Слава Сэ - Ева
Аннотация
Это новая книга популярного блоггера Славы Сэ, автора позитивного, морали не читающего, в душу за просто так не лезущего. Его творения надо просто читать и наслаждаться!
В книгу вошли повесть «Ева» и сборник рассказов, озаглавленных как «Другие опусы…».
Красивые женщины по мне как-то не сохнут. Умным мешает острое ожидание морщин, зависть дурнушек и особенно немытая посуда. Угнетённый дух не даёт им разглядеть, насколько интересны бывают полнеющие литераторы глубоко внутри себя.
С глупыми ещё хуже. Упоительная красота, свойственная абсолютно безмозглым существам, требует себе в пару красоту записных мерзавцев, с их лаковыми кудрями и длинными пальцами. Мир, сшитый из плешивых котов, вредных детей и дурных старух им не интересен.
Мне благоволят лишь сутулые специалистки по Ницше. И то, под настроение.
Но как-то вычитал у Франкла, что обстоятельства теряют власть, стоит разуму воспарить и переосмыслить быт. Мгновенно всё изменится. Красивым станет то, что я назначу быть красивым. Усилием воли сотворю себе Еву, райский сад и прочий мир. И определю себе место в нём. И тут же в дверь войдёт безупречная женщина. Если верить Франклу, мне будет уже не до неё.
Примерно об этом и повесть. Человек забитый найдёт в финале лишь новый круг печалей. Крепкий духом увидит, как некто высший учит нас творить. По вере будет и развязка.
Если метафизика вам скучна, то книга просто о сбыче мечт. Сбываются они всегда не так и не ко времени.
Я расскажу вам, как обижаются латвийские женщины. Таковых у нас водится три типа.
С севера пришли рыбачки. Невысокие, бойкие. У них монгольские глаза и крепкие ноги. В любви они самоотверженны. Надолго не обижаются, губу не оттопыривают. Чтобы выразить эмоции, считают они, лучше всего подходит сковорода. Выйдя замуж, варят тыквенный суп и носят на себе по пятницам своих алкоголиков. Очень надёжные и искренние.
С юго-востока прибыли гражданки другого рода. Рослые, с широкой костью. У них тонкая кожа, робкий характер и невыносимые матери. В зрелом возрасте они плевком убивают коня. В молодости мечут в обидчика предметы быта, потом с упоением ревут. Унявшись, долго смотрят в зеркало на распухший нос. Один нетрезвый генетик утверждал, их род как-то связан с лошадьми петровских драгун. Конечно, это враки. Печальные их глаза и вытянутые лица сформированы исключительно дождливым климатом.
Наконец, самые головокружительные женщины выбрались из моря на западе. Больше неоткуда. Они пришли сражать принцев своим чудесным характером. Теперь вы знаете, как вымерли принцы. Не находя привычной добычи, русалки сводят с ума кого попало. Светлоглазые, невесомые. Они разрушают волю, лишь раз хлопнув ресницами. Их приятно носить на руках. С ними последний задохлик чувствует себя Кинг-Конгом.
В сказке они безголосые. В настоящей жизни и рады бы поболтать, но не могут вставить и слова. Мужчины в их присутствии становятся ужасно велеречивы. Каждый спешит рассказать самую героическую из своих историй. О том, как однажды, выпив полную канистру спирта, он набил морды огромным хулиганам. В конце истории враги упали, а рассказчик даже не вспотел. Сами понимаете, русалки не великого мнения о мужском уме.
И они-то лучшие в мире по технике невербальной обиды.
Одной лишь губой маленькая женщина выражает сотни оттенков недовольства. В диапазоне от «Какой-то ты нелепый в этих джинсах», до «Я поняла, эти розы отравлены».
На их беду, средний мужчина туповат. По эмоциональной чуткости он близок к хомякам и дафниям.
В мире известны семьсот видов женских слёз. И на всё это великолепие мужчина реагирует единственной фразой «Ну чё ты, Кать».
Деспоты Африки селят своих жён в отдельных кухнях. Без понимающего зрителя обида теряет признаки искусства. Целые пласты драматургии пропадают. Арабские антропологи даже описывают женщину как неуклюжего человечка в платке, не способного дуться вообще.
Скандинавы напротив, считают обиду нормальным состоянием жены. При усилении шторма они раскрывают газету и ждут улучшения погоды. Пять лет семейной жизни превращают мальчика в викинга. Он презирает смерть и может захватить много приличных стран, если надо.
Мой знакомый служил на танкере капитаном. Мог позволить себе дорогие излишества. Например, его жена сразу была и красива, и со скверным характером. Многие лишь мечтают о такой роскоши.
Знакомого зовут Карлис. В тридцать лет он женился на почти прозрачной девушке. Её звали Мария. У неё были тонкие пальцы и такие большие кольца в ушах, от которых нет спасения. По маме она была княжна, а по папе полячка. Пять лет они жили счастливо. Купили дом в дальней Юрмале. Он дарил ей аленькие цветочки, она ему оттопыренную свою губу. Вообще, губа очень ловкий орган. С широкими возможностями для самовыражения.
На пятую годовщину брака Карлис приготовил плов. По секретной узбекской методике. Его жена Мария не практиковала восточную кухню, предпочитая простую еду моделей — сельдерей. Карлису показалось, она обрадуется большой горе вкусных калорий. Из пятидесяти разных рецептов он синтезировал лучший. Купил казан. Купил курдючное сало и очень дорогой рис. Рис следует варить в льняном мешке, он купил ткань, сшил мешок. Учёл сотни тонкостей.
Но женщины не считают приятным подарком жирное месиво в чёрном котле. Колечко с топазом куда милее, уверяют они окружающих. Мария взяла себя в руки и попробовала сюрприз. Целых две секунды сдерживалась. Потом призналась, что плов — говно.
Карлис неделю это блюдо планировал и три дня готовил. Вложил в него душу и килограмм изюма. Он тоже не стал увиливать и сказал ей — дура!
Мария выдвинула губу на 13 миллиметров, что значило «враги навсегда». Выбежала, села в джип и уехала. Долго приходила в себя. Даже заехала в крупный торговый центр, в терапевтических целях. Там нашла такой шарфик, что решила, ничего. Он всё-таки старался. Смешно искать в мужчине душу. Дерево, оно и есть дерево.
Вернулась домой. А дома пятеро его друзей, уже пьяные, жрут проклятый плов. Смеются гадкими голосами.
Другая стала бы мстить. Налила бы всем за шиворот рыбьего клею. Позвонила бы его вредной маме, чемпионке по мерзости характера. Сказала бы, у сына кариес, а он не хочет лечить. Мама бы примчалась и запломбировала Карлису его капитанский мозг. Да мало ли чего. У расстроенной женщины фантазия шире возможностей бога.
Но месть — удовольствие низких людей. Благородные натуры это остро чувствуют. Маша обрызгала компанию слезами, схватила запасные трусы и умчалась к подруге на шесть дней. В некоторых обстоятельствах это почти вечность.
Женское сердце нелогично, глупо и прекрасно. Можно воспеть глаза, колени, шею. Всё, что знает о женщине анатомический атлас, всё в ней волшебно. Если только она помнит, как коварны бывают сладкие булочки.
Но колени с годами обвиснут, глаза выцветут. И только сердце останется шёлковым. Оно способно простить сожравшего деревню дракона, потому что зверёк хотел кушать.
С мужем трудней. Тут нет смешного хвостика и белых лапок. Жалеть и прощать мужа почти не за что. И всё-таки, Маша заехала посмотреть как он там, дурак.
Карлис сидел трезвый, причёсанный, руки на коленях. Пол выметен. По грустному лицу было видно, раскаивается. Маша решила дать ему шанс. Она спросила.
— Я видела, ты звонил. Ты хотел что-то сказать?
А он:
— Да. Не могу найти патроны. Мы с мужиками идём на кабана, я весь дом обыскал.
То есть, он ничего не понял. Мария показала ему выражение лица «горькая усмешка № 7, прощальная».
И ушла. Он мямлил вслед про любовь и одиночество, но было поздно.
В тот же вечер она уехала. В Таиланд. Навсегда, практически. Гуляла по пляжам и другим медитативным местам. Думала, как же хорошо вот так, совсем одной. Никто не предаст и не плюнет в доверчиво распахнутую душу.
Когда отдых наконец-то закончился, она заехала домой. За одеждой. Представляла, как обдаст его холодом. Как он всё переосмыслит и содрогнётся. И, может быть, даже поседеет от осознания свалившегося горя.
Заходит в дом, а навстречу какая-то белобрысая дрянь в трико. Вульгарная, глаза рыбьи, губы средней полноты, рост 173, вес не меньше 60-ти, на плече тату с паучком, страшная безвкусица. Других деталей не заметила, вообще не смотрела, очень надо. И ещё говорит:
— Здрасьте, Карлис вышел, скоро будет.
Тут как раз подъехал Карлис. Увидел, что его встречает группа хмурых женщин и не стал останавливаться. Он не решился причалить вот так сразу. Почувствовал, что у него ещё дела. И помчался куда-то вдаль. Иногда с танкером общаться проще, чем объяснять жене, что это не дрянь, а Лиза, домработница.
Мария не выдержала. Прыгнула в джип и погналась. Может, она хотела кого-нибудь обезглавить. Или оторвать этому кому-то его бубенцы. Забить насмерть туго скрученной газетой. Неизвестно. Хотя бы треснуть его в бампер.
В Интернете полно видео, где злая жена колотит машину мужа своим драндулетом. Сегодня это модно. Например, проклятый изменник приехал к любовнице. А жена выследила, подкралась, и ну долбить. Только брызги летят. Все мужчины видели это кино и ужасались. И каждый запомнил, если на вас мчится ваша официальная любовь, самое лучшее — всё бросить и бежать.
Супруги мчались по деревне, пугая дачников. Как Шумахер и Алонсо, как Чапай и белые. Это была лучшая погоня в истории посёлка. Клубы пыли можно было видеть из космоса, если знать, куда смотреть. Ехали они, ехали, потом Карлис неловко как-то свернул и врезался в дуб. И замер за рулём, подозрительно.
Рассерженная жена польско-княжеских кровей вмиг стала просто Машей. Она подбежала и стала его вытаскивать, мерзавца. И оторвала дверь машины вместе с петлями, в спешке. А он такой, весь в битых стёклах:
— Маша, Маша, эта коза, она из фирмы по мытью посуды и пола. А я одну тебя люблю. Хочешь йоркширского терьера?
— И шубку, — согласилась Маша, потому что правда была на её стороне.
Если бы эту историю пересказывал Киплинг, Карлис в эпилоге уехал бы в Новую Каледонию. И там бы пропал, изучая новый галлюциноген на основе выпаренных жаб. Маша бы погоревала и вышла за соседа полковника. Но поскольку это повесть об обычном русско-латышском браке, дальше всё скучно. Они родили пару толстопузых негодяев. Карлис утратил тягу к кулинарии и увлёкся плетением корзин. Маша продолжает обижаться, потому что лучшего способа разнообразить жизнь латвийской деревни так никто и не придумал.
Ещё у них родилась девочка, Ева. Сейчас ей двадцать, она пахнет моим несчастьем. Я из-за неё то смеюсь, то плачу. Но всё равно, иду на запах.
Из журнала «Бэль», колонка Матвея Станилевского
* * *
Ночью повалил снег.
Когда посетителей мало, Ашот говорит:
— Матвей, набрось на клавиши вуаль и ступай.
Ашот мечтает вырастить из рюмочной музыкальный салон. Приволок старое пианино с подсвечниками. На таком хорошо исполнять романс «Уйми мою печаль». Ашот заплатил настройщику больше, чем стоил бы новый рояль. Собрал телефоны знакомых тапёров. Теперь мне не надо готовить ужин по пятницам и средам. Отыграв три сета, я пью кофе, раскланиваюсь с барменом и еду к себе, на Васильевский.
Под первым снегом город путает цвета, чёрное небо над белой землёй. На тротуарах хоть роман пиши. Я медленно катил вдоль Таврического сада. На углу с Кирочной будто белая тряпка мелькнула перед капотом. Чьё-то полужидкое тело шмякнулось и стекло на асфальт. Пешеход. Девица. Слепая курица. Я выскочил из-за руля, стал её поднимать. Пострадавшая носила белые одежды, но так ругалась, точно не ангел. Бурчала сквозь зубы неразборчиво. Однако ж смысл её бормотаний не требовал пояснений.
Улица была пуста. Тишина, ночь и снег. Устраивать шоу со слезами и свидетелями не хотелось. Я взял барышню на руки. Судя по запаху, она вся состояла из коньяка и бисквита. Торт, а не девушка. Усадил в машину. Сказал, сейчас поедем к дяде доктору. Уже всё хорошо, уже сейчас. И погнал на проспект Луначарского, в областную больницу. Красивая и пьяная, падшая не-ангел повернулась боком и заснула.
В областной больнице работает одноклассник, Саша Пивоваров. Он хотел стать гинекологом, но из страха потерять либидо ушёл в травматологию.
— Гинекологи слишком много знают о внутреннем мире женщин, — решил он. В ортопедии же он надеялся на бесконечные встречи с растяжениями женской лодыжки. Саша не обычный медик-бабник, а очень романтический. Свою теперешнюю сколопендру Лену он пятнадцать раз подряд провожал с работы до подъезда и не тронул даже за локоть. Снова и снова они прощались у дверей. Пресыщенная Есениным Лена не выдержала и сказала:
— Тебе прелюдия дороже человека!
С тех пор их чувства только крепли, несмотря на сотни исцелённых пациенток.
Саша обожает бразильские сериалы. Он выучил португальский и впитывает яд чужих измен без потери качества. Долгие ночи дежурств всё смотрит долгие, как полярная ночь истории. В них мерзавец Жозе бросил Алисию. А богатый и вычурно красивый Олаву полюбил её прямо на автобусной остановке, под дождём. А она не была к этому готова. Поэтому сначала отвергла Олаву. Тогда он женился на другой. Алисия страдала, и он страдал, и так далее, до самого финала, который отодвинут куда-то далеко за сроки жизни нашей солнечной системы.
Я позвонил Саше, сказал, что сбил девушку, симпатичную. Сентиментальный Сашин мозг спроецировал на нас какой-то бразильский бред. Ортопед разволновался, выбежал на улицу. Ему не терпелось присутствовать при завязке сюжета. При всём его больном воображении, врач он прекрасный.
Он принюхался, спросил, как зовут коньячную фею. Я не знал, что ответить. Сумочки при ней не было. Лапать документы по карманам неловко. Мадемуазель перенесли на каталку, затащили в зев приёмного покоя. Дева продолжала ворчать, но не как раненая, а как очень пьяный зимний сторож.
Однажды мне под колёса выскочил мальчишка. Гаврош, дитя заводских окраин, собиратель бутылок. Он начал курить ещё в яслях и не вырос. Его никто бы не заметил за машинами. При том оказался крепким как гвоздь. После удара вскочил и понёсся к горизонту. Я кричал ему — вернись, у тебя шок! Но звуки моего голоса преодолевали пространство медленней, чем его ноги. Гнаться по центру Питера за ребёнком — плохая идея. Граждане могли накидать мне по соплям, на всякий случай. Чтоб не пугал маленьких. Да и поймать этого юного гепарда смог бы только очень быстроногий автомобилист. А я пианист и офисный работник, вовсе не бегун.
Теперь, подчиняясь закону второго ботинка, под колёса выпала эта пьяная снежинка. Жаль, она была не в состоянии так же смущённо сбежать в темноту. Я был бы ей признателен.
Больничная кофе-машина разливала бурую глину по цене венского кофе. От бессонницы и этого пойла голова кружилась. Из зеркала в гардеробе на меня смотрел инопланетянин с тёмными пятнами вместо глаз, с лицом серым, как деревенская дорога. Я пообещал, что завтра поеду в храм. Поставлю свечу «за здравие рабы твоей, господи, анонимной, в белом пальто».
Под утро «скорая» привезла мужика с заклинившим сердцем. Снова вышел доктор Саша. Сказал, как только появятся гадкие новости, он позвонит. Здесь сидеть не обязательно. Пострадавшую осмотрели. Вроде бы, цела. Ничего такая, ножки, попка. Уши маленькие. Теперь спит. Как проснётся, будем чистить кровь. Подключим систему или даже перегонный куб. Из пациентки можно выпарить до литра отличного коньяка. И, конечно, она пройдёт всякие МРТ, УЗИ, рентген. Всё как в медицинских сериалах, только намного, намного дороже. Саша сделал специальное лицо, приглашая улыбнуться его весёлой шутке. Я неопределённо поморщился.
Спросил, почём обойдётся диагностика. Саша написал в блокноте пять цифр. Раньше его рунические загогулины вызывали радостное удивление — как же можно так криво. Сумбурная смесь арабской вязи с криптографией немецких подлодок. Сегодня впервые я удивился не форме написания, а смыслу. Цифры намекали, пришло время всё продавать и бежать в Финляндию. Как Ленин по льду залива.
— Это смета ремонта клиники? — я знаю, торг надо начинать издалека, с абстрактной фразы. — Может, давай на эти деньги купим немецкий округ Вестфалию, у них там отлично лечат. Сэкономим, заодно.
Саша не любит мелочных людей. Он считает, хороший врач не опустится до поста и воздержания.
— Если дорого, ступай в милицию. Они выпишут направление в Сибирь. Научат шить варежки. За десять лет накопишь на «калину». Станешь давить красивых женских прохожих с удвоенной ненавистью.
— Надо было везти её сразу в ЗАГС, пока пьяная. Отдал бы половину нажитого при разводе, вышло бы дешевле.
— Старик, настоящее разорение впереди. Я видел её при свете. Без тяжёлых материальных потрясений с ней расстаться невозможно.
Банк ночью денег не даст. Им всё равно, кого ты переехал джипом. Я отправился домой. Дома пусто.
Два года назад моя жена повстречала мужчину своей мечты и это был не я. Отрада её очей служит альтистом у Спивакова. И вот уже два года, как мне неприятно творчество их оркестра. Я считаю его унылой попсой.
Оля долго переезжала. Будто отрезала по частям — уши, хвост. В Новый, 2009-й год, её тело окончательно перешло к альтисту. Со мной же остался дух. Бродит по квартире, шелестит занавеской в ванной, заглядывает в холодильник. Первое время я покупал ватрушки на двоих и грел полный чайник, по привычке. Но призрак жены не жрёт ничего. В часы между ужином и сном он делается особенно навязчивым. Я не прочь бы завалить его в кровать, но бесплотная иллюзия ускользает.
Представляю, как однажды я обрадуюсь её пропаже. Раздастся звонок в прихожей. Открою дверь, а там холостая Моника Белуччи. Заплаканная, расстроенная, и попросит стакан воды. И вот я с радостью не в силах отказать Монике. И уже ночью, когда Моника, как смогла, выразила благодарность за питьё, я тихо скажу небесам «спасибо». А пока не могу. Покупаю по две ватрушки. И занавески качаются, будто кто-то их шевелит.
У меня двухкомнатная квартира на Васильевском острове. Престижный район. Даже алкоголики, и те у нас не вонючие. Работаю в рекламной конторе, сочиняю вредную для здоровья галиматью. Два раза в неделю бряцаю по клавишам в ресторане Ашота. Кабачок называется «Чёрный голубь». По замыслу хозяина, я и есть этот голубь. Владелец специально подарил мне свитер цвета «только ночь сосёт глаза». Пианино вороное, две белых свечи оттеняют нашу с инструментом бескомпромиссную антрацитовость. Ничего не знаю о выручке. Платит Ашот исправно. Подозреваю, из своего кармана. Своё понимание термина «чёрный джаз» он отразил в нашем погребальном дизайне.
Ещё пишу колонки в два журнала, в «Бэль» и в «Шоколад». В резаном телеграфном стиле. Подражаю Эрленду Лу. Мой лирический образ — мужчина с разбитым сердцем. Познавшие горечь разлук читательницы охотно меня жалеют.
Днём отращиваю сало в офисе. За соседним столом точит ногти дочка шефа, Катя. Пересказывает мне ЖЖ, приносит какао, иногда булочки, самодельные. Мы с ней перемигиваемся. Покуда я не целюсь в зятья, её папа меня не жрёт.
Однажды Катя напросилась со мной в ресторан, послушать как играют человеко-голуби. Я исполнил ей композицию «Nature boy», полную многозначительной неги. И ранил прямо в душу, своими неполными аккордами. Не то чтоб сердце вдребезги. Но мы пили вино и целовались потом в машине. Потом в моей кухне. Дальше лобзаний дело не пошло. Списали на хмель. Я в ту ночь спал на диванчике в гостиной. Катя заняла оборону в спальне. Пару раз ещё она оставалась у меня. По-дружески, за тщательно закрытой дверью. Конечно, летает между нами некое напряжение. Того и гляди, бабахнет голубым и белым.
Её папенька, Гамлет Суренович, похож на Кащея лицом и характером. Не удивлюсь, если секрет его деловой удачи связан с дубом, сундуком и зайцем. Как директору, ему даже идёт некоторая костистая мрачность. Он почти прекрасен, как начальник. Строгий, все его боятся. Не то чтоб я опасался получить за дочку в лоб посохом. Взяться за Катю подробней мешает не папа, а отчётливый, как на фото, призрак сбежавшей жены. Ну да, я уже жаловался. Он всплывает всегда ни к месту, и всегда очень ярко. Лечиться Катей от жены нечестно. Катя этого не заслужила. Гармонии в мире нет. И не было никогда. Интересно, к каким таким метаморфозам свалилась на меня эта снежная баба. Пошли нам всем, господи, для неё здоровья.
Я чувствовал себя аквариумом, наполненным гадким кофе. Но упал и уснул так крепко, будто не людей сбивал, а поля возделывал.
Проснулся в полдень. Воскресенье. Где-то в коридоре плакал телефон. Долго шлёпал куртку по карманам, спросонья не мог найти. Звонил доктор Саша. Чемпион по шифрованнию финансовых отчётов. У него скопились новости.
— Ну, слушай, поздравляю. Шесть переломов. Сотрясение и тяжёлая контузия. Тебе повезло. Она никогда ничего не вспомнит.
Я молчал.
— Ещё разрыв селезёнки. Менингит и колики. Артрит, радикулит, беременность. Тройня. Забыл сказать, ещё холера. Старик, где ты её нашёл? Я напишу о ней диссертацию!
Если Саша взялся шутить, важно не суетиться. Приступ юмора скоро пройдёт. Можно перемножить в уме трёхзначные числа или просто думать о здоровье для всех людей Земли. Ни в коем случае не отвечайте и не подыгрывайте. Иначе Александр запишет вас в остроумные люди навсегда. И больше ни слова в простоте из его уст вы не услышите нипочём, во веки веков, аминь.
Не найдя поддержки, Саша прикрутил фонтан юмора и заговорил, как человек с почти здоровым мозгом.
— В общем, так. Она здорова. Можете размножаться, благословляю. Анализ крови непонятный, но ещё проверим. Щёки розовые, дышит ровно, мыслит ясно. Мы поболтали. Её зовут Ева Упите. Она из Риги, фамилия латышская. Переводится как маленькая, маленькая река. Ручей, практически. Приехала в гости к подружке. От той сбежал муж. Бабник, трус и негодяй. Воспользовавшись отсутствием подлеца, девочки уничтожили коллекцию его коньяков. Из соображений мести и духовного роста. А вчера муж вернулся. Понятно, скандал. Не желая портить интимный момент, твоя снегурочка пошла гулять и встретила тебя. На всякий случай, я сказал, сбивший её хам скрылся в темноте декабря. Сюда её привёз неизвестный рыцарь. Это ты. Не пугайся. Звучит дико, непривычно, но надо терпеть. За чей счёт весь этот диагностический пир, она не спросила. Буржуйка в пятом поколении. Я бы с ней похихикал поподробней, но на работе не могу. Моя Лена такой анестезиолог. Отравит — не заметишь. В общем, дуй сюда, забирай свою Белоснежку.
Терпеть не могу без вины извиняться. Выпала пьяная коза на дорогу. Но виноват, разумеется, я. Потому что ехал на наглом чёрном джипе. Придётся чего-то врать. Я купил кондитерского вида георгин, символ мужского покаяния. Приехал в больницу.
Больная сидела в кровати, размазывала по тарелке что-то серое и липкое. Администрация выдала ей зелёный халат универсального размера, в такой можно танк завернуть. И два левых тапка. Ножки тонкие. Жалко её.
— Здравствуйте. Я Матвей, это я вас вчера… повстречал. Ночью. Вижу, вас кормят столярным клеем?
— Да. Они боятся, я развалюсь на тысячу отдельных девочек.
— Это было бы горе. Вам идёт, когда вы целая.
— Скажите, Матвей. Вот вы хотели меня задавить из спортивных соображений, или из личной неприязни?
Значит, Саше она не поверила. Я стушевался.
— Послушайте, Ева… вы так внезапно, как с метлы свалились, я очень виноват…
— Да. Я такая… Когда выпью, от меня не увернуться. Позже я придумаю способ, как вам отомстить. Берегитесь отныне женщин в пальто. А пока садитесь.
Она подобрала ноги, подвинулась. Я присел на край кровати.
Очень приятная девочка. Она нравилась, никаких усилий к тому не прилагая. Без кокетства и специальных, отрепетированных поз. Ей достались такие ресницы, такие тонкие запястья, что, насмотревшись, не жаль и застрелиться. Оставшись в комнате без людей, наверное, она очарует мебель. За ней вприпрыжку убегут кровать и тумбочка.
Ева отставила тарелку.
— Послушайте. Ваш автомобиль поступил со мной так, что теперь обязан жениться. Но я вас обоих прощу, если вы отвезёте меня домой. Когда я выбежала в ночь таранить транспорт, то не взяла с собой ни денег, ни телефона. А у девчонок такой специальный мозг, номера в нём совершенно не хранятся. Это ж не нужные для жизни таблицы калорийности. Короче, положите меня туда, откуда взяли. Пожалуйста.
К полудню город превратился в филиал Колпинских болот. Улицы полили реагентом. Куда ни ступи, под ногами хлюпает бурая грязь. Мы заехали в химчистку, сдали пальто. Постояли в пробке на Невском. Я рассказал, как писал однажды рекламу жидкого мыла. Меня вызвал шеф, вручил баночку с бледно-жёлтой субстанцией. С этикетки таращилась светловолосая фея. Волосы феи развевались сразу во все стороны. Как принято у женщин на этикетках, она улыбалась очень счастливо. Над ней была густо-зелёная надпись «Molly». Шеф спросил, знаю ли я, что это. Я ответил: конечно. Вчера обсуждали производителя шампуней, потенциального клиента. Шеф приказал написать к утру рекламный проспект.
Я не стал испытывать шампунь на себе. Только понюхал: вязкая гадость пахла яйцом и травами. Статью накатал быстро. Нигде не указал, что это шампунь. Это была хитрость. Писал только имя собственное — Молли. Получалось будто Молли — наш старый знакомый, лучший друг. То есть, подруга. Без Молли — никуда. Без него (неё) и баня не баня.
Утром отправил секретарю, она переправила заказчику. В обед меня вызвал шеф. Сказал, что клиент шокирован. Он уверен, наши текстовики стимулируют творчество запрещёнными препаратами. Я поклялся, что был трезв.
Шеф казал, что я правильно уловил маркетинговую идею: некая Молли нашла лучший в мире состав. Но зачем эти перегибы, эти странные утверждения: что майонез «Molly» универсальное средство, которое можно использовать как гель для душа, в том числе. Что волосы от него удивительно пышные, что он снимает кожный зуд и питает эпителий головы экстрактом яиц и чабреца. Шеф спросил также, не пробовал ли я сам есть этот майонез-майонез ртом, или только всё наружно применяю, как указано в статье?
Выбрались из пробок, докатились до Таврической. Я снял с себя куртку, проводил её до дверей. Третий этаж. Если бы никто не открыл, потащил бы в «Чёрной голубь». Сыграл бы «Nature boy», проверенное средство.
За дверью затопали.
— Ну вот, Матвей, всё в порядке. — Ева улыбнулась, вернула мне лапсердак. Я улыбнулся почти естественно, кивнул и пошёл прочь. Со второго этажа слышал, загремели замки, распахнулась дверь. Чужой противный голос затрещал:
— Евка, мы же чуть с ума не сошли. Звонили, звонили… Твоя мама нас съест!
Мы расстались — никак. Странно. Будто ехали в одном купе и разбежались каждый в свою сторону. Нужно было телефон спросить, хотя бы.
Вечером я сел писать колонку. За час написал пять предложений: «У неё низкий голос, чуть посаженные связки. Будто она не спит ночами и много курит. И тонкие пальцы. Если она меня ими коснётся, я замру, как ёж. И, кажется, я приплыл».
Не мог заснуть, сбил простыню в верёвку. Утром встал разбитый, будто из трясины вылез. Загадочные коммунальные боги отключили отопление. На улице декабрь, холодно. Сварил кофе. Как удав, проглотил бутерброд. За окном мёрзнет каштан, по ветке ходит ворона, ровно напротив окна.
— Вот такая вот Ева, из Риги, — сказал я вороне. Птица кивнула печально, спрыгнула куда-то вниз и пропала. Покончила с собой от холода и неразделённой любви.
Ехал на работу, на углу Большой Монетной заметил белое пальто. Свернул следом, испугал невиноватую студентку. Час потерял, пытаясь развернуться. Удивительно много в Питере белых одежд. Город в начале зимы грязный. Всё, что ступает по тротуару, быстро принимает цвет асфальта. Кто эти романтические храбрецы в белом — непонятно. Тайный прибалтийский орден любителей стирки. На работу я опоздал.
Катя напекла пирожков, офис гуляет. Я не хочу есть. Взял один, лень было объяснять про смерть аппетита. Сказал, оставлю на обед. Катя заявила, только негодяи отказываются от пирожков, когда весь прогрессивный мир негласно толстеет. И не является ли моё поведение выпадом против неё лично? Если так, то она пойдёт, немедленно нажалуется папе.
Пришлось кусать. Пирожок встретился с капустой. А были ещё с яблоками и с картошкой. Захочешь — возьмёшь, сказала Катя. Наверное, дома у неё, занавески и салфеточки, флоксы на окне. Пахнет борщом. Без тапок ходить нельзя, будешь оштрафован второй тарелкой супа. Папа, мама и телевизор образуют единый организм по вечерам. Интересно, что она говорит родителям, когда ночует вне дома.
Вкусный пирожок. Вряд ли Ева такой наколдует. Евы, это вам не Кати. Евы в доме для красоты и тонких бесед, не ради гастрономических нужд. Наверняка, она обедает чашкой кофе и половинкой яблока. Если вдруг гости, закажет пиццу размером с солнце. Я полез смотреть в Гугл, где там эта Рига. И водятся ли в ней пиццы. От моего Васильевского шестьсот километров на юго-запад. Прогноз говорит, там тоже мокрый снег. Ночью -1, днём +2. Всё как у нас.
На фотографиях Риги готические конусы, золотые петухи на голубом или сером фоне. Парк с кривыми дорогами, выгнутый мост. В рабочих районах будки, граффити и ржавый автопром. Много-много воды, всякой. Реки, дожди, сугробы, море, льды и пена. В огромной луже утонул трамвай. Я смотрел сверху на нитки улиц. Представлял, где бы она могла жить. Наверное, в центре. Незаметно дошёл в мечтах до сцены, где я в гостях пью чай. Потом киношная склейка — и вот уже колесим по Италии на приличном авто. Обнимаемся, сидим в ресторане с видом на мягкий приморский климат.
Работать не хотелось. Статья о волшебных свойствах кетчупа «Мужской» неделю как прокисла. Дурацкое название. Клиент задумал осчастливить страну новым соусом. Приходил в офис такой, черноусый. Опалил взглядом девичьи зады. Директор завода овощных консервов. Обратился к нам по совету приятеля, производителя тех самых майонезов для ломких и сухих волос.
Черноусый лично придумал два соуса. Называются «мужской» и «женский». Первый добавляет едоку потенции. С вытяжкой из морских огурцов. Для дамского соуса помидорный директор не смог сочинить добавок. Поручил нам. Конечно, с такими усищами, кроме мужской потенции он может размышлять только об огромной мужской потенции.
Кетчуп — продукт семейный. Покупают его женщины. Если жена подаст на ужин эрегирующую приправу к сосискам, муж набычится. Но наш Гамлет Суренович никогда не спорит с заказчиком. Шеф собрал творцов и приказал расширить торговую гамму до пяти наименований. Так появились томатные соусы:
«Тёщин», особо густой.
«Детский», с витаминами.
Ещё один сорт предложил лично шеф. Он сказал:
— Давайте сделаем кетчуп «Милая бабушка». С кусочками овощей.
Я остановил полёт начальственной мысли:
— Будет выглядеть, будто мы запихнули в бутыль рубленую старушку. Хотя, если на этикетке сразу честно напечатать каннибалов, выйдет даже изящно. Получится вирусный маркетинг. Мы взорвём Интернет!
Гамлет Суренович посмотрел недовольно. Сказал, что ждёт от нас гениальных концепций. Раз все такие умные. А мне отдельно написать статью со скрытой рекламой. На случай, если клиент захочет публикаций. Господа таланты разбрелись рожать идеи.
С тех пор прошла неделя. Муза ко мне так и не собралась. Нужно идти сдаваться. Приходить пустым рискованно, я накидал абы каких глупостей. Кетчуп с овощами можно назвать «Дача». Будто бы из помидоров, выращенных на частных грядках. Суреновичу будет приятно, это же его идея.
Для рекламной статьи переписал биографию Генри Хайнца. Разбавил байками о пряностях. Перемешал абзацы в единое творение. Выбросил марки конкурентов. Получилась бодрая история об абстрактном американце, который начал карьеру с тёртого хрена, перешёл на огурцы, но разорился. В 1876-м году попробовал китайский томатный соус ке-циап. Повторить рецепт не смог, зато изобрёл знаменитый «Кетчуп». Через пятьдесят лет помер мультимиллионером. Кроме прочего, Хайнц додумался разливать свою бурду в прозрачные банки. У покупателя возникало ощущение, будто он видит, что покупает. Это был прорыв в искусстве обмана потребителя.
Дальше шли бесполезные справки о самом жгучем в мире перце. Когда-то таковым считался сорт «Красная Савина», но недавно его переплюнул некий Бут Джолокиа.
Волнующие сведения про ожоги рта я выбросил. Написал эпилог с моралью. Нужно было увязать помидор с тестостероном и потенцией. Притянул за уши унылый аргумент: американцы-де агрессивная нация, потому что жрут кетчуп танкерами. От такого мощного пассажа новорожденная мораль истории сдохла, не вздохнув. На слове «маскулинная» вспомнил вдруг, как нёс на руках Еву. И как при этом пахли её волосы. Напасть какая-то. Срочно выбросить из головы. Вздохнул, собрал бумаги и пошёл совещаться.
* * *
Вечером поехали в ресторан, праздновать итоги года. Шеф пригласил самых любимых своих клиентов. В углу усадил струнный квартет, отраду хищной души. Задвинул пламенную речь о небывалых успехах.
Я твёрдо решил не вспоминать латышских вертихвосток. А то весь день парил над ржавыми рижскими крышами, только расстроился. Пианист должен ходить по Земле.
Бал набирал силу. Я взял с подноса бокал тёмно-зелёного яда, побратался с незнакомыми дядьками. Дядьки меня благодарили за какие-то прошлые триумфы. Ничего не помню. Я в ответ любил их всей душой. Помню, нашёл себя сидящим с Катей. После двадцатого примерно тоста «за нескончаемое расстройство желудка сразу у всех работников фининспекции», Катя повернулась ко мне. И стала долго, долго рассказывать, как отдыхала в Грузии и порезала ногу. Тем же вечером я переписал её рассказ. Вышла отличная колонка для журнала «Бэль». Вот этот бессмертный текст:
Многие грузины считают, что Айболит не выдумка, а настоящий доктор, еврей, практикует где-то в Сванетии. Они очень доверяют медицине. Если написано, что доктор пришил заиньке ножку и заинька скачет, значит, так оно и есть. Быть врачом в Грузии — почётная и опасная работа. С одной стороны, докторов ценят, дарят еду, украшения, деньги и даже лишних дочерей пытаются. С другой — могут заколоть сгоряча.
Моя подружка Катя наступила на битую бутылку. Она посещала пляж в районе Батуми и с отдыха поехала прямо в больницу. Грузинский дядя доктор штопал Катину ногу очень аккуратно. Ей даже показалось, он готов был забрать эту ногу к себе на дачу. Так ему понравилась пяточка.
Штопка получилась — высший класс. Края раны аккуратно обмётаны. Узелков штук сто, всех видов. Доктор хотел бы вышить ещё розочку или свою фамилию, но было уже нечем. Нитки кончились, ногу пришлось отпустить домой. Он лишь вздохнул печально.
Следующие две недели Кате было запрещено ходить по стёклам, поэтому и рассказывать не о чем.
И вот возвращается она в больницу снимать швы. Хромает там и сям, по коридорам и центральным залам. Больных кругом полно, а медиков нет совсем. Вообще никого. Ни докторов, ни сестёр, ни уборщиц. Катя вернулась в регистратуру. К ней бочком придвинулась пациентка в полосатой пижаме.
— Вы чего-то ищете? — спросила она, мрачно оглядываясь.
— Мне бы доктора Бабадзе, швы снять.
Катя показала женщине красиво вышитую ногу.
— Идите за мной. Только быстро.
Больная в пижаме заспешила куда-то вглубь. По дороге озиралась. Выходя на лестницу, смотрела вверх и вниз, в пролёты. Катя смело шла за этой психической.
Они пришли к палате с оторванным номером. Женщина постучала секретным стуком, вошла внутрь. Предварительно посмотрела по сторонам. Через минуту вышла под руку с доктором Бабадзе. Он тоже был в пижаме и сначала осмотрел коридор, потом только выскользнул. Выглядело всё очень опасно и таинственно. Отряд стал пробираться приблизительно на юго-запад. Пришли в котельную. Доктор вытащил из кармана пинцет и ножницы. Опустился перед Катей на колени, начал срезать узелки. Больная женщина в пижаме осталась в коридоре, на шухере.
— Вы каждую пятницу играете в разведчиков? — задала Катя наводящий вопрос.
— Нет. Это всё из-за дедушки Резо, — вздохнул доктор и рассказал историю из жизни горной медицины.
Дедушку Резо привезли на уазике. У машины не было крыши и номеров. Это была не машина, а настоящий горный конь. Дедушка Резо слыл хорошим, тихим дедушкой. Его болезнь называлась «сто два года». Он почти не ходил. Но родных смущало другое. Они заметили, в патриарха входит меньше вина, чем раньше. Его привезли в больницу. Старик неделю шутил, улыбался, щипал за попы младший персонал. Потом однажды выдохнул — и не вдохнул больше. Закатил глаза, тихо уплыл за облака пасти райских баранов.
Главным недостатком усопшего была кровожадная родня небывалой численности. Её прибытие ожидалось с минуты на минуту. Родственники должны были спуститься с гор лохматой лавиной, и прямо в больницу. Описывать внукам, как дела у дедушки никто не хотел.
По предыдущим дедушкам было известно: родственники станут бегать и махать кинжалами. Если встретят человека в белом халате, могут отсечь что-нибудь нужное. Поэтому персонал надел пижамы и прячется. Ортопед в пятой палате, анестезиолог в сквере симулирует аппендицит. Нужно просто выждать. Время кипения джигита не превышает двух часов. На прощание они проткнут шины невиноватой «скорой помощи» и поедут домой.
Кате было жалко «скорую помощь». Но не настолько, чтоб возглавить оборону.
Доктор поднялся с колен, сложил инструмент. Женщину в пижаме он назвал Натальей Ивановной, попросил перевязать. А сам ушёл пригибаясь, как снайпер.
Наталья Ивановна достала из декольте бинты и йод, стала бинтовать.
Катя говорит:
— Такой аккуратный этот, Бабадзе. Так зашил ровно.
Наталья Ивановна вздохнула:
— Это главврач придумал привязать зарплату хирурга к числу швов. Бабадзе теперь строчит, как японский оверлок. До тридцати стежков на сантиметр. Но получается правда, красиво…
— Ну и вот, — закончила историю Катя. — Хочешь посмотреть?
И показала полностью исправную ногу.
Я взял ногу в ладони. Сказал, обращаясь к колену:
— Дорогая Катина нога. Пожалуйста. Поехали сегодня ко мне. Я сыграю вам джаз, потом мы станем целоваться.
Катя забрала ногу, повернулась боком. Стала говорить сердито:
— Я ему всю жизнь выплеснула, распахнула девичью душу. А он хочет с ногой устроить джаз. У мужчин одно на уме. Контрабас и девки. Все вы одноклеточные.
— Это значит «Да»?.
— У этой прекрасной ноги, Матвей Александрович, есть хозяйка. Между прочим, очень строгая. Нога её слушается и сама по себе не пойдёт. Тем более, с нетрезвым пианистом.
Мне стало наплевать, насколько суров наш папа. Как-нибудь разберёмся. Катя хорошая и всё наладится. Я прикинул, есть ли в доме чистые простыни. Стал насвистывать военные марши. Иногда нам кажется, через какой-нибудь час мы сбросим на пол одежды и никакой антициклон не остановит грядущую бурю в постели. И если мы так считаем, значит сегодня определённо светит одинокая ночь в холодной постели. Никаких страстей. Может быть, даже раздеваться не захочется.
Вдруг зазвонил телефон. Незнакомый номер. Не люблю ничьи номера. Чаще всего за ними прячутся злые силы. Ни разу ещё не позвонили незнакомые добрые люди, чтобы незатейливо пригласить на копчёную форель под белое вино. Обычно, это или залитые соседи, или продавцы услуг, фантастических в смысле ненужности. Тысячу раз я зарекался проверять, кто в телефоне живёт.
Аппарат подпрыгивал от нетерпения. Катя показала бровью, насколько он не вовремя. Она была ближе и обаятельней мокрых соседей и марсианских коммивояжёров. Я сбросил вызов и мгновенно о нём забыл.
Мы хихикали, перемывали кости коллегам. Даже ходили танцевать. Катя смеялась, я был в меру учтив. И снова звонок. Следовало ответить что-нибудь такое, от чего неприятель в ужасе бы разбежался.
— Да. Слушаю. — Ответил я голосом опасного маньяка на взводе.
— Алё? — услышал и не поверил. Знакомый мягкий акцент. — Алё, Матвей, это Ева.
Стало жарко. Она пояснила на случай, если у меня мощный склероз:
— Ну, вы пытались в субботу задавить одну туристку. Так вот, напрасно не довершили начатое. За вашу нерешительность я стану являться вам во снах и в телефоне…
Непонятно, где она раздобыла мой номер. Хотя, понятно, позвонила в больницу, там доктор Пивоваров сдал. Романтический наш. Ещё не зная, зачем она звонит, я всё равно почувствовал себя поцелованным пятиклассником. Разулыбался.
— Ева, здравствуйте, Ева. А-а-а… тут у меня шумно…
Прикрыл рукой свободное ухо и увидел Катины глаза. Точней, Катя поймала мой взгляд.
— Это клиент, — позорно соврал я шёпотом. Зря соврал. Теперь Катя точно знает, что не клиент.
Ева заговорила отчётливей:
— Матвей, я стараюсь громче. Но я не Монсерат Кабалье, поймите. У вас в машине остался номерок химчистки. Ну, от пальто. Может, выпал где-то. Я ходила на штурм, всё зря. Там дурные нравы. Не отдают. Они не понимают, зачем такая приличная трезвая девушка лежала в грязной луже всей спиной.
— Ева, я сейчас немного занят…
— А-а-а. Я поняла. Вам не удалось переехать, вы решили меня заморозить. Вы страшный человек на злом автомобиле. Отдайте квитанцию. Я клянусь уехать домой и никогда не пересекать улиц, где ездите вы и ваш трактор.
— Ева, послушайте, сегодня всё закрыто. Все химчистки спят. У них режим. Я завтра вам перезвоню, хорошо? Хорошо?
Катя ни о чём не спросила. Её вдруг заинтересовал старший брат секретарши. Речь о нём шла с другой от меня стороны. Я полчаса ходил кругами, потом предложил уехать вместе, всё-таки. Катя посмотрела внимательно, встала с прямой спиной. Очень выразительный у неё позвоночник, иногда. Мы спустились молча, поймали такси. Я назвал свой адрес. Катя попыхтела, но опять смолчала. Пока ехали на Васильевский, вроде бы оттаяла.
Обычный вечер. Сидели под торшером, пили кофе, смотрели Альмадовара. Говорят, лучший способ превратить эстетский вечер в романтический — это подойти и обнять, молча. Дальше наладится. Счастлив тот, кто умеет быть простым в сложных отношениях. Я не умею. Начал очень издалека.
— Послушайте, Екатерина Гамлетовна. Очень серьёзный вопрос. Нужно срочно, немедленно осмотреть ваш шрам. Ещё раз.
И ухватил её колено.
— Идите спать, Матвей Александрович. Катя Гамлетовна устала и сердита.
Она отобрала ногу и пошла в комнату. У дверей обернулась.
— И не забудьте завтра позвонить клиенту Еве. С самого утра. В шесть. Нет, в пять.
Можно было отшутиться, заболтать, поймать её руку. Довести до кровати и упасть. И опять болтать, целовать в ладонь, пока бастионы не обмякнут. Но Катя ушла в спальню, я остался в гостиной. Посидел немного, стал раскладывать диван. Ночью уже думал, можно бы вползти. Пусть не ловким ужом, хотя бы неуклюжим вараном, к ней под одеяло. Вот прямо сейчас. Или на рассвете. Она же спит в десяти метрах. И, наверное, не прогонит…
Я злился на Еву. Свалилась на бедную мою башку, холера прибалтийская. Всё испортила. Я отдал бы полмира за такой же вечер, но с ней. Игривой, отчётливо заграничной. Умеющей из поворота головы сотворить эротическое шоу.
* * *
Катя — стоик. Утром проснулась, как ни в чём ни бывало. Мурлыкала песню из репертуара Винни-Пуха. В машине рассказала, как подписывали договор с мебельщиками. Те хотели расплатиться за рекламу кухнями. У мебели наценка 70 процентов. Папа сказал, что добавит к нашей цене столько же. Сумма сделки получилась королевской. Если согласятся, будем всей фирмой торговать столешницами на базаре.
Я кругами ходил по офису, ждал десяти утра. Будить иностранную принцессу, пока совсем не рассвело, могут только очень самонадеянные люди. Ровно в десять спустился к машине. Квитанция лежала под сиденьем. Правда, выпала. Нашёл в телефоне вчерашний звонок. Набрал воздуха, нажал вызов. Очень, очень долгие четыре гудка. Успели вспотеть ладони. Потом щелчок и такое тёплое «Алё», что захотелось в него упасть.
— Здравствуйте, Ева.
* * *
Она ждала меня на Таврической. Её подружка, видимо, любила финский стиль в одежде. Взятая взаймы куртка походила на картофельный мешок. Но Ева относилась к тем счастливым прямоходящим, которым идут даже паруса и парашюты. По-настоящему изящное не испортишь, во что не заворачивай.
Перспектива экскурсии по городу Еву не восхитила. Она мёрзла в нашем декабре. Хотя, почему нашем. У неё там такой же. Зато выпить кофе согласилась. После химчистки. Забрали пальто, поехали к Ашоту. Заказали мясо и бутылку мальбека. Я сказал, что питерцы под кофе всегда подразумевают плотный ужин. Ева махнула рукой — несите всё.
В Риге названия закусочных заковыристей. Она рассказала, есть кафе «Четыре белые рубашки». Ещё есть «Почтальон звонит дважды». А её любимое заведение называется «Слава богу, пятница пришла».
Уселся за инструмент, как на коня вскочил.
Ева вскинула руки:
— Нет-нет, Матвей! Даже не пытайтесь соблазнять меня вот так, ройяльным тарахтением! Меня от Рахманинова укачивает.
Вторник в ресторанах скучный день. Ева улыбалась, смотрела в окно. Я перебирал блюзы и не мог придумать, как её удержать.
— Надо ехать, — сказала она.
— Послушайте, Ева. У меня нет фотоальбомов, чтобы пытать ими гостей. И обещаю не музицировать. Поехали ко мне. Просто чай пить. Или я готовлю прекрасный кофе. У меня колумбийский, с мятой. Турка медная, с круглым дном, как в учебнике. Только кофе, на полчаса. Или чай. Тоже с мятой. У меня там всё с мятой, даже пельмени. И вы удивитесь до чего целомудренны бывают музыканты.
— Пианист с туркой — я с трёх лет остерегалась встретить такого. Но вы другое дело, конечно. Особенно, когда не мучаете рояль. Спасибо, Матвей. В другой жизни, может быть…
— Ева, где логика? Ваша подруга, она с мужем помирилась?
— Вроде бы. С утра чуть не поубивали друг друга. Значит, отношения идут на поправку.
— Ну вот… Вы им будете мешать, а мне от вас сплошное счастье. Можете переночевать у меня, в тишине, за запертой дверью. Я один, комнат много. Целых две. И клянусь навсегда забыть, что такое Рахманинов. Соседи будут вам признательны. Поедемте ко мне, ради соседей.
— Мотенька, спасибо. Отвезите меня домой.
Снег совсем растаял. Плохо освещённая Таврическая сделалась обычной чёрной улицей, каких в декабрьском Питере полно. Больше, Питер из них и состоит. Ева вошла в подъезд, обернулась, махнула рукой. И всё. Будто Новый год прошёл, на дворе бесконечный январь и до весны трижды от тоски помереть успеешь. Впрочем, пусть. Даже лучше. Катя надулась. Ева вернётся в свою Латвию. Я представил, как буду жить совсем без женщин. Стану играть ещё и по понедельникам. Днём писать рекламу и колонки, а по ночам, может, книгу. Изредка ко мне станут залетать случайные подружки, как мотыльки на нервный свет моего одиночества. И всем будет ужасно интересно, отчего я такой грустный и апатичный.
Я вернулся домой. Поставил машину. Когда уходила жена, помню, выл и прыгал на стены. У неё был любовник — внимательный, щедрый на цветы. Тоже музыкант, но куда более успешный. Звонил то из Франции, то из Бразилии. Я долго не скандалил. Верил, всё уляжется, она полетает, покружит — и вернётся. Однажды не выдержал, пошёл к гадалке. Мне хотелось знать, сколько ещё терпеть, чтобы жена раскаялась и снова прыгнула в мои объятия, широко раскинув ноги.
Прорицательницу рекомендовали родственники. Она оказалась свежей ещё дамой. Работала в сложной астролого-картёжной технике. Начинала со звёзд, потом брала всяких валетов и королей, выписывала таблицы чисел. Иногда махала руками, входила в лёгкий транс. При этом успевала стесняться. Просила прощения за недостаток опыта. Улыбчивая такая. Рассказала, сам Саи-Баба когда-то разглядел в ней способности и похвалил при большом стечении других прорицателей. У неё не было хрустальных шаров. Она не наносила на лицо сатанинской косметики, не применяла мрачных завываний. Выглядела приличной женщиной.
Первое, что сказала: у жены другой мужчина. Я усмехнулся. Если мужик пришёл гадать, вряд ли дело в одной четвёртой финала Евролиги. Конечно, любовник. Сидели мы долго. Она чертила графики и схемы, записывала ходы в блокнот. Потом выдала результат.
Небесные звери решили единодушно: в области искусств мне светлая дорога. (Пианиста видно по пальцам, — подумал я.) Однажды стану известен и богат. Не в следующий понедельник, но однажды. Прорицательница показала мне карту с бородатым клоуном, увитым вензелями.
— Видите?
Я не видел, но с портретом незнакомца сложно было спорить.
А с семьёй — глухо. Сколько ни старайся, Сатурн всё разрушит. Или Плутон, сейчас не вспомню. В общем, ходит в небе какой-то негодяй. Он против моего счастья. Гадалка поставила чай и рассказала, как от неё самой ушёл муж. Она всё заранее высчитала, но предотвратить не могла. Против Плутона никто не выстоит, уж он очень здоровый.
Чай был ароматный, гадалка с ямочками на щеках. Наверное, если позвать её на ужин, она бы нашла, что сказать Сатурну. Но я тогда думал лишь, с кем сегодня ночует моя Оля.
Пришёл домой. Разулся, не включая свет. Как был в куртке, побрёл на кухню ставить чайник. Почувствовал, как в кармане подпрыгнул телефон. Пришла эсэмэска. В животе завозился некий важный орган, отвечающий за волнение. Вряд ли это Ева. В химчистку было сдано только пальто. С другой стороны, она могла написать «Спасибо за вечер». Или даже больше, чем спасибо. Вытащить трубку — две секунды. Если не путаться в рукавах и застёжках. Я рывком сбросил одежды, вырвал из кармана аппарат, как печень из вражеского тела.
Письмо от Кати. Всего одно слово: «Позвони».
Гадалка ошиблась. Это не Плутон против моей семьи. Это я сам против. Не был бы скотиной, может, и Оля не ушла бы. Я просто не хотел ни для кого стараться.
Только не сейчас, Катя. Потом.
Расстелил постель. Поплёлся в душ. Услышал как долго, долго звонит на кухне сотовый. Снова Катя, не иначе. Я стал намыливать мочалку. Не хочу поднимать. Скажу, что спал. Нужно будет его зарядить, а то сдохнет завтра. После душа босиком вернулся на кухню. И не выдержал, посмотрел чей там звонок пропущен. Опять незнакомый номер. Самый лучший в мире незнакомый номер с двумя тройками в конце.
Ева долго не подходила. Потом сразу, без приветствий:
— Послушайте, Матвей. У меня деловое предложение. Спасите меня за деньги. Деньги маленькие, но я сама тоже не гиппопотам. Вы неосторожно предложили мне кровать и ванну. Я согласна. На всё. Обещаю мыть чашки. Умею делать гренки. И я не храплю. Пустите на две ночи, до четверга. Потом я оседлаю метлу и улечу.
— Ева, вы так спрашиваете, будто есть люди, не мечтающие вас заполучить в гости.
— Вы не поверите, Матвей. Некоторые тут вообще не ценят. Ругаются сами с собой, меня в скандал не берут. Словно Евочки нет в природе. Вы были правы, подруга бурно мирится с мужем. И я точно мешаю их бабьему лету.
— Ева. Ева, я буду через двадцать минут. Снизу позвоню.
— Ой, вы такой стремительный. У вас полотенце запасное найдётся?
Кроме полотенца, понадобилась рубашка.
— Я к вам бежала впопыхах, побросав некоторые девочковые запчасти. Например, пижаму в крупных зелёных собачках…
Выдал полотенце и белую рубаху.
Ева вышла из душа, от бутербродов отказалась. «Тесто после двадцати ноль-ноль превращает женщину в грустного ослика», — сказала она. Я предложил неопасный для фигуры огурец. Ева, так и быть, стрескала его, забравшись с ногами в кресло у окна.
Я деревенею рядом с такими красивыми. Язык делается ватный. Что ни скажи — глупо. Задеваю мебель, хихикаю как идиот. Женщины тянутся к другому типу мужчин, к мрачным элегантным скептикам. Самец должен быть снисходительно-ироничным, чуть усталым, цедящим слова.
Пытался завести беседу, но она почти не говорит. Многие дамы сами начинают говорить долго-долго, с местоимения «Я». Например: «Я сегодня встала в девять…» — и дальше во всех подробностях, чем завтракала, как ждала автобус, кто как посмотрел и что, должно быть, подумал.
У Евы наоборот. Ни слова о себе. Я спрошу — она лишь улыбнётся, пожмёт плечом. Зато слушает прилежно. Глаза светлые, смотрит пристально, какую бы ахинею я не нёс. Очень приятный собеседник.
В час ночи она сверкнула коленками и направилась в спальню. Будто под гипнозом я поплёлся следом. Она обернулась на пороге кухни и сказала сердито, что у неё под подушкой будет лежать чёрный маузер. До рассвета границу лучше не пересекать.
— Вас когда-нибудь хлестали по щекам чёрным маузером? Ну вот, и не рискуйте. Я не боюсь остаться наедине с кроватью. Спокойной ночи…
Смешная. В голове моей распелись щеглы, скворцы и пеночки. Я устроился на кухне и к утру написал колонку для журнала «Шоколад». Редкая производительность.
Вот этот волнующий текст:
Романтический идеал самца — это август, сеновал и «мисс Алабама» в коротких шортах. Каждый мечтает встретить свою половинку, затащить в пыльный стог, раздеть и обвалять её в клевере, пырее, и прочем гербарии. И украсить ей волосы соломой. Так велят нам мужские представления о нежности. Закончив цикл ухаживаний, самец теряет интерес ко всем формам сельского хозяйства до следующего гормонального всплеска.
Эротические фантазии женщин, вы удивитесь, вообще не связаны с покосом и деревней. Женщины не любят, когда их толкут в тёмном амбаре. Там пыль и насекомые, считают они. К тому же, девичья голова на сеновале неизбежно принимает форму сеновала. Это удивительный и гадкий феномен.
Зато женщины с радостью посещают квартиры холостяков. Предпочитают те, в которых порядок и простор. Они не всегда стремятся, как в сказке, выжить зайчика из избушки. Ими движет другая корысть — к мужским рубашкам. Это старинная эротическая традиция. Рубаху следует надеть поверх трусов и блистать туда-сюда. Женщины правильно считают себя бесподобными в этом наряде. И нет лучшего подарка для дикого мужчины, чем гонять в его рубашке по его жилищу. Когда, застегнув воротник на груди, она пробегает мимо вас по важным делам, не полюбить её невозможно.
Многие не носят каблуков, или узких платьев, или шляп. Но рубашку, пять размеров больше своего, носят все. Сначала девушка прячется в душе, мурлычет там и плещется. Выходит — и как бы просит прощения за излишне открытые ноги. Она бы и рада одеться скромнее, вот только целомудренная пижама осталась дома. А эта рубашка лишь дотуда, докуда есть. И теперь она — несчастная жертва обстоятельств с вызывающе красивыми бёдрами.
И сразу видно, какая она беззащитная. И до чего же синие у неё глаза. Ещё можно намотать на голову полотенце. Со стороны будет казаться, огромная чалма вот-вот перевесит и вся фигура упадёт. Пусть всем будет тревожно за её зыбкий силуэт. С полотенцем следует прибыть в кухню, усесться. Поджать ноги так, чтоб они были бы видны отовсюду. И просто пить чай. И если хозяин до полуночи не захочет подарить ей млечный путь, значит он или в обмороке, или сам женщина.
Если девушка просит у вас сорочку, это высшее доверие. И в ближайшие пару лет, может быть, вам будет позволено пройтись с нею до сеновала.
Жители Тробрианских островов вместо прелюдии обгрызают ресницы партнёра. В племени Сиронио поедают волосяных паразитов, что значит «любовь навсегда». Кореянки колют жениха штопальной иглой прямо в корень одноглазого змея. В Африке садятся попой на муравейник. В Микронезии даже не хочу говорить, зачем им муравьи. Страшные муки приходится терпеть народам, чьи мужчины не хранят в шкафу запасную рубашку.
Одноклассник Ваня рассказал. Он купил батистовую сорочку с надписью «Coca-cola». С рук, в Париже. Сам почти не носил. На груди помидорное пятно, очень интимное. Он хранил рубашку пять лет на отдельной вешалке в центре шкафа. Всё мечтал, его Наташа вернётся и выйдет из душа в «Coca-cole», как прежде. От одиночества Ваня раскладывал рубашку на диване, смотрел и гладил пальцем. Такой романтический идиот. И все знакомые дружочки женского пола, со всеми сисями и гладко оттёртыми пяточками проигрывали жалкой тряпке, скучающей в шкафу. Ваня никому не давал её носить.
Но однажды в его дом вошла хозяйственная Рая. Она постирала «Coca-colу» и надела, не спросив. Настоящий ведь батист, для ночнушки идеально. В голове у Вани случились путаница и наложение образов. Он бы наорал на Раю, но не смог в присутствии «Coca-Colы». Как потом показала жизнь, кто у него в священной рубашке, тот и Наташа. В смысле, вожделенная женщина.
Я когда узнал, поклялся не занимать у Вани одежду. Вдруг это окажется папин пиджак и мне придётся Ваню усыновлять. А раньше у него жила ещё неопознанная дама пятьдесят второго размера, и неизвестно, какие утехи практиковал с ней Ваня.
У меня самого есть итальянская рубашка цвета топлёного молока, но я вам о ней ничего не расскажу .
Проснулся в пять. Почти не спал, и не хочется. Такое состояние энергичной бессонницы случается в июне, когда белые ночи. Но чтобы в декабре — первый раз. Поднялся тихо-тихо. Написал записку:
«Ева!
В холодильнике молоко, яйца, масло, варенье. Две сосиски.
Хлеб в хлебнице, кофе на столе. Вода в кране. Осторожней с чайником, у него характер дикого монгола, свистит и плюётся. Если найдёте какую-нибудь другую еду, немедленно уничтожьте без жалости.
Обнимаю,
Матвей».
Если бы спросили про счастье, я сказал бы — это среда, двадцать второе декабря. 2010 год. Я не выспался, зеваю в пробке. В моей кухне медленная поутру Ева делает гренки. С сыром, или с вареньем, отсюда не видать. Впереди целый день. Доброе небо обязательно придумает, как её не отпустить. Например, высадятся инопланетяне, пожирающие электричество. Поезда встанут, самолёты погаснут. Ей придётся зимовать у меня. Мы будем рано ложиться, жарить овощи в голландской печке, ходить по дому в смешных валенках. А когда пришельцы уберутся в свою туманность, настанет лето, ей не захочется уезжать. Так понравится наш край вечно беременных туч. Она привыкнет. Научится отличать Невку от Фонтанки и пить чай с сыром «горгонзола». И прочая.
Она позвонила в десять.
— Матвей. Вам звонит графиня Монте-Кристо. Вы заперли меня наедине с холодильником, подлец. Я простая женщина и не понимаю, в какую сторону копать паркет, чтобы сбежать к морю.
Мне нужно было показаться на работе. Собирался потоптаться, поздороваться и улизнуть. Но жестокий мир большой рекламы восстал. Король кетчупов скоропостижно утвердил наши чудо-соусы: «Дачу» и «Абвгд-йку». Захотел детальных концепций, сценариев и планов рекламных сражений. Приказал выкупить весь доступный телеэфир и сочинить рекламную песню. Всё срочно, за один день. Обещал выплатить премию.
Мебельный барон тоже проснулся и взалкал вдруг аналитики по рекламной активности конкурентов. Тоже сегодня, к вечеру. Я раздал сто невыполнимых обещаний и растаял в воздухе, как джинн. Завтра, конечно, меня распнут на Дворцовой площади при большом стечении безжалостных зрителей. Но это завтра. А сегодня я выключу телефон. Меня ждёт Ева.
Развлекать белоснежек в школе не учат. Я пошёл натоптанным путём.
— Ева, у нас обзорная экскурсия по городу.
— Мотя, но есть же более гуманные пытки. Испанский сапожок, калёное железо. Есть Рахманинов, в конце концов. За что же так жестоко — на экскурсию?
— Вы виноваты в том, что вас охота скушать. У меня есть джип, чёрный как душа пианиста. Специально для бесцельных поездок с красивыми девушками. Если не хотите познать на себе ярость пианиста, одевайтесь. Иначе, у меня есть 1-й пианинный концерт, и я не побоюсь его применить.
Огромное авто компенсирует водителю сами знаете что. Так говорят психоаналитики. В моём случае машину выбирала жена. Ей тоже, наверное, не хватало. Сказала: хочу такого чёрного бегемота. И мы купили амбар на колёсах. Называется «ниссан армада». Японский «хаммер». Жена падка была на циклопические шильдики. Однажды купила солнечные очки с надписью «Dior». Огромная дужка целиком состояла из букв. Очковый дизайнер решил, что много бренда не бывает.
— Смешные эти китайцы, — сказала лучшая подруга жены. — Считают что настоящий «Dior» тот, который виден за километр.
Очки стоили как новый телевизор. Мы купили их в фирменном магазине, чуть не из рук самого Диора. Чтобы как-то утешить жену, подобрали к очкам здоровенный джип. При нём гламурная оптика не казалась подделкой.
Теперь жена ушла к крупному музыканту из здоровенного оркестра. Квартира у него тоже бескрайняя. А я стал единственным в Питере лабухом, разъезжающим на паровозе. Если надо, я могу буксировать даже крейсер «Аврору». Только медленно.
Ева не носила украшений, не рисовала перед выходом новое лицо на месте старого. Джинсы, свитер и сапожки. Конский хвост, под ним фарфоровая шея. Удивительно. Чем меньше леопардов и самоварных аппликаций, тем дороже женщина выглядит. Ей хотелось подать пальто. За удовольствие прикоснуться к ней, я готов был сам превратиться в вешалку.
Экскурсия получилась не очень увлекательной. В голове перекатывались огрызки лженаучных фактов. Я нёс ахинею, Ева вежливо внимала. Мы въехали на Троицкий мост, упёрлись в пробку. Для стоячих обзоров лучшей точки нет. С центра моста видна, по часовой стрелке, Петропавловка, там декабристы страдали от холода и собственных иллюзий.
Поворачиваем голову направо, видим мечеть с минаретами. В сравнении с дворцами вокруг неё ничего такого. Дальше Дом Политкаторжан. Первый дом-комунна. В нём двести квартир. Кухни были смонтированы в виде шкафов, обитателям надлежало питаться в общественных столовых. Жильцов дома сажали так густо и часто, что во дворе поставили памятник каторжанам. Он вырублен из соловецкого камня.
Ещё правее, у спуска к воде фигуры Ши-Цза, китайские лягушко-львы. Сделаны из маньчжурского гранита. Какой-то генерал прислал из города Гирина. Символизируют что угодно, в зависимости от фантазии экскурсовода.
За ними домик Петра, первое строение в городе. Если не считать финно-угорских крепостей, которым пять тысяч лет и больше.
Дальше трубы «Авроры». Крейсер. Каждый день из главного орудия вытаскивают по ведру окурков.
Виден шпиль Финляндского вокзала, там Ленин топтал броневичок, и от их взаимной страсти родилась революция.
Белая церковь «Крестов». Тюрьма в центре города.
Ещё правее Смольный, голубой на голубом, если небо ясное.
Серый куб с антеннами, это КГБ.
Потом Летний сад. Какой-то английский путешественник прибыл в Питер, увидел его стальную ограду — и отказался сходить на берег. Сказал, ничего красивей не бывает, смысла продолжать осмотр нет. И уплыл домой. Думаю, дело не в ограде. Просто ему сообщили что-нибудь волнующее. Например, жена загуляла с министром финансов. Он же не мог сказать, что спешит душить жену, свалил всё на ограду Летнего сада.
Марсово поле, там до революции коровы паслись.
Памятник Суворову.
Михайловский замок. В нём Русский музей, Казимир Малевич, «Чёрный квадрат». При первой экспозиции картина висела в красном углу, где висят обычно образа в хатах. Под ней была подпись «Современная икона». Изначальный смысл, как видим, связан с искусством лишь левым боком. Это скорее была хулиганская выходка, провокация на социальную тему. Потом уже критики изобрели супрематизм и придали «Чёрному квадрату» статус шедевра. В другом зале висит знаменитая «Ночь на Днепре» художника Куинджи. Дети ищут за полотном лампочку. Им кажется, нарисованная луна подозрительно ярко светит. Моя бывшая супруга пыталась отодрать картину со стены. Ей было десять лет, здоровая уже. Смотритель музея драл её за ухо. Оправдали по малолетству. Больше я про Русский Музей ничего не знаю.
Ещё поворачиваем голову, видим Мраморный дворец, потом Эрмитаж, Адмиралтейство. Немножко, Исакий. Его фундамент строили сто двадцать пять тысяч человек в течение пяти лет. Толщина стен достигает пяти метров. Для теплоизоляции купола применили сто тысяч глиняных горшков. Отличная акустика получилась. Попробуйте сунуть голову в горшок и крикнуть, многое поймёте, об акустике. Купол три года золотили парами ртути. На золочении отравились и умерли шестьдесят мастеров. А всего при строительстве храма погибли больше ста тысяч рабочих.
Смотрим дальше: Биржа, перед ней ростральные колонны. Кунсткамера, отсюда не видна. Лучшее место для борьбы с аппетитом. Коллекция несчастных уродцев в спирту. Это уже Васильевский остров. Главная его достопримечательность в том, что на нём живу я, мой ненаглядный. Улицы на Ваське называются каналами и линиями. Царь Пётр хотел устроить Венецию. Думал, гондолы поплывут. Но Меньшиков украл бюджет мелиораторов. Крестьяне вырыли десяток узких траншей, в которых гусям было тесно. Пришлось засыпать.
Пробка тронулась, мы докатились до Михайловского замка. Место постройки указал лично Архангел Михаил. Явился самому психически нестойкому солдату. Император Павел не стал проверять зрачки военнослужащего, сразу пригнал шесть тысяч строителей. Решительный был правитель. Справил новоселье, не дождавшись окончания работ. Прожил в замке 40 дней. Его задушили шарфом и врезали по башке табакеркой. Он царствовал 4 года, 4 месяца и 4 дня. Ему было сорок семь лет. Столько же букв в надписи на памятнике, который ему поставили ещё при жизни. Вот нельзя при жизни памятники: одна юродивая сказала, — сколько букв на постаменте — столько царь и проживёт. Разумеется, всё совпало. В исторических враках всё всегда удивительно сходится. Сейчас по замку бродят 17 приведений. Смотрители зовут их «Сущностями». Смертоносная табакерка хранится в Эрмитаже, вся в бриллиантах. На ней вмятина от черепа Его Величества.
Мы выехали на Садовую. У Старо-Никольского храма должно быть место, откуда видны сразу девять мостов. Почему-то этого места мы не нашли.
— Кто-то спёр немножко мостов, — предположила Ева.
Двинулись смотреть бронзового кота. За Елисеевским универмагом дом, на втором этаже приделан кот Елисей. В позе «сидеть, кот». На противоположном фасаде — кошка Алиса. В позе «хочу тебя, Елисей».
Мы ездили по городу, эрудиция моя иссякала.
— Вот Дворцовая площадь. В 19-м веке здесь тоже паслись коровы. Лично царские, наверное.
— Какой сельскохозяйственный город…
— Да. Ещё раньше на площади была свалка строительных отходов. Дворец строили, осталось всякое, доски, известь. Лежало много лет. Однажды Царь разрешил народу взять, кто сколько унесёт. За ночь горожане растащили всё. Видите, до сих пор как чисто.
Многие столетия город был диким и опасным. В 1819-м у площади Восстания на фонарщика напал волк. Там же у Елизаветы Петровны находился «Слоновий двор». Шах Надир подарил царице четырнадцать элефантов. Дескать, катайтесь, русские дикари. Скотину купали в специальных прудах и поили водкой. Слонам для жизни нужен алкоголь. В России огромных скотов любили. Персонал чувствовал в них русскую душу.
…Вот гостиница «Октябрьская», до революции «Северная». В ней жил имам Шамиль. 30 лет воевал с русскими, построил из абреков военное государство. Это подвиг, учитывая качество строительного материала. В конце жизни призвал мусульман к миру. Русские, сказал он, благородны и воевать с ними не надо. Царь произвёл имама во дворяне. Умер Шамиль по пути в Мекку, совершая Хадж. По исламским меркам настоящий святой человек.
После революции в гостинице был интернат для беспризорников — «Государственное общество призрения». Сокращённо ГОП. Отсюда пошли гопники.
…А вот Рэдиссон. Он же кафе «Сайгон». Бродский сюда приходил. И прочая богема…
* * *
Идея возить девушку по немытому Питеру уже не казалась мне удачной. Из бурой грязи растут бесцветные дома — вот и вся экскурсия. Нужно очень любить город, чтобы гулять по нему в декабре. Темнеет рано, привет депрессия. Ева, впрочем, казалась довольной. Она была из числа благословенных барышень, не склонных к меланхолии. Пожалуй, это и всё, что я знал о ней. Ещё, ехали мимо Мариинки, она сказала: «Я тоже танцую. Немножко».
Мы воткнулись в новенький сугроб на Малой Конюшенной. Пошли пешком, смотреть почём в местных бутиках красота. Ничего не купили. В сравнении с Ригой ужасно дорого, сказала Ева.
Дела мои плохи. Завтра она улетит. Поклянётся не возвращаться в эти темноту и сырость. Последней моей надеждой был итальянский ресторан на канале Грибоедова. «La Provincia». Там пицца с пармской ветчиной и вялеными томатами. За роялем трясёт головой главный оболтус нашего курса Паша Фридман. Со среды по субботу, после восьми.
Фридман был не один. В гости пришёл некто Толик, тоже консерваторский хлыщ. Самая нервная виолончель города и области. И с ним ещё два прохиндея, их я не знал. Судя по криво бритым рожам, все музыканты. В арьергарде три тощих гетеры, разной степени кривоногости. Стали знакомиться. Девицы были красивые и голодные. Их имён я не пытался запоминать. Сейчас они кажутся мне одной сплошной Анжелой. Кавалеров давайте считать Петями, чтоб не путаться. Фридман побрёл к инструменту, Пети заказали водки.
Музыканты в час попойки — страшные люди. Второй раз Фридмана отчисляли из консерватории, когда он уснул в аудитории. Пришёл репетировать трио с кларнетом и виолончелью. Брамс, ля-бемоль. Исключительно нудная композиция. Чтобы не умереть от Брамса, трио заготовило две поллитры. Но Брамс победил водку. Фридман упал, сломал пюпитр. Идти он не мог. Более стойкие виолончель и кларнет оказались не в силах ни разбудить его, ни вынести вон. Тело поставили в шкаф с нотами. И закрыли. И ушли.
Фридман проснулся утром следующего дня, когда класс заполнили девочки-вокалистки. Услышал ангельское пение, поднять рук не смог, вокруг темнота и деревянные на ощупь стенки. Он не помнил, как его хоронили. Стал орать и биться.
Взбесившийся шкаф напугал вокалисток. Барышни многое знали о взрослой жизни, многие даже ночевали в общежитии. Но никогда они не видели, чтобы мебель вела себя так разнузданно. Шкаф грустно урчал, несколько раз подпрыгнул. Потом в муках родил пьяного человека.
— Это Павел Фридман, фортепиано, — представила Пашу преподаватель вокала, стальная на вид дама в квадратных очках. С тех пор его выгоняли ещё трижды, но всякий раз прощали. Талантливый, собака.
Время ускорилось. Вдруг вижу, тёплый Толик стоит перед моей Евой на колене и втирает про нежное сердце музыканта. И что пианисты это сплошные хлопоты и слёзы. То ли дело виолончель. Воплощение верности, честности и смиренного духа. Тут же одна из Анжел стала пинать Толька. Ей сделалось интересно, как он себя ведёт, сволочь. Ева в ответ лишь улыбалась. Невозможно было понять по её улыбке, какие мысли в её голове. Я спросил Толяна, чего бы он хотел напоследок, прежде чем умрёт. И не хочет ли он стать первым виолончелистом, убитым крышкой рояля? И вдруг потерял страсть к иронии, потащил его в туалет, бить морду. Мы потрясли друг друга за лацканы. Знаете ли вы, что танго некогда было мужским парным танцем? И смысл его в том, чтобы и сплясать, и кадык сопернику не выкусить.
На дым попойки подтянулись ещё музыкальные личности, которых никто не помнил. В ресторане стало тесно от талантов. Решили перебраться к Толику. Он живёт рядом, в двух подворотнях от генштаба. Коммуналка на первом этаже. Толик вяло протестовал, на него не стали сердиться за нелюдимость. Даже взяли с собой. Я с тревогой поглядывал на Еву, не сердится ли. Зря тревожился. С ней уже обнимались, подносили бокал, освобождали кресло. Самцы редактировали остроты до уровня почти приличных. Она нравилась всем. Толику, его гетерам и всем этим пьяным гениям. Она пришла со мной, но я понимал, вот-вот упрут.
Из еды у Толика только вино. Оно слегка пахло носками, Толик объяснил, потому что домашнее. Сам из Молдавии привёз.
Он заперся в кухне с доверенными женщинами. Раскурил косяк. Но смежная квартира вызвала наряд. Им надоел грохот попоек. Прибывший сержант унюхал запретный запах с улицы. Обрадовался, вызвал подкрепление. Толик увидел, как в кухню вплывают кокарды и погоны. И щелчком отправил бычок в чёрный космос, расположившийся сразу за форточкой. Его дамы милицию не видели, стояли спиной. Им показалось, Толик выбросил бычок, потому что скотина. И успели сказать много эмоциональных слов. Тут их всех и повязали. И нас, заодно.
В один воронок компания не влезла. На помощь мчался бобик номер два, арестованные гуляли. Подошёл совершенно трезвый Паша Фридман, с дамой. Их тоже запихнули. Паша выкрикивал демократические лозунги, клялся родной консерваторией, что не при делах.
Нас переправили в отделение. Компания даже не заметила переезда. Девочки обсуждали Витю, который пришёл к Свете и так танцевал, что выпал из окна. Мальчики ругали правительство. Я поглядывал на Еву. Она на меня — почти нет. Зато, когда стреляла взглядом, чувствовал, что пойду в Тюмень босиком, только пусть она вот так вот смотрит. Потом ворвался чей-то папа, наорал, отслюнявил денег и нас выгнали в чёрный декабрьский Питер.
Домой шли пешком. В четыре утра только добрались. Я думал, вот выйдет она из душа — буду просить прощения. За всё. Предложу дружить по-взрослому. Надо ловить момент, покуда все нетрезвые.
Больше ничего не помню. Проснулся в кресле, аккуратно накрытый пледом. Часы показывали восемь. На кухне шипело и потрескивало. Ева не только победила чайник. Она владела заклятием яичницы с беконом. Как мало мы, всё-таки, знаем о добрых феях. Я крякнул в сторону кухни неправду про доброе утро и побрёл в санузел. Нужно было бритвой и мылом превратить алкоголика в человека. Потом ужаснулся, вспомнил, чем закончилось знакомство с культурной столицей России. Сделал очень, очень серьёзное лицо, пришёл на кухню.
— Послушайте, Ева. Вчера, это что-то ужасное, бес попутал. Зато вы знаете теперь, как опасно связываться с виолончелистами. И вообще, с Толиками…
— Мотя, всё было прекрасно. — Ева подвинула мне гренку. Она пританцовывала, как Золушка со сковородкой. Вдруг подскочила, чмокнула в щёку.
Не скрою, я хотел поцелуя. Но не так же, мимоходом. Между делом. Будто пуделя в нос. С другой стороны, чмокнула. На большее я и не надеялся. Точнее, как раз надеялся. Болван ужасный. Втрескался.
Ева ушла собирать чемодан. У неё в полдень самолёт. Из кухни было слышно, она звонит подруге. Смеётся.
В Пулково-II пусто. Пограничные войска представлены двумя дамами, похожими на беляши в униформе. Женщины мучительно скучали.
Я затащил её в «Шоколадницу», тут же, в холле. У меня оставалось полчаса для чуда. Стал врать, будто собираюсь писать рекламу нижнего белья. И, конечно, если бы она нашла в себе мужество, я спросил бы у неё консультацию. Можно через скайп…
— Ой, Мотя, Мотя… Будто вас некому консультировать. Вчера в бобике, между прочим, на ваших коленях сидели сразу три женщины.
Надо же, запомнила.
— Ева, они мне отдавили всё. Даже то, чего у меня никогда не было. Уже сутки, как я их ненавижу. Откройте мне свой электронный адрес. Я напишу вам смешное письмо.
Вдруг вспомнила о деньгах. За ночлег. Стала совать ворох купюр. Приличная сумма, между прочим. Мы толкали друг другу бумажный ком. Официантки наблюдали с интересом. Не понимали, за что внешне разумные люди так ненавидят рубли. Для кого-то и они — деньги.
— Ева. Послушайте. Я не беру мзды со сбитых женщин. Лучше так, я приеду в гости, вы отведёте меня в ресторан. Я хочу испытать на себе национальные блюда.
— Не советую. У нас молочный суп с овощами и тушёная репа. Вам не понравится.
— Я уже чувствую, что люблю репу. Требую впечатлений на всю сумму.
— Что? Лопнуть, обожравшись репой? Какой глупый финал.
— Ева. Совместно лопнуть — это так сближает.
— Хорошо. Я напишу. Ждите.
Она ушла за ограждение. Международных рейсов из Питера почти нет, таможенники подняли головы, но сил разомкнуть веки не нашли. Мытари ненавидели все виды багажа и само это слово. Ева покатила чемоданчик дальше, обернулась, махнула рукой. И всё. Моё небо погасло.
Есть много неприятных профессий. Например, исследователь комаров. Человек ходит по болотам, приманивая опасных тварей жаром своей души. Его постоянно кто-то протыкает и сосёт. Или тюремные психологи. На них так часто нападают, что они не жалуются уже, а только вздыхают. Таксидермисты страдают от одиночества. Запах тлена очень липуч. Сложно полюбить человека, который пахнет в постели мёртвым ёжиком или белочкой. Или вот, по телевизору показывали: в чавкающем иле калифорнийского залива люди собирают длинных зубастых червяков. Синяя грязь по пояс, червяки кусаются, солнце жарит и нужно убежать, пока не вернулось море.
В сравнении с перечисленными, у меня отличная работа. Стол рядом с фикусом, это почти на природе. Тихий новенький компьютер, монитор большой как парус. Многие сотрудники — приятные люди. Оклад не кружит голову, зато стабильный. Начальник костлявый, злой, но справедливый. Иногда, вне всяких причин он выписывает премии. Офис сразу превращается в оазис добра и человеколюбия. Расцветают любовь, братство и моральное возрождение. Все носят друг другу кофе из аппарата и применяют в обращении уменьшительные суффиксы. Мы больше не Сидорова и Коновалов, мы Ларочки, Славочки, Викусики и Мотеньки.
И ещё Катя с трогательной кулинарией. Иногда кажется, она готова запечь в пирог своё сердце. И как же не хочется тащиться туда с гудящей головой и не сделанным домашним заданием.
Шеф выклюет мне печень и будет прав. А с другой стороны, пусть отправляются в афедрон, со своими помидорами. Уволюсь, будут знать. Уеду в Ригу. Сниму комнату, пусть в ней будут кровать с ямами и вспухший от старости пол. Скрипучий скворечник с видом на ржавые крыши. Стану писателем. Ева придёт. А я, такой взлохмаченный, усажу её слушать новые главы. В романе будет много любви и мистики. И обязательно высплюсь. Ева сейчас в небе, наблюдает город Псков, примерно. Или дремлет. Счастливая. Я отогнал липкую мысль о самолётных неприятностях. Потом набрал полную грудь воздуха и вошёл в кабинет директора.
Гамлет Суренович смотрел печально. Так глядит взопревший от бега хозяин на блудного спаниеля. Он бы меня убил, но нечем.
Шеф помолчал минуту, перешёл к делу:
— Ты уволен.
Лесные птицы России в моей голове растерянно смолкли. Моя готовность покинуть жестокий мир рекламы оказалась мнимой.
Начальник завёл прощальную проповедь. Тихо и деловито. Он рассказал, как вчера директор кетчупов выразил недоумение. Он звонил в полночь. Он весь день звонил, смиренно ждал обещанной концепции. Всё зря. Нам его деньги, перепачканные кровью астраханских помидоров не нужны. Видимо. Нам интересней водить крашеных баб по Пассажу. Поэтому наш бриллиантовый клиент сегодня подписывает договор с господином Дулепиным, заклятым другом нашей фирмы. И не удивительно. У Дулепина дисциплина. Его работники приходят в восемь не только в день получки. И снимают трубку даже ночью. А наши господа сочинители парят над бытиём. Гордым птицам безразлично, где мне взять для них зарплату.
Голос начальника окреп. На волнах его метафор закудрявились барашки.
— Мало, что ты в рабочее время катал по городу каких-то прошмондовок. (Прошмондовку — не прощу!) Ты же, конский член, наобещал нашим кормильцам исполнения их эротических фантазий. А сам сбежал!
Не уволит — понял я. Не сегодня. И опустил глаза. Академическая поза «Мотя кается» не подводит меня уже тридцать лет. И правда, Суренович сменил молнии всевышнего гнева на сердитое пыхтение.
— Короче. Сейчас ты поедешь к помидорному князю. Его зовут Сергей Иванович. Мне всё равно, какой вид секса ты ему предложишь. Если он не полюбит тебя мгновенно прямо в своём кабинете, я сварю кетчуп из тебя.
После кабинета Гамлета Суреновича офис кажется заповедником тихого счастья. Запах хвои, трески, мандаринов и яблок. Фикус над столом размышляет о Новом годе, у клавиатуры блюдце с пирожками. Снова Катя. Сама она сдобу не ест, только хлопает себя по бёдрам тревожно. Зеркало клянётся ей, она на свете всех милее. Но Кате слышится — «толще». Не печь она не может, без её пирогов Земля перестанет вращаться. И кто-то должен всё это съесть.
Я отодвинул блюдце. С Катей не поздоровался. Злой потому что. Краем глаза видел, она пожала плечом, будто бы ей всё равно. Погубят однажды мою карму эти её обиженные плечи.
— Алло, Сергей Иванович? Это Матвей Станилевский. Компания «Антарес». У нас родилась отличная идея для видеоролика, я могу подъехать?
Три пятых от цены пива составляет реклама. С лимонадами ещё хуже. Только в Европе кока-кола тратит в год восемь миллиардов долларов. На продвижение товара. Стоимость стиральных порошков, зубных паст и чипсов в разы ниже магазинной цены. А всё телевизор. В нём белозубые хозяйки, девки с задницами неземной красоты, счастливые дети с радостью объяснят нам же, что есть, пить, и чем вытирать нос.
Если потребитель не берёт лимонад, вложите миллион в его рекламу. Плебс всё выпьет и попросит ещё. Если денег не хватает, займитесь кетчупами. С точки зрения школьной химии, кетчуп — тот же лимонад, только гуще. Купите больших кастрюль, два вагона томатной пасты, наймите старушек с мытыми руками.
Кетчупу не нужна реклама. Его покупают, потому что русские сосиски сами по себе не съедобны. Их можно жевать, лишь обмазав чем-то ярким, острым, с укропом и помидорами на этикетке. Люди хотят, чтоб еда была яркой, с запахом дымка и трав. А то, что похоже на поролон или бренные остатки половой тряпки они не жрут. Странные.
Средняя семья съедает восемь литров кетчупа в год. Это число неизменно, как «ПИ», скорость света или соотношение мужчин и женщин. Рекламировать соус глупо. Только деньги зря потратишь. Сколько ни крути в экране яркие бутылочки, прирост прибыли будет меньше, чем потрачено. Это закон. Но Сергей Иванович:
а) этого не знает;
б) считает себя помидорным мессией.
Поэтому мы осчастливим его здесь и сейчас. Потратим чемодан его денег, снимем кино о жизни простых помидоров. Получим в Каннах Пальмовую Ветвь. Потому что шедевр. А когда реклама не сработает, скажем: рынок не готов к передовым идеям. Мы признаемся Сергею Иванычу один на один, его задумка гениальна, бесподобна и потрясающа. Сергей Иваныч погрустит и согласится с нашим диагнозом. Покупатель — болван и идиот. В конце рекламной компании будут банкет и планы новых сражений.
Идея ролика проста. Некто невидимый льёт на сосиски густую массу огнеопасного цвета. На бутылочной этикетке надпись «Мужской». Мясные изделия, почуяв приправу, встают вертикально, как баллистические ракеты. Камера берёт их крупно. Огромные, толстые сосиски нервно подрагивают. Кетчуп многозначительно стекает по их блестящей коже. Низкий женский голос говорит:
— Кетчуп «Мужской». Вы бесподобны.
Или что-то подобное. И всё. Чем наглей, тем лучше.
Я готовился к непониманию. Идея была слишком дерзкой даже для Сергея Ивановича, с его торчащими усами. Но я не ожидал, что он примчится к шефу, схватит за лацканы и закричит «Вот! Вот!».
Гамлет Суренович не сразу понял, что нас так хвалят. Потом обрадовался, велел готовить договор. Я пересказал сюжет ролика. Шеф в ответ посинел. Стал шипеть что-то гневное про порнографию. Дескать, маркетинг — это искусство, а не бихевиористская пошлятина. Я рассудил, что моя часть операции закончена. Дальше пусть начальники решают. Извинился и вышел. И уехал в журнал «Шоколад», обсудить текст колонки. Мой редактор Таня никогда не отрицала роль эротики в искусстве.
* * *
Ждал письма от Евы, таскал телефон в нагрудном кармане. Вечером не выдержал, позвонил сам. У меня был повод. Я не знал, как она долетела, волновался. Сотовый в ответ заговорил непонятной змеиной речью. Видимо, с той стороны аппарат отключен. Сообразил, у меня ведь питерский номер записан. В Риге у неё другой, конечно. Значит, писем можно не ждать. Чтобы написать дежурное «долетела, всё ОК», ей пришлось бы вставить нашу сим-карту. Вряд ли она станет так хлопотать. Подумаешь, вместе просидели час в кутузке.
