Лого

Екатерина Лесина - Кольцо златовласой ведьмы

Екатерина Лесина

Кольцо златовласой ведьмы



Туфания, дочь Джулии, появилась на свет ведьминой ночью. Все знали про это. И к шепотку, что Джулия дочь нагуляла – это не диво, известно же, что где баба, там и грех, – добавился другой. Слушок о том, как жалобно кричали овцы, а одна окотилась до срока и ягнят принесла двоих сразу, черных, хоть сама была шерстью бела. И вовсе черных баранов в округе не водилось. А значит, ходил по пустошам Враг Человеческий, рыскал грешных душ, ну, и телом скотины не побрезговал.

А второй приметой был ветер. Поднялся он аккурат на новорожденную луну, и такой крепкий, что старые деревья гнулись, стонали, цепляясь кореньями за скалы. Такой ветер только в ведьмином котле родится. И от него петухи яйца несут, из которых потом василиски вылупляются.

Такое яйцо старик Джеромо и вынес наутро людям показать. Старик яйцо о землю хряснул, а внутри не белок с желтком, как положено, но волосья золотые, тоненькие, будто солнца лучики. Аккурат такие, как у Джулии и ее дочери новорожденной.

Ведьма, ведьма на свет появилась!

Конечно, Джулия отрицает, что с нечистым знается, невинную из себя строит. Да только людям со стороны вернее видать! Шептались бабы, переглядывались. Давненько им рыбакова дочь костью поперек горла стояла. Все неясно было, откудова у нее этакая красота? Мать-то обыкновенная. И отец тоже: хромоногий, кривой, попорченный морем и жгучим ветром. Главное, что темные оба. А Джулия – светлая. Отцу-то не раз намекали, дескать, подгуляла его женушка, а он, вместо того чтобы поучить ее, как другие делают, лишь скалился да приговаривал: откуда бы золото ни прибыло, все мое.

Хотя, если хорошенько вспомнить, то и мать Джулии подозрительная из себя особа. А бабка и вовсе травницей числилась, ходила по селам, лечила людей, помогала женщинам от тягости разрешиться. Или от ненужной избавиться, если, конечно, срок не вышел… а коль вышел, все помнили, что с бабкой договориться просто, и родится ненужный младенчик мертвым. Или проживет какой-то срок, но – недолго.

А внучке помогать старуха отказалась наотрез. Грех это.

Как будто ведьму рожать – не грешно?

Нет, конечно, слухи слухами, но священнику доложили так, как оно было, – правду чистую. Да только что со старика взять? Полуслепой, глуховатый, он только и говорил, что о смирении и любви к ближнему, дескать, дьявол тем и силен, что на души христианские, смиренные, гнев насылает. Не в ребенке зло, а в той вражде, которая между людьми приключается.

Верно, люди бы и послушали его, да только с той ночи начало недоброе приключаться. Взял да пересох колодец старика Куджо, который две сотни лет семью поил. А среди овец и вовсе мор приключился. Вороны на околицу прилетать стали. Сядут и глядят, не каркают – значится, не птицы, ведьмы, как они есть. Когда же Тесма дите скинула – конечно, она и прежних-то доносить не могла, сколько ни пыталась, – поняли люди, что дальше терпеть некуда. Собрались и пошли к дому рыбака требовать дочь его златовласую и выродка ейного.

Но оказалось, что опустел дом.

Сбежали ведьмы. И разве этот побег не был лучшим признанием вины? Дом люди подожгли, вычищая его огнем, жалея о том, что огонь этот пустобрюхим остался. Молились на пепелище долго, милость у небес выпрашивая. И небеса откликнулись, раскрылись холодным дождем, который вычистил грязь, и хворь, и все дурное…

Года не прошло, как забыли люди про златовласую Джулию.

– Вика, не сутулься. И перестань хмуриться…

– Да, мама.

– …иначе ты никогда не выйдешь замуж! – завершив разговор фразой, которой оканчивались все их беседы, вне зависимости от исходной тематики, маменька потрясла бутылочку, выбивая из нее остатки крема для загара.

Маменька определенно знала, о чем говорила. Сама она побывала замужем четыре раза, умудряясь и после развода сохранять с бывшими мужьями самые теплые отношения. Четвертый ее супруг, которого Вике, к счастью, не требовалось именовать «папой», дремал на соседнем шезлонге.

Он был тихим человеком неопределенной профессии – мама утверждала, что Гаричек финансист, – и немалого состояния. К прочим его достоинствам следовало отнести крепкую нервную систему и отсутствие интереса к Викиным делам. В отличие от предыдущего «папочки», в целом весьма милого, искреннего человека, но пребывавшего в уверенности, что Викино воспитание – его первейшая задача, Гарик ограничил свое участие в Викиной жизни фразой:

– Будут проблемы – обращайся.

И карточку вручил. Кредитную. Честно говоря, Вика воспользовалась ей лишь дважды и оба раза долго терзалась раздумьями, чем она теперь обязана Гарику и попробует ли он воспользоваться финансовым рычагом давления на нее?

Гарик не пробовал.

Он и маменьку увез в кругосветное путешествие, за что Вика преисполнилась к нему искренней благодарностью, которая многократно усилилась, когда стало известно, что жить маменька отныне будет в Гариковом особняке. Маменька пыталась перевезти туда и Вику: во-первых, чтобы девочка была под присмотром, во-вторых, среди новых соседей имелось множество подходящих на роль супруга кандидатур. Но Гарик сказал:

– Ленка, отстань. Пусть сама поживет. Хватит с ней нянчиться.

В общем, из всех четырех супругов, включая собственного Викиного отца, о котором у нее сохранились весьма смутные воспоминания, Гарик ей нравился больше других. Вика даже с сожалением думала о том времени, когда маменька решит, что супружеская жизнь с ним утратила вкус, и подаст на развод. Впрочем, до этого оставалось года три… или четыре, если уж совсем повезет.

Закончив втирать крем в плечи, маменька вновь обратила неодобрительный взор на Вику.

Вот и зачем она согласилась на эту поездку?

Ну да… она никогда прежде не бывала в Италии. Но она же рассчитывала на другую Италию! Ту, которая за пределами закрытого пляжа! А маменьке музеи не интересны. И Рим тоже. И Ватикан, если, конечно, папу не покажут, на папу римского маменька бы поглядела… а Вике одной по незнакомой стране путешествовать никак невозможно!

Она потеряется! Заблудится! Попадет в неприятности! И вообще, маменька волнуется, а Вике следует беречь маменькины нервы. Да и чем на пляже плохо? Достойное место с достойным контингентом. Лежи, загорай, присматривайся к тому, что вокруг творится. Вот например, к тому пареньку светлокожему… ну и что, что он с девушкой приехал? Вика лучше, она просто себе цену не знает. Ладно, тогда его товарищ. Он без девушки. И на Вику дважды посмотрел. А один раз подмигнул ей. Нет, это не соринка. Маменьке лучше знать, когда у постороннего мужчины соринка в глазу, а когда он ее дочери подмигивает с явным намерением продолжить приятное знакомство. И не будь Вика упряма, как ослица, давно бы уже обзавелась кольцом на пальце… и, возможно, не одним.

Маменька, будучи в Викином возрасте, уже о второй свадьбе задумывалась.

– Гарик, скажи ей, что девушке в ее возрасте быть без мужа неприлично!

– Угу.

– И что ее поведение меня позорит! Спину мне натри.

Гарик подчинился. Крем он втирал сосредоточенно, с полным осознанием ответственности сего действа. А Вика думала лишь о том, что скоро вернется домой.

Завтра на самолет. А там – до свидания, дорогая и любимая, особенно на расстоянии, мама. И здравствуй, квартира! Да, маленькая, в две комнаты, но сейчас это две Викины комнаты! Там никто не отслеживает, что Вика ест и как одевается – женщина даже дома должна следить за собой; не требует от нее зарегистрироваться на сайте знакомств. Не мешает слепнуть над книгами. Не выискивает предлоги, чтобы вытолкнуть ее из квартиры. И вообще, там тихо и спокойно.

– …поэтому ты пока поживешь с нами.

– Что?! – хрустальная мечта разлетелась на осколки.

– Вика, ты меня не слушаешь!

Конечно. Умение пропускать маменькины нотации мимо ушей выработалось давно и тренировалось годами.

– Я не буду жить с вами!

Ссора на пляже… что может быть отвратительнее?

Вика ненавидела ссоры в любом их проявлении, особенно – с маменькой. Сейчас та станет упрекать Вику в черствости, потом расплачется, потом потребует врача, который обнаружит, что маменькино давление повышено. И маменька сляжет в постель, а Вика будет чувствовать себя виноватой. Она всегда чувствует себя виноватой после ссоры, хотя знает совершенно точно, что с сердцем у маменьки – полный порядок. И нервы у нее крепче Викиных.

– Вика. – Маменька вытянулась на лежаке, устремив задумчивый взор на море. – Повторяю, тебе придется пожить с нами. Месяц или два… пока в твоей квартире делают ремонт.

– Какой ремонт?!

– Обыкновенный.

– Мама!

Не следовало ей повышать голос. Парни, те самые, знакомства с которыми Вика так счастливо избежала, обернулись.

– Ты… ты затеяла ремонт в моей квартире?

– Вообще-то, квартира моя.

Это было правдой.

– И ремонт там следовало сделать давно. Увидишь, тебе понравится.

Вряд ли… Вика хорошо успела изучить маменькины вкусы. И что ее ждет по возвращении? Ярко-красные стены и синий потолок с люстрой-кубом? Наливной пол с рисунком? Невообразимая, неудобная, но модная мебель? Хром, стекло и пластик?

Лучше не думать об этом.

А с Викиными вещами что стало? Ее книги. И журналы. Кресло-мешок. Кошка, раскрашенная вручную. Чашка из синего стекла с белыми незабудками. Одежда, в конце концов…

– Если бы… – Вика старалась говорить спокойно, но не могла отделаться от ощущения, что все вокруг на нее смотрят. – Если бы ты предупредила, что хочешь ремонт сделать, я бы нашла другую квартиру.

Поэтому маменька и не предупредила ее. Но, напротив, предложила дочери поездку. Италия. Отдых. Вика ведь так давно не брала отпуск. И неужели хотя бы раз не пойдет она навстречу родительнице?

– Перестань капризничать, – ответила маменька, не повернув головы. – Ты сама поймешь, что так будет лучше.

Маменька не желает понимать, что Вике уже двадцать пять лет. У нее работа и собственная, устоявшаяся жизнь, пусть и отличная от той, которая устроила бы маменьку. Пожалуй, в этом вся и проблема: слишком уж они разные. Как так получилось?

Маменька – яркая. Сильная. С характером. И вообще, она всегда в центре внимания, а если не в центре, то расстраивается и чахнет. Вика же, напротив, тиха и необщительна. Ее раздражают люди с их непонятным стремлением Вику потрогать. Где у девочки носик? Где у девочки ушки? А почему девочка такая хмурая? Вика-бука. Не желает радовать маменьку, отказывается стишки читать. И песенки тоже не поет. И вообще, при каждом удобном случае сбегает от дорогих гостей. Может, девочка больна? Маменька чувствует, что больна. Это же ненормально, когда ребенок сам с собой играет! А врач говорит про темперамент. Что его темперамент против маменькиной уверенности? Вику надо развивать. Менять. Заставлять. Ей же потом лучше будет…

…какая девочка откажется участвовать в конкурсе красоты?

…не мечтает выучиться на актрису?

…сидит за учебниками, хотя каждому ясно, что образование для девушки – не главное!

И вообще, Вике давно следует понять: мама знает лучше!

…куда ей поступать.

…какую профессию выбрать.

…и каких подруг.

…что носить, что есть и как себя вести.

А Вика, неблагодарное существо, до сих пор упрямится.

Так стоило ли заново пережевывать старые проблемы? И Вика встала, забрала книгу, полотенце и недопитый – очень полезный для кожи – вишневый сок.

– Я – в номер. Отдохну.

– Вот опять будешь дуться!

Нет. Скорее, думать. Если в квартире ремонт, то надо искать другую. Конечно, при нынешней своей зарплате Вика квартиру не потянет, но ведь можно комнату снять. Или в складчину это сделать, как Машка. Или приработок найти. Работают же люди на двух работах! И ничего, живы. Вика тоже сумеет…

В номере, к счастью, одноместном – Гарик, золотой человек, проигнорировал маменькины пожелания о совместном жилье – было тихо и стерильно. Окна выходили на пляж. И Вика поморщилась: вид этот – золотого песка, моря и деревьев, которые важно покачивались на несуществующем ветру, – изрядно действовал ей на нервы.

На часах – половина десятого. В одиннадцать маменька уберется с пляжа и пожелает довыяснить отношения. Спрятаться от нее в отеле, дорогом, но каком-то совсем уж крошечном, не выйдет.

Да и…

Надоело!

В двадцать пять лет пора делать то, что хочется, а не то, о чем родители говорят. И вообще, отель – это не тюрьма. Вика не собирается теряться. Или попадать в историю. Денег наличных у нее немного, но должно хватить на автобус. Что плохого в небольшой прогулке? Вдохновленная этой идеей, Вика быстро приняла душ, переоделась – из всех нарядов выбрала длинное мешковатое платье, которое маменьке категорически не нравилось, а Вике оно было симпатично – за легкость и удобство. Так, сумочка. Паспорт. Кошелек. Телефон. Маменьке Вика позвонит, но – позже.

Стук в дверь заставил ее замереть, и Вика мысленно рассмеялась: она ведет себя, как ребенок! Даже если это мама, которая вознамерится запретить ей прогулку, Вика все равно уйдет гулять.

Но за дверью стоял Гарик.

– Гулять? – спросил он.

– Гулять.

– На, – Гарик раскрыл кошелек и вытащил стопку купюр.

– У меня есть.

– Хорошо. Еще будут. Бери.

Вика терялась, когда с ней разговаривали в подобном стиле. Деньги она взяла, но твердо решила, что тратить их не станет.

– Купи себе что-нибудь.

– Мне ничего не надо.

– Ага, – Гарик задумчиво поскреб щетинистый подбородок. – Ты, это… если чем обидел, то извини.

Обидел? Чем и когда он мог Вику обидеть, если виделись они только на выходных и по праздникам? Ну, или вот сейчас.

– Ничем вы меня не обидели! Просто… мне неудобно брать у вас деньги. И вообще я сама привыкла. И жить я к вам не поеду. Разве что ненадолго, пока квартиру не найду.

Все говорили, что найти приличное съемное жилье за умеренную плату – это сверхзадача.

– Я Ленке говорил, чтоб она не лезла. Но она ж упертая… короче, ты недельку перекантуйся, чтоб она успокоилась, а там я тебе хатку найду. И выкать прекращай. Не чужие небось.

Местное солнце было агрессивным.

Обглодав добела дома и вылизав пропыленную дорогу, оно принялось за Вику. Маменька бы обрадовалась такому вниманию, она любила загорать, утверждая, что именно загар естественен для человека. Но Вика – не маменька. Ее кожа была бледной, прозрачной и сверхчувствительной.

На косметику она реагировала красными пятнами.

На морепродукты – сыпью.

На лучи солнца – сухостью и шелушением или же россыпью волдырей по плечам, которые долго лопались и облезали лохмотьями.

В общем, Вика уже начала жалеть, что покинула уютный заповедник отеля. Кружевной зонтик, подаренный мамой – раз уж Вика столь нежна, то пусть ходит с зонтиком, ко всему, это и загадочности ее образу придает, – от солнца не защищал.

Кафе были закрыты.

И вообще, город, пользуясь полуденным часом, пребывал в полудремотном состоянии. Ни людей, ни животных… Вика гуляла уже второй час. Без цели, без плана, просто разглядывая такие забавные, словно игрушечные, домики, магазинчики с яркими витринами, вывески, случайных прохожих, дорогу… по дороге она и свернула в этот переулок. Здесь дома стояли тесно друг к другу, балкончики почти смыкались, образуя своего рода арки. На протянутых веревках сохло белье.

Сюда почти не проникало солнце, и Вика сложила зонт. Жарко.

И – странно. Куда это она забрела?

Вика остановилась и достала карту, понимая, что действие это лишено всяческого смысла: с картами у нее никогда отношения не складывались. Несколько минут она честно рассматривала переплетение линий, вчитываясь в названия улиц, поворачивая карту то одной стороной, то другой, но потом сдалась.

Надо найти кого-нибудь и спросить дорогу. Кого-нибудь, кто говорит по-английски. А лучше, если он согласится ее проводить, но… кого тут искать? Улица была пуста и безлюдна. Вика поправила шляпку и решительно двинулась вперед.

Ведь должен ей хоть кто-то попасться!

И вообще, паниковать рано. На крайний случай, она может позвонить маменьке. Та обрадуется, получив очередное подтверждение собственной правоты и Викиной жизненной беспомощности…

Старуха сидела на земле. Вика сперва приняла ее за груду мусора, но стоило ей приблизиться, и груда шелохнулась. Черные юбки, черная безразмерная кофта, некогда расшитая бусинами и пайетками, но сохранившая лишь остатки былой роскоши. Бусы в несколько рядов и цепочка с массивным крестом. Еще одна – со связкой медальонов: круглых, квадратных, прямоугольных. С ликами святых и именами покровителей.

Старушечье лицо, красное, будто вылепленное из глины, было неподвижно. Крупный нос, черные, сросшиеся над переносицей брови, узкие губы и седые волосы, выбившиеся из-под косынки. Руки лежали на юбках и по сравнению с лицом были неестественно белы и лишены морщин. Словно эти гладкие ладони принадлежали вовсе не старухе.

– Извините, – сказала Вика. – Вы не подскажете, как выйти…

Замолчала, поняв, что говорит по-русски. Ее не поймут. Английский же, на котором Вика худо-бедно разговаривала, вдруг выветрился из ее головы.

– Прошу прощения, я… наверное, пойду… сорри.

Она сделала шаг назад, стремясь убраться в тень, подальше от острого старушечьего взгляда. В ее синих глазах было что-то, напугавшее Вику.

– Стой, – велела старуха.

Вика остановилась.

– Русская?

– Да.

– Здесь много русских. – Голос хриплый, надсаженный. – Раньше я одна была. Теперь вот много… зачем ты сюда пришла?

– Заблудилась, – признание это далось Вике легко. Все-таки старуха – не маменька, которая всенепременно запомнит, что в тот единственный раз, когда Вика открыто маменьку ослушалась, случилось почти непоправимое: девочка заблудилась!

– От группы отстала? – Старуха говорила с легким акцентом, который бывает у людей, слишком долго проживших в другой стране.

– Нет. Я сама… погулять вышла и – вот. – Сейчас про Вику подумают, что она – полная идиотка. – Вы не подскажете, как в центр выйти?

– Подскажу, – старуха махнула рукой. – Присаживайся.

И Вика послушно уселась, не на камни – на старый коврик, который был столь грязен, что почти слился по цвету с камнями мостовой.

– Выпей, – она протянула Вике чашку из обожженной глины, простую, но невероятно красивую, и наполнила ее холодным чаем. – Светлокожим тут тяжело. Солнце таких не любит.

– Вы здесь давно?

– Шестьдесят три года уже…

Это целая жизнь.

– Сбежала. Влюбилась, как девчонка, плюнула на все. Семья, ребенок… но любовь – превыше всего. Он меня тоже любил…

Чай был терпким, крепким, с острым мятным запахом. Вика пила. Слушала. Жалела, наверное, эту незнакомую женщину, которая любви ради – маменьке бы это понравилось – променяла жизнь на жизнь.

– Была ли счастлива? – старуха словно читала Викины мысли. – Пожалуй, была. Первые лет пять, пока Луиджи со мной жил… а потом все иначе стало. Пусто стало. Тут – пусто. – Она прижала раскрытую ладонь к груди. – И живу вот… живу и живу. Уже недолго осталось. Там, – старуха подняла палец к синему небу, видневшемуся меж балконов, веревок и белья. – Там пусть судят, а людям – нечего.

– Я вас не сужу.

– Не хватало еще! Чего ты хочешь от жизни-то?

Странный вопрос во время странного разговора.

Никто и никогда не спрашивал Вику, чего же она хочет. Маменьке ее желания казались несерьезными, детскими. Немногочисленные подруги были заняты собственными проблемами. А сама Вика… чего же она хочет?

– Не знаю, – честно ответила она. – Я знаю, чего не хочу. Это проще.

– И чего не хочешь?

– Быть похожей на… – почти предательство, но это же не так! Вика любит маму, несмотря на кардинальную разницу в их характерах, на ссоры и ее постоянные попытки сделать Вику иной. Но ведь любовь – это совсем другое. – Мама у меня хорошая. И хочет, чтобы я была счастлива. Только мы по-разному видим счастье.

Зачем это рассказывать случайной знакомой? Наверное, потому что кому-то другому Вика не решилась бы признаться в этом.

– То есть ты хочешь быть счастливой?

– Да. А кто не хочет?

– Не знаю. – Эта женщина умела улыбаться, но лицо ее отвыкло от улыбок и потому сделалось еще более уродливым. Складки на щеках, заострившийся подбородок и неестественный изгиб губ. – Но если хочешь, то будешь. На, держи.

Она сняла цепочку, ту самую, с вязанкой медальонов, но сняла с нее почему-то кольцо. Вика удивилась, что раньше она не заметила его. Перстень. Крупный. Тяжелый. Со сложной вязью орнамента и крупным камнем.

– Сердолик. Камень сердца, – пояснила старуха.

– Спасибо, но это… дорогой подарок. Я не могу…

– Можешь. Такие вещи только дарят. Примерь.

И Вика надела кольцо, удивившись тому, что пришлось оно впору. Пальцы у Вики были тонкими, по маменькиному выражению – паучьими. Кольца так и норовили с них соскользнуть, потеряться, сбежать от этих неблагодарных рук.

А это – словно прилипло.

– Видишь, признало оно тебя. Значит, я не ошиблась… такие волосы только у наших бывают, – старуха коснулась камня с нежностью.

– Что значит – «у ваших»?

– А то и значит… имя – это так, пыль. Кровь же я узнаю сразу. Не зря она мне снилась.

– Кто?

– Ламия. Несчастная девочка с разбитым сердцем. Говорят, что ее сердце окаменело от горя. А потом его вырезали и сделали кольца… давно это было.

Кольцо выглядит старым, но… Вика же проходила мимо ювелирного магазина. В витрине его было выставлено множество колец, которые тоже выглядели достаточно старыми, чтобы впечатлить покупателей.

– Она говорила, что ты появишься, и мне позволят уйти на покой. – Старуха засмеялась, и связка медальонов в ее руке зазвенела, словно безумные колокольчики.

Она сжала Викины пальцы.

– Не бойся. Его нельзя потерять. И украсть не смогут… кто украдет – поплатится.

– Мне… не позволят его оставить.

Граница. Таможня. И вообще…

– Зайдешь в ювелирный. Купишь колечко с сердоликом. Получишь сертификат. Колечко выброси, сертификат оставь. На границе предъявишь. Главное, не нервничай…

…хорошо бы, но Вика по характеру не умеет не нервничать.

Но она же не собирается следовать старухиным советам!

– Этого кольца нет ни в одном каталоге. О нем знают только свои. Их опасайся, – старуха погладила Вику по ладони. – Сынка моего… его детей… а теперь – уходи. Я устала. Пойдешь прямо до перекрестка, там свернешь налево. Увидишь супермаркет… ну, и уже из центра сама уедешь. Лучше возьми такси до отеля.

– Спасибо.

– Не думай, что я из ума выжила. – Старуха забрала у Вики чашку, спрятала ее в складках юбки. – В старости многое видится иначе. Мой сынок за это кольцо заплатил бы, сколько сказано. Он привык все покупать. Не понимает, что деньгами не все меряется… иди.

Вика нашла и перекресток, и супермаркет, и ювелирный, где имелось великое множество колец с сердоликом. И деньги, благодаря Гариковой заботе, у нее были.

Выбирала кольцо Вика долго, придирчиво, и для себя, и для маменьки, с которой все равно придется мириться. Гарик прав. Переехать. Неделю пожить, а там… с Гариковой помощью или без нее, но Вика от них съедет. Кольцо на пальце придавало ей уверенности, что все будет именно так.

Человек увидел старуху издали.

Она дремала в тени, сидя на грязном коврике, ни дать ни взять – нищенка. Ложь! Человек точно знал, что деньги у нее есть, и много. Старуха отличалась скупостью и вряд ли успела растратить состояние мужа. И было бы справедливо, если бы это состояние отошло к нему.

В конце концов, все по закону.

– Здравствуй, – сказал он, присаживаясь рядом. Человек решил быть вежливым. Старухи любят вежливых родственников. Особенно старухи одинокие и стоящие одной ногой в могиле. – Это я. Я тебе писал.

Она не отвечала.

– Звонил.

Она притворялась, что не понимает.

Она отрезала себя от прошлого и теперь не желала восстанавливать связь. Разве это справедливо?

– Мне от тебя ничего не надо. Я лишь хотел взглянуть на единственную родственницу…

…ложь, но она вряд ли об этом узнает. Россия далеко. А старуха давно в маразме.

– Уходи.

Уйти? О нет, не для того он ехал сюда! Не для того искал ее, годами собирая информацию по крупицам. И человек не сдвинулся с места.

– Я знаю, что тебе надо, – пожевав губами, сказала старуха.

– Увидеть тебя. Понять, что я все-таки не один. Ты же знаешь, как тяжело быть одному.

Ему казалось, так будет проще. Он нравился женщинам, вне зависимости от возраста. Симпатичный, обаятельный, умеющий пользоваться этим обаянием, он всегда чувствовал себя хозяином положения. А теперь растерялся. Ошалевшая от одиночества и близости смерти старуха не спешила признавать в нем единственного родича, ту самую кровь, которая не водица. Отец как-то обмолвился, что она всегда была эгоистичной стервой, и, видно, знал, о чем говорил.

– Вы отказались от мужа и сына. А ваш сын отказался от меня. Бросил.

– И что? – В блеклых глазах – ни тени сочувствия.

Не будет она, в отличие от многих прочих, жалеть сироту. Отца ведь не пожалела, ни тогда, ни потом, когда уже могла вернуться. Или их сюда позвать. Как было бы замечательно уехать… человек много раз представлял свое детство иным. Без опостылевшей деревни, без дедовой развалюхи, которая почему-то именовалась усадьбой, и никак иначе. В «усадьбе» этой – кухня, комната и кладовая. А туалет – и вовсе на улице. Зимой дверь примерзала, а летом над сортиром клубились мушиные рои. Воняло… и от ненасытных свиней тоже воняло. А кроме этого, имелся огород, который надо было полоть, поливать, окучивать… и деревянный пол – его приходилось выскабливать добела, иначе дед злился.

Он и без чистого пола злился.

Пил потому что. Сначала тайком, укрывая бутылку в зарослях малины, потом уже открыто.

Отец приезжал редко. Привозил вещи. Иногда – конфеты. Чаще книги, которые были человеку неинтересны, как неинтересна была и учеба в школе. Но он все равно учился, пребывая в глупой уверенности, что, если он станет отличником, отец его заберет с собой…

…старуха смотрела на него.

Молчала.

Она украла его детство! С этими вот пропыленными, пропеченными улочками. С изрезанным волнами морским побережьем, куда бегала купаться местная детвора. С посиделками во дворе. С обязательным послеобеденным сном и крикливыми соседками… отец бы открыл лавчонку, мелкую и приносящую лишь формальный доход, но дающую ощущение занятости. И потом, обустроившись, он женился бы на местной женщине, смуглокожей и темноволосой, с громким голосом, вспыльчивым характером и хорошим приданым.

Главное, у него появилась бы семья.

Он почти поверил, что старуха – вот же тварь, сидит, щерится беззубой улыбкой – украла эту самую семью, а с нею – и саму его жизнь.

– У тебя есть братья, – сказала она.

– Не родные.

– И сестра.

– Они… они чужие. Всегда такими были.

– Понимаю. И не волнуйся. Я не обошла тебя в завещании… никого не обошла.

Значит, и тех тоже?

Воры! Что они сделали, чтобы найти ее? Ничего. Не они вели разговоры с дедом, упрямым, склочным и норовившим обложить их всех матом. Нажравшись, он песни орал. А трезвым был и вовсе невыносим. Не они, выйдя на итальянский след, перебирали год за годом, город за городом, выискивая среди местной пыли ту самую золотую крупицу.

Не они, в конце концов, приехали сюда, чтобы взглянуть ей в глаза.

И не только за этим.

– Но если ты хочешь получить хоть что-то, сделай то, зачем пришел, – сказала старуха.

Она смотрела на него. С вызовом. С насмешечкой, словно сомневаясь, что он и вправду способен на поступок. Дед вот тоже вечно пенял ему за мягкотелость.

– Или я ошиблась? У тебя сил не хватит? Тогда поди прочь! – Она схватила свою палку и пребольно ударила человека по плечу. – Гнилое семя! Прочь!

Второго удара он не допустил. Перехватив палку, дернул ее на себя, одновременно поворачивая, выкручивая ее из цепких старушечьих пальцев. Ударил. В висок. Беззвучно хрустнула кость, и старуха захрипела. Умерла она не сразу.

А он сорвал с ее шеи цепочку, дрожащею рукой, рассыпая амулеты – серебряная и золотая чешуя на черных юбках. Бесполезная. Дешевые побрякушки… а кольца нет!

Вчера еще было! И утром тоже, когда она выходила из дома. Человек следил за ней, пытаясь проникнуться внутренним ритмом ее жизни, издали, конечно, в бинокль. К счастью, многие туристы ходят с биноклями.

– Где кольцо? Где? – он вцепился в ее горло и тряхнул старую тварь.

Живая ведь! Скажет! Заставит он ее говорить… завещание… ценности… деньги… ничто по сравнению с тем, что можно было бы выручить за одно это кольцо. Отец заплатит. Миллион. Два! Столько, сколько велят.

– Где оно? Отвечай!

Старуха улыбнулась – и умерла.

Нарочно!

Он обыскал тело, как умел, содрогаясь и от отвращения, и от страха пропустить драгоценное колечко. Он не боялся быть пойманным, знал – в этот переулок люди заглядывают редко, опасаются связываться со старой ведьмой.

Спрятала…

…вдруг ему вспомнилась девчонка со светлыми волосами, выбивавшимися из-под шляпки. Она вошла в переулок и пробыла там минут десять…

Случайность?

Или очередная подножка судьбы? Девицу надо найти и… но – как?

Он подумает.

Как ни странно, но к позднему Викиному возвращению маменька отнеслась почти равнодушно, верно, перекипел уже скандал в ее душе, и захотелось чего-то иного.

Например, колечка.

– Какая прелесть! – воскликнула маменька, подсовывая кольцо – Вика нарочно выбрала покрупнее и с камнем массивным – под нос Гарику.

– Вот видишь, и у тебя иногда чувство прекрасного просыпается!

– Да, мама, – Вика решила не заговаривать о ремонте, переезде и прочих вещах, способных вызвать ссору, но заняться чем-нибудь полезным. Например, чемодан упаковать.

Благо, скоро домой…

Как ни странно, обошлось без происшествий. Вероятно, благодаря маменьке, которая вдруг вспомнила, что не выговорила Вике за ее самовольную отлучку, и принялась восполнять пробел в воспитании прямо в аэропорту.

Вика соглашалась со всеми ее словами.

Маменька распалялась все больше… люди оборачивались на нее. И усатый таможенник, столкнувшись с маменькиным взглядом – ей определенно требовалась новая жертва, – поспешил пропустить леди.

Правильно. От некоторых леди стоит держаться подальше.

В самолете маменька уснула, и Вика последовала ее примеру.

Гарик читал…

…потом был российский аэропорт, где – благодаря Гариковым знакомствам – проблема досмотра багажа разрешилась сама собой. Маменькино ворчание, уже беззлобное, порядка ради. Плохая погода. Мигрень, случившаяся внезапно и избавившая Вику от необходимости поддерживать разговор.

Стало ей как-то все равно.

Куда ее везут. Для чего… и вообще, лишь бы скорее довезли. А там – кровать, задернутые шторы, тишина и, если повезет, сон, который избавит ее от мигрени.

Вики хватило на то, чтобы отметить: дом принадлежал не Гарику.

Ее проводили в комнату на втором этаже, она пообещала распаковать вещи сразу, как только почувствует себя в достаточной мере выздоровевшей… нет, врача ей не надо… и воды не надо… и сока… ей только тишины бы. Покоя.

Девчонку он увидел в аэропорту. Сразу узнал по волосам – ярким, отливающим на солнце сусальным золотом. Потянуло подойти к ней, вцепиться в эти золоченые-перезолоченые волосы и спросить, где кольцо.

Вчера он обыскал старухин дом, прибрав наличку, которая хранилась просто в ящике старого секретера. Сумма небольшая, но ему и это пригодится. Он, в отличие от прочих, знал цену деньгам и не стал брезговать случайной добычей.

Да и не добыча это – наследство.

Законное!

Как и кольцо. Только эта Златовласка кольцо украла. Человеку и хотелось – и не хотелось, чтобы ее задержали. Она была виновна, но… таможня конфискует кольцо, и добраться до него уже не получится.

Но вот Златовласка перешла в зону посадки, и выяснилось, что рейс у них один. Только человеку придется лететь эконом-классом, а ее ждут в первом.

Вот почему одним все, а другим – ничего?

Об этом он думал всю дорогу и еще о том, как бы не потерять ее. К счастью, таможню он прошел быстро и успел увидеть, как Златовласка садится в шикарный «Бентли». Номер человек запомнил.

Завтра он выяснит, кто она и чем дышит.

А главное, где живет.

И, конечно, он не собирается отступать.

Как ни странно, получить информацию оказалось проще, чем человек ожидал. «Бентли» находился в собственности Романовского Игоря Петровича, владельца заводов, газет, пароходов, в общем, существа априори подлого. Впрочем, писали о нем немного, куда больше – о его жене, особе не первой молодости и странного характера. Фото прилагались. На третьем снимке обнаружилась и Златовласка, падчерица, скромно спрятавшаяся за широкими полями маминой шляпки.

Виктория Ивановна Задеригуба.

Об этом семействе он думал со злостью, которую прежде он испытывал исключительно к кровным родственничкам. Воры! Кругом воры!

Но тем более удивительным показалось ему одно совпадение. Чета Романовских остановилась не в особняке Игоря Петровича, но в доме его драгоценнейшей сестрицы.

И неужели все обстоит не так, как ему казалось?

Златовласка – эмиссар? Ее задача – забрать кольцо и передать его отцу?

Нет, человек не допустит, чтобы его вновь обокрали. В конце концов, сестрица неоднократно звала его в гости. Почему бы и не заглянуть к ней?

Конечно, найдется тот, кто скажет, что Палермо – самый обыкновенный город, которых во всей Италии не счесть, но тем самым он покривит душой. Красив Палермо. Велик и богат.

Чего стоит собор Дуомо, что возвышается над площадью и самим городом, символом спасительного креста осеняя жителей. Или лестница святой Екатерины, на которой можно загадать желание, и если сердце просящего чисто, то желание это всенепременно исполнится. Башня Пизана, капелла Палатина и капелла Святой Розалии… дворцы… фонтаны… сами пыльные улочки, по которым кто только не хаживал. Он стар, едва ли не старше земли, на которой стоят дома, богатые ли, поражающие воображение роскошью, или же невзрачные, обыкновенные, а то и вовсе жалкие лачуги. Последние, конечно, изрядно портили благородное обличье города, как и люди, в них обитавшие. Однако не нашлось правителя, который сумел бы побороть нищету.

И даже святая Розалия, милосердная покровительница Палермо, лишь молилась за потерянные души, оставляя людям право распоряжаться земною жизнью своей. У кого получалось хуже, у кого лучше, но на то они и люди.

Лавка травницы Джулии пряталась в тихом переулке, и, пожалуй, человек, чужой в этом городе, потратил бы немало времени, чтобы отыскать нужный дом, затерявшийся среди других таких же. Конечно, ему бы подсказали, а заодно уж и рассказали, что Джулия появилась в городе не так давно, лет пятнадцать тому назад, и привезла ее сюда бабка, которая в Палермо родилась, однако вынуждена была покинуть родную землю. Но на старости лет пожелала увидеть родной город. И разве хоть кто-нибудь, родившийся в Палермо, упрекнет ее из-за этого желания?

Конечно, у Джулии не было денег, чтобы купить целый дом, зато были красота и молодость, а это, скажут вам, немалый капитал. И Джулия умело им распорядилась: вышла замуж за старого аптекаря, человека весьма уважаемого, хотя и поговаривали, что он алхимик. Он отличался склочным норовом, но имел дом и собственную аптеку. А через два года и вовсе помер, оставив все имущество жене. Соседи из-за смерти этой пошептались, но… старик и так пожил долго. Умер счастливым. А лавка осталась Джулии и старухе.

Сколько Туфания себя помнила, ее окружали чудесные запахи.

Солоноватый аромат моря, который таял на языке, оставляя волшебный привкус солнца и камня. Травы – кошачья лапка, полынь, ромашка, чабрец, душица… трав – сотни, и у каждой собственный, особый запах. Еще есть дерево и стекло. Холодный мрамор ступки. Молоко. Жир и оливковое масло. Вода, и та пахла по-разному.

А были еще ткани… и мамины руки, неизменно теплые. Руки другие, влажноватые, морщинистые, и Туфания читала эти морщины, как потом читала книги. Дед ворчал, что ни к чему женщине лишнее знание, до добра это не доведет, но он тоже любил Туфанию и потому не мешал ей читать.

Она рано стала разбираться в травах, различая их не только по внешнему виду, но и по запаху. И старуха стала брать Туфанию с собой. Оказывается, травы, прежде чем попасть в сумеречную тишину лавки, жили за городом. Росли там, брали из земли силы…

…горечавка – от болезней, вызванных разлитием желчи. А пустынный цвет – от суши любовной или же сердечной истомы. Чемерица – от темной тоски. Пустырник – от кошмаров… есть травы лунные и травы утренние, те, которые собирают по первой росе и всего-то – день-другой в году. Есть такие, что силу имеют лишь в праздники великие, а в остальные дни – лишь зло от них. Есть и такие, способные бесов замкнуть либо же выпустить…

Старуха рассказывала о каждой траве, и Туфания с непонятной ей самой жадностью впитывала каждое слово. Травы слышали ее любовь и отзывались на нее, шли ей в руки, даже редкие, о которых старуха говорила, что их сама земля прячет.

Старуха же учила, как их брать – срывать с молитвой ли, со словом особым, отдавая земле взамен или соль, или молоко… на каждую траву – своя наука. И сушить их следовало по-разному… и готовить.

– Смотри, деточка, – повторяла старуха, ласково глядя на правнучку, которой передался семейный дар. – Запоминай.

Наука давалась Туфании легко, пожалуй, к десяти годам она знала столько же, сколько ее мать. Ее Туфания любила, но видела, что матери в тягость и травы, и лавка, и все одно будто гложет ее что-то невидимое, не болезнь, что-то иное.

Джулия не постарела, она по-прежнему была хороша собой, пусть и носила черные вдовьи одежды, скорбя по супругу. Но золото волос ее манило к ней людей. И мягкий взгляд синих, будто полуденное небо, очей. И само лицо, умиротворенное, спокойное, словно и не человеческое вовсе.

Оттого и захаживали в лавку мужчины, любовались Джулией, заговаривали порою о том, что были бы рады, если бы красавица хоть раз взглянула на них благосклонно. Находились и такие, которые предлагали ей замуж выйти.

Всем отказывала Джулия.

– Не верь мужчинам. Лгут они. Обещают все, а не дают даже того, что дать способны. Не меня они хотят получить, но лавку нашу… стать хозяевами…

Шепот матери проникал в самое сердце девочки. И Туфания с подозрением смотрела на каждого, кто порог лавки переступал. И вправду замечала взгляды – восхищенные, направленные на Джулию, и раздраженные, если останавливались на самой Туфании, цепкие – когда лавку осматривали люди. Презрительные, брезгливые – для старухи…

– Верно мать говорит, – сказала та, когда Туфания поделилась с ней своими опасениями. – Все беды – от мужчин. Они желают быть хозяевами. Над тобой ли, над матушкой твоей, над всем этим… – Старуха обвела лавку рукой. – Но от судьбы не уйдешь. И потому…

…новый рецепт Туфании пришлось запоминать наизусть. Старуха отказалась записывать его, дескать, иные рецепты надлежит хранить только в памяти. Доля черных ягод, собранных на третью луну. И две части костяной муки. Одна – серебрянки. Еще три…

– Это не лекарство. Это яд, – старуха показала, как смешивать травы. – Достаточно одной капли в вино, достаточно глотка такого вина, чтобы здоровый мужчина умер.

Туфания не испугалась – она уже знала, что многие травы, если обращаться с ними неверно, способны причинить вред. Однако же до нынешнего дня ей не доводилось составлять именно яд.

– Смерть наступит не сразу. Чем больше доза, тем быстрее, но лучше, если доза будет невелика. Яд вызовет разлитие желчей, и любой доктор сочтет это естественным следствием скрытой болезни. Отравленный будет мучиться, слабеть, а когда он перейдет в мир иной, тогда никто не усомнится, что случилось все естественным образом.

Туфанию заставили вновь и вновь повторять рецепт наизусть. Старуха словно чувствовала близость перемен, в том числе и близость собственной смерти. А перед самой смертью она показала Туфании тайник.

– Здесь твое будущее, – старуха достала тряпицу, в которой обнаружился перстень. Красивый. Золотой. И с камнем розовым. – Однажды за тобой придет человек, богатый, знатный, который покажет тебе такой же перстень. Оба – из одного камня вырезаны. Оба связаны. И не будет одному без другого судьбы.

– Кто этот человек?

– Тот, кто даст твоим детям лучшую судьбу…

Была в тайнике и книга, в которую старуха записала все рецепты, какие только знала. Строго-настрого запретила она Туфании говорить кому-нибудь про тайник.

– Даже матери… она слабой крови. Жди. Все у тебя сладится. Он вернется. Не уйдет от судьбы…

Она ушла тихо, и похороны были скромными. А вскоре в лавке появился мужчина. На взгляд Туфании, он ничем не отличался от прочих – был мрачен, суров и смотрел на Джулию, как на свою собственность. Она же, то ли испугавшись одиночества, вдруг ответила взглядом на взгляд, словом на слово. Прикосновением…

– Он нехороший, – Туфания попыталась отсрочить неизбежное. – Злой!

– Нет, глупая, нам нужен кто-то, кто будет о нас заботиться.

Почему Джулия не могла сама позаботиться о себе, оставалось загадкой. Возможно, она просто не поверила, что сумеет управиться с лавкой без помощи старухи, или же просто устала прятаться, но мужчина вошел в их дом и стал там хозяином.

Поначалу он вел себя тихо и даже купил Туфании в подарок новые башмаки. Тогда Туфания еще подумала, что, возможно, ошиблась в этом чернобородом человеке. В его присутствии Джулия робела и смущалась. Туфания знала, что происходит в верхней комнатушке, куда отныне ей был заказан путь. Она слышала вздохи и стоны, испытывая смешанные чувства. Ей хотелось, чтобы мать была счастлива. Она боялась, что мать будет несчастна.

И когда ее муж стал пропадать из дому – Туфания могла бы сказать, что с ним пропадали и деньги, которых день ото дня становилось все меньше, – Джулия вновь переменилась. Она стала злой и раздражительной, то и дело набрасывалась на Туфанию с упреками, потом ударялась в слезы, обнимала ее, утешала – и вновь находила повод для крика…

Он же появлялся под утро, всегда нетрезвый, часто грязный и злой. Он отталкивал Джулию, которая бросалась к нему, и шел наверх. Джулия же, глотая слезы, поднималась следом. Они ссорились. Громко. Не стеснялись говорить друг другу нехорошие слова. И все закончилось именно так, как и должно было: Туфания услышала звук пощечины – и потом другой, глухой, страшный звук.

На следующий день мама долго не спускалась в лавку, а когда вышла, то Туфания с трудом сдержала крик ужаса. Разбитые губы. Заплывший глаз, и второй, пусть открытый, но превратившийся в узкую щель. Синяк на щеке и на шее тоже… и шла Джулия, придерживая ребра обеими руками, точно боялась, что, если отпустить их, она развалится.

Он же шел следом, положив руку на плечо мамы.

– Вот что бывает с женщинами, которые забывают свое место, – произнес он, глядя Туфании в глаза. – Помоги ей. И работай.

Туфания осторожно наносила мазь на воспаленную горячую кожу и, закусив губу, поклялась, что не позволит этому человек обижать маму.

– Только попробуй, – сказала Джулия, с трудом разлепив губы. – Я его люблю.

С того происшествия изменилось многое. Теперь он уходил, демонстративно выгребая деньги из шкатулки, а если денег там не оказывалось, злился и бил Джулию по лицу. Она не уворачивалась от пощечин, лишь лепетала оправдания.

Не помогало.

Ему надо было выместить на ком-то свою злость. И заработать. Однажды он вытолкал Джулию на улицу, велев ей не возвращаться без денег. Она ушла на целый день, а вернулась лишь вечером, побледневшая и несчастная, но принесла несколько монет.

– Шлюха, – сказал он. – Всегда знал, что ты шлюха…

Туфания пряталась. Ее пугал этот человек, укравший у матери силы. Он же, словно чуя ее страх, все чаще искал встречи с Туфанией, и взгляд его, жадный, какой-то неправильный, предупреждал ее об опасности. Наверное, следовало его убить сразу, как только он переступил порог их лавки, но… что будет с Джулией? И с самой Туфанией? Что, если кто-нибудь догадается о старухином зелье? Тогда Туфанию осудят и казнят.

Теперь мама пропадала не только днем, но и ночью, оставляя Туфанию наедине с мужем. Она будто ослепла и оглохла из-за того странного, отвратительного чувства, лишившего ее не только гордости, но и воли. Туфании подобная любовь представлялась некой болезнью, извращенным, противоестественным состоянием, близким к одержимости. Она пыталась достучаться до матери, но та, стоило разговору зайти о ее дорогом супруге, теряла всякий разум. Джулия готова была верить всему, кроме правды.

– Глупенькая. Он меня любит. Просто у нас… сложное время.

И Туфания пряталась. От нее. От него. Так долго, как могла.

Однажды Туфания потеряла осторожность. Ей показалось, что чужак – называть его отцом, как того хотела Джулия, она не могла – ушел по своим загадочным делам. И Туфания позволила своему утомленному телу отдых. Недолгий, но…

Он навалился сверху, прижал ее к кровати, закрыл рот рукой, грязной и вонючей. Туфания пыталась отбиваться, дергалась, ерзала, била его руками, царапалась… скулила.

Только что она могла?

Когда ее силы иссякли, она просто лежала, позволяя ему делать все, что хочется, содрогаясь от отвращения и боли.

– Теперь поняла, кто в доме хозяин? – Он погладил ее по голове, и Туфанию едва не вырвало.

Она не стала ничего рассказывать Джулии, а та сделала вид, что не замечает перемен. И это тоже было предательством, но… ведь Джулия больна. Туфания знала рецепт лекарства, которое излечит эту болезнь. Одна капля в вино…

«Этот» выпил. Вновь полез к ней. И Туфания терпела, стиснув зубы, зная, что терпит в последний раз. Он был крепким мужчиной и продержался всю ночь. Наутро встал с постели, набросившись на Джулию с кулаками по какой-то пустой, им самим придуманной причине. Спустился в лавку. Ходил там какое-то время… ушел.

И не вернулся.

Джулия ждала его весь день. И ночь.

А наутро его приволокли. Джулия выла над телом, кидалась его обнимать, целовать, гладила всклоченные волосы, уговаривая мужа очнуться от сна.

Туфания смотрела.

Мертвый, он был нестрашен. Скоро Джулия выздоровеет, и они заживут, как жили прежде – вдвоем. Откроют лавку, будут торговать… им двоим не надо много денег. Им двоим хватит счастья и без черногривого чужака…

– Ты, – Джулия поднялась. Движения ее сделались по-змеиному плавными, текучими. – Это все ты, маленькая дрянь! Убила его! Убила… – Она злобно шептала. – Он отверг твои домогательства, и ты… ревнивая тварь…

– Мама, прекрати.

Не хватало, чтобы кто-нибудь услышал про убийство! Конечно, он был человеком дрянным, и многие согласились бы, что смерть для него – наилучший выход. Однако если возникнет подозрение, если кто-нибудь напишет донос, то… Туфания не желала умирать только потому, что избавила мир от этой сволочи.

– Проклинаю! – Джулия вытянула руку и растопырила пятерню. Какая страшная у нее рука! Тощая. Обтянутая желтой кожей. Покрытая пятнами… не рука – лапа куриная, сушеная, из тех, что продают как амулеты. – Тебя проклинаю! И весь твой род!

Она покачнулась и упала. Умерла.

Двойные похороны оставили у Туфании странное ощущение. Нет, она ни на секунду не сожалела, что избавилась от чужака. Но кто бы мог подумать, что Джулия предпочтет умереть, лишь бы не разлучаться с мужем.

И проклянет ее…

…материнские проклятия – самые крепкие. И значит, сбудется оно. Боялась ли Туфания? Нет. Пожалуй, теперь, оставшись одна, она обрела свободу, о которой прежде не смела и мечтать.

Туфания вымыла дом. Она терла камни щеткой, носила воду, стирая следы чужого человека. Она вынесла все его вещи, не думая о том, что их можно продать – избавиться бы! Исчез запах пыли. Вернулись из небытия реторты, глиняные плошки, ступки, склянки для отваров, пучки с травами…

Много ли надобно для счастья?

Покой.

В доме. На душе.

А в Палермо пришла весна. Теплое дыхание ветра разбудило землю. И потянулись к солнцу молодые травы. Теперь Туфания каждое утро закрывала лавку, которая понемногу начинала приносить доход – люди уверялись, что умения молодой травницы ничуть не меньшие, нежели у старухи, – и уходила в поля. Она слушала землю, ветер, беседовала с деревьями, преисполняясь уверенности, что будет услышана.

Возвращалась к полудню, а вечером вновь уходила. Темнота не была ей помехой. Скорее уж, собственное сердце сделалось неспокойным, звало ее бежать отсюда, а куда – не подсказывало.

Эта встреча случилась у колодца. Выложенный из камней, возведенный многие годы тому назад, он манил прохладой. И вода в нем была ледяной, вкусной. Туфания пила, будучи не в силах утолить жажду. И потом отдыхала в тени и тишине… птицы пели ей колыбельную.

И Туфания задремала. Разбудило ее чье-то прикосновение.

– Скажи, – спросил кто-то, – твои волосы сделаны из золота?

– Нет, – Туфания открыла глаза. Полуденное солнце ослепляло, и в первые мгновенья человек, сидевший напротив Туфании, показался ей размытой тенью.

– Из золота, – он был упрям. – Живого. Как тебя зовут?

Он поймал прядку ее волос и, намотав на палец, держал.

– Не бойся. Я не причиню тебе вреда.

Мужчина. Уже не молод, но еще и не стар. Волосы темные, смуглая кожа. И глаза – яркие, синие, в которые смотри – не насмотришься…

– Туфания, – ответила она, чувствуя, как уходит из-под ног земля. И сердце в груди колотится всполошенной птахой. Вот, значит, что чувствовала мать!

Это любовь?

– Арриго, – он подал ей руку, помогая подняться. – Опасно спать на солнце. Оно способно украсть душу.

– Не выйдет, – Туфания вытянула из-за ворота шнурок с оберегом. – Корень иссопа защитит от полуденной жары. И воронье перо…

Он рассмеялся, и голос его заставил Туфанию замереть.

– Где ты живешь?

– В Палермо.

Она закусила губу. Нельзя! Молчи, Туфания, этот случайный знакомец не про твою душу. Он ищет развлечения и думает, что нашел. Он привык, что ему доступны многие развлечения. Посмотри на его одежду: пусть простая, но – из богатых тканей. И на руках перстни. На шее – цепь золотая, толстая, которую не каждый себе позволит. В ухе – серьга. На поясе – клинок.

– Хорош? – спросил он, насмехаясь над ней.

Хорош… Высокий. И сильный. Поднял ее на руки, держит без всякого усилия, смотрит прямо в душу, видит, что с Туфанией творится.

– Ты знаешь, что ты красива? Женщина не должна быть настолько красивой. Это преступление. И я должен тебя украсть…

– Отпусти.

– Только если поцелуй подаришь…

Губы – сухие и горькие, как морская вода. Голова идет кругом, то ли от солнца – не защитил ее корень иссопа, – то ли от этого поцелуя…

Он все-таки разжимает объятья, позволяя ей сбежать.

– Я тебя найду, золотоволосая… – доносится ей вслед.

И Туфания бежит, спеша укрыться в тишине дома. Но и там больше нет покоя. Тесно. Сумрачно. Пыльно. Все ей мешает. Все некстати попадается под руку. И хочется уйти, вернуться к колодцу – вдруг он еще там?

Нельзя.

От мужчин – лишь беды. Старуха обещала, что один мужчина придет и защитит ее… не пришел… зато появился другой. И Туфания, поддавшись голосу предательского сердца, рискует уподобиться своей несчастной матери. Нет, она не желает подобной судьбы… она перетерпит. Свыкнется.

И на следующее утро, проснувшись затемно, Туфания не позволила себе выйти из дому.

Она открыла лавку и, сев рядом со старым помутневшим зеркалом, принялась расчесывать волосы… сделаны из золота? Золото холодное. А волосы – живые. Мягкие. Туфания часто моет голову, пусть бы кто и сказал, что это напрасная трата воды и времени. Туфания заваривает череду и душицу, чтобы волосы приятно пахли… и составляет смеси, которые продает другим.

Для волос.

Но можно сделать и такие, которые подошли бы для умывания. Ромашка отбелит кожу. А корень фиалки придаст ей мягкий аромат. О деле думать надобно, а не о странном незнакомце.

Его зовут Арриго.

Чужое имя. Чужой человек. И разумным будет вычеркнуть его из памяти, пока не случилось беды.

Эта женщина заглянула в лавку под вечер. Сегодня людей было немного, в основном приходили за сборами, которые заказывали прежде, спрашивали обо всякой ерунде, разговаривали, советовали Туфании найти мужа… и каждый разговор вновь порождал мысли об Арриго.

Он никогда не женится на девушке, подобной Туфании. Быть может, он уже женат, и тогда ей останется роль любовницы. Многие богатые люди заводят любовниц, и это считается удачей. У Туфании появится дом и покровитель, если он достаточно богат – а Туфания видела, что Арриго состоятелен, – он избавит ее от забот…

…и добавит новых, иных, куда более страшных.

…любовницы стареют.

…любовниц бросают.

…как бросили маму, изуродовав ей душу… и как изуродовали эту женщину с тонким лицом.

Она вошла в лавку и замерла. Огляделась, подслеповато щурясь. Руки прижала к груди – скрещенными, словно защищаясь от кого-то. Женщина выглядела усталой, и Туфания сказала:

– Присядьте.

Она присела. И чашку с водой, той самой, из колодца, приняла. Пила маленькими глотками, то и дело облизывая губы. Ее лицо, некогда прекрасное, уродовали шрамы. Один глаз затянуло бельмом. А на тонких руках виднелись знакомые пятна.

– Чем вам помочь? – Туфании стало до слез жаль эту женщину, имени которой она не знала. Да и нужно ли имя? Сама незнакомка – знак свыше. Беги от мужчин! Закрывай сердце на засовы! Иначе и с тобой сотворят нечто подобное.

– Вы… Туфания?

– Да.

– Я думала, что вы старше… много старше. – Женщина отшатнулась, вскинула руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но вдруг остановилась.

– Это не колдовство, – поспешила успокоить ее Туфания. – Меня назвали так же, как мою бабушку.

– Она…

– Умерла.

– Тогда мне никто больше не поможет… никто не поможет…

– В чем ваша беда? – Туфания ласково коснулась ее седых волос. – Бабушка хорошо меня учила. И вдруг я сумею помочь вам?

– Мне… мне нужно его успокоить, – тихий голос, словно шелест ветра. – Есть ли у вас травы, которые… которыми…

– Полынь и пустырник дают отдохновение. Хмель дарит глубокий сон…

Женщина кивнула и расплакалась.

Она вдруг заговорила, сбивчиво, быстро, жалуясь на судьбу и собственную слабость. Она родилась в небольшом городке, далеко от Палермо. Ее звали Мелиссой – красивое имя. И сама она некогда – в это сложно поверить ныне – славилась красотой. Единственная дочь торговца шерстью, успешного, следует сказать. Ее баловали. Ей дозволяли много больше, чем дозволяют иным дочерям, потому что родители, живя в любви и согласии, как то заповедал Господь, щедро этой любовью делились с Мелиссой.

Отец подыскал ей мужа. И Мелисса впервые воспротивилась его воле. Она не желает выходить за старика! Она достойна лучшего!

Отец настаивал.

Мелисса отказывалась. Но все же пошла к алтарю…

– Господь меня наказал! – Она хватала Туфанию за руки, словно боялась, что та уйдет. – Господь…

У старика имелся взрослый сын от первого брака. Он был столь же красив, как сам старик – уродлив. И разве можно винить бедную Мелиссу, что сердце ее не устояло? А пасынок и вовсе с первого взгляда полюбил мачеху…

Конечно, связь их была греховной, но… разве думаешь о грехе в семнадцать лет? Господь милосерден к влюбленным. Он непременно соединит их сердца, а если промедлит, то люди сами найдут выход.

– Он это предложил… он сказал, что только так мы сумеем быть вместе.

И Мелисса поддалась на уговоры. Ведь старик свое отжил и…

– Я задушила его подушкой. Прижала к лицу и не отпускала.

Ей было мерзко. Но еще более мерзко становилось от мысли, что вся ее жизнь связана с этим человеком. Сколько бы он еще прожил? Годы! И все эти годы Мелиссе пришлось бы терпеть его домогательства, исполнять роль супруги, страдая от невозможности быть рядом с тем, кого она действительно любит.

Нет, Мелисса сделала выбор. Она боялась, что все раскроется, однако никто не усомнился, что смерть ее мужа случилась вследствие естественных причин. Старикам не следует брать в жены молодых женщин – так говорили соседи, не зная, насколько на самом деле они правы.

– Мы думали пожениться спустя полгода, но… я обмолвилась матери, а она пришла в ужас и рассказала отцу, а тот…

…неужели Мелисса не понимает, какие пересуды вызовет эта свадьба? Ведь пасынок – это почти сын. И грех – сожительствовать с ним. Мелиссе надлежит раскаяться, а лучше всего – отправиться в паломничество по святым местам. Потом, по возвращении, Мелисса найдет себе мужа…

Она уже нашла. Но кто бы ее послушал?

И тогда было решено – бежать. Она продала дом и лавку, все, что только было ценного. Она ушла ночью, как воровка и преступница, но была счастлива, ибо полагала наивно – новая жизнь с лихвой окупит перенесенные ею страдания.

Поселились они в Палермо. Назвались мужем и женой, хоть и сожительствовали во грехе. Ее названый супруг открыл лавку, однако дела у него шли плохо и с каждым годом все хуже. Он не имел отцовского таланта, но был вспыльчив и раздражителен, зачастую вымещая гнев на случайных людях. Стоит ли говорить, что покупателей становилось меньше и меньше.

Деньги уходили.

– Он сказал, что это я виновата, – Мелисса вытерла слезы ладонью, а Туфания не могла отвести взгляда от ее некогда переломанных пальцев. Срослись они криво, куриной лапой, и это уродство вызывало куда большее отвращение, нежели рассказанная Мелиссой история. – Что я змеей проникла в их дом, внесла разлад между ним и отцом, которого он любил. Что подговорила его на убийство… на побег… что я, наверное, ведьма, которую надобно сжечь…

Нет, он не стал писать на нее доносы, поскольку собственные руки его были нечисты.

Вина лежит на обоих. Но один был сильнее, и с каждым днем он все охотнее использовал силу. Сначала щипал, словно бы в шутку, но со злостью, оставляя синяки. После «дарил» пощечины. Пинки. Смелел день ото дня… Мелисса хотела бежать. Но куда она пошла бы без денег?

Обратиться с жалобой к властям?

И признаться в совершенном ими – ею! – злодеянии?

Она оказалась заперта между прошлым и настоящим. Терпела. Ходила в церковь, не смея заглянуть внутрь, поскольку грех, ею совершенный, был слишком велик, чтобы предстать перед очами Всевышнего. И муки, выпавшие на ее долю, Мелисса выносила столь стоически, сколь только могла. Но разве терпение человеческое безгранично?

Ту женщину она встретила на кладбище, куда пошла, пытаясь среди могил отыскать хотя бы мгновенье покоя. Мелисса представляла, как однажды она уйдет в мир иной, и мысли эти больше не пугали ее, скорее, она с нетерпением ждала этого мгновения. Неужели не искупила она совершенное ею злодеяние? Мелисса ждала смерти с отчаянием и надеждой, которой не суждено было сбыться. Кто-то свыше все продлевал ее бренный путь, и от самоубийства Мелиссу удерживал лишь страх.

– Я не хотела окончательно загубить свою душу, – сказала она, комкая края грязного платка. – А та женщина сказала, что… что здесь живет Туфания из рода Тофано, которая поможет… она знает особое средство, которое…

Туфания не торопила ее, позволяя слезам и горю женщины сказать то, о чем она уже догадалась.

– …которое успокоит его. Навсегда. У меня есть деньги…

Золотая монета легла на стол.

– Возьмите. Если вы и вправду ее внучка… если она вас учила, то…

Следовало бы указать этой женщине на дверь. Она сама виновна в собственных бедах. И значит, не вправе Туфания – избавлять ее от мук. Однако что-то мешало ей поступить именно так, правильно с точки зрения закона человеческого и Божьего. Уж не глаза ли Мелиссы, в которых поселилось отчаяние? Или ранняя седина в ее волосах? Или слезы, судорожный шепот, страх, навсегда изменивший эту несчастную?

Она напоминала Туфании мать и…

…и мать прокляла Туфанию. Из-за мужчины.

– Умоляю, – Мелисса больше не шептала. – Ради моей девочки… ей всего десять и… он смотрит на нее, как на… он грозится продать ее! И я не смогу его остановить. Не спасу ее, если только…

Замолчала. Обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от жестокого мира. И Туфания решилась.

– Ты возьмешь этот грех на душу?

– Возьму, – спокойно ответила Мелисса. – Я избавлю мир от чудовища. И уйду в монастырь. Там принимают всех… там – мое место. И когда я предстану пред Престолом Его, я скажу, что душа моя – та цена, которую я готова была отдать за счастье для моей дочери.

– Что будет с ней, когда ты уйдешь в монастырь?

– Мои родители живы и будут рады взять ее… я написала им письмо и… и они заберут ее. Если его не будет.

– Приходи через три дня.

Туфания взяла монету. Она купит свечу и поставит ее в церкви Святой Розалии, попросит и за себя, и за несчастную матушку, и за Мелиссу с ее дочерью…

В конце концов, Туфания лишь изготовит яд, а уж как использовать его – пусть это решает Мелисса. Эта смерть будет на ее совести.

Три дня пролетели быстро. И Туфания вручила женщине склянку с ядом, прозрачным, словно вода.

– Хватит одной капли…

…Весь следующий день Туфания ждала, что за ней придут. У Мелиссы ничего не выйдет, она слаба и напугана, а враг ее – силен. И он одолеет несчастную… вызовет стражу… Мелисса выдаст Туфанию… и, наверное, это будет справедливо.

И, когда в дверь постучали, Туфания открыла ее, смиряясь с судьбой.

У судьбы было знакомое лицо.

– Здравствуй, беглянка, – сказал Арриго, протягивая ей охапку полевых цветов. – Травнице нужны травы, верно?

И Туфания не посмела не впустить его…

Мигрень прошла лишь к утру. Вике даже удалось поспать, но недолго. Маменька, как и многие иные жаворонки, имела устоявшееся представление о том, что если уж она встала, то и остальным тоже пора. А вот привычки стучать в дверь она не имела – просто входила в Викину комнату, полагая, будто имеет полное на то право. Личное пространство? Маменьке оно не нужно, значит, и Вика обойдется.

Разговаривать – бессмысленно.

Просить – тем более.

– Вставай, – велела маменька, распахивая дверь гардеробной. – Боже мой, когда ты начнешь одеваться нормально?!

Вика собиралась ответить, что как раз считает свою одежду очень даже нормальной. Дело вкуса. Но свой вкус маменька считала единственно верным.

– Вставай, ты должна спуститься к завтраку.

– Я не голодна.

– Хорошо. А то вечно ты ешь, как не в себя.

Неправда! Да, у Вики хороший аппетит, но это еще не синоним обжорства. В конце концов, она имеет право на маленькие удовольствия в этой жизни.

– Пожалуйста, вспомни о том, о чем мы с тобой говорили…

О чем именно?

Как обычно, раннее пробуждение сопровождалось повышенной раздражительностью, и Вика с трудом сдерживалась, чтобы не сказать маменьке, что их разговоры большей частью – это ее монологи. А когда и Вике случается рот открыть, оказывается, что ее мнение ничего не значит.

Мама знает лучше!

Мамочка, перебирая платье за платьем – когда только вещи распаковать успели? – ворчала:

– Надо что-то делать… определенно надо заняться твоим гардеробом…

– Мам, – Вика села на кровати и потрясла головой. – Если тебе не нравится мой гардероб, это твоя проблема. Мы или будем жить мирно, или я вызову такси и уеду к Машке. Побуду у нее, пока не подыщу квартиру. Или комнату. Но мне это надоело.

Эхо вчерашней боли стучало в висках.

– Вика, ты ведешь себя как ребенок!

– Это ты ведешь себя, как будто я ребенок. Мне уже двадцать пять. У меня есть работа! И своя жизнь!

– Разве это – жизнь?

– Мне нравится. Но если тебя во мне все раздражает, давай просто будем реже видеться.

Маменька вздохнула и прижала руки к груди. Глаза ее наполнились слезами.

– И рыдать не надо. Мне это тоже надоело.

Волосы, как обычно поутру, дыбом торчат. И на щеке след от подушки отпечатался… пижамка Викина, любимая, с рыжими верблюдами и воздушными шариками, дополняла образ.

По маменькиному мнению, девице Викиного возраста полагалось почивать исключительно в пижамах шелковых, а лучше – в кружевных пеньюарах. Таковых маменька подарила ей штук двадцать. Но шелк был скользким, а кружево кололось. И Вика упрямо хранила верность своей байковой пижаме неизвестного происхождения.

– Неблагодарная! – вздохнула маменька, видимо, решив отложить скандал на другое время. – Я же для тебя стараюсь.

Лучше бы она просто оставила Вику в покое.

– Давай я сама для себя постараюсь.

Раздражение постепенно отпускало. Вика почесала ладонь, на которой отпечатался круглый след камня. Надо было снять вчера кольцо, но… сама мысль о том, чтобы расстаться с перстнем, казалась неприятной.

– Ты уже постаралась однажды.

А вот об этом маменьке напоминать не следовало бы своей дочке. Да, был в Викиной биографии некий крайне неприятный эпизод. У нее вообще отношения с противоположным полом не складывались, вернее, складывались, но какие-то «одномерные». Знакомство. Встречи. Короткий роман, Викины попытки смириться с переменами в ее жизни, которые надиктовывались «той» стороной. Конфликт, зреющий подпольно – Вика умеет сдерживать недовольство. И черта, которую рано или поздно переступают все. Ссора. Выяснение отношений. Разрыв.

И – все заново.

Но вот Эдичка казался ей другим. Такой внимательный! Участливый. Не пытавшийся ничего ей навязывать. Уважавший Викино право на молчание… и на свою территорию… на одежду, тишину и книги…

Он казался идеалом.

Вика перевернула кольцо и, поднеся его к глазам, заглянула в собственное отражение в камне.

Идеалов не существует.

Она познакомила Эдичку с мамой, предупредив, что вряд ли он ей понравится. И Эдичка принес цветы, вино и конфеты. Он был остроумен и ярок.

И маменька сдалась.

Настолько сдалась, что одолжила Эдичке денег на кольцо. У него затруднения, и, конечно же, он вернет. Просто кольцо уж очень подходящее для Вики, вы же знаете, как сложно ей угодить.

И на свадьбу… зачем откладывать?

Дела вот-вот наладятся. Эдичка почти уже решил свои проблемы, надо лишь найти где-то еще тысяч двадцать… не рублей, конечно. Кредиторам стоит заплатить сразу, а то эти проценты…

Он исчез вместе с деньгами, кольцом, предложением руки и сердца, а также маменькиными драгоценностями, Викиной заначкой, оставив после себя два кредита и какую-то истеричную девицу, которая утверждала, что Эдичка женится на ней и только на ней.

– Знаешь, мама, – Вика потерла глаза, как делала всегда, ощущая, что вот-вот расплачется. – Пожалуй, мне все-таки стоит уехать.

Наверное, если бы она сказала это другим тоном, каким говорила обычно, маменька стала бы возражать, перешла бы на крик и… но Вика была удивительно спокойна.

Повзрослела за ночь, что ли?

– Викуля, ты не заболела?

– Выздоровела.

В гостевых комнатах имелся санузел, без ванны, но с весьма приличной душевой кабиной. Забраться бы туда на полчасика… воду Вика любила.

– Вика, – маменька села на кровать и сложила руки. – Ты… ты должна остаться здесь. На неделю. Большего я требовать не стану.

– Зачем?

– Ты должна.

Кому? Интересно получается: сначала Гарик, потом мама… и вот откуда у Вики такое странное ощущение, что ею пытаются манипулировать?

– Мам, рассказывай.

Она вздохнула, потом еще раз – сильнее и призналась:

– У Гарика есть деловой партнер.

Замечательно. Вика очень за Гарика рада.

– А у него – четыре сына…

…надо думать, дозревшие до возраста женитьбы.

– …и Гарик подумал, что неплохо было бы породниться.

Вот завел бы свою дочь и роднился бы!

– Если, конечно, ты не против.

Против! Категорически! Вика, в конце концов, живой человек, а не… не кто? Залог долгого сотрудничества? Сомнительный залог получается. Она Гарику никаким образом не родня. Сегодня они с маменькой душа в душу живут, а завтра развелись, и все… разве так династические браки устраивают?

– Вика, это очень достойные молодые люди. Умные. Красивые.

Всецело замечательные, что в фас, что в профиль.

– Самостоятельные…

…настолько самостоятельные, что готовы жениться по отцовскому велению?

– И от тебя требуется только проявить чуть-чуть терпения.

Терпения у Вики бездна, но и бездна порою иссякает. И маменька поняла, что с ее «рекламной акцией» что-то неладно. Она смерила Вику скептическим взглядом, в котором читалось, что ни один здравомыслящий мужчина, ежели он умен, красив и самостоятелен, с Викой не свяжется, и сказала:

– Ты же сама упрекала меня в предвзятости. Так покажи пример. Отнесись к ним, как к обычным знакомым.

Обязательно! Только вот душ примет и спустится к завтраку.

– От тебя ведь никто не требует немедля замуж выходить. Посмотри. И подумай.

Маменька поднялась и неторопливым шагом покинула комнату.

Посмотри. Подумай. Примерь, наконец, фату и устрой собственную жизнь… конечно, чем же Вике еще заниматься? В душе она закрылась на полчаса, хотя удовольствия и не получила – слишком уж зла была на всех, включая себя, – но указанное время выдержала из чистого упрямства. Потом нарочно долго возилась с волосами, пытаясь создать из этого клубка соломы хоть какое-то подобие прически. Краситься не стала.

И платье выбрала самое простое – из ситца нежно-голубого оттенка, с длинной юбкой.

А вот кольцо ей пришлось снять. Оно вдруг стало соскальзывать с пальца, точно не желало покидать комнату, и Вика не без сожаления отправила его в тайник.

Тайник был глупым и совершенно ненадежным, но Вике он нравился. Да и вряд ли в этом доме воруют чужие драгоценности. У хозяев, судя по обстановке, денег хватает.

К завтраку она, естественно, опоздала.

И заблудилась. В чужом доме, особенно таком огромном, легко потеряться.

Вот коридор. Поворот и еще один коридор.

Лестница какая-то.

И незнакомец, лестницу «оседлавший». Несолидно – в его-то возрасте. Незнакомец был одет в синие джинсы и свободную майку с дырой на боку. Не высокохудожественной, дизайнерской, а самой обыкновенной, какая остается от гвоздя. Одной рукой незнакомец держался за перила, во второй держал сигару. Курил, затягиваясь, выдыхая клубы дыма.

– Привет, – сказал он. – Ты кто?

– Вика. А ты?

– Серега. Вика-Вика – ежевика.

– Серега – медвежья берлога.

Он показал ей язык и поинтересовался:

– Значит, это ты – невеста?

