фоне длинной крепостной стены. – А это мама моя. Видишь, как на актрису Крачковскую похожа?

– И правда похожа, – не могла не согласиться я.

Цветочница не без гордости взглянула на меня:

– Все так говорят. А мама не верит.

Хозяйка отложила несколько совсем уж старых снимков с фигурными обрезами, и наконец нашла то, что искала.

– Вот, Сонь. Смотри.

Даша протянула две фотографии. Я взяла в руки плотные карточки и по очереди вгляделась в каждую из них. На одном снимке я смогла разобрать только затылок парня на переднем плане, зато стоящая в отдалении женщина получилась просто замечательно.

– Это Егор со своей матерью, тёткой Оксаной, – пояснила хозяйка. – А на второй фотке он с Володькой Лукьяновым и Петечкой Уфимцевым.

– Который из них твой? – уточнила я, рассматривая развалившихся на лавке парней.

– Вот этот, – Дарья указала на крайнего слева парня, заснятого в тот самый момент, когда он поднёс ко рту руку с сигаретой и закрыл ладонью большую часть лица.

– Плохо видно, Даш. Трудно лицо рассмотреть.

– Давай я покажу тебе свадебное видео, – предложила хозяйка, поднимаясь с дивана и доставая из крайнего шкафа стенки планшет. – Месяц назад снимали, там лицо Егора видно хорошо.

– Какого числа вы расписались?

– Седьмого.

Дарья присела рядом со мной.

– Седьмого Глеб был в Дербенте, – припомнила я. – Его в командировку в Дагестан послали. Вернулся он десятого.

– А мой как раз девятого вечером уехал к другу в Тамбов.

Мы посмотрели друг на друга и стыдливо отвели глаза.

– Теоретически Глеб и Егор вполне могут быть одним и тем же человеком, – угрюмо констатировала я.

– И всё-таки я больше чем уверена, что это какая-то ошибка, – стояла на своём цветочница. – Не может мой Егор быть твоим Глебом. Только физиономии у наших мужиков похожи, а вообще-то они совершенно разные.

Когда Дарья включила планшет, я поняла, что она имела ввиду. Глядя на жениха, на то, как он двигается, как говорит, как смотрит, невозможно было узнать в нём Глеба. Если бы не лицо. Когда жених поворачивался к камере, я вся цепенела и подбиралась – настолько человек на экране походил на моего мужа. Но когда снимали общий план, я видела лишь разбитного мужичка с босяцкими повадками, совершенно несвойственными интеллигентному Глебу из благородного рода Белозерских. Я не могла себе представить, чтобы мой муж надел такой вот пиджак, повязал столь нелепый галстук и отплясывал бы, размахивая руками, как сельский дурачок.

– Ну что? – требовательно тронула меня за плечо Дарья. – Он? Не он?

– Даш, вот честное слово, не знаю, – смутилась я.

И тут меня осенило. Письма! Ведь Дарья переписывалась со своим Егором! Стоит взглянуть на почерк, и станет понятно, Глеб это писал или нет.

– Даш, а где те письма, которые ты получала из тюрьмы?

– Точно! Сейчас достану с антресолей!

Женщина вскочила с дивана и, придвинув к стенке стул, влезла на антресоли. Одну за другой она подавала мне стопки старых газет и картонные папки с платёжными квитанциями, хранимыми, должно быть, с дореволюционных времён. Примерно через час на антресолях не осталось ни единой бумажки. Растерянно взглянув на меня, Дарья заметила:

– Не понимаю, куда могли деться письма! Кому они понадобились? Я совершенно точно помню, что убирала их в полиэтиленовый пакет!

И, тяжело вздохнув, попросила:

– Сонь, подавай мне всё обратно, нужно убрать весь хлам до прихода Егора. Он страшно не любит бардака.

Когда с уборкой было покончено, Дарья взглянула на часы и ахнула:

– Мать моя женщина! А время-то уже половина седьмого!

Париж, 18… год

Стуча колёсами по булыжной мостовой, наёмный экипаж вёз Эжена Франсуа к окраине Парижа, туда, где на пустыре у самого леса раскинулся цирк мадам Ленорман. Всё чаще и чаще подсвеченные фонарями дома с лепниной и портиками перемежались скромными доходными домами. Видок держал перед собой карту Парижа, пытаясь сообразить, туда ли они едут. Возница всю дорогу ворчал, жалуясь на то, что имеет довольно смутное представление о нужном пассажиру районе, ибо достойные парижане крайне редко забираются в эту дыру.

– Это нищие кварталы, не понимаю, что такому приличному господину, как вы, могло понадобиться в подобном захолустье? Да ещё в столь позднее время! – то и дело оборачиваясь и с упрёком глядя на Видока, недовольно бурчал извозчик.

Видок не отвечал. Он думал о предстоящей встрече с Ратори. Когда городские дома окончательно перешли в покосившиеся хижины предместья, возница, не переставая брюзжать и сетовать, в кромешной темноте остановил лошадей у ярморочной площади. Торговые ряды уже опустели, и только из подсвеченного ярким фонарём балагана выходили на воздух посмотревшие вечернее представление зрители. Кинув вознице несколько монет, всё так же молча сыщик устремился против людского потока, отчаянно работая локтями и стараясь пробраться сквозь толпу к балаганным дверям. Преодолев сопротивление, Видок протолкнулся в просторный зал и увидел стоящего между рядами высокого худого человека, одетого в узкие полосатые брюки и широкую белую блузу без рукавов. Лицо его было присыпано белой пудрой, глаза обведены тёмными кругами. Остановившимся взглядом незнакомец смотрел в центр арены и что-то задумчиво жевал, необычайно напоминая лошадь. Или, скорее, зебру.

– Послушайте, уважаемый, где мне найти мадам Ленорман? – окликнул артиста Видок.

Тот обернулся и медленно двинулся в сторону спрашивающего. При этом ноги его сгибались в коленях не так, как у всех людей, а в противоположную сторону. Сыщик уже видел подобных уродов. У мадам Ленорман некоторое время работала девочка-пони. Потом необычную девочку перекупил более успешный цирк братьев Гажаевых, гастролировавший по всему миру. Но, видимо, взамен утраченной артистки гадалка обзавелась мужчиной-зеброй.

– Мадам Ленорман? – высоким дребезжащим голосом переспросил циркач, и Видок с удивлением понял, что это совсем не мужчина, а женщина. – Но я не знаю никакой Ле…

И тут, как будто что-то вспомнив, собеседница воскликнула:

– Ах да! Мадам Ленорман! Пройдите за кулисы, сударь, мадам у себя.

В несколько скачков Видок преодолел ряды скамеек и, нырнув за кулисы, углубился в лабиринт из узких проходов и крохотных комнаток, так хорошо ему знакомый по прежней жизни. Женщина-зебра неотступно следовала за ним.

– А скажите-ка, любезная, что же, Головорукий здесь больше не служит? – преувеличенно безразличным тоном на ходу осведомился сыщик.

– Впервые слышу о таком, – вяло откликнулась артистка в полосатом костюме. – Я здесь недавно, два месяца всего. Очень возможно, что ваш знакомый покинул цирк ещё до моего прихода.

– А сестрички Кристен и Айрис? Румяная Берта? Дея Селеста? Толстяк Петер? Они-то всё ещё в труппе?

– Простите, ничем не могу помочь, – дама помотала головой на длинной тонкой шее, и напудренное лицо её выразило неподдельную грусть. – Должно быть, известные вам люди служили здесь до меня.

Видок не был в балагане много лет и, следуя по коридору, про себя отметил, что за кулисами всё поменялось. Больше не возникало ощущения бутафории, предметы вокруг, несомненно, были самыми что ни на есть настоящими. Дойдя до того места, где некогда стояла бумажная китайская ширма, Эжен Франсуа увидел добротную загородку из резного дерева. Сквозь ажурную резьбу виднелась смутная фигура раскинувшейся на подушках женщины невероятных размеров, и Видок в первый момент даже не понял, что это и есть мадам Ленорман, которую он разыскивает. Сыщик шагнул за загородку и сдержанно проговорил, обращаясь к толстухе:

– Добрый вечер, любезная. Мне необходимо переговорить с твоей хозяйкой. С мадам Ленорман.

– Перед вами мадам Ленорман, – колоратурным сопрано откликнулась дама. – Месье желает, чтобы я раскинула карты на удачу?

Разглядывая возвышающуюся на лежанке гору жира, сыщик пристально всматривался в лицо незнакомки, стараясь уловить в нём острые черты Ратори. Но в безобразной туше не было ровным счётом ничего от жёсткой и беспощадной, как точильный камень, цыганки-гитаны, которую Видок знал много лет назад.

– Рискну предположить, что вы никакая не Ленорман, – сухо промолвил создатель Сюрте, испытывая горькое разочарование. Он чувствовал себя гончим псом, который шёл по следу пушистой лисицы и, нырнув в нору, ухватил за хвост и вытащил на свет божий суслика. – Мошенническим образом используете знаменитое имя, чтобы увеличить сборы? – сурово продолжал он. – За подобные выходки могут присудить лет пять галер. И уж точно вашу богадельню прикроют, а так называемых артистов заберут в дома призрения.

– Не понимаю, сударь, чего вы от меня хотите, – визгливо и жалобно затянула толстуха. – Мне заплатили, чтобы я сменила имя и называлась мадам Ленорман.

Видок слышал, как за загородкой топчется, подслушивая, женщина-зебра, переминаясь с ноги на ногу и громко сопя.

– Я из полиции и не намерен тратить время на пустую болтовню, – добавил Эжен Франсуа стальных ноток в голос. – Мне нужны факты. Кто вам заплатил? Когда и сколько?

– Это было примерно неделю назад. Посыльный от господина Видока принёс мне пятьсот франков. Он же и передал, что отныне я буду именоваться мадам Ленорман. Потребовал смены всех бумаг и оформления официального разрешения на проведение представлений, иначе грозился отправить нас всех за решётку.

Видок скрипнул зубами, с отвращением глядя, как крупные слёзы катятся по выпуклым щекам собеседницы.

– Что за посыльный?

– Городской сумасшедший, – всхлипнула женщина. – Он называет себя Ворон, нищенствует на ярмарке и сочиняет глупые стишки. Тем и живёт.

– И вас не удивило, что от начальника сыскной полиции пришёл безумный нищий?

– Ничуть, – пожала похожим на бычий окорок плечом хозяйка балагана. – Видок якшается с разным отребьем, чему тут удивляться?

И, округлив глаза и понизив голос, доверительно добавила:

– Да и сам он, говорят, из бывших каторжников. А чёрного кобеля, как известно, не отмоешь добела. Я знаете что думаю? Быть может, Видок и сам…

– Довольно! – повелительным взмахом руки сыщик оборвал не в меру разговорившуюся женщину. – Вам известны такие личности, как человек-волк Рув и карлик Алехандро Гомес, прозывающийся Эль Чаппо?

