Мария Спасская - Шестикрылый серафим Врубеля

Сюжет романа разработан при участии Марго Зуевой

Несмотря на конец весны, по коридору Преображенской психиатрической лечебницы гуляли немилосердные сквозняки, и младший ординатор Зарубин в который раз за этот вечер пожалел, что не послушал матушку и не надел на дежурство фетровые боты. Федор Иванович сиротливо спрятал обутые в щегольские ботиночки заиндевевшие ноги под казенный стул и, зябко передернувшись, вопросительно посмотрел на дежурного врача Рутберга, всем своим видом выражая готовность в любой момент записывать. В воздухе явственно пахло водочным перегаром, и ординатор неодобрительно покосился на посетителей.

Посетителей было трое при одном сопровождающем. Из полицейского управления только что для освидетельствования доставили двух сомнительных дам и очевидно безумного старца, и младшему ординатору прямо на первом своем дежурстве предстояло применить полученные в университете знания и дать оценку душевному состоянию несчастных. Конечно, не самому, а под руководством многоопытного доктора Густава Арнольдовича.

Со стариком сомнений не было – он был самым очевидным образом безумен. Брыкающегося и плюющего во все стороны пациента при помощи санитаров облачили в смирительный камзол, вкололи успокоительное и водворили в коморку под лестницей, ожидая благотворного воздействия лекарства, после которого можно будет провести медицинский осмотр.

С дамами дела обстояли не так однозначно. Та, что постарше, одетая не без мещанской роскоши, с худым, изможденным лицом и воспаленными глазами, прямой агрессии не проявляла. Только, скалясь, ухмылялась и грозила сухоньким кулачком в сторону забранного решеткой окна. Проследив, как за беснующимся стариком захлопнулась низкая дверка каморки, Густав Арнольдович обернулся к сопровождающему полисмену и осведомился, кивая лысой головой на сердитую даму:

– Ну, любезный, а это что за птица?

– Мещанка Авдотья Тихонова, держит постоялый двор в Немецкой слободе. Изволите видеть, впала в буйство и задолжавшего извозчика плетью чуть не до смерти засекла.

– У него, у ворюги окаянного, денежки-то есть! Есть! Мне это доподлинно известно! – перестав показывать зубы, вдруг зачастила Авдотья Тихонова, обернувшись к доктору и хватая его за руки. – Он, злыдень, специально от меня капиталы свои спрятал, неимущим прикидывается. Но неее-ет, шалишь! Хочешь, чтобы все было честь по чести, изволь платить за постой!

Тетка встала на цыпочки и, подавшись всем телом к лицу врача, со значением затрясла у него перед носом скрюченным пальцем. Доктор отшатнулся, провел ладонью по круглому черепу, приглаживая несуществующие волосы, и, скривившись, проговорил, обращаясь к уряднику:

– Везите в участок, это не по нашей части. Просто напилась. Завтра проспится, протрезвеет, будет отвечать за свои художества. А что со второй?

Вторая женщина была так молода, что больше походила на девочку. Она безропотно сидела на скамейке, куда ее усадили, глядя в одну точку и кутаясь в дорогое пальто. Взгляды присутствующих обратились на нее, но, казалось, девушка этого не замечает, сосредоточенно углубившись в свои мысли.

– Как зовут – не ведаю. На вокзале ее нашли, – деликатно кашлянул в ладонь полицейский. – Ходила по перрону, чемоданы свои искала. Думаю, опоили ее чем-нибудь, да и багаж умыкнули.

Доктор Рутберг подошел к застывшей в задумчивости девушке и легонько тронул за плечо.

– Прошу прощения, милая барышня…

Она словно бы очнулась и вскинула на доктора прозрачные глаза.

– Вы нашли чемоданы? – с надеждой проговорила девица. Голос был высокий и чистый, словно хрустальный. И говорила правильно, что выдавало девушку из хорошей семьи.

– Как ваше имя?

– Имя? – В зелени глаз мелькнул испуг. Она помолчала и растерянно сообщила: – Не помню. Да и какая разница.

Но тут же снова вернулась к волновавшему ее вопросу, высоко и звонко спросив:

– Мои чемоданы у вас? В полиции сказали, что отведут туда, где чемоданы…

Густав Арнольдович многозначительно посмотрел на ординатора, и тот торопливо склонился над столом, принимаясь за работу. Не отвлекаясь, Федор заносил в «скорбный лист» не только слова больной, но и особенности поведения и мимики.

– Скажите, дорогуша, как давно вы в Москве? Откуда приехали?

Девица удивленно взглянула на дежурного врача.

– В Москве? Я никогда в Москве не была. Да и что бы я стала там делать?

– И где, по-вашему, вы сейчас находитесь?

– Должно быть, вы шутите! – Она звонко рассмеялась. – Конечно же, дома.

– И где ваш дом?

– Да здесь же!

– Тогда ответьте, милая барышня, зачем вы отправились с чемоданами на вокзал?

– Уезжаю на воды. Верните скорее чемоданы, там у меня и документы, и билеты. Все там. Должно быть, поезд с минуты на минуту отправится. Как бы не опоздать.

Она помолчала и с обидой заметила:

– Я не понимаю, отчего мы говорим о чем угодно, только не о том, что для меня действительно важно. Мне необходимы чемоданы. Мои чемоданы. Мне сказали, что они у вас. Соблаговолите вернуть.

Густав Арнольдович обернулся к приставу и обронил:

– Старика и девушку оставляем в отделении, а мещанку Тихонову можете забирать в участок.

Подписав бумаги и закрыв за полицейским и старухой дверь, доктор приглашающе кивнул, и от стены отделилась акушерка Мария Семеновна, незаметная в форменном крахмальном платье на фоне белого кафеля. Быстрой тенью она шагнула к больной, не слишком-то любезно помогла подняться с пуфика и, подхватив под локоть, повела за ширму. Густав Арнольдович склонился к младшему ординатору и напомнил:

– Результаты осмотра запишите на последней странице карты. Если венерических заболеваний нет, так и указываете. В случае обнаружения болезней не ленитесь, перечисляете, какие именно.

Федор утвердительно качнул головой, прислушиваясь к звукам, долетающим из-за ширмы – торопливому шелесту шелка и требовательному голосу не склонной к сантиментам акушерки:

– Ну же! Снимайте все! Я сказала – все! И поживее!

– Что вы делаете! – всхлипнула пациентка. – Вы порвете мне лиф!

– Обязательно порву, если ты и дальше будешь хватать меня за руки.

Заскрипело кресло, звякнули стальные инструменты, и акушерка выкрикнула:

– Заболеваний я не вижу, а вот беременность имеется. Приблизительно восемь недель.

Федор старательно вывел на последней странице карты: «Беременность – восемь недель». Доктор скосил в карту желтый глаз и сердито зашептал:

– Зачем вы это пишете?

– Ну как же, – растерялся юноша. – Это же медицинский факт…

– Какое нам дело до ее беременности? А если она во время пребывания у нас возьмет и выкинет? Что вы тогда запоете? По ней же видно, что дворянка, может быть, даже из родовитых. Неприятностей не оберешься.

– Не понимаю! Зачем приличную барышню осматривать на предмет срамных болезней?

– А разве у родовитых сифилиса не бывает? – не без ехидства осведомился врач. – И потом, кто ее знает, где она жила все это время. Вы не смотрите, что она чисто выглядит и прилично одета. Притоны тоже разные бывают. Может, девица из какого-нибудь высококлассного публичного заведения. Как у Анны Марковны на Каланчевке. С виду вроде бы и не подумаешь, а она возьмет и перезаражает всю лечебницу. Молодой вы еще. Жизни не знаете.

Густав Арнольдович подхватил сшитые грубыми нитками листы и вырвал последнюю страницу, скомкав и выбросив в корзину для бумаг. Кинув «историю болезни» обратно на стол, сердито буркнул:

– Пишите – венерических заболеваний не выявлено. И больше ничего не пишите на этой странице. А потом вернитесь к началу записей и укажите, что при первичном осмотре выявлены патологические нарушения памяти. И ориентации в пространстве. С диагнозом пока повременим. Понаблюдаем.

– Мне кажется, урядник прав – бедняжку опоили, чтобы ограбить, – высказал догадку младший ординатор. И жалостливо протянул: – А вдруг ее родные ищут?

Доктор налился желчью и нравоучительно завел:

– Уважаемый Федор Иванович, вы уж поверьте старику, розыски пациентов семьей – не наша с вами забота. Если полиция не считает нужным озаботиться установлением личности этой так называемой «потеряшки», то, значит, того и не требуется.

Пока старый доктор рассуждал, из-за ширмы показалась вновь оформленная пациентка, утратившая свою прежнюю респектабельность. Вместо добротного пальто на ней была надета лишь тонкая больничная сорочка, в которой девушка казалась заблудившимся ребенком. Низеньким, приземистым, на крепких коротких ножках. Собирая на ходу ее распущенные по плечам густые огненно-рыжие волосы в высокий хвост, акушерка подталкивала больную в пухлую спину, направляя к помывочной. Федор наблюдал, как, затолкав жертву в обложенную кафелем комнатушку, акушерка захлопнула за собой дверь, и через пару секунд послышался звук льющейся воды, и тут же раздался пронзительный женский крик такой высоты и силы, что у младшего ординатора заложило уши.

– Холодная водичка все недуги лечит, – одобрительно заметил доктор Рутберг.

И, снимая с крючка пальто с бобровым воротником, распорядился:

– Федор Иванович, закончите с оформлением бумаг и препроводите «потеряшку» в общую палату. Положите подальше от Глафиры и проследите, чтобы девочку не обижали.

Развернувшись к висящему над рукомойником дымному от старости зеркалу, Густав Арнольдович надел шляпу, не без щегольства сдвинув поля набок, и, подкрутив усы, кивнул Зарубину:

– Счастливо оставаться, коллега. Сдадите смену и с чистой совестью отправляйтесь на боковую.

За дежурным врачом захлопнулась дверь, и Федор перевел тоскливый взгляд на помывочную, откуда доносилось жалобное девичье поскуливание и грозные окрики акушерки. Вскоре Мария Семеновна вышла, волоча за собой дрожащую мокрую пациентку, со спутанных волос которой обильными струями стекала вода, придавая несчастной сходство с утопленницей или русалкой.

– Скажите, а когда мне отдадут чемоданы? – стуча зубами от холода, тоненько вымолвила девушка, умоляюще глядя на суровый затылок своей мучительницы.

– Идите за мной, вам все отдадут, – сухо отрезала Марья Семеновна, решительным шагом приближаясь к застывшим в ожидании санитарам. Дюжие парни приняли пациентку в середине коридора женского отделения и привычно повели в палату.

У Федора сжалось сердце, такой юной и беспомощной показалась ему новая больная, неуверенно ступающая среди гигантов в несвежих медицинских халатах. Она семенила между двумя мужчинами и робко спрашивала про чемоданы. Раньше Федор наблюдал пациентов уже в процессе лечения, и стянутые ремнями по рукам и ногам явные безумцы не вызывали у него особых эмоций. Пожалуй, только брезгливость. И еще профессиональный интерес. Теперь же имела место жалость, щедро приправленная симпатией.

Возможно, девушка напомнила ему младшую сестру Надежду – особу эмансипированную, мечтающую поступить на бестужевские курсы, уйти из семьи и начать самостоятельную жизнь. А может, дело было в том, что «потеряшка» была молоденькая и хорошенькая, да еще и первая из его собственных пациенток. Как бы то ни было, но, глядя, как санитары уводят подопечную в палату, Федор переживал, но недолго. Он сильно замерз и теперь думал о том, что не помешало бы выпить чаю.

Младший ординатор Зарубин поставил точку в начатой «истории болезни», выбрался из-за стола и, накинув на плечи висевший в углу приемного отделения овчинный тулуп, отправился на кухню. Открыл водопроводный кран, наполнил чайник отдающей ржавчиной водицей и брякнул его на горячую плиту. Вернувшись в приемную, вынул из портфеля стопку прихваченных из дома газет и разложил на столе. Взял верхнюю – «Московские ведомости». Просмотрел и отложил – сделалось скучно. Определив по яркому сгибу, из середины стопки вытянул увлекательного «Шершня ля фам» и погрузился в чтение.

Газета специализировалась на жареных фактах и сенсационных расследованиях, а лучшим из публикующихся в «Шершне» авторов общепризнанно считался фельетонист Саша Ромейко. Ах, как хлестко он писал о борделях – посетителях-завсегдатаях и служащих там девицах, опустившихся не по своей воле, а в силу непреодолимых причин. Каких острых тем касался, рассказывая про бытовое пьянство среди почтенных матерей семейств, доведенных до отчаяния неверными мужьями! Как клеймил позором отцов-домостроевцев, не отпускающих дочерей учиться!

Читать Ромейко считалось дурным тоном, однако вся Москва читала и, посмеиваясь, ругала автора за бесстрашие в выборе тем и не в меру фривольный слог. Дочитывая очередной фельетон любимого автора, Федор вдруг подумал, что стоит позвонить в редакцию «Шершня» и рассказать про «потеряшку». Приедет фотограф, сделает снимок, фотографию разместят на первой полосе газеты, и родные и близкие девицы обязательно откликнутся. Ничего сложного в этом нет. Телефон редакции указан, на всякий случай и адрес дан. Если не дозвонится, можно с утра прогуляться в редакцию и лично пригласить фотографа в лечебницу.

На душе сделалось легко. Правда, душевному покою способствовало не столько принятое человеколюбивое решение, сколько тоненький свист закипевшего чайника. Федор устремился на кухню и, вооружившись несвежим полотенцем, подхватил чайник с плиты. Вот прямо утром и свяжется с редакцией, думал ординатор Зарубин, заваривая чай. Затем он со вкусом отужинал оставленной для него на плите отварной рыбой с рассыпчатой картошечкой и, вернувшись в приемный покой, устроился на потертом диване, размышляя о семье новой пациентки. Как они, должно быть, сейчас волнуются! Как беспокоятся, бедняги, места себе не находят… Шутка сказать – дочь пропала! Да какая дочь! Маленькая, рыженькая, пухленькая, с тонким детским голоском – не девушка – игрушка. Надо же, беременная. Должно быть, у нее и жених имеется. Нынче все прогрессивные барышни только и говорят, что о свободе и равноправии, о формализме брачных отношений, а причиной тому господин Чернышевский. Скандальным своим романом наделал столько шума, в скольких девицах разбудил эмансипе!

Роман «Что делать» прогремел в шестидесятые, но и по сей день не диковина встретить на улице эдакую стриженую нигилистку в неряшливой юбке и в синих очечках, попыхивающую папироской и рассуждающую в духе Веры Павловны о превосходстве женской природы над природой мужской в плане ума. И громогласно заявляющей, что лишь многовековое господство насилия не позволило дамам найти себе нужную реализацию. Да что далеко ходить! Сестра Надежда, начитавшись Тургенева, пристрастилась дымить папироской и наотрез отказалась выходить замуж за надворного советника, предпочтя скучному чиновнику юного студента естественнонаучного факультета.

И что греха таить, любящий братец уже отводил сестрицу к их больничной акушерке, к той же самой Марье Семеновне, чтобы не фраппировать маменьку внезапной беременностью незамужней девицы, пока что находящейся в статусе невесты и ожидающей окончания женихом университетского курса и распределения в дальнюю губернию. Там, в глуши, Надюша планирует применить свои недюжинные педагогические таланты, основав школу для крестьянских детей и посвятив себя их воспитанию. Размышляя о всяких приятных и не очень приятных вещах, младший ординатор и сам не заметил, как погрузился в сон. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел склонившегося санитара.

– Федор Иванович! Федор Иванович!

– Что такое? – вскинулся ординатор Зарубин.

– Господин доктор, – бормотал санитар, – пойдемте скорее!

– Да что случилось?

– В женском отделении новенькая бузит, – озабоченно сообщил здоровенный детина. – Всю палату перебудила.

Наблюдая за тем, как сидя на диване, не до конца проснувшийся врач пытается попасть ногами в изящные ботинки, санитар наставительно заметил:

– Вы бы, господин доктор, укольчик с собой прихватили, а я за смирительным камзолом схожу.

Справившись с ботинками и плохо соображая, что нужно делать, вчерашний студент распахнул стеклянные дверцы шкафа с медикаментами и в растерянности замер перед выставленными в ряд пузырьками с лекарством.

– При буйстве Густав Арнольдович обычно вот этот вот колет, – толстый палец санитара указал на небольшую склянку.

Федор ухватил нужный пузырек, наполнил шприц и двинулся следом за детиной. Тот семимильными шагами пересек коридор, и в конце его, на подступах к женскому отделению, Федор услышал звенящий жалобный голос:

– Господа! Верните чемоданы! Для чего вам понадобилось мое белье? Вы даже не сможете его продать! Ради всего святого, вещи не новые, они ничего не стоят!

– Слышите? Как проснулась, так глотку дерет, – санитар на ходу обернулся к ординатору. И недовольно добавил: – В буйное надо переводить.

– Погодите вы в буйное, – испуганно оборвал Федор.

В буйном было нехорошо, заходить туда Федор не любил. Честно говоря, боялся. Пациентки хотя и были прикованы к кроватям кожаными ремнями, но это не мешало им биться в конвульсиях и ругательски ругать каждого, кто попадется на глаза. В туалет больных водили по расписанию, но было бы странно думать, что помешанные особы станут считаться с графиком посещения нужника. Они и не считались, ходили под себя. Поэтому запах в большом, на двадцать коек, помещении стоял такой, что стоило туда зайти, и делалось дурно. Санитары брали на себя труд мыть и переодевать несчастных лишь тогда, когда приходил посетитель. Но родственники и друзья крайне редко вспоминали о своих безумцах, и те месяцами гнили в обгаженных рубашках на кроватях с почерневшим от грязи бельем.

Учитывая все эти факты, переводить новенькую в отделение для буйных младший ординатор решился бы в самом крайнем случае, ибо, придумав ее судьбу и проникшись сочувствием к семейству девушки, чувствовал за «потеряшку» личную ответственность.

Причитания несчастной усилились, как только распахнули дверь. Бочком войдя в палату, Федор застыл на месте. Первое, что бросилось в глаза, – злобное лицо второго санитара, сидящего в ногах жалобно кричащей пациентки. На левой щеке у девушки отпечатался красный след от пятерни – должно быть, кто-то из санитаров ударил ее по лицу. С соседних кроватей смотрели перепуганные пациентки, кутаясь в одеяла и не смея издать ни звука. Многие из них были не понаслышке знакомы с тяжелой дланью санитаров и лишний раз предпочитали не испытывать на себе гнев этих молодцев.

Заметив знакомое лицо, «потеряшка» еще больше оживилась и дрожащим от негодования голосом выкрикнула:

– Я требую! Нет, я настаиваю! Верните чемоданы! Там документы и билет! Если не отдадите, я подам на вас в суд!

От окна послышался надрывный старческий шепот:

– Прошу вас, милочка, молчите! Вы делаете себе только хуже!

Зарубин удивился. В первый раз он видел, чтобы грозная Глафира, третировавшая палату едкими подколами и грубыми замечаниями, о чем-то просила, да еще называла кого-то «милочкой».

– Я всего лишь хочу получить свои вещи. Я имею на это право! Верните мои чемоданы! – не унималась новенькая, делая попытку встать.

– Скорее колите, доктор, и отнесем ее в буйное.

Федор изловчился и воткнул острое жало иглы в пухлую девичью руку. Надавив на поршень шприца, ввел лекарство. Вынул шприц, приложил к ранке ватку и только потом сказал:

– Я запрещаю трогать больную. Я сам с ней посижу. А вы идите, отдыхайте – Федор кинул исполненный благодарности взгляд на озадаченных санитаров.

– Ну-ну, воля ваша, – усмехнулся здоровяк, направляясь к выходу.

Второй санитар был не так сообразителен и некоторое время еще сидел, с недоумением глядя на врача. Потом поднялся и следом за товарищем вышел из палаты, выключив свет. Комната погрузилась в серый мрак, разбавленный, точно кофе молоком, лунным светом. Оставшись под присмотром младшего ординатора, пациентка зевнула и тихим голосом проговорила:

– Требую свои чемоданы…

Дыхание ее сделалось ровным, и через пару минут девушка спала. Федор просидел у нее в ногах до рассвета, рассматривая разметавшиеся по подушке медные волосы, усыпанное коричневыми пятнышками детское лицо, приоткрытые яркие губы, смеженные веки в длинных темных ресницах, и ушел только тогда, когда фельдшерица зажгла свет и пожелала всем доброго утра. Покинув палату, Федор двинулся по коридору мимо снующих туда-сюда санитарок. И, перешагнув порог ординаторской, застал за мытьем рук только что пришедшего доктора Яшина. Хотел было попросить Яшина заранее, не дожидаясь приступа, вколоть новенькой успокоительное, но подумал, что доверять постороннему в таком деле нельзя. Проследовал в приемный покой, наполнил шприц лекарством и, вернувшись в общую палату женского отделения, сделал еще один укол.

В ординаторской, усевшись за стол, принялся телефонировать в редакцию. Набрав указанный на последней газетной странице номер, услышал заспанный голос:

– Главный редактор Гурко у аппарата.

– Послушайте, тут вот какое дело, – волнуясь, заговорил юноша. – Я состою младшим ординатором в Преображенской лечебнице для душевнобольных. Так вот, вчера к нам поступила барышня благородного вида. Ее обнаружили на вокзале. Барышня бродила среди толпы и искала свои чемоданы. Сердобольные граждане отвели несчастную в полицейский участок, откуда ее доставили к нам.

– Что же вы от меня хотите, любезный? – зевнул на том конце провода главный редактор Гурко.

– Помощи хочу, чего ж еще? – взмолился ординатор. – Я же говорю – бедняжка не помнит, кто она и откуда. Вот если бы поместить ее фотографический портрет на страницах вашей газеты…

– Ну что же, это можно устроить. Я подъеду, скажем, часа через полтора.

– Отлично, господин Гурко! Меня зовут Федор Зарубин, я буду ждать вас у ворот.

И младший ординатор отправился домой. Выпив кофе, Федор попробовал прилечь, но отчего-то не спалось. Поворочавшись на потных простынях, он поднялся с кровати, освежил лицо под струей холодной воды и, одевшись, устремился в лечебницу. Благо жил он поблизости, так что на извозчика тратиться не пришлось. Пришел, конечно же, слишком рано и добрых полчаса прогуливался вдоль забора, застывая на пару минут перед калиткой в нетерпеливом ожидании, и, не дождавшись визави, снова продолжал свой вынужденный моцион. Наконец перед воротами остановился экипаж, и из него проворно выпрыгнул юркий живчик в котелке. На смуглом горбоносом лице выделялись щеголевато подкрученные усики. Держа на отлете кофр с аппаратом и треногу, усатый франт устремился к застывшему в ожидании Федору.

– Позвольте отрекомендоваться, Гурко Петр Петрович. – Франт дернул щечкой и протянул два пальца для рукопожатия.

– Зарубин Федор Иванович, – осторожно потряс хрупкую конечность младший ординатор.

– Ну что, ведите к вашей таинственной незнакомке, – черным глазом подмигнул Гурко, вручая треногу и кофр ординатору.

Федор безропотно принял из рук главного редактора предложенную ношу и двинулся в приемный покой, на ходу поясняя:

– Вы, Петр Петрович, не стесняйтесь, без меня устанавливайте фотографический аппарат, а я отправлюсь за пациенткой. Только, уж не взыщите, я не стану заранее предупреждать про фотографии, а то разволнуется и может впасть в буйство.

Петр Петрович замедлил шаг и настороженно взглянул на ординатора.

– Вот даже как? Она что же? Буйная?

– Да нет, ну что вы! Безобидна, как дитя, – горячо заверил Федор. – Бедняжка не помнит себя, страдает навязчивой фантазией, переживает об утраченном имуществе.

Миновав распашные двери приемной, они проследовали в ординаторскую. Из кухни доносились стук посуды и голоса больных – подоспело время завтрака. Опасаясь застать в ординаторской нежелательных свидетелей, Федор с опаской потянул на себя дверь и заглянул внутрь. Здесь никого не оказалось, и мужчины шагнули в помещение. Не теряя времени, сотрудник «Шершня ля фам» тут же принялся устанавливать треногу, а Федор отправился за пациенткой.

Как он и полагал, вместе со всеми неизвестная барышня в столовую не пошла, а осталась в палате, держа глухую оборону. Лишь только увидев входящего в двери Федора, больная требовательно выкрикнула:

– Вы нашли мои чемоданы?

– Само собой, а чем я, по-вашему, все это время занимался? – невозмутимо откликнулся ординатор Зарубин.

Пациентка уселась на кровати и с любопытством взглянула на собеседника.

– И где же они?

– А вот пойдемте, я вам покажу.

И, подходя к кровати и беря девушку за руку, Федор помог ей подняться и увлек за собой. Вывел из палаты, провел по коридору и затолкал в ординаторскую. Заходя следом, услышал изумленно-радостный возглас черноусого редактора:

– Александра! Ты? Вот шельма, все-таки сделала по своему! Я же запретил тебе сюда соваться!

– Дядя Петя, какого черта вы тут делаете? – сердито ответствовала «потеряшка».

– Что значит «какого черта делаю»? Прибыл по звонку персонала лечебницы, чтобы сделать фотографический снимок безумной девушки, не помнящей свое имя. Заметь, по настоятельной просьбе отзывчивого эскулапа, одного из тех жестокосердных извергов, про которых ты готовишь свой разоблачительный материал.

И, взглянув на потрясенного ординатора, с усмешкой пояснил:

– Вот, дорогой мой Федор Иванович, прошу любить и жаловать. Перед вами фельетонист «Шершня ля фам» Саша Ромейко.

Девушка круто развернулась и уставилась зелеными, как крыжовник, глазами в переносицу Федора.

– Очень приятно, госпожа Ромейко, вы мой любимый автор, я всегда ваши заметки с большим интересом читаю, – от растерянности принялся бормотать ординатор, глядя в сверкающие бешенством девичьи глаза.

Саша прищурилась и сердито выпалила:

– Знаете что, Федор Иванович? Я вам никогда не прощу, что вы такой добренький! Какого черта не позволили поместить меня в отделение для буйных? У меня почти получилось! Такой материал сорвался!

– Шурочка, ну что ты! Стоит ли об этом переживать? – добродушно усмехнулся Петр Петрович.

– Конечно, стоит! Вы, дядя, не понимаете! Я так долго репетировала перед зеркалом роль помешанной!

– Глупая девчонка! Ты понимаешь, чем рисковала? А если бы любезный доктор не позвонил мне? Тебя упекли бы сюда до конца твоих дней!

– Не говорите глупостей. Я бы сказала, что я – это я!

– Кто «я»? Безмозглая гусыня! – вдруг рассвирепел редактор Гурко. – Фельетонист газеты «Шершнь ля фам» Саша Ромейко? Да кто тебе поверит! Мало ли в этих стенах Наполеонов и Марий Антуанетт! Нет, Александра, я все же поражаюсь твоему безрассудству! Твой отец оказал мне доверие, я взял тебя в газету и за тебя ответственен, а ты так поступаешь!

Поникнув головой под гнетом обвинений, девица тяжело вздохнула и искоса взглянула на родственника. Тот насупился и молчал. Тогда она обернулась к Федору и безмятежно произнесла:

– Ну что ж, господин доктор, раз ничего не вышло, поскорее несите мое платье, я ухожу.

И, обращаясь к редактору, возбужденно заговорила:

– Да бросьте, дядя Петя, не дуйтесь! Слушайте. У меня родилась идея. Вся Москва только и говорит, что о провальной частной опере Саввы Мамонтова. Я думаю, что надо бы прямо сейчас отправиться к миллионщику и спросить, не надоело ли ему швырять деньги на ветер. Как вам такой репортаж? Что вы на это скажете?

– Скажу, что ты, душа моя, совсем потеряла чувство реальности. Пойдем скорее отсюда, не здесь же обсуждать наши дела.

Вернув одежду мадемуазель Ромейко и распрощавшись, Федор смотрел на отъезжающих газетчиков в окно, предвкушая, как вернется домой и расскажет обо всем Надюше. То-то сестра удивится и обрадуется, что ее нескладный брат свел такое удивительное знакомство! Кто бы мог подумать, что бойкий фельетонист – прелестная девица?

С недавних пор я полюбила гулять. Гулять не в одиночку, а с Виктором. Сосед показал мне укромные уголки Москвы, в которые я сама ни за что бы не догадалась заглянуть. Вик показал мне улитку. Да-да, отлитую на чугунных перилах виноградную улитку, ползущую к деревянному особнячку – дому Критского. За ним, этим домом, если пройти через двор, на Пятницкой улице сохранился другой особняк, уже каменный, с двумя флигелями. И прославился дом на Пятницкой как раз таки из-за своих виноградников. И, заметив на перилах маленькое чугунное насекомое, мы с Виком решили, что улитка об этом знает и стремится как можно скорее достичь вожделенной лозы.

Мы исходили вдоль и поперек все центральные улочки, и полагаю, что за последнее время я вполне прилично узнала Москву. Когда я ехала сюда с Ладой из Питера, то думала, что ближе Лады у меня никого нет и не будет. Мы общаемся много лет, и Лада Валерьевна Белоцерковская как врач-психиатр очень помогла мне[1]. И вот моя Лада вышла замуж и растворилась в своем Игорьке. Конечно! Он и видный специалист в области психиатрии, и ректор одного из крупнейших в стране институтов по подготовке психиатров-криминалистов.

Но я на Ладиного Игоря не в обиде. Это через него меня разыскал мамин брат, дядя Боря Карлинский, тоже врач и тоже психиатр. Доктор Карлинский стал моим опекуном и познакомил с соседями – Верой Донатовной и Виктором. И Виктор мне с каждым днем становится все ближе и нужнее. Мы гуляем по Москве и разговариваем, разговариваем обо всем на свете и, кажется, уже не можем друг без друга.

Однако сегодня моей целью была отнюдь не прогулка. Я шла на удивительную выставку, отправляющую в путешествие по древним памятникам и виртуальным мирам. Сама бы я вряд ли туда попала, билеты достал доктор Карлинский. Мы планировали идти с Виктором, но в последний момент соседа вызвали на службу в прокуратуру, и я была вынуждена отправиться одна. Я шла, сосредоточившись на том, чтобы не наступать на трещины в асфальте, как вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела Петрова.

– Софи, ты? Вот не ожидал тебя увидеть!

Можно подумать, что я ожидала. Наши отношения с Пашей Петровым напоминают качели. Когда Петров взмывает в небо от переполняющей его симпатии ко мне, я неизменно оказываюсь на излете этого чувства. Хотя справедливости ради стоит заметить, что первой в Пашку влюбилась именно я. Когда-то, очень давно, когда мы еще жили в Питере, о Петрове ходили слухи, что он неформал от искусства и ночами расписывает стены окрестных домов. Я задалась целью и разыскала его художества. Писал он не так чтобы красиво, а скорее загадочно – всякие странные буквы, слитые в нечитаемые слова. И под каждым своим посланием рисовал зеленый самолет рубленой формы, три буквы и две цифры – МиГ31. Во дворе его так и звали – Пашка МиГ. Или Тридцать Первый. В этого-то МИГа Тридцать Четвертого я и влюбилась.

И, чтобы привлечь к себе его внимание, вынула у мамы из кошелька деньги и отправилась в ближайший «Леруа Мерлен» за красками. Накупив разноцветных баллончиков, я сложила их в рюкзак, рюкзак запихнула под кровать и стала ждать ночи. А дождавшись, вышла на улицу. Был январь, мороз градусов двадцать, но меня это не смутило. Я подошла к нашему дому с торцевой стороны, сняла варежки, достала баллончик с оранжевой краской и в непроглядной темноте принялась распылять краску на стену, стараясь сделать так, чтобы мое творение имело максимально круглую форму. Ну да, я рисовала солнце.

Так я потом и написала в объяснительной записке, которую от меня потребовали в детской комнате милиции. Рядом со мной сочинял объяснительную Пашка-МиГ, его тоже задержали в ходе рейда по отлову уродующих город вандалов. МиГ поглядывал на меня с нескрываемым уважением. И даже с симпатией. И, заглядывая ко мне в бланк и читая мои каракули, говорил:

– Пипец какой-то! Рисовала солнце! Как в детском садике. Пусть всегда будет солнце! А знаешь что? Сделай солнце своим тэгом. Ты Соня? Подписываться будешь Солнцем.

Рядом с ним скучала над исписанным листком ярко накрашенная девица, то и дело целовавшая Пашку в щеку для утверждения своих на него прав и смотревшая на меня, как солдат на вошь. Заметив слишком пристальное внимание МиГа ко мне, она вдруг выпалила:

– Между прочим, я точно знаю, что это она организовала приемку.

И вместо того чтобы окоротить обманщицу, объект моего обожания глянул на меня с неприязнью и презрительно протянул:

– Так это ты нас сдала?

Он так легко поверил гнусной лжи, и это повергло меня в шок. Ради него я залезла в мамин кошелек и похитила деньги, ради него мерзла ночью у стены, ради него убегала от преследовавших меня полицейских и томилась в набитом деклассированными элементами автобусе. И от него я слышу такие страшные вещи! Любовь тут же завяла, как ромашка на снегу.

Вместо меня ответил наблюдавший за нами капитан:

– Не Кораблина вас сдала. Это общегородской рейд. Пришла разнарядка сверху.

И, посмотрев на раскрашенную девицу, капитан грозно сдвинул брови:

– А ты, Ломакина, прекращай!

– А чего сразу я-то? – заныла девица.

– Много разговариваешь. На волосок от колонии, а все никак не угомонишься.

Так я остыла к граффити и разлюбила Пашку Петрова. Зато он всю школу мне прохода не давал. И даже поехал за мной в Москву, поступать во ВГИК. Я училась на киноведческом, Петров – на художественном. Иногда ребята с его факультета устраивали в стенах вуза выставки, на которые я, само собой, ходила. И видела Пашкины работы. Рисовал он так, что я снова в него влюбилась. А вот он ко мне заметно охладел, ибо увлекся своей однокурсницей, не чурающейся стрит-арта. К своему стыду, должна признаться, что я снова накупила цветных аэрозолей и стала мотаться с компанией творческой молодежи теперь уже по Москве, оставляя свои следы на урнах и ларьках, расписывая концептуальным бредом лавочки и магазинные жалюзи.

Пашка меня игнорировал. Вернее, не то чтобы игнорировал, а относился спокойно, как к старому другу. Меня душила обида, и я до самого окончания института из кожи лезла вон, чтобы ему понравиться. Потом уехала домой и про него забыла. А теперь вот снова.

– Привет, Паш, – улыбнулась я.

Он почти не изменился. Невысокий, плотный, в черном худи с готическими рунами, широких джинсах и в шапке-бини, из-под которой свисает его неизменный русый чуб. В руках дымящаяся сигарета, в прищуренных глазах дерзкий вызов всему миру.

– Солнце, ты сейчас куда?

Я отправила в урну бумажку от мороженого и ответила:

– В «Арт-Плей».

– Я тоже туда, – обрадовался Пашка. Окинул меня заинтересованным взглядом и пояснил: – Сволочь одну ловить.

– Ты все с Шестикрылым воюешь?

– Должен же кто-то его остановить. Написал, гад, в Инстаграмме, что вывесит сегодня на «Мистик Юниверсе» свои работы. Хвастается, козел. Ребята уже там, мы его с поличным возьмем.

История вражды российского граффити-сообщества с художником стрит-арта с тегом «Шестикрылый» брала начало года с две тысячи десятого. Ни с того ни с сего появился на просторах столицы неизвестный райтер, быстро и метко оставляющий трафаретные рисунки в самых неожиданных местах. Рядом с трафаретными картинками неизменно появлялся тег «Шестикрылый». Работы были остро социальные, и вскоре о художнике заговорили все средства массовой информации, называя Шестикрылого уникальным явлением и пророча ему большое будущее. В то время, когда власти города его мазню во избежание порчи покрывали защитным стеклом, остальных райтеров продолжали забирать в полицию и жестоко карать. Это не могло не вызвать волну возмущения среди уличных художников. И Шестикрылому объявили войну, призывая остановиться.

Но тот не собирался останавливаться и пиарил себя как только мог, все больше коммерциализируя свой талант. Понятно, что трудился над этим он не сам. И что у парня была команда менеджеров и агентов, помогавшая Шестикрылому сохранять инкогнито и в то же время устраивать выставки своих работ, на которых за астрономические суммы продавались нанесенные на холст его самые узнаваемые трафареты. А чтобы шумиха вокруг его имени не утихала, Шестикрылый, насмешливо прозванный в сообществе художников граффити Падшим Ангелом, повадился наведываться в художественные галереи и на выставки, расклеивая между экспонирующихся картин свои работы. Именно о такой готовящейся акции и говорил МиГ. Я сделала осведомленное лицо и уточнила:

– И много людей собираются ловить?

– Сейчас увидим. Списывались человек десять, придут, полагаю, поменьше. Хочешь поучаствовать в охоте?

– Само собой, – обрадовалась я.

Пашка глубоко, до фильтра, затянулся. Поравнявшись с урной, выбросил окурок и, кинув на меня быстрый взгляд, проговорил:

– Только ты это, на Громову не обращай внимания. Я решил, что мы с ней разбежались, но Люська не согласна.

– С чем?

– Глупый вопрос, – недовольно протянул Пашка. – Само собой, с тем, что разбежались. Громова столько для меня сделала, а я, получаюсь, свинья. Это же Люська меня в театр декоратором устроила. И в Москве регистрацию оформила. Я ей, конечно, за это очень благодарен, но не могу больше с ней жить. Душная она.

– Раньше мог, а теперь не можешь?

– Ну не люблю я ее, – с надрывом простонал Петров. – Думал, как-то притремся друг к другу, а все не притираемся. А ты как, Солнце? Замужем?

– Я свободна, и если тебя интересует, есть ли у меня молодой человек, сразу отвечу – нет.

Сказала, покраснела, понимая, что лукавлю, и тут же успокоила себя. Виктор не в счет, хотя сосед по коммуналке всячески и старается стать для меня незаменимым. Я, конечно же, ценю его внимание, но все-таки считаю, что никому ничего не должна.

– Солнце, это знак! – оживился парень. – Я не сомневался, что рано или поздно снова с тобой увижусь. И что на этот раз все будет как надо.

Мы подошли к большому зданию красного кирпича и перед входом увидели с десяток парней и одну-единственную коротко стриженную девицу, в которой я сразу же узнала Громову. В студенческие годы ее называли Муха Навозница – за пристрастие к блестящей одежде. Вот и сейчас Люська сверкала фиолетовой, с алым отливом, туникой в пол, под которой виднелись крохотные серебряные шорты и перламутровый топ.

Заметив, что Пашка не один, она изменилась в лице и стала злобно сверлить меня глазами – похоже, что тоже узнала. Пока ребята обменивались приветствиями, Муха терпела и исходила ядом молча, а когда пошли внутрь галереи, все-таки не выдержала, прибилась к нам с Пашкой и, следуя за нами по пятам, сердито зашипела:

– Слушай, Паш, на кой черт ты ее приволок? Чтобы меня уесть?

Не сбавляя шаг, Пашка презрительно сплюнул и ничего не сказал.

– Совсем оглох? – повысила голос Громова. – Отвечай! С тобой разговаривают!

– Чего тебе? – миролюбиво откликнулся Пашка.

– Мне назло Кораблину приволок, тебя спрашиваю?

– Да мы случайно встретились…

– Да ладно, случайно! Так я и поверила! Сонька всегда таскалась за тобой хвостом, потом вернулась в Питер, ты остался в Москве, и вдруг – о чудо! В многомиллионной столице вы с ней случайно встретились!

– Да говорю тебе…

– Сонька сталкерит за тобой! Следит за каждым твоим шагом! Простить не может, что ты со мной живешь!

– Не живу, а жил, – флегматично поправил Паша.

– Да по фиг! – рассвирепела Люська. Но тут же взяла себя в руки и уже спокойно заметила: – Паш, а помнишь, ты говорил, что с месяц назад у тебя смартфон пропал.

– Ну да, посеял где-то.

– Она и сперла!

Павел остановился, развернулся к бывшей сожительнице и хмуро обронил:

– Слушай, мать, ты утомила. Ты же теперь с Илюшей? Вот и иди к своему Саркисяну, не раздражай мужчину. Видишь, как недобро он на меня поглядывает. Еще зарэжэт.

Шипя, как рассерженная гусыня, Люська отошла, а МиГ, собрав всех в холле, проговорил:

– Значит, так. Мы с Солнцем встанем у черного хода. Илья и Людмила – у центрального. Остальные расходятся по залу и внимательно следят за всеми посетителями. Неважно, мужчина это или женщина. Шестикрылый может подослать кого угодно.

Недовольно морщась, Громова подхватила под руку высокого смуглого парня с буйной шевелюрой и затравленным взглядом и устремилась к большому, во всю стену, зеркалу. Здесь и осталась, делая вид, что прихорашивается и оправляет клетчатую рубашку своего кавалера. Другие охотники за Падшим Ангелом двинулись в зал, а мы с Пашей прогулочным шагом направились по коридору в глубь галереи, делая вид, что просто осматриваемся.

– Я видел схему здания, служебный выход где-то здесь, – прошептал МиГ, сворачивая за угол и спускаясь по ступеням вниз.

И в самом деле, мы приблизились к незапертой железной двери, Паша толкнул ее и выглянул на улицу. Огляделся по сторонам и удовлетворенно кивнул.

– Все правильно. Выход на задний двор. А теперь, Софи, давай целоваться.

– Пашка, с ума сошел?

– Исключительно для конспирации. А ты что подумала?

Что подумала, то и подумала, не важно. Он прижал меня к себе, впился губами в мой рот, я закрыла глаза, обняла за шею и, почувствовав такой знакомый запах табака и краски, на какое-то мгновение утратила чувство реальности. Разве такое бывает? В многомиллионном городе оказаться в одно время в одном месте… Люська права, наша встреча – и в самом деле удивительное совпадение. Скрипнула неплотно прикрытая дверь, мне в лицо повеяло ветерком с улицы, и, когда я взглянула на Петрова, то увидела, что он медленно садится на пол. Парень с изумлением смотрел на меня, и в стекленеющих его глазах я отчетливо видела свое отражение.

– Паш? – тихо прошептала я.

Петров молчал, и это было особенно страшно.

– Пашка, что? Не молчи! – закричала я так, что у самой заложило уши. – Сердце? Да? У тебя прихватило сердце?

Он беспомощно улыбнулся и привалился к двери. Привалился неплотно, между ним и дверью оставалось приличное расстояние, и я, усаживая Пашу удобнее, провела рукой по его спине. Рука коснулась липкого и теплого и, поднявшись повыше, уперлась в холодную сталь. Сообразив, что это, должно быть, нож, я тут же отдернула руку и увидела на пальцах кровь. Пашу зарезали? Но когда? И кто? А вдруг это я, только не помню? Это было самое страшное, и я не могла об этом думать. И не думать не могла. В голове стучало и пульсировало – я? Я? Я?

Я пребывала в ступоре, когда нас нашли. Какие-то люди суетились вокруг Паши, меня подняли с пола и отвели в машину, усадив на заднее сидение и пристегнув наручниками к какому-то мужчине в форме полицейского. Я не сопротивлялась. Я просто смотрела на все со стороны, как будто это происходит не со мной, и больше всего боялась утратить над собой контроль и выпустить в круг света ДРУГИХ.

 Главный редактор Гурко уселся в пролетку, взгромоздил рядом с собой фотографические принадлежности и, подсадив спутницу на подушки, велел везти на Садовую-Спасскую. Дорогой редактор хмурил брови и говорил:

– Любопытно было бы узнать, под каким предлогом ты собираешься заявиться к Мамонтову? Здравствуйте, я Саша Ромейко? Собираюсь написать о вас ядовитый фельетон? Ну, допустим, с Врубелем я тебя сведу. С ним-то мы с тобой, Александра, поболтаем, тут уж будьте покойны. А вот насчет Саввы Ивановича не уверен – захочет ли он с нами разговаривать?

– Да бросьте, дядя Петя! – беспечно отмахнулась девушка. И самоуверенно добавила: – Ни один человек еще не отказывался от беседы со мной.

Самоуверенность Александры возникла не на пустом месте. Саша Ромейко и в самом деле была по-своему исключительна. В сложном искусстве фельетонистики она чувствовала себя как рыба в воде. Хотя в профессию пришла не сразу, сначала думая посвятить себя большой литературе. Как и все молодые барышни ее склада, девица Ромейко мечтала написать что-нибудь великое, как Мария Башкирцева, портрет которой висел у Александры над столом.

Нет, она, конечно, не планировала посмертно опубликовать свои дневники, как это сделала талантливая, но рано ушедшая из жизни поэтесса, переписывавшаяся с самим Виктором Гюго. Да это и не обязательно – рано уходить из жизни. Саша Ромейко еще поживет! И сделает что-нибудь исключительное. Она еще не знает, что именно. Но что-нибудь такое, что всколыхнет этот сонный мир. И заставит мужчин смотреть на женщин как на равных.

В газету ее привел случай. Вернувшись на каникулы домой, Александра попала прямиком на похороны двоюродной тетки. И за поминальным столом с удивлением узнала, что кузен и кузина поделят наследство покойной отнюдь не в равных долях. Дочери принадлежит лишь одна четырнадцатая часть наследства, остальное заберет себе сынок. И, хотя ее это совершенно не касалось – Александра была единственной дочерью своих родителей и родных братьев не имела, – несправедливость больно задела начинающую литераторшу. Там же, на поминках, Саша разразилась гневной речью, но только два человека отнеслись к словам мадемуазель Ромейко всерьез. Первым был теткин муж, смуглый живчик Петр Петрович Гурко. Дядя Петя как раз только-только начал издавать газету «Шершень ля фам», позиционируя как развлекательно-познавательную, и примерял на свое детище все неожиданное и оригинальное.

Вторым человеком был Володя Соколинский, единственный сын родной сестры дяди Пети, которого Саша знала с самого детства и жутко сердилась, когда родные называли их женихом и невестой. В том, что она и в самом деле нравится Соколинскому, Александра убедилась, когда отправилась на учебу в Дрезден, чтобы стать литератором. Володя последовал за ней и стал студентом юридического факультета. И как будущий юрист Соколинский с интересом выслушал за поминальным столом ее обличительную речь о несправедливости наследственной системы и пообещал как правовед со своей стороны сделать все возможное, чтобы остановить творящееся беззаконие. А дядя Петя предложил написать об этом фельетон и поместить в его газете. Петр Петрович не просчитался – смелая статья, написанная не без сарказма прекрасным русским языком, сразу же принесла «Шершню» популярность.

Почувствовав, что вовсе не большая литература, а разоблачительные фельетоны – как раз то, чего жаждет ее беспокойная душа, Шурочка больше не вернулась в Дрезденский университет, с увлечением взявшись писать для «Шершня». К работе своей она относилась серьезно. Если уж затевала статью, то материал собирала так основательно, что могла бы написать научный труд. Хорошее знание предмета вызывало симпатии и уважение к автору как у читателей, так и у героев статей.

Володя тоже остался в России, переведясь в Московский университет и продолжая изучать юриспруденцию. Шурочкина бескомпромиссность забавляла студента Соколинского, и часто по вечерам, сидя в гостиной и слушая, как невеста с горячностью рассказывает об очередной обнаруженной ею несправедливости в отношении женщин, беззлобно подтрунивал над ней, целуя в нос и называя своей «неугомонной глупой суфражисткой». Однако девушка вовсе не была глупой. Скорее наоборот. Может быть, слишком упрямой и чересчур настойчивой, но журналисту и нельзя быть другим.

– Какой смысл гадать, захочет Мамонтов с нами разговаривать или нет? Пока не рискнем, все равно не узнаем. Дядя Петя, давайте просто приедем на Садовую-Спасскую, а там уже будет видно, – решительно тряхнула рыжими кудрями Саша Ромейко.

– Ой, допрыгаетесь, Александра Николаевна! – с комической скорбью поджал губы родственник. – Найдете приключения на свою огнегривую голову.

Пожурил, но к Мамонтову поехал. Двухэтажный особняк на Садовой-Спасской знала вся богемная Москва. И по дороге Петр Петрович брюзжал:

– Сама должна понимать, кто такой Мамонтов! Это столп! Глыба! Магнат! У него получается все, за что он ни возьмется.

– С такими-то деньжищами немудрено.

– Да ты цинична!

– Пардон, мон анкл, больше не буду. А если честно, то я давно присматриваюсь к господину Мамонтову на предмет статьи. Вы правы, он уникальный человек. Как там о нем пишут в газетах? Успешный промышленник, страстный покровитель искусств, Савва Великолепный и Московский Медичи. Он не только помогает всем, кого находит талантливым, но и буквально фонтанирует идеями, заражая окружающих энтузиазмом. Покровительствует оперному искусству – открыл «Частную оперу Кроткова» и привлекает к созданию декораций – нет, не просто маляров, а лучших художников нашего времени! Люди искусства чувствуют себя в особняке Саввы Ивановича как дома. В общем, лучшего объекта для фельетона трудно найти.

– Что же о нем можно сказать в фельетонном стиле? – удивленно взглянул на племянницу Гурко. – Для неуживчивого Врубеля он даже отстроил целый флигель, в котором художник творит своих «Демонов».

К этому-то флигелю и подъехали сотрудники газеты «Шершень ля фам». Выпрыгнув из экипажа, Александра устремилась к крыльцу и, взбежав по ступеням, энергично принялась крутить ручку звонка. Велев извозчику дожидаться, Гурко двинулся за племянницей. Он как раз успел взойти на крыльцо, когда дверь распахнулась, и на пороге показался худощавый мужчина с зачесанными назад пшеничными прядями. Он окинул тяжелым взглядом приплясывающую от нетерпения девушку, потрогал рыжеватые усы и нелюбезно осведомился:

– Вам кого, сударыня?

Выглянув из-за спины журналистки, главный редактор с воодушевлением проговорил:

– Михаил Александрович, дорогой вы мой, мы к вам.

Обладатель пшеничных усов недоверчиво дернул плечом и не двинулся с места. Врубель был известен как художник, творчество которого решительно никто не понимает. Когда к юбилею Лермонтова решено было издать подарочный двухтомник поэта с иллюстрациями «лучших художественных сил», только Врубель благодаря протекции Мамонтова был единственным художником, неизвестным публике. Впрочем, именно его работы вызвали шумиху в прессе – критики отмечали их «грубость, уродливость, карикатурность и нелепость». Именно тогда Михаилу Врубелю и представился случай в первый раз реализовать тему «Демона», который завладел им еще в Киеве и не отпускал до сих пор.

Александра рассматривала одиозного художника. Высок, худощав, с бледным надменным лицом и светлыми водянистыми глазами, которые смотрят на нее так, точно она – пустое место. Собирая материал для задуманной статьи о Савве Мамонтове, фельетонистка услышала историю о первом визите Врубеля в Абрамцево, куда его пристроили гувернером хозяйских сыновей. Будто бы, желая поразить гостя, радушный Савва Иванович провел художника в свой кабинет и распахнул полог, закрывавший от посторонних глаз главную гордость мамонтовского кабинета – скульптуру Христа в человеческий рост работы Антокольского – очень дорогую для хозяина вещь. Врубель взглянул и брезгливо произнес:

– Это не искусство!

И Репина припечатал, прямо в глаза заявив Илье Ефимовичу, что тот не умеет рисовать. Одним словом, не характер, а уксус. Пока Александра рассматривала строптивца, тот нелюбезно проговорил:

– А, это вы, господин главный редактор!

В голосе Врубеля послышались ироничные нотки, и он насмешливо осведомился:

– Как продвигается охота за сенсациями?

– Может быть, пустите к себе? – пригибаясь под тяжестью фотографического оборудования, взмолился издатель «Шершня».

– Может, и пущу, – хмуро проговорил хозяин флигеля. И, окинув взглядом Александру, заинтересованно уточнил: – Кто это с вами? Актриса?

Говорили, что Врубель окружает себя людьми странными. Снобами, кутилами, цирковыми артистами, итальянцами, бедняками и алкоголиками. И что его переезд из Киева в Москву связан с увлечением цирковым искусством – в особенности одной цирковой наездницей.

– В некотором роде… – туманно ответствовал Гурко, вталкивая Александру в прихожую и вваливаясь сам.

– Только ненадолго, работы много, – предупредил художник, запирая на замок входную дверь и следуя за гостями. – Проходите в гостиную, но не пугайтесь – мы занавес для Частной оперы расписываем, – усмехнулся он.

Александра свернула в распахнутые двери, которыми заканчивался коридор, и очутилась в просторной комнате, которую почти целиком занимала натянутая на грубо сколоченную раму плотная пестрая ткань. Фельетонистка остановилась и замерла в дверях, с трудом переводя дыхание от охватившего ее восторга. На огромном полотне разворачивалась сцена из античной жизни: под сенью статуи Венеры поэт, по-видимому, Данте, расположился с арфой в окружении слушателей в костюмах эпохи позднего Возрождения. Над завороженными слушателями синим покрывалом нависло низкое итальянское небо, а вдали белели верхушки очертаний Неаполитанского залива. Александра с трудом оторвалась от созерцания грандиозного полотна и обернулась на голоса. В гостиную входили трое – Врубеля она уже знала, двух других господ пока еще нет.

– Кого я вижу! Дон Педро! – заулыбался взлохмаченный румяный брюнет. Он выглядел так, словно его только что разбудили – волосы в беспорядке, борода и усы всклокочены, между брюками и жилетом надувается парусом рубашка.

– Приветствую вас, Константин Алексеевич! – оживился редактор, пожимая протянутую, в перстнях, руку. – Мое почтение, Валентин Александрович. – Оставив в покое руку лохматого, Гурко шагнул навстречу угрюмому шатену.

Тот скупо кивнул и тоже ответил на редакторское рукопожатие. От полноты чувств фельетонистка сделала книксен. Именно такими она и представляла себе художников Серова и Коровина – совершенно непохожих друг на друга друзей, которых, как утверждали злые языки, Савва Мамонтов, подчеркивая их неразлучность и чтобы не тратить понапрасну лишних слов, называл Серовин. Валентин Серов слыл немногословным, неторопливым и основательным педантом, и кто-то однажды даже пошутил, что в компании Серов настолько тихий и незаметный, что на него можно сесть. Коровин же был весельчак, баловень, человек-праздник. Порывист, несерьезен, слишком «богемист».

Абрамцевский дом Мамонтовых представлялся Александре, по рассказам побывавших там счастливцев, эдаким Эдемом, где в атмосфере нескончаемого праздника и всеобщей любви добрые эльфы днем и ночью поют, пляшут, рисуют картины, вышивают гладью и расписывают керамику. Коровин появился в этом творческом раю значительно позже Серова. Только тогда, когда уже учился в Академии художеств, и подружился со вхожим в Абрамцево художником Поленовым.

Валентин же Серов считал Абрамцево своим домом, ибо подолгу живал в усадьбе еще ребенком и любил Мамонтовых даже больше, чем настоящих родителей. Он откликался на непонятно как прилипшее к нему имя Антон, со всеми держался с достоинством и без позерства, ибо уже в позднем младенчестве исколесил пол-Европы, был ко всему привычен и ничему не удивлялся. В четыре года в Швейцарии будущий портретист катался на ньюфаундленде Рихарда Вагнера. В девять лет Тургенев спасал его от дурного влияния парижских проституток. А в десятилетнем возрасте Серов учился рисованию у Ильи Репина – старого друга его отца, известного композитора. И поэтому не было ничего удивительного, что в утонченной эстетской атмосфере мамонтовского дома Антон-Валентин был как рыба в воде.

Приятель его Коровин был сыном обнищавшего купца и вырос в деревне. Спорам об искусстве и мучительным творческим поискам художник предпочитал удовольствия простые и бесхитростные – охоту и рыбалку. И, вопреки аскету Серову, довольствовавшемуся малым, любил роскошь, красивые жесты и шикарные вещи, заказывал ювелирам кольца и перстни, для которых рисовал эскизы, и с удовольствием носил их сам или раздаривал знакомым.

– Эко у вас кучеряво! – воскликнул редактор Гурко, скидывая с плеча кофр и обводя рукой живописное полотно. – Хороша античность. Статуя удалась – загляденье! И сказитель хоть куда.

И издатель «Шершня ля фам» обернулся к Серову. Художник смотрел на пришедших сосредоточенно и мрачно, предоставив Коровину развлекать гостей. Врубель тоже не замечал присутствующих, сразу же пройдя в глубь комнаты и приступив к работе.

– И хотелось бы приписать себе чужие лавры, да совесть не позволяет, – хохотнул кудлатый Коровин, охотно включаясь в беседу. – Это детище целиком и полностью принадлежит Михаилу Александровичу. Мы с Антоном у него на подхвате, как простые подмастерья.

– Позвольте запечатлеть красоту на память.

Гость принялся расчехлять фотографическую камеру, но Врубель вдруг оторвался от работы и категорично произнес:

– Э, нет, не нужно. Не люблю я аппараты. Лучше карандаша ничего нет.

– И что же, Михаил Александрович, вы не разрешите мне сделать коллективный снимок? Увековечить всех нас, так сказать, на долгую добрую память?

– Не надо снимков. Лучше я сам нарисую, – скупо обронил художник, снова принимаясь за дело.

Смягчая возникшую неловкость, Коровин посмотрел на Сашу маслянистым взглядом дамского угодника и потянулся к ручке, мурлыча:

– Дон Педро, представь же нас своей очаровательной спутнице…

– Отчего же не представить? – застегивая не понадобившийся кофр, буркнул редактор. – Саша Ромейко, прошу любить и жаловать.

– Быть не может! Чтобы такая очаровательная девица писала такие пакости! Прямо даже не верится.

– И напрасно, – усмехнулся Петр Петрович. – Теперь вот хочет писать фельетон про театр Саввы Ивановича. Вы как, друзья мои, не против?

– Да на здоровье, – широко улыбнулся Коровин. – Пусть пишет о чем хочет, талантливое перо нужно поощрять. Присаживайтесь, барышня.

Он сделал движение в сторону кресел, но Александра продолжала стоять, в изумлении рассматривая работу Врубеля. Теперь уже ее потряс не занавес, а стоящий в стороне холст с начатой картиной – полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне закатного неба.

– Вот она, демоническая сила искусства. – Коровин многозначительно подмигнул газетчику.

Тот подскочил к племяннице и одобрительно зацокал языком:

– А ведь хорошо! Хотя и пугающе… Что скажешь, Шурочка?

Александра вздрогнула и сердито обернулась к Серову как к единственному человеку в этой комнате, с которым можно говорить серьезно.

– Это расточительство! – хмуро сообщила она.

– Что именно? – не понял художник.

– Да то, как Савва Иванович разбрасывается талантом Врубеля. Взгляните на это полотно! Вот где искусство! Искусство на века! А Михаил Александрович расписывает занавес! Занавес! Который истлеет лет через десять! И лепит печные изразцы для абрамцевской гончарной мастерской! И это художник, от взгляда на картины которого холодеют руки и стынет в жилах кровь!

Девушка описала рукой полукруг и остановила указательный палец на полотне с сидящим демоном.

– А чем нехороши печные изразцы? – Серов в недоумении пожал плечами.

– Да тем, что разобьются! А работы Врубеля должны сохраниться для потомков! Савва Иванович, конечно, меценат, но только какой-то уж очень специфический. Приглашает к себе гения, чтобы тот расписывал плафоны.

– Не только плафоны. Еще и балалайки.

– Вот! И балалайки! Вы сами слышите себя – врубелевские балалайки! А еще – я узнавала – есть изразцовая лежанка – Врубель создал ее в Абрамцеве для прихотей обитателей этого вашего местечкового Эдема. Да, роскошная лавка работы Врубеля теперь у вас есть, но ведь картины-то не написаны! Вместо всей этой чепухи не лучше бы было заказывать Михаилу Александровичу как можно больше живописных полотен?

– Вот вы бранитесь, а напрасно, – добродушно хохотнул Коровин. – Миша и сам не слишком-то трепетно относится к своим картинам.

– Не нам с вами об этом судить.

Откинувшись в кресле, Коровин весело взглянул на собеседницу и начал:

– Извольте, я вам поведаю трагическую и даже зловещую историю с «Молением о чаше». Васнецов и Прахов как-то утром заглянули к еще спящему Мише и были поражены. На натянутом на подрамник полотне зеленел Гефсиманский сад, залитый прозрачным, мягким лунным светом, и в глубине сада изнемогал молящийся Иисус. Друзья разбудили объятого сном Мишу, полные неописуемого восторга. А Миша, протирая глаза, недоуменно их слушал, слушал, как они умоляли не трогать, не прикасаться к чудной картине, просили дать им слово в этом. И Миша, беспечный, слово дал. Чего же проще? Васнецов и Прахов бросились к богачу Ивану Терещенко, убедили, умолили ехать с ними и тотчас купить картину. Терещенко приехал, восхитился, заплатил, да не забрал полотна с собой. Врубель же вечером попал в цирк, пришел в восторг от номера наездницы и ночью поверх «Моления о чаше» написал свою циркачку.

– Сколько можно вспоминать! – недовольно проговорил Врубель, не отрываясь от работы. – Я уже повинился в этом своем проступке.

– И после этого ты снова испортил картину, на этот раз «Богородицу»!

– Может, и не было никакой «Богородицы», – с сомнением в голосе протянул художник. – Ее видел только Васнецов.

– Ну да, и пока Васнецов бегал звать Прахова, ты, Мишенька, снова написал поверх святого образа свою Дульсинею – все ту же наездницу Анну Гаппе на неизменном рыжем коне. И, между прочим, именно Савва Иванович, давая Мише заказы, помог поправить крайне шаткое материальное положение.

– Подрядил расписывать балалайки и абрамцевские лавочки? – скривилась журналистка.

Однако Коровина трудно было сбить с толку.

– Не только. Заказал декорации для домашнего спектакля и хорошо за это заплатил. Ах, какие получились декорации к «Саулу»! Савва Иванович предоставил полную свободу творчества – занимайся всем, к чему лежит сердце и тянется рука художника. Так что, как ни крути, а выходит, что Мамонтов благотворитель.

– Знаете, что я вам скажу? Как-то так получается, что на огонек в дом Мамонтова слетаются самые превосходные, самые прекрасные пчелы нашего времени. И Савва Иванович великодушно позволяет этим пчелам оставлять их бесценный мед в своих ульях, сам же этим медом и питаясь. Где декорации к «Саулу»?

– Как где? – растерялся Коровин. – Где им и подобает быть.

– Вы не ответили.

– После спектакля их сняли, свернули и выбросили. Зачем еще они нужны?

– Вот! Значит, декорации погибли. И после этого ваш Мамонтов – меценат?

– Это кто здесь выставляет меня подлецом и эксплуататором? – раздался глуховатый, с покашливанием, голос.

Александра обернулась и увидела стоящего в дверях приземистого господина средних лет в парижском костюме и лаковых штиблетах. Соблюдая необыкновенное достоинство, господин неторопливо приблизился к ней и замер, склонив набок идеально круглую лысоватую голову и не спуская с ее лица мерцающих совиных глаз.

– Я не произносила слова «подлец», – выдержав тяжелый насмешливый взгляд, твердо проговорила фельетонистка. – Я просто обрисовала ситуацию такой, какой она мне представляется. Имеет право человек высказывать свое мнение?

– Самой собой, человек на все имеет право. И позвольте полюбопытствовать, каково же мнение человека касательно творчества Михаила Александровича?

– Врубель – гений. Художник будущего. Декорации, балалайки, майолика – все это дела проходящие. Вот если бы нашелся воистину заботливый меценат, который предложил бы Врубелю не кусок хлеба и полную свободу, а собор и труд до изнеможения! Микельанджело, расписывая Сикстинскую капеллу, спал в сапогах, а закончив работу, снял сапоги вместе с кожей. Врубель ведь такой же. Разве нет?