– А ты – жених?

– Ага. Вроде того.

Ну… не считая того, что мысль о грядущей женитьбе не сильно Серегу вдохновляла, выглядел он не так плохо, как могло бы быть. Точно не сноб. И на самовлюбленного придурка, которые обычно маменьку впечатляли, не похож.

– Нравлюсь? – Серега стряхнул пепел с сигары.

– Неа. Кстати, сигарами не затягиваются. И пепел отламывают, а не стряхивают.

– Зануда.

– Именно. И характер у меня скверный.

Лучше сразу достичь взаимопонимания в сложных вопросах. Викин скверный характер – замечательный повод с нею не связываться.

– Врешь, – сказал Серега и затушил сигару о перила. – Я думал, будет хуже. Прошлая была… жуть! Папенькиного друга дочка. Модель. Актриса. Поэтесса. Стихи читала, представляешь?

– Я не актриса и стихов читать не собираюсь.

Следовало бы попрощаться и уйти, но Вика стояла, раздумывая, стоит ли признаться новому знакомому в том, что она заблудилась.

– А самомнения – выше крыши. Не хочешь замуж?

– Не хочу.

– И я жениться не хочу, – Серега перемахнул через перила. Он оказался высоким, на две головы выше Вики. И выглядел старше, чем ей показалось вначале. Не на двадцать – на тридцать лет. Или около того. – Давай вступим в преступный сговор. Ты притворишься, что я тебе нравлюсь. Я притворюсь, что ты нравишься мне. На неделю от нас отстанут, а потом я тебе изменю, и ты разорвешь со мной отношения.

Безумный план, но…

…если Вика останется, маменька будет следить за каждым ее шагом.

…устраивать случайные встречи с потенциальными женихами.

…походы в театр, кино или за хлебом – не суть важно, главное, чтобы совместные.

…займется ее гардеробом и воспитанием.

– Один мой брат зануден до зубовного скрежета и, хуже того, ответственный очень. Второй – честолюбив, шею себе свернет ради папенькиного благословения. Третий – скользкий, как угорь. Так что, решайся.

– Рук не распускать! – решилась Вика.

– Радость моя, ну кто поверит в наши светлые взаимные чувства, если я рук распускать не буду? – Серега сделал то, чего его просили не делать – распустил руки, вернее, обнял Вику. – Расслабься. И улыбайся шире. Сейчас нам завидовать будут!

Сестра встретила его без особой радости, хотя и улыбалась, показывая, что дверь ее дома всегда открыта для любимого брата. А ведь эта дверь – вовсе не дверь ее дома.

Папа подарил… вернее, дал попользоваться.

– Ты загорел, – сказала Светка, провожая его в комнату. И с чего вдруг такая любезность? Подозревает что-то? – Отдыхал?

– Работал.

Это она отдыхает шесть месяцев в году, а остальные шесть притворяется, будто работает. Цветочный магазин у нее. Бизнесменша… дела ведет управляющий. Торгуют девчонки-студенточки, а Светка изредка к ним наведывается и ходит по залу с важным видом.

– Я действительно рада, что ты приехал. Все соберутся.

По какому же поводу, интересно знать?

– Очередное… папино сватовство. Ты же его знаешь.

Откуда? Отец объявился, когда ему исполнилось тринадцать. Черный джип вполз во двор, смяв колесами остатки забора. Из джипа вышел человек – а ведь два года не заглядывал сюда даже, – осмотрелся и сплюнул себе под ноги.

В усадьбе – дед, напившись, лежал на полу, который все еще сохранял исконно-белый цвет, потому что драили его по привычке, – человек прошелся по полу. Он нес в дом грязь, не заботясь о том, кто ее уберет. И хотелось сказать чужаку, чтобы он убирался прочь.

Дед еще проспит часа два.

Хватит, чтобы доделать уроки, сходить за дровами в опустевший сарай – свиньи давным-давно были заколоты и съедены, – собрать и сварить макароны.

– Учишься? – спросил чужак, и тогда он узнал отца. По голосу.

Узнал – и не обрадовался.

– Учусь.

– Дневник покажи.

– Распишешься? – Классуха давно грозилась пожаловаться на деда в соцопеку. Пусть займутся неблагополучной семьей. А он уговаривал погодить, клялся, что дед почти не пьет, и вообще, отец часто к ним заглядывает. Просто он все время занят, вот и недосуг ему с классухой встречаться.

Если отец распишется, классуха поверит.

Расписаться ведь несложно…

…а ему неохота на учет становиться. И чтобы в детдом его отдали – тоже. Там вряд ли будет лучше, чем в деревне. В конце концов, он здесь свободен, дед ему жить не мешает.

Отец листал дневник, вчитываясь в редкие замечания.

– Отличник, значит. Молодец. Мозги – это капитал. Запомни!

Запомнил.

– Собирайся. Мы уезжаем.

Было время, когда он мечтал услышать эти слова. Но сейчас перспектива отъезда вызвала в душе лишь страх. Он уже привык к нынешней своей жизни и научился использовать те возможности, которые имелись в его распоряжении.

– И пошевеливайся. Мне некогда… где твои вещи?

Вещей набралось немного. Зубная щетка. Мыло. Пара маек, застиранных и посеревших. Одежда, при виде которой отец вновь скривился, но не сказал ни слова. В машине он велел – сидеть смирно и руками ничего не трогать.

– Ты едешь в приличное место. К приличным людям. И, будь добр, веди себя прилично.

С той поры он только и пытался, что вписаться в эту чужую жизнь.

Слушать отца. Не ссориться с братьями. Не обижать сестру. Уступать. Он ведь старше. И вообще, взят в дом из милости. Ему дали шанс, поэтому он должен быть благодарен. Иначе окажется на улице и повторит участь деда.

Тошно.

– Ну, не хмурься, – Светка, похоже, была в благостном расположении духа. – Всем это «нравится» так же, как и тебе. И я вот подумала… может, поухаживаешь за ней? Так, для вида. Или не для вида.

– Почему я?

– Потому что… ну, ты милый. Обаятельный. И, если ты женишься, папа будет доволен. За девицей дадут немалую сумму. Начнешь свое дело, как и хотел. Или ты собираешься до конца жизни на папу вкалывать? Он тебя использует. И не отпустит.

Она ведь говорит о Златовласке! Маленькой хитрой Златовласке, которая украла его кольцо. И если уж Светка сама завела этот разговор, о краже она, выходит, не знает.

Вообще ничего не знает.

Слишком уж она самоуверенная. Тупая. Наглая.

Она не удержалась бы и похвасталась добычей, если не прямо, то хотя бы намеками.

– Хорошо, – пообещал он. – Я попробую.

Возможно, и сама Златовласка не в курсе, что она получила от старухи. Тогда он имеет все шансы получить свое наследство без особых усилий. Надо сойтись с ней поближе.

Понравиться ей.

Присмотреться.

И обыскать… ее ли, вещи ли… пожалуй, следует начать с вещей.

– И где ты ее поселила? – Он обнял Светку и поцеловал в щеку.

Сестрица захихикала… вот дура!

Из всех девиц, побывавших благодаря папиным усилиям в Светкином доме, эта была наименее раздражающей. Наверное, оттого, что не пыталась изображать из себя нечто, чем она не являлась.

У Сереги даже настроение поднялось.

Нет, он, конечно, мог послать папашу куда подальше, что периодически и делал. Тот бы оскорбился, началась бы ссора и закончилась бы очередным разрывом. Потом – несколько месяцев холодной войны. Парламентер – в лице Светки. И торжественное воссоединение семьи по поводу какого-нибудь праздника, будь то Рождество или День независимости США.

Главное, чтобы повод был.

Без повода мириться папаша не станет.

И Серега, только отошедший от очередного витка сложных родственных отношений, решил поддаться на уговоры. В конце концов, дом у Светки огромный, при некотором таланте и желании можно прожить тут неделю, не встречаясь с потенциальной невестой.

Не вышло.

В первый же день Серегино укрытие на черной лестнице было обнаружено.

Ну и фиг с ним.

Девица оказалась вполне себе… особенно платье хорошо. Ярко-бирюзовое, длинное, свободное, но в то же время сшитое из тонкой ткани, что позволяло оценить ее фигуру. И вряд ли девица догадывалась об этой особенности своего наряда.

Сама она была белокожей и светловолосой, причем, насколько Серега разбирался в красках, золотистый колер ее волос был естественным. И глаза – синие.

Блондинки всегда Сереге нравились.

Особенно такие, невысокие, но и не низкие, аккуратные, домашние, без модельной худобы и модельной же стервозности. И голос хороший, мягкий… и пахнет от нее тоже приятно: корицей.

Серега страсть как любил булочки с корицей.

– Ты, главное, никого не бойся. Родственники у меня еще те… – Девица, сделав бесплодную попытку вывернуться из его объятий, затихла. – Папаня мой по молодости вел жизнь свободную. А маманя предпочитала этого не замечать. Оно и верно. Смысл скандалить, разводиться, потом сидеть одной с детьми… горбатого могила исправит.

Раньше Сереге такое было непонятно.

Точнее, ребенком он не слишком-то задумывался о том, что происходит в доме.

– Светка мне родная сестра. А вот братья – все единокровные. Стась – от папаниной любовницы, давней, работала у него секретаршей, наивно думала, что папаня из семьи уйдет. Хотя, будь маманя поскандальнее, он и вправду ушел бы.

Вика смотрела на него круглыми глазами, но не охала, не ахала и не порывалась его утешать.

– Славка – средний наш. С его маманей папаня год встречался. И даже съехался – на месяцок. Потом, правда, назад приволокся.

Наверняка, с точки зрения нормального человека, эта семейная история выглядела даже не подозрительно – безумно.

– Семен – диковатый… дитя случайной любви. Маманя его бросила… хотя и прочие тоже при себе детей не держали. Папаня-то всем исправно деньгу отстегивал. Он у нас вообще думает, что деньгой все проблемы решить можно. А когда маманя, в смысле, моя маманя, померла, вдруг вперло ему – семейство под одной крышей собрать. Воссоединить. Патриарх хренов!

Серега давал себе слово не злиться, но все равно разозлился по старой памяти. Верно, эта злость въелась уже в подсознание. Нет, все-таки их противоречия с отцом были неразрешимы. И эта неделя, проведенная им в доме, который выглядит таким мирным, ничего не изменит.

– Сложно у вас, – вежливо сказала Вика.

Это точно. Сложно. Порою сложность эта становится запредельной, и нервы «слетают», причем у всех. Светка истерит и носится к психотерапевту, который прописывает ей «колеса», но у Светки хватает мозгов их не принимать. Стась втихую ворует. Славка – адреналиновый наркоман. А Семка – просто мутный тип.

Папанин любимчик.

– Ты, главное, никого не бойся и меня держись, – велел ей Серега. – Будет весело.

Семейство собралось в гостиной, хорошо, хоть не за круглым столом – еще одна папанина придумка, от которой у Светки не вышло откреститься. Ее этот стол раздражал, во-первых, тем, что он категорически не вписывался в антураж комнаты, во-вторых, потому, что Светка просто хотела другой, но ее желание ничего не значило.

И с гостиной – та же ерунда. Папаня нанял спеца, а спец решил, что именно Светка желает видеть в ее доме. Правда, саму Светку спросить об этом забыли. Ничего, она привычная.

Вика чувствовала себя… идиоткой.

Появиться в чужом доме, перед чужой семьей – весьма странной семьей, если Серега не присочинил для драматизма, – в обнимку со случайным знакомым… это даже не вызов.

Хотя маменьке это понравилось бы. Маменька вообще считала, что женщина должна действовать быстро, а голову использовать редко. Та же, которая много думает, постепенно превращается из юной девы в деву старую. И вообще, мозги у блондинки – это нонсенс и аномалия.

– Доброго дня всем! – бодро возвестил Серега, подталкивая Вику к диванчику.

Гостиная была… огромной.

Особенно в высоту. Потолок и вовсе стеклянный, расписанный арабским орнаментом. И солнце, проникавшее в гостиную, рисовало отпечаток этого орнамента на белом ковре.

В центре гостиной в каменной кадке – точнее, в бочке внушительных размеров – росла пальма, выглядевшая столь же несчастной, как и женщина, под пальмой спрятавшаяся. Она сидела на краю бочки и качала ногами. На них звенели связки браслетов, остроносые шлепанцы свалились на пол, и женщина разглядывала их с отвращением, как предателей.

– Это Светка, наша единственная и горячо любимая сестра, – представил ее Серега, и женщина вяло отмахнулась. – У нее очередной приступ депрессии. Не обращай внимания. Пройдет.

– Добрый день, – Вика обращалась ко всем, стараясь не смотреть на маменьку.

Ох… она-то в кои-то веки будет довольна.

– Это Стась…

Мрачного вида мужчина в строгом черном костюме одарил Вику рассеянным кивком.

– Стась у нас всегда серьезен. Имидж блюдет. Но не обращай внимания, на самом деле он – классный парень.

Хмыкнул. Отвернулся.

– Славка…

Светловолосый. И одет с нарочитой небрежностью, тоже в светлых тонах, словно вознамерившись даже в такой мелочи, как выбор одежды, противостоять брату. Улыбается широко, но улыбка эта какая-то неестественная.

– Тоже свой человек. Веселый. А главное, с фантазией…

– Семен.

Семена Вика увидела не сразу, она смотрела туда, куда указывал Серега, но не видела ничего, кроме переплетения теней. Но тени шелохнулись, и Вика удивилась собственной слепоте. Вот же Семен! Сидит, ссутулившись, уткнувшись носом в книгу и, кажется, не замечая ничего, кроме этой книги. Одет не по погоде – вязаный свитер с растянутым горлом, старые джинсы, некогда черные, но от многочисленных стирок ставшие серыми.

Кроссовки.

– Семен… книжный червь.

– Сам ты червь, – ответил Семен, не отрывая взгляда от страниц.

– Вот такое у нас семейство…

Еще – Вика и маменька с Гариком. Замечательная получается семья…

– А это – Вика. И она мне нравится. Думаю, это взаимно, – Серега ущипнул ее за локоть, и Вика поспешно кивнула: взаимно. Конечно, взаимно.

Во всяком случае, Серега пугал ее меньше остальных…

За прошедшие годы этот дом мало изменился. Тогда ехать им пришлось долго. Отец все время разговаривал с кем-то по телефону – тогда только-только появились мобильные, массивные, тяжелые, точно кирпичи, но отец в обязательном порядке приобрел себе новинку. Не столько для дела, сколько для статуса.

Пожалуй, и его он забрал ради этого самого статуса, показывая всему миру – хотя миру было глубоко плевать на отца, – что он заботится о собственных детях.

Всю дорогу он смотрел в окно. Бесконечная лента лесозащитной полосы. Редкие машины. И еще более редкие попытки обогнать их, которые отец принимал за вызов. Он увеличивал скорость, не обращая внимания на то, что дорога не слишком-то подходила для гонок.

И успокаивался, лишь доказав собственное превосходство.

Потом асфальт стал более гладким, ровным. И линия разметки была нанесена четко. Слева и справа возникли заборы, за которыми виднелись дома. Не такие, как в деревне, – каменные. Большие. Самый высокий, естественно, принадлежал отцу.

Желтый кирпич. Черная крыша. Узкие окна, забранные решетками, – отец боялся ограбления. Три собаки во дворе – отец боялся нападения. Система охраны, самая лучшая, самая новая, и все последующие годы – неотрывное ощущение слежки: видеокамеры имелись даже в туалете.

Но тогда человек восхитился тем, что будет жить в столь чудесном месте.

Встречать отца вышли четверо.

Долговязая девчонка в коричневом свитере, коричневой юбке и коричневых же колготах. Ботинки вот были черными, а волосы – пегими, заплетенными в две аккуратные косы. Девчонка была долговязой и какой-то нервозной, она смотрела на него искоса и недобро.

Мальчишки. Трое. В коричневых широких штанах со стрелочками, выглаженных рубашках серо-голубого оттенка. И при галстуках.

– Знакомься, – сказал отец, подталкивая его к этим детям, которые не выглядели детьми. – Это твои братья.

Прежде ему хотелось иметь кого-то, кроме деда. И вот исполнилось желание, но… он сразу понял, что ему тут не рады.

– Они покажут тебе твою комнату. Одежду… завтра привезут.

– А школа?

Ему было страшно задавать этот вопрос, поскольку он уже понял, что в этом доме не принято привлекать внимание отца по пустякам. Однако он ведь учился… и учился хорошо.

– Будешь учиться вместе с ними.

И отец ушел по своим очень важным делам, которые держали его вдали от деда столько лет, оставив человека наедине с его новообретенными родственниками.

Девчонка шмыгнула носом и сказала:

– Будешь пятым.

– Почему пятым?

– Я первая. Он – второй. Третий и четвертый… а ты пятый.

– Главное, чтоб последний, – пробурчал второй, поддевая носком ботинка камешек. – Пошли… Светка, скажи ему.

– Идем, – Светка первая осмелела настолько, чтобы взять его за руку. – Не бойся, он не такой уж и строгий, если его не злить. Ты, главное, правила соблюдай.

А правил оказалось превеликое множество.

Нельзя бегать в доме. Нельзя кричать и даже разговаривать громко. Нельзя заходить в кабинет. И в библиотеку. И в гостиную… и вообще, лучше держаться комнат, которые считаются детскими. Нельзя нарушать распорядок дня. Нельзя не слушать воспитателя. Нельзя отказываться от еды и вообще капризничать…

– Олег Павлович не вредный, – поделилась своими знаниями Светка. – Строгий только. И порядок любит.

Порядок в комнатах царил армейский.

Подъем в семь утра. До семи тридцати – зарядка и холодный душ. Видеонаблюдение обеспечивает уверенность, что никому и в голову не придет отлынивать. В семь тридцать – завтрак.

Занятия…

…пробежка вокруг парка.

…полдник.

…занятия.

…бассейн или спортзал.

…обед.

…подготовка уроков. Чтение.

…ужин, на котором присутствовал отец. И это присутствие накладывало на все происходящее свой отпечаток. Светка отца боялась, другие тоже рядом с ним словно бы становились меньше ростом. Тише. Незаметнее. Хотя продолжали держаться друг друга.

Пятое колесо – лишнее в телеге.

Нет, никто открыто не высказывал ему претензий – в этом доме претензии мог позволить себе исключительно отец, – но он просто был лишним. Всегда и везде.

Тогда.

– О чем думаешь? – Светка подошла к нему со спины и обняла. Сейчас, разменяв третий десяток, она вдруг переменилась, словно желая наверстать все прошлые, упущенные годы.

Крашеные волосы. Короткие юбки. И еще более короткие шортики из гладкой кожи. Загар. Макияж. Эти пластиковые серьги, больше подходящие школьнице, нежели даме Светкиного положения.

– Детство вспоминаю, – признался он.

Пожалуй, если Светка не брала его кольцо, он готов принять ее. В конечном итоге она пыталась ему помогать, по-своему, неуклюже, но от чистого сердца.

Она не разжимала рук, стояла, уткнувшись подбородком в его плечо.

– Не обращай на Серегу внимания. Он всех дразнит. На самом деле эта девица ему не интересна, да и… если тебе она не понравилась, то даже лучше, что Серега ею занялся. Теперь папа будет спокоен.

И он накрыл Светкины ладони – вечно холодные, даже в самую жару, словно Светке не хватало внутреннего тепла, – своими.

– Все нормально.

– Ненормально… я тут кое-что узнала. Все совсем не нормально.

– Что узнала?

Вздох – и признание:

– Папа разозлится, если я скажу… а не сказать – подлость. Что мне делать?

– Понятия не имею.

– Ты хороший. Знаешь, иногда я жалею, что ты – мой брат, – Светка потерлась щекой о спину. – Ты один меня понимаешь… хочешь, я попрошу Серегу, чтобы он отстал от нее?

И, зная характер Сереги, можно было предположить, что поступит он с точностью до наоборот. С другой стороны, сама Златовласка была человеку не так уж нужна. Во всяком случае, сейчас.

– А где они?

– Гуляют. Найти их?

– Найди.

Светка отступила. Шла она медленно, покачиваясь, словно успела изрядно выпить, но он точно знал – Светка даже вино потребляет редко. И напиваться она брезгует. Значит, дело в другом. Походка. Вяловатые, сонные жесты. И это ее внезапное признание – кто бы мог подумать? – бедняга, похоже, что-то приняла. Ну и пусть. Главное, что она убралась.

Пусть ищет Серегу.

Разговаривает. Уговаривает его. И тот, вцепившись в девицу сугубо из врожденного паскудства характера, не позволяет ей вернуться в комнату. Полчаса. Час? Сколько потребуется, чтобы обыскать вещи девицы?

Он прикрыл дверь, пожалев, что Светка по-прежнему свято блюдет старую традицию, избегая замков в доме. Или хотя бы засовов… засов – надежный способ отделаться от случайного гостя.

Вещей у Златовласки немного. Платья. Юбки. Блузы. Белье на отдельной полке в шкафу. Косметика. Обувь. Он вдруг понял, что не представляет, как именно проводят обыск. Конечно, он прощупывал ткань – кольцо крупное и вряд ли потерялось бы в кармане… или в коробке… или в шкатулке с другими украшениями.

Он уже закончил с обыском, убедившись, что без ее помощи кольцо не вернет, и собрался уходить, когда услышал шаги. Благо, паркет в коридоре положили криво, а может, он был не того качества, на которое Светка рассчитывала, но главное – скрип предупреждал об опасности.

Нет, могло статься, что шли не сюда, но человек предпочел не рисковать. Он огляделся и, приняв решение, бросился к шторам. Портьеры из плотной с шитьем ткани были повешены лет пять назад, и с тех пор если и подвергались чистке, то весьма поверхностной. Темные, собранные крупными складками, они предоставляли укрытие надежное, но несколько пыльное.

Успел он вовремя. Прижался к стене и нос рукой зажал. Не хватало, чтобы пыль вызвала приступ чихания! Если его пребывание в этой комнате и можно было бы как-то объяснить… следовало бы все объяснить ошибкой, – в конце концов, двери в доме одинаковые, но игра в прятки – совсем иной коленкор.

Дверь открылась. Раздались шаги и… сперва человек не понял, что это за звук.

Шелест? Нет. Шорох? Что-то вместе… точно волокут что-то тяжелое.

Волокут и роняют.

Его подмывало выглянуть из убежища, разглядеть случайного гостя – а он уверен был, что в комнате находится мужчина, поскольку шаги были тяжелыми и ботинки еще так характерно поскрипывали, – но голос разума велел ему оставаться на месте.

К этому голосу человек прислушался.

А гость не спешил уходить. Он обошел комнату по периметру, открыл дверь шкафа… заглянул… смотрел – долго. Обыскивал? Наверняка. Но делал это быстро… нет, значит, это не обыск. На обыск потратили бы больше пяти минут. Тогда что?

Гость ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

И человек, досчитав до двадцати, решился покинуть убежище.

Хватило одного взгляда, чтобы понять: из комнаты следует убираться. И забыть, что он здесь был. На ковре, подогнув колени, подобрав руки, скукожившись так, что сразу становилось ясно – поза эта не для живого человека, – лежала Светка.

Наклонившись, он проверил пульс.

Если Светка жива, то…

…она ведь была не такой уж плохой.

За что?

Теперь Вика совершенно точно знала, что чувствует человек, обнаруживший в своей комнате труп. Удивление – неужели глаза ее не обманывают и разум не испытывает нервы на прочность галлюцинацией? Растерянность. И в конце концов страх.

Вика всегда пугалась не так, как нормальные люди. Она не кричала, не убегала, напротив – она цепенела. И это оцепенение могло длиться долго… правда, не в этот раз.

Вика икнула и отступила к двери.

Надо позвать на помощь…

Завизжать, как сделала бы адекватная девушка.

Или с рыданиями броситься прочь… но Вика, движимая ей самой непонятными мотивами, просто вышла за дверь и прикрыла ее. А дальше – что?

Найти Серегу…

…может, он еще в саду?

Не следовало ей сбегать.

Она же взрослая и разумная девушка, пусть и со слегка расшатанными нервами. Хотя не так уж она и виновата. Ладно, обнимать, это она еще готова была допустить, но вот предложение отправиться наверх и провести время приятно, сделанное крайне двусмысленным тоном, вывело ее из равновесия.

Еще и целоваться полез…

…нет, в поцелуях ничего плохого нет, но Вика как-то не привыкла, чтобы ее целовали малознакомые личности. А с пощечиной вообще случайно получилось.

Инстинктивно.

Маменьку Викины инстинкты очень расстраивали.

А труп в комнате расстроит ее еще больше.

Серега был в саду, и не один. Он сидел на лавочке, обнимая смуглую длинноногую диву, которая объятья его принимала куда благосклоннее Вики. Дива смеялась, встряхивала гривой смоляных волос, то и дела касалась груди Сереги длинными пальцами…

Ну вот, надо было завизжать.

А отсюда – убираться.

– Вика! – Серега махнул рукой. – Присоединяйся!

К этой парочке? Да ни за что в жизни!

– Можно с тобой поговорить? – Вика остановилась шагах в трех от них, к явному неудовольствию брюнетки.

– При-и-иветик, – сказала та и положила голову на Серегино плечо.

– Это Эльвира. Светкина лучшая подруга.

Час от часу не легче.

– А это Викуша. Она у нас невеста.

Идиот!

– Чья? – Эльвира взмахнула ресницами, и во взгляде ее проснулся интерес. – Я свадьбу могу оформить. Краси-и-во…

– Моя, – ответил ей Серега.

Эльвира засмеялась, показывая, что оценила шутку. Действительно, разве Серега и свадьба – это сочетаемо? Ничуть не больше, чем Серега и семейная жизнь. А жить с таким… и в кошмарном сне не приснится. Он же безответственный!

И беспринципный.

Ведет себя, как подросток.

И потом что – всю жизнь маяться ревностью, глядя, как кружат вокруг Сереги этакие вот раскрасавицы? Нет, Вике такой жизни не надо… и ревностью она не мается.

Она вообще по делу пришла.

– Можно с тобой поговорить?

– Говори.

– Наедине.

Приподнятая бровь: мол, какое неожиданное предложение! Поцелуй в смуглую щеку Эльвиры, на которой полыхал кирпичного цвета румянец. И рука его по-хозяйски легла на Викины плечи.

– Если ты собираешься извиниться, я готов, – доверчиво прошептал Серега ей на ухо. – А если глаза мне выцарапать, то лучше не надо…

– Прекрати паясничать, пожалуйста.

Он увлекал Вику в глубь парка, и в голову ей лезли совершенно дикие мысли о густых кустах и коварных соблазнителях. А у нее в комнате, между прочим, посторонний труп!

– Дело в том… – Вика глубоко вдохнула. – Кажется, твоя сестра умерла. У меня в комнате.

Серега хмыкнул и ответил:

– С нее станется.

– Я серьезно! Она… она там лежит! На ковре! И не шевелится.

Не верит. Ну, если он людям врет, это еще не значит, что и Вика такая же! Она – нормальный человек, без склонности к фантазированию.

– Если не веришь, то… пошли.

– К тебе?

– Ко мне.

– Смотреть на труп?

– Смотреть, – согласилась Вика, подумав, что после осмотра ему придется что-то сделать.

– Так бы и сказала, что лучше сразу к тебе.

Она и сказала. Другое дело, что каждый понимает сказанное в меру своей распущенности. А вот Эльвиру «забыли» в парке.

Ну и леший с ней.

К чести Сереги, увидев тело, он не растерялся, отпустил, наконец, Вику, велев ей:

– Стой на месте и ничего не трогай.

Она и не собиралась.

Прислонилась к косяку, сунула дрожащие руки под мышки и отвернулась, чтобы не видеть тело. Серега же, перевернув сестру на спину, пощупал ее шею. Тер ее руки, заглядывал в глаза, будто надеялся уловить признаки жизни. Но Вика точно знала – Светлана мертва.

Серега вызвал «Скорую».

И полицию.

А полицию зачем? Крови нет… если крови нет, то… это же не убийство? Не хватало еще, чтобы в Викиной комнате убийство случилось…

– Значит, так, радость моя. Мы пришли сюда вместе и увидели Светлану. Ясно?

– Зачем пришли?

– Да какая разница… фотографии смотреть. Музыку слушать. В морской бой играть! Это детали, главное, одна ты здесь не появлялась.

– П-почему?

– На всякий случай.

Да. Наверное. Странно, конечно, но…

– Викуша, – Серега взял за руку. – Светка была здоровая, как лошадь. И эта внезапная смерть выглядит крайне подозрительно. Поэтому лучше, если все будут думать, что мы с тобой не расставались… хотя, нет, Эльвира нас заложит. Мы расставались. Ненадолго. Ты куришь?

– Нет.

– Плохо. Ты отошла… скажем, показалось, что тебя маман зовет. В кусты приперло… в общем, неважно. Главное, что сюда ты поднялась только сейчас и в моем сопровождении.

…жизнь Туфании – черно-белая. Ночь и день перемешались, сплелись воедино – как их разделить?

Никак.

Арриго появляется, приносит цветы, сыплет ей под ноги монеты, укрывает плечи драгоценными тканями, шепчет слова, от которых сердце ее тает. И не сердце это – глины кусок в умелых руках.

– Птичка моя певчая. – Его ладони смуглы, а в глазах живет синее яркое небо. – Солнце мое… смотрю и насмотреться не способен. Дышу – и не надышусь.

Лжец. Лжец, как разум ее твердит… только голос его не слышен за стуком сердца.

Уходит Арриго, и ночь наступает. Нет для Туфании покоя. Мысли ее терзают, мрачные, что эта разлука – навсегда, что не вернется он, и останется тогда вечная непроглядная ночь души.

Плакать себе Туфания не позволяет. И ревность глухую душит. Успокаивается к утру, унимает сердечную боль, но вот Арриго возвращается вновь и бередит ее изорванное сердце.

– Скажи, – спросил он однажды, – если бы я позвал тебя, пошла бы со мной?

– Хоть на край мира.

– Я не смогу на тебе жениться, радость моя, – Арриго сел на пол и, взяв руки Туфании, поцелуями покрывал ее пальцы. – Ты же понимаешь, что не могу…

Пальцы дрожали. Слезы готовы были поползти по ее щекам.

– В моей жизни было множество женщин, – положив голову ей на колени, Арриго закрыл глаза. – Но я не помню их лиц. Они клялись мне в любви, и я принимал их клятвы, сам же оставался холоден… я никому прежде не рассказывал о той, которая…

Ревность за́стила глаза, но Туфания велела себе молчать. Слушать: никогда прежде Арриго не говорил о себе. Никогда не доверял ей настолько, чтобы приоткрыть завесу собственной жизни.

…Он был старшим сыном; потом, когда по благословенной Италии прошла чума, безглазая женщина во вдовьем черном наряде, стал единственным, горячо любимым. Матушка его, женщина весьма набожная, строгого характера, который иные называли вздорным, отличалась редкой суровостью ко всем – к слугам ли, к домашним ли, и лишь к Арриго она была не просто добра – всепрощающа. Детские проказы сына вызывали у нее умиление, его норов – гордость, поскольку, являясь потомком рода древнего и знатного, не уступающего благородством крови королевскому, Арриго должен был проявлять куда больший характер, нежели его сверстники. В глазах дорогой матушки Арриго представлял собою воплощение всех мыслимых и немыслимых достоинств. Умен, пусть и дерзок, но сугубо в силу горячей крови. Силен. Ловок. Красив. Обходителен… какая мать не возгордится, имея подобного сына?

Отец же, лишенный этих женских иллюзий, не уставал повторять, что Арриго не хватает смирения и сердечности, но слова его казались Арриго пустыми.

Зачем ему сердце? Пусть будет оно холодным. Пусть будет подобно камню, потому что только так способен он достигнуть многого, оправдывая надежды матери…

…Впрочем, не о них желал поведать Арриго, но о женщинах. Их было множество вокруг, и если ребенком он видел в женщинах лишь помеху: вечно они вставали на пути молодого господина с нравоучениями и слезами, то, подрастая, Арриго учился глядеть на них иначе.

Он стал замечать изысканную красоту, скрытую в каждой. Смуглая ли кожа, темные ли волосы, которые расчесывали и натирали оливковым маслом, таинственный ли блеск глаз… в любой из дочерей Евы было нечто привлекательное, такое, чему Арриго не способен был сопротивляться.

О нет, он никогда не позволял себе использовать силу, хотя многие его товарищи по играм и хвастались подобными подвигами, не видя в них ничего постыдного. По праву рождения, по праву благородной крови, женщины принадлежали им.

Во всяком случае, простолюдинки.

Арриго их не осуждал, но… сила ломала. Ему же нравилось дарить любовь. Он выплетал из слов сети обещаний, возводил призрачные замки, туманил взоры и разум, заставляя каждую свою случайную – а иных и не встречалось – возлюбленную становиться еще более красивой.

Впрочем, заполучив женщину в постель, он быстро терял к ней интерес.

Они же, глупые создания, не желали его отпускать.

Лили слезы. Умоляли… клялись душой, сердцем… подбрасывали цветы и платки, вымоченные кровью. Бегали к колдуньям…

Арриго не желал им боли. И удивлялся, слыша проклятья в свой адрес. Неужели было бы лучше действовать силой? Неужели им, странным созданиям, не достаточно тех минут радости, которые у них были? К чему желать невозможного?

Матушка, которая до поры до времени оставалась безразличной к происходящему в доме, все же как-то решилась поговорить с сыном.

– Я знаю, – сказала она ласково, – что ты, как твой отец, и дед, и прадед, и прочие мужчины нашего рода, отличаешься горячей кровью…

…матушка гордилась и этим качеством сына, хоть и вредило оно домашнему хозяйству куда сильнее, нежели вздорный нрав Арриго.

– …и я не смею требовать от тебя – обуздать свою натуру, но… оглянись. Ты привнес в этот дом раздоры. Служанки только и делают, что плачут и ссорятся. Они больше думают о том, кто окажется в твоей постели, нежели о собственном долге.

– Простите, матушка.

Он по-своему любил ее, пожалуй, только ее, единственную из женщин, искренне и от души.

– Из-за тебя они разрисовывают лица, словно уличные девки, мажутся ароматными маслами, обливаются духами…

Матушка поморщилась: некоторые особы доходили до того, что нагло пользовались ее собственными притираниями. Она уже выгнала с позором трех.

– Вчера я нашла под подушкой метелку из вороньих перьев, куриную лапу и заячий хвост. – Матушка осенила себя крестным знамением. Как и положено благочестивой донне, она знала, что Господь Всеблагой защитит ее от диавольских происков, однако же, будучи женщиной, испытывала естественный страх.

– Я выясню, кто это сделал, и…

– Ты перестанешь искать любовниц в этом доме, – строго сказала матушка. – Они успокоятся, когда поймут, что ни одна из них, сколь бы ни старалась, не займет место в твоей постели и в твоем сердце. Пока же ты даришь свое внимание всем, каждая живет надеждой, что именно она станет для тебя единственной.

Пожалуй, в этих словах имелся резон, и пусть приказ матушки – а она крайне редко навязывала Арриго собственную волю – и доставлял ему некоторые неудобства, однако Арриго исполнил его.

Он заставил себя не обращать внимания на женщин, а матушка, не желая причинять сыну мучения, поспешила избавить дом от излишне красивых служанок.

И следовало бы сказать, что наступили счастливые времена, но…

…Арриго был бессилен перед собственной натурой.

Он желал любви, хотя и не был способен испытать сколь бы то ни было сильное чувство.

Туфании было больно слушать его откровенный рассказ, однако вместе с болью она была благодарна ему за правду.

…мир, словно назло ей, был полон прекрасных женщин.

Зрелых матерей, которым наскучило пресное замужество. И юных девиц, лишь мечтающих пойти к венцу. Богатых дочерей и бедных, чьим единственным приданым были красота и благочестие. Ему нравилось играть, находить ключи к ледяным сердцам, красться в темноте, испытывая судьбу на прочность, дразнить ревность мужей, вновь и вновь ускользая от справедливого возмездия.

Ее звали Мария. Она была юна и прекрасна.

Горда, как дочь древнего рода.

Бедна.

И помолвлена. Ее жених отличался тем вспыльчивым норовом, что свойственен ревнивцам. Его уродство было столь же велико, сколь его богатство, а богатство – безразмерно. И он считал Марию своей собственностью…

…Арриго же был очарован тихой, хрупкой ее красотой.

Она, верная данному слову и будущему супругу, не желала слышать ласковых слов, отвергала дары, которые ей присылали, и ни шагу не ступала без дуэньи, старой склочной старухи. А та, спеша выслужиться перед хозяином, берегла девичью честь паче собственной.

– Что ж, – матушка, видя страдания единственного сына, которые глубоко ранили ее сердце, смилостивилась, – если эта девушка пришлась тебе по душе, тогда – женись.

Она же сама все устроила, спешно, словно опасаясь, что пожар, охвативший сердце Арриго, вот-вот погаснет. Конечно, случился скандал, но… Арриго простили. Ему всегда и все прощали.

А Мария… она была счастлива: тихая, робкая… нежный цветок. Она шла к алтарю, преисполненная светлых надежд, видя в таких переменах своей жизни благое намерение, едва не благословение Господа…

Счастье длилось два месяца. Долго? Тогда Арриго казалось, что оно будет вечным, но…

…нет, Мария не утратила ни толики своей красоты, но она больше не вызывала в душе Арриго былого восторга. Тем более, что он вновь влюбился.

Та, другая, была ярка и горяча. Жена же вдруг стала холодной и скучной. И Арриго оставил жену…

– Мальчик мой, – матушка, напротив, чем дальше, тем больше любила новообретенную дочь. Да и как было не полюбить это светлое дитя? – Ты поступаешь неразумно. Твоя холодность способна обидеть Марию.

– Она мне надоела.

– Но ты сам решил взять ее в жены.

– Я ошибся. Я люблю другую!

– Как надолго? – Матушка глядела на него с непривычной строгостью и упреком. – Как скоро ты разочаруешься и в ней? И бросишься искать новую любовь? Она – призрак, за которым ты спешишь, не видя никого на собственном пути.

Он разозлился. Как может говорить так матушка, единственный, пожалуй, человек, чье мнение было важно для Арриго?

– Твоя жена дана тебе Богом. И ты обязан проявить к ней то внимание и заботу, которых она достойна. Признаюсь, что вначале я согласилась на эту свадьбу лишь из любви к тебе, но… Мария мне как дочь. И я не позволю тебе ее обидеть.

– Ты не можешь приказывать мне!

Что он испытал? Гнев? Раздражение? Ревность? Пожалуй, именно ревность. Прежде матушка никогда не говорила о том, что любит кого-то, помимо Арриго! И вот теперь она заботится об этой тоскливой девчонке, с которой и поговорить-то не о чем.

– Мальчик мой. – Матушка вздохнула, она не ожидала, что сын раскается – ему неведомо было раскаяние, – однако надеялась, что Арриго хотя бы прислушается к ее советам. – Никто не требует от тебя супружеской верности, но толика уважения… оскорбляя свою жену, ты оскорбляешь и меня. Будь немного более осмотрителен. Не позволяй злым языкам и похоти разрушить нашу жизнь.

Если бы гордость не помешала ему услышать то, что говорила матушка… если бы новая любовь не заслонила разум… если бы все сложилось иначе…

Он, словно капризное дитя, сделал все наперекор.

Слухи? Что для него слухи?

Слезы жены… женщины всегда плачут.

Молчаливое неодобрение матери… она простит. Она всегда его прощала.

Скабрезные шутки… они веселые, Арриго первым готов смеяться над ними.

Он веселился с усердием безумца, желая доказать всем и каждому, что стоит выше предрассудков. И случилось именно то, чего опасалась матушка: сердце Марии не выдержало.

Ангелам тяжко жить на земле.

Известие о болезни жены Арриго воспринял равнодушно. Честно говоря, не поверил он, видя в этой новости очередную уловку матушки, которая все никак не желала смириться с распутным образом жизни дорогого сына. Он отправил ей гневное письмо, требуя оставить его в покое, хотя и пожелал скорейшего выздоровления.

Он был влюблен. Богат. Молод. Свободен. И разве кто-нибудь в его возрасте задумывается о смерти? Тем паче, чужой… Мария… Мария больше не трогала его душу.

Она умерла в начале лета, в тот самый день, когда он все же снизошел до визита в дом, скорее желая примириться с матушкой, нежели с женой. Он опоздал на час и с тех пор не мог отделаться от мысли, что, будь он немного расторопнее, Мария осталась бы жить.

В ее комнате пахло ладаном. А плотно задернутые шторы укрывали ее, истощенную, от солнечного света. И белая кожа сделалась белее обычной.

В первое мгновенье Арриго решил, что она спит, и вновь поразился тому, сколь прекрасна его жена. Неужели он добровольно сбежал от нее к другой? Что ему другая – она яркая, но утомительна. Изводит нервы, требует чего-то… вот она, истинная красота.

– Мария, – Арриго принес ей розу из королевского сада. – Сегодня ты чудо как хороша…

Он готов был уже искренне просить прощения, обещать, что больше никогда не оставит ее, клясться в любви, которая вновь зажглась в его душе, яркая, как первая звезда.

А оказалось – она мертва.

Ее щеки были еще теплыми, но сердце молчало. И руки ее медленно остывали в его руках. Он все сидел у кровати, надеясь отогреть их. Дышал на них. Целовал тонкие пальцы, шептал, что нет ей нужды расставаться с жизнью… Шутил. Смеялся. Горьким безумным смехом. Рассказывал ей последние сплетни. И умолял – открой глаза!

Бессмысленно.

Ее забрали, унесли, ее – хрупкое дитя. И матушка, такая вдруг сразу постаревшая, сказала:

– Я не желаю видеть тебя в этом доме.

Арриго показалось, что он ослышался.

Или ее разум помутился от горя?

От старости?

Она – некрасивая. Седовласая. С морщинистым лицом, на котором выделяется неестественной гладкостью лоб. Ее подбородок – тяжелый, а шея – коротковата. И в своем обычном – после смерти отца – черном наряде матушка походит на ведьму.

– У меня больше нет сына, – она перебирала четки. – Мой сын умер.

– Мама, что ты говоришь?!

– Правду.

Арриго был жив. И зол. Еще недавно преисполненный скорби, теперь он испытывал разве что гнев.

– У тебя нет сердца. И ты не способен любить никого, кроме себя, – матушка поцеловала серебряный крест. – Было время, когда я гордилась каждым твоим шагом, каждым словом, каждым поступком, не желая видеть, сколь уродливы они. Сколь уродлив ты сам.

– Ты выжила из ума!

– Скорее, ко мне вернулся разум.

Матушка поднялась и подошла, коснулась его щеки сухой холодной ладонью, которая вдруг показалась Арриго неживой.

– Я виновата в том, что привела тебя в этот мир.

На глаза его навернулись слезы. Он вновь чувствовал себя ребенком, желавшим лишь одного – угодить ей. Быть самым лучшим, самым достойным!

– Я позволила тебе жениться на этой девочке. Я надеялась, что ее любви хватит на вас обоих. Но ты убил Марию.

– Она сама умерла.

– Убил! Равнодушием. Презрением. Насмешками, которые сыпались на нее. Сплетнями, маравшими светлое ее имя. Сколько она плакала из-за тебя… не знаешь? Тебе ведь все равно. А она до последнего молилась за спасение твоей души…

Со своей душой Арриго сам разберется. Он не нуждается в спасении, потому что не совершил ничего предосудительного. У его супруги слабые нервы? Это случается с женщинами.

Он не виноват.

– Она простила тебя. Не понимаю. – Матушкины очи были светлы. – Я – не прощаю. Уходи и… и у тебя не будет иной жены. И не будет иных, законных детей, которым ты мог бы передать свое имя. – Голос ее прозвучал громко. – Наш род уже мертв! И ты его не продолжишь!

Матушка развернулась и удалилась к себе. Арриго же, решив доказать, что именно он – хозяин в этом доме, остался. Он ходил из комнаты в комнату, разглядывая портреты дедов и прадедов, славных предков, которые могли бы гордиться…

…Чем?

Чего достиг он?

Чем он славен?

Любовью к женщинам? И ветреностью, которая более пристала к лицу дочерям Евы?

Бессердечием?

Достойные деяния…

…В пустоте, которая воцарилась средь зеркал, забранных полотнами ткани, вдруг послышался смех.

– Арриго… ты пришел? – окликнули его.

Обернулся. Лишь тенями комната полна.

Тихо.

И снова – легчайшее прикосновение к волосам, словно нежная рука гладит их.

– Ты не забыл меня? – тихий шепот пробирает до костей. – Ты не забыл меня…

– Кто ты?!

Смех – хрустальный. И полотно падает с зеркала. Арриго видит себя и тень за своим плечом. Женщину с длинными волосами цвета живого золота…

– Арриго, – она зовет его, и руки-плети обвивают его шею. Холодные губы дарят поцелуй.

Арриго очнулся в темноте. Он лежал на полу перед зеркалом, сжимая в руках темное полотно, не то укрываясь, не то защищаясь от кого-то неведомого. В стекле отражался крест. И сам Арриго, побелевший и постаревший. Ему было холодно, словно бы кто-то вытянул из тела все тепло – до последней капли.

– Господи…

Он редко обращался к Богу. Нет, конечно, Арриго был истинной веры, и храм посещал, и жертвовал, исповедовался, грешил, вновь жертвовал, но вот чтобы – прямо к Богу…

Впервые его молитва шла от самой души.

– Зачем, Арриго? – спросили его. – Ты снова хочешь меня прогнать? Не выйдет.

Он вскочил, оглянулся.

Никого.

– Уходи! – закричал он, и крик полетел по дому. – Уходи! Я тебя не боюсь…

– И не надо.

Снова была она сзади, неуловимая и ледяная.

– Я не причиню тебе вреда. Я лишь хочу быть с тобой.

Он осенил себя крестным знамением. И воздух. И зеркало. И понял: бесполезно. Разве ангелы боятся Бога? Они – часть света. И выходит, что Арриго…

…Матушка знает, что делать.

– Нет, Арриго… уже не знает. Прости, – она шла за ним по пятам, и он слышал ледяное неживое дыхание на своей шее. – Я не могла позволить ей нам помешать.

– Ты умерла!

– Тело. Всего-навсего тело. Душа ведь бессмертна, и ты это знаешь. Мы будем вместе. Смирись…

…Матушка умерла. Об этом Арриго сказала старая служанка – и отвернулась, скрывая слезы в полуслепых глазах. Она любила госпожу, пусть та и была строга.

– Она не мучилась, господин, – сказала служанка, щурясь. Ей все чудилось, будто колышется за спиной молодого Арриго некая тень, смутная, призрачная. Блажат глаза.

– Во сне отошла… молилась, молилась.

…За него, единственного, кто по-настоящему был ей дорог.

И – разочаровал.

– Притомилась и сказала, что спать ляжет. Велела к заутренней разбудить. И еще молочка просила принести, с медом. Она любила молоко с медом. – Служанка прижала руки к груди, понимая, что больше никогда в жизни не придется ей спускаться в кухню и греть молоко, всенепременно свежее и от рыжей коровы. От них, все это знают, молоко самое жирное и сытное. – Я-то и пошла. А вернулась – она уже спит… совсем. Мы вас искали.

Слуги осмотрели каждую комнату в доме, заглянули и в подвалы, и на чердак, но не обнаружили молодого хозяина. Зная о ссоре его с хозяйкой – неужто осмелилась она высказать ему все, что на душе у нее накипело? – решили, что ушел он из дому, и отправили гонца с печальным известием в резиденцию Арриго.

– Я в библиотеке был, – сказал Арриго. – Я был в библиотеке…

Служанка покачала головой. Библиотеку, любимое место тихой Марии, трижды обыскивали. И никого не видели, разве что… полотно там вечно с зеркала соскальзывало. И теперь вот хозяин в него завернулся, словно в саван.

Дурная примета. Ох, дурная!

Двойные похороны прошли тихо. И Арриго остался наедине с домом. Он не находил в себе сил уйти, словно невидимая цепь привязала его к опустевшим комнатам, к призракам, в них обитавшим.

Исчезли слуги, а новые, которых Арриго пытался нанять, не задерживались дольше чем на месяц. Вскоре во всем Палермо не осталось человека, который бы не слышал о проклятом доме.

И о проклятом муже.

Друзья, прежде следовавшие за ним неотступно, вдруг позабыли само имя Арриго. Богатство? Имя? Слава? Что значили они за порогом, в месте, где все дышало пылью и запустением…

Где за каждым по пятам следовала невидимая тень.

Арриго попробовал сбежать, он сумел расстаться с домом – на неделю. И каждую ночь слышал голос умершей жены.

– Вернись, – умоляла она его.

– Нет!

– Вернись… не бросай меня… не бросай меня снова…

И он смирился. Сколько длилась эта жизнь в плену? Год? Два? Три? Арриго перестал ощущать время. Он был… и его не было. Забытый человек в доме, зараставшем пылью и паутиной.

Наверное, все завершилось бы бесславной смертью. Призрак, чья любовь была столь же искренна, сколь и смертельна для человека, пил его тепло и выпил бы, оставив иссохшее тело, но…

…Арриго очнулся в библиотеке, перед зеркалом, с которого вновь сползло покрывало.

– Ты любишь меня? – спрашивал призрак, обнимая Арриго. Белые мертвые руки гладили его грудь, добираясь до самого сердца, и оно леденело. – Ты любишь меня?

– Люблю.

– Только меня?

– Только тебя…

Золотые волосы опутывали его паутиной, и паутиной они и были.

– Отпусти, – взмолился Арриго.

– Не могу.

– Почему?

– Ты украл мое сердце, – призрак вздохнул. – Оно превратилось в камень… верни его… верни…

Он слышал этот шепот, просьбу, которая мешала ему просто умереть. И, ведомый странной идеей, принялся обыскивать дом. Комнату за комнатой… сколько их в этом доме? Бессчетно. И вещей много… вот платья матушки… чепцы… столовое серебро… свечи, о которых он забыл и, одичав, приучился жить в темноте. Кем он стал? Не человеком – зверем.

Призрак следовал по пятам за ним.

– Нет, нет… не здесь… не здесь оно…

– Где?

– Ты знаешь… знаешь… ты его забрал. У тебя. Здесь, – призрак коснулся груди. – Камень. Отдай его мне. И я уйду.

– Насовсем?

Арриго прижал руку к сердцу, пытаясь понять, не обманывает ли его призрак. Если его сердце – камень, то… но оно бьется! Оно живое!

– Мертвое, – возразил призрак. – Совсем мертвое. Всегда было таким.

– Нет.

– Ты хочешь, чтобы я обрела покой?

– Да!

– Тогда отдай мне сердце. Вытащи камень из груди. Станет легче…

И в руку его лег кинжал. Почему Арриго не нанес удар? Что остановило его руку? Не разум, но… в последний миг он понял:

– Ты хочешь, чтобы я убил себя? И стал проклят? Ты… ты – ведьма!

Мария засмеялась:

– Я хочу, чтобы мы были вместе… ты и я.

– Но тогда я умру.

И будет проклят, как любой другой, с презрением отринувший величайший из даров Господа – жизнь.

– Смерть – лишь мгновенье.

Именно тогда Арриго четко осознал, что это существо, которое некогда было его женой, рано или поздно добьется своего. И впервые за многие годы он переступил порог дома. Не к священнику отправился Арриго – сколько их перебывало в доме еще тогда, когда пробовал он бороться с призраком? – но к ведьме. Откуда Арриго узнал о ней? Он и сам не помнил. Должно быть, слышал от кого-то…

Ведьма была старой, но не страшной, а весьма даже благообразной с виду. Она встретила Арриго ласково, выслушала его – а слова его лились потоком, измученная душа спешила поделиться с кем-то тем ужасом, который пережила, – и ответила так:

– Не была твоя жена тем ангелом, о котором ты говоришь. Но была сестрой мне. Наш Господин, имени которого я не смею произносить вслух, – великий обманщик. От него она получила великий дар. Она завладела твоими помыслами и избежала нежеланного замужества, она украла душу твоей матери и всех, с кем случалось ей встретиться, ибо каждый видел в твоей жене свет. Но свет этот – ложный. И лишь тебя не привязали чары…

Он не желал верить. Арриго ведь помнил ее – хрупкое дитя, робкое, нежное…

– Будь она старше, сумела бы избежать той ошибки, которую совершила. Ведьмам нельзя любить, поскольку любовь – это дар Господа. Он погубил ее. И Он дал ей иную жизнь, которую не в силах прервать я или кто бы то ни было еще.

– Значит, я обречен?

– Нет. Я помогу тебе, но цена моей помощи будет высока.

– Я согласен на любую!

Лишь бы прекратить этот кошмар, который затянулся на долгие годы.

– Что ж, поклянись.

Она, старая ведьма, протянула ему Библию. И Арриго на святой книге повторил обещание: если старуха избавит его от призрака, Арриго исполнит любую ее просьбу, отдаст ей все, за исключением собственной бессмертной души…

– Мне не нужна твоя душа, – успокоила его старуха. – И просьба моя не будет обременительна. Ты же, чтобы высвободиться из-под власти мертвой, должен сделать так. Завтра хороший день: луна исчезнет с неба, чтобы переродиться. Пройди по дому и закрой все зеркала. А лучше – вынеси их из дому вовсе. Она будет ходить следом за тобой, просить тебя, угрожать, обещать… не слушай ее. Когда же наступит полночь, спустись в склеп. Я дам тебе нож, в рукояти которого сокрыты частицы слез Девы Марии. Ты сам увидишь, что жена твоя по-прежнему хороша, словно и не умирала вовсе. Ее лицо будет бледным, а губы бескровными. Она – ламия, полуночная тварь, которую держит на месте лишь молитва твоей благочестивой матери.

Его жена… призрак в зеркалах. Тень, следующая за ним по пятам. Ледяная рука на щеке и дыхание с запахом тлена.

– Дай ей попробовать твоей крови, и увидишь, как откроются ее глаза. Скажи, что пришел, желая исполнить обещание, вернуть ей свое сердце, но для начала хочешь забрать собственное, ибо только тогда вы будете свободны. Скажи, что любишь и будешь любить до скончания времен, и обещание свое скрепи поцелуем. А когда услышишь, что вновь забьется мертвое сердце ламии, – бей! Не медли! Ты должен успеть, иначе высосет она из тебя и жизнь, и душу, превратив в собственное подобие…

– И что мне делать с ее сердцем?

– Принеси его мне.

Он вернулся в дом. Неужели в этом месте Арриго провел несколько лет? Он – мертвец среди мертвецов, заросших пылью статуй, засиженных мухами портретов. Только зеркала оставались чисты, хотя не прикасалась к поверхности их человеческая рука.

А рука ламии?

Арриго повернул первое зеркало к стене… второе… третье… их было так много.

– Что ты делаешь?

– Я не хочу себя видеть, – ответил он той, что кралась по его пятам.

– А меня?

– Разве мне нужны зеркала? Я помню тебя. Тебе этого мало? Сегодня я верну тебе твое сердце. Не мешай.

И она отступила. Арриго ощущал на себе ее взгляд – пристальный, настороженный, но и только. Наступали сумерки. И с приближением полуночи рос страх Арриго.

А если обманула его ведьма?

Или сказала правду, но у него не хватит сил… тогда Арриго не просто погибнет, но превратится в жуткую тварь. И какая судьба ждет его тогда? Вечная жизнь? И вечный голод? Бессчетные жертвы, призванные его утолить?

В склеп он спускался, когда часы пробили полночь.

Страх исчез.

Ступени. Темнота. И робкое дрожание свечи. Шаги за спиной. И дразнящие прикосновения к волосам. Смешок.

– Не бойся, – шепчет Мария. – Смерть – лишь мгновенье, за которым вечность… мы будем вместе. Навсегда.

Он остановился у гроба матушки, преклонил колени и мысленно – вслух Арриго не смел произнести ни слова, опасаясь разозлить ту, что следила за ним, – попросил у нее прощения.

– Она бы нам мешала, – сказала ламия. – Она была такой… скучной. Все время молилась. Поэтому ты ушел из дому. Разве кто-нибудь тебя осудит? Только не я…

Ее гроб стоял на возвышении, украшенный серыми клочьями паутины, словно кружевом. Арриго не без труда удалось откинуть крышку. И он не сдержал удивленного крика. Он думал увидеть уродливую мумию или же и вовсе – скелет, в который обратилось тело Марии, но в гробу лежала она, точь-в-точь такая, какой он ее запомнил. Бледная. Прекрасная. Словно она уснула… Но разве она, вот эта женщина, – ламия? Уродливая тварь?

Нет!

Она святая. Нетленное тело – не лучшее ли тому доказательство? И люди, которые знали Марию, подтвердят… но тогда что же стоит рядом с Арриго?

Разве святые становятся призраками?

И он, достав нож, провел лезвием по своему запястью. Кровь в темноте казалась черной, вязкой, словно и сам он уже не был человеком.

– Я верну тебе твое сердце, – сказал Арриго, прижимая руку к ее бледным губам. – Если ты отдашь мне мое собственное.

Холод и только холод, могильный, застарелый, проникал в его рану. А жизни становилось все меньше. Еще немного, и она выпьет Арриго.

Отпустила.

Уже не бледная – румянец пылает на нежных щеках. Блестят глаза, они сменили цвет. Куда исчезла небесная их синева? Черные! А губы – алые, яркие.

– Я так долго тебя ждала, – она протянула руку, и Арриго, преодолевая ужас, коснулся ее холодной ладони. – Я так долго…

– Я здесь.

– И ты отдашь мне свое сердце? Я голодна.

– А ты отдашь свое?

– Оно всегда принадлежало лишь тебе.

Ее рука легла ему на грудь, и когти пробили ткань рубашки и кожу, еще немного – и они доберутся до сердца.

– Подожди, – попросил Арриго, наклоняясь к той, которую любил, пусть и жила эта любовь лишь мгновенье. – Пока я еще жив…

Губы ее, ледяные, были горькими на вкус. И поцелуй этот вытягивал из него остатки жизни, он все длился и длился. Ламия обвила руками его шею, прильнула – нежно…

Холода – все больше. Тепло уходило из мира. Вместе со страхом, сомнениями.

Арриго услышал, как глухо, громко бухнуло в мертвой груди сердце. И немеющей рукой ударил ножом. Сил у него почти не осталось. Он налег на кинжал, вгоняя лезвие в такое живое тело, заставляя себя не слышать ее крик, не чувствовать боль. Когти ламии раздирали его спину и плечи.

– Обманщик! Обманщик, будь ты проклят!

Она изогнулась, из ее сомкнутых губ хлынула черная рвота.

Арриго же, не устояв на ногах, упал. Он лежал, ожидая смерти, смиряясь со своей участью – какова бы ни была она, – но ничего не происходило.

Он не знал, сколько прошло времени. Час? Два? Много больше? Силы возвращались. Раны ныли. И, значит, Арриго все еще был жив. Сумев подняться на колени, он взмолился Господу, прося за себя, и за матушку, и за ведьму, и за нее, проклятую Марию, влюбленную ламию…

Господь милосерден.

А Мария – мертва. На сей раз по-настоящему. Ее тело рассыпалось в прах, и в гробу не осталось ничего, кроме некогда нарядных одежд, кружева и золота, а еще – кинжала, застрявшего в куске сердолика. Сердце Марии окаменело.

Арриго взял в руки каменное сердце и, шатаясь от слабости, поднялся наверх. Он распахнул все окна в доме, позволяя ветру вычистить запах тлена, и, упав на пороге, уснул. Сколько времени он спал? Долго. Проснулся от голода – забытое уже чувство, как и сам вкус хлеба, и заплесневелого сыра, прогорклого масла, вина… Арриго казалось, что ничего вкуснее он в жизни не пробовал.

Он снова оживает?

Вода была мокрой и холодной. Тело его дрожало, болело, горели огнем рваные раны, и Арриго готов был плясать от радости, что он вновь способен ощущать боль или холод – обыкновенный, без могильного привкуса. Однако, чтобы остаться свободным, он должен был отдать последний долг.

Арриго отправился к ведьме. И та встретила его с улыбкой.

– Что ж, я вижу, ты сумел одолеть ламию, – сказала она, приглашая его войти.

Теперь Арриго ощущал запахи трав, горькие, сладкие, кислые, раздражающие и приятные, заполнившие жилище ведьмы. Здесь не было страшных вещей вроде черепов козла, летучих мышей, пауков и свечей из трупного воска, но имелось все то, что обычно имеется в лавке аптекаря.

– Сюда люди приходят за помощью. – Ведьма верно поняла его удивление. – За разной помощью. За такой, как ты, – редко. Мое знание… не всегда во вред.

Но оно богопротивно.

– Моя матушка разбиралась в травах, в их целебных свойствах, создавала лекарства, способные облегчить или унять боль, заживить раны внешние и внутренние. Я следую ее дорогой, как последует и моя дочь, и внучка…

Она больше не сказала ничего, но лишь приняла от него нож и камень, который в ее сухих морщинистых руках разломился на две части.

– Отдай их ювелиру, – сказала ведьма. – Пусть сделает два кольца. Одно для тебя, другое – для твоей будущей жены.

Арриго хотел было ответить, что не имеет намерения жениться вновь, но ведьма покачала головой:

– Не спеши. Сделай, как я тебе говорю. Ты ведь помнишь, что обещал исполнить любую мою просьбу?

Признаться, теперь Арриго сожалел о своей неосторожно данной клятве. Чего захочет от него старуха?

– Моя внучка слишком юна, чтобы выходить замуж, однако пройдет пять лет, и она повзрослеет. Она станет красавицей, каких мало, и я лишь хочу защитить ее от людей, ведь красота многих подвигает на дурные деяния. Ты обручишься с нею…

…безродной?

…внучкой ведьмы?

…проклятой от рождения?

– …и кольцо будет залогом того, что ты исполнишь свое обещание. Если же нет… ты погубишь себя и свой род, благородный господин.

Он покинул ведьму в смятении. Следовало ли говорить, что просьба ведьмы была невыполнима? Да как вообще подобная мысль могла прийти старухе в голову?! Не иначе, как от безумия!

Жениться…

…да если Арриго хоть когда-нибудь женится, то уж точно выберет себе в супруги тихую достойную женщину из своего круга.

Но обманывать ведьму – себе дороже. Еще проклянет… Нет, лучше сделать, как она велела. Девочка юна? Тем лучше. Пять лет – это много, и за эти пять лет всякое может случится. Он отнес камень ювелиру, лучшему мастеру, какого только сумел найти, и попросил сделать два кольца. Одно отдал ведьме, второе же надел на палец, показывая тем, что намерения его чисты.

– Что ж, – ведьма придирчиво разглядывала узор из виноградных лоз, обрамлявший розовый камень, – ты исполнил то, о чем я просила. И, если имеешь совесть, исполнишь и вторую часть моей просьбы. Уходи и возвращайся через пять лет.

– Я могу взять твою внучку под опеку.

Ведьма задумалась.

– Нет, – ответила она. – Ей еще многому предстоит научиться. У нее – талант…

Уж не к ведовству ли? К черной магии, что отравляет сердце? И не выйдет ли так, что, избавившись от одной ламии, Арриго приведет в дом другую?

– Тогда возьми деньги. – Он все же был благородным человеком и не желал, чтобы вынужденный обман, которому лишь предстояло случиться, был его платой за ее помощь. – Пусть моя невеста ни в чем не нуждается…

Ведьма засмеялась.

– Что ж, ты пытаешься откупиться от судьбы. Попробуй… но иной жены у тебя не будет. Ламия ревнива, и сердце ее защитит мою девочку…

Он покинул дом ведьмы, не сомневаясь, что никогда больше в него не вернется. Конечно, в следующем году он пошлет денег для своей названой невесты и, быть может, еще через год. А там, глядишь, обеспечит девушку хорошим приданым.

Так он думал и постепенно уверялся в правильности собственных мыслей.

Впервые за многие годы он заглянул в собор и, преклонив колени перед ликом Господним, истово молился. Он простоял у алтаря весь день, а по городу пронесся слух о чудесном избавлении проклятого дома от зла, обитавшего в нем. Люди шепотом рассказывали об ужасных призраках и святой Розалинде: милосердная, она откликнулась на зов молодого Арриго и, явившись к нему, наделила его чудесной силой.

Многие потянулись к его дому, желая воочию убедиться, что чудо свершилось. И двери дома были открыты. Внутри все еще царили грязь и запустение, свидетели прежней беды, но того леденящего душу страха, который охватывал любого, переступившего порог в прежние времена, уже не было.

Арриго же, спеша поскорей отделаться от тягостных воспоминаний, уехал.

Он много путешествовал по миру, нигде не останавливаясь надолго. Он видел многие города, многие страны, многих людей, равно отличных и схожих друг с другом. Он разговаривал с торговцами, которые ходили к самому краю мира, слушал удивительные истории о существах, там обитающих. Он слушал бродячих монахов, пешком они прошли через все земли, заселенные разумными людьми, и почти достигли врат в царство Божие. Он видел торговцев святыми мощами и тайные места, в которых подобные мощи изготавливались – молоко Богородицы, ребра и пальцы Иоанна Крестителя, кровь Христа, частицы истинного распятия. Он помогал гробокопателям и докторам, им платившим, желавшим получить тела для анатомирования. Он, на долгих два года вычеркнутый из мира, спешил познать его во всем его многообразии.

И утомился, пресытившись всеобщей суетой.

Тогда-то Арриго и задумался о том, кто он есть. Потомок древнего и славного рода, последняя ветвь некогда могучего древа. Разве ж имеет он право и далее вести тот образ жизни, который увлек его? И не пришла ли ему пора исполнить свои обязательства перед предками?

Он не стал возвращаться в Палермо, остановился в Генуе, городе славном и богатом. Новую жену Арриго выбирал осторожно и остановился на девушке из семьи достойной, богатой, известной своим благочестием. Невеста его не отличалась яркой красотой, однако была тиха и скромна. За ней давали пять тысяч золотых дукатов и сундук с восточными пряностями.

Свадьбу откладывать не стали.

И Арриго, надев на палец тонкое золотое колечко – то, с розовым камнем, он предпочел вернуть в шкатулку с драгоценностями, – поклялся, что никогда жену не обидит.

Она прожила ровно три дня после свадьбы.

А на четвертый день служанка обнаружила молодую госпожу в часовне. Она лежала пред статуей Девы Марии, из глаз которой текли слезы. По словам служанки, в воздухе витали ароматы роз и ладана. Еще она всем показывала белое перо, которому неоткуда было взяться в часовне, если, конечно, не случилось чудо: ангел за госпожой явился, дабы унести ее безгрешную душу на небо…

Арриго нанял троих лекарей, самых уважаемых в городе, желая убедиться, что в этой смерти нет злого умысла. Все трое засвидетельствовали, что несчастная умерла от сердечной слабости, но не обнаружили ни следов яда, ни иных признаков злодеяния.

В день похорон часовня наполнилась людьми, которые желали узреть святую.

И кто-то исцелился…

…Арриго покинул Геную.

Вторая свадьба его случилась через полгода, в маленьком городке, который был славен единственно тем, что однажды на этом самом месте двум детям явилась сама Дева Мария. Возникла она над источником, из которого поили овец, и с той самой поры источник обрел чудесную силу – избавлять людей от всяческих душевных недугов. К нему шли, кланялись, оставляли прошения и монеты, дабы поддержать небольшую, но весьма нарядную церковь. В ней и обнаружили супругу Арриго на третий день после свадьбы. Как и несчастная Розалия, она лежала перед алтарем и улыбалась, будто бы перед смертью узрела нечто чудесное…

И снова лекари твердили, что умерла дева исключительно в силу собственной телесной слабости. Арриго же, присутствовавший на процедуре омовения жены, увидел на руке ее престранное круглое пятно, виноградину, словно бы обвитую лозами. Конечно, оно не привлекло бы его внимания, если бы точно такое он не видел на руке Розалии.

Совпадение?

Он бросился к шкатулке и, отыскав кольцо, убедился, что камень потемнел. А форма его и размер идеально совпадают с отпечатком.

Однако же сам Арриго не единожды прикасался к кольцу! И ничего не случалось…

Сердце ламии – ревниво?

О нет! Эта ведьма – хитра! Что использовала она? Заклятье? Или неизвестный науке яд? Арриго не знал, но понял, что, спрятав кольцо, сумеет оградить себя и будущую супругу от происков зловредной старухи. Отчего он не выбросил кольцо, как следовало бы? Арриго не знал. Он ведь собирался. Вышел к мосту над безымянной речушкой, стоял, глядя в мутную воду, сжимая проклятый перстень в руке, уговаривая себя разжать пальцы… и не имел на то сил.

Арриго поступил иначе. Он заказал шкатулку из прочного дерева, привезенного, по заверениям хитрого еврея, из самой Палестины. И, спрятав перстень, отнес шкатулку в храм, где освятил и ее, и кольцо, прося Бога о защите. Шкатулку же проклятую Арриго запер и спрятал.

Вновь сменил он город, на новом месте надеясь обрести, наконец, заслуженный покой.

Со свадьбой он медлил, но все же, убедив себя, что он разгадал тайну ведьмы, обезопасив будущую свою супругу, решился-таки. Арриго остановил свой выбор на девушке из небогатой и не особо родовитой семьи. Девушка была мила и казалась весьма разумной.

Арриго показал ей шкатулку, строго-настрого запретив прикасаться к ней. И девушка поклялась, что в жизни не нарушит запрет.

Она прожила три месяца…

Ее обнаружили в церкви, и вновь – на ладони ее виднелось круглое пятно, обрамленное виноградными плетями. Не то ожог, не то метка.

Арриго, лишь взглянув на нее, бросился к дому. Шкатулка обнаружилась в покоях супруги. И была открыта. Какое наваждение заставило благочестивую женщину переступить через его запрет и собственную клятву? Он не знал.

И не желал знать.

Он вернулся в Палермо, в старый дом, имея единственное намерение – вести жизнь тихую, уединенную, в молитвах и размышлениях. И дом встретил хозяина привычной пустотой и прохладой. Арриго нанял мастеров и слуг, чтобы придать особняку прежний вид, однако отказался перестраивать что-либо. В городе успели забыть уже и о чуде, сотворенном святой Розалией, и о проклятом доме, и о самом Арриго. Прежние друзья, если и слышали о его возвращении, не спешили засвидетельствовать ему свое почтение, да и сам Арриго не стремился вновь выйти в свет.

Нельзя сказать, чтобы он вовсе не думал о будущем, но странная вялость и безразличие охватили его душу, не позволяя решиться на что-либо. Пока однажды, прогуливаясь за городом, Арриго не увидел девушку, которая поразила его заледеневшее сердце.

Он вдруг вспомнил себя, прежнего, и ту сладость, которую дарила ему любовь. Он захотел вернуться, тем паче, что прекрасная незнакомка все же была из простого народа и никак не могла стать его женой. А про остальных женщин ведьма ничего не говорила…

Впрочем, когда незнакомка убежала – Арриго сам не понял, почему позволил ей упорхнуть, – он не испытал разочарования, скорее, лишь желание увидеть ее вновь.

Разве это много?

Но как бы отыскал он ее в огромном городе? И что изменила бы эта встреча?

Нет, иначе следовало поступить. И Арриго решился. Он пришел к дому ведьмы, желая лишь откровенного разговора, готовый исполнить любое ее условие, лишь бы освободила она его от проклятия.

Она желает для внучки иной судьбы?

Арриго даст ей денег. Купит для нее дом. Обеспечит девушке такое приданое, что она без труда отыщет себе жениха… и станет ее покровителем. Но – не мужем.

– И представь, каково же было мое удивление, когда встретила меня ты, – так он завершил рассказ. – Ты украла мое сердце. Ты его не вернешь, да и я не прошу возврата. Но…

…жениться на Туфании он действительно не может.

Светка умерла.

Эта мысль никак не укладывалась в Серегиной голове. Ни вдоль, ни поперек, вообще – никак.

Светка умерла!

Она ведь молодая… ну да, старше Сереги на два года, но этого же все равно мало! Живут люди до семидесяти, до восьмидесяти, а некоторые и сотню разменивают. А Светка – вот…

Она лежала на ковре, свернувшись калачиком, как в детстве, когда хотела спрятаться ото всех. Еще тогда, в старой двухкомнатной квартире, перегородки которой были слишком тонкими, чтобы защитить их от голоса отца. Он всегда разговаривал громко, не обращая внимания на то, что кто-то спит.

Кто спит, тот спит.

Детям после девяти вечера положено находиться в кровати. А кровать – одна на двоих. И Светка занимает большую ее часть из-за этой своей глупой привычки. Но Серега не злится, он еще не научился злиться, сползает ниже, щекочет узкую Светкину стопу и говорит:

– Спорим, я засну раньше!

