Лого

Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье

Человек вытащил альбом из стола, притом что стол этот был самым обыкновенным, разве что старым. Лак его потускнел, покрылся трещинами, столешницу украшали весьма характерные круглые пятна, которые остаются от горячих кружек, а слева виднелась выцарапанная надпись: «Васька – дурак».


Человек надпись погладил, читая ее кончиками пальцев, и закрыл альбом. Тоже старый, тяжелый, в переплете из искусственной кожи. И пахнет от альбома пылью. Запах этот человека будоражит, заставляя вспоминать…

Вспоминать он любил.

Сладко заныло сердце.

Человек открыл альбом, задержавшись на первой фотографии. Общая. Курс, кажется, еще второй… или уже третий? Нет, на обороте год написан, и значит, все-таки второй. Надо же, какие все… молодые. Вглядываясь в лица однокурсников, человек улыбался сам себе. Так и не поняли.

Никто не понял.

Не заподозрили даже… глупые-глупые люди… друзья и подруги… подруги и друзья… как же его они раздражали… Интересно будет взглянуть на них, на тех, кем они стали. В социальные сети он заглядывал, просто поддерживая маску, но там – все лгут.

И здесь лгут.

У людей есть право на эту ложь, ведь он и сам притворяется. А потому человек перевернул страницу. Первая фотография… Первое убийство… Тогда все получилось случайно, человек не знал, что убийство способно доставлять такую радость. Тогда он совсем не умел радоваться…

– Здравствуй, – сказал он женщине, которая давным-давно жила лишь в его памяти. – Я скучал по тебе, – сказал человек, солгав, но мертвые не способны различать ложь.

Мертвые вообще ни на что не способны.

Ее нашли, а он потом долго трясся, что найдут и его. И этот страх, который потускнел через месяц-другой, тоже был частью игры.

Человек перевернул страницу. Еще одна. Мертвой она была лучше. Правдивей. Ушла красота, осталась пустая человеческая оболочка… Женщина-бабочка вновь стала женщиной-гусеницей. Он завернул тело в простыню, белый кокон, мертвый кокон, из которого никто не вылупится… и пускай…

Он закрыл глаза и откинулся, пристроив голову на спинку кресла. В полудреме, в полусне он вновь и вновь переживал сладкий момент чужой смерти.

Он видел страх в чужих глазах. Отчаяние. Ощущал, как бьется под ним тяжелое сильное тело, не способное вырваться. И слышал хрип. И видел, как глаза тускнеют, теряя жизнь. Каплю за каплей.

Он и сам задыхался вместе с жертвой и, задохнувшись, заново учился дышать. С каждым вдохом мир обретал новые краски. А он сам, едва ли не с детства лишенный этой способности – чувствовать, – обретал ее.

Ненадолго.

Сначала хватало на год… потом окружающий мир вновь тускнел. Краски выцветали. Звуки гасли. Все менялось, возвращая его в тот момент, когда…

– Скоро, – пообещал он сам себе, перелистывая страницу за страницей.

И памяти, запертой в лицах – их, в отличие от его первой-второй, никогда не найдут, – хватало, чтобы мир ожил. Неделю? Две? Пускай…

Неделя или две… А там состоится глупая встреча.

Васька – дурак.

Точно дурак, тогда ничего не понял и сейчас… Человек замер, пораженный очевидной простотой догадки. Конечно! Он должен изменить правила игры. Немного. Ровно настолько, чтобы охота стала интересней. Для начала следовало узнать, кого еще Васька пригласил.

– Васька – дурак, – сиплым голосом произнес он, закрывая альбом.

Голуби на крыше отозвались воркованием. Глупые птицы.

Идея с самого начала была глупой. Но разве Ляльку переубедишь?

– Много ты понимаешь! – воскликнула она, наматывая светлую прядку на бигуди. Бигуди были крупными, разноцветными и мягкими, а прядки, напротив, жесткими, и это обстоятельство Ляльку премного огорчало. – Сваха – это модно! И надежно!

– Чем надежно? – внутренне Софья уже смирилась с тем, что придется к этой самой свахе обращаться, поскольку с детства Ляльке ни в чем отказать не могла. Нет, она, конечно, пыталась, но Лялька от этих попыток отмахивалась легко, привычно приводя аргументы, доказывавшие полную Софьину несостоятельность в столь важном деле, как поиски мужа.

– Всем! Помоги, – Лялька повернулась спиной, – ровно крути. Снизу вверх… На Руси сватовством издревле занимались специально обученные женщины. Считай, это исторически сложившаяся традиция, которая была разрушена.

– Кем?

– Коммунистами, естественно. Сонька, не тупи.

Сонька не тупила, но пыталась совладать с бигудями и Лялькиными волосами.

– Но это неважно, главное, что мужик нынче робкий пошел, боязливый. Поверь, я знаю, о чем говорю.

Софья верила, как-никак у Ляльки четырежды случались отношения, которые она с гордостью именовала серьезными, а однажды дело едва до свадьбы не дошло. Может, и дошло бы, когда бы Лялька не совершила стратегическую ошибку, вернувшись из командировки на сутки раньше и без предупреждения. Почти-уже-супруг сюрпризу не обрадовался, а его новая приятельница и вовсе пришла в расстройство.

– Посмотри, кто на форумах сидит? Разведенные, озабоченные или маменькины сынки…

Софья вздохнула.

Не то чтобы ей так уж хотелось замуж, но с личной жизнью определенно не ладилось, здесь Лялька была всецело права… разведенные, озабоченные или маменькины сынки…

Хорошо сказано.

Вот Матвей Игоревич, начальник Софьи, он из разведенных, в третий раз, к слову, и сам шутит, что развод – это тоже своего рода традиция. Петька из соседнего отдела – определенно озабоченный, не способный пропустить мимо ни одной юбки, пусть бы и носит эту юбку Ангелина Витольдовна, дама предпенсионного возраста, глубоко счастливая в браке и собственных ста двадцати килограммах веса. А вот Витюша, Софьин единственный подчиненный, – он явно из породы маменькиных сынков. И маменька его на работу провожает, сама несет пакет с судочками, в которых остывает домашняя еда, звонит семь раз на дню, напоминая, что Витюше надо покушать, выпить минералочки и витаминчики принять…

Тряхнув головой, Софья снова занялась бигудями.

Ну их всех… От работы отдохнуть надобно, тем более что у Софьи – отпуск законный и провести его надобно с пользой. Вот только у Ляльки на это имелись собственные планы.

– У нее замечательные отзывы! Десятки благодарных клиентов! Да половина из тех, кто к ней обращается, в течение полугода замуж выходят!

– А вторая половина? – поинтересовалась Софья, вытирая руки полотенцем.

– Что вторая? А… вечно ты занудничаешь. И вторая выходит, но чуть попозже, – Лялька повернулась к зеркалу, оценивая работу. – И вообще, Сонька, хватит уже киснуть… Ну что мы с тобой теряем?

Ничего.

Софья послушно кивнула: Ляльке она уступала с детства. Она чудесно помнила первую встречу. Новый дом, новая квартира, пугающе огромная, на целых четыре комнаты. Запах бумаги и краски, рулоны с обоями, которые у мамы получилось достать по большому блату. Сияющий белизной унитаз. И не менее сияющий, но куда более внушительный рукомойник…

– Иди, дорогая, погуляй, – мама выставила Софью за дверь, всучив два бутерброда с маслом.

Переезд проходил одновременно с ремонтом, что прибавляло маме забот, а Софья мешалась под ногами. Она была спокойным ребенком, но мало ли… и вообще, пусть во двор идет, погода-то хорошая. Софья и вышла. Села на лавочку, не зная, как быть дальше.

– С маслом? – деловито поинтересовалась рыжеволосая девчонка, указав на бутерброд.

– Ага. Хочешь?

Софья разодрала слипшиеся куски батона и протянула один девчонке. Та взяла, но спасибо, как положено воспитанной девочке, не сказала.

– А я знаю. Ты из тридцатой квартиры! – девчонка села рядом.

Она ела и говорила с набитым ртом, облизывала пальцы, несмотря на то, что пальцы эти были не очень чистыми. Руки вытирала о колготы, красные, с зелеными квадратными латками на коленях. Юбка на девчонке была желтой, а кофта – васильковой. Рыжие косички торчали в разные стороны, перехваченные черными резиночками.

– Ага, – ответила Софья, не зная, что еще сказать.

– Меня Лялькой звать.

– Софья.

– Я тут давно живу, – она махнула в сторону дома. – Вот как выродилась, так и живу. Я тут все знаю! Хочешь, покажу тебе кошку? У нее котята! Маленькие совсем! Она их в подвале прячет…

В подвал соваться было нельзя, но посмотреть на котят очень хотелось, и Софья, оглянувшись на дом, решила, что если она быстренько сходит, глянет одним глазочком, то ничего страшного не произойдет. Она вернется…

…Тогда еще Софья не знала, что с Лялькой подобное невозможно.

Из подвала их извлекли поздним вечером. Мама причитала, папа взялся за ремень… но потом, уже в кровати, Софья про себя решила, что прогулка того стоила. В конце концов, она и вправду видела котят, троих рыжих, а одного – угольно-черного… вдруг да родители разрешат его взять?

Если очень-очень попросить…

…Не разрешили, потому что квартира новая, ремонт и обои дефицитные, и вообще в доме не должно кошатиной пахнуть.

– Чушь, – сказала Лялькина мама, ставя очередную латку – у Ляльки вечно одежда рвалась на коленях и локтях, как будто бы эти колени и локти были неоправданно остры. – В доме должно пахнуть живым…

…Например, пирогами. Или булками. Или кашей гречневой, невероятно вкусной, потому как Лялькина мама гречневую крупу на сале обжаривала, а потом уже варила.

Она разливала чай в глиняные кружки, разрисованные Лялькой, и чай оттого становился вкусней.

– Не надо бояться жить, – говорила она. И Ляльку никогда не ругала, даже тогда, когда Лялька в новом, только-только купленном платье полезла лягушек ловить… – А то ведь жизнь пройдет, и что тогда?

Софья сама стала бояться, что да, пройдет и… Но, наверное, она была изначально другой.

Боязливой.

И родители Лялькину маму не одобряли.

Разведенка. И продавщица в местном гастрономе. Что с нее взять-то? Софье надлежало дружить с детьми людей приличных, но с ними было невыносимо скучно, и Софья снова и снова нарушала запрет и попадала с Лялькой в очередную историю.

– Мы ведь не нарочно, – сказала как-то Лялька, когда Софьин отец, не выдержав, за ремень взялся. – Нам просто интересно!

Время шло.

Одни связи рвались, другие – становились прочней. Лялька поступила в театральный, на что Софьины родители лишь головой покачали, мол, актриса – это не профессия… Благо сама Софья родительские надежды оправдала, выбрав себе стезю экономиста…

Была учеба.

И был выпускной, к которому родители приобрели подержанную иномарку.

На ней они и разбились. Потом сказали, отец с управлением не справился: сердце остановилось. У него сердце пошаливало, а он терпел, боясь показаться слабым. И дотерпелся.

Софья все никак не могла понять, как это может быть. Вот он утром собирается на дачу, а «Москвич» опять не заводится. Его давно надо на металлолом сдать, но разве отец послушается? Он к машине привязан и пытается доказать, что поломка – ерундовая, а мама торопится.

И Софья предлагает свой «Форд», потому как выходной, и она все равно никуда не поедет. На дачу надо бы, но она обещала Ляльке, что поможет ей… Мать ворчит, и отец тоже ворчит, потому как семья – она важней подруг, но сумки грузятся в багажник, мать садится на переднее сиденье и долго возится с ремнем безопасности.

Требует, чтобы вечером Софья непременно позвонила. И чтобы не вздумала на дискотеку пойти. Маме невдомек, что Софье уже двадцать четыре и для дискотек она старовата…

Она так и не позвонила. Позвонили ей…

И хорошо, что Лялька была рядом. Без Ляльки Софья, наверное, сошла бы с ума. Она плохо помнила и похороны, и первые дни после них. Пустота квартиры давила. И Софья переходила из комнаты в комнату… Мамин халат и ее же тапочки. Папина большая кружка. Он пил чай только из нее… Газета, забытая на подоконнике. Очки. И томик Пушкина с банкнотой вместо закладки.

Наверное, она, Софья, не умела жить одна. И впала бы в депрессию… или без «бы», потому что то время – череда дней, где каждый новый повторял предыдущий. Софья заполняла их вымышленными ритуалами и работой. Тогда она очень много работала, и начальник, пребывавший в стадии очередного развода, неожиданно это оценил повышением.

– Тебе нужно сделать ремонт, – заявила Лялька, которая появлялась часто.

– Зачем?

– Затем, что твоя квартира теперь на мавзолей походит. И еще затем, что ремонт отвлекает от дурных мыслей. Поверь мне.

Софья поверила.

Деньги имелись: ей неплохо платили, а тратить она не умела совершенно, обходясь малым. Да и от родителей остался счет в банке. Ремонт, как и предрекала Лялька, захватил, закружил Софью, обеспечив ее ворохом мелких и крупных проблем, среди которых места горю почти не осталось.

Ремонт закончился.

Горе осталось за чертой. Софья не то чтобы смирилась с одиночеством, скорее приспособилась к нему. А теперь Лялька заговорила о замужестве.

– Сонька, ну сама подумай, – она взяла Софью за руку, – ну когда еще тебе такой шанс выпадет? Тебе и делать-то ничего не надо!

Это и было подозрительно, но…

Сонька со вздохом протянула оставшиеся бигуди.

– Хорошо.

– Ты чудо! – взвизгнула Лялька. – Значит, завтра идем, да?

Идем. Чего уж теперь.

Современная сваха обреталась в центре города, в двенадцатиэтажном, только года два как выстроенном доме, о котором говорили, что будто бы квартиры в нем стоили немереных денег. Слухам Софья не верила, да и не выглядел дом элитным.

Обыкновенный.

И в лифте кто-то успел накорябать матерное слово.

– Ты оделась, как бухгалтерша, – прошипела Лялька, глядя, как на электронном табло сменяются этажи.

– Я и есть бухгалтерша.

Лялька фыркнула. Сама она выбрала бирюзовое платье с пышной юбкой, браслеты нацепила, которые больше кандалы напоминают, и цепочку тяжелую, позолоченную, толщиной с Софьину руку… волосы взбила, губы накрасила.

Яркая.

Рядом с ней Софья теряется, но огорчения по этому поводу не испытывает. Привыкла. Да и, признаться, удобно ей в тени. Спокойно.

– Все равно я тебя из этой скорлупы вытряхну, – пообещала Лялька, когда лифт остановился на двенадцатом этаже.

Софья кивнула: вытащит.

Непременно.

Когда-нибудь, но, по возможности, не скоро, потому что на скорые перемены в собственной жизни она не согласна. Она вообще перемены воспринимает плохо.

На лестничной площадке алым пламенем цвела китайская роза. И Софья, в целом к цветам равнодушная, залюбовалась.

– Энергетика хорошая, – сказала Лялька, окончательно успокаиваясь. Актрисы из нее не вышло, как и предрекали Софьины родители, а вот дизайнер по интерьерам получился успешный.

Их ждали. Дверь открыла сухонькая женщина в синем глухом платье в пол. Окинув Ляльку неприязненным взглядом, она сказала:

– Проходите.

И бахилы выдала.

В квартире пахло ванилью, очень сильно, и от запаха этого у Софьи закружилась голова. Или не от запаха, но… розовые стены с серебряными голубками. Массивная, какая-то излишне вычурная мебель, которой было слишком много, и фотографии в рамочках.

Невеста и жених. Жених и невеста… десятки невест и десятки женихов.

– Благодарные клиенты, – пояснила женщина, глядя исключительно на Софью. – Регина Васильевна многим помогла устроить личную жизнь.

Невесты были красивыми и не слишком. Худыми. Полными. Высокими и низкими. Блондинками, брюнетками, рыжими, но, странное дело, в белых платьях они смотрелись одинаковыми, будто надевшими униформу.

– Входите, – велела женщина, остановившись перед массивной дубовой дверью.

И Софья шагнула.

Лялька собралась было следом, но была остановлена:

– Регина Васильевна с каждым беседует индивидуально.

Комната, против ожиданий, оказалась невелика. Никаких голубков, розовых обоев и чужих свадебных фотографий. Скупая, если не сказать бедная, обстановка.

Стол. Два кресла. Компьютер.

И герань на подоконнике. Женщина в деловом костюме эту герань поливала из желтой пластиковой леечки.

– Проходите, – не оборачиваясь, произнесла она. – Присаживайтесь. Я сейчас… а то вечно о ней забываю, а растение сохнет. Это не очень честно по отношению к нему.

Современная сваха на сваху вовсе не походила.

Слишком… аккуратная? Нет, скорее глянцевая. Софья оценила и костюм, и неброские, но явно недешевые часики на запястье, и кулон-капельку с темной жемчужиной…

– Вы ожидали иного? – спросила Регина Васильевна, усаживаясь за стол.

– Да. Нет. Не знаю, – Софья вдруг растерялась.

Что она здесь делает?

В кабинете? В квартире этой? Неужели и вправду надеется, что однажды коллекцию снимков Регины Васильевны пополнит и ее, Софьи, свадебная фотография? Ерунда какая…

– Понимаете, – Софья почувствовала, что краснеет. Такое с ней случалось при волнении, но волнении сильном, для которого сейчас не было ни малейших причин. – Я… я вовсе не хочу выходить замуж.

– Совсем?

У нее было приятное лицо, округлое, с мягкими чертами, пожалуй, несколько полноватое, но это Регину Васильевну нисколько не портило.

– Не то чтобы совсем… Наверное, если глобально, то хочу, но вот не прямо сейчас и не за первого встречного… и вообще, меня Лялька подбила… Она думает, что я слишком спокойно живу… Даже не так, не спокойно – уныло…

А глаза у свахи темно-карие, почти черные, но все равно – теплые. И глядя в них, Софья вдруг испытала непреодолимое желание все рассказать.

О себе. О квартире, которая после ремонта изменилась, но не вычеркнула воспоминаний, ведь она, Софья, распрекрасно знает, какой эта квартира была в прежней жизни. О родителях. О работе, занимающей почти все время, и это к лучшему, потому как, когда время вдруг становилось свободно от работы, Софья не знала, чем себя занять.

Но это еще не повод замуж выходить, верно?

Она вдруг запнулась, осознав, что только что выложила едва ли не все о себе женщине, совершенно незнакомой.

– Выпейте, – Регина Васильевна протянула стакан. – Я рада, что вы решили обратиться ко мне…

А вот Софья рада не была. Она словно очнулась от наведенного сна и теперь не знала, как ей быть: сделать ли вид, будто бы ничего страшного не произошло? Или же подыскать предлог и уйти? Или просто уйти, без предлога…

Пока думала, пила теплую минералку с едким хлористым запахом. Пузырьки газа щекотали нёбо, отчего хотелось не то чихать, не то плакать.

– Ваша подруга права в том, что вам действительно следует… несколько изменить жизнь. Хотя бы на время. Вы, Софья, уж не обижайтесь на меня, я всегда говорю, что думаю. Вы прячетесь от мира. Вы его боитесь. Уж не знаю, из-за смерти родителей ли, или она стала для вас подходящим предлогом, но подумайте сами, что вас ждет?

Работа.

И снова работа. Много-много дней работы, и редкие выходные, которые Софья посвящает уборке. Иногда она выбирается на дачу, но и только. Если прежде подобная предопределенность не только не пугала, но даже внушала некоторое успокоение – стабильность в жизни очень важна, – то теперь вдруг Софья едва не взвыла, представив, как оно все будет.

Кошку, что ли, завести?

Или и вправду мужа?

– Люди, которые приходят ко мне, – продолжила Регина Васильевна, – часто думают, что я мановением руки разрешу все их проблемы. Так не бывает. Собственные проблемы, за редким исключением, человек должен решить сам. Иначе проблема вернется, не сегодня – так завтра, не завтра – так послезавтра.

– Вы выдаете людей замуж.

– Нет. Я лишь показываю, что они могут стать счастливыми. Это довольно сложно объяснить… – Регина Васильевна провернула золотой ободок обручального кольца. – Почему-то большинство людей органически не способны чувствовать себя счастливыми. Здесь и сейчас. Нет, они изобретают некие условия… К примеру, говорят, вот отправлюсь на отдых в Турцию, и тогда… или – куплю себе шубу, и тогда…

– Выйду замуж…

– Одно из наиболее распространенных заблуждений. Наше общество изначально настраивает женщину на то, что вне брака она не может быть счастлива. И мужчина, неважно какой, алкоголик, тунеядец, скрытый садист, становится залогом этого самого внутреннего счастья. Своего рода синей птицей, которую женщина должна окольцевать, иначе – страшно подумать – она не состоится в жизни.

Странный разговор. Разве не должна сваха убеждать в обратном?

– Я семейный психолог, – призналась Регина Васильевна. – И сваха… Помимо того, что люди не умеют быть счастливы, они не способны говорить о том, почему несчастны. Ко мне приходят женщины, требуя немедленно найти им мужа. У них уже все готово, продумано, список гостей составлен, ресторан выбран, заветное платье ждет своего часа. Не хватает только супруга.

– Зачем вы мне это говорите? Я и без мужа…

– Несчастны.

– А с ним счастливой стану?

– Это зависит от вас, – Регина Васильевна поворачивала кольцо. – Вам нужно радикально изменить жизнь. Ненадолго. Недели на две, на три, чтобы выпасть из привычной колеи. Это даст возможность взглянуть на себя со стороны. Определить, чего именно вы хотите.

– Чего? Наверное, того же, что и все: быть счастливой. Разве сложно?

– Просто, Софья. На самом деле в этом нет ничего… сверхъестественного. Когда в последний раз вы гуляли босиком по траве? Или просто сидели, наслаждаясь солнечным днем? Или, напротив, дождь за окном, а у вас кружка чая и плед теплый? Когда вы радовались зиме? Или весне? Или тому, что случайный прохожий вам улыбнулся? Вы заперлись в своем несчастье и сами себе мешаете жить.

– И что вы предлагаете?

– Взять отпуск.

– Уже.

– Замечательно, – Регина Васильевна открыла ноутбук. – В таком случае предлагаю вам провести две недели на вилле «Белый конь». Поучаствовать в смотринах…

– Что?

– Я все-таки сваха, – она улыбнулась. – На самом деле это мероприятие… своеобразное. Но думаю, вас оно встряхнет. Несколько мужчин и женщин. Никаких взаимных обязательств, кроме одного – две недели вы должны прожить на вилле. Считайте, что поехали в санаторий… Вы бывали в санаториях?

– Давно… мама возила на минеральные воды.

– Вот что-то вроде того. Гарантирую, что все мои клиенты – люди порядочные, быть может, с несколько неудавшейся личной жизнью, но и только.

Софья молчала. Поехать?

Вилла «Белый конь». Ерунда какая… Она не собирается тратить время впустую…

А как тогда собирается? Вопрос читался в глазах Регины Васильевны, и Софья поняла, что соврать не сможет. Она занята? Если бы…

– И… сколько это будет стоить?

Остался шанс, что цена за личное счастье окажется неподъемной, но Регина Васильевна ответила:

– Нисколько. Дело в том, что хозяин виллы – мой клиент. И он очень хочет найти себе жену.

Холостой и богатый? Заманчиво, но… Софья собирается отдохнуть, а не замуж. С замужем она пока погодит.

– И скажи, это чего ради ты весь этот цирк затеял? – Стас остановился возле кресла, слишком низкого с виду, чтобы быть удобным.

– Не злись, – примирительно произнес Василий. – Будет весело.

– Просто обхохочешься, до чего весело.

– Ай, что ты в настоящем веселье понимаешь? – Василий сел, правда, не в кресло, которых сам избегал ввиду их исключительной коварной мягкости, а на пол. – Представь, как оно будет…

– Погано.

– Чудесно. Съедутся все, собственными глазами увидят, кем я стал…

– И удавятся от зависти. Тебе это надо?

– А если не только это? – из Васькиного голоса исчезло веселье. – Если мне нужно, чтобы мне позавидовали, не все, а именно эти вот люди? Регина утверждает, что я не могу быть счастлив, пока не разберусь с собственным прошлым. А я не разберусь один!

– Шантажист.

– Какой уж есть, – Василий сел по-турецки и руки положил на колени, к слову сказать, голые.

В доме, несмотря на кондиционер, было жарко. Василий одевался по-пляжному. Сейчас на нем была желто-сине-зеленая гавайка и шорты-бермуды. На ногах – резиновые шлепанцы. На шее – цепь, которая выглядела слишком тяжелой и большой, чтобы быть настоящей.

– Так ты поможешь?

– Куда я денусь, – буркнул Стас, все же присаживаясь. – Значит, Машка будет…

– Первым номером, – Василий осклабился. – И Толика я пригласил… Через Регину, конечно… То-то же они удивятся этакому совпадению.

Да уж, удивятся, но вряд ли обрадуются. Это не парой вежливых фраз в «Одноклассниках» перекинуться, играя во взрослые отношения, притворяясь, что будто бы, несмотря на развод и истрепанные вконец нервы, все у нас хорошо.

– Кто еще?

Василий улыбался.

Он всегда улыбался, даже когда было совсем хреново. И, наверное, этот его оптимизм, порою вымученный, натужный, и удерживал Стаса на краю.

Край случался часто.

…Новорожденная фирма и работа от рассвета до заката, а потом и наоборот, от заката до рассвета… За работой летят дни и месяцы, а ничего-то не меняется, только усталость приходит. И кажется, что если Стас упадет, то уже не встанет, издохнет, как загнанная лошадь.

Он почти готов упасть, но Васька говорит:

– Погоди, еще неделька, и заживем с тобой, как белые люди… Я себе панамку куплю и тапочки.

– Тапочки зачем? – усталый разум Стаса требует отдыха.

– А просто так… Должен же я что-то купить за честно заработанные? А пока только на тапочки и хватает.

Купил. И себе, и Стасу, резиновые, фирменные и до жути неудобные, но стало легче.

…И снова работа. И дни летят, и месяцы уже собираются в годы, а фирма не новорожденная, обрастает потихоньку и клиентами, и персоналом, только работы не становится меньше. А Ольга капризничает.

Ольга тоже устала.

Она замужем, а живет одна. И считает копейки от зарплаты до зарплаты, а ведь Стас мог бы не маяться дурью… Видно же, что у них ничего не получается. Бросать надо. С отцом помириться. Отец подыщет Стасу хорошее местечко, там, где работы мало, а платят много. Ольга ведь молодая.

Ей хочется жить не хуже, чем остальные.

Чтобы если не шубу, то хотя бы пальто новое и сапоги нормальные. И сумочку. Обыкновенные женские желания, и Стас, не способный их исполнить, чувствует себя виноватым.

А Василий твердит свое:

– Погоди чуток… Еще немного – и заживем, как белые люди… Купишь своей шубу из каракульчи.

– Почему из каракульчи? – К бессоннице Стас привык, как и к скандалам, которые теперь случались ежедневно, став чем-то обыденным, сродни супружескому долгу…

– Не знаю, – пожал плечами Василий. – Каракульча – это круто.

Василия Ольга возненавидела. Именно он в ее воображении стал тем человеком, который сбил Стаса с пути истинного. И бесполезно было рассказывать, что идея-то как раз принадлежала Стасу…

Шубы Ольга не дождалась.

Поклонник. И букеты.

Она – почти свободная женщина, потому как дома Стас бывает редко. Она просит развода… Поклонник обещает жениться и увезти на отдых, а отдых Ольге нужен. У нее почки. И язва. И нервы истрепаны вконец…

– Оно к лучшему, – сказал Василий. – Мы тебе потом другую жену найдем. Или любовницу. С любовницей – оно удобней, поверь опытному холостяку…

Стас не поверил, но развод дал и из дому ушел.

– У меня перекантуешься, – бодро сказал Василий.

У него – это в коммуналке, где Василий снимал десятиметровую комнату.

– Я себе потом дом куплю, – сказал он в первый вечер, когда Стас пытался улечься на раскладушке, слишком короткой для него.

– Вот увидишь… Виллу, чтоб как в Италии.

Василий вытащил откуда-то из-под кровати картонную коробку, пояснил:

– Тут я храню всякое… ну, для души…

Пара старых фотографий не то родственников, не то людей незнакомых, но Василию чем-то приглянувшихся – Стас никогда-то не мог разобраться в его симпатиях, грошовая пластиковая зажигалка, игрушечная машинка и мятый журнал «Твой дом» с закладкой.

– Вот, – он раскрыл журнал на развороте. – Вот такую виллу построю…

…Девять лет – и построил.

Девять лет – много или мало? Стас не знал, для него эти годы промелькнули быстро, оставив горькое послевкусие и усталость, которую не вытравишь пятидневным туром на Мальдивы. И там, на берегу океана, безбрежного, сине-зеленого, словно из стекла отлитого, он продолжал думать о работе.

Отдыхать разучился.

У Василия с виллой его не ладилось. Нет, он построил точь-в-точь такую, какую видел на картинке, но на российских просторах итальянская беломраморная красавица смотрелась чуждо. И Василий впал в тоску.

– Ты не понимаешь, Стас, – он вдруг перестал улыбаться, и Стас удивился этой перемене.

Постарел друг Василий. Седина в волосах, морщины эти… и вид у него поистаскавшийся, несчастный совершенно.

– Мне это очень нужно… Я ведь не просто так решил вдруг, что наверх надо… Я ведь доказать хотел… Всем им доказать хотел, что Васька Струпинин – тоже человек, а не…

– Я ж согласился.

– Согласился, – Василий кивнул и поскреб левой рукой правую. Руки у него были длинные, мускулистые и волосатые. – Но я хочу, чтоб ты меня понял. Считай, что мне очень важно, чтобы ты меня понял. Иначе не получится.

– Что не получится?

– Ничего, – ответил Василий и, нацепив старую маску, продолжил: – Вторым номером Артемка, пусть посмотрит… Помнишь, как он в универе рассекал весь такой… Просто спасу нет… В рот все глядели, а ты не глядел. И я не глядел. И потому вышло, как оно вышло…

Воспоминания заставляют Василия ерзать.

– Потом Маргоша… и Вероника… еще Павел… Ты Пашку помнишь?

Стас кивнул.

– Ну да… вы ж корешились вроде… ну и еще пара девиц левых, для массовки. Регина говорит, что если я с каждой разберусь, то и жить дальше смогу для себя.

– А сейчас ты для кого живешь?

К Регине, с которой довелось встретиться из-за Васькиной настойчивости, Стас относился скептически. Не верил он ни психологам, ни психотерапевтам, ни тем более профессиональным свахам.

Ольга ушла. И была счастлива в новом своем браке. Во всяком случае, когда в прошлом году встретились, она утверждала, что очень даже счастлива…

…Двое детей.

А Стас, как бирюк, по-прежнему один. Так и живет в коммуналке, которую, правда, выкупил и расселил.

– В общем, – Васька потер руки, – я решил так. Участвуешь?

Идиотская все-таки затея. Две недели собственной жизни можно было бы потратить с куда большей пользой, но Василия, коли уж он чего себе в голову вбил, с пути не своротишь.

– Дурак ты, Васька, – только и сказал Стас.

– Какой уж есть…
 1904 г., Петербург

– Ах, папенька, вы только поглядите, до чего прелестно! – воскликнула Оленька, указав на очередную безделушку, каковых на нынешней выставке было с избытком. И она от этакого избытка совершеннейшим образом растерялась.

Стрекоза.

Как есть стрекоза, неугомонная и безголовая, пусть и прехорошенькая. Последнее обстоятельство донельзя огорчало Надежду, пусть бы и изо всех сил убеждала она себя, что нисколько сестрице не завидует.

– И тут… папенька, вы только гляньте! – восторг Оленьки был столь заразителен, что Михайло Добронравов, в обычной жизни человек строгого нрава, на эмоции и вовсе скупой, лишь усмехался, бороду оглаживая да нахваливая себя за то, что привел дочерей на выставку.

Забылось уже, что мысль сия была подброшена Аглаей Никифоровной и что поначалу сама мысль показалась нелепой, да и то, занят был Михайло Добронравов, не до выставок ему. У него контракты, и дела на многие тысячи рублей, и за всем-то пригляд хозяйский нужен, а выставка… это пустое.

Однако же Аглая Никифоровна напомнила, что дочери батюшку родного видят редко, а ведь подросли уже, по двенадцать-то годков им… и тринадцатый скоро будет, до того скоро, что впору и о подарках задуматься.

А это дело непростое.

Вот пущай сходят, на украшения посмотрят, глядишь, и придется что по сердцу. Оно конечно, что в Петербурге и своих мастеров в достатке, но все ж интересно, чего французы удумали. И ныне, глядя на Оленьку, Михайло Добронравов искренне радовался да примерялся: безделушки и вправду были хороши, но и стоили немало. Нет, оно конечно, для любимых дочерей, единственной отрады в жизни, ему ничего-то не жаль, но вот натуру купеческую не так-то просто переломить…

– Ах, папенька! – воскликнула Оленька в очередной раз. Надюша лишь поморщилась.

Двойняшки.

В один день на свет появились, Надюша – первой, а Оленька следом, но уже тогда разными были… Одна темненькая, другая – светленькая. Одна хмурится, смотрит исподлобья с недоверием, другая всему миру улыбаться готова.

Сестры.

А матушка их, пусть Господь душу ее примет, преставилась…

Сиротами росли. И быть может, недолюбил их Михайло Илларионович, недоласкал, недодал чего, оттого и видится порой за светлою улыбкой Оленьки печаль, легкая, осенняя. И за упрямством Надежды обида невысказанная. Оно конечно, были дома и няньки, и тетки, и вот Аглая Никифоровна, сродственница по матушке, сама овдовевшая, из Сибири приехала, смотрела за ними, как за родными… и девки-то любили ее, да… не та любовь, не к матери.

Чувствовал Михайло Илларионович неизъяснимую за собой вину и, пытаясь заглушить ее голос, баловал дочерей…

– Вы только посмотрите! – Оленька всплеснула руками, а Надюша вновь скривилась и демонстративно отвернулась, будто бы и неинтересно ей вовсе.

Ах, до чего разные!

Оленька легкая, светлая и красивая.

Волос золотой вьется.

Личико кукольное с чертами мягкими, с глазищами синими вполлица… И все-то ей радостно, все-то удивительно, и от этого детского еще удивления кажется она не то чтобы красавицей, но… хочется на нее смотреть.

Надежда хмурая, серьезная не по возрасту.

И некрасивая. Нет, нельзя сказать, что вовсе уж нехороша собой, та же Аглая Никифоровна твердила, что будто бы старшая дочь женщиной весьма интересной стать обещается…

– Папенька! – Оленька застыла у очередной витрины. – Ты только посмотри, какая прелесть!

И в синих очах – мольба…

…А той прелести – ласточка золотая на тонюсенькой цепочке. И Михайло Илларионович лишь плечами пожал: мол, не понять ему девичьих чаяний. Вон, на иных витринах-то кольца с каменьями драгоценными, серьги, браслеты, часики… а она – ласточку.

И добре бы солидную, а так – глянуть не на что.

– Вижу, мадмуазель иметь хороший вкус, – меж тем из-за витрины вышел молодой человек вида весьма благонадежного. Он был хорош собой и говорил пусть и по-русски, но с изрядным акцентом, каковой выдавал иностранное происхождение. – Эту подвеску сотворил мой дед Луи Франсуа. Для принцесс Матильда…

– Сколько? – спросил Михайло Илларионович, прикинувши, что оная простенькая подвеска обойдется ему дороже браслетика с алмазами.

– Не продавать, – француз покачал головой. – Семейный наследство.

…точно, дороже…

– Папенька, – Оленька вздохнула горестно-горестно, всем своим видом показывая, что об этакой ласточке мечтала не один уж год, ночей не спала, гадая, как бы ее приобресть. И ведь упряма, дочь любимая, теперь-то уж нипочем не отступится.

– Сколько? – со вздохом не менее тяжким повторил Михайло Илларионович. А французик знай себе головой качает да твердит, что продать ласточку никак не может.

Цену набивает.

– Она, – и голос у него сделался тоньше, нервозней, – особа. Особенный то есть. Ее делать мой дед. Дед мой основать дело. Мы все его уважать сильно…

– Уважать старших – это, конечно, правильно, – согласился Михайло Илларионович, вытаскивая чековую книжку, – однако же ты, любезный, цену-то назови… Мне для дочерей ничего не жаль.

Оленька захлопала в ладоши и уставилась на француза молящим взглядом.

Разве ж можно было ей отказать?

Он попытался, рассказывать принялся про деда своего, про то, что был он человеком исключительного таланта, а иные поговаривали, будто бы не просто таланта, но и знания тайного, масонского, достоверно неизвестно, состоял ли он при ложе или сие наговоры…

Несмотря на то, что чужой язык давался французу непросто, рассказывал он на удивление складно и бойко, Михайло Илларионович и сам заслушался. А что? Любил он послушать иные историйки, которые про жизнь, про людей достойных… А тут и послушать, и поглядеть…

…Луи Франсуа был единственным сыном Пьера Картье, каковой переселился во Францию по настоянию супруги, женщины достойной и норова воинственного. Некогда она ради собственного будущего, которого не мыслила без Пьера, избравшего неспокойную солдатскую стезю, совершила настоящий подвиг. История сия, рассказанная не единожды, обросла многими подробностями, переродившись в некую разновидность семейной легенды.

Как оно было на самом деле?

Пьер, названный в честь прадеда, этого не знал. Он лишь слышал о том, как его прабабка передала прадеду женское платье, а потом и вывела из осажденного города, помогла переправиться в Париж… Ну а там Пьер, взявши имя Картье, и открыл свою лавочку.

Делал он пороховые рожки, не чураясь, однако, и иной, куда более тонкой работы. Из рук его, которые все ж не были руками солдата, но обладали завидным чутьем, выходили чудесные рисунки. А уж по ним позже делали и дамские пудреницы, и не дамские пистоли.

Луи Франсуа с ранних лет подвизался в лавке – с годами матушка его не поумерила воинственного норова, но направила его на наведение порядка в подвластном ей семействе – и видел, как бумажные узоры перерождаются в металле. Это казалось ему настоящим чудом.

Он же, стремясь к чуду приблизиться, пожелал овладеть непростым ювелирным искусством. Но желание это шло наперекор материнским чаяниям. Разве ж можно прокормиться золотыми безделушками? Порох – оно куда как верней…

К счастью для Луи Франсуа, Пьер Картье впервые выступил против супруги, которой был весьма благодарен за спасение.

– Пусть ищет свой путь, – сказал он, проявив невиданное доселе упрямство. И слова своего держался, отдав сына на обучение к мастеру Пикарду, пусть и не самому лучшему в Париже, но согласному знанием поделиться. Следовало сказать, что учился Луи Франсуа весьма охотно…

Собственную лавку, купленную, как и мастерская, у мастера Пикарда, Луи Франсуа открыл в 1847 году, в Париже, на улице Монтергей.

Было ему двадцать восемь лет.

Конечно, могло случиться так, что мрачное предсказание матери, которая до последнего вдоха пребывала в уверенности, что Луи Франсуа совершил страшную ошибку, отказавшись от отцовского дела, сбылось бы, но Луи Франсуа вновь повезло.

Об этой встрече он сам рассказывал Пьеру с улыбкой.

А Пьер, слушая, задерживал дыхание, вновь и вновь переживая события давних дней. Он сам становился Луи Франсуа, молодым ювелиром, который все свои и не только свои сбережения вложил в открытие дела. И месяц минул, и другой, и третий. Люди, которым Луи Франсуа задолжал, заговорили о возврате долгов, а матушка ждала, когда же он, разочаровавшись в избранной стезе, явится в отцовский дом… и душу терзали нехорошие предчувствия, а в кошеле осталась одна медь.

И быть может, он и вправду не годен для нового дела?

Но зазвенел медный колокольчик, и в лавку вошла дама, по которой Луи Франсуа сразу понял, что дама сия – не из простых. Она была изящна, сильно напудрена и хорошо пахла, что по тем временам говорило о статусе больше, нежели дорогое платье.

Она смеялась и капризничала, требуя показать то одну безделушку, то другую, перебрав все, что имелось в лавке. Луи Франсуа почти уверился, что дама уйдет, ничего не купив, когда она указала тонким пальчиком на три броши, сказав:

– Их я возьму.

Пьер выдохнул, переводя взгляд с Оленьки на Надежду, которая стояла в отдалении, делая вид, что история сия, равно как и великолепные вещицы, окружавшие ее, нисколько ее не интересуют. На некрасивом лице Надежды появилось выражение скуки и еще, пожалуй, легкой брезгливости.

А вот Оленька слушала с превеликим восторгом, не пытаясь оный скрыть.

– Эта женщина, – продолжил Пьер, открыв махоньким ключиком витрину, – быть графиня Ньеверкерк[1]. Очень важный человек. А она сама сильно дружить с принцесс Матильда и еще принцесс Евгения, жена императора. Мой дед говорить, что женщины быть очень и очень сильные, умные и красивые.

При этих словах он смотрел на Оленьку, которая от этакого внимания зарделась, верно, примерив сей комплимент к себе. Конечно же, она красива.

Сильна? Оленька не знала. А вот в собственном уме нисколько не сомневалась, пусть даже Надька и полагает, что сестрица ее – полнейшая дурочка. Она-то со своим умом вечно с папенькой ссорится, и с Аглаей, и со всеми вокруг, а потом ходит разобиженная, злая, точно сычиха… Вот Оленька никогда и никому не перечила, а все одно получала то, чего хотела. И ласточку получит. И кто тут теперь дура?

– Мой дед много делать вещи для них. Очень красивый. Его знать весь Париж. Он первый стал делать украшения, которые звери.

– В виде животных, – поправила Надя.

Ласточка была красива. Надежда, которая полагала себя равнодушной к этаким женским безделицам, вынуждена была признать, что не способна отвести взгляда от этой ласточки.

А ведь ничего особенного.

Золотая птичка, крылья полумесяцем, хвост-игла… Глаз – желтый камень, не то топаз, не то алмаз – Надежда ничего-то в каменьях не понимала – посверкивает, переливается.

И все же тянет взять ласточку в руки.

Примерить.

И… и разве она не заслужила? Это у Ольги целая шкатулка украшений, где и перстни, и браслеты, и цепочки всякие, а в прошлом году папенька ей рубиновый гарнитур приобрел немыслимой стоимости. Надежде же просто чек выписал, мол, купи, чего сама пожелаешь. Обидно. И вдвойне обидней оттого, что и заветная ласточка достанется Ольге. А та, наигравшись – к украшениям она остывала быстро, впрочем, как и к людям, – бросит ее в шкатулке.

Ласточка одиночества не вынесет.

Откуда взялась эта странная уверенность, Надежда не знала.

– Этот ласточка дед делать для императрица. Но та сказать, что ласточка простой… И дед оставить ее для сам. Он хранить ее. И отдать нам. Продать неможно.

– Папа, – Наденька решилась. Она робко тронула рукав Михайло Илларионовича и шепотом попросила: – Купи ее мне, пожалуйста.

– Мне! – тотчас потребовала Ольга, окинув сестрицу ревнивым взглядом.

Михайло Илларионович растерялся.

– Нельзя, – со вздохом повторил Пьер, верно, уже смирившись с тем, что придется расстаться с ласточкой, которая, говоря по правде, особой ценности не представляла. В семейной коллекции имелись иные, куда более впечатляющие работы Луи Франсуа.

А ласточка…

Главное, цену хорошую взять.

Пьер окинул клиента цепким взглядом. Здешние люди отличались одновременно и скупостью, и невероятной же расточительностью, когда дело касалось каких-то капризов. И нынешний дорого станет Михайло Илларионовичу.

– Оленька, – взмолился он и, не найдя слов, обвел рукой выставочную залу.

Оленька нахмурилась и ножкой притопнула, сказав:

– Ласточку хочу!

– И я, – добавила Надежда, впервые в жизни отказавшись уступить сестре. Откуда взялось это упрямое желание во что бы то ни стало получить ласточку, она и сама не могла бы сказать. Но сейчас Надежда вдруг припомнила все обиды, и совсем уж детские, когда Оленька отбирала кукол, и иные платья ей доставались самые красивые, и ленты, и прочее…

– Я первая ее увидела!

– И что?

– Я младше, а младшим уступать надо!

– Я всегда тебе уступала, – усмехнулась Надежда. – Давай и ты хотя бы раз мне уступишь.

Предложение это Ольге пришлось не по нраву. Нет, конечно, на выставке имелось великое множество украшений, средь которых попадались и вовсе великолепные, к примеру, то колечко с крупным камнем… или брошь в виде скорпиона… или еще часики чудные, каковых ни у кого-то из подружек не было и не будет. И Оленька чуяла, что папенька, желая предотвратить грядущую свару, с преогромным удовольствием купит ей и колечко, и брошь, и часики, и еще с полдюжины безделиц, но…

Не могла она Надьке уступить, и все тут!

– Надюша, – Михайло Илларионович попытался было уговорить старшую дочь, впрочем, не особо на успех рассчитывая. Все ж таки упрямство – черта семейная.

– Папа, – строго ответила она. – Разве ж я когда и о чем-то вас просила?

Ее правда, никогда и ни о чем. Порой Михайло Илларионович думал, что дочери его старшей следовало бы родиться сыном, до того деловита, не по-женски холодна она.

А вот поди ж ты…

– Уважаемый, – со вздохом обратился Михайло Илларионович к французу, каковой наблюдал за разыгравшейся сценой с преогромным вниманием. – А вы бы не могли сделать вторую ласточку?

– Нет, – Пьер покачал головой. – Мы… не повторять. Каждый украшения эксклюзивен. В один число. Правило.

Правило правилами, а деньги деньгами… И неужто два человека, которые привыкли оные деньги своими кровью и потом зарабатывать, да не найдут общего языка?

Пьер сопротивлялся долго. Но Михайло Илларионович, чуя за собой правоту и раздраженные взгляды дочерей, которые упрямо избегали смотреть друг на друга, не собирался отступать.

А спустя три дня в преогромном особняке, купленном Михайло Илларионовичем в прошлом году для солидности и престижу, появился посыльный. Он принес два футляра, каковые выглядели совершенно одинаково. Черные. Сафьяновые. С крохотными замочками. Украшенные буквой «С».

Михайло Илларионович, заглянув сначала в один, а затем в другой, хмыкнул, погладил бороду, закрыл футляры и велел позвать дочерей.

– Балуешь ты их, – с неудовольствием произнесла Аглая Никифоровна, которая втайне рассчитывала получить подарок, хоть бы самое захудалое колечко.

– Балую, – признался Михайло Илларионович. – Грешен.

Оленька первой впорхнула в отцовский кабинет. Увидев футляры, она подпрыгнула и совершенно по-детски захлопала в ладоши.

– Ах, папенька! Спасибо преогромное! – воскликнула она и, силясь выказать благодарность, расцеловала Михайло Илларионовича в обе щеки. – Я так счастлива! А где моя…

– Погоди.

Заглянуть в футляры Михайло Илларионович не позволил.

Надежда вошла широким шагом. И снова оделась нехорошо, в серое скучное платье из грубого сукна. Волосы зачесала гладко. На нос за какой-то надобностью очки нацепила… пытается выглядеть взрослей, чем она есть.

– Добрый день, папа, – сказала она, присаживаясь. И держится строго, холодно, ни дать ни взять благородная дама… Аглая вон кивает, довольная, будто бы сама этакою воспитала.

Воспитала, конечно, тут ничего не скажешь.

– Вот, – сказал Михайло Илларионович, подвинув футляры к краю стола. – Доставили нынче… ласточки ваши.

Он лишь крякнул, припомнив, во что обошлись эти простенькие с виду подвески. Но полыхнули огнем Наденькины очи, и Оленька дыхание затаила…

А значит, стоили сии ласточки затраченных денег.

– Я мыслю, чтобы все по справедливости было, выбирать надобно так, – Михайло Илларионович погладил футляры. – Чтоб после без обид…

– Чур, я первая! – вскочила Оленька и, обернувшись к сестре, добавила: – Я младше!

Надежда ничего не ответила, и, пожалуй, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что она вовсе осталась равнодушна что к отцовской придумке, что к футляру. Вот только взгляд выдавал, жадный, ищущий.

Оленька же все не решалась.

Она протягивала руку то к одному футляру, то к другому, касалась и отдергивала, и вновь тянулась, оттопыривала капризно губу и на Михайло Илларионовича косилась: неужто не подскажет он своей любимице? Неужто не подаст знак какой тайный? Не подскажет. Не подаст.

Михайло Илларионович был человеком справедливым. И Оленька все ж решилась.

– Это моя! – воскликнула она, схватив левый футляр.

– Тогда это – моя, – Надежда взяла правый и, глянув на сестру с насмешечкой, предложила: – Открываем?

Оленька с готовностью откинула крышку и не сдержала возгласа не то восхищения, не то возмущения.

Михайло Илларионович вынужден был признать, что француз сработал безупречно, сумев и повторить дедову подвеску в мельчайших деталях, и все ж сделать ласточек разными.

Ту, которую Оленька сжимала в кулаке, точно желая раздавить, сделали из платины. Бледно-желтый благородный металл.

И сапфир с ним хорошо смотрится.

А Оленька все одно недовольна…

Хмурится. Губку оттопырила. И та дрожит, знать, вот-вот разразится Оленька слезами. Но, странное дело, Михайло Илларионович, всегда-то к дочерниным обидам относившийся нервно, ныне остался равнодушен.

– Сама выбрала, – сказал он, слегка поморщившись. – Оленька, это всего-навсего украшение! Ежели тебе не по нраву, выбери другое. А это я отошлю.

Но и сей вариант Оленьку не устроил.

– Из-за тебя все! – всхлипнув, кинула она Надежде, которая свою ласточку уже надела. – Чтоб ты… чтоб ты сдохла!

Выкрикнула и, сорвавшись с места, убежала.

Вот же…

Михайло Илларионович лишь головой покачал: этаких страстей из-за украшений он не ждал. И ныне на дочь любимую взглянул новыми глазами. Аглая же Никифоровна подтвердила, сказав:

– Избаловали вы ее.

Как есть избаловал. Да только ж разве можно было не баловать? Оленька-то завсегда была ребенком милым, светлым, что лучик солнечный… и тут вдруг этакое.

– Это у нее от нервов, – спокойно сказала Надежда, которую сестрина эскапада нисколько не испугала и не возмутила. – Она в последнее время дюже нервная.

На том и порешили.

Впрочем, доктор не понадобился. Оленька, проплакавши весь вечер от обиды, выпросила у папеньки пару браслетов с алмазами да поездку на воды, успокоилась…

К вопросу устройства Софьиной личной жизни Лялька отнеслась со всей ответственностью. Нет, собственная личная ее тоже беспокоила, но Софьина – больше.

– Ты что, эти платья потащишь? – возмутилась она, заглянув в почти упакованный чемодан. – Ты в них мышой будешь! Обморочной!

Платья были новыми, но серыми и, по словам Ляльки, – невыносимо скучными, а Софье нравились. Мама говорила, что женщину украшает скромность… Но мамы больше нет.

– Тебе нужен новый гардероб! – Лялька была непреклонна.

Софья хотела было отказаться, но… если жизнь менять кардинально, то почему бы не начать с гардероба?

Платье синее.

И красное, и желтое, расшитое ирисами… юбка-макси, потому как от юбки-мини Софья категорически отказалась, майки, блузки и купальник.

Чемодан отказывался закрываться.

– Пихай, – велела Лялька, – а не то опоздаем.

На виллу «Белый конь» отправлялись с вокзала, явиться на который следовало к одиннадцати часам. Было четверть восьмого, но Лялька все равно нервничала, сразу и за себя, и за Софью.

– Успокойся…

– Не могу, – сказала Лялька, усаживаясь на чемодан. И под весом ее тот жалобно хрустнул, но закрылся. – Надо прийти заранее.

– Зачем?

– Затем, чтобы занять выгодную диспозицию! Ну, Сонь, ты прямо как маленькая. Чтобы хорошенько всех рассмотреть…

– У тебя две недели будет… Насмотришься.

Лялька только хмыкнула и потянула за собой.

Диспозицию она и вправду выбрала выгодную, такую, что виден был пятачок вокзала, где по договоренности должны были собраться все, кто принимал участие в проекте Регины Васильевны.

Пока под тентом расхаживала тощая девица в светлом льняном сарафане и кожанке, которая выглядела чересчур большой для девицы. Сама она была неестественно худа, светловолоса и с виду стервозна. Девица то и дело останавливалась, вытаскивала из кармана кожанки круглые часы на цепочке, смотрела на них, убеждалась, что времени прошло не так и много, и часы прятала.

Под скамейкой стоял солидного вида чемодан на колесах.

Но вот к девице подрулило такси, из которого не без труда выполз очень крупный мужчина. Он пыхтел и пытался отдышаться, словно после долгого бега, и мягкое пухлое лицо его покраснело.

– Никуша! Ты ли это! – неожиданно фальцетом воскликнул мужчина и руки раскрыл, но девица от объятий ускользнула.

Скривилась.

Эта встреча ее, кажется, не обрадовала.

– Пашка, – мрачно сказала она. – Ты тут что делаешь?

– Я? Жену ищу! – Мужчина вытащил из багажника полотняную сумку, до того раздутую, что того и гляди лопнет. – Пойдешь ко мне в жены?

– Я похожа на дуру?

– Похожа на стерву, – Лялька комментировала происходящее, а Софье было несколько неудобно. Получается, что они с Лялькой вроде бы как подсматривают…

– Шучу я, шучу, Никуша, – хохотнул толстяк, вытирая щеки платком. – Я ж тоже не дурак, жену выбирать надобно осторожно, с оглядочкой… а то так женишься, а спустя месяц-другой и в петлю…

– На что ты намекаешь?!

– Ни на что. Не намекаю я, а ситуацию обрисовываю…

– Обрисовывай свою ситуацию в каком-нибудь другом месте, – Никуша повернулась к толстяку спиной, и спина эта выражала крайнюю степень негодования.

– Зря ты так, – произнес Пашка. – Нам с тобой дружить выгодно…

Никуша только плечом дернула, если и хотела она что-то ответить, то не успела: к перрону подкатил крохотный ярко-красный «Матиз», из которого выпорхнула преочаровательная девушка.

Это поначалу Софья приняла ее за девушку, но, присмотревшись, поняла, что ошиблась: владелице «Матиза» было явно слегка за тридцать. Но выглядела она чудесно. Изящная, хрупкая, и платье из какой-то невероятно легкой ткани лишь подчеркивало эту ее хрупкость.

– Еще большая стерва, – прокомментировала Лялька и, протянув пакет, поинтересовалась: – Орешки будешь?

– Буду, конечно.

– Ба! Какие люди! – громко воскликнул Пашка, но обнимать хрупкую брюнетку не стал, напротив, руки за спину спрятал. – Маргоша! Тебя-то каким ветром занесло?

– Полагаю, что тем самым, которым и тебя, дорогой Пашенька, – Марго подставила щечку, которую Ника поцеловала. – Я в игре… и надеюсь, вы понимаете, что играть собираюсь по-крупному…

– Намекаешь, чтобы не лезли? – Никуша отступила к самому краю перрона.

– Почему намекаю? Прямо говорю. Хозяин – мой.

– Она его убьет, сожрет, а голову на стену повесит, – постановила Лялька, и Софье стало очень-очень жаль неизвестного хозяина виллы «Белый конь», который, верно, сам мнит себя охотником.

Маргоша вытащила из ридикюля крохотное зеркальце:

– Пашка, будь добр, займись багажом, а я машину отгоню. Боже мой, Никуша, ты снова на себя этот ужас натянула! Ну сколько можно повторять, что тебе категорически не идет этот фасон! Ты в нем похожа на швабру в тюле… и куртка…

Куртку Маргоша пощупала.

– Если уж решила приобрести кожаную вещь, то будь добра раскошелиться на приличную марку, а не на это… убожество…

– Маргоша, а ты так и не научилась разбираться в приличных вещах… Не всегда лэйбл означает качество.

– Может, – Софья вдруг представила, что следующие две недели она проведет в компании этих двух дамочек, – все-таки домой?

– Неа, – Лялька была настроена более оптимистично. – Теперь – ни за что!

– Почему?

– По кочану. Должна же я этой стерве нос утереть?

Софья вздохнула и промолчала.

– Маргоша! Как я счастлив тебя видеть… – следующий участник подошел пешком. – И Ника тут… и Пашка… прямо встреча выпускников получается!

Был он худ и вида болезненного, с желтоватой кожей, которая на шее обвисла некрасивою складкой, с крупным узкогубым ртом и острым подбородком, с волосами пегими и залысинами.

– Красавчик, – прокомментировала Лялька. – Я начинаю думать, что нас кинули… или, точнее, сунули в мешок со змеями, причем хорошо знакомыми друг с другом змеями.

– Ой! Это вы! Маргошечка, ты совсем не изменилась! – Полная женщина волокла чемодан на колесах, колесики были маленькими и то и дело застревали на стыках плитки. Тогда женщина останавливалась, дергала ручку чемодана.

Розового.

И платье на ней тоже было розовым, ярким, щедро усыпанным стразами, которые на ярком солнце переливались и слепили. Розовые бантики украшали прическу. И балетки женщины.

– В отличие от тебя, Машка, – отозвалась Маргоша, окидывая новую потенциальную соперницу взглядом. И надо полагать, увиденное Маргошу успокоило. – Нельзя же столько жрать!

– А я не жру! – Маша остановилась. – Это все гормоны! После родов! Господи, ты бы знала, до чего тяжело…

– Опять за свое… – скривился Толик. – Этой вечно все тяжело!

– Зато тебе легко! – Голос Маши сорвался на визг. – Небось как по гостям раскатывать, так время есть, а как с детьми посидеть, так он вечно занят!

– Я работаю в отличие от некоторых!

– И я работаю! Но я еще и детей воспитываю! Господи, Маргошенька, если бы ты знала… – Маша всплеснула руками и обняла брюнетку. – А ты все хорошеешь! Такая стройненькая… Как я тебе завидую…

– Не завидуй, Машка, мужики – не собаки, на кости не бросаются, – сказал высокий парень в спортивном костюме.

– Ой! Артемка! – Машка с визгом повисла у него на шее, расцеловала в обе щеки, оставив на щеках этих следы розовой помады. – И ты тут!

– Все тут! – весело ответил Артемка. – И это само по себе подозрительно… Ну что, красавицы, готовы ко встрече с прошлым?

Маргоша фыркнула, Ника достала часы, сделав вид, что ничего, кроме них, ее-то и не интересует…

– А ты все шутишь, – заметил Пашка.

– Шучу. Что еще делать-то? Слышал, у тебя неприятности…

– У кого их нет.

– У всех есть, – Толик обошел Артема стороной, и надо сказать, что глядел на него крайне недружелюбно. – Вот только у одних – обыкновенные, жизненные… а другие…

– Если намекаешь, что я кидала, то прямо скажи.

Артем улыбался, но от улыбки его Софье сделалось крайне неуютно.

– Не кидала. Мошенник.

– Суд меня оправдал. Обстоятельства непреодолимой силы…

– Ага, людям скажи, которых ты без денег оставил.

– Я? Помилуй, Толик, я ж никого не заставлял в пирамиду вкладываться. Я и сам, если можно так выразиться, потерпевший… И вообще, в нынешнем мире, по-моему, дураков таких, чтобы пирамидам верить, не осталось, а если остались, то этих дураков учить надобно. Так что если думаешь, что я оправдываться стану, то фиг тебе…

– Интересная личность, – Лялька нахмурилась.

Мошенников она недолюбливала, особенно после того, как без первой зарплаты осталась. Софья кивнула: тут, куда ни глянь, интересные личности, а главное – что явно друг с другом знакомые…

– Ну что, идем? – Лялька подхватила чемодан. – А то ведь без нас уедут…

Софья не расстроилась бы.

– Здрасьте всем! – крикнула Лялька издали. – А вы тоже на виллу, да? Нам Регина Васильевна говорила, что нас много будет! Я Ольга, но можно просто Лялькой звать! А это – Сонька, только она не любит, когда к ней так, поэтому лучше, если Софьей…

Встретили их взглядами оценивающими и лишенными даже толики дружелюбия. Софья поежилась, остро осознавая собственное несовершенство. А Марго с Никой лишь плечами пожали: в новоприбывших соперниц они не видели…

– Сонька – бухгалтер… не главный, но старший, в чем разница – не спрашивайте, не скажу, – Лялька устроилась на лавке и, болтая ногами, продолжала говорить. И наверное, следовало бы ее одернуть, Софья не любила, когда о ней рассказывали незнакомым людям, хотя, конечно, никакой такой особо секретной информации Лялька не выдавала, но…

– А я вот дизайнер!

– Оно и видно, – не удержалась Маргоша.

На Ляльке был бирюзовый короткий сарафан и белая с пышным рукавом блузка, волосы она заплела в дюжину косичек, каждую из которых украсила крупной бусиной. На Лялькиных запястьях звенели браслеты, а с тонкого пояска свисали полдюжины разноцветных ремешков.

И следовало признать, что вид Лялькин незнакомого с нею человека мог бы смутить…

– Вообще я на актрису училась, но как-то оно не сладилось, а дизайном заниматься я люблю…

– Ой, – Машка присела рядом, – а я тоже дизайном заниматься люблю! Я в квартире ремонт недавно делала… и такие занавески купила!

– Розовые? – уточнила Лялька.

– Да… а как ты…

– Обыкновенно, Машенька, у тебя любовь к розовому на лбу написана.

– Ой, Ника, а ты все шутишь…

– Да какие шутки, – пробормотала Ника, отворачиваясь. – Боже, и долго нам тут торчать?

– Пока все не соберутся, – это произнес брюнет того типа, который Софья считала подозрительным. Нет, брюнет, не считая того, что появился он словно бы из-под земли, выглядел вполне себе обыкновенно, но вот…

Высокий. Спортивный. Ухоженный. Одет со вкусом, неброско, но вещи явно дорогие, и главное, что взгляд хозяйский, осматривает каждого из собравшихся на остановке.

Каждому кланяется.

И на Софье взглядом задержался, что не укрылось ни от Ники, ни от Маргоши…

– Стасичек! – взвизгнула Машка, и этого гостя измазав помадой. – Ой, Стасичек, как я рада тебя видеть! Это все ты придумал, да? Я знаю, что ты, ты всегда был страшным фантазером! Прям как приглашение получила, то сразу подумала, что это неспроста.

Она висела на шее у брюнета, а он и не думал высвобождаться из крепких Машкиных объятий, напротив, приобнял ее свободной рукой. Хмыкнула Маргоша, коснулась волос, поправляя идеальную прическу. А Ника отвернулась, точно не в ее силах было смотреть на этакую комедию.

– Прям как в кино! – поддержал Машку Павел. – В ужастике… собираются все в страшном доме, и там их по одному мочат.

Пашка захихикал собственной шутке, но его не поддержали.

– Боже мой, Павел, – бросила Маргоша, – у тебя всегда было отвратительное чувство юмора. Приятно осознавать, что с годами хоть что-то не меняется!

– А женщин больше, чем мужчин, – Никуша вновь достала часы. – Это так задумано…

– Дорогая, не волнуйся, – не замедлила отозваться Марго и заклятую подругу за руку взяла, улыбнулась. – Мы тебе обязательно кого-нибудь да выберем… Например, Пашку… К слову, он у нас ныне успешный бизнесмен… Целых два ларька имеет…

– Три.

– Видишь, три ларька. Выходи за него. Будешь как сыр в масле кататься, горя не знать…

Но подобная перспектива отчего-то Пашку тоже не обрадовала.

– Нет, Марго, – бросил он. – Я ее замуж не возьму. Она у нас вдова… А я жить хочу… Выходи сама за меня.

– Шутишь?

– Да нет, ты у нас женщина обеспеченная, правда, гулящая слегка, ну так я – человек широких взглядов, попрекать не стану…

Маргоша засмеялась, вот только смех ее вышел искусственным.

– И все-таки, Стасичек! – Машка отпустила свою жертву, которая теперь пыталась оттереть щеки от розовой помады. – Посмотри, я, Маргоша, Ника и эти двое. Получается пять. Теперь считай, Толик, Пашка, Артемка и ты… четверо.

– Добавь Ваську.

– Ваську?! – Машкино пухлое личико скривилось.

– Ваську, Ваську… Он нас на месте ждет. А если Васька не по вкусу, то… подождем еще одного кандидата. – Стас сел на лавку, ноги вытянул и уставился почему-то на Софью. Взгляд был изучающим и недружелюбным. После нескольких минут осмотра Софья не выдержала.

– Я вам не нравлюсь? – поинтересовалась она, не обращая внимания на Лялькино возмущенное сопение: по ее мнению, с красивыми мужчинами в подобном тоне разговаривать не принято.

На красивых мужчин Софье было наплевать. А на этого конкретного – тем более.

– С чего вы решили?

– Вы на меня так смотрите…

– Любуюсь.

Издевается?

– Значит, вы бухгалтер? – уточнила Маргоша, которой этот интерес тоже не по нраву пришелся. Она обошла Софью кругом. – Какая скучная профессия…

– Какая уж есть.

Свою работу Софья любила, не сказать чтобы безмерно, но ровно настолько, чтобы эта работа была ей не в тягость.

– Старший бухгалтер, – поправила Лялька.

– Ста-а-арший, – Ника повторила маневр не то подруги, не то соперницы.

Кружат, что акулы… Неужели полагают, что Софья собирается претендовать на этого вот брюнета? Нет уж, она – женщина здравомыслящая. Как по Ляльке, так порой чересчур уж здравомыслящая, но… такие брюнеты – Софья точно знает – не про нее. Ненадежны.

– Старший – это серьезно…

Софья сочла за лучшее промолчать. В конце концов, она здесь по своей надобности, жизнь меняет, и, похоже, та меняется чересчур уж резко.

Последний участник появился, опоздав на пятнадцать минут.

– Драсте! – сказал он, и Софья, заслышав этот чересчур веселый голос, вздрогнула.

Оборачивалась она в тайной надежде, что ошиблась, но нет, на платформе, с массивным рюкзаком на левом плече, с матерчатою клетчатой сумкой в правой руке стоял Витюша.

– Ой! Софья Павловна! И вы тут?! – воскликнул он, расплываясь в счастливой улыбке, а вот Витюшина матушка, которая, конечно, не могла остаться в стороне и явилась, дабы проводить дорогое дитятко в дорогу дальнюю, напротив, нахмурилась.

– Что вы тут делаете? – поинтересовалась она скрипучим голосом.

– То же, что и остальные, – за Софью ответила Лялька.

Остальные Марии Аркадьевне понравились еще меньше, чем Софья.

– Нам обещали знакомство с приличными девушками, – сказала Мария Аркадьевна, подхватывая Витюшу под локоток.

– Хотите сказать, что мы неприличные? – фыркнула Ника.

Ответом ее не удостоили.

– Витюша, мы…

– Отправляемся, – перебил Стас, покидая насиженное место. – Вы и так опоздали. Идем.

И странное дело, Витюшина матушка, которая не стеснялась и Софье выговаривать за то, что она, Софья, перегружает мальчика работой, замолчала.

Молчала долго. До самого отъезда.

И только когда Витюша, скинув сумки в багажное отделение белого автобусика, обнял матушку, всплакнула, сказав:

– Ты уж там поосторожней… Одни хищницы кругом.

Хищницы вились вокруг Стаса, норовя прикоснуться невзначай, задеть то рукой, то бедром, замирали в картинных позах, и Лялька любовалась этой чужой охотой.

– А ты ему понравилась, подруга, – сказала она, усаживаясь рядом.

– На свою голову, – Софью это обстоятельство, если, конечно, оно было правдой, не обрадовало.

В автобусе пахло керосином.

Нет, автобус был хороший, комфортный, но керосином все равно пахло. И быть может, этот запах лишь чудился человеку, но меж тем для него был весьма реален.

И будил воспоминания.

Не только запах, но и люди… голоса…

…Тогда он тоже слышал голоса за тонкой стеной, которая казалась такой ненадежной. И вжимался в продавленный диван, единственное его убежище, трясясь от мысли, что ручка на двери повернется и кто-то из тех, говоривших, войдет. Найдет. И как тогда быть?

Аннушка была мертва, и этого – человек осознавал сие отстраненно – не изменить. А его посадят. И из университета выгонят. Почему-то факт неминуемого исключения из университета беспокоил его едва ли не сильней, чем перспектива провести лет десять за решеткой.

Или пятнадцать.

Тогда он не знал, сколько полагается за непредумышленное убийство… а ведь он не умышлял.

Так получилось.

И тогда, много лет тому назад, дверь все-таки открылась. Пахнуло бензином… Он так и не понял, откуда взялся этот запах в съемной квартире.

– Анька? – Он не видел лица Никуши, но голос узнал. И тень, которая выделялась и в темноте. Это ложь, что ночь не годится для теней. – Выметайся из моей хаты, тварь… Десять минут тебе.

Она постояла на пороге, небось щурилась… У нее было плохо со зрением, но Никуша скорее скончалась бы, чем пополнила ряды очкариков.

Красавица.

Анна, мертвая, но еще теплая, красавицей себя не считала. Напротив, когда он говорил это, то смеялась, отнекивалась, мол, ничего-то в ней особенного нет.

Когда за Никушей закрылась дверь, он погладил Анну по влажной щеке и шепотом произнес:

– У нас все получится.

Конечно же, ложь. Не было «нас», никогда не было, даже когда Анна была жива. Он просто неправильно понял дружеское ее отношение и разозлился. Он ведь тоже человек и на злость способен, ледяную, как вода в проруби на Крещение… Мать верила и каждую зиму к полынье ходила и его с собой брала. Он помнил белизну снега и черноту воды, на которой качалось ледяное крошево. Свой страх. И обжигающий лютый холод. Слабость. Ноги становятся тяжелыми, а легкие парализует, и он опускается на дно реки, не по деревянной лестнице, заботливо поставленной священником, но просто… как утопленник. Он и есть утопленник.

И лишь когда легкие начинает жечь огнем в преддверии неминуемой смерти, а ноги его касаются дна, рыхлого, укрытого толстым слоем ила, он вспоминает, что жив. И отчаянная жажда жизни толкает его вверх.

Он выныривает, задыхается уже от жара. Его тянут из проруби, набрасывают на плечи тулуп, от которого несет зверем и дымом…

Похоже.

Эта любовь его затянула, оглушила, дала надежду и отобрала. И вот теперь он лежит в постели с мертвой женщиной и… и почти счастлив.

В тот раз он дождался, когда Никуша уйдет. Несложно.

И выбраться через балкон – благо квартира на первом этаже – проще простого. Собрать ее сложнее.

Одеть… Он никогда никого не одевал, и потому получилось не с первого раза. Разорванные трусики Анны он отправил в мусорный бак, тот, который на соседней улице, а платье долго не налезало. Она, Анна, словно бы и теперь сопротивлялась… Ничего, справился.

И вынес.

И дотащил ее до старого железнодорожного моста, под которым вечная темень и вонь. Бросил в кустах, а на следующий день трясся, думая, что ее нашли… Нашли, но не сразу: неделя прошла, мучительная неделя, когда он то плавился в ужасе, почти решаясь на признание, то задыхался от восторга, вспоминая, как это было…

– Ты Аньку не видел? – поинтересовалась как-то Маргоша.

Кажется, три дня прошло.

Или уже четыре?

Не важно, но он покачал головой и сказал:

– Нет.

– Вы ж вроде…

Маргоша всегда знала все и про всех и тем втайне гордилась.

