Наказание
Наказание
Меня зовут Игорь, мне тридцать пять лет. У меня есть супруга Сашенька и сынуля Владимир Игоревич. Если кто-нибудь спросит, кем я работаю, то с горькой улыбкой отвечу: что-то вроде сбитого летчика. Но беда в том, что, похоже, никто и никогда не задаст мне этот вопрос.
Почему? Потому что количество адекватных собеседников на километр квадратный упало ниже некуда. И это в городе, где даже унитазы научились заводить аккаунты в соцсетях, постить фоточки с рассказами о том, как прошел день.
У меня нет аккаунта в соцсетях, и для таких, как я, даже перестали проводить курсы реабилитации. Жаль, возможно, там я смог бы найти того, кто выслушает мою историю.
Почему я не рассказываю жене? Она не глухая и любит меня слушать. Но я слишком люблю ее, чтобы рассказывать всю правду. Тем более, что моя главная семейная обязанность – нести надежду на светлое будущее, придавать сил бороться. История в стиле «детка, миру кранты» плохо справится с такой задачей.
Поэтому у меня вошло в привычку разговаривать с самим собой и шляться вечерами по крышам. Отсюда все цвета миллиарда рекламных плакатов сливаются в одно ярко горящее пятно. Ощущение, что стоишь у жерла кипящего вулкана. Красиво, но домой я не спешу не поэтому.
Чтобы нести надежду другим, сперва ее нужно найти в себе.
---
Самое трудное – первые пять минут, после возвращения домой. Эти впившиеся в меня глаза, ловящие намеки в каждом движении: «Как там? Что там?». А там никак. И они это очень быстро понимают.
В качестве гостинцев: сыну – несколько листьев клена, жене – две баночки сильного обезболивающего, с которых я предусмотрительно заранее сорвал все наклейки.
Саша держится ладонью за щеку, подтверждая этим жестом насколько мой подарок актуален.
- Болит зуб? Сильно? – спрашиваю. – Держи, по одной таблетке пей.
Вовка тоже безумно рад подарку. Ему скоро будет пять, и я не могу рисковать, даря ему современные игрушки для детей. Он радуется каждой мелочи, которую я приношу с улицы, будь это простой камушек или листья, как сегодня. Садится за стол, берет старую лупу и начинает внимательно изучать подарок. Затем фантазирует на тему: где лежал этот предмет, что с ним происходило. С его бурной фантазией любая песчинка успевает прожить яркую жизнь, полную приключений, до того как попасть к нам домой. За эту исследовательскую деятельность, без тени издевки, мы с женой и называем сына Владимир Игоревич.
Кроме этого, наши главные игрушки – книги. Они – та лошадка, на которую мы сделали свою ставку в воспитании ребенка. Поэтому, читая что-нибудь сыну, я не могу позволить себе делать это вполсилы, монотонным и скучным голосом. Я не прощу себе, если мой гулдеж отобьет ему охоту узнать: каково это жить с внутренним миром, разрисованным во все цвета радуги.
Когда после ужина я читал Владимиру Игоревичу «Карлсона», то превращал чтение в целое представление: метался по комнате из угла в угол, показывая, что такое быть мужчиной с пропеллером в самом расцвете сил, а затем падал на колени и трагическим голосом сообщал о том, какая же это боль – жить без собаки. Слегка приоткрытый рот сына и его осторожное дыхание намекали мне, что все идет как нужно. Однако первый же вопрос Вовки показал, насколько далеки были его мысли:
- Пап, скажи, а кто такие зомби?
Не показывая своего разочарования, сажусь поближе к ребенку и пытаюсь объяснить:
- Понимаешь, сын, когда мы называем людей зомби, то это не в буквальном смысле. Зомби, потому что они действительно оказались заражены.
- Как заражены?
- В их мозг проник особый вирус. Крайне опасный. Лишающий возможности самостоятельно думать. Чувствовать. В общем, жить, как человек. Люди начинают жить так, как велит им этот вирус. Словно зомби.
- И если мы с мамой выйдем на улицу, то тоже заразимся и станем зомби?
- Все верно, - говорю я и возвращаю книгу обратно на полку.
Похоже, что сегодня уже не до чтения. Я выхожу из детской и направляюсь в зал. Даже закрыв за собой дверь, я слышу продолжение разговора сына с женой:
- Мам, а почему тогда папа каждый день ходит на улицу и не боится никакого вируса.
- Потому что наш папа его и создал.
***
Динамики приятно убаюкивающе потрескивают, словно старый камин, знакомым с детства шумом эфира. Проверив волну, я беру в руки микрофон, устраиваюсь в кресле и читаю по памяти стихи, что подходят по настроению:
Мне тоскливо. Мне невмочь.
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.
И мои ль, не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
Те, которые бегут
У слепого без ответа,
Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.
***
Закончив, я обнаружил, что мои уже легли. Захожу в детскую, чтобы поцеловать в щеку сладко сопящего сына. Затем в нашу спальню, где лежит, но еще не спит Саша. Раздеваюсь и ложусь рядом.
- Есть какие-нибудь новости? – спрашивает она.
- Есть. Я тебя люблю. И очень соскучился.
В доказательство глажу ее холодные бедра. Нежно целую в шею, ухо.
- Прости, - уворачивается от меня жена. – Сегодня такое настроение, зуб все ноет, не знаю, что с ним делать. И усталость уже. Прости.
Я молчу и не хочу говорить, что такое настроение длится уже не один месяц. Зачем нагнетать, если вижу, что супруга и правда выглядит очень уставшей, даже изможденной.
Я-то все понимаю, но мои гормоны понимать не хотят. Долго кручусь, не могу уснуть. Наконец, решившись, встаю и иду в ванную. Лечиться от бессонницы.