Светка в темноте шмыгает носом. На Сереге пижама, на ней – длинная ночная рубашка, в которой Светка похожа на привидение. К утру рубашка задирается, сбивается и связывает Светку коконом хлопковой ткани.

– Он уйдет, – шепчет она и находит в темноте Серегину руку. – Бросит маму.

И что? Чего тут плакать? Радоваться надо.

Тогда получится по-честному. Одна комната – Сереге и Светке, другая – маме, которая почти все время проводит в кухне, потому что отцу нельзя мешать во время работы. Играть им разрешат… друзей приводить. Никто не станет никого будить по ночам, выговаривая, что рубашка недостаточно хорошо выглажена. Или что суп холодный.

И мама наверняка разрешит им не спать хотя бы до десяти…

…и ходить на каток с пацанами.

…не надо будет обливаться по утрам холодной водой, и Светкина вечная простуда отступит.

– Ты не понимаешь, – Светка поворачивается и обнимает Серегу крепко, так, что еще немного – и он задохнется. – Он уйдет и… и нас заберет!

Зачем? Отцу они всегда мешали. Шумели. Или вот под ногами крутились. Разбрасывали вещи. Капризничали и… и вообще, были не такими, какими должны быть хорошие дети.

– Он назло маме заберет нас.

– Мы сбежим, – Серега не согласен жить только с отцом. И побег представляется ему единственно возможным вариантом.

– Поймает. И посадит маму в тюрьму. – Серега не позволит, он… он что-нибудь придумает! – Ты еще маленький. Глупый. Спи.

И Светка накрывает Серегу одеялом. Он же не может спать, все думает, как это изменить… и, не в силах что-то придумать, засыпает.

А вот теперь Светка мертва. Это было настолько несправедливо, что Серега растерялся. Почему-то ему показалось совершенно неправильным, что Светка лежит на полу. И он перенес ее на кровать и снова сдавил ее запястье, пытаясь нащупать пульс. Вдруг он ошибся? Вдруг она просто сознание потеряла?

Надежду убили врачи.

– Ну… сердце, может. Или тромб оторвался. Случается, – меланхолично заметил старший бригады.

И полицейские, убедившись, что на Светкином теле – думать о ней, как о неживой, было сложно – отсутствуют раны колотые, резаные или иные следы насилия, предпочли согласиться с врачами.

Бывает.

Не со Светкой!

Она каждые полгода в клинику отправлялась, обследовалась от макушки до пяток в тщетных поисках той страшной болячки, которая мешает ей быть счастливой.

И тут вдруг – сердце остановилось.

Серега помог санитарам вынести носилки и в машину напросился, точнее, заплатил, чтобы поехать с ними в морг. Неправильно это – Светку одну оставлять. Да и мало ли…

На полдороге зазвонил телефон.

– Тебе следовало сообщить в первую очередь мне, – папаша не счел нужным поздороваться. – Я бы все уладил.

– Что уладил бы?

– Все.

– Свету оживил бы?

Сказал – и нажал на отбой. Уладил… вечно он все «улаживал». Приходил в школу, разговаривал с завучем так, что та бледнела и краснела. С классной руководительницей, которая, как Серега теперь понимал, была очень молодой и робкой, не смеющей возражать столь солидному человеку… с директором… с учителями математики, русского языка, биологии, географии…

Он приходил не потому, что Серега плохо учился – нормально он учился. А потому, что считал необходимым довести до всеобщего сведения эту свою заботу о сыне. Сереге становилось стыдно. На него смотрели, как… фигово смотрели, что учителя, что одноклассники.

Родители запрещали своим детям дружить с Серегой.

Нет, он не хулиган. И даже милый, воспитанный мальчик, но его отец…

…К пятому классу у Светки не осталось ни одной подруги. Впрочем, как и у Сереги – друга. На переменах они держались вместе, просто чтобы не чувствовать этого своего одиночества.

А сейчас… Серега убрал простыню с ее лица.

Какая она спокойная. Счастливая даже.

Улыбается.

У нее была красивая улыбка, да и сама она…

– Я разберусь, – Серега взял сестру за руку. – Светик-семицветик, я обязательно во всем разберусь. Я не позволю ему замять и это дело!

Серега не сомневался, что отец будет против. Зачем раздувать неприятную историю? И так пойдут сплетни, которые отразятся на репутации отца… а Светку все равно не оживить.

Ладонь сестры почему-то была шершавой.

В центре ее виднелось круглое красное пятно, словно ожог. А это еще откуда? Серега присмотрелся. По краю пятна на коже отпечатался узор… петли и листья.

Виноград?!

Маменька рыдала на Викином плече. Рыдала громко, с присвистом, забыв о том, что женщина должна и плакать изящно, как и все вообще делать. И эта ее внезапная истерика испугала Вику.

– Мам, ну успокойся, – в десятый раз повторила она, не зная, что еще сказать.

«Скорая» уехала, увезла тело – и Серегу. Полиция убралась и того раньше, и в доме воцарилась тревожная тишина. Словно все ждали чего-то или кого-то.

Братья поглядывали друг на друга искоса. На Вику они и вовсе не смотрели, отчего она чувствовала себя виноватой. Ведь солгала же полиции… и вообще, а если Светлана была жива, когда Вика зашла в комнату? Если именно Викино бездействие, ее глупый страх привели к трагедии?

– Мам, вытри слезы. И собирайся.

– К-куда?

– Домой. Или ты хочешь и дальше здесь оставаться?

Маменька отчаянно замотала головой. Оставаться в этом ужасном доме – а с виду он казался таким приличным! – у нее не было ни малейшего желания. И вообще, как можно приглашать гостей, если планируешь… умереть?!

Это просто недопустимо!

Подобные мысли всегда ее успокаивали, и Елена в последний раз шмыгнула носом. Боги, она наверняка выглядит ужасно! Косметика потекла. И глаза опухли. Нос покраснел… конечно, повод для слез был серьезным, но теперь-то следует подумать о своей внешности.

Только такая клуша, как Вика, способна жить, не переживая из-за того, как она выглядит.

– Проводи меня, – велела ей Елена.

Надо умыться. Переодеться. И нанести макияж. Однако сама мысль о том, что в своей комнате она наткнется на труп, приводила ее в оцепенение. И Елена убеждала себя, что два трупа в день – это явный перебор, что вообще все произошедшее – это трагическая случайность, на самом деле ей нечего бояться… но – боялась.

А вначале ей показалось, что все складывается очень даже удачно. Этот звонок… предложение погостить недельку-другую. Намек на желание Антона породниться с ними… и Гариково согласие. Даже Вика, несмотря на ее обычное сопротивление, – и в кого же она настолько упрямой уродилась? – осознала ответственность момента.

Теперь же эти замечательные планы рушились на глазах.

Елена поймала в зеркале отражение своей дочери. Задумчива. Рассеянна. Смотрит в окно, опять мизинец грызет, но одергивать ее Елена не стала. Пусть себе… а если не уезжать?

Минута слабости прошла, и ее страхи побледнели.

Нельзя уезжать. Возвращаться сюда Вика откажется наотрез, вечно все она делает матери наперекор!

Основа… тональный крем… пудра. Румяна. Карандаш для губ. Карандаш для глаз.

– Конечно, – начала Елена – с дочерью следовало действовать крайне осторожно, очень уж она мнительное существо, – мне очень жаль Светлану… очень милая девочка… ты ее должна помнить. Вы с ней в одну школу ходили.

– Да?

– Конечно! Она, правда, постарше… вот с Сергеем вы одногодки. В параллельных классах учились.

Вика тряхнула головой и выпустила обкусанный мизинец изо рта. «Вот ребенок же! А думает, что она – взрослая и умная», – подумала Елена.

– Правда, всего год вы учились вместе. Ну, когда тебя перевели…

…Тогда Елена и познакомилась с Антоном. Не знала, кто он, даже подумывала выйти за него замуж, но потом, к счастью, опомнилась. Характер у него был не просто тяжелым – невыносимым. И все остальное, опять же…

– А потом он детей из школы забрал. Учил их на дому.

И книгу отобрал… сволочь он, пусть и притворяется добрым. Ох, до чего все сложно!

– Мы с ней зимой встретились. На курорте. Светочка меня узнала, представляешь? Пригласила в гости.

– А ты ее приглашение приняла.

– Естественно!

Глупый ребенок. Сама свою жизнь устроит… где и как? Будет и дальше работать в этой своей конторе – Елена так и не сумела понять, чем же они там занимаются – за копейки, встречаться с такими же неудачниками… и выйдет замуж за какого-нибудь никчемного типа. Обабится.

И будет несчастна всю оставшуюся жизнь.

– Кто знал, что у Светочки сердце слабое…

Вика хмыкнула:

– Мам, если она на лыжном курорте отдыхала, значит, с сердцем у нее был полный порядок. Да и какая разница? Нас это не касается.

Это Вика так думает.

– Боюсь, мы не можем бросить Антона сейчас… – Елена прошлась по лицу беличьей кисточкой, снимая излишки пудры. – Наедине с его горем.

– Почему?

– Потому что он рассчитывает на нашу помощь. Женскую. Он – вдовец. И… и очень одинокий человек, который…

…который зачем-то желает женить своего сына на Виктории. Неужели он думает, что у Елены хоть что-то осталось из того заклятого наследства?

– …который нуждается в поддержке.

– Мама, – Вика со вздохом отвернулась от окна. – Ты всерьез намерена здесь остаться?

«Конечно!»

– И я, и ты.

– Я точно не останусь.

– Виктория!

– Нет, мама. Я не настолько хорошо знакома с этими людьми, чтобы мешать им своим присутствием. И, по-моему, это просто неэтично…

Серега оказался прав: заключение выписали, не проводя вскрытия. Зачем доставлять неудобства человеку столь важному, а главное, известному своим склочным характером? Вот только Серегу эта бумажка, в которой причиной смерти значилась остановка сердца, не удовлетворила. Он попытался было договориться о вскрытии, но очень быстро понял, что ничего не выйдет.

Кто рискнет пойти против воли папаши?

Только Серега.

И его знакомые, среди которых нашелся и человек весьма подходящей профессии. Нанять перевозку – дело минутное.

А вот дальше потянулось ожидание, которое несколько развеял очередной звонок.

– Ты чего устроил? – холодно поинтересовался папаша.

– Ничего.

– Оставь Светку в покое! – О да, своевременный совет! И самому бы папаше последовать собственной рекомендации! Но его советы – для всех, кроме него самого. – Или тебе скандал нужен?

– Мне нужно понять, что с ней случилось.

Потому что не верил Серега в естественность этой смерти. И чем дальше думал, тем больше убеждался в собственных подозрениях.

Что Светка делала в комнате Вики?

У нее не было привычки беспокоить гостей, тем более, что Светка знала – Вики нет в доме. Она видела, как Серега уводит гостью в сад. Или именно поэтому она и пошла в ее комнату?

Неудобно так про сестру думать, но…

…получается, что Вика здесь появилась не случайно, а Серегу использовали, чтобы отвлечь ее?

Именно поэтому Светка интересовалась, как долго они собираются гулять, и еще подмигивала – так старательно…

Вот бестолковая.

Но что она искала?

Ту самую вещицу, округлой формы и с обрамлением в виде виноградных лоз? Надо бы зарисовать… а еще лучше сфотографировать и попробовать по фотографии восстановить облик этой вещицы.

Отец позвонил в третий раз.

– Возвращайся немедленно!

Он до сих пор по старой привычке отдавал приказы, так и не смирившись с тем, что для Сереги они ничего больше не значат. Остальные – дело другое. Они отца не то побаивались, не то опасались быть отлученными от кормушки, не то просто блюли традицию.

– Закончу и вернусь, – Серега постарался разговаривать спокойно. Ссора приведет к тому, что Серегу в очередной раз отлучат от дома, а сейчас – он чуял – ему нужно быть со всеми.

Иначе никто его не поймет.

– Немедленно!

Отец бросил трубку.

Перезвонить ему? Не понадобилось: позвонил Семен.

– Сергей, ты скоро?

– Что, отец психует?

– Ну… нервничает. Ему кажется, что ты собираешься раздуть скандал.

Он собирается понять, по какой такой причине Светка вдруг умерла.

– Не доводи его, Сергей.

– Я и не пытаюсь. – Как бы спокойному, вечно полусонному Семену объяснить, что все стычки с папашей происходят не из-за Серегиного желания папашу позлить – для этого усилий прикладывать не требуется, – но сугубо в силу разности их характеров? – Мне и правда тут закончить надо. – Где «тут» – Серега уточнять не стал. Сколько еще ждать? Его знакомый обещал не затягивать, но… – Что там происходит? – Серега присел на бетонную тумбу.

– Ну… он сделал заявление. Велел нам переодеться. Скоро приедут журналисты, будет пресс-конференция.

Ясно. Плевать ему, что Светка умерла, главное – как это будет представлено. Отец совсем помешался со своим желанием в политику пролезть. Образ формирует…

…несчастный вдовец…

…скорбящий отец…

…и семейство, объединившееся в горе…

– И, если ты не появишься, он…

…взбесится.

Только Сереге – плевать!

Устроить из похорон цирк для публики… фотосессию. И репортаж. Интервью со лживыми историями из счастливой Светкиной жизни, слезы – «на камеру». Речи у гроба.

Факты, которые все обойдут стороной.

Семен, да и остальные, понимают, что их ждет, и готовы подчиниться. Их – жаль.

– Держитесь там, – сказал Серега и отключил телефон. Нет его! И искать его не надо.

Он не знал, как долго просидел на этой тумбе в какой-то странной полудреме, где находилось место и разрозненным мыслям, и воспоминаниям, и слабой попытке проанализировать происходящее.

Вику нельзя выпускать из поля зрения.

И с мамашей ее переговорить следует. Откуда она вообще появилась? На Вику совершенно не похожа, точнее, к превеликой Серегиной радости, Вика ничуть не похожа на мать. Серега готов был поклясться, что это внезапное «гостевание» – ее идея или папашина, но нашедшая у нее горячую поддержку… Гарик – старый знакомый отца, но вроде бы он порядочный человек.

Все равно странно…

Знакомый вышел на крыльцо и, вытащив из халата пачку сигарет, поинтересовался:

– Будешь?

Курить Серега бросил, но сейчас ему отчаянно захотелось затянуться. Горький дым наполнил легкие, но легче не стало.

– В общем… непонятная фигня такая…

– Сердце?

Знакомый покачал головой.

– Кровь. И… в общем, непонятная фигня. Внутреннее кровотечение. Весь желудок – в дырах. И кишечник. И печень… и вообще, она как будто кислоты глотнула!

– Это ненормально?

Серега очень слабо разбирался в медицине.

– Это охренеть как ненормально! А главное, внешних-то проявлений нет. Должны быть… ну, там, когда сосуды лопаются, бывают кровоизлияния. Синяки. Или кровотечение носовое. Горловое. Ее бы рвало кровью, желудок – пустой почти. Но точно – не рвало ее. Да и вообще… – Знакомый затягивался, выпуская дым – сизое облако. – Она не мучилась, Серега. Мозг, он… выключил боль. Думаю, до последнего момента она понять не могла, что происходит.

Не инфаркт. Не инсульт.

– Не знаю, что за яд такой, но… не дай Боже когда-нибудь – вот так. Я там образцы взял…

…Не надо думать о том, что это за образцы.

Знакомый не виноват, он привык говорить так, как говорит. Прямо и открыто. Он со Светкой знаком не был, и его краткость – это своего рода попытка оградить Серегу от неприятного знания.

– …Отправлю их кой-кому. Вдруг помогут? Заявление писать будешь?

– Буду.

И плевать на то, что папаша воспротивится. Ему скандал не нужен. Нажмет на рычаги, закроет дело… но не заставит Серегу отступить.

– Что ты еще можешь сказать?

– Носоглотка чистая. – Пепел знакомый стряхивал под ноги, но он оседал на его халате сизыми пятнами. – Похоже, чем бы ее ни травили, это был не газ.

В Серегином представлении, яды были чем-то таким… в черном флаконе зловещего вида, украшенном черепом и скрещенными костями.

– Серега, – знакомый понял все верно. – Яд – это не только то, что глотают. Ну да, в еду проще всего подсыпать, но… ты не представляешь, до чего в прежние времена народ додумывался! Ядовитые духи. Отравленные перчатки. Платья… и даже такие яды, которые вроде и не яды вовсе. По отдельности… Вот подает хозяин гостям вино. Сам пьет, из одной бутылки с гостем, а то и из одного кубка. И гости верят, что пить его – безопасно. А к вину – жареное мясо. И хозяин бросает кусок собаке. Сам он мяса не ест… пост, там, или по другой какой причине. Главное, собака-то жива! Гости смелеют. А наутро – трупы! По отдельности и вино, и мясо не ядовиты. В желудке они смешиваются, и опа… а хозяин – вне подозрений. Нет, Серега, яды – это еще та тема! Вот Чезаре Борджиа любил врагов фруктами угощать. Берет, скажем, яблоко, разрезает его пополам. Сам ест одну половину, а вторую гостю отдает. Враг мертв, а Чезаре – жив. И знаешь, почему?

– Почему? – послушно поинтересовался Серега.

– Потому что Чезаре таким умельцем слыл, который нож с одной стороны ядом смазывал… а бывало, что и не нож. Край кубка. Или шпильку. Булавку. Кольцо…

Выражение лица знакомого сделалось мечтательным.

– То пятно на ее руке? Может…

– Ага, – знакомый вздохнул. – Может быть, и оно. Химический ожог. Я тебе потом фото скину. Короче, она эту штуку в кулаке зажала, и крепко. А на ней, похоже, был яд…

…неизвестного происхождения, от которого у Светки приключилась смерть.

– …вот все так и вышло. Не трогай, Серега, всякие странные вещи!

Он и не будет.

Он только найдет… эту вещь. И, кажется, он знает, откуда надо начинать поиски – с комнаты Вики.

Маменька уперлась с этим ее внезапным желанием помочь дорогому старому другу – Вика впервые о нем услышала! – справиться с горем. И Вике следовало проявить понимание, милосердие и все прочие душевные качества, которые у нее, вне всякого сомнения, имеются.

Вика «проявлять качества» не желала, а желала убраться из этого дома, по возможности, навсегда.

Но дверь в комнату, где лежали Викины вещи – в том числе паспорт и кошелек, – оказалась заперта. А седовласый мужчина, тот самый Антон, окинув Вику придирчивым взглядом, сообщил:

– Вещи тебе вернут. Позже.

– Когда?

– Когда моя служба безопасности осмотрит помещение.

И не только помещение. Его служба безопасности будет рыться в Викиных платьях, юбках… и не только в них. Стоило представить, как кто-то совершенно посторонний перебирает ее белье… Вика задохнулась от возмущения.

– Вы не имеете права!

Человек пожал плечами. Ему было все равно, что Вика думает по поводу прав.

– Переоденься, – сказал он. – Ты должна соответствовать… семье.

Еще чего! Вика не собиралась соответствовать этой совершенно безумной семье. Тем более, что переодеться ей было не во что.

Оказалось, что Антон Сергеевич продумал этот момент.

Спустя полчаса в доме появилась невзрачная женщина в строгом костюме. Она быстро двигалась, обладала громким голосом и манерой не слышать то, чего слышать не желала. Например, что Вика не собирается примерять черное траурное платье. И оттенять волосы светлыми прядями.

И туфли эти надевать.

Она не носит туфли на каблуке! Не использует косметику! И вообще, не видит причин для участия в том аттракционе, который, похоже, затевается.

К счастью, вниманием женщины – она откликалась на имя Елизавета и называла себя личным помощником Антона Сергеевича – всецело завладела маменька, которая имела собственный взгляд на траур, туфли и прически…

…и Вика, пользуясь возможностью, выскользнула из дома.

Вот что ей делать?

Без вещей, документов, денег?

Сбежать к Машке и отсидеться у нее пару дней? Подать заявление в полицию? Смешно… Антон Сергеевич – судя по его виду – не тот человек, с которым станут связываться из-за запертого паспорта. В таком случае надо просто подождать. Не будет же замок на двери вечно висеть!

Вика беспрепятственно дошла до ворот. И за ворота тоже спокойно вышла. Огляделась… дорога.

И до города – пара километров. Затея выглядит глупой, но… Вика с детства отличалась упрямством. Она поправила соломенную шляпку и решительно двинулась туда, где, в ее представлении, находился город.

На повороте ее догнали.

– Добрый день, – сказал Семен. Он уже успел переодеться в строгий черный костюм. Белая рубашка и галстук «прилагались». – Решили сбежать?

– Вроде того.

– Разумно. Позволите вас проводить?

– Зачем?

Семен пожал плечами:

– Просто так. Вы ведь к остановке идете?

– Ну… – Вика не предполагала, что здесь есть остановка. А если и есть, то какая разница? У нее денег на билет не хватит.

– Я знаю, что он запер ваши вещи, – Семен вытащил бумажник, тоже черный, новенький. Елизавета поддерживала «легенду» даже в деталях. – Возьмите.

– Не уверена, что…

– Возьмите, – он вложил несколько купюр в Викину руку. – Если вам неудобно, считайте, что это – в долг. Потом вернете.

Находиться в долгу перед кем-то Вика не любила, но и продолжать отказываться, притворяясь, будто все у нее замечательно, было бы нелепо.

– Спасибо.

– Не за что. Теперь – налево.

Дорога шла прямо, а налево поворачивала узкая тропа. Семен объяснил:

– Во-первых, так быстрее, во-вторых, наверняка скоро за вами кого-нибудь отправят. Пусть думают, что вы уже уехали.

А если не уехала, то что? Получается, ее скрутят, посадят в машину и вернут под опеку маменьки и Елизаветы?

– Это безумие какое-то!

– Это отец, – Семен первым шагнул на тропу и рукавом пиджака отвел в сторону высоченные стебли крапивы. – К нему надо… привыкнуть. Ему только Серега возражать осмеливается.

– А ты?

Вика решила, что, если уж Семен решился ее спасти, надо перейти на «ты».

– Я… мне сложно. Я привык его слушаться. Все мы привыкли. На самом деле он искренне желает всем добра, только вот… он не представляет, что у кого-то есть свои личные представления о добре… Осторожно. Смотрите под ноги.

Совет был уместен. Узкая тропка вилась в зарослях крапивы и сныти, порою вовсе исчезая в траве. Блестели осколки бутылок. Ржавела консервная банка. И с ветки каштана свешивался старый носок.

– Здесь в основном местные ходят, те, которым лень крюк делать. Кстати, конечно, я не вправе тебе советовать, но… лучше не говори маме, где ты находишься. Не то чтобы она у тебя… но я подозреваю, что он… – Семен откровенно смутился. – В общем, она поддерживает его идею.

– Выдать меня замуж?

– Точнее, женить кого-то из нас на тебе.

Ну да… Вика уже об этом слышала.

– Тебе не следует меня опасаться. Я не собираюсь выходить замуж.

Крапива сменилась кустарником, к счастью, не настолько густым, чтобы в нем застрять. А тропка, напротив, стала шире, удобнее. На ней даже сохранился отпечаток чьего-то следа.

– Это ты так думаешь. Светка вон тоже не собиралась, а отец приказал – она и вышла. Поплакала и вышла. Проще сделать так, как он хочет.

То есть подчиниться и выйти замуж?

Хотя, нет, сначала вернуться в гостеприимный дом, который все больше становился похож на тюрьму, отдаться в заботливые руки Елизаветы. Сменить одежду, обувь, прическу… соответствовать большой дружной семье. А потом уже – стать ее частью.

Да ни за что!

И вообще, у них же траур! Какая свадьба?!

Но у Семена имелось собственное мнение. Остановившись у высокой ивы, чья шатрообразная крона свисала до самой земли, он поманил Вику:

– Только тихо. Смотри.

За зеленой завесой ветвей виднелась дорога. По ту сторону ее и правда находилась остановка, кирпичная, разрисованная яркими красками и нарядная, как пряничный домик. Автобус дремал на солнце.

И черный джип, который явно кого-то дожидался.

– Он в политику полез. И теперь набирает лоск, – Семен прислонился к стволу ивы, нимало не заботясь о том, что костюм пострадает – ствол вряд ли отличался чистотой, да и успел покрыться толстой корой лишайника. – У него имидж патриарха. И советники его убедили, что семья у него – неправильная.

Ну да, пятеро детей, из которых трое – не от жены.

– Не в том смысле, в котором ты подумала. Он уже дал интервью, где раскаялся в ошибках молодости. У нас не Запад, у нас если налево ходишь, то – мужик! И вообще, он же детей не бросил.

Странно так было это сказано, со злостью.

– Лучше бы бросил, честное слово.

Из джипа вышел парень в сером костюме. Он осмотрелся, подошел к водителю автобуса и о чем-то принялся его расспрашивать. Долго. Подробно. Водитель пожимал плечами, махал руками, словно пытаясь отбиться от такого назойливого интереса.

– Нет, дело в другом. Светка – вдова. А мы вот… до сих пор не женаты.

– И при чем здесь я?

– Ну… при том, что тебя одобрили. Дочь партнера, но – не родная. Не фотомодель. Не актриска. Не светская львица. Не феминистка, не анархистка… короче, много чего «не».

Нет, это не с Викой происходит!

– Ни родни. Ни чинов. Ни связей. Ты – обычная. Среднестатистическая, – Семен смотрел на нее с сочувствием. – Пролетариату такое придется по вкусу. У нас любят сказки о Золушках.

Охранник с кем-то связался по рации. Доложил. Выслушал. Вернулся к джипу.

И не уехал.

А если он вообще не уедет? Сколько еще Вике в кустах прятаться?

– Твой отчим нуждается в поддержке нашего отца. А твоя мать…

…будет рада устроить Викину личную жизнь.

Вот это попала, так попала!

– И что мне делать?

Бежать на край мира? Не к Машке, а… куда?

Бросить работу? Квартиру?

Город?

– Я же говорю, распишитесь с Серегой. А потом – разведитесь. Всем головной боли меньше будет. Или если Серега не захочет доигрывать, то со мной можно расписаться.

Замечательная идея – выйти замуж, чтобы все от нее отвязались!

– Не думай, я понимаю, что не слишком-то интересен сам по себе…

Ветви ивы покачивались, и Вика не могла отделаться от ощущения, что убежище это крайне ненадежно. Вот сейчас парень, который расхаживает вокруг джипа, остановится, обернется, заметит Вику…

– …и не собираюсь на чем-то настаивать. Я бы тебе не мешал. И ты мне тоже.

– Послушай, – Вика отодвинулась в тень. Вот что ей делать? До заката в кустах сидеть? Она – взрослая самостоятельная женщина, несмотря на то что маменька считает Вику глупой девочкой, которая без маменькиного благословения и шагу сделать не способна. – Я не собираюсь играть в эти игры. Возможно, ты привык поступать так, как тебе отец велит, но для меня он – посторонний человек. – А маменька – нет. Подло это с ее стороны – такую сделку заключать! Но сама влезла, сама пусть с Антоном Сергеевичем и разбирается. Вика – ни при чем. – Ты извини, – она вдруг поняла, что накричала на человека, который вполне искренне пытался ей помочь. – Я не на тебя злюсь. Просто… как-то дико это все, верно?

– Ага, – Семен кивнул. – Мне возвращаться надо. – А Вика? – Пойдем. – Нет уж! Лучше кусты, чем тот дом. – Я тебя в одно место отведу. Там ждать удобнее будет. – Кого? Или чего? – Я Сереге эсэмэску скину, он тебя подберет и в город отправит. Там уж вы придумаете что-нибудь вместе. Ему с отцом не впервой воевать.

Тайное место находилось недалеко, аккурат за зарослями крапивы, за прогнившим, покосившимся забором, из которого торчали ржавые гвозди. Заросший малиной двор. Старые яблони, подымавшиеся из колючего кустарника, словно рифы из зеленого моря. И древний дом.

– Ты не бойся, он крепкий, – поспешил успокоить ее Семен и первым ступил под осевшую крышу. – Мы тут в детстве когда-то играли… ну, или прятались. – В доме пахло гнилым деревом, плесенью и еще чем-то химическим, резким. – Тут, конечно, не фонтан, но лучше, чем на улице. – Вика могла бы и поспорить, но это было бы крайне невежливо с ее стороны. Из полуразрушенной печки Семен вытащил раскладной стульчик, какой используют рыбаки, стопку газет двухлетней давности и одеяло, которое кинул на пол. – Вот, посиди… почитай. Эти на остановке сидеть будут до темноты. Побоятся назад идти без тебя… а Серега, думаю, через час-другой появится.

Час-другой-третий… затянувшаяся игра в прятки. А главное, чем дальше, тем острее Вика ощущает собственное одиночество. Ведь глупость же – прятаться!

А еще большая глупость – позволять применять к себе методы «дрессировки».

Вика обошла комнату, перевернула газеты – пыльные влажноватые листы пожелтели. Присев на стул, она некоторое время просто сидела. Но было скучно. И Вика вышла из дому.

На малине зрели ягоды. Розовые, на вкус они были кислыми, но все лучше, чем ничего. Вспомнила, что утром она завтрак проспала, а до обеда так и не дотянула. С ужином тоже затруднения предвидятся.

Маме, что ли, позвонить?

Волнуется, небось. Сказать ей, что она жива, здорова, но возвращаться не станет?

А если ее звонок отследят?

Нет, это уже паранойя. Антон Сергеевич, конечно, человек с большими возможностями, но не настолько же! И она почти решилась набрать номер маменьки, когда вдруг заметила чью-то тень. Тень двигалась вдоль забора – с обратной стороны дома он был почти целым и довольно-таки высоким. А заросли малины поднимались высоко, и Вика, прежде чем успела подумать, что действует глупо, присела, скрываясь в этих зарослях.

Сергей?

Или еще кто-то? Вот забор зашатался – человек открыл калитку, для чего потребовалось приложить немалое усилие, – петли проржавели, а дерево разбухло. Но нежданный гость с этим справился.

Сквозь кружево листвы Вика видела лишь его ноги – в черных ботинках и черных брюках со «стрелочками». Такие же носил Семен… и наверняка не только он.

Он прислал кого-то Вике на выручку?

Или выдал ее убежище и теперь Вику хотят поймать и водворить на положенное место?

Она осторожно, пятясь, двинулась вдоль забора, в обратном от человека направлении, туда, где заросли были особенно густые. Колючки цеплялись за одежду, полосовали ее руки, и Вика укоряла себя за глупое поведение, но ничего не могла с собой поделать – ею двигал беспричинный, но непреодолимый страх. Безумно колотилось сердце, и боль от царапин казалась ничтожной платой за убежище.

А незваный гость не спешил уходить. Он заглянул в дом, вышел… обошел его… остановился у калитки. И, постояв какое-то время – Вике показалось, что вечность прошла! – убрался. Но она все равно не рискнула покинуть свое убежище сразу же. Вдруг тот человек где-то затаился?

Время шло.

Расцарапанную кожу саднило. Гудели пчелы. И в приближавшихся сумерках ее поджидали комары. А комары всегда выделяли Вику среди прочих людей. Но она терпеливо сносила эти трудности.

А потом вдруг поняла, что дальше прятаться не имеет смысла.

И почему-то выбраться из кустов оказалось сложнее, чем в них забраться. Среди малины вдруг оказалась и крапива, которая «наградила» Вику россыпями белых волдырей на коже и невыносимым зудом. Колючие плети вцепились в подол платья, совершенно не предназначенного для сидения в кустах. Да и вообще, все стало плохо. Настолько плохо, что Вика едва не разрыдалась.

А ведь она даже на конкурсах красоты, куда ее маменька вытаскивала, надеясь, что однажды Вика оправдает ее ожидания, не ревела. Пусть и обзывали ее толстой, неуклюжей, кривоногой… не ревела! Теперь же, из-за этой малины… нет, не только. Из-за того, что маменька опять все за Вику решила!

И только сказать не сказала, а действовала в обход, а это – предательство…

…и главное, что никто не поймет причины Викиных обид.

Плохо быть мямлей.

В доме же ничего не изменилось. Странно… зачем же тогда тот человек приходил?

Серега вернулся, морально готовый к сражению с папашей, настолько, насколько это было возможно. Главное – не оправдываться.

И вообще, не реагировать.

Это-то папашу больше всего и бесит. Он-то убежден, что все вокруг просто обязаны внимать каждому его слову, а если уж папаша соизволит выразить некое пожелание, то следует тотчас его исполнить. С верноподданническим восторгом.

К лешему!

Такси Серега отпустил у соседнего дома и двинулся к черному ходу, рассчитывая, что, кого бы ни пригласил папаша, люди эти будут заняты его царственной персоной. Глядишь, на Серегу времени у них и не останется.

На кухне царил кавардак, вполне обычный – с учетом приезда папаши, и руководила им Лизка.

– Добрый день, Сергей Антонович, – сказала она обычным холодным тоном, в котором явственно слышалась неприязнь. Как может Серега вести себя недостойно? Он ведь роняет не только свою репутацию… и так далее и тому подобное. – Вас все ждут.

– Подождут. Есть хочу.

Хватал он то, что под руку попадало, внося свою толику в общий хаос. И Лизка хмурилась, но не мешала – уже изучила его характер.

– Возможно, – поинтересовалась она, отвернувшись к окну – отсутствующие напрочь у Сереги манеры причиняли ей глубокие душевные страдания, – вы просветите меня относительно того, куда исчезла ваша невеста?

Невеста?! Какая?! Серега едва не подавился, но тут же все вспомнил.

– А куда исчезла моя невеста? – мягко спросил он, откладывая надкушенное канапе.

Вегетарианское меню – еще та мерзость.

– Мне показалось, она была с вами?

– Нет.

– Печально. Эта девушка повела себя совершенно безответственно!

Приятно, что не только Серега у Лизки раздражение вызывает.

– Уйти из дому, никого ни о чем не предупредив! И это ее упрямство. – Ногти Лизки царапали стекло, что являлось у нее высшим признаком волнения. И что же такое случилось?

Хотя… Серега предполагал, что именно случилось.

Появился папаша и велел Вике участвовать в семейном спектакле. А Лизка как раз декорации «подтянула», с инструкциями вкупе. И Вика, это бедное существо, непривычное к подобному «подходу», сделала то, что сделал бы любой разумный человек, – сбежала.

Папаша разозлился на Лизку, а она, обожавшая папашу, затаила злость.

– Ничего, – Серега не удержался и похлопал Лизку по плечу, – найдется.

Она зафыркала. Вот кошка… и, главное, не понять, что ее при папаше держит? Любовь? Какая-то такая любовь – с оттенком мазохизма. Он на ней никогда не женится. И Лизка ведь не дура, осознает…

Нет, не понять Сереге баб.

– Конечно, вернется, – холодно отозвалась Лизка, возвращая утраченное было хладнокровие. – Ее вещи здесь остались. И документы.

А вот это уже злорадство. И подлость! Подлости Серега не терпел.

– А вам, Сергей Антонович, следует переодеться. Я взяла на себя смелость и подготовила костюм. Он в вашей комнате. – Ну да… конечно. – И будьте добры, включите мобильный телефон.

Хорошо, что напомнила. Серега включил его, уже оказавшись в безопасности – в своей комнате. Десять звонков от папаши. Семнадцать – от Лизки. И эсэмэска от Семена.

Прочитав ее, Серега усмехнулся: молодец, брат!

С документами разобраться будет просто. Универсальный ключ у Сереги имелся. Заодно и вещи ее осмотрит… предлог-то хороший. Единственно, Серега надеялся, что его нечаянная невеста дождется его появления. Хотя куда ей еще деваться-то?

К преогромному своему удивлению, Серега вынужден был признать, что вещи ее уже обыскали, причем проделали это нарочито грубо, не пытаясь скрыть свой к ним интерес.

Тонкие блузки, длинные юбки, платья ворохом лежали на кровати. Рядом – горка разворошенного белья. И вывернутая шкатулка с кольцами, браслетами и цепочками. Украшения Серега сложил обратно в шкатулку, белье трогать не стал, а вот чемодан осмотрел внимательно.

Паспорт обнаружился в боковом кармашке. И водительские права. Карточка медицинского страхования. Ключи. Кошелек. Денег внутри было немного, и вряд ли потому, что тот, кто квартиру обыскивал, решил поживиться за счет Вики.

– И могу я узнать, что ты здесь делаешь? – Папаша, как обычно, появился не вовремя.

– Нет, – спокойно ответил Серега, засовывая кошелек в задний карман джинсов. Переодеться он так и не удосужился. – Могу я узнать, что именно ты тут искал?

– Нет, – в том же тоне ответил папаша. – Переодевайся. Ты всех заставляешь ждать. И где эта твоя…

Скривился, словно и не его это была идея – с женитьбой.

Появилась мысль – и вправду жениться, просто, чтобы его позлить.

– Понятия не имею. Раньше здесь была. А теперь – сбежала. Дорогой папочка, ты не знаешь, отчего это люди от тебя сбегают?

Отец злился молча. Ходили на скулах желваки. Двигались губы, изгибались брови, но выдержка брала верх. А прежде он в словах не стеснялся, особенно с мамой.

– Чтобы через пять минут был внизу. И постарайся вести себя достойно. У тебя сестра умерла!

– А у тебя – дочь. – Вот Серега-то заводился легко, вспыхивал и тотчас терял выдержку, выплескивая на собеседника все, что приходило ему в голову. – Только тебе все равно. Ты никогда ее не любил! Ты вообще не способен любить кого-то, кроме себя. И теперь не я, а ты устраиваешь из этой смерти представление. Ах да, представление – это пошлость. Перформанс… для избранных!

Взгляд папаши потяжелел. Сереге показалось, что еще немного, и он все-таки сорвется. Но нет, он бросил коротко:

– Убирайся!

И ушел.

Серега его совету последовал. Ему было куда убраться.

Пятый наблюдал за отцом издали. Эта привычка появилась у него с детства. Конечно, отец никогда не поднимал на них руку, было кому поркой заниматься. Хотя следовало признать, что воспитатель их, человек душевный, брался за ремень лишь в крайнем случае. Как тогда, когда Светка украла отцовскую сигару и они, все вместе, выкурили ее в подсобке.

Накурились до тошноты.

А потом была беседа с отцом. Его кабинет, святая святых, запертая дверь, к которой и близко подходить не следовало, ибо это могло вызвать гнев отца. Но в тот раз эта дверь сама открылась перед ними. И Светка, дрожа – она боялась сильнее прочих, – схватила Пятого за руку, словно он способен был ее спасти. Он же думал, что не оправдал доверия.

Отец так и сказал им. Он не поднялся с кресла, оставшись где-то далеко, за дубовым столом, у массивного окна, в раме бархатных портьер. Не человек – портрет. Только говорящий.

– Вы не оправдали моего доверия. – Этот голос звучал громко и глухо, и сердце Пятого неистово колотилось, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди. – Я огорчен. Не только тем, что вы решили покурить. Любопытство – не тот проступок, который спровоцировал бы этот разговор. Но вы пошли на воровство. Кто?

Светка охнула, беззвучно, но он услышал. А ладошка ее стала ледяной.

– Место вора – в тюрьме, а не в приличном доме. Кто?

Тяжелый взгляд заставил его сгорбиться, и Пятый, сам удивляясь тому, что он творит, сказал:

– Я.

Светка снова охнула и зажала рот ладошкой. Вот дура, если ее на вранье поймают, только хуже будет. А тюрьма… отец их просто пугает. Детей не отправляют в тюрьмы.

Зато их отправляют в интернаты.

– Дурная кровь, – сказал отец, когда они остались вдвоем. И снова он был далеко, у своего окна, а Пятому осталось одно место – на зеленом ковре. – Мне следовало сразу понять, что это была твоя идея.

– Простите.

К отцу следовало обращаться на «вы».

– До твоего появления в этом доме никому и в голову не приходило красть.

Одна сигара… подумаешь. У него их целая коробка! Пятый сам видел. У отца вообще денег столько, что он себе грузовик сигар купить способен. Наверное, Пятый слишком громко думал.

– Неважно, что могу позволить себе я. Главное, чего я не могу позволить вам. Например, чтобы мой сын стал вором и испортил мою репутацию.

Он всегда думал лишь о своей репутации.

– Твои наклонности следует взять под контроль.

Пятый ошибался. Тюрьма для детей существовала и называлась интернатом. Комнаты на шестерых. Узкие койки. Тумбочка. Посещения – по выделенным для этого дням. Учеба. Тренировки. Письма домой – под диктовку воспитателя. Еженедельные встречи… не с отцом. Не с братьями или Светкой – с Олегом Павловичем, который привозил разрешенные передачи. И на все вопросы – а поначалу у Пятого их было множество, – он отвечал односложно. Так Пятый понял, что в семье он – лишний.

Они были рады избавиться от чужака.

Чужаком он и остался.

Даже в этих костюмах, которые подобраны так, чтобы семья выглядела именно семьей – единство во всем, одежда не исключение, – он выделялся. И потому держался в стороне.

Глядел на отца – исподтишка.

Раздумывал, насколько тот огорчен случившимся.

Серега – в ярости, но он всегда легко злился, по любому поводу, злостью заменяя все прочие, нормальные человеческие эмоции. По остальным – не понять. Слишком долго они прятали все чувства. Маскировались, учились соответствовать ожиданиям.

Пресс-конференция.

Краткое выступление отца. Его приглушенный голос, скорбящий вид и белый платок в руке. Отец не вытирал слезы, но просто держал этот платок так, будто бы хотел скрыть. Поверили. Зашелестели камеры, как-то торжественно и печально. Посыпались вопросы.

Были получены ответы.

…долгая болезнь…

…ремиссия…

…необходимость лечения и регулярных обследований…

…к сожалению, у современной медицины есть предел возможностей…

…похороны состоятся…

…в память о единственной и горячо любимой дочери будет основан фонд в помощь людям, нуждающимся в операциях на сердце…

…пожертвование кардиологическому центру…

…детскому дому… Светлана очень хотела иметь детей, но ее здоровье…

Наверное, хорошо, что Серега сбежал. Он не вынес бы такого количества вранья. Светка была здорова. И потому смерть ее странна не только тем, что в комнату Виктории Светку принесли уже мертвой.

Пятый вспоминал этот день – с самого утра.

Прибытие гостей. Разговоры. Знакомство со Златовлаской, которую Серега прилюдно объявил своей собственностью. Еще один разговор – и Светкино желание найти Серегу, хотя Пятый и не просил ее об этой услуге. Уход ее… она шла, покачиваясь, словно пьяная.

Не пьяная – умирающая!

Но если ей было плохо, то почему она не попросила о помощи? Она ведь всегда к своему здоровью относилась трепетно.

Тем временем конференция закончилась. И приглашенные – следовало бы назвать их избранными – были перенаправлены Лизкой в приемный зал. Небольшой фуршет.

Смерть смертью, а обычай – обычаем.

– Я рад, что ты, наконец, образумился. – Отец все-таки заметил Пятого. Сам к нему подошел, что следовало считать знаком высшей милости. – Выглядишь, как нормальный человек. И ведешь себя так же.

То есть тихо стоит, исполняя небольшую роль в семейном спектакле.

– Мне жаль Светлану. У нее и правда было больное сердце?

Уголок его глаза дернулся, но отец был слишком опытным, чтобы позволить эмоциям проявиться сейчас.

– Да. Но она не желала, чтобы кто-то из вас об этом знал и волновался.

О да, Светка всегда так много думала о чувствах окружающих!

– Я знаю одного молодого мастера. Он очень талантлив и может изготовить потрясающей красоты надгробие. – В разговоре с отцом главное – смотреть ему в глаза. – В итальянском стиле. Светлане бы понравилось. Белый мрамор. Ангелы…

– Дашь Елизавете контакты.

Все-таки обнял, и шелест камеры подсказал ему единственную причину этого излишне эмоционального жеста. Пятый отцу подыграл. В конце концов, может, это единственная семья, которую он заслужил?

Но человека, убившего Светку, Пятый найдет.

Не для отца. Для себя.

Вика сидела на стульчике, читая газеты двухлетней давности, точнее, делая вид, что читает. Она задумалась и не сразу заметила, что больше не одна. Странная она девушка.

Волосы ее растрепались, и золотое облачко окружило голову, словно нимб. Все-таки симпатичная она, нет, сейчас не время для романа, но все равно – симпатичная. Носик этот наморщенный, губы пухлые.

Так бы и поцеловал.

– Давно ждешь? – Серега не знал, о чем ее еще спросить.

– Ну… так… не о очень.

Пару часов всего. Другая на ее месте скандал бы закатила, требуя объяснений, свободы и компенсации нанесенного ей ущерба.

– Я уйти хотела, а потом поняла, что идти некуда, – откровенно призналась Вика. – Но возвращаться я тоже не хочу. Твой отец… извини, ты, наверное, думаешь иначе, но он…

– Монстр. – Это Серега честно говорил всем, с кем ему случалось встретиться. Ему не верили, думали, что он шутит. А какие тут шутки?! – Замерзла?

Лето, но в этом разваленном доме всегда было прохладно. И случалось так, что Серега, сбежав из клетки за высоким забором, прятался здесь до глубокой ночи, пусть и промерзал до костей, и голодал, но возвращался, лишь когда совсем уж невмоготу становилось. Тогда он и решил, что сбежит.

Но не один – со Светкой.

А она, как-то вдруг повзрослев, стала убеждать его, что побег – неразумен. И вообще, Сереге пора за ум браться.

– Вот, – Серега протянул Вике паспорт, кошелек и ключи. – Скажи, куда тебя отвезти?

– Не знаю. – Она взяла вещи и поднялась с места. – Я думала, к подруге поеду, но мама о ней знает…

И можно не продолжать. Ее мать всецело поддерживает эту безумную идею со свадьбой, а Викино мнение не учитывается. Знакомо – до боли.

– Тогда у меня поживешь, – решился Серега, хотя никого никогда прежде к себе не приглашал. – Или… вернемся?

Она нахмурилась. Идея с возвращением явно показалась ей неприемлемой. Но чем больше Серега думал, тем отчетливее осознавал, что это единственная его возможность вернуться в дом и понять, что же произошло. Осталась мелочь – убедить Вику подыграть ему.

– Послушай, детка… – Она дернулась, видимо, нечасто ее называли деткой. – Ты, конечно, можешь сбежать, но побег еще ничего и никогда не решал. Ну, поживешь ты у меня. Неделю. Две. А что потом? Новая работа? Новая квартира и другой город? Мой папаша – скотина на редкость злопамятная…

– Слышала уже.

Какой неприязненный тон!

– И если он не достанет тебя, так отыграется на твоих родственниках…

Серега плюнул бы на родственников, таких, как ее мамаша. Безумная женщина. Гарик вообще чужой человек. Но Вика вздохнула и, смирившись с происходящим, спросила:

– И что ты предлагаешь?

– Сейчас мы поедем в одно место, приведем тебя в порядок. Не смотри на меня так, я и сам сатанею от Лизкиной манеры – все по шаблону делать, но в этом твоем очаровательном платьице ты будешь несколько выделяться…

Ох, нельзя было соглашаться!

Но… действительно, не в прятки же играть до конца жизни. У нее есть выбор между плохим и худшим. Вика никогда не умела выбирать. Она молчала в машине – у Сереги был джип, разрисованный языками пламени. Блеск. Хром. Игрушка взрослого мальчика.

К счастью, он не пытался расспрашивать Вику о том, что происходило в доме после его отъезда, а она стеснялась задать ему вопрос о сестре.

То место, о котором Серега упоминал, оказалось маленьким частным магазином, владела которым пышногривая блондинка. Рядом с нею Вика мигом ощутила собственное несовершенство, а потому не сопротивлялась, когда блондинка взялась за смену ее имиджа.

Хорошо, что волосы перекрасить она Вику не заставила.

Новое платье было слишком коротким – оно едва-едва прикрывало колени, – темно-синего оттенка, с кружевной отделкой. Странным образом оно шло Вике, хотя при этом не выглядело вульгарным. К платью ей предложили босоножки на умопомрачительном каблуке и шляпку с вуалью.

Вика от всего этого отказалась.

Мысли о возвращении, о неминуемой ссоре с матерью, о разговоре с Антоном Сергеевичем, который наверняка будет не слишком-то рад ее преображению, вызывали у нее нервную дрожь.

– В общем, доверься мне, детка, – сказал Серега.

Он тоже сменил джинсы с синих на черные и даже рубашку надел, что, насколько Вика поняла, было для него нехарактерно.

– Главное, поменьше слушай папашу… на Лизку вообще внимания не обращай. Она – так, мелкая пакость, которая пытается казаться более значимой, чем есть на самом деле. Со своими сама разбирайся.

Маменька сидела в холле в позе, означавшей, что она сердита, но хорошее воспитание мешает ей выразить свой гнев прилюдно. Вздернутый подбородок. Вытянутая шея. Поджатые губы. И руки, словно бы расслабленно лежавшие на коленях.

– Вика, – ровный голос, нейтральный тон. – Я рада, что ты вернулась. Я очень за тебя волновалась.

А маменьке даже идет строгий костюм, подобранный Елизаветой. Она тоже здесь, сидит в соседнем кресле, и вот уж кто не дает себе труда скрывать неприязнь.

Стась приветствует ее едва заметным кивком.

Семен вовсе не обращает внимания на Вику, он слишком занят Эльвирой. На ней траурный топ и широкая юбка с вышитыми серебряной нитью розами.

– Сереженька! – Эльвира взмахивает рукой, и становится ясно, что она пьяна, но не настолько, чтобы расстаться со стаканом. – А мы тебя ждали…

– Ждали, – отозвался Славка.

Он занял место под пальмой, и Вика вдруг осознала, что еще утром под этим деревом сидел другой человек, ныне – мертвый. Безвозвратно.

Как такое возможно?!

– Дождались, – Серега, к счастью, не собирался выпускать Викину руку.

– Надеюсь, – ледяной голос Елизаветы заставил Вику вздрогнуть, – вы больше не собираетесь отлучаться? Завтра похороны. – Уже завтра?! Положено на третий день, но… – Антон Сергеевич решил не затягивать с этой печальной церемонией. – Ни тени печали. Железная женщина, исполняющая свой долг. – В девять утра – отпевание…

…распорядок будущего дня.

И Вике придется присутствовать.

Вещи ее перенесли в другую комнату, которая от первой отличалась разве что наличием запора на двери. И, естественно, маменькиного терпения не могло хватить надолго. Она ворвалась в комнату, в очередной раз забыв постучать.

– Что ты творишь?! – Когда маменька начинала ссору, она забывала о том, что рядом могут быть другие люди. И сейчас она говорила громко, но еще не настолько громко, насколько могла. – Ты представляешь, во что мне обошлась твоя выходка?!

– Во что? – поинтересовалась Вика.

Так, ради поддержания беседы.

– Антон – мой давний знакомый! Он очень на нас рассчитывал, а ты…

– А я увидела его впервые в жизни! И не понимаю, с какой стати он должен на меня рассчитывать и тем более мною командовать? Я вернулась сюда только потому, что оставила здесь свои вещи. И еще потому, что ехать мне пока что некуда. Ты же затеяла в квартире ремонт! А чтобы найти новую, нужно время. Но я ее найду!

Ох, кажется, Вика тоже заговорила на повышенных тонах.

Все-таки маменька, как никто иной, умела вывести Вику из состояния душевного равновесия.

– Ты опять бросаешься в крайности! Можно подумать, от тебя требуют чего-то… неприличного!

– От меня требуют притвориться, что я сильно горюю по человеку, которого увидела сегодня впервые в жизни! И опять же, выйти замуж за второго такого человека. Я только не понимаю – для чего?

Маменька горестно вздохнула:

– Это для твоего же блага.

– Нет, мам! Для моего блага были шерстяные колготы и чай с медом. А это – не знаю, для чего. И, пока не узнаю, участвовать в этом не буду. Ясно?!

В последний раз с маменькой она так разговаривала в выпускном классе, когда та настойчиво, намеками, советовала Вике сходить… да Вика уже и не помнила, куда именно, главное, что идти она туда не собиралась. Особенно – в том платье, которое было сочтено маменькой похода этого достойным.

И, как тогда, и сейчас маменька замолчала и задумалась.

Смотрит на Вику немигающим взглядом.

Вздыхает.

А совесть у Вики – нет, не просыпается. И, в конце концов, осознав проигрыш, точнее, в очередной раз убедившись в нечеловеческом упрямстве дочери, маменька сдается.

– Ты должна сделать это ради… твоих детей!

– У меня нет детей, – возразила Вика и на всякий случай присела. Интересный аргумент, прежде он не использовался.

– Будут! Ты несешь ответственность перед потомками…

Маменька встала, открыла дверь, выглянула в коридор, убеждаясь, что никого там нет, – неужели думала кого-то за подслушиванием застать? – и дверь заперла. На засов.

– Пришло время открыть тебе нашу семейную тайну…

…Ну, началось!

То, что Елена – не такая, как все, она знала едва ли не с самого рождения. Единственная дочь. Единственная внучка. Самая лучшая. Самая умная. Самая красивая. Неповторимая! Как же иначе?!

И ее уверенность передавалась людям.

Воспитательницы в детском саду Елену обожали. Возможно, отчасти благодаря повышенному вниманию мамочки к процессу ее воспитания? Школьная учительница, хоть и была строга, но закрывала глаза на ее мелкие шалости…

Тут уж не обошлось без бабушки. Она заглядывала в школу каждую неделю и подолгу беседовала с неласковой Антониной Кузьминичной.

– Вы избалуете девочку, – говорила та. Елена, которой полагалось во время беседы сидеть в школьном коридоре, быстро поняла, что это занятие – скучное. А подслушивание – нет. – Она уже избалована. Сколько ей лет? – Хорошо поставленный голос Антонины Кузьминичны вырывался за пределы ее кабинета. – А она уже уверена, что может позволить себе все. Или почти все. Никакого уважения к авторитетам! И вы сами со временем осознаете свою ошибку…

Какая ошибка? Она и в самом деле лучше многих. И подумаешь, что кто-то там лучше учится, у кого-то память хорошая, кто-то более внимателен, кто-то бегает быстрее… прыгает выше… в этом ли дело?

Когда Леночка перешла в седьмой класс – она уже всерьез задумывалась, стоит ли тратить время на учебу, если в жизни есть столько иных, куда более замечательных занятий, – бабушка заболела. А может, и раньше, но она упрямо скрывала болезнь. А тут – силы ее иссякли, и бабушка слегла.

Она сделалась очень бледной и все время стонала, то громче, то тише.

Если бы Елена так не любила бабушку, она бы разозлилась – как можно трепать нервы окружающим людям? Неужели нельзя потерпеть? Но сердце Елены сжималось от тоски. Как все будет, если бабушка умрет?

Нет, не умрет, она ведь сильная.

А врачи говорят… но мама их не слушает. Мама выбросила все лекарства в мусоропровод. Но зато на кухне появились травы и какие-то склянки, трогать которые Елене было запрещено. Реторты. Спиртовки. Пробирки. Стеклянные змеевики…

– Видишь ли, милая, – сказала мама, когда Елена спросила, что происходит. – Нынешняя медицина только думает, что знает все. На самом деле есть иные методы… в травах – сила.

Травы Елена собирала сама, помогая бабушке или вот маме. Сколько себя помнила, каждое лето было заполнено их совместными путешествиями, в лес ли, на луг, куда-то еще – однажды они выбрались даже на заброшенное кладбище, – где бабушка и мама собирали травы.

И Елена – тоже.

Она рано научилась различать их – ромашка, пупавка, нивяник, только выглядевшие похожими. Полынь – несколько видов. Крапива, которая тоже бывает разной. Болиголов и белладонна. Дурман и безобидный змеиный корень. Трав было множество, но они, в отличие от школьных наук, запоминались легко. Когда и какую собирать, как срывать, как сушить…

А теперь Елена увидела, что происходит с травами после сбора.

Одни растирались в керамической ступке и смешивались, чтобы потом доходить на паровой бане. Другие заливались холодной водой или спиртом. Третьи добавлялись в бараний жир… или не в бараний… главное, что рецептов было множество.

Мама брала их из толстой книги в кожаном переплете. Книга была очень старой – первые страницы ее пожелтели и истерлись, а последние были белыми и гладкими. Елена сразу поняла, что страницы подшивались по мере необходимости.

– Вот твое предназначение, – сказала ей мама, видя интерес дочери. – Здесь сокрыты знания, скопленные многими поколениями наших предков.

Она открыла первые страницы книги. Вязь букв… незнакомые слова… чужой язык. И рисунки, выполненные предельно дотошно.

А вот значки возле рисунков все равно непонятны.

– Это латынь, – мама погладила Елену по голове. – Но даже если бы ты знала язык, не сумела бы прочесть. Записи зашифрованы.

– Зачем?

– Когда писали эту книгу, было опасно знать много, особенно если ты женщина. Твою прапрапрабабку обвинили в колдовстве и сожгли. Ее дочь – тоже, но… это не помешало нашему роду сохранить знания. Они передавались от матери к дочери, и ни разу эта цепочка не оборвалась!

С этого дня Елене пришлось учиться.

Нет, ей, конечно, хотелось оправдать мамины надежды, да и бабушкины тоже. Елена старалась изо всех сил, однако знания никак не лезли в голову. В ее голове хватало других мыслей.

О том, что у Машки новое платье…

…а Данилов с нее глаз не сводит, хотя раньше смотрел только на Леночку.

…и Никитин не отстает, вьется вокруг Лизки, подхалим…

…Северцева завивку сделала, теперь трясет кучеряшками, хвастается… а Леночке мама запрещает волосы портить. И вообще, Леночка уже взрослая, она должна научиться отделять важное от неважного. Завивка – это пустяки, а вот знание, которое Леночка передаст своей дочери, – другое дело.

Травы.

Смеси. Странные ингредиенты, вроде сушеной жабьей шкуры или желчи, которую мама приносила, а Леночка боялась спросить, где она берет эту гадость. Растертые в порошок кристаллы… и запахи, запахи… мерзкие запахи, пропитывавшие Леночкину одежду, волосы, само пространство квартиры.

Если бы Леночка любила маму чуть меньше, она бы сбежала.

Но нет, она старательно заучивала составленные поколениями травниц рецепты. И двигалась от новых страниц к старым, пока однажды не дошла до тех самых, первых, зашифрованных.

– Умница моя, – сказала мама, узнав, что Леночка если и не выучила наизусть всю книгу, то половину ее – точно. – Я тобой горжусь.

И бабушка тоже.

Как ни странно, но ей стало лучше. Она уже не стонала, но лежала тихо, улыбаясь так счастливо, что Леночке становилось жутко от этой улыбки. Иногда бабушка садилась, еще реже – вставала и даже иногда на балкон выходила.

– Она выздоровеет? – спросила Леночка, укрыв бабушку шалью – на улице стоял ноябрь, промозглый и дождливый. И на балконе сквозняки гуляли, но бабушка все равно не желала ее слушать, сидела, смотрела куда-то вдаль.

– К сожалению, нет.

Мама отвернулась, пряча слезы.

– Есть такие болезни, которые нельзя вылечить. Только облегчить страдания. Видишь, ей не больно.

К бабушке прилетали сизые городские голуби, жирные, неповоротливые, они расхаживали по кромке балкона и громко курлыкали.

– И смерть ее будет легкой…

Леночка не хотела думать о смерти. Она вдруг поняла, что плохо старалась. Не может такого быть, чтобы в книге – древней, толстой, составленной многими и многими талантливыми людьми, – не нашлось бы средства, которое спасло бы бабушку.

Она вернулась к учебе, впервые за долгие годы позабыв о том, что должна быть лучшей. Платья? Завивки? Пластмассовые браслеты? Обойдется! Вот выздоровеет бабушка, и тогда…

Леночка листала книгу, вчитываясь в рецепты, разбирая их на составные части, складывая наново, но… ничего. Разве что тайна спрятана в ином месте.

В зашифрованных выцветших страницах, которые Леночка не могла прочесть.

Она взяла в библиотеке учебник латинского языка, хотя прежде ей и английский с трудом давался. Но сейчас – другое дело. Леночка ведь не из-за оценки старается. У нее цель есть. Недостижимая.

Слова в книге были лишены смысла.

Шифр.

– Дорогая моя. – Мама, видя Леночкино отчаяние, решилась вмешаться. – Ты не прочтешь эти страницы без ключа.

– Какого?

Леночкино воображение представило ей десяток ключей, начиная с тяжелого и неудобного, которым открывался верхний дверной замок, заканчивая маленьким, от почтового ящика. Как они должны были помочь ей прочитать книгу?

– Шифры бывают разными. Для одних достаточно знать последовательность букв и цифр, например, когда буква «А» – это единица, «Б» – двойка и так далее. Для них ключ не нужен. А есть и другие… вот если взять сочетания цифр, то допустим, первая будет означать страницу в какой-то книге, вторая – строку, третья – слово в этой строке. Без книги-ключа такой шифр прочитать невозможно.

– И где книга?

Леночка не собиралась останавливаться.

– Это не книга. Это украшение. Перстень, который издревле хранился в нашей семье.

Ладно, пусть перстень. Но Леночка должна его получить!

И немедленно.

– Этот перстень был украден, – печально сказала мама. – Во время войны. Бабушкина мама оказалась в очень сложном положении… ей обещали помощь, спасти ее и ребенка взамен на перстень. Она согласилась. Отдала его. Но тот, кто все это обещал, обманул ее. Он исчез, бросив мою бабушку умирать. Но она выжила, потому что женщины из нашей семьи всегда выживают. И всегда находят своих обидчиков. Запомни это!

Леночка запомнила.

Она всю ночь ворочалась без сна, снедаемая незнакомой недетской злостью. Как можно было обмануть прабабушку? Украсть семейное кольцо?

И теперь Леночка не может прочесть то, что написано в книге.

Бабушка умрет…

Из-за того, кто ее обманул.

Мама назовет Леночке фамилию обманщика… и Леночка ее запомнит.

Обида ли была причиной тому, или же обстоятельства сложились подобным образом, но спустя годы – уже не Леночка, а Елена, – услышав знакомую фамилию, вспомнила тот разговор.

– Теперь ты понимаешь, – сказала маменька, ставшая какой-то непривычно серьезной, – что ты обязана выйти за него замуж.

– За кого?

– За этого… Сергея. Или за любого из них. Ты должна войти в семью и отыскать кольцо! Вернуть реликвию…

Вика головой потрясла, пытаясь отделаться от ощущения ирреальности происходящего. Книга, семейная тайна… кольцо…

– Когда-то судьба уже сводила меня с Антоном. – Маменька поднялась и нервно хрустнула пальцами, что выдавало крайнюю степень ее душевного волнения. – Однако я оказалась слепа! Он ухаживал за мной…

Это хладнокровное чудовище со змеиными глазами ухаживало за маменькой?!

Какое счастье, что до свадьбы не доухаживался, подобного отчима Вика точно не пережила бы.

– Но я испугалась. Я отступила… я не придала значения… фамилия – подумаешь, фамилия! Распространенная.

– И что же изменилось?

Вика сидела, наблюдая за мамиными метаниями. Крепло ощущение, что она, Вика, вдруг попала в какой-то перевернутый безумный мир, где все сошли с ума.

– Ты же знаешь, что Гарик с Антоном общие дела имеет…

…не знала и знать не желала, но кто теперь ее спрашивать будет?

– …и нам приходилось встречаться. Как-то я увидела фотографии… и еще кое-что из того, о чем мама мне говорила. Тебе не понять.

Конечно, Вика ведь маленькая. Куда ей с пониманием! Ей надо молчать и подчиняться родительской воле, так оно для всех лучше будет.

– Но как только я поняла, что это – он… кольцо у них! И книга.

Все интереснее и интереснее.

– А книга как у них оказалась? – Вика закинула ногу на ногу, оперлась локтем на колено и кулак в подбородок уперла. Конечно, до роденовского Мыслителя ей далеко, но Вика и не претендует. – Книга же у тебя была!

Была. И пропала. Судя по выражению маменькиного лица, именно она и причастна была к пропаже.

– Я ее продала, – призналась она и топнула ногой. – Ты не представляешь, сколько средств надо, чтобы вырастить ребенка! А твой отец, между прочим, ни о чем и думать не желал. Его, видите ли, все устраивало!

То есть виновата опять не маменька, но Вика и ее отец, с которым ныне маменька пребывает в самых радужных отношениях.

– Нам отчаянно нужны были деньги! Срочно! И я заложила книгу. Я собрала выкуп, но он… этот гад… урод… отказался брать их! Видите ли, книга ему была дороже!

– Он – это Антон?

– Да!

Интересно получается: Антон Сергеевич, потомок некоего мифического вора, обманом выманившего заветное кольцо у Викиной прапрабабки, повторил фокус? И теперь у него есть и кольцо, и книга… и спрашивается, для чего тогда ему еще и Виктория?

Полноты коллекции ради?

– Послушай, девочка моя. – Маменька села рядом и взяла Вику за руку. – Ты у меня умница. Умнее меня, и я всегда это знала!

Только предпочитала не замечать, потому что ум для женщины – не главное достоинство, а если подумать, и не достоинство в принципе.

– Ты же понимаешь, что получила уникальный шанс. Ты выйдешь замуж. Станешь членом семьи. Найдешь книгу и кольцо…

…и умрешь с чувством исполненного долга.

Как-то Вику не слишком радовал подобный вариант.

– И все-таки, что на тех зашифрованных листах?

Если маменька соврет, что она понятия не имеет, то Вика даст всей этой сказочной истории отбой.

– Там… – Она замялась, отводя взгляд. – Там рецепт «аква Тофано». Редкого яда, который не имеет ни вкуса, ни запаха… – Чудесно просто! – …достаточно одной капли в еду или питье… или просто, чтобы попала на кожу, и человек обречен. Он не почувствует боли, хотя яд будет разъедать его изнутри. – …и с каждой минутой все чудеснее! – Это очень страшное средство. Ты должна вернуть книгу…

Арриго ушел, оставив Туфанию в смятенных чувствах.

Любила ли она его? Горела! Не имела иного желания, кроме как быть рядом с ним. Умирала в одиночестве и воскресала от одного его слова. Стоило представить, что Туфания больше никогда не увидит Арриго, и ею овладевало чувство безысходности.

К чему тогда жить? Одной? Без него?

Нет, она не желала… но быть рядом, просто быть… не женой, а… кем? Возлюбленной? Он говорил красиво, обещал, что никогда более Туфания не испытает нужды. Собственный дом. Слуги. Наряды. Беззаботная жизнь… и знание, что однажды Арриго все же решится повести под венец другую. Пусть и не отдаст невесте ни крохи собственной души, но…

Боль ревности, доселе ей неведомая, охватила Туфанию. Обезумев, металась она по дому, то плача, то смеясь, хватала с полок горшочки со снадобьями, швыряла их на пол, топтала осколки и травы сухие сминала ногой, осыпая себя их прахом, точно пеплом.

Ах, бабушка, что же она натворила?!

Привязала. Приворожила. Пожелала невозможного.

И, обессилев, Туфания упала на колени, закрыла лицо руками и заплакала. Она рыдала горько, оплакивая и себя, и собственную заемную любовь, которой не должно было быть… но она уже есть, и как от нее отказаться?

Бабушкина книга была цела. Туфания развернула полотно, смахнула пыль и коснулась розового камня, украшавшего ее застежку.

– Зачем ты это с нами сделала? – Туфания спрашивала не у книги, но у старухи, которая собственной волей взяла и предопределила судьбу Туфании.

Но если и могла та ответить – не сделала этого.

Туфания разожгла свечи из темного воска, замешенного с особыми травами. Начертив мелом тайный знак на полу, показанный ей однажды старухой, она положила в его центр кольцо.

Раскрыла книгу…

…всего три страницы, исписанные тайным языком, которому старуха обучала Туфанию еще в детстве. Казалось, забыт язык, но… Туфания читает.

Слова слетают с ее губ. И камень наливается краснотой, темнеет. Он меняет форму и дрожит, словно желая следовать ритму сердца.

И вот уже не камень – именно сердце, плененное виноградной лозой, стучит.

Надо завершить заклятье.

Всего-то слово осталось… одно слово, и сердце замрет навсегда. Ламия обретет долгожданный покой, Арриго забудет о Туфании, и она сама станет свободна от любви.

Но… станет ли?

А если нет? Если не виновен камень и бабушка в происходящем с Туфанией? Если она действительно любит Арриго, по-настоящему, как ее мать любила своего мужа, пусть и не стоил он ни одного доброго слова? Что будет тогда?

Сводящее с ума одиночество?

Сожаления?

Арриго забудет дорогу к дому Туфании, с готовностью отречется от нее, как от источника всех своих бед, а сама она зачахнет в невозможности жить одной.

Нет, не способна она дать ему свободу.

И слово осталось несказанным. Догорели свечи. А Туфания еще долго сидела над книгой.

Она отказалась от дома и подарков, хотя Арриго и твердил, что только так способен доказать Туфании свою к ней любовь. Ей же не нужно было ничего, кроме него самого. И это болезненное счастье все длилось и длилось…

…она родила сына, сильного крикливого мальчишку, и без спора отдала его Арриго. С отцом ему будет лучше. Арриго сумеет представить дело так, что никто не усомнится в законности рождения этого ребенка.

– Прости, – шептал Арриго, целуя ей руки. – Прости, но…

…Туфания понимала: она не сможет видеть сына столь часто, как желала бы. А он вряд ли когда-нибудь узнает о ее существовании, будет считать своей матерью одну из тех женщин, что имели неосторожность вступить в брак с Арриго.

Как-то отстраненно Туфания думала, что она должна испытывать боль, ведь материнская любовь куда сильнее наведенной. Однако расставание с сыном не вызвало в ее душе отклика.

Арриго бывал в доме Туфании часто, и соседи, вначале сплетничавшие о его визитах, устали разговаривать об этом. Они жалели Туфанию, такую молоденькую и глупую, связавшуюся с человеком слишком знатным и богатым, чтобы в этой связи имелся смысл.

– Подарков требуй, – наставляли соседки, оглядывая Туфанию с ревнивой завистью и тут же про себя говоря, что ничего-то в ней нет. Молодость, да и только, а молодость проходит. Вот постареет Туфания, и бросит ее граф. Что тогда у дурочки этой останется? Слезы. Женщины часто плачут, но умные женщины предпочитают утешать себя не воспоминаниями, а капиталами.

Любовь-то на хлеб не намажешь.

Впрочем, были и другие, те, которые появлялись редко, шли, озираясь по сторонам, подозревая всех и каждого в том, что догадались они о причинах, приведших их в лавку. Эти женщины были бледны и нервозны. Они говорили ломким шепотом и протягивали бледные руки. Зачастую руки эти украшали не золотые браслеты, а синяки.

И всякая несла Туфании свою беду.

…мужчины жестоки.

Туфания слушала, и всякий раз душа ее переполнялась гневом. Как возможно подобное?! За что приходится страдать им? Уж не за то ли, что осмелились полюбить недостойного? А многие выходили замуж и вовсе не по любви, но были проданы отцами, дядьями, братьями…

Женщинам вменялось терпеть, что бы ни происходило – терпеть.

Оскорбления. Унижения. Побои.

Смерть детей.

Раннюю старость, что приходит к тем, кто измучен страданиями…

Как было не помочь им?

Нет, Туфания знала, что совершает преступление, изготавливая «особое средство», однако не испытывала ни малейших угрызений совести. Убивала не она. Она лишь давала им подобную возможность. Женщины были благодарны ей.

Дочь родилась в начале осени. Нельзя сказать, чтобы она была долгожданным ребенком, напротив, Туфания испытывала смешанные чувства. Беременность сделала ее неповоротливой, некрасивой, волосы – и то поблекли, сделавшись неприятного оттенка старой соломы. И во взгляде Арриго, который все чаще задерживался на Туфании, возникало сомнение. Он, имея сына, которого уже вполне искренне полагал законным, не желал иных детей. Он осторожно спрашивал и о том, не может ли случиться такое, что дитя не доносят до срока или же оно появится на свет мертвым. Странное дело, но речи эти не вызывали у Туфании возмущения.

Однако она не стала вытравливать плод, поскольку этот грех и правда полагала смертным.

Девочка родилась здоровой, крепкой и светловолосой. Глядя на нее, Туфания вдруг поняла, что именно это дитя – ее кровь и плоть. Она, а не отданный и полузабытый уже сын.

– Разве она не прекрасна? – спросила она у Арриго, и тот, мельком глянув на ребенка, поспешил с ней согласиться. Прекрасна.

Вот только не желал он признавать этого ребенка, поскольку появление незаконнорожденной дочери вызвало бы немало пересудов. А чем дальше, тем более отчетливо понимал Арриго, что то безумное, болезненное чувство, которое испытывал он к Туфании, было противоестественным.