Толстуха отрицательно мотнула головой, зато за загородку шагнула Зебра.

– Я видела Эль Чаппо, – срывающимся фальцетом проговорила она.

– Что же ты молчала, Далила? – набросилась на Зебру хозяйка.

– Меня никто не спрашивал, – Далила пожала плечами. – Только это было давно. Около года назад. Тогда я работала у Бартоломью, и хозяин где-то купил этого кошмарного мексиканца.

– И где же Эль Чаппо теперь?

– Полагаю, там же, куда его отправил Бартоломью. В Бисетре, в лечебнице для душевнобольных. Дело в том, что карлик был не только ужасен лицом и фигурой, но и совершенно безумен и совсем не годился для работы. Когда выходил на сцену, он бросался на всех без исключения мужчин и принимался их душить. В минуты просветления Эль Чаппо говорил лишь о каком-то Геракле Блонди, устроившем пожар в их балагане. Тогда в огне погибли все артисты труппы. Спастись удалось одному ему. Карлик проклинал судьбу и жалел, что не умер вместе со своей возлюбленной лилипуткой Жижи.

Видок застыл, принимая каждое слово, как удар кнута. Был пожар. Был. И случился он вовсе не по вине Шестипалой. Видок нарочно лгал голландскому моряку, а заодно и самому себе, придумывая историю поправдоподобнее, чтобы обелить себя, по привычке переложив вину на другого. Теперь-то Эжен Франсуа может себе признаться, что огонь сожрал балаган уже после того, как он покинул спящую девушку, ответившую взаимностью на его домогательства. Крадучись, Видок тогда выбрался из комнаты новой танцовщицы и отправился грабить хозяйку. Расчёт был прост – если Ратори подозревает Шестипалую в злом умысле, значит, на неё и падёт грех за кражу денег. Будучи юношей сообразительным, Видок давно уже понял, что цыганка-гитана беззастенчиво использует его в своих целях, каждую ночь подбивая на грабежи богатых домов. Ни о каком наследстве Ратори больше не заговаривала и большую часть награбленного забирала себе, отдавая своему Гераклу Блонди лишь жалкие крохи.

Глядя, как мадам каждый вечер считает деньги, Видок со злостью думал, что скоро настанет день, когда он заберёт себе то, что ему причитается, и сделает ноги. Подходящий момент наступил вместе с появлением Шестипалой. Она сама пришла к Видоку ночью, юноше даже не пришлось ничего делать. Пришла и забралась в его постель. После страстных объятий и ласк девушка заснула, и Эжен Франсуа отправился забирать своё. В кромешной темноте он пробрался в спальню к Ратори и на ощупь выдвинул ящик комода. И когда он вынимал мешок с деньгами, ухватив его за кожаный бок, чиркнуло огниво, и пламя свечи озарило комнату. Подсвечник со свечой держала Ратори, стоя у окна и целясь в него из пистолета.

– Так я и думала, – усмехнулась цыганка, направив оружие на Видока. – На, посмотри.

Она кинула юноше сложенную пополам листовку, развернув которую Эжен Франсуа увидел своё лицо, выполненное в технике карандашного наброска. А под ним крупную подпись: «Разыскивается Эжен Франсуа Видок, совершивший кражу в городе Аррасе. За его голову полагается награда в тысячу франков».

– Если я пристрелю беглого вора, то получу вознаграждение, – мрачно проговорила гадалка. – Я не собиралась этого делать, думая поступить по совести. Знала, что рано или поздно ты сбежишь, и не хотела тебе мешать. Ты отчаянный, Франсуа, а такие долго не сидят на одном месте. Но раз ты решился ограбить ту, которая помогла тебе в беде, то и мне не составит труда нажать на спусковой крючок. Лишняя тысяча франков ещё никому не мешала.

– Прочь с дороги! – рявкнул Видок, налетая на Ратори и выкручивая из её худой руки пистолет.

Теперь он держал кожаный мешок с деньгами и отобранное у хозяйки оружие. Размахнувшись, Эжен Франсуа со всей силы ударил по смуглому лицу рукоятью пистолета, и мадам рухнула на пол. Свечу она выпустила из рук во время падения, потеряв сознание, и огонь принялся жадно пожирать пышный ковёр на полу. Видок ещё мог остановить пожар, кинув на ковёр одну из тряпок и затоптав пламя ногами. Но грабитель лишь поддал горящую свечу ногой, ускорив тем самым распространение пожара. Не оборачиваясь, он вышел из пылающей спальни и, миновав длинный коридор, очутился на улице. Скрываясь в подворотнях, обходными путями устремился в порт. Теперь Видок знал, что его разыскивает полиция, и не хотел рисковать. Деньги в мешке приятно оттягивали левую руку, правую холодил пистолет. Спрятавшись за связку канатов, юноша развязал бечёвки и запустил пятерню в кожаное нутро мешка. Но едва только пальцы коснулись содержимого, возглас разочарования вырвался из его груди.

– Чёрт побери! Проклятая цыганка перепрятала все деньги и набила мешок камнями!

Ругаясь на чём свет стоит, Видок сидел на бухте канатов и смотрел на багряное зарево, разгорающееся на том месте, где совсем недавно стоял балаган. В этот момент все мысли его были о том, как зло подшутила над ним хозяйка, и судьба горящих уродов его совсем не беспокоила. Но всё это так, если быть честным с самим собой. А кто сказал, что Эжен Франсуа Видок обязан быть честным? Отбросив воспоминания и заглушив голос совести, сыщик кинул на женщину-зебру сердитый взгляд.

– Чушь! Мексиканский урод и впрямь окончательно утратил разум! С чего он взял, что пожар устроил именно тот, на кого он думает? – выдохнул Видок, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения.

– В минуты просветления Эль Чаппо рассказывал, что ужасно ревновал свою крошку Жижи к красавцу блондину. И потому следил за Гераклом, ибо подозревал, что тот крутит с его лилипуткой роман. В ночь пожара карлик крался за соперником по пятам и видел, как Геракл ограбил хозяйку и устроил поджог. Эль Чаппо пытался спасти свою девочку, но ничего не вышло. Балаган сгорел в считаные минуты, как соломенная хижина под ударом молнии. С той поры все высокие красавцы вызывали у нашего карлика лютую ненависть, и, когда Коротыш придушил одного бедолагу почти насмерть, мексиканца заперли в сумасшедшем доме.

– Карлик не говорил, кроме него кто-нибудь выжил после пожара? – стараясь не слишком выказывать заинтересованность, деловито осведомился Видок.

– Нет, не говорил, – растерялась Зебра, часто моргая обведёнными чёрным глазами.

– Если узнаю, что вы хоть что-то от меня утаили, больше в Париже можете не появляться, – раздражённо выдохнул глава сыскной полиции, окидывая мрачным взглядом трепещущие от страха пародии на женщин.

И, развернувшись, двинулся в обратный путь по извилистым коридорам балагана. За низкими дверями раздавались голоса и шорохи – там шла своя жизнь. Звенели столовые приборы, из-под плотно прикрытых дверей доносились запахи еды. Здесь не было принято вместе собираться за столом, как делали это в труппе цыганки Ратори, державшей своих артистов в ежовых рукавицах. Нынешняя мадам Ленорман и в подмётки не годилась прежней циничной самозванке. Стараясь не думать о том, что скрывают за собой двери, мимо которых он сейчас идёт, сыщик стремительно двигался к выходу. Откинув полог, Видок толкнул входную дверь и, шагнув в ночную темноту, нос к носу столкнулся с трясущимся стариком. Несмотря на осеннюю сырость, одет он был весьма легко – ветхие лохмотья едва скрывали его дряблое тело.

– Мадам Ленорман, – невнятно бормотал старик, качая, как болванчик, плешивой головой и хватая сыщика за руку. – Мадам… Она врёт. Врёт. Не ясновидящая она. Не ясновидящая. Я знаю, где ясновидящая. Где ведьма. Ведьма. Пойдём со мной. Со мной.

– Куда ты меня тянешь? – внезапно севшим голосом осведомился Видок, не делая попытки вырваться.

Около балагана не было ни единой души. Низкое чёрное небо почти легло на выстуженную землю. Перед Видоком простирался таинственный тёмный лес, куда и увлекал его незнакомец. Старик взглянул на Эжена Франсуа круглым глазом, утонувшим в глубоких морщинах, и, больше не сбиваясь на повторы, сипло зашептал, клюя воздух длинным горбатым носом:

– Под ветром стылым, над бездной унылой, у края обрыва склонилась слива. Слива бессмертия, пуп земной круговерти. Кто сливу сорвёт – никогда не умрёт. Много трупов разных, тел некогда прекрасных лежат на дне ущелья, присыпанных листвой. Они шагнули в бездну, демоном разверстую, в расцвете жаркой юности обрели покой. Лишь только Ворон чёрный, на вечность обречённый, над мёртвыми глупцами крылами прошуршит. Бессмертье там, где крылья, и смельчаков бессилье его смешит.

Нищий пожевал беззубым ртом и закончил:

– Следуй за мной, смельчак. Я Ворон. Я проведу тебя в вечность.

– Ворон? Так это ты принёс толстухе Ленорман деньги от имени Видока? – осенило сыщика. – Не отпирайся! Кто тебя подослал? Говори! Я всё равно узнаю!

Ворон не отвечал. Он тянул Видока за рукав с силой, которую трудно было заподозрить в столь измождённом теле, и увлекал всё дальше и дальше в темень леса, туда, где сквозь деревья и в самом деле просматривался обрыв со склонившимся на краю деревом, очень похожим на сливу.

Мытищи. Наши дни

– Господи, время-то сколько! – всплеснула руками продавщица. – Алёнку из садика пора забирать!

– Поехали, Даш, подвезу тебя до садика, – предложила я, поднимаясь с дивана следом за хозяйкой.

– Вот спасибо! – обрадовалась Дарья, устремляясь в спальню. И, через минуту выглянув из-за двери в том же самом платье, в котором была на работе, похвалила: – Хорошая у тебя машина, Сонь. Я тоже думаю подержанный автомобиль купить. На работу удобно ездить. Ну и вообще. Вот Егор зарплату начнёт приносить, можно будет кредит взять. Правда, когда Егору об этом сказала, он что-то не очень обрадовался. Ну и ладно. Без него справлюсь. Ты свою машину тоже в кредит брала?