В зеркале на меня смотрит противного вида мужик, хмурый и худой, мешает настроиться. Я выключаю свет, чтобы он исчез, и становится гораздо лучше. Вспоминается наша с Сашей бурная молодость. Ее неудержимое желание и согласие на близость даже в самых неподходящих местах. И особой, дорогой сердцу страничкой, вспоминается тот самый день, когда свершился он: робкий и слюнявый – первый минет. Саша была очень осторожной, но все равно то и дело задевала самое дорогое зубами. А я боялся дышать, чтобы не спугнуть ее порыв, стиснул зубы и стоически получал наслаждение.
Без спроса в воспоминания влезает сегодняшний вопрос сына про зомби. И в моем воображении меняется Саша, стоящая передо мной на коленях. Задевает зубами все чаще, в ее глазах хищно сверкает нехорошая задумка. По уголку ее губ стекает кровь. Да и не она это вовсе, а то самое существо, когда-то бывшее живым. Бледно-мертвая кожа лица и ледяные руки. И пасть, которая вот-вот…
Опрокидывая верх ногами полочку с косметикой, вступив ногой в тазик, я пытаюсь поскорее включить свет обратно. Подлый выключатель убегает от меня по всей стене, но загнав его в угол, мне удается, наконец, включить свет. Уф.
В зеркале на меня смотрит противного вида мужик, худющий и с ошарашенным взглядом.
Зашибись. Зачем-то мою руки и иду обратно ложиться.
Едва дыхание пришло в норму и я приготовился засыпать, как услышал голос жены, которая, оказывается, еще не спала:
- Как думаешь, они счастливы?
- Кто? – не понимаю я.
- Люди, зомби. В общем, они. Что у них в душе?
- Ничего у них в душе нету. Пустота, - убежденно говорю. – Зачем тебе это?
- Ты только не сердись. Но иногда… А в последнее время все чаще, я думаю, что быть зомби не так уж и плохо. По крайней мере, ты не страдаешь взаперти. Не считаешь минуты в ожидании мужа. Не чувствуешь себя заключенной.
- Понимаешь, ты можешь все это чувствовать. У тебя есть надежда, что твое заключение закончится, что мы найдем выход и однажды встретимся с такими же, как мы. Мы выбрали путь бороться, остаться людьми, которые могут думать, а не превратились в ходячие мешки с дерьмом.
Саша долго молчит, после глубокого вздоха продолжает:
- Если бы только знал, как же я устала. Как же я… хотела бы стать мужчиной, всего на минутку, только ради одного – чтобы мне было на чем вертеть всю эту гребаную свето- и звукоизоляцию, это заточение, эти стены, это все-все-все!
- Если ты поверила мне, если нашла в себе силы пойти за мной, то я прошу – иди до конца. Пойми, у тех людей уже нет ничего. С тем же успехом ты можешь завидовать фонарному столбу, который не может даже гаркнут на бродячих собак, которые регулярно ссут на него. Какой смысл в такой жизни?
- Я не знаю. Я всего лишь глупая уставшая женщина. Которая очень хочет, чтобы все это поскорее закончилось.
- Ты женщина, которую я очень люблю. Кто знает, может на этой прогнившей планете ты последняя, кого кто-то любит по-настоящему. Надеюсь, это чего-то да стоит.
***
Из дома я ухожу всегда очень рано и без завтрака. Иду по пустым и пока еще тихим улицам. Смотрю по сторонам, мечтая встретить разумные глаза. Если бы мне повезло и у этого человека оказалось немного времени и терпения, то я рассказал бы ему все с самого начала…
… Начиналось все, когда мы были студентами. Мы были молоды, любили хорошо отдохнуть, деньги, красивых и ярких женщин, деньги, быстрые автомобили и еще раз деньги. Своей компанией мы создали в своем городе рекламное агентство, хотя мы не были просто рекламщиками, скорее программистами, не будь они упомянуты к ночи. Тогда наши конкуренты еще пытались добиться какого-то эффекта с помощью примитивных ботов или школьников, готовых работать за копейки. Получалось у них так себе, потому что заготовленные рекламные сообщения торчали на форумах так же неестественно, как заячьи уши в капусте. Люди только злились на спам, и эффект для бренда зачастую был обратный.
И тогда мы додумались делать все наоборот. Если спам-бот является инородным телом в среде людей, то нужно не помещать его в эту среду, а брать людей и помещать их в общество ботов. Люди обладают свойством меняться в зависимости от среды, в которую они попадают, менять манеру общения. Не только бытие определяет сознание, но и окружение.
Мы создавали и раскручивали свои форумы, покупали другие, самые популярные в городе, а затем наводняли их своими ботами, для которых были прописаны сценарии бесед в зависимости от новостей и бренда, который нужно раскрутить. Казалось бы, эти разговоры были примером крайней стадии олигофрении, но реальные люди, попадая на наши форумы, моментально деградировали до среднего уровня и, как ни в чем не бывало, поддерживали «беседу», проникаясь нужными мыслями.
К нам приходил директор молочного завода, ложил на стол пачку денег и всего через неделю 90% города считали его продукцию пищей богов, а конкурентов – крысиной отравой. Еще через неделю приходил директор другой «молочки» и ложил на стол пачку в два раза больше. Тогда он становился царем горы до тех пор, пока его предложение не было перебито.
Мы развивали дальше свою первоначальную идею и сами поражались эффекту, которого удалось достичь. О чем еще говорить, если моя жена общалась на одном из форумов, имела там близких друзей, и все мечтала пригласить их в гости. Я потратил весь вечер, доказывая ей, что ее друзья не более чем программный код, который мы сами и написали, как и зачем он работает. Казалось бы, она все поняла, но завтра снова увлеченно мне рассказывала «как дела у Таньки с Валеркой».