Стыдясь признаться себе в предательстве, Арриго жертвовал деньги храмам, преклонял колени пред мощами святой Розалии, прося избавить его от тягостной необходимости любить ведьму. Находил он и иных колдуний, и всякая подтверждала его опасения, но обещала, что подарит ему свободу. Пять ритуалов пережил Арриго, и каждый был по-своему мерзостен. Его окуривали зельями, над ним читали заклятья, осыпали его кладбищенской землей и прахом, орошали кровью жертвенного петуха, однако то ли ведьмы те были слабыми, то ли чары – сильными, но ничто не помогало.

Его тянуло к Туфании – неудержимо.

И если случалось не видеть ее дольше нескольких дней, сердце начинало болеть.

Он летел к ней на крыльях, предвкушая встречу, а возвращался – проклиная себя за слабость, обещая себе, что в следующий раз не поддастся колдовскому наваждению. Выдержит. Переломит себя. Разорвет эту порочную связь…

…и вот теперь – ребенок.

Арриго считал себя человеком благородным, а такому непростительно бросать собственное дитя, пусть и появилось оно на свет нежеланным. Но, глядя на эту девочку, он не испытывал той радости, которая сопровождала рождение сына.

Дочь…

Зачата во грехе. Рождена без благословения. И мать ее, несомненно, ведьма, а следовательно, душа ее проклята. И не может ли случиться такое, что и это дитя, девочка, еще до появления ее на свет, обещана врагу рода человеческого?

– Мы должны ее отдать, – сказал он Туфании. Она же, обычно покорная, готовая исполнить любое его желание, воспротивилась.

– У тебя есть сын, – Туфания взяла кроху на руки. – У меня же – дочь появилась. А что до соседей, то… пусть себе говорят.

Если бы они говорили лишь о ней!

Арриго принес двести дукатов, которые Туфания приняла, хоть раньше не брала от него и медной монеты.

– Ей нужно будет хорошее приданое, – пояснила она. – Она вырастет красавицей, но этого мало…

Как и денег. И не получится ли так, что спустя лет десять Туфания вспомнит о том, что дочь ее, названная Теофанией, имеет и благородную кровь?

Арриго пытался уговорить себя, что этого не произойдет и, скорее всего, Теофанию ждет та же судьба, которая постигла ее мать: удел ведьмы и путь тайного знания. Но успокоиться не мог. Не о себе он думает! Не за себя боится, но за сына: никто не должен усомниться в законности его рождения и праве наследовать после Арриго все его состояние.

Нет, от девочки следовало избавиться. Для ее же блага. Арриго не убийство замышлял, но благородное деяние. Разве не будет малышке лучше в монастыре? Среди святых сестер и света Господня, что исходит на всех, пусть и закоренелых грешников? Не там ли, в тишине, очистится ее душа? Правда, Туфания не желала и слышать о монастыре…

Папаша все-таки снизошел до разговора. Конечно, сам спускаться не стал, послал Лизку, которая предстала перед Серегой, аки Сивка-Бурка. И когда же ей надоест верного рыцаря из себя строить? Послала бы папашу лесом, нашла бы новую работу, мужа, детей бы завела или хотя бы собаку. Но нет же – все цепляется за однажды созданную мечту.

Светлый образ совместной жизни.

– С вами Антон Сергеевич поговорить желает, – процедила она сквозь сжатые зубы, и, когда развернулась, дабы указать путь в заветные отцовские пенаты, Серега не удержался, шлепнул Лизку по сухопарому заду.

Даже не обернулась. Мертвый человек, который лишь притворяется живым.

– Прошу вас учесть, что у Антона Сергеевича сердце шалит. Ведите себя прилично, – не удержалась-таки Лизка.

Сердце, значит.

Серега сомневался, что у отца есть сердце, которое – не только мышца для перекачивания крови. А про «поберечь» – и вовсе смешно звучит. Папаша переживет всех, и Серегу в том числе.

Он восседал в кресле, сложив руки на столе. Позер. Себя же копирует, с портрета, некогда написанного на заказ и украшающего гостиную новой папашиной усадьбы. Естественно, исторической, с корнями и претензиями на светскость.

– Недоброго вечера, – Серега не стал занимать отведенное для просителя кресло – слишком оно низкое и мягкое, чтобы в нем удобно сиделось. Напротив, кресло было сделано с таким расчетом, что гость вынужден был смотреть на хозяина снизу вверх и, ко всему прочему, отвлекаться на сохранение более или менее пристойной позы.

Поэтому Серега выбрал кушетку у окна.

И дальше от папаши она стоит, и так, что тут уже ему придется повернуться, чтобы Серегу видеть.

– Не мог бы ты хотя бы сегодня вести себя нормально? – сухо поинтересовался папаша, разворачивая кресло. Значит, и правда – мирные переговоры.

– Я и веду себя нормально. Просто у нас разные представления о нормальности.

– Что ты выяснил?

Пальцы тарабанят по столешнице. Мерзкий звук. И Сереге надо бы решить, рассказать ли отцу правду или воздержаться.

– Свету отравили.

– Чем?

Ни тени удивления. Неужели он такое… предполагал?

– Ядом, – Серега не удержался от того, чтобы уколоть папашу, но потом осадил себя: не время для ссоры. Все-таки Света ему и правда не чужая. Просто… просто некоторая любовь хуже ненависти. – Неизвестным. Его попытаются выявить, но… у нее на руке отпечатался рисунок. Вот.

Сереге пришлось встать, чтобы передать ему листок с наброском. Отец рассматривал долго, пристально, и в какой-то момент Сереге показалось, что листок сейчас отправится в мусорное ведро, а сам он – в надежное место. У папаши было несколько таких мест: с мягкими стенами, крепкой дверью и заботливым персоналом.

Но отец аккуратно сложил листок пополам и сунул его в нагрудный карман.

– Что ты думаешь об этой своей… невесте? – произнес, как выплюнул.

А она тут каким боком? Нет, Серега предполагал, что каким-то боком – определенно, но вот настолько резкая смена направления беседы демонстрировала, что степень причастности Вики к этим непонятным делам он недооценил.

– Не совсем дура, не настолько, как ее… как твоя знакомая. Тихая.

– В тихом омуте черти водятся, – подвел итог отец, разглядывая уже не Серегу, а стену. – Ты должен ее приручить. Так, чтобы она с рук твоих ела и в глаза смотрела.

Что-то новое!

– Зачем?

– Вот почему ты никогда не верил мне настолько, чтобы просто делать, что тебе говорят?

– Потому, что только больной на всю голову человек тебе поверит, – совершенно спокойно ответил Серега. – И остальные не верят. Но им проще с тобой не связываться. Уж больно характер у тебя скверный.

– У тебя не лучше.

Яблоко от яблони… яблоня-то – гнилая. Прежде Сереге случалось думать о том, как бы изменилась его жизнь, если бы отцом его был не этот страшный по сути своей человек, а кто-нибудь другой. Еще когда Сереге разрешали ходить в школу, он присматривался к одноклассникам. Порою он следил за ними, движимый исключительно любопытством. И вскоре узнал, что у Машки отец на Севере работает, вахтовым методом, и, когда приезжает, у Машки дома – праздник. Она прогуливает школу, но никто не спешит ее за это ругать. Никита отца побаивается, потому что у того рука тяжелая. Васькин папаша – тихий алкоголик. И семья его считается неблагополучной.

А вот Серегина и Светкина – благополучная.

– Возможно, – папаша провел по столу ладонью, точно проверяя наличие на столешнице пыли, – эта девица отравила Светлану. Или ее мать.

Он не уверен. Был бы уверен – Вику уже бы допросили, причем получив чистосердечное признание.

– Если не прямо, то косвенно.

Не спешит делиться информацией. Ну да, для него важно знать больше, чем знают остальные. И неважно, чего конкретно касается это знание. Но Серега – не Семен и не Славка, он с места не сдвинется, пока не поймет, в какие игры играет папаша.

– Ты что-нибудь слышал о семействе Тофано?

– Ничего.

Кивок. Мол, другого от тебя не ожидали. И отец поднимается, медленно – он все делает неторопливо, опасаясь излишней поспешностью разрушить сложившийся образ. Он вообще слишком много внимания уделяет деталям.

– Их род начался с Туфании, она родом из Палермо. Женщина содержала косметическую лавку, где, помимо всякого рода штучек, продавала и отравленную пудру. Или духи… закончила она жизнь на костре.

Судя по тону отца, этот исход был правильным и логичным.

– Но прежде чем умереть, она успела записать рецепт яда, который поначалу так и назывался – яд Туфании. Потом его переименовали в «аква Тофано», воду Тофано. Яд этот не имеет цвета, вкуса и запаха. Растворяется в любых жидкостях, не теряя своих свойств. Устойчив к нагреву и охлаждению. При желании рецепт его можно изменить таким образом, что яд будет действовать и при соприкосновении с кожей. Смерть он вызывает медленную, но, по сохранившимся данным, безболезненную. Жертва до последнего мгновения не понимает, что происходит, и, более того, находится в состоянии эйфории.

«Аква Тофано».

Мертвая вода.

И где Светка успела с ней столкнуться?

– Туфания дала основу, а истинную «аква Тофано» создала Теофания ди Адамо. Рим… семнадцатый век. Волна отравлений. И гибнут лишь мужчины. Богатые. Известные. У таких обычно множество врагов, поэтому сначала никто не усматривает в этих смертях закономерности. Да и сами смерти поначалу не внушают подозрения. Болезнь. Такая вот странная эпидемия, и чем дальше, тем более странной она выглядит. Начинается расследование. Папа Александр VII лично следит за ним…

В глазах отца появляется странный блеск, доселе Серегой не замеченный. Эта история, давняя, полулегендарная, волнует его куда сильнее Светкиной внезапной смерти. Более того, сама эта смерть становится частью той истории.

– Следствие выходит на некую Джерониму Спера, гадалку. А заодно – торговку приворотными зельями, среди которых и обнаруживаются особые составы. Естественно, дознание того времени в методах не ограничено.

По выражению лица папаши становится ясно, что он полагает подобное положение вещей правильным. Преступники не заслуживают снисхождения.

– Под пытками она сознается, что действовала по указанию своей подруги, Теофании ди Адамо. Она сама рассказала о том, что делала. Шестьсот человек! Среди ее жертв было множество знатных, сильных людей. Она не считала себя виновной. Более того, она открыто сказала, что мстила мужчинам за их недостойное обращение с женщинами… Ее казнили на Площади Цветов. – Отец замолчал, устремив взор на картину.

Рим. Собор Святого Петра, написанный с удручающей аккуратностью, которая делала картину мертвой. Но Серега ничего не смыслил в высоком искусстве.

– Но Теофания успела родить дочь. И девочка получила не только имя, но и книгу, в которой описывался рецепт «воды Тофано»… эта книга передавалась от матери к дочери. Они все занимались травами. Кто-то – лекарствами, кто-то – ядами, но не столь совершенными, как «аква Тофано». Этот рецепт зашифрован. И ключ от шифра спрятан в кольце.

А кольцо – в яйце. Яйцо – в утке. Утка – в зайце. Дальше вроде идут сундук и дуб, в роли которого придется выступить Сереге.

– Так получилось, что это кольцо оказалось в руках моей матери.

Вот это уже интересно! О своей матери, Серегиной бабке, отец не то чтобы неохотно рассказывал, скорее уж, вычеркнул ее из жизни, сделав это с обычной для него дотошностью. Не осталось ни фотографий, ни документов, ни даже имени.

– Ты понимаешь, что я не люблю вспоминать о ней. Эта женщина поступила безответственно, бросив ребенка и мужа.

…Интересно, а будь она мужчиной, отец нашел бы оправдание такому поступку? Скорее всего. Мужчины имеют права. Женщины – обязанности. И мать должна была это понимать. А если уж она не желала понимать – в силу врожденной ограниченности ума, то хотя бы смириться и делать то, что ей говорят.

– Ее отец, мой дед, имел в войну доступ к некоторым ценностям. Я не буду тебя обманывать, говорить, что все они достались ему честным путем, но кольцо было получено в подарок от любовницы. Женщины любят делать красивые жесты. Вероятно, так она пыталась привязать его к себе.

И, если она осталась любовницей, попытка эта не увенчалась успехом.

– Война их разделила. Та женщина попала в концлагерь, но не погибла. Более того, после войны она отыскала моего деда и обвинила его в обмане. Якобы он обещал вывезти ее и их совместно нажитую дочь из опасного района, но не сделал этого. Точнее, дочь он вывез, а вот любовницу – нет. И она требовала вернуть ей кольцо, которое собиралась отдать второй своей дочери. Дед отказал. Они поссорились. И та женщина пригрозила, что дочь имеет право владеть ее кольцом, но если после ее смерти кольцо не вернется к роду Тофано, будет уничтожен наш род.

– Он и правда это обещал? Вывезти их?

Прадеда Серега помнил по фотографиям. Он и отец были похожи: то же каменное, лишенное намека на мягкость, лицо с тяжелым подбородком и острыми скулами. Те же поджатые губы, как знак, что лишних слов не будет сказано. Та же манера смотреть – с плохо скрытым презрением.

– Понятия не имею.

Ложь. И, значит, обещание было дано.

– Какая разница! Обещал или нет, но моя мать, которой это кольцо досталось по наследству, сбежала с иностранцем. Завела себе новую семью.

Обижен. Столько лет прошло, а все-таки – обижен. И Сереге снова все это удивительно: неужели отец, такой сильный и властный, не способен переступить через давнюю обиду?

– Не так давно она умерла. Череп ее был проломлен. Наследников иных, кроме меня, у нее не осталось. И на правах наследника я потребовал сделать опись имущества. Кольца там не было.

И что это означает? Ничего. Это кольцо могли продать, подарить, выбросить, потерять… тысяча вариантов.

– Оно вернулось, – папаша придерживался собственного взгляда на события. – Оно либо у девчонки, либо у ее мамаши. Они обе были рядом с… Валентиной.

Значит, бабку звали Валентиной. Валей.

И ее фотографию хорошо бы увидеть!

– Обе имели возможность забрать кольцо… ты должен его вернуть, пока эти твари не уничтожили нашу семью!

Все бы ничего, но, по Серегиному мнению, семья эта существовала сугубо в папашином воображении.

– То, что произошло со Светкой, – не случайность…

…Ну да, как это Серега не подумал, что Светка не могла случайно отравиться древним ядом!

– …этот рисунок – почти точное повторение кольца. Сердолик, обрамленный виноградными листьями. И книга пропала. Я держал ее здесь, в сейфе, – отец вынужден был остановиться и посмотрел на Серегу так, словно именно его подозревал в хищении ценного артефакта. – Никто не знал об этом.

Ну, это преувеличение; например, тот, кто книгу взял, тот-то определенно знал.

– Книга и кольцо у этих… и, если ты постараешься, вернешь их в семью.

Все это, конечно, хорошо, но у Сереги имелась парочка вопросов. Например, каким чудесным образом чужая книга оказалась у папаши? И, главное, как она исчезла из сейфа? Серега очень сомневался, что девчонка – спецагент, способный пробраться тайком в отцовский кабинет, вскрыть сейф и вытащить книгу, а потом, вместо того чтобы скрыться с добычей – самое логичное решение, – остаться и отравить Светку.

Они же только-только познакомились.

Нет, книгу взял кто-то свой… а кольцо?

Тоже не доказано, что оно у Вики.

Более того, сам план с женитьбой выглядит более чем идиотским замыслом. Если папаша всерьез подозревает, что некто задался целью истребить все его семейство, то не было ли разумнее убрать из дома гостей? Нет, темнит папаша, по старой своей привычке. Но как бы Серега ему ни доказывал бессмысленность данной тактики, он не отступит.

Куда там! Самый умный.

Остальные все – дебилы. И Серега, несмотря на родство, в их числе.

– Хорошо, – Серега поднялся. – Я постараюсь выяснить, что там и как…

А то мало ли, сунется он со своим идиотским планом к кому-нибудь еще, спугнет ненароком…

Пятый не любил похороны, что, в общем-то, было естественно для нормального человека. И сейчас, глядя на гроб – разумеется, отец выбрал самый дорогой, демонстрируя обществу извращенную форму родительской любви, – он видел не Светку, но старуху.

Пожелтевшее, изрезанное морщинами лицо. Тонкую шею. Черные лохмотья, точно перья… она посмеялась над ним, и сейчас Пятый готов был признать, что странная шутка удалась. Пятый не нашел кольца…

…и Светка поплатилась.

Она встретила его по возвращении из интерната. Вышла за ворота и стояла, переминаясь с ноги на ногу, странно повзрослевшая, но нелепая в детском наряде. Коричневая юбка. Коричневый свитер. И две косички, перехваченные коричневыми резиночками. Он вышел из машины, и Светка неловко его обняла.

– Я рада, что ты вернулся домой, – сказала она, отводя взгляд. – Ты… ты прости, пожалуйста, что я тогда…

– Да ладно, он бы от меня все равно избавился.

Кивнула, принимая его аргумент. Так ведь легче, представить, что случившегося все равно было не избежать. Но Светка – добрая. Остальные… тоже изменились. Вытянулись. Повзрослели. Поняли, что на всех отцовского внимания не хватит и надо выделяться.

Он умел подстегивать это естественное, в общем-то, желание быть лучше остальных. Скупая похвала, как кусок сахара дрессированному медведю. Одному из стаи. Кому достанется?

Не Пятому, точно.

А теперь вот Светку хоронят. И он нес гроб, не в силах отделаться от чувства вины.

Златовласка на похороны не пришла. Она вообще редко покидает пределы комнаты, словно прячется ото всех. Или только от отца? Откуда в нем эта заинтересованность в чужой, по сути, женщине? Ее мать рада его заинтересованность поддержать. Она сама вокруг отца вьется, позабыв о том, что замужем.

Говорит много. Глупости говорит.

Но, когда думает, что никто ее не видит, умолкает и меняется. Проскальзывает на ее лице нечто этакое, темное. И Пятый больше не верит ей. Никому не верит.

Он знает, что не убивал Светку. А вот остальные?

Серега мечется… они со Светкой всегда близки были, ближе, чем остальные. Единокровные. Родные не только по отцу, но и по матери. Неужели та, другая половина крови, держала их? А теперь он остался один и разом посерьезнел, пусть и цепляется за свою прежнюю маску бесшабашного идиота.

Но, опять же, разглядывает собравшихся с прищуром.

Подозревает?

Кого и в чем?

Третий отстраненно равнодушен. Однажды он решил, что эмоции вредят его карьере, пусть и существовавшей сугубо в проекте, и отказался от эмоций.

Четвертый злится, но скрывает это. Он хорошо научился играть, впрочем, как и все в этом доме. И никто не догадывается о маленькой тайне Четвертого. У всех есть тайны. Иначе легко сойти с ума.

Главное, что обоим интересна Златовласка.

Однако поминки – не тот случай, когда можно пригласить даму на танец и подарить ей пару-другую комплиментов. Да и против Сереги они идти побоятся.

Поминки проходили в доме, в обществе избранных, которым было явно неуютно из-за своей избранности. Большинство знакомых отца ограничились тем, что прислали цветы и траурные открытки, где выражали свои искренние и глубокие соболезнования…

…и странно, как в этот избранный круг попала Эльвира. Отец считал ее крайне неподходящей компанией для Светки. А Светка в кои-то веки отцовское мнение проигнорировала.

– Привет, – Эльвира была в черном шелковом комбинезоне. Был бы он чуть менее открытым, сошел бы за траурное одеяние. – Не против, если я тут посижу?

Против. Но Эльвира садится, прижимается к нему всем телом. Чего ей надо? Прежде Пятый не вызывал у нее хоть сколь бы значимого интереса.

– Ты – единственный нормальный человек в этой семейке, – призналась она и за руку его взяла. – Светка так сказала.

Эльвира пустила слезу по напудренной щеке. Можно подумать, она и правда любила Светку. Хотя, может, и любила, по-своему, странной женской любовью.

– А Серега как же?

Эльвира обхаживала его давно, то усиливая напор, то ослабляя. Возможно, когда-нибудь она и добилась бы успеха.

– Серега… шут балаганный. И вообще, у него неве-е-ста!

Ну да. На поминки спустилась, держалась в стороне ото всех, заняв самый дальний и самый темный угол. И Серега избранницу свою не то чтобы нарочито игнорировал, скорее уж, действительно не замечал.

– Светка мне про нее все рассказала, – Эльвира глядела на соперницу с явной ревностью. – У нее мамаша – ведьма!

В черном траурном платье она и правда чем-то походила на ведьму. Или это предубеждение?

– У нее книга есть, древняя, с рецептами всяких там… – Эльвира нарисовала вензель, – зелий. Приворотных. Пара капель – и все…

Серега меньше всего походил на привороженного.

– Мне Светка ее даже показывала.

– Кого?

– Книгу.

Будь Элька в меньшей степени расстроена случившимся и более трезвой, вряд ли рассказала бы о таком. Значит, есть еще и книга.

– Не веришь? – Эльвира расценила его молчание по-своему, и золотые браслеты на ее запястьях обиженно зазвенели. – А она мне ее и правда показывала! Такая вот…

Эльвира очертила пальцем в воздухе кривоватый прямоугольник.

– Здоровая такая! И еще, обложка кожаная. Я поначалу решила, что деревянная. А Светка сказала, что кожаная. Просто кожа старая очень. И книженция – тоже. Там вообще жуть! Но картинки красивые… колечко нарисовано такое, что просто вынос мозга! Светке втемяшилось его заполучить, вот она и перерисовывала. Я ей про ксерокс, а она мне, что, типа, если повредит книге, папаша ее прибьет. Скотина он у вас.

– Скотина, – согласился Пятый, раздумывая над тем, откуда подобная книга взялась в доме и почему о ней знала Светка, но не знал он.

– Она к колечку себе колье заказала. И браслетик. И сережки тоже. Ну, комплект, чтоб в одном стиле все было. Как раз привезли…

– Когда?

– Ну, тогда… – Элька всхлипнула. – Она мне позвонила, что ей комплект прислали. И что круто получилось. И чтобы я пришла, посмотрела…

– И ты посмотрела?

– Ага… классные штуки. Слушай, а может, твой папаша их продать согласится? Спроси, а? Меня он не любит…

Вот и причина Элькиной внезапной любезности. Не Пятый ей нужен, точнее, нужен, но лишь как посредник. Светкины цацки покоя ей не дают…

– Я спрошу.

– Ты чудо, – Элька, позабыв о том, где находится, обняла его. – Я этого никогда не забуду!

Конечно. Если же вдруг она забудет, Пятый ей напомнит. Долги надо возвращать.

– Там, в общем, колечко такое, с сердоликом, виноградными листиками оплетенное. К нему в пару – браслет. Серьги. И цепочка с подвеской. Тоже камушек круглый, а листики вроде как его оплетают! Ну просто прелесть!

Ему и самому будет интересно взглянуть на эти украшения, которые доставили Светке перед смертью. И вот тут, с учетом ее привычки – хвастать новыми побрякушками, – возникает вопрос: почему о цацках знала только Эльвира, но никто больше? Почему Светка не нацепила их перед завтраком, чтобы похвастаться не только перед заклятой подружкой, но и перед гостями? Три бабы в доме – достаточный повод, чтобы покрасоваться…

…но не было на Светке украшений.

Ни браслета. Ни кольца. Ни серег. Ни подвески.

Эльвира, добившись желаемого, быстро отыскала какой-то предлог отойти и избавила Пятого от своего великосветского общества. Он окинул взглядом зал. Отец с кем-то разговаривал, вероятно, с кем-то важным и нужным, если уж удостоен он был беседы. Лизка держалась поблизости.

Серега наблюдал за ними.

Остальные все разбрелись, смешались с гостями. Никто не заметит, если Пятый исчезнет. Ненадолго, конечно. Он вышел в дверь, поднялся по лестнице, которая, к счастью, была пуста. Дверь в Светкину комнату оказалась не заперта.

Странно, но Пятый никогда прежде здесь не бывал и удивился тому, до чего детской и странной была эта комната. Словно он в игрушечный дом попал. Резная мебель с завитками и ангелочками. Круглое зеркало в раме и фотография рыжего котенка на стекле. Шелковые обои розового цвета, и без всякого уважения к ним – плакаты, наклеенные скотчем. Ворох мягких игрушек и фарфоровая кукла в половину человеческого роста, жутковатая из-за своего сходства с ребенком.

С детьми у Светки не ладилось… и она подумывала усыновить ребенка, но отец ей запретил.

Украшения Светка хранила в шкатулке из розовой пластмассы. И розовые стразы были еще одним знаком ее протеста. По сравнению с их ярким, вызывающим сиянием мерк степенный блеск истинно драгоценных камней. Впрочем, ничего особо ценного в шкатулке не хранилось.

Цепочки. Подвески. Браслетики и колечки.

Некоторые – россыпью, словно Светке недосуг было собрать их аккуратнее.

Но – ничего, похожего на то, что описала ему Эльвира.

Он бы не нашел подвеску, если бы не наступил на нее. Розовый камень, какой-то мутный, в золотой оплетке. Но и золото выглядит потемневшим. Такое неприятно брать в руки. И цепочка потемнела. И главное, что она не расстегнута – замочек в виде виноградного листа цел, – а разорвана.

Что случилось? Вот Светка получила заказ… примерила… позвонила Эльвире. Продемонстрировала ей. И… что дальше? Настроение у нее опять переменилось, и новая игрушка перестала ее радовать? Светке захотелось ее снять? Допустим, от серег и кольца она избавилась легко. А вот замочек сложный, пришлось повозиться, и Светка просто разорвала цепочку, так?

Уронила… а остальное – где?

Пятый, не выпуская из руки находку, осмотрел остальные вещи. Ничего. Значит, кто-то их забрал… зачем?

Над этим определенно следовало подумать. И, опустив цепочку в карман, Пятый вернулся в холл. Еще немного, и гости разойдутся. Спустя полчаса он понял, что его эти люди больше не раздражают. Напротив, они довольно-таки милые…

…вот только рука чешется.

Вика, наблюдая за Антоном Сергеевичем – он напоминал ей старого, давным-давно обжившегося в своем болоте крокодила, – не могла отделаться от мысли, что она сделала глупость, согласившись на мамину авантюру. Книга? Да была ли эта книга вообще?

Вика изо всех сил пыталась вспомнить.

И память услужливо подсовывала ей обрывки ощущений. Запах страниц, старых, шершавых на ощупь. И неровности обложки. Железные уголочки, острые, но красивые, с узором из виноградных листьев. Разве Вика могла придумать нечто подобное сама?

Нет, конечно.

И, следовательно, книга существовала. Ее забрал Антон Сергеевич, как когда-то давно его предок забрал и кольцо. А теперь ему зачем-то понадобилась Вика.

Человек-крокодил спокоен и внешне равнодушен, он хорошо себя контролирует, чтобы выдать свой интерес к Вике, сочинил историю… и Серега. Он тоже в курсе? Наверняка.

Лжец!

Лжец избегал Вику с того самого дня, как они вместе вернулись домой. И в этом ей тоже виделась хитрая игра. Надо ли было соглашаться на участие в ней? Вика никогда не отличалась сообразительностью, и актриса из нее никакая. Она не сумеет обмануть этих людей…

Мама расстроится.

И бабушка, которую Вика помнила плохо, едва ли не хуже, чем книгу, о существовании которой узнала всего пару дней тому назад, тоже.

– Скучаешь? – поинтересовался Семен, присаживаясь рядом с ней.

– Нет.

– Это же не поминки, правда? Светский раут.

В этом Вика готова была с ним согласиться. Не считая черных траурных тонов в одежде и черных лент, которыми был украшен холл, все было, как на картинке. Дамы. Кавалеры. Официанты с подносами.

– Для отца – это лишь удачный информационный повод. Ну, и случай показать, что семья скорбит – все вместе.

– Вместе с кем?

– С ним.

У Семена открытая улыбка, и не возникает ощущения, что он лжет. Но вряд ли это – повод доверять ему. В конце концов, он тоже сын Антона Сергеевича, и пусть и решился пойти против отцовской воли, но делал это как-то так, что… возникали сомнения.

И тот человек, который побывал в доме.

Кто знал о Викином укрытии?

И знал ли кто-то о кольце? Оно – Вика чувствовала эта всеми фибрами души – было тем самым, из маминого рассказа. И оттого становилось непонятно: судьба ли привела Вику в тот пыльный переулок, или же – обстоятельства, чей-то хитрый план… ну, по городу-то она бродила без всякого плана. Из всех переулков она могла выбрать любой.

И что же тогда остается? Поверить в некие высшие силы? Вике не верилось. Вчера она, запершись в ванной – та, в отличие от комнаты, имела замок, пусть и формальный, – долго разглядывала полученное в подарок от старухи кольцо.

Розовый камень. Виноградная лоза… и змея, которая приникла к плети винограда, почти слилась с нею. Словно предупреждение, что кольцо это не такое уж безопасное, каким кажется.

Ободок гладкий. Ни штрихов. Ни таинственных символов.

Ничего, что можно было бы счесть ключом к шифру.

Но и расшифровывать пока что нечего. Вика пыталась понять: почему она ни словом не обмолвилась маменьке о кольце? Возможно, мама успокоилась бы. Удовлетворилась бы одной реликвией. Или же – воодушевилась бы, посчитав, что высшие силы на Викиной стороне, и значит, им легко удастся восстановить справедливость.

Знать бы, как! Не видела Вика себя в роли коварной соблазнительницы, сводящей с ума эту и без того безумную семейку, а потом в постели, после жаркой ночи – от одной этой мысли у нее уши покраснели, – выведывающей некие секреты.

– Мама была с ним знакома, – она легким кивком указала на Антона Сергеевича, который как раз повернулся к Вике спиной, но все равно не выпустил ее из виду. Старые крокодилы в жизни не отпускают своих жертв так легко. – Давно. И, по-моему, он хотел на ней жениться.

– Если бы хотел – женился бы, – спокойно заметил Семен.

Наверное. И надо радоваться, что он не захотел.

– Она на него обижена… – Вот как подобраться к сути дела? Не в лоб же спрашивать: извини, но ты случайно не знаешь, где твой отмороженный папенька прячет семейную реликвию, по дурости отданную ему моей маменькой на ответственное хранение? – …не только из-за свадьбы. Там что-то с деньгами было, – Вика поморщилась – ну не рождена она для роли разведчицы!

– Пойдем, – предложил ей Семен. – Прогуляемся. А то душно здесь.

Он подал руку, и Вика ее приняла. В этом предложении ей виделся скрытый смысл. А вдруг Семен знает что-то, о чем не знает она?

Например, что в доме стоят «жучки»? И скрытые видеокамеры? И вообще, все прослушивается, просматривается…

Эдак и паранойю заработать недолго.

Семен вывел ее в сад, освещенный редкими фонарями.

– Не замерзнешь? – поинтересовался он заботливо.

Вечер был по-летнему теплым. Где-то далеко, укрывшись в кроне дерева, заливался соловей. Сыроватый воздух пах свежескошенной травой. И Вика вдруг расслабилась. На нее больше не смотрят.

Семен ведет ее по дорожке. Молчит.

Он тоже изменился, сгорбился, словно из него воздух выпустили.

– Слушай… ты мне, наверное, не поверишь. И вообще, нельзя такое говорить. Нечестно. Но… почему ты не уехала, когда была такая возможность?

Потому что появился Серега и убедил ее, что надо возвращаться. И ехать ей было некуда.

– Ну да, понимаю, – Семен не стал дожидаться ответа, словно знал его заранее. – Из-за него, да? Он тебе нравится? Он всем нравится.

– Кто?

– Сергей. Любимчик. Отцовский тоже… они ведь действительно – одной крови. И ссорятся только потому, что похожи друг на друга.

Вика пожала плечами. Нет, Сергей был обаятельным, но… она уже сталкивалась в жизни с такими вот обаятельными типами, которые на поверку оказывались совсем не теми, за кого себя выдавали.

Ну ладно, тип был всего один, но Вика выучила урок. И во второй раз на те же грабли она наступать не собирается.

– В последнее время они перестали отношения выяснять. И, значит, договорились. Не спрашивай, о чем, – мне не скажут. Я же так… обслуживающий персонал первой категории.

– Что?

Семен привел ее в какой-то совсем уж дальний закуток парка. Подвел к кусту жасмина с крупными белыми цветами, которых было так много, что ветки прогибались под их тяжестью.

– Такая вот правда жизни, – Семен провел по лавке ладонью, убеждаясь, что на ней нет росы. – Садись. Но смотри, здесь река рядом. Сыровато.

Песня соловья звучала совсем близко, под аккомпанемент лягушачьего хора.

– С самого первого дня роли были распределены. Сергей – законный наследник, поэтому позволяется ему чуть больше, чем остальным. А мы – его опора. Верные вассалы. Так нас и воспитывали. Думаешь, кому-нибудь, кроме Сергея, он позволил бы подобные выкрутасы? Нет. Ему же… он считает, что у наследника должен быть характер. Воля. Свои интересы, пока это допустимо. Мы – другое дело. Мы должны уметь подчиняться. Жертвовать.

– Чем?

– Всем, – Семен не стал присаживаться рядом с ней. Он стоял, заслоняя от Вики дом, далекий, подсвеченный огнями и нарядный, как праздничная шкатулка. – Это ведь ради семьи… ради семьи позволено все! Например, разрушить чужую семью. Мне было восемь лет, когда он появился. До этого я жил с мамой. Не сказать, чтобы богато, но счастливо. И вот появляется он – с бумагой, из которой выходит, что мама больше не имеет на меня прав. Она пыталась бороться… и я тоже пытался. Как мог.

Что может ребенок в восемь лет?

– Но отсюда не сбежишь. Да и мама оказалась вдруг наркоманкой. Не по бумагам – настоящей. И однажды она умерла от передозировки.

Человек-крокодил утянул очередную жертву в илистое болото своих желаний.

А что он сделает с Викой, если догадается о маминой затее?

Подумать страшно.

– Я его ненавижу, – Семен произнес это совершенно спокойно. – Я знаю, что она никогда не принимала наркотиков. До того, как он появился. А потом… кто ей подсунул первую дозу? Кто дал последнюю? Это ведь тоже убийство!

Он замолчал, и соловей – тоже. Неприлично петь о любви, когда смерть – рядом.

– Думаешь, с другими было иначе? Кто-то попал в этот дом по своей воле? Нет… и уйти отсюда нам не позволят. Даже сейчас он нами распоряжается, как своей собственностью. Вот – Светку он выдал замуж. В шестнадцать лет. За своего делового партнера, которому было под пятьдесят. А через полтора года партнер умер от инфаркта. Имущество его отошло Светке, а через нее – отцу.

До чего же мерзко…

– Я рассказываю тебе все это, чтобы ты поняла, с кем имеешь дело. И не особо надеялась, что отец тебя пощадит. Он никого и никогда не щадил.

Бежать, бежать, бежать…

– Но если вдруг тебе понадобится помощь, я помогу – с огромным удовольствием.

Он ждет ответа. Или вопроса.

Задать?

Напрямую. Про книгу…

– Мама сказала, что… – Вика ощутила, как бьется в груди сердце. – Когда-то отдала ему одну вещь… на хранение. Семейную реликвию. Она получила ее от бабушки, а бабушка – от своей… ну и так далее. Мама брала в долг деньги. И оставила книгу в залог. А когда она принесла долг, твой отец отказался его брать. И книгу маме не вернул.

– В его духе. И твоя мама, как понимаю, хочет, чтобы ты книгу эту нашла?

Вика кивнула.

– Тогда понятно…

– Что?

– Что именно тебе нужно от него. Но Серега не станет тебе помогать. Как бы он ни пыжился, но он – такой же, как отец. И то, что он считает своим, в жизни не отдаст. Непонятно еще одно. Что ему нужно от тебя?

Кольцо! То самое кольцо, которое сейчас висело на толстом шнурке – цепочкам Вика не доверяла – под корсажем ее платья. После всего случившегося Вика боялась расставаться с кольцом, тем более что близость его странным образом успокаивала ее.

– Не знаю.

Поверил ли ей Семен? Ничего он отвечать не стал, лишь подал руку.

– Пойдем. Нас уже наверняка обыскались. И отец будет недоволен. Если он определил тебя в жены Сергею, то мне не следует мешать возникновению крепких романтических уз!

Произнес он это насмешливым тоном. И Вика улыбнулась.

– Скажи, что Сергей от обязанностей по моему соблазнению отлынивает. Вот ты и поддерживаешь репутацию семьи.

Тихий смех был ей ответом. А Семен… он другой, лишенный позерства, нарочитой яркости, но с ним Вике надежно. И не сменить ли ей «жениха», пока есть такая возможность? Эту идею Вика обдумывала по дороге к дому. И чем дальше, тем более привлекательной эта идея ей казалась. В конечном итоге, верности она Сереге не обещала. И вообще, ничего ему не обещала.

Серега старался не выпускать Вику из виду, но все-таки – потерял, отвлекшись на Эльвиру. Вот уж кто – заноза в заднице! И недаром папаша предупреждал, что с этой девицей надо держать ухо востро. Спит и мечтает оказаться в теплых объятьях семьи, слабо представляя себе, чем это ей грозит.

В качестве невестки Эльвира папашу не устраивала.

Серега подозревал, что этим двоим случилось пересекаться в постели, тем и вызвана устойчивая отцовская неприязнь к Эльке, которой он одаривал своих бывших случайных любовниц. Странные представления у человека! С одной стороны, он не способен пройти мимо более или менее симпатичной бабы, с другой – эту же бабу за уступчивость потом и презирает.

– Сереженька, – Элька, обняв его, пьяненько всхлипывала. – Как же мы теперь?

– Обыкновенно.

Папаша, увидев эту душещипательную сцену, нахмурился: мол, какого лешего Серега от своих непосредственных обязанностей отлынивает? Пора уже приступить к исполнению плана.

Тоже, нашел спецагента!

И чем больше Серега думал об этом, тем отчетливее осознавал, что не Вика виновата в Светкиной смерти. Она появилась в доме в тот же день… ну ладно, накануне. Слишком мало у нее было времени, чтобы пробраться в кабинет, вытащить книгу из сейфа, расшифровать – Серега подозревал, что все далеко не так просто, вряд ли на кольце выгравирована точная инструкция, – и быстренько изготовить яд.

Смазать им некое украшение. Подбросить его Светлане…

На это целой ночи, даже бессонной, не хватит.

Ко всему прочему, отцовский сейф был добротным изделием. Вскрыть его не так уж просто. Вывод один – действовал кто-то свой, из тех, что постоянно находится в доме. И вопрос лишь в том: по собственному ли почину он действовал, или же оказывал посильную помощь дорогой гостье?

А папашу такой поворот дела не устроит. Он не позволит Серегиным сомнениям разрушить его замечательный план. Виновна во всех бедах – чужая девка… ну, и его собственная мать, некогда сбежавшая.

Надо было побольше про бабку узнать.

Деда хотя бы расспросить, пока он жив был. Но Серега вспомнил мрачного нелюдимого старика, с которым встречался раза три в жизни. От старика воняло, и разговаривал он странно, зажевывая слоги и целые слова, отчего понять, о чем речь, было почти невозможно.

Но знать бы, что тебе понадобится заранее…

А Вика пропала.

И Семен тоже. Совпадение? К дому ее именно Семен вывел. А вот теперь снова – исчезла она… куда? В сад? Романтическая прогулка или же возможность для сообщников переговорить в тишине? Скоординировать свои действия? Но если так, то почему Вика согласилась на Серегино предложение?

Подыграла?

Прикрыла старого знакомого?

Где они могли познакомиться? Да где угодно! Семен, в отличие от прочих, не слишком-то распространяется о своих делах и перемещениях.

Подозрительно!

Усадив Эльку в кресло – она уже забыла, что должна горевать, и вовсю строила ему глазки, – Серега двинулся на поиски Вики. Это не должно было походить именно на поиски, а вот на случайную встречу… неприятную… неприятно, когда твою невесту, пусть и фиктивную, кто-то другой по парку «выгуливает»!

Как ни странно, искать ее долго не пришлось.

Серега отошел на пару метров от дома и увидел двоих, ведущих по тропинке третьего. Этот третий висел на их плечах, и ноги его волочились по тропе.

– Серега! – его заметили первым. – Серега, помоги!

Славка?

Пьяный?

Когда он нажраться успел…

Оттолкнув Вику – все-таки веса в Славке было немало, – Серега подставил плечо.

– Я «Скорую» вызову, – и Вика стрелой полетела к дому.

Да проспится он, и… вдруг Славка дернулся и застонал. Он не пьян. Он… умирает?! Славка – и умирает?!

– В дом его надо… врача… – Семен шел так быстро, как мог. Еще надеялся успеть? Серега отчетливо ощутил, как уходит жизнь из брата. Он вдруг вспомнил все, рассказанное его приятелем, – про яд, который, как кислота, разъедает тело изнутри. О том, что боли – нет…

…боли нет, а смерть – есть.

– Нельзя… не бери в руки… виноград… не бери в руки виноградный камень… камень виноградный…

Славку вдруг вырвало.

– Погоди, сейчас врач приедет, – Серега понимал – врач ничего сделать не успеет, разве что смерть зафиксировать. И глухая, неизвестная до того ярость душила его. Пожалуй, впервые он понимал отца: какая-то пришлая тварь убивает членов семьи! Пусть и не такой уж дружной, но – семьи.

Они со Славкой росли вместе.

– Старуха, – отчетливо произнес он. – Мстит. Я хотел забрать кольцо. Мое! Наследство!.. Вы не имели права!.. Я хотел забрать… А у нее – нет. Уже отдала…

– Кому?

– Злат… – он не сумел договорить слово, снова согнулся в приступе рвоты.

А Светку не рвало.

Яд подействовал на нее – медленнее? Быстрее? Или дело в том, что Светка не пила, а Славка – наоборот, не упустил случая приложиться к рюмке?..

– Найди кольцо… я зря старуху убил. Зря…

Все-таки они успели переступить порог дома до того, как сердце его остановилось. И это обстоятельство вдруг показалось Сереге неимоверно важным, хотя, если разобраться, какая разница – где умереть, метром правее или метром левее?

– Отпусти его, – попросил он Семена, но тот не отпустил, помог уложить брата на диван.

А папаша расстроится. Вряд ли у него получится списать и эту смерть на проблемы с сердцем.

– Его надо чем-нибудь укрыть. Не следует, чтобы гости видели его таким, – сказала Елизавета, возникшая из ниоткуда. И в этот момент Серега ощутил острую неприязнь к этой равнодушной женщине.

Гости? Да ему плевать на гостей!

Он брата потерял.

И осталось их лишь двое. Ах да… Серега тоже – из семьи. Проклят.

Злат… кто – «злат»?

Он понял, что хотел сказать умирающий Славка, когда в холл спустилась Виктория. В электрическом свете волосы ее сияли, словно сделанные из тонких золотых нитей.

Златовласка!

Сказочная лгунья.

И актриса хорошая. Смотрит с сочувствием, но… какое ей дело до Славки? Она с ним почти не знакома. А вот Семен – другое дело.

Или – не Семен, а…

Оказавшись в своей комнате, Вика заперла дверь. Ее трясло. Знобило. И было так страшно, как никогда прежде. Почему-то именно эта смерть, свидетельницей которой Вике выпало стать, потрясла ее куда больше первой. Светлана была уже мертва, а Слава… Слава брел по дорожке, и ноги его заплетались. Он качался из стороны в сторону и руки расставлял, силясь удержать равновесие.

Семен принял его за пьяного.

И сказал:

– Эй, друг, тебе уже хватит.

– Точно, – согласился Слава, падая на колени. – Хватит.

Он уперся ладонями в землю и выгнулся так, словно его тошнило.

– Так, давай-ка я…

– Яд, – Слава отмахнулся от предложенной руки. – Это яд. Она меня отравила!

Если бы в этот момент он глядел на Вику, то получилось бы, что обвиняет он ее. А Вика совершенно точно знала, что никого не травила! И не собирается! Она же не преступница.

– Старуха… старуха прокляла… я ее убил, а она меня прокляла. Та старуха, – Слава поднял голову и все-таки посмотрел на Вику. – Ты же… помнишь?..

Женщину в пустом переулке, во вдовьем черном платье, с вязанкой амулетов на груди. Ту, которая рассказала Вике о своем прошлом и подарила кольцо.

– Помнишь… конечно… тебе отдала… а меня – вот…

Семен подхватил Славку под мышки и заставил его подняться. И Вика подставила ему плечо.

– Давай к дому пойдем… я «Скорую» вызову, – Семен уговаривал брата и волок его, слишком тяжелого, чтобы можно было его просто унести. Вика спешила, как могла, пытаясь выдержать его вес. – Ну, отравился… бывает. «Смекты» выпьешь или еще чего-нибудь… укольчик тебе сделают. Поспишь и проснешься здоровым.

И Вике хотелось бы верить в это. Ну, не представляла она, что человек способен просто взять – и умереть! А Славка именно это и сделал.

Вика опустилась на пол у двери и стянула туфли. Черные лодочки на низком каблуке. Классика, которая дорогого стоит и вписывается в общесемейную концепцию. Платье тоже… строгое и со вкусом сшитое.

Игра перестала быть игрой.

Вцепившись в свои волосы, Вика дернула их, как делала всегда, когда хотела собраться с силами и мыслями. Нельзя расклеиваться! Надо… надо прекратить все это!

Убийство – еще не повод поиграть в детектива. Более того, в этом доме просто-напросто опасно оставаться. Как знать, кто – следующая жертва? А если – сама Вика? Или ее мама? Или Гарик?

Нет, ей жаль Славу, но это – жалость к малознакомому человеку. Если же что-то случится с мамой, Вика просто-напросто этого не переживет! Но как быть с… тем, что Вика знает? Рассказать кому-то про яд Тофано? И признаться, что когда-то давно маменька читала запретную книгу… а не сочтут ли тогда маменьку виновной? Если читала, то – прочитала. Сумела яд приготовить… мстит…

Ерунда, конечно, полная. Маменька не способна причинить вред ближнему, но Вика весьма отчетливо понимала, что Антон Сергеевич с радостью вцепится в эту версию. Зачем обвинять своих, когда чужие – рядом?

Нет. Надо молчать… и что тогда? А если завтра еще кто-нибудь умрет? Будет ли и эта смерть на Викиной совести? Как все запутано!

Поднявшись – сидение на полу было лишено всякого смысла, – Вика стянула платье и пошла в душ. Вода всегда помогала ей сосредоточиться. Она просто стояла под душем, позволяя теплым струям смывать ее страхи и иррациональную злость, пока в душе у нее не осталось ничего, кроме оглушающей усталости.

В ванной комнате стоял пар. И зеркало запотело, но за завесой капель виднелся смутный силуэт. Вика ладонью провела по стеклу. Бледная, с красными пятнами на щеках. И черный шнурок прилип к коже. Кольцо висит неподъемным грузом, и камень выглядит каким-то неровным.

Вика поднесла его к глазам.

Кажется ей все. Камень гладкий, выпуклый, как линза. Ни тайных знаков. Ни невидимых чернил. Хотя, если бы они и были, наверняка стерлись бы. Она постучала по камню ногтем. И как понять, полый он или нет? Вика читала, что порою в камнях делали тайники. Например, для яда…

Но тогда получается, что…

Нет, Вика не расставалась с кольцом. И со Славкой, если и разговаривала, то издали. Она не могла отравить его случайно. Только, опять же, кто ей поверит?

Натянув халат, чересчур большой для нее, Вика вышла из ванной.

В комнате, на кровати Вики, раскинув руки и взгромоздив – разуться он не соизволил – на изголовье, лежал Серега.

– Ну, привет, красавица, – сказал он – совсем не дружелюбным тоном.

Кому выгодно травить своих родных? Тому, кто хочет, чтобы наследников осталось меньше. Если верить Семену, Сергей у отца – на особом положении. Воюют они, да, но… не мог ли Антон Сергеевич рассказать ему о книге? И не мог ли Сергей воспользоваться услышанным?

Ему легко было бы убить Светлану. И Славу.

И вот теперь – Вику.

– Что ты здесь делаешь? – Она вцепилась в пояс халата, вспоминая, заперла ли дверь. Заперла. И на задвижку – тоже. Она была тугой, видимо, пользовались ею редко.

– В гости пришел. – Он рывком сел на кровати и потянулся к ее ногам. – А ты не рада?

– Уже поздно, и я устала.

– Все устали. Тут, понимаешь ли, странное что-то творится… что у тебя с Семеном?

Вопрос обескуражил Вику. При чем здесь Семен?

– Я ведь твой жених, деточка, – премерзким тоном произнес Серега. – Имею право знать – почему моя дорогая невеста предпочитает моему обществу – Семеново?

Это – что угодно, но не сцена ревности. Нет, не то чтобы Вику ревновали так уж часто, чтобы она хорошо в сценах ревности разбиралась. Напротив, случайные ее кавалеры, даже те, которым доводилось становиться почти постоянными «связями», отличались редкостной терпимостью. Но вот… Серега же знает, что нет и не будет никакой свадьбы. Тогда – откуда этот интерес?

– Возможно, – Вика на всякий случай – ее пугал этот человек – отступила к ванной комнате. Дверь, конечно, фанерная, но щеколда там имеется. Да и не будет Серега дверь ломать… он же не совсем сумасшедший. А если вдруг – сумасшедший, Вика закричит. – Возможно, с ним просто интересно разговаривать.

– О чем?

Он спустил ноги на пол.

Одно движение – и он встанет. Вернее, вскочит. Шагнет к Вике. Вцепится в ее горло… Слава признался, что убил ту старуху. И Серега – не лучше.

– Обо всем…

– Об Италии, наверное. Как отдыхалось?

– Спасибо, хорошо, – выпустив пояс, Вика вцепилась в ворот халата, закрывая от внимательного Серегиного взгляда шнурок. – Солнце. Море. Отель приличный. Мы из него и не вылезали… там джакузи. И пляж свой. И…

– Завтраки…

– Да. – Она прижалась спиной к стене. Спасительная дверь находилась совсем рядом, но Вика не могла заставить себя отвести взгляд от лица Сереги. Он приближался медленно, зная, что деваться ей некуда. – И обеды тоже. Что тебе от меня надо?

– Правду.

Серега накрыл ее руку своей. Сжал. Притянул ее к себе.

– Когда ты успела с Семеном спеться?

– Позавчера… он сам предложил помочь.

– Врешь.

Да что он себе позволяет?!

– Я закричу, – предупредила его Вика.

И Серега закрыл ее рот рукой. Вот так – кричать-то следует, не предупреждая заранее о своих намерениях. И что теперь делать? Смотреть, моргать и думать – как бы живой остаться?

– Послушай, деточка, – он заговорил ей на ухо злым шепотом. – Хватит с меня игр! Ясно? Если еще кто-нибудь умрет, то я… я просто сверну тебе шею. Поняла?

Вика кивнула: чего тут не понять? И Серега руку убрал.

– Ты думаешь, это я их убила?

От злости голос разума, советовавший молчать, заткнулся, и Вика пнула незваного гостя. Вообще, пинать кого-то, когда ты в мягких домашних тапочках, – плохая идея. Нога у Сереги оказалась твердой, и Вика ушибла палец.

– Псих!

– Дура. – Он не спешил уходить.

– Зачем мне кого-то убивать?! Я вашу семейку только пару дней и знаю!

– Зато Семка знает все давно. Ну же, милая, все просто! Сначала он устраняет конкурентов. Потом – папашу. И становится единственным наследником. Предлагает тебе руку, сердце и капитал. Ты соглашаешься. Играете свадьбу, и вы живете долго, счастливо…

Точно – псих. Но – с теорией, которая выглядит вполне убедительно. За исключением одного важного нюанса: Вика к этому коварному плану отношения не имеет.

– Знаешь что, дорогой? – Она вырвала халат из Серегиных пальцев. – Иди ты… и твоя ненормальная семейка! Перетравитесь! Удавитесь! Делайте, что хотите! А я завтра уезжаю!

Вывернуться ей не позволили: он вцепился в ее плечи, тряхнул так, что Викин затылок о стену ударился.

– Не играй со мной!

– Я?! А может, все – иначе?! – Иногда на Вику «накатывало». Будучи человеком от рождения спокойным, она отличалась изрядным терпением. Однако бывало, что терпение это вдруг заканчивалось, причем, как правило, весьма неожиданно, и Вика обнаруживала, что окружающий мир ее бесконечно злит. И – высказывала миру все, что она о нем думает, уже не выбирая выражений. – Может, это ты, Сережа, убираешь конкурентов?

– Что?!

– То, что слышал.

Он от злости аж пятнами пошел. И вены на его висках вздулись. А глаза – почернели. Страшные! Но Вика остановиться была неспособна.

– Ты ведь в стороне от всех! Презираешь их! Смотришь – свысока. Это заметно, Сереженька! И тебе их не жаль. А вот денег наверняка тебе жаль. Делиться неохота, да?

– Замолчи!

– Ну, почему? Ты же не молчал! И, знаешь, моя версия ничем не хуже твоей!

В какой-то момент Вике показалось, что ее сейчас ударят. Но Серега только вздохнул и разжал руки. Но не отступил. Навис над ней, разглядывал Вику со странным выражением лица, словно не мог определиться – убить ее или помиловать?

– Ладно, – вздохнул он и потер переносицу. – Давай начистоту. Книга у тебя?

– Нет, – Вика ответила прежде, чем успела сообразить, что лучше бы ей язык за зубами держать. – Я о ней только позавчера узнала… и вообще, все это как-то… дико!

– Точно.

Он присел на банкетку и уперся локтями в колени. Поза была нелепой, наверняка неудобной, и выглядел Серега… жалко.

– Давай делиться, – предложил он. – Ты мне рассказываешь, как все было. А я – тебе. По-честному.

Насколько можно ему верить? Вика понятия не имела, но то, что происходило в доме, определенно касалось и ее, и маменьки, и Сереги. И в одиночку со всем этим справиться Вика не сумеет.

Она села на кровать, потому что больше садиться было некуда, а стоя Вика чувствовала себя виноватой, иррационально, потому что реальной вины за ней не было.

– Все началось, когда мы отдыхали в Италии… нет, когда мама предложила там отдохнуть.

Вика старалась рассказывать спокойно, не отвлекаться на посторонние моменты, ненужные мелочи, как с ней обычно случалось, и излагать исключительно факты. Серега слушал.

Ее рассказ вышел коротким. Ну да. Случайная встреча. Разговор… когда Вика уходила, старуха была жива. Вика не стала бы убивать человека из-за какого-то кольца, пусть даже очень ценного. Потом – этот дом. И все остальное, о чем Серега уже знает.

Маменькин рассказ… долг перед родом, а от рода всего-то и есть, что мама и Вика. Ну да, возможно, когда-нибудь у Вики появятся дети, которым надо будет передать наследство, но… что изменится, если Вика не передаст? Не испытывает она особого трепета перед славным прошлым своего рода.

– То есть книгу ты не видела? – уточнил Серега.

– Я и близко себе не представляю, как она выглядит.

Поверил? Вика бы не поверила.

Впрочем, собственная Серегина история звучала ничуть не менее безумно. То есть кольцо – это не просто кольцо, а еще и проклятие? Пока оно было в Серегиной семье, ничего страшного с ними не происходило. А когда кольцо попало к Вике, люди начали умирать? И если так, то не должна ли Вика передать кольцо им? В конечном итоге, что бы ни сделал предок Сереги, как бы неприятен ни был ей Антон Сергеевич, но подобная месть – это уже слишком.

И Вика молча сняла с шеи шнурок.

– Вот, – она протянула ему перстень, испытывая престранное ощущение, словно отдавала не ювелирное украшение, случайный подарок, а нечто гораздо большее. – Возьми, если тебе от этого легче станет.

Серега взял. И поднес кольцо к лампочке. Он долго разглядывал и ободок, и камень, поворачивая перстень то одной, то другой стороной.

– Значит, все это время оно было у тебя?

Вика кивнула.

На пальце. Потом – в пластиковом брелоке-кубике с секретом. Милый тайник, когда брелок на виду, но внимания не привлекает. Многие ведь вешают на сумочки и чемоданы всякие милые пустяки.

– Не сходится, – он вернул ей кольцо. Вот просто взял – и вернул. – Точно, не сходится.

Что не сходится?

– Ты бы не успела… в паспорте стоит отметка. То есть ты вернулась тогда же, когда и Славка… он ведь не лгал. Он и правда убил ту бабку. Приехал за кольцом… и про книгу он знал? Или не знал?

Вика погладила розовую поверхность камня, мысленно извиняясь перед кольцом за то, что хотела его отдать.

– В любом случае вернулись вы одновременно. А Светка умерла на следующий день! Времени у тебя не хватило бы – ее отравить… и у Славки тоже.

Он думал вслух, не потому, что хотел поделиться своими мыслями с Викой – он будто забыл, что она вообще здесь.

Серега расхаживал по комнате, бормоча себе под нос аргументы, перебирая имена, но не в силах остановиться на каком-то одном. Вика ему не мешала. Кому, как не Сереге, знать своих родственников!

Елене не спалось. Неспокойно было на сердце, и она ворочалась в постели, считала до ста, и до двухсот, и потом от двухсот до единицы. Но сон не шел. Гарик, черствая душа, храпел. Честно говоря, эта его привычка злила Елену куда больше всех прочих, вместе взятых. Вот как можно быть настолько равнодушным человеком?! Произошло убийство!

А он выпил коньяка – и храпит!

Не надо волноваться, все под контролем… что – под контролем?

Книга утрачена. Вика растеряна, и видно, что девочка не сумеет сделать то, что должна… она слишком мягкая и добрая. В кого только она такой уродилась? Нет, Елена знала, в кого, и пеняла себе за то, что вообще связалась с тем бесхребетным ничтожеством.

Любовь…

Кем бы она стала, если бы не та любовь?

Первый курс. Она – студентка. Он – преподаватель. Молодой и далекий, такой серьезный, умный… настоящий мужчина! В Леночкином возрасте сложно различать за маской истинное обличье. Ее не насторожило, что этот мужчина до сих пор не женат, что живет он с мамой – в конце концов, Елена тоже с мамой жила. И что подарков не дарит… вернее, дарит, но – открытки. Книги какие-то с непонятными названиями. Или милые сувенирчики.

Главное не подарок – внимание.

И Леночка, как на крыльях, от этого внимания летала, пока не залетела. Он же благородно предложил – замуж выйти за него. Вышла. Оставила университет. С головой нырнула в семейную жизнь, года этак на два, стараясь во всем соответствовать идеалу, который даже не он «составлял» – мамочка его, ехидна старая. Все никак успокоиться не могла, что единственного сыночка окрутили.

Нужен он был кому-то, кроме Леночки!

И мама так не вовремя умерла… она бы сумела предотвратить беду. Не ту, которая с замужеством случилась, а ту, что с квартирой. Поначалу они жили у Леночки, конечно, у нее же двушка, а у него, мужчины и добытчика, одна комната на двоих с мамой. У мамы же здоровье слабое, ей нельзя волноваться.

А потом оказалось, что он зарабатывает недостаточно, чтобы содержать семью. И вообще, другие женщины урезают свои запросы, а не требуют от мужей невозможного. Леночке следует быть благодарной, что ее в принципе замуж взяли, а не бросили с ребенком…

Лучше бы бросил.

Нервы он все ей вымотал! И когда он предложил переехать к маме, а Леночкину квартиру сдавать – все же деньги в семейный бюджет пойдут, – она согласилась. Устала она от вечной нищеты и его нытья. Думала, будет легче… а становилось все хуже и хуже. Она же не виновата, что Вика растет и болеет часто. И в садике постоянно на что-то собирают… и сама Леночка тоже не желает быть вечной нищенкой!

Она решилась уйти от мужа, но узнала, что квартира почти продана.

Залог уже внесли.

А он залог потратил… и надо где-то денег раздобыть, иначе Леночка всю оставшуюся жизнь проведет именно так, как сейчас. От этой мысли ее в дрожь бросало. И выход, подсказанный Антоном, был наименьшим из зол. Она ведь не знала, что Антон откажется возвращать книгу… и вот теперь он предложил ей мир.

Вика выходит замуж за сына Антона. И книга возвращается в семью, семьи не покидая.

Надо было знать, что этот прохвост не упустит своего… а Вика – слишком слабенькая.

Елена выбралась из кровати, накинула халат, поймав собственное отражение в зеркале, вздохнула – следует признать, что она не становится моложе. И Гарик – ее последний шанс устроиться в жизни. Он хороший человек. Добрый. Надежный… наверное, попадись он когда-то давно Леночке, ее судьба сложилась бы иначе.

Нет, пожалуй, сейчас самое важное – Вику пристроить. Она же глупенькая. Все пытается доказать, что самостоятельно с этой жизнью разберется.

Елена спустилась в кухню. Огромная. Пустая. Но в холодильнике отыскалась пачка гранатового сока, а в баре был только апельсиновый. Елизавета обещала сок заказать, но – завтра. Наверное, поторопилась угодить гостье. Елена открыла пачку.

Сок был теплым, значит, попал он в холодильник не так давно, но… какое ей дело? Вряд ли у кого-то еще посреди ночи жажда пробудится.

Пачку она взяла с собой и, как оказалось, не зря. Проснувшийся не вовремя Гарик попросил попить. И ведь прямо из пачки хлебал!

Когда маменька не появилась к завтраку, Вика испытала смутное беспокойство: не в маменькином это характере – долго спать. С другой стороны, день предыдущий был, мягко говоря, серьезным испытанием для нервов. И у маменьки вполне могла приключиться мигрень.

Завтрак проходил в скорбном молчании.

И Вика, склонившись над тарелкой, разглядывала тех, кто называл себя семьей.

Антон Сергеевич восседал во главе стола. Его кресло выделялось среди прочих внушительными размерами и высокой резной спинкой, придававшей ему сходство с троном. По левую его руку, как верная фрейлина, сидела Елизавета. Ей черный цвет не к лицу – оно теряется, блекнет. Бледное пятно со светлыми ресницами, светлыми глазами, линялое какое-то.

Елизавета почти не ест, что-то вполголоса втолковывает хозяину.

По правую руку от Антона Сергеевича – Сергей. Он задумчив и рассеян. Ковыряет в тарелке, но заметно, что еда интересует его в последнюю очередь.

Дальше – Викино место, хотя она не отказалась бы вообще не присутствовать на этом завтраке. Ей тут неуютно. Взгляд Антона Сергеевича время от времени останавливается на Вике. И тогда ее тянет забраться под стол. Или сделать что-то по-детски глупое, вызывающее, чтобы показать – она не боится.

Напротив Вики – Семен. Он ушел в собственные мысли. И мысли эти определенно не о похоронах. Человек, думающий о похоронах, не станет улыбаться. Разве что если он собирается проводить в последний путь врага.

Дальше Семена – Стась. Сгорбился, уперся локтями в стол, игнорируя раздраженные взгляды Елизаветы. Стась не похож на братьев, но похож на отца. Эта борцовская, с виду неуклюжая фигура, с массивными покатыми плечами, с короткой шеей, которой будто бы и нет. Лицо грубой лепки. И короткая стрижка не скрывает уродства черепа – на нем бугры, впадины; и в довершение портрета – белый шрам через всю щеку. Пожалуй, этот человек мог бы испугать ее, встреть его Вика ночью в переулке.

Но похож ли он на отравителя?

Нет.

А кто похож?

И Вика вынуждена была признать, что никто не похож.

– По поводу вчерашнего происшествия, – Антон Сергеевич отложил вилку и нож, что стало своего рода сигналом к окончанию завтрака. – Надеюсь, вы понимаете, что следует воздерживаться от комментариев прессе?

Происшествие. Комментарии. Пресса… неужели его только это и волнует? У него ребенок погиб, пусть и взрослый, самостоятельный, но все равно ведь – ребенок! И эта смерть – не первая. А он – про прессу!

– Ситуация крайне неоднозначная, – продолжил Антон Сергеевич. – И не следует провоцировать ненужные слухи.

– А нужные ты сам пустишь, – Серега облизал вилку и поднялся. – Идем, Викуль. Погуляем…

– Сядь!

– Отстань.

За Серегой удобно прятаться от недоброго, обвиняющего даже, взгляда Антона Сергеевича.

– Сергей Антонович, – нервный голос Елизаветы выражал крайнюю степень неодобрения. – В данной ситуации ваша обычная модель поведения неуместна.

– Дура.

Серега вытащил Вику в холл, вышел было за двери, но в последний момент передумал. Потянул ее за собой в кухню, и через кухню – в кладовую, огромную, как бункер. На другой стороне бункера имелась неприметная дверь, открывавшаяся в кусты жимолости.

– Как же он меня бесит, – Серега выпустил Викину руку. – Плевать ему на всех, кроме себя. Знаешь, меня одно удивляет…

Вика потерла запястье, на котором уже через часик-другой проступят черничные пятна синяков.

– …что убили не его. Это можно было бы понять. Я и сам порою хочу от него избавиться. Особенно, когда он маму… это из-за него она умерла.

– Как?!

– Обыкновенно. Довела себя до нервного истощения. Он это дело замял. Такая смерть плохо сказывается на деловой репутации. – Серегина щека дернулась, челюсть упрямо выдвинулась вперед. – А вот – скорбящий вдовец. Заботливый родитель, который вынужден заботиться о малолетних детях, – это другое дело. Большая семья – это понятно народу. Поэтому он их сюда и притащил.

– Зачем ты мне об этом рассказываешь? – Вика присела на ступеньки.

Наверное, они холодные и грязные, но ей все равно.

– Да так… – Серега опустился рядом с ней. – Накипело. Извини. Больше не буду.

– А моя мама хотела, чтобы я была похожа на нее. Она старалась, старалась, но… ты же видишь.

– Что?

То же, что и все остальные, – слишком тихую, неприметную девицу, выросшую из тихой неприметной девочки.

– Она меня на конкурсы записывала, все, которые только были… красоты… и талантов… и еще мастерства… я не хотела, но разве с ней поспоришь? Она огорчалась и плакала. – Вика чувствовала себя виноватой. – Я – ее самое большое разочарование.

– Ну, – Серега протянул руку. – В этом мы похожи. Только… не обижайся, но, по-моему, ты уже достаточно взрослая, чтобы не жить по чужим правилам. Мама – это мама. А ты – это ты.

Вика понимала. Только у нее все равно получалось как-то… не так.

– Я тебе другое показать хотел. – Он вытащил из кармана сверток и тонкие хирургические перчатки, которые ему пришлось надеть. Тогда Серега сверток развернул. Внутри был пакет. А в пакете – другой. – Осторожно!

Розовый камень. Потемневшая оправа – переплетение виноградных листьев. И тонкая цепочка.

– У Славки в кармане было, – пояснил Серега. – Знакомо?

Вика сняла кольцо.

Знакомо. Оправа похожа, но…

– Комплект? – Серега взял и кольцо, и подвеску.

– Нет. Смотри. Рисунок лозы немного другой. И листья здесь – тоньше.

Не понимает? Если верить маменьке, мужчины в упор не замечают некоторых вещей, очевидных для женщин. И для Сереги кольцо и подвеска были частью одного целого.

– Они – разные. Похожи, но разные, – Вика повернула кольцо боком, чтобы разница стала заметнее. – Видишь – здесь? Змея в ветвях прячется. А на подвеске – ее нет. Ее… ну, как бы сказать, по мотивам делали. Причем тот, кто сделал, не имел перед собою образца. Я так думаю. Если бы имел, то повторил бы – точь-в-точь. А вот по рисунку… по наброску… кому-то просто понравилась идея.

– Светке, – Серега кольцо вернул, а пакетик с подвеской подбросил на ладони. – Она у нас любила всякие такие штуки… мы как-то раз в Египте были. Я ее в музей затащил… фараоны, мумии и все такое. Она потом их украшениями бредила. И сделала ведь! Светка вообще упрямая, как коза… была.

Серега и правда был привязан к сестре.

И братьев, наверное, он любил. По-своему, но все же. Вот у Вики братьев не было. И сестер тоже. Ей хотелось, чтобы кто-то появился, такой, как она, или такой, как мама, – тогда мама занялась бы его или ее воспитанием. Но мама утверждала, что не может позволить себе еще одного ребенка.

– Или как у скифов… там всякие гребни, серьги… красиво получилось, – Серега вздохнул. – Где и когда она кольцо увидела?

Вике самой хотелось бы это знать.

– Где-то же увидела. Нарисовала. Она неплохо рисовала. Папаша как-то даже подумывал для нее выставку организовать, только Светка не захотела. Поняла, что это будет нечестно. Ну, то есть появятся там критики, пресса, расхвалят молодой талант… а за спиной станут шушукаться, что папаша ей все и всех купил. Он и правда покупает. Сделает гадость, от которой душу выворачивает наизнанку, и потом, в утешение, покупает что-нибудь этакое.

Вика не знала, как ей реагировать на эти признания. Она не умела утешать людей, тем более посторонних. И вряд ли слова о том, что она сочувствует Серегиной утрате, действительно его утешат.

– Кто делал ей украшения? Узнать сможешь? – Вика заерзала. Ей всегда было сложно высказывать свою точку зрения, тем более когда требовалось ее как-то аргументировать. – Понимаешь, скорее всего, она с одним ювелиром работала… ну, с тем, кто понимал, что именно она хочет. Если этот комплект – не первый… и если его сделали недавно… Она ведь тебе его не показывала?

Серега мотнул головой. Следовательно, ее догадка верна.

– Значит, получила она его не так давно. И знали про него немногие. Если ты не знал.

Но кто-то был в курсе и добрался до комплекта. Покрыл украшение древним ядом, рецепт которого был утерян. И убил Светлану.

Причем убить он хотел именно Светлану!

А Славка… получается, он отыскал подвеску, взял ее в руки – и тоже умер. Случайная жертва?

Похоже, Серега пришел к таким же выводам.

– Не понимаю, – сказал он, убирая подвеску в карман. – Кому Светка помешала?

– Дай ее мне, пожалуйста, – Вике казалось, что она что-то пропустила, вероятно, важное. Жаль, что украшение нельзя вытряхивать из пакета. Так было бы легче его рассмотреть. – Должен быть комплект. Она не смотрелась бы одна. А вот если еще серьги есть…

…Серега найдет ювелира и узнает, что именно следует искать.

– …и все остальное забрали. Я так думаю.

Потому что, если бы не забрали, в кармане у Славки обнаружилась бы не только подвеска. Но почему не взяли ее? Ловушка? Или… конечно!

– Смотри, здесь тугой замок. Я знаю эту модель, – Вика попыталась растянуть цепочку, но, укрытая пластиком, она выскальзывала из пальцев. – И цепочка порвалась. Или ее порвали. А подвеску бросили. Тот, кто пришел за ее украшениями, просто не увидел ее. А искать побоялся. Или времени не было? Твой брат на нее наткнулся. Поднял… и все.

А если бы не наткнулся, вряд ли бы кто-то понял, каким именно образом отравили Светлану. И тем важнее найти ювелира.

– Умница, – Серега притянул к себе Вику и поцеловал ее в макушку.

– А… – Этот вопрос изначально вертелся у нее на языке. – Разве этим не должна полиция заниматься?

Не то чтобы Вике хотелось связываться с полицией, но… ведь произошло убийство. Даже два.

– Должна, Светлячок. Но не будет. Папаша костьми ляжет, чтобы это дело замять, – Серега похлопал по карману. – Он уже вычислил виновного.

Кого?

О Боже! Ну, естественно, Вику. Или маменьку… они ведь чужие в доме.

– Спокойно. Я не позволю тебя обидеть.

Вика кивнула. Но – не поверила. И вновь она всерьез задумалась о том, что ей следует бежать. Желательно, за границу. Глядишь, там Антон Сергеевич ее и не отыщет.

Осталось мелочь – убедить маменьку, что желание это – не блажь.

А оказалось, что убеждать уже некого.

Мама была мертва.

Тадеуш Вильгельминович был человеком сложного характера, но у Светки как-то получалось с ним ладить. Вообще, следовало признать, что Светка умела находить общий язык с самыми разными людьми, причем, казалось бы, не прикладывая к тому особых усилий.

Серега так не умел. Нет, он научился быть обаятельным, играть роль «своего» парня, где-то даже сжился с ней, но чтобы, как у Светки, естественно и от души… может, поэтому и любил ее капризный старик Тадеуш Вильгельминович.

Он был потомственным ювелиром, перенимавшим это мастерство если и не с молоком матери, то с самим воздухом старой квартиры. Дом середины девятнадцатого века перестраивался дважды. Скрипучая лестница. Потемневшие перила, некогда покрытые лаком, давно облезшим. Стойкий пряный аромат, по местной легенде, оставшийся с прежних времен – некогда внизу располагалась лавка, где торговали скобяными товарами и пряностями.

Фикусы в кадках.

Белая кошка, дремавшая на подоконнике.

Она была стара и слепа на один глаз, наверное, оттого Серегу и заметила слишком поздно.