Машину мне подарил Глеб, хотя я ни о чем и не просила. Даже отказывалась от слишком яркой «Мазды», действующей мне на нервы своим вызывающим видом. Но муж настоял на своём. Чтобы не расстраивать гостеприимную хозяйку, я пробормотала что-то невнятное и сменила тему. Трясясь по кочкам просёлочной дороги, подвезла Дарью к новенькому кирпичному зданию, во дворе которого под присмотром воспитательницы тосковали две девочки и мальчик. Завидев выбирающуюся из авто Дашу, пухлая малышка испустила радостный клич и кинулась к ней на шею.

– Ну всё, Алёнка, всё! Поехали домой! – отбивалась от поцелуев дочери цветочница. И, обращаясь к воспитательнице, выкрикнула: – Пока, Раиса! До завтра!

– Давай, Даш! Увидимся! – откликнулась воспитательница.

Обратно до дома Дарьи мы домчались за пять минут.

– Ну, теперь-то Егор точно дома, – уверенно говорила моя новая знакомая. – Скоро ему на смену заступать. Он должен ещё поесть и переодеться.

Подойдя к забору, женщина с разочарованием осмотрела нетронутый замок и загремела ключами, отпирая калитку.

– Не мог он поехать в гараж в форме? – предположила я.

Дарья озадаченно почесала ухо.

– Надо бы шкаф проверить. Если форма на месте, значит, вернётся. Если, конечно, Егор вообще на работу не забьёт.

– Раиса Александровна сказала, что Егор скоро на все забьёт, – встряла в разговор взрослых малышка. – На тебя забьёт, на меня забьёт, на работу. Раиса Александровна сказала, что мне не надо называть его папой. И что у меня таких пап будет вагон и маленькая тележка. Мам, а что такое «конченый алкоголик»?

– Алёнка, – строго прикрикнула мать на разговорившуюся дочурку. – Придержи-ка язык!

Отперев дверь дома, мы вошли в сени, и Алёнка проворно сменила сандалии на домашние тапочки, аккуратно поставив уличную обувь к стенке.

– Пахнет чем-то вкусненьким. – Девочка, принюхиваясь, повела крохотным курносым носиком. – Мамочка, а что на ужин?

– Сырники с вареньем.

– Ура! Вкуснятина! – Алёнка запрыгала, хлопая в ладоши.

– Быстро переодевайся, мой руки – и за стол. – Продавщица скинула туфли, направляясь в спальню.

Скрипнула створка шкафа, и Даша прокричала:

– Сонь, формы на вешалке нет! Значит, в ней и уехал. Вот паразит! Ну что за наказанье! Сунул грязную куртку в стопку чистого белья! И хлястик оторвал! Вырвал прямо с мясом! Где я такую заплатку найду? Вот и дари ему куртки.

Даша вышла из комнаты, неся в руках синюю куртку из крупного вельвета, и, протянув куртку мне, спросила:

– Сонь, как думаешь, может, сделать хлястик из кожи? У меня старая сумка есть. Распорю её и отделаю куртку. Карманы, рукава и хлястик.

Я потрясённо молчала, и Даша истолковала это по-своему.

– Ну не выбрасывать же, Сонь! Вещь-то хорошая!

Женщина вдруг понизила голос и спросила:

– Слушай, Сонь, а у твоего Глеба есть родимое пятно на правой ягодице в форме полумесяца?

У меня подкосились ноги. Родимое пятно в виде полумесяца. Синяя вельветовая куртка с вырванным хлястиком. Неуловимый «ассенизатор», пытавшийся ограбить банк. Частые командировки Глеба, его клятвы изменить нашу жизнь к лучшему и вернуть прежнее благосостояние – пазлы головоломки стали складываться в единую картину. И то, что получалось, вызывало у меня ледяной озноб.

– Пятно, говорю, у Глеба родимое есть? – повысила голос Даша.

Я отрицательно качнула головой, опасаясь, что дрожь в голосе выдаст правду.

– Пойдём, что ли, на кухню, – предложила хозяйка, аккуратно складывая куртку и унося к стиральной машине «Малютка», рядом с которой возвышался бак с грязным бельём. – Алёнку покормим, и сами чайку попьём. А потом поедем к торговому центру. Будем там дожидаться Егора.

И снова я сидела на чистой обшарпанной кухне, давно не знавшей ремонта. Правда, на этот раз я ела не потрясающий борщ, а пила самый вкусный чай в своей жизни. Чай из трав, выращенных Дарьей в своём удивительном садике. Сидя напротив меня, девочка жевала сырники, размазывая варенье по щекам. Даша, отодвинув свою нетронутую чашку, пыталась дозвониться Егору. Я тоже сделала несколько звонков Глебу, хотя и понимала, что это бесполезно.

– Поела? – Мать забрала у дочери пустую тарелку, чашку из-под молока и протянула салфетку. – Вытри губы, умойся – и марш в кроватку.

– А вы никуда не уйдёте? – капризно протянула девочка.

– Ну что ты, доченька, конечно, нет, – схитрила Дарья.

После умывания Алёнка долго целовала маму на ночь, не желая отпускать от себя. Я давно допила чай и смотрела в окно, на сгущающиеся сумерки. Мыслей не было. Только ужас, поселившийся в сердце в тот момент, когда я всё поняла. Что я скажу Глебу, когда увижу его? Ведь это из-за меня он превратился в чудовище. Из-за меня пошёл на грабёж. И по моей вине каким-то образом морочит голову этой милой женщине, мечтающей о простом бабьем счастье. Я даже боюсь представить, что будет со Славкой, когда сын узнает правду! Минут через десять цветочница заглянула на кухню и сделала знак подниматься и следовать за ней.

– Вроде бы уснула, – прошептала она, на цыпочках удаляясь от детской.

Но только мы вышли за дверь, как в доме раздался тихий плач.

– Мамочка! – захныкала Алёнка. – Мама! Не уходи! Я боюсь одна!

Дарья остановилась и сердито крикнула в глубину дома:

– Алёнка! А ну-ка спать! Немедленно!

Девочка заплакала ещё громче и безутешнее. Мать не выдержала и повернула назад.

– Придётся с собой Алёнку взять, – пробормотала она, возвращаясь в дом.

Я стояла и ждала у калитки, пока Дарья оденет девочку и выведет на улицу. Вечерние сумерки окончательно сменились ночной тьмой. После изматывающей дневной жары на землю спустилась блаженная прохлада. На низком августовском небе зажглись яркие звёзды. Пока я рассматривала белые венчики хризантем, Дарья спустилась по ступеням, ведя дочку за руку.

– Надеюсь, мы быстро обернёмся, – с сомнением в голосе проговорила она, запирая замок на калитке.

Устроившись в машине, девочка сразу же засопела, заснув.

– Какой-то сумасшедший сегодня день, – тихо говорила сидящая на заднем сиденье Дарья, поглаживая дочь по волосам. – Места себе не нахожу. Скорее бы всё прояснилось.

Парковка перед торговым центром была пуста, и я подъехала к самому входу.

– Сонь, ты посиди с Алёнкой, я с ребятами поговорю, – распахивая дверцу машины и выбираясь наружу, попросила продавщица.

– Мама, ты куда? – встрепенулась девочка.

– Посиди с тётей Соней, я скоро вернусь, – грозно нахмурилась мать, выходя из салона и захлопывая за собой дверцу авто.

Дарья устремилась к запертому торговому центру, в погашенных окнах которого светились лишь окна постов охраны, и я с замирающим сердцем провожала глазами её полную спину, обтянутую белым льняным платьем, понимая, что ничего хорошего нас всех не ждёт.

Париж, 18… год

Жак Анри любил эти тихие часы в самом конце дня, когда подчинённые уже разошлись по домам, только дежурный да он, начальник департамента криминальной полиции, всё ещё оставались в пустом, будто вымороженном здании управления. Домой идти не хотелось. Там было тяжко. Бесконечно плакала обезумевшая от горя жена, умоляя небо вернуть пропавшую много лет назад дочь.

Маленькая Эмили потерялась на городской ярмарке. Ей было пять лет, и карусели были любимым развлечением малышки. Каждое летнее воскресенье дочь и жена Жака Анри шли после церкви на ярмарку, и девочка подолгу каталась на златогривых лошадках, бегающих по кругу. И вот однажды мадам Анри усадила малышку Эмили на карусель, механизм пришёл в движение, фигурки коней с сидящими на них ребятишками побежали по кругу, затем бег лошадок замедлился, карусель остановилась, и дети, спешившись, устремились к родителям. Но сколько Мадлен Анри ни вглядывалась в раскрасневшиеся мордашки пробегающих мимо ребятишек, она так и не увидела своей девочки.

Перепуганная супруга тогда ещё начинающего полицейского обежала всю ярмарку, но дочери не нашла. Не помогло и обращение к дежурившему на площади жандарму. Девочку искали много лет, и отказались от поисков лишь тогда, когда надежды совсем не осталось. Эмили бесследно исчезла, но материнское сердце не хотело с этим мириться. Мадлен Анри верила, что дочь жива и что рано или поздно её девочка вернётся домой. Господин Анри не меньше супруги переживал потерю, но ни разу не показал этого на людях. Стальной Анри, так называли его подчинённые. Железный Анри. Анри без сердца и чувств. И глава криминальной полиции Парижа не мог дискредитировать себя в глазах коллег. Он давал себе волю только тогда, когда оставался наедине с самим собой и со своим горем.

Шеф полиции достал связку ключей и, отыскав особый резной ключик, вставил его в замок на ящике стола. Повернув ключ и выдвинув ящик, некоторое время смотрел на его содержимое, а затем запустил в глубину руку и вынул написанный маслом портрет хорошенькой темноволосой девчушки и крохотную детскую перчатку ярко-красного цвета с изящным белым цветком, вывязанным с особым искусством. Перчатка была не совсем обычная и имела шесть пальцев. Прижав перчатку к губам, Жак Анри устремил глаза на портрет и застыл, вдыхая родной запах крошки Эмили. Его родной девочки, доченьки, которую он любил больше жизни. И, будучи полицейским, отлично знал, что никогда её больше не увидит. Если пропавшего ребёнка не находили в первую неделю, шансы увидеть его живым равнялись практически нулю. А тут прошло столько лет!

Жак Анри отложил перчатку, поднёс к губам портрет, поцеловал личико девочки и убрал обратно в ящик свои сокровища. Он запирал стол на ключ, когда в кабинет ворвались Юнитэ и Коко-Лакур. Лица мужчин перекосились от ярости. Перебивая друг друга, полицейские заговорили:

– Шеф, Видок снова обвёл нас вокруг пальца!

– Он устроил драку в кабачке, а сам сбежал! Когда мы пришли, Жуаньи отделали так, что бедняга слова сказать не может!

– Адрес балагана, куда так рвался Видок, клерк сообщил? – нахмурился глава уголовной полиции.

– Мы вытянули из него эти сведения, – туманно ответил Юнитэ, делая неопределённый жест рукой.