Дом хранил её следы. Будто убеждал, что она не снилась мне. Постельное бельё сложено на кресле. На тумбочке Набоков, читала перед сном. Вымытая кружка на столе. Я всегда на сушилку ставлю. Посмотрел, повертел, оставил там же. Пусть опять покажется, будто она здесь. В ванной резинка для волос. Рядом с зубной пастой. Вечером крутил в пальцах, надевал резинку на руку, снова снимал. Утром перевернул квартиру, не мог найти. Нашёл под подушкой. Становлюсь сентиментальным. С утра положил резинку в карман и поехал на Таврическую, знакомиться с Евиной подругой.
Её зовут Зина, она не хотела открывать. Допрашивала меня сквозь дверь. Я просил рассекретить рижский номер Евы. За баррикадой сменилась диспозиция, вышел Зинин мужик, бывший коллекционер коньяков. Заспанный, в трусах. На вид какой-нибудь слесарь.
— Ты кто?
Из-за его спины выглядывала Зинаида. Крепкая бабень с дымным взглядом. Непонятно, почему она опасалась мне открыть. При такой комплекции. Напасть на неё решился бы только очень неразборчивый насильник.
— Здравствуйте, неловко вас беспокоить. Я знакомый Евы. Она у меня останавливалась. И забыла кой-какие вещи…
Ох, не люблю я проспиртованных слесарей в неглиже. У них какой-то свой мир, непонятный и враждебный. Обсуждать с ними Канта невозможно, настолько далеки они от критики чистого разума.
— Давай сюда, что там, передадим, — сказал мужчина фамильярно.
— Собственно, я как раз собираюсь в Ригу и сам могу отвезти. Вот только адрес её, или телефон…
Мужик задумался. Или просто перегрелся процессор. Всё-таки, второй подряд вопрос за минуту.
Вышла вперёд подруга. И сразу вскачь:
— Ну вот что. Телефона я не дам. Раз она не дала, то и я не дам. И всё. Прощайте.
Толкнула меня в грудь и захлопнула дверь. Я услышал, как они меж собой сказали про меня «Ещё один гусь…». Потом закрылась вторая, внутренняя дверь, голоса смолкли. Я представил, как однажды приду к ним в гости с пулемётом, расстреляю длинную-длинную ленту и скажу назидательно — это вам за «Гуся». И почему «ещё один»?
Зина мне совсем не понравилась. Так часто бывает у двух подруг. Иногда сразу обе — ни то ни сё. Но если уж одна хорошенькая, вторая обязательно неприятный птеродактиль. И чем первая симпатичней, тем страшная ближе к гоблинам и зомби.
Я снова нажал клавишу звонка. Замки загрохотали ещё агрессивней. Пытаясь предупредить выброс разрушительной энергии, крикнул сквозь дверь:
— Скажите хоть, долетела она нормально?
Человек в трусах ничего не ответил по сути. Он пришёл показать кто тут альфа-самец. Он ненавидел всех, кто давит на эту дурацкую кнопку. А тюрьмы он не боялся, даже скучал за товарищами зеками. Он наорал мне много свежих, необычных слов. Эпитет «Гусь» утратил обидный контекст, в сравнении с этими новыми эвфемизмами. А долетела Ева отлично, судя по всему.
Мне следовало её забыть. В прошлую субботу выпал снег. Вместе со снегом свалилась она, на дурную мою башку. Я уже трижды за два дня клялся взять себя в руки. Нехорошая тенденция. Но теперь точно. Железно. В конце концов, мужчина я или пианист.
* * *
Выходные дни прожил почти прекрасно. Ездил на работу, набирал тексты. Вечерами рвал фортепианные струны в заведении Ашота. Одна старушка с грустными глазами дала мне пятьсот рублей. Просила больше не играть никогда.
На людях я держался, был вполне себе огурец. Но дома всё смотрел на её чашку, крутил резинку и придумывал фантастические планы похищения заграничных гражданок. О ней напоминала рубашка в шкафу, чайник, сыр в холодильнике, банка варенья и весь целиком проём двери в спальню. Можно было бы всё переставить, перемыть и даже выбросить. Но это бы значило, что фетиши меня одолели. Мужику не пристала такая сентиментальность. Другое дело, пианисту. Запутался. Резинку не отдам. Наверняка, у неё есть ещё. Потеря одной не доведёт её до слёз. А если и доведёт…
В воскресенье вечером поехал на Таврическую. Не к подруге, упаси боже. Просто колесил по улице. Будто по ночам тут выпадают с тротуаров симпатичные туристки. Время от времени.
* * *
В понедельник с утра снова повалил снег. Много. Я надел куртку с капюшоном, веткой счищал с машины ледяную кашу. В начале зимы куда-то пропадают щётки и скребки. Кто-то их жрёт. Купить новые раньше января никогда не выходило. Поэтому до Нового года ходим в мокрых перчатках.
В снегопад проезды Васильевского острова превращаются в стоячую выставку всемирного автопрома. Объезжал пробку, свернул на десятую линию и увидел нарядную вывеску на умытом доме: «Консульство Латвийской республики». Даже если бы по радио сказали вскользь «Западная Двина» или «Рижский вокзал», мне бы и это показалось Небесным Знаком. А тут целое консульство. Было ясно, надо штурмовать. В субботу будет Новый год, потом выходные. Целых десять дней. И я знаю, где проведу их.
Представьте, что вы влюбились насмерть. И тут же попрощались, навсегда. Она улетела на Альфу Центавра, взмахнув радужным хвостом. Никаких шансов целовать по утрам её шею и сентиментально делить на двоих яичницу. И вдруг сообщают, к ней всё-таки ходит отдельный трамвай, через нуль-пространство. И уже через неделю вы сможете обниматься и спорить, кто первый запрётся в душе. И нужно всего ничего, выколотить из латышей визу. Конечно, легче было бы вычерпать напёрстком море, поймать царь-рыбу и построить фотонный космолёт. Но мы не в сказке, простые пути заказаны.
В консульстве под видом чиновниц сидели драконы в юбках. Они не открывали визу ни за жар-птицу, ни за молодильные яблоки. Отказались даже от долларов. Сказали только, теоретически их устроила бы гора разноцветных справок, но собрать таковую за одну человеческую жизнь никому ещё не удавалось. Так что, приходите после праздников. Я вошел в консульство весёлым оптимистом, а вышел седым недовольным бюрократом.
В тот день небо не жалело для меня ни осадков, ни чудес. У Гамлета Суреновича есть секретарь, Люба. Она же юрист, кофевар, помощник бухгалтера и мастер по ремонту копировальных аппаратов. Добрая ведьма широкого профиля. Однажды на спор нашла в Интернете инструкцию по изготовлению ядерной бомбы в условиях коммунальной кухни. Она знает массу полезных заклинаний. Чтобы соткать из воздуха и снега латвийскую визу, ей понадобилась неделя. Она носилась по городу, вырывала из вражьих лап справки, фотографии и копии паспортов. Заполняла бесконечные бланки на сказочных языках, которыми никто давно не владеет. Это называлось «сделать быстро, по знакомству, за приличные деньги». В пятницу выдала мне паспорт цвета моей крови и подшивку непонятных документов. Формально, я купил трёхнедельный тур по фермам Латвии. Потому что жить не могу без сельского туризма. Без запаха сена и парного навоза. Особенно, в январе. Ну знаете, этот белый парнокопытный дым на утреннем холоде, ремонт трактора в колхозной мастерской, ранняя темень, водка, борщ и юморист Галкин по телевизору. Всё это так расслабляет.
Была ещё сложность. Я не знал где искать мою Золушку. Вместо туфли она оставила резинку. Метод поиска невест по деталям причёски Андерсен не осветил.
Снова выручила Люба. В Риге жил наш коллега по имени Янис. Однажды он посетил Питер. И самым ярким впечатлением стала для него колбаса, купленная где-то в районе метро «Пионерская». Она называлась «Конская». Её вкус затмил собой Эрмитаж, мосты, Неву и даже луну в картине художника Куинжи. Балтийский гость неделю питался только ею. Потом увёз с собой, сколько смог. Видимо, Янис был потомком некого монголо-татарина, которому удалось дойти-таки до северных морей где-то в районе Вентспилса. За четыре палки зелья с эфемерным присутствием конины он был готов убивать и унижаться. Люба нашла места хранения зелья. Я купил ему шесть палок, ещё одну себе. Попробовал — никаких откровений. Обычный копчёный картон, просто очень дорогой. Если артефакт когда-то и лежал рядом с лошадью, то очень недолго.
Во вторник я написал Янису слезоточивое письмо. Дескать, ищу двоюродную сестру, с которой в детстве делил кубики и горшок. Теперь скучаю, сил нет. Зовут её Ева Упите. За адрес готов стать колбасным контрабандистом.
На следующий день Янис показал мне её почтовый адрес. Рига, улица Колкасрага, 14. Больше никаких сведений. Впрочем, я был счастлив.
До Нового года оставался день. Я обзвонил записную книжку от «А» до «Н», на остатки списка плюнул. Купил вина, готовых салатов, которые утром выбросил. Запер двери, выключил телефон и встретил Новый год, закусывая чилийское красное конской колбасой.
* * *
2011 год. Суббота, первое января. В детстве удивлялся, неужели однажды наступят такие отдалённые даты. Вечером я сяду в поезд. У меня с собой две тысячи евро, адрес Евы и листок с названием гостиницы. До отеля от вокзала семьсот метров. Приятный голос в телефоне обещал, меня ждут с нетерпением.
Не выношу поезда. Разве что повезёт с попутчицей. Знакомишься, она кокетничает, минуты летят быстрей столбов с проводами.
Самым ужасным в моей жизни был общий вагон до Симферополя. Стоил дёшево, но все пассажиры братья, и бежать от них некуда. Только сел, в правую руку вложили помидор, в левую — курочку. В ответ полагалось рассказать детали своей жизни, потом ругать американцев. Кто хорошо выпил, мог начинать ругать евреев. Всю ночь орут, едят и снова орут. За койки борьба и интриги, я не участвовал. Незнакомая старуха взялась меня опекать, бегала по вагону, искала кому скоро выходить. По условному сигналу мне надлежало подкрасться к пассажиру, пакующему вещи. И лишь только он поднимет зад, ринуться, вцепиться в полку и никого не пускать. Я хотел избежать этих унизительных прыжков. Стал врать, что скоро выхожу. А сам сбежал к начальнику. За тысячу рублей царь поезда разместил меня в пустом купе, как своего племянника. На перроне я столкнулся с заботливой старухой. Она надулась и на моё «Здрасте» не ответила.
Плацкарта чуть приличней общего, но всё равно. Смущают публичные переодевания и очереди в сортир. И, конечно, неисчислимые мужские ноги, что торчат как орудийные стволы на уровне лица. Куда ни повернись, везде они. Когда вагон отъезжает, вроде бы женщины в нём тоже есть. Но стоит публике накрыться одеялами, ни одной приличной дамской ноги. Все только мужские, волосатые, в ужасных носках.
А в спальном вагоне скучно. На диванах дремлют интеллигентные буржуи. Ковыряют ай-пады. Столкнувшись у дверей сортира, неловко улыбаются, просят за всё прощения и суют на чай даже таможенникам.
Я взял билеты в спальный. Ехал один. Это были самые медленные девять часов в моей жизни.
Рижане утверждают, их город похож на Париж. Что ж, уберите из Парижа француженок, башню, похожую на ажурный чулок, замените воздух на простудный, засыпьте улицы снегом, обворуйте и разозлите оставшихся жителей — и правда, получите Ригу.
Вокзал утонул в торговых точках. Аккуратные кафе, магазинчики. Первое января, покупателей нет, продавщицы подпирают головы руками. Купил в киоске карту города. Кое-как выбрался на свежий воздух. Проплутал в сугробах два часа, нашёл отель. Маленький, всего десяток номеров. Называется «Лысый трубочист». Трёхэтажный узкий дом, сплющенный с боков такими же каменными диплодоками. 16-й век. Дома налеплены как гнёзда на скалах. Кажется, убери из-под одного землю, он останется висеть на плечах соседей. Судя по размеру окон, внутри только сидячие места. Лежать там негде. Юная консьержка улыбнулась вяло, на левую сторону. По зелёному её лицу было видно, рижские девчонки умеют встречать Новый год.
В холле гостиницы четыре столика, можно попросить кофе, сесть у стеклянной стены и смотреть, как падает с неба великое оледенение. Не знаю, найду ли Еву, городок мне нравится. Тихо, прибрано. Хорошо, что приехал. Заказал омлет, развернул карту. Стал искать её улицу. Страшно представить, как переводится эта Колкасрага. Оказалось, недалеко. От центра города три версты на запад, через мост, парк и ещё кварталы. Решил идти пешком. Будет время придумать речь. Хорошо бы выдать что-то лёгкое, смешное. Нахлобучил шарф, ботинки и — помоги нам Святой Николай, — вышел.
Наверное, у реки был ветер, не помню. Перешёл через мост. Парк оказался просторной снежной пустыней с бетонной стеллой в центре. Выглядит как привет инопланетянам, оказалось, в честь победы. За парком Европа быстро сдулась. Каменные дома деградировали, выродились в двухэтажные бараки. Начался этакий Рыбинск или Кинешма. Вечером, наверняка, тут можно отлично получить в репу. Заветный адресок нашёлся сам собой, вдруг вынырнул из-за угла. Башня принцессы притворялась кривой деревяшкой за дощатым забором. Вокруг смородина, а может, крыжовник, зимой я их не различаю. Две яблони. Или вишни. Точно не дубы. В плодово-ягодном антураже дом выглядел разросшейся огородной будкой. Дорожка расчищена узко, пара дворняг не разойдётся. В подъезде темно. В доме шесть квартир, мне нужна последняя, второй этаж. Как она живёт в этой собачьей будке? По виду такая графиня…
Минут пять топтался перед дверью. Парализовало вдруг. Сейчас её увижу. И что-нибудь скажу. Остроумное, неожиданное. И сентиментальное, немного. Сердце колотилось. Не смог позвонить, снова вышел на улицу, обошёл квартал, опять вернулся. Набрал воздуха — и нажал на кнопку. Дверь открыла старуха в переднике.
— Здравствуйте, я могу видеть Еву?
— Нет.
И закрыла дверь.
Что я точно знал о Еве — у неё стройные ноги, серые глаза и очень угрюмая родня. В сумме получается неотразимо. Уйти было бы глупо. Вернулся на улицу, походил вдоль забора. Представил, как стану следить за её домом из сугроба напротив. Весь в белом, как финский снайпер. Дни наблюдений сплетутся в недели, но у меня железная воля, стальные глаза, внешне я тоже весь металлический, если постучать по моей голове, она загудит как рельс на морозе. Холодно. Я замёрз до бесчувствия, пока осаждал этот сарай.
Мне повезло, как везёт всем несчастливо влюблённым. Старую фурию одолело любопытство. Она выглянула в окно, окликнула.
— Заходи, северный олень. Чаем напою.
После сырого тёмного холода её кухня показалась светлым раем. Пахло доброй снедью. В прихожую вышла девочка лет семи, протянула руку, я осторожно пожал.
— Меня зовут Серафима. У вас на голове снег. Хотите полотенце?
Мне выдали тапки, усадили на кухне. Хозяйка на свету оказалась не такой уж Ягой.
— Я людей сразу вижу, — сказала она уверенно. — Ты неплохой. Но мямля.
Маленькая Серафима принесла чашку, разрисованную розами, придвинула печенье. И стала смотреть густо-синими глазами. Так смотрела бы она, наверное, на пленную зебру в зоопарке. С состраданием. Некоторые девочки с рождения опекают всё, что без их жалости неизбежно пропадёт: уличных котов, ежей, жаб в огороде, скворцов, уток в парке и случайно забредших в дом мужчин. Последних они считают особенно беспомощными.
— Меня зовут Матвей, — вдруг вспомнил я о приличиях.
— А я Лизавета Петровна, — представилась хозяйка. И добавила строго: — Уезжать тебе надо. Не ищи её. Сегодня же садись и уезжай. Пропадёшь ни за чих собачий.
На шкафу сушились травки. Бабушка играла в колдунью с уклоном в ясновидение.
Это правда, я рохля. И мямля. Родители зовут вернуться к ним. Они у меня практичные и состоятельные. А я не получился. Рано или поздно, говорят они, моя жизнь рассыпется. Особенно маменька подозревает, невидимые ей корыстные негодяи вьют из меня верёвки.
Однажды я опроверг её страхи. В пятом классе отметелил главных школьных хулиганов, Валю и Эдика. До этого они меня угнетали. Но однажды из моего портфеля выпал бутерброд, заботливо завёрнутый матерью в специальную бумагу. Валя пнул завтрак ногой и это было очень обидно. Я оторвал доску от забора и гонял агрессоров по двору. Помню, педагоги широко раскрывали объятия, пытаясь меня поймать. Но я их как-то ловко огибал.
Из нашей школы вышли лучшие бандиты города. Валя и Эдик стали криминальными князьями. Их с почётом расстреляли в Казани татарские коллеги. Мне до сих пор лестно, что такие отважные люди уважали меня с пятого класса до самой своей героической гибели. Но маменьку тот случай не убедил. Она уверена — я мямля.
Кроме имени, старушка ничем не напоминает царственную тёзку. Та Елизавета была похожа на распаренную булку, а эта сухая, быстрая. Оказалась милейшей бабушкой. Видимо, любовь ко всему живому у бабки с внучкой семейная, одна на двоих. Зашёл на минутку сосед, отдал какие-то ключи. Крепыш лет двадцати пяти. Петровна назвала его Коленькой. Я бы мужчину с такой челюстью никогда не назвал Коленькой. Баба Лиза насильно впихнула ему пирожков в карманы. (И тут пирожки!) Коленька учился на психолога, работал санитаром в психушке. Я позавидовал ему. Он был свой. Может быть, даже имел виды на Еву, на правах друга детства. Хотя друзьям детства ничего не обламывается, обычно. Но на всякий случай я его приревновал. У него, наверняка, был доступ к Еве. А у меня — нет.
— Ты всё равно не уедешь, — сказала баба Лиза и посмотрела мне даже не в лоб, а глубже, куда-то в затылочные доли. — Я не вру. Ева здесь не живёт. Заходит раз в месяц, даже реже. Помогает нам с Симой, на конфеты. Ты, вот что. В старом городе есть кафе, называется… Симушка, как его?
— «Белый Носорог»!
— Да. Зайди туда, посмотри. Но лучше уезжай.
Мы распрощались. Пока шёл к гостинице, небо совсем погасло. Стало тёмно-рыжим, как в любом большом городе, заваленном снегом. Происходящее мне не нравилось. Приехал к барышне, попал в мистический детектив. Можно бы завтра взять билет и во вторник уже быть в Питере. Но я хочу её увидеть. Всё равно.
Консьержка к вечеру позеленела ещё гуще, но пост не покинула. Спросил у неё, где такое кафе «Белый Носорог». На мой вопрос она дрогнула нервно левой стороной лица — смысл этой ухмылки я тогда не понял. Подвела к двери, показала рукой: два квартала, потом направо, метров сто. Там вывеска. Совсем рядом.
«Белый Носорог» оказался двухэтажным. На первом этаже бар, чёрные стены, лиловые фонари и толпа крепких мужиков. Здесь футбол и пиво. В центре зала помост и шест для рвущих сердце танцев. Понятно, о чём ухмылялась консьержка. Решила, я приехал утонуть в пороке.
Второй этаж интеллигентный. Камин, белые скатерти, прерафаэлиты на стенах. Английский стиль. Единственный посетитель в углу, тихий дядька с «макинтошем». Показалось, он кивнул мне. Видимо, с кем-то спутал.
Первый этаж мне не понравился. Я устроился напротив дядьки. Полистал меню, выбрал баранью ногу и мальбек. Время шло. Принесли заказ. Человек в углу стучал по клавиатуре, почти беззвучно. Пришли иностранцы, он и она. Судя по рыжим ресницам, скандинавы. Я поковырял мясо, лизнул вино, попросил кофе. Минутная стрелка обгоняла часовую, счастья в жизни не прибавлялось. Было слышно, внизу запустили музыку, потом выключили. Туристы ушли, дядька продолжал стучать, затем и он ушёл. Кивнул на прощание. Видимо, так здесь принято. Я ждал четыре часа. Никаких внучек в белых пальто. Елизавета Петровна промахнулась, балтийский оракул. Если только она не пьёт пиво внизу, с футболистами.
В час ночи расплатился и пошёл к выходу. На первом этаже простуженным басом грустила леди Гага. Дым, грохот, в пятне иссиня-белого света сверкает шест, на нём вертится тощая акробатка. Честные трусы на босу ногу, мой любимый женский костюм. И только уже на улице я сообразил, кем приходится мне танцовщица. Это она доверчиво падала мне на капот, носила батистовую рубашку и однажды приготовила на моей сковороде омлет. Для этих пьяных обезьян танцевала моя Ева.
Есть много прекрасных профессий. И служить народу стриптизёршей, это лучше, чем кондуктором в трамвае. Или собирателем червяков в Калифорнийском заливе. Никто не ханжа, я тоже. Но лишь пока два десятка кривых кабанов не начнут сопеть на голый живот вашей личной Белоснежки. Я стоял у заведения, ковырял носком сугроб. Уйти было невозможно, вернуться тоже.
Она подошла сзади. Я услышал шаги, обернулся. В том же белом пальто, накинутом, подозреваю, поверх трусов и бриллиантов.
— Матвей Станилевский, если вы приехали ко мне, то я совсем не сержусь. А если к какой другой бабе, я её убью.
— Я привёз тебе резинку. Готов отдать её за то, что у тебя под пальто, и о чём я знаю.
Потом было чудесное. Она сказала, что я дурак, зато тёплый. И подошла совсем, совсем близко.
Ева притащила меня на какой-то чердак. Скворечник с кроватью, с круглым окном и видом на снеговые тучи. Из декора — ходики на стене. Когда-то они сопели, стучали, пугали тишину кукушкой. Сейчас стоят. Ева сказала: теперь это чучело часов. Здесь есть удобства, сидячая ванна и холодильник. Но главное — матрас и простыни.
Три дня прошли в ярости. Я боялся её раздавить. И сейчас не знаю, была она худой или толстой. Так бывает у некоторых девчонок. Вроде бы сплошные сахарные косточки, пока в халате. А как скинет всё — боже мой, какая роскошная нежность. Другая — затянута в джинсы и видно, попа есть. Но выйдет из душа в одних тапках — мослы на холодец, суповой набор.
Мне было всё равно. Для меня она состояла из шорохов, из скрипов и вздохов, из тепла и запаха. В темноте она распадалась на линии и тени. В ней не было анатомии, одна сплошная графика. Мы дышали вместе, становилось жарко, открывали окно. Потом пальцы немели от холода, я захлопывал дыру в небо, бежал под одеяло. Через трое суток мы вдруг заговорили усохшими голосами. Ненадолго. Потребность в речи оказалась ложной. Слова выродились опять в сопение, в тепло и запах. Мы засыпали на час, или два. Просыпались от острой тоски по уходящему времени.
С кровати виден был край крыши, тучи и снег, много снега. Мы были последним островом тепла и жизни в этой туманности. Всей прочей биологией верхних этажей можно было пренебречь. Вдруг выяснилось, ходики стоят осознанно. Зачем считать, когда не важен результат. Циферблат и стрелки обрели художественный смысл: в темноте белело лицо с усиками. Сутки распались на свет и тьму. В них чередовались возня с хихиканьем, возбуждение, крик. Затем вечная неподвижность, почти паралич, когда дышать и шевелиться — только портить эру Водолея. Вдруг захотелось есть, страшно. Я накинул куртку, в тапках вышел, бродил по сугробам — всё оказалось закрыто. Видимо, стояла та глухая часть ночи, когда спят не только продавцы еды, но даже и мыши с таксистами. В холодильнике нашёлся кусок сыра, дореволюционный, иссохший и седой. Мы его сгрызли.
На пятый день она вдруг выдала:
— А знаешь, я замужем. Но как раз развожусь. Согласись, очень кстати.
Я опешил. Тут она впилась зубами мне в ухо, и сомнений не осталось — разводится. И правда, очень кстати.
Мы перестали одеваться. Заворачивались в полотенце, потом и его потеряли.
В день седьмой от сотворения Нас, у кровати подломилась ножка. Я подставил чайник, тот согнулся. Кровать обрела ехидную привычку стучать в такт нашему общению. Ева сказала, пусть соседи знают, что они не одиноки во вселенной. И над ними есть жизнь. Потом пришёл великий Голод. Мы добежали до ресторана, насторожили официанта агрессивным отношением к органическим соединениям. Он шептался с охранником. Боялся, добром такое обжорство не кончится. Мы или взорвёмся, или съедим всю свинину, всю говядину и возьмемся за людей. Ему не нравилось, что именно в его смену.
Мы искали место в календаре, куда нас забросило. Выпал какой-то абстрактный четверг. Ева лишь пожала плечом. Четверг вполне годился для поцелуев, дневного сна и наблюдений за тучами. Мы вернулись в кровать, переплелись и уснули.
Однажды решили пройтись, но гулять негде. Всюду снег. Дворники обречённо машут лопатами. Они уже догадались, сопротивление бесполезно. Было бы правильно залечь и спать до весны, в каком тысячелетии она бы ни наступила.
Ева говорит, таких зим не было. В детстве сугробы её перерастали. Но она ведь тоже выросла с тех пор. Значит, в этом году ужасный рекорд. Осадков больше, чем всегда. Наверное, будет огромный урожай огурцов. Ева любит огурцы. Я сказал, что сам без ума от всех, кто любит огурцы. Поскольку из всех огуречных фанатов доступна только она, свои чувства я вынужден обрушить на неё. Ничего не поделаешь, спасения нет.
Как только мы смирились, снег перестал. Хорошо размятые дворники прорубили в сугробах норки. Мы пошли бродить по декорациям из Андерсена. Окна с розочками были реальней всей моей прошлой жизни. После этой белой пасторали мой красавец Питер казался мрачной каменной жабой. Я не мог вспомнить, как там жил. Имена и лица стёрлись, будто некто высший их заретушировал. Будто чья-то перегруженная перстнями рука вытащила меня из ящика с куклами, таскает по чердакам и снегу. А у меня и мозга нет, в голове резаный поролон. Финал известен, сопротивляться бессмысленно.
Однажды Ева отправилась в «Белый Носорог», вспомнить молодость. Я увязался следом, ждал на втором этаже. Дядька в углу так же долбит свой «макинтош». Наверное, журналист. Или бухгалтер. Мы раскланялись.
Танец стриптизёрши стоит тридцать евро. Пригласить танцовщицу за столик — ещё десятка. Даме положено оплатить коктейль, на её выбор. Ева говорит, вместо ликёров наливают лимонад подходящего цвета. Иначе копыта можно отбросить с такой работой. Бармен просит не заказывать голубое кюрасао, его трудно подделать.
Посетители — моряки, разноязыкие туристы. Много англичан. У них модно гулять в Латвии последний мальчишник. Дешёвый алкоголь, девчонки симпатичные, никакой залётной родни со стороны невесты. Англичане даже создали сайт и заключают пари, кто первым нагадит на местный Памятник Свободы. В центре города стоит такая каменная тётка, нежно-салатового цвета. За то, что в руках её три звезды, всю композицию прозвали Женой Полковника. Ещё зовут Милдой, по имени некой крестьянки, совратившей скульптора на этот шедевр. Впечатлённый нечаянной встречей в тёмных сенях, он и взялся создавать свою зелёную нетленку. Вокруг памятника ходит полицейский патруль, гоняет писающих мальчиков. Но основание стеллы такое большое, что можно успеть нагадить и сбежать. Главное, рассчитать скорость бега сторожей. Если полицейские поймают, уж конечно, скрутят руки, отведут в каталажку. Потом вышлют на Родину бланк с обтекаемым обоснованием — «Оскорбил действием национальный символ». Приложат квитанцию и фото. Полицейские документы англичане подклеивают потом в свадебный альбом, на память. Обходится такой сувенир в две тысячи фунтов.
В обычный вечер Ева выходит к шесту пять-шесть раз. Иногда присаживается за столик. И отвергает с десяток предложений выйти замуж. Собственно, это всё, что я о ней знаю. Для психоаналитика она ужасный клиент. Скрытный.
Она танцевала, я сердился и пыхтел. Испытания моих нервов закончились странным образом. Однажды в зал вошёл красивый такой лось с двумя телохранителями. Чернявый, глаза горят, вылитый Бандерас. Через весь бар продефилировал к двери, за которой между танцами прятались девочки. Как к себе в чулан. Местный охранник встал на пути, но Бандерас буркнул что-то, страж потупился и пропустил. Через минуту красивый гость вышел. Недовольный. Опять через зал, и хлопнул дверью. Янычары выскочили следом. Ева внезапно возникла за моей спиной, уже одетая в гражданское. Форменные трусы с сапфирами она держала в руке. Даже сумочку взять не успела.
— Ничего не спрашивай, просто иди за мной.
И потащила в какую-то темень. Мы бежали через кухню, через узкий двор, между полных снегом мусорников. Я спрашивал, что это за наркобарон колумбийский. Грозился поговорить с ним, если что. Ева в ответ смеялась — неважно. Дурак один. Назвала меня ночным кошмаром колумбийской мафии и поцеловала. В бар мы больше не ходили.
Увлечение сексом сменилось серьёзными, взвешенными отношениями. Мы украли пять творожных сырков в гастрономе, делали из колготок абажуры, прыгали по морскому льду, сквозь дыру в заборе посетили маяк и убежали от пограничников. Потом дулись в преферанс. Я проиграл стриптиз. Отрабатывать поехали на дискотеку в каких-то заводских кварталах. Помню только, выпил текилы и бодро начал. Наутро болела спина. Я предположил, это из-за драки с охраной. Но Ева сказала, я ночью упал с кровати. Она трезво мыслит, я полностью доверяю её суждениям. Ещё мы тихо ходили под ручку, будто женатики. Но это уже просто дурачились.
Вдруг позвонил Гамлет Суренович, голос из Юрского периода. Спросил, какого чёрта я не на работе. Оказалось, вторая половина января, мы и не заметили. Я каялся, выпросил ещё неделю, обещал выплатить неустойку. Он поворчал и повесил трубку. Я вытащил питерскую сим-карту, купил рижскую. Пускаю корни.
Сразу же, по закону второго ботинка, позвонили Еве. Она слушала молча, повторяла только: нет, нет, нет. Ходила по комнате, грызла ноготь, поглядывала сердито.
Рассказывать она не хочет. Я ничего о ней не знаю. И хуже того, непонятно, куда нас несёт. Допустим, я привезу её к себе, будто гранату в кармане. А потом? Привязывать её к ножке стола, уходя на работу? Отправить в институт и встречать после лекций? Нервно ждать, что она влюбится в сокурсника и сбежит?
Набрал воздуха, выговорил:
— Поехали со мной. У нас такие же ржавые крыши, а снега даже больше. У меня есть телевизор, основа быта, он же фонтан уюта. Накупим тебе мужских рубашек, у тебя в них прекрасные колени.
Она не стала отшучиваться. Сникла, сказала тихо, как никогда раньше не говорила:
— Матвей, завтра Крещение, семнадцатое января. Поехали купаться.
Мы взяли в прокате пожёванный «форд» и отправились в Елгаву. Сорок километров от Риги. Там, в лесу, есть женский монастырь. Историю моего героического омовения через пару месяцев опубликовал журнал «Шоколад». Перепишу её из журнала, чтобы не повторяться.
КАК МЕНЯ КУПАЛИ В ПРОРУБИ
…Я сейчас дружу с одной девушкой, в трезвом виде она почти неприступна. У неё приличный муж, но живут они раздельно. Всё в её жизни ужасно запутано. Холодильник у неё отдельный, в нём ледяная пустыня. Но этой девушке идёт лёгкая непрактичность. Я однажды опоил её. Просил рассказать всё, когда и с кем целовалась, в подробностях. Нечаянно сам захмелел и до утра шептал ей непристойности, вплоть до Мандельштама. Последнего она мне потом простила. Отличная девушка, глаза Анжелины Джоли, фигура Скарлет Йохансон.
И у неё большой такой плюс, она не знает, что я пишу колонки в журнал «Шоколад».
Так вот.
Если бы её потом спросили, были ли у нас Отношения.
Она бы ответила «Почти нет».
А по-моему, «Почти да».
Просто девушке кажется, она почти устояла.
А я уверен, что почти победил. Чувствуете разницу?
Я — почти нет. А вы, видимо, почти да.
Не в силах отражать мою страсть, она предложила поехать понырять, на Крещение. Давай, говорит, очистимся. Сам я не сильно верующий мужчина, но когда фигура Скарлет Йохансон, купание хоть в вулкане выглядит интересной затеей. Мы поехали в дальний монастырь, стояли службу. Креститься я стеснялся, сначала. Но все вокруг так махали лапами, мне тоже пришлось, чтобы не выделяться.
Сбоку старушка в чёрном пальто торговала всякими волшебными пустяками. Ей сунули записку, она прочла и зашипела, громко:
— Какая я вам матушка Мария! Матушка Мария вон там (показала рукой на деревянную конструкцию в углу). Вот к ней и ступайте.
Эта матушка не-Мария, возилась, пыхтела, вдруг принималась голосить. Ничуть не смущалась. И я тоже перестал.(???) К концу службы уже кланялся как спортсмен, подпевал «Славим, Славим», и «Святый боже, святый крепкий». И даже посмотрел строго на одну тётку, которая считала, что поёт терцию, но сильно врала.
Вообще, у Бога в этом храме прекрасно развита ирония. Там все смешные и никого не лупят по темени молнией. Даже меня, грешного, всю службу размышлявшего о ногах Скарлет Йохансон.
После песен все мужики выстроились в очередь. Стало ясно, начинается какой-то волнующий обряд. Например, обрезание. Мне не хотелось обрезаться, я уступал всем дорогу, хотел даже сбежать. Но задние ряды так напирали ободряюще, пришлось участвовать. В конце концов, пройти обрезание на глазах у Скарлет, это ли не счастье.
А это оказалось причастие. Молящиеся целовали икону, потом волосатые батюшкины пальцы. Ели булку. Я внимательно всё запомнил. Прицелился губами Иисусу в нарисованную ногу, но промахнулся. Попал в какую-то серебристую шишечку в окладе. Меня качнуло. Для пианиста, только что избежавшего обрезания, это нормально. Батюшка посмотрел сердито, но простил. Ткнул кулаком под нос, чтоб хоть этот поцелуй удался. В общем, всё хорошо.
И мы пошли купаться. Мальчики налево, девочки позже, может быть, если мальчики вернутся. Меня представили огромному такому Володе. Володя пообещал моей девушке, что я никуда не сбегу и обязательно очищусь. Господи, думаю, ладно в царевича, не превратиться бы в горбунка, от таких процедур.
Вообще-то, боялся другого.
Когда голого пианиста окатывают водой на морозе, вряд ли он вспомнит малую Иисусову молитву. От его матерного вскрика, скорей всего, завянут ёлки. А заборам станет жарко и неудобно. Это рефлекс, мы не виноваты.
Проруби не оказалось, меня повели к колодцу, как на расстрел. Колодец в лесу. Темно. Снег и чёрные деревья. Освещали дорогу мобильными телефонами. В пути Володя рассказал, как однажды поднял ведро над головой, перевернул, а оттуда выпала ледяная глыба. Это была серьёзная опасность для здоровья.
Мы разгребли сугроб ботинками, заготовили воду. Каждому по три ведра. Мороз двенадцать градусов, ветер. Я разделся, повесил исподнее на забор. Всё в том порядке, в каком потом надевать. Чтоб после процедуры не погибнуть, позорно путаясь в тряпках. Встал, перекрестился.
И тут Володя вылил первое ведро.
Ну что вам сказать.
Холодно — это слово из другого измерения. Здесь же просто гитлер-капут и всё. Поскольку вы сейчас читаете глубоко духовный рассказ, я не могу выразиться точнее, извините.
Помню, воздух замёрз в груди. Ругаться стало нечем. Я показал Володе глазами, что давай второе.
Второе ведро показалось горячим. Организм сошёл с ума, рецепторы транслировали в мозг какие-то случайные числа.
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, грешного, — вдруг сказал я на вдохе, совершенно искренне.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Володя. И вылил третье ведро. Даже уже как-то обыденно. И я пошёл, хрустя по снегу ногами белыми, как норвежский парафин. Одеваться. Помню ещё, мокрые носки смешно примерзали к тапкам.
Девушка моя, меж тем, купаться передумала. Зато прогрела машину и ждала меня, я б сказал, даже с волнением. Такая хорошая. И фигура. И очень надеюсь, ей нравится мой Мандельштам.
Вот этот:
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей
* * *
Вернулись домой. Ева молчала, я не лез к ней с описанием мистических своих переживаний. Мы просто улеглись и до утра в темноте смотрели друг на друга.
Утром она заговорила, глядя в угол:
— Я знаю, ты любишь. Я верю тебе настоящему, но не верю тебе будущему. Пройдёт месяц, два, ты перестанешь меня смешить, станешь ленивым и недовольным. Твои глаза потемнеют. А я хочу, чтобы ты остался как сейчас, моим Каем. Я люблю тебя. Уезжай домой.
Потом поцеловала, немного картинно, взяла сумку и вышла. И всё. Я решил не брать в голову этот её странный способ начинать день. Перепады настроения составляют важную часть женского шарма. Я ждал её возвращения, готовился наговорить, наобещать всего, всего. Какая разница, граната она или целый склад снарядов. Что бы она там ни скрывала, она мне нужна.
До вечера сидел, набирал в компьютере новые тексты. Ева не пришла. К ночи занервничал, пошёл искать. На столе оставил записку:
«Я в Белом Носороге. Собираюсь танцевать на шесте. Приходи. Не пожалеешь.
Матвей…»
В баре она не появилась. Охранник беседовал со мной сухо, будто я взял взаймы и не отдаю. Вернулся на чердак, записку никто не читал, лежит, где лежала. В прихожей на трюмо комплект её ключей. Как-то всё нехорошо, серьёзно.
Под утро пришёл Ужас. Её нет. Всё. Она не вернётся. Будто из спины вырвали позвоночник. Сидел на полу, потом лежал. Чувствовал себя лужей, никак не мог испариться.
Месяц назад я был бодрым холостяком, жил сам по себе. Счастлив не был, но был спокоен. Посягательство на свободу считал враждебным выпадом. Теперь сижу, сохну по случайной девочке. Если она войдёт вдруг, запою «Аллилуйя».
Я не знал, что делать. Какая там работа, лежал, ходил, кричал. Возбуждение сменялось апатией, потом приходила паника, сдавливала горло. Казалось, вот сейчас я сдохну. Вдруг всё менялось, я понимал, вот и славно, что сбежала. Это ж какое наказание, растить в своей квартире такую швабру. Потом опять смотрел в окно. Думал, что там, за краем крыши. Если под сугробами булыжник, можно выбраться и сигануть. Потому что, сколько ж можно издеваться.
Приступы отчаяния тянулись до первой спасительной мысли. Она звучала так: я не стану ломать ноги и шею. Я верну её. Эти её закидоны — неизбежный довесок к красивой фигуре. Есть ради чего терпеть. Я её дождусь.
Ждал неделю. Она не появилась ни в стрип-баре, ни на чердаке. На звонки не отвечала. Я трясся, не спал, бродил по каким-то скверами, ненавидел местную погоду и жителей. На седьмой день отправился на другой берег Двины, в край непуганных деревянных бараков. Елизавета Петровна встретила меня как родственника. Напоила чаем и снова настоятельно рекомендовала валить домой. Сказала, что с Евой всё в порядке, она здорова, просто прячется. Не в первый раз. А вот я, если промедлю, получу разом напрасные слёзы, дальнюю дорогу, казённый дом и какие ещё там бывают мерзости в гадальном деле. Моё астральное тело и так уже дырявое насквозь, дальше будет хуже.
У меня заканчивалась виза. Я должен был уехать. Чердак оказался съёмным. Приходила его хозяйка, строгая латышская мадам. Я представился братом Евы. Заплатил ей до конца января, сходил на вокзал, купил билет. Если Ева не объявится ещё три дня, решил я, — выброшу её из головы. Не сразу, конечно. Попрыгаю на стены, напишу мрачный стих о женском вероломстве. Выпью ящик водки, разругаюсь навсегда с каким-нибудь случайным собутыльником. Ввяжусь в драку, мне набьют рожу. В общем, всё наладится. В конце января я уеду.
Выходные просидел в «Белом Носороге». Ждал её. Зря, конечно. Журналист с «макинтошем», он же бухгалтер, оказался писателем. Знаменитый Марк Ильчин, между прочим. Один роман в год и номинация на Букер. Мне казалось, он в Америке живёт. Собственно, бар и ресторан принадлежат ему. И ещё квартира на третьем этаже. Купил на гонорары. Он рассказал пару баек из жизни рестораторов. Я, в обмен, — историю любви тапёра и стриптизёрши. Закончил словами «Так они и распрощались». Писатель отреагировал странно.
— Финал не может быть таким кислым. В нашем мире другие законы. Ваша история только начинается. Но не радуйся. Зима будет долгой и обильной на потрясения.
Странный дядька. Если он прав, у вселенной есть три дня, чтобы что-то изменить.
* * *
Уезжаю. Успокоился, смирился. Всё неплохо вышло, если подумать. Когда прощался с ней в Питере, и мечтать не мог, что будет хотя бы этот январь. Предложите всё сначала — вместе с её бегством — повторил бы ещё раз.
Пора. Ключи оставил в щели за дверным косяком, как просила хозяйка. Сходил к бабе Лизе, поболтали с Серафимой. У них до сих пор стоит ёлка, под ней приличных размеров дед мороз. Почему-то бронзовый. Редкостный урод. И раскрашен странно, будто ребёнок гуашью размалёвывал железного истукана. Надо будет подарить им приличного деда мороза. Если вернусь однажды.
Бабка с внучкой сварили мне курицу, насыпали яблок. Чтоб поел в дороге. На прощание все обнялись. Уверен, баба Лиза в окно перекрестила мою спину. Все бы меня так тепло недолюбливали. Зашёл в «Белого Носорога», на удачу. Удача плевать на меня хотела. Времени до поезда полно, пошёл прощаться с писателем, выпросил автограф. У него ничего не меняется. Так же сидит, стучит по клавиатуре. Кажется, он курил здесь и до Большого Взрыва. И останется, когда Энтропия прихлопнет вселенную.
Ему не хватает слушателей, он долго гундосил какую-то теорию, объясняющую все человеческие несчастья. Весь мир, говорит, вовсе не театр, но литература. Бесконечный роман с шестью миллиардами персонажей. А моральные дихотомии, правда-ложь, любовь-ненависть, лишь повод для конфликта. Или вот два полюса: справедливость — беззаконие. Тоже пшик. А сколько страсти!
Религии врут, миром управляет не баланс добра и зла. Бывает, добрые силы бьются сами с собой. Или злые самоуничтожатся, оставив добро в недоумении. Конфликт перетекает в конфликт — вот и весь принцип всемирного сюжета. Отсюда понятно, отчего вселенная не терпит стабильности. Звёзды вспыхивают и пропадают в чёрной дыре, потому что такой финал царапает нервы. А потом взрывают её изнутри, ведь развязка должна быть неожиданной. Постоянства и благополучия нет нигде и никогда. В самых тёплых и комфортных странах то землетрясения, то военные перевороты. Хорошо жить вредно. Покой недостижим. Богу скучно смотреть на нас, умиротворённых. И счастлив тот, кто сам не терпит однообразия.
И да, если хочешь узнать будущее, просто оцени, насколько выгорел конфликт персонажей.
Стало интересней, когда заговорили обо мне. Мой отъезд не согласуется с его картиной мира. Я никуда не уеду. Законы драмы против. Миром управляет великий маятник драматической коллизии. И он-то меня не отпустит.
У нас с Евой всё впереди, говорит Ильчин. Мы друг другу мало крови выпили. Скорей всего, я останусь, получу по башке, переберу вагон гороха, посажу сорок розовых кустов и в финале обрету что-то совершенно дурацкое, вроде хрустальной туфли. А скорее, она растолстеет до восьми пудов и родит семерых. Или сопьётся, а я буду страдать.
Если честно, хотел бы родить с ней семерых. Было бы весело.
Ильчин складно звонит. Его монолог занял час, я и не заметил. Чушь, разумеется. Зато красивая чушь.
Поезд в семь. Я пришёл на вокзал с намерением всё забыть. Этот город мне вреден. Ладно бы, он просто вытряс из меня сбережения. Так ведь ещё и укусил за зад.
Я вставил в телефон питерскую сим-карту и набрал номер доктора Саши. Мой прежний мир обязан был вспомнить меня, вытащить отсюда. Сейчас Саша начнёт шутить в своей любимой манере медика-идиота, и сразу станет легче. Я расскажу про непогоду, как из круглого окна виден был кусок крыши, как хорош бывает засохший сыр после недели секса и что стриптизёрши только делают вид, что пьют. На самом деле, трезвые и хитрые. И ужасно непостоянные. И что устал и хочу домой.
Саша слушал молча. Мне показалось, он уснул там, под мои страдания.
— Послушай, старик, — ответил он без того родного дебилизма, на который я рассчитывал. — Ты не можешь уехать. Я как раз собирался тебя искать. Такое дело. Мы брали у Евы анализы. Помнишь? Тебе нужно её найти. У неё заболевание крови. Редкая инфекция, мононуклеоз, в очень нехорошей форме. Конголезская мутация. Я говорил, с кровью что-то непонятное, вероятность была ничтожной. Думал, пронесёт. Дулю. Найди её и тащи сюда. Ей осталось от силы пара месяцев. Потом лечить будет поздно, только купировать симптомы. А потом — всё, деревянный крест. Этот её, с твоих слов, закидон, той же природы. Болезнь лупит по нервам.
— Саша, у тебя в мозгу засел страшный сериал. Я видел её неделю тому, она прыгала как антилопа. И что значит пара месяцев?
— Я не шучу. Она умирает. Пока ещё ситуация обратима, но к апрелю останется только считать дни.
У перрона стоял мой поезд. Серые в яблоках проводницы мяли снег. Можно войти в вагон, заказать их вонючего чаю. Будет тепло. Высплюсь. Завтра с утра навру Кате, что скучал, глаза проплакал. А вечером торжественно напьюсь с Фридманом. К весне забуду, какие дураки живут за милыми рижскими фасадами. Елизавете Петровне пошлю телеграмму, пусть сами ищут свою невменяемую.
Я подошёл к вагону, потоптался. Посмотрел в глаза проводнице. Для спального вагона бригадир подобрал работницу, похожую не похожую на шпалоукладчицу. У неё были человечьи глаза и улыбалась она обеими губами одновременно.
Но я развернулся и зашагал к выходу в город. В небе зазвучали военные марши. Стало легко и пусто. Отныне я вне закона. Без визы, без жилья, без денег. Если поймают, посадят, потом вышлют и запретят въезд на много лет. Но я должен её найти. Вот и хорошо.
Искал всюду. Ездил в Юрмалу, напугал её родителей. Час трясся в электричке, потом бродил между ледяных дворцов каких-то рыбных магнатов. Думал, замёрзну. Если продать любую из таких дач, можно купить отличную виллу на Лазурном Берегу. Нравится же людям стучать зубами в этой лесотундре. Может быть, летом здесь исключительный парадиз? Не жарко, тихо. Иначе не объяснить любовь аборигенов к непогоде и промёрзшим соснам.
Родители смотрели исподлобья. Маму зовут Мария, папу Карлис. Отец здоровый, неловкий молчун. А мама такая красивая, только по дворцам и разгуливать с её ресницами. Посмотрела на меня пристально, смутила. Королева в расцвете. Если серьёзно целиться на Еву, придётся наворовать где-то деньжищ на подобные хоромы. Надо ж соответствовать. Надрываясь у Ашота и Гамлета и за пятьсот лет не наскребёшь на первый взнос.
Родители сказали, Ева у них не показывается. Она жила с дедушкой в Риге, дедушка души в ней не чаял. Так в Риге и осталась. Вышла замуж. Теперь разводится, снимает какой-то чердак в центре города.
Я рассказал об анализах, о болезни. Не очень внятно, всё-таки не врач. Сказал, Еву нужно найти и вылечить, срочно. Хоть бы и насильно. Мононуклеоз не шутка.
Мама Мария как-то сразу охладела. Не расстроилась, не разволновалась. Стала глядеть на меня, как на вокзального жулика. Она решила, я вру. Заговорила очень сухо. Может, сочла меня потерявшим разум ухажёром. Или заподозрила в корысти. Ева-то, завидная невеста, оказывается. Сказала, что сама позвонит Еве, накажет провериться в поликлинике. И всё, до свидания.
Я затараторил, стал суетливо уверять, что болезнь редкая, обычный специалист не справится с диагностикой, и только разжёг подозрения. Они переглянулись устало, будто я сегодня пятидесятый охотник за их принцессой. Предыдущие сорок девять сулили счастье в лотерее, графский клад и должность царицы Тринидада. Только выдайте им невесту. А я вот выдумал африканскую заразу, оригинал. Уехал ни с чем.
Никто мне не верит. Баба Лиза тоже не дрогнула. Посмотрела косо. Сказала, узнает по своим каналам, что за напасть. Представляю, что это за каналы. Прямая ментальная связь с Альфой Центавра. Или полководец Саша Македонский, вещающий посредством бегающего блюдца. Спрашивал у охранников в «Белом Носороге», они тоже ухмылялись. Полный город идиотов.
Лишь писатель, Марк Андреевич, оживился. Но он человек творческий, не вполне невменяемый. Как же, я подтвердил его теорию.
— Я же говорил! Я же говорил!
Думаю, у него беда с сюжетами. Через год накропает роман, в котором молодой скрипач сядет пьяным в поезд, вывалится где-то в Таллине и ну бегать по сугробам, спасать проститутку с добрым сердцем и бриллиантом в желудке. Марк единственный, кто обещал помочь. Сказал, что разыщет мужа. Хоть какая польза.
* * *
Гамлет Суренович прислал очень короткую эсэмэс — «Ты уволен». Второй раз за зиму увольняет, держиморда. Я отключил телефон, сказал: вот тебе!
Сыщик из меня чахлый. Не представляю за кем следить, кому бить морду, за какими окнами подглядывать. Сижу на чердаке, смотрю на небо. Наверное, стоит разыскать местных танцовщиц, чего-то вызнать. Показать фото сторожам в барах и дискотеках. Фото можно выкрасть у бабы Лизы. Хорошо бы ещё подружиться с каким-нибудь продажным полицейским, готовым за пятёрку взломать базу данных. Можно, в конце концов, ввязаться в опасные отношения с подозрительными личностями…
Но я, вместо всех этих полезных мероприятий, устроился в психушку санитаром. Это сосед бабы Лизы, Коленька, предложил подработать. Я похудел за месяц, он так решил, что от бедности. Правильно решил. Последние деньги отданы за аренду чердака. Зимой в Риге можно снять угол дешевле, за одни коммунальные платежи. Но мне без документов мельтешить опасно. И ещё — вдруг она вернётся. До апреля буду жить. Потом усохну от авитаминоза и бессонницы, как тот сыр. Очень романтично.
Так вот, в клинике есть лежачие больные, никто не хочет мыть им попы. Я согласился. На мою ставку оформят подставного деда, мне в конверте отслюнявят по 15 латов за смену. Это двадцать евро. Плюс больничная столовка, даждь нам днесь сардельку, макароны и кефир.
Работаю через сутки. От моего (нашего) чердака до бабы Лизы сорок минут пешком. Там меня встречает будущий гений психологии Николай. Мы садимся в звенящий от холода трамвай, кружим по Риге. До больницы час езды. Деревянные бараки сменяются аллеями и скверами респектабельного центра. Потом проплывают каменные громады, дома югендстиля. Здесь красиво и очень дорого. За ними начинается длинный парк, дальше идут портовые краны. Из заиндевевшего окна порт выглядит как один бесконечный бетонный забор. Устье реки делится на терминалы — пассажирский, лесной, угольный, контейнерный. Нефтеналивной можно угадать по запаху. Тут лучше не курить, даже на трамвайной остановке. За забором вышки, ангары, башни. Скучно. Психиатрическая клиника тут же, на острове в устье Двины. Обычно лечебницы строят в лесу. Шум сосен успокаивает порванные нервы, а бессистемное кружение облаков лишает мозг иллюзий, будто в суете есть смысл. Интересно, кому пришло в голову возводить больницу среди портового грохота и вони. Разве что основатель надеялся на бегство сумасшедших в иные страны. Благо, в трёхстах метрах ночуют ледоколы, сухогрузы и танкеры. Покинуть заведение очень просто. На проходной спит старушка, фигурой похожая на гриб. И такая же зоркая. А в заборе дырки размером с джип.
Николай буркнул вахтёрше: это со мной. Будто я мешок с капустой. Бабушке лень кивать всей головой, она махнула бровью.
Меня представили главврачу. Её зовут Даце, у неё дёргается глаз. Коля шепнул, у многих психиатров возникает странная симптоматика. Будто они переняли у пациентов тик или сверхценную идею.
Потом был инструктаж с экскурсией. Коля водил по больнице, объяснял вполголоса:
— Главное — безопасность. Громко не говорить, задом к больным не поворачиваться, в прыжки с крыши с ними не играть. Голых женщин не приводить.
Между прочим, предыдущий главврач погиб прямо в своём кабинете. Тестировал пациента. На секунду отвернулся, получил цветочным горшком в висок. Три года прошло, всего лишь.
Острые больные заперты в корпусе с решётками. Таких немного. Там видеокамеры и палаты с сигнализацией. Туда ходить мне не придётся. Разве что, бывает, расстроится какой-нибудь Илья Муромец, тогда все собираются, бегут крутить руки болезному. В период аффекта у них сила страшная. Раньше лежали два спецназовца, Саша-Молодой и Василь Василич. Саша служил наёмником во французском легионе. В Африке был, в Сербии. Потом повздорил с сослуживцами, кого-то пришиб, пришлось бежать. У него на теле следы сабельных ударов. Через всю Европу пешком пришёл в Латвию. Тогда ещё границы были. Саша переходил их по дну рек.
Поселился у мамы. Но нервы ни к чёрту, расшумелся, соседи вызвали полицию. Саша полицию выбросил в окно. «Войдите как положено», — сказал. Приехали антитеррористы, отряд «Альфа», их тоже в окно. Потом подтянулись мы с Вадиком, заболтали его, навалились, связали. Полгода Саша тихо ходил и вдруг опять разволновался. Не могли совладать. Дерётся, сволочь, очень ловко. Инструктор по рукопашному бою. Тут и отправился к нему Василь Василич. Тихо так вошёл в палату. Ни шума, ни лишних нервов. Через минуту вышел — забирайте, говорит. Саша лежит на койке, смотрит в потолок, не может пошевелиться. Я просил Василь Василича, покажи заклятие стеклянного глаза против спецназовцев. Он показал. У меня свет в очах потух — и всё. Ничего не помню.
Про Василь Василича знаем, что служил в секретной части. Диагноз — шизотипическая психопатия. Живёт в окружении мифических существ, рисует картины. Тихий. Думаю, он здоров на самом деле, просто прячется от коллег.
— Ты говоришь, «спецназовцы раньше были».
— Василь Василич, и сейчас здесь. В третьем корпусе. Руководит кружком живописцев. А Саша сломал шею. Сам себе. Сел на стул, крутанул руками голову — и готов. Они в Африке разнимали два племени. Поступил приказ оставить аборигенов как есть. Легион отступил, за следующую ночь племя номер один порубило племя номер два. Детей, старух, всех. Диких гусей вернули назад, а охранять уже некого. Мясо и тучи мух. Саша не выдержал сновидений. И все мы, со своей гуманистической психиатрией, помочь не смогли.
Зато наша больница — чемпион восточной Европы по ландшафтному дизайну. Среди психушек. Наши шизофреники самые прилежные. Семена ноготков сажают с миллиметровой линейкой. Ещё есть театральный кружок, в нём ставят итальянские комедии. Выходит живенько. Режиссёр приветствует импровизацию и нестандартные прочтения, у нас этого — завались.
Вот там, дальше, пятый корпус. В нём лечатся добровольцы. Сами пришли. Им здесь лучше, чем на воле. Три телеведущих с нервным истощением, математик, перестал понимать цифры, четверо проигравшихся богачей плачут об утратах, переживают экзистенциальный кризис.
И три десятка состоятельных домохозяек, жёны бизнесменов. Есть хорошенькие. У этих депрессия. Годы безделья выжигают в человеке радость жизни. Некоторые требуют, чтобы их выкинули в окно. Сами прыгнуть не могут, сил нет. Просят яду, предлагают денег. Это самые тяжёлые тётки, хоть и не опасные. Иногда с импульсивными кататониками легче, чем с ними. Тяжелы они не телом, характер дурной.
— Кататонии, которые воображают себя торшером?
— Если кататонический ступор, то да. Больные неделями не меняют позу. У нас есть один такой. Раз в три года приходит в себя, помнит всё что происходило. Кто как смотрел и кто издевался. Наговорил гадостей санитарке, которая с него пыль вытирала как-то небрежно. Сейчас опять считает себя мебелью.
А есть другой вид возбуждения, импульсивное кататоническое, там наоборот. Больной кидается, убить может. Обычно, буйных заговаривают бабушки-санитарки. Побормочут, попричитают. Глядишь — и успокоился человек. Иногда оборачиваем мокрой простынёй. В тяжёлых случаях прикручиваем к кровати. На два часа, не больше. Специальными такими вязками. Смирительные рубашки под запретом, не гуманное средство. Ну, а если видно, что кончится плохо, прописывают электросудорожную терапию. Это имитация эпилептического припадка. Эпилепсия противоположна шизофрении. Клин клином. Конечно, крайняя мера. От перенапряжения у больного рвутся мышцы и даже кости ломаются. Зато после неё любой тиранозавр становится не опасней помидора…
Вот этих помидоров мне и предстояло умывать. У Булгакова кот говорил, что нет работы худшей, чем кондуктором в трамвае. Он многого не знал о жизни.
Мне было проще, чем тем, кто жил здесь годы. Я мог сбежать в любой момент. Грязно, противно, страшно. Это место покинул Бог, оградив на прощание забором.
Больные, впрочем, не грустили. У каждого свой мир, в котором ужасно, но не скучно. Они не нуждались ни во мне, ни в еде, ни в самой жизни. И потому были свободней всех нас, зависимых от дурных жён, жадного начальства и невыполнимых обещаний, которых мы даже не давали.
Эта мысль меня потрясла. Я вертел её по-всякому. Повторял, что вот люди, которыми никто не дорожит. И они сами ни за что не цепляются. Зато, когда тебе никто не верит, ты даже ненароком не сможешь обмануть, расстроить, никто на тебя не обидится. Это ли не абсолютная свобода. Такая пропасть кружит голову.
Я рассказал о своих духовных открытиях Николаю. Он ответил, что да, неподготовленные люди часто цепляют чей-нибудь метафизический бред, поначалу. Но ничего. Скоро пройдёт.
Записался в больничный театр, пианистом. Ставим Эдуардо Скарпетто. Комедии положений. Руководитель драмкружка называет меня Мотенькой. В марте премьера. Волнуюсь. Буду играть один за весь оркестр. Актёры не разбираются в бельканто, трубят серенады похоронными голосами. Заучили итальянский, как тарабарщину. Я сижу в кулисах, пианино называется Рига. Несколько клавиш врут на четверть тона, заклеил их скетчем. Чтобы не брякнуть случайно. Но всё равно брякал, пришлось фиксировать спичками. Зрелище, конечно, не академическое. Но если бы театры ценились за самоотречённость артистов, мы стали бы чемпионами не только в области фитодизайна.
* * *
Познакомился с тоненькой шатенкой Юлей. Она лежит в пятом корпусе, где богачи и богема. У них там заболел санитар. Я пришёл подменить — и словно в рай попал. Двери нараспашку, бежевые стены, цветы на подоконниках. Никаких тебе решёток. Из процедур — душ Шарко, отдельное меню и горный воздух из баллона. Пансионат Алупка. Вот только лица у гостей погасшие.
Она первая со мной заговорила. Собственно, я не сразу понял, что её речь не в пустоту. Ну, лежит, шепчет чего-то. В третьем корпусе больной однажды тоже шептал, повернувшись к стене. Никому не мешал. Оказалось, он производил резекцию кишечника, сам себе. Вскрылся и отпиливает по кусочку. Спокойный, как Будда. Поле такого выразительного поступка шёпот депрессивных дам вообще не интересен.
А потом я увидел её глаза. Ясный и разумный взгляд. Без параноидальной мути.
— Доктор, — шептала она, обращаясь скорее к белому халату, чем к его содержимому. — Я вам заплачу. Отравите меня.
Я ловко выкрутился.
— Отравить у нас стоит пять латов сорок сантимов. Через кассу в регистратуре. Но советую дождаться весенних скидок. Перед пасхой, всего за три лата, вы сможете получить стакан отличной цикуты. Или кураре. Только, чур, деньги вперёд.
Она не ответила. Подтянула колени к подбородку и закрыла глаза. Ей не хотелось шуток. Ей не хотелось жить.
Её зовут Юля. Если правильно запомнил, у неё реактивная депрессия, с элементами витальной депрессии. Внешней разницы нет. Лежит человек, тошнит его от самого себя. Но Коля сказал, разница большая. Витальная, значит несопоставимая с жизнью. Сил нет совсем, даже дышать. А термин «реактивная» объяснил так: это не «быстрая как самолёт». Это в значении «реакция на…» Человек сделал гадость и мается. К примеру, было у старушки шесть собачек, все любимые. И все сдохли под беспощадным трамваем. И она теперь считает, что могла бы их спасти, если бы отбросила трамвай в сторону. Или, если бы пошла другим путём, там бы её встретил бы не скрежещущий грубый трамвай, а тихий скоростной автобус. Это ж другое дело, куда элегантней.
Чувствует себя виноватой. Ей всё время чего-то хочется и жаль…
Коля в тот день много шутил. Он сдал сессию. И ещё, его пригласили в Германию на семинар санитаров. Две трети времени, небось, займут любимые Колины уроки рукопашного боя без нанесения вреда неразумному агрессору. В интерьерах лечебницы Колин юмор казался отдельным симптомом.
Мне же пришла в голову идея. Я напишу Юле смешное письмо. Выдумаю персонаж с историей, похожей на её. Он будет писать повести, будто бы из Юлиной жизни. Общение, говорят, лечит.
В тот же день я добрался до Юлиного анамнеза. Не скажу как, иначе меня разжалуют из санитаров обратно в музыканты. Если коротко, она разводилась. Немножко загуляла, влюбилась, будучи в браке. Неуравновешенный её супруг сотворил с собой что-то нехорошее. Не знаю, замешан ли тут грохочущий трамвай, но супруг оказался безвозвратно и окончательно испорчен.
Интересно, если б я сиганул с крыши, как собирался по одури, у Евы была бы депрессия?
Через пару дней, высвободив час, пришёл к Юле. На фоне других моих подшефных она казалась ангелом. Симпатичная. Может, будь она похожа на печёное яблоко, я бы не суетился. А тут захотелось раскрыть хрустальный гроб, поцеловать куда-нибудь, и пусть царевна оживёт. Когда красивое болеет, его жальче, чем если оно старое, хромое и покрыто немытой шерстью.
В моём кармане грелось от нетерпения письмо. Сочинял всю ночь, между прочим. История с терапевтической перепиской не выглядела достоверной, я надеялся добавить правдоподобия уверенным тоном.
Я сказал так:
— Добрый день, Юля. Мы решили подключить вас к экспериментальной программе. Что-то вроде групповой терапии. Общение происходит между больными разных клиник. Не напрямую, а по переписке. Пациенты со схожими проблемами делятся опытом преодоления недуга. Выздоравливающие помогают тем, кто только начинает свой путь к душевному равновесию. Раскрывают, так сказать, проблему изнутри. (Сам терпеть не могу канцелярский пафос). Я принёс вам письмо человека, пережившего потерю близких. Некоторое время он находился в тяжёлом состоянии, но сейчас ему лучше. Вот, возьмите.
И протянул конверт. Юля не пошевелилась. Даже не открыла глаза. Но я знал, она слышит меня. Отступать поздно. Я тут в роли врача. Понял, что ответа не будет. Спросил разрешения прочитать вслух. И стал декламировать собственный опус, иногда запинаясь, будто вижу его впервые.
«…Здравствуйте Юля. Меня зовут Алексей. Я пишу вам из Тверской психиатрической клиники. Я бы с радостью писал Вам из Парижа, но обстоятельства вынуждают наслаждаться природой именно в этой губернии. Под обстоятельствами я подразумеваю нашего санитара Борю. Он не пускает меня в Париж. Только в душ, в сортир и в столовую. Может отвести также на электрошок. Душ мне нравится, а электрошок ещё не пробовали. Слава богу. Говорят, после него почерк неразборчивый. Боря не настаивает на электрошоке. Только поэтому я и пишу Вам сейчас эти пронзительные строки. С другой стороны, писать из Парижа может всякий дурак, а из клиники — только настоящие проверенные дураки, со справкой.
У нас начался февраль. Много снега. Наш главврач верит в трудотерапию. Поэтому, всё что выпало, уже порезано на кирпичики и сложено возле кочегарки. Весной в этом месте разольётся море и кочегарка станет дымить из-под воды, как известный пароход „Титаник“.
Вчера привезли одну старушку. О ней рассказывают прекрасное. Она жила в обычной квартире, но её донимали инопланетяне. Пришельцы притворялись соседями, а сами светили сквозь розетку ядовитыми лучами. Не дожидаясь, пока по телу вырастут ложноножки, бабушка сама себе вызвала бригаду.
И вот приезжают санитары. Старушка сидит в постели. Пальто и сумочка при ней, собралась уже. Она согласилась спуститься вместе с медиками. Внизу ждал автобус. Причём шла по лестнице очень спокойно. Но лишь увидела „скорую помощь“ — стала драться сумкой и кричать.
Санитары поняли, у бабушки обострение. Хорошо, решили они, вовремя приехали. Больную замотали в одеяло. Она возмущалась, называлась чужим именем. Спрашивала, куда её везут. Вы, Юля, человек опытный, и понимаете, это самая настоящая дезориентация в пространстве и времени, очень важный, надёжный симптом. В пути „скорую“ остановила милиция. У нас в Твери все будки на колёсах проверяют. Полиция ищет взрывчатку. Кто найдёт взрывчатки больше других, получит премию и благодарность на полицейском собрании в клубе. Крикливую бабку тоже обнюхали собакой на предмет взрывчатки и поставили интересный диагноз — это не та бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала. Тут входит наша медицина и всё, говорят. Поехали.
Ещё у меня сосед. Тоже сам приехал. Он долгое время считал, где-то в Аргентине у него тётка живёт. Богатая. Очень любит его и даже скучает. Что приятно, возраст перспективный, за семьдесят.
Под воздействием аргентинского бреда мужчина сорил деньгами, хамил начальству. Позволял себе таких женщин, каких вообще никто не может себе позволить.
За его разум психиатрия билась несколько лет. Наконец, галлюцинация рассосалась. Человек зажил нормально. Выучился завтракать сосисками по тридцать рублей полкило, ушел из большого секса к водительнице троллейбуса.
И тут приходит это проклятое завещание. Теперь он сам сюда приехал. Для проверки сигналов, присылаемых в мозг глазами. Он им не верит. Всё-таки наша психиатрия такая психиатрия.
Юля, доктор наказал делиться с вами опытом. У меня нет никакого опыта. Я долго лежал, прикрученный к койке, теперь смотрю в окно, там снег падает. Пишу Вам письмо. Если Вы ответите, буду очень признателен. Нарисуйте хотя бы крестик на листе. И отправьте. Начать переписку можно с небольшого крестика. Глядишь, он к апрелю пустит побеги, а летом начнёт плодоносить.
Искренне ваш, Алексей…»
Юля смотрела на меня. Я не заметил, когда она повернулась. Нет, она не вскочила и не стала кружиться по комнате, напевая от счастья мелодии композитора Тухманова. Но она открыла глаза. Может быть, я льщу себе, во взгляде был интерес. Это длилось несколько секунд, мы смотрели друг на друга.
Потом её глаза погасли, ресницы сомкнулись. Я засуетился, стал объяснять принцип переписки. «Всё происходит без участия почты, через Интернет. Когда пациент находит силы печатать, то сам. Но Вы, Юля, можете диктовать мне. Поначалу можно вовсе не отвечать. Если Вы не против, я стану зачитывать приходящие письма. А там — видно будет. Нужно просто согласиться. Общение лечит».
Я склонился к ней, спросил негромко, но твёрдо:
— Юля, вы согласны?
У неё не было сил на ответ. Клиническая депрессия высушивает человека, выпивает мотивы и стремления. Больным не хочется ни есть, ни дышать, ни переписываться с Алексеями из Твери. И всё-таки, она шепнула «ДА». Шевельнула губами. И мне стало так легко, будто я только за этим «ДА» и приехал в Ригу.
Дежурства в больнице меня спасали. Сидя один в своём скворечнике, я впадал в ступор. Город и чердак застывали вокруг, как смола. Будто муравей к сосне, я прилип к этим шпилям, чугуну, граниту, к потёртому стулу, к кровати и окну в крыше. Становилось страшно, я выбегал в рубашке на мороз, возвращался, пил кипяток, обжигался. Иссякнув, вдруг обнаруживал в себе бычье упрямство. Я её найду. Переверну город. Набью рожи каким-нибудь местным мерзавцам. Подхвачу, её растерянную, на руки, проскачу двенадцать вёрст до ближайшего умного профессора. Я представлял, как она заревёт от благодарности и раскаяния.
Конечно, всё это чушь. Мне её не найти. Детективные сюжеты, в которых негр-наркоман знает важную информацию (нужно всего лишь отрезать ему уши, он всё расскажет) это не про меня. Я снова проваливался в апатию, сидел неподвижно. Потом кричал, бегал, глотал кипяток. По кругу и без толку. Как-то раз пытался достать из ходиков кукушку, всё ей объяснить, чтоб она время назад отмотала.
Трезвонил Евиным родителям, бабе Лизе, Ильчину. Ходил наугад в ночные клубы. Единственным союзником стал Марк Андреевич. Он разыскал нашего красавца мужа. Узнал, отчего же он такой бесподобный. Его зовут Рома Яблоков. Разбогател, перепродавая дома и пароходы. Владеет зданиями в центре. Жемчужина его империи и основа процветания — знаменитый «Дом с лабиринтом». Это огромный, дорогущий особняк на «посольской улице». Архитектурный памятник, охраняется комиссией Юнеско.
В доме шесть этажей. Построен в конце девятнадцатого века, в самом дорогом районе. Причём, вырос как-то вдруг. Там уже и места-то не было, строить. Будто раздвинул соседей. Первый его хозяин точно так же нахально влез в высший свет. Он был простым шкипером. Вдруг отгрохал дворец в квартале, где жили одни миллионеры. Смутил местную элиту, стал знаменит. Всё равно что ваш сосед-электрик купит вдруг Спасскую башню.
Шептались, шкипер работал на пиратов и что-то у них упёр, ценное. Что он бастард русского князя. Что в дальних странствиях выкрал секрет превращения куриного дерьма в изумруды. Но самая достоверная версия его счастья — Троянская.
Его звали Роберт Хехт, он бредил Элладой. И в компании с Генри Шлиманом раскапывал холм в том месте, где когда-то Одиссей перехитрил Приама. Потом они и Микены разрыли. Хехт вполне мог ополовинить клад-другой. Отложить себе кувшин с монетами. Жизнь его вчерне повторяет историю самого Шлимана. Зная одного, можем вообразить биографию второго.
Марк Андреевич любит поболтать. Прочитал мне познавательную лекцию о пользе усердия. Один настырный мальчик из бакалейной лавки трудом настрогал себе миллионов и должность профессора археологии. Мать его была богата, но слаба здоровьем. Не перенесла инфлюэнции. Папаша служил священником. Духовный сан не помешал родителю просвистеть деньги, оставленные супругой на воспитание детей. История Генри Шлимана начинается, когда его, избитого, нашли на берегу моря. Это было недалеко от Амстердама. Ему было восемнадцать. Сам он утверждает, что плыл юнгой в Венесуэлу. Корабль попал в шторм и затонул. Но, скорей всего, юношу незатейливо ограбили и настучали по голове. Шлиман был энергичней павиана и въедливей терьера. Позже писал, что одержимо трудится, поскольку безделье сводит его с ума. Устроился курьером, дорос до приказчика. За три года выучил семь языков и в двадцать четыре года уже представлял интересы голландских торговцев в Петербурге. Открыл своё дело, продавал чилийскую селитру и всякую промышленную химию. Женился на Екатерине Лыжиной, дочери адвоката. Тихая девушка, выйдя за богача, вдруг обнаружила такой дикий норов, что Шлиман сбежал от неё в Калифорнию. Там он удвоил состояние, открыв банк для золотоискателей.
Потом промышлял переправкой оружия через Мемель. В Крыму шла война, царь покупал много и дорого. Шлиману везло, как везёт только настоящим трудоголикам. В 1853-м Мемель выгорел до головешек. Единственные уцелевшие здания оказались складами Шлимана.
Однажды проворовался так, что лично Александр III грозился его повесить. Шлиман плевал на законы и правила, промышлял контрабандой. Фальсифицировал документы. Чтобы развестись с мадам Лыжиной-Шлиман, нанял лжесвидетелей. Вторую жену он купил за 150 тысяч долларов. А в свой «античный период» подделывал клады и объявлял выкопанные черепки личными вещами то Агамемнона, то самого Ахиллеса. Фиктивный клад Приама его жена пыталась пронести через таможню в овощной корзине, но не справилась с весом золота.
Шлиман обогнул Землю, стал знаменит как полиглот и умер в Неаполе из-за нерасторопности врачей. В гроб ему положили томики «Илиады» и «Одиссеи». Последней его женой стала юная гречанка.
Наш шкипер Хехт, конечно, помельче и пожиже. Но он следовал за Шлиманом и во всём ему подражал. Участвовал в раскопках. Видимо, прихватил на память немного побрякушек. Потом вдруг появился в Риге. Отгрохал дорогущий дом с ахейско-минойскими репликами на фасаде. В архитекторы пригласил самого Михаила Эйзенштейна, классика ар-нуво. Архитектор, кстати, приходится папенькой знаменитому Сергею Эйзенштейну, снявшему ту самую, скачущую по ступеням коляску.
Суть ар-нуво, на всякий случай, — простые геометрические формы, но с богатым декором. Маски, барельефы, вензеля, каменная растительность на фасаде. В Германии его зовут югендстиль. По оформлению дома можно узнать, чем занимается хозяин. У архитектора будут циркули и тубусы, у губернатора орлы. На дом Хехта щедро налепили триер, женщин в хитонах и голых атлетов с копьями. И бычьи головы, разумеется. Назвали «Дом Минотавра». Второй и третий этажи отвели под ресторан. В центре спланировали огромный зал для танцев и представлений. По периметру здания, собственно, лабиринт. Сплетение коридоров и кабинеты в тупиках. Каждый закуток посвящался мифическому персонажу. В кабинете Геракла лежали львиные шкуры, в комнате Горгоны зеркала и светильники с рожами змей. Кроме основных дверей, в кабинетах были потайные, для обслуги. Официант появлялся из-за портьеры бесшумно, пугая посетителей. И так же исчезал — будто сквозь стену. В этом был особый шик. Халдеи ходили в красно-чёрном, с рогатыми шапочками.
Лестницы за потайными дверьми вели на третий этаж, там располагались кухня и всякие запасники. Человек в бычьей маске встречал посетителей у входа и провожал через лабиринт до нужной комнаты. Это был как бы лично Минотавр. После ужина выводил обратно. Полный список кабинетов не знал никто. Персонал закрепляли за разными крылами здания и запрещали меняться. Более того, с некоторой периодичностью комнаты переоформляли. Клиент, желающий посетить непременно все кабинеты, ходил в ресторан, как на работу. Заведение было популярно, рижане записывались за полгода.
И ещё, Хехт пустил слух, будто в одном из помещений хранится ковчег с прахом знаменитого человеко-быка. Выглядит как декоративная фигура. Алчные клиенты наудачу воровали из ресторана атрибутику — скульптурки, кувшинчики, шкатулки. Хехт считал это презент-рекламой. Обыскивать клиентов запрещал. Посетители тащили мелочёвку, насколько совесть позволяла. Ещё он врал, будто ему удалось искривить пространство. Его лабиринт, якобы, бесконечен. Но вы же понимаете.
Потом случились Первая мировая и революция, общепит для буржуев заглох. Хехт пропал. Да он и старый уже был. В двадцатых года его наследники пробовали восстановить заведение. Не обладая нужной фантазией, прогорели. Бизнес развалился.
Сейчас в здании офисы. На всех этажах, кроме второго и третьего. На месте ресторана, скорей всего, пыль и паутина. Тёмные коридоры и ржавые механизмы потайных дверей. В городе шепчут, по лабиринту бродит дух Минотавра. Кто-то даже видел его в окне. Живёт он там, дескать. Выбрался из урны с прахом. Народ с радостью развивает фантазии, запущенные Хехтом.
Аренда в доме дорогущая. Завести контору в нём для многих дело престижа. Сейчас дворцом владеет фирма «Versis». Директор, на секундочку, наш дорогой муж, Рома Яблоков. Кем он приходится Хехту — непонятно. Нам он интересен только тем, что его жену зовут Ева Упите. Надеюсь, он не скормил её призраку быка. Адрес дома: улица Альберта, 7-а. Рядом с посольством Бельгии. Можно хоть сейчас пойти и спросить, не скучно ли ему без супруги зимними вечерами. И что он думает о её здоровье…
Подъезд дома под вывеской «Улица Альберта, 7-а» оказался закрыт. Я сквозь домофон убеждал какого-то робота, что Роман Яблоков просто взорвётся от гнева, если немедленно меня не выслушает. Вышел вежливый охранник в блестящем пиджаке, проводил меня в комнату без окон. Спросил в чём дело. Я представился врачом. Рассказал про опасность конголезской формы мононуклеоза. Сказал, что буду признателен за любую помощь в поисках Евы Упите. Хотел добавить, что она социально опасна и кусается, но сдержался. Учтивый охранник казался взволнованным. В его жизни редко происходят такие важные события, как снисхождение чумы на жену шефа. Обещал немедленно доложить. Вернулся скоро, с помощником. Ни слова не говоря, ребята взяли меня за штаны и воротник, выставили на крыльцо и отвесили такой изумительный пендель, каких я не получал с третьего класса. Ушлёпки. Тупиковая ветвь эволюции. Каждый из них был в полтора раза крупней меня. Я решил, что поубиваю их позже, когда вырасту.
Вылез из сугроба и пошёл домой, от души желая предприятию «Versis» и лично его директору Р. Яблокову нескончаемого поноса. Пройдя десяток шагов, обернулся на нехороший дом. Мне отчётливо не нравился югендстиль. Какой-то он вычурный. И водятся в нём грубые, невоспитанные люди. В окне второго этажа вдруг заметил движение, будто кто-то быстро отошёл от окна. Марк говорил, этаж пустует. Это могли быть просто блики. А может прощальный пинок достал до мозга и запустил галлюцинации. Я покрутил башкой и пошёл прочь. По пути совершенно убедил себя, что никакие это не блики. Это Яблоков запер Еву в лабиринте. И она выглядывает в окна. Зачем это надо, я не мог придумать. Зачем угодно. Потому что он маньяк, сатрап, кретин и собственник. Почему она не сбежит — тоже не понятно. Может быть, боится. Версия не дружит с логикой, зато всё объясняет. Во всяком случае, больше искать негде. Мне нужно проникнуть в дом и поговорить с ней. Утром заступаю на смену. Очень хорошо, ночью высплюсь и завтра всё спланирую.
* * *
Планирование пришлось отложить. В больнице полно работы. Перемыл всех своих сирых и убогих. Отвёз на процедуры неходячих. Потом пошёл в пятый корпус, к Юле.
Психиатрическое лечение сводится к таблеткам. Строго говоря, это и не лечение. Приведение к растительному виду. Если мозг зачах, его поливают сахарным сиропом. Если гудит от напряжения, глушат седативной отравой. И сами психиатры признают, единственное настоящее лечение — разговор по душам. Вот только на разговоры у врачей нет времени. Поэтому буйные психи лопают бензодиазепин ложкой и грустят взаперти, а тихие изучают трещины на потолке. Оторвать их от дел невозможно, потому что дел у них не бывает.
На мои шаги Юля обернулась, уселась в кровати. Прогресс, однако. Я справился о самочувствии. Вскрыл конверт и принялся читать.
«…Здравствуйте, Юля. Вы не ответили на письмо. Но у меня богатое воображение, я могу сочинить Ваши вопросы и сам на них ответить. Вот, например, Вы не спросили, как складываются наши отношения с санитаром Борей. Отвечаю: он редкий болван. У него деревянный мозг и деревянные на ощупь руки. Раньше я был счастлив, потому что не знал о существовании такого санитара. В будущем тоже буду счастлив, потому что выйду и никогда больше с ним не встречусь.
Отвечая на второй Ваш незаданный вопрос, скажу, кормят нас тут не очень вкусно. Зато меня навещает старинный мой приятель по фамилии Иванов. Он носит всякие жирные, копчёные и вредные продукты. Я ему ужасно признателен за такое пренебрежение к моему здоровью. Мы сидим в холле. Я весело жру, а Иванов жалуется на семейное счастье.
Вчера, например, говорил о мужской манере поддержания в доме порядка. Я с ним согласен, женщины в уборке недопустимо хаотичны. Без предупреждения вскакивают, нелепо машут шваброй. В сравнении с ними мужчины безупречны. Мы всегда действуем рационально и продуманно.
Например, Иванову с утра вставляли новые окна, намусорили. Он взялся подмести, пока жена на работе. Иванов представил, как его Лена вернётся и грохнется в обморок, так всё будет сиять. И конечно, поймёт, на ком дом держится. Он согрел чаю, внимательно всё спланировал. Первым делом, следовало спрятать кота. Коты — источники беспорядка и мусорные параноики. В каждой куче им мерещится мышь.
Дальше были крики, визг. Всё как положено при ловле котов. Коты не переносят, чтоб их хватал огромный дядька. Может, они избегают встречать октябрь на балконе. А может, никто ещё не ловил их, чтобы просто пожелать счастья. Обычно тычут мордой в преступления. Отсюда почти паранояльная подозрительность.
Если Вы тоже считаете, что для успешной уборки не обязательно запирать кота — значит Вы женщина. Я Иванова поддерживаю. Он сломал стул и пролил кровь, но победил. Накрыл животное одеялом и вынес.
На устранение препятствий ушёл час. Зато теперь путь к сиянию и гигиене был открыт. Пылесос у Иванова прекрасный. На полной мощности отдирает паркет, или даже асфальт. Иванов проверил исправность на пиджаке. Засосал из кармана мелочь, разобрал пылесос, вернул мелочь в карман, увидел, что фильтр не идеален. Побежал в магазин за новым. Купил шоколад, помидоров, копчёную курицу. Фильтров не было. Вернулся, допил чай, вспомнил про кота. Пошёл спросить, как протекает его жизнь. Но животное сбежало. Ушло бродить по балконам, всё в слезах.
Кота зовут Юрий, и звать его бесполезно. Когда кричишь с балкона „Юра! Юра!“, отзывается кто попало. Розыск котов выливается в утомительную перебранку с прохожими. Иванов осмотрел окрестности, молча. Настроение ухудшилось.
Теперь о соседях Иванова. Это милые пенсионеры. У них везде вазочки, салфетки, на балконе кожаные кресла. Вечерами они пьют чай, глядя на закат. Зачем нужно гадить им в кресла на прощание — никто не знает. Кот так поступает всякий раз, когда уходит навсегда. Каждые полгода. Какие-то детские травмы испортили ему психику. Иванов не может объяснить. Когда он повстречал кота, оба были уже не дети. Теперь кот Юра известен как первое в Твери животное-геронтофоб.
Опасно перегнувшись через перила, Иванов заглянул на чужой балкон. В креслах лежали предпосылки к убийству на бытовой почве. Автора нигде не было.
Иванов взял мыло, тряпку, пошёл к соседям. Никто не открыл.
Иванов не настолько пацифист и миротворец, чтобы прыгать по балконам. Он стал бороться за честь кота с помощью длинной удочки. Привязал к леске удавку — не вышло. Добыча ускользала. Пробовал налепить дела на липкую ленту, поймать в чехол от мобильника как в сачок. Всё впустую. Пришлось смахнуть улики на пол, докатить до щели в полу, куда грех и провалился, с глаз долой.
Вечерело. Пошёл дождь. Мастера по стеклопакетам поставили отлив чудесным образом. Дождь стал затекать Иванову в чай, который внутри квартиры. Иванов опять побежал в магазин, за герметиком. Пока отсутствовал, дождь по потолку проложил ручеёк в комнату. Телевизор пыхнул адским дымом и погасил свет везде. Закат мира приближался.
Иванов зажёг свечи и сказал:
— А идите вы в Крыжопль, со своим порядком.
И сел писать стихи. В его потрясающих по накалу ямбах блистали такие красивые рифмы, как „не в дугу — курагу“, „в жопу — антилопу“ и „изнемог — больше не смог“.
Вернулась жена, Лена. В квартире темно, грязь болотная, стул сломан, с потолка течёт. Телевизор воняет как вулкан, кот сбежал. На комоде горят свечи, Иванов пишет стихи.
Если вам понадобится однажды повернуть вспять коней апокалипсиса, возьмите дочь майора ВВС, намусорьте ей в гостиной и залейте сверху водой. Вы удивитесь, насколько покорённые ею когда-то мужчины лучше всех готовят, стирают и моют пол. А если запрячь в телегу, как удивительно быстро бегут.
Известный психотерапевт Хеллингер советовал не копить раздражение. Претензии, по Хеллингеру, следует высказывать. Но с уважением к слушателю, мягко, обосновано. Нужно подчеркнуть важность каждого пункта. Лена так и поступила. Она взяла твёрдую на вид ножку от стула и мягко спросила, в каком возрасте Иванову хотелось бы умереть. И подчеркнула важность этого вопроса, сделав несколько шагов в сторону жертвы.
В следующие полчаса Иванов устранил течь, вкрутил пробки, выгреб мусор, вытер пол и принёс с улицы кота. Чужого, но кому это важно, когда речь идёт о любви к жене. Весь вечер потом они жарили сырники и улыбались друг другу.
Я вчера звонил Иванову, он сказал мне „Привет, Ленка“ и что смотрит психологический сериал, потом перезвонит. Учитывая, что я никакая не Ленка, крепко его там накрыло. Цитировать стихи Иванова не стану. Слишком много в них интимных подробностей о жизни мужчин и пылесосов.
Юля, если у Вас нет сил писать мне письмо, пришлите фотографию. Взгляд женщины бывает выразительней, чем её тексты.
С надеждой на ответ, искренне ваш,
Алексей…»
Всё. Сложил листок, положил на тумбочку. Юля смотрела на меня серьёзно, но без той неподъёмной апатии, какая бывает в глазах при депрессии. Потом выбралась из-под одеяла, запахнула халат, нащупала тапки.
— Простите, я забыла. Как вас зовут?
Речь ей давалась тяжело. Говорила она чуть слышно, будто проталкивая слова сквозь закисшее горло. Я помог встать. Видимо, голова её кружилась. Мы подошли к окну. Смотреть было не на что.
Санитарка вела через двор группу печальных товарищей. Два медленных человека с лопатами курили под деревом, по ветвям ходила ворона. Воронье воспитание требовало нагадить на курящих, но птица всё не решалась потратить заряд, боялась промазать. Юля вернулась в постель, отвернулась к стене и больше не шевелилась. Может быть, уснула.
Я не знаю, зачем мне это надо. Я не вожу старушек через перекрёстки, не снабжаю салакой бездомных кошек. Наоборот, однажды огрел с плеча живую крысу, поварёшкой. И не жалею. Считаю, что отомстил ей за распространение чумы четырнадцатого века. Но вот жаль мне эту Юлю. Пишу для неё дурацкие тексты, сижу ночами. Только бы вытащить её из этого медленного чёрного ада.
Старушек мне не жалко. Они, конечно, несчастные, но им положено охать, ворчать и не понимать мысли сфетофора. Крест такой. Получивший сотрясение грызун тоже в законах жанра. Не думаю, что он обижается на меня. У него вся жизнь борьба. Каждый мучается сообразно своей социальной роли. А Юля не из этого мира. Тихая, умная, чего ей делать-то в психушке…
Помню, физичка в школе объясняла, что такое вакуум, через метафоры. Если выбросить лягушку в иллюминатор космического корабля, сказала она, животное тут же взорвётся. Очень переживал тогда за лягушку. Земноводное не планировало ведь осваивать космос, да ещё таким вычурным способом. Сидело себе в болоте, квакало на дождик. А её за лапу и в космос, межзвёздное ничто исследовать.