– Любопытная точка зрения. И кто же вы, о грозная дева?

– Александра Николаевна Ромейко, пишу фельетоны для развлекательной газеты «Шершень ля фам».

– Как же, знаком с вашим творчеством. А я, как вы, должно быть, догадались, тот самый подлый владелец ульев и пожиратель чужих медов.

Смело глядя ему в глаза, девушка протянула руку для рукопожатия, и, пожимая ее широкую мягкую ладонь, Мамонтов сказал:

– А ну-ка, дайте на вас посмотреть.

Отступив назад и отпустив девичью руку, хозяин дома склонил голову к другому плечу и улыбнулся:

– А вы ничего! Прогрессивная барышня! Вполне в духе времени. Должно быть, думаете и меня ужалить своим «Шершнем»?

– Это уж как получится, а написать о вас я действительно планирую. Ибо пишу с не совсем обычной точки зрения о неординарных событиях и интересных людях. Вы кажетесь мне именно таким человеком, а созданная вами частная опера освещает ярким светом жизнь Москвы.

В беседу вклинился главный редактор, вприпрыжку подскочив к хозяину дома:

– Позвольте отрекомендоваться – Гурко Петр Петрович. Творец, так сказать, и создатель и «Шершня ля фам», и фельетонистки Саши Ромейко.

– Ну, с «Шершнем» вашим «ля фам» – оно понятно. А что же такое Саша Ромейко была до вашего в ней участия? Неужели совсем ни на что не годилась?

– О, Саша всегда была незаурядной личностью, я только огранил бриллиант. Умна, начитанна, а как поет! Не хуже матери! Я ведь женат на Сашиной тетке и, каюсь, в первый момент был увлечен не нынешней своей супругой, а ее старшей сестрой – Сашиной матушкой. Вы, Савва Иванович, не можете ее не знать – неподражаемое сопрано Аделаиды Цибульской многих когда-то сводило с ума.

– Вы дочь Цибульской? – вскинул брови Мамонтов, стремительно обернувшись к гостье. – Вот неожиданно. Сейчас время обеда, и я, собственно, пришел всех пригласить к столу. Петр Петрович, берите ваш «бриллиант» и милости прошу присоединиться к трапезе. У нас по-простому, обитаем без хозяйки, Елизавета Григорьевна в Абрамцеве.

Из флигеля на хозяйскую половину вели коридор и лестница, и, пока шли, Мамонтов дружелюбно беседовал с редактором Гурко. Вернее, говорил издатель газеты, хозяин лишь вежливо улыбался и кивал головой. Продолжая начатую тему, Гурко вовсю расхваливал свою протеже.

– Саша у нас ну очень интересуется женским вопросом, – говорил он. – Обучалась в Дрездене на литератора, но оставила учебу ради журналистики. Вы не поверите, откуда я только что ее вызволил!

– И откуда же?

– Из Преображенского долгауза! Подумайте только! Прикинулась сумасшедшей, чтобы написать статью о содержании женщин в психиатрической лечебнице! Шурочка разыграла, что потеряла память и не помнит, кто она и откуда. И ведь ей поверили! Молодой врач настолько проникся к ней сочувствием, что вызвал меня, чтобы я сделал фото бедняжки и опубликовал портрет в «Шершне» с целью найти ее родных! И вот я приехал, а там – Саша! Так что она многогранна, моя удивительная племянница. И актерский талант, и несомненный дар фельетонистки, и чудное колоратурное сопрано!

– Вот сопрано – особенно интересно, – оживился Мамонтов. – Хотелось бы послушать.

Он обернулся к гостье и дружески спросил:

– Александра Николаевна, не откажете в любезности спеть?

– Отчего же? Охотно спою.

– Сумеете арию Одабеллы из «Атиллы» Верди?

– Не думаю, что помню ее наизусть, нет, не рискну без подготовки. Лучше «Соловья» Алябьева.

– Как скажете, пусть будет «Соловей».

В просторной столовой хлопотали слуги, расставляя на столе припасы, извлекаемые из корзин под руководством крохотного человечка. Саша во все глаза смотрела на карлика, и, заметив это, Мамонтов усмехнулся:

– Я вижу, мой ординарец Фотинька произвел впечатление. Он у нас известный дамский любимец.

Карлик нимало не смутился, самодовольно усмехнувшись и кинув на девушку игривый взгляд.

– А вы и впрямь мните себя монархом. Даже карлика завели, – дерзко усмехнулась фельетонистка.

– Да ну, бросьте, какой там монарх, – отмахнулся Мамонтов. И, откидывая крышку и усаживаясь за инструмент, требовательно проговорил: – Александра Николаевна, пока накрывают на стол, прошу к роялю.

Саша приняла из рук хозяина нотную партитуру, и, глядя, как Мамонтов перебирает стопку нот в поисках еще одного экземпляра, приготовилась петь. Хозяин сел за инструмент и ударил по клавишам. Полились звуки знаменитого романса, и девушка вступила. Голос ее был высок и чист, пела Саша легко и радостно. Закончив, слегка склонила голову, и с последними аккордами рояля раздались аплодисменты. Хлопали Фотинька и Коровин. Коровин даже выкрикивал:

– Браво!

Карлик пожирал ее глазами. Серов думал о чем-то своем, а Врубель так вообще во время исполнения романса поднялся и вышел из комнаты.

– Ну что же, превосходно! – заключил Савва Иванович. – Не думали посвятить себя большой сцене? Я принял бы вас в свой театр.

– Благодарю, не имею желания.

– Ну что ж, вольному – воля. Тогда прошу к столу.

Вернулся Врубель, принес небольшой, размером с книгу, картон. Уселся за стол, разложился и, исполняя обещанное, начал рисовать. Сперва отмерил размер, и, держа карандаш как-то боком, в разных местах картона наносил твердые черты, соединяя, и таким образом вырисовывалась общая картина.

За столом царила непринужденная атмосфера, проголодавшиеся художники налегали на пироги с вязигой от Тестова, запивая выпечку мадерой. Врубель ел мало, продолжая чиркать карандашом и то и дело подливая себе вино. Когда он в очередной раз потянулся к стоящей рядом с хозяином бутылкой, Мамонтов вдруг сурово нахмурил брови:

– Э, нет, любезный, это вино не для вас. Оно слишком дорогое. С вас, Мишенька, довольно будет чего попроще.

Александра вспыхнула, обидевшись за художника, а Врубель даже глазом не повел. Так же невозмутимо налил вина «попроще» и с видимым удовольствием выпил. Девушка осушила свой бокал и сердито спросила:

– Скажите, Савва Иванович, вы ведь не случайно оперу оформили на Кроткова. Признайтесь, что боитесь, как бы акционеры вашей концессии не подумали, будто бы вы их денежки тратите на свою любимую забаву. Ведь так?

– Да ну, Александра Николаевна, не придумывайте. Я просто проявляю осторожность.

– Какая уж тут осторожность! Да ведь опера Кроткова разорилась! И, потерпев фиаско, вы новый свой проект оформили на госпожу Винтер. Которая, как известно, является родной сестрой вашей любовницы певицы Любатович. А теперь подумайте – разумно ли класть все яйца в одну корзину? Если, не приведи господь, случится тяжелая година, вы, господин Мамонтов, сильно рискуете лишиться и любовницы, и театра.

– Вы маленькая злючка. Злословьте сколько хотите. И пожалуйста, не думайте, что я поддамся на ваши провокации.

– А знаете, отчего я не хочу идти на сцену? – злобно прищурилась Александра, подаваясь к Мамонтову.

Размякнув от выпитого и съеденного, тот полулежал, откинувшись на спинку дивана и подперев голову рукой.

– Отчего же? – благодушно жмурясь, осведомился он.

– Не хочу быть вещью, как моя мать. Ее ведь папа купил. Ну как же! Известная певица, недурна собой. А пусть-ка эта райская птица живет у меня в клетке. Папа приобрел красивую игрушку и стал владеть. А когда наскучила, стал играть в другие игрушки. А мама от тоски и невозможности ничего изменить взяла да и покончила собой. Это уже после ее смерти папа лошадьми увлекся, а так все больше по операм ходил. И вы такой же, как мой отец. Только вы пошли еще дальше. Вы для своей Любатович аж целый оперный театр прикупили! Жены вам не жалко? Должно быть, она там, в Абрамцеве, пока вы с Татьяной Спиридоновной в Москве «Русалку» ставите, на врубелевской скамеечке в Абрамцеве горючими слезами плачет. Она-то к Богу пришла. Ей Нестеров «Видения отрока Варфоломея» посвящает, а вам, Савва Иванович, Антокольский статую Сатаны изваял. И Врубель вон у вас в доме «Демона» пишет. Не страшно? Ада не боитесь? Вот задумаете ставить «Мефистофеля», и подвернется вам на главную роль ну самый настоящий черт! Выпьет вашу душу досуха и спляшет на костях.

– Александра! – сделав страшные глаза, одернул девушку редактор Гурко.

– Змея! Ехидна! А с виду и не подумаешь. Вот вам и алябьевский «Соловей», – крякнул Коровин.

– Слушайте, вы, Константин Алексеевич! – набросилась на Коровина Саша. – Вот вы такой довольный и вальяжный! Думаете – Мамонтов вас пригрел, и вы бога за бороду ухватили? А вы не боитесь, что женитесь неудачно и всю свою жизнь будете мучиться? Или что ребенок у вас родится убогий?

– Что вы такое говорите? – опешил Коровин. – Отчего вдруг убогий?

– По-разному бывает.

Коровин обиженно насупился, Серов лишь покачал головой, а Врубель, положив картон на стол, сосредоточенно прорабатывал зарисовку. Пространная тирада гостьи Мамонтова все-таки задела, и он сердито проговорил:

– Вы, любезная, за свой ядовитый язык когда-нибудь поплатитесь. Вот поедете в неведомую даль писать очередной свой фельетон, и возьмут вас в плен неугодные вам туземцы. Вы начнете говорить им правду, чем прогневаете вождя, и вами отобедают.

– Напрасно беспокоитесь, господин Мамонтов, я сумею за себя постоять. Вы, Савва Иванович, лучше со своей женой разберитесь.

– Мои отношения с женой – это исключительно мое дело, – сухо проговорил меценат, усаживаясь прямо и выравнивая спину. – Но бестактность вашу, Александра Николаевна, я прощаю, ибо знавал вашу матушку, певицу и в самом деле уникальную. К тому же вы слишком молоды, чтобы объективно судить о моногамии. Девушка вы образованная, в Дрездене обучались и потому не можете не знать, что существуют культуры, придерживающиеся полигамных отношений.

– Смешно вас слушать. Конечно, я это знаю. К чему вы клоните?

– По приглашению министра финансов господина Витте я отправляюсь в турне до Архангельска и дальше, на север. Тамошние аборигены как раз таки придерживаются традиции многоженства. Хотите, возьму вас с собой? Напишете разгромную статью о диких самоедских нравах.

– Не обижайтесь, Савва Иванович, я Сашу никуда не отпущу, – встрепенулся издатель.

– Дядя опасается, что исполнятся ваши пророчества и меня возьмут в плен. В любом случае спасибо, господин Мамонтов, за приглашение. Я подумаю, – скупо улыбнулась Александра.

Врубель вдруг привстал, протянул ей только что нарисованную работу и, криво усмехнувшись, проговорил:

– Это вам, прекрасноголосая и злоязыкая защитница униженных и оскорбленных выпивох. Серов в Абрамцеве написал свою «Девочку с персиками», а я набросал «Бражников с мадерой на Садовой-Спасской». Видите? Так и подписал. А вам, сударыня, спасибо еще раз. Только я в защите не нуждаюсь. Я и сам все о себе знаю. Что же вы ничего не сказали о том, что не сегодня завтра я допьюсь до того, что сойду в ад, где и встречусь со своим Демоном? А перед этим окончательно сойду с ума.

– Я так не думаю.

– Думаете, думаете. И, похоже, вы правы. Правы, но не во всем. Переверните рисунок.

Александра последовала просьбе и, увидев на обратной стороне карандашного наброска фигуру с шестью крыльями, в удивлении взглянула на художника.

– Вот видите, иногда я и ангелов пишу, – пояснил он. – Задумал написать Азраила, вот набросал маслом.

– Азраил? Не слышала. Вижу, он с шестью крыльями.

– А вы откройте Библию и полюбопытствуйте. Шестикрылый серафим. Помните, как у Пушкина? Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился. И шестикрылый серафим на перепутье мне явился… Пусть Азраил присматривает за вами, ведь вы не в меру самостоятельная и сильно рискуете попасть в неприятную историю, вслух произнося все, что придет в вашу красивую взбалмошную головку.

– Не слишком ли много чести мне одной? – криво усмехнулась журналистка. – Пусть архангел Азраил проследит, чтобы каждому из нарисованных на обратной стороне этого картона воздалось по заслугам!

Сказала и тут же прикусила язык, понимая, что перегнула палку. Повисла неловкая пауза, и Мамонтов прервал тяжелое молчание:

– Александра Николаевна, у вас злой язык, но божественный голос. Может быть, споете нам еще?

– Обязательно спою, но сперва я бы выпила вина. Вот этого, дорогого, которое Врубелю не по чину.

И Александра, бережно держа рисунок на отлете и не спуская с Мамонтова дерзких зеленых глаз, потянулась к бутылке, которая стояла рядом с хозяином дома.

Вернувшись после утренней планерки в кабинет, следователь прокуратуры Виктор Цой лениво просматривал сводку по городу, стараясь особо не вникать в перечисленные правонарушения. Казенный язык начисто лишал преступления романтического флера, и Виктор просто пробегал информацию глазами. И вдруг он увидел знакомую фамилию, отчего встрепенулся и уже внимательнее прочел последнее сообщение. «Первого августа сего года в четырнадцать тридцать две в галерее «Арт-Плей», расположенной по адресу Нижняя Сыромятническая улица, дом семь, был обнаружен труп уроженца Санкт-Петербурга Павла Сергеевича Петрова, девяносто пятого года рождения. На месте преступления задержана уроженка Санкт-Петербурга Софья Михайловна Кораблина. Задержанная доставлена в управление полиции Центрального муниципального округа для дальнейшего проведения следственных действий».

– О как! – только и смог выдохнуть Вик, перечитывая часть сводки, в которой говорилось о задержании его соседки по коммунальной квартире.

Коммуналка была не совсем обычной, вернее, совсем необычной. Помимо врача-психиатра Бориса Карлинского, там проживали близкие ему люди – Виктор, племянница Соня Кораблина и старушка Вера Донатовна.

Виктор подружился с Карлинским, когда в прокуратуре стали прибегать к помощи Бориса как одного из лучших профайлеров в стране. Карлинский сам подошел к нему и спросил, правильно ли он угадал, что Вик в детстве увлекался комиксами про супергероев? Вик удивился и растерялся, потому что никому по месту службы об этом не говорил. Слово за слово, они разговорились, вместе пообедали, потом как следует выпили, а потом, познакомившись с Витиной женой Оксаной, Карлинский предложил переехать в пустующую комнату в коммуналке, в которой жил.

Занимали жильцы бывший дом экономки железнодорожного магната Германа фон Бекка, оставившего след в мировом кинематографе, а в самой усадьбе располагался Дом творчества. Заведением руководила Вера Донатовна Ветрова. Она и уговорила Кораблину возглавить созданную при Доме киностудию. Весь год Соня разбирала старинный архив в подвале особняка фон Бекков и только теперь вздохнула свободно, наконец-то начав бывать в публичных местах. Гулять по городу, общаться с людьми. Правда, гуляла Соня все больше под присмотром Виктора. Но стоило оставить ее одну – и вот, пожалуйста!

Набрав на внутреннем аппарате номер управления полиции Центрального округа, в ответ на сухой ответ дежурного Виктор бодро проговорил:

– Доброе утро, следователь Цой из прокуратуры беспокоит. Не подскажете, кому передали дело Софьи Кораблиной?

– Марьяне Игнатьевне Выхиной из Следственного комитета, – после секундной заминки скучным голосом ответил дежурный.

– Спасибо, очень выручили, – откликнулся Цой, вешая трубку.

Взял со стола смартфон и пробежал глазами список телефонных номеров, выбирая нужный. Карлинский – не только психиатр, но и уважаемый в высших полицейских кругах человек, и если уж кто-то и сможет помочь Соне, то только он. Следователь Цой нашел номер, нажал на вызов и, услышав знакомый голос, выпалил:

– Не зря ты, Боря, вчера волновался, что Соня домой не пришла.

– И ты здравствуй, Витюша, – благодушно пробасил сосед. – Не томи, выкладывай.

– В сегодняшней сводке Соня проходит как убийца некоего Петрова.

– Что за Петров, неизвестно?

– Ее ровесник и тоже из Питера.

– Кто дело ведет?

– Марьяна Выхина из Следственного комитета.

– Знаю такую. Вроде ничего тетка. С ней можно договориться. Мы с ней как-то маньяка Мищенко вычислили, так что Марьяна Игнатьевна у меня в долгу. Я позвоню ей, а ты узнаешь все, что можно, про Петрова. Жди сигнала, я с тобой свяжусь.

Своих дел у Виктора тоже хватало, но он все-таки отодвинул высокую стопку бумаг в сторону и начал наводить справки об убитом. Выходило, что Соня знала его с детства. Они вместе окончили школу, вместе поступили во ВГИК, только Петров рисовал костюмы и декорации, а Соня писала рецензии на фильмы. А потом парень женился на своей одногруппнице Людмиле Громовой, родившейся и выросшей в Москве, а Соня вернулась в Питер. Устроился парень хорошо, при музыкально-театральном сообществе «Фак-Тор». Известная контора, рок-оперы ставит. Соня тоже живет своей собственной жизнью.

Виктор имел все основания полагать, что их с Кораблиной связывают не только добрососедские отношения. В последнее время они очень сблизились, много времени проводили вместе, и с чего бы вдруг через столько лет с момента последней встречи Соне убивать Петрова? Если даже за что-то мстила, то очень отложенная месть. Да и не помнит он, чтобы Соня упоминала когда-нибудь убитого. А может, убийство произошло спонтанно? Увидела на улице Петрова – и всколыхнулась в душе старая обида. Выхватила нож и убила. Виктор поморщился. Версия – дерьмо. Не было у Сони ножа. Сколько раз ее Виктор просил – носи с собой хотя бы газовый баллончик! Но нет, вера в людей у Софьи так велика, что до сих пор, должно быть, уверена, будто никто ее обидеть не может.

Звонок смартфона прервал размышления.

– И угораздило же именно Соньку попасть в переделку! – пророкотал в трубку доктор Карлинский. – Я только что узнал – отправили нашу девочку в камеру предварительного заключения. Это с ее-то множественными личностями![2] Неизвестно, как нестабильная психика среагирует на стресс. А если Соня включит Отца? Или Жанну? Да даже появление Катюни способно напугать неподготовленного человека. Если бы я не предупредил, Марьяну Игнатьевну определенно хватил бы удар. Не каждый сможет понять, что взрослый человек не по собственной причуде изображает из себя маленькую девочку, садится на пол, сосет кулачок и, плача, зовет маму. А так я Марьяне все объяснил, и теперь Выхина не думает, что Сонька симулянтка.

– А что, Кораблина уже Катюню включила?

– По-другому и быть не могло. Когда боится, она всегда так поступает. А Выхина – святая женщина! Прониклась и дала три дня на поиски убийцы, пока обещала Соню не трогать, так и оставить сидеть на полу в одиночной камере и сосать кулак. Но и за это ей большое человеческое спасибо. Могла и в трех днях отказать. А что по Петрову?

– Погибший работал художником-декоратором в театральном сообществе «Фак-Тор», последнее время трудился над созданием декораций к рок-опере «Темный Лорд», больше пока ничего не удалось установить.

– Пока и этого хватит. Рок-опера «Темный Лорд», говоришь?

– Так она называется.

– Скинь-ка состав на сегодняшний спектакль, не может быть, чтобы среди исполнителей не нашлось ни одного моего клиента.

– Хорошо, Борь, сделаю.

– На вечер ничего не планируй, даю девять из десяти, что пойдем в театр.

Понимая, что юмор не уместен, Виктор все же не удержался от замечания:

– Давненько я в театрах не бывал. Прямо чувствую, как культурой повеяло.

– Ты особо не радуйся, – сухо оборвал Карлинский. – Мы идем по делу, а не окультуриваться.

Виктор свернул поисковое окно с данными Петрова и поднялся из-за стола. Кинул рассеянный взгляд на подоконник, где жались друг к другу горшки с засохшими растениями, и, испытав угрызения совести оттого, что никогда не хватает времени их полить, вернулся за стол. Придвинул стопку бумаг и принялся за неотложные дела. Без пяти шесть зазвонил смартфон. Следователь Цой прервал опрос свидетеля по делу о трупе бомжа в котельной и ответил на вызов.

– Собирайся, поехали, – без предисловий скомандовал доктор Карлинский.

– Прямо сейчас? Я еще не закончил оформлять…

– Завтра закончишь, а сейчас бери ноги в руки и лети на Комсомольский проспект к Дворцу молодежи. Контрамарки у меня, встречаемся у входа.

– Спасибо, на сегодня все, – сдержанно проговорил Виктор, подписывая пропуск удивленному пенсионеру.

Деда можно было понять. Он своими глазами видел, как лица без определенного места жительства выносили из котельной все, что могли унести. Когда бдительный гражданин заглянул в котельную, то увидел бездыханное тело одного из расхитителей общественного добра и сообщил куда следует. Сегодня свидетеля вызвали в прокуратуру, и, не считаясь со своими делами, дед пришел, чтобы рассказать. И вот, когда он уже почти добрался в своем повествовании до самого главного, его, недослушав, отправляют восвояси.

Старик поднялся, сгреб пропуск со стола и с недовольным видом побрел прочь. Следователь Цой с хрустом потянулся, разминая затекшие суставы, и, закрыв все папки на рабочем столе компьютера, вышел из кабинета. Проходя мимо поста дежурного, склонился к окошку и постучал пальцем, привлекая внимание. Дежурный оторвался от экрана монитора и осоловело взглянул на Виктора.

– Ром, я на пару часов отъеду, – направляясь к дверям, проговорил следователь Цой. – Будет шеф спрашивать, скажи, что в главк срочно вызвали.

– По какому делу? – недоверчиво прищурился дежурный, открывая журнал прихода и ухода сотрудников.

– По важному, – в перенятой у Карлинского многозначительной манере отмахнулся следователь Цой.

Уселся в старенькую «Ниву» и поехал в московский дворец долодежи, чтобы на месте взглянуть, как работалось покойному декоратору Петрову. У входа в МДМ томилась очередь, и Виктор пристроился в хвост. Медленно передвигая ноги в едва ползущем людском потоке, задумался о котельной, но сердитый шепот Карлинского вернул его к реальности.

– Витюша, ты что, обалдел?

Обернувшись, встретился глазами с испепеляющим взглядом Бориса и смущенно начал оправдываться:

– Борь, я думал…

– Какая разница, что ты думал! – оборвал доктор Карлинский. – Я тебя повсюду ищу, а ты тут бока греешь. Быстро за мной!

Виктор вышел из людского потока и устремился за приятелем. Они протолкались ко входу и поравнялись с дюжими парнями в костюмах, проверяющими билеты. Доктор сунул им пропуск Института Сербского, важно кивнув на Виктора:

– А это из прокуратуры.

Упоминание громких организаций сделало свое дело, приятели беспрепятственно прошли в фойе и двинулись в зал.

– Это и есть твои контрамарки? – осведомился следователь Цой.

– Это даже лучше, – дернул плечом Карлинский.

– И где мы будем сидеть?

– Понятно где. В первом ряду, в ВИП-зоне.

Виктор недоверчиво взглянул на вальяжно идущего по коридору приятеля, с сомнением в голосе протянув:

– С чего бы это такая предупредительность?

– Я же сказал, что не может быть, чтобы никто из актеров не прибегал к моим услугам, – невозмутимо откликнулся Борис. – А тут бери выше – моим пациентом лет двадцать тому назад был сам режиссер. Да-да, на заре туманной юности я кодировал от алкоголизма Эрнста Вельдша. И сегодня Эрик не смог мне отказать.

Цой уселся рядом с Карлинским в первом ряду мерно гудящего зала и в ожидании начала стал смотреть на занавес, с белой ткани которого кровавыми разводами стекало название пьесы.

– Прямо граффити, – хмыкнул Карлинский. – Искусство улиц.

Когда подняли занавес, Виктор убедился, что в той же манере уличной росписи стен и заборов выдержаны и все остальные декорации. Сам же спектакль представлял собой соединение мюзикла, цирка, балета и рок-концерта. Шумело, гудело, мелькало и грохотало так, что становилось дурно. Но, привыкнув, через некоторое время зритель быстро втягивался в происходящее на сцене и даже находил в представлении известную прелесть. Следователя Цоя удивило, что больше половины присутствующих в зале знают дословно тексты арий и, не стесняясь, громогласно подпевают актерам. Некоторые моменты пробирали до мурашек, особенно Виктору запомнилась Девочка-Смерть. Вся такая нежная, беленькая и выводит свою арию ангельским голоском. Когда она запела, Карлинский толкнул Виктора в бок и возбужденно зашептал:

– Эту тоже знаю. Не так давно освидетельствовал на предмет дееспособности.

– Что сделал этот ангел?

– Жениха совковой лопатой избил. Парню дали группу инвалидности.

– А ей?

– Ей тоже.

Не зная, что сказать, Виктор помолчал и с сожалением заметил:

– Все не то, чем кажется.

– Не то, Витюша. Ой, не то, – подхватил приятель. И оптимистично предложил: – Ну что, пойдем в перерыве с Вельдшем поболтаем?

– А может, лучше с Девочкой-Смертью?

Карлинский неодобрительно взглянул на друга, обронив:

– Экий ты нетерпеливый. Успеешь еще. А пока Эриком ограничимся.

Они прошли по коридору до двери с табличкой «Служебное помещение. Посторонним вход запрещен» и постучали.

– Входите, не заперто! – донеслось изнутри.

Режиссер оказался не один. Эрнст Вельдш отдыхал в своем кабинете в окружении приятной компании из не занятых в спектакле актеров, актрис и просто сотрудников театра. Творческие личности пили коньяк и обсуждали смерть декоратора. Появление новых персонажей в общем шуме осталось почти незамеченным.

– Это Люська его зарезала, сучка ревнивая, – горячо говорила маленькая блондинка с кошачьим личиком. – Она же, как дура, Пашку ко всем ревновала.

– Да ладно, Кэт, ты на Люську не гони, Люська все время была в холле со своим Илюшей Саркисяном, – перебила голенастая длинноволосая брюнетка в откровенном топе и крохотной юбочке.

– А вот и нет. – Кошачье личико Кэт от возбуждения пошло пятнами. – Я с Илюхой разговаривала. Саркисян говорит, что Люська отходила в туалет. И как раз в тот самый момент, когда девица, с которой Пашка был, заорала благим матом.

– Так девица и зарезала, – лениво протянул небритый парень в бейсболке. – Эй, народ! Кто это вообще такая? Откуда взялась? Кто-нибудь знает?

– Да какая-то Пашкина бывшая, к которой Люська ревновала, – пояснила голенастая.

Налив из пузатой бутылки «Камю» и пригубив напиток, парнишка в кожаной косухе включился в разговор.

– Не думаю, что это Людмила, – гурмански посмаковав и проглотив, проговорил он. – Она хоть и дура, но мозги у нее есть. Верьте слову, Тридцать Первого люди Шестикрылого убили. МиГ обещал, что докопается до истинного имени этого подонка, тот и сдрейфил.

– Ну докопается. И че? – прищурился похожий на плюшевого медведя бородач в расписной бандане.

– И ниче, – разозлился гурман в косухе. – Тогда можно предъявить Шестикрылому за странную смерть Супер Боба. Ведь ясно же, кто проломил Бобке башку.

Карлинский поднялся с дивана.

– Господа! Прошу минуту внимания, – взмахнув рукой, оборвал он говорящих. – Нельзя ли повторить то же самое, только с пояснениями для непосвященных?

– Это кто? – лениво обернулся небритый к режиссеру.

– Мой хороший друг, маг и волшебник, Боря Карлинский, – промямлил смущенный Вельдш. И распорядился: – Проясните ситуацию, Борис в курсе нашей беды.

Плюшевый подался вперед и заинтересованно спросил:

– Че, правда маг?

– Ну да, похоже на то, – приосанился Карлинский. – Так что с Петровым?

– Пашка жил в мире граффити, – начал рассказывать гурман в косухе. – В этом мире его звали МиГ тридцать один. В простонародье – Тридцать Первый. Или просто МиГ. И МиГ объявил войну Шестикрылому. Слышали о таком явлении стрит-арта?

– Я, дружок, больше по другой части и не особенно силен в современном искусстве, – ласково улыбнулся Карлинский. – Буду очень признателен, если изложишь подробности.

– Да ладно гнать, – неподдельно изумился гурман, во все глаза рассматривая собеседника. – Везде трубили о картине Шестикрылого, проданной на заграничном аукционе за туеву хучу денег, и про то, как эта картина самоуничтожилась после покупки при помощи встроенного в раму шредера. Неужто не слышал? Ну ты, старик, даешь!

– Я что-то такое слышал, – оживился в своем углу Виктор.

– Слышал что? – обернувшись к Вику, рассказчик глумливо вскинул бровь.

– Что ту картину Шестикрылого купила Мадонна.

Гурман оглядел следователя с ног до головы и, явно не принимая всерьез, ехидно проговорил:

– Хоть кто-то что-то слышал!

И, снова обращаясь к Карлинскому, деловито продолжил:

– Так вот, при помощи шредера изрезана была лишь часть картины, оставшийся кусок ушел на тех же самых торгах вдвое дороже, чем стоил весь так называемый «шедевр». В Инстаграмме Шестикрылый не постеснялся написать, что он крайне огорчен тем, что ему отвалили немерено бабла. Он-де хотел показать быдломассе, что они придурки и хавают шлак. А вон оно как вышло. Еще больше денег в клюве принесли.

– Тут ведь дураку понятно, что все заранее было просчитано и это тупо рекламный ход, – усмехнулась длинноногая брюнетка.

– Этой своей выходкой Шестикрылый плюнул в мир граффити, – заявила крохотная Кэт. – Мы – андеграунд, а не поп-арт. Нельзя нанять коммунальщиков и разрисованный кусок стены закрыть плексигласом, чтобы вандалы не попортили, ибо это противоречит самой идее уличного искусства. А трафаретную мазню Шестикрылого власти города обносят заграждениями и берут под стекло. Пипец какой-то.

– Да дело даже не в этом, – отмахнулся бородатый. – Последней каплей, переполнившей чашу терпения сообщества, стала дикая выходка Шестикрылого. Прикиньте, этот поц закрасил своим трафаретом граффити Супер Боба – райтера-легенды. Бобка еще лет пятнадцать назад сделал рисунок под мостом, в таком месте, куда хрен долезешь. И ни один паркурщик с баллончиком краски в руках не посягнул на его работу, ибо картинка уже стала символом этого города. И только Шестикрылый, гад, посмел намалевать поверх шедевра Боба свой дешевый трафарет.

– Шестикрылый не рисует сам? – уточнил Карлинский. – Только по трафарету?

– Это его ноу-хау, – глумливо скривился плюшевый. – Вроде как он придумал свой собственный стиль – трафаретный. А на самом деле, как я понимаю, этот додик просто медленно рисует и плохо бегает. Пару раз застукали дурака у стены с баллончиком, отмутузили в отделении полиции, он и задумался, как бы ускорить творческий процесс.

– В общем, – продолжил рассказ бородатый, – Боб закрасил мазню Шестикрылого и поверх вывел новую надпись. Шестикрылый ответил новым трафаретом. Их граффити-баттл длился полгода, пока Супер Боба не нашли с проломленной башкой.

– А ты расскажи, как попал под поезд Пинки Пай. Это чувак, который с детства бомбит поезда, расписал основную часть вагонного фонда РЖД, всю жизнь провел на колесах и ни разу даже не поскользнулся, не говоря уже о том, чтобы свалиться на рельсы. Пинк как-то написал в инете, что новая работа Шестикрылого – фуфло, впрочем, как и старые. И после этого его тут же переехало товарняком.

Доктор Карлинский принял из рук режиссера наполненный фужер и, отхлебнув коньяку, поморщился, неодобрительно протянув:

– Ну это уже конспирология. А вот история Супер Боба заслуживает того, чтобы в ней разобраться.

– Да на хрен кому надо разбираться? – поморщился небритый. – Списали на несчастный случай. Шел, поскользнулся, упал, очнулся – дыра в башке.

– Не скажи, дружок, – улыбнулся Карлинский. – Виктору надо. Он следователь прокуратуры по особо важным делам, интересуется предумышленными убийствами, к которым, несомненно, относится не только гибель Боба, но и смерть Павла Петрова.

– Было бы прикольно, если бы уголовное дело завели, – пискнула Кэт.

– Обязательно заведут, – заверил психиатр. И тут же потребовал: – Если, парни, хотите помочь следствию, выкладывайте все, что знаете о Шестикрылом.

В раздавшемся гуле голосов можно было различить:

– Темный тип.

– О нем вообще ничего не известно.

– Откуда взялся – фиг знает!

– Друзья, друзья, послушайте! А существуют карты, где отмечены его работы? – перебивая говоривших, заинтересовался Вик. – Где-нибудь помечены места, где он оставил свои трафареты?

– Тебе зачем?

Следователь Цой смутился, но, теребя в руках смартфон, пояснил:

– Понимаете, дело в том, что в криминологии есть методика, позволяющая вычислить преступника по маршруту его передвижений. Хочу рискнуть.

– Ну-ну. Рискни, – усмехнулся бородач.

Порылся в смартфоне и спросил:

– Куда тебе скинуть?

– На вотсап.

– Диктуй номер.

Цой продиктовал, звякнуло доставленное сообщение, и следователь впился глазами в экран смартфона.

– А почему он, собственно, Шестикрылый? – запоздало удивился Карлинский. – Вы не думали, что это производное от фамилии? Шестаков? Крылов? А может, его имя Серафим?

– Хрен его знает, такой тэг, – не отрываясь от смартфона, нехотя протянул бородатый.

– В смысле подпись? – подсказал Карлинский.

– Можно и так сказать.

– Ну, типа, кличка?

– Че пристал? – разозлился парень. – Может, кличка. Может, имя. Говорю же, тэг его Шестикрылый, а уж отчего он так подписывается – хрен поймешь.

Доктор Карлинский тонко усмехнулся и, почесав под синим поло окладистый живот, многозначительно заметил:

– В том-то и дело, что хрен поймешь. Да, интересно получается. Шестикрылый. И я подумал в порядке бреда. Просто припомнилось. В психиатрической больнице на улице Восьмого Марта лет десять назад был сторож, ветхий, как Мафусаил. Так он рассказывал всем подряд о выполненном маслом наброске – шестикрылом серафиме, которого когда-то Врубель написал. Вроде как если на обратной стороне шестикрылого серафима карандашом нарисовать своего врага и проговорить, что с ним должно случиться, то это обязательно произойдет.

– Старик из выздоровевших, что ли? – хмыкнул гурман в косухе.

– Ну да, – расплылся в улыбке Карлинский.

– Не до конца он вылечился, раз бред несет.

– В любом случае стоит наведаться в больничку и деда расспросить, может, припомнит Мафусаил кого из расписывавших стены постояльцев, – оживился до сего момента молчавший режиссер Эрнст Вельдш. – Глядишь, и выйдем на шестикрылого гада.

– Ну спасибо за коньяк и за беседу, поедем мы, – проводя рукой по густому ежику волос, поднялся с дивана Борис.

И, огибая разбросанные по кабинету кресла и диваны, на которых расположились артисты, устремился к дверям. Вместе с доктором откланялся и Виктор Цой, выскользнув за другом едва заметной тенью.

 От Мамонтова вышли в темноте – в храме Живоначальной Троицы звонили ко всенощной.

– Ну, матушка, удивила! – издевательски пропел редактор Гурко, недовольно оглядывая племянницу. – Рехнулась ты, что ли? Куда тебя понесло?

Держа перед собой подарок Врубеля, Александра с досадой посмотрела на издателя газеты.

– А что такого? – огрызнулась она. – Я правду сказала, разве не так?

– Кому интересна правда? Мамонтов мильенами ворочает. Что пожелает, то и сделает. Захочет – заставит Врубеля кирпичи лепить, а захочет – скажет в колодец прыгнуть. А ты со своей правдой. Поехали, я отвезу тебя.

– Не хочу домой, там папа со своими лошадями. Каждый день играет на бегах, каждую ночь напивается. Надоело. Поеду к Володе.

– Ну что ж, к Володе так к Володе.

Сев в пролетку, они тронулись по Садовой-Спасской, направляясь к Красной площади. В антрацитовых лужах отражались тусклые фонари, слаженно цокали копыта лошадок. Услышанная в больнице новость о беременности так и распирала фельетонистку изнутри, и очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Александра обернулась к редактору и позвала:

– Дядь Петь!

– Ну, что еще? – недовольно откликнулся Гурко, хмуро глянув на племянницу.

Всю дорогу он был погружен в свои мысли, и, похоже, ему было не до Сашиных откровений.

– Нет, ничего, – отмахнулась Саша, не отважившись открыться.

Свернули на узкую улочку и, подъехав к двухэтажному, с лепниной, дому, остановились у ограды.

– Как думаешь, Мамонтов не сильно на нас разгневался? – помогая Александре выбраться из экипажа, робко осведомился Гурко.

– Дядя Петя, бросьте трусить, – решительно проговорила девушка, заходя в распахиваемую дворником калитку.

– Ночи доброй, Александра Николавна. А барина дома нету, – сообщил привратник. – Изволили уехать.

– Куда, не говорил?

– Не говорил, да я сам слышал. Велели везти себя в «Славянский базар».

Александра развернулась и опрометью бросилась к готовой тронуться пролетке, в которой вальяжно развалился дядюшка.

– Дядя Петя! – на бегу кричала девушка. – Довезете до «Славянского базара»?

– Отчего ж не довезти? Садись, поехали, – согласился тот.

Трясясь на жестких шинах, она уже предвкушала, как расскажет любимому о новой жизни, что зародилась у нее под сердцем благодаря их любви. То-то Володя обрадуется! Много раз предлагал он пожениться, но Александра все время отшучивалась. Говорила, что формальности ни на что не влияют, что они и так как одно целое и брак лишь только все опошлит. Теперь, пожалуй, имеет смысл принять предложение. И похвастаться любимому шестикрылым серафимом Врубеля.

У «Славянского базара» фельетонистка выпрыгнула из экипажа и, пробежав мимо швейцара, устремилась в ресторан. Володя и раньше частенько бывал в этом знаменитом заведении – они с университетским приятелем Коковцевым любили проводить здесь вечера. Коковцев служил в судебном ведомстве и иногда бывал Володе полезен. Скинув на руки гардеробщику пальто, девушка направилась в зал, взяв курс на метрдотеля.

– Прошу вас, любезный, проводите к князю Соколинскому, – распорядилась она.

Сбитый с толку уверенным тоном посетительницы, служащий ресторана осторожно осведомился:

– Князь вас ожидают?

– Само собой, – отмахнулась Александра, сосредоточившись на том, чтобы не испортить подарок Врубеля.

Швейцар с сомнением оглядел посетительницу и с видимой неохотой повел в номера. Александра шла за ним по длинному, освещенному электрическими рожками коридору, держа картину за уголок и стараясь не задевать длинную, в пол, юбку. Из-за дверей, мимо которых они проходили, слышалось пение цыганских хоров или томное, льющееся из патефона танго. Проводник остановился перед запертой дверью, стукнул в филенку и с достоинством удалился. Александра подумала, что это какое-то недоразумение – зачем в кабинете, где мужчины говорят о делах, звучать столь страстной мелодии?

Но в следующий момент дверь распахнулась, и на пороге предстал Серж Коковцев. Он был без рубашки и босиком. Пока бывший университетский друг Володи в изумлении таращился на нее, Саша с замирающим сердцем вглядывалась в переплетенный на диване клубок тел, в котором можно было различить ее обнаженного жениха и какую-то девицу. И тоже в неглиже.

– Вольдемар… – придя в себя, сипло проговорил Коковцев.

Тот не откликнулся, и Александра, отодвинув университетского друга в сторону, прошла в глубину кабинета. Еще одна девица сидела в кресле, подобрав под себя босые ноги и бесстыдно поглаживая ослепительно белую грудь. Она с любопытством рассматривала вошедшую, предвкушая пикантную сцену. Коковцев бросился к дивану и рванул товарища за плечо, с отчаянием выкрикнув, стараясь заглушить патефон:

– Да Вольдемар же!

И только теперь жених Александры оторвался от своего занятия и раздраженно выдохнул:

– Какого черта тебе нужно, Серж?

– Александра Николаевна пришла, – чуть слышно прошептал приятель.

– Какого черта… – начал было Владимир снова, но, должно быть, понял смысл сказанного Коковцевым и в панике вскочил.

Девица, захихикав, неспешно встала с дивана, собрала с пола юбки и удалилась за ширму. Ее подруга покинула кресло и, голая и пышная, как непропеченная булка, величаво ступая, тоже скрылась за загородкой. Оттуда раздался их громкий смех, слившийся с последними аккордами аргентинского танго.

Саша стояла перед голым князем, испытывая смешанные чувства. Хилый и бледный, как выбравшийся на свет червяк, он вызывал отвращение и жалость. Но сильнее всего фельетонистку душил гнев. И острое чувство предательства, раскаленными щипцами сдавившее внутри все так больно, что стало невозможно дышать.

– Сашенька, – робко начал жених, прикрываясь сдернутой со стула белой сорочкой.

– Как ты мог? – презрительно выдохнула девушка, краем глаза наблюдая, как Коковцев поспешно натягивает рубашку.

Она брезгливо отдернула руку, до которой дотронулся князь, и развернулась, чтобы уйти. И тут из-за ширмы выступили девицы, бесцеремонно загородившие дверь.

– Ну что же, господа, мы с вами прощаемся. Мы с Мими решили сегодня с вас денег не брать, – сообщила разодетая толстуха, делая царственный жест рукой.

– Постоянным клиентам раз в полгода положено бесплатное обслуживание, – хихикнула Мими.

Девицы развернулись и выплыли из номера. Следом за проститутками, подхватив шляпу и трость, опрометью выбежал Коковцев.

– Сашенька, ты не так поняла, давай поговорим, – взмолился оскандалившийся жених, торопливо одеваясь перед дверью и лишая невесту возможности уйти.

– Давай, – с неожиданной легкостью согласилась она. – Вот скажи мне, друг мой Владимир, что бы ты сказал, если бы застал меня в такой же ситуации? Ну, вот представь себе – приходишь ты в ресторан, где надеешься найти меня, скажем, в обществе Долли Иваницкой. Открываешь дверь в отдельный кабинет и застаешь свою невесту в объятиях вульгарного жигало. Долли при этом тоже раздета и тоже, похоже, нескучно проводит время. И, как явствует из прощальной речи кавалеров, это происходит далеко не в первый раз.

– Поверь мне, дорогая, ничего ужасного не случилось. Это вполне нормально, когда мужчина расслабляется в компании дам.

– Зачем тебе так расслабляться? Я бы поняла, если бы отказывала тебе в близости. Но я же не ханжа и с радостью дарю тебе ласки.

– Как ты не понимаешь? Это все не то! Мужчина по природе своей полигамен. Он любит одну женщину, а обладать хочет многими.

– Значит, все это время ты мне лгал?

– Отнюдь. И перестань уже сердиться. Сейчас поедем домой, напьемся чаю, ты станешь музицировать и петь, а я буду любоваться тобой.

Говоря это, он, стоя перед зеркалом, повязывал галстук. А повязав, поиграл бровями, подправил тонкую ниточку усов и, словно ничего не случилось, обернулся к девушке. И только теперь заметил картину у нее в руках.

– Саша, что это у тебя? Покажи.

– Тебе неинтересно.

– Почем ты знаешь?

– Это не имеет отношения ни к юриспруденции, ни к продажным женщинам.

Она отстранила его протянутую руку и вышла из номера. Владимир сделал было движение остановить ее, но Александра отшатнулась, и больше жених ее не задерживал.

…На Николаевском вокзале толпился народ – провожающие заглядывали в окна стоящего под парами поезда до Ярославля. У последнего вагона суетился, занося многочисленные чемоданы, круглый толстячок. Рядом сбивалась с ног сдобная хлопотливая дама, напомнившая Александре курицу, только что снесшую яйцо. Перебегая от корзины к чемодану, от чемодана к саквояжу, она, сверкая глазками и всплескивая ручками, то и дело спрашивала:

– Тусик, ты плед взял? А будильник? Будильник не забыл? А курочку? Где курочка отварная? Не вижу курочку!

Глядя на даму, фельетонистка дала себе слово, что ни за что не станет такой вот клушей – женой, полностью растворившейся в собственном муже. Вдоволь налюбовавшись на забавную пару, стала с нетерпением вертеть головой по сторонам, высматривая Савву Ивановича, обещавшего устроить ее с возможным комфортом. Заметив приближающегося в окружении свиты Мамонтова, приветственно махнула рукой.

– Доброго здоровья, Александра Николаевна, – проговорил меценат, подходя и галантно целуя ей руку.

Александра отпрянула, с негодованием выдернув кисть – она не признавала унизительного для женщины ритуала целования рук.

– Что же вы все брыкаетесь, как норовистая лошадка, – усмехнулся Мамонтов. И тут же стал серьезным. – Пойдемте, я представлю вас коллеге по перу.

Они прошли в купе и там нос к носу столкнулись с Тусиком.

– Позвольте рекомендовать вам господина Оглоблина. Кузьма Ильич пишет для «Московских ведомостей» под псевдонимом Неудобный. А это, Кузьма Ильич, Александра Николаевна – Саша Ромейко из «Шершень ля фам».

Супруга Оглоблина тут же кинулась к Александре, схватила ее за обе руки и зачастила:

– Голубушка, Александра Николаевна, прошу вас! Нет, умоляю! Как женщина женщину. Присматривайте за Тусиком! У него слабое горло, достаточно малейшего сквозняка, чтобы он простыл. Не позволяйте Кузьме Ильичу пить холодную воду! И следите, чтобы не раскрывался по ночам.

– Как унизительно и пошло! – оборвала Саша. И, выдернув пальцы из горячих рук собеседницы, сердито продолжила: – Вы что же, полагаете, что все путешествие мы с вашим Тусиком проведем в одной спальне? Не кажется ли вам, что этой своей просьбой вы как бы заранее благословляете супруга на адюльтер?

– Александре Николаевне палец в рот не клади, она у нас зубастая! – усмехнулся Мамонтов.

– Да ну, голубушка, какой там адюльтер! – Жена Неудобного замахала короткими ручками. – Тусик совсем как дитя, так что выбросьте глупые мысли из головы! Прошу вас как женщина женщину, проверяйте его перед сном, не прихватило ли сердце, не скрутило ли спину. Обещаете мне? Нет, вы непременно пообещайте!

– Да-да, хорошо, – чтобы только отделаться от докучливой особы, закивала фельетонистка.

– А ты, Тусик, дай мне клятву, что станешь во всем слушаться Александру Николаевну.

– Да, дорогая.

– Не «да», а поклянись.

– Ну, хорошо. Клянусь.

– Вижу, Александра Николаевна, вы нашли общий язык с будущим попутчиком, – проговорил Мамонтов. – Ну что ж, теперь, когда я уверен, что все у вас в порядке, пойду к себе.

Супруга Оглоблина покинула купе только тогда, когда дали третий гудок.

– Вы что же, знакомы с Мамонтовым? – расставляя на полке фотографические карточки, на которых был запечатлен он сам в компании с какой-нибудь знаменитостью, ревниво осведомился Неудобный.

– И весьма коротко, – соврала Александра, желая подразнить нового знакомого, внезапно оказавшегося снобом. – Настолько коротко, что Врубель даже зарисовал наше с ним застолье.

И девушка вытащила из саквояжа и поставила рядом с фотокарточками соседа карандашный набросок Врубеля.

– Вы позволите?

– Конечно.

Оглоблин потянулся и взял картон, рассматривая.

– Надо же! И в самом деле рука Врубеля. Это кто же тут трапезничает? Коровин, Серов, вы, Александра Николаевна, и Савва Иванович. А это кто?

– Издатель «Шершень ля фам» Петр Петрович Гурко.

– А, Петр Петрович! Не узнал, богатым будет. Любопытно переданы позы. Довольно напряженные, надо сказать. Хотелось бы узнать, о чем вы говорите?

– Я делала страшные пророчества, – округлила глаза Саша. – Говорила, что у Коровина ребенок родится убогим.

– За что ж вы его так?

– Не нравится он мне. Не в меру довольный собой и жизнью.

– Что же вы еще напророчили?

– Ну-у, я сказала, что, когда Савва Иванович разорится, все те, кто сейчас ест с его рук, все, для кого он создал свой оперный театр, сбегут от него, словно крысы. А может быть, даже спляшут на его костях, растащив остатки некогда огромного состояния.

– С чего вы решили, будто Мамонтов разорится?

– Он слишком любит искусство, вернее, себя в искусстве. И не жалеет денег для того, чтобы порадовать себя, любимого, идеальной постановкой на сцене собственного оперного театра. Как вы, конечно, знаете, костюмы, декорации, итальянские тенора – все в частной опере Саввы Ивановича по самому высшему разряду. И стоит немыслимых денег. Сейчас денег хоть отбавляй. Но рано или поздно белую полосу сменяет полоса черная. Не может все время человеку так сказочно везти. Рано или поздно случится катастрофа.

– Александра Николаевна, да вы завидуете Мамонтову!

– Вот еще! – презрительно фыркнула фельетонистка. – Чему завидовать? Его деньгам? Я тоже девушка не бедная. Свободе Мамонтова? Я тоже делаю лишь то, что я хочу. Так что здесь вы, Тусик, ошибаетесь.

Вопреки ожиданиям, на «Тусика» собеседник не обиделся и с живостью продолжил диалог:

– А что, исходя из ваших прогнозов, ждет Серова?

– Судя по тому, как Серов взялся за дело, он напишет портреты всех, кого только можно, включая царствующих особ.

– А что же Врубель?

– А Врубель сам сказал, что завершит свой путь земной в лечебнице для умалишенных.

– Отчего-то я совсем не удивлен. Вы знаете, Александра Николаевна, как-то я стал свидетелем одной беседы. С небезызвестным доктором Сикорским советовался озабоченный приятель Михаила Александровича. Приятель рассказал, что Врубель занял денег у всех своих друзей, сообщив, что ему нужно срочно ехать в Киев на похороны отца. А когда Михаил Александрович отбыл в Киев, в Москву пожаловал его отец. Приятель пошутил, что для покойника тот выглядел вполне неплохо. Так вот, Сикорский был чрезвычайно озабочен и заметил, что такие фантазии вполне могут быть симптомами надвигающейся душевной болезни. Я думаю, что Врубель слишком близко общался с психически больными и ему передалось их безумие.

– Что за чушь?

– Ничего не чушь. При росписи Кирилловской церкви в качестве натуры для апостолов с фрески «Сошествие Святого Духа» Врубель рисовал лица больных из расположенной на территории прихода психиатрической лечебницы. В истощенных силуэтах, в смятенных взглядах умалишенных он улавливал некое запретное знание, недоступное нормальному и, следовательно, ограниченному разуму. Говорил, что сумасшедшие знают что-то такое, чего не ведают обычные люди. Что они, отрезанные безумием от всего обыденного, способны испытать истинное духовное просветление. Думаю, Михаил Александрович умышленно сводит себя с ума неумеренным потреблением горячительного, чтобы стать такими же, как они, просветленным.

Неудобный еще раз вгляделся в рисунок, перевернул картон и отпрянул. Пристальным лазоревым взором на него глянул тонко выписанный человеческий силуэт о шести крыльях. Журналист «Московских ведомостей» передернулся, словно от озноба, и торопливо поставил картон на полку.

– Отчего вдруг на обороте шестикрылый серафим? – с недоумением протянул он.

– Это один из вариантов будущего великого врубелевского Азраила, – поддразнивая нового знакомого, зловеще проговорила девушка. – Сам Врубель вложил мне этот картон в руку, сообщив, что с изображенными на обороте все будет так, как говорили в тот момент, когда он их рисовал. Шестикрылый серафим за этим проследит.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть. Врубель – человек необычный, это факт, – тонко улыбнулся Оглоблин. – Может, уже и достиг высших сфер, недоступных нашему пониманию.

Он склонился к саквояжу и спросил:

– Не побрезгуете откушать со мной курочку? Пусик варила, а она у меня большая мастерица.

Саша фыркнула, но от курицы не отказалась.

Прорезая бескрайние российские просторы, поезд стремительно мчался на север. Неожиданно для себя фельетонистка подружилась с соседом по купе. Александру забавляло, как, подпрыгивая на рельсах и сосредоточенно морща лоб, во время пути репортер Неудобный заранее строчил «молнии» на телеграфном бланке, чтобы во время стоянки успеть отослать материал в редакцию. Смешно шевеля губами, он вслух перечитывал:

– В честь приезда Витте губернатор Ярославля давал обед, на котором присутствовали представители земства и города, но министр, увлеченный осмотром святынь и торговых учреждений, к ужасу поваров, опоздал почти на полтора часа.

И, обернувшись к Саше, уточнял:

– Ну как? Достойно?

– Мы еще не приехали в Ярославль, а вы уже стешите составить отчет, – веселилась девушка.

– А как же иначе? Когда же писать?

– А вдруг министр успеет на обед? Вы выставите себя лгуном.

– Да ни за что не успеет, вот попомните мои слова. Насколько я знаю, Витте совершенно равнодушен к обедам и необычайно внимателен к святыням.

Поезд, не снижая скорости, несся по рельсам. В окне мелькали поля и перелески, на столе, выставив к потолку чудом уцелевшую ножку, подрагивала недоеденная курица, которой Неудобный настойчиво потчевал свою спутницу. Путешественники дремали на мягких диванах, ожидая прибытия. К ночи поезд пришел на вокзал. Вокзал оказался невелик, но чист и уютен. Ближе к полуночи выехали экстренным поездом до Вологды. Там уже пересели на пароход и продолжили путешествие по воде, запланированное вплоть до берегов Норвегии.

В Устюге задержались – в доме Грибанова была устроена выставка творений местных кустарей и некоторых редкостей. Александра прогуливалась по просторной избе среди мехов медведей и черно-бурых лисиц, рассматривая выставленную на полках оберточную бумагу высокого качества, произведенную здесь же, на местной мануфактуре. Повсюду стояли разнообразные жестяные шкатулки с бесчисленными секретами, в рулонах лежали льняные полотна, на столах красовались тонко вышитые скатерти.

Дав гостям насладиться народными промыслами, позвали в гостиную пить чай, и бородатые в поддевках представители купечества и городского общественного управления упрашивали министра финансов учредить в Устюге отделение Государственного банка, а также провести ветку Пермско-Котласской железной дороги через их город. Мамонтов внимательно слушал, кидая многозначительные взгляды на Витте. Министр финансов не говорил ни «да», ни «нет» и так же многозначительно молчал.

Министр со свитой ночевал в доме городского головы, остальные путешественники – в местной гостинице. Дальше двигаться возможно было только вплавь. Сбор назначили на раннее утро. С первыми лучами солнца к пристани стали съезжаться богатые коляски с высокими гостями и брички попроще, доставлявшие журналистскую братию. Пока навьюченные скарбом пассажиры взбирались на палубу, начался ливень. Под проливным дождем пароход «Николай» отчалил от Устюжской пристани, но не проплыли и десяти верст по Северной Двине, как он вздрогнул всеми своими стальными кишочками, беспомощно рванулся и сел на мель. По палубе забегали. То и дело слышались выкрики матроса:

– Вперед! Назад! Застопорить машину! Полный ход! Малый ход!

– Сама судьба не преминула удостоверить, насколько целесообразно ходатайство устюжского купечества перед министром о проведении железной дороги, – философски заметил Мамонтов, наблюдая из иллюминатора кают-компании, как в поднявшейся суматохе команда «Николая» выбивается из сил в попытках сдвинуть с места точно приросший к дну корабль.

Все тут же принялись восхищаться глубиной и своевременностью замечания железнодорожного магната. И репортер Неудобный тут же аккуратно занес слова Саввы Ивановича в записную книжечку, с которой никогда не расставался. Александра записывать поленилась, решив, что столь глубокую мысль будет трудно забыть.

Наконец собравшиеся в кают-компании путешественники в иллюминаторы увидели, как в синей мгле показались огни крохотного конвоировавшего «Николая» пароходика «Самоед». Пассажиры тут же высыпали на палубу и стали наблюдать, как капитан их корабля переговаривается с капитаном «Самоеда». Тот никак не мог взять в толк, что происходит и чего от него хотят. Когда наконец понимание было восстановлено, матросы долго и безуспешно пытались передать на «Самоед» канат, а когда передали, то выяснилось, что канат не к чему привязать. Наконец машинист «Самоеда» ухитрился прикрепить канат к своей машинной оси, и, надрываясь и кряхтя, крохотный пароходик стал тащить внушительного «Николая» с мели. Таким манером в шесть утра прибыли в Котлас.

Над берегом, где остановился пароход, возвышался погост. И, едва только ступив на землю, путешественники сразу же поняли, что двигаться можно только наверх. Пренебрегая уроном, наносимым верхнему платью, министр и свита стали карабкаться по насыпи. Александра взбиралась вместе со всеми, в особенно трудных местах протягивая руку охающему Неудобному. Взобравшись на самый верх и приложив к глазам болтавшийся на шее бинокль, Савва Иванович в восхищении зацокал языком.

– Более идеальную пристань нельзя себе и представить! Взгляните только! Наш пароход подошел к берегу вплотную! Берег высок настолько, что никогда не заливается водою, и тут же идет обширное пологое пространство, где, по всему вероятию, быстро вырастет торговый город, как только сюда подойдет сибирский хлеб. Здесь хлебные амбары могут быть расположены вдоль самого берега реки, так же как и линия железной дороги.

– И в самом деле, место удачное, – поспешно согласился министр Витте, торопясь вернуться на корабль.

Далее плыли на Архангельск. Шли по необозримой водной глади, изредка встречаясь с пароходом или баркой. Иногда навстречу попадались лодки с бабой у руля и древесной веткой вместо паруса. Шли по узким порожистым местам с высокими гипсовыми берегами белоснежного цвета, окрашенными розовым перед закатом солнца. Миновали село за селом. У Архангельска горы сровнялись с землей, и река делалась все шире и шире. Влево в тумане виднелись Холмогоры, с правой стороны обозначились лесопильные заводы, со всех сторон обступившие Архангельск. Заводы были окружены многочисленными судами, нагружающимися здесь же досками для отправки за границу. Несколько раз останавливались и посещали соборы – обширные, просторные, чрезвычайно красивые внутри и украшенные фресками.

Особого внимания путешественников удостоился простой дубовый крест, вытесанный Петром Великим в благодарность Господу Богу за спасение от погибели в бурю у Унских Рогов при поездке государя в Соловецкий монастырь. Вместе с остальными Саша Ромейко с удивлением слушала настоятеля Архангельского собора, повествующего о том, что Петр вытесанный крест весом около десяти пудов, не доверив никому, самолично внес на гору и водрузил на самой вершине. И только при императоре Александре Первом было разрешено перенести крест в его теперешнюю обитель.

Прогуливаясь вместе с Оглоблиным по прямым и довольно-таки пустынным улицам Архангельска, растянувшимся вдоль реки казенными каменными строениями и деревянными, по большей части частными, домами, Александра удивлялась, как рано здесь ложатся спать. Еще не было и десяти часов, а ни прохожих, ни извозчиков им так и не встретилось. Оглоблин по обыкновению ворчал:

– Александра Николаевна! Сколько можно мотаться по улицам? И чего вам в гостинице не сидится?

– Какой вы журналист, если пишете все свои статьи, сидя либо в редакции, либо в вагоне поезда? Я удивляюсь, как вы еще согласились отправиться в эту поездку…

– Честно вам скажу – от жены сбежал. Я же не знал, на какие лишения иду! Я же не думал, что стану таскаться по вымершему городу на самом краю света с неугомонной Сашей Ромейко.

– Так и не таскались бы, сидели бы в гостинице.

– И отпустить вас одну? Ну уж нет! Я, как-никак, мужчина!

– Да что вы все – мужчина, женщина! Какая разница! Бросайте вы уже этот пустой треп.

– И хоть бы какой кабачок попался на пути… Так хочется в тепле присесть, отдохнуть, пропустить стаканчик винца… Вы, Сашенька, моложе меня, глаза у вас зорче. Поглядывайте по сторонам, вдруг увидите еще открытый шинок или трактирчик?

Они дошли до губернаторского дома и остановились перед загадочным изваянием – полуголым, отчасти завернутым в хитон лысым греком с лирой в руке и с уцепившимся за лиру купидоном у грека в ногах. Александра шагнула к гранитному пьедесталу и прочитала высеченную надпись, смутно видневшуюся в млечных сумерках белой ночи:

– Михайло Васильевич Ломоносов.

– Вот так вот, – расстроился репортер Неудобный. – Если бы не подпись, нам бы с вами, Александра Николаевна, ни за что не догадаться, что скульптор изваял известнейшего уроженца здешних мест.

– Интересно, в какой момент творец сего шедевра решил, что это – Ломоносов? Должно быть, изначально он ваял Овидия, но заказчик отказался. Недолго думая скульптор просто подписал на готовой работе – Ломоносов и продал доверчивым горожанам как Михайлу Васильевича, – резвилась Александра.

Вдоволь налюбовавшись на странную фигуру, газетчики свернули в проулок, прельстившись доносившимся оттуда дымком костра. Вкусно пахло вареным мясом, и, увлекая свою спутницу, репортер Неудобный устремился на всполохи огня. Когда подошли ближе, то выяснилось, что костерок горит во дворе полицейской части, где вместе с чумом расположились самоеды. Их было человек десять. Самых разных – пожилых, молодых, детей и стариков. Все они были малы ростом, смуглы, черноваты, с узкими глазами и жидкими масляными волосами. Вокруг чума высились их пожитки – груды неводов, рыбьи кожи, оленьи шкуры, лодки и прочая самоедская утварь. Здесь же, раскинув лапы и вытянувшись во всю длину, в большом количестве спали собаки.

Увидев аборигенов, Александра оживилась и вплотную подошла к костру. Самоеды замерли, с напряжением глядя на незваную гостью. И только сидевшая на корточках старуха, не спуская глаз с огня и чуть слышно тягуче и заунывно напевая, продолжала помешивать длинной темной деревяшкой что-то кипящее в большом котле. Рядом с ней, устроившись на лавке, раскуривал от уголька папироску худой жилистый представитель власти.

– Добрый вечер, – приветливо поздоровалась фельетонистка.

– И вам доброго здоровьица, – подправив рыжеватые усики, откликнулся служивый, пристально глядя на приближающегося Оглоблина. – Путешественники, что ли? – догадался он. – С большого корабля? Чего это вы припозднились? Негоже одним в такое время гулять.

– Мы по работе, журналисты мы, осматриваем окрестности. Я – Оглоблин Кузьма Ильич, а это – Александра Николаевна Ромейко.

– Можно просто Саша, – подсказала девушка.

– Приятно познакомиться, Анимпадист Саватьевич Першин, служу в этих суровых краях урядником вот уже без малого двадцать лет. Журналисты, говорите? Ну что ж, ступайте в дом, чаем напою. Хороший чаек! На травах настоянный.

– А нет ли чего покрепче? – деликатно осведомился репортер Неудобный. – А то, знаете ли, ни одного кабачка по пути не встретилось.