– Опять сбежала? – поинтересовался он, и кошка зашипела. Никто не смел обращаться с ней подобным образом! Чтобы хватать за шкирку – и без всякого уважения!

Звонить пришлось долго, дверь наконец открыли.

– Анна Анатольевна, здравствуйте. Вы, как всегда, прелестны… это вам, – Серега протянул ей букет розовых тюльпанов, которые старушка приняла с церемонной благодарностью. – И это тоже.

Кошка в хозяйских руках перестала шипеть, обмякла и жалобно заплакала: мол, что творится в мире-то?!

– Люсенька нашлась! Тедди, Люсенька нашлась! Сереженька принес ее! Проходите…

Голос Анна Анатольевна, несмотря на годы, сохранила. Глубокое контральто, которое некогда сделало ее знаменитой, но слава – это ведь так несерьезно, преходяще… а вот супруг, дети, ныне разлетевшиеся, дом и Люсенька, точнее, Люсинда Третья, – совсем иной коленкор.

На плюшевого медвежонка Тадеуш Вильгельминович не походил и прежде. Серега помнил строгого подтянутого старика, который осмеливался перечить папаше. Годы иссушили его, но не отняли ни осанки, ни колючего, недружелюбного взгляда, ни манеры говорить словно бы свысока.

– С чем пожаловали, милейший? – Он ко всем обращался именно так, выделяя лишь Светку, которую называл полным именем. Тадеуш Вильгельминович не терпел сокращений, разве что в устах жены.

– С вопросом, – ответил Серега.

– Все еще бунтарствуете? В вашем возрасте, милейший, сие – непозволительная роскошь. Вольность духа идет молодым. Вы же выглядите паяцем.

Это не было проявлением недружелюбия, скорее, привычно высказанным взглядом на Серегину манеру одеваться и вести себя. Главное, что теперь он и правда чувствовал себя паяцем.

– Светлану убили, – сказал он, пряча руки за спину. – И я хочу найти того, кто это сделал.

В кабинете Тадеуша Вильгельминовича было много света. Огромные окна, которые в обязательном порядке мылись еженедельно. Мощные лампы. И многочисленные светильники, словно старик боялся, что темнота до него доберется.

Мебель, доставшаяся ему от родителей, если не от дедов, готова была пережить хозяина и перейти в иные, более надежные руки. Сереге нравился ее запах, кисловато-пивной – дерево по-прежнему чистили теплым баварским, исключительно темных сортов, а кожу сидений протирали взбитыми яичными белками.

Это место не признавало современных средств.

– Присаживайтесь, будьте любезны. – Тадеуш Вильгельминович надел очки, чересчур большие для сухого его лица. – И рассказывайте.

Отцу Серега врать умел. А вот этому человеку – не получалось у него… Во взгляде его все дело? В самой обстановке? Или в том, что Сереге нужна помощь, а Тадеуш Вильгельминович – человек, способный помочь если не ответом, то советом точно.

Он слушал внимательно и был неподвижен, словно неживой.

– То есть вам представляется возможной ситуация, что ваш отец скрывает истинные причины своего интереса к… артефакту Тофано?

– Я в этом уверен.

Скрипнула дверь, пропуская Люсинду. Кошка обвела кабинет рассеянным взглядом и мяукнула.

– Брысь, – сказал ей Тадеуш Вильгельминович. – Совсем в маразм впала. Анна переживает… вчера весь вечер сердечные капли из-за этой паразитки глотала. А что будет, когда она сдохнет?.. Украшение у вас с собой?

Серега вытащил сверток. Вчера ему позволили забрать одежду, признаться, пытались возражать, что дело-то подозрительное и, возможно, им заинтересуется полиция. Но Серега умел быть убедительным. И сообразительным – он не прикасался к цепочке голыми руками.

– Только, пожалуйста, осторожнее, – он знал, что Тадеуш Вильгельминович в подобном предупреждении не нуждается, но и промолчать не сумел.

Тадеуш Вильгельминович не ответил. И не стал вытряхивать цепочку из пакета. Поднес к лампе, достал лупу, старинную, на отполированной до блеска ручке. Разглядывал украшение долго, поворачивая его то одной, то другой стороной.

– А кольцо?

Кольцо Вика тоже позволила у нее взять. На время.

Оно увлекло старика надолго. Он изучал каждый его завиток, каждый лист. И камень едва ли не на зуб попробовал.

– Ваша знакомая права. Это – разные вещи. Здесь – мастерство, – Тадеуш Вильгельминович вернул кольцо. – Его сделали давно, может, и правда в шестнадцатом веке, но главное, что с душой.

По мнению Сереги, кольцо мало чем от подвески отличалось. Где в нем душу разглядеть? Ну, камень. Ну, завитки всякие. Листочки…

– А это – поделка. Качественная, но… знаете, бывает, что человек научится делать вещи, станет ремесленником. И это хорошо, потому что умелый ремесленник порою нужнее мастера. Вот только что-то свое – от сердца – он не создаст. Не хватит огня.

Светка бы поняла. Она читала и про душу, и про огонь, и про то, как развить «внутренний взгляд» и скрытые таланты.

– Вы знаете, кто это сделал?

Старик, говорят, знаком со всеми более-менее дельными ювелирами в городе.

– Знаю. Я сам порекомендовал его Светлане. Как-то она пришла ко мне с просьбой скопировать одно старинное колечко. Я объяснил, что не занимаюсь копиями. В моем возрасте я могу позволить себе созидать, а не повторять уже созданное кем-то. Но дал ей адрес одного моего… ученика.

Серега не знал, что у старика ученики имелись. Ему казалось, что человек, подобный Тадеушу Вильгельминовичу, будет охранять собственные знания, и раз уж сыновья его предпочли отречься от родового дела, избрав иные профессии, то и секреты мастерства он унесет в могилу.

– Мальчик показался мне перспективным… ко всему прочему, он из бедной семьи. С характером. Люблю, знаете ли, людей с характером. Я и решил попробовать. Но, видно, учитель из меня дрянной. Не надо, милейший, оставьте при себе ненужную вежливость. Я создал ремесленника, а не мастера. Поделку, а не шедевр, что является неудачей.

Кошка решилась-таки взобраться Сереге на руки. И взбиралась с садистской неторопливостью, впиваясь когтями в джинсы и в кожу.

– Это печалит, тем более что сработал он вещь грубее, чем мог бы. Но адрес его я вам дам. Что же касается вашего отца… – Тадеуш Вильгельминович поморщился, поскольку тема, которую он собирался затронуть, явно была неприятна ему. – Полагаю, у него есть свой интерес. Ранее драгоценности были не только и не столько украшениями.

Вытянувшись на Серегином колене, Люсинда замурлыкала, во всяком случае, Серега счел этот хриплый звук именно мурлыканьем.

– Это и запас наличных средств. И пропуск, и своего рода удостоверение личности, которое крайне сложно подделать. И доказательство значимости и знатности родства… бывало, что семьи распадались, и родичи впоследствии могли узнать друг друга только по неким вещам, которые передавались из поколения в поколение. Полагаю, данное кольцо для того и было создано. Возможно, не в единичном экземпляре. И ваш отец знает, для чего оно требуется. И не только он, если, конечно, вы не подозреваете в случившемся именно его.

Папашу? Нет. Чушь какая! Конечно, он – далеко не образец нормального родителя, но не настолько же, чтобы убивать собственных детей! Папаша точно замешан в этой истории, но каким боком?

– Возможно, владение этими вещами дает право на что-либо… к примеру, на имущество.

У папаши своего имущества хватает, чужое ему без надобности.

Слава? Это уж ближе… Он бредит известностью, но подойдет ему не любая. Папаше нужен светлый образ и… и что? Колечко ничего не значит в глазах пролетариата.

– Ваш отец честолюбив – безмерно. Довольно-таки заносчив. Эгоцентричен. И уверен в том, что цель оправдывает средства. Если вы поймете, в чем его цель, вы сумеете добраться до нее раньше. Это будет достойная месть. А ваше ребячество, Сергей, – для подростков…

Тадеуш Вильгельминович умел улыбаться.

И Серега вдруг понял, что Светка находила здесь, рядом с ним: покой.

В этом старом доме, в гостиной, на стенах которой висели черно-белые портреты Анны Анатольевны времен ее театральной молодости. В неторопливых чаепитиях. В беседах, казавшихся Сереге пустыми…

– Мне жаль вашу сестру, – сказал ему напоследок старик. – Она была светлой женщиной.

Бывший его ученик, ставший разочарованием для Тадеуша Вильгельминовича, жил на другом краю города, в районе, построенном недавно. Яркие дома. Черный асфальт. Автомобили, заполонившие стоянку. И крохотный неуютный дворик.

Железная дверь. И на вызов домофона никто не отвечает.

И сотовый Игоря Игоревича Танина был недоступен, что внушало некоторые опасения, от которых Серега старательно открещивался. В конце концов, человек мог просто уйти из дому…

…В дом Серега все же попал.

Поднялся на пятый этаж.

Нажал на кнопку звонка, не особо надеясь, что дверь откроют. Но оказалось, что эта дверь уже открыта. И опасения его почти переросли в уверенность. Серега протер ручку носовым платком и вошел.

Руки сунул в карманы, чтобы ненароком не оставить отпечатков.

Четыре комнаты.

Кухня. Просторная ванная комната. И ванна, способная вместить крупного мужчину. Он лежал, свернувшись клубочком, подтянув ноги к животу. Светло-серый костюм пестрел пятнами рвоты, уже подсохшей. Да и тело остыть успело.

Игорь Игоревич, определенно, был мертв, и уже довольно давно.

На столике перед зеркалом, словно насмехаясь над Серегой, лежали две серьги, кольцо и браслет. Розовый сердолик. Золото. И виноградная лоза в плетении.

Вику трясло.

Она пыталась унять дрожь в руках, уговаривала себя, что паника мешает ей думать и надо успокоиться, но это сделать было сложно.

Мама умерла.

Вика стучала-стучала в дверь, но ей не отвечали. И она решилась, открыла и… они спали, точнее, Вика сперва подумала, что мама и Гарик спят. А оказалось, что они умерли!

И она закричала.

На ее крик прибежала Елизавета и жестким тоном велела Вике заткнуться. Не замолчать, а именно заткнуться, а потом и вовсе вытолкала ее из комнаты. Вика сидела в коридоре, обняв себя руками, вздрагивая, когда кто-то подходил к ней слишком близко. Но на нее не обращали внимания, словно бы Вики и вовсе не существовало.

Появились врачи. И другие люди, незнакомые, которые вынесли из комнаты носилки. Вика хотела пойти следом за ними, но ей не позволили.

– Сиди здесь, – сказала Елизавета.

– Нет!

Вика не собиралась больше оставаться в этом доме. Она поедет с мамой, это правильно и… и надо же попрощаться. Проследить, чтобы все было… сделано…

Обзвонить знакомых.

Связаться с похоронной конторой. Договориться обо всем… выбрать платье. Мама ведь всегда серьезно относилась к выбору платья. У Гарика тоже, наверное, родственники есть…

…Похороны – это способ отвлечься от самой смерти. Слишком много всего приходится делать, чтобы оставалось время горевать.

Только Вику не выпустили из дома.

Ее просто остановили на выходе, взяли за руки, как-то невежливо, жестко, и рот ей закрыли, когда она попыталась закричать. Охранник, возможно, даже тот, который караулил Вику на автобусной остановке, затащил ее в дом, в комнату, лишенную окон и мебели – стул не в счет.

Он отобрал у нее сумочку и запер дверь.

Вика кричала. Пинала дверь, слишком толстую, чтобы ее можно было выломать. Она требовала выпустить ее немедленно. Угрожала полицией, понимая, насколько смешны ее угрозы. И кусала губы, чтобы не заплакать.

Потом, устав кричать, она села. Не на стул – на пол. Закрыла глаза.

Спать она не сможет – ни теперь, ни, наверное, и потом…

Маму убили.

Кто?! И за что?!

Мама ведь не входит в семью Антона Сергеевича. И, значит, не претендует на наследство. Логичнее было бы избавиться от Вики. Она же числится в невестах, а это уже хоть какая-то, но степень родства. Мама же… мама ни при чем.

Вика не знала, как долго она просидела взаперти – часов у нее не было; по ее ощущениям – вечность. Однако и вечность подошла к концу – дверь открыли, и Елизавета, которую в этот момент Вика совершенно искренне ненавидела, сказала:

– Антон Сергеевич желает с вами говорить.

Страшная женщина. Спокойная. Равнодушная, словно не произошло ничего, что нарушило бы привычный уклад этого дома. Она переоделась, сменив один строгий костюм на другой. Английская юбка до середины колена. Узкий пиджак с двумя пуговицами. Телесного цвета колготы и туфли на низком каблуке. Волосы гладко зачесаны. Очки с дымчатыми стеклами словно отсекают ее от мира.

…А если это – она?

Доверенное лицо. Почти член семьи, если не больше.

Собранна. Деловита. Расчетлива. Хорошие качества для отравителя. Но только – зачем?

– Пожалуйста, держите себя в руках, – попросила Елизавета и, видимо, сомневаясь в Викиной способности контролировать свое поведение, пригласила конвой. Двоих в черном.

Еще очки бы солнцезащитные напялили – для пущего сходства со спецагентами.

Уроды!

Викина злость требовала выхода. Однако разум ей подсказывал, что, если она устроит истерику, ее попросту запрут и будут держать взаперти до тех пор, пока она не успокоится.

Антон Сергеевич желает с ней говорить, а его желание – закон.

…Если бы он Елизавете приказал, то…

…Нет, это еще большая глупость. Зачем ему убивать собственных детей? Он – чудовище, но не из тех, которые устраивают себе же самому проблемы. А четыре смерти за неделю в одном доме – это большая проблема. И даже власти Антона Сергеевича не хватит, чтобы пресечь все слухи.

– Я буду вам очень признательна, – ледяной тон Елизаветы заставлял усомниться в ее способности испытывать признательность к кому бы то ни было, – если вы проявите понимание. Антон Сергеевич – великодушный человек, который предложит вам помощь. Не следует отказываться от этого предложения.

Он ждал ее в кабинете. Неуютное место. Колодец с высоким потолком и деревянными стенами – дубовые панели съедали пространство. Огромный стол. Два кресла.

Книжные полки с книгами, выстроенными по ранжиру.

Мягкий ковер.

– Садись, – Антон Сергеевич стоял у окна. Елизавету он отослал взмахом руки, охрану – тоже. Разговор – для двоих, и Вика готова была поклясться, что подслушать его никто не осмелится.

Сесть-то она села, но кресло было низким и мягким, неудобным – Вика ерзала, пытаясь найти ту позу, которая не будет казаться смешной или вальяжной.

– Твои мать и отчим мертвы.

Он отвернулся от Вики.

А Серега и правда на него похож, если со спины смотреть. Фигурой, пожалуй, этаким нарочитым пренебрежением к тому, что думают о нем окружающие. Но Сереге действительно плевать, Антон же Сергеевич играет. Демонстрирует позой и манерами, сколь мало Вика для него значит.

– Ты переходишь на мое попечение.

Вот меньше всего Вике хотелось переходить на чье-то попечение, тем более когда речь шла о таком человеке, как Антон Сергеевич.

– Я совершеннолетняя и в попечителях не нуждаюсь.

– Неужели? – Сколько скепсиса и презрения в голосе!

– Именно. Я сегодня же покину ваш дом и…

– Нет.

Сказано так, что стало ясно: Вике не позволят сбежать. Для нее уже написана роль в семейном спектакле, и самым разумным будет подчиниться.

– Вы не имеете права меня удерживать, – Вика выпрямилась настолько, насколько ей позволило кресло. – Что вам от меня надо?

– Кольцо.

– Какое?

– Ты знаешь, – Антон Сергеевич соизволил повернуться к Вике лицом. – То кольцо, которое передала тебе моя мать. Произошла ошибка. Старуха приняла тебя за Светлану.

Это вряд ли, поскольку Вика представилась. Однако об этой маленькой детали лучше помалкивать, поскольку, указав на нее, Вика признает, что она встречалась с матерью Антона Сергеевича.

Странно, тогда, в Италии, Вика жалела брошенного ребенка, он представлялся ей маленьким и одиноким. Воображению не всегда следует верить.

– Кольцо является нашей семейной реликвией. И я не могу допустить, чтобы эта реликвия попала в чужие руки. Верни его – и будешь свободна.

– Да пожалуйста, – Вика вытянула руки. Два перстенька – подаренный мамой на совершеннолетие, с александритом, и тот, который Гарик купил, потому что у девушки должны быть украшения. – Не знаю, о каком кольце вы говорите, но других у меня нет. Забирайте.

Конечно, не следовало надеяться, что Антон Сергеевич поверит ей на слово. Он хмыкнул и велел:

– Прекрати паясничать. Ты не понимаешь серьезность ситуации. Убиты четверо… ладно, трое, поскольку смерть Светланы произошла по естественным причинам.

Что может быть естественнее порции хорошего древнего яда?

– Однако Слава, твоя мать и ее супруг были отравлены. И возникает вопрос, кому может быть выгодна их смерть?

Вику этот вопрос тоже интересовал.

– У Игоря нет своих детей, равно как и родственников, которые могли бы претендовать на его состояние. Все отойдет тебе.

О состоянии Гарика Вика меньше всего думала. И получается, что она – богатая наследница? Нет, Антон Сергеевич не для того заговорил о деньгах.

– Это достаточный мотив, чтобы избавиться от отчима и надоевшей матери. Она ведь тебе надоела, Вика, не правда ли?

– Неправда.

– Лжешь. Она пыталась тебя переделать по своему образу и подобию. Опасное желание. И я не ошибусь, сказав, что в последнее время давление на тебя с ее стороны возросло. Ты ведь оказалась без квартиры. И работы.

– Что?!

– Ты не знала? Тебя уволили.

Не знала. И задохнулась от возмущения и обиды. Она в отпуске! В законном отпуске, который ей предоставили. Еще неделя, и отпуск закончится…

– Твоей матери не нравилась контора, где ты работаешь. Подруги, с которыми ты встречаешься. Твой внешний вид. Твой образ жизни. И, в конце концов, тебе надоело быть игрушкой.

– Вы и правда считаете, что я убила маму?

– Я считаю, что у тебя имелся мотив. И возможность.

Бред!

– Станислав был твоим сообщником. Он находился в Италии тогда же, когда и ты. Более того, он признался, что убил мою мать. Вероятно, по твоей просьбе. Вы заметали следы. Но ты не пожелала делиться с ним деньгами и приняла превентивные меры.

Вдвойне. Втройне бред!

– И, если я захочу, этого будет достаточно. У тебя есть выбор, Вика. Жить дальше состоятельной и самостоятельной дамой. – Его тон и усмешка выдавали, что в женскую самостоятельность он не верит. – Или провести ближайшие пятнадцать лет в тюрьме. Подумай.

– Это из-за кольца?

Вика мысленно прокляла себя и тот день, когда ей вздумалось сбежать от маменьки и отправиться на прогулку. Да глаза бы ее не видели ту старуху…

– Подумай. Я дам тебе сутки.

И о том, чтобы сбежать, речи идти не может.

Пожалуй, если бы Вика верила в то, что, вернув кольцо, она спасется, она бы его отдала. Ну, или сказала бы, где его искать. Однако Антон Сергеевич не был тем человеком, с которым она готова была заключить сделку. Он слишком холоден и расчетлив. И видит в ней только глупую растерянную девочку, которую надо запугать.

Вика вернет кольцо и…

…и все равно сядет за решетку, потому что кто-то должен ответить за убийства.

– После похорон, – сказал Антон Сергеевич, отвернувшись, – ты отправишься или в следственный изолятор, или домой.

За дверью кабинета Вику ждала Елизавета. И двое охранников, надо полагать, приставленных к Вике на ближайшие сутки. Вика никогда еще не ощущала себя такой важной особой. И настолько беспомощной.

Он ведь не отступит и… и как быть?

– Полагаю, – Елизавета имела весьма четкий план действий, – вам следует привести себя в порядок. Скоро обед. И Антон Сергеевич желает, чтобы вы присутствовали. Надеюсь, вы понимаете, как правильно себя вести?

О да, Вике объяснили это – настолько доходчиво, насколько возможно. Если она откажется участвовать в семейном игрище, ее запрут. Или в той комнате, или сразу в СИЗО.

– Моя задача – во всем вам помогать, – Елизавета позволила себе улыбнуться.

Тео всегда знала, что отец ее недолюбливает. Вначале, будучи совсем еще ребенком, она не могла понять причин этой его нелюбви и полагала себя в чем-то виноватой. Возможно, она недостаточно красива или же глупа, ленива, неповоротлива…

…Рождена во грехе.

Об этом Тео рассказала соседка, женщина добрая и участливая. Она вовсе не желала причинить Тео боль, но лишь утешала ее тем, что дети – суть благословение Господне и не имеет значения, рождены ли они в законном браке или же нет. Что же до Арриго, то он, как прочие мужчины, к дочерям равнодушен, и не след ждать от него большего. Не бросил матушку Тео, и уже хорошо. Иные-то плод любовницы травят, а бывало, что младенчиков и в канавы бросают. В лучшем же случае, не желая возиться с незаконнорожденными, подбрасывают их к дверям церкви, а там уж жизнь несчастного сироты зависит всецело от милости служителей Господа.

Соседка велела Тео быть с отцом ласковой, а лучше – вовсе не попадаться ему на глаза, поскольку мужчины жестоки, и, если Тео ослушается этого совета, грозит навлечь на себя гнев Арриго.

Достанется и ей, и матушке…

Тогда Тео осмелилась взглянуть на отца иными глазами. Был ли он злобен? Нет, скорее уж, холоден – безмерно, презрителен ко всем, кого ему случалось встретить. Не старый, но обрюзгший, он глядел на всех, не скрывая того, что люди, живущие в этом не самом бедном квартале Палермо, ему неприятны. Да и сама матушка порою удостаивалась такого взгляда, что Тео становилось не по себе. Она же, ослепленная любовью, словно ничего и не замечала.

– Он хороший человек, – твердила Туфания дочери, укладывая ее спать. – Просто… у него была тяжелая жизнь.

Эта жизнь, верно, вытесала рисунок из морщин вокруг его глаз, собрала на шее складки, обрисовав и второй, и третий подбородок, сделала веки его тяжелыми, такими, словно бы у Арриго недоставало сил поднимать их, оттого и ходил он в некоем вечном полусонном состоянии.

Тео он не замечал, хотя матушка все еще пребывала в надежде – заставить супруга полюбить дочь, оттого и наряжала она Тео в красивые платья, убирала ее волосы по-благородному и заставляла заучивать нудные стихи. Но если все же случалось Тео привлечь внимание отца, его скупую похвалу, то была это похвала талантам матери, ложью…

– Мужчина, – вздыхала Туфания, глядя в окно, она всегда менялась после его ухода, становилась суше, старше и некрасивее. Гас некий невидимый огонь внутри, из-за которого Тео готова была простить отцу все его недостатки. Пусть бы он остался чуть дольше, пусть бы вовсе поселился в их доме или же забрал матушку в дом собственный.

Матушка его дочке показывала – издали, строго-настрого запретив Тео подходить к нарядному особняку, который выделялся среди прочих какой-то особой роскошью. И Тео подумала, что, если Арриго так тратится на сад, на садовника, на статуи, которые этот сад украшают, на кареты и экипажи, на слуг и служанок, то отчего бы ему не потратиться на матушку? Разве она запросила бы многого?

Им хватило бы небольшой комнаты, которых в доме было неисчислимое количество…

– Он не может, деточка, – Туфания глядела на дочь с нежностью. – Что скажут о нем люди? Что граф Арриго привез в дом любовницу и дочь, которая рождена была во грехе. Его репутация погибнет, а твой брат…

…Тогда Тео впервые узнала о существовании брата. И ей показалось жуть до чего несправедливым, что матушка и она вынуждены жить в тесном старом доме, а ее неведомый брат – в особняке.

И Арриго признал его! Сделал наследником…

– В этом мире все не просто. – Матушка, догадываясь о том, что мучает ее порывистую, горячую дочь, в жилах которой явно кипела гордая кровь Скуэро, пыталась по-своему утешить ее. – У мужчин здесь своя роль, а у женщин – своя. Порою мужчины несправедливы и жестоки, однако их сердце тоже возможно смягчить…

…только не сердце Арриго.

Когда Тео осмелилась спросить, может ли она увидеть брата – ее вело скорее любопытство, нежели некий расчет, – он впал в ярость.

– Забудь! – крикнул Арриго и отвесил ей пощечину. Тео никогда никто не бил по лицу, и эта пощечина показалась ей не столько болезненной, сколько обидной.

Тео убежала наверх и спряталась, а отец ругался с матерью, точнее, он кричал…

– Как ты могла? Ты клялась, что будешь молчать. Паоло – мой и только мой сын!

– А Тео – твоя дочь!

– Не знаю, что ты задумала, но я не позволю тебе, слышишь, испортить жизнь моему сыну!

– Я его родила. И как я могу испортить ему жизнь? – Матушка говорила спокойно, но каждое ее слово ранило Тео. Почему получилось так, что отец любит ее брата, но не ее?

– Так же, как испортила мне. Почему ты не отдаешь кольцо? Где оно? Верни его, и забудем о том, что было. Я куплю тебе дом где-нибудь в другом городе, и мы…

Матушка умрет, если он ее бросит. Тео закусила губу, проклиная себя за глупый вопрос. Это из-за нее сейчас Арриго злится.

– Нет.

– Ты – ведьма!

– А ты – клятвоотступник. – Холодный тон матери был непривычным для слуха Тео. – Не ты ли дал слово моей бабушке, что исполнишь любую ее просьбу? Не ты ли, желая спасти свою никчемную жизнь, поклялся, что назовешь меня своей женой, что будешь оберегать и любить меня? Не ты ли, когда исчезла ламия, сбежал, не желая исполнять обещание? – Ох, не следовало матушке произносить подобных слов. – Ты обвиняешь меня в том, что оказался способен любить? Или в том, что я, про́клятая, полюбила тебя?

– Твоя любовь – ложь!

– Это тебе так легче думать, иначе как заглушить голос совести, славный граф Арриго? Но посмотри, разве просила я у тебя хоть что-то? Разве требовала денег? Нарядов? Украшений? Разве вынуждала тебя исполнить обещание, хотя, Господь видит, я могла бы это сделать. И ты бы назвал меня своей женой перед Ним и людьми. Но нет, я годами мирилась с ролью любовницы! Я ловила твои взгляды, твои слова, искала твоей нежности, ничего не прося взамен. Я отдала тебе сына. И родила дочь, не осмелившись просить даже того, чтобы ты признал ее! И вот теперь ты упрекаешь меня? В чем, Арриго?

Он ушел, и Тео подумала, что он уже никогда больше не вернется. Она долго не решалась спуститься к матери… она не плакала. Сидела, разглядывая собственное отражение в зеркале, и видела, что она – старая, уже не такая красивая, как прежде, и что прежней ее и вовсе не осталось.

– Любовь – опасная игра, девочка моя, – сказала матушка, обнимая Тео. – Мужчины много обещают, но редко держат свое слово.

– Он вернется?

– Вернется. Он не способен не вернуться, а я не способна от него уйти. В этом – наше проклятие.

Тогда матушка рассказала ей о кольце, строго-настрого запретив Тео касаться его или же рассказывать кому-то о тайнике. Помимо кольца, показавшегося Тео самым обыкновенным, в тайнике лежала еще и книга.

– Это твое наследство. – Матушка позволила ей книгу открыть и прочитала первый рецепт, написанный на тайном языке. – Запомни, деточка: деньги могут украсть, а вот твои знания никто и никогда не похитит. Мне следовало раньше взяться за твою учебу.

Тео старалась учиться. Арриго же вернулся. И все стало почти таким, как прежде…

В тот день Тео, не находя в себе сил сидеть на месте, сбежала из дому. Она пронеслась по пыльным улочкам, нисколько не боясь заблудиться среди них, и остановилась лишь у знакомого особняка. Что Тео искала здесь? Она не могла бы сказать.

Просто пришла.

Смотрела.

На кованую ограду, сквозь которую оказалось легко проникнуть, на сад, на слуг, таких важных, будто они сами – господа…

На юношу с золотыми волосами, который читал толстую книгу. Юноша был прекрасен, как ангел. И Тео, прячась в тени розового куста, смотрела на него и не могла насмотреться. Неужели вот он – ее брат?! И, если так, тогда отцовский гнев понятен. Разве в Тео есть хоть капля этой неземной красоты? Утонченности? Благородной крови?

Ничуть. Она обыкновенная…

– Что ты здесь делаешь?

Должно быть, она чересчур сильно задумалась и утратила осторожность. Впрочем, вопрос юноши ее не испугал. Человек, столь чудесный, ко всему – одной с нею крови, не способен причинить ей вред.

– Ты кто?

– Теофания, – сказала Тео и зачем-то добавила: – Твоя сестра.

Он рассмеялся, громко и легко, так, как смеется тот, кто никогда не ведал горя.

– Девочка, у меня нет сестер.

– Есть! – Тео топнула ногой, теперь, когда главное было сказано, она желала, наконец, избавиться от тайн, окружавших всю ее жизнь. – Ты ведь Паоло, сын графа Арриго? А я, Теофания, – дочь графа Арриго. И рождены мы от одной матери. Вот только меня он не признал.

– Дитя, ложь – это великий грех. Ты не ведаешь, о чем говоришь. Моя мать мертва.

– Жива!

Ну почему не желает он слушать Тео?

– Ее зовут Туфания, почти как меня. И она держит косметическую лавку. Они давно любовники. Много-много лет. И, если не веришь мне, спроси у него. А лучше – приходи. Все соседи знают, зачем господин Арриго заглядывает в наш дом…

Не верит. И сомнение в синих глазах его ранит больнее пощечины Арриго. Тео не нужна ни ему, ни графу… и плевать! Прежде чем он успел задать ей какой-то вопрос, она сбежала.

Тем же вечером в доме появился отец. Он ничего не сказал, но ударил Тео по лицу, и так сильно, что она отлетела к стене.

– Тварь болтливая! Знаешь, что она сделала?!

– Отойди.

Тео никогда не видела матушку в гневе. Сердитой – да. Разочарованной. Печальной. Всякой, но не гневной. Ее глаза потемнели, а лицо исказила преотвратительная гримаса.

– Она пошла к Паоло и все ему рассказала!

– Паоло – ее брат…

Тео сжалась в комок, проклиная и себя, и светловолосого ангела, который не умеет молчать… конечно, она сама сказала, чтобы он задал вопрос отцу, но не думала, что Паоло и правда пойдет к графу. И вообще, почему все – так?

Он там, а Тео – здесь. У него сад, слуги и роскошные наряды… и отец его любит. А Тео – лишняя!

– А ты подумала, что будет с ним, если она опять раскроет рот? Если этот слух дойдет… на его репутации навек останется пятно!

– Если бы ты действительно заботился о его репутации, то поступил бы со мной, как благородный человек.

Матушка оттеснила Арриго и присела рядом с Тео. Теплая ладонь ее коснулась щеки дочери.

– Не плачь, моя дорогая, он этого не стоит…

– Я не позволю ломать жизнь моему сыну!

– Нашему.

Арриго этого не слышал. Он покинул дом, громко хлопнув дверью.

– Вставай, милая, – матушка подняла Тео. – Нам надо уходить. Боюсь, что твой отец способен исполнить свою угрозу…

…Не бежали они – уходили. И матушка крепко держала Тео за руку. А Тео все думала, как это возможно – уйти, бросив дом и все-все вещи? Матушка взяла только деньги, книгу и то самое кольцо, которое повесила Тео на шею.

– Никому и никогда не отдавай его, – сказала она. – Что бы тебе ни говорили, что бы ни обещали – не верь! Как только кольцо окажется в чужих руках, ты погибнешь.

Приют им дала женщина с бледным лицом, какое бывает, наверное, лишь у святых великомучеников.

– Теперь тебя зовут Анна, – матушка обнялась с хозяйкой дома. – И ты – племянница Карлы. Скоро вы уедете из Палермо, а пока… милая моя, я не хочу думать о том, что произойдет, однако мой долг – защитить тебя во что бы то ни стало. Арриго – злой и слабый человек. К сожалению, любовь застилает женщине глаза, и она перестает видеть недостатки своего избранника. Так и я мирилась со многим, как мирилась моя матушка…

Это из-за Тео, потому что она осмелилась нарушить запрет, заговорила с братом, сказала ему то, чего не должна была говорить.

– Не плачь, моя дорогая, то, что случилось, все равно случилось бы, пусть и не сейчас. Он любит меня, но полагает эту любовь позорной. В этом он похож на многих мужчин, которые не способны справиться с собственными желаниями, но винят в том женщин.

Матушка ушла. Это был последний раз, когда Тео видела ее живой.

– Она хорошая женщина, – сказала Карла. – Когда-то она помогла мне, хотя я и не имела, чем заплатить за помощь. Бойся мужчин, дитя, они – истинные чудовища.

Карла была доброй, она учила Тео шитью, которым зарабатывала на жизнь. И Тео нравилось смотреть на то, как ловко управляются длинные тонкие пальцы Карлы с иглой и нитью, как держит она ткань, разглаживая малейшие складочки, как ровно ложатся стежки, один к одному, скрепляя лоскуты, и вот уже тончайший батист становится рубашкой. Еще Карла пела песни, и голос ее был глубоким, красивым… и она, пожалуй, была еще молода и хороша собой. Вот только руки и шею ее уродовали страшные шрамы. Тео не решалась спросить, откуда они появились, но Карла сама сказала:

– Их оставил мой муж, когда я отказалась отдавать ему те гроши, которые заработала. Наша девочка болела, но разве ж ему было дело до нее? Он желал играть. А я спрятала деньги… но их не хватило, чтобы спасти мою дочь.

Карла поджала губы и отложила иглу.

– Я убила его. Я всю ночь молилась Господу, испрашивая спасения – для его души, света – для моей, а потом вернулась домой и поняла, что не могу видеть его живым. Твоя матушка дала мне «аква Тофано», но именно моя рука добавила яд в его выпивку. Всего каплю, чтобы он ушел из дому. Он всегда уходил, когда выпивал. И сдох в придорожной канаве, как пес… берегись мужчин, деточка! Они – чудовища, способные превратить в чудовище тебя саму…

Тогда Тео думала об отце, который любил, но… недостаточно сильно, чтобы принять матушку в свой дом. О брате… неужели и он – чудовище? О матушке, от которой не было вестей, а Карла, сколько Тео ни спрашивала ее, молчала. И запрещала ей выходить из дому.

– Не для того тебя здесь спрятали, – говорила она в ответ на мольбы Тео, – чтобы самой идти в их руки…

Однажды ожидание стало невыносимым, и Тео, подгадав момент, когда Карла понесет сшитое платье заказчику, сбежала из дому.

Она не могла бросить маму!

Паоло пребывал в смятенном состоянии духа. Его жизнь, такая спокойная, преисполненная внутренней гармонии, вдруг оказалась хрупкой, как венецианская стеклянная ваза. Всего-то понадобилось несколько слов той чумазой девчонки – как только проникла она в охраняемый сад?

Нельзя ей верить…

…Отец поклялся, что сказанное ею – ложь.

Но куда он ушел?

И отчего он так быстро впал в гнев? Не из-за лжи, ее отец высмеивал, равно как и человеческую глупость и многие иные пороки. Но правда…

…неправда.

Паоло знает, кто его мать.

Донна Франческа, родом из далекой Генуи. Она оставила родительский дом, чтобы последовать за отцом, которого любила больше жизни. И он отвечал ей тем же, ведь после ее смерти в доме не появилась другая женщина. Счастье их длилось недолго, всего-то год, о котором отец не любил вспоминать, должно быть, оттого, что воспоминания эти причиняли ему боль. И Паоло, с детства отличавшийся чувствительностью, не смел настаивать.

Сам он воспоминаний о матери не сохранил, что было естественно, поскольку благочестивая донна Франческа умерла, когда он был совсем младенцем. Однако чудесный портрет, выставленный в кабинете отца, позволил ему узнать облик матери, и теперь Паоло казалось, что где-то там, в глубинах памяти, он хранит светлый ее образ.

И сейчас, глядя на бледное лицо с совершенными чертами, прекрасное, словно это лицо не человека, а ангела, Паоло отчаянно искал в нем сходства с собственным отражением в зеркале. Разрез глаз, тонкий нос и излишне нежный подбородок, который прежде его смущал, поскольку придавал его обличью неподобающую женственность. Разве это не от матери?

И светлые волосы…

Синие глаза…

К чему сомнения? Она, эта святая женщина, которая теперь на небесах хранит покой мужа и сына, огорчена его, Паоло, мыслями. И правда, как мог он оскорбить ее, усомнившись, что именно она дала ему жизнь?

Паоло убедил себя, но…

…но отчего тогда отец вдруг исчез из дому и вернулся в страшном гневе? Он пил вино и грозил кому-то расправой. Кому? Прежде спокойный, Арриго показал иное свое лицо, и, признаться, оно внушало Паоло ужас.

– Не смей уходить из дому, – сказал отец, появившись в покоях Паоло. Он был пьян и с трудом держался на ногах. – Слышишь, мальчишка? Не смей уходить из дому… не верь! Никогда не верь ведьме!

– Какой ведьме, отец?

Паоло взял его за руку, вспомнив, что точно так же отец некогда утешал его самого.

– Ведьмы лгут!

– Конечно, отец.

– Она украла сердце. Вот, видишь? – отец протянул ему руку, украшенную перстнем, который Паоло прежде не видел. Розовый камень, обрамленный виноградной лозой. – Это – ее сердце.

– Чье?

– Ламии… раскололи надвое… я найду второе, и тогда…

Он не договорил, но вдруг оттолкнул Паоло и поднялся. На подгибавшихся ногах отец вышел из комнаты, а смятение с новой силой ожило в душе Паоло. Что за ведьма затуманила разум отца? Откуда появились перстень и ламия? Почему отец запретил ему уходить из дому? И не выйдет ли так, что в прошлом Паоло сокрыта некая страшная тайна?

Выдержав в борьбе с собственными страхами неделю, Паоло все же посмел нарушить запрет. Он без труда отыскал нужную улицу, но лавка была заперта.

И что теперь?

Уйти и успокоиться, наконец?

Или дождаться возвращения хозяйки?

Уйти проще, но побег не принесет ему душевного спокойствия, и Паоло, присев в тени дома, принялся ждать. Он не знал, как долго длилось это его ожидание, но прервано оно было торговкой. В тележке ее лежала рыба, уже изрядно пованивающая, укрытая тканью от мух.

– Спасибо, но я ничего не желаю покупать, – сказал Паоло.

– Ждешь Туфанию? – Торговка разглядывала его, не скрывая собственного жадного интереса. Она была толстой, темнокожей, а на верхней ее губе пробивались усики. – Не вернется.

– Уехала?

Быть может, это и к лучшему? Не знак ли это?

– Спряталась, ведьма…

…ведьма? Не та ли, о которой отец упоминал?

– Что с ней случилось? – Паоло дал торговке монету, и та, радуясь нежданному прибытку, а еще – возможности поделиться сплетней с человеком, этой сплетни не знавшим, принялась говорить. Громко, страстно, размахивая руками, отчего мухи, пробиравшиеся было под полотно, взлетали и с жужжанием повисали над тележкой.

О да, торговка хорошо знала Туфанию, и мать ее, светловолосую Джулию, и бабку, вот уж кто – чистая ведьма! Торговка помнит, как померла старуха, а мать привела в дом мужика, который пил и поколачивал ее. Ну да чего уж тут, все так живут… девке вот доставалось. Девка-то красивая росла, все ждали, когда ж ее отчим на улицу погонит, за такую много взять можно, но не сподобились – помер он. А следом и Джулия ушла, вот уж правда – верная жена…

…Помнит она и то, что говорили соседи про эти внезапные смерти. И какой тихой старалась быть Туфания, да только шила в мешке не утаишь. Выросла, похорошела и нашла себе…

…она не назвала имени, но с какой-то неудобной готовностью, не скрывая любопытства, которое проявляла к чужой жизни, подробно описала мужчину, захаживавшего к Туфании.

Отец лгал.

Клялся именем матери, и все-таки – лгал, потому что не была донна Франческа матерью Паоло!

Соседка говорила о ее беременности и о том, что Туфания объявила ребенка мертвым, но все знали – папаша его забрал, из благородных, вот и подсуетился бастарда на теплое местечко пристроить. Дочкой-то побрезговал, то ли любовь его поутихла, то ли не интересна ему была девка, которая всецело в мать пошла…

С каждым ее словом надежда на ошибку таяла.

Ложь? Выходит, вся его жизнь – ложь?!

Что, на самом деле он – незаконнорожденный?! Бастард, прижитый от ведьмы? А донна Франческа, чей образ он хранил в сердце с трепетом и восторгом? Существовала ли она вовсе? Обида и неведомая прежде боль душили Паоло.

А торговка не унималась, словно бы мало ей было того, что рассказом своим она уже разрушила жизнь Паоло! Он почти ненавидел эту растрепанную, излишне болтливую бабу. Зачем говорит она о вещах, которые Паоло предпочел бы не знать?

…Туфания – не только ведьма, но и отравительница. Сам Диавол дал ей в руки запретное знание, научив ведьму изготавливать некое средство, которое не имело ни вкуса, ни запаха, но одна-единственная капля его отравляла саму душу человека. С телом же приключалась болезнь, которая длилась когда день, когда неделю, когда и вовсе месяц, но ни один доктор не умел справиться с этой болезнью…

…Многих жен «аква Тофано», чудесная вода, сделала вдовами, но ныне пришел конец ее злодеяниям.

– Спряталась она, – сказала торговка, потирая потные ладони, – думала, что сумеет отсидеться в потайном местечке, да не вышло…

Паоло не помнил, как он добрался до дома. Переступив через порог, рухнул он на мраморные плиты, словно объятый горячкой. Слуги отнесли его в кровать, раздели, обтерли его тело ароматной водой и позвали врача. Он же, прослушав неровный сердечный ритм и заглянув в глаза и уши юноши, убедившись, что отсутствуют в них следы серы, которые указывали бы на совершенное проклятие, велел пустить ему кровь.

Лекарь, ученый человек, самолично резал его руки, растирал виски льдом и розовым маслом, поил его горькими настоями, однако вскоре вынужден был признать, что бессилен перед этой страшной болезнью.

– Дух его, – сказал он графу Арриго, который неотлучно пребывал у постели сына, – пребывает в сильнейшем смятении. И пока не будет устранена причина, приведшая его в это смятение, тело не справится с болезнью…

И лекарь отступил, склонившись пред обстоятельствами, которые почитал неразрешимыми. Граф же, догадавшись, что именно стало причиной мучений сына, изгнал из комнаты всех слуг, служанок и даже старую кормилицу. Он погасил свечи и открыл окно, впуская в комнату свежий воздух, отодвинул портьеры, поскольку помнил, какое угнетающее действие на него оказывала темнота. И, присев у постели сына, граф Арриго спросил:

– Зачем ты туда пошел?

Он не ждал ответа, но взял слабую бледную ладонь сына в руки.

– Глупый, неспокойный мальчик, я ведь желал лишь одного – оградить тебя от грязи, – граф гладил его вялые пальцы. – Мне следовало выслать тебя из города. Прости.

Дрогнули ресницы, и граф поразился тому, сколько боли было в глазах сына.

– Это правда? – голос Паоло был слаб. – Ты клялся…

– Для моей души и так закрыты небесные чертоги, а ложная клятва – наименьший из грехов. Правда… правда сложна. Виновен ли я? Несомненно. Виновен лишь я один? Не ведаю. Но сейчас я расскажу тебе то, что знаю. И прошу лишь об одном – помни, что на тебе самом нет греха иного, нежели первородный, который был смыт с твоего чела при крещении.

Граф Арриго спокойно изложил сыну все, что произошло с ним, не пытаясь обелить себя либо же очернить старую ведьму, чью помощь он принял без какого-нибудь принуждения. Поведал он о своем бегстве, о странствиях и о чудесных вещах, которые случалось ему повидать, об осознании своего долга перед родом и о бесплотных попытках исполнить его. О женщинах, ставших жертвой проклятия.

– Донна Франческа – последняя, с кем решился я связать свою судьбу. И была она в точности такой, как я тебе и рассказывал. Я верю, что сходство твое, удивительное, с ней – не случайность, но дар небес, знак, что именно ей суждено было стать твоей матерью, ежели бы не проклятье.

Рассказал он и о возвращении в Палермо, о встрече с Туфанией, о любви, что ослепила его, о невозможности соединить их судьбы, о дне рождения Паоло, который стал самым счастливым днем в жизни графа Арриго.

– Я молился, благодаря небеса за то, что молитвы мои были услышаны!

Граф Арриго поцеловал обескровленную ладонь сына.

– Ты – то единственное, что оправдывает преступную мою связь. Я лишил тебя матери, поскольку видел, что в сердце ее нет для тебя места. А также не желал я, чтобы ты испытывал вину и сомнения, полагая себя недостойным наследником.

– Я…

– Ты – мой сын и наследник. Единственный, который есть, и иного не будет! Что же до обстоятельств твоего рождения, то я отправил письмо в Ватикан, где изложил подробно всю эту историю. Я боялся, что мои грехи запятнают твою душу, и просил молиться за нее, очистить от скверны, ведь все дети – дар Господа. Я возложил к Святому Престолу богатые дары, которые были приняты с благодарностью. Всевышний благословил твое рождение, и более ничто не связывает тебя с той женщиной, которой суждено было произвести тебя на свет. Забудь о ней.

Так говорил граф Арриго, и каждое слово его было преисполнено искренней любви.

– Я лгал тебе, поскольку опасался, что, узнав правду, ты пожелаешь увидеть ее. Она же сумеет заполучить твою душу, как получила мою. Измучает. Вывернет тебя наизнанку. Она лишит тебя сердца и подчинит твой разум себе…

– Моя мать…

– Женщина, родившая тебя, – убийца. И совершенные ею злодеяния столь велики, что я не нахожу слов, чтобы описать их. Я молчал, ибо не мог предать ее, поскольку был зачарован ею, но теперь я свободен… скоро буду свободен. Уже завтра сгорит она на костре, как и подобает поступать с нечестивыми, осквернившими свою душу ведьмовством. И завтра я получу второе кольцо. Две половины сердца окажутся вместе, и проклятье будет снято.

Так уверял он Паоло, умоляя сына довериться ему, отцу, и забыть о болезни. И Паоло послушал отца, которого любил искренне, и после услышанного любовь его лишь приумножилась. С ужасом думал Паоло о тех страданиях, что выпали на долю графа Арриго, и клял себя за непослушание.

– Но моя сестра… что будет с ней?

– Твою сестру мне не позволили забрать, поскольку суждено было ей от рождения перенять проклятый дар матери. И, невзирая на юный возраст, ее душа запятнана скверной. Я отправлю ее в монастырь, где в тиши и покое будет она постигать истинный Свет Божий.

Были эти слова разумны. Уверился Паоло, что отец его, благородного рождения человек, и помыслами обладает благородными: из всех возможных путей выбрал он единственно верный.

И, как было обещано лекарем, мятежный дух обрел покой, неведомая болезнь оставила тело, и спустя несколько дней сумел Паоло встать на ноги…

…гори, ведьма, гори…

Так ей кричали. И толпа гудела, то подавалась вперед, будто желала продавить цепь стражников, добраться до проклятой ведьмы, то отступала в неведомом страхе.

Тео смешалась с толпой. Она задыхалась среди них, душных, потных, преисполненных непонятной ей ярости. Толпа волокла ее следом за собой, стесняя движения, не позволяя дышать, и Тео плакала, хоть и не замечала своих слез. Она не знала, как оказалась на площади, наверное, пробиралась к дому, где надеялась если не мать встретить, то хотя бы узнать о ее судьбе.

Конечно, Тео было стыдно за то, что покинула она дом без спроса, но тоска оказалась сильнее убеждений Клары. Тео всей душой стремилась к встрече с матерью. И этой встрече суждено было состояться.

…гори, ведьма, гори…

Ее привезли на повозке, облаченную в рубище, простоволосую, не способную уклониться от комков гнилья, которое люди швыряли в ведьму. Вслед повозке неслись проклятья и вой.

Кроме мамы, были там еще трое…

…и Тео слушала приговор с ужасом.

Убийство?! Изготовление ядов?!

Ведьмовство?!

Продажа души?!

Сделка с Дьяволом, в которой обвиняемая призналась…

Голос глашатая затирал шум толпы, всем и так ведомы были все подробности. А Тео, глядя издали на маму, сжимала кулаки. Неправда все это! Не проклинала мама Господа и Спасителя, не плевала она на образ Святой Девы! Не переворачивала крест вверх ногами, не приносила в жертву черных петухов. И в кошку не обращалась!

Только кто послушает Тео?

…гори, ведьма, гори…

Их всех возвели на помост, обложили вязанками хвороста, который щедро полили маслом. И занялось пламя легко, с двух концов. Белый дым потянулся в небо… кто-то закричал.

Наверное, это хорошо, что люди подались к самому помосту, желая разглядеть все, что происходило там. Они стали на пути Тео неодолимой стеной, и, сколько бы ни пыталась она протиснуться, это не получалось.

А на помосте кричали… громко.

Долго.

И запах оттуда шел такой, что Тео стошнило…

Она очнулась уже у дома Карлы, обнаружив, что сидит на земле и плачет навзрыд.

– Ну же, деточка, – Карла прижимала ее к своему животу, гладила по голове. – Такое случается… ты жива, она хотела, чтобы ты жила… скоро мы уедем, и никто никогда нас не найдет.

…Тео знала, кого следует винить в произошедшем.

Графа Арриго!

Он желал заполучить кольцо и книгу, избавиться от мамы, которая любила его всем своим сердцем. Предал! И Тео отомстит… если не ему, то брату, который тоже предал их… отрекся… позабыл…

– Забудь о мести, – сказала Карла. – Она ведет в ад.

Пусть бы горел в этом аду проклятый граф! А Тео бы посмотрела… она бы бросала дрова в костер и кричала бы: «Гори, предатель, гори!»

И позже, разглядывая наследство, доставшееся ей от матери – кольцо и книгу, – Тео ощущала в себе странную, доселе неведомую ей силу. Она словно знала, что пройдет время – и ей представится случай отомстить за все.

Надо лишь подождать.

Граф Арриго пребывал в бешенстве, с которым не имел сил справиться. Все – зря! Туфания мертва, но он не получил свободы. Напротив, с каждым днем он все острее испытывал непонятную, несвойственную ему прежде тоску. Он ходил по дому, не находя покоя ни на минуту, и все казалось ему, будто сердце вот-вот остановится. Паоло – вот кто держит его в этом мире.

Ради него Арриго должен жить.

И отыскать проклятое кольцо.

– Ты снова предал. – Он слышит голос, которого нет. И вновь, как и прежде, ловит краем глаза отражение в старом зеркале.

Ветер доносит до него аромат полевых цветов.

– Уйди.

– Ты все испортил. – Вздох, и ледяная ладонь ложится на его шею. – Как ты мог снова все испортить?

– Ты – ведьма…

– А ты – лжец.

Он больше не испытывает страха перед ней. Граф Арриго наливает себе вина, садится в кресло и закрывает глаза.

– Твоя душа горит в аду…

– Ждет твою. Мы снова будем вместе. Разве это не замечательно?

– Почему ты не желаешь отпустить меня?

– А почему ты… – Она гладит его волосы, как делала когда-то – давно, он уже забыл это щемящее ощущение нежности, которое охватывало его от ее прикосновений. – Почему ты не пожелал отпустить меня? Зачем являлся вновь и вновь, зная, что не сумеешь исполнить обещанное?

– Я думал, что люблю…

– А я знаю, что люблю. Даже сейчас.

Ее губы холодны.

– Ты не тронешь сына?

– Только о нем и беспокоишься?

Граф Арриго не ощущает ее дыхания, и чему тут удивляться – как такое возможно, чтобы призрак дышал?

– Ты не спрашиваешь, что стало с твоей дочерью? Она ведь тоже – твоей крови. Но ты отрекся…

– Где кольцо?

– Уже ничего не исправить. Они встретятся. Они всегда будут встречаться, сколько бы лет ни прошло, сколько бы лиг их ни отделяло друг от друга…

– Паоло знает правду.

– И Тео. Только правда у нас, любимый, разная.

На ее руках – ледяной свет луны.

– Это будет тянуться вечность. – Граф Арриго понимает ее мысли.

– И вечность когда-нибудь заканчивается, – утешает она.

Холод, проникающий в грудь, причиняет ему почти невыносимую боль.

– Потерпи, любимый.

Терпит.

Он слышит, как леденеет и останавливается собственное его сердце, как оно с хрустом разламывается пополам, как с легким звоном обрывается нить его жизни. Единственное, о чем сожалеет граф, – он не успел предупредить сына: нельзя связываться с ведьмами.

Серега квартиру покойного ювелира – смерть эта не вызывала ничего, кроме глухого раздражения, – все же обыскал. Впрочем, результат был вполне закономерным: тот, кто убрал ненужного свидетеля, позаботился и об иных источниках информации. Ноут был чист, записная книжка, если таковая и имелась некогда, исчезла, а вот картотека с фамилиями заказчиков и фотографиями изделий осталась цела. Почти цела – отсутствовали карточки за последние три месяца.

Не везет так не везет.

Выбравшись из квартиры, Серега позвонил-таки в полицию.

И дальше что?

Вернуться домой и допросить каждого? Папаша его не одобрит, ну и плевать. Хуже-то, что, как Серега предполагал, этот допрос будет лишен всяческого смысла. Те, кто живет в том доме, умеют врать.

Не возвращаться? Сделать ручкой и папаше, и родне?

В конце концов, это не трусость, а благоразумие. Только полный псих останется в доме, где орудует убийца. А Серега – не псих. Ему неохота, взяв в руки какую-нибудь безделицу – а если яд нанесли на украшения, то вполне могут повторить фокус с любой иной вещью, – отправиться на тот свет.

Или водички глотнуть не вовремя…

…или еще что-то.

Бегство в данном случае – единственный шанс выбраться из этого гадюшника целым и невредимым.

Вопрос лишь в том, как долго ему придется бегать. Кто бы ни стоял за всей игрой, но ставки в ней высоки. И пока Серега не найдет эту хитрозадую сволочь, отравившую Светку, не успокоится.

Размышления эти прервал звонок. Ну да, Лиза-Подлиза спешит донести до его ушей очередной приказ, обязательный к исполнению.

– Да, дорогая, – Серега постарался, чтобы голос его звучал максимально дружелюбно. Но вот… яд – женское оружие. Украшения… книга, опять же. Лизка имела доступ ко всем отцовским заначкам. Она была настолько близка к своему кумиру, насколько это вообще возможно.

Могла бы она убить?

Характер – нордический, акулье хладнокровие, она безжалостна ко всем врагам своего божества в человеческом обличье, которым являлся дражайший Антон Сергеевич. Откровенная ненависть к случайным пассиям – Серега однажды видел, с каким отвращением Лизавета составляла цветочную композицию для той модельки… имя модельки давно выветрилось, а вот выражение лица Елизаветы прочно врезалось в память.

И цветочки, опять же.

Белые гвоздики – глубокое отвращение.

Оранжевые лилии – ненависть.

Дурман – притворство.

Нарциссы – эгоизм.

Да, если бы Елизавета решилась на убийство, она выполнила бы задуманное просто, четко и без колебаний. И яд – как оружие – ей вполне подходит.

Но зачем?

– Сергей Антонович, вы меня не слушаете. – Она не позволила себе упрек, скорее, легкое раздражение этакой невнимательностью собеседника.

– Прости, дорогая.

Фамильярности Лизавета не терпела.

– Вынуждена сообщить вам о том, что в доме произошло несчастье.

Сердце его екнуло. Кто на этот раз?

– Родители вашей… невесты, – смешок, демонстрирующий, что именно Елизавета думает по поводу его невесты и ее родителей. – Скончались во сне. К сожалению, данное происшествие вызвало некоторый ненужный ажиотаж.

Викины родители?! Ну ладно, родная по крови ей только мать, женщина совершенно безумная – с точки зрения Сереги. Кому и чем она могла помешать?

Кольцо у Вики… ладно, кольцо у Сереги, пусть и взял он его на время. В отличие от папаши Серега не присваивает чужие вещи лишь потому, что в принципе способен это сделать.

– …и Антон Сергеевич просил напомнить вам о том, как важно не допустить возникновения слухов, порочащих репутацию семьи.

Действительно, разве взволнует папашу парочка смертей? Слухи – куда более серьезная проблема! Однако возникает закономерный вопрос: почему умерли люди, к Серегиной семье отношения не имеющие? Ладно, Светлана и Славка: в конце концов, отцовское наследство – неплохой куш, и к наследникам логично применить превентивные меры. Но эти двое…

– Также Антон Сергеевич просил бы вас явиться к обеду. Приглашены некоторые люди, чье мнение весьма важно для Антона Сергеевича, в силу чего будьте столь любезны воздержаться от неуместного эпатажа.

– Буду, – сказал Серега и отключился.

Глаза чесались. И виски ломило, это от бессонницы, да и… следовало признать, что он боялся. Он ведь нормальный человек и жить хочет, пусть не всегда счастливо, но настолько долго, насколько это возможно. А в доме – убивают!

И Вика, наверное, в шоке. Она – славная девушка, доверчивая только слишком.

В этом доме никто никогда никому не доверял. Жили вместе, но… папаша умел стравливать людей друг с другом. Конечно, ничего специально он для этого не делал, просто выходило так, что любовь его требовалось заслужить.

Учиться лучше всех. Больше всех. Результативнее.

Кружки. Спорт. Соревнования.

И только победа, потому что проигрыш – свидетельство неудачи, а у отца не может быть сыновей-неудачников. Проигравших презирают. Даже если это второе место. Особенно, если второе…

Оправдания? Оставьте их для тех, кто нытьем готов объяснить любую свою неудачу. И жаловаться на то, что у тебя что-то не получается, бессмысленно. Отец лишь поморщится и отвернется.

Помощь? Сам себе помоги.

Серега помнит это безумное состояние вечной гонки, накапливающейся усталости, вражды всех со всеми, скрытой, естественно – папаша не допускал явных ссор. Семья должна держаться вместе.

Но каждый в ней – сам за себя.

И кому-то это надоело.

У ограды дома дежурили репортеры, от которых Серега отмахнулся. Не то чтобы он спешил исполнить мудрое отцовское указание или так уж заботился о репутации семьи, просто сказать ему было нечего. Да и какое всем этим людям дело до того, что происходит за забором? Им факты нужны. Жареные. С дымком и запахом скандала, а на людей – плевать.

– Я рада, – естественно, встречать его вышла Елизавета, – что вы, Сергей Антонович, решили проявить благоразумие. Вам необходимо переодеться.

– Лизонька, – Серега приобнял даму, – а скажи, зачем ты убила Елену и Гарика? Ну вот относительно Светки – это я понять могу. Баба к бабе ревнует. Славка – еще тот урод, вечно куда-то влипал, и тебя это достало – подчищать за ним скандалы. Но эти-то двое… зачем, Лизонька?

На что он рассчитывал? Пожалуй, на удачу, но сегодня был явно не его день.

– Сергей Антонович, ваше чувство юмора делает вам честь, – спокойно ответила Елизавета, не пытаясь высвободиться из его объятий, которые были ей явно неприятны. – Однако я надеюсь, что вы понимаете – оно уместно далеко не во всех ситуациях? Боюсь, Антон Сергеевич расстроится, услышав подобный пассаж.

Серега крепко сомневался, что подобный пассаж хоть как-то папашу заденет.

И все-таки Лизка – очень хладнокровная. Умеет себя в руках держать! Ожидала ли она чего-то эдакого? Или просто привыкла, что он вечно ерунду порет?

– У вас мало времени, – напомнила она, одарив его улыбкой. – Вы ведь не хотите опоздать к обеду?

– Не хочу. А моя невеста где?

– Отдыхает. Не следует ее беспокоить.

А вот это уже Сереге не понравилось. Какой отдых? У девочки родителей убили, она в истерике или где-то близко от нее, ему же фигню какую-то впаривают.

– Антон Сергеевич не хотел бы, чтобы вы вмешивались в это дело, – сочла нужным добавить Елизавета.

– А мне плевать, чего он хочет! Лизонька, солнце ты мое длиннозубое, мы или будем сотрудничать – и ты меня проводишь к Вике, – или не будем, и я тогда устрою такую пресс-конференцию, после которой папаша уж точно тебя выставит вон.

Пусть говорят, что шантаж – недостойный метод. Зато – эффективный. Елизавета соизволила хоть какие-то эмоции проявить, в основном – злость. У нее – указания. Но она понимает, что Серега сдержит слово – или сейчас, или позже. Но пострадает не он. На него папаша только поорет, что, в общем-то, привычно, а вот Елизавету вышвырнут из дома. Этого позора ей не пережить.

…Все-таки не она. Елизавета – при прочих равных условиях – травить семью начала бы с Сереги.

Вику переселили в другое помещение.

Серега знал эту дальнюю комнату. Хорошая. Обустроенная. Расположенная так, что голосовые связки сорвать можно, но крика твоего никто не услышит. И дверь запирается исключительно снаружи. А на окнах – решетки. Пара дней взаперти в одиночестве здорово помогает пересмотреть взгляды на жизнь.

Побег из дому – это серьезный проступок. Бегут из неблагополучных семей, где родители – наркоманы или алкоголики. Или же ребенок имеет отклонения психики. А у папаши – репутация. Он заботится о детях. И дети его – лучше остальных, а побег в сию идиллическую картину не вписывается.

Серега должен осознать, что подвел он не только отца, но и всю семью…

– Антон Сергеевич, – Елизавета все же не смогла смолчать, – подозревает эту девушку…

– Если бы Антон Сергеевич и правда ее в чем-то подозревал, он бы уже душу из нее вытряс. Не лицемерь, Лизок. Тебе у нас положено стоять на страже хозяйских интересов, а вот я на них плевать хотел. Поэтому сгинь куда-нибудь, пока я окончательно из себя не вышел.

Вика сидела на кровати. Забралась на покрывало с ногами, и короткое платьице задралось выше колен. Колени были аккуратными, гладенькими. Да и сами ножки – ничего.

– И снова здравствуйте, – сказал Серега, прикрывая дверь. Прислушался – с Елизаветы бы сталось запереть их обоих, во избежание различных неприятных инцидентов, – но ключ в замке не повернулся. – Ты как?

– Нормально.

Видно, что вовсе не нормально. Глаза – красные, опухшие, и носом хлюпает. Щеки пятнами пошли. А маникюр на левой руке ободран. Светка тоже, когда нервничала, вечно лак обдирала.

Серега присел рядом с ней.

– Он сказал, что это я их… из-за наследства. У Гарика родственников нет, и получается, что мне выгодно… мотив. А с твоим братом мы якобы должны были в Италии встретиться. Пересекались. Вступили в преступный сговор. Он старуху убил… а я решила, что не хочу с ним делиться. И убила его. А потом маму и…

– Не слушай это все.

Ручка у нее была теплая, дрожащая.

– Он тебя запугивает. Что он хочет? Кольцо?

Кивнула. И золотые прядки волос упали ей на лицо. Серега их убрал ей за уши, подумав, что прежде не видел такого насыщенного, яркого цвета волос.

– Сказал, что, если до похорон я ему кольцо не отдам, отправлюсь в СИЗО… а там – в тюрьму.

Самое поганое, что папаша угрозу свою исполнить вполне способен, сугубо из упрямства и веры в собственную непогрешимость. И отговаривать его – бесполезно. Не услышит.

– Только, даже если я и отдам кольцо, – Вика печально улыбнулась, – он все равно меня посадит. Ему нужен кто-то, на кого можно вину свалить.

И это – тоже правда.

Что же остается? Серегин план был по-подростковому безумен.

С отцом Серега решил переговорить после обеда, он надеялся, что после оного все останутся живы. Он даже пошел навстречу Лизкиным пожеланиям и переоделся. Вику тоже обрядили в черный костюм, который ей совершенно не шел. Бледненькая. Потерянная.

Волосы золотые – одуванчиковый пух, и солнце играет в светлых прядках, создавая иллюзию нимба. Она и правда почти ангел по сравнению с прочими.

– Ничего не бойся, – Серега взял ее за руку, как ребенка. – Я не дам тебя обидеть.

И понял, что действительно не даст. Увезет ее. Украдет. Сам сгинет, отказавшись, наконец, от отцовской фамилии и этих нелепых псевдородственных связей. Но сначала, конечно, Серега попытается решить дело миром.

Папаша появился последним.

Старая привычка, позволявшая ему полнее ощутить собственную значимость, возникла давно, еще тогда, когда они в квартире жили. Серега хорошо помнил, как мама накрывала на стол – непременно чистая выглаженная скатерть, салфетки в специальной подставке. Свежий хлеб в плетеной корзинке. Старинная супница. Высокие миски.

Ожидание.

Сереге хочется есть. Светка ерзает на стуле, у нее в животе урчит, громко и смешно. Серега тычет в Светку пальцем, и мама хмурится: не следует играть за столом.

Скоро появится папа.

Он задерживается. Когда на минуту. Когда – на две. Когда и на десять, и тогда ожидание становится почти невыносимым. И Серега ноет, а Светка утаскивает со стола кусок хлеба и, прикрыв колени скатертью, ломает его, отправляя в рот крохотные кусочки.

На пол сыплются крошки.

Мама все видит, но замечания не делает.

– Зачем мы его ждем? – спросил как-то Серега.

– Затем, что он – глава семьи. Он нас кормит. И нельзя его не уважать.

Теперь Серега сам себя кормит, а уважать папашу ему не за что, но вот приходится держаться старого обычая. И делать вид, будто все хорошо.

– Он помешан на собственной важности, – шепчет Серега, касаясь губами мягких волос Вики. От них исходит тонкий аромат, очень приятный. И Серега вдруг обращает внимание на раковину ее ушка с жемчужной серьгой. И на ямочку за ухом. На алебастровую шею. На тонкую ключицу – она выглядывает из-под темной ткани…

Обед проходит в торжественном молчании. Говорить позволено гостям, поскольку они нужны папаше, а он достаточно благоразумен, чтобы сдерживать собственное эго.

И все-таки, кто?

Отец?

У него нет мотива. Более того, сейчас ему категорически невыгодны эти смерти. И, как ни отвратительно это признавать, но именно невыгодность – лучшее алиби.

Семен. Сидит напротив Вики, глаз с нее не сводит. И это внимание начинает Серегу напрягать. С чего это он вдруг? В симпатии ли тут дело? Или в том, что Семен тоже имел беседу с папашей и теперь желает перед ним выслужиться? Или же – без участия папаши, по собственной инициативе? Он в доме частенько объявлялся, со Светкой дружил. Мог ли он узнать о книге? Вполне. И об украшениях, о ювелире… А теперь ему колечко понадобилось – для комплекта. И Семен действует старым проверенным способом – через личную симпатию. Ему хочется, чтобы Вика ему доверяла, он не знает, что опоздал.

Или знает – и решит эту проблему ядом? Серега едва не подавился минералкой.

– Вам плохо? – осведомилась Елизавета.

– Нет. Мне очень хорошо. Просто замечательно.

Стась на Вику не смотрит, но изредка поглядывает на Елизавету, и нельзя понять, что таится в этом взгляде – обида или ненависть? Стась – ревнивый. Вечно он пытался прыгнуть выше головы, лишь бы папаша обратил на него внимание. А папаша не обращал.

Даже когда Стась – по собственной инициативе – его личным помощником стал – отцу ведь тяжело самому со всеми делами управляться, а чужим он не доверяет, – все равно папаша Стаськиных стараний не замечал. Потом он и вовсе Лизку завел. Мол, не хватало, чтобы сын его в секретутках ходил.

А для Стася эта отставка стала поражением.

Тогда он и подворовывать стал, по мелочи, из подросткового желания обратить на себя папашин взор. Светка могла об этом узнать. А воровства папаша не простил бы. Повод для убийства?

Вполне.

Елизавета… все-таки не мог Серега вычеркнуть ее из списка. В доме она появилась лет пять тому назад. Бледная девчушка с растерянными глазами. Он ее еще жалел, особенно в первое время, когда ей от папаши доставалось за промахи – существующие и выдуманные. Елизавета прикусывала губенку, вздыхала и часто-часто моргала, прогоняя слезы.

А Серега сидел рядом с ней и говорил какие-то глупости…

Ну и куда же та девчонка подевалась? Выгорела вся изнутри, переменилась – из-за папашиного равнодушия. Эта, изменившаяся, – страшна. У нее один бог. И ради этого бога она убьет.

Вика… милое создание, еще один мотылек, который, правда, сохранил трепетность натуры. Что Серега знает о ней? Почти ничего. И все-таки – верит ей.

А она – ему.

Кольцо отдала ему. Не копию, не подделку – настоящее. И теперь Серега – ее единственная надежда. Конечно, если у нее нет иных планов. Женщины умеют врать…

Сунув руку в карман, Серега нащупал колечко.

В нем скрыты ответы на все вопросы. И папаша знает часть из них. Нужно лишь на него надавить, что, в общем-то, само по себе бесперспективное занятие.

Встретиться с отцом ему удалось ближе к вечеру.

После обеда наступило время сигар и коньяка, неспешной беседы с людьми, которые были для отца более важны, нежели Серега. Затем – час наедине с Елизаветой и бумагами: папаша не готов был оставить дела без присмотра. И, наконец, высочайшее соизволение: Сереге уделят время.

– Ну? – Отец снял пиджак и ослабил узел галстука, что являлось сигналом окончания тяжелого трудового дня, а следовательно, от Сереги требовалось: изложить суть дела быстро и, желательно, не отвлекая отца от мыслей об отдыхе.

– Ты отстанешь от Вики, – Серега не стал присаживаться. – Она ни при чем, и ты это знаешь. Тебе, вообще, не стыдно мучить девчонку? У нее мать погибла, а ты ее тюрьмой пугаешь.

Не стыдно. Папаша вряд ли способен испытывать подобную эмоцию. Эмоции вообще вредят делу.

– Я не пугаю. Я обрисовываю перспективы. Это позволяет сэкономить время.

– Кольцо у меня, – Серега положил на стол фотографию, сделанную старым поляроидом. – Она еще утром отдала его мне.

– Молодец.

Фотографию он взял, рассматривал пристально, но по лицу его непонятно было, доволен ли он.

– Похоже, это и правда оно.

– Тадеуш Вильгельминович считает, что это – работа мастера. Века этак шестнадцатого.

– Семнадцатого.

– Это детали. Ценная игрушка, но… ты же мог бы купить себе десяток ценных игрушек. Значит, дело не в деньгах, верно? – Угадал Серега. Веко у отца дернулось. И этот знакомый жест – пальцы левой руки касаются запястья правой. – А в чем же тогда?

– В свое время узнаешь. – Отец протянул руку. Похоже, он ни на секунду не сомневается, что Серега появился в его кабинете исключительно ради того, чтобы отчитаться в выполнении задания.

– Я тебе его не отдам, – сказал Серега и присел-таки, скрестив руки на груди. – Это подарок на нашу с Викой свадьбу. От моей бабушки. И ее, если не ошибаюсь, внучатой тетки.

– Прекращай играть.

– А я не играю, папа. Я и правда на ней женюсь. Она милая. Тихая. Добрая. И как женщина мне нравится. Есть в ней что-то такое, светлое… как в маме. Только ты маму задавил. Зато теперь я знаю, как не надо обращаться с женщинами.

Злится? Точно, злится. Он всегда начинает подбородком двигать, когда раздражается. Раньше движения эти были непроизвольными, резкими, и зубы у него скрипели. Но отец над собой работает, подавляет все те порывы, которые не соответствуют образу.

– Она тебе не подходит.

– Я сам решу, что именно мне подходит.

Уже решил. Сказанные назло папаше слова не вызывали у него отторжения. Из Вики действительно получится хорошая жена.

– Я ее уничтожу!

– Тогда и меня заодно. Если ты выдвинешь обвинение против нее, я напишу явку с повинной. Точнее, соберу всех, до кого смогу дотянуться, и просто расскажу о том, как всю жизнь тебя ненавидел и решил отомстить. Представляешь, какая будет сенсация?! Главное ведь – подойти к делу с умом…

– Ума у тебя никогда не было.

Сел. Локти на стол поставил. Вперился в Серегу взглядом.

– Нет, я понимаю, что меня посадят, но… оно того будет стоить. Ты, конечно, попытаешься отмыться от грязи, у тебя большой опыт, только на этот раз грязи будет слишком много. Я расскажу о своем детстве, о том, как ненавидел тебя всю свою сознательную жизнь, как пытался сбежать, а ты меня посадил под замок и пригрозил психушкой. Как ты Светку сломал, подложив ее под своего партнера. И как от партнера избавился. Как сунул Славку в интернат… или как стравливал нас друг с другом. Что станет с твоей репутацией борца за семейные ценности?