– Вот дьявол! Франсуа всё-таки пошёл туда один! – сердито воскликнул Жак Анри. – Это же очень опасно!

– Шеф, вы не о том беспокоитесь! – От возмущения пышные усы Юнитэ встали дыбом, как у рассерженного кота. – Опасность для общества представляет сам Видок! Дайте, черт возьми, нам полномочия относительно Видока! Мы знаем, где его искать. Экипаж ждёт внизу. Прикажите его задержать!

– Хватит болтать! – сердито оборвал полицейского патрон. – Едем скорее! Франсуа нужна наша помощь!

Жак Анри поднялся с кресла, и, набросив на прямые острые плечи плащ, торопливо вышел из кабинета. За ним устремились оба полицейских. Карета стрелой пролетела через Париж и в считаные минуты домчала седоков до ярмарочной площади в бедном столичном предместье. Полицейские подъехали к балагану и, спешившись, устремились к запертым дверям. Перед входом на высокой скамейке сидела худая женщина с измождённым лицом и курила сигару. Что-то в ней было неправильное, но что именно, Жак Анри сказать не мог. И только присмотревшись, шеф полиции понял, что ноги её в узких полосатых брюках изогнуты в другую сторону, на манер лапок кузнечика. Заметили это и полицейские. Перешёптываясь и хмыкая, они во все глаза смотрели на удивительную даму.

– Добрый вечер, мадам, – учтиво проговорил Анри. – Мы из полиции, разыскиваем нашего сыщика, высокого крупного мужчину с решительными манерами и громкой речью.

– Он был у нас. – Циркачка выпустила струйку дыма из бледных губ. – Ну и нагнал же ваш парень страху на мадам Ленорман!

– Он стрелял в неё? – с надеждой в голосе спросил Юнитэ, поправляя усы.

Жак Анри смерил подчинённого тяжёлым взглядом, пригвоздив к месту, и сделал шаг вперёд, тем самым давая понять, что опрашивать свидетельницу будет он, а остальным лучше помалкивать.

– Нет, не стрелял. Но пригрозил закрыть балаган, – откликнулась странная женщина.

– И где наш сыщик теперь?

– Ушёл с Вороном.

– Куда ушёл?

– С каким Вороном? – не выдержал Юнитэ, получив за это чувствительный тычок от начальства.

– С нищим поэтом. Они пошли к обрыву. Я полагаю, Ворон повёл сыщика к ведьме.

– К ведьме? – Шеф полиции подумал, что ослышался.

– Ну да, – невозмутимо откликнулась артистка. – Наша мадам, как, впрочем, и все содержательницы балаганов, гадалка только для ярморочных зевак. Те же, кто хочет получить настоящее колдовство, отправляются к сухой сливе. Там, в землянке, живёт самая сильная колдунья из всех, которых я когда-либо видела. Она ездит на волке, который ей прислуживает, и никогда не показывается на людях. Но если заболела корова или кто-то сам нездоров, люди идут в землянку, и ведьма их лечит. Она же насылает проклятья и смерть и может сделать так, что от неурожая пшеницы погибнет весь Париж. Нищий попрошайка Ворон у неё на побегушках. Я видела в окно, как он повёл за собой вашего парня.

– Показывай, уродина, где землянка ведьмы! – рявкнул Коко-Лакур.

Отбросив окурок сигары, женщина шумно выдохнула облако горького дыма, встала со скамьи, поднявшись на свои удивительные ноги, и вскинула руку, указывая на лес, обрамляющий ярморочную площадь. В ту же секунду из чащи донёсся выстрел. Жак Анри побледнел и решительно скомандовал, обращаясь к подчинённым:

– Скорее туда!

– Опять проделки Видока, – злорадно проговорил Юнитэ, вынимая из кареты заранее припасённый факел и чиркая огнивом.

– Наш герой без этого не может, – подтвердил Коко-Лакур, нехотя устремляясь следом за приятелем, перед которым, не разбирая дороги, торопливо шёл Жак Анри.

Достигнув леса, Юнитэ запалил огонь, и трое полицейских двинулись по протоптанной среди ельника тропинке туда, откуда раздался выстрел. При свете факела сотрудники полиции могли увидеть только ближайшие деревья, хотя возня и вскрики, которые слышались где-то совсем рядом, вызывали их живейший интерес и желание как можно скорее оказаться в гуще событий. Однако установить, откуда доносится шум, было непросто. Казалось, весь лес наполнен дерущимися.

– Эжен Франсуа! – закричал Анри, ускоряя шаги и почти переходя на бег. – Где вы, друг мой?

– Видок! – подхватил Коко-Лакур. – Отзовитесь, Видок!

Бежавший первым господин Анри споткнулся обо что-то тяжёлое и, чуть не упав, склонился над тёмным предметом, бревном преграждавшим тропинку.

– Юнитэ, скорее сюда! Посветите, я что-то нашёл!

При свете факела полицейские увидели короткое скрюченное тело, безжизненно застывшее на присыпанной хвоей земле.

– Это ребёнок! – воскликнул Юнитэ. – Мёртвый мальчишка.

– Вовсе нет, это карлик, – отозвался Жак Анри, внимательно исследуя лежащего.

Где-то совсем рядом раздался пронзительный крик боли, переходящий в протяжный стон, и голос Видока с отчаянием выкрикнул:

– Чертовка! Она отсекла мне руку! Помогите же! Я истекаю кровью!

– Юнитэ, Коко-Лакур, догоняйте преступников, я перевяжу раненого, – задыхаясь от быстрой ходьбы, распорядился шеф, склоняясь над привалившимся к сосне сыщиком, которого осветил своим факелом Юнитэ. – Как только я отвезу Видока в больницу, экипаж сразу же вернётся за вами. Надеюсь, к этому времени с преступниками будет покончено.

Жак Анри помог раненому подняться на ноги, и, придерживая под руку, повёл через лес к карете.

– Ну-ну, Франсуа, ничего! И без руки люди живут, – глядя на окровавленную культю, подбадривал шеф своего протеже.

– Чёрт, они как будто с цепи сорвались! – с отчаянием простонал сыщик.

– Что с вами случилось, друг мой? – осведомился Жак Анри, помогая пострадавшему устроиться в карете. В голосе его звучало искреннее участие. Видок скривился и, выплёвывая слова, точно змея яд, злобно заговорил:

– Старик-нищий, называющий себя Вороном, завёл меня в лес, и прямо из чащи на нас выскочил сумасшедший карлик. Он вцепился мне в глотку, и пока ополоумевший Коротыш меня душил, эта чёртова сука, эта дрянная баба, которая сидела верхом на поросшем шерстью чудовище, на человеке-волке, вытащила у меня бумажник! Я застрелил карлика и успел схватить свой бумажник, но чёртова кукла отрубила мне руку!

Хотя рассказ был коротким, в промежутках между словами раненый надолго замолкал, преодолевая мучительные приступы боли, поэтому за время повествования пассажиры экипажа успели добраться до места. Карета остановилась перед госпиталем, и шеф полиции поспешил передать раненого в руки врачей. Сам же вернулся домой, откуда отправил экипаж на окраину Парижа, к балагану, где его лучшие сотрудники наверняка уже задержали бандитов и только и ждали транспорта, чтобы доставить в тюрьму.

Мытищи. Наши дни

Дарья приблизилась к тёмным окнам торгового центра и постучала в запертые двери. На стук никто не ответил, и женщина постучала снова. За стеклом показалась дородная фигура старшего смены, и цветочница, привлекая его внимание, принялась стучать ещё громче. Неспешно следуя по залу, мужчина вразвалку приблизился к дверям и загремел ключами, отпирая.

– Чего тебе, Даш? – спросил он, приоткрывая дверь.

– Здравствуйте, Альберт Ефимович, – выпалила женщина. – Егор пришёл?

– Само собой, – солидно откликнулся начальник смены. – На третьем этаже с Володей Лукьяновым дежурят.

– Мне срочно нужно увидеть Егора, – плачущим голосом затянула Дарья. – Я ключи в павильоне забыла, домой попасть не могу. Алёнка до сих пор не спит, голодная, вон, сидит в машине.

Дарья махнула рукой, указывая на красную «Мазду», за рулём которой виднелась женская фигура, обернувшаяся к плачущей девочке. Старший смены вытянул шею, стараясь рассмотреть людей в машине, и, убедившись, что в салоне и в самом деле находится ребёнок, благосклонно кивнул, отступая в сторону.

– Заходи, Даш. Поднимайся на третий этаж, Егор в служебке. – И добавил, усмехаясь: – Баб вроде не приводил, так что малину ему ты не испортишь.

Дарья устремилась вверх по тёмной лестнице, думая только об одном – как можно скорее увидеть мужа и выяснить всю правду. На третьем этаже стояла гулкая тишина. Громко стуча каблуками, Дарья решительно шла по пустынному коридору, торопясь к приоткрытой двери служебного помещения, из-за которой выбивалась узкая полоска света, точно ножом прорезающая темноту. Через пару секунд Дарья уже заглядывала в пустое помещение и растерянно обводила глазами заставленный чашками стол и два пустых стула.

– Егор? – позвала Дарья в пустоту. И крикнула громче: – Егор!

Муж не ответил. Женщина вышла за дверь и замерла, прислушиваясь. В конце тёмного коридора кто-то шевелился. Дарье показалось, что звуки доносятся из цветочного павильона, и продавщица устремилась на шум. Стараясь ступать неслышно, она приблизилась к салону и увидела, что дверь приоткрыта, хотя свет в магазине и не горел. Дарья вошла в тёмное торговое помещение и при тусклом свете луны, пробивающемся сквозь большие витринные окна, увидела, что кто-то стоит у вентиляционного отверстия, ведущего на этаж ниже. Форменная куртка и картуз охранника, чётко вырисовывающиеся на замершем у окна силуэте, ввели её в заблуждение, и Дарья двинулась вперёд. Но это оказался вовсе не Егор, а его напарник. Володя Лукьянов обернулся на звук шагов и, криво улыбаясь, устремился навстречу женщине, точно желая её остановить.

– Даш, ты чего приехала-то? – нарочито громко заговорил он, как будто хотел, чтобы его услышали на изрядном расстоянии.

– Ты, Володька, не финти, – грозно нахмурилась Дарья. – Говори, где Егор?

– В магазин ушёл, скоро вернётся, – чуть слышно выдавил из себя парень.

– В какой магазин? – напирала Дарья, разглядывая сдвинутую в сторону решётку вентиляционного отверстия. – Вы же на смене! Разве вам можно покидать торговый центр?

– Хлеб у нас закончился, – на ходу сочинял Лукьянов, закрывая собою лаз. – Егор решил по-быстренькому сбегать.