– Есть и покрепче, как не быть? – Урядник широко улыбнулся, обтянув угреватой кожей похожее на череп лицо и обнажив редкие неровные зубы. – А кабачков здесь по пальцами пересчитать, и те под пристальным надзором.

Поднявшись с лавки, Анимпадист Саватьевич двинулся к виднеющейся в конце двора избушке, поманив пришельцев рукой. Александра первой шла за ним и удивлялась – бывают же такие некрасивые люди! Костистый, сутулый, тощий, весь будто бы собранный из шарниров, и пахнет от него табаком-самосадом и чем-то еще, неприятным и горьким.

– Как вам урядник? – шепнула она сопящему позади Оглоблину.

– Приятный человек, – также шепотом ответствовал коллега.

– В самом деле? Приятного человека не могут звать Анимпадист.

– Еще как могут, – в предвкушении скорого угощения подмигнул репортер.

Обогнув полицейскую часть, следом за сутулым урядником прошли по выложенной булыжниками дорожке, поднялись на разбитое крыльцо и зашли в дом. Здесь было тепло, темно и пахло гнилыми кожами. В красном углу перед старинной иконкой теплилась лампадка, на столе едва тлел светильник. Хозяин подлил в плошку масла, и вспыхнувший фитиль осветил пыльные углы. Оглоблин как подкошенный упал на стоящую у стола скамейку и, откинувшись на бревенчатую стену, блаженно прикрыл глаза. Усевшись напротив у открытого окна, Александра кивнула в сторону двора и с любопытством осведомилась:

– Это и есть самоеды?

– Они самые.

Откуда-то появилась дородная румяная баба, низко подвязанная платком, и выставила на стол вареную картошку в мундире, вкусно пахнущие малосольные огурчики, бутыль водки и так же незаметно удалилась. Урядник плеснул водку в железные кружки и лихо крякнул:

– Ну, будем!

И, чокнувшись с гостями, вылил водку себе в рот. Выпил и Оглоблин. Саша пить не стала, только пригубила и поставила почти полную кружку на стол, взяв с тарелки большую горячую картофелину.

– Откуда они? – откусывая и обжигаясь, спросила она.

– Кто? – вскинул белесые глаза Анимпадист Саватьевич.

– Да самоеды же!

– Из Печорского уезда Пустозерской волости, – обстоятельно завел урядник. – Завтра повезу их на Новую Землю.

– Вот это правильно, – заметил журналист. – Можно сказать, жизненно необходимо, чтобы сохранить популяцию. Я читал, будто бы самоеды, приближаясь к возрастающему в губернии русскому племени, самым очевидным образом вымирают.

Закусив картошкой, урядник нудно завел, будто отчитываясь:

– Потому губернатор очень заботится об их переселении на Новую Землю. Уже перевезено и живет около пятидесяти человек, они там чувствуют себя как раз в своей тарелке. Эти переселения не только способны поддерживать вымирающую самоедскую породу, но и вместе с тем заселяют остров, до сего времени необитаемый и подававший вследствие этого повод к мирному захвату со стороны наших иноземных соседей.

– Соседям только дай, все тихой сапой к рукам приберут, – хрустя огурчиком, согласился Оглоблин.

– Именно потому самоедские переселения и составляют предмет особой заботливости со стороны губернатора. Завтра отправим эту партию, а потом господин Энгельгард собирается, захватив остальных переселяющихся, отплыть на Новую Землю с доктором и фотографом, сотней собак и новыми колонистами самолично. Тут следует учесть, что времени у нас немного – сообщение с Новой Землей бывает только летом, всего три месяца в году. И в прошлое лето губернатор так же, как и теперь, отправил самоедам в их новое отечество все необходимое, в том числе порох и свинец, рыболовные снасти и целый трюм собак, которых мы всем обчеством ловили на архангельских улицах.

– А кабачков-то отчего у вас нет? – чокаясь и пропуская очередную кружку водки, не удержался от вопроса журналист.

Урядник выпил, всхлипнул, занюхав рукавом, и, прослезившись, ответил:

– Никак невозможно в этих краях. Власти строго обращают внимание, чтобы аборигенам пароходами не доставлялась водка, до которой они так падки. Прежде самоеды добываемых ими промысловых зверей – медведей, песцов, лисиц – продавали за бесценок или просто отдавали за норвежский ром. Теперь это не так. Прежде шкуры медведя сдавали за четырнадцать рублей, теперь благодаря устроенным правительством аукционам шкуры идут по восемьдесят шесть рублей штука. Самоеды – прекрасные стрелки, бьющие верной рукой из самых простых ружей белых медведей и разную дичь без промаха. Теперь у большинства из них в сберегательной кассе по сто рублей и даже больше, и было бы еще, если б их не съедала страсть к водке.

Бутылка на столе опустела. Опустела и кружка фельетонистки. Чем больше слушала Александра урядника, рассматривая сквозь распахнутое окно освещенные костром плоские лица маленьких раскосых людей, тем сильнее разгоралось в ней желание проникнуть на Новую Землю и на себе испытать, что это такое – жизнь на настоящем Севере.

Она обернулась к уряднику и твердо произнесла:

– Аминпадист Саватьевич, а нельзя ли и мне отправиться с вами на Новую Землю? Как человеку пишущему мне эта тема невероятно интересна.

Тот строго посмотрел на девушку и проговорил:

– И что же, Александра Николаевна, вот так вот возьмете и поедете? Без согласия начальства?

– Я сама за себя отвечаю и сама себе командир.

– А что же ваш товарищ? Отпустит вас одну?

Урядник обернулся к Оглоблину и укоризненно посмотрел на заснувшего журналиста.

– Я не нуждаюсь в сопровождающих, – сухо откликнулась Саша.

– Ну что же, раз вы так решили, не вижу причин отказать. Завтра утром отплываем. За вещами в гостиницу станете заезжать?

– У меня небольшой саквояж, я утром его заберу.

– Добро, я распоряжусь насчет лошадей. Имейте в виду, Александра Николаевна, отплываем рано, в пять утра, так что подниму вас еще раньше.

Урядник встал из-за стола и, обернувшись к двери, выкрикнул:

– Прасковья!

Точно из-под земли выросла давешняя баба в платке.

– Уложи барина прямо тут, на скамье. А барышню проводи на печь.

Баба молча поклонилась и снова исчезла, и появилась через секунду с суконной подстилкой, которой и прикрыла откинувшегося на лавке Оглоблина. Забравшись на печь и засыпая на теплых вонючих шкурах, Александра думала о том, как удивится Тусик, когда, проснувшись, узнает, что неугомонная фельетонистка Саша Ромейко отправилась на Новую Землю.

Дома друзья пили чай с капустным пирогом и вводили Веру Донатовну в курс дела. Старушка реагировала своеобразно. Насупилась и пеняла:

– С Соней все понятно, она витает в облаках, но вы-то, мужчины? Куда смотрели?

– Делами своими занимались, – сухо отозвался Вик. – Я не могу все время Соню за ручку водить.

– Не можешь, Витюша? Ну вот, теперь расхлебывай. А вы, Борис Георгиевич, тоже хороши! Отпустили девчонку шататься по Москве! Я говорила, что нечего ей одной гулять. Сидела бы дома, здоровее была. Что вам в театре сказали? Думают, будто убить мог Шестикрылый?

– Шестикрылый – это художник такой, стены по трафарету расписывает, – из благих намерений пояснил следователь Цой.

Вера Донатовна взглянула на Виктора так, что у того слова замерзли в горле, и важно сообщила:

– Ты, Витюша, всерьез полагаешь, будто я не знаю, кто такой Шестикрылый? Я, слава богу, заслуженный работник культуры.

– Но Боря ничего про Шестикрылого не знал…

– Что Борис Георгиевич не знал – оно понятно. Шестикрылый не входит в сферу его интересов. А я не могу не знать. Я видела все его работы и всегда говорила, что Шестикрылый вторичен, – вдруг безо всякого перехода заявила она. И не без гордости продолжила: – Мой отец, Донат Ветров, в свое время много ездил по миру. Его постоянно приглашали на всевозможные кинофестивали, премьерные показы и избирали в члены самых разных жюри. Папа много снимал в этих поездках и как-то году в семьдесят пятом, вернувшись из Франции, привез несколько пленок, посвященных одному уличному художнику. Отец даже смонтировал документальный фильм, но никто, конечно, фильм не пропустил. Как можно показать советским зрителям сбесившегося с жиру буржуазного элемента, разгуливающего с трафаретом и баллончиком красок в руках и поганящего стены Парижа?

– В самом деле? – изумился Цой. – Еще в семьдесят пятом году парижский художник делал граффити по трафарету?

– Под рисунками художник ставит подпись – Блек ле Ра. А в миру он прозывается Ксавье Пру. Так-то, дорогие мои.

– Этот фильм сохранился? – Карлинский заинтересованно подался вперед.

– Полагаю, что так.

– Мы просто обязаны его посмотреть.

– Пойдемте в архив, должен быть там.

Все трое спустились в подвал Дома творчества, и, включив свет, Вера Донатовна принялась всматриваться в надписи на плотно расставленных на полках коробках с бобинами пленки. У Вика больно сжалось сердце – он вспомнил, как Соня любовно пересмотрела все сваленные на полу пленки, рассортировав, разложив по коробками и практически из праха восстановив богатейший архив Доната Ветрова. Вспомнил, с каким азартом она рассказывала об уникальных завершенных фильмах, о фильмах, не смонтированных до конца, и о фрагментах пленки, так и не вошедших ни в одно кинематографическое произведение.

– Вот ведь Сонька умница, какой объем работы проделала, – рассматривая полки с пленками, одобрительно заметил Карлинский.

– У меня бы руки так и не дошли, – согласилась Вера Донатовна.

Остановившись перед средним стеллажом, старушка привстала на цыпочки и вытащила одну из коробок.

– А вот и фильм, – сообщила она, раскрывая коробку, вынимая бобину и устанавливая на раритетный кинопроектор.

Установив, включила аппарат и погасила свет. Затрещала старая пленка, по экрану на стене побежали титры, сменившиеся панорамой Парижа. Эйфелева башня, Нотр-Дам, Сакре-Кер и другие милые сердцу туриста достопримечательности быстро закончились, и замелькали на удивление четко и ровно нанесенные краской на стены ростовые фигуры космонавтов и полицейских, горничных и детей. И на всех картинах присутствовали крысы. Маленькие зверьки, в одиночку или группами, были совсем как живые. На одной картине крысы даже создали целый город. Камера отъехала назад, захватив стоящего на фоне стены кудрявого юношу в очках. Юноша застенчиво улыбнулся и махнул рукой. Голос за кадром по-русски произнес:

– Все эти прекрасные картины, так украшающие Париж, создал художник по имени Ксавье Пру. Ксавье не похож на тех, кто пишет граффити, – парней из неблагополучных районов, регулярно улепетывающих от полиции. Как видите, Ксавье обеспечен, интеллигентен, и на этом, пожалуй, все. Закон он нарушает точно так же, как и другие его коллеги. Ксавье, откуда твой псевдоним?

Вопрос прозвучал сначала по-французски, потом по-русски. Ответы шли в обратном порядке.

– Мой псевдоним происходит от названия детского комикса BlecleRoc, в котором я заменил последнее слово на анаграмму слова art. Получилось rat – по-французски «крыса». Кроме того, первыми моими уличными рисунками были изображения крыс, которых я считаю единственно свободными животными в городе. Крысы распространены по всему миру так же, как и стрит-арт.

– Почему ты вдруг решил, что хочешь расписывать стены?

– Во время поездки в Америку меня поразило граффити в нью-йоркском метро. И, вернувшись в Париж, я попробовал сделать что-то похожее на старом заброшенном доме на Рю де Фермопиллы. Получилось просто ужасно. И вот тогда я вспомнил, что, когда я был ребенком, мы с родителями ездили в городок Падуя под Италией. И там я увидел граффити, сделанные фашистами. Пропагандистские лозунги были написаны на стенах при помощи трафаретов. Я помню, как расспрашивал об этом отца. Лицо Муссолини, нарисованное с помощью трафарета, навсегда осталось у меня в памяти. Так что мой стиль начинался под влиянием странной комбинации американского граффити и фашистской пропаганды. На формирование собственного стиля мне понадобилось десять лет, чтобы добавить свою лепту.

– Твои работы невероятно хороши, и очень жаль, что беспощадное время их уничтожает.

– Ты зришь в самую суть, мой русский друг, – печально согласился француз. – Именно для того, чтобы продлить жизнь моих настенных картин, я выпустил в этом году альбом с фоторепродукциями всех моих работ, которые еще сохранились на стенах Парижа.

– Где его можно купить?

– Нигде. Альбом вышел малым тиражом, я выпускал за свой счет. Издание оказалось довольно дорогим в производстве и стоило мне изрядных денег. Я берегу альбом для друзей. Донат, прими в подарок, мне будет очень приятно, если обо мне узнают и в России.

Художник скинул со спины рюкзак и, расстегнув, вытащил шикарно изданный буклет, на обложке которого красовалась все та же по трафарету нарисованная крыса и стоял автограф Блека ле Ра.

Француз приблизился к камере почти вплотную и протянул издание, по-русски проговорив:

– Спасиба, Данат!

Из-за камеры показалась рука, взявшая подарок. Рука с альбомом скрылась из кадра, но через секунду появилась снова, и оператор с художником обменялись рукопожатиями. По экрану снова замелькали кадры с домами, на которых Блек ле Ра оставил свой след.

Вера Донатовна остановила аппарат, включила свет и сказала:

– Насколько могу судить, когда Блек ле Ра уже вовсю расписывал Париж по своим трафаретам – а родился он, на минуточку, в пятьдесят первом году, – Шестикрылый еще под стол пешком ходил. Если, конечно, уже появился на свет.

– Вера Донатовна, альбом сохранился? Он у вас? – взволнованно осведомился Карлинский, поднимаясь со стула и принимаясь шагать по тесному архиву.

– Ну, Борис Георгиевич, вы сказали! Альбом! – скептически скривилась соседка. – Альбом у отца отобрали на таможне. Папа страшно ругался и даже ездил к министру культуры, требуя вернуть подаренную вещь.

– Как же вернешь, если отобрали на таможне? – простодушно удивился Вик, продолжая сидеть на табурете и с любопытством рассматривать Веру Донатовну.

– В том-то и дело, что там же, на таможне, альбом забрал себе какой-то сотрудник посольства, – раздраженно отмахнулась старушка. – Просто потому, что работал в советском представительстве во Франции, и у его багажа имелась дипломатическая неприкосновенность. Вернувшись из аэропорта, отец так бесился по телефону, что, я думала, министра культуры хватит удар. Министр даже сам позвонил тому дипломату и попросил вернуть альбом, но дипломат от всего открестился. Наврал, что оставил альбом в самолете, или наплел что-то такое же неправдоподобное.

Вера Донатовна вышла из помещения, раздраженно взглянув на мужчин. Вик тут же подорвался со своего места, поспешно выбежав следом за Ветровой. Немного погодя доктор Карлинский тоже вышел в коридор, давая возможность соседке запереть дверь на замок.

– Любопытная история, – задумчиво протянул Борис, поднимаясь из архива вверх по лестнице. Идущий за ним Виктор грустно проговорил:

– Жалко, конечно, что альбом пропал.

И тут же оптимистично добавил:

– Зато сохранился фильм.

– Кинематограф – это что-то удивительное, – подхватила замыкающая шествие Вера Донатовна.

– И Соня так считает, – выдохнул Виктор. И покраснел.

Заперев Дом творчества, вернулись к себе. Вера Донатовна пошла на кухню заваривать чай, а доктор Карлинский, усевшись за стол напротив Виктора, проговорил:

– Ох, Сонька, Сонька! Не везет ей. С самого детства не везет. Представить себе не могу, как ей жилось с моей сестрицей. Представляешь, родная сестра меня стеклом кормила. Я маленький был, она мне говорит – Боренька, хочешь клубничку? Открой ротик. Я открыл, сестричка положила мне в рот елочную игрушку и приказала – жуй! Хорошо, родители были дома, в больницу отвезли. А один раз глаз мне пыталась ложкой вынуть. Хотела посмотреть, что у меня внутри.

– Тебе сколько тогда было?

– Года два, я сам не помню, мне мать рассказывала. Сестра меня на пять лет старше. Была для меня непререкаемым авторитетом. Мы с ней кошек резали. Сестра говорила – исключительно в научных целях. Так что, сам понимаешь, пожив с такой сестричкой, я мог стать либо психопатом, либо психиатром. Соне хуже пришлось. За меня хоть родители могли заступиться, а Сонька была с ней один на один.

– А как же Сонин отец?

– Мишка-то Кораблин? Он хороший мужик, военспец, весь в работе. Мотался по командировкам, к нему нет вопросов. В это время моя сестрица творила что хотела. Ее любовников в их доме перебывал табун. Соня молчала, отцу не рассказывала. Матери боялась. А однажды взяла и все вывалила как есть. Это для Михаила был триггер. Спусковой крючок. Он усадил мою сестрицу в машину и повез на дачу. До дачи они не доехали – разбились. Как понимаешь, не случайно. После этого у Сони начались проблемы со здоровьем. Я ведь о ней неожиданно узнал. От Игорька Залесского. Приятеля моего, декана института криминальной психиатрии. Да ты его знаешь, он к нам заходил.

– Да, помню Залесского.

– И вот представь себе, Витюш, зовет меня Игорек к себе на свадьбу, говорит, что невеста – психиатр из Питера. Некая Лада Белоцерковская. Стали о Ладе говорить, и выяснилось, что есть у нее пациентка – девица Кораблина. Я удивился. Какая, говорю, Кораблина? Случайно, не Софья Михайловна? Так это, говорю, моя племянница. Везите ее ко мне. Кто лучше близкого родственника присмотрит за страждущим? Так и встретились мы с Сонькой. Ведь ты пойми, Витюш, у Сони, кроме нас с тобой, вообще нет никого. И если мы в беде ее оставим, девчонка окончательно свихнется.

Виктор вспомнил застенчивую улыбку на бледных губах, смущенный, как будто бы искоса, взгляд, мягкие Сонины волосы, мешающие целоваться, и тихо проговорил:

– Не волнуйся, Борь, я за нее горой. Ты знаешь.

– Спасибо, Вить, – сорвавшимся голосом выдохнул Карлинский. И, помолчав, сдавленно добавил: – Помни, Витюш, я очень на тебя рассчитываю.

– А ведь Лада Белоцерковская не так проста, – вдруг обронил Виктор. – Мне Соня рассказывала, что Лада Валерьевна предупреждала ее насчет тебя.

– В смысле – предупреждала? – насторожился Карлинский.

– Уверяла, что неспроста ты под своим крылом нас всех собираешь. Видится Ладе в этом какой-то подвох.

– А ты что об этом думаешь? – В голосе Бориса звучала тревога.

– Да ерунда какая-то, – ободряюще улыбнулся следователь Цой. – Зачем тебе?

– Вот-вот. Все это ее смешные фантазии, – потрепал приятеля по плечу Борис. – Мало ли что взбредет в голову взбалмошной дамочке. Неудачница, никчемный специалист, скучает в тени авторитетного мужа. Игорь Залесский – признанный авторитет, куда ей с ним тягаться. Вот и придумывает от скуки всякую чушь.

Вошла Вера Донатовна, внесла горячий чайник. Засиживаться не стали и, выпив по чашке чая, разошлись по своим комнатам. Все находились под впечатлением от последних событий, но больше всего несчастье с Соней потрясло следователя Цоя. И еще Вика до глубины души тронуло, что не он один придумал себе имя, вдохновившись комиксом[3]. Еще и французский художник Блек ле Ра. И у такого славного парня украсть идею? Да Шестикрылый не просто поплатится, он землю станет жрать, вымаливая прощение у француза. А если Шестикрылый и приятеля Сони убил! Не будет ему пощады. Он сам, следователь прокуратуры Виктор Цой, лично проследит, чтобы негодяй понес заслуженное наказание. Пусть даже придется умереть, он готов. Только бы не дать преступнику уйти от возмездия. Всю ночь Вик ворочался без сна и заснул только под утро с тревожной мыслью о гнусности человеческой сути.

И проснулся с той же мыслью. Кто-то убил Пашу Петрова, а Соня отдувается. И он, следователь Цой, не оставит этого так. Он во что бы то ни стало изобличит и накажет негодяя. Вик вылез из теплой постели и вышел в коридор. В ванной плескался Борис, Вера Донатовна гремела на кухне посудой. По квартире полз дивный аромат свежеиспеченных ванильных сырников. Старушка уже давно не готовила исключительно яйца вкрутую, разнообразя утренний рацион деликатесами. На столе перед мужчинами появлялись то запеканки, то оладушки. Но вот кофе остался прежним – цветом, вкусом и консистенцией напоминающим нефть. Ели в молчании. И только по окончании трапезы Карлинский заговорил.

– Ты сейчас куда? – сыто отдуваясь, откидываясь на спинку стула и закуривая, взглянул он на Вика.

– Я, Борь, в прокуратуру.

– А я в больницу на улицу Восьмого Марта. Хочу расспросить сторожа, о котором вчера упоминал.

– Дело хорошее, – налегая на сырники, согласился Вик. И, жуя, попросил: – Держи меня в курсе.

– Может, поедешь со мной? – деловито предложил Борис. – Твое присутствие придаст визиту вес.

– Можно и поехать, раз я такой весомый.

Доктор Карлинский поднялся из-за стола и слегка поклонился сидевшей напротив старушке:

– Вера Донатовна, а вам особая благодарность за превосходный завтрак.

– Борис Георгиевич, вам в самом деле понравилось? – зарделась соседка.

– Каждое утро готов есть ваши сырники.

Высокий и плотный врач-психиатр улыбнулся собеседнице, сдернул с шеи салфетку, промокнул узкие твердые губы, потуже затянул пояс стеганого халата и пошел к себе. Вышел через пару минут, облаченный в уличный костюм – свободные брюки кремового оттенка и белую широкую рубашку, пошитую из экологического материала, напоминающего мешковину. Летние туфли, ремень на брюках и даже кожаный ремешок на часах были подобраны в тон. Все вместе ему невероятно шло и делало из доктора Карлинского элегантного франта. С его появлением в коридоре на всю квартиру запахло парфюмом «Эгоист». Вик протяжно вздохнул и тоже отправился к себе – натягивать мятую синюю прокурорскую форму.

Борис вышел на улицу и уселся за руль спортивной машинки, в которую поместился с заметным трудом. Когда он покупал это авто, подобной проблемы не возникало, из чего он сделал вывод, что за последний год отнюдь не постройнел. Да и с чего стройнеть? Он так загружен везде, где только можно, что времени на спорт ну совершенно не остается. Консультации в Институте Сербского – дело святое. Преподавание в институте – само собой. Ну и картишки, чтобы душой отдохнуть и мозгом расслабиться. И про девиц забывать не стоит. Куда же без них, без девиц? Ну и какой уж тут спорт? Когда им заниматься?

Борис кинул ревнивый взгляд на усаживающегося в его машину Виктора. Вот кто ест и не толстеет. Как говорится, не в коня корм. Тощий, как велосипед, но Цою идет. И очки его совершенно не портят. Всю дорогу эти мысли крутились у Карлинского в голове. До самой улицы Восьмого Марта. Пока живот задевал за руль и мешал управлять автомобилем. Но стоило затормозить перед сказочными, выполненными в виде теремка воротами, дождаться, когда они распахнутся, и въехать на территорию больницы, как настроение сразу переменилось.

Вспомнилась Борису молодость – ну как молодость? Лет десять назад дело было. В издательстве «Наука» готовилась к выпуску монография некоего доктора Карпова, врача-психиатра начала двадцатого века, опекавшего Михаила Врубеля в клинике Усольцева. Клиника славилась тем, что создавала санаторные условия для уставших от пьянства людей искусства, и, несомненно, за такими пациентами было небезынтересно наблюдать. Доктор Карпов был пытлив и создал изрядный труд на тему «гений и безумие». И даже классифицировал виды творчества, характерные для тех или иных психических расстройств.

Тема была любопытная, и, когда позвонили из издательства и предложили написать вступительную статью, молодой еще тогда профессор Карлинский с увлечением взялся за дело. Само собой, понадобились архивы лечебницы Усольцева, ныне именуемой психиатрической больницей имени Восьмого марта. Ну и приехал Борис к главврачу с челобитной – так, мол, и так, доктор Гальперина, дозвольте у вас в загашниках порыться.

Анастасия Львовна Гальперина, дама красивая и в самом соку, оказалась вполне себе ничего. Уточнила, по какому он поводу прибыл, попросила недельку на то, чтобы разгрести в архиве завалы, а потом уже обещала допустить до архивных бумаг. И не смог Карлинский удержаться, приударил за главврачом. Будто затмение нашло, даже жениться подумывал. Торчал на территории больницы, можно сказать, с раннего утра до поздней ночи. Тогда-то и услышал от старика-сторожа про шестикрылого серафима.

Анастасия Львовна архив разобрала, запустила туда Карлинского, и молодой профессор нашел все, что искал. После чего и откланялся. Как-то так само собой получилось, что больше нечего ему там стало делать. Приезжать в больницу перестал, занимался своими делами. Одно цеплялось за другое, все нужно было успеть и ни на что не хватало времени. Ну и бросил он Анастасию. Некоторое время она еще надеялась. Звонила, писала. А потом внесла номер бывшего кавалера в черный список и не отвечала на звонки даже в Новый год. И вот теперь Борис шел к Гальпериной, совершенно не представляя, какой прием его ожидает. И для уверенности прихватил с собой Витюшу.

Оставив машину на стоянке для персонала, доктор Карлинский и следователь Цой прошли мимо занятой больными беседки к главному корпусу, вошли в здание и поднялись наверх.

– Я тебе буду нужен? – остановившись перед дверью с табличкой «Главный врач», уточнил Виктор.

– Необходим, – твердо ответил Карлинский, протягивая руку к двери.

Но прежде чем успел до нее дотронуться, дверь распахнулась, и прямо на мужчин из кабинета выскочила разъяренная блондинка, которую Карлинский помнил как заместительницу Гальпериной. На перекошенном лице ее застыли обида и злость, в глазах стояли слезы.

– Пардон, – с заготовленной улыбкой произнес Борис, делая шаг в сторону и выпуская даму из кабинета в коридор.

Та пробежала мимо, даже не поздоровавшись. Понимая, что, должно быть, не вовремя, но уже не в силах остановиться, Борис по инерции шагнул в кабинет и произнес:

– Добрый день, Анастасия Львовна!

За эти годы Гальперина почти не изменилась. Только слегка пополнела, впрочем, как и он. С минуту главврач смотрела на посетителя, будто не узнавая, затем шагнула назад, к столу, и раздраженно выдохнула, усаживаясь на рабочее место:

– Вы по какому вопросу?

– Настенька, здравствуй, – интимно повторил Карлинский. И зачем-то добавил: – Я не один, а с представителем прокуратуры.

Гальперина устроилась поудобнее и холодно взглянула на визитеров.

– Здравствуйте. Что вы хотели?

– Настюш, если помнишь, был у вас сторож, старичок такой.

– Платон Сергеевич? Ну был. И что?

– Нам бы поговорить с ним.

– Помер он прошлой осенью. У вас ко мне все?

– Нет, не все. Может, вещички какие после него остались? Нам бы одним глазком взглянуть.

– Ну, Борис, ты наглец! – вспыхнула Гальперина, повышая голос. – После всего, что ты сделал, ты приходишь в этот кабинет и начинаешь что-то требовать!

– Не требовать – просить, – мягко поправил Карлинский.

Проигнорировав замечание, Гальперина взглянула на Вика и холодно осведомилась:

– У представителя прокуратуры есть ордер на проведение следственных действий?

– Ордера нет, – честно признался Вик.

– На нет и суда нет, – отрезала главврач. И, повысив голос, добавила: – Господа, прошу покинуть кабинет и не мешать работать!

Посетители уже собирались уходить, когда дверь открылась, и на пороге появился широко улыбающийся юноша.

– Олежек, подожди меня в коридоре, – увидев сына, выпалила главврач.

Олег Карлинского любил и, когда они общались, все время порывался назвать папой. Карлинский списывал странности парня на подростковый инфантилизм, стараясь не замечать явных проблем с нервной системой.

– Дядя Боря! – улыбаясь еще шире, шагнул Олег к Карлинскому. – Я так рад, что вы с мамой помирились!

Юноша протянул руку Карлинскому, но мать, точно фурия, выскочила из-за стола и вытолкала доктора из кабинета. Следователь Цой вышел сам.

Доктор Карлинский стоял в коридоре, обескураженно озираясь по сторонам и приговаривая:

– Вот ведь лютая баба! Вышвырнула, как котенка!

– И вам перепало? – участливо осведомилась неизвестно откуда возникшая давешняя блондинка.

В ту же секунду распахнулась дверь, и из кабинета выглянула Гальперина, закричав:

– Доктор Васильева, почему посторонние на территории? Развели бардак! Вам что, Алена Дмитриевна, непонятно? Вас еще и квартальной премии лишить?

Заместитель поджала губы и сухо сказала мужчинам, беря обоих под локотки:

– Господа, вы слышали распоряжение руководства? Покиньте территорию больницы!

– Я только хотел… – начал было доктор Карлинский.

– Немедленно!

– Уберите руки, я сам уйду!

Он выдернул локоть из цепких пальцев Васильевой и быстрым шагом направился к лестнице. Следователь Цой поспешил за ним. Приятели сбежали по ступенькам и вышли на улицу.

– Дурдом какой-то! – выдохнул Карлинский и сам усмехнулся неожиданной шутке. Виктор натянуто улыбнулся, занимая место в машине.

Борис плюхнулся за руль, повернул ключ зажигания и что есть сил вдавил в пол педаль газа.

– До метро подброшу, дальше поедешь сам, – прорычал он, не оборачиваясь к приятелю.

Вик покорно кивнул. Он всегда и во всем был согласен с доктором Карлинским.

Небольшой, груженный под завязку пароход пришвартовался к берегу. На палубе с трудом уместились пожитки малорослых раскосых переселенцев, плоские темные лица которых выражали крайнюю степень безразличия. Сперва с парохода спустили на воду кожаные лодки аборигенов. Апатично, точно во сне, самоеды таскали в лодки нехитрый скарб, сваливая на кожаное дно сети, меховые фрагменты юрты, одежду и домашнюю утварь. После того как погрузили вещи, в лодки одна за одной запрыгнули собаки, и, оставив пароходик дожидаться планирующих вернуться пассажиров, флотилия двинулась вниз по реке.

Александра обосновалась в головной лодке рядом с урядником, плывущим на Новую Землю в качестве представителя власти с целью проконтролировать, как будет проходить расселение самоедов. Ловко пользуясь длинным шестом, лодкой правил кряжистый самоед, немного понимавший по-русски и считавшийся у аборигенов за главного. Урядник по-свойски покрикивал на него, называя Прошкой и грозя всеми карами небесными, если тот и дальше будет так немилосердно дергать лодку. Прошка зорко вглядывался в проплывающие мимо берега, выбирая место для стоянки.

Александра недоумевала – из чего там особенно выбирать? Ведь повсюду одно и то же – унылая заболоченная равнина, покрытая скудным кустарником. Приметив лысую прогалину, Прошка оживился, по-особенному завертев головой в детской шапочке из серой кожи. Оглянулся на следующего за ним соплеменника, что-то крикнул на своем гортанном языке и стал шестом подводить лодку к берегу. За ним потянулись к берегу и остальные лодки.

Выбираясь на твердый сухой грунт, урядник усмехнулся и с восхищением проговорил:

– И как догадался, паршивец, что здесь нет сырости? Вот и пойми их, самоедов. Кое в чем нам у них стоит поучиться.

И, помогая Саше выбраться из лодки и принимая у девушки из рук небольшой ее чемодан, утвердительно заметил:

– Уже поздно, Александра Николаевна. На корабль вернемся завтра. А сегодня переночуем в самой настоящей юрте. Вы же мечтали об этом?

В голосе урядника послышались игривые нотки, и он взглянул на девушку так, что от нехороших предчувствий ее бросило в жар. Когда ставили юрту, фельетонистка старалась держаться в стороне, то и дело ловя на себе похотливые взгляды урядника. Делая вид, что очень занята, она помогала вколачивать в землю длинные сваи и натягивать на получившийся каркас оленьи шкуры. Затем собирала вместе с детьми хворост для очага, на котором все та же старуха, спустив с правого плеча облезлый меховой комбинезон и обнажив худую руку и вислую грудь, принялась варить пахучее варево. Урядник все это время валялся на медвежьих шкурах, сначала на свежем воздухе рядом с возводимой юртой, затем, ближе к ночи, полетела мошка, и он перебрался внутрь.

Когда обед был готов, старуха вывалила вареное мясо на большую плоскую тарелку и поставила на низкий столик в центре юрты. Аборигены уселись вокруг стола и, руками взяв по куску мяса, принялись за еду. Александра тоже деликатно ухватила двумя пальцами ближайший к себе кусок и украдкой рассматривала соседей, отмечая, что женщины, как и стряпуха, оголились до пояса, скинув верхнюю часть меховых комбинезонов, и ловко управляются обеими руками, нимало не смущаясь некрасивых обнаженных грудей, болтающихся у живота, точно пустые кожаные мешочки.

Урядник ел жадно, хватая руками, и не жуя заглатывал мясо. Никому не предлагая, то и дело прикладывался к извлеченной из-за пазухи бутылке, пьянея прямо на глазах. Самоеды запивали трапезу чаем, сваренным старухой в мятом жестяном котелке. После чая мужчины достали кисеты и трубки, делясь друг с другом табачком. Раскурила трубку и старуха. И еще одна женщина, помоложе. Покуривая, самоеды пристально рассматривали Сашу и переговаривались между собой, указывая пальцами на ее саквояж. Юрта наполнилась табачным дымом и гортанным говором. Поднявшись со своего места, Прошка подошел к фельетонистке и попробовал расстегнуть шерстяной жакет. Девушка отпрянула, ударив наглеца по жестким коричневым пальцам. Наблюдая за разворачивающимся действием, урядник усмехнулся и, посмотрев на Сашу, любезно проговорил:

– Пойдемте-ка, Александра Николаевна, на свежий воздух. А то, не ровен час, задохнемся мы в этой вонище.

Он поднялся на ноги и, пошатываясь и задевая предметы вокруг себя, вышел в откинутый полог. Под пристальными взглядами самоедов, вытерев пальцы и промокнув уголки рта кружевным платком, Александра подхватила стоящий в ногах саквояж, встала со шкуры и двинулась за урядником.

Шагнула в млечные сумерки ночи и тут же угодила в жаркие объятья. Дыша в лицо перегаром, урядник принялся страстно ее целовать, стараясь опрокинуть на землю.

– Анимпадист Саватьевич, что вы себе позволяете? – ожесточенно отбиваясь, в отчаянии шептала она.

– Иди сюда, сладенькая моя, – бормотал обезумевший представитель власти. – Ну, ну, не брыкайся. Знала, на что шла.

– Уберите руки! Ничего я не знала!

– Ты дурой-то не прикидывайся! Ты же не думала, что я тебя прокачу просто так? Журналистка она! Интересно ей! Придется за поездочку рассчитаться. Не ломайся, хуже будет. Если мною брезгуешь, Прошке тебя отдам.

Александра с силой оттолкнула зарвавшегося Першина, и тот, грязно выматерившись, замахнулся большим костлявым кулаком и с оттяжкой ударил ее в лицо. Висок пронзила острая боль, сознание на миг померкло, но Саша собрала волю в кулак и с силой толкнула мерзавца. Потеряв равновесие, тот пошатнулся и выпустил свою добычу из рук. Девушка рванулась в сторону и бросилась бежать. Не разбирая дороги, она бежала по берегу реки, увязая в болотистой почве, спотыкаясь о хилые кустики и прижимая к груди саквояж с необходимым для горожанки имуществом, из которого вряд ли что-то могло пригодиться в тундре. Сашу Ромейко не покидала надежда вернуться на корабль и, переночевав в обществе флегматичного старика-капитана, утром как ни в чем не бывало встретить доставленного Прошкой по реке урядника и вернуться в Архангельск. Не выкинет же Першин ее на берег при капитане?

Александра бежала, с силой выдергивая увязающие в грунте ноги в изящных, со шнуровкой, ботах и на бегу вглядывалась в сизую мглу реки из опасения проскочить мимо корабля, но желтый борт все не показывался. И только заметив огромный валун, мимо которого на кожаных туземных лодках совершенно точно не проплывали, Александра поняла, что движется в противоположную от корабля сторону. Засмотревшись на валун, она не заметила кротовой норы и, зацепившись за рытвину мыском бота, упала, сильно ударившись о камень головой. Попыталась встать, но поняла, что ноги ее не слушаются. Кое-как подтянулась на руках, уселась, привалившись спиной к холодной гладкой поверхности валуна, и в голос зарыдала.

Выплакавшись, девушка вдруг успокоилась и замерла. Расцвеченное разноцветными всполохами небо над ее головой было так прекрасно, что душа ощутила полет. Закрыв глаза, она задремала и сквозь сон почувствовала на щеке чьи-то холодные пальцы. Фельетонистка в испуге распахнула глаза, увидев склонившееся над нею чудовище с человечьим телом, медвежья голова которого уходила в переливающуюся всеми цветами радуги небесную высь. Чудовище зажало лапой ее рот и навалилось сверху, задирая юбку и холодными пальцами разрывая белье.

…В юрте пахло дымом и травами. Огонь почти догорел, сделалось темно и тихо. На застилавших пол шкурах еще засветло расселись зрители и, затаив дыхание, следили за готовым вот-вот начаться камланием. Стальные вибрирующие звуки варгана[4] монотонно доносились из угла, где расположился шаман Кагот, призывавший к себе духов. Металлические звуки вдруг покинули угол и стали перемещаться. Они слышались сначала из центра юрты, зарождаясь на уровне пола, затем зазвучали под самой крышей и наконец стали как бы удаляться, иногда совершенно замолкая, но потом снова слышались издалека и постепенно приближались. Задремавшие было зрители оживились и громким шепотом принялись пояснять друг другу, что все это не просто так – их шаман летает, мечется, не находит себе места и все зовет и зовет своих духов.

Догорели последние угольки очага, и в наступившей темноте вдруг как бы действительно кто-то упал с крыши на вытертые шкуры. В то же мгновение некто пролетел над пригнувшими головы людьми.

– Шаман вылетел из юрты… – послышался восторженный шепот Ильки Ардеева.

Илька был самый горячий почитатель шаманского мастерства Кагота и искреннее остальных верил в его великий дар. Варган смолк, но вместе с тем началось какое-то интригующее шуршание, за которым последовало мягкое мелодичное:

– Ку-ку… Ку-ку…

Кукушка проявила активность, перелетая из угла в угол и оглашая юрту криками. Еще не успела она пропеть последние ноты, а ее голос уже сменился хлопаньем крыльев огромной птицы, и над головами зрителей зловеще захохотал филин. Вслед за филином удод прокричал:

– Ху-до! Ху-до!

Зрители заволновались и, в отчаянии качая головами, зашептали:

– Худо, ой, ой, худо…

Сгустившаяся мрачная атмосфера была нарушена веселым криком утки. Настроение присутствующих сразу изменилось, в темноте послышались радостный шепот и облегченные вздохи. Потом над головами с криками пролетел журавль, и вдруг сверху кто-то снова упал и послышался характерный свист бурундука. Затем зацокала белка.

– Белка, я стреляю – упади! – решил погадать Федотка Шаньгин.

Звуки падения белки с дерева предвещали хорошую охоту, и Федотка, довольный, засмеялся.

– Я стреляю – упади! – тут же подхватил Илька, но белка еще сильнее стала цокать и прыгать, и Илька огорченно махнул рукой, понимая, что охота для него не задастся.

Внезапно в темноту юрты как бы ввалился кто-то огромный, неповоротливый. Ввалился, но дальше не пошел – мнется у полога, урчит, пыхтит, словно кого-то поджидает.

– Это медведь – Старик в шубе, – авторитетно пояснил Илька. – Слышите? Все остальные духи замолкли. Значит, Старик.

В знак одобрения, что его правильно поняли, медведь выразительно заурчал. И вот издалека послышалось нежное женское пение, и медведь стал тихонько ему подвывать. Урчание зверя и девичий напев постепенно сближались, пока, судя по звукам, не встретились на узкой тропинке. Женщина вскрикнула в испуге, а медведь грозно заревел и стал изображать звуками, что поймал женщину и борется с ней, намереваясь овладеть. Обитатели стойбища, затаив в темноте дыхание, следили за незримой схваткой, улавливая нюансы и перипетии поединка по возне, вскрикам, хрусту ломаемых веток, урчанию и стонам. Наконец все смолкло, и некоторое время в юрте стояла тишина. Затем темноту огласил пронзительный плач младенца, переходящий в медвежий рык.

И уже после этого осмелились подать голос притихшие было младшие духи. Кукушка стала отсчитывать новорожденному года, утка взволнованно закрякала, приветствуя новую жизнь, белка принялась прыгать и цокать, и через дымовое отверстие в самом центре юрты, обдавая собравшихся волной холодного воздуха, влетел шаман. Вернувшись из загадочных далеких странствий, он тут же принялся выпроваживать духов, снова заиграв на варгане. Стальная завораживающая мелодия лилась из всех уголков юрты одновременно, и слушатели затихли. Вспыхнувший огонь осветил погруженных в сон обитателей стойбища. Только Илька не спал. Он стряхнул с себя оцепенение, поднялся с подстилки и бодро проговорил, подходя к совершенно обессиленному шаману:

– Ну, Кагот, теперь-то Старик пошлет тебе сына.

– Пошлет, но только когда принесу ему жертвенные потроха Духа-Волка, оберегающего врагов рода нашего, наславшего мор на оленьих самок.

– Когда идти против Волка думаешь?

– Сегодня ночью пойду. Битва будет великая, живым могу не вернуться, – чуть слышно прошептал Кагот, в изнеможении растянувшись на шкурах.

Что и говорить, камлание – спектакль, требующий от исполнителя недюжинной силы. Порою кажется, будто шаман обезумел, а порой – что издыхает, точно дикий раненый зверь, корчась перед погасшим очагом в страшных мучениях. Иногда Кагот думал, что лучше бы и правда забрали его духи, чтобы прекратить эту тяжелую беспросветную жизнь. Шаман вставших неподалеку от них вогулов[5] наслал порчу, и неудачи стали сыпаться одна за другой на оленных людей. А он, как кам своего рода, был за это в ответе. Это он, Кагот, неверно предсказал погоду, не предотвратил падеж оленьих самок из-за неурожая свежих побегов, и из-за него, Кагота, не народились молодые олени. Его народ стал голодать. Умирали от истощения маленькие дети, от отчаяния заболевали их матери и матери матерей. Дождавшись, когда зимний лед сковал воду, оленные люди покинули оскудевшие пастбища и двинулись туда, где никого нет.

Собрав уцелевших оленей, пришли сюда, к Большому Камню, разбили стойбище. И все вроде бы пошло на лад. Принял их Дух Камня, стал помогать. И Старик, дух рода, переселением был доволен. Зимние морозы в этих местах были не так люты и не вымораживали ягель, и по весне зеленые побеги щедро укрывали долину вдоль реки, олени жирели и плодились. Летом Кагот вместе с другими мужчинами ловил рыбу на небольших кожаных байдарах. Стреляли белку и осенью били моржа на галечной косе за узким проливом, соединяющим мелководную лагуну с большой водой. Там же хранили солидный запас копальхена[6] – для собак и для себя на зимнее пропитание. Казалось бы – живи и радуйся. Но Кагот не радовался – духи не давали Каготу сыновей. И даже дочери не нарождались. А как быть шаману без наследника? Кому передавать свое искусство?

Кагот даже купил к уже имеющейся Ненет еще одну жену, молодую Вааль, но и она за три лета так и не родила наследника. Значит, нужно усерднее просить духов, что Кагот и делал. Днем он камлал в окружении соплеменников в чистой юрте, по ночам уходил к Белому Камню и при мертвенном блеске луны под всполохами полярного сияния метался по берегу обезумевшей птицей, ловя в туго натянутую кожу бубна ночной ветер. Кагот хватал ветер за оленьи рога, вскакивал ветру на спину и подгонял меховой колотушкой, чтобы быстрее добраться в нижний мир, где обитают духи-покровители.

Здесь, в нижнем мире, молил о сыне, наследнике его дела, и всякий раз получал подтверждение покровительства. Обессиленный от голода, с глубоко запавшими глазами и запекшейся черной кровью в уголках иссохших губ, ползком возвращался под утро домой и засыпал, едва переступив порог. На следующий день Кагот шел в чистую юрту и камлал для блага общества, а ночь оставлял для себя. Это было его время, время, когда можно просить о самом сокровенном, и рано или поздно духи либо выполнят его мечту, либо оставят надоедливого просителя в нижнем мире.

Опираясь на руку Ильки, шаман поднялся с вытертой оленьей шкуры и шагнул на улицу. Илька пошел за ним, рассчитывая, что на этот раз Кагот сжалится и позовет его с собой. Он был совсем молодой, этот Илька, и больше всего мечтал стать шаманом. Но духи не призывали Ильку, хотя Илька и врал, что слышит их зов. Соплеменники устраивали проверку, и всякий раз растерянный парень бродил по чистой юрте между посмеивающимися проверяльщиками и никак не мог обнаружить, кто же из них прячет под паркой вырезанную из моржового клыка фигурку покровителя рода – Умки[7]. И по морозу в одном лишь шаманском костюме из тонких оленьих кож у Ильки Ардеева ходить не получалось, Илька один раз походил и долго потом болел. Но, несмотря на неудачи, юноша все равно свято верил, что ближе других соплеменников стоит к шаманскому делу и рано или поздно духи призовут его.

– Куда сейчас, сват Кагот? – поддерживая шатающегося шамана, робко спросил Илька.

– К Белому Камню, – не разлепляя спекшихся губ, выдохнул усталый шаман.

– Может, сегодня не пойдешь? Ведь еле живой.

– Нет, надо идти, – упрямо тряхнул Кагот собранными в хвост жесткими волосами. – Духи не любят лентяев.

Когда шли через стойбище, свернувшиеся около юрт заспанные собаки вскидывали узкие длинные морды, сонно провожая идущих прозрачными глазами, и, безразлично зевнув, снова укладывали головы на пушистые задние лапы. Около юрты шамана Илька остановился, ожидая приглашения, но Кагот вошел один. Не раздеваясь, проследовал на свое место и, обессиленный, опустился на китовый позвонок, служивший ему табуретом. Втягивая носом запах вареной оленины, смотрел на склонившуюся над очагом старшую жену, после появления юной Вааль выполнявшую в их семье роль матери.

Сидевшая на корточках Ненет даже не обернулась, продолжая помешивать в котелке ароматное варево. Уловив сквозняк из открывшейся двери, из спального полога выглянула Вааль. Увидев Кагота, радостно вскрикнула и бросилась к нему, едва не опрокинув мужа с неустойчивого сидения.

– Есть давай, – сухо буркнул тот.

– Не разденешься? – потерлась щекой о его щеку вторая жена.

– Нет, поем и пойду.

Вааль тут же принесла низкий столик и установила перед мужем. Схватила миску, метнулась к очагу и, оттолкнув Ненет, налила уже готовый суп. Осторожно донесла миску до столика, поставила перед Каготом и присела рядом на корточки.

Обжигаясь и не чувствуя вкуса, шаман принялся торопливо хлебать густое варево из оленьей крови и внутренностей, в то время как Вааль, уперев подбородок в ладони, с умилением смотрела, как мужчина ест. Скорбно поджав губы, из своего угла за ними наблюдала Ненет. Нимало не смущаясь старшей товарки, Вааль обвила руками шею мужа и стала целовать.

– Может, поспишь перед дорогой? – ластясь, точно кошка, и заглядывая Каготу в глаза, пропела искусительница.

Она была теплая, уютная, в спущенном до пояса меховом комбинезоне. Кагот ощутил под рукой ее упругую молодую грудь, и острое желание захлестнуло его. Однако шаман справился с наваждением, сохраняя решимость прямо сейчас отправиться к реке и призвать на помощь духа Белого Камня. В голове мелькнула мысль, что, может быть, Дух Камня специально подсылает к нему Вааль, испытывая его твердость.

– Духи не любят лентяев, – отстраняя прижавшуюся к нему юную женщину, снова повторил Кагот.

– Мне холодно, я боюсь спать одна, – принялась капризничать Вааль, но шаман посмотрел на нее так, что женщина тут же юркнула в полог.

Победоносно усмехнувшись, Ненет стала убирать со стола. Кагот поднялся и, не глядя на старшую жену и не перебросившись с ней ни единым словом, направился к дверям. Поправил звенящую подвесками парку, снял с крюка небольшой, размером с лепешку, бубен, сунув, чтобы согреть, под подол длинного шаманского одеяния, поднял колотушку и вышел из юрты.

Над тихим стойбищем низко склонилась белая луна, собаки, люди – все спали. И только олени беспокойно перебирали копытами в невысоких загонах из вложенных одна в другую нарт. Ступая по упругому мху, Кагот прошел по становищу, миновав чистую юрту, из которой доносилось похрапывание сморенных его камланием односельчан, и двинулся к реке. Дух Реки был особенно по-доброму расположен к оленным людям, посылая его народу отборную жирную рыбу. Спустившись к берегу, Кагот достал из-за пазухи согретый его телом бубен, обошел Белый Камень, опустил на лицо сдвинутую на лоб маску – морду медведя. Обернулся молодым Умкой и, привалившись к холодной гладкой поверхности, стек по камню спиной. Сев на землю, свесил голову на грудь и принялся медленно и размеренно ударять в туго натянутую кожу бубна.

Так бил он в бубен довольно долго, убыстряя ритм выстукиваемой мелодии и погружаясь все глубже и глубже в нижний мир, пока не сгустилась темнота, в которой зеленовато мерцала облепленная светляками дорога, узкая, как след от лыж. Из темноты выпрыгнул обернувшийся Волком дух врага и бросился на Кагота.

– Превратимся в ворона, понесемся плавно, – ловко увернувшись от вражеских зубов, затянул Кагот, принимая облик черной птицы и воспаряя в синюю тьму. – Где и в каком месте будем лизать горячую кровь врага-духа, превратившись в ястреба, наблюдаем сверху. Превратившись в тайменя, этот злой дух почему поворачивает назад? Почему беспокоится? Превратившись в орла, наблюдаем со всех сторон. Легкие и сердце, вену и печень врага-духа разорвем на куски. Поднесем сердце Волка Старику-Умке за сына-наследника, обещанного взамен.

Претерпев все заявленные метаморфозы и пропев боевую песню, орел сверху камнем бросился на шею врага и вцепился в горло Волка стальными когтями. Волк забился в конвульсиях, испуская дух, и Кагот разодрал его плоть, вырывая с венами и жилами кровоточащие внутренности.

Уложив в бубен волчье сердце, Кагот двинулся по дороге к раскидистому Дереву, которое знал с самого детства. Там, на Дереве, в гнездах высиживались Воронами души будущих шаманов, которые те приносили из среднего мира в железных когтях. Сейчас Дерево пустовало, ни одной души будущего Великого Шамана не готовилось принять эстафету после Кагота.

Оставляя за собой кровавую дорожку, Кагот подошел к Дереву и опустился на колени, положив бубен перед собой. Старик-Умка спал в стволе, утомленный недавним выходом к оленным людям в срединный мир. Разбуженный запахом крови, мятый, старый, как все многочисленные предки, длинной чередой прошедшие через века, выбрался Умка из дупла и одобрительно проговорил, загребая вражеские потроха лапой, отправляя в пасть и с наслаждением пережевывая:

– …М-ммм, иди назад, Кагот-шаман, иди к Белому Камню. Я послал тебе женщину, женщина тебя ждет. Овладеешь ею, и родит она сына – великого шамана.

Кагот поклонился Старику, коснувшись пальцами черной пыли, и, выпив из бубна оставшуюся кровь врага, повернул назад. Поднялся наверх по усыпанной светляками, похожей на лыжню дороге к Белому Камню, стал обходить вросшее в землю основание его и увидел привалившуюся к валуну женщину из тех, которые обитают на Большой земле. Не обманул Старик, правду сказал! Шаман склонился к посланнице Духов, тронув ее за лицо. Женщина распахнула глаза и в ужасе вскрикнула. Тогда опьяненный кровью врага Кагот зажал ей лапой рот и сделал то, что завещал ему Дух предков.

Когда вернулся в стойбище, собаки подняли бешеный лай, свирепо бросаясь на женщину, которую шаман нес на руках. Выскочивший из юрты Илька увивался рядом с Каготом, заглядывая в лицо бесчувственной незнакомке, и, касаясь ладонью ее огненных волос, в восхищении цокал языком. На собачий лай выглянули из юрт и другие обитатели стойбища. Проходя мимо заинтересованно вытягивающих шеи мужчин и женщин, Кагот с достоинством пояснял:

– Духи послали нашему роду великую Мать. Великая Мать родит великого шамана, великий шаман заменит меня, когда настанет время уходить.

Шаман прошел через стойбище и, плечом отклонив полог, шагнул в юрту. Обе его жены были здесь – старшая варила еду, младшая шила из выделанных шкур нарядную парку. Вааль вообще была большая модница и только и думала, что о нарядах. Увидев Кагота, Вааль радостно вскрикнула и вскочила на ноги, но, заметив, что он пришел не один, так и осталась стоять, не приближаясь и наблюдая, как муж проходит к спальному пологу и укладывает на ее место женщину, которую принес с собой. Ненет сразу же бросила стряпать и подошла к спальному пологу, склонившись над незнакомкой.

– Воды согрей, – распорядился Кагот, глядя на старшую жену. – И помоги ее раздеть.

– Кто она? – ревниво осведомилась Вааль.

– Великая Мать.

– Зачем она здесь? Она здесь будет жить?

– Не твое дело, – оборвал Кагот, глядя, как Ненет проворно раздевает огненноволосую посланницу Духов, выпрастывая из длинных полотняных рукавов ее необычайно белые руки и пышную грудь. Не открывая глаз, несчастная чуть слышно постанывала. Освободив великую Мать от блузы, Ненет сходила к своему сундучку и принесла тонкую рубашку из рыбьих кож. Вещи Ненет были старые, сильно изношенные, и Кагот, брезгливо взглянув на приготовленную старшей женой сорочку, раскрыл кожаную торбу, которую принес вместе с больной. Пошарил в поисках сухой одежды и вынул изображение синеглазого многокрылого божества. В испуге спрятал картинку обратно в саквояж, задвинул ногой в угол и обернулся к Вааль.

– Неси свои наряды.

– Еще чего! – вспыхнула Вааль.

Но, встретив грозный взгляд супруга, младшая жена покорно двинулась к своим сундукам, занимавшим большую часть угла рядом с пологом. Присев на корточки, откинула крышку одного и долго копалась в аккуратно уложенных добротных вещах, выбирая то, что не так жалко. Одежды было много, и вся она была отменного качества. Расшитая богатым узором, из тонко выделанных шкур и кож и даже из редкого в этих местах льна, которое привозил из Архангельска расторопный Илька, обменивая на песцовые шкурки и вырезанные им фигурки из моржового бивня. Илька единственный из их племени владел языком чужаков и очень любил резать по кости. И ее любил, Вааль. Но для Вааль существовал только Кагот – сильный, уверенный в себе шаман, защитник племени.

– Что ты там возишься? – прикрикнул на нее Кагот и, шагнув к сундуку, выдернул из стопки вещей первое, что подвернулось под руку.

– Это нельзя, это мое! – хватаясь за край сорочки, запричитала Вааль.

– Теперь будет ее, – отрезал шаман. – Она больная, ей нужно стать здоровой, чтобы родить великого шамана.

Кагот приблизился к пологу и сунул расшитую бисером сорочку в руки Ненет. Ненет склонилась к больной и с трудом натянула сорочку на влажное белое тело, заботливо отерев губкой из мха залитое потом лицо.

– У нее жар, – проговорила Ненет. И, обернувшись к Каготу, спросила: – Как ее зовут?

– Мне послал ее Умка, и я буду звать ее Умкинэу, – секунду подумав, ответил шаман.

– Ты сделаешь ее третьей женой?

– Уже сделал.

– Ее волосы – как солнце, я стану заботиться о ней, – с материнской нежностью протянула Ненет, укрывая солнцеволосую Умкинэу медвежьими шкурами.

По голосу было заметно, что Ненет не столько беспокоится о новой жене мужа, сколько мстит обижавшей ее Вааль, в одну секунду из любимицы Кагота превратившейся в такую же отверженную рабыню, как и она сама.

И в самом деле, жизнь в юрте Кагота стала вращаться вокруг Умкинэу. Она долго, до самой зимы, не приходила в себя, и Ненет кормила ее оленьей кровью, поддерживая с трудом теплящуюся жизнь. Обтирая тело больной влажным мхом, старшая жена с любопытством наблюдала, как растет живот Умкинэу, приглашая и Кагота посмотреть на это чудо. Приходили посмотреть и другие обитатели стойбища, с нетерпением ожидавшие рождения нового шамана.

Только Вааль злилась на новую жену Кагота, хотя и побаивалась ее. Больная она или нет, в беспамятстве или в здравом уме, а многокрылое божество, спрятанное в кожаной торбе Умкинэу, видит все, что творится вокруг, своими холодными и прозрачными, словно лед, глазами. Видит, как Вааль шепчет злые слова Умкинэу в еду, как подкладывает старой Ненет иголки в постель, как колдует, чтобы Кагот снова любил только ее одну.

Но больше всего Вааль боялась, что родившийся великий шаман, едва научится говорить, сразу же укажет на нее и обличит в злочинных кознях. Расскажет, что Вааль хотела извести его больную мать, и еще заботливую Ненет, и его самого, еще не родившегося, обитающего в материнской утробе.

Великий шаман родился ранней весной, когда припекающее солнце растопило верхний слой снега, превратив его в наст. Роды принимала опытная старуха, в разное время помогавшая прийти в этот мир всем обитателям стойбища. И – о чудо! Едва малыш издал свой первый крик, пребывавшая в беспамятстве Умкинэу открыла глаза и протянула к младенцу руки. И что-то быстро заговорила на языке чужих. Обезумевший от счастья Кагот тут же бросился в юрту к Ильке, ибо только молодой резчик по кости мог понять ее слова. Илька пришел важный, осознавая свою незаменимость, и чинно присел на китовый позвонок рядом с пологом. Долго слушал сбивчивую речь больной, глядя на то, как она хмурит брови, ударяет себя кулаком в грудь и повторяет какие-то сердитые слова.

Как только она замолчала, Илька начал переводить:

– Рассказывает Умкинэу, что в большом мире она прозывалась Саша Ромейко. И что ее ищут, и если мы отвезем ее и новорожденного в Архангельск, то отец ребенка даст много денег.

– Можешь дальше не переводить, – махнул рукой Кагот. – Она до сих пор не поправилась. Духи забрали ее разум. Но это не важно. Главное, что у нас есть новый великий шаман! Забирай малыша, Ненет, станешь о нем заботиться. Илька, скажи Умкинэу, что как только жар спадет, так и начнет кормить сына молоком. А ты, Илька, будешь каждое утро приходить и спрашивать, что Умкинэу нужно.

Ненет приняла у повитухи крохотный пищащий сверток и унесла в свой угол, оставив роженицу негромко звать малыша. Умкинэу сразу же придумала ему имя.

– Владимир! Володенька! – чуть слышно шелестела она пересохшими губами.

Сидевшая в стороне Вааль, поразмыслив, поднялась с медвежьей шкуры и подошла к спальному пологу. Присела рядом и стала заботливо промокать влажным мхом пылающее жаром лицо. Женщина схватила ее руки и что-то заговорила на своем языке. Вааль успокаивающе гладила ее по огненным волосам, приговаривая:

– Не бойся… Спи. Все будет хорошо…

Кагот недоверчиво покосился на младшую жену, но ничего не сказал. Может, Вааль и в самом деле прониклась сочувствием к несчастной обезумевшей Умкинэу?

Дни шли за днями, мальчик на материнском молоке рос и крепчал. Вдохновленная присутствием ребенка, Умкинэу понемногу оправлялась. Ноги ее не слушались, но женщина научилась сидеть и теперь, устроившись в пологе на шкурах, когда не занималась с малышом, подолгу задумчиво смотрела перед собой, иногда держа в руке деревянную палочку из саквояжа и делая ею в толстой книге с белыми страницами какие-то пометки.

Соблюдая договоренность, Илька каждое утро наведывался в юрту Кагота и садился рядом с больной, чтобы выслушать ее просьбы. Переводил Илька одно и то же – говорил, что Умкинэу просит сварить ей сладкий чай. Или что не хочет есть копальхен. Но Каготу все время казалось, что Илька что-то не договаривает и что разговор их с Умкинэу совсем о другом. А еще Кагот стал замечать, что Вааль надолго отлучается из дома и как-то странно переглядывается с Илькой, когда тот бывает у них в гостях.

В одну из лунных ночей Вааль не вернулась домой. Кагот не сразу забеспокоился. Уже и раньше бывало, что, обидевшись непонятно на что, строптивица ночевала в юрте отца – богатого оленного человека Амоса. Амос так любил дочь, что прощал ей любые капризы, но и Кагота уважал, поэтому на следующий день обычно брал Вааль за руку и приводил в юрту мужа. Прождав весь день, но так и не дождавшись возвращения жены, Кагот отправился к Амосу сам.

Вошел в юрту и остановился, глядя на чернеющую в глубине меховую стену спального полога, где, по его предположениям, нежилась Вааль. В пологе царила тишина, и Кагот, понимая, что ошибся, огляделся по сторонам. Пламя небольшого костра освещало морщинистое лицо старухи – матери его жены. Старуха шила новую парку. Кагот слегка поклонился хозяйке и уважительно поздоровался с сидящим за низким столиком стариком:

– Еттык, Амос!

– Еттык, Кагот, – откликнулся тот. И гостеприимно пригласил: – Проходи, раз пришел. Присаживайся, чаю попьем.

Кагот шагнул к столу и, устроившись на китовом позвонке, с удовольствием выпил чаю и выкурил трубку ароматного табака из коробки с изображением человека в высоком, похожем на ведро, головном уборе. Затем приступили к беседе.

– Как дела, Амос? – издалека начал шаман.

– Хорошо живем, не жалуемся, – немного подумав, ответил хозяин.

– А Вааль как поживает?

Старик удивленно взглянул на зятя.

– Тебе лучше знать.

– Разве она не у тебя?

И только теперь выяснилось, что Вааль у стариков не появлялась. Стали думать, куда она могла деться, и тут припомнили, что весь вчерашний день никто не видел и Ильку. Отправились в юрту к Ардеевым, но родственники резчика встретили шамана настороженно. Мать долго молчала, а когда Кагот пригрозил ее детям местью духов, принялась рассказывать все, что знала. Оказывается, с первого же дня огневолосая Умкинэу стала просить Ильку, чтобы он отправился в Архангельск и передал о ней весточку. В середине лета туда должны были приплыть какие-то люди с Большой Земли, и онгеволосая Умкинэу написала им послание. Когда Кагот не видел, Умкинэу доставала из сундучка картинку с многокрылым божеством и, перевернув ее, показывала Ильке, как выглядят нужные ему люди. И называла их по именам. Говорила, что они очень богаты и знамениты и обязательно ей помогут. А ему, Ильке, дадут много денег. Илька сначала и слушать не хотел. Но за Умкинэу стала просить и Вааль, обещая парню свою любовь. И даже сама вызвалась уйти вместе с ним в Архангельск из стойбища.