А потом к нам пришли политики, скромно покашляли в кулак и положили на стол такие деньги, что его ножки подкосились. Оказалось, что им надоело рисовать цифры в 83% правильно проголосовавших и им нужно население, которое добровольно будет так голосовать. Наш вопрос, что они будут делать с таким количеством клинических идиотов, остался без ответа.
И мы впряглись. Алгоритмы остались те же, масштабы возросли, в средствах нас не ограничивали. Получив восприимчивое к рекламе население, с отключенным инстинктом отрицания, мы стали накачивать его под завязку. Было введено «правило трех секунд»: время от окончания одного воздействия на человека до начала другого воздействия не может превышать трех секунд. В подмогу шла вся промышленность, поэтому воздействовали мы далеко не только с помощью интернета, ТВ, газет и т.д. Реклама была на всех предметах, на которые смотрел человек: одежда, посуда, мебель, игрушки, даже на продуктах.
Пипл не просто хавал: жрал и просил добавки. Все шло как по маслу, пока мы не столкнулись с конкурентами. Это оказались американцы, которые вздумали увести нашу корову на свои луга, обещая ей более сочную травку. Мы заимствовали их методы, усиливали и применяли против них же.
Примерно тогда я и понял, что мы бесконечно далеко ушли от тех забав, с которых все начиналось. Проматывая в памяти день за днем, я не мог понять, какой конкретно шаг оказался ошибкой. Весь путь был таким последовательным, что главным неверным поступком оказывался сам факт моего рождения.
Политики требовали от нас еще больших результатов. Теперь даже 100% поддержки им было мало. Только беспощадный «одобрямс» внутри страны и максимальная поддержка зарубежом.
Когда мы подготовили к запуску свою обновленную программу, я понял, что это конец существования человечества, как «хомо сапиенс». Мы больше не могли оставлять людям право на самостоятельное мышление, так как это не гарантировало нужный нам результат.
Противодействовать зомбированию получалось только у тех, кто был в курсе всех разработок, видел алгоритм разложенным на части и, попадая на улицу, мог видеть суть. Стоило только кому-то уйти в отпуск, пропустить всего одну «обнову», как человек выпадал из нашего отряда и примыкал к списку электората. Выходные попали под запрет, каждый день несколько часов уходило на разъяснение посвященному кругу, что и как сейчас воздействует на мозги.
Когда наша программа «тотальной промывки» была одобрена к запуску, я несся домой со всех ног. Мой запрет жене пользоваться интернетом и смотреть телик уже не имел смысла. Мне пришлось срочно делать свето- и звукоизоляцию дома, запретить Саше с Вовкой выходить на улицу. Слава Богу, что она доверилась мне.
С того дня прошло около трех лет и теперь, выходя на улицу, мне приходится затыкать нос, чтобы не дышать тем дерьмом, что творится в головах у прохожих.
***
- Как ты себя чувствуешь? – спросил у меня Вадим, глядя прямо в глаза.
- Нормально. – Отвечаю, стараясь не выдать нервозность.
- Знаешь, мне кажется, тебе нужно отдохнуть. Ты отлично работал столько лет. Много сделал для команды, но в последнее время немного сдал. По результатам нас начали обгонять другие отделы, чего не было раньше. Послушай, у нас нет задачи загнать тебя. Отправляйся домой, отдохни пару дней, затем возвращайся в работу и покажи всем, кто тут у нас голова.
- Вадим, я в порядке. Это лишнее. – Мой голос мне самому показался неубедительным.
- Не дури, парень. Я передал охране, чтобы тебе на пару дней отключили пропуск, поэтому выспись хорошенько.
Когда я уходил из кабинета начальника, было жаль, что в этот момент не заиграла какая-нибудь печальная и красивая музыка. В качестве гимна моей наивности. Я обязан был знать, что рано или поздно именно так все закончится.
***
- Что случилось, что ты решил купить спиртное? – спросила Саша, встречая меня с работы.
- Просто захотелось выпить виски со скотчем, - попытался я сострить, затем показал ей две бутылки, плотно замотанные непрозрачной липкой лентой. – Как у вас дела?
- У мамы живот болит, и она ничего не ест, - доложил Вовка.
- Что-то серьезное?
- Все нормально, пройдет.
… Спиртное подействовало быстро. Согрело душу и немного развеселило. Я пил, гуляя из одного угла комнаты в другой, затем вспомнил, что необходимо выйти в эфир.
Почему именно радио в качестве последней надежды? Интернет под жестким контролем, голубиная почта доверия не вызывает. Благодаря работе я знал, что далеко не весь волновой диапазон контролируется и выбрал именно этот способ подать голос. Для подстраховки мы не делали криков о помощи, а просто читали стихи. С одной стороны – это ничего не значило, с другой – говорило все о нас.
Первая бутылка ушла быстро. Слегка покачиваясь, я прошел на кухню и выбросил ее в мусор. Может сходить вынести ведро? Наклонившись завязать пакет, я увидел сверху две пустые баночки из-под лекарств. Те самые, что я принес жене вчера. «Маму тошнило», - вспомнилась фраза сына.
Несколько минут я рассеяно стоял перед ведром, затем вернулся в зал и открыл вторую бутылку. Налил пол бокала и выпил одним глотком. Щелкнул тумблер и взял в руки микрофон.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
***
Здравствуй, Бог. Вот и пришел я к тому, что мне необходимо поговорить с тобой. Если для тебя это принципиально, то можешь считать это молитвой. У людей принято молить о спасении. Господи, какое для меня может быть спасение? Убежать? Куда? В другой город, в другую страну? Я слишком хорошо знаю, что единственное, куда еще можно убежать – это на другую планету.