В этот момент из вентиляционного люка показалась голова Егора. В вытянутой руке он держал полиэтиленовый пакет с чем-то тяжёлым и натужно сопел.

– Вов, помоги, – прошептал Егор, выбираясь из вентиляции.

– Что это вы удумали? – возмущённо воскликнула Дарья, надвигаясь на выбирающегося из люка мужа. – Егор! Володька! Вы что, с ума сошли? Вы грабите ювелирный салон?

Женщина шагнула вперёд и отшатнулась – от её Егора не осталось и следа. Перед ней в тёмном зале магазина стоял чужой, незнакомый человек с глазами дикого зверя. И эти глаза однозначно давали понять, что за золотые побрякушки он готов разорвать любого, вставшего на пути. Дарья почувствовала, как нечеловеческая сила подняла её в воздух и отшвырнула к стене. Женщина упала, и в тот же миг в магазине зажегся свет. Лёжа на полу, Дарья видела, как Егор подхватил самый большой вазон с цветами и с силой швырнул в окно. Раздался звон бьющегося стекла, а в следующую секунду в цветочный магазин вбежали взъерошенные парень и девушка. В вытянутых руках они держали пистолеты, целясь в разбитое окно, в которое только что выпрыгнул Егор. Парень первым подбежал к пробоине в стекле и выстрелил вдогонку. Раздался ответный выстрел. Преследователь выстрелил ещё раз.

– Слав, что? – кинулась девушка к схватившемуся за плечо напарнику. – Ассенизатор в тебя попал? Ты ранен?

Раненый сердито махнул рукой:

– Беги, майор, на улицу! А то этот гад нашу засаду перебьёт.

И, посмотрев на Дарью злыми глазами, полными боли и отчаяния, проговорил:

– Э-эх, дамочка! Вы всё испортили! Как же вас не вовремя принесло!

Зажимая окровавленную рану, полицейский двинулся следом за выбежавшей из павильона коллегой. И в коридоре столкнулся со старшим смены. Вперевалку приближаясь к цветочному магазину, Альберт Ефимович торопился посмотреть, что за шум стоит на вверенном ему объекте.

– Какого чёрта вы тут делаете… – начал он, но парень сунул ему в лицо удостоверение в красном переплёте и выпалил:

– Уголовный розыск, лейтенант Воронцов. Задерживаем особо опасных преступников, ограбивших ювелирный салон. А вы куда смотрите? А ещё охрана!

И полицейский двинулся дальше, сильно ударившись о косяк больным плечом.

– Лейтенант, тебе «Скорую» вызвать? – вслед ему прокричал старший смены.

Парень не ответил, торопясь по коридору на улицу. Дарья со всех ног бежала за ним, опасаясь за Алёнку. Неизвестно, как поведёт себя потерявший человеческий облик Егор, на поверку оказавшийся грабителем. Говорили девчонки, что нельзя связываться с бывшими зэками! Вдруг он захочет взять её дочь в заложники? Дарья пыталась и никак не могла обогнать двух мужчин в штатском, которые вели по коридору скованного наручниками Володю. Дружок Егора заунывно тянул:

– За что, граждане начальники? Я вообще в это дело впрягаться не хотел! Это всё он! Егор! Егор как из зоны вернулся, бешеный стал! Прямо на себя не похож! Даже рожа другая стала! И злой, как чёрт! Я всё расскажу, всё! Мне нечего скрывать. Я думаю, что это вообще не Егор. Егор бы никогда на ограбление банка не отважился.

– Ты и банк на себя берёшь? – с иронией поинтересовался один из конвоиров.

– Чего же запираться? – бесхитростно откликнулся Лукьянов. – В Выборг в прошлом месяце меня Егор уговорил поехать. Да какое там уговорил! Запугал меня так, что я дыхнуть боялся! И ювелирку он подбил ограбить. А если не пойду, то обещал старуху мать зарезать и самого меня жизни лишить.

Дарья прибавила ходу, чтобы не слышать жалостного нытья соседа, и на лестнице сделала рывок, обгоняя конвой и задержанного. Вихрем пронеслась по гулким коридорам, кое-где встречая растерянных охранников. На их вопросы о том, что случилось, Дарья лишь отмахивалась. Выскочив из торгового центра, продавщица в изумлении замедлила шаг.

Алёнка спала там же, где Даша её и оставила. В машине. Рядом с красной «Маздой» в луже крови лежал подстреленный Егор, которого она считала до сего дня своим мужем. Лейтенант Воронцов, стоя на коленях и позабыв про рану в плече, держал в своих руках ладонь покойного. А над бездыханным телом вора застыла Соня, глядя вслед уходящей напарнице лейтенанта.

Париж, 18… год

Этим утром мадам Анри выглядела на редкость взволнованной. Обычно бледные её щеки разрумянились, глаза возбуждённо сияли. Спустившись к завтраку, она радостно улыбнулась и проговорила:

– Жак, дорогой, мне отчего-то кажется, что сегодня я наконец увижу нашу девочку! Эмили снилась мне всю ночь. Она смеялась и говорила, что теперь мы будем вместе!

– Да, Мадлен, любимая, так оно и будет, – привычно согласился Жак Анри из опасения спровоцировать припадок безумия. Все эти годы он только и делал, что соглашался с женой.

– Ты иди, а то опоздаешь на службу. А я стану готовиться к встрече. – Супруга подтолкнула шефа криминальной полиции к дверям.

Как только за мужем закрылась дверь, Мадлен Анри отправилась на кухню, чтобы отдать распоряжения насчёт праздничного обеда. Стук в дверь застал её за обсуждением десерта. Когда хозяйка спустилась в прихожую, она увидела, что дворецкий беседует со странным мужчиной. Смазанные черты лица отливали синевой, как будто визитёр выскабливал бритвой лицо, даже под глазами. Волосы на его голове начинали расти так низко, что лба совсем не оставалось. Странный гость носил окладистую бороду и усы, полностью скрывающие подбородок. Одет мужчина был с подчёркнутой элегантностью и изъяснялся на прекрасном французском языке.

– Мне необходимо переговорить с мадам Анри, – говорил дворецкому визитёр. – Передайте, что внизу ждёт граф Белозерский. У меня имеются сведения относительно дочери мадам. Я говорю о мадемуазель Эмили.

– Эмили? Вы сказали Эмили? – заволновалась хозяйка, торопливо устремляясь навстречу посетителю. – Я знала, я чувствовала! Да нет! Я была совершенно уверена, что сегодня услышу о своей девочке! Марсель, ну что же вы! – Она с укором взглянула на дворецкого. – Скорее впустите графа!

И, обращаясь к пришедшему, добавила:

– Месье, прошу вас, следуйте за мной. Поищем местечко, где нам никто не помешает беседовать.

Как только за мадам Анри и её гостем закрылись двери гостиной, дворецкий кликнул мальчишку с кухни и строго приказал:

– Слушай меня внимательно, Робер. Быстрее беги к господину Анри и передай ему, что к мадам пожаловал странный человек с весточкой от Эмили. Ты понял? Не перепутаешь?

Мальчишка отрицательно мотнул головой, натянул на русые вихры картуз и побежал в управление полиции. Чтобы не терять времени даром, дворецкий подкрался к гостиной и, приникнув ухом к замочной скважине, обратился в слух. Из-за двери доносился голос графа, и время от времени слышались сдавленные рыдания госпожи Анри.

– Мадам, умоляю, выслушайте меня, не перебивая! Чтобы постигнуть суть происшедшего с вашей дочерью, нужно узнать и мою историю тоже. Я родился в России, в семье графа Белозерского. Отец стеснялся меня и никому не показывал, считая позором семьи. Родители располагали огромными средствами и в первое время пытались меня лечить, но вскоре оставили эту затею. Врачи говорили, что это генетическое заболевание – гипертрихоз – и помочь мне невозможно. А потом в имение отца пришли солдаты наполеоновской армии, и я, устав отсиживаться взаперти, сбежал с французами, чтобы посмотреть мир. Сначала моя внешность забавляла новых друзей, но когда начались поражения, французы обвинили меня во всех своих бедах, заподозрив в колдовстве. И даже хотели убить. Набранные из дремучих сёл солдаты решили, что я сам Антихрист, раз весь покрыт волосами, и даже внимательно осматривали мою голову и ноги в поисках рогов и копыт. Мне ничего не оставалось, как спастись бегством и, помыкавшись без денег и без крова, найти убежище в цирке мадам Ленорман, среди таких же уродов, как и я сам.

Так я стал мальчиком-волком. Мадам называла меня Рув, и я много лет не вспоминал, что отец с матерью нарекли меня Николаем. Об этом напомнила мне юная цыганка, устроившаяся в цирк как певица и танцовщица. Я уже встречался с ней раньше, когда убежал от солдат и бродяжничал в поисках пропитания. Тогда-то и прибился я к цыганскому табору. Это были цыгане-котляры из рода волков, и меня приютила старая шувани Чарген, решив, что я посланец их предков. Слава о старухе гремела далеко за пределами Франции, цыганская ведьма лечила людей, и весь табор жил на эти деньги. При ведьме была девушка, совсем не похожая на цыган. Как-то мне не спалось, я вышел из кибитки и сел на землю, привалившись спиной к колесу и глядя на звёзды. Слёзы сами собой текли из глаз, и я не заметил, как полог кибитки откинулся и рядом со мной присела та самая девушка.

«Что случилось, Николя?» – участливо склонилась она ко мне.

«Я совсем один», – всхлипнул я.

«Не плачь, Николя, – проговорила девушка. – Я тоже одна и не знаю, где мои родители. Цыгане зовут меня Гита, на языке цыган это означает Песенка, а мама и папа называли Эмили. Мне больше нравится Эмили, и когда мне грустно, я так себя называю».

«Почему ты живёшь с цыганами, если так любишь своих родителей? – заинтересовался я, улавливая некоторое сходство наших историй. – Ты от них убежала, да?»

«Да нет, ну что ты, я бы никогда не покинула маму и папу, – печально вздохнула моя собеседница. – Совсем маленькой меня увела с ярмарки шувани Чарген».

– Вы говорите о моей Эмили? – заволновалась мадам Анри, хватая рассказчика за руку. – Где она сейчас? Вам известно, как её найти?

– Имейте терпение, мадам, – остановил её граф, деликатно забирая руку. И продолжил свой рассказ.

«Тебя похитила наша Чарген? – удивился я. – Она не походит на воровку детей. Я бы даже сказал, что Чарген детьми не интересуется. Когда цыганята бегают вокруг её кибитки, она смотрит сквозь них и как будто не видит».

«Меня она украла совсем не потому, что я очень ей понравилась. Цыганским ведьмам не положено иметь семью, а силу свою передать кому-то надо, – с грустью посмотрела на меня Эмили. – Родные и близкие шувани не слишком-то охотно берут на себя колдовскую ношу, ибо она непосильно тяжела и никому не в радость. Поэтому ведьмам приходится красть чужих детей. Старая Чарген выбрала меня, потому что я меченая. Видишь, у меня на руке шесть пальцев?»