Молчит. Долго. Минуту или две. В какой-то момент Сереге кажется, что сейчас отец просто выставит его из кабинета. И тогда ему останется или привести свою угрозу в исполнение, или сделать вид, что этого разговора вообще не было.

– Ты меня действительно настолько сильно ненавидишь? – Папаша откинулся на спинку кресла.

Странный вопрос. Его и правда волнует Серегино к нему отношение? Или это попытка прояснить ситуацию? Серега решил быть честным.

– Не только я. Мы все тебя… по-своему ненавидим.

– Я дал вам все.

– Только то, что считал нужным. Полезным. Тебя никогда не интересовало, чего мы на самом деле хотим. И вообще… не все ли тебе равно, что мы о тебе думаем?

…Какой смысл в этом задушевном разговоре?

Ультиматум Серега уже выдвинул. Его либо примут, либо нет.

– Я думал, – сказал отец, вытаскивая запонки – он всегда рубашки носил именно такие, с запонками, и злился, когда мать их неправильно наглаживала, – ты просто с жиру бесишься. Придурь подростковая. А оно вот как…

– Наверное.

Разговор стал совсем неудобным.

– Если тебе нужно кольцо…

– Не мне, – перебил отец. – Тебе! Как законному наследнику. Сядь и послушай.

Антон Сергеевич очень рано понял, что женщинам доверять нельзя. Пожалуй, в детском саду, где ему случалось задерживаться дольше остальных. Детей забирали родители, когда отцы, когда матери, порою – бабушки или дедушки… а за Антоном никто не приходил.

Воспитательница злилась. У нее тоже были собственные важные дела, в которые никак не вписывался детский сад номер девять, Антон и это ожидание – когда же его заберут. Открыв окно – она надеялась, что Антон простудится и хотя бы пару дней просидит дома, – она курила, а его словно бы и не видела.

Это было странно: видеть, как она меняется, когда все уходят. Исчезала улыбка. Губы кривились, на лице возникала нервная злая гримаса.

– И где они опять? – спрашивала она Антона.

Тот тихо сидел в углу.

Было скучно. Игрушки трогать – нельзя. И рисовать нельзя. Писать тоже. А читать сказку для него одного воспитательница не будет. Ей вообще уже дома быть пора…

– Вы опять опоздали, – визгливым голосом произносила она, когда кто-то из родителей все же появлялся. Обычно – мама. Она не обнимала Антона, как это делали другие матери, она была раздражена из-за необходимости отвлекаться от собственных важных дел ради него.

– Отпустили бы его домой. Мы близко живем. – Мама заставляла его быстро одеваться. Она вообще всегда спешила. И это было неудобно, особенно зимой, когда на Антона напяливали тяжеленную шубу. В такой не побегаешь. Он быстро уставал. Начинал хныкать.

Мама злилась.

– Прекрати! – Ее окрики были хуже пощечин, Антону казалось, что все вокруг оборачиваются на них и видят ее – красивую, легкую, в заграничном пальто с меховым воротником, и его, такого бесполезного, мешающего ей. – Ты уже взрослый. И веди себя соответственно!

Когда возвращался из командировок отец, становилось легче. Он приходил в сад вовремя и с воспитательницей о чем-то разговаривал, после этих разговоров она становилась доброй и даже гладила Антона по голове. Или причиной этой доброты были не разговоры, но те яркие коробочки, которые папа отдавал ей?

– Женщины – те же сороки, – сказал он как-то, – любят все яркое, блестящее. И лаской от них многого добиться можно…

…Но отец ошибался. Он был ласков с мамой, а она сбежала.

В тот раз отец вновь уехал в командировку, на неделю или две. И Антон приготовился к ожиданию, он даже сразу попросил отпустить его домой, и воспитательница, вздохнув, спросила:

– Опять с ней остался?

– Ага.

Мать она не называла по имени и, как Антону чудилось, презирала ее за такую необязательность.

– Не имею права, – сказала воспитательница. – Давай посидим.

Сидели они долго. Дольше обычного. Осень была, и дождь, который шелестел за окном. На подоконнике собиралась лужа, и воспитательница вытирала ее тряпкой. Антону же она доверила регулярно относить тряпку в туалет и отжимать ее. Он старался. Все же какое-то занятие.

Смеркалось.

Когда за окном стало совсем темно, а сигареты закончились, воспитательница не выдержала.

– Ну все, с меня хватит!

Только домой Антона, как он на то надеялся, она не отпустила. Жаль. Идти ведь недалеко. Через двор. Потом еще дорога перед магазином, но там есть светофор, и Антон знает правила: зеленый – иди, а горит красный – стой и жди. У него и ключ от дома имеется, висит на веревочке. Мама утром дала.

Воспитательница вызвала милиционера. И долго со злостью что-то втолковывала ему. Антон испугался, что его заберут в детский дом, и приготовился заплакать, но милиционер, присев на корточки, протянул ему руку:

– Меня зовут Станислав, – сказал он. – Можешь называть меня дядя Слава.

– Антон.

– Пойдем, Антон. Я провожу тебя домой. Не реви. Мужики ведь не ревут.

Антон и не собирался реветь. Они шли вдвоем, он крепко держал милиционера за руку, представляя, что идет с папой. Тем более что у папы тоже форма и погоны, и вообще, он надежный и, когда в городе, не опаздывает в сад.

Мамы дома не было. Милиционер звонил-звонил в дверь, а потом позволил Антону открыть ее. Зашел первым. Включил свет.

– Эй, – крикнул он. – Есть кто дома?

Никого. И ничего. Антон сразу заметил, что мамины нарядные сапоги пропали и еще – шапка ее норковая, которую ей папа подарил. Почему-то он подумал, что мама о нем вспомнила и побежала в садик…

– Подождем? – предложил ему дядя Слава. – Ты есть хочешь? Может, я чай заварю?

Антон сам умел делать чай и бутерброды тоже. И макароны греть. И еще яйца жарить. В холодильнике наверняка есть творог и варенье.

– Молодец, – похвалил его дядя Слава.

Он взял со стола конверт – откуда бы ему там взяться? – и спросил:

– Не возражаешь?

Антон не возражал. В конверте – записка. А что было написано в ней, Антон узнал гораздо позже…

– Вот что, друг. – Дядя Слава сделался серьезным. – Такое дело… твоей маме пришлось уехать. Очень срочно. И она написала, чтобы я за тобой присмотрел…

…В детский дом Антона не отправили – папа вернулся через три дня. Он был злой и какой-то потемневший, постаревший. И не привез ему ничего, хотя раньше всегда привозил игрушки…

Зато он сказал Антону правду:

– Мама твоя… – и он добавил слово, которое произносить Антону строго-настрого запрещали. – Бросила нас. Не вернется она!

Антон даже обрадовался. Теперь они будут жить вдвоем. Это ведь замечательно.

Ошибся он.

Очень скоро в квартире появилась женщина, которая ничем не походила на маму. Тетя Валя была крупной, толстой и отдышливой. Она подымалась на пятый этаж медленно, делая остановки на каждом лестничном пролете. Лицо ее при этом наливалось опасной краснотой, на лбу вспухали вены.

Тетя Валя пекла пирожки и приходила в сад вовремя.

– Сиротинушка ты горькая, – жалела она Антона и совала ему в карман конфету.

Еще она очень туго завязывала ему шарф, запрещала по дому ходить без тапочек, но Антон готов был мириться с этим. Ему нравилась тетя Валя. Только и она сбежала.

Не по своей воле.

– Помру я, – этот разговор Антон подслушал. – Уже недолго осталось. Сердце так екает, так екает… найди себе жену.

– Уже была одна.

– Я не про эту посвистуху, прости, Господи. – Бога тетя Валя поминала часто и не к месту. – Я про нормальную бабу говорю, чтоб она за дитем глядела. Да и сам-то ты еще молодой. А эту дрянь – забудь. Я тебе говорила, что не будет от нее толку. Ведьмино отродье! Кровь-то, чай, не водица.

– Прекрати, мам.

– А чего прекратить? Что, я не вижу, думаешь, как ты к бутылке прикладываешься? Приворожила, тварь! Душу тебе выела – и бросила. Мне про нее рассказывали, про матерь ейную, которая дочурку, точно кукушка, полюбовнику подкинула. И плевать, что у мужика семья была… Лешка, вон, рассказывал.

– Алкаш был твой Лешка.

– И ты таким станешь, если не одумаешься. Он, вон, тоже… встретил раскрасавицу – и враз совесть у него отшибло. Что – жена? Что – дети? Развестись думал… только не нужен он красотке оказался: куда ему со свиным-то рылом – да в калашный ряд? Нет, у нее другой полюбовничек объявился. А там – и третий. Шла по мужским головам баба. Так вам, остолопам, и надобно!

Антон представил себе дорогу, вымощенную человеческими головами. Страшно!

– А как война ее прижала, так и объявилась. Мол, помоги! И эту… тварь, чтоб ей в аду икалось, подсунула. Доченька, мол, это твоя, спасай кровиночку… Лешка, наивный, и рад был стараться. Взял приблудыша в семью. И Наташка-покойница, доброй души человек, ты ее не помнишь, конечно…

– Не помню. – Голос у отца глухой, усталый.

– Надо было поставить жестко: или свои дети, или эта. А она не захотела разлад продолжать, да и… время было такое, когда старые обиды забывались. Приняла. Обогрела девку, как родную. Я ей еще тогда говорила – наплачешься. А она мне – чего с ребенка взять? И погляди, что вышло? Где Наташка? Где Лешка? Где детки их законные?! Нету! Всех этот кукушонок повывел!

– Мама, прекрати!

– Что, правда глаза колет? А ты послушай, послушай. Перед свадьбой не хотел, так хоть сейчас… Пашка в колыбели помер, года не разменявши.

– Война была. Много младенцев погибало.

– Алеська, старшенькая, здоровая девка, никогда не чихала даже, в сорок пятом как легла, так и не встала. На кладбище ее и понесли. В сорок седьмом – Ванятка, дружок твой. Помнишь, его?

– Помню.

– Через два года – Санька. А за ним и Валечка в мир иной отправилась. Все только руками разводили, мол, будто прокляли их. Я-то знала, кто их проклял! Не хотела твоя кукушонка чужачкой быть – вот и подавила птенчиков. Одна осталась, кровиночка. Наташка-то с горя тронулась рассудком, своею доченькой считать ее стала. Наряжала. Бантики. Косички. Платьица. И чем та ей отплатила? Стоило Наташке забеременеть, как и все… ушла в могилку, с младенцем вместе.

– Валя очень любила Наталью.

– Обереги, боже, от этакой любови! Мне Наташка все рассказала… перед смертью-то ясно становится, где ложь, а где – правда. Вот и у страдалицы душенька отмылась. Поняла она, как дело было. И плакала горько, да только что с этих слез? Сказала: пусть Господь эту тварь осудит, что, если есть высшая справедливость, пусть она бездетной помрет, как померла Наташка. За Лешкой приглядеть просила… и колечко девке велела отдать, вроде как материно оно. Я отдала. Мне чужого не надобно, хотя, конечно, кольцо это… видел его небось? Такое, с розовым камушком?

Антон хорошо кольцо это помнил. Мама носила его, не снимая. И посмотреть ему не разрешала на него, потому что перстень – не игрушка, а реликвия.

– Непростое колечко. Оно ей и правда от матери ейной перешло. А той – от ее матери. Только колечко это – ведьмино! Чего ведьма захочет, так все и сладится… забудь ее. У тебя, вон, сын имеется. Расти мальца. Заведи семью, нормальную чтоб… и все у тебя сложится.

Почему-то из всего их разговора Антону запомнились лишь слова про кольцо. Ну, и еще дорога, из чужих голов сложенная. А тетя Валя дотянула до весны – и все-таки умерла.

Антона снова бросили.

Он помнил похороны, и что отец потом все же напился, уснул, пьяный, в туалете. И Антон долго стучался в дверь, плакал…

На следующий день отец был злым, раздраженным. И вскоре это состояние стало для него обычным, как и неприятный запах, исходивший от его одежды. На прежней работе долго, как могли, закрывали глаза на отцовские выходки, но когда он потерял край, уволили.

– Нет, дальше так продолжаться не может. – Отец стоял, опираясь руками на грязную раковину, разглядывая в зеркале свое отражение. – Верно?

Антон кивнул. Он был рад, что отец умылся и сбрил колючую щетину. Он выгладил костюм и рубашку, начистил ботинки и, оставив Антону ключи, ушел из дому. Вернулся вечером. Не один.

– Это Тамара. – Отец представил ему женщину с крупными зубами. Антон только и смотрел, что на них – зубы были золотыми. Не все, конечно, те, что слева. Еще – женщина ничем не походила на маму. Крупная. Грубая. С зычным голосом и кучерявыми волосами, она занимала как-то очень уж много места.

– Мы подружимся, верно? – спросила она, протягивая ему шоколадку.

Свадьбу сыграли скоро, и месяца не прошло. Отец нашел работу, не такую, как раньше, но все же это было лучше, чем дома сидеть и пить.

Пить Тамара позволяла ему исключительно по выходным. Ну, или если праздник был. И сама не отказывалась, садилась за стол, наливала водку в высокую граненую рюмку, шумно вдыхала, выдыхала – и опрокидывала ее. Занюхивала кусочком хлеба.

Тамара полагала, что главное в доме – порядок, и наводила его твердой рукой, не делая уступок никому, даже собственной дочери. Дочь злилась.

И срывала злость на Антоне.

Ей было пятнадцать. Хотелось ей на улицу, с подружками и к парням, чтобы – портвейн, сигареты и гитара на лавке, а не подзатыльники и учеба.

– С Антона пример бери, – ворчала Тамара. – Учится – человеком станет.

В шестнадцать лет девчонка сбежала из дому, ушла, прихватив Тамарину заначку, оставила записку – сама, мол, знает, как жизнью своей распорядиться.

Ее нашли через полгода в притоне, откуда и доставили в больницу с передозом, но – не спасли. И новость эта сломала Тамару. Она выла всю ночь, колотила кулаками в стену, кляла кого-то… а утром вышла из комнаты – страшная, простоволосая и с безумными глазами.

– Из-за тебя все, – сказала она, вцепившись Антону в плечи. Встряхнула так, что едва не сломала пополам. – Ведьмино отродье… избавился от моей девочки… проклял…

Эта мысль прочно засела в Тамариной голове.

– У нее горе, – ответил отец, когда Антон ему пожаловался. – Наберись терпения и веди себя, как мужчина. Тома много для тебя сделала.

Она научилась притворяться. При отце была мягкой, ласковой даже, но, стоило ему уйти, и Тамара менялась. В глазах ее появлялся сумасшедший блеск, губы изгибались в неестественной, приклеенной какой-то улыбке, и голос становился сиплым.

– Отродье, – шептала Тамара. – Чтоб ты проклят был… как мою девочку… пусть тебя закопают! Не ее… ее-то – за что?!

Отвечать не следовало – Тамара злилась, шипела и щипала его. От щипков оставались синяки, но лучше уж они, чем удары мокрым полотенцем. Как-то Антон проспал уход отца и школу тоже, он словно плавал в какой-то мути и не мог из нее выбраться. А потом эта муть стала его душить.

И Антон очнулся.

Над ним, с подушкой в руках, стояла Тамара.

Отец ему не поверил. И дал подзатыльник. За клевету.

– Эта женщина тебе родную мать заменила, – сказал он. – А ты ведешь себя…

Антон теперь боялся возвращаться домой. Сколько мог долго оставался в школе. И приходил поздно. Тамара жаловалась отцу. Отец брался за ремень.

– Не сердись, – шептала она, не сводя с Антона безумного взгляда. – Это возраст такой. Переходный. Главное, чтобы не сбежал, как моя… я так за него волнуюсь!

Отец впадал в ярость.

Очередной припадок Тамары закончился тем, что она сломала ему руку, и Антон попал в больницу. А врач заявил в милицию… было разбирательство. Долгое – почти на два месяца, и, когда Антон вернулся домой, Тамары там уже не было.

– Уехала, – скупо бросил отец. – Права была мама. Все бабы – твари! Не верь им, слышишь? Никогда не верь бабам. Используй, если уж без них – никак, но не верь.

С тех пор женщины в их доме появлялись часто, но ни одна не задерживалась на длительный срок. Все, как одна, были молодящимися, громкими и неприятными. Они пили. Иногда – пели. Всегда оставались на ночь, и Антон, ворочаясь в своей постели, уговаривал себя не обращать внимания на звуки, доносившиеся до него из отцовской спальни. Порою он жалел, что Тамара исчезла, с ней было как-то проще.

Женщины пытались вернуться, а когда отец отказывался принимать их, устраивали истерики.

– Вот оно, настоящее их лицо, – говорил он, вытолкав за дверь очередную пассию. – Думаешь, я им нужен? Или ты? Квартирка наша! Деньги! Паразитки они – по натуре. Сами ничего не хотят делать, а… твоя мамаша – из тех же была, только притворялась.

О ней он говорил редко и после разговора такого всегда мрачнел, замыкался в себе и долго ходил по квартире, словно не было в ней такого места, в котором можно было бы успокоиться.

– Как вы познакомились? – спросил как-то Антон, пытаясь отвлечь отца от мрачных мыслей.

– Обыкновенно. Жили рядом. Еще до войны… правда, я не помню ничего почти, еще маленький был. Нас в тыл вывезли, их тоже. А потом вернулись все. И мама запретила мне водиться с соседской девчонкой. Сразу как-то ее невзлюбила.

Тогда отец – впервые – достал с антресолей потертый альбом.

– Вот, это она.

Худенькая прозрачная девчушка с двумя косами.

– И братья…

…те самые, которые умерли? Антон вдруг отчетливо вспомнил подслушанный им разговор. Нет, конечно, мама никого не убивала… не могла убить… она ведь маленькая была.

– И вот она.

Уже не девочка – девушка. Светловолосая, светлоглазая, сказочная какая-то. Но взгляд – тяжелый.

– Ее во дворе не любили, особенно бабы. Бабы вообще – завистливые твари, особенно друг по отношению к другу. Она и красивая была, и умная. С золотой медалью школу закончила. В институт поступила… а там уже у нас любовь приключилась. Никогда никого не люби, Антоха!

– Почему?..

Были и другие фотографии, черно-белые, но на них она все равно выделялась, выглядела яркой, незнакомой. Антон помнил ее другой, даже не ее саму – кашемировое пальто песочного цвета, привезенное отцом из командировки, и твидовый костюм. И еще – тонкие золотые часики у нее на запястье.

– Потому что для тебя это будет всерьез, а для них – так, игра. Сначала одна любовь, потом другая… душа ведь требует.

Записка лежала между серыми листами альбома.

Антон помнил и ее, и тот день в детском саду, затянувшийся дольше обычного, и милиционера… и вообще, все, что произошло. Он имеет право знать, что она тогда написала.

– Мы встречались… потом расходились. И снова сходились. Я сразу ее замуж позвал, а она ответила, что не готова. Не пожелала растрачивать себя на быт. У нее судьба другая, и все такое… только вот она забеременела.

Записку надо было прочитать, но Антон медлил. Ему было страшно: вдруг то, что там написано, все изменит?..

– Она тогда уже в институте работала. И не захотела рожать. Рано ей, дескать. Доктора нашла, только… я пригрозил, что к начальству ее пойду. Выложил бы все, как есть. Конечно, ее не уволили бы, но вот из партии точно исключили бы. И анкета подпорченной стала бы. А с нею и карьера ее, о которой она только и думала, не состоялась бы. Кто ее с такой анкетой из страны бы выпустил?

Странно. Выходит, мама собиралась его убить? И, если бы не отец, убила бы… а он не позволил.

– Думал – родит, успокоится. У бабы после родов мозги меняются… только я не угадал. – Он вздохнул и закрыл альбом. – Не хотела она с дитем возиться. Сразу на работу вышла, а тебя – в ясли засунула. И плевать ей было, болеешь ты или нет. Ты-то не помнишь, наверное, но первый год ты при мамке моей жил. А потом мать на своем поставила: или развод, или пусть мать сама тебя растит. Нельзя ребенку без матери… Разводиться ей тоже нельзя было. Вот как-то так оно все и пошло.

И шло до тех пор, пока однажды мама просто не ушла.

«Возможно, за этот поступок ты меня возненавидишь, что будет лучше для нас обоих, поскольку твою любовь я больше не в состоянии выносить. И делаю то, что должна была сделать несколько лет назад. Наша встреча с самого начала была ошибкой, и теперь единственное, о чем я жалею, – о потраченных впустую годах моей жизни.

Конечно, ты пытался сделать так, чтобы мне было хорошо, но теперь я прекрасно понимаю, что не гожусь на роль примерной жены и матери.

Мне жаль, что мой уход причинит тебе боль, но я уверена – ты сумеешь позаботиться о твоем сыне.

Не пытайся меня найти. Даже если у тебя это и получится, я все равно не вернусь».

Ошибка. Потраченные впустую годы… про Антона – ни слова, о том, что он будет скучать или что ей жаль с ним расставаться, что любит она его… не любит – не будет скучать, расстается с сыном с легким сердцем. Он надоедал ей своим нытьем. Ей приходилось отвлекаться. Вставать рано, чтобы отвести его в сад. И забирать. Готовить ему еду. Читать книги… хотя нет, мама никогда не читала ему книг. Одежду стирала. Гладила. И злилась, когда он пачкался, потому что у нее есть и другие занятия, помимо стирки.

– Вот такая она – вся. В работе… и в любви. К хахалю сбежала, – отец эту записку разорвал в клочья. – Я ж все-таки ее искал! Нашел. Зачем – и сам не знаю. Хотел… и нашел. В Италии она! Историческая родина…

– Чья?

Разговор этот следовало завершить, но Антон не знал – как.

– Ее! – Клочья старой бумаги разлетелись в разные стороны. – Она ж знала, что она приемыш. И колечко еще… прощальный подарок от матери. Тоже – кукушка. Выбросила – и забыла. Врут все, что бабы с детьми своими расстаться не могут. Могут, когда дети им не нужны становятся! Вот когда надо мужика к себе привязать – тогда да, в каждой любовь просыпается – вдруг. Тьфу… нашла она сведения, что кольцо это вроде бы старинное. Из обручального комплекта. Не то графьям каким-то принадлежало, не то еще кому, главное, что не простым людям. Куда уж нам за нею угнаться!

Он злился, и с каждой секундой – все сильнее.

Вечером напьется и уснет. За столом, в туалете, в ванной – где ему случится упасть.

– Диссертацию она писала по истории этого семейства… и так с итальяшкой своим встретилась. Он ба-а-льшой специалист по историям, не то, что мы с тобою! Быдло необразованное. Ни в историях, ни в любовях ничего не смыслим. Бытом заесть норовим.

Стряхнув с колен ошметки бумаги, отец пошел в кухню. Хлопнула дверь холодильника – достал-таки бутылку. И выпил – из горла, заливая алкоголем давнюю обиду.

Тогда Антон отчетливо осознал: права тетя Валя, нельзя верить бабам.

Но можно их использовать.

Сколько их у него было… много. Его всегда тянуло к женщинам, а женщин – к Антону. Легкие романы, которые ничего не значили. Встречи. Слова. Он знал, что именно следует говорить и, главное, как говорить, чтобы его услышали.

Правда, не все принимали эти правила игры.

Думали, что они – умнее Антона. К примеру, Славкина мамаша. Антон и забыл уже, как ее звали. Лика? Ника? Даша? Помнил, что она в блондинку красилась, курила и разговаривала нарочито охрипшим голосом. С ней он переспал только потому, что она сама этого хотела.

А потом заявилась… беременная она!

На свадьбу рассчитывала?

Антон послал ее лесом. Девица устроила скандал. Когда это не помогло, потребовала денег на аборт. Антон денег дал, и тварь исчезла, чтобы появиться через семь месяцев – с младенцем.

– Твой сынок, посмотри. – Она сунула ребенка ему в руки. – Видишь, до чего он на тебя похож?

Младенец был похож на уродливого пупса.

– Неужели ты выставишь нас?!

Выставил. Ее. Она визжала, угрожала ему милицией, потом взяла сотку, которую Антон полгода копил, и сгинула в неизвестном направлении, оставив младенца, метрику и расписку, что она не имеет к Антону никаких претензий. Славкой, к счастью, занялся отец Антона.

– Поаккуратнее будь, – сказал он.

Антон и сам все понял. Обзаводиться семьей он не спешил. И к выбору жены подошел практично. Девушку взял, не отягощенную родственниками, дурными привычками и склочным нравом. Тихую. Хозяйственную. Терпеливую.

Он никогда не позволял ей забыть ее место.

Что же до самого Антона, то… у него имелись некоторые потребности. Он удовлетворял их – не в ущерб семье. Иногда случались осечки, но кто же без греха?

А теперь собственный сын признается, что Антона – отца! – он ненавидит. Из-за девки! У нее желтые волосы и светлые глаза, как у матери Антона. И не выйдет ли так, что эта девка, как и мать Антона, окажется стервой? Поиграет с мальчиком – и бросит его, выест его сердце, вытянет душу?..

Уже – забрала душу.

Пожалуй, спроси кто-нибудь Теофанию о том, что думает она о святом городе, она бы ответила, что нет в мире места более прекрасного. Разве не слышит вопрошающий ангельского пения? Разве ослепли глаза его и не способны различить божественный свет? Разве душа его, очистившись от скверны, не стремится в небеса? И самые небеса близки здесь к грешной земле, как нигде более.

Вероятно, оттого, что свят город Петра.

Конечно, Теофания ди Адамо знала, что надо говорить излишне любопытным людям. Собственные же мысли она оставляла при себе. Пожалуй, за многие годы, проведенные в Риме, Теофания сумела привыкнуть к его суете, к той грязи, что царила на улицах, к нищим, которые стекались во всех концов мира в надежде не столько на чудо, сколько на щедрое подаяние. Она научилась не видеть людей безглазых, изъеденных язвами, лишенных конечностей, изуродованных, понимая, что многие из этих уродств – суть обман.

Пожалуй, сам этот город – суть обман.

Издали он – прекрасен. Подавляет необъятными размерами своими, роскошью несказанной и ощущением некоего безвременья. Здесь прошлое еще живо, но уже занесено мусором, грязью, стоптано босыми ногами паломников и затерто лживыми клятвами.

Здесь одинаково много священников и шлюх, святых проповедников и заклейменных убийц. Воров. Мошенников. Бесчестных торговцев, что разливают благодать по глиняным кувшинам. Аптекарей. Евреев, которые – прокляты, но все же слишком нужны, чтобы избавиться от них.

Хорошее место!

Теофания не знала, почему Карла выбрала Рим: желала ли она причаститься к святой его стороне либо же затеряться на темной, но выбор ее был удачен. В суете многотысячного города никто не обратил внимания на двух женщин, тем более что одна была совсем еще дитя, а вторая – прискорбно нехороша собой. Карла приобрела дом на тихой, отдаленной от шумного центра улочке.

– Твоя матушка оставила тебе хорошее наследство. – Так она поведала Теофании и выложила на стол золотые монеты. – Их хватит и на жизнь, и на приданое…

– Я не выйду замуж.

– Что ж, возможно, когда подрастешь, ты передумаешь, – Карла поцеловала девочку, которую уже искренне полагала своей племянницей, в лоб. – Не все мужчины злые и лживые. Вдруг тебе посчастливится найти того, с кем сердце твое оживет?

С той поры миновали годы. Нельзя сказать, чтобы жизнь в Риме так уж сильно отличалась от прежней, в Палермо. В ней хватало и огорчений, и радостей, надежд и разочарований.

Теофания росла, пожалуй, не так быстро, как растут иные дети, в свои пятнадцать она все еще не утратила детского очарования, пусть фигура ее и изменилась, обретая новые, женские черты. Именно это сочетание и привлекло к ней первого любовника. Нет, до него были и другие, кто желал бы провести с Теофанией час или всю ночь, обещая за ласку щедрую плату, но Теофания им отказывала.

– Дрянные люди, – соглашалась с ней Карла. За прошедшие годы она как-то очень быстро постарела, превратившись из некрасивой женщины в совсем уж уродливую старуху. Впрочем, руки ее по-прежнему ловко управлялись с иглами и нитями, и умение это приносило Карле немалый заработок.

Теофания пыталась постичь эту вроде бы простую науку, и Карла терпеливо учила ее тому, как обращаться с разными тканями, как делать ровные стежки, как прятать нити… как шить тончайший батист или же золотом затканный атлас. Только – не выходило. Теофания прилагала все мыслимое и немыслимое усердие, но – не получалось у нее…

– Нет, дорогая, – сказала ей как-то Карла, – бывает, что Господь дает человеку лишь один талант. Ты красива. Пользуйся этим, пока можешь. Женщины сгорают быстро.

И Теофания нашла себе любовника. Он был не молод, но и не настолько стар, чтобы вызвать у нее отвращение. Богат. Женат, о чем он сразу же известил Теофанию. Щедр.

Он перевез Тео в особняк, пусть и не стоявший в самом центре города, но роскошный, почти как тот, в котором жил ее отец. Он купил для нее множество нарядов, призванных подчеркнуть хрупкую красоту Теофании, и нанял учителей, полагая, что ей следует избавиться от старых привычек и приобрести хорошие манеры, чтобы больше походить на благородную даму.

– В тебе видна кровь, – повторял он, разглядывая руки Тео, – посмотри, сколь изящны они. Тонкие запястья, узкие ладони, длинные пальцы с розовыми ногтями – вот истинные признаки благородного рождения. Ты уверена, что не знаешь имени своего отца?

– Разве это имеет значение?

– Никакого. – Он целовал и ногти, и пальцы ее, и ладони. – Мне нравится твоя улыбка. Я не знаю, о чем ты думаешь сейчас…

– О тебе, – солгала Тео. – О том, как мне повезло, что я тебя встретила.

– Нам обоим повезло. И мне бесконечно жаль, что я не способен предложить тебе большего…

…Он и так дал ей многое. Пожалуй, Тео была по-своему благодарна этому странному человеку, которому суждено было стать лишь ступенью на ее пути.

Правда, пока она не придумала, как через него узнать о брате, но, видимо, в мире ином их с Паоло судьбы были связаны изначально.

Паоло прибыл в Рим в смятенном состоянии духа. Он был печален. И зол. И растерян. И беспомощен перед силой, которая не желала оставить его в покое. Его жена умерла.

Снова!

Впервые Паоло женился спустя год после смерти отца, когда понял, что не способен более вынести это одиночество. Горе его было искренним и глубоким, он тосковал по графу Арриго, кляня себя за невнимательность, за грубость и сомнения, за переживания, которые разбередили его старые сердечные раны. Графа обнаружили сидящим в кресле, перед зеркалом. Он сидел, выронив кубок, и вино разлилось по полу. И слуги шептались о том, что пятно это похоже на кровь.

И что лицо графа исказилось от боли.

А глаза его долго не могли закрыть, словно Арриго не желал расставаться с собственным отражением в зеркале. Паоло настоятельно советовали избавиться от зеркала, а дом освятить, что он и сделал, не столько из-за страхов глупой черни, сколько желая облегчить отцу переход в мир иной. Заказал он и мессы, которые посещал исправно, веруя, что искренняя молитва достигнет подножия Престола Господня.

Донну Доминику он встретил в храме и был очарован ею с первого взгляда. Робкая и хрупкая, преисполненная какого-то дивного света, она не замечала ничего и никого, кроме лика Господня. А Паоло любовался ею, думая, что прежде не встречал подобного создания.

Свести с нею знакомство было просто. Родители донны Доминики, люди небогатые, титулованные, но не самого древнего рода, радовались тому, что дочери их суждено стать графиней. Паоло уверил их, что намерения имеет самые честные, и лишь только истечет срок положенного траура, он женится на донне Доминике.

…Если она ответит ему взаимностью.

…Она была скромна, но в глубине темных глаз Паоло видел тайный свет и обещание любить.

И разве не суждено было браку их стать счастливым и многодетным?

Паоло нашел ее в той комнате, где умер его отец, лежащей на полу, бездыханной. И прежде чем коснулся тела, понял – мертва. Он закричал от переполнявшей его боли и, обняв Доминику, не подпускал к ней никого целые сутки. Слуги шептались, что горе лишило его разума, и были правы.

После смерти жены он жил отшельником, находя утешение в книгах и собственных размышлениях о сути вещей. Паоло и сам не мог понять, когда же и по какой надобности он как-то раз покинул уютное уединение собственного дома. Он вдруг оказался на площади, перед храмом Святой Розалии. И был день. Светило солнце, яркое, горячее. Воздух наполнен был самыми разнообразными запахами, в которых ладан и благовония сплетались воедино с вонью протухающей рыбы и потных человеческих тел.

Люди суетились, занятые каждый своим делом, близкие, но, в то же время, далекие друг от друга.

И Паоло разглядывал их с удивлением.

Торговцы и торговки… монахи… нищие… ремесленники… дети… женщины и мужчины… и вовсе – старики, степенные, сонные…

Сколько их? Множество! И в этом множестве Паоло ощущал себя лишним. Он почувствовал непривычную растерянность, словно бы был ребенком, потерявшимся и забытым родителями. И лишь пресветлые чертоги храма казались ему единственно надежным укрытием.

Там, пред очами святой Розалии, кроткой девы, Паоло опустился на колени и заговорил. Он рассказывал обо всем – о себе, о позоре своего рождения, о заблуждениях, в которых пребывал долгие годы, пусть и не по собственной вине. Об отце, чья душа, верно, ждала Страшного суда, запертая в Чистилище; о ведьме, о сестре, которая исчезла, унеся с собой половинку его сердца, о своем недолгом счастье и светлой донне Доминике…

Он говорил, уже не стесняясь быть услышанным кем-то, кроме святой. И когда, утомленный исповедью, которая дала ему невиданное облегчение, он поднялся с колен, – увидел, что рядом стоит девушка в черном вдовьем наряде.

– Я не желала подслушивать вас, – сказала она, опуская взор. – Мне следовало отойти, но…

Она была бледна и измучена, и даже румянец стыда, коснувшийся бледных щек ее, был каким-то болезненным, лихорадочным.

– …и клянусь, что ваша тайна останется при мне.

– А ваша?

– А моя… – девушка преклонила колени перед святой. – У меня нет тайн…

…только боль.

Ее звали Орнелла, и была она сиротой. Родителей Орнелла знала лишь по портретам, написанным давно. Ее отдали под опеку брату отца, человеку жестокому и себялюбивому. Он быстро стал хозяином в опустевшем доме, куда привез собственное семейство…

Обычная история, которая, однако, тронула сердце Паоло.

…Дядя терпел Орнеллу вплоть до того момента, когда ей исполнилось пятнадцать лет. А потом выдал ее замуж за первого, кто дал хорошую цену. И стоило ли удивляться, что супруг Орнеллы был стар, нехорош собой и не менее жесток, чем ее опекун?

О нет, она о многом умалчивала, но Паоло умел слушать и слышать больше, чем было скрыто в ее словах. Ее взгляд, затравленный, переполненный нечеловеческой мукой, говорил о многом.

…После смерти супруга выяснилось, что его имущество принадлежит его детям, которые не желали видеть Орнеллу в их доме. Не могла она вернуться и к дяде.

– Мне некуда идти, – сказала она, глядя на святую Розалию. – И, верно, лучше бы мне было умереть!

В тот миг Паоло понял, для чего высшая сила привела его в храм, выбрав именно этот день и час.

– Если вас не смутило то, что вы услышали, – он протянул руку, и несчастная робко коснулась его ладони. Как же холодны были ее пальцы, как близко подошла она к черте, что разделяет смерть и жизнь, – и если вы не убоитесь молвы, то дом мой открыт для вас. Пожалуй, там вы не найдете роскоши, к которой, возможно, привыкли, но зато обретете покой и мир. Клянусь, что ни мыслями, ни словом, ни делом я не посягну на вашу честь.

Этой любви не суждено было родиться в одночасье. Изначально Паоло двигала лишь жалость к девушке, с которой жизнь обошлась куда более жестоко, нежели с ним. Она же испытывала к нему безмерную благодарность.

И одиночество обоих соединяло их крепче брачных клятв.

Однажды Паоло заглянул в темные ее глаза и понял, что не отпустит эту женщину, даже если вдруг ей захочется уйти.

Она же шагнула ему навстречу.

В ней было столько нерастраченной нежности и готовности любить, что лед его души таял. Одна ночь, проведенная ими вместе, ничего не изменила… и вторая… и третья.

Эти ночи случались одна за другой, и были они столь естественными, что Паоло опасался заводить о них речь, полагая, что тем самым он способен разрушить нечто незримое, только-только возникшее между ним и Орнеллой. В то же время он испытывал тайный стыд, поскольку его собственная нерешительность пятнала грехом светлую ее душу.

– Не думай о будущем, – сказала Орнелла, чья удивительная способность угадывать его самые потаенные мысли восхищала Паоло. – В любви без брака меньший грех, нежели в браке без любви.

– А ты бы желала стать моей женой?

Она отвернулась и вздохнула.

– Что не так? – Паоло гладил ее волосы, понимая, что именно этого он и желает. И как только мог он сомневаться в ней и в собственных к ней чувствах?

– Ты… замечательный человек… ты добр. Добрее всех, с кем я когда бы то ни было встречалась… и я каждый день благодарю Всевышнего за то, что он соединил наши судьбы…

– Ты боишься меня?

– Не тебя, но того, что… я видела, как меняются люди, словно ими произнесенная клятва дает одному человеку власть над другим. И от тебя я бы приняла все. Вот только ты сам… я не хочу терять тебя, такого, который ты есть. Господь простит нам этот грех. А люди… что нам до людей?

И Паоло принял ее желание, точнее, нежелание стать его законной женой.

Их преступная, запретная связь длилась год, а могла бы протянуться и на всю жизнь, если бы не собственное его упрямство. Он, рожденный вне закона человеческого, не желал своему ребенку подобной судьбы. И когда стало ясно, что Орнелла беременна, Паоло вновь завел разговор о браке.

Она отказала…

Она отказывала ему раз за разом, с нежностью, с печалью, умоляя понять и простить ее за это упрямство. И лишь когда начались роды, ослабленная болью, она дала свое согласие.

Их обвенчали за час до рождения сына.

Мальчик!

Темноглазый и темноволосый, прекрасный, как может быть прекрасен новорожденный. И мать его, взяв ребенка на руки, улыбалась счастливо. Тогда Паоло взмолился, обещая небесам любые дары, лишь бы позволили они этому счастью длиться… если уж не вечность, так хотя бы до самой их смерти.

Не следовало ему призывать костлявую старуху с косой! Трех дней не прошло, как не стало Орнеллы. Она легла рядом с ним, а нашли ее в комнате, перед зеркалом, с прижатыми к груди руками, будто она испытывала ужаснейшую боль…

На ладони ее Паоло обнаружил круглое пятно, словно виноградину, попавшую под кожу.

Он хоронил жену, кляня себя за упрямство.

Проклят! Небесами, людьми, чужими преступлениями, но – проклят! И лучше бы это проклятье убило его самого!

Паоло не плакал. Пожалуй, в его душе не осталось места для слез. Он принес цветы, белые лилии, невинные и чистые, как души, которые ныне пребывали на небесах… ведь если не для них, то для кого же тогда рай? Из склепа Паоло поднялся в детскую и долго сидел у колыбели сына, думая о том, что ждет этого ребенка.

Паоло даст ему все, но сумеет ли оградить его от неминуемой боли? Уберечь от потерь? И как ему теперь быть? Искать сестру, чей след был потерян много лет тому назад? Пытаться вернуть кольцо?

Или же отправиться в Святой город? Где, как не там, позволено ему будет найти ответы на эти вопросы? Пусть не ради себя, но ради сына…

Теофания рассказала любовнику о книге, доставшейся ей от матери. Случилось это после долгих дождей, затопивших утомленный солнцем город. Теофания дождь не любила, но сейчас никак не могла надышаться влажным легким воздухом. Она собирала капли в ладони и пила их, несмотря на то что в доме хватало чистой родниковой воды, которую привозили из предгорий в высоких кувшинах со льдом.

И, когда дождь закончился, Теофания разрыдалась от огорчения.

Теперь настроение ее менялось быстро: она то впадала в гнев, то ощущала безудержное веселье, вскакивала, желая тотчас мчаться, сама не зная куда, но сделав шаг, понимала, что силы ее вдруг куда-то исчезли. Доктор, приглашенный к ней, быстро понял причину этих перемен.

– Вы ждете ребенка, – сказал он.

И Тео поняла, что у нее родится девочка. И, испугавшись вдруг этой нежданной новости, она заметалась по дому, не зная, выгонят ли ее либо же просто отошлют прочь…

– Успокойся, драгоценная моя, – сказал любовник, улыбаясь, и улыбка эта отличалась от прочих. В ней виделась искренняя радость. – Моя жена бесплодна, да и самому мне Господь не дал детей. Но, верно, ты – ангел, если сотворила это чудо.

– Ты заберешь ребенка?

– Я дам ему иную жизнь. Моя супруга уедет из Рима, а вернувшись, объявит ребенка своим. Она будет хорошей матерью…

– А я?

– А ты… ты молода, моя птичка, и ты еще станешь матерью вновь. Подумай сама, охота ли тебе сейчас возиться с младенцем? И что ты, пусть и со всей своей любовью, дашь ему? Позволь нам позаботиться о сыне…

– Это будет дочь!

– Тогда – о дочери. Если она унаследует хотя бы долю твоей красоты и ума, я буду безмерно счастлив.

Он и правда окружил Теофанию еще большей заботой, и порою ей становилось неловко оттого, что она использует этого человека, но…

– Ты спрашивал меня о моем отце, – она постучала по клетке, и кенар запел, спеша порадовать хозяйку. Птиц подарил ей любовник.

И маленьких собачек, которые умели выделывать всякие интересные штуки.

И обезьянку.

И даже карлика-чтеца, чтобы он развлекал Теофанию. Ей нельзя грустить, поскольку печаль способствует разлитию желчи, и тогда дитя родится желтым, нездоровым.

– И ты сказала, что не знаешь его имени.

Сегодня он принес ей красные гранаты и устриц на льду. Он сам раскрывал тугие раковины, сбрызгивал лакомство лимонным соком и подавал его Теофании.

– Я солгала. Прости, но я не знала, кто ты и могу ли доверять тебя…

Она приняла из его рук жесткую раковину.

– Он и правда был знатного рода, древнего…

Ее история была простой; пожалуй, в Риме ей доводилось слышать куда более удивительные вещи, однако сейчас Тео желала лишь одного – избавиться от тайны. Ее любовник, ставший незаметно другом, пожалуй, единственным в недолгой ее жизни, обладал замечательным талантом: он умел слушать. И слушал – о ее матери, об отце, о лавке, в которой продавали косметику, травы и прозрачную, словно слеза, «аква Тофано». О брате, площади и о казни… о бегстве.

Обо всем, что, оказывается, тяжким грузом лежало на сердце Тео. И с каждым словом она избавлялась от этого груза.

– Если ты захочешь когда-нибудь поведать нашей дочери эту историю, я буду рада. Если нет… – Тео сумела выдержать его испытующий взгляд. – Может, лучше ей не знать того, что знаю я. Вдруг тогда в ее жизни будет чуть больше счастья…

– Ты сохранила книгу?

– И кольцо.

Она спрятала их в старом доме, где все еще жила Карла, наотрез отказавшаяся переезжать к Тео, пусть та и уговаривала любимую тетушку. Годы изменили Карлу не только внешне: Святой город понемногу отбирал ее утомленную душу. И Карла, чувствуя близость скорой смерти, вдруг вспомнила прошлое.

Боялась ли она вечных мук или же Страшного суда или же просто совершенное некогда злодеяние вдруг предстало пред ней во всей своей ужасной правде? Кто она такая, чтобы судить? Кто она, чтобы вершить суд, пусть над таким никчемным человечишкой, которым был ее супруг? Кто она, сгубившая свою бессмертную душу? Грешница!

Это слово Карла повторяла вновь и вновь, словно позабыв о том, что существуют и другие слова. И ныне целыми днями бродила она по Риму, заглядывая в каждый храм, который только встречался на ее пути. Карла падала пред алтарем и молилась, громко, искренне, утверждая, что лишь в храме она испытывает облегчение, это место дарует ей надежду. Пожалуй, если бы не забота Тео, Карла погибла бы от голода, что случалось со многими святыми безумцами. Порою Тео казалось, что это было бы милосердным делом – избавить дорогую тетушку от мук.

Тео отправилась к ней, хотя ее покровитель и утверждал, что справится сам. Но книга – наследство Тео.

В доме Карлы было грязно и шумно. Зная, что они найдут здесь приют и корку хлеба – Карла щедро делилась всем, что получала от племянницы, с неимущими, – сюда стягивались бродяги. Они сидели на земле, стояли, ругались, размахивали толстыми дубинками, защищая с трудом завоеванное место…

– Прогони их, – сказала Тео, отыскав тетушку в кухне, где та готовила похлебку из гнилых овощей. Их на рынке продавали задешево, а порою и даром отдавали. – Эти люди тебя убьют.

– Это – святые! – Карла оглядела гостью и поджала губы. – Божьи человеки! Где твое милосердие?

Что она могла ответить?

– Посмотри на себя. – Отложив половник, Карла вцепилась в ее плащ. – Ты – грешница! Рядишься в злато и бархат, отдаешь себя… придет час расплаты, и предстанешь ты пред Его очами! Спросит Он: что сделала ты, Теофания, для скорбных телом? Разве продала ты свои роскошные одежды, чтобы купить им хлеб? Разве отринула ты гордыню, преклонила колени пред ними, дабы омыть их ноги? Нет!

– Карла, позволь мне забрать тебя, – Тео попыталась обнять тетушку, но та отпрянула в неподдельном ужасе, словно руки Тео были грязны.

– Изыди! Ты, словно вавилонская блудница, сожительствуешь во грехе…

– В моем доме тебе будет хорошо.

– …носишь его дитя, обрекая невинную душу быть проклятой от рождения!

– Там много комнат. Красивых, Карла. Ты, верно, никогда не видела подобной красоты. И сад есть… и слуги, которые будут ухаживать за тобой. Пойдем со мной, пожалуйста.

Тео уговаривала названую тетушку, понимая, что та не согласится, она продолжит упорствовать, веруя, что тот дом – воплощение зла. А Тео добровольно отдалась Дьяволу в человеческом обличье. И стоило ли требовать от Карлы перемен?

Ей хорошо здесь, в грязи и вере, она чувствует, что близка к Спасителю, служа недостойным. Может, именно эти страдания ниспосланы ей свыше, дабы очистить душу ее от скверны. И тогда после смерти воспарит она на небеса, к райским вратам…

Тео взяла из тайника книгу и кольцо. Золотые монеты, оставленные мамой, исчезли. И спрашивать, куда они делись, не имело смысла. Покидая дом, Тео все же поцеловала тетушку в сухую щеку, остро пахнувшую ладаном.

– На тебе нет греха, – так сказала она. – И на мне – тоже. Помнишь, ты сама говорила, что Господь – это любовь. Ты любила свое дитя и ради него совершила то, что совершила. Быть может, ты исполнила Его волю.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – ответила ей Карла. – Уходи! И не смей больше здесь появляться!

Она умрет спустя три дня, на кухне, среди очистков и гнилья, окруженная крысами, которые пришли в дом вслед за нищими. И многие назовут Карлу святой, только… в Риме святых множество, и про новую святую очень скоро забудут.

Теофания же закажет мессу во упокоение души бедной тетушки и будет молиться – искренне, пусть и не на латыни, но просто рассказывая Господу, каким светлым человеком она была. Господь ведь все поймет. И не осудит бедную тетку строго.

Любовник, которому позволено было прикоснуться к наследию Теофании, изучал книгу долго. Он целыми вечерами сидел над нею, правда, читая вовсе не те записи, которые делала матушка. Его интересовали первые страницы, и он долго бился, пытаясь раскрыть тайный шифр.

Сдавшись, он обратился к Тео.

– Это рецепт яда, того, о котором тебе рассказывала, – подобная просьба весьма удивила Тео. Она еще могла понять и принять интерес своего покровителя к иным составам, лекарственным: он сам, будучи сыном аптекаря, многое понимал в медицине. Однако же яд…

– Я знаю, дорогая, – Джакомо обнял Теофанию. – И знаю, что ты желала бы забыть о нем, однако…

Он говорил мягко, убедительно, осторожно подбирая каждое слово.

…Рим – сложный город, где у каждого человека есть враги, и чем выше стоит человек, тем сильнее эти враги. Даже сам папа, пусть и стоит он над всеми, держит в руках благодать Господню, вынужден считаться с простыми людьми.

– Те, кто стоит низко, желают подняться выше. Те, кому удалось взобраться на вершину, не желают с этой вершины упасть, – Джакомо гладил ее руки, которые так восхищали его, целовал бледные тонкие пальчики. – И каждый готов заплатить, чтобы желание его исполнилось.

– Но ты и без того богат!

– Богат, но…

…но его богатство – заемное. Некогда Джакомо женился на дочери торговца шелком и получил за своей невестой приличное приданое. Оно позволило ему открыть собственное дело, и оно приносило прибыль.

– В последние годы удача от меня отвернулась. – Он позволил себе полюбоваться нежным лицом юной избранницы. До чего же молода она, до чего наивна… прелестное дитя солнца, языческая богиня, пред которой хочется преклонить колени. – Я потерял многое и вынужден был взять взаймы. И снова терял…

…его долги росли, а с ними и слух, что вот-вот Джакомо разорится.

– И этот дом…

– Не куплен, но снят. Не печалься, дорогая моя, я не настолько беден, чтобы не иметь возможности платить за твои наряды или покупать тебе подарки. Однако ростовщики больше не желают ждать. И вот-вот может случиться беда…

Верить ему? Как не верить!

Разве этот человек лгал Теофании? Разве не заботился о ней? И о ее нерожденной дочери?

– Да, мой ангел, – Джакомо возложил ладони на ее живот. – Я искренне полагал, что последнее мое вложение принесет несказанную прибыль и позволит мне расплатиться с долгами. Я не имел желания лгать тебе, обещая, что наше дитя вырастет в достатке. Но так вышло, что я солгал.

– И тебе нужен яд, чтобы…

– …чтобы продать его тем, кто желает избавиться от своих проблем, не вызывая ненужных разговоров. И если средство твое столь хорошо, как ты говорила, оно многим понадобится.

– Я не хочу никого убивать…

– А разве это ты убиваешь? – Ее руки дрожали, но Джакомо видел, что ему удалось посеять сомнения в душе девушки. На самом деле долги его были не столь велики, а положение человека, близкого к святому престолу, имею-

щего множество полезных связей в Ватикане, весьма прочным. И Джакомо надеялся упрочить его еще больше.

Продавать яд? О нет, куда выгоднее оказать услугу человеку, который в этой услуге нуждается. В Риме, конечно, существовало бессчетное количество аптекарских лавок, где, помимо обыкновенных средств, вроде пилюль из вербены или дубовой коры, облегчавшей зубную боль, изготавливали и особые составы. Однако же все они были слишком известными и оттого не годились. Ведь любой, самый захудалый доктор в Риме способен распознать симптомы отравления кантареллой… или соком аконита… «наследным» ядом…

А вот новое средство, доселе неизвестное, вызывающее мучительную долгую смерть, которая походила бы на естественное угасание от болезни, принесло бы много пользы.

– Точно так же можно обвинить кузнеца за то, что он выковал меч, которым один человек поразил другого. Ты создаешь оружие, что не является преступлением или грехом. Тот, кто посмеет применить это оружие против ближнего своего, – он и есть истинный убийца.

Мягкими увещеваниями, лаской он добился согласия Теофании, и пусть она не пожелала раскрыть ему рецепт яда, но все же – сказала, что самолично его изготовит. В доме отыскалась подходящая комната, в которой весьма скоро появились склянки, банки, пучки трав, горшочки с барсучьим и змеиным жиром, небольшая печь, которую растапливали крупными кусками угля, и многие прочие, необходимые в алхимическом деле, вещи.

Теофания, говоря по правде, сомневалась и в собственном таланте – ей было далеко до матушки, – и в правильности рецепта. Запершись в комнате, она покидала ее лишь для того, чтобы отдохнуть и принять пищу, вкуса которой не ощущала, увлеченная работой. Первый результат ее разочаровал. Средство вышло мутным и воняло…

…она пробовала вновь и вновь.

Злилась. Заставляла себя успокоиться, переписывала рецепт, воскрешала в памяти то, что ей доводилось видеть и слышать, пусть была она тогда совсем ребенком. И однажды усилия ее увенчались успехом. Теофания получила жидкость, прозрачную, словно слеза, напрочь лишенную запаха. И капля ее на кусочке хлеба убила крысу, этот хлеб съевшую.

– Ты меня спасла, – сказал Джакомо, обнимая любовницу и целуя ее.

Яд он испробовал на кошке, собаке и на нищем, которому предложил отравленное вино. Наблюдая за его смертью, Джакомо не без удовлетворения отметил, что не ошибся в своих ожиданиях. Это и правда походило на болезнь.

Многие будут рады получить подобное средство…

…А спустя неделю у Джакомо родилась дочь, прелестнейшее дитя.

Вика не собиралась убегать, вернее, собиралась, но не сейчас.

После маминой смерти, в которую она никак не могла поверить – разве возможно так, чтобы мама вчера еще была жива, а вот сегодня – уже нет? – Вика пребывала в странном, «разобранном» состоянии. Она чувствовала себя так, словно со стороны на себя смотрела.

Вот сердце, которое бьется ровно, и вот – ледяной комок где-то рядом с ним, чуждое образование, разраставшееся с каждым часом. Еще немного, и этот комок сердце задавит.

Вот руки, они движутся, трогают вещи в Викиной комнате, старой – Серега запретил ее запирать, – ищут пути к побегу, но, в то же время, они неуклюжи. Вика то и дело роняет вещи, и на звук падения раскрывается дверь, в комнату заглядывает охрана.

Они даже не дают себе труда стучать.

Вика уже сбегала. И Антон Сергеевич разозлился, в том числе на охрану.

Вот – ноги. Позорно дрожащие колени. И желудок, который урчит, напоминая, что за обедом Вика не могла есть и к ужину – его подали в комнату – тоже не притронулась. Было страшно: вдруг тот, кто убил маму, и ее отравит? Непременно отравит!

Вика не знала, почему, но… страх и горе не спасали от голода.

Благо, жажду она утолила из-под крана, тщательно протерев его собственной майкой. И засмеялась – страх все-таки сводит ее с ума!

Но, как бы там ни было, она не собиралась убегать сейчас. Завтра ведь похороны и… Сергей просил ему верить, и Вика верила, потому что понятия не имела, как ей быть. Она обязана попрощаться с мамой. И с Гариком. Он был хорошим человеком…

…И теперь Вика – богатая наследница.

А богатые тоже плачут.

Ей вдруг стало душно, несмотря на кондиционер и озонатор. Судорога сжала горло, и Вика поняла, что задохнется, если сию секунду не откроет окно. Почему-то она думала, что окна замурованы, но, стоило нажать на ручку, и та подалась под ее рукой.

Летний воздух был сладким. И пьянил не хуже вина. По стене дома вились виноградные лозы, достаточно толстые, чтобы выдержать вес человека. Нет, глупая идея. Вика – тяжелая. Неуклюжая. Да и зачем ей спускаться?

Поймают – ей только хуже будет.

Хотя… куда уж хуже-то?

Она переодевалась торопливо, то и дело прислушиваясь к звукам за дверью. Вдруг охрана что-то почувствует? Или Елизавета – вот уж у кого нюх собачий! – решит проверить почетную гостью?

Вика стянула платье.

Темная майка. Темные свободные брюки с завязками – мама называла их мальчишескими и требовала ликвидировать. Кроссовки вот у нее светлые… Еще надо волосы под косынку убрать.

На кого она похожа?

Точно – не на себя, прежнюю.

Вика легла на подоконник и, вцепившись в его край, нащупала ногой опору. Попробовала перенести вес своего тела на нее, убеждая себя, что высота, в принципе, не такая уж и большая, даже если она упадет, то не разобьется, максимум – пару ушибов заработает или перелом…

Виноград выдержал.

И спуск оказался не таким уж сложным делом. Вика осторожно добралась до уровня первого этажа. Здесь окна были забраны решетками. И свет горел.

Шторы задернуты неплотно, видна комната – синие стены, белый потолок с лепниной, угол кровати и женщина, на кровати сидящая.

Поза картинная: изгиб спины, нога заброшена за ногу, и черные чулки подчеркивают стройность этих ног. Алые подвязки. Кружевное белье.

Черные волосы.

Эльвира? И она, определенно, не одна. Вот она томно разворачивается, тянется всем телом – Вике жуть до чего неудобно, и пора бы делать ноги, однако любопытство сильнее совести. Эльвире подают бокал. Второй – в руке мужчины.

Бокалы беззвучно соприкасаются, и Эльвира, пригубив шампанское, смеется. Потом бокал отправляется на прикроватный столик, Эльвира опрокидывается на спину, вытягивается, демонстрируя на зависть совершенное тело. Разве можно устоять перед всем этим?

Мужчина и не собирался.

Вика узнала его сразу – и отвернулась. Вот то, что будет дальше происходить, явно не предназначено для посторонних глаз. И смотреть на это… противно. Конечно, Семен ничего Вике не обещал, и чувство, которое она испытывает сейчас, иррационально, но… как приказать себе не испытывать его?

Семен Вике нравился?

Похоже, да.

И продолжает нравиться. А вот Эльвира – нет. Не нравится она Вике. Сначала она вешалась на Серегу, а теперь – на брата его. И огорченной смертью лучшей подруги – Светы – она вовсе не выглядит.

Вика спрыгнула-таки на землю, пребольно ударившись пятками о цементный бортик. Зашипела и выругалась. Нехорошо ругаться, но иногда очень хочется. И это как-то помогло – на душе у нее немного полегчало.

Но вот все-таки странно это… ну да, кандидатуру Эльвиры в роли отравительницы Вика не рассматривала. Может, зря? Она дружила со Светланой и наверняка была в курсе, у кого Светлана заказывает украшения. И доступ к сейфу имела. И с Семеном не первый день знакома. Ладно, следует быть честной с собою – они любовники. Возможно, давние. И если так, они вполне могли сговориться. Кто сказал, что отравитель действовал в одиночку?

Эльвира хочет замуж. Семен обещал ей руку и сердце, он сдержит слово, поскольку соучастие в убийстве свяжет этих двоих прочнее брачных уз. Могла ли Эльвира ради исполнения своей мечты слегка ему… помочь? Например, нанести яд на украшения Светланы?

Вполне.

Семен нашел бы способ избавиться от брата.

И вчера, когда маму отравили, эти двое были в доме. Но почему – маму?!

А потому, что Серега объявил Вику своей невестой! Конечно, все понимают, что это – глупость, но… Эльвира знает Серегу. И знает Антона Сергеевича. С нее станется – принять Вику за свою потенциальную соперницу. Вот она и поспешила убрать маму Вики.

Заодно – и найти козла отпущения. И если Вика права, сегодня ночью трупов станет еще больше. Кто остался? Серега и Стась… нет, их обоих разом убивать не станут. Они не так глупы, чтобы подставляться подобным образом. Единственный выживший автоматически попадет под подозрение. А вот если умрет кто-то один…

Кто?

Семен говорил, что его отец любит Серегу.

Тот рожден в законном браке. И похож на Антона Сергеевича. Он упрям. Своенравен. Самостоятелен. И, значит, является куда более опасным конкурентом, нежели Стась.

Вика отмахнулась от комара. Конечно, ее теория не имела никаких доказательств, однако Вика испытывала огромное желание поделиться ею с кем-то. Например, с Серегой.

Для этого необходимо вернуться в дом, взобравшись по плетям винограда, каким-то чудом покинуть комнату – охрана вряд ли обрадуется, – и найти Серегу. Или же сначала найти Серегу, а потом взобраться по лозам…

– Гуляешь? – поинтересовались над самым ее ухом, и Вика подпрыгнула от неожиданности. Она бы и завизжала, но вовремя вспомнила, что если кого и бросятся ловить, то именно ее.

– Не дергайся, – сказал человек в черном. – Не обижу.

Стась! И что он здесь делает? Одет странно… темные джинсы. Кожанка. А под мышкой – мотоциклетный шлем.

– Покатаемся? – предложил он, протягивая ей шлем.

– Далеко?

– Не-а. Рядышком. Муторно тут. Не дом, а… фигня полная, в общем! Папашка бесится. Лизка нудит. Семка с Элькой – трахаются.

То есть этот роман – новость не первой свежести?

– Идем, – Вика решилась. Вдруг удастся узнать еще что-нибудь из новостей, потерявших актуальность для этого странного семейства, но в корне меняющих Викин взгляд на события? – Только меня не выпустят.

Стась хмыкнул и сделал знак – следовать за ним. Он шел вдоль стены, миновал преграду из колючего кустарника, в которой обнаружился удобный лаз, добрался до забора и на что-то там надавил.

– Папашка думает, что я тупой и безрукий. Он у нас один умный! И еще – Сереженька, когда он в фаворе, – пояснил Стась, помогая ей пролезть в дыру. – Только они ошибаются.

Улица. Фонарь. Аптеки поблизости нет. Идти недалеко, до того заброшенного дома. И Стась «жертвует» ей фонарь, он-то дорогу легко находит.

– Я инженером быть хотел, – признается он. – Руки у меня правильные, а папаше-то что? Инженер – это несолидно. И стал я аналитиком. Фиговым, правда, но зато с дипломом. Сижу вот в конторе, дурью маюсь. А душа болит.

Нет, он идет не к заброшенному дому, а к маленькому сарайчику, который прятался за прогнившим забором. Замок, правда, на сарае висел серьезный.

– И на кой ляд оно мне было? – сказал Стась, открывая замок. Он вошел первым и включил свет.

Внутри сарай выглядел… почти новым. Не было гнилых досок, щелястых, держащихся на честном слове. Стены – гладкие. Плотные. Вдоль стен – полки.

Стол металлический. Инструменты какие-то. И нечто – весьма странных очертаний – под покрывалом.

– Я тут сам все сделал, – Стась стряхнул с себя прежний сонный вид. – Ну нравится мне с железом возиться.

– Красиво. Ну… то есть впечатляет.

– Ага. Я мастерскую открою. У меня и клиент есть… я, вообще, как-то раньше пробовал, – он провел ладонью по ежику волос. – Прогорел.

Лицо его сделалось… таким – обиженным донельзя.

– Из-за этого… скота, чтоб ему икалось! Ну, вот не прет его, что сынок с мотоциклами чужими возится. Он мне так и сказал: хрена у тебя выйдет. А я ему дулю скрутил. Занялся делом. Место нашел. Обустроил все… бабки в ремонт вложил, которые у меня были. Папашка ведь не дал денег, оно и понятно, если я не хочу по-егоному жить, то сам должен все делать. Я и попробовал.

Он стянул покрывало.

Мотоцикл. Трехколесный «Урал». С коляской. Мотоцикл – черный. Коляска – красная.

– Хатку мамину заложил, одна однокомнатная, на окраине, но вроде хватало… а потом мою мастерскую взяли – и спалили. Вот за просто так. И страховая компания отказалась выплачивать.

– Это тоже ты собрал?

Мотоцикл был… замечательным! Ярким. И таким красивым, что просто слов не хватало от восторга.

– Ага. Купил за копейки. Восстановил. Кой-чего переделал. А страховая фирма папашкиной была. И тех, кто контору мою спалил, он тоже нашел. Наняли их. Лизка, стервища… хотел я ей по рылу заехать, потом подумал, что сам дурак. Она ж тупая, как собаченция. Папашка ее натравит, а она и рада кого-то рвать. Выслуживаться.

Стась на что-то нажал, и стена сарайчика беззвучно скользнула в сторону.

– И папашке бесполезно объяснять чего-то. Я и порешил, что буду сидеть тихонько, пока свои деньги не верну. Аналитиком, так аналитиком… пусть он лучше за дурака меня держит.

Мотоцикл он выкатил легко, словно и не было в этой махине никакого веса.

– На неделе я свое забрал. И еще кой-чего сверху, подстраховки ради. Шлем надень.

Шлем был для Вики великоват, и она долго возилась с застежкой.

– Он бы к моей конторе подвалил, а я репортерам – документики под нос, из которых значится, что наш честный бизнесмен – не такой уж и честный. Папашка над своей репутацией трясется…

– Шантаж, значит?

Он Вике помог забраться в люльку, неожиданно оказавшуюся довольно-таки удобной.

– Точно, шантаж. Он же по-другому не понимает.

А сарай все-таки – настоящий сарай.

– Мне не было резону их убивать. Мне деньги папашкины не нужны. Я свое забрал. Законное! А он… пусть сдохнет над своими капиталами.

Сказано это было весьма эмоционально.

– Он мамку мою когда-то задавил. Оставил ее без работы, а как она свое дело начала – разорил… и хату отобрать грозился, если она меня ему не отдаст. Отдала. У меня ж еще сестра есть… не Светка, другая, по мамке. Она меня ненавидит, потому как думает, что из-за меня мамка спилась. И что я – такой же, как этот урод. А я помочь ей хочу, и чтоб по-настоящему семья была. Только… страшно.

– Почему?

– Потому что, если папашка пронюхает, что я про Оксанку узнал и поговорить с ней пытался, он ее со свету сживет. А у нее – детки. Двое. Ты, это…

Он вдруг смутился, словно собирался сказать ей что-то личное. Хотя, что может быть более личным, нежели уже сказанное?

– Ты не думай, Серега – нормальный парень. Он мне помощь предлагал. И деньги тоже. Только мне чужого не надо. Я за своим…

Прежде чем Вика успела ему какой-либо задать вопрос, Стась оседлал мотоцикл. Рокот мотора ее оглушил. И где-то далеко, отзываясь на голос железного зверя, залаяли псы.

– Держись, – донеслось до нее.

И Вика обеими руками вцепилась в поручень.

Это была самая дикая поездка в ее жизни. Сельская дорога извивалась, словно норовя выскользнуть из-под шипастых колес монстра. Пятно света скользило, выхватывая придорожные кусты, редкие деревья, силуэты домов… мотоцикл подпрыгивал, и Вика – вместе с ним.

Но она не боялась. Было хорошо. Настолько хорошо, что ее былые страхи, сомнения вдруг исчезли.

Стась привез ее к реке, остановился и мотор заглушил.

– Тут недалеко мост есть, – сказал он, присаживаясь на землю. Вытащил сигареты, зажигалку. Предложил Вике, но она отказалась. – Старый совсем. Светка сюда вечно бегала – принца ждать… а потом у нее роман случился. Шестнадцать вроде ей было. Взрослая уже.

Красный огонек сигареты описал полукруг.

– Я знал. И еще Серега, который помогал ей убегать из дома. Семка… ну, мы как-то помалкивали, только папаша все равно пронюхал. Кто ему донес?

Вика выбралась из люльки и потянулась. Сыро. И лягушки орут.

– Разозлился… нет, в ярость пришел. Я его таким никогда не видел. Светку шалавой обозвал. Она ж нормальная. Тихая была. И никогда ему не перечила, а тут вроде как сорвалась. В общем, он ее запер… а потом этого парня посадили. За изнасилование. Не Светки, конечно, так – девку отец нашел какую-то, которая заяву написала. И позаботился, чтоб срок ему вкатили по полной. Светка как узнала, так и… из петли ее вытащили. Потом – в психушку. Другим человеком оттуда вышла… настолько другим, что как и не родная стала вовсе.

– Ты его ненавидишь?

– Ага. Не один я, – Стась сидел, подогнув ноги, положив руку на бедро. – Он каждого через колено переломить норовит. Характер такой. Так что… беги отсюда, деточка! Хотя, если у него на тебя – планы, сбежать он тебе не позволит.

– Скажи… – Вика попыталась поймать ускользающую мысль.

Если Антон Сергеевич настолько жесток с собственными детьми, то насколько же он безжалостен к соперникам? И не является ли все, происходящее в доме, – чьей-то местью?

– Кому папашка насолил настолько, чтобы всех перебить? Без понятия, – Стась понял все и без ее вопроса. – Он, конечно, скотина, но… большие дела с чистыми руками не делают. И все его партнеры, и нынешние, и бывшие, из того же дерьма слеплены. Нет, тут дело семейное… За подставы папашкины его бы, может, и заказали б. Но – его! Понимаешь? Ну как тебе сказать… Вот – глушат ведь тех, кто виноват, а семью не трогают. Не принято так. Тем паче, с таким… вывертом. Думаешь, кто остался?

Вика кивнула.

– Давай считать, – похоже, Стась был рад с ней поговорить. – Серега. Он у нас – законный наследничек. Что б там папашка про семью ни пел, он всегда Серегу со Светкой выделял. Славка, навроде, и старший, но все равно ниже их по ранжиру. И все у нас знали, что, если папашка вдруг навернется, капиталы его Сереге отойдут. Никто особо и не завидовал ему…

Вот в это Вике верилось слабо. Семен – завидовал. Или недолюбливал Серегу по какой-то иной, пока неизвестной причине. Иначе зачем он стал бы настраивать Вику против него?

А ведь настраивал!

Мягко, исподволь, вроде бы и не говорил ничего плохого, не обвинял брата, а все же создавалось впечатление, что Серега – премерзкий тип.

Яблоко от яблони.

– Но Серега Светку любил. По-настоящему. Он ее пытался отсюда вытянуть и приезжал, только чтоб с нею повидаться. А она после того случая как замороженная стала… потом еще замужество это. И там своя история вышла…

– Знаю.

– Вот. Серега, может, папашке и рад был бы соли под хвост сыпануть, но Светку он бы не тронул. Семен… Четвертый.

– В смысле – четвертый?

– Ну… игра у нас такая была. Светка у нас вроде как первая. Девка, и все такое… Серега – второй, за нею. Оба – законные детки. Я – третьим в доме объявился. Семка – четвертым. Ну, а Славку последним привезли, он раньше с дедом жил, в деревне… тоже странный тип. Себе на уме.

Однако – несмотря на все его странности – Славка выбыл из списка подозреваемых.

– В общем, Семен – такой, себе на уме. Ни с кем вроде и не ссорился, но не сказать, чтоб и дружбу водил. Убить… не знаю. Он как-то кота повесил. Ему лет двенадцать было. Семену, в смысле. Характер закалял. Его папашка вечно обзывал слюнтяем, вот Семка из шкуры и лез, обратное доказывая. Повесить-то повесил, а потом плакал. И на могилку цветы носил. Коту… придурок!

На похоронах Светланы Семен держался спокойно. Не чувствовал за собой вины? Или повзрослел, научился сдерживать эмоции? Да и может ли смерть кота являться основанием для обвинения?

– Я… ну, я про себя рассказал уже. Вроде и повод папашку ненавидеть есть, и деньги мне нужны – а кому они не нужны? Да только способ – кривой. Я б с папаши и начал. Потом мы и наследство поделили бы, всем хватило бы…

Резонно. И не похож Стась на отравителя. Впрочем, Вика слабо представляла себе, каким должен быть отравитель. Умным. Стась определенно не дурак, если сумел разобраться с тем, как его отец подставил, и обмануть его… шантажировать его собрался.

Вика припомнила Антона Сергеевича и попыталась представить, как он на шантаж отреагирует.

Представила. Вздрогнула. Похоже, с нервами у Стася тоже полный порядок.

И руки – правильные. В сарае том он небось сам все делал. И мотоцикл восстановил. И, значит, сумел бы рецептом воспользоваться.

– Ты остаешься… – продолжил Стась, докурив. Окурок он потушил о ботинок и спрятал в пакетик. А пакетик – в карман.

– Я?!

– Ну да. Ты решила грохнуть свою мамку и ее хахаля, чтоб наследство получить. Но если только их, тогда сразу понятно, кому все это на руку. А тут отравитель вроде как не с вашей семейки начал. Светка. Потом – Славка. А потом и твои… и ты уже – не подозреваемая.

Теория эта была отвратительной, но следовало признать, что вполне логичной. Как и та, которую озвучил Антон Сергеевич. Вика потерла шею, пытаясь избавиться от ощущения петли, которая медленно на этой шее затягивалась.

– Я никого не убивала.

– Угу, – неопределенно ответил Стась. Поверил ли? Вика бы себе не поверила. – Кто еще… папашка!

Вот эту версию Вика в принципе не рассматривала.