Господи, я молю тебя о наказании. Всю свою жизнь я любил хорошую жизнь, деньги и не мог найти в себе силы сойти с этого поезда. Всю свою жизнь я был всего лишь человеком. Не самым лучшим, что поделать. Но я не могу оставаться таким же и дальше.
Я знаю, что совершил большое зло и в итоге оказался в роли собаки, получившей сапогом под зад. Неужели это и есть твоя кара? Я ожидал большего. Хотя бы человеческого презрения, я бы принял это. Самое смешное, что куда скорее дождусь правительственной награды в качестве выходного пособия.
Когда Гитлер, натворив дел похлеще моего, решил отправиться в свое лежачее свадебное путешествие, он хотя бы пребывал в полной гармонии с окружающим миром. Ненависть, которая была направлена на него, была такой явной, что буквально хрустела в воздухе. Представляю, что было бы, если бы он оказался сейчас на моем месте. Вышел бы на главную площадь и закричал: «Это я загубил миллионы людей! Я! Это я главный злодей, и вы будете помнить и проклинать меня поколениями!».
А людям было бы тупо насрать. Потому что у них очередная пенсионная реформа и скидки на последний айфон. После такого удара судьбы Алоизыч убежал бы куда-нибудь на заброшенную пасеку, где и провел остаток жизни в мечтах забыться во сне.
Ну, а мне что делать? Как же я хотел бы оказаться в каком-нибудь XVI веке в центре Европы. Милое было времечко, пропитанное запахом костров. Меня бы провели по центральной улице с почетным караулом, с крепко завязанными за спиной руками, без некоторых пальцев и ногтей. Народ орал бы мне в самое ухо гадости и выплескивал в лицо помои. Отплевываясь, я бы тоже кричал, как сильно рад их видеть. И это было так хорошо, так правильно и гармонично. А в конце этого прекрасного пути, на главной площади была бы виселица, гильотина или костер, если повезет. Вопя от боли, я бы чувствовал, как эта казнь очищает меня. Получив свое наказание, с облегченной душой я бы смог улететь прямиком к тебе, Господи.
Как же хреново летается на небеса в наше время.
Я не вижу дальше пути. Сейчас у Саши все сильнее болит зуб, завтра случится какой-нибудь аппендицит. Фрукты и витамины, которые я регулярно приношу, не заменят солнце и игры на свежем воздухе. Сегодня жена попробовала два флакона таблеток, завтра возьмется за нож. Я просил их быть со мной до конца. Нужно найти в себе силы понять, что он уже наступил.
В зале по нескольким тайникам был запрятан разобранный ПМ. Я собрал его, зарядил полную обойму. С пистолетом в руке решительности сразу же прибавилось. Вперед, парень, тебя ждет работенка.
Выхожу в зал. Налево детская, направо наша спальня. Кто первый? Лес рук. Соберись, не стоять же здесь до утра.
Вовка. Спишь. Крепко. В другое время ты бы мог вырасти и стать хорошим человеком. Может писателем или художником. Врачом, строителем. Столько прекрасных профессий. Прости, малыш, моя вина, что я дал тебе жизнь, но не дал будущего. Ложу пистолет на столик и забираюсь на кровать. Сердце громко стучит в барабанные перепонки, комната начинает плыть. Соберись!
Я не могу…
Сопли, в горле ком, в ушах ухает все громче. Ну нету выхода, пойми!
Крепко обнимаю сына за голову руками. Резким рывком проворачиваю ее почти на полный оборот. Не найдя в себе сил посмотреть на него – тут же накрываю одеялом.
Вот и все, молодец. Назад дороги нет. Комната пульсирует кровью и качается влево-вправо, словно каюта в шторм. Стены с каждым грохотом в ушах надвигаются все ближе. На ощупь нахожу пистолет, снимаю с предохранителя и выхожу из детской, пока эти стены не раздавили меня.
Здравствуй, дорогая. Спишь? Это хорошо. Я убил нашего сына. Потому что у нас не осталось другого пути. Спи милая, крепко спи. Я здесь немного постреляю, надеюсь, ты не против. Это очень хорошо, что ты крепко спишь. Я смотрю на твое лицо - чистое, бледное. Я люблю тебя и благодарю за то, что ты выдержала эти три года. Я знаю, насколько это было нелегко, на твоем месте я бы сдался еще в первую пару недель.
Ты так сладко спишь. Из-под дрожащих век твоих потекли слезы. Задергалась щека. Все что я еще могу сделать для тебя – не тянуть. Мы скоро встретимся в твоих снах, милая.
Приставив дуло к ее виску, я нажимаю на курок. Грохот выстрела. Бордовые брызги заляпали мою руку и пистолет в ней.
Ты молодец. Отлично справился. Вот и все. Теперь осталось самое простое.
Вставляю дуло в рот, чтобы почувствовать вкус смерти полностью. Противно до рвоты и я наслаждаюсь этим. Сердцебиение успокаивается, замедляется и становится совсем легко. В ушах все еще гудит эхо, становясь постепенно почему-то еще громче, а затем и вовсе превращаясь в какой-то треск.
Почему я медлю? Вперед же, вперед!
Треск становится все громче, отчетливей. Теперь я понимаю, что звук идет из зала, и в этом шуме я начинаю различать мужской голос:
- Привет, вашему читальному кружку от нашего! Есенин форева! Предлагаю встретиться сегодня на рассвете за городом в начале шоссе, ведущем в N. Используйте беруши и очки. Вещей много не берите, нас ждет долгая дорога. Как поняли меня?
Я пытаюсь сглотнуть кроваво-металлическую слюну и, не вынимая пистолета изо рта, мычу в ответ:
- Оомныаамм… Ыыы!