– Это совершенно точно моя девочка, – радостно вскрикнула мадам Анри, вскакивая с кресла, и дворецкий отпрянул от приоткрывшейся двери, опасаясь, что его заметят. – Где она? Где моя Эмили? Говорите же, сударь!

– Позвольте, мадам, я всё-таки расскажу всё по порядку, – сдержанно проговорил странный гость. – У той молоденькой цыганки и в самом деле на правой руке было шесть пальцев. И она сказала мне:

«Только я всё равно не буду шувани, – в темноте летней ночи я почувствовал, что она улыбается. – Я обязательно найду своих родителей, и чего бы мне это ни стоило, вернусь к своей милой матушке».

«Как же ты её найдёшь?» – растерялся я.

«О, это несложно будет сделать! Я очень хорошо помню церковь, в которую мы с матушкой ходили. У меня на шее был крестик. Старуха Чарген сняла его и спрятала, а я нашла и забрала себе. Я помню, что жила в большом городе, наверное, это был Париж. Скоро я отправлюсь в Париж, обойду все церкви и сразу же узнаю ту, в которой молились мы с матушкой. В нашей церкви я буду подходить ко всем почтенным дамам и показывать свой крестик. И так найду родителей».

«А как же шувани Чарген? – спросил я. – Кому она передаст колдовскую силу? Я помню, у отца в имении была ведьма, так она не могла умереть до тех пор, пока не взяла за руку соседскую девчонку, передав ей свой дар. Умирающая ведьма так мучилась и кричала, что малютка не выдержала и сама протянула старухе руку, приняв на себя её лютый крест».

«И цыганские ведьмы, умирая, испытывают страшные мучения, если им некому передать свою силу. Я молилась Саре Кали, и цыганская святая подсказала мне выход. Она обещала послать в табор сильную шувани на место умершей Чарген, но с тем условием, чтобы я отыскала цыганскую серьгу удачи и бросила в щель у ног Сары Кали в её подземном святилище в Сент-Мари-де-ля-Мер. Сара Кали не хочет, чтобы серьга удачи и дальше переходила из рук в руки и сбивала людей с праведного пути. Я знаю, где сейчас серьга, и рассчитываю получить её в самое ближайшее время. Затем я отправлюсь в святилище и завершу обет».

«Ты просто умница! – обрадовался я за Эмили. – Как всё хорошо придумала!»

Мы подружились с Эмили, старуха Чарген мне тоже особо не досаждала, но жажда приключений влекла меня дальше. Простившись с цыганами, я отправился странствовать по дорогам Франции и в конце концов оказался в цирке уродов на ярмарочной площади портового города. И вот представьте себе, мадам Анри, в один прекрасный день я вижу Эмили! Она пришла к нам в балаган и попросилась в труппу! Я очень удивился, а ваша дочь, мадам, сказала, что шувани Чарген умирает и пришло время раздобыть цыганскую серьгу, чтобы сделать кончину старой ведьмы мирной, при этом самой не стать колдуньей и получить для табора взамен другую шувани. Серьга долгое время находилась рядом с Эмили, у цыганки из соседнего табора, но соплеменники, недовольные подлым нравом обладательницы серьги, изгнали её раньше, чем Эмили успела завладеть реликвией.

Эмили отправилась на поиски владелицы заветного артефакта и нашла её в роли хозяйки моего балагана, именующей себя мадам Ленорман. Да и серьга обнаружилась в ухе её любимчика, прозванного Гераклом Блонди. Эмили хотела забрать у парня серьгу, пусть даже ценой своего бесчестия, и сразу же отправиться в Сент-Мари-де-ля-Мер, чтобы исполнить обещание, данное Саре Кали. А затем разыскать вас, сударыня. Вас и господина Анри. Но судьба распорядилась по-своему. Эмили пришла к Гераклу и провела с ним ночь, думая, что вскоре он заснёт и тогда Эмили вынет у него из уха серьгу и убежит. После бурных ласк Эмили прикинулась спящей, но добилась совершенно другого эффекта – она и в самом деле уснула. А парень выбрался из постели и отправился к хозяйке, намереваясь совершить грабёж. Так называемая мадам Ленорман, должно быть, знала, что собой представляет её любимец, и потому была начеку, охраняя свои богатства. Во время борьбы случился пожар, и наш балаган сгорел дотла. Эмили вытащила меня из пепелища, но сама она сильно пострадала.

– О, нет! – вскрикнула женщина, в ужасе прижимая ладони к лицу.

– К несчастью, – сочувственно продолжал рассказчик, – упавшая балка повредила Эмили позвоночник, и вскоре после пожара ноги её отнялись. Эмили разучилась ходить. Ваша дочь очень мужественная девочка, мадам Анри. Она перенесла свалившиеся на неё несчастья с удивительной стойкостью. Эмили провела много лет в больнице, прежде чем я её нашёл. К тому времени я вернулся в Россию, к родителям. Когда мой отец умер, оставив мне огромное наследство, я, став богатым, решил отправиться в Париж и разыскать Эмили. Я нашел её в заброшенной богадельне и забрал оттуда, собираясь поселить в хорошей квартире и нанять самых лучших сиделок.

«Нет, Николя! – сказала мне ваша дочь. – Шувани не может жить среди людей. Мне достаточно землянки на окраине города. Я ведь, когда ещё могла немного ходить, забрала у старухи Чарген колдовскую силу. Серьги-то у меня не было, и по-другому я не могла облегчить страдания старой цыганки, которая меня вырастила. Пока могла ходить, я жила в таборе, лечила людей. А лишившись ног, уехала подальше, чтобы никого не обременять своим убожеством».

«А как же с твоими родителями, Эмили?» – удивился я.

«Никак, – глухим голосом отозвалась она, отвернув к стене искажённое болью лицо. И тихо добавила: – У цыганской ведьмы нет родных».

«Но, Эмили, я заплатил большие деньги, чтобы получить доступ к полицейскому архиву! Нанял человека, который перерыл все дела о пропавших девочках в тот год, когда шувани Чарген увела тебя с ярмарки! Я всё-таки нашёл твоих отца и мать!»

«Молчи, Николя! Я ничего не желаю знать! Я чувствую, что скоро умру. После моей смерти отдай это матери».

Эмили неловко приподнялась на постели, сняла с шеи крестик и протянула мне.

«Конец мой близок…»

«Нет, Эмили!» – перебил её я, но ваша дочь, мадам, посмотрела на меня так, что слова застряли у меня в горле.

«Я очень боюсь смерти, Николя, – чуть слышно выдохнула она. – Мучения умирающей шувани поистине ужасны. Но чтобы не заставлять никого становиться ведьмой, я должна раздобыть цыганскую серьгу и выполнить обет, данный Саре Кали. Ты поможешь мне, Николя? Без тебя мне не обойтись. Ведь сама я мало на что пригодна».

Я не мог ей отказать. Разыскивая владельца серьги, ненавистного нам всем Геракла Блонди, я вдруг узнал, что во время пожара выжил ещё один артист нашего цирка. Карлик Эль Чаппо. Мексиканец бешено ненавидел светловолосого красавца из-за малютки Жижи, погибшей в огне, и я не мог не предоставить мексиканцу шанс тоже поквитаться с негодяем. На время я поселился в землянке у Эмили, и мы принялись за осуществление нашего плана. Мы с вашей дочерью, мадам, вызволили Эль Чаппо из лечебницы. Я снова, как в детстве, стал Рувом. Мальчиком-волком. Я сбрил бороду и добровольно сделался уродом. Та борода, что сейчас на мне, как вы можете видеть, накладная. Если я её сниму, перед вами предстанет ужасный лик, лишенный подбородка. Но я не стану этого делать, чтобы не пугать вас, мадам Анри. Я был ногами Эмили. Я заказал большую плетёную корзину, в которой носил её, привязав к спине. Эмили хотела сама отомстить негодяю, разрушившему её жизнь, лишившему родителей, и своими руками забрать у него серьгу удачи и передать мне, чтобы я отвёз её в Сент-Мари-де-ля-Мер. Два дня назад мы втроём подстерегли Геракла Блонди и думали, что убили, но оказалось, что это всего лишь двойник мерзавца. Этой ночью произошла решающая встреча.

– Месье Николя, что вы всё ходите вокруг да около? – вдруг рассердилась хозяйка дома. – Скажите же наконец, где моя девочка? Немедленно отведите меня к Эмили! Пусть она не ходит, пусть считает себя ведьмой, мне всё равно… Что вы протягиваете мне? Крестик Эмили? Зачем это? Вы же должны передать крест после её кончины… Неужели моя доченька мертва?

Мадам Анри страшно захрипела, хватаясь за горло, и дворецкий, распахнув дверь, вбежал в комнату. Он застал гостя стоящим на коленях перед распростёртым на полу телом хозяйки дома. Граф вскинул голову и, глядя за спину дворецкого, сдавленно произнёс:

– Вот и вы, господин Анри. Позвольте представиться. Граф Белозерский. Давний друг вашей покойной дочери Эмили.

Мытищи. Наши дни

Алёнка спала, беспокойно ворочаясь во сне на заднем сиденье машины, а я смотрела в окно, пытаясь понять, что в этот самый момент происходит в торговом центре. Сейчас всё встанет на свои места, и я наконец-то избавлюсь от глупого ощущения, что я сплю и мне это снится. Мне показалось, что рядом с машиной кто-то ходит, и, опустив стекло, я выглянула наружу. В лицо пахнуло ночной прохладой, и я решила, что не помешает впустить в салон автомобиля немного свежести. Чтобы накрыть спящую девочку, я вышла из машины и, открыв багажник, стала доставать лежащий в дорожной сумке плед, когда вдруг зазвенело выбитое стекло и грохнул выстрел. Малышка заворочалась, но не проснулась. Я же во все глаза смотрела, как на меня бежит, припадая на ногу, охранник в чёрном картузе и казённой куртке, так похожей на форму американских полицейских. Обернувшись, бегущий выстрелил. И тут же упал, растянувшись неподалёку от меня. Шагнув к раненому, я склонилась и, вглядевшись в его лицо, узнала Глеба. Я не удивилась, ибо была внутренне к этому готова. Муж тоже меня узнал. Протянул ко мне руку и тяжело заговорил, с трудом переводя дыхание:

– Я объясню. Я сейчас всё объясню. Соня. Только для тебя. Это. Всё. Для тебя. Я не имею права тебя подвести.

– Перестань, Глеб! Кто такой Егор? – непослушными губами прошептала я.