Ещё карпов жаль. Сколько раз покупал их, убить не мог, отпускал в реку. Они не сухопутные и у них такие растерянные рожи. Ты к нему тянешь хищные руки, а он так удивлённо из пакета смотрит…
И вот эта Юля, она как рыба в авоське, как лягушка в космосе, печальная и неприкаянная. Отчётливо не отсюда. Видимо, я узнал в ней себя. Я тоже не здешний. Сидел себе в Питере, строчил эстетские колонки, бряцал по клавишам. Носил галстук, между прочим. Нет же, любви подавай. Теперь бегаю с памперсами пятьдесят второго размера. Переживаю о порушенном здоровье заморских принцесс. Смотрю на себя из пыльных зеркал, как карась из аквариума.
* * *
Провинциальное общество взволновано историей питерского лабуха. Все уже знают, что приехал такой, Мотя Питерский. Полюбил Еву и мается. Охранник Паша из «Белого Носорога», на меня и не смотрел. Теперь выходит навстречу, спрашивает как дела. Марк Андреевич объяснил ему мою драму. Сам Ильчин стал позванивать. Переживает.
А здесь, в больнице, подошёл местный псих в законе, шизоид-спецназовец Василь Василич. Тоже интересуется. Ему Коля рассказал. У Василь Василича синие глаза, морщины южного человека и полированная лысина. Он сухой и очень серьёзный. Выспрашивает всё до мелочей, тонкие вопросы задаёт. Как-то незаметно я рассказал ему всё. Как живут Евины родители, что муж сволочь, красавец и дурак. Что баба Лиза сварила мне курицу в дорогу, я чуть не расплакался. А под ёлку вместо деда-мороза они ставят какого-то бронзового урода.
Мы играли с Василь Василичем в шахматы, у меня никаких шансов. Он похож на белого колонизатора, прожившего жизнь в Намибии. Не боится ни львов, ни шаманов. Рядом с ним очень спокойно. В случае организованной агрессии зулусов он возьмёт в руки тяпку и загонит аборигенов обратно на деревья.
Вчера сказал, мне надо идти внутрь. И посветил синим своим лазером даже не в глаза мне, а дальше, куда-то в желудок. Подвёл к углу третьего корпуса, объяснил, как вскарабкаться до второго этажа. Потом показал способ ножом и отвёрткой вскрыть стеклопакет. Занятные у них тут психопаты.
Идея штурмовать особняк родилась в психушке. И это очень символично. Весёлый задор здесь заменяет разум. В доме наверняка датчики движения. Почесаться не успеешь, прибегут мордовороты, почешут. Вероятность влезть в окно и оказаться в спальне принцессы равна нулю. Господи, что ж всё так нелепо-то…
Я пошёл в магазин поношеной одежды. Взял чёрную куртку, шапку, джинсы. На барахолке купил нож, отвёртку и фонарик. Как стемнело, отправился на дело. Дом с лабиринтом подсвечен снизу, синим и белым. Маски на фасаде напоминают лица пионеров, сочиняющих страшные истории. Здание похоже на сизый куб неясного погребального назначения. Одно хорошо, штукатурка отформована в виде больших кирпичей. Со слов Василь Василича, цепляясь ногтями за эти борозды можно легко взбежать наверх. Скалолазко, моё.
Обошёл квартал, приметил видеокамеры. Северная сторона меньше других защищена от нинзя-пианистов. Не сказать, чтоб всё сразу удалось. Во-первых, холодно. Во-вторых, снег белый, стена белая, я чёрный. Неудачно контрастный костюм. Такая графичность мне сейчас совсем не кстати.
Я обнял угол, медленно, медленно пополз вверх. С высоты полутора метров сорвался. Сказал очень много ярких слов в адрес латвийских красавиц, их мужей, питерских докторов и архитекторов начала прошлого века. Походил, помял пальцы, полез снова. До карниза на втором этаже метров семь. Строители не экономили на высоте стен. Если сорвусь оттуда, следующий год проживу в гипсе. Вернусь в Россию в позе высохшей морской звезды. Ну и ладно, надоело тут корячится. Дома всё само собой наладится.
Пальцы онемели. Я лез уже не за невестой, а из упрямства. Я не помнил про любовь, про ехидных её родственников. Просто всё, что мне осталось — упираться и ползти. Прыжок вниз был равносилен падению в бездонное Никуда.
И я лез. Из вредности. Потому что я настоящий, а этот чёртов город полон призраков и дураков. Вот найду, оттащу её к Пивоварову и брошу. А сам уеду в Бразилию. Там загорелые девки носят мини в январе, это ж какое лекарство для израненной души. И тепло. Можно на пляже ночевать.
Чёртов стеклопакет открываться не хотел. Я балансировал на подоконнике, возился, вспотел, разозлился. Стукнул фонариком в стекло, получилось громко. Если разобью, охрана услышит. Опять вставил нож, чуть выше отвёртку. Как учил Василь Василич. Нажал сильнее. Сломаю, и ладно. Рама хрустнула, окно раскрылось.
Внутри тепло, пахнет старой пылью. Не видно ни рожна. Красные глаза из углов не светят, значит датчиков движения здесь нет. Я закрыл окно, с фонарём обошёл комнату, вышел в коридор. Сейчас придёт человеко-бык и намажет меня на хлеб. Стены отремонтированы недавно. Видимо, господин Яблоков хочет восстановить фамильное предприятие.
Лабиринт оказался всамделишным. Коридор раздвоился без всяких указателей направления. Причём, под косыми углами. Я пошёл направо и упёрся в стену. Вернулся к развилке, стал пробираться в другую сторону. Опять развилка. Писать на стенах «Здесь был Мотя» помогло бы, но это уже вандализм. Поймают, заставят платить. На одни только обои придётся вкалывать лет тридцать, если санитаром.
Бродил и бродил. Нашёл десяток тупиков и потерял направление. Не понимал, откуда пришёл и не ползал ли уже по этим развилкам. Несколько раз выбирался в кабинеты, в некоторых были окна на улицу. Но ориентироваться по заоконному пейзажу не получалось, улица не знакомая. Здесь легко можно плутать до рассвета. Марк говорил, в каждом кабинете потайная дверь, за ней лестница на верхний этаж. Там кухня и более дружелюбная планировка. Выйдя в очередную комнату, я стал простукивать стены. И правда, узкая полоска в углу вдруг подалась, повернулась. За ней винтовая лестница. Я поднялся, вышел в просторное помещение. Из пола торчали огрызки кабелей, трубы. На потолке вытяжки. Белый кафель. Будущая кухня. Стал заглядывать в двери. Первая вела к лифту, вторая в холодильник, способный заморозить цельного слона. А третья дверь открылась на балкон. Или бельэтаж, вокруг огромного холла. Бесконечное, пустое пространство. Марк говорил, в центре здания зал, я не представлял, что он может быть таким необъятным. Здесь можно строить дирижабли. Очень высокие стены. Паркеты зала принадлежали второму этажу, а потолок был уже на четвёртом, наверное. Я же оказался в середине, на подвешенном по периметру балконе. И здесь был слабый свет. Видимо, где-то горели аварийные плафоны.
Собрался уходить, но вдруг возникла музыка. В центр зала вышла босая дева в неопределённой белой хламиде. Вряд ли платье, скорее ночнушка. Одна, белое пятно в чёрном пустом пространстве. Она подняла руки и стала кружиться. Лица не разобрать. Но я узнал её силуэт. Ева.
Женская пластика — моя слабость. Все эти места их сгибов… Красота не бывает статичной. Сводит с ума не форма глаз, не белые зубы. Не сами по себе ноги, а только лёгкость, с которой они ступают. Посмотрите на фотографии: чем яснее на снимке движение, тем фото живее. Или, к примеру, дерево красивее бревна лишь тем, что бревно — венец статичности. А изогнувшаяся сосна — единственный и лучший способ изобразить ветер, который иначе и не нарисуешь, он невидим.
Многие женщины знают, что смысл обаяния в движении. И никогда не встанут перед фотоаппаратом в позу бревна. Хоть чуть-чуть, но изогнутся упруго, чтобы зритель предчувствовал взмах, шаг или поворот головы.
Бывает, недурная вроде бы мадемуазель поворачивается и идёт прочь. И сразу видно, какая она корова. Тяжёлая и сутулая. А иногда наоборот, сидит, неприметная. Но поднимется тебе навстречу, и отрывается внутри какой-то пузырёк. И ты уже косишь в её сторону, и постоянно помнишь, где она.
Я бы стоял так и смотрел много лет. Язык не приспособлен описывать танцы, вяжется узлом. Пушкин рискнул писать танец Истоминой. Не в обиду поэту, вышло так себе. Из текста понятно лишь, Александр Сергеевич хотел бы изучить танцовщицу вблизи, притушив освещение. Я же подавно не справлюсь с пересказом Евиных кружений и перетеканий. Представьте себе сами что-нибудь прекрасное, умножьте на пять, получите примерно её танец.
Не знаю, как долго это длилось. Так по пробуждении сложно бывает понять, как долго ты спал. Музыка вдруг смолкла. Ева повернулась и деловито зашагала прочь. А я всё прятался за колонной. Опомнился, когда ей остался десяток шагов. Вот дверь, и сейчас она скроется. Вдруг очнулся, но чёрт меня дёрнул пошутить. Я был уверен, она узнает меня по голосу. И обрадуется, как в первый раз. Я перевесился через перила и заревел:
— Женщина в белом балахоне! Вернитесь!
Мне казалось, выйдет удачная шутка. Но, отражённый от стен, мой призыв превратился в звериный рык. Слов бы никто не разобрал. Эхо ещё не улеглось, а она уже неслась прочь, рассыпая на бегу какие-то бусы. Летела, подхватив подол. Я напугал её, дурак. Теперь нужно было догонять. Перелез через перила, повис на руках, до пола осталось метра четыре. Грохнулся как мешок с картошкой. Вряд ли кто-нибудь полюбит меня за изящество и пластику. Другое дело, за редкой силы разум. Побежал за ней — и тут в зале погас свет. Будто глаза высосали. Где-то в паутине коридоров, она повернула рубильник и теперь убегала всё дальше. Понятное дело, сейчас на её место примчится стража. Я позвал по имени, во всё горло — ничего не изменилось.
Свалившись с балкона, я разбил фонарь. Он оказался плоть от плоти этого тёмного города. Тоже враг. На ощупь добрёл до стены, подсветил телефоном дверной проём и вышел в лабиринт. Тут они меня искать замаются. И чёрт с ними. Главное, она здесь. Я вернусь сюда на танке. Буду проезжать сквозь стены. Проплутав минуты три, нашёл кабинет с окном на улицу. Открыл и спрыгнул в сугроб. Уже не заботясь, видят ли меня камеры и не зарыта ли под снегом засада. Я вам покажу, как связываться с выпускниками Питерской консерватории. Это только с виду мы задохлики. На самом деле, те ещё Тесеи.
Сугроб попался по грудь. Еле выполз. Домой пришёл мокрым. Никто за мной не гнался. Я развесил костюм преступника на стульях, придвинул к батарее. Час отмокал в душе и на следующее утро пришёл в больницу с опозданием. Проспал.
«…Здравствуйте, Юля.
С Вами приятно общаться, Вы совсем не перебиваете. Чем безмолвней собеседник, тем приятней разговор.
Я хочу рассказать, как играл в детском вокально-инструментальном ансамбле. Мне было двенадцать лет. Молодость уже заканчивалась, хотя со стороны так никто бы не сказал. Наш музыкальный коллектив был приписан к клубу ткацкой фабрики. Кроме нас, брутальных рокеров, в клуб ходили ещё пятнадцать женщин неясного музыкального вероисповедания. Для удобства их разделили на два ансамбля, „Ассоль“ и „Ноктюрн“. Обе команды желали друг другу сдохнуть в муках. До поножовщины не доходило лишь потому, что силы без остатка тратились на любовь к искусству в лице худрука Лёни. Многие считают, нет лучшей доли, чем руководить женским коллективом. Это верно лишь отчасти.
Лёня говорил, например, пианистке:
— Стаккато, Жанна! Умоляю вас, ещё более стаккато!
Женские сердца таяли от таких слов. Лёне приходилось себя сдерживать. Безбрежное сердце, он обожал всех. Он хотел, и не мог рассыпаться на пятнадцать маленьких Лёнечек. И ещё, он был женат на женщине без слуха. Представляете, как она ревновала?
Дамы пели лирические произведения. А у нас, юных музыкальных хулиганов, с репертуаром были проблемы. Лёня утверждал, петь про секс нам рано. А про всяких малахольных Буратин, мы считали, унизительно. Других песен Леонид не знал. Только про любовь и её ужасные последствия. Когда руководишь клубом на ткацкой фабрике, все мысли об одном.
Я недоумевал, чего он возится с этими старыми коровами. Им было по 22, а то и по 23 года. Солистке Ире скоро ожидалось вообще 26. Непонятно, как она выходила к микрофону и не рассыпалась, птеродактиль.
Теперь-то, догадываюсь, у неё водились ноги, попа и другие слагаемые женской красоты. И вся она могла быть ничего себе. Но в двенадцать лет мужчина не склонен прощать недостатки.
Участницы обожали музыку с маниакальной страстью. Слушать их было невыносимо. Они мучили гитары, рояль и слушателей. Они издевались над своими же подругами по текстильной промышленности, в их же клубе, после всяких перевыборных собраний.
Чтобы коллективы звучали гармоничней, Лёня прятал в кулисах своего консерваторского друга Пашу. Паша шпарил на йонике. Сам Лёня гитарасил со сцены. Выходило живенько, швеи-мотористки хлопали.
Паше тоже нравились старые коровы. Ему хотелось бы оттянуть на себя парочку, или больше. Но был он маленький, в очках и в кулисах. Артистки на него не глядели. У них было соревнование, кто первой укусит Лёню за губу. Или за что-нибудь.
И тогда Паша изобрёл цветомузыку. Это был посылочный ящик с клавишами от пианино. Адский прибор с оголёнными контактами. Нажимаешь „соль“, внутри опасно трещит электричество, сыплются искры, и на рампе загорается оранжевый фонарь. Или синий. Паша сыграл для примера небольшую композицию. Девушки сразу поняли, какой он редкий смельчак и повелитель фейерверков.
Начался концерт. Коллектив запел юмористическую песню о безответной любви в плохую погоду. Паша грянул на цветомузыке. Полетели синие и красные брызги. Он был весь как демон сиреневых молний. Потрясённые ткачихи не справлялись с зайчиками в глазах. Во втором куплете, на словах „если б сзади подошла ты“, Пашин ящик загорелся. В небе хлопнуло, свет погас, женский скулёж смолк, будто весь ансамбль мгновенно и беззвучно застрелили. Лишь в темноте, яростно матерясь, Паша сражался с пламенем.
Конечно, это был успех. Музыкант, изобретатель и комсомолец Паша тушил заводское имущество сорванной портьерой. А пятьсот ткачих взволнованно следили, как он лупит стихию сперва кулисами, потом чьим-то пальто. В победе Паши над продуктами Пашиного разума никто не сомневался. Герой забил цветомузыку насмерть. Ему аплодировали, как какому-нибудь Моцарту. Включили свет. Мотальщицы и чесальщицы стали расходиться.
В целом, концерт удался. И даже лучше, что раньше закончился. Многих дома ждали дети, некоторых — мужья.
Паша после выступления исчез. Скорей всего, женился. Совсем неудивительно. На ткацкой фабрике иногда достаточно выйти во двор, чтобы обрести счастье. Оно прыгает на спину, как рысь. А если ты зарекомендовал себя мужественным пожарником, можешь и до двора не дойти.
Я с тех пор вырос и разучил множество скабрезных песен. И как-то раз отважно угнал трамвай вместе с пассажирами. Мне хотелось понравиться одной белошвейке. Её в тот вечер звали Викой, в тот вечер ей было 23. Она клялась, что в душе певица и разрешила укусить себя за мякоть ноги. Я целый год потом выгуливал её овчарку. Это было намного опасней, чем тушить занавесками посылочный ящик, но мне нравилось. До сих пор за ней скучаю.
Милая Юля. У нас в больнице ещё зима. Санитар Борис бродит мрачный, задумчиво ревёт, не может найти свою берлогу. Если до весны не выспится, всё лето будет ходить сонный и злой. И пусть. Главврач сказал, как только сойдёт снег, меня отпустят.
Обнимаю Вас.
Искренне Ваш,
Алексей…»
Сегодня Юля слушала сидя. Даже улыбнулась, два раза. Я воодушевился, стал жестикулировать, дочитал стоя. Потом вспомнил, что письмо не от меня и такая вовлечённость ни к чему. Ну и ладно. Мы вышли во двор. Последняя неделя февраля, на улице течёт и тает. По метеосводкам, с воскресенья вернутся морозы, но пока солнце, синицы скачут. Гуляли под руку, перемыли кости встречным санитаркам. Минут пятнадцать ходили, но всё равно. Я рад ужасно. Запатентую новый метод лечения. Со всего мира ко мне полетят караваны богатых женщин, грустных и красивых.
* * *
Объяснял себе происходящее. Не понимаю, зачем Ева прячется. Если её держат, сбежать проще простого. Значит, по своей воле. Но дело не в губительной для разума страсти, Яблокова она не любит. А если бы и любила, к чему запираться-то?
Вероятней прочих версия шантажа. Он ей угрожает. К примеру, она прознала что-то такое о его делишках. Тогда ему даже выгодна её болезнь. Помрёт и всё. А может, он сам её заразил. Тогда непонятна позиция родственников. Не могли же они настолько рассориться с дочкой-внучкой, чтобы плюнуть на её здоровье.
Или, они все вместе берегут Еву от некой внешней угрозы. Прячут. Но от кого здесь можно прятаться? Это же не Колумбия, где женщина стоит два мешка героина. Выглядит, будто она проглотила фамильный бриллиант и отказывается выплёвывать. А может, прознала рецепт их страшного молочного супа с овощами. Я пробовал, это же настоящее химическое оружие! Люди, умеющие такое готовить сами по себе угроза обществу. Их, правда, не следует выпускать на улицы.
Вечером мне позвонили. Номер не определился. Незнакомый дядька сказал загадочное:
— Матвей Станилевский? Меня зовут Юрий. У меня есть нужная вам информация. Приходите сегодня в девять вечера на перекрёсток улиц Элияс и Дзирнаву. И лучше будет, если придёте один.
И повесил трубку. Мадридский двор. Информация у него есть. Ну-ну. Если потребует денег за важные сведения, пообещаю ему рай после жизни. Платить мне нечем.
С другой стороны, звонивший мог быть той самой угрозой, от которой прячут Еву. Увидал её танцующей, теперь преследует. Проснулся в нём псих, мало ли. Пока ничего не натворил, с ним действительно ничего не сделаешь, можно только прятаться. Если это он меня нашёл, то мы его шишечкой по чайничку. Я снял с ходиков бронзовую шишку и положил в карман. На всякий случай.
Улица Элияс начинается в дебрях центрального рынка. Нужно переплыть гомонящую толпу и грязь торговых рядов. Киоски, павильоны и палатки долго тянутся, но всё-таки переходят в склады, потом в длинные заборы и тёмные дома. Машины по этой улице не ездят. Я прошёл несколько кварталов, нашёл нужный перекрёсток. Снега много, фонарей мало. Собственно, один на всю улицу светильник. Зато приятного медового цвета. Так себе место для деловых встреч. Девушку я бы сюда не повёл дышать кислородом. Заборы чёрные, в сугробах зимуют авто давно забытых марок. Из-за одного такого железно-снежного холма мне навстречу вышел человек.
— Здравствуйте, вы, Матвей?
Человек улыбнулся широко и радостно, совсем как Гагарин. Я почувствовал, что это хороший человек. У нас общая цель и, наверное, мы подружимся. И разжал в кармане ладонь, выпустил шишечку.
— Да, это я.
Мужчина улыбнулся ещё шире, как-то неловко нагнулся, взмахнул — и в моей голове взорвалась ртутная лампа.
Очнулся в белой пустоте. Болела башка, ныли рёбра, в груди нехорошо хлюпало. Гагарин неплохо меня отделал.
— Ну что, Бильбо Бэггинс, изучил город?
Голос был Колин, но неприятно резкий и с тройным эхо. Я разлепил глаза. Знакомая палата. Пятый корпус.
Коля рассказал: меня нашли прохожие. Вызвали «скорую». При мне был мобильный телефон, кошелёк и в нём три лата. В кармане бронзовая гирька от часов. Врачи выбрали в списке моих номеров бабу Лизу, позвонили, та прибежала к Николаю, заплакала: «нашего Мотю убили». Коля договорился с бригадой, «неотложка» отвезла меня сразу в психушку. С радостью, безымянные отбивные другим больницам ни к чему. А сотрясение и в нашей родной клинике прекрасно лечат.
— Что интересно, — сказал Коля, — пока ты спал, к тебе приходила эта, депрессивная из восьмой палаты. Юля Муравьёва. Сидела тут, чего-то шептала. Главврач удивлялась. Она ведь полгода не вставала. А тут вдруг эмпатия, спрашивала, что с тобой. Интерес к людям. Думали, она галлюцинирует, но нет, сознание ясное. У неё курс лечения долгий. Предполагался. Положительную динамику ожидали к осени, в лучшем случае. А тут вдруг встала, ходит… Скажи, ты чего полез-то в этот Гарлем? Ты же вроде не колешься?
— Почему Гарлем?
Коля рассказал о заповеднике, где мою бедную голову обогатили информацией методом вбивания. В Риге есть разные районы. Мой чердак — это центр, старый город. Бывшая крепость и окрестности. Романский стиль, готический. Здесь каждый сантиметр на счету, и страшно дорог. Гостиницы, банки, парламент местный, называется Сэйма. Дворец президента. В Домском соборе шпарят Баха для засыпающих туристов. Жилья здесь почти и нет. Разве что чердаки, вроде моего.
Вокруг крепости улицы, застроенные при русских царях. Тоже красиво всё и дорого. Наш Дом с лабиринтом как раз в таком квартале.
Самые богачи живут за городам, вокруг озёр, где сосновые леса и шикарные дачи. Там резиденции послов, дома писателей.
На периферии рассыпаны бесцветные панельные ульи. Скучные, как во всём мире.
Непросыхающая голытьба собрана в паре мест. Есть такая улица Лабораторная, например. Там веками селились дети и внуки уголовников. Отсидевшим уркам традиционно выдавали здесь углы в бараках. Вечерние прогулки в этом оазисе — аттракцион для настоящих самураев.
И второй страшненький район, на юг от рынка. Там всегда жили наши хулиганы, со времён Петра. Район — клон Бомбея и Гарлема с поправкой на национальную неспособность русских вовремя остановиться. Коля рассказал, медсёстры специально просятся работать в поликлинике за рынком. Это хлебное место. Что ни день, перевязки ножевых ран и битых бутылками затылков. Здравомыслящие рижане туда не суются. Именно в этот уголок дружелюбия я отправился за знаниями.
Весть о посещении мною этой урбанистической клоаки взбудоражила всех. Меня почти полюбили. В больницу приезжал Марк Андреевич, привёз ананас и мандарины. Приезжала баба Лиза с Серафимой. Сима набросала мой портрет. Я на нём забинтованный, но улыбаюсь. Видимо, заразился от Гагарина. Василь Василич приходил, ничего не принёс. Сказал: «Привет, котлета». И шепнул, что кой-чему меня научит, потом. Даже Паша заглянул, охранник из «Белого Носорога». Съел ананас, помолчал и уехал.
И, конечно, Юля. Войдёт, сядет и смотрит. Она знакома с Марком Ильчиным. О чём-то они шептались в коридоре.
Марк устроил консилиум светлых сил. Прямо у меня в палате. Присутствовали: Коля, два охранника из «Белого Носорога», Паша и Роберт, сам Марк и зачем-то Василь Василич. Против него никто не возражал. Силы Добра постановили: я собираюсь вломиться к Яблокову. Хорошо бы мне помочь, потому что сам я бестолковый. Меня при этом не спросили и даже внимания не обращают. Я забинтован как мумия, не могу встать с койки. Только слышу, пленум плетёт кружева моей судьбы. Думают, например, кому из ментов звонить, когда меня повяжут. Интересно, а если я решил плюнуть и жениться на пожилой миллионерше Нинель Платоновне из третьей палаты? Всё равно бы меня погнали на штурм?
Марк уверяет, одного меня пускать нельзя. Нужна группа поддержки. В сопровождении роты пьяных гусар я бы выглядел внушительней. Гусары бы приковали Яблокова к батарее и спросили, где он прячет юных дев. Марк Андреевич решил, что пошлёт со мной Пашу и Роберта. Этот Роберт, между прочим, два метра в холке и столько же в ширину, по-моему. Его даже полицейские кони боятся.
Я спросил сквозь повязку, интересно ли уважаемому собранию моё мнение. Вообще-то я не собирался никуда вламываться. Они обернулись, удивились. «Бредит», — сказал Коля.
Они думали я сплю. Сказали, мне сейчас размышлять, во-первых, нельзя, а во-вторых, нечем. Так сильно я ранен в голову. Штурм через неделю, не следует волноваться. Нужно спать и выздоравливать. Потому что тащить меня в бой на носилках — дураков нет. Тут Коля подошёл и чего-то мне вколол, для моего же блага. Свет в очах неторопливо погас, как в кино перед сеансом. Так, против своей воли, я покинул мероприятие.
Пришёл в себя, совещание всё ещё длилось, хоть и приняло иной вид. Сцена третья, те же и муж. На столе пиво. Роберт сидит в майке. Мужики дуются в преферанс. Я спросил, не смущает ли кого, что здесь психиатрическая клиника. Они посмотрели на меня с пониманием. Коля ответил, ничего, мой храп им совершенно не мешал, если я об этом. Я совершенно о другом, но не стал продолжать. Для заведения с такой вывеской на входе всё очень гармонично.
Всего за неделю я встал на ноги. И мы пошли.
Пока я спал, штаб родил новый план. Мне его пересказали. Рукоприкладство отменяется. Мы теперь мирные люди. Просто объясним всё, и нас впустят. Нам же только побеседовать. Первым войдёт Марк Андреевич. С ним Паша и Роберт. Потом Коля и я. Трое крепышей и два парламентёра. Против двух защитников и красивого Яблокова. Даже если они начнут пихаться, мы их самих запихнём.
Марк Андреевич взошёл на крыльцо, позвонил. Представился, дыша в дырочки домофона. Дверь открылась. Я спрятал лицо, на всякий случай. Почему-то Марк зашёл внутрь один, сопровождение замешкалось. Дверь закрылась, мы остались на улице. Минуты три нервно топтались на крыльце. Потом дверь медленно отворилась. Из чёрного её проёма, разогнавшись где-то в недрах коридора, вылетел известный писатель Марк Ильчин. Как настоящий болид, он прочертил в воздухе кривую и приземлился в надёжные Пашины руки. Никто не успел даже желание загадать. Роберт взревел и прыгнул внутрь. Защита опоздала захлопнуть ворота. Коля подскочил следом, я за ним. Паша бережно посадил начальство в сугроб и побежал к нам.
В коридоре свалка. Нас четверо, их двое. Из бестолковых — только я. Кончилось тем, что могучий Роберт навис над пыхтящей кучей, взял врагов за головы и стукнул друг о друга. Защитники обмякли и открыли путь к офису вурдалака. Наверняка, в душе они поклялись пересмотреть отношение к современной литературе, явленной им сегодня в лице известного писателя.
Секретарша приветствовала нас стоя. Мы не стали представляться, вошли. За столом сидел тот самый кудрявый георгин, от которого мы бежали с Евой. Молча оглядел нас всех, упёрся глазами в меня.
— Не унялся? Мало тебе?
Моя разбитая рожа не позволяла говорить с тем надменным превосходством, какого хотелось. Драматические диалоги пришлось опустить. Я начал с главного.
— Отпусти Еву.
Он демонстративно развалился в кресле, стал похож на наглого кота.
— Или что?
— Я знаю, она здесь. Дело не во мне. Дело в ней. Она больна. Есть две недели, чтобы остановить болезнь. А ты… А ты… — тупой кабан!
Неожиданно для себя же я кинулся на эту сволочь, попытался достать через стол. Противник увернулся. Я полез за ним, намереваясь кого-нибудь задушить, для начала. И хорошо бы, кудрявого. Я догнал его, вцепился. Мы повалились на пол, стали пыхтеть в партере. Я видел, мои соратники наблюдают баталию, но помогать не спешат. Подошли яблоковцы, смущённо встали рядом. Им тоже интересно было, врежу я их шефу, или он мне. И вдруг, за спинами зрителей бесшумно открылась дверь, в комнату вошёл Гагарин. Я видел его, но не мог сказать. А он глянул, улыбнулся по-детски открыто. Потом сделал за спинами что-то, отчего Паша и Коля, охнув, осели. Через мгновение рухнул и наш линкор, наш флагманский корабль Роберт Потёмкин-Таврический.
К чести яблоковцев, топтать лежачих не стали. Связали руки-ноги пластиковыми шнурками, аккуратно загрузили гостей в полицейский автобус. Помогли привести всех в чувство. Ментов вызвал лично Яблоков, когда услышал битву в коридоре.
Ехали мы молча, смотрели в пол. Свернули за угол, тут воронок остановился. Постоял минут пять, опять поехал и снова встал.
В клетку вошёл полицейский сержант, спросил, на каком языке мы предпочитаем разговаривать. Мы выбрали русский. Когда городовой выбрит, отутюжен как манекен в витрине, и говорит с таким мягким акцентом, с ним не страшно проводить время. Но он не собирался долго с нами водиться. Спросил грустно, понимаем ли, как нехорошо поступили. Ворвались в чужое имущество, причинили людям неудобства путём битья рож.
Мы стали кивать печально. Любой бы заметил сейчас, как ужасно мы расстроены своим гадким поведением. И признаём, что вышло как-то неловко. И нет на свете слов, способных передать как нам стыдно. Конечно, вряд ли мы сильно попортили чьё-то здоровье, но сам по себе поступок хамский. Каемся. Сержант спросил, обещаем ли мы больше так не делать. Мы подняли на него глаза, мокрые от слёз раскаяния.
Тогда полисмен перерезал наши путы и сказал, что сейчас выйдет, а дверь не запрёт. И очень надеется на нашу сознательность. Он верит, у нас хватит совести воспользоваться его оплошностью, дерзко сбежать и не портить впредь статистику правонарушений центрального района нашего прекрасного города.
— Идите вон, за Двину, и там хулиганьте, — сказал начальник строго. И вышел. И правда, дверь лишь прикрыл. Нам не хотелось огорчать этого доброго человека. По-военному быстро мы вылезли и затопали прочь. Настроение как-то улучшилось. В конце квартала нас догнал Марк Андреевич на своём джипе. Он объяснил, отчего этот добрый человек так добр. За пятьсот латов приступ человеколюбия может случиться с кем угодно.
Причём, деньги за нашу свободу первым дал Яблоков. Он подошёл к сержанту, попросил отвезти нас подальше и выпустить. Так, чтоб мы не сразу вернулись. И сунул две сотни.
Довольный полисмен поклялся доставить нас в самую глухую деревню страны. Через полквартала воронок остановил Марк Андреевич. Он тоже молил о свободе и сунул уже триста латов. Совершенно счастливый сержант с радостью пошёл навстречу народной воле. Ему так нравился сегодняшний день. Он сказал, если будут ещё ходатаи, он может подождать прямо здесь. Или сам подъедет куда надо. Марк Андреевич усомнился в том, что следует ждать ещё. Чудеса — явление парное. Тогда сержант отъехал за угол, чтоб побег выглядел достоверней. Побеседовал с нарушителями, а дверь запереть забыл. Вместе с ним арестовывать нас прибыла барышня в форме капрала, она даже из кабины не вышла. Ждала весны, до нас ей дела не было.
Марк высадил всех возле «Белого Носорога». Говорить не хотелось. Сплочённые общей войной, мужики пожали друг другу руки. Условились однажды посидеть за пивом. И разошлись.
Я поехал в больницу. У меня осталось письмо для Юли, нечитаное. Однако ж её кровать была пуста, матрас и бельё убраны. Юлю днём раньше отправили домой, как вопиюще здоровую. Я в растерянности посидел на её койке, будто она могла бы соткаться из воздуха. Тощие женщины в больничной одежде поступают со мной странно. Очаровывают, потом пропадают. Впрочем, гоняться ещё за одной русалкой я не собирался. С первой не разобрался.
Единственной радостью этого дня оказалась записка. Главврач Даце Карловна передала. Маленький конверт, меньше почтового, будто игрушечный. Подписано: «Доктору Моте». На листке аккуратные буквы с завитками:
«Здравствуйте, Матвей.
Меня выписали. Сказали, таких весёлых женщин им тут не надо. А я не ответила ни на одно письмо Алексея. Неловко. Но я совсем не умею писать писем. Вы сами ему сочините про меня, у Вас прекрасно получается. А я за это напою Вас чаем. Если найдёте минутку, позвоните. Мой домашний 26545–289.
Ваша Юля»
Юлин дом стоит на перекрёстке мощёных булыжником улиц, в шумном центре. Под самым окном поворачивает трамвай. Предвосхищая его проезд, все железное и стеклянное в квартире принимается звенеть. Юля открыла дверь, чего-то смутилась. Проводила в комнату. Мужские тапки в доме не водятся, пошёл гулять в носках. Хорошо помню нагретый солнцем паркет. К марту я так устал от холода, хотелось лечь в лужу света, прижаться к нагретым деревяшкам и заснуть. Паркет затёртый, горбатый я люблю такой. Юля дразнила коленками, куталась в халат, расставляла чашки. Спросила, приходили ли ещё письма. Я достал последнее, не пропадать же. Полночи вымучивал.
Она с ногами забралась в кресло, слушать. Внимательная, как сова. Не хватало попкорна, для цельности образа. Я стал читать.
«Здравствуйте, Юля.
Расскажу Вам о Норвегии.
У нас в больнице работает Лёша Вовк, знаменитый психолог. Жена его, Катя, тоже психолог. За обедом они говорят о влиянии антрекота на структуру личности. Я спросил их, легко ли жить психологу с другим психологом. Они всё подробно рассказали, и самое понятное слово было — „фрустрация“.
Летом они отдыхали в Норвегии. Это каменистая страна с тёмной водой и злобным климатом. В пути повстречали байкера, хмурого аборигена. Лёша выпускает ненужные подробности. Может показаться, они въехали в Норвегию, а навстречу байкер. Это не так. Они долго ехали, ехали, потом уже навстречу байкер.
Встреча произошла в придорожном кафе. У Кати в машине орал народный американский ансамбль ZZ-Top. Не в живую, только запись. Если бы Катя привезла с собой их самих, доверие было бы полнее. Но и так неплохо вышло. Байкер распознал в Кате человека. Он подошёл и признался интимно, что его зовут Чел. Представил и своего коня: „Катя, это Харли Дэвидсон“. Когда у твоего мотоцикла такая приличная фамилия, то не важно, как зовут тебя самого. Обычная вежливая женщина тактично упала бы в обморок от восторга. Но Катя любит тонкости, она психолог. Она сказала:
— Слушай, Чел, заведи мотор, я хочу послушать, как он бухтит.
У психологов это называется „знать, как почесать свинью“. Милтон Эриксон рассказывал об одном молодом человеке. Юноша был хромой и продавал работы Зигмунда Фрейда скотоводам Дикого Запада. То есть как бы дважды хромой, на голову тоже. Скотоводы отказывались покупать психологическую литературу. Упрямо избегали прогресса. У юноши даже возникло подозрение, что ему не рады. Однажды он шёл печальный после очередной не-сделки. И увидел весёлую свинью в тёплой луже. Взял камень и стал чесать свиную шею. У свиней нечувствительная шкура, чесать их надо чем-нибудь твёрдым и шершавым.
Юноше хотелось, чтобы хоть кто-нибудь его любил в тот день и благодарно хрюкал. Потому что скотоводы хрюкали неприязненно. Дружбу мальчика и скотины заметил фермер. Он подошёл и сказал:
— Малыш, я куплю все твои книжки, потому что ты знаешь, как чесать свинью.
Так вот, Катя знала, как почесать байкера. Чел завёл своего ишака. Катя послушала, покачала головой и сказала „ц-ц-ц“.
Чел был растроган. Он подумал цитатой из Толстого: „…откуда в этой русской барыньке такое понимание каменистой норвежской души?“ И не выдержал, позвал Катю кататься. Многие девчонки трусят ехать в темнеющий лес с бородатым мотоциклистом. Но Катя захотела оставить приятное впечатление о русских женщинах. И сказала весело: „Конечно поедемте, граф. Отворяйте ворота!“
Чел предупредил, чем выше скорость, тем держаться нужно крепче. Обними меня, бэби.
Когда они выезжали на дорогу, У Чела было счастливое лицо. Доверчивая Катя прижималась к нему в районе кожаной спины, мужчинам нравится такое доверие. А у Кати глаза были огромные. И как бы говорили: „Прощайте, маманя и люди добрые, сейчас я убьюся“.
И вот они вернулись с прогулки. Но всё стало наоборот. Катя светилась как галогеновая фара. А глаза байкера Чела выкатились, рот открылся и весь он посинел. Он как бы хотел сказать: „Прощайте, люди добрые, дышать мне больше нечем“.
Послушная Катя всё сжимала и сжимала кольца своих объятий. Она вела себя, как восторженный тигровый питон. Ей никто не сказал, что с торможением можно отпускать грудную клетку водителя. Она уже затянула Челу новую талию, в районе сосков. Ему бы хотелось немного воздуха. Но Катя считала, главное сейчас — безопасность пассажира. Конечно, потом её руки разжали. Байкер Чел с шумом всосал в себя половину норвежского кислорода. Теперь он знает, что граниты, фьорды, — это вовсе не круто, когда в мире есть объятия русских психологинь…
Юля, меня завтра выписывают. Может быть, мы однажды увидимся. Или спишемся, хотя бы. Но вряд ли это будет скоро. Мне в понедельник на работу, я обленился тут ужасно. Хочу спросить у психолога Кати курс противоленивой терапии. Боюсь, там окажется обычная русская жестокость: „Вставай, иди работай“ или „Чего лежишь, дармоед“. Если знаете что-то о нежных методах принуждения к труду, напишите.
Спасибо Вам за тихое Ваше внимание,
Всего доброго,
Искренне Ваш, Алексей…»
У Юли хорошо. Особенно, если без тапок. Тикают напольные часы. По виду им лет двести, здоровенные. Зелёный диван, классика жанра. На таких уютно целоваться, притушив торшер. Не удержался, представил, как держу хозяйку за руку и бочок. Она тихая. Наверное, перепугалась бы. Сначала.
Пили чай, Юля рассказывала. Папа военный. Сама она преподавала фортепьяно в музыкальной школе. Почти моя коллега. Была замужем. Так себе, не понравилось. Вышла в двадцать. А в двадцать семь влюбилась в другого, в женатого. До одури, до прокушенных губ. А он в неё. Его жена узнала, ревновала, маялась. Не хотела отпускать. Думали, она за деньги держится. Этот Юлин возлюбленный состоятельный человек. А его жена возьми и сигани с девятиэтажки. Пробила крышу грузовика, такой удар был.
И с Юлиным мужем несчастье вышло. Психанул, погнал свой «БМВ», разбился. После этого какая жизнь? Два покойника. В развале семьи всегда виновата победившая женщина. Значит обе смерти на Юле. Три года выжившие ходили параллельными дорогами — вроде вместе, вроде врозь. То есть, этот мужчина, он говорил, рассосётся, давай поженимся. Но внутри что-то сломалось. Кисла, кисла, потом и вовсе угодила в больницу. Врачи говорили, надолго. Три года лежала, только хуже становилось. И вдруг приходит доктор Мотя, со своей экспериментальной программой.
Юля помолчала.
— Скажите, Матвей, это ведь вы писали? Эти письма. Вы ведь придумали русского психа Алексея?
Она мне нравится. Как в детском саду, хочу подарить ей парусник, водить за руку и вместе обедать. Мне бы чуть постараться. Зайти ещё в гости, выпить бочку чая. К лету убедить себя, что влюблён. И срослось бы. Вон, диван какой зелёный.
Я разозлился. Вспомнил, зачем здесь. Стал рассказывать про Питер. Как писал рекламу для колготок и кетчупов. Про жёлтые Катины пирожки и чёрное пианино Ашота. Про Еву в белом пальто. Чем хуже, тем лучше, чего врать-то. Юля смотрела в чашку, потом в окно. Ничего не сказала. Только «пока» и «звони, если что». Чмокнула в щёку, улыбалась набок. Я знал, потом пожалею. Мне бы остаться. Но вспомнил чердак, наше с Евой ночное сопение. И как она бежала по снегу, когда я нашёл её.
Прощание скомкали. Я наврал про срочные дела. Обещал зайти ещё. Неловко обнял её и вышел. В трясущемся трамвае отражался в стекле и повторял своему отражению: ты дурак, боже мой, какой же ты дурак.
Штурмовать крепость Яблокова в третий раз я точно не пойду. У него там злой Гагарин. Такого из гаубицы только можно перевоспитать. Нужно Рому выманить. Он же, гад, не выходит почти. Бродит по своим тупикам и коридорам. Как дух бесплотный.
Я отправился на переговоры к бабе Лизе. К самой милосердной представительнице клана. Втайне я надеялся её завербовать. Наверное, предложи мне тогда кто-нибудь всемогущий заплатить жизнью, лишь бы всё по моему вышло — я бы согласился. Не потому что так важна цель. Просто надоело всё, хоть плачь. Увидеть Еву, что-то сказать, главное, а дальше хоть трава не расти.
Первый раз за зиму расстегнул куртку. С крыш течёт, прохожие переняли у котов манеру щуриться. Бабы Лизы подъезд так промёрз, весной в нём и не пахнет. Дверь в квартиру приоткрыта. Странно. Постучал — ответа нет. Сунул нос в прихожую, потом в кухню. На плите булькают чьи-то огромные кости. Какого-то крокодила поймали и варят холодец. Телевизор беседует сам с собой, уговаривает выбросить к чертям тефлоновые сковородки. От них исходит страшная угроза. Квартира напоминает корабль в бермудском треугольнике. Журнал «Наука и жизнь» рассказывал. Мотор гудит, винты крутятся, в кубрике кофе ещё горячий, вода из крана льётся, а людей нет. Будто вознеслись. Я обошёл комнаты — тишина. Сбежали все. Вытащил телефон, хотел звонить Марку. И вдруг услышал своё имя. Кто-то звал меня шёпотом из спальни. Спальня была пуста. Я только что проверил. Стало жутко. Взял на кухне кочергу, вернулся для детальной беседы с призраком. Под кроватью заворочались. Заглянул, увидел перепуганную Серафиму. Глаза как тарелки.
— …Утром бабе Лизе стало плохо. Схватилась за бок, упала, опрокинула кастрюлю с компотом. Я сидела рядом, пока «скорая» не приехала. В школу не пошла. Ну и вот. Бабушка позвонила тёте Маше. Это мама Евы. Ей добираться далеко, из Юрмалы. Она пока доедет. Бабушка позвонила ещё Роме Яблокову. Он тоже сказал, быстро не сможет. Тут её и увезли. Она велела выключить холодец в два часа. Ждать взрослых. Никуда не ходить. Ну и вот. А страшно же. Слышу, кто-то дверь открывает. Ну и спряталась под кровать. И тут заходит Минотавр. Настоящий. Огромный, воняет. Я его из-под кровати видела. На голове рога, а ноги всё равно в ботинках. Походил, походил, забрал деда-мороза и ушёл.
— Какого деда-мороза?
— Ну помнишь, у меня был такой, железный? Некрасивый. Я любила его.
Сима держалась героем, как тот спартанский мальчик с занозой в пятке. Не плакала. Только пальцы дрожали, мяли край юбки.
Кажется, я знаю этого Минотавра. И пора бы завязать ему рога бантиком. Чтоб не пугал маленьких.
Вдруг за нашими спинами мягкий голос сказал:
— Здравствуйте.
Мы подпрыгнули, обернулись. В дверях стоял шизоидный психопат Василь Василич. Вошёл тихо, как кот. Интересно, всё-таки, где он умудрился так загореть, если пять лет не выходил из больницы? Серафима сразу догадалась, это друг. Повторила историю похищения железного истукана, с некоторой уже театральностью. Показала, как подглядывала за чудищем и как оно ходило тут. Сказала, вообще-то страшно не было. Под кровать залезла на всякий случай.
— Значит, дед-мороз, — сказал Василь Василич.
— Ну да, — вздохнула Сима. — Он тяжёлый такой. Краска уже облезла. Всё равно жаль.
— А откуда он у вас?
Сима пожала плечиком:
— Да всегда был. В сарае валялся. Там целый сундук старинных игрушек. Бабуля говорила, ремонт в Доме с лабиринтом делали, оттуда привезли. Я деда мороза только оставила. Он полезный волшебник всё-таки, надо уважать.
— Ты молодец Сима, — сказал я. — Такими выдержанными бывают только королевы. (Сима любит истории про всякие монаршьи дела). Например, королева Елизавета однажды шла по дворцу. И вдруг её сбил с ног собственный паж. Королеву уронил, и сам сверху рухнул. Другая бы стала вопить, ругаться. А королева выбралась из-под пажа и сказала только: «Я считаю, вам нужно немедленно пойти и лечь спать». Он пьяный был сильно.
— Это как сбил, упал с потолка?
— Почему с потолка?
— Ну пажи, они же дети. Уронить с ног целую королеву, надо с какой-нибудь высоты прилететь.
— Да нет же, Сима. В жизни пажи — взрослые дядьки. Один напился, бежал по коридору, навстречу королева. Вот и столкнулись.
— Ну, потом-то ему отрубили голову?
— Нет. Даже не уволили. Королевы на дураков не сердятся.
Всех жалеющая Сима обрадовалась такому милосердию. Поболтала ещё о пустяках, совсем успокоилась, поставила греться чайник. Усадила нас дожидаться тётю Машу. Учтивая хозяйка, развлекла нас встречной историей из детской русалочьей мифологии. Цветистые детали сочиняла на ходу.
Обычный герой детских баек — абстрактная «одна девочка». В упрощённом сюжете она ведёт себя вызывающе и в финале её похищают злые силы. Чёрная-пречёрная рука или гроб на колёсах. Сегодня закручено было сложнее.
— А у нас один мужчина повстречал на берегу русалку. Их часто выбрасывает на берег. В приморских городах. Их можно отличить по холодным ногам. У сухопутных женщин ноги тёплые. Но никто ж не щупает, при знакомстве. Сразу ведут в дом. И ещё, они не умеют смеяться. Под водой темно и грустно, вот и не умеют. Они выходят на сушу, чтобы научиться. Кто рассмеётся в течение года, может остаться. Кто не сможет, должен вернуться в море. В следующий раз через тысячу лет можно пробовать.
Ну и вот. Человек рассмешивший русалку, может загадать любое желание. Русалки исполняют, но только одно желание. Так вот, тот мужчина увидел девушку на пляже, растрёпанную. Привёл домой. Стал жарить яичницу на двоих и опрокинул сковороду случайно. Испачкался. А женщина засмеялась. И как раз она оказалась русалкой. Расстроенный мужчина воскликнул:
— Ах, если бы я умел готовить, как Джейми Оливер!
Русалка сразу исполнила его желание. Теперь он работает в ресторане «Пирамида». Зарплата восемьсот латов. Неплохо, я считаю. А мог загадать дворец и собственный лес с оленями, например. И денег миллиард. Помогал бы пенсионерам своего района. Или бы приют для котов построил. У нас коты зимой мёрзнут…
— А кто такой Джейми Оливер, Сима?
— Один повар. Блондин. Ничего такой. По телевизору показывали…
Не хотел бы я собственный лес с оленями. Мне лучше домик на побережье, покой и волю. Я стал прикидывать, смеялась ли Юля над моими опусами. И не заказал ли я в тот момент какую-нибудь гадость для себя. Интересно также, какие у неё ноги наощупь…
Совсем скоро прикатила тёща моей мечты, Маша Упите. Выглядела усталой. От истории о Минотавре отмахнулась, снова Сима сочиняет. Уселась пить чай и под ласковым взглядом Василь Василича тоже вдруг разболталась.
— У нас с этим Минотавром столько дурацких историй. Всё прапрадед начал, шкипер Хехт. Фантазёр был, как Сима. Повернулся на древних греках. Привёз из-за морей телегу пустых жестянок. В том числе, некий горшок, очень ценный. С его слов, внутри сердце самого Минотавра. Или целиком Минотавр, пепел, прах, дух. Неважно. Хехт заливал, кто владеет ковчегом, тот навеки будет богат и удачлив. Буквально, куда плюнет, там черешня вырастет. Народ верил, устроил охоту за артефактом. Лезут с тех пор десятками в окна, в двери, ищут мифический прах бедной коровы.
Наша родня, если смотреть со стороны, правда преуспевает. А что мы все вкалываем как французские тяжеловозы, никто не видит. Даже этот зять мой, Рома Яблоков, хоть и пройдоха, но сделал очень много. Без него наследство нашего предка пропало бы. Сам он безродный шарлатан, ради того самого ковчега с прахом задурил Евке голову. Она всё «любовь, любовь». Теперь он уважаемый бизнесмен, на её деньгах. А она…
Маша стрельнула глазом в мою сторону. И продолжила:
— Он работал у нас управляющим. Разбирался с арендаторами, тряс строителей. Дом записан на Еву, вот они и досотрудничались. После свадьбы Рома затеял ремонт в Доме, всё перевернул, ничего не нашёл. До сих пор верит, мы прячем сокровище. Мы разругались, не общаемся. Ковчега никто из нас и не видел никогда. Наврал наш прародитель…
Василь Василич так приятно слушает, будто лампа зелёная греет. Хочется мурлыкать под его взглядом. Притихла в кресле Сима, я стал клевать носом. Мария говорила всё тише и тише.
И вдруг он хлопнул в ладоши, отчего все подпрыгнули. КГБшные штучки, не иначе.
— Мотя, что же мы сидим, тебе же на смену! Мария Робертовна, нам надо бежать.
Маша выпрямилась, осмотрелась. Кажется, она не помнила как оказалась здесь и зачем.
Василь Василич встал, поклонился как граф, отъезжающий в Баден-Баден. Кивнул мне головой — на выход. Я распрощался и вышел следом.
— Ну вот что, коллега, — сказал Василь Василич, проверяя ботинком мартовскую лужу на предмет брода. Лужа была коричневой, со стеклянными льдинами. Дно в ней не прощупывалось. Василь Василич решил обогнуть препятствие через горы, стал взбираться на сугроб.
— Я называл вас коллегой, потому что оба мы, в некотором роде, кладоискатели. Нас интересуют разные виды сокровищ, но спрятаны они в одном месте. И я приглашаю вас в компанию.
В. В. одолел вершину, стал спускаться. Я полз следом.
— Мне нужна эта статуэтка. Разумеется внутри нет никакого Минотавра. И мистической силы нет. Это обычная погребальная урна с прахом одного хорошего человека. И я должен вернуть кувшин на место. Ваша юная знакомая остроумно назвала саркофаг дедом-морозом. Будем звать его так же, для удобства. Принадлежит он некому влиятельному средиземноморскому клану.
Василь Василич обернулся, посмотрел мне в глаза, будто что-то решал. Мы выбрались на расчищенный тротуар, пошли рядом.
— Собственно, вы мне не нужны. Но симпатичны. Вы рискуете благополучием ради девицы, чья ценность сводится к узкой щиколотке и синим глазам.
— Серым.
— Тем более. Ведь детей она вам не рожала? Значит, вы почти альтруист. Так вот, я намерен забрать деда мороза, а вы получите свою Ариадну. Я вам помогу, в меру сил. Хочу, чтоб остался в городе кто-то, не считающий меня упырём и расхитителем кладов. Вы человек благородный, после моего отъезда вашему слову будут верить. Поэтому давайте погуляем. Заодно разомнёмся. Возможно, нас ждут физические и моральные нагрузки.
Я здесь в роли этакого частного детектива. Будучи на Крите, познакомился с тамошними аристократами. Могучий клан, в роду и князья, и просто приличные люди. Их фамилия Чаталбаш. На языке приазовских греков это значит «рогатый». Повторяю, никакой связи с Минотавром. Предок вашей Психеи, Роберт Хехт приворовывал на югах раритеты. И уволок по незнанию урну с прахом основателя этого славного рода. Критяне сильно расстроились, их можно понять. Если бы кто украл кости вашего дедушки, как бы вам такое?
Урну вывезли с Крита, когда на остров высадились османские людоеды. Шестнадцатый век, если не путаю. Основатель династии, Ставракий Чаталбаш, был единственным спасшимся. Он с урной в руках проплыл две морских мили. Возможно, этот поступок не был таки уж героическим. Хорошо запаяный дед мороз легче воды, благодаря ему, видимо, Ставракий и выплыл. Потом угнал какую-то посудину с парусом, добрался аж до Флоренции. Сошёл на берег босым, тело превратилось в сплошной солнечный ожог. Но всего за несколько лет он разбогател, построил десяток доходных домов. Урна, на которой он три столетия находилась в фамильном склепе Чаталбашей. Рядом с урнами уже самого Ставракия и его потомков. Потом её украли какие-то шакалы. И на базаре в Фессалониках перепродали собутыльникам самопровозглашённого археолога Генри Шлимана. Большая часть его находок — подделка, купленная на базарах у пройдох. Подозреваю даже, сам Шлиман мог пошутить над доверчивым товарищем, Робертом Хехтом. Подсунул ему железяку с бычьими харями, будто это гроб Минотавра. На урне маски с рогами, всё очень правдоподобно.
Наёмники клана Чаталбашей выследили и пришибли вора, потом базарных торговцев, продавших урну. А Хехта потеряли. Искали его в Бельгии, в Германии, в Штатах. А он в Риге осел. Поэтому и выжил. Отыскать его удалось по архивам КГБ, с моей скромной помощью. В начале девяностых в Латвии высадился десант смуглых парней, они перепугали потомков славного шкипера, перерыли всё и уплыли ни с чем. Отчасти потому, что не знали, как выглядит предмет поисков. Фотографий вазы нет. Нет и рисунков. Только представления о том, как она могла бы выглядеть. В погребальном деле нет такой нормы: «зарисовать урну на случай, если упрут».
Хитрый Хехт раскрасил ковчег под деда-мороза и каждый год ставил под ёлку. А на лето отправлял в ящик со старыми игрушками. Критяне вскрыли все тайники, сломали все сейфы. В их представлении урна с прахом должна выглядеть как урна с прахом, а не как славянское языческое ископаемое.
В девяностом году я сидел на Крите. Старался завербовать Гектора Чаталбаша, нынешнего главу династии. Но получилось так, что это он меня завербовал. Платить нам перестали, перекупить лично меня было не сложно. Предложение Чаталбашей казалось даром небес. Мне надлежало просто восстановить историю урны. В награду вполне приличный куш, чемоданчик с английскими фунтами. Если бы я смог вернуть артефакт, чемодан вырос бы в размерах и даже раздвоился. Когда предложение сулит счастливую пенсию в собственном домике на Крите, ему трудно не обрадоваться.
Василь Василич разулыбался, мечтательно посмотрел в хвост уходящему трамваю. Мысленно он сбегал сейчас по горячим камням в лазурь Эгейского моря. В грёзах Василь Василича сияло адриатическое утро, температура воды на побережье достигла 23-х градусов, на небе ни облачка. Лишь сделав пробный заплыв, он вернулся к рассказу:
— Сижу в этом городе уже девять лет. Я ужасно неопытный сыщик. Денег на расходы не спросил, а скупые Чаталбаши не предложили. Решили, у меня всё есть. Снимать жильё было не на что, бомжевать не хотелось. Вот и поселился в лечебнице. Я тоже обыскал Дом с лабиринтом, ничего не нашёл. Оставалось ждать, наблюдать за семьёй. Я знал, что однажды хоть часть истории покажет бочок. Других бизнес-проектов у меня, старика, не было. В России мне светит символическая пенсия, в лучшем случае. Но скорей всего, меня там посадят или просто шлёпнут.
Наследники шкипера Хехта настороже. Семейство закрыто и умеет защищаться. Только при мне с десяток флибустьеров пытали счастья. Все получили по шапке, не без моего скромного участия. Первым делом все ищут Еву. Она официальная наследница. Дедушка очень её любил и в завещании указана только она. Вы поняли, её дед по матери Роберт — праправнук того самого Хехта. И сложно поверить, будто бы она не знает, где спрятан артефакт. Но это так. Иначе господин Яблоков давно бы расковырял горшок. Охмурить юную владелицу было не трудно. Смазливый, окончил театральный вуз. Теперь вот муж и совладелец. Точней, бывший муж. Ева разочаровалась в институте брака. При всей внешней лучезарности Рома жаден, хитёр и совсем не изящен. С ним скучно. И вряд ли он держит её силой. Такую егозу поди удержи.
В девяностых Хехты получили дом в порядке денационализации. Они хотели продать наследство и уехать куда-нибудь, где купальный сезон длится дольше пяти дней в году. Но Ева — существо воздушное. У неё одни танцы в голове. Влюбилась в Яблокова, продавать имущество отказалась. Рассорилась с роднёй.
Про железного деда-мороза я услышал от тебя же, Мотя. В феврале ещё. Но катарсис случился только вчера. Удачные мысли всегда приходят сразу в несколько голов. Яблоков тоже сообразил, что за урод стоит под ёлкой. Нацепил маску Минотавра и вломился в дом. Поступок глупый, но в его духе. Решение пришло внезапно. Вдруг позвонила баба Лиза и попросила посидеть с ребёнком. Он сказал, что занят, сам напялил маску и явился. Рассчитывал, что подумают на какого-нибудь чужого психопата.
Мы с Василь Василичем прошли Задвинье, пересекли мост. Река ещё стояла, на льду грустили человечки с нано-удочками. Говорят, каждую весну с десяток рыбаков уносит в море. За ними потом гоняются на вертолётах. И каждый год война. Рыбаки отказываются бросать ящики и улов. А вертолётчики сундуки в кабину не берут. Только живых идиотов. Такая вот интересная жизнь у людей. Отсюда, с моста, и не скажешь. Сидят, безмятежные внешне. Через пару недель пригреет и начнутся настоящие забавы — катание на льдинах и эквилибристика на вертолётных стропах.
Впрочем, если смотреть снизу, два бредущих по мосту дядьки тоже не выглядят потенциальными убийцами Минотавра.
Лезть в окно Василь Василич отказался. Рассудил, только время зря потратим в коридорах. Надо идти в дверь. Встреча с охраной неизбежна. Мы пристроились в хвост грузной даме, хотели проскочить в кильватере, но она прошла мимо. Пришлось увлечённо изучать югендстиль. Ходили вдоль дома задрав головы, показывали руками на фасады. В проклятую дверь никто не входил. Дошли до конца улицы. Потом вернулись. К подъезду подкатило такси. Вышел длинный господин с портфелем, направился ко входу. Василь Василич подлетел к нему быстро и бесшумно, как поезд на магнитной подушке. Длинный гражданин не успел закрыть дверь. Василь Василич встал в проёме, улыбнулся, поздоровался, придвинулся так близко, что портфелю пришлось отступить. Василь Василич заговорил с ним о погоде, как со старым знакомым. Со стороны казалось, вошли два приятеля, весёлый и растерянный. Я пристроился третьим, стал поддакивать, заявил, что того и гляди распустится вишня, такая теплынь, удивительно. Долговязый сконфузился, он нас не помнил совершенно. Попрощался, мято улыбнулся и заспешил к лифту. А мы повернули направо, в кабинет Яблокова.
Выполз охранник, похожий на мастифа. Новое лицо. Ещё никем не битое. Поинтересовался, куда мы.
— Видите ли, любезнейший, — сказал Василь Василич и подошёл вплотную. Он едва доходил стражу до плеча и выглядел подслеповатым профессором филологии. Дальше я не понял. Василь Василич будто споткнулся и припал к здоровяку. Тот ахнул и осел. И лежал потом безмятежный. Ему стало безразлично, кто и куда. Ещё одна бедная жертва моей страсти. Мне было неловко перед этим мирным бугаём. Переступая через его тушу, я шепнул «Простите». Но вряд ли он меня услышал.
Василь Василич обернулся.
— Послушай, сейчас мы войдём, поговорим, заберём своё и смоемся. Никакого больше рукоприкладства. Я объясню, что урна не волшебная. А ты выскажешь свои медицинские переживания. Я заберу урну, ты возьмёшь номер её телефона. И всё. Держи себя в руках.
Мы вошли в просторный кабинет господина Яблокова. Видимо, он сам недавно вернулся. Морда Минотавра валялась тут же, в углу. Он не ждал погони. С пустого стола зло таращился тот самый дед-мороз. Правда, неприятная у него рожа. Даром что древний грек. Яблоков любовался страшилищем, развалясь в кресле. Недовольно взглянул на нас, вошедших без стука. Василь Василич его не заинтересовал, а на меня он поднял бровь.
— Снова ты?
Ответить остроумно я не успел. В комнату вбежал, мне показалось, целый эскадрон нукеров в чёрном. Кто-то принялся крутить мне руки, кто-то взялся за Василь Василича. Я кричал, что всем сейчас хана, такой я смертельный в гневе. Махал лапами, но вряд ли кого травмировал. И тут меня ткнули в печень. Пол повернулся, встал вертикально, окно переместилось на потолок. И свет погас.
Очнулся под грудой тел. Василь Василич обеспечил нам потрясающую викторию. Я растолкал поверженные туши, выбрался. За время моего отсутствия диспозиция изменилась. Художественно разбросанные по кабинету, там и сям дремали охранники. Яблоков так же смотрел из кресла, очень недовольный. Как сказал бы поэт Бродский, «… застыло всё… лишь мотылёк по комнате кружил…».
В дальнем углу ринга, как огромные жуки, топтались в клинче Василь Василич и Гагарин. По всему, наши проигрывали. Гагарин двигал локтями как машина для перемешивания теста. И лишь теснота объятий мешала ему выключить самого интересного психопата Рижской психоневрологической клиники. Василь Василич держался, но было видно, совсем скоро ему капут. И мне тоже.
Очень спокойно, будто всегда так делаю в чужих кабинетах, я поднялся. Взял деда-мороза, (Яблоков чего-то крякнул), подошёл и треснул Гагарина в бритое темя. И Челубей обмяк. Василь Василич аккуратно опустил противника, пощупал пульс.
— Ты осторожней, так можно и проломить. В смысле, урну. Череп-то у гада крепкий.
Василь Василич пощупал Гагаринский пульс.
— Теперь давай быстро, у нас пять минут, — деловито сообщил он. Я вручил Главный Приз Василь Василичу. Это его трофей. Сам повернулся к Яблокову. Он не пытался защищаться. Впрочем, вся моя злость через вражеский затылок ушла в пол. Я чувствовал только, что страшно от всего устал.
— Пять минут, — напомнил В. В.
— Послушай, денег у меня с собой нет, — сказал Яблоков с какой-то апатией. Как человек, измученный горластой роднёй.
— Мне не нужны деньги. Где Ева?
Он удивился.
— Тебе и вправду нужна эта курица? Ты из-за неё всё это?.. — Он обвёл глазами поле боя.
— Отпусти её.
Яблоков хмыкнул:
— Евы тоже нет. Её удержишь, как же. — Яблоков насупился, сцепил пальцы.
— Её нужно показать врачу. У неё мононуклеоз.
— Ты, придурок. Нет такой болезни.
— Ты врач?
— Вот интересно, почему ты решил, что лишь ты один мать Тереза, а мы все людоеды? Здорова она, прыгает так, что горные козы завидуют. Когда ты явился с этим удивительным диагнозом, мы на минуту проверили. Маша сказала, у тебя глаза честные. Отправили девочку к профессорам. Нас подняли на смех. Такой болезни нет в природе. И, соответственно, её нет в крови Евы. Вся родня плевалась. Тесть, тёща. Мы решили, ты придумал эксклюзивную заразу, чтобы через Еву подобраться к сердцу Минотавра. И хорошо сыграл волнение. Только баба Лиза тебя защищала. Верила, что ты бескорыстный влюблённый идиот. Оказалась права, надо же.
— Хм-хм, — прогудел Василь Василич многозначительно. Это значило, пора валить. Когда Яблоков сказал про сердце Минотавра, он всплеснул руками, закачал головой. Но объяснять, что внутри обычный неопознанный древний грек было некогда.
Яблоков посмотрел на него:
— Вы, кстати, из страны не выберетесь. Самое большое, через месяц урна вернётся ко мне. Лучше поставьте божество на место и идите. Обещаю всех простить.
В умении держать фасон ему не откажешь. Настоящий полковник.
— Не извольте беспокоиться, — поклонился в ответ Василь Василичь. Было понятно, из страны он выберется.
Я вдруг понял. Это всё Саша. Айболит Пивоваров. Романтический дебил. Он выдумал болезнь, чтобы соединить наши сердца. В его мозгу, поражённом бразильскими сериалами, родилась сюжетная загогулина. Я должен был найти Еву, а ей надлежало растаять и залить слезами запоздалого счастья мою тощую грудь.
Из меня будто вытащили все кости. Расхотелось дышать, смотреть и слышать. Я отдал бы Млечный путь, лишь бы оказаться у себя, на Васильевском. Сварить кофе, принять душ и проспать неделю.
— Где она сейчас? — спросил я голосом разбитого Щелкунчика.
— В Англии. Сказала, мы все ей надоели. Она не хочет больше замуж, ни за кого. От любви одни страдания. Её сердце теперь сухо. Она посвятит жизнь танцам. Собирается поступать в какое-то там училище плясовых искусств.
Яблоков быстро написал строку на обороте визитки, бросил мне.
— Вот телефон нашей драгоценной дуры. Сам спроси.
Охранник под батареей поднял голову, мутно посмотрел на мирно беседующих нас.
— Молодой человек, — сказал Василь Васильевич хмурому Яблокову, — я напишу вам историю этой железяки. Потом. Пришлю письмо. Поверьте, саркофаг не стоит тех страстей. Будьте счастливы, поживайте в любви.
Мы вышли на воздух, дотопали до угла. С другой стороны улицы неспеша вывернул полицейский «Фольксваген», включил мигалку. Василь Василич вдруг обнял меня, сказал:
— Мотя, мы с вами вряд ли увидимся. Держитесь.
Повернулся и зашагал прочь. Вот так, не длинно умеют прощаться бывшие разведчики.
* * *
Десятое марта. В декабре ещё я жил столичным снобом. Соблазнял дам под грохот фортепиано, сочинял галиматью в женский глянец. Носил галстуки тропических расцветок. Разъезжал на новой машине.
А теперь никто. Стою в рваных штанах с битой мордой посреди чужого города. Ни денег, ни любви. По профессии — неофициальный санитар психушки. Через неделю заканчивается аренда чердака и жить будет негде. Разве что в больнице. Надо было спросить, как Василь Василич туда оформился без документов. Наверное, выучил заветные симптомы. Или же пойду, сдамся ментам. Депортируют в немытую Россию. Правда, я теперь ещё и уголовник. Похититель знаменитой статуи деда-мороза. Придётся ждать лета, там на электричках до границы. И пешком через болота. Добраться бы домой. Дома камни добрей, чем местные жители. Но завтра… завтра пойду в «Белый Носорог», там халявный Интернет. Отправлю Сашке дружеское письмо. Такое:
«Приеду — выкушу кадык и высосу глаз. С уважением, твой друг Матвей».
Я позвонил Коле, сказал, что на смену не выйду. Юлю выписали, без неё в больнице кисло. Вернулся на чердак, постоял в душе. Говорят, если человек плещется в душе и поёт, значит он психически здоров. Я не пел. Просто стоял, долго. Приготовил яичницу, есть не стал. Отключил телефон, завалился и уснул.
Пять дней не выходил. Растил щетину. Просыпался ночью, или днём, стучал на компьютере бессвязные тексты, стирал, снова засыпал. Давно сжевал яичницу, остатки батона, запил кипятком. Ничего не ждал, ничего не помнил. Помирать было рано, жить будто разучился. Просто дышал. Завис в светло-сером безвременье, где ни звуков, ни воспоминаний.
Меня разбудило солнце. Началась весна. Светило давно поднималось, ползло по подушке. И однажды выстрелило прямо в глаз. Я надел чистую майку. Собрал разбросанные одежды, запустил стиральную машину. Кое-как побрился и вышел на улицу. Город изменился. Снег за неделю вывезли, недобитые сугробы превратились в грязевые холмики. Солнце пробивало сквозь одежду, кости бледных горожан мечтали дать побеги. У меня осталось чуть мелочи, пошёл в «Белый Носорог». Дальним путём. Щурился на дома и крыши. Я отсюда уезжаю, все прощайте.
Меня окликнули, откуда-то сверху. Голос скорее ангельский, не человечий. Покрутил башкой на дома, на облака и деревья, никого такого с крыльями не увидел. Голос направил:
— Мотя, я здесь, на третьем этаже.
Над «Белым Носорогом» в приоткрытую дверь балкончика выглядывала Юля. Впору петь серенаду.
— Мотя, пожалуйста, поднимитесь. Девятая квартира, код 357.
Я страшно ей обрадовался. Внутри чего-то щёлкнуло, запело. Оказывается, скучал по ней. И ещё как. Если согласится, заберу с собой. Если не согласится — всё равно заберу. Так бывает, приехал за одной, нашёл ещё лучшую. Лишь бы её не тянуло к танцам. Да. Вернусь в Питер, налажу дела, вывезу её из этой дыры. Из этого музея в архитектурном стиле «Гитлер-югенд».
В подъезде зеркала и лепнина под мрамор. А может, правда мрамор. Выглядит богато. Интересно, как она тут оказалась. Может, клад нашла. Или вдруг тоже окажется внучкой пароходного магната. Всё равно заберу с собой. Лифт модели «хочу здесь жить». Никаких откровений чёрным маркером «Ленка-дура». Автоматика распознаёт вандалов и убивает синей молнией.
Юля проводила меня в огромные какие-то хоромы. Коротко стриженая. Похорошевшая, в игривых шортах. Я собирался с духом, хотел выговорить матримониальное предложение, но она убежала за угол, вернулась с бумагами в руках:
— Вот, Мотя, смотрите.
Это были мои ей письма. Больше десятка, надо же.
— О, да. Как не узнать. Юля, я напишу вам таких целый шкаф, потом. Послушайте…
Она увернулась, пританцовывая. Первый раз вижу её такой, довольной. Ей ужасно идёт.
— Мотя, Мотя подождите. Я первая хочу рассказать. Марк Андреевич читал ваши тексты. Он сказал, вы молодец и что издательство их проглотит. Он уже договорился с их директором, вам выпишут аванс. Небольшой, но ведь вы не Федя Достоевский. То есть они ещё не знают. Сложите из писем романище, станете Лев. Нет, Матвей Толстой. Идите, идите к нему, он сам вам всё расскажет.
Юля толкала меня к огромным дверям. Мне приятны её прикосновения, но не нравилось, как по-свойски она перемещала гостей в квартире Марка Ильчина. Ведь он говорил, что живёт над рестораном. Значит, его хоромы. Мне бы поговорить с ней, но я потерялся в щебете и ввалился в кабинет Великого Писателя. Дверь за мной закрылась.
Хозяин сидел на табурете, обхватив голову руками. Взгляд безумный, поза неудобная. Сразу видно, сочиняет.
— Писать легко, — сказал мне Марк, вместо «здрасте», — нужно всего лишь сидеть и смотреть на чистый лист, пока на лбу не выступят капли крови. Это не я сказал. Это сценарист Джин Фаулер.
Стол известного литератора похож на взлётную полосу. Длинный и пустой. Грубый, будто сколочен халтурщиками на лесопилке. Одинокий лист бумаги на нём и печатная машинка. Старинная, настоящий Ундервуд. Бумаги в ней не было.
— Не могу писать в кресле. Удобная мебель мешает работе. Только так вот, на табуретке. И на этих досках. А ты садись туда. Настоящий американский диван, для любителей полежать на облаках. Я читал твои опусы. Пишешь легко, местами забавно. За пару месяцев сложишь тексты в единый сюжет, к осени выйдет книжка.
— Не получится. Люди без еды так долго не живут.
Марк пересел с табуретки в кресло напротив. Спиной к окну. Против света был виден лишь тёмный его силуэт, лицо потерялось. Он заговорил. Получился Голос вокруг меня, без источника звука. Марк описывал светлые дали, что ждут меня с нетерпением.
— Конечно, нужно будет подучиться. Есть отличные семинары в калифорнийском университете, для начинающих романописцев. Стивен Фрей читает, потом познакомлю. Он толково даёт и основы — законы драмы, развитие сюжета, строение конфликта. И детали — вплоть до структуры диалога. Ещё Александр Мита хороший курс написал, отдельной книгой. Для киносценаристов, но полезен всем пишущим. И Выгодский, конечно, «Психология искусства». Для начала. Главное у тебя лёгкая рука, текст маслянистый, читается сам собой. Ну и своя мифология, это важно…
Я слушал вполуха. Мне не давала покоя лёгкость, с которой Юля кружилась по огромной этой квартире. Неожиданно почувствовал, что задыхаюсь от ревности и какого-то дикого отчаяния. В глазах поползли фиолетовые пятна. Захотелось кинуться на благодетеля, врезать с плеча, чтоб очки слетели. Я перебил, довольно резко:
— Марк, скажите, а в каком качестве здесь Юля?
Он замолчал страшно. Против света я не видел его взгляда. Но показалось, глаза у него жёлтые и светятся. Марк резко наклонился и сказал хрипло, будто вдруг сорвал голос:
— Она моя. Ты её не получишь.
Мы смотрели друг на друга. Наша ненависть была мгновенна, взаимна и понятна. Лишь родившись, она сразу выросла, стала огромной, до облаков. Я не боялся драки, даже хотел её. Останавливала лишь нехватка подручных средств. Разбивать пианинные пальцы о тяжёлые его скулы было неправильно. Вот если бы чернильницей. Или табакеркой.
«А ты становишься психопатом», — отметил мой голос в моей же голове не без удовольствия.
— Ты её не получишь! — тихо повторил Марк.
Круги поплыли быстрее, звуки обрели эхо. Мысли вдруг оставили мою голову. Я прыгнул. Меня бы оправдали. Потому что аффект. Наверное. Надменная Евина родня, аж дымящиеся вонью подгузники неходячих психов, стыд бесплодных унижений, холод каменных домов, — всё слилось в кадыке полнеющего писателя. И я должен был его раздавить.
Я похудел за зиму, Ильчин был крупнее и крепче, но ничего не мог сделать. Я видел, как он синеет, и хотел лишь довести до конца хотя бы одно своё начинание. Потом вдруг стало мокро, холодно, за шиворот потекла вода. Юля окатила нас из ведра.
Я отпустил Ильчина, обмяк. Отполз к стене и сидел там на полу, закрыв голову руками. Долго сидел. Слышал, как Юля собирает воду шваброй, плачет, что-то говорит быстрым шёпотом. Как ходит Ильчин. Звенит стеклом, булькает. Разливает яд в бокалы. Кто из нас выживет, тот и жених.
Зимой Юля говорила: «Убейте меня, я вам заплачу». Мне нечем платить, но всё равно, убейте. Сейчас я встану, произнесу «Простите», и уйду. Пойду к психиатру Даце. Скажу: «Отремонтируйте меня». Она угостит меня вкусными барбитуратами. И одним садовником в больнице станет больше.
Ильчин потрогал моё плечо, протянул бокал с виски. Не люблю скотч, но всосал лекарство. Поднялся на ноги. Сказал «Простите», как и собирался. И пошёл прочь.
— Сядь, — сказал Ильчин таким твёрдым тоном, будто не я его душил, а он меня. — Дожили. Собственный персонаж чуть жизни не лишил.
Я сел.
— Хорошо, что я придумал тебя пианистом, а не грузчиком в магазине роялей. А то был бы мне сейчас домик в Лигурии.
Марк растирал на шее следы моих пальцев. Синяки останутся.
— Идиот. Вот напишу, что ты разочаровался в женщинах и женился на трамвае, будешь знать.
Он, конечно, сбрендил. С сумасшедшими нипочём не надо спорить, вот я и молчал. Марк, меж тем, вернулся в кресло. Заговорил, глядя в окно.
— Я тебя придумал. Я придумал весь этот мир. И сам не заметил, как сюда провалился. Хотя нет, конечно заметил. Вот как она пришла. — Марк указал на закрытую дверь. Там ходила Юля. — Так и заметил.
Сижу в кафе, сочиняю биографию одному негодяю, которого потом спалил вместе с «БМВ». Вдруг она входит. Удивился, насколько посетительница похожа на героиню. Решил, что где-то раньше её видел, да позабыл. И вдруг совпало имя. Потом какие-то детали, которых я не мог знать о реальной женщине, только о выдуманной. Следом за ней стали приходить другие персонажи, и всё наяву. Думал что с ума схожу. Ты из всех последним был написан, последним и приехал.
Каждый писатель знает, сюжеты иногда входят в жизнь. Я сочинял Юлю. Старался, чтоб она была такой, симпатичной. С приятными героинями легче работать. Утонул в деталях, писал, писал, да и влюбился. Видимо, тот высший сочинитель, что выдумал когда-то меня самого, поставил условие: если прикипишь к герою, полюбишь его, он явится к тебе.
— О! Так вы и меня полюбили? Польщён.
Марк наполнил оба стакана. Мои упражнения в сарказме он решил не замечать.
— Нас всех кто-то сочинил, чтобы мы кого-то сочинили, полюбили и явили миру. Именно этим мы подобны Богу, а не числом рук и ног. Мы творцы, как и он. И все персонажи, сочинённые нами, и сочинившие нас подчиняются всего одному закону. Принципу драматической коллизии. В этом мире нет справедливости, никому ничего не воздаётся. Каждый получает не что заслужил, а что попало. Добро бессильно. Зло, впрочем, тоже. Единственная движущая сила — интерес невидимого зрителя. Жизнь сложится как угодно — только не скучно. На нас свалятся лишь те события, которые затянут пружину сюжета. Покой невозможен, потому что драматургически пуст. Мгновенное воздаяние не происходит, ведь это не интересно. И мечты исполняются всегда не точно и не ко времени. Всё обязательно произойдёт иначе — вот единственный закон вселенной.
Я пишу этот роман, но я вынужден подчиняться. Только кажется, у кого печатная машинка, тот и бог. Формально — управляю миром. Но если написать «она меня полюбила» — не случится ничего. Фатуум решит, что за глупый поворот. К чему такая повесть, где опаньки — и сразу счастье. Сюжет изменится по своей воле.
Я подстроил наше с Юлей знакомство. И не выдержал, написал заветное: «И она полюбила писателя». Не хотел дождаться, заслужить и выстрадать. И вот, вместо моих объятий Юля угодила в психушку.
У меня была жена. Обещала отпустить, а сама вдруг спрыгнула с крыши. И у Юльки был муж. Мечтал меня прибить. А потом разбился. Нёсся нас уличать.
Дурной персонаж, отвратительный. Ни капли не жалко.
Но Юля обвинила во всём себя. За полгода выплакала половину своего веса и слегла. И я не мог помочь. Проклятый принцип Драматической Коллизии требовал появления иноземного принца. Только он мог вылечить Несмеяну. Пришлось писать тебя.
Бутылка опустела наполовину, Марк порозовел. Комната слегка качалась. Дом плыл сквозь шторм. Мы разлили ещё, чокнулись. Марк продолжил свою ахинею.
— Опять же, я не мог просто написать «В больницу вошёл единственный в мире Петрушка, способный рассмешить мою Юлю». Герой не оживёт, если не будет мотива, биографии и если весь мир не начнёт дружно ему мешать. Поэтому я придумал тебе любовь, за которой ты примчишься в Ригу, и которая выпьет твоё сердце. И то, что ты окажешься свиньёй, бросив Питер. Иначе нельзя. Потом придумал, как ты всё потеряешь. Дом с лабиринтом придумал, даже Яблокова. Несколько громоздко вышло, зато работает. Ай да я. Дом, кстати, быстро вырос, за ночь. Но существует он только для тех, кто внутри повести. Для людей извне нет ни его, ни нас. Это сложно, потом поймёшь.
А Юлю я тебе не отдам. Конечно, она влюблена в тебя. Ты для неё рыцарь, сизый ангел. Но ты не любишь её. Тебе одиноко, и немного жаль симпатичную худую неврастеничку. Конечно, сейчас в твоей власти отнять её, увезти в Питер. Но только знаешь что? Повторится история с Евой. Только наоборот. Ты будешь радоваться её любви, потом она тебе наскучит. И ты сбежишь в Англию, поступать в хореографическое. В переносном смысле.
Марк прав. С моим фатальным неблагополучием, я не имел права дурить Юльке голову. Грустно. С Марком ей будет лучше.
— Что значит, другие нас не видят? И с какой планеты вы сами сюда выпали? С Марса?
У него не было желания шутить.
— Да нет же. Миры не чередуются и не существуют отдельно. Они сливаются, как ручьи в реке. Хоть и не перемешиваются. Все мои герои вошли в мой прежний быт, ничего не изменив. Я даже не знаю, видит ли вас кто-либо, кроме меня. Вы — параллельные линии, в пучке таких же параллельных. Вы — ручей в общем потоке. И если вас зачеркнуть, для большой реки не произойдёт ничего.
— То есть я — ваша личная галлюцинация? Я бумажный?
— Не знаю. Может быть. Мне всё равно. Я хочу забрать с собой ту галлюцинацию, что сейчас рыдает в соседней комнате. Мы завтра летим в Италию. Я там домик купил. Даже если наяву я не в Италии, а в клинике, и разговариваю сам с собой — какая разница. Мои воображаемые итальянцы простят. Они терпимы к странностям.
— А меня вы оставите как есть… Может, лучше уж, зачеркнёте?
— Нет же. Ты важное лицо в сюжете. Если тебя убрать, сказка рухнет. Всё исчезнет.
— Ну тогда напишите «Он страдал, страдал, а потом стал миллионером». И ещё напишите «К нему вернулась Ева».
Марк посмотрел пристально. Потом вставил лист в печатную машинку, снял её со стола и поставил мне на колени.
— На. Теперь ты творец. Упражняйся. Я чего-то устал.
У меня на голове зашевелились волосы. Я же хотел писать книгу… Конечно, я ему не верю. Ведь он спятил. Я посмотрел на стёртые кнопки. Потрогал, но напечатать хотя бы букву не смог. Не решился. Марк усмехнулся.
— Ты не веришь мне. Подумай, почему меня зовут Марк, а тебя Матвей. Крутое совпадение? А что фамилия Евы переводится как маленькая река?
— А её саму зовут Ева, потому что всё с неё началось?
— Видишь, какой умный мальчик.
Марк достал из секретера две коробочки, бросил мне. Запасные чернильные ленты.
— Кто-то должен печатать. Пока по клавишам стучат, жизнь продолжается. Вот и трудись. Теперь ты главный в этом мире. Есть, конечно, ограничения. Например, к должности творца приложены тоска, бессонница и катастрофическая неустроенность. Бытовая и душевная. Ты будешь одинок даже в объятиях любимой женщины. И, разумеется, отныне всё будет раздражать, бесить и отвлекать. Тебе не привыкать, впрочем.
— Подарите лучше мне свою квартиру. А машинку, так и быть, оставьте себе.
— Квартиру могу подарить. Но не стану. Иди, шутник. Всё у тебя будет.
Марк махнул рукой и отвернулся. Я сунул в карман бутылку с остатками виски. Сказал: «Это мне на утро». И побрёл вон. Юли не было видно, спряталась. Паркет качался, лестница подныривала, асфальт на улице коварно пружинил. Рига — приморский город, волнение мостовых вполне объяснимо. Кажется, вечность плёлся до своего чердака. Ещё эта машинка тяжёлая. Из чего её только сделали. Грохнул подарок на стол. Мне показалось на миг, она за мной наблюдает.
Очарование Марковой фантазии отпускало меня. Пустой холодильник не располагал к утопиям. Бельё постиралось давно, тряпки взаимно перекрасились, наверное. Всё прекрасно. Василь Василич забрал деда-мороза и уехал на Крит. Встретит там какую-нибудь себе Пенелопу. Или просто Варю. Юля и Марк полетят в Италию. Ева машет прекрасными голыми ногами на радость англичанам. А мне перепала старая печатная машинка. Десять баксов на базаре. Марк прав в одном, справедливость — выдуманное слово. Он сказал, пока кто-то печатает, жизнь длится. Какая заповедная, исключительная чушь!
Чтобы окончательно разрушить обаяние чужого бреда, я сел за стол и набрал всего одну строку: «В дверь позвонили…»
Посидел пару минут, мрачно ухмыляясь. И, конечно же, не произошло ничего. Никто не знает, где я живу и никто не придёт. Разве что хозяйка за деньгами, так это только в апреле. Ну и славно. У меня есть, где спать и чем заниматься. Соберу свои тексты, слеплю книгу. Потом поеду в Питер.
И я стал сочинять роман. Набрал первую строку:
«Я расскажу вам, как обижаются латвийские женщины. Таковых известно три типа…»
И тут, правда, в дверь позвонили.
Другие опусы М. Станилевского, опубликованные в разных местах под разными именами
У девочки Лёли мама красавица, папа психолог, дедушка физик, второй дедушка антисемит. Сами видите, приличная семья. Мать архитектор, рожала дочку исключительно для себя. Это был лучший её проект, глазки синенькие, косички всякие. В холле роддома девчонок ждала счастливая родня. Встречающие построились свиньёй, как крестоносцы. Папы, мамы, тёти и прочая пехота. Они выучили Бенджамена Спока. Они знали, как растить и воспитывать что угодно. Каждый имел в кармане неприкосновенный памперс, кипячёную соску, парацетамол и зелёнку для коленок. Они уже приготовили дом в лесу, где сплошной кислород вокруг и ребёнок сможет дышать, даже если рот занят котлетой. Сами понимаете, тендер на прогулку с младенцем мать выиграла не сразу. Её не считали слабоумной, но и доверяли не вполне.
Прошло полгода. Однажды родственники собрались и решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё подготовили. Коляску смазали, проверили метеосводки. Девочку завернули в одеяла из шерсти аргентинской ламы, вскормленной эдельвейсами. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехала прямо, без всяких опасных поворотов. Матери показали как катать ребёнка: плавно, взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они пошли, пошли…
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.
Расхристаная мать прибегает с быстро нагулявшейся дочерью в руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
— Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит какой-нибудь жестокой казни для себя.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, три бабушки, тёти и прочая пехота, — любой скажет, коляски не опрокидываются. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей небывалыми взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она у раскрытого окна. И слышит Голоса.
— Смотри, вот едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?
Она подумала: здравствуйте, дорогие мои паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут изображает детскую голову, самая опасная роль. Эксперимент проверяет, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.
Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая воспитанная барышня.
Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в уютной квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В большой комнате сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на Машу, сломала корону. Так началась женская борьба за трон.
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник шерсти. Линяет. Зато видно, что он не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля уселась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши стиль езды немножко кавказский. Алика не удержалась, вышла в повороте прямо в шкаф. Звук был, будто грохнули в шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб — и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, это русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
Мне встречались женщины, лёгкие на поцелуй. Помню, одной я успел сказать лишь «Послушай, Марина» и она сразу укусила меня за губу. На женском языке это означает «Я тебя тоже лю».
Но это редкость. Чаще бубнишь от растерянности героические саги, при том глядя пристально ей в губы. Целовать и страшно, и непонятно с какого места начинать. А ещё бывают такие коленчатые барышни, с ними вообще каменеешь.
Для сложных случаев у меня есть отвлекающая история. Если вы её слышите, значит мы с вами сидим на диване, и я боюсь целоваться.
Вот эта история.
В условиях монгольской зимы воинский устав велит справлять нужду, не обращая внимания на ветер и мороз, балансируя при этом на птичьей жёрдочке. Солдаты страшно мёрзнут в районе попы и боятся упасть в ужасную пропасть. У птиц те же упражнения получаются непринуждённо. И невольно начинают растягивать межсервисный пробег. Избегают этой опасной процедуры. Они ходят до ветру лишь в крайнем случае, при прямой угрозе лопнуть. К концу службы личный состав обучается терпеть высокое давление целую неделю. А когда припёрло, отстреляться за три секунды.
Мы жили в железной будке на колёсах. Мы были связисты на полевой станции Р-410. Нашему старшине не было чуждо всё человеческое. Однажды ночью он поднял экипаж по тревоге, выгнал на мороз, а сам отложил на газету личинку. Свернул и выбросил в окно. Потом включил вентиляцию, и в будке стало как в весеннем лесу. Никаких признаков причастности старшины ко всему человеческому. Подчинённые вернулись, уснули и ни о чём как бы не догадались.
А утром буря стихла. Небо стало голубое с редкими белыми прожилками. И приехал генерал с проверкой. Он построил экипаж перед будкой и стал рассказывать про свою жизнь.
Он прослужил двадцать пять лет.