– Нет. Мы… разбежались. Еще тогда. У нее же Васька.

– Прикольненько… Но Васька ее тоже не видел. Куда же она пропала?

– Понятия не имею, – у него получилось произнести это с подчеркнутым равнодушием, и Маргоша понимающе кивнула: мол, переживаешь.

– Может, домой укатила… Каникулы все-таки.

– Может.

Хороший предлог, вот только оба знали – Анна никуда не уезжала.

…Нашли ее спустя неделю. Опознали.

И приходили в университет ради беседы. Двое приходили. Старый и молодой. От молодого пахло одеколоном «Тройным», а от старого – зубным порошком. В остальном же они были похожи, разомлевшие по летней жаре, усталые и заранее обреченные на неудачу.

Они одинаково двигались и одинаково поворачивали голову, чтобы впериться в собеседника немигающим взглядом. И глаза-то были одинаковыми, серыми, точно форменными. И улыбочки… И эта манера говорить, пришептывая:

– Значит, вы с гражданкой Аруниной расстались? – Молодой вертел в пальцах ручку, время от времени порывался сунуть в рот, видать, имел привычку колпачки грызть и с ней всячески боролся.

– Мы и не встречались толком, – человек был спокоен настолько, насколько это возможно.

– А вот нам сказали…

– Мне нравилась Анна, – он говорил правду, в ней видя и защиту, и надежду. – Она… красивая… и добрая очень… была красивой.

Он поправился, чувствуя, как бледнеет. Лишь бы без обморока обойтись… Обмороки с ним не случались с давних подростковых времен. Тогда-то они постоянно мучили, и мать их лечила святой водой, молитвой и его покаяниями. Что помогло – он не знал.

– Мне сложно с девушками сойтись…

– Слабо верится, – в этом голосе не звучало сомнения, только усталость.

За окном солнце палит. И день в целом-то хороший, подходящий для прогулок день. Интересно, у этого опера есть девушка? Если так, то наверняка ждет, надеется, что он сегодня закончит раньше и поведет гулять в парк.

Или на набережную.

– Я… не умею знакомиться… да и вообще… разговаривать… ухаживать… сложно. С Анной было просто. Она меня слушала… и сама рассказывала. Светлая такая… яркая… За что ее?

– Выясним.

Ничего они не выяснили, да и копали-то не глубоко.

Ночь. Мост. Нехорошее место. Ведь неоднократно предупреждали, что молодым студенткам следует избегать ночных прогулок по нехорошим местам… Изнасилование и удушение…

Изнасилование…

За это ему было стыдно.

Он ведь хотел, чтобы по любви было, и долго в любви объяснялся. Ему и вправду с девушками непросто было. Поэтому и признание свое готовил тщательно. Подбирал слова, писал речь и переписывал, сжигая листы над огоньком зажигалки. Занимались легко.

Сгорали.

И с ними мысли о матери, которая не одобрила бы такого греховного поведения. Наверняка наложила бы епитимью… и на Анну тоже.

Бесовка. Соблазнительница… В конце концов, он и сам себя уверил, что не виновен. Его соблазнили.

Короткими юбками, сарафанами своими летящими, вроде и длинными, но соблазнительными, блузочками белыми, и взглядами, словами… самим своим существованием.

– Значит, вы расстались.

– Да…

Она выслушала признание. И нахмурилась. Анна редко хмурилась, и потому его неприятно удивила эта гримаса. Он ждал… а и вправду, чего?

Радости? Счастья? Улыбки и робкого ответного чувства? Он ведь не сомневался, что оно есть, но…

– Прости, – сказала Анна и коснулась его щеки. – Мне… Наверное, мне следовало раньше понять, но мне было так хорошо рядом с тобой, так спокойно, что я… Ты на моего брата похож. И да, наверное, я тебя тоже люблю, но исключительно как брата. Мне очень жаль.

Ей и вправду было жаль.

Наверное.

А он испытывал боль. И ярость. И желание ударить ее… И, пытаясь совладать с собой, он сбежал. Скрывался. Прятался два дня, а на третий Анна его нашла, сказав:

– Ты ведешь себя странно. Меня это беспокоит.

А он вдруг четко осознал, что не позволит ей уйти. Нет, тогда не было мыслей об убийстве, не было вообще никаких мыслей, лишь противоестественное желание, совладать с которым у него не получалось.

– Вы расстались и больше ее не видели? – уточнил опер, позевывая. Ручку он не выпустил, сунул в ухо и ковырялся в нем.

– Мы не расстались. И виделись. Сессия же шла. Экзамены. А мы в одной группе, и было бы сложно не видеть ее.

Невозможно.

– Потом сессия закончилась. И я решил, что Анна уехала… отдыхать… и мало ли…

Опер кивнул и губу прикусил, верно, раздумывая, о чем еще спросить.

– С кем она встречалась, знаете?

– С Васькой…

Тогда он понадеялся, что Ваську посадят. Не вышло.

Чем дальше, тем более дурацкой выглядела вся эта затея. Стас притворился спящим, хотя подозревал, что притворство его никого не обманет.

Маргоша поглядывает искоса, мол, все-то знаю, все вижу, но цени мое благородство – позволяю тебе отдыхать… ну, или в себя прийти.

Маргоша ничуть не изменилась. Все та же стерва в толстом слое шоколада. Стала старше, и хватает ума не притворяться юной девицей. Впрочем, и сейчас хороша.

Что там Василий говорил?

Единожды вдова и дважды разведена, и всякий раз уходила с прибылью.

…Первый раз замуж Маргоша вышла еще в институте, из всех поклонников, среди которых Васька был самым никчемным, нужным, пожалуй, единственно ради поддержания образа роковой женщины, она выбрала пятидесятичетырехлетнего Дмитрия Ефимовича. Маргошу не смутило ни наличие законной супруги, ни троих детей. От супруги Дмитрий Ефимович избавился в кратчайшие сроки, дети попытались вмешаться, и были изгнаны…

Маргоша не терпела конкурентов.

Она вступила в единоличное владение что самим Дмитрием Ефимовичем, что его кафедрой, не говоря уже о таких мелочах, как квартира, дача и прочее движимое и недвижимое имущество.

…Первый ее супруг прожил всего-то пять лет, но под мудрым его руководством Маргоша не только успела защитить диссертацию, но и обзавелась нужными связями, позволившими ей закрепиться на кафедре.

Второй раз замуж она вышла за бизнесмена…

…И в третий…

…И если досье не врет, то сейчас Маргоша – дама весьма состоятельная, свободная и оттого опасная. Васяткой она не побрезгует. Вспомнит и про обожание его, и про собственное прошлое, сочинит слезливую сказочку…

Ерунда какая.

Никуша, вечная соперница, которая так и не сумела избавиться от клейма второй красавицы… Нет, красавицей она была согласна быть, но не второй.

Первой.

Единственная дочь состоятельных родителей, маленькая избалованная принцесса, которая незаметно выросла в большую, но не менее избалованную. Вечно пыталась у Маргоши кавалеров перехватить. И за Васькой охотилась, не потому, что Васька ей нужен был, а чтобы увести от Маргоши.

Убедила, что любит.

Васька по натуре рыцарь, как даме отказать… А оказалось, даме этой он нужен был, лишь пока в другую влюблен. Поигралась и выставила. Не просто выставила, а высказала все, что думает. Ничтожеством обозвала, бесполезным существом.

Васька говорит, что благодарен.

…А ведь Никуша одна осталась. Было какое-то замужество, родителями устроенное, капитал к капиталу или что-то в этом роде. Но не сложилось. Смерть родителей. Смерть супруга. Смерть падчерицы… Множество смертей, обернувшихся прибылью.

От родителей достался внушительный счет в банке, две квартиры, дача, пара магазинов модной одежды, два салона. От мужа – сеть супермаркетов, которые немалый доход приносят, и Никуше хватает на жизнь, но ей скучно.

А тут – такая игра…

…Машка сидит, ногти разглядывает, акриловые, длинные. Прежде-то свои отращивала, вечно повсюду с пилочкой ходила. Третья в компании не лишняя, третья – запасная, для равновесия созданная. А уравновесить непростые отношения Никуши и Маргоши не так-то просто.

Машка безобидна.

Она неумна, незлобива… сплошные «не». Розовый цвет по-прежнему любит. И наверняка до сих пор верит в любовь. Прежде на лекциях все романчики женские почитывала, преподаватели только вздыхали. Злиться на Машку было невозможно, да и бессмысленно. Она была очаровательно глупа, но все же не настолько, чтобы отчислить.

Да и родители опять же…

Не сказать, чтобы настолько богаты, как Никушины, но и не бедны…

Средний класс. И средние запросы… И короткий роман с Васькой, скорее всего, Машка искренне его пожалела после той истории с Анной. Как же, несчастно влюбленный… Несчастная любовь – это ведь почти проклятие, болезнь, которую она взялась лечить. Но лечение надоело, и Машка увлеклась Толиком.

Увлеклась, надо думать, вполне искренне. И замуж за него вышла. Поговаривали, что по залету. Брак продержался лет пять, а закончился разводом, с которого Машка если что и поимела, то потрепанные нервы да двоих детей.

Странно вот так смотреть на них. Свои чужие люди, которых вроде бы и знаешь хорошо, но не оставляет чувство, что это «хорошо» – самообман.

…Пашка вытащил из кармана шоколадный батончик и жует с видом сосредоточенным. Сто двадцать кило, гипертония, шумы в сердце, одышка и увеличившаяся в десятки раз вероятность инфаркта. А был ведь спортсменом. Награды брал. В университетских, конечно, внутренних соревнованиях, но брал же…

…За плечами тоже неудачный брак, из которого ушел едва ли не нищим. Продал родительскую квартиру, торговлей занялся. И вроде как успешно…

Пашка Ваську ненавидел.

За что? До сих пор не ясно, но ведь в универе не упускал случая в дерьмо носом ткнуть.

– Слышь, – рядом присел Толик, который и в прежние-то студенческие времена чувством такта не отличался. – Закурить есть?

– Не курю.

Сигарета – лишь предлог, и Толик уходить не спешит. Садится, вытягивает ноги, устраивается в кресле, делая вид, что именно это кресло просто-таки для Толика создано.

Попросить, чтобы ушел?

– А ты изменился, – Толик первым начал разговор и в молчании выдержал минуты две. – Поднялся крепко…

– Много работал, – нейтрально ответил Стас.

Подмывало сбежать, к примеру, в конец автобуса, где устроились «лишние» девицы.

– Ха, – сказал Толик, вытаскивая из кармана джинсовки жевательную резинку. – Будешь? Страсть до чего курить охота, а сигареты закончились. Прикинь, думал, есть еще, а пачка пустая.

От жевательной резинки Стас отказался.

И Толика разглядывал, уже не скрывая интереса. Постарел. Все постарели, но Толик как-то особенно сильно. Быть может, дело в том, что он, Толик, и раньше выглядел старше своих лет? Он будто бы родился серьезным, хмурым мужиком. Улыбался редко. А когда улыбался, улыбка его выглядела искусственной и натужной…

Единственный сын. Состоятельные родители, которые Машку приняли если не с восторгом, то без всякого возмущения. Квартира подарком на свадьбу и машина, пусть и не новая, но вполне приличная иномарка. Перспективы…

…В Васькином досье значилось, что машину Толик разбил в первый же год. А там и вторую. Пить начал, хотя он и прежде был неравнодушен к бутылке, но после универа и свадьбы – запоями.

Лечился.

Кодировался.

Кодировка держалась от силы полгода, потом следовал новый срыв…

Впрочем, это не помешало Машке заиметь двоих детей. Родители Толика терпеливо оплачивали все счета. Последовал развод, квартира и дети остались Машке. Толик вернулся к родителям, чтобы в очередной раз лечь в восстановительную клинику. Выписался месяц тому…

– Работал, значит. Все работают, – брезгливо заметил Толик, расковыривая фантик от жевательной резинки. – Только почему-то одни в начальники выбиваются, а другие до самого гроба на чужого дядю горбатятся!

– Чего ты хочешь?

– Слушай, есть такая вот тема… Однозначно с прибылью будешь! Сто штук вложишь, а через месяц – уже двести! А через два – триста…

…О его мечте быстро разбогатеть тоже в досье писали.

– Учишь тебя, Толик, учишь, а все без толку, – Артемка остановился в проходе. – Вот хоть ты ему, Стас, скажи, что не бывает такого, чтоб человек ничего не делал, а сразу в дамки попал.

Толик насупился и жевательную резинку в карман спрятал.

– Это все ты… – буркнул он.

– Что я? – удивился Артемка, и удивление это было притворным. Он определенно знал, о чем говорил Толик. – Разве я тебя заставлял? Нет, дорогой, ты сам меня нашел. И слезно просил деньги взять. А я, если помнишь, тебя отговаривал. Исключительно по старой памяти… по дружбе, можно сказать.

– Он меня кинул! – пожаловался Толик.

– Я? Ты сам себя кинул! И теперь новых приключений ищешь.

Вину Артемка не признает.

Он никогда-то не признавал за собой вину, даже когда ловили с поличным. Умел вывернуться. Обаятельный… Первый красавец на курсе, за душу которого Маргоша с Никой дрались… На первом курсе дрались, тогда же переспали и поняли, что за этой самой душой, помимо Артемкиного обаяния, ничего и нет.

И сам Артемка потом слезно жаловался: мол, стервы какие…

А он тогда стервец.

Женился. Развелся. Ребенок есть, но Артемке он, как и бывшая супруга, неинтересен…

– Не слушай его, Стас, – Артемка пнул Толика, и тот пусть нехотя, но место уступил, отошел, забился в угол и оттуда вперился в Стаса ненавидящим взглядом. Артемка же, устроившись на нагретом месте, ноги тощие вытянул и сказал: – Идиота не переделаешь. А ты, вижу, неплохо в жизни устроился…

– Нормально.

– Ой, не пой мне красивых песен, дорогой. На твое «нормально» наши стервы слюной уже давятся. Кстати, надеюсь, мозгов хватит с ними не связаться? Сожрут же…

Артемка улыбался широко, радостно…

…Зубы сделал. Помнится, на пятом курсе выбили…

…А ведь ту драку Васька и затеял.

…Из-за чего? Из-за Анны, конечно, из-за нее.

Ваське досталось больше. А спустя неделю его избили так, что тоже трех зубов недосчитался. Было понятно, откуда ветер дует, так ведь не докажешь. Васька и не стремился, кровью плевал и все повторял, что рассчитается.

– Кстати, – Артемкина улыбка слегка поблекла. – Как там Васятка поживает? Все еще злится на меня?

– Понятия не имею.

– Стас, ты мне мозги не пудри. Я-то знаю, что вы с Васяткой – два сапога… и ты точно знаешь, чем он дышит. А потому, будь другом, скажи…

– Я вправду не знаю.

– Васька этот вечер встреч затеял?

– Да.

– А ты?..

– А что я? Я просто помогаю.

– Ага… – В руке Артема появилась блестящая монетка, которую он принялся перекидывать с пальца на палец. – Помогаешь, значит…

– Вы на пятом курсе из-за чего подрались? – Не то чтобы это так уж сильно волновало Стаса, но раз уж вспомнилось, то почему и не прояснить ситуацию.

– Мы? Да… я уже не помню.

Соврал. И поднялся, отступил с какой-то несвойственной ему поспешностью, за которой Стасу мерещилось раздражение. Но главное, что место пустым не осталось. Маргоша успела первой, а Ника вынуждена была удовлетвориться соседним креслом, с которого согнала Толика.

Протестовать тот не посмел.

– Здравствуй, дорогой, – от Маргоши пахло дорогими духами, да и сама она выглядела дорого. – Ты не поверишь, до чего я рада этой встрече!

Ложь. Или все-таки правда? Она рада, одинокая женщина слегка за тридцать… Пусть и выглядит она превосходно, но глаза все портят. Холодные. Расчетливые. И слегка утомленные, потому что она устала охотиться. В тридцать это сложнее, чем в восемнадцать.

– Неужели? – Стас подмечает и тени под глазами, и легкую одутловатость щек, и складочки на шее, наметившие второй подбородок. О нет, Маргоша не позволит ему появиться, и пусть до этого дня она избегала пластической хирургии, но если вопрос станет остро, то решится.

Ляжет под нож во сохранение капитала своей красоты.

– Конечно, рада… Как ты мог подумать иначе, – легкое прикосновение к щеке.

– Помнится, мы не очень мирно расстались.

…Со скандалом.

И скандалил Стас, позорно срываясь на истеричный визг. Тарелки летели в стену, а Маргоша смотрела вот так, снисходительно и слегка брезгливо, словно недоумевая, как могло получиться, что он, Стас, с такой легкостью утратил душевное спокойствие.

А ведь утратил.

Было бы из-за чего… Марго выходит замуж? Так ее тоже можно понять. Она хочет устроиться в жизни, а что есть у Стаса? Ничего… Точнее, есть, но он ведь не желает ради Марго помириться с семьей.

– Так когда это было? – ненатурально удивилась Марго. – Сто лет прошло. Неужели ты до сих пор еще дуешься?

И по щеке погладила. Жест близкий, интимный, с намеком на продолжение… Если Стас даст повод, или не повод, ей и намека хватит, чтобы начать действовать.

Более того, даже если он не снизойдет до повода или намека, она все равно будет действовать.

И Ника от заклятой подруги не отстанет, даром что глазищами сверкает.

– Дуешься… Ну, Стасик, сам посуди… Кем я была? Простой провинциальной девчушкой, у которой только и имелось, что смазливая мордаха… Или думаешь, мне нравилось спать с этим похотливым козлом? Меня каждый раз выворачивало.

– Еще всплакни.

– Не дождешься, – сейчас Маргоша не солгала. Плакать она не умела. – Я сделала свой выбор, и если о чем жалею, так только о нашем разладе… Прости.

– Простил.

– Замечательно… Слышала, ты до сих пор с Васькой работаешь? Как он?

– Хочешь знать, кто из нас перспективней в плане разработки?

– Все шутишь…

– Какие тут шутки, Маргоша, – Стас взял бывшую любовь за руку и руку поцеловал, оценив и изящество этой самой руки, и стоимость пары колец, ее украшавших. – Я предельно серьезен. Ты же хотела откровенного разговора.

Она пожала плечами, не отрицая, но и не соглашаясь.

– Хотела… Так вот, дорогая моя… Откровенно говоря, ты уже не девочка… И с каждым годом становишься старше.

– Все мы становимся старше, – нейтрально заметила Марго и руку высвободить попыталась, но Стас не отпустил. Сейчас, глядя на нее, задыхаясь ароматом ее духов, он испытывал странное чувство удовлетворения.

Надо же, а прежде Стас за собой этакой мстительности не замечал.

– Все, но не все мы делаем ставку на внешность, – Стас провел пальцем по ладони. – Видишь, морщинки… И лицо поплыло. Ты заботишься о себе. Строжайшая диета, фитнес, плавание, полагаю, еще косметолог регулярный… детоксикация, омоложение… С каждым месяцем все больше времени и сил уходит на то, чтобы сохранить красоту. Но ты готова давать и время, и силы… Только их не хватает, правда? Ты стареешь, а на брачном рынке конкуренция. Хватает молоденьких и жадных, ко всему не настолько стервозных, как ты, дорогая.

– Что ты хочешь сказать?

– То, что я или Васька – это твой последний шанс. Старая любовь не ржавеет, на это ты рассчитываешь?

– Любовь? Помнится, полгода не прошло с нашего разрыва, как ты вторично женился.

– В пику тебе, дорогая, но не жалею. Наш брак был во многом удачен.

Руку он отпустил, и Маргоша ее убрала.

– Не лезь к Ваське, ладно? – попросил Стас, понимая, что просьбу его в лучшем случае проигнорируют.

– А к тебе? – Маргоша поправила прическу.

– Ко мне можешь лезть, но… Извини, я уже слишком старый, чтобы верить сказкам о большой и внезапной любви…

– Жаль, – она поднялась. – Очень жаль, Стасик. Кстати, ты знаешь, Васька ведь сам меня позвал. Сказал, что очень рад будет увидеть…

Еще одна странность, которую Стас отметил. В этой Васькиной затее странностей больше, чем здравого смысла. И оттого на душе неспокойно.

Он обернулся, почувствовав на себе внимательный взгляд, и темноволосая девушка в синем сарафане торопливо отвернулась… Случайный игрок? Или очередная деталь чужого плана?

Понять бы еще, к чему этот план сводится… С этой мыслью Стас закрыл глаза. Он надеялся, что до самой Бередни, за которой начиналась дорога к Васькиной вилле, его оставят в покое.

И не ошибся.

Софью мутило. Ее и в прежние-то времена в автобусах укачивало, но никогда – так сильно.

– Сонь, ты чего? – Лялька сидела рядом и за руку держала. И хорошо, потому что при Ляльке не вырвет… С чего Софья это взяла? Она и сама не знала, но твердила себе, как заклятье, что, пока Лялька рядом, ее точно не вырвет.

Дышала носом.

Считала про себя до сотни, а потом наоборот, от сотни до единицы, но способ этот не помогал. Запах бензина, едва заметный поначалу, стал острым, невыносимым, а стоило закрыть глаза – и перед ними закрутились разноцветные колеса…

– Сонька…

– Ляль, – Софья открыла рот, судорожно сглотнув слюну. – Меня укачивает…

– Таблетку хочешь?

У Ляльки в сумке имелась даже не аптечка – самая настоящая аптекарская лавка, притом что сама-то Лялька болела редко.

– У меня мятные есть. От укачивания. И еще лимонные леденцы, их рассасывать надо. Будешь рассасывать?

– Буду, – пробормотала Софья.

А автобус все ехал.

Свернул с шоссе, выбравшись на проселочную дорогу, и скорость скинул. Водитель машину явно берег, вот и ползла она медленно, в тщетной попытке объехать все колдобины и бугры.

– Укачало? – на соседнее сиденье плюхнулась Машка.

Софья узнала ее по едкому душному облаку духов, сквозь которое пробивался собственный Машкин запах.

– Меня тоже всегда укачивает. А я леденцы ем… Тебя как звать?

– Софья.

Софья представлялась, и значит, этот вопрос – лишь предлог… или Машка и вправду забыла?

– Ой, прости, точно! Софья! Я такая рассеянная стала! Говорят, что после родов оно бывает. У тебя дети есть?

– Нет.

– А почему? Нет, ты прости, если не в свое дело лезу, но дети – это такое счастье! Бесконечное.

– Я пока…

– Понимаю, для себя пожить решила, – Машка похлопала по руке, и как ни странно, но прикосновение это не вызвало обычного для Софьи раздражения. – Мне тоже все говорили, мол, зачем спешить, я еще молодая и все такое… Я сразу после универа и залетела… а аборт делать не стала. Аборт – это же убийство! И я вот смотрю на свою Людочку… Я старшенькую Людмилой назвала. А младшенький – Павличек… И как, если бы их не было? Жуть!

– Конечно, – нейтрально ответила Софья, которой больше всего хотелось, чтобы ее оставили в покое.

– А ты тоже мужа ищешь? Меня Регинка сюда отправила. И главное, так все совпало. Я прям удивилась, когда Толика увидела, а потом подумала, что не зря оно так. Мы с ним не очень хорошо разошлись, а Регинка знаешь что говорит? Что пока со своим прошлым не разберешься, то и будущего у тебя не будет. А мне будущее надобно… Тогда получается, что с Толиком помириться надо… и с остальными тоже.

– А вы ссорились? – поинтересовалась Лялька, придвигаясь вплотную. Софья мысленно пожалела, что поддалась на Лялькины уговоры и села на заднее сиденье.

Глядишь, впереди бы укачивало не так сильно.

– Ой, тут такое… Ну, как ссорились?.. Вроде никто и ни с кем не ссорился…

– А на самом деле?

– Ну… вот Маргоша когда-то Стаса кинула, а теперь небось локти кусает… или нет. Маргоша такая стерва! – Машка закатила глаза. – Ника ничуть не лучше… Они на пару когда-то дружили… И я, конечно, только теперь у меня семья, а эти…

– Машка, хватит сплетничать! – одернул Машку Павел. – Можно подумать, кому-то твои рассказы интересны…

– Еще как интересны, – тихо проговорила Лялька, но Машка замолчала, насупилась, только сказала:

– Вы поперед Маргоши не лезьте. А то со свету сживет, как Аннушку…

– Кто такая Аннушка? – Лялька спросила это шепотом, но Машка вдруг мотнула головой и сказала:

– Так, никто… я просто вдруг… Пойду, наверное.

Все «страньше» и «страньше».

– Знаешь, – Лялька сунула в руку карамельку, надо полагать ту самую, лимонную, антиукачивающего свойства, – мне эта затея перестала нравиться.

Но было поздно: автобус прибыл к месту назначения.

Вилла «Белый конь» в местные пейзажи не вписывалась категорически. И Софья, выбравшаяся из автобуса, смотрела и удивлялась: кому это в голову взбрело выстроить… этакое?

Беломраморное чудо возвышалось на холме.

С холма сбегала дорожка, окаймленная неряшливым кустарником. Слева виднелся запыленный лужок, сквозь зелень которого проглядывала земля, справа – лес, но тоже какой-то некрасивый, низкий и грязноватый.

За холмом начиналась деревня, и вид домов, обыкновенных, деревянных, с облезлыми стенами, кирпичными трубами и черепичными крышами, резко контрастировал с мраморным великолепием виллы.

– Офигеть, – выразил общее мнение Пашка.

– Стасичек, – Марго решила далеко от добычи, которую уже полагала своей, не отходить. – Скажи честно, что ты пытался его отговорить…

Массивная дверь приоткрылась, выпуская человека вида преудивительного. Софья даже про тошноту забыла. Человек был высок, пожалуй, выше на голову брюнетистого Стаса. И широкоплеч. И лыс… Уши его оттопыривались, некогда сломанный нос отличался удивительной кривизной. Одет человек был в спортивные шорты с широкими лампасами и рубашку-гавайку, застегнутую на одну пуговицу.

На ногах – шлепанцы.

На носу – очки в тонкой золотой оправе. И деталь эта, чересчур стильная, несколько диссонировала с общим обликом человека.

– Прелесть какая! – прошептала Лялька. – Держите меня семеро…

А сама вцепилась в Софью.

– Васька! До чего же я рада тебя видеть! Хоть что-то в этом мире не меняется! Ты по-прежнему раздолбай…

Маргоша обняла его, приникла к широкой груди, и пожалуй, чересчур уж приникла.

– Я ей глаза выцарапаю, – буркнула Лялька. – И космы крашеные повыдергиваю…

– Признайся, скучал?

– Конечно, дорогая, – Васька осклабился, блеснув зубами. – Как это я мог по тебе да не соскучиться? Страдал безмерно. Слезы лил…

– А по мне? – мурлыкнула Ника, бросив на Стаса раздраженный взгляд, будто бы он, Стас, был виновен в том, что пригласил Марго.

– И по тебе, моя прелесть, – Васька обнял обеих, а Машка с визгом повисла на могучей его шее. – И по тебе, Машуля… Ты ж мое солнце… Похорошела-то как! Но прошу в дом, прошу…

В доме пахло пирогами.

И солнце, пробиваясь в витражные стекла, рисовало на паркете картины-тени.

– Неплохо устроился, – произнес Артемка, оглядевшись. – Прямо Италия на дом…

– А мне здесь нравится, – заметила Лялька, озираясь совершенно по-хозяйски.

И не только ей.

Маргоша прищурилась. Никуша вздохнула, громко, томно.

– Васька, может, скажешь, чего ради мы здесь собрались? – произнес Павел тонким голосом и, остановившись в центре очередной гостиной, выполненной в бежево-золотых тонах, вытер пот.

– Скажу, конечно, скажу! Но сначала по комнатам… Отдохнуть с дороги, душ принять… а там обед… За обедом я все скажу…

В Васькином доме пахло сдобой. И вновь запах этот пробудил воспоминания.

Первый.

Второй… Как в школе, на первый-второй рассчитайся. Он всегда был вторым. Стоял самым последним в позорном школьном ряду, потому что ростом не вышел. Нет, в старших классах он вдруг вырос, как-то быстро и всего за одно лето, премного огорчив мать, которая опять заговорила о том, что после школы его содержать не сумеет. И про университет думать он не должен. Высшее образование развращает душу. Образование вовсе развращает, и будь мамина воля, она запретила бы ему ходить в школу.

Но не о том, о линейке школьной… о девчонках, которые стояли рядом и хихикали, потому что он был ниже и слабей. Об играх дурацких и жестких школьных мячах, летевших в него… о синяках и собственном бессилии, унизительном.

…О том случае в раздевалке, когда Генка из параллельного класса, здоровый и агрессивный, даром что тупой, зажал его в углу и, стянув трусы, в лицо ими тыкал, приговаривая:

– Жри, жри давай…

Надо было убить Генку.

Но тогда он не умел убивать и сучил ногами, плакал, пока не пришла уборщица, которая обоих погнала. Трусы Генка повесил на елку в школьном дворе и подписал еще…

…Вызывали маму, и после беседы с завучем она сказала:

– Господь велел терпеть.

Терпеть ему не хотелось, а хотелось сделать что-то этакое, чтоб его зауважали.

Если найти Генку сейчас, то… вспомнит ли? Наверняка в его памяти все выглядело иначе, память, она вообще шутки шутить любит. Генка, скорее всего, вырос, обзавелся работой, семьей, детьми и сонмом дурных привычек, с которыми он борется, но вяло.

И удивится, если его вдруг убьют за школьные шалости.

Станет спрашивать:

– За что…

Она, его вторая, тоже спрашивала. Лепетала, глядя в глаза, до последнего, пусть он утратил способность слышать ее голос, но угадывал вопрос по шевелению губ, по тающему взгляду.

За что? За предательство.

Со времени Анниной смерти год прошел. Поначалу дни летели быстро. Он с удивлением понял вдруг, что способен жить. Анна появлялась по ночам, не мучила, скорее уж сны его, яркие, такие настоящие, доставляли извращенное удовольствие. И он просыпался полным сил.

Но сны тускнели. И время замедлялось. Он вдруг осознал, что вскоре эти сны иссякнут. Испугался.

И задумался… Нет, мысль об убийстве пришла в его голову не сразу. Все-таки тогда он еще был – или казался? – человеком нормальным. Но не повезло встретить ее.

Галина. Ей не шло это имя, пожалуй, как и драповое пальто с меховым воротником. Кроличий мех выкрасили в ярко-синий цвет, и он выделялся ярким пятном на тусклой остановке.

Весна была. Конец апреля, но весна в тот год выдалась на редкость слякотной, холодной. Солнце и то появлялось редко, и он сходил с ума в этой серости, вырваться из которой не имел сил. Он чувствовал, как растворяется в бесконечных дождях, в пустоте городских улиц, и кричал, понимая, что услышан не будет.

А тут она.

И пальто это. И сумка огромная, из тех, в которые спокойно помещаются два пакета с молоком и буханка хлеба. Хлеб она и ела, приоткрыв замок, совала в сумку руку, отламывала кусок и жевала с задумчивым видом.

Он же, не выдержав, попросил:

– Поделитесь.

От хлеба вкусно пахло жизнью, и от нее самой – тоже.

– Свежий, – сказала она, протягивая кусок. – Я на хлебозаводе работаю и…

…Галина. Мастер по цеху. Он уже забыл, по какому именно цеху, да и не было это важным. Она приехала в город из маленькой деревеньки в отчаянной попытке не завоевать, но зацепиться здесь, устроиться.

И, как ни странно, получилось.

Училище. Замужество. Развод спустя три года. И однушка на окраине в качестве откупных. Свекровь ненавидящая, пусть с развода уже минуло изрядно. Бывший супруг, раз в квартал появляющийся на пороге в очередной попытке наладить все, как было.

Одиночество. И понимание, что близится еще не старость, но увядание.

Первые морщины и седина, к счастью, незаметная в светлых ее волосах. Мысль о ребеночке, которого надо бы родить, для себя… Но от кого? Пустота вокруг.

И эта остановка с автобусом, который опаздывает. Галина рассказала это ему не сразу, просто он появился там же через день, надеясь зацепиться за нее и запах хлеба. И снова… и опять… и решился пригласить на свидание. А она согласилась.

Была прогулка.

И первый солнечный день. Галина вырядилась в нелепое платье из искусственного шелка. Они шли по дорожке, держась за руки, а она говорила и говорила. Он же разглядывал ее стареющее лицо, удивляясь тому, что сам не заметил, до чего эта женщина похожа на Анну.

Разрез глаз.

И форма губ.

Нос, подбородок. Анна проглядывала в ее чертах, чтобы спрятаться, когда его внимание станет слишком уж назойливым. А он вновь опасался ее потерять.

Свидание закончилось в постели, в ее, Галины, квартире, крохотной и обжитой, наполненной тем же запахом сдобы, а еще – керосина… Окна дома выходили на дорогу, и за стеклянной пленкой окон гудела жизнь.

Галина оказалась стеснительной.

Ему это нравилось. Кажется, тогда он почти поверил, что сможет жить так, как живут другие… Нормально. Странное слово. Глупое.

Что такое норма?

Правила, принятые большинством, к которому он никогда не относился. Но искушение было велико. И что с того, что Галина старше его? С ней уютно… В ее квартирке он словно бы прятался от остального недружелюбного мира…

Она сама виновата в том, что произошло.

И еще бывший ее муж, который появился в самый неподходящий момент. Он был здоровым и злым.

– Придурок, – кинул он с порога и, переведя пустой стеклянный взгляд на Галину, произнес: – С малолеткой связалась? Дура!

– Ильюшенька, ты опять набрался.

Галина вдруг смутилась и покраснела.

– Тебе домой надо…

– Тут мой дом, – уходить бывший не пожелал. И, не разуваясь, прошел на кухню, где Галина уже приготовила ужин. Стол накрыла на двоих… Бывший сел на его место и ногу за ногу закинул. – Ну? Чего встала? Подавай!

– Вам следует уйти, – сказал он.

Что им двигало? Желание защитить Галину? Или же острая неприязнь, возникшая к этому огромному и тупому человеку?

– Чего? – бывший повернулся и смерил его презрительным взглядом. – Гуляй, пацан… Пока кости целы.

От бывшего несло пивом и потом. Вонь эта перебивала сытный хлебный аромат. А черты лица Галины в желтом свете лампы изменились. Выглянуло нечто… неприятное.

Омерзительное.

– Уходите, – тогда он решил, что во всем виновен именно этот огромный и вонючий боров, который и не вздумал уходить. Он медленно поднялся.

Шагнул.

Обдал вонью немытого взопревшего тела. И от вони этой человек едва не задохнулся. А может, все-таки задохнулся и потерял сознание, очнувшись уже на полу. Грудь болела. И спина. А вокруг, переливаясь в электрическом сиянии ламп, лежали осколки разбитого дерева.

– Ты, Галка, поприличней никого найти не могла? – В голосе борова не было злости, лишь вяловатое удивление. А Галина молчала.

Глядела с упреком. Полотенце дала и тихо сказала:

– Уходи…

Ушел.

С полотенцем, хромая, пытаясь отрешиться от тянущей боли в груди. Он не вернулся в общагу, но сел у подъезда, надеясь, что сейчас боров выйдет и… Что будет дальше? Он не знал… Просто выйдет…

Даже тогда он не хотел никого убивать.

Время шло. Он устал сидеть. Ко всему выглянула соседка, злая старушенция со злой же пакостливого характера собачонкой, которая вечно норовила его цапнуть.

– Что, Галкин супружник объявился? – поинтересовалась старушенция, и в голосе ее, помимо обыкновенного любопытства, прорезалось сочувствие. – А ты под горячую руку, значится… Пошли.

Собачонка и та не стала лаять.

А он поднялся вслед за старухой, которая жила этажом выше. В ее квартире царил характерный аптечный дух. Старуха же, забрав полотенце, измаранное кровью, тапочки сунула и велела:

– На кухню иди.

…Тогда он понял, что звукоизоляция в этом доме отвратительная…

…Слушать стоны, весьма характерные, было неприятно. Галку он узнал, ее лепечущий, словно извиняющийся голос…

– Вот же… Никакого спасу нет, – сказала старушенция, разливая чай по старым чашкам. – Как заявится, так… Галка дура. Сколько раз ей говорено было, чтоб гнала этого козла! Сам не пойдет, так с милицией. Против милиции-то он не посмеет…

Чай был безвкусным.

– Так нет же, все надеется, что Ильюшенька ее терпение оценит. Сама себе жизнь рушит. Ты не думай, что Галка шалава… Любит она его. Дуры мы, бабы… Тех, кто нас любит, не замечаем, а за иными уродами готовы босиком да по стеклу…

Собачонка, взобравшись на табурет, уставилась на него круглыми желтыми глазами. Тоже сочувствовала?

– Так что не будет у вас с ней жизни. Ильюшка теперь, пока тебя не отвадит, никуда не денется. Будет заглядывать каждый день, а то и вовсе поселится… Ну а после, известно, как ты сгинешь, так враз интерес и потеряет, – старуха пила чай маленькими глоточками. – Ссориться начнут. Скандалить…

– И часто?..

– Да на третий день, почитай. Как по расписанию. Потом он ей глаз подобьет или так синяков наставит, и сгинет к мамочке своей. Галка отлежится, поплачется за несчастную свою любовь и тоже угомонится…

Старуха оказалась права. Когда он на следующий раз появился, дверь открыл Галкин бывший, временно обретший статус настоящего.

– Чего надо? – спросил он, почесывая брюхо.

– Вещи забрать.

– Вот! Разумный пацан! – на плечо рухнула тяжеленная ладонь. – Правильно мыслишь!

Вещи Галина собирала сама и взгляд отводила, вздыхала, однако оправдываться не стала…

Любит?

Неправильно это… Разве можно любить такого урода?

…Они и вправду продержались три дня.

Человек следил. Одолжил бинокль и устроился на крыше соседнего дома… Благо дома стояли тесно, а на чердачной двери висел замок, с которым он управился быстро.

Три дня.

И чужак на кухне, на его месте, сидит, ест из его миски и спит с его женщиной. Метит… Женщина покорна и счастлива в этой покорности.

Вот что им надо!

Силу.

Грубую пустую физическую силу…

…Он купил капроновую веревку и перчатки.

И еще шапочку, какую обычно лыжники носят…

…Он дождался очередной ссоры и хлопнувшей двери. Бывший вылетел во двор и со двора ушел, едва ли не столкнувшись со старухой… Собачку пнул… Пусть идет.

Спуститься легко. Подняться еще легче. Сердце стучит, рождая неясное волнение. Дверь открыл ключами. Вошел… Она не успела обернуться.

И наверное, удивилась, что умирает. Она увидела его отражение в старом серванте и хрипела, сучила ногами… таяла… а он испытывал огромное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Он оставил тело в коридоре, аккуратно уложив. И полы халата ее запахнул, перехватил пояском. Склонившись к самому лицу Галины, вдохнул сладкий аромат сдобы, который почти исчез, стертый другими запахами – дешевого вина и грязного мужчины. Его присутствие еще ощущалось в квартире.

Человек вышел за дверь, оставив ее приоткрытой, почти не сомневаясь, что соседская дрянная собачонка не удержится, заглянет в квартиру… Соседка выходила гулять в половине десятого, сразу после вечерних новостей…

Он успевал вернуться на крышу. И уже оттуда, скрываясь в прозрачных летних сумерках, наблюдал за развернувшимся действом.

Соседка не подвела.

Первой приехала машина «Скорой помощи», затем показался и серый грязный милицейский «уазик». Люди засуетились. Он узнавал их, обычно равнодушных, но теперь взбудораженных чужою бедой. Стояли, переговаривались. И к появлению его, Галининого бывшего, отнеслись настороженно. Он же, глядя на машины, не понимал, зачем они здесь, раздражался…

…Повязали.

…Не тронули бы, когда бы он, опьяненный чувством собственного над всеми превосходства, не полез в драку. Он ведь всегда доказывал свою правоту боем.

…Посадили.

Было следствие, и к нему приходили тоже, снова опер, на сей раз не молодой и не старый, и уставший, бывают такие люди, что и на свет появляются утомленными. Этот носил старенькую куртку с круглыми кожаными вставками на локтях и имел привычку громко и тоскливо вздыхать.

– Значит, вы с потерпевшей расстались? – спросил он.

– Да.

– Из-за ее бывшего мужа?

– Да.

– Вы вот просто так взяли и отступили? – В этом вопросе слышалось не сомнение, но подвох.

– Отступил. Не потому, что он сильней… Хотя он да, сильней. И в первую нашу встречу меня избил. Я не стал заявлять. Понимаете, я понял, что ей не нужен. Она ведь не попыталась просить о помощи, вообще вмешиваться. Она так на него смотрела… С восхищением… Я просто понял, что лишний там.

Он надеялся, что его рассказ, вполне искренний, звучит правдоподобно.

– Хотя, конечно, я надеялся… Долго сидел у подъезда. Понимал, что это глупо, но все равно сидел. Думал, что он вот уйдет, а я вернусь…

…Это же расскажет соседка и от себя добавит про те кухонные посиделки с чаем и ее утешениями.

– Не получилось. Это он убил Галочку?

Хотелось однозначного ответа, но опер вдруг хмыкнул:

– Кое-что не сходится…

– Что?

– Во-первых, обвиняемый, как вы сами заметили, характера вспыльчивого. Да, такой способен убить. Скажем, в драке. Или припадке ярости. Но готовиться, купить шнур… Завязать узелки, чтоб из рук не выскользнул… душить. Это указывает на совсем другой тип личности.

Проклятье.

– Во-вторых, зачем ему возвращаться? Если он решил избавиться от бывшей жены, то нет ничего более глупого, чем избавляться вот так. Сначала поскандалить, чтобы все слышали, убить, уйти и вернуться как ни в чем не бывало.

– И что вы думаете…

– Что я думаю? – опер вдруг усмехнулся. – А вам-то что за интерес?

– Я ее любил.

Сказал и сам себе не поверил. Он любил? Галину? Запах ее тела, сдобный и сладкий, живой. Само это тело, тоже сдобное и мягкое. Голос тихий и вечерние рассказы о работе в цеху, о коллегах, среди которых завистников много, хотя, казалось бы, чему там завидовать?

Любил знакомые черты лица…

– Любили… Вам, наверное, больно…

– Да.

Не было больно. Но он знал, что люди, обыкновенные нормальные люди испытывают боль, теряя близких. А Галина, пожалуй, все-таки была ему близка.

– Что ж… Я думаю, очень интересно, где в это время были вы…

– Я?

Тогда он не озаботился алиби, понадеялся, что, получив идеального обвиняемого, следствие не станет слишком усердствовать.

– Вы. Вы довольно молоды, но в то же время успели уже перенести потерю… Кажется, год тому назад трагически погибла ваша подруга…

– Какое это имеет отношение?

– Может статься, что никакого… А может… Она ведь тоже была задушена, верно? Изнасилована и задушена… А убийцу так и не нашли. К слову, Галина на нее похожа, верно?

– Никогда об этом не думал.

– Не думали? Или не желали думать? Вряд ли вы вовсе не замечали этого сходства… Но, возвращаясь к той истории, – девушка предпочла вам другого… Вас это огорчило?

– Конечно, меня это огорчило! – Он вскочил, испытывая не гнев, не раздражение, но страх.

И желание убить этого чересчур назойливого, слишком умного опера, который играл…

– Или вас не огорчило бы, если бы ваша любимая сказала… Извини, но давай останемся друзьями… А потом… – Он махнул рукой. – Собираетесь повесить это дело на меня?

– Нет, – опер встал. – Хотел бы, но доказательств не имею. Вынужден признать, что если это вы, то сработали чисто… профессионально.

…Посадили все-таки бывшего.

Дали десятку…

Наверное, это было справедливо. Во всяком случае, ему казалось справедливым. И единственное, что смущало, – чересчур пристальный взгляд того опера.

Будет присматривать? Пускай. Он уже решил, что в следующий раз не оставит тела…

Следующий раз? Именно. Убийство было ему необходимо… Это ведь нормально. У всех людей имеются потребности. Дышать. Пить. Есть… Ему вот нужно убивать.

Так почему бы и нет?

Софья не усидела в комнате, пусть бы и комната эта оказалась чудо до чего хороша. Светлые обои, белая, какая-то невероятно легкая мебель, и полное ощущение ирреальности происходящего.

– Прикольно, – сказала Лялька, которую разместили в соседней комнате, отличавшейся от Софьиных покоев разве что цветовой гаммой – Ляльке досталась бледно-зеленая.

– Мне здесь не нравится, – Софья притворила за собой дверь и к ней же прислонилась.

Лялька отмахнулась: она прилипла к окну.

– Глянь, выгуливают уже… Вот это наглость!

Вдоль кромки леса прогуливался хозяин виллы, на левой руке которого повисла Маргоша, на правой – Ника.

– Какая прыть! – восхитилась Лялька, засовывая в рот карамельку. Грызла она ее с остервенением, выдававшим глубокие душевные муки. – Когда только успели-то?

Маргоша переоделась в сарафан, ярко-красный, из какой-то легкой текучей ткани. На Нике была длинная кожаная юбка, сидевшая столь плотно, что даже с расстояния Софья удивилась, как это Ника вовсе в юбку влезла.

– Надо отсюда уезжать, – Софья отвернулась от окна. Какое ей, собственно говоря, дело до того, с кем гуляет хозяин виллы?

Или его смуглый друг?

Тот не гулял, вышел на террасу, сел в низкий лежак и наблюдал за троицей с превеликим интересом.

– Зачем?

Лялька вытащила из груды шмотья театральный бинокль.

– Затем, что здесь явно все собрались не случайно. А твоя сваха…

– Она не моя.

Лялька с биноклем переместилась к окну.

– Хорошо, но не твоя сваха что-то явно темнит… И мне просто здесь не нравится.

– Почему?

– Лялька, ты что, и вправду не понимаешь?

Лялька мотнула головой: мол, не понимает. Ей было если не весело, то во всяком случае увлекательно.

– Здесь происходит что-то смутное… Скороспелый богач вдруг приглашает в гости бывших сокурсников, с которыми прежде был в не самых лучших отношениях. Ностальгия замучила? Или захотелось блеснуть достижениями? И все соглашаются, едут… Все и мы, две посторонние дуры…

– Почему дуры?

– Потому что согласились на эту авантюру. – Софья села на кровать и пару раз на ней подпрыгнула. – Замуж захотели… Но вообще тебе не кажется, что все это напоминает начало какого-то ужастика?

– А я думала, – с сомнением произнесла Лялька, – что это у меня живое воображение. Успокойся, Сонь. Ну да, захотелось человеку похвастать. Прикинь, если в универе его все гнобили, а он поднялся. И разбогател. И все эти… гнобившие его будут теперь кругами виться.

– Как акулы.

– Почему?

– Потому что именно акулы кружат, прежде чем на жертву напасть.

– Сонь… ну ты перебарщиваешь. Да и сама подумай, уйти мы всегда успеем. Ограды нет. Собак вряд ли выпускают, до станции пара километров пешком, ну так одолеем при случае… Погоди.

Софья погодила.

Как ни странно, ужин прошел в атмосфере почти теплой и чем-то дружеской. Дружить все пытались со Стасом и Васькой, который к ужину переоделся, облачившись в белую рубашку с серебряной искрой и джинсы, тоже белые, без искр, зато с тщательно заутюженными стрелками. По правую его руку устроилась Маргоша в умопомрачительном вечернем туалете, по левую – Ника…

– Софья Павловна, – Витюша, облачившийся в небесного колера костюм, присел рядышком. – А вы мужа себе ищете, да?

– Нет, – огрызнулась Софья, вовсе не жаждущая общения.

– Тогда зачем вы здесь?

– Жизнь менять, – она ответила чистую правду, и Витюша смутился.

Смущался он легко, краснел, вздыхал и вертел в руках серебряную трехзубую вилку.

– Как интересно! – воскликнула Машка, подвигаясь к Витюше под бок. – А мне тоже психолог сказала, что я должна изменить свою жизнь! И я решила учиться на дизайнера!

– О да, – бывший Машкин супруг пил воду.

Из бутылки. Хмурился, бутылку отодвигал, оглядывал стол в поисках чего посущественней воды, но не находил. И вновь тянулся к бутылке.

– Ты у нас, дорогая моя, и экономистом побывать успела, и консультантом по красоте…

Маргоша фыркнула.

– Теперь вот в дизайнеры подашься…

– И что? Я развиваюсь как личность! Тебе этого не понять!

– Девочки и мальчики, – Артем оторвался от тарелки, чтобы окинуть собравшихся насмешливым взглядом. – Давайте жить дружно! Ну или хотя бы сосуществовать мирно.

Это его предложение было встречено настороженным молчанием.

Его хватило до конца ужина, к слову, довольно простого, хоть и сытного. Но как-то не увязывались в Софьином сознании отбивные и вареный картофель с виллой…

После ужина состоялась экскурсия по дому. Вел хозяин, причем выглядел он не слишком-то довольным, верно, и сам начал разочаровываться безумной своей идеей. На правой руке его повисла Ника, которая поглядывала на соперницу с превосходством, но Маргоша, занявшая левую руку, взглядов не замечала. Во всяком случае, делала вид, что не замечает.

– Значит, – раздался над ухом вкрадчивый голос, – вы приехали не мужа себе искать?

– Именно.

– Отчего ж? – брюнет придержал Софью за локоток. – Не спешите. Там не будет ничего интересного. Комнаты, комнаты и снова комнаты… Или вы тоже решили развивать в себе личность и оттого испытали внезапный интерес к интерьерам?

– Не испытала, – руку его хотелось стряхнуть, но это выглядело бы смешно. А Софья совершенно не хотела показаться смешной.

– Вот и замечательно. Если же вдруг желание возникнет, скажите, я вам индивидуальную экскурсию устрою… – он поклонился и ручку поцеловал.

– Руку отпустите! – потребовала Софья и, когда Стас подчинился, спрятала ее за спину. – Что вы себе позволяете?

– А что я себе позволяю?

Действительно… Чего это она?

– Извините, я… Я просто нервничаю немного.

– Извиняю, – легко согласился Стас. – И предлагаю пройти на террасу. Вечер. А по вечерам воздух здесь удивительно свеж. Уже одно это оправдывает безумную Васькину затею. Знаете, он родом из этих мест. Там, километрах в пяти, если дальше по дороге, деревенька есть. Пущаны называется. Васька там родился. И жил, пока не сбежал учиться.

– Сбежал?

Софья оглянулась, убеждаясь, что экскурсия, возглавляемая хозяином дома, уже растворилась в беломраморной громадине. Можно было бы, конечно, броситься на поиски, но… зачем?

– Сбежал, – согласился Стас, глядя на Софью как-то… оценивающе? – Его родители высшее образование считали пустой тратой времени. У них кроме Васьки еще пятеро детей было. Он старший. И соответственно должен был после школы идти работать. У вас есть братья или сестры?

– Нет.

– Один ребенок, значит.

– Да…

Софья вздохнула. Порой ей хотелось, чтобы у нее появилась сестра. Ну, или брат. Она согласна была делиться и комнатой, и игрушками, но… не сложилось.

– Васька – существо ответственное, но тут и он взбунтовался. Получил паспорт… Делали, чтобы на работу устроить, и сбежал. Поступил он не сразу. Нашел в городе работу. Зацепился… Ну и да, репетиторы, конечно. У него мечта была выучиться и разбогатеть.

– Вижу, что исполнилась.

Стас вывел к стеклянной двери, которая распахнулась сама.

А воздух и вправду хорош, прозрачный, хрустальный воздух, которым дышишь, что пьешь. Лес в лиловой дымке. Небо синее. Солнце желтое. И тоска отпускает… А Софья не знала, что эта тоска есть. Думала, что все изжилось, прошло.

– Исполнилось, – задумчиво произнес Стас, опираясь на перила.

– Зачем вы мне все это рассказали?

– Просто так. Вдруг вам все-таки муж понадобится…

– Предлагаете вашего друга?

– Почему бы нет.

– Ну… Мне показалось, на него и так охотниц хватает.

Стас провел ладонью по перилам и глухо повторил:

– Вот именно, что охотниц… Вы же видели.

– Это не мое дело.

– Проще всего сказать, что дело не ваше, и отойти в сторону. Как правило, так и поступают…

– А вы хотите, чтобы я сказала, что дело мое, и немедленно ввязалась в сражение за голову вашего друга? Ах нет, простите, не за голову, но за руку и сердце.

Он неожиданно расхохотался.

– Вы злюка, оказывается… А поначалу мне показалось, что вы вовсе на эмоции не способны.

– Почему? Способна. Просто… не понимаю. Зачем вы так активно его сватаете?

– Потому что мне не нравится его затея.

Стас оперся на перила.

Воздух пах хвоей. И еще травой. И едва уловимо – осенью… Не той, которая в город приходит дождями и сединой ранних заморозков поутру. Но далекой, призрачной еще, чье дыхание желтит березовые листья и рождает зыбкое марево тумана… Птицы поют.

А Софья уже забыла, каково это, когда птицы поют. На даче рядом с речушкой жили соловьи. А может, и не жили, но просто прилетали, и мама ходила их слушать…

– Васька иногда делает что-то, что кажется совершенным безумием, а потом оказывается, что в этом безумии имелась своя логика. Но я за него беспокоюсь. Он мне, считайте, как брат… единственный, который настоящий.

– У вас есть братья?

– Есть, но мы не особо ладим… и с сестрами тоже. Я, если можно так выразиться, в семействе своем – паршивая овца.

– Почему?

– Вам так интересно?

Он выглядел печальным… Романтичный образ, опасный для девичьего сердца. В такого и влюбиться недолго. Софья вдруг с тоской поняла, что никогда не влюблялась так, как положено девице, чтобы до потери здравого смысла и бабочек в животе, – слишком благоразумна.

– Нет, неинтересно, но… разговор такой складывается, – она присела на лежак. – Если, конечно, вам хочется говорить…

– Да… сам не знаю, – Стас остался у перил. Он стоял, согнувшись, опираясь на балюстраду, и глядел исключительно в сторону леса.

Красивый.

Нет, может, и вправду влюбиться?

Лялька бы одобрила… Лялька категорически не понимала, как можно жить холодным разумом. Ну, допустим, не совсем чтобы холодным, но исключительно разумом.

– У меня есть старший брат. И младшая сестра. Не скажу, что меня любили меньше, чем их… или что недостаточно баловали, и любили, и баловали. И надежды возлагали. Наверное, все родители возлагают на детей надежды. Мой отец довольно состоятельный человек. За последние годы стал еще более состоятельным. Мой путь был предопределен с рождения. Я обязан был закончить школу с золотой медалью, поступить в университет… и не лишь бы какой, но исключительно столичный… получить диплом, а за ним и место в папиной фирме…

Нервно, надрывно закричала птица, и голос ее заставил Софью вздрогнуть.

Следом воцарилась тишина.

А ведь и вправду хорошая сцена… Затерянная усадьба, ладно, не усадьба, но вилла в лесах… Странный хозяин и не менее странный приятель его… Жуть какая в голову лезет.

– В школе я учился из рук вон. Быстро понял, что многое мне спускают. Не скажу, что это меня злило, скорее уж я уверился в собственной исключительности. Сама понимаешь, ни к чему хорошему это не привело. Знаешь, за некоторые мои выходки мне и теперь стыдно. Вернее, именно теперь и стыдно. Но тогда… Отец улаживал все конфликты. Пытался на меня воздействовать, но я ведь не слушал. Я был уверен, что сам со всем разберусь. В одиннадцатом классе я подбил пару… приятелей, если можно так назвать. В общем, мы ограбили пивной ларек. Не потому, что нам так уж нужны были деньги. Отец в тратах меня не ограничивал. Но кураж… и ощущение собственной силы… Дурь подростковая, которая перла во все щели.

– Вас взяли?

– Взяли. Ларек мы вскрыли без проблем. Унесли… Да по мелочи унесли. Пива еще, орешков. Ерунду всякую… Ну а городок был небольшим. Так что особо и искать не пришлось. Главное, я был уверен, что отец и сейчас меня отмажет. Всегда ведь отмазывал… А он не пришел. Я сутки провел в КПЗ, и не скажу, что эти сутки на пользу мне пошли. В общем, когда отец появился, я был очень зол.

Стас наклонился, пытаясь рассмотреть что-то внизу, в тумане, который постепенно выбирался за кромку леса, подползая к дому.

– Когда он пришел, я высказал ему все, что думаю. Ну, сама понимаешь, отца это не обрадовало. Мне был выдвинут ультиматум: или я берусь за ум, или выпутываюсь сам. Я с презрением отвернулся. Был уверен, что никуда-то он от меня не денется.

– А он?

– Он ушел.

Стас молчал.

– Мне дали условный срок. И знаешь, я до последнего не верил, что все по-настоящему. Суд… и обвинение… и я на скамье подсудимых. И родных в зале – никого… Вроде бы и сам кругом виноват, но попробуй признай это. После суда я явился домой, устроил скандал, из дома меня выставили. Нет, отец дал денег, но надолго их не хватило. Меня Васька спас…

Софья обняла себя. Прохладно. В ее комнате осталась вязаная кофта, которую мама купила… Четыре года назад, и кофта старая, с растянутыми рукавами, с катышками, надо бы новую найти, поприличней, но ей не хочется. Цепляется за прошлое? Если так, то не только она.

– Он меня подобрал и к себе приволок. Пьяного, избитого, без денег. Документы, слава богу, сохранились. Васька заставил за ум взяться. На работу пристроил. И учиться заставил. Мы вдвоем поступали. Конечно, не в столичный университет… но ведь поступили. А после первой сессии отец заявился, предложил перевести, раз уж я исправился.

– А ты?

– А я послал его куда подальше. Не потому, что обижался… Хотя нет, вру, все еще обижался, но… Я вдруг понял, что способен жить своим умом, а это многое значит.

Стас замолчал.

Софья не спешила. Она почему-то думала не о его проблемах, которые остались в далеком прошлом, а о собственных родителях. И еще о том, что у нее-то никогда своим умом жить не получалось. Нет, наверное, она смогла бы, но зачем?

Университет выбрали родители. И специальность выбрали. Софья не чувствовала, что выбор этот ее тяготит. Работу свою она не то чтобы любила, но и нельзя сказать, чтобы ненавидела. Работа… это только работа.

– Потом мы решили открыть собственное дело… Отец отказался помогать. Если я сам умный, то… Ну хоть мешать не стал, и на том спасибо. Пару лет мы вкалывали, как ломовые лошади… Я квартиру продал, что от бабки осталась. Они с отцом тоже не ладили, вот она мне ее и завещала. В общем, как-то вот так… Ах да, я развелся. Детей нет.

– Я не разводилась. Но детей тоже нет.

– Видите, как все замечательно складывается!

– Не вижу, – честно ответила Софья.

– И я не вижу. Сложно все, – Стас запрыгнул на перила. Сел он спиной к лесу и к туману, и Софья не могла отделаться от ощущения, что Стас сейчас упадет.

– Ваш друг… Не просто так собрал всех этих людей?

– Верно.

– А мы?..

– Не знаю. Или случайные люди… Или не случайные.

– И что нам делать?

– Подождать, – Стас мотал в воздухе ногами и наклонялся, весьма опасно с точки зрения Софьи наклонялся. Еще немного – и упадет.

– В конце концов, ничего страшного пока не произошло, – как-то не очень уверенно произнес он. – Отдохнете… присмотритесь… Вдруг да Васька вам понравится.

– Боюсь, в таком случае меня могут похоронить где-нибудь… вон там, – она махнула рукой в сторону леса.

– Ваша правда, – хмыкнул Стас и снова замолчал.

Софья не мешала.

Посторонний человек, и, пожалуй, он все равно ей не нравился, но молчать рядом с ним было удобно.

– И все-таки, – в какой-то момент ей показалось, что эта пауза, на двоих, чересчур затянулась. – Зачем все эти люди собрались здесь? Поначалу я думала, что ваш друг просто похвастаться собирается… Ну, так бывает. Встречи выпускников и все такое… Когда каждый чем-то да пытается… Он богат, а они…

– В этом есть своя правда.

– Но не только? Если бы хотел похвастать, он бы просто мог пригласить их… Приехали бы все.

– Приехали, – согласился Стас. Он сидел с закрытыми глазами на широком парапете, и видно было, что ему уже доводилось отдыхать на этом месте, в этой самой позе.

Но Софье все равно было неуютно на это смотреть…

…Приехали бы.

Они давно искали предлог для встречи. И Маргоша шерстила социальные сети, пытаясь добраться до Васьки или Стаса через общие воспоминания.

Стас заглядывал на ее страницу. Фотографии студенческих лет. Первый курс, первая сессия. Он за Маргошиной спиной, молодой, восхищенный… Она сама, яркая и самоуверенная, хотя пока еще бедная. Но платье из секонда на ней смотрится великолепно…

Никуша, тоже яркая, но иначе.

Толик, еще без залысин, хмурый, сосредоточенный, мыслями так и оставшийся в прошедшей сессии. Машка в розовом платье, коротком, на грани приличий… Артемка в кожаной жилетке, надетой на голое тело. Пашка с пакетом кренделей. Васька… Анна…

Она избегала фотографироваться. Потом умерла. Давно умерла. Стас вдруг удивился тому, сколько прошло лет. И что за эти годы он, оказывается, Анну не забыл. Помнит. И в ту фотографию вглядывался долго, до боли в глазах, до разноцветной пелены и головокружения. А потом подошел Васька и, коснувшись монитора пальцами, сказал:

– Она была красивой, правда?

Истинная.

Красивая. Нет, тогда Анна выглядела обыкновенной. Студентка-первокурсница, провинциалка в клетчатой бесформенной юбке, которую относила весь первый год. Помнится, Маргоша высмеивала эту юбку. Ревновала? Завидовала?

Анна никогда не обижалась на смех, но лишь улыбалась так, извиняюще, мол, понимаю, что выгляжу глупо, однако таковы обстоятельства…

Она нашла подработку в кафе. Маргоша при каждой встрече не упускала случая этой самой работой Анну уколоть…

…Не она ли?

Нет, было изнасилование, а Маргоша при всей своей ненависти на это не способна…

– Мне тогда повезло, – Васька сел, потеснив Стаса. – Помнишь, задержали?

Пришли, вызвали с пар, увели. По университету лесным пожаром пронесся слух, что, дескать, Ваську арестовали за убийство Анны. Он же появился на квартире спустя сутки, грязный и злой. И на вопрос Стаса буркнул:

– Отпустили.

Алиби, ночная работа, и Васькино начальство, охотно подтвердившее, что с места своего Васька не отлучался, и напарники, и ночной капризный клиент, который жаждал убедиться, что с машиной его и вправду работают, а автомехаником Васька был гениальным.

Тот клиент наградил Ваську за старательность пятитысячной купюрой.

И алиби, что оказалось куда важней.

Вечером Васька ушел в недельный запой, а когда вышел, то по молчаливой договоренности об Анне Стас не заговаривал.

Всего-то два десятка лет понадобилось, чтобы Васька сам вспомнил. А может статься, он никогда и не забывал?

– Его ведь так и не нашли, – сказал Васька, убирая пальцы от монитора. – Решили, что кто-то из тех, которые в кафе заглядывали… Анна приглянулась… отказалась… А она в тот вечер не работала. Мы встретиться должны были. Но был клиент… и мастер попросил остаться. Деньги хорошие обещал.

Тогда ни этот разговор, ни внезапный Васькин интерес к социальным сетям, прежде им презираемым, подозрений Стасу не внушили.

Да, бывает… мало ли…

А потом вдруг затея эта… и люди, которые случайные, но притом вовсе не случайны. Все с той самой фотографии… плюс Софья.

Он ведь знал, кого приглашает, не способен был не заметить сходства, пусть не явного, но… черты лица? И манеры? И голос… Особенно сейчас, в лиловых сумерках, в которых все плывет и кажется таким зыбким, ненастоящим.

Что Васька задумал?

– Идемте, – Стас соскочил с перил и потянулся. – Думаю, сегодня вам следует отдохнуть.

Чутье, до того Стаса не подводившее, подсказывало, что завтрашний день будет сложным. Он проводил Софью до порога ее комнаты и, повинуясь интуиции, попросил:

– Дверь заприте.

– Зачем? – удивилась она. – У вас тут призраки бродят?

Хорошая шутка.

– Случается, – Стас поклонился, испытывая преогромное желание схватить эту сероглазую мышку-бухгалтершу в охапку, сунуть в машину и увезти. Интуиция кричала, что выход этот будет наилучшим… Для кого?

– Спокойной ночи, – сказала мышка, закрывая дверь.

– Спокойной, – отозвался Стас.

Он спустился в курительную комнату, не сомневаясь, что Ваську обнаружит именно там. Партнер не курил, но утверждал, что в окружении коллекции курительных трубок чувствует себя джентльменом. Сейчас Васька сидел в кресле, держал в руках трубку, украшенную янтарем…

На коленях его устроилась Маргоша.

Хорошо так устроилась, руку через могучую Васькину шею перекинула, голову на грудь пристроила, не то дремлет, не то мурлыкает… Пальчики шевелятся, шею поглаживают.

– Брысь, – сказал Стас.

Маргоша, приоткрыв глаза, зевнула, но с места не сдвинулась.

– Нам поговорить надо, – Стас оценил и тонкое ее платье, и кружевное белье, которое не выглядывало, но скорее угадывалось под тканью. – Наедине.

– Иди, Маргошенька… – Васька одним движением стряхнул подругу с колен. – Нам и вправду поговорить надо. Решить кое-какие вопросы…

– Секретничать будете? – Маргоша встала и потянулась, демонстрируя фигуру, которая за годы ничуть не изменилась.

– Будем, Маргошенька, будем, – безо всякого пиетета к фигуре Стас выставил ее за дверь. И сам удивился, что бывшая любовь не вызывает никаких чувств, помимо раздражения. – Вась, ты нарочно?

– Не знаю, о чем ты говоришь, но, наверное, да.

– Обо всем этом… Скажи, что ты затеял?

– Жениться хочу…

– Не хочешь.

– Не хочу, – легко согласился Васька, – но, быть может, женюсь. Или тебя женю. Тебе ведь она понравилась.

– Кто?

– Софья.

– Просто я…

– Понравилась, – Васька сунул руку в карман безразмерных шорт. Где он их покупает, так и оставалось для Стаса загадкой. Главное, что все шорты его были клетчатыми, широкими и на белой подкладке, которая норовила выглянуть из штанины. – Вот, смотри.

Он достал тонкую цепочку, на которой висела подвеска-ласточка.

– Это принадлежало Анне, – Васька положил подвеску на ладонь и нежно провел по ласточкиным крыльям мизинцем. – От мамы досталось… А той – от ее матери… Она старинная и очень дорогая. Работы Картье…

Подвеска не выглядела ни старинной, ни дорогой и уж тем паче не тянула на работу самого Картье…

– Я тоже поначалу думал, что она… не врет, ошибается… Ну, семейная легенда. – Васька гладил ласточкины крылья, под его пальцами казавшиеся неимоверно хрупкими, кружевными почти. – Но как-то отнес одному ювелиру. Это не серебро… платина… Картье первым стал оправлять камни в платину. Желтые алмазы… Мелкие, но все же алмазы… а глаз – это сапфир… Цепочка, правда, уже новодел, а вот подвеска – дело другое. Мне за нее хорошие деньги предлагали.

Но смысла нет спрашивать, почему Васька не продал.

– Как она?..

– У меня оказалась? Обыкновенно. Видишь, – Васька показал цепочку, – порвалась. Накануне… Аня расстроилась прям до слез. Это вроде как талисман… хранил, оберегал и все такое… Я еще посмеялся, пообещал, что и безо всяких талисманов ее сохраню. Дурак.

Стас кивнул, соглашаясь: и вправду дурак. А ласточку эту он видел. Сразу не вспомнил, а потом…

…Никушина квартира. Ее родители не желали, чтобы единственная дочь в общежитии обреталась, поскольку там – нищета, хаос и дурное влияние. Квартиру сняли двухкомнатную и недавно отремонтированную. Тогда она казалась залогом свободы.

Маргоша завидовала.

И зависть эта, явная, пусть и прикрытая маской дружбы, только радовала Нику, заставляя вновь и вновь приглашать Марго… И та не отказывалась.

Но не в этом дело, а в том, что к середине первого курса компания их, что называется, состоялась. И держалась до третьего курса… На третьем это и случилось. В тот вечер праздновали… что? Не сессию, точно. Удачно прошедший коллоквиум? Двадцать третье февраля? Или Восьмое марта? Особой разницы нет, что праздновать, главное – повод, а повод Артемка всегда умел находить. Он и явился с двумя бутылками портвейна и киевским тортом.

– Откуда роскошь для народа? – поинтересовалась Маргоша, снимая с торта кремовую завитушку.

– Пальцы не суй, – Ника нахмурилась. – Хватит вести себя, как пещерный человек. Учись манерам.

Ника ела торт десертной вилкой, которую держала с хорошо натренированным изяществом.

Аня – ложечкой. И ложечку облизывала. Мужская часть компании, за исключением Пашки, торт проигнорировала, отдав должное портвейну. Сидели. Говорили… о чем? Уже не вспомнить, столько лет прошло…

– Покажи! – требует Никуша и, перегибаясь через стол, тянет руку к Ане. – Ну дай глянуть, что тебе, жалко?

Анне не жалко.

Отказывать неудобно, и она долго возится с замочком, а Ника ерзает, она не привыкла ждать, привыкла, чтобы желания ее исполнялись тотчас. И когда на ладонь ложится белая ласточка с синими глазами, Ника взвизгивает.

Маргоша тоже.

Они обе склоняются над птицей-подвеской, а Анна оборачивается, ищет взглядом Ваську…

– Продай, – Ника не просит, она требует.

– Нет.

– Сто баксов, – для Ники не существует слова «нет», а деньги неплохие, очень даже хорошие деньги, но Анна качает головой и тверже говорит:

– Нет.

– Двести.

– Ника, я не… – она пытается забрать украшение, но Ника сжимает ласточку в кулаке, и только цепочка висит не то усами, не то хвостами.

– Триста. Последнее слово. Больше тебе все равно никто не даст…

– Нет, это… Это от мамы осталось. А ей – от бабушки. Оно старинное…

– Пятьсот, – за старинное Ника готова накинуть, и на кухне воцаряется тишина. Артемка свистит и присоединяется к Нике.

– Продай, Анют. Пять соток – это…

– Верни, – Анна встает и обходит стол.

– Верну, – Ника смотрит на нее снизу вверх, но с чувством собственного превосходства. – Поношу недельку и верну…

– Сейчас.

– Анют, тебе что, жалко? – на сторону Ники встает и Пашка. Он облизывает вымазанные кремом пальцы и громко срыгивает. – Поносит и вернет…

Все понимают, что не вернет. Не захотела Анна продать, так даром отдаст. Ника возьмет на время, а потом забудет отдать… или потеряет вдруг… или мало что еще случится?

Анна осознает неизбежность потери ласточки.

Расплачется? Кажется, в глазах уже слезы, и Маргоша подается вперед, чтобы увидеть. Она жаждет чужих эмоций, тогда Стас не понимал, что эта жадность проистекает единственно от недостатка собственных.

Он Анне сочувствует.

Но вмешиваться в женские дрязги? Из-за ласточки, которая вовсе не выглядит старинной и дорогой…

– Верни, – Васька, отказавшийся от торта и портвейна, откладывает книгу в сторону. Он встает, каким-то плавным, текучим движением оказывается вдруг за Никиной спиной. Васькина тяжелая рука ложится на острое плечико. – Верни, Никуша. Нельзя брать чужое.

Она пугается.