Меня зовут Игорь, мне тридцать пять лет. У меня есть супруга Сашенька и сынуля Владимир Игоревич. Если кто-нибудь спросит, кем я работаю, то с горькой улыбкой отвечу: что-то вроде сбитого летчика. Но беда в том, что, похоже, никто и никогда не задаст мне этот вопрос.
Почему? Потому что количество адекватных собеседников на километр квадратный упало ниже некуда. И это в городе, где даже унитазы научились заводить аккаунты в соцсетях, постить фоточки с рассказами о том, как прошел день.
У меня нет аккаунта в соцсетях, и для таких, как я, даже перестали проводить курсы реабилитации. Жаль, возможно, там я смог бы найти того, кто выслушает мою историю.
Почему я не рассказываю жене? Она не глухая и любит меня слушать. Но я слишком люблю ее, чтобы рассказывать всю правду. Тем более, что моя главная семейная обязанность – нести надежду на светлое будущее, придавать сил бороться. История в стиле «детка, миру кранты» плохо справится с такой задачей.
Поэтому у меня вошло в привычку разговаривать с самим собой и шляться вечерами по крышам. Отсюда все цвета миллиарда рекламных плакатов сливаются в одно ярко горящее пятно. Ощущение, что стоишь у жерла кипящего вулкана. Красиво, но домой я не спешу не поэтому.
Чтобы нести надежду другим, сперва ее нужно найти в себе.
---
Самое трудное – первые пять минут, после возвращения домой. Эти впившиеся в меня глаза, ловящие намеки в каждом движении: «Как там? Что там?». А там никак. И они это очень быстро понимают.
В качестве гостинцев: сыну – несколько листьев клена, жене – две баночки сильного обезболивающего, с которых я предусмотрительно заранее сорвал все наклейки.
Саша держится ладонью за щеку, подтверждая этим жестом насколько мой подарок актуален.
- Болит зуб? Сильно? – спрашиваю. – Держи, по одной таблетке пей.
Вовка тоже безумно рад подарку. Ему скоро будет пять, и я не могу рисковать, даря ему современные игрушки для детей. Он радуется каждой мелочи, которую я приношу с улицы, будь это простой камушек или листья, как сегодня. Садится за стол, берет старую лупу и начинает внимательно изучать подарок. Затем фантазирует на тему: где лежал этот предмет, что с ним происходило. С его бурной фантазией любая песчинка успевает прожить яркую жизнь, полную приключений, до того как попасть к нам домой. За эту исследовательскую деятельность, без тени издевки, мы с женой и называем сына Владимир Игоревич.
Кроме этого, наши главные игрушки – книги. Они – та лошадка, на которую мы сделали свою ставку в воспитании ребенка. Поэтому, читая что-нибудь сыну, я не могу позволить себе делать это вполсилы, монотонным и скучным голосом. Я не прощу себе, если мой гулдеж отобьет ему охоту узнать: каково это жить с внутренним миром, разрисованным во все цвета радуги.
Когда после ужина я читал Владимиру Игоревичу «Карлсона», то превращал чтение в целое представление: метался по комнате из угла в угол, показывая, что такое быть мужчиной с пропеллером в самом расцвете сил, а затем падал на колени и трагическим голосом сообщал о том, какая же это боль – жить без собаки. Слегка приоткрытый рот сына и его осторожное дыхание намекали мне, что все идет как нужно. Однако первый же вопрос Вовки показал, насколько далеки были его мысли:
- Пап, скажи, а кто такие зомби?
Не показывая своего разочарования, сажусь поближе к ребенку и пытаюсь объяснить:
- Понимаешь, сын, когда мы называем людей зомби, то это не в буквальном смысле. Зомби, потому что они действительно оказались заражены.
- Как заражены?
- В их мозг проник особый вирус. Крайне опасный. Лишающий возможности самостоятельно думать. Чувствовать. В общем, жить, как человек. Люди начинают жить так, как велит им этот вирус. Словно зомби.
- И если мы с мамой выйдем на улицу, то тоже заразимся и станем зомби?
- Все верно, - говорю я и возвращаю книгу обратно на полку.
Похоже, что сегодня уже не до чтения. Я выхожу из детской и направляюсь в зал. Даже закрыв за собой дверь, я слышу продолжение разговора сына с женой:
- Мам, а почему тогда папа каждый день ходит на улицу и не боится никакого вируса.
- Потому что наш папа его и создал.
***
Динамики приятно убаюкивающе потрескивают, словно старый камин, знакомым с детства шумом эфира. Проверив волну, я беру в руки микрофон, устраиваюсь в кресле и читаю по памяти стихи, что подходят по настроению:
Мне тоскливо. Мне невмочь.
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.
И мои ль, не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
Те, которые бегут
У слепого без ответа,
Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.
***
Закончив, я обнаружил, что мои уже легли. Захожу в детскую, чтобы поцеловать в щеку сладко сопящего сына. Затем в нашу спальню, где лежит, но еще не спит Саша. Раздеваюсь и ложусь рядом.
- Есть какие-нибудь новости? – спрашивает она.
- Есть. Я тебя люблю. И очень соскучился.
В доказательство глажу ее холодные бедра. Нежно целую в шею, ухо.
- Прости, - уворачивается от меня жена. – Сегодня такое настроение, зуб все ноет, не знаю, что с ним делать. И усталость уже. Прости.
Я молчу и не хочу говорить, что такое настроение длится уже не один месяц. Зачем нагнетать, если вижу, что супруга и правда выглядит очень уставшей, даже изможденной.
Я-то все понимаю, но мои гормоны понимать не хотят. Долго кручусь, не могу уснуть. Наконец, решившись, встаю и иду в ванную. Лечиться от бессонницы.