Видел, как в Воронеже часовой занимался онанизмом на посту. И так уснул. В положении «стоя», с хозяйством наружу. А разводящий подумал «какая гадость» и шлёпнул спящего товарища по спящему члену солдатским ремнём. Часовой от боли и непонимания стал стрелять, ни в кого не попал, но для дивизии это был позор.
Генерал видел, как в Якутии прапорщик ставил водку на мороз, водка делалась куском льда. И хитрый прапорщик применял её как закуску к обычной, жидкой водке. Скоро к этому прапорщику стали приходить огромные зелёные тараканы прямо в караулку. И опять был позор для дивизии.
Однажды в Анголе бабуин украл у другого прапорщика закуску. Этот другой прапорщик догнал бабуина и угощение на дереве. И это опять был позор, так издеваться над туземцами.
Но! Никогда ещё генерал не видел, чтобы солдаты и старшины гадили на стены, да ещё на таком расстоянии от земли!
— Обернитесь, товарищи бойцы и посмотрите, что творится на борту жилой машины! — сказал генерал голосом оперной истерички.
Остекленевшая котлета примёрзла к железной будке. Всё, что бросил в окно старшина, всё ветром прибило назад. И по газете «Красная Звезда» было понятно, это не провокация со стороны монголов.
Целый день потом старшина скалывал ломиком свой внутренний мир, насмерть примёрзший к будке. И далеко над Монголией плыл хрустальный звон.
…Рассказав эту поучительную историю, обычно я продолжаю сидеть. Смотрю в губы, и ничего не происходит. Это потому что у меня филемафобия. Страх целовать красивое. Дурацкая, неудобная болезнь.
Теперь про фобии.
Одна женщина боится ходить на работу. Все ей сопереживают. Говорят, что ж поделать, не ходи, не надо себя травмировать напрасно. И угощают вкусным седуксеном, от которого снятся разноцветные бабочки и добрые слоны. Это очень удобная и приятная фобия, мне б такую.
Бывают очень изящные патологические страхи, для настоящих эстетов. Например:
Анемофобия — боязнь повстречать ураган.
Акрибофобия — боязнь не понять прочитанное.
Апейрофобия — боязнь бесконечности.
Гленофобия — боязнь взгляда куклы.
Интимофобия — боязнь выключения торшеров.
Нефофобия — боязнь облаков.
Сидерогомофобия — боязнь оказаться в одном поезде с гомосексуалистом.
Ойкофобия — страх, что выгонят из психиатрической лечебницы.
Спектрофобия — боязнь зеркал.
Пелидопартенофобия — боязнь лысых девственниц.
Криоклаустрофобия — боязнь быть запертым в холодильнике.
Птеранофобия — боязнь птичьих крыл.
Гуцогиппофобия — боязнь тощих лошадей.
Гартбруксавтофобия — боязнь умирать в автокатастрофе под музыку кантри. Кто не понял, это страх лежать в разбитой машине и не мочь выключить радио.
Любую фобию можно победить систематической десенсибилизацией. Это значит, надо упорно делать, чего не хочется и, однажды, фобия сменится на пристрастие. Например:
Спектрофоб полюбит смотреть в зеркала.
Акрибофоб перечитает всего Канта и зарыдает, когда Кант закончится.
Криоклаустрофоб поселится в холодильнике.
Пелидопартенофоба не успокоится, пока не создаст семью с лысой девственницей.
Сидерогомофоб учредит отдельный вагон для гомосексуалистов. И т. д.
Это значит, мне нужно целоваться как можно чаще. Поэтому, решил я, сегодня всё будет иначе. Я не стану рассказывать героические саги о невоспитанных прапорщиках. Я скажу примерно так:
— Знаешь, в чём смысл жизни… Ты можешь забыть меня хоть завтра. Это всё равно. Потому что сейчас мы на одном диване и только что я целовал тебя в ладонь. Понимаешь? Этого уже никто у меня не отнимет.
И неожиданно укушу её за губу.
На мужском языке это значит «Я тебя ужасно лю».
Раз в год мы ходим на «Щелкунчика». Без коньяка провинциальный балет невыносим. Даже белоногие стаи балерин его не спасают. Удивительно. Мне казалось, белые колготки способны спасти мир, не только вечер пятницы. Но нет. Оркестр рыдает, Чайковский такой Чайковский, а всё равно партер отчаянно зевает, потому что унылое болото.
Хорошо хоть, мы пришли в театр. С нами бедный зритель не грустит. Наш тихий шёпот заглушает оркестр, мы внезапно хохочем в трагическом месте, и другими разными способами развлекаем публику.
Например, Маша выждала паузу и спросила так, чтоб слышал и балкон.
— А перед нами сидит тётя, у неё губы силиконовые?
И партер обернулся поглядеть, из чего у тёти губы. Балкон тоже хотел бы увидеть, но побоялся упасть с верхотуры.
Раньше эта тётя хотела выделиться на фоне других. Она надела красивое серебряное платье. Или даже алюминиевое. Спереди вырез, на спине вырез — всюду вырезы. Хорошее, издалека различимое платье, сшитое из женских обещаний. Но девушка даже не мечтала о таком успехе, чтоб на неё таращились и балкон, и партер, и актёры со сцены. На несколько секунд она затмила собой спектакль. Она обернулась и посмотрела на нас с благодарностью. Ну, мы решили, это благодарность в её глазах. Пылает.
Потом маленькая Ляля вертелась, вертелась, нашла на стульях номера. У меня девятый, у Маши десятый, у Лялиного стула кто-то голодный откусил цифры.
Ляля расстроилась и сказала горестно и громко:
— Боже мой! Какое унижение! У меня стул без номера!
И опять все обернулись и посмотрели, сначала на Лялю, потом, уже по привычке, проверили не силиконовые ли губы у женщины с вырезами.
И вдруг на сцене выстрелила пушка. Ляле показалась, лично в неё. Ляля вскрикнула раненым поросёночком, и алюминиевая женщина устало заулыбалась зрителям — «Да, да, визжала тоже я, вот этими вот губами».
Все эти неловкости случились из-за нашего деда, он был шумным комбайнёром с громким голосом. Кто не знает, комбайн — машина по производству грохота. Дед единственный в деревне мог разговаривать сквозь звуки комбайна. Поэтому никто не хотел с ним кататься, из-за невозможности возразить в беседе. Дед был очень звонкий, и мы в него.
Только не думайте, будто мы дикие.
Как у всех людей, наш театр начинается с вешалки. И если в холле Национальной оперы дерутся вешалкой красивые девчонки, это мы, скорей всего. Пришли смотреть «Щелкунчика». Мы готовы за вешалку убить человека или даже плюнуть ему на платье.
В гардеробе полно других вешалок, но нам каждый раз дают ту единственную, за которую стоит задушить сестру. Я уже знаю, как всех помирить. Надо поднять клубок сцепившихся сестёр за вешалку и так держать. Враждебные силы повисят-повисят и отвалятся, они ж не летучие мыши, висеть часами.
После драки мы поправляем бантики и идём в буфет, за коньяком.
Без него провинциальный балет невыносим.
Два несложных способа навсегда запомнить Новый год
Одна девушка согласилась ехать в лес на мопеде. Ей хотелось чего-нибудь незабываемого. Она представила, как будет здорово втроём — её парень, она сама и их механический дружочек.
Дорога оказалась настоящей зимней сказкой, с ямами и корягами. Они скакали на мопеде, как на сказочном коне. Приблизительно в центре тайги мопед упал в сугроб и умер. Остались он, она, ночной лес и ехать не на чем. Всё как ей хотелось.
Влюблённые разыскали Полярную звезду и побрели от неё прочь, на Юг, где хотя бы теплее. В пути согревались петтингом сквозь шубу. Отличный метод, особенно, если у вас широкие взгляды на петтинг. Это гораздо современней, чем бегать вокруг ёлки.
Та девушка ужасно невнятная, плохой рассказчик. В самых волнующих местах говорит метафорами, всё повторяет: «Ну, вы понимаете». Поэтому никто не понял, сколько раз и под какими деревьями они обсуждали маршрут. А это самое интересное.
Под утро встретили военных моряков. Эти моряки украли в соседней деревне сундук, но устали его тащить сквозь зимний лес. Просили о помощи. И вот парень, девушка и моряки уже вместе волокут добычу к океану, потом куда-то спускаются, какой-то корабль, всё очень путано.
И первого января она проснулась в незнакомой подводной лодке, вся полная впечатлений. И теперь точно помнит, какой был тогда год, но путает север и юг, названия деревьев, модели субмарин, сколько раз и куда целовались. В её голове ужасная каша. При том, говорит, счастлива была совершенно.
У меня же наоборот. Отлично помню детали, но не даты. Например, очень давно, я знал так много стихов, что женщины охотно отмечали со мной Янов день, Пасху и другие праздники, чреватые растрёпанной поутру причёской.
И вот, однажды, ко мне на Новый год пришла девушка. Я раздобыл ёлку, шампанское, покрошил салат. Всё должно было выглядеть, будто у нас весёлый праздник, а не вечер безумного секса. Будто Бог придумал девчонок, чтоб смотреть с ними телевизор в напряжённом молчании.
Мы и, правда, смотрели, какое-то время.
И где-то между Леонтьевым и Пугачёвой я нарисовал пальцем на её колене кружок и посмотрел очень выразительно.
И в самую ответственную минуту, где-то между грудью и пряжкой на юбке, она вдруг выдаёт страшную тайну. Ей только что отрезали аппендицит. И врач запретил половые отношения от груди по февраль включительно.
Ну, вы понимаете. Если ближайшую неделю вы собирались даже не есть, экономя время для поцелуев, такое признание звучит неприятно. Никому не пожелаю услышать подобное. Тем более, под Новый год, когда родители на даче. Я не сразу сдался, мы некоторое время диспутировали. Мне казалось, запрет распространяется на такие виды праздничного вечера, как «на люстре», «на рояле». При свежем аппендиците это действительно опасно. Но она считала, половые отношения — это не место действия, а способ. И включают в себя даже невинные поцелуи в локоть изнутри.
Пришлось применить невербальные аргументы. Я проглотил пуговицу с её блузки. И хотел перегрызть лямку лифчика, не смог. Если б греки с таким жаром штурмовали Трою, город сдался б не через тринадцать лет, а трижды в час. К утру в моём активе оказалась юбка, но не колготки. Измождённые борьбой, мы заснули, проснулись, ели салат, и опять была война до ночи.
Это было прекрасно. Шестнадцать часов сплошной прелюдии. Я трепал её как зимний шторм одинокую бригантину. А она мужественно отказывалась тонуть. Но и с дивана не уплывала.
Вечером первого января пообещал все алмазы мира в обмен на трусики. Сказал, давай украсим ими ёлку. Но девушка попалась ужасно привязчивая к своим трусикам.
И тогда сдался я. Уткнулся в её душистый бок и заснул сладко-сладко. И никогда, ни до, ни после, не бывал счастливее. Та девушка, кстати, и сейчас ничего такая, даже когда аппендицит прошёл.
Вы не представляете, как она лепит чебуреки. На кухонном столе, который сам по себе сексуальный атрибут, выставив белое колено из халата. Богиня. От её кулинарии здравомыслящие мужчины раздеваются непроизвольно.
Она бывает добра ко мне, иногда доверяет некоторые свои подробности. Я сказал, что хотел бы стать её чебуреком. Немедленно, на кухонном столе. Я надеялся показать, какой я страстный чебурек.
Но женщины иногда мелькают коленями не ради секса, а непонятно зачем. Она выдала мне морковку, для загара, (зимой!) и прогнала смотреть хоккей. (Ненавижу хоккей!) Притом сказала: иди, иди, нам надо поговорить.
Я подумал: о боже мой, говорить с фаршированным тестом, это так увлекательно. Увлечённый созерцанием подругиных чебуреков я даже не заметил, в углу сидела соседка Таня, собеседник. До сих пор не понимаю, как она втекла на табуретку.
На следующий день говорит мне — вот как, как ты мог не заметить Таньку? Ведь такая эффектная. Её любят муж и ещё три внебрачных идиота.
И стала рассказывать.
Однажды Танька шла в наушниках. Её догнал аноним и стал что-то объяснять. Танька смотрит, смотрит, как он губами шевелит, губы ничего такие. Потом сняла наушники, послушать, вдруг что важное происходит. А это было признание в любви. И уже в той части, где названия курортов, которые они посетят, если она хотя бы кивнёт. Там тёплый океан, всё вокруг двуспальное, можно хорошенько познакомиться. Но сначала они поедут на волнующем чёрном «джипе» к нему домой, декламировать Бодлера в полумраке.
Танька подумала сразу пять разных мыслей:
1. Почему, ну почему она не занималась в детстве греблей и штангой. Была бы теперь страшная, он бы не полез.
2. Баллончик нельзя использовать против ветра. Иначе потеряешь сознание и пропустишь самое интересное.
3. А вдруг он нежный. Заботливый и богатый, причём.
4. Жалко, что нет баллончика.
5. В Таиланде, сейчас, наверное, тепло и ужин.
Таня стала оправдываться, в основном, перед Таиландом. Дескать, она замужем, и вообще не такая.
Тем временем её автобус ушёл, не дослушав. А муж не брал трубку. Пришлось звонить губошлёпу, чтоб довёз. И вот, она приезжает в родное своё Гадюкино на бесподобно чёрном «джипе». Но вышла у магазина, под влиянием благоразумия. С тех пор прошла неделя, губошлёп звонит раз в час и ухаживает очень монотонно: я тебя хочу, я тебя хочу, я тебя хочу.
На следующий день к ней подходит Вадик, коллега. Говорит: Танька, люби меня, не то умру. Она привычно уже запела про мужа. Тогда Вадик поступил как нервный автобус: не дослушал, разогнался, ударился о стену и упал без чувств. А вчера ещё просто смотрел печально из-за принтера. И вдруг такой прорыв в отношениях. Танька была не готова к такому успеху у Вадика. Пожаловалась директору. Директор отказалась увольнять мужчину за любовь. Нет такой статьи в кодексе «Во влюблённом состоянии становится идиотом». Тем более, специалист он неплохой.
Вадик меж тем распоясался. Как увидит Таню, бьётся о стены. Наглец. Все окружающие офисы смеются.
А недавно она пошла в ресторан и там опять любовь. Третья уже за неделю. Причём, такая бурная, что пришлось бежать на улицу в чужом пальто.
Узнав все эти подробности, я стал смутно припоминать. Правда, что-то там сидело в углу, эффектное. И теперь хочу обратиться со страниц этой книги.
Дорогая Танька! Ну конечно же, я тебя заметил. Ты вся, с ногами, балансировала на тонкой табуретке, в какой-то сложной позе. Я ещё подумал, наверное, у неё в попе присоска, раз она не падает.
Танька, всё влюблённые мужчины — идиоты. Даже я. Вчера, помогая девушке раздеться, я порвал на ней дублёнку. Разумеется, вечер у нас не заладился.
Или вот, одну девчонку любили двое симпатичных парней. Они подозревали друг о друге и, каждый в свой черёд, ставили ей засосы, по всему телу. У них была такая интересная переписка-соревнование. Бедная девушка стыдилась раздеться в приличном месте. Пришлось бросить обоих.
Теперь, Танька, когда ты всё поняла про мужчин и не сердишься, приходи в гости опять. Посидим на табуретках, пощебечем.
Во дворе человек выгребал сугроб из-под «пежо» и складывал на крышу «опелю». Хранить осадки у нас негде, мужчины дарят снег друг другу. Прибежал папа «опеля», тоже с лопатой. Он не хотел себе чужих осадков. К концу зимы он ничего уже не хотел. Такой февраль, упасть в сугроб и плакать. Мужчины сначала диспутировали, потом фехтовали на лопатах. Сверху, перевесившись через подоконник, смотрела женщина. Курила, улыбалась. Ей нравилось, что наш район не захолустье и жизнь кипит.
Вчера она опять курит в раскрытое окно, и вдруг сверху падает карниз. Вместе с сосульками, со льдом, пролетает мимо её глаз, носа и сигареты, как настоящий сюрприз. Женщина не подозревала, насколько Минздрав был прав насчёт курения. А сегодня опять дымит. Уже глубже, из комнаты. Упрямая.
Приходила в гости маменька. Рассказала волнующее, про любовь и детство. Она школьный психолог, в её практике полно готовых сценариев. Девочка Алиса пришла в первый класс. Тоненькая вся, синеглазая, с бантами. Папа за неё волновался, вдруг обидят. Он бы подарил дочке какой-нибудь прибор против мальчишек, двуручный меч или базуку. Но с такими примочками в класс не пускают, потому что учителя трусы.
И папа отдал дочку на простое карате. Заранее, с трёх лет.
К школе Алиса выучила семь способов убийства человека простой тетрадкой в клеточку. Она метала ножи, вилки, метко плевала компотом. И в целом, была готова усвоить школьную программу. Спасибо отцу. Она называла перелом ключицы «наименьшим вредом, отрезвляющим противника».
Первую неделю Алиса била мальчиков по одному. Тогда мальчики выбрали пять делегатов. Делегаты сказали: «Пойдём поговорим». Встречу назначили на среду, за школой, между мусорником и забором. Алиса пришла с тетрадкой в клеточку и, по-моему, не сдержалась. Делегаты разбежались, крича «идиотка бешеная». В младших классах наступили мир, покой и матриархат. Там и осень закончилась.
А в январе она влюбилась в красивого восьмиклассника. Два дня вздыхала тайком и смотрела фиалковыми глазами. На третий застала его в коридоре, в позе откровенного предательства. Он был прижат к стене, его целовала какая-то корова из девятого. Корове был сломан всего лишь каблук. Парню врезала по желудям. И когда он сложился от нахлынувших эмоций, Алиса его поцеловала. Чтоб понял, дурак. Иначе было не достать, маленькая ведь, портативная девочка.
Назавтра в школу пришёл отец. Он слушал и радовался, что не купил базуку. Заведение осталось цело, было куда прийти, узнать об успехах дочери. Директор предложила перейти в соседнюю школу. Там всё ещё бегали сотни небитых детей. Папа подозревал, другая школа не захочет чужих каратистов. А эта школа уже попривыкла, научилась уворачиваться. Папа хотел бы остаться, обещал помыть окна и не носиться на переменах. Вытащил деньги, как аргумент. Директор тоже предложила денег, чтоб они всё-таки ушли. Взрослые стали пихать друг другу всё большие суммы. Никто не мог победить. Решили, как психолог скажет, так и поступят.
А психолог — моя маменька.
— Бедная девочка! — воскликнула она. — Ребёнок старался, не давал себя в обиду, всё как велел отец. А теперь кругом непонимание, учителя ругают, дети её боятся, отец набычился. И в любви запуталась. Конечно, поведение немножко эмоциональное, но ребёнок не виноват. С ней просто надо разговаривать.
Она и сама в детстве любила. Одного мальчика. Не знала, как выразить чувства, поймала его, повалила и насыпала песку в трусы. (Очень выразительно, мне кажется).
Маменькиных чувств тоже тогда не поняли. Её даже выгнали из октябрят. А теперь она выросла и диссертацию защитила. Кто-то с ней подолгу беседовал в детстве, видимо.
Завтра ко мне приедет одна молчаливая барышня. Я пересказываю ей свою жужу, за это она тушит цукини с чесноком и петрушкой. И всё счастье моё — в плетении из воздуха городов, чьё население влюбчиво и патологически счастливо в финале. Я обильно вру, за это меня жалеют, целуют в уши и называют Славочкой.
А больше ничего не происходит. Конец зимы. «Пежо» не здоровается с «опелем», в окне напротив курит отважная женщина и повсюду снег.
Инициация в племени даяков происходит так: девушку запирают на год в белой хижине; она носит белую одежду и питается белой пищей. Потом через бамбуковую палочку она должна пить кровь мужчины. Для этого ловят добровольца и немножко режут ему вену. После этого девушка признаётся взрослой и может водку покупать. О дальнейшей судьбе добровольца энциклопедия ничего не сообщает. Давайте пожелаем ему творческих успехов.
В других племенах точат зубы напильником, вдевают в нос кирпичи и прочий пирсинг, это не важно. Главное, как-то показать, что ты уже готова курить, целоваться и обсуждать с подругами, какой Колька мерзавец, приходит пьяный, а Ленка ж страдает.
С открытием фабрики «Скороход» потребность в изощрённых жестокостях отпала. На фабрике делают специальные туфли для взрослых, сильных духом женщин. По силе ощущений, они равны году в склепе, камням в почках и ремнём по заду одновременно. Женщины в таких туфлях взрослеют мгновенно, лишь надев. По словам социологов, даже рождение младенца весом 7 кг не считается больше трудностью. А все благодаря пыточным туфлям фабрики «Скороход».
Одной девочке подарили такие, в детстве. Её снаряжали в первый класс. Банты, платье, гладиолусы — всё так серьёзно, будто следующая встреча с родителями состоится через пятьдесят лет. Девочку вытряхнули из сандалий и вставили в туфли. И она сразу почувствовала, детство кончилось.
— Ну как, нравится? — спросила мать ласковым голосом.
Туфли жали везде, даже в локтях. Это значило, внешний вид удался. Кто не знает, главный секрет женской красоты: чем хуже самочувствие, тем лучше выглядишь.
И повели учиться. Обувь была мучительно красива. Школа наоборот, попалась неудачная по цвету и форме, народ в ней противный и солнце светило как-то по-дурацки. Девочку подвели к неприятной, грубой женщине. Сказали, это Нина Петровна. Завтра нужно будет её найти и впитать свет знаний. Девочка про себя решила, будет искать самое ужасное на вид, потому что её учитель — гомункулус.
А второго сентября ей вернули сандалии. Очень неожиданно. Девочка не подозревала, насколько привязалась к ним за лето. Почти до слёз. В этот день солнце светило куда ласковей, дети выглядели ничего так, школа оказалась милой, на первом этаже столовка. Осталось найти самую некрасивую учительшу, сказать «Здрасте, я Люба Богомолова». И заплакать. Искала, искала, вроде все симпатичные. Наконец нашла. Сидела с ней, сидела, потом выяснилось, что это гардеробщица. А Нина Петровна нашлась позже. Она хоть и тяжёлая как буфет, но добрая оказалась.
Теперь девочка выросла и вчера говорит мне:
— Пойдём гулять. У меня есть туфли, отличные, очень удобные, только ногу пластырем надо заклеить: здесь, здесь, и тут ещё, потолще. Конечно, всё равно натрут, но если гулять недолго, за неделю пройдёт.
При этом у неё есть ещё и НЕУДОБНЫЕ туфли. Она их надевает, когда идёт утешать лучших подруг, от которых сбежал муж. В этих туфлях сострадание выглядит естественней.
Я не помню снов, или не вижу, смысл один. И вдруг врывается в мой сон Таня Б., в таких прозрачных штанах, какие забыть невозможно. Было видно по штанам, Таня мне снится с самыми серьёзными намерениями.
Мы не виделись пятнадцать лет. Раньше она работала училкой, ходила в очках и в цыганской юбке. Но за годы разлуки похудела, изучила гимнастику и множество балетных прыжков. Пришла ко мне в сон и ну сниться. Очень мило с её стороны. Я как раз не люблю когда женщина во сне большая и тяжёлая как памятник.
Таня махала ногами, словно крыльями. Я подбадривал её восхищёнными междометиями. Волнующий этот танец как бы звал меня выступить против условностей в сексе.
Ни один сонник не знает, что предвещают училки в прозрачной одежде. Про балет пишут отдельно — «к изменам и ревности».
Я не верю в вещие сны и сонники за это пророчат всякие гадости.
А другие люди верят. И жизнь их полна милых сюрпризов.
Например, знакомая рассказала, стоит ей во сне вступить в гамно, назавтра случается прибыль. Это прекрасный способ богатеть, очень удобный. Но мне он не доступен, из-за слабой веры. В тщетных попытках разжиться я лишь растопчу чужие хорошие признаки.
Вот ещё, из Достоверного:
Мелкие монеты снятся к слезам радости.
Драка видится к встрече с тем, с кем дерёшься. Встречу Монику Белуччи, накидаю ей по соплям, пожалуй.
Мыть полы — к путешествиям. Если кому всё обрыдло, то знайте. Как заснули, хватаете тряпку, ведро, утром выигрываете тур на Мальдивы.
Ещё одна знакомая гадает на блюдце. Рассказывала удивительное. Например, дух Пушкина ужасный сквернослов, женщины от него краснеют и хихикают.
Наполеон капризный и подозрительный. А Бальмонт очень невнятный, в его предсказаниях сплошь метафоры. Без справочника не понять, чего он там бормочет.
Бальмонт пророчит одной женщине: Серый князь занёс лиловый жезл, стране пушистых кроликов грозят позор и разорение. А у этой женщины дома тапочки с мордами кроликов. Она понеслась, думала пожар или воры. А там всего-навсего муж, драматический актёр Семёнов привёл с работы актрису Булочкину, обул её в тапки жены и ну делиться секретами актёрского мастерства. Эта женщина, Семёнова, прибежала и облегчённо рассмеялась. Дала актрисе Булочкиной по сопатке и в страну пушистых кроликов тут же вернулись мир и покой.
И кстати, вот отчего мне снилась Таня в прозрачных штанах. Вчера в Интернете смотрел арабский танец из «Щелкунчика», примерно триста раз. Там на балерине были такие же брюки. Взгляд невозможно отвести.
Я примерно представляю теперь, на что надо смотреть триста раз, чтобы ночью приснилась примета к деньгам. Но не хочется. Не очень я сегодня меркантильный.
День первый.
По пляжам Паланги бегает голодный лебедь, щиплет отдыхающих. Однажды кто-то угостил его булочкой, лебедь хочет ещё. Но люди, идя на пляж, всё думают про погоду, про кризис и вулкан. А о лебедях не помнят. Меж тем, изнурённые голодом птицы нападают на прохожих. Им сильно не хватает булочек.
Я хотел сфотографировать пешеходный мост. Это знаменитый мост, мы читали о нём в путеводителе.
— Интересно, между чем и чем этот мост? — спросила меня моя личная жизнь, склонная к точным наукам.
— Душа моя, — ответил я, пытаясь таким вступлением навести её на мысль об интимных отношениях, — этот мост ведёт из Паланги в Палангу.
Я ужасно ошибался. Мост тянется от пляжа к середине моря, потом сворачивает в сторону Швеции и обрывается на полпути. Он символизирует мечту литовцев о лучшей доле.
Так вот, я фотографировал мост. Внезапно подбежал лебедь и клюнул нас с фотоаппаратом в объектив. Этот волнующий миг запечатлён. Однажды я пошлю снимок в журнал с подписью:
«Озверевшие птицы на пляжах Балтики».
Или так:
«Литовцы науськивают на латышей свою авиацию».
День второй.
Вы не различаете Литву и Латвию, и правильно делаете. Паланга — та же Юрмала, только в детстве плохо кушала, поэтому не выросла. Та же хмарь, от которой кожа аборигенов цветом напоминает неспелые помидоры.
Гулять в Паланге можно по пляжу, в живописном смысле это сплошные виды на мост в Швецию.
Ещё Ботанический сад. Он ассоциируется у меня со странным бульканьем в желудке, возникшем после национального деликатеса «картофель, печёный в колбасной кожуре». Благодаря этому блюду, и сад, и его густой колючий кустарник навсегда в моей памяти.
В снежные месяцы апартаменты стоят 50 евро. Сезон наступает в мае, сразу после таяния морских льдов.
Пытаясь задёрнуть на окне штору, я сломал поводок от занавески, белую такую палочку. Весь день потом судорожно прятал обломки. Совал их под кровать, или под шкаф, или за телевизор, или в вазу. Возвращался, искал, не находил. Каждый раз думал: всё, горничная нашла и будет скандал. Вдруг находил, перепрятывал, снова терял, извёлся весь. Позже расскажу чем закончилось, потому что теперь о погоде.
Синоптики обещали дождь со снегом. Сначала. После метели, сказали они, погода испортится, и начнётся уже настоящее ненастье. И мы пожалеем, что кончились те дождь со снегом. Параллельно земле полетят вода, песок, лёд, кусты, скамейки и другие феномены неброской литовской природы.
В широком смысле, метеорология не наука, а только способ испортить человеку отпуск. Прогулка в свитерах, в плащах, с зонтом под беспощадным солнцем чуть не закончилась тепловым ударом. Про погоду лучше справляться у астрологов, я считаю.
День третий, крайний.
Горничная нашла в вазе обломки поводка, улыбнулась, сказала, эти палочки от занавесок всё время ломаются. Всё-таки литовцы — культурные, чуткие люди. Другие бы расстреляли. Или заставили платить, что ещё хуже.
Погода опять прекрасная, гулял в рубашке. Разговаривал с лебедем, он считает, мы в ответе за всех, кого приручили булочкой. Пообещал привезти чего-нибудь латышского, в другой раз.
Сам съел в ресторане кусок мяса вот такой ширины, ничто во мне не булькнуло. Благословенный край. В воздухе ионы йода так и носятся, огромные, полезные как лимон. Пробовал анонимные местные пирожки, возлюбил буквально всех. Видимо, в душе я лебедь.
Отдам хомяка в добрые руки. Но можно в любые. Доплачу 10 евро. Или скажите сколько, я открыт для диалога о животных.
Хомяк в отличном состоянии, не перекрашенный. Джони Депп среди хомяков. Импунитивный экстраверт, сангвиник. Интересуется кулинарией, психологией семейной жизни, часами слушает про несправедливость взрослых к детям. Два долгих года он будет вас любить, потом можете сшить из него смешной чехол для телефона.
Мне клялся знакомый ботаник, хомяки — двухлетние растения.
Я своего уже давно развожу, пока никаких признаков увядания. Разве что он стал храпеть по утрам. Но похоже, просто простыл.
Вчера снилось даже, хомяк оказался бессмертным, как Агасфер. А вечером того же дня у чайника отвалился свисток. Чувствую, это знак. Непонятно какой.
Самое волнующее в хомяках — это уборка клетки. О, это сложная, многоходовая комбинация. Нужно запереть животное, разобрать клетку, выгрузить опилки, перемыть отдельно поддоны и решётки, собрать назад весь этот пасьянс, насыпать новых опилок, на пол и в карманы тоже, запустить зверя в хлев, почесать ему пузик. Если, по-вашему, это просто, мы едем к вам.
Вот моя сестра, Анька, ответственный человек. Она выбрала в друзья морскую свинку. Анька уверена, свинка это маленький медведик, а не большой хомячара, как считают многие.
Они с мужем пошли и купили. А через три дня вдруг развелись. Муж уехал к маме. Не из-за животного, просто наросло всякое.
Одинокая сестра всё вернула в магазин. Шмыгая распухшим от слёз носом, она объяснила, что не может больше воспитывать покупку, это огромная ответственность. Раньше сестра планировала читать свинке книги и крутить классическую музыку. Но теперь это было слишком показательно — сидеть на кухне, одиноко курить и читать свинье Мопассана. Представив это, сестра всякий раз срывалась в слёзы.
А муж Аньки пошёл в магазин, забрал свинью и вернул домой. Он сказал продавщице, что животное познало семейную жизнь и нельзя отрекаться от клятв верности лишь потому, что мама с папой поссорились. Любить питомца надо до конца, пока вас с ним не разлучит чумка или какое-нибудь выгодное предложение.
Многие свиноводы утверждают: свинкам неведомы метания, бессонница и ложное чувство вины. Они плевать хотели на приёмных родителей. Эти учёные не уверены даже, есть ли у свинок Супер-Эго. Самое важное в педагогике свиней, говорят они, не убить его за ночной грохот, когда животное точит зубы.
Разумеется, они ошибаются. Всё намного, намного сложнее.
Свинья вернулась к Аньке. Её поставили на холодильник, подарили одуванчиков, включили Вагнера. Муж навещал девчонок в выходные и по средам, говорил: «Привет, свинья! Отец пришёл!».
Однажды заночевал на матрасе в прихожей. Потом помогал балкон ремонтировать — сами понимаете, к чему приводят ремонты — он весь такой умелый, в шортах. Ему надо сварить суп, потому что он старается. Потом забинтовать отбитые молотком пальцы. Ужасно эротично. Я видел много ремонтов, женщины млеют от мужчин с огромной отвёрткой, двадцать и более сантиметров.
Из этого поучительного рассказа видно: само по себе разведение грызунов — путь к счастью и гармонии. Поэтому, если вам нужен ремонт в ванной, или приличного мужа, или другие пустяки, заведите для начала хомячка. Можете взять моего. Дам 30 евро отступных. Хомяк почти новый.
Мои мечты сложнее. У меня в планах дом на побережье и спать до девяти. И счастье для всех людей. И выбросить телефон в море. И чтоб зимние помидоры были вкуснее поролона.
Для выполнения этих несложных желаний, я считал, нужно десять тысяч лет разводить гигантских бобров. Вот продам хомяка, займусь бобрами и жизнь наладится.
Ей снилось, будто я пою концерт, а за декорацией прячутся голые женщины. И по моей хитрой роже видно было, они не просто голые, а без трусов.
В связи с чем назрели два вопроса:
1. И кто я после этого?
2. Куда девался тот честный человек, который ел тут котлету с макаронами и рассказывал про верность?
Не знаю как вы, а я в чужих снах бываю необуздан. Утром приходится извиняться. И если у рассерженной стороны синие глаза и тонкие пальцы, в извинениях важны напор и скорость речи. А логикой можно пренебречь.
Поэтому я извинялся так:
…Счастье моё, давай обсудим всё на примере котяток.
Вот одному дяде (его зовут Коля, это не важно) подарили пингвина. Подарок оказался так себе. Он беспорядочно какал и звал маму хриплым голосом падшей женщины. Не то чтоб Коля грехами прошлых жизней заслужил себе пингвина. Просто у Коли фамилия Миленький. И чуткие к стилистической завершённости друзья подарили ему художественную инсталляцию. Это будет динамическое искусство, решили они.
Пингвин скакал из ванной на стиральную машину и обратно. Уходя на работу, Коля гасил свет, в ванной наступала ночь. Все птицы ночью спят. Потом свет загорался, пингвин думал на Колю: «Мама пришла», и ходил следом.
Пингвина назвали Артуром. Определить его в зоопарк было невозможно. Сами попробуйте сдать человека, который зовёт тебя мамой, откликается на Артура, лишь из-за того что по национальности он пингвин. Иногда Артур вскрикивал голосом падшей женщины: «Где ты, Коля». Коля быстро отзывался, но соседи успевали услышать и смотрели утром понимающе.
Однажды Коля ушёл, а ванную не запер. Пингвин вышел на балкон, увидел белый день, мамы нет, и зарыдал от ужаса. Соседи поняли по крикам, в Колиной квартире негодяи насилуют ту женщину, что днём раньше кричала порочным голосом. И вызвали наряд.
Когда Коля прибежал, соседка Вера уже рассказала милиции: лично Коля мучает в ванной пожилых проституток.
Каждый день. Милиция сомневалась. Насколько милиция знала женщин, мало кто захочет насиловать их ежедневно. Очень много надо решимости и сил. Но Верка была одинокая, она разбиралась в криках страсти. Это были именно крики страсти. Да, она уверена.
Верку тоже можно понять. Когда за стеной регулярно кому-то перепадает жестокий секс, хочется однажды ворваться и принять участие.
Коля открыл дверь, навстречу выбежал счастливый пингвин. Пришлось уныло объяснять, это инсталляция, динамическое искусство. Переплетение семантических пространств Человека и Антарктиды, где артефакты двух миров в новом поле утрачивают смысл и обретают сверхсмысл. Вырванный из контекста пингвин, вступая в неординарную комбинацию с ванной и стиральной машиной, освобождается от утилитарной функции пожирателя рыбы, приобретая функцию символическую, декоративную и духовную. Это же так прекрасно, смена контекстов создает смысловые трансформации, игру значений, понимаете.
За две тысячи рублей милиция прекрасно поняла Колин бред.
Всё закончилось хорошо. Коля с Верой поженились, это не важно. Я хотел сказать, если вам в подарок предлагают пингвина или котика, конечно, лучше остановиться на каком-нибудь ювелирном изделии.
Когда не хватает денег, или подгорел компот, или ремонт в женском организме, Люся терпеливо объясняет Маше:
— Потому что твой папа — идиот.
Я генерирую Люсины несчастья. Сгоревшая кастрюля, месячные, начальник — гад, в Уганде голод, ужасный колорадский жук, гибель абсолютно всех мамонтов — это всё я устроил. Извержение Эйяфьятлайокудля тоже. Специально, чтоб Люся измучилась его произносить. (Люся — диктор новостей).
Мы с Люсей, кто не знает, состоим в крепком, счастливом разводе. У неё новая квартира с видом на цементный завод. Между нами пять километров и два моста. Жизнь почти уже наладилась. А раньше я был просто дэмон.
Вот однажды, у неё был юбилей. Ей так радовались на работе, что к вечеру Люся, как медуза из морской воды, на девять десятых состояла из шампанского. Забежала в баню, там подруги уничтожали мартини. И шардоне. И ещё потом какую-то синюю акварель. Они считали жить надо здесь и сейчас, если что, сбегаем за добавкой.
В полночь пришёл банщик, сказал, все вон, пожалуйста.
Девчонки поделились на три группы:
Первая группа могла ходить.
Вторая группа умела ровно сидеть.
Третьей группой была Люся. Она спорила в раздевалке с собственной шубой. Одеваться отказалась. Банщику сказала, это её баня и он уволен. Звучало очень убедительно. Потом Люся упала, очень некстати, потому что банщик почти поверил.
Если девушке пора, обычно её вставляют в трусики, чтоб выглядело прилично. Но сил не оказалось, Люсины тряпочки запихали в сумку. Никто так и не вспомнил, в чью.
А что, решили подруги, голая Люся, это кому угодно милый сюрприз. Её завернули в шубу, внесли в такси, поцеловали и высадили у подъезда. Дальше её личный кинофильм обрывается.
Я слышал: она как поломанный робот всё роняла ключи в прихожей. Объяснила, что сходила в баню и теперь хочет писать. И чтоб я не волновался, даже не вставал, она сейчас придёт.
А утром потребовала отдать ей трусики. Гадкий фетишист, зачем я их спрятал. От меня она такого не ожидала. Ей было пора бежать, отсутствие нижнего белья бесило. Потом оказалось, не хватает вообще всего костюма, по пиджак включительно. Она догадалась, всё это я засунул в какой-нибудь диван из мстительного ехидства.
До ужина она пыхтела, вечером позвонили из бани, сказали: тут кто-то забыл штаны и лапсердак. Было видно по лицу, Люся хотела спросить строго, зачем я отвёз её одежду в баню, но передумала.
Послушайте, я посмотрел, у меня все истории про голые зады. И захотел написать что-то чистое, чтоб никаких трусов и секса. И сразу вспомнил, и всё по пунктам написал.
У одной женщины были свой отдельный любовник и исправный туалет производства г. Житомир. Прямо скажем, все удобства. Но ей хотелось перемен. Она послала любовника что-нибудь улучшить в мире сантехники. Любовник открутил шишечку с бачка, снял крышку. И вдруг расстроился и ушёл. И до сих пор не вернулся. Не знаю, что он там увидел, в недрах. Современные мужчины всё-таки очень ранимы.
Теперь у женщины разруха. Она не умеет собрать бачок. Она вообще не понимает, что изменилось. Её безголовый бачок вдруг взялся плевать в посетителей. Стоит присесть, в спину бьёт холодная струя. К такому трудно привыкнуть.
Я не знаю, зачем он так поступает. Это житомирский унитаз, бессмысленный и беспощадный. Его собрали на Украине из хвороста и старых игрушек. Спрашивать производителя о смысле товара неприлично.
Женщина хочет счастья и не хочет водных процедур. У неё пропал любовник. И весна холодная. И вот, она пишет в домоуправление заявку:
«УНИТАЗ ГРЕМИТ И ПЛЮЁТСЯ. ПРИШЛИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, СПЕЦИАЛИСТА».
Под видом специалиста прислали меня. Я пришёл и доломал мерзавца. То есть сначала хотел починить, но вспылил и уничтожил в нём всё живое.
Теперь у нас с заявительницей сложные отношения. Я считаю, что должен ей новый унитаз. Она же пытается накормить меня супом. Всё было бы прекрасно, но пришла ещё заявка. Совсем волнующая, тоже про хаос:
«В КОМНАТУ ВЛЕТЕЛА ОПАСНАЯ ДРЯНЬ С УШАМИ. ПРИШЛИТЕ СРОЧНО КАКОГО-НИБУДЬ МУЖЧИНУ!»
По описанию выходило, это бэтмен. Меня снова послали, поговорить с ним по-мужски. Но оказалось, там влетел шершень, огромный. Я отхлестал его по щекам полотенцем, с большим успехом. Теперь должен разным женщинам кооператива унитаз и люстру. Вчера ходил торговаться о цене люстры. Договорились просто поболтать за ужином. Женщины ужасно отходчивые, если только вам нравятся их котлеты. Могут простить разбитый сервиз, или даже сердце.
В кооперативе из мужчин есть ещё электрик. Он тоже борец с хаосом и сейчас ходит обедать в три разных квартиры. Там блинчики, макароны и тоже суп, только фасолевый. Не знаю, как он так погорел, вроде очень аккуратный.
Но лучше всех упорядочивал быт мой папенька.
Когда-то он работал в службе газа, жуликом. По документам руководил бригадой в пять человек. Он брал заказы на пятерых, сам всё делал и получал пять зарплат. Вдохновенный был мужчина. За это его посадили на три года.
В тюрьме он узнал много полезного. Например, нож в драке достают только идиоты. Настоящие интеллигенты носят с собой молоток и отвёртку. Чтобы на суде косить под безобидного плотника, жертву обстоятельств.
В бою папенька был бессмысленным и беспощадным, как украинский унитаз. Если мы заливали этажи с седьмого по четвёртый, он брал молоток, отвёртку и ходил к соседям, извинялся. И под нами всегда оказывались очень необидчивые соседи.
Однажды его пригласили в школу, поговорить об алгебре. Якобы, я её не посещал.
Папенька от волнения что-то напутал и подрался с военруком, который был одновременно и дураком, и подполковником. Успех был полный. Больше отца в школу не звали. Педагоги решили, может и хорошо, что я не посещаю алгебру.
Теперь о важном.
Девушка (у которой шрам от аппендицита), говорит:
— Какой-то хаос в жизни. Давай переедем в Юрмалу. Там есть такая квартира, Театральная улица, 67, второй этаж, шесть окон на юг.
Вообще-то, в этой квартире сейчас живут незнакомые люди. Но я завтра возьму отвёртку, молоток, и предложу им поменяться на мой район развитой промышленности. Для убедительности проведу тотальный ремонт унитазов и разгон шершней. В крайнем случае, покажу фотографию погибшей люстры. Думаю, они согласятся.
Моя соседка цокает по коридору как молодая женщина-конь. Я смотрю на неё, волнуюсь, а ей всё равно. Допустим, был бы я высокий и талантливый как гитарист-виртуоз Рома Ланкин, наши отношения сложились бы иначе.
Недавно Саша Бекназаров встретил на фестивале настоящего Ланкина.
Рома в жизни выглядит так: из-за угла появляется облако женщин. Оно клубится, приближается, заполняет помещение. Проплывают кофточки, каблуки, юбки самых волнующих фасонов. Это всё пахнет страстью, движется мимо, гомонит и удаляется. Всё. Рома Ланкин прошёл. Он затерян в центре облака как протон, его никогда не видно.
Теперь, когда вы знаете, как выглядит Рома Ланкин, я расскажу вам о других идеальных мужчинах. Это не миф, они существуют. Одного видели в Голландии, он вышел и сразу пропал. Кому-то понадобился.
А третий, конечно, Джони Депп. Он живёт в Париже, но встретиться с ним нельзя, потому что Ванесса Паради — это 45 килограммов злых костей с зубами. Она зорче Кащея и опасней облака влюблённых женщин. Давайте дружно пожелаем ей герпеса. Можем желать и удачи, но будем честными, всё равно выскочит герпес.
Я видел Ванессу. С коленками, глазастая, сразу видно, эгоистка и дрянь. И что он только в ней нашёл. Говорят, причина её успеха в холодности.
Вайнона Райдер хотела за Деппа замуж. В извращённой форме, с фатой и загсом. Потом Кейт Мосс требовала, чтоб он не одевался как чмо.
А Ванесса ничего не просила, даже гнала его прочь. Конечно же, он выбрал Ванессу. Когда женщина так увлекательно тобой не интересуется, устоять невозможно.
Все, кому не досталось по Джони Деппу, теперь лепят себе мужей из всякой ерунды. Иногда это не сложно, просто добавьте побольше укропа.
Вот моя кузина Люба много лет мечтала о муже в жанре импрессионизма:
Рост 192, брюнет, попа с некрупную дыньку, стальная на ощупь. С чувством юмора, и чтоб не жмот. Цвет глаз «металлик». И домик в Сан-Тропе, как компенсация за множество мужских недостатков.
А полюбила, в конце концов, одного моряка. Он был чуть выше комода, попа любая, глаза просто есть. Чувство юмора, правда, попалось очень удачное, он смеялся над подругами, а над Любой — никогда. С моряком не сложилось, он уплыл к другой. Люба вышла за соседа, который просто умел выносить мусор. И прекрасно живут, считает родня.
Мы с Нитунахиным не умеем выносить мусор. Мы худшие на гендерном рынке. Мы сотканы из недостатков. По нам можно писать диплом «Каких мужчин вообще не надо». Мы — гербарий минусов.
Но даже Нитунахин повстречал себе Таньку. Две недели притворялся, будто обожает дарить огромные ромашки и угощать женщину чипсами, а секс презирает. Сбитая с толку Танька решила, никакой он не пропащий. И привела Нитунахина к себе. И скинула плащ, и обернулась не женщиной, а последовательницей Бхагават-Гиты. Она заварила невероятно вонючий чай и взялась Нитунахина улучшать.
Она рассказала, какой должна быть семья.
Во-первых, ложиться спать надо в десять, а вставать в пять. Иначе гуна благости отвернётся. Это значит, насколько я понял, какая-то крупная задница ворвётся в ваш астральный дом и ну проявлять себя.
Потом много разного.
Жена должна слушаться мужа. (Тут Нитунахин ожил).
Муж должен содержать семью. (Опять загрустил).
Мясо есть нельзя, только корешки и всякую траву.
На ночь следует пить молоко, и открывать окна. Чтоб воздух (???).
Чай — всегда не сладкий. Много гулять и никакого телевизора.
«Надо же, как тонко подобрано всё, что я ненавижу!» — подумал Нитунахин.
Ему захотелось прыгнуть в окно и умчаться пешком, лишь бы прекратить разочаровываться в себе, как в семьянине.
И тут Таня сказала:
— А теперь о сексе.
И достала здоровенную книгу с картинками. Там было подробно написано про жизнь и огромную любовь. Например, страница тридцать начиналась словами «Легко-легко коснитесь языком ямки над её ягодицей».
Через три минуты чтения Нитунахин превратился в очень, очень приличного мужчину. Он почувствовал вкус к режиму дня, вегетарианству и молоку на ночь. Он стал поклонником аюрведы и лично Индиры Ганди. Он захотел даже смотреть индийские фильмы, но оказалось, это не обязательно.
И две недели уже не ходит на работу. Вот она, сила веры.
А Бекназаров на фестивале всё-таки пробился к Ланкину. Он прыгнул со сцены в толпу женщин и упал удачно близко. И сказал:
— Здравствуйте, Роман! Вы офигенный!
И Ланкин ответил, как обычный человек:
— Здравствуйте, Саша, мне нравится одна ваша песня.
А потом ещё добавил (если Бек не врёт):
— Передайте привет Славе Сэ, который пишет в ЖЖ.
В этот момент женщины сплотились, оттеснили Сашу Бекназарова, и разговор прервался.
Волнуюсь теперь, вдруг Рома хотел ещё что-то главное добавить, секрет власти над женщинами. Без этого важного заклятия моя красивая соседка так и будет ходить мимо на высоких каблуках, меня не замечая.
Бросаю зефир в соседских шпицев. Они ужасно дружные, трое лают, один готовится. Потом пересменка. Когда бог присылает с неба зефир, они немеют от счастья. Эту недолгую минуту бывает слышно: берёза шелестит, колхозница с тележкой скрипят, на качелях матерятся весёлые дачницы. Минутка тишины продаётся в местном сельпо по два доллара кулёк. После угощения собачки лают с каким-то новым, особым остервенением. Иногда кажется, Юрмала вся состоит из шпицев. С точки зрения звукорежиссёра, здесь тявкают берёза, качели и селянка с тачкой.
На обед к нам прилетают переливчатые деревенские мухи. Видно по их толстым рожам, здесь прекрасная экология. Пробовал сбивать мух черешневыми костями, они в ответ смеются басом. Не попал, буду тренироваться.
Соседка по даче симпатичная. Вчера спросила, можно ли за мной поухаживать и опрокинула салат мне на штаны. Очень трогательно. Я благодарил, потом мы пили чай с пельменями, потом купались. Дача, всё-таки, это прекрасно.
А сегодня шпицы вдруг замолчали безо всякой дополнительной отравы. Стало тихо, лишь где-то в кармане долго-долго плакал телефон. Это звонил Саша, из издательства. Сказал, что книжка вышла и ещё что-то, про новую жизнь. В Сашином аппарате шумело, будто вокруг шторм и он на водном мотоцикле огибает мыс Горн. Издатель, меценат, собаки его слушаются сквозь пространство без всякого зефира. Удивительный человек. Говорит, давай вторую книжку.
А я мало пишу. В основном, пью чай на балконе и бросаюсь в собак диабетом.
Маша любит всех животных целиком, а не только котлеты из них. Навещал её в лагере пионэров, плутал в какой-то бузине, звал дочь:
— Маша! Маша!
Начал с пиано, закончил таким фортиссимо, что вдали сработала сигнализация. Маша возникла из куста неожиданно, как снайпер. Лохматая, под глазом синяк, в руке лягушка, гольфы разной высоты. Счастливая.
Рассказывает:
— Мы организовали зоопарк. Из жука и стрекозы. Есть ещё лягушки в банке. Мы их воспитываем, две уже сдохли. Видимо, это холера. Муравьёв сначала приручали чупа-чупсом, теперь не можем выгнать.
На завтрак была гороховая каша, две девочки молились богу, чтобы их забрали домой. Катя плакала тридцать шесть минут, сама удивилась своей выдержке. Говорит, с детства так не ревела. Кристина сказала, если опять будет каша, сломает ногу, и её заберут. У неё дедушка хирург по женским ногам, он всё прекрасно вылечит. И если кто желает присоединиться, дедушка будет только рад. Удивительно, какая от гороховой каши бывает ностальгия. Но к обеду ничего, рассосалась. И вот мне интересно — не для себя — какие бывают способы ломать ноги.
Маша принесла из столовой печенье, мы пошли в конюшню, сели на забор и стали говорить о литературе.
Литература, считает Маша, лучший способ заработать на собаку. Нам срочно нужна собака, а собаке нужен воздух. Поэтому мы полезли в Интернет, нашли домик вблизи от природы, уже с будкой. Осталось написать роман, издать, получить Букера. А лучше Нобелевку. И можно переезжать.
Однажды Маша сама писала книгу. Взяла тетрадь, и два часа велела не шуметь. Иначе работа растянется на три часа. Маша спросила, можем ли мы уже в эту субботу купить домик, если к вечеру она закончит. Я ответил, что да. Если к вечеру.
Тогда Маша сказала:
— Удивительно, уже в субботу мы будем спрашивать друг друга, чья это лохматая рожа сгрызла тапки.
И уселась за роман.
Название пришло сразу — «Кот Чуня». Очень логично, ведь именно коты самые прекрасные существа на свете, а не эта ехидная Скарлетт О’Хара.
Кот спал на холодильнике безучастно, будто не он тут главная действующая морда. По-хорошему, он должен был сесть и рассказать самое волнующее из своей биографии. О детстве и матери. Про фантазии и комплексы. Про трёхцветную Мурку с упоительно кривыми ногами, про конфликт с психическим котом Матвеем и про ужасный характер латышских дворников. В развязке романа Чуня получил бы приглашение пожить у одной девочки и почти добровольно принял таблетку от глистов, этот символ кошачьего счастья. Но кот молчал, и Маше пришлось опять всё делать самой.
Может поэтому, все перипетии и коллизии уместились в четыре слова:
«Мой кот очень хороший».
Получился шедевр конструктивизма. Экзистенциалисты и последователи поэта Брюсова в тот день проснулись в слезах. Разбавлять повествование какими-то соплями, значило всё испортить.
Продавать такой роман было сложно, мир не созрел ещё покупать столь пронзительное искусство.
Маша посидела-посидела и тоже заплакала. От чувств.
И сказала:
— Ты сам садись, сочиняй. Ты же отец. А я стану о тебе заботиться. Всё-таки, я женщина.
И ушла жарить яичницу. В холодильнике было десять яиц, Маша применила все. Она не знает, сколько надо на отца средних размеров. Она не боится, что на мне вылезут прыщи, лишь бы работал. Всю свою любовь к природе Маша вложила в омлет. Добавила соли, перцу, помидоров, всего побольше. Сама отказалась. Сказала, у неё каникулы, она перебьётся черешней. Кот свою порцию закопал. Не в смысле — спрятал, а навсегда, чтоб никогда не найти. Я же, от обилия соли и яиц стал раздражительным. Назавтра отвёз Машу в лагерь. Там море, воздух и меню разработано в специальном НИИ по воспитанию детей через невзгоды. Особенно гороховая каша.
Сам теперь сижу на диване, мажу спину сметаной и мечтаю растянуть лето хотя бы до октября.
До свиданья, лето, до свидания давай
В августе комары научились кусать без посадки. Они втыкаются как дротики, делают два глотка и убегают.
Майские комары были интеллигентней. Тихо приземлялись, бродили, выбирали капилляр. Я приманивал их тёплым пузом. Ложился поверх одеяла и шлёпал не спеша, на ощупь. Теперь по ним не попадаю, они стали ужасно спортивные. Из-за них у меня паранойя, постоянно мерещится, будто кто-то ползёт по ноге.
Август печальней июня. Дожди, Новая волна, по Юрмале гуляют облака голых женщин, приманивают богачей бритыми ногами. Богач подсаживается, выпускает хоботок, его тут же шлёпают. В финансовом смысле.
Вчера видел певицу Нюшу, в шортах. Потом певца Агутина с необъяснимо красным лицом. Хочу домой.
Но вернуться мы не можем. Соседка Даша сдала свою рижскую квартиру арабским террористам, они пустили корни. А я не могу оставить тут Дашу без присмотра. Вы не представляете, какие здесь дачники гуляют, с хоботками.
Дарья придумала сдать на лето своё рижское жильё. Она вообще, ужасно ловкий финансист. Вчера не дала мне купить яблоко за четыре доллара. Сказала, лучше курицу купим. Как будто это нормально, грызть сырую курицу на пляже.
Так вот, Даша запросила за свою двушку, как за Зимний дворец. Родина не сеновал, сказала она. Надо сдавать так, чтоб не было больно за изгаженный паркет.
Я смеялся, говорил, никто не клюнет. Но Даша пригласила фотографа. Сказала, очень талантливый мальчик. Этот мальчик весь день потом встречался в самых неожиданных закоулках. Через неделю прислал фотки. Если верить его искусству, Даша всю жизнь жила в царских палатах, как она и говорила.
Не представляете, как много народу желает поселиться в Эрмитаже. Мы повесили объявление. В первый же час позвонили семеро, мы не знали, кого выбрать. Победили два арабских террориста. Они запутались в валютах и согласились заплатить больше, чем мечтала Даша в моменты приступов жадности.
Я опять поступил как скептик. Пообещал, они придут, увидят и сбегут. Потому что тумбочка не открывается, полочка отвалилась, холодильник — электрический маньяк, дерётся током. Пианино не настроено, золотой на фото клозет в реальной жизни — обычный фарфор лососёвого цвета. Но террористам всё понравилось. Особенно, азимут унитаза. Они проверили его с компасом. У них такая прерогатива, не какать в сторону Мекки.
Удивительно покладистые люди. Тумбочку не открывают, на пианино режутся в нарды. Соседская кошка ходит к ним через балкон писать на диван, холодильник обезумел, научился стрелять молниями, а они говорят, на всё воля Аллаха. Вытирают за кошкой и с холодильником здороваются в перчатках, будто он английский лорд. И ничем не убедить их вернуться в родную Сирию. Кошка, электроприборы и тумбочка бессильны.
А может, они не шахиды, а простые инженеры.
У меня есть один приятель, тоже гражданский лётчик. Летает в Африку, возит списанные гранатомёты. Чтоб местным племенам было чем спорить за водопой. В нашей стране что ни инженер, то специалист по мирному урану для прогрессивного Ирана. Самый воинственный тут я. У меня за лето развилась смертоносная ловкость, невероятная координация, ночная чувствительность и немножко паранойя.
Вчера террористы согласились уехать. Но Даша сказала, пусть я не радуюсь, на их место просится богач-китаец. Инженер, как вы уже догадались. Думаю, я завтра оторву ему хоботок, и у нас сразу наступит осень.
Зачатие длится 12 минут и это лучший момент во всей педагогике. Дальше сплошные убытки. 40 недель ты толстеешь от одного взгляда на булочку. Тебя разносит, бесит и тошнит одновременно. Ходить тяжело, сидеть неудобно, лежать вредно, жить тошно. Ощущение, будто выпила аквариум и внутри плавает черепаха. Родятся дети тем же дурацким способом, какой использовали инопланетяне в голливудском кошмаре. Не по-людски как-то. Причём роды — это не конец приключений. Всё лучшее впереди и ты ещё не раз об этом пожалеешь.
Дети не дают спать. Их почему-то бесит, если родители спят. Какают они исключительно, когда надели пять штанов и зашли в лифт. А однажды нарисуют на стене такую бабочку, что не сразу ототрёшь.
Каждый день дети едят, пьют и другими способами портят настроение. Чуть что не так, они же на тебя орут.
В три года ребёнок вернётся из сада с грандиозной шишкой на лбу. Ты пойдёшь и убьёшь чужого папашу. Он так и не успеет понять, за что.
К десяти годам смиришься с двойками и перестанешь искать, кто в родне был такой тупой.
В двенадцать лет чадо признается, что любовь разрушила его жизнь и всё зря.
В тринадцать обнаружишь в его кармане сигареты и ужаснёшься.
В четырнадцать найдёшь презервативы, ужаснёшься, но уже не так бурно.
В шестнадцать сама подсунешь ему презервативы и вспомнишь, каким он был милым, когда в тринадцать только начинал курить.
Потом заявится какое-нибудь Маша или Витя, всё в прыщах и очень ранимое. И вот они уже вдвоём грабят твой холодильник, одалживают без возврата, бьют посуду и запираются в ванной. И тебе же надо их мирить. Полы они вымоют лишь однажды, под Новый год, после эпической драки со скандалом и валидолом.
Но зато. Зато! Однажды ты найдёшь в шкафу свой портрет, написанный шариковой ручкой. Там у тебя будут кривые ноги, квадратная голова, косы размером с солнце, косоглазие и нос на щеке. Ты поцелуешь каракули и решишь, что оно того стоило.
«Напишите нам про ноги», — попросил один журнал…
Колени — самый половой из вторичных половых признаков. Они — лицо женщины и вместилище её души. В них больше феромонов, чем во всей остальной женщине.
Один путешественник советовал, прежде чем влюбиться, рассмотрите колени. Они не обманут. Если захочется поцеловать, влюбляйтесь дальше. Если же начнёт подташнивать — вы неудачно подсели к мужику в платье и с изломанной психикой.
Полно рвущих душу историй, как русский менеджер встречает на курорте простую девчонку из Тайской деревни. И вот, она дарит ему свою чистоту на всю ночь. Для многих дольше, чем вечность. И всего за пятьдесят баксов. Когда же страсть достигает той звенящей ноты, за которой пора уже снимать трусы, девушка вдруг оборачивается настоящим полковником, такие у неё лохматые Фаберже. Финал историй всегда счастливый, менеджер стремглав бежит к жене в Ростов, и не верит больше в мораль курортных женщин.
Девчонкам хорошо, они сразу родятся с удачными коленями. Чашечка круглая, обаятельная и абсолютно лысая. О такой мечтает любой трансвестит. Но можно часами умирать в кресле эпиляции, можно отдать хирургам заработанное годами непосильного секса, и всё равно сустав останется мужским. Огромным, грубым, неприглядным.
Когда у одноклассниц вдруг выросли колени, я помню, как изменился мир. Нога перестала быть оружием для пенделя, а стала частью женской личности. Причём лучшей частью, у многих.
Самые удачные ноги достались Жанке Садовской. За такие можно всё простить. Её оправдал бы любой суд.
— Нет, — сказал бы судья, — не смейте оговаривать эти колготки в сеточку.
И присяжные посмотрели бы на Жанку и присудили бы ей звание святой.
Однажды, она оделась в школу покороче и класс многое понял про инь и ян.
Лучшим специалистом по женщинам у нас считался Лёша. Он знал не только основы психологии ног: «Коленки острые, значит женщина злая». Или: «Сядьте девушке на колени, если ощущения приятные, надо брать». Леша пошёл дальше. Он по лодыжке определял уровень вредности и по форме ступни — продолжительность первого брака. Себе в жёны он наметил девушку из африканского племени Нуба. У них там самые длинные в мире бёдра веретенообразной формы с утоньшением в верхней трети.
Жанка не то чтоб не устраивала Лёшу. Она как-то скоропостижно вышла за футболиста, потом за бандита, потом неважно уже за кого, причём многократно. Леша не успел сказать ей главные слова.
Женщина с красивыми коленями вообще глубоко несчастна в жизни.
Во-первых, есть ощущение, будто тебя любят не за душу.
Во-вторых, сами попробуйте раз в год менять мужей, не путая имён.
Жанка то разводилась, то обратно вступала в брак. Она бы и рада остановиться на простом домовитом миллионере. Но мужчины ужасные бесы, вскружат голову, потом скандалят и уходят. Разводы стали для Жанки почти работой. Она плюнула и уехала в Таиланд. Занялась собой и коленями. В Интернете полно рецептов для одиноких женщин с ногами.
Например:
Разотрите лимон, корень сельдерея и головку чеснока. Пропустите через мясорубку, добавьте меда и пейте утром натощак. (Или ешьте, я не знаю, как правильно заталкивать в себя такую дрянь). Кроме отёков, пойло лечит разбитое сердце. После него не хочется мужчин, ни чувств, а только коньяка 300 г.
Вот ещё: десять листьев эвкалипта замочить в спирту. Периодически взбалтывать и перепрятывать, чтоб домашние не потратили лекарство на пьянку. На ночь втирать в уставшие колени. Поверх повязать тёплые платки. Эта глупая процедура ничего не изменит в вашей судьбе. Но вы сможете убедить себя, что раньше в суставах была соль, а теперь они пресные и лучше гнутся.
Лёха тем временем стал пилотом, ходил в божественно синей форме. И однажды чуть не убился, когда гулял по самолёту и увидел Колени с большой буквы П. В смысле, Прекрасные. Он не рассмотрел ни бёдер, ни лодыжек, ни знаменитого принципа «четырёх окошек», теоретически видимого, если держать женщине ноги рядом и ровно, что само по себе фантастика. Вот колени — и всё. И Лёша, наш товарищ пилот, стал бегать по салону. Ему срочно понадобилось жениться, но он не знал, с чего начать.
Мимика ног куда изощрённей, чем лицевая. Колени выразительнее глаз. Ставя их в разные позиции, можно стесняться, дерзить, соглашаться на танец или отказываться ехать в Крым на чёрном «джипе». Способов показать ногами, что болит голова, я знаю восемь. И девять, что голова уже прошла. Глазами можно сказать: «Ты мерзавец», а коленями «Ты мерзавец, но мне это нравится».
Эти ноги провоцировали Лешу на безумство. Он подошёл и сказал, что не уйдёт, пока не узнает их телефон. И лучше не тянуть, потому что Боинг сам собой в Москве не сядет.
И был он такой трогательный и весь такой лётчик, что невозможно было что-то утаить.
Лишь утром Лёша смог поднять глаза до уровня хотя бы лица. Ему стало интересно, есть ли тут какой-нибудь нос или глаза. И он спросил взволновано:
— Жанка, ты, что ли.
Она сначала обиделась и хотела навек забыть об этой роковой ночи, но у Лёхи была такая форма пилота, какую трудно разлюбить вот так сразу.
Чтоб вы знали, Форма пилота — самый половой из вторичных половых признаков мужчины. В форме пилота больше феромонов, чем во всём остальном мужчине. Она — лицо мужчины и вместилище его души. И если б не колени, женщинам нечего было бы нам противопоставить.
О специфике адюльтеров в приморском городе
От избытка верности жёны моряков теряют разум. Один стармех ушёл в рейс. На следующий день к его жене ввалился человеко-жук из Галактики № 8 и убедил перекрасить жилище в сиреневый цвет. Только так, сказал жук, можно спастись от жёлтых волн, которыми домоуправ сканирует мозг жильцов. И вот стармех возвращается, а вся квартира в волнующих фиолетовых разводах. Стены, мебель, телевизор и унитаз. Сейчас та женщина пьёт отвар из личинок тибетской стрекозы, отгоняющий инопланетян. Ей лучше, но гостям запрещено приносить с собой малярные принадлежности. Потому что, сами представьте. Муж ушёл в Африку. А вы отлично выспались, у вас причёска за триста долларов. И такая свежая эпилляция, что вашей личной красотой можно спасти мир. Но вы сидите и читаете Кафку. Нет лучшего способа сбрендить, чем Кафка вместо секса. Зато, боже мой, как изысканно борются со скукой рижские Пенелопы!
У местных таксистов есть легенда. Кто месяц не ругается матом, не подкручивает счётчик и возвращает забытые зонтики, к тому однажды сядут пассажирки Катя и Юля, тридцать два и двадцать восемь лет. Голые под шубами. Их мужья чёрти-где в плавании, и с этим надо что-то делать. Неизвестно, какие техники используют девочки. Но после поездки с ними самый металлический шофёр по ночам кричит и зовёт маму. А другие работники сферы услуг ему завидуют.
Многие таксисты по ночам колесят себе в убыток. Мечтают встретить Катю и Юлю.
Что характерно, дамы никогда не тушат пожар два раза одним и тем же таксистом. Даже если он лицом Ди Каприо и обещает застрелиться потом, из соображений конспирации. Потому что два раза с одним — это уже измена. А один раз — простая трагическая ошибка.
Другие женщины считают, надо приглашать не таксиста, а электрика. Тогда ничего страшного. В смысле зарплаты электрик вообще не самец, какая с ним измена. Зато, у него есть отвёртка, чья длина достигает 20 см, у некоторых электриков. Когда родной муж уплыл, в хозяйстве часто не хватает крепкой мужской отвёртки.
Электрик нашего ЖЭКа Серёжа спит с женой капитана дальнего плавания. Девять месяцев в году. Потом собирает носки, бритву, садится в лифт и уезжает в загадочную даль. Капитан возвращается на три месяца, потом снова в рейс. В тот же день лифт привозит Серёжу обратно. Не то чтоб капитан был слепой дурак. Знаете ли, если выбирать между электриком и человеко-жуком с планеты весёлых маляров, то неважно, чьи это сапоги 47-го размера стоят в прихожей.
Женщина бы так не смогла. Она бы сразу догадалась: тут кто-то ночевал. Какая-то электричка. Женщина чует измену по тому, как необычно подъезжает к остановке троллейбус. По движению облаков и подозрительному кряканью ворон. По вороватой морде кота и перламутровой надписи «916–25–76–84 Света» на зеркале в ванной.
Не бывает электриков, не оставляющих следов. Они ж не привидения.
Но капитан улик не замечает. И это принципиальная позиция. Капитан, как и я, как многие дяди, дуреет от женских неверностей. Нет ничего ослепительней жены, у которой есть знакомый электрик. Или таксист. Или музыкант. Мужчина не способен бросить женщину, которая без него — может. На такую можно орать, её хочется придушить, обозвать бессовестной Дездемоной, но бросить нельзя.
Это я вот к чему. Не оставляйте женщину одну. Не давайте ей скучать. Иначе или она с ума сойдёт, или вы.
Я различаю пять видов грибов: боровики, лисички, «наверно сыроежка», «похож на съедобный» и «точно поганка». Все эти таинства ботаники я передал по наследству Маше. Она приготовила в лес три больших мешка.
— Лишнее мы раздарим, — сказала.
Ей представлялось, грибы растут как картошка. Становись на колени и собирай. Реальный лес оказался суровым жмотом. Подобные весёлым лосям, мы проскакали ельничек, потом березняк. Нашли сыроежку, и ту раздавили в драке за авторские права.
Маша ехала в лес с простой целью оставить страну без грибов. А Ляля пришла переплюнуть Машу. Ей было неважно, сколько это выйдет в мешках. Главное в прогулке за грибами, считает Ляля, это победа. Её план был таким: надо бежать за Машей сзади и чуть сбоку. При виде добычи Маша взвизгнет, потому что девчонка. В этот момент можно прыгнуть и схватить. Всё должно быть как в бейсболе. То есть, понимаете, шансов спастись у природы не было вообще.
Мы пробегали по лесу долгих три минуты и поняли: здесь грибов нет. То есть, их нет совсем, нигде. Грибы — это миф. Его пересказывают друг другу психически неуравновешенные люди для поднятия самооценки.
Например, мои приятели Бекназаров и Макеев, здороваются так:
— Вчера 15 белых.
— А я в воскресенье 27 белых, а подберёзовики не считал.
— А я в субботу 300 боровиков, но весь день ходил.
Бекназаров, чтобы врать и не сбиваться, переходит на вёдра. Он сетует, что собрал за август 14 вёдер. Времени совсем не было, поэтому так мало. Со слов более творческого Макеева, у всей его родни давно закончились вёдра, тазы и ванны.
Я мечтаю однажды дослушать их беседу. Там в конце нависает волнующий рассказ, как в голодную Африку шли эшелоны с маслятами. И Африка оказалась не в силах сожрать столько грибов.
От слов «подарите баночку» оба смотрят в окно увлечённо, будто там опять летит Гагарин.
Так вот, мы ходили по лесу, в котором нет и никогда не было грибов. И сели на пень перекусить несложной едой грибника — яйцо, помидорчик, курица и творожный торт всмятку. И тут мимо нас прошла тётя-призрак с огромным задом в фиолетовом трико. Она несла два ведра грибов. Чувство бессильной ненависти ко всему толстожопому охватило нас. Но мы не стали догонять и душить грибную фею, хоть и могли бы.
За такое смирение боженька подарил нам полянку. Там росла примерно тысяча никому не нужных волнушек. Людям в голову не приходит, что из волнушки выйдет отличный груздь, нужна лишь кисточка и немного половой краски. Потом мы собрали ещё всякой грибной мелочи, съедобной на вид. А потом, впервые в жизни, я нашёл боровик. И целовал его в шляпку, потом в попку и иными ещё способами терял с ним девственность.
Соседка Лена сказала, незнакомые грибы надо варить с луком. Если лук посинеет, грибы отравлены. Если же остаётся белым, то лучше выбросить всё вместе с кастрюлей, потому что вообще непонятно.
Вечером буду это всё готовить. Если к утру напишется рассказ о летающих зелёных собачках, значит всё хорошо, мы вкусно поужинали супом из грибов, которые наш «справочник лесника» назвал груздями.
Машинист тепловоза Петров за свою карьеру зарезал семнадцать женщин. Он таскал поезд «Рига-Москва». И теперь ненавидит Льва Толстого.
«Ригу-Москву» любят нервические женщины, отдавшие всю себя, чтоб испортить жизнь другим. Они никогда не бросятся под товарняк, грязный и вонючий. Эстетика последнего закидона требует, чтоб поезд был летящим тихим красавцем. «Рига-Москва» очень подходит. Есть в нём что-то от артиста Ланового.
Сволочь Толстой написал о женской любви правду. Если долго пить кровь родных и знакомых, они разбегаются. А когда никого уже не будоражат ваши изящные сумасбродства, делается грустно. Тут и приходит на помощь русская литература в лице Петрова на стремительном тепловозе. Чтоб все вздрогнули, как встарь. Женщина надевает что-нибудь развевающееся, идёт на станцию и ждёт Петрова с его прожектором во лбу.
В советское время поезду «Рига-Москва» отдельно разрешали не останавливаться при столкновении с женщиной. Иначе он не мог никуда ехать.
Сейчас Петров работает сантехником. Потому что, сколько ж можно. Жалко женщин. Они нужное и полезное устройство. Особенно, когда наорутся и проплачутся. Однако женщины не отпускают Петрова и в новой профессии. Они обильно звонят и угрожают утонуть, если он не примчится и не починит кран. Большую часть времени Петров любит женщин наперекор их бесконечным потребностям. Они же звонят и плачут, и перебивают сами себя, ничего не понять, мокрый потолок на них упал или небо целиком.
Вчера Петров признался, что мечтает положить свой телефон на рельс. Чтоб всех сразу. Теперь вы понимаете, отчего в «Алё» любого сантехника слышна обречённость. И у меня тоже.
Трезвый Дед Мороз — это позор и неуважение к детям. Жалкое зрелище. Безответственно являться в таком виде на праздник.
Год назад приходил пьяным, дарил малышам реки юмора и счастья. Наступал на ноги, рассказывал ужасные анекдоты. Щипал заведующую. Под глазом фингал, малыши его боялись и любили одновременно.
А в этом году какой-то накрахмаленный пельмень. Провалил мероприятие. Бородатый робот. Неубедительно кричал на ёлку. Был туп и незлобив, но вы же понимаете, этого мало. Новогоднее волшебство начинается с трёхсот граммов коньяка, а не с бороды и валенок.
Дети развлекались сами.
Показали новогоднюю сюиту, быт животных средней полосы. Снежинка и Эльф подняли фауну на поиск Снегурочки. В процессе розыскных мероприятий белки подрались орехами. Меньшая треснула большую в лоб огромным муляжём. На агрессивное животное зашипели надзирающие органы. Ушибленная решила, что силы добра её поддержат и ответила орехом за орех. Муляжи были размером с дыню, но лёгкие. От драки звук получался, будто лошади скачут. Грызунов растащили по углам, настроение зрителей улучшилось.
Потом волк. По старинной традиции, это самый картавый мальчик. Вместо рыка он может лишь горестное «ы-ы-ы-ы». Такова природа дошкольного юмора. Родители опять улыбались и хлопали.
Вручали подарки. Всё шло ровно, пока не пришёл заяц. Прочитал что-то унылое. Получил пакет сластей, нашёл глазами мать и с воем, как сбитый мессершмит, стал пикировать в её сторону. Добежал, упал в колени. Было удивительно, как такой не крупный ещё заяц может вылить столько слёз. Всего через секунду мать впору было развешивать в сушильном шкафу, среди варежек и шарфов.
Косой хотел машину. О чём уведомил Мороза письменно, ещё в октябре. А выдали дурацкие конфеты. Стало ясно: надули. Детство кончилось внезапно и трагически.
Мама принялась шептать, что этот Дед поддельный, из муниципалитета. Настоящий прилетит ночью на бровях и сядет на крышу. Он будет кривей коромысла, с хрустальными глазами, в зюзю, в хлам, в сосиску, черней государевой шляпы, ввалится и сунет под ёлку лучший из подарков.
И вы знаете, всё сбылось. В новогоднюю ночь над моей квартирой кто-то сломал крышу и теперь в ванной с потолка капает. И ещё, он подарил японские часы, красивый ремень, ведро сельдей в шубе и уже початый одеколон. То есть точно был, точно пьяный и главное, он меня помнит.
О мистической сути стихийных бедствий
Раньше я работал женатым сантехником. Тайфуны, цунами, домоуправления и другие казни египетские боялись меня и уважали. Когда я в дом входил, они слагали гимны. Краны прекращали течь, унитазы смывали как миленькие, батареи нагревались до сковородочного состояния. Председатель ЖЭКа кормил меня конфетами. Семь лет, каждый день я заговаривал воду, а по ночам сочинял книжку.
Теперь уволился. Работаю одиноким литератором. Вода сразу распоясалась и стала стихией, как раньше. Как во Второй день творения. В моём родном доме. Проникает сквозь потолок, целится капнуть за шиворот или в чай. Научилась игнорировать крышу. Это на крыше замёрзли желоба, где-то чего-то тает и течёт не туда. В моей гостиной вспучило паркет, в спальне вздулись обои. В ванной погас свет, похоже, это навсегда.
Против катаклизма я использую ведро, таз, кастрюли и другое современное оборудование. Например, поднос коричневый, краденый в заводской столовой из героических побуждений. Сейчас он так ловко примотан скотчем в подоконнику, потоп стекает по окну, по подносу, в ванную. Очень удобно. Остальное выливаю в унитаз по сложному графику. Кастрюля в центре кухни наполняется раз в два часа, ведро в шкафу — каждые четыре.
И никто не орёт на меня — иди и убей это домоуправление, ты ж мужчина. Холостое счастье.
Ною в аналогичной ситуации пришлось хуже. На него орали слоны, жирафы, львы и многодетная жена. Наверняка, в ковчеге было шумно.
Я ходил на крышу, интересно же. Там снег и льды. Я считаю, ничего такого, летом растает. Мы с компьютером сидим на кухне, где почти сухо. Складываю книжку. Сделал три волнующих открытия.
1. Иногда, проработав писателем шесть часов подряд, обнаруживаешь, что написал всего два слова, оба неприличные.
2. Семья не виновата. Даже сбежав от ноющих детей в деревню, где из живых существ только печка, можешь в голове найти лишь белый шум.
3. Единственный путь — встать в пять утра и долбить, долбить. Удивлённый мозг, бывает что и отрыгнёт страницу.
Ещё о потопах. Расскажу про знакомого человека Гену. Он служил директором бетонного завода. И вдруг сбрендил. У него развилась странная фобия, боязнь лить воду в канализацию. Он осел дома, стал собирать капли из плачущего крана. Тазики выносил на улицу, под деревья. Кран тёк обильней, Гена бегал всё быстрей. Не спал месяц. Наполнял вёдра, банки и миски. Потом посуда кончилась, он не выдержал, вызвал сантехника.
Раньше Гену никто не обслуживал, потому что он — мать латвийских тараканов. У него вырастали совсем ручные экземпляры. Доверчивые, как олени в мультфильмах. Выбегали гостю навстречу и просили хлебушка. Гена обещал их отравить, но не мог. Такой гуманист. Тараканам для жизни необходима вода, у Гены она как раз везде. В тазах, мисках, вёдрах и в коробках из-под сосисок.
Работники ЖЭКа боялись его богатой фауны. Электрик Саша кричал Геннадию с улицы, куда вставлять провод. И чего крутить отвёрткой. И по крикам определял, фаза в розетке, или ноль.
Я тоже объяснял Гене в окно, как скрутить кранбуксу в смесителе. Ему не хватало сил. Пришлось идти к тараканам. Гена говорит:
— Вы осторожно, у меня тут тазики.
Тут — означало «везде». Хождению по тазам как по суху нас не учили. Я злой такой, стал выливать всё в раковину. Гена айкал, будто его колют. И ещё эти тараканы…
Когда щенки или котята приходят смотреть, что принёс сантехник в сумке, выходит мило. Тараканы так не умеют. Им не хватает пушистости. Но тоже лезут.
Я работал быстро. Не хотелось привлекать к себе внимание Гениных питомцев. Но они меня заметили. Я выскочил вон. И уже на улице, чувствую, под курткой, кто-то гадкий ползёт по руке.
Физики установили, самый краткий отрезок времени, это момент между поглощением фотона и выбросом электрона в атоме.
Лирики считают, это миг между началом зелёного света и гудком сзади.
У сантехников самое быстрое действие — это время, за которое водопроводчик покидает свой костюм, ощутив на ноге таракана. И уж поверьте, фотоны с электронами не подозревают, что такое настоящая скорость.
Я разделся до трусов. Был октябрь, из кафе «Ноктюрн» на меня смотрели печальные люди. Два животных вылетели из ботинка, один сидел в штанах, трое доехали в сумке. И тут Гена открывает окно и орёт, мне, голому, с третьего этажа:
— Извините, вы сломали такую дюбочку. Вы принесёте мне такую же, новую?
Мы стали спорить о природе дюбочек. Я утверждал, их жизненный путь очень короток. Гена клялся, если б не такие как я, дюбочки жили б вечно. (Речь об аэраторе, не важно).
Я танцевал сальсу с тараканами, Гена кричал сверху, что потребует моего увольнения. Я махнул ему кулаком и крикнул:
— Шоб ты сдох!
В шутку.
А вчера Гена умер. Теперь ему не каплет. Он шлёт мне с неба воду, за грубость мою. И вчера ещё пригнал таракана. Десять лет их не было, а тут бежит по кухне, точь-в-точь Генин.
Уволился, сижу дома. Заговариваю буквы.
Я не знаю, как пишутся Большие книги, но знаю, с чего начинаются Великие потопы.
Лялю водили в школу, знакомиться. Я думал, ей откроются тайны впадения Волги в Каспийское море. Или, что шестью семь это довольно много. Я ждал свежих данных о числе материков.
Рассказывает:
— На перемене Павлик показал писю. Хочешь, нарисую.
Обидно. Из всех сокровищ школьной программы Ляля запомнила лишь стручок малолетнего негодяя.
В Лялиных рисунка такая экспрессия, что я сказал: лучше нарисуй жирафа. Писю я уже видел. Они встречаются часто, и не только как аллегория крупных неприятностей. А жирафы редко.
Вот недавно, выбирался из Москвы, до поезда час, и неожиданно упал снег. Весь. И дружные шофёры перестали ехать, чтобы скорее написать в Яндекс весёлые письма про декабрь и правительство. Так вот, это была именно пися. Перепутать невозможно. Не хочу ещё раз такое пережить. Поэтому, сказал я Ляле: нарисуй жирафа.
Ляля нарисовала двух жирафов. Один тревожно смотрит вдаль, второй, головой на пять часов, присел и ест траву. Я говорю:
— Ляля, жирафы, не жрут траву, только веточки.
Ляля говорит, здесь только один жираф. Второй — это пися. И подписала, чтоб никто не путал.
У нас в заливе четырнадцать судов вмёрзли в лёд. Самый толстый латышский ледокол называется «Ворона». Конечно, он ничего не успевает, с таким названием.
Матросы гуляют по льду на берег, покупают водку. Пограничников вдвое больше, чем ледоколов. Оба они хотели бы поймать немножко моряков с водкой, но пока не получается.
В детском саду весну приманивают языческими методами. Мне прислали записку:
«Уважаемый папа Ляли! В понедельник состоится Масленица.
Просьба надеть белые чешки, блузку и гольфы. Возьмите ещё пять блинов и варенье».
Я представил, как приду одетым в белые чешки, гольфы, блины и варенье. То-то детям будет радость. Воспитательницу зовут Ева, симпатичная латышка. Тексты сочиняла как могла, потом прилежно перевела на русский. Написала 14 записок, по числу детей.
В соседней группе релиз готовила украинка. Указ пригвоздила к двери, один на всех. Текст получился раздольный:
«В понедельник утренник.
Всем прийти нарядными.
Дети будут есть, что сами принесут».
Обратите внимание, в 14 раз меньше писанины, а еды будет в три раза больше.
В прошлом году жгли чучело Зимы. Дворник Серёжа сплёл его из старых мётел и покрышки. Дети получились чёрные-пречёрные. Зато Масленица.
В этом году аутодафе не состоится, холод жуткий. Корабли вмёрзли, матросы пьют, коровы не выделяют метан, глобальное потепление провалилось. Если к среде не наладится, уеду в тёплые колонии. Буду по вечерам играть джаз в ресторане для белых женщин. А днём мы с друзьями музыкантами станем свергать ненавистные режимы. В их климате это единственное развлечение.
Когда женщине восемь лет, математика понимается душой. За числом «сорок» начинается бесконечность. Мировая история кажется беспорядочной горой принцесс, пиратов, человекообезьян и дохлых динозавров.
Маше рассказали про Джордано, гелиоцентризм и что ведьмы были красивыми женщинами с дурным характером. И вот она спрашивает:
— Бабушка, а как тебе удалось избежать казни во времена инквизиции.
Я подумал: молодец бабушка, в свои пятьсот прекрасно выглядит.
Потом Маша залезла с ногами в её шкаф и шепчет:
— У неё должны быть старинные платья, неужели выбросила…
И только весы Маша понимает точно. 30,7. Если предварительно пописать, то 30,5.
Я купил весы, с ними время летит незаметно. Одна знакомая девочка пришла в гости. Все мальчики сели играть в компьютер, других девочек не было. Ей дали весы и шоколадку, чтоб не скучала. Через три часа она была так измождена внутренней борьбой, даже разговаривать не хотела.
Так вот, я купил весы. В первый же день они оскорбили всю семью. Всех по очереди назвали толстой коровой. Собирают же китайцы такую гадость. И чем меньше я ем, тем они наглее врут. Например, вчера бросили мне в лицо страшную цифру 88. И это после всего, что я в тот вечер мог съесть, но не стал. А все ели, и теперь у меня невроз.
Но я тоже научусь считать душой. Впредь мой вес будет измеряться метафорически — я большой, я большой и удобный, я красивый как дворец.
Даша опять сдаёт свою двушку. У неё там ковры, занавески, золотой унитаз, бассейн с пузырьками. Советский кинематограф утверждал, именно так выглядит дворец падишаха.
Восточным людям нравится такой царский дизайн. Сначала у Даши жили сирийцы. Улыбчивые, тихие торговцы оружием. Стиралка била их током, люстра роняла на них плафоны. Очень метко попадала в макушку. Они всё равно улыбались и хотели ещё снимать.
Потом вселился холостой китаец. Он был нинзя. Агрессивная мебель его не замечала. Даже собака на него не лаяла. Не человек, а мышь какой-то. Китаец съехал, вернулись арабы. Они туда-сюда возят свои боеприпасы, из Сирии.
После них въехали две студентки. Даша меня к ним не пускала, на случай, если вдруг я бабник. По степени разрушений как раз они оказались шахидками в третьем поколении. Крушили всё. Жили, будто завтра не наступит. Отломали у стола ножку, у душа дверцу. Судя по расходу воды, они купали своих боевых коней. Или слонов.
Дарья неделю оттирала следы удачной сделки с девочками. Опять дала объявление, и сразу позвонил клиент с акцентом. И прибежал, принёс залог. С её слов, пламенный черкес, как у Лермонтова. Чёрный весь, с огромным носом. С ним были друзья, тоже черкесы.
Даша звонит мне, говорит:
— Нужен мужчина на вечер, я выбрала тебя.
Так вот, никогда не радуйтесь, если женщина приглашает вас в гости, как мужчину. Скорей всего, придётся носить железное пианино голыми руками. Пианино отличается от боевого слона только тем, что его не надо мыть. А весит оно даже больше, потому что ходить не умеет.
— Это ещё не всё, — сказала Даша, когда я почти родил детей от пианино. — Ты и дальше будешь мне нужен.
Так вот, не радуйтесь, если после пианино женщина настойчиво продолжает видеть в вас мужчину.
Даша говорит:
— Скоро придут клиенты, они должны видеть, что у меня есть муж. Будешь моим мужем. С полдевятого до девяти.
Это она, конечно, польстила. Вряд ли я столько выстою против трёх черкесов. Да ещё с руками, оттянутыми роялем. Но мужчины, это такие люди, если надо пойти и погибнуть, они идут и гибнут. Ради любви. По крайней мере, будут ныть весь вечер так, будто впрямь помирают.
В этот вечер, уходя из дома навсегда, я выключил свет, перекрыл газ и поцеловал кота. Моё будущее казалось мне очень опасным.
И вот. Пришёл. У пианино на пузике нашлись колёсики. Если упереться, оно само едет. Главное, вовремя затормозить. Иначе может сквозь стену вломиться к соседям. Но обошлось, перетащили. Сели ждать угрозу с юга.
Ровно в половине девятого прибыли тёмные силы. Открываем дверь — там такой, маленький, худенький. Глаза добрые. Зовут Арсен Тиранян. Что в переводе с армянского значит — Абрикосовый. Зубной врач.
Уж как я ему обрадовался! Всё-таки они наши братья во Христе.
Пока Даша писала договор, я всё тряс его руку. Хотел обнять, но сдержался. Мы, горячие латыши, не должны пугать тихих южан своим темпераментом. Удивлённый приёмом (я принёс ему чаю), Арсен рассказал, что живёт с родителями жены. Жена тоже врач. Решили, лучше пожить отдельно. Вчера приходил с братом, советоваться. Родители купили квартиру в рассрочку, процент огромный. Живут рядом, в хозяйстве есть также гараж. В семье никто не курит, котов не разводят. Армянский спутник транслирует ТВ, он поставит на балконе тарелку, если можно.
Конечно, я разрешил просверлить в Дашиной квартире немножко дырочек. Человек-то хороший. Почти русский.
Потом Даша оттащила меня от клиента. Сказала, я должен был не любить его, а показать, что в доме есть мужик, если что.
И мы пошли в ресторан обмывать:
А) сделку:
Б) моё возвращение в жизнь;
В) просто есть хотелось.