Васька ничего не делает, просто стоит, просто за спиной, просто смотрит на Анну поверх голов остальных, которые замолчали, но Ника все равно пугается. Вот только слишком она гордая, чтобы признаться в этакой своей слабости. И цепочка с ласточкой летит на стол, падает в остатки торта.

– Забирай… истеричка!

Руку Васькину Ника стряхивает.

И убегает.

– Ну и зачем ты влез? – спросил Артемка, глядя, как Анна стирает с цепочки крем и сахар. – Подумаешь… цацку не поделили. Небось не сожрала бы ее Ника.

Васька плечами пожал. И платок свой Анне протянул. А она, зарозовевшись, тихо сказала:

– Спасибо.

Замок застегнулся сразу, а ласточка исчезла под серой Аниной блузкой.

– Не за что, – Васька подал руку. – Пошли, погуляем… Там вишня расцвела. Красиво.

Они ушли, а Стас остался.

– Вишня расцвела, – хмыкнула Маргоша, подбирая крошку со стола. – Романтик… Что он в ней нашел?

Ей не ответили. Толик медитировал над учебником, Пашка вздыхал, верно, сожалея, что торт оказался не столь велик… Машка, до того тихо сидевшая в уголке, вздохнула:

– Она красивая…

– Анька? – это Маргоша произнесла так, что всем стало очевидно: красивой Анну она не считает. – Да обыкновенная. И одевается, как…

– Просто денег нет.

– У меня тоже, если ты заметила, денег нет, – Маргоша не привыкла уступать. – Я в отличие от Никуши не могу себе позволить пятьсот баксов за какую-то фигню вывалить… Но одеваюсь я нормально! Скажи же, Толик?

– Угу.

– Видишь, Толик сказал, – Маргоша засмеялась, и аккурат в этот момент вернулась Ника.

– Чего ржешь?

– Да обсуждаем вкусы… Вот Машка утверждает, что Анька у нас красавица.

Машка под злым Никиным взглядом стушевалась.

– Я просто сказала… Он ее любит… И скоро женится…

– Оп-па! – Артемка Нику приобнял, погладил по худому плечику. – А это уже новость! Впервые слышу!

Не только он.

Стаса эта новость больно резанула. Выходит, Васька жениться собрался? Нет, он имеет полное право… на Анне, на Маргоше… На ком угодно, но почему Стасу не сказал?

– Машуль, откуда знаешь? – Артемка Нику усадил и чаю ей принес, пусть остывшего, изменившего цвет на бурый, неприятный. – Он тебе сам сказал?

– Не сказал. – Машка покраснела, бросив на Толика отчаянный взгляд, но Толик был слишком увлечен учебником. – Он попросил, чтобы я узнала, какой у Аньки размер… Ну, чтобы кольцо купить.

– У тебя? – Маргоша скривилась.

А Стас решение одобрил. К Маргоше и Нике с такой просьбой обращаться глупо, не откажут, нет, но испоганят все исключительно в силу врожденной бабьей стервозности. А Машка иная.

– Ну… Я подумала, что если кольцо, то предложение сделает… Они уже три месяца как…

– Сколько? – Толик книгу закрыл.

– Три месяца… может, и больше. Я их еще осенью увидела вдвоем, как они гуляли… и Васька ей что-то рассказывал…

Она запнулась, наверное, понимая, что прогулка – это еще не повод о свадьбе заговаривать. Машка поспешила пояснить:

– Он ее за ручку держал… и еще цветы… целый букет…

– Цветы, значит, – Маргоша нахмурилась.

Ей цветов не дарили. И поклонники, которыми она успела обзавестись, были вовсе не того ранга, которого требовала Маргошина душа.

– Цветы… – Никуша прикусила ноготок, который отрастила длинным, опасного вида. Ей цветы дарили, и поклонники имелись нужного свойства, но были они ей скучны.

И да, обоим до Васьки не было никакого дела, но вот факт, что цветы дарили именно Анне, которая в тесной их компании занимала самое последнее место, оскорблял. И Стас был готов поспорить на то, что уже завтра за Васькой начнется охота…

…А спустя месяц Анну убили.

И осталась фотография, а еще цепочка да ласточка из платины, с сапфировым синим глазом, что неправильно, потому как у птиц глаза желтые…

– Рассказывай, – велел Стас, возвращая птицу. Васька, коснувшись тонких крыльев губами, спрятал ласточку в карман. – Все рассказывай, если, конечно, не думаешь, что это я…

– Теперь не думаю.

Васька изменился. Он умел меняться, как-то сразу и вдруг, сбрасывая маску веселого простачка, и человек, за ней скрывавшийся, был неприятен.

Стас не любил общаться с ним, но понимал, что без этой стороны Васькиной натуры, упрямой, непримиримой и злой, у них вряд ли что-то получилось бы.

– Пока рассказывать нечего… – Васька оседлал стул и руки сложил на спинке. – Я никогда не верил, что ее убил случайный клиент… Во-первых, помнишь, где кафешка располагалась?

– На площади.

– Именно. А жила Анна…

– В Комсомольском переулке.

Просто. А он, Стас, не подумал, до чего все просто. Переулок – в трех минутах ходьбы от Анькиной работы. И возникший вопрос Васька сам озвучил:

– Тогда за какой надобностью она поперлась на другой конец города? Посреди ночи? К самому мосту?

– Что тебе сказали?

– Известно, что, мол, некоторые официантки подрабатывают… ну, ты понял, – Васькины кулаки сжались. – Или не подрабатывают, но попался клиент интересный, предложил отдохнуть… Как будто она гулящая какая! Я им говорил, но…

Не послушали, поскольку, окажись Васька прав, пришлось бы выяснять, как Анна оказалась посреди ночи у моста.

– Есть еще кое-что. Ее убили не там.

– Что?

– Ее принесли туда уже мертвой, – Васька смотрел прямо. – И мертвую одевали… Так в заключении сказано было…

Стас слушал. Старая история на новый лад? Пускай.

– Я вот что подумал. Она ведь весила пятьдесят пять кило… Это немало. Немного, но и немало. Далеко не утащишь… Опять же, если человек несет другого, то кто-то может увидеть, запомнить… или вовсе в милицию позвонить… И тот, кто это сделал, тоже понимал.

Стас кивнул. Логично. Он попытался представить, как сам бы поступил, окажись перед необходимостью спрятать чей-нибудь труп.

– Ее убили где-то неподалеку… А помнишь, где Никушина квартира была?

– Возле железной дороги.

– Именно. Там и нужно, чтобы выйти и спуститься, если через овраг, то прямо на путях и окажешься, – Васька потер подбородок. – Это кто-то из наших.

– Погоди…

– Нет, Стас, послушай. Это точно кто-то из наших. Тот, с кем Анька не побоялась бы остаться одна на квартире. И от кого не ждала бы подлости, иначе кричала бы, звала на помощь, а соседи ничего не слышали… Точнее, у Никуши всегда веселье, дым коромыслом…

– Вот именно, там постоянно кто-то тусовался…

– Кто-то, кто точно знает, с кем Анна осталась. Кто-то, кто пригласил ее на квартиру… Она бы не пошла ни с Толиком, ни с Пашкой, ни тем более с Артемом… А вот если Маргоша о помощи попросила. Или Никуша… В помощи Анька не отказала бы.

Васька погладил нагрудный карман.

– Я не думаю, что ее собирались убить, но… Я хочу знать, кто виноват.

– И поэтому устроил это… представление?

– Это не представление, – Васькино спокойствие действовало на нервы.

И тишина.

Кажется, нервы у Стаса вовсе не такие прочные, как ему всегда казалось. Хотелось орать. И вцепиться в горло старому другу, доброму напарнику. Встряхнуть его. Заставить рассказать все…

Стас молчал.

Васька молчал тоже.

– Ты, – Стас заговорил первым, когда молчание сделалось невмоготу. – Ты сказал, что теперь не думаешь, что это я… Значит, раньше ты меня подозревал?

Голос дал петуха, а Васька вместо ответа руками развел.

Подозревал. И получается, что все эти годы, работая рядом, почти подыхая на проклятой этой работе, Васька думал, что он, Стас, убийца?

– Все довольно сложно, – Василий погладил щеку. – Понимаешь… Я не то чтобы тебя подозревал… Точнее, я почти был уверен, что ты ни при чем…

– Почти?

– Стас, не придирайся. Я не мог исключить никого, – Васька встал и заложил руки за спину. – Я тот день едва ли не по минутам расписал. И каждого из наших… Ты ведь тоже к Аньке подкатывался? Не отрицай. Подкатывался. А она отказала.

– И что, думаешь, я от этого отказа настолько взбеленился, что чувство меры потерял?

– Не ори.

– Я не ору.

– Орешь, – Васька вытащил цепочку с ласточкой, которая раскачивалась, поблескивала синим глазом, словно подмигивала. – Просто сам не замечаешь. Я же извинился, но теоретически у тебя была причина. Сугубо теоретически, Стас.

– Хорошо.

Его не переубедить, и наверное, в чем-то Васька прав. Если бы убили невесту Стаса… Сколько лет прошло? Стас успокоился бы или попытался найти виновного? Он не знал.

– А с остальными что?

– Ничего. Толик за ней ухаживать пытался. Пашка тоже, но он – скорее, чтоб Маргошу позлить, хотя нельзя исключать… Артему деньги нужны были. Он тогда крепко увяз. Проигрался не тем людям, а после смерти Анны деньги вдруг нашел.

– Это ведь не ограбление…

– Не ограбление, но… С чего Нике платить?

– Ты и девчонок подозреваешь?

– Я всех подозреваю, – спокойно ответил Васька. – Ника – избалованная стерва, Маргоша не лучше. Они обе хотели получить ласточку, но Анька отказалась им ее продать… Помнишь ведь.

– Вспомнил.

– Ника еще дважды подкатывала. В конце концов, две штуки баксов пообещала… Анна все равно отказалась, это же память о маме…

Он говорил об Анне так, словно бы умерла она не годы тому назад, а только вчера. И наверное, действительно любил, если за прошедшее время боль не утихла. Васька понял.

Ответил, пусть Стас и ничего не спрашивал:

– Мы собирались пожениться. И я уже тогда про свое дело думал… Мечтали, как деньги появятся, и мы поедем в Италию… снимем виллу…

– «Белый конь».

– Точно. Анна ее нашла в справочнике каком-то… Не знаю, в каком, но вырезала… Мы могли бы в свадебное путешествие поехать. Я денег отложил, но решили, что погодим немного… Вот и погодили.

– Стой. То есть ты думаешь, что Ника… или Маргоша кого-то наняли, чтобы Анну убить?

Васька кивнул.

– Но это же бред!

Стас сказал и… а бред ли? Ника самолюбива. И теперь самолюбива, а в те далекие студенческие времена ее самолюбие усугублялось уверенностью, что весь этот треклятый мир существует единственно для удовлетворения Никиных потребностей. Она гордилась тем, что получает всегда то, чего хочет… Анна ей отказала.

И могло ли это… Нет, не хочется верить, но справедливости ради. Сама Ника убить не способна, а вот нанять кого-нибудь…

– Она могла не желать Анниной смерти, – продолжил Васька. – Избить… изнасиловать… испоганить все, к чему руки дотянулись. Ты знаешь, что у ее мужа дочь имелась от первого брака? Четырнадцать лет девчонке… С Никушей общего языка не нашли.

– Не удивительно.

– Года не прошло, как девчонка на игле сидела. А потом от передоза умерла.

– Думаешь…

– Доказать не выйдет, но… А Маргоша, которая сумела все семейство от старика отвадить? Они вовсе не те милые девочки, о которых ты привык думать.

– Машка?

– Дура, – поморщился Васька, – но безобидная. И позвал я ее потому, что дура… Ее не опасались. Если вдруг кому-то что-то известно, то только Машке.

– Ладно. – У Стаса голову ломило от мыслей крайне гадостного толка. Все-таки пусть и исчезла та давняя студенческая дружба – а ведь некогда казалось, что на века она, до самой смерти, – но все одно неприятно думать, что кто-то из твоих давних приятелей причастен к убийству. – С ними понятно… Но почему теперь?

– Потому что я хочу жить дальше, – Васька ласточку убрал. – Я устал… А она меня не отпускает.

– Анна?

– Ласточка. Она случайно оказалась у меня… Обещал мастера найти, чтобы цепочку спаял. Получилось, что из-за меня Анна осталась в тот день без талисмана.

…Бесполезно уверять, что, будь в тот день ласточка при Анне, ничего бы это не изменило.

– Я должен узнать правду, – упрямо повторил Васька. – Понять, кто ее… И тогда буду свободен.

Этого Стас не понимал, но кивнул: пускай, если ему станет легче.
 Год 1912-й, Петербург

Цепочка, зацепившись за жесткое кружево, опасно натянулась, впилась в шею, и Надежда замерла. Надо же, едва не порвала… Цепочка такая тонюсенькая. Этак и ласточку заветную потерять недолго. При мысли об этом сердце оборвалось.

Глупость какая…

Подумаешь, ласточка…

Что в ней особенного? Ничего. И вовсе золотые украшения существуют единственно для того, чтобы люди состоятельные, навроде папеньки, могли самолюбие потешить. На самом же деле золото – это зло. И не следует набивать мошну, когда бедняки в Петербурге голодают.

Да и не только в Петербурге.

Вся Россия стенает под гнетом самодержавия. И люди разумные, истинные патриоты своей страны просто обязаны думать не о золотых ласточках, а о том, как свергнуть узурпатора да передать власть народу.

Об этом на собраниях говорил Петенька, и так пылко, хорошо говорил, что собственное сердце Надежды обмирало. Впрочем, когда Петенька не говорил, но молчал или этак вольно, вальяжно даже, раскинувшись на старом диванчике, курил цигаретку, сердце тоже обмирало. И Надежда, силясь побороть внезапное смущение, к каковому она отродясь расположена не была, отворачивалась, убеждая себя, что сие – вовсе не любовь. Они с Петенькой, какового иные именовали Петром Алексеевичем, соратники по борьбе, единомышленники и только…

Правда, сии мысли не мешали ей Петеньку разглядывать исподволь, убеждаясь раз за разом, что он, Петр Алексеевич Прохоров, чудо до чего хорош.

Бледнокожий, светловолосый, с лицом весьма благородным, пусть бы происхождения самого простого, что он любил подчеркивать, повторяя, будто бы едино чудом сумел выжить, устроиться в этой жизни и в университете, где он постигал земельные науки. Правда, стезя агронома Петеньку нисколько не привлекала в отличие от борьбы за мировое благо.

Он много читал и о прочитанном любил рассказывать вдохновенно, добавляя изрядно от себя, поелику соратники его, к преогромному Петенькиному огорчению, не стремились повышать свой культурный уровень, находя листовки и иные книги скучными в отличие от Петенькиных пересказов. Следовало бы заметить, что борьбой с империализмом, каковой в целом Петеньке не мешал, занялся он не от скуки, но от пылкого норова, желания совершить некое деяние, несомненно, великое, дабы оное деяние внесло Петенькино имя и фамилию в анналы истории. И если по первости простой провинциальный паренек зело смущался однокурсников да маялся, не ведая, куда приложить распиравшую его энергию, то вскоре нашлись товарищи, которые обратили на перспективного студиозуса взгляд.

И поручили ему дело.

Вместе с заданием, кипою листовок и газет, каковые надлежало распространять средь рабочих, вызывая в среде их нужное бурление, Петеньке достались ключи от неприметной квартирки. Жилье оное, принадлежавшее кому-то из старших товарищей, – в подробности Петенька благоразумно не вдавался, решив, что сие не его ума дело, – располагалось на последнем этаже доходного дома. Дом был старым, дряхлым, и жильцы его, люди малого достатка, отличались просто-таки поразительным отсутствием любопытства.

За три года существования подпольной ячейки Петенька сумел квартиру обжить. В ней, помимо старой, рассыпающейся почти мебели, появился ковер, который повесили на стену не столько красоты ради, сколько из понимания, что стены в доме уж больно тонкие, а при всем нелюбопытстве среди жильцов может отыскаться полицейский осведомитель. Следом за ковром были доставлены почти новый стол и кресло с обивкой из телячьей кожи, печатная машинка для прокламаций, которые, впрочем, не печатались, поскольку с сим агрегатом Петенька управляться не умел. Последним возник роскошный канцелярский набор и стопка белых листов бумаги высочайшего качества.

Мысли записывать.

И кресло, и машинку, и набор принесла дорогая Наденька.

В дар.

От чистого, так сказать, сердца, которое – Петенька чувствовал это – билось тревожно, нервно, выдавая девичьи симпатии.

Петенька, затянувшись цигареткой, покосился.

Наденька сидела в углу.

Некрасивая, но весьма себе состоятельная… Кто ее привел? Машка? Точно, Машка… Присоветовала подружку, с которой в сиротском приюте знакомство свела… Мол, зело чувствительна она к бедам народным…

…Сама Машка бедовая. Ей на империализм и беды народные наплевать с высокой башни, ей в жизни куражу не хватает, вот и подалась в революционерки. Только с Петенькой ей тоже прискучило, листовки-газеты – сие несерьезно. Ей бы иного дела, с бомбами… О том каждый раз заговаривает, Петенька же слушает, кивает, но… Революция революцией, а голова у него одна. И разумеет Петенька, что одно дело – бумажки раскидывать, за бумажки небось охранка не будет жилы рвать, и совсем иное – в бомбисты идти. Тут, конечно, имя в историю впишется, да только посмертно впишется, поелику после первого же взрыва возьмут их всех да на виселицу спровадят.

Или в ссылку.

В ссылку Петеньке совсем даже не хотелось, не то повзрослел, не то надоели ему нынешние игры, но все чаще стал он задумываться не о благе общественном, каковое наступит исключительно после падения кровавого царского режима, но о личной выгоде.

Доучиться бы… и устроиться в тихом теплом местечке. Хорошо бы при усадебке, а еще лучше, ежели сия усадебка будет Петеньке принадлежать… И вот тут-то мысли его вновь поворачивали к некрасивой, но явно влюбленной девице.

Купеческая дочь.

Петенька узнавал, что батюшка ее, Михайло Илларионович, миллионщик. И дом-то у него есть, и заводики по всей России, и усадеб бессчетное количество. Пусть и не царских кровей он, но для своих рабочих – как есть и царь, и даже император. А наследовать империю сию будут дочери, Наденька и Оленька…

Оленька, конечно, краше.

Петюня видел ее, ходил к особняку, любовался и приценивался, чего уж тут. И весьма себе понравилась сестрица Надежды. Красива, легка. И сразу видно – глупа, но… балованная… И пусть Петюня нисколько не сомневался в собственных чарах – даром, что ли, он первый год пробивался по престарелым вдовушкам, весьма до юного тела охочим, – но рисковать не желал.

Да и к чему? Есть же вторая сестрица, ей-то Петюня пока авансов не давал, думал все, и не столько о том, как бы породниться с Михайло Илларионовичем, который навряд ли обрадуется нищему зятю, сколько о друзьях своих… Эти тоже не обрадуются, и их недовольство Петюню пугало сильней, нежели гнев Михайло Илларионовича. Купец что? Притерпится, смирится… Дочери его ни в чем отказа не знают, Петюня узнавал. А вот приятели Петюни – дело иное, они этакой измены революционным принципам не простят, но…

…Ежели с умом подойти…

…И осторожненько, исподволь заготовить себе пути к отступлению…

Петюня вздохнул, переведя взгляд на Надежду, которая читала очередную листовку с таким видом, будто бы только сейчас открылась ей настоящая истина…

Баба.

Глупая.

К своим двадцати четырем годам Петюня пребывал в счастливой уверенности, что все бабы – дуры. И вдовушки, которые были щедры к обходительному, но такому бедному студиозусу, и Машка с ею куражом – как пить дать, сие добром не кончится, и сложит Машка буйну свою голову, вот и Наденька тоже дура, в революционную блажь ударившаяся.

– Надежда, – обратился он, с неохотой подымаясь. Кресло было удобным, и Петюне нравилось думать, что при должном его старании он получит не одно такое кресло. – Мне бы хотелось побеседовать с вами…

Говорил он и в глаза глядел этак, с прищуром, потому как ежели с прищуром, то выходит, что в этом его взгляде особый смысл появляется.

Машка, которая полулежа перебирала листовки, лишь хмыкнула выразительно: дескать, она давно предлагала Пете за купчиху взяться. Та, конечно, приносила в казну деньжата, но сие была капля в море состояния ее батюшки. И будь Петюня помоложе, он бы не стал тянуть, но… Извести состояние, каковое он уже почти полагал своим собственным, на революционные глупости? Нет уж…

Надежда зарделась.

И поднялась.

Вышла, глядя исключительно перед собой.

В коридоре пахло дымом и еще, пожалуй, кошками, которых Петюня с детских лет недолюбливал. Он поморщился, удивляясь тому, как прежде не замечал убогости этого места. Ничего, если все пойдет как надобно – а иначе и быть не может, – в самом скором времени о квартирке этой, как и о своих дружках, что намекали, будто бы Петюня не оправдывает возложенных на него надежд, он позабудет. Небось зятю Михайло Илларионовича по квартиркам дрянным ошиваться не пристало.

В особняке заживет Петюня, устроит там кабинет солидный, чтоб панельки дубовые, на полу ковер пурпурный. Гардины тож пурпурные. А мебель – с резьбою… И будет Петюня в кабинете том сидеть и думать о вещах важных. Выходить станет к обеду… ну, или кофею попить. Кофий Петюня страсть до чего любил и порой баловал себя им из революционной кассы.

Чай, не обеднеют.

– Что-то случилось? – дрогнувшим голосом спросила Надежда, когда они вышли из дома. И страх ее, не за себя, но за Петюню, заставил его усмехнуться.

Девка-то в самом соку.

И что с того, что некрасива? Подумаешь… Главное, что любит Петюню, сама того не осознавая. А красота… Красоту он купит, ежели вдруг захочется.

Опосля.

– Ничего, – Петюня улыбнулся. Он знал, что от улыбки его бабские сердца таяли, будто весенний лед. – Просто захотелось прогуляться… Весна небось… Мне нравится весна в этом городе… Есть в ней что-то особенное…

Тут Петюня несколько слукавил, поелику весны петербуржские отличались сыростью, туманами и вечными дождями. А от туманов и дождей у Петюни начинало в носу свербеть и насморк приключался.

– Когда я впервые оказался в этом городе, был поражен его красотой. – Петюня отставил локоток, и Наденька осторожно, точно не могла поверить, что происходит это с ней, за локоток этот ухватилась. Шли медленно, гуляючи. – И первое время я будто ослеп, не способный видеть ничего, помимо великолепия…

– Да? – Наденька хотела сказать что-нибудь, желательно умное, соответствующее моменту, но в голову лезли всякие глупости и банальности.

А банальности все испортят.

– Увы, мое очарование длилось недолго… Вскоре я увидел, что этот город двулик. И обратной стороной роскоши является нищета… Вы читали Достоевского?

– Да, – недрогнувшим голосом солгала Наденька.

Она пыталась, но Достоевский был столь эмоционален, сколь и многословен, и в этом многословии она запуталась. Однако тут же Наденька дала себе зарок немедля исправиться. Ежели Петюня счел Достоевского личностью важной, достойной прочтения, то и она сумеет себя переломить.

– Правда, у него чудеснейшим образом описаны все те муки, каковые претерпевает обыкновенный человек? Низкого рождения, такой, которому не выпало в жизни удачи появиться на свет в семействе состоятельном…

– Д-да, – пробормотала Наденька, взгляд отводя. Ей вдруг стало стыдно за папеньку, который нажил миллионы, пусть и собственным трудом, но по всему выходило, что труд этот – далеко не его собственный, а очень даже общественный. И наживался он на крови и поте обыкновенных людей.

А она, Наденька, деньги эти тратила на всякие вот глупости.

Петюня поморщился, прокляв себя за глупость. О другом беседовать надо, о высоком и нежном, но с этою замкнутою девицей разговор не клеился.

– Но порой мне кажется, Достоевский несколько преувеличивает. Взять хотя бы образ Сонечки Мармеладовой… Она поступает прекрасно, жертвуя собой ради семьи, но семья ее принимает жертву как должное, что неправильно.

– Конечно, – в очередной раз согласилась Наденька.

– Мы не имеем выбора в том, что касается нашего рождения. И в том мне видится высшая справедливость, поелику любой человек хоть высокого, хоть низкого звания, но главное, чтобы жизненный свой путь он прошел достойно… А вы как думаете?

Наденька думала, что если откроет рот и ляпнет какую-нибудь глупость, то Петюня в ней разочаруется. И без того не ясно, что же он нашел в Наденьке.

– Простите, – вдруг смутился Петюня. – Наверное, я говорю что-то не то…

– Почему?

– Потому что вы, милая Надежда, все молчите…

– Я… – Она почувствовала, как заливается краской, – я просто не знаю, что еще сказать… Вы так хорошо… полно… выражаете мысли, что я…

Окончательно сбившись, она стыдливо замолчала.

– Вы очень стеснительны, – Петюня взял ее за руку. – Но, быть может, тогда мы оставим эти разговоры? И побеседуем о чем-нибудь ином…

– О чем?

– А о чем принято беседовать с девушками на прогулках? – Он улыбнулся широко и радостно, и Наденька окончательно растерялась.

– Вы мне очень давно симпатичны, – сказал Петюня, руку поглаживая. – Но я не был уверен, что имею хоть какое-то право сию симпатию выражать…

И сердце обмерло. Он и Наденька? Ему она симпатична? Она некрасива, собой нехороша, с норовом упрямым, лишенным всякой мягкости, которой полагается быть в девичьем характере. Она только и умеет, что перечить, спорить, а тут вдруг…

– Что ж, – Петюне хотелось встряхнуть эту клушу, которая только и могла, что смотреть на него влюбленными глазами да дышать шумно. – Я понимаю, что это для вас несколько неожиданно… И вы, верно, не думали ни о чем таком…

Взгляд отвела, и значит, думала.

Конечно, думала. Что, Петюня баб не знает? Одинаковы, что в словах, что в мыслях… И эта-то, не старая еще дева, но почти ничем от прочих не отличается.

– И своими откровениями я вас несколько… смутил?

Наденька кивнула и щеки потрогала. Горят. И сама она вот-вот вспыхнет.

– Я прекрасно понимаю, что мы с вами из разных миров вышли… Что вы – дочь уважаемого человека, ваш батюшка дал вам превосходное воспитание… Ваши симпатии к делу революционному ничего-то не меняют, ибо теория – одно, а практика – совсем иное… – Петюня не отказал себе в удовольствии кольнуть строптивую девицу, которая, пусть и влюбленная, не спешила в этой влюбленности покаяться. – И привыкли вы к ухажерам иного звания, которым бедный студиозус – не чета…

– Что вы такое говорите! – сдавленно воскликнула Наденька.

И пальцы дрожат. И кажется, вся она дрожит, того и гляди сомлеет от волнения.

– Правду, Наденька, уж позвольте мне вас именовать именно так… На правах старого товарища, у которого нет ни малейшего шанса стать кем-то большим…

– Вы… вы ошибаетесь, – выдавила она с немалым трудом. – Я… у меня нет ухажеров…

– Помилуйте, почему?

А и вправду, почему? Не так уж Наденька и страшна, чтобы не нашлось иного охотника за приданым.

– Потому что я некрасива, – со спокойным достоинством ответила она.

– Кто вам сказал этакую чушь?!

– Зеркала.

– Не верьте зеркалам. Они врут.

– А кому верить? – наконец-то слабая улыбка. И пунцовый румянец сходит со щек.

– Мне верьте. Разве ж я вас обманывал?

– Никогда, – согласилась Наденька, вновь опираясь на Петюнину руку. Она надеялась, что это прикосновение, дозволенное правилами приличия, не выдаст того волнения, в котором Наденька пребывала. Она ему симпатична?

И он ревнует… Наверное, ревнует, ведь недаром же спрашивал об ухажерах… И злится… Узнав, что не было никого, спешит ее утешить… Быть может, все у Наденьки и сложится?

– А потому поверьте мне снова. Вы прекрасны, как только может быть прекрасна женщина… – Петюня шел медленно, исподволь вглядываясь в лицо той, которую уже почитал собственной невестой. – Вы смотритесь в зеркала, но что они видят? Лицо? И только? Пусть для кого-то и этого будет довольно, но… Я-то знаю вас, Наденька. Льщу себя надеждой, что знаю истинную вас, какая добра и милосердна, сердечна…

– Вы меня перехваливаете.

– Разве ж возможно такое? Нет, Наденька, истинная красота женщины – в ее душе, а прочие, кто смотрят на смазливое лицо, ошибаются. И многие понимают, что совершили ошибку, да только поздно… Красота со временем поблекнет, а вот душа способна стать лишь прекрасней…

Слушает.

С приоткрытым ртом, с горящими глазами, и ныне, влюбленная, она почти красива…

…В квартирку Петюня вернулся один и, застав Машку, которая развалилась на кровати, что характерно, развалилась нагишом, нисколько не удивился.

– Ну что, – поинтересовалась Машка, переворачиваясь на спину, – завалил купчиху?

– Фи, какие нехорошие слова…

Машка лишь заржала. Вот смех у нее точно конский, громкий, с подвизгиваниями, и сколько раз было говорено, что приличные девицы так не гогочут. Но Машке плевать.

– Не завалил, – сделала она собственный вывод. – И правильно. Не надо спешить.

– Не буду, – Петюня присел на кровать и провел рукой по белому Машкиному животу. – А ты чего?

– А я так…

Взгляд хмельной, лядащий… или не хмельной?

– Опять нюхала? – Он отвесил Машке звонкую пощечину, от которой ее голова запрокинулась, а на щеке остался розовый отпечаток Петюниной ладони. Но Машка не обиделась, руки раскинула, глаза закатила… Хороша, стерва… и знает, что хороша.

– Иди сюда, – мурлыкнула она, руки протянув. И тонкие пальчики гладят лицо, шею, манят в Машкины объятья. – Или ты целибат примешь, пока…

Целибат Петюня принимать не собирался, да и крепкие сомнения имел, что кто-либо из монахов, хоть бы и святых, сумеет перед Машкой устоять.

В самом соку девка.

А он, Петюня, нормальный мужик, с потребностями… Вот только потом, после, когда уже лежал, разглядывая потолок – потресканный и посеревший, – Петюня подумал, что с Машкою надобно завязывать. Сболтнет чего ненароком и весь Петюнин план поломает.

– Чтоб это мне в последний раз было, – сказал он, выбираясь из койки. Машка потянулась только, что сытая разомлевшая кошка, да зевнула во всю пасть. А зубы-то желтеть начинают…

– Что именно? – лениво поинтересовалась Машка и, будто догадавшись о Петюниных мыслях, потянулась за сигаретой. Курила, лежа в постели, стряхивая пепел на не особо чистые простыни.

– Вот это, – он ткнул пальцем в Машкин живот. – Найди себе кого-нибудь…

– Найду, – зевнула она. – А ты как будешь?

– Как-нибудь…

Машка выпустила в потолок сизый дым.

– Боишься, что Надьке проболтаюсь, и она тебя пошлет куда подальше? Обломится тогда богатая невеста…

– Ты…

– Я, Петюня, я… Я ж знаю, что ты по богатым бабам спец… Ну да у каждого свои развлечения-с.

Машка весь мир воспринимала как одно большое развлечение.

– Не дрожи, я чужой игре мешать не стану. Охота тебе в белые люди выбиться – дело твое… Да только не думал ты, Петюня, что наши общие друзья этакому кунштюку не обрадуются?

Думал. И думает. Беспрестанно думает, ощущая затылком холодную сталь револьвера. И сейчас Петюня оный затылок пощупал, желая убедиться, что тот еще цел.

– Спокойно, Машка, – он улыбнулся широко, надеясь, что за этой улыбкой Машка не разглядит волнения. – Все будет в шоколаде… Я ж не для себя стараюсь… Я для общества.

Машка фыркнула, а Петюня, поймав неожиданную, но крайне полезную мысль, продолжил:

– Сама подумай… Вот есть у нас деньги?

– Есть.

– Нет, Машка, у нас есть гроши, а деньги есть у Михайло Илларионовича, который Наденькин папа…

…Миллионы… Заводы, фабрики и несколько имений, в которые можно будет удалиться после свадьбы. Ненадолго, на месяц-другой, пока поутихнут волнения в Петербурге. А потом-то Петюня вернется, может, с супругой, а может, и сам по себе, поелику город он любил вполне искренне и чуял, что с деньгами Михайло Илларионовича эта любовь станет взаимной.

И такое на него вдохновение снизошло, что Петюня сел в постели и почесал живот. Следовало сказать, что в квартире, конечно, убирались, но редко, а постель и вовсе не выветривали, оттого и завелись в ней клопы. И Петюня, раздавив особо наглого, продолжил.

– Наденьке, конечно, папаша денег дает… то сотню рублей, то тысячу… Но что такое тысяча по сравнению с миллионом?

– Думаешь, если завалишь ее, она тебе миллион даст? – Машка подняла чулочек, шелковый, с подвязочкой – все ж таки она не была чужда буржуазных пережитков вкупе с излишествами. – Ты себя переоцениваешь, Петюня.

– Не завалю, – он поднял палец. – Женюсь.

– Дурень.

– Нет, Машуль, не дурень, – Петюня вскочил.

…А ведь Машка спит не только с ним, она вхожа и в тот домик, о котором Петюня узнал случайно. И с кем встречается?

С кем-то из старших товарищей, от которых, помимо табака с чулочками, выносит общественное Петюней недовольство, на прошлом-то собрании бросила вскользь, что Петюня не сильно-то себя революционной борьбе отдает. А меж тем ждут от него активных действий.

…Будут им действия. Активные. Главное, чтоб Машка, шалавища куражная, все верно поняла и донесла.

– Вот скажи, Машка, кто будет наследовать Михайло Илларионовичу, ежели с ним вдруг какое несчастье случится? – поинтересовался Петюня.

Машка не ответила. Села голой задницей на стул, ноги раздвинула. Левая в чулочке, правая – голая, белая, с синеватыми ленточками вен, но красивая.

– А я тебе скажу, что унаследуют все Надька с сестрицей своей младшей… и супруги их… И именно они, супруги сиречь, по закону и будут распоряжаться всеми деньгами…

Машка смотрела. Курила. Ждала продолжения.

– Ты меня вот попрекала, что я о деле общем не думаю, – Петюня подобрал подштанники, которые натянул торопливо, все ж таки по провинциальной своей стеснительности, которую искренне пытался искоренить, под Машкиным взглядом он чувствовал себя весьма неловко. – А я очень даже думаю… Ты говорила, что Яшка Ломов кассу взял? И скольких он положил? Пятерых? А в той кассе тысяч пятнадцать? Двадцать? Дело, конечно… Состояние…

– Ты и столько не заработал, – Машка выпустила дым из носа.

– Пока не заработал. Да только меня, как твоего Яшку, охранка не ищет, носом землю роет, потому как Яшка городового в расход пустил…

…И тот, кто подскажет, где оного Яшку искать, получит большое от властей снисхождение за делишки свои, особенно ежели учесть, что делишки эти были пустыми, почти даже законными…

– И еще двоих полицейских положил, когда от погони уходил. Герой!

– Петюня, – нехорошим тоном произнесла Машка. – Тебе Яшкина слава в попе жжет? Так иди и ты кассу возьми…

– Не слава, – Петюня остался спокоен. – А дурость его, из-за которой мы все под удар попали. А кассу я возьму. На миллионы. Вот посмотри, всего-то надо, что на Надьке жениться, а потом папаше ее несчастный случай устроить, но тихо все, аккуратно. Чтоб никакой стрельбы, полиции, охранки… Да она сама с преогромной радостью состояние свое нам пожертвует…

– А если и сестрицу убрать, – задумчиво протянула Машка и новую сигарету в зубы вставила. – Знаешь, Петюня, а ты не такое уж и ничтожество…

– От ничтожества слышу, – Петюня не обиделся. – Но сестрицу трогать нельзя… Излишнее внимание нам ни к чему.

Машка поскребла ногу, но смолчала.

– Сама посуди, дело миллионное, тут надо с пониманием… без лишней крови…

Осень выдалась сухой. Дожди если и случались, то редко, а вот туманы – так почти каждый день, но туманам Наденька радовалась, потому как…

– И вот оказался я один в этом огромном городе, – Петюня вновь рассказывал о своем детстве, столь разительно отличавшемся от собственного Наденькиного, и был столь откровенен и близок, что сердце вновь обмирало, не способное поверить этой близости.

Они были вдвоем. В тумане. И молочный, густой, он прятал от Наденьки других людей, создавая преудивительную иллюзию, что будто бы во всем городе нет никого, кроме них с Петюней.

– По первому времени я не знал, куда себя деть… – Петюня останавливался и выглядел таким… близким, родным.

Наденька розовела, радуясь, что в тумане ее румянец не столь уж заметен. А вот пальцы дрожали. Петюня, отзываясь на эту дрожь, спрашивал:

– Ты не замерзла?

– Нет.

– Замерзла, – с упреком произносил он и, поднеся Наденькину ладонь к губам, дышал, согревая озябшие пальцы. А после вел в кафе, где поил горячим шоколадом, и Наденьке было неудобно, что он, живущий единственно на свою стипендию, тратится на нее.

Она пыталась платить сама, но Петюня оскорблялся.

– Пойми, Надюша, – он называл ее именно так, а она вновь млела, до того нежным в его устах становилось колючее ее имя. – Я ведь мужчина. И как мужчина я желаю заботиться о тебе… Понимаю, что ты привыкла к иному, но…

Она же уверяла, что никто и никогда прежде не был столь же внимателен, столь ласков с нею. И вовсе ей не хочется ходить в ресторации, ей куда милей набережные города, его туманы, люди, в этих туманах скрытые… У них с Петюней появлялись свои особые места…

…Первый поцелуй, от которого Наденькино сердце едва не остановилось. И второй…

И третий, куда как более жадный, а она, бесстыдная, отвечала, да еще и руками его шею обвила, желая отринуть вековые предрассудки.

Лавочка, на которой они засиделись допоздна, беседуя о всяких пустяках, которые в ту ночь вовсе не казались пустяками… Потом Аглая Никифоровна отчитывала… Кажется, она заподозрила, что частые Наденькины отлучки вовсе не с благотворительностью связаны. Выспрашивать пыталась, но осторожно и исподволь. Добре бы папеньке не стала доносить.

Папенька, как подозревала Надежда, вовсе этакому кавалеру не обрадуется, кричать станет, ногами топать, как в тот раз, когда Оленька заявила, что выйдет замуж за троюродного братца, которому случилось погостить в имении. И ведь ясно же было, что дурит сестрица, ей всего-то шестнадцать исполнилось, а кузен, уже, между прочим, помолвленный, вовсе повода не давал думать, будто бы Оленька ему интересна. Но разве ж батюшка стал слушать?

Кузена выставил, Оленьку запер, а на Аглаю Никифоровну долго ругался, дескать, потакала она девичьей дури и мало не довела до беды…

– О чем ты думаешь, Надюша? – Петюня остро чувствовал ее состояние, и сомнения, которые явно одолевали Надежду, заставляли его хмуриться.

Переживает? Все-то ему кажется, что недостоин он ее любви. Все-то стесняется простого крестьянского происхождения, семейства своего преогромного, которому вынужден помогать, и бедности, и того, что он, Петр Босянечкин, человек в Петербурге ничтожный.

Это он сам так говорил.

А Наденька пыталась переубедить его, отвечала, что для нее-то не имеют значения ни статус, ни состояние, а лишь сам человек…

– Думаю о нас с тобой, – Надежда произнесла это тихо, стыдясь и того, что заговорила на этакую тему, и того, что стыдится. Разве ж не имеет она права сама собственную судьбу решить? Небось не темные века на дворе, когда девиц замуж выдавали по родительской воле. Наденька, чай, полное право имеет собою сама распорядиться, по собственному разумению. А что отец недоволен… Так ведь она не собирается в его доме жить.

Она к Петюне уйдет.

Снимут квартирку, аль и вовсе комнату меблированную. Надежда на работу устроится. Она не белоручка в отличие от Оленьки, сумеет или в гувернантки пойти, или учительницей. И пусть жить будут с Петюней небогато, но честно. Достойно.

– Мой отец… – Надюша заставила себя смотреть Петюне в глаза, – к сожалению, придерживается иных принципов… и он…

– Не обрадуется, узнав обо мне?

Петюня все ж таки не был столь наивен, чтобы надеяться на одобрение Михайло Илларионовича.

– Да, – выдохнула Надежда. – Не обрадуется. Если он узнает, то… Он хороший, я его люблю, и очень, но… Я знаю его. Он в горячке способен наворотить многого… У него друзья… знакомые…

И средь этих знакомых наверняка сыщется пара-тройка полицейских чинов, которые к просьбе старого приятеля отнесутся с большим пониманием.

– Меня он попросту сошлет в деревню… или за границу… или еще куда-нибудь, но… Я решила уйти из дому.

Вот дура.

Впрочем, вслух Петюня этого не сказал, лишь ручку вялую, премного его раздражавшую этой самой безжизненностью, стиснул, прижал к груди.

– Мы вместе найдем выход.

– Конечно.

А быть может, и к лучшему… Уйдет она из дому… Обвенчаются тайком, а там уж, чтоб брак, церковью освященный, расторгнуть, надобно много больше, нежели только желание Михайло Илларионовича. И с супругом дочери поневоле ему смириться придется.

Особенно если эта дочь падет в ноги, умоляя о прощении…

Правда, Надежда, как и прочие состоятельные дамочки, пребывала в святой уверенности, будто бы ей по плечу все трудности, ежели любимый рядом. Но Петюня знал, как эту уверенность перебороть… Пара месяцев, и сама к папеньке запросится…

Главное, чтоб Машка эти пару месяцев подождать согласилась…

– Не затягивай там, – буркнула Машка, когда Петюня в очередной раз изложил ей собственный план, казавшийся донельзя хитроумным.

– Не затяну, – пообещал Петюня, которому вовсе не улыбалось долго обретаться на петербургском дне.

– И правильно… Ты же не хочешь, чтобы наши общие друзья решили, будто ты задумал…

Она сделала паузу.

– Что? – нервно дернулся Петюня, которому эта пауза пришлась совершенно не по душе.

– Не знаю… Что-нибудь такое… Нехорошее… Ты же понимаешь, дорогой, что ты с ними повязан.

И с ними, и с Машкой, которая, стерва гулящая, вовсе не столь проста, как ему казалось. Но опиоманка… Куражу ей хочется? Будет кураж. На всех хватит, главное, чтобы все получилось, как Петюня задумал. А в своей удаче, ровно как и в уме, он нисколько не сомневался.

Лежа в чужой кровати, человек вспоминал сегодняшний день. И вечер.

Странно было встретиться с людьми, которые некогда казались ему близкими. За окном надрывался соловей. Неспокойно. Свежее белье пахнет химией. И жесткое оно, неудобное. Человек ворочается с боку на бок. Его раздражает и неудобный матрац, и небольшая подушка, набитая гречневой лузгой, и слишком легкое, слишком пышное одеяло… И люди.

До чего изменились все, и ему страшно, что он сам тоже стал другим. Вдруг да вылезла та его, запретная сторона, которую он скрывал ото всех? Вдруг они, человеческая стая, почуют его… Не чуют.

Он хорошо прячется, научился за столько-то лет… Только сегодня маска едва не треснула. Удержал.

Это все незнакомое место. Завтра он пообвыкнется, а послезавтра… Человек улыбнулся, предвкушая грядущую охоту. Он мысленно перебирал лица…

Маргоша? Не годится. Стерва. И тварь. За ней самой тянется хвост гнилых деяний. Ника не лучше, даже хуже. Она старается выглядеть красивой, но нутро не скрыть… Машка? Тупа и ленива. Из нее не получится той жертвы, чья смерть подарит успокоение.

Он точно знает, что жертв следует выбирать очень тщательно.

Открыв глаза, человек уставился на белый потолок с лепниной. Он не видел ни этой лепнины, ни простой, пожалуй, слишком уж простой для столь вычурного места люстры. Он вспоминал.

Третий номер. Василиса…

Смерть Галины подарила ему почти год жизни, но весной начались дожди. Они случались каждый год, однако человек прежде не замечал, до чего выматывает его вечная сырость, вечная серость. И даже когда в прорехах туч показывалось солнце – оно появлялось ненадолго, дразня зыбким разбавленным водою светом, – легче не становилось. Хуже. Сны и те поблекли. Он заставлял себя вспоминать. И купил капроновый шнур, точь-в-точь такой, каким душил Галину. Он завязал на шнуре узелки и, перебирая их пальцами, восстанавливал тот заветный день по минутам.

Не помогало.

Воспоминания блекли, их словно смывало этими дождями… Он нашел фотографии. Анны и Галины.

Анна не любила фотографироваться, и, пожалуй, снимок, украденный из Машкиного альбома, был редкостью. Машка не заметила, у нее было много фотографий, одной больше, одной меньше, а вот ему снимок дал несколько дней яркой жизни.

Галина же свою фотографию сама подарила. «На долгую память».

Он купил альбом, старый, с толстыми серыми страницами, и уголки, которыми полагалось фотографии крепить. Крепил. Подписывал аккуратным почерком, красными чернилами. Имя. Дата.

После опомнился, что если кто-то доберется до альбома… Нет, это не доказательство вины, но… Пожалуй, именно спрятав альбом на чердаке материного дома – она точно не полезет его искать, слишком стара стала, подслеповата и увлечена своею верой, которая почти подвиг, – он понял, чего ему не хватает. Смерти. Он должен убить кого-то, почувствовать, как петля стягивает горло, как давит кожу, как пережимает гортань, лишая жертву жизни.

Само предвкушение грядущей охоты спасло его. Конечно… Он убьет и… Убивать нехорошо – это смертный грех, и мама расстроится, если узнает. Проклянет наверняка… А еще его посадят. Поймают и посадят. Пожизненно.

Боялся ли он? Да, боялся. Пытался ли остановить себя? Ему казалось, что пытался. Но уже на следующий день после того, как он точно осознал, что именно должен сделать, человек вышел из дома. Он бродил по городу до самого вечера, казалось, бесцельно, но на деле человек приглядывался к другим людям. Искал.

Женщины кутались в пальто, скрывались под зонтами, разноцветными, но все равно тусклыми в городской серости. Они спешили, месили грязь острыми каблуками и казались ему недостойными внимания… и слишком занятыми. Чересчур сильными, чтобы взять и просто так их убить.

Шнур он носил в кармане.

Василиса сбежала из дому. Так она сказала ему… Сама подошла и хриплым надсаженным голосом попросила сигарету. Он не курил, но купил ей целую пачку.

От Василисы пахло пивом и еще дешевыми духами. Она была некрасивая, обрюзгшая, какая-то постаревшая до срока.

– Сколько тебе? – спросил он.

– Восемнадцать. А че?

– Ничего. Есть хочешь?

– А выпить?

– И выпить.

Она пошла за ним, уверенная, что знает, что именно ему нужно. Василиса успела привыкнуть к тому, что в жизни ничего не бывает задарма. Она и готова была платить за кормежку и выпивку собственным телом.

Он увел Василису в парк. В это время, почти ночь, в парке не было никого. И она с неудовольствием огляделась, сказала:

– Пять сотен.

Деньги, которые он протянул, взяла…

И отвернулась, пряча в потайной карман. Она расслабилась, уверившись, что если заплатили, то точно ничего дурного не случится… Умерла она быстро. Сопротивлялась, но как-то слабо, вяло.

Этого убийства ему хватило на недели две… И все пришлось начинать сначала.

Нет, сейчас он будет осторожен, как никогда. И привередлив.

Человек встал и подошел к окну, за которым виднелся черный неряшливый лес. Присев на подоконник, он позволил себе расслабиться.

Он выберет жертву.

Маргоша? Стерва. Ника не лучше… Машка… Они все не годятся, но Васька был столь любезен, что пригласил еще двоих. Ольга ему не нравилась. Яркая, шумная, сильная. Такая будет цепляться за жизнь и… И это хорошо, поскольку чем сильнее жертва сопротивляется, тем на дольше хватает ему убийства, но… не годится.

А вот Софья…

– Софь-я, – повторил человек очень тихо, шепотом, касаясь губами стекла. – Соф-и-я…

Ночью ему снилась Анна, чье лицо менялось. Черты плавились, и человек удивлялся их непостоянству. В Анне скрывались все другие женщины. И он, осмелев, лепил их. Галину. Василису… и Женечку с родинкой над губою. Ему очень эта родинка глянулась. Он лепил очень долго, каждую из своих жертв, убеждая их, что они вовсе не жертвы, а его личное лекарство от бессонницы и тоски.

Проснулся человек бодрым и полным сил. В душе напевал. И к завтраку спускался едва ли не бегом, но был остановлен.

– Привет, дорогой, – томно растягивая слова, произнесла Маргоша. – А я тут тебя жду… Поговорить хотела.

– Нам есть о чем разговаривать?

– Конечно, есть, – Маргоша улыбнулась тренированною хищной улыбкой. – К примеру, об Анне… Ты же помнишь Анну?

– Да, помню.

– И я вот… вспомнила. Анну и еще кое-что… Предложи даме руку?

Не дожидаясь его согласия, Маргоша положила ладонь на локоть. А человек подавил в себе и панику, и желание немедленно избавиться от стервы.

Самоуверенная.

И пахнет от нее хищницей. Таких женщин человек старался избегать. Такие женщины его пугали… Мама говорила, что в них дьявол вселяется. В Маргоше дьявол давно и прочно обжился. Он смотрел на человека черными с поволокой глазами. Усмехался. И нашептывал, что ему, дьяволу, все-то известно…

– Что ты на меня так смотришь? – немного нервозно поинтересовалась Маргоша. – Успокойся. Хотела бы сдать, сдала бы давно…

– С чего ты решила, что я…

– Убил Анну? – Она вывела его на террасу.

По утреннему времени было прохладно. Сколько сейчас? Часов девять? Десять? Солнце низкое, блеклое, и небо с сизоватым отливом, который предвещает дождь.

– С того, дорогой, что в тот день я вас видела вместе, – сказала Маргоша, отпуская его руку. Подошла к парапету, оперлась на него, уставилась на темную ленту леса. – А ментам ты сказал, что к матери ездил…

– Я и ездил. Мама подтвердила.

– Твоя мать ненормальная, она бы подтвердила что угодно. Или и вправду думала, что ты был при ней? Ей ведь легко внушить нужное. Убил Анну и сразу отправился, ночным поездом…

…Дьявол был догадлив. Мелькнула трусливая мысль, что права была мать в своем нежелании отпускать его.

Тогда он и вправду испугался, что станут искать. Сел на ночную электричку, а потом, уже на станции, покопался в мусорном баке, нашел билет с подходящим временем. Билет был мятым и грязным, но как подтверждение алиби сгодился. А мать действительно не поняла, когда он приехал… Запомнила, что приехал, привез хлеб и зефир, который она ела, потому что любила. Правда, после каялась и грех чревоугодия замаливала. Это и запомнила, про грех и чревоугодие…

Ему поверили.

– Почему я тогда промолчала? – Маргоша нервно дернула плечом. – Все просто… Знаешь, сперва я не придала значения такой ерунде, да и… Никогда-то ее и не любила.

– Почему?

– А за что мне ее любить? За что мне вообще любить кого бы то ни было? Сам подумай. Я из небогатой семьи. В жизни сама пробиваюсь, оттого и характер паскудный.

– Паскудный характер у тебя сам по себе, безотносительно…

– Ну да, – не стала спорить она. – Не всем же быть ангелочками, как эта ваша… Ни рожи, ни кожи, а туда же… Все хвостом ходили… Кобели несчастные.

– А тебе надо было, чтобы за тобой ходили?

– Да. У меня ж характер паскудный. И самолюбие. Поэтому… Умерла она, и леший с ней.

Маргоша сказала это вполне искренне.

– И что изменилось?

Он не признался, нет, он и не собирался признаваться, но Маргоше этого не требовалось.

– Все изменилось, – она встала спиной к парапету, опираясь на него. А ведь пытается произвести впечатление, не потому, что он ей нужен – отнюдь, с ее точки зрения, он неудачник, – но привычка впечатлять всегда и всех въелась в кровь. – Мне нужен Васька.

– Почему не Стас?

– Потому что, во-первых, Стас умен, а от слишком умного мужа одни неприятности, во-вторых, Стас злопамятен. Его можно раскрутить на койку, а я хочу большего.

Колечка на палец и штампа в паспорте?

– Я уже не молода, дорогой, – Маргоша разглядывала собственные ногти, длинные и заточенные остро, покрытые красным лаком. – И тебе ли говорить, что с возрастом только вино становится дороже… Васька – мой последний шанс устроиться в этой жизни.

– А то ты до сих пор неустроенная?

– Устроенная, – согласилась Маргоша, – вот только… недоустроенная. И да, нищета мне не грозит, но… Я хочу красивой жизни. Я ее заслужила.

Интересно, чем? Стервозностью своей? Упорством, которое порой казалось фанатичным… Тем, что не упускала шанса, даже крошечного? И всегда добивалась желаемого?

– Чего ты от меня хочешь? – поинтересовался человек, разглядывая старую знакомую с новым интересом.

Стареет. И волосы небось красит, поскольку брюнетки южных кровей, которых в Маргоше изрядно, склонны к ранней седине. Смуглая. Смуглота от природы, но поддерживается регулярным посещением солярия… Косметолог наверняка модный и дорогой, а еще умелый, оттого и кожа Маргошина выглядит гладкой. Морщины? Это из другой жизни, до которой, впрочем, не так и много осталось.

– Хочу, чтобы ты мне помог.

– Как? В постель Васькину ты и без моей помощи влезешь.

– В постель – да, но постели мало. А как… Придумай. Поговорите с Васькой… Расскажи ему, до чего тяжело мне жилось… и живется…

– О да, жемчуг мелковат.

– Смеешься?

– Ничуть.

Над ней опасно смеяться, смеха Маргоша точно не простит. Она и сейчас смотрит со злым прищуром, губы поджала, и морщины таки прорезались на идеальной коже.

– Расскажи, – с нажимом попросила она. – Или расскажу я… Как ты думаешь, Васька будет благодарен?

Будет.

Это плохо… Очень-очень плохо. Васька – не полиция, которой дела нет до той давней истории, позабытой, похороненной в архивах.

– Хорошо, – согласился человек, надеясь, что голос его звучит ровно. – Я тебе помогу… Исключительно затем, чтобы ты своими фантазиями мне жизнь не испортила.

– Фантазиями? О да… У тебя, должно быть, интересные фантазии были, – Маргоша улыбнулась. – Ну что, дорогой? Идем? Ни к чему нам опаздывать. Никуша уже встала… Как ты думаешь, она знает? Мне кажется, что да. Все-таки ты был очень неосторожен. Чудо, что тебя не нашли…

– Прекрати.

– Иначе что? Если думаешь, что и меня убьешь, – Маргоша встала на цыпочки, дохнула в ухо тяжелым запахом духов, – то подкорректируй планы. Меня убивать нельзя… Если тронешь, то Машка передаст Ваське некое письмецо… Не думай, что оно здесь. Она спрятала. Машка дура, но исполнительная.

Что ж, тогда придется убить двоих.

Против Машки человек ничего не имел, но рисковать он не станет. Интересно, письмо это существует в природе, или Маргоша его выдумала? Если существует, Машка наверняка спрятала его надежно, так надежно, что посторонний человек не найдет. И сказать никому не сказала. Машка, невзирая на всю свою глупость, секреты хранить умела.

Жаль будет ее убивать. Или нет?

Человек представил, как тонкий капроновый шнур впивается в рыхлую шею…

Маргоша исчезла на десятый день, когда Софья почти уже решила, что в целом на вилле «Белый конь» ей нравится. А что, чем не санаторий?

Тихо. Спокойно. Кормят пять раз на дню… Конечно, можно и меньше, но если кормят и вкусно, то почему бы и нет? Софья никогда не страдала излишним весом. Она быстро привыкла к неторопливой местной жизни. Поздние пробуждения и тишина, которую нарушает лишь стрекот кузнечиков за окном. И само это окно, скрытое белым тюлем. Поздний завтрак в компании Машки…

Лялька, которая если и появлялась, то лишь затем, чтобы схватить что-либо со стола. Иногда присутствовал Пашка, взявший за обыкновение рассказывать странные и, как Софья подозревала, выдуманные истории из жизни бизнесменов средней руки. Порой к завтраку присоединялся Толик, вечно хмурый и явно чем-то недовольный. Артем если и заглядывал, то лишь затем, чтобы поинтересоваться, где хозяева. Софья не знала. Хозяев она не видела и по этому поводу не огорчалась.

В библиотеке, огромной и несколько пыльной, где в массивных старых шкафах скрывались книги, самые разнообразные, от любовных романов до фармакологических справочников, Софья устраивалась с книгой у окна или выходила на террасу, если та была свободна. По негласной договоренности Маргоша и Ника Софьи сторонились, она и сама не искала компании, радуясь одиночеству и свободе.

После обеда, обязательного для всех, но проходившего в молчании – Маргоша и Ника старательно игнорировали друг друга, Машка ела, Лялька мечтала, – Софья отправлялась гулять. Она успела изучить окрестности виллы, убедившись, что лес не так уж далек и неряшлив, каковым выглядит, что по другую сторону дома имеется небольшое, но весьма живописного вида озерцо, что если пойти по тропе, то можно дойти до деревни…

В самой деревне не было ничего интересного, но Софья вдруг полюбила здесь гулять. Она прохаживалась, прихватив с собой полотняную сумку, Лялькой подаренную, и от этих прогулок в тишине получала преогромное удовольствие.

И нынешним днем она возвращалась.

– Сонька! – окликнули ее.

Пашка. Запыхался. Вспотел. Клетчатая рубашка потом пропиталась. Пашкин лоб блестел испариной, и лицо тоже блестело, особенно нос, который уже отливал характерной краснотой солнечного ожога.

– Сонька! Ты Маргошу не видела? – Пашка встал, наклонившись, упершись руками в колени, и дышал часто. Объемный его живот мелко вздрагивал.

– Не видела.

– Совсем?

Софья пожала плечами, пытаясь припомнить особенности сегодняшнего дня. Поздний завтрак в компании Машки, которая жаловалась… На что жаловалась? Не то на детей, не то на мать, а может, и на детей с матерью, а заодно несчастную свою судьбу. Правда, в чем именно эта судьба несчастна, Софья так и не поняла, но кивала.

Потом была библиотека…

– За завтраком ее не было. За обедом тоже.

Конечно, и это даже показалось слегка странным. Не то, что Маргоша не соизволила явиться, но то, что она выпустила потенциальную жертву из поля зрения.

– Знаю, – отмахнулся Пашка. – А потом?

– И потом не видела, – Софье непонятна была этакая его обеспокоенность. – Мы с ней не особо дружим. Я вот гулять пошла…

– Одна?

– Одна. Я всегда одна гуляю.

– Не страшно?

– А чего бояться? – Софья перекинула ремень на другое плечо. – Здесь места тихие. Мне в деревне сказали…

Как выяснилось, пропала Маргоша еще с вечера, когда поругалась со Стасом. А Софья стала нечаянным свидетелем этой ссоры.

Она не пряталась, сидела на террасе, задвинув лежак в самый дальний ее угол, читала… А еще думала о том, что надо бы дачу или продать, или ею заняться. После смерти родителей Софья туда заглядывала редко. Тяжело ей там было. А продать… Мама бы этого не одобрила.

– Прекрати этот цирк! – раздраженный голос Стаса прервал Софьины мысли.

– Какой?

Этот голос она тоже узнала. Маргоша.

– Васька все равно на тебя не поведется.

– Ревнуешь?

– Нет. Я слишком хорошо знаю, какая ты тварь.

– Знаешь ли? – В голосе Маргоши прорезались мурлычущие ноты. – Или тебе кажется, что ты знаешь, а, Стас?

Надо бы подать знак, что они здесь не одни… Например, закашлять, а то ведь получится, что она, Софья, подслушивает чужую беседу.

– Знаю. Тебе нужен не он, а его деньги.

– Всем и всегда нужны деньги, даже тебе, Стасик. Или напомнить, как ты плакался, что не способен дать мне того, что я заслуживаю… А ведь слезы-то были крокодиловы… Ты ведь мог просто позвонить папочке… Примириться…

– Рассчитывала, что я… вернусь в семью?

– Рассчитывала, – не стала отрицать Маргоша. – Полтора года рассчитывала. Потратила на тебя, барана упрямого, столько времени…

– То есть меня ты не любила?

– Почему? Любила, по-своему. Но деньги, Стас, я всегда любила больше и любовью куда как искренней. У тебя ведь был шанс, когда я сказала, что выхожу за этого старого козла… Но нет, ты предпочел орать и бить посуду, а не сделать хоть что-то.

– Что именно? – ледяной раздраженный голос.

– Например, позвонить твоему отцу. Он был бы рад. И конечно же, принял бы тебя в семью…

– А заодно и тебя.

– А заодно и меня. Поверь, я была бы очень благодарна… Да и ты, чем плохо? Нормальное образование, нормальное место работы, перспективы. Сидел бы сейчас в совете директоров солидной компании… Но нет, ты предпочел лбом в стену стучать.

– Ну ты и…

– Почему, Стасичек? Потому что хочу нормальной жизни? Разве это плохо? Я в отличие от некоторых росла в нищете… Знаешь, сколько у меня братиков-сестричек? Пятнадцать.

– Сколько?!

– У меня папаша на всю башку религией ударенный… И мамаша не лучше. Восемнадцать родила, двое померли, на их счастье. Остальные жили… Деревенская изба. Старшие возятся с младшими. Убирают, готовят, все вместе молятся. А отец только и повторяет, что, дескать, боженька всех нас любит… Ага, любит, только жрать приходится одну картошку. Круглый год одна картошка… Шмотье драное… Работы много… Учиться некогда… Да и зачем женщине учеба? Ей надо покорною быть, чтобы замуж выйти, пахать и рожать… Он меня продать собирался… Передать собрату по вере в жены… А мне шестнадцать было… И я сбежала. Сестрицы-то старшенькие мои давно замужем были, видела я, чего с ними происходило… Вот и пришлось сбежать. Думала к маменькиным родичам податься, которые нормальные были…

Софья замерла. Теперь ей было страшно, что ее обнаружат.

– Только эти родичи мне не особо обрадовались. Да, позволили переночевать. Одежонки старой подкинули… И будь добра, дальше сама барахтайся, как знаешь. А кому я была нужна в городе, Стасик? Никому. Тогда я и поняла, что в этой жизни полагаться стоит только на себя. И что без денег этой самой жизни нет и не будет. А ты… Капризный мальчик, который на всех разобиделся. Что плохого тебе родители желали?

– Ничего.

Глухо ответил. И непонятно, жалеет он Маргошу или злится на нее.

– Вот именно, что ничего. А ты… ты трус, Стасик. Ты побоялся возвращаться к своим и за меня бороться не захотел, типа, раз я так решила, то и…

– Ты мне изменяла с этим…

– С этим… а что мне надо было делать? На носу выпуск, диплом в зубы, и свободны. Куда идти? Где жить? С тобой и Васькой в вашей коммуналке? Я устала давиться хлебом, выгрызать каждую копейку… ты этого не понимал и понимать не хотел. Вот и пришлось искать иной вариант.

– Поздравляю, нашла.

– Нашла, – не стала отрицать Маргоша. – Если о чем и жалею, так о том, что этот козел протянул так долго. Если бы ты знал, до чего он мне был отвратителен… и детки его крови попили, не говоря уже о женушке.

– А чего ты хотела, когда в чужую семью влезла?

– Мне казалось, я ясно выразилась. Безбедной жизни я хотела… а за Ваську не бойся. Его не обижу.

– Ты ему не нужна.

– Пока не нужна, – мирно согласилась Маргоша. – Но скоро стану просто-таки необходима. Я трижды замужем побывала, поверь, опыта набралась.

Софья прикусила палец, чтобы не рассмеяться. Трижды замужем… и вправду опыт немалый.

– Послушай, – Стас уже не говорил, рычал. – Ты отстанешь от Васьки…

– Или?

– Или я вышвырну тебя отсюда.

– Ужас какой, – Маргоша угрозы не испугалась. – Дорогой, ты забываешься… вышвырнешь меня? А разве ты здесь хозяин? Да и наш дорогой Василий не просто так собрал всех, у него ведь цель имеется. Анна покоя не дает? Покойная Анна не дает покоя… какой-то дикий каламбур.

– Прекрати.

– Почему я должна что-то прекращать? Нет уж… скажи, а если я ему помогу?

– Чем?

– Информацией, – теперь она почти мурлыкала. – Такой полезной интересной информацией о том дне… или о другом… когда ты с Анной целовался.

– Что?!

– То, дорогой, то… думали, вас никто не видит? В курилке спрятались…

– Я не…

– Не отрицай, – Маргоша тихо рассмеялась. – Думаешь, я не видела, что ты на нее запал? Видела. И ты ей нравился. Кто Васька против тебя? Так, деревенский простачок, веселый парень, свой, а тут Стас… красавец… спортсмен… бабник… Но и тебя понять могу. Девочка смазливенькая была… и вертелась рядом, взгляды бросала жаркие. Как тут устоять?

– Ты будешь молчать.

– Ай, Стас, ты и не отрицаешь? А мог бы придумать что-то, сказать, что я перепутала… наврала… нет, я не слепая, я знаю, что видела вас вместе, и ты с ней целовался. Васька, если прознает, не простит этого… да?

– Я тебе шею сверну.

– Какой ты грозный! – Маргоша не испугалась. – Вот так прямо… а часом, не ты, Стасичек, и Анне шею свернул?

– Зачем мне?

– Затем, что с Васькой у тебя дружба и общие дела. А она, допустим, пригрозила рассказать о том поцелуе… или не о поцелуе… вдруг вы дальше зашли? Она пригрозила, а ты испугался. Дела ведь… И решил проблему по-своему. Я тебя не обвиняю, заметь. И трепаться не стану… и о многом не попрошу.

– Ты… тварь.

– Какая уж есть, – спокойно согласилась Маргоша. – Я тварь. Ты ангел белокрылый, невинный от макушки до пят. Но главное, Стасик, усвой. Будешь мешаться, я тебя… нет, не уничтожу, но крови попью изрядно. Подумай, стоит ли оно того.

Маргоша ушла с террасы первой. И каблучки ее туфель громко цокали о камень. Стас остался. Он молчал долго, Софье показалось, целую вечность, а потом тихо спросил:

– Все слышала?

– Я не специально, – сказала Софья, чувствуя, что краснеет. Все-таки подслушивать нехорошо. – И… и если вас волнует, то я не собираюсь кому-то говорить.

– Хорошо, что не собираешься, – Стас запрыгнул на парапет, сел. – Маргоша – стерва, но она Ваську недооценивает. Когда поймет, что ее чары на него не действуют, разозлится.

– И расскажет?..

– Расскажет. Исключительно из врожденной стервозности.

– А вы?

– А у меня один шанс. Опередить ее. Рассказать Ваське свою версию.

О том, что это за версия, Софья не стала спрашивать, а Стас промолчал. Ушел.

А сейчас вот выяснилось, что Маргоша пропала.

…она ушла вечером, незадолго до ужина. Ника, снедаемая ревностью, видела, как Маргоша вышла из дома и направилась в сторону леса. Зачем? Откуда Нике было знать. Может, на свидание, а может, так, погулять захотела. И вообще непонятно, с чего вдруг панику подняли. Ушла? И пусть себе. Как ушла, так и вернется, не пропадет… негде тут пропадать! А куда подевалась? Очевидно, куда. Любовник за ней приехал, вот и… Вещи оставила? Так, наверное, не планировала надолго. Вернется и будет Ваське опять втирать о том, какая она, Маргоша, бедная и несчастная.

Ника вот тоже несчастная. И бедная. И нечего смеяться над ней, потому как не в деньгах счастье…

– А в чем, дорогая моя? – поинтересовался Артем, который, собственно говоря, и рассмеялся, прервав пылкий Никин монолог.

– Счастье – в способности быть счастливой, – ответила та и белой гривой тряхнула. – А Марго…

…Марго исчезла.

Стас пытался понять, куда она могла подеваться, но вынужден был признать, что бессилен. Исчезать в окрестностях виллы «Белый конь» было некуда.

Деревня, лесок, давным-давно обжитой, расчерченный тропами, поля, озерцо, дорога. До ближайшей автобусной остановки – полтора километра, и сомнительно, чтобы Маргоша двинулась туда. Зачем ей это?

Она была почти уверена, что Васька рано или поздно, но окажется в ее полной власти. И если вдруг усомнилась, то… Вещи ведь оставила? Оставила.

Стас лично заглянул в отведенные ей покои. Золото и красный бархат. Маргоше, надо полагать, нравилось. Кавардак, распахнут шкаф, блузка на полу, чулок на столе, книга, не то забытая, не то брошенная… И туфли посреди комнаты. Сумка, из тех, которые стильные, но все равно похожи на мешок. Замок расстегнут, и содержимое вывалилось, рассыпалось по покрывалу.

Духи. Несколько тюбиков с помадой… тушь… и паспорт.

– Можно? – Софья вошла в комнату и, оглядевшись, тихо прикрыла дверь за собой. – Она спешила.

– С чего вы взяли? Она всегда так жила.

– Значит, всегда спешила, – Софья подняла чулок. – Порвала… видите, дорожка? Наверное, ногтем зацепила. А ногти у нее свои, и надевает чулки она постоянно… должна была привыкнуть. А тут вдруг порвала. И сразу сняла. Бросила.

Софья, положив чулок на место, подняла тюбик с тушью.

– Не закрутила.

– И что?

– Ничего. Тушь быстро сохнет. Ее беречь надо, а у Марго тушь дорогая… Как вы думаете, что с ней случилось?

– Возможно, что ничего страшного.

– Ложь.

Она сказала это просто, а Стас устыдился: и вправду ложь.

Ушла. Собиралась в спешке, но все равно накрасилась, потому как это – еще одна привычка, приобретенная еще в студенческие времена. Маргоша ненакрашенной из комнаты не выходила. А тут…

– Заявление примут лишь на третьи сутки, – сказала Софья, аккуратно раскрыв сумочку. – Таков порядок. И если мыслить логически, то… она не отправилась на автобус.

– Почему?

– Там дорога гравийная. А у нее все туфли парадно-выходные, на каблуке и тонкой подошве. В таких по гравийке гулять неудобно, да и… мне кажется, у нее характер такой, что она скорее потребовала бы увезти ее в город, чем тайком прогулялась бы к автобусу.

Здесь Софья была права. Пожелай Маргоша уехать, она бы заявила об этом прямо и потребовала бы, чтобы ее персону доставили в город со всеми возможными церемониями.

– Плюс вещи… ладно, вещи – это ерунда, а вот паспорт… документы… и кошелек тоже, – кошелек Софья выудила из сумочки двумя пальцами. – Это не оставляют. Я думаю, с ней произошло… несчастье. Она собралась на встречу, а со встречи не вернулась. И надо лишь понять, с кем она должна была встретиться.

– Решили поиграть в детектива?

– Наверное, – Софья вернула кошелек на место. – Или просто решила разобраться в том, что происходит. Мне не нравится, когда меня вовлекают в чужие игры.

Очаровательно. Игра Васькина, а виноват, получается, он, Стас? И с Софьей, которая не торопилась уходить, а стояла, разглядывая комнату, следовало прояснить один момент.

– Я ее не убивал.

Софья посмотрела в глаза. Взгляд у нее прямой, выразительный. И сама симпатичная… аккуратная, спокойная, сдержанная.