Не ожидая ничего хорошего, Кагот тут же двинулся к Белому Камню. Одевшись Умкой, обратился к Духу – Старику. И тот велел своим людям сниматься с обжитого места и перебираться в глубь полуострова. Приведет подлый Илька русских с Большой Земли, а у Белого Камня и нет никого. Где тогда станут они искать Умкинэу и подрастающего нового великого шамана Володьку?

Доктор Карлинский играл в рулетку на простые шансы, когда завибрировал звонок смартфона. Звонил следователь Цой.

– Вить, ну что там у тебя? – без энтузиазма проговорил Борис, поднимаясь из-за игрового стола.

– Фамилия главврача больницы на Восьмого марта была Гальперина?

– Почему была? И до сего момента есть. Гальперина Анастасия Львовна.

– Гальперина погибла. Только что поступило сообщение – упала на рельсы в метро. Под приближающийся поезд.

– Совсем нехорошо.

– Да уж, чего хорошего. Слушай, Борь, парнишка в кабинете – это ведь сын Гальпериной? Отец-то у них есть?

– Нет отца, Олег да Настя. Я раньше с ними довольно близко общался.

– Надо бы к парню заехать. Мне показалось, парень со странностями, как бы чего с собой не сделал.

– Ты как, Вить, сам поедешь или составить тебе компанию?

– Вообще-то я тебя имел в виду, когда говорил, что нужно ехать. Олег тебя знает. Не думаю, что мне он сильно обрадуется. Да и работа у меня скопилась.

– Ладно, Вить, съезжу. Что же я, нелюдь какой?

Вернувшись за стол и торопливо проиграв оставшиеся фишки, доктор Карлинский с заметным сожалением покинул подпольное заведение. Промчавшись по вечерней Москве, свернул на Дорогомиловскую набережную и припарковался у новостройки. Проследовал к подъезду, на панели домофона набрал номер квартиры, некоторое время подождал, но так и не получил ответа. Порылся в карманах, вынул швейцарский нож и при помощи закаленного лезвия отжал язычок домофона. Поднялся на этаж и принялся звонить в дверь. За дверью стояла глухая тишина, прерываемая лишь только приглушенными трелями звонка. Тогда Карлинский принялся несильно трясти дверь, думая, что юноша может сидеть в наушниках и не слышать, а к вибрации он не останется безучастен. Дверь Гальпериных так и не открыли, зато шум на лестничной площадке привлек внимание соседей. Из приоткрывшейся двери выглянула старуха в бигуди и халате и, тряся брылями, раздраженно начала:

– Мужчина! Зачем вы хулиганите?

– Боже упаси, – округлил глаза визитер. – Я не хулиганю. Никоим образом. Я друг семьи Гальпериных. Мне срочно нужен Олежек, с Настенькой случилось несчастье.

Нос старухи порозовел от предвкушения, и она возбужденно подалась вперед, с любопытством спросив:

– А что случилось?

– Такая беда, такая беда! – вздохнул Борис. – Говорить страшно. Я срочно должен дозвониться до Олега. Сам не знаю, как буду ему рассказывать. Язык не поворачивается. Но деваться-то некуда, обязательно нужно звонить. О таких вещах лучше узнавать от близких.

– Так звоните, чего вы медлите? – подгоняла старуха.

– Не могу найти номера телефона, – роясь в смартфоне, сокрушался Борис. – Точно знаю, что номер Олега есть, но набираю в поиске и не нахожу.

– Я вам дам. Обождите здесь.

Захлопнув дверь, соседка Гальпериных сходила за лохматой от времени записной книжкой и, порывшись в ветхих страничках, продиктовала номер. Вся она светилось ожиданием, в глазах застыл вопрос. Забив номер в память, с учтивой улыбкой Борис вернул записную книжку, развернулся и неспешно двинулся вниз по лестнице.

– Большое спасибо, – на ходу обронил он. – Здесь так душно, лучше на воздух выйду, с улицы позвоню.

Дверь за соседкой захлопнулась с таким стуком, что с потолка облетела штукатурка, еще больше посеребрив седоватый ежик доктора Карлинского. Он вышел во двор и присел на лавочку. Набрал на дисплее смартфона хитростью выманенный номер парнишки и тут же услышал, что на вызов ответили, но молчат.

– Олег! Олежек, – ровным голосом заговорил врач-психиатр. – Это я, дядя Боря.

– Дядя Боря, – испуганно зашептала трубка. – Как хорошо, что это вы.

– Ты где? Ты не дома?

– Не дома. Дома они меня найдут. И убьют, как маму.

– Так ты знаешь?

– Я с ней бы-ыл! – всхлипнул юноша. – Я видел ее там, на рельсах. Это так страшно, вы себе не представляете! Это страшные люди, они и до меня доберутся.

– Подожди, ты знаешь, кто они?

– Конечно. Шестикрылый и его люди.

– Ты что-то путаешь. Зачем Шестикрылому Настю убивать?

– Мама досье на них завела, а им не нравилось. Они звонили и угрожали. Я сам слышал, как мама ругалась по телефону.

– Настя называла кого-нибудь по имени?

– Нет, только вчера вечером, когда говорила по телефону, все время удивленно восклицала: «А если не отдам папку, то что? Шестикрылый, ты что, мне угрожаешь?» Этот Шестикрылый у мамы лечился, но она ничего определенного про него не говорила. Когда все случилось, я сразу же поехал домой, забрал мамину папку с бумагами, квартиру запер и ушел. Потому что боюсь с этой папкой дома оставаться. Я вообще боюсь. Можно я папку вам оставлю? Помните, где мы с вами на каруселях катались? Я положу под карусель.

– Не помню я, Олег, где на каруселях катались, – виновато проговорил Карлинский. И мягко попросил: – Скажи по-человечески.

– Я не могу, – испугался собеседник. – Они подслушают и придут.

Парень дал отбой, и сколько доктор ни набирал его номер, больше не вышел на связь. Матерясь на чем свет стоит, Карлинский огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, хотя бы отдаленно напоминающего карусель. Но двор был солидный, с традициями, и из увеселений для детей имелись лишь заржавевшие от времени качели и песочница. Выбросив окурок, Борис смял опустевшую пачку, поднялся и двинулся к машине, на ходу трехочковым броском закинув картонный комок в стоящую в отдалении урну.

Всю дорогу до дома врач-психиатр вспоминал, у каких таких каруселей они гуляли с сыном Гальпериной. В голову лезла разная чушь, но ни одного подходящего случаю момента не приходило. В памяти всплывала ВДНХ, как они с Олегом арендуют какие-то самокаты с моторами и гоняют по бескрайней территории выставки. Вспоминался Парк Горького, комната смеха с зеркалами и лабиринт ужасов, где Олег на полном серьезе шарахался от оборотней и монстров из папье-маше. Еще они ходили в кино и гуляли по торговым центрам, но никаких каруселей там не было, да и быть не могло. Так ничего и не вспомнив, доктор Карлинский заехал в круглосуточный супермаркет, купил блок сигарет и две бутылки коньяка, после чего устремился домой, на Басманную.

Дома ужинали. Вера Донатовна запекла свинину в горчичном соусе и, поставив изысканно украшенное базиликом и мятой блюдо, с трепетом следила, как Виктор будет пробовать ее кулинарный шедевр. Погруженный в свои мысли следователь Цой методично смел все, что лежало на тарелке, не заметив ни вкуса, ни утонченности оформления, и теперь пил чай и испытывал чувство неловкости, сгорая от стыда под укоризненным взглядом соседки. Приход Карлинского отчасти разрядил накалившуюся обстановку.

– Борис Георгиевич, попробуйте свининку, я специально для вас приготовила.

Циничный во многих вопросах, к Вере Донатовне доктор Карлинский относился с сыновьей почтительностью. Он окинул восторженным взором лежащую на тарелке еду, освобождая приборы, развернул салфетку, отрезал кусочек мяса, положил в рот и с видимым удовольствием принялся жевать.

– Ну как? – осторожно спросила старушка.

– Божественно! – прикрыв глаза, выдохнул Карлинский.

Даже если бы жевал подметку, он все равно сейчас ответил бы именно так. И уточнил:

– Это откуда у вас такой замечательный рецепт?

И Вера Донатовна пустилась в пространные объяснения:

– Я кулинарный сайт нашла, там все подробно объясняют, что класть, за чем и в каких пропорциях. Сама-то я готовить не умею.

– Не скромничайте, вы готовите просто восхитительно.

– Витюша даже не заметил, что ест.

– Витюша весь в своих мыслях, ему не до кулинарных изысков, – утешил соседку Борис. И, обращаясь к приятелю, сделал страшные глаза: – Вить, что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь.

– Я тут подумал, – подал голос следователь Цой, – что имеет смысл показать фильм о Блеке ле Ра ребятам из театра. Вера Донатовна, как вы смотрите на то, чтобы на денек дать мне киноаппарат и пленку?

– Отрицательно смотрю, – отрезала соседка с удивлением и обидой. – И вообще не понимаю, как такая кощунственная мысль могла прийти в твою, Витюша, голову.

– Да нет, идея неплохая, – поддержал приятеля Карлинский. – В театре могут вспомнить, если у кого-то видели альбом француза.

– И что вам это даст?

– Выведет на Шестикрылого, – азартно выдохнул Вик. – Вера Донатовна, вам что, Соне не хочется помочь?

– Помочь хочется, но киноаппарат не дам, – сурово откликнулась соседка. – Прибор старый, не выдержит перевозки. И пленка ветхая, может осыпаться. Честно скажу: я, Витя, тебе не доверяю.

Карлинский плеснул всем коньяку, закурил и деловито начал:

– Друзья мои, давайте сделаем так. Вера Донатовна сама поедет во Дворец молодежи и повезет аппарат и пленку. Сама установит, сама покажет фильм. И в целости и сохранности вернет оборудование назад.

Вера Донатовна одним махом выпила коньяк и поставила бокал на стол. Было видно, что она колеблется.

– Ну не знаю… – с сомнением протянула старушка.

– Да чего там, Боря дело говорит! – разгорячился Виктор. – Вера Донатовна, я вас привезу, как королеву. И обратно доставлю в лучшем виде. Соглашайтесь, Вера Донатовна! И свининки мне еще положите.

Ветрова с минуту молчала, разглядывая Виктора.

– Уболтал, черт речистый, – махнула наконец она рукой, выбираясь из-за стола и отправляясь на кухню.

Карлинский освежил бокалы и вопросительно посмотрел на друга.

– Вить, тебе же скинули на вотсап места расположения картин Шесткрылого? – деловито осведомился он.

– Скинули, и что?

– Открывай, будем изучать карту Москвы и выявлять закономерности.

– Это на крайний случай… – замялся следователь Цой. – Обычно такой анализ мало что дает.

– Похоже, крайний случай уже настал. Из больницы Восьмого марта нас выставили несолоно хлебавши, Гальперину, как ты и сам знаешь, постигло несчастье в метро.

– Ты к сыну Гальпериной заехать хотел, – напомнил Виктор.

– Да был я у него. Парнишка непростой, с латентным Аспергером, чудит на всю катушку. Он, понимаешь, видел, как мать его на рельсы упала…

– Не упала, а кто-то ее толкнул. С камер наблюдения хорошо заметно. Лица преступника не видно, но специалисты над этим работают.

– Значит, не все нафантазировал Олежек, есть в его иллюзиях рациональное зерно.

– Парень чего-то боится?

– Олег думает, что мать убил Шестикрылый из-за досье, которое та на него собирала. Гальперина вела записи, в которых анализировала феномен уличного художника. После кошмара в метро парень вернулся домой, забрал досье и пустился в бега. Записей матери он боится и потому решил передать их мне. Но не лично передать, а спрятать в известном только нам двоим месте. Под каруселью.

Виктор отпил коньяк и простодушно спросил:

– Ты уже забрал?

Карлинский одарил собеседника саркастическим взглядом и с иронией протянул:

– Ты смеешься, Вить? Да я понятия не имею, где эта карусель!

Порывисто вздохнул и упавшим голосом скомандовал:

– Так что, Витюша, доставай карту Москвы с отмеченными шедеврами Шестикрылого, будем гнездо художника вычислять.

Виктор принес ноутбук, и друзья, сдвинув посуду и расположившись на столе, открыли карту города с обозначенными на ней строительными сооружениями. Вне всякого сомнения, Шестикрылый имел определенные пристрастия. Соединив арт-объекты уличного художника в единую сеть, вычислили точку пересечения. Этой точкой оказалась башня «Федерация» Москва-Сити.

– Все, приехали, – тоскливо протянул Карлинский. – Здесь мы зашли в тупик. Два корпуса. «Восток» и «Запад». В одном девяносто шесть этажей. В другом – шестьдесят три. И там, и там размещены офисы и апартаменты. И где мы Шестикрылого искать будем?

– Может, запрос сделать на всех жителей? – предложил следователь Цой. – Проверить все фирмы?

– И сколько займет проверка? Год? Два? Десять лет? Витюш, мы не имеем столько времени. У нас есть только три дня. Было три. Теперь уже два.

– Что ты предлагаешь?

– Что я могу предложить? Только проторенные пути. Через больницу Восьмого марта. Заявлюсь туда еще раз, но уже как официальное лицо. Венок привезу от Российского общества психиатров. И осторожно поспрашиваю, может, на работе сохранились какие-нибудь бумаги Гальперинной. А ты, Вить, бери завтра Веру Донатовну и вези показывать кино.

– А удобно вот так, без предупреждения, приехать? Свалимся как снег на голову.

– Почему без предупреждения? Сейчас Эрику позвоню.

Доктор Карлинский нашел в смартфоне нужный номер и, дождавшись ответа, проговорил:

– Эрик, это Боря Карлинский. Приветствую. Отвечай мне, Эрик, как на духу – ты заинтересован в расследовании смерти Паши Петрова? И я так думаю, что это дело твоей чести. Вы завтра репетируете? Да-да, конечно! Я понимаю, что по-другому нельзя. Только труд и дисциплина. Оба состава? Вот и я говорю, что лучше, когда два. Все обязаны быть в форме, мало ли что. Сегодня человек жив, и кажется, что здоров, а завтра взял и заболел. Или вообще, раз – и нет человека. И нужно его кем-то заменить. А ты готов к неожиданностям. У тебя любой актер во всеоружии. Эрик, дорогой, ты выкрои полчасика, Витя подъедет к десяти утра, разговор к твоим есть. Вот и ладушки. Ну все, на связи.

Карлинский отнял аппарат от покрасневшего уха и удовлетворенно улыбнулся:

– Ну вот, Витюша, вопрос решен.

Распространяя вокруг себя одуряющий аромат свинины, в гостиную вошла Вера Донатовна. В руках она держала поднос, на котором возвышалась тарелка с изысканно украшенным блюдом.

– Убирайте все со стола, ишь, разложились! – добродушно проворчала она.

– Это еще зачем? – удивился Виктор. – Мы уже поели.

– Как же, Витюш, ты же просил… – растерялась старушка. В голосе ее послышалась обида. – Я специально для тебя еще раз приготовила, и что же получается?

– Давайте сюда, я съем, – принял тарелку с подноса Карлинский, подхватывая приборы и с аппетитом принимаясь за еду.

Виктор изумленно смотрел, как приятель поедает огромный кусок мяса с овощами и подливой, и диву давался, куда в него столько влезает. Карлинский ел, Вера Донатовна демонстративно молчала, и Виктор, собрав ноутбук, поднялся из-за стола.

– Вера Донатовна, вы простите меня, я очень устал. Столько всего навалилось… Спасибо за ужин, я пойду, – проговорил он в пустоту, понимая, что нанесенный старушке удар надолго охладит их отношения.

Великим шаманом Володька сделался хмурым осенним днем, когда низкие тучи белыми медведями брели по грязному снегу неба. Володька прожил на свете почти двадцать лун и большую часть своей жизни учился шаманскому мастерству. Не сам учился, при помощи духов и старого Кагота. Ему едва исполнилось семь, когда заболел шаманской болезнью. Весною для окружающих он совершенно сошел с ума, и домашние целых десять лун должны были держать его привязанным к столбу. К концу сумасшествия Володьке стали мерещиться видения. Ему казалось, что подошли какие-то одноногие, безголовые люди и по крутой, ведущей вниз дороге увели его в грязную юрту.

В юрте стоял ужасный запах, но уродцы не обращали на вонь внимания. Шлепая по залитому кровью полу своими искалеченными ногами, они отрезали Володьке голову – мальчик почувствовал в шее острую боль. Пока один из мучителей держал его голову в руках, Володька наблюдал, как все его тело разрубили на куски. Обрубки положили в железный чан с кипящей водой, а потом пришел голый человек гигантского роста – все называли его Кузнецом, – взял щипцами голову и бросил в кипяток. Куски Володьки долго вываривали, пока мясо не отстало от костей. Содержимое чана перелили в другую посуду, при этом оказалось, что все мускулы отделены друг от друга. Их тщательно пересчитали, и Кузнец сказал:

– Так как ты имеешь три лишние части тела – два мускула и одну кость, ты будешь иметь три шаманских костюма.

А потом Кузнец сказал:

– Весь твой костный мозг стал рекою.

И Володька действительно увидел внутри помещения реку, по ней плыли его кости.

– Смотри, как твои кости уплывают, – сказал Кузнец и стал щипцами доставать их из воды.

Когда все кости были вытащены на берег, Кузнец сложил их вместе, и кости покрылись мясом, и тело Володьки получило прежний вид. Оставалась отдельно только голова, представляя собой голый череп. Кузнец покрыл череп мясом и приставил к туловищу. И Володька принял свой прежний человеческий образ. Но перед тем как отпустить его, Кузнец вынул у Володьки глаза и вставил другие. Своим железным пальцем Кузнец просверлил Володьке уши, приговаривая:

– Ты будешь слышать и понимать разговор растений и животных.

Просверлил и затылок, сказав:

– Ты будешь знать все, что говорят позади тебя.

После этого Володька очутился на вершине какой-то горы и вскоре очнулся в своей собственной юрте. Около него сидела встревоженная Ненет. Но на этом болезнь не закончилась, потому что не было возвращено сердце. Володька оставался полусумасшедшим – без видимых причин распевал заклинания, уезжал из стойбища без всякой цели. Часто падал в обморок, а по ночам его душили духи. Кагот наблюдал за становлением нового великого шамана, принимая в этом процессе самое деятельное участие.

Каждый день два шамана – молодой и старый – уходили в лес, и вдалеке от посторонних глаз Кагот учил Володьку в совершенстве владеть своим телом, растягивать любую мышцу, вынимать суставы из суставных сумок, сжиматься в крохотный комок, глотать длинные острые ножи и ходить по раскаленным углям. И еще тренировались они говорить на разные голоса, завывать, как зимняя вьюга, и журчать, как горный ручеек. Духи духами, но если плохо подготовлено тело и нет таланта к имитации птичьего пения и звериного рыка – великим шаманом не стать.

Не без удивления Володька обнаруживал, что ему доставляют удовольствие эти состояния перевоплощения, нравится быть сразу и зверем, и человеком, и студеным ветром, и жарким костром. Это укрепляло в мысли, что он особенный. Что и в самом деле создан величайшими богами и незримыми силами для того, чтобы общаться с миром, который сокрыт от взоров обыкновенных людей.

Кагот уверял, что все идет как надо, хотя Умкинэу и плакала, умоляя оставить ее мальчика в покое. Володька мать жалел. Она так и не поправилась до конца, проводя все время в спальном пологе, и могла общаться только с Каготом и Ненет, не без участия которой овладела новым для себя языком. Володька видел, что матери не нравится, что ее сыну уготована судьба великого шамана, мать хотела учить Володьку совсем другому – рисованию, пению, языкам людей с большой земли – русскому, французскому, немецкому. И тогда, измученный слезами и упреками третьей жены, Кагот дал слово, что Володька, как только обретет шаманскую силу, сможет обучаться и ее, Умкинэу, премудростям.

Володька стал учиться у матери сразу же после того, как ему вернули сердце. А случилось это так. На седьмом году обучения шаманскому мастерству Володька вдруг сорвался с места и поехал на оленях, сам не зная, куда и зачем. И вот наяву, не во сне, встретился ему человек и вложил Володьке через рот когда-то вырезанное сердце. И потому, должно быть, что его сердце так долго варилось, в течение многих лет закаливалось, Володька во всем превзошел своего учителя Кагота. После этого духи разрешили ученику шамана обзавестись первым костюмом и бубном.

Ненет сшила шаманский костюм, Володька смастерил себе бубен и только после этого приступил к изучению материнской науки. Должно быть, не зря духи так долго трудились над его усовершенствованием, ибо парнишка оказался на редкость сообразительным и на лету схватывал чужие незнакомые слова. Так же легко ему давались и другие науки, которым учила Володьку мать по мере собственных сил. Часто Умкинэу доставала картинку с многокрылым божеством, взиравшим на них пронзительными глазами цвета льда, и рассказывала удивительные вещи.

– Когда-то один великий художник, живущий отсюда очень далеко, захотел нарисовать того, кто провожает человека в иной мир.

– Духа подземного мира? – оживился мальчик.

– Нет, это другое. Художник Врубель рисовал шестикрылого серафима.

– Кто это?

– Там, откуда я родом, единый для всех Бог. И шестикрылый ему помогает. Я раньше не верила в Бога, потому что глупая была.

– А теперь?

– Теперь все по-другому. Теперь я верю. У Бога есть помощники – ангелы и архангелы. Этот архангел помогает священнослужителям всех конфессий и духовным учителям, в том числе и шаманам. И если уж тебе, сынок, выпала судьба стать шаманом, обязательно проси помощи у шестикрылого серафима.

Она раскрывала старенький молитвослов и говорила:

– Вот, запомни. Вси святии Небесные Бесплотные Силы, удостойте меня вашей силы сокрушить все зло и страсти под ноги мои.

Она была долгая, эта молитва, и мальчик неспешно кивал, запоминая. А мать, перевернув картинку, указывала на обратную сторону, туда, где были нарисованы странные люди в диковинных одеждах. Они сидели за высоким, совсем не таким, как у них в юрте, столом и ели из посуды, не похожей на их посуду. Мать указывала на вольно раскинувшегося мужчину в центре рисунка и говорила:

– Это Савва Иванович Мамонтов, очень богатый человек! Он задумал большое дело – провести железную дорогу от своего дома до самого Архангельска. А это, – палец матери плавно скользил по картону к следующему нарисованному, – тот самый великий художник Михаил Александрович Врубель. Это он рисовал всех, видишь, изобразил и себя. И назвал рисунок «Бражники с мадерой на Садовой-Спасской». Потому что дом Мамонтова, где Врубель нас зарисовал, находится на улице Садовая-Спасская.

– Как это он себя нарисовал?

– По памяти.

– А это кто? – указывал Володька на веселого человека с растрепанной бородой.

– Это – художник Коровин. А это – художник Серов. Он пишет портреты. А вот этот вот, смешной, – Гурко Петр Петрович, наш с тобою родственник, редактор газеты «Шершень ля фам», где я работала. А вот и я, узнаешь?

Исхудавшая, ссохшаяся мама слабо улыбалась, и хотя совсем не походила на бойкую красавицу с картинки, Володька все же говорил:

– Ага! Ты такая, как и была!

Но Володька лукавил – мама его день ото дня угасала, как прибитый холодом цветок. И в тот год, когда молодому шаману духи разрешили сшить свой первый костюм, Умкинэу ушла в страну предков. Володька хоронил мать согласно древним обычаям. Сначала они с Каготом устроили камлание по усопшей, провожая ее душу в верхний мир, затем Кагот снарядил в путь ее настрадавшееся тело. Ненет натянула на покойницу белую кухлянку, подбитую мехом куницы, заботливо убрала волосы, украсила бледное лицо. Кагот и Володька уложили легкий труп в лодку, рядом с Умкинэу пристроили ее небогатые пожитки. И потащили к Белому Камню. Белый Камень дал, Белый Камень и приберет ее бренные останки.

Солнце клонилось к закату, когда Кагот с Володькой приблизились к месту погребения. Люди Севера своих покойников не кладут в ямы, устраивают прямо на земле. Стараясь успеть засветло, шаманы установили внутри грубо сколоченного ящика-хольмера гроб-лодку, положив мертвое тело Умкинэу ногами к носу. Лицо накрыли материей, по традиции пришив пуговицы из моржового бивня напротив глаз. Погребальный инвентарь расположили на трех уровнях, внизу поместив принадлежащую Умкинэу немногочисленную одежду. Выше расставили домашнюю утварь. А на самом верху, точно закрыв крышкой, пристроили нарты. Шестикрылого серафима Володька хотел было оставить себе, но, вспомнив, как мама дорожила этой вещью, устыдился своего малодушного желания и вернул святыню на место, убрав картон в саквояж, а саквояж пристроив в могилу на второй уровень, среди домашней утвари.

После смерти Умкинэу Ненет утратила смысл жизни, который раньше видела в поддержке и помощи немощной подруги, стала хворать и ближе к зиме отправилась следом за Умкинэу в страну предков. Засобирался умирать и Кагот.

– Зачем тебе умирать? – стал отговаривать Володька, не представлявший себя без этого мудрого уравновешенного человека. – Ведь ты не очень старый, и сил у тебя хватает.

Камлали они обычно подолгу, иногда несколько дней и ночей напролет, но, отдохнув пару часов в своей юрте, Кагот поднимался с оленьей шкуры неизменно бодрым и посвежевшим.

– Не о том ты говоришь, Володька, – поморщился шаман. – Ты стал совсем самостоятельный и знаешь больше меня. Ты стал великий шаман. И я великий шаман. А два великих шамана не могут одновременно жить на земле. Ты умертвишь меня согласно обычаю, а это значит, что моя дорога будет легкой, без лишних страданий.

Володька вздрогнул и испуганно посмотрел на Кагота. Он был уверен, что старый шаман умрет сам – заснет и не проснется. Или забредет в тундру да там и останется. Но чтобы ему самому Кагота убить?

– Но я… Я никогда не делал, – шепотом молвил Володька, передергиваясь от внезапно пробежавшей по телу дрожи.

– Многое, о чем тебе даже не доводилось слышать, теперь придется делать, – невозмутимо проговорил Кагот. – И еще запомни. Что бы там ни было, можешь ты или нет, но если человек верит в твое могущество, сделай все, чтобы не разочаровать его.

Кагот оделся, как все уходящие к предкам покойники, в белые торбаса, переходящие в белые камусовые меховые штаны и в белую кухлянку, более широкую, чем нужно для его исхудалой фигуры. В тон оленьего меха белели на голове Кагота его поредевшие волосы. Всем известно, что великий шаман по традиции должен уйти на рассвете, с первыми лучами восходящего солнца. Длинный ремень из сыромятной лахтачьей кожи с петлей-удавкой на одном конце Кагот привязал к срединному столбу юрты, на другом конце сделал петлю, которую вывел наружу через проделанное в стене отверстие и вручил Володьке.

Володька стоял около юрты, обратив взор на восточный край неба. Ярко полыхала заря, а над красной полосой догорали последние звезды. Полярная звезда, в окрестности которой отправлялся Кагот, давно погасла. Володька знал: она располагается высоко в небе и вокруг нее обращается все небо, все звезды, словно олени, привязанные к столбу. В окрестностях этой звезды и находятся стойбища самых заметных жителей земли, ушедших навсегда. Там, среди героев, жили и великие шаманы. И Кагот намеревался именно там поставить свою небесную юрту.

По трепетанию зажатого в кулаке ремня Володька понял, что Кагот уже накинул на себя петлю и ждет, когда прочная кожа затянется вокруг его шеи. Шея у старика была темная, жилистая, и когда Кагот камлал, оборачиваясь то гагарой, то филином, а то и Стариком-Умкой, что-то в его горле пульсировало и двигалось, точно существовало само по себе и жило отдельной жизнью. И, вспомнив шею Кагота, Володька увидел внутренним взором, как желтоватый ремень обвивает морщинистую кожу над росомашьим мехом воротника белой кухлянки. Вспомнил и натянул ремень.

Над селением стояла тишина. И, хотя в юртах проснулись и развели огонь – легкие дымки вились над конусами крыш, никто на улицу не выходил, – оленные люди с уважением относились к старому шаману, в этот самый миг уходившему навсегда. Держа намотанный на руку ремень наготове, Володька смотрел в предрассветное небо и ждал сигнала. И с первым солнечным лучом что было сил рванулся вперед.

Высокий и рослый, он, упираясь в землю крепкими ногами, с трудом шел вперед, словно таща на аркане могучее животное и ощущая его яростное сопротивление на том конце ремня. Кагот рвался так сильно, что в какой-то момент показалось, будто бы шаман передумал уходить в окрестности Полярной звезды. Володька хотел было ослабить хватку, но вдруг с небывалой ясностью осознал, что не может все бросить на полпути и обязан завершить обряд. Он стиснул зубы и упрямо пошел вперед с натянутым до предела ремнем, наступая на капли крови, сочащейся из-под ногтей. Совсем измучившись, вскинул голову и взглянул на солнце – оранжевый диск словно повис над темнеющей тундрой.

О светило великое, Солнце, хозяин неба!

Помоги мне, влей в меня силу!

Чтобы совершил я Великое Дело…

Помоги мне, о Солнце, великое Солнце!

Но легче не становилось. И тогда Володька опустил голову и принялся шептать одну из молитв, которым научила его мать:

– … Вси святии Небесные Бесплотные Силы, удостойте меня вашей силы сокрушить все зло и страсти под ноги мои…

Бормоча и изнемогая от усталости, молодой шаман с силой рванулся, упав на колени, и вдруг почувствовал, что на другом конце удавки никого нет. Ремень провис и ослаб, будто бы Кагот скинул с шеи петлю и обрел свободу.

Не веря, что все закончилось, Володька какое-то время еще посидел на земле, не выпуская из рук сыромятной кожи ремня и с ужасом понимая, что вот сейчас он убил человека. Затем встал и на нетвердых ногах пошел в юрту Кагота. И уже в пути неожиданное спокойствие снизошло на него. Он ощутил, что сделал все правильно, что по-другому и быть не могло. Сделав глубокий вдох, молодой шаман откинул полог и, подождав, когда глаза привыкнут к полутьме, шагнул в юрту учителя.

Кагот лежал у серединного столба, широко раскинувшись на оленьих шкурах. По разметанному очагу и разбросанным сиденьям – китовым позвонкам – было видно, что жизнь долго не хотела уходить из его тела. Чувствуя невероятный прилив сил, Володька приблизился к старику и, опустившись на колени, провел рукой по холодному лицу, закрывая подернутые смертной дымкой глаза. Со знанием дела освободил худую шею от туго затянутой петли, деловито смотал ремень и вышел из юрты. Перед его жилищем стояли ближайшие соседи – родители Вааль и смотрели на Володьку так, как будто он стал другим человеком. Остальные соплеменники торопились к нему со всех концов селения и, подходя, в нерешительности останавливались, не спуская с нового великого шамана любопытных глаз. А младший из Семеновых, тринадцатилетний Акимка, шагнул навстречу и ломающимся голосом попросил:

– Испытай меня, великий шаман. Я чувствую приступы шаманской болезни.

И точно так же, как когда-то Кагот испытывал его, Володька устроил проверку младшему Семенову. Акимка оказался парнишкой смышленым и не лишенным так необходимого шаману актерского таланта. Парень быстро смекнул, что к чему, и сделался для Володьки незаменимым помощником, перенимая шаманскую науку. Новый великий шаман вместе со своим учеником часто уходили в тундру и по несколько дней проводили среди камней, деревьев и воды, разговаривая с духами, погружаясь в нижний мир и взмывая, как птицы, в небесные выси. Так продолжалось всю весну и лето.

…Володька перестал быть великим шаманом в самом конце осени. В тот день они с Семеновым-младшим уехали далеко, за мыс, где тянулась погребенная подо льдом и снегом узкая галечная коса, на которой по осени залегали моржи. Собаки после долгого безделья проворно бежали по первому снегу, припорошившему каменной твердости землю. Первым ехал Володька. За ним след в след – Акимка. Ученик едва не налетел на нарту учителя, когда великий шаман резко осадил собак.

– Почему стоим? – окликнул помощник.

Володька замер, с напряжением глядя перед собой. На той стороне лагуны шел великолепный белый медведь, шел гордо, вальяжно, не обращая внимания ни на людей, ни на притихших собак. Собаки не лаяли и не бросались рвать зверя, а, замерев, безмолвно взирали на массивного красавца. Реакция собак означала одно: это не дикий зверь, а дух – хозяин этих мест. Старик-Умка, покровитель рода. Великий шаман стоял, провожая глазами могучую фигуру, как вдруг услышал возню за своей спиной. Он обернулся и увидел, что Семенов-младший вскидывает ружье.

– Стой! – только и успел крикнуть Володька, но было поздно.

Грянул выстрел, и белый бок великана окрасился алым. Медведь зарычал, обернувшись и сделав к ним пару шагов, и второй выстрел опрокинул его на снег.

Шаман кинулся с кулаками на попятившегося ученика.

– Зачем ты это сделал? – в бешенстве кричал он.

Акимка слабо защищался, прикрывая голову ружьем.

– Дух рода не простит тебя! – ревел Володька.

– Это просто медведь!

– Я отказываюсь тебя учить. Ты слеп. Ты не видишь очевидного.

– И пусть, – тоненько выкрикивал мальчишка. – Мне и самому надоело притворяться! Думаешь, я не видел, что ты не по-настоящему резал живот Любаве Митиной? Ты положил ее навзничь, задрал подол, низко нагнулся к ней, потом взял нож и, пропустив лезвие между собственных пальцев, сделал продольный разрез и тотчас же вставил в него свои пальцы. Кровь хлынула в обе стороны и залила пол. А потом ты еще ниже нагнулся к ее животу и стал зубами выгрызать болезнь, которая выглядела совсем как ящерка. А потом ты стал зализывать рану и зализал так хорошо, что ни единой царапины не осталось! Но я-то знаю, что никакого разреза не было! Потому что сам набирал для тебя кровь в олений пузырь, который до поры ты прятал в рукаве! И я поймал для тебя ящерицу, которую ты прятал за щекой! Дело не в колдовстве, а в том, что ты показывал людям как колдовство!

– Любава больше не болеет, и это самое главное. Какая разница, как я это сделал? – хмуро проговорил Володька.

– Если нет колдовства, значит, и медведя можно убить.

Семенов-младший прыгнул на нарты.

– Что ты хочешь делать? – насторожился шаман.

– Заберу часть добычи, – выкрикнул ученик. – Это мой первый умка! Я не собираюсь его здесь бросать!

– Не смей трогать тушу, беда будет!

Но парень не слушал. На ходу доставая нож, он уже гнал нарту по первому ледку. Приблизился к пропитанному кровью берегу и, спешившись, обошел тушу. Довольно ухмыльнулся и принялся пилить медвежью шею, отрезая голову. Не желая видеть происходящее, Володька выдернул воткнутый в сугроб остол[8], развернул собак и погнал нарту по занесенной снегом косе. Он проехал до самого стойбища, но тревожные предчувствия не давали покоя. По-прежнему погода оставалась пасмурной, и с низкого предзимнего неба сыпалась мелкая снежная крупа. И хотя обида на ученика жгла душу, Володька все же остановился и стал ждать. Семенова-младшего все не было, и Володька повернул назад.

Еще издалека он увидел, что случилось несчастье. Лед пролива, соединяющий реку с лагуной, под тяжестью груженых Акимкиных нарт проломился, и только две собаки из его упряжки виднелись на поверхности, пытаясь ухватиться за края полыньи. Они жалобно, хрипло визжали, а остальные лишь безмолвно показывались в кипящей от бурного течения воде. Вынырнула и голова Акимки. Его узкие глаза так выпучились, что в первый момент Володька подумал, что перед ним другой человек. Заметив шамана, ученик издал пронзительный крик, от которого у Володьки похолодело в груди.

Володька в оцепенении замер у нарты, глядя, как скрылся в полынье обезумевший от ужаса Аким и как собаки одна за другой утягиваются под воду. Почуяв неладное, его собаки протяжно завыли, а у Володьки в ушах все еще стоял надрывный крик ученика. И только одна мысль билась в голове – он не должен, не имеет права спасать Семенова-младшего! Если Внешние Силы пожелали кого-то забрать, никто не может им в этом препятствовать. А если помешает – сам будет не жилец. И вспомнил Володька, как учил он мальчишку, как тот, разинув рот, смотрел на него во все глаза. Вспомнил, как уходили они в тундру и как когда-то Акимка не дал дикой кошке прыгнуть на них с кручи, уложив зверя метко брошенным ножом.

Словно услышав его мысли, Акимка снова вынырнул из успокоившейся было воды. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Володька бросился к полынье и, распластавшись на непрочном льду, скользнул к утопающему и схватил его за меховой край капюшона. Промокший помощник был невероятно тяжел, но Володьке было некогда размышлять об этом, он просто тащил парнишку из воды, не думая о том, как отнесутся к его самовольству Внешние Силы. Вытянув на лед, шаман поволок ученика к своей натре, туда, где лед был достаточно прочен. Перевернув, стал энергично нажимать на грудь, и изо рта и носа спасенного полилась вода. А через пару секунду после особенно сильного толчка в грудную клетку появилось и дыхание.

В стойбище они вернулись поздней ночью. Володька передал едва живого Акима на руки притихшим родным, а сам ушел к себе. Тревога переросла в панический страх. Он нарушил запрет, пошел наперекор Внешним Силам и не дал покарать Семенова-младшего, заслужившего смерть за убийство Умки. Духи обязательно найдут его, великого шамана Володьку, и убьют. Значит, нужно стать другим человеком. Уехать далеко-далеко, в большой и шумный город Архангельск. Туда, где Духи его не настигнут. Затеряться в толпе и прежде всего сменить имя. Стать Данилой Фоминым. Потому что духи ни за что не догадаются, что тот, кто до этой ночи звался великий шаман Володька, теперь будет откликаться на простое имя «Данила Фомин». Как удачливый оленный человек, про которого здесь, на севере, ходили легенды. В городе новоявленный Данила Фомин сменит одежду и привычки. Был нелюдимым бобылем – станет гулякой и бабником. Избегал шумных компаний – начнет пьянствовать. На том и порешил.

Собирался беглец недолго и взял только необходимое – еду себе и собакам. Собаки были хорошие, породистые, резвые и выносливые. На них и был расчет, что домчат по замерзшей реке до города так быстро, что духи не успеют спохватиться и не кинутся в погоню прямо по его горячим следам.

Беглый шаман ехал всю ночь, и только утром перед ним открылся вытянувшийся вдоль берега город. Свернув в ворота первого же постоялого двора, осадил собак рядом с бородатым мужиком в хромовых сапогах и цветастой поддевке, по-хозяйски покрикивавшего на толстую румяную бабу, подметающую двор.

– Сколько за упряжку дашь? – без обиняков осведомился Данила Фомин.

Хозяин вскинул брови, поскреб в бороде и выпалил, явно занижая цену:

– Два червонца!

Ездок спешился с нарт и, протянув поводья мужику, решительно проговорил:

– Забирай!

– Что, за два червонца? – не поверил тот.

– Ага. И знаешь что? Дай какую-никакую одежу в обмен на мою кухлянку и торбаса.

Слушая пришельца, мужик заинтересованно рассматривал собак, со всех сторон обходя и оглядывая упряжку. Баба сердито шипела, подозревая подвох, но хозяин прикрикнул на нее и, удовлетворенный осмотром, скрылся в одноэтажной пристройке постоялого двора. Через пару минут он вынес две мятые бумажки и ворох драного тряпья. Отдал деньги и вещи и указал на сарай, проговорив:

– Иди, переоденься. Одежду свою отдай Лукерье, она сама знает, что с ней сделать.

В сарае было темно, сыро и пахло мышами. Сквозь прореху в стене лился свет, и в нем плясали пылинки. Скинув теплое одеяние из плотной оленьей шкуры и облачившись в холодные обноски с чужого плеча, Данила Фомин оставил кухлянку и торбаса лежать на полу и ушел через прореху в стене – обманывал духов, путал след. Уходя от постоялого двора, он слышал, как выли проданные собаки, будто оплакивая его.

Кутаясь в лохмотья, прошел вдоль всей улицы до яркой вывески «Трактир» и, спустившись по ступеням, толкнул тяжелую дверь. В лицо ему пахнуло теплым духом отварного мяса и кислыми пивными дрожжами, и Данила Фомин шагнул в переполненный народом зал. Так много собравшихся в одном месте русских он еще никогда не видел и от неожиданности замер в дверях, не решаясь идти дальше. В раскрытую дверь проникал холод, и к новому гостю тут же подскочил расторопный малый в щегольском атласном жилете, надетом поверх алой рубахи.

– Господин хороший, не стой в дверях, проходи в залу, – прикрикнул он на беглеца. – Вишь, всю публику заморозил.

Послушавшись, парень покорно проследовал за половым, указавшим на стоящий в углу длинный стол. Там уже сидела небольшая компания, в которой выделялся седой старик в добротном зипуне. На спинке его стула висел овчинный тулуп, в то время как у остальных его сотрапезников болтались лишь тощие кацавейки. Бывший шаман ничего не ел со вчерашнего дня, и голод тошнотворной волной подступал к самому горлу. Глядя на незнакомые блюда, заставляющие стол, он жадно сглотнул слюну и указал на аппетитный кусок мяса и круглые дымящиеся белые корнеплоды, присыпанные яркой пахучей зеленью, попросив себе то же самое. Запивать решил водкой, ведь теперь он пьющий и буйный. Расторопный малый тут же принес заказанное и поспешил на зов к другому столу. Фомин жадно ел, ожидая, когда принесут водку. Ел и поглядывал на соседей.

Вскоре из разговора он догадался, что старик не простой человек, а большой начальник и беседует с двумя претендентами на место служащего. Поглаживая седую бороду, старик добродушно посмеивался, острым глазом осматривая то одного сотрапезника, то другого.

– Ну, положим, Артем Никитич, грамоту вы знаете, и, не в пример Захару Марковичу, счет вести умеете, – согласился старик, хитро посматривая на худого пронырливого мужичка в черном пиджаке, в то время как второй – дородный и снулый – понуро склонился над тарелкой. – А языки? Вот как придет к вам туземец и заговорит по-своему? Какой же вы конторщик, если ответить не сумеете?

– Зачем он, Евсей Андреевич, ко мне придет? – удивился чернявый мужичок.

– А скажем, на работу наниматься. Лес сплавлять. Много местных по весне к нам в контору приходят. Что тогда делать станете? Как говорить с ним будете?

– Да откуда вы, Евсей Андреевич, такого конторщика возьмете, который и счет ведет, и языками располагает? – загорячился чернявый.

– Я как раз такой, – вдруг лихо проговорил беглый шаман, опуская на стол только что опрокинутую рюмку. – И счет разумею, и языки знаю.

Разговор тут же смолк, и три пары глаз устремились на говорящего. В груди беглеца разлилось тепло, душу обуяла неизвестно откуда взявшаяся удаль.

– И кто ты такой будешь? – недобро прищурился чернявый.

– Данила Фомин, – сообщил тот.

– Откуда взялся?

– А ниоткуда. Так себе, просто человек, – с вызовом выдохнул бывший великий шаман Володька.

– Вы посмотрите, каков нахал! Лезет в чужой разговор! Как бы тебе, уважаемый, бока не намяли.

– Господин Пузырев, вы бы полегче, – окоротил заносчивого претендента добродушный Евсей Андреевич. – Я знаком с вами так же поверхностно, как и с этим юношей. Вы тоже всего лишь этим утром пришли ко мне по объявлению в газете.

И, обращаясь к новому сотрапезнику, тепло улыбнулся:

– Не обращайте внимания, Данила, не знаю, как вас по отчеству.

– Данила Данилович Фомин, – не растерялся тот.

– А я – Евсей Андреевич Минаков, управляю лесопильным заводом в Заречном. Если и в самом деле знаете арифметический счет и владеете языком самоедов, прямо с завтрашнего дня беру вас на должность конторщика.

– Врет он все, ничего он не знает, – хмуро обронил молчавший до сего момента второй претендент, вскинув на управляющего мучнистое лицо. – Вы на одежу его посмотрите! Выпивоха и голодранец, вон, как водку хлещет.

И, глядя на сидевших в стороне аборигенов, потребовал:

– Вот пусть расскажет, о чем они болтают!

Фомин поднялся из-за стола, пересел за соседний стол и прислушался к разговору.

– Это оленеводы из самого дальнего уголка тундры, они пропивают выручку за проданное мясо, – вернувшись, сообщил он.

– А как проверишь, что они взаправду об этом говорят? – не унимался толстяк. – Может, этот пройдоха все придумал?

– Я подойду и попрошу оленеводов присесть к нашему столу и выпить с нами водки.

Беглец приблизился к аборигенам и на языке оленных людей стал что-то оживленно говорить, делая приглашающие жесты в сторону своего стола. Те поднялись и, подхватив стаканы, двинулись в их сторону. Двум соискателям на место конторщика пришлось подвинуться. Они хмуро наблюдали, как управляющий лесопильным заводом гостеприимно наполняет принесенную посуду из только что заказанного штофа. Тут уже крыть стало нечем, и соискатели начали собираться.

Из трактира выходили парами – сначала ушли неудавшиеся конторщики, затем покинули трактир и направились в сторону завода Евсей Андреевич и пришелец из тундры, к концу вечера сделавшиеся хорошими знакомыми. Проникнувшись доверием к старику, бывший великий шаман рассказал всю свою странную жизнь. Поведал о матери, научившей всему, что он знает, об отце-шамане, заставившем соплеменников уважать пришлую женщину и ее ребенка. Умолчал лишь о том, что и сам был в стойбище шаманом и теперь скрывается от затаивших зло духов, объяснив свое бегство желанием посмотреть большой мир.

– Значит, паспорта у тебя нет? – выслушав рассказ, поинтересовался старик Минаков.

– А что это – паспорт? – удивился парень.

– Бумага такая. В ней пописано, что ты – это ты. Имя, фамилия. Если есть, то и отчество. Где родился, когда родился и из какого сословия будешь.

– Паспорта нет.

– А жить-то есть где, Данила Данилыч?

– Думаю остановиться на постоялом дворе.

– Вот еще чего удумал! Наш конторщик – и на постоялом дворе! Пойдем, заселю в квартиру при конторе и выдам подъемные. Завтра к девяти часам выйдешь на работу, я за тобой без четверти девять загляну.

Не веря в собственное счастье, парень следовал за стариком по заводской территории, направляясь к длинной двухэтажной деревянной постройке.

– Это и есть заводоуправление, – рассказывал управляющий. – На первом этаже находится контора, на втором – три квартиры. Мы с женой в большой обитаем, бухгалтер – в той, что поменьше. И еще одна предназначена для конторщика, то есть для тебя, Данила Данилыч.

Поднявшись по ступеням, они вошли в темное помещение, освещенное лишь падающим из окон лунным светом, и стали подниматься по скрипучим ступеням. Наверху отворилась дверь, выпустив на лестничную площадку длинный луч света и обозначив в дверном проеме женский силуэт, и управляющий прокричал:

– Варвара Афонасьевна, я тебе, душа моя, конторщика веду!

– Ну слава богу, Евсей Андреевич! Куда же без конторщика? Все тебе полегче будет. А то работаешь, работаешь, словом с тобой некогда перекинуться.

– Квартира-то готова?

– Только сегодня прибиралась. Белье сменила, полы помыла, мышей всех выгнала…

– Хватит, хватит, раскудахталась!

Мужчины поднялись на второй этаж, и идущий впереди старик ласково потрепал по пухлому плечу маленькую быстроглазую старушку, застывшую в распахнутых дверях одной из квартир.

– Вот, познакомься, душа моя, это – Данила Данилович Фомин, – проговорил управляющий, указывая на своего протеже.

– Славный юноша, – похвалила старушка.

И только теперь парень увидел в глубине прихожей миловидное девичье лицо, с любопытством выглядывающее из-за старушкиного плеча. Обнаружив, что ее заметили, девица вспыхнула и скрылась в глубине квартиры.

– Дочь моя, Лидочка, – похвалился управляющий. – Редкая красавица, но дикарка.

И, понизив голос, добавил:

– Эти два хлыща – Пузырев и Тутыхин – не просто так порывались в контору устроиться. Думали, злодеи, подобраться к Лидочке поближе. Видел я их тут давеча, вокруг наших окон шлялись. Ну что же стоять на лестничной площадке? Проходи к себе, располагайся!

Новый конторщик потянул на себя дальнюю дверь, на которую указал старик, и шагнул в уютную темноту, освещенную лишь только тусклой лампадкой в углу у образа Богородицы. Секунду постояв на пороге, подошел и перекрестился на икону так, как некогда крестилась мама на шестикрылого серафима.

…Весна выдалась ранняя. Лед на реке стаял к апрелю, Двина ожила и забурлила. Сидя в конторе, Данила Фомин уже не только записывал пришедших наниматься на работу, но и начал вести учет поступающих по реке бревен, из которых на их лесопилке получались отменные ровные доски. Юноша обжился в большом городе, обзавелся нужными вещами и даже модными костюмами, в которых ходил и по публичным домам. Памятуя о том, что духов можно сбить со следа только полностью переменившись, он старательно менял свои пристрастия и привычки, вечера проводя в попойках и кутежах. К работе своей относился добросовестно, поэтому нареканий у Евсея Андреевича не вызывал, разве что досаду и раздражение. И обусловлены эти чувства были тем, что Лидочка так и норовила попасться на глаза новому конторщику. Фомин же оставался к ней равнодушен, старательно не замечая влюбленных взглядов, которые бросала на него девица.

– Не понимаю, чего тебе надо! – кипятился старик Минаков. – Лида тебя любит, так и бери ее замуж! За что ты так с моей Лидушкой? Не понимаю!

Фомин уклончиво молчал. Это была правда, дочь Минакова и в самом деле была прехорошенькая, и парню стоило большого труда делать вид, что Лидия ему не нравится. Но показать, что он бы с радостью взял ее в жены, означало привлечь к себе внимание духов, от гнева которых с таким трудом и ухищрениями удалось отделаться.

Управляющего обижать было особенно жалко еще и потому, что старик Минаков был широкой души человек и ввел ежедневную традицию собирать у себя конторских служащих и кормить обедом. Добрейшая Варвара Афанасьевна варила борщи и солянки, в которых непривычный к русской пище конторщик уже стал неплохо разбираться. Бухгалтер Лившиц тоже столовался у Минаковых. Арон Исакович был хоть и семейный, но прижимистый и охотно принимал приглашения на обед.

В тот день к столу подали рассольник и битки. И принесли газеты, прибывшие с первым пароходом, открывшим путину после зимнего ледостоя. Наслаждаясь свежесваренным кофе, каждый из сотрапезников просматривал пусть устаревшую, но все же так приятно пахнущую типографской краской газету, когда бухгалтер Лившиц вдруг воскликнул:

– Вот так так! Художник Врубель умер!

– Как умер? – растерялся беглый шаман. – Когда?

– Так еще аж четырнадцатого апреля десятого года. Это до нашей глухомани новость только что дошла. Пишут, на похоронах был Савва Мамонтов.

– Савва Иванович Мамонтов! Вот ведь железный характер! – с уважением покачал головой управляющий. – Хоть и скрутила его жизнь в бараний рог, а все равно человеческого достоинства не утратил.

– Если бы не он, Архангельск только водным транспортом бы и пробавлялся, – охотно подхватил Арон Исакович.

– Что случилось с Мамонтовым? – холодея от нехорошего предчувствия, поинтересовался Данила Фомин.

– Разорили его, вот что, – криво усмехнулся управляющий. – Думаю, без Витте тут не обошлось. Ну да история темная, поди разбери, кто кому зачем и как. Это Мамонтова да Витте забота – миллионами ворочать, а наше дело маленькое – доскам учет вести.

– А Коровин с Серовым? – севшим голосом проговорил побледневший конторщик.

– Что Коровин с Серовым? – удивился старик.

– Ну живы Коровин с Серовым?

– А я почем знаю? Надо в газетах посмотреть. Если бы померли, непременно бы про это прописали.

Выбравшись из-за стола, все поблагодарили радушную хозяйку и спустились вниз, в контору. До конца рабочего дня Фомин не сводил задумчивого взгляда с листка бумаги, на котором рисовал странное существо с шестью крыльями.

– Ты, часом, не заболел? – спросил заглянувший к нему управляющий.

Конторщик вскинул на старика Минакова страдающий взгляд.

– Евсей Андреевич, можно я к вам после работы зайду?

– Да что случилось? – разволновался старик.

– Приду и расскажу, – с трудом проговорил подавленный юноша.

После известия о смерти Врубеля и разорения Мамонтова сосредоточиться на работе не получалось. Бывшего шамана одолевали мысли одна страшнее другой. И тот и другой были изображены на картинке с шестикрылым серафимом, которой так дорожила мать. Получается, что двое из нарисованных Врубелем людей пребывают в плачевном состоянии. Один уже умер, второй потерял все свои миллионы и вот-вот умрет. И виновник их трагедии он, бывший шаман Володька, рассчитывавший, что избежит беды, если станет называться Данилой Фоминым.

Но нет, беды не избежал. Пострадали невинные люди. Потому что похоронил он их заживо, положив в материнскую могилу. Пусть не их, пусть только их изображения, но духи все равно сочли этих людей мертвыми и забрали их жизненные силы. В голове беглеца лихорадочно выстраивался план спасения остальных изображенных на картинке людей. Прежде всего нужно вернуться к Белому Камню и забрать из материнской могилы рисунок Врубеля. Затем надо плыть в Москву и искать тех, кто остался в живых. Разыскать и сделать так, чтобы духи потеряли их из виду.

Тем же вечером конторщик, волнуясь, постучал в дверь соседней квартиры. Открывший Евсей Андреич расплылся в улыбке, решив, что парнишка наконец-то созрел и пришел свататься к его дочери. Лидия стояла в дверях кухни ни жива ни мертва, и только яркие глаза ее возбужденно сверкали в темноте.

– Ну, наконец-то дождались! – радостно проговорил управляющий, по-своему понявший волнение подчиненного.

Он втянул конторщика в квартиру и добродушно предложил:

– Ну, голубь сизокрылый, выкладывай, зачем пожаловал!

– Уехать мне надо, Евсей Андреевич, – сбивчиво заговорил гость.

– Куда уехать? – не понял старик.

– В Москву, и как можно скорее!

Лидия всхлипнула и скрылась в своей комнате, и мать испуганной гусыней шмыгнула за ней, на ходу причитая и охая. Управляющий повел гостя в кабинет и, усадив в кресло, принялся ходить из угла в угол, меряя комнату шагами.

– И хорошо! И правильно! Уезжай! – сердито говорил старик. – Мне лучше вообще без конторщика, чем наблюдать, как дочь родная сохнет. Да и вообще – после того случая тебе и в самом деле лучше уехать. А ну как кто узнает…

Старик Минаков остановился перед креслом и многозначительно замолчал, сверху вниз глядя на подчиненного. Случай, про который он упоминал, произошел в канун сочельника. Все сотрудники конторы вместе с чадами и домочадцами собрались на квартире управляющего. Бухгалтер Лившиц привел свою вечно больную жену и троих орущих детей, Варвара Афанасьевна пригласила приятельницу, Лидия позвала подругу, и у конторщика Фомина голова шла кругом от всей этой шумной кутерьмы. Он мужественно выдержал знакомство с гостями и даже немного повозился с бухгалтерскими детишками. Но когда Лидочка уселась за рояль, ударила по клавишам и они с подругой дуэтом запели что-то жалобное, откланялся и покинул праздник.

Выйдя из квартиры, уже было собрался отправиться к себе, как вдруг показалось, будто он слышит в конторе звуки шагов. В обед из банка привезли деньги, и бухгалтер прямо с утра планировал выдавать жалование, и похоже, кто-то решил поживиться. Стараясь ступать неслышно, конторщик спустился вниз. Так же осторожно, как некогда охотился на куниц, прокрался по коридору и замер у приоткрытой двери бухгалтерии, рассматривая в щель копошащиеся в освещенной свечой комнате темные фигуры. Один из злоумышленников уже вскрывал сейф и вынимал из него, укладывая в саквояж, пачки денег. Еще один держал горящую свечу и револьвер. А был ли в комнате кто-то третий, понять оказалось невозможно. Медлить было нельзя. Вынув из брюк ремень, одной рукой Фомин ухватился за пряжку, а второй – за свободный от пряжки конец и, стукнув в стену, шагнул в темноту коридора в противоположную от стука сторону. И принялся ждать.

В бухгалтерии послышался тревожный шепот, и примерно через минуту из комнаты, держа перед собой револьвер, выскользнул один из грабителей. Лихой человек повернулся спиной к конторщику и, всматриваясь в темноту, сделал шаг к дверям. Будто на охоте, Данила Фомин стремительно и беззвучно метнулся к неприятелю и накинул ремень на его короткую шею. Тот выронил оружие, схватился за горло, всем телом вздрогнул и медленно осел на пол.

Его приятель появился в дверях спустя пару секунд. Саквояж он прижимал к груди и, целясь в темноту из револьвера, тревожно озирался по сторонам. Из поднятого с пола оружия служащий конторы выстрелил ему в глаз с той же меткостью, с какой в тундре бил белку. Раздался едва слышный за звуками рояля хлопок, грабитель рухнул на пол недалеко от своего подельника, и конторщик осторожно заглянул в комнату бухгалтера. Убедившись, что больше там никого нет, затащил оба тела в глубь комнаты и пристроил трупы рядом со вскрытым сейфом. И после этого, прихватив с собой полный денег саквояж, под бравурные звуки рояля, сотрясающие бревенчатое двухэтажное здание, поднялся в квартиру управляющего.

На звонок открыла разрумянившаяся Варвара Афанасьевна.

– Данила Данилович, как хорошо, что вы вернулись! Лидочке решительно не с кем танцевать!

– Мне бы с Евсеем Андреичем переговорить, – решительно отстранил он старушку, направляясь в гостиную.

В углу гремел рояль, по просторной комнате скакали пары. Под страдальческим взглядом бухгалтерской жены Лидочка отплясывала с бухгалтером Лившицем, рядом с ними кружились Лидочкина подруга и парнишка лет пятнадцати – старший из бухгалтерских сыновей. Старик Минаков сидел рядом с роялем и благодушно наблюдал за весельем. Приблизившись к начальнику, Фомин склонился к самому его уху и проговорил:

– Евсей Андреевич, пойдемте со мной.

– Что такое? – насторожился старик. – Что это у тебя за багаж в руках?

– Давайте спустимся вниз, сами увидите.

Они спустились в контору, и, подходя к бухгалтерии, старик все понял и схватился за сердце.

– Деньги где? – чуть слышно выдохнул он, в ужасе глядя на подчиненного.

– В саквояже, – успокоил его парень.

Управляющий вошел в бухгалтерию и протянул:

– Одна-акооо!

– Я застал этих двух на месте преступления, – принялся оправдываться Фомин. – Нельзя было никак по-другому.

– А знаешь ли ты, кто эти двое? – склонившись над покойниками, осведомился старик.

– Тутыхин и Пузырев, те самые, претенденты на вакансию конторщика, – невозмутимо откликнулся юноша.

– Так ты узнал!

– Само собой.

– Ну, ты и молодчик! От какой беды нас всех уберег. Деньги я, разумеется, теперь до завтра из рук не выпущу. Вот только что с покойниками делать – ума не приложу. А как их хватятся, тогда что делать будем?

– Идите к гостям, Евсей Андреич, я сам, – проговорил Фомин, глядя, как старик бережно поглаживает саквояж.

С телами он поступил просто – вывез на середину реки и, привязав к каждому из покойников камень, сбросил с лодки. Предварительно обшарил карманы и, чтобы запутать духов еще сильнее, забрал себе документы Пузырева. В бухгалтерии замыл кровавые следы, затем вернулся к себе и до полуночи слушал звуки праздника, доносившиеся из-за стены. Утром бухгалтер Лившиц раздал всем жалование, не очень понимая, отчего вдруг деньги оказались не в сейфе, а в саквояже, который ему рано утром вручил старик Минаков. Никто Арону Исаковичу ничего объяснять не собирался, и про этот случай больше не вспоминали. До того самого момента, как конторщик объявил, что срочно едет в Москву.

– Поступай как знаешь, – сухо проговорил старик Минаков. – Не могу я тебя уважать после того, как ты людей убил. Не по-христиански это. Не по-божески. Понимаю, что не мог ты по-другому, но ничего не могу с собой поделать. И Лидку свою за тебя бы не отдал.

Помолчали, глядя в окно на сгущающиеся сумерки.

– Евсей Андреич, я лодку возьму, – поиграв желваками, поставил Фомин в известность.

– Бери. И ступай с глаз моих долой, чтобы я тебя больше не видел.

Ссутулившись, управляющий вышел из кабинета, оставив конторщика одного. Данила встал с кресла и в задумчивости стоял перед стопкой газет, привезенных этим утром с Большой земли. Затем присел к столу и тщательно, один за другим, пересмотрел все номера, выискивая сведения о художниках. Не найдя некрологов, удовлетворенно кивнул и вышел в коридор. У дверей поджидала Лидия и с немой надеждой смотрела на него. Парень двинулся на выход, не проронив ни звука, хотя внутри все билось и кричало от боли и отчаяния.

Из вещей он ничего не взял, только паспорт Пузырева и деньги. И два револьвера, которые присвоил после «того случая». Выбрав на берегу одну из принадлежащих лесопильному заводу лодок, спустил ее на воду и, умело работая веслом, двинулся вниз по реке. Всю ночь плыл по Двине, и когда добрался до Белого Камня, занимался рассвет. Причалив к берегу, выбрался на чахлую травку, заколотил в никогда не оттаивающую землю колышек, привязал лодку и устремился к могиле матери. Бывший шаман помнил, что хоронили мать прямо у камня, но, обойдя вокруг валуна, не увидел сработанной много лет назад погребальной лодки. Вместо лодки валялись присыпанные прошлогодней травой обломки досок, и кое-где встречались фрагменты некогда принадлежавших матери вещей. В груди оборвалось. Если могилу разорили, как теперь поможешь тем, кого своими руками он отдал на растерзание духам?

Присев перед оскверненными вещами на корточки, парень стал медленно брать их в руки и гладить. И вдруг увидел лежащие на земле облезлые серые рукавицы, показавшиеся знакомыми. Он поднял рукавицы и стал рассматривать, поворачивая так и эдак. Ну конечно! Рукавицы принадлежали Акимке Семенову. Его ученику. Так вот кто разорил могилку!

Юноша мигом вскочил на ноги и, не помня себя от ярости, устремился в сторону стойбища. Путь был неблизкий, но бывшего шамана это не остановило. Проворный малый споро припустил по известному маршруту, ибо, один раз пройдя какой-либо дорогой, запоминал ее на всю жизнь. Он шел по весенней тундре, не видя природы и не замечая знаков. Хотя один знак он все-таки приметил – еще издалека увидел в вечернем небе белые дымки над конусами крыш. К стойбищу подошел с подветренной стороны, стараясь, чтобы собаки не выдали его присутствия. Хотел было сразу пойти к Семеновым, но, проходя мимо своей бывшей юрты, увидел вдруг любимую собаку своего ученика. Породистая сука с пронзительными голубыми глазами развалилась перед входом, всем своим видом давая понять, что она здесь хозяйка. Учуяв бывшего шамана, сука глухо зарычала и издала утробный лай, и голоса в юрте стихли. Из полога торопливо вышла молодая женщина и побежала в дальний конец стойбища.

Парень огляделся по сторонам, примеряясь, как бы половчее забраться внутрь. Солнце совсем зашло, и он, никем не замеченный, юркнул под грубую оленью шкуру. И оказался в пологе, увидев сидящего перед огнем Акимку. Бывший ученик курил трубку, глядя на пляшущие языки пламени. За время, что они не виделись, он сильно изменился, из мальчика превратившись в старика. Даже не обернувшись, Акимка проговорил:

– Проходи, Володька. Я ждал тебя. Я оставил свои рукавицы, чтобы ты сюда пришел.