В зеркале на меня смотрит противного вида мужик, хмурый и худой, мешает настроиться. Я выключаю свет, чтобы он исчез, и становится гораздо лучше. Вспоминается наша с Сашей бурная молодость. Ее неудержимое желание и согласие на близость даже в самых неподходящих местах. И особой, дорогой сердцу страничкой, вспоминается тот самый день, когда свершился он: робкий и слюнявый – первый минет. Саша была очень осторожной, но все равно то и дело задевала самое дорогое зубами. А я боялся дышать, чтобы не спугнуть ее порыв, стиснул зубы и стоически получал наслаждение.
Без спроса в воспоминания влезает сегодняшний вопрос сына про зомби. И в моем воображении меняется Саша, стоящая передо мной на коленях. Задевает зубами все чаще, в ее глазах хищно сверкает нехорошая задумка. По уголку ее губ стекает кровь. Да и не она это вовсе, а то самое существо, когда-то бывшее живым. Бледно-мертвая кожа лица и ледяные руки. И пасть, которая вот-вот…
Опрокидывая верх ногами полочку с косметикой, вступив ногой в тазик, я пытаюсь поскорее включить свет обратно. Подлый выключатель убегает от меня по всей стене, но загнав его в угол, мне удается, наконец, включить свет. Уф.
В зеркале на меня смотрит противного вида мужик, худющий и с ошарашенным взглядом.
Зашибись. Зачем-то мою руки и иду обратно ложиться.
Едва дыхание пришло в норму и я приготовился засыпать, как услышал голос жены, которая, оказывается, еще не спала:
- Как думаешь, они счастливы?
- Кто? – не понимаю я.
- Люди, зомби. В общем, они. Что у них в душе?
- Ничего у них в душе нету. Пустота, - убежденно говорю. – Зачем тебе это?
- Ты только не сердись. Но иногда… А в последнее время все чаще, я думаю, что быть зомби не так уж и плохо. По крайней мере, ты не страдаешь взаперти. Не считаешь минуты в ожидании мужа. Не чувствуешь себя заключенной.
- Понимаешь, ты можешь все это чувствовать. У тебя есть надежда, что твое заключение закончится, что мы найдем выход и однажды встретимся с такими же, как мы. Мы выбрали путь бороться, остаться людьми, которые могут думать, а не превратились в ходячие мешки с дерьмом.
Саша долго молчит, после глубокого вздоха продолжает:
- Если бы только знал, как же я устала. Как же я… хотела бы стать мужчиной, всего на минутку, только ради одного – чтобы мне было на чем вертеть всю эту гребаную свето- и звукоизоляцию, это заточение, эти стены, это все-все-все!
- Если ты поверила мне, если нашла в себе силы пойти за мной, то я прошу – иди до конца. Пойми, у тех людей уже нет ничего. С тем же успехом ты можешь завидовать фонарному столбу, который не может даже гаркнут на бродячих собак, которые регулярно ссут на него. Какой смысл в такой жизни?
- Я не знаю. Я всего лишь глупая уставшая женщина. Которая очень хочет, чтобы все это поскорее закончилось.
- Ты женщина, которую я очень люблю. Кто знает, может на этой прогнившей планете ты последняя, кого кто-то любит по-настоящему. Надеюсь, это чего-то да стоит.
***
Из дома я ухожу всегда очень рано и без завтрака. Иду по пустым и пока еще тихим улицам. Смотрю по сторонам, мечтая встретить разумные глаза. Если бы мне повезло и у этого человека оказалось немного времени и терпения, то я рассказал бы ему все с самого начала…
… Начиналось все, когда мы были студентами. Мы были молоды, любили хорошо отдохнуть, деньги, красивых и ярких женщин, деньги, быстрые автомобили и еще раз деньги. Своей компанией мы создали в своем городе рекламное агентство, хотя мы не были просто рекламщиками, скорее программистами, не будь они упомянуты к ночи. Тогда наши конкуренты еще пытались добиться какого-то эффекта с помощью примитивных ботов или школьников, готовых работать за копейки. Получалось у них так себе, потому что заготовленные рекламные сообщения торчали на форумах так же неестественно, как заячьи уши в капусте. Люди только злились на спам, и эффект для бренда зачастую был обратный.
И тогда мы додумались делать все наоборот. Если спам-бот является инородным телом в среде людей, то нужно не помещать его в эту среду, а брать людей и помещать их в общество ботов. Люди обладают свойством меняться в зависимости от среды, в которую они попадают, менять манеру общения. Не только бытие определяет сознание, но и окружение.
Мы создавали и раскручивали свои форумы, покупали другие, самые популярные в городе, а затем наводняли их своими ботами, для которых были прописаны сценарии бесед в зависимости от новостей и бренда, который нужно раскрутить. Казалось бы, эти разговоры были примером крайней стадии олигофрении, но реальные люди, попадая на наши форумы, моментально деградировали до среднего уровня и, как ни в чем не бывало, поддерживали «беседу», проникаясь нужными мыслями.
К нам приходил директор молочного завода, ложил на стол пачку денег и всего через неделю 90% города считали его продукцию пищей богов, а конкурентов – крысиной отравой. Еще через неделю приходил директор другой «молочки» и ложил на стол пачку в два раза больше. Тогда он становился царем горы до тех пор, пока его предложение не было перебито.
Мы развивали дальше свою первоначальную идею и сами поражались эффекту, которого удалось достичь. О чем еще говорить, если моя жена общалась на одном из форумов, имела там близких друзей, и все мечтала пригласить их в гости. Я потратил весь вечер, доказывая ей, что ее друзья не более чем программный код, который мы сами и написали, как и зачем он работает. Казалось бы, она все поняла, но завтра снова увлеченно мне рассказывала «как дела у Таньки с Валеркой».