– Тоже думаешь, что ее убили? – поинтересовалась она, опускаясь на пол.

– Тоже?

– Во-первых, где бы она ни была, вернуться Марго не способна. Значит, она либо в плену, что маловероятно, либо мертва. Во-вторых… у меня сложилось впечатление, что… Она не только тебя шантажировала.

Интересно.

– Смотри, – Софья встала на четвереньки и нырнула под низкую кровать. Вынырнула она с изрядно запыленной записной книжкой. – Зачем она ее туда бросила?

– Или уронила.

– Бросила. Если бы уронила, то книжка лежала бы на самом краю… а ее затолкали почти к стене. Маргоша все-таки опасалась…

Софья, присев на кровать, книжку открыла. Пролистала, хмыкнула и протянула Стасу.

– Думаю, лучше будет, если это ты прочтешь.

Страницы пыльные, ломкие. На первой неаккуратным Маргошиным почерком выведено: «Дневник». Надо же, а Стас и не знал, что она дневник вела… Впрочем, как оказалось, и здесь Маргоша сумела выделиться.

Толик. Предки с баблом. Сам – ничтожество. Подумать.

Артемка. Нищета.

Пашка. Мутный тип. Стоит разузнать.

Васька. Тоже нищета, но вроде бы бодрый. Может, из него и будет толк.

– Интересное чтение, – Стас закрыл книжку и покосился на сидящую рядом женщину, которая изо всех сил делала вид, будто бы сидит сама по себе, а не из любопытства.

– Ну… подозреваю, она всегда отличалась очень деловым подходом, – улыбнулась Софья. – Я, конечно, близко с нею знакома не была, но… впечатление Марго производила.

– О да, это она у нас умела, впечатление производить, – Стас испытывал неясное раздражение. И, пытаясь от него отрешиться, вернулся к дневнику.

Ни дат. Ни какой бы то ни было внятной системы, просто короткие записи.

Ника – стерва, но состоятельная. И со вкусом у нее неплохо. Надо учиться. Войти в круг знакомств. Если и получится подцепить кого-то, то только через нее.

Машка – просто дура, однако безобидная. Пусть будет. Выгодно отличаюсь.

– Вы так и собираетесь сидеть здесь? – раздражение не исчезало, напротив, крепло, поскольку Стас предполагал, что очень скоро на страницах этого дневника отыщет пару-тройку фраз о себе самом. И подозревал, что эти фразы будут не самым приятным чтением в его жизни.

– Да.

– Я не думаю, что ваше присутствие здесь уместно.

– Не более уместно, чем ваше, – парировала Софья. – Ведь официально Маргоша не пропадала… ушла и не вернулась… не так давно ушла. И получается, мы с вами копаемся в ее вещах.

Надо же, какая щепетильность.

Вот Стас клял себя, что не догадался покопаться в этих самых вещах раньше, глядишь, и нашел бы чего интересного… вроде дневника.

Толик предложил прогуляться. Сидели в кафе. Уличном. Купил мороженое. Полез целоваться и оскорбился, когда не дала. Он ведь мне мороженое купил. Жмот.

Пашка ходит за Никушей, а она и рада. Ей надо, чтобы кто-то ею восхищался. Васька притащил Аньку. Видела ее. Зубрилка. И та же нищета, но гордая. Раздражает.

Стас на меня смотрит. Мутный тип. Но непростой. Вроде с Васькой живет, а часы приличные. Дорогие. Откуда?

Часы? Мамин подарок… с отцом разругались, а мама вот часы прислала, вроде как на день рождения. И следовало бы отказаться, но Стас принял. Хорошие часы были. Не «Ролекс», конечно, но тоже не из дешевых… Они и по сей день живы, Стас носит, хотя давным-давно способен позволить себе и «Ролекс». Но зачем?

– И все-таки я попросил бы вас удалиться, – прозвучало пафосно, но Софья пожала плечиками и ответила:

– Нет.

– Почему?

– Потому что я хочу знать, была ли у вас причина избавиться от Марго, – она сказала это, глядя в глаза. Вот же…

Анька бесит все сильней. Что они в ней нашли? Обыкновенная девка. А эти вьются… и Стас заглядывается. Ника сказала, что Стас не из простой семьи, но со своими разругался.

Подходящий вариант?

Пробовала подкатить к Стасу. Не заметил. Ровное отношение, дружеское. Бесит. Вот за Анькой он готов хвостом ходить. И не боится же с дружком поссориться? Машка уверяет, что дело в привороте, но Машка – полная идиотка.

Пашка просил поговорить с Анькой. Выяснить, всерьез у них с Васькой или так… Я послала его куда подальше. Нашел себе… думаю, может, и вправду приворот? Что в ней такого?

Вчера увидела ласточку. Это нечто! И главное, видно, что цепочка – новье и дешевка, а ласточка – вещь другого уровня. Где Анька ее взяла? Спросила, а она молчит.

Праздновали днюху. Анька, как обычно, пить не хотела. Я ее на коктейль раскрутила. Дура. Коктейлями сильней, чем водкой, нажраться можно. А этой курице двух хватило, чтобы заговорить. Приворот? Я, можно сказать, угадала. Ласточка. Фамильное украшение. Прадед Анькин ювелиром был. А у него дочка некрасивая. И для нее сделал ласточку, чтобы все в нее влюблялись. Как-то так. По мне, фигня полная, но Анька в это свято верит.

Чем дальше, тем больше уверяюсь, что в той Анькиной истории какая-то правда есть. Иначе почему все от нее тащатся? Толик вздыхает, Пашка страдает, Артемка, на что здравомыслящий человек, туда же… И главное, Стас с нее глаз не сводит. А Васька вообще голову потерял. Начинаю верить в магию.

Бесит.

Как же все бесит! Я из шкуры выпрыгиваю, чтобы правильное впечатление произвести, а кому-то достаточно лишь глазками похлопать.

Перекинулась вчера парой фраз. Просто ради сочувствия. Сочувствовать легко, и Толик поверил. Разнылся весь. Дескать, он Аньку так сильно любит, а она от него только нос воротит. Я тоже отворотила бы, потому что Толик жлоб, каких поискать. Но кивала.

Пашка не лучше. Этот, правда, ныть не стал. Но глазами на Ваську сверкает. Того и гляди до мордобоя дело дойдет. Веселуха.

Пощебетала с Никой. Она, конечно, стерва, но с пониманием. Анька ей тоже не по вкусу. Меня-то Никуша еще терпит, у нас вроде как соревнование, кто кого краше, а Анька – лишняя. Тем более что я Никиных настоящих кавалеров отбивать не стремлюсь, с Анькой же непонятно. И штуки всякие, вроде ласточки этой, Ника до ужаса любит.

Сказала, что по своим каналам пробьет, кто такая эта Анька.

Ника в бешенстве. Анька ей отказала! Вот жесть! Ника полштуки баксов за эту самую ласточку предложила, и я не сомневаюсь, вывалила бы на раз. Анька отказала. И спрятала подвеску.

И понятно, что ни фига Ника не получит. От этого и злится. В злости она страшной становится, аж жуть! И себя не контролирует совершенно. Пока все сидели, улыбалась еще, а разошлись – так принялась громить посуду.

Потом рассказала мне. Получается, что наша Анька – вовсе не та простушка, за которую себя выдает. Папаша у нее – бывший военный, не то полковник, не то целый генерал. Правда, с мамашкой Анькиной они не были женаты, вроде бы как первая жена ему развода не давала и вообще грозилась карьеру поломать. Но Анькину мамашу тот полюбил крепко, и саму Аньку, значит, тоже. Квартирку выбил. Содержал. Только вот помер, и мамаша за ним следом. Полная попа, короче.

Мне Аньку не жаль. Ей с детства в эту самую попу дули. У нее от папаши осталась и квартира, и шмотье, и золотишка нехилый запас. Небось не нищенствовали, как некоторые.

Софья сидит. Смотрит. Молчит.

Ждет, что Стас станет оправдываться? По-хорошему оправдываться есть за что, но Стас упрямо листает желтые страницы чужой записной книжки, пытаясь понять, что же такого важного в ней было, если Маргоша решила эту книжицу спрятать.

Никуша пыталась с Анькой поговорить. Предлагала уже штуку баксов, но Анька отказалась, мол, память о матери. Фигня все это сентиментальная. Васька прослезился. Идиот. Кроме своей Анечки видеть ничего не видит. А она расчетливая тварь. И если Стасик даст знак, мигом переметнется к нему. А он дал бы, только тоже идиот. Мне порой кажется, что я живу среди высокоморальных придурков.

Стасика хочется отпинать.

Аньку утопить.

Вот бы она сдохла, желательно мучительной смертью…

Ника бесится.

Ей никогда ни в чем не отказывали.

Никуша довольная ходит, значит, что-то задумала. Я знать не хочу, что именно, потому как если Никушу предки из дерьма вытащат, то я хлебану по полной.

Ваську предупредить?

Мое дело – край, но… Ника, по-моему, последние мозги потеряла. Сказала, что скоро от Аньки только память и останется… нет, я в этом участвовать не хочу.

Васька – дурак.

Я ему намекнула, чтоб держался подальше от Ники. И чтоб Аньку тоже держал подальше. А он мне говорит, мол, девочки подружились… я, мол, его ревную. Да куда подальше такую ревность. Потом пусть не плачется. И Анька не лучше. Курица – она курица и есть, чего ты с нею ни делай. Глазками хлопает. Кудахчет, что Никочка так одинока… ага, одинока и несчастна. Сейчас зарыдаю в голос.

В общем, я сказала, что на выходных буду занята. К бабке поеду.

Главное, что придется ехать, потому как если вдруг вылезет какое дерьмо, то у меня должно быть твердое алиби.

Три дня у старухи. Как только мозг не закипел! Она меня ненавидит. Только и блеет, что добра желает, а сама ненавидит. И мамашу мою ненавидела, если выдала замуж за такого козла, как папаня… она мне душу всю выела, чтоб я покаялась и встала на путь истинный. Универ бросила. Замуж вышла и начала рожать, как крольчиха. Нашла дуру.

Нет, старуху я слушала, кивала. Пусть потом, если что, скажет, что я у нее была безвылазно… фотки смотрела. Интересно, как она со своею фанатичной верой снимки делает? Не запрещает наставничек-то? Сам приходил, трепался об искушениях и грехах. А главное, про грех рассказывает, а глазенки-то у него блестят. Небось не отказался бы покувыркаться во грехов отпущение.

Ненавижу лицемеров.

Ах да, чуть не забыла. Среди старухиных фоток нашлась одна очень прикольная. Не думала, что увижу кого-то из наших. Сначала решила, что обозналась, но нет, точно он!

Спросила у старухи. Оказывается, он у нас тоже среди грешников, которые от истинной веры отступились. Но мамашу свою шизанутую не забывает, а потому и считается не окончательно пропащим.

Жуть! Аньку убили.

Нет, я знала, что Никуша вообще без тормозов, но вот чтоб настолько… и что мне делать?

Молчать.

Никому ничего не докажу, а если влипну, то серьезно. Блин. Предупреждала же!

Васька запил.

Выходит, и вправду Аньку любил? Не понимаю. Ну погоревать, оно, конечно, можно, потому как живой человек и все такое… но зачем себя так изводить?

Мутное дело.

Чем дальше думаю, тем более мутным оно представляется. Врут все.

В тот вечер Ника вроде девичник затеяла. Меня Анька звала. Машка вроде согласилась, а теперь утверждает, будто с гриппом лежала. Ника же клянется, что никакого девичника не было и не планировалось.

Но вообще нас опрашивали поверху, так, для проформы. Заранее решили, что Аньку клиент ее кафешки прирезал. Фигня и трындеж. Не то у них кафе было. Туда семейные все больше заглядывали да мамаши с детьми. И закрывалось оно в восемь вечера. Аньку же вроде как в начале одиннадцатого придушили. И выходит, что она два часа по городу лазила?

Мне и то понятно, что это чушь собачья, просто никому с этим делом возиться неохота.

Чем дальше думаю, тем больше нахожу несоответствий. Ника точно мутит. Машка? Возможно. Она дура, но скрытная. Толик сказал, что к своим уехал… и Пашка… и Артемка… Стас вот в городе был, но у него с Васькой стопудовое алиби, в машине они копались. Тогда кто остается?

Ника бледная.

Небось до самой дошло, чего натворила.

Нет, я не думаю, что это она убила, потому как при всей своей к Аньке ненависти Ника на изнасилование физически не способна. Но она точно знает, кто в этом замешан.

Молчит. Боится?

И не того, что ее следом за Анькой отправят. Для этого Ника слишком самоуверенна. Считает себя бессмертной. Ей страшно, что о ее участии догадаются, и тогда придется расстаться со стилем милой девочки. Правда, как по мне, этот образ давным-давно в утиль ушел, но Ника верит, что она у нас трепетная принцесса.

Подозреваю, что до убийства дело доводить она не собиралась. Вот уложить расчудесную Анечку в койку к другому, а потом Ваське настучать – это да, это в ее характере. Небось угостила дурочку вином, а в вино сыпанула чего-то, для вящего эффекта… Но только ли ей?

Ника трясется. Вроде из ментовки к нам больше не приходили, а она все равно трясется. Свалила на две недели в санаторий, нервы больные подлечить. Ага, у Никуши нервы – стальные канаты. Ждет она. Чего? Сама не знаю, но как вернется, то поговорим.

Главное, подумать хорошо.

Предъявить я ей все равно ничего не могу.

Стас перевернул страницу.

Почему-то он не ощущал ни раздражения, ни обиды, ни даже удивления. Словно бы уже давным-давно понял, что из себя представляет Марго, а теперь лишь получил подтверждение.

Плохо? Хорошо? Плохо, если ее и вправду убили. А ведь Софьины измышления в чем-то выглядят убедительными. И выходит, что нет больше Маргоши.

Кто убрал? Тот, кого она шантажировала.

Поняла, что именно меня смущало. Старуха. Не моя, которая та еще стервь, но его мамаша. Она ведь заглядывала к старухе в тот день. А он утверждал, что уехал утренним поездом.

Вранье.

Почему? Не потому ли, что он обеспечивал себе алиби? Тогда я знаю, кто убил Аньку, только пользы от этого знания никакой. Если он догадается…

А Ника?

От него она бежала?

Он настороженный, взбудораженный, но это незаметно, потому как все вокруг настороженные и взбудораженные. Выходит, что мы с Никой знаем правду. Ну еще он, конечно. И как мне быть?

Молчать.

Чем больше думаю, тем яснее понимаю, что надо молчать, потому что доказательств у меня нет никаких. И с него станется меня следом за Анькой отправить.

Стас вдохнул и выдохнул.

Выходит, прав был Васька в своей догадке? И уже тогда минимум трое знали, что произошло на самом деле. А он, Стас, дурак, каких свет не видывал.

Мертвая Маргоша лежала в яме.

Человек уложил ее на ковер из прошлогодней бурой листвы, которая просела под Маргошиным весом. Он, присев на краю ямы, сгребал листья в охапку и кидал. Хоронил? Нет, когда-нибудь ее, конечно, найдут. Этот лесок вовсе не то место, в котором тело способно исчезнуть бесследно. Здесь грибники гуляют частенько, а заодно и деревенские детишки с собаками…

Найдут.

Но к тому времени следы, если таковые остались, исчезнут. Лес вообще обладал удивительным умением пожирать все, что попадало ему.

Человек знал.

Четвертый его номер.

Ангелина. Ей удивительно подходило это имя. Женщина-ангел, бесконечно терпеливая, светлая… она улыбалась робкой, какой-то извиняющейся улыбкой, словно бы стесняясь и ее, и себя самой. С ней он познакомился спустя месяц после Василисы.

После того убийства погода переменилась, и как-то очень резко. Солнце и внезапное тепло сделали его квартиру еще более неуютной. Он морщился, когда солнечный свет подчеркивал темные пятна на обоях, залысины краски на полу, неровности самого этого пола, вздувшегося от влаги.

Унитаз был бурым.

Ванна тоже.

В квартире остро ощущался запах канализации. Человек открывал окна, но запах не выветривался.

К обеду крыша раскалялась, и к этой вони примешивалась иная – смолистая, битумная. Ко всему становилось душно до того, что человек задыхался. Из квартиры он не уходил – сбегал, порой даже забывая запереть за собой дверь. Все одно красть у него было нечего.

Он рыскал по улицам до самого до вечера, который дарил хоть какую-то прохладу, но все равно квартира остывала медленно, и лишь на рассвете человек мог уснуть. Спал всего-то пару часов в сутки, и эта вынужденная бессонница выматывала.

Кажется, именно тогда он понял, что должен найти новый… объект, и прогулки по городу приобрели смысл.

Теперь он не бродил, спасаясь от летней жары в драных тенях дворов, но охотился. Выслеживал. Всматривался в женщин, гадая, которая из них будет принадлежать ему.

Девочки… девушки в коротких, порой на грани приличия или за гранью ее, платьях. Молодые мамаши, утомленные что детьми, что летом… мамаши постарше, поопытней, инстинктивно сбивающиеся в стаи… женщины всех возрастов, всех положений… ему нравилось за ними следить. Смотреть.

И в жизнь его возвращались новые краски.

Ангелину он нашел на вокзале.

Она опоздала на электричку и стояла, вцепившись в ручки раздувшейся нелепой сумки. Сумка была старой и порвалась по шву, но дыру залатали. Сама же Ангелина… он сразу понял, что это – именно то, что надо. В сумерках она казалась старше, и в то же время… светлое длинное платье на бретелях, светлые волосы, собранные в хвост, светлый же платок, она сама словно светилась.

– Вам помочь? – предложил он.

Ангелина вздрогнула, отшатнулась и тут же смутилась этой своей реакции. Почему-то никто из них, испугавшихся его в первые мгновения, не верил себе, что он, случайный знакомый, и вправду опасен.

Сами виноваты.

– Нет, я… я домой поеду… – нерешительно сказала она и прищурилась.

Позже он узнает, что зрение у Ангелины плохое с детства и что она носит очки, но жуть до чего их не любит – в школе ее дразнили очкариком… Наверное, со школьных лет и пошла эта робость, которую Ангелина, невзирая на все усилия, не сумела изжить и во взрослой своей жизни.

Она боялась всего и вся. Незнакомых людей, собак, соседей, которым не было до Ангелины никакого дела – в новом многоквартирном доме люди жили собственной жизнью. Начальства… и подчиненных тоже. Она боялась врачей и операций, и контактных линз заодно, потому что слышала, что под линзами глаза начинают гнить. И потому носила свои старые очки в тяжелой роговой оправе.

Его она тоже поначалу испугалась.

«В городе полно грабителей, воров и насильников»… Так Ангелина сказала ему позже, когда они познакомились достаточно близко, чтобы страхи ее ушли.

– Ты интересный человек, – сказала она, разливая чай.

В ее однокомнатной квартире было много цветов. Бугенвиллеи и сенполии, королевская герань в огромной кадке. Аглаонемы и амариллисы…

Она называла их по именам, а он слушал ее голос, в кои-то веки спокойный – в тревожном мире Ангелины цветы были единственным источником безопасности. А еще он.

– Чем я интересен? – Он принимал огромную кружку и ставил ее на столик, на кружевную салфетку. Их Ангелина вязала сама, и еще скатерти, шали, множество вещей, которые дополняли этот ее цветочный мирок.

– Ты не тот, кем кажешься.

К чаю она пекла тыквенное печенье или кексы, которые посыпала белой пудрой.

– Почему?

– Не знаю, – сама Ангелина ни печенье, ни кексы не ела, берегла фигуру и еще боялась сахарного диабета, которым страдала ее мама.

Мама умерла.

А квартиру четырехкомнатную ее продали, и на Ангелинину долю купили вот эту однушку на краю города. Ангелина смутно подозревала, что брат ее обманул, но заговорить об этом боялась. А брат подозревал, что она могла бы обойтись и еще меньшим.

Как бы там ни было, но родственные отношения разладились. Подруг у нее не было, во всяком случае тех, с кем Ангелина готова была бы обсуждать личную свою жизнь. Впрочем, этой жизни у нее тоже не было. До его появления.

А он, сидя в окружении всех этих бугенвиллей и аглаонем, принимая чай и фарфоровое блюдо с кексами, думал о том, как будет Ангелину убивать.

Мысли возбуждали. И позволяли оттянуть сам момент неминуемой ее смерти.

Нет, он не ставил себе конкретных сроков и даты не назначал. Он просто знал, что однажды наступит тот самый день, когда Ангелина умрет. И осознание этого наполняло его силой.

– Я хороший или плохой? – Эти вечерние разговоры, как и чаепития, которые Ангелина устраивала по собственному ритуалу, – только часть игры.

– Не знаю, – Ангелина смотрит поверх кружки, и круглые стекла ее очков запотевают. – Иногда мне кажется, что ты – ужасный… что от тебя надо бежать.

Она улыбается, как бы извиняясь за этакую собственную боязливость.

– Не надо, – он касается ее руки.

Ангелину он похоронил в лесу.

Пикник на двоих. Особый случай. Так он сказал, а Ангелина поверила, наверное, решила, что он собирается сделать ей предложение. Интересно, приняла бы? Скорее всего, да. Она ведь никогда не была замужем и уже смирилась с участью старой девы, а тут… он моложе на десять лет и, скорее всего, когда-нибудь ее бросит. Но ведь это не важно, если хочется счастья. Хотя бы на год, на день… он видел эту обреченную готовность быть счастливой в ее глазах. И упивался незримою своей властью.

Намекал. Дразнил. И пригласил на пикник, сказав, что знает особое место…

Выезжали утром на электричке, толпа, где каждый человек занят собственными мыслями и вряд ли обратит внимание на кого-то, если этот кто-то не наступит ему на ногу. Человек не наступал. Он уже научился быть невидимым в толпе. И окрестные леса изучил. Рюкзак для него. Корзинка в руках Ангелины. Соломенная ее шляпка с искусственными цветами.

Тропинка.

И люди, которые исчезают в лесу. Дачный поселок рядом, но им с Ангелиной в другую сторону. Она ведь верит? Доверяет.

Дурочка.

Умирала долго. Он обнаружил, что смерть – это тоже игра. И ее можно продолжать, ослабляя капроновый шнур, позволяя Ангелине сделать вдох или два, а потом затягивая туже. Каждый раз немного туже. И когда она обмякла в его руках, устав бороться за никчемную свою жизнь, он с огромным наслаждением затянул шнур.

Он отнес тело в яму, которую приглядел заранее. Яма была под корнями сосны, которую вывернуло бурей, и он уложил Ангелину на листья и листьями же укрыл.

Подумал, что ей бы, с ее любовью к живому, тут бы понравилось.

Он оставил себе прядь светлых пуховых волос и клок платья. Уходил быстрым шагом, спеша на полуденную электричку, в которой он смешался с толпой. Думалось о том, что об Ангелине если и будет кто скучать, то бугенвиллеи с амариллисами.

Человек вздохнул.

Жаль, что его память не столь долговечна. Нет, он прекрасно помнил тот день в мельчайших деталях, но… это было как просмотр пусть и любимого, но уже изрядно поднадоевшего фильма. Ему же требовались новые впечатления.

– И все-таки мне жаль, – сказал он, присев на краю ямы. Черные волосы Маргоши были жесткими, как солома. – Но ты сама виновата. Не следовало мне угрожать.

…Глупая, точнее, самоуверенная. Только и думала, что об охоте своей. Стоило поманить, и полетела… Вправду поверила, что он Ваську приведет? Лесная романтика. Прекрасная дама, подвернувшая ногу… сильный спаситель…

Тьфу.

Человек встал.

Ему следовало вернуться, пока его не хватились.

Осталась Машка… с ней будет проще.

За стеной голосили. Громко, надрывно, но притом на одной ноте, отчего вопли эти не вызывали сочувствия, напротив, казались театральными, ненастоящими.

Наденька со вздохом отложила шитье.

Гувернантка? Учительница? Да выяснилось, что никому-то она без рекомендаций не надобна… и опыта работы никакого. Вот и единственное, что смогла, – найти портниху, оценившую Наденькину старательность. Платила, правда, та сущие гроши, но им с Петенькой в нынешнем их непростом положении каждый грош был важен. Ныла спина, голова болела, и пальцы, иглой исколотые, не слушались. А шитья была еще целая корзина, и сидеть придется за полночь, а вставать – с рассветом, если не успеет закончить. Она же не успеет, потому как, невзирая на всю аккуратность, медлительна…

– Помогите! – завопили за другой стеной. И следом раздался звук удара, детский плач и вновь визгливое: – Что ты творишь, иродище проклятое… зенки свои залил…

Меблированные комнаты, которые Петеньке удалось найти задешево, располагались в Петербурге, но порой Надежде казалось, что Петербург этот – какой-то иной, неизвестный, что будто бы чудеснейшим образом перенеслась она в другой город, а то и вовсе – в другую страну…

Здесь не было ни дворцов, ни особняков, ни лавок, столь любимых Оленькой, ни даже приличных чистых мостовых, вдоль которых прогуливались бы приличные и чистые люди. Нет, здешние улочки были темны и грязны, вонючи. И люд местный им всецело соответствовал.

В комнатах пахло порченой селедкой, третий месяц пахло, с самого первого дня, как Надежда здесь появилась. Помнится, тогда-то она была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на скудность обстановки…

Она и сейчас счастлива. Почти.

«Нет, счастлива, – решила Надежда, подвигая корзину с шитьем, – а что спина болит… главное же, не спина, а душа».

– Надька! – в дверь затарабанили. – Надька, дай рупь!

– Нету, – крикнула она, не вставая.

Это прежде-то она на каждый стук вскакивала, неслась открывать, силясь установить с соседями дружеские отношения, – ей это казалось важным. Она по наивности своей вовсе полагала, будто общая беда сплачивает и что жильцы сей огромной, разделенной на комнатушки квартиры живут одною коммуной…

– Надька!

– Нету, я сказала!

Ватрищенко, который на трезвую голову был человеком незлобивым, выпимши преображался, будто бы водка поднимала со дна души всю муть, в оной душе накопившуюся. И пьяный Ватрищенко, пытаясь установить справедливость в мире, принимался колотить жену за то, что она шлюха, словно запамятовал, что сам же ее и спровадил зарабатывать деньги этим древним как мир способом. Жена голосила и давала сдачи. Соседи орали.

А когда жене случалось уйти – порой она пропадала на несколько дней, – Ватрищенко страдал, плакался и желал душевную боль залить водкой, для чего и ходил по соседям. В Наденьке он живо узрел существо иного, чистого мира, за что люто и возненавидел.

– Открой! – он пнул дверь, сработанную крепко, но от пинка та заскрипела.

Надежда замерла. А ну как дверь сломает? И что тогда? Петюня только вечером вернется… у него занятия… и опять же, он за деньги делает работы для студиозусов богатых, ленивых… Сие, конечно, хорошо, потому как деньги нужны отчаянно, но как же Наде его не хватает!

– Открой, кур-р-рва! – Ватрищенко, видать, все-таки где-то принял, ежели сделался столь смел, не сказать – нагл. В дверь заколотил ногами.

– Наглеешь, Ватрищенко, – раздался голос обманчиво спокойный, но заставивший Надежду замереть.

– А тебе чего?

– Мне? Мне покою бы… так что иди, дорогой, и больше не скандаль.

Надежда выдохнула с немалым облегчением. Ватрищенко, несмотря на алкогольную буйность, был трусоват и с Яшкой, про которого в доме знали, что этот Яшка самого разбойного характера, связываться побоится.

Только выдохнула, как вновь вдохнула, поскольку в дверь постучали, на сей раз аккуратно, вежливо даже.

– Надежда Михайловна, отворите, – Яшка умел быть вежливым, пусть и странная это была вежливость, с духом меблированных комнат, общей нищеты и улицы.

Открыть? Отказать? С Яшкой ссориться не следует, об этом Петюня сразу сказал и попросил быть осторожней… Наденька и была.

Она из комнатушки-то своей старалась не выглядывать лишний раз. А когда случалось с Яшкой встретиться, то молча проходила мимо.

– Не бойтесь, Надежда Михайловна, Яшка вас не тронет, – пообещал Яшка. И Надежда решилась. Отложила шитье, оправила собственное платье, единственное приличное – из дома-то сбегая, решила, что не след с собой папенькой купленные наряды тянуть, а теперь вот и переодеться не во что.

– Доброго вам дня, Яков… простите, по батюшке не знаю, как вас…

– А я и сам не знаю, как меня по батюшке, – охотно откликнулся Яшка, входя в комнату. – В метрике Григорьевичем значусь, но то выдумки…

– Яков Григорьевич звучит красиво, – не согласилась Надежда, робея.

А ведь он молодой. Пожалуй, Петюниных лет, но по глазам если смотреть – много старше будет… в глаза Яшке смотреть нельзя, невежливо это, но и взгляд отвести не выходит. Черные какие. Нет в них ни злости, ни раздражения, только какое-то детское удивление…

– Вы уж извиняйте, Надежда Михайловна, что я к вам этак… по-простому… без приглашениев, но у меня к вам дело имеется, – Яшка огляделся.

Надежда огляделась, в который уж раз убеждаясь, что ничего-то в этой комнатушке не изменилось. Некогда, должно быть, и она, и сама квартира были чистыми, опрятными, но за годы жизни стены отсырели, и Надежда чистила их, а после оклеила газетами. Хотела было обоями, но Петюня здраво заметил, что нет у них денег на обои тратиться. А газеты старые задарма взять можно.

Темно здесь. Странное дело, окна в квартире имеются, и Надеждино даже со стеклом, но за этим стеклом всегда какая-то серая муть, сквозь которую не проникает свет. Она с шитьем у этого окна устраивается, а света все одно недостаточно… но свечи дороги.

– Как вы тут все интересно… обустроили, – заметил Яшка, кажется, смутившись.

Хотя никак не вязалось смущение с обликом этого лихого человека. Сам он одевался по местной моде, богато, в красную шелковую рубаху, поверх которой напяливал полосатый жилет, а пиджачок носил клетчатый, с непомерно огромными карманами. Штиблеты лаковые, начищенные, узконосые и навряд ли удобные. Желтый шейный платок, завязанный огромным узлом, и булавка из узла торчит, а с булавки той свисают полдюжины цепочек.

Забавный. И опасный.

Петюня говорил, что Яшка в рукаве нож носит и что человека убить ему легко. А Надежда удивлялась, как же выходит так, что личность столь опасная до сих пор на свободе пребывает? Глупая она, Надежда, ничего в местных порядках не разумеет.

– Как уж вышло, – ответила она.

Обустроила? Нашла старую скатерку с вышивкой и абажур зеленый тканый на лампу… и вазочку, треснутую, но можно поставить так, чтобы трещиной к стене. А цветы Петюня приносит, полевые, красивые.

– Понимаю, – кивнул Яшка и тронул ухо, в котором виднелось золотое кольцо серьги. – Я к вам, Надежда Михайловна, с делом… шитьем маетесь?

– Работаю.

– А… вот, держите, – он вытащил из-под полы пиджака тряпицу, в которой обнаружился печатный пряник.

– Мне?

– Вам…

– Я… простите, я не могу принять…

– Почему? – он спросил это без раздражения, хотя Надежда и опасалась, что Яшка разгневается.

– Я замужняя женщина… и подарки от посторонних мужчин…

– Что-то ваш муженек пропадает вечно, – хмыкнул Яшка и пряник на стол положил. – Вы не думайте, я ж со всем разумением… я ж вижу, что вы не лярва местная, замужняя женщина… вот и говорю ж, дело имеется. А это так… ну негоже к бабе идти с пустыми руками. Примите уж, не побрезгуйте.

И что было Надежде делать?

– В таком случае надеюсь, вы задержитесь, чтобы выпить чаю?

…не заварка, которая оказалась слишком дорогой, но липовый цвет и тонкие вишневые веточки, малость чабреца, собранного за городом. Еще брусничный лист для аромата.

– Эк вы, Надежда Михайловна, все тут… – Яшка сидел смирнехонько, боясь пошевелиться. И смущение его выглядело забавным. Разлив чай, Надежда подала чашку, которую Яшка принял осторожно, точно опасался, что в руках его чашка треснет. – Интересно…

– Конечно.

Надежда не знала, что еще ответить.

Она вообще понятия не имела, какое дело может быть у Яшки к ней. А он не торопился излагать, сидел, нюхал чай, вытянув губы трубочкой, дул…

– Вы, Надежда Михайловна, здешним порядкам человек сторонний… но и к лучшему… – Он поскреб пальцем переносицу, кривоватую, с тонким шрамом, который выделялся на смуглой Яшкиной коже. – У меня предложение очень даже приличное. Я хочу, чтоб вы меня научили.

– Чему? – удивилась Надежда.

– Этому… ну, чтоб говорить правильно. Шмотье выбирать. Этикетам всяким, – важно добавил Яшка, берясь за чашку двумя пальцами, притом кривой мизинец он оттопырил. – Вы небось уже просекли, что я ныне человек непростой… и вот, знаете, подумалось мне, что не дело это, когда Яшка Ломов будет базлать, как какая-нить шушера… я виду хочу солидного заиметь.

– И я…

– Ага, – перебил он, ерзая. – Я как вас завидел, так сразу и просек, что вы не из простых. Вся такая… дама, что просто охренеть.

Наверное, это можно было счесть комплиментом, да и сделан он был от всей широкой Яшкиной души, и Надежда улыбнулась.

Учить? Она ведь собиралась стать учительницей, и что за беда, если ученик будет один? А со взрослым даже легче…

– Не подумайте, Надежда Михайловна, что я задарма. Яшка добро помнит. Новехонькими пятихатками заплачу…

Он уставился, выжидая приговора, и Надежда вдруг поняла, что если она откажет, то Яшка просто-напросто уйдет, и обиды не затаит, и мстить тем паче не станет.

– Я… я с удовольствием, если муж не будет против…

– Петюня? – Яшка фыркнул, показалось, с презрением. – Не ссыте, Надежда Михайловна, я сам с ним беседу поимею… и вообще, на кой ляд вам этакий муженек? Как вас угораздило-то?

– Петюня хороший…

– Ага… офигенно просто до чего хороший. Припер вас в этакие хоромы и бросил. Не серчайте, но, как по мне, нормальный мужик так не поступит.

Комментировать сие замечание, пусть и искреннее, Надежда не стала.

Как она и предполагала, Петюня этакому приработку, хоть и позволившему Надежде оставить шитье, за которое ей платили сущие копейки, вовсе не обрадовался.

– Надюша, – сказал он, нервно расхаживая по комнатушке, притом что расхаживать по ней было затруднительно ввиду отсутствия места. – Ты же понимаешь, насколько опасен этот человек?! Он убийца!

– То есть заниматься с ним не следует?

– Следует! – взвизгнул Петюня, представив, что супруга его, которая, против ожиданий, не спешила возвращаться к любимому папеньке, скажет Яшке, что будто бы он, Петюня, запретил ей его учить. – Но будь предельно осторожна. Он даже не человек в полном смысле, он животное, ведомое исключительно собственными инстинктами.

…и это животное, зажав Петюню в уголке подъезда, дымного, вонючего, приставило нож к глазу и доверительно произнесло:

– Будешь женку забижать, вставлю по самые гланды… – и ножичком щеку царапнул для пущего вразумления.

Петюня, к этакому обращению непривычный, не просто струсил, он был вне себя от ужаса, и если бы не план, не миллионы Михайло Илларионовича, которые казались такими близкими, почти уже доступными, сбежал бы.

– Конечно, – Надежда улыбнулась этой своей улыбкой, которую Петюня втайне ненавидел, ибо было в ней бесконечное терпение и готовность преодолеть все трудности.

– Я буду очень осторожна.

Петюня мысленно взвыл… Отвесить бы ей затрещину для вразумления, и глядишь, тогда бы прояснилось в голове, но нет, нельзя с нею ссориться… надобно играть в хорошего мужа и ждать…

А сколько еще ждать? Машка вон намекает, что, дескать, месяц прошел, и второй к концу подбирается, а Петюня как был нищим студиозусом, так им и остался, и все его прожекты – замки воздушные, ежели не сказать больше, попытка развязаться с друзьями, которые устали уже Петюне верить.

И как быть? Обыкновенно… если Надька не хочет к родне идти, то Петюня за нее обратится, допустим, конечно, не к Михайло Илларионовичу, с которого станется новоявленного зятька погнать в три шеи, но к сестрице Надькиной, Оленьке.

Бабы – существа жалостливые. И дурные.

А Яшка… Яшка – это так, временная трудность, уголовник мелкий, его убрать просто… главное, время подгадать правильно.

Учеником Яшка оказался благодарным. Слушал он Надежду внимательно, записывал за нею в тетрадочку почерком кривоватым. И писал-то со многими ошибками, и не злился вовсе, когда Надежда на ошибки эти указывала, повторял только:

– Вот спасибочки. Я же ж сам учился… ну, как сам, шалава одна учила, которая из центровых была, а после французку подхватила, значит, и сюда… короче, она мне сподмогла. По прежнему-то делу она за гимназисточку себя выдавала, а после постарела. Да и кому с французкой нужна-то? А я тогда подвизался по всякой мелочи…

Он приносил с собой пряники и однажды – эклеры в знакомой коробке, при виде которой Наденька едва не расплакалась. Не потому, что хотелось ей эклеров – какая это, в сущности, мелочь, глупость даже, но коробка напомнила ей о былых временах, о папеньке и Ольге, по которой Надежда, стыдно признать, скучала, о доме, об Аглае Никифоровне, верно, разочаровавшейся в Надеждином благоразумии.

– Вы не переживайте, Надежда Михайловна, – Яшка протянул свой платок, к слову, чистый и преогромный. – Извиняйте, ежели расстроил… я ж не хотел.

– Вы ни при чем, – со вздохом призналась Надежда. – Вы… вы хороший человек.

– Я? – удивился Яшка, которого до того хорошим называла разве что Марьянка, местная лярва, к которой Яшка по обыкновению заглядывал.

– Вы, – она улыбалась сквозь слезы. – Вы хотите стать другим, а это… это непросто. А вы не только хотите, вы учитесь. Наверное, я несколько путано излагаю, но… раньше мне казалось, что люди живут в подобных условиях потому, что обстоятельства так сложились, выбора нет… шанса вырваться нет.

– А теперь вы увидели, что многие к этому, уж извиняйте, дерьму притерпелись и иного не надобно? Так оно и есть. Людишки разные бывают, что добрые, что дрянные… дрянных оно как-то завсегда больше… уж не знаю, отчего так, Надежда Михайловна. Вот взять хотя бы муженька вашего. Может, конечно, он с рожи и видный, да только дерьмо дерьмом. Я вам как на духу говорю… он от вас погуливает.

– Что?

Надежда вспыхнула, испытав преогромное желание свернуть неудобный разговор, а то и вовсе указать Яшке на дверь.

– Злишься, – с каким-то непонятным удовлетворением произнес Яшка. – Вот и хорошо. Думаешь, с какого это перепугу Яшка свой нос длинный в чужую жизню сунул? А с такого, что нравишься ты мне, Надька. Как баба нравишься. Я бы тебя в жены взял, да… я ж разумею, что не моего ты полета пташка, что тут у нас волею случая сидишь. Седня сидишь, а завтра раз – и упорхнула…

Этакое признание заставило Надежду замереть.

– По первости я понять не мог, чего это меня к тебе так тянет. Ты ж вроде не красавица, чтоб уж совсем… но такая строгая… и с этими… манерами… настоящая… я и порешил, что такую себе женку найду. Ты не думай, у Яшки деньги есть. Только деньги сами по себе – пустое… лежат они в надежном местечке, ждут своего часа. Мне вот один хороший человечек, верный, предложеньице сделал в предприятии одном поучаствовать. Не зыркай глазьями, в законном весьма… и как выгорит, то станет Яшка Ломов достойным человеком, этим, как его… оплотом обчества.

– Общества.

– Ага, его… я ж и учуся, чтоб потом, значится, рожею в грязь не ударить, чтоб не сказали, мол, куда ты со своим рылищем сунулся.

И ведь будет. Надежда вдруг поняла, что сбудется Яшкина мечта.

И удачи ему пожелала от всей души.

Отзываясь на это пожелание, полыхнула золотая ласточка, опалила кожу… Показалось, конечно, показалось… Надежда вытащила ласточку, потрогала, убеждаясь, что теплая она, нагрелась от кожи, но все одно не горячая, не обжигающая.

– Покажь, – потребовал Яшка, и Надежда наклонилась, позволяя ласточку разглядеть. – Вот же… вещица… Петюня подарил?

– Отец.

– А… и понятно. Ты тутай ею не сверкай, а то мало ли… я-то народец во как держу, – Яшка кулак стиснул. – Но все одно, дурных везде полно. Не хватало, чтоб тебе за энту штукенцию горло вскрыли.

Сказано это было просто, так, что Надежда как-то сразу и поняла: и вправду вскроют, если представится подобная возможность.

– Спасибо.

– Та не за что. Так вот, про муженька вашего… он мне сразу не понравился. А у Яшки-то глаз на людей наметанный, в моем-то деле иначе никак. Я еще подумал, с какого такого перепугу он жену молодую в этакий клоповник приволок.

– Наши обстоятельства…

– Окститесь, Надежда Михайловна, и не пойте мне туточки канарейкою про деньги, про деньги я вам сам спеть способный. И знаю, что есть иные дома, не сильно дорогие, но куда как почище. И не бедствует ваш Петюня. Вон, костюмчик себе выправил новый…

– Ему надо. Он работу ищет.

– Приключениев он ищет на свою задницу, – незло сказал Яшка. – Небось третьего дня в кофейне с дамочкой сиживал, ручки ей целовал… на это у него деньги есть. А на вас, значит, чтоб содержать, так и нету.

Надежда всхлипнула, поняв, что сейчас разрыдается.

Неправда! Или правда? Зачем Яшке врать? Кто он ей? Не друг… ученик? Случайный человек, с которым жизнь свела? С этой жизни станется свести не только с Яшкой… А Петюня… он ведь стал появляться все позже и позже. Говорит, что дела… у него экзамены. И еще про листовки надобно думать, газеты, квартиру ту… про ту квартиру Наденька спрашивала робко, мол, если конспиративная и ничья, то, быть может, в ней поселиться можно? На месяц-другой, пока Петюня себе работу не найдет.

А он ответил, что нельзя… нехорошо… и охранка… и он Надежду не желает опасности подвергать, прятаться надобно.

…а от самого вчера духами пахло.

Надежда убеждала себя, что померещился ей этот запах. Она ведь не ревнивица, из тех, которые за супругами следят. Чушь какая… это все у нее от одиночества, от тоски…

– Не плачьте, Надежда Михайловна, – Яшка вдруг обнял, прижал к плечу, от которого пахло сдобой, рыбой и еще дешевым одеколоном из аптекарской лавки. – Не надобно… не стоит он ваших слезок.

– Я…

– Яшка не позволит вас забижать, уж поверьте, Надежда Михайловна…

Она поверила.

Наверное, она была совершенно порочной женщиной, если спустя два месяца после свадьбы изменила мужу.

Оленька исчезновению сестрицы обрадовалась: наконец-то все, и папенька, и Аглая Никифоровна, убедились, какова она на самом-то деле. Но спеша выказать беспокойство, Оленька немедля слегла с мигренью, которая после сменилась бессонницей и нервическим расстройством. Аглая Никифоровна, хлопоча у постели больной, не уставала повторять, что какое, дескать, счастье, что Оленька избежала дурного влияния сестры. Оленька вздыхала, закатывала очи и терпела ледяные компрессы.

На четвертый день она все ж встала с постели.

Папенька был мрачен. Аглая Никифоровна то и дело ударялась в слезы, заламывала руки и твердила, что Надькин побег – исключительно ее вина. Недоглядела…

А Оленька лишь удивлялась тому, как это у сестрицы ее малахольной духу хватило… из дому уйти… в одном платье стареньком и с саквояжем, в который Надька сунула лишь собственное бельишко и умывальные принадлежности. Денег и тех не взяла…

Про деньги сказал папенька, который поначалу пребывал в уверенности, что дочь его всенепременнейше объявится и в самом скором времени, да не одна, но с тем аферистом, которого в мужья выбрала. Отчего аферистом? Оттого, что человек иного складу, испытывая естественное к девице влечение и желание с нею в брак вступить, уж точно не станет оную девицу из отчего дома умыкать, но обратится к отцу за его отеческим благословением.

Но день шел за днем, а ни Наденька, ни супружник ее, коего Михайло Илларионович по первости грозился в тюрьму упечь, не спешили появляться. Злость постепенно сменялась беспокойством. Все ж таки упрямую дочь свою Михайло Илларионович любил.

– Не волнуйтесь, папа, – Оленька спешила батюшку утешить, а заодно уж показать, что она-то в отличие от сестрицы девушка благоразумная, к поступкам скоропалительным, способным бросить тень на имя батюшки, не склонная. – Вот увидите, Надька просто время тянет… Или гнева вашего боится.

Сама-то она о сестрице нисколько не тосковала. Ушла? И пускай… выбрала себе дорожку… небось выскочила за какого-нибудь нищеброда, каковому только и надобно, что Надькино приданое. Она же страшная, и стало быть, сама по себе никому-то не нужна и быть нужна не может…

В общем-то, все было бы замечательно, если бы не папенькин страх за Наденьку, страх парадоксальный – она, быть может, и не особо умна, но всяко не дура, чтоб из дому сбегать, – рос с каждым днем, а с ним росли и неудобства, Оленькой испытываемые.

Ее более не выпускали из дому одну… ладно, не одну, но с Аглаей Никифоровной, которая тоже сделалась не в меру нервозна, боязлива и, дай бы ей волю, вовсе бы ходила с Оленькой за руку. Так еще и двое лакеев теперь повсюду таскались…

Лакеев бы Оленька еще потерпела, пускай уж, заодно и было кому свертки носить, поелику гуляла она обычно не просто так, но по лавкам, где утешала разбитое сердце веерами, перчаточками и прочими милыми дамскому сердцу вещицами. Так нет же, папенька, беспокойство которого перешло всякие разумные границы, вознамерился Оленьку в деревню отослать. В деревнях, по убеждению Михайло Илларионовича, нравы были проще и строже.

В деревню Оленьке вовсе не хотелось.

Помилуйте, что ей в деревне делать-то?

Она хмурилась, капризничала, ныла, но… разве ж папеньку переубедишь? С каждым днем он лишь более укреплялся в принятом решении.

Вот же… Надька во всем виновата… Оленька почти уже смирилась с неизбежным отъездом, перед которым пожелала гардероб обновить, и в этой дочериной просьбе Михайло Илларионович отказывать не стал.

Оно и вправду скучно в деревне, пусть хоть новыми платьями душеньку утешит.

Оленька и утешала. Но душенька утешаться отказывалась, зело мешали присутствием своим что Аглая Никифоровна, которая взялась критиковать новые туалеты, в каждом усматривая признаки вольнодумства и легкомысленности, что папенькины лакеи…

– Сочувствую, – сказала ей девица вида самого разбитного, диковатого, которая наблюдала за Оленькой уже четверть часа. И внимание это было не по нраву Аглае Никифоровне, не единожды намекавшей, что надо бы лавку оставить.

Другая сыщется, получше…

А Оленька из упрямства отказывалась, хотя девица, лениво перебиравшая платки – а стоили они немало, – и ей была не по вкусу, и приказчику, который норовил девицу выпроводить, но как-то неловко, опасливо…

– Чего тебе надо? – буркнула Оленька, глянув на эту… как есть цыганка, пусть и в приличное платье обрядилась темно-зеленого насыщенного колеру. Платье расшито золотыми попугаями и перьями, на плечах девицы шаль лежит темно-красная, с бахромой, и странное дело, яркое этакое сочетание вовсе не режет глаз.

А сама она красива, смугловата чересчур, но смуглота эта выглядит экзотичной.

– Машка, – представилась девица, которую об имени и не спрашивали. – По сестрице своей скучаешь?

– Что?

– Не скучаешь, – Машка тотчас сделала собственный вывод и, следовало сказать, не ошиблась. – Но если вдруг соскучишься, то приходи вечером, часиков в шесть, в кофейню на углу, поговорим…

– С тобой?

– А хоть бы и со мной. Или зазорно?

Оленька ничего не ответила, из лавки вышла с твердым намерением с девицей этой никаких дел не иметь. Скучает она? Как бы не так. Из-за Надьки все… в столице только-только сезон начинается, а Оленьку отсылают на деревню. Несправедливо!

И вдруг подумалось, что если Надька вернется, одна ли, с супругом ли, то папенька, глядишь, успокоится и с ссылкою погодит… А если так, то надобно встретиться, только одной… Аглае Никифоровне пока-то знать ничего не надобно, она мигом к папеньке побежит, а папенька – к своим приятелям из полиции. Толку-то от них… Второй месяц Надьку ищут, а найти не могут. Нет, надобно самой идти. И Оленька, претворяя в жизнь план, возникший спонтанно, но показавшийся весьма себе реальным, немедля соизволила занемочь.

Она слегла с мигренью, прогнав из комнаты всех, и Аглаю Никифоровну, которая сунулась было со своими уксусными компрессами, и горничную, и камеристку. Двери Оленька заперла и, быстренько переодевшись, перелезла в соседнюю комнату, Надькину, изрядно запылившуюся… Отсюда выйти было проще простого, через коридорчик для прислуги и неприметную дверцу в саду. Даром Надька ею не единожды пользовалась.

Девица уже сидела в кофейне, да не одна, а с…

– Петр, – представился молодой человек, столь необыкновенно собою хороший, что Оленька онемела. Она почувствовала, как прилила к щекам кровь и что щеки эти позорно полыхнули румянцем, выдавая Оленькино смущение… – Муж Надежды…

– Ага, муж, – хмыкнула девица, разглядывая Оленьку пристально, не смущаясь проявлять этакое бесстыжее любопытство. – Муж объелся груш.

– Машка… пошла бы ты погуляла, пока мы беседовать станем. Ольга, вам нет нужды меня бояться…

А она и не боится. Она любуется. Красив. Нет, Оленьке случалось видеть людей красивых, но чтобы вот так… как греческая статуя… черты лица правильные, и само это лицо одухотворенное, преисполненное некой скрытой внутренней силы. Волосы светлые, глаза синие.

– Ну-ну, – Машка поднялась, к преогромному облегчению Оленьки, которая совершенно не желала делить нового знакомого с кем бы то ни было.

И вот этот красавец – Надькин муж?

От обиды, от несправедливости – а разве справедливо, чтобы Надька все самое лучшее получала? – у Оленьки горло перехватило.

– Мне жаль, что знакомство наше состоялось только сейчас, – сказал Петюня, разглядывая сестру супружницы.

Хорошенькая. Просто прелесть до чего хорошенькая. Личико круглое, кожа фарфоровая, губки бантиком, бровки домиком, щечки румяные. Не девка – куколка. И как куколка вырядилась, бантики, кружавчики…

– И мне… жаль, – говорила она тонким голосочком, от которого у Петюни зубы сводило. Вот не любил он этаких сюсюкающих барышень, которые до седых волос притворялись девочками.

А они его – так, напротив, обожали, и Оленька – не исключение. Ишь, уставилась, смотрит, будто бы он, Петюня, не человек, а, скажем, пирожное с кремом… так бы и сожрала его.

Надо было с нею знакомиться. С нею верней бы получилось, уж она-то на той квартирке и недели не прожила бы, нет в ней Надькиного тупого упрямства. Зато влюбить в себя было бы просто. Поторопился… но ничего, в конце концов, и эту влюбленность себе на руку использовать можно.

– Но я понимаю, почему Надежда не желала нашей встречи. Она говорила, что ее сестра красива, но я не знал, насколько красива…

Оленька вспыхнула. И согласилась: Надька всегда понимала, кто из них двоих более интересен. А потому ревновала. Уж не из ревности ли она, из боязни, что Оленька уведет супруга, до сих пор прячется?

– Мое восхищение вами беспредельно, – продолжал вещать Петюня и для верности взял девицу за руку. Опыт подсказывал, что такие невинные по сути своей прикосновения девиц, навроде Оленьки, приводят в немалое волнение. – Но все же… я пришел поговорить с вами о Надежде.

– Что с ней?

– Не волнуйтесь, она здорова. Мы живем… своим домом, кажется, так это принято называть? И хотелось бы думать, что я сумел сделать вашу сестру счастливой…

Оленька насупилась.

– Но, увы, это было бы ложью, – продолжил Петр. – Надежда очень сильно переживает разрыв с семьей. Она так привязана к отцу… к вам…

…в это Оленька не поверит, вот в то, что без папенькиных денег Надьке приходится туго, тут да, и думать нечего.

– А я чувствую себя виноватым.

– За что?

Как по Оленьке, то старшая сестрица сама во всем виновата была.

– В том, что поневоле стал причиной разлада в вашей семье.

Он говорил еще долго и много, исподволь подводя Оленьку к мысли, что надо бы ей с сестрой встретиться, помириться… Ни встречаться, ни мириться Оленьке не хотелось, но был папенька с его деревней и… и Надькин супруг, которого Надька была совершенно недостойна.

Оленька, кинув взгляд сквозь ресницы, приняла решение… Супруг? Пускай… супружество сестрицы – не помеха собственному Оленьки личному счастью.

Надежда ждала мужа, который пропал надолго… неделя прошла.

Она и желала этой встречи, и боялась. Позабыв покой и сон, Надежда металась по комнатушке, останавливаясь лишь затем, чтобы сделать вдох. Она более не ощущала ни кисловатой вони, ни рыбного смрада, ни убогости этого места. Все стало неважным, потому что она, Надежда…

…предала.

…нарушила клятву, перед Господом данную.

…и была притом странно, греховно счастлива.

…и Яшка обещал, что вернется. Но ушел и… и тоже исчез. Случилось что-то. Что? Надежда не знает, сердцем чует – случилось. Иначе бы не бросили… а ну как проклята она? Из дому ушла, отцовского благословения не получила, точно проклята… и теперь ей только и осталось, что доживать жизнь в этом клоповнике.

Надежда заставила себя остановиться. Выйти надобно… спросить… про Петюню? Про Яшку?

За него душа болит, он ведь хоть и разбойник, но ласковый… Надюшей называл, руки целовал, клялся, что не обидит, что переменится… и доверчивый, будто ребенок… большой ребенок, которому в жизни нежности не досталось…

Не о нем думать надобно… кто может знать?

Соболиха, старуха, которая ходила торговать мочеными яблоками и пирожками? Нелюдимая, недобрая, она на прочих жильцов шипела по-змеиному, а порой и вслед плевала… или Катька, женщина падшая, с которой Надежда в ином случае и словом обмолвиться бы не могла, не уронив собственной чести. Катька отличалась нравом легким и веселым, но если у нее клиент, получится неудобно…

Она уже почти решилась выйти из комнаты, когда за дверью раздались шаги, и ключ повернулся в замке, и сама эта дверь распахнулась.

– Наденька! – раздался бодрый Петюнин голос. – Посмотри, кого я привел!

И прекрасным видением, невозможным в убогой этой квартире, на пороге возникла Оленька. Широко раскрыв руки, она притворно всхлипнула:

– Ах, Надюша… мы так о тебе волновались! Пора возвращаться…

Стас дневник не дочитал, закрыл и сунул в карман пиджака. Потом. Когда останется наедине с собой, тогда и глянет. Дальше ведь не про Аньку, дальше про него, глупого Стасика, которого Маргоша сочла подходящей дичью.

А дичью он и был.

– И долго вы собираетесь меня рассматривать? – поинтересовался он недружелюбно.

Софья пожала плечами и протянула сложенный вчетверо лист.

– Выпал, – сказала она. И не дожидаясь, пока Стас лист возьмет, развернула.

Рисовала Маргоша… не очень хорошо рисовала Маргоша, но ласточку изобразила весьма точно. Стас видел ее дважды, и то узнал. Тонкие крылья, хвост-игла, глаз, аккуратно зарисованный ручкой.

– Интересно, – Софья нахмурилась.

Ей не шло хмуриться, на лбу появлялись морщины, а само лицо делалось… грустным?

– Что именно интересно? – Стас боролся с желанием лист отобрать, останавливало лишь понимание, что без боя Софья не сдастся, а в этом случае как раз лист и пострадает.

И вообще, он ведь не первоклассник, чтобы с девчонкой драться.

– Откуда она узнала про нее?

Софья сунула пальцы под ворот серой рубашки, скучной такой рубашки, и потянула цепочку.

Вытянула. Ласточку. Точь-в-точь такую же ласточку, как у Васьки.

– Откуда? – В горле у Стаса пересохло.

Васькина? Нет, быть того не может. Копия? Если так, то очень хорошая, потому что Стас, которому ласточку позволили рассмотреть и даже прикоснуться, – Софья явно желала отпрянуть, но сдерживалась – разницу увидел сразу. Золото. Алмазная пыль на крыльях и желтый птичий глаз.

Желтый!

У Васькиной – синий.

– Откуда она у вас? – Стас от ласточки руку убрал, и Софья подвеску спрятала.

А ведь и Анька носила украшение так, чтобы его не видели. Какой в этом смысл? Стас никогда-то женской логики не понимал, но разве украшения не делают именно для того, чтобы их демонстрировать окружающим?

И если так, то прятать ласточку по меньшей мере глупо.

– Расскажу, – Софья не отвела взгляда и подбородок вздернула.

Упрямая. И всем своим видом показывает, что, что бы она ни задумала, от своего не отступится.

– Расскажу, если и вы мне расскажете, что вас с Анной связывало, – она погладила ласточку сквозь ткань рубашки. – Это будет справедливо.

Помолчав с минуту, она добавила:

– Если у нее тоже была ласточка, то… я имею право знать.

– Нечего рассказывать.

Случайный игрок? Ничего подобного. Васька наверняка знал про ласточку. А еще про что? Про тот единственный поцелуй, свидетелем которого стала Маргоша? И если так, то…

– Анна любила Ваську. Что бы там Марго ни говорила. – Стас поднял брошенную блузку темно-пурпурного колера. – Любила вполне искренне и… взаимно.

– А ты?

– А что я? Я ж не знал… точнее, как не знал, догадывался, конечно, только… знаешь, странное такое ощущение было. Сейчас вот понимаю, а тогда просто внимания не обращал. Когда она появлялась, то… все остальные блекли. И не важно, что на Нике дорогое шмотье, а Маргоша вся из себя раскрасавица, что Машка – блондинка с четвертым размером… мужская мечта.

Софья фыркнула, показывая, что́ она думает об этаких мужских мечтах.

А ведь и в самом деле все было очень странно. Почему так? Стас не знал.

Сессия. И учеба, а учился он старательно, не потому что так уж увлекся процессом, но желая доказать отцу, что он, Стас, вполне способен в этой жизни самостоятельно устроиться. Васька тоже зубрил, хотя ему, как ни странно, учеба давалась легко.

– Память хорошая, – говорил Васька, точно оправдываясь за эту свою способность. И грыз яблоки, не потому что память улучшали, а потому что яблок им клиент привез два ящика.

– Мальчики, не занудничайте, – тянет Ника. Ей скучно.

Душа жаждет веселья, а желающих веселиться нет. Завтра экзамен по бухучету, а предмет ведет престарелая Мария Поликарповна с характером стервозным и памятью отменнейшей.

– Пойдем погуляем, – ноет Никуша, облизывая яблоко. И вид у нее притом препошлейший. Ника хороша. Кашемировый свитерок сидит в обтяжку, как и кожаная юбка.

Стас вспоминает, что девки у него не было… давно не было.

Бухучет становится скучен.

Ника не даст, подразнит, но и только. Маргоша не лучше. Сидит, прижимается к локтю, еще немного, и на шее повиснет, но чуть до дела, так сразу станет невинность оскорбленную разыгрывать.

И разбирает оттого несказанная злость.

– Шли бы вы… девочки, – ворчит Васька, подхватывая очередное яблоко, крупное, спелое. Вгрызается в него, и сок брызжет.

– А что, нехороши? – Ника надувает губы. – Или ты, кроме своей Анечки, никого не видишь?

– Тебе-то что?

Васька настроен вполне благодушно.

– Ничего. Тебя, дурака, жалею, – Ника погладила Ваську по голове. – И тебя, Стасичек, тоже… приворожила она вас. А вы и рады.

– Да ну? – Стасу бухучет не идет никаким боком, потому, наверное, он и рад этой теме, которая от бухучета позволит отвлечься. – Никуша, ты ж у нас современная девочка, а в такую ерунду веришь.

– Современная, – Ника яблоко откладывает. – Только верю. Скажи, Стасик, я красивая?

– Красивая.

Ответь он иначе, и Никуша разобидится. И ладно бы дело лишь в обиде было, так нет же, затаит злость, мстить возьмется, а кому это надобно?

– А Маргоша?

– И Маргоша.

– А Машка?

– Слушай, Ника, это-то при чем?

– При том, Стасичек, – Ника закидывает ногу за ногу, демонстрируя острые коленки. – Что стоит появиться Аньке, как все про нас забывают. Если и пялятся, то на нее.

– Кто пялится? – Ваське эта тема не по душе.

– Все. Ладно вот ты, ты у нас влюбленный, тебе сам бог велел… Стасик вот тоже взгляда не сводит.

– Неправда!

– Правда, Стасичек, еще какая правда! Толик только на нее и смотрит. Пашка вздыхает… Артемка…

– Прямо роковая женщина.

– А и вправду роковая, – Никуша улыбается нехорошей своей улыбкой. – И вот с чего бы. Она ведь не особо красивая…

– Не во внешности дело, – обижается за любимую Васька. – У нее душа…

– У всех душа, Васенька, если нашему религиоведу верить. Только почему-то смотрят все на Аньку. кстати, не только вы… обрати как-нибудь внимание, Стасик. Тебе, Васька, я не говорю, ты у нас слепой и глухой, а вот дружок твой…

– Ника, – Васька стряхнул личину веселого простака. – Чего ты добиваешься?

– Ничего. Просто интересно. Так что, Стас, посмотри… выступи независимым экспертом. Ладно?

…и ведь разговор тот, пустой, кухонный, один из тех, которые выветриваются из памяти на раз, засел в голове.

Нет, Стас за Анькой не следил. Присматривал, скажем так. Или присматривался? Главное, что он и вправду подмечал кое-какие странности.

Анну любили. Вне зависимости от пола и возраста. Старая вахтерша Васильевна, тихо ненавидевшая вообще студенчество как класс, Анне улыбалась и называла ее Аннушкой, секретарши в деканате никогда не выставляли ее за дверь, Ольга Григорьевна, библиотекарша со сволочным характером старой девы, всегда-то находила для Анны и время, и нужные книги.

Да и сам Стас… нельзя сказать, чтобы Анна его очаровывала. Нет, она была, несомненно, симпатичной девчонкой, несмотря на то, что одевалась и вправду лишь бы как, но… симпатичная – это мало. Недостаточно.

Так почему же он, Стас, и вправду не способен был отвести от Анны взгляда? Почему, стоило ей приблизиться, и у него появлялось желание слушать ее? Смотреть на нее? Любоваться?

Приворот? Внушение? Чушь какая… Или все-таки…

Сейчас, годы спустя, все кажется надуманным, натянутым, и знание не спасает. А Софья, такая же серая мышка, которая и не серая вовсе, и не мышка даже, ждет рассказа.

И рассказывать особо-то нечего.

– Она мне нравилась, и, по-моему, я был ей симпатичен. Так уж получилось, что мы оказались вместе… Никин день рожденья? Или Толиков? Не помню уже, что за праздник, но я выпил. Не думай, что напился, к этому времени я уже знал свою меру.

Софья подперла подбородок кулачком.

Анна тоже сидела вот так же, и бывало – сидела долго, глядела на собеседника серыми глазищами, слушала, и казалось, что для нее нет ничего важнее этого рассказа.

– Анька джин-тоника впервые попробовала. Она вообще не пила, а джин – коварная штука, вроде и алкоголя в нем одна капля, но с газировкой намешан, оттого и шибает по мозгам очень резко. Опомнились мы уже на балконе.

Стас потер подбородок, вспоминая безумное ощущение счастья.

– И да, целовались, но… но дальше дело бы не зашло.

Он вообще слабо понимал, как оказался на этом балконе и почему Анна рядом, в его объятьях, и за шею цепляется. Он помнил ее запах, сладковато-цветочный, легкий и в то же время дурманящий.

И собственное нежелание отпускать ее.

Пробуждение, резкое, холодное. Ужас. Раздражение, потому как Стас представить себе не мог, что он на подобное способен. Злость, но не на себя или Аньку – на Ваську, который существует где-то там, за этим балконом, мешая им самим фактом своего существования.

– Я… я не хотела, – Анна всхлипывала и терла глаза руками.

Вот только теперь Стас готов был поклясться, что глаза эти оставались сухими.

Лгала? Провоцировала? Что он вообще о ней знал? Домашняя тихая девочка. Положительная. Бедная сиротка… правда или роль, которую Анна играла?

Ее одежда, нарочито дешевая, простая. Ее работа… Ее манера говорить, опустив очи долу, голосом тихим, словно извиняющимся… И чувство вины, которое возникало, стоило отказать Анне в какой-нибудь пустяковой просьбе. А ведь их было, просьб, и довольно… нет, не требовали они от Стаса каких-либо особенных усилий, напротив, простые, даже элементарные. Проводить, отнести книгу в библиотеку… взять другую… сумку поднести… встретить после работы.

Почему она не обращалась с этим к Ваське?

– Она убежала, – Стас удивлялся тому, до чего глупо все выглядит, если облечь в слова. – Я хотел следом пойти, но остался…

– Почему?

Софья не осуждает? Нет. Сидит рядом. Руки на коленях, спина прямая. Девочка-отличница… девочка домашняя, девочка ласковая…

…почти как тогда.

– Не помню.

– Врешь, – спокойно отметила она. – Помнишь. Только говорить не хочешь. Почему?

– Вот в кого ты такая любопытная уродилась? – Стас поморщился, говорить он и вправду не хотел, не из недоверия или оттого, что и эти воспоминания были неприятны, скорее уж потому, что сам не знал, какими словами объяснить то свое поведение.

– В маму с папой.

– Да просто все, – он потер переносицу. – Мне стало плохо. Я выпивши был. И вроде как знал свою норму, да и принял немного… стопки три? Или четыре? Не помню. Видно, водяра паленой оказалась, вот меня и развезло.

Софья кивнула.

А Стас вдруг вспомнил, как его рвало, выворачивало наизнанку. Он ведь и вправду почти не пил. С чего вдруг? И слабость наутро, которую он вкупе с головной болью списал на похмельный синдром. Но ведь никогда прежде с ним подобного похмелья не приключалось! И что вдруг…

Паранойя…

– Она пришла на следующий день, что-то говорила про душу, про сердце, которое видит правду, про обстоятельства… я, честно говоря, слабо вникал. Плохо мне было. И хотел одного, чтоб она наконец убралась, – Стас облизал губы, которые вдруг пересохли.

Все-таки паранойя или…

– На этом все. Нет, мы с Анькой, конечно, пересекались, все-таки вместе были… но я… как бы тебе сказать… не то чтобы избегал ее…

– Опасался оставаться наедине, – сказала Софья и кивнула, будто бы иного вовсе и не ожидала. – Правильно, кстати, делал. Она… была не такой, как вам всем казалось. Насколько я знаю.

Она замолчала, чтобы спустя минуту добавить:

– Правда, я не уверена, что знаю так уж много и всю правду. Только то, что рассказывала мама…

Софья вытащила золотую ласточку.

– Их изначально сделали две штуки. Для сестер-близняшек… украшения… а заодно и обереги, талисманы… просто на удачу, чтобы ласточка хранила… Сохранила.

…с чего началась эта история, до недавнего времени бывшая действительно историей, сказкой из чужого прошлого?

С ежегодной предновогодней уборки, затронувшей по маминому настоянию и антресоль разбирать, которую доверили Софье. К работе этой она подошла со всей ответственностью. Софья в принципе была очень ответственным ребенком. И пакеты разбирала, искренне пытаясь понять, что из вещей подлежит выносу к помойке, а что еще может понадобиться. Теоретически.

Старые юбки. Вовсе древние блузки, которые за долгие годы антресольной жизни слежались, полиняли и пропитались странным и очень неприятным запахом. Мешок разноцветных детских колгот, над которыми мама долго думала, но так ничего и не решила.

И картонная коробка с фотографиями.

– Надо же, – удивилась мама, – а я думала, что их давно выбросили…

Софья фотографии раскладывала на полу. Ей было интересно… вот черно-белая, точнее, желто-коричневая, с рубленым краем. На ней – молодая красивая девушка с высокой прической… и еще одна фотография, на ней та же девушка, но с короткой стрижкой… Или не та же? Черты лица жестче.

Софья положила снимки рядом.

– Это моя прабабка, Ольга, – мама указала на ту, которая была с длинными волосами. – А это – ее сестра-близнец, Надежда. Когда-то они были очень близки и…

Девушка со стрижкой смотрела хмуро.

Да и выглядела какой-то… раздраженной? Поджатые губы. Брови, что сошлись над переносицей. И выражение лица недовольное, словно ее заставили фотографироваться.

– Их отец, мой прапрадед, был купцом… – мама отложила снимки. – Говоря по правде, все это кажется таким… странным. Я помню ее. И истории, которые она рассказывала… и бабушка повторяла. А моя мама злилась, ей все эти сказки казались опасными, хотя, конечно, времена уже были другими.

Следующий снимок, поблекший, размытый и измятый. Изломы бумаги разрезали трещинами поверхность фотографии, но еще можно различить двух одинаковых женщин. Одна – в черном, под горло, платье, другая – в светлом, которое выглядит неуместно ярким.

Этот снимок мама откладывает.

А в коробке еще полно фотографий, и Софья неожиданно для себя самой увлекается ими. Это как картинки из чужой, незнакомой жизни, и сама жизнь… Вот свадебный снимок. И Ольга… да, все-таки Ольга, улыбается счастливо. Рядом с ней – бледный мужчина с тонкими усиками.

– Он погиб почти сразу после свадьбы… война… Первая мировая. Правда, говорят, она его не любила…

Снова Ольга и другой мужчина, светловолосый и красивый какой-то сладкой карамельной красотой.

– Это муж Надежды…

Надежда и ребенок, забавный, похожий на куклу в белом кружевном наряде.

– Моя бабушка, – мама гладит эту фотографию. – Революция уже случилась, но…

Снова снимок.

Надежда и мужчина с хитроватым прищуром черных глаз, с широкой улыбкой, которая демонстрирует характерную желтизну переднего зуба. И Софья, пусть снимок и не цветной, понимает, что зуба этого нет, но есть золотая коронка.

На мужчине клетчатый пиджак.

И кепка приплюснутая, сбитая набок. Сам же он… опасный.

– Опасный человек, – сказала мама и снимок забрала, словно опасалась, что даже такое заочное знакомство с тем, кто давным-давно умер, дурно повлияет на Софью. – Мой прадед… бандит и налетчик… его на каторгу в свое время спровадили, но он прабабку любил безумно… И она его. Наверное, это проклятье нашего рода… влюбленные ласточки.

Мама грустно улыбнулась, накрыв фотографию ладонью.

– Ласточка, – Софья разглядела украшение, которое мама носила не снимая. И она, кивнув, повторила:

– Ласточка Картье…

Наверное, она сочла Софью достаточно взрослой, если рассказала эту историю, или, быть может, решила, что Софье, вздумай она болтать, никто не поверит, поскольку сама эта история уж больно походила на сказку.

– Картье был известным ювелиром… в свое время он соперничал с Фаберже… и выставку организовал. Точнее, не он, а его внук, из тех, что основали дом Картье. Сам старик к этому времени умер. Он сделал множество замечательных вещей… и этих вот ласточек.