– Егор – бывший зэк. Я ехал с ним из Кандалакши. В дороге Егор хвастался, что освободился и едет домой. Дома его ждёт соседка Дарья. Работает соседка в торговом центре, и было бы неплохо ограбить ювелирный павильон. Егор напился и выпал из поезда. Документы остались в пиджаке, а я лишь воспользовался ситуацией. Ради тебя, Соня. Всё ради тебя. Потому что ты первая и единственная женщина. Моя женщина. Ты знаешь.

Шум шагов заглушил его последние слова. Обернувшись, я увидела, что к нам торопливо идёт невысокая девушка. Мне показалось, что я её где-то видела. Что-то неуловимо знакомое было в этих коротких, по-мальчишечьи стриженных волосах, тонких ногах и всей её хрупкой фигуре. Даже не взглянув на меня, девушка, приблизившись к умирающему Глебу, склонилась над ним и вытащила из-за пазухи бумажник. А из бумажника вынула серьгу удачи. Глеб всё-таки нашёл её в кухонном шкафу, достал из банки с рисом!

– Майор Рыбникова, какого чёрта ты делаешь? – прокричал из темноты голос сына. – Ты у себя в Питере всегда трупы обшариваешь без понятых? Мама? А ты здесь откуда?

Славик подошёл ко мне вплотную и только тогда увидел лицо покойного. Вскрикнув, сын бросился на колени, схватил отца за руку и рыдал, рыдал, рыдал… А я вдруг вспомнила, почему лицо девушки мне кажется знакомым. Майор Рыбникова как две капли воды походила на Лазареву, только без очков! Глядя в её бездонные синие глаза, я не могла пошевелиться, чувствуя странное оцепенение во всём теле и понимая, что всё, что со мной происходит, – какая-то дикая фантасмагория.

Париж, 18… год

Жак Анри шагнул в гостиную, поднял с пола крестик на тонкой золотой цепочке и сухо произнёс, обращаясь к посетителю:

– Не могу сказать, что рад знакомству. Тем не менее, месье Белозерский, пройдёмте в кабинет. Полагаю, нам есть что обсудить.

И, обернувшись к дворецкому, приказал:

– Не стойте столбом, Марсель. Пошлите за врачом. Вы же видите, мадам Анри в глубоком обмороке.

…Глава криминальной полиции Парижа прибыл домой прямо из морга. Мальчишка-посыльный отыскал хозяина в прозекторской. О странном трупе шестипалой женщины рано утром рассказали шефу явившиеся с докладом Юнитэ и Коко-Лакур.

– Господин Анри, мы гнались за ней по пятам и почти схватили злоумышленницу живьём, – браво повёл повествование Юнитэ. Коко-Лакур согласно кивнул. – Но потом мы поняли, что чертовка уходит, и выстрелили в голову.

– У неё было две головы, – мрачно проговорил Коко-Лакур. – Если быть точными, мы выстрелили в одну из голов.

– Да хватит рассказывать сказки, Серж! – вспылил Юнитэ. – Я видел только одну голову. В неё и стрелял. И, надо сказать, отлично попал. Уже светало, когда мы выволокли тело убитой из леса на ярморочную площадь, и оказалось, что на Видока и в самом деле напала безобразная ведьма со следами ожогов на лице. Это она отрубила Видоку руку.

– Господин Анри, – перебил Коко-Лакур, – мне показалось, что преступница была не одна. В лесу был ещё кто-то. Его мы упустили.

– Не городи ерунды! – грозно шевеля усами, накинулся на друга Юнитэ. – Никого там больше не было! Только эта шестипалая ведьма…

– Что, Юнитэ? – Голос Жака Анри дрогнул. – Вы сказали шестипалая?

– Ну да, у неё на правой руке шесть пальцев, я сосчитал. А левая кисть сжата в кулак, и сколько там пальцев я, честно говоря, не проверял.

– Спасибо, господа, вы можете быть свободны. – Начальник махнул рукой, отпуская подчинённых, после чего и сам устремился к дверям кабинета, на ходу застёгивая плащ.

Через минуту он уже мчался в экипаже в городской морг, стараясь не думать о том, что ему предстоит увидеть. Может ли быть убитая ведьма его пропавшей дочуркой? Его малышкой Эмили? Жак Анри гнал от себя эти мысли. Юнитэ ошибся. Он перепутал. Эмили жива, просто позабыла, как её зовут и где живёт. Так бывает. Редко, но бывает. Люди с амнезией живут долго и счастливо, и Жак Анри изо всех сил уговаривал себя, что у его девочки как раз и приключилась такая вот амнезия. Войдя в приёмную, шеф полиции обратился к дежурному прозектору:

– Мои ребята этой ночью привезли труп неизвестной женщины. Хотелось бы на него взглянуть.

– Но, месье, врач ещё не делал вскрытие, – испуганно залопотал тот.

– Тем лучше, – коротко отрезал Анри, стараясь ничем не выдать охватившее его волнение.

Так, ни о чём не думая и даже насвистывая беззаботный мотив, Анри прошёл между столов с вытянувшимися синюшными покойниками и следом за служителем приблизился к злоумышленнице, покушавшейся на лучшего сыщика Парижа. Откинул простыню и вгляделся в незнакомые черты обезображенного лица. Несомненно, она походила на молодую Мадлен, но лицо было жёстче. Страшнее. Уродливее. Как будто на долю покойной выпали невероятные страдания, которые несчастная долгие годы носила в себе. И только после смерти сжигающие её изнутри нечеловеческие муки вместе с душой вырвались наружу, освободив от мучений уставшую плоть. Сдёрнув простыню и швырнув тряпку на пол, Жак Анри взял покойную за руку и раздвинул указательный и средний пальцы. Вздрогнул, увидев маленькую родинку, и прижал к губам шестипалую кисть.

– Ну, вот я и нашёл тебя, моя девочка, – проговорил глава криминальной полиции, опуская мёртвую руку на место и на глазах изумлённого служителя целуя покойницу в лоб. – Здравствуй, малышка Эмили.

Обойдя вытянувшееся мёртвое тело, Анри поднял другую руку покойной и внимательно осмотрел сжатую в кулак кисть. Затем медленно, с силой отгибая палец за пальцем, разжал окаменевший кулак. На мёртвой ладони Эмили лежала плоская стальная серьга. Почерневший от горя отец взял стальной серп и сжал в ладони, словно желая почувствовать то, что испытала, умирая, его дочь.

– Господин Анри, вас дома спрашивают, – заглядывая в мертвецкую, доложил присланный из управления полицейский.

Глава криминальной полиции, пошатываясь, вышел на воздух. И тут к нему подбежал выпрыгнувший из служебного экипажа кухонный мальчишка.

– Месье, – торопливо зачастил посыльный, комкая сдёрнутый с головы картуз, – к хозяйке пришёл странный гость – бородатый, страшный, говорит, что принёс весточку от Эмили. Дворецкий Марсель велел бежать к вам, чтобы вы всё бросали и побыстрее ехали домой!

Полицейская карета бодрой рысью понеслась по парижским улочкам, и вскоре Жак Анри входил в свой дом. Поднявшись в гостиную жены, он застал за подслушиванием дворецкого и, ничем не выдав своего присутствия, встал за его спиной, жадно ловя каждое слово гостя. Обморок супруги вызвал в его сердце чувство жалости к несчастной, но желание поговорить с человеком, знавшим Эмили, было сильнее сострадания.

– Марсель, вели подать вина, – распорядился хозяин дома, распахивая перед гостем дверь кабинета. – Проходите, граф. Присаживайтесь.

Устроившись в креслах, мужчины молча смотрели друг на друга, дожидаясь, когда горничная, расставив на круглом столике закуски, покинет кабинет. Как только за служанкой закрылась дверь, Жак Анри сказал:

– Как шеф полиции, я должен задержать вас, граф, по обвинению в убийстве Камиля Валери. Но, как отец Эмили, я отпускаю вас, месье Белозерский. Полагаю, на вашем месте я бы тоже страстно желал смерти Франсуа Видока.

– Благодарю вас, господин Анри, – сдержанно поклонился гость.

– И сделайте одолжение, месье Белозерский, покиньте Францию до того, как я подам в отставку, – продолжал шеф криминальной полиции, неспешно потягивая вино. – Я обещал вам неприкосновенность, но за действия своего преемника я поручиться не могу.

– Само собой, месье. Прямо завтра и уеду в Россию. Меня ждёт невеста, на будущей неделе назначено венчание.

Привстав, граф Белозерский вынул из кармана брюк добротный кожаный бумажник и положил на стол рядом с наполненным вином бокалом, к которому он так и не притронулся.

– Это бумажник Франсуа Видока, в нём он хранил цыганскую серьгу. Я нашёл его в корзине Эмили. Должно быть, ваша дочь обронила, когда в неё выстрелили. Но серьги в корзине не было. Это очень прискорбно, ибо я дал Эмили слово, что исполню данный ей обет и отвезу серьгу в Сент-Мари-де-ля-Мер.

Жак Анри, казалось, не слышал Белозерского. Не выпуская из одной руки бокала с вином, второй он потянулся за бумажником и, разжав кулак, до сих пор крепко сжатый, с удивлением воззрился на стальной полумесяц серьги на собственной ладони, точно увидел его в первый раз в жизни.

– Да вот же она, – обрадовался гость. – Серьга цыганской удачи, которую я должен по просьбе Эмили как можно скорее кинуть в глубь алтаря Сары Кали!

– Берите, – помертвелыми губами откликнулся Анри. – Берите и уходите! Прошу вас, граф, убирайтесь! Идите к чёрту! Я не могу больше, не могу! Подумать только! Видок лишил меня дочери! Видок, которого все поносили как человека низкого и бесчестного и за которого один лишь я стоял горой!

И, уронив голову на грудь, Жак Анри, не обращая внимания на посторонних, зарыдал так горько и безутешно, как может скорбеть лишь отец, потерявший своё дитя.

Граф Белозерский молча опрокинул в рот свой бокал вина, двумя пальцами подхватил серьгу и спрятал в карман, поднялся с кресла и, не попрощавшись, вышел из кабинета. В дверях он столкнулся с бледным от волнения молодым человеком с совиным лицом. Увидев выходящего, юноша, подвизавшийся в доме шефа полиции в качестве врача, отшатнулся и, проводив диковинного гостя долгим взглядом, нырнул в кабинет. Замерев у дверей, доктор переминался с ноги на ногу до тех пор, пока Жак Анри не поднял голову и не посмотрел на лекаря воспалёнными глазами. Лицо его выражало страдание, на щеках виднелись дорожки слёз. Некоторое время хозяин дома молчал, точно собираясь с силами, затем сдавленно проговорил:

– Что с Мадлен?

– Ваша супруга при смерти, – чуть слышно выдохнул доктор. – Сердечный приступ. Думаю, продержится до утра, не больше.