А потом к нам пришли политики, скромно покашляли в кулак и положили на стол такие деньги, что его ножки подкосились. Оказалось, что им надоело рисовать цифры в 83% правильно проголосовавших и им нужно население, которое добровольно будет так голосовать. Наш вопрос, что они будут делать с таким количеством клинических идиотов, остался без ответа.
И мы впряглись. Алгоритмы остались те же, масштабы возросли, в средствах нас не ограничивали. Получив восприимчивое к рекламе население, с отключенным инстинктом отрицания, мы стали накачивать его под завязку. Было введено «правило трех секунд»: время от окончания одного воздействия на человека до начала другого воздействия не может превышать трех секунд. В подмогу шла вся промышленность, поэтому воздействовали мы далеко не только с помощью интернета, ТВ, газет и т.д. Реклама была на всех предметах, на которые смотрел человек: одежда, посуда, мебель, игрушки, даже на продуктах.
Пипл не просто хавал: жрал и просил добавки. Все шло как по маслу, пока мы не столкнулись с конкурентами. Это оказались американцы, которые вздумали увести нашу корову на свои луга, обещая ей более сочную травку. Мы заимствовали их методы, усиливали и применяли против них же.
Примерно тогда я и понял, что мы бесконечно далеко ушли от тех забав, с которых все начиналось. Проматывая в памяти день за днем, я не мог понять, какой конкретно шаг оказался ошибкой. Весь путь был таким последовательным, что главным неверным поступком оказывался сам факт моего рождения.
Политики требовали от нас еще больших результатов. Теперь даже 100% поддержки им было мало. Только беспощадный «одобрямс» внутри страны и максимальная поддержка зарубежом.
Когда мы подготовили к запуску свою обновленную программу, я понял, что это конец существования человечества, как «хомо сапиенс». Мы больше не могли оставлять людям право на самостоятельное мышление, так как это не гарантировало нужный нам результат.
Противодействовать зомбированию получалось только у тех, кто был в курсе всех разработок, видел алгоритм разложенным на части и, попадая на улицу, мог видеть суть. Стоило только кому-то уйти в отпуск, пропустить всего одну «обнову», как человек выпадал из нашего отряда и примыкал к списку электората. Выходные попали под запрет, каждый день несколько часов уходило на разъяснение посвященному кругу, что и как сейчас воздействует на мозги.
Когда наша программа «тотальной промывки» была одобрена к запуску, я несся домой со всех ног. Мой запрет жене пользоваться интернетом и смотреть телик уже не имел смысла. Мне пришлось срочно делать свето- и звукоизоляцию дома, запретить Саше с Вовкой выходить на улицу. Слава Богу, что она доверилась мне.
С того дня прошло около трех лет и теперь, выходя на улицу, мне приходится затыкать нос, чтобы не дышать тем дерьмом, что творится в головах у прохожих.
***
- Как ты себя чувствуешь? – спросил у меня Вадим, глядя прямо в глаза.
- Нормально. – Отвечаю, стараясь не выдать нервозность.
- Знаешь, мне кажется, тебе нужно отдохнуть. Ты отлично работал столько лет. Много сделал для команды, но в последнее время немного сдал. По результатам нас начали обгонять другие отделы, чего не было раньше. Послушай, у нас нет задачи загнать тебя. Отправляйся домой, отдохни пару дней, затем возвращайся в работу и покажи всем, кто тут у нас голова.
- Вадим, я в порядке. Это лишнее. – Мой голос мне самому показался неубедительным.
- Не дури, парень. Я передал охране, чтобы тебе на пару дней отключили пропуск, поэтому выспись хорошенько.
Когда я уходил из кабинета начальника, было жаль, что в этот момент не заиграла какая-нибудь печальная и красивая музыка. В качестве гимна моей наивности. Я обязан был знать, что рано или поздно именно так все закончится.
***
- Что случилось, что ты решил купить спиртное? – спросила Саша, встречая меня с работы.
- Просто захотелось выпить виски со скотчем, - попытался я сострить, затем показал ей две бутылки, плотно замотанные непрозрачной липкой лентой. – Как у вас дела?
- У мамы живот болит, и она ничего не ест, - доложил Вовка.
- Что-то серьезное?
- Все нормально, пройдет.
… Спиртное подействовало быстро. Согрело душу и немного развеселило. Я пил, гуляя из одного угла комнаты в другой, затем вспомнил, что необходимо выйти в эфир.
Почему именно радио в качестве последней надежды? Интернет под жестким контролем, голубиная почта доверия не вызывает. Благодаря работе я знал, что далеко не весь волновой диапазон контролируется и выбрал именно этот способ подать голос. Для подстраховки мы не делали криков о помощи, а просто читали стихи. С одной стороны – это ничего не значило, с другой – говорило все о нас.
Первая бутылка ушла быстро. Слегка покачиваясь, я прошел на кухню и выбросил ее в мусор. Может сходить вынести ведро? Наклонившись завязать пакет, я увидел сверху две пустые баночки из-под лекарств. Те самые, что я принес жене вчера. «Маму тошнило», - вспомнилась фраза сына.
Несколько минут я рассеяно стоял перед ведром, затем вернулся в зал и открыл вторую бутылку. Налил пол бокала и выпил одним глотком. Щелкнул тумблер и взял в руки микрофон.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
***
Здравствуй, Бог. Вот и пришел я к тому, что мне необходимо поговорить с тобой. Если для тебя это принципиально, то можешь считать это молитвой. У людей принято молить о спасении. Господи, какое для меня может быть спасение? Убежать? Куда? В другой город, в другую страну? Я слишком хорошо знаю, что единственное, куда еще можно убежать – это на другую планету.