Ласточка была теплой. Нет, Софья понимала, что металл нагрелся от маминого тела, но… все одно удивительно.

– Во всяком случае, так гласит семейная легенда – на то и легенда, – мама грустно улыбнулась. – Полагаю, ласточек заказал мой прапрадед… может, у известного по тем временам ювелира, все-таки работа очень тонкая, но чтобы Картье… Он принципиально не делал копий… а здесь ласточки почти одинаковы… Одна с желтым алмазом.

– Алмазом?

Ласточка на Софьиной ладони подмигнула. Ее глаз и вправду был желтым, ярким.

– Алмазом, дорогая. Что тебя удивляет?

Алмазы в Софьином представлении были камнями непомерной стоимости, и вот чтобы просто так… чтобы мама алмазы носила и Софье позволила подержать.

– А второй сестре достался глаз – сапфир. Бабушка говорила, что уже тогда Ольга была этим недовольна.

– Почему?

– Потому что чувствовала себя второй, обделенной… она всегда пыталась доказать, что лучше сестры. Потом они обе влюбились в одного человека… недостойного человека. Надежда связалась с бандитом… но это тоже – давняя история… Запомни, из двух ласточек одна всегда с гнильцой.

– Двух?

Ласточка на цепочке была одна.

– Двух, – печально повторила мама, забирая подвеску. – Видишь ли, Софья… у тебя есть сестра… двоюродная. Ее зовут Анна.

Мама быстро перебирала фотографии, раскладывая их на две кучки – побольше, черно-белая, касавшаяся совсем уж старой жизни, и поменьше, где черно-белых и цветных было поровну.

– Вот, это я и Женечка, – она протянула очередной черно-белый снимок.

Две девочки в одинаковых школьных платьях.

И сами они почти одинаковые.

– Мы не близнецы, нет, – сказала мама, погладив фотографию. А Софья подумала, что это очень странно – представлять маму школьницей. – Женечка на три года моложе.

…эта, другая история, рассказанная тем вечером, началась, когда в коммунальной квартире, где родителям Василины принадлежали целых две комнаты, появилась Женечка. И пусть утверждают, что дети не помнят себя лет до четырех, Василина распрекрасно помнила тот день.

Всю неделю, что провела с папой и соседкой Валей, на ее мутных жидких супах и макаронах, которые соседка щедро поливала подсолнечным маслом, потому как детям оно полезно, а ей не жаль. Папа ел, а вот Василина так не умела. И ей пеняли за капризность. Тот день начался с завтрака – куски свежего и еще теплого хлеба, купленного в ближайшей булочной, щедро помазанные вареньем. Это Василина любила.

И ела.

Затем ее искупали в тазу и нарядили в тесное шерстяное платье, сшитое второй соседкой. Заплели тугие косы и, посадив на высокий стул, велели вести себя хорошо. А потом появилась мама. И Василина, позабыв и про платье, и про стул, и про собственное обещание, с криком бросилась к ней: так соскучилась.

Раньше мама Василину подхватывала на руки, кружила, а Василина цеплялась за мамину шею и визжала от счастья. А мама смеялась. Ныне же она сказала:

– Василина, не кричи.

А папа велел:

– Вернись на место.

Он-то и нес сверток: белое одеяльце, перевязанное розовой лентой. Это уже потом Василине сказали, что мама ездила за сестричкой, и эту самую сестричку показали – красно-лиловую, с реденькими волосиками, всю какую-то сморщенную и страшную.

И зачем она нужна была?

Сестра как-то незаметно исподволь потеснила Василину, лишив и маминого внимания, и папиной заботы. Он теперь вообще дома появлялся поздно, хмуро ел ужин и шел спать. А редкие выходные проводил на продавленном диване, уставившись в потолок, не то спал с открытыми глазами, не то думал.

Главное, что нельзя было мешать ни ему, ни маме, всецело занятой сестрой. Та же, словно задавшись целью попрочней привязать родительницу к себе, то и дело заходилась криком.

– Болеет, – сочувствующе качали головой соседки.

Женечка и вправду болела часто. Отит сменялся ангиной, ангина – простудой, которая обязательно перетекала в бронхит… Женечка плохо и мало ела, почти не набирала вес, но росла, как ни странно, быстро.

– Ничего, – утешали соседки маму. – Вырастет – красавицею будет.

Про Василину они говорили то же самое, и мама с красными от постоянного недосыпа глазами кивала: ей было все равно. Когда же силы ее истощились, в помощь приехала Любочка, мамина двоюродная сестра…

– Ой, зря ты ее позвала, – сказали соседки, оценив и Любочкину молодость, и Любочкину стать с весьма выдающимися достоинствами, и черный, со стервинкой, Любочкин взгляд. – Поглядишь, этакой к мужику в постель залезть что плюнуть. Разведет и выселит.

– Как-нибудь, – отмахнулась Василинина мама, которая к тому времени слишком устала и обессилела, чтобы думать о такой ерунде, как супружеская постель.

В постель она если и падала, то чтобы забыться нервным коротким сном. И коварные Любочкины планы не особо ее волновали. Она была рада, что Любочка занялась Василиной, а заодно уж и взвалила на свои покатые плечи все домашнее хозяйство, позволив маме заняться Женечкой и собой.

Те месяцы Василина и вправду помнила не слишком хорошо.

Запах блинов, которые Любочка пекла через день, сладкий вкус свежей сметаны, яичница на черной чугунной сковороде… разговоры – у Любочки всегда находилось время выслушать Василину.

И рассказать что-нибудь.

Сказки были просты, безыскусны, но они были. Мама занималась хнычущей Женечкой и пускай, у Василины была теперь Любочка, и блины, и вечерние прогулки, и папа, который теперь возвращался рано… И походы в кафе-мороженое, посиделки…

Развод, как и предсказывали опытные соседки, грянул на втором году Любочкиного существования в квартире и стал для Василининой мамы полнейшей неожиданностью. Она, мама, честно говоря, и не поняла, сколько времени прошло: Женечка по-прежнему болела, вернее, не выздоравливала, лишь одна болячка сменялась другой. Она росла слабенькой, но капризной, уверенной, что мама и весь прочий мир принадлежат только ей, Женечке…

Как бы там ни было, но развод, невзирая на сопротивление мамы, объединенный фронт соседок и партсобрания, на которых разрушителя ячейки общества клеймили позором, состоялся. Сопровождался он разделением имущества и квадратных метров.

Большая из двух комнат осталась за мамой и Женечкой, а меньшую, вкупе с Василиной, получил отец. С Любочкой, весьма недовольной подобным раскладом, он расписался быстро. И соседки зашептались, что небось Любочка беременна…

Ошиблись.

Собственных детей у нее не было и, как выяснилось, быть не могло, чему, как Василина подозревала, отец был только рад. Следующие десять лет жизни Василины прошли в той же коммуналке, под аккомпанемент постоянных скандалов.

Мама, резко перейдя в категорию женщин с неустроенной личной жизнью, смиряться не желала. Она задалась целью если супруга не вернуть, то хотя бы максимально испортить ему новообретенное счастье, пустив в ход весь арсенал сподручных средств.

Любочка, отличавшаяся посконной прямотой, возмущалась.

Ссоры вспыхивали, шла война, и что кухня, что ванная комната, что сама огромная коммуналка служила плацдармом для ведения боев. И мыло, нечаянно утопленное в супе, было не самой крупной пакостью. Периодически Василинина мама, постепенно превращавшаяся в женщину чужую, недобрую, вспоминала о собственном подорванном родами здоровье и принималась умирать. Она вызывала «Скорую», супруга, не смевшего отказать в очередной просьбе – таки умирающим отказывать не принято, – Женечку и Василину… У супруга она просила прощения, умоляла не бросать деток, плакала, спешила их обнять, говоря, что, дескать, они сестры и должны друг друга любить.

Василина обещала.

Женечка тоже в слезы ударялась…

…нельзя сказать, чтобы у Василины вовсе не складывались отношения с сестрой. Правда была в том, что эту девочку, капризную, раздражительную и с дурной повадкой при малейших проблемах жаловаться, Василина лишь терпела. Сестра.

О терпении говорили и отец, и Любочка, к Василине относившаяся с нежностью. С сестрой надо дружить. А как дружить с той, которая постоянно требует то куклу Василинину, то кубики ее, только-только купленные, то и вовсе туфельки новые…

– У меня нету, – говорит она, капризно оттопыривая нижнюю губу. И в глазах, серых, выпуклых, блестят слезы. А папа тут же добавляет:

– Уступи. Ты старшая. В конце концов, Женечку не балуют…

Василину тоже не сильно баловали, не потому, что денег не было, и отец, и Любочка работали, причем она, выучившись на медсестру, умудрилась устроиться на хорошее место. Как бы там ни было, но вскоре по сложившейся традиции новые Василинины вещи быстро переходили к Женечке, которую надо было жалеть, хотя Василина совершенно не понимала, почему.

Женечка болеет? И в школу не ходит? И сидит одна, утешаясь от одиночества шоколадными Любочкиными конфетами, новой книгой, которую папа принес, пьет чай с малиновым вареньем и ноет, чтоб Василина домашку сделала.

А то ведь Женечка не понимает, ей плохо… И двойку поставят.

Василина делала, смирялась, терпела… старалась изо всех сил младшую сестру любить. Так и жили, пока однажды по дому не пронесся слух, что будто бы дом этот под снос попадает и квартиру будут расселять. Слух был верным, наделал немало шума, разом погасив все конфликты. И жильцы, в кои-то веки сплотившись, принялись выяснять, кому и какая жилплощадь полагается. Не то чтобы в этом имелся какой-то смысл, но всяко интересно.

Двушка. Однушка. И если да, то какой площади, какой планировки…

– Вот поглядите, обманут, – грозила постаревшая Валя кулаком, и старый тихий алкоголик, ее супруг, вздыхал, не смея перечить. – Ушлют на край города…

Услали.

Но на краю города оказалось не так и плохо. Во всяком случае, за собственную комнату, пусть небольшую, но личную, а не закуток, отгороженный простыней, Василина готова была терпеть все, что угодно. Еще бы от Женечки избавиться… Но соседи соседями и остались, все получили квартиры в одном доме, а Василина с Женечкой и на одной лестничной площадке.

– Вам хорошо, – сказала Женечка, заглянув в гости. – У вас комнаты две!

Им с мамой полагалась однокомнатная квартира, и это с точки зрения Женечки было несправедливо. Отец же, счастливый этаким внезапным разрешением жилищного вопроса, а еще тем, что к переезду родной завод одарил его талоном на диван, предложил:

– Живите с Василиной вместе. Все-таки сестры.

И зря Василина надеялась, что Женечка откажется.

В комнату ее влезли две кровати, стол у окна и шкаф, который Женечка немедленно заполнила своими вещами. Впрочем, своим она считала все, что находилось вокруг, а стоило Василине проявить недовольство, как принималась ныть:

– Хорошо тебе…

Василине тотчас становилось стыдно.

Хорошо… только как-то странно… ей покупают одежду, но блузки, юбки и платья, даже то, привезенное благодарной Любочкиной пациенткой из-за границы, носит Женечка. Книги первой читает она… и кровать выбрала ту, которая к окну поближе.

А убирать за двоих приходится Василине.

Женечка маленькая. И болеет… Наверное, Василине следовало бы одернуть сестрицу хотя бы раз, но она привыкла. Да и все одно, вдвоем в собственной комнате было просторней, чем четверым в коммуналке. Остальное – мелочи жизни. Притерпится.

Терпение иссякло, когда Василине исполнилось девятнадцать. Впрочем, важен был не возраст, но то, что она влюбилась, впервые в жизни, но всерьез и до конца своих дней.

Объектом ее любви стал молодой и, что главное, холостой преподаватель. Он был приятно серьезен, носил серые костюмы и забавно хмурился, стараясь выглядеть старше. Как ни странно, любовь эта не стала ни несчастной, ни безответной.

Года не прошло, как Василину пригласили на свидание.

Сначала одно, затем – другое… И зашел разговор о свадьбе, впрочем, не только о ней. Вдвоем с Тимуром они распланировали всю свою жизнь, включив в нее и Тимурову маму, весьма благоприятно настроенную к будущей невестке, и троих детей, которые обязательно появятся, а заодно уж и такие простые вещи, как квартира, дача и автомобиль, возможно, даже «Волга».

Все это будущее, простое и понятное, Василину успокаивало, но тем сильнее стало раздражать Женечку.

– Хорошо тебе, – сказала как-то сестрица, забравшись с ногами на кровать, что характерно – Василинину. – Ты скоро замуж выйдешь.

Следовало сказать, что Женечка уродилась чудо до чего хорошенькой. Тонкая, полупрозрачная какая-то, она гляделась созданием эфемерным, хрупким до невозможности. Светлые волосы, огромные, вполлица серые глаза, которые смотрели с упреком… но к упрекам и Женечкиным гримасам Василина привыкла. А потому лишь плечами пожала:

– Выйду. И ты выходи.

– За кого? – Женечка скорчила рожу. – У нас там одни… дебилы.

– Не говори так.

– Так дебилы и есть. Курят, пьют и матерятся…

В отличие от сестрицы, Женечка в институт не пошла, предпочла училище, собираясь стать швеей-портнихой. С учебой у нее не слишком-то ладилось, но по этому поводу Женечка не переживала.

– Возьми меня с собой, – заныла она, глядя снизу вверх. – Пожа-а-луйста…

– Мы с Тимуром встречаемся, чтобы подать заявление в ЗАГС.

– Ну и что? Я вам мешать не буду, просто погуляю… и вообще, может, у него друг имеется холостой…

Пришлось брать. И раз. И другой, и третий… и платье выбирать с Женечкой, потому как у девочки хандра, а Василина совсем на сестру внимания не обращает, это плохо… Да и Тимур не против. Тимуру Женечка пришлась по душе, и он искренне старается, сводит ее с друзьями. Вот только эти друзья по-прежнему Женечку не устраивают.

– Он же урод! – с возмущением говорит она, накладывая на ноготки третий слой лака. – Ты же не хочешь, чтобы я за урода замуж вышла?

– А Валик?..

– Валик зануда… Денис – нищий… Вы нарочно это, да? – Женечка хмурится. – Найди мне такого, как Тимур… а лучше Тимура отдай…

Василина готова ответить в кои-то веки резко, зло, но Женечка тут же смеется.

– Пошутила я, пошутила… он и сам не пойдет, – но очень тихо добавила: – Наверное.

Меж тем дело все-таки двигалось к свадьбе. Василина купила платье из крепдешина, с плиссированной юбкой и рукавами-буф. А заодно фату в два яруса, пышную, из немецкого кружева… Женечке тоже платье приобрели…

– Ну и что, что белая? Да, я не невеста, но ведь оно другое! – уверяла она, оглаживая подол, расшитый серебряной нитью. Василина давила непристойную почти зависть: в этом платье сестра выглядела удивительно хорошенькой, не то что сама Василина.

– Не переживай, – сказала Любочка, которую давно уже величали Любовью Валерьевной, – главное, что он тебя любит.

И отец соглашался.

Мама, которая так и не примирилась ни с ним, ни с разлучницей, ничего не говорила, но лишь поджимала губы, всем своим видом демонстрируя, что Василининого выбора не одобряет. А может, она, памятуя о собственной судьбе, не одобряла само замужество.

Беда случилась за неделю до свадьбы.

Принесла ее Женечка. Она исчезла накануне и отсутствовала всю ночь, но исчезновение это было не первым, а потому Василина не слишком-то волновалась. Куда сильней она переживала о том, удастся ли купить копченую скумбрию на свадебный стол…

Женечка вернулась не одна.

Она привела за руку Тимура и, толкнув его в бок, велела:

– Говори.

– Что говорить? – удивилась Василина, уже подозревая нехорошее. Жених выглядел хмурым, несчастным и растерянным.

– Мы… мы решили… Василина, прости, пожалуйста, я уверен, что ты найдешь того, кто тебя достоин, – он беспомощно оглянулся на Женечку, и та со вздохом – все-то приходится самой делать – заговорила:

– Мы с Тимочкой поженимся. Он любит меня, а я люблю его. Вот так…

Вот так…

У Василины земля ушла из-под ног. Как это – Женьку любит? Еще недавно они с Тимуром говорили, пусть не о любви, но о совместном будущем, а теперь получается, что нет никакого совместного будущего? Что он любит Женечку? И они поженятся?

– А я? – беспомощно спросила Василина, чувствуя, как кружится голова.

– А что ты? Хочешь, свидетельницей будешь, – Женечка плюхнулась на кровать. – Вась, ну не переживай. Бывает такое. Сердцу ведь не прикажешь…

Она погладила Василину по плечу, и этот жест, небрежный, дань подходящему моменту, стал последней каплей.

– Вон, – сказала Василина, чувствуя, как закипает в груди дурное. – Вон пошла… ш-шалава…

– Видишь, Тимка, – Женечка нисколько не обиделась. – Я же тебе говорила, что она вовсе не такой ангел, как ты себе вообразил…

– Вон, – Василина поняла, что еще немного, и попросту вцепится в горло этой лживой твари, которая притворялась ее, Василининой, сестрой.

Кажется, впервые в жизни с Василиной случилась настоящая истерика.

Придя в себя, она обнаружила, что сидит на кровати, уткнувшись в пухлое Любочкино плечо, и плачет. А Любочка обнимает, гладит по голове, будто маленькую, и успокаивает…

– Не надо, деточка, не стоит он того. нехороший человек… с гнильцой.

– Эт-то она, – говорить получалось с трудом, и горло саднило. – Она все…

– Она, конечно, поступила очень плохо, – сказала Любочка, отстраняясь, и ладонью вытерла мокрые Василинины щеки, – и оправдать я ее не могу, но… и он хорош.

– Она увела…

– Твой Тимур – не баран, чтоб его на привязи уводить. Ушел – это да, но лучше теперь, чем после свадьбы.

Вспомнилась мама, и что права она была, когда не одобряла Василининого замужества. И пусть, теперь Василина останется одна и на всю жизнь.

– Не говори глупостей, – сказала Любочка, целуя в макушку. – Все проходит. И это пройдет.

Она оказалась мудра, старшая медсестра реабилитационного центра, но тогда Василине казалось, что боль ее будет вечной. От этой боли, от безысходности, от того, что Женечка украла не только Василининого жениха, но и саму свадьбу.

А и вправду, зачем дважды тратиться?

Кафе заказано, гости приглашены, а что невеста будет другой, так… и не такое бывало.

Василина слегла. Она впервые в жизни заболела, серьезно, с температурой под сорок, с головной болью, которая не оставляла ее даже во сне, и бредом. Она лежала, твердо вознамерившись умереть, но Любочка сидела рядом.

– Вот, – однажды она вложила в руку что-то небольшое и холодное, впрочем, Василине теперь постоянно было или холодно, или, напротив, очень жарко. – Возьми… Больше ни один мужчина не оставит тебя по собственной воле.

– Что это? – говорила Василина очень и очень тихо.

Силы таяли. И, наверное, она бы все-таки умерла, но… то, что лежало в ослабевшей руке, внезапно заинтересовало ее. Василина узнала ласточку, которую сама Любочка носила не снимая.

В детстве Василине очень хотелось эту ласточку потрогать, а еще лучше – примерить. Но Любочка, в остальных случаях потакавшая Василининым немногочисленным капризам, не разрешала.

– Это ласточка Картье… был такой известный ювелир, – Любочка погладила мокрые Василинины волосы. – Мой прадед заказал у него ласточек… в подарок дочерям.

Подвеска из белого металла.

Птица, расправившая тонкие крылья, смотрит на Василину, и видится в желтом ее глазу упрек: дескать, разве можно так с собой-то?

– И… что?

– Ничего. Просто от женщины, которая носит ласточку, ни один мужчина добровольно не откажется.

Любочка ушла, оставив Василину наедине с ласточкой.

Верить? Или не верить?

Василина здравомыслящий человек, но… ей так хочется чуда. Или не чуда, но гарантии, что история не повторится.

Василина заснула с ласточкой в руке, а проснулась не то чтобы здоровой, но без желания умереть. Оправлялась она долго, и в ее мире, сузившемся до размеров комнаты, которая больше не казалась такой уж просторной, царило спокойствие.

Книги, которые приносила из библиотеки Любочка. Вышивка крестиком. Учеба.

Сессия ведь скоро, а Василина уже на четвертом курсе, и нехорошо будет, если ее из-за какой-то глупости отчислят. Нет, на время болезни Любочка сделала справку, а вот дальше Василине придется самой. У нее получится.

В институт возвращаться было страшно. Ведь там знали про свадьбу, поздравлять готовились… И как же теперь?

Никак. Все делали вид, что ничего особенного не произошло, а Тимур вовсе Василину старательно не замечал. Ей же хотелось подойти и спросить, счастлив ли он в браке. Почему-то казалось, что нет. С Женечкой сложно быть счастливым.

Но Василина себя останавливала. И трогала ласточку, спрятанную под тонкой тканью блузы. Теперь она сама носила украшение, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью.

А однажды, уже после сессии, которая помогла Василине окончательно прийти в себя, в институте появилась Женечка.

– Привет, – сказала она. – Классный блузон. Где отхватила?

– Люба принесла.

– Лю-ю-ба, – протянула Женечка. – Везет тебе, у тебя Люба есть.

– Чего тебе надо?

– Ничего, любопытно просто. Я ж должна посмотреть, где мой муж работает. И посмотреть, и присмотреть…

– Не доверяешь? – Василина испытывала какое-то иррациональное веселье. А ведь и вправду не доверяет, поэтому и приходит сторожить. И наверное, хорошо, что приходит Женечка, а не сама Василина.

– Почему? Доверяю. Он от меня никуда не денется. А знаешь почему? Потому что мама меня любит! И вот, – она потянула за тонкую цепочку и вытащила ласточку, точь-в-точь такую, как у Василины.

Почти точь-в-точь.

У этой ласточки глаз был синим.

– Она мне подарила, – Женечка погладила ласточкины крылья. – Сказала, что у тебя и так все есть… а у меня вот ласточка будет, и пока она со мной, Тимур меня не оставит.

Женечка показала язык, а ласточку спрятала.

…а вечером Любочка, которой Василина пересказала эту встречу, вздохнула и призналась:

– Твоя мама ей подарила… она очень любит Женечку.

– А меня? – Ласточка смотрела на Василину желтым глазом, в котором читалась откровенная насмешка. Неужто она, Василина, и вправду поверила, что это простенькое с виду украшение способно решить ее проблемы?

– И тебя, думаю, любит, – сказала Любочка, – просто… пойми, Василина, о Женечке она заботилась с самого младенчества. Для нее она так и осталась слабым, больным ребенком, которого, ко всему, лишили отца.

Как по Василининому мнению, никого-то Женечку не лишали, потому как отец всегда был рядом, поначалу в соседней комнате, после – в соседней квартире. И для Женечки у него всегда находилось время.

У всех все находилось для Женечки.

– Не злись, – Любочка глянула строго. – Злость разрушит прежде всего тебя саму. Сумей ее простить. Она… пожалуй, она рано научилась использовать свое положение. И тут есть моя вина. Я ведь тоже не ангел, разрушила брак твоих родителей… осиротила ребенка… хотела, чтобы хоть как-то сгладить углы, а вышло… нехорошо вышло.

Любочка поцеловала Василину.

– Забудь. Отпусти. И живи сама…

Если бы все было так просто.

– А Тимур? – Василина сжала ласточку в кулаке, не обращая внимания на то, что острые крылья ее чувствительно впиваются в кожу.

– Тимур слабый, если поддался вот так… А зачем тебе слабый мужчина? Сегодня он предал тебя, завтра – Женечку… послезавтра кого? Да и не будет у вас прежнего.

Любочка оказалась права. И Василина, пусть и нехотя, через силу, правоту эту признала. Она жила в родительской квартире, правда, настояла, чтобы Женечкину кровать из комнаты ее убрали, да и не только кровать.

Ремонт и отвлек, и увлек, заставляя думать о вещах обыденных. И Любочка всячески эти мысли поддерживала… Отец молчал. Мать появилась только для того, чтобы сказать:

– Живешь? Про родную мать забыла!

– А можно подумать, ты обо мне помнила, – огрызнулась Василина, не испытывая к этой неопрятной озлобившейся женщине никаких чувств.

– Вот Женечка…

– С Женечкой и разговаривай. У них телефон есть.

Это Василина знала точно.

Следовало сказать, что в доме Женечка появлялась нечасто, но в маменькину квартиру захаживала, порой приносила сумки с продуктами, вещи, и тогда из-за стены доносилась развеселая музыка, которая вызывала у Василины глухое бешенство.

Прощать не получалось. Особенно тяжело стало, когда под тонким платьем Женечки обрисовался круглый и какой-то очень аккуратный живот.

– Мы так счастливы, – сказала Женечка, встретив сестру на лестнице, и живот накрыла ладонью. – Ты себе не представляешь!

– Не представляю, – буркнула Василина.

…она доучилась. И диплом получила. И первое место работы, которое в принципе ей понравилось, и уже на этом месте, обжившись, обустроившись, обнаружила, что образ неверного Тимура поблек. Наверное, любые раны зарастают, а эта… эта и раной-то не была.

Василина поняла это, когда отец умер, как-то быстро и тихо, сердце остановилось. И Любочка постарела разом, наверное, она и вправду его любила. Месяца не прошло, как она последовала следом за отцом, оставив Василине квартиру по завещанию. И позже Василина порадовалась этакой ее предусмотрительности.

Женечка появилась сразу после похорон.

Она выглядела… красивой? Пожалуй. Высокая, стройная и светловолосая, в светлом же пальто на три пуговицы, в шерстяном костюме кирпичного колера, она казалась девушкой с обложки, но стоило присмотреться и…

– Как квартиру делить будем? – поинтересовалась Женечка, пройдя на кухню. Разуваться не стала, и на полу легла цепочка ее следов, узких и остроносых.

– Никак, – Василина не собиралась с ней ничего делить.

– Я тоже наследница первой очереди, – Женечка устроилась у окна и, подвинув любимую Любочкину чашку, достала сигареты. – Мне принадлежит половина.

– Тебе здесь ничего не принадлежит.

– Посмотрим, что в суде скажут, – Женечка закурила и огляделась. – Господи, какое убожество…

Обыкновенная квартира. Родная даже.

Василина привыкла к ней, и к светлому линолеуму, и к светлой же плитке с мелкими цветочками, и к белым глянцевым шкафчикам, которые выглядели аккуратно, пусть и разменяли второй десяток лет.

– В общем, так, дорогая сестричка, квартиру продаем и деньги пополам… Или другой вариант, – Женечка стряхнула пепел в Любочкину кружку. – Мы оцениваем ее, а потом ты мне мою половину выплачиваешь наликом… И чтоб без обмана.

– А не пойти ли тебе в…

– Грубо, – поморщилась Женечка. – Подумай. Я месяц дам…

– Иди ты…

– В суде дороже выйдет.

Василина повторила, куда может отправляться Женечка, но та, к удивлению, вовсе не расстроилась.

– Ты стала такой мещанкой, дорогая моя сестрица. Тлетворное Любочкино влияние? К слову, можем и иначе договориться. Ты мне отдаешь ласточку, а я забываю о квартире.

– Женечка, – очень спокойно ответила Василина, сама этому спокойствию удивляясь. – Ты ничего не получишь. Отец оставил завещание. И Люба тоже. Я – единственная наследница.

– Надо же, – Женечка ответила не сразу. И новость ее не обрадовала.

Нахмурилась. Скривилась. И маска лица, красивая маска, почти совершенная, треснула.

– Кто бы мог подумать… эта тварь всегда была хитрой.

– Не говори так о Любе.

– А как говорить? Она у меня отца отобрала!

– Ничего и никого у тебя не отбирали, – Василина села. – Это ты вечно норовила все забрать.

– Я?

– Ты, Женечка. Мои конфеты. Мои игрушки, мои книги, мои вещи… моего жениха, в конце концов.

– А ты обижаешься? – удивилась Женечка. – Когда это было-то?

– Не так и давно… пять лет всего прошло.

– Боже! Целых пять лет… К тому же я была дурой. Польстилась на… – Женечка скорчила гримасу. – Он мне показался таким красивым, солидным… и с квартирой собственной… с перспективами. Думала, сделает карьеру, стану женой академика.

– И что случилось? – вдруг стало любопытно. Странно, а ведь в последние годы Василина вовсе не думала ни о Женечке, ни о Тимуре. Наверное, решила, что они счастливы, а чужое счастье больно принимать.

– Ничего не случилось. Надоел он мне хуже горькой редьки… то не так, это не так… Еще и мамаша его вечно зудела, ходила следом и ныла, ныла… она думала, что я у них домработницей стану. Представляешь?

Василина улыбнулась: Женечка и собственную кровать заправляла через раз. А уж подметать пол, посуду мыть… готовить она и вовсе не умела, не видя в том надобности.

– А ребенок?

– Что ребенок? Родился. Боже, если бы я знала, что это будет так. Васька, не рожай. Грязь, кровь, больно… потом вообще мрак… думала, свихнусь. Нет, тут младенец орет, то ему жрать, то обосрался. Тут свекровь зудит, чтоб в машинке ее пеленки не стирала, а руками и гладила еще потом с двух сторон. тут муженек ноет… я что, разорваться должна была? Плюнула и послала их…

– Куда?

– Туда. Достали.

– И ребенка?

– Васька, хоть ты не ной, тоже мне… вот появится свой, тогда и будешь жизни учить. Я, между прочим, себя на других гробить не собираюсь. И вообще, мы в разводе. Если нужен Тимур – забирай.

Не нужен, это Василина поняла четко и ясно.

Не любит она его больше, да и любила ли? Наверное, любила, только любовь эта была неправильной, если взяла и закончилась. Или правильной, но дело в том, что любить должны оба?

– И где ты теперь?

– Здесь, – Женька достала из сумочки зеркальце. – И можешь мне поверить, неплохо устроилась. я скоро замуж выйду.

– За кого?

– За одного… военного.

– Надо думать, в чинах?

– Да уж не в капитанских. Хватит с меня перспективных. Тимка вон до сих пор при институте твоем пасется, лекции читает. Нет, Вадичек другой… он полковник, а скоро и генералом станет.

Женечка сняла с ресниц черный комочек туши.

– И где ты холостого полковника отыскала? – Василине и вправду было интересно. Эта чужая женщина не имела к Василине никакого отношения. Скоро эта женщина встанет и уйдет, а пока… почему бы и не побеседовать.

– А кто тебе сказал, Васька, что он холостой? Женатый. Но ничего, чин получит и разведется, как миленький… Ладно, заболталась я с тобой. Значит, завещание есть?

– Завещание, – спокойно подтвердила Василина.

– Тогда тебе повезло. Всегда тебе везло, Васька, а ты этого не понимала.

Женечка ушла. Она исчезла из Василининой жизни еще на год, чтобы появиться на похоронах матери. И первым делом поинтересовалась:

– На квартиру претендовать будешь? У тебя, между прочим, своя имеется. И это несправедливо, что тебе две комнаты, а мне только однушка!

– Претендовать не буду, – успокоила сестру Василина. И та разом подобрела.

– А ты все такая же, старая дева… Сходи разок замуж, что ли… тебе, думаю, понравится. Хочешь, познакомлю с кем-нибудь?

– Спасибо, я сама справлюсь, – Женечкиной помощи Василина уж точно не желала. И та не стала настаивать, верно, сочтя собственный долг исполненным.

– Ну как знаешь…

– Как… твои дела? – не то чтобы Василине это было интересно, но вежливость и хорошее воспитание требовали, чтобы она, Василина, проявила участие в делах сестры.

– Нормалек… почти, – Женечка погладила живот. – Теперь он точно с ней разведется! Вот увидишь, быть мне генеральшей…

Сомнения свои Василина оставила при себе, но Женечка и молчание поняла правильно, разозлилась вдруг, вспыхнула:

– Ничего! Я тебя еще на свадьбу приглашу! Года не пройдет!

Но год прошел, а приглашения Василина так и не получила. В маминой квартире появился новый жилец, и это событие переменило собственную жизнь Василины.

На собственную свадьбу она не стала приглашать сестру… да и вовсе забыла о ней на долгие годы. Нет, была еще одна встреча, точнее, не встреча даже, но… Василина столкнулась с Женечкой в детской поликлинике. Та выглядела уставшей, но одета была хорошо, а за руку вела девочку в розовом пышном платье.

– Здравствуй, – сказала Василина сестре. И, указав на девочку, поинтересовалась. – Тебя можно поздравить?

– Да. Мы спешим.

Да и сама Василина не была настроена на беседу, хватало у нее и собственных проблем, казавшихся куда как важными.

– Вот как-то так, – сказала Софья, завершив рассказ. Странно, что он получился таким длинным, она ведь вовсе не собиралась рассказывать подробно и о маминой той жизни, которую сама не знала, и о сестре ее, и о собственной, двоюродной, которая теперь мертва.

– Родители переехали, когда мне было лет пять… Не знаю, почему не раньше, но они разменяли отцовскую однокомнатную квартиру и мамину двушку на четырехкомнатную, в новостройке… Наверное, эта история меня не касается, но… но зачем твой друг нас пригласил?

– Не знаю, – ответил Стас и встал.

Руку подал.

Выглядел он задумчивым. И еще, пожалуй, раздраженным. А Софья трогала ласточку, которую теперь ощущала остро, раздражающе.

– Наверное, вам будет лучше уехать, – Стас сказал это, прикрыв дверь в комнату Марго. – Завтра. Я отвезу вас на вокзал.

– Нет.

– Послушай, Софья, – он заговорил мягко, как говорят с упрямыми детьми или же больными. – Я не представляю, что здесь происходит, но точно знаю, это мне не нравится. Не стоит раскапывать старые могилы. Марго пропала. И у меня такое ощущение, что не она первая… Я не хочу, чтобы вы с подругой пострадали.

– Нет, – повторила Софья и, прежде чем он успел возразить, сказала: – Ляльке нравится твой друг, и она не уедет. А я останусь, чтобы не бросать ее одну, и я имею право узнать…

– Дура, – Стас это произнес, глядя в глаза. – Упрямая дура.

– Какая уж есть.

Софья на него не обиделась. Он ведь как лучше хочет. Та история больно ударила и по нему тоже. И наверное, надо радоваться, что она, Софья, не была знакома с этой Анной, и наверное, не следовало читать записи в том блокноте, но…

– У тебя есть ее фотографии?

– Анны?

– Да.

– У Васьки остались… я принесу, если хочешь.

– Хочу.

Он кивнул. И надо бы сказать, что Софья вернется к себе. Или погулять пойдет. Или ничего не говорить, но уйти, завершив наконец этот чересчур откровенный разговор. Но Софья дошла до лестницы и застыла, ждет.

– Софья! – Этот голос, раздавшийся, как показалось, неожиданно, заставил Софью вздрогнуть. – А я вас ищу! Лялька сказала, что вы в деревню, должно быть, пошли, а вы тут… а что вы тут делаете?

Витюша стоял в коридоре и глядел не с упреком, скорее с недоумением. Впрочем, выражение это в целом было свойственно ему. Порой Софье казалось, что Витюшу в этой жизни удивляет все. Здесь, в доме, лишенный привычной обстановки и матушкиной опеки, он удивлялся больше и сильней. И сейчас, стоя в коридоре, Витюша трепетно прижимал к груди букетик полевых цветов.

– А мы тут беседуем, – не слишком дружелюбно отозвался Стас. – А вы?

– А я… я вот… – Витюша протянул цветы. – Это вам, Софья… а можно, я без отчества? Мама сказала, что в неформальной обстановке можно и без отчества.

– Да, конечно.

Цветы Софья приняла. Цветов ей давненько не дарили, пусть и столь потрепанных.

– А… а можно поговорить с вами? – робко поинтересовался Витюша, глядя отчего-то не на Софью, а на Стаса, который и не думал уходить, хотя следовало бы. В конце концов, Софьина личная жизнь совершенно его не касается.

– Можно, – разрешила Софья. – Здесь? Или на террасу выйдем?

– На террасу…

Витюша, кажется, окончательно смутился. И шел он следом за Софьей медленно, нога за ногу, вздыхая тяжко. Предстоящая беседа явно не радовала его, но Витюша не имел представления, как беседы этой избежать.

Зачем он здесь? Невесту ищет? В доме нет случайных людей. И если так, то…

Софья попала сюда, поскольку является сестрой Анны, пусть и двоюродной. Лялька… надо полагать, как сопровождение Софьи. А вот Витюша?..

– Витюша, – смутное подозрение оформилось. – Скажи, а как твое отчество?

– Тимурович, – ответил он, розовея.

Совпадение? Вот уж и вправду, стоило подумать… Софья дала себе зарок на будущее думать осторожней, а то мало ли.

– Витюша, а лет тебе сколько?

Он смутился еще больше и робко признался.

– Тридцать семь.

– Сколько?!

Выглядел он от силы лет на двадцать пять, а казался и того моложе. Софья присмотрелась. Тридцать семь? Да ни в жизни! Или все-таки… одежда, манеры, повадка его, вечное стеснение, и мама заботливая… а ведь она немолода… и от Витюшиных прозрачных глаз морщинки разбегаются, и второй подбородок наметился, хотя Витюша, по собственному его признанию, в спортзал заглядывает дважды в неделю.

Мама требует, чтобы он вел здоровый образ жизни.

– Софья, – с тяжким вздохом произнес Витюша, когда они оказались на террасе. – Выходите за меня замуж!

– Зачем?

– Ну… – кажется, такая постановка вопроса Витюшу крепко смутила. – Ну… чтобы замуж.

– Я понимаю. Но с чего вдруг такая любовь?

– Мама говорит, что на одной любови долго не проживешь, – важно ответил Витюша и приободрился. Маминому мнению он доверял всецело. – А надобен расчет.

– И вы рассчитали, что у нас… есть совместное будущее?

– Не я. Мама так считает. Она говорит, что вы мне подходите.

– И с чего она это взяла? – До сего момента Софья готова была поклясться, что Витюшиной маме она категорически не нравится, как, впрочем, не нравится и любая женщина брачного возраста.

– Ну… вы уже не молодая, а значит, не свиристелка… серьезная… и зарабатываете неплохо… и квартиру свою имеете. Нам будет где жить. Одинокая опять же… правда, мама говорит, что вам надо к врачу сходить, убедиться, что вы здоровая и деток народите.

– Стоп, – Софья стиснула виски пальцами. – Каких деток?

– Наших. Мама внуков очень хочет.

– А ты чего хочешь?

– Я? – Витюша удивился больше прежнего. – Я… не знаю…

– Витюша, – сказала Софья, испытывая странный азарт. – Я за тебя замуж не пойду.

– Почему? – совершенно искренне удивился Витюша. – Вы ж не молодеете, и женихов у вас немного, а я молодой и здоровый. Не пью, не курю, и квартира у нас с мамой тоже есть, если вы думаете, что я на вашу жилплощадь претендую.

Стало смешно. Просто до слез смешно. Наверное, они с мамой все рассчитали. Он ведь и вправду с точки зрения многих завидный жених. Не пьет, не курит, зарплату домой приносит, послушен, как дрессированный пес.

– Потому, Витюша, что браки между близкими родственниками запрещены.

– Что? – он уставился на Софью круглыми пустыми глазами.

– Видите ли, Виктор…

…какой он Виктор? Витюша. С первого дня на работе Витюшей его звали, и начальник, представляя Софье нового ее подчиненного, так и сказал, знакомься, мол, с Витюшей.

– Так уж вышло, что наши с вами матери были родными сестрами, а мы, получается, двоюродные брат и сестра.

– У мамы нет сестер, – ответил он с уверенностью.

– Просто эта мама – не та мама, которая вас родила…

Он молчал. И Софья даже испугалась, что откровением этим нанесла непоправимый ущерб Витюшиной хрупкой психике.

– Как вы узнали? – тихо спросил он.

– Случайно… Просто… совпало так.

– У меня одна мама.

– Пусть так. Я не собираюсь лезть в вашу жизнь, и… вы знаете, что у вас и сестра была?

– Знаю, – Витюша указал на лежаки. – Присядем? Если вы и вправду хотите поговорить, то…

…а он неуловимо изменился. Исчезло это глуповатое выражение лица, и растерянность, и… Теперь он, пожалуй, выглядел на свой возраст.

Почти.

– Я очень люблю свою маму, а она любит меня, и неважно, кто кому родной… – Витюшины руки не находили себе места. Он то касался лица, то трогал рукава белой, несколько измятой рубашки, то лез в карманы, то брюки оглаживал.

Нервничал?

– Не знаю, поймете ли вы, но…

…Витюша рано понял, что своей маме он не нужен, иначе почему она ушла? Витюшина бабушка, когда он о маме спрашивал, поджимала губы и отвечала, что она, мама, плохая, а Витюше вовсе не надо о ней думать. Но не думать не получалось.

Да и как иначе? Ведь у всех во дворе мамы есть. И в саду, и вообще… И только Витюша один. Папа много работает, а бабушка старенькая, ей с Витюшей тяжело, хотя он и старается быть послушным мальчиком. Быть может, тогда мама вернется?

Она появлялась иногда, яркая, словно бабочка, и папа тогда приходил с работы пораньше. А бабушка начинала ворчать.

Вспыхивала ссора, мама обижалась и уходила, а папа бежал за ней, и Витюша надеялся, что он маму остановит. Но папа возвращался один и пьяный, заваливался на диванчик в кухне и спал.

– Всю жизнь ему поломала, – сказала как-то бабушка в запале. – Шалава… чтоб ей самой шею свернуть.

Татьяну в дом привела бабушка, мол, не справляется она с хозяйством, а Татьяне жить негде. Учится она. А пока не выучится, будет за домом приглядывать и за Витюшей тоже. Он не был против. Татьяна ему сразу понравилась. Она была крупной, мягкой и какой-то спокойной.

– Ну что, маленький, – сказала она, погладив Витюшу по голове. – Будем дружить?

Витюша кивнул.

– Замечательно. Хворост любишь?

Готовить она любила. И квартиру обжила быстро, как-то незаметно потеснив Витюшину бабушку. Теперь дома пахло пирогами, котлетами и супом, который Татьяна готовила раз в три дня. Еще она отчистила кухонные шкафчики и белую плитку в ванной комнате, и ванну тоже, и туалет… И одежду гладила, отчего одежда эта пахла иначе, свежестью.

Папа молчал. Терпел, привыкал и, к преогромной Витюшиной радости, совсем привык, спросив однажды:

– Тебе Татьяна нравится? Ты не будешь против, если она моей женой станет?

Был ли Витюша против? Он был совершенно счастлив, потому как очевидно, что если папа на Татьяне женится, то Татьяна никуда не уйдет. А он очень боялся, что она уйдет.

– Ну что ты, дорогой, как я тебя оставлю? – сказала Татьяна, когда Витюша озвучил ей этот свой страх. И обняла еще. И тогда, прижавшись к ней, мягкой и теплой, Витюша решил, что именно Татьяна будет его мамой.

Она не возражала.

Более того, если к мужу своему Татьяна относилась с прохладцей, как к неизбежному злу или, скорее уж, бесплатному приложению к квартире, то Витюшу она любила искренне. Своих детей у нее не было, хотя сперва Татьяна очень надеялась родить, но постепенно смирилась. И вся ее нерастраченная любовь досталась Витюше.

Тот единственный раз, когда на пороге их квартиры объявилась его биологическая мать – а повзрослевший Витюша и в мыслях не называл ее родной, – он запомнил распрекрасно. Она вошла, открыв дверь собственным ключом, и, оглядевшись, сказала:

– Тимурка, слышала, что ты приженился… на ней, что ли? – Женечка ткнула пальцем в Татьяну, которая аккурат занималась готовкой. – Боже мой, докатился… а ведь когда-то у тебя был вкус.

– Был, да сплыл, – не особо дружелюбно ответила Татьяна, вытирая влажные руки о фартук. – Чего тебе надо?

– Танечка, Женя ко мне пришла…

– К нам, – поправила супруга Татьяна. – Твоя Женечка опять сидит на мели и пришла просить у тебя денег. Так вот, дорогуша, сюда можешь не ходить. Денег я тебе не дам.

– А я не у тебя их прошу.

– Теперь – у меня…

– Витенька! – воскликнула Женечка, отворачиваясь от новой супруги Тимура. – Как ты повзрослел! Как вырос! Хочешь жить со мной?

– Нет.

– Надо же, и ребенка против меня настроила. А ты быстрая… Тимурка, объясни своей жене, что у нас договоренность. Я оставляю ребенка с тобой, а ты мне за это платишь. Не хочешь платить? Пожалуйста. Завтра же я подам в суд, потребую, чтобы Витюшу мне отдали.

– Тебе? – фыркнула Татьяна и положила ладонь на белую блузку Женечки. – А с какой радости это ребенка тебе вернут? Кто ты у нас такая? Ни образования, ни постоянного места работы, ни мужа… что, твой любовник выставил тебя?

– Тимур, скажи ей, пусть она не лезет не в свое дело!

– Прости, дорогая, но отныне это – мое дело, – отпускать Женечку Татьяна не собиралась. – Забудь сюда дорогу, ясно? А не то я найду того, кто личико твое подправит. Недорого обойдется…

– Тимур, она мне угрожает!

– Еще и не начинала.

– Танечка… Женечка…

– Боже, Тимур, ты как был мямлей, так и остался! – Женечка фыркнула и, наклонившись, потрепала Витюшу по щеке. – И сынок в тебя пошел…

Прозвучало это отнюдь не как похвала.

– К слову, Витенька, у тебя сестричка имеется, – обманчиво ласковым голосом произнесла Женечка. – Анютой звать…

– Не нужна ему сестричка, – отрезала Татьяна и велела: – Витя, иди к себе и садись за уроки.

Витюша приказ этот исполнил с преогромным удовольствием. И в комнате бабушкиной заперся, учебники достал, но голоса за дверью мешали ему сосредоточиться. Кажется, Женечка что-то требовала, а Татьяна отказывала. И они ругались…

С сестрой своей Витюша познакомился много позже. Он успел позабыть и о ней, и о Женечке, вполне искренне полагая единственной своей матерью Татьяну, которая, кажется, и сама поверила, что Витюша – ее родной сын. Единственный.

Она окружила его любовью и заботой, которые, говоря по правде, порой казались чрезмерными, удушающими, но всякий раз, стоило Витюше заговорить о том, что он вроде вырос, как Татьяна огорчалась. А огорчение ее больно ранило самого Витюшу. В их жизни на двоих не было места иным людям. Бабушка ушла давно, почитай, сразу после свадьбы Тимура, словно держалась одной лишь необходимостью заботиться о сыне. Тимур преставился позже, когда Витюша заканчивал одиннадцатый класс.

В последние годы жизни отец пил, но пьяницей был тихим, домашним. Он возвращался с работы, приносил в пухлом старом портфеле, помимо бумаг, бутылку водки и, устроившись на кухне у окна, пил. Опрокидывал стопку за стопкой и, напившись, плакал. После засыпал там же, за столом, и Татьяна лишь вздыхала.

– Твой отец – слабый человек, – сказала она как-то Витюше, когда тот попытался возмутиться, дескать, разве ж можно вот так жить? – Его сильно ранили, вот он и не оправился.

О том, кто ранил, спрашивать нужды не было.

Тимур умер в постели, и похороны его были такими же блеклыми и унылыми, как и сама его жизнь. Витюша, стыдно сказать, по отцу не горевал вовсе, напротив, испытывал облегчение, будто бы ушел из жизни чужой, докучливый человек, с существованием которого приходилось мириться…

Вдвоем с Татьяной было удобней.

К немалой ее радости, школу Витюша закончил с золотой медалью, и в университет, который выбирали оба, сойдясь во мнении, что к вопросу будущего следует подходить серьезно, поступил без блата и взяток. Учеба давалась Витюше легко.

Да и все прочее – тоже, поскольку он знал, что бы ни случилось, есть Татьяна…

Анна появилась, когда Витюша был на четвертом курсе. И пришла она не домой, верно, зная, что Татьяна ее появлению вовсе не обрадуется, а в университет. Тогда Витюша не понял, что тощая девчонка в сером мешковатом платье появилась по его душу.

Последняя лекция, скучная до того, что Витюша при всей его старательности задремывал, закончилась. Ему предлагали прогуляться в парке, и Маринка строила глазки, но Витюша знал, что Маринку мама не одобрит, легкомысленная, развязная девица, и вообще Витюше пока рано думать о девочках.

Хотя думалось, да… И думая, что о парке, что о девчонках, что о маме, Витюша вышел в коридор и увидел ее, девчонку, которая устроилась на подоконнике, мотая ногами.

Увидев Витюшу, она помахала ему рукой и с подоконника спрыгнула.

– Привет, – сказала девчонка и за руку взяла. – Давай знакомиться. Я – Анна…

– Витя, – ответил Витюша, подумывая о том, что желания продолжать знакомства не имеет. Но он чуял, у девицы этой совершенно иные планы.

– Я знаю, как тебя зовут. Мама говорила.

– Мама?

Татьяна ничего не рассказывала об этой… Анне…

– Наша мама, – уточнила она. – Родная. Она умерла.

Екнуло сердце, остановилось почти, прежде чем Витюша сообразил, что говорит Анна вовсе не о Татьяне. И выдохнул с облегчением и от радости, что с Татьяной все-то в порядке, почти простил девицу за ее наглость.

– А я вот одна осталась… и решила, что нам надо с тобой познакомиться, раз уж ты мой брат.

– Чего тебе надо?

Брат? Братом себя Витюша не ощущал, и сколько ни разглядывал девицу, родственные чувства не пробуждались.

– Ничего. Тебя увидеть. Пойдем, по мороженому съедим? Или тебе нельзя? Мама говорила, что тебя держат в строгости…

Мороженое покупал Витюша.

Он сам не понимал, зачем разговаривает с нею, точнее, не разговаривает, слушает ее сбивчивую речь. Тощая, угловатая, нервная какая-то. Анна постоянно находилась в движении. Она ела мороженое жадно, откусывая куски, давясь и все равно кусая. Облизывала серые губы, и пальцы тоже, и палочку обсасывала долго.

– Будешь? – спросила, указав на Витюшино эскимо, к которому он не притронулся. Купил сугубо за компанию, а когда покачал головой, что, мол, не будет, Анна попросила: – Дай мне. Я мороженое люблю, и вообще поесть люблю, но денег нет. Ты не подумай, что я к тебе только за деньгами. Я квартиру буду сдавать… давно хотела, но стремно как-то. Поможешь?

– Чем?

– Ну… посидеть… посмотреть жильцов, а то я – это несерьезно.

– А я – серьезно?

– Ты – мужчина, – сказала Анна, и как-то Витюша вдруг осознал, что он и вправду мужчина.

– Помогу.

Не ради нее, но ради спокойствия Татьяны, которая – Витюша чуял – появлению Анны не обрадуется. Но ведь сестра…

– Тогда до завтра, – Анна сунула картонку с нацарапанным адресом. – Ты ничего такой… не думай, я от тебя денег не возьму, мне просто помощь нужна. Чтобы не обманули.

Против Витюшиного ожидания, сдать квартиру получилось легко. Анна сама разговаривала с потенциальными постояльцами, а от Витюши требовалось одно – сидеть с видом серьезным и хмурым, олицетворяя собой ту самую мужскую силу, которая просто-таки обязана была стоять за плечами слабой женщины.

– Три студентки на две комнаты. Нормалек, – сказала Анна, приняв решение. – Пошли в магазин.

Аванс она получила, чему обрадовалась неимоверно.

– Зачем?

– Боже, Витюша, ты тормоз… за едой, естественно! У меня вторую неделю холодильник пустой!

Выбирать продукты она не умела совершенно, норовила схватить то, что в более яркой упаковке, не думая ни о качестве, ни о цене. Тут Витюша пришел на помощь, у него-то после походов с Татьяной опыт имелся.

– Ну ты, блин… зануда, – проворчала Анна, когда Витюша вытащил из корзинки упаковку дорогого немецкого йогурта. – С тобой праздника не устроишь.

– После праздника тоже надо будет жить, – спокойно заметил он. – Ань, ты мне, конечно, сестра, но…

– Но содержать меня ты не станешь. Понимаю.

– Не понимаешь. Я и себя не содержу. Мы живем на то, что зарабатывает Татьяна, она дает мне кое-какие деньги, но… Где твой отец?

– Умер. Еще год тому… тогда-то все плохо и стало. Он так и не развелся. Мама до последнего надеялась, а он взял и того… у него там тоже имеются детишки, только они нас знать не хотят. Мама после его смерти слегла… лечилась… Все, чего ценного было, продали… не помогло… хорошо хоть квартирка осталась… и ты вот. Я думала, что ты – тоже зануда… а ты славный. Жаль, что мы раньше не встречались. Я вот всегда хотела старшего брата иметь. Но ты ж про меня не расскажешь, да?

Она была права: Витюша так и не нашел в себе сил рассказать об Анне. Он возвращался домой, смотрел на Татьяну… и придумывал очередную историю о своей занятости. Поход в библиотеку. Или помощь, о которой его попросили товарищи. Или прогулка с друзьями. Татьяна верила. Да и как ей не верить, когда ее мальчик не умел врать?

Анна не требовала многого. Ей и вправду не нужны были деньги, во всяком случае те, которые он мог дать. Она училась старательно, пусть и получалось у нее не слишком хорошо. Там, где Витюша запоминал с лету, Анне приходилось заучивать едва ли не наизусть.

Но она была полна решимости.

– Я поступлю в универ, – сказала она, закрыв учебник по математике. – Вот увидишь, поступлю.

– Конечно.

Витюша занимался с сестрой, хотя порой его неимоверно бесило ее непонимание простых вещей, казалось бы, элементарнейших.

– Только надо выбрать университет правильно, – уточнил он. – Нет смысла лезть туда, где высокий конкурс. И лучше пойти на гуманитарную специальность.

– Нет.

– Почему? – Этакое Анино упрямство не злило, скорее удивляло его. – С русским у тебя все нормально. И литература… А вот математика не дается. Ты ее не любишь.

– И не полюблю. Я не ботан, чтобы математику любить, – фыркнула Анна.

– Значит, я ботан?

– Еще какой. Не обижайся.

Обижаться на Анну Витюша и не думал. Напротив, в его жизни, которая ему весьма даже нравилась, вдруг появилось нечто, чего не хватало. А он и знать не знал, что этого не хватает. Откуда? Он вдруг повзрослел, заботясь об Анне, и с высоты собственной взрослости, в которой прежде ему отказывали, взирал на нее с умилением.

Любовью? Пожалуй что да. Анну было за что любить. Во-первых, несмотря на возраст, она была на диво самостоятельной и с легкостью управлялась что с трехкомнатной квартирой, что с жиличками, что с собой. Во-вторых, она отличалась несвойственным Витюше, а оттого несколько непонятным упорством. В-третьих, Анна была его сестрой. И если поначалу Витюша не ощущал между собой и ею связи, то постепенно он свыкался с мыслью, что был братом. Старшим.

– Не обижаюсь, – он погладил Анну по голове, но она отстранилась, насупившись, бросила:

– Я не маленькая. Я знаю, что делаю. Среди филологов одни девки.

– И что?

– Как я выйду замуж там, где одни девки?

– А ты собираешься в универ только для того, чтобы замуж выйти?

– Ну не для того же, чтоб потом всю жизнь в школе русский язык преподавать, – Анна посмотрела на братца едва ли не с жалостью. – Витюш, порой ты как маленький… Ну вот что я могу? Стать училкой?

– А чем плохо?

– Ничем. Детей я не люблю. Пахать придется сутками. Платят гроши… Можно еще на медсестру или парикмахершу учиться, но вот беда, это все – не мое, – сейчас Анна вновь выглядела старше своих лет. Витюшу это неприятно поразило. – Я хочу нормально устроиться в жизни.

– Выйдя замуж?

– Именно. По-моему, женщины испокон веков так делали. Главное, правильного мужа подобрать. Кстати, у парикмахерши и медсестры шансов немного. Сейчас мужчины предпочитают женщин с высшим образованием. И в целом у меня неплохие шансы. Я самостоятельна. Неглупа, с характером спокойным, с квартирой, что гораздо важнее характера, то есть не нищая.

Эту логику Витюша не очень понимал.

– Погоди, ты ведь будешь искать… состоятельного жениха.

– Лучше, если богатого, – поправила Анна и усмехнулась. – Но, видишь ли, Витюша, нищая невеста никому не нужна. А я не нищая. Я… если немного не того круга, то это можно исправить. Понимаешь?

Он не понял, но разговор этот, весьма, следовало сказать, неприятный, почел за лучшее свернуть. Правда, уже собираясь домой, он не удержался, спросил:

– А ты уверена, что сумеешь выйти замуж? Если твой жених состоятельный, то…

– Сумею, – ответила Анна, глядя в глаза. – Поверь, главное – решиться, а там…

Тогда же она показала ему ласточку, белую птицу на серебряной цепочке.

– От мамы осталась, – Анна погладила крылья. – Ласточка сделает так, что у него шансов не останется.

…Анна поступила, с трудом, со скрипом, но все же поступила в весьма приличный вуз, и Витюша по праву гордился собой, ведь именно его стараниями она подтянула математику.

– Спасибо, братец, – Анна поцеловала его в щеку. – И не обижайся, что мы станем видеться реже…

Училась она старательно. И искала жениха.

Как совмещала одно с другим, Витюша представлял плохо, но Анна явно знала, что делает. Видеться они стали реже, но, как ни странно, Витюша не испытывал облегчения, напротив, теперь он волновался за сестру.

– Ой, не нуди, – говорила она, когда Витюша объявлялся и вновь заводил разговор о Татьяне, о том, что следует с ней познакомиться, что Анну она примет если не как родную дочь, то… – Я понимаю, что ты хочешь, как лучше, но у меня своя жизнь.

И вправду своя. Витюша в этой жизни становился гостем, званым, дорогим, но лишь гостем.

– Лучше помоги решить, – просила Анна, раскладывая конспект и учебник. – А то я ничего не понимаю.

Приходилось помогать.

Она же не то в благодарность, не то просто потому, что плохо переносила одиночество, заговаривала с Витюшей не только об учебе, но и о собственных планах.

– Вот смотри, есть Толик… у него предки состоятельные, у них машины две, и Толику обещали подарить одну, если он сессию сдаст с первого раза. Правда, он учится вообще никак. Лень ему. И значит, машину получить без шансов, но…

– Он тебе нравится?

– Витюша, мне решиться надо, чтобы действовать, но… я вот думаю, ладно, предки – это хорошо, конечно, но если он сам по себе ничтожество… предки ведь не вечные. Мама вон тоже… была, была, а потом раз, и умерла. Нет, Толика я вычеркиваю.

Кавалеров своих, которых Витюша ни разу в жизни не видел, Анна обсуждала охотно. Кажется, ей требовался слушатель, и Витюша как нельзя лучше подходил на эту роль.

– Артемка ничего такой, но он нищий и про семью свою почти не рассказывает. Это же ненормально, когда человек так таится?

Витюша кивнул.

Он не знал, что является нормой в подобной ситуации, но с сестрой соглашался: ей видней. Как-то неуловимо в их случайном тандеме сменились роли, и теперь именно Анна была старшей.

– По нему, конечно, видно, что он свое от жизни возьмет, но… вопрос – как и когда… тут тоже важно, чтобы повезло. Пока Артемке везет, но мне кажется, что он слишком уж рискует.

– А кто тебе нравится?

– Какая разница, Витюша? Но если честно, то никто.

– Тогда почему?

– Я же тебе сказала, почему. Потому что хочу жить… красиво жить, как Никуша вот… ей повезло с предками, а мне приходится идти иным путем. Посмотрим еще, кто из нас в шоколаде окажется. Смотри, есть еще Пашка…

Анна сидела на подоконнике и болтала ногами.

– Вроде бы родители не бедные, но и не сказать, чтоб совсем мажор. Толковый, конечно, и… сонный какой-то, его пока не пнешь, толку не будет. Вот почему так, Витюша?

– Как?

– Ну… не бывает, чтобы один человек и все сразу…

– Бывает, – не согласился он, добавив: – Только с таким, наверное, жить тяжело. Представь, что ты живешь с совершенством.

Анна представила и, фыркнув, рассмеялась:

– Умеешь ты… акценты расставить.

Витюша развел руками и посоветовал:

– Приглядись к людям. Жить тебе с человеком, а не…

– Васька, – Анна прикусила ручку. – Васька толковый и цепкий. Прикинь, он из дому сбежал, чтобы поступить, как когда-то Менделеев…

– Ломоносов, – поправил Витюша.

– А, по фигу, главное, что поступил ведь! Он в мастерской фигачит. С утра до ночи, зарабатывает, и неплохо зарабатывает… говорит, что свое дело откроет, и вообще… Знаешь, я ему верю.

– Это хорошо, что веришь.

– И нравлюсь… он старше остальных. Серьезный очень. Я не уверена, что это хорошо.

– Почему?

– Не знаю, просто не уверена, и все тут, – Анна вцепилась зубами в ручку. – А еще у него дружек имеется, Стасик… про него Ника обмолвилась, что он не из простых. Типа с предками посрался, а они крутые…

– Не знаешь, кого выбрать?

– Не знаю, – серьезно ответила Анна.

– А кому ты нравишься?

Она усмехнулась и, вытащив ласточку, сказала:

– А я, Витюша, нравлюсь всем…

Витюша замолчал, и Софья не торопила его. Этот мужчина, который до нынешнего дня казался ей едва ли не подростком, ныне выглядел уставшим и глубоко несчастным. Горе его не исчезло за годы, не поблекло. И обида кривила Витюшины губы.

– Она выбрала Василия, – нарушила молчание Софья, потому как это молчание стало невыносимо тяжелым.

– Да. Он готов был предложение сделать. Анна… в отличие от мамы, она понимала, за кого надо держаться. И сейчас жила бы…

Витюша обернулся на дом.

– Софья, я знаю, что вы… вы думаете, будто я инфантилен, будто не способен жить без мамы… наверное, так и есть, но поймите, папина смерть меня не особо взволновала. В последние годы мы лишь сосуществовали с ним, не более того. Женечка вообще была чужим человеком. Анна – другое… с Анной мы успели… сродниться. И когда ее не стало…

Он замолчал, и Софья провела ладонью по плечу, утешая. Она помнила это состояние, когда уходят родные, близкие люди, еще недавно казавшиеся неотъемлемой частью ее, Софьиной, жизни.

И вот ты есть, а их нет…

– В ее телефоне был мой номер. Сообщили. И… и я рассказал Татьяне, а она не стала ругать, она только сказала, что мне следовало познакомить ее с Анной, что… нельзя девочке одной. И похороны взялась организовывать… и вообще…

…наверное, через похороны Василий на него и вышел.

Конечно, как иначе…

…или через паспортный стол? Одна мать, отцы разные… впрочем, Софье ли дело, как вышел, главное, что Василий собрал всех.

Неслучайные люди… Не думает же он, что Витюша виноват? Ладно, убийство, а изнасилование… или…

– Думаете, это я? – он уцепился за эту невысказанную Софьину мысль. – У меня алиби есть на тот день… меня тогда тоже… проверяли… из-за квартиры. Квартира ведь мне отошла, единственный наследник… Мама сказала, что так справедливо, что Анну все равно не вернешь. И это кто-то из них виноват.

Вопрос лишь в том, кто именно.

– Знаете, – Витюша поднялся. – А я рад, что вы тоже моя сестра… берегите себя.

Прозвучало предупреждением.

Домой пришлось вернуться, поскольку Надежда, сколь ни силилась, не смогла найти ни одного мало-мальски вразумительного аргумента, почему ей, Надежде, следует остаться в меблированных комнатах. Оленька щебетала.

Петр держал за руку и улыбался широко, счастливо, и Надежда не нашла в себе сил признаться. Напротив, резануло сердце запоздалое подозрение: вот с кем встречался Петюня…

С Оленькой.

Он увидел, до чего тяжело Надежде жить этой чужой жизнью, непривычной… И что место ее пугает, люди окружающие, и что в глубине души она, Надежда, не чает, как вырваться.

Увидел. Понял. И сумел сделать то, на что у самой Наденьки не хватало духу.

– Папеньки не бойся, – в который уж раз повторяла Оленька, держа сестру крепко. – Папенька сильно переживал… меня на деревню услать собирался. Скажи ему, чтоб не усылал.

– Скажу…

Надежда была как во сне.

Вещи собрать? У нее нет вещей… почти нет… попрощаться?

С кем? С Яшкой? Но он исчез, а она так и не осмелилась задать вопроса, того, самого важного, настоящего…

– Ничего, дорогая, – Петюня держал жену за другую руку, чувствуя неладное. Что именно было неладно, он не понимал, но чутье его подсказывало: пока он отсутствовал, случилось нечто, поставившее весь Петюнин замечательный план под угрозу. И хотелось встряхнуть супругу, квелую и вовсе не радующуюся возвращению под отцовское крыло, отвесить ей пощечину, а то и две.

Но Петюня терпел. Улыбался. Ничего, будет и на его улице праздник. Скоро уже… Машка вновь намекала, что друзья Петюнины терпение теряют… главное, первым успеть.

Он многое знает, хватит, чтобы от властей откупиться, особенно ежели Михайло Илларионович за зятя вступится. А он вступится, не захочет дочь свою вдовою делать.

Михайло Илларионович встретил блудную дочь строго, но строгости его хватило ненадолго. Всхлипнув вдруг тоненько, по-бабьи, что вовсе не вязалось с грозным его обличьем, он сгреб Наденьку в объятья.

– Что ж ты творишь-то такое? – спросил.

Держал, обнимал.

А она плакала, уткнувшись в широкое папенькино плечо, которое казалось ей единственным надежным пристанищем в ее, Наденькиной, жизни.

– Ну все, ну все, – Михайло Илларионович, за дочь крепко переволновавшийся, успокаивал самого себя. – Будя уже… развели мокроту…

Громко шмыгала носом Аглая Никифоровна. И поскуливала Оленька, прижимая к глазам кружевной платочек. Петюня оставался единственным человеком, который не спешил ударяться в слезы. Он тихонечко стоял в сторонке, понимая, что и до него черед дойдет.

– Муженек твой? – грозно поинтересовался Михайло Илларионович и брови насупил.

Наденька кивнула. И сердце обмерло, теперь из страха за Петюню. А ну как не смилуется батюшка, погонит его прочь? Тогда Надежде останется лишь исполнить клятву, перед алтарем данную, да за супругом последовать.

Михайло Илларионович провел по бороде ладонью, хмыкнул и велел:

– Ну… пойдем, что ли, зятек, побеседуем…

Зять Михайло Илларионовичу не нравился.

И дело отнюдь не в том, что настроен он был изначально с превеликим предубеждением, нет… имелось у Михайло Илларионовича чутье на людишек, ныне подсказывавшее, что человечек, перед ним стоявший, как есть дрянной, прогнивший до самого своего нутра. Человечек пытался держаться с чувством собственного достоинства, подбородок задирал, смотрел не свысока, нет, но прямо. Вот только за той прямотой виделся расчет.

Интересно, на что ж он рассчитывает?

Уж не на то ли, что примет Михайло Илларионович его в свой дом?

А ведь примет… Ради дочери своей, которая за месяцы эти исхудала, поблекла, и появилось во взгляде ее нечто этакое… затравленное.

Где он ее прятал? Но не силой же держал… ох, бабы, на что вы ради любви гораздые?

Так думал Михайло Илларионович, ус пожевывая.

Думал. Глядел. И понимал, что ничего-то он не придумает.

– Садись, – произнес он, указывая на кресло, радуясь, что кабинет его выглядит солидно, мебель в нем массивная, дубовая, ковры персидские, обои шелковые. И неуютно зятьку в этаком убранстве, чувствует он собственную ничтожность, трясется, что хвост собачий.

Сел, руки на коленях сложил, уставился круглыми голубыми глазьями, этакий сахарный мальчик. Тьфу. Но плеваться Михайло Илларионович не стал, откинулся в кресле, которое заскрипело под немалым его весом, бороды коснулся, взгляд перевел на картину, что стену украшала, и велел:

– Рассказывай.

– Я… вашу дочь очень люблю.

– Правду рассказывай, – оборвал Михайло Илларионович. – Чего хочешь?

– Ничего.

– Да неужто?

– А вот я вам могу оказаться полезен…

Петюня, мысленно перекрестившись – в бога-то он не особо верил, но ситуация располагала, – принялся рассказывать.

…Про дела крамольные, революционные, в которые его, бедного студента, вовлекли обманом. Про Надежду, с коей встретился на особой квартирке. Про то, что сочувствовала она революционерам, помогала не раз… и деньгами Михайло Илларионовича в том числе… собственно, именно ими… А ведь он, Михайло Илларионович, человек разумный, понимает распрекрасно, чем сие чревато…

Петюня понимает.

Но он не для того говорит, что шантажировать собирается, нет… он желает помочь, и себе в том числе, поелику не испытывает ни малейшего желания за ошибки юности расплачиваться каторгой. Он для того и сбежал с Наденькой, что понял – просто так не отпустят. Рано или поздно, но заставят замараться в делах куда более серьезных, нежели листовки… Небось Михайло Илларионович слышал о том, как пару месяцев тому лихие люди полицейских постреляли? Вот то-то же… Неужто стали бы сии люди с Петюней церемониться? Иль с Наденькой?

Михайло Илларионович слушал.

Мрачнел. Многого он ожидал, но чтобы этакое… и Надежда хороша… умница-разумница… только от этого разума одни беды выходят.

А ведь паскудник, который сидит в креслице, развалился, осмелевши, правду говорит. Гладко, верно, не единожды сию правду про себя проговаривал. Но оттого Михайло Илларионовичу не легче… вот уж не было беды…

Возьмут их… ноне-то с революционерами разговор короткий, и разбираться не станут, бомбист аль только по бумажкам… И отправится Наденька за глупость свою на каторгу. Сама-то, идеями прекрасными обуянная, небось и не понимает, во что ввязалась.

– И чего же ты хочешь от меня? – глухо спросил Михайло Илларионович.

– Помощи вашей… у вас же есть знакомые, которые… с которыми можно сотрудничать?

Сотрудничать Петюня был готов. И смурному господину в цивильном платье, однако неуловимо полицейского обличья, он каялся как на духу, излагая адреса, имена, пароли… а господин кивал и писал. С каждым словом Петюня все больше уверялся, что та его, прошлая жизнь, не особо законная и бедная, заканчивается. До новой жизни рукой подать… вот отправятся давешние друзья на каторгу, а лучше бы и вовсе на виселицу, и тогда вздохнет Петюня свободно.

– Эк вас угораздило, – с вялым сочувствием произнес господин. – Но вовремя одумались, вовремя…

Петюня кивнул.

Наденьку, по молчаливому уговору с Михайло Илларионовичем, каковой поднял все свои связи, дабы сию историю замять, трогать не стали.

Да и занемогла она.

Переволновалась, слегла с мигренью и дурнотой, которую Аглая Никифоровна, бесконечно счастливая оттого, что доченька ее вернулась, лечила кислою капустой. Впрочем, вскоре выяснилось, что дурнота эта вовсе не от волнений.

Наденька была беременна.

Она сумела выбраться из дому спустя четыре месяца.

Зима. Стылая, петербуржская зима, с серыми туманами, со сквозняками, которые норовят пробраться сквозь шубу, со снегом и запахом застоявшейся воды. Скользкие мостовые, обледенелые дома, и тонкое покрывальце снега кое-как прикрывает груды мусора.

Этот переулок гляделся почти чистым, почти нарядным.