– Володьки здесь нет. Здесь есть Данила Фомин. Он пришел за шестикрылым серафимом.

– Забирай, мне твоя картинка не нужна. Чужие боги бессильны в этих краях. Только сила Кагота имеет смысл. Володька забрал у Кагота его шаманский дар, а я заберу шаманский дар у Володьки. Я занял место Володьки, но мне не помогло. Без шаманского дара я никто. Я с каждым днем теряю силы и чувствую, что если не сделаю того, что задумал, то скоро умру.

– Глупый ты, Акимка. Тебе не быть шаманом, ты не веришь в духов.

Это были последние слова, которые Фомин успел произнести, прежде чем брошенная Семеновым петля из желтой кожи захлестнула его шею. Гость этого ждал и успел прижать кулаки к щекам, обезопасив горло. Ловко вывернулся из жгута и, с силой дернув за кожаный конец, вырвал удавку из слабых Акимкиных рук. И тут же накинул оказавшуюся в его руках петлю на шею своему неудавшемуся убийце, с силой дернув, затянув и лишив его жизни.

Оставив поверженного неприятеля у огня, беглец обошел свой бывший дом в поисках картинки и увидел шестикрылого серафима на алтаре из рыбьей кости в дальнем углу. Забрав рисунок, выскользнул из юрты тем же путем, что и пришел. По тундре он шел так легко, как будто летел, и вышел к Белому Камню вместе с первыми лучами солнца. Поклонился могиле матери и, сев в оставленную у берега лодку, поплыл в Архангельск. На следующее утро ступил на причал лесопильного завода, вернул лодку туда, где брал, и отправился за билетом.

Тем же вечером прекратил свое существование конторщик лесопильного завода Данила Фомин, а на борт взошел мещанин Артем Пузырев. Молодой рыжеволосый Артем Никитич отплывал по Северной Двине в каюте второго класса на пароходе, идущем на Большую землю.

Утро в необычной коммуналке на Разгуляе выдалось безрадостным. За завтраком Вера Донатовна сидела с поджатыми губами, игнорируя Виктора и всячески выказывая расположение доктору Карлинскому. Подкладывала Борису добавку омлета, подливала еще кофейку. Вик со скрытым раздражением смотрел, как приятель купается в любви с чувством полного на то права, искренне уверенный, что мир вращается вокруг него. У Вика так не получалось, хотя он и старался побороть в себе внутреннюю неуверенность.

– Витюш, ты бы уже одевался, я с Эриком на десять часов договорился, – допивая кофе, поторопил приятель.

– Я готов, дело за Верой Донатовной, – поспешно выдохнул Вик.

– Все, все, иду аппарат собирать и пленку готовить, – засуетилась старушка.

В дверь позвонили, и Вера Донатовна метнулась в коридор. Загремели в замке ключи, скрипнула, открываясь, дверь, послышался нечленораздельный разговор. Дверь захлопнулась, и коридор огласил возмущенный возглас Веры Донатовны:

– Вот паразит! На днях уволила Рашида, а он не успокоился!

Над запойным дворником Дома творчества много лет довлела угроза увольнения, но Вера Донатовна все надеялась, что подчиненный исправится.

– И все-таки вы его прогнали, – с удовлетворением выкрикнул из своей комнаты Карлинский.

– Сколько можно терпеть? Пропадает по несколько суток неизвестно где, окончательно перестал выполнять свои обязанности. Вчера Рашид наконец-то вернулся в свою каморку, и я вручила ему приказ об увольнении. Рашид ушел, но пригрозил, что пожалею. Смешной он. Думает меня такой ерундой напугать.

– Чем напугать? – заинтересовался Карлинский. И, выглянув из комнаты, увидел прислоненный к двери пышный траурный венок.

– Да вот, гадость прислал.

– О! Уже принесли? Какой красивый! Это я вчера заказывал. Как сейчас удобно! Ночью сделал заказ в интернет-магазине – утром уже доставили. А вы думали, вам?

Карлинский подхватил венок, чмокнул соседку в седую макушку и вышел из дома, напоследок крикнув:

– Друзья мои, не заставляйте себя ждать! Эрик этого не любит!

Стоя перед кухонным окном, Виктор наблюдал, как Вера Донатовна вышла следом за Карлинским на лужайку и направилась к Дому творчества. Отперла закрытые на ключ двери и скрылась в здании. Следователь Цой сунул грязную кружку в посудомоечную машину и отправился к себе одеваться. Перед зеркалом облачился в прокурорский мундир и плохо отглаженные брюки, расческой навел порядок на голове, прикрыв укладку фуражкой, специальной тряпочкой протер очки и вышел на улицу. Вера Донатовна уже ждала около старенькой «Нивы». У ног ее стоял массивный кофр с кинокамерой, к груди старушка прижимала помятую, утратившую первоначальную форму некогда круглую стальную коробку с кинопленкой.

Не обронив ни слова, Вера Донатовна дождалась, когда Вик откроет багажник, уложила свои сокровища, уселась на заднее сиденье и устремила в окно индифферентный взгляд. Вик сел за руль и тронулся в путь. Чтобы не так давила тишина, включил радио и поймал радиостанцию «Звезда». Читали Куприна. Следователь Цой заслушался великолепным исполнением «Гранатового браслета», вещицы сентиментальной, но запоминающейся. Когда читать закончили, выключил радио и некоторое время ехал в тишине.

– Никогда не понимал одержимости телеграфиста Желткова княгиней Верой Николаевной, – прервал он молчание.

– Да что ж тут не понимать? Любит он ее больше жизни, не видит смысла без нее. И, умирая, не проклинает, а желает счастья. Одно только прощальное письмо, одна многократно повторенная фраза «да святится имя твое» чего стоит! – проговорила с заднего сидения старушка.

– Такой любви не бывает. Куприн все выдумал.

Вера Донатовна молча смотрела в окно, и Вик не стал больше ничего говорить. Они проезжали мимо маленькой церквушки в переулке, когда Вера Донатовна вдруг попросила:

– Витюш, останови!

Виктор беспрекословно подчинился, и старушка, хлопнув дверцей машины, направилась в храм. Через лобовое стекло Виктор наблюдал, как на ступеньках она перекрестилась и скрылась за тяжелыми дверями. Вернулась благостная и светлая и, устроившись рядом с Виком, проговорила:

– Ну вот, я панихиду по Александру Ивановичу заказала. И по Федору Михайловичу. Еще Врубеля в записочке помянула. И Коровина с Серовым. И свечки за упокой поставила. И за здравие Сони и всех нас.

Она вдруг подалась вперед, тронула Вика за рукав и попросила:

– Вить, я тебе список напишу, а ты обещай, что, когда помру, будешь в храм ходить, молебны и панихиды заказывать.

– Не придумывайте, Вера Донатовна, вы меня переживете.

– И все же я тебя прошу…

– Даже слышать ничего не хочу.

– Пообещай. Кто за Куприна и Достоевского, кроме нас с тобой, помолится?

– Как скажете, Вера Донатовна. Если хотите – пишите ваш список.

Лед был растоплен. Старушка сразу же успокоилась и миролюбиво осведомилась:

– А что за спектакль? Борис Георгиевич сказал, что что-то музыкальное. Вроде мюзикла?

– Что-то наподобие.

– Интересно будет взглянуть. Я вот помню, в шестьдесят восьмом году шла премьера «Спартака» в постановке Григоровича. Конечно, балет Хачатуряна ставили и раньше, но хореография Моисеева – это, скажу тебе, Витюша, что-то невероятное! Никогда не забуду, как хороша была Плисецкая в партии Эгины! Я много потом спектаклей с ней видела, но «Спартака» запомнила на всю жизнь. А «Темный лорд», наверное, ближе все-таки к «Юноне и Авось». Да, Вить?

– Думаю, ближе.

Соседка говорила что-то еще, но Вик не слушал, автоматически кивая головой в знак согласия и отстраненно думая, что старушку ждет большой сюрприз. Запарковавшись перед театром, вышли из машины и устремились в здание. На этот раз Ветрова сменила гнев на милость и доверила соседу аппарат, сама же бережно несла кинопленку.

Время приближалось к одиннадцати, они попали как раз в разгар репетиции. Едва войдя в фойе, услышали звуки музыки, похожие на раскаты грома. Вера Донатовна поежилась, а войдя в репетиционный зал, так и вовсе пригнулась, как при артиллерийском обстреле. Подготовленный Вик спокойно отреагировал на всполохи и грохот, а вот старушку происходящее на сцене поразило размахом и масштабами. В лучах стробоскопов по сцене метались обнаженные весталки, монахини, священники, бродяги и шуты. И все они пели, плясали и что-то выкрикивали малопонятным речитативом. Гремели ударные установки, звенели гитары, рыдали скрипки, и время от времени вступала духовая группа. Когда действие на сцене окончательно переросло во всеобщий хаос, сидящий за отдельным столом режиссер вдруг замахал руками, объявляя перерыв.

Виктор сразу же поднялся с заднего ряда и, подхватив киноаппарат, направился к сцене. Вера Донатовна устремилась за ним.

– Добрый день, Эрнст Константинович, – подходя к столу, приветливо проговорил Вик.

– Добрый, – сухо откликнулся режиссер. – Мы договаривались на десять, вы опоздали, больше для вас времени нет.

Вера Донатовна часто-часто заморгала глазами, а следователь Цой настойчиво продолжил:

– Вы тоже должны быть заинтересованы в поимке преступника.

– Я заинтересован. Но времени у меня нет, – отрезал режиссер. – И у труппы тоже. Как же это вы, следователь прокуратуры, а таких простых вещей не понимаете!

– Это недолго, минут пятнадцать займет. Мы только покажем короткометражку.

– Я сказал – нет.

Большая часть труппы покинула сцену, скрывшись за кулисами, остались только несколько обнаженных дев, среди которых выделялась на редкость хорошенькая брюнетка. Только приблизившись вплотную к сцене, можно было различить на весталках плотное трико цвета беж, отчего казалось, что на танцовщицах ничего нет. Когда режиссер повернулся, чтобы уйти, брюнетка спрыгнула со сцены и насмешливо произнесла:

– Эрик, ну что ты ломаешься? Цену себе набиваешь? Люди просят задержаться на пятнадцать минут, а ты в позу встал. Нехорошо.

– Ты, Юль, прикусила бы язычок. Еще вчера Девочку-Смерть играла, теперь в подтанцовке, и все равно жизнь ничему тебя не учит.

Вик замер. Вот она, прелестная Девочка-Смерть! Соблазн познакомиться был так велик, что Вик даже зажмурился.

– Напугал! Дальше подтанцовки не сошлешь, – огрызнулась красотка.

– Ты у меня договоришься, – сердито бросил режиссер. – Вообще из театра выгоню.

И, взглянув на Вика, недовольно протянул:

– Ладно, ждите окончания репетиции. Но только пятнадцать минут! Артистам сегодня выступать, им отдохнуть еще надо.

Виктор кинул исполненный благодарности взгляд на хорошенькую Юлю и в ожидании конца репетиции уселся тут же, в первом ряду. На соседнем сиденье пристроилась Вера Донатовна, немедленно склонившаяся к его уху.

– Был такой бродвейский мюзикл тридцать шестого года, «Гроши с небес». По нему еще потом фильм сняли. С Бингом Кросби и Луи Армстронгом. Так Фред Астер был убежден, что мюзикл вышел похабным. Любопытно, что бы он сказал, заглянув сюда.

– Сказал бы, что девушка Юля – прелесть.

– Тут я с тобой согласна. А ты, Витюша, вкус имеешь. И знаешь что? Отвези Юлю домой, а я и сама доберусь.

– Да ну, Вера Донатовна! Как вы поедете с киноаппаратом?

– Аппарат и пленку положим в багажник, а я вполне доеду на метро.

До окончания репетиции Виктор томился, не зная, как подойти к очаровательной весталке. Весталка подошла сама. Сразу после репетиции спрыгнула в зал и села рядом со следователем Цоем. Устанавливая аппарат, Вера Донатовна искоса наблюдала, как Вик что-то оживленно говорит своей соседке, а потом, когда погасили свет и старушка запустила проектор, молодые люди вдруг подозрительно затихли. Вера Донатовна пыталась разглядеть, чем они заняты, но вскоре увлеклась происходящим на экране, предоставив их самим себе.

Когда включили свет, все присутствующие в зале заговорили разом, обвиняя Шестикрылого в плагиате.

– Тихо! – прервал полемику Эрнст Вельш. – Не надо выступлений! Сначала выслушайте вопрос!

Вик поднялся и выкрикнул:

– Кто-нибудь из вас видел этот альбом?

И снова все заговорили, ругая Шестикрылого.

– Так видел или нет? – повысил голос режиссер. – Кто не видел – быстро заткнулись! Говорит только тот, кто видел!

В зале повисла тишина.

– Ну вот вам и ответ. Из моих ребят альбом никто не видел.

Артисты стали расходиться. Поднялся и Виктор, помогая Вере Донатовне сложить прибор и убрать пленку. Закончив собирать аппаратуру, Вик обернулся и увидел, что Юля еще не ушла, стоит в дверях и изучает смартфон.

– Юля, – окликнул девушку следователь.

Она вскинула большие карие глаза и вопросительно взглянула на Вика.

– Позвольте вас подвезти.

– Буду рада, – просто ответила танцовщица.

Проходивший мимо режиссер недовольно выдохнул:

– Напрасно вы это затеяли, господин следователь. Задурит Юлька вам голову.

– Не беспокойтесь, они без нас разберутся, – оборвала Вера Донатовна.

– Не стану вам отвечать только потому, что вы, госпожа Ветрова, превосходный специалист в своей области, и я изучал историю культуры по вашим учебникам, – сухо проговорил режиссер, покидая зал.

Вера Донатовна поджала губы и следом за ним вышла из зала. Проконтролировала, чтобы аппарат аккуратно лег в багажник и не сильно давил на и без того деформированную железную коробку с пленкой, откланялась и пошла к метро. Вик усадил новую знакомую на переднее пассажирское место и галантно проговорил:

– Куда вас доставить?

– На Звездный бульвар.

– А номер дома?

Девушка замялась и через секунду замешательства выдохнула:

– Я забыла. Но знаю, как он выглядит, я покажу.

Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе Вика, но он решительно прогнал его прочь. О Соне старался не думать, уговаривая себя, что нет ничего такого в том, чтобы отвезти случайную знакомую домой. Двинулся в указанном направлении и вскоре въехал на Звездный бульвар. По дороге Юля с кем-то переписывалась в смартфоне, и Вик не решился ее беспокоить.

– Куда теперь? – спросил он, когда не спросить уже было нельзя.

– Прямо и налево. К тому вон красному дому.

Вик свернул налево и припарковался перед единственным подъездом указанного строения.

– Может, подниметесь? Чаем напою, – игриво улыбнулась девушка.

Инстинкт подсказывал, что лучше не ходить, сердце кричало обратное.

– Ну что ж, от чая не откажусь, – согласился следователь.

Вышел сам, помог выйти пассажирке и запер машину. Сверяясь с экраном смартфона, Юля набрала код, и они вошли в подъезд. В лифте девица держалась индифферентно, вроде как не она заигрывала с Виктором в театре. Они вышли на этаже, и Юля позвонила в дальнюю от лифта квартиру. Дверь тут же распахнулась, как будто их ждали, и Вик увидел стриженную под мальчика смуглую девицу с заплаканными глазами.

– Вот, Люсь, привела тебе следователя, как договаривались. Ты теперь сама, я побежала. Меня Эрик ждет.

– Эрик не ругался?

– Да все он понимает. Вельдш на твоей стороне. И ребята тоже. Никто не верит, что это ты. Ладно, подруга, не кисни, все образуется.

Юля чмокнула девицу в щеку и выскочила за дверь. На Вика она даже не взглянула, и следователь Цой, проходя в квартиру, ощутил тупую боль в груди и противный вкус во рту, как будто лизнул медную ручку. Закрыв на замок дверь, хозяйка потуже затянула поясом полы разъезжающегося блестящего халата и протянула Вику узкую ладошку:

– Я Людмила Громова, бывшая жена Паши Петрова. Вы извините, что я вас выдернула. Юля написала, что у них на репетиции следователь из прокуратуры, и я подумала, что я должна с вами встретиться. Проходите, пожалуйста, в комнату, нам необходимо поговорить.

Они прошли в небольшую гостиную, и Людмила плотно прикрыла за собой дверь.

– Мне сказали, вы думаете, что это я убила Пашу. Я не знаю, во сколько точно произошло убийство, но что правда, то правда – минут на двадцать я отлучалась в туалет, и у меня на этот момент нет алиби. Но Пашу я не убивала! Я с Пашей давно рассталась, живу с Ильей Саркисяном.

– От меня вы что хотите?

– Скажите у себя в прокуратуре, что я не виновата! Я есть не могу, спать не могу…

В соседней комнате заплакал малыш, и хозяйка метнулась к двери. Выбежала из комнаты и через минуту вернулась, держа на руках упитанную розовощекую девчушку.

– Это наша Мариша, нам скоро будет полтора годика, – ласково проговорила молодая женщина. И, подняв на Виктора полные слез глаза, умоляюще заговорила: – Мне нельзя садиться в тюрьму, Илюша самый лучший в мире отчим, но один с Маришкой не справится. Понимаете, Маришу я родила от Павлика. Хотела укрепить семью. Но Пашке никто не нужен, ни дочь, ни я. Он как вольный ветер, мотается по городам, по странам и континентам. По бабам тоже мотается. А вот Илья нами очень дорожит. И очень боится нас потерять. Настолько боится, что даже голос повысить на девочку не смеет. А Маришка балованная, с ней строгость нужна. Если я сяду в тюрьму, как Илья будет с ней справляться? Объясните это в прокуратуре, очень вас прошу!

– Ничего я не буду объяснять, – хмуро буркнул Вик. – Вас неверно информировали. Я этим делом не занимаюсь, сходите к следователю Выхиной в Следственный комитет и расскажите то же самое, что мне сейчас рассказали.

Он потрепал малышку по пухлой щечке и направился в коридор. Отпер замки, распахнул дверь и вышел на лестничную площадку. Спускаясь в лифте, мрачно усмехнулся, припомнив свои смешные фантазии. Обрадовался, дурачок, что красавица-актриса на него глаз положила. Это было как в сказке – вчера Вик только обмолвился, как бы он хотел познакомиться с Девочкой-Смертью, и вдруг она сама подошла к нему! Словно подслушала его мысли. И он, как последний слабак, не устоял. А ведь он почти предал Соню! И сделал это так легко, как будто между ними ничего нет и не было. Разве так порядочные люди поступают? Теперь он в два раза активнее должен искать преступника, стараясь загладить перед Софьей вину.

Во рту снова начало отдавать медью, и Вик сглотнул тягучую слюну. Обидно было и за Веру Донатовну, отправившуюся домой своим ходом. Да и на работе Вик получит нагоняй. Думал, что уложится в пару часов, а прокатался до самого обеда. Хорошо, что сегодня пятница, в предвкушении выходных никому до него нет дела, так что серьезных неприятностей не будет. Да и вообще, все это ерунда, конечно, но неприятен сам факт дешевой манипуляции. Боря Карлинский не позволил бы так с собою поступить.

Вспомнив о Карлинском, Виктор набрал номер приятеля и терпеливо выслушал в смартфоне длинные гудки, после чего дал отбой. Занят Боря, что же поделаешь. Вечером узнаем, как у него дела.

Утро застало Альфреда Рубинчика в сквере на лавке, где торговец мануфактурой из Вильно, прибывший в Москву по делам бизнеса, отдыхал после бурно проведенной ночи. Вместе с коллегой Казимиром Яхонтовым гуляли с модистками в трактире на Охотном Ряду. После трактира дамы проявили коварство и улизнули от утративших твердость в ногах кавалеров, покинув мужчин в сквере. Альфред прилег на одной лавочке, Казимир примостился на другой. И, пробудившись ото сна, Рубинчик первым делом заинтересовался, как себя чувствует приятель. И направился к соседней скамейке, на которой виднелся синий пиджак Казимира. Приблизившись, коммивояжер склонился над пребывающим в царстве морфея коллегой и тронул за плечо. Рука Казимира скользнула по круглому боку, тяжело упав на землю.

Рубинчик в панике принялся трясти приятеля, но, присмотревшись внимательно, заметил фиолетовый оттенок лица и сведенный судорогой рот с высунутым языком. Вне всякого сомнения, перед ним лежал труп. Обезумев от страха, коммивояжер бегом устремился к околотку.

Форпост охраны правопорядка находился прямо здесь, на Манежной улице. Пробежав через сквер, Рубинчик выскочил к полицейской части и сунулся внутрь участка. Взволнованно приплясывая перед осанистым усачом в форменных фуражке и кителе, сбивчиво зачастил:

– Ваше бродь, пойдемте скорее! Он там лежит, совсем-совсем мертвый! Да не сидите же вы на месте, бежите за мной! Вдруг кто его увидит и буквально лишится рассудка!

– Цыц! – прикрикнул на суетливого господина околоточный надзиратель. – Отвечай по порядку. Как зовут?

– Кого? Меня? – втянул голову в плечи коммивояжер.

– Как меня зовут, я и сам знаю. Само собой, тебя, каналья!

– Рубинчиком зовут. Альфредом Генриховичем.

– Про кого ты, Альфред Генрихович, говорил, что он мертвый лежит?

– Так про Казика Яхонтова, мы с ним третьего дня по торговым делам из Вильно приехали. Яхонтов Казимир Нилыч.

– Где лежит мертвый Яхонтов?

– В ближнем сквере на лавочке.

– Давно?

– С ночи.

– Почему решил, что он мертвый?

– Так Казик синий аж весь. И язык на самом подбородке.

– Так что ты тут стоишь, церемонии разводишь! Веди, показывай!

Натянув на голову форменную фуражку, полицейский выбежал из околотка и огляделся по сторонам.

– Вот канальи, все экипажи разобрали! – хмуро обронил он. – Придется своим ходом.

И, придерживая рукой бьющую по ноге шашку, устремился в указанном дрожащей рукой Рубинчика направлении. Несмотря на внушительные габариты, бежал служивый довольно резво, и измотанный спиртным тщедушный коммивояжер за ним еле поспевал. Рубинчик вяло перебирал ногами в узких лаковых штиблетах и уныло стенал:

– Не так шибко, господин офицер, нету моей мочи…

Но околоточный несся во всю прыть, тем более что вдали под липами маячила небольшая оживленная толпа.

– Ах, как нехорошо, уже нашли! – заметил и Рубинчик скопление людей.

Чем ближе они приближались к толпе, тем яснее становилось, что труп до сих пор на месте.

– Ой, матушки мои-и! – слышались тягучие бабьи стоны. – Царица Небесна-ая! Убили-задушили! Ограбили!

– Надо его поднять и посадить, может, еще отдышится.

– Думаете, подавился? А сам живой?

– А кто ж его знает. Усадим, чтобы голова встала на место, там видно будет. Вы заходите справа, я отсюда его под руку подхвачу.

– Эта, как тебя там, Рубинчик? Знаешь что? – вдруг остановился околоточный. – Ты бери извозчика и поезжай в сыскное управление. Найдешь следователя Чурилина, скажешь, чтобы выслал криминалистов, а я пока здесь за народом присмотрю.

И, врезаясь в толпу, закричал:

– А ну, посторонись, канальи! Ничего не трогать! Ррразойдись по домам!

Альфред Генрихович повернул обратно и поковылял по тенистой аллее сквера к оживленной Никитской улице. Идти с каждым шагом становилось все труднее – мешала одышка и немилосердно жавшие штиблеты. Выскочив на дорогу, остановил проезжавший экипаж. Забрался на сиденья и без сил откинулся на спинку.

– В сыскное управление, – распорядился он, прикрывая отяжелевшими веками воспаленные глаза.

Кучер неодобрительно посмотрел на помятого господина и, дернув вожжи, вытянул кнутом резвую лошадку, пустив ее вскачь. Ехали недолго вдоль трамвайных путей и остановились перед высоким крыльцом казенного на вид здания. От толчка Рубинчик проснулся и испуганно завертел головой:

– Что, уже?

– Как просили, к сыскному в лучшем виде доставил, – степенно откликнулся кучер.

Отсчитав несколько монет, Рубинчик сунул их в широкую твердую ладонь извозчика и тяжело спешился с пролетки. Поднялся на крыльцо и потянул на себя дубовую дверь. В приемной у стойки скучал дежурный, оживившийся при виде посетителя.

– К кому? По какому вопросу? – строго осведомился он.

– Мне бы следователя Чурилина повидать, по поводу убийства, – робко сообщил визитер.

– Следователя Чурилина? – со значением переспросил дежурный, повышая голос и как бы подавая условный знак. – Это вам нужно пройти прямо по коридору и заглянуть в последний кабинет, Василий Степанович у себя на месте.

Здесь же, сидя на стуле рядом с дежурным, сосредоточенно читал толстый нерусский журнал холеного вида господин. Как только Рубинчик двинулся по коридору, господин сразу же сложил журнал, поднялся и устремился следом. Рубинчик даже оглянулся, с недоумением отметив, что господин не только идет за ним по пятам, но и несет на плече громоздкий аппарат, напоминающий прибор для съемки фильмы. Так, тревожно косясь на странного господина, посетитель миновал коридор и потянул на себя нужную дверь. Заглянул в кабинет и, увидев человека в синей форме следователя, высоким голосом спросил:

– К вам можно?

– Милости прошу, – кивнул сидевший за столом, растянув узкие губы в бледной улыбке.

И, чувствуя спиной присутствие незнакомца с кинематографическим аппаратом, Рубинчик шагнул к столу. Заметив смущение посетителя, Чурилин успокаивающе проговорил:

– Не беспокойтесь, это консультант моего отдела господин фон Бекк. С вашего позволения, Герман Леонидович запечатлеет на пленку нашу с вами беседу.

– Да я что? Я не возражаю, пусть себе, – засуетился коммивояжер, стараясь перекричать застрекотавший аппарат.

Помолчал под пристальным взглядом Чурилина, болезненно сморщился и начал:

– Меня к вам околоточный прислал. С Никольской.

– Где он сам? – Свинцовые глаза следователя недоверчиво ощупывали лицо собеседника.

– Товарища моего, Казимира Яхонтова, от любопытных охраняет, – проблеял посетитель.

– Что же приключилось с вашим товарищем?

– Так придушили Казика этой ночью, – взволнованно заговорил Рубинчик. – В сквере у Манежной. Прямо на лавочке. Я проснулся, смотрю – Яхонтов на соседней скамейке спит. Я подошел – а он совсем мертвый. Ну я за городовым и побежал. Когда вернулись – там толпа. Городовой остался Казика сторожить, а меня отправил за вами.

– Правильно сделал, что отправил, – согласился следователь. И, обернувшись к консультанту, осведомился: – Герман Леонидович, вы едете?

– Само собой, Василий Степанович.

Фон Бекк остановил съемку и сложил аппарат в прямоугольный кожаный кофр, всем своим видом выражая готовность отправиться в путь прямо сейчас. Следователь выбрался из-за стола, явив взору Рубинчика оплывшую сутулую фигуру в скверно сидящем форменном кителе, и устремился к двери. Вышел первым, словно указывая путь, а Герман фон Бекк, придержав дверь и пропустив вперед Рубинчика, замыкал шествие. «Точно конвоируют», – с неудовольствием подумал коммивояжер, прислушиваясь к обращенной к дежурному просьбе Чурилина направить в сквер эксперта-криминалиста и врача. Рубинчика как человека, измученного длительными кутежами, нервировали спортивные атлеты с правильными гладкими лицами без очевидных следов попоек. А если атлеты еще и владели роскошными быстроходными машинами, то речь уже шла не о неприязни, а об остром, прямо-таки физическом отвращении.

Усаживаясь на заднее сиденье такой вот быстроходной прекрасной машины, Рубинчик собрал в кулак всю свою волю, стараясь открыто не выражать охватившие его чувства. Фон Бекк устроился за рулем, предварительно убрав аппаратуру в багажное отделение, рядом с водителем примостился мятый следователь Чурилин, а через пару минут выбежал из управления смуглый усач в умопомрачительной хромовой тужурке и очках-консервах поверх ушастой кепи, обличительно выпалив:

– Хороши друзья, нечего сказать! Без меня собирались уехать!

– Побойтесь бога, ротмистр! Вы в отпуске со вчерашнего числа!

– Ну уж нет, в отпуск пусть Дьяконов идет, у него сынок родился, а мне все равно, когда в деревне тосковать.

– Что вы, голубчик Болеслав Артурович! – уговаривал усача следователь. – На свежем воздухе одно удовольствие! Рыбалка, грибочки, крестьяночки румяные… А здесь, в Москве, чего хорошего?

– Вот вы какой, Василий Степанович! – В голосе обладателя кожаной тужурки послышался упрек. – Вам лишь бы меня спровадить куда подальше! А ну-ка, – фамильярно обратился он к фон Бекку, – Герман Леонидович! Попрошу вас освободить водительское место. Вы у нас кем числитесь? Консультантом? Ваша задача – фиксировать на пленку события. Вот и фиксируйте. А за рулем уж позвольте мне.

– Напрасно обижаетесь, ротмистр, – покладисто откликнулся фон Бекк, выбираясь из-за руля и пересаживаясь назад к Рубинчику. – Нам всем приятна ваша компания. Вы отличный сыщик и, кроме того, с вами не соскучишься.

– Что правда, то правда, – заулыбался оттаявший ротмистр, ласково оглаживая рулевое колесо. И, обернувшись к Чурилину, попросил: – Ну, Василий Степанович, командуйте – куда ехать?

– Поезжайте, голубчик, на Никольскую, к скверу.

Машина фыркнула и рванула с места. В лицо Рубинчику ударил летний ветер, принося с собою запахи бензина, конского навоза и цветочных клумб. Неслись они так быстро, что через минуту экипаж авто уже катился по Никольской. Остановившись, пассажиры выбрались из машины и двинулись по аллее вглубь. Теперь уже первым шел Рубинчик, за ним парой шествовали следователь и ротмистр, и снова замыкал процессию все тот же фон Бекк со своим стрекочущим аппаратом.

На этот раз аллея была пуста. Только тучная фигура городового маячила в густой липовой тени. К нему-то и устремилась компания, ведомая коммивояжером.

– Господин Чурилин, – стоя навытяжку, забасил городовой, – позвольте доложить – ни одного зеваки не осталось. Всех разогнал, никому ничего трогать не дозволил. Охранял покойника, как родного.

– Это вы молодец, Капитон Мифодьевич. На вас одном порядок в околотке держится. Ну, показывайте ваше сокровище.

Околоточный надзиратель шагнул в сторону, открывая путь к лавке. Застыв в странной позе, на ней покоился приземистый молодец с бурым лицом.

– Удавили касатика, – убежденно проговорил Капитон Мифодьевич. – Вот этим вот самым галстуком, – указал он на шею покойника.

Кинув трусливый взгляд на покойника, Рубинчик протяжно всхлипнул и прижал ладонь к губам.

– Документы его смотрели?

– Это сугубо ваша прерогатива, – ввернув умное словцо, соригинальничал околоточный.

– Да я и так вам скажу, зовут его Казимир Яхонтов, проживает в Вильно, – шагнул вперед приятель потерпевшего.

– И все-таки нам нужно своими глазами увидеть его бумаги, – мягко отстранил Рубинчика следователь Чурилин.

Тем временем ротмистр Шалевич уже обшаривал карманы трупа. В руках Болеслава Артуровича оказались несвежий платок, вечное перо, пустой бумажник, несколько мелких монет и видавший виды паспорт. Ротмистр передал документ начальству, и следователь, взяв книжицу в руки, неторопливо раскрыл ее. На первой странице под двуглавым российским орлом, как и положено, имелась надпись «Паспортная книжка». Ниже от руки было написано: «Безсрочная». Еще ниже – «выдана приставом Таганского участка Москвы тысяча девятьсот шестого года августа месяца первого дня Савве Ивановичу Мамонтову».

– Во как! Никакой это не Яхонтов, а бывший миллионщик Мамонтов! – крякнул от удивления заглянувший Чурилину через плечо ротмистр, в то время как фон Бекк не прекращал вести киносъемку.

– Да нет же, какой там Мамонтов! – замахал руками коммивояжер. – Это Казик Яхонтов, даю вам честное благородное слово!

– А может ты, каналья, планируешь ввести людей в заблуждение, – рявкнул околоточный надзиратель, чувствующий свою личную ответственность за охраняемый труп перед следователями из Сыскного.

– Да нет, господин урядник, зачем бы мне… Что вы такое говорите, – забормотал испуганный Рубинчик.

Фон Бекк приблизил камеру к самому лицу покойного, пару минут крутил ручку, снимая, а затем, остановив мотор, проговорил:

– Это, конечно же, не Савва Иванович. Готов присягнуть на Библии.

– Вы что же, лично знакомы с Мамонтовым?

– Мы некоторым образом коллеги, – усмехнулся фон Бекк. – Мамонтов проложил железную дорогу на север, а мы, фон Бекки, – на юг.

По залитой солнцем аллее спешили двое с небольшими чемоданами – врач и эксперт-криминалист. Чуть в отдалении шагали два младших полицейских чина со сложенными брезентовыми носилками.

– Н-да, так-то, мои хорошие, – сухо проговорил Чурилин. – Сейчас нам озвучат причину смерти Казимира Яхонтова, имеющего в кармане паспортную книжку на имя Саввы Мамонтова.

Подоспевший доктор ничего нового не сказал. Низко склонившись над телом, внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрел его, особенное внимание уделив шее, и, выпрямившись, глухо проговорил:

– Задушен собственным галстуком в промежутке между тремя и пятью часами ночи. Точнее смогу сказать после вскрытия.

Эксперт-криминалист изучил прилегающие окрестности и, собрав какие-то обрывки, окурки и фантики в аккуратные бумажные кулечки, безразлично курил, глядя, как служивые укладывают мертвое тело на носилки. Под руководством доктора носилки понесли к дожидавшемуся на улице казенному экипажу, готовому проследовать на Божедомку в полицейский морг. Покинули аллею околоточный и эксперт, и только следователь Чурилин все никак не мог принять решение, куда ему ехать.

– Знаете что, ротмистр? – наконец обернулся он к Шалевичу. – Отвезите-ка вы нашего свидетеля в управление и допросите так, как умеете только вы. А мы с Германом Леонидовичем наведаемся к Мамонтову. Хочется увидеть Савву Ивановича и спросить, как его документы могли попасть к покойному.

– Это что же, вы без меня поедете? – изумился ротмистр.

Он выглядел расстроенным настолько, что даже всегда оптимистично подкрученные усы его поникли, как сломленные бурей молодые побеги бамбука.

– Заметьте, мы поедем на извозчике, – урезонивал подчиненного Чурилин. – А в ваше полное распоряжение предоставляем автомобиль.

– Я категорически не согласен! – не поддался соблазну ротмистр. – Да вы и не сможете обойтись без меня! Вы знаете о трагической судьбе Мамонтова исключительно из газет, а я, так сказать, осведомлен из первых рук.

– Любопытно, и кто же ваш осведомитель?

– Буквально на днях я имел приятную беседу с бутафором мамонтовской частной оперы господином Щетининым. В номерах «Забвенье» собралась приличная компания, перекинулись по маленькой, там я бутафору и был представлен. Много интересного господин Щетинин мне порассказал о Савве Ивановиче.

– И что же вы, любезный, предлагаете?

– Поедем на авто. Сперва завезем в управление свидетеля, а потом уже двинемся к Мамонтову. По дороге я выложу все, что мне известно о московском Медичи.

– Ну что же, будь по-вашему, – не стал упрямиться Чурилин.

И, пропустив вперед коммивояжера и ротмистра, принял фон Бекка под локоток и увлек по аллее к оживленно бурлящей улице.

Авто с тремя сыщиками свернуло с Бульварного кольца и устремилось в сторону Бутырского вала.

– Обидно за Мамонтова, – чуть слышно протянул фон Бекк.

– Вот я и говорю, – оживился ротмистр. – Выселили Савву Ивановича из особняка на Садовой-Спасской, и теперь Савва Великолепный без былого шика и привычной роскоши обитает в доме своей дочери на хуторе в Бутырках. А все из-за того, что Витте навязал ему в аренду Невский механический завод, совершенно разоренный. А взамен обещал патенты на строительство новых железных дорог. До сих пор не понимаю, зачем успешный промышленник пошел на провальную сделку?

– А я понимаю, – сухо откликнулся фон Бекк. – Савва Иванович думал все сделать по уму. Чтобы все было в одних руках: и дороги, и поезда для них.

– Ну да, конечно, – ехидно подмигнул шофер. – Тогда бы и появились деньги для самого главного – для меценатства и для театра. Мне бутафор Щетинин говорил, что Мамонтов всегда мечтал поставить такую оперу, чтобы позавидовали актеры императорских театров. И, как мы с вами знаем, исполнил свой замысел. Денег на все не хватало, он и выкручивался. Занимал сам у себя. То в заводской кассе возьмет, то в железнодорожной. Хорош, нечего сказать.

– Да не так все было, – отмахнулся Чурилин. И монотонно затянул: – После строительства части Северной дороги от Архангельска до Вологды Мамонтов получил от государства подряд на прокладку путей на Вятку. Но денег выделять ему не спешили, и Савва Иванович взял нужную сумму сам у себя, рассчитывая, получив кредит, вложить недостающие деньги в кассу. И в этот самый момент нагрянула ревизия. Постановление на арест, обыск, описанное имущество, пять месяцев в Бутырке. И только речь знаменитого Плевако заставила присяжных впервые в истории юриспруденции вынести оправдательный приговор, который гласил: виновен, но полностью оправдан. К тому моменту как он вышел из тюрьмы вся его богатейшая коллекция живописи была распродана. Железная дорога, должно быть, согласно заранее продуманному плану, отошла в государственную собственность, а часть акций досталась другим состоятельным предпринимателям по символическим ценам. В частности, родственникам Витте.

– Все верно, – подхватил фон Бекк. – А из описанного за долги особняка на Садовой-Спасской Савва Иванович переехал вот сюда, в эту крохотную гончарную мастерскую за Бутырскую заставу, пытаясь сделать из нее керамический завод. Как будто знал, еще в середине девяностых прикупил у Савеловской железной дороги несколько земельных участков между Бутырским проездом и Ямским полем. Землю купил на имя дочери, а строительство керамического завода велось под эгидой Ярославской железной дороги, которую он тогда возглавлял.

– Как я погляжу, вы больше меня о Мамонтове знаете, – обиженно заметил ротмистр Шалевич, остановившись перед невзрачным двухэтажным строением.

– Печально, но поучительно, – тихо проговорил фон Бекк. – История о том, как нельзя мешать дела и увлечения.

Сыщики выбрались из салона машины и поднялись на крыльцо. Покрутив ручку звонка, услышали возню за дверью, и, когда дверь распахнулась, перед ними предстал вышколенный лакей в пышных бакенбардах. Склонил седую голову к плечу и учтиво осведомился:

– Что угодно господам?

– Доложите барину, что его желает видеть сыщик Чурилин из сыскной полиции, – проговорил Василий Степанович, рассматривая скучное, лишенное всякого выражения лицо старого слуги.

Тот сухо кивнул и прикрыл перед посетителями дверь, отправившись докладывать. Пока он ходил, визитеры рассматривали редчайшие сорта роз, в которых буквально утонул дом.

– Вот ведь у Мамонтова характер! Не имеет возможности пестовать таланты, так розы выращивает! – не удержался от восхищенного возгласа фон Бекк.

– Размах, конечно, не тот, что раньше, однако энергии Саввы Ивановича можно позавидовать, – согласился Шалевич.

Из распахнувшейся двери выглянуло обрамленное бакенбардами лицо.

– Входите, господа, – пригласил лакей. – Савва Иванович просит подняться к нему в кабинет.

В прихожей оказалось довольно тесно, и, толкаясь перед зеркалом, визитеры пристроили шляпы на узкую двурогую вешалку. После чего поднялись следом за идущим впереди провожатым на второй этаж. Дверь в кабинет была приоткрыта, и из помещения доносилась ария Надира из «Ловцов жемчуга», исполняемая довольно приятным баритоном и сопровождаемая мягкими музыкальными аккордами. Как только сыщики вошли, пение оборвалось, и из-за рояля поднялся старик, в котором невозможно было узнать блестящего Савву Великолепного. От вальяжности Саввы Ивановича не осталось и следа. В некогда насмешливых глазах появилось выражение обреченной усталости.

– Браво, Савва Иванович! – не удержался фон Бекк. – Вы великолепно поете.

– Герман Леонидович, рад вас видеть. Давненько мы с вами не встречались.

– Вы теперь живете затворником.

– Нет желания никуда выходить.

– Позвольте представить моих спутников – следователь Чурилин и ротмистр Шалевич из следственного управления.

Савва Иванович шагнул вперед и протянул ладонь для рукопожатия. Следователь уже хотел было сделать шаг навстречу, однако его опередил Шалевич.

– Прямо как в театре побывал, – оттирая Чурилина плечом, прорвался к руке хозяина ротмистр. – Не голос – полковая труба.

– Благодарю, господин Шалевич. Все отмечают мои таланты, – не без насмешливости откликнулся хозяин. – Я учился пению в Италии, и так успешно, что Миланский театр предложил мне две вокальные партии. В «Норме» и в «Лукреции Борджиа». Ну да что там вспоминать, – грустно добавил он. – Это были годы счастья.

– Действительно, поете вы изрядно, – ответив на рукопожатие хозяина, проговорил Чурилин. – Позвольте на паспорт ваш взглянуть.

Мамонтов равнодушно повел плечами и нехотя ответил:

– А нет у меня паспорта. Украли третьего дня.

Чурилин окинул Савву Ивановича осуждающим взглядом и усмехнулся:

– Вы так спокойно об этом говорите! И кто же украл, если не секрет?

Мамонтов прошел к столу и указал непрошеным гостям на диван.

– Присаживайтесь, господа. Разговор может получиться долгим. Хотите чаю? Или предпочитаете кофе?

– Благодарим, господин Мамонтов, мы сугубо по делу, – за всех откликнулся Чурилин.

– Как вам будет угодно, – не стал настаивать хозяин и, посмотрев на кофр в руках фон Бекка, иронично спросил: – А что же вы, Герман Леонидович, прибор свой не достаете? Вся Москва знает, что вы ни шагу без кинематографической съемки не делаете.

– Не знаю, удобно ли…

– Да что там, валяйте! Снимайте в свое удовольствие.

Пока фон Бекк расчехлял и настраивал аппаратуру, хозяин неспешно начал:

– Я знаю, что могу показаться сумасшедшим, но если вы хотите знать, каким образом я лишился паспорта, то должны мне поверить.

– Мы, уважаемый Савва Иванович, ко всякому привыкли, – с достоинством проговорил следователь Чурилин.

– Нас трудно удивить, – поддакнул ротмистр.

Фон Бекк установил киноаппарат на треногу и, приникнув к глазку видоискателя и поймав в кадр Савву Ивановича, принялся крутить ручку.

– Позапрошлой ночью вот в это самое окно, – хозяин кабинета обернулся и вытянул руку в сторону большого, во всю стену, окна, – вошла девушка.

– Как это – вошла? – недоверчиво скривился Шалевич, срываясь с дивана и стремглав подбегая к окну. – Так просто не войдешь. Второй этаж!

– И все-таки она распахнула оконную створку и шагнула прямо на подоконник. Мягко соскользнула на пол и на цыпочках прокралась мимо меня к столу. Светила луна, и я видел ее, вот как вас. Я лежал на диване и делал вид, что сплю. Незнакомка открыла тумбу стола и, вынув пачку бумаг, стала что-то искать. Должно быть, нашла, потому что сунула бумаги на место, пробежала к окну и исчезла в ночи.

– Бред какой-то! – фыркнул ротмистр, но следователь Чурилин его остановил.

– Прошу вас, ротмистр, вы мешаете. Савва Иванович, – обратился он к Мамонтову, – помнится, вы в заточении рисовали по памяти портреты друзей…

– Да, занимал себя, было дело, – кивнул собеседник.

– А не могли бы исполнить потрет ночной гостьи?

– Отчего же нет? Полагаю, что вполне неплохо справлюсь с этой задачей.

Из лежащей на столе пачки бумаги Мамонтов взял чистый лист, вынул из прибора остро отточенный карандаш и, разложив локти на столе, принялся работать.

– Вот я взялся за карандаш, и отчего-то мне вспомнился Мишенька Врубель, – размышляя вслух, проговорил хозяин кабинета. – В последние дни своей жизни он только и делал, что рисовал карандашные наброски. Рисовал буквально все – свою неприбранную кровать, доктора Усольцева. Зарисовывал вид из своего больничного окна. Как будто только через карандаш и бумагу и ощущал связь с реальностью.

– Михаил Александрович прожил трудную жизнь, – согласился фон Бекк. – Я преклоняюсь перед его искусством. Мало кто сможет всю жизнь писать Демона.

Мамонтов поднял голову от работы и печально усмехнулся:

– Вы знаете, Герман Леонидович, я думаю, его душа была Тамарой. Душа Мишеньки, как и Тамара, сперва прониклась Демоном, а затем разуверилась в своем кумире, но Демон этого не простил.

– Кому? Тамаре или Врубелю? – подал голос ротмистр.

– Ни ей, ни ему. Всю свою жизнь Миша писал Демона, а в самом конце написал шестикрылого серафима, но серафим у него получился совсем не ангельский. Вы видели его глаза? Это глаза смерти. Серафим Врубеля – оружие, вершащее волю господню. Не отпустил Врубеля Демон, выглянул сквозь льдинки глаз его серафима. А ведь Михаил Александрович начал работать над своим шестикрылым еще в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году.

– Вы так точно запомнили дату?

– Такое не забывается. Была у меня в гостях одна эксцентричная особа, может быть, помните? Писала в «Шершне ля фам» под именем Саши Ромейко.

– Саша Ромейко? Не помню.

– Да что вы, Герман Леонидович, можете помнить? – закинув ногу на ногу, развязно заметил Шалевич. – Вы еще под стол пешком ходили, когда Саша Ромейко писала свои фельетоны. А интрига была, доложу я вам! Никто и предположить не мог, что это барышня. Все думали – едкий парнишка, писака-щелкопер. Газетка была дрянь, барахло газетка. И главный редактор такой жучара!

– Болеслав Артурович! – одернул ротмистра Чурилин. – Прошу вас не давать оценочных суждений. И уж тем более не переходить на личности.

– А почему бы мне не поговорить о господине Гурко, с которым я хорошо знаком? Шикарно живет Петр Петрович, хочу вам заметить. Никогда не думал, что издание каких-то вульгарных брошюрок может приносить такой приличный доход. Ну а девица Ромейко была ему то ли племянница, то ли кузина.

– Возможно, так оно и есть, всех подробностей я не знаю. Господин Гурко пришел ко мне с хорошенькой рыженькой девушкой, которая и оказалась Сашей Ромейко. Сидели за столом, беседовали, и Миша Врубель по своей всегдашней привычке принес только что законченный эскиз как раз таки своего шестикрылого серафима и стал на обратной его стороне зарисовывать наше застолье. А Саша эта, даром что хорошенькая, злючка была еще та. И, пока Врубель рисовал, наговорила она нам всем гадостей. И, знаете, все пророчества сбылись. Я разорен и предан. Врубель сошел с ума. У Коровина сынишке ноги трамваем отрезало.

– А сама-то Ромейко где? – заинтересовался фон Бекк.

– Саша? Пропала. Я ее на север позвал, и она поехала. Репортаж хотела написать. Другие журналисты в нашем поезде были, Лисицын из «Еженедельника», Оглоблин из «Ведомостей». Все журналисты вернулись, и только Александра пропала в Архангельске. Отстала от поезда, и больше ее никто не видел. Вы не поверите, но именно это я ей и напророчил, сидя за одним столом. Я, конечно, поначалу винил себя, а потом перестал. Когда навещал Мишу в лечебнице доктора Усольцева, поговорил с его помощником, доктором Зарубиным, и окончательно успокоился. Федор Иванович воспринимает ситуацию с юмором. Говорит, что это шестикрылый серафим исполнил все, что было произнесено над ним. В том числе и Сашу Ромейко оставил где-то на Севере. Так что я тут ни при чем. Шутит, конечно, но мне как-то легче думать, что доктор Зарубин прав.

Мамонтов распрямился, отложил карандаш и взглянул на Чурилина.

– Ну вот, я и закончил.

Савва Иванович передал следователю готовый рисунок, на котором была изображена ладная фигурка в обтягивающем трико и обрамленная пышными волосами миловидная мордашка.

– Я могу еще чем-то помочь?

– Благодарим, господин Мамонтов, мы получили от вас все, что хотели. Хотя ясность в ситуацию вы так и не внесли.

Ливрейный швейцар с императорскими бакенбардами проводил сыщиков до дверей и, подождав, когда они разберут свои шляпы, выпустил на улицу. Выйдя на воздух, ротмистр Шалевич недовольно взглянул на Чурилина и обиженно осведомился:

– И отчего было кофейку не попить?

– Дома попьете, – холодно оборвал Чурилин подчиненного.

– Между прочим, мы еще не обедали, – не успокаивался ротмистр. – Господа, у меня предложение – а давайте заглянем в какой-нибудь уютный погребок.

Шалевич огляделся по сторонам в поисках заведения и указал на вывеску «Теплая компания», расположившуюся на одноэтажном домике с ярко освещенными окнами, из которых доносился женский смех и нестройное цыганское пение.

– Например, сюда.

– Болеслав Артурович, не время сейчас обедать, – начал было Чурилин, но подчиненный его не слышал. Он сделал пару шагов, собираясь перейти дорогу, и замер посреди улицы.

– Господа! Скорее сюда! – позвал ротмистр.

Фон Бекк не откликнулся на зов, продолжая укладывать аппаратуру в машину. Сыщик Чурилин тоже не хотел идти, но ротмистр не унимался:

– Да идите же, честное слово, не пожалеете!

Начальник следственного отдела пропустил измученную лошадку, волокущую на утлой подводе похожий на гору стог сена, и, перешагнув лужу, нехотя двинулся через улицу. Подошел к ротмистру и кинул на него вопросительный взгляд.

– Василий Степанович, вы должны увидеть, – проговорил Шалевич, указывая куда-то перед собой.

– Что увидеть? – Чурилин с недоумением огляделся по сторонам.

– Да вот же она, на театральной тумбе!

И только теперь сыщик заметил перед собой старательно намалеванное женское лицо – то самое, которое только что нарисовал Савва Мамонтов. Это была афиша, возвещавшая о новой программе в цирке Саламонского. «Впервые в России! Под куполом цирка выступает семья воздушных гимнастов! Великолепная мадемуазель Элла Ковалли и ее отважный брат Эжен! Все в цирк Саламонского!»

– Похоже, люди не врут, – пробормотал ротмистр Шалевич. – Мамонтов и в самом деле свихнулся. Потерял где-то паспорт и, проходя мимо плаката, придумал, что эта самая акробатка забралась к нему в окно и украла документ.

– Как знать? А вдруг Савва Иванович говорит правду? – оборвал коллегу Василий Степанович. – Ведь паспорт его каким-то образом оказался у убитого Яхонтова.

Не прерывая беседы, полицейские агенты вернулись к машине. Усевшись на заднее сидение рядом с фон Бекком, следователь Чурилин спросил:

– Герман Леонидович, вы готовы прокатиться в цирк и свести знакомство с прелестной мадемуазель Ковалли?

– А почему это он? – тут же вскинулся пристроившийся за рулем ротмистр. – Я тоже не прочь прокатиться в цирк.

– Если бы вы, Болеслав Артурович, снимали фильмы, в которых такие красотки, как Элла Ковалли, мечтают сыграть главную роль, то непременно поехали бы вы. Но фильмы снимает фон Бекк, поэтому поедет он, – рассудительно заметил Чурилин. Обернулся к фон Бекку и проговорил: – Знаете что, Герман Леонидович? Отвезите нас с ротмистром в управление, а сами отправляйтесь домой чистить перышки перед вечерним представлением.

Доктор Карлинский объявился на Басманной только на следующий день. Он ввалился ближе к полудню и сразу же отправился в ванную. На все расспросы Виктора только отмахивался, а на предложение Веры Донатовны покушать так и вовсе нагрубил. Как выяснилось позже, Борис провел бессонную ночь в обществе заместительницы главного врача больницы Восьмого марта. Подобраться к бумагам Гальпериной было непросто, пришлось провести большую подготовительную работу.

Как и планировал, прямо с утра он прибыл на улицу Восьмого Марта и, заехав на территорию лечебного учреждения, обратил внимание, что перед главным корпусом скопилось изрядное количество машин с символикой Следственного комитета. Борис остановился рядом с казенным автобусом и, вытащив венок, отправился на поиски заместителя главврача. Алену Дмитриевну застал в актовом зале. Как и весь персонал, Васильева слушала выступление представителя следственных органов.

– Закрытие большого числа психиатрических лечебниц привело к отсутствию контроля за психически нездоровыми людьми, породило множественные проблемы и дало нежелательные результаты, особенно среди пациентов с наиболее тяжелыми и хроническими заболеваниями, что выразилось в том числе в росте криминогенной напряженности, – стоя на сцене за кафедрой, без выражения заученно частил важный полицейский чин. – Реформа здравоохранения принесла свои печальные плоды. В настоящий момент надзор медиков за психически нездоровыми людьми не обеспечивает безопасность от них окружающих, в том числе из-за упразднения в начале девяностых годов психиатрического учета. По мнению специалистов нашего ведомства, именно такому нападению подверглась руководитель данного медицинского учреждения Анастасия Львовна Гальперина. В связи с данной проблемой Следственный комитет проводит специальные мероприятия.

– Какие же мероприятия вы проводите? – прокричали из центра зала.

– Предусмотренные законодательством, – отчеканил докладчик.

– Не смешите! – загрохотали с галерки. – В Ненецком автономном округе запойный алкоголик ребенка убил, и ему ничего за это не было.

– Вы имеете в виду инцидент, произошедший тридцать первого октября прошлого года? – прищурился сотрудник Следственного комитета, пытаясь разглядеть собеседника. – Когда тридцатишестилетний психически больной мужчина причинил в Нарьян-Маре смертельное ножевое ранение шестилетнему мальчику? В детском саду, во время тихого часа? Почему же не было? По этому инциденту возбудили уголовные дела по статьям «Убийство», «Халатность» и «Оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности жизни и здоровья потребителей».

– Убийцу-то посадили? – прозвучал ироничный вопрос.

– Следственный комитет ходатайствует об аресте подозреваемого, – не моргнув глазом отчеканил докладчик.

По залу прошелестела волна возмущения.

– О как, даже не задержали!

– Как будто подозреваемый сидит и ждет, когда вы за ним придете.

– В общем, я вам все рассказал, – подытожил важный чин. – По делу Гальпериной будем работать.

Выступающий покинул сцену. Вместе с ним поднялись и вышли из зала люди в мундирах Следственного комитета, сидевшие в первом ряду. Оставшись одни, сотрудники больницы возмущенно зашумели. На сцену поднялась Алена Дмитриевна и крикнула:

– Прошу минуту внимания! Если кто-то еще не знает – меня назначили временно исполняющей обязанности Гальпериной, прошу всех расходиться по рабочим местам!

Неся перед собой венок, доктор Карлинский приблизился к лестнице и, когда женщина спускалась со сцены, галантно подал руку. Она любезно приняла знак внимания и, так и не выпустив пальцев Карлинского, повела за собой в кабинет главврача.

– Пойдемте ко мне, венок положите, – проговорила сотрудница больницы, и Карлинский усмехнулся, отметив это ее бесхитростное «ко мне», с головой выдающее честолюбивые планы.

– Представляю, как вам сейчас тяжело, – дорогой грустила Васильева. – Вы, Борис Георгиевич, были особенно дружны с покойной. Да и мы Анастасию Львовну по-своему любили.

В кабинете Борис устроился в кресле для посетителей, с видом фокусника извлек из кожаной сумки бутылку коньяка и водрузил на девственно чистый стол.

– Не по-христиански как-то, надо бы покойницу помянуть, – проговорил он, едва заметно подмигнув блондинке.

Благосклонно взглянув на доктора Карлинского, Алена Дмитриевна извлекла из стенного шкафа пару хрустальных фужеров и слегка пожухлый апельсин. Впилась в оранжевую шкурку острыми коготками и неторопливо очистила, глядя, как гость открывает бутылку и разливает коньяк. Разделив фрукт на две части, с видом Евы протянула одну Борису и подхватила свой бокал.

– Ну, не чокаясь, – грудным контральто выдохнула она, опрокидывая в рот янтарную жидкость и заедая апельсином.

Ближе к обеду коньяк закончился, и в какой-то момент доктор Карлинский обнаружил себя на диване, рядом с раздетой Аленой Дмитриевной.

– Ну как же здесь невыносимо жарко! – говорила заместительница Гальпериной, стягивая через голову бюстгальтер.

В дверь постучали, и прежде чем что-то сообразить, Борис откликнулся:

– Войдите!

Снаружи подергали за ручку, но дверь не поддалась.

– Я закрыла на ключ, – касаясь волосами его лица, понизила голос Васильева.

– И правильно сделала, – в той ей прошептал Карлинский.

Провел рукой по плотному телу женщины, от гладкой, будто натянутой шеи вниз по груди, задержав указательный палец в ложбинке, и со вздохом проговорил:

– Если бы не дела, весь день бы с вами, Алена Дмитриевна, здесь просидел.

– Мы же договорились – Алена. И на «ты», – надулась дама.

Доктор Карлинский не помнил, когда они успели договориться, но спорить не стал.

– Ну конечно, Алена. Аленушка, – шепнул он. И тут же мягко добавил: – Мне нужно осмотреть личные бумаги погибшей, если, конечно, Следственный комитет ими не заинтересовался.

– Ага, сейчас, заинтересуются они, – сердито пробурчала женщина. – Никому ничего не нужно. Думаешь, кого-то будут искать?

– Конечно, не думаю. А на бумаги я бы взглянул. Покажешь?

– Прямо сейчас?

– Как ты могла такое подумать?

Борис опрокинул заместительницу главврача на спину и навалился сверху. Соитие прошло быстро и невыразительно.

– Обстановка какая-то неподходящая, – надевая бюстгальтер, разочарованно протянула Алена Дмитриевна.

– А мы организуем подходящую, – пообещал Карлинский. – У меня дома. Как-нибудь вечерком.

– Ловлю на слове, – оживилась женщина.

Борис привел себя в порядок и, глядя Васильевой в глаза, деловито осведомился:

– Так что с бумагами?

– Вынесли за ненадобностью, – передернула она белыми плечами, прежде чем надеть блузку. – Столько хлама у Гальпериной скопилось, сложно представить. А на вид вроде аккуратная была.

– Ну, красавица, веди в закрома.

Парочка вышла в коридор и спустилась по лестнице. Очутившись на улице, доктор Карлинский обратил внимание, что машины Следственного комитета разъехались, оставив после себя вытоптанную лужайку и несколько окурков. Они прошли мимо гуляющих по больничному парку пациентов в одинаковых скучных пижамах и устремились к стоящему на отшибе зданию архива. Уложенные в коробки вещи Гальпериной уже доставили в заваленное хламом хранилище и свалили в углу.

– Пока решили здесь оставить, будет время – разберу, – натянуто улыбнулась Васильева, подводя Бориса к коробкам.

– Не возражаешь, если я сам разберу? – оживился доктор Карлинский.

– Охота тебе возиться.

– Ты знаешь, девочка моя, охота. У Насти имелись интересные записи.

– Решил заняться плагиатом?

– Не без того. Я прямо так, в коробках, заберу домой, и там уже пересмотрю каждую бумажку, – обрадовался охотник за гальперинскими бумагами.

Алена властным жестом потрепала мужчину по щеке, проникновенно заглянув в глаза, а тот, чмокнув ее в шею, подхватил коробки и понес к двери. Перетащив добычу в авто, он, прощаясь, обнял новую подругу, и вдруг она сказала:

– А знаешь что, Борь? Поехали ко мне прямо сейчас.

После всего, что Алена для него сделала, отказать было неудобно, и доктор Карлинский скрепя сердце тепло улыбнулся:

– Я сам хотел предложить. Да постеснялся.

Многозначительно улыбнувшись, Васильева распорядилась:

– Жди здесь, сейчас вернусь.

Пока она ходила в ординаторскую, чтобы раздать указания подчиненным и сообщить, что отлучается по неотложным делам и сегодня ее не будет, Борис несколько раз порывался уехать, чтобы как можно скорее преступить к просмотру бумаг. Но останавливала мысль, что что-то здесь, в этих стенах, может еще понадобиться, а после скоропалительного бегства путь в больницу будет заказан. Дождавшись, он усадил прелестницу в авто и тронулся с парковки. Выехав с больничной территории, Алена протянула:

– Я живу в Бескудникове. Забей в навигаторе.

– Сначала заедем в центр, пообедать, – негодуя оттого, что приходится подчиняться, оттягивал неизбежное доктор Карлинский.

– Зачем куда-то заезжать, когда существует доставка на дом, – категорично оборвала Алена. – Борь, ты что предпочитаешь? Суши? Пиццу? Или что-нибудь из русской кухни?

– Можно из русской, – уныло откликнулся Борис, внутренне ощущая сдавившую шею мертвую хватку и понимая, что отвертеться от новой подруги будет непросто.

Любовное свидание затянулось до утра, и, отведав завтрак и кое-как увильнув от предложения провести выходные вместе, доктор Карлинский устремился домой изучать добытые материалы. Но сначала хотелось как следует отмыться от драконьих объятий Алены Дмитриевны, даже на расстоянии душивших почти физически. Выйдя из ванной и натолкнувшись на Виктора, Борис распорядился:

– Пойдем, поможешь донести.

Теряясь в догадках, что приятель имеет в виду, Вик устремился за ним. Вера Донатовна осталась волноваться. Вернулись друзья с двумя тяжелыми коробками. Занесли в гостиную и, расположившись прямо на полу, начали разбирать. По прошествии десяти минут Борис довольно улыбнулся и проговорил:

– Настена молодец, прибрала к рукам коллекцию доктора Карпова.

– Что за коллекция? – заинтересовался Вик.

– По-своему уникальная. В ней насчитывается несколько тысяч рисунков и рукописей пациентов психиатрических больниц. Когда-то я писал к сочинению Карпова вступительную статью. Впервые работа была издана в двадцать шестом году, столько лет о ней не вспоминали и в начале двухтысячных решили переиздать.

– И как она называется?

– «Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники».

– Тема многогранная и малоизученная, – подхватила Вера Донатовна. – Если найдется ученый, который как следует возьмется за этот вопрос, то откроет много нового и интересного. Это я вам говорю как искусствовед.

– И крупнейший в мире специалист по русскому авангарду, – улыбнулся Карлинский.

Рывшийся в большой коробке Виктор протянул приятелю открытку с репродукцией одной из работ Шестикрылого.

– Борь, смотри, какая открытка интересная. От некой Ларисы Ильиной. Штемпель – Апрелевка. Дата видна нечетко.

Карлинский взял, всмотрелся в рисунок и, перевернув, прочитал: «Миленькая Настасьичка Львовна! Вы были правы! Ура-ура! У нас с Шестикрылым получилось! И все благодаря вам! Целую тысячу раз. Лариса Ильина».

– Сейчас выясним, кто такая эта Лариса, у которой с Шестикрылым получилось, – озабоченно протянул следователь Цой, доставая смартфон. Набрал номер и попросил кого-то на том конце провода: – Жень, установи Ларису Ильину, предположительно из Апрелевки.

Выслушал говорящего и выдохнул:

– Спасибо, Жень, я твой должник.