Даша говорит:
— Странно, сегодня он такой симпатичный. А вчера был весь чёрный, носатый, и втроём.
Это что. Когда мы только познакомилась, Даша меня считала коварным деспотом и Дон Жуаном. Три месяца не пускала себя поцеловать, а потом сразу укусила, без предупреждений. Всё-таки девчонки ужасные трусихи.
Кот украл сосиску и душит где-то под кроватью. Судя по грохоту, добыча ловко сопротивляется. Пять утра. Содержание мышиного мяса в сосиске огромно. Кот орёт песни счастья. Спать невозможно.
Давайте поговорим о чём-нибудь диетическом.
Например, вам приходилось убивать карпа из любви к женщине? И что бы вы выбрали:
1. «Пусть этот карп живёт» и потом голодное одиночество в постели,
или
2. «Умри во имя нашей страсти» и на ужин полный рот рыбьих колючек.
Она подводит меня к аквариуму:
— Ну вот, ты выбери, я схожу за овощами.
В аквариуме толстые смешные рыбы. Дети бегают с ними поболтать, когда остальной магазин уже надоел. Карп похож на нашего дворника, задумчивый и шевелит губами. Наш дворник Виталик однажды чистил снег и заодно обмахнул несколько машин, забытых до весны. И когда в марте на лакированных крышах проступили ржавые борозды от его лопаты, даже тогда его не убили. Такой у него доверчивый взгляд и смешной животик. И мне проще организовать убийство продавца во спасение угнетённых карпов. Я готов с оружием защищать Виталиков, хлопающих ртом в аквариуме.
У Борхеса есть история об этом. Представьте Аргентину времён немого кино. Шестеро полицейских окружили дом. Засевший в доме бандит так храбро отстреливался, что лейтенант приказал прекратить огонь. Сам встал и перешёл на сторону бандита. Вошёл в дом, улёгся рядом и крикнул подчинённым:
— Теперь давай!
И перестрелка продолжилась.
Этот маленький рассказ прекрасно отражает мои отношения с карпами.
Однажды Даша сама покупала рыбу. Магазин дал гарантию, никто не будет скакать по кухне с дикими глазами, а спокойно ляжет и пожарится. Если что, успокоил магазин, приносите назад, мы его добьём.
Но женское сердце сомневалось. На всякий случай, Даша кольнула еду вилкой. И конечно, покойник открывает глаза и ну метаться. Даша треснула его поварёшкой в живот. Карп охнул, но остался жив.
Три следующих дня он гостил в ванной. К нему пригласили ветеринара. Доктор сказал, что карп здоров, его можно есть. Признаться, что это не еда, а домашний любимец, Даша не смогла. Так и выпустила друга в Западную Двину.
Рядом с аквариумом продаётся охлаждённая треска. Расчленённая специально для неврастеников. По виду, она погибла на лесопилке от рук маньяка и никак не сможет уже буянить. Но треска вместо карпа — это шаг назад, поражение.
И я купил творожный торт. У торта масса преимуществ. Его не нужно бить в лоб перед обедом.
Мы встретились в овощном отделе. Даша с помидорами, я с тортом. Начинаю оправдываться. Рассказал про Борхеса, про Виталика и про треску. Всё равно, чувствую, спать сегодня будет холодно и одиноко.
Она, такая:
— Я всегда знала. Что ты не изверг! Молодец!
И мы пошли, купили сосисок. Кот украл одну с вечера, теперь урчит и сотрясает мебель. Шесть утра, через час мне вставать на работу.
Позвонила девушка из телевизора, Катя. Судя по голосу, фигура отличная.
— Расскажите о творческом пути. Наши зрители жаждут знать детали внутреннего мира сантехников.
Каждый взрослый дядя мечтает поймать себе отдельную Катю. И усадить её слушать про творческие муки. И ещё о том, как всю молодость потратил, спасая котяточек из-под гружёного «КаМАЗа».
Мы встретились в Старом городе. Катя слушала меня как селянка трофейное радио, очень внимательно. Оператор Володя следил, чтоб волнующий мой рассказ не зарос песнями и танцами. Всё-таки я блоггер, а не индийское кино. Он указывал, где медленно ходить, куда медленно смотреть, и что Катю не хватать, она — собственность телекомпании. Мы говорили о котах, плевали с моста и весело пугали Володю, грозили продать бомжам его коробки. Потом поехали к шпицам, на дачу. За осень шпицы срослись в одну огромную овчарку. По сценарию, собачка меня помнила и должна была радоваться встрече. На деле, хотела бы сожрать прямо сквозь забор. Очень эмоциональная. Потом Катя придумала снимать мои отношения с грибами. Как и в прошлый раз, лес был пуст. Никто не догадался накидать в него грибов.
Зато оператор вступил в каку. Выковырять из ботинка находку не получалось.
— Если эту личинку отложили гномики, — сказал тихо оператор, — то очень крупные и липкие гномики.
Ему хотелось отрезать ботинок вместе с ногой. Но было нечем. Остаток дня мы не закрывали в машине окон и шутили о дарах природы.
Ещё заскочили к арабским террористам. Посмотрели знаменитый унитаз лицом на север и православную стиральную машину, которая лупит током только магометан и атеистов. Всё вышло очень мило. Я гордился новым свитером, оператор Володя почти простил лесных жителей. Катя много смеялась, с погодой повезло.
А вчера звонит приятель из Москвы. Он хотел увидеть меня в телевизоре и не смог. То есть, передача была, я в неё не поместился. Показали сильно пьющего писателя из Эстонии. Потом скинхеда Славу Дацика, который и шизофреник, и чемпион мира по боям без правил одновременно. В третьем сюжете фиолетовая женщина летала по ночам с Наполеоном, а иногда сама становилась Наполеоном.
Общий смысл: Интернет полон неприятных маньяков. Сюжет обо мне покажут через неделю, в этой же рубрике. Скорее уведите ваших детей от наших голубых экранов.
Теперь волнуюсь. Вспомнил все свои трещинки, слова-паразиты и как прямо в кадре уронил на штаны огурец. Непонятно, как жить дальше. Стремительно растёт подозрительность в сторону женщин с именами на К.
…Я женщина порядочная, поэтому в карманах пальто у меня всегда полно окурков.
*Мне иногда кажется, меня заслали на Землю с тайной миссией:
рвать, уничтожать, уничтожать, уничтожать колготки.
*Обидно за Васатасьяну. Стал бы он так корячиться, если б знал, что его будущая аудитория — теоретики в пубертате.
*Я читала, если пьешь красное вино, радионуклиды погибают. Очень страшной показалась минувшая ночь моим радионуклидам.
*У коллеги аллергия на 2 продукта питания, на вино и шоколад. Ей-то ничего, раз она считает их продуктами питания.
*Когда бабушке было 80, «девочки» (ровесницы-подружки) подучили её тонировать седину. Бабушка не справилась с концентрацией и стала, как Мальвина, с голубыми волосами. Ей это очень шло.
Дедушка занервничал и стал интересоваться, по-прежнему ли можно купить в магазинах фиксатуар для укладки. Бабушка польщено смеялась и называла его «стервец».
*Только что мне под окна упал с неба пластмассовый стул и две банки из-под пива. Можно, конечно, представить, они летели не с неба, а с четырнадцатого этажа, там у нас живет наркоман.
Точно!!! Свалю всё на наркомана, буду думать, это он сыплет сверху. Стулья, банки и СНЕГ…
Это был самый чудесный блог в Интернете моей юности. Я тогда ещё не знал, если женщина мыслит как ребёнок, скорей всего, в её жизни уже отгрохотали три мужа и сто любовников. Конечно, я потерял разум. И я не хотел думать, что всё это пишет лысый мужчина. Так бывает. Он сидит в трусах на кухне, пишет и хохочет. Как иногда я сам, ночами.
В той своей страсти я был безжалостен. Я обрушил ей на голову тысячу подвигов и мешок интригующих писем. Это была настоящая любовь в Сети. Так считал я, поскольку не знал про волшебный портал Стихи.ру. Там жестокие люди душат друг друга поэзией. Ужасное место.
Со стороны они все прохладны как медузы. Общаются поэтическими штампами. Но внутри у них бурлит и клокочет. Они там раз в час помирают и тут же воскресают для новых связей. Доны Хуаны и Отелло. И Джульетты, по женской линии.
Например, поэт Петров, влюбился в девушку Леру. Прямо на глазах у других пользователей.
Как поэт, он был хороший человек. Но как мужчина, оставался несколько женат.
Лера целый месяц ждала от него решений по поводу этой неприятной печати в паспорте. Не дождалась и ушла к холостому композитору с другого сайта. Петрову же посвятила утешительный сонет. Так Петров узнал, что он милый и обязательно влюбится ещё, потом.
Он преподавал в школе какую-то ахинею под видом биологии. Как педагог, Петров представлял собой огромный дымный шлейф плачущих женщин. И вдруг, Лера его бросает. Петров не скрывал боли. Его сайт разбух размышлениями о вероломстве. В хлёстких ямбах поэт и педагог обличал Лерины глаза, пальцы и походку. Если выражаться языком математики, выходило: глаза + пальцы + походка = жестокий обман.
Вскоре Петров узнал: упреками женщину не вернёшь. Им совесть в любви не указка.
Тогда он спланировал вызвать ревность. От лица выдуманной поэтессы Светланы стал писать себе дифирамбы. Светлана у него получилась сексуально голодная. Всё вспоминала какую-то ночь. Петров отвечал ей (то есть, себе) многозначительно, что да, было неплохо. Особенно, на кухонном столе.
Такой роскошный пиар дал побочный эффект. На Петрова залипла совершенно лишняя в этой драме поэтесса Ковалёва, математичка из его же школы. Она посвятила Петрову цикл игривых куплетов в жанре «Приди и содрогнись».
Петров погряз в переписке. Он кокетничал за себя, за Светлану и ещё отбиваться от Ковалёвой. Триста Петровских подписчиков замерли в ожидании развязки. От напряжения куртуазный Петров стал путать женские и мужские глаголы.
Леру заинтересовал этот гендерный полиморфизм. Поскольку она была умной, а Петров всего лишь красивым, Лера взломала его страницу. (Никогда, никогда не берите в пароли имя своей собаки.)
Лера выложила иронический стих о природе отношений поэта с самим собой. Прямо на страничке Петрова. Стих призывал Петрова и Светлану скорей уже переходить от поэзии к ощупыванию. Тем более, что тут педагогу даже контрацептивы не понадобятся, а только гибкость. И, возможно, зеркало. Если Петрова на каком-то этапе скрутит судорога, стих обещал, что народ соберётся и разогнёт поэта.
Приходит Петров, видит ужасный пасквиль. Конечно, ему захотелось мести. В тот миг он бы с удовольствием задушил десяток-другой начинающих женских стихоплётов. Если б только повстречал.
Он проверил посетителей. Нашёл среди них Ковалёву и понял — это она.
— Сейчас пойду и убью её линейкой три раза подряд, — сказал Петров ученикам.
Ковалёва не знала, какая туча над ней повисла. Вдруг звонит Петров и глухим голосом зовёт в учительскую.
— Ну, наконец-то! — оживилась Ковалёва.
И полетела скорей в сторону счастья, предвкушая встречу прямо на столе, где бумажные простыни с расписанием уроков и графиками роста успеваемости.
«Боже мой, — мечтала она, сбивая на бегу некрупных учеников, — завтра вся школа будет смотреть на эти графики, может быть, со следами нашей страсти».
И вот они сошлись.
— Послушай, Ковалёва! — сказал Петров, прежде чем порвать эту пергидрольную кучу на тысячу разноцветных тряпочек.
— Ах, молчи, молчи! — крикнула женщина, и крепко-крепко к нему присосалась. И сдавила Петрову уши с такой силой, что ему показалось — ногами.
Хорошо зафиксированный мужчина очень покладист в любви. Даже если Петров не планировал целоваться, Ковалёва этого не заметила. Через восемь секунд бесполезной борьбы он решил: а что? На ощупь Ковалёва была приятней, чем Ким Бейсинджер в «Плейбое» его детства.
Ну и вот. Мне тоже, обязательно нужно кого-то любить. Особенно, в январе. А то не пишется.
Мне сорок два, я учусь в четвёртом классе. Просыпаюсь в семь, бужу Машу:
— Маша, вставай.
Маша отвечает звонко:
— Да!..
Этот интересный диалог повторяется примерно сто раз. Потом открывается дверь, Маша выходит, лохматая. Несёт подушку и одеяло, укладывается рядом. Я говорю ей:
— Главное — не проспать.
Проходит время, вбегает Ляля. Она возмущена, все дрыхнут на большой кровати, а её не пригласили. Тут Маша вскидывается. Косы не заплетены, портфель не собран. У меня тоже косы не заплетены. И это редкий случай, когда мне, лысому, завидуют волосатые.
Маша учится в школе при посольстве Германии. Если спросить об уроках, она выхватит из воздуха лист, как Копперфильд. Всё исписано кракозябрами. Говорит: вот немецкий язык.
Мне кажется, где-то я этот лист уже видел. Но уличить невозможно, я не различаю её клинопись.
До школы ехать тридцать минут. Маша требует денег на обед, театр и английского репетитора. За пять латов в день она уважает меня не только как отца, но и как личность.
Город удивительно пуст. У школы ни души.
— Потому что воскресенье, — вспоминает Маша.
Возвращаемся молча. Настроение так себе.
Я говорю, что ж, поедем в Юрмалу. Там воздух, море, солнечные ожоги, хоть отвлечёмся. Соберите всё, что нужно для отдыха.
Дети хотят оставить в квартире пустую мебель. Поднять их сумки невозможно, они собрали вообще всё. Я требую взять только то, без чего никак не выжить. Скрепя сердце, они соглашаются выжить без хулахупа. Так и быть, его уносят. Я выгружаю с гневом зонты, два мяча, свитера, фонарик и шахматы. Мы идём в аптеку, покупаем бальзам от солнца, воду и чупа-чупсы. Нужны ещё салфетки. В аптеке только туалетная бумага по восемь рулонов в упаковке. Ничего не поделаешь, берём.
В юности я посещал пляж налегке и в дерзких шортах. Я был как мохнатый шмель, опылитель одиноких яблонь. Для людей с серьёзными намерениями наш пляж предлагает отличную выкладку. Женщины лежат в товарных позах, можно выбрать не спеша. Я предпочитал худых, они казались мне духовней. Однажды познакомился с Надей, 45 кг суповых костей. Надя ни разу в жизни не видела сырых макарон. Настолько возвышенных женщин я не встречал ни до, ни после.
Теперь быт мстит мне за юношеский снобизм. Он меня накрыл. У меня коллекция ёршиков для стаканов, две автоматических швабры и пылесос с турбиной, великий кошачий ужас. Я умею красными трусами перекрасить простыни в приятный розовый цвет. Я могу скормить детям луковый суп, как суп без лука. У меня даже утюг есть, где-то в подвале. И на пляж я прихожу как грузовой цыганский конь, с восемью рулонами туалетной бумаги. Загорающие волнуются, зачем мне столько, что я собираюсь делать.
Мы два часа спим в дюнах, завернувшись в простыню. Потому что холодно. Потом уходим. И восемь рулонов уносим с собой. Пляж вздыхает облегчённо.
Заезжаем к Ашоту, берём шесть порций шашлыка и сок. Без гарнира. Мне нравится лицо официанта. Он думает, мы из секты поклонников шпината. Сбежали. Мы же просто любим мясо, а сельдерей — совсем нет. Жизнь становится отчётливо прекрасной. С детства мечтал не тратить силы на гарнир. Но кто-то постоянно ворчал под руку, так не прилично.
Разводиться было страшно. Казалось, этот быт, эти дети, — всё обвалится, засыпет и погребёт. Но прошёл месяц, армагеддон откладывался. Более того, я смог купить радиоуправляемый танк и жужжать им по квартире. Наконец-то. И железную дорогу. И три подряд эклера. И уже в этой жизни мне можно было спать днём, НЕ ездить в путешествия, смотреть Евроспорт и банки не мыть, а сразу выбрасывать. Путать дни недели, покупать ненужные вещи. Чистые детские трусы разыгрывать в лотерею. Проигравший идёт стирать.
Вчера купил велотренажёр, пока тащил, скинул три кг. Он высится в гостиной, как статуя моей Свободы. И все ему рады, ссорятся за право крутить педали. Маленькая Ляля сожгла три калории из тех пяти, что в ней были.
Когда в твоей кровати каждую ночь ворочается одна и та же женщина, это хорошо. Не помню чем, но я был доволен. Два года прошло, жизнь колосится, и. Дай нам Боже не скучать о тех, кто нас не любит.
Моя подружка Катя наступила на битую бутылку. Она посещала пляж в районе Батуми и с отдыха поехала прямо в больницу. Грузинский дядя доктор штопал Катину ногу очень аккуратно. Ей даже показалось, он готов был забрать эту ногу к себе на дачу. Так ему понравилась пяточка.
Штопка получилась — высший класс. Края раны аккуратно обмётаны. Узелков штук сто, всех видов. Доктор хотел бы вышить ещё розочку или свою фамилию, но было уже нечем. Нитки кончились, ногу пришлось отпустить домой. Он лишь вздохнул печально.
Следующие две недели Кате было запрещено ходить по стёклам, поэтому и рассказывать не о чем.
И вот возвращается она в больницу снимать швы. Хромает там и сям, по коридорам и центральным залам. Больных кругом полно, а медиков нет совсем. Вообще никого. Ни докторов, ни сестёр, ни уборщиц. Катя вернулась в регистратуру. К ней бочком придвинулась пациентка в полосатой пижаме.
— Вы чего-то ищете? — спросила она, мрачно оглядываясь.
— Мне бы доктора Бабадзе, швы снять.
Катя показала женщине красиво вышитую ногу.
— Идите за мной. Только быстро.
Больная в пижаме заспешила куда-то вглубь. По дороге озиралась. Выходя на лестницу, смотрела вверх и вниз, в пролёты. Катя смело шла за этой психической.
Они пришли к палате с оторванным номером. Женщина постучала секретным стуком, вошла внутрь. Предварительно посмотрела по сторонам. Через минуту вышла под руку с доктором Бабадзе. Он тоже был в пижаме и сначала осмотрел коридор, потом только выскользнул. Выглядело всё очень опасно и таинственно. Отряд стал пробираться приблизительно на юго-запад. Пришли в котельную. Доктор вытащил из кармана пинцет и ножницы. Опустился перед Катей на колени, начал срезать узелки. Больная женщина в пижаме осталась в коридоре, на шухере.
— Вы каждую пятницу играете в разведчиков? — задала Катя наводящий вопрос.
— Нет. Это всё из-за дедушки Резо, — вздохнул доктор и рассказал историю из жизни горной медицины.
Дедушку Резо привезли на уазике. У машины не было крыши и номеров. Это была не машина, а настоящий горный конь. Дедушка Резо слыл хорошим, тихим дедушкой. Его болезнь называлась «сто два года». Он почти не ходил. Но родных смущало другое. Они заметили, в патриарха входит меньше вина, чем раньше. Его привезли в больницу. Старик неделю шутил, улыбался, щипал за попы младший персонал. Потом однажды выдохнул — и не вдохнул больше. Закатил глаза, тихо уплыл за облака пасти райских баранов.
Главным недостатком усопшего была кровожадная родня небывалой численности. Её прибытие ожидалось с минуты на минуту. Родственники должны были спуститься с гор лохматой лавиной, и прямо в больницу. Описывать внукам, как дела у дедушки никто не хотел.
По предыдущим дедушкам было известно: родственники станут бегать и махать кинжалами. Если встретят человека в белом халате, могут отсечь что-нибудь нужное. Поэтому персонал надел пижамы и прячется. Ортопед в пятой палате, анестезиолог в сквере симулирует аппендицит. Нужно просто выждать. Время кипения джигита не превышает двух часов. На прощание они проткнут шины невиноватой «скорой помощи» и поедут домой.
Кате было жалко «скорую помощь». Но не настолько, чтоб возглавить оборону.
Доктор поднялся с колен, сложил инструмент. Женщину в пижаме он назвал Натальей Ивановной, попросил перевязать. А сам ушёл пригибаясь, как снайпер.
Наталья Ивановна достала из декольте бинты и йод, стала бинтовать.
Катя говорит:
— Такой аккуратный этот, Бабадзе. Так зашил ровно.
Наталья Ивановна вздохнула:
— Это главврач придумал привязать зарплату хирурга к числу швов. Бабадзе теперь строчит, как японский оверлок. До тридцати стежков на сантиметр. Но получается правда, красиво…
— Ну и вот, — закончила историю Катя. — Хочешь посмотреть?
И показала полностью исправную ногу.
Я взял ногу в ладони. Сказал, обращаясь к колену:
— Дорогая Катина нога. Пожалуйста. Поехали сегодня ко мне. Я сыграю вам джаз, потом мы станем целоваться.
Катя забрала ногу, повернулась боком. Стала говорить сердито:
— Я ему всю жизнь выплеснула, распахнула девичью душу. А он хочет с ногой устроить джаз. У мужчин одно на уме. Контрабас и девки. Все вы одноклеточные.
— Это значит «Да»?.
— У этой прекрасной ноги, Матвей Александрович, есть хозяйка. Между прочим, очень строгая. Нога её слушается и сама по себе не пойдёт. Тем более, с нетрезвым пианистом.
Мне стало наплевать, насколько суров наш папа. Как-нибудь разберёмся. Катя хорошая и всё наладится. Я прикинул, есть ли в доме чистые простыни. Стал насвистывать военные марши. Иногда нам кажется, через какой-нибудь час мы сбросим на пол одежды и никакой антициклон не остановит грядущую бурю в постели. И если мы так считаем, значит сегодня определённо светит одинокая ночь в холодной постели. Никаких страстей. Может быть, даже раздеваться не захочется.
Вдруг зазвонил телефон. Незнакомый номер. Не люблю ничьи номера. Чаще всего за ними прячутся злые силы. Ни разу ещё не позвонили незнакомые добрые люди, чтобы незатейливо пригласить на копчёную форель под белое вино. Обычно, это или залитые соседи, или продавцы услуг, фантастических в смысле ненужности. Тысячу раз я зарекался проверять, кто в телефоне живёт.
Аппарат подпрыгивал от нетерпения. Катя показала бровью, насколько он не вовремя. Она была ближе и обаятельней мокрых соседей и марсианских коммивояжёров. Я сбросил вызов и мгновенно о нём забыл.
Мы хихикали, перемывали кости коллегам. Даже ходили танцевать. Катя смеялась, я был в меру учтив. И снова звонок. Следовало ответить что-нибудь такое, от чего неприятель в ужасе бы разбежался.
— Да. Слушаю. — Ответил я голосом опасного маньяка на взводе.
— Алё? — услышал и не поверил. Знакомый мягкий акцент. — Алё, Матвей, это Ева.
Стало жарко. Она пояснила на случай, если у меня мощный склероз:
— Ну, вы пытались в субботу задавить одну туристку. Так вот, напрасно не довершили начатое. За вашу нерешительность я стану являться вам во снах и в телефоне…
Непонятно, где она раздобыла мой номер. Хотя, понятно, позвонила в больницу, там доктор Пивоваров сдал. Романтический наш. Ещё не зная, зачем она звонит, я всё равно почувствовал себя поцелованным пятиклассником. Разулыбался.
— Ева, здравствуйте, Ева. А-а-а… тут у меня шумно…
Прикрыл рукой свободное ухо и увидел Катины глаза. Точней, Катя поймала мой взгляд.
— Это клиент, — позорно соврал я шёпотом. Зря соврал. Теперь Катя точно знает, что не клиент.
Ева заговорила отчётливей:
— Матвей, я стараюсь громче. Но я не Монсерат Кабалье, поймите. У вас в машине остался номерок химчистки. Ну, от пальто. Может, выпал где-то. Я ходила на штурм, всё зря. Там дурные нравы. Не отдают. Они не понимают, зачем такая приличная трезвая девушка лежала в грязной луже всей спиной.
— Ева, я сейчас немного занят…
— А-а-а. Я поняла. Вам не удалось переехать, вы решили меня заморозить. Вы страшный человек на злом автомобиле. Отдайте квитанцию. Я клянусь уехать домой и никогда не пересекать улиц, где ездите вы и ваш трактор.
— Ева, послушайте, сегодня всё закрыто. Все химчистки спят. У них режим. Я завтра вам перезвоню, хорошо? Хорошо?
Катя ни о чём не спросила. Её вдруг заинтересовал старший брат секретарши. Речь о нём шла с другой от меня стороны. Я полчаса ходил кругами, потом предложил уехать вместе, всё-таки. Катя посмотрела внимательно, встала с прямой спиной. Очень выразительный у неё позвоночник, иногда. Мы спустились молча, поймали такси. Я назвал свой адрес. Катя попыхтела, но опять смолчала. Пока ехали на Васильевский, вроде бы оттаяла.
Обычный вечер. Сидели под торшером, пили кофе, смотрели Альмадовара. Говорят, лучший способ превратить эстетский вечер в романтический — это подойти и обнять, молча. Дальше наладится. Счастлив тот, кто умеет быть простым в сложных отношениях. Я не умею. Начал очень издалека.
— Послушайте, Екатерина Гамлетовна. Очень серьёзный вопрос. Нужно срочно, немедленно осмотреть ваш шрам. Ещё раз.
И ухватил её колено.
— Идите спать, Матвей Александрович. Катя Гамлетовна устала и сердита.
Она отобрала ногу и пошла в комнату. У дверей обернулась.
— И не забудьте завтра позвонить клиенту Еве. С самого утра. В шесть. Нет, в пять.
Можно было отшутиться, заболтать, поймать её руку. Довести до кровати и упасть. И опять болтать, целовать в ладонь, пока бастионы не обмякнут. Но Катя ушла в спальню, я остался в гостиной. Посидел немного, стал раскладывать диван. Ночью уже думал, можно бы вползти. Пусть не ловким ужом, хотя бы неуклюжим вараном, к ней под одеяло. Вот прямо сейчас. Или на рассвете. Она же спит в десяти метрах. И, наверное, не прогонит…
Я злился на Еву. Свалилась на бедную мою башку, холера прибалтийская. Всё испортила. Я отдал бы полмира за такой же вечер, но с ней. Игривой, отчётливо заграничной. Умеющей из поворота головы сотворить эротическое шоу.
* * *
Катя — стоик. Утром проснулась, как ни в чём ни бывало. Мурлыкала песню из репертуара Винни-Пуха. В машине рассказала, как подписывали договор с мебельщиками. Те хотели расплатиться за рекламу кухнями. У мебели наценка 70 процентов. Папа сказал, что добавит к нашей цене столько же. Сумма сделки получилась королевской. Если согласятся, будем всей фирмой торговать столешницами на базаре.
Я кругами ходил по офису, ждал десяти утра. Будить иностранную принцессу, пока совсем не рассвело, могут только очень самонадеянные люди. Ровно в десять спустился к машине. Квитанция лежала под сиденьем. Правда, выпала. Нашёл в телефоне вчерашний звонок. Набрал воздуха, нажал вызов. Очень, очень долгие четыре гудка. Успели вспотеть ладони. Потом щелчок и такое тёплое «Алё», что захотелось в него упасть.
— Здравствуйте, Ева.
* * *
Она ждала меня на Таврической. Её подружка, видимо, любила финский стиль в одежде. Взятая взаймы куртка походила на картофельный мешок. Но Ева относилась к тем счастливым прямоходящим, которым идут даже паруса и парашюты. По-настоящему изящное не испортишь, во что не заворачивай.
Перспектива экскурсии по городу Еву не восхитила. Она мёрзла в нашем декабре. Хотя, почему нашем. У неё там такой же. Зато выпить кофе согласилась. После химчистки. Забрали пальто, поехали к Ашоту. Заказали мясо и бутылку мальбека. Я сказал, что питерцы под кофе всегда подразумевают плотный ужин. Ева махнула рукой — несите всё.
В Риге названия закусочных заковыристей. Она рассказала, есть кафе «Четыре белые рубашки». Ещё есть «Почтальон звонит дважды». А её любимое заведение называется «Слава богу, пятница пришла».
Уселся за инструмент, как на коня вскочил.
Ева вскинула руки:
— Нет-нет, Матвей! Даже не пытайтесь соблазнять меня вот так, ройяльным тарахтением! Меня от Рахманинова укачивает.
Вторник в ресторанах скучный день. Ева улыбалась, смотрела в окно. Я перебирал блюзы и не мог придумать, как её удержать.
— Надо ехать, — сказала она.
— Послушайте, Ева. У меня нет фотоальбомов, чтобы пытать ими гостей. И обещаю не музицировать. Поехали ко мне. Просто чай пить. Или я готовлю прекрасный кофе. У меня колумбийский, с мятой. Турка медная, с круглым дном, как в учебнике. Только кофе, на полчаса. Или чай. Тоже с мятой. У меня там всё с мятой, даже пельмени. И вы удивитесь до чего целомудренны бывают музыканты.
— Пианист с туркой — я с трёх лет остерегалась встретить такого. Но вы другое дело, конечно. Особенно, когда не мучаете рояль. Спасибо, Матвей. В другой жизни, может быть…
— Ева, где логика? Ваша подруга, она с мужем помирилась?
— Вроде бы. С утра чуть не поубивали друг друга. Значит, отношения идут на поправку.
— Ну вот… Вы им будете мешать, а мне от вас сплошное счастье. Можете переночевать у меня, в тишине, за запертой дверью. Я один, комнат много. Целых две. И клянусь навсегда забыть, что такое Рахманинов. Соседи будут вам признательны. Поедемте ко мне, ради соседей.
— Мотенька, спасибо. Отвезите меня домой.
Снег совсем растаял. Плохо освещённая Таврическая сделалась обычной чёрной улицей, каких в декабрьском Питере полно. Больше, Питер из них и состоит. Ева вошла в подъезд, обернулась, махнула рукой. И всё. Будто Новый год прошёл, на дворе бесконечный январь и до весны трижды от тоски помереть успеешь. Впрочем, пусть. Даже лучше. Катя надулась. Ева вернётся в свою Латвию. Я представил, как буду жить совсем без женщин. Стану играть ещё и по понедельникам. Днём писать рекламу и колонки, а по ночам, может, книгу. Изредка ко мне станут залетать случайные подружки, как мотыльки на нервный свет моего одиночества. И всем будет ужасно интересно, отчего я такой грустный и апатичный.
Я вернулся домой. Поставил машину. Когда уходила жена, помню, выл и прыгал на стены. У неё был любовник — внимательный, щедрый на цветы. Тоже музыкант, но куда более успешный. Звонил то из Франции, то из Бразилии. Я долго не скандалил. Верил, всё уляжется, она полетает, покружит — и вернётся. Однажды не выдержал, пошёл к гадалке. Мне хотелось знать, сколько ещё терпеть, чтобы жена раскаялась и снова прыгнула в мои объятия, широко раскинув ноги.
Прорицательницу рекомендовали родственники. Она оказалась свежей ещё дамой. Работала в сложной астролого-картёжной технике. Начинала со звёзд, потом брала всяких валетов и королей, выписывала таблицы чисел. Иногда махала руками, входила в лёгкий транс. При этом успевала стесняться. Просила прощения за недостаток опыта. Улыбчивая такая. Рассказала, сам Саи-Баба когда-то разглядел в ней способности и похвалил при большом стечении других прорицателей. У неё не было хрустальных шаров. Она не наносила на лицо сатанинской косметики, не применяла мрачных завываний. Выглядела приличной женщиной.
Первое, что сказала: у жены другой мужчина. Я усмехнулся. Если мужик пришёл гадать, вряд ли дело в одной четвёртой финала Евролиги. Конечно, любовник. Сидели мы долго. Она чертила графики и схемы, записывала ходы в блокнот. Потом выдала результат.
Небесные звери решили единодушно: в области искусств мне светлая дорога. (Пианиста видно по пальцам, — подумал я.) Однажды стану известен и богат. Не в следующий понедельник, но однажды. Прорицательница показала мне карту с бородатым клоуном, увитым вензелями.
— Видите?
Я не видел, но с портретом незнакомца сложно было спорить.
А с семьёй — глухо. Сколько ни старайся, Сатурн всё разрушит. Или Плутон, сейчас не вспомню. В общем, ходит в небе какой-то негодяй. Он против моего счастья. Гадалка поставила чай и рассказала, как от неё самой ушёл муж. Она всё заранее высчитала, но предотвратить не могла. Против Плутона никто не выстоит, уж он очень здоровый.
Чай был ароматный, гадалка с ямочками на щеках. Наверное, если позвать её на ужин, она бы нашла, что сказать Сатурну. Но я тогда думал лишь, с кем сегодня ночует моя Оля.
Пришёл домой. Разулся, не включая свет. Как был в куртке, побрёл на кухню ставить чайник. Почувствовал, как в кармане подпрыгнул телефон. Пришла эсэмэска. В животе завозился некий важный орган, отвечающий за волнение. Вряд ли это Ева. В химчистку было сдано только пальто. С другой стороны, она могла написать «Спасибо за вечер». Или даже больше, чем спасибо. Вытащить трубку — две секунды. Если не путаться в рукавах и застёжках. Я рывком сбросил одежды, вырвал из кармана аппарат, как печень из вражеского тела.
Письмо от Кати. Всего одно слово: «Позвони».
Гадалка ошиблась. Это не Плутон против моей семьи. Это я сам против. Не был бы скотиной, может, и Оля не ушла бы. Я просто не хотел ни для кого стараться.
Только не сейчас, Катя. Потом.
Расстелил постель. Поплёлся в душ. Услышал как долго, долго звонит на кухне сотовый. Снова Катя, не иначе. Я стал намыливать мочалку. Не хочу поднимать. Скажу, что спал. Нужно будет его зарядить, а то сдохнет завтра. После душа босиком вернулся на кухню. И не выдержал, посмотрел чей там звонок пропущен. Опять незнакомый номер. Самый лучший в мире незнакомый номер с двумя тройками в конце.
Ева долго не подходила. Потом сразу, без приветствий:
— Послушайте, Матвей. У меня деловое предложение. Спасите меня за деньги. Деньги маленькие, но я сама тоже не гиппопотам. Вы неосторожно предложили мне кровать и ванну. Я согласна. На всё. Обещаю мыть чашки. Умею делать гренки. И я не храплю. Пустите на две ночи, до четверга. Потом я оседлаю метлу и улечу.
— Ева, вы так спрашиваете, будто есть люди, не мечтающие вас заполучить в гости.
— Вы не поверите, Матвей. Некоторые тут вообще не ценят. Ругаются сами с собой, меня в скандал не берут. Словно Евочки нет в природе. Вы были правы, подруга бурно мирится с мужем. И я точно мешаю их бабьему лету.
— Ева. Ева, я буду через двадцать минут. Снизу позвоню.
— Ой, вы такой стремительный. У вас полотенце запасное найдётся?
Глава третья
Кроме полотенца, понадобилась рубашка.
— Я к вам бежала впопыхах, побросав некоторые девочковые запчасти. Например, пижаму в крупных зелёных собачках…
Выдал полотенце и белую рубаху.
Ева вышла из душа, от бутербродов отказалась. «Тесто после двадцати ноль-ноль превращает женщину в грустного ослика», — сказала она. Я предложил неопасный для фигуры огурец. Ева, так и быть, стрескала его, забравшись с ногами в кресло у окна.
Я деревенею рядом с такими красивыми. Язык делается ватный. Что ни скажи — глупо. Задеваю мебель, хихикаю как идиот. Женщины тянутся к другому типу мужчин, к мрачным элегантным скептикам. Самец должен быть снисходительно-ироничным, чуть усталым, цедящим слова.
Пытался завести беседу, но она почти не говорит. Многие дамы сами начинают говорить долго-долго, с местоимения «Я». Например: «Я сегодня встала в девять…» — и дальше во всех подробностях, чем завтракала, как ждала автобус, кто как посмотрел и что, должно быть, подумал.
У Евы наоборот. Ни слова о себе. Я спрошу — она лишь улыбнётся, пожмёт плечом. Зато слушает прилежно. Глаза светлые, смотрит пристально, какую бы ахинею я не нёс. Очень приятный собеседник.
В час ночи она сверкнула коленками и направилась в спальню. Будто под гипнозом я поплёлся следом. Она обернулась на пороге кухни и сказала сердито, что у неё под подушкой будет лежать чёрный маузер. До рассвета границу лучше не пересекать.
— Вас когда-нибудь хлестали по щекам чёрным маузером? Ну вот, и не рискуйте. Я не боюсь остаться наедине с кроватью. Спокойной ночи…
Смешная. В голове моей распелись щеглы, скворцы и пеночки. Я устроился на кухне и к утру написал колонку для журнала «Шоколад». Редкая производительность.
Вот этот волнующий текст:
Романтический идеал самца — это август, сеновал и «мисс Алабама» в коротких шортах. Каждый мечтает встретить свою половинку, затащить в пыльный стог, раздеть и обвалять её в клевере, пырее, и прочем гербарии. И украсить ей волосы соломой. Так велят нам мужские представления о нежности. Закончив цикл ухаживаний, самец теряет интерес ко всем формам сельского хозяйства до следующего гормонального всплеска.
Эротические фантазии женщин, вы удивитесь, вообще не связаны с покосом и деревней. Женщины не любят, когда их толкут в тёмном амбаре. Там пыль и насекомые, считают они. К тому же, девичья голова на сеновале неизбежно принимает форму сеновала. Это удивительный и гадкий феномен.
Зато женщины с радостью посещают квартиры холостяков. Предпочитают те, в которых порядок и простор. Они не всегда стремятся, как в сказке, выжить зайчика из избушки. Ими движет другая корысть — к мужским рубашкам. Это старинная эротическая традиция. Рубаху следует надеть поверх трусов и блистать туда-сюда. Женщины правильно считают себя бесподобными в этом наряде. И нет лучшего подарка для дикого мужчины, чем гонять в его рубашке по его жилищу. Когда, застегнув воротник на груди, она пробегает мимо вас по важным делам, не полюбить её невозможно.
Многие не носят каблуков, или узких платьев, или шляп. Но рубашку, пять размеров больше своего, носят все. Сначала девушка прячется в душе, мурлычет там и плещется. Выходит — и как бы просит прощения за излишне открытые ноги. Она бы и рада одеться скромнее, вот только целомудренная пижама осталась дома. А эта рубашка лишь дотуда, докуда есть. И теперь она — несчастная жертва обстоятельств с вызывающе красивыми бёдрами.
И сразу видно, какая она беззащитная. И до чего же синие у неё глаза. Ещё можно намотать на голову полотенце. Со стороны будет казаться, огромная чалма вот-вот перевесит и вся фигура упадёт. Пусть всем будет тревожно за её зыбкий силуэт. С полотенцем следует прибыть в кухню, усесться. Поджать ноги так, чтоб они были бы видны отовсюду. И просто пить чай. И если хозяин до полуночи не захочет подарить ей млечный путь, значит он или в обмороке, или сам женщина.
Если девушка просит у вас сорочку, это высшее доверие. И в ближайшие пару лет, может быть, вам будет позволено пройтись с нею до сеновала.
Жители Тробрианских островов вместо прелюдии обгрызают ресницы партнёра. В племени Сиронио поедают волосяных паразитов, что значит «любовь навсегда». Кореянки колют жениха штопальной иглой прямо в корень одноглазого змея. В Африке садятся попой на муравейник. В Микронезии даже не хочу говорить, зачем им муравьи. Страшные муки приходится терпеть народам, чьи мужчины не хранят в шкафу запасную рубашку.
Одноклассник Ваня рассказал. Он купил батистовую сорочку с надписью «Coca-cola». С рук, в Париже. Сам почти не носил. На груди помидорное пятно, очень интимное. Он хранил рубашку пять лет на отдельной вешалке в центре шкафа. Всё мечтал, его Наташа вернётся и выйдет из душа в «Coca-cole», как прежде. От одиночества Ваня раскладывал рубашку на диване, смотрел и гладил пальцем. Такой романтический идиот. И все знакомые дружочки женского пола, со всеми сисями и гладко оттёртыми пяточками проигрывали жалкой тряпке, скучающей в шкафу. Ваня никому не давал её носить.
Но однажды в его дом вошла хозяйственная Рая. Она постирала «Coca-colу» и надела, не спросив. Настоящий ведь батист, для ночнушки идеально. В голове у Вани случились путаница и наложение образов. Он бы наорал на Раю, но не смог в присутствии «Coca-Colы». Как потом показала жизнь, кто у него в священной рубашке, тот и Наташа. В смысле, вожделенная женщина.
Я когда узнал, поклялся не занимать у Вани одежду. Вдруг это окажется папин пиджак и мне придётся Ваню усыновлять. А раньше у него жила ещё неопознанная дама пятьдесят второго размера, и неизвестно, какие утехи практиковал с ней Ваня.
У меня самого есть итальянская рубашка цвета топлёного молока, но я вам о ней ничего не расскажу .
Проснулся в пять. Почти не спал, и не хочется. Такое состояние энергичной бессонницы случается в июне, когда белые ночи. Но чтобы в декабре — первый раз. Поднялся тихо-тихо. Написал записку:
«Ева!
В холодильнике молоко, яйца, масло, варенье. Две сосиски.
Хлеб в хлебнице, кофе на столе. Вода в кране. Осторожней с чайником, у него характер дикого монгола, свистит и плюётся. Если найдёте какую-нибудь другую еду, немедленно уничтожьте без жалости.
Обнимаю,
Матвей».
Если бы спросили про счастье, я сказал бы — это среда, двадцать второе декабря. 2010 год. Я не выспался, зеваю в пробке. В моей кухне медленная поутру Ева делает гренки. С сыром, или с вареньем, отсюда не видать. Впереди целый день. Доброе небо обязательно придумает, как её не отпустить. Например, высадятся инопланетяне, пожирающие электричество. Поезда встанут, самолёты погаснут. Ей придётся зимовать у меня. Мы будем рано ложиться, жарить овощи в голландской печке, ходить по дому в смешных валенках. А когда пришельцы уберутся в свою туманность, настанет лето, ей не захочется уезжать. Так понравится наш край вечно беременных туч. Она привыкнет. Научится отличать Невку от Фонтанки и пить чай с сыром «горгонзола». И прочая.
Она позвонила в десять.
— Матвей. Вам звонит графиня Монте-Кристо. Вы заперли меня наедине с холодильником, подлец. Я простая женщина и не понимаю, в какую сторону копать паркет, чтобы сбежать к морю.
Мне нужно было показаться на работе. Собирался потоптаться, поздороваться и улизнуть. Но жестокий мир большой рекламы восстал. Король кетчупов скоропостижно утвердил наши чудо-соусы: «Дачу» и «Абвгд-йку». Захотел детальных концепций, сценариев и планов рекламных сражений. Приказал выкупить весь доступный телеэфир и сочинить рекламную песню. Всё срочно, за один день. Обещал выплатить премию.
Мебельный барон тоже проснулся и взалкал вдруг аналитики по рекламной активности конкурентов. Тоже сегодня, к вечеру. Я раздал сто невыполнимых обещаний и растаял в воздухе, как джинн. Завтра, конечно, меня распнут на Дворцовой площади при большом стечении безжалостных зрителей. Но это завтра. А сегодня я выключу телефон. Меня ждёт Ева.
Развлекать белоснежек в школе не учат. Я пошёл натоптанным путём.
— Ева, у нас обзорная экскурсия по городу.
— Мотя, но есть же более гуманные пытки. Испанский сапожок, калёное железо. Есть Рахманинов, в конце концов. За что же так жестоко — на экскурсию?
— Вы виноваты в том, что вас охота скушать. У меня есть джип, чёрный как душа пианиста. Специально для бесцельных поездок с красивыми девушками. Если не хотите познать на себе ярость пианиста, одевайтесь. Иначе, у меня есть 1-й пианинный концерт, и я не побоюсь его применить.
Огромное авто компенсирует водителю сами знаете что. Так говорят психоаналитики. В моём случае машину выбирала жена. Ей тоже, наверное, не хватало. Сказала: хочу такого чёрного бегемота. И мы купили амбар на колёсах. Называется «ниссан армада». Японский «хаммер». Жена падка была на циклопические шильдики. Однажды купила солнечные очки с надписью «Dior». Огромная дужка целиком состояла из букв. Очковый дизайнер решил, что много бренда не бывает.
— Смешные эти китайцы, — сказала лучшая подруга жены. — Считают что настоящий «Dior» тот, который виден за километр.
Очки стоили как новый телевизор. Мы купили их в фирменном магазине, чуть не из рук самого Диора. Чтобы как-то утешить жену, подобрали к очкам здоровенный джип. При нём гламурная оптика не казалась подделкой.
Теперь жена ушла к крупному музыканту из здоровенного оркестра. Квартира у него тоже бескрайняя. А я стал единственным в Питере лабухом, разъезжающим на паровозе. Если надо, я могу буксировать даже крейсер «Аврору». Только медленно.
Ева не носила украшений, не рисовала перед выходом новое лицо на месте старого. Джинсы, свитер и сапожки. Конский хвост, под ним фарфоровая шея. Удивительно. Чем меньше леопардов и самоварных аппликаций, тем дороже женщина выглядит. Ей хотелось подать пальто. За удовольствие прикоснуться к ней, я готов был сам превратиться в вешалку.
Экскурсия получилась не очень увлекательной. В голове перекатывались огрызки лженаучных фактов. Я нёс ахинею, Ева вежливо внимала. Мы въехали на Троицкий мост, упёрлись в пробку. Для стоячих обзоров лучшей точки нет. С центра моста видна, по часовой стрелке, Петропавловка, там декабристы страдали от холода и собственных иллюзий.
Поворачиваем голову направо, видим мечеть с минаретами. В сравнении с дворцами вокруг неё ничего такого. Дальше Дом Политкаторжан. Первый дом-комунна. В нём двести квартир. Кухни были смонтированы в виде шкафов, обитателям надлежало питаться в общественных столовых. Жильцов дома сажали так густо и часто, что во дворе поставили памятник каторжанам. Он вырублен из соловецкого камня.
Ещё правее, у спуска к воде фигуры Ши-Цза, китайские лягушко-львы. Сделаны из маньчжурского гранита. Какой-то генерал прислал из города Гирина. Символизируют что угодно, в зависимости от фантазии экскурсовода.
За ними домик Петра, первое строение в городе. Если не считать финно-угорских крепостей, которым пять тысяч лет и больше.
Дальше трубы «Авроры». Крейсер. Каждый день из главного орудия вытаскивают по ведру окурков.
Виден шпиль Финляндского вокзала, там Ленин топтал броневичок, и от их взаимной страсти родилась революция.
Белая церковь «Крестов». Тюрьма в центре города.
Ещё правее Смольный, голубой на голубом, если небо ясное.
Серый куб с антеннами, это КГБ.
Потом Летний сад. Какой-то английский путешественник прибыл в Питер, увидел его стальную ограду — и отказался сходить на берег. Сказал, ничего красивей не бывает, смысла продолжать осмотр нет. И уплыл домой. Думаю, дело не в ограде. Просто ему сообщили что-нибудь волнующее. Например, жена загуляла с министром финансов. Он же не мог сказать, что спешит душить жену, свалил всё на ограду Летнего сада.
Марсово поле, там до революции коровы паслись.
Памятник Суворову.
Михайловский замок. В нём Русский музей, Казимир Малевич, «Чёрный квадрат». При первой экспозиции картина висела в красном углу, где висят обычно образа в хатах. Под ней была подпись «Современная икона». Изначальный смысл, как видим, связан с искусством лишь левым боком. Это скорее была хулиганская выходка, провокация на социальную тему. Потом уже критики изобрели супрематизм и придали «Чёрному квадрату» статус шедевра. В другом зале висит знаменитая «Ночь на Днепре» художника Куинджи. Дети ищут за полотном лампочку. Им кажется, нарисованная луна подозрительно ярко светит. Моя бывшая супруга пыталась отодрать картину со стены. Ей было десять лет, здоровая уже. Смотритель музея драл её за ухо. Оправдали по малолетству. Больше я про Русский Музей ничего не знаю.
Ещё поворачиваем голову, видим Мраморный дворец, потом Эрмитаж, Адмиралтейство. Немножко, Исакий. Его фундамент строили сто двадцать пять тысяч человек в течение пяти лет. Толщина стен достигает пяти метров. Для теплоизоляции купола применили сто тысяч глиняных горшков. Отличная акустика получилась. Попробуйте сунуть голову в горшок и крикнуть, многое поймёте, об акустике. Купол три года золотили парами ртути. На золочении отравились и умерли шестьдесят мастеров. А всего при строительстве храма погибли больше ста тысяч рабочих.
Смотрим дальше: Биржа, перед ней ростральные колонны. Кунсткамера, отсюда не видна. Лучшее место для борьбы с аппетитом. Коллекция несчастных уродцев в спирту. Это уже Васильевский остров. Главная его достопримечательность в том, что на нём живу я, мой ненаглядный. Улицы на Ваське называются каналами и линиями. Царь Пётр хотел устроить Венецию. Думал, гондолы поплывут. Но Меньшиков украл бюджет мелиораторов. Крестьяне вырыли десяток узких траншей, в которых гусям было тесно. Пришлось засыпать.
Пробка тронулась, мы докатились до Михайловского замка. Место постройки указал лично Архангел Михаил. Явился самому психически нестойкому солдату. Император Павел не стал проверять зрачки военнослужащего, сразу пригнал шесть тысяч строителей. Решительный был правитель. Справил новоселье, не дождавшись окончания работ. Прожил в замке 40 дней. Его задушили шарфом и врезали по башке табакеркой. Он царствовал 4 года, 4 месяца и 4 дня. Ему было сорок семь лет. Столько же букв в надписи на памятнике, который ему поставили ещё при жизни. Вот нельзя при жизни памятники: одна юродивая сказала, — сколько букв на постаменте — столько царь и проживёт. Разумеется, всё совпало. В исторических враках всё всегда удивительно сходится. Сейчас по замку бродят 17 приведений. Смотрители зовут их «Сущностями». Смертоносная табакерка хранится в Эрмитаже, вся в бриллиантах. На ней вмятина от черепа Его Величества.
Мы выехали на Садовую. У Старо-Никольского храма должно быть место, откуда видны сразу девять мостов. Почему-то этого места мы не нашли.
— Кто-то спёр немножко мостов, — предположила Ева.
Двинулись смотреть бронзового кота. За Елисеевским универмагом дом, на втором этаже приделан кот Елисей. В позе «сидеть, кот». На противоположном фасаде — кошка Алиса. В позе «хочу тебя, Елисей».
Мы ездили по городу, эрудиция моя иссякала.
— Вот Дворцовая площадь. В 19-м веке здесь тоже паслись коровы. Лично царские, наверное.
— Какой сельскохозяйственный город…
— Да. Ещё раньше на площади была свалка строительных отходов. Дворец строили, осталось всякое, доски, известь. Лежало много лет. Однажды Царь разрешил народу взять, кто сколько унесёт. За ночь горожане растащили всё. Видите, до сих пор как чисто.
Многие столетия город был диким и опасным. В 1819-м у площади Восстания на фонарщика напал волк. Там же у Елизаветы Петровны находился «Слоновий двор». Шах Надир подарил царице четырнадцать элефантов. Дескать, катайтесь, русские дикари. Скотину купали в специальных прудах и поили водкой. Слонам для жизни нужен алкоголь. В России огромных скотов любили. Персонал чувствовал в них русскую душу.
…Вот гостиница «Октябрьская», до революции «Северная». В ней жил имам Шамиль. 30 лет воевал с русскими, построил из абреков военное государство. Это подвиг, учитывая качество строительного материала. В конце жизни призвал мусульман к миру. Русские, сказал он, благородны и воевать с ними не надо. Царь произвёл имама во дворяне. Умер Шамиль по пути в Мекку, совершая Хадж. По исламским меркам настоящий святой человек.
После революции в гостинице был интернат для беспризорников — «Государственное общество призрения». Сокращённо ГОП. Отсюда пошли гопники.
…А вот Рэдиссон. Он же кафе «Сайгон». Бродский сюда приходил. И прочая богема…
* * *
Идея возить девушку по немытому Питеру уже не казалась мне удачной. Из бурой грязи растут бесцветные дома — вот и вся экскурсия. Нужно очень любить город, чтобы гулять по нему в декабре. Темнеет рано, привет депрессия. Ева, впрочем, казалась довольной. Она была из числа благословенных барышень, не склонных к меланхолии. Пожалуй, это и всё, что я знал о ней. Ещё, ехали мимо Мариинки, она сказала: «Я тоже танцую. Немножко».
Мы воткнулись в новенький сугроб на Малой Конюшенной. Пошли пешком, смотреть почём в местных бутиках красота. Ничего не купили. В сравнении с Ригой ужасно дорого, сказала Ева.
Дела мои плохи. Завтра она улетит. Поклянётся не возвращаться в эти темноту и сырость. Последней моей надеждой был итальянский ресторан на канале Грибоедова. «La Provincia». Там пицца с пармской ветчиной и вялеными томатами. За роялем трясёт головой главный оболтус нашего курса Паша Фридман. Со среды по субботу, после восьми.
Фридман был не один. В гости пришёл некто Толик, тоже консерваторский хлыщ. Самая нервная виолончель города и области. И с ним ещё два прохиндея, их я не знал. Судя по криво бритым рожам, все музыканты. В арьергарде три тощих гетеры, разной степени кривоногости. Стали знакомиться. Девицы были красивые и голодные. Их имён я не пытался запоминать. Сейчас они кажутся мне одной сплошной Анжелой. Кавалеров давайте считать Петями, чтоб не путаться. Фридман побрёл к инструменту, Пети заказали водки.
Музыканты в час попойки — страшные люди. Второй раз Фридмана отчисляли из консерватории, когда он уснул в аудитории. Пришёл репетировать трио с кларнетом и виолончелью. Брамс, ля-бемоль. Исключительно нудная композиция. Чтобы не умереть от Брамса, трио заготовило две поллитры. Но Брамс победил водку. Фридман упал, сломал пюпитр. Идти он не мог. Более стойкие виолончель и кларнет оказались не в силах ни разбудить его, ни вынести вон. Тело поставили в шкаф с нотами. И закрыли. И ушли.
Фридман проснулся утром следующего дня, когда класс заполнили девочки-вокалистки. Услышал ангельское пение, поднять рук не смог, вокруг темнота и деревянные на ощупь стенки. Он не помнил, как его хоронили. Стал орать и биться.
Взбесившийся шкаф напугал вокалисток. Барышни многое знали о взрослой жизни, многие даже ночевали в общежитии. Но никогда они не видели, чтобы мебель вела себя так разнузданно. Шкаф грустно урчал, несколько раз подпрыгнул. Потом в муках родил пьяного человека.
— Это Павел Фридман, фортепиано, — представила Пашу преподаватель вокала, стальная на вид дама в квадратных очках. С тех пор его выгоняли ещё трижды, но всякий раз прощали. Талантливый, собака.
Время ускорилось. Вдруг вижу, тёплый Толик стоит перед моей Евой на колене и втирает про нежное сердце музыканта. И что пианисты это сплошные хлопоты и слёзы. То ли дело виолончель. Воплощение верности, честности и смиренного духа. Тут же одна из Анжел стала пинать Толька. Ей сделалось интересно, как он себя ведёт, сволочь. Ева в ответ лишь улыбалась. Невозможно было понять по её улыбке, какие мысли в её голове. Я спросил Толяна, чего бы он хотел напоследок, прежде чем умрёт. И не хочет ли он стать первым виолончелистом, убитым крышкой рояля? И вдруг потерял страсть к иронии, потащил его в туалет, бить морду. Мы потрясли друг друга за лацканы. Знаете ли вы, что танго некогда было мужским парным танцем? И смысл его в том, чтобы и сплясать, и кадык сопернику не выкусить.
На дым попойки подтянулись ещё музыкальные личности, которых никто не помнил. В ресторане стало тесно от талантов. Решили перебраться к Толику. Он живёт рядом, в двух подворотнях от генштаба. Коммуналка на первом этаже. Толик вяло протестовал, на него не стали сердиться за нелюдимость. Даже взяли с собой. Я с тревогой поглядывал на Еву, не сердится ли. Зря тревожился. С ней уже обнимались, подносили бокал, освобождали кресло. Самцы редактировали остроты до уровня почти приличных. Она нравилась всем. Толику, его гетерам и всем этим пьяным гениям. Она пришла со мной, но я понимал, вот-вот упрут.
Из еды у Толика только вино. Оно слегка пахло носками, Толик объяснил, потому что домашнее. Сам из Молдавии привёз.
Он заперся в кухне с доверенными женщинами. Раскурил косяк. Но смежная квартира вызвала наряд. Им надоел грохот попоек. Прибывший сержант унюхал запретный запах с улицы. Обрадовался, вызвал подкрепление. Толик увидел, как в кухню вплывают кокарды и погоны. И щелчком отправил бычок в чёрный космос, расположившийся сразу за форточкой. Его дамы милицию не видели, стояли спиной. Им показалось, Толик выбросил бычок, потому что скотина. И успели сказать много эмоциональных слов. Тут их всех и повязали. И нас, заодно.
В один воронок компания не влезла. На помощь мчался бобик номер два, арестованные гуляли. Подошёл совершенно трезвый Паша Фридман, с дамой. Их тоже запихнули. Паша выкрикивал демократические лозунги, клялся родной консерваторией, что не при делах.
Нас переправили в отделение. Компания даже не заметила переезда. Девочки обсуждали Витю, который пришёл к Свете и так танцевал, что выпал из окна. Мальчики ругали правительство. Я поглядывал на Еву. Она на меня — почти нет. Зато, когда стреляла взглядом, чувствовал, что пойду в Тюмень босиком, только пусть она вот так вот смотрит. Потом ворвался чей-то папа, наорал, отслюнявил денег и нас выгнали в чёрный декабрьский Питер.
Домой шли пешком. В четыре утра только добрались. Я думал, вот выйдет она из душа — буду просить прощения. За всё. Предложу дружить по-взрослому. Надо ловить момент, покуда все нетрезвые.
Больше ничего не помню. Проснулся в кресле, аккуратно накрытый пледом. Часы показывали восемь. На кухне шипело и потрескивало. Ева не только победила чайник. Она владела заклятием яичницы с беконом. Как мало мы, всё-таки, знаем о добрых феях. Я крякнул в сторону кухни неправду про доброе утро и побрёл в санузел. Нужно было бритвой и мылом превратить алкоголика в человека. Потом ужаснулся, вспомнил, чем закончилось знакомство с культурной столицей России. Сделал очень, очень серьёзное лицо, пришёл на кухню.
— Послушайте, Ева. Вчера, это что-то ужасное, бес попутал. Зато вы знаете теперь, как опасно связываться с виолончелистами. И вообще, с Толиками…
— Мотя, всё было прекрасно. — Ева подвинула мне гренку. Она пританцовывала, как Золушка со сковородкой. Вдруг подскочила, чмокнула в щёку.
Не скрою, я хотел поцелуя. Но не так же, мимоходом. Между делом. Будто пуделя в нос. С другой стороны, чмокнула. На большее я и не надеялся. Точнее, как раз надеялся. Болван ужасный. Втрескался.
Ева ушла собирать чемодан. У неё в полдень самолёт. Из кухни было слышно, она звонит подруге. Смеётся.
В Пулково-II пусто. Пограничные войска представлены двумя дамами, похожими на беляши в униформе. Женщины мучительно скучали.
Я затащил её в «Шоколадницу», тут же, в холле. У меня оставалось полчаса для чуда. Стал врать, будто собираюсь писать рекламу нижнего белья. И, конечно, если бы она нашла в себе мужество, я спросил бы у неё консультацию. Можно через скайп…
— Ой, Мотя, Мотя… Будто вас некому консультировать. Вчера в бобике, между прочим, на ваших коленях сидели сразу три женщины.
Надо же, запомнила.
— Ева, они мне отдавили всё. Даже то, чего у меня никогда не было. Уже сутки, как я их ненавижу. Откройте мне свой электронный адрес. Я напишу вам смешное письмо.
Вдруг вспомнила о деньгах. За ночлег. Стала совать ворох купюр. Приличная сумма, между прочим. Мы толкали друг другу бумажный ком. Официантки наблюдали с интересом. Не понимали, за что внешне разумные люди так ненавидят рубли. Для кого-то и они — деньги.
— Ева. Послушайте. Я не беру мзды со сбитых женщин. Лучше так, я приеду в гости, вы отведёте меня в ресторан. Я хочу испытать на себе национальные блюда.
— Не советую. У нас молочный суп с овощами и тушёная репа. Вам не понравится.
— Я уже чувствую, что люблю репу. Требую впечатлений на всю сумму.
— Что? Лопнуть, обожравшись репой? Какой глупый финал.
— Ева. Совместно лопнуть — это так сближает.
— Хорошо. Я напишу. Ждите.
Она ушла за ограждение. Международных рейсов из Питера почти нет, таможенники подняли головы, но сил разомкнуть веки не нашли. Мытари ненавидели все виды багажа и само это слово. Ева покатила чемоданчик дальше, обернулась, махнула рукой. И всё. Моё небо погасло.
Глава четвёртая
Есть много неприятных профессий. Например, исследователь комаров. Человек ходит по болотам, приманивая опасных тварей жаром своей души. Его постоянно кто-то протыкает и сосёт. Или тюремные психологи. На них так часто нападают, что они не жалуются уже, а только вздыхают. Таксидермисты страдают от одиночества. Запах тлена очень липуч. Сложно полюбить человека, который пахнет в постели мёртвым ёжиком или белочкой. Или вот, по телевизору показывали: в чавкающем иле калифорнийского залива люди собирают длинных зубастых червяков. Синяя грязь по пояс, червяки кусаются, солнце жарит и нужно убежать, пока не вернулось море.
В сравнении с перечисленными, у меня отличная работа. Стол рядом с фикусом, это почти на природе. Тихий новенький компьютер, монитор большой как парус. Многие сотрудники — приятные люди. Оклад не кружит голову, зато стабильный. Начальник костлявый, злой, но справедливый. Иногда, вне всяких причин он выписывает премии. Офис сразу превращается в оазис добра и человеколюбия. Расцветают любовь, братство и моральное возрождение. Все носят друг другу кофе из аппарата и применяют в обращении уменьшительные суффиксы. Мы больше не Сидорова и Коновалов, мы Ларочки, Славочки, Викусики и Мотеньки.
И ещё Катя с трогательной кулинарией. Иногда кажется, она готова запечь в пирог своё сердце. И как же не хочется тащиться туда с гудящей головой и не сделанным домашним заданием.
Шеф выклюет мне печень и будет прав. А с другой стороны, пусть отправляются в афедрон, со своими помидорами. Уволюсь, будут знать. Уеду в Ригу. Сниму комнату, пусть в ней будут кровать с ямами и вспухший от старости пол. Скрипучий скворечник с видом на ржавые крыши. Стану писателем. Ева придёт. А я, такой взлохмаченный, усажу её слушать новые главы. В романе будет много любви и мистики. И обязательно высплюсь. Ева сейчас в небе, наблюдает город Псков, примерно. Или дремлет. Счастливая. Я отогнал липкую мысль о самолётных неприятностях. Потом набрал полную грудь воздуха и вошёл в кабинет директора.
Гамлет Суренович смотрел печально. Так глядит взопревший от бега хозяин на блудного спаниеля. Он бы меня убил, но нечем.
Шеф помолчал минуту, перешёл к делу:
— Ты уволен.
Лесные птицы России в моей голове растерянно смолкли. Моя готовность покинуть жестокий мир рекламы оказалась мнимой.
Начальник завёл прощальную проповедь. Тихо и деловито. Он рассказал, как вчера директор кетчупов выразил недоумение. Он звонил в полночь. Он весь день звонил, смиренно ждал обещанной концепции. Всё зря. Нам его деньги, перепачканные кровью астраханских помидоров не нужны. Видимо. Нам интересней водить крашеных баб по Пассажу. Поэтому наш бриллиантовый клиент сегодня подписывает договор с господином Дулепиным, заклятым другом нашей фирмы. И не удивительно. У Дулепина дисциплина. Его работники приходят в восемь не только в день получки. И снимают трубку даже ночью. А наши господа сочинители парят над бытиём. Гордым птицам безразлично, где мне взять для них зарплату.
Голос начальника окреп. На волнах его метафор закудрявились барашки.
— Мало, что ты в рабочее время катал по городу каких-то прошмондовок. (Прошмондовку — не прощу!) Ты же, конский член, наобещал нашим кормильцам исполнения их эротических фантазий. А сам сбежал!
Не уволит — понял я. Не сегодня. И опустил глаза. Академическая поза «Мотя кается» не подводит меня уже тридцать лет. И правда, Суренович сменил молнии всевышнего гнева на сердитое пыхтение.
— Короче. Сейчас ты поедешь к помидорному князю. Его зовут Сергей Иванович. Мне всё равно, какой вид секса ты ему предложишь. Если он не полюбит тебя мгновенно прямо в своём кабинете, я сварю кетчуп из тебя.
После кабинета Гамлета Суреновича офис кажется заповедником тихого счастья. Запах хвои, трески, мандаринов и яблок. Фикус над столом размышляет о Новом годе, у клавиатуры блюдце с пирожками. Снова Катя. Сама она сдобу не ест, только хлопает себя по бёдрам тревожно. Зеркало клянётся ей, она на свете всех милее. Но Кате слышится — «толще». Не печь она не может, без её пирогов Земля перестанет вращаться. И кто-то должен всё это съесть.
Я отодвинул блюдце. С Катей не поздоровался. Злой потому что. Краем глаза видел, она пожала плечом, будто бы ей всё равно. Погубят однажды мою карму эти её обиженные плечи.
— Алло, Сергей Иванович? Это Матвей Станилевский. Компания «Антарес». У нас родилась отличная идея для видеоролика, я могу подъехать?
Три пятых от цены пива составляет реклама. С лимонадами ещё хуже. Только в Европе кока-кола тратит в год восемь миллиардов долларов. На продвижение товара. Стоимость стиральных порошков, зубных паст и чипсов в разы ниже магазинной цены. А всё телевизор. В нём белозубые хозяйки, девки с задницами неземной красоты, счастливые дети с радостью объяснят нам же, что есть, пить, и чем вытирать нос.
Если потребитель не берёт лимонад, вложите миллион в его рекламу. Плебс всё выпьет и попросит ещё. Если денег не хватает, займитесь кетчупами. С точки зрения школьной химии, кетчуп — тот же лимонад, только гуще. Купите больших кастрюль, два вагона томатной пасты, наймите старушек с мытыми руками.
Кетчупу не нужна реклама. Его покупают, потому что русские сосиски сами по себе не съедобны. Их можно жевать, лишь обмазав чем-то ярким, острым, с укропом и помидорами на этикетке. Люди хотят, чтоб еда была яркой, с запахом дымка и трав. А то, что похоже на поролон или бренные остатки половой тряпки они не жрут. Странные.
Средняя семья съедает восемь литров кетчупа в год. Это число неизменно, как «ПИ», скорость света или соотношение мужчин и женщин. Рекламировать соус глупо. Только деньги зря потратишь. Сколько ни крути в экране яркие бутылочки, прирост прибыли будет меньше, чем потрачено. Это закон. Но Сергей Иванович:
а) этого не знает;
б) считает себя помидорным мессией.
Поэтому мы осчастливим его здесь и сейчас. Потратим чемодан его денег, снимем кино о жизни простых помидоров. Получим в Каннах Пальмовую Ветвь. Потому что шедевр. А когда реклама не сработает, скажем: рынок не готов к передовым идеям. Мы признаемся Сергею Иванычу один на один, его задумка гениальна, бесподобна и потрясающа. Сергей Иваныч погрустит и согласится с нашим диагнозом. Покупатель — болван и идиот. В конце рекламной компании будут банкет и планы новых сражений.
Идея ролика проста. Некто невидимый льёт на сосиски густую массу огнеопасного цвета. На бутылочной этикетке надпись «Мужской». Мясные изделия, почуяв приправу, встают вертикально, как баллистические ракеты. Камера берёт их крупно. Огромные, толстые сосиски нервно подрагивают. Кетчуп многозначительно стекает по их блестящей коже. Низкий женский голос говорит:
— Кетчуп «Мужской». Вы бесподобны.
Или что-то подобное. И всё. Чем наглей, тем лучше.
Я готовился к непониманию. Идея была слишком дерзкой даже для Сергея Ивановича, с его торчащими усами. Но я не ожидал, что он примчится к шефу, схватит за лацканы и закричит «Вот! Вот!».
Гамлет Суренович не сразу понял, что нас так хвалят. Потом обрадовался, велел готовить договор. Я пересказал сюжет ролика. Шеф в ответ посинел. Стал шипеть что-то гневное про порнографию. Дескать, маркетинг — это искусство, а не бихевиористская пошлятина. Я рассудил, что моя часть операции закончена. Дальше пусть начальники решают. Извинился и вышел. И уехал в журнал «Шоколад», обсудить текст колонки. Мой редактор Таня никогда не отрицала роль эротики в искусстве.
* * *
Ждал письма от Евы, таскал телефон в нагрудном кармане. Вечером не выдержал, позвонил сам. У меня был повод. Я не знал, как она долетела, волновался. Сотовый в ответ заговорил непонятной змеиной речью. Видимо, с той стороны аппарат отключен. Сообразил, у меня ведь питерский номер записан. В Риге у неё другой, конечно. Значит, писем можно не ждать. Чтобы написать дежурное «долетела, всё ОК», ей пришлось бы вставить нашу сим-карту. Вряд ли она станет так хлопотать. Подумаешь, вместе просидели час в кутузке.
Дом хранил её следы. Будто убеждал, что она не снилась мне. Постельное бельё сложено на кресле. На тумбочке Набоков, читала перед сном. Вымытая кружка на столе. Я всегда на сушилку ставлю. Посмотрел, повертел, оставил там же. Пусть опять покажется, будто она здесь. В ванной резинка для волос. Рядом с зубной пастой. Вечером крутил в пальцах, надевал резинку на руку, снова снимал. Утром перевернул квартиру, не мог найти. Нашёл под подушкой. Становлюсь сентиментальным. С утра положил резинку в карман и поехал на Таврическую, знакомиться с Евиной подругой.
Её зовут Зина, она не хотела открывать. Допрашивала меня сквозь дверь. Я просил рассекретить рижский номер Евы. За баррикадой сменилась диспозиция, вышел Зинин мужик, бывший коллекционер коньяков. Заспанный, в трусах. На вид какой-нибудь слесарь.
— Ты кто?
Из-за его спины выглядывала Зинаида. Крепкая бабень с дымным взглядом. Непонятно, почему она опасалась мне открыть. При такой комплекции. Напасть на неё решился бы только очень неразборчивый насильник.
— Здравствуйте, неловко вас беспокоить. Я знакомый Евы. Она у меня останавливалась. И забыла кой-какие вещи…
Ох, не люблю я проспиртованных слесарей в неглиже. У них какой-то свой мир, непонятный и враждебный. Обсуждать с ними Канта невозможно, настолько далеки они от критики чистого разума.
— Давай сюда, что там, передадим, — сказал мужчина фамильярно.
— Собственно, я как раз собираюсь в Ригу и сам могу отвезти. Вот только адрес её, или телефон…
Мужик задумался. Или просто перегрелся процессор. Всё-таки, второй подряд вопрос за минуту.
Вышла вперёд подруга. И сразу вскачь:
— Ну вот что. Телефона я не дам. Раз она не дала, то и я не дам. И всё. Прощайте.
Толкнула меня в грудь и захлопнула дверь. Я услышал, как они меж собой сказали про меня «Ещё один гусь…». Потом закрылась вторая, внутренняя дверь, голоса смолкли. Я представил, как однажды приду к ним в гости с пулемётом, расстреляю длинную-длинную ленту и скажу назидательно — это вам за «Гуся». И почему «ещё один»?
Зина мне совсем не понравилась. Так часто бывает у двух подруг. Иногда сразу обе — ни то ни сё. Но если уж одна хорошенькая, вторая обязательно неприятный птеродактиль. И чем первая симпатичней, тем страшная ближе к гоблинам и зомби.
Я снова нажал клавишу звонка. Замки загрохотали ещё агрессивней. Пытаясь предупредить выброс разрушительной энергии, крикнул сквозь дверь:
— Скажите хоть, долетела она нормально?
Человек в трусах ничего не ответил по сути. Он пришёл показать кто тут альфа-самец. Он ненавидел всех, кто давит на эту дурацкую кнопку. А тюрьмы он не боялся, даже скучал за товарищами зеками. Он наорал мне много свежих, необычных слов. Эпитет «Гусь» утратил обидный контекст, в сравнении с этими новыми эвфемизмами. А долетела Ева отлично, судя по всему.
Мне следовало её забыть. В прошлую субботу выпал снег. Вместе со снегом свалилась она, на дурную мою башку. Я уже трижды за два дня клялся взять себя в руки. Нехорошая тенденция. Но теперь точно. Железно. В конце концов, мужчина я или пианист.
* * *
Выходные дни прожил почти прекрасно. Ездил на работу, набирал тексты. Вечерами рвал фортепианные струны в заведении Ашота. Одна старушка с грустными глазами дала мне пятьсот рублей. Просила больше не играть никогда.
На людях я держался, был вполне себе огурец. Но дома всё смотрел на её чашку, крутил резинку и придумывал фантастические планы похищения заграничных гражданок. О ней напоминала рубашка в шкафу, чайник, сыр в холодильнике, банка варенья и весь целиком проём двери в спальню. Можно было бы всё переставить, перемыть и даже выбросить. Но это бы значило, что фетиши меня одолели. Мужику не пристала такая сентиментальность. Другое дело, пианисту. Запутался. Резинку не отдам. Наверняка, у неё есть ещё. Потеря одной не доведёт её до слёз. А если и доведёт…
В воскресенье вечером поехал на Таврическую. Не к подруге, упаси боже. Просто колесил по улице. Будто по ночам тут выпадают с тротуаров симпатичные туристки. Время от времени.
* * *
В понедельник с утра снова повалил снег. Много. Я надел куртку с капюшоном, веткой счищал с машины ледяную кашу. В начале зимы куда-то пропадают щётки и скребки. Кто-то их жрёт. Купить новые раньше января никогда не выходило. Поэтому до Нового года ходим в мокрых перчатках.
В снегопад проезды Васильевского острова превращаются в стоячую выставку всемирного автопрома. Объезжал пробку, свернул на десятую линию и увидел нарядную вывеску на умытом доме: «Консульство Латвийской республики». Даже если бы по радио сказали вскользь «Западная Двина» или «Рижский вокзал», мне бы и это показалось Небесным Знаком. А тут целое консульство. Было ясно, надо штурмовать. В субботу будет Новый год, потом выходные. Целых десять дней. И я знаю, где проведу их.
Представьте, что вы влюбились насмерть. И тут же попрощались, навсегда. Она улетела на Альфу Центавра, взмахнув радужным хвостом. Никаких шансов целовать по утрам её шею и сентиментально делить на двоих яичницу. И вдруг сообщают, к ней всё-таки ходит отдельный трамвай, через нуль-пространство. И уже через неделю вы сможете обниматься и спорить, кто первый запрётся в душе. И нужно всего ничего, выколотить из латышей визу. Конечно, легче было бы вычерпать напёрстком море, поймать царь-рыбу и построить фотонный космолёт. Но мы не в сказке, простые пути заказаны.
В консульстве под видом чиновниц сидели драконы в юбках. Они не открывали визу ни за жар-птицу, ни за молодильные яблоки. Отказались даже от долларов. Сказали только, теоретически их устроила бы гора разноцветных справок, но собрать таковую за одну человеческую жизнь никому ещё не удавалось. Так что, приходите после праздников. Я вошел в консульство весёлым оптимистом, а вышел седым недовольным бюрократом.
В тот день небо не жалело для меня ни осадков, ни чудес. У Гамлета Суреновича есть секретарь, Люба. Она же юрист, кофевар, помощник бухгалтера и мастер по ремонту копировальных аппаратов. Добрая ведьма широкого профиля. Однажды на спор нашла в Интернете инструкцию по изготовлению ядерной бомбы в условиях коммунальной кухни. Она знает массу полезных заклинаний. Чтобы соткать из воздуха и снега латвийскую визу, ей понадобилась неделя. Она носилась по городу, вырывала из вражьих лап справки, фотографии и копии паспортов. Заполняла бесконечные бланки на сказочных языках, которыми никто давно не владеет. Это называлось «сделать быстро, по знакомству, за приличные деньги». В пятницу выдала мне паспорт цвета моей крови и подшивку непонятных документов. Формально, я купил трёхнедельный тур по фермам Латвии. Потому что жить не могу без сельского туризма. Без запаха сена и парного навоза. Особенно, в январе. Ну знаете, этот белый парнокопытный дым на утреннем холоде, ремонт трактора в колхозной мастерской, ранняя темень, водка, борщ и юморист Галкин по телевизору. Всё это так расслабляет.
Была ещё сложность. Я не знал где искать мою Золушку. Вместо туфли она оставила резинку. Метод поиска невест по деталям причёски Андерсен не осветил.
Снова выручила Люба. В Риге жил наш коллега по имени Янис. Однажды он посетил Питер. И самым ярким впечатлением стала для него колбаса, купленная где-то в районе метро «Пионерская». Она называлась «Конская». Её вкус затмил собой Эрмитаж, мосты, Неву и даже луну в картине художника Куинжи. Балтийский гость неделю питался только ею. Потом увёз с собой, сколько смог. Видимо, Янис был потомком некого монголо-татарина, которому удалось дойти-таки до северных морей где-то в районе Вентспилса. За четыре палки зелья с эфемерным присутствием конины он был готов убивать и унижаться. Люба нашла места хранения зелья. Я купил ему шесть палок, ещё одну себе. Попробовал — никаких откровений. Обычный копчёный картон, просто очень дорогой. Если артефакт когда-то и лежал рядом с лошадью, то очень недолго.
Во вторник я написал Янису слезоточивое письмо. Дескать, ищу двоюродную сестру, с которой в детстве делил кубики и горшок. Теперь скучаю, сил нет. Зовут её Ева Упите. За адрес готов стать колбасным контрабандистом.
На следующий день Янис показал мне её почтовый адрес. Рига, улица Колкасрага, 14. Больше никаких сведений. Впрочем, я был счастлив.
До Нового года оставался день. Я обзвонил записную книжку от «А» до «Н», на остатки списка плюнул. Купил вина, готовых салатов, которые утром выбросил. Запер двери, выключил телефон и встретил Новый год, закусывая чилийское красное конской колбасой.
* * *
2011 год. Суббота, первое января. В детстве удивлялся, неужели однажды наступят такие отдалённые даты. Вечером я сяду в поезд. У меня с собой две тысячи евро, адрес Евы и листок с названием гостиницы. До отеля от вокзала семьсот метров. Приятный голос в телефоне обещал, меня ждут с нетерпением.
Не выношу поезда. Разве что повезёт с попутчицей. Знакомишься, она кокетничает, минуты летят быстрей столбов с проводами.
Самым ужасным в моей жизни был общий вагон до Симферополя. Стоил дёшево, но все пассажиры братья, и бежать от них некуда. Только сел, в правую руку вложили помидор, в левую — курочку. В ответ полагалось рассказать детали своей жизни, потом ругать американцев. Кто хорошо выпил, мог начинать ругать евреев. Всю ночь орут, едят и снова орут. За койки борьба и интриги, я не участвовал. Незнакомая старуха взялась меня опекать, бегала по вагону, искала кому скоро выходить. По условному сигналу мне надлежало подкрасться к пассажиру, пакующему вещи. И лишь только он поднимет зад, ринуться, вцепиться в полку и никого не пускать. Я хотел избежать этих унизительных прыжков. Стал врать, что скоро выхожу. А сам сбежал к начальнику. За тысячу рублей царь поезда разместил меня в пустом купе, как своего племянника. На перроне я столкнулся с заботливой старухой. Она надулась и на моё «Здрасте» не ответила.
Плацкарта чуть приличней общего, но всё равно. Смущают публичные переодевания и очереди в сортир. И, конечно, неисчислимые мужские ноги, что торчат как орудийные стволы на уровне лица. Куда ни повернись, везде они. Когда вагон отъезжает, вроде бы женщины в нём тоже есть. Но стоит публике накрыться одеялами, ни одной приличной дамской ноги. Все только мужские, волосатые, в ужасных носках.
А в спальном вагоне скучно. На диванах дремлют интеллигентные буржуи. Ковыряют ай-пады. Столкнувшись у дверей сортира, неловко улыбаются, просят за всё прощения и суют на чай даже таможенникам.
Я взял билеты в спальный. Ехал один. Это были самые медленные девять часов в моей жизни.
Рижане утверждают, их город похож на Париж. Что ж, уберите из Парижа француженок, башню, похожую на ажурный чулок, замените воздух на простудный, засыпьте улицы снегом, обворуйте и разозлите оставшихся жителей — и правда, получите Ригу.
Вокзал утонул в торговых точках. Аккуратные кафе, магазинчики. Первое января, покупателей нет, продавщицы подпирают головы руками. Купил в киоске карту города. Кое-как выбрался на свежий воздух. Проплутал в сугробах два часа, нашёл отель. Маленький, всего десяток номеров. Называется «Лысый трубочист». Трёхэтажный узкий дом, сплющенный с боков такими же каменными диплодоками. 16-й век. Дома налеплены как гнёзда на скалах. Кажется, убери из-под одного землю, он останется висеть на плечах соседей. Судя по размеру окон, внутри только сидячие места. Лежать там негде. Юная консьержка улыбнулась вяло, на левую сторону. По зелёному её лицу было видно, рижские девчонки умеют встречать Новый год.
В холле гостиницы четыре столика, можно попросить кофе, сесть у стеклянной стены и смотреть, как падает с неба великое оледенение. Не знаю, найду ли Еву, городок мне нравится. Тихо, прибрано. Хорошо, что приехал. Заказал омлет, развернул карту. Стал искать её улицу. Страшно представить, как переводится эта Колкасрага. Оказалось, недалеко. От центра города три версты на запад, через мост, парк и ещё кварталы. Решил идти пешком. Будет время придумать речь. Хорошо бы выдать что-то лёгкое, смешное. Нахлобучил шарф, ботинки и — помоги нам Святой Николай, — вышел.
Наверное, у реки был ветер, не помню. Перешёл через мост. Парк оказался просторной снежной пустыней с бетонной стеллой в центре. Выглядит как привет инопланетянам, оказалось, в честь победы. За парком Европа быстро сдулась. Каменные дома деградировали, выродились в двухэтажные бараки. Начался этакий Рыбинск или Кинешма. Вечером, наверняка, тут можно отлично получить в репу. Заветный адресок нашёлся сам собой, вдруг вынырнул из-за угла. Башня принцессы притворялась кривой деревяшкой за дощатым забором. Вокруг смородина, а может, крыжовник, зимой я их не различаю. Две яблони. Или вишни. Точно не дубы. В плодово-ягодном антураже дом выглядел разросшейся огородной будкой. Дорожка расчищена узко, пара дворняг не разойдётся. В подъезде темно. В доме шесть квартир, мне нужна последняя, второй этаж. Как она живёт в этой собачьей будке? По виду такая графиня…
Минут пять топтался перед дверью. Парализовало вдруг. Сейчас её увижу. И что-нибудь скажу. Остроумное, неожиданное. И сентиментальное, немного. Сердце колотилось. Не смог позвонить, снова вышел на улицу, обошёл квартал, опять вернулся. Набрал воздуха — и нажал на кнопку. Дверь открыла старуха в переднике.
— Здравствуйте, я могу видеть Еву?
— Нет.
И закрыла дверь.
Что я точно знал о Еве — у неё стройные ноги, серые глаза и очень угрюмая родня. В сумме получается неотразимо. Уйти было бы глупо. Вернулся на улицу, походил вдоль забора. Представил, как стану следить за её домом из сугроба напротив. Весь в белом, как финский снайпер. Дни наблюдений сплетутся в недели, но у меня железная воля, стальные глаза, внешне я тоже весь металлический, если постучать по моей голове, она загудит как рельс на морозе. Холодно. Я замёрз до бесчувствия, пока осаждал этот сарай.
Мне повезло, как везёт всем несчастливо влюблённым. Старую фурию одолело любопытство. Она выглянула в окно, окликнула.
— Заходи, северный олень. Чаем напою.
После сырого тёмного холода её кухня показалась светлым раем. Пахло доброй снедью. В прихожую вышла девочка лет семи, протянула руку, я осторожно пожал.
— Меня зовут Серафима. У вас на голове снег. Хотите полотенце?
Мне выдали тапки, усадили на кухне. Хозяйка на свету оказалась не такой уж Ягой.
— Я людей сразу вижу, — сказала она уверенно. — Ты неплохой. Но мямля.
Маленькая Серафима принесла чашку, разрисованную розами, придвинула печенье. И стала смотреть густо-синими глазами. Так смотрела бы она, наверное, на пленную зебру в зоопарке. С состраданием. Некоторые девочки с рождения опекают всё, что без их жалости неизбежно пропадёт: уличных котов, ежей, жаб в огороде, скворцов, уток в парке и случайно забредших в дом мужчин. Последних они считают особенно беспомощными.
— Меня зовут Матвей, — вдруг вспомнил я о приличиях.
— А я Лизавета Петровна, — представилась хозяйка. И добавила строго: — Уезжать тебе надо. Не ищи её. Сегодня же садись и уезжай. Пропадёшь ни за чих собачий.
На шкафу сушились травки. Бабушка играла в колдунью с уклоном в ясновидение.
Это правда, я рохля. И мямля. Родители зовут вернуться к ним. Они у меня практичные и состоятельные. А я не получился. Рано или поздно, говорят они, моя жизнь рассыпется. Особенно маменька подозревает, невидимые ей корыстные негодяи вьют из меня верёвки.
Однажды я опроверг её страхи. В пятом классе отметелил главных школьных хулиганов, Валю и Эдика. До этого они меня угнетали. Но однажды из моего портфеля выпал бутерброд, заботливо завёрнутый матерью в специальную бумагу. Валя пнул завтрак ногой и это было очень обидно. Я оторвал доску от забора и гонял агрессоров по двору. Помню, педагоги широко раскрывали объятия, пытаясь меня поймать. Но я их как-то ловко огибал.
Из нашей школы вышли лучшие бандиты города. Валя и Эдик стали криминальными князьями. Их с почётом расстреляли в Казани татарские коллеги. Мне до сих пор лестно, что такие отважные люди уважали меня с пятого класса до самой своей героической гибели. Но маменьку тот случай не убедил. Она уверена — я мямля.
Кроме имени, старушка ничем не напоминает царственную тёзку. Та Елизавета была похожа на распаренную булку, а эта сухая, быстрая. Оказалась милейшей бабушкой. Видимо, любовь ко всему живому у бабки с внучкой семейная, одна на двоих. Зашёл на минутку сосед, отдал какие-то ключи. Крепыш лет двадцати пяти. Петровна назвала его Коленькой. Я бы мужчину с такой челюстью никогда не назвал Коленькой. Баба Лиза насильно впихнула ему пирожков в карманы. (И тут пирожки!) Коленька учился на психолога, работал санитаром в психушке. Я позавидовал ему. Он был свой. Может быть, даже имел виды на Еву, на правах друга детства. Хотя друзьям детства ничего не обламывается, обычно. Но на всякий случай я его приревновал. У него, наверняка, был доступ к Еве. А у меня — нет.
— Ты всё равно не уедешь, — сказала баба Лиза и посмотрела мне даже не в лоб, а глубже, куда-то в затылочные доли. — Я не вру. Ева здесь не живёт. Заходит раз в месяц, даже реже. Помогает нам с Симой, на конфеты. Ты, вот что. В старом городе есть кафе, называется… Симушка, как его?
— «Белый Носорог»!
— Да. Зайди туда, посмотри. Но лучше уезжай.
Мы распрощались. Пока шёл к гостинице, небо совсем погасло. Стало тёмно-рыжим, как в любом большом городе, заваленном снегом. Происходящее мне не нравилось. Приехал к барышне, попал в мистический детектив. Можно бы завтра взять билет и во вторник уже быть в Питере. Но я хочу её увидеть. Всё равно.
Консьержка к вечеру позеленела ещё гуще, но пост не покинула. Спросил у неё, где такое кафе «Белый Носорог». На мой вопрос она дрогнула нервно левой стороной лица — смысл этой ухмылки я тогда не понял. Подвела к двери, показала рукой: два квартала, потом направо, метров сто. Там вывеска. Совсем рядом.
«Белый Носорог» оказался двухэтажным. На первом этаже бар, чёрные стены, лиловые фонари и толпа крепких мужиков. Здесь футбол и пиво. В центре зала помост и шест для рвущих сердце танцев. Понятно, о чём ухмылялась консьержка. Решила, я приехал утонуть в пороке.
Второй этаж интеллигентный. Камин, белые скатерти, прерафаэлиты на стенах. Английский стиль. Единственный посетитель в углу, тихий дядька с «макинтошем». Показалось, он кивнул мне. Видимо, с кем-то спутал.