– У Светки были свои закидоны, год от года круче. Если бы наружу вышло, что она в психушке лежала или по докторам бегала, папашкина репутация рухнула бы. А репутация для него – дороже Светки. Славка тоже номера откалывал. С твоими же… а допустим, что на тебя он это дело повесит. Тут и пиар ему – семейная трагедия. И козел отпущения. И сам – чистенький. В его характере.

Вика даже не нашлась, что ответить. Убить собственных детей во спасение репутации?!

– А Елизавета? – спросила она, обхватывая себя руками. От речушки тянуло прохладой, и комары слетались на белое Викино тело.

– Ну… самой-то ей – зачем? А вот по его указке – вполне. Такая уж у нас семейка. Ненормальная. Ты спрашивай, ежели чего, я отвечу. Мне охота с этой грязью расплеваться – и на работу.

– Эльвира?

– Элька? Ну… мелкая пакостница. Она с Семеном давно роман крутит, только это бесперспективняк полнейший. Папашка этой свадьбы в жизни не допустит. Элька – не того полета птаха. А Семка не пойдет против его слова. Вот и тянется у них это…

Возвращались они в полной темноте. Стась загнал мотоцикл в сарай и поинтересовался:

– Сама дойдешь? Мне тут кое-чего доделать надо.

– Дойду.

Он вручил Вике фонарик и велел:

– Если на охрану напорешься, скажи, что я тебя умыкнул.

– Спасибо.

Стась аккуратно пожал ей руку.

– Ты, это… приглядись к Сереге. Он хороший.

– Обязательно.

До дома Вика добралась без приключений. И дыру в ограде нашла. А оказавшись в саду, растерялась. Идти нагло, через парадный вход, или штурмовать виноградные лозы?

Вот о чем она только думала, сбегая?

Упражнения с канатом никогда не относились к числу ее любимых. Вообще, с физкультурой у Вики отношения складывались неоднозначные… но если ее поймают, то запрут наверняка. И Вика, вздохнув, вцепилась в виноградную плеть. Как ни странно, подниматься было даже легче, чем спускаться. Она добралась до подоконника, легла на него, ухватилась за его край и порадовалась, что у нее хватило ума оставить окно открытым.

– И где это ты гуляла? – Серега вцепился в ее рубашку и втянул Вику в комнату. – Знаешь, дорогая, меня начинают терзать смутные подозрения…

Вот… вот чего Вика не учла, так это собственной невезучести.

– Изменила?

– Да разве ж я посмею…

Не спалось. Прежде с Антоном Сергеевичем подобной беды не приключалось. Он обладал крепкими нервами и изрядной долей цинизма, что позволяло ему относиться к жизненным неурядицам свысока. И вот – не спалось.

Из-за разговора с Серегой, которому надо было бы случиться давно.

Сердце ломило. Нудно екало в груди, ворочалось – нехорошо как-то, словно все вдруг навалилось на него, и – сразу.

Он не любил никого, кроме себя? Так Серега сказал?

Неправда!

Все, что он делал, чего добивался, – это ради них. Они ж дети. Глупые, бестолковые дети, которые сами не понимают, чего хотят. Антон Сергеевич защищал свою семью, и вот теперь он ее лишился.

Славка… тогда он еще не чувствовал своей ответственности за сына. И, честно говоря, подумывал о том, чтобы написать отказ от него. Удержался. И возился с младенцем. В молочную кухню бегал. Смеси делал. Кормил. Стирал пеленки. Учил разговаривать… ну да, отдал его отцу, когда Славка подрос, так ведь причины были веские. Понял, что, если не начнет работать, так и останется на всю жизнь в прислугах.

Мозги у него имелись. Желание – тоже. И привычка работать. А вот времени не хватало.

Отец помог, пусть и запивал, уже привычно, но Славка не позволил ему спиться вконец…

…Светка. Родилась через год после свадьбы. Машке он про Славку сказал, свозил туда, познакомил с ним, и она, дурища, предлагала ребеночка забрать. Жалостливая.

Притворщица!

Бабы не любят чужих детей. Антон не мог ей позволить издеваться над его сыном. Пусть за своими присматривает. За Светкой… он крепко разочаровался, когда узнал, что девка родилась. И с трудом заставил себя взять ее на руки. Красная. Морщинистая. Орет. И Машка над нею квохчет, как курица.

Себя запустила. Про дом забыла. Только о Светочке своей и говорит… спираль поставить решила. Он запретил. И правильно сделал, иначе не было бы Сереги. А он кобенится, нос от отца воротит. Родился уже норовистым. Не спал почти. Брыкался. И Светка хныкала.

В доме – бедлам, пахнет молоком и пеленками. Машка в слезах вечно, только и способна жаловаться, все-то ей не так и не эдак… к себе не подпускает – с третьим дитем, мол, она не управится. Ну и чего было обижаться, что Антон на других стал поглядывать?

У него тоже – потребности. И желание, чтоб дом на дом походил, а не… разве он мало работал? Разве не покупал Машке все, что ей хотелось?

Платье из Германии? Пожалуйста. Гарнитур чешский? Да на здоровье. Цепочку золотую? Колечко? Шубку… и ему нравилось ее баловать. Она же сияла, смеялась… если бы она и дальше смеялась, разве ж ушел бы он из дому? А Наташка хороша была… притворялась тихоней. Глазки – долу. Голос – тихий. Взгляды – влюбленные. Вздохи. Скромница, как ни погляди. А в койке она такое вытворяла…

Антон – не дурак. Небось, на секретарских курсах подобному не учат. Ну, разводиться он не собирался. Ждал, когда Машка от родов отойдет, и дождался «чудесного»:

– Дорогой, у нас будет ребенок!

На кой ляд ему ребенок от Наташки? Он врача нашел, клинику, квартиру пообещал купить. Согласилась. Исчезла. А появилась вновь уже с животом – мол, не смогла деточку убить.

Ну, не смогла – сама и разбирайся. Квартиру ей Антон купил, как и обещал. А вот алименты он платить не обязан. Так и заявил. И эта стерва мигом про скромность позабыла. Зашипела змеей, дескать, в суд подаст, ославит его на весь мир.

И подала же!

И Машку в суд вызывали. Она, вроде, уже оправившаяся, опять в депрессию впала. Это врач так сказал, мол – депрессия, нервы ей надобно лечить. Только Антон этого врача подальше послал.

Какие у Машки нервы?

Живет на всем готовом, всего-то и надо, что за хозяйством да детьми приглядывать. Сложно это разве?

Ну да, алименты Наташка у него отсудила… не на пользу они ей пошли.

…Как и Антону – наука. Молодой он был. Дурак. И снова на те же грабли наступил. Девочка-скромница, случайные встречи, скоротечный роман… даже о разводе, честно говоря, задумался, потому что Машкину постную физию и вовсе невозможно видеть стало. В религию она ударилась. Молилась, била поклоны, выпрашивала у Бога милости для Антоновой загубленной души. В глаза-то ему сказать ничего не смела, но – приходила в комнату, садилась, глядела на него с таким упреком, что ему кусок в горло не лез.

И детей с собою в церковь таскать начала. Антон поначалу-то не против был: чем бы ни занималась, но, раз перестала слезы лить, уже легче. А потом он увидел, что с детьми-то творится. Светка ходит, голову повесив, платочком прикрывается. Юбки – в пол. Кофты. И крест на груди. Серега на отца волком смотрит, разве что не огрызается. И разговоров только о душе, о грехе и об искуплении.

Главное, что искупление это в денежных суммах выражалось. Пожертвовать на церковь… и еще, и снова, и больше. Сколько ни давал – все попам уходило. А Машка только вздыхает и глаза прячет, бормочет, что не в деньгах счастье.

Только деньги-то, даже несчастливые, всем нужны…

…А Серега его обвиняет.

Задавил мать. Довел ее.

Кто ее трогал-то? Захотела в монастырь уйти? Да и отпустил бы ее Антон, что ему, жалко? Он заново жениться не думал, хватит, походил с кольцом. А у нее сердце молитв не выдержало… кто ж знал, что оно больное? Не жаловалась. Терпела. Хотя бы сходила не в церковь, а к врачу! Ей Антон предлагал, он готов был в санаторий ее отправить, глядишь, не только тело, но и мозги подлечили бы… отказалась. Оскорбилась.

И – померла.

Вот и в чем тут его вина? Не бросил он ее. Не отправил деточку – ни единого – в детдом. Не кинул ребенка – ни одного – на чужую бабу, хотя было их много, желавших «позаботиться о сиротках». Дом построил, всех вместе собрал, чтоб одной семьей жили…

…Образование им дал.

…В жизни устроиться помог. Разве он обидел хоть кого-то? Глупостей натворить помешал, это да. А что, надо было позволить Светке замуж выскочить за того придурка? Да ясно ж было, что его, кроме бабла, которое Антон Светке давал, ничего не интересует. И ведь, если б не так, полез бы он к той шалаве в постель? Сам и виноват…

…Нет, все правильно. Все верно.

И не знает Серега, о чем говорит, небось, своих детей-то у него нет. А появятся – иначе запоет.

Антон Сергеевич потер подбородок, пытаясь представить, какими они будут, эти пока что не существующие Серегины дети. На кого похожими? Кольнуло под сердцем: на нее, на девку с золотыми волосами, которая умудрилась в его душу пролезть. Змея! Тварь! Хитрая. Беспринципная. Выглядит слабой, но уже Серегу против отца пойти вынудила.

Ничего. Антон что-нибудь придумает.

Серега молод. Горяч. И готов рубить сплеча.

Угрожает… всегда он был сильнее остальных, не боялся отцу противоречить. И сейчас исполнит свою угрозу, хотя бы из врожденного упрямства.

…Кольцо – у него. Это хорошо.

А девка… поиграет с ним и забудет. Серега еще молод. Ему что одна, что другая… лучше другая, чем эта. Нужно только подождать и…

Сердце словно запнулось.

…Не простит. Если узнает – точно не простит. Может, не станет против семьи воевать, но уйдет – и навсегда. Светки больше нет, чтобы замирила его.

Может, оставить все как есть? Пусть себе играет, только… как потом быть, когда девка всю душу из Сереги высосет? Изуродует, как такая же – легкая, золотоволосая, – изуродовала душу Антону.

Тяжело.

Антон вдруг понял, что не может на ногах устоять. Жарко стало. И сразу – холодно… руки онемели. Отравила?! Как?!

Сердце колотится-колотится… Антон хочет позвать на помощь, но губы непослушны ему. И язык вдруг стал неповоротливым. Из горла только хрип вырвался.

– Не волнуйся, – послышалось рядом с ним. И Антону не позволили упасть.

Он узнал голос…

– …Сердце пошаливает? Это случается. В твоем возрасте надо сердце беречь…

…Невозможно!

Но почему?

– Или это инсульт? Ты так напряженно работал… так много… а врачей не слушал никогда. Вот что бывает, когда человек не прислушивается к рекомендациям врачей.

Почему… не уходит?

Не добивает?..

…Потому что хочет посмотреть, как он умрет. Сам. Без яда.

– Ты будешь жить, – успокоили его. – Мы позовем врача… чуть позже. И ты будешь жить… ты же понимаешь, почему?

Никто не услышал его сдавленного хрипа. А когда холодные ладони прижались к вискам Антона, ему показалось, что они вот-вот раздавят его голову.

И боль стала невыносимой. Сознание погасло.

Признаться, Серега разозлился, когда не нашел Вику.

Охрана была на месте. Елизавета – тоже: делала вид, что, устроившись в холле, журналом увлеклась.

– Лизонька, – Серега наблюдал за ней минуты две, достаточно, чтобы убедиться: журнал нужен исключительно антуражу ради. – Тебя так увлекла статья или картинки? Просто ты уже минут десять на одну страницу пялишься. Вот мне и интересно.

Фыркнула и журнальчик закрыла.

А может, все-таки – она? Хорошо было бы, если бы она… Отец Лизке верит. Тоже интересно получается: презирает баб, всех, без разбора, а Лизке – верит. И не замечает, что давно уже без нее и шагу сделать не способен. Сказать ему, что ли?

Другим разом. И так уж разговор их получился совсем не таким, каким должен был.

– Вам что-то нужно? – поинтересовалась Елизавета, одергивая юбку.

А ноги у нее красивые. И сама не старая. С ее-то умом и характером легко найти подходящую жертву. Зачем ей папаша? Неужели она все еще надеется на чудо?

– Ничего, дорогая. Как моя невеста? Ты ее не обижала?

– Сергей Антонович, возможно, вам следует прекратить этот фарс. Всем в доме известно, что эта девушка не является вашей невестой.

– Почему?

– Что – «почему»?

– Почему не является? И откуда еще известно?

Ему нравилось злить Елизавету, хотя бы из-за ее упрямого нежелания злиться.

– Потому, что Антон Сергеевич будет против этого брака. – Покрытые лаком коготки царапнули кожаную обивку кресла.

– Экий он непостоянный, – в тон Елизавете ответил Серега. – Позавчера сам настаивал, а сегодня уже против… глядишь, к завтрему опять передумает.

К ультиматуму Серегиному – ну, детство же, как ни крути! – он отнесся со снисходительной прохладой, однако Серега был уверен: отец его послушает.

– Виктория отдыхает. – Сколько ледяного презрения в голосе! А Лизонька-то ревнивая! Может, в этом дело? Захотелось остаться единственной женщиной в семье? А что, глядишь, папаша бы и приблизил ее к себе, принял бы в круг родственников – на правах приемной дочери… хотя, нет, тут уже инцестом попахивает.

– Значит, отдохнем вместе.

Он спиной ощущал раздраженный взгляд Елизаветы.

А в коридоре наткнулся на Эльвиру.

Та была пьяна и весела.

– Сереженька! – покачнулась и, словно пытаясь не упасть, рухнула-таки ему на грудь, приникла. – Я так рада, что тебя встретила… мне так одиноко…

Ну, судя по Элькиному виду, ее одиночество было не таким уж… всеобъемлющим.

– Опять поссорились?

– С кем?

– С Семеном. – Он отцепил Элькины руки от своей шеи. – Выгнал?

Об этом романе, начавшемся со Светкиного молчаливого благословения, – неспособная разобраться с собственной жизнью, она активно устраивала чужую, – знали все. И делали вид, что не замечают случайных прикосновений, томных вздохов и многозначительных взглядов.

– Он… он – сволочь, – сказала Элька, неубедительно всхлипнув. – Между нами все кончено!

Между ними все заканчивалось где-то раз в три месяца, когда Эльвира в очередной раз предпринимала попытку заставить его пойти под венец, а Семен от брачных уз отказывался по причине боязни отцовского гнева.

– Сейчас – всерьез. – Она мазнула по глазам ладонью. – Это он сказал, что все… представляешь, пригласил к себе… шампанское. И цветы подарил… и сказал, что разговор важный. Я думала, что он решился…

…Сколько он уже решается? Года два? Три?

Элька терпеливая. Она ведь не совсем дура, так, хорошенькая экспрессивная дурочка, из тех, кого ценят за экстерьер и незлобивость. И, пожалуй, она могла бы подыскать себе другого, более сговорчивого кавалера, но нет – терпеливо караулила Семена.

– А он со мной… он меня… сказал, что много думал. И мы друг другу не подходим. Характерами! Как в койке, так все ко всему подходит!

– Ну и наплюй на него. Зачем он тебе нужен?

Надулась. Тряхнула черной гривой. И волосы-то собственные, не крашеные, не нарощенные.

– Посмотри, какая ты красавица. Ноги – от ушей.

– Голова – из задницы, – нормальным тоном ответила Элька. – Мне просто обидно, что столько времени на эту… этого угробила. Хороший ты парень, Серега, только слепой.

А это что-то новенькое! Или она намекает на собственную скрытую страсть? Или на открытое декольте? Грудь у Эльки хороша, но не настолько, чтобы с ней связываться.

– Скажи, что вам всем от этой девки надо?

– От Вики?

– А тут еще какие-то девки имеются?

– То есть ты думаешь, что он из-за Вики?

Элька хмыкнула и, убрав смоляные кудри с лица, закрутила их в жгут.

– Из-за кого еще? Он же у нас который день кряду верного рыцаря играет. Что в ней такое есть? Деньги? Я узнала: нет у нее денег, точнее, теперь-то есть и будут, но не те, из-за которых из шкуры вон лезут. Она ж никто…

…Не совсем.

Все, что рассказал отец, похоже на сказку, и Серега даже не решил еще, стоит ли ему в эту сказку верить, но… Вика точно не в курсе.

А Семен?

И Славка? Если он убил ту женщину из-за кольца, следовательно, что-то знал. Жаль, его уже не спросишь – что именно?

– Не волнуйся, – отвязаться от Эльки, обиженной не столько на Семена, сколько на жизнь в целом, было не так-то просто. – Вику я ему не отдам. Так что вернется твой…

– Да пошел он! – Элька топнула ножкой. – Козел… нужен он мне больно! Пусть крутит хвостом, все равно, ничего не выйдет. Я вижу… а ты – все равно слепой. Все вы – козлы. И сволочи!

Она добавила пару эпитетов покрепче, но уже без прежнего вдохновения.

Странный сегодня вечер…

И Вика куда-то пропала.

Серегу пропустили к ней без вопросов, охрана только обменялась многозначительными взглядами и его совет – пойти погулять – проигнорировала.

– Вика… – он сразу понял, что ее нет.

И что выбралась она не через дверь: окно было открыто. Этот мальчишеский, глупый побег его даже позабавил. Куда ей идти-то? Значит, вернется.

Серега лег на кровать и принялся считать овец.

На втором десятке он задремал.

Снился ему храм… надо же, он и забыл, что мать водила их со Светкой в храм! Готовилась загодя, заставляла их поститься – Сереге это не нравилось, он постоянно испытывал чувство голода. А храм был большой, нарядный. Много золота. Иконы. Люди. Запахи.

А вот отца в храме не было. Проклят он. Так мама сказала. И она сама… не венчана, живет во грехе. И дети ее, то есть Светка с Серегой, тоже греховны. Им надо очень стараться, если они в рай хотят попасть.

Она умоляла – повенчаться. Отец отказывался. Знал, что проклят…

Может, поэтому отец никогда не жертвовал на строительство церквей? Детским фондам – жертвовал. И больницам. И еще кому-то, Серега тогда не разбирался особо-то, кому, но вот только не церквям, хотя религия в последнее время – модная штука.

Надо будет с ним помириться. Не как обычно – из вежливости и чтобы Светку не расстраивать, – Светки больше нет, – а по-настоящему. Нет, друзьями закадычными они не станут, точно, не выйдет это, а вот хотя бы поговорить нормально иногда… не чужой все-таки.

Пусть он и сволочь.

Сам не понимает, насколько большая сволочь.

И от Вики он не отступится. Вид сделает, конечно, выждет время… запуталось как все! И где ее только носит? С Семеном погулять пошла? Мысль эта оказалась неожиданно неприятной.

Но все-таки он ее дождался. Услышал, как она сопит, вздыхает, карабкаясь вверх по лозам винограда. И кто из них двоих – больший авантюрист?

– А ты что здесь делаешь? – поинтересовалась Вика, слегка отдышавшись. Щеки розовые, глаза блестят, как от какой-то напасти. Ну просто чудо, до чего хороша.

– Тебя жду. – Отпускать ее не хочется. – От Эльки прячусь… от Лизки – тоже. Ото всех, если разобраться, прячусь.

– А почему – здесь?

– Потому что, дорогая, в этом доме не найдется никого, кто бы потревожил человека, уединившегося на ночь со своей невестой.

Возмущается она, но как-то… притворно.

– Садись, – Серега похлопал ладонью по кровати. – Не бойся, твоя девичья честь мне точно не нужна.

Во всяком случае, в ближайшей перспективе.

Присела, сжалась, обняв себя руками. Вспомнила, небось, о том, что случилось, и о похоронах, которые завтра состоятся, и об ультиматуме, и о том, что в доме этом, несмотря на открытое окно, она – пленница.

Прогулка закончилась, пора возвращаться в реальность.

– Хочешь, я расскажу тебе сказку?

Вика мотнула головой.

– Интересную… про волшебное колечко. Сам только недавно услышал.

Пожала плечами и губу закусила, чтобы не расплакаться. Вот почему женщины, чуть что, в слезы ударяются? Но пытаться ее утешить – верный способ вызвать «слезопад», Серега об этом знает – проходил уже.

Лучше всего сделать вид, что он ничего не замечает.

– Давным-давно, веке этак в шестнадцатом… или семнадцатом, жил-был молодой граф. Прекрасный, несомненно, потому что графы, тем более сказочные, по определению не должны быть уродами. В общем, жил он не где-нибудь, а в славном городе Палермо… тебе Италия, кстати, понравилась?

– Я ее почти и не видела. Все время на пляже проторчала.

Она поскребла ногтями руку и воззрилась на красные пятна комариных укусов.

Вот! Нечего было гулять неизвестно где.

– Ничего, съездим, посмотрим.

Обещание его Вика проигнорировала, не то не услышала, не то не приняла всерьез. Она уже, кажется, смирилась с неизбежным.

– Итак, наш граф… Жил-поживал, добра наживал, точнее, нажитое славными предками тратил. Кутила был. Весельчак. Характер имел легкий… вероятно, весь в меня.

Серега потянулся и взял ее за руку, усадил рядом с собой. А руку выпускать не стал – пусть она привыкает.

– Баб любил тоже. Говоря нынешним языком, вел беспорядочный образ жизни, вступая в непродолжительные сексуальные связи со всеми, кто не был против этих непродолжительных сексуальных связей. Но однажды угораздило его жениться. Может, родителям надоело ждать, пока сын их остепенится, может, что-то случилось, только факт остается фактом: закончилась его бурная холостяцкая жизнь.

– Серега, – Вика продолжала расчесывать руку, ну, как ребенок, ей-богу, – он ведь от меня не отстанет, верно?

– Ты слушай сказку, радость моя. Граф наш явно не желал понимать, что семейному человеку пристала некоторая солидность. И осторожность. Если уж идешь налево, то заметай следы. А он продолжил пить, играть и ходить по бабам, чем сильно молодую жену огорчал. От огорчения она возьми – и преставься. Сердце не выдержало.

Не получается эта история веселой, пусть и правда на сказку похожа. Ну, вот пока сам ее слушал, не мог отделаться от мысли, что папаша все это прямо на ходу придумывает.

– С женщинами случается такое – умирают они иногда от большой любви. А еще, случается, что любовь эта не отпускает их и после смерти. Вот и супруга нашего графа вроде бы и умерла, но – и осталась. Он-то раскаялся, потому что сказочным графьям положено иметь хоть немного совести, но было уже поздно. А в доме начали происходить всякие… нехорошие вещи. Скоропостижно скончалась матушка графа, а за ней – и верная служанка… и на собак мор напал. На лошадей, голубей… не знаю, кого там еще в доме держать было тогда принято. Вот и поползли по городу нехорошие слухи: дескать, проклятое это место. И вскоре остался наш граф один, вернее, не совсем один.

Волосы у нее завиваются, мягкие, шелковистые. Вика его прикосновений не замечает.

– Почему он меня так ненавидит? Я ведь ничего ему не сделала!

– …Не до конца мертвая жена желала воссоединиться со своей половиной и всячески склоняла к тому графа, требуя – отдать ей сердце. Ты в школе пугалась из-за страшилок про сердце, нет? А вот там, подозреваю, конкретный ужастик был. Но граф проявил истинно мужское упрямство и помирать отказался. Вместо этого он отыскал старуху, которая поведала ему, как одолеть нежить. Всего-то и нужно было, что сердце у нее вырезать. Конечно, непорядочно поступать так с влюбленной женщиной…

– Я ведь только здесь его и увидела! Почему?!

– Сердце у ламии оказалось каменным, и по требованию ведьмы граф отдал его ювелиру. Из камня сделали два кольца.

– Два?..

Все-таки слышит она его. Уже хорошо.

– Два, моя дорогая. Для жениха и невесты. По-моему, это какая-то готическая романтика – обручальные кольца, сделанные из каменного сердца нежити. Тебе так не кажется?

Она смотрела ему прямо в глаза, не мигая. Отец его предупреждал, что эта женщина опасна… впрочем, отец всех женщин считал или бесполезными, или опасными.

– Одно осталось у графа, второе кольцо ведьма забрала себе. За помощь она попросила ни много ни мало, но взять в жены ее внучку. И колечко стало залогом их будущей счастливой жизни. Мол, с половиной сердца граф все равно долго не протянет…

Серега вытащил кольцо, вернее, оба кольца. Второе отдал ему отец – в знак их примирения. Неужели он рассчитывал, что Серега поверил, будто он успокоится? Хотя, конечно, с первого взгляда становилось ясно, что кольца сделаны одним мастером. Здесь и экспертиза не нужна. Они – часть единого целого, и это ощущается.

– Видишь?

Вика протянула ладошку.

– Это, маленькое, на женскую руку, на твою, к примеру. А вот это мне подойдет.

Серега кольцо примерил, село оно на палец идеально, словно уже тогда, сотни лет тому назад, неизвестный ювелир предугадал, кому именно выпадет честь носить его изделие.

И второе Вике по размеру пришлось. Вот и гадай – совпадение это или знак свыше?

– Главное, что колечки вместе должны быть, иначе случится… страшное.

Она разглядывала кольцо с отрешенным видом, но на самом деле это равнодушие – показное.

– Естественно, граф подобной «перспективе» вовсе не обрадовался. Сама понимаешь, с одной стороны, опыт неудачной женитьбы за плечами, с другой – новая невеста… сомнительного качества. Ни титула, ни состояния…

– Прямо как у меня.

– …И внучка ведьмы, вдобавок. Вот и подумал граф, что девочка еще юна, пусть растет. Мало ли что за пару лет случится? Вдруг сама ведьма помрет, а с невестой он как-нибудь договорится. Чтобы ждать не очень тяжело было, уехал он. А через годик, где-то в путешествиях, подрастерял прежние страхи. Мощам поклонился. Индульгенцию купил. Святому престолу подарил что-то, во искупление грехов. И, чувствуя себя со всех сторон защищенным, взял и женился.

– Сволочь, – вздохнула Вика, погладив кольцо.

– Ну… папаша сказал, что это был разумный поступок. А ведьме следовало попросить иной награды. Только ничего не вышло – умерла его жена. А потом и вторая… или уже третья? Ну, ты поняла, да? И та, которая была за ней… Главное, что – вроде бы – сами они умирали, без посторонней помощи, только на руке у каждой оставался красный круглый след. Такой вот. – Он коснулся камня. – Тогда и понял граф, что от судьбы отвертеться не удастся. Вернулся в дом отчий, нашел внучку ведьмы и… влюбился без памяти! Красивая она была. А может, она верный рецепт приворотного зелья знала? Звали ее Туфания, и держала она в Палермо косметическую лавку. Только, помимо пудр и румян, приторговывала она и неким тайным средством, способным избавить человека от «проблемы» – в лице другого человека. Надоевший муж, любовница… да мало ли, что в жизни произойти может?

– Они поженились?

Вика знала ответ, но все равно – надеялась. Сказка ведь, пусть сказочник несколько и подкачал.

– Нет. Граф все же не настолько потерял голову от любви. Не мог он привести в дом женщину, настолько ниже его по положению. Любовницей ее сделать – да, а вот законной супругой… род, честь, предки и все такое. В общем, состояли они с Туфанией в греховной связи, от которой появилось на свет двое детей. Сына граф забрал, выдав за законное свое дитя… а вот дочь, родившаяся лет через пять после их встречи, была ему не нужна. Ну не ценились тогда девочки.

Его визави кивнула:

– Ей Туфания передала книгу. Ту самую, с рецептами.

– Именно. И, вероятно, научила дочь всему, что знала сама. Тем временем шли годы, любовь поблекла, что случается даже с магически наведенными чувствами, и граф стал задумываться: как бы сделать так, чтобы получить свободу? И – второе кольцо, поскольку он вполне закономерно полагал, что с одним – после смерти Туфании – он долго не протянет.

Папаша выразился таким путем – что проблема решалась просто для человека, который не брезгует использовать действенные методы. Конечно, сам бы он не стал убивать, но вот нанять кого-то…

…или шантажом заставить.

…или просто сделать так, что неугодный ему человек исчезнет на неопределенный срок.

И совесть его мучить не будет.

– Он знал, что кольцо существует, ведь сам когда-то и принес его ведьме, но вот где оно спрятано – вопрос! Полагаю, граф задавал его своей возлюбленной, только у нее хватило ума молчать. Вот граф и нашел… альтернативный вариант. Обратился к людям, которые умели получать информацию. Особенно – от ведьм…

– Он ее…

– Донес на нее. Или, скорее, написал чистосердечное признание, покаявшись во всех своих грехах. Впрочем, какой тут грех, если его приворожили? И семейную реликвию умыкнули… немного золота, и графу – верят, тем более что нельзя назвать Туфанию безгрешной. Не знаю, как там насчет связи с Дьяволом, но яд она изготавливала.

– Она… погибла?

– Ее допросили. Созналась во всем, включая сожительство с Сатаной и факт рождения от него дочери. Приговорена она была к смерти. И сожжена на площади в Палермо. Правда, граф не получил кольца. Исчезло оно – вместе с книгой и дочерью Туфании, у нее были друзья, успели ее предупредить… а спустя неделю графа нашли в собственной спальне, перед зеркалом. По легенде, он вырезал себе сердце. – Хотя папаша придерживался мнения, что бедолагу просто убили, но как-то очень уж вовремя. – Его кольцо перешло к его сыну, который потратил полжизни на то, чтобы отыскать сестру. Не буду врать, что исключительно из родственной любви и желания восстановить справедливость, поделившись с ней папашиным наследством. Скорее уж, причиной для поисков сестры была некоторая неудачливость молодого человека, так сказать, в личной и семейной жизни…

Колец – два! Отец Сереги желал, чтобы они воссоединились, но Вику он и правда не отпустит. Выход один, только он же не мог не знать, что Серега оценит очевидность этих выводов. И вот вопрос: желал ли его папаша именно этого? И не пытался ли он Серегу подтолкнуть к решению – не напрямую, конечно?

– Два брака. И оба – неудачные. А главное, что со второй пассией юный граф жил во грехе, но потом вдруг решил их отношения узаконить и поспешил обвенчаться, вероятно, дабы наследник родился законным путем. Наследник родился. А дамочка – погибла…

– Он и в самом деле в это верит?! Проклятие, сердце… ламий не существует, – сказала Вика с непонятной убежденностью. – Не существует! И сердце не способно превратиться в камень. А значит, все это – суеверия…

…Наверное, но вот нельзя отрицать, что ни у кого из потомков Скуэро личная жизнь, мягко говоря, не ладилась.

– Теофания ди Адамо, дочь Туфании, повторила судьбу матери, правда, уже в Риме. За ней числится шесть сотен жертв, в том числе, сам герцог Анжуйский, смерть которого наделала много шума. Вообще-то, есть мнение, что девушка действовала отнюдь не самостоятельно – не ее полета была птица. И я согласен с этой версией. Ее использовали, а как стала она не нужна и даже опасна – ее и сдали. Конечно, она во всем призналась. Хотя, и я бы признался, если бы кто-то мне кости начал ломать. Потом была ее дочь, Джулия, опять же, родившая незаконнорожденную девочку… и снова – костер…

Странная мозаика чужих судеб, ощущение бега по кругу, когда каждый повторяет чужую судьбу, поколение за поколением… конечно, больше нет инквизиции и костров, да и мама его не погибла, хотя… Серега вспоминал ту свою жизнь.

Она умерла, пусть и продолжала существовать, но не живым человеком – тенью себя самой.

Был ли отец счастлив? Вряд ли…

А дед?

И прадед, о котором Серега вообще почти ничего не знает?

Но жены их были живы. Потому что они невенчаны были? Проклятие высшей степени формализма?

– Не сходится, – сказала Вика.

Она сползла с кровати на пол и, стащив кроссовки и носки, внимательно изучала собственные ноги. Ступни ее были длинными и узкими, с розовыми, какими-то детскими пятками.

– Моя мать не была несчастна. Она трижды выходила замуж и, уверяю тебя, разводилась только потому, что ей этого хотелось. Скука ее заедала. А твоя бабка получила кольцо. И у твоего деда, как понимаю, второе имелось. Значит, теоретически проклятье должно было быть снято. Ну, ведь условия-то выполнены, так?

Серега, подумав, согласился с ней.

Он смотрел на ее длинные пальцы: они шевелились, словно Вика играла на призрачном пианино.

– Может, не все?

– Ага. – Она на редкость упрямая ведьма, отказывавшаяся верить в сверхъестественное. – Они забыли прогуляться в полночь на кладбище и принести в жертву черного козла… Серега, ну это же чушь! Семейная легенда…

А пятно на Светкиной ладони? И не только на Светкиной? Неизвестное вещество в ее крови? Четыре трупа? Это тоже все – семейная легенда? Как-то очень уж… живая она!

– Ладно, допустим, у твоей бабки жизнь не заладилась. Один муж ее не устроил. Второй умер… бывает. И кольцо перешло ко мне. Вряд ли оно испортит то, чего нет. Но вот в доме… смотри, согласно этой легенде, умирают жены. Так? Про детей ничего не сказано! Твоя сестра, брат… моя мама вообще никаким боком к этому делу… а Гарик? Он-то тут при чем?

Вот в этом определенный смысл имелся.

Вика почесала ступню.

– Кто-то играет с вами, то есть с нами. Кто-то, кто знает эту сказку…

Визг, донесшийся откуда-то из глубин дома, помешал им додумать эту идею до конца.

– Идем, – Серега не собирался больше выпускать потенциальную невесту из виду. Он схватил ее за руку и потянул за собой. Обуться ей дать? Обувь подождет.

Кто бы там ни кричал, но делал он это вдохновенно…

Пятка чесалась. Вика ненавидела, когда она начинала чесаться – это было верным признаком грядущих неприятностей. Это она еще с детского сада поняла, когда внезапно засвербевшая ступня предваряла события крайне неприятные, вроде внеочередного конкурса красоты «Мисс Старшая группа». В школе пятка чесалась перед внезапными проверочными работами, тем самым усиливая ее панику; перед потерей проездного билета, неведомым образом покинувшего кошелек; перед ее столкновением с завучем, которая вечно пребывала в дурном настроении… главное, никогда нельзя было предсказать, откуда именно ждать беды.

Впрочем, положа руку на сердце, следовало признать: на трупы пятка еще не чесалась.

И теперь Вика, прижавшись к стеночке, отчаянно терла ступней о ковер. Ковер был мягким, неподходящим для чесания, и зуд не утихал.

Странное ощущение. Вика прекрасно понимает, что происходит с ней и, в принципе, вокруг нее. Более того, она подмечает детали, на которые прежде не обратила бы внимания.

Семен. Стоит у двери, скрестив руки, смотрит исключительно на собственные ботинки: солидные, замшевые, с влажными пятнами. Он выходил? Куда и зачем? А на черной ткани брюк выделяется белое пятно – ночная бабочка.

Эльвира, устав кричать, позволила себя успокоить. Сидит в кресле, закинув ногу за ногу, демонстрируя их – свои почти совершенной формы ноги. Шелковый поясок развязался, полы халатика разъехались. Под халатиком – красное белье. Ярко. Вызывающе. Эльвире идет.

Но вот странность: что она здесь делала – в эдаком наряде?

– Так ужасно… я увидела, что дверь приоткрыта…

…Она была с Семеном на первом этаже. А потом – что? Семен вышел погулять? Эльвира же, не находя покоя, отправилась бродить по дому?

И где ее обувь?

Чулочки тонкие, такие легко порвать…

– Увидела и… постучала… просто так, на всякий случай. В доме ведь – чужие люди…

Она одарила Вику выразительным взглядом, от которого зуд в пятке усилился неимоверно. Да, Вика – чужая. А Эльвира – своя, настолько своя, что могла без предупреждения заглянуть в кабинет хозяина дома.

И вид, если отбросить предубеждения, у нее модельный. После постельных игр дамы выглядят иначе, она же… вернулась к себе. Сходила в душ. И белье, Вика помнила, на ней другое было. Значит, Эля переоделась. Накрасилась и…

Нет, мерзко о таком думать.

А еще, Вике категорически не нравится, что Серега как уперся взглядом в ее декольте, так и застыл. Стася здесь нет… подозрительно? Или он просто еще не вернулся из гаража? Или это – предлог, что он… не вернулся?

– …думала, загляну и быстренько уйду… а там… там… – Она вытянула ручку в сторону балкона. – Они… там…

И Вика поняла, что, если и дальше будет просто стоять у стенки, свихнется – и все.

Да и… почему никто ничего не делает?!

Она решительно направилась к приоткрытой двери, из-за которой тянуло прохладой.

– Ничего не трогай! – велел ей Серега, отвлекшись все-таки от Эльвириного декольте. – Слышишь?

Слышит.

И его голос. И то, как стрекочут кузнечики в траве. Соловей разливается, поет, создавая неуместную романтическую обстановку. Луна повисла круглым шаром, светом делится щедро… Балкон просторный, с узорчатой балюстрадой и парой декоративных горгулий, они радостно ухмылялись, глядя на хозяина.

Антон Сергеевич лежал на полу, подсунув под себя руку. Вторая вытянулось, словно он пытался добраться до кого-то или чего-то. Светлым комком в углу, грудой тряпья, лежала Елизавета.

Переступив через его руку, Вика присела и прижала пальцы к его шее. Она тысячу раз видела, как это делали в кино, и действие это казалось таким простым.

Кожа – теплая. А под пальцами ничего не слышно. Надо артерию нащупать… тело перевернуть, хотя бы на бок. И пера, которое можно было бы поднести к его носу, у Вики не имелось, зато рядом на полу лежали очки. Не зеркальце, но тоже – стекло. И Вика, протерев окуляры, поднесла их к носу Антона Сергеевича. Она даже не удивилась, увидев, что стекло запотело.

– Его надо перенести куда-нибудь, – сказала Вика. – И вызвать «Скорую»…

Ресницы Антона Сергеевича дрогнули. Взгляд его был преисполнен такой ненависти, что Вика испугалась.

– Т-ты…

– Я, – ответила она, уже жалея о том, что влезла в это дело.

– Л… ламия!

Вика положила очки на столик и отошла к Елизавете, уже почти не сомневаясь, что и та – жива. Теплая. Дышит. Громко, тяжело, отчетливо. И, стоило ее поднять, – Вика удивилась собственной силе, – как Елизавета со стоном попыталась опуститься обратно на пол.

– Сейчас врач приедет… приедет врач…

В кабинете Елизавету стошнило. Ее рвало на ковер чем-то желтым и едким, с омерзительным запахом желудочного сока.

– Уберите это! – взвизгнула Эльвира и вскочила.

Своевременно! Вика усадила Елизавету в кресло. Та, кажется, не понимала, что происходит вокруг. Она вертела головой, пыталась что-то сказать, но выходило это у нее неразборчиво, словно губы и язык перестали вдруг ее слушаться. А стоило Вике отойти, как Елизавета вытянула руку.

Бледная ладонь с длинными пальцами. Идеальной гладкости кожа. Французский маникюр… И золотое кольцо с прозрачным камнем квадратной огранки.

– Что?! – Эльвира уставилась на кольцо. – Она лжет! Она – воровка! Тварь!

– Вон пошла, – сказал Серега. Тихо. Беззлобно. Но как-то так, что Эльвира мигом убралась из комнаты.

Антона Сергеевича уложили на диван.

И потянулось ожидание. Оно все длилось и длилось, и в голову Вики, против ее желания, лезли всякие мысли. К примеру, о том, что смерть Антона Сергеевича ей выгодна.

…Он ее шантажировал…

…Он получил кольцо и теперь не имеет причин Вику не трогать…

…Он верит в ведьм и ламий, считая, что Вика – одна из них…

…Он – сумасшедший, но – логичный в своем сумасшествии. Упорный даже. И если он решил сжить Вику со свету, то уже не остановится. И вот зачем ей надо было вмешиваться?! Стояла бы себе у стены, чесала бы босую пятку… идиотка жалостливая!

Ее-то, небось, не пожалеют.

«Скорая» забрала обоих.

Отравление. И, возможно, инсульт… и время имеет значение, врачи постараются сделать все возможное, чтобы Антон Сергеевич выжил, но ничего не гарантируют.

Серега уехал на «Скорой», и Семен – с ними. Вику вытолкали из кабинета, дверь заперли.

– Иди к себе, – велел ей Серега, как-то недружелюбно, словно винил Вику в том, что с его отцом случилось.

Хотя, конечно, странно… до этого момента сбоев не было. Или яд утратил свою силу? Или кому-то хотелось, чтобы все выглядело именно так?

Вика не собиралась убегать. Но просто невозможно было и дальше находиться в комнате, которая напоминала об ее собственном незавидном положении, о маминой смерти, о перспективе совсем иной тюрьмы. Спустившись в холл, Вика обнаружила там Эльвиру, устроившуюся на низком диванчике.

– Ну и на кой ляд ты влезла? – спросила Эльвира.

Вика и сама пыталась это понять. Время имеет значение и… нехорошо оставлять человека без помощи. Выгодно, но – нехорошо.

– Думаешь, он тебе спасибо скажет? – Эльвира потянулась, и поясок, державшийся исключительно чудом, развязался окончательно. Полы халатика распахнулись, позволяя Вике всецело оценить Эльвирины «красоты». – Не надейся. Эта скотина на благодарность не способна! Собирался укопать – и укопает.

– Ты и с ним спишь?

Прежняя Вика в жизни не решилась бы задать вопрос столь откровенный и неприличный. А нынешняя слишком устала, чтобы быть вежливой.

– Кто сказал?!

– Я сказала. Ты к нему шла. На самом деле мне все равно, я думала, что тебе Семен нравится, но если нет, то… главное, чтобы по взаимному согласию.

Вика не знала, что еще сказать.

– Все-таки ты – дура, – как-то совсем уж беззлобно заметила Эльвира. – Выпьешь?

– Нет.

– А я, пожалуй, выпью. Знаешь, жить легче становится. Вроде и мерзко все, а накатишь – и полегчает… скотина он! Да и все они одним миром мазаны.

Она достала два бокала и бутылку виски, плеснула в оба, добавила льда и протянула один Вике.

– На, я не алкоголичка, чтобы в одиночку глушить. Пей, не стесняйся, тебе полезно.

В этом Вика крупно сомневалась. Пила она редко, мало, быстро пьянела и потом мучилась от головной боли, тошноты и стыда за собственное поведение.

– Это Лизка все подстроила… тихушница!

Эльвира, подумав, долила в свой бокал виски. И еще долила. И так наполнила его едва ли не до краев, а лед, который стал лишним, вытащила и бросила на пол.

– Видела колечко?

– Видела, – кивнула Вика.

– Заездила я старого козла… козел он. Все – козлы. Что Серега, что Семен, что этот… этот – хуже всех! Баб ненавидит – люто. Маменька, видите ли, его бросила… жизнь не сложилась. Ага, счаз возьму и пожалею!

Мнение Эльвиры о мужчинах базировалось на чужом и собственном жизненном опыте, которого к двадцати пяти годам поднакопилось изрядно.

Элечка появилась на свет в семье приличной: мама – концертмейстер, папа – врач, из тех, к кому очередь стоит месяцами. Росла Элечка, окруженная заботой и вниманием.

Выросла.

Первая любовь случилась с ней в восьмом классе, а училась Элечка в элитной гимназии, в окружении, соответствующем маминым представлениям о хорошем обществе. Как и всякая иная, эта любовь была щедро приправлена ревностью, обидами, разорванными фотографиями и клятвами – никогда больше не здороваться с этим козлом…

…Потом была вторая… и третья, уже не платоническая, но вполне реальная, с посиделками в свободной хате, стыренным отцовским ромом, сигаретами и неуклюжим неудобным сексом.

…Измена…

…Расставание, непременно – навсегда…

…И новая встреча.

Все изменилось после смерти родителей, когда Эльвира вдруг обнаружила, что она осталась наедине с миром. Сначала она растерялась, потом разозлилась, тем более что в автокатастрофе виноват был отец, позволивший себе сесть за руль после пары рюмок коньяка. Ему хорошо, он взял и умер, а Эльвире теперь надо думать, как дальше жить!

Нет, конечно, у нее имелась квартира и даже две, дача, некий запас наличности и мамины украшения, но… любые запасы рано или поздно подходят к концу.

Эля это понимала, как понимала и то, что иных капиталов, помимо собственной внешности, она не имеет.

Она вскоре распрощалась с новой любовью, парнем веселым, обаятельным, но нищим, как церковная крыса. Он, конечно, клялся, что в самом скором будущем разбогатеет, но Эля ему не поверила.

Первого покровителя она отыскала среди знакомых отца. Этот господин давно оказывал Элечке недвусмысленные знаки внимания, и теперь она готова была их принять… как и маленькую квартирку в спальном районе. Симпатичный автомобиль. Кредитку. Украшения… все было почти чудесно, за исключением, пожалуй, старой, надоевшей ему жены. Причем надоела она, скорее, в основном самой Элечке, нежели ее другу, уверявшему, что брак его никак не повлияет на его с Элей отношения.

Мужчина. Разве мог он понять, сколь важна для женщины стабильность?

Эля не желала и дальше в любовницах ходить.

Квартирка? У его жены был особняк. И машины – три. И шофер – свой. И кредитка с неограниченным лимитом. Норковая шубка? О, у дамы имелся целый холодильник для шуб… и гардеробная, и многое иное, что должно было принадлежать Элечке.

Она – моложе. Красивее. И точно знает, что старым кобылам не место в успешной жизни… номер телефона добыть было несложно, куда сложнее – решиться набрать его. Эля решилась. Она рассказала его женушке все, как есть, и стала ждать результата.

Увы, он получился не таким, на который она рассчитывала.

Ее друг пропал на три дня – Эля дала ему это время, полагая, что благородно позволяет ему разрешить затянувшийся конфликт, и ничуть не сомневаясь в том, что разрешен он будет в Элину пользу.

Он появился на четвертый день, был мрачен и печален.

– И зачем ты это сделала? – спросил он.

– Потому, что я хочу быть с тобой. Мы ведь любим друг друга…

– Деточка, – он присел и взял Элю за руку, – не глупи. Ты любишь мои деньги, я – твое молодое тело. Ты красивая и забавная, но вокруг таких – множество. Если бы ты вела себя так, как положено, наши отношения продлились бы еще год. Или два. Если бы ты родила ребенка, как я тебе предлагал, я бы обеспечил тебя до конца жизни. Но ты сделала свой выбор.

– Ты ее не бросишь?!

– Конечно, нет. В моем кругу разводы не приветствуются. Для моих партнеров семейные ценности – не пустой звук. Да и… если бы и случилось оформить развод, то женился бы я точно не на тебе.

– Почему?!

Эля не могла понять, за что ее бросают.

– А что у тебя есть? Хорошенькая мордашка, красивая фигура, капля мозгов. Этого мало, деточка! Для любовницы, возможно, и хватит, но от жены ждут другого. Я бы нашел себе девушку из приличной семьи, со связями и капиталами или хотя бы с репутацией, которая в глазах моих партнеров заменила бы и связи, и капиталы.

Так Эля узнала свое место.

Квартиру ее друг не отобрал, машину тоже ей оставил и на карточку бросил сумму, которую назвал компенсацией за потраченные нервы. Эля не знала, что получила его жена, но явно – в разы больше того, что досталось Элечке.

Несправедливо!

Но – реально. Весьма скоро Эля убедилась в том, что сказали ей сущую правду: ей раз и навсегда отведена роль любовницы.

И для нее же лучше, если она смирится с этой ролью и поступит так, как делают другие: родит ребенка, обеспечив себя и его алиментами, либо же откроет счет в банке, куда и будет откладывать часть выделяемых ей денег. Но ни тот, ни другой вариант Элю не устраивал.

– Ребенок? А что – ребенок? Можно подумать, кого-нибудь когда-нибудь дети останавливали! Да знаешь, сколько я историй слышала о том, как папаша хвостом вильнул – и адью! А после родов фигура плывет. И характер портится. И вообще… – Она пила виски большими глотками, не морщась. – Или Антона возьми. Что, сильно бабы с него поимели, детей нарожав? Да фигу! Вон, одна в психушке, вторая – на том свете, всех он извел, иродище треклятое… чтоб ему окочуриться. Ну, давай, выпьем за это!

Она подняла бокал и осушила его до дна, видимо, тост прозвучал от «чистого сердца».

– Достал он меня – хуже некуда…

С Семеном Эля познакомилась через Светку, которую знала еще со школы, правда, никогда не думала, что она из настолько крутой семейки. Одевалась Светка скромно, почти бедно, держалась тихо, в стороне от других. Пожалуй, ее бы травили, но Элька не позволяла.

У Эльки характер был иным. Она и в нос кому-нибудь заехать не стеснялась, и высказать, что о ком думала.

Но дело было не в этом, а в возрасте. Двадцать три – это не восемнадцать, это уже почти двадцать пять, и, значит, старость не за горами. Морщины, там, седина… нет, сейчас, конечно, еще многое сделать можно, чтобы выглядеть отпадно, только кому нужна старая любовница, когда молодых окрест – стаи вьются?

И надо было на что-то решаться.

Элька и решилась.

Она поначалу на Серегу целилась, хорош был, стервец, в такого – по старой памяти – и влюбиться недолго. Правда, Светка ее от любви отговаривала, характер братца знала. И Семена ей присоветовала, сама же их и познакомила, сама и нашептала про Эльку всякого…

Семен, конечно, не Серега, но тоже парень славный. Не жадный, хотя и не сказать, чтоб готов был исполнять все Элечкины желания. Но она-то уже опытная, умеет желания в соответствие с возможностями приводить. И, пожалуй, созрела она для долгой и счастливой семейной жизни.

Глядишь, и сладилось бы все, если б не внезапное «участие» Антона Сергеевича.

– Он на меня вышел и с ходу заявил, что я, мол, шалава последняя и чтобы не раскатывала губу на его дорогого сыночка, – Элька наполнила бокал, на сей раз в принципе воздержавшись от применения льда. – Мое место – в койке, а попробую из нее выпрыгнуть, так мне и шею свернут. Или еще чего сделают.

– Чего? – эхом повторила Вика.

Какая-то мелочь мешала ей сосредоточиться.

– Ну… кислотой в лицо плеснут. Кому я потом нужна буду? Или под машину толкнут… порежут… прибьют во время ограбления, случается ведь такое. Он же отмороженный напрочь, – Элька поглядела на свет сквозь желтую призму с виски. – А буду слушаться, так он меня отблагодарит.

– И ты согласилась?

– Я ж не дура, наверное! Семка не спешил предложение мне делать, вроде как устраивало его все. А я притворилась, что и меня это устраивает. Антошка башлял регулярно. Пару раз мы с ним перепихнулись, так, из интереса. Он и трахается, как терминатор, без души… но платить стал больше, а с меня не убудет.

– А Семен?

– Что – Семен? Если б Семену не насрать на меня было, он бы нашел способ проблему решить, так нет, привык под папочкой ходить… вот пусть и ходит дальше. Надоело!

Она вдруг швырнула бокал через всю комнату и, упав на диван, закрыла лицо руками.

– Они все здесь – нелюди! Светка одна человеком была, добрым… так и ее они искалечили. Довели! Хоть самой следом… не дождутся.

Вика обняла ее.

– Все наладится…

– О, да, наладится! Семка будет и дальше меня пользовать, пока не найдет другую, помоложе. Серега – зубоскалить. А как надоест им это, выставят меня за дверь – и забудут. И с тобой то же самое случится… или ты думаешь, что ухватила птицу счастья за жирный зад?

– Пойдем, тебе прилечь надо, отдохнуть… у вас сегодня свидание было назначено?

Потому что иначе вряд ли бы Эльвира посмела сунуться на заповедную территорию.

– С Антоном Сергеевичем?

Элька поднялась. Держалась она на ногах нетвердо, в подставленную Викой руку вцепилась. Вот и еще синяки останутся, ну и плевать.

– С Антошкой… Антошка, Антошка… сказал, чтоб я пришла.

– А во сколько, сказал?

– Ага. Он же пунктуа-а-альный у нас… засранец!

Пунктуальный. И последовательный. Если он сделал предложение Елизавете, что очевидно – кольцо на пальце лучшее тому свидетельство, – тогда зачем он пригласил на то же время Элю? Конечно, особой порядочностью Антон Сергеевич не отличался, и весьма возможно, после свадьбы не оставил бы прежних привычек, но… зачем напрямую, так глупо, сталкивать невесту и любовницу?

Или Елизавета должна была уйти?

– Не верь им, – Элька на пороге своей комнаты остановилась. – Сожрут! Все – сволочи. И Серега тоже… врут они. Себе. Друг другу. Тебе тоже будут врать. Не верь!

– Не поверю, – пообещала Вика.

Как долго они пробыли на балконе?..

Виски Вика все же допила, решив, что без снотворного, хоть бы и такого, не уснет. И, проваливаясь в вязкую дрему, вдруг поняла, что ее смутило: бокал.

Бутылка и бокал.

Один!

Конечно, ничего странного в том, чтобы пить в одиночестве, нет, у людей всякие привычки бывают, но… если они отмечали помолвку… даже если ничего не отмечали, но Елизавета к Антону пришла, разве не логично было бы налить вина и ей?

Или эгоизм Антона Сергеевича проявлялся и в подобных мелочах?

Серега должен знать наверняка… надо ему рассказать. Он поймет и…

Утро принесло знакомую головную боль, тошноту и острое ощущение некой потери. Вика вдруг осознала, что она осталась одна. Не на время, о чем, признаться, она мечтала, но – навсегда.

И как-то вдруг неважно стало, что именно с ней произойдет.

Тюрьма?

Суд?

Какая разница?

Вика заставила себя встать, умыться, переодеться. Она как-то равнодушно восприняла известие, что Сергея Антоновича нет и церемония состоится по расписанию и что ей не рекомендуется покидать особняк, а во избежание «недопонимания» ее будут охранять…

…На кладбище не было никого, кроме Вики, ее охраны и представителей агентства ритуальных услуг, которые и взяли на себя организацию похорон.

…Неспешный ритуал, странно завораживающий, отсекающий все эмоции. Тишина. Холмики свежей земли. Кресты. Таблички с именами и датами. Цветы и венки. Черные ленты. Уверения, что памятник будет изготовлен в самом скором времени, как только Вика сумеет оправиться в достаточной мере, чтобы обсудить детали.

Ее ведут к машине, поддерживая под руку.

Усаживают.

Везут.

Это не сон и не дрема, Вика прекрасно осознает себя и все, что происходит вокруг нее. Она просто не имеет сил сопротивляться.

Поминки. Стол, к которому выходит только Эльвира, да и та, кажется, не понимает, по какому поводу этот стол накрыт. Эля долго разглядывает мамину свадебную фотографию, где и она, и Гарик – такие счастливые, а потом наливает себе рюмку до краев и опрокидывает ее одним глотком.

– Земля пухом…

– Пухом, – отзывается Вика и тоже выпивает.

А потом еще и еще, потому что, если она перестанет пить, то просто разревется. Глупая девчонка! Появляется Стась, огромный, неповоротливый, в черной кожанке, в высоких ботинках, он не похож сам на себя.

– Эко вы, – говорит Стась и выпить отказывается. – Вам, красавицы, тоже хватит.

Мало. Сколько бы Вика ни выпила, все мало, ведь болит еще – в груди… и вообще, у нее жизнь, можно сказать, закончилась. Мамы – нет! И Вики не станет. Ее посадят или убьют.

Кольцо?

Отдала. И, значит, не осталось больше причин с нею возиться. Какое кольцо? А, да, вот это, которое у нее на руке. Но Вика не помнит, откуда оно. Вика знает, что кольца не должно быть на ее пальце…

Уснула она в слезах, проснулась в собственной постели оттого, что кто-то настойчиво пытается стянуть с нее платье.

– Отстань.

– Отстану, раздевайся, – сказал кто-то Серегиным голосом. – Алкоголичка несчастная!

Несчастная. Как есть, несчастная. И жалко себя – так, что слезы опять градом сыплются, но она собиралась сказать Сереге что-то важное…

– Вино…

– Никакого пьянства. – Он был мрачен и зол.

– Нет… не так. Вино. На балконе. Бокал – один. Эльвира шла. Зачем Эльвира, если – Лиза?

Мысли путались, в голове все было ясно и логично, но язык отказывался доносить эту логику до Сереги. Тот не слушал, стягивал с Вики платье, и колготы уже стянул, скомкал, швырнул в угол и рявкнул:

– Не лезь не в свое дело!

То есть получается, что дело уже не ее?

– Слышишь? – Он тряхнул ее так, что зубы клацнули. – Ты останешься здесь, ясно? В этой комнате. Ни шагу за ее пределы. Если ослушаешься, я за себя не отвечаю!

Ну вот, Вику опять заперли.

Почему? Потому, что Серега зол и считает ее виноватой. Ну, или подходящей на роль убийцы. А что, коварная отравительница с подходящей семейной историей. Зачем он вообще с Викой возится? Сдал бы ее, и все дела… улики небось заготовлены, те самые, «неопровержимые».

– Дура ты, – как-то очень ласково сказал Серега, накрывая ее пледом. – Блондинка.

Это точно…

Этого человека Паоло заприметил давно. Невысокий, не молодой, но не старый, одетый скромно, однако аккуратно, человек держался в отдалении и не спускал с Паоло внимательного взгляда. Человек появлялся в тех же местах, что и молодой граф, нарочито не скрывал своего к нему интереса, пусть и не делал попыток подойти к нему.

И Паоло решился.

– Добрый день. – Он решил обратиться к нему вежливо, поскольку не имел к этому человеку иных претензий, помимо его излишнего любопытства, о причине которого и надеялся узнать.

– Добрый, – ответил человек, кланяясь. – Я ведь не ошибусь, сказав, что имею честь беседовать с Паоло, графом Скуэро, сыном Арриго?

– Это я. Но дозволено ли мне будет узнать ваше имя? А также причину, которая вынудила вас преследовать меня?

Человек усмехнулся. Пожалуй, ему было лет тридцать – тридцать пять. Приятное лицо с выразительными темными глазами, высоким лбом, который из-за лысины казался еще выше, мягким подбородком и четко очерченными губами. Пожалуй, именно они, мягкие и пухлые, придавали его облику некоторую женственность. Паоло отметил также, что кожа незнакомца отличалась фарфоровой белизной и на ней не было оспенных пятен, которые уродовали лица многих людей.

Костюм незнакомца был сшит из тканей дорогих, однако лишен каких бы то ни было украшений. И скромность эта приятно выделяла хозяина костюма среди всех прочих людей, с которыми Паоло случалось встречаться. Пожалуй, единственной роскошной вещью можно было назвать крупный золотой перстень с белым камнем на его пальце.

– Это рог единорога, – сказал незнакомец и протянул Паоло руку, позволяя ему оценить красоту камня. – Редкость, хотя в местных лавках вам предложат десяток рогов сего дивного животного по исключительной цене. Не верьте обманщикам! Последний зверь вышел к святой Розалии и, преклонив пред ней колени, отдал ей рог, дабы уберечь сию чистую деву от отравления. Камень обладает удивительным свойством изменять цвет. Когда в питье или же еде присутствует ведьминское зелье, приворотное, отворотное или же несущее проклятие, камень становится красным. Если же он чует яд, то чернеет, как черна душа отравителя… и если случается руке, на которой есть этот перстень, коснуться руки того, чья душа запятнана изготовлением отравы, он обретает прозрачность…

Незнакомец снял перстень с пальца и вложил его в руку Паоло.

– Считайте, что это – долг, который я должен был вернуть вашему отцу. А что до моего любопытства, то… прошу простить, меня привлекло ваше исключительное сходство с покойным графом.

Человек развернулся и ушел, прежде чем Паоло успел остановить его.

Он так и не назвал свое имя!

Да и право, состоялась ли сия беседа в действительности либо же исключительно в воображении Паоло? Однако перстень с рогом единорога лежал на его ладони – как доказательство того, что человек в черном одеянии существовал на самом деле.

На вилле, которую Паоло снял, зная, что в Святом городе ему предстоит провести немало времени, он рассмотрел нежданный дар.

Рог единорога? Что ж, пожалуй, незнакомец прав был в одном: местные лавки готовы были продать всякому, кто пожелает, диковинные вещи. Молоко Пресвятой Девы, частицу Святого Креста, зуб Иоанна Крестителя, кости, ногти и волосы иных святых, буде у человека имелось желание обрести помощь покровителя; воду, которая пролилась из Чаши Грааля; Белый Камень, сваренный греческим мудрецом… или – рог единорога.

Паоло прочитал достаточное количество книг и, несмотря на искреннюю веру, все же не спешил верить обманщикам. И ныне он усомнился в том, что подаренный перстень имеет хоть какую бы то ни было цену.

Камень, безусловно, был красив: крупный, чистый, прозрачный по краю, он был из тех драгоценностей, на которые хотелось смотреть. Однако магия… Паоло сомневался. И, желая разрешить эти сомнения, он купил в аптеке «особую» пудру, каковая уже использовалась для отравлений редко, однако же продавалась едва ли не столь же свободно, как и истинно лекарственные средства. Растворив пудру в вине, он прикоснулся к поверхности влаги камнем.

Мгновенье и… камень утратил белизну. Цвет его сделался черным, грязным, словно дегтярная пленка покрыла поверхность.

– Чудо, – сказал Паоло собственному отражению, поскольку, помимо него, не имел иных собеседников. – Или ловкое мошенничество.

Пожалуй, он заподозрил бы именно второе, если бы странный незнакомец попросил за кольцо деньги или же некую услугу, однако тот исчез… и, стало быть, он и правда от чистого сердца преподнес Паоло дар. Это кольцо бесценно!

И что за долг двигал человеком, который спустя столько лет добровольно расстался с чудесной реликвией, вручив ее даже не старому другу, а его сыну, не ведавшему об этом долге? И почему отец молчал об этом долге?

Что за тайна скрывалась в его прошлом?

Эти вопросы мучили Паоло, подталкивая его к поискам. Он вновь и вновь обходил храмы, в которых прежде молился, прося у Господа избавления от проклятия. Ныне же Паоло двигало одно желание – найти средь многих людей того, единственного, способного ответить на его вопросы.

И, заметив как-то раз знакомый черный наряд, Паоло поспешил за ним…

Это была странная погоня. Человек вроде бы шел не торопясь, то и дело останавливался перед прилавками торговцев или для того, чтобы переброситься словом-другим со случайными собеседниками, он не исчезал ни на миг из поля зрения Паоло, и все же тот, сколь ни силился, не мог догнать его.

Храм… площадь, на которой вдруг стало слишком много людей… улица… и снова улица…

– Погодите же! – Паоло кричит, но человек в черном будто не слышит его крика. – Мне надо поговорить с вами… мне…

Тот остановился в темном переулке, древнем, сохранившем остатки того, еще языческого Рима.

– Уходи, Паоло, сын Арриго. Уходи, пока способен уйти, – сказал он. И обернулся.

Паоло поразили перемены, случившиеся с ним за какие-то пару недель. Человек похудел, истончился, кожа его обрела неестественный зеленый оттенок, а губы сделались красными, словно были измазаны кровью.

– Что с вами?!

– Уходи, – повторил человек и покачнулся. Он упал бы, если бы Паоло не кинулся ему на помощь и, подхватив такое тяжелое и неудобное тело, не удержал его. – Позволь мне сесть. Так легче…

На коже его выступила испарина, которая случается при лихорадке. А сердце в груди стучало так быстро, как, верно, и вовсе у людей не бывает. И Паоло бережно усадил несчастного на ступени.

– Что ж, ясно – ты не уйдешь, пока не получишь ответов… меня зовут Джакомо. При рождении матушка моя нарекла меня иначе, однако многие события моей прежней жизни вынудили меня прервать всякую связь со своей семьей и родом.

Джакомо вытер пот со лба и жестом предложил – присесть. И Паоло подчинился.

– Некогда я, обуянный гордыней и жаждой познания, вступил на путь чернокнижия. Сперва, естественно, я говорил себе, что лишь желаю понять устройство мира. Мир ведь сотворен Господом, и что дурного в том, что я, человек, пытаюсь вникнуть в суть божественного творения? Я читал запретные книги. Встречался с людьми, называвшими себя магами. И раз от раза книги эти становились все темнее… я позабыл путь к Богу, но нашел иной, показавшийся мне столь же верным.

Печально улыбнувшись, Джакомо покачал головой, сетуя на собственную наивность.

– Я пустился в путешествие, сказав родным, которые уже начали испытывать некие опасения и задавать мне весьма неудобные вопросы, что желаю посетить святые места. Однако не святости я искал – а знания! Тайного, сокрытого, выжженного Церковью знания. Я видел камни, на которых некогда язычники приносили жертвы древним богам, чьи имена давно забыты. Я спускался в склепы, где до сих пор живы духи давным-давно сгинувших людей. Я проливал кровь, вызывая тех, кто способен был раскрыть мне еще немного черного знания…

…Паоло слушал, и у него леденели душа и сердце. Неужели этот ослабевший, беспомощный ныне человек является страшным отступником, который подлежит аресту и немедленной казни?! Неужели он, вызывающий лишь жалость, творил все то, о чем говорит?

– Я читал манускрипты, написанные на мертвых языках, и книги, страницы которых были сделаны из человеческой кожи. И да – я повинен смерти. Будь у меня тысяча жизней, каждую следовало бы забрать у меня, поскольку сам я изгонял из себя человека, отрекался от собственной души, изменяя ее своими деяниями. Твоего отца я встретил в Венеции. Не скажу, что стали мы близки, однако случилось так, что граф Арриго спас мне жизнь. И я желал вернуть этот долг, поскольку знание, которым я обладал, требовало от меня внутренней свободы. Но, пока я не расплатился с Арриго за его помощь, я принадлежал ему. Он не желал меня слушать, я же настаивал. И однажды сумел-таки его разговорить. Известна ли тебе та печальная история, вынудившая его пуститься в странствия?

– Известна, – отвечал Паоло.

– Ламии – ужаснейшие твари, чье обличье прекрасно, но мертво. Им дарована вечная жизнь и вечная же жажда, утолить которую способно лишь человеческое тепло. Они встают из могил – тенями, духами, незримой сутью, что следует за жертвой неотступно, каждый день высасывая из нее силы. И одолеть ламию невозможно. Так я думал. Но твой отец переубедил меня. Он показал мне кольцо с камнем, сделанным из сердца такой твари. Как ни умолял я его продать мне это кольцо, он отказывался.

Теперь Паоло носил кольцо с собой, на длинной цепочке, пряча его под рубахой, скрывая ото всех, что он боится расстаться с этой страшной реликвией. И порою сам себе казался трусливым язычником, но…

– Он верно поступил, потому что позже, проведя множество изысканий, узнал я, что ламию невозможно уничтожить вовсе. Она потеряет одно вместилище, но обретет другое, телесное. И в нем, не сохранив памяти, сбережет прежнее свое стремление – убивать. Если бы он отдал кольцо, лишился бы защиты, и тень ламии настигла бы его.

– Она и настигла, – с печалью произнес Паоло и, движимый внезапным порывом, поведал Джакомо обо всем: о связи отца с ведьмой, которая стала его матерью, о том, что ведьма эта извела многих людей и, даже сгинув, позвала отца за собой.

– Ламия! – Джакомо закрыл лицо ладонями. – Ведьма, верно, сама того не ведая – поскольку немыслимо, чтобы человек в здравом уме и понимании решился на подобное, – дала ламии новую жизнь. Зло поселилось в теле твоей матери и спало там до встречи с тем, кого ламия любила – до смерти и после нее.

В теле его, Паоло, матери! И Джакомо кивнул, показывая, что его догадка верна.

– Не стоит опасаться, что ты проклят, поскольку ты – мужчина, а ламия способна унаследовать лишь женское обличье. Ты – человек и человеком был рожден.

Огромное облегчение принесли Паоло эти слова.

– А вот сестра твоя… боюсь, что она, как и мать ее, лишь наполовину человек. Может статься так, что не знает она о собственном проклятье, живет, думая, что действует по собственной воле. Однако темная ее суть лишь дремлет, готовая в любой миг вырваться на свободу…

Так говорил Джакомо, и печально звучали его слова. Выходит, что обречен Паоло на одиночество. А сын его? Отдать кольцо – и позволить ламии дотянуться до невинной детской души? Или же оставить себе, обрекая его на те невыносимые страдания, которые испытал сам Паоло?

Но, быть может, Джакомо, вероятно, ниспосланный ему свыше, дабы спасти Паоло, знает, как управиться с мерзкой тварью?

Дочь, которая была прекрасна, занимала все мысли Теофании. Конечно, она осознавала, что дитя это придется отдать, ибо такова была ее договоренность с Джакомо. И еще совсем недавно мысль о расставании не внушала ей страха, напротив, Теофания радовалась тому, что у дочери ее будет настоящая семья, что вырастет она в богатом доме, что Джакомо, который, вне всяких сомнений, любил малютку, подберет ей достойного мужа… но ныне все эти мысли блекли.

Как выпустить из рук то, что дороже самой жизни? И Теофания, глядя в яркие глаза дочери, шептала:

– Я не отдам тебя… я не отдам!

Она думала бежать, но тут же останавливалась, понимая, что Джакомо отыщет ее, будь то в Риме, будь то в любом ином месте. Он появлялся часто, но все больше – ради дочери. И забрал бы ее сразу, однако Теофания убедила его, что дитя нуждается в материнском молоке.

Она же заметила, что во взглядах Джакомо больше нет былой любви или же дружеского тепла, напротив, холодны они, преисполнены какой-то неестественной брезгливости и насмешки, словно сделала Теофания нечто страшное.

Что?

Она изготовила чудесную воду, уступив его просьбам.

И изготавливала ее еще дважды, и всякий раз у нее это получалось лучше, чем прежде. Теофания, разобравшись с рецептом прабабки, нашла его несколько тяжеловатым в изготовлении, а «воду Тофано» – не такой хорошей, как это возможно.

Привнесенные ею изменения были невелики, однако новая порция яда, та, которую Теофания изготовила для собственных нужд, обладала иными свойствами. И Теофания знала, как ей надлежит поступить, но все же медлила, памятуя о том, как много сделал для нее Джакомо.

И если бы он согласился оставить Теофании ее девочку…

– Драгоценная моя, – сегодня Джакомо возник на вилле неожиданно, и был он страшно возбужден, почти счастлив. – Нам улыбнулась сказочная удача!

– Какая? – Теофания вглядывалась в его лицо, выискивая тайные признаки измены. Этот блеск в глазах, этот взгляд, маслянистый и лукавый, эти нервно подрагивающие пальцы и усмешка, которая нет-нет, да проскальзывает на губах…

– С тобой желает встретиться один весьма важный человек, и от того, что ответишь ты ему, будет зависеть наша судьба! Собирайся же… помни, ты должна держаться строго, однако со всем возможным почтением. Не говори с ним о деньгах, ибо это – мужское дело, но отвечай на его вопросы честно, прямо и ничего не скрывая.

Верно, встреча с этим человеком и правда много значила для Джакомо, поскольку он на миг стал прежним, веселым и заботливым. Он сам перебрал все наряды Теофании, остановившись на платье из душного темного бархата, равно скромном и богатом. Он помог ей убрать волосы под чепец и накинул на ее плечи тяжелый плащ.

Кто же этот господин, желающий увидеть Теофанию? И не сумеет ли он помочь ей?

Когда наступил вечер, Джакомо вывел любовницу из дома. Он вел ее по переулкам, спеша и нервничая из боязни опоздать, и вывел ее к дому, одному из многих, весьма непримечательному с виду, и, постучав в двери особым образом, велел:

– Я буду ждать тебя здесь. Смотри, не соверши глупость!

Дверь открыл полуслепой старик, державший в руке свечу, он махнул рукой, показывая, что Теофании надлежит идти за ним. И она подчинилась.

В комнате, окна которой были закрыты ставнями, царила тьма. И свеча, та самая, оставленная стариком, не в силах была управиться с ней. Сперва Теофании показалась, что комната пуста, однако вскоре Тео услышала чье-то дыхание, тяжелое, прерывистое.

– Доброй ночи, господин, – сказала она, присев в реверансе. Кем бы ни был этот человек, который пытался укрыться в ночи, он явно занимал высокое положение, куда более высокое, нежели Джакомо. – Я здесь по вашему зову и готова служить…

– Не зная, кому служишь? – Голос был мягким, вкрадчивым. – Возьми свечу. Поднеси к лицу.

Теофания подчинилась. Свеча в ее руках вспыхнула ярким ровным светом, и Теофания зажмурилась, пытаясь вынести его и жар огня на собственной коже.

– Ты еще так молода… и так красива.

– Красота скоротечна.

– И неглупа, – раздался смешок. – Поставь свечу и присядь. Ты не хочешь узнать, кто я?