Шеф криминальной полиции поднялся с кресла и нетвёрдой походкой устремился в спальню жены. Вечер он провёл, держа руку впавшей в беспамятство Мадлен в своей ладони и с нежностью глядя на любимую, прожившую такую несчастную жизнь. На следующий день Жак Анри подал прошение об отставке. И, дожидаясь резолюции начальства, в последний раз просматривал рапорты о происшествиях за сутки. Среди бумаг ему попалась на глаза сводка о ночном убийстве. В номере отеля «Бристоль» был зарезан граф Белозерский. Вещи его пропали, а вместе с вещами и ценностями бесследно исчез и слуга Фрол Карякин, прибывший вместе с графом из России.

– Ну вот и всё, – выдохнул Жак Анри. – Значит, бывший мальчик-волк Николя Белозерский не доберётся до Сент-Мари-де-ля-Мер, не возложит на алтарь Сары Кали серьгу удачи, и душа моей девочки так и не обретёт покоя. Ловить убийцу, обокравшего графа, у меня нет ни сил, ни желания. Пусть Бог сам воздаст его потомкам.

Шеф криминальной полиции достал связку ключей, открыл выдвижной ящик стола, вынул портрет малышки Эмили и маленькую красную перчатку с белым ажурным цветком. Поднявшись с кресла, подошёл к камину и бережно положил дорогие для себя вещи в пылающий огонь. Затем вытащил из ящичка пистолет и приставил смертоносное дуло к поседевшему за одну ночь виску. Раздался выстрел, и к многочисленным жертвам Эжена Франсуа Видока, Короля Риска и дьявола, прибавилась ещё одна – шефа криминальной полиции Жака Анри.

Москва, 199… год

Я стояла у палатки с мороженым и растерянно озиралась по сторонам. Вот это да! Я снова на Смоленской площади! Я помотала головой, отгоняя наваждение. Какое счастье, что весь этот ужас мне только пригрезился!

– Галя? – Глеб, обернувшись, удивлённо смотрел на Лазареву. – А ты здесь какими судьбами?

Секунду назад Лазарева выпустила из цепких пальцев моё запястье, и теперь, нимало не смущаясь тем, что я наблюдаю за каждым её движением, на ощупь вынимала из кармашка похищенного у Глеба бумажника плоский серпик цыганской серьги. Той самой семейной реликвии Белозерских, которая передаётся из поколения в поколение по мужской линии. После всего пережитого за то короткое мгновенье, во время которого Лазарева удивительным образом ухитрилась показать мне наше с Глебом будущее, я и не думала ей мешать. Чем дальше от всех нас будет эта треклятая серьга удачи, тем лучше. Понимая, что становлюсь соучастницей кражи, я во все глаза следила за пальцами однокурсницы и, кажется, даже испытывала некоторую радость оттого, что Галка освобождает нас от этого кошмара. Один только Глеб ничего не замечал.

– Я завтра во Францию уезжаю, заходила на Смоленку за бумагами, – близоруко щурясь на солнце, откликнулась наша однокурсница. – Сорбонна покруче нашего универа будет, туда попробую поступить.

– Тебе есть где там остановиться? – Белозерский был само великодушие. – А то могу помочь с квартирой.

– Спасибо, Глеб, не стоит. У меня во Франции родственники живут. В приморском местечке Сент-Мари-де-ля-Мер.

– Ну что ж, удачи, – улыбнулся Глеб. – Может, хочешь мороженого, а, Галь? Выбирай, какое тебе. Я угощаю.

Наконец-то вытащив серьгу, Лазарева сунула её в карман и, разжав руку, выронила на асфальт туго набитый деньгами бумажник. И тут же вынула из сумки очечник, извлекла очки и вернула их на обычное место, ловко поправив на переносице мизинцем тем самым жестом, который меня всегда так бесил. А Глеб уже хлопал себя по карманам, не понимая, куда девалось его портмоне.

– Ты уронил, – неожиданно для себя проговорила я, изнемогая под пронзительным взглядом Лазаревой. И поддала ногой лежащий у палатки кошелёк.

– Спасибо, Глеб, не хочу я мороженого, я тороплюсь, – сверкая очками на Белозерского, снова улыбнулась Лазарева. – Ладно, ребят, пойду, а то опаздываю.

– Лазарева! – окликнула я, не понимая, зачем это делаю.

Галка обернулась, и я скорее где-то в глубине себя почувствовала, чем услышала её голос:

– Да брось ты, Сонька! Всё у тебя будет хорошо! У тебя родится дочка. И будет любимый муж. Если, конечно, на йав дылыно[8] и не будешь жить чужим умом. Слушай своё сердце, только оно знает, что тебе нужно. А чужая жизнь, которую ты пытаешься на себя примерить, счастья не принесёт. Да ты и сама всё видела.

– Зачем тебе серьга? Думаешь, она тебе поможет?

– Серьга удачи ещё никому не помогла, – беззвучно откликнулась Лазарева. – Сила её – всего лишь иллюзия. Романо патрин[9] рассказала мне правду о тех, кто ею обладал. Судьба их незавидна. После того как Фрол Карякин убил своего хозяина, графа Белозерского, похитив у него серьгу и присвоив себе имя графа, убийца спешно уехал в Италию, чтобы не обнаружилось, что он самозванец. Жил самозваный граф на широкую ногу, пристрастился к картишкам, в которых ему необычайно везло, но как-то был пойман во время игры за шельмовством и насмерть забит канделябром. Сын самозваного Белозерского, унаследовавший серьгу, славно погрел руки во время Русско-турецкой войны, занимаясь поставками провианта для русской армии. Погиб от сабель башибузуков, когда направлялся к врагам с похищенным обозом продовольствия, намереваясь продать. Предприимчивого торговца по ошибке приняли за русского разведчика и отрубили голову.

В свою очередь, его отпрыск, следующий Белозерский, владея серьгой, сделался успешным адвокатом, спасая от наказания эсеров на судебных процессах 1905–1907 годов. Это, однако, ему не помешало вступить чуть позже в партию большевиков и после революции занять руководящий пост в Народном комиссариате финансов. Грянула Великая Отечественная война, и очередной обладатель серьги удачи, сын нашего чиновника из Наркомфина, отправился на фронт, где и воевал в составе Русской освободительной армии бок о бок с генералом Власовым против советской родины. Когда генерала-изменника вместе с подручными взяли в плен, обладатель серьги сумел убедить суд, что был уверен, будто бы генерал заслан к противнику специально, с разведывательной миссией, и все они выполняют партийное задание. Серьга удачи не подвела, и во дворе Бутырской тюрьмы среди тел повешенных предателей Белозерского не оказалось. Вместо этого ловкий перебежчик пошёл по стопам отца и долгие годы руководил в Минфине крупным подразделением, отчаянно воруя государственные средства и растя себе на смену сына, которому вместе с должностью и передал заветный артефакт.

И тут случилась перестройка. Оказаться у кормушки при разделе государственной собственности посчастливилось далеко не каждому. Илья Владимирович Белозерский был как раз одним из таких счастливчиков и в ходе «большого передела» стал владельцем собственного банка. Наследственная тяга к шельмовству сыграла с банкиром злую шутку, и, как проворовавшийся банкир ни скрывался в Майами, месть обманутых вкладчиков всё же настигла отца Глеба Белозерского в виде пули, выпущенной в сердце. Глеб мне очень симпатичен, и я бы не хотела, чтобы он прожил ту страшную жизнь, которую ты, Соня, видела. Слушай, Сонь, отпусти ты его, а? Ведь это ради тебя он пойдёт на преступление, ограбит в Петрозаводске обменный пункт, в Нерюнгри – игровой клуб, а в Выборге – Сбербанк. И станет убийцей. Убьёт трёх человек. И при попытке ограбления ювелирного салона в Мытищах будет застрелен сам, ведь серьга удачи не спасает от смерти, а только помогает шельмовать. Честно тебе говорю, Сонь, вместе вам не будет счастья, а по отдельности вы каждый проживёте хорошую жизнь. Я отвезу серьгу так далеко и спрячу так надёжно, что больше она не сможет никому внушить веру в безграничную возможность обмана.

– Спасибо тебе, Лазарева, – одними глазами сказала я, искренне сожалея, что столько времени прожила бок о бок с Галкой и не сумела рассмотреть в ней отличную девчонку. И взглядом смущённо добавила: – Ты прости меня, Галь.

– Да ладно, Сонь… Чего теперь…

– Пока, Галина, – невозмутимо откликнулся не подозревающий о нашем безмолвном диалоге Белозерский, вручая мне мороженое, наклоняясь и поднимая кошелёк.

– Я отвечу «нет», – принимая стаканчик, проговорила я, глядя, как Галка Лазарева садится в машину к золотозубым чернявым парням. И в ответ на удивлённый взгляд Белозерского безмятежно уточнила: – Для непонятливых повторяю. Если твой папа, Глеб, спросит, буду ли я жить с тобой, я отвечу «нет».

– Жаль, – опечалился сын банкира Белозерского. – Отец расстроится. Бабушка ему столько про тебя рассказала! Бабуля подняла генеалогическое древо Воронцовых и пришла к выводу, что ты лучшая партия, которую мне только можно подобрать.

– Глупости, – я поморщилась. – У меня в роду одни крестьяне. Да и у вас, честно говоря, совсем даже не графья.

Про то, что на самом деле никакие они не Белозерские, а потомки вора и убийцы Фрола Карякина, я благоразумно умолчала, не желая окончательно добивать ни в чём не повинного парня.

– Кроме того, Глеб, я тебя ни капли не люблю, – честно призналась я. И тут же подсластила пилюлю: – А вот Ольге ты очень даже нравишься.

– Ты думаешь? – оживился приунывший было Белозерский.

– Уверена. Пожалуй, я тоже пойду. – Я остановилась у входа в метро. – Спасибо за мороженое. И знаешь что, Глеб? Бросай ты экономику. Не твоё это. Ты же машинами бредишь. Вот и иди в автомеханический институт. И когда отец соберётся дарить вам с Ольгой на свадьбу рекламное агентство, для себя проси автосалон. Или на худой конец автосервис. И, я уверена, у тебя всё получится.

– Откуда ты знаешь, что отец подарит нам на свадьбу? – опешил собеседник.

– Цыганка нагадала, – усмехнулась я и, лизнув мороженое, нырнула в прохладный полумрак метрополитена.

Женская тюрьма.

Часы, серебро, драгоценности.

Ворованное.

Да подаст нам бог лекарство от наших недугов.

Девочка.

Куда идут цыгане, там есть и ведьмы.

Не цыган.

Не будешь глупой.

Цыганская картина, один из способов предсказывать судьбу и узнавать прошлое.