Первый этаж мне не понравился. Я устроился напротив дядьки. Полистал меню, выбрал баранью ногу и мальбек. Время шло. Принесли заказ. Человек в углу стучал по клавиатуре, почти беззвучно. Пришли иностранцы, он и она. Судя по рыжим ресницам, скандинавы. Я поковырял мясо, лизнул вино, попросил кофе. Минутная стрелка обгоняла часовую, счастья в жизни не прибавлялось. Было слышно, внизу запустили музыку, потом выключили. Туристы ушли, дядька продолжал стучать, затем и он ушёл. Кивнул на прощание. Видимо, так здесь принято. Я ждал четыре часа. Никаких внучек в белых пальто. Елизавета Петровна промахнулась, балтийский оракул. Если только она не пьёт пиво внизу, с футболистами.
В час ночи расплатился и пошёл к выходу. На первом этаже простуженным басом грустила леди Гага. Дым, грохот, в пятне иссиня-белого света сверкает шест, на нём вертится тощая акробатка. Честные трусы на босу ногу, мой любимый женский костюм. И только уже на улице я сообразил, кем приходится мне танцовщица. Это она доверчиво падала мне на капот, носила батистовую рубашку и однажды приготовила на моей сковороде омлет. Для этих пьяных обезьян танцевала моя Ева.
Есть много прекрасных профессий. И служить народу стриптизёршей, это лучше, чем кондуктором в трамвае. Или собирателем червяков в Калифорнийском заливе. Никто не ханжа, я тоже. Но лишь пока два десятка кривых кабанов не начнут сопеть на голый живот вашей личной Белоснежки. Я стоял у заведения, ковырял носком сугроб. Уйти было невозможно, вернуться тоже.
Она подошла сзади. Я услышал шаги, обернулся. В том же белом пальто, накинутом, подозреваю, поверх трусов и бриллиантов.
— Матвей Станилевский, если вы приехали ко мне, то я совсем не сержусь. А если к какой другой бабе, я её убью.
— Я привёз тебе резинку. Готов отдать её за то, что у тебя под пальто, и о чём я знаю.
Потом было чудесное. Она сказала, что я дурак, зато тёплый. И подошла совсем, совсем близко.
Глава пятая
Ева притащила меня на какой-то чердак. Скворечник с кроватью, с круглым окном и видом на снеговые тучи. Из декора — ходики на стене. Когда-то они сопели, стучали, пугали тишину кукушкой. Сейчас стоят. Ева сказала: теперь это чучело часов. Здесь есть удобства, сидячая ванна и холодильник. Но главное — матрас и простыни.
Три дня прошли в ярости. Я боялся её раздавить. И сейчас не знаю, была она худой или толстой. Так бывает у некоторых девчонок. Вроде бы сплошные сахарные косточки, пока в халате. А как скинет всё — боже мой, какая роскошная нежность. Другая — затянута в джинсы и видно, попа есть. Но выйдет из душа в одних тапках — мослы на холодец, суповой набор.
Мне было всё равно. Для меня она состояла из шорохов, из скрипов и вздохов, из тепла и запаха. В темноте она распадалась на линии и тени. В ней не было анатомии, одна сплошная графика. Мы дышали вместе, становилось жарко, открывали окно. Потом пальцы немели от холода, я захлопывал дыру в небо, бежал под одеяло. Через трое суток мы вдруг заговорили усохшими голосами. Ненадолго. Потребность в речи оказалась ложной. Слова выродились опять в сопение, в тепло и запах. Мы засыпали на час, или два. Просыпались от острой тоски по уходящему времени.
С кровати виден был край крыши, тучи и снег, много снега. Мы были последним островом тепла и жизни в этой туманности. Всей прочей биологией верхних этажей можно было пренебречь. Вдруг выяснилось, ходики стоят осознанно. Зачем считать, когда не важен результат. Циферблат и стрелки обрели художественный смысл: в темноте белело лицо с усиками. Сутки распались на свет и тьму. В них чередовались возня с хихиканьем, возбуждение, крик. Затем вечная неподвижность, почти паралич, когда дышать и шевелиться — только портить эру Водолея. Вдруг захотелось есть, страшно. Я накинул куртку, в тапках вышел, бродил по сугробам — всё оказалось закрыто. Видимо, стояла та глухая часть ночи, когда спят не только продавцы еды, но даже и мыши с таксистами. В холодильнике нашёлся кусок сыра, дореволюционный, иссохший и седой. Мы его сгрызли.
На пятый день она вдруг выдала:
— А знаешь, я замужем. Но как раз развожусь. Согласись, очень кстати.
Я опешил. Тут она впилась зубами мне в ухо, и сомнений не осталось — разводится. И правда, очень кстати.
Мы перестали одеваться. Заворачивались в полотенце, потом и его потеряли.
В день седьмой от сотворения Нас, у кровати подломилась ножка. Я подставил чайник, тот согнулся. Кровать обрела ехидную привычку стучать в такт нашему общению. Ева сказала, пусть соседи знают, что они не одиноки во вселенной. И над ними есть жизнь. Потом пришёл великий Голод. Мы добежали до ресторана, насторожили официанта агрессивным отношением к органическим соединениям. Он шептался с охранником. Боялся, добром такое обжорство не кончится. Мы или взорвёмся, или съедим всю свинину, всю говядину и возьмемся за людей. Ему не нравилось, что именно в его смену.
Мы искали место в календаре, куда нас забросило. Выпал какой-то абстрактный четверг. Ева лишь пожала плечом. Четверг вполне годился для поцелуев, дневного сна и наблюдений за тучами. Мы вернулись в кровать, переплелись и уснули.
Однажды решили пройтись, но гулять негде. Всюду снег. Дворники обречённо машут лопатами. Они уже догадались, сопротивление бесполезно. Было бы правильно залечь и спать до весны, в каком тысячелетии она бы ни наступила.
Ева говорит, таких зим не было. В детстве сугробы её перерастали. Но она ведь тоже выросла с тех пор. Значит, в этом году ужасный рекорд. Осадков больше, чем всегда. Наверное, будет огромный урожай огурцов. Ева любит огурцы. Я сказал, что сам без ума от всех, кто любит огурцы. Поскольку из всех огуречных фанатов доступна только она, свои чувства я вынужден обрушить на неё. Ничего не поделаешь, спасения нет.
Как только мы смирились, снег перестал. Хорошо размятые дворники прорубили в сугробах норки. Мы пошли бродить по декорациям из Андерсена. Окна с розочками были реальней всей моей прошлой жизни. После этой белой пасторали мой красавец Питер казался мрачной каменной жабой. Я не мог вспомнить, как там жил. Имена и лица стёрлись, будто некто высший их заретушировал. Будто чья-то перегруженная перстнями рука вытащила меня из ящика с куклами, таскает по чердакам и снегу. А у меня и мозга нет, в голове резаный поролон. Финал известен, сопротивляться бессмысленно.
Однажды Ева отправилась в «Белый Носорог», вспомнить молодость. Я увязался следом, ждал на втором этаже. Дядька в углу так же долбит свой «макинтош». Наверное, журналист. Или бухгалтер. Мы раскланялись.
Танец стриптизёрши стоит тридцать евро. Пригласить танцовщицу за столик — ещё десятка. Даме положено оплатить коктейль, на её выбор. Ева говорит, вместо ликёров наливают лимонад подходящего цвета. Иначе копыта можно отбросить с такой работой. Бармен просит не заказывать голубое кюрасао, его трудно подделать.
Посетители — моряки, разноязыкие туристы. Много англичан. У них модно гулять в Латвии последний мальчишник. Дешёвый алкоголь, девчонки симпатичные, никакой залётной родни со стороны невесты. Англичане даже создали сайт и заключают пари, кто первым нагадит на местный Памятник Свободы. В центре города стоит такая каменная тётка, нежно-салатового цвета. За то, что в руках её три звезды, всю композицию прозвали Женой Полковника. Ещё зовут Милдой, по имени некой крестьянки, совратившей скульптора на этот шедевр. Впечатлённый нечаянной встречей в тёмных сенях, он и взялся создавать свою зелёную нетленку. Вокруг памятника ходит полицейский патруль, гоняет писающих мальчиков. Но основание стеллы такое большое, что можно успеть нагадить и сбежать. Главное, рассчитать скорость бега сторожей. Если полицейские поймают, уж конечно, скрутят руки, отведут в каталажку. Потом вышлют на Родину бланк с обтекаемым обоснованием — «Оскорбил действием национальный символ». Приложат квитанцию и фото. Полицейские документы англичане подклеивают потом в свадебный альбом, на память. Обходится такой сувенир в две тысячи фунтов.
В обычный вечер Ева выходит к шесту пять-шесть раз. Иногда присаживается за столик. И отвергает с десяток предложений выйти замуж. Собственно, это всё, что я о ней знаю. Для психоаналитика она ужасный клиент. Скрытный.
Она танцевала, я сердился и пыхтел. Испытания моих нервов закончились странным образом. Однажды в зал вошёл красивый такой лось с двумя телохранителями. Чернявый, глаза горят, вылитый Бандерас. Через весь бар продефилировал к двери, за которой между танцами прятались девочки. Как к себе в чулан. Местный охранник встал на пути, но Бандерас буркнул что-то, страж потупился и пропустил. Через минуту красивый гость вышел. Недовольный. Опять через зал, и хлопнул дверью. Янычары выскочили следом. Ева внезапно возникла за моей спиной, уже одетая в гражданское. Форменные трусы с сапфирами она держала в руке. Даже сумочку взять не успела.
— Ничего не спрашивай, просто иди за мной.
И потащила в какую-то темень. Мы бежали через кухню, через узкий двор, между полных снегом мусорников. Я спрашивал, что это за наркобарон колумбийский. Грозился поговорить с ним, если что. Ева в ответ смеялась — неважно. Дурак один. Назвала меня ночным кошмаром колумбийской мафии и поцеловала. В бар мы больше не ходили.
Увлечение сексом сменилось серьёзными, взвешенными отношениями. Мы украли пять творожных сырков в гастрономе, делали из колготок абажуры, прыгали по морскому льду, сквозь дыру в заборе посетили маяк и убежали от пограничников. Потом дулись в преферанс. Я проиграл стриптиз. Отрабатывать поехали на дискотеку в каких-то заводских кварталах. Помню только, выпил текилы и бодро начал. Наутро болела спина. Я предположил, это из-за драки с охраной. Но Ева сказала, я ночью упал с кровати. Она трезво мыслит, я полностью доверяю её суждениям. Ещё мы тихо ходили под ручку, будто женатики. Но это уже просто дурачились.
Вдруг позвонил Гамлет Суренович, голос из Юрского периода. Спросил, какого чёрта я не на работе. Оказалось, вторая половина января, мы и не заметили. Я каялся, выпросил ещё неделю, обещал выплатить неустойку. Он поворчал и повесил трубку. Я вытащил питерскую сим-карту, купил рижскую. Пускаю корни.
Сразу же, по закону второго ботинка, позвонили Еве. Она слушала молча, повторяла только: нет, нет, нет. Ходила по комнате, грызла ноготь, поглядывала сердито.
Рассказывать она не хочет. Я ничего о ней не знаю. И хуже того, непонятно, куда нас несёт. Допустим, я привезу её к себе, будто гранату в кармане. А потом? Привязывать её к ножке стола, уходя на работу? Отправить в институт и встречать после лекций? Нервно ждать, что она влюбится в сокурсника и сбежит?
Набрал воздуха, выговорил:
— Поехали со мной. У нас такие же ржавые крыши, а снега даже больше. У меня есть телевизор, основа быта, он же фонтан уюта. Накупим тебе мужских рубашек, у тебя в них прекрасные колени.
Она не стала отшучиваться. Сникла, сказала тихо, как никогда раньше не говорила:
— Матвей, завтра Крещение, семнадцатое января. Поехали купаться.
Мы взяли в прокате пожёванный «форд» и отправились в Елгаву. Сорок километров от Риги. Там, в лесу, есть женский монастырь. Историю моего героического омовения через пару месяцев опубликовал журнал «Шоколад». Перепишу её из журнала, чтобы не повторяться.
КАК МЕНЯ КУПАЛИ В ПРОРУБИ
…Я сейчас дружу с одной девушкой, в трезвом виде она почти неприступна. У неё приличный муж, но живут они раздельно. Всё в её жизни ужасно запутано. Холодильник у неё отдельный, в нём ледяная пустыня. Но этой девушке идёт лёгкая непрактичность. Я однажды опоил её. Просил рассказать всё, когда и с кем целовалась, в подробностях. Нечаянно сам захмелел и до утра шептал ей непристойности, вплоть до Мандельштама. Последнего она мне потом простила. Отличная девушка, глаза Анжелины Джоли, фигура Скарлет Йохансон.
И у неё большой такой плюс, она не знает, что я пишу колонки в журнал «Шоколад».
Так вот.
Если бы её потом спросили, были ли у нас Отношения.
Она бы ответила «Почти нет».
А по-моему, «Почти да».
Просто девушке кажется, она почти устояла.
А я уверен, что почти победил. Чувствуете разницу?
Я — почти нет. А вы, видимо, почти да.
Не в силах отражать мою страсть, она предложила поехать понырять, на Крещение. Давай, говорит, очистимся. Сам я не сильно верующий мужчина, но когда фигура Скарлет Йохансон, купание хоть в вулкане выглядит интересной затеей. Мы поехали в дальний монастырь, стояли службу. Креститься я стеснялся, сначала. Но все вокруг так махали лапами, мне тоже пришлось, чтобы не выделяться.
Сбоку старушка в чёрном пальто торговала всякими волшебными пустяками. Ей сунули записку, она прочла и зашипела, громко:
— Какая я вам матушка Мария! Матушка Мария вон там (показала рукой на деревянную конструкцию в углу). Вот к ней и ступайте.
Эта матушка не-Мария, возилась, пыхтела, вдруг принималась голосить. Ничуть не смущалась. И я тоже перестал.(???) К концу службы уже кланялся как спортсмен, подпевал «Славим, Славим», и «Святый боже, святый крепкий». И даже посмотрел строго на одну тётку, которая считала, что поёт терцию, но сильно врала.
Вообще, у Бога в этом храме прекрасно развита ирония. Там все смешные и никого не лупят по темени молнией. Даже меня, грешного, всю службу размышлявшего о ногах Скарлет Йохансон.
После песен все мужики выстроились в очередь. Стало ясно, начинается какой-то волнующий обряд. Например, обрезание. Мне не хотелось обрезаться, я уступал всем дорогу, хотел даже сбежать. Но задние ряды так напирали ободряюще, пришлось участвовать. В конце концов, пройти обрезание на глазах у Скарлет, это ли не счастье.
А это оказалось причастие. Молящиеся целовали икону, потом волосатые батюшкины пальцы. Ели булку. Я внимательно всё запомнил. Прицелился губами Иисусу в нарисованную ногу, но промахнулся. Попал в какую-то серебристую шишечку в окладе. Меня качнуло. Для пианиста, только что избежавшего обрезания, это нормально. Батюшка посмотрел сердито, но простил. Ткнул кулаком под нос, чтоб хоть этот поцелуй удался. В общем, всё хорошо.
И мы пошли купаться. Мальчики налево, девочки позже, может быть, если мальчики вернутся. Меня представили огромному такому Володе. Володя пообещал моей девушке, что я никуда не сбегу и обязательно очищусь. Господи, думаю, ладно в царевича, не превратиться бы в горбунка, от таких процедур.
Вообще-то, боялся другого.
Когда голого пианиста окатывают водой на морозе, вряд ли он вспомнит малую Иисусову молитву. От его матерного вскрика, скорей всего, завянут ёлки. А заборам станет жарко и неудобно. Это рефлекс, мы не виноваты.
Проруби не оказалось, меня повели к колодцу, как на расстрел. Колодец в лесу. Темно. Снег и чёрные деревья. Освещали дорогу мобильными телефонами. В пути Володя рассказал, как однажды поднял ведро над головой, перевернул, а оттуда выпала ледяная глыба. Это была серьёзная опасность для здоровья.
Мы разгребли сугроб ботинками, заготовили воду. Каждому по три ведра. Мороз двенадцать градусов, ветер. Я разделся, повесил исподнее на забор. Всё в том порядке, в каком потом надевать. Чтоб после процедуры не погибнуть, позорно путаясь в тряпках. Встал, перекрестился.
И тут Володя вылил первое ведро.
Ну что вам сказать.
Холодно — это слово из другого измерения. Здесь же просто гитлер-капут и всё. Поскольку вы сейчас читаете глубоко духовный рассказ, я не могу выразиться точнее, извините.
Помню, воздух замёрз в груди. Ругаться стало нечем. Я показал Володе глазами, что давай второе.
Второе ведро показалось горячим. Организм сошёл с ума, рецепторы транслировали в мозг какие-то случайные числа.
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, грешного, — вдруг сказал я на вдохе, совершенно искренне.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Володя. И вылил третье ведро. Даже уже как-то обыденно. И я пошёл, хрустя по снегу ногами белыми, как норвежский парафин. Одеваться. Помню ещё, мокрые носки смешно примерзали к тапкам.
Девушка моя, меж тем, купаться передумала. Зато прогрела машину и ждала меня, я б сказал, даже с волнением. Такая хорошая. И фигура. И очень надеюсь, ей нравится мой Мандельштам.
Вот этот:
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей
* * *
Вернулись домой. Ева молчала, я не лез к ней с описанием мистических своих переживаний. Мы просто улеглись и до утра в темноте смотрели друг на друга.
Утром она заговорила, глядя в угол:
— Я знаю, ты любишь. Я верю тебе настоящему, но не верю тебе будущему. Пройдёт месяц, два, ты перестанешь меня смешить, станешь ленивым и недовольным. Твои глаза потемнеют. А я хочу, чтобы ты остался как сейчас, моим Каем. Я люблю тебя. Уезжай домой.
Потом поцеловала, немного картинно, взяла сумку и вышла. И всё. Я решил не брать в голову этот её странный способ начинать день. Перепады настроения составляют важную часть женского шарма. Я ждал её возвращения, готовился наговорить, наобещать всего, всего. Какая разница, граната она или целый склад снарядов. Что бы она там ни скрывала, она мне нужна.
До вечера сидел, набирал в компьютере новые тексты. Ева не пришла. К ночи занервничал, пошёл искать. На столе оставил записку:
«Я в Белом Носороге. Собираюсь танцевать на шесте. Приходи. Не пожалеешь.
Матвей…»
В баре она не появилась. Охранник беседовал со мной сухо, будто я взял взаймы и не отдаю. Вернулся на чердак, записку никто не читал, лежит, где лежала. В прихожей на трюмо комплект её ключей. Как-то всё нехорошо, серьёзно.
Под утро пришёл Ужас. Её нет. Всё. Она не вернётся. Будто из спины вырвали позвоночник. Сидел на полу, потом лежал. Чувствовал себя лужей, никак не мог испариться.
Месяц назад я был бодрым холостяком, жил сам по себе. Счастлив не был, но был спокоен. Посягательство на свободу считал враждебным выпадом. Теперь сижу, сохну по случайной девочке. Если она войдёт вдруг, запою «Аллилуйя».
Я не знал, что делать. Какая там работа, лежал, ходил, кричал. Возбуждение сменялось апатией, потом приходила паника, сдавливала горло. Казалось, вот сейчас я сдохну. Вдруг всё менялось, я понимал, вот и славно, что сбежала. Это ж какое наказание, растить в своей квартире такую швабру. Потом опять смотрел в окно. Думал, что там, за краем крыши. Если под сугробами булыжник, можно выбраться и сигануть. Потому что, сколько ж можно издеваться.
Приступы отчаяния тянулись до первой спасительной мысли. Она звучала так: я не стану ломать ноги и шею. Я верну её. Эти её закидоны — неизбежный довесок к красивой фигуре. Есть ради чего терпеть. Я её дождусь.
Ждал неделю. Она не появилась ни в стрип-баре, ни на чердаке. На звонки не отвечала. Я трясся, не спал, бродил по каким-то скверами, ненавидел местную погоду и жителей. На седьмой день отправился на другой берег Двины, в край непуганных деревянных бараков. Елизавета Петровна встретила меня как родственника. Напоила чаем и снова настоятельно рекомендовала валить домой. Сказала, что с Евой всё в порядке, она здорова, просто прячется. Не в первый раз. А вот я, если промедлю, получу разом напрасные слёзы, дальнюю дорогу, казённый дом и какие ещё там бывают мерзости в гадальном деле. Моё астральное тело и так уже дырявое насквозь, дальше будет хуже.
У меня заканчивалась виза. Я должен был уехать. Чердак оказался съёмным. Приходила его хозяйка, строгая латышская мадам. Я представился братом Евы. Заплатил ей до конца января, сходил на вокзал, купил билет. Если Ева не объявится ещё три дня, решил я, — выброшу её из головы. Не сразу, конечно. Попрыгаю на стены, напишу мрачный стих о женском вероломстве. Выпью ящик водки, разругаюсь навсегда с каким-нибудь случайным собутыльником. Ввяжусь в драку, мне набьют рожу. В общем, всё наладится. В конце января я уеду.
Выходные просидел в «Белом Носороге». Ждал её. Зря, конечно. Журналист с «макинтошем», он же бухгалтер, оказался писателем. Знаменитый Марк Ильчин, между прочим. Один роман в год и номинация на Букер. Мне казалось, он в Америке живёт. Собственно, бар и ресторан принадлежат ему. И ещё квартира на третьем этаже. Купил на гонорары. Он рассказал пару баек из жизни рестораторов. Я, в обмен, — историю любви тапёра и стриптизёрши. Закончил словами «Так они и распрощались». Писатель отреагировал странно.
— Финал не может быть таким кислым. В нашем мире другие законы. Ваша история только начинается. Но не радуйся. Зима будет долгой и обильной на потрясения.
Странный дядька. Если он прав, у вселенной есть три дня, чтобы что-то изменить.
* * *
Уезжаю. Успокоился, смирился. Всё неплохо вышло, если подумать. Когда прощался с ней в Питере, и мечтать не мог, что будет хотя бы этот январь. Предложите всё сначала — вместе с её бегством — повторил бы ещё раз.
Пора. Ключи оставил в щели за дверным косяком, как просила хозяйка. Сходил к бабе Лизе, поболтали с Серафимой. У них до сих пор стоит ёлка, под ней приличных размеров дед мороз. Почему-то бронзовый. Редкостный урод. И раскрашен странно, будто ребёнок гуашью размалёвывал железного истукана. Надо будет подарить им приличного деда мороза. Если вернусь однажды.
Бабка с внучкой сварили мне курицу, насыпали яблок. Чтоб поел в дороге. На прощание все обнялись. Уверен, баба Лиза в окно перекрестила мою спину. Все бы меня так тепло недолюбливали. Зашёл в «Белого Носорога», на удачу. Удача плевать на меня хотела. Времени до поезда полно, пошёл прощаться с писателем, выпросил автограф. У него ничего не меняется. Так же сидит, стучит по клавиатуре. Кажется, он курил здесь и до Большого Взрыва. И останется, когда Энтропия прихлопнет вселенную.
Ему не хватает слушателей, он долго гундосил какую-то теорию, объясняющую все человеческие несчастья. Весь мир, говорит, вовсе не театр, но литература. Бесконечный роман с шестью миллиардами персонажей. А моральные дихотомии, правда-ложь, любовь-ненависть, лишь повод для конфликта. Или вот два полюса: справедливость — беззаконие. Тоже пшик. А сколько страсти!
Религии врут, миром управляет не баланс добра и зла. Бывает, добрые силы бьются сами с собой. Или злые самоуничтожатся, оставив добро в недоумении. Конфликт перетекает в конфликт — вот и весь принцип всемирного сюжета. Отсюда понятно, отчего вселенная не терпит стабильности. Звёзды вспыхивают и пропадают в чёрной дыре, потому что такой финал царапает нервы. А потом взрывают её изнутри, ведь развязка должна быть неожиданной. Постоянства и благополучия нет нигде и никогда. В самых тёплых и комфортных странах то землетрясения, то военные перевороты. Хорошо жить вредно. Покой недостижим. Богу скучно смотреть на нас, умиротворённых. И счастлив тот, кто сам не терпит однообразия.
И да, если хочешь узнать будущее, просто оцени, насколько выгорел конфликт персонажей.
Стало интересней, когда заговорили обо мне. Мой отъезд не согласуется с его картиной мира. Я никуда не уеду. Законы драмы против. Миром управляет великий маятник драматической коллизии. И он-то меня не отпустит.
У нас с Евой всё впереди, говорит Ильчин. Мы друг другу мало крови выпили. Скорей всего, я останусь, получу по башке, переберу вагон гороха, посажу сорок розовых кустов и в финале обрету что-то совершенно дурацкое, вроде хрустальной туфли. А скорее, она растолстеет до восьми пудов и родит семерых. Или сопьётся, а я буду страдать.
Если честно, хотел бы родить с ней семерых. Было бы весело.
Ильчин складно звонит. Его монолог занял час, я и не заметил. Чушь, разумеется. Зато красивая чушь.
Поезд в семь. Я пришёл на вокзал с намерением всё забыть. Этот город мне вреден. Ладно бы, он просто вытряс из меня сбережения. Так ведь ещё и укусил за зад.
Я вставил в телефон питерскую сим-карту и набрал номер доктора Саши. Мой прежний мир обязан был вспомнить меня, вытащить отсюда. Сейчас Саша начнёт шутить в своей любимой манере медика-идиота, и сразу станет легче. Я расскажу про непогоду, как из круглого окна виден был кусок крыши, как хорош бывает засохший сыр после недели секса и что стриптизёрши только делают вид, что пьют. На самом деле, трезвые и хитрые. И ужасно непостоянные. И что устал и хочу домой.
Саша слушал молча. Мне показалось, он уснул там, под мои страдания.
— Послушай, старик, — ответил он без того родного дебилизма, на который я рассчитывал. — Ты не можешь уехать. Я как раз собирался тебя искать. Такое дело. Мы брали у Евы анализы. Помнишь? Тебе нужно её найти. У неё заболевание крови. Редкая инфекция, мононуклеоз, в очень нехорошей форме. Конголезская мутация. Я говорил, с кровью что-то непонятное, вероятность была ничтожной. Думал, пронесёт. Дулю. Найди её и тащи сюда. Ей осталось от силы пара месяцев. Потом лечить будет поздно, только купировать симптомы. А потом — всё, деревянный крест. Этот её, с твоих слов, закидон, той же природы. Болезнь лупит по нервам.
— Саша, у тебя в мозгу засел страшный сериал. Я видел её неделю тому, она прыгала как антилопа. И что значит пара месяцев?
— Я не шучу. Она умирает. Пока ещё ситуация обратима, но к апрелю останется только считать дни.
У перрона стоял мой поезд. Серые в яблоках проводницы мяли снег. Можно войти в вагон, заказать их вонючего чаю. Будет тепло. Высплюсь. Завтра с утра навру Кате, что скучал, глаза проплакал. А вечером торжественно напьюсь с Фридманом. К весне забуду, какие дураки живут за милыми рижскими фасадами. Елизавете Петровне пошлю телеграмму, пусть сами ищут свою невменяемую.
Я подошёл к вагону, потоптался. Посмотрел в глаза проводнице. Для спального вагона бригадир подобрал работницу, похожую не похожую на шпалоукладчицу. У неё были человечьи глаза и улыбалась она обеими губами одновременно.
Но я развернулся и зашагал к выходу в город. В небе зазвучали военные марши. Стало легко и пусто. Отныне я вне закона. Без визы, без жилья, без денег. Если поймают, посадят, потом вышлют и запретят въезд на много лет. Но я должен её найти. Вот и хорошо.
Глава шестая
Искал всюду. Ездил в Юрмалу, напугал её родителей. Час трясся в электричке, потом бродил между ледяных дворцов каких-то рыбных магнатов. Думал, замёрзну. Если продать любую из таких дач, можно купить отличную виллу на Лазурном Берегу. Нравится же людям стучать зубами в этой лесотундре. Может быть, летом здесь исключительный парадиз? Не жарко, тихо. Иначе не объяснить любовь аборигенов к непогоде и промёрзшим соснам.
Родители смотрели исподлобья. Маму зовут Мария, папу Карлис. Отец здоровый, неловкий молчун. А мама такая красивая, только по дворцам и разгуливать с её ресницами. Посмотрела на меня пристально, смутила. Королева в расцвете. Если серьёзно целиться на Еву, придётся наворовать где-то деньжищ на подобные хоромы. Надо ж соответствовать. Надрываясь у Ашота и Гамлета и за пятьсот лет не наскребёшь на первый взнос.
Родители сказали, Ева у них не показывается. Она жила с дедушкой в Риге, дедушка души в ней не чаял. Так в Риге и осталась. Вышла замуж. Теперь разводится, снимает какой-то чердак в центре города.
Я рассказал об анализах, о болезни. Не очень внятно, всё-таки не врач. Сказал, Еву нужно найти и вылечить, срочно. Хоть бы и насильно. Мононуклеоз не шутка.
Мама Мария как-то сразу охладела. Не расстроилась, не разволновалась. Стала глядеть на меня, как на вокзального жулика. Она решила, я вру. Заговорила очень сухо. Может, сочла меня потерявшим разум ухажёром. Или заподозрила в корысти. Ева-то, завидная невеста, оказывается. Сказала, что сама позвонит Еве, накажет провериться в поликлинике. И всё, до свидания.
Я затараторил, стал суетливо уверять, что болезнь редкая, обычный специалист не справится с диагностикой, и только разжёг подозрения. Они переглянулись устало, будто я сегодня пятидесятый охотник за их принцессой. Предыдущие сорок девять сулили счастье в лотерее, графский клад и должность царицы Тринидада. Только выдайте им невесту. А я вот выдумал африканскую заразу, оригинал. Уехал ни с чем.
Никто мне не верит. Баба Лиза тоже не дрогнула. Посмотрела косо. Сказала, узнает по своим каналам, что за напасть. Представляю, что это за каналы. Прямая ментальная связь с Альфой Центавра. Или полководец Саша Македонский, вещающий посредством бегающего блюдца. Спрашивал у охранников в «Белом Носороге», они тоже ухмылялись. Полный город идиотов.
Лишь писатель, Марк Андреевич, оживился. Но он человек творческий, не вполне невменяемый. Как же, я подтвердил его теорию.
— Я же говорил! Я же говорил!
Думаю, у него беда с сюжетами. Через год накропает роман, в котором молодой скрипач сядет пьяным в поезд, вывалится где-то в Таллине и ну бегать по сугробам, спасать проститутку с добрым сердцем и бриллиантом в желудке. Марк единственный, кто обещал помочь. Сказал, что разыщет мужа. Хоть какая польза.
* * *
Гамлет Суренович прислал очень короткую эсэмэс — «Ты уволен». Второй раз за зиму увольняет, держиморда. Я отключил телефон, сказал: вот тебе!
Сыщик из меня чахлый. Не представляю за кем следить, кому бить морду, за какими окнами подглядывать. Сижу на чердаке, смотрю на небо. Наверное, стоит разыскать местных танцовщиц, чего-то вызнать. Показать фото сторожам в барах и дискотеках. Фото можно выкрасть у бабы Лизы. Хорошо бы ещё подружиться с каким-нибудь продажным полицейским, готовым за пятёрку взломать базу данных. Можно, в конце концов, ввязаться в опасные отношения с подозрительными личностями…
Но я, вместо всех этих полезных мероприятий, устроился в психушку санитаром. Это сосед бабы Лизы, Коленька, предложил подработать. Я похудел за месяц, он так решил, что от бедности. Правильно решил. Последние деньги отданы за аренду чердака. Зимой в Риге можно снять угол дешевле, за одни коммунальные платежи. Но мне без документов мельтешить опасно. И ещё — вдруг она вернётся. До апреля буду жить. Потом усохну от авитаминоза и бессонницы, как тот сыр. Очень романтично.
Так вот, в клинике есть лежачие больные, никто не хочет мыть им попы. Я согласился. На мою ставку оформят подставного деда, мне в конверте отслюнявят по 15 латов за смену. Это двадцать евро. Плюс больничная столовка, даждь нам днесь сардельку, макароны и кефир.
Работаю через сутки. От моего (нашего) чердака до бабы Лизы сорок минут пешком. Там меня встречает будущий гений психологии Николай. Мы садимся в звенящий от холода трамвай, кружим по Риге. До больницы час езды. Деревянные бараки сменяются аллеями и скверами респектабельного центра. Потом проплывают каменные громады, дома югендстиля. Здесь красиво и очень дорого. За ними начинается длинный парк, дальше идут портовые краны. Из заиндевевшего окна порт выглядит как один бесконечный бетонный забор. Устье реки делится на терминалы — пассажирский, лесной, угольный, контейнерный. Нефтеналивной можно угадать по запаху. Тут лучше не курить, даже на трамвайной остановке. За забором вышки, ангары, башни. Скучно. Психиатрическая клиника тут же, на острове в устье Двины. Обычно лечебницы строят в лесу. Шум сосен успокаивает порванные нервы, а бессистемное кружение облаков лишает мозг иллюзий, будто в суете есть смысл. Интересно, кому пришло в голову возводить больницу среди портового грохота и вони. Разве что основатель надеялся на бегство сумасшедших в иные страны. Благо, в трёхстах метрах ночуют ледоколы, сухогрузы и танкеры. Покинуть заведение очень просто. На проходной спит старушка, фигурой похожая на гриб. И такая же зоркая. А в заборе дырки размером с джип.
Николай буркнул вахтёрше: это со мной. Будто я мешок с капустой. Бабушке лень кивать всей головой, она махнула бровью.
Меня представили главврачу. Её зовут Даце, у неё дёргается глаз. Коля шепнул, у многих психиатров возникает странная симптоматика. Будто они переняли у пациентов тик или сверхценную идею.
Потом был инструктаж с экскурсией. Коля водил по больнице, объяснял вполголоса:
— Главное — безопасность. Громко не говорить, задом к больным не поворачиваться, в прыжки с крыши с ними не играть. Голых женщин не приводить.
Между прочим, предыдущий главврач погиб прямо в своём кабинете. Тестировал пациента. На секунду отвернулся, получил цветочным горшком в висок. Три года прошло, всего лишь.
Острые больные заперты в корпусе с решётками. Таких немного. Там видеокамеры и палаты с сигнализацией. Туда ходить мне не придётся. Разве что, бывает, расстроится какой-нибудь Илья Муромец, тогда все собираются, бегут крутить руки болезному. В период аффекта у них сила страшная. Раньше лежали два спецназовца, Саша-Молодой и Василь Василич. Саша служил наёмником во французском легионе. В Африке был, в Сербии. Потом повздорил с сослуживцами, кого-то пришиб, пришлось бежать. У него на теле следы сабельных ударов. Через всю Европу пешком пришёл в Латвию. Тогда ещё границы были. Саша переходил их по дну рек.
Поселился у мамы. Но нервы ни к чёрту, расшумелся, соседи вызвали полицию. Саша полицию выбросил в окно. «Войдите как положено», — сказал. Приехали антитеррористы, отряд «Альфа», их тоже в окно. Потом подтянулись мы с Вадиком, заболтали его, навалились, связали. Полгода Саша тихо ходил и вдруг опять разволновался. Не могли совладать. Дерётся, сволочь, очень ловко. Инструктор по рукопашному бою. Тут и отправился к нему Василь Василич. Тихо так вошёл в палату. Ни шума, ни лишних нервов. Через минуту вышел — забирайте, говорит. Саша лежит на койке, смотрит в потолок, не может пошевелиться. Я просил Василь Василича, покажи заклятие стеклянного глаза против спецназовцев. Он показал. У меня свет в очах потух — и всё. Ничего не помню.
Про Василь Василича знаем, что служил в секретной части. Диагноз — шизотипическая психопатия. Живёт в окружении мифических существ, рисует картины. Тихий. Думаю, он здоров на самом деле, просто прячется от коллег.
— Ты говоришь, «спецназовцы раньше были».
— Василь Василич, и сейчас здесь. В третьем корпусе. Руководит кружком живописцев. А Саша сломал шею. Сам себе. Сел на стул, крутанул руками голову — и готов. Они в Африке разнимали два племени. Поступил приказ оставить аборигенов как есть. Легион отступил, за следующую ночь племя номер один порубило племя номер два. Детей, старух, всех. Диких гусей вернули назад, а охранять уже некого. Мясо и тучи мух. Саша не выдержал сновидений. И все мы, со своей гуманистической психиатрией, помочь не смогли.
Зато наша больница — чемпион восточной Европы по ландшафтному дизайну. Среди психушек. Наши шизофреники самые прилежные. Семена ноготков сажают с миллиметровой линейкой. Ещё есть театральный кружок, в нём ставят итальянские комедии. Выходит живенько. Режиссёр приветствует импровизацию и нестандартные прочтения, у нас этого — завались.
Вот там, дальше, пятый корпус. В нём лечатся добровольцы. Сами пришли. Им здесь лучше, чем на воле. Три телеведущих с нервным истощением, математик, перестал понимать цифры, четверо проигравшихся богачей плачут об утратах, переживают экзистенциальный кризис.
И три десятка состоятельных домохозяек, жёны бизнесменов. Есть хорошенькие. У этих депрессия. Годы безделья выжигают в человеке радость жизни. Некоторые требуют, чтобы их выкинули в окно. Сами прыгнуть не могут, сил нет. Просят яду, предлагают денег. Это самые тяжёлые тётки, хоть и не опасные. Иногда с импульсивными кататониками легче, чем с ними. Тяжелы они не телом, характер дурной.
— Кататонии, которые воображают себя торшером?
— Если кататонический ступор, то да. Больные неделями не меняют позу. У нас есть один такой. Раз в три года приходит в себя, помнит всё что происходило. Кто как смотрел и кто издевался. Наговорил гадостей санитарке, которая с него пыль вытирала как-то небрежно. Сейчас опять считает себя мебелью.
А есть другой вид возбуждения, импульсивное кататоническое, там наоборот. Больной кидается, убить может. Обычно, буйных заговаривают бабушки-санитарки. Побормочут, попричитают. Глядишь — и успокоился человек. Иногда оборачиваем мокрой простынёй. В тяжёлых случаях прикручиваем к кровати. На два часа, не больше. Специальными такими вязками. Смирительные рубашки под запретом, не гуманное средство. Ну, а если видно, что кончится плохо, прописывают электросудорожную терапию. Это имитация эпилептического припадка. Эпилепсия противоположна шизофрении. Клин клином. Конечно, крайняя мера. От перенапряжения у больного рвутся мышцы и даже кости ломаются. Зато после неё любой тиранозавр становится не опасней помидора…
Вот этих помидоров мне и предстояло умывать. У Булгакова кот говорил, что нет работы худшей, чем кондуктором в трамвае. Он многого не знал о жизни.
Мне было проще, чем тем, кто жил здесь годы. Я мог сбежать в любой момент. Грязно, противно, страшно. Это место покинул Бог, оградив на прощание забором.
Больные, впрочем, не грустили. У каждого свой мир, в котором ужасно, но не скучно. Они не нуждались ни во мне, ни в еде, ни в самой жизни. И потому были свободней всех нас, зависимых от дурных жён, жадного начальства и невыполнимых обещаний, которых мы даже не давали.
Эта мысль меня потрясла. Я вертел её по-всякому. Повторял, что вот люди, которыми никто не дорожит. И они сами ни за что не цепляются. Зато, когда тебе никто не верит, ты даже ненароком не сможешь обмануть, расстроить, никто на тебя не обидится. Это ли не абсолютная свобода. Такая пропасть кружит голову.
Я рассказал о своих духовных открытиях Николаю. Он ответил, что да, неподготовленные люди часто цепляют чей-нибудь метафизический бред, поначалу. Но ничего. Скоро пройдёт.
Записался в больничный театр, пианистом. Ставим Эдуардо Скарпетто. Комедии положений. Руководитель драмкружка называет меня Мотенькой. В марте премьера. Волнуюсь. Буду играть один за весь оркестр. Актёры не разбираются в бельканто, трубят серенады похоронными голосами. Заучили итальянский, как тарабарщину. Я сижу в кулисах, пианино называется Рига. Несколько клавиш врут на четверть тона, заклеил их скетчем. Чтобы не брякнуть случайно. Но всё равно брякал, пришлось фиксировать спичками. Зрелище, конечно, не академическое. Но если бы театры ценились за самоотречённость артистов, мы стали бы чемпионами не только в области фитодизайна.
* * *
Познакомился с тоненькой шатенкой Юлей. Она лежит в пятом корпусе, где богачи и богема. У них там заболел санитар. Я пришёл подменить — и словно в рай попал. Двери нараспашку, бежевые стены, цветы на подоконниках. Никаких тебе решёток. Из процедур — душ Шарко, отдельное меню и горный воздух из баллона. Пансионат Алупка. Вот только лица у гостей погасшие.
Она первая со мной заговорила. Собственно, я не сразу понял, что её речь не в пустоту. Ну, лежит, шепчет чего-то. В третьем корпусе больной однажды тоже шептал, повернувшись к стене. Никому не мешал. Оказалось, он производил резекцию кишечника, сам себе. Вскрылся и отпиливает по кусочку. Спокойный, как Будда. Поле такого выразительного поступка шёпот депрессивных дам вообще не интересен.
А потом я увидел её глаза. Ясный и разумный взгляд. Без параноидальной мути.
— Доктор, — шептала она, обращаясь скорее к белому халату, чем к его содержимому. — Я вам заплачу. Отравите меня.
Я ловко выкрутился.
— Отравить у нас стоит пять латов сорок сантимов. Через кассу в регистратуре. Но советую дождаться весенних скидок. Перед пасхой, всего за три лата, вы сможете получить стакан отличной цикуты. Или кураре. Только, чур, деньги вперёд.
Она не ответила. Подтянула колени к подбородку и закрыла глаза. Ей не хотелось шуток. Ей не хотелось жить.
Её зовут Юля. Если правильно запомнил, у неё реактивная депрессия, с элементами витальной депрессии. Внешней разницы нет. Лежит человек, тошнит его от самого себя. Но Коля сказал, разница большая. Витальная, значит несопоставимая с жизнью. Сил нет совсем, даже дышать. А термин «реактивная» объяснил так: это не «быстрая как самолёт». Это в значении «реакция на…» Человек сделал гадость и мается. К примеру, было у старушки шесть собачек, все любимые. И все сдохли под беспощадным трамваем. И она теперь считает, что могла бы их спасти, если бы отбросила трамвай в сторону. Или, если бы пошла другим путём, там бы её встретил бы не скрежещущий грубый трамвай, а тихий скоростной автобус. Это ж другое дело, куда элегантней.
Чувствует себя виноватой. Ей всё время чего-то хочется и жаль…
Коля в тот день много шутил. Он сдал сессию. И ещё, его пригласили в Германию на семинар санитаров. Две трети времени, небось, займут любимые Колины уроки рукопашного боя без нанесения вреда неразумному агрессору. В интерьерах лечебницы Колин юмор казался отдельным симптомом.
Мне же пришла в голову идея. Я напишу Юле смешное письмо. Выдумаю персонаж с историей, похожей на её. Он будет писать повести, будто бы из Юлиной жизни. Общение, говорят, лечит.
В тот же день я добрался до Юлиного анамнеза. Не скажу как, иначе меня разжалуют из санитаров обратно в музыканты. Если коротко, она разводилась. Немножко загуляла, влюбилась, будучи в браке. Неуравновешенный её супруг сотворил с собой что-то нехорошее. Не знаю, замешан ли тут грохочущий трамвай, но супруг оказался безвозвратно и окончательно испорчен.
Интересно, если б я сиганул с крыши, как собирался по одури, у Евы была бы депрессия?
Через пару дней, высвободив час, пришёл к Юле. На фоне других моих подшефных она казалась ангелом. Симпатичная. Может, будь она похожа на печёное яблоко, я бы не суетился. А тут захотелось раскрыть хрустальный гроб, поцеловать куда-нибудь, и пусть царевна оживёт. Когда красивое болеет, его жальче, чем если оно старое, хромое и покрыто немытой шерстью.
В моём кармане грелось от нетерпения письмо. Сочинял всю ночь, между прочим. История с терапевтической перепиской не выглядела достоверной, я надеялся добавить правдоподобия уверенным тоном.
Я сказал так:
— Добрый день, Юля. Мы решили подключить вас к экспериментальной программе. Что-то вроде групповой терапии. Общение происходит между больными разных клиник. Не напрямую, а по переписке. Пациенты со схожими проблемами делятся опытом преодоления недуга. Выздоравливающие помогают тем, кто только начинает свой путь к душевному равновесию. Раскрывают, так сказать, проблему изнутри. (Сам терпеть не могу канцелярский пафос). Я принёс вам письмо человека, пережившего потерю близких. Некоторое время он находился в тяжёлом состоянии, но сейчас ему лучше. Вот, возьмите.
И протянул конверт. Юля не пошевелилась. Даже не открыла глаза. Но я знал, она слышит меня. Отступать поздно. Я тут в роли врача. Понял, что ответа не будет. Спросил разрешения прочитать вслух. И стал декламировать собственный опус, иногда запинаясь, будто вижу его впервые.
«…Здравствуйте Юля. Меня зовут Алексей. Я пишу вам из Тверской психиатрической клиники. Я бы с радостью писал Вам из Парижа, но обстоятельства вынуждают наслаждаться природой именно в этой губернии. Под обстоятельствами я подразумеваю нашего санитара Борю. Он не пускает меня в Париж. Только в душ, в сортир и в столовую. Может отвести также на электрошок. Душ мне нравится, а электрошок ещё не пробовали. Слава богу. Говорят, после него почерк неразборчивый. Боря не настаивает на электрошоке. Только поэтому я и пишу Вам сейчас эти пронзительные строки. С другой стороны, писать из Парижа может всякий дурак, а из клиники — только настоящие проверенные дураки, со справкой.
У нас начался февраль. Много снега. Наш главврач верит в трудотерапию. Поэтому, всё что выпало, уже порезано на кирпичики и сложено возле кочегарки. Весной в этом месте разольётся море и кочегарка станет дымить из-под воды, как известный пароход „Титаник“.
Вчера привезли одну старушку. О ней рассказывают прекрасное. Она жила в обычной квартире, но её донимали инопланетяне. Пришельцы притворялись соседями, а сами светили сквозь розетку ядовитыми лучами. Не дожидаясь, пока по телу вырастут ложноножки, бабушка сама себе вызвала бригаду.
И вот приезжают санитары. Старушка сидит в постели. Пальто и сумочка при ней, собралась уже. Она согласилась спуститься вместе с медиками. Внизу ждал автобус. Причём шла по лестнице очень спокойно. Но лишь увидела „скорую помощь“ — стала драться сумкой и кричать.
Санитары поняли, у бабушки обострение. Хорошо, решили они, вовремя приехали. Больную замотали в одеяло. Она возмущалась, называлась чужим именем. Спрашивала, куда её везут. Вы, Юля, человек опытный, и понимаете, это самая настоящая дезориентация в пространстве и времени, очень важный, надёжный симптом. В пути „скорую“ остановила милиция. У нас в Твери все будки на колёсах проверяют. Полиция ищет взрывчатку. Кто найдёт взрывчатки больше других, получит премию и благодарность на полицейском собрании в клубе. Крикливую бабку тоже обнюхали собакой на предмет взрывчатки и поставили интересный диагноз — это не та бабка. Здоровая. Приехала проведать сестру, никого не застала. Тут входит наша медицина и всё, говорят. Поехали.
Ещё у меня сосед. Тоже сам приехал. Он долгое время считал, где-то в Аргентине у него тётка живёт. Богатая. Очень любит его и даже скучает. Что приятно, возраст перспективный, за семьдесят.
Под воздействием аргентинского бреда мужчина сорил деньгами, хамил начальству. Позволял себе таких женщин, каких вообще никто не может себе позволить.
За его разум психиатрия билась несколько лет. Наконец, галлюцинация рассосалась. Человек зажил нормально. Выучился завтракать сосисками по тридцать рублей полкило, ушел из большого секса к водительнице троллейбуса.
И тут приходит это проклятое завещание. Теперь он сам сюда приехал. Для проверки сигналов, присылаемых в мозг глазами. Он им не верит. Всё-таки наша психиатрия такая психиатрия.
Юля, доктор наказал делиться с вами опытом. У меня нет никакого опыта. Я долго лежал, прикрученный к койке, теперь смотрю в окно, там снег падает. Пишу Вам письмо. Если Вы ответите, буду очень признателен. Нарисуйте хотя бы крестик на листе. И отправьте. Начать переписку можно с небольшого крестика. Глядишь, он к апрелю пустит побеги, а летом начнёт плодоносить.
Искренне ваш, Алексей…»
Юля смотрела на меня. Я не заметил, когда она повернулась. Нет, она не вскочила и не стала кружиться по комнате, напевая от счастья мелодии композитора Тухманова. Но она открыла глаза. Может быть, я льщу себе, во взгляде был интерес. Это длилось несколько секунд, мы смотрели друг на друга.
Потом её глаза погасли, ресницы сомкнулись. Я засуетился, стал объяснять принцип переписки. «Всё происходит без участия почты, через Интернет. Когда пациент находит силы печатать, то сам. Но Вы, Юля, можете диктовать мне. Поначалу можно вовсе не отвечать. Если Вы не против, я стану зачитывать приходящие письма. А там — видно будет. Нужно просто согласиться. Общение лечит».
Я склонился к ней, спросил негромко, но твёрдо:
— Юля, вы согласны?
У неё не было сил на ответ. Клиническая депрессия высушивает человека, выпивает мотивы и стремления. Больным не хочется ни есть, ни дышать, ни переписываться с Алексеями из Твери. И всё-таки, она шепнула «ДА». Шевельнула губами. И мне стало так легко, будто я только за этим «ДА» и приехал в Ригу.
Глава седьмая
Дежурства в больнице меня спасали. Сидя один в своём скворечнике, я впадал в ступор. Город и чердак застывали вокруг, как смола. Будто муравей к сосне, я прилип к этим шпилям, чугуну, граниту, к потёртому стулу, к кровати и окну в крыше. Становилось страшно, я выбегал в рубашке на мороз, возвращался, пил кипяток, обжигался. Иссякнув, вдруг обнаруживал в себе бычье упрямство. Я её найду. Переверну город. Набью рожи каким-нибудь местным мерзавцам. Подхвачу, её растерянную, на руки, проскачу двенадцать вёрст до ближайшего умного профессора. Я представлял, как она заревёт от благодарности и раскаяния.
Конечно, всё это чушь. Мне её не найти. Детективные сюжеты, в которых негр-наркоман знает важную информацию (нужно всего лишь отрезать ему уши, он всё расскажет) это не про меня. Я снова проваливался в апатию, сидел неподвижно. Потом кричал, бегал, глотал кипяток. По кругу и без толку. Как-то раз пытался достать из ходиков кукушку, всё ей объяснить, чтоб она время назад отмотала.
Трезвонил Евиным родителям, бабе Лизе, Ильчину. Ходил наугад в ночные клубы. Единственным союзником стал Марк Андреевич. Он разыскал нашего красавца мужа. Узнал, отчего же он такой бесподобный. Его зовут Рома Яблоков. Разбогател, перепродавая дома и пароходы. Владеет зданиями в центре. Жемчужина его империи и основа процветания — знаменитый «Дом с лабиринтом». Это огромный, дорогущий особняк на «посольской улице». Архитектурный памятник, охраняется комиссией Юнеско.
В доме шесть этажей. Построен в конце девятнадцатого века, в самом дорогом районе. Причём, вырос как-то вдруг. Там уже и места-то не было, строить. Будто раздвинул соседей. Первый его хозяин точно так же нахально влез в высший свет. Он был простым шкипером. Вдруг отгрохал дворец в квартале, где жили одни миллионеры. Смутил местную элиту, стал знаменит. Всё равно что ваш сосед-электрик купит вдруг Спасскую башню.
Шептались, шкипер работал на пиратов и что-то у них упёр, ценное. Что он бастард русского князя. Что в дальних странствиях выкрал секрет превращения куриного дерьма в изумруды. Но самая достоверная версия его счастья — Троянская.
Его звали Роберт Хехт, он бредил Элладой. И в компании с Генри Шлиманом раскапывал холм в том месте, где когда-то Одиссей перехитрил Приама. Потом они и Микены разрыли. Хехт вполне мог ополовинить клад-другой. Отложить себе кувшин с монетами. Жизнь его вчерне повторяет историю самого Шлимана. Зная одного, можем вообразить биографию второго.
Марк Андреевич любит поболтать. Прочитал мне познавательную лекцию о пользе усердия. Один настырный мальчик из бакалейной лавки трудом настрогал себе миллионов и должность профессора археологии. Мать его была богата, но слаба здоровьем. Не перенесла инфлюэнции. Папаша служил священником. Духовный сан не помешал родителю просвистеть деньги, оставленные супругой на воспитание детей. История Генри Шлимана начинается, когда его, избитого, нашли на берегу моря. Это было недалеко от Амстердама. Ему было восемнадцать. Сам он утверждает, что плыл юнгой в Венесуэлу. Корабль попал в шторм и затонул. Но, скорей всего, юношу незатейливо ограбили и настучали по голове. Шлиман был энергичней павиана и въедливей терьера. Позже писал, что одержимо трудится, поскольку безделье сводит его с ума. Устроился курьером, дорос до приказчика. За три года выучил семь языков и в двадцать четыре года уже представлял интересы голландских торговцев в Петербурге. Открыл своё дело, продавал чилийскую селитру и всякую промышленную химию. Женился на Екатерине Лыжиной, дочери адвоката. Тихая девушка, выйдя за богача, вдруг обнаружила такой дикий норов, что Шлиман сбежал от неё в Калифорнию. Там он удвоил состояние, открыв банк для золотоискателей.
Потом промышлял переправкой оружия через Мемель. В Крыму шла война, царь покупал много и дорого. Шлиману везло, как везёт только настоящим трудоголикам. В 1853-м Мемель выгорел до головешек. Единственные уцелевшие здания оказались складами Шлимана.
Однажды проворовался так, что лично Александр III грозился его повесить. Шлиман плевал на законы и правила, промышлял контрабандой. Фальсифицировал документы. Чтобы развестись с мадам Лыжиной-Шлиман, нанял лжесвидетелей. Вторую жену он купил за 150 тысяч долларов. А в свой «античный период» подделывал клады и объявлял выкопанные черепки личными вещами то Агамемнона, то самого Ахиллеса. Фиктивный клад Приама его жена пыталась пронести через таможню в овощной корзине, но не справилась с весом золота.
Шлиман обогнул Землю, стал знаменит как полиглот и умер в Неаполе из-за нерасторопности врачей. В гроб ему положили томики «Илиады» и «Одиссеи». Последней его женой стала юная гречанка.
Наш шкипер Хехт, конечно, помельче и пожиже. Но он следовал за Шлиманом и во всём ему подражал. Участвовал в раскопках. Видимо, прихватил на память немного побрякушек. Потом вдруг появился в Риге. Отгрохал дорогущий дом с ахейско-минойскими репликами на фасаде. В архитекторы пригласил самого Михаила Эйзенштейна, классика ар-нуво. Архитектор, кстати, приходится папенькой знаменитому Сергею Эйзенштейну, снявшему ту самую, скачущую по ступеням коляску.
Суть ар-нуво, на всякий случай, — простые геометрические формы, но с богатым декором. Маски, барельефы, вензеля, каменная растительность на фасаде. В Германии его зовут югендстиль. По оформлению дома можно узнать, чем занимается хозяин. У архитектора будут циркули и тубусы, у губернатора орлы. На дом Хехта щедро налепили триер, женщин в хитонах и голых атлетов с копьями. И бычьи головы, разумеется. Назвали «Дом Минотавра». Второй и третий этажи отвели под ресторан. В центре спланировали огромный зал для танцев и представлений. По периметру здания, собственно, лабиринт. Сплетение коридоров и кабинеты в тупиках. Каждый закуток посвящался мифическому персонажу. В кабинете Геракла лежали львиные шкуры, в комнате Горгоны зеркала и светильники с рожами змей. Кроме основных дверей, в кабинетах были потайные, для обслуги. Официант появлялся из-за портьеры бесшумно, пугая посетителей. И так же исчезал — будто сквозь стену. В этом был особый шик. Халдеи ходили в красно-чёрном, с рогатыми шапочками.
Лестницы за потайными дверьми вели на третий этаж, там располагались кухня и всякие запасники. Человек в бычьей маске встречал посетителей у входа и провожал через лабиринт до нужной комнаты. Это был как бы лично Минотавр. После ужина выводил обратно. Полный список кабинетов не знал никто. Персонал закрепляли за разными крылами здания и запрещали меняться. Более того, с некоторой периодичностью комнаты переоформляли. Клиент, желающий посетить непременно все кабинеты, ходил в ресторан, как на работу. Заведение было популярно, рижане записывались за полгода.
И ещё, Хехт пустил слух, будто в одном из помещений хранится ковчег с прахом знаменитого человеко-быка. Выглядит как декоративная фигура. Алчные клиенты наудачу воровали из ресторана атрибутику — скульптурки, кувшинчики, шкатулки. Хехт считал это презент-рекламой. Обыскивать клиентов запрещал. Посетители тащили мелочёвку, насколько совесть позволяла. Ещё он врал, будто ему удалось искривить пространство. Его лабиринт, якобы, бесконечен. Но вы же понимаете.
Потом случились Первая мировая и революция, общепит для буржуев заглох. Хехт пропал. Да он и старый уже был. В двадцатых года его наследники пробовали восстановить заведение. Не обладая нужной фантазией, прогорели. Бизнес развалился.
Сейчас в здании офисы. На всех этажах, кроме второго и третьего. На месте ресторана, скорей всего, пыль и паутина. Тёмные коридоры и ржавые механизмы потайных дверей. В городе шепчут, по лабиринту бродит дух Минотавра. Кто-то даже видел его в окне. Живёт он там, дескать. Выбрался из урны с прахом. Народ с радостью развивает фантазии, запущенные Хехтом.
Аренда в доме дорогущая. Завести контору в нём для многих дело престижа. Сейчас дворцом владеет фирма «Versis». Директор, на секундочку, наш дорогой муж, Рома Яблоков. Кем он приходится Хехту — непонятно. Нам он интересен только тем, что его жену зовут Ева Упите. Надеюсь, он не скормил её призраку быка. Адрес дома: улица Альберта, 7-а. Рядом с посольством Бельгии. Можно хоть сейчас пойти и спросить, не скучно ли ему без супруги зимними вечерами. И что он думает о её здоровье…
Подъезд дома под вывеской «Улица Альберта, 7-а» оказался закрыт. Я сквозь домофон убеждал какого-то робота, что Роман Яблоков просто взорвётся от гнева, если немедленно меня не выслушает. Вышел вежливый охранник в блестящем пиджаке, проводил меня в комнату без окон. Спросил в чём дело. Я представился врачом. Рассказал про опасность конголезской формы мононуклеоза. Сказал, что буду признателен за любую помощь в поисках Евы Упите. Хотел добавить, что она социально опасна и кусается, но сдержался. Учтивый охранник казался взволнованным. В его жизни редко происходят такие важные события, как снисхождение чумы на жену шефа. Обещал немедленно доложить. Вернулся скоро, с помощником. Ни слова не говоря, ребята взяли меня за штаны и воротник, выставили на крыльцо и отвесили такой изумительный пендель, каких я не получал с третьего класса. Ушлёпки. Тупиковая ветвь эволюции. Каждый из них был в полтора раза крупней меня. Я решил, что поубиваю их позже, когда вырасту.
Вылез из сугроба и пошёл домой, от души желая предприятию «Versis» и лично его директору Р. Яблокову нескончаемого поноса. Пройдя десяток шагов, обернулся на нехороший дом. Мне отчётливо не нравился югендстиль. Какой-то он вычурный. И водятся в нём грубые, невоспитанные люди. В окне второго этажа вдруг заметил движение, будто кто-то быстро отошёл от окна. Марк говорил, этаж пустует. Это могли быть просто блики. А может прощальный пинок достал до мозга и запустил галлюцинации. Я покрутил башкой и пошёл прочь. По пути совершенно убедил себя, что никакие это не блики. Это Яблоков запер Еву в лабиринте. И она выглядывает в окна. Зачем это надо, я не мог придумать. Зачем угодно. Потому что он маньяк, сатрап, кретин и собственник. Почему она не сбежит — тоже не понятно. Может быть, боится. Версия не дружит с логикой, зато всё объясняет. Во всяком случае, больше искать негде. Мне нужно проникнуть в дом и поговорить с ней. Утром заступаю на смену. Очень хорошо, ночью высплюсь и завтра всё спланирую.
* * *
Планирование пришлось отложить. В больнице полно работы. Перемыл всех своих сирых и убогих. Отвёз на процедуры неходячих. Потом пошёл в пятый корпус, к Юле.
Психиатрическое лечение сводится к таблеткам. Строго говоря, это и не лечение. Приведение к растительному виду. Если мозг зачах, его поливают сахарным сиропом. Если гудит от напряжения, глушат седативной отравой. И сами психиатры признают, единственное настоящее лечение — разговор по душам. Вот только на разговоры у врачей нет времени. Поэтому буйные психи лопают бензодиазепин ложкой и грустят взаперти, а тихие изучают трещины на потолке. Оторвать их от дел невозможно, потому что дел у них не бывает.
На мои шаги Юля обернулась, уселась в кровати. Прогресс, однако. Я справился о самочувствии. Вскрыл конверт и принялся читать.
«…Здравствуйте, Юля. Вы не ответили на письмо. Но у меня богатое воображение, я могу сочинить Ваши вопросы и сам на них ответить. Вот, например, Вы не спросили, как складываются наши отношения с санитаром Борей. Отвечаю: он редкий болван. У него деревянный мозг и деревянные на ощупь руки. Раньше я был счастлив, потому что не знал о существовании такого санитара. В будущем тоже буду счастлив, потому что выйду и никогда больше с ним не встречусь.
Отвечая на второй Ваш незаданный вопрос, скажу, кормят нас тут не очень вкусно. Зато меня навещает старинный мой приятель по фамилии Иванов. Он носит всякие жирные, копчёные и вредные продукты. Я ему ужасно признателен за такое пренебрежение к моему здоровью. Мы сидим в холле. Я весело жру, а Иванов жалуется на семейное счастье.
Вчера, например, говорил о мужской манере поддержания в доме порядка. Я с ним согласен, женщины в уборке недопустимо хаотичны. Без предупреждения вскакивают, нелепо машут шваброй. В сравнении с ними мужчины безупречны. Мы всегда действуем рационально и продуманно.
Например, Иванову с утра вставляли новые окна, намусорили. Он взялся подмести, пока жена на работе. Иванов представил, как его Лена вернётся и грохнется в обморок, так всё будет сиять. И конечно, поймёт, на ком дом держится. Он согрел чаю, внимательно всё спланировал. Первым делом, следовало спрятать кота. Коты — источники беспорядка и мусорные параноики. В каждой куче им мерещится мышь.
Дальше были крики, визг. Всё как положено при ловле котов. Коты не переносят, чтоб их хватал огромный дядька. Может, они избегают встречать октябрь на балконе. А может, никто ещё не ловил их, чтобы просто пожелать счастья. Обычно тычут мордой в преступления. Отсюда почти паранояльная подозрительность.
Если Вы тоже считаете, что для успешной уборки не обязательно запирать кота — значит Вы женщина. Я Иванова поддерживаю. Он сломал стул и пролил кровь, но победил. Накрыл животное одеялом и вынес.
На устранение препятствий ушёл час. Зато теперь путь к сиянию и гигиене был открыт. Пылесос у Иванова прекрасный. На полной мощности отдирает паркет, или даже асфальт. Иванов проверил исправность на пиджаке. Засосал из кармана мелочь, разобрал пылесос, вернул мелочь в карман, увидел, что фильтр не идеален. Побежал в магазин за новым. Купил шоколад, помидоров, копчёную курицу. Фильтров не было. Вернулся, допил чай, вспомнил про кота. Пошёл спросить, как протекает его жизнь. Но животное сбежало. Ушло бродить по балконам, всё в слезах.
Кота зовут Юрий, и звать его бесполезно. Когда кричишь с балкона „Юра! Юра!“, отзывается кто попало. Розыск котов выливается в утомительную перебранку с прохожими. Иванов осмотрел окрестности, молча. Настроение ухудшилось.
Теперь о соседях Иванова. Это милые пенсионеры. У них везде вазочки, салфетки, на балконе кожаные кресла. Вечерами они пьют чай, глядя на закат. Зачем нужно гадить им в кресла на прощание — никто не знает. Кот так поступает всякий раз, когда уходит навсегда. Каждые полгода. Какие-то детские травмы испортили ему психику. Иванов не может объяснить. Когда он повстречал кота, оба были уже не дети. Теперь кот Юра известен как первое в Твери животное-геронтофоб.
Опасно перегнувшись через перила, Иванов заглянул на чужой балкон. В креслах лежали предпосылки к убийству на бытовой почве. Автора нигде не было.
Иванов взял мыло, тряпку, пошёл к соседям. Никто не открыл.
Иванов не настолько пацифист и миротворец, чтобы прыгать по балконам. Он стал бороться за честь кота с помощью длинной удочки. Привязал к леске удавку — не вышло. Добыча ускользала. Пробовал налепить дела на липкую ленту, поймать в чехол от мобильника как в сачок. Всё впустую. Пришлось смахнуть улики на пол, докатить до щели в полу, куда грех и провалился, с глаз долой.
Вечерело. Пошёл дождь. Мастера по стеклопакетам поставили отлив чудесным образом. Дождь стал затекать Иванову в чай, который внутри квартиры. Иванов опять побежал в магазин, за герметиком. Пока отсутствовал, дождь по потолку проложил ручеёк в комнату. Телевизор пыхнул адским дымом и погасил свет везде. Закат мира приближался.
Иванов зажёг свечи и сказал:
— А идите вы в Крыжопль, со своим порядком.
И сел писать стихи. В его потрясающих по накалу ямбах блистали такие красивые рифмы, как „не в дугу — курагу“, „в жопу — антилопу“ и „изнемог — больше не смог“.
Вернулась жена, Лена. В квартире темно, грязь болотная, стул сломан, с потолка течёт. Телевизор воняет как вулкан, кот сбежал. На комоде горят свечи, Иванов пишет стихи.
Если вам понадобится однажды повернуть вспять коней апокалипсиса, возьмите дочь майора ВВС, намусорьте ей в гостиной и залейте сверху водой. Вы удивитесь, насколько покорённые ею когда-то мужчины лучше всех готовят, стирают и моют пол. А если запрячь в телегу, как удивительно быстро бегут.
Известный психотерапевт Хеллингер советовал не копить раздражение. Претензии, по Хеллингеру, следует высказывать. Но с уважением к слушателю, мягко, обосновано. Нужно подчеркнуть важность каждого пункта. Лена так и поступила. Она взяла твёрдую на вид ножку от стула и мягко спросила, в каком возрасте Иванову хотелось бы умереть. И подчеркнула важность этого вопроса, сделав несколько шагов в сторону жертвы.
В следующие полчаса Иванов устранил течь, вкрутил пробки, выгреб мусор, вытер пол и принёс с улицы кота. Чужого, но кому это важно, когда речь идёт о любви к жене. Весь вечер потом они жарили сырники и улыбались друг другу.
Я вчера звонил Иванову, он сказал мне „Привет, Ленка“ и что смотрит психологический сериал, потом перезвонит. Учитывая, что я никакая не Ленка, крепко его там накрыло. Цитировать стихи Иванова не стану. Слишком много в них интимных подробностей о жизни мужчин и пылесосов.
Юля, если у Вас нет сил писать мне письмо, пришлите фотографию. Взгляд женщины бывает выразительней, чем её тексты.
С надеждой на ответ, искренне ваш,
Алексей…»
Всё. Сложил листок, положил на тумбочку. Юля смотрела на меня серьёзно, но без той неподъёмной апатии, какая бывает в глазах при депрессии. Потом выбралась из-под одеяла, запахнула халат, нащупала тапки.
— Простите, я забыла. Как вас зовут?
Речь ей давалась тяжело. Говорила она чуть слышно, будто проталкивая слова сквозь закисшее горло. Я помог встать. Видимо, голова её кружилась. Мы подошли к окну. Смотреть было не на что.
Санитарка вела через двор группу печальных товарищей. Два медленных человека с лопатами курили под деревом, по ветвям ходила ворона. Воронье воспитание требовало нагадить на курящих, но птица всё не решалась потратить заряд, боялась промазать. Юля вернулась в постель, отвернулась к стене и больше не шевелилась. Может быть, уснула.
Я не знаю, зачем мне это надо. Я не вожу старушек через перекрёстки, не снабжаю салакой бездомных кошек. Наоборот, однажды огрел с плеча живую крысу, поварёшкой. И не жалею. Считаю, что отомстил ей за распространение чумы четырнадцатого века. Но вот жаль мне эту Юлю. Пишу для неё дурацкие тексты, сижу ночами. Только бы вытащить её из этого медленного чёрного ада.
Старушек мне не жалко. Они, конечно, несчастные, но им положено охать, ворчать и не понимать мысли сфетофора. Крест такой. Получивший сотрясение грызун тоже в законах жанра. Не думаю, что он обижается на меня. У него вся жизнь борьба. Каждый мучается сообразно своей социальной роли. А Юля не из этого мира. Тихая, умная, чего ей делать-то в психушке…
Помню, физичка в школе объясняла, что такое вакуум, через метафоры. Если выбросить лягушку в иллюминатор космического корабля, сказала она, животное тут же взорвётся. Очень переживал тогда за лягушку. Земноводное не планировало ведь осваивать космос, да ещё таким вычурным способом. Сидело себе в болоте, квакало на дождик. А её за лапу и в космос, межзвёздное ничто исследовать.
Ещё карпов жаль. Сколько раз покупал их, убить не мог, отпускал в реку. Они не сухопутные и у них такие растерянные рожи. Ты к нему тянешь хищные руки, а он так удивлённо из пакета смотрит…
И вот эта Юля, она как рыба в авоське, как лягушка в космосе, печальная и неприкаянная. Отчётливо не отсюда. Видимо, я узнал в ней себя. Я тоже не здешний. Сидел себе в Питере, строчил эстетские колонки, бряцал по клавишам. Носил галстук, между прочим. Нет же, любви подавай. Теперь бегаю с памперсами пятьдесят второго размера. Переживаю о порушенном здоровье заморских принцесс. Смотрю на себя из пыльных зеркал, как карась из аквариума.
* * *
Провинциальное общество взволновано историей питерского лабуха. Все уже знают, что приехал такой, Мотя Питерский. Полюбил Еву и мается. Охранник Паша из «Белого Носорога», на меня и не смотрел. Теперь выходит навстречу, спрашивает как дела. Марк Андреевич объяснил ему мою драму. Сам Ильчин стал позванивать. Переживает.
А здесь, в больнице, подошёл местный псих в законе, шизоид-спецназовец Василь Василич. Тоже интересуется. Ему Коля рассказал. У Василь Василича синие глаза, морщины южного человека и полированная лысина. Он сухой и очень серьёзный. Выспрашивает всё до мелочей, тонкие вопросы задаёт. Как-то незаметно я рассказал ему всё. Как живут Евины родители, что муж сволочь, красавец и дурак. Что баба Лиза сварила мне курицу в дорогу, я чуть не расплакался. А под ёлку вместо деда-мороза они ставят какого-то бронзового урода.
Мы играли с Василь Василичем в шахматы, у меня никаких шансов. Он похож на белого колонизатора, прожившего жизнь в Намибии. Не боится ни львов, ни шаманов. Рядом с ним очень спокойно. В случае организованной агрессии зулусов он возьмёт в руки тяпку и загонит аборигенов обратно на деревья.
Вчера сказал, мне надо идти внутрь. И посветил синим своим лазером даже не в глаза мне, а дальше, куда-то в желудок. Подвёл к углу третьего корпуса, объяснил, как вскарабкаться до второго этажа. Потом показал способ ножом и отвёрткой вскрыть стеклопакет. Занятные у них тут психопаты.
Идея штурмовать особняк родилась в психушке. И это очень символично. Весёлый задор здесь заменяет разум. В доме наверняка датчики движения. Почесаться не успеешь, прибегут мордовороты, почешут. Вероятность влезть в окно и оказаться в спальне принцессы равна нулю. Господи, что ж всё так нелепо-то…
Я пошёл в магазин поношеной одежды. Взял чёрную куртку, шапку, джинсы. На барахолке купил нож, отвёртку и фонарик. Как стемнело, отправился на дело. Дом с лабиринтом подсвечен снизу, синим и белым. Маски на фасаде напоминают лица пионеров, сочиняющих страшные истории. Здание похоже на сизый куб неясного погребального назначения. Одно хорошо, штукатурка отформована в виде больших кирпичей. Со слов Василь Василича, цепляясь ногтями за эти борозды можно легко взбежать наверх. Скалолазко, моё.
Обошёл квартал, приметил видеокамеры. Северная сторона меньше других защищена от нинзя-пианистов. Не сказать, чтоб всё сразу удалось. Во-первых, холодно. Во-вторых, снег белый, стена белая, я чёрный. Неудачно контрастный костюм. Такая графичность мне сейчас совсем не кстати.
Я обнял угол, медленно, медленно пополз вверх. С высоты полутора метров сорвался. Сказал очень много ярких слов в адрес латвийских красавиц, их мужей, питерских докторов и архитекторов начала прошлого века. Походил, помял пальцы, полез снова. До карниза на втором этаже метров семь. Строители не экономили на высоте стен. Если сорвусь оттуда, следующий год проживу в гипсе. Вернусь в Россию в позе высохшей морской звезды. Ну и ладно, надоело тут корячится. Дома всё само собой наладится.
Пальцы онемели. Я лез уже не за невестой, а из упрямства. Я не помнил про любовь, про ехидных её родственников. Просто всё, что мне осталось — упираться и ползти. Прыжок вниз был равносилен падению в бездонное Никуда.
И я лез. Из вредности. Потому что я настоящий, а этот чёртов город полон призраков и дураков. Вот найду, оттащу её к Пивоварову и брошу. А сам уеду в Бразилию. Там загорелые девки носят мини в январе, это ж какое лекарство для израненной души. И тепло. Можно на пляже ночевать.
Чёртов стеклопакет открываться не хотел. Я балансировал на подоконнике, возился, вспотел, разозлился. Стукнул фонариком в стекло, получилось громко. Если разобью, охрана услышит. Опять вставил нож, чуть выше отвёртку. Как учил Василь Василич. Нажал сильнее. Сломаю, и ладно. Рама хрустнула, окно раскрылось.
Внутри тепло, пахнет старой пылью. Не видно ни рожна. Красные глаза из углов не светят, значит датчиков движения здесь нет. Я закрыл окно, с фонарём обошёл комнату, вышел в коридор. Сейчас придёт человеко-бык и намажет меня на хлеб. Стены отремонтированы недавно. Видимо, господин Яблоков хочет восстановить фамильное предприятие.
Лабиринт оказался всамделишным. Коридор раздвоился без всяких указателей направления. Причём, под косыми углами. Я пошёл направо и упёрся в стену. Вернулся к развилке, стал пробираться в другую сторону. Опять развилка. Писать на стенах «Здесь был Мотя» помогло бы, но это уже вандализм. Поймают, заставят платить. На одни только обои придётся вкалывать лет тридцать, если санитаром.
Бродил и бродил. Нашёл десяток тупиков и потерял направление. Не понимал, откуда пришёл и не ползал ли уже по этим развилкам. Несколько раз выбирался в кабинеты, в некоторых были окна на улицу. Но ориентироваться по заоконному пейзажу не получалось, улица не знакомая. Здесь легко можно плутать до рассвета. Марк говорил, в каждом кабинете потайная дверь, за ней лестница на верхний этаж. Там кухня и более дружелюбная планировка. Выйдя в очередную комнату, я стал простукивать стены. И правда, узкая полоска в углу вдруг подалась, повернулась. За ней винтовая лестница. Я поднялся, вышел в просторное помещение. Из пола торчали огрызки кабелей, трубы. На потолке вытяжки. Белый кафель. Будущая кухня. Стал заглядывать в двери. Первая вела к лифту, вторая в холодильник, способный заморозить цельного слона. А третья дверь открылась на балкон. Или бельэтаж, вокруг огромного холла. Бесконечное, пустое пространство. Марк говорил, в центре здания зал, я не представлял, что он может быть таким необъятным. Здесь можно строить дирижабли. Очень высокие стены. Паркеты зала принадлежали второму этажу, а потолок был уже на четвёртом, наверное. Я же оказался в середине, на подвешенном по периметру балконе. И здесь был слабый свет. Видимо, где-то горели аварийные плафоны.
Собрался уходить, но вдруг возникла музыка. В центр зала вышла босая дева в неопределённой белой хламиде. Вряд ли платье, скорее ночнушка. Одна, белое пятно в чёрном пустом пространстве. Она подняла руки и стала кружиться. Лица не разобрать. Но я узнал её силуэт. Ева.
Женская пластика — моя слабость. Все эти места их сгибов… Красота не бывает статичной. Сводит с ума не форма глаз, не белые зубы. Не сами по себе ноги, а только лёгкость, с которой они ступают. Посмотрите на фотографии: чем яснее на снимке движение, тем фото живее. Или, к примеру, дерево красивее бревна лишь тем, что бревно — венец статичности. А изогнувшаяся сосна — единственный и лучший способ изобразить ветер, который иначе и не нарисуешь, он невидим.
Многие женщины знают, что смысл обаяния в движении. И никогда не встанут перед фотоаппаратом в позу бревна. Хоть чуть-чуть, но изогнутся упруго, чтобы зритель предчувствовал взмах, шаг или поворот головы.
Бывает, недурная вроде бы мадемуазель поворачивается и идёт прочь. И сразу видно, какая она корова. Тяжёлая и сутулая. А иногда наоборот, сидит, неприметная. Но поднимется тебе навстречу, и отрывается внутри какой-то пузырёк. И ты уже косишь в её сторону, и постоянно помнишь, где она.
Я бы стоял так и смотрел много лет. Язык не приспособлен описывать танцы, вяжется узлом. Пушкин рискнул писать танец Истоминой. Не в обиду поэту, вышло так себе. Из текста понятно лишь, Александр Сергеевич хотел бы изучить танцовщицу вблизи, притушив освещение. Я же подавно не справлюсь с пересказом Евиных кружений и перетеканий. Представьте себе сами что-нибудь прекрасное, умножьте на пять, получите примерно её танец.
Не знаю, как долго это длилось. Так по пробуждении сложно бывает понять, как долго ты спал. Музыка вдруг смолкла. Ева повернулась и деловито зашагала прочь. А я всё прятался за колонной. Опомнился, когда ей остался десяток шагов. Вот дверь, и сейчас она скроется. Вдруг очнулся, но чёрт меня дёрнул пошутить. Я был уверен, она узнает меня по голосу. И обрадуется, как в первый раз. Я перевесился через перила и заревел:
— Женщина в белом балахоне! Вернитесь!
Мне казалось, выйдет удачная шутка. Но, отражённый от стен, мой призыв превратился в звериный рык. Слов бы никто не разобрал. Эхо ещё не улеглось, а она уже неслась прочь, рассыпая на бегу какие-то бусы. Летела, подхватив подол. Я напугал её, дурак. Теперь нужно было догонять. Перелез через перила, повис на руках, до пола осталось метра четыре. Грохнулся как мешок с картошкой. Вряд ли кто-нибудь полюбит меня за изящество и пластику. Другое дело, за редкой силы разум. Побежал за ней — и тут в зале погас свет. Будто глаза высосали. Где-то в паутине коридоров, она повернула рубильник и теперь убегала всё дальше. Понятное дело, сейчас на её место примчится стража. Я позвал по имени, во всё горло — ничего не изменилось.
Свалившись с балкона, я разбил фонарь. Он оказался плоть от плоти этого тёмного города. Тоже враг. На ощупь добрёл до стены, подсветил телефоном дверной проём и вышел в лабиринт. Тут они меня искать замаются. И чёрт с ними. Главное, она здесь. Я вернусь сюда на танке. Буду проезжать сквозь стены. Проплутав минуты три, нашёл кабинет с окном на улицу. Открыл и спрыгнул в сугроб. Уже не заботясь, видят ли меня камеры и не зарыта ли под снегом засада. Я вам покажу, как связываться с выпускниками Питерской консерватории. Это только с виду мы задохлики. На самом деле, те ещё Тесеи.
Сугроб попался по грудь. Еле выполз. Домой пришёл мокрым. Никто за мной не гнался. Я развесил костюм преступника на стульях, придвинул к батарее. Час отмокал в душе и на следующее утро пришёл в больницу с опозданием. Проспал.
Глава восьмая
«…Здравствуйте, Юля.
С Вами приятно общаться, Вы совсем не перебиваете. Чем безмолвней собеседник, тем приятней разговор.
Я хочу рассказать, как играл в детском вокально-инструментальном ансамбле. Мне было двенадцать лет. Молодость уже заканчивалась, хотя со стороны так никто бы не сказал. Наш музыкальный коллектив был приписан к клубу ткацкой фабрики. Кроме нас, брутальных рокеров, в клуб ходили ещё пятнадцать женщин неясного музыкального вероисповедания. Для удобства их разделили на два ансамбля, „Ассоль“ и „Ноктюрн“. Обе команды желали друг другу сдохнуть в муках. До поножовщины не доходило лишь потому, что силы без остатка тратились на любовь к искусству в лице худрука Лёни. Многие считают, нет лучшей доли, чем руководить женским коллективом. Это верно лишь отчасти.
Лёня говорил, например, пианистке:
— Стаккато, Жанна! Умоляю вас, ещё более стаккато!
Женские сердца таяли от таких слов. Лёне приходилось себя сдерживать. Безбрежное сердце, он обожал всех. Он хотел, и не мог рассыпаться на пятнадцать маленьких Лёнечек. И ещё, он был женат на женщине без слуха. Представляете, как она ревновала?
Дамы пели лирические произведения. А у нас, юных музыкальных хулиганов, с репертуаром были проблемы. Лёня утверждал, петь про секс нам рано. А про всяких малахольных Буратин, мы считали, унизительно. Других песен Леонид не знал. Только про любовь и её ужасные последствия. Когда руководишь клубом на ткацкой фабрике, все мысли об одном.
Я недоумевал, чего он возится с этими старыми коровами. Им было по 22, а то и по 23 года. Солистке Ире скоро ожидалось вообще 26. Непонятно, как она выходила к микрофону и не рассыпалась, птеродактиль.
Теперь-то, догадываюсь, у неё водились ноги, попа и другие слагаемые женской красоты. И вся она могла быть ничего себе. Но в двенадцать лет мужчина не склонен прощать недостатки.
Участницы обожали музыку с маниакальной страстью. Слушать их было невыносимо. Они мучили гитары, рояль и слушателей. Они издевались над своими же подругами по текстильной промышленности, в их же клубе, после всяких перевыборных собраний.
Чтобы коллективы звучали гармоничней, Лёня прятал в кулисах своего консерваторского друга Пашу. Паша шпарил на йонике. Сам Лёня гитарасил со сцены. Выходило живенько, швеи-мотористки хлопали.
Паше тоже нравились старые коровы. Ему хотелось бы оттянуть на себя парочку, или больше. Но был он маленький, в очках и в кулисах. Артистки на него не глядели. У них было соревнование, кто первой укусит Лёню за губу. Или за что-нибудь.
И тогда Паша изобрёл цветомузыку. Это был посылочный ящик с клавишами от пианино. Адский прибор с оголёнными контактами. Нажимаешь „соль“, внутри опасно трещит электричество, сыплются искры, и на рампе загорается оранжевый фонарь. Или синий. Паша сыграл для примера небольшую композицию. Девушки сразу поняли, какой он редкий смельчак и повелитель фейерверков.
Начался концерт. Коллектив запел юмористическую песню о безответной любви в плохую погоду. Паша грянул на цветомузыке. Полетели синие и красные брызги. Он был весь как демон сиреневых молний. Потрясённые ткачихи не справлялись с зайчиками в глазах. Во втором куплете, на словах „если б сзади подошла ты“, Пашин ящик загорелся. В небе хлопнуло, свет погас, женский скулёж смолк, будто весь ансамбль мгновенно и беззвучно застрелили. Лишь в темноте, яростно матерясь, Паша сражался с пламенем.
Конечно, это был успех. Музыкант, изобретатель и комсомолец Паша тушил заводское имущество сорванной портьерой. А пятьсот ткачих взволнованно следили, как он лупит стихию сперва кулисами, потом чьим-то пальто. В победе Паши над продуктами Пашиного разума никто не сомневался. Герой забил цветомузыку насмерть. Ему аплодировали, как какому-нибудь Моцарту. Включили свет. Мотальщицы и чесальщицы стали расходиться.
В целом, концерт удался. И даже лучше, что раньше закончился. Многих дома ждали дети, некоторых — мужья.
Паша после выступления исчез. Скорей всего, женился. Совсем неудивительно. На ткацкой фабрике иногда достаточно выйти во двор, чтобы обрести счастье. Оно прыгает на спину, как рысь. А если ты зарекомендовал себя мужественным пожарником, можешь и до двора не дойти.
Я с тех пор вырос и разучил множество скабрезных песен. И как-то раз отважно угнал трамвай вместе с пассажирами. Мне хотелось понравиться одной белошвейке. Её в тот вечер звали Викой, в тот вечер ей было 23. Она клялась, что в душе певица и разрешила укусить себя за мякоть ноги. Я целый год потом выгуливал её овчарку. Это было намного опасней, чем тушить занавесками посылочный ящик, но мне нравилось. До сих пор за ней скучаю.
Милая Юля. У нас в больнице ещё зима. Санитар Борис бродит мрачный, задумчиво ревёт, не может найти свою берлогу. Если до весны не выспится, всё лето будет ходить сонный и злой. И пусть. Главврач сказал, как только сойдёт снег, меня отпустят.
Обнимаю Вас.
Искренне Ваш,
Алексей…»
Сегодня Юля слушала сидя. Даже улыбнулась, два раза. Я воодушевился, стал жестикулировать, дочитал стоя. Потом вспомнил, что письмо не от меня и такая вовлечённость ни к чему. Ну и ладно. Мы вышли во двор. Последняя неделя февраля, на улице течёт и тает. По метеосводкам, с воскресенья вернутся морозы, но пока солнце, синицы скачут. Гуляли под руку, перемыли кости встречным санитаркам. Минут пятнадцать ходили, но всё равно. Я рад ужасно. Запатентую новый метод лечения. Со всего мира ко мне полетят караваны богатых женщин, грустных и красивых.
* * *
Объяснял себе происходящее. Не понимаю, зачем Ева прячется. Если её держат, сбежать проще простого. Значит, по своей воле. Но дело не в губительной для разума страсти, Яблокова она не любит. А если бы и любила, к чему запираться-то?
Вероятней прочих версия шантажа. Он ей угрожает. К примеру, она прознала что-то такое о его делишках. Тогда ему даже выгодна её болезнь. Помрёт и всё. А может, он сам её заразил. Тогда непонятна позиция родственников. Не могли же они настолько рассориться с дочкой-внучкой, чтобы плюнуть на её здоровье.
Или, они все вместе берегут Еву от некой внешней угрозы. Прячут. Но от кого здесь можно прятаться? Это же не Колумбия, где женщина стоит два мешка героина. Выглядит, будто она проглотила фамильный бриллиант и отказывается выплёвывать. А может, прознала рецепт их страшного молочного супа с овощами. Я пробовал, это же настоящее химическое оружие! Люди, умеющие такое готовить сами по себе угроза обществу. Их, правда, не следует выпускать на улицы.
Вечером мне позвонили. Номер не определился. Незнакомый дядька сказал загадочное:
— Матвей Станилевский? Меня зовут Юрий. У меня есть нужная вам информация. Приходите сегодня в девять вечера на перекрёсток улиц Элияс и Дзирнаву. И лучше будет, если придёте один.
И повесил трубку. Мадридский двор. Информация у него есть. Ну-ну. Если потребует денег за важные сведения, пообещаю ему рай после жизни. Платить мне нечем.
С другой стороны, звонивший мог быть той самой угрозой, от которой прячут Еву. Увидал её танцующей, теперь преследует. Проснулся в нём псих, мало ли. Пока ничего не натворил, с ним действительно ничего не сделаешь, можно только прятаться. Если это он меня нашёл, то мы его шишечкой по чайничку. Я снял с ходиков бронзовую шишку и положил в карман. На всякий случай.
Улица Элияс начинается в дебрях центрального рынка. Нужно переплыть гомонящую толпу и грязь торговых рядов. Киоски, павильоны и палатки долго тянутся, но всё-таки переходят в склады, потом в длинные заборы и тёмные дома. Машины по этой улице не ездят. Я прошёл несколько кварталов, нашёл нужный перекрёсток. Снега много, фонарей мало. Собственно, один на всю улицу светильник. Зато приятного медового цвета. Так себе место для деловых встреч. Девушку я бы сюда не повёл дышать кислородом. Заборы чёрные, в сугробах зимуют авто давно забытых марок. Из-за одного такого железно-снежного холма мне навстречу вышел человек.
— Здравствуйте, вы, Матвей?
Человек улыбнулся широко и радостно, совсем как Гагарин. Я почувствовал, что это хороший человек. У нас общая цель и, наверное, мы подружимся. И разжал в кармане ладонь, выпустил шишечку.