– Если мне это дозволят, я буду счастлива. Однако я понимаю, что не все лица следует видеть.

Теперь человек рассмеялся громко. Он находился где-то совсем рядом, достаточно было бы протянуть руку или передвинуть свечу. Мгновения хватит, чтобы увидеть… но, возможно, это мгновение обойдется Тео в слишком высокую цену.

– Что ж, женское любопытство ты умеешь сдерживать.

Тишина. Странный скрип где-то рядом… похоже, что, помимо собеседника Теофании, в комнате находится еще один человек. Он подошел близко, встал за спиной, готовый… что будет, если Тео допустит ошибку? Удавка на шее? Нож? Тело ее, которое найдут в старом канале? А то и вовсе – не найдут? Ей было страшно, но, в то же время, страх порождал иные, доселе неведомые ей эмоции.

– Мне сказали, что ты хранишь рецепт некоего… лекарства, способного облегчить мучения тем, чей жизненный путь подошел к концу.

– Так и есть… господин.

Она не знала ни его титула, ни сана.

– И что не желаешь раскрыть этот рецепт своему покровителю. Я беседовал с ним. Что ты думаешь о Джакомо?

– Он… некогда назывался моим другом…

– …и любовником.

– Верно, господин. Однако между нами никогда не было истинной любви, а вот друга в нем я видела искренне. И тем больнее мне знать, что теперь я для него – лишь средство для достижения некой собственной его цели. Он желает получить рецепт, и, исполнив его желание, я обреку себя на гибель.

– Разумное дитя. Джакомо сказал, что ты – ведьма и дочь ведьмы. – Предатель! – И готов под присягой подтвердить, что видел, как ты в его доме творила черную волшбу. Он клянется, что ты приворожила его нечеловеческой красотой, однако под этим обличием… – Щеки Тео легко коснулась чужая рука. – …скрывается уродливая душа. Но она не выдержит допроса и раскроет тайну…

Джакомо, Джакомо… как мог он быть таким глупым? Или же прежний ум его виделся Тео исключительно в воображении ее? Неужели он полагал, что, избавившись от Теофании чужими руками, получит хоть какую-то выгоду?

– Я боюсь боли, – ответила Теофания честно. – И, вероятно, в том он прав – всецело. Но… разве надежен человек, единожды предавший? Сегодня – меня. Завтра – вас.

Тихий смех стал лучшим подтверждением того, что Теофании разрешат жить. И тот, второй, стоявший за спиной ее, отступил.

– Ты умная девочка. А твой покровитель – глуп и жаден. Есть ли у тебя с собой твое средство?

Теофания извлекла из кошеля склянку с ядом.

– Я изменила рецепт. Нанесите несколько капель на предмет… к примеру, на перчатки. Или на иную одежду… кольцо… на что угодно, лишь бы вещь эта соприкасалась с кожей. Пот, выступивший на ней, растворит «аква Тофано»…

– Вот, – на стол лег перстень. – Сделай.

Теофания осторожно облила перстень ядом, сетуя, что не взяла с собой кисть, которой средство можно было бы нанести гораздо аккуратнее.

Человек подал ей платок, в который Тео бережно завернула кольцо.

– Отдай этот перстень Джакомо, как знак моей… благодарности.

Теофания не стала спрашивать, что будет с ней. Если ее отпускают, то… кажется, ей не придется вскоре расстаться с дочерью.

Как ни странно, Джакомо исполнил свое обещание: он ждал Тео и попытался скрыть свое удивление оттого, что она все же вернулась.

– Господин велел передать тебе, – сказала она, глядя в родные глаза, – что весьма доволен твоим усердием. И в знак благодарности он дарует тебе перстень.

Теофания протянула ему кольцо, лежавшее на белом платке.

Джакомо принял подарок…

– Ты все правильно сделала, дорогая моя. – Он надел перстень на палец и вытянул руку, любуясь подарком. – Ты все правильно сделала…

…Ей тоже так казалось.

Джакомо отыскал графа. И когда Паоло доложили, что его желает видеть престранный человек, который называет себя другом графа Арриго, Паоло сразу понял, о ком идет речь.

Сегодня Джакомо выглядел хуже, нежели накануне. Его явно терзала некая неведомая болезнь.

– Времени мало, – сказал Джакомо и, не дожидаясь приглашения, упал в кресло. – Она убила меня! Я еще жив, но эта хитрая тварь убила меня…

– Кто?

Паоло предложил ему вина, но Джакомо отказался.

– Не могу. Ни еда, ни питье не удерживаются в моем теле. Если бы ты знал, как это мучительно. – Он согнулся, схватившись обеими руками за живот. – Ламия… проклятая ламия… я искал средство, чтобы удержать ее… она всегда была рядом. Она послала меня к тебе…

И Джакомо поведал Паоло о том, что однажды он встретил девушку, столь прекрасную, что даже его источенное тьмою сердце дрогнуло. Он долго добивался от нее ответной любви, готовый на все…

– Я лгал… прости, я лгал, не ведая, что творю. Я желал быть с ней… она так прекрасна.

Паоло подал несчастному воды и помог ему напиться.

– Слушай. Я умираю. Я сделал все, чего она хотела, но все же – умираю… теперь я вижу, кто такая она и кто – ты. Она рассказала мне свою историю. Об отце, который обманул ее мать, о брате, предавшем ее, о костре и о ведьме… она желала мести. И я всем сердцем хотел того же. Я искал тебя, чтобы войти к тебе в доверие и обманом выманить кольцо, которое ей надобно. Она не может жить с половиной сердца и не способна причинить тебе вред, поскольку перстень защищает тебя от нее. В тот миг, когда она получит желаемое, ты и твой сын окажетесь беззащитными. А ведьма обретет невиданную силу.

– И ты мне лгал…

– Лгал. Я никогда не встречал твоего отца. Мне думается, что он был хорошим человеком, если сумел вырваться из этого плена… никогда не верь ведьме!

– Стой, – Паоло понял, что странный гость его вот-вот умрет. – Как мне найти ее?

– Беги. Уходи. Ради сына. Тебе ее не одолеть…

– Скажи, как найти ее, и увидишь: я отомщу за твою смерть!

Губы Джакомо посинели.

– Она хотела, чтобы ты начал доверять мне… чтобы показал кольцо… чтобы отдал его добровольно. Запомни, нельзя отнять… нельзя отнять… ее нынешнее имя – Теофания…

– Как ее уничтожить?

– Кольца. Когда оба кольца окажутся в твоих руках, ты обретешь власть над этой тварью. Не изгонишь ее, но подчинишь собственной воле. Но сейчас… уже поздно… она обрела покровителя.

Джакомо умирал долго. Он то начинал что-то говорить, захлебываясь слезами, прося прощения за свои черные мысли, то – грозно, требуя немедленно покарать его за все совершенные им злодеяния. То вдруг замолкал и просто сидел, трясясь всем телом.

Простил ли его Паоло за ложь? Пожалуй, да. Он был добрым человеком и теперь, видя мучения, на которые его сестра обрекла этого несчастного, преисполнялся к нему жалостью.

Порою у Джакомо наступали моменты, когда сознание его обретало невиданную ясность.

– Я и правда много путешествовал по миру. Видел вещи, которые не должно видеть человеку, если желает он остаться в здравом уме. Сердце ламии – меч обоюдоострый, – в эти моменты Джакомо говорил связно, четко, и Паоло даже начинало казаться, что сила этого человека одолеет действие отравы. – Оно любит тебя – извращенной любовью нежити. Не позволит сожрать… но и не потерпит другой женщины. Любовницей – не женой. Ты сможешь обвенчаться только с той, которая носит кольцо.

– Но я не могу жениться на собственной сестре!

– Твой сын сможет взять в жены ее дочь. Или твой внук – ее внучку. – Перед самой смертью взгляду Джакомо открылось многое. – Или правнук – правнучку… обещание должно быть исполнено. Иначе вы обречены страдать вечно…

Сказал он так – и испустил дух. И, когда Паоло склонился над телом, ощутил он чудесный аромат цветов. Было ли это знаком того, что сами небеса простили несчастного, даровав ему долгожданный покой? Паоло не знал. И, смущенный услышанным, он принял решение, показавшееся ему верным: уехать. Но все же не удержался и отправился к дому, в котором ныне обитала его сестра.

О да, она была прекрасна, как само солнце. И Паоло, глядя на золотоволосую девушку, не мог отрешиться от мысли, что все, услышанное им о ней, – клевета. Неужели она – прелестная, нежная и чистая – ламия?!

– Не верь ведьме, – раздался в его ушах голос отца. И Джакомо, несчастный обманутый обманщик, повторил эти слова:

– Не верь ведьме. Беги!

Нельзя сказать, чтобы после смерти Джакомо жизнь Теофании изменилась так уж заметно. Чудесным образом оказалось, что особняк, в котором она проживала, принадлежит теперь ей, что, помимо особняка, неведомый покровитель выделил ей и содержание – деньги в первый день каждого месяца приносил какой-то серый человечек – самой незапоминающейся наружности. Тео даже не могла бы сказать, что это один человек, а не несколько, одинаково невыразительных. Он протягивал ей кошель, плотно набитый золотыми монетами, а Тео – по молчаливому уговору – отдавала ему очередную склянку. Ни она, ни посыльный никогда не обменивались ни словом. Пожалуй, порою Тео начинала испытывать сомнения по поводу правильности своих деяний: ей, как никому иному, было известно, насколько опасен и яд, и само ее положение.

Случись беда, и ее покровитель позаботится о том, чтобы Тео перестала существовать.

Однако бежать из Рима она не смела, полагая, что найдется тот, кто пойдет по ее следу и – отыщет, как бы старательно Тео ни пряталась. Ко всему прочему, была и ее дочь, золотоволосая Джулия, хрупкое, нежное создание, такое воздушное, что сердце Тео замирало от страха: что станется с ее дочерью в этом жестоком мире?

Спустя полтора года после смерти Джакомо в доме Теофании появился гость. Он пришел ночью, в сопровождении четверых охранников, пусть и одетых с вызывающей простотой – их можно было бы принять за ремесленников, – но все же неспособных скрыть свою выправку и ту плавность движений, которая отличает людей опасных. Теофания постаралась не заметить оружия, которое простые подмастерья не имели права носить при себе, а также того, что гости эти тщательнейшим образом обследовали каждую комнату в ее доме.

Они ушли, погасив все свечи, кроме одной.

– Рада видеть вас, господин, – сказала Теофания, опуская взгляд. Чем меньше ей будет известно, тем лучше и для нее, и для дочери.

– И я рад. – Его голос по-прежнему звучал мягко, ласково. – Ты не изменилась, дитя. Разве что похорошела. Женщине грешно быть столь красивой.

Она позволила себе улыбнуться:

– Нет в том моей вины.

– И нет в том радости… я многое узнал о тебе, Теофания, дочь Туфании из Палермо.

– Вам достаточно было спросить, и я бы не стала скрывать правду.

Этот человек, чьего лица Тео никогда не видела, внушал ей трепет, и – вместе с тем – сила, которая исходила от него, влекла ее к нему – неудержимо. Ей хотелось приблизиться к нему, опуститься на пол у ног его – верной собакой, женщиной, кем-то, без кого он не сумеет обойтись. Но Теофания понимала, как опасен ее гость. Пожелай он сделать так, чтобы Тео не стало, и пожелание его исполнится тотчас же.

– Я люблю узнавать о людях от других людей. Твой брат…

– Мы виделись лишь однажды, и встреча эта не принесла радости никому из нас. Теперь я знаю, насколько права была матушка, когда говорила, что я не должна вмешиваться в чужую жизнь. К сожалению, прошлого не изменить.

Гость не спешил избавляться от плаща, и, хотя единственная свеча не могла бы раскрыть тайну его лица, он предпочитал избегать риска.

– Не изменить, – согласился он. – Однако, пусть ты не желаешь встречи с братом, но он желал отыскать тебя. Забрать некое кольцо, сделанное якобы из сердца ламии…

– Я знаю эту историю.

Теофания наполнила бокалы вином, не сомневаясь, что гость откажется от угощения, но он согласился. И принял бокал, ничуть не опасаясь быть отравленным.

– И кольцо это – единственная память о моей матушке. Но я готова отдать его, если на то будет ваша воля…

– Не спеши. Покажи мне его.

Теофания принесла шкатулку, где хранила то единственное украшение, которое полагала по-настоящему ценным. Были, конечно, у нее и другие – серьги, кольца, изящные броши, нити жемчуга и серебряные витые ожерелья. Но об их утере Теофания не стала бы сожалеть.

– Твой брат полагает, что твоя мать стала ламией… и ты сама… ты не по-женски бессердечна, лишена жалости и неспособна на любовь к кому бы то ни было, помимо своей дочери, ибо она продолжает твое проклятье.

– И чего он хочет?

– Чтобы тебя осудили и казнили. Не только тебя.

Сердце, то самое, в существовании которого Теофании было отказано, сжалось. Осудить?! Казнить?! Да, Тео виновна. Она изготавливает яд, зная, что каждая капля этой прозрачной воды отбирает чью-то жизнь, и, быть может, жизнь вовсе не злого человека. Она сама подала отравленный перстень Джакомо. Однако Джулия, ее крошка, нежная девочка, в чем виновна она?

– Половина сердца не способна любить. Разве что – другую половину. И обе стремятся друг к другу. Так мне сказал Паоло.

– Но… он мне брат!

Разве есть грех более мерзкий, нежели желать своего брата? Подобные связи прокляты!

– Он похоронил двух жен… и не желает подобной судьбы для своего сына. Как не желает он, чтобы его славный мальчик встретил однажды твою дочь… эта встреча или соединит их навек, или же уничтожит кого-то…

– Я готова отдать кольцо…

– Ты не сможешь, девочка, – гость вернул перстень в шкатулку. – Оно – часть тебя. Ты ведь не отдашь кому-то руку или же печень, легкие… сердце?

Теофании показалось, что гость улыбается.

– А если и расстанешься с ним, то тем самым обречешь себя на гибель. Нет, обещание, некогда данное, должно быть исполнено. И только так она обретет покой…

Осмелев, Теофания упала на колени перед этим человеком, от которого ныне зависела не только ее судьба.

– Умоляю, господин, – она припала к его стопам, всем видом своим выражая покорность. – Простите меня за дерзость, я не могу молчать, ибо молчание было бы ложью. Если знаете вы, что мне делать, то… не ради собственного счастья, но ради дочери я умоляю вас рассказать то, что дозволено было услышать мне, моему брату…

– Он знает, – мягкая ладонь легла на голову Теофании. – Но как многие иные люди, он пребывает в слепоте и заблуждении, что сумеет отыскать иной выход. Я говорил ему, что чем дальше будут расходиться ваши дороги, тем меньше останется счастья на каждой из них.

– Вам ведомо будущее?

– Скорее уж, дитя, я слишком хорошо знаю людей. Им свойственно искать тех, кого можно обвинить во всех своих бедах. Ни его сын, ни твоя дочь не будут счастливы. Как и их дети… дети их детей… с половиной сердца тяжело прожить жизнь.

– И что делать мне?

– Ты знаешь…

Эта ночь и эта беседа закончились наверху, в спальне Теофании.

Серега себя костерил на чем свет стоит. Он должен был понять, что отец жив, или хотя бы проверить это, но – не проверил. Решил, что он мертв. Ведь Светку-то он мертвой нашел… и Славку. И Викиных родителей. Начальника службы безопасности вызвал, а тот велел до его приезда ничего не трогать. И, если бы не Вика, отец, вероятно, недотянул бы до больницы.

Он – упертый, особенно когда злится. А что способно разозлить человека сильнее, нежели попытка его убийства? И он выживет. Врач сказал, что опасности для жизни нет, а вот со здоровьем – сложнее… инсульт – дело такое, последствия сложно предсказать. И все зависит от того, насколько быстро оказана была помощь.

И теперь получается, что Серегина беспечность дорого отцу обойдется.

Плохо.

Беспокойным мотыльком трепыхалась мерзкая мыслишка, что для всех было бы лучше, если бы папаша умер. Тихо. Спокойно. Мирно. Похороны и памятник, несомненно, самый роскошный из тех, что можно приобрести за деньги. Дележка наследства и, наконец, реальная свобода.

Наверняка о том же думал и Семен.

– А если он не восстановится? – Это был первый вопрос, который Семен ему задал еще там, в клинике.

Серега пожал плечами. Он не представлял себе отца в роли инвалида. Восстановится. Будет зол, как черт, но вытянет себя за волосы, как делал всегда. И теперь уж он точно задастся целью – Вику утопить.

Что он там бормотал, когда ее увидел? Вряд ли благодарил за помощь.

– Значит, ты у нас главный теперь? – Семена, кажется, волновал исключительно этот вопрос.

– А что, ты порулить хочешь?

– Воздержусь. Ты мне только скажи, что со своей подружкой делать будешь.

– Думаешь, это она? – Вопрос из разряда риторических, для поддержания беседы, потому что молча сидеть – невыносимо. Конечно, в этом ночном бдении нет никакого смысла, Сереге уже предлагали отправиться домой, но он решил подождать.

Чего? В ближайшие сутки отец вряд ли очнется. А очнувшись, едва ли заговорит.

И даже если вдруг он заговорит, если переупрямит собственное тело, то что он сумеет сказать? Он не видел отравителя. Но думает, будто догадывается, кто именно им был.

– А кто еще? – Семен устроился в низком кресле.

Им подали кофе и крекеры в высокой вазе, даже коньяк предложили – клиника была безбожно дорогой и всячески стремилась подчеркнуть собственный элитарный уровень.

– Ты.

– Я? – Семен не стал ударять кулаком в грудь, опровергая нелепое объяснение, только хмыкнул. – На кой оно мне?

– Ну… отправишь папашу на тот свет. И получишь свободу. Женишься на Эльвирке…

Семен вновь хмыкнул:

– Вот чего я меньше всего хочу, так это жениться на Эльвирке! Она – так… для здоровья.

– Тогда – наследство получить. Свободу… – Кофе был неплохим, да и от коньяка Серега отказываться не стал. В конце концов, у него тоже нервы не железные.

– Это ты у нас за свободу воюешь, а мне и так неплохо было, – Семен потянулся, поудобнее располагаясь в мягком кресле. – Сам посуди. Конечно, папаша наш – не кусок рафинада, но за это время я как-то пообвык, что ли. Знаю, чего и когда сказать, чтоб он успокоился. Это он у нас думает, что круче Эвереста, а на самом деле им управлять-то легко. И ты, если б не козлил по пустякам, дошел бы до этого. Там – повиниться, тут – возразить…

Он сплел пальцы, и жест этот вызвал у Сереги приступ глухого раздражения.

Вот, значит, как? Семену с отцом нечего делить?

– Думаешь, я своего шестка не знаю? Делаю, чего мне говорят, и всем хорошо. На мне ответственности – никакой… нет, Серега, мне шефа менять невыгодно. Вот станешь ты у руля, и что, хочешь сказать, будешь со мной возиться? Или найдешь кого-то потолковее?

И в этом тоже имелся свой резон.

Работник из Семена был не то чтобы совсем аховый, скорее уж, имелись те, кто справился бы с его обязанностями куда лучше и за меньшую плату.

– Серега, не отрицай очевидного. Именно твоей девахе было выгодно папашу убрать. Сначала – притравила, а потом вроде сама же и обнаружила, что он живой. Чего она вообще на тот балкон сунулась? Никому этого не надо было… самая умная, да? Или просто знала наперед, что он недопомер? Рано или поздно это бы поняли все.

Скорее, поздно, чем рано.

– Мне казалось, что Вика тебе нравится.

– Ну… папаша просил за ней приглядеть. Я и приглядел. Да и ты у нас соперников на дух не выносишь… – Семен поднял бокал. – Ну, пусть поправляется…

Из клиники им пришлось уехать, и Серега, вернувшись на балкон, осмотрел каждый его сантиметр, понимая, что вряд ли увидит что-то новое.

Вика была у себя. И завтрашний день грозил быть непростым. Серега хотел было зайти к ней, но передумал. Все совсем запуталось.

На следующее утро он отправился в клинику, не столько надеясь на разговор с отцом, сколько желая увидеть Елизавету. Она и правда пришла в сознание, хотя, по уверениям доктора, была еще весьма слаба, что исключало длительные беседы.

Комната в бежево-золотых тонах была, скорее, похожа на гостиничный номер, нежели на больничную палату, лишь аппаратура и характерной формы кровать нарушали идиллию, созданную с помощью гардин с узором в виде гардений и сервированного фарфором столика.

– Утро доброе, – Серега запоздало вспомнил, что к больным полагается приходить с цветами. – Рад, что ты жива.

Она была все еще бледна – неестественной бледностью, как бывает с людьми, заглянувшими по ту сторону жизни. Вне панциря своего костюма, с распущенными волосами, слабая, Елизавета, пожалуй, была даже красива. И выглядела в большей степени женщиной, чем прежде.

– Расскажи, что случилось.

Елизавета неловко попыталась спрятать руку под одеяло.

– Да ладно тебе, подумаешь, кольцо. Ну, поженились или собрались…

– Поженились. – Голос ее глухой, сиплый.

– Давно?

– Два года…

Вот это, действительно, новость! И врать Елизавета не станет: проверить-то легко. А значит, следовало признать, что Серега крайне наплевательски относился к папашиной личной жизни. Или папаша не слишком-то спешил обнародовать радостное известие, что было вовсе на него не похоже.

– Свидетельство… в сейфе.

– Он не хотел говорить?

– Я. – Она вытащила руку из-под одеяла. – Я не хотела.

Елизавета посмотрела на кольцо. Красивое. И камень хороший. Впрочем, в чем-чем, а в жадности папашу не упрекнешь.

– Ты… и другие… вам это не слишком-то понравилось бы.

Интересно, когда это папашу волновало, что Сереге что-то не понравится? Да и… что не понравится? Поженились и поженились. Молодцы.

– Вы не очень-то меня любили. И сейчас, наверное…

Что есть, то есть.

– Все нормально, – Серега накрыл рукой холодную ладошку Елизаветы. – Ну, взрослая ж тетка! Серьезная! С зубами! А боишься какой-то фигни. Вот чего я тебе сделать бы мог? Нахамил бы пару раз… я тебе и так хамлю, а тут бы, глядишь, и попридержал бы язык. Семка и вовсе заткнулся бы. Да и прочие… а ты – в молчанку играла.

– Он тоже так говорил.

Удивительно даже не то, что мышка-малышка Елизавета решила промолчать о столь серьезных переменах в своей жизни, сколько то, что папаша с ней согласился. Он никогда не позволял бабе его жизнью рулить, а тут вдруг передумал.

– И что я – трусиха, – Елизавета закусила губу и уставилась на него несчастными глазами.

– Доктор сказал, что он выживет. А вот со здоровьем что будет – вопрос. Инсульт у него. И последствия пока предсказать сложно.

Вот и конец сказки про Золушку, которая вышла замуж за принца, даже не за принца – за короля, который втрое принца старше. Инсульт. Инвалидность. И хорошо, если только коляска…

– Он выберется, – Елизавета умела улыбаться и становилась от этого даже красивой. – Он очень сильный. И добрый.

Ну да, примерно такой же, как матерый аллигатор.

– Вчера он… я плохо помню, все путается, – Елизавета сжала ладонью лоб. – Он попросил зайти, сказал, что есть важный разговор, и… и я пришла. А он сказал, что ему надоело играть в тайны, творится непонятно что, и он хочет быть уверен, что со мной будет все нормально… он кольцо это мне на палец надел. И налил вина. Я не пью вообще… а он сказал, что, если пригубить, ничего страшного не случится. Полглотка… вино как вино. У него закружилась голова, он присесть захотел. А я его поддержала… думала, что поддерживаю, но все вдруг куда-то поплыло… и потом – не помню, что было. Здесь очнулась. Сказали, что сделали мне промывание… и кровь переливали, жить буду. Я буду жить!

Она вцепилась в одеяло и повторила эти слова еще два раза, точно саму себя убеждая.

– Будешь, – сказал Серега. – И ты будешь, и он выживет. А как выйдете отсюда, свадьбу нормальную сыграете, чтоб платье, там… цветы…

Лимузины, голуби… как-то это не увязывалось со «светлым образом» отца.

– Ты мне не веришь, – Елизавета вздохнула. – Ты же разговаривал с ним. Знаешь, кто такая Вика…

Девчонка, которую угораздило перейти отцу дорогу, хоть она и знать не знала о существовании некоего Антона Сергеевича.

– Она – не человек. Ламия!

– А я, в таком случае, – охотник за нежитью, – не выдержал Серега.

Они и правда поженились. Два года тому назад. Свидетельство о браке, выданное ЗАГСом городка, название которого ни о чем Сереге не говорило, отыскалось среди документов отца.

И черновик завещания. Очень интересный документ…

– Ты и правда умный дурак, Антон Сергеевич, – сказал Серега, убирая черновик в карман. – Грозный. Страшный, но – дурак…

Осталось решить, что ему теперь делать.

День. Второй и третий. Четвертый ничем не отличается от предыдущих, разве что Вике принесли журналы, целые кипы глянцевых нарядных журналов, которые призваны были развеять ее тоску.

К этому времени Вика успела возненавидеть телевизор, со всеми его каналами вместе.

И вид из окна, забранного решеткой.

Вежливость охраны, которая исполняла приказ хозяина со всем возможным старанием.

Собственную беспомощность.

Она требовала выпустить ее. Она кричала. Угрожала. Умоляла. Просила о встрече с Серегой, который вдруг оказался слишком занят, чтобы уделить ей хотя бы пять минут.

А кроме Сереги, никого пускать к ней не велено… приходили и Стась, и Семен, и даже Эльвира, которая уселась за дверью и громко принялась рассказывать разные сплетни. Поскольку не велено было лишь пускать их, охрана беседе не мешала. А Вике – все веселей.

Сплетни были интересные.

…Елизавета и Антон Сергеевич выжили и жить будут, к великому огорчению Эльвиры, которая не считала подобный исход дела справедливым.

…Елизавету уже выписали, и она теперь бродит по дому, как печальный призрак.

…оказывается, у этого призрака уже два года – статус законной супруги, но Эльвира в этот статус, равно как и в байку о великой любви, ни на грош не верит. Все эти два года она регулярно спала с многоуважаемым Антоном Сергеевичем, который, впрочем, и прежде не особо-то тяготился необходимостью супружескую верность блюсти.

…ныне ситуация изменится, поскольку инсульт действует на мужиков куда серьезней брачных клятв. И вообще, непонятно пока, насколько хорошо большой хозяин оправится.

…а Елизавете роль соломенной вдовы весьма и весьма по вкусу. Она притворяется несчастной, и все вокруг нее носятся, как оголтелые и угорелые, но долго так не продлится.

…глазки у Елизаветы жадные, руки – и вовсе загребущие, вот убедится, что право имеет, и рулить начнет от имени дражайшего супруга, который – овощ овощем и возразить не сумеет.

…и Эльвиру достало уже притворяться милой девочкой, тем более что Лизка – не мужики, она это притворство видит и вообще не потерпит конкуренток. А значит, Эльке скоро укажут на дверь.

…ей, в принципе, Вику жаль – ведь ей в этом гадюшнике суждено остаться.

…а Серега куда-то уехал. Куда, никто не знает, но Лизка на него за этот отъезд зла. Мол, бросил семью в тяжелые времена. И вообще, он на редкость ненадежный человек, которому совершенно невозможно доверить более или менее серьезное дело.

…Елизавета собирается выступить на совете директоров и поставить вопрос об отстранении Сереги от дел отцовской фирмы. Эльвира, конечно, ничего в этом не понимает, но чует – речь о больших бабках. И, главное, у Лизки, скорее всего, это дело выгорит, потому что она лично знает каждого из директоров, а вот Серега – нет. Он же не слишком отцовскими делами интересовался и теперь, скорее всего, вообще за бортом останется.

…нет, если б Лизка, как раньше, оставалась никем, тогда все иначе было бы, но она же теперь не просто так, а госпожа Елизавета Фирманова! Конечно, Элька ей крови подпортит, небось, газетчики будут рады получить новости из первых рук. А Эльвирка способна такое им выложить, что у всех волосы дыбом встанут.

…что будет с Викой, никто не знает. Лизка горит желанием исполнить волю супруга, который однозначно высказался о Викиной виновности. И Лизка всецело с ним согласна. Она бы уже сдала Вику полиции, но пока медлит… почему? Эльвира не знает, но, наверняка, не из чувства христианского милосердия.

…а у Сереги собственных проблем хватит.

…но если Элька может чем-то помочь, она с радостью. Не из-за любви к Вике, но, скорее, в пику Лизке и Семену, который переметнулся под знамена мачехи, стал таким услужливым, скотина, что просто слов нет, ну, и Антошке, конечно. И если Вике нужен адвокат, Элька знает хорошего…

На этом месте Эльвиру прервали.

Вика, сидевшая у двери, услышала шаги и раздраженный, все еще сиплый голос:

– Что вы здесь делаете?

– Разговариваю, – ответила Эльвира. – А что, нельзя?

– Вы не разговариваете. Вы распространяете грязные сплетни о семье, которая всегда была к вам слишком добра.

– Ну да… особенно некоторые ее члены.

Вика могла бы поклясться, что Эльвира нарочно так выразилась.

– Ваше присутствие здесь, – Елизавету если и задело оскорбление, то на тоне ее это не отразилось, – больше неуместно. Будьте добры съехать, и как можно скорее.

– Да не вопрос…

– Кстати, если ты думаешь, что кому-то будет интересна твоя… история, то предлагаю подумать: стоит ли раненое самолюбие и те копейки, которые тебе заплатят за якобы сенсацию, будущих проблем? Их я тебе гарантирую, если ты не сумеешь удержать язык за зубами.

Она видела Эльвиру насквозь.

– И что ты мне сделаешь?

– Я? – В голосе Елизаветы послышалось хорошо отрепетированное удивление. – Я тебе ничего не сделаю, но жизнь полна случайностей…

Вика не слышала, как Эльвира ушла. Наверняка с гордо поднятой головой, всем своим видом демонстрируя, что она не боится угроз и в принципе не отступит от задуманного. А если отступит, то по собственному желанию.

А вот Елизавета осталась. Дрогнула дверная ручка, но дверь осталась заперта.

– Не велено, – спокойно и почти равнодушно ответил охранник. И Вика порадовалась, что он там стоит. Ей совсем не хотелось встречаться с Елизаветой.

– Тебе твое место не дорого?

– Дорого. Поэтому и не велено. Никому. В особенности – вам.

– Уже к вечеру вас двоих здесь не будет…

…но охрана осталась, и дверь по-прежнему открывали лишь для того, чтобы передать ей поднос с едой из китайского ресторана… или итальянского… или и вовсе – из Макдоналдса… и всякий раз – еще теплой.

– Это… если чего-то особого хотите, – сказал охранник, высокий и белобрысый, белобрысостью своей выделявшийся из всей четверки, – скажите. Мы сгоняем.

– Сока бы… и почитать чего-нибудь, а то скучно очень. Сергей скоро вернется?

На этот вопрос охранник не ответил. Сок привез, гранатовый, в стеклянных бутылках с запаянными крышками. И еще – гору глянцевых журналов. У Вики сложилось впечатление, что он просто скупил в газетном киоске все, что ему под руку подвернулось.

Но жаловаться было бы грешно.

…Сергей вернется.

…и запер Вику не потому, что не доверяет ей, скорее, потому, что пытается защитить. Не от гнева Елизаветы или отцовской безумной убежденности, что Вика – ведьма, но от того, кто имеет обыкновение подсыпать яд людям в пищу.

Или смазывать им бокалы.

Поэтому и еду привозят всякий раз из другого ресторана, и посуда – всегда одноразовая. Сок – в стекле. А журналы – свежие. В книгах из библиотеки ей было отказано, но, если Вика напишет, что именно она хочет прочесть, ей купят и привезут.

Она хочет свободы!

И ясность хочет внести в свои жизненные перспективы, но это вряд ли дозволено. Вот и остается одно – ждать.

Ожидание это заканчивается незадолго до полуночи. В двери проворачивается ключ, и она осторожно приоткрывается.

– Привет, – Серега говорит шепотом, дверь за собой закрывает. И снова – поворот ключа. – Что делаешь?

– Читаю.

Он в джинсах и драной майке. Ботинки грязью облеплены, на руке – свежая царапина.

– Это я так… по кустам шарился. Что читаешь?

Он стоял, явно не зная, как правильно себя вести. И Вика тоже не знала. На шею ему броситься с радостным визгом? Расцеловать? Это как-то по-детски… да и не те у них отношения.

– Статью о том, как правильно воспитывать мужа.

– И как? – Он вытащил из волос колючку.

– Ну… в строгости. И еще – в койке. Садись куда-нибудь…

– В койке – это правильно… койка – это да… ты извини, устал я, как собака. Третьи сутки на ногах. Спешил-спешил, а ты мне не рада… воспитывать собираешься.

Вика фыркнула: воспитаешь такого! Но он и правда почти на пределе, если не ляжет – упадет.

– Раздевайся – и в ванную. Одежду я почищу или… может, скажешь, чтобы тебе смену принесли? Нет? Ну, тогда почищу.

– Не злишься?

– Сначала – злилась, – Вика спихнула журналы с кровати. Гороскоп, вычитанный ею в последнем из них, предрекал скорые перемены в ее жизни и восход Венеры, что означало несомненный роман. – А потом сообразила. Ты мог бы просто меня вывезти.

Серега подошел и, присев на кровать, сгреб Вику в охапку.

– Хорошая ты…

– А ты – грязный. По каким кустам лазил?

– Да… по всяким тут. Не хотел, чтобы меня видели. Поэтому я у тебя останусь. Завтра она сделает все, чтобы я с тобой не пересекся.

И мокрый. На улице дождь? В волосах его – капли остались. И на шее тоже. Вике нравится полулежать в его руках, спокойно ей как-то, умиротворенно. И хочется поверить, что больше ничего плохого не случится.

– Значит, все-таки она?

– Ага, – Серега лег и утянул Вику за собой. – Я пару минут всего полежу… и пойду.

– Когда ты все понял?

– Ну… никто не выжил, а тут вдруг осечка случилась. Даже две. Если бы тот, кто всех убил, был дураком, я бы поверил в такую ошибку. Но ведь до сего момента он все рассчитывал точно. И, значит, он хотел, чтобы отец остался жив…

– Разве не выгодно было бы…

Вика устроилась на Серегином плече. Лежать так было удобно. И приятно, что уж тут!

– Нет. В завещании все дело! Он почти все мне оставляет. Кое-что – Стасю. И Семке. Ну, и Светке со Славкой досталось бы что-то, если б они дожили… Лизке – тоже содержание. Папаша ведь не жадный. Сволочь, но не жадный.

Но Елизавете содержания было недостаточно.

– Он разводиться собрался, – Серега зажал между пальцами локон и потянул. – Он женился только из-за ребенка. Два года тому назад она залетела… ну, а мы с папашей в очередной раз на ножах были. Вот он и решил, что, если уж с одним наследником не вышло, он другого получит. Законного.

Обстоятельства совпали. И Елизавета из любовницы превратилась в супругу, вот только вряд ли Антон Сергеевич имел намерение долго держать ее в этом статусе.

– Что пошло не так?

– Не знаю… она, вроде, тогда пропала, но куда – никто не поинтересовался. И вот что странно! Она заключила контракт с очень хорошей клиникой, но весьма скоро отказалась от их услуг, уехала на свою малую родину. Такой ничем не примечательный городок, в котором роддом в последний раз ремонтировали еще при советах. Это как-то… неразумно. Хотя один плюс имеется: главный врач – Елизаветина матушка…

Действительно, странно.

– Ты туда ездил?

– Ага, – Серега перевернулся на бок и, заглянув ей в глаза, сказал: – Мы все-таки должны пожениться.

– Зачем?

– Чтобы снять проклятие.

Ну да, именно по этой причине большинство браков и заключается!

– Акушерка, принимавшая роды, скончалась, предположительно, отравившись грибами. Та же печальная участь постигла неонатолога, они вдвоем закусывали… а вот матушка Елизаветы – жива и здорова.

– Но говорить отказывается?

– Ну… она вовсе не воплощение зла. Напротив, весьма милая дама, которая внуков обожает… вернее, внука и внучку, хотя, если разобраться, внук ей и не родной.

Вика уже совсем запуталась.

– Видишь ли, – Серега поцеловал ее в нос. – У моего отца весьма… специфические представления о роли женщины в этом мире. Ему не нужна была девочка. Он бы ее не бросил, но и наследницей не сделал бы. И Елизавете пришлось бы поумерить свои амбиции.

И она решила подменить ребенка? Узнала, что ждет девочку, и уехала к матери?

– Семен верно выразился: папаша – умный дурак. Он считает это ниже своего достоинства – вникать в женские дела. Ему было плевать, где Лизка проводит время, где рожает… небось, наплела, что с мамой ей будет спокойнее. А мама подыскала подходящего ребеночка, уж не знаю, где, но не думаю, что это было такой уж проблемой. Лизка хорошо моего папашу успела изучить.

Ну вот как-то неудобно лежать, когда тебя обнимают – и в то же время проникновенным голосом рассказывают об убийстве!

– Он настолько презирает женщин и Лизку в том числе, что ему и в голову не приходит, что она его обманула… только Лизка не чувствовала себя в безопасности. Папаша равнодушен к младенцам, более того, младенцы ему мешают, поэтому он и рад был, что Лизка сама этот вопрос разрулила. Он платил за присмотр, ребенок был здоров, а больше ничего ему и не надо было. Но рано или поздно ребенок вырос бы…

…и Антон Сергеевич пожелал бы лично заняться его воспитанием.

Или хотя бы захотел держать ребенка при себе.

– Именно, – Серега гладит ее волосы. – А там… случайность, вроде несовпадающих групп крови. Или кто-то из наших усомнится, возьмет – и тайком сделает тест на отцовство… это же несложно, достаточно пары волосков.

Подобного обмана Антон Сергеевич не простил бы.

– К тому же Елизавета любит дочь и отказываться от нее не желает. А желает дать ей все, что только сможет… и тут всплывает эта старая удобная история. Лизка ведь знала о ней… и к книге доступ имела – свободный. Взяла ее. Отослала специалисту… а специалистов по старинным рукописям не так уж и много. Я нашел того, кто занимался книгой.

Он многое успел за эти несколько дней, которые Вика провела взаперти.

И злиться она уже совсем не в состоянии. Это правильно. Она бы только под ногами путалась.

– Шифр там довольно-таки простой. И ключ никакой не нужен. Думаю, про ключ специально сочинили, когда забыли код. И – да, там действительно есть рецепт, вот только воспользоваться им было бы крайне сложно.

– Почему?

– Ну… – Сереге идет улыбка. И хорошо, что он вернулся, все-таки рядом с ним Вика чувствует себя в безопасности. – Книгу писали давно. Как понять, что такое «иудин корень»? И где взять «птичий глаз»? Растение ли это? Или и правда – глаз? А если так, то какой птицы? Там две трети таких ингредиентов.

Но Елизавета их отыскала!

– Она использовала не «аква Тофано», а другой яд, тоже порядком подзабытый… кстати, ее отец, ныне покойный, токсикологией занимался.

Какое очаровательное совпадение!

– По словам ее матушки, он оставил богатую коллекцию. Правда, Лизонька ее на помойку вывезла, вдруг кто-то отравился бы?

Вот тебе и романтика прошлого, окаменевшее сердце ламии, большая любовь, ведьма… всего-навсего расчет, даже не на обстоятельства – на человека!

– Думаю, в той коллекции нашлось бы средство, способное вызвать инсульт, редкое, с трудом идентифицируемое…

Странная логика, безумная в чем-то – убить многих, чтобы заставить остальных поверить в страшную историю из прошлого. А того единственного, кто и был реальной целью, оставить в живых.

– И что мы теперь будем делать?

– Ну… – Серега отстранился. – Я – мыться, а ты мне одежду почистить обещала.

– Обещанного три года ждут…

Прислушиваясь к шуму воды, Вика думала над одним весьма очевидным моментом: у Сереги есть теория, но нет доказательств. Иначе он бы не стал прятаться в Викиной комнате, притворяясь, будто его вовсе нет дома, а просто засадил бы дорогую мачеху за решетку.

– Не грусти, цыпленок, – Серега надел махровый халат, на его фигуру не рассчитанный. – Завтра все закончится, так или иначе. А теперь – в койку.

В кровати хватит места на двоих. Только сон все равно не идет.

– Ее ведь не было в доме, когда Светлану убили. – У Вики в голове не укладывается, что можно вот так – спокойно – избавиться от четырех… если с ювелиром, то пятерых человек.

– Была! На посту охраны отмечают всех. Заезжала – ненадолго, полагаю, чтобы принести украшения. Заползай под одеяло, а то ночи уже прохладные.

Прохлады особой Вика не заметила. И вообще, не привыкла она кроватью делиться.

– Светка нацепила бы цацки, чтобы перед гостями похвастать… удобный случай.

– Надела, но сняла. А потом Света оказалась в моей комнате. Как? И… и мне кажется, что она не сама туда пришла, – под одеялом и правда теплее, но как-то совсем неловко. – Ее принесли в мою комнату. – Потому что за убийство нужно кому-то ответить. И Вику заранее избрали на роль козла отпущения. – И там, в саду, был мужчина. В том доме, где… – …где ее спрятал Семен. – Велел – сидеть и не высовываться. А потом кто-то пришел и…

– Про дом ты не рассказывала, – Серега хмурился.

– Ну… он зашел и вышел. Все. Я думала, он меня ищет…

…а если не Вику, то что – или кого – тогда?

– Мы там играли. Я и Светка. Потом и остальные тоже. Хорошее место, чтобы сбежать от папаши. Да и в остальном, воображение развивает… там под печкой тайник имеется.

Конечно! Не в доме же яды хранить! И книгу. До поры, до времени, до обыска, который должны устроить, дабы обнаружить среди Викиных вещей неопровержимые улики.

– Именно, цыпленок, именно… я не удивлюсь, даже если на том флаконе твои отпечатки найдут.

И все совпадет.

Мотив. Возможность. Идеальный вариант.

– Не думай об этом, – Серега притянул ее к себе. – Спи.

Уснешь тут, как же…

– Завтра мы устроим тебе побег…

Конечно, это было авантюрой от начала до конца, но Серега понятия не имел, что ему делать. Действовать по закону? Но в данной истории слишком много было мутных поворотов, и Вика права – ее посадят скорее, чем Елизавету. Бедную «почти-что-вдову».

Пусть и не бедную, и не вдову. Серега готов был поспорить на остатки своей совести, что Елизавета уже подготовила документы по опеке, ведь папаша – объективно – недееспособен. А с Серегой он вечно конфликтовал… и Семен лезть не станет. Стась – тем более.

Вот только все равно – не ясно. Почему все так сложно?

Подсыпала бы отравы в утренний кофей, вышла бы на минуту, вернулась бы и врачей позвала. Папаша в возрасте, образ жизни ведет, далекий от здорового, излишествует во всем, в чем только возможно, и работа у него нервная. Никто бы не удивился.

Обыкновенная история.

А тут – труп на трупе… зачем?

Сомнения свои Серега при себе оставил до поры до времени вместе с одной преотвратной догадкой, окончательно подрывавшей его веру в людей. Анализ обещали сделать в течение двух недель, зачем раньше срока дергаться? Да, юридической силы документы иметь не будут… но Серега это и сам понимал распрекрасно. Ему просто нужно было разобраться во всем.

Вику он поднял в пять утра. А что, хорошее время – солнышко всходит, комарье звенит, ожидая раннего завтрака. Охрана, напротив, дремлет.

Да и в доме спокойно, конечно, если знать, какой дорогой идти, а Серега знал, недаром регулярно убегал из этого дома, и был рад, что тайные тропы его еще не заросли…

…а девочка у Лизки – хорошая, светленькая, голубоглазенькая, чем-то неуловимо на Светку похожая. Мальчик же, пусть и чужой, но тоже милый. Что с ними будет потом? Нет, бабка их не бросит, оформит опеку… да и Серега, если все получится так, как он задумал, детей обижать не станет. Они же в мамашкиных амбициях не виноваты.

Вика шла на цыпочках, нервно вздрагивая от каждого звука, а вот через забор перелезла профессионально почти…

– А теперь слушай меня внимательно, – Серега знал, что уже говорил все то, что собирался ей сказать, минимум дважды, но ему важно было, чтобы Вика поняла, насколько все серьезно.

Он не хочет, чтобы ее убили.

– Ты поедешь с этим человеком… – …старый друг, который лучше новых двух, тем более что с новыми людьми у Сереги дружба не складывалась. Да и старого едва ли можно было другом назвать, скорее, союзником. – …и будешь сидеть тихо-тихо… – …до поры до времени. – Ничего не бойся, ладно?

Вика кивнула.

Верит. А потом, когда поймет, что Серега ее подставил, перестанет верить. Наверняка даже разговаривать с ним не захочет, и от этой мысли ему стало неприятно. Серега все-таки не удержался и поцеловал ее на прощанье. А что, пока помолвка не расторгнута, он имеет на то полное право.

Увидев его старого друга, Вика несколько стушевалась.

– Да ладно, – Эльвира сделала завивку и для конспирации надела огромные, вполлица, очки. – Садись, прокачу.

Ее «Матиз» вряд ли подходил для гонок на сельской дороге, а заодно был чудесно приметен. И Елизавете не составит труда отыскать «сообщницу».

В дом Серега вернулся через главные ворота, не сказать чтобы с помпой, скорее уж о его появлении было велено предупредить хозяйку.

– Рада, что ты, наконец, соизволил объявиться, – Елизавета не изменила своим строгим костюмам мрачных тонов. Новым аксессуаром была изящная белая трость, на которую Елизавета опиралась, напоминая, что она больна.

– И я рад тебя видеть, – Серега смотрел на сверкающий камень. – В добром здравии…

…здравия было, пожалуй, больше, чем следовало бы.

– Думаю, нам всем есть о чем поговорить, – произнесла Елизавета. – Решить наш… конфликт раз и навсегда.

Она устроилась в кабинете отца, тем самым показывая, кто сейчас у власти.

– Присаживайся.

Даже тон его копирует, и жесты, и манеру смотреть на собеседника! На других наверняка это действует, а вот Сереге – смешно. Было бы смешно, не знай он эту женщину так хорошо.

– Ты ведь и сам понимаешь, что не справишься. – Она первой начала разговор. – Ты не в курсе многих… важных нюансов. Кроме того, тебе, извини, не доверяют. Твое дискредитирующее поведение…

– Успокойся. – В отличие от отца, ее Серега мог перебить. – Я не буду воевать за власть. Хочешь побыть королевой…

– Не в этом дело.

В этом, именно в этом! Ей надоело притворяться серой мышью, стоять за спиной отца. Искушение огромное: она знает все, что знает отец, она практически держит в своих тонких ручках ниточки власти, заставляя людей, куда более искушенных, подчиняться ей.

Она – никто сама по себе.

Но вот прикрытая щитом его имени – она почти королева.

– У меня свое дело есть, мне хватает, – Серега закинул ногу за ногу. – Мне твоя возня малоинтересна. Я заберу Вику и уйду.

Губы Елизаветы дрогнули.

– Боюсь, я дала «добро» на проведение… расследования. И не могу допустить, чтобы ты позволил этой девушке скрыться. Она виновата.

– Или тебе нужен кто-то, кого можно обвинить.

Поморщилась.

– Сергей, – отчество его Елизавета опустила, подчеркивая, что та, прежняя разница между ними исчезла. – Ты молод. – …на пару лет старше ее. – И излишне эмоционален во всем, что касается людей, которые, в твоем представлении, являются близкими. Жаль, конечно, что в число этих людей ты не включаешь свою настоящую семью.

– Тебя, что ли?

Она и правда надеется, что этот пафосный монолог возымеет на него действие?

– Твою сестру убили! Брата. Твоего отца едва не убили… а ты, как слепой щенок, отрицаешь очевидное, выгораживая совершенно постороннюю девицу. Хватит капризов.

– Лизонька, ты не хуже моего знаешь, что Вика здесь ни при чем. – Даже лучше, но у нее – свои резоны. И в данном случае они Сереге на руку. – И вообще, как-то нехорошо решать судьбу человека в его отсутствие. Давай-ка и Вику выслушаем, раз у нас всех настроение поговорить имеется.

Нахмурилась, но согласилась.

…вот только Вики в комнате не оказалось. Развороченная решетка. Выбитое стекло. И лом, оставленный на подоконнике. Живописная получилась картина!

– Твои шутки?! – Елизавета воззрилась на Серегу с видом, говорившим о том, что в сценарий побега и чудесное спасение Вики она не верит.

– Или твои? – парировал он. – Молчание. – Лизонька, я не знаю, какую игру ты затеяла, – Серега отобрал трость у нее и переломил ее через колено. – Но если с моей дорогой нареченной невестой вдруг случится несчастье, я найду способ тебе отплатить. Я ведь, в отличие от остальных, понимаю, что ты – отнюдь не мой папочка! Тебе позволили примерить его регалии, но как надолго?

– Будет видно. – К утрате трости Елизавета отнеслась с показным равнодушием. – Ты и правда думаешь, что я поверю, будто эта мышь сбежала без твоей помощи?

– Придется. Я ведь вернулся не так давно… ездил в один маленький симпатичный городок… решил, что надо познакомиться с родственниками. С мамой твоей… кстати, милейшая женщина, только одинокая очень. И сестричка моя хороша… или правильнее будет сказать – племянница?

Ее проняло: не настолько, чтобы она потеряла лицо, но глаза сузились, а острые ноготки продавили кожу на ладонях.

– Не шипи, дорогая! Я ведь знаю, кто за этим всем стоит, – Серега наклонился к самому ее уху. – Мне только мотива не хватало. А теперь и он появился! Видишь, как все очевидно? Светка узнала, да?

– Ты ничего не докажешь!

– Ну… кое-что докажу. Например, факт отцовства… это точно – не я. Остаются трое. Папашу я исключаю. Как ты думаешь, он обрадуется этой новости? Потом, когда очнется?

– Если, – спокойно ответила Елизавета.

– Ну… прогноз у него неплохой. А в Израиле и вовсе клиники замечательные. Или ты думала, что я оставлю его в пределах твоей досягаемости?

Чтобы змея напала, необходимо ее разозлить.

– Он вылетел сегодня утром… рано-рано. И, возможно, уже прибыл на место.

Ее мысли так легко прочитать…

Сколько у нее времени? Мало! А сделать надо столько всего… Избавиться от Сереги, который слишком много знает. Найти Вику и доиграть прежний сценарий. Убедить совет директоров в том, что Елизавета управится с «королевством». Поднять и подмять окончательно службу безопасности, вытащить документы о переводе отца – с указанием конкретного места, куда переправили папашу… воссоединиться с любимым супругом и проконтролировать, чтобы он и дальше пребывал в удобном состоянии овоща.

Где ж тут женщине все успеть – в одиночку?

– Не зли меня, Сереженька, – прошептала она.

– Так разве ж я злю?

Серега ждал.

В жизни он от души ненавидел две вещи: яйца всмятку и ожидание. Он развлекался тем, что просчитывал варианты, делал ставки и сам же их перебивал. Когда же появился Стась, Серега понял, что прогнозист из него не самый хороший.

– Ты, это… – Стась был хмурым, как ноябрь. – Не цепляйся к Лизке. Она – баба толковая.

– А я и не цепляюсь.

Ссору он затевать не станет. Сейчас выскажется на тему, что поредевшая семья должна держаться вместе, а Лизка – не худший вариант, в папашиных делах она сечет больше Сереги. И вообще, надо жить дружно. Предложит выпить за дружбу…

…он и бутылку с собой принес. И возился с ней, вроде, не мог никак открыть. Сереге передал ее охотно… ну да, ведь отпечатки останутся, а Стась поклянется, что бутылку Серега из собственных запасов извлек. И вообще, пил в гордом одиночестве, заливая горе после побега невесты, не зная, что невестушка уже совершила черное свое деяние, сдобрив благородный напиток ядом неизвестного происхождения.

При ней найдут флакон и книгу. И признание в злодеянии, несомненно.

Но Серега все равно выпил.

Поводов, благо, хватало. И он позволил Стасю уйти, а тот распрощался поспешно… с Лизкой бы этот фокус не прошел, она бы точно не позволила ему подменить бутылку.

И все-таки жаль. Стась был Сереге чем-то симпатичен.

Бутылку он спрятал в сейф.

Дверь запер. Если Серега правильно все рассчитал, в ближайшие часа два-три его не хватятся. Этого времени будет достаточно, чтобы добраться до Эльвириной норы. Впрочем, за ней было кому присмотреть.

Эльвира обреталась в роскошной квартире, где четыре комнаты из пяти были заперты и исправно накапливали пыль и вышедшие из моды вещи.

– Не обращай внимания на бардак, – сказала Эльвира, скидывая модельные туфельки. – Она отразилась сразу в полудюжине зеркал, искажавших пространство комнаты. – Я вообще здесь редко объявляюсь…

…оно и заметно.

Грязная чашка с окаменевшими остатками кофе. Полумертвый фикус, пропылившиеся гардины. Стопка журналов. Забытый чулок, выглядывавший из-под кровати. И россыпь косметики на туалетном столике. Эльвира косметику сметает на пол и доверчиво говорит:

– Я эту хату вообще продам. Уеду в Англию!

– Зачем?

– Там бабы страшные. – Она плюхнулась на розовый пуф, с которого частично пооблетели стразы. – Найду себе какого-нибудь графа… или виконта… или просто мужика при бабках и буду жить, как леди. Разводить, там, собачек…

…и ходить в церковь по воскресеньям, участвовать в благотворительных ярмарках и носить одежду, которая не вызовет кривотолков.

– Ну, ты, в общем, хозяйничай тут. – Она протянула Вике связку ключей с брелком-собачкой. – А я пойду своего англичашку обрабатывать. Ты бы знала, до чего он занудный… – Эльвира закатила глаза. – Серега велел тебе быть ниже воды тише травы… или наоборот? Короче, не отсвечивай.

Вика пообещала, что отсвечивать не будет.

Она закрыла за Эльвирой дверь.

Два замка и цепочка. И дверь – толстая, металлическая, но на душе у нее все равно было неспокойно. Сменила одну тюрьму на другую. Как долго ей здесь придется прятаться? И чего ждать?

Вика заглянула в запертые комнаты, убедилась, что там нет никого и ничего, кроме забытых вещей. Подняв с пола плюшевого мишку, изрядно побитого жизнью, Вика проследовала в кухню.

Просторная и яркая, аляповатая где-то… грязная, как и все в этой квартире. Здесь и правда уже давно никто не жил. Но в выключенном холодильнике осталась упаковка диетических хлебцев, на столе – бутылка сока. Морковно-тыквенного, наверняка исключительной полезности, но Вика такой терпеть не могла.

– И что дальше? – спросила она у себя и у медведя, которого усадила на барный стул. Медведь смотрел на нее уцелевшим стеклянным глазом и молчал.

А дальше, наверное, ждать… Вика догадывалась, что ожидание ее не продлится долго. И что побег – часть большой Серегиной авантюры, в которую ее втравили без спроса, но раздражения по этому поводу она не испытывала.

Главное, чтобы все, наконец, закончилось!

Эльвирину дверь открыли. Наверняка дубликат ключей сделали при оказии, и вот, пригодился.

Вика только и успела, что медведя схватить, а заодно и подумать, что, будь она действительно разумной женщиной, хваталась бы за нож или иное средство обороны. А медведем разве что в голову кинуть можно, и то оскорбление нанося.

– Здравствуйте, – сказала Вика гостям незваным. – А я вот тут… сижу… думу думаю.

– О чем?

Елизавета пришла не одна.

Ну да… вдруг Вика сопротивляться станет?

– Да так, о разном… например, как убивать меня будете?

Хорошо, если быстро и безболезненно. Вика жутко боли боится, особенно зубной.

– И кто же тебе сказал, что тебя убивать собираются? – мягко поинтересовалась Елизавета, ставя на стол пакет с соком, на сей раз – гранатовым. У охраны подсмотрела, что Вика пьет, что ли? – Мы просто побеседуем… проясним кое-какие детали.

Да что тут прояснять-то? Вика выгоднее для нее мертвая, чем живая. Самоубийство…

И послание предсмертное наверняка напечатают. Кто в век электроники от руки пишет-то? А так – формальности соблюдены. Хладнокровный убийца загнан в угол или мучился от угрызений совести. Нервы сдали. Вот он, вернее, она, и находит выход.

– Бери, – сказала Елизавета, подвигая ей пакет.

А руки – в перчатках, не хирургических, а лайковых, которые принято надевать к подобным дорожным костюмам.

– Спасибо, что-то не хочется.

– Деточка, – Елизавета убрала руку. – У тебя два варианта. Или ты пьешь сок сама, чтобы на пачке твои пальчики остались, или Стась приглашает тебя на прогулку. Исчезновение нас тоже устроит, как ты понимаешь…

…но в случае прогулки смерть Вики будет долгой и мучительной. Такой вот нехитрый выбор.

– Вообще-то, я на Семена думала, – призналась Вика, берясь за пакет с соком. – Ну, он такой… скользкий. А у тебя – мотоцикл. И говорил ты хорошо… ты мне даже нравился.

– Бывает.

Вика открыла пакет с соком и попросила:

– Мне бы кружку. Как-то привычнее, что ли…

Странно, но желание ее исполнили. Приговоренным к смерти полагаются льготы?

– Спасибо, – Вика поняла, что не будет ни признаний, ни объяснений, потому что на подобные глупости нет времени. Она или выпьет этот сок, или не выпьет.

– А знаешь, – сок пах именно соком и вид имел обыкновенный, наверное, старинные яды тем и хороши, что не меняют суть вещей. – Я все-таки поняла, что ламии существуют.

Сняв перстень с пальца, Вика протянула его Стасю:

– Отдашь Сереге.

– Отдам.

Врет: он собирается Серегу убить. Возможно, уже попытался – так сказать, последний эпизод в алогичной цепочке событий.

Но если не отдаст, будет проклят… так старуха сказала. Почему-то сейчас Вика ей верила. Глубоко вздохнув, она подняла чашку и поднесла ее к губам.

– Не стоит этого делать, леди, – мягко произнес человек, Вике незнакомый. – Успеете еще с жизнью попрощаться. Добрый день, Елизавета. Я рад, что вы решили лично проконтролировать процесс, в противном случае нам бы не хватило доказательств. Станислав, прошу вас сесть. И не пытайтесь оказать сопротивление, это бесполезно.

Стась поднял руки и сел.

– Вы рискуете, – тон Елизаветы был холодным.

– Ничуть, – возразил человек и, поклонившись, представился: – Павел Яковлевич. Глава службы безопасности…

А Вика поняла, что у нее руки дрожат. Серега… мог бы ее предупредить… хотя бы намекнуть… вчера ведь намекал, а она, дура эдакая, намеков не услышала! Сама виновата… Вот теперь и сидит, трясется.

Все закончилось, а она трясется.

И когда рядом с вежливым Павлом Яковлевичем возникают иные лица, в знакомых черных костюмах, трястись она не перестает. Ее спрашивают. Она отвечает.

Забирают сок. И тот, который в кружке, – тоже.

Что-то пытаются ей объяснить, и Вика кивает… потом все уходят, а она остается одна в чужой квартире. Ждет – чего-то или кого-то…

Лучше уж у себя… хотя у нее – ремонт. Наверное… Вика уже ни в чем не уверена, разве что во внезапно обретенной свободе. Она встает, поднимает ключи, забирает сумочку – паспорт, кошелек с мелочью и три шоколадные конфеты, которые не решается съесть. А вдруг и они тоже отравлены?

Серега сидит на лавке у подъезда и кормит голубей.

– Хочешь? – Он протягивает ей горсть семечек.

– Хочу.

– Злишься?

– Не знаю, – честно ответила Вика. – Их же не выпустят?

– Теперь точно – нет. Павел Яковлевич – человек дотошный… это он мне подсказал, что надо делать.

Использовать Вику в качестве приманки.

– Ты не нужна была им живой, – Серега сыпанул горсть семечек на асфальт. – И я не нужен.

Значит, и его тоже?

– Но я-то знал, на что иду. Извини.

Вика извиняет, только вот понятия не имеет, что ей дальше делать.

– Светка узнала про их роман… Стася и Лизки. Она бы донесла папочке. А он бы взбесился. Еще хуже все вышло бы, если бы он заподозрил, что ребенок – не от него… в общем, Светку надо было убрать. И украшения для нее заказала Лизка, вроде замирялась… поэтому Светка их и не надела. Вот только примерить не отказалась.

– Мне жаль.

– Ну, а дальше… они просто легенду раскручивали.

И подставляли Вику…

– И что теперь будет? – Вика села на скамейку.

– Их – посадят. А мы… давай, как в сказке? Чтобы жили долго и счастливо? И умерли в один день.

– Я не хочу умирать.

– Тогда просто, чтобы жили долго и счастливо…

Шли месяцы, они складывались в годы, и прежние страхи постепенно отступали. Ее новый покровитель, любовник и друг – Теофания постепенно уверялась, что этот человек так же заботлив, как и Джакомо, но куда умнее, – появлялся в доме изредка. Он никогда не предупреждал ее о своем визите, но ни разу не случилось так, что этот визит пришелся бы не вовремя.

Он по-прежнему любил темноту, а также строго запретил Теофании даже касаться его лица, желая сохранить в тайне отнюдь не уродство свое. Он был немолод, но и не отличался той старческой немощью, которая сопровождает увядание человеческого тела. Возможно, дело было в исключительной строгости, с которой господин относился и к себе, и к окружающим людям.

– Посмотри на тех, кто предается безудержному обжорству. День за днем не насыщают они свое тело, а пресыщают его. И потом жалуются на разливы желчи, на печень, которая разрастается до того, что теснит сердце! Или посмотри на других, неспособных дня без вина прожить. Как скоро они теряют разум и волю? Или третьи…

И Теофания соглашалась, что множество пороков ныне существует в Святом городе, что даже те, кому высшей волей предначертано стоять на страже стада Христова, ныне не отличаются высокой моралью. Что распутством своим, страстью к роскоши, неспособностью ограничить себя хоть бы в чем-то подают они дурной пример простым людям.

И стоит ли удивляться тому, что многие из этих людей, столь слабых духом и плотью, покидают сей грешный мир? Их тела – прибежище бессчетного числа болезней…

Конечно, умела она слышать больше, нежели сокрыто было в словах, правда, благоразумно предпочитала молчать об этом своем умении, равно как и о прочем, что имела неосторожность заметить. Ее покровитель знал слишком много о том, что происходило у подножия престола Петра, и вряд ли его знания были заемными. Он был влиятельным человеком, и Теофания уповала лишь на то, что его влияния хватит, чтобы защитить и ее…

…и Джулию.

…Та росла, чудесный цветок, золотоволосый ангел, не ведая бед, думая, что весь мир столь же прекрасен, как и дом, в котором ей довелось родиться и расти. Она была добра, светла и легка… Теофания с ужасом думала о том, что дочь ее не готова встретиться с миром, и все же не находила в себе сил разрушить ту чудесную сказку, которую сама же и создала.

И все, что она могла, – рассказывать дочери странные страшные истории о ведьмах и ламиях, о коварных мужчинах, которые бросают своих возлюбленных, пусть изначально и клялись отдать им сердце и весь мир в придачу. Она показывала ей кольцо и книгу, учила читать тайный язык, пусть Джулия и не желала учиться. Зачем ей знать, как изготовить яд, прозрачный, словно вода, безвкусный, как она же, не имеющий запаха и не теряющий свойств при хранении? Джулия не собиралась никого лишать жизни!

Да и вообще, как о подобном подумать можно?!

Нет… у нее все будет иначе. Прекрасно. Как в сказке!

В Палермо Паоло, граф Скуэро, стал известен своей набожностью, которая выделяла его среди иных аристократов, слишком гордых, чтобы преклонить колени перед Господом. Он, в отличие от многих, ежедневно являлся к мессе и подолгу стоял на коленях. Никто не знал, о чем он просит Бога.

О покое для грешной души своей любовницы, которую взял-таки в жены?

Или же о благословении для своего сына?

Или о чем-то еще, кроме этого?

Некоторые поговаривали, будто в молодости граф совершил страшное злодеяние и был проклят; другие вспоминали о том, что проклятье висело еще над его отцом, покойным Арриго; кто-то называл имя бедной жены его… кто-то шептал о ведьмах и старом доме… но все они были далеки от правды.

Всякий раз, возвращаясь домой, Паоло подымался в свой кабинет и, усевшись перед камином – после поездки в Рим в его теле поселился странный холод, – доставал кольцо. Он смотрел на розовый камень в его глубину, думая о том, что услышал от человека, встреча с которым произвела на Паоло неизгладимое впечатление. Что ж, много лет тому назад, в Риме, Паоло достиг своей цели и удостоился короткой частной беседы пусть и не с самим наследником Петра, но с лицом, значительно к нему приближенным.

Вот только суть этой беседы смущала его.

Как можно желать воссоединения с той, которая – суть зло?

Мир? Неужели тварь, вышедшая из тьмы, способна мира желать?

Исполнить обещание, данное отцом? Отдать сына, единственного сына, которого Паоло любил всей душой, ведьме?

Выбор был невелик, но… Паоло медлил. Он разглядывал кольцо, надеясь отыскать ответ в глубинах розового, такого нежного камня.

– Папа, ты здесь? – Его мальчик вырос и вытянулся. Он был похож на мать. И на деда. И, пожалуй, на портрет женщины, которую Паоло до сих пор мысленно считал своей матерью.

– Да, дорогой…

Глаза Арриго сияли.

– Папа, сегодня я встретил девушку, прекраснее которой…

…Перстень, выпав из руки, покатился по полу. Он добрался до края старинного зеркала, словно желая нырнуть в мутную его глубину. И граф заметил, как в зеркале качнулась тень навстречу перстню… потянулась… не дотянулась.

Теофания ди Адамо была обвинена в сговоре с дьяволом, изготовлении и продаже яда, получившего известность как «аква Тофана». Она призналась в более чем шестистах отравлениях, включая смерть герцога Анжуйского, и была казнена вместе с четырьмя своими приспешницами.

Спустя пятнадцать лет дочь ее, Джулия, повторила судьбу матери…

Эпилог

– Я все равно на тебе женюсь. – Серега, как всегда, вернулся к своей любимой теме в самое неподходящее время. Вике было хорошо…

Вот просто – хорошо.

Солнце. Кружевные зонтики. Соломенная шляпка. Изящные столики уличного кафе. Аромат кофе и свежей выпечки. Клубника со сливками.

И скрипка звучит где-то вдалеке.

Душа романтики просит, а он опять про свадьбу!

– Нет, ну я тебя не понимаю… все женщины хотят замуж. А ты…

– А я – ведьма, – Вика не удержалась и показала ему язык. – У тебя же папа – инквизитор! Мы обречены.

Поздней весной Прага была прекрасна, впрочем, осенью Вике тоже здесь нравилось. Мощенные камнем улочки, мрачноватая готика соборов и неуловимый флер прошлого, которое словно задержалось в этом городе. Именно в Праге Вика поняла, что она вновь живет.

– Мой папа требует, чтобы я поступил как честный человек…

…Он изменился, Антон Сергеевич, но не настолько, чтобы с ним было приятно общаться. Вика даже не могла определить, когда ей было проще: когда он ее ненавидел или теперь, когда пытался наставить ее на путь истинный, рассказывая о том, какой должна быть жена его сына?

Нет уж, свадьбы не будет…

…Пока что, во всяком случае.

Популярное
  • Механики. Часть 104.
  • Механики. Часть 103.
  • Механики. Часть 102.
  • Угроза мирового масштаба - Эл Лекс
  • RealRPG. Систематизатор / Эл Лекс
  • «Помни войну» - Герман Романов
  • Горе побежденным - Герман Романов
  • «Идущие на смерть» - Герман Романов
  • «Желтая смерть» - Герман Романов
  • Иная война - Герман Романов
  • Победителей не судят - Герман Романов
  • Война все спишет - Герман Романов
  • «Злой гений» Порт-Артура - Герман Романов
  • Слово пацана. Криминальный Татарстан 1970–2010-х
  • Память огня - Брендон Сандерсон
  • Башни полуночи- Брендон Сандерсон
  • Грядущая буря - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Кости нотариуса - Брендон Сандерсон
  • Алькатрас и Пески Рашида - Брендон Сандерсон
  • Прокачаться до сотки 4 - Вячеслав Соколов
  • 02. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • 01. Фаэтон: Планета аномалий - Вячеслав Соколов
  • Чёрная полоса – 3 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 2 - Алексей Абвов
  • Чёрная полоса – 1 - Алексей Абвов
  • 10. Подготовка смены - Безбашенный
  • 09. Xождение за два океана - Безбашенный
  • 08. Пополнение - Безбашенный
  • 07 Мирные годы - Безбашенный
  • 06. Цивилизация - Безбашенный
  • 05. Новая эпоха - Безбашенный
  • 04. Друзья и союзники Рима - Безбашенный
  • 03. Арбалетчики в Вест-Индии - Безбашенный
  • 02. Арбалетчики в Карфагене - Безбашенный
  • 01. Арбалетчики князя Всеслава - Безбашенный
  • Носитель Клятв - Брендон Сандерсон
  • Гранетанцор - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 2 - Брендон Сандерсон
  • 04. Ритм войны. Том 1 - Брендон Сандерсон
  • 3,5. Осколок зари - Брендон Сандерсон
  • 03. Давший клятву - Брендон Сандерсон
  • 02 Слова сияния - Брендон Сандерсон
  • 01. Обреченное королевство - Брендон Сандерсон
  • 09. Гнев Севера - Александр Мазин
  • Механики. Часть 101.
  • 08. Мы платим железом - Александр Мазин
  • 07. Король на горе - Александр Мазин
  • 06. Земля предков - Александр Мазин
  • 05. Танец волка - Александр Мазин
  • 04. Вождь викингов - Александр Мазин
  • 03. Кровь Севера - Александр Мазин
  • 02. Белый Волк - Александр Мазин
  • 01. Викинг - Александр Мазин
  • Второму игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Первому игроку приготовиться - Эрнест Клайн
  • Шеф-повар Александр Красовский 3 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский 2 - Александр Санфиров
  • Шеф-повар Александр Красовский - Александр Санфиров
  • Мессия - Пантелей
  • Принцепс - Пантелей
  • Стратег - Пантелей
  • Королева - Карен Линч
  • Рыцарь - Карен Линч
  • 80 лет форы, часть вторая - Сергей Артюхин
  • Пешка - Карен Линч
  • Стреломант 5 - Эл Лекс
  • 03. Регенерант. Темный феникс -Андрей Волкидир
  • Стреломант 4 - Эл Лекс
  • 02. Регенерант. Том 2 -Андрей Волкидир
  • 03. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Регенерант -Андрей Волкидир
  • 02. Стреломант - Эл Лекс
  • 02. Zона-31 -Беззаконные края - Борис Громов
  • 01. Стреломант - Эл Лекс
  • 01. Zона-31 Солдат без знамени - Борис Громов
  • Варяг - 14. Сквозь огонь - Александр Мазин
  • 04. Насмерть - Борис Громов
  • Варяг - 13. Я в роду старший- Александр Мазин
  • 03. Билет в один конец - Борис Громов
  • Варяг - 12. Дерзкий - Александр Мазин
  • 02. Выстоять. Буря над Тереком - Борис Громов
  • Варяг - 11. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 01. Выжить. Терской фронт - Борис Громов
  • Варяг - 10. Доблесть воина - Александр Мазин
  • 06. "Сфера" - Алекс Орлов
  • Варяг - 09. Золото старых богов - Александр Мазин
  • 05. Острова - Алекс Орлов
  • Варяг - 08. Богатырь - Александр Мазин
  • 04. Перехват - Алекс Орлов
  • Варяг - 07. Государь - Александр Мазин
  • 03. Дискорама - Алекс Орлов
  • Варяг - 06. Княжья Русь - Александр Мазин
  • 02. «Шварцкау» - Алекс Орлов
  • Варяг - 05. Язычник- Александр Мазин
  • 01. БРОНЕБОЙЩИК - Алекс Орлов
  • Варяг - 04. Герой - Александр Мазин
  • 04. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 03. Князь - Александр Мазин
  • 03. Род Корневых будет жить - Антон Кун
  • Варяг - 02. Место для битвы - Александр Мазин


  • Если вам понравилось читать на этом сайте, вы можете и хотите поблагодарить меня, то прошу поддержать творчество рублём.
    Торжественно обещааю, что все собранные средства пойдут на оплату счетов и пиво!
    Paypal: paypal.me/SamuelJn


    {related-news}
    HitMeter - счетчик посетителей сайта, бесплатная статистика