Извозчик, высадивший Наденьку, настоятельно присоветовал барышне не соваться в место столь отвратительное, но она от совета отмахнулась.

Ей надобно.

Измучилась душа, извелась. И день ото дня все горше, все страшней, не зная, как жить-то далее… дом другой, папенькин. И папенька любит, окружил Надюшу заботой, от которой невыносимо душно становится, ни словом не попрекнул он за побег и за остальное… сказал только, что не следует Наденьке больше соваться в революции, что арестовали ее товарищей и сама-то она чудом да Петюниными стараниями избежала суда.

Странно было о суде думать.

Она, Наденька, не делала ничего дурного. Приходила, денег давала, так то для семей рабочих, которые живут скудно, детишки голодают, женщины жилы рвут. Она пыталась папеньке объяснить, а он, слушая, кивал, соглашался, дергал себя за бороду и… и повторял, что все-то разумеет. В отличие от полицейских…

В деревню хотел спровадить, да доктор не велел, больно здоровье Наденькино ему не нравилось. Дурнота, слабость, и что мутило ее от всего, и что в обмороки падала. Лежать пришлось в постели под надзором Аглаи Никифоровны, которая взялась читать жития святых, уверенная, что Божье слово – лучшее лекарство. И порой Наденьке казаться начинало, что она умрет на пуховых перинах, под душным одеялом, под речитатив Аглаи Никифоровны… что уже умерла и ее ныне отпевают.

– Глупости ты какие говоришь! – восклицала Аглая Никифоровна, когда Наденька пыталась уговорить ее замолчать. – Это в тебе бесы бродят.

Бесов она гоняла святой водой и еще крестик серебряный на руку привязала. Крестик ли помог, или же собственного Наденькиного здоровья хватило, но бесы сомнений отступили. И слабость ушла.

Наденьке позволили вставать, а после и в столовую спускаться.

Там, в столовой, она и увидала, как Оленька кокетничает с Петюней, подсаживается близко, смотрит из-под ресниц, и чудится в этом взгляде скрытый смысл… улыбается… хохочет заливисто над немудреными его шутками. А он ею любуется… и хорошая бы пара получилась, красивая…

Оленька Петюню приодела. Часы ему купила серебряные на цепочке, почти как у папеньки. И в модном костюмчике, при часах Петюня сделался иным, пугающим. Он смотрел на Наденьку и брезгливо кривился, впрочем, гримаса эта исчезала тотчас, когда Петюня замечал на себе Наденькин взгляд.

– Дорогая! – с притворной радостью воскликнул он. – Тебе уже лучше?

За ручку взял заботливо. К столу проводил.

Оленькины очи ревниво блеснули.

– Ты уверена, что тебе уже можно вставать?

Какая почти искренняя забота… И не знала бы, поверила. Но теперь Наденька видела правду: не любит он и никогда-то не любил ее… И если так, то… то, быть может, прав был Яшка?

Ни словечка, ни записки даже… и что ей думать? Так и не хватило смелости выяснить. Но как ей, не способной с постели подняться, это выяснять?

– Уверена, – спокойно ответила Наденька. – Я устала лежать.

– Но доктор…

Не в докторе дело, а в том, что раздражала она его неимоверно.

Оленька была мила и весела, а Надежда… будто бы и не рада она была вернуться в отчий дом. И смотреть стала исподлобья, словно подозревая в чем-то, и Петюне неловко становилось под ее взглядом. А еще забеременела… Нет, это, конечно, хорошо, теперь-то Михайло Илларионович точно не станет избавляться от неугодного зятя, небось внуку рад будет, наследник как-никак. А глядишь, Надька родами преставится… недаром доктор твердил, что слаба она, узка в кости, оттого и существует опасность.

Петюня охал и послушно бледнел, изображая немалое волнение.

…хорошо бы так. Оленька-то не против роман закрутить, дозрела девка и перезрела, но пока, при живой жене, Петюня шалить поостерегся… У Михайло Илларионовича разговор короткий, а рука тяжелая… как он тогда сказал?

– Обидишь Наденьку, сгною.

И вправду сгноит.

Потому придется улыбаться, ласковым быть и целовать вялые влажные ручки жены, заверять, что любит ее безмерно. Хорошо хоть доктор строго-настрого запретил супружеские обязанности исполнять, дескать, ребенку вред быть может….

– Прости, дорогая, – он разорвал прикосновение, – но я так за тебя беспокоюсь…

Улыбнулся робко, заискивающе. Наденьке тотчас стало стыдно за свои подлые мысли. Неужто она, Наденька, настолько очерствела душой? Или же, напротив, собственное падение стремясь оправдать, чернит иных людей, близких? Оленька завсегда кокеткою была, и следует ли ожидать, что переменилась дорогая сестрица? А Петюня… Петюня неловко чувствует себя, верно, непривычно ему, одиноко в купеческом особняке, вот и ищет он живого общения. Сама-то Наденька занемогла…

Голосок тонкий, мерзкий нашептывал, что дорогой супруг не спешил сменить верную Аглаю Никифоровну у Наденькиной постели, да и вовсе, если и заглядывал, то ненадолго. Целовал сухими губами в щеку, спрашивал о здоровье и спешил откланяться.

Дела? Дела… папенька вон прошлым визитом обмолвился, что голова у зятька имеется на плечах, что вовсе он не дурак, хотя… правда, тут замолчал, осекся, не договорив. И эта недоговорка крепко Наденьку царапнула. И ныне вот мучила-мучила…

За столом она ела мало, глядя то на Петюню, то на притихшую сестрицу, а думалось все одно про Яшку. Неужто не нужна она ему стала?

Он ведь ничего не говорил о любви и клятв не давал, и вовсе сама Наденька во всем повинна… повела себя как женщина легкомысленная, и надо бы о том забыть, раз уж сама жизнь так постановила. Тайна пускай тайной и остается, а Наденька заживет, как то положено приличной женщине. Мужа она любит. Наверное.

Так она промучилась месяц, покидая дом лишь на короткий срок и с непременным сопровождением. Ходила с нею Аглая Никифоровна, изредка – Петюня. Но он все больше занятый был с папенькой, который решил, что раз уж дал господь зятя, то надобно использовать этакий подарочек себе на пользу. Когда же случались свободные вечера, то появлялась Оленька, которую всенепременно надо было сопроводить в театр или в салон, на выставку, вечер музыкальный, поэтический… Папенька хмурился, но дозволял. Все ж родственник.

Признаться, если поначалу у Михайло Илларионовича и имелись недобрые подозрения, то вскоре они развеялись: с Оленькой зять вел себя безупречно.

– Я все прекрасно понимаю, – сказал он, когда Михайло Илларионович осторожно затронул волнительную тему. – Ольга… взрослеет. Ей хочется на ком-то опробовать свои чары. Пускай. Мне несложно побыть с нею рядом. Люблю-то я все одно Надежду.

Михайло Илларионович успокоился.

Аглая Никифоровна, пытавшаяся воззвать к разуму воспитанницы, вскоре оставила сие неблагодарное дело. Наденьке же было все равно. Напротив, постепенно и короткие визиты супруга начали тяготить ее. Он с восторгом рассказывал о делах, о театре, о салонах и выглядел притом нарочито возбужденным, нелепым. Он был и смешон, и жалок.

Но Наденька заставляла себя улыбаться. Отвечала что-то, наверняка невпопад, иначе почему ее супруг кривился? А порой на лице его мелькало выражение брезгливого недоумения.

Кажется, он тоже полагал, что брак этот стал ошибкой.

Однако мысли свои Наденька держала при себе, повторяя, что за ошибки надобно платить, и она, Наденька, взрослая… она сумеет со всем справиться.

Это же она повторила, ступив в сумрачный подъезд нищего дома, в котором некогда снимала комнату. Зачем она сюда пришла?

Затем, что иначе невозможно.

Первой, кто встретился ей, была Катенька.

– О, какие люди! – воскликнула она нарочито весело. Глаза ее блестели, во всяком случае левый, правый же заплыл. И на скуле расползалось сине-зеленое пятно свежей гематомы. – Надо же, вспомнили о нас, грешных, Надежда Михайловна…

– Добрый день, – Наденька смутилась. Она знать не знала, как следует держать себя с этими людьми. Притвориться равной? Это ложь, а они ложь чуют.

– Не мнися, – по-свойски махнула рукой Катенька. – Говори, зачем пришла… Не на мои ж прекрасные глаза любоваться?

– Н-нет…

– Вот и я так подумала. Не гляди, это меня клиент один… паскудина… и зуб выбил, – она потрогала языком щеку. – С-скотина…

– А… Яков здесь?

– Я-ашка? – протянула Катенька, нехорошо усмехнулась. – Вот, значит, как… учила-учила и научила на свою голову.

Она воровато оглянулась и, схватив Наденьку за руку, потянула.

– Идем… не тут говорить… людишки завистливые… и я завистливая… Небось хорошо живешь?

– Сто рублей дам.

– Сотку? Соточку – это хорошо… это пользительно, только я не из-за денег… Яшка-то славным был, даром что лихой. А иные-то с виду приличные, а ковырнешь чуть – дерьмо дерьмом. Яшка мне денег давал. И помогал, когда вот… в моем деле всякое случалось… с пониманием был.

В комнатушке Катеньки пахло дешевыми духами, но было чисто. И кровать пряталась за самодельною ширмой из старой шторы.

– Садись, – она толкнула Наденьку к столу. – Замели Яшку, сдал кто-то, а кто, когда все свои, кроме…

Она замолчала.

– Говори.

– Петюня твой. Не нравилось ему, что Яшка к тебе шастает. Оно понятно, какому мужику такое по вкусу будет? Только иной поговорит по-своему, а твой забоялся, вот и…

– Быть того не может.

– Да ну?

Под насмешливым Катенькиным взглядом все вдруг встало на свои места. Может, еще как может. До чего своевременно исчез Яшка, до чего вовремя охранка на конспиративную квартиру вышла… Сволочь.

– На вот, – Катенька исчезла за ширмой и вернулась с письмом. – Он был уверен, что ты объявишься. Я-то, грешным делом, подумала, что ошибся. Ан нет… удивительно.

Письмо было коротким. И с ошибками.

И все-таки сердце застучало быстро, жар к щекам прилил. Помнит, ждет встречи и верит, что встреча эта будет скорой…

– Катерина, – Наденька решилась. – Ты… ты бы могла помочь? Я напишу письмо…

– Толку с того письмеца, лучше уж передачку пошли.

– И передачу.

Денег у нее хватит.

Катенька только головой покачала и сказала:

– Дуры мы, бабы… ой дуры.

Этой ночью он вспоминал Маргошу. И следующей. И еще несколько ночей, каждая из которых приносила ему мучительное удовольствие, которое, впрочем, блекло раз от раза, как случалось, когда жертва была неподходящей.

Пожалуй, Маргошу он не станет вписывать в свой альбом. Альбом человек завел, кажется, после Стаси… или раньше? Он сам удивился тому, что не помнит. В его голове хранились десятки картинок, будто бы открыток, которые оживали по его желанию, разыгрывая сцены прошлых дел.

Анастасия. Стасенька.

Ей было восемнадцать. Чистая светлая девочка, которую ему было немного жаль. Пожалуй, если бы он так отчаянно не нуждался в ее смерти, то мог бы быть счастлив.

Ее он встретил зимой.

Зимы человек не любил, поскольку мерз. В плохонькой его квартире холодно было, несмотря на то, что батареи грели как и положено. Но из старых окон сквозило.

Вернуться бы… На квартире осталось множество воспоминаний, и, избавляясь от нее, человек чувствовал себя несчастным, но разум подсказывал, что останься он на этой помойке – не поймут.

И бывшая особенно.

Она, бывшая, оказалась той самой ошибкой, которая едва не стала роковой. Слишком близко подошла, слишком многое узнала. Нельзя было… А он вдруг вновь испугался, у него получалось испытывать вот такой иррациональный страх, который лишал способности думать, оставляя лишь цель.

И в тот раз, когда нашли тело, он испугался. Решил, что начнут расследование. Обнаружат остальных.

И как в кино… следственная бригада, подозрения на тех, кто слишком выделяется. Он же выделялся именно этим своим бросающимся в глаза одиночеством, какой-то неприкаянностью. Все ведь женились. А у него и подруги-то не было. Нет, сейчас он прекрасно понимает, что женитьба была глупостью, но тогда… Марго виновата была… и Стася, которая устала хранить случайный свой роман в тайне. Она думала, что встречается с женатым мужчиной, и стыдилась этого, и верила, что он уже разводится, что с женой у него ничего-то общего нет, и вообще она, мифическая эта жена, выгнала его из дому, оттого и обретается он на съемной квартире на самом краю города.

Стася его жалела. Готовила паровые котлеты, потому как у него начал желудок болеть. И еще компоты из сушеных яблок варила. Яблоки ей присылали из дому, в старых наволочках, от которых неуловимо пахло пером. Ему нравилось думать, что со Стасей у него почти семья.

…Маргоша испортила. Случайная встреча, заставившая осознать, что большой город не так уж и велик. Несколько слов, внимательный взгляд, скользнувший по Стасе, которая от взгляда этого смутилась, зарозовелась и поспешила спрятаться за него.

– Неплохо выглядишь, – сказала Маргоша тоном, который не оставил сомнений в том, что, на придирчивый ее взгляд, выглядит он аккурат отвратно. – Но все равно… Жениться тебе надо бы…

Она ушла, оставив Стасю и ее вопросы, которые рвались с языка, но Стася терпела. Дотерпела до квартиры, и вправду съемной, спрятавшейся в улье многоквартирного дома. А там уже…

– Ты мне врал? – спросила Стася, глядя в глаза. Почему-то она была уверена, что если смотреть человеку в глаза, то этот человек не сумеет солгать.

– Нет, конечно, – он ответил с возмущением, он уже научился играть эмоции. – Это старая знакомая… еще с университета… она просто ничего не знает.

– Не знает, что ты женился?

Опасный вопрос, скользкий. Все-таки на ложь нужна хорошая память. Он судорожно пытался вспомнить, что именно рассказывал Стасе о своей жене.

Поспешный брак. Университет и…

– Марго брала академку. Она не с нами доучивалась, – новая ложь легла на старую, хотелось бы думать, что к старой приросла прочно, надежно и сомнения Стасины разрешила. – Да и… с моей она никогда не дружила.

Стася кивнула и, прикусив губу, задумалась.

– Как зовут твою жену? – спросила Стася.

– Что?

– Жену твою как зовут? – она повторила вопрос, глядя все так же в глаза, а он… он судорожно пытался вспомнить, называл ли имя… нет, кажется, нет…

– Ольга, – он ответил спокойно, пытаясь унять бешеное сердце. – Ее зовут Ольга. Или тебе полные паспортные данные нужны?

Именно сейчас, на самом краю лжи, он предпочел разыграть обиду. Стася поверила. Она смутилась, она всегда смущалась, когда думала, что причиняет ему боль. И сейчас, разом отринув все подозрения, стала хлопотать над ужином, пытаясь этой иллюзией их общей жизни сгладить неловкость.

А спустя три дня он понял, что кто-то копался в его документах.

– Я свою справку куда-то засунула, – не стала отрицать Стася и снова в глаза посмотрела. – Думала, может быть, в ящике…

…Хорошо, что паспорт он держал на настоящей квартире.

– А свадебных фотографий у тебя нет? – спросила она еще через неделю.

– Нет…

Подозрения не ушли, отступили. И верно, Стася чуяла неладное, ложь, но не знала, кому верить – собственной интуиции или же ему.

Пришлось спешить.

Стасина смерть не доставила ему того удовольствия, на которое он рассчитывал. Более того, вернувшись на съемную квартиру, которую рассчитывал покинуть, он понял, что Стаси ему не хватает.

А еще нашел снимок… и старый ее альбом. И кажется, именно тогда ему в голову пришла замечательная идея – создать собственный.

Маргоше в нем места не будет. Или все-таки будет? Она умирала достаточно долго, живучая, упрямая, так и не понявшая, что проиграла уже тогда, когда открыла свой поганый рот. Сама виновата.

– Привет, – Машка прошла бочком и, не дожидаясь приглашения, уселась в кресло. – Я… поговорить хотела… о Маргоше…

Тоже шантажировать будет?

Нет, сомнительно. Маргоша не настолько глупа, чтобы трепаться о таком. И Машку она знает распрекрасно… одно дело – доверить письмо, и совсем другое – тайну, с которой Машка не управится. Не потому, что не способна молчать, но совесть ей не позволит. Всегда-то была слишком совестливой.

– Что с Маргошей? – Он изобразил зевок, показывая, сколь мало волнует его эта тема.

– Ничего… ее не нашли.

Искали ее, следовало сказать, весьма формально. В полицию Василий заявил, но там от заявки отмахнулись, поскольку не был Василий ни родственником, ни супругом.

– И что ты предлагаешь?

– Ты… ты и вправду думаешь, что она сбежала с любовником? – Машка уставилась на него прозрачными глазами…

…располнела, поплыла, и странно, куда подевалась прежняя ее красота. Нельзя сказать, чтобы Машка вовсе внушала отвращение. Скорее уж… она была другой. Нелепой. Фарфоровая кукла в розовом наряде. К розовому она еще с тех давних времен прикипела душой и сердцем, и к искусственным камням, ожерелье из которых терялось в складках Машкиной шеи.

– После родов располнела, – призналась она, скромно потупившись. – Гормоны.

– Конечно.

Он сел, поскольку разговаривать лежа было неудобно. Он чувствовал себя до отвращения беззащитным, пусть бы и сама мысль о том, что Машка причинит ему вред, была смешна. Она же сидела, теребила волан на юбке, вздыхала.

– Нет, я не думаю, что она сбежала, – сказал он. – Сбегают от мамки-папки или, на худой конец, от муженька. А Маргоша была свободна. Если бы захотела уйти, то пожалуйста. Держать бы ее никто не стал. Забрала бы сумки и…

– У нее очень дорогой чемодан, – Машка вздохнула и сгорбилась. – Не только чемодан. Ты, наверное, не знаешь, но она много тратила… на шмотье и вообще… она всю жизнь мечтала жить красиво.

– Дура.

– Не дура, просто… несчастная очень.

С этим он мог бы и поспорить. Кто мешал Маргоше стать счастливой? Никто. Вышла бы за Стасика, пожила бы пяток лет в комнатушке съемной, в той, в которой они с Васькой ютились, пока дело подымали. Зато после была бы в шоколаде.

Небось Стаськина супруга локти себе кусает от злости.

– У нее мало что осталось, – Машка вновь вздохнула. Как-то у нее получалось вздыхать печально, едва ли не трагически. – Она очень рассчитывала на Ваську.

– Не только она.

– Да, но… я не о том. Я о другом. Она отсюда не ушла бы, особенно если без вещей… Я думаю, что случилось страшное.

– Что?

– Не знаю… ее убили.

Интересно, откуда эта мысль взялась в Машкиной пустой голове. Не сама же собой возникла… или сама собой? Вариантов-то немного. И пожалуй, ему и вправду следовало бы разыграть отъезд, но не подумал… а вот с Машкой…

– И кто?

– Не знаю, – так же ответила она и, понизив голос, добавила: – Анна…

– Что? – это он не готов был услышать. – При чем здесь Анна?

– Как при чем? Мстит! Ты… ты только не смейся! Я в кино такое видела! Там тоже девушку убили, и дух ее не мог себе покоя найти, пока не отомстил всем виноватым… и теперь вот…

– То есть, – от смеха он губу прикусил, сдерживаясь с немалым трудом, – ты полагаешь, что призрак Анны что-то сделал с Маргошей?

Машка кивнула.

– Ты тоже думаешь, что я… дура?

Дура, еще какая, это всем было ясно изначально, но с Машкой мирились. Где-то с ней даже забавно было, да и, несмотря на дурость, была она незлой, но напротив, весьма даже сострадательной. Легкой в общении.

В компании Маргоши и Ники легкости недоставало категорически.

– Послушай, – он взял Машку за руку, пухлую такую руку с длинными розовыми ногтями. – Даже если допустить, что Анна вдруг… воскресла… ну, или стала духом…

– Полтергейстом!

– Ладно, полтергейстом. Ты сама подумай, за что ей Маргоше мстить? Убил мужчина.

– Я… – Машка сглотнула и призналась: – Мне кажется, Маргоша знала, кто ее… с самого начала знала и ничего никому не рассказала.

И хорошо. Тогда, много лет тому назад, он был неопытен и вряд ли сумел бы справиться с Маргошей и избежать ненужного внимания. Взяли бы… но стоит ли думать о том, чего не случилось?

– И еще Ника…

– А что Ника? – Ему подумалось, что, кажется, в этой компании он многого не видел, не понимал. – Она тоже… знает?

Не знает. Ника стерва похлеще Маргоши, и догадывайся она о том, что случилось на самом деле, уж не отказала бы себе в удовольствии знание сие использовать.

– Нет, – подтвердила его догадку Машка и кулачки стиснула. – Но она хотела, чтобы Анна умерла… понимаешь, я… это уже давно было, но я слышала… и теперь вот…

– Рассказывай, – он подавил зевок. Вот что его в Машке бесило, так это ее вечная неспособность правильно подобрать слова. Она вздыхала, мямлила и ныла, перемежая полезную информацию с пустой, о собственных бесконечных проблемах.

Но ныне Машка, верно, от страху заговорила спокойно.

Машеньку любили родители. И не только родители, но дяди, тети и даже зловредная соседка с первого этажа. Машенька с ней здоровалась и не боялась соседкиной облезлой собачонки, которая всякого облаивала с остервенением. Машку любили друзья за спокойный характер, школьные учителя и, казалось, все люди, с которыми Машке только приходилось встречаться. И она пребывала в счастливой уверенности, что люди, ее окружающие, сами по себе замечательны.

В университете не то чтобы Машка испытала потрясение, столкнувшись с действительностью, скорее уж эта действительность ее разочаровала.

Люди были злыми. Нет, к Машеньке по-прежнему относились если не с любовью, то с глубокой симпатией, а вот друг к другу… И почему-то особенно злыми были девушки.

– Не понимаю, – сказала Машенька как-то.

Это был обыкновенный вечер и обыкновенный разговор на кухне Никиной квартиры, которая самой Машке казалась огромной. Ее-то родители пусть и не бедствовали, но этакие хоромы снимать не стали, рассудив, что лучше на сэкономленные деньги Машеньку потом в Турцию отправят отдыхать. Или в Египет.

Главное, что Машенька вынуждена была делить съемную однушку еще с двумя однокурсницами, которые, странное дело, несмотря на уверения в дружбе и взаимной симпатии, так и норовили испортить Машенькины вещи.

– Чего не понимаешь? – спросила Ника, прикусывая мундштук.

Курить она начала недавно, решив, что сигареты замечательно вписываются в новый ее взрослый образ. К нему прилагались платья в обтяжку и туфли на огромной платформе.

– Ты терпеть не можешь Марго, а она с трудом выносит тебя. Тогда почему вы вместе?

Машенька не курила. Она знала, что от сигарет портится цвет лица и зубы, вон у отца совсем желтыми стали.

– Интересный вопрос… – Ника выпустила струйку дыма. – Иногда ты кажешься такой дурой…

И вовсе Машенька не дура. Да, учеба дается ей нелегко, но она старается.

А что до остального, то люди странные, но с этим Машенька смирилась.

– Прости, но на правду не обижаются, – пепел Никуша сбивала ноготочком, и он падал на скатерть, а Никуше было все равно. – Ты – дура, Марго – стерва… Мир вообще несправедлив. Я просила папашу в приличный столичный вуз меня устроить, а он сказал, что на приличный и столичный у меня мозгов не хватит, если самой поступать, и запихнул сюда.

Никуша фыркнула, и Машенька поняла, что на отца она обижена, несмотря на то, что он снимает эту квартиру, оплачивает и прочие Никушины прихоти, и даже обещал машину купить.

Машенька вздохнула. У ее отца была почти новая иномарка, но к ней Машеньку допускали только в статусе пассажирки. И единственный раз, когда она заикнулась об учебе на права, отец едва ли не скандал устроил: мол, нечего бабе за рулем делать. И вообще, на дорогах опасно.

– Вот и парюсь в этом… болоте, – Никуша скривилась. – Вот с кем мне здесь общаться? С филологинями? Они дуры, к тому же завистливые… на нашем потоке больше никого и нет.

– Анна…

– Анька? – фыркнула Никуша. – Дорогая моя, Анька – это еще та стерва, от которой мы все горькими слезами плакать будем. Она Маргоше сто очков вперед даст.

Машенька не очень поняла, почему.

Анна была тихой. Смирной, если не сказать – смиренной. Она одевалась бедно и ходила, глядя себе под ноги, а когда случалось заговорить, то говорила очень тихо, и поневоле приходилось вслушиваться в каждое слово.

– Вот скажи, Машуль, – Никуша откинулась и бросила недокуренную сигарету в чашку. – Анна тебе нравится?

Машенька задумалась. До этого вопроса ей казалось, что все люди так или иначе ей нравятся… некоторые больше, некоторые – меньше. Но с каждым Машенька держалась ровно, вежливо, как мама учила.

– Честно, Машуль, честно…

– Нет, – вынуждена была признать Машенька.

– Правильно, – Никушу этот ответ, казалось, нисколько не удивил. Странно, а Машке казалось, что Анну любят… ну, остальные любят, а сама Машка… исключение… куда без исключений-то?

– Почему правильно?

– Потому что инстинкты, Машенька, работают. Таких, как она, сторониться надо. Такие, как она, акулы… тихие, скромные, зубастые акулы. Скажи, она ведь сама к тебе подходила?

– Ну.

– Не нукай.

– Подходила, – исправилась Машка. Порой на Никушу нападало желание поучить, притом что неважно, чему, и неважно – кого.

– Помощь предлагала.

– Да.

– И к Маргоше подходила… и ко мне. Ей в компанию нашу надобно было попасть.

– Зачем?

– Затем, что у нашей тихони план имеется. Это мужики – бараны, которых носом в очевидное ткнуть надо, а мы с Маргошей сразу просекли…

– Тогда и я баран, – вынужденно призналась Машенька, поскольку она точно ничего не просекла, а от помощи отказалась, потому как… потому как Анна была ей неприятна. Притом что сама Машенька не могла бы точно сказать, что именно в Анне вызывает эту неприязнь, подспудную, едва ощутимую.

– Ты, дорогая, не баран. Ты овца. А дело простое. Анна хочет выйти замуж.

– И что?

Сама Машенька тоже замуж хочет, не сказать, чтобы вот прямо сейчас, но через годик-другой… платье, машины, голуби…

– Да, определенно овца. Машка, она не просто хочет выйти замуж, она хочет выйти замуж с выгодой. Ищет подходящего жениха. И не только она, поэтому Маргоша ее и бортанула. На кой ляд конкуренция?

– А ты?

– А я и без замужества неплохо устроилась, – пожала узкими плечами Никуша. – Но Маргошу понимаю. Анна ради своей цели по головам пойдет. Маргоша, она хоть и стерва, но со своими принципами. Моих, скажем, она отбивать не пытается. А я ей кое в чем и помогаю…

– А я?

– Ты не мешаешь, и того довольно.

Никуша вздохнула и запрокинула голову, провела пальцами по белому горлу.

– Помнишь Гарика?

– Это который твой…

Никуша кивнула. С Гариком она встречалась долго, наверное, месяца три, а то и больше. И об отношениях этих предпочитала помалкивать. Как-то сказала, что Гарик собирается ее с родителями познакомить и, наверное, у них все серьезно.

А потом Гарик исчез.

– Они с Анькой случайно познакомились. Гарик за мной в универ заехал, а тут эта… пара слов… и он еще спросил, дружим ли мы. А я ответила, что нет. Дура. Или наоборот… лучше, если до свадьбы, хотя, конечно, погано.

– Ты их?..

– Застукала? Нет, Машка. Гарик не такой идиот, чтоб Аньку к себе тащить… Снять квартиру на час-другой – не проблема… мне Анька рассказала. Вся такая… несчастная… мол, у них там любовь с первого взгляда. Гарик не желает меня ранить, и Анька тоже не желает, но ведь любовь… Тьфу.

Сплюнула Ника в ту самую чашку, в которой утопила сигарету.

– Короче, она решила, что если я узнаю, то пошлю Гарика куда подальше. И правильно в общем-то решила, потому как ну его на фиг с такими загулами. Но она же думала, что Гарик тогда в нее вцепится обеими руками, в красу нашу ненаглядную… идиотка.

– Почему?

Машке было понятна и обида Ники, и злость ее на Анну, и расставание, но… если и вправду любовь? В жизни всякое случается.

– Все ж ты овца, – вздохнула Никуша, для которой эти Машенькины мысли были очевидны. – Да не было там никакой любви. Расчет голый. Гарик-то выглядел солидно. Тачка опять же. Часы… и вообще весь такой… Я сначала тоже повелась, но потом сообразила, что показушник он. Тачка в кредит, часы – подделка, пыль в глаза пускает, а у самого за душой комнатушка в коммуналке. Нет, в перспективе, думаю, он бы и на квартиру заработал, небось не совсем безголовый. И папа его ценил…

…Если бы Гарик женился на Никуше, ценность его еще больше выросла бы. Он бы карьеру сделал, Никуше и папе ее на радость, себе в удовольствие.

– Вижу, начинаешь соображать. Я-то папе не жаловалась, но у него свои методы. Как сообразил, что к чему, так Гарика и выставил из фирмы. А там уже и Анька разобралась, что рыбку поймала не золотую, а позолоченную… и тоже его бортанула. Закончилась ее любовь на раз.

Это было… некрасиво? Но почему-то Машенька не удивилась. Неужели она подспудно ждала от Анны чего-нибудь этакого?

– Анька разок обожглась, вот и решила ловить рыбку такую, чтобы видно было, что она за…

– Ваську?

– Васька – это так, запасной вариант… нет, Машуль, она хочет всех и сразу. Вот Толика взять, у него предки очень даже не бедные. Артемка сам сумеет за себя постоять, хотя да, рисковый… Пашка не сказать чтобы рисковый, но с головой дружит… И Стасик есть. Маргоша на него нацелилась, хотя я ее сразу предупредила, что вариант лажовый. Стасик упертый, не баран даже – стадо целое…

Что стало причиной этакой Никушиной откровенности, Машенька не знала, но просто слушала, кивала, жалея про себя и брошенного всеми Гарика, и саму Нику, которая, к счастью, о жалости этакой не догадывалась.

– Мой папаша с его отцом дела ведет. Стасик у нас не просто так… Стасик у нас состоятельный парень, если захочет с отцом помириться. Пока на ножах. Но Маргоша думает, что заставит его в семью вернуться, тогда и ей там будут рады.

Никуша вытащила другую сигарету.

– Анька тоже пронюхала и решила быстренько замену устроить. Ваське отставку дать, а Стасика в фавор… только, увидишь, Маргоша скорее Аньку прикончит, чем позволит свое отобрать.

– А ты?

– А я посмотрю, кто кого сделает, – осклабилась Никуша. – Будет весело.

Машка всхлипнула. А он подумал, что совсем не знал Анну.

– Понял? – Машка вытерла слезы.

– Нет.

– Никуша знала, что Анна попытается отбить Стасика… и что Маргоша ей не позволит. Она, наверное, наняла кого-то, чтобы… или просто узнала.

Это вряд ли, или он должен будет признать, что совершенно не разбирается в женщинах.

– С чего ты решила? – У него появилось преогромное желание отвесить Машке подзатыльник, быть может, тогда в заросших розовой слизью Машкиных мозгах хоть что-то да прояснится.

– Ну она же сказала…

– Предположила.

– Но ведь…

– Совпадение, Машенька, просто-напросто совпадение.

Машка не поверила и губу оттопырила. Губа эта мелко дрожала, точно Машка вот-вот расплачется.

– Она… она мне потом сказала, что Анну кто-то из наших…

А вот это уже интересно.

– Когда сказала? – ласково спросил человек.

– Ну… потом, когда ее нашли. Что она была на квартире с кем-то… и Ника не стала мешать. Ника решила, что Анька со Стасиком, и… и Маргоше позвонила. а оказалось, что Маргоши нет, она уехала, да…

– Машуль, – он погладил Машку по волосам, жестким от постоянного обесцвечивания, от лака и пенки. – Пожалуйста, вспомни, что конкретно Ника тогда сказала…

Если догадается… если поймет, что не Стас это был, то…

…почему промолчала тогда? Хотя нет, с этим все ясно. Никуша мстила Анне за уведенного жениха, и месть эта была бессмысленной, но Никушу успокоила.

Хорошо. Но теперь все иначе. И если Ника начнет вспоминать тот день, то как узнать, что именно она вспомнит? Убить и ее? Три трупа в одном доме… как-то чересчур уж. Он прекрасно понимал, что с Маргошей ему повезло, слишком уж она была уверена в собственных силах, слишком жадна и одержима идеей выйти замуж…

Машка – дура. А вот Ника… Никуша… стерва, которая за столом сидит рядышком, болтает о пустяках, улыбается, как родному. Знает или нет? Догадывается?

– Это очень-очень важно, – вкрадчиво произнес он, надеясь, что Машкина девичья память не подведет. – Закрой глаза и представь, что вы сидите… где вы сидели?

– На кухне, – покорно ответила Машка и глаза закрыла. – Ника позвонила… попросила приехать, я и приехала…

…на Машку это похоже. Она бы сорвалась по первому звонку, по подозрению даже, что с кем-то что-то не так… кому-то плохо.

Нике было очень плохо. Ника сидела на кухне, на полу возле старого холодильника, обняв себя, и раскачивалась. Ника плакала.

И пила.

Она расстелила поверх ковра газету, какое-то рекламное приложение. На газете стояла бутылка дешевой водки, граненый стакан, накрытый куском хлеба, пара стопок, дорогое песочное печенье, которое Ника покупала в лучшей кондитерской, не ленилась в центр ездить, и селедка, кое-как покромсанная на куски.

– Садись, – велела Ника, обведя кухню широким жестом. – Я на стуле хотела… но стулья качаются. Ненавижу, когда что-то качается. Я и каруселей никогда не любила.

Ника была изрядно пьяна. И Машка, которая хотела спросить, что случилось, замолчала. Понятно же, что случилось: Анну убили.

– Н-наливай, – Ника сама взяла бутылку, двумя руками, и наполнила стопку доверху и через верх тоже. Водка полилась, расплылась по бумаге, впиталась. – И пей.

– Никуша, – стопку Машка приняла, она вообще предпочитала с людьми больными не спорить. – Ты… не нервничай. Нам всем ее очень жаль, но ты не нервничай…

– А я не нервничаю, – Ника опрокинула стопку и скривилась. Закусила селедкой, подцепив ее серебряной вилочкой. – Я просто… просто тошно жить, зная, что человека убила.

– Кто убил?

– Я убила.

– Чушь какая, – отмахнулась Машка, которая категорически не могла представить, чтобы Ника кого-то убила. Да, характер у нее нелегкий, но ведь это еще не повод обвинять себя в убийстве.

– Не-ет, – Никуша помахала пальцем перед Машкиным носом. – Я! Я ее… я видела…

– Что ты видела? – Стопку Машка отобрала, и Никуша не стала сопротивляться, всхлипнула пьяненько, мазнула ладонью по носу и уткнулась в Машкино плечо.

– Аньку видела… здесь…

– Когда?

– Тогда. Я пришла, а тут она…

– Васька, наверное, привел.

– Неа, – Никуша отчаянно замотала головой. – Не Васька… Васьки не было… он же ж в гараже своем… а она… Кто привел? Ста-а-асик! На Маргошу поглядывает, а трахается с Анькой. Все мужики сволочи. запомни, Машка, в этой жизни главное – выбрать сволочь, чтоб поменьше сволочизму… ясно?

– Конечно.

Машке удалось Никушу поднять. Та повисла, вцепившись в Машкину шею, дыша перегаром и селедкой.

– Меня вырвет, – пожаловалась она.

Ее и вправду вырвало, в умывальник, но после этого Никуше стало легче. Открыв воду, она сунула под нее голову, так и стояла, пока Машка убирала водку, селедку и рассыпавшееся печенье.

– Извини, – глухим голосом произнесла Никуша, размазывая воду по лицу. Косметика поплыла, и Никушино лицо сделалось не просто некрасивым – страшным. – Мне надо выговориться, когда выговорюсь, то пойму, что дальше делать.

– А что делать? – пожала Машка плечами. – В милицию идти.

Газету она скомкала, сунув в мусорное ведро, заполненное доверху.

– И что я им скажу? Что Аньку убили в моей квартире? Только я понятия не имею, кто это сделал? – Никуша вытирала воду и остатки макияжа кухонным грязным полотенцем. – Нет, Машуль. Во-первых, мне не поверят.

– Что убили здесь?

– Что не знала. Прицепятся. А потом и за других возьмутся. У них же глухарь, а он статистику портит. Значит, надо кого-то найти… на кого-то навесить.

Ника не стала трезвой, но и пьяной больше не выглядела. Она говорила быстро, словно надеясь, что сомнения, облеченные в слова, оставят ее.

– Смотри. Она была в комнате – это точно… И была не одна. Я не собиралась возвращаться тогда… так и сказала, что на вечеринку иду, а там, короче, фигня там получилась. Злая вернулась, как невесть что. И вот прикинь, прихожу я и вижу в прихожей – Анькины штиблеты. Я еще подумала, какого хрена она тут объявилась. Ведь просила же человеческим языком Аньку не приводить.

– Может, ты перепутала…

– Ага, – фыркнула Никуша. – Вторых таких говнодавов во всем городе не сыскать.

И то верно, носила Анна туфли из ярко-красной лаковой псевдокожи. Лак потрескался, каблуки облупились. По-хорошему, место туфлям было в мусорном баке, но Анна испытывала к ним какую-то непонятную привязанность.

– Я прислушалась… в гостевой возятся… у меня настроение на нуле, а они тут трахаться устроились. Еще интересно стало, с кем она.

– А…

– Неа, он не разувался… и это меня тоже взбесило.

…Ну да, можно подумать, Ника каждый день в квартире убирает, а тут кто-то взял и прошелся по ее коврам в уличной обуви.

– Открываю дверь, а на диване кто-то… Ну я и закрыла… остыла как-то, да и… не мое дело. Потом посидела, думаю, что за фигня, будто я в своем доме и не хозяйка. Опять туда сунулась, а там тихо… решила, что спят.

Ника тряхнула головой.

– Ну и что-то меня торкнуло. Я ж выпивши была и на взводе… Думаю, дай, Маргоше позвоню. пусть придет, посмотрит, чем ее дружок пробивается… только эта грымза из общаги меня послала… типа, звоню посреди ночи.

Машка вздохнула: Никуше бесполезно было рассказывать о правилах, которым подчинялась не только Марго, но и все, кому посчастливилось проживать в общаге. Сама Машка туда заглядывать не любила: здание было старым, вахтерши – злыми, что собаки. Народу много, и воняет… Жуть.

– А потом вспомнила, что вроде как Маргоша собиралась свалить. Я к ней сегодня подкатила с вопросом, мол, как поездочка… а она мне: лучше, чем моя вечеринка… какая еще вечеринка?

– Ты же приглашала.

– Я? – удивилась Никуша. – Нет, у меня свои планы были. Были и обломились…

Машка удивилась.

– Ты и меня приглашала к себе.

– Кто сказал?

– Анька… – Машка осеклась. – Странно…

– Во-во… Машуль, включи уже мозги. Если бы я решила устроить вечеринку на дому, то сама пригласила бы тебя, а не через Аньку.

И правда. Она ведь Анну не любила, тогда почему… и почему Машка не подумала об этом раньше.

– Она и Марго…

– Ага, чтобы убедиться, что Марго точно не придет. Похоже, девочка хотела с кем-то встретиться. Он же ее ко мне привел. Понимаешь?

– Нет.

– Машка! – Никуша не выдержала и треснула Машку по голове ложкой, к счастью, чистой. – Говорю же, начинай думать! Он привел ее на хату, которая, как знал, будет пустой. То есть не знал, а предполагал, но при этом они вошли. А у кого ключ есть?

– У меня, – послушно ответила Машка.

– Ага, у тебя. А еще?

– Ну… у Маргоши… у Толика… у Васьки… и у Артема тоже… и вообще…

…Никуша не боялась быть ограбленной, наверное, искренне полагая, что из этой, чужой квартиры совершенно нечего выносить. А потому ключи хранила под порогом, где имелась весьма удобная щель. О ключах знали… а все свои и знали. И получается, что Никуша права.

– Вижу, дошло, – хмыкнула она. – А теперь смотри. Выходит, у Аньки было дело к кому-то… или у кого-то к ней. Этому человеку она не особо доверяла, поэтому и устроила цирк с вечеринкой, на которую ее якобы позвали. Но так совпало, что Аньке не повезло. Маргоша отказалась, ты тоже, с мужиками, думаю, еще проще. Им намекнули, что хата будет занята. И вот Анька попала… она вертела хвостом перед всеми нашими, но у кого-то сдали нервы. Убивать, думаю, не хотел, а убил, испугался… И тут еще я… И если я рот открою, Машка, он и меня следом за Анькой. Поэтому, Машка, я и буду молчать в тряпочку и надеяться на лучшее.

– Но ведь нельзя…

– Можно, Машенька, можно… Зря я тебе рассказала, надо было выговориться. Анька сама виновата, если разобраться… довела человека.

– Он убийца!

– Он, но кто он? Вот подумай, что я видела? Анькины туфли, и… все? Кто был, Стас или Толик? Пашка? Артемка? Не знаю! А если и найдут того, с кем она на этой квартире, то… что с того? Ну да, признается, что перепихнулись, и все… потом она домой пошла, а он не проводил. Некрасиво, конечно, но не преступление. Раскаивается и больше так делать не будет. Предъявить нечего.

Никуша развела руками.

– А если так и было?

– Да? – неискренне удивилась она. – А что… Может, действительно, так все и было… конечно, Машуль, ты права.

Позже Машка убедила себя, что права, конечно же, права… Ну не может такого быть, чтобы кто-то из ребят Анну убил. Она смотрела на каждого и уверялась: не он.

Пашка? Медлительный и с виду туповатый, учится, пожалуй, хуже самой Машки. И прямо говорит, что в универ пошел, чтобы мамку порадовать, очень ей хотелось, чтобы у сына было высшее образование. Он добрый и никогда не отказывается помочь.

Артемка? Этот о семье говорить не любит, отшучивается, но его право. Может, нелады какие… Вообще, не в семье дело, а в Артемке. Всегда веселый, улыбчивый. шутить любит, хотя порой его шутки совсем даже не смешные.

Толик… он потерянный, и Машке его жаль, потому что никто не видит, что Толик – глубоко несчастное существо, и на убийство он не способен.

Машка точно знает.

Стас? Честно говоря, он вызывал у Машки двойственные чувства, конечно, красавец и вообще… но ей чудилось, будто он смеется над всеми, смотрит свысока, будто бы он, Стас, априори других лучше… Но не обвинять же его из-за этого в убийстве?

Никого не обвинять. Никуша молчала, Марго – тоже. Машка брала пример. В конце концов, что было? Разговор на кухне с пьяной Никушей? Подозревала она… но ее подозрения надуманны. Да, кто-то был с Анной в тот вечер на Никушиной квартире, а теперь молчит.

Почему? Потому что не хочет признаваться, во-первых, чтобы убийство на него не повесили, а во-вторых… Ваську жаль. И так невесту потерял, а если узнает, что она ему изменяла, вообще расстроится.

Как бы там ни было, но Машка постепенно успокоилась. Да и то дело, жизнь шла своим чередом, и про Анну забывали за пустыми ежедневными хлопотами, учебой и… и по молчаливому уговору о ней никогда не заговаривали.

Оно и к лучшему.

– Значит, – человек успокоился, он знал, что Никуша в тот вечер заглядывала в комнату, – толком она тебе ничего не сказала?

Машка кивнула и всхлипнула, кажется, она боялась.

Плохо. Страх заставляет людей совершать поступки, порой безумные, лишенные всякой логики, а потому опасные в своей непредсказуемости.

– И… и я подумала… Анна вернулась, чтобы отомстить.

– Машенька, – человек говорил мягко, как с ребенком. – Призраков не существует, поверь…

…потому как в противном случае его осаждали бы легионы.

Следующие несколько дней ничего не происходило. Жизнь вошла в прежнюю полусонную колею, в которой каждый занят исключительно собой. Софью удивляло этакое нарочитое равнодушие – все-таки человек исчез, но с кем бы она ни заговаривала, лишь пожимали плечами.

– Маргоша всегда отличалась неспокойным характером, – снизошла до ответа Никуша. По утреннему времени и жаре она вырядилась в очень узкий сарафан из какой-то полупрозрачной блестящей ткани. – Мало ли что ей в голову пришло. Уехала и уехала…

Ника, стоя на террасе, наблюдала за Васькой, который косил траву.

– Очаровательно, не правда ли? – светским тоном поинтересовалась Ника, давая понять, что вопрос с исчезнувшей подругой считает закрытым. – У него миллионы, а он траву косит.

– Почему бы и нет?

– Действительно, – Ника как-то странно усмехнулась. – Почему бы и нет… Кстати, передайте вашей подруге, что ей рассчитывать не на что.

– Почему? – за Ляльку стало обидно.

– Потому что очевидно, Васька вовсе не жену себе здесь ищет. Просто пытается разобраться в событиях давних… к вам отношения не имеющих.

– Имеющих, – неожиданно для себя возразила Софья и, не дожидаясь вопроса, вытащила ласточку. – Анна была моей сестрой… двоюродной.

– Двоюродной. – Ника удостоила Софью взгляда, а к ласточке потянулась, и Софья с трудом выдержала это прикосновение. Почему-то хотелось ударить Нику по тонким паучьим пальцам, оттолкнуть или… или вовсе столкнуть с террасы.

Здесь невысоко, но…

Жара. Это все от жары странные мысли в голову лезут, прежде Софья за собой такого не замечала.

– Как интересно, – сказала Ника, отворачиваясь. Она по-прежнему смотрела на Ваську, который косой орудовал умело, оставляя за собой широкую полосу скошенной травы. Лялька держалась рядом, сидела, плела веночек из васильков и маков. Говорила что-то. Он ей отвечал, а потом остановился, оперся на косу и просто смотрел.

Не на что рассчитывать? Софья не сказала бы… И, глядя на этих двоих, она вдруг отчаянно пожелала, чтобы у них обоих сложилось. Друг с другом ли, с кем-то кроме, но пусть будут счастливы.

Ласточка ожила, опалив прикосновением.

– Что? – Ника повернулась.

– Ничего, – Софья потрогала ласточку сквозь тонкую ткань блузки. Надо же, как металл на солнце нагрелся. – Просто… показалось…

– Когда кажется, креститься надо.

Ника вновь отвернулась.

Худая. Некрасивая. Но из тех, кого принято полагать харизматичными. На нее хочется смотреть, не любуясь, скорее пытаясь понять, что же делает костлявое ее лицо столь притягательным. Но разглядывать других людей невежливо.

– Я… пойду прогуляюсь, – никто не требовал от Софьи отчета, но она все равно сказала. Ника кивнула, словно бы давала разрешение на прогулку.

– Будьте осторожны, – бросила она вслед. – Не хотелось бы потом искать и вас…

После этого настроение испортилось окончательно. Не то чтобы Софья боялась, все-таки, несмотря на кровное родство с Анной, которое и привело ее в этот дом, она оставалась чужим человеком, далеким от тех событий. И что ей может грозить, кроме солнечного удара?

В качестве защиты от солнца Софья взяла соломенную шляпку, купленную еще в той, прошлой жизни, где мама следила, чтобы Софье голову не напекло.

– Гуляете? – поинтересовался Артем, который прогуливался рядом с дорожкой. – Компания не нужна?

– Нет, спасибо.

– Это ты зря… Ничего, что мы на «ты»? Я всегда страдал отсутствием воспитания, – Артем подстроился под Софьин неторопливый шаг. И ступал мягко, легко, чудилось в его движениях что-то хищное.

Это все страх. Иррациональный, рожденный Никиным пожеланием.

– Ничего, – Софья вымученно улыбнулась.

– Куда погуляем?

– Куда-нибудь, – кажется, избавиться от спутника не выйдет.

– Тогда давай в лес… в лесу не так жарко, – пояснил Артем, хотя Софья ни о чем не спрашивала. – Если ты, конечно, не боишься комаров. Я в деревне рос… лет так до двенадцати, потом уже в город переехали. Так что я к комарью привычный, а лес люблю… грибная пора… или вот ягоды. Любишь чернику?

– Люблю.

– И я… – Артем наклонился и, сорвав красную земляничину, протянул Софье. – Бери. Здесь-то, конечно, деревенские изрядно все подчистили, но если пройти дальше, думаю, найдутся ягодные места.

– Предлагаешь пройти?

Подозрительная любезность.

И вновь страх оживает, шепчет внутренний голос, что неспроста это предложение, что на самом-то деле Артем иного желает, завлечь Софью в тихое место и…

– Не бойся, – рассмеялся он, распугивая птиц. – Или думаешь, что я Маргошу в дебри заманил и шею свернул?

– П-почему шею?

– Не знаю, – Артем пожал плечами. – Ну… прирезал… хотя тогда в крови измазался бы. Главное, что заманил. Земляникой.

Софья фыркнула, нет, она не так хорошо знала Марго, но сомневалась, что ту удалось бы выманить обещанием показать особо ягодную полянку.

– Почему, – тихо спросила она спустя минуту, – вы не ищете ее?

– Потому что вряд ли найдем, – спокойно ответил Артем. – Еще пара дней, и Васька очередное заявление отправит… тогда-то и будут искать.

– А вы?

– Что мы? Я похож на спасателя? Софья, дорогая, я сам в этих местах чужак. И если отойду подальше, то не факт, что сумею вернуться. Леса коварны… но ты не бойся, тебя эти дела вряд ли коснутся.

– Все из-за Анны?

Артем почесал шею, но молчать не стал.

– Ты уже в курсе? Да, все из-за Анны… Маленькая хитрая тварь, которая прикидывалась скромницей и тихоней. Ты на нее похожа.

Неудивительно, если они с Анной сестры, пусть всего-то двоюродные, но все одно родная кровь… И интересно, как было бы, если бы она, Анна, была жива?

Встретились бы они вообще? А встретившись, подружились бы? Софье хотелось бы думать, что да, но как узнать наверняка?

– Но только внешне, – уточнил Артем, поднимая ветку, чтобы Софья могла пройти. – Ты и вправду хорошая девочка, а она притворялась хорошей девочкой. Чуешь разницу?

Софья кивнула.

– Анька… Знаешь, я сам далеко не ангел, да и не страдаю по этому поводу. Авантюрист… и мамка моя еще говорила, что натура моя зловредная прет. А по мне, пусть прет, я такой, какой уж есть. Анька была моей породы, я на баб охотился, а она – на мужиков. Только мне-то проще, я к одной, к другой, к третьей – и никто слова плохого не скажет. Ей сложней было… понимала, что по этой дорожке и до панели недалеко. Нет, Анька была сообразительной стервой. Расчетливой. И рассчитала, что надобно найти одного мужика, но такого, который на всю жизнь.

Он подал руку, помогая перебраться через ствол поваленного дерева. А Софья удивилась, откуда этот ствол взялся, ведь на той дорожке, по которой она гуляла обычно, никаких деревьев и близко не было… Выходит, что это Артем свернул? Куда?

Лес как лес. Обыкновенный, деревья, кусты. Птицы поют, комарье звенит, а Артем ведет, держа за руку, и рассказ свой рассказывает. Попросить его к дому повернуть? А если он… чушь какая… ерунда!

– А куда мы идем? – поинтересовалась Софья, руку забирая.

– К прудам, – сказал Артем. – Здесь короткая дорога… И место красивое, думаю, тебе понравится.

О том, что в округе имеются пруды, Софья впервые слышала, но, подумав, согласилась, что пока для паники поводов нет. В конце концов, бегает она быстро.

От этих мыслей самой смешно стало.

– Анька про сестру не рассказывала, – Артем шел впереди, бодрым пружинящим шагом.

– А про брата?

– И про брата… Витюша?

– А как ты?..

– Ну, Васька мнит себя гениальным стратегом, а на самом деле все очевидно, как… из чужих здесь ты с подружкой и этот… по-моему, престранный тип. Слушай, а может, это он ее?

– Откуда мне знать?

– Понятия не имею. Вы же вчера о чем-то очень душевно беседовали… – Артем замолчал, позволяя Софье заполнить паузу, верно, рассчитывал на приступ ее откровения, в котором Софья изложит Витюшин рассказ и вообще все, о чем удалось узнать. Она же фыркнула – неужели ее настолько глупой считают – и поинтересовалась:

– А ты чем занимаешься?

– К прудам иду, – хитро прищурившись, сказал Артем.

– Не сейчас, а вообще. По жизни.

– По жизни? Да так, всем понемногу… в основном деньги зарабатываю, – он остановился.

– И как, получается?

– С переменным успехом. Смотри. Красиво?

Пруды? Скорее черные озерца, круглые, формы почти идеальной, словно кто-то свыше вычертил их на зелени луга и оторочил берега незабудками и белым полевым вьюнком. На темной воде лежали глянцевые листья кубышек, над ними вились стрекозы…

– Красиво, – согласилась Софья.

Артем, сняв льняной пиджак, бросил его на траву, предложив:

– Присаживайся. Шляпку не снимай, солнце у воды жарит особенно сильно…

От предложения Софья отказываться не стала. Присела, провела ладонью по сочным стеблям – трава была яркой, зеленой и какой-то ненастоящей, что ли, – и юбку приподняла, выставив белые ноги.

Ноги у нее загорали плохо.

– Зачем ты меня сюда привел? – поинтересовалась она и пальцами на ногах пошевелила. А вот пальцы потемнели, тот самый загар, который смотрится едва ли не грязью.

– Ну… может, затем, чтобы выпытать твои тайны, – глухим страшным голосом произнес Артем. – А потом утопить в пруду и…

– Зловещий план…

– Ага, именно, зловещий план… ты бы уехала отсюда, – он присел рядом и, сорвав травинку, сунул ее в зубы.

– Мешаю?

– Нет. Но… Марго исчезла. А уж у нее хватка бультерьера… она свою добычу просто так не отпустит.

– Тоже думаете, что с ней произошло… несчастье?

– Шею она себе свернула, – спокойно ответил Артем. – И полагаю, она – первая ласточка.

– То есть?

– Сама подумай, Соня. Проходит много лет, и несчастный жених, потерявший невесту незадолго до свадьбы, собирает в уединенном месте друзей, один из которых теоретически убийца.

– А остальные?

– Так или иначе причастны. И вот почти сразу после приезда гости начинают пропадать.

– Мрачновато, – оценила Софья. – Это… триллер какой-то получается.

Артем кивнул.

Странно, здесь, у воды, на солнце, вовсе не думалось о том, что Марго убили. А если и убили, то какое Софье до нее дело? Она, Софья, сама по себе. И про Анну не знала… и вообще, здесь если не случайно, то…

– Думаешь, тебя не тронут? – Артем лег, закинув руки за голову. Глаза закрыл.

– За что меня трогать?

– Просто так, ты ведь сестра…

– Двоюродная. И вообще я про Анну недавно узнала, точнее, я знала, что у меня есть двоюродная сестра… где-то… в теории. Ее мама с моей еще давно рассорились.

– Ну да, – Артем глаз не открыл. – Только для мстителя ненормального это значения не имеет. Хочешь скажу, что он подумает?

– Скажи.

– Подумает, что ты, Софья, жила в достатке и спокойствии, рядом с папой и мамой, а Аннушка сиротой росла… кстати, братца ее это тоже касается.

– Витька не виноват и…

– И ты не виновата, – перебил Артем. – Жизнь так сложилась. Но мы говорим о логике человека больного, а потому априори предвзятого. Для него Анна – святая, а остальные – расходный материал.

– Ты о Ваське?

– О Ваське? – он повернулся к Софье. – О Ваське… И о Стасике… пара героев… ты знаешь, они и в универе постоянно вместе ходили, едва ли не за руку. Мы с Тамарой… про них даже шуточки ходили, ну, сама представляешь, какого пошибу…

– Друзья навек…

– Вроде того. И вот что я тебе скажу, Аньке удалось вбить в эту дружбу клин. Стас на нее запал. Нет, конечно, он всем видом показывал, что вроде как не при делах. Все-таки она невеста лучшего друга… Но когда Васька отворачивался… он Аньку сожрать готов был. Глазами, – уточнил Артем. – Исключительно глазами… а когда ее убили, бедолага в депрессию впал и выпал едино Маргошиными стараниями.

Артем замолчал.

Софья тоже молчала, потому что не представляла, что именно сказать. И вообще, ждут ли от нее слов? Ее настойчиво втягивали в чужую историю, и надо было бы сопротивление оказать, но… какой она была, та потерянная сестра? И вправду расчетливой стервой? Или же, напротив, человеком, который просто пытался использовать свой шанс в жизни? Плохо это или хорошо? Не Софье судить.

– И еще, – Артем все-таки первым не выдержал молчания. – Ты слишком на нее похожа, чтобы… Понимаешь, кто бы ни убил Анну, он сделал это не намеренно, поддался искушению… а значит, он больной человек. Уезжай, не дразни его.

– Я подумаю.

На этом беседа оборвалась. Артем сел и, глядя на воду, предложил:

– Выходи за меня замуж.

– Что?

– Ну… ты же мужа искать приехала? А я жену. Будем считать, что мы друг друга нашли.

– Вот так просто?

– Почему нет? Я не урод. Материальных проблем не имею. Есть кое-какие обязательства, но бывшая тебя не побеспокоит. У нас договоренность, квартирка опять же есть, почти ремонт закончил… Средства есть.

– С чего вдруг такая щедрость? – это предложение поставило Софью в тупик. Себя завидной невестой она не считала.

– Ты не уродина, – принялся перечислять Артем. – Не истеричка, что гораздо важнее. Уравновешенная, с чувством юмора, опять же без материальных проблем и со своей квартирой. Тебе обрыдло жить одной… ты не молодеешь… И детей охота?

– Не очень, – Софья прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Вот, значит, какое она производит впечатление. Женщина с неустроенной личной жизнью. Такая небось всякому предложению обрадуется… он ведь и вправду симпатичный. Не пьет. Курит, но почти все курят. А что, может, и вправду выйти замуж? Надолго не сложится, потому как Артем для семейного бытия не предназначен. Загуливать начнет. Или влезет в очередную аферу… Откуда это Софье знать? Она знала, словно вся их будущая возможная жизнь вдруг промелькнула перед глазами. Скромная свадьба, ради которой Лялька заставит купить новый костюм. Тихие посиделки в ресторанчике средней руки, чужой человек в Софьиной квартире, которого надобно считать родным. Муж ведь.

Завтраки на двоих. Разговоры ни о чем, с каждым днем затухающие все быстрей. Его дела неинтересны Софье, ее ему – тем более. Он врет о занятости и командировках. Она верит и даже испытывает облегчение, что у него есть любовница, которая отвлечет от Софьи, – ей в тягость все его внимание. Быть может, она все-таки забеременеет, не потому, что хочет детей, но просто принято так… и вообще, тоска, серость и безысходность. Он примет новость без радости, но со смирением.

Жуть какая.

– Спасибо, конечно, – осторожно сказала Софья, поднимаясь. Пиджак она отряхнула и сбила юркого паучка, который норовил забраться в рукав. – Но… я пока замуж не хочу.

– Потом не возьмут, – Артем пиджак принял.

Улыбался, но как-то вот… нехорошо улыбался.

– Возьмут, – Софья глядела в глаза. – Одинокую, без материальных проблем и с квартирой всегда возьмут.

Наверное, это было цинично.

Артем рассмеялся.

– Ты забавная, – он провел ладонью по Софьиной щеке, и это прикосновение едва не заставило ее отпрянуть. – Уезжай, сегодня же.

– А то?

– А то хуже будет.

Он остался. Стоял, смотрел. С улыбкой, которая больше на оскал походила. С искорками бешенства в глазах. С ненавистью, причины которой были Софье непонятны.

Захотелось бежать. Подхватить юбки и по тропе… опрометью, спеша добраться до дома, пока…

– А что вы тут делаете? – раздался голос, и Артем отпрянул, разрывая нить взгляда.

– Ничего, – сказал он и пиджак на другую руку перекинул. – Разговаривали… и показывал вот Софье пруды… замуж звал.

– И как? – поинтересовался Стас.

– Никак. Не пошла.

– Разумная женщина, – Стас выглядел усталым.

– Что ж… тогда сам с ней и общайся. А я пойду.

Действительно ушел, провожаемый двумя взглядами.

– Он тебя напугал? – поинтересовался Стас, потирая глаза.

– Немного, – Софья выдохнула с немалым облегчением. Показалось вдруг, что, если бы не Стас, с ней произошло бы… что? В пруду бы утопил?

– Чем?

– Он хотел, чтобы я уехала. Сказал, что так будет лучше.

– Возможно, будет, – согласился Стас, падая на траву. – Если хочешь, я отвезу тебя в город.

– Не хочу.

Если у Софьи вдруг появится желание сбежать, она сама до станции доберется. От деревни, между прочим, рейсовый автобус ходит.

– Почему? Любопытство замучило?

– И оно тоже, – со Стасом было много проще. – Он считает, что твой друг… и ты… что вы собрали всех здесь, чтобы убить… отомстить…

– Чушь какая.

– Но Марго пропала…

– Марго слишком много знала, – сказал Стас, вытягивая ноги. – И пыталась этим знанием воспользоваться. А шантаж, дорогая моя, никогда и никого до добра не доводил.

– Это ты мне…

– Просто информирую… Марго ищут.

– О да, заметно.

– Не заметно, но ищут, – упрямо повторил Стас. – У… нас есть знакомые, которые способны… Правда, здесь леса кругом, а в лесу, сама понимаешь… все не так просто… Но я уверен, что тело найдут.

– Тело?

– А какие еще варианты?

– Тебе ее не жаль?

– Жаль, – Стас повернулся к пруду. – Я ведь был в нее влюблен… казалось, что на всю жизнь, и вообще… без нее жизни нет… но она выбрала старого профессора… Знаешь, почему?

Софья не стала отвечать.

– Потому что не верила, что у нас получится, у меня и у Васьки. Она требовала, чтобы я помирился со своими… мы ссорились с ней… постоянно ссорились, но все равно я ее любил. Казалось, что она меня тоже. А ссоры – это так, пустое… а на деле… ей нужен был состоятельный супруг. Вот и нашла мне альтернативу. Маргоша железной была.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Просто так… или, может, мне тоже охота с кем-то душевными переживаниями поделиться.

– Со мной?

– Почему нет. Ты в этой истории человек посторонний, можно сказать, независимый.

Софья фыркнула. Еще бы судьей ее назвал третейским. Ну-ну…

– Артемки не бойся.

– А кого бояться?

– Никого не бойся, – Стас протянул руку. – Пойдем домой. Или еще погулять хочешь?

Увы, нынешние разговоры на корню убили желание прогулки совершать. По дороге домой Софья думала о том, кто и за что мог убить ее сестру. И Маргошу. И вообще, что вся эта история донельзя мутная, странная.

Когда впереди показалась белая громадина дома, Софья не выдержала, спросила:

– Ты знаешь, что Витюша – брат Анны?

– Даже так? – Стас нисколько не удивился. – Я предполагал, что родственник, но вот брат…

– Единокровный. Кажется, это так называется, когда мать одна, а отцы разные. Твой друг хорошо подготовился. Надеюсь, он не думает, что Витюша виноват.

– А он мог?

– Убить? Не знаю. Но изнасилование… В этом есть что-то извращенное. А на извращенца Витюша не похож и…

Стас дернул за руку и нырнул в кусты сирени, потянув за собой Софью. Прежде чем она успела возмутиться, все-таки девушка приличная и с малознакомыми типами по кустам не хаживает, он закрыл рот ладонью и прошептал:

– Смотри.

Непохожий на извращенца Витюша крался вдоль дома. Он шел на полусогнутых ногах, сгорбившись, то и дело останавливаясь, прислушиваясь к чему-то.

– Что он?

– А я откуда знаю? – отозвался Стас. – Посмотрим?

Игра в шпионов? С другой стороны, почему нет?

Витюша остановился под окном и, поднявшись на цыпочки, попытался в это окно заглянуть. Потом наклонился, что-то явно искал на земле. Нашел. Камушек? И в окно бросил… и второй раз… и третий…

– Интересно, – сказал Стас, дыша в затылок.

Нет, интересно, конечно, но в затылок-то зачем? От этого Софье становилось горячо и жуть до чего неудобно. Она попыталась вывернуться из объятий, но Стас держал крепко и еще прошипел:

– Тише, а то выдашь. Подумают, что мы подсматриваем.

– Так мы и подсматриваем, – ответила Софья.

Окно открылось, и из него выглянула Ника.

Ника? И Витюша?

– Уходи! – прошипела она.

– Дверь открой, – Витюша подбросил камушки на ладони.

– Нет.

– Хорошо, тогда здесь поговорим.

– Нам не о чем с тобой разговаривать!

– Ника, не злись…

Она закрыла окно, и Витюша бросил в него камушек. Потом второй… третий… Благо камней хватало. На втором десятке Ника сдалась. И окно вновь распахнулось.

– Говори!

– Я тебя люблю, – сказал Витюша, оставшиеся камни пересыпая в карман. – Я всегда тебя любил. И был дураком, что позволил уйти. Эту ошибку я хочу исправить.

Ника молчала.

– Выходи…

– Через окно? – ядовито поинтересовалась она.

– Через окно. Я тебя поймаю. Ник… пожалуйста…

– Мне переодеться надо, – Никин голос дрогнул.

– Я подожду.

Он и вправду ждал, а с ним ждала и Софья, которой было до ужаса неловко, потому как получалось, что она, Софья, пусть и не по собственной воле, но лезет в чужую частную жизнь.

И пяти минут не прошло, как Ника показалась вновь.

– Ты здесь? – и со страхом, и с надеждой спросила она. А Витюша лишь руками развел, мол, куда ему деваться-то…

– Спускайся. Я тебя поймаю.

– Надо же… кто бы мог подумать, – Стас прижал Софью еще крепче.

Ника в джинсах и клетчатой рубашке выглядела, мягко говоря, непривычно. Из окна она выбралась и, спрыгнув на землю, стиснула Витюшину руку.

– Обалдеть, – только и сказал Стас, и Софья мысленно с ним согласилась. Нет, Витюша взрослый мальчик, но… он ведь понимает, что мама его Никушу точно не одобрит.

На руки подхватил. Закружил. Но почему все-таки через окно?

– Бестолочь, – мягко сказала Никуша. – Какая же ты, Витька, бестолочь… Потерпеть не мог?

– Не мог. Хватит. Натерпелся уже.

Он поцеловал ее и отнюдь не в щеку.

– А если кто увидит.

– Кто?

– Кто-нибудь, – Никуша его обняла и голову на плече пристроила. – Если догадается, что… что мы давно знакомы.

– Это не преступление.

– Смотря насколько давно, – тем же шепотом произнес Стас. – Одно дело – год, и совсем другое…

– Прекрати, – Ника попыталась вырваться из объятий кавалера. – А то я закричу…

– Кричи, – отпускать ее Витюша не был намерен. – Кричи, и я всем расскажу.

– Что?

– Что ты обещала выйти за меня замуж.

– Когда?

– Тогда…

– Все изменилось, – почему-то Никин голос дрогнул, и вообще… выглядела она совершенно несчастной. Софье показалось, что еще немного, и Никуша расплачется.

– Я сглупил и… и очень раскаиваюсь. Простишь?

– А ты меня?

Он кивнул, добавив:

– Давно простил… Ника, – Витюша встал на одно колено, вытащил из кармана коробочку весьма характерного вида. – Выходи за меня замуж.

– Ты…

– Так и ношу его… я ведь еще тогда купил, хотел тебе сделать предложение, а Анна умерла. Я тогда пьяный был, наговорил глупостей, хотел потом помириться, но похороны, мама… и твой друг, который…

– Вот, значит, как, – очень тихо, на ухо, произнес Стас. – Эта парочка знакома не просто давно… Очень давно…

– Ты согласна? – потребовал Витюша, и Ника решилась.

– Согласна…

– Поздравляю! – громко сказал Стас, выбираясь из кустов. И Софью за собой потянул. Никогда прежде она не чувствовала себя настолько дурой. – И очень рад, что у вас все наконец сладилось.

– Ты… – Ника полыхнула, а с ненавистью откровенной глянула почему-то на Софью.

Она-то в чем виновата?

– На свадьбу, надеюсь, пригласишь, – Стас Нику приобнял. – А заодно расскажешь, где и когда с женихом познакомились…

– С какой стати?

– Ну как же, дорогая, мы ведь старые друзья, я за тебя очень волнуюсь. А вдруг он – непорядочный человек, вдруг просто голову тебе морочит… или вообще убийца.

– Стас!

– Что?

– Знай край, – Ника стряхнула его руку. – Мы… давно не виделись.

– Очень давно, – сказал Витюша и невесту обнял. – Со смерти Анны…

– Не хотите ничего объяснить?

– Не хотим, – Витюша придержал Нику, которая явно хотела отнюдь не объяснить, а возмутиться. И как ни странно, легкое прикосновение ее успокоило. – Но объясним. Я объясню. Нику не впутывайте, она здесь ни при чем. И еще…

Он огляделся.

– Давайте поговорим не здесь. В саду, кажется, беседка имелась.

Беседка стояла в кустах дикого шиповника, и Софья подумала, что вряд ли кто-то эту беседу сможет подслушать: кусты выглядели колючими и очень недружелюбными.

– Рассказывай, – потребовал Стас, глядя Витюше в глаза, и тот не смутился, взгляда не отвел, но заговорил спокойно.

…с Никой Витюша познакомился совершенно случайно.

Заехал к Аньке, которую не застал дома. Зачем? Он уже и не помнит, только то, что увидеть ее надо было срочно, вот и потянулся в институт. А там Ника.

Сидит на подоконнике, смотрит в окно, курит.

– Курить вредно для здоровья, – сказал Витюша, а Ника повернулась к нему и хмыкнула:

– Жить вообще вредно для здоровья, дядя.

Дядей Витюшу еще не называли. Да, он был старше и Аньки, и этой светловолосой девицы в джинсовом комбинезоне, который на ней просто-напросто висел. Шлейки спадали с узких плеч, и девица то и дело их ловила, подтягивала.

– Чего надо?

– Ничего. Просто смотрю.

– Нравлюсь?

– Нравишься, – честно ответил он. – А вообще у меня сестра здесь учится.

– Да?

Девица посмотрела на него ничуть не более благосклонно, но куда более внимательно.

– Как звать?

– Меня или сестру?

Она задумалась на секунду:

– И тебя, и сестру.

– Ее – Анна…

– Анька? – Девица скривилась и, отвернувшись к окну, буркнула: – Стерва твоя Анька…

Сигарету она затушила о стекло, с подоконника спрыгнула, но неудачно. Тонкий каблучок хрустнул, и нога подвернулась. И этой малости хватило, чтобы девица расплакалась.

Она ревела громко, со всхлипами и подвываниями, и выглядела настолько жалкой, что Витюша обнял ее. Девица же, уткнувшись в его плечо, дрожала и часто, судорожно всхлипывала.

– Ну, будет, будет уже… – Витюша совершенно не представлял, как надлежит утешать рыдающих девиц, а потому просто гладил ее по голове, по волосам, собранным в куцый хвостик, и повторял, что все непременно наладится. От девицы пахло сигаретами и мятными леденцами, и еще духами, какими-то легкими, сладковатыми. Запахи эти кружили голову.