— Да, это я.
Мужчина улыбнулся ещё шире, как-то неловко нагнулся, взмахнул — и в моей голове взорвалась ртутная лампа.
Очнулся в белой пустоте. Болела башка, ныли рёбра, в груди нехорошо хлюпало. Гагарин неплохо меня отделал.
— Ну что, Бильбо Бэггинс, изучил город?
Голос был Колин, но неприятно резкий и с тройным эхо. Я разлепил глаза. Знакомая палата. Пятый корпус.
Коля рассказал: меня нашли прохожие. Вызвали «скорую». При мне был мобильный телефон, кошелёк и в нём три лата. В кармане бронзовая гирька от часов. Врачи выбрали в списке моих номеров бабу Лизу, позвонили, та прибежала к Николаю, заплакала: «нашего Мотю убили». Коля договорился с бригадой, «неотложка» отвезла меня сразу в психушку. С радостью, безымянные отбивные другим больницам ни к чему. А сотрясение и в нашей родной клинике прекрасно лечат.
— Что интересно, — сказал Коля, — пока ты спал, к тебе приходила эта, депрессивная из восьмой палаты. Юля Муравьёва. Сидела тут, чего-то шептала. Главврач удивлялась. Она ведь полгода не вставала. А тут вдруг эмпатия, спрашивала, что с тобой. Интерес к людям. Думали, она галлюцинирует, но нет, сознание ясное. У неё курс лечения долгий. Предполагался. Положительную динамику ожидали к осени, в лучшем случае. А тут вдруг встала, ходит… Скажи, ты чего полез-то в этот Гарлем? Ты же вроде не колешься?
— Почему Гарлем?
Коля рассказал о заповеднике, где мою бедную голову обогатили информацией методом вбивания. В Риге есть разные районы. Мой чердак — это центр, старый город. Бывшая крепость и окрестности. Романский стиль, готический. Здесь каждый сантиметр на счету, и страшно дорог. Гостиницы, банки, парламент местный, называется Сэйма. Дворец президента. В Домском соборе шпарят Баха для засыпающих туристов. Жилья здесь почти и нет. Разве что чердаки, вроде моего.
Вокруг крепости улицы, застроенные при русских царях. Тоже красиво всё и дорого. Наш Дом с лабиринтом как раз в таком квартале.
Самые богачи живут за городам, вокруг озёр, где сосновые леса и шикарные дачи. Там резиденции послов, дома писателей.
На периферии рассыпаны бесцветные панельные ульи. Скучные, как во всём мире.
Непросыхающая голытьба собрана в паре мест. Есть такая улица Лабораторная, например. Там веками селились дети и внуки уголовников. Отсидевшим уркам традиционно выдавали здесь углы в бараках. Вечерние прогулки в этом оазисе — аттракцион для настоящих самураев.
И второй страшненький район, на юг от рынка. Там всегда жили наши хулиганы, со времён Петра. Район — клон Бомбея и Гарлема с поправкой на национальную неспособность русских вовремя остановиться. Коля рассказал, медсёстры специально просятся работать в поликлинике за рынком. Это хлебное место. Что ни день, перевязки ножевых ран и битых бутылками затылков. Здравомыслящие рижане туда не суются. Именно в этот уголок дружелюбия я отправился за знаниями.
Весть о посещении мною этой урбанистической клоаки взбудоражила всех. Меня почти полюбили. В больницу приезжал Марк Андреевич, привёз ананас и мандарины. Приезжала баба Лиза с Серафимой. Сима набросала мой портрет. Я на нём забинтованный, но улыбаюсь. Видимо, заразился от Гагарина. Василь Василич приходил, ничего не принёс. Сказал: «Привет, котлета». И шепнул, что кой-чему меня научит, потом. Даже Паша заглянул, охранник из «Белого Носорога». Съел ананас, помолчал и уехал.
И, конечно, Юля. Войдёт, сядет и смотрит. Она знакома с Марком Ильчиным. О чём-то они шептались в коридоре.
Марк устроил консилиум светлых сил. Прямо у меня в палате. Присутствовали: Коля, два охранника из «Белого Носорога», Паша и Роберт, сам Марк и зачем-то Василь Василич. Против него никто не возражал. Силы Добра постановили: я собираюсь вломиться к Яблокову. Хорошо бы мне помочь, потому что сам я бестолковый. Меня при этом не спросили и даже внимания не обращают. Я забинтован как мумия, не могу встать с койки. Только слышу, пленум плетёт кружева моей судьбы. Думают, например, кому из ментов звонить, когда меня повяжут. Интересно, а если я решил плюнуть и жениться на пожилой миллионерше Нинель Платоновне из третьей палаты? Всё равно бы меня погнали на штурм?
Марк уверяет, одного меня пускать нельзя. Нужна группа поддержки. В сопровождении роты пьяных гусар я бы выглядел внушительней. Гусары бы приковали Яблокова к батарее и спросили, где он прячет юных дев. Марк Андреевич решил, что пошлёт со мной Пашу и Роберта. Этот Роберт, между прочим, два метра в холке и столько же в ширину, по-моему. Его даже полицейские кони боятся.
Я спросил сквозь повязку, интересно ли уважаемому собранию моё мнение. Вообще-то я не собирался никуда вламываться. Они обернулись, удивились. «Бредит», — сказал Коля.
Они думали я сплю. Сказали, мне сейчас размышлять, во-первых, нельзя, а во-вторых, нечем. Так сильно я ранен в голову. Штурм через неделю, не следует волноваться. Нужно спать и выздоравливать. Потому что тащить меня в бой на носилках — дураков нет. Тут Коля подошёл и чего-то мне вколол, для моего же блага. Свет в очах неторопливо погас, как в кино перед сеансом. Так, против своей воли, я покинул мероприятие.
Пришёл в себя, совещание всё ещё длилось, хоть и приняло иной вид. Сцена третья, те же и муж. На столе пиво. Роберт сидит в майке. Мужики дуются в преферанс. Я спросил, не смущает ли кого, что здесь психиатрическая клиника. Они посмотрели на меня с пониманием. Коля ответил, ничего, мой храп им совершенно не мешал, если я об этом. Я совершенно о другом, но не стал продолжать. Для заведения с такой вывеской на входе всё очень гармонично.
Всего за неделю я встал на ноги. И мы пошли.
Пока я спал, штаб родил новый план. Мне его пересказали. Рукоприкладство отменяется. Мы теперь мирные люди. Просто объясним всё, и нас впустят. Нам же только побеседовать. Первым войдёт Марк Андреевич. С ним Паша и Роберт. Потом Коля и я. Трое крепышей и два парламентёра. Против двух защитников и красивого Яблокова. Даже если они начнут пихаться, мы их самих запихнём.
Марк Андреевич взошёл на крыльцо, позвонил. Представился, дыша в дырочки домофона. Дверь открылась. Я спрятал лицо, на всякий случай. Почему-то Марк зашёл внутрь один, сопровождение замешкалось. Дверь закрылась, мы остались на улице. Минуты три нервно топтались на крыльце. Потом дверь медленно отворилась. Из чёрного её проёма, разогнавшись где-то в недрах коридора, вылетел известный писатель Марк Ильчин. Как настоящий болид, он прочертил в воздухе кривую и приземлился в надёжные Пашины руки. Никто не успел даже желание загадать. Роберт взревел и прыгнул внутрь. Защита опоздала захлопнуть ворота. Коля подскочил следом, я за ним. Паша бережно посадил начальство в сугроб и побежал к нам.
В коридоре свалка. Нас четверо, их двое. Из бестолковых — только я. Кончилось тем, что могучий Роберт навис над пыхтящей кучей, взял врагов за головы и стукнул друг о друга. Защитники обмякли и открыли путь к офису вурдалака. Наверняка, в душе они поклялись пересмотреть отношение к современной литературе, явленной им сегодня в лице известного писателя.
Секретарша приветствовала нас стоя. Мы не стали представляться, вошли. За столом сидел тот самый кудрявый георгин, от которого мы бежали с Евой. Молча оглядел нас всех, упёрся глазами в меня.
— Не унялся? Мало тебе?
Моя разбитая рожа не позволяла говорить с тем надменным превосходством, какого хотелось. Драматические диалоги пришлось опустить. Я начал с главного.
— Отпусти Еву.
Он демонстративно развалился в кресле, стал похож на наглого кота.
— Или что?
— Я знаю, она здесь. Дело не во мне. Дело в ней. Она больна. Есть две недели, чтобы остановить болезнь. А ты… А ты… — тупой кабан!
Неожиданно для себя же я кинулся на эту сволочь, попытался достать через стол. Противник увернулся. Я полез за ним, намереваясь кого-нибудь задушить, для начала. И хорошо бы, кудрявого. Я догнал его, вцепился. Мы повалились на пол, стали пыхтеть в партере. Я видел, мои соратники наблюдают баталию, но помогать не спешат. Подошли яблоковцы, смущённо встали рядом. Им тоже интересно было, врежу я их шефу, или он мне. И вдруг, за спинами зрителей бесшумно открылась дверь, в комнату вошёл Гагарин. Я видел его, но не мог сказать. А он глянул, улыбнулся по-детски открыто. Потом сделал за спинами что-то, отчего Паша и Коля, охнув, осели. Через мгновение рухнул и наш линкор, наш флагманский корабль Роберт Потёмкин-Таврический.
К чести яблоковцев, топтать лежачих не стали. Связали руки-ноги пластиковыми шнурками, аккуратно загрузили гостей в полицейский автобус. Помогли привести всех в чувство. Ментов вызвал лично Яблоков, когда услышал битву в коридоре.
Ехали мы молча, смотрели в пол. Свернули за угол, тут воронок остановился. Постоял минут пять, опять поехал и снова встал.
В клетку вошёл полицейский сержант, спросил, на каком языке мы предпочитаем разговаривать. Мы выбрали русский. Когда городовой выбрит, отутюжен как манекен в витрине, и говорит с таким мягким акцентом, с ним не страшно проводить время. Но он не собирался долго с нами водиться. Спросил грустно, понимаем ли, как нехорошо поступили. Ворвались в чужое имущество, причинили людям неудобства путём битья рож.
Мы стали кивать печально. Любой бы заметил сейчас, как ужасно мы расстроены своим гадким поведением. И признаём, что вышло как-то неловко. И нет на свете слов, способных передать как нам стыдно. Конечно, вряд ли мы сильно попортили чьё-то здоровье, но сам по себе поступок хамский. Каемся. Сержант спросил, обещаем ли мы больше так не делать. Мы подняли на него глаза, мокрые от слёз раскаяния.
Тогда полисмен перерезал наши путы и сказал, что сейчас выйдет, а дверь не запрёт. И очень надеется на нашу сознательность. Он верит, у нас хватит совести воспользоваться его оплошностью, дерзко сбежать и не портить впредь статистику правонарушений центрального района нашего прекрасного города.
— Идите вон, за Двину, и там хулиганьте, — сказал начальник строго. И вышел. И правда, дверь лишь прикрыл. Нам не хотелось огорчать этого доброго человека. По-военному быстро мы вылезли и затопали прочь. Настроение как-то улучшилось. В конце квартала нас догнал Марк Андреевич на своём джипе. Он объяснил, отчего этот добрый человек так добр. За пятьсот латов приступ человеколюбия может случиться с кем угодно.
Причём, деньги за нашу свободу первым дал Яблоков. Он подошёл к сержанту, попросил отвезти нас подальше и выпустить. Так, чтоб мы не сразу вернулись. И сунул две сотни.
Довольный полисмен поклялся доставить нас в самую глухую деревню страны. Через полквартала воронок остановил Марк Андреевич. Он тоже молил о свободе и сунул уже триста латов. Совершенно счастливый сержант с радостью пошёл навстречу народной воле. Ему так нравился сегодняшний день. Он сказал, если будут ещё ходатаи, он может подождать прямо здесь. Или сам подъедет куда надо. Марк Андреевич усомнился в том, что следует ждать ещё. Чудеса — явление парное. Тогда сержант отъехал за угол, чтоб побег выглядел достоверней. Побеседовал с нарушителями, а дверь запереть забыл. Вместе с ним арестовывать нас прибыла барышня в форме капрала, она даже из кабины не вышла. Ждала весны, до нас ей дела не было.
Марк высадил всех возле «Белого Носорога». Говорить не хотелось. Сплочённые общей войной, мужики пожали друг другу руки. Условились однажды посидеть за пивом. И разошлись.
Я поехал в больницу. У меня осталось письмо для Юли, нечитаное. Однако ж её кровать была пуста, матрас и бельё убраны. Юлю днём раньше отправили домой, как вопиюще здоровую. Я в растерянности посидел на её койке, будто она могла бы соткаться из воздуха. Тощие женщины в больничной одежде поступают со мной странно. Очаровывают, потом пропадают. Впрочем, гоняться ещё за одной русалкой я не собирался. С первой не разобрался.
Единственной радостью этого дня оказалась записка. Главврач Даце Карловна передала. Маленький конверт, меньше почтового, будто игрушечный. Подписано: «Доктору Моте». На листке аккуратные буквы с завитками:
«Здравствуйте, Матвей.
Меня выписали. Сказали, таких весёлых женщин им тут не надо. А я не ответила ни на одно письмо Алексея. Неловко. Но я совсем не умею писать писем. Вы сами ему сочините про меня, у Вас прекрасно получается. А я за это напою Вас чаем. Если найдёте минутку, позвоните. Мой домашний 26545–289.
Ваша Юля»
Глава девятая
Юлин дом стоит на перекрёстке мощёных булыжником улиц, в шумном центре. Под самым окном поворачивает трамвай. Предвосхищая его проезд, все железное и стеклянное в квартире принимается звенеть. Юля открыла дверь, чего-то смутилась. Проводила в комнату. Мужские тапки в доме не водятся, пошёл гулять в носках. Хорошо помню нагретый солнцем паркет. К марту я так устал от холода, хотелось лечь в лужу света, прижаться к нагретым деревяшкам и заснуть. Паркет затёртый, горбатый я люблю такой. Юля дразнила коленками, куталась в халат, расставляла чашки. Спросила, приходили ли ещё письма. Я достал последнее, не пропадать же. Полночи вымучивал.
Она с ногами забралась в кресло, слушать. Внимательная, как сова. Не хватало попкорна, для цельности образа. Я стал читать.
«Здравствуйте, Юля.
Расскажу Вам о Норвегии.
У нас в больнице работает Лёша Вовк, знаменитый психолог. Жена его, Катя, тоже психолог. За обедом они говорят о влиянии антрекота на структуру личности. Я спросил их, легко ли жить психологу с другим психологом. Они всё подробно рассказали, и самое понятное слово было — „фрустрация“.
Летом они отдыхали в Норвегии. Это каменистая страна с тёмной водой и злобным климатом. В пути повстречали байкера, хмурого аборигена. Лёша выпускает ненужные подробности. Может показаться, они въехали в Норвегию, а навстречу байкер. Это не так. Они долго ехали, ехали, потом уже навстречу байкер.
Встреча произошла в придорожном кафе. У Кати в машине орал народный американский ансамбль ZZ-Top. Не в живую, только запись. Если бы Катя привезла с собой их самих, доверие было бы полнее. Но и так неплохо вышло. Байкер распознал в Кате человека. Он подошёл и признался интимно, что его зовут Чел. Представил и своего коня: „Катя, это Харли Дэвидсон“. Когда у твоего мотоцикла такая приличная фамилия, то не важно, как зовут тебя самого. Обычная вежливая женщина тактично упала бы в обморок от восторга. Но Катя любит тонкости, она психолог. Она сказала:
— Слушай, Чел, заведи мотор, я хочу послушать, как он бухтит.
У психологов это называется „знать, как почесать свинью“. Милтон Эриксон рассказывал об одном молодом человеке. Юноша был хромой и продавал работы Зигмунда Фрейда скотоводам Дикого Запада. То есть как бы дважды хромой, на голову тоже. Скотоводы отказывались покупать психологическую литературу. Упрямо избегали прогресса. У юноши даже возникло подозрение, что ему не рады. Однажды он шёл печальный после очередной не-сделки. И увидел весёлую свинью в тёплой луже. Взял камень и стал чесать свиную шею. У свиней нечувствительная шкура, чесать их надо чем-нибудь твёрдым и шершавым.
Юноше хотелось, чтобы хоть кто-нибудь его любил в тот день и благодарно хрюкал. Потому что скотоводы хрюкали неприязненно. Дружбу мальчика и скотины заметил фермер. Он подошёл и сказал:
— Малыш, я куплю все твои книжки, потому что ты знаешь, как чесать свинью.
Так вот, Катя знала, как почесать байкера. Чел завёл своего ишака. Катя послушала, покачала головой и сказала „ц-ц-ц“.
Чел был растроган. Он подумал цитатой из Толстого: „…откуда в этой русской барыньке такое понимание каменистой норвежской души?“ И не выдержал, позвал Катю кататься. Многие девчонки трусят ехать в темнеющий лес с бородатым мотоциклистом. Но Катя захотела оставить приятное впечатление о русских женщинах. И сказала весело: „Конечно поедемте, граф. Отворяйте ворота!“
Чел предупредил, чем выше скорость, тем держаться нужно крепче. Обними меня, бэби.
Когда они выезжали на дорогу, У Чела было счастливое лицо. Доверчивая Катя прижималась к нему в районе кожаной спины, мужчинам нравится такое доверие. А у Кати глаза были огромные. И как бы говорили: „Прощайте, маманя и люди добрые, сейчас я убьюся“.
И вот они вернулись с прогулки. Но всё стало наоборот. Катя светилась как галогеновая фара. А глаза байкера Чела выкатились, рот открылся и весь он посинел. Он как бы хотел сказать: „Прощайте, люди добрые, дышать мне больше нечем“.
Послушная Катя всё сжимала и сжимала кольца своих объятий. Она вела себя, как восторженный тигровый питон. Ей никто не сказал, что с торможением можно отпускать грудную клетку водителя. Она уже затянула Челу новую талию, в районе сосков. Ему бы хотелось немного воздуха. Но Катя считала, главное сейчас — безопасность пассажира. Конечно, потом её руки разжали. Байкер Чел с шумом всосал в себя половину норвежского кислорода. Теперь он знает, что граниты, фьорды, — это вовсе не круто, когда в мире есть объятия русских психологинь…
Юля, меня завтра выписывают. Может быть, мы однажды увидимся. Или спишемся, хотя бы. Но вряд ли это будет скоро. Мне в понедельник на работу, я обленился тут ужасно. Хочу спросить у психолога Кати курс противоленивой терапии. Боюсь, там окажется обычная русская жестокость: „Вставай, иди работай“ или „Чего лежишь, дармоед“. Если знаете что-то о нежных методах принуждения к труду, напишите.
Спасибо Вам за тихое Ваше внимание,
Всего доброго,
Искренне Ваш, Алексей…»
У Юли хорошо. Особенно, если без тапок. Тикают напольные часы. По виду им лет двести, здоровенные. Зелёный диван, классика жанра. На таких уютно целоваться, притушив торшер. Не удержался, представил, как держу хозяйку за руку и бочок. Она тихая. Наверное, перепугалась бы. Сначала.
Пили чай, Юля рассказывала. Папа военный. Сама она преподавала фортепьяно в музыкальной школе. Почти моя коллега. Была замужем. Так себе, не понравилось. Вышла в двадцать. А в двадцать семь влюбилась в другого, в женатого. До одури, до прокушенных губ. А он в неё. Его жена узнала, ревновала, маялась. Не хотела отпускать. Думали, она за деньги держится. Этот Юлин возлюбленный состоятельный человек. А его жена возьми и сигани с девятиэтажки. Пробила крышу грузовика, такой удар был.
И с Юлиным мужем несчастье вышло. Психанул, погнал свой «БМВ», разбился. После этого какая жизнь? Два покойника. В развале семьи всегда виновата победившая женщина. Значит обе смерти на Юле. Три года выжившие ходили параллельными дорогами — вроде вместе, вроде врозь. То есть, этот мужчина, он говорил, рассосётся, давай поженимся. Но внутри что-то сломалось. Кисла, кисла, потом и вовсе угодила в больницу. Врачи говорили, надолго. Три года лежала, только хуже становилось. И вдруг приходит доктор Мотя, со своей экспериментальной программой.
Юля помолчала.
— Скажите, Матвей, это ведь вы писали? Эти письма. Вы ведь придумали русского психа Алексея?
Она мне нравится. Как в детском саду, хочу подарить ей парусник, водить за руку и вместе обедать. Мне бы чуть постараться. Зайти ещё в гости, выпить бочку чая. К лету убедить себя, что влюблён. И срослось бы. Вон, диван какой зелёный.
Я разозлился. Вспомнил, зачем здесь. Стал рассказывать про Питер. Как писал рекламу для колготок и кетчупов. Про жёлтые Катины пирожки и чёрное пианино Ашота. Про Еву в белом пальто. Чем хуже, тем лучше, чего врать-то. Юля смотрела в чашку, потом в окно. Ничего не сказала. Только «пока» и «звони, если что». Чмокнула в щёку, улыбалась набок. Я знал, потом пожалею. Мне бы остаться. Но вспомнил чердак, наше с Евой ночное сопение. И как она бежала по снегу, когда я нашёл её.
Прощание скомкали. Я наврал про срочные дела. Обещал зайти ещё. Неловко обнял её и вышел. В трясущемся трамвае отражался в стекле и повторял своему отражению: ты дурак, боже мой, какой же ты дурак.
Штурмовать крепость Яблокова в третий раз я точно не пойду. У него там злой Гагарин. Такого из гаубицы только можно перевоспитать. Нужно Рому выманить. Он же, гад, не выходит почти. Бродит по своим тупикам и коридорам. Как дух бесплотный.
Я отправился на переговоры к бабе Лизе. К самой милосердной представительнице клана. Втайне я надеялся её завербовать. Наверное, предложи мне тогда кто-нибудь всемогущий заплатить жизнью, лишь бы всё по моему вышло — я бы согласился. Не потому что так важна цель. Просто надоело всё, хоть плачь. Увидеть Еву, что-то сказать, главное, а дальше хоть трава не расти.
Первый раз за зиму расстегнул куртку. С крыш течёт, прохожие переняли у котов манеру щуриться. Бабы Лизы подъезд так промёрз, весной в нём и не пахнет. Дверь в квартиру приоткрыта. Странно. Постучал — ответа нет. Сунул нос в прихожую, потом в кухню. На плите булькают чьи-то огромные кости. Какого-то крокодила поймали и варят холодец. Телевизор беседует сам с собой, уговаривает выбросить к чертям тефлоновые сковородки. От них исходит страшная угроза. Квартира напоминает корабль в бермудском треугольнике. Журнал «Наука и жизнь» рассказывал. Мотор гудит, винты крутятся, в кубрике кофе ещё горячий, вода из крана льётся, а людей нет. Будто вознеслись. Я обошёл комнаты — тишина. Сбежали все. Вытащил телефон, хотел звонить Марку. И вдруг услышал своё имя. Кто-то звал меня шёпотом из спальни. Спальня была пуста. Я только что проверил. Стало жутко. Взял на кухне кочергу, вернулся для детальной беседы с призраком. Под кроватью заворочались. Заглянул, увидел перепуганную Серафиму. Глаза как тарелки.
— …Утром бабе Лизе стало плохо. Схватилась за бок, упала, опрокинула кастрюлю с компотом. Я сидела рядом, пока «скорая» не приехала. В школу не пошла. Ну и вот. Бабушка позвонила тёте Маше. Это мама Евы. Ей добираться далеко, из Юрмалы. Она пока доедет. Бабушка позвонила ещё Роме Яблокову. Он тоже сказал, быстро не сможет. Тут её и увезли. Она велела выключить холодец в два часа. Ждать взрослых. Никуда не ходить. Ну и вот. А страшно же. Слышу, кто-то дверь открывает. Ну и спряталась под кровать. И тут заходит Минотавр. Настоящий. Огромный, воняет. Я его из-под кровати видела. На голове рога, а ноги всё равно в ботинках. Походил, походил, забрал деда-мороза и ушёл.
— Какого деда-мороза?
— Ну помнишь, у меня был такой, железный? Некрасивый. Я любила его.
Сима держалась героем, как тот спартанский мальчик с занозой в пятке. Не плакала. Только пальцы дрожали, мяли край юбки.
Кажется, я знаю этого Минотавра. И пора бы завязать ему рога бантиком. Чтоб не пугал маленьких.
Вдруг за нашими спинами мягкий голос сказал:
— Здравствуйте.
Мы подпрыгнули, обернулись. В дверях стоял шизоидный психопат Василь Василич. Вошёл тихо, как кот. Интересно, всё-таки, где он умудрился так загореть, если пять лет не выходил из больницы? Серафима сразу догадалась, это друг. Повторила историю похищения железного истукана, с некоторой уже театральностью. Показала, как подглядывала за чудищем и как оно ходило тут. Сказала, вообще-то страшно не было. Под кровать залезла на всякий случай.
— Значит, дед-мороз, — сказал Василь Василич.
— Ну да, — вздохнула Сима. — Он тяжёлый такой. Краска уже облезла. Всё равно жаль.
— А откуда он у вас?
Сима пожала плечиком:
— Да всегда был. В сарае валялся. Там целый сундук старинных игрушек. Бабуля говорила, ремонт в Доме с лабиринтом делали, оттуда привезли. Я деда мороза только оставила. Он полезный волшебник всё-таки, надо уважать.
— Ты молодец Сима, — сказал я. — Такими выдержанными бывают только королевы. (Сима любит истории про всякие монаршьи дела). Например, королева Елизавета однажды шла по дворцу. И вдруг её сбил с ног собственный паж. Королеву уронил, и сам сверху рухнул. Другая бы стала вопить, ругаться. А королева выбралась из-под пажа и сказала только: «Я считаю, вам нужно немедленно пойти и лечь спать». Он пьяный был сильно.
— Это как сбил, упал с потолка?
— Почему с потолка?
— Ну пажи, они же дети. Уронить с ног целую королеву, надо с какой-нибудь высоты прилететь.
— Да нет же, Сима. В жизни пажи — взрослые дядьки. Один напился, бежал по коридору, навстречу королева. Вот и столкнулись.
— Ну, потом-то ему отрубили голову?
— Нет. Даже не уволили. Королевы на дураков не сердятся.
Всех жалеющая Сима обрадовалась такому милосердию. Поболтала ещё о пустяках, совсем успокоилась, поставила греться чайник. Усадила нас дожидаться тётю Машу. Учтивая хозяйка, развлекла нас встречной историей из детской русалочьей мифологии. Цветистые детали сочиняла на ходу.
Обычный герой детских баек — абстрактная «одна девочка». В упрощённом сюжете она ведёт себя вызывающе и в финале её похищают злые силы. Чёрная-пречёрная рука или гроб на колёсах. Сегодня закручено было сложнее.
— А у нас один мужчина повстречал на берегу русалку. Их часто выбрасывает на берег. В приморских городах. Их можно отличить по холодным ногам. У сухопутных женщин ноги тёплые. Но никто ж не щупает, при знакомстве. Сразу ведут в дом. И ещё, они не умеют смеяться. Под водой темно и грустно, вот и не умеют. Они выходят на сушу, чтобы научиться. Кто рассмеётся в течение года, может остаться. Кто не сможет, должен вернуться в море. В следующий раз через тысячу лет можно пробовать.
Ну и вот. Человек рассмешивший русалку, может загадать любое желание. Русалки исполняют, но только одно желание. Так вот, тот мужчина увидел девушку на пляже, растрёпанную. Привёл домой. Стал жарить яичницу на двоих и опрокинул сковороду случайно. Испачкался. А женщина засмеялась. И как раз она оказалась русалкой. Расстроенный мужчина воскликнул:
— Ах, если бы я умел готовить, как Джейми Оливер!
Русалка сразу исполнила его желание. Теперь он работает в ресторане «Пирамида». Зарплата восемьсот латов. Неплохо, я считаю. А мог загадать дворец и собственный лес с оленями, например. И денег миллиард. Помогал бы пенсионерам своего района. Или бы приют для котов построил. У нас коты зимой мёрзнут…
— А кто такой Джейми Оливер, Сима?
— Один повар. Блондин. Ничего такой. По телевизору показывали…
Не хотел бы я собственный лес с оленями. Мне лучше домик на побережье, покой и волю. Я стал прикидывать, смеялась ли Юля над моими опусами. И не заказал ли я в тот момент какую-нибудь гадость для себя. Интересно также, какие у неё ноги наощупь…
Совсем скоро прикатила тёща моей мечты, Маша Упите. Выглядела усталой. От истории о Минотавре отмахнулась, снова Сима сочиняет. Уселась пить чай и под ласковым взглядом Василь Василича тоже вдруг разболталась.
— У нас с этим Минотавром столько дурацких историй. Всё прапрадед начал, шкипер Хехт. Фантазёр был, как Сима. Повернулся на древних греках. Привёз из-за морей телегу пустых жестянок. В том числе, некий горшок, очень ценный. С его слов, внутри сердце самого Минотавра. Или целиком Минотавр, пепел, прах, дух. Неважно. Хехт заливал, кто владеет ковчегом, тот навеки будет богат и удачлив. Буквально, куда плюнет, там черешня вырастет. Народ верил, устроил охоту за артефактом. Лезут с тех пор десятками в окна, в двери, ищут мифический прах бедной коровы.
Наша родня, если смотреть со стороны, правда преуспевает. А что мы все вкалываем как французские тяжеловозы, никто не видит. Даже этот зять мой, Рома Яблоков, хоть и пройдоха, но сделал очень много. Без него наследство нашего предка пропало бы. Сам он безродный шарлатан, ради того самого ковчега с прахом задурил Евке голову. Она всё «любовь, любовь». Теперь он уважаемый бизнесмен, на её деньгах. А она…
Маша стрельнула глазом в мою сторону. И продолжила:
— Он работал у нас управляющим. Разбирался с арендаторами, тряс строителей. Дом записан на Еву, вот они и досотрудничались. После свадьбы Рома затеял ремонт в Доме, всё перевернул, ничего не нашёл. До сих пор верит, мы прячем сокровище. Мы разругались, не общаемся. Ковчега никто из нас и не видел никогда. Наврал наш прародитель…
Василь Василич так приятно слушает, будто лампа зелёная греет. Хочется мурлыкать под его взглядом. Притихла в кресле Сима, я стал клевать носом. Мария говорила всё тише и тише.
И вдруг он хлопнул в ладоши, отчего все подпрыгнули. КГБшные штучки, не иначе.
— Мотя, что же мы сидим, тебе же на смену! Мария Робертовна, нам надо бежать.
Маша выпрямилась, осмотрелась. Кажется, она не помнила как оказалась здесь и зачем.
Василь Василич встал, поклонился как граф, отъезжающий в Баден-Баден. Кивнул мне головой — на выход. Я распрощался и вышел следом.
— Ну вот что, коллега, — сказал Василь Василич, проверяя ботинком мартовскую лужу на предмет брода. Лужа была коричневой, со стеклянными льдинами. Дно в ней не прощупывалось. Василь Василич решил обогнуть препятствие через горы, стал взбираться на сугроб.
— Я называл вас коллегой, потому что оба мы, в некотором роде, кладоискатели. Нас интересуют разные виды сокровищ, но спрятаны они в одном месте. И я приглашаю вас в компанию.
В. В. одолел вершину, стал спускаться. Я полз следом.
— Мне нужна эта статуэтка. Разумеется внутри нет никакого Минотавра. И мистической силы нет. Это обычная погребальная урна с прахом одного хорошего человека. И я должен вернуть кувшин на место. Ваша юная знакомая остроумно назвала саркофаг дедом-морозом. Будем звать его так же, для удобства. Принадлежит он некому влиятельному средиземноморскому клану.
Василь Василич обернулся, посмотрел мне в глаза, будто что-то решал. Мы выбрались на расчищенный тротуар, пошли рядом.
— Собственно, вы мне не нужны. Но симпатичны. Вы рискуете благополучием ради девицы, чья ценность сводится к узкой щиколотке и синим глазам.
— Серым.
— Тем более. Ведь детей она вам не рожала? Значит, вы почти альтруист. Так вот, я намерен забрать деда мороза, а вы получите свою Ариадну. Я вам помогу, в меру сил. Хочу, чтоб остался в городе кто-то, не считающий меня упырём и расхитителем кладов. Вы человек благородный, после моего отъезда вашему слову будут верить. Поэтому давайте погуляем. Заодно разомнёмся. Возможно, нас ждут физические и моральные нагрузки.
Я здесь в роли этакого частного детектива. Будучи на Крите, познакомился с тамошними аристократами. Могучий клан, в роду и князья, и просто приличные люди. Их фамилия Чаталбаш. На языке приазовских греков это значит «рогатый». Повторяю, никакой связи с Минотавром. Предок вашей Психеи, Роберт Хехт приворовывал на югах раритеты. И уволок по незнанию урну с прахом основателя этого славного рода. Критяне сильно расстроились, их можно понять. Если бы кто украл кости вашего дедушки, как бы вам такое?
Урну вывезли с Крита, когда на остров высадились османские людоеды. Шестнадцатый век, если не путаю. Основатель династии, Ставракий Чаталбаш, был единственным спасшимся. Он с урной в руках проплыл две морских мили. Возможно, этот поступок не был таки уж героическим. Хорошо запаяный дед мороз легче воды, благодаря ему, видимо, Ставракий и выплыл. Потом угнал какую-то посудину с парусом, добрался аж до Флоренции. Сошёл на берег босым, тело превратилось в сплошной солнечный ожог. Но всего за несколько лет он разбогател, построил десяток доходных домов. Урна, на которой он три столетия находилась в фамильном склепе Чаталбашей. Рядом с урнами уже самого Ставракия и его потомков. Потом её украли какие-то шакалы. И на базаре в Фессалониках перепродали собутыльникам самопровозглашённого археолога Генри Шлимана. Большая часть его находок — подделка, купленная на базарах у пройдох. Подозреваю даже, сам Шлиман мог пошутить над доверчивым товарищем, Робертом Хехтом. Подсунул ему железяку с бычьими харями, будто это гроб Минотавра. На урне маски с рогами, всё очень правдоподобно.
Наёмники клана Чаталбашей выследили и пришибли вора, потом базарных торговцев, продавших урну. А Хехта потеряли. Искали его в Бельгии, в Германии, в Штатах. А он в Риге осел. Поэтому и выжил. Отыскать его удалось по архивам КГБ, с моей скромной помощью. В начале девяностых в Латвии высадился десант смуглых парней, они перепугали потомков славного шкипера, перерыли всё и уплыли ни с чем. Отчасти потому, что не знали, как выглядит предмет поисков. Фотографий вазы нет. Нет и рисунков. Только представления о том, как она могла бы выглядеть. В погребальном деле нет такой нормы: «зарисовать урну на случай, если упрут».
Хитрый Хехт раскрасил ковчег под деда-мороза и каждый год ставил под ёлку. А на лето отправлял в ящик со старыми игрушками. Критяне вскрыли все тайники, сломали все сейфы. В их представлении урна с прахом должна выглядеть как урна с прахом, а не как славянское языческое ископаемое.
В девяностом году я сидел на Крите. Старался завербовать Гектора Чаталбаша, нынешнего главу династии. Но получилось так, что это он меня завербовал. Платить нам перестали, перекупить лично меня было не сложно. Предложение Чаталбашей казалось даром небес. Мне надлежало просто восстановить историю урны. В награду вполне приличный куш, чемоданчик с английскими фунтами. Если бы я смог вернуть артефакт, чемодан вырос бы в размерах и даже раздвоился. Когда предложение сулит счастливую пенсию в собственном домике на Крите, ему трудно не обрадоваться.
Василь Василич разулыбался, мечтательно посмотрел в хвост уходящему трамваю. Мысленно он сбегал сейчас по горячим камням в лазурь Эгейского моря. В грёзах Василь Василича сияло адриатическое утро, температура воды на побережье достигла 23-х градусов, на небе ни облачка. Лишь сделав пробный заплыв, он вернулся к рассказу:
— Сижу в этом городе уже девять лет. Я ужасно неопытный сыщик. Денег на расходы не спросил, а скупые Чаталбаши не предложили. Решили, у меня всё есть. Снимать жильё было не на что, бомжевать не хотелось. Вот и поселился в лечебнице. Я тоже обыскал Дом с лабиринтом, ничего не нашёл. Оставалось ждать, наблюдать за семьёй. Я знал, что однажды хоть часть истории покажет бочок. Других бизнес-проектов у меня, старика, не было. В России мне светит символическая пенсия, в лучшем случае. Но скорей всего, меня там посадят или просто шлёпнут.
Наследники шкипера Хехта настороже. Семейство закрыто и умеет защищаться. Только при мне с десяток флибустьеров пытали счастья. Все получили по шапке, не без моего скромного участия. Первым делом все ищут Еву. Она официальная наследница. Дедушка очень её любил и в завещании указана только она. Вы поняли, её дед по матери Роберт — праправнук того самого Хехта. И сложно поверить, будто бы она не знает, где спрятан артефакт. Но это так. Иначе господин Яблоков давно бы расковырял горшок. Охмурить юную владелицу было не трудно. Смазливый, окончил театральный вуз. Теперь вот муж и совладелец. Точней, бывший муж. Ева разочаровалась в институте брака. При всей внешней лучезарности Рома жаден, хитёр и совсем не изящен. С ним скучно. И вряд ли он держит её силой. Такую егозу поди удержи.
В девяностых Хехты получили дом в порядке денационализации. Они хотели продать наследство и уехать куда-нибудь, где купальный сезон длится дольше пяти дней в году. Но Ева — существо воздушное. У неё одни танцы в голове. Влюбилась в Яблокова, продавать имущество отказалась. Рассорилась с роднёй.
Про железного деда-мороза я услышал от тебя же, Мотя. В феврале ещё. Но катарсис случился только вчера. Удачные мысли всегда приходят сразу в несколько голов. Яблоков тоже сообразил, что за урод стоит под ёлкой. Нацепил маску Минотавра и вломился в дом. Поступок глупый, но в его духе. Решение пришло внезапно. Вдруг позвонила баба Лиза и попросила посидеть с ребёнком. Он сказал, что занят, сам напялил маску и явился. Рассчитывал, что подумают на какого-нибудь чужого психопата.
Мы с Василь Василичем прошли Задвинье, пересекли мост. Река ещё стояла, на льду грустили человечки с нано-удочками. Говорят, каждую весну с десяток рыбаков уносит в море. За ними потом гоняются на вертолётах. И каждый год война. Рыбаки отказываются бросать ящики и улов. А вертолётчики сундуки в кабину не берут. Только живых идиотов. Такая вот интересная жизнь у людей. Отсюда, с моста, и не скажешь. Сидят, безмятежные внешне. Через пару недель пригреет и начнутся настоящие забавы — катание на льдинах и эквилибристика на вертолётных стропах.
Впрочем, если смотреть снизу, два бредущих по мосту дядьки тоже не выглядят потенциальными убийцами Минотавра.
Глава десятая
Лезть в окно Василь Василич отказался. Рассудил, только время зря потратим в коридорах. Надо идти в дверь. Встреча с охраной неизбежна. Мы пристроились в хвост грузной даме, хотели проскочить в кильватере, но она прошла мимо. Пришлось увлечённо изучать югендстиль. Ходили вдоль дома задрав головы, показывали руками на фасады. В проклятую дверь никто не входил. Дошли до конца улицы. Потом вернулись. К подъезду подкатило такси. Вышел длинный господин с портфелем, направился ко входу. Василь Василич подлетел к нему быстро и бесшумно, как поезд на магнитной подушке. Длинный гражданин не успел закрыть дверь. Василь Василич встал в проёме, улыбнулся, поздоровался, придвинулся так близко, что портфелю пришлось отступить. Василь Василич заговорил с ним о погоде, как со старым знакомым. Со стороны казалось, вошли два приятеля, весёлый и растерянный. Я пристроился третьим, стал поддакивать, заявил, что того и гляди распустится вишня, такая теплынь, удивительно. Долговязый сконфузился, он нас не помнил совершенно. Попрощался, мято улыбнулся и заспешил к лифту. А мы повернули направо, в кабинет Яблокова.
Выполз охранник, похожий на мастифа. Новое лицо. Ещё никем не битое. Поинтересовался, куда мы.
— Видите ли, любезнейший, — сказал Василь Василич и подошёл вплотную. Он едва доходил стражу до плеча и выглядел подслеповатым профессором филологии. Дальше я не понял. Василь Василич будто споткнулся и припал к здоровяку. Тот ахнул и осел. И лежал потом безмятежный. Ему стало безразлично, кто и куда. Ещё одна бедная жертва моей страсти. Мне было неловко перед этим мирным бугаём. Переступая через его тушу, я шепнул «Простите». Но вряд ли он меня услышал.
Василь Василич обернулся.
— Послушай, сейчас мы войдём, поговорим, заберём своё и смоемся. Никакого больше рукоприкладства. Я объясню, что урна не волшебная. А ты выскажешь свои медицинские переживания. Я заберу урну, ты возьмёшь номер её телефона. И всё. Держи себя в руках.
Мы вошли в просторный кабинет господина Яблокова. Видимо, он сам недавно вернулся. Морда Минотавра валялась тут же, в углу. Он не ждал погони. С пустого стола зло таращился тот самый дед-мороз. Правда, неприятная у него рожа. Даром что древний грек. Яблоков любовался страшилищем, развалясь в кресле. Недовольно взглянул на нас, вошедших без стука. Василь Василич его не заинтересовал, а на меня он поднял бровь.
— Снова ты?
Ответить остроумно я не успел. В комнату вбежал, мне показалось, целый эскадрон нукеров в чёрном. Кто-то принялся крутить мне руки, кто-то взялся за Василь Василича. Я кричал, что всем сейчас хана, такой я смертельный в гневе. Махал лапами, но вряд ли кого травмировал. И тут меня ткнули в печень. Пол повернулся, встал вертикально, окно переместилось на потолок. И свет погас.
Очнулся под грудой тел. Василь Василич обеспечил нам потрясающую викторию. Я растолкал поверженные туши, выбрался. За время моего отсутствия диспозиция изменилась. Художественно разбросанные по кабинету, там и сям дремали охранники. Яблоков так же смотрел из кресла, очень недовольный. Как сказал бы поэт Бродский, «… застыло всё… лишь мотылёк по комнате кружил…».
В дальнем углу ринга, как огромные жуки, топтались в клинче Василь Василич и Гагарин. По всему, наши проигрывали. Гагарин двигал локтями как машина для перемешивания теста. И лишь теснота объятий мешала ему выключить самого интересного психопата Рижской психоневрологической клиники. Василь Василич держался, но было видно, совсем скоро ему капут. И мне тоже.
Очень спокойно, будто всегда так делаю в чужих кабинетах, я поднялся. Взял деда-мороза, (Яблоков чего-то крякнул), подошёл и треснул Гагарина в бритое темя. И Челубей обмяк. Василь Василич аккуратно опустил противника, пощупал пульс.
— Ты осторожней, так можно и проломить. В смысле, урну. Череп-то у гада крепкий.
Василь Василич пощупал Гагаринский пульс.
— Теперь давай быстро, у нас пять минут, — деловито сообщил он. Я вручил Главный Приз Василь Василичу. Это его трофей. Сам повернулся к Яблокову. Он не пытался защищаться. Впрочем, вся моя злость через вражеский затылок ушла в пол. Я чувствовал только, что страшно от всего устал.
— Пять минут, — напомнил В. В.
— Послушай, денег у меня с собой нет, — сказал Яблоков с какой-то апатией. Как человек, измученный горластой роднёй.
— Мне не нужны деньги. Где Ева?
Он удивился.
— Тебе и вправду нужна эта курица? Ты из-за неё всё это?.. — Он обвёл глазами поле боя.
— Отпусти её.
Яблоков хмыкнул:
— Евы тоже нет. Её удержишь, как же. — Яблоков насупился, сцепил пальцы.
— Её нужно показать врачу. У неё мононуклеоз.
— Ты, придурок. Нет такой болезни.
— Ты врач?
— Вот интересно, почему ты решил, что лишь ты один мать Тереза, а мы все людоеды? Здорова она, прыгает так, что горные козы завидуют. Когда ты явился с этим удивительным диагнозом, мы на минуту проверили. Маша сказала, у тебя глаза честные. Отправили девочку к профессорам. Нас подняли на смех. Такой болезни нет в природе. И, соответственно, её нет в крови Евы. Вся родня плевалась. Тесть, тёща. Мы решили, ты придумал эксклюзивную заразу, чтобы через Еву подобраться к сердцу Минотавра. И хорошо сыграл волнение. Только баба Лиза тебя защищала. Верила, что ты бескорыстный влюблённый идиот. Оказалась права, надо же.
— Хм-хм, — прогудел Василь Василич многозначительно. Это значило, пора валить. Когда Яблоков сказал про сердце Минотавра, он всплеснул руками, закачал головой. Но объяснять, что внутри обычный неопознанный древний грек было некогда.
Яблоков посмотрел на него:
— Вы, кстати, из страны не выберетесь. Самое большое, через месяц урна вернётся ко мне. Лучше поставьте божество на место и идите. Обещаю всех простить.
В умении держать фасон ему не откажешь. Настоящий полковник.
— Не извольте беспокоиться, — поклонился в ответ Василь Василичь. Было понятно, из страны он выберется.
Я вдруг понял. Это всё Саша. Айболит Пивоваров. Романтический дебил. Он выдумал болезнь, чтобы соединить наши сердца. В его мозгу, поражённом бразильскими сериалами, родилась сюжетная загогулина. Я должен был найти Еву, а ей надлежало растаять и залить слезами запоздалого счастья мою тощую грудь.
Из меня будто вытащили все кости. Расхотелось дышать, смотреть и слышать. Я отдал бы Млечный путь, лишь бы оказаться у себя, на Васильевском. Сварить кофе, принять душ и проспать неделю.
— Где она сейчас? — спросил я голосом разбитого Щелкунчика.
— В Англии. Сказала, мы все ей надоели. Она не хочет больше замуж, ни за кого. От любви одни страдания. Её сердце теперь сухо. Она посвятит жизнь танцам. Собирается поступать в какое-то там училище плясовых искусств.
Яблоков быстро написал строку на обороте визитки, бросил мне.
— Вот телефон нашей драгоценной дуры. Сам спроси.
Охранник под батареей поднял голову, мутно посмотрел на мирно беседующих нас.
— Молодой человек, — сказал Василь Васильевич хмурому Яблокову, — я напишу вам историю этой железяки. Потом. Пришлю письмо. Поверьте, саркофаг не стоит тех страстей. Будьте счастливы, поживайте в любви.
Мы вышли на воздух, дотопали до угла. С другой стороны улицы неспеша вывернул полицейский «Фольксваген», включил мигалку. Василь Василич вдруг обнял меня, сказал:
— Мотя, мы с вами вряд ли увидимся. Держитесь.
Повернулся и зашагал прочь. Вот так, не длинно умеют прощаться бывшие разведчики.
* * *
Десятое марта. В декабре ещё я жил столичным снобом. Соблазнял дам под грохот фортепиано, сочинял галиматью в женский глянец. Носил галстуки тропических расцветок. Разъезжал на новой машине.
А теперь никто. Стою в рваных штанах с битой мордой посреди чужого города. Ни денег, ни любви. По профессии — неофициальный санитар психушки. Через неделю заканчивается аренда чердака и жить будет негде. Разве что в больнице. Надо было спросить, как Василь Василич туда оформился без документов. Наверное, выучил заветные симптомы. Или же пойду, сдамся ментам. Депортируют в немытую Россию. Правда, я теперь ещё и уголовник. Похититель знаменитой статуи деда-мороза. Придётся ждать лета, там на электричках до границы. И пешком через болота. Добраться бы домой. Дома камни добрей, чем местные жители. Но завтра… завтра пойду в «Белый Носорог», там халявный Интернет. Отправлю Сашке дружеское письмо. Такое:
«Приеду — выкушу кадык и высосу глаз. С уважением, твой друг Матвей».
Я позвонил Коле, сказал, что на смену не выйду. Юлю выписали, без неё в больнице кисло. Вернулся на чердак, постоял в душе. Говорят, если человек плещется в душе и поёт, значит он психически здоров. Я не пел. Просто стоял, долго. Приготовил яичницу, есть не стал. Отключил телефон, завалился и уснул.
Пять дней не выходил. Растил щетину. Просыпался ночью, или днём, стучал на компьютере бессвязные тексты, стирал, снова засыпал. Давно сжевал яичницу, остатки батона, запил кипятком. Ничего не ждал, ничего не помнил. Помирать было рано, жить будто разучился. Просто дышал. Завис в светло-сером безвременье, где ни звуков, ни воспоминаний.
Меня разбудило солнце. Началась весна. Светило давно поднималось, ползло по подушке. И однажды выстрелило прямо в глаз. Я надел чистую майку. Собрал разбросанные одежды, запустил стиральную машину. Кое-как побрился и вышел на улицу. Город изменился. Снег за неделю вывезли, недобитые сугробы превратились в грязевые холмики. Солнце пробивало сквозь одежду, кости бледных горожан мечтали дать побеги. У меня осталось чуть мелочи, пошёл в «Белый Носорог». Дальним путём. Щурился на дома и крыши. Я отсюда уезжаю, все прощайте.
Меня окликнули, откуда-то сверху. Голос скорее ангельский, не человечий. Покрутил башкой на дома, на облака и деревья, никого такого с крыльями не увидел. Голос направил:
— Мотя, я здесь, на третьем этаже.
Над «Белым Носорогом» в приоткрытую дверь балкончика выглядывала Юля. Впору петь серенаду.
— Мотя, пожалуйста, поднимитесь. Девятая квартира, код 357.
Я страшно ей обрадовался. Внутри чего-то щёлкнуло, запело. Оказывается, скучал по ней. И ещё как. Если согласится, заберу с собой. Если не согласится — всё равно заберу. Так бывает, приехал за одной, нашёл ещё лучшую. Лишь бы её не тянуло к танцам. Да. Вернусь в Питер, налажу дела, вывезу её из этой дыры. Из этого музея в архитектурном стиле «Гитлер-югенд».
В подъезде зеркала и лепнина под мрамор. А может, правда мрамор. Выглядит богато. Интересно, как она тут оказалась. Может, клад нашла. Или вдруг тоже окажется внучкой пароходного магната. Всё равно заберу с собой. Лифт модели «хочу здесь жить». Никаких откровений чёрным маркером «Ленка-дура». Автоматика распознаёт вандалов и убивает синей молнией.
Юля проводила меня в огромные какие-то хоромы. Коротко стриженая. Похорошевшая, в игривых шортах. Я собирался с духом, хотел выговорить матримониальное предложение, но она убежала за угол, вернулась с бумагами в руках:
— Вот, Мотя, смотрите.
Это были мои ей письма. Больше десятка, надо же.
— О, да. Как не узнать. Юля, я напишу вам таких целый шкаф, потом. Послушайте…
Она увернулась, пританцовывая. Первый раз вижу её такой, довольной. Ей ужасно идёт.
— Мотя, Мотя подождите. Я первая хочу рассказать. Марк Андреевич читал ваши тексты. Он сказал, вы молодец и что издательство их проглотит. Он уже договорился с их директором, вам выпишут аванс. Небольшой, но ведь вы не Федя Достоевский. То есть они ещё не знают. Сложите из писем романище, станете Лев. Нет, Матвей Толстой. Идите, идите к нему, он сам вам всё расскажет.
Юля толкала меня к огромным дверям. Мне приятны её прикосновения, но не нравилось, как по-свойски она перемещала гостей в квартире Марка Ильчина. Ведь он говорил, что живёт над рестораном. Значит, его хоромы. Мне бы поговорить с ней, но я потерялся в щебете и ввалился в кабинет Великого Писателя. Дверь за мной закрылась.
Хозяин сидел на табурете, обхватив голову руками. Взгляд безумный, поза неудобная. Сразу видно, сочиняет.
— Писать легко, — сказал мне Марк, вместо «здрасте», — нужно всего лишь сидеть и смотреть на чистый лист, пока на лбу не выступят капли крови. Это не я сказал. Это сценарист Джин Фаулер.
Стол известного литератора похож на взлётную полосу. Длинный и пустой. Грубый, будто сколочен халтурщиками на лесопилке. Одинокий лист бумаги на нём и печатная машинка. Старинная, настоящий Ундервуд. Бумаги в ней не было.
— Не могу писать в кресле. Удобная мебель мешает работе. Только так вот, на табуретке. И на этих досках. А ты садись туда. Настоящий американский диван, для любителей полежать на облаках. Я читал твои опусы. Пишешь легко, местами забавно. За пару месяцев сложишь тексты в единый сюжет, к осени выйдет книжка.
— Не получится. Люди без еды так долго не живут.
Марк пересел с табуретки в кресло напротив. Спиной к окну. Против света был виден лишь тёмный его силуэт, лицо потерялось. Он заговорил. Получился Голос вокруг меня, без источника звука. Марк описывал светлые дали, что ждут меня с нетерпением.
— Конечно, нужно будет подучиться. Есть отличные семинары в калифорнийском университете, для начинающих романописцев. Стивен Фрей читает, потом познакомлю. Он толково даёт и основы — законы драмы, развитие сюжета, строение конфликта. И детали — вплоть до структуры диалога. Ещё Александр Мита хороший курс написал, отдельной книгой. Для киносценаристов, но полезен всем пишущим. И Выгодский, конечно, «Психология искусства». Для начала. Главное у тебя лёгкая рука, текст маслянистый, читается сам собой. Ну и своя мифология, это важно…
Я слушал вполуха. Мне не давала покоя лёгкость, с которой Юля кружилась по огромной этой квартире. Неожиданно почувствовал, что задыхаюсь от ревности и какого-то дикого отчаяния. В глазах поползли фиолетовые пятна. Захотелось кинуться на благодетеля, врезать с плеча, чтоб очки слетели. Я перебил, довольно резко:
— Марк, скажите, а в каком качестве здесь Юля?
Он замолчал страшно. Против света я не видел его взгляда. Но показалось, глаза у него жёлтые и светятся. Марк резко наклонился и сказал хрипло, будто вдруг сорвал голос:
— Она моя. Ты её не получишь.
Мы смотрели друг на друга. Наша ненависть была мгновенна, взаимна и понятна. Лишь родившись, она сразу выросла, стала огромной, до облаков. Я не боялся драки, даже хотел её. Останавливала лишь нехватка подручных средств. Разбивать пианинные пальцы о тяжёлые его скулы было неправильно. Вот если бы чернильницей. Или табакеркой.
«А ты становишься психопатом», — отметил мой голос в моей же голове не без удовольствия.
— Ты её не получишь! — тихо повторил Марк.
Круги поплыли быстрее, звуки обрели эхо. Мысли вдруг оставили мою голову. Я прыгнул. Меня бы оправдали. Потому что аффект. Наверное. Надменная Евина родня, аж дымящиеся вонью подгузники неходячих психов, стыд бесплодных унижений, холод каменных домов, — всё слилось в кадыке полнеющего писателя. И я должен был его раздавить.
Я похудел за зиму, Ильчин был крупнее и крепче, но ничего не мог сделать. Я видел, как он синеет, и хотел лишь довести до конца хотя бы одно своё начинание. Потом вдруг стало мокро, холодно, за шиворот потекла вода. Юля окатила нас из ведра.
Я отпустил Ильчина, обмяк. Отполз к стене и сидел там на полу, закрыв голову руками. Долго сидел. Слышал, как Юля собирает воду шваброй, плачет, что-то говорит быстрым шёпотом. Как ходит Ильчин. Звенит стеклом, булькает. Разливает яд в бокалы. Кто из нас выживет, тот и жених.
Зимой Юля говорила: «Убейте меня, я вам заплачу». Мне нечем платить, но всё равно, убейте. Сейчас я встану, произнесу «Простите», и уйду. Пойду к психиатру Даце. Скажу: «Отремонтируйте меня». Она угостит меня вкусными барбитуратами. И одним садовником в больнице станет больше.
Ильчин потрогал моё плечо, протянул бокал с виски. Не люблю скотч, но всосал лекарство. Поднялся на ноги. Сказал «Простите», как и собирался. И пошёл прочь.
— Сядь, — сказал Ильчин таким твёрдым тоном, будто не я его душил, а он меня. — Дожили. Собственный персонаж чуть жизни не лишил.
Я сел.
— Хорошо, что я придумал тебя пианистом, а не грузчиком в магазине роялей. А то был бы мне сейчас домик в Лигурии.
Марк растирал на шее следы моих пальцев. Синяки останутся.
— Идиот. Вот напишу, что ты разочаровался в женщинах и женился на трамвае, будешь знать.
Он, конечно, сбрендил. С сумасшедшими нипочём не надо спорить, вот я и молчал. Марк, меж тем, вернулся в кресло. Заговорил, глядя в окно.
— Я тебя придумал. Я придумал весь этот мир. И сам не заметил, как сюда провалился. Хотя нет, конечно заметил. Вот как она пришла. — Марк указал на закрытую дверь. Там ходила Юля. — Так и заметил.
Сижу в кафе, сочиняю биографию одному негодяю, которого потом спалил вместе с «БМВ». Вдруг она входит. Удивился, насколько посетительница похожа на героиню. Решил, что где-то раньше её видел, да позабыл. И вдруг совпало имя. Потом какие-то детали, которых я не мог знать о реальной женщине, только о выдуманной. Следом за ней стали приходить другие персонажи, и всё наяву. Думал что с ума схожу. Ты из всех последним был написан, последним и приехал.
Каждый писатель знает, сюжеты иногда входят в жизнь. Я сочинял Юлю. Старался, чтоб она была такой, симпатичной. С приятными героинями легче работать. Утонул в деталях, писал, писал, да и влюбился. Видимо, тот высший сочинитель, что выдумал когда-то меня самого, поставил условие: если прикипишь к герою, полюбишь его, он явится к тебе.
— О! Так вы и меня полюбили? Польщён.
Марк наполнил оба стакана. Мои упражнения в сарказме он решил не замечать.
— Нас всех кто-то сочинил, чтобы мы кого-то сочинили, полюбили и явили миру. Именно этим мы подобны Богу, а не числом рук и ног. Мы творцы, как и он. И все персонажи, сочинённые нами, и сочинившие нас подчиняются всего одному закону. Принципу драматической коллизии. В этом мире нет справедливости, никому ничего не воздаётся. Каждый получает не что заслужил, а что попало. Добро бессильно. Зло, впрочем, тоже. Единственная движущая сила — интерес невидимого зрителя. Жизнь сложится как угодно — только не скучно. На нас свалятся лишь те события, которые затянут пружину сюжета. Покой невозможен, потому что драматургически пуст. Мгновенное воздаяние не происходит, ведь это не интересно. И мечты исполняются всегда не точно и не ко времени. Всё обязательно произойдёт иначе — вот единственный закон вселенной.
Я пишу этот роман, но я вынужден подчиняться. Только кажется, у кого печатная машинка, тот и бог. Формально — управляю миром. Но если написать «она меня полюбила» — не случится ничего. Фатуум решит, что за глупый поворот. К чему такая повесть, где опаньки — и сразу счастье. Сюжет изменится по своей воле.
Я подстроил наше с Юлей знакомство. И не выдержал, написал заветное: «И она полюбила писателя». Не хотел дождаться, заслужить и выстрадать. И вот, вместо моих объятий Юля угодила в психушку.
У меня была жена. Обещала отпустить, а сама вдруг спрыгнула с крыши. И у Юльки был муж. Мечтал меня прибить. А потом разбился. Нёсся нас уличать.
Дурной персонаж, отвратительный. Ни капли не жалко.
Но Юля обвинила во всём себя. За полгода выплакала половину своего веса и слегла. И я не мог помочь. Проклятый принцип Драматической Коллизии требовал появления иноземного принца. Только он мог вылечить Несмеяну. Пришлось писать тебя.
Бутылка опустела наполовину, Марк порозовел. Комната слегка качалась. Дом плыл сквозь шторм. Мы разлили ещё, чокнулись. Марк продолжил свою ахинею.
— Опять же, я не мог просто написать «В больницу вошёл единственный в мире Петрушка, способный рассмешить мою Юлю». Герой не оживёт, если не будет мотива, биографии и если весь мир не начнёт дружно ему мешать. Поэтому я придумал тебе любовь, за которой ты примчишься в Ригу, и которая выпьет твоё сердце. И то, что ты окажешься свиньёй, бросив Питер. Иначе нельзя. Потом придумал, как ты всё потеряешь. Дом с лабиринтом придумал, даже Яблокова. Несколько громоздко вышло, зато работает. Ай да я. Дом, кстати, быстро вырос, за ночь. Но существует он только для тех, кто внутри повести. Для людей извне нет ни его, ни нас. Это сложно, потом поймёшь.
А Юлю я тебе не отдам. Конечно, она влюблена в тебя. Ты для неё рыцарь, сизый ангел. Но ты не любишь её. Тебе одиноко, и немного жаль симпатичную худую неврастеничку. Конечно, сейчас в твоей власти отнять её, увезти в Питер. Но только знаешь что? Повторится история с Евой. Только наоборот. Ты будешь радоваться её любви, потом она тебе наскучит. И ты сбежишь в Англию, поступать в хореографическое. В переносном смысле.
Марк прав. С моим фатальным неблагополучием, я не имел права дурить Юльке голову. Грустно. С Марком ей будет лучше.
— Что значит, другие нас не видят? И с какой планеты вы сами сюда выпали? С Марса?
У него не было желания шутить.
— Да нет же. Миры не чередуются и не существуют отдельно. Они сливаются, как ручьи в реке. Хоть и не перемешиваются. Все мои герои вошли в мой прежний быт, ничего не изменив. Я даже не знаю, видит ли вас кто-либо, кроме меня. Вы — параллельные линии, в пучке таких же параллельных. Вы — ручей в общем потоке. И если вас зачеркнуть, для большой реки не произойдёт ничего.
— То есть я — ваша личная галлюцинация? Я бумажный?
— Не знаю. Может быть. Мне всё равно. Я хочу забрать с собой ту галлюцинацию, что сейчас рыдает в соседней комнате. Мы завтра летим в Италию. Я там домик купил. Даже если наяву я не в Италии, а в клинике, и разговариваю сам с собой — какая разница. Мои воображаемые итальянцы простят. Они терпимы к странностям.
— А меня вы оставите как есть… Может, лучше уж, зачеркнёте?
— Нет же. Ты важное лицо в сюжете. Если тебя убрать, сказка рухнет. Всё исчезнет.
— Ну тогда напишите «Он страдал, страдал, а потом стал миллионером». И ещё напишите «К нему вернулась Ева».
Марк посмотрел пристально. Потом вставил лист в печатную машинку, снял её со стола и поставил мне на колени.
— На. Теперь ты творец. Упражняйся. Я чего-то устал.
У меня на голове зашевелились волосы. Я же хотел писать книгу… Конечно, я ему не верю. Ведь он спятил. Я посмотрел на стёртые кнопки. Потрогал, но напечатать хотя бы букву не смог. Не решился. Марк усмехнулся.
— Ты не веришь мне. Подумай, почему меня зовут Марк, а тебя Матвей. Крутое совпадение? А что фамилия Евы переводится как маленькая река?
— А её саму зовут Ева, потому что всё с неё началось?
— Видишь, какой умный мальчик.
Марк достал из секретера две коробочки, бросил мне. Запасные чернильные ленты.
— Кто-то должен печатать. Пока по клавишам стучат, жизнь продолжается. Вот и трудись. Теперь ты главный в этом мире. Есть, конечно, ограничения. Например, к должности творца приложены тоска, бессонница и катастрофическая неустроенность. Бытовая и душевная. Ты будешь одинок даже в объятиях любимой женщины. И, разумеется, отныне всё будет раздражать, бесить и отвлекать. Тебе не привыкать, впрочем.
— Подарите лучше мне свою квартиру. А машинку, так и быть, оставьте себе.
— Квартиру могу подарить. Но не стану. Иди, шутник. Всё у тебя будет.
Марк махнул рукой и отвернулся. Я сунул в карман бутылку с остатками виски. Сказал: «Это мне на утро». И побрёл вон. Юли не было видно, спряталась. Паркет качался, лестница подныривала, асфальт на улице коварно пружинил. Рига — приморский город, волнение мостовых вполне объяснимо. Кажется, вечность плёлся до своего чердака. Ещё эта машинка тяжёлая. Из чего её только сделали. Грохнул подарок на стол. Мне показалось на миг, она за мной наблюдает.
Очарование Марковой фантазии отпускало меня. Пустой холодильник не располагал к утопиям. Бельё постиралось давно, тряпки взаимно перекрасились, наверное. Всё прекрасно. Василь Василич забрал деда-мороза и уехал на Крит. Встретит там какую-нибудь себе Пенелопу. Или просто Варю. Юля и Марк полетят в Италию. Ева машет прекрасными голыми ногами на радость англичанам. А мне перепала старая печатная машинка. Десять баксов на базаре. Марк прав в одном, справедливость — выдуманное слово. Он сказал, пока кто-то печатает, жизнь длится. Какая заповедная, исключительная чушь!
Чтобы окончательно разрушить обаяние чужого бреда, я сел за стол и набрал всего одну строку: «В дверь позвонили…»
Посидел пару минут, мрачно ухмыляясь. И, конечно же, не произошло ничего. Никто не знает, где я живу и никто не придёт. Разве что хозяйка за деньгами, так это только в апреле. Ну и славно. У меня есть, где спать и чем заниматься. Соберу свои тексты, слеплю книгу. Потом поеду в Питер.
И я стал сочинять роман. Набрал первую строку:
«Я расскажу вам, как обижаются латвийские женщины. Таковых известно три типа…»
И тут, правда, в дверь позвонили.
Другие опусы М. Станилевского, опубликованные в разных местах под разными именами
О разных видах детства
У девочки Лёли мама красавица, папа психолог, дедушка физик, второй дедушка антисемит. Сами видите, приличная семья. Мать архитектор, рожала дочку исключительно для себя. Это был лучший её проект, глазки синенькие, косички всякие. В холле роддома девчонок ждала счастливая родня. Встречающие построились свиньёй, как крестоносцы. Папы, мамы, тёти и прочая пехота. Они выучили Бенджамена Спока. Они знали, как растить и воспитывать что угодно. Каждый имел в кармане неприкосновенный памперс, кипячёную соску, парацетамол и зелёнку для коленок. Они уже приготовили дом в лесу, где сплошной кислород вокруг и ребёнок сможет дышать, даже если рот занят котлетой. Сами понимаете, тендер на прогулку с младенцем мать выиграла не сразу. Её не считали слабоумной, но и доверяли не вполне.
Прошло полгода. Однажды родственники собрались и решили, пусть всё-таки погуляет. Как-никак, мать. Заслужила.
Для прогулки всё подготовили. Коляску смазали, проверили метеосводки. Девочку завернули в одеяла из шерсти аргентинской ламы, вскормленной эдельвейсами. Коляску установили в сторону природы, чтоб ехала прямо, без всяких опасных поворотов. Матери показали как катать ребёнка: плавно, взад-вперёд, смахивая слёзы умиления. И вот они пошли, пошли…
И вдруг коляска опрокинулась, ребёнок выкатился в траву, как какой-нибудь арбуз.
Расхристаная мать прибегает с быстро нагулявшейся дочерью в руках. Коляску бросила. Голосит, плачет:
— Ребёнок ударилась и теперь вырастет дурой! И что же я за мать такая, ехидна!
И глазами просит какой-нибудь жестокой казни для себя.
Оба деда, физик и антисемит, муж психолог, три бабушки, тёти и прочая пехота, — любой скажет, коляски не опрокидываются. Это всё чьи-то кривые руки надо оторвать. На виноватую посмотрели стальными глазами, но промолчали. Мужчины помчались смущать врачей небывалыми взятками. Женщины напоили мать валерьянкой, уложили в постель. И вот лежит она у раскрытого окна. И слышит Голоса.
— Смотри, вот едет коляска. Наезжает на камень. Ребёнок выпал. Где, где его голова? Опять едет. Опрокидывается. Где голова?
Она подумала: здравствуйте, дорогие мои паранойя и галлюцинации. И посмотрела в окно по привычке, оставшейся со времён психического здоровья. А там бабушки скрутили муляж ребёнка из тряпочек и ходят, роняют. Вместе с коляской. Грейпфрут изображает детскую голову, самая опасная роль. Эксперимент проверяет, можно ли с такой матерью остаться дурой на всю жизнь.
Недавно я ночевал в том доме. Девочке Лёле уже шесть лет. Она сервировала стол и подписала каждую салфетку большими буквами: ЛЁЛЯ. Чтоб никто не сомневался, кто тут самая воспитанная барышня.
Я смотрел и думал. Вот у меня тоже дети. Девочка и девочка. Алика худая и всегда голодная. У неё такой интересный желудок, еда пролетает, не задевая пищеварительных изгибов. Маша наоборот, может питаться одним лишь запахом от яблок. Мы живём в уютной квартире рядом с автотрассой. Гости сразу видят, хозяйство ведёт мужчина. Занавесок у нас нет. В ванной их съел хомяк, в кухне сами передохли. В большой комнате сохранились, но висят криво. Девочкам была нужна фата для свадеб. Однажды Алика поскакала навстречу единорогу прямо с занавеской на голове. От стены оторвалась штанга, упала на Машу, сломала корону. Так началась женская борьба за трон.
Я эту штангу прикручивал трижды, всё равно кривая. Пусть висит, как ей удобно.
По квартире бродит кот, источник шерсти. Линяет. Зато видно, что он не фонограмма.
И у нас есть кукольная коляска. Однажды Ляля уселась в неё, как шмель в колокольчик. И попросила отвезти в аэропорт. Игра называлась «быстрое такси». У Маши стиль езды немножко кавказский. Алика не удержалась, вышла в повороте прямо в шкаф. Звук был, будто грохнули в шаманский бубен. После аварии Лялю пожалели, подули в ушибленный лоб — и вот оно опять побежало расти и развиваться. Никаких издевательств над грейпфрутами, каскадёрских дебютов перловки. Ноль капель валерьянки растревоженному отцу.
По вечерам мы поём колыбельные песни. Соседка при этом стучит снизу. Ей кажется, у нас дискотека. В ритм не попала ни разу. Однажды она поймёт, это русские люди так энергично успокаиваются перед сном.
Бэссамемуча
Мне встречались женщины, лёгкие на поцелуй. Помню, одной я успел сказать лишь «Послушай, Марина» и она сразу укусила меня за губу. На женском языке это означает «Я тебя тоже лю».
Но это редкость. Чаще бубнишь от растерянности героические саги, при том глядя пристально ей в губы. Целовать и страшно, и непонятно с какого места начинать. А ещё бывают такие коленчатые барышни, с ними вообще каменеешь.
Для сложных случаев у меня есть отвлекающая история. Если вы её слышите, значит мы с вами сидим на диване, и я боюсь целоваться.
Вот эта история.
В условиях монгольской зимы воинский устав велит справлять нужду, не обращая внимания на ветер и мороз, балансируя при этом на птичьей жёрдочке. Солдаты страшно мёрзнут в районе попы и боятся упасть в ужасную пропасть. У птиц те же упражнения получаются непринуждённо. И невольно начинают растягивать межсервисный пробег. Избегают этой опасной процедуры. Они ходят до ветру лишь в крайнем случае, при прямой угрозе лопнуть. К концу службы личный состав обучается терпеть высокое давление целую неделю. А когда припёрло, отстреляться за три секунды.
Мы жили в железной будке на колёсах. Мы были связисты на полевой станции Р-410. Нашему старшине не было чуждо всё человеческое. Однажды ночью он поднял экипаж по тревоге, выгнал на мороз, а сам отложил на газету личинку. Свернул и выбросил в окно. Потом включил вентиляцию, и в будке стало как в весеннем лесу. Никаких признаков причастности старшины ко всему человеческому. Подчинённые вернулись, уснули и ни о чём как бы не догадались.
А утром буря стихла. Небо стало голубое с редкими белыми прожилками. И приехал генерал с проверкой. Он построил экипаж перед будкой и стал рассказывать про свою жизнь.
Он прослужил двадцать пять лет.
Видел, как в Воронеже часовой занимался онанизмом на посту. И так уснул. В положении «стоя», с хозяйством наружу. А разводящий подумал «какая гадость» и шлёпнул спящего товарища по спящему члену солдатским ремнём. Часовой от боли и непонимания стал стрелять, ни в кого не попал, но для дивизии это был позор.
Генерал видел, как в Якутии прапорщик ставил водку на мороз, водка делалась куском льда. И хитрый прапорщик применял её как закуску к обычной, жидкой водке. Скоро к этому прапорщику стали приходить огромные зелёные тараканы прямо в караулку. И опять был позор для дивизии.
Однажды в Анголе бабуин украл у другого прапорщика закуску. Этот другой прапорщик догнал бабуина и угощение на дереве. И это опять был позор, так издеваться над туземцами.
Но! Никогда ещё генерал не видел, чтобы солдаты и старшины гадили на стены, да ещё на таком расстоянии от земли!
— Обернитесь, товарищи бойцы и посмотрите, что творится на борту жилой машины! — сказал генерал голосом оперной истерички.
Остекленевшая котлета примёрзла к железной будке. Всё, что бросил в окно старшина, всё ветром прибило назад. И по газете «Красная Звезда» было понятно, это не провокация со стороны монголов.
Целый день потом старшина скалывал ломиком свой внутренний мир, насмерть примёрзший к будке. И далеко над Монголией плыл хрустальный звон.
…Рассказав эту поучительную историю, обычно я продолжаю сидеть. Смотрю в губы, и ничего не происходит. Это потому что у меня филемафобия. Страх целовать красивое. Дурацкая, неудобная болезнь.
Теперь про фобии.
Одна женщина боится ходить на работу. Все ей сопереживают. Говорят, что ж поделать, не ходи, не надо себя травмировать напрасно. И угощают вкусным седуксеном, от которого снятся разноцветные бабочки и добрые слоны. Это очень удобная и приятная фобия, мне б такую.
Бывают очень изящные патологические страхи, для настоящих эстетов. Например:
Анемофобия — боязнь повстречать ураган.
Акрибофобия — боязнь не понять прочитанное.
Апейрофобия — боязнь бесконечности.
Гленофобия — боязнь взгляда куклы.
Интимофобия — боязнь выключения торшеров.
Нефофобия — боязнь облаков.
Сидерогомофобия — боязнь оказаться в одном поезде с гомосексуалистом.
Ойкофобия — страх, что выгонят из психиатрической лечебницы.
Спектрофобия — боязнь зеркал.
Пелидопартенофобия — боязнь лысых девственниц.
Криоклаустрофобия — боязнь быть запертым в холодильнике.
Птеранофобия — боязнь птичьих крыл.
Гуцогиппофобия — боязнь тощих лошадей.
Гартбруксавтофобия — боязнь умирать в автокатастрофе под музыку кантри. Кто не понял, это страх лежать в разбитой машине и не мочь выключить радио.
Любую фобию можно победить систематической десенсибилизацией. Это значит, надо упорно делать, чего не хочется и, однажды, фобия сменится на пристрастие. Например:
Спектрофоб полюбит смотреть в зеркала.
Акрибофоб перечитает всего Канта и зарыдает, когда Кант закончится.
Криоклаустрофоб поселится в холодильнике.
Пелидопартенофоба не успокоится, пока не создаст семью с лысой девственницей.
Сидерогомофоб учредит отдельный вагон для гомосексуалистов. И т. д.
Это значит, мне нужно целоваться как можно чаще. Поэтому, решил я, сегодня всё будет иначе. Я не стану рассказывать героические саги о невоспитанных прапорщиках. Я скажу примерно так:
— Знаешь, в чём смысл жизни… Ты можешь забыть меня хоть завтра. Это всё равно. Потому что сейчас мы на одном диване и только что я целовал тебя в ладонь. Понимаешь? Этого уже никто у меня не отнимет.
И неожиданно укушу её за губу.
На мужском языке это значит «Я тебя ужасно лю».
Немного об искусстве
Раз в год мы ходим на «Щелкунчика». Без коньяка провинциальный балет невыносим. Даже белоногие стаи балерин его не спасают. Удивительно. Мне казалось, белые колготки способны спасти мир, не только вечер пятницы. Но нет. Оркестр рыдает, Чайковский такой Чайковский, а всё равно партер отчаянно зевает, потому что унылое болото.
Хорошо хоть, мы пришли в театр. С нами бедный зритель не грустит. Наш тихий шёпот заглушает оркестр, мы внезапно хохочем в трагическом месте, и другими разными способами развлекаем публику.
Например, Маша выждала паузу и спросила так, чтоб слышал и балкон.
— А перед нами сидит тётя, у неё губы силиконовые?
И партер обернулся поглядеть, из чего у тёти губы. Балкон тоже хотел бы увидеть, но побоялся упасть с верхотуры.
Раньше эта тётя хотела выделиться на фоне других. Она надела красивое серебряное платье. Или даже алюминиевое. Спереди вырез, на спине вырез — всюду вырезы. Хорошее, издалека различимое платье, сшитое из женских обещаний. Но девушка даже не мечтала о таком успехе, чтоб на неё таращились и балкон, и партер, и актёры со сцены. На несколько секунд она затмила собой спектакль. Она обернулась и посмотрела на нас с благодарностью. Ну, мы решили, это благодарность в её глазах. Пылает.
Потом маленькая Ляля вертелась, вертелась, нашла на стульях номера. У меня девятый, у Маши десятый, у Лялиного стула кто-то голодный откусил цифры.
Ляля расстроилась и сказала горестно и громко:
— Боже мой! Какое унижение! У меня стул без номера!
И опять все обернулись и посмотрели, сначала на Лялю, потом, уже по привычке, проверили не силиконовые ли губы у женщины с вырезами.
И вдруг на сцене выстрелила пушка. Ляле показалась, лично в неё. Ляля вскрикнула раненым поросёночком, и алюминиевая женщина устало заулыбалась зрителям — «Да, да, визжала тоже я, вот этими вот губами».
Все эти неловкости случились из-за нашего деда, он был шумным комбайнёром с громким голосом. Кто не знает, комбайн — машина по производству грохота. Дед единственный в деревне мог разговаривать сквозь звуки комбайна. Поэтому никто не хотел с ним кататься, из-за невозможности возразить в беседе. Дед был очень звонкий, и мы в него.
Только не думайте, будто мы дикие.
Как у всех людей, наш театр начинается с вешалки. И если в холле Национальной оперы дерутся вешалкой красивые девчонки, это мы, скорей всего. Пришли смотреть «Щелкунчика». Мы готовы за вешалку убить человека или даже плюнуть ему на платье.
В гардеробе полно других вешалок, но нам каждый раз дают ту единственную, за которую стоит задушить сестру. Я уже знаю, как всех помирить. Надо поднять клубок сцепившихся сестёр за вешалку и так держать. Враждебные силы повисят-повисят и отвалятся, они ж не летучие мыши, висеть часами.
После драки мы поправляем бантики и идём в буфет, за коньяком.
Без него провинциальный балет невыносим.
Два несложных способа навсегда запомнить Новый год
Одна девушка согласилась ехать в лес на мопеде. Ей хотелось чего-нибудь незабываемого. Она представила, как будет здорово втроём — её парень, она сама и их механический дружочек.
Дорога оказалась настоящей зимней сказкой, с ямами и корягами. Они скакали на мопеде, как на сказочном коне. Приблизительно в центре тайги мопед упал в сугроб и умер. Остались он, она, ночной лес и ехать не на чем. Всё как ей хотелось.
Влюблённые разыскали Полярную звезду и побрели от неё прочь, на Юг, где хотя бы теплее. В пути согревались петтингом сквозь шубу. Отличный метод, особенно, если у вас широкие взгляды на петтинг. Это гораздо современней, чем бегать вокруг ёлки.
Та девушка ужасно невнятная, плохой рассказчик. В самых волнующих местах говорит метафорами, всё повторяет: «Ну, вы понимаете». Поэтому никто не понял, сколько раз и под какими деревьями они обсуждали маршрут. А это самое интересное.
Под утро встретили военных моряков. Эти моряки украли в соседней деревне сундук, но устали его тащить сквозь зимний лес. Просили о помощи. И вот парень, девушка и моряки уже вместе волокут добычу к океану, потом куда-то спускаются, какой-то корабль, всё очень путано.
И первого января она проснулась в незнакомой подводной лодке, вся полная впечатлений. И теперь точно помнит, какой был тогда год, но путает север и юг, названия деревьев, модели субмарин, сколько раз и куда целовались. В её голове ужасная каша. При том, говорит, счастлива была совершенно.
У меня же наоборот. Отлично помню детали, но не даты. Например, очень давно, я знал так много стихов, что женщины охотно отмечали со мной Янов день, Пасху и другие праздники, чреватые растрёпанной поутру причёской.
И вот, однажды, ко мне на Новый год пришла девушка. Я раздобыл ёлку, шампанское, покрошил салат. Всё должно было выглядеть, будто у нас весёлый праздник, а не вечер безумного секса. Будто Бог придумал девчонок, чтоб смотреть с ними телевизор в напряжённом молчании.
Мы и, правда, смотрели, какое-то время.
И где-то между Леонтьевым и Пугачёвой я нарисовал пальцем на её колене кружок и посмотрел очень выразительно.
И в самую ответственную минуту, где-то между грудью и пряжкой на юбке, она вдруг выдаёт страшную тайну. Ей только что отрезали аппендицит. И врач запретил половые отношения от груди по февраль включительно.
Ну, вы понимаете. Если ближайшую неделю вы собирались даже не есть, экономя время для поцелуев, такое признание звучит неприятно. Никому не пожелаю услышать подобное. Тем более, под Новый год, когда родители на даче. Я не сразу сдался, мы некоторое время диспутировали. Мне казалось, запрет распространяется на такие виды праздничного вечера, как «на люстре», «на рояле». При свежем аппендиците это действительно опасно. Но она считала, половые отношения — это не место действия, а способ. И включают в себя даже невинные поцелуи в локоть изнутри.
Пришлось применить невербальные аргументы. Я проглотил пуговицу с её блузки. И хотел перегрызть лямку лифчика, не смог. Если б греки с таким жаром штурмовали Трою, город сдался б не через тринадцать лет, а трижды в час. К утру в моём активе оказалась юбка, но не колготки. Измождённые борьбой, мы заснули, проснулись, ели салат, и опять была война до ночи.
Это было прекрасно. Шестнадцать часов сплошной прелюдии. Я трепал её как зимний шторм одинокую бригантину. А она мужественно отказывалась тонуть. Но и с дивана не уплывала.
Вечером первого января пообещал все алмазы мира в обмен на трусики. Сказал, давай украсим ими ёлку. Но девушка попалась ужасно привязчивая к своим трусикам.
И тогда сдался я. Уткнулся в её душистый бок и заснул сладко-сладко. И никогда, ни до, ни после, не бывал счастливее. Та девушка, кстати, и сейчас ничего такая, даже когда аппендицит прошёл.
Ходил в гости, как бы ужинать
Вы не представляете, как она лепит чебуреки. На кухонном столе, который сам по себе сексуальный атрибут, выставив белое колено из халата. Богиня. От её кулинарии здравомыслящие мужчины раздеваются непроизвольно.
Она бывает добра ко мне, иногда доверяет некоторые свои подробности. Я сказал, что хотел бы стать её чебуреком. Немедленно, на кухонном столе. Я надеялся показать, какой я страстный чебурек.
Но женщины иногда мелькают коленями не ради секса, а непонятно зачем. Она выдала мне морковку, для загара, (зимой!) и прогнала смотреть хоккей. (Ненавижу хоккей!) Притом сказала: иди, иди, нам надо поговорить.
Я подумал: о боже мой, говорить с фаршированным тестом, это так увлекательно. Увлечённый созерцанием подругиных чебуреков я даже не заметил, в углу сидела соседка Таня, собеседник. До сих пор не понимаю, как она втекла на табуретку.
На следующий день говорит мне — вот как, как ты мог не заметить Таньку? Ведь такая эффектная. Её любят муж и ещё три внебрачных идиота.
И стала рассказывать.
Однажды Танька шла в наушниках. Её догнал аноним и стал что-то объяснять. Танька смотрит, смотрит, как он губами шевелит, губы ничего такие. Потом сняла наушники, послушать, вдруг что важное происходит. А это было признание в любви. И уже в той части, где названия курортов, которые они посетят, если она хотя бы кивнёт. Там тёплый океан, всё вокруг двуспальное, можно хорошенько познакомиться. Но сначала они поедут на волнующем чёрном «джипе» к нему домой, декламировать Бодлера в полумраке.
Танька подумала сразу пять разных мыслей:
1. Почему, ну почему она не занималась в детстве греблей и штангой. Была бы теперь страшная, он бы не полез.
2. Баллончик нельзя использовать против ветра. Иначе потеряешь сознание и пропустишь самое интересное.
3. А вдруг он нежный. Заботливый и богатый, причём.
4. Жалко, что нет баллончика.
5. В Таиланде, сейчас, наверное, тепло и ужин.
Таня стала оправдываться, в основном, перед Таиландом. Дескать, она замужем, и вообще не такая.
Тем временем её автобус ушёл, не дослушав. А муж не брал трубку. Пришлось звонить губошлёпу, чтоб довёз. И вот, она приезжает в родное своё Гадюкино на бесподобно чёрном «джипе». Но вышла у магазина, под влиянием благоразумия. С тех пор прошла неделя, губошлёп звонит раз в час и ухаживает очень монотонно: я тебя хочу, я тебя хочу, я тебя хочу.
На следующий день к ней подходит Вадик, коллега. Говорит: Танька, люби меня, не то умру. Она привычно уже запела про мужа. Тогда Вадик поступил как нервный автобус: не дослушал, разогнался, ударился о стену и упал без чувств. А вчера ещё просто смотрел печально из-за принтера. И вдруг такой прорыв в отношениях. Танька была не готова к такому успеху у Вадика. Пожаловалась директору. Директор отказалась увольнять мужчину за любовь. Нет такой статьи в кодексе «Во влюблённом состоянии становится идиотом». Тем более, специалист он неплохой.
Вадик меж тем распоясался. Как увидит Таню, бьётся о стены. Наглец. Все окружающие офисы смеются.
А недавно она пошла в ресторан и там опять любовь. Третья уже за неделю. Причём, такая бурная, что пришлось бежать на улицу в чужом пальто.
Узнав все эти подробности, я стал смутно припоминать. Правда, что-то там сидело в углу, эффектное. И теперь хочу обратиться со страниц этой книги.
Дорогая Танька! Ну конечно же, я тебя заметил. Ты вся, с ногами, балансировала на тонкой табуретке, в какой-то сложной позе. Я ещё подумал, наверное, у неё в попе присоска, раз она не падает.
Танька, всё влюблённые мужчины — идиоты. Даже я. Вчера, помогая девушке раздеться, я порвал на ней дублёнку. Разумеется, вечер у нас не заладился.
Или вот, одну девчонку любили двое симпатичных парней. Они подозревали друг о друге и, каждый в свой черёд, ставили ей засосы, по всему телу. У них была такая интересная переписка-соревнование. Бедная девушка стыдилась раздеться в приличном месте. Пришлось бросить обоих.
Теперь, Танька, когда ты всё поняла про мужчин и не сердишься, приходи в гости опять. Посидим на табуретках, пощебечем.
Поговори с ней
Во дворе человек выгребал сугроб из-под «пежо» и складывал на крышу «опелю». Хранить осадки у нас негде, мужчины дарят снег друг другу. Прибежал папа «опеля», тоже с лопатой. Он не хотел себе чужих осадков. К концу зимы он ничего уже не хотел. Такой февраль, упасть в сугроб и плакать. Мужчины сначала диспутировали, потом фехтовали на лопатах. Сверху, перевесившись через подоконник, смотрела женщина. Курила, улыбалась. Ей нравилось, что наш район не захолустье и жизнь кипит.
Вчера она опять курит в раскрытое окно, и вдруг сверху падает карниз. Вместе с сосульками, со льдом, пролетает мимо её глаз, носа и сигареты, как настоящий сюрприз. Женщина не подозревала, насколько Минздрав был прав насчёт курения. А сегодня опять дымит. Уже глубже, из комнаты. Упрямая.
Приходила в гости маменька. Рассказала волнующее, про любовь и детство. Она школьный психолог, в её практике полно готовых сценариев. Девочка Алиса пришла в первый класс. Тоненькая вся, синеглазая, с бантами. Папа за неё волновался, вдруг обидят. Он бы подарил дочке какой-нибудь прибор против мальчишек, двуручный меч или базуку. Но с такими примочками в класс не пускают, потому что учителя трусы.
И папа отдал дочку на простое карате. Заранее, с трёх лет.
К школе Алиса выучила семь способов убийства человека простой тетрадкой в клеточку. Она метала ножи, вилки, метко плевала компотом. И в целом, была готова усвоить школьную программу. Спасибо отцу. Она называла перелом ключицы «наименьшим вредом, отрезвляющим противника».
Первую неделю Алиса била мальчиков по одному. Тогда мальчики выбрали пять делегатов. Делегаты сказали: «Пойдём поговорим». Встречу назначили на среду, за школой, между мусорником и забором. Алиса пришла с тетрадкой в клеточку и, по-моему, не сдержалась. Делегаты разбежались, крича «идиотка бешеная». В младших классах наступили мир, покой и матриархат. Там и осень закончилась.