И, дав отбой, пояснил замершему от любопытства Борису:

– Гражданка Ильина Лариса Витальевна имеет в Апрелевке дачу, которую, если верить интернету, в данный момент продает. Контактное лицо – риелтор Сергей. А проживает Лариса Витальевна в корпусе «Запад» высотки Москва-Сити. По тому же адресу зарегистрирована принадлежащая Ильиной продюсерская компания «Хайп».

– Адресок теперь знаем, – оживился Карлинский, – вот только ехать к Ларисе Витальевне не с чем, ибо у нас на нее, кроме открытки, ну совсем ничего нет.

– Так, может, прокатимся на дачу в Апрелевку? – предложил следователь Цой. – Осмотримся, поторгуемся, глядишь, и домик с участком прикупим.

– Можно и в Апрелевку, – согласился Борис. И мечтательно добавил: – Роскошные там сосны.

Трагедию мецената Мамонтова Герман фон Бекк принимал близко к сердцу не случайно – в Савве Ивановиче он видел проекцию самого себя. Пока фон Бекк еще сдерживался, но готов был вложить в производство фильмов если не все деньги семьи, то причитающуюся ему часть наследства, чтобы не затеряться в индустрии кинопроизводства.

Ближайшим конкурентом фон Бекка был Александр Ханжонков. В тысяча девятьсот восьмом году, обустроившись в Саввинском подворье, отставной офицер Донского полка на кредитные средства создал собственный кинопавильон, лабораторию и прочие технические объекты для съемок. Это была студия с закрытыми павильонами, рассчитанными на работу при искусственном свете ртутных ламп. Судия была всесезонной – прежде в России из-за холодов зимой в павильонах не снимали. И, кроме того, студия не зависела от дневного света. Для строительства помимо стекла был использован новый материал – железобетон. Свет поступал как с улицы, так и из огромных «юпитеров». Кроме основного павильона, занимавшего огромную площадь, рядом отстроили еще и вспомогательное здание для съемок небольших вещей. При нем работала декоративная мастерская, склады для бутафории и мебели, костюмов, лаборатория и «научный отдел», занятый съемками просветительского кино – учебных, видовых, научных картин.

На пятки Ханжонкову наступали французы братья Пате, воздвигшие около Брестского вокзала грандиозную кинофабрику, оснащенную по последнему слову техники и привлекшие к съемкам яркие кадры киноиндустрии. У Германа фон Бекка руки так и чесались отстроить что-нибудь не менее грандиозное и привлечь кого-то из великих, но здравый смысл подсказывал, что в гонке кинопроизводителей абсолютных победителей не будет.

Проведя на фронте полтора месяца и получив контузию, Герман вернулся в Москву и продолжил снимать фильмы. Фон Бекк оставался верен себе, не расширяя штат и производство, а комбинируя кинокартины из документальных кадров, заснятых на месте преступления и в процессе расследования. Остальной сюжет он доснимал в уже имеющемся павильоне во дворе собственного особняка. Это был принципиальный момент. Исключение Герман сделал только для своего помощника Доната Ветрова, горящего желанием экранизировать революционную драму собственного сочинения из парижской жизни.

Документального материала по этой теме по вполне понятным причинам не нашлось, и Донат, переманив у Ханжонкова несколько актеров, среди которых была восходящая звезда Конкордия Герц, все свободное время посвящал этой работе. Но и сам уже был не рад, ибо Конкордия оказалась девушкой не промах и мертвой хваткой вцепилась в очарованного ею Германа фон Бекка. Больше всех за это Доната ругала мать, много лет состоящая в доме экономкой. Фаина Витольдовна являлась доверенным лицом семейства фон Бекков и несла за Германа личную ответственность.

Близилось время обеда, когда фон Бекк-младший въехал в палисадник дома на Басманной. Заслышав шум мотора, экономка открыла дверь небольшого домика, в котором обитала вместе с сыном Донатом, и застыла на крыльце в ожидании, что было нехорошим знаком. Загнав машину в гараж, фон Бекк неспешно устремился по дорожке в сторону ее дома. Экономка продолжала стоять, не двигаясь с места и бесстрастно рассматривая его лицо. Приблизившись, Герман сдержанно осведомился:

– Фаина Витольдовна, не томите, рассказывайте. Что-то случилось?

Женщина холодно молвила:

– Конкордия Яновна опять кончает с жизнью в вашей спальне.

Герман фон Бекк обреченно вздохнул и, повернувшись, двинулся по дорожке к особняку. Поднялся на ступеньки, вошел в дом и, бросив на подзеркальник перчатки и шляпу, устремился наверх. Черт его дернул связаться с актрисой! Конкордия была на редкость очаровательна. Но беда заключалась в том, что были даже не минуты, а секунды, когда возлюбленная фон Бекка не отыгрывала роль. А жить героем непрекращающейся пьесы было непросто. Владелец кинофабрики поднялся по парадной лестнице и двинулся по коридору в сторону спальни. Подошел и, постояв секунду, решительно толкнул дверь.

– Кора, ну что на этот раз? – мягко улыбнулся он, заходя в темноту.

Зашторенные окна не пропускали света, погружая во мрак просторную спальню, обставленную палисандровой мебелью с преобладанием в декоре модного растительного орнамента. Зажженная в углу свеча выхватывала из полумрака сидящую на оттоманке нагую блондинку, укутанную в собственные волосы. В руке она держала опасную бритву и делала вид, что собирается полоснуть по запястью.

Увидев шагнувшего к ней фон Бекка, красавица задрожала и истерично выкрикнула:

– Не подходите, чудовище! Я убью себя!

– Да бросьте, милая, – не слушая угроз, двигался вперед Герман. – Вы столько раз грозились…

– А теперь убью!

Герман подошел и деликатно вынул бритву из девичьих рук. Убрал оружие в карман и сделал попытку приобнять подругу за плечи. Она отшатнулась и закричала:

– Уберите руки! Свои грязные руки, которыми вы хватаете других девиц!

– Да что с вами, Кора?

– Думаете, я не знаю, что вы за моей спиной посетили кинофабрику Пате и вели переговоры с Руфиной Каргапольской?

– Откуда вам известно?

– Мне Донат рассказывал…

– Да бросьте! Я передумал снимать Каргапольскую.

– А пока не передумали, вели переговоры? Мне предложили роль кухарки, а ей – героини?

– Кора, перестаньте! По сюжету героиня – хрупкая брюнетка. А вы аппетитная блондинка! Совершенно другой типаж. А ваша кухарка в сценариусе чудо как хороша. Роковая соблазнительница, да и только.

– Вот оно! Я вижу вас насквозь! Вас на хрупких брюнеток потянуло!

Герман страдальчески поморщился и выдохнул:

– Кора, милая! Вы же не такая. Вспомните, что вы веселая, озорная, любите проказы и задорный смех. Хотите, прямо сейчас поедем с вами в цирк? Вы любите цирк?

Конкордия потерла розовой лапкой хорошенький носик и неуверенно протянула:

– Не знаю. Там лошади. Я их боюсь. У нас в Одессе тоже был цирк, и лошадь мне бант сжевала.

Герман подошел и подсел на оттоманку, зарывшись лицом в ее волосы.

– Да нет, ну что вы, я не позволю лошадям к вам приближаться, – шепнул он. – Мы сядем далеко от них, в ложе, и будем смотреть на арену в бинокль.

– Только сначала вы отведете меня пообедать в «Метрополь», – смягчилась прелестница.

– Все, что захотите, Конкордия Яновна. Прошу вас, собирайтесь, а то можем на вечернее представление не успеть.

Фон Бекк встал, приблизился к окну, со звенящим треском раздвинул шторы и настежь распахнул окно. В залитую солнцем комнату ворвался летний день, заставив актрису закрыть лицо ладонями. Она подождала пару секунд, пока глаза привыкнут к свету, деловито собрала белокурые волосы в пучок и задула свечу.

– Фу, как гадко! – вставая с оттоманки и набрасывая на розовое тело пеньюар, поморщилась Конкордия. – Ненавижу солнечный свет. Сразу видны все изъяны, грязь и несовершенство этого мира.

Герман вышел в коридор, предоставив актрисе приводить себя в порядок в одиночестве. На лестнице топтался виноватый Донат Ветров. Правая рука владельца кинофабрики Германа фон Бекка глядел побитой собакой. Сколько кинокартин они сняли вместе, и всегда Донат был при фон Бекке, как пряжка при ремне. И так же, как ремень не может обходиться без пряжки, владелец кинофабрики не мог обходиться без своего подручного. Правда, тот иногда допускал досадные промахи, зато потом с трогательной искренностью в них раскаивался.

– Герман Леонидович, честное слово, простите дурака! – виновато затянул Ветров. – Даже подумать не мог, что Конкордия Яновна так расстроится.

– Это вы о том, что про Руфину рассказали?

– Да я и не рассказывал. Просто так, случайно обмолвился. К слову пришлось. Для поддержания разговора. Знаете, как оно бывает? Слово за слово, само и вырвалось. А Конкордия Яновна как закричит, как в истерике забьется… Схватила вашу бритву и в спальне заперлась.

– Ладно, Донат, не принимайте близко к сердцу. Коре все равно, на что обижаться и по какому поводу разыгрывать сцену. Она по-другому не умеет.

Стоявшая на лестнице экономка дернула плечом и холодно заметила:

– Удивляюсь я вам, Герман Леонидович. Барышня явно нездорова, а вы ей потакаете. Рано или поздно ваша Конкордия Яновна весь дом сожжет, вот попомните мое слово. Сколько раз я у нее спички забирала.

– Не преувеличивайте, Фаина Витольдовна, Кора насквозь актриса и просто играет.

– Будем надеяться, что это так. Прошу к столу, обед подан.

– Благодарю, обедать мы не будем. Мы едем в «Метрополь».

Экономка обиженно поджала губы и на правах матери резким тычком в спину дала понять Донату Ветрову, что ему пора идти. Помощник владельца кинофабрики кинул на экономку осуждающий взгляд и побежал вниз, дробно застучав по лестнице каблуками щегольских желтых штиблет.

Следом за Донатом величественно двинулась экономка, всем своим видом показывая, что легкомыслия хозяина не одобряет. Герман прошел в кабинет и устало опустился в кресло. Он мог бы расстаться с Конкордией. Мог, но не хотел. Иногда Конкордия была мила и забавна, остроумна и шаловлива и являла собой если не идеал его женщины, то максимально подходящую пару. Но терпеть ее домашние спектакли становилось все труднее. А хуже всего было то, что приходилось в них участвовать. Но все же Германа не покидала надежда, что когда-нибудь Кора устанет играть, и они заживут полной счастливой жизнью.

Чтобы отвлечься от горестных мыслей, Герман вынул из прибора перьевую ручку и, заправив чернилами, начал писать сценариус. Выходило неплохо. На первых же секундах появлялся труп, и сыщику Чурилину предстояло выяснить, отчего у мертвеца в кармане чужие документы. Хорошо было и то, что расследование уводило в цирк, прямо к очаровательной гимнастке. Такие повороты зритель любит. Неплохо ложатся на пленку балетные сцены, кадры, заснятые на бегах и в балаганах на ярмарке. Стук в дверь прервал работу.

Отложив ручку и уже зная, кто за дверью, фон Бекк игриво крикнул:

– Прошу-прошу!

Конкордия впорхнула экзотической бабочкой, разодевшись в шелка и бриллианты, точно Шахерезада из восточной сказки. Пробежалась по кабинету, обдав Германа волной пряных духов, и, засмеявшись, уселась к нему на колени. Целуя возлюбленного в губы, страстно шептала:

– Ты только мой! Мой! Никому тебя не отдам! Никакой Руфине Каргопольской! Я убью и ее, и тебя, а сама пойду на каторгу! Я так и вижу этот кадр – мое лицо крупным планом, камера опускается ниже, и зрители видят, что на мое нежное тело надета рваная арестантская роба.

Отвечая на поцелуи, Герман бормотал:

– Кора, милая, что вы такое говорите! Какая арестантская роба! Не нужна мне Каргопольская. Будьте веселой, будьте самой собой – это для меня самое большое счастье.

Она соскользнула с его колен и увлекла Германа на ковер. В порыве страсти любовники опрокинули стулья, с грохотом упавшие на паркет. Стук в дверь заставил их замереть.

– Герман Леонидович! – с тревогой в голосе прокричала экономка из коридора. – У вас все в порядке?

– Все хорошо, Фаина Витольдовна! – смеясь, откликнулся фон Бекк.

Шаги за дверью стихли, и Герман набросился на Конкордию с вновь нахлынувшей страстью. Оторваться друг от друга они смогли только через час. И тут же поехали в «Метрополь». Конкордия оживленно щебетала, бросая на Германа влюбленные взгляды. От ее былой ревнивой подозрительности не осталось и следа. Казалось, она любила весь мир и была готова обнимать всех и каждого. Потребовала, чтобы официанту оставили чаевые вдвое больше обычного, а выйдя из ресторана, огляделась по сторонам в поисках, кого бы осчастливить еще.

– Мальчик, мальчик, – проговорила она, заботливо наклоняясь к маленькому чистильщику обуви. – Зачем ты сидишь на самом ветру? Не сиди здесь! Ты простынешь!

– Шли бы вы, барыня, своею дорогой, – прохрипел мальчуган, неприязненно глядя на нарядную красотку.

– Фу, какой грубый, – фыркнула актриса, закрываясь кружевным зонтиком.

Фон Бекк нагнулся и дал парнишке рубль и, уводя Конкордию, проговорил:

– И вовсе не грубый. Вы просто ему работать мешаете. Здесь место людное, клиентов много, а пересядет – никого к себе не зазовет.

– А вы жадный, фон Бекк, – сердито хлопнула она перчатками по его рукаву. – Кинули какой-то рубль. Вы дайте мальчику столько денег, чтобы он больше не работал.

Фон Бекк снисходительно улыбнулся, помогая подруге усесться в стоящее у ресторана авто, и двинулся на Цветной бульвар. До цирка Альберта Саламонского домчались за считаные минуты. Прибыли заблаговременно, как раз чтобы успеть купить билеты и занять свои места.

– Между прочим, антрепренер Саламонский – хороший знакомый моего папы, – прогуливаясь по фойе, тараторила Конкордия. – Что? Вы не знали? Ну да, мой папа Осип Герц был знаменитым конферансье и имел большой успех у нас в Одессе. И начинал как раз в цирке Альберта Саламонского. Разбогатев на гастрольных поездках, Саламонский приехал в Москву и выстроил вот этот самый превосходный каменный цирк. И, говоря про лошадей, я не преувеличивала. Их у Альберта Вильгельмовича так много, что они жуют все, что им попадется. Сейчас начнется представление – сами увидите.

Сидя в ложе, Герман рассматривал арену сквозь окошко видоискателя и не переставал снимать и удивляться. Саламонский и в самом деле вывел на арену табун лошадей в шестнадцать голов. Номер проходил в стремительном темпе. Животные вальсировали и делали сложные перестроения. А по команде «оф!» жеребцы одновременно вдруг взвились на дыбы. Затем было магическое представление Малевского – фокусник демонстрировал фонтаны. Вода образовывала фигуры, принимала различную окраску. Затем вышла мисс Паула, «водяная королева». Ее погрузили в аквариум, и несколько минут циркачка провела в компании крокодила и двух змей. Укротительница Маргарита исполняла среди львов танец «серпантин». Зал рукоплескал группе велосипедистов Наузет – всем шестерым, выделывающим на своих трехколесных машинах невероятные трюки.

Затем был антракт, и владелец кинофабрики, убрав киноаппарат в кофр, повел свою даму в буфет. К стойке тянулась изрядная очередь, из головы которой доносился сердитый голос ротмистра Шалевича.

– И это вы называете пивом? – свирепо рычал сыскной агент.

– Превосходное пиво-с, только этим утром доставленное из чешских пивоварен-с!

– Не брешите! Это кобылья моча! Неспроста у вас так много лошадей! Боюсь представить, что вы лепите из конского навоза! А вот я вас сейчас проучу…

И ротмистр сгреб буфетчика за грудки и сунул под нос волосатый кулак. Толпа все прибывала, люди волновались, но в конфликт с сердитым ротмистром никто не вступал.

Фон Бекк усадил Конкордию за свободный столик, вручил на хранение аппарат, пробрался к ротмистру и тронул за плечо.

– Болеслав Артурович, можно вас на минуту?

– Что такое? – огрызнулся тот. И, резко обернувшись, сразу же оттаял: – А-а, это вы, Герман Леонидович! Не поверите, какую отраву здесь выдают за пиво!

От Шалевича разило сивухой, и фон Бекк, не замечавший за коллегой пристрастия к выпивке, изумленно протянул:

– Да вы нарезались, будто сапожник!

– Это от расстройства. Хотелось мне с гимнасткой познакомиться, а вражина рода человеческого, Чурилин, распорядился насчет вас. Как тут было не залить горе вином?

– Давайте завтра обсудим распоряжение Чурилина, а теперь вы отправитесь домой и ляжете спать.

– Э-э, брат! Как бы не так! Никуда я не пойду, пока гимнастку не увижу!

– Ну бог с вами, ротмистр. Только ведите себя прилично, а то в участок заберут.

– Уж будьте покойны, – шутовски поклонился агент сыскной полиции. – Никто не посмеет закатать в кутузку Болеслава Шалевича!

Глядя, как на нетвердых ногах ротмистр покидает буфет, фон Бекк огорченно вздохнул и обернулся к Конкордии. Подруга сидела за красиво сервированным столом и поедала пирожное, запивая шампанским. Пробравшись к ней через толпу, Герман присел напротив и удивленно спросил:

– Откуда великолепие?

Актриса вскинула на фон Бекка карие глаза и безмятежно протянула:

– Буфетчик принес, сказал, в качестве благодарности за избавление от свинства ротмистра. Не люблю я вашего Шалевича. Страшно невоспитанный тип. Трезвый неприятный, а уж в пьяном виде форменная свинья. Ну что я вам хочу сказать? Шампанское вполне достойное, да и пирожные неплохи. Отведайте, пока я все не съела!

Фон Бекк отправил в рот кусок пирожного и, проглотив бокал шампанского, помог своей даме подняться из-за стола. Они вернулись в ложу как раз в тот момент, когда в зале начал меркнуть свет и стихать голоса. Герман расчехлил аппарат и приступил к съемкам. Второе отделение программы открывал театрализованный номер «Дикий Запад». На арену вышел рыжий здоровяк в широкополой техасской шляпе, объявленный в программке как Буффало Билл.

– Неужели сам Уильям Коди? – оживился фон Бекк, с любопытством разглядывая артиста в глазок видоискателя.

– Кто такой? – капризно протянула Конкордия.

– Ну как же, Буффало Билл! Знаменитый артист, антрепренер и устроитель шоу, объехавший весь мир с картинами из жизни ковбоев и индейцев, – азартно начал фон Бекк. – А прозвище свое получил после того, как подписал контракт, по которому обязался обеспечить рабочих-железнодорожников мясом бизонов. Ну и во исполнение обязательства за полтора года убил больше четырех тысяч диких быков.

Фон Бекк поднес к глазам бинокль и вгляделся в артиста.

– Да нет, не Коди, слишком молод, – разочарованно прошептал он.

– Тише, не мешайте! Смотрите, что он делает!

Между тем молодец на арене демонстрировал умение держаться в седле на необъезженной лошади, небрежно подняв правую руку вверх. Показывал мастерское владение лассо, объездку лошадей и прочие трюки. Затем началась театрализованная часть представления. Вроде как утомившись, ковбой присел отдохнуть. На арене, изображавшей просторы прерии, вовсю паслись кони, а наш герой, сидя у костра, с умилением взирал на декорации – расстилающуюся в долине нарисованную деревню. И вдруг он как будто бы заметил, что поселенцам грозит опасность – краснокожие подкрадываются к домам.

Подхватив свое верное лассо, Билл поднялся с места, вскочил на коня и поскакал спасать деревню. Он бился, как лев, ловя руками пущенные в него стрелы, одним броском лассо стреноживал по три индейца за раз, но сам был схвачен в тот момент, когда прикрыл собой прекрасную поселенку, неосторожно выглянувшую из дома. В этот самый момент стрела краснокожего пронзила его плечо, и, пока Билл вырывал у себя смертоносное жало, маленькие обнаженные люди набросились на него и скрутили по рукам и ногам.

Следующий акт действия разворачивался в лагере индейцев, куда героя принесли и бросили у горящего костра. Его полностью раздели, сняв сапоги и брюки и оставив лежать в одних лишь борцовских штанах. Раненый ковбой каким-то чудом сумел выбраться из пут, голыми ступнями затоптал индейцам огонь и, забрав с собой полоненную девушку, скрылся вместе с ней на необъезженном мустанге.

Публика аплодировала стоя, снова и снова вызывая ковбоя на поклон. Он вышел только раз, но зрители продолжали волноваться. Крики и требования раздавались до тех пор, пока на манеж не выбежал конферансье и не объявил следующий номер.

– Воздушный эквилибр! Фантазийный этюд «Легче воздуха»! Выступают Элла и Эжен Ковалли!

Заиграла бравурная музыка, и фон Бекк заинтересованно подался вперед, разглядывая застывшую на трапеции под самым куполом цирка в круге электрического света полудетскую фигурку в короткой газовой юбочке. На той же трапеции, уцепившись коленями за штангу, головою вниз покачивался коренастый мужчина в синем трико, усыпанном золотыми звездами и обшитом бахромой. Грянула барабанная дробь, Эжен Ковалли настойчиво поднял руки, и гимнастка сделала движение вперед, чтобы ринуться вниз. Заглушая флейты и скрипки, по залу пронесся испуганный возглас зрителей, но тонкие руки девушки пришлись точно в протянутые к ней широкие ладони.

Ухватив за запястья, партнер стал раскачивать гимнастку, придавая легкому телу нужное ускорение. В какой-то момент гимнаст в синем трико разжал пальцы, и, точно выпущенный из пращи снаряд, Элла Ковалли воспарила в воздух. Под самым куполом она пролетела до симметрично расположенной трапеции и ухватилась за нее руками, повиснув над манежем. Подтянувшись на руках, артистка несколько раз грациозно перекувырнулась и уселась на перекладину, свесив длинные стройные ножки в серебристых башмачках.

Грянул туш, раздался шквал аплодисментов, и трапеция с гимнасткой медленно поплыла вниз. В то время как ее напарник все еще оставался под куполом, выделывая на перекладине разные чудеса, девушка вспорхнувшей с ветки птицей спрыгнула с опустившейся на арену трапеции и убежала за кулисы. А в следующий момент круг света снова выхватил ее тонкую фигурку, стоящую на трапеции под куполом цирка. И снова Элла Ковалли, раскачавшись, была брошена в воздух, чтобы ухватиться за трапецию, перекувырнуться и усесться на жердочке, свесив ноги.

– Их двое, этих гимнасток, – авторитетно заметила Конкордия. – Одна девица не смогла бы так быстро взбираться наверх.

– Скорее всего, ее поднимают на электрическом подъемнике, – усмехнулся Герман.

Когда гимнастка в третий раз исполнила свой трюк, Конкордия поджала губы и сухо выдохнула:

– Полагаю, вы абсолютно правы.

Когда номер закончился, хлопали дуэту Ковалли даже дольше, чем Буффало Биллу. И весь манеж завалили цветами. В основном букеты бросали прямо из зала, но особенно рьяные поклонники желали передать цветы гимнастке в собственные руки. Фон Бекк не очень удивился, когда увидел среди прорвавшихся на манеж ротмистра Шалевича. Размахивая букетом, агент сыскной полиции лез через ряды партера, наступая сапогами на бархатные сиденья, сбивая шляпы дам и топча чьи-то руки и ноги. Люди в испуге вскакивали со своих мест, но ротмистр продолжал свое победное шествие к манежу.

– Ну вот, опять этот ваш Шалевич! – Конкордия надула губки, направляясь к выходу из ложи.

– Кора, радость моя, забирайте киноаппарат, возьмите извозчика и поезжайте домой. Я должен увести ротмистра, пока он не наделал глупостей.

Конкордия поспешно ретировалась, и фон Бекк ринулся вниз, в партер, надеясь перехватить коллегу до того, как тот достигнет манежа. Но чуда не случилось, ротмистр добрался первым. С утробным мычанием он спрыгнул на песок и, расталкивая толпившихся поклонников, кинулся к предмету своего вожделения.

– Пппозззвольте ручку! – ревел он, хватая Эллу за тонкие пальцы.

На помощь было бросился напарник девушки, но в растерянности остановился. Рассмотрев Эжена Ковалли поближе, ротмистр залился радостным смехом:

– Ба! Вот это встреча! Да ты же, братец мой, тот самый крендель, что проигрался вчера у Тищенко! Господа! Знаете, сколько он вчера в карты продул? А когда стал отыгрываться, был пойман на подмене карт и с позором изгнан!

Ротмистр фамильярно похлопал гимнаста по плечу, но тот сделал едва заметное движение, и в ту же секунду Шалевич очутился на песке. Раздались выкрики и визг. Со стороны кулис бежали цирковые под предводительством ковбоя. Одновременно с Буффало Биллом Герман вбежал на манеж, и с разных сторон мужчины врезались в толпу. Ротмистр уже поднялся на ноги и воинственно сжал кулаки, собираясь наказать обидчика. Между враждующими сторонами, упершись каждому ладонью в грудь, отважно застыла крохотная Элла Ковалли, гневно сверкая глазами и выкрикивая:

– А ну-ка, прекратите! Какой позор! Билли, уведи Эжена!

При ближайшем рассмотрении ковбой оказался здоровенным рыжим малым, сноровисто скрутившим гимнаста и утащившим за сцену. Фон Бекк взял на себя заботу о ротмистре, подхватив коллегу за локти и вытащив из толпы.

– Простите великодушно, сударыня, – виновато бормотал владелец кинофабрики, глядя в штормовые глаза мадемуазель Ковалли. – Мой друг так проникся вашим талантом, что утратил чувство реальности. Что касается вашего брата… Должно быть, ротмистр что-то напутал.

– Да нет же, фон Бекк, я его узнал! Точно говорю, тот самый тип, что в винт продулся, денег не отдал и карты менял!

Элла по-детски всхлипнула и с испугом взглянула на Германа. Владелец кинофабрики торопливо ей поклонился, выволок упирающегося приятеля из толпы и потащил на улицу. Затолкал в машину, грозно прикрикнув на ротмистра:

– Да сидите вы спокойно!

– Так за рулем же мое место… – развязно сообщил ротмистр.

– Ваше место у свинячьего корыта, омерзительное вы животное. Зачем гимнастку напугали?

– Никого я не пугал. Этот ее брат-акробат тот еще типчик. Продулся вчера в винт, был пойман на мошенничестве и, даже не извинившись, ушел, заявив, что все долги его будут оплачены. Говорю вам, так порядочные люди не поступают. Необходимо проучить его, чтобы больше так не делал. Давайте немедленно вернемся!

Видя, что разговаривать бесполезно, фон Бекк вздохнул, завел мотор и тронулся вниз по Цветному бульвару. Доставив ротмистра до подъезда и передав на руки дворнику, развернул машину и устремился обратно в цирк. По пути заглянул в большой цветочный магазин на Сухаревской и купил пышный букет орхидей. Затем притормозил на Тверской у Смирнова и запасся шампанским.

Подъехав к каменному строению цирка со стороны служебного входа, выбрался из салона авто и устремился к ярко размалеванным вагончикам гастролеров. Там, между фанерных домов на колесах, вовсю кипела жизнь. Из вагончика в вагончик сновали закутанные в халаты женщины, устроившись на ступеньках, лениво курили мужчины. Здесь же дрессировщики кормили собак и конюхи чистили лошадей.

Фон Бекк подхватил букет с переднего сиденья авто и двинулся к расположившимся на отдых артистам. Все разговоры стихли, и несколько десятков пар глаз в ожидании устремились на визитера.

– Добрый вечер, господа, – подходя так, чтобы быть услышанным, начал фон Бекк. – Позвольте принести вам извинения за моего приятеля. В машине лежит пара дюжин бутылок вина для вас. Мне самому не донести, а вот среди вас есть настоящие силачи.

– Это другой разговор, – оживился настороженно всматривавшийся в незваного гостя маленький толстяк, еще не смывший грим коверного. – Эрнесто, сходи, принеси.

От красно-синего вагончика тут же отделился подпиравший стену могучий брюнет с тонкими, в ниточку, усиками и неспешно двинулся прямо на фон Бекка. Фон Бекк посторонился, пропуская атлета, и только потом подошел к Эжену Ковалли.

– Я бы хотел засвидетельствовать почтение мадемуазель Элле, – смущенно проговорил он по-русски, собираясь повторить сказанное на итальянском языке.

Но Ковалли неожиданно ответил с сильным харьковским прононсом:

– Сестрицы нет, она ужинает с Буффало. Он вроде неплохой малый, и я не имею ничего против их романа.

– Чем же техасец заслужил ваше доверие?

– Да бросьте, любезный. Билли такой же американский ковбой, как мы с сестрой итальянцы, – усмехнулся акробат. – Но зато он отличный артист, имеет свой номер, постоянный ангажемент в уважаемом цирке. И что самое главное – у него есть крыша над головой. Не то что мы с Эллой, перекати-поле. Поверьте, жизнь в вагончике далеко не так романтична, как может показаться со стороны. Если сестрица выйдет замуж за Билла, то станет хозяйкой просторной квартиры на Цветном бульваре. Ведь жилье Биллу сдают его земляки откуда-то с севера. Билли пользуется у них уважением. Оно и понятно – у Билли кулак как две мои головы.

– Ну да, конечно… Так где я могу найти вашу сестру?

– А нужно ли?

Фон Бекк встряхнул букетом и сухо произнес:

– Господин Ковалли, я уже сказал, что считаю своим долгом извиниться перед мадемуазель Эллой.

– А, черт с ними, почему я должен скрывать? Поезжайте в ресторан «Яр». Только имейте в виду – Билли парень вспыльчивый! Никому не пожелаю попасться ему под горячую руку.

Мимо, пыхтя, проковылял силач Эрнесто, таща в оттянутых руках оба ящика с шампанским. Фон Бекк вернулся к авто, уселся за руль и дал по газам. Промчавшись через центр, выскочил на Петербургское шоссе, выехал к «Яру» – недавно отстроенному зданию в стиле модерн, с гранеными куполами, арочными окнами и монументальными металлическими светильниками по фасаду. Проехал мимо богатых колясок, терпеливо ожидавших седоков, и остановился у ресторанных дверей. К нему тут же шагнул швейцар и хотел распахнуть дверцу машины, но фон Бекк жестом остановил услужливого старика.

– Скажите, любезный, мадемуазель Элла Ковалли все еще здесь?

– А как же-с, отдыхают.

– Вот и отлично, – протягивая рублевую бумажку, улыбнулся фон Бекк. – Вы не станете возражать, если я подожду ее на этом самом месте?

– Вообще-то занимать проход запрещено, – затянул швейцар, но пятирублевка решила дело.

Ждать пришлось недолго. Герман еще не успел заскучать, рассматривая входящих и выходящих, как дверь в очередной раз распахнулась, выпуская хохочущую пару. В заливающейся смехом девушке фон Бекк тут же узнал гимнастку, рядом с ней утирал влажные от смеха глаза рыжий молодец, в котором без шляпы и лассо крайне трудно было опознать лихого ковбоя.

– Мадемуазель Элла, – выбираясь из машины, шагнул к девушке фон Бекк.

– Это вы! – растерянно протянула девушка. – Но как вы узнали, что я здесь?

Герман протянул цветы и заговорил виноватым тоном:

– Это неважно, как я узнал, важно, что я вас нашел. Мисс Ковалли, великодушно прошу извинить моего друга ротмистра Шалевича. И принять в знак прощения этот скромный…

Фон Бекк еще не закончил начатую фразу, а спутник гимнастки злобно выругался и вырвал у фон Бекка букет, одновременно ударив в лицо кулаком. Все произошло так быстро, что Герман не успел понять, как, повинуясь внезапному порыву, стукнул противника в ответ, ввязываясь в драку. Отбросив всякие условности, они сцепились, как два бойцовых пса, и, свалившись на мостовую, принялись отчаянно лупить друг друга. Силы были явно не равны, циркач имел преимущество в весе, росте и технике ведения боя, но владелец кинофабрики не сдавался, по мере сил отвечая на удары свинцовых кулаков.

Элла кинулась разнимать соперников, а швейцар дунул в свисток, призывая городового. Катаясь по тротуару, противники наносили друг другу хлесткие удары, изредка отпихивая пытавшуюся встрять между ними девушку, когда над драчунами прозвучал зычный голос:

– Этта что такое? А ну, ррразойдись!

Первым опомнился фон Бекк. Он попытался выпростаться из лап техасца, и при помощи городового ему это удалось. Элла кинулась к поднимающемуся с земли Герману, пока городовой заламывал руки брыкающемуся циркачу.

– Что произошло? – обращаясь к швейцару, пропыхтел городовой.

Швейцар тут же занял сторону фон Бекка, не поскупившегося на чаевые, и стал рассказывать свою версию случившегося.

– Вот они, – старик кивнул на сосредоточенно отряхивающегося владельца кинофабрики, – выходили из машины, когда они, – кивок головой на Буффало Билла, – налетели с кулаками.

– Да нет же! Нет! Господин фон Бекк преподнес мне букет, а Вилли рассердился и ударил его по лицу. Вилли прекрасный человек, но очень вспыльчивый!

– Господин офицер, мы с другом просто пошутили, – с трудом шевеля разбитыми губами, проговорил фон Бекк. – Мы боролись. Мой друг циркач, и мы поспорили, что я уложу его на лопатки. Прошу принять наши извинения…

Герман вынул бумажник и отсчитал несколько сотенных купюр. А пятидесятирублевую бумажку протянул швейцару. И под пристальными взглядами обоих одаренных нарочито веселым голосом проговорил, обращаясь к артистам:

– Друзья мои, а не поехать ли нам домой?

Буффало не хотел садиться в машину, но Элла насильно усадила ковбоя в авто и, запрыгнув рядом, улыбнулась фон Бекку:

– Ну, любезный друг, чего вы ждете?

Фон Бекк уселся за руль. «Даймлер» тронулся, и, провожаемые пристальными взглядами городового, Элла и Герман напряженно улыбались друг другу, делая приветливые лица. И только ковбой сидел, насупившись и играя желваками. Машина свернула за угол, и Буффало Билл, перегнувшись на переднее сидение, ухватил фон Бекка за горло, выкрикнув:

– А ну, останови!

Герман прижался к обочине, и циркач, опершись руками на борта машины, спрыгнул на тротуар.

– Попробуй только еще раз приблизиться к Элле! Я тебя найду и удавлю вот этими самыми руками!

Ковбой подхватил гимнастку за талию, вытащил из машины и под изумленными и недоумевающими взглядами прохожих понес по улице, удаляясь от фон Бекка так быстро, как только мог.

– Что-то я сегодня слишком много извиняюсь, – усмехнувшись, пробормотал фон Бекк, трогаясь с места. – Если еще перед кем-нибудь извинюсь, будет не на что снимать фильму.

Но извиняться пришлось еще и перед Конкордией. Услышав шум въезжающей в ворота машины, актриса выбежала из дома и бросилась к фон Бекку.

– Отчего так долго? Я чуть с ума не сошла!

И, увидев его лицо, разрыдалась, выкрикивая:

– Этот ужасный Шалевич! Он все-таки затеял драку! Как я его ненавижу! Он скандалит, а вас бьют!

– Ну-ну-ну, Кора, девочка моя, успокойтесь!

– Не могу я успокоиться, вы меня очень сильно расстраиваете!

– Что мне сделать, чтобы эти ясные глазки перестали плакать? Ну хотите, машину вам подарю?

Он подвел подругу к гаражу и, распахнув створку ворот, указал на стоящие в ряд блестящие «Даймлеры».

– Какая больше нравится?

– Вон та, беленькая, – всхлипнула Конкордия, пухлым пальчиком указывая на элегантный кабриолет.

– Ну вот и славно, – проговорил фон Бекк, осторожно целуя разбитыми губами заплаканное девичье лицо. – Теперь она ваша.

– Но я не умею водить…

– Это не беда. Я устрою мою девочку в автомобильный клуб, и мой дядя собственноручно выучит вас искусству вождения.

Горе актрисы тут же сменилось бурной радостью. Она запрыгала по аллее и захлопала в ладоши.

– Как прекрасно все устроилось! Я очень люблю дядю Вольдемара! Он такая душка! Я так и вижу себя в этой дивной машине, стрелой несущейся по Москве! Ведь вы меня любите, фон Бекк? Ведь любите?

– Ну конечно, глупенькая!

– А Руфину нет?

– Вы опять за свое?

– Боже, я так счастлива! Поклянитесь, что ее не любите!

– Да не люблю, сказал же вам!

Слушавшая их беседу экономка сокрушенно покачала головой, давая понять, что лично она ни за что бы не доверила вождение авто столь неуравновешенной особе…

Фон Бекк еще нежился в постели, когда в спальню постучали. Стараясь не разбудить Конкордию, Герман прошел к двери и выглянул в коридор. Экономка поманила его за собой и, отведя на достаточное расстояние от приоткрытых дверей спальни, шепотом проговорила:

– Герман Леонидович, к вам пришли.

– Кто пришел?

Вместо ответа экономка указала глазами на дверь спальни и приложила палец к губам.

– Фаина Викентьевна, да что за секретность?

– Красивая молодая женщина. Я говорю так тихо, чтобы не тревожить Конкордию Яновну.

– Вот это правильно, Кору лучше не тревожить. Проводите даму в гостиную, попросите подождать и предложите кофе. Я буду через десять минут.

Ровно через десять минут умытый и причесанный Герман фон Бекк вошел в гостиную собственного дома и застал вчерашнюю гимнастку за поеданием сухого печенья. Подобрав под себя ноги и удобно расположившись в кресле, она обкусывала по краю передними зубками плоские кругляши, разглядывала серединку и только потом отправляла ее в рот и запивала кофе. Герман отметил про себя, что в этот момент она походит на деловитую белку, а вслух произнес:

– Доброе утро, мадемуазель Элла. Рад вас видеть. Что вас привело ко мне в столь ранний час?

Гимнастка спустила ноги с кресла, отодвинула чашку и бойко ответила:

– Разве я могла не прийти к вам после того, что вы для нас вчера сделали? Мы с Вилли ваши должники. Скажите, мы можем чем-то вас отблагодарить?

Герман вежливо улыбнулся и присел в кресло напротив, наблюдая, как экономка вносит в комнату еще одну чашку кофе и ставит перед ним на стол. Отпив ароматный напиток, поставил чашку на блюдце и проговорил:

– Я планирую снимать фильму, и если бы вы, мадемуазель, согласились на роль главной героини, я считал бы все вопросы между нами решенными.

– А что за роль?

– Сейчас, к сожалению, я не располагаю временем, чтобы все обсудить. Давайте встретимся сегодня после представления, и я расскажу подробно. Я буду ждать вас возле цирка.

Нахмурив брови и озабоченно взглянув на собеседника, девушка проговорила:

– Ну не знаю, получится ли у меня сбежать от Вилли.

– Что-нибудь придумайте, вы же толковая барышня, – пустил в ход все свое обаяние Герман фон Бекк. – И бесстрашная. Как раз такая героиня мне и нужна для съемок.

– А вот льстить не нужно, вам не идет, – отрезала гимнастка.

– Не думайте, я не собираюсь эксплуатировать вас даром, – зашел с другой стороны владелец кинофабрики. – За съемки я плачу хорошие деньги. Вы же не прочь заработать?

– Ладно, ждите меня у цирка. Только не у выхода, поставьте авто за углом. Чтобы вас никто не видел.

– Вечером увидимся, я с вами не прощаюсь. Фаина Власовна, – обратился фон Бекк к экономке, – проводите мадемуазель Ковалли.

Гимнастка поднялась и, грациозно изогнувшись, протянула хозяину руку для поцелуя. Герман припал губами к тонкой девичьей кисти и, сдержанно поклонившись, вышел из гостиной. Вернувшись в спальню, он с умилением взглянул на розовое личико спящей подруги, подумав, что не променял бы свою взбалмошную, но искреннюю Конкордию на сотню меркантильных циркачек.

Стараясь не разбудить любимую, на цыпочках вышел из спальни и двинулся в столовую. Плотно позавтракав, прихватил кофр с камерой, спустился в гараж, завел авто и тронулся в управление. По дороге вспоминал Конкордию, ее милое лицо и звонкий смех и, останавливаясь на площадке перед зданием сыска, поймал себя на мысли, что глупо улыбается, точно влюбленный школяр. Согнав с лица мечтательное выражение, напустил на себя серьезность и, подхватив аппаратуру, двинулся к Чурилину.

Приблизившись к кабинету шефа, услышал зычный голос ротмистра Шалевича, а заглянув, увидел и его самого, что-то горячо втолковывающего угрюмо молчащему Чурилину. Стоило фон Бекку войти, как ротмистр тут же ехидно пропел:

– А вот и он сам! Полюбуйтесь-ка на нашего красавца! Ну-у, Герман Леонидович, не ожидал от вас! Выставили меня круглым идиотом. Это же надо такое сказать: я – и лица не признал! Да чтобы я спутал с кем-нибудь этого циркача-прохиндея, этого Эжена Ковалли!

Чурилин обернулся на вошедшего и, поздоровавшись, угрюмо проговорил:

– Герман Леонидович, успокойте меня, скажите, что ротмистр не натворил в цирке дел.

– Я? – возмутился Шалевич. – Да это не я, это фон Бекк дел натворил! Вчера подрался прямо перед «Яром»! И это все Конкордия. Ее тлетворное влияние.

– Уже донесли? – усмехнулся фон Бекк.

– А как же! – обрадовался ротмистр. – Сегодня утром швейцар из «Яра» с докладом прибежал, а он агент надежный, врать не станет.

Чурилин обернул на Германа страдающее лицо и сухо осведомился:

– Герман Леонидович, это правда?

– Не стану отрицать. Но, смею вас заверить, Конкордия Яновна здесь ни при чем.

– Вот видите! – злорадствовал Шалевич. – Фон Бекк подтверждает мои слова! Я докажу, что ничего не спутал, что Эжен Ковалли жулик, каких поискать! И карточный шулер! Василий Степанович, лучше прикажите провести расследование и выдайте соответствующее постановление, а то ведь сам стану копать под этого Ковалли, и это всем нам боком выйдет. Имейте в виду, я все буду валить на вас, и вам, Василий Степанович, первому от начальства достанется.

Чурилин махнул рукой, обреченно проговорив:

– Ладно, Болеслав Артурович, идите, расследуйте. Сами составьте бумагу и принесите на подпись.

– Я машину возьму? – уже от дверей обернулся ротмистр.

– Нет, не возьмете. Мне самому понадобится, – сухо откликнулся консультант.

Презрительно взглянув на фон Бекка, ротмистр покинул кабинет, и начальник Следственного отдела поднял глаза на оставшегося подчиненного.

– Ну, Герман Леонидович, а теперь рассказывайте подробно, что у вас произошло?

И Герман фон Бекк, усевшись на стул, подробно поведал о событиях вчерашнего дня.

– С Шалевичем все понятно, он полжизни в полку провел, а от вас я, признаться, не ожидал, – хмуро обронил Чурилин, исподлобья разглядывая собеседника. – Затеяли драку с циркачом! И где? В самом центре города! А потом – стыд и позор – дали взятку должностному лицу!

– Зато Элла Ковалли питает ко мне благосклонность и готова сниматься в фильме. А это означает, что мы сможем предъявить ее для опознания Савве Мамонтову.

– Да, но какой ценой? Ценой дискредитации сотрудника сыскного управления! Ведь вы, хоть и нештатный, а сотрудник! Консультант! Ну что вы сидите? Снимайте трубку, телефонируйте Мамонтову, договаривайтесь с ним на вечер, что приведете к нему предполагаемую воровку.

Глядя себе под ноги, фон Бекк молчал, мужественно снося испепеляющий взгляд Чурилина.

– Вот только не говорите, что у вас нет номера Саввы Ивановича.

– У меня его действительно нет.

– Ничего-то у вас нет. Ни стыда, ни совести, ни телефонного номера Мамонтова. Записывайте. Хотя нет, я сам телефонирую, вы слишком романтично настроены и можете все испортить.

Чурилин открыл справочник, отыскал в длинных столбцах нужный и набрал номер бывшего магната. Мамонтов ответил на звонок сразу же, как будто его ждал.

– Это просто отлично, Василий Степанович, что вы позвонили! – обрадовался меценат. – Я и сам хотел вам звонить. Приезжайте. Прямо сейчас. Хочу вам кое-что показать.

– Что же?

– Словами не объяснишь, вам надо увидеть. Дочь теперь в Абрамцеве, я сейчас один и буду рад гостям.

– Странные из нас с фон Бекком гости.

– Да ну, Василий Степанович, не прибедняйтесь. Уверяю вас, что ваша компания не самая худшая. Жду, приезжайте.

Недовольно поглядывая на консультанта, следователь выбрался из-за стола и устало спросил:

– Герман Леонидович, где же ваша камера?

И только теперь Герман заметил, что при нем нет его верного аппарата. Он удивленно огляделся и выдохнул:

– В машине оставил.

– Совсем вы рассеянный стали. Хорошо хоть, голову в машине не оставили, – пробурчал Чурилин, выходя в коридор.

На Бутырском хуторе они были через полчаса и еще через минуту уже звонили в дверь скромного домика Саввы Мамонтова.

– Аппарат не забыли? – обернулся к фон Бекку сыщик.

– Василий Степанович, отчего вы такой злой?

– Должно быть, оттого, что вы, Герман Леонидович, не в меру благодушный. Вы совершенно утратили чувство реальности. Витаете где-то в облаках. А все пустая страсть к обыкновенной женщине.

– Во-первых, Конкордия не обыкновенная. А во-вторых, я собран, как никогда.

– Уж вижу.

Пока они пикировались, дверь открылась, и в проеме показалась круглая голова хозяина дома. Савва Иванович с интересом выслушал окончание беседы и проговорил:

– Тут вы, Василий Степанович, не правы. Страсть не бывает пустая. Страсть заполняет человека целиком, выплескивается через край, в этой страсти тонут друзья и близкие. Это я говорю как человек страстный и увлекающийся. Ну что же вы стоите? Проходите, я кофе по-турецки приготовил.

Запах кофе и в самом деле разносился по всему дому. Усевшись за стол и усадив гостей, Мамонтов задумчиво проговорил:

– Да, тяжело быть человеком, сжигаемым страстями. Елизавета Григорьевна так до самой смерти и не смогла со мной примириться. Так и умерла в девятьсот восьмом году, через восемь месяцев после смерти Веруши, не простив меня. А младшая, Александра, вроде бы поняла, но старается пореже со мной встречаться. Все время уезжает в Абрамцево. Оно и понятно, там созданные ими с матерью школы, училища, больницы, там она нужнее, чем здесь. А я и сам справлюсь. Если я ничего не путаю, ваши родители, Герман Леонидович, тоже были людьми увлекающимися?

Герман сдержанно кивнул. Он не любил, когда заводили речь о родителях. Отец должен был унаследовать железнодорожную империю фон Бекков, но из-за страсти к красивой жизни ему так и не довелось стать железнодорожным магнатом. Они с женой погибли за границей, и подробности Герман предпочитал опускать.

– Савва Иванович, давайте прямо к делу. Так что вы нам хотели показать? – мельком взглянув на фон Бекка, уловил настроение коллеги Чурилин.

– Допивайте кофе и пойдемте в сад. – Мамонтов нетерпеливо потер ладони. – Вы должны увидеть своими глазами.

Гости торопливо опустошили кофейные чашки и следом за хозяином поднялись из-за стола.

– Прошу вас, господа, следуйте за мной. – Савва Иванович вышел из комнаты и застыл в дверях, дожидаясь, когда остальные его догонят.

Спустившись по лестнице, они вышли в сад и, увлекаемые хозяином, устремились к кустам роз, пышно цветущим под окнами.

– Герман Леонидович, ну что же вы? Доставайте скорее камеру. Вдруг нам приготовили что-то уникальное, а вы пропустите?

– Да-да, конечно, – засуетился фон Бекк, останавливаясь перед лавочкой, пристраивая кофр и расчехляя аппаратуру.

Пока фон Бекк возился с камерой, Мамонтов приблизился к одному из кустов и указал на обломанный побег.

– Вот, господа, взгляните.

Чурилин склонился над растением и принялся тщательно его исследовать, поджимая губы и хмуря лоб. Сзади подошел консультант и принялся крутить ручку киноаппарата, снимая.

– Видите? – ликовал Мамонтов. – Стебель обломан, в земле отпечатался след женской ноги.

– Отчего же женской? – усомнился Чурилин.

– Ну как же! След ведь крохотный!

– А может, детский?

– Видите, каблучок? Взгляните, здесь явно отпечатался дамский каблук.

– Да вижу, вижу. Не волнуйтесь так. Допустим, след действительно оставлен женщиной. Но отчего вы решили, что это обязательно гимнастка?

Хозяин понизил голос и выдохнул:

– Я подумал, что у сломавшей куст женщины должны были остаться царапины от стебля. Если быстро ее найдете, нужно попросить показать нам ножку без чулок.

– Вы, господин Мамонтов, как я погляжу, все никак не уйметесь, – хмуро обронил следователь Чурилин. – Ваша страстная натура из вас так и прет.

– Господи, Василий Степанович! Да он же без задней мысли! – возмутился фон Бекк, переставая снимать. – Исключительно для идентификации нашей знакомой.

– Какой знакомой? Вы что же, нашли ночную воровку? – Хозяин недоверчиво округлил совиные глаза.

– Полагаю, что так… – замялся фон Бекк. – Если вы позволите, мы к вам сегодня вечером заглянем с одной молодой особой, а вы нам скажете, эта ли дама к вам ночью приходила или нет.

– Очень интересно было бы взглянуть. Герман Леонидович, во сколько вас ждать?

– Часов в девять, не раньше.

– Ну что же, тогда до вечера.

Магнат проводил сыщиков в прихожую и запер за ними дверь. Выйдя от Мамонтова, следователь Чурилин огляделся по сторонам и угрюмо спросил:

– Герман Леонидович, а не зайти ли нам в трактир?

– Вы меня удивляете. Это для ротмистра характерно, а на вас совсем не похоже.

– Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

– Обедать лучше в других заведениях. Пойдемте, я вас отвезу.

Они двинулись к машине, и фон Бекку показалось, что какая-то фигура отскочила от колеса и скрылась за углом.

– Вы видели? – взволнованно схватил он Чурилина за руку.

– Что именно?

– Какой-то человек. Он что-то делал с машиной.

– Вам показалось. Кому нужна ваша машина? Придумываете себе всякие ужасы и сами в них верите.

– Возможно, что и так. Поехали обедать, господин сыщик. На голодный желудок вы страшный мизантроп.

Обедали в приличном трактире «У друзей», ели расстегаи с бульоном и телячью поджарку под грибным соусом. После трактира Герман отвез подобревшего Чурилина в управление, а сам направился к цирку. По дороге улучил момент, заехал к ювелиру и купил для Конкордии прелестный сапфировый фермуар, которым актриса давно любовалась. Когда он выходил из магазина, Герману снова показалось, что кто-то отпрыгнул от машины. Кинулся было догонять, но злоумышленник был так проворен, что снова ускользнул.

Как и просила Элла, Герман остановил авто не у цирка, а за углом, рядом с цветочным магазином. И, в ожидании гимнастки, от нечего делать рассматривал витрину. Заметив интерес к магазину, мальчик-посыльный вышел на улицу и просительно затянул:

– Господин хороший! Купите цветочки для вашей дамы! И даме приятно, и нам заработок! Пожалуйста! Чего вам стоит!

Малец ныл и ныл, и Герман зашел и купил. Подумал, что Конкордии и в самом деле будет приятно. Он выходил из магазина, и в этот момент из-за угла появилась гимнастка и так искренне обрадовалась цветам, что Герман не стал ее разочаровывать. И, когда, подхватив букет, девушка воскликнула: «Как мило! Это мне?», Герман фон Бекк ответил: «Без всякого сомнения, Элла, вам».

Гимнастка уселась рядом с ним и, склонившись к самому его уху и пощекотав щеку волосами, прошептала:

– Поехали скорее, пока нас Вилли не увидел!

Фон Бекк мягко тронулся с места, и машина, стремительно набирая скорость, понеслась в Бутырки. По дороге Герман рассказывал:

– По сюжету фильмы девушка-гимнастка ночью пробирается в дом. Я бы хотел, чтобы вы, очаровательная Элла, попробовали влезть в окно, а я зафиксирую на пленку и оценю, как вы будете смотреться в кадре. Бывает, что человек сам по себе красивый, а камера его не любит.

– Да-да, я понимаю, – покладисто кивала Элла.

Но когда остановились перед домом Мамонтова, девушка настороженно замолчала. Савва Иванович их уже ждал. Стоило позвонить, как дверь открылась, и хозяин сделал гостеприимный жест.

– Прошу вас, проходите.

Девушка съежилась и застыла на пороге.

– Ну что же вы, милая барышня?

– Вашу гостью, Савва Иванович, зовут Элла Ковалли, – подсказал фон Бекк, расчехляя и готовя аппарат к работе.

– Я не стану заходить, – чуть слышно выдохнула циркачка.

– А что так? – округлил и без того круглые глаза Савва Иванович. – Разве я вас, мадемуазель Ковалли, чем-то обидел?

Гимнастка замялась и неуверенно произнесла:

– Нет, просто… Хотя…

Она решительно шагнула в глубь прихожей, и, помогая даме раздеться, Мамонтов расплывчато заговорил:

– Мадемуазель Ковалли, Герман фон Бекк, как вам, должно быть, известно, снимает фильмы. И вам, я полагаю, отведена в его новой фильме главная роль. Герман Леонидович попросил предоставить для съемок этот дом, очень похожий на тот, о котором говорится в сценариусе. Пойдемте со мной, я покажу вам одну любопытную вещь.

Хозяин поднялся на второй этаж, провел гостей по коридору – при этом фон Бекк крутил ручку кинокамеры – и толкнул дверь кабинета. Камера сумела запечатлеть изумление, отразившееся на лице Эллы Ковалли в тот момент, когда девушка увидела свою вылепленную копию. Мастерски выполненная головка из еще не до конца обсохшей глины возвышалась на постаменте посреди кабинета, и фон Бекк не мог не признать, что Савва Великолепный и в самом деле блестяще владеет искусством художественной лепки.

– Лепил по памяти. Правда, похоже? – горделиво приосанился Мамонтов.

Он улыбнулся, как довольный кот, и сделал шаг в сторону, давая обозреть свое творение со всех сторон. Элла побледнела и тихо проговорила:

– Что это значит?

– Видите ли, мадемуазель Ковалли, – снова взял Мамонтов инициативу в свои руки, – в прошлую пятницу в окно вот этого самого кабинета впорхнула прекрасная незнакомка и похитила из стола принадлежащий мне паспорт. Я спал на диване, но от движения в комнате проснулся и увидел ее лицо. И воспроизвел по памяти.

– Память может вас подвести. Моими афишами заклеены все тумбы этого города.

– Это не все. Спрыгивая в сад, похитительница сломала розовый куст и, должно быть, поранила ногу. Не будете ли вы так любезны пройти на кухню и продемонстрировать лодыжки моей кухарке? Если на них не будет царапин, клянусь, я принесу вам свои самые искренние извинения.

Девушка мрачно взглянула на мужчин и тихо проговорила:

– К чему разыгрывать спектакль? Я и в самом деле была здесь в пятницу и взяла ваш паспорт.

– И что вы с ним сделали?

– Отдала тому, кто об этом попросил.

– Вы назовете его имя?

– И не подумаю.

– Тогда мы отвезем вас в участок, – строго сказал фон Бекк. – И вряд ли вам поможет ваше громкое имя.

Гостья замялась и нехотя прошептала:

– Хорошо, я скажу. Господин фон Бекк, вы с ним знакомы. Меня просил Вилли.

– Кто такой Вилли? – заволновался Мамонтов, оглядываясь на фон Бекка.

– Цирковой. Как и я. Выступает под именем Буффало Билл. По-настоящему его зовут Артем Пузырев.

Савва Иванович вскинул брови, еще больше сделавшись похожим на пожилого филина, и с удивлением спросил:

– Артем Пузырев, или как там его? Попросил, и ради него вы пошли на преступление?

– Да, – просто ответила гимнастка. – Я не смогла бы ему ни в чем отказать. Вы его не знаете. Он страшный человек. Я уже жалею, что назвала его имя. Он меня убьет. Как убивал других. Вы даже представить не можете, как я его боюсь! Вилли следит за каждым моим шагом!

Девушка обернулась к фон Бекку и взглянула на него исполненными ужаса глазами:

– Вилли думает, что я вами увлечена. И он вам этого не простит.

– Голубушка, не нужно преувеличивать опасность, мы вас в обиду не дадим, – оптимистично заметил владелец кинофабрики.

– Откушаете пирожков с вязигой? – радушно предложил хозяин дома.

– Благодарю, я не голодна.

И, обернувшись к фон Бекку, сердито топнула ногой:

– Господин засъемщик! Полагаю, что вы узнали все, что хотели? Ну так хватит уже крутить вашу ручку! Уберите аппарат и отвезите меня туда, откуда увезли!

Мамонтов самым любезным образом проводил их до дверей и усадил в машину. Герман вырулил на середину улицы и только собирался тронуться в сторону Цветного бульвара, как из подворотни на полном ходу вылетел белый кабриолет и со страшным грохотом врезался в их авто. От направленного в ее дверь удара гимнастка стукнулась головой о приборную доску, а сам водитель лишь ткнулся носом в руль. Выбравшись из салона, фон Бекк устремился к белой машине, уже зная, кого увидит за рулем.

– Подлец! Изменщик! Чудовище! – голосила разъяренная Конкордия. – Думаете, я не знаю, что вы купили сегодня тот фермуар! Купили потому, что он мне очень нравится! Вы хотели подарить его этой тощей змее! Сами говорили, что не будете снимать в кино худых чернявых, а сами опять! Думаете, я не слышала, как вы с гимнасткой из цирка утром сговаривались о съемках?

Пораженный, фон Бекк застыл в недоумении, глядя на беснующуюся любимую. На губах ее пузырилась пена, в глазах плескалось безумие.

– Я за вами следила и знаю каждый ваш шаг! – визжала кинодива. – Вы с самого утра задумали мне изменить с этой облезлой пигалицей! И ездили с Чурилиным присматривать бордель для блуда.

Она обернулась к Элле Ковалли и завизжала еще громче:

– Ишь, сидит, паскуда, кудри распустила! А ну, пошла отсюда вон!

Гимнастка выбралась из салона авто и упругим гимнастическим шагом двинулась к стоянке извозчиков. Выбежавший на шум Савва Мамонтов устремился к фон Бекку, подхватывая его под руку и шепча:

– Голубчик, это типичный приступ истерии! Его необходимо купировать! Везите ее в Петровский парк к доктору Усольцеву. Там отличная лечебница в семейном стиле.

– Я прекрасно знаю доктора Усольцева. Благодарю за совет, Савва Иванович, пожалуй, так и поступлю.

– Не хочу в лечебницу для алкоголиков, – рыдала Конкордия и колотила фон Бекка кулачками в грудь.

Заведение в Петровском парке и впрямь было известно на всю Москву и стало вторым домом для многих деятелей искусства. Получив за женой изрядное приданное, врач-психиатр Федор Усольцев купил загородную дачу – участок земли в четыре гектара с двумя деревянными строениями. В этих домиках он и открыл лечебницу, обустроив дорожки для прогулок пациентов в запущенном саду. По замыслу Федора Арсеньевича, больной попадал не в медицинское учреждение со строгими правилами, а в обычный дом, в гости к семейству Усольцевых, где о болезни ничто не напоминало. Врачи и больные совместно трапезничали, по вечерам в гостиной устраивались беседы и вечерние концерты, днем больные могли свободно гулять, общаться с доктором и между собой, заниматься творчеством.

Это последнее обстоятельство позволило свести доктору Усольцеву тесную дружбу со многими деятелями литературно-художественных кругов и стать завсегдатаем театральных премьер, куда его неизменно приглашали благодарные пациенты. В Петровском парке гостили Гиляровский, Васнецов, Бенуа, Лансере, Поленов. Ну и, конечно же, подолгу живал Михаил Александрович Врубель. Так почему бы Конкордии тоже не погостить в семействе Усольцевых?

Оставив разбитые машины стоять на тротуаре, Герман фон Бекк сгреб в охапку вырывающуюся и плачущую любимую и, усадив на извозчика, велел везти их в Петровский парк.

Доктор Карлинский ошибся. Если сосны вдоль Киевского шоссе когда-то и были роскошными, то теперь измельчали и превратились в торчащие вдоль дороги тощие жерди.

– Что-то не нравится мне здешний пейзаж, – с видом ценителя неодобрительно заметил Вик. – Ни речки, ни прудика. Сплошной сухостой.

– Капризный ты, брат! На тебя не угодишь, – усмехнулся Борис.

Виктор вытащил смартфон и погрузился в изучение экрана.

– Социальные сети утверждают, что Лариса Ильина ну очень успешная дама. Молодая, красивая, богатая.

– И как давно богатая?

– Всегда такой была. Она мажорка, из золотой молодежи.

– Слушай, Витюш, заканчивай гуглить Ильину. Лучше зайди на «Авито», посмотри телефон риелтора и свяжись с ним. Все-таки хотелось бы знать поточнее, куда мы едем.

Вик повозился в смартфоне, затем, приложив аппарат к уху, обратился в слух.

– Сергей? День добрый. По поводу дачи в Апрелевке. Объявление еще актуально? Да, хотим посмотреть. Прямо сейчас. По навигатору кидает двадцать минут. Это не страшно, мы подождем. Диктуйте точный адрес.

То, что услышал, Вик записал карандашом в блокнот и протянул исписанный листок доктору Карлинскому.

– Чего тебе не нравится? Хорошие места, – бурчал врач-психиатр, забивая в навигаторе номер дома и улицу. – Мажоры вкус имеют.

Дача Ларисы Ильиной оказалась крайней к лесному массиву. Затормозив рядом с железным забором, сыщики выбрались из машины и отправились бродить по оживленно бурлящему поселку. На каждом участке кипела жизнь, скрываемая высокими оградами от посторонних глаз, зато было слышно, как обитатели дач изо всех сил отдыхают и готовятся к вечерним шашлыкам. Пройдясь по дороге, разделяющей поселок на правую и левую части, Карлинский сбавил шаг рядом с тихим домиком и остановился перед нехарактерным для этих мест низеньким забором из деревянного штакетника, рассматривая привязанную к колышку пегую козу. Домик утопал в розовых кустах, между кустами копошилась женщина без возраста.

– Это, пожалуй, самая славная в этих местах дачка, – отметил Виктор и тут же получил от Карлинского ощутимый удар локтем в область солнечного сплетения.

– Сам вижу. Не мешай. И обрати внимание на сарай.

– Какой сарай? – завертел головой следователь Цой.

Но Карлинский уже облокотился на забор и мечтательно произнес:

– Козьего молока тысячу лет не пил. Любые деньги отдал бы за кружечку целебного напитка.

– Козьим молоком интересуетесь, молодые люди? – поднялась от розовых кустов хозяйка, устремляясь к калитке.

– Очень интересуемся, – просиял доктор.

Женщина распахнула калитку и указала на увитую цветами террасу.

– Приходите, за стол присаживайтесь. Сейчас молочка принесу. Литр будете брать? Или два?

– Давайте два. И пару чашек, если не затруднит, – оживленно гудел Карлинский. – Не возражаете, если мы прямо у вас молочка выпьем, чтобы по жаре не мотаться?

– Само собой. Присаживайтесь, располагайтесь, – заулыбалась женщина, скрываясь в доме.