Когда девица успокоилась и отстранилась, Витюша испытал острейшее разочарование.

Нет, девушки у него были, случались романы, что в университете, что на работе, но… отношений настоящих не складывалось. И не в маме дело, хотя в ней тоже. Просто не получалось.

– Что, страшная? – сиплым голосом поинтересовалась девица, размазывая по лицу остатки макияжа.

– Нет, – ответил Витюша и понял, что правду сказал.

– Врешь.

– Нет. Вот, возьми, – Он протянул платок, и девица приняла. – Мороженого хочешь?

– Я?

– Ты, конечно.

– Мороженого? – она уставилась на Витюшу, словно он предложил что-то неприличное.

– Мороженого. Здесь неподалеку кафешка есть. Очень приличное мороженое… и еще кофе. Кофе с мороженым очень вкусно.

– А… сестра твоя?

– Моя сестра от меня никуда не денется.

– Это уж точно, – девица мазнула ладонью по распухшему носу и представилась: – Ника. Вероника, но все меня Никой зовут… и ты зови.

– Виктор.

– Витька… слушай, Витька, ты не обижайся, но я не в настроении.

– Заметил, – отпускать упрямую девицу Витюше не хотелось. – Но мороженое удивительным образом способно повышать настроение девушкам.

– Не отстанешь?

Витюша пожал плечами: нет. Прежде за собой он не замечал этакой настойчивости, напротив, в отношениях с девушками Витюша был даже робок, но тут он осознал, что если просто уйдет, то больше никогда не встретится с ней.

Ника сдалась.

Тот поход в кафе был неудачным. Она ела мороженое и молчала. Витюша тоже молчал, любуясь женщиной, которую возьмет в жены. Откуда появилась эта мысль, он не знал, но она была логична и правильна.

– Анька не говорила, что у нее брат имеется, – Ника облизала ложечку. – А кофе здесь поганый.

– Зато мороженое ничего. Что до Анны, то… у нас разные отцы. До недавнего времени я вообще не знал о сестре.

– А узнал откуда?

– Она меня сама нашла.

– И что ей от тебя понадобилось? Не обижайся, конечно, может, ты ее офигенно любишь, но Анька – стерва… И в острый приступ родственной любви я не поверю.

– Я ее к поступлению готовил.

– Бесплатный репетитор?

Витюша пожал плечами. С него не убыло, да и не хотелось ему о сестре разговаривать.

– Расскажи о себе.

– Родилась, училась… едва не женилась.

– Девушки замуж выходят, – поправил Витюша.

– Ага, точно… выходят, если берут, а бывает, что и берут, да только за такого козла идти – себя не уважать. Я вот себя уважаю…

– Заметно.

Тот разговор все длился и длился. И было еще мороженое и кофе, которое Ника неизменно называла дрянным, но все одно пила.

Эта встреча стала первой.

На вторую Ника не соглашалась долго, а к третьей поняла, что сама влюблена. И это чувство разительно отличалось от того, которое Ника испытывала к Гарику. Да, Гарик ей нравился, и обида не отпускала, но без Витюши дальнейшую свою жизнь она не представляла.

Единственное, что смущало, – это Анна.

– Ты очень любишь сестру? – спросила она как-то. В парке. Или на набережной. Или на крыше старой девятиэтажки, которую уже определили под снос, но она так и стояла год за годом. На крыше поселились голуби и старый кот, и пахло здесь вовсе не битумом, а заодно виден был весь город, точно на ладони.

– Люблю, – ответил Витюша. – Она моя сестра.

– Она у меня жениха увела.

– И хорошо. Потому что если бы у тебя был жених, мне пришлось бы сложнее.

С этой точки зрения Ника вопрос не рассматривала.

– Она стерва.

– Она – обыкновенная девчонка, которая пытается устроиться в жизни.

– За счет других?

– А ты никогда и ничего не делала за счет других? – тихо спросил Витюша. И Ника разозлилась. Да какое право имеет он выговаривать ей? Что она делала – это не имеет значения! Потому что Ника поступала правильно… и так, как хотела, и вообще ей до других дела нет. Анна же стерва…

Слово за слово, и вспыхнула ссора.

У Ники вовсе характер был неустойчивый, взрывной. И сама она не заметила, как стала кричать на Витюшу, обвиняя… да проще сказать, в чем она его не обвинила.

– Успокойся, – сказал Витюша, глядя в глаза. – Ты ведешь себя как хабалка.

– Кто?!

– Хабалка, – он повторил это спокойно. И встал. – Я, пожалуй, пойду.

И ушел. Его не было три дня. Всего-то три дня… или целых три. Это время показалось Нике вечностью. Она ждала звонка. Или встречи. Думала, что вот сейчас выйдет из института и увидит его, вот там, на лавочке под старой липой. Витюша там ее встречал… или на остановке… или у подъезда. Обязательно увидит, потому что Витюша ее не бросил. А он все не появлялся и не появлялся.

Первой подошла Анна. Села рядом на паре, чего никогда прежде не делала.

– Ты еще злишься на моего братца? – поинтересовалась она.

– А тебе какое дело?

Ника не злилась, скорее уж тосковала. Ей не хватало Витюшиного присутствия рядом, спокойствия его, тихого голоса… И просто понимания, что, что бы ни случилось, он поможет.

– Никакого вообще-то, – Анна открыла тетрадь и уткнулась в нее носом. – Но ты Витюше нравишься. Не знаю, почему. Как по мне – ты стерва…

– А сама-то?

Неожиданно признание Анны, которое должно было бы разозлить, Нику рассмешило. Это ее и стервой называют?

– Я просто выживаю, – Анна посмотрела в глаза. – У тебя есть родители, которые за тебя всех порвут. а я – сама по себе.

– А Витюша?

– Мы слишком разные. Он хороший, добрый, но слабый. Честно говоря, я бы с таким не стала связываться.

– Он об этой оценке знает?

– Ну… я вслух не озвучивала, но Витюша относительно себя иллюзий не питает, – Анна отвернулась и до конца лекции больше не заговаривала, оставив Нику мучиться вопросом: просить о помощи или нет.

Унизительно. И обидно. Почему Витюша допустил, чтобы Анна… он ведь знает, как Ника к ней относится. А теперь вот… без посредника не обойтись, но Анна – последний человек, которого Ника попросит о помощи. А если не попросит, то…

…в конце концов найдет Ника другого ухажера, менее трепетного и желательно без сестер в анамнезе. Только от мысли, что она больше никогда Витюшу не увидит, становилось тошно.

В глазах темнело.

– Скажи, – Ника старалась не смотреть на Анну, – что я не злюсь… и вообще… буду рада его видеть.

– Скажу, – Анна убрала тетрадь в сумку.

А сумка отвратная, полотняная торбочка с идиотской аппликацией.

– Но что мне за это будет?

– Моей вечной благодарности недостаточно?

Анна усмехнулась:

– Извини, но в вечную благодарность я не верю.

– И чего хочешь?

– Информацию.

– О чем?

Анна оглянулась: аудитория опустела, и рядом с ними не было никого, кто мог бы подслушать.

– О ком. О Стасе. Ты ведь знаешь о нем больше остальных. Что ты рассказала Маргоше такого, что она на Стасика переключилась?

– Надо же, какая наблюдательность…

– Увы, – Анна притворно развела руками. – Говорю же, мне, кроме себя, полагаться не на кого, а это развивает, в том числе и наблюдательность… Так что? Я тебя помирю с Витюшей и в дальнейшие ваши дела не лезу, а ты мне рассказываешь о Стасе.

– Просто вариант, что он Маргоше приглянулся, ты не рассматриваешь?

– Нет. Мы с ней одной крови. Нам варианта с «приглянулся» мало.

И вправду стерва. Только Маргоша честней… и если подумать, почти подруга, но в том и дело, что почти, а информация не такая и секретная… пусть сами разбираются.

Самое интересное, что слово свое Анна сдержала.

Витюша этим же вечером объявился, сказав:

– Прости. Я хотел раньше подойти, но Анна сказала, что ты очень зла и видеть меня не желаешь.

Услышав это, Ника просто расхохоталась.

Больше по молчаливому согласию об Анне они не заговаривали. Их роман, который и романом-то не был, являясь чем-то несоизмеримо большим, Ника прятала. Почему она так поступала? Сама не знает. Боялась ли сглаза, зависти или просто слишком все личным было, интимным, чтобы выставлять это на чье-то обозрение? Как бы то ни было, но собственная жизнь Ники распалась надвое. Одна – студенческая развеселая компания, другая – Витюша…

…он ни о чем не спрашивал, ничего не требовал, но просто был рядом. И рядом с ним сама Ника становилась настоящей.

– Выйдешь за меня? – спросил он однажды.

Не на крыше, но в сквере, глухое пустое место. Старая беседка под гнетом плюща, луна на небе, звезды… Витюша, сидевший рядом.

– Замуж? – зачем-то уточнила Ника.

– Замуж, – Витюша встал на одно колено и протянул ей коробочку. – Выходи. И будем жить долго и счастливо.

Прозвучало это почти обещанием. Ника готова была обещанию поверить, она ведь девушка, а девушкам свойственно мечтать о том, чтобы жить долго и счастливо… И о свадьбе, о кольце…

Кольцо было тоненьким, с тусклым камушком.

– Тебе не нравится? – Витюша остро ощущал ее настроение.

– Нет, нравится, – соврала Ника.

– Не умеешь лгать. Что не так?

Ей бы промолчать, солгать о том, что замуж она до окончания института не выйдет, глядишь, этой лжи он бы поверил. Или перевести тему… но она, глядя на кольцо, на которое Марго и не глянула бы, сказала правду:

– Как жить станем?

– Не знаю. Как все, наверное…

Маргоша посмеется – среди всех кавалеров Ника отыскала самого никчемного. Анна права, ее брат слаб… это не плохо и не хорошо, это факт, с которым Нике придется мириться остаток жизни.

И папа слабость увидит. Ему Витюша придется не по нраву, тут и гадать нечего. Папа потребует, чтобы Ника бросила неподходящего кавалера, а когда она откажется, перестанет давать деньги. Мол, пусть муж содержит… или сама… а сама она что умеет? Правильно, ничего. И как тогда? Жить на Витюшину зарплату? Или он еще не работает? Ника нахмурилась, удивляясь тому, что не узнала такой вот простой вещи.

– Скажи, – она стиснула кольцо в кулаке. – Ты… работаешь?

– Пока подрабатываю, – Витюша встал с колен.

– А работать будешь?

– Конечно, буду…

Кем? Бухгалтером на какой-нибудь фирме среднего уровня, и получать будет, быть может, по своим бухгалтерским меркам, неплохо, но… этого мало.

Ника привыкла, что деньги есть всегда. И можно позволить прогулки по магазинам не только затем, чтобы на витрины поглазеть. Привыкла к походам в кафешки, в киношки, клубы, к тому, что тратить можно, не задумываясь о дне грядущем.

…и взять ту же свадьбу. Папа откажется спонсировать, и значит, на свои деньги… своих у Ники нет, а Витюша пока не зарабатывает. Получится, что свадьбы никакой не будет, а в лучшем случае – посиделки на дому.

– Так как, Витя? – Голос предательски дрогнул. – Мой отец не будет нас содержать.

– И не надо.

Витюша смотрел сверху вниз и был спокоен, и в ином случае Нике передалось бы это его спокойствие.

– В конце концов, роскошную свадьбу можно и не устраивать. Распишемся тихо – и все…

…Распишемся? Что скажет та же Марго? Остальные если и промолчат, то подумают… Ника слишком хорошо их знает, сумеет понять и без слов.

– А дальше? – шепотом спросила она.

– Дальше… ты переедешь ко мне. У нас с мамой квартира, места хватит.

Ника кивнула: хватит. Ему с мамой. Она же подозревала, что сама в этой квартире будет лишней. И не зря Витюша до сих пор не познакомил Нику с мамой, никак тоже осознавал, что друг другу они не понравятся.

– У мамы, конечно, характер… и у тебя… вы в этом с ней очень похожи. Ника, я надеюсь, что вы подружитесь и…

– Конечно, – Ника слабо улыбнулась. – Подружимся… и будем жить все вместе, долго и счастливо. потом родятся дети. Один или двое… или трое… главное, что в любви и согласии…

– Ника…

Она протянула кольцо.

Наверное, она дура, если повелась на эти сказки о великой любви. Как долго эта любовь проживет в пламени бесконечной бытовой войны? Насколько хватит Ники? Насколько хватит самого Витюши, которому придется постоянно выбирать между женой и матерью?

– Прости, – она вложила кольцо в его руку. – Я… я, наверное, слабая, но я пока не готова.

Витюша кивнул.

– Может… потом… позже…

– Насколько позже?

– Не знаю…

Наверное, надо было сказать что-то. Например, что Ника его любит, очень сильно любит, и просто боится будущего, и тогда Витюша сумел бы справиться с ее страхами, придумал бы, как победить их. И она приняла бы кольцо, а на следующий день они вместе сходили бы в ЗАГС, подали заявление, расписались бы тихо, родителям говорить не обязательно… или нет, Ника сказала бы, а заодно сама бы попросила отца закрыть ее счет, заявила бы, что прекрасно проживет без его денег. И с Витюшиной мамашей честно попыталась бы найти общий язык, в конце концов, они же разумные люди.

Наверное, все проблемы можно было бы решить, если бы…

Витюша сжал кольцо в кулаке и, отвернувшись, произнес:

– Значит, Аня была права.

Это имя разбило Никушины ожидания и робкую надежду, что все еще можно исправить.

– Аня? Ты с ней о нас говорил?!

– Ника, успокойся. Анна – моя сестра…

Успокаиваться не получалось. Ника честно хотела. И пыталась сдержать свой гнев. Но характер… но вспыльчивость… но само по себе упоминание Анны сейчас, когда Ника почти согласилась выйти замуж. И если бы согласилась, кроме Витюшиной мамаши, получила бы и Анну в родственницы?

– Сестра… конечно, куда ты без сестры. Куда ты вообще без подсказки? И что она тебе сказала?!

Ника говорила тихо, но больше всего ей хотелось завизжать и вцепиться в волосы Анны. И плевать, что ее здесь нет!

– Правду. Сказала, что ты – богатая девочка, избалованная, и что от своих денег ради меня не откажешься. Ты привыкла, что все вокруг тебя бегают, пытаются угодить.

…неправда!

– И что я для тебя – всего-навсего забава. Захотелось тебе новых впечатлений, и все…

– Нет.

– Неужели? – сухой равнодушный тон. – Тогда почему ты мне отказала?

– Потому…

…следовало сдержаться, но гнева было слишком много. И еще обида, не на Витюшу, но на Анну, не сдержавшую слово, на вселенскую несправедливость, которая не позволяет Нике быть счастливой.

– Потому что я действительно привыкла к нормальной жизни. Я не хочу существовать от зарплаты до зарплаты. Ладно, это я бы еще смогла, пошла бы сама подрабатывать.

– Какой подвиг…

– Но вот жить с твоими родственницами… Или ты думаешь, что твоя мамочка мне обрадуется?

– Боюсь, что нет.

– Боишься? Витюша, ты прекрасно понимаешь, что мы с ней не сойдемся. Будем собачиться каждый божий день, каждую минуту, но ты закрываешь сейчас на это глаза. Говоришь себе, что все как-нибудь наладится. Стерпимся, свыкнемся…

– Что ты от меня хочешь? Чтобы я выгнал мать из дома?

– Ну зачем такие радикальные меры, – Ника выдохнула, гнев отступил, остались тоска и странная опустошенность, понимание, что ничего-то у них не выйдет. – Мы могли бы снять квартиру. Не обязательно трехкомнатную, хватило бы и однушки где-нибудь в тихом районе.

– Ты же понимаешь, что это дорого…

– Понимаю, – Ника отвела взгляд. – Я все прекрасно понимаю. Мы не потянем квартиру, Витюша. И мы не сможем жить втроем с твоей мамой. Ты говоришь о любви, но как надолго ее хватит? Я этого не хочу, Витя…

– Жить со мной?

– Жить с тобой хочу. Не хочу учиться тебя ненавидеть.

– А как же рай в шалаше?

– Это только летом рай, а зимой как-то сразу о дровах вспоминаешь, – Ника слабо улыбнулась, думая о том, чтобы не расплакаться. Она ведь никогда не отличалась повышенной слезливостью, и если разобраться, то и вправду стерва. Но куда ее стервозность подевалась, спрашивается? – Мы… мы ведь можем и дальше, как сейчас… не обязательно жениться сейчас. Я доучусь… ты устроишься на работу в нормальную фирму… И меня папа устроит…

– Да, конечно… папа устроит.

– Не злись. Что плохого, если я использую свои возможности? Папа увидит, что я могу работать… и могу жить самостоятельно, что это не просто блажь. Мы снимем квартиру… и все наладится. Не сразу, но наладится. Надо просто немного подождать. Год или два…

Он молчал. А Ника поняла, что ее слова – это всего лишь слова.

И Витюша им верит, конечно, только…

– Знаешь, Анна говорила, что ты…

– Прекрати!

– Что прекратить?

– Говорить о ней! – Ника стиснула кулаки.

– Почему нет?

– Потому что… ты себя со стороны слышал? Анна, Анна… А сам ты способен хоть на что-то? – Ника оттолкнула его руку. – Иногда мне хочется, чтобы она умерла… и… я, наверное, пойду. Завтра поговорим.

– У вас не получилось? – Стас смотрел на женщину, которую, как ему казалось, он весьма неплохо изучил. Вот только эта, сухолицая, с нервозной улыбкой и настороженным взглядом, была едва знакома…

– Получилось, – Ника взяла Витюшу за руку. – Но лучше бы не получилось. Через несколько дней, когда нашли Анну, я в запале наговорил много такого, о чем сожалею.

Витюша погладил Никины пальцы.

– А самое интересное, что теперь я прекрасно понимаю, что Ника была права тогда. Я видел перед собой лишь ее и хотел, чтобы она принадлежала только мне. Естественное мужское желание… все казалось, что я ее недостоин и что если надену кольцо… глупости, но из тех, которые сложно осознать. Мне понадобился не один год. Я пытался ее найти. Оказалось, что она замужем…

– Вышла назло…

– А я вот не сподобился… мама предлагала невесту найти, но… я, наверное, действительно слабый человек. – Витюша поцеловал пальцы Ники, и та, о чудо, зарозовелась. – Но я потерял двух дорогих мне женщин. Анна умерла, Ника меня бросила. Я не хотел потерять еще и маму.

– Погоди, – Ника высвободила руку. – Я тебе не говорила… я никому не говорила, кроме Машки. и то по пьяному делу, она, наверное, решила, что я ошибаюсь. В общем, в тот вечер Анна была у меня… и не одна… Она ведь нарочно устроила то наше свидание. Думаю, квартира понадобилась.

– Ты ничего не говорила.

– И не сказала бы, – Ника поморщилась. – Васька в одном прав, эта история должна закончиться. Иначе она никому из нас не позволит жить дальше. Анна рассчитывала, что я предложение приму… или не приму, главное, мы задержимся надолго. Но я вернулась раньше. В общем, там ее обувь стояла… и в комнате явно кто-то был… не один был, понимаете?

Стас кивнул, что да, понимает.

И подумал, насколько странно это – у каждого из их компании имелась своя маленькая тайна. Маргоша, Никуша… кто еще?

Машка, которая тоже чего-то недоговаривает?

И что было бы, если бы все эти тайны не стали хранить, но выложили еще тогда, много лет назад? Глядишь, и смерть Анны не стала бы загадкой. Все сложилось бы иначе. Для всех.

– С кем она была, я не знаю. я очень злая вернулась… я ее обвиняла во всем и… Представляете, жизнь рухнула, все стало не так, неправильно, и шансов переиграть нет, а она у меня дома. Трахается. Я и ушла-то потому, что видеть этого не могла… и не хотела… Я поняла, что сорвусь, натворю глупостей.

Ника провела пальцами по щеке.

Усталая и несчастная, хотя все равно счастливая. На Витюшу смотрит с надеждой, как он отреагирует на этакое признание.

– Когда стало понятно, что она… что ее… в общем, убили ее, то…

– Ты промолчала.

– Да, – Ника кивнула. – Я хотела рассказать, хотя особо важного ничего не знала.

– Ты знала, где произошло убийство.

– Да, но… это была моя квартира. Я там жила. И мне приятней было думать, что Анна просто потрахаться решила… кстати, с тобой.

– Нет, – резко ответил Стас.

– Я тогда решила, что с тобой, и… про убийство не думала особо, то есть про то, что на моей квартире… Но я поняла, что, если заговорю, у тебя будут неприятности. Впрочем, твои неприятности не особо меня волновали. Мне бы с собственными разобраться, а никак не получалось. Я встретилась с Витюшей… надеялась, что удастся нормально поговорить.

– А я сорвался, – Витюша покаянно опустил голову. – Я… поймите, Анна была моей сестрой. И я любил ее… не знаю, когда привязался, но любил. А тут мне говорят, что ее убили, и намекают, что именно я и убил ради ее квартиры. И Ника, вместо того чтобы поддержать…

– Глупо получилось, – Ника провела ладонью по его плечу. – Прости.

– И ты меня прости.

– Стоп, – Стасу совершенно не хотелось присутствовать при очередном витке душеспасительной беседы, где каждый прощает друг друга. – То есть ты поссорилась с ним и решила промолчать?

– Вроде того, – Ника держалась за Витюшу, и тот, кажется, не имел ничего против. – Видишь ли… я все-таки и вправду стерва. Это… своего рода месть. Я подумала, что какого черта… эта девка сама напоролась, крутила хвостом перед всеми, дразнила, а давать не давала. У кого-то крышу крепко снесло. Ну да, изнасилование – это мерзко, про убийство вообще молчу. И будь на месте Анны кто другой, я бы рассказала, а тут… по сути, я знать ничего не знала. Да я и ее-то не видела, туфли только… И какого-то мужика, предположительно Стаса…

Ника кривовато усмехнулась. Витюша поспешил обнять ее, зашептал что-то на ухо, верно, успокаивая.

…А все-таки Васька и насчет квартиры не ошибся. Но кто? Толик? Он не был таким замороженным, но… Пашка, который за последние годы набрал килограммы и обзавелся одышкой и привычкой шумно сморкаться? Артемка развеселый, притворявшийся, что время для него не существует, что он, Артемка, сам по себе и вечный юноша…

Который из них?

– Наверное, я все-таки должна была сказать, – Ника положила голову на Витюшино плечо. – Там же комната… следы… и вдруг что-то важное… волосы или отпечатки пальцев… И тогда его бы взяли.

Сомнительно. В той комнате перебывала вся компания, оставив что волос, что отпечатков. И кто бы ни убил Анну, он с легкостью открестился бы, но дело ведь не в этом, дело во внезапно очнувшейся Никушиной совести.

– Скорее всего, меня бы попросту посадили, – сказал Стас. – Но спасибо.

– За что?

– За то, что не стала молчать и дальше.

Ника ответила прямым взглядом на его взгляд. И слабо усмехнувшись, сказала:

– Я просто надеюсь, что она оставит нас всех в покое и… и я наконец буду счастлива.

– Будешь, – Витюша обнял ее. – Обязательно будешь.

А Стас промолчал. Быть может, у них и вправду получится. Должен же в этом мире хоть кто-то быть счастливым.

Сидя в кресле, он глядел на Машку и думал о жене.

Женился по глупости. Из-за страха, нелепого иррационального, и теперь, годы спустя, смешного. Страх ушел, а жена осталась, пусть и получив приставку «бывшая», но…

Она звонила по праздникам и еще просто так, обычно в легком подпитии, когда начинала вспоминать дни короткой и несчастливой их совместной жизни. Она высказывала претензии высоким визгливым голосом, и ему приходилось держать трубку в стороне от уха, сожалея лишь о том, что нельзя убить эту женщину.

Нет, она, постаревшая, обрюзгшая и раздавшаяся после родов, не вошла бы в его коллекцию, но это убийство подарило бы несказанное облегчение.

Машка смотрела на Толика, презрительно поджав губы. Еще держится, но того и гляди сорвется. Человеку хорошо было известно вот это выражение лица, и морщины на лбу, и манера трогать нос, точно Машка боялась, что нос этот вдруг возьмет и исчезнет.

Она с его бывшей – близнецы.

Не по рождению, но по характеру. Интересно, случайно это получилось или же он подсознательно выбирал кого-то, похожего на Машку? В их компании она казалась самой безобидной.

За те два года, которые длился его брак, он не охотился. Опасался. Да и… нет, желание было, но подспудное, отстраненное. Жена требовала слишком много душевных сил, чтобы оставались еще и на охоту…

Машка наклонилась и принялась тихо что-то говорить…

Злится? И Толик тоже, его раздражает, что жена бывшая, но не желает с этой бывшестью смириться, лезет в жизнь.

– Прекрати! – рявкнул он, выдергивая руку, за которую Машка взялась. – Хватит уже! Задолбала! Да ты мне весь мозг выела!

– Я?! – взвизгнула Машка, прижимая руки к груди, которая бурно вздымалась. – Это я выела?! Да у тебя мозгов никогда не было!

…человек поморщился. Лично он не ждал от брака ни семейного счастья, ни иных благ. Он надеялся лишь, что женщина, выбранная им в жены, не слишком нарушит привычный уклад его жизни. Ошибался.

О нет, первые месяцы после свадьбы прошли словно в полусне. Он даже стал надеяться, что изменился сам, что именно этого, стабильной и спокойной жизни, ему не хватало, но…

– Кто такая Анна? – спросила однажды жена и нахмурилась.

Она была немолода – двадцать четыре года, – и все ее подруги уже успели и замуж выйти, и детей родить, и на встречах, каковые случались регулярно, она остро ощущала собственную женскую неполноценность.

Подруги жаловались на мужей, на семейную жизнь, рассказывали о детях, жалели ее… и потому она благосклонно приняла ухаживания человека, которого не любила, и знала, что не полюбит, но в ее ли возрасте выбирать?

– Что? – спросил он, спросонья хлопая глазами.

В глазах плыло. И лунный свет пробивался сквозь сомкнутые шторы, в нем жена, облаченная в белую ночную рубашку, выглядела призраком, и у призрака этого были знакомые черты.

– Кто такая Анна? – Жена ткнула кулачком в бок.

Ей было обидно. Два месяца после свадьбы, а… все по-прежнему.

Работа, дом, на сей раз общий, на двоих, хозяйство и муж, равнодушный к ней. Пусть сама она лишь терпит его, но ведь хотелось же, чтобы любил.

– Ты ее звал во сне.

– Анна… – Он наморщил лоб, притворяясь, что вспоминает. – Ах, Анна… моя однокурсница. Мы… дружили, а она умерла.

– Да?

Жена не поверила.

Ее звали иначе, и она предпочла бы, чтобы во сне муж шептал ее имя, это было бы романтично и вообще хоть как-то оправдало бы этот неудачный брак.

– Да, – ответил он, отворачиваясь к стене. – Ее убили. Давно.

Ревность к давно умершему человеку, что может быть более нелепым? Но для нее, для женщины, которая недополучила любви, Анна была живой. Она, оставшаяся где-то там, в прошлом мужа, ей мешала.

– Я похожа на нее? – требовала она.

– Нет.

– Поэтому ты меня выбрал?

– Какая разница? – Его злила собственная жена и ее настойчивое желание покопаться в его прошлом. Уж лучше бы он соврал, что Анна – его любовница.

– То есть тебе было все равно, на ком жениться? А я думала, ты меня любишь… – Устав кричать, она начинала плакать и картинно удалялась в ванную комнату. Дверь не запирала, прикрывала только, чтобы он имел возможность пойти следом и утешить ее.

Он шел. Сначала, когда еще верил, что эти скандалы – явление временное, она успокоится, и жизнь войдет в прежнюю спокойную колею. Но становилось лишь хуже.

А потом жена заявила, что беременна. Ей представлялось, что это известие его обрадует, что он, узнав о ребенке, забудет и об Анне, и о самой прошлой жизни, всецело отдавшись новому чувству. Он же испытал страх.

И недоумение. И раздражение, поскольку чужие дети вызывали у него единственно чувство брезгливости и злости. Нет, он попытался притвориться, что рад, но жена не поверила.

Следующие несколько месяцев превратились в агонию брака. Скандалы, слезы, «Скорая», больница, возвращение. Ее тусклые глаза, и голос, который ввинчивался под череп. Его чувство вины… и ребенок, сидевший в ее животе. Живот рос быстро, и жена разговаривала с ним странным лепечущим голоском. Живот шевелился, и все это создавало ощущение нереальности происходящего. Порой человеку казалось, что существо, живущее там, в ее животе, следит за ним.

Знает правду.

И само оно, маленькое, беспомощное, будет таким же.

Он не желал ребенку смерти, все-таки он еще не был настолько бесчеловечен, но иногда думал, как хорошо было бы, если бы это дитя исчезло.

Оно появилось до срока. Девочка. Крохотная, квелая, с большими мутными глазами. Сморщенное сине-красное какое-то тельце с тонкими ручонками и пузырем живота, из которого торчал зеленый хвостик пуповины, вызывало омерзение. А жене дочка казалась самым прекрасным созданием в мире.

– Назовем ее Анной, – предложил он, когда жена в десятый раз спросила его об имени.

– Ты нарочно?

Жена побледнела и закусила губу, сдерживая рыдания.

– Нет.

Просто другие имена в голову не шли.

– Ты права, – он не желал слез. – Она не похожа на Анну, пусть будет Ириной.

Ириной звали покойную мать супруги, которую та очень любила. И оценив широкий жест, – честно говоря, ему было безразлично, как назвать ребенка, – жена успокоилась. Недели на две.

Ребенок, как он и предполагал, внес в и без того беспокойную жизнь свою толику хаоса. Иринка плакала, и плач ее походил на кошачье мяуканье. Она мало и плохо спала, много ела, но веса не набирала, мучилась животом. Супруга, теряя остатки терпения, срывалась на нем.

Он уходил из дому. Бродил по городу, всматриваясь в лица встречных женщин, пытаясь найти ту самую, которая подарит успокоение.

А супруга по возвращении устраивала истерики, обвиняя его в равнодушии и в том, что он, скотина этакая, любовницу себе завел. Сама же она, пытаясь вызвать прилив молока, ела банками сгущенное молоко и пачками – грецкие орехи. Молока по-прежнему не хватало, а супруга плыла в боках, покрывалась прыщами. Ее глаза тускнели, а волосы сбивались колтунами.

– Давай разведемся, – однажды предложила она, когда он в очередной раз вернулся домой глубоко за полночь. Предложила без слез и истерики, но голосом усталым.

– Давай, – он согласился.

Да и как было не согласиться, когда ему предложили свободу. И убивать никого не понадобится.

А алименты… это пустяк… и то, что бабкину квартиру придется отдать супруге, – тоже пустяк.

Мать умерла, не успев завещать жилье сестрам по вере. Они приходили, пытались навязать ему волю покойной, но он отмахнулся, не потому, что тогда нуждался в той заросшей грязью норе, но просто из желания отомстить.

Из-за них он такой. Точнее, из-за них в том числе.

Разошлись, как ни странно, тихо. Супруга до последнего опасалась не того, что он передумает разводиться, но того, что, опомнившись, оставит за собой двухкомнатную квартиру, на которую она крепко рассчитывала. Но он обманывать супругу не собирался, а алименты платил своевременно, но ненадолго этого хватило, а потом начались звонки… и претензии…

– Ты совсем забыл о дочери! – визгливо кричала супруга, и он видел хмурое недовольное лицо ее с выщипанными в нить бровями, которые сходились над переносицей. – А девочке нужен отец!

– Да, конечно, – отвечал он, но мог бы и не отвечать, поскольку ей требовалось выговориться. Пожаловаться. На неудачную личную жизнь, которая не ладится, потому что все мужчины – сволочи, на него, на воспитательниц детского сада, на дороговизну и вообще… Она выплескивала на него бесполезную информацию, а стоило заикнуться о том, что у него собственные дела имеются, закатывала скандал. У нее замечательно получалось скандалить даже по телефону.

– Я не могу так больше! – взвизгнула Машка, пытаясь вырваться.

И человек с неудовольствием отметил, что пропустил большую часть беседы, каковая, впрочем, беседой не была.

– Я все о тебе расскажу, слышишь?! – Машка дергалась.

Толик держал. И не просто держал, его лицо исказила такая откровенная ненависть, что человек удивился, не ожидая от него, вечно сонного, дебеловатого, этаких чувств.

– Заткнись! – прошипел Толик.

– Нет! Я… я… все узнают, какое ты дерьмо! Я… прямо сейчас…

От пощечины голова ее запрокинулась, а губы лопнули.

– Прямо сейчас ты, тварь, заткнешься и уберешься в свою нору, – сказал Толик, тряхнув бывшую супругу так, что голова ее запрокинулась, – и будешь сидеть там тихо-тихо… а если вдруг решишь, что сидеть не хочется, то вспомни, что я могу сделать…

Машка икала и плакала. Беззвучно. Слезы катились по напудренным щекам ее, словно дорожки воды по грязному стеклу, и человеку захотелось потрогать их, убедиться, что щеки эти настоящие, и дорожки, и сама Машка, которая в этот момент весьма походила на куклу.

– Ясно? – спросил Толик.

– Д-да… – Машка попятилась, и ее отпустили. – Я… я тебя ненавижу!

– Взаимно, дорогая.

Толик вытер руки о штаны и плюхнулся в кресло.

– Вот дура! – сказал он, широко зевая. От зевка Толиково лицо перекосилось.

– Она тебя боится.

– Баба должна бояться, иначе распускается… – Толик потер щеку, а человек вдруг понял, что старый его приятель пьян.

Странное это дело… Не то чтобы Толик не пил, тогда пили все и помногу, не особо разбираясь с тем, что именно пьют. И ему самому случалось набираться, Толик вообще к бутылке прикладывался чаще обычного, но оставался собой, ленивым, бесхребетным типом.

– Совсем страх потеряла. Думает, что раз я спокойный, то можно мозг выносить. Если бы ты знал, как она меня достала.

– Не одного тебя жена…

– А ты тоже?

– Развелся, – он сел рядом с Толиком, раздумывая о том, что убирать придется и его… Смешно получилось, если бы не Васькина дурная прихоть, сколько бы людей жить осталось.

Но смех смехом, а… подозрительно.

Толик и Машка… и Ника… Этак недолго себя выдать. Поэтому прежде, чем убивать, необходимо тщательно все обдумать.

– Тоже доставала? – Толик вытащил из-за пояса флягу и приложился. – Извини, тебе не предлагаю… я вообще в завязке, но эта коза достала. И Васька тоже достал.

– А он чем?

Ваську он почти не видел. Тот, собрав всех игроков под одной крышей, словно бы разом интерес к игре утратил.

– Да… погляди на это! – Толик раздраженно пнул кованую подставку для дров, в которой дрова лежали: аккуратные, словно на подбор, полешки. – Кто бы мог подумать. У него ж ничего не было! А тут домину отгрохал! Бизнес… и бабы наши на нем виснуть готовы… В глаза смотрят, слюной давятся.

Толик злился.

Не на Машку, она так, громоотвод для гнева. А настоящая причина в этом вот доме, огромном и дорогом, наполненном недешевыми же вещами. Подставка небось антикварная, и камин облицован мрамором… Подсвечники на полке, часы причудливые, с завитушками…

Толика несказанно бесят что мрамор, что подставка, что часы, что серебро столовое… он, быть может, ложечку украл, не для продажи, но потакая собственной злости. И думает, что, по-хорошему, он, Толик, достоин этого дома больше, чем Васька.

Мысли его на лице написаны.

– Анька не прогадала бы, если бы вышла за него замуж, – произнес Толик, глядя поверх своей фляги. – Эта стерва чуяла… перебирала всех нас, выбирала. Выбрала на свою голову…

…а ведь он тоже на Анну смотрел. Тем лучше, сейчас о тихой его любви, незаметной, которой он сам, пожалуй что, стыдился, не помнят.

– Я вот порой думаю, – он вновь приложился к фляге и выпитое занюхал рукавом. – Как бы оно сложилось, если бы Анька жива осталась.

– Не знаю.

– Вышла бы она замуж за Ваську? Или все-таки за Стаса? Или за тебя? Ты этого хотел?

Отворачиваться нельзя. В глаза смотреть надо, и он смотрит, улыбается дружелюбно, думая о том, что мужчин убивать ему не приходилось. Опасное дело… мужчины сильны. Толик, несмотря на то, что выглядит рыхлым недоумком, вполне способен отпор дать.

Плохо. Но Толик пьет… и если выпьет больше обычного… или кто-то подмешает ему во флягу снотворное… Машка ведь жаловалась, что уснуть не способна, значит, снотворное у нее с собой. Таблетки две-три ему хватит. Или больше?

Ненадежно… если бы знать, что Толик умрет от хорошей дозы колес, человек бы рискнул, но… он не привык полагаться на случайности. Значит, сон – первая фаза его плана, который постепенно вырисовывался.

– Хотел. Все этого хотели, – ответил Толик на собственный вопрос. – А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что Анька ведьмой была! И приворожила!

– Кого?

– Тебя, меня, нас всех! Мне Машка рассказала… Машка, конечно, дура, каких поискать, но… она права… ласточка… Помнишь Анькину ласточку?

Человек кивнул. Помнит. Он искал эту треклятую ласточку, думая, что обронил на Никушиной квартире… или в кустах возле… или по пути к железной дороге… он искал не столько как улику, но как память об Анне и еще надежду получить свободу. Он не верил в привороты, а теперь вдруг… может, прав Толик?

– Сам подумай, – зашептал тот жарко, – в ней же ничего-то не было. Девка как девка… Машка и та пофигуристей, про Маргошу вообще молчу. Ника хоть тварь, но симпотная, а вот Анна… серая мышь, что с рожи, что по одежде… но нет, все за ней ходили, разве что в рот не глядели. Анна то, Анна се… а она выбирала…

В его словах имелся резон.

И вспыхнула вдруг нелепая в своей очевидности мысль: а если именно из-за этой потерянной ласточки он стал тем, кем стал? Что, если эта крошечная птица, в последний миг упорхнувшая из его рук, и сотворила из него чудовище? Он ведь не хотел убивать Анну! Он ведь случайно это сделал!

А остальные… их могло бы и не быть.

И если так, то у него был шанс остановиться, но ласточка…

– Ты правильно сделал, что убил ее, – сказал Толик, прижимая флягу ко лбу. – Еще бы из памяти убрать… Я все думаю, а если бы она меня выбрала?

…может, тогда и этот дом принадлежал бы Толику?

Человек молча поднялся.

– Знаешь, что самое поганое? – Голос Толика догнал его в дверях. – Я видел ласточку…

– Где?

– У Соньки.

Сонька? Софья…

– Тебе показалось, – сказал человек, переступая порог. Сердце бешено колотилось. Если ласточка и вправду у Софьи, то… то у него есть шанс все исправить.

Наверное.

Следующие два дня Софья старалась выбросить эту историю из головы, убеждая себя, что она Софьи вовсе не касается. Но история не выбрасывалась. Софья поймала себя на мысли, что каждого из гостей дома рассматривает как потенциального убийцу. И что гости эти ведут себя весьма подозрительно.

Взять хотя бы Витюшу, который уже не скрывал своего чувства к Нике. Ходит следом, за руку держит, вздыхает томно… А взгляд холодный, расчетливый. Неужели Ника этого не видит?

Любит ли он ее? Или же, как с Софьей, видит источник решения бытовых проблем?

А что, Ника – девушка не бедная, теперь и самостоятельная, финансовые санкции ей не грозят, у нее собственный запас имеется… Как говорится, невеста завидная.

…а тогда? Любил ли он тогда? Или сестрица подсказала?

История о случайной встрече в университете чем дальше, тем более надуманной казалась. И Софья исподтишка следила за парой, подмечая все новые и новые свидетельства собственной правоты.

И что ей делать? Сказать? А поверит ли Ника… И если поверит, а Софья не права? Если своими подозрениями она сломает это только-только начавшее зарождаться чувство?

Она молчала и думала. Снова о них… и об Анне… Кто сказал, что убил Анну тот, кто с ней был в ту ночь? Она вполне могла пойти на свидание, а после свидания – к брату, и тот, разозленный отказом Ники, задушил Анну.

Хотя как-то натянуто, да…

– Тоже это видишь? – Стас подошел сзади.

– Что?

– Не притворяйся, у тебя плохо получается. Он ее окучивает.

– Окучивают картошку…

…а Стас? Богатые родители… цель… И Анна, кажется, не скрывала, что с удовольствием провела бы рокировку женихов. А если Стас поддался на ласточкины чары? Что, если это он был в той квартире, а потом что-то произошло… Ника вернулась. Стас понял, что их с Анной застали. Он не хотел на ней жениться. Допустим, для него это было просто романом, случайной связью, а тут вдруг… И Ника не стала бы молчать, не в ее это характере, да и собственная ее жизнь полетела под откос с немалой скоростью.

…а ведь Анне выгодно было бы, чтобы их застали. Анна не собиралась ничего скрывать, напротив, рассчитывала, что Стас как человек благородный…

…Васька бы понял внезапную любовь. Нет, Софья не так уж хорошо его знает, но почему-то кажется, что про любовь он бы понял и отступил, а вот роман… Из друга превратился бы во врага. А Стас к Ваське привязан.

Какая-то ерунда опять получается…

…Анна хотела позвать Нику, а Стас ей рот закрыл. И задушил. Ненароком.

Точно ерунда, человек, который стоял рядом с Софьей, никак не походил на убийцу.

– А она для него картошка и есть, – сказал он, давясь зевком. – Ну или скорее курица, от которой золотые яйца в перспективе будут… Странные вы, женщины, существа.

– Это почему же?

Значит, не показалось. Значит, и вправду врет Витюша о любви. А Ника верит, потому что этой самой любви в Никиной жизни остро не хватало. Она о ней мечтала небось не раз и не два, представляла себе ту сцену и собственный ответ, и жизнь их с Витюшей совместную, конечно же, счастливую… И верит теперь она не его словам, но собственным несбывшимся надеждам.

– Вот посмотри на Нику, вроде бы умная женщина, а тут… – Стас сплюнул.

– Сказать ей?

– Во-первых, она тебе не поверит. А во-вторых, если вдруг и поверит, то тебя же и обвинит.

– В чем?

– Во всем. Я же говорю, странные вы, женщины, существа… Прогуляемся?

Он предложил руку, и Софья приняла. В конце концов, почему бы и не прогуляться? А ведь действительно странные. Вот Софью взять. Она с самого начала знала, что эта затея со сватовством – дело пустое… но к свахе пошла. Советы ее слушала. И отправилась на виллу «Белый конь», и осталась здесь, даже когда стало очевидно, что никакого знакомства по душам не предвидится. И теперь, после исчезновения Марго, у Софьи не появилось и мысли о том, чтобы уехать, хотя эти мысли как раз-то были бы логичными… Выходит, что у Софьи с логикой проблемы?

Женщина.

– На самом деле Ника, думаю, многое подмечает, но предпочитает закрывать глаза. Все-таки хочется знать, что есть еще шанс…

– Как вы думаете, он не мог?..

– Убить Анну?

– Да, – Софье было сложно произнести это вслух.

– Не знаю. Я уже ничего не знаю. Это тоже странно, когда люди, которые казались тебе хорошо знакомыми, вдруг преподносят сюрприз за сюрпризом, и все больше неприятные.

У лестницы Толик орал на Машку.

Она стояла, прижимаясь к стене, втиснувшись между огромной бронзовой статуей и портиком, и завороженно глядела на Толика.

– Дура! Тупая тварь! – Он же, сделавшись разом длинней и тоньше, нависал над Машкой. И кулаки поднял. Кажется, готов был ударить, а она ждала удара с какой-то рабской покорностью.

– Толик! – Стас выпустил Софьину руку. – Толик, скотина ты этакая… ты чего творишь?

Толик обернулся, уставившись на Стаса выпуклыми, кровью налитыми глазами. Софья невольно попятилась, столько ненависти было в этом взгляде.

– Я скотина? – взвился Толик, надвигаясь уже на Стаса.

Про Машку забыл.

И хорошо, что забыл, потому что сама Машка разревелась. Плакала она беззвучно, крупными, ненатуральными слезами, которые катились по щекам, по шее, заливаясь в воротник.

– Это я скотина?! – взревел Толик, замахиваясь, но Стас от этого замаха отмахнулся с легкостью и сам ударил, как показалось Софье, даже не ударил, просто ткнул. А Толик от тычка этого взял и упал, растянувшись на полу, он пополз, но вскоре замер, руки распластав.

– Что ты…

Софье было страшно и подходить к Толику, и за него. А вдруг Стас его убил?

– Он… он спит, – выдавила Машка, размазывая слезы и остатки макияжа по лицу. – Он… всегда так… побуянит и спит. Вы не подумайте, Толик хороший… добрый… когда трезвый… и когда пьяный, тоже тихий, но иногда…

Толик перевернулся на бок, подтянул ноги к груди и руки сложил, засопел, захрапел, как-то художественно, с пересвистом…

– Рассказывай, – велел Стас, протягивая Машке носовой платок, который та приняла дрожащей рукой. И промокнув один глаз, другой, заговорила быстро, сбивчиво, боясь пропустить важное. Накипело ведь.

Впервые Толик поднял на Машку руку на третьем году брака. К этому времени уже было очевидно, что брак не удался, и пусть Машка родила сына, но ребенок, который, по ее замыслу, должен был брак укрепить, спасти, оказался лишним.

– Чего он орет? – Толик затыкал уши и уходил в спальню, закрывал за собой дверь и там расхаживал, говорил что-то возмущенное… А малыш плакал. У него болел живот. А потом зубы резались. Болел он часто… и внимания требовал. Ребенок как-то занял все Машкино свободное время, оно и к счастью, поскольку, помимо сына, не было в ее жизни больше радости, так, беспросветное существование.

Толик попивал, работал, конечно, благо родители сумели пристроить чадушко на фирму, где к его загулам относились снисходительно. Он возвращался домой поздно, часто нетрезвым, пару раз от Толика пахло женскими терпкими духами, Машка скандалила, он терпел, каялся. А в тот раз сквозь зубы произнес:

– Как ты меня достала, тупая корова! – и ударил.

А Машку в жизни никогда не били, поэтому она и растерялась совершенно.

– Я не корова! – всхлипнула она. И снова получила.

– Не смей пасть разевать, когда мужик дома! – Толик бил с наслаждением, да и вовсе был ли этот человек ее, Машкиным, мужем? Занудным, никчемным, но в целом совершенно безобидным созданием?

Он бил по лицу, по животу, который после родов так и не втянулся, бил, не обращая внимания на Машкин крик, а слезы ее лишь злили. Когда Машка упала, сжалась в комок, голову руками прикрыв, Толик бросил:

– Знай свое место.

И пнул напоследок.

Утром он выполз на кухню с обычной головной болью и, глянув на Машкино лицо, которое расцвело и синим, и желтым, и темным, кровяным, сказал:

– В следующий раз не лезь под руку.

Почему-то Машка ждала, что он станет извиняться, как-то объяснит этот припадок. Она и сама нашла уже тысячу объяснений: от паленой водки до собственного Толика нездоровья. Она уже почти жалела его, а он…

Толик не раскаялся, во всяком случае на словах, но вечером бросил пятьсот баксов, сумму, которая Машке казалась невероятной.

– Съезди со спиногрызом, отдохни…

Эта его щедрость тоже была странна. На отдых они отправились втроем, играя на людях в счастливую семью, вот только теперь, когда Толик возвращался нетрезвым, Машка молчала. На всякий случай. Но приступы бешенства повторялись редко, не чаще раза в год. Тогда Толик натурально зверел, и сколь бы тихо Машка себя ни вела, все одно набрасывался на нее, припоминая ей все былые обиды.

Почему она после первого же случая не подала на развод?

Во-первых, она свято верила, что история не повторится. Во-вторых, боялась остаться одна с ребенком. А после отдыха детей стало двое, и пусть Толик требовал сделать аборт, но Машка уперлась. и вообще, все терпят, и она не хуже.

Благо приступы она научилась предугадывать.

Несколько дней до того Толик ходил хмурым, почти не разговаривал, а если и говорил, то резко, отрывисто. Он смотрел исподлобья, и во взгляде появлялось нечто такое, что заставляло Машку дрожать. Еще он курил. Нет, он и без того курил, но перед приступом – очень много, практически прикуривая сигарету от сигареты.

В тот самый день Толик уходил спозаранку и сам гладил рубашку, ворча, что ничего-то Машка не умеет, что только и способна – жрать.

Они с детьми уходили. Толиковы родители, которые об этой особенности сына знали, принимали невестку и внуков на денек-другой. Молчаливое соглашение. А потом все-таки случился развод.

Машка, живя одна, забыла про то, что муж ее со странностями, потеряла осторожность. И вот… теперь он спать до утра будет, а утром встанет, как обычно, и надо бы его в комнату перенести или хотя бы на диванчик, на полу ведь жестко.

– Обойдется, – фыркнул Стас, пнув бывшего друга под ребра. Тот заворочался, застонал, но не очнулся.

Мог ли он? А почему нет. Если допустить, что Анну убили случайно, то… приступ бешенства объясняет и изнасилование, и удушение.

– Это не он, – Машка присела рядом с мужем и провела рукой по мокрым слипшимся волосам. – На самом деле Толичек очень хороший. Просто… иногда с ним такое случается…

Она всхлипнула.

– Где он был в тот вечер? – Стаса раздражала эта Машкина совершенно непонятная готовность все терпеть.

Сегодня он ей по лицу съездил, а завтра что?

Но спрашивать бессмысленно, Машка уже все для себя решила и потому боится оставить дорогого Толика, ведь ему, бедному, так нужны ее помощь и поддержка. Странные люди, давно чужие друг другу, но все одно связанные.

– У… у меня…

– Маша…

– Честно, у меня! – Она вскинулась и плакать прекратила, только носом шмыгнула. – Он… он пришел… Анька ему отказала… а он ей замуж предлагал… мне не сразу, мы два года встречались, и если бы я не залетела… а ей сразу… Она отказала…

…отказ должен был привести его в бешенство.

– Во сколько он пришел?

Машка плечами пожала.

– Не знаю. Я на часы не смотрела, но… было светло, – она улыбнулась счастливо, с полным осознанием, что исполнила свой супружеский долг и защитила мужа от подлого Стасового навета. – Точно, светло еще было… он на квартиру заявился… и Людка… ты Людку помнишь? Мы с ней квартиру снимали… склочная была, просто невозможно, она ему выговаривать стала, что грязь принес. У него ботинки были в глине…

Машка замолчала, а Стас велел:

– Продолжай.

– Ботинки в глине… и он в них прошелся по коридору… следы… а Людкина очередь убирать была. Она жуть до чего ленивая была… и стала говорить, что если мои гости наследили, то мне и пол мыть. Как будто, когда к ней ходят, она убирает. Мы тогда поругались очень… А Толик выпивши был. Ему было плохо!

Этого факта оказалось достаточно, чтобы Машка его пожалела. Конечно, дорогому Толику плохо. Он сделал предложение, но ему отказали, и тогда…

А вот интересно, почему все решили, что Анну убили именно ночью.

Помнится, экспертиза давала вилку в несколько часов. Стереотип сработал? Зло совершается исключительно под покровом темноты? А если нет? Если…

…предположим, Толик и Анна встречались. Нет, не на Никиной квартире, а… у Толика собственная квартира, кажется, имелась, хотя он на нее не приглашал. Родители. Да, конечно, Толиковы родители не желали видеть друзей-студентов на своей территории. Но выходные. И родители вполне могли уехать, скажем, на дачу. Толик пригласил Анну. Сделал предложение. Анна отказала. Он впал в бешенство, изнасиловал и убил ее, а потом испугался, что за убийство отвечать придется.

Похоже на правду? Похоже. А ведь жил Толик неподалеку от железнодородных путей, он еще, кажется, жаловался, что поезда по ночам спать мешают. Тело вынес и выбросил.

Но… кто тогда был у Ники? Никого не было. Она ведь не говорила, что видела Анну. Она ведь говорила, что видела туфли Анны, дешевые, истоптанные, но… не эксклюзивные. И могло статься, что Артемка привел на свободную хату девицу, у которой были такие же, как у Анны, туфли. Или не такие, но очень и очень похожие. Нелепое совпадение? В жизни случались совпадения еще более нелепые.

Но почему тот, кто был на квартире, не признался? Просто. Не хотел проблем. Речь ведь об убийстве шла. Логично? Вполне.

Тогда Толик с его грязными ботинками… Он на путях был, там глинистая почва, омытая дождями. Стас ведь помнит, Стас ведь ходил к тому самому мосту. Любопытство?

– Идем, – Стас понял, что еще немного, и сорвется. Сжав руку Софьи, которая стояла очень тихо, переводя взгляд с Машки на Толика и обратно, он потянул ее за собой. – Нам надо поговорить…

– Ласточка, – пробормотал Толик сквозь сон. – Во всем виновата ласточка!

Две ласточки легли на стол, соприкасаясь клювами.

– Похожие, – Васька потрогал ту, которая с синим глазом.

– Похожие, – согласилась Софья. Она держалась за подлокотники кресла и не спускала с ласточки настороженного взгляда. – Почему ты сразу ничего не сказал?

Васька вскинулся. Устал. И кажется, опять не спал. Стаса удивляла эта его способность сутками обходиться без сна. И силы, казавшиеся бесконечными, и, пожалуй, сам Васька с его непонятной яростью, которая шла работе на пользу.

– Я не знал, можно ли с тобой дело иметь, – наконец произнес он. – И вообще…

– Что, думал, я убила сестру?

– Двоюродную, – спокойно уточнил Васька. – И да, ты права… у меня имелись некоторые подозрения.

Софья только фыркнула и сильней вцепилась в подлокотники кресла.

– Подозревал я не тебя. – Васька глядел на нее прямо, а она выдержала этот взгляд и только подбородок вздернула. А у Стаса появилось иррациональное желание дать Ваське по голове. Тоже Шерлок Холмс нашелся.

– Я подозревал твоего отца, – тихо произнес он и взгляд все же отвел.

– Чушь! – Софья вскочила.

– Сядь.

– Сяду, но он… он же свихнулся на почве той… папа давно умер и…

– Сядь, – попросил Васька и ласточку протянул. – Возьми. И если хочешь знать, то теперь я не думаю, что виноват был он, но… эта история меня совершенно вымотала. Я не хочу никому мстить. Я лишь хочу освободиться от нее.

Ласточка смотрела на Ваську синим глазом, и солнце дробилось в гранях драгоценного камня.

– Но при чем здесь мой отец? – Софья стиснула ласточку в кулаке.

– Притом что… давай я по порядку.

Хотя обращались не к нему, но Стас кивнул: ему тоже было любопытно послушать.

Тогда, много лет назад, Васькино будущее представлялось ему ясным.

Он женится на Аньке. Откроет свое дело, ту же мастерскую, в конце концов, руки у него из нужного места растут, а значит, сумеет он семью прокормить. При удаче дело пойдет в гору.

Годам к сорока Васька станет если не богат, то довольно состоятелен. К этому же времени у него появятся дети, двое, быть может, и трое, но тут уж как Анька решит. Главное, что семья будет большой и дружной. В его будущем было место и совместным ужинам на большой кухне, походам в лес, поездкам по Золотому кольцу и не только. Он вот всегда в Суздале мечтал побывать. Или в Петербурге, в Эрмитаже. Быть может, хватит и на Турцию, и на Египет. Главное, что это будущее, оно предначертано. И Анна его разделяет. Нет, Васька не спрашивал ее, но по глазам видел – разделяет.

Анна представлялась ему своей.

Честно говоря, в компании девиц с факультета Васька чувствовал себя неуютно. Ника разговаривала сквозь зубы. Марго откровенно насмехалась. Машка и та старалась держаться в стороне. С Анной же все казалось простым и понятным.

А вот то, что это именно казалось, Васька понял после смерти Анны.

Что он испытал, когда сообщили?

Шок, недоумение и снова шок, потому что такое не могло случиться с ней. С кем угодно, но только не с его Анечкой. А следователь все выяснял, где Васька был накануне, кто может это подтвердить. И тягал с допроса на допрос, точно вознамерившись посадить его, Ваську, за убийство любимой. Быть может, и посадил бы, но… Не вышло.

Отпустили, и Васька запил. От угрызений совести, от осознания собственной никчемности, беспомощности. Анна ведь на него рассчитывала, а он не спас ее, не защитил. И еще ласточка эта, которую он теперь повсюду носил с собой.

С ласточкой Васька разговаривал, ответа не ждал, знал, что не получит, но… ему становилось легче. Наверное, все могло бы кончиться банальным отчислением и затянувшимся падением на самое дно, но Стас остановил.

– Возьми себя в руки, – сказал он, когда Васька достаточно протрезвел, чтобы понимать слова. – Что ты творишь?

– От… отв… отвали.

– Не отвалю, – Стас взял Ваську за шиворот и голову сунул под воду. В умывальник.

В умывальнике собрались горы грязной посуды, которая ко всему стала пованивать, и Васька вдруг подумал, что он жалок. Сидит, плачется и ничего не делает.

Как эти мысли были с посудой связаны, он не знал, но вид воды, которая растекается по жирным тарелкам, побуждал к действию. Именно тогда Васька решил для себя, что непременно найдет и накажет убийцу. Но решить – одно, а сделать – другое.

Ваське не спешили помогать. Тот же следователь, услышав о том, что Васька желает помочь, поморщился и сказал:

– Не лезьте. Дело – висяк…

И документов никаких не дал, а свидетели, которые якобы видели, как Анна уходила в тот вечер из кафе и не одна, с Васькой разговаривать отказались наотрез. И пригрозили милицией…

Свои его жалели, но в жалости этой начали рассказывать об Анне вещи, которым Васька верить не желал.

– Дурень, – бросила Марго и сплюнула. – Она тебе изменяла, а ты сопли пускаешь…

– Лжешь.

– Я? – Она окинула Ваську насмешливым взглядом. – Мне, Васенька, врать без надобности… изменяла она… Ты у нее запасным вариантом числился. Такой, знаешь, которого и бросить жаль, но и пользоваться не особо тянет.

Марго смотрела сверху вниз и улыбалась, так улыбалась, что у Васьки возникло почти непреодолимое желание стереть эту мерзкую улыбочку ударом кулака.

– Она ведь просила свадьбу отложить?

– Да, – вынужден был признать Васька. – Пока не время и…

– А когда время наступило бы? Дай угадаю, к выпускному?

– После.

Аргументы Анны казались ему понятными, но в исполнении Марго они звучали насмешкой.

– После выпускного… то есть еще годик-другой… А знаешь, почему?

– Надо доучиться.

– Ага, а штамп в паспорте очень учебе мешает. Не смеши меня, Васек. Дело в другом. Анечка у нас в активном поиске пребывала. Нет, она бы вышла за тебя в конце концов, если, конечно, не нашла бы вариант получше. А она нашла.

– Что?

– Стасик, – с удовольствием сказала Марго. – Ты же знаешь, что дружок твой не из простой семьи, Анька узнала это и решила, что не прочь будет в эту семейку войти.

– Лжешь!

– А ты повторяешься. Мне врать незачем. Я тебе как есть говорю. Охотилась Анечка за Стасиком… а он от нее бегал. Пока бегал, но месяцок-другой, и, глядишь, все бы изменилось…

Что Васька почувствовал? Ненависть. Не к Стасу, не к Анне, а к этой циничной девке, которая говорила такие вещи так просто, будто бы сами по себе эти вещи вовсе не были ужасны. Марго же отстранилась и тихо, так, что Васька едва-едва расслышал, произнесла:

– Да и Стасик у нее был бы не первым, не вторым, а… – Она осеклась, окинула Ваську взглядом, в котором мелькнула жалость, и произнесла: – Знаешь, мне тебя жаль… ты, конечно, не веришь, и… я бы не стала лезть в вашу жизнь, но больно видеть, как ты себя гробишь.

– Не смотри.

– Не могу, – Марго провела ладонью по щеке. – Ты, Васька, хороший парень. А это по нынешним временам редкость. В общем… мне не верь, но сходи на улицу Космонавтов… пятый дом, третья квартира…

– Зачем?

– Сходи, – уклончиво ответила Марго. – Может, тогда в твоей голове хоть что-то да прояснится.

Прояснения Васька не желал. И разговор этот, который он счел бессмысленным, постарался из головы выбросить. Но вот беда, слова Марго упали на благодатную почву.

Нет, Васька не был ревнивцем. И Анне он доверял. Но вдруг вспоминались мелочи, которым он прежде не придавал значение. Какое-то неясное ее недовольство, что проскальзывало время от времени. Вопросы о Стасе. Он ведь друг Васьки, и Анна понимает, как дружба важна. Внеплановые дежурства, и ее нежелание, чтобы Васька встречал после работы. Свидания с братом, к которому ревновать глупо.

Улица Космонавтов, пятый дом и третья квартира.

Этаж второй. Ветви раскидистого тополя почти закрывают окно. Они дотягиваются до самого стекла и к стеклу прижимаются, словно дерево подслушивает.

– Вы интересный молодой человек, – говорит хозяйка квартиры, которая немолода, но все еще красива. – Мне жаль, что с Анечкой случилось этакое несчастье… Конечно, о мертвых говорят лишь хорошо, но… Она была весьма рискованной девушкой… мы с ее матерью дружили.

Женщина носит рыжий парик из натуральных волос, которые подвязывает алой шелковой лентой. Она рядится в черный халат с китайскими драконами, а поверх его, на плечи, набрасывает пуховую шаль.

– Вам повезло, что вы меня застали. Я редко бываю в этой квартире… Сдаю.

Она курит тонкие дамские сигареты, вставляя их в длинный мундштук, и дым выпускает манерно.

– Но спрашивайте, спрашивайте… врать не буду… нет у меня такой привычки. Вранье, молодой человек, требует слишком хорошей памяти. А годы уже не те.

Васька заверил, что годы у Виктории – самые прекрасные.

– Льстите. Мужчинам можно. Мужчины, если хотите знать, вообще должны женщинам льстить…

– Значит, вы знали Анну?

– Ее матушку знала. И да, Анечку тоже… хотя, конечно, я не чадолюбива, но иногда Женечка оставляла дочь со мной. Не скажу, что это были лучшие дни в моей жизни. Дети требуют слишком много времени и внимания. Впрочем, чего зря грешить, Анечка была очень самостоятельным ребенком. После Женечкиной смерти я взяла ее под опеку… исключительно символический акт… Опека ей была не нужна, но сами понимаете, правила, государство… Анечка правильно рассудила, что если попадет в детский дом, то лишится квартиры. Жизнь с Женечкой научила ее мыслить здраво. Хотите чаю?

– Нет, – честно ответил Васька.

– А все равно сделайте.

И как ей было отказать?

Старый чайник, хотя и вычищенный до блеска. Старая плита, газ идет тяжело, а хозяйка морщится:

– Менять надобно, но откуда у старой женщины деньги?

Васька не отвечает. Он достает чашки – все разномастные, и коробку с пакетированным чаем, не удивляясь тому, что пакетики тоже разные. Ему плевать. Он механически бросает пакеты в чашки, заливает кипятком, смотрит, как они всплывают, раздувшиеся, белесые.

– Женечка всю жизнь верила в то, что вот-вот поймает ту самую рыбу… а амулетик-то одноразовый…

– Что?

– Амулетик ее, ласточка…

– Эта? – Васька вытащил золотую ласточку из кармана. Цепочку так и не починил… и по-хорошему, он должен был вернуть вещь законным хозяевам, брату, но расстаться с ласточкой было выше Васькиных сил.

– Вот он где, значит, – Виктория протянула руку. – Позволите?

Васька позволил.

– Красота… Женечка ничего не понимала в украшениях. Ей казалось, у нее врожденный вкус, но на самом деле она, как сорока, любила все аляповатое, яркое. Если камни, то огромные… знаете, эти искусственные рубины? Как по мне, тихий ужас, но ей нравилось… Тут я увидела эту ласточку. Сразу видно, что работа мастера. Я было подумала, что Игорек ей купил, он Женечку баловал, хотя я и знала, что никогда-то он на ней не женится. Это Женечка могла тешиться надеждами, но… вы же понимаете, что людям такого ранга развод недозволителен… карьеру портит… а Игорек был знатным карьеристом. Но Женечку любил, да… баловал… квартирку вот подарил… денег давал… или вот цацки… хотя он знал Женечкин вкус, а тут эта ласточка…

От чая пахло пылью и хлоркой, Васька отставил кружку. Руку протянул, и Виктория не без сожаления вернула подвеску.

– А Женечка тогда рассказала, что это не просто украшение… от матери осталось… вообще-то их две, и если собрать вместе, то исполнят любое желание. Как в сказке. Вы верите в сказки?

– Нет.

– Зря… В разумных пределах вера в сказки делает человека лучше. Но мы ведь не о том, верно? Женечка пределов не знала. Она говорила, что вторую ласточку из семьи увели, и поэтому у нее не получается… эта сама по себе должна была принести Женечке любовь.

– Чью?

– Мужчины. Любого мужчины, который Женечке приглянется. Такой вот амулетик… И ведь была любовь, была, Игорек ее любил… только карьеру любил сильней. А вот Женечкин первый супруг, тот и вовсе без памяти любил… оттого я и решила, что амулетик одноразовый. Женечка, кажется, к таким же выводам пришла. Анечке рассказала… вот та и решила, что сначала надобно выбрать, а после уже загадывать желание.

– На вечную любовь?

– Да. Только… не поймите меня неправильно, я вовсе не осуждаю девочку. В конце концов, ей всегда приходилось заботиться о себе, поэтому кое в чем она может показаться аморальною особой, но…

– Она выбирала.

Васька спрятал ласточку в нагрудный карман.

Странно, не больно, и чувство вины не исчезло. Ласточка защитит? Выходит, что эта ласточка виновата. Не будь ее, разве Анна стала бы…

Об измене думать не хотелось. И пусть не было брака, того, который в церкви, с клятвой перед Богом, или не в церкви, но в ЗАГСе. Не было, но все одно были обещания.

– Выбирала, – повторила Виктория, проводя по краю чашки пальцем. – Именно. Я ей говорила, что нельзя с этим делом тянуть, что если уж она решила, то решила… а она металась… Как вы сказали, вас зовут?

– Василий.

– Вася… она сказала, что вы очень надежный человек. И что с вами жизнь будет спокойной…

– Ее это не устраивало?

– Устраивало, но… поймите, Васенька, мы, женщины, редко бываем довольны тем, что имеем. Всегда ведь хочется большего. Особенно в ее-то годы… чтобы сразу и парить…

– Поэтому она искала альтернативу.

– Хорошее выражение… Да, искала.

– Стас?

– Ваш друг? Да, Анна о нем упоминала. У него ведь родители состоятельные… Анна сомневалась, что ее бы приняли… Если бы не сомневалась, то…

Виктория выразительно замолчала.

– Стас не стал бы…

– Из-за дружбы? Дружба святое, понимаю… Вы из тех людей, которые искренне в это верят. Знаете, мне очень жаль, что мы с вами познакомились лишь сейчас. Я бы сумела убедить Анну, что вы именно тот, с кем она будет счастлива… а Стас… не вините друга… я видела, что этот амулет делает с людьми… и как быстро первый Женечкин супруг забыл о своей невесте… и во что он превратился, пустое, зависимое существо. Недаром привороты церковь осуждает. Вы верующий человек?

– Не особо.

– И я не особо, но некоторые вещи… Понимаете, нельзя душу принуждать. Это как… Видите? – Виктория указала на подоконник, на чашку, в которой росло деревце. Кажется, такие назывались бонсай. Низкое, перекрученное, искривленное какое-то и уродливое до того, что Ваське на него смотреть больно было. – Любое насилие уродует тело, душу… тело – видно, а с душой сложней. И я порой думала, что было бы с Женечкой, не будь при ней этого… амулета. Игорек вот тоже разрывался между ней и семьей, но счастлив не был. А закончилось все инсультом… В общем, если бы Анечка захотела, ваш друг разом позабыл бы о дружбе.

– Но она не захотела?

– Она влюбилась, – со вздохом призналась Виктория. – В совершенно неподходящего человека. Хотя опять же с нами, женщинами, такое частенько случается.

– В кого?

– А вам и вправду надо это знать?

– Я имею права.

– Вам кажется, что имеете. Но, допустим, я отвечу. И что дальше? Пойдете выяснять отношения? И что вам это даст?

– Я… не буду выяснять отношения, – каждое слово давалось с трудом. – Я… хочу понять… кто убил Анну.

На кухне стало очень тихо. Слышно было, как тикает старенький будильник, гудит в трубах вода и, кажется, кран подтекает. Капля падает за каплей, разбивается.

– Он не убийца.

– Возможно, – согласился Васька, пусть и согласие стоило ему немало. – Но мне нужно знать все.

– Что ж… – Виктория провела по клеенке ногтем. – Пожалуй… все не получится, но кое-что я знаю… Вы ведь в курсе, что Анна искала свою родню? Адрес брата я ей подсказала, но имелась еще тетка, которая переехала. Если учесть, что они с Женечкой не поделили жениха, думаю, эта тетка не слишком бы Анне обрадовалась. Я пыталась ее убедить, что смысла в этих поисках нет…

– Она не послушала.

– Она никогда не слушала, если не хотела, – пожала плечами Виктория и вытряхнула из пачки очередную сигаретку. – Но не мне ее судить. Нам был известен старый адрес и девичья фамилия тетки. А дальше – довольно просто… Она собралась в гости и…

– Что?

– Истории суждено было повториться. Извращенный юмор судьбы, если у нее вообще есть чувство юмора. Но Женечка увела у сестры жениха. А вот Анна собиралась увести мужа…

– Мой папа не мог… – тихо произнесла Софья и кулаки сжала.

Воительница. Смешно и обидно, хотя странно, прежде Стас за собой не замечал способности обижаться за кого-то. Васька же хмыкнул и сказал:

– Мог. Еще как. Просто он был трусом.

– Ты…

– Соня, сядь, – Стас удержал ее за руку. И остро ощутил не только обиду, но и гнев. – Думаю, сейчас нам все объяснят.

– Он встречался с Анной. Говорил, что любит ее, но разводиться не спешил.

Васька отвел взгляд, словно ему было неловко, что он вынужден ворошить прошлое.

С любовником Анны Васька встретился спустя неделю после разговора с Викторией. Мог бы и раньше, но тянул время, заставляя себя привыкать к мысли, что у Анны имелся любовник. Привыкалось плохо. И Васька ждал, не доверяя себе, потому как вдруг да не сдержится он при встрече? Ведь посадят. А ему нельзя на зону. Ему надо найти убийцу Анны. Эта идея стала стержнем, вокруг которого Васька собирал свою расколовшуюся жизнь.

О встрече Васька договорился. Позвонил. И когда ответил мужской голос, поинтересовался:

– Павел?

– Да.

– Это Василий. Жених Анны. Я хотел бы с вами встретиться.

– А я – нет.

– Неужели? – Васька старательно представлял себе этого человека, в которого Анна якобы настолько влюбилась, что готова была босиком по углям пойти.

Это Виктория так выразилась, а у Васьки в голове засело.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Молодой человек, – утомленно начал Павел. – Полагаю, говорить нам с вами совершенно не о чем… ввиду неактуальности вопроса…

Эти слова, про «неактуальность вопроса», странным образом взбесили Ваську. Речь ведь шла об Анне. Она умерла. А эта сволочь про неактуальность. Вопроса. Анна, какой бы она ни была, не вопрос – а живой человек.