А в январе она влюбилась в красивого восьмиклассника. Два дня вздыхала тайком и смотрела фиалковыми глазами. На третий застала его в коридоре, в позе откровенного предательства. Он был прижат к стене, его целовала какая-то корова из девятого. Корове был сломан всего лишь каблук. Парню врезала по желудям. И когда он сложился от нахлынувших эмоций, Алиса его поцеловала. Чтоб понял, дурак. Иначе было не достать, маленькая ведь, портативная девочка.
Назавтра в школу пришёл отец. Он слушал и радовался, что не купил базуку. Заведение осталось цело, было куда прийти, узнать об успехах дочери. Директор предложила перейти в соседнюю школу. Там всё ещё бегали сотни небитых детей. Папа подозревал, другая школа не захочет чужих каратистов. А эта школа уже попривыкла, научилась уворачиваться. Папа хотел бы остаться, обещал помыть окна и не носиться на переменах. Вытащил деньги, как аргумент. Директор тоже предложила денег, чтоб они всё-таки ушли. Взрослые стали пихать друг другу всё большие суммы. Никто не мог победить. Решили, как психолог скажет, так и поступят.
А психолог — моя маменька.
— Бедная девочка! — воскликнула она. — Ребёнок старался, не давал себя в обиду, всё как велел отец. А теперь кругом непонимание, учителя ругают, дети её боятся, отец набычился. И в любви запуталась. Конечно, поведение немножко эмоциональное, но ребёнок не виноват. С ней просто надо разговаривать.
Она и сама в детстве любила. Одного мальчика. Не знала, как выразить чувства, поймала его, повалила и насыпала песку в трусы. (Очень выразительно, мне кажется).
Маменькиных чувств тоже тогда не поняли. Её даже выгнали из октябрят. А теперь она выросла и диссертацию защитила. Кто-то с ней подолгу беседовал в детстве, видимо.
Завтра ко мне приедет одна молчаливая барышня. Я пересказываю ей свою жужу, за это она тушит цукини с чесноком и петрушкой. И всё счастье моё — в плетении из воздуха городов, чьё население влюбчиво и патологически счастливо в финале. Я обильно вру, за это меня жалеют, целуют в уши и называют Славочкой.
А больше ничего не происходит. Конец зимы. «Пежо» не здоровается с «опелем», в окне напротив курит отважная женщина и повсюду снег.
Про женщин. Удивительное
Инициация в племени даяков происходит так: девушку запирают на год в белой хижине; она носит белую одежду и питается белой пищей. Потом через бамбуковую палочку она должна пить кровь мужчины. Для этого ловят добровольца и немножко режут ему вену. После этого девушка признаётся взрослой и может водку покупать. О дальнейшей судьбе добровольца энциклопедия ничего не сообщает. Давайте пожелаем ему творческих успехов.
В других племенах точат зубы напильником, вдевают в нос кирпичи и прочий пирсинг, это не важно. Главное, как-то показать, что ты уже готова курить, целоваться и обсуждать с подругами, какой Колька мерзавец, приходит пьяный, а Ленка ж страдает.
С открытием фабрики «Скороход» потребность в изощрённых жестокостях отпала. На фабрике делают специальные туфли для взрослых, сильных духом женщин. По силе ощущений, они равны году в склепе, камням в почках и ремнём по заду одновременно. Женщины в таких туфлях взрослеют мгновенно, лишь надев. По словам социологов, даже рождение младенца весом 7 кг не считается больше трудностью. А все благодаря пыточным туфлям фабрики «Скороход».
Одной девочке подарили такие, в детстве. Её снаряжали в первый класс. Банты, платье, гладиолусы — всё так серьёзно, будто следующая встреча с родителями состоится через пятьдесят лет. Девочку вытряхнули из сандалий и вставили в туфли. И она сразу почувствовала, детство кончилось.
— Ну как, нравится? — спросила мать ласковым голосом.
Туфли жали везде, даже в локтях. Это значило, внешний вид удался. Кто не знает, главный секрет женской красоты: чем хуже самочувствие, тем лучше выглядишь.
И повели учиться. Обувь была мучительно красива. Школа наоборот, попалась неудачная по цвету и форме, народ в ней противный и солнце светило как-то по-дурацки. Девочку подвели к неприятной, грубой женщине. Сказали, это Нина Петровна. Завтра нужно будет её найти и впитать свет знаний. Девочка про себя решила, будет искать самое ужасное на вид, потому что её учитель — гомункулус.
А второго сентября ей вернули сандалии. Очень неожиданно. Девочка не подозревала, насколько привязалась к ним за лето. Почти до слёз. В этот день солнце светило куда ласковей, дети выглядели ничего так, школа оказалась милой, на первом этаже столовка. Осталось найти самую некрасивую учительшу, сказать «Здрасте, я Люба Богомолова». И заплакать. Искала, искала, вроде все симпатичные. Наконец нашла. Сидела с ней, сидела, потом выяснилось, что это гардеробщица. А Нина Петровна нашлась позже. Она хоть и тяжёлая как буфет, но добрая оказалась.
Теперь девочка выросла и вчера говорит мне:
— Пойдём гулять. У меня есть туфли, отличные, очень удобные, только ногу пластырем надо заклеить: здесь, здесь, и тут ещё, потолще. Конечно, всё равно натрут, но если гулять недолго, за неделю пройдёт.
При этом у неё есть ещё и НЕУДОБНЫЕ туфли. Она их надевает, когда идёт утешать лучших подруг, от которых сбежал муж. В этих туфлях сострадание выглядит естественней.
Таня
Я не помню снов, или не вижу, смысл один. И вдруг врывается в мой сон Таня Б., в таких прозрачных штанах, какие забыть невозможно. Было видно по штанам, Таня мне снится с самыми серьёзными намерениями.
Мы не виделись пятнадцать лет. Раньше она работала училкой, ходила в очках и в цыганской юбке. Но за годы разлуки похудела, изучила гимнастику и множество балетных прыжков. Пришла ко мне в сон и ну сниться. Очень мило с её стороны. Я как раз не люблю когда женщина во сне большая и тяжёлая как памятник.
Таня махала ногами, словно крыльями. Я подбадривал её восхищёнными междометиями. Волнующий этот танец как бы звал меня выступить против условностей в сексе.
Ни один сонник не знает, что предвещают училки в прозрачной одежде. Про балет пишут отдельно — «к изменам и ревности».
Я не верю в вещие сны и сонники за это пророчат всякие гадости.
А другие люди верят. И жизнь их полна милых сюрпризов.
Например, знакомая рассказала, стоит ей во сне вступить в гамно, назавтра случается прибыль. Это прекрасный способ богатеть, очень удобный. Но мне он не доступен, из-за слабой веры. В тщетных попытках разжиться я лишь растопчу чужие хорошие признаки.
Вот ещё, из Достоверного:
Мелкие монеты снятся к слезам радости.
Драка видится к встрече с тем, с кем дерёшься. Встречу Монику Белуччи, накидаю ей по соплям, пожалуй.
Мыть полы — к путешествиям. Если кому всё обрыдло, то знайте. Как заснули, хватаете тряпку, ведро, утром выигрываете тур на Мальдивы.
Ещё одна знакомая гадает на блюдце. Рассказывала удивительное. Например, дух Пушкина ужасный сквернослов, женщины от него краснеют и хихикают.
Наполеон капризный и подозрительный. А Бальмонт очень невнятный, в его предсказаниях сплошь метафоры. Без справочника не понять, чего он там бормочет.
Бальмонт пророчит одной женщине: Серый князь занёс лиловый жезл, стране пушистых кроликов грозят позор и разорение. А у этой женщины дома тапочки с мордами кроликов. Она понеслась, думала пожар или воры. А там всего-навсего муж, драматический актёр Семёнов привёл с работы актрису Булочкину, обул её в тапки жены и ну делиться секретами актёрского мастерства. Эта женщина, Семёнова, прибежала и облегчённо рассмеялась. Дала актрисе Булочкиной по сопатке и в страну пушистых кроликов тут же вернулись мир и покой.
И кстати, вот отчего мне снилась Таня в прозрачных штанах. Вчера в Интернете смотрел арабский танец из «Щелкунчика», примерно триста раз. Там на балерине были такие же брюки. Взгляд невозможно отвести.
Я примерно представляю теперь, на что надо смотреть триста раз, чтобы ночью приснилась примета к деньгам. Но не хочется. Не очень я сегодня меркантильный.
Дневник курортника
День первый.
По пляжам Паланги бегает голодный лебедь, щиплет отдыхающих. Однажды кто-то угостил его булочкой, лебедь хочет ещё. Но люди, идя на пляж, всё думают про погоду, про кризис и вулкан. А о лебедях не помнят. Меж тем, изнурённые голодом птицы нападают на прохожих. Им сильно не хватает булочек.
Я хотел сфотографировать пешеходный мост. Это знаменитый мост, мы читали о нём в путеводителе.
— Интересно, между чем и чем этот мост? — спросила меня моя личная жизнь, склонная к точным наукам.
— Душа моя, — ответил я, пытаясь таким вступлением навести её на мысль об интимных отношениях, — этот мост ведёт из Паланги в Палангу.
Я ужасно ошибался. Мост тянется от пляжа к середине моря, потом сворачивает в сторону Швеции и обрывается на полпути. Он символизирует мечту литовцев о лучшей доле.
Так вот, я фотографировал мост. Внезапно подбежал лебедь и клюнул нас с фотоаппаратом в объектив. Этот волнующий миг запечатлён. Однажды я пошлю снимок в журнал с подписью:
«Озверевшие птицы на пляжах Балтики».
Или так:
«Литовцы науськивают на латышей свою авиацию».
День второй.
Вы не различаете Литву и Латвию, и правильно делаете. Паланга — та же Юрмала, только в детстве плохо кушала, поэтому не выросла. Та же хмарь, от которой кожа аборигенов цветом напоминает неспелые помидоры.
Гулять в Паланге можно по пляжу, в живописном смысле это сплошные виды на мост в Швецию.
Ещё Ботанический сад. Он ассоциируется у меня со странным бульканьем в желудке, возникшем после национального деликатеса «картофель, печёный в колбасной кожуре». Благодаря этому блюду, и сад, и его густой колючий кустарник навсегда в моей памяти.
В снежные месяцы апартаменты стоят 50 евро. Сезон наступает в мае, сразу после таяния морских льдов.
Пытаясь задёрнуть на окне штору, я сломал поводок от занавески, белую такую палочку. Весь день потом судорожно прятал обломки. Совал их под кровать, или под шкаф, или за телевизор, или в вазу. Возвращался, искал, не находил. Каждый раз думал: всё, горничная нашла и будет скандал. Вдруг находил, перепрятывал, снова терял, извёлся весь. Позже расскажу чем закончилось, потому что теперь о погоде.
Синоптики обещали дождь со снегом. Сначала. После метели, сказали они, погода испортится, и начнётся уже настоящее ненастье. И мы пожалеем, что кончились те дождь со снегом. Параллельно земле полетят вода, песок, лёд, кусты, скамейки и другие феномены неброской литовской природы.
В широком смысле, метеорология не наука, а только способ испортить человеку отпуск. Прогулка в свитерах, в плащах, с зонтом под беспощадным солнцем чуть не закончилась тепловым ударом. Про погоду лучше справляться у астрологов, я считаю.
День третий, крайний.
Горничная нашла в вазе обломки поводка, улыбнулась, сказала, эти палочки от занавесок всё время ломаются. Всё-таки литовцы — культурные, чуткие люди. Другие бы расстреляли. Или заставили платить, что ещё хуже.
Погода опять прекрасная, гулял в рубашке. Разговаривал с лебедем, он считает, мы в ответе за всех, кого приручили булочкой. Пообещал привезти чего-нибудь латышского, в другой раз.
Сам съел в ресторане кусок мяса вот такой ширины, ничто во мне не булькнуло. Благословенный край. В воздухе ионы йода так и носятся, огромные, полезные как лимон. Пробовал анонимные местные пирожки, возлюбил буквально всех. Видимо, в душе я лебедь.
Объявление
Отдам хомяка в добрые руки. Но можно в любые. Доплачу 10 евро. Или скажите сколько, я открыт для диалога о животных.
Хомяк в отличном состоянии, не перекрашенный. Джони Депп среди хомяков. Импунитивный экстраверт, сангвиник. Интересуется кулинарией, психологией семейной жизни, часами слушает про несправедливость взрослых к детям. Два долгих года он будет вас любить, потом можете сшить из него смешной чехол для телефона.
Мне клялся знакомый ботаник, хомяки — двухлетние растения.
Я своего уже давно развожу, пока никаких признаков увядания. Разве что он стал храпеть по утрам. Но похоже, просто простыл.
Вчера снилось даже, хомяк оказался бессмертным, как Агасфер. А вечером того же дня у чайника отвалился свисток. Чувствую, это знак. Непонятно какой.
Самое волнующее в хомяках — это уборка клетки. О, это сложная, многоходовая комбинация. Нужно запереть животное, разобрать клетку, выгрузить опилки, перемыть отдельно поддоны и решётки, собрать назад весь этот пасьянс, насыпать новых опилок, на пол и в карманы тоже, запустить зверя в хлев, почесать ему пузик. Если, по-вашему, это просто, мы едем к вам.
Вот моя сестра, Анька, ответственный человек. Она выбрала в друзья морскую свинку. Анька уверена, свинка это маленький медведик, а не большой хомячара, как считают многие.
Они с мужем пошли и купили. А через три дня вдруг развелись. Муж уехал к маме. Не из-за животного, просто наросло всякое.
Одинокая сестра всё вернула в магазин. Шмыгая распухшим от слёз носом, она объяснила, что не может больше воспитывать покупку, это огромная ответственность. Раньше сестра планировала читать свинке книги и крутить классическую музыку. Но теперь это было слишком показательно — сидеть на кухне, одиноко курить и читать свинье Мопассана. Представив это, сестра всякий раз срывалась в слёзы.
А муж Аньки пошёл в магазин, забрал свинью и вернул домой. Он сказал продавщице, что животное познало семейную жизнь и нельзя отрекаться от клятв верности лишь потому, что мама с папой поссорились. Любить питомца надо до конца, пока вас с ним не разлучит чумка или какое-нибудь выгодное предложение.
Многие свиноводы утверждают: свинкам неведомы метания, бессонница и ложное чувство вины. Они плевать хотели на приёмных родителей. Эти учёные не уверены даже, есть ли у свинок Супер-Эго. Самое важное в педагогике свиней, говорят они, не убить его за ночной грохот, когда животное точит зубы.
Разумеется, они ошибаются. Всё намного, намного сложнее.
Свинья вернулась к Аньке. Её поставили на холодильник, подарили одуванчиков, включили Вагнера. Муж навещал девчонок в выходные и по средам, говорил: «Привет, свинья! Отец пришёл!».
Однажды заночевал на матрасе в прихожей. Потом помогал балкон ремонтировать — сами понимаете, к чему приводят ремонты — он весь такой умелый, в шортах. Ему надо сварить суп, потому что он старается. Потом забинтовать отбитые молотком пальцы. Ужасно эротично. Я видел много ремонтов, женщины млеют от мужчин с огромной отвёрткой, двадцать и более сантиметров.
Из этого поучительного рассказа видно: само по себе разведение грызунов — путь к счастью и гармонии. Поэтому, если вам нужен ремонт в ванной, или приличного мужа, или другие пустяки, заведите для начала хомячка. Можете взять моего. Дам 30 евро отступных. Хомяк почти новый.
Мои мечты сложнее. У меня в планах дом на побережье и спать до девяти. И счастье для всех людей. И выбросить телефон в море. И чтоб зимние помидоры были вкуснее поролона.
Для выполнения этих несложных желаний, я считал, нужно десять тысяч лет разводить гигантских бобров. Вот продам хомяка, займусь бобрами и жизнь наладится.
Ей снилось
Ей снилось, будто я пою концерт, а за декорацией прячутся голые женщины. И по моей хитрой роже видно было, они не просто голые, а без трусов.
В связи с чем назрели два вопроса:
1. И кто я после этого?
2. Куда девался тот честный человек, который ел тут котлету с макаронами и рассказывал про верность?
Не знаю как вы, а я в чужих снах бываю необуздан. Утром приходится извиняться. И если у рассерженной стороны синие глаза и тонкие пальцы, в извинениях важны напор и скорость речи. А логикой можно пренебречь.
Поэтому я извинялся так:
…Счастье моё, давай обсудим всё на примере котяток.
Вот одному дяде (его зовут Коля, это не важно) подарили пингвина. Подарок оказался так себе. Он беспорядочно какал и звал маму хриплым голосом падшей женщины. Не то чтоб Коля грехами прошлых жизней заслужил себе пингвина. Просто у Коли фамилия Миленький. И чуткие к стилистической завершённости друзья подарили ему художественную инсталляцию. Это будет динамическое искусство, решили они.
Пингвин скакал из ванной на стиральную машину и обратно. Уходя на работу, Коля гасил свет, в ванной наступала ночь. Все птицы ночью спят. Потом свет загорался, пингвин думал на Колю: «Мама пришла», и ходил следом.
Пингвина назвали Артуром. Определить его в зоопарк было невозможно. Сами попробуйте сдать человека, который зовёт тебя мамой, откликается на Артура, лишь из-за того что по национальности он пингвин. Иногда Артур вскрикивал голосом падшей женщины: «Где ты, Коля». Коля быстро отзывался, но соседи успевали услышать и смотрели утром понимающе.
Однажды Коля ушёл, а ванную не запер. Пингвин вышел на балкон, увидел белый день, мамы нет, и зарыдал от ужаса. Соседи поняли по крикам, в Колиной квартире негодяи насилуют ту женщину, что днём раньше кричала порочным голосом. И вызвали наряд.
Когда Коля прибежал, соседка Вера уже рассказала милиции: лично Коля мучает в ванной пожилых проституток.
Каждый день. Милиция сомневалась. Насколько милиция знала женщин, мало кто захочет насиловать их ежедневно. Очень много надо решимости и сил. Но Верка была одинокая, она разбиралась в криках страсти. Это были именно крики страсти. Да, она уверена.
Верку тоже можно понять. Когда за стеной регулярно кому-то перепадает жестокий секс, хочется однажды ворваться и принять участие.
Коля открыл дверь, навстречу выбежал счастливый пингвин. Пришлось уныло объяснять, это инсталляция, динамическое искусство. Переплетение семантических пространств Человека и Антарктиды, где артефакты двух миров в новом поле утрачивают смысл и обретают сверхсмысл. Вырванный из контекста пингвин, вступая в неординарную комбинацию с ванной и стиральной машиной, освобождается от утилитарной функции пожирателя рыбы, приобретая функцию символическую, декоративную и духовную. Это же так прекрасно, смена контекстов создает смысловые трансформации, игру значений, понимаете.
За две тысячи рублей милиция прекрасно поняла Колин бред.
Всё закончилось хорошо. Коля с Верой поженились, это не важно. Я хотел сказать, если вам в подарок предлагают пингвина или котика, конечно, лучше остановиться на каком-нибудь ювелирном изделии.
Когда не хватает денег…
Когда не хватает денег, или подгорел компот, или ремонт в женском организме, Люся терпеливо объясняет Маше:
— Потому что твой папа — идиот.
Я генерирую Люсины несчастья. Сгоревшая кастрюля, месячные, начальник — гад, в Уганде голод, ужасный колорадский жук, гибель абсолютно всех мамонтов — это всё я устроил. Извержение Эйяфьятлайокудля тоже. Специально, чтоб Люся измучилась его произносить. (Люся — диктор новостей).
Мы с Люсей, кто не знает, состоим в крепком, счастливом разводе. У неё новая квартира с видом на цементный завод. Между нами пять километров и два моста. Жизнь почти уже наладилась. А раньше я был просто дэмон.
Вот однажды, у неё был юбилей. Ей так радовались на работе, что к вечеру Люся, как медуза из морской воды, на девять десятых состояла из шампанского. Забежала в баню, там подруги уничтожали мартини. И шардоне. И ещё потом какую-то синюю акварель. Они считали жить надо здесь и сейчас, если что, сбегаем за добавкой.
В полночь пришёл банщик, сказал, все вон, пожалуйста.
Девчонки поделились на три группы:
Первая группа могла ходить.
Вторая группа умела ровно сидеть.
Третьей группой была Люся. Она спорила в раздевалке с собственной шубой. Одеваться отказалась. Банщику сказала, это её баня и он уволен. Звучало очень убедительно. Потом Люся упала, очень некстати, потому что банщик почти поверил.
Если девушке пора, обычно её вставляют в трусики, чтоб выглядело прилично. Но сил не оказалось, Люсины тряпочки запихали в сумку. Никто так и не вспомнил, в чью.
А что, решили подруги, голая Люся, это кому угодно милый сюрприз. Её завернули в шубу, внесли в такси, поцеловали и высадили у подъезда. Дальше её личный кинофильм обрывается.
Я слышал: она как поломанный робот всё роняла ключи в прихожей. Объяснила, что сходила в баню и теперь хочет писать. И чтоб я не волновался, даже не вставал, она сейчас придёт.
А утром потребовала отдать ей трусики. Гадкий фетишист, зачем я их спрятал. От меня она такого не ожидала. Ей было пора бежать, отсутствие нижнего белья бесило. Потом оказалось, не хватает вообще всего костюма, по пиджак включительно. Она догадалась, всё это я засунул в какой-нибудь диван из мстительного ехидства.
До ужина она пыхтела, вечером позвонили из бани, сказали: тут кто-то забыл штаны и лапсердак. Было видно по лицу, Люся хотела спросить строго, зачем я отвёз её одежду в баню, но передумала.
Послушайте, я посмотрел, у меня все истории про голые зады. И захотел написать что-то чистое, чтоб никаких трусов и секса. И сразу вспомнил, и всё по пунктам написал.
О борьбе ЖКХ с мировым хаосом
У одной женщины были свой отдельный любовник и исправный туалет производства г. Житомир. Прямо скажем, все удобства. Но ей хотелось перемен. Она послала любовника что-нибудь улучшить в мире сантехники. Любовник открутил шишечку с бачка, снял крышку. И вдруг расстроился и ушёл. И до сих пор не вернулся. Не знаю, что он там увидел, в недрах. Современные мужчины всё-таки очень ранимы.
Теперь у женщины разруха. Она не умеет собрать бачок. Она вообще не понимает, что изменилось. Её безголовый бачок вдруг взялся плевать в посетителей. Стоит присесть, в спину бьёт холодная струя. К такому трудно привыкнуть.
Я не знаю, зачем он так поступает. Это житомирский унитаз, бессмысленный и беспощадный. Его собрали на Украине из хвороста и старых игрушек. Спрашивать производителя о смысле товара неприлично.
Женщина хочет счастья и не хочет водных процедур. У неё пропал любовник. И весна холодная. И вот, она пишет в домоуправление заявку:
«УНИТАЗ ГРЕМИТ И ПЛЮЁТСЯ. ПРИШЛИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, СПЕЦИАЛИСТА».
Под видом специалиста прислали меня. Я пришёл и доломал мерзавца. То есть сначала хотел починить, но вспылил и уничтожил в нём всё живое.
Теперь у нас с заявительницей сложные отношения. Я считаю, что должен ей новый унитаз. Она же пытается накормить меня супом. Всё было бы прекрасно, но пришла ещё заявка. Совсем волнующая, тоже про хаос:
«В КОМНАТУ ВЛЕТЕЛА ОПАСНАЯ ДРЯНЬ С УШАМИ. ПРИШЛИТЕ СРОЧНО КАКОГО-НИБУДЬ МУЖЧИНУ!»
По описанию выходило, это бэтмен. Меня снова послали, поговорить с ним по-мужски. Но оказалось, там влетел шершень, огромный. Я отхлестал его по щекам полотенцем, с большим успехом. Теперь должен разным женщинам кооператива унитаз и люстру. Вчера ходил торговаться о цене люстры. Договорились просто поболтать за ужином. Женщины ужасно отходчивые, если только вам нравятся их котлеты. Могут простить разбитый сервиз, или даже сердце.
В кооперативе из мужчин есть ещё электрик. Он тоже борец с хаосом и сейчас ходит обедать в три разных квартиры. Там блинчики, макароны и тоже суп, только фасолевый. Не знаю, как он так погорел, вроде очень аккуратный.
Но лучше всех упорядочивал быт мой папенька.
Когда-то он работал в службе газа, жуликом. По документам руководил бригадой в пять человек. Он брал заказы на пятерых, сам всё делал и получал пять зарплат. Вдохновенный был мужчина. За это его посадили на три года.
В тюрьме он узнал много полезного. Например, нож в драке достают только идиоты. Настоящие интеллигенты носят с собой молоток и отвёртку. Чтобы на суде косить под безобидного плотника, жертву обстоятельств.
В бою папенька был бессмысленным и беспощадным, как украинский унитаз. Если мы заливали этажи с седьмого по четвёртый, он брал молоток, отвёртку и ходил к соседям, извинялся. И под нами всегда оказывались очень необидчивые соседи.
Однажды его пригласили в школу, поговорить об алгебре. Якобы, я её не посещал.
Папенька от волнения что-то напутал и подрался с военруком, который был одновременно и дураком, и подполковником. Успех был полный. Больше отца в школу не звали. Педагоги решили, может и хорошо, что я не посещаю алгебру.
Теперь о важном.
Девушка (у которой шрам от аппендицита), говорит:
— Какой-то хаос в жизни. Давай переедем в Юрмалу. Там есть такая квартира, Театральная улица, 67, второй этаж, шесть окон на юг.
Вообще-то, в этой квартире сейчас живут незнакомые люди. Но я завтра возьму отвёртку, молоток, и предложу им поменяться на мой район развитой промышленности. Для убедительности проведу тотальный ремонт унитазов и разгон шершней. В крайнем случае, покажу фотографию погибшей люстры. Думаю, они согласятся.
Всё об идеальных мужчинах
Моя соседка цокает по коридору как молодая женщина-конь. Я смотрю на неё, волнуюсь, а ей всё равно. Допустим, был бы я высокий и талантливый как гитарист-виртуоз Рома Ланкин, наши отношения сложились бы иначе.
Недавно Саша Бекназаров встретил на фестивале настоящего Ланкина.
Рома в жизни выглядит так: из-за угла появляется облако женщин. Оно клубится, приближается, заполняет помещение. Проплывают кофточки, каблуки, юбки самых волнующих фасонов. Это всё пахнет страстью, движется мимо, гомонит и удаляется. Всё. Рома Ланкин прошёл. Он затерян в центре облака как протон, его никогда не видно.
Теперь, когда вы знаете, как выглядит Рома Ланкин, я расскажу вам о других идеальных мужчинах. Это не миф, они существуют. Одного видели в Голландии, он вышел и сразу пропал. Кому-то понадобился.
А третий, конечно, Джони Депп. Он живёт в Париже, но встретиться с ним нельзя, потому что Ванесса Паради — это 45 килограммов злых костей с зубами. Она зорче Кащея и опасней облака влюблённых женщин. Давайте дружно пожелаем ей герпеса. Можем желать и удачи, но будем честными, всё равно выскочит герпес.
Я видел Ванессу. С коленками, глазастая, сразу видно, эгоистка и дрянь. И что он только в ней нашёл. Говорят, причина её успеха в холодности.
Вайнона Райдер хотела за Деппа замуж. В извращённой форме, с фатой и загсом. Потом Кейт Мосс требовала, чтоб он не одевался как чмо.
А Ванесса ничего не просила, даже гнала его прочь. Конечно же, он выбрал Ванессу. Когда женщина так увлекательно тобой не интересуется, устоять невозможно.
Все, кому не досталось по Джони Деппу, теперь лепят себе мужей из всякой ерунды. Иногда это не сложно, просто добавьте побольше укропа.
Вот моя кузина Люба много лет мечтала о муже в жанре импрессионизма:
Рост 192, брюнет, попа с некрупную дыньку, стальная на ощупь. С чувством юмора, и чтоб не жмот. Цвет глаз «металлик». И домик в Сан-Тропе, как компенсация за множество мужских недостатков.
А полюбила, в конце концов, одного моряка. Он был чуть выше комода, попа любая, глаза просто есть. Чувство юмора, правда, попалось очень удачное, он смеялся над подругами, а над Любой — никогда. С моряком не сложилось, он уплыл к другой. Люба вышла за соседа, который просто умел выносить мусор. И прекрасно живут, считает родня.
Мы с Нитунахиным не умеем выносить мусор. Мы худшие на гендерном рынке. Мы сотканы из недостатков. По нам можно писать диплом «Каких мужчин вообще не надо». Мы — гербарий минусов.
Но даже Нитунахин повстречал себе Таньку. Две недели притворялся, будто обожает дарить огромные ромашки и угощать женщину чипсами, а секс презирает. Сбитая с толку Танька решила, никакой он не пропащий. И привела Нитунахина к себе. И скинула плащ, и обернулась не женщиной, а последовательницей Бхагават-Гиты. Она заварила невероятно вонючий чай и взялась Нитунахина улучшать.
Она рассказала, какой должна быть семья.
Во-первых, ложиться спать надо в десять, а вставать в пять. Иначе гуна благости отвернётся. Это значит, насколько я понял, какая-то крупная задница ворвётся в ваш астральный дом и ну проявлять себя.
Потом много разного.
Жена должна слушаться мужа. (Тут Нитунахин ожил).
Муж должен содержать семью. (Опять загрустил).
Мясо есть нельзя, только корешки и всякую траву.
На ночь следует пить молоко, и открывать окна. Чтоб воздух (???).
Чай — всегда не сладкий. Много гулять и никакого телевизора.
«Надо же, как тонко подобрано всё, что я ненавижу!» — подумал Нитунахин.
Ему захотелось прыгнуть в окно и умчаться пешком, лишь бы прекратить разочаровываться в себе, как в семьянине.
И тут Таня сказала:
— А теперь о сексе.
И достала здоровенную книгу с картинками. Там было подробно написано про жизнь и огромную любовь. Например, страница тридцать начиналась словами «Легко-легко коснитесь языком ямки над её ягодицей».
Через три минуты чтения Нитунахин превратился в очень, очень приличного мужчину. Он почувствовал вкус к режиму дня, вегетарианству и молоку на ночь. Он стал поклонником аюрведы и лично Индиры Ганди. Он захотел даже смотреть индийские фильмы, но оказалось, это не обязательно.
И две недели уже не ходит на работу. Вот она, сила веры.
А Бекназаров на фестивале всё-таки пробился к Ланкину. Он прыгнул со сцены в толпу женщин и упал удачно близко. И сказал:
— Здравствуйте, Роман! Вы офигенный!
И Ланкин ответил, как обычный человек:
— Здравствуйте, Саша, мне нравится одна ваша песня.
А потом ещё добавил (если Бек не врёт):
— Передайте привет Славе Сэ, который пишет в ЖЖ.
В этот момент женщины сплотились, оттеснили Сашу Бекназарова, и разговор прервался.
Волнуюсь теперь, вдруг Рома хотел ещё что-то главное добавить, секрет власти над женщинами. Без этого важного заклятия моя красивая соседка так и будет ходить мимо на высоких каблуках, меня не замечая.
Живу на даче
Бросаю зефир в соседских шпицев. Они ужасно дружные, трое лают, один готовится. Потом пересменка. Когда бог присылает с неба зефир, они немеют от счастья. Эту недолгую минуту бывает слышно: берёза шелестит, колхозница с тележкой скрипят, на качелях матерятся весёлые дачницы. Минутка тишины продаётся в местном сельпо по два доллара кулёк. После угощения собачки лают с каким-то новым, особым остервенением. Иногда кажется, Юрмала вся состоит из шпицев. С точки зрения звукорежиссёра, здесь тявкают берёза, качели и селянка с тачкой.
На обед к нам прилетают переливчатые деревенские мухи. Видно по их толстым рожам, здесь прекрасная экология. Пробовал сбивать мух черешневыми костями, они в ответ смеются басом. Не попал, буду тренироваться.
Соседка по даче симпатичная. Вчера спросила, можно ли за мной поухаживать и опрокинула салат мне на штаны. Очень трогательно. Я благодарил, потом мы пили чай с пельменями, потом купались. Дача, всё-таки, это прекрасно.
А сегодня шпицы вдруг замолчали безо всякой дополнительной отравы. Стало тихо, лишь где-то в кармане долго-долго плакал телефон. Это звонил Саша, из издательства. Сказал, что книжка вышла и ещё что-то, про новую жизнь. В Сашином аппарате шумело, будто вокруг шторм и он на водном мотоцикле огибает мыс Горн. Издатель, меценат, собаки его слушаются сквозь пространство без всякого зефира. Удивительный человек. Говорит, давай вторую книжку.
А я мало пишу. В основном, пью чай на балконе и бросаюсь в собак диабетом.
О любви к природе
Маша любит всех животных целиком, а не только котлеты из них. Навещал её в лагере пионэров, плутал в какой-то бузине, звал дочь:
— Маша! Маша!
Начал с пиано, закончил таким фортиссимо, что вдали сработала сигнализация. Маша возникла из куста неожиданно, как снайпер. Лохматая, под глазом синяк, в руке лягушка, гольфы разной высоты. Счастливая.
Рассказывает:
— Мы организовали зоопарк. Из жука и стрекозы. Есть ещё лягушки в банке. Мы их воспитываем, две уже сдохли. Видимо, это холера. Муравьёв сначала приручали чупа-чупсом, теперь не можем выгнать.
На завтрак была гороховая каша, две девочки молились богу, чтобы их забрали домой. Катя плакала тридцать шесть минут, сама удивилась своей выдержке. Говорит, с детства так не ревела. Кристина сказала, если опять будет каша, сломает ногу, и её заберут. У неё дедушка хирург по женским ногам, он всё прекрасно вылечит. И если кто желает присоединиться, дедушка будет только рад. Удивительно, какая от гороховой каши бывает ностальгия. Но к обеду ничего, рассосалась. И вот мне интересно — не для себя — какие бывают способы ломать ноги.
Маша принесла из столовой печенье, мы пошли в конюшню, сели на забор и стали говорить о литературе.
Литература, считает Маша, лучший способ заработать на собаку. Нам срочно нужна собака, а собаке нужен воздух. Поэтому мы полезли в Интернет, нашли домик вблизи от природы, уже с будкой. Осталось написать роман, издать, получить Букера. А лучше Нобелевку. И можно переезжать.
Однажды Маша сама писала книгу. Взяла тетрадь, и два часа велела не шуметь. Иначе работа растянется на три часа. Маша спросила, можем ли мы уже в эту субботу купить домик, если к вечеру она закончит. Я ответил, что да. Если к вечеру.
Тогда Маша сказала:
— Удивительно, уже в субботу мы будем спрашивать друг друга, чья это лохматая рожа сгрызла тапки.
И уселась за роман.
Название пришло сразу — «Кот Чуня». Очень логично, ведь именно коты самые прекрасные существа на свете, а не эта ехидная Скарлетт О’Хара.
Кот спал на холодильнике безучастно, будто не он тут главная действующая морда. По-хорошему, он должен был сесть и рассказать самое волнующее из своей биографии. О детстве и матери. Про фантазии и комплексы. Про трёхцветную Мурку с упоительно кривыми ногами, про конфликт с психическим котом Матвеем и про ужасный характер латышских дворников. В развязке романа Чуня получил бы приглашение пожить у одной девочки и почти добровольно принял таблетку от глистов, этот символ кошачьего счастья. Но кот молчал, и Маше пришлось опять всё делать самой.
Может поэтому, все перипетии и коллизии уместились в четыре слова:
«Мой кот очень хороший».
Получился шедевр конструктивизма. Экзистенциалисты и последователи поэта Брюсова в тот день проснулись в слезах. Разбавлять повествование какими-то соплями, значило всё испортить.
Продавать такой роман было сложно, мир не созрел ещё покупать столь пронзительное искусство.
Маша посидела-посидела и тоже заплакала. От чувств.
И сказала:
— Ты сам садись, сочиняй. Ты же отец. А я стану о тебе заботиться. Всё-таки, я женщина.
И ушла жарить яичницу. В холодильнике было десять яиц, Маша применила все. Она не знает, сколько надо на отца средних размеров. Она не боится, что на мне вылезут прыщи, лишь бы работал. Всю свою любовь к природе Маша вложила в омлет. Добавила соли, перцу, помидоров, всего побольше. Сама отказалась. Сказала, у неё каникулы, она перебьётся черешней. Кот свою порцию закопал. Не в смысле — спрятал, а навсегда, чтоб никогда не найти. Я же, от обилия соли и яиц стал раздражительным. Назавтра отвёз Машу в лагерь. Там море, воздух и меню разработано в специальном НИИ по воспитанию детей через невзгоды. Особенно гороховая каша.
Сам теперь сижу на диване, мажу спину сметаной и мечтаю растянуть лето хотя бы до октября.
До свиданья, лето, до свидания давай
В августе комары научились кусать без посадки. Они втыкаются как дротики, делают два глотка и убегают.
Майские комары были интеллигентней. Тихо приземлялись, бродили, выбирали капилляр. Я приманивал их тёплым пузом. Ложился поверх одеяла и шлёпал не спеша, на ощупь. Теперь по ним не попадаю, они стали ужасно спортивные. Из-за них у меня паранойя, постоянно мерещится, будто кто-то ползёт по ноге.
Август печальней июня. Дожди, Новая волна, по Юрмале гуляют облака голых женщин, приманивают богачей бритыми ногами. Богач подсаживается, выпускает хоботок, его тут же шлёпают. В финансовом смысле.
Вчера видел певицу Нюшу, в шортах. Потом певца Агутина с необъяснимо красным лицом. Хочу домой.
Но вернуться мы не можем. Соседка Даша сдала свою рижскую квартиру арабским террористам, они пустили корни. А я не могу оставить тут Дашу без присмотра. Вы не представляете, какие здесь дачники гуляют, с хоботками.
Дарья придумала сдать на лето своё рижское жильё. Она вообще, ужасно ловкий финансист. Вчера не дала мне купить яблоко за четыре доллара. Сказала, лучше курицу купим. Как будто это нормально, грызть сырую курицу на пляже.
Так вот, Даша запросила за свою двушку, как за Зимний дворец. Родина не сеновал, сказала она. Надо сдавать так, чтоб не было больно за изгаженный паркет.
Я смеялся, говорил, никто не клюнет. Но Даша пригласила фотографа. Сказала, очень талантливый мальчик. Этот мальчик весь день потом встречался в самых неожиданных закоулках. Через неделю прислал фотки. Если верить его искусству, Даша всю жизнь жила в царских палатах, как она и говорила.
Не представляете, как много народу желает поселиться в Эрмитаже. Мы повесили объявление. В первый же час позвонили семеро, мы не знали, кого выбрать. Победили два арабских террориста. Они запутались в валютах и согласились заплатить больше, чем мечтала Даша в моменты приступов жадности.
Я опять поступил как скептик. Пообещал, они придут, увидят и сбегут. Потому что тумбочка не открывается, полочка отвалилась, холодильник — электрический маньяк, дерётся током. Пианино не настроено, золотой на фото клозет в реальной жизни — обычный фарфор лососёвого цвета. Но террористам всё понравилось. Особенно, азимут унитаза. Они проверили его с компасом. У них такая прерогатива, не какать в сторону Мекки.
Удивительно покладистые люди. Тумбочку не открывают, на пианино режутся в нарды. Соседская кошка ходит к ним через балкон писать на диван, холодильник обезумел, научился стрелять молниями, а они говорят, на всё воля Аллаха. Вытирают за кошкой и с холодильником здороваются в перчатках, будто он английский лорд. И ничем не убедить их вернуться в родную Сирию. Кошка, электроприборы и тумбочка бессильны.
А может, они не шахиды, а простые инженеры.
У меня есть один приятель, тоже гражданский лётчик. Летает в Африку, возит списанные гранатомёты. Чтоб местным племенам было чем спорить за водопой. В нашей стране что ни инженер, то специалист по мирному урану для прогрессивного Ирана. Самый воинственный тут я. У меня за лето развилась смертоносная ловкость, невероятная координация, ночная чувствительность и немножко паранойя.
Вчера террористы согласились уехать. Но Даша сказала, пусть я не радуюсь, на их место просится богач-китаец. Инженер, как вы уже догадались. Думаю, я завтра оторву ему хоботок, и у нас сразу наступит осень.
О детях вообще
Зачатие длится 12 минут и это лучший момент во всей педагогике. Дальше сплошные убытки. 40 недель ты толстеешь от одного взгляда на булочку. Тебя разносит, бесит и тошнит одновременно. Ходить тяжело, сидеть неудобно, лежать вредно, жить тошно. Ощущение, будто выпила аквариум и внутри плавает черепаха. Родятся дети тем же дурацким способом, какой использовали инопланетяне в голливудском кошмаре. Не по-людски как-то. Причём роды — это не конец приключений. Всё лучшее впереди и ты ещё не раз об этом пожалеешь.
Дети не дают спать. Их почему-то бесит, если родители спят. Какают они исключительно, когда надели пять штанов и зашли в лифт. А однажды нарисуют на стене такую бабочку, что не сразу ототрёшь.
Каждый день дети едят, пьют и другими способами портят настроение. Чуть что не так, они же на тебя орут.
В три года ребёнок вернётся из сада с грандиозной шишкой на лбу. Ты пойдёшь и убьёшь чужого папашу. Он так и не успеет понять, за что.
К десяти годам смиришься с двойками и перестанешь искать, кто в родне был такой тупой.
В двенадцать лет чадо признается, что любовь разрушила его жизнь и всё зря.
В тринадцать обнаружишь в его кармане сигареты и ужаснёшься.
В четырнадцать найдёшь презервативы, ужаснёшься, но уже не так бурно.
В шестнадцать сама подсунешь ему презервативы и вспомнишь, каким он был милым, когда в тринадцать только начинал курить.
Потом заявится какое-нибудь Маша или Витя, всё в прыщах и очень ранимое. И вот они уже вдвоём грабят твой холодильник, одалживают без возврата, бьют посуду и запираются в ванной. И тебе же надо их мирить. Полы они вымоют лишь однажды, под Новый год, после эпической драки со скандалом и валидолом.
Но зато. Зато! Однажды ты найдёшь в шкафу свой портрет, написанный шариковой ручкой. Там у тебя будут кривые ноги, квадратная голова, косы размером с солнце, косоглазие и нос на щеке. Ты поцелуешь каракули и решишь, что оно того стоило.
«Напишите нам про ноги», — попросил один журнал…
Колени — самый половой из вторичных половых признаков. Они — лицо женщины и вместилище её души. В них больше феромонов, чем во всей остальной женщине.
Один путешественник советовал, прежде чем влюбиться, рассмотрите колени. Они не обманут. Если захочется поцеловать, влюбляйтесь дальше. Если же начнёт подташнивать — вы неудачно подсели к мужику в платье и с изломанной психикой.
Полно рвущих душу историй, как русский менеджер встречает на курорте простую девчонку из Тайской деревни. И вот, она дарит ему свою чистоту на всю ночь. Для многих дольше, чем вечность. И всего за пятьдесят баксов. Когда же страсть достигает той звенящей ноты, за которой пора уже снимать трусы, девушка вдруг оборачивается настоящим полковником, такие у неё лохматые Фаберже. Финал историй всегда счастливый, менеджер стремглав бежит к жене в Ростов, и не верит больше в мораль курортных женщин.
Девчонкам хорошо, они сразу родятся с удачными коленями. Чашечка круглая, обаятельная и абсолютно лысая. О такой мечтает любой трансвестит. Но можно часами умирать в кресле эпиляции, можно отдать хирургам заработанное годами непосильного секса, и всё равно сустав останется мужским. Огромным, грубым, неприглядным.
Когда у одноклассниц вдруг выросли колени, я помню, как изменился мир. Нога перестала быть оружием для пенделя, а стала частью женской личности. Причём лучшей частью, у многих.
Самые удачные ноги достались Жанке Садовской. За такие можно всё простить. Её оправдал бы любой суд.
— Нет, — сказал бы судья, — не смейте оговаривать эти колготки в сеточку.
И присяжные посмотрели бы на Жанку и присудили бы ей звание святой.
Однажды, она оделась в школу покороче и класс многое понял про инь и ян.
Лучшим специалистом по женщинам у нас считался Лёша. Он знал не только основы психологии ног: «Коленки острые, значит женщина злая». Или: «Сядьте девушке на колени, если ощущения приятные, надо брать». Леша пошёл дальше. Он по лодыжке определял уровень вредности и по форме ступни — продолжительность первого брака. Себе в жёны он наметил девушку из африканского племени Нуба. У них там самые длинные в мире бёдра веретенообразной формы с утоньшением в верхней трети.
Жанка не то чтоб не устраивала Лёшу. Она как-то скоропостижно вышла за футболиста, потом за бандита, потом неважно уже за кого, причём многократно. Леша не успел сказать ей главные слова.
Женщина с красивыми коленями вообще глубоко несчастна в жизни.
Во-первых, есть ощущение, будто тебя любят не за душу.
Во-вторых, сами попробуйте раз в год менять мужей, не путая имён.
Жанка то разводилась, то обратно вступала в брак. Она бы и рада остановиться на простом домовитом миллионере. Но мужчины ужасные бесы, вскружат голову, потом скандалят и уходят. Разводы стали для Жанки почти работой. Она плюнула и уехала в Таиланд. Занялась собой и коленями. В Интернете полно рецептов для одиноких женщин с ногами.
Например:
Разотрите лимон, корень сельдерея и головку чеснока. Пропустите через мясорубку, добавьте меда и пейте утром натощак. (Или ешьте, я не знаю, как правильно заталкивать в себя такую дрянь). Кроме отёков, пойло лечит разбитое сердце. После него не хочется мужчин, ни чувств, а только коньяка 300 г.
Вот ещё: десять листьев эвкалипта замочить в спирту. Периодически взбалтывать и перепрятывать, чтоб домашние не потратили лекарство на пьянку. На ночь втирать в уставшие колени. Поверх повязать тёплые платки. Эта глупая процедура ничего не изменит в вашей судьбе. Но вы сможете убедить себя, что раньше в суставах была соль, а теперь они пресные и лучше гнутся.
Лёха тем временем стал пилотом, ходил в божественно синей форме. И однажды чуть не убился, когда гулял по самолёту и увидел Колени с большой буквы П. В смысле, Прекрасные. Он не рассмотрел ни бёдер, ни лодыжек, ни знаменитого принципа «четырёх окошек», теоретически видимого, если держать женщине ноги рядом и ровно, что само по себе фантастика. Вот колени — и всё. И Лёша, наш товарищ пилот, стал бегать по салону. Ему срочно понадобилось жениться, но он не знал, с чего начать.
Мимика ног куда изощрённей, чем лицевая. Колени выразительнее глаз. Ставя их в разные позиции, можно стесняться, дерзить, соглашаться на танец или отказываться ехать в Крым на чёрном «джипе». Способов показать ногами, что болит голова, я знаю восемь. И девять, что голова уже прошла. Глазами можно сказать: «Ты мерзавец», а коленями «Ты мерзавец, но мне это нравится».
Эти ноги провоцировали Лешу на безумство. Он подошёл и сказал, что не уйдёт, пока не узнает их телефон. И лучше не тянуть, потому что Боинг сам собой в Москве не сядет.
И был он такой трогательный и весь такой лётчик, что невозможно было что-то утаить.
Лишь утром Лёша смог поднять глаза до уровня хотя бы лица. Ему стало интересно, есть ли тут какой-нибудь нос или глаза. И он спросил взволновано:
— Жанка, ты, что ли.
Она сначала обиделась и хотела навек забыть об этой роковой ночи, но у Лёхи была такая форма пилота, какую трудно разлюбить вот так сразу.
Чтоб вы знали, Форма пилота — самый половой из вторичных половых признаков мужчины. В форме пилота больше феромонов, чем во всём остальном мужчине. Она — лицо мужчины и вместилище его души. И если б не колени, женщинам нечего было бы нам противопоставить.
О специфике адюльтеров в приморском городе
От избытка верности жёны моряков теряют разум. Один стармех ушёл в рейс. На следующий день к его жене ввалился человеко-жук из Галактики № 8 и убедил перекрасить жилище в сиреневый цвет. Только так, сказал жук, можно спастись от жёлтых волн, которыми домоуправ сканирует мозг жильцов. И вот стармех возвращается, а вся квартира в волнующих фиолетовых разводах. Стены, мебель, телевизор и унитаз. Сейчас та женщина пьёт отвар из личинок тибетской стрекозы, отгоняющий инопланетян. Ей лучше, но гостям запрещено приносить с собой малярные принадлежности. Потому что, сами представьте. Муж ушёл в Африку. А вы отлично выспались, у вас причёска за триста долларов. И такая свежая эпилляция, что вашей личной красотой можно спасти мир. Но вы сидите и читаете Кафку. Нет лучшего способа сбрендить, чем Кафка вместо секса. Зато, боже мой, как изысканно борются со скукой рижские Пенелопы!
У местных таксистов есть легенда. Кто месяц не ругается матом, не подкручивает счётчик и возвращает забытые зонтики, к тому однажды сядут пассажирки Катя и Юля, тридцать два и двадцать восемь лет. Голые под шубами. Их мужья чёрти-где в плавании, и с этим надо что-то делать. Неизвестно, какие техники используют девочки. Но после поездки с ними самый металлический шофёр по ночам кричит и зовёт маму. А другие работники сферы услуг ему завидуют.
Многие таксисты по ночам колесят себе в убыток. Мечтают встретить Катю и Юлю.
Что характерно, дамы никогда не тушат пожар два раза одним и тем же таксистом. Даже если он лицом Ди Каприо и обещает застрелиться потом, из соображений конспирации. Потому что два раза с одним — это уже измена. А один раз — простая трагическая ошибка.
Другие женщины считают, надо приглашать не таксиста, а электрика. Тогда ничего страшного. В смысле зарплаты электрик вообще не самец, какая с ним измена. Зато, у него есть отвёртка, чья длина достигает 20 см, у некоторых электриков. Когда родной муж уплыл, в хозяйстве часто не хватает крепкой мужской отвёртки.
Электрик нашего ЖЭКа Серёжа спит с женой капитана дальнего плавания. Девять месяцев в году. Потом собирает носки, бритву, садится в лифт и уезжает в загадочную даль. Капитан возвращается на три месяца, потом снова в рейс. В тот же день лифт привозит Серёжу обратно. Не то чтоб капитан был слепой дурак. Знаете ли, если выбирать между электриком и человеко-жуком с планеты весёлых маляров, то неважно, чьи это сапоги 47-го размера стоят в прихожей.
Женщина бы так не смогла. Она бы сразу догадалась: тут кто-то ночевал. Какая-то электричка. Женщина чует измену по тому, как необычно подъезжает к остановке троллейбус. По движению облаков и подозрительному кряканью ворон. По вороватой морде кота и перламутровой надписи «916–25–76–84 Света» на зеркале в ванной.
Не бывает электриков, не оставляющих следов. Они ж не привидения.
Но капитан улик не замечает. И это принципиальная позиция. Капитан, как и я, как многие дяди, дуреет от женских неверностей. Нет ничего ослепительней жены, у которой есть знакомый электрик. Или таксист. Или музыкант. Мужчина не способен бросить женщину, которая без него — может. На такую можно орать, её хочется придушить, обозвать бессовестной Дездемоной, но бросить нельзя.
Это я вот к чему. Не оставляйте женщину одну. Не давайте ей скучать. Иначе или она с ума сойдёт, или вы.
Про природу
Я различаю пять видов грибов: боровики, лисички, «наверно сыроежка», «похож на съедобный» и «точно поганка». Все эти таинства ботаники я передал по наследству Маше. Она приготовила в лес три больших мешка.
— Лишнее мы раздарим, — сказала.
Ей представлялось, грибы растут как картошка. Становись на колени и собирай. Реальный лес оказался суровым жмотом. Подобные весёлым лосям, мы проскакали ельничек, потом березняк. Нашли сыроежку, и ту раздавили в драке за авторские права.
Маша ехала в лес с простой целью оставить страну без грибов. А Ляля пришла переплюнуть Машу. Ей было неважно, сколько это выйдет в мешках. Главное в прогулке за грибами, считает Ляля, это победа. Её план был таким: надо бежать за Машей сзади и чуть сбоку. При виде добычи Маша взвизгнет, потому что девчонка. В этот момент можно прыгнуть и схватить. Всё должно быть как в бейсболе. То есть, понимаете, шансов спастись у природы не было вообще.
Мы пробегали по лесу долгих три минуты и поняли: здесь грибов нет. То есть, их нет совсем, нигде. Грибы — это миф. Его пересказывают друг другу психически неуравновешенные люди для поднятия самооценки.
Например, мои приятели Бекназаров и Макеев, здороваются так:
— Вчера 15 белых.
— А я в воскресенье 27 белых, а подберёзовики не считал.
— А я в субботу 300 боровиков, но весь день ходил.
Бекназаров, чтобы врать и не сбиваться, переходит на вёдра. Он сетует, что собрал за август 14 вёдер. Времени совсем не было, поэтому так мало. Со слов более творческого Макеева, у всей его родни давно закончились вёдра, тазы и ванны.
Я мечтаю однажды дослушать их беседу. Там в конце нависает волнующий рассказ, как в голодную Африку шли эшелоны с маслятами. И Африка оказалась не в силах сожрать столько грибов.
От слов «подарите баночку» оба смотрят в окно увлечённо, будто там опять летит Гагарин.
Так вот, мы ходили по лесу, в котором нет и никогда не было грибов. И сели на пень перекусить несложной едой грибника — яйцо, помидорчик, курица и творожный торт всмятку. И тут мимо нас прошла тётя-призрак с огромным задом в фиолетовом трико. Она несла два ведра грибов. Чувство бессильной ненависти ко всему толстожопому охватило нас. Но мы не стали догонять и душить грибную фею, хоть и могли бы.
За такое смирение боженька подарил нам полянку. Там росла примерно тысяча никому не нужных волнушек. Людям в голову не приходит, что из волнушки выйдет отличный груздь, нужна лишь кисточка и немного половой краски. Потом мы собрали ещё всякой грибной мелочи, съедобной на вид. А потом, впервые в жизни, я нашёл боровик. И целовал его в шляпку, потом в попку и иными ещё способами терял с ним девственность.
Соседка Лена сказала, незнакомые грибы надо варить с луком. Если лук посинеет, грибы отравлены. Если же остаётся белым, то лучше выбросить всё вместе с кастрюлей, потому что вообще непонятно.
Вечером буду это всё готовить. Если к утру напишется рассказ о летающих зелёных собачках, значит всё хорошо, мы вкусно поужинали супом из грибов, которые наш «справочник лесника» назвал груздями.
Устал, поэтому Декаданс
Машинист тепловоза Петров за свою карьеру зарезал семнадцать женщин. Он таскал поезд «Рига-Москва». И теперь ненавидит Льва Толстого.
«Ригу-Москву» любят нервические женщины, отдавшие всю себя, чтоб испортить жизнь другим. Они никогда не бросятся под товарняк, грязный и вонючий. Эстетика последнего закидона требует, чтоб поезд был летящим тихим красавцем. «Рига-Москва» очень подходит. Есть в нём что-то от артиста Ланового.
Сволочь Толстой написал о женской любви правду. Если долго пить кровь родных и знакомых, они разбегаются. А когда никого уже не будоражат ваши изящные сумасбродства, делается грустно. Тут и приходит на помощь русская литература в лице Петрова на стремительном тепловозе. Чтоб все вздрогнули, как встарь. Женщина надевает что-нибудь развевающееся, идёт на станцию и ждёт Петрова с его прожектором во лбу.
В советское время поезду «Рига-Москва» отдельно разрешали не останавливаться при столкновении с женщиной. Иначе он не мог никуда ехать.
Сейчас Петров работает сантехником. Потому что, сколько ж можно. Жалко женщин. Они нужное и полезное устройство. Особенно, когда наорутся и проплачутся. Однако женщины не отпускают Петрова и в новой профессии. Они обильно звонят и угрожают утонуть, если он не примчится и не починит кран. Большую часть времени Петров любит женщин наперекор их бесконечным потребностям. Они же звонят и плачут, и перебивают сами себя, ничего не понять, мокрый потолок на них упал или небо целиком.
Вчера Петров признался, что мечтает положить свой телефон на рельс. Чтоб всех сразу. Теперь вы понимаете, отчего в «Алё» любого сантехника слышна обречённость. И у меня тоже.
Сходил на утренник
Трезвый Дед Мороз — это позор и неуважение к детям. Жалкое зрелище. Безответственно являться в таком виде на праздник.
Год назад приходил пьяным, дарил малышам реки юмора и счастья. Наступал на ноги, рассказывал ужасные анекдоты. Щипал заведующую. Под глазом фингал, малыши его боялись и любили одновременно.
А в этом году какой-то накрахмаленный пельмень. Провалил мероприятие. Бородатый робот. Неубедительно кричал на ёлку. Был туп и незлобив, но вы же понимаете, этого мало. Новогоднее волшебство начинается с трёхсот граммов коньяка, а не с бороды и валенок.
Дети развлекались сами.
Показали новогоднюю сюиту, быт животных средней полосы. Снежинка и Эльф подняли фауну на поиск Снегурочки. В процессе розыскных мероприятий белки подрались орехами. Меньшая треснула большую в лоб огромным муляжём. На агрессивное животное зашипели надзирающие органы. Ушибленная решила, что силы добра её поддержат и ответила орехом за орех. Муляжи были размером с дыню, но лёгкие. От драки звук получался, будто лошади скачут. Грызунов растащили по углам, настроение зрителей улучшилось.
Потом волк. По старинной традиции, это самый картавый мальчик. Вместо рыка он может лишь горестное «ы-ы-ы-ы». Такова природа дошкольного юмора. Родители опять улыбались и хлопали.
Вручали подарки. Всё шло ровно, пока не пришёл заяц. Прочитал что-то унылое. Получил пакет сластей, нашёл глазами мать и с воем, как сбитый мессершмит, стал пикировать в её сторону. Добежал, упал в колени. Было удивительно, как такой не крупный ещё заяц может вылить столько слёз. Всего через секунду мать впору было развешивать в сушильном шкафу, среди варежек и шарфов.
Косой хотел машину. О чём уведомил Мороза письменно, ещё в октябре. А выдали дурацкие конфеты. Стало ясно: надули. Детство кончилось внезапно и трагически.
Мама принялась шептать, что этот Дед поддельный, из муниципалитета. Настоящий прилетит ночью на бровях и сядет на крышу. Он будет кривей коромысла, с хрустальными глазами, в зюзю, в хлам, в сосиску, черней государевой шляпы, ввалится и сунет под ёлку лучший из подарков.
И вы знаете, всё сбылось. В новогоднюю ночь над моей квартирой кто-то сломал крышу и теперь в ванной с потолка капает. И ещё, он подарил японские часы, красивый ремень, ведро сельдей в шубе и уже початый одеколон. То есть точно был, точно пьяный и главное, он меня помнит.
О мистической сути стихийных бедствий
Раньше я работал женатым сантехником. Тайфуны, цунами, домоуправления и другие казни египетские боялись меня и уважали. Когда я в дом входил, они слагали гимны. Краны прекращали течь, унитазы смывали как миленькие, батареи нагревались до сковородочного состояния. Председатель ЖЭКа кормил меня конфетами. Семь лет, каждый день я заговаривал воду, а по ночам сочинял книжку.
Теперь уволился. Работаю одиноким литератором. Вода сразу распоясалась и стала стихией, как раньше. Как во Второй день творения. В моём родном доме. Проникает сквозь потолок, целится капнуть за шиворот или в чай. Научилась игнорировать крышу. Это на крыше замёрзли желоба, где-то чего-то тает и течёт не туда. В моей гостиной вспучило паркет, в спальне вздулись обои. В ванной погас свет, похоже, это навсегда.
Против катаклизма я использую ведро, таз, кастрюли и другое современное оборудование. Например, поднос коричневый, краденый в заводской столовой из героических побуждений. Сейчас он так ловко примотан скотчем в подоконнику, потоп стекает по окну, по подносу, в ванную. Очень удобно. Остальное выливаю в унитаз по сложному графику. Кастрюля в центре кухни наполняется раз в два часа, ведро в шкафу — каждые четыре.
И никто не орёт на меня — иди и убей это домоуправление, ты ж мужчина. Холостое счастье.
Ною в аналогичной ситуации пришлось хуже. На него орали слоны, жирафы, львы и многодетная жена. Наверняка, в ковчеге было шумно.
Я ходил на крышу, интересно же. Там снег и льды. Я считаю, ничего такого, летом растает. Мы с компьютером сидим на кухне, где почти сухо. Складываю книжку. Сделал три волнующих открытия.
1. Иногда, проработав писателем шесть часов подряд, обнаруживаешь, что написал всего два слова, оба неприличные.
2. Семья не виновата. Даже сбежав от ноющих детей в деревню, где из живых существ только печка, можешь в голове найти лишь белый шум.
3. Единственный путь — встать в пять утра и долбить, долбить. Удивлённый мозг, бывает что и отрыгнёт страницу.
Ещё о потопах. Расскажу про знакомого человека Гену. Он служил директором бетонного завода. И вдруг сбрендил. У него развилась странная фобия, боязнь лить воду в канализацию. Он осел дома, стал собирать капли из плачущего крана. Тазики выносил на улицу, под деревья. Кран тёк обильней, Гена бегал всё быстрей. Не спал месяц. Наполнял вёдра, банки и миски. Потом посуда кончилась, он не выдержал, вызвал сантехника.
Раньше Гену никто не обслуживал, потому что он — мать латвийских тараканов. У него вырастали совсем ручные экземпляры. Доверчивые, как олени в мультфильмах. Выбегали гостю навстречу и просили хлебушка. Гена обещал их отравить, но не мог. Такой гуманист. Тараканам для жизни необходима вода, у Гены она как раз везде. В тазах, мисках, вёдрах и в коробках из-под сосисок.
Работники ЖЭКа боялись его богатой фауны. Электрик Саша кричал Геннадию с улицы, куда вставлять провод. И чего крутить отвёрткой. И по крикам определял, фаза в розетке, или ноль.
Я тоже объяснял Гене в окно, как скрутить кранбуксу в смесителе. Ему не хватало сил. Пришлось идти к тараканам. Гена говорит:
— Вы осторожно, у меня тут тазики.
Тут — означало «везде». Хождению по тазам как по суху нас не учили. Я злой такой, стал выливать всё в раковину. Гена айкал, будто его колют. И ещё эти тараканы…
Когда щенки или котята приходят смотреть, что принёс сантехник в сумке, выходит мило. Тараканы так не умеют. Им не хватает пушистости. Но тоже лезут.
Я работал быстро. Не хотелось привлекать к себе внимание Гениных питомцев. Но они меня заметили. Я выскочил вон. И уже на улице, чувствую, под курткой, кто-то гадкий ползёт по руке.
Физики установили, самый краткий отрезок времени, это момент между поглощением фотона и выбросом электрона в атоме.
Лирики считают, это миг между началом зелёного света и гудком сзади.
У сантехников самое быстрое действие — это время, за которое водопроводчик покидает свой костюм, ощутив на ноге таракана. И уж поверьте, фотоны с электронами не подозревают, что такое настоящая скорость.
Я разделся до трусов. Был октябрь, из кафе «Ноктюрн» на меня смотрели печальные люди. Два животных вылетели из ботинка, один сидел в штанах, трое доехали в сумке. И тут Гена открывает окно и орёт, мне, голому, с третьего этажа:
— Извините, вы сломали такую дюбочку. Вы принесёте мне такую же, новую?
Мы стали спорить о природе дюбочек. Я утверждал, их жизненный путь очень короток. Гена клялся, если б не такие как я, дюбочки жили б вечно. (Речь об аэраторе, не важно).
Я танцевал сальсу с тараканами, Гена кричал сверху, что потребует моего увольнения. Я махнул ему кулаком и крикнул:
— Шоб ты сдох!
В шутку.
А вчера Гена умер. Теперь ему не каплет. Он шлёт мне с неба воду, за грубость мою. И вчера ещё пригнал таракана. Десять лет их не было, а тут бежит по кухне, точь-в-точь Генин.
Уволился, сижу дома. Заговариваю буквы.
Я не знаю, как пишутся Большие книги, но знаю, с чего начинаются Великие потопы.
Жираф
Лялю водили в школу, знакомиться. Я думал, ей откроются тайны впадения Волги в Каспийское море. Или, что шестью семь это довольно много. Я ждал свежих данных о числе материков.
Рассказывает:
— На перемене Павлик показал писю. Хочешь, нарисую.
Обидно. Из всех сокровищ школьной программы Ляля запомнила лишь стручок малолетнего негодяя.
В Лялиных рисунка такая экспрессия, что я сказал: лучше нарисуй жирафа. Писю я уже видел. Они встречаются часто, и не только как аллегория крупных неприятностей. А жирафы редко.
Вот недавно, выбирался из Москвы, до поезда час, и неожиданно упал снег. Весь. И дружные шофёры перестали ехать, чтобы скорее написать в Яндекс весёлые письма про декабрь и правительство. Так вот, это была именно пися. Перепутать невозможно. Не хочу ещё раз такое пережить. Поэтому, сказал я Ляле: нарисуй жирафа.
Ляля нарисовала двух жирафов. Один тревожно смотрит вдаль, второй, головой на пять часов, присел и ест траву. Я говорю:
— Ляля, жирафы, не жрут траву, только веточки.
Ляля говорит, здесь только один жираф. Второй — это пися. И подписала, чтоб никто не путал.
И о погоде
У нас в заливе четырнадцать судов вмёрзли в лёд. Самый толстый латышский ледокол называется «Ворона». Конечно, он ничего не успевает, с таким названием.
Матросы гуляют по льду на берег, покупают водку. Пограничников вдвое больше, чем ледоколов. Оба они хотели бы поймать немножко моряков с водкой, но пока не получается.
В детском саду весну приманивают языческими методами. Мне прислали записку:
«Уважаемый папа Ляли! В понедельник состоится Масленица.
Просьба надеть белые чешки, блузку и гольфы. Возьмите ещё пять блинов и варенье».
Я представил, как приду одетым в белые чешки, гольфы, блины и варенье. То-то детям будет радость. Воспитательницу зовут Ева, симпатичная латышка. Тексты сочиняла как могла, потом прилежно перевела на русский. Написала 14 записок, по числу детей.
В соседней группе релиз готовила украинка. Указ пригвоздила к двери, один на всех. Текст получился раздольный:
«В понедельник утренник.
Всем прийти нарядными.
Дети будут есть, что сами принесут».
Обратите внимание, в 14 раз меньше писанины, а еды будет в три раза больше.
В прошлом году жгли чучело Зимы. Дворник Серёжа сплёл его из старых мётел и покрышки. Дети получились чёрные-пречёрные. Зато Масленица.
В этом году аутодафе не состоится, холод жуткий. Корабли вмёрзли, матросы пьют, коровы не выделяют метан, глобальное потепление провалилось. Если к среде не наладится, уеду в тёплые колонии. Буду по вечерам играть джаз в ресторане для белых женщин. А днём мы с друзьями музыкантами станем свергать ненавистные режимы. В их климате это единственное развлечение.
О нелинейных функциях
Когда женщине восемь лет, математика понимается душой. За числом «сорок» начинается бесконечность. Мировая история кажется беспорядочной горой принцесс, пиратов, человекообезьян и дохлых динозавров.
Маше рассказали про Джордано, гелиоцентризм и что ведьмы были красивыми женщинами с дурным характером. И вот она спрашивает:
— Бабушка, а как тебе удалось избежать казни во времена инквизиции.
Я подумал: молодец бабушка, в свои пятьсот прекрасно выглядит.
Потом Маша залезла с ногами в её шкаф и шепчет:
— У неё должны быть старинные платья, неужели выбросила…
И только весы Маша понимает точно. 30,7. Если предварительно пописать, то 30,5.
Я купил весы, с ними время летит незаметно. Одна знакомая девочка пришла в гости. Все мальчики сели играть в компьютер, других девочек не было. Ей дали весы и шоколадку, чтоб не скучала. Через три часа она была так измождена внутренней борьбой, даже разговаривать не хотела.
Так вот, я купил весы. В первый же день они оскорбили всю семью. Всех по очереди назвали толстой коровой. Собирают же китайцы такую гадость. И чем меньше я ем, тем они наглее врут. Например, вчера бросили мне в лицо страшную цифру 88. И это после всего, что я в тот вечер мог съесть, но не стал. А все ели, и теперь у меня невроз.
Но я тоже научусь считать душой. Впредь мой вес будет измеряться метафорически — я большой, я большой и удобный, я красивый как дворец.
Как Даша сдавала квартиру
Даша опять сдаёт свою двушку. У неё там ковры, занавески, золотой унитаз, бассейн с пузырьками. Советский кинематограф утверждал, именно так выглядит дворец падишаха.
Восточным людям нравится такой царский дизайн. Сначала у Даши жили сирийцы. Улыбчивые, тихие торговцы оружием. Стиралка била их током, люстра роняла на них плафоны. Очень метко попадала в макушку. Они всё равно улыбались и хотели ещё снимать.
Потом вселился холостой китаец. Он был нинзя. Агрессивная мебель его не замечала. Даже собака на него не лаяла. Не человек, а мышь какой-то. Китаец съехал, вернулись арабы. Они туда-сюда возят свои боеприпасы, из Сирии.
После них въехали две студентки. Даша меня к ним не пускала, на случай, если вдруг я бабник. По степени разрушений как раз они оказались шахидками в третьем поколении. Крушили всё. Жили, будто завтра не наступит. Отломали у стола ножку, у душа дверцу. Судя по расходу воды, они купали своих боевых коней. Или слонов.
Дарья неделю оттирала следы удачной сделки с девочками. Опять дала объявление, и сразу позвонил клиент с акцентом. И прибежал, принёс залог. С её слов, пламенный черкес, как у Лермонтова. Чёрный весь, с огромным носом. С ним были друзья, тоже черкесы.
Даша звонит мне, говорит:
— Нужен мужчина на вечер, я выбрала тебя.
Так вот, никогда не радуйтесь, если женщина приглашает вас в гости, как мужчину. Скорей всего, придётся носить железное пианино голыми руками. Пианино отличается от боевого слона только тем, что его не надо мыть. А весит оно даже больше, потому что ходить не умеет.
— Это ещё не всё, — сказала Даша, когда я почти родил детей от пианино. — Ты и дальше будешь мне нужен.
Так вот, не радуйтесь, если после пианино женщина настойчиво продолжает видеть в вас мужчину.
Даша говорит:
— Скоро придут клиенты, они должны видеть, что у меня есть муж. Будешь моим мужем. С полдевятого до девяти.
Это она, конечно, польстила. Вряд ли я столько выстою против трёх черкесов. Да ещё с руками, оттянутыми роялем. Но мужчины, это такие люди, если надо пойти и погибнуть, они идут и гибнут. Ради любви. По крайней мере, будут ныть весь вечер так, будто впрямь помирают.
В этот вечер, уходя из дома навсегда, я выключил свет, перекрыл газ и поцеловал кота. Моё будущее казалось мне очень опасным.
И вот. Пришёл. У пианино на пузике нашлись колёсики. Если упереться, оно само едет. Главное, вовремя затормозить. Иначе может сквозь стену вломиться к соседям. Но обошлось, перетащили. Сели ждать угрозу с юга.
Ровно в половине девятого прибыли тёмные силы. Открываем дверь — там такой, маленький, худенький. Глаза добрые. Зовут Арсен Тиранян. Что в переводе с армянского значит — Абрикосовый. Зубной врач.
Уж как я ему обрадовался! Всё-таки они наши братья во Христе.
Пока Даша писала договор, я всё тряс его руку. Хотел обнять, но сдержался. Мы, горячие латыши, не должны пугать тихих южан своим темпераментом. Удивлённый приёмом (я принёс ему чаю), Арсен рассказал, что живёт с родителями жены. Жена тоже врач. Решили, лучше пожить отдельно. Вчера приходил с братом, советоваться. Родители купили квартиру в рассрочку, процент огромный. Живут рядом, в хозяйстве есть также гараж. В семье никто не курит, котов не разводят. Армянский спутник транслирует ТВ, он поставит на балконе тарелку, если можно.
Конечно, я разрешил просверлить в Дашиной квартире немножко дырочек. Человек-то хороший. Почти русский.
Потом Даша оттащила меня от клиента. Сказала, я должен был не любить его, а показать, что в доме есть мужик, если что.
И мы пошли в ресторан обмывать:
А) сделку:
Б) моё возвращение в жизнь;
В) просто есть хотелось.
Даша говорит:
— Странно, сегодня он такой симпатичный. А вчера был весь чёрный, носатый, и втроём.
Это что. Когда мы только познакомилась, Даша меня считала коварным деспотом и Дон Жуаном. Три месяца не пускала себя поцеловать, а потом сразу укусила, без предупреждений. Всё-таки девчонки ужасные трусихи.
Борхес
Кот украл сосиску и душит где-то под кроватью. Судя по грохоту, добыча ловко сопротивляется. Пять утра. Содержание мышиного мяса в сосиске огромно. Кот орёт песни счастья. Спать невозможно.
Давайте поговорим о чём-нибудь диетическом.
Например, вам приходилось убивать карпа из любви к женщине? И что бы вы выбрали:
1. «Пусть этот карп живёт» и потом голодное одиночество в постели,
или
2. «Умри во имя нашей страсти» и на ужин полный рот рыбьих колючек.
Она подводит меня к аквариуму:
— Ну вот, ты выбери, я схожу за овощами.
В аквариуме толстые смешные рыбы. Дети бегают с ними поболтать, когда остальной магазин уже надоел. Карп похож на нашего дворника, задумчивый и шевелит губами. Наш дворник Виталик однажды чистил снег и заодно обмахнул несколько машин, забытых до весны. И когда в марте на лакированных крышах проступили ржавые борозды от его лопаты, даже тогда его не убили. Такой у него доверчивый взгляд и смешной животик. И мне проще организовать убийство продавца во спасение угнетённых карпов. Я готов с оружием защищать Виталиков, хлопающих ртом в аквариуме.
У Борхеса есть история об этом. Представьте Аргентину времён немого кино. Шестеро полицейских окружили дом. Засевший в доме бандит так храбро отстреливался, что лейтенант приказал прекратить огонь. Сам встал и перешёл на сторону бандита. Вошёл в дом, улёгся рядом и крикнул подчинённым:
— Теперь давай!
И перестрелка продолжилась.
Этот маленький рассказ прекрасно отражает мои отношения с карпами.
Однажды Даша сама покупала рыбу. Магазин дал гарантию, никто не будет скакать по кухне с дикими глазами, а спокойно ляжет и пожарится. Если что, успокоил магазин, приносите назад, мы его добьём.
Но женское сердце сомневалось. На всякий случай, Даша кольнула еду вилкой. И конечно, покойник открывает глаза и ну метаться. Даша треснула его поварёшкой в живот. Карп охнул, но остался жив.
Три следующих дня он гостил в ванной. К нему пригласили ветеринара. Доктор сказал, что карп здоров, его можно есть. Признаться, что это не еда, а домашний любимец, Даша не смогла. Так и выпустила друга в Западную Двину.
Рядом с аквариумом продаётся охлаждённая треска. Расчленённая специально для неврастеников. По виду, она погибла на лесопилке от рук маньяка и никак не сможет уже буянить. Но треска вместо карпа — это шаг назад, поражение.
И я купил творожный торт. У торта масса преимуществ. Его не нужно бить в лоб перед обедом.
Мы встретились в овощном отделе. Даша с помидорами, я с тортом. Начинаю оправдываться. Рассказал про Борхеса, про Виталика и про треску. Всё равно, чувствую, спать сегодня будет холодно и одиноко.
Она, такая:
— Я всегда знала. Что ты не изверг! Молодец!
И мы пошли, купили сосисок. Кот украл одну с вечера, теперь урчит и сотрясает мебель. Шесть утра, через час мне вставать на работу.
Воскресенье. Катя
Позвонила девушка из телевизора, Катя. Судя по голосу, фигура отличная.
— Расскажите о творческом пути. Наши зрители жаждут знать детали внутреннего мира сантехников.
Каждый взрослый дядя мечтает поймать себе отдельную Катю. И усадить её слушать про творческие муки. И ещё о том, как всю молодость потратил, спасая котяточек из-под гружёного «КаМАЗа».
Мы встретились в Старом городе. Катя слушала меня как селянка трофейное радио, очень внимательно. Оператор Володя следил, чтоб волнующий мой рассказ не зарос песнями и танцами. Всё-таки я блоггер, а не индийское кино. Он указывал, где медленно ходить, куда медленно смотреть, и что Катю не хватать, она — собственность телекомпании. Мы говорили о котах, плевали с моста и весело пугали Володю, грозили продать бомжам его коробки. Потом поехали к шпицам, на дачу. За осень шпицы срослись в одну огромную овчарку. По сценарию, собачка меня помнила и должна была радоваться встрече. На деле, хотела бы сожрать прямо сквозь забор. Очень эмоциональная. Потом Катя придумала снимать мои отношения с грибами. Как и в прошлый раз, лес был пуст. Никто не догадался накидать в него грибов.
Зато оператор вступил в каку. Выковырять из ботинка находку не получалось.
— Если эту личинку отложили гномики, — сказал тихо оператор, — то очень крупные и липкие гномики.
Ему хотелось отрезать ботинок вместе с ногой. Но было нечем. Остаток дня мы не закрывали в машине окон и шутили о дарах природы.
Ещё заскочили к арабским террористам. Посмотрели знаменитый унитаз лицом на север и православную стиральную машину, которая лупит током только магометан и атеистов. Всё вышло очень мило. Я гордился новым свитером, оператор Володя почти простил лесных жителей. Катя много смеялась, с погодой повезло.
А вчера звонит приятель из Москвы. Он хотел увидеть меня в телевизоре и не смог. То есть, передача была, я в неё не поместился. Показали сильно пьющего писателя из Эстонии. Потом скинхеда Славу Дацика, который и шизофреник, и чемпион мира по боям без правил одновременно. В третьем сюжете фиолетовая женщина летала по ночам с Наполеоном, а иногда сама становилась Наполеоном.
Общий смысл: Интернет полон неприятных маньяков. Сюжет обо мне покажут через неделю, в этой же рубрике. Скорее уведите ваших детей от наших голубых экранов.
Теперь волнуюсь. Вспомнил все свои трещинки, слова-паразиты и как прямо в кадре уронил на штаны огурец. Непонятно, как жить дальше. Стремительно растёт подозрительность в сторону женщин с именами на К.
Про любовь в Интернете
…Я женщина порядочная, поэтому в карманах пальто у меня всегда полно окурков.
*Мне иногда кажется, меня заслали на Землю с тайной миссией:
рвать, уничтожать, уничтожать, уничтожать колготки.
*Обидно за Васатасьяну. Стал бы он так корячиться, если б знал, что его будущая аудитория — теоретики в пубертате.
*Я читала, если пьешь красное вино, радионуклиды погибают. Очень страшной показалась минувшая ночь моим радионуклидам.
*У коллеги аллергия на 2 продукта питания, на вино и шоколад. Ей-то ничего, раз она считает их продуктами питания.
*Когда бабушке было 80, «девочки» (ровесницы-подружки) подучили её тонировать седину. Бабушка не справилась с концентрацией и стала, как Мальвина, с голубыми волосами. Ей это очень шло.
Дедушка занервничал и стал интересоваться, по-прежнему ли можно купить в магазинах фиксатуар для укладки. Бабушка польщено смеялась и называла его «стервец».
*Только что мне под окна упал с неба пластмассовый стул и две банки из-под пива. Можно, конечно, представить, они летели не с неба, а с четырнадцатого этажа, там у нас живет наркоман.
Точно!!! Свалю всё на наркомана, буду думать, это он сыплет сверху. Стулья, банки и СНЕГ…
Это был самый чудесный блог в Интернете моей юности. Я тогда ещё не знал, если женщина мыслит как ребёнок, скорей всего, в её жизни уже отгрохотали три мужа и сто любовников. Конечно, я потерял разум. И я не хотел думать, что всё это пишет лысый мужчина. Так бывает. Он сидит в трусах на кухне, пишет и хохочет. Как иногда я сам, ночами.
В той своей страсти я был безжалостен. Я обрушил ей на голову тысячу подвигов и мешок интригующих писем. Это была настоящая любовь в Сети. Так считал я, поскольку не знал про волшебный портал Стихи.ру. Там жестокие люди душат друг друга поэзией. Ужасное место.
Со стороны они все прохладны как медузы. Общаются поэтическими штампами. Но внутри у них бурлит и клокочет. Они там раз в час помирают и тут же воскресают для новых связей. Доны Хуаны и Отелло. И Джульетты, по женской линии.
Например, поэт Петров, влюбился в девушку Леру. Прямо на глазах у других пользователей.
Как поэт, он был хороший человек. Но как мужчина, оставался несколько женат.
Лера целый месяц ждала от него решений по поводу этой неприятной печати в паспорте. Не дождалась и ушла к холостому композитору с другого сайта. Петрову же посвятила утешительный сонет. Так Петров узнал, что он милый и обязательно влюбится ещё, потом.
Он преподавал в школе какую-то ахинею под видом биологии. Как педагог, Петров представлял собой огромный дымный шлейф плачущих женщин. И вдруг, Лера его бросает. Петров не скрывал боли. Его сайт разбух размышлениями о вероломстве. В хлёстких ямбах поэт и педагог обличал Лерины глаза, пальцы и походку. Если выражаться языком математики, выходило: глаза + пальцы + походка = жестокий обман.
Вскоре Петров узнал: упреками женщину не вернёшь. Им совесть в любви не указка.
Тогда он спланировал вызвать ревность. От лица выдуманной поэтессы Светланы стал писать себе дифирамбы. Светлана у него получилась сексуально голодная. Всё вспоминала какую-то ночь. Петров отвечал ей (то есть, себе) многозначительно, что да, было неплохо. Особенно, на кухонном столе.
Такой роскошный пиар дал побочный эффект. На Петрова залипла совершенно лишняя в этой драме поэтесса Ковалёва, математичка из его же школы. Она посвятила Петрову цикл игривых куплетов в жанре «Приди и содрогнись».
Петров погряз в переписке. Он кокетничал за себя, за Светлану и ещё отбиваться от Ковалёвой. Триста Петровских подписчиков замерли в ожидании развязки. От напряжения куртуазный Петров стал путать женские и мужские глаголы.
Леру заинтересовал этот гендерный полиморфизм. Поскольку она была умной, а Петров всего лишь красивым, Лера взломала его страницу. (Никогда, никогда не берите в пароли имя своей собаки.)
Лера выложила иронический стих о природе отношений поэта с самим собой. Прямо на страничке Петрова. Стих призывал Петрова и Светлану скорей уже переходить от поэзии к ощупыванию. Тем более, что тут педагогу даже контрацептивы не понадобятся, а только гибкость. И, возможно, зеркало. Если Петрова на каком-то этапе скрутит судорога, стих обещал, что народ соберётся и разогнёт поэта.
Приходит Петров, видит ужасный пасквиль. Конечно, ему захотелось мести. В тот миг он бы с удовольствием задушил десяток-другой начинающих женских стихоплётов. Если б только повстречал.
Он проверил посетителей. Нашёл среди них Ковалёву и понял — это она.
— Сейчас пойду и убью её линейкой три раза подряд, — сказал Петров ученикам.
Ковалёва не знала, какая туча над ней повисла. Вдруг звонит Петров и глухим голосом зовёт в учительскую.
— Ну, наконец-то! — оживилась Ковалёва.
И полетела скорей в сторону счастья, предвкушая встречу прямо на столе, где бумажные простыни с расписанием уроков и графиками роста успеваемости.
«Боже мой, — мечтала она, сбивая на бегу некрупных учеников, — завтра вся школа будет смотреть на эти графики, может быть, со следами нашей страсти».
И вот они сошлись.
— Послушай, Ковалёва! — сказал Петров, прежде чем порвать эту пергидрольную кучу на тысячу разноцветных тряпочек.
— Ах, молчи, молчи! — крикнула женщина, и крепко-крепко к нему присосалась. И сдавила Петрову уши с такой силой, что ему показалось — ногами.
Хорошо зафиксированный мужчина очень покладист в любви. Даже если Петров не планировал целоваться, Ковалёва этого не заметила. Через восемь секунд бесполезной борьбы он решил: а что? На ощупь Ковалёва была приятней, чем Ким Бейсинджер в «Плейбое» его детства.
Ну и вот. Мне тоже, обязательно нужно кого-то любить. Особенно, в январе. А то не пишется.
Здравствуй, дорогой дневник
Мне сорок два, я учусь в четвёртом классе. Просыпаюсь в семь, бужу Машу:
— Маша, вставай.
Маша отвечает звонко:
— Да!..
Этот интересный диалог повторяется примерно сто раз. Потом открывается дверь, Маша выходит, лохматая. Несёт подушку и одеяло, укладывается рядом. Я говорю ей:
— Главное — не проспать.
Проходит время, вбегает Ляля. Она возмущена, все дрыхнут на большой кровати, а её не пригласили. Тут Маша вскидывается. Косы не заплетены, портфель не собран. У меня тоже косы не заплетены. И это редкий случай, когда мне, лысому, завидуют волосатые.
Маша учится в школе при посольстве Германии. Если спросить об уроках, она выхватит из воздуха лист, как Копперфильд. Всё исписано кракозябрами. Говорит: вот немецкий язык.
Мне кажется, где-то я этот лист уже видел. Но уличить невозможно, я не различаю её клинопись.
До школы ехать тридцать минут. Маша требует денег на обед, театр и английского репетитора. За пять латов в день она уважает меня не только как отца, но и как личность.
Город удивительно пуст. У школы ни души.
— Потому что воскресенье, — вспоминает Маша.
Возвращаемся молча. Настроение так себе.
Я говорю, что ж, поедем в Юрмалу. Там воздух, море, солнечные ожоги, хоть отвлечёмся. Соберите всё, что нужно для отдыха.
Дети хотят оставить в квартире пустую мебель. Поднять их сумки невозможно, они собрали вообще всё. Я требую взять только то, без чего никак не выжить. Скрепя сердце, они соглашаются выжить без хулахупа. Так и быть, его уносят. Я выгружаю с гневом зонты, два мяча, свитера, фонарик и шахматы. Мы идём в аптеку, покупаем бальзам от солнца, воду и чупа-чупсы. Нужны ещё салфетки. В аптеке только туалетная бумага по восемь рулонов в упаковке. Ничего не поделаешь, берём.
В юности я посещал пляж налегке и в дерзких шортах. Я был как мохнатый шмель, опылитель одиноких яблонь. Для людей с серьёзными намерениями наш пляж предлагает отличную выкладку. Женщины лежат в товарных позах, можно выбрать не спеша. Я предпочитал худых, они казались мне духовней. Однажды познакомился с Надей, 45 кг суповых костей. Надя ни разу в жизни не видела сырых макарон. Настолько возвышенных женщин я не встречал ни до, ни после.
Теперь быт мстит мне за юношеский снобизм. Он меня накрыл. У меня коллекция ёршиков для стаканов, две автоматических швабры и пылесос с турбиной, великий кошачий ужас. Я умею красными трусами перекрасить простыни в приятный розовый цвет. Я могу скормить детям луковый суп, как суп без лука. У меня даже утюг есть, где-то в подвале. И на пляж я прихожу как грузовой цыганский конь, с восемью рулонами туалетной бумаги. Загорающие волнуются, зачем мне столько, что я собираюсь делать.
Мы два часа спим в дюнах, завернувшись в простыню. Потому что холодно. Потом уходим. И восемь рулонов уносим с собой. Пляж вздыхает облегчённо.
Заезжаем к Ашоту, берём шесть порций шашлыка и сок. Без гарнира. Мне нравится лицо официанта. Он думает, мы из секты поклонников шпината. Сбежали. Мы же просто любим мясо, а сельдерей — совсем нет. Жизнь становится отчётливо прекрасной. С детства мечтал не тратить силы на гарнир. Но кто-то постоянно ворчал под руку, так не прилично.
Разводиться было страшно. Казалось, этот быт, эти дети, — всё обвалится, засыпет и погребёт. Но прошёл месяц, армагеддон откладывался. Более того, я смог купить радиоуправляемый танк и жужжать им по квартире. Наконец-то. И железную дорогу. И три подряд эклера. И уже в этой жизни мне можно было спать днём, НЕ ездить в путешествия, смотреть Евроспорт и банки не мыть, а сразу выбрасывать. Путать дни недели, покупать ненужные вещи. Чистые детские трусы разыгрывать в лотерею. Проигравший идёт стирать.
Вчера купил велотренажёр, пока тащил, скинул три кг. Он высится в гостиной, как статуя моей Свободы. И все ему рады, ссорятся за право крутить педали. Маленькая Ляля сожгла три калории из тех пяти, что в ней были.
Когда в твоей кровати каждую ночь ворочается одна и та же женщина, это хорошо. Не помню чем, но я был доволен. Два года прошло, жизнь колосится, и. Дай нам Боже не скучать о тех, кто нас не любит.