Господи, я молю тебя о наказании. Всю свою жизнь я любил хорошую жизнь, деньги и не мог найти в себе силы сойти с этого поезда. Всю свою жизнь я был всего лишь человеком. Не самым лучшим, что поделать. Но я не могу оставаться таким же и дальше.
Я знаю, что совершил большое зло и в итоге оказался в роли собаки, получившей сапогом под зад. Неужели это и есть твоя кара? Я ожидал большего. Хотя бы человеческого презрения, я бы принял это. Самое смешное, что куда скорее дождусь правительственной награды в качестве выходного пособия.
Когда Гитлер, натворив дел похлеще моего, решил отправиться в свое лежачее свадебное путешествие, он хотя бы пребывал в полной гармонии с окружающим миром. Ненависть, которая была направлена на него, была такой явной, что буквально хрустела в воздухе. Представляю, что было бы, если бы он оказался сейчас на моем месте. Вышел бы на главную площадь и закричал: «Это я загубил миллионы людей! Я! Это я главный злодей, и вы будете помнить и проклинать меня поколениями!».
А людям было бы тупо насрать. Потому что у них очередная пенсионная реформа и скидки на последний айфон. После такого удара судьбы Алоизыч убежал бы куда-нибудь на заброшенную пасеку, где и провел остаток жизни в мечтах забыться во сне.
Ну, а мне что делать? Как же я хотел бы оказаться в каком-нибудь XVI веке в центре Европы. Милое было времечко, пропитанное запахом костров. Меня бы провели по центральной улице с почетным караулом, с крепко завязанными за спиной руками, без некоторых пальцев и ногтей. Народ орал бы мне в самое ухо гадости и выплескивал в лицо помои. Отплевываясь, я бы тоже кричал, как сильно рад их видеть. И это было так хорошо, так правильно и гармонично. А в конце этого прекрасного пути, на главной площади была бы виселица, гильотина или костер, если повезет. Вопя от боли, я бы чувствовал, как эта казнь очищает меня. Получив свое наказание, с облегченной душой я бы смог улететь прямиком к тебе, Господи.
Как же хреново летается на небеса в наше время.
Я не вижу дальше пути. Сейчас у Саши все сильнее болит зуб, завтра случится какой-нибудь аппендицит. Фрукты и витамины, которые я регулярно приношу, не заменят солнце и игры на свежем воздухе. Сегодня жена попробовала два флакона таблеток, завтра возьмется за нож. Я просил их быть со мной до конца. Нужно найти в себе силы понять, что он уже наступил.
В зале по нескольким тайникам был запрятан разобранный ПМ. Я собрал его, зарядил полную обойму. С пистолетом в руке решительности сразу же прибавилось. Вперед, парень, тебя ждет работенка.
Выхожу в зал. Налево детская, направо наша спальня. Кто первый? Лес рук. Соберись, не стоять же здесь до утра.
Вовка. Спишь. Крепко. В другое время ты бы мог вырасти и стать хорошим человеком. Может писателем или художником. Врачом, строителем. Столько прекрасных профессий. Прости, малыш, моя вина, что я дал тебе жизнь, но не дал будущего. Ложу пистолет на столик и забираюсь на кровать. Сердце громко стучит в барабанные перепонки, комната начинает плыть. Соберись!
Я не могу…
Сопли, в горле ком, в ушах ухает все громче. Ну нету выхода, пойми!
Крепко обнимаю сына за голову руками. Резким рывком проворачиваю ее почти на полный оборот. Не найдя в себе сил посмотреть на него – тут же накрываю одеялом.
Вот и все, молодец. Назад дороги нет. Комната пульсирует кровью и качается влево-вправо, словно каюта в шторм. Стены с каждым грохотом в ушах надвигаются все ближе. На ощупь нахожу пистолет, снимаю с предохранителя и выхожу из детской, пока эти стены не раздавили меня.
Здравствуй, дорогая. Спишь? Это хорошо. Я убил нашего сына. Потому что у нас не осталось другого пути. Спи милая, крепко спи. Я здесь немного постреляю, надеюсь, ты не против. Это очень хорошо, что ты крепко спишь. Я смотрю на твое лицо - чистое, бледное. Я люблю тебя и благодарю за то, что ты выдержала эти три года. Я знаю, насколько это было нелегко, на твоем месте я бы сдался еще в первую пару недель.
Ты так сладко спишь. Из-под дрожащих век твоих потекли слезы. Задергалась щека. Все что я еще могу сделать для тебя – не тянуть. Мы скоро встретимся в твоих снах, милая.
Приставив дуло к ее виску, я нажимаю на курок. Грохот выстрела. Бордовые брызги заляпали мою руку и пистолет в ней.
Ты молодец. Отлично справился. Вот и все. Теперь осталось самое простое.
Вставляю дуло в рот, чтобы почувствовать вкус смерти полностью. Противно до рвоты и я наслаждаюсь этим. Сердцебиение успокаивается, замедляется и становится совсем легко. В ушах все еще гудит эхо, становясь постепенно почему-то еще громче, а затем и вовсе превращаясь в какой-то треск.
Почему я медлю? Вперед же, вперед!
Треск становится все громче, отчетливей. Теперь я понимаю, что звук идет из зала, и в этом шуме я начинаю различать мужской голос:
- Привет, вашему читальному кружку от нашего! Есенин форева! Предлагаю встретиться сегодня на рассвете за городом в начале шоссе, ведущем в N. Используйте беруши и очки. Вещей много не берите, нас ждет долгая дорога. Как поняли меня?
Я пытаюсь сглотнуть кроваво-металлическую слюну и, не вынимая пистолета изо рта, мычу в ответ:
- Оомныаамм… Ыыы!
Популярное