Владелица козы вернулась с полной банкой и двумя пузатыми чашками.

– Я – Борис, это – Виктор. А вас как зовут? – принялся обхаживать хозяйку врач-психиатр.

– Анна Ивановна. Вы к кому приехали? – поинтересовалась та, разливая молоко по чашкам и ставя банку с оставшимся молоком на середину стола.

Борис отпил и дружелюбно пояснил:

– Дачу хотим посмотреть. Ильины продают. Анна Ивановна, может, что-то об этом слышали?

– Как же, Лара сначала соседям купить предлагала, но здесь у всех свои дачи. Никто не изъявил желания.

– Анна Ивановна, хорошая дача, не знаете?

– Неплохая, только старая. Была хорошая, когда Ларисин отец во французском посольстве работал. Вот тогда у них был самый лучший дом во всем поселке. А потом Юрий Анатольевич уволился, и дача пришла в упадок.

– Впервые слышу, чтобы по доброй воле с дипломатической службы увольнялись, – усомнился Борис.

– Не сам, конечно, это я так, углы смягчаю, – махнула рукой женщина. – Его попросили уйти по собственному желанию, Ильин ушел. Кто станет держать сотрудника, у которого дочь – суицидница с диагнозом «шизофрения»?

– А в какой психиатрической больнице Лариса Ильина лежала? Вы не знаете?

– На улице Восьмого Марта. Сами понимаете, это клеймо на всю жизнь.

Вик уже давно поглядывал на скрывающийся в глубине участка сарай, догадавшись, что именно о нем говорил Карлинский. Сарай был затянут плющом, но и сквозь листву и стебли пробивался нанесенный на старые доски выцветший от времени рисунок, поразительно напоминающий трафаретное граффити.

– Анна Ивановна, вы разрешите посетить удобства? – как бы смущаясь, осведомился Вик.

– За домом направо, там увидите.

Доктор Карлинский обернулся в указанную сторону и с деланым любопытством спросил:

– Интересный дизайн у вашего нужника. Вы что же, граффити увлекаетесь?

– Это сын мой.

– По трафаретам рисует?

Хозяйка жалко улыбнулась, чуть слышно проговорив:

– Они с Ларисой все заборы у нас в округе трафаретами расписали. Юрий Анатольевич книгу из Парижа привез, о французском художнике. Лара все пробовала, как тот художник, рисовать, но у нее не выходило. А Владик очень хорошо рисовал.

– Почему же рисовал? Больше не рисует?

– Владик погиб. Сорвался с крыши, когда они с Ларисой на нашу девятиэтажку забрались.

– Что они там делали? – удивился Карлинский. – Они там рисовали?

– Лариса говорит, что да, рисовали. И Вадик не удержался и упал. Я Лару не виню. Я ее с самого детства знаю. Ильины у нас молоко брали. Когда отец Вадика ушел от нас, его мать нас не бросала. Дачу свою подарила и козу завела для Владюши, чтобы молоко пил. Молока было много, мы стали продавать. После смерти бабушки я козой стала заниматься. Меня Лара называла козья мама. Лара и Владик очень дружили. Лариса Ильина даже приезжала к нам в Москву, посещала выставки Владика. Да-да, в художественной школе имени Поленова проходили выставки Владислава Минаева. И гибель его Лариса переживала очень тяжело, руки на себя накладывала. В психиатрическую лечебницу после попытки самоубийства вон загремела.

– В каком же году Лариса в больницу попала?

– Вадик погиб пятого сентября десятого года, на следующий день Ларису положили. После того как выписалась, некоторое время она на даче еще жила, потом навсегда в Москву уехала. Теперь все забылось, быльем поросло. Дачу вон продает. Чтобы ничего о Владике не напоминало.

Борис отставил чашку с остатками молока и сухо сказал:

– Что-то расхотелось мне дачу покупать.

– Зря вы, Борис. Дача неплохая, – пожала плечами женщина. – Я была бы рада таким соседям. После гибели Владика не могу жить в городской квартире, в том самом доме, с которого упал Владюша. Все время провожу на даче. Обитатели дач уже по несколько раз сменились, а я все время здесь и, к своему стыду, никого не знаю.

– А знаете что? – поднялся из-за стола Борис. – Продайте еще молока. Давайте все, какое у вас есть.

– И кислое?

– Кислое тоже. Я ужас как ряженку люблю.

Заставив машину банками с молоком разной степени свежести, доктор Карлинский щедро оплатил покупку и сел за руль. Следователь Цой опустился рядом, и они тронулись по проселочной дороге. Выехав за территорию дачного поселка, Вик с любопытством спросил:

– И зачем нам столько молока?

– Сейчас узнаешь. Диктуй московский адрес Ларисы.

К Москва-Сити подъехали ближе к вечеру. Внизу дежурил консьерж, долго пытавший их, кто они и к кому. И только увидев удостоверение Карлинского, нажал на клавишу переговорного устройства.

– Алло! – произнес приятный женский голос.

– Лариса Юрьевна, к вам пришли.

– Кто пришел?

– Врач-психиатр из Института Сербского. Борис Карлинский. Пропустить?

– Я сама спущусь!

Приятели устроились на кожаном диване и с любопытством оглядывали каждую выходящую из лифта женщину. Вик то и дело для сравнения подносил к лицу смартфон с выложенными на экране фотками из Инстаграма. Когда спустилась Ильина, они ее не узнали, ибо невзрачная девица в спортивном костюме мало походила на роскошную красавицу со снимков. Лариса сама к ним подошла.

– Добрый вечер, вы Карлинский? – обратилась она к Борису, не обращая внимания на Виктора.

– Добрый вечер, я, – согласился тот.

– Чем обязана? – рубила фразы Ильина.

– Лариса Юрьевна, пройдемте к машине. Мне нужно вам кое-что показать.

– Я очень не люблю психиатров, – раздраженно сообщила девица. – Но спорить себе дороже. Показывайте, что там у вас.

Она двинулась следом за Карлинским. Приблизившись к его авто, без интереса взглянула на банки с молоком и сухо спросила:

– Что это?

– Привет от козьей мамы. Помните Владислава Минаева?

– Бросьте ваши штучки! – отшатнулась девица. – Вы ничего не докажете. Понятия не имею, что вам наговорила его мать. Она больная шизофреничка. Никто не поверит, что я хоть пальцем его тронула. Он сам упал. Сам! У вас нет против меня доказательств.

Ильина повернулась и скованной походкой двинулась к лифту. А Карлинский стоял и смотрел на ее удаляющуюся фигуру взглядом пристальным и задумчивым.

– Ты понял, Вик? – наконец протянул он. – По-моему, только что Лариса Юрьевна Ильина опосредованно призналась в убийстве Владислава Минаева.

– Неожиданно, однако, – кивнул следователь Цой.

– Вот ведь действительно – ни сном ни духом! – возбужденно тер ладони Борис. – Думал вывести барышню на разговор о французском альбоме, от альбома перейти к Шестикрылому, а беседа приняла такой интересный оборот. Это твоя, Витюша, прокурорская форма поразила воображение Ларисы Юрьевны.

– Ильина права – мы и в самом деле не сможем ничего доказать. Разговаривать Ильина с нами больше не станет, а караулить возле ее дома Шестикрылого – себе дороже. Ни внешности его не знаем, ни настоящего имени. Да и служба безопасности нам здесь не обрадуется. Борь, поехали домой. В понедельник я просмотрю все, что смогу найти на Ильину. Есть возможность увидеть ее историю болезни?

– Сам знаешь, Витюша, что такая возможность есть, но стоить она мне будет очень и очень дорого, – хмуро откликнулся врач-психиатр. – Ты прав в одном – нужно возвращаться.

Выставив у ближайшей мусорки банки с молоком, приятели тронулись в сторону Басманной.

Москва, 1916 год.

В десять утра Герман фон Бекк уже был в Сыскном управлении и стоял у дверей кабинета, дожидаясь следователя Чурилина. Всю ночь в его голове бродили мысли о таинственном Артеме Пузыреве, злодее, запугавшем и подчинившем своей воле беззащитную гимнастку, готовую за него в огонь и в воду. Кто этот человек? Откуда он прибыл в Москву? Не из Техаса же, в самом деле! На этот вопрос мог ответить только Чурилин. Сделать запрос, поднять архивы и выяснить, что эта за птица.

Чурилин опоздал, появившись в управлении лишь в четверть одиннадцатого. Это было тем более странно, потому что начальник Следственного отдела всегда придерживался неукоснительной пунктуальности. Выглядел шеф из рук вон плохо – невыспавшийся, мятый, злой. Вместо приветствия окинул фон Бекка хмурым взглядом и угрюмо спросил:

– Что вы тут топчетесь, словно конь у опустевшей поилки?

– Доброе утро, Василий Степанович, – невозмутимо откликнулся фон Бекк. – Вас дожидаюсь.

– Ну, валяйте, заходите, – шагнув в кабинет, махнул рукой следователь.

Фон Бекк прошел следом за ним и, прикрыв дверь, спросил:

– Да что с вами случилось, Василий Степанович? Вы опять не завтракали?

– Не завтракал, – согласился сыщик.

– Отчего же?

– Из-за кухарки.

– Чем же кухарка вас так проняла?

– Извольте, я расскажу. Только все должно остаться между нами. Верите, Герман Леонидович, измучился, сил нет. Не могу молчать, нужно хоть с кем-нибудь поделиться. Дело в том, что я закоренелый холостяк, к женщинам всегда относился с изрядной долей осторожности, да и они меня не жаловали. А тут вдруг кухарка домовладелицы стала проявлять ко мне недюжинный интерес. Да что там интерес! Прямо прохода не дает. Как увидит – сразу начинает обо мне заботиться и намеки делать. Я теперь лишний раз из квартиры не выхожу. И к столу не спускаюсь, хотя нанимал жилье с полным пансионом. Теперь стараюсь уйти из дома как можно раньше, а вернуться в ночи. Нервы никуда не годятся. И голод мучает.

Чурилин вынул из портфеля завернутый в бумагу ситник и звякнул в колокольчик. В открывшуюся дверь заглянул вестовой, и сыщик распорядился:

– Любезный, принесите кипятку.

Прошел в угол за шкаф, где на тумбочке стояли стаканы в подстаканниках и заварка в жестяной коробочке с танцующей индианкой, рассыпал заварку по стаканам и отступил в сторону, пропуская к тумбочке вестового, осторожно несущего горячий чайник. Заполнив чашки кипятком до самых краев, служивый вышел из кабинета, деликатно прикрыв за собой дверь.

– И что? Хороша кухарка? – устроившись на стуле рядом с тумбочкой напротив шефа, осведомился фон Бекк.

– Да, в общем, ничего себе, – проговорил, прожевывая ситник, изголодавшийся Чурилин. – Такая, знаете, рыхлая бесцветная бабища. На вашу Конкордию чем-то похожа.

Фон Бекк помешал ложечкой плавающую на поверхности заварку, с усмешкой спросив:

– А может, вы зря от нее отказываетесь?

Чурилин перестал жевать и недовольно покосился на коллегу.

– Нет уж, увольте. Это не по моей части. А скорее, Герман Леонидович, по вашей. Так что вас заставило примчаться в управление ни свет ни заря?

– Обстоятельства вчерашнего вечера. Савва Иванович опознал в Элле Ковалли ту самую девицу, которая похитила паспорт. Гимнастка призналась, что это и в самом деле сделала она. И назвала имя человека, подбившего ее на неблаговидный поступок.

– Буффало Билл. А в миру Артем Никитич Пузырев.

– Как догадались?

– Выяснил, с кем вы сошлись в рукопашном бою перед «Яром». Вашим соперником оказался Пузырев, мещанин, прибыл из Архангельской губернии. Нанимался конторщиком на разные лесопильные заводы, а после его увольнения по странному стечению обстоятельств здания заводоуправления сгорали вместе с привезенными накануне деньгами для выдачи жалованья рабочим. А теперь наш герой проживает в меблированных комнатах Ардеева в Колосовом переулке. Да, кстати, Герман Леонидович, вы знаете, кто такой Ардеев?

– Понятия не имею.

– Вы были на Нижегородской ярмарке в девяносто шестом году?

– Как-то не довелось, в это время я проходил обучение в Париже.

– А я, знаете ли, посетил. Колоссальный размах. Только представьте себе: красавец Нижний Новгород, главный вход в сторону города обнесли четырехгранным обелиском на фоне полукруглой колоннады и бассейна с фонтанами! Территория ярмарки была более семидесяти десятин, и на этой огромной площади отстроили под сто восемьдесят павильонов!

– Ого!

– А я вам про что? Демонстрировали достижения России в областях науки, культуры, торговли. Отдельно стояли отделы Сибири, торговли со Средней Азией, Персией и Крайним Севером. Так вот, инициатива возведения отдела Крайнего Севера принадлежала, как вы думаете, кому?

– Савве Ивановичу?

– Ему. Как председателю правления Ярославско-Архангельской дороги, проложившему на Север железнодорожные пути, Мамонтову была крайне необходима реклама. Интерьер и архитектурный проект павильона разработал близкий друг Саввы Ивановича художник Коровин. Константин Алексеевич большой оригинал, к делу подошел нетривиально. Вообразите, он привез из поездки по Архангельской губернии экспонаты для выставки – живых альбатросов, тюленя, чучела чаек и медведей. А также супружескую чету ненцев по фамилии Ардеевы. Ардеева сидела внутри павильона на шкурах и шила национальную одежду, а Ардеев кормил сырой рыбой обитающего в бочке с водой тюленя Ваську.

– Должно быть, выглядело эффектно.

– Еще как! Павильон произвел на Николая Второго неизгладимое впечатление, и император подарил самоедам Ардеевым доходный дом в Москве. Именно там и квартирует ваш, Герман Леонидович, обидчик.

– С чего это вы взяли, что Пузырев меня обидел? – усмехнулся Герман. – Это скорее я нанес ему ощутимый урон.

– Вам виднее, кто кому чего нанес, – отставляя опустевшую чашку, не стал спорить глава Следственного отдела. И, поднявшись из-за стола, деловито уточнил у консультанта: – Герман Леонидович, не желаете прокатиться в дом Ардеевых?

– С превеликим удовольствием, – обрадовался фон Бекк.

Сыщики покинули кабинет, прошли по коридорам и спустились на улицу. Застыв перед темно-зеленым «Даймлером», Чурилин удивленно протянул:

– А вы сегодня не на своей любимице? Неужели сломалась?

– Сама ни за что бы не сломалась, Конкордия разбила, – сухо пояснил владелец машины.

– Вы видите! От женщин одни неприятности, – оживился сыщик.

Герман промолчал, сочтя за благо не описывать масштабы разразившейся вчерашним вечером катастрофы. Усевшись в авто, коллеги устремились к Цветному бульвару. Колобов переулок соединял бульвар и Сухаревскую улицу и представлял собой место мрачное и безрадостное. Меблированные комнаты Ардеева располагались в невысоком доме с обсыпавшейся штукатуркой, единственным, точно глаз циклопа, арочным окном на втором этаже и подъездом, похожим на широко разинутый рот. Войдя в подъезд, сыщики увидели сидящего за конторкой молодчика с цепким взглядом заплывших жиром глаз. При виде посетителей лицо его озарилось приветливой улыбкой, и молодец сладко пропел:

– Господа желают нанять квартиру?

И с надеждой добавил:

– Такие состоятельные особы не могут интересоваться всего лишь комнатой.

– Вы ошибаетесь, любезный. Мы из сыскного управления и желаем поговорить с господином Ардеевым.

– Боюсь, что при всем моем уважении это невозможно. Господин Ардеев два года как приказал долго жить. Я управляю номерами, моя фамилия Горобец. Если у властей имеются вопросы, можете задать их мне.

– Господин Горобец, что вам известно о постояльце Артеме Никитиче Пузыреве?

– О Пузыреве-то? Да почти ничего. Когда он в первый раз пришел, хозяйка назвала его Володька. «Как, говорит, ты, Володька, на мать сделался похож».

– И что же Пузырев?

– Отшатнулся, как будто испугался. И говорит: «Вы ошибаетесь, меня зовут Артем Никитич. Фамилия моя Пузырев». Я рядом стоял, и хозяйка-то, Валентина Васильевна, обернулась ко мне и говорит: «Посели Володьку в шестой квартире. Да смотри, денег с него не бери». Это она-то, которая каждую копейку считает!

– Проводите нас к хозяйке, сделайте одолжение.

– Пойдемте, – пригласил управляющий, направляясь к низкой дверке под лестницей.

Сыщики двинулись следом, с недоумением переглядываясь и не зная, что и подумать. Неужели хозяйка добротного дома проживает в каморке под лестницей? Комната, куда они попали, не имела кроватей и стульев. Застеленный цветастым паласом матрац располагался прямо на полу, тоже застеленном ковром, хотя и однотонным. Стены украшали гобелены с пастушками и оленями, потолок был затянут серым крепом. Стулья заменяли украшенные орнаментом подушки, горкой насыпанные в углу. Там же, в углу, сидела крохотная женщина с черными как смоль забранными в косы волосами и плоским круглым лицом. В руке она держала почти пустую бутылку хлебного вина. Узкие глазки равнодушно скользнули по вошедшим, и женщина снова углубилась в себя.

– Валентина Васильевна, к вам из полиции пришли, – проговорил управляющий.

Женщина молчала, продолжая сидеть на полу и смотреть перед собой.

– Валентина Васильевна! – повысил голос Горобец. – Полиция к вам!

– Дай денег и выпроводи вон, – раздался из угла хриплый женский голос.

– Они не за этим. Они узнать про Пузырева.

Женщина вздрогнула и, поднеся бутыль ко рту, сделала большой глоток. Вытерла узкие губы тыльной стороной ладони и грубо крикнула:

– Ничего не знаю! Уходите!

– Вы с Пузыревым в Архангельске встречались, ведь так? – от двери заговорил Чурилин.

– Нигде не встречались. Никогда его не видела. Не знаю, кто такой.

– Почему же за квартиру с него не берете?

– Уходите!

– Пузырев дома?

– Не знаю.

– Мы должны осмотреть его квартиру.

– Горобец, отведи.

Выйдя из каморки, Чурилин строго спросил управляющего:

– У вас что же, хозяйка запойная?

– Раньше за ней не замечалось. С недавних пор началось.

– Когда Пузырев приехал?

– А ведь верно, – озадаченно нахмурился Горобец. – С приездом Пузырева и запила Валентина Васильевна.

Ведя неторопливую беседу, они поднялись на второй этаж. На площадке имелось четыре квартиры, и управляющий провел сыщиков к одной из них. Деликатно стукнул в дверную створку и, не получив ответа, озадаченно посмотрела на Чурилина.

– Доставайте запасные ключи, – скомандовал сыщик.

Горобец открыл дверь, и все трое вошли в просторную прихожую.

– Господин Пузырев, к вам из полиции пришли! – крикнул управляющий и замолчал, ожидая ответа.

Но по-прежнему было тихо, и сыщики отправились в обход. Квартира так разительно отличалась от каморки хозяйки, что фон Бекк удивленно протянул:

– А квартира-то дорогая и очень прилично обставлена! За такую можно рублей двести просить, хотя окна и выходят во двор.

– Может, хозяйка боится Пузырева? – выдвинул гипотезу следователь Чурилин. – Может, он ее запугал? Вы не знаете, в чем тут дело, господин Горобец?

– Откуда ж я могу знать?

Чурилин направился в гостиную. Обошел вокруг рояля, осмотрел диван, даже сдвинул и раздвинул с трудом поддавшиеся шторы – комната имела вид парадный и нежилой.

– Похоже, квартирант сюда не заглядывал, – заметил фон Бекк.

– Так оно и есть, – согласился Чурилин, направляясь в смежную комнату, оказавшуюся будуаром.

Будуар был тоже в запустении. Не пользовались и кабинетом. И только в спальне чувствовалось присутствие хозяина. Здесь повсюду валялась разбросанная мужская одежда, как будто в спешке собирали самое необходимое. Выдвинув один за другим ящички шкафа, проверив бюро и не обнаружив документов, Чурилин выдохнул:

– Вряд ли он сюда еще вернется.

И обернулся к Герману. Тот сосредоточенно рассматривал висевшее на стене панно с русалкой, самым очевидным образом не подходившее к утонченной обстановке комнаты. Подобные гобелены кустарного производства продавались на рынках и пользовались большим спросом у крестьян. Пастушек и оленей из этой же серии сыщики только что видели в каморке хозяйки.

– Что-то любопытное увидели? – заинтересовался Чурилин.

– Вам не кажется, что ковер здесь совершенно неуместен? Выглядит как вставная челюсть.

Чурилин устремился к стене и принялся внимательно осматривать русалку. Около лица задержался и проговорил:

– У девицы потрясающие глаза – видят насквозь. Можно сказать, зрят сквозь стену.

Вынув из кармана перо, Чурилин вставил его конец в один из русалочьих глаз и обернулся к управляющему.

– Что за этой стеной?

– Да ничего особенного, – покраснел молодец, отирая со лба испарину. – Так себе, просто чулан.

Чурилин изменился в лице и грозно рявкнул:

– Немедленно ведите в чулан!

Горобец словно стал меньше ростом. Втянув голову в плечи, двинулся из спальни в коридор, а оттуда к черному ходу. Сыщики проследовали за ним. На запасной лестнице им в нос ударил резкий запах нечистот, и сразу за заполненным картофельными очистками ведром предстала низкая дверка. Фон Бекк подергал за ручку и вопросительно взглянул на управляющего. Тот нехотя достал связку ключей и отпер амбарный замок. В тесном пустом помещении было темно, лишь полоска дневного света пробивалась из проделанного в стене отверстия.

– Герман Леонидович, вернитесь в спальню и присядьте на кровать, – распорядился Чурилин.

Фон Бекк скрылся из виду, стукнула дверь черного хода, и через минуту тихий голос консультанта позвал:

– Василий Степанович! Хорошо меня видно?

– Лучше не бывает, – усмехнулся следователь, рассматривая присевшего на кровать подчиненного сквозь отверстие в стене.

И, обернувшись к потупившемуся управляющему, насмешливо уточнил:

– Ваша инициатива?

– Сам бы я ни-ни, хозяйка приказала следить, – вспыхнул Горобец.

– Хорошенькая репутация будет у меблированных комнат, где подсматривают и подслушивают за постояльцами. Герман Леонидович, у вас, кажется, были связи среди пишущей братии?

– Сегодня же в «Ведомости» телефонирую.

Управляющий шумно сглотнул и просительно начал:

– Господа хорошие, нельзя ли договориться? Называйте любую сумму, я заплачу.

– Вы о деньгах? Забудьте. Разве что расскажите нам о визитерах Пузырева.

– К Пузыреву мало кто приходил, бывала только подруга его, гимнастка из цирка.

– О чем они беседовали?

– Пузырев уговаривал девицу забраться в дом к Мамонтову и выкрасть паспорт. Скажите, господин полицейский, я могу быть спокоен? Мне ничего не грозит? Попробовал бы я ослушаться, меня бы Валентина Васильевна тут же рассчитала! А у меня детишки, семью кормить надо! Хозяйке-то что, она домой думает вернуться, а я вот беспокоюсь, как бы не остаться виноватым.

– Валентина Ардеева хочет вернуться домой? Это куда же? В Архангельск?

– Должно быть, в Архангельск. Не могу здесь жить, говорит, поеду домой. Накоплю, говорит, денег, чтобы не с пустыми руками к Каготу вернуться.

– Кто это – Кагот?

– Говорит, ее настоящий муж.

– А Илья Ардеев кто был такой? Разве не муж?

– Ардеева она поедом ела, все бранила, что уехала с ним от своего хорошего мужа Кагота и теперь здесь, в большом грязном городе, заживо гниет. Я думаю, от этого Илья и заболел. Хотя говорил, что это Старик, дух рода, его наказывает за то, что просьбу не исполнил.

– Какую просьбу, не говорил?

– Про это молчал.

Следователь Чурилин внимательно осмотрел крохотное помещение кладовки, но, кроме табуретки и дырки в стене, ничего не нашел.

– Пойдемте, Герман Леонидович. Вряд ли мы с вами здесь что-нибудь обнаружим.

– Вы профессионал, вам виднее, – откликнулся фон Бекк.

Ощущая сильный запах нечистот, сыщики спустились по узкой темной лестнице черного хода и вышли во двор. Из двора Чурилин устремился на улицу и, сворачивая к полукругу подъезда и заходя в его распахнутые двери, проговорил:

– Я должен вернуться к Валентине Ардеевой, сказать ей несколько слов. Если не трудно, обождите меня в машине.

Последовавший было за ним Герман фон Бекк двинулся к «Даймлеру», а сыщик вошел в подъезд, прошел под лестницу и заглянул в каморку. Утопая в подушках, хозяйка сидела на прежнем месте, на этот раз без бутылки, но с дымящейся трубкой во рту, и при появлении полицейского кинула через клубы дыма на дверь настороженный взгляд.

– Госпожа Ардеева, – приподняв фуражку, поклонился Чурилин. – Не знаю, есть ли смысл просить вас телефонировать в управление, если появится ваш постоялец Артем Никитич Пузырев. Но выражаю надежду, что вы нас об этом уведомите. Вот номер Следственного отдела и адрес на случай, если вы захотите со мною лично переговорить.

Сыщик прошел в угол, разогнал рукой источаемый трубкой дым, склонился к подушкам, протянув женщине листок, и та поспешно его взяла, сунув под себя. Покинув доходный дом, Чурилин глубоко втянул свежий воздух и устремился к зеленому «Даймлеру».

Дождавшись, когда коллега усядется в салон авто, сидевший за рулем фон Бекк проговорил:

– Вы верно заметили, Валентина Ардеева запугана.

– Не знаю, запугана ли, но что-то определенно не договаривает.

И, надсадно кашлянув, хмуро пробурчал:

– Немудрено, что самоед отошел в мир иной, если женушка окуривала его своим самосадом.

Герман замялся и смущенно обронил:

– Василий Степанович, если я вам больше не нужен, не возражаете, подвезу вас до управления и откланяюсь?

– Само собой, Герман Леонидович. Распоряжайтесь собой как вам будет угодно.

Доставив Чурилина в управление, Герман помчался в Петровский парк. Владельца кинофабрики одолевала тревога за Конкордию. Вчера ночью он оставил бьющуюся в истерике любимую на попечение санитаров, договорившись подъехать к двенадцати дня и покончить с формальностями, оформив надлежащие бумаги. Время близилось к полудню, а он все еще не на месте.

Заехав со стороны переулка, остановился перед воротами, выполненными в виде сказочного теремка, и посигналил в рожок. Молодой больничный сторож выбрался из будки, распахнул створки ворот, и машина закатилась на территорию лечебницы, остановившись перед одним из двух деревянных домов. В нем, как помнил фон Бекк, и находилась администрация. Зайдя в корпус, Герман, не встретив ни одной живой души, прошел по коридору и постучал в единственную дверь, обтянутую потертой кожей. Дверь распахнулась, и навстречу шагнул невысокий крепкий мужчина в костюме-тройке. На доктора Усольцева, фото которого частенько печатали в газетах, он не был похож, и фон Бекк проговорил:

– Должно быть, я ошибся дверью. Не подскажете, где я могу увидеть главного врача?

– Господин Усольцев занят. Я – его заместитель, доктор Зарубин. Вы по какому вопросу? Может быть, я смогу помочь?

– Разрешите представиться, Герман фон Бекк, и беспокою вас по поводу мадемуазель Герц.

– А, господин фон Бекк! Снимаете кинокартины про преступления? Очень приятно! Так это вы вчера после аварии доставили Конкордию Яновну в санаторий? И правильно сделали. Приступы агрессии – тревожный звоночек. Если оставить без внимания, могут возникнуть гораздо более серьезные проблемы. Конечно, не стоит сбрасывать со счетов, что Конкордия Яновна – актриса. Мадемуазель Герц говорила, что снялась почти во всех ваших фильмах…

– Ну это она преувеличивает, – усмехнулся Герман.

– Возможно, – охотно подхватил эскулап. – В ней чувствуется девушка с фантазией. И давно с Конкордией Яновной подобные припадки случаются?

– Подобные – в первый раз. Раньше Кора грозилась лишить жизни исключительно себя. При помощи бритвы. Но чтобы сесть за руль и врезаться в другую машину – такого еще не бывало.

– Что и говорить, поступок отчаянный. Ну это ничего. Погостит у нас, подлечит нервишки.

– Вы полагаете, доктор, простите, не знаю вашего имени-отчества…

– Федор Иванович. Доктор Зарубин, как я уже сказал.

– Вы полагаете, Федор Иванович, Конкордии необходимо здесь остаться?

– А как же? Всенепременно.

– И надолго?

– Это зависит от многих причин. Но, господин фон Бекк, вы не беспокойтесь, режим у нас свободный, своих гостей мы взаперти не держим, так что скучать без мадемуазель Герц вам не придется. Можете видеться хоть каждый день. Наши постояльцы проводят выходные и праздничные дни с родными и близкими, да и на территорию вход никому не заказан. Свозите Конкордию Яновну в ресторан, отведите в театр, прогуляйтесь по городу. В общем, чувствуйте себя так, как будто ваша актриса находится в санатории со свободным режимом.

Герман с благодарностью взглянул на доктора Зарубина, попросив:

– Будьте любезны, выпишите счет, я оплачу.

– Что касается оплаты. Полагаю, вас, господин фон Бекк, уже поставили в известность, что цены у нас высокие. Если в обычной клинике содержание пациента стоит три рубля в месяц, то у нас обходится в сто пятьдесят рублей. Но зато и результат не заставляет себя ждать!

– Да-да, мне говорили, я готов платить. Я могу увидеть Кору?

– Боюсь, что сегодня не получится. Давайте подождем до завтра. Пусть Конкордия Яновна успокоится, придет в себя, освоится в новых условиях. Тогда и навестите.

– Ну нет так нет.

Герман уже думал уходить, но доктор Зарубин несмело тронул его за рукав.

– Простите за нескромность, вот вы снимаете фильмы с трагическим сюжетом, – понизив голос, проговорил врач. – А вот со мной приключилась такая история, что хоть сейчас на экран! Позвольте, расскажу? Вдруг пригодится?

– Было бы интересно послушать, – вежливо кивнул визитер.

– Начинал я в Преображенской психиатрической лечебнице в качестве младшего ординатора. В свое первое дежурство пришлось мне оформлять в отделение юную особу. Девица была прехорошенькая, рыженькая, чистенькая такая, совсем не похожая на больную. Говорила, что потеряла багаж, и не помнит, где живет. И сделалось мне ее так жалко, как не бывало жалко никого ни до, ни после этого случая. А при осмотре выяснилось, что она еще и беременна. А потом оказалось, что это журналистка Саша Ромейко, собирает материал для статейки о варварских нравах желтого дома.

Сначала фон Бекк слушал рассеянно, но стоило только врачу произнести имя журналистки, как консультант сыскного управления сделался необычайно внимателен. Совсем недавно о журналистке Ромейко упоминал Савва Мамонтов, теперь вот снова зашла о ней речь. Рассказчик приободрился, заметив интерес в глазах собеседника, и с вдохновением продолжал:

– И знаете, как это выяснилось? Я позвонил господину Гурко, редактору газеты «Шершень ля фам», думая дать объявление, поместить снимки бедняжки на первой странице и разыскать ее родню. Примчался господин Гурко и узнал в пациентке свою сотрудницу Сашу Ромейко. Потом девица пропала во время поездки на север, а ехавший с ней в одном купе журналист Кузьма Ильич Оглоблин по возвращении из Архангельска попал к нам в санаторий на лечение. Оглоблин уверял, что бедовая девица заранее знала о своей судьбе. У Саши Ромейко, дескать, был эскиз картины Врубеля – шестикрылый серафим. И если на обратной стороне этого эскиза карандашом нарисовать кого-нибудь и произнести пророчество, оно непременно сбудется.

– Это несерьезно.

– И я говорю. Так что бы вы думали? Недавно приходит ко мне молодой человек, огненно-рыжий. Называется Артемом Пузыревым и желает навестить пациента Оглоблина. Я смотрю на юношу и не могу понять – кого-то он мне напоминает, а вот кого – никак не вспомню. И вдруг – будто вспышка озарила. Ну конечно! Саша Ромейко! Я у парнишки и спрашиваю – скажите, вы не родственник пропавшей журналистки?

– И что же он вам ответил? – напрягся фон Бекк.

– Сказал, что сын. Вы понимаете? Это фельетонистка Артемом этим самым Пузыревым была беременна, когда я ее в свое первое дежурство осматривал! Я обрадовался, что девица не погибла, хотя все газеты писали, что это, скорее всего, именно так. Само собой, стал расспрашивать. Юноша Пузырев пояснил, что матушка отстала от поезда, заблудилась в тундре, попала к самоедам, и он, Артем, родился уже в стойбище. Матушка недавно умерла, а он уехал с севера и теперь ищет тех, кто был с ней знаком. Потому и хочет повидать господина Оглоблина. Ибо Кузьма Ильич последний, кто разговаривал с его родительницей до того, как она отстала от поезда.

– Да, история и в самом деле примечательная. А кто же отец? Вы, случайно, не знаете?

– Знаю. И вовсе не случайно. Отец юноши определенно князь Владимир Соколинский, он сам мне об этом говорил. Тоже ведь вышла история! Как только пропала Саша Ромейко, князь ударился в страшный запой. Его матушка неоднократно обращалась за помощью к Федору Арсеньтевичу, и доктор Усольцев возвращал князя к жизни. Но проходило время, и князь снова начинал безудержно пить. Когда Усольцев построил санаторию, он взял князя Владимира сюда. Князь пошел на поправку. Он всем рассказывал, что не может себе простить смерти невесты – он очень любил свою Сашу. Я как-то неосторожно сказал ему, что Саша Ромейко на момент отъезда была на втором месяце беременности. Князь тут же стал себя винить в том, что ее обидел и гордая девица назло ему уехала на север. Мы с доктором успокаивали князя Соколинского, убеждали его, что его вины в случившемся нет, и вроде бы сумели убедить. Когда умерла старая княгиня, расходы по содержанию князя Владимира взял на себя его родственник, Петр Петрович Гурко.

– Редактор «Шершня ля фам»?

– Он самый. Они ведь – и Саша Ромейко, и Петр Петрович, и Владимир Соколинский – все родственники, из княжеского рода Друцких – Соколинских – Гурко – Ромейко. Петр Петрович – широкой души человек. Благотворитель. Владеет издательским домом «Эра».

– Князь Соколинский до сих пор гостит у вас?

– В этом нет надобности. Владимир Андреевич совершенно поправился и последние пять лет проживает в своем особняке на Мясницкой. Правда, живет совершенным затворником. Ну да это кому как больше нравится. Кто-то любит шумные компании, кто-то предпочитает тихий уют собственного кабинета. Как известно, князь Владимир много работает, пишет рассказы. Гурко его охотно печатает, так что, полагаю, обижаться князю не на что.

– Так вы сказали Артему Пузыреву, где он сможет найти своего отца?

– Обижаете. Первым делом адресок дома на Мясницкой черкнул. Юноша листок в карман спрятал и попросил проводить его к журналисту Оглоблину.

– И вы проводили?

– Само собой.

– Могу и я Кузьму Ильича повидать? Хотелось бы узнать подробности той поездки на север, так сказать, из первых уст.

– Да ради бога! Как я уже сказал, у нас отнюдь не закрытое заведение, а санатория. Пойдемте, я вас провожу.

Из здания администрации они вышли на улицу и устремились в парк. Зеленый массив простирался на многие версты, и в его чаще, по проложенным между деревьев дорожкам, степенно прогуливались прилично одетые дамы и господа, и в самом деле ничем не напоминающие постояльцев скорбного дома. Издалека доносились гитарные переборы и звучал глубокий мужской голос, недурно напевающий романс.

– Вы слышите? – остановился доктор. – Сам великий Юдин распевается. Готовится к выписке, планирует гастроли. А у нас, так сказать, нервишки перед туром подлечил.

В общем и целом впечатление о заведении складывалось благоприятное. И только мелькающие среди деревьев дюжие молодцы, очень похожие на санитаров, наводили на мысли о неполной дееспособности прогуливающихся по дорожкам людей.

– Гости до обеда обычно дышат свежим воздухом, – продолжая путь, пояснил врач.

– У вас тут еще и рисуют, – заметив господина за мольбертом, удивился фон Бекк.

Они шли по аллее к скамеечке, на которой виднелся темный силуэт, и врач с улыбкой поведал:

– Здесь многие занимаются творчеством. Поют, музицируют, пишут картины. У нас работает ординатор, Павел Иванович Карпов, он коллекционирует работы наших гостей. Систематизирует, анализирует и делится своими наблюдениями на симпозиумах.

– Любопытный подход.

– Карпов недавно выступал с докладом на научном совете в Обуховской больнице. А после пустил по рядам подписной лист, собирая средства на издание своих заметок.

– И что же?

– Не собрал, – усмехнулся доктор Зарубин. – Дали какие-то слезы, Павел Иванович очень по этому поводу переживает. Ищет меценатов. Не хотите поспособствовать?

– Обязательно внесу посильную лепту. Прямо сейчас могу выписать чек.

– Павел Иванович будет вам очень признателен. Сегодня его нет, ординатор выходной, а вот завтра вы непременно познакомитесь. Тогда и чек передадите. К слову сказать, журналист Оглоблин тоже рисует. Говорит, это его успокаивает. Уроки рисунка сам Врубель давал. Они с Михаилом Александровичем довольно близко сошлись, и смерть приятеля Кузьма Ильич воспринял невероятно тяжело. Только недавно Оглоблин отошел от черной меланхолии. А то совсем был плох. А теперь прямо-таки молодцом, даже отпускаем к друзьям на выходные.

Чем ближе они подходили к скамейке, тем отчетливее фон Бекк мог рассмотреть сидящего. Это был мужчина без возраста, длинноволосый и седой, но все еще упитанный и крепкий. Склонившись над лежащей на коленях доской, он что-то рисовал карандашом на плотном прямоугольнике бумаги. Губы его энергично двигались, лицо кривилось в усмешке. Заметив приближающихся, Оглоблин закрыл рисунок ладонями, замер в покорной позе и настороженно смотрел, как врач ведет к нему посетителя.

– Вот, познакомьтесь, Кузьма Ильич, это – Герман фон Бекк, снимает фильмы. Господин фон Бекк знает о вашей поездке на север и очень ею интересуется. Думает делать фильму.

– Да, очень хорошо, – механическим голосом проговорил обитатель санатории, тряхнув седыми локонами.

– Ну, господа, беседуйте. Не буду вам мешать, – деликатно проговорил доктор, разворачиваясь и удаляясь по аллее обратно к корпусам.

– Вы не возражаете, если я присяду? – осведомился фон Бекк.

– Присядьте, – без эмоций откликнулся пациент.

– Расскажите про журналистку Сашу Ромейко.

– А. Саша. Она была пророком. Как и Миша Врубель. Миша мне рассказывал о шестикрылом серафиме – это эскиз к картине, который он сделал когда-то давно. Врубель верил, что если нарисовать на обороте людей и вслух произнести их будущую судьбу, то все исполнится. А как не верить? Мамонтов разорился. Сыну Коровина отрезало ноги. И Миша думал, что это он виноват. Он всегда себя во всем винил. Думал, будто сын у него умер потому, что Миша всю свою жизнь Демона писал. Во искупление Миша стал писать шестикрылого серафима. И серафим дал ему дар. Сделал пророком. Самое главное – это владеть картоном. Вот этим.

Оглоблин разжал ладони, и фон Бекк увидел не слишком умело нарисованных карандашом двух женщин – молодую и постарше.

– Кого же вы рисуете, если не секрет?

Больной захихикал и выдавил из себя:

– Вера Александровна. И Антонида. Усольцевы. Жена и дочь Федора Арсеньевича. Думают, мерзавки, что одни тут здоровые, нас всех считают больными. А вот, как и вы, голубушки, ума лишитесь, что вы тогда запоете? Шестикрылый серафим все исполнит, если нарисовать того, кому пророчествуешь, и проговорить пророчество вслух.

Оглоблин перевернул бумагу, и на Германа глянул ледяным взором архангел о шести крыльях.

Совсем недавно Герман слышал, что эскиз увезла с собой на север Саша Ромейко, и вот, пожалуйста, – шестикрылый серафим во всей своей красе. И безумный Оглоблин рисует на его обороте людей, которым явно желает зла.

– Откуда это у вас? – осторожно спросил консультант.

Пациент клиники Усольцева поежился и хмуро ответил:

– Он сам мне дал.

– Кто он?

– Он! Тот, кто умер за нас на кресте. Дал и строго-настрого наказал выполнять его заповеди. Он приходил ко мне и звал с собой. Мы гуляли по улицам. Долго-долго гуляли. На лавочке спал пьяный. Он приказал – убей. И я убил.

– Он был рыжий и молодой? – подсказал фон Бекк, не сомневающийся в своей правоте.

Постоялец санатории торопливо закивал, возбужденно выкрикивая:

– Да, да, молодой! И старый. Он был женщиной! И младенцем. И блудницей. И зверем! У него много лиц. Он вездесущ. Он во всем. И во всех. Я – это он! Вы – тоже он. Он приходил ко мне. Брал за руку. И вел за собой вершить возмездие. И мы карали грешников. Душили их. И оставляли мертвыми лежать на скамьях.

Оглоблин вдруг замолчал и настороженно посмотрел на фон Бекка.

– Вы меня не выдадите? Никто не должен знать о серафиме. Никому не скажете, что тот, кто умер на кресте, дал мне пророческий картон?

– Само собой, я никому не скажу.

Оглоблин снова взялся за рисунок, начав ожесточенно чиркать карандашом и тереть резинкой. Поднявшись со скамейки, фон Бекк пошел прочь. У корпусов его встретил доктор Зарубин.

– Ну что, узнали что-нибудь о Саше Ромейко? Или весь разговор свелся к шестикрылому серафиму? Полагаю, Оглоблин вам похвастался волшебной картинкой.

– Так вы знаете?

– Обижаете. Оглоблин про серафима с первого дня своего пребывания у нас твердит. Недавно стал счастливым обладателем эскиза и сразу же сделался спокойнее. Не думаю, что это именно тот серафим, который путешествовал с Сашей Ромейко на север. Полагаю, что кто-то из сердобольных друзей набросал на картоне нечто подобное и выдал за работу Врубеля.

– А кто из друзей навещает Оглоблина?

– Прежде всего, издатель Гурко. Прекрасный человек, не бросает товарища в беде. Казалось бы, столько лет прошло, как Оглоблин повредился в уме. Родные про него позабыли, а Петр Петрович – нет. Почитай, каждую неделю наведывается.

– Он и содержание оплачивает?

– Больше некому.

– Скажите, а кто вывозил Оглоблина в эти выходные за пределы санатория?

– Да Гурко и вывозил. Забирал на три дня, с вечера пятницы до утра понедельника. Они ездили куда-то на природу.

– Вы не путаете? Может быть, это был Артем Пузырев?

– Я сам сажал Оглоблина в машину Петра Петровича. Правда, в машине находился кто-то еще. Я не заметил кто. Может, и Пузырев.

Фон Бекк задумался и вдруг спросил:

– Господин Зарубин, прошу прощения, если мой вопрос покажется бестактным. Вы сказали, что доктор Усольцев не может меня принять, потому что занят неотложными делами. Не связаны ли эти дела с душевным нездоровьем его жены и дочери?

Заместитель главврача побледнел.

– Мы никому пока не говорим об их безумии. Откуда вам известно? – дрожащими губами вымолвил он.

– Еще раз прощу прощения, если я непроизвольно задел ваши чувства.

– Ради всего святого, скажите, вы видели, что рисовал Оглоблин?

– Их и рисовал. Жену и дочь доктора Усольцева. И желал им сойти с ума. Ну что ж, пойду. Спасибо за радушный прием и занимательную историю.

– Завтра приезжайте навестить мадемуазель Герц.

– Всенепременно буду.

Фон Бекк направился к машине, сел за руль и помчался в управление. В его голове сложилась окончательная картина совершенного в сквере преступления. Убийца, вне всякого сомнения, Артем Пузырев. Дерзкий, наглый пришелец с далекого севера. И фон Бекк будет не фон Бекк, если не изобличит козни рыжего ковбоя.

…В управлении царил хаос. Едва только войдя в здание, Герман тут же услышал раскаты хохота, доносившиеся из кабинета Чурилина. На вопросительный взгляд консультанта дежуривший при дверях вестовой отрапортовал:

– Художник Коровин ворюгу поймал. Сам за шкирку приволок в управление и сдал Василию Степановичу. Теперь над грабителем потешается. Веселый человек.

Визит художника, да еще в такой необычной компании, предвещал нечто интересное. Фон Бекк вернулся в машину, забрал кофр и, настроив в коридоре камеру и вертя на ходу ручку, толкнул плечом дверь в кабинет к Чурилину. И сразу увидел на стуле для посетителей вальяжного господина. Он сидел, развалившись и выставив ногу в модном лаковом штиблете с белой гамашей. Громовые раскаты хохота сотрясали его грузный живот, затянутый в яркий жилет со множеством подвешенных на цепочках брелоков. Брелоки ударялись друг о друга, издавая приятный звон. Ворот белой, небрежно заправленной рубахи был расстегнут, открывая поросшую волосом грудь. Коровин держал на отлете догоревшую папиросу, про которую, похоже, совсем забыл. По-мальчишески, пятерней свободной руки, он то и дело зачесывал назад упавшую на лоб челку и сквозь смех говорил:

– Вы не поверите, господин Чурилин! Я прямо чувствовал в кармане его руку! Ну и мертвой хваткой ухватил вора за пальцы. Какой же ты, брат, мазурик, когда даже в карман залезть толком не можешь?

Вопрос обращался куда-то в угол. И только теперь, проследив за взглядом художника, фон Бекк заметил серого съежившегося человечка, сиротливо притулившегося на стуле у стены. Поникнув плечами и пряча глаза, карманник молчал и громко сопел.

– Господин Воронин, что же вы молчите? – строго взглянул на задержанного Чурилин, с видом главнокомандующего восседавший за рабочим столом.

«Господин Воронин» поднял глаза на фон Бекка и, увидев работающий киноаппарат, прикрыл лицо руками.

– Надо же, какой стеснительный! – захохотал Коровин. – А как паспорта воровать – это он не стесняется.

– Так зачем вам понадобился паспорт господина Коровина?

– Заказ поступил, – буркнул вор, не отнимая ладони от лица.

– Вот как! Заказ! И кто же заказал вам паспорт Константина Алексеевича?

– Мне про то неведомо. Вчера прибежал мальчишка-посыльный, принес записку. Что есть покупатель на паспорт художника Коровина. Обещали хорошо заплатить.

– Записку вы, конечно, не сохранили.

– Само собой.

– Куда должны были паспорт принести?

– В сквер к Большому театру. С девяти до девяти пятнадцати меня каждый день будет ждать человек от заказчика.

Следователь Чурилин поднялся из-за стола и, выглянув в коридор, крикнул:

– Зеленин!

В коридоре застучали сапогами, и в кабинет вбежал вестовой.

Чурилин продолжил:

– Отведите задержанного к агенту Кибальдину, пусть запишет показания. Затем поставьте на довольствие и определите в отдельную камеру.

Служивый вывел преступника из кабинета, и фон Бекк, выключив камеру, обратился к художнику:

– Простите великодушно, не могли бы вы рассказать подробности о Нижегородской ярмарке, где выставлялись ваши северные работы?

– Да, Константин Алексеевич, интересно было бы узнать, как вы познакомились с семьей самоедов Ардеевых.

– Они сами меня в Архангельске нашли. Я в трактире сидел, совсем один. Серов отказался со мной идти, остался работать в гостиничном номере. Скучно было, хоть волком вой. И вдруг подходит ко мне хозяин трактира – грубый такой малый – и говорит: «Ты художник Коровин?» Я кивнул. «Тебя самоеды спрашивают». Я удивился. Отчего бы аборигенам искать со мной встречи? А самоеды уже ко мне подходят. Экзотичные такие, в национальных одеждах. Я сразу же представил их сидящими в юрте, среди обычной их обстановки, в самом сердце нижегородской ярмарки, и тут же им говорю – поедете со мной в Нижний Новгород? Женщина глазами хлопает, видно, что не понимает. А мужичок – Илья Ардеев – сообразительный оказался. Русским языком владел. «Поедем», – говорит. Так я их и привез. А потом царю мои самоеды понравились, и Николай Второй после ярмарки доходный дом в Москве им пожаловал.

– Ардеевы ничего про своего земляка Артема Пузырева не рассказывали?

– Артем Пузырев? Не слышал никогда.

– Он сын фельетонистки Саши Ромейко и князя Соколинского. Родился уже на севере.

– Я смотрю, у вас появились новые сведения, – оживился Чурилин. – Откуда, если не секрет?

– Потом скажу, – туманно откликнулся фон Бекк.

– Как вы говорите? Сын Саши Ромейко? – Глаза художника азартно загорелись. – Той самой отчаянной девицы, которая поехала вместе с Мамонтовым и отстала от поезда? Прекрасно ее помню. Та еще штучка, должен вам сказать. Отправиться беременной на край земли! Ну и характер! Я сразу понял: не женщина – вулкан. Когда она пропала, Савва Иванович себя во всем винил. Так переживал! Вспомнить страшно. Мы еще с Федей Шаляпиным тогда его расстроили, из труппы перешли в Большой. В общем, неловко получилось.

– Тут вы правы, – угрюмо заметил Чурилин. – Действительно неловко.

– Но, между прочим, Шаляпин перед Саввой Ивановичем все-таки больше меня виноват, – принялся оправдываться Коровин. – Когда Антоша Серов бегал по Москве и собирал по знакомым деньги, чтобы освободить благодетеля под залог, Шаляпин не дал ни копейки. Заявил, что только что прикупил новый дом и к нему едет мебель из Италии, которую он должен оплатить. А ведь как много Савва Иванович для Шаляпина сделал! Можно сказать, своими руками слепил из неизвестного церковного певчего гениального певца.

– А из вас – не последнего художника, – холодно обронил хозяин кабинета.

Коровин махнул рукой, авторитетно заметив:

– Я – другое дело. У меня денег не было, поэтому я и не дал. А у Шаляпина были. Хотя и на меня Савва Иванович обиделся. Сказал: умру – Костю Коровина на похороны не пускать. Я перед ним уже сто раз извинился. Ну да Мамонтов отходчивый, зла не помнит. Так, значит, фельетонистка Саша Ромейко родила на чужбине сыночка от князя Соколинского? Выходит, этот юноша теперь единственный наследник огромного состояния старинного дворянского рода. У них одних домов в Москве и Питере – и не сосчитаешь. А еще имение в Пятигорске сказочной красоты.

– Да, в самом деле, в Пятигорске не имение – царский дворец, – согласился фон Бекк.

– То-то издатель Гурко расстроится! – веселился Коровин. – Он-то, поди, понимал себя единственным наследником за князем Соколинским. А тут вдруг раз – откуда ни возьмись появился княжеский сынок. А кстати, что же сын? С отцом встречался? Но князь каков! Живет анахоретом, а пишет хорошо. Читал, читал его рассказы! Я с камердинером его в кондитерской у Филиппова частенько вижусь. Когда пирожные беру. Почтенный старец. Неразговорчивый. Возьмет птифур, безе, бисквитов… Затем направляет свои стопы в мясную лавку. И в винный магазин.

Художник замолчал, и Чурилин воспользовался паузой, чтобы сказать:

– Будьте добры, Константин Алексеевич, пройдите в соседний кабинет, к агенту Кабельдину. Протокол заполните, и больше я вас не задерживаю.

– Ну, господа, если я вам не нужен…

– Да вроде все уже рассказали.

– Тогда пойду. Куда пройти, вы говорите?

– В соседний кабинет.

Коровин поднялся со стула, большой, добродушный, звенящий брелоками, и двинулся к выходу. Дождавшись, когда за ним закроется дверь, следователь Чурилин проговорил:

– Ну, Герман Леонидович, рассказывайте, откуда узнали о родителях ковбоя?

– Я только что был в санатории Усольцева. Виделся с интереснейшим человеком – доктором Зарубиным. Зарубин был с Сашей Ромейко знаком. И располагает неопровержимыми сведениями, что Ромейко носила ребенка от князя Соколинского.

– Как же она поехала беременной?

– Судя по отзывам, рисковая особа. Отправилась в поездку, отстала от поезда и там же, на севере, родила ковбоя. Жила у добрых людей, которые, должно быть, и дали мальчику Артему фамилию Пузырев. Пока была жива, Ромейко хранила тайну, а перед смертью рассказала о своих злоключениях сыну. И юноша отправился мстить тем, кто, по его мнению, был повинен в трагическом положении его матери. А именно – Савве Ивановичу Мамонтову.

– Какая странная месть – кража паспорта, – усомнился Чурилин.

– Не скажите. Я думаю, что паспорт – это проверка. Должно быть, мать говорила, что Мамонтовы живут на Садовой-Спасской, а теперь Савва Иванович обитает в Бутырках. Пузырев чувствует, что что-то не сходится, и решает подстраховаться. Проверить.

– Ну хорошо. А паспорт Коровина для чего пытались выкрасть?

– Это можно выяснить, если отправить карманника на встречу с заказчиком.

– Кстати, что вас занесло в санаторий к Усольцеву?

Фон Бекк замялся.

– Конкордию туда определил. Девочка устала, переутомилась. Нервы необходимо подлечить.

На столе Чурилина затрещал телефон, и, сняв трубку, глава Следственного отдела даже отдернул ее от уха – так громко раздавался голос на другом конце провода. Сидящий рядом Герман узнал дискант ротмистра и слышал каждое слово, выкрикиваемое Шалевичем.

– Василий Степанович! Я сейчас у поручика Гримина, это в Лефортовских казармах. Только что закончили партийку в фараона. Начальный куш был в тысячу. Банкомет отпустил семерку и метал штосс до плие. Выиграл, как вы понимаете, банкомет. И что бы вы думали? Циркач не заплатил ни рубля и продолжил играть! Он проиграл еще пять партий, на шестой был пойман за махинациями с картами и вот теперь уходит. Срочно! Немедленно! Присылайте фон Бекка! Пусть мчится во всю прыть, пока другие не перехватили! Я встречу у ворот.

Абонент дал отбой, и Чурилин обескураженно взглянул на консультанта.

– Герман Леонидович, вы что-нибудь поняли? Кто проигрался? Зачем вам мчаться во всю прыть?

– Теряюсь в догадках. Вы едете со мной?

– Куда ж я денусь. Не забудьте свой киноаппарат. Похоже, намечается что-то любопытное.

Возле казарм ждал неугомонный ротмистр Шалевич. Завидев машину фон Бекка, ротмистр бросился наперерез. Глаза его светились, как у кота, в усах застряла веточка укропа. Когда Шалевич заговорил, стало ясно, что ночь напролет и весь этот день он пил, и пил отнюдь не чай. Хватаясь за водительскую дверцу, он возбужденно частил:

– Гимнаст всю ночь играл и только что ушел! Сказал, подлец, на выступление боится опоздать! Как он вообще сможет выступать после такой сумасшедшей ночи? Ему позволили играть в долг, что возмутительно само по себе. У людей чести есть золотое правило: нет денег – не играй! А он еще и шельмовал!

Машина остановилась, но пассажиры не спешили выходить, внимая докладу ротмистра. А тот раздраженно тараторил:

– Когда его поймали на подмене карт, подлец оставил расписку и ушел, надменно сообщив, что вечером за него внесут.

Ротмистр замолчал и вопросительно взглянул на Германа.

– Правильно я вас понял, Болеслав Артурович, вы спешно вызвали нас из управления для того, чтобы рассказать о возмутившем вас поступке Эжена Ковалли? – бесцветным голосом осведомился Чурилин.

– Неправильно вы поняли. Я хочу выкупить долг циркача и перекрыть ему вход в приличные места, где он так препакостно себя ведет. Пусть Герман Леонидович заплатит.

Фон Бекк холодно осведомился:

– И вы полагаете, что я обязан финансировать эту вашу фантазию?

– А как же иначе? – искренне удивился ротмистр. В голосе звучала сталь, глаза метали молнии. – Во имя справедливости гимнаст не должен переступать порог ни одного московского катрана. Василий Степанович! Скажите вы ему!

Чурилин выбрался из машины и кинул на ротмистра пытливый взгляд. Он, как никто другой, знал своего помощника и во избежание скандала время от времени был вынужден идти на маленькие уступки.

– Не думаю, что нужно выкупать долг господина Ковалли с воспитательной целью, но сходить, посмотреть, что происходит, на мой взгляд, не повредит.

Фон Бекк запер машину и двинулся за коллегами. Прошли по плацу мимо казарм, спустились к офицерскому корпусу и по долетающим из открытых окон выкрикам догадались, что здесь только что закончилась игра. Ротмистр вошел в подъезд и по-хозяйски потянул на себя дверь одной из расположенных на площадке первого этажа квартир.

– Ираклий! Друг! – перекрывая шум голосов, загремел он. – Я деньги за циркача принес!

На зов из комнаты вышел мятый тип с испитым лицом и, почесывая голую грудь под накинутым на плечи мундиром, сонно проговорил:

– Не понимаю я тебя, Шалевич. На кой тебе понадобился долг Эжена?

Ротмистр не отвечал, глядя, как фон Бекк извлекает из портмоне купюры. Забрал из рук владельца, сопя, пересчитал и в обмен на мятый, извлеченный из кармана брюк листок протянул стопку денег хозяину притона.

– Нет, мне просто любопытно, отчего долговые расписки именно сеньора Ковалли пользуются столь бешеной популярностью? – не унимался получивший деньги офицер. – В прошлый раз издатель Гурко его долг выкупил, теперь вот ты, дружище Шалевич. Я думаю, может, в следующий раз устроить аукцион? Открою торги – кто больше даст, тот пусть долгами гимнаста и владеет.

– Следующего раза не будет, – сердито пробормотал ротмистр, выходя на улицу.

– Расписочку позвольте. – Герман потянул за мятый уголок.

– Почему это? – насупился ротмистр.

– Я оплатил, – невозмутимо откликнулся фон Бекк.

– Все верно, – согласился Чурилин. И с усмешкой добавил: – Ну же, Болеслав Артурович! Вы же сами только что громче всех ратовали за справедливость.

– Да забирайте, – обиженно выдохнул поборник справедливости, отдавая расписку.

– Герман Леонидович, – рассматривая бледное после бессонной ночи лицо Шалевича, забеспокоился Чурилин. – Нужно отвезти ротмистра домой. Боюсь, что он нетрезв.

Сыскной агент угрюмо процедил:

– Даже не думайте. Ни за что не поеду. Куда вы, туда и я.

– Ну как скажете.

Ротмистр хотел было усесться за руль, но фон Бекк опередил его. Смерив владельца авто презрительным взглядом, ротмистр забрался на заднее сиденье, свернулся калачиком и тут же захрапел. Устроившись рядом с водителем, следователь Чурилин проговорил:

– Ну что, теперь в управление?

– Полагаю, нужно наведаться к князю Соколинскому, – не согласился фон Бекк. – Наш ковбой Пузырев непременно его навестит, ибо мстит всем, на кого указала его матушка.

– Вы правы, друг мой, – озабоченно протянул сыщик Чурилин.

Фон Бекк тронулся с места, мрачно обронив:

– Волнуюсь, застать бы князя живым.

– По-моему, вы несколько сгущаете краски, – мягко оборвал начальник Следственного отдела. – Не такое уж Пузырев чудовище, как вам представляется.

Дом князя высился напротив церкви Святого Евпла. Сыщики хотели прижаться к обочине перед крыльцом, но к ним тут же устремился городовой, внимательно наблюдавший за их маневрами.

– Господа! Господа! – махая руками, закричал он. – Здесь не положено! Сейчас прибудет ее сиятельство заказывать молебен, а вы перегородили проезд. Поворачивайте за угол, к запертой калитке, там вы никому не помешаете.

Фон Бекк покорно загнал авто в тихий Милютинский переулок и остановил рядом с зарослями жимолости, через которые и в самом деле виднелась увитая плющом калитка. Сыщики выбрались из машины и огляделись по сторонам. Кругом простирались сады, и трудно было поверить, что рядом начинается кремлевская стена.

– Как с ротмистром поступим? – осведомился фон Бекк.

– Пусть спит, – принял решение Чурилин. – Если разбудим – только хуже будет.

И сыщики, оставив и дальше храпеть вальяжно развалившегося на кожаных подушках кабриолета Шалевича, двинулись к углу здания, за которым располагался парадный вход. Стукнув молотком в медную тарелку, некоторое время постояли в ожидании, затем постучали еще раз. Открывать явно не спешили, и следователь Чурилин обернулся к консультанту.

– Боюсь, что насчет Пузырева вы были правы. Нужно бы кликнуть городового. Сейчас будем дверь вскрывать.

Только он это сказал, как дверь тотчас же распахнулась – должно быть, под ней стояли и прислушивались. На пороге вырос немолодой и преисполненный достоинства господин. Он поправил манжет белоснежной крахмальной сорочки и, распространяя вокруг себя аромат дорогого коньяка, осведомился:

– Что вам угодно, господа?

– Нам угодно увидеть князя Соколинского, – ответил Чурилин.

– Князя нет дома, – последовал холодный ответ.

Сыщик вскинул бровь и не без иронии спросил:

– Вот как? Где же он? Всем известно, что князь слывет домоседом.

Обладатель крахмальной сорочки выдержал долгую паузу, во время которой Чурилин сверлил его глазами, и с заметным смущением ответил:

– Князь дома, но никого не принимает.

Сыщик подался вперед и с напором заговорил:

– Я – Василий Степанович Чурилин, возглавляю Следственный отдел сыскного управления и пришел в этот дом отнюдь не со светским визитом. А Герман Леонидович фон Бекк числится в отделе консультантом. Так что князю придется нас принять. В противном случае мы войдем в дом силой.

И снова повисла неловкая пауза, во время которой пожилой франт окончательно смешался и отступил в сторону, давая пришедшим дорогу.

– Что ж, господа, проходите.

Сыщики прошли в освещенную прихожую, и Чурилин уточнил:

– Я так полагаю, что вы и есть дворецкий?

– Совершенно верно. Яков Викентьевич Смолин. Служу в этом доме уже тридцать лет-с.

– Будьте любезны, господин Смолин, известите князя о нашем прибытии.

Дворецкий удалился, не предложив пройти в гостиную, и, подождав в прихожей, сыщики заглянули туда сами. Гостиная являла собой образец старинного уклада и благочиния. Мебель стояла под чехлами, картины и зеркала скрывались под кусками белой материи. Фон Бекк провел пальцем по гладкой поверхности ломберного столика, собрав изрядный слой пыли.

– Складывается такое ощущение, что люди покинули это здание много лет назад.

Чурилин вышел из гостиной и прислушался к гулкой тишине.

– Господин Смолин! Яков Викентьевич! – подняв лицо к расписанному ангелами потолку, прокричал он.

Ответа не последовало.

– Думаю, мы никого не обидим, если осмотримся сами, – решительно произнес фон Бекк, направляясь вглубь анфилады комнат, в которых скрылся дворецкий. Следом за консультантом двинулся Чурилин. Пройдя вереницей пропахших пылью помещений, сыщики достигли кабинета. Дверь была открыта, и они вошли. На столе виднелась печатная машинка, рядом с ней, прямо на отпечатанных страницах, стоял пузатый фужер с коньяком, а также початая бутылка.

– А вот и коньячок, которым так замечательно пахнет от Якова Викентьевича, – усмехнулся глава Следственного отдела.

Вынув из каретки наполовину отпечатанный лист, Чурилин вслух прочел:

– …и ни один прохожий так и не понял, что Наденька Измайлова решила умереть. Курсистка стояла на мосту и смотрела на воду печальными синими глазами…

– Хм… Наденька Измайлова? – повторил фон Бекк. – Не про эту ли Наденьку совсем недавно Шалевич нам читал?