– Если я не поговорю с вами, то я поговорю с вашей супругой, – едва сдерживая гнев, произнес Василий. И на том конце провода раздался тяжкий вздох.

– Завтра. Кафе «Росинка» на улице Попова. Знаете?

Знает. Он многое узнал об этом человеке. Место работы, адрес домашний, имя жены и имя дочери, которая была вовсе не так мала, как это представлялось Виктории.

На встречу Васька пришел загодя, но Павел уже ждал. Он устроился за угловым столиком, неудобным, но находившимся в тени, и в этом Ваське увиделся страх: Павел явно не привык скрываться. И оделся так смешно. Куртка с высоким воротником, очки огромные в роговой оправе, за которыми лица не разглядеть. Но Васька глядел, спрашивая себя, что в нем нашла Анна. Обыкновенный ведь. Среднего возраста, далеко не красавец, массивный подбородок, нос курносый, щеки пухлые, начавшие обвисать, и оттопыренная капризно нижняя губа, щетка усиков над верхней, не то рыжая, не то бурая, сами волосы на пробор разобраны. Сутулится.

– Здравствуйте, – сказал Васька, присаживаясь за столик. – Василий.

– Павел, – сквозь зубы ответил Павел и подвинул к себе креманку с мороженым, которое начало подтаивать. – Чтобы вам не пришла в голову дурная идея выяснять отношения, посмотрите вон туда.

Он указал пальцем на столик у окна, за которым устроилась пара мужчин куда более солидной, нежели у Павла, комплекции.

– Мои хорошие знакомые…

– Понимаю, – Ваське вдруг стало смешно. Он ревновал? К кому? К этому вот недоразумению, которое трясется за собственную шкуру? – Но не волнуйтесь. Я действительно хочу лишь поговорить.

– О чем?

– О ком, – поправил Василий. – Об Анне. Где вы познакомились? Когда? Давно встречаетесь?

– Сколько вопросов, – против ожидания Павел не успокоился, должно быть, не поверил, что не будут бить. – А у меня только один. Зачем вам это сейчас?

– Хочу найти того, кто это сделал, – честно признался Васька.

– Месть, значит.

– Справедливость.

– Оставьте это дело тем, кто должен им заниматься, – поморщившись, ответил Павел, и Васька согласился с легкостью.

– Оставлю. Только сначала расскажу им о вас. Исполню свой гражданский долг.

Этот вариант Павла, похоже, совершенно не устроил.

– Ладно, – он ковырнул ложечкой мороженое. – Если тебе так хочется поиграть в детектива, то пожалуйста. Только я к этому делу отношения не имею. Анна сама во всем виновата.

Сдержаться было сложно, но Васька сдержался. Удивился только, как она, неглупая девушка, проглядела вот это, гниловатое нутро любовника. Неужели она всерьез его любила? Наверное, иначе не встречалась бы на той квартире. Какая от Павла выгода? Никакой.

– Она однажды заявилась. Жены моей не было. Дочки тоже… Они уехали в санаторий. У Софьюшки легкие слабые, надо регулярно оздоравливаться, – о дочери он говорил с нежностью, и эта нежность, в свою очередь, вызывала у Васьки раздражение. – Мы поговорили. Анна хотела извиниться за маму… старая история…

– Я в курсе.

– Да? Вот и хорошо. Я ей сразу сказал, что идея ее не самая удачная. Моя жена… до сих пор болезненно вспоминает то время… и я попросил Анну больше не появляться.

– А она появилась.

– Верно. Пришла ко мне на следующий день… И еще через день… поймите, она красивая девушка, а я – еще не старый мужчина.

– Не устояли, значит.

– И не пытался. Да, я люблю жену, но у нее не тот темперамент, мне нужно больше… Анна вполне подошла.

– Она вас любила.

– Она говорила, что любит. Но я никогда не давал ей повода думать, что брошу жену. К тому же есть Сонечка. Она бы расстроилась.

– Анна об этом знала? О том, что вы не собираетесь разводиться?

– Понятия не имею, – если до того момента Павел и говорил правду, то сейчас он солгал. И ложь эта была явной.

Не знала. Думала, что еще немного, и обретет свое счастье.

– Что вы делали в тот вечер?

– Что? – Павел вскочил. – Вы подозреваете меня?! Молодой человек, это… это возмутительно.

Вот только возмущение его было наигранным.

– Сядьте, – тихо сказал Васька. – На вас внимание обращают.

Как ни странно, Павел послушался и друзьям своим, которые уставились на Ваську недружелюбно, махнул, что, мол, все в полном порядке. Не в полном.

– Думаете, это я убил Анну… Да зачем мне это?!

– Допустим, – Васька провел пальцем по скатерти. Клетчатой и не слишком чистой. – Допустим, Анна поняла, что вы не собираетесь разводиться. Вы ведь врали ей. Говорили, что жена вас не любит, не понимает. Что брак ваш давно уже превратился в формальность. Что… что вообще говорят в таких случаях? Ах да, что развестись пока вы не можете, поскольку дочь болеет…

У Павла дернулся глаз. Правда, значит.

– Она вам верила. Ведь любила. А когда любишь, то веришь безоглядно… – Васька вытер пальцы салфеткой, но все равно осталось ощущение, что пальцы эти грязные. – Но однажды Анна прозрела. Она ведь не была глупой… Да и пример матери перед глазами… а может, просто любовь прошла? Неважно, главное, что она поняла – вы не разведетесь. И пригрозила навестить вашу супругу.

– Зачем, если любовь прошла?

– Скажем, из мести. Или чтобы открыть ей глаза на то, какая вы сволочь.

Павел хмыкнул, и весьма выразительно.

– А может, и не пошла бы она никуда, но вам пригрозила. Мелкая женская пакость. Но для вас она была не мелкой. Вы не хотели разводиться. И похоже, что к жене своей искренне привязаны. Дочь опять же… Что тогда произошло? Ссора? И вы немного… не рассчитали сил. Убили ее случайно… а потом испугались… милиция… следствие… И в тюрьму опять же не хочется. Вот вы и вынесли тело на пути, благо было недалеко…

– У вас буйная фантазия, молодой человек, – сухо ответил Павел. – Вам бы в писатели пойти. В фантасты.

– Спасибо, воздержусь. К слову, как полагаете, к моей фантазии в милиции отнесутся с пониманием?

– А может, – Павел наклонился, – все было иначе? Вы узнали о нашем с Анечкой романе и взревновали. Убили ее из ревности. И теперь ищете, на кого бы вину повесить? И меня оговариваете…

– Меня уже проверили.

– Проверят еще раз. Уж я позабочусь… Скажу, допустим, что Анечка вас боялась, что вы ей угрожали, что…

– Паша, вы же понимаете, что бы вы ни сказали, это будут проверять… и меня, и вас… и придут опять же к вашей жене… и к вашей дочери… и к соседям, которые могут рассказать много интересного… придут с неудобными вопросами. Если вы не виновны, то вас отпустят, но репутация, ее ведь не восстановишь. А супруга ваша, если и вправду болезненно относится к старой истории, этой измены не простит. Подаст на развод… Вам ведь того не хочется? Поэтому повторю вопрос: что вы делали тем вечером?

На мгновенье показалось: не ответит. Встанет и уйдет. И тогда Ваське придется действительно в милицию обращаться, рассказывать о любовнике. Там не особо обрадуются, дело списали в висяки, появились иные, куда более актуальные, а это…

– Вы упрямы, – с неудовольствием произнес Павел. – В тот день нас вообще в городе не было. Мы в Петербург отправились. Сонечка давно хотела побывать в Эрмитаже… экскурсия трехдневная. И да, накануне я сказал Анне, что не уйду из семьи. И да, мы поссорились, но она не угрожала. Плакала, умоляла. Господи, женщины порой бывают утомительны… Я еще подумал, что от нее будут проблемы. Уезжал с неспокойным сердцем… вдруг бы и вправду заявилась… Но нет, я ее не убивал. И алиби мое, молодой человек, могут подтвердить два десятка человек, с которыми мы вместе прогуливались по Петербургу. Надеюсь, этого достаточно?

– Вполне.

Васька поднялся. Больше в кафе ему было нечего делать.

– И что вам этот разговор дал? – поинтересовался Павел.

– Многое. Минус один.

– Даже так?

– Да.

– Молодой человек, – он и сам встал, оказавшись на полголовы ниже Васьки. – Позвольте дать вам совет. Не лезьте в это дело. Мертвых не вернуть, а живые вряд ли будут вам благодарны за то, что вы суете свой нос в их тайны. В конце концов, это может быть опасно.

Васька кивнул: он и сам все понимал. Но… как иначе.

– И еще. Анна как-то обмолвилась, что едва не совершила ошибку… что кто-то из вашей компании не тот, кем кажется. О ком речь, понятия не имею, но вдруг да поможет. Мне… жаль, что она умерла.

Этому Васька не поверил.

– Хорошо, пусть все так и было, – Софья постаралась говорить спокойно, хотя внутри нее все кипело.

Отец изменял маме? И если верить этому человеку, хмурому, взъерошенному и уставшему от застарелого чувства вины, то изменял нагло и цинично. А ведь она, Софья, прекрасно помнит и ту поездку в санаторий, где было до отвращения тоскливо, потому что санаторий находился в лесу, и, помимо прогулок по этому самому лесу и походов в местный буфет, иных развлечений не было.

Папа приезжал, но редко, и был таким веселым, радостным, а после санатория, кажется, он стал часто задерживаться на работе. Маме это не нравилось. Они ссорились редко, а тут… и даже не ссора, ссор Софья не помнит, но напряженное тяжелое молчание, которое Софья ощущала остро.

Она сбегала из дому, благо Лялька имелась.

Лялька же тогда и сказала важно:

– Разведутся.

– Что? – возмутилась Софья. Нет, подруге своей она верила почти как себе, а местами и больше, чем себе, но вот развод…

Страшное слово. В Софьином классе были трое, у кого родители развелись. Софья как-то не думала, каково это.

– Разведутся, – Лялька повторила это и карамельку за щеку сунула. – Вот увидишь.

– Почему?

– Потому. Твой папаша любовницу нашел. И к ней жить уйдет. Вчера баба Нюра это сказала. А она все обо всех знает, она их вместе видела.

– Может, не любовница, а… – Софья не очень хорошо представляла себе, кто такая любовница, но отчаянно не желала верить, что у отца она появилась. Хотя, конечно, баба Нюра – это аргумент.

– Любовница. Мамка тоже сказала, что мужики на молоденьких ведутся… и вообще козлы…

Развода не последовало. Было несколько дней тяжелой тишины, в которой родители перестали замечать Софью, а она радовалась, потому что было страшно.

Иррациональный детский страх. Мама, которая закрывается в ванной подолгу, а выходит с красными глазами. И суп пересаливает. Но Софья все равно ест, и папа ест. За столом молчание.

Мама трогает ласточку, хмурится, забывает проверить уроки. И ладно, Софья давно уже взрослая, сама справится.

– А… – Она решилась подойти к папе. – А если вы разведетесь, то с кем я жить буду?

Он вздрогнул, а потом схватил куртку и вышел, только дверь громко хлопнула, оглушая. Софья расплакалась, только никто не пришел утешать. И правильно, она виновата. Отец вернулся спустя час, с огромным букетом роз и коробкой конфет, с огромной куклой, которую сунул Софье, сказав:

– Иди, дорогая, погуляй…

Она ушла, а когда вернулась, то оказалось, что мама веселая, радостная. И пирог печет. А папа сидит на кухне, наблюдает. Как когда-то.

– Сонечка! – воскликнула мама, поцеловав ее в щеку. – Послезавтра мы едем в Петербург…

И поездка запомнилась. И возвращение. Значит, не лгал Василий. Впрочем, зачем ему лгать? Незачем.

– Хорошо, – уже уверенней повторила она, пусть это согласие и далось непросто. – Допустим… допустим, папа и вправду был ее любовником… но он не убивал! Ты же понял, что он не убивал.

Кулаки сжались. Софья поняла, что еще немного, и бросится на Ваську, который, наверное, тоже это понял и на всякий случай отодвинулся.

– Тогда зачем я здесь?

– Затем, – Васька посмотрел в глаза, – что так надо. Я должен был собрать всех. Иначе не получилось бы.

Он положил ласточку на стол.

– Вот. Когда все закончится, я отдам ее тебе.

– Не надо!

Софья не нуждается в таких весьма сомнительного свойства подарках.

– Надо. Мне кажется, они должны быть вместе…

Ласточка смотрела на Софью сапфировым глазом.

– Все равно не понимаю, – это заговорил Стас, о присутствии которого Софья, честно говоря, успела забыть. – Ты знаешь, кто это сделал?

– Еще нет, но… знаешь, получается парадоксальная ситуация. Каждому известно кое-что о том дне, но он молчит. Из страха, из выгоды… или просто потому, что считает это не своим делом. А если бы заговорили, все бы выяснилось еще тогда. Смотри, есть Марго, которая чуяла неладное и предпочла убраться, Ника, видевшая в тот день Анну…

– Ее туфли.

– Ее туфли, – согласился Василий. – Но в такие совпадения я не верю. Есть Толик, который тоже что-то да знает, но молчит. Он мне намекнул, что готов поделиться информацией. Сто штук попросил. Не рублей.

– Сколько?!

Васька лишь руками развел, мол, жадность человеческая не имеет границ.

– Есть Машка, которой наши девицы спокойно доверяли свои тайны, потому как Машка умела молчать. Думаю, она и сейчас кое-что знает, правда, сама не представляет, что… Есть братец Анны… и был ее любовник…

– И я, – добавила Софья.

– И ты. Точнее, твоя ласточка… ты не могла бы сделать так, чтобы за ужином ее увидели?

– Нет, – Стас ответил раньше, чем Софья открыла рот. – Вась, всему есть свой предел. Нельзя ее так подставлять!

– Я не подставляю. Я просто хочу немного подтолкнуть события.

– Нет.

– Да, Стас, – Васька взял Софью за руку. – Вам тоже это надо, чтобы получить свободу…

– Я свободна.

– Неужели? – Он смотрел в глаза, и собственные его, светло-серые, прозрачные почти, слезились. – Вы верите в посмертные проклятия? В судьбу? Нет? Ладно, я тоже не верю. Но я знаю, что, пока убийца не пойман, мне не знать покоя. Я не смогу забыть ее. И не сумею жить обычной жизнью. Не отпустит меня Анна, судьба, но…

– Васька, прекрати!

– Я согласна, – сглотнув, ответила Софья.

Она и вправду была согласна. Странная у него логика, но… от Софьи многого не потребуют. Всего-то выйти к ужину, ласточку показать. И ее ведь охранять будут. Тот же Стас не отойдет ни на шаг, по глазам видно. Васька опять же… И вообще, может статься, что ласточка ничего не значит.

А если значит, то после этой истории Софья вернется домой.

Заживет той самой обыкновенной жизнью, в которой, быть может, сумеет стать счастливой.

– Васька, ты…

– Я, Стас, я… – Василий прищурился. – Ты сам говорил, что пора с этим делом завязывать. Стас, я думаю, он готовится снова убить.

– Что?

– Я же говорил, Толик приходил ко мне с предложением. Он жадный и не очень умный, думаю, он не только с меня поиметь пытался. Сам понимаешь, что с шантажистами бывает… не то чтобы Толик мне особо дорог, скотина он тупая, но… смерти все-таки не заслужил.

– И ты…

Стас вскочил, стиснув голову руками.

– Ты… собираешься…

– Машка тоже под ударом. А трое мертвецов в одном доме – подозрительно. Я думаю, он попытается совместить… убрать эту пару, но заодно повесить на Толика свои грехи…

– А я? – Софья стиснула ласточку в кулаке.

– А ты ему нужна. Точнее, не ты, а твоя ласточка… И если я все правильно рассчитал, то к тебе он явится первой.

– Спасибо, ты меня очень утешил.

– Не за что, – Васька провел ладонью по бритой голове. – Не бойся, Соня. Мы тебя защитим.

Ей бы такую уверенность.

– Но с чего ты взял, что ему нужна ласточка? – спросил Стас и, подойдя сзади, Софью обнял.

– С того, что после Анниной смерти у меня все про ласточку спрашивали… она ему нужна.

Ребенок родился темноволосым и темноглазым.

– Еще поменяется, – несколько неуверенно произнесла Аглая Никифоровна, принимая девочку. – Дети меняются…

Петюня, оскорбленно поджав губы, кивнул. Он сам не знал, что больше его расстроило: неверность супруги, каковой имелось вящее доказательство, или то, что супруга эта не спешила виниться. Напротив, взяв ребенка на руки, она курлыкала что-то ему, выглядя при этом совершенно счастливой, а Петюню будто бы и не замечала. Впрочем, все последние полгода она его будто бы и не замечала, а он и радовался, списывая подобный ее настрой на тяготы беременности. И тяготам этим, избавлявшим его, Петюню, от необходимости играть в заботливого супруга, он весьма радовался. Но теперь…

Аглая Никифоровна тихонечко вышла, решив, что не дело это – молодым мешать.

– Что скажешь? – спросил Петюня, встав у окна.

На жену он не глядел принципиально и жалел, что не может устроить скандал, поелику Михайло Илларионович скорее выставит из особняка Петюню, чем Надьку с ее выродком.

– А что ты хочешь услышать?

– Правду.

– Зачем тебе правда, Петюня? – поинтересовалась Надежда сухо. – Ты ведь к иному привык… Но если правду, то… да, это не твой ребенок.

– Ты мне изменила!

– Как и ты мне…

– Неправда!

– Неужели? Скажи, что тебя с Машкой связывало… или вот с Оленькой? Думаешь, что раз я беременна, то сразу и слепа, и глупа стала?

Он не ответил. Да, Машка… Машка – это прошлое, столь давнее, что Петюня с превеликим удовольствием от него открестился. Что же до Оленьки, то… все ложь!

Нет, Петюня был бы не против, но, к превеликому Оленькиному огорчению, он прекрасно понимал, чем этакий роман чреват, проблем от него будет больше, чем прибытку… Но нельзя сказать, чтобы Петюня хранил супруге верность. Случались у него случайные связи, все ж таки он был мужчиной видным, особенно теперь, когда благодаря деньгам Михайло Илларионовича приоделся, обзавелся коллекцией запонок и шейных платков, ботинок итальянских, тросточек и даже лорнетом.

Но дело-то не в связях, дело в обмане.

– Изменяешь, – с непонятным удовлетворением произнесла Надька, которой полагалось бы плакать и умолять супруга о пощаде, однако она, сухолицая, встрепанная и красная, не собиралась ни плакать, ни умолять. Напротив, смотрела строго, с насмешкой.

– Я…

– Ты, Петюня. Не притворяйся, хватит уже. Я тебе верила. И не только я… Скажи, ты и Машку свою сдал вместе со всеми? Конечно… ты же стукач, Петюня. Предатель. И не тебе меня винить.

– Я… я тебя спасал, дура!

– Дура, – согласилась Надька с легкостью. – Еще какая дура, если верила тебе.

Петюня открыл было рот.

– Помолчи. Ты же с самого начала только о себе и думал, о собственной выгоде, верно? О том, как бы этак сделать, чтобы остался при деньгах… Поздравляю. У тебя вышло. Но если ты думаешь, что теперь и о меня ноги вытереть можно, ошибаешься. Смотри, Петюня. Сегодня ты здесь, а завтра…

Она замолчала и пальцем указала на улицу.

Вот стерва!

– Я не хочу скандала, – добавила Надька. – Поэтому, Петюня, веди себя хорошо…

Он вышел из комнаты, хлопнув дверью.

С той поры в доме Михайло Илларионовича воцарилось то, что можно было бы назвать шатким семейным перемирием. Петюня, поняв, что для супруги своей он интереса не представляет, оскорбился, но оскорбление проглотил, не желая вновь оказаться вне жизни, к которой привык. Он по-прежнему держался Михайло Илларионовича, всячески доказывая тому собственную полезность. Тот, поначалу настроенный к Петюне предвзято, все ж постепенно оттаивал, поручая дела все более и более серьезные. Петюня вникал в тонкости семейного дела, получая оттого немалое удовольствие.

– Хороший мужик, – сказал как-то Михайло Илларионович дочери, за которую чувствовал перед зятем вину, все ж таки чем дальше, тем ясней становилось, что дитя-то не Петюнино. – Сама выбрала…

Наденька кивнула: выбрала.

– Так… что было, то было, живите уже…

Жила бы, но… стоило глянуть на Петюню, как вспоминался Яшка, которому Наденька посылала письма, и денег давала Катерине, чтоб не только слово… там ведь деньги нужны… и ответные приходили, ласковые… Должно быть, она и вправду дура дурой, если верила.

На роду, верно, написано верить.

Ласточкой называл своею…

– Не могу, – призналась Наденька отцу. – С души от него воротит…

Говоря по правде, положение его Петюню вполне устраивало. Супругу он не любил и этакий разъезд – по разным спальням – воспринял с преогромным облегчением. Главное, что до развода дело не дошло, остальное же…

Так и жили.

В год начала войны, которая в то время мнилась неким неудобством, каковое вскорости минет, Оленька таки вышла замуж, выбравши в супруги молодого и нищего офицера. Петюня конкурента принял с прохладцею, привык полагать миллионы Михайло Илларионовича своими. Однако истинная вражда разгореться не успела: офицер отбыл на фронт, где и погиб героической смертью.

Поплакав от души, Оленька примерила черный вдовий наряд. А заодно уж объявила о том, что пребывает в положении. Родила она с некоторою задержкой, каковая, будь супруг жив, заставила бы его усомниться в том, что именно он является отцом ребенка. Но Михайло Илларионович, крепко сдавший – подкосила его сухотка, подцепленная на фабрике, – в подобные тонкости не вникал и внучке второй радовался искренне.

– В тебя пошла, – говорил он Оленьке. Девочка и вправду была светловолоса и синеглаза, красива той карамельной розовой красотой, которая свойственна многим младенцам.

Оленька кивала. Радовалась.

Правда, одно ее радости мешало: сестрица, которая к появлению младенца отнеслась с прохладцей, глянула только и бросила:

– Вот, значит, как… вам бы и вправду пожениться.

Эта мысль, высказанная Надькой вслух, не отпускала и саму Оленьку, заставляя сочинять картины будущей счастливой жизни. Вот если бы не отец, а Надька заболела… и преставилась. Тогда Петюня, овдовев, всенепременно на Оленьке бы женился.

Он и сам думал о том же, все чаще поглядывая на женщину, которая лишь числилась его супругой, с откровенным неудовольствием, если не сказать – с ненавистью. И всем-то она была нехороша. Некрасива, горделива, преисполнена презрения к нему, который – Петюня уже искренне в это верил – спас ее от тюрьмы и каторги. Ко всему дочь свою, Софией названную, она любила безмерно, и в этой любви Петюне вновь же виделось оскорбление.

Ольга дочь свою назвала Анной и стала заговаривать о том, что если бы родился сын, то…

От разговоров Петюня отмахивался. К младенцам он относился с полнейшим равнодушием, куда более беспокоили его семейные дела, управление которыми ему перепоручил Михайло Илларионович.

Преставился он зимою проклятого семнадцатого года, в семейном имении, куда уехал, когда в Петербурге началась смута. Хоронили на старом деревенском кладбище, и Петюня произнес над телом тестя красивые слова, почти искренние, поскольку этого сурового человека он и вправду уважал. А еще был благодарен ему за немалое состояние.

Впрочем, Петюня не знал, что состоянию этому осталось недолго. Оно сгорело в пламени революции, едва не унеся на костре Петюню с его семейством. И лишенный что фабрик, что заводов, что банковских счетов, Петюня вдруг оказался в петербуржском особняке, который сделали многоквартирным домом, оставив ему какие-то две комнатушки. И до того тесно, бедно и холодно было в этих комнатушках, что вспомнился Петюне давешний клоповник.

Оленька плакала. Дочь ее тоже плакала… И от слез этих Петюня не знал, куда деваться.

– Это все ты! – Она быстро нашла ту, кого полагала виновной в собственных бедах. И пусть бы в том не имелось смысла, но Оленьке настоятельно требовался кто-то, кого можно было бы обвинить. – Из-за тебя все!

– Что? – Наденька к истерикам сестрицы относилась спокойно.

– Все!

– И война?

– И война!

– И революция?

Оленька срывалась на крик, а Петюня не мешал.

Ему было и тесно, и огорчительно, что вся его, Петюни, такая замечательная жизнь оказалась вдруг сломана. С другой стороны, он не спешил отчаиваться, полагая, будто и в нынешней, бурной, сумеет устроиться. Правда, имелись некоторые опасения за ту давнюю историю. В полицейских-то архивах Петюня не значится, о том еще Михайло Илларионович позаботился… старые друзья его давным-давно на виселице оказались, и лишь один человек, если не знал подробностей, то всяко мог испортить Петюнину новую игру.

Избавиться бы от нее… Но Петюня не решался. Он, будучи по натуре трусоватым человеком, все ж предпочитал решать проблемы чужими руками и, надо полагать, в конце концов такие руки отыскал бы, но… Надька ушла раньше.

Почуяла? Или же невыносимо стало сосуществовать с сестрицей?

Главное, что Петюня, вернувшись домой, – он искренне пытался найти работу, чтоб работа сия была не особо тяжелой, но прибыльной, желательно поближе к какому-нибудь комитету, – обнаружил всхлипывающую Оленьку.

– Надька ушла, – пожаловалась Оленька, размазывая по лицу слезы.

– Куда?

– Не знаю… собралась и ушла… серьги забрала! И еще ожерелье!

– Тише, – Петюня закрыл ладонью рот глупой бабы. Драгоценности, оставшиеся от супруги Михайлы Илларионовича, а также иные, даренные им дочерям, были единственным имуществом, которое удалось спасти. И на имущество это Петюня крепко рассчитывал. Вот только здраво полагал, что, дознайся про драгоценности соседи, отымут. – Тише, дура, хочешь, чтобы все забрали?

– Она…

– Ушла, и леший с ней. Теперь тебе легче станет… нам всем легче станет…

Петюня умел утешать обиженных женщин и с Оленькой справился быстро, подумав, что теперь-то и от нее избавиться было бы неплохо: капризная, избалованная, она не выживет в этом новом мире. А Петюне с нею возиться некогда.

Опять же драгоценности. И упускать их нельзя, ибо деньги то немалые.

И доверять – не утерпит, расскажет… Или покажет, похвастается кому-нибудь серьгами аль подвеской своей. Подвеска простенькая, да только ныне и того достанет, чтоб головы лишиться.

– Я так тебя люблю, – сказала Ольга, обняв Петюню.

– И я тебя, – он погладил ее по спутанным волосам.

Крысиный яд Петюня добыл без особого труда. Благо крыс в Петербурге стало немерено, а пригляду за отравой – вовсе никакого. Новая жизнь захлестнула что город, что людей, закрутила, перевернула все и, смешав, оставила. Как ни странно, но особого страха перед будущим Петюня не испытывал, вполне уверенный, что люди деловые, умеющие приспосабливаться к разного рода обстоятельствам, сумеют найти себе место во все времена. Главное – избавиться от ненужного. Это Петюня умел.

Наденька вернулась на третий день, к преогромному неудовольствию Ольги, которая, запертая в четырех стенах, лишенная привычной роскоши, постепенно сходила с ума. И не имея иной возможности выплеснуть свой гнев, Оленька набросилась на сестрицу с шипением, с кулаками.

– Это все ты… ты виновата… ты… – Она попыталась вцепиться сестре в волосы, но была остановлена пощечиной.

– Успокойся, – сухо сказала Наденька. – Не одной тебе тяжело.

Промозглый холодный город, злые люди, голодные, опаленные что войной, что революцией. И она, Наденька, потерялась в нем. Она уходила от Петюни, но оказалось, что идти некуда.

– Извини, – сказала Катенька в прошлый визит. – Но новостей нет…

Новостей не было уже с полгода. Наденька пыталась уговаривать себя, что сие – исключительно от хаоса, который захлестнул привычный ее мирок. Что почта не работает, что дороги перекрыты, что… Да мало ли что. Тут и в соседнее село не напишешь, не то что на каторгу.

– Мой друг, – сказала Катенька, которая за эти годы перебралась на приличную квартирку, приоделась и от ремесла прежнего отреклась, поскольку прибытку оное ремесло уже не давало, в отличие от влюбленной купчихи. – У моего друга есть связи, но… сама понимаешь, не задаром…

Деньги, прежние, которые были всегда, вдруг утратили ценность. Наденька задумалась. Она знала, что в чемодане Ольги сохранились кое-какие украшения. Она не стала трогать ни рубиновый гарнитур, ни сапфировый браслет, подаренный папенькой на именины, ни брошь с топазами, она взяла все самое простое.

Она опасалась, что сестрица устроит скандал, но та, забившись в угол, обняв дочь, лишь смотрела на Надежду, и столько было ненависти в ее взгляде, что Наденька поклялась себе не возвращаться. Софью она одела тепло, прихватила и собственные вещи, решив, что, как бы там ни было, останется жить у Катеньки. Перебьется как-нибудь. Работу найдет, а там…

Катенька встретила их без особой радости и палец к губам прижала, указав на дверь: старуха, комнату у которой снимала Катенька, отличалась на редкость скверным нравом и любовью к подслушиванию. И ныне скрипнула дверь, а в щели блеснул темный старушечий глаз.

Украшения Катенька сцапала, сунув за пазуху.

– Мой друг попробует все разузнать, – сказала она, торопливо одеваясь. – Сиди тут.

Наденька просидела два дня, благо взяла с собой и хлеб, и масло для Софьи. Она все ждала возвращения Катеньки, а та не шла и не шла. Наверное, она бы ждала и дольше, когда б не открылась дверь и старушечий скрипучий голос не велел:

– Убирайся!

– По какому праву вы…

Старуха, закутавшаяся в лохмотья, вползла в комнатушку…

Она была в своем праве.

Катерина давно уже съехать собиралась. И давеча ушла, сказав, что сестрица ее денек-другой побудет. За денек-другой Катерина заплатила, но деньги-то вышли, и ежели Надьке нужна комната, то пущай она, Надька, вновь платит. Времена ныне такие, что ничего задаром не бывает.

Было ли горько от обмана? Было. Но вместе с тем Наденька испытала… нет, не разочарование. Она вдруг словно очнулась, огляделась и ужаснулась что месту этому, нищему, показушно-убогому, что собственной глупости. Ничему-то ее, Наденьку, жизнь не учит.

Подруга? Помилуйте, какая может быть дружба? На деньгах замешанная. За письма Яшке, за передачи, которые собирала Катерина, Наденька платила щедро. Вот только, видать, почуяла Катенька, что и этой щедрости край приходит. Ушла.

И нет у нее никакого-то приятеля, и не собиралась она вовсе Яшку искать, да и где его, бедового, в этой, войной разоренной стране сыщешь? Бабьи глупости, вера сердечная… И заплатила за эту веру Наденька хорошо что не жизнью.

Она тронула золотую ласточку, о которой Катерина не знала. А знала бы? Попросила бы? Или нашла иного приятеля, из старых, знакомых, каковые ничем не брезгуют? Наверное, радоваться надо, что живой оставили. Но радость эта получается натужной.

Из квартиры Наденька ушла. Вернулась в старый свой дом, который давно уже перестал быть ее домом, сделавшись общим. И странное дело, будто напоминая о днях былых, пахло здесь порченою рыбой. А может, просто запах этот повсюду сопровождал новых жильцов, диковатых, буйных и… и жадных до всего.

– Надька! – новый сосед заступил дорогу, дыхнув в лицо перегаром и кислой капустой. – Дай рубь!

– Нету, – ответила Наденька. И соседа обошла.

В комнату вошла без стука и сестрице пощечину отвесила, давая выход дурному, гнилому, что внутри назрело. А нельзя… как есть нельзя себя так… если попуститься, то скоро станет похожа на этих вот озлобившихся, осатаневших баб, которые лаются друг с другом, точь-в-точь что псы дворовые.

– Успокойся, – повторила Наденька, скорее себе, чем Оленьке, которая, держась за щеку, слезами заходилась. И так жалка была, так нелепа, что Наденька не выдержала, обняла сестру. – Ну что ты… ну успокойся… у тебя истерика, нервы… потерпи, и все наладится.

Оленька же, уткнувшись в острое, отчего-то пахнущее дурно плечо сестрицы, рыдала.

– Не надо… не плачь… Все наладится…

– Да?

– Да, конечно…

– Я не могу так больше…

– Надо, Оленька, ты ведь сильная на самом-то деле…

– Нет.

– Да… и мы подождем… скоро власти наведут порядок… и этих людей, – за стеной вновь слышались крики, и детские, и взрослые, что-то падало, что-то билось. – Их выставят из нашего дома… мы ремонт сделаем… Платье тебе купим.

– Два.

– Хоть дюжину… и детям… Пойдем вместе вновь гулять по набережной…

Оленька затихла, заснула в теплых руках сестры. И в этот миг Наденька сама позволила себе поверить, что все будет именно так. Им вернут дом, и не только дом, но и отцовские заводы… и фабрики тоже… лавки… Дел будет много, но они справятся.

Ремонт, чтобы все наново, чтобы не осталось от прочих времен ничего, и запаха тоже, мерзкого запаха порченой рыбы.

Петюня объявился под вечер и супруге своей, как ни странно, обрадовался:

– Нагулялась?

– Да, – сухо ответила Наденька, у которой не было ни малейшего желания спорить.

– Хорошо, – Петюня потер переносицу. – Нам следует держаться вместе. Приглядишь за Оленькой? Она очень переживает… а я работу нашел…

Он с трудом скрывал радость, и будь Наденька не столь подавлена, она всенепременно удивилась бы, а возможно, и заподозрила бы неладное.

– Теперь все наладится, девочки мои, – он поцеловал Оленьку в щечку, а Наденьку – в сухую руку, кожа которой огрубела. – Вот увидите…

Петюня был уверен: непременно наладится. Главное, чтобы все пошло по плану. План же этот был прост.

Крысиный яд и бутылка хорошего вина, которую у него вышло достать с немалым трудом. Шоколад, сыр и свежее сливочное масло… скажет, что на работе новым пайком порадовали.

Яд добавить в вино. Детей травить Петюня не станет, он не ирод… и сестер бы не тронул, когда б обстоятельства не заставили.

Конечно, Петюня думал о том, чтобы тихо прихватить заветный чемоданчик, но… крик подымут.

Искать станут, рты раскроют, разрушая новую его жизнь, а ведь Петюня уже и документики выправил. В Москву подастся, город большой, шумный, легко затеряться, легко сочинить себе новую биографию. Да и сочинять не надобно, расскажет как есть и о крестьянском прошлом своем, и об учебе, и о работе на богатого купца, который…

Он сам запер дверь.

Сам накрыл на стол, разламывая шоколад крупными кусками. Сам нарезал сыр и белый хлеб намазывал маслом щедро, сунув по куску что дочери, что Надькиному выродку. Подумалось, что надо бы дочку с собой забрать, но Петюня эту идею с некоторым сожалением отбросил: чересчур уж мала. А он с малыми детьми управляться не умеет.

Ничего, в Петербурге вон приюты есть, как-нибудь да не пропадет.

– Садитесь, мои дорогие, – он помог сесть Оленьке, которая ради этакого праздника волосы расчесала сама, и умылась, и приоделась в полосатое платье, смотревшееся неуместно нарядным. Надька осталась в своем, шерстяном, закрытом наглухо, но теплом.

Ласточек надобно будет забрать. В них-то металлу драгоценного чуть, но все одно оставлять жалко. Или нет, он ласточку дочери оставит, велит, чтобы берегла.

А не заорет ли малышка со страху, когда матери дурно сделается? И если заорет, то как быть?

Вино Петюня разливал сам, дрожащею рукой.

– Ну, девочки мои, – сказал он, высоко подняв собственный стакан, вылить который собирался в сапог, – за нас!

Все ж таки страшно убивать самому.

Только успел подумать, как в дверь постучали. Громко постучали. Нагло.

– Кто? – рявкнул Петюня, стакан отставляя. И втайне радуясь этакому замечательному предлогу.

– Открывай.

Голос показался знакомым. Показался, конечно, только показался. Надька вздрогнула, вино расплескала, корова этакая. Ничего, в стакане еще осталось. И в бутылке. Петюня яду столько сыпанул, что и глоточка хватит. А если сама глотать откажется, то он этой твари самолично в горло зальет.

Тварь же вскочила и к двери бросилась.

– Сиди! – запоздало крикнул Петюня, пытаясь за юбку уцепиться, но та из пальцев выскользнула. А Надька уже возилась с замком. – Сиди, кому сказал!

Ускользающее богатство, да что там богатство, сама жизнь, которая в последний миг решила сыграть с Петюней дурную шутку, привели его в ярость.

Он вдруг оказался рядом с Надькой. Хитрая тварь. Скользкая. Вечно мешалась, вечно все портила… и теперь вырывается. Он ее ударом на пол опрокинул, навалился сверху, стискивая горло, не думая больше ни о чем, но лишь о том, что во что бы то ни стало должен напоить Надьку.

Вино ведь готовил! А она вновь…

Кто-то с визгом повис на плечах. Кто-то колотился в треклятую дверь, да так, что дверь эта ходуном ходила, грозя в любой момент рассыпаться. А Петюня стискивал горло, приговаривая:

– Пей, дура, вкусное вино… вкусное…

Он и не услышал, как дверь треснула. И удара по голове не почувствовал, просто Надька, паскудина этакая, вновь из рук вывернулась.

Повезло ей.

За ужином Софья чувствовала себя мишенью. Она сидела рядом со Стасом, который, верно, для надежности взял ее за руку, наклонился, шепнул:

– Все будет хорошо. Хочешь, я отвезу тебя в город?

– Нет.

Он ведь и сам понимает, что бежать поздно. И если Васька прав, то Софью и в городе найдут… Нет, ей страшно, она обыкновенный человек, который боится смерти, убийц тоже боится, и вообще страх – это нормально, но… лучше бояться, когда Стас рядом.

Васька вниманием не оставит, пусть и делает вид, что всецело Лялькой занят.

– Какое интересное украшение, – первой ласточку заметила Ника. – Знакомое весьма. Хотя да, ты же Анне сестрой приходишься.

– Двоюродной, – уточнил Витюша, не сводя взгляда с Ники. Взгляд этот казался влюбленным.

А может, все-таки ошиблась тогда Софья в своих предположениях? Витюша действительно Нику любит, саму по себе, безотносительно денег?

– Да? – встрепенулась Машка. – А можно посмотреть?

Она потянулась через стол, и Софья, сняв ласточку, подала Машке.

– Прелесть какая! Мне и Анькина очень нравилась… Жаль, что она потерялась… и вообще, конечно, ужас так говорить, но я думаю, ее убийца с собой забрал. Я читала, что убийцы забирают сувениры, чтоб потом любоваться ими…

– Или сдать в ломбард, – сказал Артем, протягивая руку. – Блин, точно ласточка, как у Аньки…

– А то ты видел.

– Ее все видели, – хмыкнул он, поднимая на цепочке. Качнулись золотые крылья, и Софье на миг показалось, что ласточка улетит. – Анька этой цацкой весь мозг выела. Антиквариат… маменькин подарок…

– Но ее так и не нашли, – Ника погладила жениха по руке.

– Потому что не искали, – произнес Василий и положил на салфетку вторую ласточку. – Цепочка порвалась. И я пообещал, что отнесу к ювелиру…

– С ласточкой?

Ника вытянула шею.

И Артем… и Машка… Только Павел остался безучастен. Неужели он? Софье странно было сидеть в компании людей, один из которых замыслил ее убийство. Кто?

– Ну… она не хотела… но и потерять боялась… а еще почистить надо было бы.

– Офигеть, – Пашка широко зевнул. – Но вообще смените уже тему… ощущение, что приехал на затянувшиеся поминки. Куда ни сунься, всюду Анька…

– Пашка, – Ника вернула ласточку, и Софья с немалым облегчением надела цепочку. – А ты-то сам где был в тот вечер?

– К предкам ездил, – спокойно ответил Пашка. – На дачу… лето же… дачная пора… как вспомню – вздрогну. Каждые выходные быть должен, и попробуй не явиться, потом мозг чайной ложкой выскребут. Мамаша все никак угомониться не могла… То полоть, то сеять, то закатки эти идиотские… до сих пор ненавижу маринады.

Разговор плавно перешел на маринады. Коньяк. Летнюю жару, которая сейчас совсем не такая, как в прошлые годы. А Софья все сидела и пыталась угадать: кто же из них?

– Спокойно, – Стас произнес это на самое ухо. – Я буду с тобой. Веришь?

Софья кивнула: верит.

– И не оставлю ни на минуту… а Ваське потом нос сломаю.

– За что?

– За любовь к авантюрам.

Софья вновь поверила. А потом подумала, что сломанный нос – не самая высокая цена, если получится узнать правду. Если получится.

Человек нервничал. И уговаривал себя, что для переживаний нет причин. Все получится.

У него просто не может не получиться, потому что… Он не знал почему, но ведь везло раньше. И желая себя успокоить, он извлек из чемодана альбом со снимками, листал, вглядываясь в поблекшие лица прошлых жертв. Ему случалось беседовать с каждой, объясняя, что…

Он не виноват. Это все ласточка. Золотая ласточка с сапфировым глазом, который следит за ним во снах. Именно ласточка заставляла его убивать, ревнивая, а сама бросила… к Ваське ушла… по какому праву именно к Ваське? Он ничего-то для Анны не значил, а ласточка досталась ему. Ничего, сегодня он исправит эту несправедливость. Надо только действовать согласно плану.

– Привет! – Толика он нашел в гостиной, где тот и прятался в последние дни. Толик садился на кресло у окна, вытягивал ноги, запрокидывал голову и сидел, потягивая коньячок из стакана. Или из бутылки.

– Привет, – не слишком радостно отозвался он. – Чего хочешь?

– Поговорить.

– Деньги принес?

– Нет.

– Тогда и разговаривать не о чем, – Толик поднял бокал. – Сам понимаешь… У меня ныне положение такое…

– Ты ничего не докажешь.

Открытая бутылка стояла в баре. Коньяка в ней было на две четверти, и надо полагать, Толик усидит весь. Человек плеснул себе. Компании ради. А заодно, возвращая бутылку в бар, всыпал растертые в порошок таблетки, крутанул, наблюдая, как растворяется белая взвесь.

– А мне и не надо доказывать. Васек мне на слово поверит, – заявил Толик, позевывая.

Ведь все равно расскажет, сколько ни заплати. Не бесплатно. С Васьки взять можно куда больше. И быть может, Толик уже обратился к нему с предложением. Сколько потребовал?

Много. Он жадный и не особо умный.

– Послушай. Ты же понимаешь, что здесь мне неоткуда деньги взять! Чисто физически. Или думаешь, что я их с собой в чемодане вожу?

Толик не думал. Толику было наплевать на чужие проблемы. В кои-то веки он чувствовал себя хозяином положения, и это чувство почти всесилия, власти ему нравилось.

– Сроку тебе до послезавтра, – важно произнес он и велел: – Коньячку подай…

Таблетки растворились. Человек надеялся, что вкус коньяка изменился не сильно.

– Не пей много, – сказал он.

– Вот ты еще меня поучи! – огрызнулся Толик. – Машки мало… зар-р-раза только и делает, что ноет, ноет… достала… глаза б мои ее не видели…

Машка сидела на полу, перебирала снимки и плакала.

Снимки были свадебными, и на них Машка выглядела красавицей.

– Что? – вскинулась было она и тут же вытерла слезы рукой. – Я вот…

– Расстраиваешься?

– Да нет… и да… и вообще, почему он такой? Смотри, это моя свадьба… ты тогда не пришел… Почему?

Потому что был увлечен и пытался выстроить свою жизнь заново, еще не зная, что попытка эта обречена.

– У нас такая свадьба была… хорошая, – Машка всхлипнула. А он присел рядом и взял ее за руку. Ее вот убивать будет жаль, потому что, если разобраться, она ни в чем не виновата, но без нее не сложится картинка, поскольку Нике Толика травить не за что.

– Это я… – девушка со светлыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. – Ой, просто не верится, что такой была…

– Красивой.

– Да ладно, – Машка зарделась, непритворно смущаясь.

– Очень красивой…

Девушка на снимке улыбалась широко и счастливо, а вот Толик хмурился. Взгляд мрачный, уголки губ опущены. Словно и не ждет он ни от свадьбы, ни от будущей семейной жизни ничего хорошего.

– Ой, я как вспомню, плакать хочется…

Машка заплакала, но эти слезы не вызвали у человека ничего, кроме раздражения.

– Водички хочешь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сунул флягу. – Пей.

Машка сделала большой глоток и закашлялась…

– Это же…

– Водка. Самый лучший антидепрессант. Послушай, Машуль, доброго совета. Плюнь на него, забудь.

– А дети? Детям отец нужен.

Вечная женская иллюзия. Какой смысл от папаши навроде Толика? Еще зашибет под пьяную злость, он так и сказал. А Машка замотала головой:

– Ты не понимаешь. Отец нужен. И он хороший на самом-то деле… просто иногда срывается…

– Пей! – Он сунул флягу. Машка послушно сделала глоток, занюхав рукавом.

– Я… я ж его люблю… и вообще, мы столько вместе прожили… он и я… вместе… а теперь вот… – Она пьянела быстро и цеплялась за руку, спеша рассказать что о собственной к Толику любви, которую Машка выдумала, о детях общих – ради них следовало помириться и жить с бывшим по-человечески, о жизни своей неудавшейся.

И когда он подсовывал флягу, послушно глотала.

– Напиши записку, – подсказал человек.

– К-какую.?..

– Такую, чтобы он понял, что ты его любишь.

– Так и написать?

Машка позволила усадить себя за стол, а человек с неудовольствием отметил, что то ли она чересчур тяжела, то ли он сам не так силен, как ему представлялось.

– Вот. – Он вложил в Машкину руку карандаш и подсунул блокнот. – Пиши.

– Что писать?

– Что больше так жить не можешь. Ты ведь не можешь? – Он говорил с Машкой мягко, и она кивала. Пьяна? Или таблетки действуют? Антидепрессанты и немного снотворного, славный коктейль на водке.

– Не могу…

– Тогда пиши. Я больше не могу так жить. – Он диктовал, а Машка послушно выводила букву за буквой, старательно, и в этой старательности ему виделось желание угодить. – Прости. Пиши… прости меня, пожалуйста…

Думал, откажется. А она написала.

И пожаловалась:

– Голова болит… мне вообще пить нельзя…

– Никому пить нельзя. А голова пройдет. Вот поспишь немного, и пройдет. Ты ведь хочешь спать?

– Д-да…

Он оставил ее, укрыв одеялом. Время уходило. На часах – четверть одиннадцатого. Слишком рано. Человек вернулся себе. Выждал. Ждать вовсе не тяжело, напротив, ожидание доставляет удовольствие. Он закрыл глаза и, слушая тиканье часов, представлял себе, как это будет. Знакомая старая игра.

Время тянется, позволяя ему раз за разом убивать свою золотую ласточку. Когда часы в холле пробили вновь, он открыл глаза. Четыре. Глухая ночь. И дом уснул. Самое время, чтобы выйти на охоту.

Человек потянулся, прислушиваясь к собственному телу. Затекшие мышцы слегка ныли. Он присел, разгоняя кровь. Развел руки в стороны, наклонился.

Вновь прислушался к звукам ночи. Переоделся. Черные джинсы. И черный тонкий свитер с длинным рукавом. Мягкие разношенные мокасины, благодаря которым поступь будет бесшумной. Бечевка в кармане. Признание Машки в другом. Все логично, все правильно. Толик убьет Софью, а потом Машка убьет Толика. И покончит с собой. Ради правдоподобности этого представления человек готов был пожертвовать многим, к примеру, своим альбомом с фотографиями.

Его найдут в вещах Толика. И решат, что Машка знала, но молчала… ради детей… Женщина ради детей готова на многое. Конечно, существовала вероятность того, что на одно из прошлых дел у Толика могло оказаться алиби, но… человек читал книги по криминалистике. И сериалы смотрел. Нет тел. Нет улик. А если тела появятся, то… время сыграет на руку… да и, положа руку на сердце, кому охота будет возиться с этими давними делами? Спишут и успокоятся. Да, так и будет. Ему вновь повезет. Главное, сделать все по плану и ласточку забрать. Ласточку будут искать, но… решат, что Софья ее потеряла. Допустим, в лесу.

Человек кивнул, соглашаясь, что и эта версия хороша. Если до нее не додумаются, то он подскажет.

Он добрался до Софьиной комнаты и остановился, стискивая в кулаке бечевку. Завязанные узелки впивались в ладонь, будоража. Сердце застучало быстрей. Во рту пересохло. Так всегда бывает накануне…

Это не убийство. Это лекарство. Кому-то нужны таблетки, а кто-то обходится иными методами. Человек сделал глубокий вдох и надавил на ручку. Дверь беззвучно отворилась. Его глаза, привыкшие к полумраку, выхватили очертания мебели. Он заглядывал уже в эту комнату, а потому прекрасно представлял себе, что и где стоит.

Комод с огромным зеркалом, в котором отражалась луна и он сам черной размытою тенью. Кофейный столик, ваза с цветами и пара стульев, низеньких, вычурных, кровать у окна.

Человек подходил к ней осторожно, крадучись, наслаждаясь этакой близостью.

– Не стесняйся, Артемка, заходи, – раздалось вдруг из угла, в котором, как человек помнил, стояло низкое кресло. – Поболтаем…

Вспыхнул свет. Человек ослеп, эта слепота сделала его беспомощным.

– Вот так-то лучше, а то все втихаря… Маргошу убил?

– Да, – ответил Артем, испытывая при том немалое облегчение. – Еще скажи, что тебе ее жаль.

– Немного, – Васька подошел.

Как он здесь оказался? Так. Ждал. И знал, что кто-то да придет за ласточкой, за лживой золотой ласточкой, которая манила, но в руки не давалась. Это ведь несправедливо так дразнить.

– Садись, – Васька предложил это мирным спокойным тоном, будто бы и не произошло ничего такого. – Поговорим… пока есть возможность.

– О чем?

Артем сел. Он вдруг понял, что безумно устал, наверное, еще тогда, с первого своего убийства, которое было случайным. Он ведь не убийца, он… он просто хотел быть счастливым.

– Обо всем, – Васька указал на кресло. – Кстати, мог бы придумать что-нибудь… скажем, что на свидание пришел… или пошутить хотел…

Васька смотрел с явным недоумением, не понимая, почему Артем сразу признался.

Потому что. Тяжело жить, притворяясь тем, кем не являешься. День за днем. Неделя за неделей. Год за годом. Постоянно кажется, что люди, особенно те, которые знают тебя давно, вот-вот догадаются о том чудовище, которое ты прячешь под маской. Наверное, Артем сумел бы объяснить, и Васька бы выслушал объяснения и даже, быть может, понял бы, но… Зачем?

Артем молча выложил на столик бечевку и задал собственный вопрос:

– Как давно ты понял?

– Недавно. После того, как Марго… Мне следовало бы раньше поговорить с ней откровенно, глядишь, и жива бы осталась.

– Быть может, – Артем не стал спорить.

Ему вообще не хотелось гадать о том, что могло бы произойти.

– Осталась бы… ты ведь не собирался ограничиться только ею. – Васька тронул бечеву мизинцем, осторожно, словно опасаясь, что она оживет. – Что там по плану? Софья? Потом Толик… он ко мне приходил.

– Сдать собирался, – новость эта удивления не вызвала.

– Да. Машка тоже?

– Она бы убила его… а потом самоубийство, – записку Машкину он положил на стол. – Сломалась под гнетом обстоятельств.

– Думаешь, в это поверили бы?

– Почему нет, – Артем пожал плечами. – По моему опыту люди верят и в куда более нелепые вещи…

Быть может, Васька прав. И у него ничего не получилось бы, но он хотя бы попытался.

Наверное, в этом и есть высший смысл – пытаться жить. День за днем и год за годом.

– Молчишь? – Васька посмотрел на часы. – Скоро за тобой приедут…

– Все началось… все началось с моей мамаши… она была абсолютно чокнутой…

Это сумасшествие, как любое безумие, началось исподволь. С чего? С развода, который грянул нежданно? С попытки найти утешение в церкви? Или еще раньше, с длинных юбок и платков, которые мама повязывала по самые глаза. Артемке все казалось, что платки эти слишком тугие, что сжимают они мамину голову.

– Господь смотрит на тебя! – приговаривала она, широко крестясь, и Артемку заставляла. Креститься. Молиться. Стоять на коленях.

Из дома исчез телевизор, а следом и книги, кроме тех, которые ей давали в церкви. Мамины подруги сменились женщинами в таких же, как у матери, серых платьях и тугих платках. Они говорили о боге и заставляли Артемку читать тонкие книжицы, в которых было написано вновь же о боге.

– Ты должен много молиться, чтобы искупить все грехи, – наставляла мать.

Помимо молитвы, был пост.

Он все длился и длился.

Поход на богомолье.

И возвращение.

Иконы, которых становилось все больше.

Запах ладана и воска.

Однажды в квартиру, пропахшую молитвой и постом, заглянула женщина. Немолодая, некрасивая, с крючковатым носом и яркими напомаженными губами.

– Дура, – громко сказала она матери. – Свою жизнь угробила и мальчишку мучишь?

– Я не мучаю, – мать отвечала тихо и на женщину старалась не смотреть.

Грешна та была. В платье вырядилась яркое. И туфли надела на каблуке.

– Господь милосерден. Он простит нас за грехи наши…

– Какие у него грехи? – возмутилась женщина и, покачав головой, велела: – Собирайся, Артемка. У меня поживешь. Глядишь, у мамаши твоей в голове и прояснится.

– Нет, – так же тихо ответила мать. – Его место здесь, рядом со мной.

А Артемка вдруг ясно осознал, что она безумна и что если он останется рядом с ней, то и сам сойдет с ума.

– Я… я поеду, – это далось ему нелегко.

– Дьявол искушает тебя…

Вещей у него было немного. Пара рубашек, брюки, ботинки. Все серое, будто запыленное, и старое донельзя. Артемка складывал вещи, а мать стояла, смотрела, скрестив руки на груди, тиха и смиренна.

– Господь тебя проклянет! – сказала она на прощанье.

– Не слушай ее, – хмыкнула женщина и сумочку открыла, ярко-красную, лаковую. – Делать богу больше нечего, кроме как всяких мальчишек проклинать…

На сердце сразу стало легче.

– Бог, он…

– Забудь о Боге, Артем… Нет, это я неправильно выразилась, – из сумочки появилась пачка сигарет и зажигалка. – Помни, конечно… вера, она у всех своя… но фанатизм от веры далек.

– А вы?

– Твоя бабка… не помнишь? Мы с Анри приезжали, когда ты был маленьким. Тогда у твоей мамаши с головой порядок был… уж извини, что долго не появлялась…

Ее звали Людмила. Ей было слегка за шестьдесят, и последние двенадцать лет она провела во Франции. Но супруг умер, а Мила вернулась.

– А что мне там делать? – говорила она. – Тоска невероятнейшая…

Она была особенной. Жарила по утрам тонкие блинчики. Или вот яичницу. Или тосты, которые натирала чесноком, а поверх клала тонкий кусок сливочного сыра. Она носила яркие платья и яркие же сумочки, красилась и курила на кухне, забросив ногу за ногу. Она заставила вернуться в школу. И сама занималась, подтягивая Артема по программе, повторяя:

– У тебя, дорогой, главное наследство – это твои мозги…

Несколько раз приходили люди в сером, пытаясь вразумить бабку, но та не открывала дверь. А когда люди проявили особую настойчивость, у двери появился милицейский патруль.

У старухи было много знакомых. И наверное, их хватило, чтобы довести до нежеланных гостей простую истину: Артема она не вернет. Впрочем, позже, повзрослев, он и сам осознает, что нужен был не он, а квартира, которую занимала матушка.

С ней он повидался вновь после смерти Милы. Та ушла тихо, во сне. Артем с удивлением понял, что без нее жизнь потеряла краски. Он физически не способен был более находиться в ее квартирке, видеть ее вещи, обонять запахи, связанные с нею: духов и сигаретного дыма.

Он вдруг понял, что остался один. И вспомнил о матери.

Встретила она его без особой радости, сказав:

– Господь видит твою душу.

– Конечно, мама… я принес тебе еды…

Еду она взяла. Не для себя – для бедных. Сама она сидела на хлебе и воде, потому что шел очередной пост. Мать выглядела… старой. Блеклой. И совершенно счастливой в своем затворничестве. Она говорила и говорила, о Боге, о грехах, о воздаянии, о том, что у Артема есть шанс. А он, сидя на старой кухоньке, чувствовал, как давят стены.

Бог есть? Следит? Пускай следит за матерью, а Артем…

– Я в университет поступать собираюсь, – ему хотелось, чтобы она обрадовалась, а мать лишь покачала головой. Лишние знания развращают душу. Лишние мысли опасны. Артему нужно покаяться… и избавиться от грешного имущества, поскольку… Об этом говорила уже не мать, но женщины и мужчины, одинаково безликие, заполнившие вдруг ее квартиру. Они трогали Артема, шептали о его грехах. И в какой-то момент он понял, что они все здесь безумны. Сбежал.

Он поступил в университет. И переехал, сняв каморку в старом доме, в бабкиной квартире жить не мог. Сдал, и наверное, это тоже было странно, но…

Учиться ему нравилось.

Быть может, в его жизни все бы сложилось не так и плохо, если бы не Анна. Она обманула. Дразнила.

Обещала… и словами, и взглядом. Она должна была принадлежать лишь ему, но вместо этого… давай останемся друзьями. Шутка?

О нет, она это сказала всерьез, разом перечеркнув все время, принадлежавшее им двоим. Много ли его было? Несколько взглядов, в которых он прочел обещание. Прикосновения. Поцелуй в щеку, словно бы случайное касание губами губ, запах ее волос, и голос, такой тягучий печальный голос.

– Я не собирался ее убивать, – Артем говорил, глядя на золотую ласточку. – Я никогда не причинил бы ей вреда… она сама виновата… сначала она привязала меня к себе… С самого первого дня… еще с поступления… Мы тогда встретились, и она предложила прогуляться. Я согласился. Мы гуляли долго, да… мне было с ней спокойно, как будто Мила вернулась. Потом еще встречались… Она сказала, что у нее никогда не было друзей.

Васька молчит.

Что он значил для Анны? Ничего. Потенциальный… муж?

– Потом появились вы… ты вот, Стас, Пашка… Никуша со своими понтами… Марго… они Анну не любили, только ей было плевать. Нам было плевать. Я был ее единственным другом. Я знал обо всех планах… хочешь услышать, что она о тебе думала?

– Нет.

– Правильно. Вы все для нее… игрушки… Оказалось, что и я тоже… я в какой-то момент запутался, потерялся… раньше следовало бы прояснить… я вдруг понял, что люблю ее. Не как друга, а… я хотел с ней жизнь прожить.

– Только Анне это было без надобности.

– Точно. Без надобности. Я предложил ей… а она ответила, что… я только друг и ничего больше. И как друг должен ей помочь.

– С чем?

– С кем, – поправил Артем. – Со Стасом. Она собиралась тебя кинуть, нашла мишень поудобней. Знаешь, при всей моей к Анне любви я должен признать, что она была эгоистичной стервой. И ты радоваться должен, что я тебя от нее избавил.

– Порадуюсь. Потом.

Артем кивнул, давая понять, что верит… почти.

– Нет, ну стерва же! – Он сам удивлялся тому, что, несмотря на всю стервозность Анны, не способен был избавиться от нее. – Тебя кинула, меня кинула… Стаса бы тоже кинула… И любовник уже имелся. Ты знал?

– Знал.

– Вот! И все-то ей должны были… Это из-за ласточки, понимаешь? Ты ласточку забрал, и все закончилось… я увидел, какая она на самом деле.

– И захотел убить.

– Наказать. Я сказал, что у Никуши затевается встреча… междусобойчик… и Стас там будет… и если Аньке так уж охота, то могу взять ее с собой. И что есть кое-какое средство… Стасик выпьет, у него крышу и сорвет… переспит, а дальше уж…

– Поверила.

– Поверила и согласилась. А на хате пусто… если бы кто-то был, я бы не стал… А может, она мне чего плеснула? Начала твердить, что я не так все понял, что я лишь друг… а у меня крышу сорвало. Со всеми трахаться готова, а со мной, значит, только дружить…

– Убил.

– Убил, – согласился Артем, чувствуя, как отпускает. – Она же потаскуха, грешница. Таких раньше камнями забивали… и правильно делали… за грехи свои человек должен отвечать! Нести покаяние!

Наденька пила чай с малиновым вареньем.

Яшка сидел. Смотрел, подперев щеку горстью. Улыбался.

Постарел… В черных волосах седина серебрится, морщины смуглую кожу прорезали. А улыбка прежняя, белоснежная, счастливая…

– Какая же ты красивая, Надюха…

– Я?

Это не ложь, но… или почти ложь. В любом случае ей хочется верить. И в его глазах она и вправду становится моложе.

– Ты…

Смех его тихий. И руки горячие, которые сжимают Наденькины озябшие пальцы, прижимают к щекам шершавым.

– Если бы ты знала…

– Знала что?

– Как я тебя люблю…

Знает. Наверное. А если не знает, то догадывается, и все равно готова слушать его. Краснеть, бледнеть, дрожать и не думать, что она, Наденька, постарела, подурнела и вовсе-то никогда хороша не была.

– Я боялась, что ты… что с тобой…

Черная кожанка пахнет дымом и табаком. И Наденька, уткнувшись носом в нее, рассказывает обо всем. О возвращении, о жизни своей, о дочери, которая тут же, но держится в стороне, дичится пока чужака. Наденька говорит о сестрице и отце, революции, Петюне, Катерине, которая обманула…

– Не переживай, – Яшка целует ее в лоб, и губы его холодны. – Все наладится. Вот увидишь… все обязательно будет хорошо…

Петюню увели. Наденька не спрашивала, что с ним станет, потому как не хотела знать. Ей не верилось, что Петюня собирался убить ее. И Оленьку. И девочек, наверное, тоже. Хотя… чем ему могли помешать девочки? Но убил бы.

– Теперь я с тобой…

– Как ты?

– Обыкновенно. Вовремя выбрал нужную сторону… повоевать пришлось, конечно, но ничего, зато я теперь не просто так, а герой… и при чинах… чины-то пустое… главное, что ты… ох, Надюшка, как я за тебя волновался… все боялся опоздать… И почти опоздал.

– Успел.

– Успел, – он коснулся сухими губами виска. – Успел, видит Бог… успел…

Почти успел. Оленька прикрыла дверь, не способная видеть сестру такой… счастливой? И красивой. Иной.

Она прошлась по комнате, присела за стол, который так и остался, как осталось красное вино в бокале, шоколад и сыр. Шоколад был безвкусен, но Оленька этому не удивилась.

Петюня умрет. Так сказала некрасивая чернявая девка со смутно знакомым лицом. Где-то ее Оленька видела. Где? Не важно, главное, Петюня ее узнал и испугался. А она осклабилась гнилыми зубами, бросила:

– Что, не чаял свидеться, паскуда?

И увела. Навсегда.

Любила ли его Оленька? Казалось, да, но почему тогда мысль о его смерти не вызывает в ее душе ничего? Или просто души этой не стало.

Оленька подняла стакан и понюхала вино. Пахнет обыкновенно. И глупость неимоверная – травиться. Папенька бы не одобрил. Папеньке хорошо, он умер, а Оленьке жить придется. В этакой вот комнатушке, среди людей, которые вызывают у нее лишь глухое отвращение.

И не жить – выживать. Кем? Купеческой дочерью, которая ни в чем отказа не знала? Нет… приживалкой при сестрице, при любовнике ее. В прежние-то времена Оленька еще бы посмотрела, с кем бы этот любовник остался, а теперь… И взглядом-то не удостоил.

Наденька… Надюша… все ей… всегда ей…

Оленька всхлипнула и пригубила вино. Сладкое какое…

– Мама, что ты делаешь? – Дочь позволила себя обнять, но отстранилась, когда Оленька попыталась расцеловать ее.

– Ничего, дорогая…

Яд, каким бы ни был, – Оленька надеялась, что смерть ее будет безболезненной и быстрой, – не спешил действовать. Негнущимися пальцами она расстегнула цепочку.

– Вот, солнышко, возьми… это ласточка… видишь? Это волшебная ласточка… береги ее… Она сбережет тебя…

– А ты?

– А я уйду, – Оленька смахнула слезы.

– И меня оставишь?

– С тетей Надей… она о тебе позаботится… А ласточку ты береги, хорошо?

Хоронили Оленьку на старом кладбище, и Надежда, держа за руки девочек, смотрела на черный зев могилы. Смотрела и пыталась сказать себе, что эта потеря – последняя в ее жизни, в той, старой, от которой у нее осталось драповое пальто, Яшка и две дочери.

– Вы сестры, – сказала она, обнимая девочек. – Вы должны любить друг друга… беречь…

Девочки обменялись мрачными взглядами.

Любви в них не было.
 Эпилог

Из окна видна стоянка, по обеденному времени пустая почти. Пара машин, лавка за ними, девчонка с собакой. Собака большая, а хозяйка, напротив, маленькая. И Софья, глядя на них издали, думает, что девчонке с собакой, наверное, нелегко.

– Опять тоскуешь? – Лялька вошла без приглашения.

И не разулась.

– Нет, – сказала Софья, от окна отворачиваясь. – Просто… осень…

– Осень. Дожди. Депрессняк. Пошли гулять.

– Куда?

– В парк… меня Васька позвал.

– Третий лишний…

– Это если четвертого не будет. Стасик о тебе спрашивал, ты ему нравишься.

– И что?

– Ничего… Сонь, ну не становись опять занудой, а то выкраду и увезу… На виллу «Белый конь», – Лялька плюхнулась на диванчик. – Если хочешь знать, то твоя сестрица, не к ночи будет помянута, заслужила все. Ну неправильно это было… Хочешь лучшей жизни? Ищи… но чтобы вот так, и одному нагадить, и другому, и третьему… Неправильно. Это понимаешь? И этот псих ненормальный…

– Нормальный, Ляль, в том-то и дело, что его признали вменяемым…

– Да? – Лялька откровенно удивилась. – Скольких он?

– Двадцать три женщины…

– И хочешь сказать, что он нормальный? Ха… ладно, посадят его, уже легче… а как подумаю, что он и меня мог… и тебя… и на фиг все. Пошли гулять.

Софья посмотрела в окно.

Собака бегала вокруг хозяйки, отчаянно виляя обрубком хвоста… И было в этой собачьей радости что-то такое… заразительное, от чего пустота собственного дома показалась невыносимой. Софья, поведя плечами – в конце концов, и вправду, сколько тосковать можно? – сказала:

– А пошли…
 Примечания
 1

  1. Супруга суперинтенданта по изящным искусствам при дворе Наполеона III.
Популярное
  • Механики. Часть 104.
  • Механики. Часть 103.
  • Механики. Часть 102.
  • Угроза мирового масштаба - Эл Лекс
  • RealRPG. Систематизатор / Эл Лекс
  • «Помни войну» - Герман Романов
  • Горе побежденным - Герман Романов
  • «Идущие на смерть» - Герман Романов
  • «Желтая смерть» - Герман Романов
  • Иная война - Герман Романов
  • Победителей не судят - Герман Романов
  • Война все спишет - Герман Романов
  • «Злой гений» Порт-Артура - Герман Романов
  • Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х
  • Память огня - Брендон Сандерсон
  • Башни полуночи- Брендон Сандерсон
  • Грядущая буря - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Кости нотариуса - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Пески Рашида - Брендон Сандерсон
  • Прокачаться до сотки 4 - Вячеслав Соколов
  • 02. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • 01. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • Чёрная полоса – 3 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 2 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 1 - Алексей Абвов
  • 10. Подготовка смены - Безбашенный
  • 09. Xождение за два океана - Безбашенный
  • 08. Пополнение - Безбашенный
  • 07 Мирные годы - Безбашенный
  • 06. Цивилизация - Безбашенный
  • 05. Новая эпоха - Безбашенный
  • 04. Друзья и союзники Рима - Безбашенный
  • 03. Арбалетчики в Вест-Индии - Безбашенный
  • 02. Арбалетчики в Карфагене - Безбашенный
  • 01. Арбалетчики князя Всеслава - Безбашенный
  • Носитель Клятв - Брендон Сандерсон
  • Гранетанцор - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 2 - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 1 - Брендон Сандерсон
  • 3,5. Осколок зари - Брендон Сандерсон
  • 03. Давший клятву - Брендон Сандерсон
  • 02 Слова сияния - Брендон Сандерсон
  • 01. Обреченное королевство - Брендон Сандерсон
  • 09. Гнев Севера - Александр Мазин
  • Механики. Часть 101.
  • 08. Мы платим железом - Александр Мазин
  • 07. Король на горе - Александр Мазин
  • 06. Земля предков - Александр Мазин
  • 05. Танец волка - Александр Мазин
  • 04. Вождь викингов - Александр Мазин
  • 03. Кровь Севера - Александр Мазин
  • 02. Белый Волк - Александр Мазин
  • 01. Викинг - Александр Мазин
  • Второму игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Первому игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Шеф-повар Александр Красовский 3 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский 2 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский - Александр Санфиров
  • Мессия - Пантелей
  • Принцепс - Пантелей
  • Стратег - Пантелей
  • Королева - Карен Линч
  • Рыцарь - Карен Линч
  • 80 лет форы, часть вторая - Сергей Артюхин
  • Пешка - Карен Линч
  • Стреломант 5 - Эл Лекс
  • 03. Регенерант. Темный феникс -Андрей Волкидир
  • Стреломант 4 - Эл Лекс
  • 02. Регенерант. Том 2 -Андрей Волкидир
  • 03. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Регенерант -Андрей Волкидир
  • 02. Стреломант - Эл Лекс
  • 02. Zона-31 -Беззаконные края - Борис Громов
  • 01. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Zона-31 Солдат без знамени - Борис Громов
  • Варяг - 14. Сквозь огонь - Александр Мазин
  • 04. Насмерть - Борис Громов
  • Варяг - 13. Я в роду старший- Александр Мазин
  • 03. Билет в один конец - Борис Громов
  • Варяг - 12. Дерзкий - Александр Мазин
  • 02. Выстоять. Буря над Тереком - Борис Громов
  • Варяг - 11. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 01. Выжить. Терской фронт - Борис Громов
  • Варяг - 10. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 06. "Сфера" - Алекс Орлов
  • Варяг - 09. Золото старых богов - Александр Мазин
  • 05. Острова - Алекс Орлов
  • Варяг - 08. Богатырь - Александр Мазин
  • 04. Перехват - Алекс Орлов
  • Варяг - 07. Государь - Александр Мазин
  • 03. Дискорама - Алекс Орлов
  • Варяг - 06. Княжья Русь - Александр Мазин
  • 02. «Шварцкау» - Алекс Орлов
  • Варяг - 05. Язычник- Александр Мазин
  • 01. БРОНЕБОЙЩИК - Алекс Орлов
  • Варяг - 04. Герой - Александр Мазин
  • 04. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 03. Князь - Александр Мазин
  • 03. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 02. Место для битвы - Александр Мазин


  • Если вам понравилось читать на этом сайте, вы можете и хотите поблагодарить меня, то прошу поддержать творчество рублём.
    Торжественно обещааю, что все собранные средства пойдут на оплату счетов и пиво!
    Paypal: paypal.me/SamuelJn


    {related-news}
    HitMeter - счетчик посетителей сайта, бесплатная статистика