– Как же, припоминаю. Болеслав Артурович купил в книжной лавочке бульварный роман за авторством князя Соколинского, принес в управление и мучил нас с вами особенно трагическими местами из жизни молодой курсистки.

Чурилин шагнул к столу, переставил фужер на зеленое сукно и взял отпечатанные страницы, быстро перелистывая.

– Ну конечно! – дойдя до начала, проговорил он. – Тот роман, который цитировал Шалевич, назывался «Муки любви». А этот озаглавлен «Страдания страсти». И тот и другой принадлежат перу князя. Вот и подпись стоит.

– И в самом деле, любопытно, – приблизился фон Бекк к столу, заглядывая в машинописные листы.

Прижимая к себе рукопись, начальник Следственного отдела внимательно огляделся по сторонам. Кабинет был хорош – удобен, уютен и идеально приспособлен для писательской работы. Но странное дело, ничто не указывало на личное присутствие князя – ни писем, не счетов, ни фотографических карточек нигде не наблюдалось.

– Очень странно, – проговорил Чурилин и, сопровождаемый фон Бекком, двинулся дальше по безлюдным комнатам.

Богато обставленные, они хранили следы старины и веками копившейся роскоши. Обойдя весь дом, Чурилин в кухне набрел на дверь черного хода. Вернулся в прихожую и опустился на оттоманку. Кинул взгляд на Германа и проговорил:

– Здесь живет всего один человек. Либо дворецкий, выдающий себя за князя, либо князь, притворяющийся дворецким. В любом случае мне это не нравится. Нужно прислать летучий отряд, пусть как следует осмотрят помещения.

Сыщик поднялся и направился к мраморному столику. Снял трубку телефона и заговорил:

– Розанов, голубчик, собери людей и отправляйся в Мясницкую часть, в дом князя Соколинского.

Чурилин не успел положить трубку, как где-то в глубине особняка раздался грохот, послышались шаги, затем протяжное поскуливание, сопровождаемое громкой нецензурной бранью. Бранился Шалевич, и следователь замер с трубкой около уха, в тревожном ожидании глядя в темноту ведущего на кухню коридора, откуда доносился шум. Фон Бекк устремился навстречу загадочным звукам и вскоре вбежал назад, в волнении проговорив:

– Шалевич дворецкого волочет.

Буквально через секунду в холл ввалился ротмистр, влекущий за собой упирающегося Якова Викентьевича. Швырнув добычу в коллег, он выпалил:

– Вот, принимайте, фон Бекк! Привел к вам для расправы! Этот паскудник вам дверь размолотил! Как саданул в бок машины калиткой, я даже проснулся.

Фон Бекк прищурился и укоризненно выдохнул:

– Нехорошо, Яков Викентьевич. Мы здесь вас дожидаемся, а вы бежите через заднюю дверь.

И без того бледный Смолин изменился в лице и срывающимся голосом заблеял:

– Испугался я. Я человек маленький. Мне приказали – я сделал. Что я должен был вам сказать, когда не знаю, что говорить?

– Так вы знакомы? – удивился ротмистр.

– Имели честь, – усмехнулся фон Бекк.

– Перестаньте трястись и объясните, в чем дело, – строго взглянул Чурилин на дворецкого. – Говорите по порядку. Где князь Соколинский? Кто и что вам приказал? Начните с князя.

– Дело в том, что издатель Гурко – единственный родственник князя Соколинского. Петр Петрович забрал князя из лечебницы Усольцева и сначала содержал здесь. Но князь очень быстро потерял человеческий облик, и Гурко его куда-то увез, а вот куда – про то мне неведомо.

– Как же новеллы за подписью князя?

– Их писал я, – не без гордости признался беглец. – Гурко попросил – а мне не сложно. Петр Петрович говорит, что я талант, пишу легко и ярко, и что необходимо издавать такие замечательные вещи. Но кто станет читать сочинения дворецкого Смолина? А вот новеллы князя Соколинского очень даже станут. И опять же, мне за рукописи хорошо платили, а я в благодарность за расположение издателя согласился делать вид, что князь здесь затворником проживает.

– А не приходил к вам рыжий юноша, называющий себя Артемом Пузыревым? – поинтересовался Герман.

– Может, и приходил, – пожал плечами Смолин. – Я по вполне понятным причинам никого в дом не пускаю.

Телефонный аппарат на мраморном столике залился пронзительной трелью. Дворецкий вздрогнул и опасливо покосился на Чурилина.

– Ответьте на вызов, – распорядился следователь.

Смолин прошествовал к столику и снял трубку с рычажков. Послушал и с облегчением протянул трубку сыщику:

– Это вас, господин следователь.

Чурилин принял трубку из его рук, поднес к уху и изменился в лице. Вернул трубку на рычажки и сухо проговорил:

– Господин Смолин, мы обязательно проверим ваши слова, а пока сделайте одолжение, не покидайте особняк. Ротмистр, присмотрите!

Как будто и не спал, Шалевич тут же распахнул осоловелые глаза и молодцевато выпрямился на стуле, строго глянув на вверенного его заботам подопечного.

– Я с ним не останусь, – заволновался дворецкий.

– Вас никто не спрашивает, – хмуро буркнул сыщик. – Герман Леонидович, нам нужно срочно ехать.

Коллеги вышли на воздух, и Чурилин проговорил:

– В доме Гурко была стрельба.

– Кого убили? – похолодел фон Бекк.

– Поехали посмотрим.

Особняк издателя располагался в глубине сада. Проехав по дорожкам среди образцово ухоженной зелени, фон Бекк остановился рядом с санитарным экипажем. Возле экипажа хлопотал полицейский доктор, отпаивая водой из чашки бледного трясущегося старика. Старик кутался в одеяло, из-под которого виднелись его худые синие ступни. Следователь Чурилин подошел к экипажу и остановился рядом с полицейским доктором.

– Вот, Василий Степанович, полюбуйтесь. Князь Соколинский собственной персоной, – тихо проговорил врач.

– Отчего Владимир Андреевич в таком жалком виде?

– Говорит, что опекун, господин Гурко, запер его в комнате, лишил одежды, пищи…

– Человеческого достоинства он меня лишил! – скидывая одеяло, закричал вдруг старик.

Он и в самом деле был совершенно наг, невообразимо худ и грязен.

– Сыночек мой, наш с Сашенькой сыночек, пришел ко мне, а Петр не пустил! Проклятый! Сыночка моего убил!

Чурилин растерянно смотрел на князя. Пена хлопьями опадала с его губ, глаза вылезали из орбит, волосы стояли дыбом.

– Он же болен, – тихо проговорил потрясенный фон Бекк.

– Само собой, болен, – кивнул полицейский врач. – Здоровым людям не нужны опекуны. А Гурко оформил над ним опеку.

– Так что произошло?

– Слуги рассказывают, что рыжий юноша, представившийся Артемом Пузыревым, позвонил в дом и попросил проводить к хозяину. Петр Петрович распорядился Пузырева не пускать. Тогда гость проник в дом через окно, каким-то образом совершенно точно вычислив комнату, в которой Гурко держал князя Соколинского, и попытался похитить старика. Но Гурко не дал ему этого сделать. Издатель велел слугам звонить в полицию, а сам бросился на Пузырева с пистолетом. Из комнаты князя послышались выстрелы. Подоспевшая горничная застала Пузырева еще живым, но с простреленной грудью. Из последних сил, умирая, Пузырев затягивал кожаный шнурок на шее хозяина дома, а князь Владимир сидел в углу и смотрел на происходящее дикими глазами. Таким образом, у нас имеются два трупа и безумец в острой стадии психоза. Теперь ждем карету из Преображенской лечебницы. Должны приехать и увезти беднягу князя Соколинского в отделение для буйных. А трупы уж мы сами как-нибудь доставим в судебный морг.

Чурилин принял фон Бекка под локоток и, направляясь к машине, проговорил:

– Вот и все. Обидчика вашего больше нет.

– Василий Степанович, вы сами видите, что я во всем был прав, – самодовольно заметил Герман. – Ворваться в чужой дом, чтобы похитить неугодного родственника и походя придушить оказавшего сопротивление хозяина дома – так поступить мог только закоренелый преступник.

– Борис Георгиевич, вас дожидаются, – бодро отрапортовала соседка, стоило только Карлинскому отпереть замок на двери и войти в квартиру.

– Кто дожидается? – беспечно откликнулся врач-психиатр.

Словно отвечая на вопрос, из гостиной выглянула полная дама, в которой Вик узнал заместительницу погибшей Гальпериной, и удивился, как стремительно изменилось лицо приятеля.

– Аленушка, ты как здесь? – упавшим голосом осведомился Карлинский, пытаясь взять себя в руки.

– Я по тебе, Борюсик, очень сильно соскучилась, – капризно протянула блондинка.

– Надо же, какое совпадение! – внезапно обрадовался доктор. – Всю дорогу думал о тебе, Аленушка, приезжаю – а ты у меня. Это просто чудо!

– Ты обо мне думал? Приятно слышать.

– Пойдем, моя девочка.

Карлинский приобнял гостью за плечи и повел в свою комнату. Распахнул дверь, завел внутрь, но когда Васильева хотела опуститься на диван, настойчиво подтолкнул к рабочему столу, на котором светился включенный ноутбук.

– Пожалуйста, Аленушка, войди в больничные базы и проверь, что у вас имеется на Ларису Ильину.

– Зачем тебе? – вяло удивилась гостья.

– Очень нужно.

– Тебе от меня только одно и нужно, – устроившись на компьютерном кресле, криво усмехнулась женщина, проворно забегав пальцами по клавиатуре.

Доктор Карлинский обошел кресло сзади и приобнял подругу за плечи. После минутного молчания Алена обернулась и произнесла:

– На Ильину ничего нет.

– Но ты помнишь Ильину? Ее зовут Лариса Юрьевна. Лежала у вас в десятом году.

– Конечно, помню. Это пациентка Гальпериной. Однако в настоящий момент все данные на Ильину удалены.

– Кто имел доступ к этим сведениям?

– Только лечащий врач. И знаешь, Борь, что любопытно? На дружка Ильиной в базе тоже ничего нет.

– На какого дружка?

– На Костю Михайлова. Странный такой был парнишка, весь в рефлексиях. Только он один и слушал бред сторожа про шестикрылого серафима. Он да Лариса. Михайлов с Ильиной и сдружились на почве этой легенды. Все искали набросок Врубеля в архиве, а Гальперина поощряла. Ей только на руку – чтобы кто-нибудь архив перелопатил и разложил все по годам и алфавиту.

– А что из себя представлял Михайлов?

– Никакой. Все у него плохо, все время в депрессии. Такой, знаешь, слезливый типаж. Жалуется и ноет. Рисовал, правда, хорошо. Стенгазету к Новому году отличную сделал – белого тигра как живого нарисовал. Лариса Ильина на парня положительно влияла, Михайлов стал живее и не такой замороченный. Еще вопросы о пациентах имеются?

Женщина насупила брови и строго глянула на кавалера.

– Да брось, Аленушка! Это я так, к слову спросил, – попытался разрядить обстановку хозяин.

– Ну то-то же, – Васильева шутливо погрозила пальцем и, обхватив Бориса за шею, увлекла на кровать.

Деваться было некуда, и доктор стал целовать Алену, но мысли были далеко. Почувствовав безразличие Карлинского, женщина отстранилась и раздраженно заговорила:

– Ты же не мужик, Борь, ты колода деревянная. Я думала, все плохо потому, что обстановка непривычная. Больница, моя квартира – чужие для тебя места. Думала, что на своей территории ты станешь тигром. Львом! Но нет, как был колодой, так и остался.

Карлинский сел и хмуро обронил:

– Что ты ко мне пристала, если я тебя не устраиваю? Сама ведь пришла, я тебя не звал.

– Было интересно, что в тебе Гальперина нашла, – презрительно усмехнулась женщина. – Она же после вашей ссоры места себе не находила. Парк Авиаторов, где ты с ее Олежкой гулял, за километр обходила. Хотя через него до метро в два раза ближе идти.

– Где это – Парк авиаторов? – подался вперед Борис.

– Прямо за больницей, – равнодушно обронила гостья.

– Я там с Олежкой гулял? – допытывался Карлинский.

– Гулял, когда Гальперину ждал после работы. Ты что, уже забыл? Во мужики! Чужого ребенка на каруселях катают, мороженку покупают, на блокбастеры в кино водят, а через десять лет – как будто не с ними было.

– Иди ко мне, мой ангел, иди ко мне, моя девочка! – преисполненным нежности голосом позвал Карлинский, понимая, что только что узнал, где спрятано досье на Шестикрылого.

– Что такое? – насторожилась блондинка.

– Аленушка, ты даже не знаешь, какая ты красавица и умница!

Карлинский обхватил гостью за талию и с неподдельной страстью впился в искривленные усмешкой губы долгим поцелуем, дрожащими от возбуждения пальцами расстегивая пуговки на ее блузе. На этот раз врач-психиатр обладал подругой с фантазией и огоньком. Чем и заслужил одобрительное замечание:

– Ну вот, другое дело. Стоит вас, мужиков, отругать, и вы тут же исправляетесь.

– Малышка, – нежно прошептал доктор Карлинский, – мне срочно нужно уехать. Куда тебя подбросить?

Алена Дмитриевна встала с кровати и, отвесив кавалеру звонкую пощечину, скупо обронила:

– Хам!

Молча оделась и, не проронив больше ни слова, вышла из комнаты, с силой захлопнув дверь. Дождавшись, когда и входная дверь стукнет о косяк, закрываясь за Аленой, Карлинский торопливо натянул рубашку, влез в джинсы и выскочил из комнаты, устремившись в гостиную, откуда доносились голоса.

Виктор пил чай, заедая ватрушками. Только сейчас Карлинский заметил, что в квартире витает аромат домашней выпечки. Шагнув к столу, подхватил с блюда ватрушку, откусил, пожевал и умильно взглянул на довольную соседку.

– Вера Донатовна, вы превзошли саму себя, – похвалил он.

– Садитесь, Борис Георгиевич, к столу, чаю попейте, – засуетилась старушка.

– Нет времени, Вера Донатовна! Нам с Виктором срочно нужно уехать. Когда вернемся, обязательно попью.

Поняв приятеля с полуслова, следователь Цой уже завязывал шнурки на ботинках, готовясь отправиться туда, куда скажет Борис. Выйдя на улицу, они вдохнули теплый ночной воздух, пропитанный ароматом алеющих на клумбах пионов, и двинулись к машине. Вик молчал.

– Я отвечу, хотя ты не спрашиваешь. Мы едем в Парк авиаторов, – сообщил доктор Карлинский, уважая выдержку товарища.

– Именно там находится карусель, где вы катались с Олегом?

– А ты догадливый.

– Да нет, Борь. Я просто слышал. Вы громко разговаривали. Если стоять у розетки, то во всех помещениях слышно каждое произнесенное в твоей комнате слово, имей это в виду.

До Парка авиаторов по навигатору домчались мгновенно. Оставили машину у обочины и отправились в зеленый массив. И только теперь доктор Карлинский вспомнил, что и в самом деле гулял по этим дорожкам с маленьким Олегом. Мальчишка доверчиво льнул к нему и больше всего любил карусели, старые и ржавые, совсем не похожие на современные аттракционы.

Остановившись в дальнем конце парка, Борис рассматривал то, что осталось от каруселей. Возможно, когда-то платформа с прикрепленными сидениями и могла вращаться вокруг своей оси, но теперь железо прочно вросло в землю. Согнувшись пополам и подсвечивая смартфоном, Карлинский двинулся вдоль карусели, внимательно вглядываясь в темную щель над землей. Остановился, встал на четвереньки и, рискуя испачкать рукав рубашки о ржавчину, сунул руку в виднеющийся просвет. Извлек увесистую папку лимонно-желтого цвета и победоносно взглянул на Виктора. Тот принял папку из рук приятеля, устремился к скамейке под фонарем и, выложив содержимое на сиденье, радостно объявил, перебирая бумаги:

– Борь, здесь так много бумаг! Очень надеюсь, что будут официальные документы.

– Я тоже на это надеюсь. Поехали домой, изучать матчасть, – подхватил Карлинский.

Включив канал «Культура» на большом, во всю стену, экране телевизора, Вера Донатовна месила на кухне тесто под пельмени и, увлеченная процессом, даже не заметила вернувшихся соседей.

– Ну просто праздник живота, – расцвел улыбкой Борис, проходя мимо кухни в гостиную так тихо, как только мог, чтобы не потревожить соседку. Расположившись за столом, вытряхнул из папки бумаги и погрузился в чтение. Вик ждал, поглядывая на Карлинского и отмечая, как по мере прочтения меняется его лицо.

– Что там, Борь? – не выдержал следователь.

– Это не история болезни, это дневник шантажиста, – протянул доктор Карлинский. – Я недооценивал Настю Гальперину. Не женщина – асфальтовый каток. Начать с того, что поступившая в отделение суицидников Лариса Ильина под гипнозом призналась в убийстве своего приятеля по даче. Такое, говорит, на меня нашло желание убить Владислава, что не удержалась, столкнула с крыши. Жить, говорит, теперь не хочу, потому что всегда убивать буду. Не смогу, мол, уже по-другому. Гальперина успокоила девицу и обещала помочь с ее проблемой. В то же самое время у Гальпериной наблюдается Михайлов Константин, депрессивный меланхоличный юноша, имеющий определенные задатки живописца. Костя наивен и внушаем – он единственный из всех больных, кто верит байкам сторожа о шестикрылом серафиме. Парень каждый вечер приходит в каморку к сторожу, и вместе они мечтают о том, как было бы прекрасно раздобыть набросок Врубеля и распоряжаться судьбами своих врагов.

Гальперина знает об этих беседах и советует Ильиной подружиться с депрессивным художником. Согласно теории доктора Гальпериной, слабый должен опираться на сильного, а сильный часть своей силы отдавать слабому, тогда в мире наступят любовь и взаимопонимание. Со своей стороны Гальперина обещает устроить так, чтобы парнишка сам нашел эскиз Врубеля, разбирая архив. После того как набросок обнаружен, превосходный специалист в области психиатрии Настя Гальперина внушила больному Михайлову, что теперь парень достигнет всего, чего только пожелает. Захочет стать известным художником – станет. И в этом ему поможет не только шестикрылый серафим, но и Лариса Ильина. С ее энергией и связями девица легко сумеет его продвинуть.

Под влиянием Ларисы парнишка увлекся трафаретным граффити, а псевдоним себе взял – правильно, Шестикрылый. Интерес был взаимным – Лариса пристально следила за обратной стороной наброска Врубеля и, удовлетворяя тягу к убийству, убивала всех, кого Костя там рисовал. До поры до времени доктор Гальперина уверяла свою пациентку, что та делает благое дело, помогая приятелю поверить в себя, но когда парочка пациентов раскрутилась так, что стала грести деньги лопатой, врач начала их шантажировать. Гальперина рассчитывала на часть их прибыли, но, похоже, Лариса решила, что делиться не стоит. Проще Гальперину убить.

– То, что ты говоришь, подтверждено документально?

– Нет, конечно. Это мои выводы, сделанные на основе врачебных записок Насти Гальпериной. Но, честно говоря, я не знаю, примет ли их во внимание следствие.

– Это и смущает, – с досадой проговорил Виктор. – Врачебные записки к делу не подошьешь. Слишком субъективно.

– Да, нехорошо получилось. Я очень на эту папку рассчитывал. Знаешь, Витюша, что я тебе скажу? – вдруг азартно взглянул на приятеля доктор Карлинский. – Нужно поймать Ильину с поличным. Взять ее в тот момент, когда она попытается убить Соню.

– Даже не думай, я категорически против. Соню мы трогать не будем.

– Да брось, Вить, ничего не случится. Попроси следователя Выхину, пусть отпустит Софью под подписку о невыезде, а я пресс-конференцию организую.

– И что Соня скажет журналистам?

– Что видела убийцу Паши Петрова. Открыла на секунду глаза и увидела лицо. Если увидит этого человека еще раз – обязательно узнает. Ильина побоится рисковать и попробует убрать свидетеля. Вот тут-то мы и подсуетимся. Задержим Ларису и предъявим все эпизоды по подозрительным смертям, связанным с Шестикрылым.

– Идея хорошая, только за Соню я волнуюсь.

– Да мы ни на секунду от нее не отойдем, будем за ней ходить как пришитые.

– Ну не знаю. Смотри, Борис, под твою ответственность.

Весь вечер Карлинский куда-то названивал, а на следующий день перед прокуратурой собрались журналисты столичных изданий. Всем было интересно, что скажет освобожденная из-под стражи и переведенная на подписку о невыезде подозреваемая в убийстве Софья Кораблина. Соня появилась на лестничных ступенях и стала неспешно спускаться, придерживаемая под руки доктором Карлинским и следователем Цоем. В СМИ уже просочилась информация о том, что девица видела убийцу, и пишущая братия не стала тянуть.

– Скажите, кто убийца? – тут же выкрикнули из толпы.

– Мужчина или женщина? – подхватил другой голос.

– Вы знаете имя?

– Или только видели в лицо?

Соня спустилась с лестницы, остановилась и сдержанно произнесла слова, которым ее научил Карлинский:

– Я видела убийцу так же близко, как вас, и если увижу еще раз, то обязательно узнаю.

И, не отвечая на обрушившиеся на нее вопросы, двинулась к машине. Выстрел походил на взорвавшуюся хлопушку, и в первый момент никто не понял, что случилось. Виктор сделал быстрое движение, закрывая собой Кораблину, и в следующую секунду начал заваливаться на бок. И только подставивший плечо Карлинский не позволил ему упасть. Придерживая товарища, глухим голосом спросил:

– Витюш! Ты как? В порядке?

Но Цой был не в порядке. Он медленно оседал на асфальт, закрывая ладонью кровоточащую рану на груди. Стрелявший стоял тут же и не собирался убегать, его задержали подоспевшие стражи порядка. Он молчал, смотрел на убитого и ничего не говорил, выронив пистолет из онемевшей руки.

Перед тем как отправить задержанного в подоспевшую патрульную машину, полицейский достал у него из кармана водительское удостоверение и прочитал:

– Илья Ашотович Саркисян.

– Соня, ты знаешь Илью Саркисяна? – тронул девушку за плечо Борис.

Но Соня не слышала. Она склонилась к следователю Цою и тихо говорила:

– Потерпи, Вик. Слышишь? Потерпи! Все будет хорошо. Сейчас приедут врачи. Вик, почему ты закрыл глаза? Вик! Посмотри на меня! Ну же, Вик! Ви-и-ик! Слушай. Там наша улитка, она уже приползла к винограднику. Ты обязательно должен ее увидеть. Вик! Не молчи! Ви-и-ик!

– Соня, не надо. – Доктор Карлинский погладил ее плечо. – Оставь его, Соня. Он умер.

Ночью фон Бекку снилась Конкордия. Любимая была весела и много смеялась. Запрокидывала голову так, что открывалась белая сдобная шея с маленьким вибрирующим кадыком, а на наливных, точно яблочки, щеках появлялись очаровательные ямочки. Проснувшись, Герман ощутил небывалый прилив нежности и, даже не позавтракав, засобирался к Усольцеву.

Задержался только лишь у рабочего стола, чтобы дописать сценариус. История получилась захватывающая, о любви, предательстве и мести, зрителям должна была понравиться. Негодяем, конечно же, представал Артем Пузырев. Была там и красавица-гимнастка, и его любимая Конкордия, и, конечно же, следователь Чурилин. Когда Герман шел к гаражу, встретил Доната Ветрова. Оператор осматривал проложенные через весь павильон рельсы – нововведение, которого фон Бекк еще не видел. Замерев в дверях, Герман прокричал:

– Донат, что это вы такое затеваете?

– Да вот, – смущенно начал юноша, – подумал, что неудобно и тяжело камеру на тележке по песку возить. Пробовал к раме велосипеда привязывать – одно мученье. А если рельсы проложить – тогда другое дело. Смотрите, Герман Леонидович, как это будет хорошо!

Фон Бекк застыл в ожидании, а помощник продолжил неспешно укладывать рельсы.

– Донат, долго еще? – нетерпеливо окликнул фон Бекк.

– К вечеру управлюсь, – отозвался Донат.

– Так долго ждать я не могу. Все, я побежал. Вечером и покажете, как у вас получилось.

– Хотел спросить. Конкордия Яновна уже поправилась? – тревожно осведомился юноша.

– Как раз еду ее навестить.

– Не сегодня-завтра начнем снимать, так что скажите ей, что пора бы уже прийти в форму.

Выехав из гаража и миновав ворота, фон Бекк вывел авто на бульвары, свернул на петербургский тракт и устремился к владениям Усольцева. Погода начинала портиться, накрапывал мелкий дождь. Остановившись у Петровского парка и купив в цветочном салоне Брика изысканный букет орхидей, Герман выехал к садам и остановился у сказочных, треугольником, ворот, сигналя и требуя впустить. Юный санитар у проходной распахнул ворота, и фон Бекк подъехал к административному корпусу. Встряхнул букет, вылез из машины и устремился к зданию. Прямо перед входом его перехватил вышедший на крылечко доктор Зарубин.

– А, Герман Леонидович! – обрадовался врач, но как-то не слишком натурально. – А Конкордия Яновна этим утром уехала. С тенором Юдиным.

Герман уронил цветы, обескураженно рассматривая врача.

– Что же вы вчера к ней не зашли? Конкордия Яновна обиделась, – попенял психиатр. – Госпожа Герц решила, что вы ее бросили. А тенор как раз выписывался и позвал ее с собой.

Видя, что собеседник ошеломлен известием, доктор понизил голос, интимно проговорив:

– Герман Леонидович, да вы не расстраивайтесь. Я таких дамочек знаю. Погуляет и вернется.

– Я не приму, – сухо откликнулся Герман, поворачиваясь и направляясь к машине. Проходя мимо урны, как будто бы что-то вспомнил. Вернулся, поднял цветы с земли, снова направился к урне, сунул в нее букет и с тяжелым сердцем выехал с территории санатории.

Он и сам не мог бы сказать, как получилось, что его занесло на Цветной бульвар. Хотя нет, мог бы. Герман оправдывал свой приезд тем, что хочет отдать Элле Ковалли долговую расписку. В здании цирка было темно и, несмотря на летнее время, как-то особенно зябко. На манеже отрабатывали каждый свой номер артисты, которым этим вечером предстояло выступать. Пахло человеческим потом и конским навозом. Вскинув голову вверх, фон Бекк заметил тонкую девичью фигурку, раскачивающуюся на лонже. Он принялся махать рукой, привлекая внимание.

Заметила его и Элла. Гимнастка тут же спустилась и подошла к фон Бекку.

– Вот, Элла, возьмите.

Герман протянул расписку, и девушка, забирая бумагу, невесело усмехнулась.

– Так вот кто выкупил долг моего брата.

– До этого долги вашего брата выкупал Петр Петрович Гурко, – с упреком проговорил фон Бекк.

– Да, – просто ответила девушка. И с достоинством пояснила: – Петр Петрович мой жених.

– Не знал, признаться.

Гимнастка холодно взглянула на фон Бекка и обронила:

– Вы многого не знаете, хотя на все имеете собственное мнение. Вы слепы, ибо смотрите на вещи сквозь узкое окошко кинокамеры. И думаете, будто видите полную картину. На самом деле основную часть событий вы достраиваете в голове.

– Мадемуазель, вы сильно ошибаетесь насчет моих аналитических способностей, – обиженно заметил фон Бекк. – Я умею анализировать и делать выводы. Позвольте откланяться.

– Постойте! Вы оплатили долг Эжена, а я долги привыкла отдавать. Пойдемте.

Она повернулась и направилась за кулисы.

– Элла, нет! – схватил ее за руку оторопевший фон Бекк. – Напрасно вы думаете, что я пришел для того, чтобы воспользоваться ситуацией. Я просто отдал расписку и ничего не прошу взамен.

– А я и не думаю, что вы хотите со мной переспать, – строго оборвала девушка. – Свой долг я отдам по-другому. Не бойтесь, я не стану вас домогаться, смелее идите за мной.

Проследовав темным коридором, гимнастка толкнула одну из многочисленных дверей и вошла в гримерную. Присела у большого, во всю стену, зеркала и попросила:

– Прошу вас, господин фон Бекк, закройте дверь на ключ, нам не дадут поговорить спокойно.

– Я не стану этого делать, – после секундного замешательства проговорил Герман.

– Как глупо! Вы все-таки меня боитесь. Пусть будет по-вашему, – кивнула гимнастка.

Она выдвинула ящик гримировочного столика и, вынув пожелтевшую от времени бумагу, протянула фон Бекку.

– Что это? – забирая бумагу, удивился полицейский консультант.

– Письмо Саши Ромейко к Константину Коровину. Фельетонистка еще в стойбище его написала, когда отстала от поезда, попала к самоедам и родила сына. Саша Ромейко была больна и упросила парня и девушку из местных отправиться в Архангельск, куда вот-вот должен был приехать на этюды Коровин. Она умоляла передать художнику это письмо. Саша надеялась, что ее и ребенка спасут, но покинувшие стойбище Илья Ардеев и Валентина так и не отдали Коровину письмо. Они прельстились предложенной художником поездкой на Нижегородскую ярмарку и побоялись, что из-за больной Коровин не возьмет их на Большую землю. Так, во всяком случае, объяснила Валентина, когда сын Саши Ромейко разыскал ее и постучался в дверь. Всю жизнь Ардеева казнила себя за сделанную подлость и, когда призрак из прошлого явился к ней, отдала письмо. Артем передал письмо мне. Сказал, у меня надежнее, вдруг с ним что-нибудь случится? Артем мне доверял. А я его предала.

– Каким же образом вы его предали?

– Согласилась стать невестой Петра Петровича Гурко и помочь избавиться от Артема – упрятать в тюрьму или в психушку. До появления юноши Гурко жил на деньги князя Владимира и сильно обеспокоился, когда прямой наследник богатств князей Соколинских – Гурко – Ромейко прибыл из Архангельска. У нас в цирке они появились почти одновременно – сперва Артем, а буквально на следующий день – Петр Петрович. Гурко ходил на все представления, засыпал меня подарками, предложил мне руку и сердце и рассказал, кто такой на самом деле Артем Пузырев. Говорил, что, если мы устраним сына Александры Ромейко и князя Соколинского, мы будем сказочно богаты. И я подумала, что надо соглашаться, что такой шанс выпадает только раз в жизни. Я подружилась с Артемом, и Пузырев оказался странным, искренним и милым. Он считал, что над миром властвуют силы природы – духи. И что духов можно обмануть, изменив имя.

– Это верования многих первобытных народов, – важно кивнул фон Бекк.

– Предрассудки Артема зашли еще дальше и приняли осовремененный вид. Артем захотел обмануть духов, не ставя об этом в известность спасаемого, а просто подкинув его паспорт кому-то еще. Парень вбил себе в голову, что духи вредят Савве Мамонтову, художнику Коровину и его дорогому дядюшке, Петру Петровичу Гурко, которых мать Артему показывала на обратной стороне эскиза Врубеля к шестикрылому серафиму. Начать спасательную операцию Пузырев решил с Саввы Мамонтова и попросил меня выкрасть паспорт. Я рассказала об этом Петру Петровичу, и Гурко придумал забрать из лечебницы Усольцева знакомого душевнобольного, журналиста Кузьму Оглоблина, чтобы тот удавил какого-нибудь пьяного и подкинул покойнику паспорт Мамонтова. А отвечал бы за убийство Артем.

– Отчего же Артем?

– Пузырев обязательно признался бы в убийстве, полагая, что духи покарали человека, который стал называться Саввой Мамонтовым. Артем сам мне так сказал. А я рассказала Гурко. Ведь вы же вышли на Артема, и, когда бы его задержали, Пузырев стал бы рассказывать вам про духов. Или просто бы сказал, что это он убил. А Гурко только этого и добивался. Следующим в очереди на спасение должен был стать художник Коровин. Артем заказал карманнику из тех, что крутятся у цирка, вытащить паспорт Коровина, да карманник отчего-то не пришел в назначенное место.

– Его поймал Коровин.

– А раз Коровина спасти не удалось, вчера Артем пошел спасать Петра Петровича. А заодно хотел узнать про своего отца, князя Соколинского. Но Гурко не пустил Пузырева на порог, однако Артем каким-то образом почувствовал, что князю Соколинскому нужна помощь. Чем это закончилось, вам известно.

– Еще один вопрос. Не знаете, откуда у того больного, из клиники Усольцева…

– Его фамилия Оглоблин.

– Откуда у Оглоблина набросок Врубеля к шестикрылому серафиму?

– Артем ему отдал. Пришел в лечебницу проведать, хотел поговорить о матушке, но Оглоблин говорил исключительно о шестикрылом серафиме. На следующий день Артем привез набросок и подарил несчастному.

– Ну что ж, спасибо за откровенность. Вы, Элла, и в самом деле оказали мне огромную услугу.

– Рада была помочь.

– Скажите, вы в фильме не желаете сняться?

– Один раз вы мне уже предлагали…

– На этот раз всерьез. Роль интересная и необычная – я предлагаю вам сыграть саму себя.

– Нет уж, благодарю, хватит с меня ролей! И вам пора заканчивать со съемками. Вы, господин фон Бекк, слишком увлеклись кинематографом. Так увлеклись, что перепутали фильму с жизнью. Признайтесь честно, ведь вы заранее решили, что преступник – Артем? И под эту версию притягивали факты. И, если бы Пузырев не погиб, сгноили бы парня в тюрьме. И все ради чего? Ради эффектного сценариуса. Ваше кино – сплошная ложь.

– А вы своей вины в случившемся с Пузыревым совсем не чувствуете?

– Может, и чувствую, какое ваше дело? – огрызнулась гимнастка.

Скрипнула, приоткрывшись, дверь, но собеседники в пылу полемики этого не заметили. Герман улыбнулся и, смягчая голос, проговорил:

– И все-таки подумайте над моим предложением.

– Спасибо, нет, – твердо стояла на своем Элла. – Все надоело, хочу покоя.

– И чем же думаете жить?

– Продам бриллианты – подарки Гурко и отправлюсь в Италию. Можете себе представить – я, Элла Ковалли, ни разу не была в Италии! Вы там бывали?

– И в Риме, и в Венеции.

– В Венеции, говорят, дома стоят прямо в воде, и все плавают на гондолах. Я мечтаю купить себе домик у воды и стану каждое утро выходить на террасу, пить кофе и пускать по воде фиалки.

– А как же цирк? Как же ваш брат?

– Я слишком долго оберегала Эжена, платила по его долгам и устраивала судьбу. Я устала и хочу пожить для себя.

– Ну что же, счастья вам, мадемуазель Ковалли. Прощайте.

Герман поднялся и, не оглядываясь, вышел из гримерной.

В управлении оформляли дело о двойном убийстве в доме издателя Гурко. Тягостный опрос слуг ничего нового не дал. Слуги повторяли одно и то же – князь Соколовский неизменно находился взаперти, Петр Петрович никого к нему не допускал, и прислугу удивило, когда в окно к князю Владимиру Андреевичу проник юноша Пузырев. Показания записывал агент Кабельдин. Чурилин и фон Бекк пили за шкафом чай с баранками. За чаем Герман поведал об откровениях циркачки.

– В одном она права, глаз у вас, дорогой вы мой, как говорится, замылился, – согласился сыщик.

– Может, и так, не знаю, – пожал плечами Герман.

Каждый взял по баранке и углубился в свои мысли. Чтобы как-то скрасить тягостное молчание, фон Бекк проговорил:

– Как поживает кухарка?

– Прохода не дает, – хмуро поделился Чурилин. – Я провел небольшое расследование и выяснил, что девица ходила к гадалке и та нагадала, будто бы через меня Прасковья обретет свое счастье. Ну Прасковья и старается. Это какой-то кошмар. Хоть бегом из дома беги.

– Н-да, ситуация. Хотите, подвезу вас домой?

– Даже не знаю, удобно ли…

– Еще как удобно.

У дома Чурилина прохаживался дворник и стояла, широкой спиной прижавшись к стене, дородная румяная девка, невероятно похожая на Конкордию. От неожиданности фон Бекк даже зажмурился. Но, открыв глаза, снова убедился в поразительном сходстве девицы с беглой возлюбленной. Это меняло все. Донат Ветров с нетерпением ждал начала съемок, но поступок Конкордии лишал кинофабрику возможности к ним приступить. В голове фон Бекка тут же возник план. Заметив Чурилина, сдобная красавица сделала шаг вперед и зарделась.

– Доброго здоровьичка, Василий Степанович, – стыдливо потупив глаза и прикрыв рот углом посадского платочка, напевно проговорила она. – Я шанежек спекла, сей же час занесу.

– Благодарю, Прасковья Макаровна, не стоит затрудняться, – буркнул Чурилин.

– Нет, отчего же, пускай занесет, – выбираясь из-за руля, разрешил фон Бекк.

– Можно? Да? – обрадовалась дева.

И неспешно поплыла к черному ходу.

– Это еще зачем? Что вы раскомандовались? – насупился Чурилин.

– Прошу вас, Василий Степанович! Только не мешайте мне, и я, клянусь, навсегда избавлю вас от притязаний этой особы.

– Что-то не верится.

– И все-таки я попробую.

Поднявшись на свой этаж, Чурилин распахнул дверь квартиры и сделал приглашающий жест. Фон Бекк прошел в гостиную и уселся за рояль. Откинув крышку, взял несколько звучных аккордов, и, когда стукнула входная дверь и запахло выпечкой, обернулся и, глядя на вошедшую кухарку, проговорил:

– Прасковья Макаровна, только вы можете меня спасти.

– А Василий Степанович где? – тревожно огляделась девица.

Чурилин пережидал в спальне, не решаясь показываться кухарке на глаза, но говорить об этом не стоило, и Герман с напором продолжил:

– Дело в том, что я снимаю фильмы.

– Василий Степанович…

– Вот, послушайте. Фильма называется «Любовь и гильотина». Париж, середина прошлого века. Во Франции витают революционные настроения. Повсюду шныряют ищейки, разыскивают инакомыслящих и, обнаружив, отправляют на гильотину. Красавица кухарка влюблена в богача барона. У барона есть жена, которая не чает в нем души, но барон увлекся кухаркой и стал с ней тайно жить.

Глаза Прасковьи заинтересованно блеснули, а фон Бекк продолжал развивать успех:

– Кухарка придумала донести на баронессу, чтобы занять ее место, ибо любовник уверяет, что, если бы не супруга, он сделал бы кухарку своей женой. Ночью баронессу забирают в крепость, а утром гильотина перерубает ее нежные шейные позвонки. Кухарка ликует – вот она, вожделенная свобода для ее возлюбленного! На следующий день барон женится на соседке графине. В ночь свадьбы кухарка закалывает на брачном ложе коварного обманщика и его новоявленную жену, после чего вонзает окровавленный нож себе прямо в сердце. Ну как, Прасковья Макаровна? Сыграете кухарку? Что с вами? Вы плачете?

Девушка и в самом деле рыдала. Прижав к животу тарелку с печеньем, она оттопырила большие мокрые губы, ладонью закрыла глаза и раскачивалась из стороны в сторону, роняя на выпечку сочащиеся сквозь пальцы слезы.

– Прасковья! – не на шутку всполошился фон Бекк. – Прошу вас, успокойтесь! Это всего лишь фильма!

Вытерев покрасневшие веки, девица всхлипнула и проговорила:

– Я бы тоже убила изменщика. И его зазнобу. Только себя бы не стала резать. А пошла бы к этим вашим революционерам и стала бы у них самой главной.

– Так вы согласны сыграть роль кухарки?

– А как же ж!

– Вот это правильно! – выглянул из спальни приободрившийся Чурилин. – Из вас получится прекрасная актриса.

Увидев предмет своего недавнего обожания, кухарка зарделась и смущенно произнесла:

– Вы уж простите меня, Василий Степанович! Неловко вышло. Это карты меня с толку сбили. Гадание проклятущее. Мне гадалка сказала, что через вас я избавлюсь от кухонной копоти, я и подумала, что вы в метресски меня возьмете. А вон оно как получилось. Через вас я в фильме буду играть. Спасибо вам и нижайший поклон.

И, обернувшись к фон Бекку, проговорила:

– Сегодня я выходная, и завтра я свободная. Так что везите меня, господин хороший, где там у вас кино снимают.

– Меня зовут Герман Леонидович фон Бекк. Сегодня, Прасковья Макаровна, уже поздно, а вот завтра за вами придет машина, и вас отвезут на кинофабрику.

– За мной? Машина? Ой, брешете!

Пропустив мимо ушей последнее замечание, Герман поднялся из-за рояля и направился к дверям, по дороге рассказывая:

– Вы, Прасковья Макаровна, должны сыграть так, чтобы у зрителя вырвался стон отчаяния из сострадания к вам…

– Да я! – заволновалась кухарка, теребя спускающийся с пышных плеч платок. – Уж будьте покойны! Сыграю так, что все слезами изойдут. Сыграю лучше всех, лишь бы на кухню не возвращаться. Вот как подумаю, что снова в этот смрад и чад идти, – ноги отнимаются.

Она постояла и нерешительно вымолвила:

– Так я пойду?

– Конечно же, идите, – воодушевился Чурилин. – Печенье на столе оставьте и идите. И не забудьте, завтра в семь утра.

Она уже почти ушла, но вдруг вернулась и проговорила:

– Василий Степанович, вы кушать-то в общую столовую приходите! Больше не стану вас смущать.

Когда за гостьей окончательно захлопнулась дверь, Чурилин бросился к консультанту и, схватив его за руку, начал трясти его кисть, приговаривая:

– Вот спасибо, дорогой мой! Прямо гора с плеч!

– Ну что ж, до завтра, Василий Степанович. Буду у вас к обеду – сами понимаете, с утра у меня съемки.

Вернувшись домой, фон Бекк еще половину ночи выслушивал от Доната Ветрова принцип действия его самоходной камеры, которую помощник ловко гонял по проложенным в съемочном павильоне рельсам. Добравшись до кровати, упал поверх покрывала и спал как убитый до самого утра.

Утром проснулся бодрый и полный сил, стараясь не вспоминать неприятный разговор с Эллой Ковалли. Где-то в глубине души Герман чувствовал гадкий осадок, но старался его не замечать. Жизнь есть жизнь, каждый может ошибиться. А фильм об Артеме Пузыреве он обязательно снимет. Какое имеет значение, правда будет показана на экране или ложь? Да и не ложь это вовсе, а художественный вымысел.

Рассматривая из окна спальни зеленый «Даймлер», из которого выбиралась поддерживаемая Донатом под локоток кухарка, Герман взялся за гантели. Выполнив зарядку, отправился в ванную. Принял душ, оделся и спустился в столовую. Экономка ждала его к завтраку, подгадывая момент, чтобы подавать на стол. Поедая яичницу с беконом, фон Бекк осведомился:

– Фаина Власовна, как дела у Доната?

– Репетирует с Прасковьей, – откликнулась суровая дама.

Допив кофе, Герман вышел на воздух. Стояло неяркое летнее утро, рассеянные лучи скользили по сочной листве. Наступая на ажурные тени акаций, Герман двинулся по вымощенной камнем дорожке к съемочному павильону. И еще на подступах услышал плачущий голос Доната:

– Да поймите же, Прасковья! Вы – кухарка! Простая кухарка!

– Что ж тут не понять? Кухарка и есть.

– А что же держитесь, будто герцогиня? Откуда в вас эта заносчивость? Откуда этот снобизм? Вы смотрите на хозяйку, как солдат на вошь!

– Да потому, что я ее предам, а она того не знает. Глупая она, хоть и строит из себя.

Фон Бекк вошел в павильон и увидел, как изображающая баронессу девчонка из швейного цеха, давясь от смеха, старается принять вид смиренный и кроткий, как прописано в сценариусе. Прасковья же Макаровна держится дерзко и с вызовом – стоит подбоченясь, говорит с апломбом. Заметив фон Бекка, новоявленная актриса раздраженно заговорила:

– Это что же, Герман Леонидович, такое! Так и будет ваш помощник в хвост и в гриву меня гонять? Я не девчонка, я играть приехала.

Приходилось признать, что кухарка была бездарна и деревянна, как дубовая колода. И, при всем своем внешнем сходстве с Конкордией, совсем не была актрисой. Все было плохо. Очень плохо. Фон Бекк, нахмурившись, двинулся к репетирующим и сухо проговорил:

– Спасибо, Донат. Довольно. Отвезите Прасковью Макаровну домой.

Кухарка насупилась и злобно прошипела:

– Чего это? Не ко двору пришлась?

– Прошу вас, – настойчиво повторил фон Бекк.

Насупив брови, баба двинулась на фон Бекка и с угрозой в голосе проговорила:

– Это как же прикажете понимать? Я, может, уже расчет на кухне взяла. Куда мне теперь?

– Не беспокойтесь, я вас устрою.

– Кухаркой? – обрадовался Донат.

– А хоть бы и кухаркой, – хмуро обронил владелец кинофабрики. – Шалевич жаловался, что некому готовить. Сейчас я все решу.

Фон Бекк приблизился к стоящему на полке телефонному аппарату и покрутил ручку, вызывая станцию.

– Барышня, – проговорил он. – Соедините с Чурилиным из сыскного управления.

Помолчал, ожидая ответа, и, как только услышал на том конце провода знакомый голос, быстро заговорил:

– Василий Степанович, фон Бекк беспокоит. Ротмистр далеко?

– Болеслав Артурович оформляет труп.

В груди фон Бекка сжалось от нехорошего предчувствия, и он казенным голосом спросил:

– Чей труп?

– Эллы Ковалли. Ее прошлым вечером Эжен убил. Из-за бриллиантов. Убил, забрал украшения, пошел играть. Ротмистр Шалевич присутствовал на игре, заинтересовался, откуда камушки, и после беседы с ротмистром циркач признался в убийстве сестры. Сказал, что случайно узнал, будто сестра хотела сбежать, его бросить. И он не позволил ей этого сделать. А как у вас дела? Как съемки?

Фон Бекк не ответил, потрясенный услышанным. Зачем он не запер дверь? Побоялся остаться наедине с Эллой? Элла знала, что кругом уши, и только поэтому просила закрыть дверь. Как глупо и плохо. Он виноват со всех сторон. Перед Эллой виноват и перед Пузыревым. Задумал сделать из хорошего парня негодяя, преступника и при помощи кинокамеры увековечить не совершаемое им преступление в веках!

– Я больше не буду снимать, – после долгого молчания решительно проговорил фон Бекк. – Оставлю кинофабрику Донату и уеду в Венецию.

– В Венецию? Отчего именно в Венецию? – удивился Чурилин.

– Давно там не был, что-то потянуло. Кофе, фиалки, гондолы… Вы понимаете.

– А как же ваши детективные фильмы?

– Не нужно всего этого. Я вмешиваюсь в следственный процесс и только порчу.

Герман помолчал, сглотнул застрявший в горле ком и другим, деловитым, голосом спросил:

– Василий Степанович, не знаете, ротмистр еще не нанял кухарку?

– Еще нет, а почему вы интересуетесь? Подходящая кандидатура имеется? Только учтите, Герман Леонидович, Болеславу Артуровичу не каждая кухарка подойдет. Шалевич – мужчина горячий и одной лишь готовкой не ограничится.

– Не сомневаюсь, что они вполне устроят друг друга. Речь идет о вашей знакомой, Прасковье Макаровне.

– Что же, актрисы из нее не получилось?

– Вы знаете, нет. Но у ротмистра нет кухарки. Так что совесть наша перед девицей чиста.

– Когда думаете ехать?

– Завтра утром. Меня здесь больше ничто не держит.

– Ну что же, господин фон Бекк, жаль расставаться, да, видно, ничего не поделаешь. Счастливого пути, Герман Леонидович. Надеюсь, когда-нибудь увидимся.

Почему этот тип называет меня Соня? Меня, вполне себе брутального мужчину под тридцать с усами и бородой. Какая я Соня? Ни разу не Соня. Я Стас. Художник. Как только приду домой, сразу же сяду за работу. Я уже знаю, что буду рисовать. Картина целиком сложилась в голове, надо только выплеснуть на бумагу. В моем мозгу роятся образы, дайте мне только добраться до рабочего стола…

– Соня, поехали домой.

А, черт с ним, Соня так Соня. В принципе, какая мне разница? В машине тепло и накурено. Должно быть, это я курил. Я тронул водителя за плечо и попросил:

– Дайте сигарету.

Тип за рулем посмотрел на меня как-то слишком внимательно и тихо проговорил:

– Как тебя зовут?

Ну, наконец-то!

– Стас.

– Отлично, Стас. А я Борис Георгиевич Карлинский. Мы не знакомы?

– Теперь я знаю, что вы Борис Георгиевич, – усмехнулся я.

– Куда едем? Домой?

– Ну да.

– Не хочешь заехать поесть? Или что-нибудь купить?

Спрашивал он осторожно, точно слова его были лимонками с выдернутой чекой, готовыми вот-вот взорваться.

– Бумага нужна для акварели. И тушь. И краски – гуашь и акварель. И масло. И холсты.

– Ты рисуешь?

И снова пытливый взгляд пронзительных глаз.

– Да, сочиняю картины.

– Ну что ж, поехали в салон за красками.

Этот Карлинский всю дорогу косился на меня, точно ждал, что я возьму и выкину какой-нибудь номер. Распахну, например, дверь машины и на полном ходу выпрыгну из салона. Или приставлю нож к его горлу и потребую гнать в Амстердам. В художественной лавке платил за все он, я только выбирал. Набрал самых лучших красок, разных холстов, отличной бумаги, перьев, туши, карандашей. И тут меня осенило. Чего я стесняюсь? Нужно крутить его по полной, пока этот Карлинский Борис Георгиевич готов платить.

– Мне нужен комп с мощным процессором. И установленными графическими редакторами.

– Уверен?

– Само собой.

И он купил еще и комп. Мы приехали в странный дом, одноэтажный, со множеством комнат, знакомый и незнакомый одновременно. Карлинский провел меня в какую-то комнату и, распахнув дверь, сказал:

– Ты здесь живешь.

Черта с два, не я здесь живу. Это будуар какой-то девки. Но спорить я не стал, молча смел все со стола и разложил драгоценности – ноутбук, бумагу, краски. И сразу же уселся рисовать. За окном светлело и темнело, я что-то кидал себе в рот, иногда на пару часов засыпал, но вскакивал как подорванный и снова садился к столу. Брал в руку кисть и работал. Ко мне заходила какая-то старуха и долго стояла за спиной, она мне мешала, но я старался не обращать внимания. Входил этот тип, Карлинский, и, думая, что я не слышу, тихо спрашивал:

– Ну, как, Вера Донатовна?

– Вы знаете, Боречка, это действительно очень хорошо. Могу вас уверить, что работы подобного уровня высоко оцениваются на мировом рынке, – восторженно шептала бабка за моей спиной.

Не скажу, что ее оценка мне не льстила. Я работал над новым циклом, выливая на бумагу все, что роилось в душе, почти не замечая, что творится в квартире. Я говорю «почти», потому что помимо воли я все-таки прислушивался к разговорам. И слышал все, что говорили за стеной. Я слышал, как к Карлинскому пришел мужик с высоким голосом, Карлинский называл его Игорек. И иногда Залесский. Игорек Залесский сказал:

– Ну что, Борис Георгиевич? Тебя можно поздравить?

– Можно, Игорек. Теперь финансы Шестикрылого – мои финансы. Ильина и Михайлов будут как милые ежемесячно переводить на мой швейцарский счет оговоренную сумму.

– С чего бы это? Насте Гальпериной платить отказывались, а тебе вдруг станут?

– Угрожать нужно с умом, а не как Анастасия. Ты бы видел, как перепугалась Ларка Ильина, когда я к ней домой с Витюшей наведался! Цой в прокурорской форме произвел на нашу бизнес-вумен колоссальное впечатление. Кстати, о бизнесе. Меня пригласили работать в Стокгольмский университет, мне нужен помощник. Поедешь со мной? Ты в теме моих разработок, быстро втянешься, если что.

– Так уж и твоих разработок. Скорее Настиных.

– Вот тут ты не прав. Наши с Настей теории в корне различны. Настя зациклилась на том, что гению обязательно нужен костыль. И не важно, что это будет за подпорка – предмет или человек. Если говорить о предмете – сразу же на ум приходит пример из книги доктора Карпова – шестикрылый серафим для психически больного журналиста Оглоблина.

– Кто такой Оглоблин?

– Пациент из клиники Усольцева. Ты, Залесский, конечно, двоечник, но про клинику Усольцева не можешь не знать. Как-никак, в университете обучался.

– Да помню я, ты в этой кошмарной психушке на Восьмого Марта и заразился идеями гениальности психически больных.

– Почитал бы с мое работы доктора Карпова. Ты бы тоже признал, что есть в его теории душевных расстройств рациональное зерно. Карпов считал, что человечество не закончило цикла своего развития. Скелет, мышцы и внутренние органы мало изменяются в смысле прогресса. Что же касается центральной нервной системы, то она делает огромные шаги вперед. В процессе эволюции появляются такие индивиды, которые опережают в своем развитии остальное человечество. И эти передовые товарищи представляют собой крайне неустойчивые формы в отношении заболевания душевными расстройствами. Я не читал тебе стихи Оглоблина? Они мало чем уступают Пушкину.

– В самом деле?

– Послушай:

– Ты прав, недурно. А еще этот Оглоблин что-нибудь написал?

– Пару стихотворений. И все.

– Чего так? Не писалось?

– А убили его. Врач-психиатр, доктор Зарубин, убил, который больного Оглоблина пользовал. Доктор Зарубин тоже проникся вдруг идеей шестикрылого серафима и, чтобы завладеть мифологизированной картинкой, придушил обладателя врубелевского этюда. А потом и сам попал в лечебницу для душевнобольных. И вот уже больше ста лет из поколения в поколение среди пациентов и персонала лечебницы Усольцева, а ныне больницы имени Восьмого марта, передается легенда о шестикрылом серафиме.

– А сам убийца Оглоблина, доктор Зарубин, что-нибудь интересное создал?

– Не-а. С шестикрылым серафимом или без него врач-психиатр оказался совершенно бездарен. Перефразируя известную рекламу, «не все психически больные одинаково талантливы». Выпьешь коньячку?

– Пожалуй.

Захлопали дверцы, задвигались ящики, и голос Карлинского насмешливо произнес:

– Кстати, об этюде. Между прочим, предусмотрительная Настя позволила найти сладкой парочке не сам этюд, а подделку. Копию. Сам этюд обветшал настолько, что в руки страшно взять.

Снова хлопнула дверца шкафа.

– Вот, смотри, в каком он состоянии. И ластиком изнанку до дыр затерли.

Повисла тишина, и через пару минут гость недоверчиво уточнил:

– Это он? Этюд?

– Он самый.

– А копию ты, что ли, нарисовал?

– Через мои руки, Игорек, столько воображающих себя Врубелями пациентов проходит, что я долго колебался, кому отдать предпочтение. Выбрал самого талантливого парнишку, и он мне сделал точную копию легендарного наброска. Думал себе оригинал оставить, да Настя не отдала.

– Понятное дело. И никто бы на ее месте не отдал. Зато после смерти Гальпериной все ее бумаги оказались к твоим услугам. Только не говори, Борь, что не причастен к смерти Анастасии.

– Нет, конечно, что ты такое говоришь. Скажи еще, что я Настену из-за картинки убил. Просто выпал случай, и я не преминул им воспользоваться – забрать шестикрылого серафима. Никогда не повредит иметь под рукой такую замечательную вещь. Кто его знает, а вдруг и в самом деле эскиз работает?

Снова послышался звон фужеров о бутылку, и Карлинский напомнил:

– Игорек, ты так и не ответил на мой вопрос. Ты едешь со мной в Стокгольм?

– А Лада едет?

– Ты хочешь, чтобы Лада все узнала? Тогда расскажи, что это она, доктор Белоцерковская, загнала свою «особенную пациентку» в ловушку.

– Что ты такое говоришь?

– А ты вспомни, Игорек, как было дело. Совершенно незнакомая тетка, врач-психиатр из Питера, написала тебе как большому специалисту, что ведет пациентку Кораблину со множественным расстройством личностей. И попросила проконсультировать. Ты пришел ко мне за помощью, потому что ты не хрена не врач, а администратор. И сам ни уха ни рыла не смыслишь в этой проблематике, все статьи в научных журналах за тебя пишу я. Мы вместе составили психологические профили Кораблиной, и я сразу тебе сказал, что эта девица – неограненный бриллиант.

Настя Гальперина на моих глазах и при моем непосредственном участии вовсю разрабатывала свой проект с Шестикрылым, и я сразу тебе сказал, что при определенных обстоятельствах Соня Кораблина переплюнет Настиного Костика. Благоприятные условия сложились сами собой – я как раз познакомился с Витей Цоем. Витюша – это отдельная история. Он стал героем в тот момент, когда его дурак-отец присвоил ему почетное звание всенародного любимца. Вик героем жил, героем и умер.

– Не кощунствуй.

– Я правду говорю. Витька умер счастливым, закрыв грудью любимую женщину. А в его случае это гораздо лучше, чем влачить жалкое существование размазни и тряпки, кем он на самом деле являлся. Итак, я стал наблюдать Витюшу, а вскоре появилась и Вера Донатовна Ветрова. Заслуженная деятель искусств, персональная пенсионерка с шикарной студией в центре Москвы, переданной в собственность из уважения к заслугам ее семьи перед отечеством. Сам понимаешь, Игорек, я тут же подкатил к Вере Донатовне с предложением, от которого моя заслуженная пациентка не смогла отказаться. И выкупил за смехотворную сумму этот прекрасный домик на Басманной, который и стал полигоном для моего эксперимента.

В рамках эксперимента я перетащил сюда Вика, и мы с тобой решили, что всем будет лучше, если ты, Игорек, женишься на питерской дамочке Ладе Белоцерковской. Да, не забудь сказать своей супруге, что я к тому моменту уже выправил фиктивные бумаги о родстве с Софьей Кораблиной, чтобы оформить над ней опекунство. И вот все получилось. Вера Донатовна Кораблину одобрила. Сказала, что у Сони огромный потенциал. Что ты молчишь? Тебе нечего сказать? Или советский и российский искусствовед, историк искусства, эксперт живописи периода русского авангарда, большую часть жизни проработавшая заведующей отделом графики двадцатого века в Третьяковке, для тебя уже не авторитет?

– Да что тут говорить? Я понял, Борь, – чуть слышно ответил Игорек.

– Так ты едешь со мной в Стокгольм?

– Пожалуй, откажусь. Ты меня тоже пойми, от добра добра не ищут. Лада ребенка ждет, я возглавляю престижный институт, зачем мне перемены?

– И все-таки что ни говори, Залесский, я высококлассный специалист в своей области. Я знал, что ты так ответишь, и потому подстраховался. Как руки? Еще не начали неметь? Нет, нет, положи смартфон, смартфон тебе не нужен.

– Ну и сволочь ты, Карлинский! – пронзительно завизжал Игорек. – Лада предупреждала, а я ей не верил!

– Лада – хороший психиатр, гораздо лучше тебя. – В голосе Карлинского послышалась усмешка. – Поэтому российская наука ничего не потеряет, если ты вдруг скоропостижно скончаешься от острой сердечной недостаточности.

– Вера Донатовна! – громко крикнул Игорек.

– Ветровой нет, она на кулинарном конкурсе.

– Думаешь, тебе это сойдет с рук? Считаешь, никто ни о чем не догадается? Как ты объяснишь наличие трупа в своей квартире?

– Я обязательно вызову «Скорую», только чуть позже. А то вдруг примчатся и спасут? Врачи констатируют твою смерть, и никого это не удивит. Ты много работал, на тебе институт, ты публиковал статьи, а еще писал докторскую. Надорвался и умер во цвете лет…

– Ты сумасшедший и возомнил себя богом.

– А я и есть бог. Я взял Витю Цоя за руку и провел из тьмы к свету – ничем не примечательный следователь прокуратуры стал национальным героем. Теперь его прославит интернет и воспоют потомки. А как я этого достиг? Я создал иллюзию, что без Цоя Соня погибнет. И заставил всех в это поверить. Думаешь, легко было устроить встречу Сони и Паши Петрова? Я пас Петрова, как охотник выслеживает дичь. Отслеживал пути перемещения, привычки, контакты. А чтобы изучить круг общения, даже стащил у него смартфон. Познакомился с Ильей Саркисяном и убедил не слишком умного парня, что Люся Громова не сегодня-завтра заберет малышку и вернется к бывшему мужу. Думаешь, легко было так запугать здорового вменяемого мужика, чтобы он пошел на двойное убийство? Итак, я создал ситуацию, в результате которой Виктор пожертвовал жизнью на глазах у Сони. И вот на свет родился гений. Вновь появившийся Стас – производное от Виктора и Сони. Ее зацикленность на кинематографе и его ощущение себя персонажем комикса не могли не породить новую личность. Виктор и Соня соединились в Стасе. А создал его я. Скажи мне, Игорек, кто я, если не бог?

Я отложил карандаш и потянулся, разминая затекшую спину. Голоса за стеной походили на жужжание. Жужжание ос. Взял со стола коробок, чиркнул спичкой и стал смотреть, как она горит. Я очень люблю смотреть на огонь. Чем больше огонь, тем сильнее удовольствие. С необычайной ясностью я вдруг осознал, что там, за стеной, – не люди. Осы. Опасные, злые насекомые. И ос нужно уничтожать.

Я вышел из комнаты и двинулся на улицу. Захлопнул входную дверь и повернул снаружи в замке ключ. Обошел странный одноэтажный дом, который и знал, и не знал. Запер дверь черного хода, подперев для надежности черенком лопаты. Там, в доме, осиное гнездо, и очистить строение можно только огнем. Ни одно из насекомых не должно спастись. Я потряс коробок, проверяя, есть ли спички. Гремело хорошо, убедительно. Когда обходил дом, у мангала подобрал бутылку с жидкостью для розжига. Подошел к крыльцу, надавил на пластиковые бока и, обильно полив дверь, чиркнул спичкой. И некоторое время смотрел, как огонь пожирает сухую древесину. Но вот пламя лизнуло пальцы, по обожженной руке пробежала дрожь, и, ощутив острую боль, я отшвырнул догоревшую спичку на мокрую дверь. Соприкоснувшись с горючим, умирающий огонек вспыхнул с невиданной силой, охватив дверной косяк и большую часть стены.

Должно быть, он был деревянный, этот странный одноэтажный дом в запущенном саду. Потому что горел он так, что любо-дорого. Я стоял и смотрел, как черной тенью мечутся за решетчатыми окнами обитающие в осином гнезде тучи насекомых. Ломятся в дверь, пытаясь выбраться. Пробуют разбить оконное стекло. У ос нет шансов. Я стою здесь с лопатой для того, чтобы стукнуть любого, кто выскочит наружу, и не выпустить ни одной ядовитой осы, кем бы она ни обернулась.

Подробнее читайте в первой книге трилогии «Девять жизней Николая Гумилева».

Подробнее читайте в первой книге трилогии «Девять жизней Николая Гумилева».

Подробнее читайте во второй книге трилогии «Мистическое кольцо символистов».

Зажимаемый в зубах музыкальный инструмент в виде свободно колеблющегося в проеме рамки язычка, приводимого в движение пальцем.

Вогулы (устаревшее) – манси. Коренное население Югры.

Туша оленя или тюленя, закопанная на полгода в торф, выкопанная после процесса ферментации и употребляемая в пищу народами Севера. Обладает резким запахом и специфическим вкусом.

Так народы Севера называют полярного медведя.

Остол – длинный шест для управления упряжкой.

Из книги П. И. Карпова «Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки».