ТАЙНА ГЕНЕРАЛА КАППЕЛЯ

Тайна генерала Каппеля / Герман Романов Яуза

Пролог
Иркутск

18 мая 2018 года

– Мой аппарат тебя погубит! Хм… Вроде где-то я слышал эту фразу? Е-мое, точно слышал…

– Мой аппарат меня прославит! Вот так сказал небезызвестный Шурик в комедии Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию». А погубит… Ты знаешь, смерть сама по себе не так страшна! Она страшна для родных – а у меня таких нет, – седой мужчина с обезображенным ожогами и шрамами лицом пожал плечами. Вот только очень неприятно было бы постороннему человеку смотреть, как чуть колыхнулись короткие, под локоть, обрубки. Вот какая вышла беда – сапер ведь ошибается один раз, а если и остается в живых случайно, то полным инвалидом – а кому такая обуза дома нужна? Времена декабристок давно канули в Лету, нынешний слабый пол давно перестал таковым быть. Женщины – создания прагматичные, и если бюджет не сходится, а моральные расходы превышают материальные доходы, то проблема решается кардинально, враз и без всяких сантиментов.

– Смотрел раза три этот фильм, прикольно!

– Какие у тебя слова, а еще ученый…

– Ага, ученый – господин копченый! Я человек в первую очередь, и ничто присущее хомо сапиенсу мне не чуждо! Напротив, мон шер ами, что-то люди не заметили, чтобы науку вперед двигали примерные семьянины, не имеющие вредных привычек и характеризующиеся начальством исключительно положительно! Да оные господа элементарный приемник не соберут, ибо гореть на работе не могут и мозги напрягать не в состоянии. Нет у них их в достатке, зато языки длинные и стучат, как дятлы. А наука… Они лишь присматриваются, к кому бы примазаться и толику славы, желательно переведенную в денежный эквивалент с достаточным количеством окружностей в конце строки ведомости, урвать!

Второй мужчина выглядел старше, хотя по возрасту в сыновья годился. Вот только неряшливая одежда, потертый, если не потасканный, вид, неухоженная профессорская бородка «клинышком», старомодные очки – все это в совокупности старило его на добрых два десятка лет. Вот только кому укорять холостяка – настоящие ученые всегда с причудами, которые обыватели придурью считают. Толковые специалисты по физике магнитных явлений – редкость несусветная на фоне офисного планктона, разных менеджеров или штукатуров. Молод профессор – сорока еще нет, но уже мастит. С такими администрация считается и в уже нынешние времена не разбрасывается, как в приснопамятные «лихие девяностые», когда из страны произошла колоссальная «утечка мозгов». Тем более благодаря его лаборатории НИИ два гранта получил – один на сотню миллионов, а другой вроде скромнее, всего на три, но не в российском, а в общеевропейском денежном варианте. Весомо? Еще как! Руководители всегда забывают о своих приказах, если они мешают делать деньги и славу, – так пусть этот физик пьет и курит на работе, хоть аспирантку на свой аппарат укладывает, лишь бы тот работал день и ночь. Раз вредные наклонности помогают в творчестве, которое приносит ощутимый доход, то они уже таковыми не являются. Но, опять же, сугубо в виде исключения из правил, для одного индивидуума. Ибо еще древние римляне весьма резонно отмечали, что Юпитеру дозволено многое. В отличие от обычного быка, с которого взять молока нельзя, одно лишь мясо и шкуру.

– Наука не терпит ума без амбиций и глупость с амбициями, – профессор хмыкнул и выразился совсем непечатно, предварительно отхлебнув из стакана весьма дорогого армянского коньяка «Ной». А вот курил «пролетарские» папиросы, причем «Беломорканал» – то ли причуда, то ли привычка, что второй натурой является.

– Ну ты и заворачиваешь, Андреич, прям уши вянут!

– От тебя, товарищ майор, научился! Знаешь, как в том анекдоте, когда горячий паяльник за воротник засунули? Если мне «железа» на «лям» нерадивый аспирант спалил, я ему должен с реверансами сказать – «извините, но вы включили режим, не соответствующий техническим параметрам загрузки действующего контура»?! Но это так, преамбула, меня другое беспокоит!

– И что же, извольте поинтересоваться? Только и мне стаканчик сей живительной влаги влейте, а то я не собачка, чтобы в присутствии научного светила из блюдца лакать. А через соломинку надоело, то еще удовольствие, будто через задницу садовый аромат вдыхать!

Профессор щедро плеснул коньяка и аккуратно поднес к губам старого друга, от первого дня своего рождения. Затем закурил папиросу и сунул тому в «держак» – теперь отставной офицер мог курить самостоятельно.

– Я не медик, я физик – ничего не могу гарантировать. Но аппарат уже апробировали не только на мышах, на псине. Она «вернулась» и вроде нормальная, даже чересчур поумнела – у меня порой ощущение возникает, что еще немного – и Шариков натуральный появится. Даже мистиком стал, когда понял, что душа есть энергетическая составляющая «ЭМ-поля». Знаешь, мне без тебя, дружище, скучно будет, но потерплю как-нибудь месячишко. Зато ты впечатлений отхватишь по самое не хочу.

– Мне терять нечего, ты это знаешь! А увидеть прошлое хочется, пусть и другими глазами. Но хотелось бы будущее…

– «Носитель» только в прошлом, привязку мы сделали, век назад, плюс-минус пара лет. Хреново то, что тамошнее время не самое лучшее, а наша аппаратура экспериментальная – половина на половину, стоит рискнуть.

– «Эффекта бабочки» не будет?

– Хренаси! История, по сути, огромное дерево – если ты сверху на нижний сук упадешь, то по нему и поползешь. И если отпилишь, то с ним и грохнешься. Но то одна малая веточка в сонмище! Есть такая штука – многая вариативность! И кто знает, что в «ЭМ-поле» творится… Тесла в него входил разумом, а я тобой…

– Перестань, мне самому интересно! Так, все – алкогольная доза принята приличная, давай работай, иначе здесь усну, а не в аппарате. Веди меня!

– Что не сделаешь для пытливого разума, дружище?! Ну, как говорят, на посошок, и поехали!

Разъезд Утай под Тулуном

26 января 1920 года

– Фланги держите крепко… фланги… Армии стянуть, кулаком ударить сильно…

В одиноком доме железнодорожного смотрителя в полной тишине негромко раздавались хриплые слова, отражаясь эхом в покрытых ледяными узорами стеклах небольших окон. На узкой кровати, покрытой грязным домотканым покрывалом, сшитым из ветхих лоскутов материи, цвета которых уже давно пожухли, лежал человек. На изношенном кителе поблескивали потертой позолотой генеральские погоны, вот только не приказы он отдавал, а умирал в бреду – мучительно и долго.

Рядом с кроватью в полном молчании застыли трое военных, одетых столь разномастно, что более напоминали ополченцев, чем русских офицеров, и неотрывно смотрели на своего командующего. Его сухощавое тело, выдубленное тягостями и лишениями долгого зимнего похода через всю Сибирь, лицо с черными усами и бородкой, с обмороженными щеками и закрытыми глазами, вытянувшиеся руки, прежде крепко державшие и армию, и винтовку, сейчас поражали своей беспомощностью. На бесцветных губах умирающего генерала, одновременно с хриплыми стонами, изредка появлялись пузырившиеся при каждом выдохе капельки крови.

– В беспамятстве Владимир Оскарович, а о нас думает, – стоявший вблизи офицер в покрытом разводами копоти от долгих ночевок у костра, когда-то беленом полушубке судорожно вздохнул, сдерживая подступившее к горлу рыдание. И отвернулся от кровати, утирая грязной ладонью повлажневшие глаза, красные от хронического недосыпания и многодневной нечеловеческой усталости.

Двое других переглянулись, их губы чуть заметно подрагивали. Трудно представить, что, пройдя долгие шесть лет войны, от мировой бойни, где под снарядами и пулями, в клубах удушливых газов, погибали ежедневно тысячи людей, до нынешней гражданской междоусобицы, с ее кровавой и безжалостной жестокостью, можно сохранить обычные человеческие эмоции. Но люди всегда остаются людьми, если в сердцах живут сильные чувства, такие как уважение, дружба или сострадание.

Ведь перед ними в полном беспамятстве и с громкими стонами умирал не просто обычный человек, а любимый генерал, имя которого уже давно стало легендой при жизни. Вызывая как безмерное восхищение, так и лютую, перемешанную с нескрываемым уважением ненависть, смотря по тому, кто к нему относился – белые или красные.

Генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель был еще молод, всего 38 лет, но с честью вынес на своих плечах тяжелейшее бремя, которое может пасть на плечи любого военного. Это у победы множество детей, что стремятся укрыться под сенью лавров, а поражение всегда сирота. И нет ничего горше, чем командовать остатками трех армий, когда-то рвавшихся к большевистской Москве, а сейчас еле бредущих по заснеженной тайге вот уже два месяца. Белые войска беспорядочно отступали от Новониколаевска, где они оставили застывшие в длинной черной ленте сотни эшелонов, вышедших из Омска, столицы колчаковской Сибири.

За окном раздалось усталое пыхтение паровоза, задребезжало стекло от громкого предупреждающего гудка, с шипением вырвался пар, и чуть заходил под ногами дощатый пол – один из трех чешских эшелонов, стоящих на перегоне, собрался в дорогу, стремясь как можно быстрее добраться до станции Тулун коротким зимним днем.

Лежащий на кровати генерал неожиданно ворохнулся, застонал, по телу прошлась судорога, он тяжело задышал. Стоящие рядом с ним офицеры вздрогнули, когда после паузы Каппель, находясь в беспамятстве, негромко, но уже внятно произнес:

– Как я попался! Конец!

Офицеры разом тяжело вздохнули – две недели назад командующий промочил ноги, совершая переход по Кану. Коварная сибирская река имела наледи, по которым несла свои воды, вот в такие-то ловушки и угодили сотни людей, а при здешних лютых морозах это неминуемая смерть. И не столько от болезни или обморожения – оставляемых в редких деревеньках больных и уставших или просто потерявших веру людей красные партизаны без малейшей жалости забивали насмерть прикладами или колотушками, которыми осенью таежники сбивают с толстых кедров шишки, бухая по стволам могучих исполинов. А уж сдавшихся добровольно, как растерявшихся егерей на том же злосчастном Кане, зачастую ожидала горшая участь – их живьем спускали под лед в прорубях. Ведь и без того грубые нравы местных жителей ожесточились от долгой войны и разорения хозяйств, на беспомощных и несчастных просто срывали накопившуюся годами злобу.

Потому обессилевших или заболевших солдат и офицеров, укрыв дерюгами и мешковиной, старались по возможности везти на санях, даже тех, у кого был сыпной тиф, что буквально выкашивал поредевшие полки страшнее пулеметов. Повезли и генерала, когда пять дней тому назад он слег, не в силах подняться в седло подведенной лошади. На ночевке Владимира Оскаровича осмотрел случайно оказавшийся в колонне беженцев врач. И тут выяснилось, что у генерала Каппеля, в дополнение к сильнейшей простуде, на обмороженной ноге пальцы тронуты гангреной. Инструментов и лекарств никаких не имелось, ампутацию произвели обычным ножом. Поднялась температура, командующий стал терять сознание все чаще, а потому три дня назад передал командование генерал-майору Войцеховскому.

Чехи из стоявших в Нижнеудинске эшелонов, уважавшие Каппеля еще с боев на Волге летом 1918 года, предложили поместить командующего в одном из своих вагонов, обещая, что большевикам его не выдадут. Даже согласились взять еще двух-трех офицеров для сопровождения больного, что было с их стороны немыслимой добротой – обычно русских отгоняли от поездов, угрожая оружием. Но Владимир Оскарович категорически отказался от такой «чести», твердо ответив, что разделит участь с армией.

Вот и все – везли, везли и привезли – умирать. Сделать ничего нельзя, все усилия бессильны, срочно нужен врач. Вот за ним и отправился адъютант главнокомандующего и старый его друг полковник Василий Осипович Вырыпаев к ближайшему чешскому эшелону, с последней надеждой получить помощь от «заклятых друзей».

Дверь в домик со скрипом распахнулась, впустив в клубах белого морозного воздуха двух пришедших. Один был русским офицером в потертом донельзя полушубке, второй, судя по всему, являлся военным врачом – в теплом пальто с меховым воротником, солидной шапке с оторочкой, с узнаваемым медицинским саквояжем в руке.

– Доктор Карл Данец из румынской батареи имени Марашети, она прицеплена к составу.

Вырыпаев произнес слова с некоторым оживлением, а офицеры облегченно вздохнули – просить чехов не пришлось, слишком это унизительно, а вот румыны совсем другое дело, и нет за ними такого дурного шлейфа дел, как за славянскими «братушками».

Врач, даже не скинув с плеч пальто, извлек из саквояжа трубку с большим раструбом и, распахнув китель, прижал ее к груди генерала. Напряженно вслушался, несколько раз менял точки приложения и спустя минуту выпрямился с хмурым лицом.

– Мы имеем один патрон в пулемете против наступающего батальона. Что мы можем сделать?

На короткое время воцарилась мертвая тишина, было слышно лишь хрипящее дыхание Каппеля. И врач тихо добавил:

– Он умрет через несколько часов…

Офицеры тяжело вздохнули, словно легкий ветерок прошелся по комнате и задул едва теплившийся огонек надежды. Доктор развел руками и тихим голосом пояснил:

– У генерала двустороннее крупозное воспаление легких, одного уже нет, от второго осталась небольшая часть. Я понимаю, вам нужно ехать, колонна уже двинулась. Но прошу – дайте своему генералу умереть спокойно, он это заслужил.

Пауза затянулась, русские офицеры насупленно молчали. Отступавшие вдоль железной дороги белые торопились оторваться от наседавших на них от самого Красноярска большевиков и оторвались-таки, оставив тем на «съедение» хвостовые эшелоны интервентов. Не везти Каппеля, дать ему спокойно закончить свои земные дни здесь, на разъезде, означает потерю жизненно важного времени. Ведь колонна уйдет далеко вперед, а они отстанут. А повезти на санях дальше – бесцельно мучить несколько часов любимого генерала. Доктор понял их молчание и предложил:

– Наш эшелон тронется через полчаса, путь до Тулуна перед нашим эшелоном открыт, всего 17 верст до станции, так что дойдем намного быстрее вас. Хотя дальше движения для нас нет…

Данец вздохнул не менее тяжело – белые на санях догонят поезд и уйдут вперед, а под Тайшетом уже идут бои. Чехи отходят на восток и предают не только русских, но и других союзников, ставя их эшелоны в арьергарде, на прикрытие отступающих частей корпуса.

– У меня теплушка-лазарет, там генерал побудет эти последние часы. Наш эшелон вас обгонит. На станции вы заберете тело генерала. Я могу взять одного из вас для сопровождения, больше нельзя, прошу извинить, но чехи не разрешат.

Гримаса на лице доброго доктора была настолько выразительной, что русские моментально поняли истинное отношение румына к союзникам. Вот только неприязнь приходилось тому глубоко прятать, чтоб от своего эшелона потомки гуситов валашские вагоны не отцепили. После короткой паузы Данец тихо произнес:

– У нас и гробы есть, чехи приготовили.

Офицеры переглянулись, на хмурых лицах появились кривые улыбки – «братушки» не просто ехали с комфортом, но и своих умерших хоронили по-человечески, в отрытых могилах, с памятниками и крестами. На деревенских погостах, у церквей, а не бросали в пути, не складывали в штабели тифозных на станциях, не оставляли окоченелые трупы несчастных товарищей в тайге на съедение зверью.

– Я поеду с генералом, господа, – адъютант Вырыпаев заговорил глухо, словно боялся, что громкий голос вырвет любимого генерала из спасительного беспамятства. – Помогите перенести Владимира Оскаровича в эшелон, возьмите моего коня и наши сани, догоняйте колонну. В Тулуне мы встретимся. И пусть будет, что будет…

Часть первая «КОГДА МЫ ОТСТУПАЕМ»
Глава первая
26 января 1920 года

Нижнеудинск,

командующий 3-й армией

генерал-лейтенант Сахаров

В предрассветных сумерках еле виднелись дымки из печных труб многочисленных вагонов доброй дюжины эшелонов, стоявших на заснеженной станции. Первыми в них были прицеплены пассажирские вагоны – в голове несколько классных зеленого цвета, третьеразрядных – все синие и желтые интервенты еще год назад отобрали у русских для своего высшего руководства, послов и дипломатов, привыкших к комфорту. А дальше шел длинный хвост из десятков обычных теплушек с надписями на бортах «8 лошадей, 40 человек» и открытых платформ, содержимое которых было заботливо укрыто от непогоды и порчи брезентом.

Половина дощатых вагонов выпускала приветливые дымки, но другие казались нелюдимыми, если не считать солдат, которые протянулись реденькой цепочкой охранения вдоль эшелонов. Рядом с поездами дымил на рельсах паровоз с надписью «PRAHA» на кустарно бронированном котле. Таким же листовым толстым железом были покрыты два вагона впереди и сзади паровоза. Бронепоезд, как еж иголками, ощетинился стволами бортовых пулеметов. И хищно выставил вперед из наружных торцов бронированных платформ накрытые массивными бочкообразными щитами длинные орудийные стволы трехдюймовок.

У этой грозной крепости на колесах медленно расхаживали многочисленные группы солдат, одетых в меховые шапки и шинели, в шерстяных рукавицах они сжимали винтовки или кургузые, с толстой трубой ствола английские «льюисы» – ручные пулеметы. Все военные носили на рукавах добротных серых шинелей с поддевками полоску из двух цветов – белого и красного. Вроде стояли союзники, чехи и словаки, но только взгляды, которые они настороженно кидали на проходящие мимо станции многочисленные повозки с разномастно одетыми солдатами, мало походили на дружеские. Они скорее напоминали волчьи, когда оценивают врага перед последним броском, чтобы сцепить клыки на его горле.

Настороженности добавляли редкие винтовочные выстрелы, доносившиеся из города и свидетельствовавшие о появлении третьей силы – красных партизан. Их выбили из Нижнеудинска 22 января вступившие в него колчаковцы под командованием генерала Каппеля, но теперь, с уходом белых, они снова решили вернуться в город. Впрочем, мятежным крестьянам, которые мутной волною накатили на город, долгонько будет не до чехов на станции, находящихся под прикрытием брони и пушек, не до белых. Последние уже торопливо уходили по тракту и переселенческому проселку на восток, имея в хвосте обозных колонн сильные арьергарды из двух-трех эскадронов кавалерии с пулеметами на санях.

Повстанцы снова начнут с увлечением заниматься привычным делом – грабить и убивать нижнеудинских обывателей, забирая имущество и жизни по древнейшему праву более сильного хищника. А это не могло не нервировать солдат и офицеров, уходящих от станции в тайгу и оставляющих Нижнеудинск на произвол судьбы. Город вздохнул с облегчением, когда в него вступили отступающие от Красноярска белые отряды, от которых партизаны шустро удрали, получив хорошую трепку на станции Ук. Открылись лавки и парикмахерские, люди стали потихоньку выходить на улицы. Повеяло спокойствием и порядком, словно вернулось прежнее довоенное время, но, как оказалось для них, мимолетно, словно счастливый сон в короткую летнюю ночь. И город сейчас напряженно застыл в кошмарном ожидании, словно заяц при виде оскаленной волчьей пасти…

– Мы уходим, простите… Верю, что вернемся! А с вами, «уважаемые союзники», еще сведем счеты! Раз и навсегда!

Генерал-лейтенант Сахаров, бывший главком, три дня назад назначенный командующим 3-й армией, вернее, ее остатками, где боеспособных солдат и офицеров было меньше, чем в довоенном пехотном полку, покидал город с конвоем последним. Константин Вячеславович торопился – нужно было не только догнать ушедших вчера в авангарде ижевцев, но и опередить санитарную колонну с тифозными больными. Идти предстояло по обходным проселкам южнее линии железной дороги и Сибирского тракта, по которому уходили главные силы под командованием генерала Войцеховского. Путь был дольше, извилистым, по плохим переселенческим трактам, но шел через селения, еще не разоренные войной, в них легче было получить необходимый фураж для многочисленных лошадей и продовольствие.

Повернувшись в седле, генерал угрюмо поглядел на «братушек». И поневоле вспомнил, как повели они себя в последние месяцы, роковые для русской армии. Ненависть, стойкая и жгучая, заполонила его душу при виде картинок из прошлого и видения настоящего. Ведь чехи наглели с каждым часом, превратившись из союзников в оккупантов, заполонив железную дорогу бесконечными лентами своих эшелонов – из русских вагонов и с русским же добром внутри их ненасытных утроб. И сорвали тем самым всю эвакуацию из Омска и других сибирских городов. Они не пропустили вперед ни одного русского поезда – женщины, дети, старики, раненые тысячами умирали в вагонах или разбредались в поисках милости от красных или свирепых сибирских партизан.

Вот только жалость была очень редка в опаленных гражданской войной сердцах!

А из окон своих вагонов, сытые и в тепле, на творящиеся ужасы спокойно взирали вчерашние пленные, ставшие владыками этой части Сибири. Если бы только взирали! Они захватили все железнодорожные станции со складами, полностью изгнав из них хозяев, отбирали силой паровозы у эшелонов с русскими беженцами, обрекая их тем самым на заклание. И так было повсеместно…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

– Все у нас через одно место делается…

Подполковник Хартлинг ругался сквозь зубы тихо, почти беззвучно, понимая, что может дать очень плохой пример своим юнкерам в присутствии двух заслуженных офицеров, старше его и по возрасту, и по чину.

Ситуация складывалась привычная, но загадочная – вчера Егерский батальон, личная охрана и конвой начальника края генерала Розанова, восстал, отказался повиноваться властям, выбрал революционный комитет и занял здание Коммерческого училища. Там егеря и засели, выставив в окна пулеметы, но не проявляя при том никакой активности. Странный бунт, непонятный, совершенно непохожий на недавний ноябрьский мятеж, который возглавил знаменитый генерал Гайда, чешский авантюрист, перешедший на службу в русскую армию и вышвырнутый, как шкодливый щенок, из нее адмиралом Колчаком. Подавили то восстание с превеликим трудом – с Русского острова была срочно доставлена вся школа в полном составе – свыше тысячи двухсот юнкеров, все три батальона, на улицах бухали пушки и стрекотали пулеметы, с моря по домам и зданию вокзала, занятым мятежниками, стрелял миноносец «Лейтенант Малеев».

Гайда со многими повстанцами вскоре укрылся в чешских эшелонах и в особняке американской миссии, и тогда всем стало ясно, откуда ветер дует. Но в плен удалось захватить сотни повстанцев, адмирал Колчак приказал их судить без жалости и расстрелять, заранее дав конфирмацию приговора. Но командующий округом генерал Розанов проявил очень странное, если не сказать больше, милосердие – повстанцев просто отпустили на все четыре стороны, не отправив в расход даже отъявленных вожаков.

И вот теперь восстали егеря, набранные из темных и послушных татар, для которых такая выходка – нонсенс, невозможный по определению. Видно, снова тайные политические дельцы решили нажить капитал, страдать придется другим. Наверное, потому командование приказало мятеж подавить, но к жестокости не прибегать, не проливать напрасно кровь и проявлять гуманность. Ибо это не столько бунтовщики, сколько послушное орудие в руках неизвестных пока провокаторов.

На подавление восстания бросили всех, кто оказался под рукою, – неполный батальон «инструкторов» (в роте Хартлинга было всего 32 юнкера при двух офицерах), гардемаринов с морской учебной ротою да эскадрон пластунов. Ожидалось прибытие эскадрона конных егерей полковника Враштеля да содействие юнкеров только что прибывшего во Владивосток 2-го артиллерийско-технического училища. Решено было также задействовать две пушки из Амурского артиллерийского дивизиона, недавно переброшенного из Хабаровска, но тут оказалось, что атаман Калмыков, уже совершенно не доверяя этой части, приказал отобрать орудийные замки.

Начальство судило и рядило первую половину ночи, и вскоре не выспавшийся Хартлинг получил приказ – выступить со своей ротой в ненадежный дивизион, взять там одну орудийную запряжку, получить снаряды с военных складов и двинуться к юнкерам, у которых имелась одна-единственная исправная пушка. Прикрывая ее расчет, расположиться на Суйфунской горе над площадью и оттуда обстрелять мятежников для острастки. Подполковник метался всю ночь, и у самых ворот училища его остановили японцы, отказавшись пропустить дальше. Задание срывалось по воле всемогущих во Владивостоке интервентов, и офицер чуть было не впал в отчаяние.

Не зная ни слова по-японски, Хартлинг с помощью рук пытался объяснить двум японским офицерам при мечах, что он командует ротой, верной правительству Колчака. Те объяснений не понимали и что-то лопотали в ответ, постоянно кланяясь, но русских не пропуская. Ситуация сложилась прямо-таки безысходная, пока наконец один из японцев не ткнул подполковника в грудь и спросил: «Семенов? Калмыков?»

Хартлинг возликовал и чуть ли не на всю спящую мирным сном улицу закричал от переполнявшего душу счастья: «Да, да, Семенов, Калмыков». Японцы сразу же заулыбались, дружески похлопали его по плечу и пропустили с ротой следовать дальше.

В училище оказался старичок-полковник, юнкера которого, как записные лентяи или неумехи, суетились, бегали, резали постромки, снова их связывали, но все никак не могли запрячь свою пушку. Время бежало, уходило быстро, как вода в песок, и Хартлинг пригрозил, что уйдет без пушки. Юнкера заторопились и, наконец, кое-как справились. Вскоре маленькая колонна отправилась по еще темным улицам.

Старый полковник, подавленный событиями, пришел в себя на Комаровской улице, которая оказалась слишком крутой для въезда орудийной запряжки. Пушку пришлось распрячь и катить дальше вверх руками юнкеров. И тут начальник училища недоуменно вопросил про стрелковую роту, которая обещана ему в прикрытие. Хартлинг ухмыльнулся, показав рукою на своих юнкеров.

Старый служака чуть ли не взвился: «Послушайте, ведь это безумие, у вас и взвода не наберется, а вы называете это ротою?! Разве вы можете предохранить от всяких случайностей!»

Ухмыльнувшийся подполковник на столь горячую филиппику ответил лаконично – его юнкера равняются двум сотням повстанцев, что они сплоченная часть и показали это в дни Гайдовского путча, когда рота в полторы сотни юнкеров взяла штурмом вокзал, где укрепились две тысячи мятежников, разогнав и пленив этот сброд.

Разговор прервал появившийся командир 1-го батальона школы полковник Рубец, с ходу крикнувший: «Где пушка? Кто тут старший из артиллеристов? Почему до сего времени артиллерия не на позиции?»

Старичок-полковник выдвинулся вперед, и Рубец тут же набросился на него, кипя праведным гневом: «Ведь вам приказано было к шести тридцати, а сейчас без десяти семь. А где ваша пушка?»

На этот вопрос начальник училища показал на улицу, по которой юнкера, обливаясь потом и задорно подбадривая себя громкими криками, с трудом тащили вверх пушку. Вот тут-то Хартлинг и пробормотал слова, через какое место в России все делается. Рубец ожег его взглядом и, четко выговаривая каждое слово, произнес звенящим и резким голосом:

– Через четверть часа пушка должна быть готова к выстрелу! Если это мое требование не будет выполнено, я прикажу вас, полковник, расстрелять за неисполнение моего боевого приказания! Поняли?

Сказав это, командир батальона быстрым шагом спустился на улицу к занявшим позиции для атаки юнкерам школы. А бедный старик, совсем растерявшийся, на полусогнутых ногах подошел к Хартлингу и прерывающимся от волнения голосом вопросил:

– Скажите, голубчик, неужели он может выполнить свою угрозу?

– Полковник Рубец всеми нами уважаем как бесстрашный начальник и всегда требует от всех беспрекословного повиновения. – Хартлинг сделал короткую паузу, ему хотелось хоть как-то загладить неловкую сцену, и он с жалостью посмотрел на старика. Но закончил твердо: – Для проведения своих требований он не остановится ни перед чем! Недаром я с 5 часов утра тороплю вас, господин полковник!

Старичок заметался, бросился к своим юнкерам, и не прошло десяти минут, как пушка была изготовлена к стрельбе. Из ящика вытащили первый снаряд, втолкнули его в казенник и с лязгом закрыли затвор. Старик подошел к Хартлингу и с упреком произнес:

– Пушка наша русская, а снаряды французские! Боюсь, как бы при выстреле не разорвало орудие!

Подполковник помрачнел – это была уже его оплошность, нужно было осведомиться заранее, какого типа имеется в училище пушка. Но делать было нечего, приходилось рисковать.

– Командуйте, господин полковник, наводите по зданию, как только подадут сигнал, – и, тяжело вздохнув, добавил: – При стрельбе я буду стоять рядом с вами у орудия…

Глазково, предместье Иркутска,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

Призывно гудели паровозы, испуская клубы белого дыма, длинными лентами запрудили большую станцию сотни тяжелогруженных разным имуществом теплушек и платформ. Над обшарпанными, но все еще разноцветными пассажирскими вагонами поднимались в небо многочисленные дымки растопленных печек и титанов. Несмотря на раннее утро, жизнь бурлила, била ключом – между эшелонами и красивым зданием вокзала, хотя и посеревшим от военного лихолетья, бегали люди, главным образом военные, в длинных серо-зеленых шинелях, хотя попадались и гражданские. На входном семафоре хищно ощетинился орудийными башнями бронепоезд, окрашенный в белый маскировочный цвет.

Восходящее солнце отблескивало брызгами на ледяном покрывале замерзшей красавицы Ангары, играло на граненых штыках суровых часовых, которые редкой цепочкой были вытянуты вдоль эшелонов из синих первоклассных вагонов. На их дверях колыхалось на ветру разноцветье флагов – чешских, французских, английских, северо-американских и японских. Вот только самого главнокомандующего союзными войсками в Сибири дивизионного генерала Жанена в Иркутске уже не было, он спешно отъехал в Забайкалье. Сейчас всеми делами заправлял сам командующий Чехословацким корпусом генерал-майор Ян Сыровы.

Поездов иностранных миссий тоже не стояло – послы спешно выехали из Иркутска. Именно дипломаты этих держав определяли всю политику своих государств при непризнанном де-юре правительстве адмирала Колчака и две недели тому назад сдали Верховного правителя России эсеровскому Политцентру. Понятное дело, что после такого предательства находиться здесь было нежелательно, и они поторопились отбыть в далекое Приморье, чтобы и там вершить судьбу остатков белой государственности – требование «великой, единой и неделимой России» западные демократии не устраивало по определению.

Также на станции можно было разглядеть висящие на немногих вагонах итальянские, румынские, сербские и польские флаги. Но то лишь экзотика на бескрайних сибирских просторах, и реальной силы за последними флагами уже не имелось. Особенно за последними двумя – польская дивизия и сербский полк, оставленные на прикрытие отходящих чехов, уже исполнили роль обреченной на заклание жертвы. Теперь на очереди были румыны и итальянцы. А эти несколько вагонов, неподвижно стоящие на станции, суть немногие счастливцы, как-то успевшие проскочить заблаговременно, но тут и застрявшие. И стоять им здесь до морковкиного заговения, как говорят русские. Пока рак на горе не свистнет или не пройдет мимо них последний чешский эшелон. А флаги пусть висят – тут одни голые амбиции, без реальной силы – мы, мол, тоже есть и такие же великие державы…

В одном из многочисленных вагонов, под флагом недавно появившегося (едва один год прошел) чехословацкого государства, было очень тепло от натопленного титана, а раздвинутые цветные занавески на оттаявших окнах давали возможность потушить изрядно коптившие на крючьях керосиновые лампы и пользоваться естественным светом.

Это был вагон-салон командующего Чехословацким корпусом в Сибири, бывшего поручика австро-венгерской армии, волею судьбы вознесенного в генералы, Яна Сыровы. Роскошный «пульман» наскоро переоборудовали в штабной, имелось все необходимое – спальное купе, кабинет, купе для адъютантов и вестовых, маленькая кухня, туалеты и большой салон – в нем сейчас собрались пятеро: трое в военной форме и двое в штатском.

Именно эти люди сейчас вершили жизнь корпуса, а заодно влияли на дальнейшую судьбу обезумевших в междоусобице сибиряков. Здесь, в Иркутске, они значили больше, чем пыжившиеся от собственной значимости большевики из ВРК, считавшие себя победителями. Но только последние хорошо знали реальное положение дел, а потому дрожали от одной мысли, что чехи выступят супротив них и разгонят к чертовой матери. А командующий союзными войсками французский генерал Жанен давным-давно ничего не решал, полностью озвучивая, как говорящий попугай, рекомендации своих славянских подчиненных. Потому что за ними в Прибайкалье стояла реальная сила – 20 тысяч штыков двух чехословацких дивизий.

Приказ президента Масарика был краток, понятен и жесток – вывезти все эшелоны с награбленным русским добром, ибо в нем отчаянно нуждалась молодая Чехословацкая республика. В экспедиционном корпусе на сорок тысяч человек, включая детей и жен легионеров, приходилось двадцать тысяч вагонов, по одному на двоих.

И как, скажите на милость, пропихнуть длинную ленту составов, которая и так еле ползла на восток и напоминала питона, обожравшегося дармовыми кроликами?

А так – чехи блокировали железную дорогу своими эшелонами, не пропуская вперед не только ни одного русского поезда с беженцами, но даже санитарные вагоны своих союзников, которые слезно о том упрашивали, обещая держаться в арьергарде изо всех сил, отбивая атаки красных. И не только не пропускали, но под угрозой оружия отбирали паровозы, обрекая едущих на мучительную смерть от холода или нахлынувших со всех сторон партизан. Единственное исключение было сделано для литерных поездов Верховного правителя. И то потому, что там везли вожделенное золото, очень много золота, слишком лакомую добычу, чтобы не урвать ее для своей страны. Ну и для себя, конечно, положить дольку малую тяжеловесных русских империалов, ведь не зря же почти два года в Сибири сражались.

Командование корпусом сделало все, чтобы обрушить белую государственность, инспирировав перевороты в Красноярске и Иркутске, решительно ставя на эсеров, либералов и земцев, тех, кого называли «демократической общественностью». Но эти болтуны оказались калифами на час, реальной силой не обладали, бездарно потеряв время в бесконечных разговорах о спасении России и в попытках договориться с большевиками о коалиционном правительстве и «буферном» государстве.

А вот последние предстали людьми дела, твердо знающими, чего хотят. Окрепнув за спиною Политцентра и дождавшись скорого прихода партизан, они живо показали, на кого куры записаны. Уже 23 января большевики взяли власть в свои руки, отодвинув в сторону эсеровских говорунов из Политцентра, что считали себя победителями, совершившими переворот, отправивший в небытие обанкротившееся белое правительство.

И тем горше было потрясение от позиции большевиков по отношению к их главному союзнику. Те просто и без затей, позабавившись три недели игрой в «демократию», создали Военно-революционный комитет. И крепко взяли интервентов за глотку – угроза прекратить снабжать черемховским углем многочисленные эшелоны корпуса или взорвать мосты на перегонах оказалась действенной, пусть у красных в Иркутске пока не имелось силы, способной противостоять легионерам в открытом бою.

Чехи пошли на мировую, согласившись передать вагоны с золотым запасом рухнувшей Российской империи в дополнение к выданному еще ранее Политцентру бывшему Верховному правителю адмиралу Колчаку. «Золотой эшелон» отогнали на запасные пути и взяли под усиленную охрану, но уже смешанную – из большевиков и легионеров. ВРК ведь тоже нужны были гарантии от обмана, ведь золото имеет притягательную власть над нестойкими к соблазну человеческими душами!

И поэтому разговор в вагоне был напряженный…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

Пушка оглушительно рявкнула, и Хартлинг облегченно вздохнул – разрыва ствола не произошло, нет его вины, а значит, можно стрелять сколько нужно. Он посмотрел на здание коммерческого училища, где засели мятежные егеря, – на одной из стен вспух клубок взрыва, во все стороны полетели камни и стекла. Их «угостили» шрапнелью, трубка которой была поставлена на удар. Не хватало еще фугасными снарядами разворотить большое здание, столь нужное для перенаселенного города.

– Сэр, я есть американский гражданин, живу этот дом!

Подполковник от неожиданности обернулся – перед ним стоял мужчина, одетый в добротную шубу, из-под полы которой виднелись пижамные штаны. Видно было, что житель заокеанской страны только что соскочил с постели, что немудрено в столь хмурое утро.

– Я желай знать, не угрожай мой и мой семья опасность, если я и они будут быть дома?

Спрашивавший на скверном русском языке американец был явно ошарашен столь невероятным способом утренней побудки. Еще бы – одно дело тихий перезвон будильника и совсем другое – громоподобное рявканье трехдюймовки. Хартлинг улыбнулся, представив бурный эмоциональный всплеск у любого человека после подобного пробуждения, подыскивая достойный сего прискорбного случая ответ.

– Я не могу ручаться, мистер, за безопасность вашей жизни в дни боевых действий в этом городе.

Слова русского офицера американца несказанно удивили, тот, с чуть отвисшей челюстью, изумленными выкатившимися глазами буквально впился в Хартлинга, долго над чем-то размышлял, потирая нос пальцем, и заговорил снова, мучительно подыскивая слова:

– Я есть гражданин американских штатов! Я хочу знать, куда и кто мне обратиться, что мой хауз, дом, не стреляли?

Подполковник жестом подозвал ближайшего к себе юнкера и выразительно посмотрел на розовощекого парня. Тот понял своего ротного командира без всяких слов, спрятав неуместную ухмылку, подхватил незадачливого заморского гостя под локоть и бережно повел к дому, что-то по пути втолковывая американцу.

Тут пушка оглушительно рявкнула еще раз – очередной снаряд попал в фасад, во все стороны брызнула каменная крошка. Со здания не стреляли, хотя у егерей имелись пулеметы. А это было странно…

– Как, опять «переворачиваетесь»?!

Подполковник обернулся – теперь перед ним были две старушки, ничуть не удивленные поднявшимся переполохом. Он хотел сказать, что нельзя быть такими беспечными, но вторая бабушка подхватила подругу под локоть и произнесла равнодушным голосом:

– Ну-ну, «переворачивайтесь»! Пойдем, Матрена!

Хартлинг усмехнулся – подобное безразлично-беспечное отношение к регулярным переворотам со стороны жителей Владивостока объяснялось присутствием интервентов, что старались не допускать большого кровопролития. А потому местные обыватели привыкли к тому, что время от времени нужно было «переворачиваться». Вот и сейчас, вместо того чтобы спрятаться по домам, любопытствующие жители выбежали из теплых квартир. И что самое скверное, так то, что на соседней улице дом тестя, и жильцы, увидев знакомого офицера, тут же устремились к Хартлингу.

Подполковник в это время наблюдал за зданием – из него с немыслимой резвостью выскочили несколько человек в солдатских шинелях и стали проворно забираться по склону горки, что стояла за Коммерческим училищем, стараясь укрыться за деревьями.

– А ведь это их военно-революционный комитет удирает, – пробормотал Хартлинг, пристально наблюдая за беглецами, – хорошо бы по ним дать несколько залпов…

– Скажите, Карл Николаевич, а где мой сын?

Подполковник повернулся – перед ним стоял банковский служащий Королев, чей сын являлся юнкером 4-й роты.

– Его рота внизу, атакует здание, где засели мятежные егеря.

– А Вася Меркулов тоже там?

– Они оба там, и Вася, и ваш сын. Бог даст, вернутся невредимыми.

Встревоженный отец отошел в сторону, стал истово молиться и креститься. Жители окружили мужчину и стали говорить ему что-то утешительное. Хартлинг их не слушал, а внимательно смотрел вниз – юнкера атаковали цепью, по ним не стреляли, и скоро штурмующие ворвались в здание. И не прошло пяти минут, как из него стали выходить обезоруженные егеря, покорно строившиеся в колонну.

Очередной переворот завершился пшиком, но это и настораживало, уж больно он был странный…

Юнкера шли по льду на Русский остров в полном порядке. На нескольких повозках везли трофеи – оружие, пулеметы с винтовками и патроны. Неожиданно за спиной раздался веселый шум и гам. Хартлинг обернулся и увидел кавалькаду из офицеров, что скакали на верховых и обозных лошадях мятежного егерского батальона. Увиденное производило весьма неприятное впечатление, и подполковник тихо произнес:

– Наша школа стала терять дисциплину.

Глазково, предместье Иркутска,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Жаль, что нам не удалось взять весь золотой запас! Там еще почти на миллиард золотых франков. На целый миллиард, господа, который так нужен нашей республике. Но без угля мы не пройдем дальше, а большевики его пока исправно отгружают. Да и диверсии на путях нам совсем ни к чему, – генерал, отсутствующий правый глаз которого был закрыт повязкой с черным кругляшом, говорил резко, барабаня пальцами по столу. – Может быть, стоит в последний момент разоружить охрану…

– Извините, пан генерал, но это неразумно и может вызвать острое недовольство большевиков, которые и так относятся к нам враждебно. За Байкалом полыхает восстание, – только один человек, председатель Чехословацкого комитета в Сибири Богдан Павлу мог вот так, хоть и тактично, но перебить генерала.

– Я согласен с вами, пан советник, будем довольствоваться малым. Тем более, авангард 5-й красной армии уже у Бирюсы – наши румынские друзья их вряд ли надолго задержат, а нарушение соглашения с иркутским «товарищами» нам не простят, – генерал остановился, и внезапно его глаз чуть сверкнул, а уголок рта скривился в подобие улыбки.

Все присутствующие молчали, ожидая, когда командующий продолжит свою мысль.

– Нужно договориться с их командованием, слишком уж давят на концевые эшелоны. Соглашения с местным ВРК мало, – невозмутимо произнес Сыровы, – необходимо получить надежные гарантии, а заодно немного притормозить красных, они сильно увлеклись и, того гляди, ворвутся в Нижнеудинск. А там склады еще не успели погрузить в вагоны.

– Пан генерал, – доктор Гирс не мог удержаться от вопроса, – а пойдут ли они на такое соглашение, большевики непредсказуемы? Тем более, сила сейчас на их стороне, белые войска бегут.

– Не настолько «товарищи» безумны, доктор Гирс, – генерал скривился улыбкой, – в Нижнеудинске наши бронепоезда и два батальона пехоты, и это не считая румынского полка и батальона итальянцев. Вояки с них плохие, но за свое добро и жизни они будут драться всерьез. Если красные нападут, то мы их отобьем. А переговоры возможны, стоит нам намекнуть, что поможем сохранить их власть в Иркутске – ведь туда идут колчаковцы.

Все собравшиеся за столом моментально переглянулись – предложение генерала обоснованно, такой вариант развития событий весьма вероятен. Белые наверняка попытаются отбить золотой запас империи и своего обанкротившегося Верховного правителя.

– Все же мне нужно знать, что могут предпринять русские, тот же генерал Каппель. Ведь именно в Нижнеудинске позавчера они приняли какое-то решение, сути которого мы пока не знаем, – Богдан Павлу задумчиво потер переносицу.

– Разрешите, пан генерал?

– Конечно, пан полковник.

Начальник военного контроля чехословацкого корпуса полковник Зайчек, отвечавший за деятельность разведки и контрразведки, медленно достал из нагрудного кармана френча листок бумаги.

– Я только получил шифрованную телеграмму от нашей службы сообщений – генерал Каппель серьезно болен, ему ампутировали пальцы на ноге. Наши солдаты даже предложили место в своем вагоне-лазарете, но он отказался, однако передал командование генерал-майору Войцеховскому. Их войска двумя колоннами, севернее и южнее железнодорожной линии, сегодня выступили на Иркутск.

– Попытаются взять город штурмом? – доктор Павлу высказал общий интерес всех собравшихся за столом чехов.

– Это их цель, так что следует ожидать через две недели сражения, которое неизбежно затронет станции с вокзалом, – спокойно произнес полковник Зайчек, и словно мощная электрическая искра поразила его четверых собеседников. Все они разом вздрогнули и встревоженно переглянулись. И потому он сразу продолжил: – Но у них очень мало патронов, тиф свирепствует, так что угроза – блеф. Но, думаю, не стоит пускать их к Иркутску, зачем подвергать ненужному риску наши эшелоны. Я говорил с представителями ВРК – они требуют предоставить им вагоны, хотят встретить колчаковцев у Зимы в превосходящих силах на оборудованных позициях. И разгромить их там…

– Ух ты!

Вздох облегчения дружно вырвался у всех – перспектива боев в городской черте пугала. Мало ли случайностей, а на Батарейной склады снарядами забиты, из прежних поставок союзников, что эсеры придержали прошлым летом, не отправив боеприпасы в Омск. Взрывы могут надолго парализовать перевозки через эту станцию.

– И каково ваше мнение, полковник Зайчек?

– Я думаю, стоит им это разрешить – они вполне в силах, на мой взгляд, если не разгромить, то серьезно потрепать белых. А там дело партизан и мороза. Наша помощь в перевозке их отряда станет серьезным аргументом в переговорах с красным командованием, – высказал свои соображения Зайчек и услышал, как полковник Крейчий, командир 2-й дивизии, штаб которой находился в Глазковском предместье, тихо пробормотал под нос: «А с нас взятки гладки». А потом уже громко обратился к генералу:

– Разрешите, пан генерал? Я сегодня же проинформирую самого председателя ВРК Ширямова, что мы сумеем освободить один путь до Зимы для перевозки их войск. Там на станции полк из дивизии Прхалы, думаю, если что, смогут вмешаться…

Полковник Крейчий сознательно не уточнил, на чьей стороне будут чехи, да и зачем, если все и так прекрасно понимают. Вот только говорить об этом нельзя, очередного предательства белые могут не простить. И потому продолжил:

– Даже если красный заслон опрокинут, то потери у враждующих между собой русских будут значительные, и для штурма города сил уже не хватит. Да и иркутские «товарищи» станут более сговорчивыми. Что касается генерала Войцеховского, то он сам нами командовал всего год назад и сейчас рассчитывает на нашу помощь для переезда в Чехию и получения гражданства. Потому прекрасно понимает, чем для него лично может обернуться хоть толика враждебности и неуважения к интересам корпуса…

Поселок Прорва,

северо-восточное побережье

Каспийского моря,

генерал-майор Мартынов

Вразнобой затрещали винтовочные выстрелы, послышались тягостные крики и стоны умирающих людей. Старый генерал разлепил веки, капельки льда на ресницах отразились искорками света. Впервые за эти долгие дни он не чувствовал пронзительного, пробирающего до костей холода, хотя и был раздет до исподнего.

На льду Каспия деловито копошилась дюжина красноармейцев в длиннополых кавалерийских шинелях, напоминая зловещих черных воронов, что издревле служат верной приметой смерти. Некоторые деловито стаскивали взятыми в рыбацком поселке баграми окровавленные тела расстрелянных казаков к проруби и старательно их там топили, сталкивая под лед, другие гранеными штыками кололи недобитые пулями жертвы, иногда даже доносились хлопки револьверных выстрелов.

Удивительная гуманность, раньше просто бы утопили живьем! Да еще пытали бы в свое удовольствие, лампасы на ногах резали, сдирая со смехом окровавленные лоскуты кожи.

Здесь, в крохотном рыбацком поселке, в трехстах верстах от Гурьева, низового городка уральского казачества, скопилось несколько сотен жителей разоренных войной станиц, тронувшихся в поход на Бухарскую сторону седого Яика. С превеликими трудами через продуваемую всеми ветрами замороженную пустыню они дошли в числе прочих двадцати тысяч несчастных, изгнанных из родительских домов людей, до заветного поселка, оставив на пути сотни тел погибших в тяжелом походе. И остались…

Сил идти больше не было – женщины с малыми детьми, старики, больные да просто изможденные и потерявшие веру люди лишь печально смотрели вслед многотысячной массе беженцев, что по солончаковой пустыне на усталых конях и купленных у киргизов верблюдах побрела на далекий полуостров Мангышлак. Остались на верную смерть, ибо милости от красных никто не ждал, а в дальнейшем пути, после долгих страданий, их ждала неминуемая гибель.

Так лучше остаться и ждать палачей здесь, хоть не мучиться в дороге. Может, кого и помилуют, тех же баб и детишек, которых и так погибло много. И со слезами на глазах смотрели вслед более сильным духом людям, что решились продолжать исход. Тем предстояло еще семь сотен верст пути до форта Александровск, откуда уральские казаки все же надеялись уплыть на белых кораблях в Персию или на Терек, к еще сражающимся войскам генерала Деникина.

Два года почти в полном одиночестве сражались с красными уральские станичники, ожесточенно, до последнего патрона, истребив тысячи красных, убив в Лбищенске главного палача Чапаева, что вместе со штабом своей дивизии полег под казачьими шашками. Хотя, как говорили очевидцы, знаменитый начдив 25-й дивизии утонул в реке, которую попытался переплыть, бросив своих погибающих товарищей. Так это или не так, никто не мог сказать точно, одно слово – концы в воду. И не найдешь истины!

– Вставай, ваше превосходительство, помыть тебя надобно, – глумливый голос за спиной тут же сопроводил толчок прикладом в затылок. – Вставай, неча сиднем сидеть, а то мы уже замаялись!

Старый генерал тяжело поднялся, сумев опереться на стянутые веревками руки. Бросил взгляд в сторону – полковник Донсков, изможденный от болезни, качался рядом на подгибающихся ногах. За ним серели лица других войсковых офицеров, оставшихся на заклание. Хорошо, что остались здесь, не пошли со всеми!

Красные слово сдержали, пусть сейчас свою злобу сорвут на тех, кто с оружием в руках супротив них сражался, зато женщин и детей обратно отправили, вместе с киргизами, должны до кочевий дойти, а там и до станичных пепелищ добраться.

Может, и выживут…

Разъезд Утай, к западу от Тулуна,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Удивительно крепкий организм, – доктор Данец покачал головою. – Вы знаете, Василий Осипович, я ведь осмотрел ноги генерала – признаков гангрены уже нет, а ступни даже заживать стали. Если бы не крупозное воспаление легких, то выжил бы, обязательно выздоровел!

Полковник тяжело вздохнул, пристально глядя на строгое, словно уснувшее лицо друга и начальника. Генерала уже положили в гроб, скрестив на груди руки. Не желая принимать смерть, Василий Осипович долго прикладывал к губам Каппеля зеркальце – следов дыхания на нем не было. Биения пульса под своими пальцами он тоже не чувствовал, хотя крепко сжимал холодное запястье, а прижав ухо к груди, не услышал стука сердца. Все было кончено – Владимир Оскарович ушел в другой мир, лучший, положив живот свой за други своя, исполнив данную когда-то присягу царю и Отечеству до конца, до последнего дня жизни.

Гроб с телом перенесли в отдельный вагон, в котором стояли три таких же ящика с умершими солдатами – двумя чехами и румыном. Их собирались похоронить завтра в Тулуне, заплатив местным жителям за рытье могилы самой ходовой валютой в этих местах – хорошим отрезом материи, иголками и катушками ниток. Могли и чем другим отдариться, ведь много всякого добра скрывалось в вагонах интервентов, что ехали с немыслимыми удобствами. На переоборудованную под жилье теплушку приходилось всего трое-четверо солдат, причем спали они не на нарах, а на кроватях, ножки которых крепились к полу, посередине стояла буржуйка для отопления и приготовления пищи. Тут же и помойное ведро под туалет, и наколотые дрова для отопления, а на крыше продукты – мясо, рыба, круги замороженного молока и прочая снедь, о которой русские солдаты могли только мечтать.

– Что же теперь будет? Красные настойчивы! – печальным голосом вопросил доктор, размешивая сахар в кружке горячего чая и позвякивая ложкой по стальной стенке. Они сели ужинать, предстояло коротать долгую ночь на разъезде. Данец ошибся, к Тулуну его эшелон не пошел, пропустив вперед чешский поезд.

Вырыпаев решил подождать до утра, забрать гроб с телом Владимира Оскаровича и присоединиться к штабной или санитарной колонне, что продвигались под прикрытием арьергарда генерал-майора Бангерского с Уфимской группой войск, в одном переходе от авангарда генерала Вержбицкого. И хотя до Тулуна оставалась всего ничего – каких-то 17 верст, четыре часа хода даже пешком, – но идти по темноте было невероятно рискованно, человеческая жизнь в этих местах не стоила и ломаного гроша, особенно русского офицера с золотыми погонами на плечах.

Ночью даже чехи старались не передвигаться по железной дороге, хотя и заключили тайное соглашение с Иркутским военно-революционным комитетом о беспрепятственном пропуске их эшелонов на восток. Они отсыпались днем, а каждую ночь выставляли сильные караулы с тайными секретами. Дело в том, что многочисленные партизанские отряды, расплодившиеся за последние месяцы, когда белая власть фактически исчезла, могли вульгарно наплевать на данные иркутскими большевиками гарантии, которым анархиствующая вольница подчинялась неохотно, наводя ужас своими грабежами на мирных обывателей городов.

В чешских эшелонах добычи гораздо больше, ночь – удобное время для устройства катастроф на неохраняемых перегонах. А главный лозунг большевиков «грабь награбленное» никто не отменял. У местных повстанцев был богатый опыт по части проведения диверсий в прошлом, 1919 году, которые практически полностью парализовали живительную пуповину рельсовой нитки Транссиба, и так еле питавшую отчаянно сражавшиеся на восточном фронте белые армии.

– Чехи уходят вперед, мы стоим, – Данец вздохнул. – Мои соотечественники взорвали мосты – может, это задержит красных на несколько дней? Вы как думаете, господин полковник?

– Может быть, – уклончиво ответил Василий Осипович, не желая расстраивать доброго доктора.

Весь замысел чехов, когда они начали эвакуацию, прояснился лишь сейчас. «Братушки» рассчитывали, что русские будут прикрывать их отход до последнего солдата, медленно пятясь под натиском красных. Ну а если и не выдержат в самом конце, то отступление чехословацкого корпуса прикроют польская дивизия и другие союзные части, которые с этой целью и поставили в арьергарде. Вот только за Красноярском, через который прорвались каппелевцы, а основные силы белых армий капитулировали перед большевиками, все пошло совсем не так.

Первой под Канском попала под раздачу польская дивизия, окруженная красными и без боя поднявшая белый флаг. Гордых ляхов выгнали из теплых вагонов на лютый мороз и пешком отправили обратно к Красноярску, но уже на своих двоих. Расстреливать никого не стали – большевики сейчас связываться с интервентами не желали, понимая, что и так забрались слишком далеко и плодить дерущихся до последнего патрона врагов крайне неразумно. А вот награбленного имущества поляков начисто лишили, вытрясли все, до последнего клочка.

Затем капитулировали сербы – лишь немногие из «братушек» спаслись, пересев на сани и пристроившись к стремительно отступавшим белым частям. Счастливцы вовремя сообразили, что чужое барахло менее ценно, чем собственная жизнь, и вовремя бросились в бега.

Теперь сражаются румыны, последний заслон перед чешскими эшелонами, который те оставят без поддержки, лишь бы самим спастись. Соотечественники доктора пока отбивались, вчера при отходе взорвав мост через Бирюсу. Хотя зачем это было проделано, не только доктор, но и сам полковник не понимал. Движение на восток по Транссибу давно полностью парализовано, и потребуется три-четыре месяца, никак не меньше, чтобы растащить занесенные снегом вагоны и паровозы с замерзшими котлами.

Красные наступают на санях, беря лошадей в крестьянских селениях, хотя их скорость продвижения вперед несколько меньше, чем у отступающих белых, – те реквизируют свежих коней, еще не заморенных долгими переходами по длинным таежным трактам. Румыны, как ни крути, не просто плохие вояки, а трусоваты сверх меры. Вырыпаев видел их в мировой войне, и они оставили о себе дурное впечатление, ухитрившись два раза переметнуться и сменить противоборствующие лагеря, один раз капитулировать. И при этом попасть в лагерь победителей в самый последний момент.

Так что теперь чехам предстоит драться самим, за спинами других они не отсидятся – русские ушли далеко вперед, союзники преданы и разбиты, так что через неделю, а это самое позднее, под Нижнеудинском арьергарду 3-й дивизии придется сразиться с красными в одиночку. И Василий Осипович нисколько не сомневался, что чехи получат жестокий урок…

Глава вторая
27 января 1920 года

Разъезд Утай, к западу от Тулуна,

заместитель главнокомандующего

армиями Восточного фронта

генерал-майор Войцеховский

– Ваше превосходительство, на разъезде с румынским эшелоном наш офицер, что был с генералом Каппелем в авангарде!

– Зови сюда! Стой, в сторону съезжай!

Генерал Войцеховский приподнялся на слежавшемся сене, накрытом ободранным тулупом, – возничий по его приказу прижал к сугробу сани, давая проезд другим розвальням, бредущим следом. Здесь у разъезда, на котором стоял чешский эшелон, было достаточно места, чтобы разъехаться двум повозкам, но дальше тракт снова сужался, стиснутый снеговыми наметами. При таком движении связи между вытянувшимися на переход колоннами просто не было, за исключением случаев, когда кто-нибудь из впереди идущих оставался на дороге «маячком», как и случилось сейчас.

Такое походное передвижение, как и строгое разделение на колонны, идущих по тракту в дневном переходе друг за другом было обусловлено местными условиями. Ночевки у костров сильно изматывают людей, росло число заболевших. Потому немногочисленные деревеньки переселенцев и многолюдные села старожилов следовало более рационально распределять для постоя войск. Этим занимался штаб, выдавая каждому командиру части свой маршрут, которого те должны были строго придерживаться.

Хуже было другое – снующие везде красные агитаторы заполонили все деревни по тракту слухами один нелепее другого. Про отходящие белые войска говорили, что наступают насильники и грабители, уничтожающие все на своем кровавом пути. Свою лепту внесли и чехи, поддержавшие вначале Политцентр, а затем заключившие тайное соглашение с ВРК и также распространяющие подобные бредни. Крестьяне уходили в глухую тайгу целыми селениями, в трущобах и на заимках прятали скот и имущество, массово присоединялись к партизанам и постоянно устраивали засады и нападения на идущие к Иркутску белые войска и обозы.

Колчаковцы уже не отходили, как раньше, а наступали, проламываясь через партизанские заслоны, как разъяренный медведь через сухие кусты, когда только треск кругом стоит. Немногочисленная кавалерия шла на флангах по переселенческим дорогам, а то и тропам, но это было самое серьезное боевое охранение – сбиваемые с главного пути красные заставы, пытающиеся спастись бегством, попадали под отточенные казачьи шашки.

Однако партизаны, как знаменитая лернейская гидра, у которой вместо отрубленной головы завсегда появлялась новая, вставали на пути снова и снова, в тщетных попытках остановить отчаянно прорывающиеся к Байкалу белые войска. Но не найдется сейчас силы, что способна остановить этот натиск измученных, ослабевших, больных, смертельно уставших, но все еще сильных духом отчаявшихся людей…

– Василий Осипович, – Войцеховский сразу же узнал адъютанта главкома – полковник три месяца назад переболел тифом, но даже сейчас выглядел, как говорят, краше в гроб кладут. И только эта поговорка пришла на ум Сергею Николаевичу, словно электрическим разрядом его разум поразила догадка. – Что с Владимиром Оскаровичем?

– Мы вчера положили нашего генерала в лазарет к румынам рано утром, как двинулись в колонне, – их врач попросил не везти его, дать умереть спокойно. Всего через несколько часов, как раз в полдень, Владимир Оскарович скончался, не приходя в сознание.

– Жар от гангрены? – Войцеховский был свидетелем ампутации пальцев у Каппеля, это было первое, что пришло ему на ум.

– Крупозное воспаление легких, – Вырыпаев сглотнул, видно было, что адъютант тяжело переживает потерю любимого начальника. – А ноги, наоборот, заживать стали…

– Как жаль, потеря генерала Каппеля – невосполнимая утрата, – Войцеховский чуть сгорбился, словно тяжелая ноша ответственности за армию стала невыносимой для его плеч. И только сейчас Сергей Николаевич увидел накрытый крышкой ящик у насыпи ниже вагонов, у которых стояли несколько румынских солдат.

– Немедленно погрузить гроб с телом Владимира Оскаровича на сани – ночевка в Тулуне, там генерала отпоют в церкви, – распорядился генерал и добавил жестким, скрипучим голосом: – Хоронить не будем, генерал Каппель пойдет с нами в поход до Забайкалья!

Сергей Николаевич скривил губы, он хорошо понимал символичность этого шага и оставлять главкома на поругание красным не хотел. Все знали, как те поступили два года назад с могилой и телом погибшего при штурме Екатеринодара генерала Корнилова, и такой участи любимому полководцу никто не пожелал бы. И повернулся к поднявшемуся из саней начальнику штаба генерал-майору Шепихину.

– Оповестите войска о смерти генерала Каппеля! И подготовьте приказ номер один – я принимаю командование над армиями!

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

– Все кончено! Катастрофа…

Последнее слово упало с губ, словно кровавый плевок, сгустком несбывшихся планов и мечтаний. Рвущуюся из души боль нельзя было удержать, и невысокий крепыш, еще не достигший тридцатилетнего рубежа, обреченно взмахнул рукою, что всегда цепко держала поводья коня и рукоять шашки. В предрассветных сумерках блеснули расшитые золотой канителью погоны с «холмиком» из трех маленьких звездочек.

– В одиночку не удержаться!

Сейчас Григорию Михайловичу незачем было лгать – самого себя обманывать дорого выйдет. Вот уже полтора года он был «забайкальским властелином», как писали либеральные приморские и омские газеты, «демократам» атаман с замашками диктатора стоял поперек души. Вот только как бы его ни полоскали в своих статейках продажные писаки, сделать ничего не могли – за спиной у него сверкали острой сталью японские штыки. Даже омский правитель вынужден был признать несомненную власть Семенова, конфликт дорого обошелся Колчаку, когда «владыка Даурии» перекрыл железнодорожные пути.

И вот сейчас все стремительно рухнуло в бездонную пропасть – еще в октябре белые сражались на Тоболе, а потом стремительно стали откатываться на восток. Хуже того – по статьям иностранной прессы, что приводила победные реляции красных и перепечатки из сообщений московского радио, выходило, что восточного фронта уже нет.

В оставленном без боя Омске 5-я красная армия захватила колоссальные запасы военного снаряжения и боеприпасов, а под Красноярском капитулировали обескровленные и истерзанные тифом колчаковские армии. И чем дольше атаман думал, тем больше склонялся к тому, что большевики на этот раз не очень сильно лгут. Возможно, преувеличивают, и намного, но уже не лгут, как всегда.

– Это катастрофа, – тихо пробормотал Григорий Михайлович и задумчиво потер кончик мясистого носа. Белое движение потерпело полный крах – войска Деникина откатились к Ростову, Юденич отошел в Эстонию, генерал Миллер еще держится в Архангельске, но насчет его участи можно было не обольщаться. Верховный правитель адмирал Колчак в иркутской тюрьме, и большевистский суд вынесет ему смертный приговор, тут к бабке не ходи. И что делать прикажете в нынешней ситуации?! Ни на кого нельзя положиться, продадут и предадут!

Атаман глухо выругался, заворчал, как медведь в берлоге, испытывая жгучее желание выпить стакан водки. Ситуация аховая – в Забайкалье он пока еще держится, но это ненадолго. Силы ограничены, снаряжения и боеприпасов практически нет, люди дезертируют пачками, несмотря на принятые драконовские меры. Партизаны плодятся, как черви в навозной куче, как злая мошкара после дождя, кусачие. Он с трудом удерживает железную дорогу от Верхнеудинска до Читы и Сретенска да ветку до Манчжурии. А если красные полчища повалят из-за Байкала?

– Без японцев не удержаться, никак не удержаться, – вслух произнес Семенов и вздрогнул от неожиданно пришедшей в голову мысли, ослепительной, как вспышка, и оттого кошмарной. Ледяные мурашки пробежали по всему телу, душу сковало холодом.

– Ведь что получается – чехи с красными вась-вась, договорились уже, а как иначе – просто так, что ли, адмирала выдали и золотишко отдали? Су-ки, сво-лочи, – протянул сквозь зубы атаман и шумно выдохнул. – Американцы уже объявили о выводе своих солдат, союзники, мать их! А если косоглазые тоже того… Из игры, может, решили выйти, кто их разберет, у них семь пятниц на неделе бывает!

Помыслить о дальнейшем было страшно, и Григорий Михайлович тяжело поднялся со стула, подошел к покрытому изморозью окну, за которым серел рассвет, и уткнулся широким лбом в стекло. Холод остудил разгоряченную голову, но в душе, а он это хорошо чувствовал, мутной волной разливалась тягучая, раздирающая душу тоска…

Иркутск,

заместитель командующего

Восточно-сибирской советской армией

Нестеров

– Чехи приняли ультиматум и завтра открывают один путь до Зимы. На Иннокентьевской сегодня будут подготовлены несколько эшелонов для перевозки наших частей.

Бывший штабс-капитан колчаковской армии, а ныне замком ВССА, согласно принятому при большевистской власти официальному сокращению наименований должностей, остановился и почтительно посмотрел на сидящих напротив него за столом руководителей Иркутского ВРК Ширямова, Сноскарева и Левинсона.

Рядом с ними развалился на стуле комиссар ВССА Колос, да угрюмо сопел командующий Зверев, из бывших партизан и прекрасно знающий, как обходиться с этой анархиствующей вольницей, но в военном деле плохо разбирающийся. Но он был для большевиков своим человеком, в отличие от прежнего командующего Народно-революционной армией Политцентра, завзятого эсера по партийности и тоже бывшего штабс-капитана Калашникова. Последнего перевели на должность командира спешно формируемой Забайкальской группы войск, армию наскоро переименовали – во избежание, так сказать, эсеровского наследия.

Бывших «политцентровцев» большевики трогать не только не стали, и тут дело не в гарантиях чехов, наоборот, привлекли для работы, дабы придать будущему «буферу» вполне легитимный характер. Суть в том, что в Томске прошли переговоры между членом РВС 5-й армии Смирновым и делегацией Политцентра.

Создание, по настоянию самого Ленина, «буферного» государства, правительство которого вроде бы составлено из «демократических» элементов, с границей по Оке, притоку Ангары, должно было оградить еще слабую власть большевиков в Сибири от вмешательства интервентов. Но теперь, когда стало ясно, что чехи торопятся сами уйти в далекое Приморье, надобность в Политцентре отпала, и в Иркутске установили самую настоящую Советскую власть. Все усилия было решено немедленно перенести в Забайкалье. И в первом же освобожденном от семеновцев крупном городе, а таким мог стать только Верхнеудинск, провозгласить очередной «буфер», уже под иным наименованием. Ведь там уже щетинились штыками японцы, открытая схватка с которыми была для советского Иркутска чревата самыми нехорошими последствиями.

Вот почему эсеров и других революционных либералов и «общественников» не убрали на свалку истории, а подготовили к новому использованию, как известное изделие английского мастера Кондома.

Телеграфная линия по Транссибу работала исправно благодаря чешской охране, хоть и с перебоями – а потому члены ВРК были в курсе происходивших событий и московских директив и готовили бросок готовой к воскрешению НРА на восток, благо прежний командующий под рукою находился. Но прежде требовалось уничтожить дошедших до Нижнеудинска колчаковцев – усиливать Семенова такими отъявленными головорезами никому из присутствующих не хотелось. Лучше уж добить их в Приангарье, а не выковыривать потом вместе с приспешниками атамана.

За три последние недели сделано было много, и это позволило создать настоящую армию, мобилизовав в нее семь тысяч бывших солдат и шесть сотен офицеров. Развернуто семь стрелковых полков, все на базе бывших колчаковских, в каждый из которых включили здоровое пролетарское ядро из рабочих. Из приангарских партизан кое-как сколотили целых три дивизии, пусть и малочисленных, по три-четыре тысячи бойцов в каждой – 1-ю Балаганскую Дворянова, 2-ю Братскую Бурлова и 3-ю Ленскую Молчанова. Народ в них собрался надежный и умелый, суровые таежники, что белку в глаз бьют. Теперь уже можно дать последний и решительный бой уцелевшим белогвардейцам!

– Я считаю, что нам следует воспользоваться предложением чехов и перебросить к Зиме сильный отряд с артиллерией и аэропланами. Полковник Крейчий сообщил, что белых, которыми командует генерал Каппель, отступает немного – всего шесть тысяч активных бойцов, половина которых при обозах, где еще десять тысяч небоеспособных, главным образом, тифозных больных и беженцев. Да еще из Красноярска сообщили, что по Ангаре пошел отряд генерала Сукина, тысячи две-три человек, не больше, половина из которых больные, – договорить Нестеров не успел, как вмешался Зверев, громкий голос которого был подкреплен ударом кулака по столу.

– Этого сукиного сына растреплют лихие орлы Бурлова и Молчанова да в проруби спустят! Тут беспокоиться не нужно, через партизан беляки не пройдут. А этих самых «каппелей» нужно встретить у Зимы, я те места хорошо знаю – в снега уроем, в сугробы по ноздри вобьем. Сам поведу на них наших славных бойцов…

– Ты нужен в Иркутске, товарищ Зверев!

Тихий, но веский голос председателя ВРК ушатом колодезной воды остудил воинственный пыл командующего, и Нестеров мысленно возликовал, заметив, как Ширямов страдальчески поморщился, видимо, объективно оценивая полководческие дарования партизанского вожака.

– А части возглавит твой заместитель, пусть на деле докажет преданность Советской власти, свои знания в военном деле проявит как бывший офицер. Ведь так, товарищ Нестеров?

В голосе руководителя ревкома лязгнули стальные нотки, и слово «товарищ» он произнес медленно и таким тоном, словно пытался сказать – «гусь свинье не товарищ». И бывший штабс-капитан проворно вскочил со стула, будто сопливый юнкер перед заслуженным генералом.

– Так точно, товарищ Ширямов! Сделаю все возможное…

– Ты невозможное тоже сделай, но Каппеля разбей! И тогда Советская власть не только простит прошлое, но и наградит достойно. А комиссаром с тобой будет товарищ Колос, он и поможет, и приглядит, если что, – Ширямов ободрительно улыбнулся, но глаза оставались холодными. Он как бы добавил то, что не произнес, – «и пристрелит тебя как собаку, если изменить вздумаешь». Но в то же время улыбка не лгала – много бывших генералов и офицеров служило в Красной армии, достигли высоких чинов. Тот же Тухачевский, даром что поручик и годом моложе, а фронтом командовал.

– Так точно, товарищ Ширямов! Разобьем!

Голос Нестерова прозвучал твердо, он на самом деле поверил, что нанесет поражение, нет, полностью уничтожит бредущих на восток изможденных и тифозных каппелевцев, – тут сомнений не оставалось. А там Советская власть по достоинству оценит его заслуги, и за спасение Иркутска наверняка не только простят былые согрешения, но и наградят орденом Красного Знамени – вполне достойная награда, редкая и почетная. От адмирала Колчака ему вообще ничего не перепало, хотя на фронте он целых две недели был, пока не уехал в тыл по болезни.

С «красным орденоносцем» совсем другой разговор будет, он может со временем и больших постов достигнуть, будут же у Советской власти свои маршалы, не может не быть!

Чита,

главнокомандующий войсками

«Российской Восточной окраины»

генерал-лейтенант Семенов

Ситуация ухудшалась не просто с каждым днем, а с каждым часом. А сделать было ничего нельзя – не только восточное Забайкалье, но и западная его часть были охвачены крестьянскими мятежами. Всего за какой-то месяц на Селенге развернулось мощное партизанское движение, красные создали свой штаб, заняли город Ново-Селенгинск, а в селе Бичура намечают уже проведение повстанческого съезда.

– Власть к себе подгребают, легитимность нужна, – скривив губы, пробормотал атаман Семенов, разглядывая карту, где восточнее синей линии, означающей реку Селенга, краснела целая россыпь красных пятен – штабной офицер, сразу видно, сильно давил карандашом.

Наскоро спланированная операция по подавлению мятежа началась в начале января, и успешно – полковник Иеропес с отрядом в 1200 солдат и офицеров, выступив из Петровского завода, с северо-востока, отбросил повстанцев далеко на юг и занял почти все партизанские центры, наведя в селах порядок. Из Верхнеудинска, с севера, наступала самая серьезная сила – «Дикая дивизия» генерал-майора Левицкого, набранная из монголов-чахар, усиленная двумя ротами 30-го Нерчинского полка при двух орудиях. А с юга, из Троицкосавска, выступил очень сильный казачий дивизион имени генерала Крымова в пять сотен шашек – лишь немногие полки его армии в Забайкалье могли похвастаться такой мощью.

И все закончилось не просто плачевно, это можно было бы пережить, а полным крахом!

Казаки разбиты партизанами у деревни Окино-Ключи и поспешно отошли в Монголию, бросив родные станицы по Джиде. «Нерчинцы» сразу дезертировали и удрали к партизанам. Семь сотен чахар взбунтовались, отказались выполнять приказы. Вероломно напав, эти азиаты изрубили две сотни русских сослуживцев у Гусиного озера. Несчастного генерала и два десятка офицеров чахары живыми вморозили в озерный лед и тоже ушли в Монголию. Позабавились, азиаты чертовы, запугать, вероятно, решили – тут Семенов прекрасно осознал, почему барон Унгерн держит своих баргутов в ежовых рукавицах, и в его дивизии случаи, подобные произошедшему с несчастным Левицким, просто невозможны.

Спастись удалось лишь отряду полковника Иеропеса – он, окруженный со всех сторон воодушевленными повстанцами, число которых умножилось чрезвычайно, сумел отбиться и поспешно отступил назад к Петровскому заводу, понеся большие потери.

Теперь все восточное Прибайкалье и долина Селенги у красных, гарнизоны Верхнеудинска и станции Мысовой на берегу озера еще держатся, и то только с помощью японцев, но уже ясно, что скоро придется убирать оттуда войска. Послать помощь невозможно, но даже если и были бы резервы, то они нужны в противоположном направлении. В восточной части области партизаны усилились неимоверно – большинство казаков третьего и четвертого отделов массово «краснеют», повстанцы повсеместно занимают села и станицы, скоро нужно ожидать штурма города Сретенска.

– У победителей завсегда силы прибывают, – Семенов хрипло засмеялся – его войска таяли, как весенний лед, и никакие репрессии или уговоры подействовать не могли. Адмирал Колчак, 4 января 1920 года последним указом назначив его своим преемником, присвоив чин генерал-лейтенанта, оставил ему дурное наследство – белая государственность обрушилась карточным домиком.

Григорий Михайлович тяжело вздохнул – декабрьское выступление эсеров в Красноярске погубило армии главкома Каппеля, вряд ли удалось прорваться многим, но последний удар нанес Политцентр в Иркутске. Нет, он сделал все, что мог, бросил все резервы, что наскреб в те суматошные дни, – бронепоезда и «манчжурцев», отправил своего заместителя генерал-майора Скипетрова, но словно злой рок преследует его этот месяц, сведя на нет все титанические усилия.

Наступление на Глазково провалилось, хотя сотне солдат удалось прорваться в город. А дальше вмешались интервенты, заставив семеновские части отступить. В порту Байкал чехи вероломно напали на бронепоезда, пленив генерала Богомольца, и надежда шантажировать их угрозой подрыва тоннелей на Кругобайкальской железной дороге развеялась как дым. Теперь эшелоны чехословацкого корпуса беспрепятственно пойдут в Забайкалье, а он их пропустит, куда деваться. А вслед за интервентами появятся красные, которые сокрушили восточный фронт колчаковских армий.

– Как все профукано омскими бездарностями, – от огорчения атаман облегчил душу руганью – сдать в плен десятки тысяч солдат и груды оружия со снаряжением было преступлением. – Не могли, что ли, сюда все это отправить?! Ведь просил же не раз! И как мне теперь прикажете держаться, когда здесь горстка, а там был ворох!

В душе теплилась надежда на отступавшие от Красноярска войска генерала Каппеля. Ведь должен же кто-то из них прорваться, дойти с боями, а ему сейчас каждый боец дорог. Придут, обязательно придут, не все же подняли руки перед большевиками.

А потому…

Атаман задумался серьезно и надолго, хмуря густые брови, и принял решение – оборонять Мысовую и Верхнеудинск от партизан до последней возможности. Упросить японцев хоть здесь помочь ему войсками, и, главное, – пусть выяснят у чехов, контролирующих телеграф, судьбу прорвавшихся из Красноярска войск. А дальше остается только ждать прихода генерала Каппеля, без его частей удержать Забайкалье невозможно.

– Они прорвутся, обязательно прорвутся, иначе конец. А посему, – Семенов мотнул головою, – нынче отдам приказ готовить все пустые вагоны и гнать их к Байкалу, к Мысовой. А японцы пусть сопровождают, у них чехи паровозы не отнимут.

Атаман хрипло засмеялся, представив, как «братушки» начнут разоружать японцев. Такое стало бы для него наилучшим выходом – потомки Аматерасу живо бы наводнили своими узкоглазыми солдатиками все Забайкалье и мигом не только чехам, но и красным укорот сделали. Вот только все это мечты, а Жанен с Сыровы кто угодно, но не идиоты!

Так что надеяться на межсоюзническую свару бесполезно, нужно рассчитывать только на собственные силы…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

На душе царила маята – вот уже полчаса подполковник Хартлинг бесцельно ходил по комнате, выписывая шагами мудреные кренделя. И думал о наболевшем – вот уже два года шла кровавая борьба красных с белыми, но большая часть населения просто не понимала сущности этого противостояния, так как не уяснила, чего же окончательно добивается каждая из враждующих сторон.

Мысли были тягостными – большевики обещают неимущим и сельскому населению положительно «все», но на дороге этой стоят здравомыслящие и благородные элементы, к которым примазалось, конечно, немало вредных субъектов, прикрывающихся для вида своею преданностью законности. Все эти люди по терминологии большевиков «белые» – сторонники павшего режима. Малоимущие и полутемные массы легко пошли на удочку «товарищей», отдавая свои симпатии красным. Имущие знают, что коммунисты национализируют имущество, а потому скорее симпатизируют колчаковцам. К сожалению, те же правительственные служащие Владивостока получали жалованье сибирскими деньгами, ценность которых, после неудач на фронте, катастрофически падала, поэтому жить с каждым днем становилось все более и более тяжело, дороговизна росла стремительно.

Часто приходилось слышать фразы типа «а чтоб сдох ваш Колчак» в устах тех, кто отнюдь не симпатизировал большевикам. А от этого становилось тревожно на душе, ибо подполковник чувствовал, что люди уже просто ждут, чем все закончится.

– Ничем хорошим, и очень скоро, – пробормотал Хартлинг. Верховный правитель в плену у большевиков, восточный фронт рухнул. Назначенный Колчаком правитель новоявленной Российской Восточной окраины атаман Семенов, удерживающийся в Забайкалье только с помощью японских штыков, никакими симпатиями у населения Владивостока не пользовался. Наоборот, стали циркулировать слухи, что пора-де установить народную власть, истинно «демократическую», с земцами, «общественностью» и эсерами во главе. И даже с большевиками в коалиционном правительстве.

– Это и станет окончательным развалом белого движения, его крахом! Часы бьют двенадцать, – прошептал подполковник, искоса бросил взгляд на большие настенные часы – стрелки показывали без четверти двенадцать ночи. И невольно вздрогнул – слишком символично оказалось время, как раз в лад его мыслям.

Хуже того, те генералы и офицеры, начиная от командующего Розанова, что считали Семенова выскочкой и фактически отказались выполнять последний приказ адмирала Колчака, играют на руку красным в конечном итоге. Ведь любая розовая власть, пришедшая на смену белой, рано или поздно сменит свою окраску на красную, как это случилось с иркутским Политцентром.

Нужно бороться, даже пойти против командования, но любой ценой удержать Владивосток, этот ключ ко всему Приамурью, в прежнем цвете – атаман плох, он не лидер, но символ, без сохранения преемственности будет крушение, неужели этого не понимают!

Южнее Тулуна,

командующий 3-й армией

генерал-лейтенант Сахаров

На ночлег командующему отвели дом священника, который вместе с матушкой встретил его хлопотливо и радушно – огромный медный самовар блестел начищенными боками, на ужин простая, но обильная еда – тушенная с мясом картошка, огурцы, соленые грузди, квашеная капуста и обязательные в каждом старожильческом доме шаньги.

Батюшка даже водрузил на стол неизвестно каким чудом сохранившуюся в революционном лихолетье бутылку вина со старой, еще царскою этикеткой. Под рюмочку красного и разговорились на близкие и больные, как всюду и везде, темы – о разрухе, о кровавой междоусобной брани, о русском горе-несчастье.

– Скажите, батюшка, а как настроение ваших местных селян? Чего они хотят?

Священник надолго задумался, поглаживая мозолистой ладонью окладистую, с обильной сединою бороду, Сахаров молча ждал, помешивая ложечкой мед в стакане душистого травяного чая.

– По правде скажу, что наши крестьяне так устали, что хотят только одного – спокойствия, да чтобы крепкая власть была, а то много уж больно сброда всякого развелось за последние годы, – старый священник замолчал, продолжая задумчиво поглаживать бороду. Потом, словно решившись, заговорил звучным, отнюдь не стариковским голосом, веским и убедительным, будто на проповеди.

– Вот перед вашим приходом комиссары были здесь, все убежали теперь. Так они запугивали наших мужиков: белые, говорят, придут, все грабят, насилуют, а чуть что не по ним – убьют! Мы все, прямо скажу, страшно боялись вас. А на деле увидели после первой же вашей партии вчера, что наши это, оказывается, настоящие русские офицеры и солдаты.

Константин Вячеславович помрачнел – на местах полная неосведомленность, до того, что даже священник не имел никакого представления, какие цели преследовал адмирал Колчак, что представляет собой белая армия, чего она добивается. А потому и слушали все это время эсеров и земцев, что любого черного кота добела отмыть могут. И грязью доброе начинание замазать – вот ведь беда какая…

– Крестьяне, ваше превосходительство, совсем сбиты с толку. Боятся они, боятся всего и больше молчат теперь, про себя думы хранят. Ну а только все они, кроме царя, ничего не желают и никому не верят. Смело могу сказать, что девять из десяти моих прихожан – монархисты самой чистой воды. А до остального равнодушны: что белые, что красные – они не понимают и не хотят ничего!

Генерал был ошарашен таким откровенным признанием, а память тут же услужливо вернула его в старожильческие села, через которые он отступал последние месяцы. Во многих домах на стенах продолжают висеть портреты убитого большевиками государя-императора Николая и его брата Михаила. На столах клеенки с императорской символикой и рисунками, с членами царской семьи.

В Красноярске в руки попала листовка, которой большевики поднимали крестьян на восстание против адмирала Колчака, – лозунг несовместимый, но страшный по своей силе, раз овладел умами тысяч крестьян – «За царя и Советскую власть!».

Да еще упорные слухи ходили, что сам великий князь Николай Николаевич, что первые годы мировой войны главнокомандующим был, Ленина в Москве своим наместником поставил и против белых выступить крестьян в Сибири повсеместно призвал.

Это какая каша в мозгах темного народа творится? И кто, скажите на милость, ее так крепко заварил?!

Уже ложась спать, видя перед собою кровать, Сахаров заметил, как его адъютант, недолго пошептавшись со священником на кухне, направился к нему. И тихо сказал:

– Ваше превосходительство, вы сюда не ложитесь, вчера здесь спал наш офицер, больной тифом!

– Какая разница?

Константин Вячеславович отмахнулся с небрежностью рукою, усмехнулся и лег на мягкую постель, вытянув с наслаждением гудевшие ноги, – он сильно вымотался в дневном переходе да на морозе. И действительно, не все ли равно было – спать на этой кровати или на полу рядом. Ведь на каждом ночлеге здоровые и больные были перемешаны, спали вместе вповалку, битком набившись в дома.

От судьбы не уйдешь!

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

В пустынном ночном коридоре штаба послышались уверенные шаги, и встрепенувшийся было подполковник Хартлинг унял колыхнувшуюся в душе тревогу. Так могут ходить только те, кто имеет на это право, а значит, собственное начальство.

Дверь снаружи отворили, и в комнату вошел полковник Рубец, хмурый, как всегда, с того самого дня, когда молодая супруга покинула его со своим новым избранником, устав от тягот и волнений военной службы мужа, на которой тот пропадал днями и ночами.

– Не спится, Карл Николаевич?

– Сомнения меня одолевают, Борис Иванович, – честно признался Хартлинг.

– Не случилось бы в ближайшие дни более серьезной вещи, чем тот злосчастный егерский мятеж, более похожий, как в дурном спектакле провинциального театра, на инсценировку.

– Меня тоже, – хмуро отозвался полковник, уселся на стул и взглядом попросил Хартлинга сделать то же самое. Подождав, пока его ротный командир пододвинет массивный стул к столу и усядется, полковник тихо заговорил, медленно роняя слова, словно пудовые камни:

– Начальник школы полковник Плешков уехал с утра в город и увез свою семью. Сегодня у меня были полковники Боровиков и Охлопков – они встревожены положением в городе и школе, указали на смятение умов и, наконец, на возможность скорого переворота. Уже настоящего, а не той оперетты, что случилась вчера.

Хартлинг насторожился – если два этих штаб-офицера пришли к его командиру, с которым у них отношения чисто официальные, даже натянутые, то, значит, сложившееся положение действительно, как говорят в русском народе, хуже губернаторского.

– Мы вместе поехали в город к начальнику школы – Михаил Михайлович уже собрался уезжать на КВЖД, в Харбин для доклада генералу Хорвату. Пустое, отговорка – это бегство, прикрытое красивыми словами! В штабе генерала Розанова смятение полное, уже начата погрузка на японский пароход. Идут разговоры о скором перевороте и подготовке к эвакуации. Мы заехали в Морское училище, там говорили с капитаном первого ранга Китицыным – его гардемарины уже грузят имущество на вспомогательный крейсер «Орел», готов к выходу в море и военный транспорт «Иртыш». Знаете, что интересно, – и в штабе Розанова, и моряки преднамеренно вводили нас в заблуждение, говорили, что в городе все в порядке, а все приготовления к эвакуации нам только кажутся, – полковник Рубец надолго задумался и тут, о чем-то вспомнив, заговорил, четко рубя слова:

– Да вот еще – полковник Плешков подписал приказ о моем назначении помощником, временно возложив на меня обязанности начальника школы на период его отсутствия. Вы назначены на мою должность – командиром 1-го батальона школы. Так что принимайте под свое начальство наших с вами юнкеров. Таких перестановок сейчас идет по гарнизону очень много – у наших деятелей военного ведомства отчего-то у всех сразу возникли самые срочные дела в Китае и Японии или срочно понадобились отпуска по семейным обстоятельствам.

В комнате воцарилась мертвая тишина, в голове Хартлинга крутилась одна мысль: «Крысы бегут с корабля». Он посмотрел прямо в глаза своего командира, в который раз поразился созвучию их мыслей и четко произнес, выделяя каждое слово:

– Нужно что-то делать, не мешкая ни минуты, Борис Иванович! Иначе нас здесь ждет скорый развал и, как следствие, переворот! А уж там скорый приход большевиков!

– Я рад, Карл Николаевич, что вы разделяете наши опасения и готовы действовать, – Рубец протянул ладонь, и офицеры обменялись крепким рукопожатием. Затем Борис Иванович заговорил прежним твердым и решительным голосом: – Мы поехали к коменданту гарнизона генерал-майору Вериго, недавно назначенному атаманом Семеновым. Я презираю этого выскочку, но помню о присяге и долге перед Отечеством. Говорю вам сразу – мы предложили ему произвести аресты всех тех чинов из штаба генерала Розанова, кто может нанести ущерб белой государственности своим бездействием, халатностью, трусостью или даже преступным умыслом. Включая самого командующего округом и краем!

– Я готов выполнить ваши приказания, господин полковник!

Хартлинг не колебался ни секунды. Если полковник Рубец, пропитанный воинской дисциплиной за многолетнюю службу в офицерских чинах, отмеченный множеством боевых орденов за четыре войны – начиная с китайского похода и маньчжурской кампании против Японии, имеющий на рукаве пять нашивок за ранения, предложил ему такое дело, то, значит, другого выхода действительно нет.

И тут часы начали звонко пробивать положенные двенадцать ударов, заканчивая очередной день. И очень символично прозвучали последние слова полковника Рубца.

– Завтра я со старшими офицерами отбываю в город, в штаб генерала Вериго – займемся подготовкой. Вы принимайте дела, с офицерами и юнкерами старайтесь не говорить по существу. Мы их ночью поднимем по тревоге, это дело привычное, и произведем переворот!

Глава третья
28 января 1920 года

Тулун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Хороший генерал, но не главком, нет, не главком, – полковник Вырыпаев сжал ладонями виски, в которых пульсировала боль. Душа стенала – ему было жаль до слез, что любимый им начальник и друг столь рано ушел из жизни. И думал он сейчас не столько о скончавшемся Каппеле, а о сменившем его Войцеховском.

Нет слов, Сергей Николаевич опытный военачальник, но, в отличие от Владимира Оскаровича, безусловным авторитетом у генералитета не пользовался. Можно было навскидку назвать не менее пяти известных имен, чье слово звучало в умах белых офицеров и солдат гораздо весомее. Он фигура, скорее, политическая, назначен Каппелем из-за его былых связей с руководством чехословацкого корпуса, в котором раньше командовал бригадой и заслуженно пользовался уважением легионеров.

От чехов сейчас зависело многое – они могли и помочь, и напакостить. Как и произошло в том же Нижнеудинске, где были оставлены большие армейские склады, уже занятые усиленными караулами интервентов, взявшими их под «свою охрану» ввиду присутствия в городе партизан. На просьбу дать белым войскам необходимое чехи ответили категорическим отказом, положившись на силу. Вот только они не учли одного – отчаявшиеся солдаты не желали быть просителями, вымаливающими подаяние, а смерть и так дышала им в лицо. Общее мнение выразил один офицер, подойдя к чехам вплотную. Он говорил громко, и Вырыпаев запомнил его речь почти дословно.

«Вы помните меня еще с лета восемнадцатого года, когда мы вместе разгоняли красных на Кругобайкальской железной дороге. Теперь вы с удобствами едете в поездах и всем хорошо снабжены; мы идем по дорогам, мерзнем и голодаем. Вы откроете нам наши склады, или мы разрушим все мосты по железной дороге, и вам придется идти также пешком».

Эти слова произвели на «союзников» неизгладимое впечатление – они неожиданно осознали, что на их силу русские могут ответить силой. Склады были немедленно открыты, и белые части получили обмундирование, полушубки, продукты и многое другое, даже кусковой сахар. Причем у всех сложилось впечатление, что «отдарились» чехи лишь малой частью, да и на перегруженных и так санях увезти можно было немного. Зато все остальное, а в этом никто не сомневался, исчезнет вскоре в бездонных утробах многочисленных вагонов чешских эшелонов.

Войска в Забайкалье Войцеховский выведет, здесь Василий Осипович не сомневался, а вот будущее рисовалось ему черными мазками. Атамана Семенова, несмотря на последний приказ Колчака о его назначении, в армии недолюбливали, и это еще мягко сказано. А значит, генералы обязательно устроят свару, ибо никто из них не обладает непререкаемым авторитетом столь рано умершего Каппеля. И белое движение, и так уже гибнущее, получит окончательный смертельный удар.

Вырыпаев застонал от отчаяния, он буквально задыхался. В жарко натопленной комнате стояла непередаваемая вонь, которую словами описать невозможно. Тут и пропахшая дымом костров одежда. И резкий, бьющий в ноздри запах грязного, пропитанного едким потом белья и одежды. Ему вчера не следовало ночевать в румынском вагоне в чистой постели, да еще сменив исподнее и надев новый комплект английского обмундирования, любезно подаренный добрым доктором. В вагоне ночью была тишина, а тут стоял храп смертельно уставших людей, да еще с такими громкими хриплыми стонами больных, что спать невозможно.

Василий Осипович тихо поднялся с полушубка, расстеленного на полу вместо матраса, надел теплые сапоги, что лежали в качестве подушки в изголовье, нахлобучил папаху. И осторожно, чтобы не наступить в темноте на чью-нибудь откинутую в сторону руку или ногу, вышел в холодные сени, тихо затворив за собою тяжелую дверь.

Холодный воздух сразу же обжег горло, но полковник сумел сдержать кашель. В лунном сиянии хорошо виднелись струящиеся в небо дымки из печных труб многочисленных домов богатого сибирского села. Лениво брехали собаки, да повсеместно красными отблесками отражалось пламя разведенных на улицах костров, у которых грелись выставленные часовые. Местные партизаны любили ночные налеты, которые, правда, делались все реже и реже. Слишком уж ревностно несло службу выставляемое на каждую ночь боевое охранение, да всегда спали вполглаза сменные караульные. Вот и отучили красных нападать – кровавые уроки, преподанные им белыми, усваивались быстро и надолго.

Вырыпаев подошел к бревенчатой церкви, у которой тоже горел костер, у пламени которого двое караульных грели озябшие руки поочередно. Увидев идущего к ним человека, оба насторожились, взяли винтовки на изготовку. Но когда Вырыпаев подошел к ним вплотную, то его сразу узнали и расступились, дав дорогу в церковь, где сейчас находился гроб с телом генерала Каппеля. Донеслись тихие слова, сказанные ему в спину, когда полковник прошел мимо солдат, тех самых волжан, с которыми Каппель делил и славу, и кровь, и победы, и поражения.

– Мы теперь сироты без отца…

Иркутск,

бывший Верховный правитель России

адмирал Колчак

Стены ночью промерзли, в углах маленькой камеры в дрожащем красном язычке керосиновой лампы была видна белая изморозь. Адмирал запахнул полы черной шинели, единственной вещи, что напоминала ему о далеких временах, давно ушедших в нервотрепке последних месяцев, – о флоте, о море. Действительно, в его положении сейчас можно только вспоминать и перебирать картины далекого прошлого, той жизни, которая сейчас безвозвратно ушла.

Колчак чуть дрожащими пальцами вытащил из лежащего на железном столике портсигара длинную папиросу, смял мундштук и чиркнул спичкой. С наслаждением закурил, выпустив густой клубок дыма, разошедшегося мутной пеленою по маленькой камере.

Следователи обеспечивали его папиросами и спичками, он никак не ожидал от большевиков такой предупредительности к поверженному врагу. Но в своей участи адмирал не заблуждался ни на йоту – его казнь неизбежна и будет произведена после пафосного суда, на котором осудят не только его, но и заклеймят все белое движение в Сибири, которое уже сейчас с издевкой называют «колчаковщиной».

И сейчас, в эти часы, вернувшись после допроса, который, надо отдать должное, проводился вполне корректно, переходя иной раз в нечто похожее на беседу, адмирал мучительно размышлял над тем, в чем его личные ошибки. Те самые, которые зависели не от хода событий на фронте, а лишь от непродуманности и поспешности принятия решений, сделанных им самим в горячке дней.

Все чаще на ум приходили слова генерал-лейтенанта Дитерихса, который в сентябре прошлого года, будучи главнокомандующим армиями восточного фронта, в разгар отчаянного наступления на Тоболе предложил начать заблаговременно отвод войск за Обь, а то и к Енисею, эвакуировать учреждения и армейские запасы. Он сам и другие чины штаба посчитали предложение главкома паническим и немедленно отстранили от должности, заменив боевитым и моложавым генералом Сахаровым.

«Если наши войска покатятся назад, то они не остановятся даже перед Омском, Александр Васильевич. Армия развалится быстрее, и организовать новый фронт перед большевиками даже на Енисее будет невозможно. Свершится катастрофа, последствия которой станут губительными для будущего России», – сухой, надтреснутый голос уставшего генерала снова зазвучал в его мозгу, и бывший Верховный правитель России поморщился, крепко зажмурив веки.

Картины недавних дней пронеслись перед глазами – забитые эшелонами станции, десятки тысяч беженцев, не знающих, куда деваться, больницы, переполненные ранеными и тифозными, которых оставили на милость победителей, раздетые и разутые солдаты, отчаявшиеся и еле бредущие по заснеженным дорогам, – хотя на складах было достаточно обмундирования. Интенданты придержали выдачу и оставили все большевикам. Всюду хаос, трусость и предательство!

И здесь его вина полная, он, как проигравшийся игрок, поставил все на последнюю ставку, и она оказалась бита! Да еще союзники, ставшие в одночасье погубителями русской государственности. В Нижнеудинске он получил клятвенные заверения Совета послов о доставке его в мятежный Иркутск и далее в Забайкалье в сохранности. Получив такие надежные гарантии, как ему тогда показалось, он передал под охрану чехов 4 января «золотой эшелон», над которым немедленно вывесили флаги союзных держав.

И что же?

Все это было замаскированным предательством – через неделю его выдали Политцентру для суда и казни, а золото попало в руки большевиков как плата за беспрепятственный проход чешских эшелонов. Теперь адмирал не сомневался, что последние специально не пропустили на восток русские поезда и обдуманно сорвали суматошно начатую эвакуацию из Западной Сибири – белую государственность списали со счетов. Чехи, спасая свою шкуру, фактически перешли на сторону красных, открыто оказав помощь мятежникам из Политцентра.

Да, он совершил ошибки, страшные и непоправимые, и должен был искупить их кровью. Нужно было оставить «золотой эшелон», раздать проклятый металл по колоннам или утопить ящики в Енисее – лишь бы они не стали добычей красных или предателей-интервентов. И, взяв в руки винтовку, идти с уставшими солдатами генерала Каппеля – для него, русского офицера, даже смерть в бою была бы гораздо лучше того позорного судилища и казни, что ожидают впереди…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

День начался суматошно, совсем не так, как планировалось, – прокомандовав батальоном всего несколько часов, подполковник Хартлинг начал передавать дела вновь назначенному командиру, своему давнему товарищу полковнику Унтербергеру, который выглядел несколько смущенным от столь внезапного и скоропалительного назначения, сделанного начальником школы полковником Плешковым.

До полудня Карл Николаевич, будучи единственным посвященным в планы заговорщиков, держал свою роту юнкеров наготове – немедленно идти в город и арестовать генерала Розанова. Но от имени полковника Рубца на Русский остров передали телефонограмму – всем офицерам штаба и 1-го батальона собраться к пяти чесам вечера в офицерском собрании да еще отобрать по два портупей-юнкера от каждой роты.

Карл Николаевич воспринял это как призыв к действию, и с новым командиром батальона они явились ровно в пять в собрание, причем Хартлинг вооружился, положив на всякий случай в карман гранату. Однако там они прождали больше часа – но ни полковник Рубец, ни два других командира батальонов из города не возвращались.

Все собравшиеся офицеры встревожились – такое было совершенно непохоже на исполнительного помощника начальника школы. Ну ладно бы один только Рубец, мало ли что с человеком может случиться, но ведь и два других командира тоже должны были явиться вовремя. В зале сгустилось напряжение, и неожиданно тишина взорвалась вбежавшим в собрание поручиком Масленниковым.

– Господа! Казармы первого батальона окружают 2-й и 3-й батальоны, они вышли с оружием. Сюда тоже идут!

В зале закипели страсти – одни офицеры требовали немедленно взяться за оружие, другие настаивали на проверке сообщения. Среди общего шума возник вопрос: кто же старший из присутствующих, кто возьмет командование на себя ввиду отсутствия начальства?

– Полковник Лифанов!

Заведующий учебной частью тут же отказался, заявив, что давно не служил в строю, а занимался преподаванием дисциплин. И указал на полковника Карпова, начальника хозяйственной части. Тот моментально увильнул от предложения, заявив, что по закону не имеет права вступать в командование частью. И, в свою очередь, указал на начальника связи подполковника Аристова и на полковника Унтербергера. Оба штаб-офицера дружно посмотрели на Хартлинга, причем полковник тут же громко сказал:

– Я ведь человек новый, только вчера сюда приехал! Бери, брат, бразды правления!

Хартлинг лихорадочно обдумывал ситуацию, не обращая внимания на призывы к нему младших офицеров немедленно принять командование. У него сложилось мнение, что все происходящее – какая-то чудовищная мистификация. Но реализации будущего плана переворота это пока не мешало, и подполковник решился прибегнуть к силе незамедлительно. Тем более в 1-м батальоне, в котором проходили учебу будущие офицеры, собраны юнкера в большинстве своем правых убеждений, в отличие от двух других, которые занимались подготовкой унтер-офицеров и технических специалистов.

– Господа офицеры, пожалуйте ко мне!

Выкрикнув приказ, Хартлинг перекрыл своим громовым голосом поднявшийся в офицерском собрании шум и гам. И начал быстро распоряжаться, отдавая команды четко и грозно:

– Капитану Воловичу со 2-й ротой разобрать оружие и патроны и немедленно выставить сторожевые заставы на дороге, что идет к нам от мятежных батальонов!

– Есть!

– Всем строевым офицерам незамедлительно разойтись по ротам! Роты иметь в готовности к немедленному вступлению в бой! Связь со мной держать по телефону!

– Есть!

– Выполнять!

Собрание стало стремительно пустеть – получив четкий приказ, офицеры школы, не на словах знакомые с милым владивостокским обычаем «переворачиваться», быстро расходились по ротам – никто не взял под сомнение право подполковника отдавать приказы. И Хартлинг повернулся к начальнику связи, застывшему в готовности, и приказал:

– Немедленно позвоните начальнику пулеметной команды капитану Шендринскому – прибыть с пулеметами к собранию!

– Есть сообщить!

Подполковник Аристов быстрым шагом вышел из собрания, а Хартлинг отдал последнее распоряжение:

– Всем офицерам штаба и преподавательскому составу школы оставаться в собрании!

Не успел Хартлинг отдать последний приказ, как к нему подбежал преподаватель истории поручик Степанов с бледным как полотно лицом, истерически крича:

– Господин полковник, вы желаете кровопролития! Надо как-нибудь прекратить кровопролитие! Может, это недоразумение? А если правда, разрешите мне взять автомобиль и поехать к ним? Может, мне удастся предотвратить безумие второго и третьего батальонов?

Хартлинг пристально посмотрел на бледного как мел поручика – что с них, «штафирок», возьмешь, в строю не служили, пороха не нюхали. И ответил веско, со строгостью в голосе:

– Все мои распоряжения должны быть выполнены, насилие должно быть подавлено силою! Но если вы, поручик, желаете образумить батальоны, остановить поход против нас, то можете поехать туда немедленно!

Поручик Степанов с непокрытой головою стремглав бросился к двери, а Хартлинг тихо пробормотал:

– Я им покажу, как перевороты устраивать…

Тулун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

В церкви было ощутимо теплее, чем на улице, хотя изо рта валил пар. Уже с порога полковник услышал монотонный голос старого священника, что вызвался всю ночь читать заупокойную службу и сейчас стоял у гроба в полном одиночестве. Нет, еще были бы люди, но приказ есть приказ, а перед рассветом, еще затемно, колонны саней должны были отправиться на Куйтун, следующую за Тулуном станцию.

– Прости ему всякое прегрешение, вольное и невольное…

Вырыпаев встал рядом, левее и чуть сзади, и, держа в шуйце снятую с головы папаху, истово перекрестился и поклонился до пола. Выпрямился и посмотрел в белеющее в темноте лицо Владимира Оскаровича, спокойное, будто генерал уснул, а не умер сорок часов тому назад. В скрещенных на груди руках стояла тоненькая свечка, крохотный огонек которой сверкал на латунных пуговицах поношенного кителя да отражался блеском на золотых генеральских погонах.

И неожиданно вспомнил, что происходило в вечерних сумерках, когда штабная и санитарная колонны прибыли в Тулун. Слух о смерти генерала дошел сюда еще днем, обогнав идущую достаточно быстро колонну, хотя такое было практически невозможным делом. На просторной площади богатого старожильческого села перед церковью в мертвой тишине стояли сотни разномастно одетых солдат и офицеров, даже больные пришли проститься с любимым генералом. Когда с простого дощатого гроба сняли крышку и увидели лежащего там Владимира Оскаровича, словно волна прошла по собравшейся толпе – все сняли головные уборы, перекрестились и поклонились телу умершего полководца.

А в церкви после панихиды офицеры и солдаты подходили к гробу, целовали холодные руки генерала – прощание заняло добрых два часа. Были и местные жители, но мало, видно, они боялись, что их заподозрят в сочувствии к белым. И обязательно найдутся подлые душою доброхоты, что потом донесут красным, как только каппелевцы покинут село. Именно каппелевцы – так в одночасье стали себя называть офицеры и солдаты, что пошли за генералом в ледяной поход, оставляя тела погибших и умерших товарищей на этом скорбном пути.

– И даруй ему Царствие небесное!

Усталый голос священника ворвался в сознание на секунду – полковник машинально перекрестился, но оторваться в мыслях от земных дел не смог, вспомнив, как пять дней тому назад, когда зашел разговор о преемнике, прозвучал ответ Каппеля. Тогда больной, жестоко простуженный и хрипящий в кашле, Владимир Оскарович произнес: «Я бы доверил армию генералу Молчанову, в нем есть искра Божья!»

Вырыпаев тогда сильно удивился – начальник Ижевской дивизии, одной из самых лучших в белой армии, укомплектованной восставшими против большевиков рабочими оружейного завода, в отличие от того же Войцеховского, являлся малозаметной фигурой в армии. И все же Каппель посчитал, что это была бы самая лучшая ему замена.

Почему?

Задав себе этот вопрос, на который он пока не находил ответа, Вырыпаев неожиданно осознал, что не слышит голоса священника. Он посмотрел направо и изумился.

Бледный как мел старик отошел за его плечо, смотря вперед выпученными глазами, борода была всклокочена, а челюсть отвисла, он был не в силах сказать даже слова. И неожиданно ничком рухнул на пол, раскинув в стороны безвольные руки.

– Вася, что с армией? Мне холодно…

От знакомого голоса Вырыпаев окаменел и с невероятным трудом поднял глаза, чувствуя, как застывает тело, превращаясь в заледеневшую глыбу. В гробу сидел генерал Каппель, держась за края домовины. Свечка из его рук выпала и сейчас дымилась фитилем на ногах.

Перед глазами поплыло – стены, обледенелые окна, вставший из гроба генерал – все расплывалось в неизвестно откуда взявшемся пламени. У Василия Осиповича внезапно подкосились колени, тело стало уже ватным и бессильным, он, теряя сознание, успел подумать:

«Это же тиф опять у меня, от него и видения!»

И рухнул навзничь рядом со старым священником…

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

– Да что же это происходит?

Подполковник Хартлинг в недоумении положил телефонную трубку на рычаг – он только что переговорил с командиром 9-й роты капитаном Зайченко. Тот сообщил, что в расположении 2-го и 3-го батальонов все спокойно и никаких волнений не намечается. Собравшиеся в зале офицеры с интересом прислушивались к разговору по проводной линии, по окончании которого дружно вздохнули. С нескрываемым облегчением на лицах. И вскоре телефон зазвенел снова – теперь на связи был штабс-капитан Скороходов, временно командовавший его 1-й ротой.

– Господин полковник, не отдавали ли вы приказания всем ротам 1-го батальона собраться в помещении вашей роты? А то 2-я рота уже ушла, а моя 3-я рота построена и готова идти!

– Прикажите от моего имени 2-ю роту вернуть, 3-ю роту распустить, но всем быть готовыми по моему требованию идти к офицерскому собранию, – с нескрываемым недоумением подполковник Хартлинг снова положил трубку на рычаг, не понимая, что происходит в школе. И тут удивился еще больше – в зал вошел якобы сбежавший вчерашним вечером начальник школы Плешков, а за ним полковники Рубец и Карпов.

– Это какое-то недоразумение, Карл Николаевич, я только что оттуда, там все тихо и спокойно, – Плешков заговорил недовольным голосом. – Это что вы тут затеяли, выражаю вам свое неудовольствие. Зачем вы разослали офицеров из собрания по ротам? Капитан Холин, немедленно вызовите господ офицеров обратно в собрание!

Пока адъютант школы перезванивался по телефону, Хартлинг пребывал в расстроенных чувствах – он не понимал, что произошло, и был выведен из раздумий громким голосом Холина:

– Карл Николаевич, мне из вашей роты передали, что там собрались все четыре роты 1-го батальона!

От слов адъютанта Хартлинга чуть ли не затрясло в бешенстве от накатившегося возмущения – его четкие приказы были проигнорированы собственными офицерами. Но не успел он высказать все, что думает о таком положении вещей, как заговорил начальник школы, на губах которого появилась радостная улыбка.

– Ну вот и прекрасно! Передайте, капитан Холин, в 1-ю роту, что через десять-пятнадцать минут я буду там. По крайней мере, сразу увижу все роты батальона, – полковник Плешков повернулся к вновь собравшимся всем офицерам вверенной ему школы, застывшим в ожидании начальственного решения. – Господа, завтра в 8 часов утра вся школа, в полном составе, выступит в го…

Договорить полковник не успел – дверь в собрание открылась, и в ней показался фельдфебель 1-й роты Витчик. Громким голосом он произнес ошеломившие всех слова:

– Господа офицеры, вы арестованы!

Дверь с грохотом закрылась, звучно щелкнул замок в мертвящей тишине – все собравшиеся в зале от неожиданности и оттого кошмарности прозвучавшего словно окаменели…

Тулун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

Щеку вначале обожгла боль, затем водопадом обрушилась вода, залив глаза и нос, попав в горло. Именно холодная влага и привела впавшего в беспамятство Василия Осиповича в чувство, полковник оглушительно чихнул и полностью очнулся.

С чуть освещенного лампадами киота на него укоризненно взирали иконописные лики святых, и Вырыпаев осознал, вспомнив, где он находится, – в той самой церкви, где отпевали генерала Каппеля. И подумал, что от всего пережитого в ледяном походе да перенесенного совсем недавно тифа ослабел, ведь тот коварная и зловредная болезнь, вот и сомлел от слабости, словно гимназистка в «интересном положении», а не боевой офицер российской императорской армии.

Но когда полковник перевел взгляд и увидел, что стоящий перед ним гроб действительно пуст, его сразу пробил самый настоящий, как пишут в книгах классики, цыганский пот, потек крупными каплями по лбу, моментально стало невыносимо жарко, он принялся широко разевать рот, как вытянутая из воды рыба.

– Да что с тобой, Вася? Вы чего меня в сей ящик уложили? Неужели решили, что в меня бес вселился?

Рядом раздался до боли знакомый голос, и он узрел присевшего рядом с ним на корточки генерала, обхватившего плечи руками. И чуть жалобно прозвучал его уставший тихий голос:

– Холодно мне, Вася… Ощущение такое, что внутри все в лед превратилось. И руки шевелятся, вроде выросли… Зябко мне…

Вырыпаева слова Каппеля вывели из ступора – обрывая крючки, он сорвал с плеч полушубок и накинул на генерала, одним движением нахлобучил на его голову свою папаху. И, прикоснувшись ладонью к щеке генерала, чуть не отдернул руку – щека была холодной, но не ледяной, как у мертвеца, что почти сорок часов пролежал на морозе, а просто сильно озябшего человека. Из носа шло теплое, действительно теплое дыхание.

– Да что тут происходит, ты скажешь, наконец?!

Резкий командный голос подействовал на рефлексы, вбитые годами военной службы. Полковник стал отвечать четко и по существу, однако до сих пор трясясь от пережитого потрясения.

– Умер ты позавчера, Владимир Оскарович, – Вырыпаев даже наедине редко обращался к старшему по возрасту другу и начальнику на «ты», только вот в такие минуты волнения. – В румынском эшелоне умер, от крупозного воспаления легких – доктор определил, да и я ни дыхания, ни сердцебиения не слышал. Кашлял ты сильно, кровь ртом шла. С мертвецами всю ночь в холодной теплушке лежал в гробу, потом весь день на санях везли, за Войцеховским. Здесь в Тулуне и простилась с вами армия. Вот в церкви батюшка тебя всю ночь отпевал, думали везти вас дальше в гробу до самого Забайкалья – солдаты себя в вашу память каппелевцами уже называют.

– Ну и дела, – протянул воскресший генерал, задумчиво потерев пальцем переносицу. – Значит, то был не сон, я действительно помер… Никогда бы не поверил в такое, но когда сам…

– Прости мя, грешного!

Рядом раздался то ли тихий стон, то ли всхлип, и друзья повернули головы – очнувшийся священник уже присел на холодном полу, очумело глядя на восставшего из гроба недавнего усопшего. И неожиданно сорвал с груди крест, протянув его Каппелю. Тот приложился губами к распятию. Снял потом папаху и перекрестился истово, широко, чисто по православному, медленно коснувшись тремя сложенными пальцами лба, живота и попеременно груди – правой и левой стороны.

Священник чуть порозовел обветренным лицом, до того белым, как простыня, и, продолжая удивленно моргать глазами, перевел взгляд на стоящую на полу чашу. Поднявшись, он прикоснулся пальцами к мокрому лицу генерала, а затем полковника, прояснел лицом. Вырыпаев моментально сообразил, что Владимир Оскарович случайно облился сам, а потом облил и его, приводя в чувство, святою водой.

Не сказав им ни слова, старик выпрямился. Глаза его внезапно полыхнули таким огнем истовой веры, что Вырыпаев непроизвольно икнул. Батюшка медленно подошел к алтарю и опустился на колени перед ним. И под сводами церкви зазвучал его голос, громоподобный, с раскатами, отнюдь не старческий, пробирающий до глубины души, преисполненный такой торжествующей веры, что эхо многократно отражалось от стен:

– Господу нашему помолимся! Отче наш…

Сколько времени прошло, минута или десять, полковник не понял, но пришел в себя на морозе, на котором стоял в одной безрукавке, поддерживая ослабевшего и дрожащего от холода генерала, что попросил его отвести в теплый дом. Из церкви им в спину доносились могучие раскаты голоса батюшки, хорошо слышимые на площади.

– Смертью смерть поправ…

Стоящие у костра солдаты, узрев воскресшего генерала, остолбенели – и один выронил винтовку из рук. Вырыпаев моментально прикрыл своим телом Каппеля – от падения прикладом курок щелкнул и раздался оглушительный выстрел, разорвавший начавшуюся сереть ночную тьму. Моментально залаяли со всех сторон всполошившиеся собаки.

В доме старого священника, где находился на ночевке штаб генерал-майора Войцеховского, с грохотом хлопнула дверь, и с высокого крыльца даже не сбежали, а спрыгнули несколько вооруженных винтовками офицеров и солдат караульной смены. Частые ночные нападения партизан приучили всех действовать быстро и решительно.

– Господи вседержитель!

Один из бывших у костра солдат начал истово креститься, а второй, тот самый, что выронил винтовку, бросился вперед с ликующими, рвущимися из глубины души криками:

– Ваше превосходительство! Живой! Отмолили! Убивать этих докторов всех нужно! Живой!!!

Владивосток,

командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

Подполковник Хартлинг быстрее других пришел в себя от потрясения и бросился к двери, нащупав рукой в кармане гранату Мильса. Прислушался – в прихожую входили люди, стуча прикладами винтовок о пол. В то же время несколько офицеров бросились по коридору, идущему в кухню. Там дверь была также запертой на замок. Однако именно сюда и подозвали Хартлинга, шепнув, что за ней стоит юнкер именно его роты.

– Карл Николаевич, там вроде Трухин, в замочную скважину видно.

Хартлинг не поверил – на его взгляд, тот был правых убеждений и вряд ли бы пошел не то что на мятеж, но и на неповиновение. Но к двери подкрался и тихо позвал юнкера:

– Трухин, что происходит?

– Беда, господин подполковник, переворот! Предупредите, пожалуйста, господ офицеров – двери и окна держат под прицелом, и если будет попытка прорыва, то все попадут под пулеметный обстрел. Все затеяли юнкера вашей роты, с ними есть и офицеры.

Хартлингу захотелось расхохотаться, зло и с хрипами, как старому ворону. Пока они переворот в городе готовили, их собственные подчиненные здесь опередили. Но тут же оборвал нервный смех, когда увидел, что полковник Рубец вытащил из кармана револьвер.

– Карлуша, прощайте!

Однако взвести курок Борис Иванович не успел, так как на него набросились несколько офицеров из пулеметной команды. Револьвером завладел капитан Шендринский, который тут же стал убеждать старого полковника, что стреляться пока преждевременно, так как положение арестованных неясное. Однако полковник Рубец был крайне расстроен неудавшейся попыткой самоубийства, он всегда говорил, что не желает принимать смерть в плену, в страданиях и пытках, потому что откажется служить большевикам, которых считал мерзавцами.

– Зря вы меня остановили, господа! Лучше самому застрелиться, чем терпеть издевательства и мучения от хамов…

Тяжелая сцена была прервана внезапным топотом ног за дверью, и кто-то из офицеров крикнул:

– Господа, сюда идут с обыском!

Хартлинг отпрянул от Рубца, тяжесть в кармане жгла ему руку. Он метнулся к буфету, на котором лежала забытая кем-то папаха. Закрыв ее спиною, подполковник вложил в нее гранату и отпрянул, как раз вовремя. В зал вошли юнкера и солдаты мятежных батальонов, держа своих офицеров под прицелами винтовок.

Всех обыскали по одному, отобрали револьверы и пистолеты, нашли и злополучную гранату. Подполковник тихо подозвал к себе портупей-юнкера Кардакова, бывшего ротным писарем и находившегося в зале вместе с арестованными офицерами.

– У меня на квартире деньги, между двумя матрасами на кровати лежит пачка, в ней 330 тысяч рублей. Это жалование для юнкеров роты, я должен был выдать его завтра.

Как Хартлинг и рассчитывал, портупей-юнкеров освободили, но в собрание тут же ввели арестованных офицеров 2-го и 3-го батальонов. Из их коротких рассказов выяснилось следующее – почти всех взяли на квартирах, выломав двери. Только командир 5-й роты капитан Капусткин долго не сдавался, и когда стали ломать филенку, успел выстрелить два раза – в свою жену промахнулся, а себя смертельно ранил в голову.

Оказал сопротивление и полковник Боровиков, отличавшийся крепким телосложением, – услышав о волнениях в батальоне, он стал обходить роты. И тут на него набросились солдаты, пытаясь скрутить. Началась свалка. Дежурный офицер подпоручик Куминг начал расстреливать из револьвера нападавших. Выпустив барабан, он затем бежал в горы к радиостанции, которую, как все знали, охраняли японцы. Солдаты его преследовать не стали, да и стрелять тоже. Да и здесь оружием угрожали, но не применяли, да и вели себя корректно, не как сторонники Ленина.

Вот это окончательно успокоило подполковника Хартлинга. Он уверился, что расстреливать их никто не будет, да и под арестом долго держать не станут. Их изолировали, чтобы не помешали очередной переворот в городе произвести. Офицер усмехнулся: «Эти «товарищи» большевикам явно не товарищи. Скорее всего, эсеры устроили заматню, уж больно похожи методы. Но кто из интервентов им помог все это дело провернуть?»

Глава четвертая
29 января 1920 года

Восточнее станции Куйтун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

Возок, скрипевший полозьями, бросало из стороны в сторону, и Василий Осипович прилагал титанические усилия, чтобы его не кинуло на генерала Каппеля. Тот полулежал на овчинном тулупе, под который добрые селяне плотно набили душистого сена, и спал, накрытый с головою дохой. Вырыпаев минута за минутой вспоминал вчерашний день, самый счастливый в своей жизни, ибо впервые он стал очевидцем настоящего чуда, того самого, на чем держится человеческая вера.

– Отмолили…

Возок тряхнуло, полковник чуть не прикусил язык. И моментально решил, что и вслух больше о том говорить не будет, и даже про себя. Перед ним чередой проплыли бледные, ошеломленные лица офицеров штаба, когда он, поддерживая чуть ли не на весу, завел Владимира Оскаровича в теплый дом. Спустя минуту, которая ушла на то, чтобы повернуть колесики на керосиновых лампах, загоревшиеся фитили полностью осветили лицо воскресшего главкома. Потрясение оказалось настолько велико, что на секунду ему показалось, что проснувшиеся люди онемели, как древние греки, что узрели Горгону Медузу. Потом внезапно наступившая тишина взорвалась единодушным воплем.

Однако Василий Осипович опомнился и, несмотря на генеральские погоны на плечах некоторых штабных, двумя резкими командами от лица главкома навел тишину и порядок. С удивлением он мысленно отметил, что даже генерал Войцеховский, уже отдавший приказ номер один о своем вступлении в должность главнокомандующего в связи со смертью Каппеля, охотно подчинился. Причем у Сергея Николаевича на лице прямо-таки читалось нескрываемое облегчение, какое бывает у человека, внезапно скинувшего со своих плеч тяжкую гнетущую ношу.

На ведущего заутреню в церкви батюшку с горящими, как раскаленные уголья, истовой верой глазами смотрели не просто почтительно, а как на святого. Не то что в храме, на площади было не протолкнуться – в глазах рябило от разнообразной одежды, грязной у солдат и праздничной у местных жителей, – казалось, что у церкви собралось все село, от мала до велика. Пришли даже десятки чехов из эшелонов на станции – им, видевшим Каппеля в гробу, было не меньшим, а то и большим изумлением узреть его в церкви живым на благодарственном молебне.

Вырыпаев, как и подошедший к нему румынский военный врач Данец, наконец добравшийся до Тулуна, поражены были никак не меньше – главнокомандующий поправлялся от смертельной болезни прямо на глазах, даже перестал кашлять. Если в начале службы Владимир Оскарович еле стоял на ногах, то после причастия довольно бодрым шагом вышел на площадь и произнес целую речь, что раньше никогда не делал.

Говорил генерал Каппель простые слова, но с такими же горящими, как у батюшки, глазами. Полковник не мог по памяти вспомнить и половину сказанных генералом слов, но его до сих пор не покидало чувство необычайного воодушевления, словно испил живой воды. Да, они пока отступают, но война идет не за идеи, а за души людей, за будущее страны. И нынешние победители еще рано торжествуют победу, ставя памятники Иуде и Каину, играя на самых низменных чувствах, смущая людские души дьявольским наваждением полной свободы и всеобщего счастья. Еще всех ждут тяжелые испытания, боль и смерть, но разве может быть иначе, если идет речь о спасении будущего России.

Простые, но берущие прямо за душу слова вызвали слезы не только у него, образованного человека начала ХХ века, материалистического, отринувшего духовные ценности еще в мировой бойне, а сейчас совсем очерствевшего сердцем в не менее кровавой междоусобице. И если слезы проступили на глазах офицеров, то что сказать о простых солдатах или рабочих воткинских заводов, что взяли в 1918 году в свои натруженные руки оружие, сопротивляясь большевицкому порядку.

Про местных крестьян и говорить было трудно. Впервые за эти долгие месяцы войны полковник Вырыпаев узрел немыслимое – добрая сотня селян, которые, что весьма возможно, были совсем недавно партизанами, сами пришли с оружием, вступив в ряды не победителей, а отступающих и почти обреченных недавних врагов.

Что это, если не чудо?

Правда, опасаясь за жизнь семей, трое кряжистых, заросших бородами крестьян зрелых лет попросили Владимира Оскаровича их якобы мобилизовать – обычная практика в годы гражданской войны. И после красноярской катастрофы, где главком дал мобилизованным в Белую армию солдатам выбор – идти на восток с оружием в руках или сдаться на милость победителя, – отступавшие войска получили пусть и небольшое, но пополнение «насильственно призванными» добровольцами.

Незаметное подкрепление в рамках всей армии, но в огромном числе влившихся в ряды сильно поредевшего Нижнеудинского стрелкового полка, который только сейчас стал представлять собою укомплектованную по довоенным штатам роту. Не многие бригады и дивизии, отступавшие сейчас по заснеженным дорогам, могли похвастаться наличием такого большого числа активных штыков. Это вселило надежду в сердце, может быть, все повернется к лучшему, и Вырыпаев посмотрел на Каппеля.

И непроизвольно вздрогнул, когда заметил пристально смотрящие на него с открытой насмешкой серые глаза…

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

В такой растерянности Григорий Михайлович еще никогда не пребывал – белое движение гибло прямо на глазах, а он ничего не мог сделать. Да и никто на его месте не смог бы противостоять накатывающим свирепым прибоем штормящего моря событиям.

Сегодня телеграф принес ему ошеломляющее известие о перевороте во Владивостоке. К власти там пришло Приамурское земское правительство, набранное из той же «общественности», что и почивший недавно иркутский Политцентр. И, судя по растерявшемуся японскому офицеру связи, для восточных союзников это было так же неприятно удивившим явлением. Гадать не нужно – чехи и американцы даже не скрывали свою весомую роль во вчерашнем событии. Они как заведенные делали ставку на «демократию» и при этом прекрасно понимали, что та, будь это приснопамятный Комуч или Политцентр, не может противостоять крепнущим каждый день большевикам и скорее рано, чем поздно, сменит свой «розоватый» цвет на определенно красный, без всяких оттенков.

Дальше дурные новости посыпались как из рога изобилия, словно желая окончательно сломить волю к продолжению борьбы. На станцию Верхнеудинск прибыли поезда главнокомандующего союзными войсками Жанена и командира чехословацкого корпуса Сыровы. Атаман Семенов быстро сложил один к одному, Иркутск и Владивосток, и результат получался самый скверный – в Забайкалье «союзники» явно готовятся провести нечто подобное. А сила у них есть – эшелоны с вооруженными до зубов частями 2-й чешской дивизии растянулись тонкой кишкою от Байкала до Маньчжурии.

Противопоставить чехам ему нечего – все части задействованы, большую угрозу представляет район города Сретенска. Партизаны стягивают туда большую часть своих сил, а они у них немалые. У красного вожака Журавлева семь полков кавалерии, в каждом от пятисот до тысячи двухсот шашек, то есть почти по полному, немыслимому сейчас довоенному штату, а казаков в них много. В белых казачьих полках едва по три-пять сотен станичников, никак не больше.

Дело в том, что 70 лет назад, когда было сформировано казачье войско, в его 3-й и 4-й отделы вписали в казаки в большом числе ссыльнокаторжных поселенцев и крестьян, и оказачить их потомков воинским духом не удалось. Да что там – еще 20 лет тому назад эти «сынки» (так их презрительно называли родовые казаки 1-го и 2-го отделов) служили пешими в батальонах, и лишь после китайского похода их заставили пересесть на коней. А посему два года назад значительная часть нерчинских и аргунских станичников пожелала добровольно расказачиться, не желая нести тягот. Вот и сейчас эти самые «сынки» массово перешли в партизаны и, что самое плохое, потянули за собою ослабевших духом и потерявших веру своих соседей – природных казаков, чьи пращуры еще с легендарным Ермаком пришли в Сибирь.

Теперь к семи конным полкам красные спешно формируют еще три, сводят их в бригады и дивизию, есть у них и пехота – два полка из крестьян и полнокровный батальон из китайских «интернационалистов», которым пограбить зажиточных казаков – одно удовольствие. И вооружена эта рать прилично – винтовки чуть ли не у всех, семь десятков пулеметов, четыре пушки. Хорошо, что с боеприпасами у них нужда великая, так что продержаться можно. Но вот если чехи помогут им патронами и снарядами из своих эшелонов, то придется плохо, очень плохо.

А такое может произойти, и весьма скоро – в мятежном Прибайкалье в селе Бичуре партизаны уже выбрали насквозь большевицкую, но с участием «общественности» власть – ревком. И начали сводить вольницу в три регулярных полка по шесть пехотных рот и три эскадрона конницы при пулеметах, по две тысячи бойцов в каждом.

Так что вскоре его войска начнут дожимать с двух сторон, да так, что мало не покажется!

Южнее Братска,

река Ангара,

командир учебного морского полка

полковник Казагранди

– Мой полк намеренно ушел от железной дороги, чтобы не оказаться между молотом и наковальней!

Полковник Казагранди вспомнил свою гимназическую юность и сумел солгать с поистине честным взором. И два бородатых мужика, вожаки местных партизан, суровые и неулыбчивые, сидевшие напротив него, поверили в эти слова. Он это понял по едва заметной мимике, когда те мимолетно обменялись взглядами, ибо людям свойственно принимать на веру то, что вписывается в их представление о существующем положении дел.

– Там бы я и мои солдаты попали под командование Каппеля, которого считаем авантюристом!

Так вдохновенно Николай Николаевич еще не лгал никогда в своей жизни. Его полк, который должен был войти в дивизию морских стрелков контр-адмирала Старка, не успел в нее влиться – та рассеялась еще при отступлении до Енисея. От Красноярска свой отряд Казагранди вел в составе северной колонны генерал-майора Сукина, что пошла к Иркутску не по Московскому тракту вдоль железнодорожной нитки Транссиба, а по реке Ангаре. Путь выходил вдвое больше верстами, но зато на нем было легче найти фураж и продовольствие в не разоренных войной и разрухой таежных деревеньках. Да и сменить уставших лошадей на свежих проще, и ровная ледяная гладь Ангары позволяла идти гораздо быстрее. Без всяких ухабов и занесенных снежком ямок, как на тракте. Или, не приведи такого в жизни с ее испытаниями, – на проселочных переселенческих дорогах.

У деревни Дворцы он получил разрешение от генерала Сукина уйти по левому притоку Чуне до деревни Выдрино, а там перебраться по проселку до деревушки Андзеби, что была южнее Братска на той же Ангаре. Путь выходил намного короче и, главное, позволял отряду морских стрелков не испытывать тягостей в снабжении, ибо продвигавшаяся по Ангаре шеститысячная колонна белых подчистую выметала накопленные таежниками запасы, оставляя тем на смерть или милосердие десятки тифозных, которых везти с каждым днем становилось все труднее и труднее. На последнее рассчитывать было трудно: крестьяне обозлены реквизициями до крайности – раньше их делали партизаны Бурлова, а теперь отступавшие колчаковцы. Иногда местные повстанцы пытались устраивать засады, вот только с дробовиками и ружьями против пулеметов и винтовок воевать на широченной речной глади невозможно, с таким примитивным оружием лучше засады в дебрях устраивать, но белые в тайгу и не совались.

Рискнул следовать самостоятельно один лишь отряд Казагранди, слишком утомительным опытному офицеру показался поход в общей колонне. Все восприняли его решение как безумие – идти предстояло мимо таежного села Шиткино, центра страшного партизанского восстания, что полыхало в здешних краях летом. Но то было не сумасшествие, а выверенный расчет – вся партизанская вольница стягивалась к Транссибу, желая хорошо обогатиться на грабеже беззащитных горожан. Такое было повсеместно, Казагранди собственными глазами видел ободранных до последней нитки обывателей городков и станций. Среди них было множество перепуганных до икоты интеллигентов, теперь смертельно дрожащих при близком знакомстве с «революционным народом». Тех самых земских либералов и общественников, кто радостно приветствовал наступившее «царство свободы» и своим целенаправленным саботажем привнес свою лепту в крушение белой власти. Вот теперь они на своей шкуре испытали торжество наступившей, не обремененной образованием, истинно народной «демократии».

В Шиткине, как полковник и рассчитывал, партизан не оказалось – все ушли к Нижнеудинску и Канску, а потому отряд прошел сквозь таежные дебри легко, даже без стычек, и вышел к Ангаре, где он и встретился сейчас с представителями партизан. И уже понял главное по мимолетному разговору – так называемая дивизия Бурлова ушла к северу, где и рассчитывала остановить белые войска. Его полк подошел опять в удобный момент – в Братске повстанцев было мало, их представители даже не угрожали, предложили только разоружиться и идти дальше к Иркутску. Эту легкую попытку нажима Казагранди отмел начисто – «ведь они ушли от страшного генерала Каппеля, который их может расстрелять за неповиновение, потому без пулеметов и винтовок им никак нельзя».

Крестьяне уже испуганно молчали, ничего не требуя – хоть в отряде и было всего три сотни стрелков, но имеющиеся на санях полтора десятка станковых «максимов» видели все селяне, молва их многократно умножила, доведя число до шестидесяти. Что и подтвердил сам полковник с честными глазами. И поделиться отказался, сказав, что самим нужно. Крестьяне с житейским прагматизмом точку зрения офицера восприняли с фатализмом – раз нет сил разоружить отряд, зачем угрожать, пусть идут дальше подобру-поздорову! Попасть под смертоносный свинцовый шквал целого пулеметного батальона, как оценили силу отряда бывалые фронтовики, себе дороже, лучше самим дать продовольствие и фураж, и скатертью дорога…

Только один выбор стал самым трудным для полковника – идти дальше по Ангаре было опасно, в Балаганске собралась целая партизанская «дивизия», вооруженная уже такими же пулеметами и винтовками. Путь по притоку Оке он отмел сразу – она шла к Зиме, уводя от Иркутска, туда, где стояли чешские эшелоны и придвигались повстанческие отряды. Край, разоренный войною, по которому продвигались еще остатки колчаковских армий, подметая в деревнях все съестное подчистую.

Нет, туда идти нельзя – только на Иркутск. А прорываться боем через Балаганск или постараться обойти его лесостепью, через бурятские стойбища можно – пулеметы на открытой местности могут смести даже противника, вдесятеро многочисленнее; он эту нехитрую и жестокую аксиому еще на войне с германцами собственной кровью оплатил. Тем более патроны имелись – в обозе шло целых семь подвод, груженных цинками.

Западнее села Кимильтей,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Я ведь умер, Вася, на том разъезде, – Каппель говорил глухо, было видно, что слова даются ему с большим трудом. – Видел далекий свет из черноты словно тоннеля, и устремилась моя душа к нему… Есть душа, есть – это только тело наше умирает…

Вырыпаев замер, даже затаил дыхание, стремясь не пропустить ни единого слова, заметить малейшее изменение в интонации, уловить эмоции любимого генерала. Каппель стал иным, пусть это было незаметно, но глаза главкома определенно говорили о том.

– И знаешь, говорят, что жизнь человека проходит перед его глазами? И я видел эту жизнь, но иную, ту, которая была после жизни. Удивительно, но это так. Я видел себя в гробу, который везут через Байкал, потом меня хоронят в Харбине, в Маньчжурии…

– Мы покинули Россию?! Большевики победили?!

Василий Осипович не сдержался от восклицания, настолько неожиданно было сказанное сейчас. И обмяк – в глубине души он сам понимал, со дня оставления Омска, что все пропало, не будет победы, а лишь горестный исход проигравших. Но в глубине души теплилась надежда, что все может измениться со временем или неожиданно – вчерашний день высек искру, но сейчас еще не успевшее подняться пламя было затушено, словно ушатом воды, тихо произнесенными словами Каппеля.

– Да, мой друг, красные победили, ибо смогли привлечь к себе умы и сердца населения. А нам не хватило той идеи, что могла бы объединить людей в борьбе с ними! Мы проиграли…

Слова генерала прямо ошпарили своей прямотой и откровенностью – Василий Осипович насупился, посерел лицом. Выходит, все жертвы напрасны, а спасения нет. Их всех, кому повезет или не посчастливится погибнуть в бою или от болезни, это с какой стороны посмотреть, ждет лишь тяжкий исход на чужбину да горький хлеб ее вдали от родины.

– Знаешь, Вася, странно все это – знание будущего. Это действительно проклятье, как говорили древние, – обладать таким даром… Но, с другой стороны, возник у меня вопрос – а почему мне дали посмотреть на это самое будущее, а потом вернули в измученное болью тело? Ведь я не хотел этого, отмучился, а ведь нет, вернулся, супротив собственной воли, мертвец в мир живых. И только сейчас понял, зачем все это…

Каппель замолчал, о чем-то напряженно размышляя, а Вырыпаев ждал, понимая, что разговор еще не окончен и вскоре последует главное, то, которое даст ответ на один-единственный вопрос. Не как, а для чего воскрес его старший друг – ведь не только он сам, но и доктор зафиксировали самую доподлинную смерть, которую много раз зрели за эти годы войны. Да и не мог больной человек, пролежав на морозе сорок часов, не окоченеть в ледышку. Тут только Высшее Провидение способно сотворить такое чудо – но ведь не просто так все произошло?!

Нет, человек – удивительно живучее существо, тут есть множество примеров. Вырыпаев вспомнил рассказанное кем-то очень давно самое настоящее чудо, видимое в далеком Тибете, – там полуголый монах просидел пару суток среди заснеженных гор и не только не замерз, но даже простуду не подхватил. Или тот же летаргический сон взять – признаки смерти налицо, но человек-то живой?

Не сделали ли они с доктором Данецом ошибку, посчитав генерала уже умершим? Да и с видениями из далекого будущего не все так просто – тот же святой Сергий Радонежский был уверен, что победа русских над татарами будет полной, но потери огромными, а князь Дмитрий Иванович уцелеет в бою. Последний ведь принял бой в передовом полку, уповая на пророчество, – и ведь сбылось оно! Пали в битве все воины, сражавшиеся рядом с ним, а московского князя извлекли из-под завала тел в посеченных доспехах, но живого и без серьезных ранений.

Разве такое не чудо?

– Большевики победили, это так! Но проиграли ли мы еще? Вот в чем вопрос, друг мой!

Каппель с закрытыми глазами начал вслух тихо говорить, и Вырыпаев мгновенно замер, боясь пропустить слово. Вот то, чего он ждал, – не откровение ли это, что посещает очень немногих, тех, кто давно перешагнул рубеж, отделяющий живых от мертвых.

– Да, красные победили, но в наших силах еще сделать так, чтобы их победа не была полной, распространившись на всю Россию! Я за единую и неделимую, но не большевицкую Россию. Она будет такой в отдаленном будущем, если удастся отстоять сейчас ее часть, где не будет им места. Страшно видение, где малороссы считают великороссов лютыми врагами, где объединенная под красной звездою, серпом и молотом величайшая держава распадается на враждебные друг другу народы, в одночасье потеряв гордое наследие предков! Я будто еще одну жизнь прожил, другую, не свою!

Слова Каппеля падали тяжелыми камнями, и Василий Осипович вздрагивал от них. Такое откровение его потрясло, и пусть многое было непонятным и неясным, суть полковник сразу уловил – объединенная большевиками силою победителя страна развалится через долгие годы. И понятно почему – идея может быть красивой и доступной, увлечь сотни тысяч людей, но счастье всех на лжи никак не построишь. Обильно пролитая кровь сотен тысяч людей рано или поздно падет на голову победивших палачей, что своим «красным террором» залили страну повсеместно, и даст совсем иные всходы, отнюдь не те, на которые рассчитывали.

– Мы не можем им противостоять сейчас, но в наших силах, Вася, не дать им торжествовать полную и окончательную победу. Нужна передышка, выигрыш времени… Отступление не есть еще окончательное поражение, мы пока не разгромлены, слишком далек Байкал от Москвы. Если удержимся, то будет совсем иной исход…

Зима,

командующий Западной группой

ВССА Нестеров

– Эта партизанская вольница плевать хотела даже на приказы Иркутского ревкома и своего же командующего! Они совсем одичали в тайге, прямо бандиты какие-то!

Бывший штабс-капитан колчаковской армии, а ныне командующий советскими войсками на Зиминском фронте Александр Герасимович Нестеров был в ярости. Вместо прихода всей Балаганской партизанской дивизии Дворянова тот отправил к Зиме лишь два полка – 1-й Ангарский Игнатова и 3-й Илимский Куклина, каждый численностью в неполный батальон в четыре сотни бойцов. Сама же дивизия тремя другими полками заняла оборонительные позиции перед Балаганском, в полсотне километров от Зимы к северу. Этот вожак явно руководствовался своими собственными соображениями и отнюдь не хотел вставать на пути отступавших белых.

Хуже было другое – не имея никакого понятия о новой революционной дисциплине, пришедшие к Зиме крестьяне совершенно не желали исполнять приказы бывшего белого офицера, и лишь настойчивые призывы приехавшего к ним комиссара заставили их повиноваться. Вот только иллюзий Нестеров на этот счет не питал – стоит белым нажать посильнее, и партизаны, не знающие линейного боя и привыкшие нападать исподтишка, разбегутся на все четыре стороны, и никакой комиссар их не удержит – затопчут на бегу, как стадо кабанов, или пристрелят, что вернее.

Хорошо, что своих сил, прибывших из Иркутска, было достаточно для победы над уже порядком сломленным противником, истерзанным тифом и практически не имеющим боеприпасов. Длинные колонны на санях, растянувшиеся вдоль Транссиба, не внушали опасения – боя не будет, а лишь избиение, а уж патронов и снарядов его бойцы не пожалеют, из Иркутска взяли с большим избытком, по три боекомплекта.

Чехи приняли ультиматум ВРК и открыли один путь до Зимы, ухитрившись убрать с него свои эшелоны. На Иннокентьевской в подготовленные эшелоны погрузилась немалая сила – 2-й батальон Молчанова и 3-й батальон Тополева из 10-го Советского полка, бывший отряд особого назначения под началом Юнусова, одна рота из 12-го Советского полка. Погрузили на платформы две трехдюймовые пушки и штабель из снарядных ящиков, а также два аэроплана «Сопвич» со снятыми плоскостями. Только кавалерии для разведки и преследования удирающих белых почти не было – полсотни оренбургских казаков бывшего войскового старшины Петелина и три десятка верховых при стрелковых ротах.

Сила выступила приличная – свыше тысячи самых надежных и проверенных товарищей, прилично вооруженных и снаряженных, да еще в сопровождении санитарного поезда. Можно было с легкостью даже утроить численность отряда, в Иркутске формировалось семь стрелковых полков ВССА, вот только мобилизованные еще Колчаком солдаты доверия не внушали. Они с легкостью перешли на сторону Политцентра, но даже в бою с семеновцами им пришлось туго, и если бы не вмешательство чехов, то все это воинство просто бы разбежалось, куда глаза глядят. Такие бойцы совершенно не годились для схватки с отступавшими колчаковцами, а потому и остались.

Зато более пяти сотен шахтеров, подсевших в эшелоны на станции Черемхово и влившихся в состав войск, были совсем иным человеческим материалом. Истовые красные, они прямо жаждали сразиться с недобитыми белыми, и пусть плохо знакомы с военным делом, но в них Нестеров был полностью уверен.

Как и в том, что двух с половиной тысяч красных при трех десятках пулеметов и двух пушках окажется более чем достаточно для полной победы. Ведь из шести тысяч еще оставшихся в строю колчаковцев не менее половины при санях с больными, треть в арьергарде в одном переходе, а оставшиеся две тысячи раскиданы по двум колоннам.

– Ничего, через сутки они у меня по струнке ходить будут! Я с них вышибу эту вольницу!

Нестеров улыбался, хотя своевольство партизан его бесило. Но ничего, завтра они к нему будут относиться иначе. Ведь будет бой с северной колонной генерала Войцеховского, в авангарде которой – до тысячи бойцов. Он их встретит у деревни Ухтуй, где уже соорудили укрепленную позицию, обойти которую невозможно. Ведь слева станция с чешскими эшелонами, которая объявлена нейтральной, а справа непроходимый кустарник, за которым начинается глухая тайга. И пусть колчаковцы сами прут в лобовые атаки на его пулеметы, свинцовый ливень сразу выкосит самых упорных. В центре он поставит партизан, чтобы мысли о бегстве у тех вояк не возникло, а пулеметный огонь смелости придаст. Измотав белогвардейцев в бесплодных атаках, в которых те истратят последние патроны, сам перейдет в наступление.

Южная колонна генерала Сахарова, по сообщению чехов, должна выйти к Зиме лишь послезавтра. И получит свое – разгромив остатки 2-й армии, он обрушится на ошметки 3-й всеми силами и, таким образом, разгромит белых поочередно, каждый раз используя численное и техническое превосходство красных в артиллерии и пулеметах. Обозники сами сдадутся, не могут же простые солдаты не знать главного призыва большевиков – «мобилизованные по домам, добровольцы и офицеры по гробам»!

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

– Передайте генералу Мациевскому – восстание немедленно подавить, не останавливаясь ни перед чем! Если необходимо, то расстрелять всех мятежников! И быть готовым к отражению наступления партизан – это не налет, а разведка боем!

Григорий Михайлович в ярости ударил кулаком по столу – чувствовал же ведь пакость, так вот она и случилась. Вчерашним вечером красные партизаны в две-три сотни шашек в конном строю попытались ворваться в Сретенск. Казаки встретили их пулеметным огнем, но тут же 29-й Троицкосавский стрелковый полк, набранный из мобилизованных уроженцев мятежного Прибайкалья, восстал и ударил защитникам в спину. Хорошо, что взбунтовавшийся полк был малочисленным, всего в один батальон, – а то удержать Сретенск не удалось бы. Начальнику гарнизона с помощью роты японцев и трех казачьих сотен удалось восставших локализовать, а налетевших красных с невероятным трудом, но выбить из города. И сейчас любое промедление могло стать роковым.

– Поднять в ружье военное училище незамедлительно! Передайте мой категорический приказ генералу Богомольцу – пусть со своими бронепоездами, всеми, что есть под рукою и в исправном состоянии находятся, примет в десантные партии юнкеров и сразу идет на всех парах к Нерчинску, а затем к самому Сретенску!

– Есть, ваше превосходительство!

Войсковой старшина с уставшим лицом и красными от постоянного недосыпания глазами, выполнявший при атамане функции адъютанта, помощника начальника штаба, офицера по особым поручениям и начальника канцелярии, щелкнул каблуками сапог и вышел из кабинета. Григорий Михайлович тяжело вздохнул – за эти суматошные дни он так же немилосердно устал, взвалив на себя, как и его помощник и многие другие чины его штаба, множество обязанностей и дел, что при читинской неприхотливости никого не удивляло. Сам атаман был ярым ненавистником раздутых по немыслимым штатам штабов и канцелярий, плодящих одних бездельников, которыми так славился Омск, столица белой Сибири.

Плохо, что почти нет резервов. Железную дорогу пока удается держать только с помощью дивизии бронепоездов генерал-майора Богомольца, плененного американцами на Байкале. Вероломно напали три недели тому назад союзники, испугались его угрозы взорвать тоннели. Он тогда блефовал, пытаясь помочь адмиралу Колчаку всеми способами, даже вслед за Каппелем генерала Сыровы на дуэль вызвал, но все оказалось напрасным. Хотя бронепоезда «союзники» недавно вернули – они просто не представляли собою какой-либо боевой ценности. Обычные теплушки и платформы, на которых уложены изнутри шпалы и мешки с песком, снаружи обшиты, для большей правдоподобности и пущего страха, кровельным железом, имитирующим настоящую броню. Четыре-шесть пулеметов на вагон, в торце стоит погонная пушка – вот и вся неказистая конструкция, способная нагнать страха на плохо вооруженных повстанцев. В реальном же бою после первого попадания не то что фугасного снаряда трехдюймовки, но и шрапнели, поставленной на удар, все эти шпалы обрушатся, просто передавят экипаж и устроят для погибших жаркий погребальный костер.

Но что делать, если ничего нет, а ремонтом тех же паровозов и вагонов занимаются японцы в читинских мастерских. Зато целая дюжина таких шпалированных «бронепоездов» пока позволяет контролировать перевозки и защищать дорогу от налетов красных партизан. Против чехов они, конечно, не выстоят – у тех настоящие крепости на колесах, причем некоторые добротные, царской постройки. Тот же «Орлик», что сейчас в Верхнеудинске Жанена охраняет, – бывший русский «Хунгуз» с прицепленным мотоброневагоном «Заамурец», что в Одессе в 1916 году был построен для русской армии.

– Какую же вы пакость решили сделать?

Семенов насупился, вспомнив вчерашних союзников, ставших если не открытыми врагами, то явными недругами. Он за последнюю неделю сделал все, чтобы отвести от себя их упреки в «недемократичности» установленного в Забайкалье режима. Объявил о создании правительства «Российской Восточной окраины» во главе с кадетом Таскиным, членом Государственной думы, передав всю полноту гражданского управления. Громогласно заявил о желании созвать в самое ближайшее время земской съезд, пусть пока не с законодательными, а лишь с совещательными функциями. Обещал все, что мог в этой непростой ситуации, – в открытый конфликт ему вступать с союзниками опасно, и так хватает напряженного противостояния с красными. Тем более японцы потребовали от него незамедлительного принятия этих либеральных мер для заигрывания с оппозиционной общественностью – им тоже нужно было отчитаться перед американцами, что они поддерживают не махрового диктатора, а вполне легитимного правителя.

– Черт бы их всех побрал с их политическими играми, – пробормотал под нос атаман, но сдержал негодование. Слишком невелика его популярность у «общественности», хотя сам он доступен и открыт для всех и готов к любому диалогу и с кем угодно, лишь бы была польза белому движению. Но вот те, кому он доверил управление гражданскими делами, зачастую творят от его имени непотребное.

Недаром в Чите так и говорят на всех улицах: «Семенов-то сам хорош, семеновщина невыносима!»

Село Батома

юго-западнее станции Зима,

командующий 3-й армией

генерал-лейтенант Сахаров

– Как некстати! Царствие ему небесное!

Константин Вячеславович истово перекрестился на тускло освещенную лампадой икону Спасителя. Еще утром, находясь на марше, он узнал от местных жителей, что главнокомандующий генерал-лейтенант Каппель три дня тому назад скончался от болезни, и вчера его тело доставили на станцию Тулун. Его поразила столь невероятная осведомленность крестьян, что узнавали известия раньше его, хотя недаром в русском народе говорят, что слухами земля полнится. И вот сейчас он держал в руках приказ № 1 нового главнокомандующего генерал-майора Войцеховского о своем вступлении в должность и с извещением войск о смерти Владимира Оскаровича.

– И что теперь делать будем?

Вопрос был чисто риторическим, и так было ясно, что войска идут на Иркутск с одной целью – освободить Верховного правителя адмирала Колчака и отнять у большевиков переданный им золотой запас империи, без которого продолжать войну бессмысленно. Деньги отчаянно требовались на приобретение самого необходимого для армии – вооружения, боеприпасов, снаряжения, обмундирования, продовольствия. На множество всяческих закупок требовались полновесные золотые империалы, пользующиеся спросом у любого иностранного государства. Ведь все имущество белых брошено на складах в Омске, свезенная в Красноярск артиллерия досталась красным, как и десятки тысяч сдавшихся мобилизованных солдат.

Те остатки русского воинства, что сейчас бредут на восток, фактически не представляют собою реальной силы – в его колонне нет ни одной пушки, к пулеметам и винтовкам ничтожное количество патронов – по три ленты на станковый «максим» и по три-четыре обоймы на мосинскую трехлинейку. Боекомплекта на один бой, и то не очень длительный и упорный. А в Забайкалье у атамана Семенова отдохнуть можно, уставшие в походе войска в порядок привести, тифозных вылечить и в строй поставить, вот только вряд ли с вооружением у него лучше. А потому продержаться долгое время будет невозможно – война проиграна вчистую, надо признать неизбежное, пусть и с болью в сердце, как это ни тяжело.

– Эх, Владимир Оскарович, как некстати вы нас покинули…

В голосе Сахарова прозвучала тоска. Неделю назад в Нижнеудинске уже смертельно больной главком надтреснутым голосом изложил свое видение перспектив. Требовалось создать новый восточный фронт не за озером Байкал, а в Приангарье, задействовав в полной мере богатейшие армейские склады в Иркутске, где хранились десятки тысяч снарядов, пушки, обмундирование и снаряжение на двадцать тысяч солдат. Эти хранилища давно прибраны чехами, тут генерал не сомневался, зная загребущие руки «союзников», а потому не разграблены ни красными, ни местными жителями.

Генерал Каппель надеялся занять крепкие позиции по Оке, причем решение, судя по всему, принял еще загодя в Красноярске, недаром по Ангаре был отправлен отряд генерал-майора Сукина и прорвавшийся с Алтая и сохранивший боеспособность Барнаульский стрелковый полк опытного и храброго, а главное – решительного полковника Камбалина. Север окинских позиций будет прикрыт этим отрядом, и противник у них хоть и многочисленный, но отнюдь не крепкий – партизаны не регулярные войска, нанести им поражение и загнать в тайгу не будет являться непосильной задачей.

Сам фронт отнюдь не протяженный, в пять десятков верст в таежных массивах, через которые только ветка Транссиба и Московский тракт могут позволить передвигаться крупным соединениям – одной или двум полнокровным дивизиям. А более, учитывая разорение края и бедность его ресурсами, а также полностью парализованную железную дорогу, красные просто не перебросят, не в состоянии это сделать.

Переселенческие тракты южнее, по которым двигался сейчас его отряд, перекрыть еще легче – несколько полностью укомплектованных рот с пулеметами и горными пушками могут на несколько месяцев сковать противника и не дать ему продвинуться вперед.

Вполне реальный план – Константин Вячеславович чуть улыбнулся, но с грустью. Чтобы его выполнить, нужно было укрепиться в Иркутске, взять под контроль железную дорогу, на которой сейчас хозяйничают чехи. И возродить в войсках веру и волю к дальнейшей борьбе. Слишком много этих самых «но», так что предстоит отступать дальше, от слабейшего, но уверенного в своей окончательной победе врага. Это плохо, очень плохо, когда, как кровь из носу, необходимо остановиться, собраться с силами и дать решительный бой. Добиться пусть маленькой, но победы, чтобы солдаты и офицеры почувствовали уверенность в своих силах и смогли не только прорываться, спасая свои жизни, но и идти к победе.

Прежний главком мог бы еще вдохнуть в измотанные и уставшие войска веру в победу, сам Константин Вячеславович не раз слышал, как говорили между собою солдаты, полные веры в своего командующего: «Генерал Каппель выведет нас даже из ада!»

Но никак не генерал Войцеховский, нет у него того авторитета, хотя свой первый приказ закончил словами, прямо берущими за душу. Сахаров взял в руки листок и при свете коптящей лампы вслух, выделяя каждое слово, прочитал понравившиеся строки:

– Во имя скончавшегося нашего главнокомандующего Белая армия будет с гордостью носить имя каппелевцев, а наш поход в военной истории будет занесен как «Ледяной сибирский поход». С нами Бог! За Россию, каппелевцы! Вперед!

Хорошие слова сказаны, вся его колонна сегодня ночью обсуждать будет – но вера в успешный исход поколеблена, и серьезно, смертью генерала Каппеля. Так что придется остаткам армий отступать дальше, встреча двух колонн намечена утром 31 марта в Зиме, на станции. Оттуда предстояло двигаться на Иркутск, теряя этим призрачные шансы создать фронт по Оке и остановить зарвавшихся красных…

Глава пятая
30 января 1920 года

Деревня Ухтуй западнее Зимы,

командир 3-й Иркутской стрелковой дивизии

полковник Ракитин

– Василий Александрович, красные хорошо укрепились, в лоб их не взять, – сумрачно произнес командир егерского батальона капитан Дубов и потер рукавицей красные обмороженные щеки.

– Сам вижу, Федор Николаевич, – полковник Ракитин еще раз прижал к глазам трофейный, еще с германской войны, цейсовский бинокль, тщательно рассматривая развернувшуюся перед ним батальную картину. Было видно, что большевиками сейчас командовал «военспец» – так называли бывших офицеров, что служили у красных.

На севере непроходимый кустарник, деревня укреплена, из нее стреляют не менее десятка пулеметов, обрывистый берег Оки высок, на нем из снега сооружены окопы. Такие же укрепления в центре, тоже с десятком станковых пулеметов, патронов отнюдь не экономят, гады!

С юга небольшой кусок тайги примыкает к железной дороге, на которой стоят чешские эшелоны – там большевики фланг вглубь увели, да еще, судя по навалам бревен, засеку сделали, ни конному, ни пешему прохода нет, да еще в прикрытии тех же «максимов» до чертиков поставили. Ситуация сложнейшая, где наступать и прорываться?! Как в русской поговорке – что пеньком сову, что сову об пенек!

Выходя утром из Кимильтея, он знал, что красные в очередной раз поставили заслон. Но надеялся, что авангард под командованием капитана Зилова, командира 10-го Байкальского полка, куда, кроме его стрелков, вошли кавалерийские дивизионы иркутян и воткинцев – всего четыре с половиной сотни штыков и сабель поровну, – собьет его с ходу. Не удалось – слишком плотным оказался пулеметный огонь, да часто вспухали в морозном синем небе белые облачка шрапнелей.

Дороги на Зиму, до которой оставалось едва три версты (он хорошо видел станцию с чешскими эшелонами и бревенчатые дома раскинувшегося поселка), не было. Путь был плотно закрыт противником – до трех тысяч штыков при трех пулеметных ротах и артиллерийской батарее. В другое время он и не пытался бы атаковать – у него не дивизия, а одно название, в полках самое лучшее по двести бойцов, егерей сотня, да столько же всадников – батальон по довоенному штату. Плюс одна-единственная уцелевшая в пути, артиллеристы чуть ли не на руках от самого Красноярска тащили, трехдюймовая пушка артдивизиона. И тысячи боеспособных офицеров и солдат не наберется. Но пробивать дорогу на Иркутск нужно, и дивизия стала привычно расползаться в реденькие стрелковые цепи.

Рядом разворачивалась Воткинская дивизия, примерно такого же состава, вот только пушек рабочие вывезли намного больше – две лежали разобранными на санях, а две занимали огневую позицию, правда, снарядов к ним кот наплакал, по десятку на ствол. Вот и вся сила, вернее, немощь, что была у полковника Ракитина для прорыва хорошо укрепленного большевицкого фронта. Вообще, Зиму атаковать планировали только завтра, одновременно и с юга, откуда должна была подойти колонна генерала Сахарова. Объединенных сил хватило бы, но северная группа по тракту пошла быстрее, солдаты, видевшие воскресшего главкома Каппеля, словно забыли об усталости – вот и явились к Зиме на день раньше намеченного по плану. И медлить с атакой нельзя – на суровом январском морозе солдаты застынут, а это страшнее потерь от любых пулеметов.

– Господа, мы начинаем сражение, – Ракитин посмотрел на подошедшего полковника фон Ваха, командира Воткинской дивизии, заросшего темной окладистой бородой широкоплечего мужчину, ничуть не похожего на немца. – Нижнеудинцы в резерве, а воткинцы от нас идут справа уступом, постарайтесь смять фланг красных, только учтите, Борис Эммануилович, партизаны засеки устроили, и снега по пояс.

– Учту, Василий Александрович! С Богом!

Полковник фон Вах истово, по-православному широко перекрестился, ибо на войне атеиста почти не встретишь. Даже отпетые комиссары иной раз на помощь всевышнего уповают…

Зима,

командующий Западной группой

ВССА Нестеров

– Диспозиция у тебя выбрана правильно, недаром рекогносцировку провел, – комиссар Колос правильно произнес довольно сложный для любого гражданского военный термин. – Обойти нас не могут, вот и идут вперед, ползком, а мы их из пулеметов причесываем. Надолго упорства у них не хватит – всех тут положим, и вымерзнут, белопузые, на морозе!

Боевого задора своего политического надзирателя бывший колчаковец и штабс-капитан, в одночасье превратившийся в красного командира, или краскома, как их сейчас называли, не разделял. Потери от стрелкового огня белые несли незначительные, они в рост не наступали, а умело передвигались, зачастую по-пластунски. Причем, а это уже было видно, с фронта и левого фланга шла демонстрация, а вот правый, сама деревня Ухтуй, назначен местом главного удара. Иначе почему белогвардейцы, или каппелевцы, как они, по сообщениям чехов, стали называть себя после смерти главкома Каппеля, стали тратить по укреплениям перед домами последние снаряды, да еще ухитрились проломиться через дебри непроходимого кустарника. Явно, что вскоре там и последует решительная атака противника, правый фланг красных вскоре опрокинут, если хорошо надавят, и прижмут его отряд к станции, к эшелонам. А чехи большевиков разоружат, блюдя соглашение о «нейтральном положении» Транссиба.

– Никак нас, командир, справа обойти решили, – голос комиссара прозвучал в унисон мыслям Нестерова. Колос нервничал, хотя и старался скрыть волнение перед «бывшим». – Ехал бы ты туда, бойцов подбодрил, что ли, нечего в биноклю все время смотреть. Да и шахтеров передвинь слева, как раз в помощь и успеют, если что. А я в центр, к партизанам Куклина, а то им в поле неудобно. Их, как волков, ха-ха, все время в лес тянет!

– Интересно, кто ими командует?

Нестеров спросил не просто из праздного интереса, этого требовало его тщеславие, ведь разбить белого генерала, да еще известного, многого стоит, такой успех разом бы поднял его положение среди «товарищей».

– В Зиме слухи со вчерашнего вечера ходят, что их Каппель из мертвецов восстал. Хоронить его собрались в Тулуне, а покойничек неугомонный оказался, давай из гроба вылезать. Чушь сплошная, поповская брехня, разговоры одни, бабьи пересуды, – грубовато закончил комиссар и уставился на опешившего от услышанного Нестерова.

Тот, как и любой другой выходец из интеллигентной семьи, в церковные чудеса не верил, а религию считал прибежищем ограниченных, темных людей, что не получили образования.

– Вранье, – безапелляционно закончил Колос, словно подведя черту. И добавил с угрозой в голосе: – Но даже если и вылезло из гроба ихнее превосходительство, то мы его враз обратно загоним. Нечего ему среди живых шастать, мешать нам новый мир строить! Ведь так?

– Так точно, товарищ Колос!

В бравый тон своего комиссара отозвался бывший штабс-капитан, стараясь придать голосу уверенность, которую Александр Герасимович в последние минуты не ощущал. А в голове промелькнула мысль, которой он устыдился и испугался одновременно:

«А вдруг не лгут?»

Деревня Ухтуй западнее Зимы,

командир 49-го Сибирского

стрелкового полка капитан Мейбом

Стальная щетина штыков колыхалась над вытянутою по трое солдат в шеренгу колонной. Вдалеке вот уже два часа шел бой, и каппелевцы, а именно так они себя привыкли называть вот уже третий день, торопились на помощь. То шли остатки 13-й Сибирской стрелковой дивизии, несчастливой и по номеру, и по судьбе, но львиную долю здесь составляли стрелки 49-го полка капитана Мейбома, опытного офицера еще с царским чином. Он несколько раз отказывался от новых штаб-офицерских погон и от правительства Директории, и от производства Верховного правителя адмирала Колчака, а потому, казалось, вечно застыл в должности командира батальона.

В «несчастливой» по номеру дивизии, собранной из насильственно мобилизованных сибирских крестьян, после первого боя во всех четырех полках осталось солдат меньше, чем в его батальоне. Федор Федорович еще с боев на Волге в 1918 году, где он сражался в отряде Каппеля, сделал для себя один очень важный вывод – если хочешь, чтобы твои солдаты сражались как надо, будь с ними и днем, и ночью. И, главное, выяви в ротах красных агитаторов и паникеров, железной рукою беспощадно искореняй крамолу. Вот потому-то из первого боя на Урале его батальон возрос в полтора раза за счет перебежчиков из рядов красных и присоединившихся добровольцев, но уже из разбежавшихся в панике других белых полков.

Вот и сейчас он вел за собою полтысячи солдат и офицеров, кто прорвался через Красноярск силою, а не сдался красным или дезертировал. Это были проверенные боями воины, и он в них не сомневался. Одно тревожило и грызло душу. В Кимельтее осталась его любовь, его Наденька, с которой он случайно столкнулся в тайге при отступлении. Женщина была совершенно больной, почти умирающей, но капитан ее вез на своих санях и кормил с ложечки на коротких остановках. Она сейчас лежала в доме, село большое, там находились огромные обозы, битком набитые тифозными больными и беженцами. Но практически не осталось никакой серьезной охраны, лишь сотня солдат под командованием капитана Атавина, жалкие остатки Тобольской дивизии. Конечно, при санях имелись ездовые, вооруженные винтовками, выздоравливающие да небольшой штаб генерала Вержбицкого, где находился чудом воскресший в Тулуне главнокомандующий.

– Братцы, это же наш генерал! Каппель с нами!

Капитан Мейбом обернулся – он шел вместе с солдатами, а следующую в конце колонны вереницу саней с пулеметчиками и уставшими бойцами настигли несколько верховых, среди которых Федор Федорович, к своему великому удивлению, узнал генерал-лейтенанта Каппеля. И невольно вздрогнул от нахлынувшего видения.

Он был на площади в Тулуне, когда у церкви открыли крышку гроба с телом пролежавшего на морозе больше суток главкома. Владимир Оскарович был мертвым, Мейбом не испытывал здесь никаких сомнений, особенно когда прикоснулся губами к холодной руке генерала. А утром он зрел воскресшего из гроба Каппеля, слабого, шатающегося, но живого. Этого не должно было быть, ни один, даже самый здоровый, человек не вынесет такого долгого срока нахождения на морозе, а главнокомандующий был болен, капитан видел его в Нижнеудинске.

Он, человек ХХ века, стал свидетелем настоящего ЧУДА!

Именно так, с больших букв, и так же восприняла воскрешение любимого генерала вся армия. Даже тифозные, которых везли привязанными в санях, почти не кормленые, мечущиеся в бреду, казалось, тоже перестали умирать на лютом сибирском морозе.

– Поторопись, Федя, ты наш последний резерв! Более нет никого, сам знаешь – лишь завтра подойдут!

Владимир Оскарович легко спрыгнул с коня и обнял Мейбома неожиданно крепкими руками, ухватив капитана за плечи. Главнокомандующий стремительно поправлялся, это было заметно всем. И то, что он обратился к нему на «ты» и по имени, было самой лучшей наградой, потому что так Каппель обращался исключительно к друзьям, к тем, кому он полностью верил, а таких было очень мало. По крайней мере, сам Федор Федорович слышал подобное обращение только к себе, полковнику Василию Вырыпаеву и участнику волжских боев генералу Николаю Сахарову, своему одногодку, с которым они тогда воевали в одних чинах.

– Успеем, ваше высокопревосходительство! Жаль только, патронов мало, – Мейбом прислушался, улавливая гремящие вдалеке раскаты боя. И тут же вздрогнул от дружеского хлопка по плечу.

– Патроны у красных возьмешь, господин капитан! У них боеприпасов много – пулеметы гремят часто, но глухо, а наши ближе, потому звук громкий, но редкий. Со шрапнелью – наоборот, вон как бухают, большевики снарядов не жалеют! Ого, воткинцы тоже зачастили – это перед прорывом так завсегда бывает, последние снаряды тратят и в штыки! Выручайте своих, братцы, торопитесь!

Каппель легко запрыгнул в седло, дал шенкеля коню и, сопровождаемый адъютантом, еще одним офицером и тремя казаками, быстро поскакал вперед по изъезженному санями тракту. Мейбом быстро пошел следом за генералом, как можно шире делая шаги, чувствуя за спиною напряженное дыхание солдат, тоже явно прибавивших ходу.

Зима,

командующий Западной группой

ВССА Нестеров

– Посмотрите на станцию, товарищ Нестеров!

Выкрик кого-то из ординарцев был настолько испуганным, что бывший штабс-капитан быстро повернулся. Увиденное ему не понравилось – и без бинокля было видно, как чехи выводят из вагонов оседланных лошадей. До двух эскадронов чехов готовились атаковать, а не защищаться, иначе бы заняли позиции у зданий, выставив пулеметы.

На кого будет направлена кавалерийская атака?

На этот вопрос Нестеров ответа не знал, но в одном был уверен – по его частям чехи не ударят, побоятся нарушить соглашение с ВРК. Но вот осмелятся ли они напасть на белых?

Вряд ли, скорее, демонстрируют своим бывшим союзникам готовность не пустить их к железной дороге, а значит, опасаться за левый фланг не стоит. А вот правый, особенно деревня Ухтуй, вызывал все боˊльшие опасения у командующего, и не только у него. Было видно, что партизанская вольница стала смещаться все ближе и ближе к селению, частично оголяя центр, за которым резервов не было.

Оно и понятно – мятежным крестьянам, привыкшим нападать из глухой тайги, а потом растворяться в непроходимых дебрях, бой в открытом поле нравился все меньше и меньше. И угроза, что они могут быть обойдены и отсечены от спасительного лесного урочища, привела повстанцев Игнатова и Куклина в состояние нервозности. Вот только зря все это – Нестеров видел, что белые залегли в кустарнике под плотным пулеметным огнем и в разрывах шрапнели, не дойдя до домов каких-то две сотни метров. И потребуется время, чтобы подготовить новую атаку.

Неожиданно с левого фланга, загнутого вдоль железной дороги, донеслись громкие звуки ожесточенной перестрелки, причем белые пулеметы били беспрерывно, перестав экономить патроны. Следом донеслись хриплые крики «ура», и тут же артиллерия каппелевцев стала молотить беглым огнем по прикрытым засеками позициям.

Нестеров обернулся и целую минуту мог только прислушиваться к звукам нарастающего сражения – пелена снега, поднятая взрывами уже фугасных снарядов, скрывала происходящее от глаз. Но когда снежная круговерть осела, командующий Западной группой ВССА испытал жгучий холод, словно окунулся в ледяную купель.

Левый фланг был прорван на всю глубину, отсеченная позиция попала под самый губительный продольный пулеметный огонь, сопровождаемый разрывами шрапнели над головами не отступающих, а буквально драпающих красноармейцев, бросающих на бегу винтовки и шинели и тут же падающих на снег под пулями и осколками. А на их прежних позициях, оставленных в панике, появились неожиданно густые цепи белых стрелков, за которыми уже перешла на рысь кавалерийская лава.

Немея от нахлынувшего ужаса, Александр Герасимович прижал к глазам бинокль – за атакующими белыми выступила густая колонна пехоты, разворачиваясь с ходу из походного порядка в боевой. И Нестеров понял, что его провели, как юнкера на занятиях по тактике в училище, где он прошел ускоренный курс обучения.

Белые вели свое настойчивое наступление на Ухтуй как демонстрацию и обманули не только партизан, но и его. А главный удар нанесли слева, бросив в прорыв подошедшие резервы, причем весьма многочисленные, судя по колонне. И вряд ли последние – части вводятся в бой прямо с марша, а значит, за ними идут и другие.

– Измена!

– Чехи наших рубят!

– Все пропало!

– Спасайтесь!

Паника стремительно распространялась среди солдат 10-го Советского полка – и Нестеров сразу понял ее причину, оглянувшись назад. За минуту до этого он осознал свой единственный шанс к исправлению ситуации – накрыть прорвавшихся белых шрапнелью – и хотел отдать приказ на батарею не жалеть снарядов и обстрелять наступавших каппелевцев беглым огнем. Вот только артиллерии у него уже не было, бегущих от пушек бойцов, часто падающих в снег, настигали и рубили сверкающими на солнце шашками всадники в серых бекешах.

– Это не чехи! Это изменники-казаки наших рубят!

Нестеров за одну секунду понял, что произошло. Чехи были в длиннополых кавалерийских шинелях, а тут орудовали клинками полсотни оренбуржцев войскового старшины Воротова, которые вовремя решили перекинуться на сторону победителей – обычное дело в гражданской войне, сам командующий это совсем недавно в Иркутске сотворил. Вот только после этой измены казаков и потери артиллерии поражение красных превращалось в неизбежный разгром, тут даже военный гений самого Наполеона ничего бы не смог сделать.

– Бежим до станции, братцы!

– Там чехи, нас не выдадут!

– Тикаем!!!

Кто-то из самых сообразительных бойцов крикнул спасительный приказ, опередив выкрик бывшего штабс-капитана «отступаем», и несколько сотен красноармейцев, растерявшихся от нахлынувшего в их души страха, утопая в снегу, перепуганными курицами бросились к спасительной станции, страшась оглянуться назад и увидеть за собой сверкающие шашки настигающей беглецов кавалерии. Нестеров промедлил всего несколько секунд, но этого хватило, чтобы избавиться от шинели, что будет мешать ему в беге, и испытать мгновенный прилив счастья.

Белая конница пошла не к станции, а двинулась влево, параллельно красному фронту, в глубоком его тылу настигая бегущих к Ухтую партизан, безжалостно рубя тех и затаптывая в снег конями. Стрелки, поспешая за всадниками, перестреляли в спину пулеметчиков, не ожидавших удара с тыла. Затем каппелевцы методично стали отстреливать и колоть штыками еще продолжавших сидеть в окопах тех красноармейцев и партизан, что не успели покинуть уже обреченные укрепления.

Досматривать страшную картину безжалостного уничтожения вверенных ему войск бывший штабс-капитан Нестеров не стал – бросив все снаряжение, включая шашку, бинокль и кобуру с наганом, он вскоре обогнал своих бойцов, сам поражаясь своей неизвестно откуда взявшейся неимоверной резвости. Словно победитель в марафонской гонке, не чуя ног, задыхаясь и кашляя на морозном воздухе, ворвался на станцию одним из первых, расхристанный, без ремня и упавшей на бегу папахи.

Сюда же, на маленькую пристанционную площадь, чешские кавалеристы согнали несколько сотен удравших вместе с ним бойцов, без слов срывая с красноармейцев подсумки с патронами и отбирая винтовки. Как Нестеров и рассчитывал, чехи вывели конницу для их спасения, хотя эффект от их появления оказался прямо противоположным – сами того не желая, «союзники» сыграли на руку белым.

– Пся крев! Кто командует этими вояками?!

Незнакомый чех прекрасно говорил на русском языке. Явно кадровый офицер, судя по виду и выправке, он громким голосом так рявкнул на сгрудившуюся толпу красноармейцев, что та попятилась перед ним. После этого чех окинул дрожащих и хрипящих людей презрительным взглядом, стащив с правой руки перчатку.

– Я командующий Западной группой Восточно-сибирской советской армии Нестеров, – бывший штабс-капитан сделал шаг вперед, мысленно возликовав – теперь чехи с ним ничего не сделают и белым не выдадут, слишком много свидетелей.

– Каков ваш чин в русской армии?

Быстрый и резкий вопрос последовал внезапно, и Александр Герасимович от неожиданности вздрогнул. И помимо воли, отведя глаза в сторону и не смотря на уверенного в себе интервента, испытав прилив стыдливости за свой неподобающий вид, ответил:

– Бывший штабс-капитан.

– Ишь ты! Поручик, – чех обернулся к стоящему рядом с ним молодому офицеру. – Загоните этот сброд в пакгаузы поскорее, выставите охрану, чтобы русские их не перекололи, как свиней.

– Есть, пан полковник!

– А этого…

Полковник недобро усмехнулся, сделал три шага вперед и оказался перед Нестеровым. И, взяв перчатку левой рукою, неожиданно своей десницей наградил его звонкой пощечиной. Щеку обожгло, словно огнем, голова дернулась, но тут же последовало еще две оплеухи. От унижения и боли Нестеров наклонился и закрыл горевшее от хлестких ударов лицо ладонями – он никак не ожидал к себе столь гнусного и жестокого отношения от образованного европейца.

– Эту… В общем, поручик, заприте его со всеми! Там ему самое место, со всеми своими солдатами!

Полковник остановился, недобро ощерился, словно разъяренный волк, и произнес всего одно слово с нескрываемой брезгливостью, словно плевок сорвался с его губ:

– Дерьмо!

Зима,

командир 3-й Иркутской стрелковой дивизии

полковник Ракитин

– Василий Александрович, вы великолепно провели это сражение. Как преподаватель в академии урок тактики!

Генерал Каппель говорил со свойственной только ему доброжелательностью в голосе. Он был немного возбужден, на бледных прежде щеках появился здоровый румянец.

– Каковы потери?

– У нас всего 15 убитых, 67 раненых, многие из них легко, даже остались в строю, несколько обмороженных, – полковник Ракитин отвечал четко, он был счастлив, что со столь малыми потерями ему удалось не просто опрокинуть, но почти полностью уничтожить куда более многочисленного врага. К тому же заблаговременно занявшего хорошо укрепленные позиции, прекрасно вооруженного и обеспеченного боеприпасами.

– У воткинцев вышедших из строя еще меньше, полк Мейбома потерял с десяток солдат… Великолепно…

Главнокомандующий о чем-то задумался, на лбу собрались лесенкой морщинки. Ракитин тоже молчал, поглядывая искоса на вытянувшихся рядом с ним полковников фон Ваха и Долго-Сабурова, командира доблестных нижнеудинцев, что совместно с воткинцами опрокинули левый фланг красных отчаянной штыковой атакой.

Противостоявший белым большевицкий отряд был разгромлен наголову – на поле боя осталось свыше восьмисот убитых, разъяренные многочасовым лежанием в снегу белогвардейцы в плен никого не брали, сдававшихся кололи штыками. Бродившие повсюду санитары собирали немногих раненых каппелевцев, бережно укладывая их на сани и оставляя на морозе десятки красных, истекающих кровью. Хриплые стоны многочисленных умирающих большевиков и партизан накрывали поле недавнего боя, создавая прямо апокалипсическую картину.

Вот только недавние враги не испытывали даже капли сострадания к своим жертвам. Да и не могло быть иначе – за ледяной поход много зверств совершили красные партизаны, изобретая всякие немилосердные казни для попавших в их руки офицеров и солдат, но теперь им воздавалось сторицей. Война – жестокая вещь, а гражданская особенно, в ней нет места пощаде. Она идет на беспощадное истребление не только политических врагов, но и простых обывателей, которым зачастую крепко достается от враждующих сторон, ибо озлобленные люди не ведают, что творят…

– Я доволен вами, господа, – это первый бой в этом году, в котором нам удалось уничтожить довольно крупный отряд красных, всю Западную группу их так называемой ВССА, – аббревиатуру Каппель проговорил с усмешкой. Но затем произнес слова, от которых офицеры моментально побледнели, не сразу осознав сказанное. – А потому отрешаю вас от командования дивизиями, – Владимир Оскарович неожиданно улыбнулся и добавил, моментально разрядив накалившуюся было ситуацию: – Вы меня неправильно поняли, господа. Не стоит прикрываться громкими названиями армий, корпусов и дивизий, а следует свести остатки всех соединений в крепкие и достаточно укомплектованные части. Генерал-майор Войцеховский зря время не терял и уже упразднил множество штабов, оставшихся без войск. Сергей Николаевич ввел, наконец, порядок в наши обозы. Все мелкие части влиты в более крупные, сохранившие еще боеспособность. Мне осталось провести в жизнь последнюю меру – свести корпуса и дивизии в бригады и батальоны, в структуру, более пригодную в новых условиях войны. И укомплектовать их по штату, всех штабных офицеров и солдат, включая обозных, немедленно поставить в строй. Нам каждый штык сейчас дорог!

– Разрешите, ваше превосходительство!

Капитан Мейбом неожиданно сделал шаг вперед, его лицо приняло самое решительное выражение.

– У нас в армии есть офицерские роты, я считаю, что не стоит их создавать! Если прежний батальон или роту сворачивать в полнокровный взвод, а такова численность почти всех наших частей, то и офицеров оставлять в них прежних, в полном числе, пусть на должностях отделенных и взводного командиров. Тогда они будут постоянно с солдатами, это и скажется в бою, и предохранит от красных агитаторов. Я на своем опыте это выяснил и не раз писал рапорты…

– Хорошо, так мы и сделаем, Федор Федорович, – от прежнего порядка нам стоит давно отказаться, как и от пресловутого старшинства в чине. Назначать по способностям, а не по чину. И пусть взводом командует даже капитан, а не старший унтер-офицер, от этого станет не хуже, а даже лучше. Да и амбициям некоторых «начальников» с их стенаниями в таких случаях потакать не стоит, речь идет о спасении России!

Офицеры замерли, главком говорил им о крамольных вещах, недопустимых еще месяц назад! Но не сейчас – прорыв от Красноярска привел к тому, что на пять-семь солдат и добровольцев приходился один офицер. А генералов наплодилось столько, что на те десять тысяч белых, что еще держали в руках винтовки (то есть одна, и то неполная дивизия), их хватило бы на полнокровную армию…

Верхнеудинск,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Переговоры доктора Благоша с Иркутским ВРК завершились успешно! Нам продолжают отгружать уголь в полном объеме, достаточном для прохода всех наших эшелонов. Более того, большевики гарантируют, что диверсий или разного рода препятствий чиниться не будет. Они также прекращают всяческую агитацию против наших легионеров.

Генерал Сыровы окинул весело горевшим взглядом единственного глаза собравшихся за столом в его салоне представителей Чешского национального комитета Богдана Павлу и доктора Гирса. Вагон самого командующего уже несколько дней стоял на станции Верхнеудинска, рядом с двумя другими эшелонами 2-й дивизии корпуса и поездом самого генерала Жанена, продолжавшего являться номинальным главнокомандующим союзными войсками в Сибири.

Город, еще занятый остатками семеновцев, продолжавших его удерживать от наседающих со всех сторон партизан лишь при поддержке японцев, был фактически обречен. Руководители ЧНК уже имели беседы с представителями местной «общественности» и бурятскими «автономистами» и обещали поддержать их желание установить подлинно «демократическую» власть, а не то квазиправительство кадета Таскина, что было создано в Чите по указке атамана Семенова. Вот только одно обстоятельство удерживало от проведения в жизнь подобного Иркутскому сценария.

Целая дивизия японцев расквартирована в Забайкалье, где вела ожесточенные бои с местными повстанцами. Страна восходящего солнца и так высказала свое крайнее возмущение от проведенного чехами и американцами во Владивостоке переворота, и приступить к подобной операции в Забайкалье было бы опрометчиво. Кроме того, пока еще не удалось договориться с выбранным в Бичуре партизанским ревкомом о создании в Верхнеудинске «коалиционного правительства», подобного Политцентру, а потому тайком вооружить партизан явилось бы неразумным шагом – японцы не глупцы и моментально поймут, что к чему.

Сыровы сильно недолюбливал строптивого атамана, чья угроза взорвать кругобайкальские туннели привела его в конце декабря в тихое бешенство. Разоружить посланные атаманом отряды удалось без труда, но тут вмешались японцы и заставили вернуть пленных и с оружием, и с тем убожеством, что они «бронепоездами» называли. И еще одно обстоятельство сильно сдерживало командующего корпусом – уголь для дальнейшего продвижения эшелонов чехи могли получить только от атамана, что еще контролировал немногочисленные шахты, бедные этим столь нужным топливом, в отличие от черемховских копей в Прибайкалье.

– Нам удалось также отстоять совместную охрану «золотого эшелона», мы его отдадим им, как только Иркутск пройдет арьергард дивизии Прхалы, никак не раньше, – в голосе генерала просквозило едва скрываемое сожаление – расстаться с мечтой увезти с собою «литерные поезда» Колчака было тяжело, но ситуация сложилась такая. Все не вывезешь, нужно чем-то поступиться, тем более ВРК в Иркутске никак не мог повлиять на преследующую корпус от Енисея 30-ю дивизию красных.

Всего-то одна дивизия, но чрезвычайно сильная по составу – в нее массами вливали сдавшихся колчаковцев, и те, стараясь получить от советской власти прощение за прошлые прегрешения, дрались зло и напористо, захватывая один за другим застрявшие на железной дороге эшелоны. Придется давать бой у Нижнеудинска, сдержать красных румыны не в состоянии. Или договориться с командованием 5-й красной армии полюбовно…

– Пан генерал, дурные вести, – обычно сдержанный полковник Зайчек был хмур, как ненастная погода в родных Карпатах. Он держал в руках листок бумаги и карандаш. Неожиданно раздался треск, в наступившей тишине похожий на выстрел, – то в крепких пальцах полковника сломалась деревянная палочка с грифелем.

«Что случилось?!»

Немой вопрос проступил на лицах собравшихся, все разом осознали, что произошло нечто совершенно необычное, выбивающееся из привычных представлений, раз начальник разведки потерял над собою контроль, что на их памяти произошло впервые.

– Зиминская группа красных почти полностью уничтожена, – повинуясь кивку Сыровы, Зайчек сел на стул, положив руки на стол, – он уже собрался, минутная растерянность прошла, и полковник заговорил прежним, сухим и бесцветным голосом: – Полковник Прхала докладывает – в ходе двухчасового боя белые атаковали и прорвали позиции красных. До семисот большевиков во главе с Нестеровым бежали на станцию, все остальные окружены и полностью истреблены. Артиллерия и пулеметы брошены, как и поезда с запасами.

– Ничего страшного, – буркнул Сыровы. – Этого мы могли ожидать, у ВРК ведь воюют вчерашние колчаковцы…

– Пан генерал, наш горячий Прхала нанес Нестерову прилюдно пощечины, разоружил красных и загнал их в пакгаузы, выставив надежную охрану. Сообщил, что не сдержался от сообщения, что западнее Нижнеудинска красные сильно потрепали первый дивизион его конного полка, захватив три эшелона и повредив бронепоезд.

– Это он зря сделал, но я его понимаю – большевицкие командиры вызывают презрение! Бросить свои войска и бежать, спасая собственную шкуру?! Ох уж эти русские…

– Не следует обобщать, пан генерал, эти русские могут быть совсем другими…

– Перестаньте, полковник, – раздраженно бросил Сыровы, – я видел их всяких! Мы не должны защищать белых, если они сами не способны воевать, а только отступать, имея больше солдат, чем преследующие их красные. Ничего страшного не случилось, вы зря заволновались! Пусть Прхала заберет пушки, они ведь в трехверстной «нейтральной» полосе?! И дело с концом, нам незачем вооружать белых артиллерией, раз они свою бросили! Нестерова и его отряд нужно подержать денек в заключении, пока белые не покинут Зиму – зачем напрасно дразнить гусей? Свяжитесь по телеграфу с Зимою немедленно, – Сыровы чуть поморщился – в Верхнеудинске линию взять под свой контроль не удалось, пришлось делить ее с японцами. А потому при передачах следовало соблюдать известную осторожность – узкоглазые союзники не могли не иметь опытных специалистов по дешифровке.

– Как только белые уйдут, пусть Прхала вернет большевикам оружие и поезда. И как можно быстрее под нашей охраной доставит в Иркутск – ВРК оценит наше содействие.

– Не знаю, пан генерал, – вздохнул Зайчек, помедлил и решительно заявил: – Белыми под Зимою командовал сам генерал Каппель – Прхала видел его собственными глазами, живого и здорового!

– Что за чушь?! Он же четыре дня назад умер! Его труп видели наши солдаты в Тулуне и прикасались к нему! Десятки солдат и офицеров, что знали его лично!

Сыровы не сдержался и чуть ли не взвился со стула. Чехи, сидящие за столом, от этого известия изумились не меньше своего командующего, тем более что вчера прочитали приказ Войцеховского о вступлении в должность. И Богдан Павлу осторожно спросил:

– Может, русские устроили инсценировку с его смертью? Или мы имеем дело с самозванцем?

– Никак нет, – с непонятной почтительностью отозвался полковник Зайчек, его глаза были залиты какой-то тоскою. – Он умер от воспаления легких. Его осматривал наш врач! Но в церкви, во время отпевания, восстал из гроба, в котором пробыл на лютом морозе чуть ли не двое суток. Воскрес, панове, вы меня понимаете? И наш же врач его снова осмотрел – здесь нет никакой ошибки! Это сам генерал Каппель, а не мистификация!

Все потрясенно застыли, включая генерала. Зная дотошность Зайчека и видя его состояние, они ему сразу поверили. Воцарившееся мертвое молчание нарушил доктор Гирс, выдохнув из себя насквозь непечатные слова, которые прежде никто и никогда не слышал от этого интеллигентного в манерах и разговоре человека.

– Черт бы побрал этих византийских схизматиков с их чудесами!

Зима,

командир 3-й Иркутской стрелковой дивизии

полковник Ракитин

– Ваша дивизия, Василий Александрович, сохранив номер и наименование, сводится в бригаду. Раз капитан Мейбом доблестью своего полка открыл нам всем дорогу к Байкалу, то, включив сводную роту 10-го полка, назначаю его командиром Байкальского стрелкового батальона с тем же номером, куда войдет и его 49-й полк, наименования раньше не имевший. Теперь у него будет вырванное в бою новое для себя почетное имя, да и прежнее славное сохранится.

Каппель обернулся к полковнику Долго-Сабурову, пристально поглядел на молчавшего, еще не отошедшего от победной атаки офицера. И более жестко заговорил:

– Назначаю вас комендантом Зимы, раз ваши стрелки первыми ворвались в нее. Займите станцию и поселок, проверьте каждый дом и сарай – там должно укрыться много беглецов. И отделяйте козлищ от агнцев – мобилизованных красными солдат, они все в шинелях и новеньких полушубках, выданных им недавно с иркутских складов, я уже поговорил с пленными. Так что отличить их легко, немедленно ставьте таких в строй своего батальона. Но к опытным и проверенным офицерам и солдатам, и спуска им не давать, накрепко выбить красный душок – пусть кровью свою измену присяге искупают. Да и местных горожан хорошо прошерстите, среди них немало дезертиров скрывается, всех в строй ставьте, бывших офицеров, забывших о долге, рядовыми, пусть в боях прежний чин возвращают!

Отдав приказ, генерал-лейтенант Каппель тяжело вздохнул, все видели, что его терзают какие-то мысли. Но офицеры дисциплинированно молчали, с интересом поглядывая на своего главкома, чье воскрешение прямо на их глазах вчерашним утром потрясло их до глубины души. Ведь в любом человеке, несмотря на пережитое на войне, всегда остается вера в чудо, то самое, что помогает уцелеть в любом жестоком бою.

– Возьмите захваченные у красных пушки, соберите все винтовки и пулеметы, особенно патроны и снаряды. Учтите – сделать это нужно немедленно, пока чехи не опомнились и не наложили на наши трофеи свои лапы – есть у них такая милая привычка. Что касается партизан и шахтеров, то они в гражданском. Черемховцев опознать очень легко – угольная пыль в кожу навечно впивается. С ними не церемониться, расстреливать на месте, без сантиментов! Они добровольцы и к нам жалости не знают, а потому сдаваться не станут, а отстреливаются до последнего патрона. Нужно помнить, господа офицеры, слова великого Суворова – недорубленный лес вырастает!

– Есть, ваше высокопревосходительство! Разрешите выполнять приказ, – полковник Долго-Сабуров, получив одобрительный кивок главкома, быстро направился к станции, где его стрелки о чем-то говорили со стоящими в оцеплении чехами. Именно мирно беседовали – никто не кричал, не спорил и за оружие не хватался.

– У вас, Василий Александрович, завтра будет два полноценных батальона и двухорудийная батарея. Да-да, только в две пушки – одно трофейное орудие с передком и зарядными ящиками незамедлительно передать сибирским казакам, им поддержка артиллерии нужна будет, как никогда. Отберите из всех подразделений здоровых и боевитых духом солдат – укомплектуйте егерский батальон до штата из двух рот, кавалерийский дивизион сверните в конно-егерский эскадрон. Иркутян и верхнеудинцев сведите в две отдельные роты, реквизируйте для них подводы на станции и направьте туда всех сверхштатных офицеров, которых сами сочтете нужными для выполнения особой задачи, о которой я расскажу чуть позднее. Господа, завтра войскам объявлена дневка, мы ждем подхода колонн генералов Сахарова и Бангерского. Да, вот еще, Василий Александрович, давайте отойдем в сторону на пару слов.

Каппель подошел вплотную к полковнику Ракитину, тот сразу напрягся, понимая, что сейчас услышит самое важное. Генерал очень тихо произнес, так, чтобы не услышали стоящие рядом офицеры. Впрочем, те сразу предупредительно сделали несколько шагов назад, придав своим лицам делано-равнодушное выражение:

– Немедленно отправьте эскадрон верст на пять восточнее, и пусть там, где не стоят чешские эшелоны, спилят столбы и снимут телеграфные провода. Я не хочу, чтобы полковник Прхала получил указания от своего генерала хотя бы до утра!

– Так точно!

Ракитин тут же подозвал к себе командира егерского батальона Дубова, на которого Каппель посмотрел как-то странно, и таким же тихим голосом отдал тому приказ. Отличившийся в бою капитан в ответ молча кивнул, четко козырнул, приложив ладонь в шерстяной рукавице к папахе, и быстро направился к кавалеристам. Не прошло и двух минут, как полсотни всадников с двумя санями, на которых стояли станковые пулеметы из числа недавних трофеев, немедленно пошли по зимнику за станцию.

Глава шестая
31 января 1920 года

Зима,

командир 3-й Чехословацкой дивизии

полковник Прхала

– У нашего народа есть такая поговорка – русские долго запрягают, но быстро ездят!

В голосе генерала Каппеля прозвучали настолько странные нотки, что у Прхалы поползли мурашки по спине. Впервые в жизни чех испытывал совершенно непонятную для него самого гамму чувств. Душу полковника раздирали разные эмоции – раздражение, скопившееся за все время пребывания в Сибири на все и всех, включая собственного командующего, что поставил его дивизию на заклание, и презрение к политическим воротилам, что держали корпус в Сибири до последнего рокового часа. И страх перед этим русским генералом, который сильно смешивался, нет, не с простым уважением, а даже с преклонением – он сейчас говорил с человеком, что недавно восстал со смертного ложа.

До вчерашнего дня Прхала испытывал презрение к русским, особенно к земским, общественным и эсеровским деятелям, ненавидел, но побаивался красных – те умели добиваться своего, а сейчас стали очень реальной и поистине неотвратимой страшной угрозой. Час назад ему доложили по телеграфу – авангард 30-й красной дивизии с ходу атаковал Нижнеудинск. И сейчас полковнику впервые стало страшно – из донесения выходило, что численность большевиков, по меньшей мере, вдвое превосходит его 3-ю дивизию.

Он обеспечил отход эшелонов, как смог, – арьергард составляла 2-я бригада в пять батальонов пехоты при трех батареях и потрепанном в недавнем бою кавалерийском дивизионе. Добрая половина вверенной ему дивизии, да еще усиленная пятью бронепоездами и румынским полком – шесть тысяч солдат при сотне пулеметов и трех десятках орудий.

Прхала сильно рассчитывал на пушки, но сейчас «последний довод королей» впервые не сработал – красные по проселкам начали обходить город, и пройдут сутки, в лучшем случае двое, и нужно уводить бригаду от неизбежного окружения и гибели. И все из-за этих проклятых союзников – трусливые поляки не стали драться под Канском, их дивизия, более сильная, чем его, капитулировала. Сербы частью сдались, частью сбежали вперед с белыми, а румын вдребезги разбили под Тайшетом.

– Ваши офицеры напрасно пожадничали, полковник. И теперь нижнеудинские склады вам придется оставить красным в качестве богатого трофея, – Прхала вздрогнул от неожиданности – русский генерал словно прочитал его мысли. Но дальнейшие слова Каппеля ошеломили, он напрямую высказал то, о чем чех старался не думать.

– С вами не будут вести фронтальные бои, зачем красным такие глупости, они многому научились на войне, да и офицеров царского Генштаба у них не меньше, чем у нас, – в голосе Владимира Оскаровича на мгновение просквозила легкая грусть. – Ваши эшелоны будут обтекать, как обошли их мы. И лишь затем, когда вы размажете свои роты по железнодорожным путям, как кашу по тарелке, ваши части уничтожат одну за другой. Дорога забита эшелонами, пропихнуть которые вы просто не в состоянии, так что вашим солдатам придется оставлять обжитые вагоны и передвигаться пешим порядком. С детьми и семьями – далеко ли вы уйдете, позвольте спросить? Кругом партизаны, да и преследовать вас станут намного энергичнее!

Прхала хотел возразить резкостью, но, встретившись с глазами Каппеля, которые, несмотря на демонстративно спокойный тон, прямо полыхали яростным пламенем, смешался. Он еще вчера испытывал некоторое уважение к белым, рядом с которыми воевал на Волге, хотя они и влачили теперь жалкое существование, собственноручно погубив свою государственность, притом имели войск намного больше, чем красные.

Но теперь появился страх!

– Ваше командование сделало все, чтобы спасти корпус и то неимоверное число набитых имуществом вагонов, что вы стараетесь вывезти из Сибири. Заключило соглашение с Политцентром, передало ему Верховного правителя адмирала Колчака и золотой запас нашей страны и в дополнение помогло иркутским «товарищам» перебросить сюда довольно многочисленный отряд красных. Хотя, освобождая пути, могло бы пропихнуть до Черемхова десятка два эшелонов вашей дивизии. С чего бы это такая предупредительность со стороны генерала Сыровы?

Прхала ничего не ответил на этот вопрос, потому что осуждать действия своего начальства перед командующим чужой армией – дурной тон для любого военного, который после такого шага не достоин носить погоны. Но была еще причина: сам полковник высказался бы еще резче – интересы Чехии должны соблюдаться, но никак не откровенным предательством своего союзника. Но что может сделать простой офицер, когда идет большая политика, в которой, судя по всему, белых списали со счетов?

– Ваши деятели крупно ошиблись, полковник, – Прхала заметил снисходительную улыбку Каппеля – ему показалось, что тот читает его мысли как открытую книгу. – И пусть вместо эсеров сейчас ВРК, они продолжают делать уступки. Опять, я их не осуждаю при вас, понимаю, что политика грязное дело, тем более такая. Вот только договариваться сейчас с большевиками поздно – 5-я армия, что так настойчиво преследует нас от Красноярска, на соглашение с вами пойдет лишь в одном случае…

– В каком?

Прхала не выдержал тяжелой паузы, которую создал русский главком, может быть, умышленно, налив себе в чашку горячего чая из самовара и бросив в кипяток кусок колотого сахара.

– Они должны быть полностью уверены, что Иркутск с его запасами и золотым эшелоном останется в их власти. А дать такую гарантию вы не сможете, и знаете почему?

Пауза снова возникла, тягучая и волнительная, но на этот раз чех промолчал. Он был словно придавлен насмешливым, но неожиданно ставшим тяжелым и страшным взглядом русского генерала. А тот четко, разделяя каждое слово, медленно произнес:

– Потому что на этот счет у нас свое мнение, и не пройдет недели, как вы в этом убедитесь! Если потребуется, мы расколотим красных в Иркутске вдребезги, и нет такой силы, что нас остановит!

Юго-западнее Зимы,

командир Ижевского конного полка

полковник Ефимов

– Быстрей, братцы, поспешай!

Услышав последнее слово, Авенир Геннадьевич невольно усмехнулся. Поход от Щегловской тайги до Нижнеудинска запомнился полковнику совершенно иным – вытянутые в дебрях бесконечные колонны саней, скрипящие на снегу полозья и постоянные выкрики ездовых – «понужай». Вот так и «понужала» белая армия, стремительно уменьшаясь от смертей, тифа, сдавшихся в плен, отставших в дороге.

Два месяца назад его полк насчитывал семь с половиной сотен офицеров и солдат, а сейчас и половины не наберется. Нет, в боях погибли не многие, да и засады партизан не нанесли серьезных потерь, а про дезертиров и говорить смешно. Не для того восстали рабочие Ижевского оружейного завода против большевиков, чтоб на их сторону перебегать, а потому красная агитация ни на них, ни на воткинцев совершенно не действовала. Зато число пропагандистов, радеющих за Советскую власть, моментально уменьшалось – их сразу убивали, даже не выслушивая.

Тиф – вот причина несчастий!

От дивизии едва восемь сотен человек могли держать оружие в руках, еще больше лежало на санях, мечась в бреду. Но все продолжали идти вперед, прорываясь в заветное Забайкалье, надеясь хоть там немного отдохнуть. Рабочие не являлись какими-то бесстрашными былинными героями, они были просто людьми, желающими выжить. Но не бежали, спасая свои шкуры, а шли вместе, плечо к плечу, страшась не столько погибнуть, сколько остаться в полном одиночестве, без поддержки друзей и боевых товарищей.

Вот и вчера вечером, узнав, что в Зиме идет бой, они поспешили выйти еще ночью, на выручку своим. Всем было известно, что в авангарде остатков 2-й армии идут их братья-воткинцы, пробивая дорогу на восток, вот потому и торопились ижевцы, постоянно клацая на ходу затворами винтовок, проверяя, чтобы не замерзла смазка. Да держали в кармашках патронташей по три-четыре обоймы патронов, все, что осталось, – на час боя должно хватить, если экономно тратить. Дальше только идти в штыки, схлестнуться с красными в безжалостной рукопашной – сколько было у них таких «беспатронных» атак за войну, и не вспомнишь.

Хотя полк и считался конным, но являлся скорее ездящей пехотой, способной к быстрым переходам. Шашек и сабель у доброй половины бойцов не было, да и не многие умели ими толком владеть. Да что клинки – седел, и тех не хватало, и треть всадников сидела на плотно свернутых попонах, упираясь в стремена сапогами и кое-как держась на костлявых хребтах усталых крестьянских лошадок.

Какая там лихая кавалерия из заводских рабочих – тут слова императора Петра Великого как нельзя лучше подходят, когда тот приказывал всем пехотным офицерам, проходя мимо драгун, немедленно спешиваться и вести своего коня в поводу. Дабы не вызвать насмешек, что собака на заборе и то лучше сидит…

– Господин полковник, там наш разъезд! Воткинцы!

– Давай их сюда, – Ефимов оживился, отерев рукавицей снежную изморозь, покрывавшую бороду и усы, отросшие за месяцы похода. И тут же к нему на неспешной рыси подъехали пятеро верховых, пусть и разномастно одетых, но у каждого на плечах были такие же синие погоны «рабочих дивизий», как у него, только с литерами «втк». Один из них, с двумя нашивками унтер-офицера, сразу доложил зычным и радостным голосом:

– Разбили на станции вчера красных, наши с иркутянами перекололи и вырубили больше тысячи, взяли две пушки, пулеметы, много патронов! Да и приоделись немного – у них полушубки и шинели новые, в Иркутске получали со складов, пленные говорят, что там разного добра много, всего навалом, и сахара, и одежды, и воинского снаряжения!

Раздевать побежденных, убитых и особенно пленных перед их расстрелом, чтоб одежду не портить, было привычным для гражданской войны делом – чего зря добру пропадать. Тут Ефимов не удивился, но вот следующие слова унтера просто ошарашили видавшего виды полковника.

– Мы теперь вместе пойдем – генерал Каппель приказал нас заедино свести в одну бригаду! Ваш генерал назначен командиром, а наш Борис Эммануилович будет у него начальником штаба…

– Владимир Оскарович жив?! Он же недавно умер, – не сдержавшись, потрясенно воскликнул Авенир Геннадьевич. – Нам вчера приказ главкома Войцеховского прочи…

– И нам тоже читали, господин полковник, многие слез не сдержали, навзрыд плакали, – в голосе унтер-офицера радостная нотка сменилась благоговейной, торжественной. – У гроба к руке Владимира Оскаровича губами своими приложился – мертвее мертвого были их превосходительство. В церкви отпевали всем миром, жалели, вот тут ОНИ из гроба и восстали. Сам не видел, ночью дело было, но мой брат Тимоха, что в карауле стоял, винтовку из рук выронил, до сих пор в себя от лицезрения ЧУДА прийти не может! ОНИ нас и в атаку сами повели, и красных вдребезги расколошматили, потерь почитай и не было, даже раненых немного!

Унтер истово перекрестился, Авенир Геннадьевич, как и десятки ижевцев, что жадно прислушивались к разговору, последовал его примеру – будто волна по людям пошла. Многие стали вслух читать молитву «Отче наш», им вторили – а когда импровизированный молебен закончился, кто-то из рабочих громко выкрикнул:

– Все, братцы, теперь одолеем супостатов!

Радостный гомон прошел по густой колонне ижевцев – Авенир Геннадьевич не узнавал своих бойцов. В предрассветных сумерках обмороженные лица рабочих словно просветлели, и такой решительностью повеяло от них, давно забытой в горестном отступлении, что полковник сразу осознал – сейчас его бойцы смогут опрокинуть любого врага.

Ибо в их сердца сейчас вселилось то, что для солдата является главным, и даже смерть тут бессильна перед верой!

Зима

командир 3-й Чехословацкой дивизии

полковник Прхала

– Наша война только начинается, полковник, как это ни странно звучит! Приказ по войскам я уже отдал – отступление закончено! Мы наступаем на Иркутск! У нас 12 тысяч боеспособных солдат, еще столько же в обозах лежит больных, но при большом числе вполне здоровых вооруженных ездовых, которых можно поставить в строй! И это будет сделано сегодня, а поможете мне в этом вы! В ваших собственных интересах, как и всего чехословацкого корпуса, как это ни странно звучит!

У Прхалы от удивления даже вытянулось лицо – русский генерал говорил уверенно, будто все решил за него. И не просит чего-нибудь, а ведет себя, как его начальник. Чех демонстративно усмехнулся и вопросительно выгнул бровь: «А с чего это я буду помогать вам и нарушать приказы моего собственного командования?!»

– Полковник, я сейчас буду говорить с вами откровенно, – голос Каппеля вопреки сказанному звучал сухо. – Вы единственный из старших офицеров корпуса, к которому мои солдаты испытывают уважение. Не скрою от вас – в нашей армии уже звучат требования защитить русские интересы вооруженною силой, не останавливаясь ни перед чем. Те интересы, которые попрали союзники, действуя как интервенты. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, – это и «нейтрализация» железной дороги со всеми вытекающими отсюда последствиями и с гибелью десятков тысяч русских людей, и литерные эшелоны с золотом, и многое другое.

Прхала снова промолчал – кому понравится открытый грабеж страны иностранцами, пусть он и облагозвучен словами «интендантура» и «союзники». А вот предупреждению он внял – не угрозе, а именно предупреждению, пока. В Зиме у него две тысячи солдат, а русских в шесть раз больше, причем совершенно преобразившихся, похожих на тех солдат, чьи отчаянные атаки под Луцком в июне 1916 года произвели на него неизгладимое впечатление. В том Брусиловском прорыве целиком сгинула австро-венгерская армия, ее буквально растерзали.

Нет, воевать с такими белыми он не желал категорически, но и им война с чехами не нужна – ведь сзади уже напирают красные!

– Открою вам кое-какие наши планы – мы еще в Красноярске решили создать фронт по Оке, а потому по Ангаре пошла колонна генерала Сукина в три тысячи штыков и шашек. Довольно серьезная сила для тамошних партизан, которым мы здесь устроили хорошую трепку. Такой урок они надолго запомнят, причем вскоре последуют и другие. От Зимы до Иркутска спокойный район, начинается лесостепь, повстанцев практически нет. Единственный нарыв – Черемхово с его мятежными шахтерами. Ну что ж – полтысячи мы побили вчера, через три дня мы и там наведем порядок – я с такой публикой церемониться не намерен!

Лицо Каппеля исказилось таким беспощадным гневом, что Прхале стало жутко. Спустя секунду нахлынул ужас – если русские устроят бойню тамошним горнякам, то бригаду из 2-й дивизии Крейчия и его части постигнет катастрофа – без угля эшелоны встанут.

– Что касается Иркутска – у большевиков там всего семь тысяч войска, из них пять – это офицеры и солдаты, изменившие присяге. Остальное рабочие дружины, отребье уличное да остатки партизан. Ну и что с ними станет, когда мы пройдем по городу и его окрестностям огнем и мечом?! Солдаты тут же переметнутся обратно или сбегут! Но боя, думаю, не будет – ведь вы уже сообщили в Иркутск, что сделали мои солдаты с их Западной группой так называемой советской армии?

Прхала промолчал, только кивнул, глядя на суровое лицо русского генерала. Ему только теперь стало по-настоящему страшно за соотечественников. Если белые сделают то, о чем сказал Каппель, а они это, вне всякого сомнения, могут совершить, – то им нет нужды открыто, с оружием в руках нападать на чехов.

Нужна связь с командованием в Верхнеудинске, но ее нет, где-то разрыв на линии. Да и что прикажет генерал Сыровы – разоружить каппелевцев для сохранения «нейтралитета»?!

Да посмей он сейчас только намекнуть на это, их самих лишат оружия – от этого генерала с мертвыми глазами всего можно ожидать! Это же не те русские, что были раньше, – теперь они, а не иркутский ревком могут взять чехословацкий корпус за глотку!

– У вас нет связи с Верхнеудинском, где сейчас находится генерал Сыровы? Наверное, обрыв на линии, местные крестьяне спилили пару столбов и сняли полсотни саженей провода? Не беда – утром можно легко восстановить, могу даже отправить своих телеграфистов.

Каппель посмотрел на чеха такими ясными глазами, что тот загрустил еще больше, осознав, что вслед за мелкими неприятностями могут последовать и более крупные. И тут русский главнокомандующий произнес несколько фраз, не скрывая презрения:

– Через несколько часов иркутский ревком постарается узнать, что будет делать моя армия. И в качестве посредников выступят чешские представители. Я думаю, вам будет что им сказать! Но не мне – никогда в переговоры с красными я не вступал и вступать не желаю. Для них будет убедительным доводом только действия наших войск и грохот выстрелов! Хотя… Вашему представителю я скажу несколько «ласковых» слов, я думаю, доктор Благош передаст их большевикам!

Полковник нахмурился – эта мысль только что пришла ему в голову. И он представил, каким ужасом охвачены сейчас иркутские «товарищи», узнав о гибели их самого отборного и лучшего отряда, чей командир сейчас сидит у него под охраной в холодном пакгаузе. Да, положение у него сложилось крайне скверное – пройти между двух огней и не опалиться. Значит, нужно как-то договариваться с этим русским генералом, от которого сейчас зависит очень многое. Включая спасение тех, кого Каппель ненавидит и презирает – его чехов, – хотя не показывает этого явно.

– Ваше высокопревосходительство, я понимаю, в каком сложном положении находятся ваши доблестные войска. И думаю, что в моих силах оказать всю возможную помощь…

Нижнеудинск,

командир 30-й стрелковой дивизии 5-й армии

начдив Лапин

– Фсе-таки мы их тогнали! Теперь не уйдут!

С неприкрытой радостью в голосе и с ощутимым прибалтийским акцентом в словах, скрипучим голосом произнес молодой командир в длиннополой кавалерийской шинели. На ее прожженном в нескольких местах от многодневных ночевок у костров рукаве у самого обшлага виднелись нашитые из кумача большая красная звезда и два ромба – знаки различия начдива. Так сокращенно в Красной армии именовали командиров дивизий, часто именуя их «начальниками».

Начдив был не просто молод, а возмутительно юн для столь высокой в военной иерархии командной должности. Латышу Альберту Лапиньшу, русифицировавшему свою фамилию в более удобную, было всего двадцать лет. Но такова любая революция, всем дерзким и агрессивным, стремящимся к кардинальным переменам она всегда открывает дорогу наверх, куда они устремляются, перепрыгивая через ступени за считаные месяцы, хотя в обыденной мирной жизни на такую карьеру уходят долгие годы.

В октябре 1917 года он вступил в красную гвардию, принял участие в московских боях с юнкерами, штурмовал Кремль. Через полтора года уже командовал полком, а после взятия Омска, столицы колчаковской Сибири, Лапиньшу доверили дивизию. И не зря – всю зиму его бойцы шли в авангарде Красной армии, неутомимо преследуя отступавших белых, наседая на арьергарды. И захватывая десятки застрявших на железной дороге эшелонов, набитых всяческим добром, так нужным для трудового народа. Отступавшие колчаковцы почти не сопротивлялись, хотя их было в несколько раз больше. Деморализованные целой чередой поражений, они совершенно не желали драться, лишь иногда затевали кратковременные перестрелки, стараясь отбиться от наседавших красных, и снова безостановочно драпали.

Тыл Белой армии был охвачен развернувшимся партизанским движением, казалось, что все выступили против Колчака и разом стали красными, только Лапин на этот счет не заблуждался. Слишком много было у революции случайных попутчиков, всяких там эсеров, меньшевиков и прочей «общественной» дряни. Да и сибирская партизанщина – та еще вольница, не признававшая никакой власти, грабящая и терроризирующая целые города, иной раз сжигая их напрочь, как тот же Кузнецк. И начдив не сомневался, что как только колчаковцы будут разбиты окончательно и бесповоротно вышвырнуты из пределов молодой советской республики, с этими анархистами придется кончать силою, устанавливая твердую большевицкую власть. Но пока терпел, наоборот, вливал партизанские отряды в свою дивизию, а там комиссары живо приводили их в порядок, устанавливая строгую революционную дисциплину пламенным словом, а если надо, и делом – пулей из «товарища маузера», чтобы другим бунтарям неповадно было.

С «попутчиками» Лапин не церемонился, у них даже силы не было – эсеровская пропаганда с призывом «кончать войну» поднимала на восстание целые полки, вот только мятежным солдатам было совершенно наплевать на новоявленную «розовую» власть. Так произошло в Красноярске, где к эсерам примкнул даже начальник гарнизона генерал Зиневич, объявивший себя сыном двух отцов – «рабочего и крестьянина». И вот уже месяц Лапин с удовольствием вспоминал свои слова, которые он отправил телеграммой этому перевертнику, что предложил ему от имени эсеров создать «коалиционное правительство», – «мавр сделал свое дело»!

С иркутским Политцентром местные коммунисты, получив поддержку партизан, тоже разобрались быстро, разогнав его по углам, где те и притаились, трепеща от страха. Так что в окончательной и скорой победе Лапин не сомневался – белые, массово сдавшиеся под Красноярском, реальной силы не представляли. Под командованием их главкома Каппеля, умирающего на глазах нижнеудинцев, было всего 25 тысяч офицеров и солдат, половина которых лежала на санях, больные тифом. Эта зараза истребляла их тысячами, Лапин видел станции и эшелоны, буквально забитые трупами. Так что иркутским товарищам ничего не грозит – вряд ли колчаковцы решатся штурмовать город и освобождать своего Верховного правителя Колчака. Они безостановочно удирают от его красноармейцев уже месяц и, скорее всего, прямиком в Забайкалье, где еще сидит атаман Семенов. Ну что ж – через три-четыре месяца 30-я дивизия ворвется в Читу и окончательно добьет этот сброд, мечтающий вернуть царя и глумящийся над трудовым народом.

Вот только догнать и уничтожить белых у Лапина не было возможности, на пути стояли интервенты, откормленные на обильной сибирской снеди морды, засевшие в набитых награбленным русским добром эшелонах. Они были неплохо вооружены Антантой и рассчитывали убраться в Приморье, нагло ограбив советскую республику.

Не вышло! Возмездие настигло и этих прихвостней мирового капитала, что попытался удавить революцию!

Первыми попали под удар поляки, они еще под Красноярском пытались отбиваться, пустив в дело бронепоезда. Но тактика борьбы с этими подвижными крепостями у красных бойцов была отработана – взорвав или повредив пути, что не давали бронепоезду маневрировать или уйти, артиллеристы кинжальным огнем расстреливали этих исполинов, превращая бронированных мастодонтов в обугленные от взрывов и пожаров остовы. И шли дальше вперед, стремясь догнать удиравших белых и пленив уже двадцать тысяч сдавшихся поляков, сербов, румын и прочей сволочи, что ценила свою жизнь и после первой же хорошей трепки покорно поднимала вверх руки.

И вот сегодня он снова догнал румын, что пытались отбиться под Тайшетом при помощи чешских бронепоездов. Эти мерзавцы не столько воевали, сколько уничтожали столь ценную железнодорожную инфраструктуру, взрывая мосты, водокачки и станции. Такое изуверство приводило его красных бойцов в бешенство – они воочию видели, что творят наглые иноземцы с русским достоянием. И дрались с неимоверным ожесточением, раз за разом опрокидывая интервентов, что бросали свои застрявшие в гигантской пробке эшелоны и удирали на восток. А красноармейцы шли за ними – и теперь будет снова бой!

Верхнеудинск,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

Генерал тупо смотрел на картонный лист с ровно наклеенными строчками телеграфной ленты. Смысл изложенного на ней никак не мог понять разум, разом опрокинув все его представления, надежды и замыслы. И когда Сыровы осознал, что произошло, он не смог сдержать обуревавшие его чувства, дав волю безудержному выплеску внезапно нахлынувшего бешенства, но с изрядной примесью подкатившего в тот же момент страха.

– Проклятый мертвец! Он взял нас за горло!

Генерал чуть дрожащими от волнения пальцами передал лист Богдану Павлу. А сам, немного успокоившись, стал размышлять над кардинально изменившейся ситуацией. Прхала в своем донесении был краток, но ситуацию обрисовал четко. Кто бы мог подумать, что белые, еще неделю назад униженно просящие открыть для отступающих войск пакгаузы в Нижнеудинске, станут совсем другими и станут не просить, какое там, или требовать, а вот так просто и решительно действовать.

Каппель не признал соглашение о «нейтралитете» Транссиба, заключенное с Иркутским ВРК. Впрочем, как и сам тамошний ревком, существование которого уже измерялось днями, которые были нужны белым для похода на Иркутск. А там они разгромят все вдрызг, оставив от большевиков ошметки. Их армия, судя по всему, преобразилась, воспрянула духом и стала представлять серьезную угрозу.

На перегоне между станциями Куйтун и Зима белые по приказу Каппеля захватили семь румынских эшелонов, вытряхнув разоруженных и напуганных валахов из вагонов как ненужный хлам. Батальон пехоты и артиллерийская батарея не оказали никакого сопротивления, покорно перебравшись и плотно набившись в оставшиеся у них три поезда.

Дальше – больше!

На станции Зима были взяты четыре поезда, что прибыли из Иркутска с отрядом Нестерова, – трофеями стали не разгруженные с платформ три пушки, два аэроплана, боеприпасы и снаряжение, которыми большевики обильно снабдили эту пресловутую Западную группу их ВССА. И, вооружившись до зубов, придвинув поближе пушки, заставили полковника Прхалу пойти на значительные уступки. Самое страшное, так это то, что, осознав, что придется всерьез воевать против 10 тысяч каппелевцев, его чехи не то что сражаться, даже попытаться выдавить обнаглевших русских со станции наотрез отказались. И сразу еще три эшелона «интендантуры», набитые с таким тяжким трудом собранным в Сибири добром, были переданы русским в качестве компенсации за не выданное им снаряжение в Нижнеудинске.

Сыровы с нескрываемой горечью и досадой осознал, что командир его 3-й дивизии поступил правильно в этой тяжелой для него ситуации. Половина его войск дерется с красным авангардом в двухстах километрах к западу, остальные растянуты тонкой линией до самого Черемхова, обеспечивая исправную отгрузку угля для доброй сотни эшелонов. Что он мог сделать, оказавшись между молотом и наковальней?!

Перевозок чешских войск от Зимы в ближайшие дни не последует, пока на Иркутск не уйдут десять поездов с русскими больными солдатами и беженцами. Каппелевцы начали быстро брать станции под контроль, назначают своих комендантов, и, самое скверное, они в силах обеспечить передвижение поездов. Словно в отместку за прошлое, они захватили паровозы у чехов, а нехватку угля разрешили своими азиатскими ухватками. Тендеры стали наполнять дровами, обмениваемыми у местных крестьян на чешское имущество, взятое в эшелонах, освобождая тем самым вагоны для больных. Да, в находчивости им не откажешь…

– Пан генерал, а ведь каппелевцы пойдут на Черемхово!

Голос Богдана Павлу был встревожен – если по большевистски настроенным шахтерам пройдут каленым железом, а от разъяренных белых такого шага можно ожидать, то чешские перевозки окончательно будут сорваны. А данный вариант развития событий весьма возможен – черемховцы получили кровавую баню в Зиме, белые ясно показали, как они будут относиться к тем, кто попытается встать у них на пути.

В салоне возникла мертвящая тишина, а генерал Сыровы лихорадочно размышлял. Прежние расклады обрушились карточным домиком, превратив каре тузов в шестерки. И только один извечный русский вопрос колокольным билом звенел в его голове – что делать?

Зима,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

Это был, наверное, самый суматошный день в его жизни. Василий Осипович прилагал воистину титанические усилия, чтобы успеть уследить и записать все распоряжения генерал-лейтенанта Каппеля. Сам же Владимир Оскарович сделал за эти сутки столько, что скажи об этом кто полковнику Вырыпаеву раньше, он бы не поверил. Огромный санитарный обоз, в который превратились в Ледяном походе колчаковские армии, фактически исчез. Из пяти тысяч саней и кошевок, на которых отступали белые, осталась едва половина, еще треть была использована для перевозки разного имущества из разгруженных эшелонов союзников.

И, как понял Вырыпаев, все это добро должно пойти как на нужды армии, так и для раздачи крестьянам в качестве оплаты – надобность в реквизициях совершенно отпала. В армии совершенно не имелось звонкой монеты, а всевозможные бумажные деньги – романовские, керенки, сибирские и прочие – давно обесценились, превратившись в хлам, но теперь было чем рассчитываться с местным населением. Целая тысяча подвод, пусть с уставшими и заморенными долгим походом лошадьми, дорогого стоила по нынешним суровым временам.

Всего за одни сутки отношение к белым у жителей Зимы и окрестных сел изменилось кардинально – исчез страх, что внушали красные агитаторы, появилось доверие. Хотя по своему жизненному опыту Василий Осипович прекрасно знал, насколько стали крестьяне подозрительны к любой власти, что только брала с них, стараясь содрать три шкуры, но ничего не давала в ответ. И, скорее, здесь сыграло свою роль доброе имя самого Каппеля и то, что произошло с ним в Тулуне. Местные обыватели уже называли его без всяких кавычек Чудотворцем…

– Теперь мы можем драться, Вася, – Каппель устало откинулся на спинку дивана. – Нельзя отступать в Забайкалье – спасая себя там, мы погубим последний шанс спасти… нет, не Россию, гражданскую войну мы проиграли – это я тебе говорил однажды, – а тот осколок, на котором свободные от большевиков русские люди смогут обустроить себе жизнь. И вот тогда победа красных станет пирровой, а у нас появится в будущем возможность освободить от них всю страну. И эта будущая вторая Россия начинается здесь, этой зимою в Зиме – символично, брат, ты не находишь?

Главком вот уже третий вечер вел с ним задушевные разговоры, и Вырыпаев был горд этим доверием и дружбой. Владимир Оскарович делился своими планами и сомнениями, что раньше делал крайне редко, даже в пути до Красноярска, когда генерал доверил ему вести личную переписку, что само по себе о многом говорило.

– Теперь мы не привязаны к обозам, не обременены огромным числом больных и беженцев, а потому можно и нужно не просто остановить красных, но и постараться отбросить их как можно дальше, желательно до Тайшета. Смотри – от этой станции до Зимы, несмотря на огромное вроде бы пространство, по сути, идет узкое дефиле в 30–40 верст, стиснутое тайгой не только с юга и севера, но и с лесными массивами внутри. Если перекрыть тракт, переселенческие дороги и линию Транссиба, то держать эту позицию можно долго, хватило бы войск и боеприпасов.

Каппель замолчал, прикрыл веками красные от усталости и перенесенной болезни глаза. Здесь, в натопленной комнате железнодорожной станции, генерал-лейтенант расположился в ожидании начала телеграфных переговоров с Иркутском – чешские представители настойчиво просили об этом, забыв о своей надменности.

И оно понятно – силу всегда уважают!

Жалко, что у Верховного правителя адмирала Колчака не хватило ни ее, ни самой решимости выдворить интервентов, от которых реальной пользы было мало, а вреда хоть отбавляй. Своими грабежами и насилием именно «союзники» вызвали бурный всплеск и разгул сибирской партизанщины, что внесла чуть ли не решающий вклад в падение белой власти практически повсеместно. И, в конце концов, из ненадежных союзников стали откровенными врагами.

– Знаешь, Вася, интересно было – я чувствовал свою смерть, но в то же время видел живых и, главное…

Василий Осипович мгновенно подобрался, услышав негромкие слова, – главком сам заговорил о том, над чем он сам мучительно размышлял эти дни, строя разные догадки.

– Словно книга, которую ты не читал, а знаешь, что там написано, то будто мысли в мозгу не твои, а других, и главное… Вася, я ведь видел такое будущее России, которое ее любой враг с радостью приветствовать будет. И не спрашивай меня о том, это не знания, а проклятие. Вчера смотрел на командира егерей Дубова – видел на нем печать смерти! Он должен был погибнуть, так же, как и я. Но выжил и победил… Видно, ТАМ, на небе, решили, что такой участи наша страна недостойна, вот и дали шанс хоть как-то исправить ситуацию. Что делать, я пока не знаю, я ведь военный, хитросплетений политических интриг не ведаю. Придется учиться на ходу и этому занятию, и многому другому. Как найти идею, что свяжет народ в единое целое, как не только спасти армию, но и привести ее к победе?! Вопросы, вопросы… И ответа на них я пока не нахожу.

– Ваше высокопревосходительство, – в дверь постучали, и вошел офицер телеграфной роты с погонами поручика пусть на солдатской, но новенькой гимнастерке из трофейного имущества. – На проводе из Иркутска доктор Благош и полковник Крейчий.

– Сейчас буду, – Каппель тяжело поднялся с потертого, жалобно скрипнувшего пружинами дивана. – Пойдем, Василий Осипович. Сейчас нам предстоит быть не только военными, но и дипломатами, постараться добиться своего от тех, кто раньше считал себя хозяином положения и избрал политику своим ремеслом!

Иркутск,

член Чехословацкого комитета

доктор Благош

– Будьте реалистами, вы просите невозможного, – задумчиво произнес доктор Благош. Он тяжело поднялся со стула и, не обменявшись рукопожатием, проводил взглядом уходящих от него представителей ВРК. Те, хоть и хорохорились поначалу, но сейчас уходили с пришибленным видом, понурившись, словно побитые палкой собачонки. И не чехи были тому виной, а этот проклятый генерал Каппель, что ему в гробу спокойно не лежалось, ведь все так хорошо шло.

Как здорово было спланировано и проделано – сменившим Политцентр большевикам помогают утвердиться в Иркутске, передают им золотой запас и Колчака, а те выпускают корпус без помех, со всеми вагонами и снабжают эшелоны углем. Такая прекрасная договоренность, и все пошло в одночасье прахом – внезапно появилась третья сила, которую давно списали, и фактически предъявила ультиматум.

– Пан полковник, можем ли мы остановить белых?

Доктор Благош задал вопрос, который мучил его в последние часы больше всего, хотя после телеграмм Прхалы не сомневался в ответе. Но он должен был принять все во внимание, и особенно мнение командира 2-й дивизии, которая занимала Глазковское предместье с вокзалом и кругобайкальскими туннелями.

– Нет, доктор, – резкий ответ Крейчия прозвучал похоронным звоном по соглашению с иркутским ревкомом. – Даже если я стяну все свои силы сюда, оголив перегоны с их мостами и тоннелями, то у меня будет шесть тысяч солдат, а каппелевцев вдвое больше. И главное – у них артиллерия с запасом снарядов, черт побери этих трусливых румын и большевиков, что оставили им пушки в Зиме. Скажу более, я не вижу никакого смысла губить своих солдат, этим не спасти дивизию Прхалы, которая и так ведет тяжелые бои с наступающими к Нижнеудинску красными.

– Значит, нам нужно договориться с генералом Каппелем, – подвел итог доктор Благош, фактически проигнорировав будущее возможное решение командующего корпусом Яна Сыровы. Ведь тому из Верхнеудинска будет трудно разобраться в сложившейся ситуации, во всех ее хитросплетениях с целым клубком противоречий.

– Это было бы наилучшим вариантом, доктор, – пожал плечами Крейчий. – Нам нужно уводить части как можно быстрее, но крайне необходим уголь, сами знаете, у кого он!

– Хм, судя по зиминскому бою, у белых к тамошним шахтерам серьезные претензии, и, боюсь, они обязательно пойдут на Черемхово, – Благош посмотрел на полковника, но тот встретил этот взгляд с недоумением, не понимая, куда клонит его хитрый политический руководитель.

– Им ведь тоже нужно проводить свои эшелоны, – доктор произнес последние слова с видимым сожалением, видно было, что он переживал о той потере, – значит, уголь крайне необходим. А потому вряд ли они будут разносить город из пушек и найдут для местных заправил куда более веские аргументы, каким те, без сомнения, внимут.

От спокойных слов члена Чехословацкого комитета пахнуло порохом и большой кровью, вряд ли усмирение вечно мятежных шахтеров пройдет мирно. Под угрозой беспощадного истребления кого угодно можно заставить работать если не за совесть, то за страх.

– А дадут ли они уголь нам?

Полковник с сомнением почесал переносицу пальцем, прикусил губу – после всего «хорошего», что сделали чешские солдаты, он не рассчитывал на теплые чувства каппелевцев.

– Дадут! Обязательно дадут! Если мы в ответ предложим им не менее веские доводы, подобные тем, что получил от нас бывший Политцентр! Даже поможем, по мере своих сил.

– Вы считаете такое возможным?

– Вести какие-либо переговоры с красными, хоть напрямую, хоть через наше посредничество, генерал Каппель категорически отказался. Даже никаких условий выдвигать не стал. Так ведь?

– Да, – согласился Крейчий, на лице собрались жесткие складки. – Он уверен в своих силах, и это действительно так. Его войска избавились от обузы в виде тысяч саней с больными и беженцами, и он их стягивает в крепкий кулак для стремительного наступления на Иркутск, где будет ждать свои эшелоны от Зимы.

– Извините, пан полковник, вы блестящий военный и мыслите привычными категориями, – Благош примирительно улыбнулся краешками губ, – и упустили два момента, на которые я, как политик, только сейчас обратил внимание. Зачем ему, ведя, как вы говорите, все свои войска на Иркутск, оставлять солдат на станциях, вводить там комендантов и раздавать жителям придорожных селений повозки с добром? А ведь такими действиями он сводит на нет все эти ужасы, что о нем рассказывают большевики, – агитация о мнимых зверствах уже, как я думаю, начала работать против них. Есть причины для сравнения, а посему возникает закономерный вопрос – а зачем он пытается удержать за собою всеми способами эту часть Транссиба и расположить к себе окрестное население?

Полковник с восхищением посмотрел на своего умного и предусмотрительного коллегу – действительно он как-то не принял такие меры во внимание. А значит, несколько ошибся в своих предположениях – на Иркутск пойдет не вся каппелевская группа, какая-то ее часть будет у Зимы и растянута вдоль линии железной дороги. Может, ему следует припугнуть русских, рискнуть пригрозить им вооруженным вмешательством?

– Только не нужно сражений, мой дорогой полковник, – Благош заметил, как Крейчий зло прищурил глаза, и не на шутку встревожился. – Нам нужно не сражаться с русскими, а как можно быстрее уехать отсюда со всеми эшелонами. Если мы договорились с красными, то почему не заключить соглашение с белыми? И вообще, у этого народа есть хорошая поговорка про ласкового теленка, что двух маток сосет и сыт бывает, простите за такую, может быть, неуместную шутку, но она подходит как нельзя лучше. Выслушайте лучше мои соображения…

Часть вторая «ЭТО МЫ ВПЕРЕД ИДЕМ»
Глава первая
1 февраля 1920 года

Верхнеудинск,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Пан генерал, может быть, нам стоит поддержать генерала Каппеля? За ним сейчас сила, – Богдан Павлу говорил осторожно, тщательно подбирая слова. – Видите ли, русский командующий не причинит ущерба нашему корпусу, хотя определенные потери весьма возможны, ведь его солдаты нуждаются во многом, что есть у нас.

– Но чего же добивается Каппель этим своим маршем на Иркутск? Нет, мне понятно, что ликвидация ревкома – его цель, но вряд ли главная, – доктор Гирс бросил осторожный взгляд на командующего корпусом. Но тот продолжал упорно молчать, несмотря на то что политические советники пытались выяснить его отношение к срочно переданным шифром предложениям доктора Благоша о нормализации отношений с русским командованием.

– Он, как сам выразился в разговоре с полковником Крейчием, за любое коалиционное правительство, выражающее интересы всех слоев населения дальневосточной России. За исключением, понятное дело, большевиков и лиц, запятнавших себя сотрудничеством с ними. Владимир Оскарович никогда не был замечен в симпатиях к монархизму, в отличие от того же забайкальского сатрапа Семенова.

– А ведь в прошлом году, когда его части были двинуты на подавление Курганского мятежа, он, единственный из белых генералов, получил благодарственный отзыв от населения, солдаты корпуса проявили удивительно гуманное отношение к восставшим, не принятое и не понятое командованием. Насколько я помню, местные жители даже добровольно собрали несколько сотен тысяч рублей, тем самым показывая свое истинное отношение к другим карателям. Да и с нами во время волжских боев он вел себя не только корректно, но вполне дружелюбно, и так было до последнего времени, до его обращения к вам, пан генерал.

Павлу тактично не упомянул ставший известным многим вызов на дуэль чешскому командующему со стороны русского главкома. Все понимали, что иначе поступить Каппель не мог, чтобы не попытаться хоть как-то выручить Верховного правителя из создавшегося положения в Нижнеудинске. И, вместе с тем, не допустил не то что оскорблений, но и откровенных выпадов в адрес генералов Сыровы и Жанена.

– У меня нет сомнений в том, что Каппель пытается удержать контроль над южной частью Иркутской губернии, восстановить фронт против большевиков и воссоздать государственность на самой широкой политической платформе, – полковник Зайчек тщательно подбирал каждое слово. Начальник службы военных сообщений, а под таким нейтральным названием скрывались чешская разведка и контрразведка, впервые говорил столь обтекаемо, но твердо. – В этом его отличие от Колчака. Белые генералы лишь в конце войны, после целого ряда катастроф, осознали, что к прошлому возврата нет. И, чтобы бороться против большевиков, которые вначале обещают населению решительно все, чтобы привлечь сторонников для захвата власти, от чего потом отказываются в пользу «диктатуры пролетариата», нужна коалиция всех здоровых элементов. И не только обещание каких-то реформ в отдаленном будущем, после созыва Учредительного собрания, но немедленно и сейчас. Вот здесь русский главком и сделал первый шаг, фактически привлекая местное население в полосе Транссиба щедрым возмещением от понесенных ранее реквизиций. Это создаст генералу Каппелю огромную популярность, о какой все прежние властители белой Сибири и не помышляли. Добавьте истовую религиозность русского населения, его неистребимую веру в «доброго царя», а также в церковные чудеса, я имею в виду произошедшее в Тулуне, – и вот мы уже имеем дело с новым Верховным правителем, который получит самую широкую поддержку.

Зайчек остановился перевести дыхание от столь долгого монолога – все присутствующие в салоне командующего напряженно ждали, когда полковник продолжит свою мысль, сформулированную, а это очевидно, после глубокого анализа имеющейся информации.

– После захвата белыми Иркутска будет объявлено о созыве правительства с широким участием общественности и, возможно, аналога парламента. Это будет его второй шаг. А третий…

– А третий будет сделан чуть позже, – усмехнулся Богдан Павлу. – Когда в его руки попадет золотой запас империи. И, в отличие от Колчака, новое правительство будет более заботливо относиться к нуждам населения, не изнуряя его налогами, а пустив в ход империалы.

– Что-то вроде того я и хотел сказать, – Зайчек устало пожал плечами. – Золото Колчака – их последний шанс на удержание государственности, и весьма, кстати, неплохой шанс.

– В этом есть резон, – глухим голосом произнес Сыровы и обвел взглядом сидящих перед ним советников. – Но у меня есть два вопроса – насколько этот вариант реален, и второй – что нам делать в такой ситуации? Можно ли возместить понесенные потери и заполучить сверх того, что поможет нашей молодой республике?

Зима,

помощник командира

3-й Иркутской стрелковой бригады

полковник Ракитин

В последние два дня Василий Александрович даже не вспоминал тяжелые месяцы Ледяного похода, которые начинали ему теперь казаться чуть ли не дурной памятью, навеянной долгим кошмарным сном. Безысходность той ситуации, ставшая особенно тяжелой после красноярских событий, прошла не только у него, но и у офицеров и солдат всей бригады, в которую была сведена его дивизия, отступавшая от уральских предгорий.

Вот только эта бригада за каких-то 48 часов преобразилась совершенно, воспрянула духом, поверила в победу, в то, что красных можно остановить, не пустить дальше к родному для многих Иркутску. В зиминских пакгаузах, до этого охранявшихся чехами, было уже получено новое обмундирование, включая меховые безрукавки и шинели. Да и пополнение влили, из тех плененных пятисот красноармейцев бывшего отряда Нестерова, переданных белым легионерами. Примерно половина из них, уроженцы Приангарья, вошла в его 3-ю бригаду, ее командиром был назначен генерал-майор Вержбицкий, под началом которого сибиряки и сражались. Других, в основном выходцев с Алтая и из степной полосы Сибири, влили в 4-ю Омскую бригаду вместе с остатками других расформированных сибирских частей.

Пополнение из вчерашних врагов никого давно не удивляло, обычное явление гражданской войны, когда некоторые счастливцы по пять раз меняли погоны на красные звезды и обратно. Тем более, они были почти своими – ведь большинство солдат еще месяц назад служили в колчаковских частях иркутского гарнизона. Тех самых, которые были подняты на восстание эсеровской агитацией в конце декабря прошлого года.

– Господин полковник, там мобилизованные прибыли, – пожилой подпрапорщик, бывалый солдат двух войн с японцами и германцами, исполнявший обязанности командира комендантского взвода, был немного растерян. Это не укрылось от офицера, и, хмыкнув, Василий Александрович вышел на морозный воздух из теплой комнаты директора местной школы, превращенной по военному времени в штаб бригады.

– Мы это вот, ваш бродь, прибыли… По приказу самого Каппеля!

Бородатый мужик в теплом полушубке встал перед немного растерявшимся полковником – еще бы, ведь перед Ракитиным в подобии воинского строя стояло не менее сотни местных крестьян. Одетых, кстати, в довольно худую одежонку, ту, которую и выбросить не жалко. Увиденное сразу резко взбодрило заслуженного офицера. То, что было надето на старожилах, а это наметанный глаз иркутянина определил сразу, выглядело нелепо и говорило только об одном…

– Власть честная пришла, своя! Раз к нам добром, то и мы отслужить ей по мобилизации согласны! Да их превосходительству теперь многие верят, ибо только великим праведникам воскрешение при жизни уготовано! Мы за свою власть, народную, а большевиков нам не нужно, видал я их! А черемховские так вообще хулиганы, грабить нас снова начнут, как два года назад! Так что миром поднимемся, не сомневайтесь, ваш бродь!

Ракитин прикусил губу, вспомнив, как на совете некоторые генералы, пусть и с оговорками, но выступили против т а к о г о обращения к народу главнокомандующего. Но только теперь, на заснеженной улице, смотря в глаза суровых сибирских мужиков, понял правоту Владимира Оскаровича – народ будет воевать только за свою власть!

Отряды генерала Макри, что проводили раньше реквизиции коней и в некоторых случаях повозок, а также продовольствия и фуража, вот уже вторые сутки занимались обратным. От Куйтуна до Зимы большие санные обозы двигались по таежным селам и деревенькам, забирая обратно реквизиционные квитанции и с лихвою отдавая крестьянам обратно лошадей и повозки, а также всевозможное добро, на них нагруженное, забранное из румынских эшелонов, – сукно и швейные машинки, иголки и нитки, спички и керосин, серпы и даже жатки и многое другое, что было награблено интервентами в богатых сибирских селах. А заодно выразительно читали на сходах то самое, вызвавшее брожение в умах военных в больших чинах, обращение главнокомандующего армиями Восточного фронта генерал-лейтенанта Каппеля.

– Служили?!

– Так точно, ваше высокоблагородие, – мужик вытянулся в струнку, выставив вперед тронутую сединой бороду, что было немного смешно. – Ефрейтор 7-й роты 4-го восточно-сибирского стрелкового полка Родин. Награжден георгиевской медалью и крестом за оборону Порт-Артура.

Толпа крестьян моментально преобразилась, превратившись в регулярную часть, пусть разношерстно одетую. Наметанный глаз полковника моментально определил – кадровую, а то и войну не только с Германией, но и с японцами, прошли все. Фронтовики, а оттого рассудительны и хитры, знают уже, что на станции их оденут в новенькое казенное обмундирование.

– Я вам не «ваше высокоблагородие», ефрейтор, а товарищ полковник! Мы теперь с вами товарищи по оружию, служить и воевать будем вместе, – слово «товарищ» вырвалось по-старому, без революционного наполнения. И сразу вызвало одобрение на лицах вчерашних крестьян, ныне ставших солдатами, первых «добровольно мобилизовавшихся».

– Зачисляю вас в 6-й Нижнеудинский стрелковый полк, – громко произнес Ракитин и повернулся к подпрапорщику: – Отведите солдат к полковнику Долго-Сабурову, выдать сегодня же обмундирование, поставить на довольствие. Жалованье и пособие своим семьям получите через две недели золотом, согласно приказу генерал-лейтенанта Каппеля! Ведите солдат в казарму!

– В колонну по трое становись!

Зычная команда старого воина привела в моментальное действие заложенный в солдатские души во время кадровой службы механизм. Не прошло и минуты, как полурота, словно в старое доброе время, когда полковник был подпоручиком и ходил под руку с барышней по Иркутску, в ногу пошагала в сторону железнодорожных пакгаузов. Ракитин долго смотрел ей вслед и, только сейчас почувствовав пробирающий через шинельное сукно холод, задумчиво пробормотал, обращаясь к самому себе:

– Бог даст, остановим красных! Жаль только, что Ангару у понтона нескоро увижу…

Верхнеудинск,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Мы можем действовать опосредованно, пан генерал, – доктор Гирс усмехнулся кончиками губ. – Главкому нужно правительство – мы поможем ему его создать. И в самом Иркутске остался выбор «демократических» деятелей, пусть и небольшой, и в наших эшелонах сейчас едет множество весьма авторитетных людей самой различной ориентации. От министра снабжения Сибирского правительства Серебренникова, кстати, очень умеренных политических воззрений и сибирского «областника», до управляющего делами прежнего Совмина доктора Гинса. Есть и другие политики, с которыми мы можем предварительно побеседовать и помочь им вернуться на политический небосвод. И Приамурское земское правительство вряд ли будет возражать против объединения с Иркутском, если мы во Владивостоке проведем предварительную разъяснительную работу.

– Золото, что будет в руках Каппеля, я думаю, для них очень веский аргумент, – желчно засмеялся Сыровы, но тут же оборвал смех. – Но хотелось бы, чтобы оно все (или, по крайней мере, значительная часть) оказалось в банке нашей страны.

– Нет, пан генерал, не стоит рисковать, слишком много головной боли владеть целым. Намного лучше получить хотя бы часть, – Богдан Павлу говорил твердо, прямо глядя на командующего.

– У полковника Крейчия просто недостаток сил для такого… решения. Но можно если не удвоить, это было бы слишком хорошо, содержимое подвалов будущего «Легия-банка», то хотя бы увеличить его раза в полтора. Я думаю, русские весьма охотно отдадут нам 30–40 миллионов рублей. И вывезти такую сумму не станет большой проблемой.

Чехи переглянулись – еще в Нижнеудинске, взяв литерный эшелон под охрану, им удалось вскрыть пломбы и «облегчить» вагоны на 78 миллионов рублей, что составило по переводному курсу почти двести миллионов золотых французских довоенных франков.

Политцентр и ВРК этой манипуляции не могли не заметить, проведя тщательную ревизию во время взятия золотого запаса под совместную охрану, но промолчали, негласно дав согласие, – помощь чехов в свержении Колчака дорогого стоила. Ящики с драгоценным металлом повезли «россыпью» в нескольких эшелонах при достаточно сильной охране и в условиях максимальной секретности, руководствуясь стародавним принципом «не складывать яйца в одну корзину».

Что там рота или даже две солдат, что ехали в растянувшихся на тысячах верст поездах?!

Вздумай «союзные» чехам японцы или тот же атаман Семенов в Чите тщательно проверить содержимое вагонов, то получится большой конфликт. Да тот же барон Роман Унгерн, пресловутый «черный даурский ворон», фактически не подчиняющийся никому, но имеющий под рукою две тысячи верных всадников, отпетых головорезов, мог просто не выпустить подозрительные эшелоны в Маньчжурию, не ограбив предварительно вагоны с драгоценным содержимым. Везти разом ВСЕ русское золото категорически нельзя, слишком это опасное занятие. И очень много найдется желающих одним махом сорвать огромный куш.

– Иркутские большевики золото скорее утопят в Ангаре, чем позволят нам взять хотя бы часть. Ящики и летом с помощью водолазов достать можно, не бревна ведь, не уплывут по течению. Генерал Каппель, как и адмирал Колчак, тоже не будет разбрасываться достоянием империи. Они очень щепетильные люди, это стоит учитывать. Однако, как и Колчак, русский главком не откажется от покупок необходимого. А что сейчас для генерала Каппеля нужно больше всего, так это вооружение и снаряжение для армии и хотя бы самое необходимое для населения, а оно у нас имеется…

– Я не собираюсь разбрасываться, доктор, достоянием моих легионеров и нашей республики!

– Пан генерал, вы меня не так поняли, – Гирс как бы умоляюще поднял руки, но в глазах появились веселые искорки.

– Бронепоезда, пушки, винтовки, боеприпасы мы сейчас складируем во Владивостоке согласно межсоюзному соглашению. Так почему бы нам не продать Каппелю большую массу всего этого, которое мы оставляем сейчас просто б е с п л а т н о. Это неразумно с точки зрения государственных интересов. Можно и нужно оставить необходимое оружие для охраны эшелонов от всякого рода случайностей, но все остальное надо без промедления продать. А еще лучше, если японцы и атаман сами будут охранять наших солдат в Забайкалье, тогда мы вооружим и обеспечим войска Каппеля еще лучше. А «новое демократическое» правительство дальневосточной России, которое мы подберем и проведем к власти, пока имея на это возможности, по достоинству о ц е н и т наш щедрый дар!

Гирс остановился, перевел дыхание, отпил из стоящего перед ним стакана воды и заговорил более убедительно, почувствовав по напряженному дыханию присутствующих пробудившую их мысли речь:

– Главком Каппель во всех глазах сохранит незапятнанной свою щепетильность и честь, и наша республика останется не внакладе, получив вознаграждение за добровольную, пусть и не безвозмездную помощь новому государственному образованию, свободному от большевизма. А ведь это в интересах главных держав Антанты, которые уже признали де-юре несколько таких стран, утвердившихся на обломках империи. Потому нам мешать в этом благородном деле не будут, даже станут помогать.

Все ошеломленно уставились на хитроумного доктора – такое им в головы еще не приходило, хотя над ситуацией размышляли долго. Гирс, будто не заметив всеобщего оцепенения перед развернувшейся во всю ширь перспективой, продолжил все тем же мягким и обходительным голосом плести словесные кружева комбинации:

– Увести на восток все эшелоны 3-й дивизии в сложившийся ситуации нельзя. Это стало неразрешимой задачей после зиминских событий и непринятия белыми «нейтралитета», мы понимаем, в чем причина. Эти поезда либо захватят наседающие на полковника Прхалу красные, либо мы продаем их значительную часть белым…

– Зачем им покупать, если наши солдаты их просто бросят на железной дороге, как под Тайшетом?

– А вот тут, пан генерал, мы должны навязать русскому главкому соглашение. Или – или, это хорошо понимали политцентровцы с большевиками, поймет и белое командование!

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

– Царствие ему небесное!

Григорий Михайлович перекрестился на икону – запоздавшее на пять дней известие о смерти главнокомандующего восточным фронтом генерал-лейтенанта Каппеля разбило вдребезги его последнюю надежду на поддержку. Белые пробились через Красноярск, но какой ценой!

Армии сейчас отходят от Нижнеудинска к Зиме, совершенно обескровленные и небоеспособные. Прорвалось не потерявших веру солдат и офицеров до прискорбия мало – по чешским сведениям трехдневной данности, переданных Иркутскому ВРК, тех, кто был способен держать в руках оружие, всего шесть тысяч, еще десять тысяч больных тифом и ослабевших людей везли на санях – по сути, огромный санитарный обоз. Сам Каппель при переходе по Кану провалился в полынью, обморозился и спустя несколько дней болезни угас, не успев сделать главное.

Кто теперь поведет войска? Кто вдохнет в них на-дежду?

Ответа атаман Семенов не находил и метался сейчас по комнате из угла в угол, словно зверь в клетке. Он перебирал в памяти всех известных ему омских стратегов, что допустили такую катастрофу, и ни один из них не подходил на роль вождя.

Нет, войска прорвутся, тут нет сомнения – смерть Каппеля придаст им силы, но приводить в Чите армию в порядок придется долго. Что будет дальше, вот в чем вопрос.

Генералы, которые называют его Гришкой Семеновым, считают атамана выскочкой, вряд ли признают главнокомандующим, игнорируют приказ Верховного правителя. Да еще обвинят его в том, что он не приложил усилий для спасения адмирала Колчака, не отбил у красных его литерные эшелоны. Это будет неизбежно, не может не случиться. Но вся штука в том, что у них нет вождя с большой буквы – сам бы передал власть обратно Александру Васильевичу, но насчет дальнейшей судьбы адмирала Григорий Михайлович не испытывал никаких иллюзий. Без суда или по приговору, но красные казнят адмирала неизбежно, он ведь знамя для гибнущего белого движения, символ спасения будущего, хоть и погубившего его в настоящем.

Вождем мог стать генерал Каппель – полковник Сыробоярский, бывший его личным представителем при ставке Колчака, спасенный японцами в Иркутске и сегодня прибывший в Читу, сказал при встрече, что умерший генерал пользовался безусловным авторитетом. Еще тогда, в начале месяца, стремясь вызволить хоть как-то адмирала из нижнеудинской ловушки, в которую его поймали чехи, Каппель вызвал Сыровы на дуэль. Вот тогда Григорий Михайлович, не желая подвергать будущее армии, что шла под началом главкома, опасности, сам вызвался заменить его у барьера, отправив вызов наглому чешскому генералу.

Вот только ничего не вышло, хотя он был согласен драться на любом оружии, даже на кулаках – трусы на дуэль не выходят, а только пакостят по мере своих возможностей!

– Циклоп мерзостный, – пробормотал Григорий Михайлович, собрав в жесткую складку кончики губ. Даже если он его в Чите прилюдно пощечиной наградит, эта сволочь только утрется и молча уберется. Вот только не выйдет к нему Сыровы, побоится – мимо Читы проедет.

Атаман Семенов уселся за стол, положив на бумаги крепкие кулаки. И задумался – с каппелевцами он еще удержит Забайкалье, тем нужна только передышка, и не зря вагоны направлены к Мысовой, словно чувствовал. Им еще идти пятьсот верст, да по озеру еще полсотни, судя по темпам, через три недели, не позднее, они будут на станции. Нужно удержать ее любой ценой, хотя ситуация ухудшается с каждым часом…

– Ваше превосходительство! Важная телеграмма, передана вне всякой очереди!

В дверь быстро вошел старший адъютант, и на атамана сразу плеснуло тревогой. Сердце защемило – с какой стороны будет нанесен удар, он еще не знал, но то, что новость не просто скверная, а гораздо хуже, уже понял и собрался встретить очередную порцию испытаний судьбы.

– Красные атакуют Сретенск большими силами, части их 7-го полка ворвались в предместье. По сведениям начальника гарнизона, там сам командующий Шилкинской группой «товарищ» Погодаев!

– Немедленно передать Мациевскому – удерживать город любой ценой, помощь будет оказана! Сдача Сретенска недопустима и приведет к нашей неизбежной гибели!

Отдав приказ, атаман почувствовал прилив кипучей энергии – ведь он был молод, а такой возраст позволяет не только не терять веру в собственные силы, но и быстро реагировать на удары изменчивой судьбы…

Верхнеудинск,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Главный принцип военного дела заключается в концентрации всех сил и средств в нужное время и в нужном месте – на направлении главного удара, – Сыровы положил ладонь на развернутую на столе карту. Политические советники внимательно слушали генерала, которого считали человеком весьма компетентным в военном деле.

– У русского главкома в распоряжении около 12 тысяч боеспособных солдат и офицеров. Конечно, влив в строй перебежчиков, ехавших в наших вагонах с беженцами военных, на тысячу-другую воинов смог увеличить свой отряд, но с учетом потерь в зиминском бою и заболевших тифом и это возможное пополнение не играет роли. То есть под рукою у него не более дюжины батальонов пехоты уменьшенного двух-трехротного состава, раз он взялся сводить свои дивизии в них, – Сыровы усмехнулся с некоторым пренебрежением, – и где-то два десятка неполных эскадронов, главным образом, казаков. Остальные силы примерно в три-четыре батареи артиллерии, технические части и обозники, плюс какое-то число комендантских команд на станциях. И это все!

Генерал усмехнулся еще раз, постукивая пальцем по карте. Его единственный глаз светился отблесками странного веселья. Командующий скривил губы и внимательно посмотрел на серьезные лица Павлу и Гирса. Полковник Зайчек, по своему обыкновению, уселся с торца стола, оставив свое лицо непроницаемым, как всегда это делал.

– На Иркутск он двинется завтра по железной дороге – один путь еще продолжает оставаться свободным, по настоянию ревкома мы отвели его для проезда их разгромленного отряда. Вот пусть белые им и воспользуются, хотя он крайне нужен нам самим для проталкивания эшелонов на восток. Ну да ладно, раз такие ставки пошли в игре! Треть своих сил он оставляет в Зиме, и как только пройдут эшелоны Прхалы, а это неделя, не больше, им придется самостоятельно останавливать красных. А потому у Каппеля на все семь дней, если не меньше! Дойти до Иркутска, взять его штурмом, забрать под свою охрану золотой запас и сформировать правительство. И как это можно сделать, даже при нашей помощи?!

Все сидящие за столом дружно покачали головами – теперь действия русского главкома представились им в несколько ином свете, они попахивали откровенным авантюризмом.

– У него просто нет времени на мобилизацию, даже если часть крестьян, соблазненная щедрыми подачками, возьмется за оружие. Потом нужно перебрасывать половину войск обратно к Зиме – там будет сосредоточено не больше 10 тысяч белых войск, против вдвое большего по числу и вдохновленного победами противника. Не спорю, какое-то время каппелевцы удержат позиции, у них будут пушки, снаряды и наши бронепоезда. На месяц или два, никак не больше, и то благодаря наличию лишь трех узких дорог, стиснутых тайгою, – удобная для обороны позиция.

Самое главное – считаю, что большевики не станут оборонять Иркутск до последнего солдата. Они эвакуируют самое ценное из города на север, поближе к тайге и своим партизанам, отведут и большую часть войск. Путей у них два – по Якутскому и Балаганскому трактам. Я склоняюсь ко второму варианту – в городе партизаны и соединение с ними, да с прибытием повстанцев с северных районов они соберут тысяч 12–15 бойцов, пусть и слабого качества. Да, потребуется какое-то время для приведения этой разношерстной вольницы в порядок, примерно месяц, а потом красные дружно ударят с двух направлений и заставят белых отходить к Иркутску.

Длинный монолог генерала ни разу не был прерван вопросом – слишком ясно и четко были обоснованы взгляды командующего на возможность продолжения войны белыми.

– Воссоздание восточного фронта под Иркутском невозможно, эта попытка с негодными средствами и малыми силами обречена на поражение. Я думаю, настоящий план Каппеля в другом – выиграв время, вывезти все самое ценное из Иркутска, отступить в апреле и занять позиции на восточном берегу озера, взорвав туннели и угнав туда все суда. Все остальные пароходы белые выведут из строя, утопят или взорвут котлы. И вот тут принципиально иная ситуация получится – пока не встанет лед через девять месяцев, красные не смогут ничего сделать. Обход севернее невозможен через тысячи километров тайги, с юга лес пройти возможно, вот только оборону у Култука держать удастся очень долго, имея на железной дороге бронепоезда и стянув артиллерию. Знаком я с этими местами, там десять тысяч белых остановят любые атаки многократно превосходящего противника, которого и не будет – через тайгу армии не протащишь!

– Благодарю вас от всего сердца, пан генерал, – Богдан Павлу плотоядно улыбнулся. Он не скрывал своего ставшего исключительно хорошим настроения. – Значит, мы навяжем русскому главкому свои условия. Без нашей помощи деваться ему некуда, а мы получим достойную компенсацию за утерянное имущество 3-й дивизии, пусть за красных и заплатят их противники. В Верхнеудинске уже будет сформировано новое, более лояльное к нам правительство – Владимир Оскарович государственник, для него объединение с Приморьем намного важнее желания побыть диктатором атамана Семенова со всей его «восточной окраиной» вокруг одной Читы. Да и японцы усмирят свои аппетиты в такой ситуации!

– Каппель талантливый генерал, самый лучший в русской армии, но законы войны неумолимы, – торжествующим голосом произнес Сыровы, и тут его глаз неожиданно прищурился. – Господа, а вам не кажется, что атаману и главкому будет тесно в Забайкалье, как двум паукам в банке? А что, если к ним мы добавим третьего…

Нижнеудинск,

командир 30-й стрелковой дивизии 5-й армии

начдив Лапин

– Румынский полк разбит окончательно, товарищ начдив. Они бросили свои эшелоны и бежали. К сожалению, чехи отступили в порядке, слишком у них много пулеметов. И свои бронепоезда вовремя отвели, в засаду не попали, одного только прищучили.

Командир 88-й стрелковой бригады Грязнов вздохнул с нескрываемым сожалением, еще не остыв после вчерашнего боя, что продолжался ночь и почти весь нынешний день в двух верстах от оставленного интервентами уездного города. Далеко от сильно пострадавшей станции, с россыпью отметин от пуль и осколков на грязных стенах, виднелся вьющийся в небо дымок, исходивший от искореженного прямыми попаданиями бронепоезда, орудийные площадки которого были полностью разбиты.

– Цука, – с характерным акцентом выругался Лапин, оглядываясь по сторонам. Везде валялись трупы сражавшихся солдат-интервентов в однообразных серых шинелях, меховых шапках и сапогах. Вперемешку с врагами лежали и его красноармейцы, экипированные более подходяще для суровых сибирских условий – в полушубках, папахах и валенках. Судя по количеству тел, бои на самой станции были не очень продолжительные, иначе бы она превратилась в руины, так же, как и большинство примыкавших к ней домов. Кое-где поднимались дымки недавно потушенных пожаров. Бревенчатые строения вспыхивали легко от попадания снарядов, а потому, несмотря на опасность, их тушили чуть ли не всем миром обыватели – пожар запросто мог превратить в пепелище весь городок, если бы еще подул сильный ветер.

– Отбили двенадцать эшелонов, товарищ начдив, забиты всяким добром под завязку, везде печки стоят, лежанки с матрасами и одеялами. С удобствами ехали, собаки.

В голосе начбрига прозвучала непередаваемая смесь ненависти и зависти – о таких условиях его бойцам, ночевавшим зачастую у костров, приходилось только мечтать. Каппелевцы проходили по трактам и проселкам, как саранча по полям, уводя свежих лошадей, подчищая запасы фуража и продовольствия и, главное, оставляя не только больных и умерших от тифа, но и саму болезнь в крестьянских домах, где все ночевали вповалку. От нее полки красных тоже редели, но отнюдь не безвозвратно. Идущая на восток дивизия росла в численности, как катящийся снежный ком с горы.

Обычные стрелковые дивизии Красной армии строились по так называемой «троичной системе» – три бригады по три полка трехбатальонного состава, по три роты в каждом. Плюс полк войсковой конницы в четыре эскадрона и четыре дивизиона артиллерии – по одному трехдюймовых пушек на каждую бригаду и гаубичный на дивизию. Добавьте саперов, связистов, санитаров и обозников, политотделы и прочее – механизм получался громоздкий, с огромным штатом в тридцать тысяч человек. Управлять таким количеством людей было затруднительно, и обычно в дивизии насчитывалось 10–12, редко достигая 15–17 тысяч личного состава, треть из которых приходилось на тех бойцов, кто непосредственно вел бой, – «штыки и сабли», по военной терминологии. А так как структура сохранялась, то численность красноармейцев в них сокращалась подобно шагреневой коже. В батальонах обычно было всего 300–400 бойцов, артдивизионы имели по две, а то и по одной батарее.

Несмотря на тиф, усталость и потери в боях, численность 30-й дивизии, как и других четырех из состава воевавшей в Сибири 5-й армии, возрастала от месяца к месяцу. В строю осталось не больше пятой части первоначального состава, что пошел в наступление от уральских предгорий и перешел через Енисей. По пути в части постоянно вливались коммунисты, кто работал в подполье, настроенные большевистской агитацией рабочие и партизаны из тех, кто не уклонился от «добровольно-принудительной» мобилизации. Последняя без промедления проводилась идущими в обозах представителями советской власти, которые с местными коммунистическими активистами тут же создавали ревкомы во всех городах и уездах, освобожденных от колчаковцев. Сейчас 30-я дивизия насчитывала 27 тысяч вполне здоровых и боеспособных бойцов, столько же, как всех в отступающих остатках белых армий. Вот только более половины нынешних ее красноармейцев совсем недавно сами служили у колчаковцев и десятками тысяч сдались в плен под Красноярском. Мобилизованных белыми сибиряков тут же ставили в строй, и они из кожи вон лезли, чтобы доказать свою преданность победителям и заслужить полное прощение.

Частенько, но после фильтрации в особом отделе, ставили на вакантные командные должности и бывших офицеров, тех, кто не вызывал у чекистов особых подозрений. Процедура надзора за такими краскомами, которых именовали «военспецами», была давно и тщательно отработана. Тут и надзор со стороны комиссара, без согласия которого ни один приказ не был действительным. А также бдительность «особистов» и «сознательных» бойцов-коммунистов. И главная предосторожность – семья такого офицера тут же бралась на заметку как потенциальные заложники в случае его предательства, тем самым обеспечивая полную лояльность новоиспеченного красного командира. Слишком многому научили большевиков частые измены «военспецов» в первый год гражданской войны!

– Тут такое дело, товарищ начдив, – Грязнов мотнул головою, – позавчера в Нижнеудинск перебежали несколько десятков солдат из команды разведчиков какой-то белой дивизии, вроде бы Казанской, из-под Тулуна аж сбежали. Так местные партизаны их на глазах жителей голыми по улицам таскали и водой поливали, пока те дуба не врезали. Сам видал – стоят, что твои скульптуры…

– Турни, – флегматично произнес Лапин. – Зачем нас лишать хорошего пополнения? Топросить-то успели?

– Никак нет, товарищ начдив, – Грязнов пожал плечами, – стояли уже замороженные. А вот местных поспрашивали – слухи пришли из Тулуна, что белый главком Каппель в селе умер, в гроб положили!

– Туда ему и торога! Путем в Тулуне, гроп откопать, а тело выставить на опозрение!

– Так он того, – начбриг замялся, не зная, как ему сказать то, что сам толком не знал, – лежал вроде мерзлой тушки, а потом из гроба живехоньким вылез! И вроде снова командует…

– Прехня, поповские сплетни! Чутеса им потавай, – Лапин выругался. – Цуки! Сопаки прехливые!

– И еще одно, товарищ Лапин. Мы тут чеха пленного допросили наскоро, – говорит, из Иркутска отряд к станции Зима подошел, тысячи три красноармейцев и партизан. Колчаковцы его опрокинули и всех перестреляли, захватили пушки, патроны, пулеметы.

– Тураки, кто раненого зверя по морте голым кулаком пьет, на пути вставая? Его нато затница пинать! Когта это пыло?

– Позавчера днем, товарищ начдив!

Лапин задумался, прошелся мимо трупов румынских солдат, возле одного остановился и чуть попинал тело в бок сапогом, проверяя окоченелость. Вернулся обратно к Грязнову.

– Тогоним, если ускорим наше твижение вперет. Твоя пригата, товарищ Грязнов, идет по тракту талее, охватывайте их севернее, отсекайте пронепоезта! Итти к станции Куйтун, потом на Зиму. Пригата Захарова пойтет южнее, по проселкам, там, гте пелые шли. Нато их тогонять, хотя лошатей хороших они увотят! Нато преслетовать неутомимо, не тать им опомниться! Вперет, только вперет!

Зима,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Знаешь, Вася, это очень странно… Мне и словами выразить трудно, что творится в моей памяти после той невероятной ночи, когда я снова вернулся к жизни. Все время в мозгу всплывают странные слова, их очень много, я никак не могу разобраться. Будто навалили ворох разных телеграфных переговоров и изорвали ленты с фразами. Обрывки, обрывки… Кто говорил, с кем, по какому случаю – ничего не знаю. Только время от времени словно подсказка свыше приходит, зачастую странная… Но вот результат оказывается действенный, какой совсем и не ожидал…

Генерал говорил урывками, часто прерывался – Вырыпаев видел, что, несмотря на чудесное выздоровление, Владимир Оскарович очень слаб, не может долго говорить и, раньше поражавший всех своей двужильностью и неутомимостью, иной раз ложится днем отдыхать. Только с ним, своим другом и адъютантом, он мог вот так откровенно говорить, словно не имея сил сдержать то, что творилось в душе.

– Вот пустая бутылка с вином, которое выпито. Можно, конечно, разбить стекло вдребезги, но ведь лучше использовать ее снова. Да, пусть налито будет не божанси или бургундское, а наше крымское из Ливадии… Вот это и есть новое наполнение при старой форме. Так и слова – до революции ведь были «товарищи министра» или «Государственный совет», и эти слова имели совсем другое наполнение, хотя созвучны с «советскими товарищами». И словно шарахнуло третьего дня – ведь у крестьян такая каша в головах заварилась, что они сами ничего не понимают и за словами идут, словно буддисты за мантрой. Как под гипнозом – читал я в то время про сие умение человека чужой воли подчинять. Не верил, но старый товарищ, слову которого я доверяю, убедил, что видел таковой опыт собственными глазами. И вот еще – помнишь листовку, Вася, с которой народ против нас подняли в Енисейской губернии?

– «За царя и советскую власть»?

Вырыпаев отлично помнил поразивший его текст – такой смеси откровенного обмана и цинизма ему еще не приходилось читать. Но ведь чудовищная ложь большевицкой агитации сработала и привела в конечном итоге Белую армию к трагедии массовой сдачи под Красноярском.

– Вот и я подумал – почему они призывают за советы рабочих и крестьянских депутатов? А в них почему-то оказываются одни коммунисты, чуток разбавленные прочими «левыми», которые или быстро изгоняются, или живо перекрашиваются в большевиков. А почему мы не можем выступить за советы, только народные, которые придут на смену земству? Ведь последнее, по сути, перешло на политический путь, совершенно забыв о народной пользе, для которой оно и создавалось. Начала верховодить интеллигенция, в которой проснулось ужасное стремление к разрушению здорового государственного начала, – и к чему это привело? Те же мужики, которым они не дали приобрести практический опыт самоуправления, ударились в анархизм и партизанщину, считая прежние устои оковами. Вот и проснулись самые темные инстинкты в их душах!

– Бога нет, царя не стало, мы урядника убьем! Податей платить не станем и в солдаты не пойдем!

Вырыпаев вспомнил знаменитую частушку, ходившую во всех сибирских селах и ставшую своего рода политической программой, и чуть нараспев ее озвучил.

– Вот это самое страшное, друг мой Василий Осипович! А посему мы должны дать крестьянству, что составляет три четверти населения, приобщиться к управлению государством через народные советы! И установить самую настоящую народную советскую власть!

Полковник застыл в полном ошеломлении – он не ожидал такого поворота. Да, раньше Каппель не раз высказывал свое недовольство существующим положением власти, но вот так круто ее изменить?!

– Раньше русский народ на «совете» ведь и жил, пословиц и поговорок сколько на эту тему сложено. Ведь не зря же соборность была, ту же смуту только ею закончили и всей землею царем Михаила Романова избрали. Вот и сейчас нужно избирать путем соборности через Советы народных депутатов Народное собрание, а не Учредительное, исключив всяческую партийность. Пусть сами мужики выбирают, за кого голосовать в селе – своего проверенного соседа, которого знают все, или заезжего горлопана из эсеровской партии? Вот пусть эти волостные старшины, уже выбранные советами, и заседают в собрании, а либералы и политические партии, которые только и умеют давать безответственные обещания, из него будут изгнаны раз и навсегда… Хотя… Пусть и они там будут, просто отводить на политические партии треть мест, не больше, дабы пустой говорильни не вышло, – сами мужики им не дадут, заставят отвечать за слова и дела…

Каппель надолго задумался, прикрыв глаза веками, откинув голову на подушку. Главком лежал на диване, прикрытый до пояса пледом, а Вырыпаев сидел рядом в продавленном кресле и лихорадочно обдумывал сказанное. Он не ожидал, что Владимир Оскарович вдруг заговорит вот так откровенно и прямо на политические темы, про которые раньше отзывался очень осторожно и даже уклончиво с той поры, когда на смену эсеровскому правительству КОМУЧа пришла Директория, которую скоро сменил Верховный правитель России адмирал Колчак.

– Вот потому-то, Вася, я и написал обращение к народу и армии, против которого на совете выступили некоторые генералы. Заметь, и тут «совет», куда же без него русскому человеку деться, пусть и именуют его «вашим превосходительством». Зато теперь у крестьян выбор появится – за какую они советскую власть? Ту, которая целиком у коммунистов в любой ситуации, или за действительно народную советскую власть, при которой они сами будут решать свои дела. Понимаешь разницу?

– Я это в вашем обращении ощутил, Владимир Оскарович, и подумал еще, что в мужицких головах кавардак начнется…

– Зато большевицкая агитация действовать не станет! Ибо мы раздаем им чешское имущество, а коммунисты продразверстку введут. Про нас слухи добрые пойдут, а против той «советской власти» мужики на дыбы встанут, когда со всеми ее «прелестями» поближе познакомятся. Вот тогда и мы придем их освобождать… Надо только сейчас удержаться…

Каппель снова замолчал, а Вырыпаев переваривал услышанное, которое ему нравилось все больше и больше. Вот только со временем плохо, оно стремительно идет, пока эта идея до народной толщи дойдет, много недель, а то и месяцев пройдет. Действительно, нужно продержаться любой ценою, выиграть время, но вот как?

– Помнишь, еще в восемнадцатом на Волге я назвал вас своими боевыми товарищами? Как сейчас в приказе – мы все товарищи по оружию, в одном воинском братстве состоим, от солдата до генерала. Я хочу, чтобы осознание этого слова дошло до каждого, мы все боевые товарищи! Вот тогда мы станем едиными, армия сплотится, и не будет дезертиров и перебежчиков! Посмотри на ижевцев и воткинцев – наших генералов коробило, когда они себя товарищами называли. И правильно делали – вслушайся только в слово – здесь братство, честь, верность присяге! А у большевиков «товарищ» – отличие от всяких «неполноценных» и врагов, от разных «бывших», «лишенцев», «военспецов» и прочих «несознательных граждан». Я тебе говорил не раз, вспомни Ачинск – тех генералов, что держатся за прошлое, не поняли природы гражданской войны и продолжают считать себя властителями, а солдат нижними чинами, из нашей армии нужно убирать немедленно. Они этого никогда не поймут и будут играть на пользу красным агитаторам!

За вагонным окошком серел рассвет, и в проступивших сумерках виднелись верхушки далеких сосен. Вырыпаев посмотрел на главкома – и хотя тот продолжал лежать с закрытыми глазами, полковник знал, что Владимир Оскарович не спит, а думает. И сидел молча, стараясь не мешать другу размышлять о наболевшем.

– Я уверен – мы станем вскоре товарищами, так и обращаться друг к другу будем – от солдата до меня, главнокомандующего. А вот для чиновничьей братии и прочих останемся «господами» и «превосходительствами», пусть знают свое место. В нашем народе даже поговорка соответствующая имеется – «гусь свинье не товарищ»!

Вырыпаев непроизвольно хмыкнул и, не выдержав, рассмеялся. И тут увидел на губах Каппеля улыбку. И неожиданно понял, что его друг хотел сказать дальше, но не смог – Владимир Оскарович уже спал…

Глава вторая
2 февраля 1920 года

Черемхово,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

Станция шахтерского города была буквально забита чешскими эшелонами – классными вагонами и теплушками в одних и грязными «углярками», где до краев было навалено ставшее драгоценностью для интервентов местное «черное золото» – каменный уголь.

Везде по перрону, в отблесках пламени горящих костров, стояли чехи в своих серых шинелях, уставив в небо сверкающие под яркою луною кончики граненых штыков русских «трехлинеек». Союзники косились в сторону втянувшегося на станцию русского эшелона, первого в это пока не наступившее утро, когда ночная темнота еще толком не отступила, а встающее из-за горизонта солнце не осветило край неба розоватым сиянием.

Василий Осипович уставился в окно, проделав в ледяной корке отверстие для глаза своим дыханием. В вагоне было ощутимо холодно, но скоро станет тепло – дежурный солдат растопил титан, и можно будет вскоре побаловать себя чайком. Главнокомандующему Восточным фронтом и его штабу Прхала выделил лишь один пассажирский вагон, да и то третьего класса. Вообще-то таких удобных вагонов имелся с десяток, но генерал Каппель распорядился их отдать под санитарный поезд.

Так что ехали всю ночь с немыслимым комфортом, пройдя больше сотни верст. Здесь поезда могли двигаться и в темноте, не опасаясь нападения партизан – железнодорожный путь с левой стороны был буквально уставлен через каждые три версты чешскими эшелонами. А вот правый уже полностью освобожден – чешское командование в точности соблюло соглашение о «паритете», предоставив хозяевам пользоваться своею же дорогой на равных с ними основаниях. И это полная и бескровная победа Владимира Оскаровича – раньше союзники считали Транссиб своей безраздельной вотчиной, полностью изгнав русское управление, включая министра путей сообщения Устругова.

В вагоне стоял сумрак, разгоняемый светом нескольких керосиновых ламп. Добрая треть офицеров штаба бодрствовала, занимаясь своими служебными делами даже в неимоверной тряске. За годы лихолетья железнодорожные пути практически не чинились, кое-где прогнили шпалы, разболтались крепления и костыли, так что качало из стороны в сторону, словно на корабле. И это при том, что паровоз больше 15–20 верст в час не делал, таща за собою длинную вереницу теплушек, забитых солдатами и офицерами отдельного Камского стрелкового батальона имени адмирала Колчака под командованием генерал-майора Пучкова – целых шесть сотен боеспособных бойцов, все, что осталось от дивизии. Остальные сгинули в походе, либо сдались красным, либо метались в беспамятстве тифозного бреда. Была еще отдельная Верхнеудинская рота, выделенная из бывшей Иркутской дивизии и укомплектованная тамошними уроженцами и жителями кругобайкальской дороги. И очень сильный, довоенный штат в двести штыков при пяти пулеметах. Да еще при ней находились офицеры с черными петлицами саперов на шинелях. Для чего главком специально взял с собою эту роту, Вырыпаев не знал, имелись только смутные догадки…

– Комендант станции Черемхово подполковник Астахов, – пожилой, но еще энергичный офицер-железнодорожник, увидев предостерегающий жест Вырыпаева, призывавший к тишине, доложил уже негромким, даже тихим голосом, почтительно покосившись на дощатую перегородку с дверью, своего рода отдельный кабинет для главнокомандующего, оборудованный еще чехами для кого-то из своих начальников.

– Старший адъютант генерал-лейтенанта Каппеля полковник Вырыпаев, – чуть ли не шепотом представился, в свою очередь, Василий Осипович и с нескрываемым любопытством поинтересовался: – У вас что-то срочное? Какое здесь положение?

– Генералы через час уже будут у главнокомандующего, сразу как рассветет. Войска поднялись, готовятся к маршу – в тепле все отоспались. А положение? Да боятся нас, волками бы смотрели, да взгляды прячут. Шахтеры притихли, бой у Зимы их напугал – ведь там самых отъявленных большевиков мы перебили. Вначале решили, что армия пришла расстрелы здешним заправилам устраивать, но потихоньку успокоились. Сейчас на чехов надеются, что защитят, и потому уголь потихоньку добывают и эшелоны снабжают. Поганый городишко – и не только потому, что пропах большевицким душком насквозь. Всякого отребья здесь полным-полно, самогон гонят напропалую, притоны воровские, грабежи средь бела дня идут, а ночью даже чехи на улицы выходить опасаются. Не меньше полувзвода в патрули посылают, тут везде постреливают, то ли бандиты, то ли партизаны, хрен их разберет, окаянных душегубцев.

– Камцы на два дня останутся, город от большевиков и смутьянов зачищать будем. Следом еще эшелон придет, там сводный батальон из слабосильных и выздоравливающих солдат, рабочих много, тех же ижевцев и воткинцев – они постоянным гарнизоном станут. Да еще рота егерей и полусотня местных казаков придут – тут станица Головинская рядом, приказ о мобилизации двадцати возрастов уже отдан. Месяц послужат и по домам распустят станичников, у них давно нелады с местными большевиками. Да команда от генерала Макри подойдет, жандармы и контрразведчики, у них работы будет, как я понял, непочатый край…

Дверь скрипнула, и Вырыпаев осекся – в проеме стоял одетый в мундир генерал Каппель с белым георгиевским крестом на шее. Такой же крест, но меньшего размера и на колодке, был приколот над карманом.

– Ну что ж, ситуация ясна, – главнокомандующий был хмур. – Совещание через пятьдесят две минуты в теплушке, что сзади этого вагона прицеплена. Василий Осипович, немедленно передайте начальнику штаба – пусть подготовит приказ о немедленной мобилизации всех бывших чинов МВД и отдельных корпусов жандармов и пограничной стражи. Население должно понять – мы пришли всерьез и надолго, а раз народу нужно спокойствие и порядок, то наш долг его обеспечивать. Не останавливаясь даже перед крутыми мерами, если необходимо, то объявим военное положение!

Мальта, восточнее Черемхова,

командир 2-й стрелковой бригады

имени генерала Каппеля

генерал-майор Молчанов

В далеком уже 1918 году, если бы кто сказал тогда, в дни восстания в Елабужском уезде, молодому 32-летнему подполковнику, что спустя пару лет он станет командовать чуть ли не корпусом, не поверил бы. С чего бы это командиру инженерной роты, пусть и отдельной, в академии не учившемуся, взлететь за столь короткий срок на столь высокую для его лет и чина должность. Но в революцию и не такие резкие подъемы происходят – тогда он командовал девятью тысячами восставших против коммунистов крестьян, затем сформированным из них полком Белой армии. А через полгода получил назначение в Ижевскую бригаду, чуть позже развернутую в дивизию.

Именно командование этими рабочими, многие из которых были прекрасными мастерами-оружейниками, стало его звездным часом. Викторин Михайлович нашел с ними общий язык, и они ему поверили безоглядно, что не подведет их, в пустую трату не даст и из самого пекла вытянет. И не было во всей Белой армии лучше солдат, чем у него, хоть и видом воинским не выделялись, и под красным знаменем воевали, и к друг другу обращались не по уставу, говоря «товарищ». Это сильно коробило большинство генералов, некоторые даже предлагали распустить «ижей» – у них в голове не укладывалось, как можно воевать с коммунистической символикой и за Советы, против тех самых большевиков и их советской власти.

И вот сейчас, после разговора с главкомом, его словно обухом шарахнули – оказывается, сражаться за советскую власть надо и нужно, но чтобы эта самая власть была без коммунистов и прочих левых отщепенцев, а воистину народной. Его ижевцы и воткинцы, их собратья с другого восставшего против большевиков завода, приказ главнокомандующего восприняли с воодушевлением – наконец-то белые генералы через полтора года войны приняли завоевания революции, когда люди не станут делиться на господ и прочих, кто на первых работает. Ведь нет и уже не будет прежней императорской державы, а есть рожденная в муках, щедро окропленная кровью новая Россия, угадать облик которой еще нельзя, но ясно одно – страна станет совсем другой, а какой – так это зависит от них самих, от победы или поражения. О последнем не помышляли, не для того шли в бой умирать, и победы коммунистов не желали категорически. Ведь красная агитация расписывала чуть ли не рай земной, что наступит после их победы, а на деле познакомила народ с террором, единовластием большевиков с их диктатурой, «военным коммунизмом» и продразверсткой.

– Товарищ генерал, егеря по льду Белой пошли!

Неожиданное обращение не покоробило Молчанова, совсем иная интонация была в голосе полковника Ефимова. Да, все правильно – они все, от него, генерала, до рядового рабочего, что сидел на лошади чуть лучше, чем собака на плетне, – товарищи по оружию, по славе и смерти, и нечего чураться этого слова. Наоборот, произносить как можно чаще, чтобы все пропитались единым духом воинского братства.

Викторин Михайлович посмотрел вперед, пристав в стременах, – на белой глади реки, скованной льдом, выделялась длинная вереница саней, похожая на исполинскую гусеницу. Все правильно – полковник Глудкин освобождал село для ночевки арьергарда, а сам, используя несколько часов светлого времени, повел свой полк на север, к Ангаре. Егерям и двум сотням казаков предстоял намного более длинный марш – их путь к Иркутску шел через знаменитую тюрьму, Александровский централ, где, по сообщениям пленных и перебежчиков, большевики держали в заключении чуть ли не с тысячу своих противников. Вот так радетели свободы нашли надежное пристанище для своих противников. Все встало на круги своя – теперь прежние оппоненты просто поменялись местами!

Иркутск,

председатель Иркутского губернского

Военно-революционного комитета

Ширямов

– Этот Благош вилял перед нами, как дешевая шлюха с Шелашниковской улицы, убеждая, что мы его тогда неправильно поняли! Белых оказалось намного больше – у них на санях вместе с тифозными больными здоровые солдаты едут! И заразы не боятся!

Зверев с красным, как раскаленная печь, лицом кипел праведным возмущением, словно поставленный на нее чайник. Командующего Восточно-сибирской советской армией можно было легко понять – к Зиме был выдвинут отряд Нестерова, сам по себе достаточно сильный для нанесения поражения трехтысячной группировке боеспособных солдат 2-й колчаковской армии. Теперь выяснилось, что боеспособных колчаковцев оказалось вдвое больше, чем ожидалось, судя по чешской информации. И они, с отобранными у красных пушками и пулеметами, идут на Иркутск и через четверо суток будут уже у города. Потому собравшийся ночью в расширенном составе губернский ревком лихорадочно обдумывал сложившуюся ситуацию, от которой очень нехорошо попахивало.

Большой кровью в лицо пахнуло!

– Одно то, что Каппель отказался не только вести с нами переговоры через посредничество чехов, но и выдвигать какие-либо условия, говорит о многом, – Сноскарев потер ладонью уставшие, красные от постоянного недосыпания глаза. – Он считает себя достаточно сильным, чтобы овладеть Иркутском. А в разговор вступают только те, кто не уверен в собственных силах, старается выиграть время и ввести своего врага в заблуждение. Этот генерал похож на колун, что проломит чурку и развалит ее на части. А это, товарищи, очень серьезно!

– Хорошо, Андрей Лукич, твои доводы нам понятны, – Ширямов пожевал губами, словно пробуя слова на вкус. – Чехи гарантируют нейтралитет железной дороги и не позволят вести на ней бои, и это точно будет – интервентам нужно поскорее убраться и увезти нахапанное. Сохранить рельсы, мосты, станции с водокачками для них жизненно необходимо. Значит, с каппелевцами нам предстоит биться один на один. Можем ли мы, Даниил Евдокимович, отстоять Иркутск от этой напасти? И еще после того, как разгромлена Западная группа Нестерова, самые отборные наши силы – ведь там и шахтеры погибли, и коммунисты! Что скажешь?

– У нас в городе двенадцать тысяч войска, 6-ю дивизию вчера удалось сформировать – их теперь у нас две. Вот только не меньше восьми тысяч сами колчаковские солдаты составляют, пусть и мобилизованные, да еще почти семь сотен бывших офицеров. Серьезно драться они с белыми не станут, при сильном нажиме побегут или лапки вздернут!

С недоброй улыбкой ощерился Зверев, постукивая ладонью по столу для убедительности. Было видно, что он уже обдумал этот вопрос и выводы для себя сделал.

– Хватит народу, чтобы пустить контре юшку! Но вот удержать город вряд ли – слишком много белых сюда идет, для них это последний шанс продолжить войну. Здесь и запасы всяческие на Иннокентьевской, и золотом набитые вагоны, и Колчак, их правитель. Они пойдут на штурм, терять этой сволочи нечего, а приобрести могут много. Надо побыстрее вывезти склады, взорвать их чехи не дадут! Но тут штука такая – наша 30-я дивизия из 5-й армии им сильно на хвост нажимает, а в ней бойцов как бы не больше, чем у белых и чехов, вместе взятых, раз походя их арьергарды опрокидывает. Продержаться бы недельку-другую да и воткнуть осиновый кол белякам в могилу. Вот только как? Не уверен я в полках – горланят много, а воевать ведь с отборной контрой придется!

Все переглянулись – главное, что волновало членов ревкома, было сказано. Готовить город к обороне нужно, но на всякий случай эвакуировать из него придется все самое ценное, да и людей уводить, тех, кому в плен к белым попадать резона нет – расстреляют запросто, как пить дать, церемоний разводить не станут.

– Партизанские дивизии прийти к нам на помощь смогут?

Ширямов задал интересующий всех вопрос – в комнате моментально воцарилось молчание, взгляды собравшихся большевиков скрестились на командующем ВССА. Тот только пожал плечами и мотнул головою, и было понятно, что это значило. Однако Зверев пояснил словами, обведя взглядом напряженно застывших товарищей.

– Нет, не успеют, Александр Александрович, слишком далеко они. Отряды Бурлова бой собираются дать белякам, что по Ангаре идут, у Тушамского острова. Наши за их колонной следом идут, тифозных, что в селах оставляют, живьем под лед в прорубях спускают. Злы мужики на них сильно за реквизиции – в Богучанах восемь десятков утопили, в Кежме сотню – я сегодня сводку по телеграфу получил. Но и эти твари нам спуску не дают, кого из партийцев или ссыльных поймают – сразу пулю в лоб!

Да, вот еще – на Большой Мамырь три дня назад небольшой белый отряд прошел от Чуны, через тайгу пробрались. Наших партизан в Братске осталось мало, так что пропустили – тех три сотни, но шесть десятков пулеметов, патронов до чертиков на санях навалено ящиками, связываться не стали. У Дворянова всего три полка из пяти осталось, он крепкие позиции перед Балаганском занял, хотя каппелевцы туда вряд ли пойдут от Зимы. Так что сил у него вполне хватит тех пулеметчиков на пути по реке остановить и заставить разоружиться. Нам их «максимки» сейчас очень нужны, враз нашу силу почти удвоят.

Зверев мечтательно прищурился, словно уже получил заветные станковые пулеметы. И заговорил решительно, сомнений в голосе не было – он рубил словами, показывая тем, что все обдумал и наметил план действий, что подлежит безусловному выполнению.

– Так что помощи от партизан ждать не следует, да и не нужна она нам по большому счету. Что мешает всех рабочих и железнодорожников мобилизовать да коммунистов поголовно под ружье поставить? Вот пятнадцать тысяч народу и наберем, побольше будет, чем белых дохляков. Обывателей на берег Ангары выгоним, пусть укрепления строят, пулеметы на колокольнях и крышах установим – по ангарскому льду самое дело стрелять, все открыто, видно, спрятаться негде. А патронов у нас навалом, на всю белую сволочь с запасом хватит!

Да, вот еще – позиции на дальних подходах занять нужно с артиллерией, вот так и задержим каппелевцев. Занять Усть-Куду, Олонки и деревню Пономарево стоит – не пустить их на Московский тракт, пусть по «железке» до Иркутска топают и через Ангару на приступ идут. Если потреплем их там хорошенько, может, на штурм города и не решатся идти?!

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

– Неисповедимы ЕГО пути!

Григорий Михайлович истово перекрестился на икону, настолько было велико его потрясение, вызвавшее бурный прилив сил. Запоздавшее известие о смерти главнокомандующего восточным фронтом генерал-лейтенанта Каппеля на деле оказалось весьма вовремя полученным, он не успел о том оповестить своим приказом войска и население. Информацию о чудесном выздоровлении главкома только что передал капитан Судзияма, представленный к его штабу офицером связи от японского командования. Японцам удалось перехватить все сообщения чехов и даже, судя по всему, дешифровать их секретные депеши.

– Что, суки чешские, огреблись по самую задницу?! Жив русский дух, жив, и ЧУДО случилось потому!

Атаман в радостном возбуждении потер руки, гоголем пройдясь по кабинету. Воскресший главком немедленно и бесцеремонно загнул славянских «союзников» в интересную позу, как на старинных японских гравюрах о прелестях плотской любви, которые он перед войной с германцами рассматривал – случайно в руки попались, когда отряд хунхузов, китайских бандитов и разбойников, на границе прищучили.

Новости не просто принесли облегчение и сняли напряжение последних месяцев, они буквально вдохнули надежду, что бедствия позади, а откатившиеся от Омска остатки армий, наконец, остановились. И, судя по всему, собираются дать красным серьезное сражение, а не откатываться к Байкалу, спасая жизни, потому что потеряли боевой дух и волю к победе.

– Что-то здесь не так, – задумчиво пробормотал атаман, подойдя к повешенной на стене карте, посередине которой расплылось узкой синей лентой отображение «священного моря».

Одного взгляда хватило, чтобы понять несообразность происходящего. На это также указывало несколько строчек, на которые Григорий Михайлович сразу обратил внимание. Даже ему, окончившему лишь обычное военное училище, пусть и казачье, и даже не помышлявшему поступить в Академию Генерального штаба, стала видна бросающаяся в глаза ошибка главнокомандующего – распыление и без того малочисленных войск сразу по двум направлениям. Ведь после победы под Зимою, опрокинув и уничтожив выставленный красными заслон, главком повел на Иркутск свою армию не целиком, а оставил на той же станции сильный арьергард, никак не меньше авангарда по численности. Пусть белые полны решимости драться, но шесть тысяч не остановят втрое большего противника, преследующего по пятам. А главные силы в 7–8 тысяч бойцов будут штурмовать Иркутск, в котором врага чуть ли не вдвое больше.

Что это?

Неправильно информировал Сыровы или непонятный замысел самого главнокомандующего, которого он постигнуть пока не в состоянии. Но такой опытный генерал, как Каппель, не мог допустить столь бросающуюся в глаза ошибку, слишком он талантлив, чтобы распылить свои силы без какого-то расчета.

Но какого?

Вопрос, заданный самому себе, так и повис в воздухе – Семенов переключил свои мысли на иное – признает его Владимир Оскарович как главнокомандующего войсками Российской Восточной окраины?

В участи адмирала Колчака атаман не сомневался – по суду ли, без суда, но большевики его казнят, как только белые подойдут к городу, если уже, как они сами любят выражаться, «не отправили его в Могилевскую губернию, в штаб генерала Духонина». Оставлять в живых Верховного правителя России, способного объединить против большевиков все силы под своим руководством, совершенно немыслимо для комиссаров. Такую ошибку они никогда не сделают, и отбить адмирала не получится, слишком важна для красных его смерть.

– Но ведь казнь Колчака не оставит нас без знамени, – Семенов даже охнул от ошеломившей его мысли. – Чего же лучше – вот он, главнокомандующий генерал-лейтенант Каппель. Чем не знамя для нас после всего произошедшего?! Если возьмет Иркутск и золотой запас отобьет у большевиков, то наши шансы станут высоки как никогда. Так-так…

Атаман в задумчивости зашагал по кабинету из угла в угол, напряженно размышляя. Он прикинул и так, и эдак – по всему выходило, что нужно усмирить собственные амбиции, ведь воскресший генерал-лейтенант Каппель – главнокомандующий армиями Восточного фронта, пусть из них на пару нормальных дивизий солдат не наберешь. У него самого «армия» куда меньше по численности, и без поддержки каппелевцев Забайкалье никак не удержать. А двух главнокомандующих в такой ситуации быть не может по определению. Так что лучше самому встать под начало Владимира Оскаровича добровольно – у того авторитет гораздо весомее, и генеральскую фронду, возникни такая, подавит. А вот у него самого такого не выйдет – не тот у него вес, чтоб в такой ситуации кочевряжиться.

Но как ему сообщить генерал-лейтенанту Каппелю о своем решении, если чехи телеграф в своих руках прочно держат?

– Ваше превосходительство, – вошедший адъютант имел обрадованный вид, потеряв свою обычную невозмутимость. – Срочная телеграмма из Сретенска! Красные партизаны прекратили штурм города и в полном замешательстве уходят в тайгу. Достоверно установлено и перепроверено – сегодня был убит их командующий Шилкинского фронта «товарищ» Погодаев. Наши казаки их преследуют, приводя в еще больший беспорядок. Руководства боем со стороны большевиков практически нет!

– Отлично! Немедленно подготовьте приказ доблестным защитникам города! Всех отличившихся представить к наградам незамедлительно! Оповестить о победе через газеты население!

Атаман Семенов снова испытал в своей душе приступ ликования, наконец капризная фортуна снова стала улыбаться белому движению. И понял: это судьба, он принял правильное решение добровольно подчиниться восставшему из мертвых главнокомандующему.

– Мне срочно нужна телеграфная связь с генералом Каппелем! Просто необходима! Поговорите с капитаном Судзиямой, может, японцы нам помогут?! Проклятые чехи!

Зима,

командующий Нижнеудинской группой

генерал-лейтенант Сахаров

– Ну вы и хитрец, Владимир Оскарович, такое удумать никто из нас не в состоянии! И полностью правы, отмечая, что подобное лечится только подобным! Сейчас мозги у всех сибирских крестьян в полный разнос пойдут! Макиавелли, право слово, а слог и стиль каковы? Ведь собственноручно писал, кто бы мог подумать?!

В голосе генерала Сахарова слышалось не только полное одобрение, но едва скрываемое восхищение. А ведь еще вчера он воспринял приказ и обращение главнокомандующего Восточным фронтом к войскам и народу чуть ли не в штыки. Кипы листовок были срочно отпечатаны в бывшей чешской походной типографии, что занимала целый вагон. Вот его и еще одну теплушку, заполненную рулонами газетной бумаги, и реквизировали у «союзников» первым делом. Те даже не сильно возмущались, лишь хмуро поглядывая на русских и передавая им ценное оборудование, конфискованное раньше в уральском городке и поставленное на «колеса» предприимчивыми интервентами. Теперь «братушки» впервые испытали на собственной шкуре известный большевицкий лозунг «экспроприируй экспроприаторов», или, проще говоря, «грабь награбленное».

Вячеслав Константинович покосился на листок бумаги, где сам вывел слова, выстроив их в длинную цепочку – «совдеп – совет, совещание, собрание, соборность». Ему, как в армии считали многие офицеры, самому «махровому монархисту», раньше претила сама мысль о подобном, о чем он четко и недвусмысленно сказал вчера главкому. И демонстративно подал рапорт об отставке, который генерал Каппель тут же порвал прямо на его глазах. И со странной улыбкой, с блестящими от внутреннего света глазами приказал подумать над сущностью и глубинным смыслом нескольких слов, которые тут же четко произнес.

Добрую половину нынешней ночи Сахаров изнурял свой мозг – ему, окончившему кадетский корпус, а не гимназию, пришлось долго упражняться в лингвистике. День прошел нескончаемой чередой неотложных дел, которым, казалось, нет конца и края, и лишь к вечеру он, сильно уставший, снова уселся за дощатый стол. И тут словно теплой пенной водою смыло наваждение, будто грязную пленку, и Сахаров понял, о чем им, заслуженным генералам, втолковывал главком. А ведь это сразу же было ухвачено солдатами и многими офицерами военного времени, что не были пропитаны определенным духом кастовости императорских военных училищ с их крепкой подготовкой по триединой формуле, глубоко вбитой в подсознание каждого юнкера: «За веру, царя и Отечество!»

Ведь большевики ратовали за «совдепы» из «рабочих, крестьянских и солдатских депутатов», но в которых оказывались только коммунисты со своими приспешниками да в малом числе всякие эсеры с меньшевиками, что готовы были под них стелиться, как дешевые «этуали». Для собравшейся публики их собственные умозрительные идеи и теории были дороже России, которую они были готовы превратить в жертву своих социальных экспериментов, чудовищных по сути. А тут «народные советы» без всякой политической окраски, а чуть ли не по сословному признаку, призыв к совместному, то есть «соборному» управлению.

– Да за такую народную советскую власть я сам готов воевать, – пробормотал генерал задумчиво – идея нравилась ему все больше и больше. Он вспомнил, что в русском языке есть омонимы, слова, одинаковые по звучанию, но разные по смыслу. И стоит ли их из-за частого употребления большевиками отвергать с ходу?

Ведь идея «народной советской власти» уже привлекла в их ряды несколько сотен местных крестьян из старожилов, домовитых и крепких хозяев, которым большевики нужны не больше, чем сорняки в огородах. Баламутят народ и партизанят пришлые новоселы, которые плохо жили за Уралом и сюда отправились при Столыпине в поисках лучшей доли. Они и в «совдепы» потому пошли, что отобрать добро намного легче, чем собственным потом и трудами свое хозяйство поднимать. Все правильно – мужики привыкли отвергать за революционное лихолетье любую власть, а белую еще и плохо понимали, слишком было засорено «левой общественностью» управление. Вот за это и пришлось заплатить войскам Ледяным походом, что чуть к исходу их из России не привел.

Большая благодарность главкому, что всех в чувство привел, и не только армию, но и население к порядку приучать стал. Вовремя сделал, еще ничего не упущено! И ведь, в конечном итоге, триста лет назад тоже Смута была, ничуть не лучше, чем нынешняя. И ведь через «совет» и «соборность» к ее окончанию пришли, выбрав царем Михаила Романова…

Зима,

бывший командующий Западной группой

ВССА Нестеров

– Так именно за эту власть мы и ратовали, – потрясенно произнес бывший офицер, дослужившийся до чина штабс-капитана при Колчаке и бывший командующий Западной группой Восточно-сибирской советской армии Нестеров, схваченный чехами после злосчастного зиминского боя и предательски переданный белым вместе с тысячью других красноармейцев. Он считал, что его предадут казни, но бывших офицеров и солдат колчаковской армии тут же отделили от шахтеров и партизан и перевели в свободный пакгауз, впопыхах переоборудованный под казарму для пленных, которых после коротких допросов разбросали группами по стрелковым полкам сибирских бригад, как здешних уроженцев. Позже добавили большую часть плененных партизан, также мобилизовав их в армию. А вот настоящих коммунистов и поддерживающих их власть шахтеров ждала незавидная участь – некоторых сразу расстреляли, остальных взяли в заложники под крепкую охрану, пригрозив, что «пустят в расход» при первом же неповиновении. Насчет их участи Нестеров, уже зная замыслы иркутского ревкома, не сомневался – Ширямов и другие плевать хотели на своих попавших в плен и казнят Колчака, сколько бы белые ни взяли в плен «товарищей».

Вчерашние красные, бывшие еще совсем недавно позавчерашними белыми и теперь вернувшиеся обратно, образно говоря, под старые знамена, так же, как и бывшие партизаны, среди которых было много степенных бородатых мужиков, встретили свою новую «старую» участь спокойно, без надрыва. Не «шлепнули» сгоряча – хорошо, хотят, чтобы служили, – будем исправно тянуть лямку до первого удобного случая. А там либо восстание устроим, либо дезертируем и обратно в красные цвета перекрасимся. Но прочитанное ныне воззвание с приказом всколыхнуло всю солдатскую массу, взяло за самое сокровенное в душе.

– Так что же это происходит?

Нестеров держал в руке листок с воззванием генерал-лейтенанта Каппеля, задав самому себе интригующий всех вопрос. Повсеместно утверждается власть «народных советов», от сел до городов – то есть вводится широкое самоуправление. Налоги с разоренных войной хозяйств брать не будут три года, да еще вернут и полностью выплатят пособие новоселам и за «потерю кормильцев», тех, кто погиб на войне с германцами или против красных. Пустому обещанию не поверили бы – но вереницы саней, пришедшие во многие селения, и то добро, которое вместо денег попало в крестьянские хозяйства, расположило селян к новой власти. И в ротах в большом числе стали появляться явившиеся по мобилизации добровольно мужики. И стало ясно всем бывшим красным – эти церемониться не будут, если заподозрят в измене или трусости, моментально убьют.

«Если что не так замыслили, прибьем как паршивых собак», – после таких слов, сказанных степенными бородачами, прошедшими войну, а то и не одну, бывшие колчаковцы, ставшие ныне каппелевцами, втягивали голову в плечи, испуганно косясь глазами на поднесенные чуть ли не к носу внушительные кулаки. Ведь восставшие в Иркутске солдаты в большинстве своем были призванными новобранцами 19–20 лет, а тут сослуживцы, что им в отцы годились. У таких уже не забалуешь, как в казарме, где офицеров не было, тут есть и старые унтера, против которых и слова не скажешь, себе дороже выйдет. Придется воевать, убить, конечно, могут, но тут как кому судьба даст. Но власть-то своя выходит, советская, истинно народная, за такую и умереть можно!

Александровский централ,

атаман Иркутского казачьего войска

генерал-майор Оглоблин

Сейчас в битком набитой камере знаменитой на всю Сибирь тюрьмы было холодно так, что не спасала поддетая под шинель меховая безрукавка. В небольшом помещении, рассчитанном на два десятка арестантов, находилось чуть ли не вдвое больше белых офицеров, тех, кто сражался в Иркутске и в конце концов сдался на милость Политцентра, не успев ни отступить вовремя, ни спастись, найдя убежище в одном из союзных эшелонов. Но именно живое тепло человеческих тел и спасало, можно было спать, тесно прижавшись друг к другу, накрываясь с головой шинелями. Запашок стоял бы непередаваемый, но выбитые пулями месяц назад стекла, когда егеря попытались взять штурмом захваченный восставшими большевиками централ, давали достаточно свежего воздуха. Иногда в полусумраке камеры вспыхивал маленький огонек, начинавший блуждать по кругу, – оставшиеся папиросы берегли, курили сообща, по затяжке. Табак узникам большевики не давали, а кормили отвратно, бурдою из мерзлой картошки.

Разговоров не слышалось, все заключенные сильно измучились ожиданием своей участи, на допросы никого не водили. Лишь иногда слышались шепотки говорящих, да гулким эхом отдавались шаги людей, безостановочно ходящих по свободному от нар центру камеры, – арестанты хоть так пытались согреться, двигаясь как можно чаще. Заболевших тюремщики выносили незамедлительно, и про их участь никто старался не говорить – вряд ли большевики будут лечить больных, они ведь для них враги, которым нельзя давать пощады. Но на место выбывших тут же добавлялись новые арестанты – Иркутский тюремный замок был забит под завязку, и тех, чья «вина» перед советской властью была уже установлена, гнали этапом в централ, освобождая их места для новых «врагов народа». Пока никого здесь не расстреливали, но не от излишка гуманности или милосердия – все понимали непрочность положения губернского ревкома, который еще опасался переходить к обильному пролитию крови и массовым казням.

Слухи ходили самые разные, но главным был тот, что войска Восточного фронта под командованием главкома Каппеля отступали уже от Красноярска и, таким образом, наступали на Иркутск. И судя по тому, что большевики становились с каждым не то что днем, а часом все угрюмее и часто грубили, это могло оказаться правдою. Да и несколько старых надзирателей, служивших еще при расстрелянном императоре – такие и здесь, и в ИТЗ еще встречались, бывшие незаменимыми специалистами для любой власти, – кивками подтвердили заданные им шепотом вопросы. А один так вообще ухитрился сунуть кисет самосада и большевицкие листовки для закруток – такое распространение агитации негласно поощрялось: пусть «контра» знает о великих победах советской власти. Вот только уверенности не было в этих воззваниях, лишь одни истеричные призывы – чувствовалось, что местный ревком до смертных колик в животе боится приближения сохранивших боеспособность колчаковцев и страшится их расправы.

Иногда вспыхивали разговоры – все были люди военные, с большим опытом и понимали: штурм Иркутска будет. На станциях и в самом городе огромные запасы военного снаряжения, что летом попридержали губернские власти, насквозь эсеровские. Но главное – золотой запас империи, который, как все уже знали, чехи передали Политцентру, а тот большевикам. И Верховный правитель России адмирал Колчак, находившийся под следствием в тюремном замке Иркутска. Оставить его без помощи, не попытавшись освободить, армия не могла – тут главкома Каппеля осудили бы все, а ведь Владимир Оскарович слыл в военной среде не только талантливым, но и решительным генералом.

Штурм города будет, это неизбежно – но что станет с узниками Александровского централа?!

О том, что о них большевики и белогвардейцы забудут, никто не говорил. Все понимали – как только колчаковцы подойдут к централу, их всех казнят незамедлительно. Коммунистам ни в коем случае нельзя оставлять белым несколько сотен офицеров, отведавших все прелести советского «милосердия», готовых выступить снова с оружием в руках. Потому решили дружно наброситься на тюремщиков, когда те начнут выводить заключенных небольшими партиями. Терять будет нечего – покорно идти на убой никто не желал, а если удастся захватить оружие, то можно всерьез повоевать, многие этому делу посвятили большую часть своей жизни.

Прокопий Петрович устало прикрыл глаза – он еще далеко не стар, всего 48 лет, сил вполне хватит, чтобы вцепиться в глотку своему палачу. Ему ли, прошедшему за двадцать последних лет четыре войны и две революции, бояться смерти?!

Георгиевское оружие и белый заветный крестик, благодарность от самого императора Николая Александровича, добрый десяток русских и иностранных орденов – он в этой тюрьме примет свой последний бой, хоть с наганом или шашкой в руке, хоть с одними кулаками. Но останется тем, кем был – казаком, природным воином, прошедшим все ступени, от приказного до генерал-майора.

К тому же в камере с ним находятся семь войсковых офицеров, вон есаул Коршунов сидит, что в октябре 1917 года с сотней енисейцев с донцами генерала Краснова походом на мятежный Петроград ходил, бежавшего из него Керенского поддерживая. Не удалось тогда, и попавшего в плен есаула зверски избили матросы, еле выжил. Так что иллюзий насчет собственной судьбы никто из них не питает, драться будут все, лишь бы разоружить охрану и вырваться из камеры.

Сейчас казачий генерал мучительно размышлял над тем, все ли он сделал правильно месяц назад, когда шли бои в Иркутске. Воспоминания жгли душу – на его глазах шел развал, министры и генералы бежали, удрал и Сычев, комендант, из амурских казаков. Именно он летом прошлого года разоружил Иркутский казачий полк и посадил его под арест, когда атаман попытался взять положенную ему постановлением правительства власть. В диктатуру поиграть захотел, песий хвост!

А сам струсил – сбежал в ответственный момент, бросив вверенный ему гарнизон!

Что он тогда мог сделать всего с одной сотней есаула Петелина, да еще с несколькими десятками казаков войсковых мастерских, да с командой новобранцев. Полк дрался под Канском, а мобилизация казачьего населения губернии запоздала, да и ничего бы не дала. Слишком мало было иркутских казаков, всего пятнадцать тысяч населения, меньше, чем донцов, в сотню раз. Даже поставив в строй ополченцев и казачат 18–19 лет, удалось бы собрать едва пару сотен, вооружать которые было нечем. Нет, ему винить себя не нужно, он и так сделал все, что мог, стараясь не погубить веривших ему казаков, их семьи и хозяйства.

Сила солому ломит!

Глава третья
3 февраля 1920 года

Александровский централ,

атаман Иркутского казачьего войска

генерал-майор Оглоблин

Не спалось, но генерал, стиснутый с двух сторон горячими телами своих офицеров, старался не шевелиться, чтобы не побеспокоить их в чутком сне, которым спит любой узник. На душе царила маета, не тоскливо, а именно смятенно, будто ждешь чего-то важного для себя, а ничего не происходит. Все было как всегда за эти две недели заключения – ужин из отварной картошки в кожуре с добавкой соли, потом за окошком стемнело, и в восемь вечера все уже расположились по нарам – керосиновых ламп арестантам не полагалось по определению.

– Ворота открывайте, товарищи, дрова, наконец, нам доставили, – громкий начальственный голос рыкнул снаружи, и вскоре створки натужно заскрипели. Послышалось недовольное ржание лошадей, всхрапывающих от непосильной ноши. Через выбитое пулями окно, занавешенное мешковиной, клубами вползал морозный воздух, со двора разносились различные звуки – охрана и обслуга занимались обычными делами. Дрова привезли, это хорошо – покормят всех утром горячим и сваренным, а то картофельные клубни полусырыми часто давали, жевать их некоторым офицерам, которым зубы выбили, было трудно.

– А, черт, постромки спутались! Тпру, оглашенные!

Со двора, огражденного высоченной стеной, отчего централ представлялся крепостью, донеслось скрипение полозьев по снегу, с грохотом посыпались поленья. Чуткий слух атамана уловил тихий стон, и генерала буквально подбросило на месте.

То была не боль от упавшей на ноги здоровенной чурки, то был предсмертный хрип – любой повоевавший в рукопашных схватках такой звук моментально определит, ибо слышал не раз, как уходит жизнь из зарубленного или заколотого человека. Еще стон, еще один, третий раздался опосля и в стороне. Еле слышные – но все заключенные мигом очнулись и сидели на нарах, не издавая звука, даже не дыша, напряженно вслушиваясь в темноту. Снаружи происходило непонятное, но страшное, насквозь кровавое дело – Прокопий Петрович ощутил близкое дыхание смерти, как бывало не раз с ним в боях.

И тут грохнул взрыв, еще один следом, более сильный – первый от обычной гранаты, вроде образца 1914 года, а вот во втором взорвалась граната Новицкого, именуемая на фронте «фонариком», – втрое больший заряд взрывчатки сносил проволочные заграждения вместе с кольями, открывая дорогу поднявшейся в атаку пехоте. И разом загрохотали два ручных пулемета Льюиса.

Звук «люсек», так любовно называли эти английские ручные пулеметы русские солдаты, опытный слух никак не спутает с рычанием «максима», лаем «кольта» или кратким треньканьем авторужья «шош». И снова взрывы гранат и громкие хрипы умирающих людей.

Камера уже была на ногах – во внутреннем дворе централа уже вовсю кипел бой, судя по всему, большевицкую охрану удалось поймать врасплох, вот этими самыми возами с дровами. Загрохотали винтовки, зачастили еле слышные хлопки револьверов, снова ухнули гранаты, но уже внутри корпуса – по каменному полу прошел гул. И тут Оглоблин разобрал звук, какой ни с чем не спутаешь, – топот копыт атакующей кавалерии, сотни три, никак не меньше, с лихим казачьим свистом.

– Господа, это наши!

– Казаки!

– Слава богу! На выручку пришли!

По камере прокатились волной громкие крики, все решительно столпились у двери и были готовы ринуться в схватку – вот только не высадишь голыми руками запертую на засов тяжеленную железную дверь с закрытым окошечком, что именовалось «скворечником».

Во внутреннем дворе уже вовсю лютовали казаки, ругань станичников ни с какой не спутаешь. Рыкнул «максим», но после взрыва гранаты тут же смолк – судя по всему, охрана решила пройтись по двору из станкового пулемета, свинцовый ливень смел бы казаков. Вот кто-то успел раньше метнуть в растерявшихся пулеметчиков «фонарик». Еще с минуту грохотали винтовки, сопровождаемые топотом, и все стихло, словно по команде. А в коридоре уже слышался уверенный грохот множества сапог да звяканье винтовок, когда ими случайно ударяли о железные двери или стены.

– Эй, старик, открывай камеры!

За железной дверью раздался громкий командный голос, и Оглоблин мог поклясться, что знает его – сотник Немчинов двадцать лет тому назад служил приказным в сотне, когда Прокопий Петрович, тогда хорунжий, отправился на войну с Китаем, подавлять «боксерское» восстание.

– Добей большевика, чего человека мучить!

– Сам подохнет, гнида, – отозвался чей-то голос со смешком, но тут же хлопнул револьверный выстрел. А затем засов заскрежетал, дверь в камеру распахнулась во всю ширь, и в тусклом свете керосиновой лампы, висевшей в коридоре, все увидели казачьего офицера в серебристых галунных погонах, с наганом в руке. Сотник Немчинов, а это был именно он собственной персоной, громко произнес:

– С удачным освобождением вас, товарищи офицеры! Приказ генерал-лейтенанта Каппеля нами исполнен!

Северо-западнее станции Зима,

командир Иркутского казачьего полка

полковник Бычков

«Канское сидение» до сих пор осталось в памяти Михаила Федоровича как самое кошмарное видение в его военной карьере. Последнюю неделю декабря Иркутский казачий полк под его командованием почти без передышки отражал постоянные атаки партизан, которые, как всем защитникам казалось, собрались со всей губернии, чтобы всласть вдоль и поперек пограбить богатый город, замерший в накатившем ужасе.

Оборонялись колчаковцы очень упорно, понимая, что именно по железной дороге будут отходить армии главкома Каппеля, желали продержаться до их подхода. Да еще питали надежду на союзных чехов, эшелоны с которыми плотно забили станцию, да еще под прикрытием из трех бронепоездов, которые могли запросто разметать на куски повстанцев слитными залпами своих орудийных башен. Противопоставить бронированным крепостям, вооруженным в большинстве своем охотничьими ружьями, партизанам было нечего – но «братушки» воевать не хотели, только выставили пулеметы да растянули вдоль станции оцепление.

Надежды на помощь иссякли, когда стало известно, что после восстания в Иркутске к власти пришел Политцентр, и почти одновременно в Красноярске произошел переворот, где также установилась «розовая» власть из смеси эсеров и земцев. Это был конец, и 30 декабря восстали разом 55-й и 56-й полки сибирских стрелков, пусть в них и было бойцов меньше, чем в довоенном батальоне. У Бычкова имелись под рукою три сотни казаков с пулеметной командой, да еще сражались дружины офицеров Желякевича и Чунавина, собранные из городских жителей, которых испугала участь Кузнецка, дотла сожженного алтайскими партизанами. Но уже кончались патроны, а чехи отказались давать боеприпасы, хотя у них их было с избытком.

Сдаваться на милость победителя казаки и значительная часть дружинников наотрез отказались: партизанам соврать – недорого взять, к тому же стало известно, что большую группу поверивших клятвенным заверениям тасеевцев о даровании пощады всем сложившим оружие защитникам Канска офицеров-стрелков буквально растерзали, придумывая для несчастных самые изуверские виды казни.

Такая участь устрашила даже самых стойких казаков, и по их взглядам полковник понял, что станичники от отчаяния могут сдаться, откупившись от расправы поголовной выдачей собственных офицеров. Такое в истории бывало не раз, и казачество часто к этому приему прибегало, спасало себя атаманскими головами. Тем более его самого, оренбургского казака, можно было считать первым кандидатом на роль ритуальной искупительной жертвы, обреченной на заклание.

Помощь неожиданно пришла со стороны чехов – нет, они не стали вступать в бой с повстанцами, опасаясь, что те в отместку будут портить пути и мосты, а спрятали иркутских казаков и уцелевших дружинников в своих вагонах, предварительно разоружив. На этом славянские «братушки» не остановились, покидали в свои бездонные вагоны седла и сбрую, выгребли подчистую фураж – овес и сено, нужные для прокорма их собственных коней. Они даже ухитрились забрать из конюшен добрую половину казачьих лошадей как свою полную законную собственность, очередной трофей кровавой русской междоусобицы.

Партизаны остались сильно недовольны столь прижимистым поведением интервентов, потребовали выдать им на суд и расправу если не спасенных, то хотя бы их имущество и вооружение. Нарвавшись на категорический отказ и покосившись на готовые к бою пушки с пулеметами да дымившие на станции бронепоезда, даже самые горячие и отпетые головушки решили не рисковать. К тому же селяне куда больше мести рвались полностью обобрать городских «буржуев», всласть надругаться над их чистенькими дамочками. И лишь после погрома установить в насмерть запуганном Канске настоящую советскую власть!

Целый месяц иркутские казаки сидели в чешских вагонах как мыши под веником, боясь выдачи снующим повсеместно партизанам, – никто не мог понять, откуда их столько взялось!

Чешские поезда шли хаотичными рывками – день едем, два стоим – из-за полностью забитых их эшелонами железнодорожных путей. Станичники, как и другие русские, беженцы и военные, взятые в вагоны из сердобольности, всячески старались отплатить чехам за свое спасение, носили за них помои, тщательно мыли полы, убираясь за хозяевами, и, умываясь горькими слезами, чистили и скребли своих же лошадей, уже ставших чужой собственностью.

Вот так и двигались неспешно, пока под Тулуном их не обогнали отходящие по тракту белые войска. Вдоволь насмотревшись на длинную вереницу саней, на которых лежало больных больше, чем сидело здоровых, станичники призадумались. Присоединяться к гибнущей армии, да еще услышав о смерти главнокомандующего генерала Каппеля, никто из них не стал, все стремились поскорее добраться до родных станиц и там укрыться, переждать победоносное красное нашествие.

Через день на станции Зима их путешествие закончилось внезапно и враз, окончательно и бесповоротно, снова окунув всех казаков с головою в войну. Чехи буквально вытолкнули всех русских военных из вагонов взашей, но вежливо, оставив только женщин, детей, больных и стариков. Михаил Федорович даже не предполагал, что в чешских эшелонах ехало так много русских офицеров и солдат, среди которых разноцветьем голубого, желтого и алого отсвечивали казачьи лампасы. Он даже узнал генерал-майора Сибирского войска Волкова, еще бледного и худого после перенесенного тифа, но вполне выздоровевшего.

И вот тут выяснилась причина столь быстро закончившегося гостеприимства чехов. На станции все увидели тех самых белогвардейцев, что их недавно обогнали, но уже совершенно других, не заморенных и уставших, а преобразившихся радикально, полных боевого задора от одержанной здесь победы. И тут же попали под жесткие распоряжения воскресшего из мертвых генерал-лейтенанта Каппеля, что произвело на всех неизгладимое впечатление и заставило по-иному взглянуть на ситуацию.

За одни сутки иркутские казаки, попавшие под жестокую муштру, пришли в себя, снова стали вполне боеспособной частью. Теперь уже чехи с нескрываемым сожалением на лицах, чуть не плача, не только вернули все забранное в Канске у станичников, но добавили своих коней, пулеметы и десятки ящиков с патронами. И хотя около полусотни казаков выдернули и разослали в качестве проводников по другим частям, под командой Бычкова оказалось даже вдвое больше шашек.

К двум сотням иркутян добавили дивизион его родных оренбуржцев, такого же состава, укомплектовали при полке пулеметную команду с небольшим обозом и влили вторым полком в Енисейскую казачью бригаду генерал-майора Феофилова. Ее немедленно усилили Байкальским стрелковым полком, батальоном сибирских егерей, половина из которых передвигалась на реквизированных у местного населения лыжах, и двумя артиллерийскими батареями, жаль, неполными, из двух пушек каждая.

Сформированную всего за двое суток Ангарскую группу войск довели до численности в полторы тысячи штыков и тысячу шашек. Неимоверная сила по местным меркам, обеспеченная патронами и снарядами, была сегодня утром отправлена форсированным маршем на Балаганск. Войскам предстояло не только сбить с занятых позиций перед уездным городом партизанскую «дивизию», но и постараться разгромить ее целиком. И тем самым полностью очистить степное Приангарье от повстанцев и обеспечить безопасный проход по Ангаре войск Северной колонны генерал-майора Сукина, тоже, как и сам Бычков, оренбургского казака, обошедшей в начале января мятежный Красноярск.

«Ужо мы им теперь покажем, на всю жисть запомнят», – говорили между собой казаки, и полковник понимал и разделял их озлобление. А енисейцы, безжалостно изгнанные из своих станиц восставшими крестьянами, потерявшие практически все имущество, семьи и разграбленные хозяйства, вообще кипели самым праведным гневом и прямо-таки жаждали хорошо поквитаться с партизанами…

Олонки, западнее Иркутска,

командир Сибирской казачьей бригады

генерал-майор Волков

– Сотня! Пики к бою, шашки вон! Рысью, марш-марш!

Генерал-майор Волков слышал эту громкую, разом взрывающую душу любого казака команду к конной атаке лавой десятки раз за свою жизнь. Да и сам неоднократно и совсем недавно, и полного года еще не прошло, со звоном выхватывал стальной клинок из ножен и шел в атаку, в безжалостную рубку, давая шенкеля коню, пуская верного боевого товарища-казака в разгон, на смерть или победу.

Однако он сегодня не вел своих сибирцев в лаве – теперь не скрываясь, в полный рост Вячеслав Иванович стоял на поросшем кустарником пригорке, который с двух сторон обтекали и тут же стремительно разворачивались к атаке широким фронтом казачьи сотни. С кривой ухмылкой на лице генерал наблюдал развернувшуюся перед ним страшную, но привычную за годы гражданской войны картину…

Три месяца назад его, заболевшего тифом, казаки погрузили в санитарный поезд, уходящий с больными на восток. Про падение Омска ему сказали лишь за Красноярском, незадолго до переворота, устроенного местными эсерами и примкнувшим к ним начальником гарнизона генерал-майором Зиневичем. Вячеслав Иванович хоть и начал выздоравливать, но был еще слаб, чтобы передвигаться самостоятельно, когда переполненный ранеными и больными эшелон застыл на перегоне. Но верный адъютант и два ординарца-казака пошли к чехам, и те, хорошо зная казачьего генерала по совместным боям в 1918 году, охотно приняли его с женой и дочерью в свой классный вагон, отведя даже отдельное купе. Не забыли и сопровождавших его казаков, тем отвели места в теплушке, в которой вольготно ехали с немыслимым для войны комфортом лишь три чешских солдата. И почти месяц эшелон плелся от Енисея до Оки, а ведь эти самые семьсот верст до мировой войны поезда проходили за одни сутки.

Генерал в Зиме сошел с поезда, хотя был еще слаб – просто узнав подробности смерти генерала Каппеля и свершившегося потом чуда, сам не пожелал оставаться у чехов. И на станции он увидел родных сибирских казаков с алыми лампасами – вначале обрадовался, а потом сильно опечалился. Растянувшаяся на две тысячи верст тонкая линия станиц Сибирского войска дала в армию адмирала Колчака после поголовной мобилизации 18 тысяч казаков, одну десятую часть от всего казачьего населения – от грудных младенцев, женщин и стариков – немыслимый показатель поддержки белой власти. Но здесь, на станции Зима, прорвавшись через мятежный Красноярск, собралось лишь полторы тысячи станичников – 10-й казачий полк полковника Глебова почти в полном составе и 1-й сводно-казачий полк полковника Катанаева из четырех сотен, одна из которых была чисто офицерской. От него, давнего своего соратника, с которым они устроили 18 ноября 1918 года переворот в пользу адмирала Колчака, ставшего Верховным правителем России, он и узнал о трагедии, произошедшей с войском.

На Енисее казаки совершенно упали духом и потеряли веру в продолжение борьбы. Хуже того, офицеры войска сами предались унынию и не смогли не только приободрить станичников, но даже мешать красным агитаторам с их призывами кончать войну и расходиться по домам, к женам и детям. И дрогнули казаки – если на выбор предлагают два варианта, в одном из которых придется погибнуть за проигранное дело, а в другом вернуться к домашнему очагу и прижать к груди родных, то понятно, на чем остановится сломленный невзгодами человек.

Все пять казачьих дивизий, пройдя половину Ледяного похода, сдались, отдав красным винтовки и пулеметы, а также четыре с превеликими трудами вывезенные пушки. Единственное, что сделали казаки, так то, что отпустили в бега собственных офицеров, не стали откупаться их головами перед красными. Только один полковник Фаддей Львович Глебов, сам выслужившийся из рядовых казаков, сумел удержать свой полк в повиновении, выведя его почти целиком, да еще сотник Красноперов, принявший командование 1-й батареей, смог уговорить артиллеристов от сдачи в плен или дезертирства. Из остальных частей на восток ушли только несколько сотен казаков и большая часть офицеров. Последние просто не питали никаких иллюзий насчет «милости» красных и на пощаду не рассчитывали.

Генерал Волков при самой деятельной поддержке полковника Глебова, жесткого и требовательного, везде успевающего, всего за тридцать отпущенных главнокомандующим часов, получив от чехов вооружение и боеприпасы, смог воссоздать боеспособную бригаду из 1-го и 2-го Сибирских казачьих полков четырехсотенного состава с пулеметной командой каждый. Командовать конно-артиллерийской батареей, в которой имелось две трехдюймовки, доверили сотнику Красноперову, хотя были офицеры постарше его чином – вот только тот вывел свою часть из окружения, а те нет – так кому вручить командование прикажете?

Больных казаков погрузили в санитарные поезда, слабосильных зачислили в обоз, и Сибирская казачья бригада стала окончательно способна к быстрому передвижению и ведению боя. Из Зимы выступили еще вчера, стремясь быстрее добраться до Олонок, куда, по информации, полученной от чехов, выдвигался сильный красный отряд с артиллерией, имея задачей перекрыть Московский тракт. Двигались казаки стремительно, но не утомляя коней, стремясь опередить большевиков и занять Олонки до их прихода. В арьергарде шла отдельная офицерская сотня и ехала на санях полурота солдат Иркутского полка из здешних уроженцев. Впереди них главные силы в два полка с артиллерией и при обозе, а в передовых разъездах рысили две сотни 1-го полка под командованием самого Глебова. При полковнике был десяток иркутских казаков, специально переведенных к сибирякам для разведки как знающих здешние места.

Большое старожильческое село, где летом по широкой Ангаре плавал паром, заняли вовремя. Среди местных крестьян уже ходили слухи, что к ним идут красные в большой силе и остановились в двадцати верстах для ночевки. Местность была лесостепной, похожей на привычное Прииртышье, а потому генерал сразу определил место для боя – красных решили поймать в засаду на подходе, в колонне, не дать им развернуться для боя. Бдительный и требовательный Глебов немедленно окружил село дозорами и выслал вперед разъезды, и не зря – ночью казаки отловили трех «доброхотов», что пытались предупредить большевиков о подготовленной ловушке.

Станичники милосердия к лазутчикам не проявили, допросили пленных с «пристрастием», и те, скуля и подвывая от боли, выдали тех односельчан, что симпатизировали красным. Аресты тут же были произведены солдатами, всех заподозренных в «красноте» заперли в амбаре. Под самое утро на заморенных лошадях прискакали из Александровского централа три казака – егерский полк при хитрости местных станичников овладел тюрьмою, освободил семь сотен заключенных, в главной массе офицеров, и утром пойдет к Олонкам для помощи. Генерал Волков от такой поддержки не отказался бы, но времени не оставалось, и он отдал приказ готовиться к бою рано утром, выводя на рысях из села еще в сумерках казачьи сотни…

Зверево (Усть-Куда),

командир 2-й стрелковой бригады

имени генерала Каппеля

генерал-майор Молчанов

Перестрелка, временами ожесточенная, шла уже два часа. И с той, и с другой стороны рявкали пушки, перебрасывая через реку снаряды – шрапнель вспухала над головами смертоносными белыми клубками. Но красные канониры показали себя неумелыми – трубки установили неправильно, а потому взрывы происходили высоко в небе, потери были незначительные. Однако ижевцы и воткинцы уже разозлились всерьез, видно, что лежание в снегу их стало бесить. Рабочие, хоть и тепло одетые, потихоньку замерзали и сами рвались в атаку, чтобы согреться.

Однако генерал-майор Молчанов такого приказа им не отдавал – широко расставив ноги, он осматривал наспех занятые красными позиции на той стороне Ангары. Прорвать их и опрокинуть большевиков можно, но при огромных потерях – ровная гладь скованной льдом реки будет усыпана трупами его солдат, скошенных пулеметным огнем и залповым огнем из винтовок. А такого удовольствия Викторин Михайлович предоставлять красным категорически не хотел – он и так любую потерю среди своих «ижей» воспринимал болезненно, оставляя шрамы на сердце.

Сейчас он просто ожидал развития событий – «волжане», перешедшие реку восточнее, уже должны были охватить левый фланг красных, а кавалерийский полк, усиленный сотней оренбургских казаков, – выйти в тыл и атаковать артиллерию, завершив окружение. Пусть и неполное – большевикам оставался путь на запад, в противоположную сторону от Иркутска. Но то была не «золотая дорога» к спасению, какую часто оставляли противнику из тактических соображений. Бегущих большевиков должны были встретить егеря полковника Глудкина и казаки Волкова, встречное столкновение с которыми должно было стать не боем, а безжалостным избиением.

– Началось, – негромко произнес генерал, видя, как среди позиций, занятых красными, взметнулись султаны взрывов. Все правильно – расчеты пушек можно считать изрубленными, а вот стреляют из трофейных орудий его артиллеристы, получив, наконец, долгожданную возможность показать свое умение на обретенной матчасти. Было хорошо видно в бинокль, как посреди снежной круговерти беспорядочно заметалась пехота противника, ее огонь резко ослабел. И вскоре поспешно, чуть ли не бегом, стала отступать вдоль берега на запад, бросив станковые пулеметы, тащить которые по снегу и дисциплинированным солдатам тяжело, а уж в панике их бросают в первую очередь, стараясь спасаться налегке.

Все правильно – из-за дальнего леса виднелись прерывистые, еле различимые стрелковые цепи Волжского полка – молодой, двадцатипятилетний генерал-майор Николай Сахаров энергично, как всегда, вывел своих солдат на исходную позицию и начал наступать.

– Теперь наш черед! Каппелевцы, вперед!

Громкий голос Молчанова был встречен радостным гулом – облепленные снегом ижевцы и воткинцы быстрым шагом, держа винтовки наперевес, двинулись в атаку – скупое зимнее солнышко играло бликами на стальных четырехгранных штыках. Сзади сразу забили пушки беглым огнем – позиции красных были буквально накрыты взрывами, внося в ряды большевиков еще большую сумятицу. Смертную песнь запели и «максимы», поддерживая своих и окончательно сломив волю к сопротивлению. Охваченные с фланга и тыла, да теперь еще атакованные с фронта, под сильным артиллерийским обстрелом, – тут нервы и закаленных ветеранов дадут слабину, а здесь противником выступают отнюдь не бывалые бойцы.

Бывшие колчаковцы в серых шинелях или бросились в бегство, или стали втыкать винтовки в снег штыками. Сдающихся было неожиданно много, причем некоторые из них стали стрелять в спину бегущих «товарищей» из винтовок. Потом дали несколько очередей из пулемета, убийственно точных, от которых упали десятки удирающих по неширокому полю к спасительному лесу большевиков в разномастной одежде.

У генерала Молчанова от удивления выгнулись брови – так точно стрелять могли либо кадровые, еще довоенной выучки пулеметчики, либо офицеры, готовившие своих солдат к умелому обращению со станковым «максимом». И Викторин Михайлович спокойно пошел по речному льду, не слыша свиста пуль над головою, – стрелять по ним перестали, потерь не будет, зато пополнение поредевшие белые части вскоре получат изрядное. Избавившись от комиссаров, большевиков и партизанских вожаков, бывшие колчаковские офицеры и солдаты из красноармейского полка привычно «перекинулись», перейдя на сторону победителей…

Олонки, западнее Иркутска,

командир Сибирской казачьей бригады

генерал-майор Волков

Нет ничего сладостнее для кавалерии, чем устроить безжалостную рубку панически несущейся перед нею пехотой. Всадник легко догоняет бегущего в страхе человека, боящегося даже оглянуться, – от коня убежать невозможно, тем более проваливаясь по щиколотку в снегу. Тут чуть потянуть влево поводья, что держат тремя пальцами, слегка упираясь в стремена носками сапог, немного приподняться в седле, склонившись в правую сторону, занеся десницу с крепко сжатой рукоятью шашки вверх. Серебристая молния клинка небесной карой обрушивается на плечо наискосок, стараясь поразить шею беглеца.

Это верная смерть – рубленая рана, даже глубокий порез; фонтан бьющей алой струей крови орошает снег, и человек, еще сделав по инерции пару судорожных шагов, навзничь падает, бьется в судорогах уходящей из тела жизни. Но не реже сталь разрубает ключицу – ведь не зря еще при Наполеоне придумали погоны, вставляя в них железные полоски, хоть как-то уберегающие от ранений в плечо.

Но сейчас сибирские казаки, даже разгоряченные скачкой, запахом пороха и крови, возбуждающим древний инстинкт смертоубийства, разваливали клинками только тех красных, кто был в гражданской одежде, – мобилизованных коммунистов, партизан и прочих приверженцев советской власти из городских добровольцев. Их безжалостно рубили даже тогда, когда те бросали винтовки и поднимали руки, пытаясь сдаться в плен. Слишком велика была в казачьих сердцах ненависть к тем, что своими призывами учинили в спокойной стране кровавое переустройство и добровольно пошли сражаться на свою собственную погибель.

Солдат в серых шинелях старались не то что не убивать, но и не калечить попусту – или оглушали клинком ударом плашмя по папахе, или сбивали конем тех, кто уже потерял форменный головной убор. Но таких было немного – подавляющее большинство служивых быстро оценили обстановку и, страстно желая жить, втыкали штык винтовки в снег. Демонстрируя покорность, поднимали обе руки вверх, показывая открытые ладони – тысячелетний жест то ли миролюбия, то ли призыва к жалости.

Пленных из числа бывших колчаковцев тут же сгоняли в толпы, как сбивают в отару разбредшихся по сторонам овец, и, подбадривая гиканьем и свистом, гнали к Олонкам – пять верст не много, и не замерзнут в пути. Да и в себя окончательно придут, осознав, за кем нынче стоит сила, против которой они так бездумно вышли.

На поле недавнего боя чернело множество тел – десяток станковых «максимов» устроили настоящую бойню, навалив по всей дороге груды тел. Такова цена беспечности или неумелости красных командиров – кто же идет походной колонной, без головного дозора и боковых разъездов для охранения. Похоже, настоящих опытных командиров среди коммунистов и партизан не имелось, тех самородков, что кровью оплатили боевой опыт. А переметнувшимся колчаковским офицерам не доверяли – они же не сами пришли, а предали, спасая свои жизни. А кто таким перебежчикам доверять командование станет?

К тому же, как это водится, в тылу больше ошивается отнюдь не самый ценный в боевом отношении элемент русского офицерства. Лучшие и умеющие дерутся на фронте, а за их спинами отсиживаются приспособленцы, к тому же обделенные храбростью и особенно умением, которое вырабатывается не на краткосрочных курсах, а в реальном бою.

Да и сильно торопились красные, старались войти в Олонки первыми и занять оборону в селе – в этом случае выбить укрывшуюся в бревенчатых строениях пехоту невероятно трудно, без больших потерь никак не обойтись. Легче пустить в дело пушки, раскатать по бревнышкам дома фугасными снарядами или сжечь полностью все село, что при сильном обстреле и ветре чаще всего и происходит…

Генерал Волков внимательно осмотрел выстроенных перед ним солдат, бывших красноармейцев. Офицеры быстро произвели перетасовку пленных, наскоро выясняя, уроженцами каких мест они являются. Сотен семь, главным образом безусая молодежь, оказались новобранцами, призванными прошлым летом из губерний степной Сибири. Еще сотни четыре, но в большинстве своем степенных бородачей, и повидавших германский фронт, и явных ополченцев маньчжурской войны пятого года, были местными, из Иркутской губернии. Самой маленькой была третья группа, в ней насчитывалось восемь десятков, не больше – выходцы из европейской России.

Казаки выполнили приказ генерала Каппеля – готовившиеся к сражению с красными на зиминском направлении сибирские бригады получат достойное и многочисленное пополнение. Влить в их поредевшие ряды свежую кровь стало делом первостепенным и наиважнейшим, мобилизацию ведь наскоро не произведешь, да и время сейчас белых поджимает. Попав в боеспособную и дисциплинированную часть, эти солдаты будут из кожи вон лезть, чтобы заслужить прощение за декабрьский мятеж. Да и пополнение офицерами изрядное выходило – не зря на Александровский централ единственный в армии егерский полк бросили.

Вячеслав Иванович бросил довольный взгляд на вереницу саней, наполненных длинными пехотными винтовками. Немногие «драгунки» и карабины, а также револьверы его казаки прибрали к собственным рукам – с ними на коне воевать намного удобнее, а наган всегда пригодится. Не было в обозе среди отправляемого к Зиме трофейного вооружения двух пушек, которые позволили сделать батарею полноценной четырехорудийной. А также гранат, патронов и прочего, что казаки считали своей законной добычей. Не говоря о том, что восемь сотен трупов, среди которых имелось много тяжелораненых, которых добили из милосердия, ведь лечить их негде и некому, были облегчены от всего мало-мальски ценного – от денег до хороших сапог. Но то было не обычное мародерство – испокон веков станичники считали, что имущество врага становится добычей победителя. Ободрали бы до нитки, до последней пуговицы, только вот беда – родные станицы далеко, а на собственного коня грузить лишнюю тяжесть себе во вред, ведь марш к Иркутску придется делать быстро.

Так что будет чем хорошо поживиться местным крестьянам за обиход нескольких сотен раненых, определенных по их домам на лечение. Да за предстоящую до темноты не очень приятную работу – нагружать убитых на сани, везти на Ангару и привычно топить в прорубях, ведь на такую прорву народа могил не накопаешь…

Лепсинск,

начальник гражданского управления

Семиреченским краем

атаман Оренбургского казачьего войска

генерал-лейтенант Дутов

– Что делать?!

Извечный русский вопрос вырвался непроизвольно и вызвал горестную улыбку на чуть одутловатом лице Александра Ильича. Генерал положил на выскобленные доски стола карандаш и тяжело вздохнул. Последние дни он работал с чудовищной энергией, буквально терзая свое больное тело, но все чаще одолевали сомнения, а порой и апатия.

Еще пару месяцев тому назад, несмотря на крушение восточного фронта, он питал иллюзии на продолжение борьбы, но не сейчас, в этом забытом богом Семиречье, истерзанном двухлетней кровопролитной войной, где все дрались против всех – белые с красными, новоселы с киргизами, старожилами и казаками, за старые обиды, удобные земли или новые идеи. Такой клубок противоречий никак и никому не распутать, никогда, лишь разрубить со всей беспощадностью.

Возглавляемая атаманом Оренбургская армия, оставшаяся в одиночестве после беспорядочного отхода белых войск с Тобола, охваченная красными со всех сторон, обескровленная, оголодавшая и потерявшая надежду, сложила оружие, сдавшись на милость победителя.

К Акмолинску вместе с Дутовым прорвались те, кто на пощаду не рассчитывал. Многие тысячи ушли с ним в Голодную степь, одно название которой наводило страх.

И не зря!

С неимоверными лишениями они прошли тысячу верст до заветного Семиречья – дошел только каждый второй из вышедших в тягостный путь. Всего атаман привел 25 тысяч казаков и беженцев, наполовину больных тифом. Армия стала одним сплошным лазаретом, еле двигающимся по бескрайней степи, оставляя за собою сотни павших лошадей и брошенных повозок да тела умерших от страшных лишений на случайных погостах или просто брошенных в степи на растерзание зверью и воронью.

Однако отдыха в этом забытом Богом краю не случилось – здесь шла война не менее, а то и более лютая, вконец истощившая и без того невеликие ресурсы. Даже находившиеся здесь войска атамана Анненкова, назначенного адмиралом Колчаком командующим отдельной Семиреченской армией, начали испытывать нужду во всем необходимом, а тут и оренбургские казаки нахлынули как саранча, безжалостно грабя население, спасая себя и свои семьи от голодной смерти.

Жители стали стремительно «краснеть», с нетерпением ожидая прихода большевиков, которые две недели тому назад взяли на севере края город Сергиополь, открыв себе путь в Семиречье. Несмотря на это, можно было бы держаться, пусть испытывая нехватку боеприпасов и продовольствия, если бы не упадок духа, что пришел вслед за приходом его изможденных войск. Они с Анненковым долго обсуждали сложившееся положение и в конце концов пришли к неутешительному выводу – отсрочить поражение на месяц возможно, а там все равно придется уходить через труднопроходимые горные перевалы в Китай.

Дутов прекрасно понимал, что его войска небоеспособны, что с ними пришло разложение, потому отдал командование своему молодому соратнику, а сам возглавил гражданское управление, попытавшись со всей энергией хоть как-то наладить жизнь армии и населения. Но все его усилия оказались тщетными – припасы стремительно тают, тифозных становится больше, жители голодают и смотрят с ненавистью. Несмотря на суровые приказы, подкрепленные расстрелами, началось дезертирство – даже стойкие духом люди потеряли веру в продолжение борьбы.

– Еще месяц, максимум два, и все…

Александр Ильич замолчал, пауза стала тягостной даже для него самого. И атаман, собрав всю свою волю, медленно произнес слова, мысль о которых он прежде гнал из головы и за которые без колебаний отдавал других людей под расстрел.

– Сопротивление бесцельно, войну мы проиграли окончательно и бесповоротно. Нужно уходить в Китай!

Суховская, западнее Иркутска,

командир Уфимского стрелкового полка

1-й стрелковой бригады

имени генерала Корнилова

генерал-майор Петров

– Ничо, завтра с краснюками сведем счеты!

– Гы, на развод никого не оставим…

– Секим башка будим всем!

Генерал-майор Петров, слушая эти немудреные солдатские разговоры, хорошо слышимые через дощатые стенки теплушек, только улыбался в отросшие за долгий зимний поход усы и бороду. Солдаты его полка, сведенного из остатков Уфимской имени генерала Корнилова стрелковой дивизии, когда-то самой многочисленной на всем восточном фронте – свыше 16 тысяч бойцов, – совершенно преобразились. Куда делась апатия и уныние, отчаяние и безысходность, что терзали их души на протяжении долгого перехода от Омска до Зимы?

Словно и не бывало поражений и отступления, похожего на бегство, хотя это как посмотреть – если от Красноярска, то войска продолжали отход, но если от Иркутска, то наступали, быстро и энергично, готовясь к штурму красной твердыни!

Плохо, что солдат осталось в строю ничтожно мало, едва десятая часть прежнего состава. Большинство погибло от свирепствовавшего тифа, что оказался страшнее даже самого лютого и кровопролитного боя, сгинуло в снегах, замерзло – из оставшихся был сформирован в Зиме полк двухбатальонного состава, но всего из трех рот вместо четырех каждый. В своих солдатах генерал был всегда уверен – русских и татар было примерно поровну в момент развертывания дивизии. И пусть последние были совершенно не обучены военному делу, но представляли собою прекрасный человеческий материал. Особенно ценный в условиях гражданской войны – на татар совершенно не действовала коммунистическая агитация.

Второй полк бригады был сведен из остатков сразу нескольких дивизий уральских горных стрелков, а потому имел чуть больше людей – три батальона, также неполного состава. Эшелоны Уральского полка стояли на соседних путях, солдаты тоже не покидали своих теплушек, буквально под завязку забитых людьми. Тут, как говорится, сошлись воедино две народные мудрости – «в тесноте, да не в обиде» и «лучше плохо ехать, чем хорошо идти».

Боевое оцепление вокруг станции было выставлено чехами, они же охраняли длинную площадку импровизированного аэродрома с утрамбованным снегом, на которой уже стояло два аэроплана – нечаянные трофеи Зиминского боя. В отступавших белых частях нашлось немало авиаторов и технических специалистов – так что иркутских «товарищей» вряд ли порадует появление над городом самолетов их идейных противников, которые сбросят отнюдь не бомбы, а куда более опасный для коммунистов груз. Как любят говорить союзники по Антанте, отъявленные любители лягушатины, – большевиков ждет сюрприз!

Бригадная конница – Уфимский кавалерийский полк, сведенный из одноименной дивизии, четырехорудийная батарея, саперная рота с обозом – остались на Китое, в одном коротком переходе до Иркутска. Сегодня там пролетел красный аэроплан, с него сбросили листовки – белым предлагалось переходить на сторону советской власти. Клятвенно обещалось иркутским ревкомом всем сохранить жизнь и всяческие «милости». В последние давно никто из каппелевцев не верил. У большевиков слова слишком часто расходились с делами, а потому даже обыватели уже редко попадались на обманные уловки, что же говорить о тех, кто шел с боями от Волги до Байкала.

Павел Петрович быстрым шагом шел к штабному вагону, где сейчас находился генерал-лейтенант Каппель, принявший на себя личное командование восточной группой войск, наступавшей на Иркутск. От прежних армейских, корпусных и дивизионных инстанций отказались еще в Зиме – наличие огромного числа штабов, за которыми стояли название, но не сила, неимоверно затрудняли управление. А потому командующий 2-й армией, сутки пробывший главкомом, генерал-майор Войцеховский принял на себя 1-ю бригаду, самый главный, так называемый «левобережный» отряд, наступавший вдоль Транссиба, по левому берегу Ангары.

Его бригаду смогли усилить одним-единственным гренадерским батальоном, сведенным из добровольческой бригады. Эшелон с ним сейчас находился впереди и через несколько часов должен был пойти на станцию Иннокентьевскую, до которой было рукою подать. По сибирским меркам, конечно, – в здешних местах совсем иной подход к оценке расстояний. И взять там под охрану богатейшие военные склады, не допустить ни разграбления, ни тем паче уничтожения. Армия отчаянно нуждалась в этих запасах, ведь там было все, от снарядов до массивных головок сахара, которого одного было 16 тысяч пудов – целый год «сладкой жизни» для всех каппелевцев, здоровых и больных, включая семьи. Оставлять такое богатство в руках красных не хотелось никому от слова «вообще», а потому и ехали в закрытых эшелонах, чтобы большевики до самого последнего момента не догадывались о том, что враг сможет напасть на них уже завтра, внезапно, как снег на голову. И рассчитывать приходилось только на эти малые силы – несколько отдельных рот и одна казачья сотня погоды не делали.

«Правобережная группа» наступала на Иркутск севернее, по противоположному берегу Ангары под командованием генерал-майора Молчанова, и сил там хватало, особенно казачьей конницы сибирцев генерала Волкова. А вот идти требовалось намного больше, фактически окружить Иркутск с севера. План взятия Иркутска более чем реален, и теперь предстояло окончательно утрясти некоторые детали и хоть немного поспать. В том, что завтра будет отчаянно не хватать времени, Павел Петрович не сомневался…

Глава четвертая
4 февраля 1920 года

Суховская, западнее Иркутска,

командир Уфимского стрелкового полка

1-й стрелковой бригады

имени генерала Корнилова

генерал-майор Петров

– Товарищи генералы и офицеры, – голос главнокомандующего прозвучал глухо, а его обращение уже не шокировало, хотя еще несколько дней тому назад показалось бы или жуткой ересью, или изощренным издевательством всем присутствующим в теплушке. За исключением, быть может, командира ижевцев Молчанова, привыкшего к подобному у себя в дивизии, но его сейчас и не было на совещании.

Вот только все уже привыкли к звучанию этого слова, и не с шипением в конце, словно произношение ядовитой змеюки, как говорили большевики, а совершенно по-старому, спокойно и без надрыва – ведь все присутствующие были товарищами по оружию, а то и по службе или даже училищу. И тогда, до революции, оно имело иное значение, как и сейчас. Действительно, если мерзавцы широко используют некоторые слова, то это не значит, что от них нужно отказываться!

– Я только что получил по телеграфу несколько срочных сообщений и считаю, что теперь ситуация кардинально изменилась в нашу пользу! Потому и собрал вас, чтобы успеть внести необходимые изменения в диспозицию, пока еще есть время.

Генерал Каппель говорил сухо и буднично, но присутствующие встрепенулись, словно небольшой живительный ветерок пронесся по теплушке, освещенной внутри двумя керосиновыми лампами, которые в вагонах называли «летучими мышами».

– Большевики вчера попытались остановить продвижение нашей правобережной группы, выдвинув из города сильные отряды к Олонкам и Усть-Куде. Именно туда, где и ожидалось их появление, по информации чехов. Генералы Волков и Молчанов учинили подошедшим красным частям полный разгром, взято более трех тысяч пленных, это бывшие наши солдаты из иркутского гарнизона, что в декабре примкнули к Политцентру. Из Александровского централа егерями полковника Глудкина освобождены из-под ареста больше семи сотен содержащихся там сторонников бывшего правительства. В основном офицеров и юнкеров, сохранивших верность присяге, охранявшие их большевики взяты под стражу. Хорошее пополнение для наших малочисленных частей, господа. Я приказал всех освобожденных и пленных, кто является уроженцами Сибири, направить в 3-ю и 4-ю сибирские бригады на пополнение, а сотни две «россиян» влиты в Волжский полк генерала Сахарова. Забрано у большевиков трофеями шесть трехдюймовок, одна горная пушка, «макленка», две 48-линейные мортиры, три десятка исправных станковых пулеметов, винтовки, патроны и прочее имущество.

В свете ламп Павел Петрович увидел, с какой неприкрытой радостью заблестели глаза генералов и полковников – никто не рассчитывал, что красные так подставятся по частям, вместо того чтобы собрать все имеющиеся силы в кулак. Да и он сам прекрасно понимал тот страшный риск, на который пошел главнокомандующий еще в Зиме, приняв решение наступать на Иркутск широким фронтом.

Но победителей не принято судить, хорошо, что у большевиков не нашлось своего Гинденбурга, иначе бы все пошло совсем иначе. Но то не война с германцами, от тевтонов русскими было получено много жестоких и кровавых уроков, а со своими собственными соотечественниками, которые могли разложить их армию агитацией, но вот побеждать в открытом бою пока не умели. Впрочем, все сидящие за большим столом опытные и бывалые военные хорошо представляли, что с той же 30-й дивизией красных, что уже опрокинула чешский заслон у Нижнеудинска, придется воевать всерьез. Это самая настоящая регулярная и хорошо обученная такими же, как они, офицерами, пусть и ставшими «военспецами», армия, воюющая умело и напористо, – выучили на свою голову!

– Надеюсь, вы все понимаете, что риск полностью оправдался, – генерал Каппель продолжал говорить тем же бесстрастным голосом, – и мы подошли к Иркутску на сутки раньше намеченного срока – нам каждый час дорог. Бригада Молчанова, судя по донесению, уже должна дойти до Урика, до предместья Знаменского несколько часов хода, туда же идут форсированным маршем сибирские казаки. Теперь нам предстоит штурмовать город, освободить Верховного правителя, взять под свою охрану золотой запас и военные склады. Сейчас начальник штаба генерал Шепихин доведет вам информацию о ситуации в городе, полученную от наших «союзников»…

Балаганск,

командир Иркутского казачьего полка

полковник Бычков

– Хорошо покуражились, сволочи!

Небольшой уездный город с пятитысячным населением после полуторамесячного владения им партизанами представлял собою печальное зрелище. Городские обыватели только сейчас пришли в себя от красного «владычества», начиная потихоньку выходить на занесенные снегом и мусором улицы. Теперь Михаил Федорович осознал, что стало с Канском после их бегства в чешских эшелонах.

Но там партизаны все же побаивались интервентов и действовали довольно осторожно, с опаской поглядывая на чешские бронепоезда – здесь же полностью дали волю своим звериным инстинктам. Хотя какая там Советская власть – большевики, как он знал по своему опыту, разгулу анархии и бандитизма жестко препятствовали, а тут руководство взяли в свои руки вожаки стекшегося для грабежа города со всего уезда крестьянства. Вот и получилась чистой воды «пугачевщина» нового разлива, с поправкой на полтора века.

Всех, кто имел интеллигентский вид, темная народная масса разом зачислила в «буржуи», причем многие прекрасно понимали суть происходящего – но своих односельчан грабить не принято, чревато, а вот «чужих», а именно так воспринимала город деревня, запросто, и никто не осудит, ведь «всем миром поднялись»!

– Вы к нам надолго, ваше высокоблагородие?

За спиной раздался тихий испуганный голос, и полковник обернулся – бородка клинышком, интеллигентская, а не деревенская, несмотря на стеганый ватник затрапезного вида и испачканное сажей лицо и руки. Нос синий, сломанный молодецким ударом, даже чуть свернут набок, как клюв, под глазом налившийся кровью синяк, как те, которые они кадетами в корпусе «сливами» именовали, губа распухла, что оладьи.

– С чего вы взяли, что я, самый обычный казак, из «высокоблагородных»? Сроду им не был, – Михаил Федорович начал «валять Ваньку», любили станичники вот так подшутить над иногородними. – А вы, как я понимаю, из земцев? Из учителей поди? Что ж они так с вами жестоко поступили, вы ведь за советскую власть, как и они?

– Стихия, темнота народная, – с тоскою в голосе взвизгнул интеллигент, не сдержав обуревавших его эмоций. – Не понимают, что путь к социализму не в буйстве, а кропотливом созидании…

– Полностью с вами согласен, – полковник уже в душе не улыбался, а едва сдерживал смех, хотя выражение на лице держал участливым. – Народ наш такой, им одно толкуешь про настоящую советскую власть, а они понимают ее как полную вседозволенность, построенную на унижении и ограблении другого. Да уж, с большевиками трудно совладать, они ведь, в отличие от нас с вами, призывают к удовлетворению самых низменных инстинктов. А это проще всего – ваших усилий на благо народа они не понимают и не принимают, наоборот, все, что сделали мы с вами, будет подло оклеветано и предано забвению и надругательству!

Михаил Федорович неудержимо хохотал в душе, продолжая сохранять маску соучастия. Хотя это было трудно, глядя на вытянувшееся в изумлении лицо интеллигента. Тот торопливо спросил:

– Вы эсер, ваше высокоблагородие?

– Да никакой я не «ваше высокоблагородие», – делано взорвался возмущением Бычков и, вспомнив слова главнокомандующего и строчки из его приказа, пояснил прямо в выпученные как у вареного рака глаза нечаянного собеседника: – У нас в армии принято обращение «товарищ», а к мирным людям – «граждане», к должностным лицам, из-за иностранцев, с мнением Европы нам нужно считаться, – «господа».

– Это… Это как?

Земец ошалело помотал головою, не в силах поверить услышанному от полковника с погонами на плечах, и впал в когнитивный диссонанс – сиречь полный разрыв твердо усвоенного шаблона. Бычков, понимая, что ковать железо нужно, пока горячо, заговорил напористо, вспомнив агитаторов в не к ночи будь упомянутом семнадцатом году:

– Мы вот в городе Народный совет установим, выборы настоящей советской власти произведем, без большевиков, конечно, они ведь к одному насилию призывают, милицию для охраны порядка и спокойствия организуем да роту солдат временно оставим. Пора нам всем дружно браться, чтоб спокойствие и порядок установить, через советы самой твердой рукою обуздать темную стихию и направить ее в созидательное русло. Я вам как старый народник… то есть социалист это говорю!

Бычков вспомнил, что «народные социалисты» – вроде кадетов, умеренных в политике, правее социалистов-революционеров, эсеров в просторечии, которые представляли собою «левый» лагерь. Куда входили еще меньшевики, коммунисты и прочие «революционеры», безумцы, рабы своих высосанных из пальца утопических идей о некоем всеобщем счастье, идущих с Запада, сволочи, мать их всех за ногу да с размаху!

Как русский офицер он презирал всю эту публику, которая раздувала пламя революции изо всех сил, а потом жаловалась, что сами‑де обгорели, а дом дотла спалили!

– Наш главнокомандующий, генерал-лейтенант Каппель, летом позапрошлого года командовал армией Комитета членов Учредительного собрания – вы слышали о том?

– Да-да, конечно, – земец закивал так энергично, что полковнику показалось, что у него отвалится с тонкой цыплячьей шейки голова. С каким бы наслаждением Михаил Федорович передавил бы ему своей ладонью горло, но никак нельзя, нужно выполнять приказ и продолжать играть ненавистную комедию, причем правдоподобно. Только сейчас сам осознал необходимость объединения антибольшевистских сил. Главнокомандующий прав – нужно натравить всех, кого можно, на большевиков, и искренне пожалел, что в военном училище им не удосужились после революции пятого года прочитать курс по социалистическим учениям, тогда было бы проще понять всех этих умалишенных, сбрендивших на своих идеях.

– Ведь была же Всероссийская Директория, вполне легитимное правительство социалистов, которое потом узурпатор Кол…

Земец осекся, от испуга забыв даже закрыть сияющий щербинкой рот, – судя по свежему корешку, ему недавно выбили зуб. Полковник с удовольствием бы выбил второй рядышком или вынес всю челюсть – вот только без таких вот интеллигентов сформировать нормальное гражданское управление невозможно, не учат этому военных. Разогнать и перестрелять запросто – сами разбегутся, но наладить жизнь затруднительно. Прав главнокомандующий – нужно договариваться и их использовать при самом жестком контроле. И он задумался, надеясь в природной казачьей смекалке найти выход, причем наилучший – вокруг них уже собралась большая толпа пришедших в себя от пережитого страха обывателей.

– Что толку говорить о том, вы сами полюбовались на большевицкую власть! Незамедлительно создавайте Народный совет для управления городом и уездом. Нужно оставить на время политические пристрастия и прекратить гражданскую войну! Но раз коммунисты не желают мира, не желают истинно народной советской власти, а стоят за свою диктатуру лишь их одной‑единственной партии, то нужно врезать им по зубам хорошенько и принудить к миру силой! Это что ж такое – мы там ваших местных большевиков побили, что тут безобразия учинили, а у них в карманах полным-полно золота – обручальных колец, зубных коронок, женских серег и прочего! Они же грабят свой собственный народ!

Земец громко щелкнул щербатым ртом, невольно покосился на свой изогнутый палец с расплющенным ногтем, и глаза интеллигента полыхнули неутолимой, долго и терпеливо хранимой злобой. Полковник Бычков понял, что попал в точку, и выбросил на кон самый главный козырь, прибереженный напоследок, о котором им, старшим офицерам, долго втолковывал главнокомандующий. Сказать более он просто ничего не мог – как говорят на Востоке, «кувшин его мыслей показывал дно».

– Генерал Каппель знает о страданиях и народных нуждах! Он разделяет взгляды партии эсеров, но на время всем нам нужно отказаться от политических пристрастий и стать одной партией – партией спасения будущего нашей страны. Помощь будет оказана, горожане и крестьяне, пострадавшие от большевиков, все новоселы получат денежное вспомоществование. Золотой запас в Иркутске, наши войска его не сегодня-завтра вырвут из грязных большевицких рук и вернут народу!

Урик,

командир 2-й стрелковой бригады

имени генерала Каппеля

генерал-майор Молчанов

Бригада выходила из Урика – большого старожильческого села – в походных колоннах, но готовая в любую минуту развернуться в боевые порядки. Первыми шли волжане – великолепные профессионалы войны, сражавшиеся под красными и георгиевскими знаменами КОМУЧа в 1918 году, под трехцветным русским флагом нынче – спокойные, неустрашимые, как всегдашний их командир, генерал-лейтенант Каппель. Именно они еще с прошлого года стали именовать себя каппелевцами, и это уже легендарное название вот уже несколько дней стало общим для всех офицеров и солдат русской армии, которая была достойна своего главнокомандующего, воскресла из небытия, так же, как и он. И шла вперед, уже уверенная в будущей победе над большевиками.

Викторин Михайлович, как всегда, выехал заранее вперед, пропуская мимо себя идущие на Иркутск части – вначале кавалерийский полк, первый дивизион составляли волжане, большинство офицеров и солдат в нем были еще добротной кадровой, довоенной выучки. Конница в мировой войне понесла незначительные потери, в отличие от той же пехоты, по 5–7 раз сменившей состав, и сохранила кастовый дух. Зато второй дивизион, Ижевско-Воткинский, укомплектованный рабочими, походил скорее на ездящую на лошадях пехоту, своего рода драгун в их первоначальной роли, которая отводилась императором Петром Великим. Но в нем генерал не сомневался ни на йоту – первые два эскадрона обычно вели разведку и преследование бегущего врага, зато второй дивизион был его постоянным резервом, который можно было спешно перебросить на угрожаемый участок.

Проходящая мимо него пехота имела задорный вид – солдаты шагали в ногу, винтовки на погонных ремнях, стальная щетина штыков колола небо. У волжан в рядах шло много офицеров, и они за долгие месяцы могли прививать пополнениям должный вид. А вот рабочие прошли вразвалку, что бесило генералов в прошлом году. Они так и не поняли сути гражданской войны, живя старыми представлениями, которые абсолютно не отвечали положению вещей и больше вредили белому движению.

Не осознали закостеневшие в толстенных военных гроссбухах бюрократы в золотых беспросветных погонах, в чем страшная сила этих уверенных в своей правоте пролетариев!

А ведь они сумели в Ледяном походе не только вывезти своих больных и раненых товарищей, но, единственные из всей армии, чуть ли не на руках вынесли пушки, не бросили их в тяжелейшем походе как ненужный хлам.

– С нами Каппель, наш герой…

До генерала донеслась песня, хорошо слышимая в морозном воздухе. И он вспомнил, как в Зиме, когда армии сводили в бригады, возник вопрос об их наименованиях. Если с сибирскими частями все было ясно, полкам оставили прежние названия; сведенные в одну бригаду уфимцы и уральцы потребовали сохранить для них имя погибшего легендарного генерала Корнилова, родом из сибирских казаков, то с его второй бригадой случился казус – против единодушного желания волжан, ижевцев и воткинцев именовать себя каппелевцами выступил главнокомандующий, заявивший, что такое шефство положено только погибшим за отечество героям. А он сам категорически против того, чтобы его ставить в один ряд с генералами Алексеевым, Марковым и Дроздовским, да тем же Корниловым, дивизии с именем которого воевали на юге и на востоке.

Пример камцев, шефом которых был адмирал Колчак, Владимир Оскарович резко отмел как исключительный – Верховный правитель России на то время имел право на принятие предложенной чести. Возникла тяжелая и тягостная пауза, и тогда поднялся немолодой, в серьезных годах ижевец, произведенный в прапорщики за боевое отличие. И заявил он следующее непререкаемым тоном: «Так ты, ваше высокопревосходительство, тогда совсем помер! В гробу перед нами лежал, сам к твоей холодной руке губами приложился. И приказ был по армии соответствующий отдан, под первым номером – «каппелевцами» всех там так и назвали. Приказ действует, Господь тебе даровал жить – но погибшим-то ты был! А ЕГО решение не тебе отменять, как и нас лишать твоего имени!»

Викторин Михайлович тогда впервые увидел, как сильно побледнел, потом мгновенно покраснел и смутился генерал, которого все давно считали примером храбрости и неустрашимости. Постоял минуту с закрытыми глазами при полной тишине, поклонился, негромко произнес: «Благодарю вас за честь» – и вышел из зала, по которому прошел почтительный гул. Вот так и стала его бригада «каппелевской» – теперь солдаты стремились не осрамить высокую честь сражаться под этим именем.

В том, что Иркутск, до которого осталась половина дневного перехода, будет взят штурмом или вечером, или завтра утром, генерал-майор Молчанов не сомневался, как и вся вверенная ему бригада. Не потому они рвались вперед все эти февральские дни, чтобы стоять под ним, как греки перед Троей. Нет, ошеломить большевиков стремительным броском воспрянувшей духом армии и словно ударившей с небес молнией, внезапным нападением, дерзостью замысла, победить!

Это был последний шанс для поредевших белых войск, уже и так оставивших за спиной огромное пространство от уральских гор до Енисея, удержать за собою хотя бы часть Восточной Сибири и Приамурье. Затянуть борьбу, прийти в себя, собраться с силами – никто не сомневался, что сибиряки, до сей поры не знавшие советской власти, увидев ее жуткие реалии в виде продразверстки и военного коммунизма, встанут на дыбы. Богатые сибирские села, не пожелавшие нести тяготы при Колчаке, теперь совершенно изменят свою позицию. И восстанут, непременно восстанут – им не привыкать. И будут ждать уже не красных, а желать скорейшего прихода белых. Вот тогда армия и пойдет вперед, на Енисей и Обь, к пологим уральским горам, и это будет совсем другая война…

Иркутск,

председатель Иркутского губернского

Военно-революционного комитета

Ширямов

– Лучше бы кошевку взял, – председатель ВРК выругался сквозь зубы, глядя на страдальческое лицо водителя. Надо же, до Белого дома не добраться какую-то сотню саженей, проехав уже мимо величественного здания театра. Хорошо, что не посередине Большой улицы поломка автомобиля случилась, вот было бы хохота да антисоветских разговорчиков среди мелких буржуев, которыми, на взгляд Ширямова, Иркутск был прямо переполнен.

– Ничего, разобьем белых, мы вам устроим настоящую диктатуру пролетариата!

Угроза в устах главного иркутского большевика прозвучала нешуточной. Многие красноармейцы из бедняцких слоев новоселов или рабочих откровенно предлагали перетопить явную контру в Ангаре. Вот только решиться на такой шаг ВРК не мог, как бы ни хотелось – каппелевцы в двух переходах от города, и устраивать буржуям новую «Варфоломеевскую ночь» не было ни сил, ни возможности. И на красноармейцев надежды мало – две трети из них служили Колчаку, еще не так воспримут политику партии и переметнутся обратно к золотопогонникам. И хотя в полки были посланы комиссарами лучшие агитаторы, но Ширямов уже понял главное – сражаться всерьез ВССА не станет, нужно дождаться прихода 30-й дивизии.

А тут сплошная политика начинается – если красные хорошо насядут на интервентов, то те могут озлобиться и устроят в Иркутске очередной переворот, но уже в пользу белых или эсеров – так что нужно заключить соглашение с чехами о «нейтралитете» железной дороги, и пусть дивизия догоняет каппелевцев по проселкам и тракту.

Но как в том убедить члена РВС 5-й армии товарища Смирнова? Тот даже на мифический буфер с границей по Оке не согласился, прислушался тогда к их доводам. А теперь назад никак не отыграешь, и бывший Политцентр не воскресить. Воевать с чехами нельзя, вначале нужно с каппелевцами управиться – вот где отборная контра собралась!

От отчаяния даже аэропланы посылали к Китою – густыми длинными колоннами шагают, сброшенные на них листовки, похоже, никакого впечатления не производят. На переговоры не идут даже при посредничестве чехов, ни условий, ни ультиматума не выдвигали. Или настолько в своей силе убеждены, что рассчитывают с шестью тысячами бойцов взять Иркутск, где вдвое больше красноармейцев? Неужели уверены в успехе штурма, в том, что весь ревком в прорубях перетопят?

Ширямов невольно поежился. То ли от крепкого мороза, что пробрал его даже сквозь теплую поддевку под кожаной курткой, то ли от ощущения лютого холода, который он испытает в ледяной речной воде, – здесь воображение сыграло с ним скверную шутку. Главный иркутский большевик, сплюнув на грязный снег, прибавил шагу, глядя на серое здание бывшей резиденции генерал-губернаторов, имевшее когда-то белый цвет. Даже издали были видны огромные россыпи пулевой сыпи – следы ожесточенных боев в декабре 1917 года, когда юнкера восемь дней штурмовали здание. И взяли, сволочи, правда, ненадолго – вышибли щенков из города, жаль, что не перестреляли волчат, когда те сложили оружие после переговоров.

Миндальничали тогда с врагами революции, ох как миндальничали, на «распыл» не пустили, а они потом чуть советскую власть в крови не утопили по самую макушку. Полтора года отчаянной борьбы потребовалось, да и то многих недобили…

Председатель ВРК был настолько погружен в свои мысли, машинально идя по улице в сопровождении лишь одного охранника, что не замечал, как в страхе шарахаются от него на другую сторону случайные прохожие. Зато услышал громкие крики и, моментально очнувшись от обуревавших его мыслей, сразу поднял глаза к пронзительно чистому в своей голубизне этим ранним утром небу с уже взошедшим ярким светилом.

– Смотрите, ероплан!

– Аэроплан, дурень!

– Да он бумажки сбрасывает!

Ширямов с изумлением увидел высоко в небе самолет, напоминавший двумя крыльями этажерку, до земли доносился стрекот мотора. Из него белыми хлопьями вывалилось множество листочков, и, трепеща на слабом ветерке, они стали опускаться на крыши домов и уже оживленные улицы, по которым сновали обыватели да шли сани под громкое ржание коней, – несмотря на смену власти, город жил своей обыденной жизнью.

– Товарищ Ширямов, это белые, – негромко произнес охранник, подойдя сзади. – У них круги на крыльях!

Председатель ВРК прищурил глаза – солнце немного слепило глаза. И обомлел – действительно, белые круги с тонкой сине-красной окаемкой. А затем донесся новый стрекот с небес, там появился второй аэроплан, и, заходя на большой круг, из него тоже стали выбрасывать пачки листовок. Ширямов сразу понял, что видит те самые «Сопвичи», что были переданы в разгромленный под Зимой отряд Нестерова.

– Если сейчас полетят обратно, то из Черемхова пожаловали, – задумчиво пробормотал охранник, видимо, немного осведомленный в возможностях этих хрупких воздухоплавательных машин, – иначе бензина просто не хватит на обратную дорогу.

Словно услышав эти тихие слова, оба аэроплана дружно развернулись, накренившись крыльями, и полетели обратно. А белые листочки, кружась в воздухе, уже падали на снег – их сразу же хватали обыватели, наспех читали, совали за пазуху и тут же исчезали, словно растворяясь в воздухе. Александр Александрович схватил одну из бумажек, упавшую рядом с ним, – четкий типографский шрифт сразу бросился в глаза.

– Твою мать!

Наспех прочитал, в сердцах выругался, чувствуя разрастающийся ледяной ком в груди. Затем перечел еще раз, внимательно, выделяя каждое слово, с яростью скомкал бумажку. И, резко убыстрив шаг, чуть ли не побежал к Белому дому – нельзя было терять ни одной минуты…

Иннокентьевская, близ Иркутска,

командир Уфимского стрелкового полка

1-й стрелковой бригады

имени генерала Корнилова

генерал-майор Петров

– Никак большевики решили склады разгрузить?!

Вопрос, заданный самому себе, завис в воздухе, да и ответа на него генералу Петрову не требовалось – площадки у военных складов были забиты повозками с бородатыми обозниками. Пожилые красноармейцы кутались в тулупы и дохи – в точно такой же одежде, наиболее приспособленной к сибирским морозам, пусть и тяжеловатой для плеч, были и его уфимцы, в полном молчании занимавшие станцию. А потому появление солдат не вызвало переполоха – их просто приняли за своих.

– Подойдем, поговорим с «товарищами», – Петров обернулся к начальнику штаба полка подполковнику Ивановскому, и они неспешно подошли к ближайшим саням красных, которые тут же окружили стрелки, сжимавшие в руках винтовки.

– Откель будете, мужики?

В заросшем густой бородой Петрове обозникам трудно было распознать генерала, как и в тех «большевиков». Уж так получилось, что враждующие стороны были совершенно схожи друг с другом – и одеждой, и густой растительностью на лицах.

– Из семнадцатого Советского полка, товарищ!

– Для чего сюда приехали, «товарищи»?

– За снарядами, в чихаус прислали, нас-то, – степенные мужики не заметили подвоха в последнем слове, отвечали равнодушно. И с той же природной ленцой спросили в ответ: – А вы чьи будете?

– Корниловской бригады Уфимского стрелкового полка генерал-майор Петров, – Павлу Петровичу стало смешно – добрых полминуты красные обозники в полной растерянности, с открытыми ртами и выпученными глазами смотрели на окруживших их ухмылявшихся солдат. А те без всякой суеты, слаженно вытаскивали из саней винтовки, мимоходом разоружили охранников, которые и не подумали сопротивляться, покорно отдавая трехлинейки, подталкивая легонько прикладами, выгнали из цейхгауза складских интендантов, большинство которых, судя по виду, из «прежних», чиновничьей братии, что была готова служить любой власти.

– Помилосердствуйте, ваше превосходительство!

Среди полной тишины дурным голосом взвыл обозник, когда Петров скинул с плеч на его сани тулуп, и в солнечном свете сверкнули золотом генеральские погоны. И тут же бородатые красноармейцы разом подняли вверх руки – румянец от мороза на их щеках сменился смертельной бледностью, со всех сторон послышался скулеж и мольбы о пощаде.

– Да опустите вы руки, никто вас расстреливать не станет, – отмахнулся от воплей генерал и повернулся к начальнику штаба, тщательно выговаривая слова, произнес: – Товарищ подполковник, сформируйте из обозников транспортную колонну, передайте ее в распоряжение верхнеудинцев. И расставьте везде нашу охрану, ее через два часа сменит третий батальон уральцев. Да, вот еще – всех местных интендантов тоже задействуйте!

– Есть, товарищ генерал!

Подполковник Ивановский подчеркнуто четко поднес ладонь в перчатке к папахе и, как истовый «павлон», так в шутку называли юнкеров Павловского военного училища, известных всей русской армии за свою великолепную строевую выправку, лихо повернулся через левое плечо. И быстро пошел к складам, отдавая на ходу распоряжения. Петров подошел к совершенно обалдевшим от услышанных слов обозникам – те только хлопали ресницами, не в силах поверить сказанному, – чтобы золотопогонники себя товарищами прилюдно называли?!

– Вы мобилизованы на три недели, товарищи солдаты. Послужите народной советской власти этот срок, и свободны – староваты вы для настоящей воинской службы. Вам выдадут по 70 рублей золотом, гостинцы детишкам и внучатам прикупите – и по домам! Хватит воевать! Вот большевиков выгоним, незачем им народ мутить и кровь проливать! Они и так всю власть себе заграбастали, народ не спросили. Мы за Политцентр и настоящую власть Народных советов!

Слова давались ему легко, словно генерал отрепетировал речь. Да так оно и было – Павел Петрович озвучивал самого главнокомандующего и сам немного верил в то, что говорил, – если земство переименовать в «советы», то за такую власть, без коммунистов и левой эсеровщины, почти все белые без раздумий воевать пойдут. Да и настоящих истовых монархистов не так уж много среди каппелевцев – дискредитировало себя самодержавие, раз страну до ручки довело, с развалом и междоусобицей…

– Брате-генерал, ничего не стоит взять Иркутск – там укрепления вдоль реки только сейчас из бревен и снега сооружать стали. Их комиссары дюже вас боятся, а солдаты ваши листовки взахлеб читают. Поверить никак не могут, что расправы чинить над ними не будете.

Перед Петровым спустя час стояли два солдата-чеха, загорелые, обветренные и добродушные лица, глаза смотрят честно и прямо, во всем облике та внешняя выправка и дисциплина, что свойственна только кадровому солдату. К сожалению, среди «братушек» таких осталось мало – большая масса чехов тронута гнилью большевицкой агитации. А эти воины два дня выполняли приказ своего командования – вроде безмятежно слоняясь по Иркутску, провели разведку и принесли важные сведения.

– Ваши бывшие солдаты трусят, многие бегут – но пока боятся комиссаров. Начнете атаку, перебегут все, знают, что генерал Каппель держит свое слово. Их самих большевики дюже боятся, в опаске, что в спину стрелять начнут. Драться будут лишь рабочие, но их немного, несколько сотен. Вместе с коммунистами тысяча бойцов наберется, не больше. Остальные за их власть биться не станут!

Петров улыбнулся – сведения были важные. Генерал уже опросил несколько перебежчиков, дезертирство началось повальное. А вот разведка чехов другое дело – взгляд со стороны стоит того, чтобы к нему отнестись со вниманием. И тут заговорил другой солдат, коротко, четко и по существу, как настоящему военному и положено:

– Позиции их совсем не страшны – они только местами понастроили окопы из снега и облили их водою, чтобы лед был. Обойти везде можно. Я, брате-генерал, в вашем штабе план всех их укреплений нарисую, пулеметные точки покажу. Мы везде были. У них десятка два «максимов» всего, установили бы больше, но расчеты худы больно, стрелять не умеют, разбирать не могут – сам видел и даже учил их немного.

Чех ухмыльнулся, и генерал сразу же понял, что после «советов» этого солдата пулеметы стрелять совсем перестанут после первого перекоса, что при холщовых лентах обычное явление. А солдат, почувствовав его настрой, добавил решительно:

– Только скорее надо идти, и сразу Иркутск возьмете!

Тушамский остров на Ангаре,

командир Барнаульского стрелкового полка

полковник Камбалин

– Какая убогость мышления, – полковник Камбалин недоуменно пожал плечами – занятые партизанами позиции на острове никак не отвечали ни одному тактическому условию боя, а сила огня, вернее, его немощь, не соответствовала задаче остановить авангард белых войск, идущих по Ангаре.

Всего пара станковых пулеметов, к которым патронов в обрез, сотня винтовок с пятью обоймами на каждую – плотность огня никакая, неужели их вожаки думали, что белые войска деморализованы настолько, что сдадутся при первом выстреле, воткнут винтовки штыками в снег, испугаются многочисленного противника, преградившего им путь. Да, партизан собралось не менее пяти сотен, только вот вооружение у подавляющего большинства красных никакое – охотничьи дробовики, бесполезные на широкой глади Ангары, да, судя по дымкам, десятка два старых берданок. Последние ружья сняли с вооружения армии еще четверть века тому назад, когда перешли на трехлинейки Мосина, и еще до мировой войны стали распродавать с военных арсеналов населению – вот кто-то из здешних крестьян и прикупил по случаю. Патроны старые, еще дымным порохом начиненные, и вряд ли их много, может, по десятка три на ствол и наскребут.

– Георгий Максимович, – Камбалин повернулся к седоусому офицеру с полковничьими погонами на потрепанной шинели. – Дайте пару-тройку гранат, потом из пулеметов слегка поверху пригладим, может, сразу и сдадутся. Грех на душу не хочу лишний брать – судя по всему, красные партизаны местных мужиков мобилизовали наскоро. Побьем ведь дурней, как бабы без них хозяйствовать станут?

– Похоже на это, Александр Иннокентьевич, – старый артиллерист прищурил глаза. – Дистанция прямого выстрела, а потому не гранатой, а шрапнелью, на удар поставленной, угощу, хватит за глаза и этого.

Камбалин только кивнул в ответ, оценив перспективы боя для красных как совершенно неудовлетворительные. Стрелкиˊ его Барнаульского полка, отступавшие с Алтая, уже залегли в пятистах метрах от острова, двигаясь к нему перебежками, установили пулеметы. Теперь большевикам с острова никуда не деться – даже бегство не спасет, от пули еще никто не убегал. Сотня саженей по ровной ледяной глади до спасительного берега, укрытого тайгой, совершенно невозможная дистанция даже для стремительного арабского скакуна, – станковый пулемет за это время две ленты в 250 патронов каждая опустошит, и даже вода в кожухе на таком морозе не вскипит. Куда уж там убежать мужикам в валенках и унтах, да еще по скользкому льду, запорошенному снежком…

Камбалин обвел веселым взглядом большую, сотни в три, толпу понурившихся крестьян. Как он и предполагал, все они оказались местными уроженцами, из таежных сел Тушамы, Невона и Карапчанки, что растянулись по берегам Ангары на добрых полсотни верст. Опытный полковник оказался прав – партизаны не рассчитывали, что белые не только станут драться, но у них еще окажутся в колонне пушки. И хотя на открытую позицию была установлена одна трехдюймовка, остальные три везли на санях в разобранном виде – мороки много тащить пушку на колесах по санному следу даже по гладкому льду, по таежным проселкам орудие зимой вообще не протащишь, – но этого за глаза хватило. Две шрапнели начисто разворотили прибрежные кусты – стрельба с острова сразу прекратилась. А затем застрекотали пулеметы, «подстригая» кустарник и высокие сосны, – сбитые пулями ветки падали на головы ошалевших от страха мужиков.

Какой тут бой – тут даже самые упертые моментально осознали, что если белые начнут серьезно обрабатывать остров, то никого в живых не оставят. Сдались сразу, за неимением белого флага ограничились выбрасыванием на лед винтовок и ружей. Затем поднимались с поднятыми вверх руками. Правда, не все – нескольких вожаков, наиболее яростных большевиков, которые вздумали под угрозой расправы заставить драться до последнего патрона, просто пристрелили в спину или зарезали ножами.

Народ в здешних местах суровый и бесхитростный: закон – тайга, а медведь прокурор!

Всех пришедших «братчан» наскоро повязали и выдали на расправу – раз те закоренелые красные, иначе бы не подались со своих насиженных мест так далеко на север, то пусть белые их и судят. Полковник Камбалин, ввиду болезни генерала Сукина, поступил просто – приказал пришлых расстрелять и спустить в проруби, что были большевиками заранее выдолблены во льду. А местные крестьяне наперебой объяснили, кого там собирались живьем топить после сдачи в плен белогвардейского отряда. Теперь нужно было решать, что делать с местными ополченцами, их мобилизовали подчистую, от безусых юнцов до заросших седыми бородами стариков.

– Омманули нас, ваш бродь, – гундосили все хором. – Читали гумаги, злыдни, мол, идут, всех режут. Мы баб и девок попрятали, а сами сюда пришли. А вы наши, русские люди! Как есть, омманули, подлые!

Камбалин ни на грош не поверил их показному покаянию, хотя видел, что страх пробирает мужиков основательно. Кто-то за его спиной отчетливо хмыкнул, донесся иронический шепот одного из офицеров полка: «Если бы я сам эту листовку прочитал, то с ножом бы на остров пошел с такими варнаками, как мы, сражаться!»

Улыбавшиеся офицеры взорвались хохотом – красная агитация была проста и незатейлива, но действенна. Кому из крестьян не захочется свои хозяйства от «лютого зверья» уберечь, что всех грабит, режет, насилует, а огромные богатства на санях своих везет. И, судя по всему, именно последнее обстоятельство и побудило мужиков взяться за оружие. Ведь не только воевать придется, но имущества чужого прихватить, в хозяйстве все пригодится, тем паче в глухой тайге, где с началом междоусобицы ничего и купить нельзя было, народ одичал вконец, любым агитаторам верил на слово. Вот что значит слабая белая власть – для большевиков здесь раздолье, они тут полными хозяевами себя ощущали.

– В общем, так, мужики, – Камбалин обвел глазами притихшую толпу – селяне аж дышать перестали, ожидая оглашения приговора. – Разбирайте свои берданки и ружья и расходитесь по домам. Ваших мы только поранили, никого не убили, на санях своих по домам развезем, доктора у нас есть – так что зла не держите, себя ругайте, что поверили пришлым большевикам. Им соврать – недорого взять!

– Благодарствуем, ваш бродь, – ему поклонились чуть ли не в пояс, лица всех повеселели, глаза заблестели. И тогда Камбалин решил им сделать царский подарок – они, конечно, на постой войска охотно примут, сегодня в Тушаме, а завтра в Карапчанке, считай, от смерти откупились. Но зачем хозяйства разорять, покормить несколько тысяч человек – не шутка, хотя дичина на жаркое по лесу сама бегает, но ведь хлеб растить здесь трудно – север все же, тайга – ее дарами и живут многие.

– Дадим вам ящик патронов для берданок, неполный, правда, будет теперь чем большевиков приветить, – подарок был не от души, они случайно в обозе оказались, вот и пригодились. И, судя по просветлевшим лицам селян, с постоем проблем не будет – покормят, бани натопят и обиходят от всей души, как самых дорогих гостей – патроны в здешних местах сейчас на вес золота. Да и казненных большевиков разденут до исподнего, опять же в хозяйстве любая тряпка сгодится, чего добру пропадать!

Иркутск,

председатель Иркутского губернского

Военно-революционного комитета

Ширямов

– Обложили нас, как медведя в берлоге! Со всех сторон зашли, суки белые! Обманули, твари!

От лица Зверева можно было прикуривать, настолько оно было красным от едва сдерживаемой бешеной ярости. Командующий ВССА только что примчался от Знаменского предместья, в которое ворвались идущие от Урика каппелевцы. С другой стороны реки, от Иннокентьевской, белогвардейцы несколько раз пытались перейти Ангару, но атаки были какие-то вялые, нерешительные – их легко отражали пулеметным огнем. Но теперь, как выяснилось, все это было гнусным обманом – красноармейцы стянулись к набережной, а удар последовал со стороны Александровского тракта.

Ширямов дрожащими руками вытащил из пачки папиросу – белая картонка прикрывала сверху явную контрреволюцию. Папиросы были читинские, взятые у семеновцев трофеем – на цветной обложке красовалась разъевшаяся вширь морда забайкальского тирана в папахе, и назывались они соответственно – «Атаман». Курить обычную махорку или самосад Ширямов не мог, сильно кашлял от лютой крепости, а такие папиросы запросто, дым душистый и приятный. Вот только перекладывал из распечатанных пачек в переклеенную коробку, чтобы лишний раз не смущать товарищей или постоянных посетителей ревкома.

Даже сквозь стекла слышались глухие звуки отдаленной перестрелки, да несколько громче звучали взрывы – обе враждующие стороны ввели в дело артиллерию. Ситуация сложилась крайне паршивая – Иркутск им не удержать! Никак не удержать, ни при каком раскладе. Новости шли с каждым часом, одна другой тяжелее – с утра удалось связаться с Балаганском, но там оказались белые, их генерал Феофилов сообщил, что партизанской дивизии Дворянова больше нет – вырублена подчистую его казаками. Да еще поведал, что для иркутского ревкома в Александровском централе уже отведены уютные камеры с крепкими запорами.

Еще издевается, сволота!

Узнав о взятии станции Иннокентьевской непонятно откуда взявшимися белыми и осознав, что потеряны склады, с которых не успели доставить столь нужные патроны и снаряды, Ширямов заторопился, приказал ускорить эвакуацию, направив обозы по Якутскому тракту и стараясь не думать о судьбе товарищей, что вчера отправились на Балаганск. Затем он объехал красноармейские части городского гарнизона, стремительно уменьшавшиеся в численности. Дезертирство в них росло прямо на глазах, бывшие колчаковские солдаты, прочитав листовки Каппеля, разбегались, как крысы с тонущего корабля. Только рабочие дружины собирались стоять насмерть, обороняя город, да в казармах 1-го Иркутского советского казачьего полка царил полный порядок, что произвело на председателя ревкома хорошее впечатление, как и заявление казаков, что они будут сражаться.

Днем вдоль набережной началась перестрелка, а затем обухом ударило сообщение – эвакуация на Якутск сорвана, охрана обоза и все коммунисты изрублены в капусту вышедшими из Грановщины казаками в алых лампасах. Спастись удалось немногим, вовремя удравшим верхами. И что худо – более трехсот пудов золотой монеты, треть того, что хранилось в городском казначействе, захвачена этими лютыми врагами революции.

Ох, как худо, хорошо, что золотой запас охраняется чехами, да и в Глазковское предместье они белых не пустят, клятвенно обещал сам полковник Крейчий. И Ширямов верил ему – интервенты хотят убраться поскорее и допустить бои, что разрушат железнодорожные пути, не захотят.

Председатель ВРК чиркнул спичкой, на секунду осветившей сгустившиеся в комнате вечерние сумерки. Жадно хватанул табачного дыма, лихорадочно ища выход из создавшегося положения. Но ничего в голову не приходило, только блестела за окном в лунном свете ледяная гладь Ангары, да горели сотни маленьких огоньков в далеком Глазковском предместье на том берегу. Да на вокзале железнодорожной станции, занятой интервентами, кипела жизнь, дымили паровозы.

«А если того… На ту сторону перебраться, – в голове мелькнула спасительная мысль, Ширямов воспрянул духом, скосив глазом на Зверева. – А на него все спишу, накомандовался, наполеон доморощенный!»

– Мы же их волчат, юнкеров долбаных, в расход пустим и Колчака ихнего, – рык Зверева оглушил председателя ревкома – теперь он знал, что нужно делать.

– Езжай в Знаменское немедленно, фронт по Ушаковке занять нужно не мешкая! И Колчака расстреляй, но тихо, чтоб никто не видел. Не в тюрьме только – уведи к Ангаре, там шлепни и в прорубь спусти. Пусть поищут своего правителя, – Ширямов хохотнул, – а мы объявим, что сбежал. Приказ я сейчас тебе напишу. Да, вот еще – хрен с юнкерами, не трогай, пусть живут, щенки! Сам понимаешь, проблемы с чехами не нужны, массовый расстрел не поймут, а золотишко-то у них! Через неделю 30-я дивизия здесь будет, вот тогда другим языком говорить с ними станем!

– Сам адмирала шлепну, пусть по воде плавает, как дерьмо в проруби! Ты приказ пиши, мне в Знаменское успеть нужно!

Глава пятая
5 февраля 1920 года

Иркутск,

бывший Верховный правитель России

адмирал Колчак

Адмирал сидел на железном табурете, накинув на плечи шинель, – он озяб, в камере было холодно, изо рта валил пар. Иногда Александр Васильевич доставал из серебряного портсигара папиросу с длинным картонным мундштуком (их оставалось все меньше и меньше) и тогда медленно курил, прислушиваясь к доходящим до него звукам стрельбы, которая началась еще до полудня.

Вначале редкая и глухая, на отдалении, но с каждым часом перестрелка становилась все ожесточеннее и громче – бои шли уже где-то неподалеку, в двух-трех верстах от его тюрьмы, никак не дальше. Время от времени гремели взрывы снарядов, стекла маленького закрытого решеткой оконца дребезжали, грозя рассыпаться осколками.

Адмирал Колчак давно понял, что происходит – армия генерала Каппеля все же добралась до Иркутска и пошла на штурм города. Сейчас в Знаменском предместье, недалеко от тюремного замка, идет бой, и, судя по звукам, весьма ожесточенный. Одно было непонятно – почему до сих пор никто из его судей и будущих палачей не пришел в камеру. Как ни покажется странным, он хотел именно этого – если большевики отбивают атаки и удержатся, то он скоро предстанет перед их судом. И в будущем приговоре не сомневался – расстрел.

Зато если каппелевцы ворвутся в город, то его убьют прямо в камере, не доведя дело до пародийного суда, – и это будет самый лучший выход. Он уже бывший Верховный правитель и своей смертью искупит прегрешения и ошибки. В этом случае можно быть полностью уверенным, что его смерть не останется безнаказанной и его палачи разделят с ним участь, пусть и немного попозже. Он написал два прощальных письма еще днем – жене и сыну в Париж и своей любимой женщине – Анне Васильевне Тимиревой, с которой последний год был очень близок и простился с ней в ночь, когда чехи выдали его Политцентру. И сейчас, подведя счеты с жизнью, просто сидел и ждал скорого прихода своих убийц, надеясь на это всей душою – смерти он не боялся, страшился бесчестия.

Услышав за дверью громкий топот, адмирал усмехнулся и глубоко затянулся папиросой, бросив взгляд на раскрытый портсигар – там оставалась еще одна штука. Последняя… Дадут ли ее выкурить перед казнью или нет – это уже не волновало. Он встал, надел шинель, застегнул ее на пуговицы и снова присел на табурет, когда заскрежетал засов на двери. Ввалилось полдюжины большевиков – один с багровым лицом, остальные немного бледные и явно испуганные, особенно Попов, тот, что вел допросы. Это было единственное знакомое лицо. Адмирал медленно встал и посмотрел в глаза палачей – он уже прочитал в их взорах свою будущую судьбу.

– Я командующий Восточно-сибирской советской армией Зверев, – багровый лицом прохрипел яростным голосом. – Следуйте за мною без промедления, адмирал!

– Куда?

В голосе Колчака не слышалось и тени страха, лишь одна чуть скрытая насмешка. И Зверев моментально ее уловил, хищно оскалился и сказал, будто сгусток крови выплюнул:

– Вас расстреляют!

– Как, без суда?! А зачем тогда все это показное следствие и допросы?

– Не ваше дело! Следуйте за мною немедленно!

– Могу я проститься с Анной Васильевной? Ее здесь содержат…

– Нет! Выходите немедленно!

Александр Васильевич усмехнулся и сделал шаг к двери вслед за торопливо пошагавшим Зверевым. Лишь на секунду остановился возле Попова и негромко произнес:

– Отдайте мои прощальные письма жене и Анне Васильевне. Это моя просьба к вам!

– Хорошо, – пробормотал его бывший следователь трясущимися губами, судорожно сглотнул и отвел взгляд. И одно это заставило Колчака улыбнуться – видимо, большевиков сильно прижали, раз они так испуганы и торопятся быстрее его расстрелять. И решительно сделал шаг за железную дверь, понимая, что через несколько минут он увидит черное небо и хоть раз глотнет воздуха, будучи свободным от всех земных дел…

Знаменское предместье Иркутска,

командир 2-й стрелковой бригады

имени генерала Каппеля

генерал-майор Молчанов

Ночной бой является самым настоящим и тяжелым испытанием для любого солдата и офицера. Их действенной проверкой на прочность, хладнокровие, умение, храбрость. Всего этого хватало у ворвавшихся в Знаменское каппелевцев – волжане, ижевцы и воткинцы много раз сходились с красными в ожесточенных ночных схватках, да и многие ночлеги во время Ледяного похода сопровождались отбитием внезапных налетов партизан. Так что опыт был не просто большой – огромный!

И более того – именно солдаты бригады генерала Молчанова были единственными в Белой армии, кто ходил в самые отчаянные, без единого выстрела атаки, – красные с нескрываемым страхом именовали такие «психическими». Но сами каппелевцы с горечью называли их «беспатронными» – от полной безысходности, с 2–3 патронами в магазине, а то и вовсе без них, только уставив граненый штык, – на такое требовались безграничное мужество и несгибаемая вера в правоту своего дела.

– Товарищ генерал, гренадеры перешли Ангару и подходят к Арсенальной улице!

– Пусть идут вдоль набережной, к Знаменскому монастырю и выходят на берег Ушаковки через два часа, никак не позже! Нам каждая минута сейчас дорога, на вес золота!

Викторин Михайлович не скрывал своей уверенности в скорой победе – каппелевцы прямо с марша, на котором опрокинули два заслона, смогли ворваться с первой же атаки в предместье. Теперь бои шли на каждой улице – большевики их наскоро перегородили баррикадами из разобранных сараев и заборов, установили пулеметы – приходилось малыми штурмовыми группами идти переулками, ломая на своем пути заборы между домами, часто попадая в засады, устроенные рабочими дружинами.

Выручали, как ни странно, дезертиры из гарнизона – бывшие колчаковцы, перешедшие на сторону Политцентра, среди которых имелось немало уроженцев Иркутска, – знали предместье не хуже противника, и зачастую сидящие в засадах рабочие сами оказывались жертвами. Со спины по ним могла пройтись очередь из «льюиса», или из-за забора летели взрывавшиеся «гостинцы» – русские «бутылочки» образца 1914 года – и «лимонки» – гранаты конструкции англичанина Лемона за характерную форму цитрусового плода и созвучность фамилии изобретателя получили такое «вкусно-кислое» и неприятное для врагов наименование.

Полки продвигались вперед, но медленно – Молчанов смотрел на часы постоянно, нервно кусая губы. Нет, каппелевцы дрались великолепно, словно не чувствуя усталости, но фактор внезапности утерян, большевики опомнились, сила сопротивления значительно возросла – опыт говорил об одном: на них бросили все боеспособные подразделения, что остались у красных. Это было и хорошо, и плохо одновременно.

Теперь город открыт со стороны Якутского тракта, и в него ворвутся сибирские казаки Волкова. Оголение участков набережной облегчит атаку корниловцев из-за реки. К утру можно будет ожидать окончательного подавления последних очагов сопротивления, а ночной бой не приведет к излишней гибели местного населения – горожане за печами и стенами укрылись, а в темноте стрельба не имеет должной эффективности, несмотря на большой расход патронов.

А плохо то, что у большевиков осталось время уничтожить, как они и обещали в своих прокламациях, заложников. Какой‑то час, не больше, и волжане прорвутся к тюрьме, что стоит на правом берегу Ушаковки, но этого времени вполне хватит, чтобы коммунисты расстреляли несколько сотен юнкеров и офицеров, содержащихся там, и, главное, успели казнить Верховного правителя России адмирала Колчака.

Иркутск,

председатель Иркутского губернского

Военно-революционного комитета

Ширямов

– Измена, товарищ Ширямов!

Узнать истошный, искаженный несдерживаемым, рвущимся из самого нутра страхом голос в полной темноте было трудно. Председатель ВРК прижимался к толстой каменной стене, спасаясь от пуль и сыпавшихся из окон осколков разбитых стекол. Белый дом обстреливали из винтовок и пулеметов, и было уже понятно, кто, – лихое казачье гиканье ни с чем не спутаешь. Выступили против казаки, хоть и создали для видимости 1-й Советский полк. Правильно, что декрет «о расказачивании» был, ведь сколько волка ни корми, он все о лесе думает. Притихли, дождались удобного случая и ударили в спину, когда каппелевцы в Знаменское ворвались. Ничего страшного – в резерве есть Забайкальская группа бывшего командующего армией Политцентра Калашникова, она эти три сотни осатаневшей казачни живо растреплет. Надо только силами собраться…

– Я на телефонную станцию позвонил – она уже солдатами занята! Так и сказали – подотритесь своей Красной армией. Они за какую-то «народную советскую власть» выступили! Сказали, из 16-го полка… бывшего советского, а ныне, хрен его знает, какого!

Ширямов похолодел – полк был сформирован из бывшего отряда особого назначения, которым командовал капитан Решетин, – самая махровая эсеровщина свила в нем гнездо. Жаль, нужно было распустить этих мерзавцев – «попутчики» они и есть, никакой веры.

– И еще одно, товарищ Ширямов, – судорожный вздох рядом и страх в голосе. – Ими Калашников командует, он кашу заварил! Якобы Политцентр снова у власти, и с белыми коалиционное народное правительство будет у нас сформировано. Каппель ведь их эсеровской армией на Волге командовал, они там против наших сражались…

Стекло лопнуло под пулями, острые крошки посыпались на головы. Сосед притих, странно хрюкнув. Ширямов повернул голову и обомлел – тот закинул голову и предсмертно захрипел. Из горла торчал здоровенный кусок стекла, темная кровь выплескивалась струей из огромной раны. Александр Александрович судорожно сглотнул, отодвинулся в сторону. В разбитое окно вместе с большими клубами морозного воздуха ворвались звуки ожесточившейся стрельбы – на секунду даже показалось, что тысячи пуль закачали массивные стены.

Помстилось, конечно!

– Суки, какие суки, – голос срывался от злости. Они взяли Политцентр за глотку, это показал съезд рабочих и солдатских депутатов десять дней назад. В памяти сразу всплыли цифры – на три с половиной сотни большевиков оказалось всего полсотни эсеров и меньшевиков. Еще сотня беспартийных и почти столько же левых эсеров-автономистов и все пять анархистов выступили за большевиков. Так что ясно, за кого выступил рабочий люд, – а теперь они к белым переметнулись, шкуры свои спасая. Сволочи!

– Товарищ Ширямов, худы дела, – голос коменданта Рагозина он узнал сразу, тот был хриплым и безысходным, полным тоски. – Продержимся полчаса, потом каппелевцы подойдут, поставят пушки, и всем нам конец! Раздолбят к чертовой матери! Уходить вам надо отсюда, не мешкая! В Глазкове наши полки стоят, чехи не дадут белым их побить, им «железка» нужна целой до крайности. Я на реке трое саней держу для связи с вокзалом, на них и уходите! Мы прикроем, да бегите скорее, каждая минута на счету! Пулеметы поставят, и все…

Ширямов вскочил на ноги и, пригибаясь, чтобы не попасть под залетающие в окна пули, бросился к распахнутой двери. Выскочил на площадку, скатился по широкой лестнице вниз со второго этажа и нырнул в раскрытую дверь. Перебежал улицу, по которой, словно разъяренные пчелы, роились пули, свистя над головою; пробежал деревья Александровского сада на набережной, скатился с берега, крутясь в снегу, и бросился к ближайшим саням. Рухнул на плотно сбитое сено, и возница тут же стеганул кнутом испуганных коней, отчаянно заорав:

– Но, залетные!

Александр Александрович обернулся – в стоящие сани прыгнуло по три-четыре человека, и они тоже понеслись по ледяной глади Ангары к мерцающему огоньками противоположному берегу. А еще по льду побежали люди, неожиданно много – несколько десятков, не все красноармейцы решили погибнуть, прикрывая отход товарищей.

Сани неслись уже на середине реки, когда из проулка правее Белого дома, со стороны военного училища, за которым виднелись кресты Харлампиевской церкви, засверкал огонек – пулеметная очередь повалила на снег коней сразу двух следующих за ними саней. Затем стали падать на лед бегущие люди, падали навзничь, словно споткнувшись и роняя винтовки. И тут так сильно тряхнуло, что у Александра Александровича хрустнули зубы, рот моментально заполнился кровью – и все это в полете, его вышвырнула из саней неведомая сила. Грохнулся об лед, заныли ребра, в голове замутилось. Но он смог приподняться – кони бились в агонии, жалобно ржали. Возница лежал ничком, голова неестественно выгнута, бедняга сломал себе шею. А пули свистели над ним, выбивая спереди ледяную крошку. И Ширямов пополз по льду, извиваясь ужом, – это был единственный способ, стоит только встать, как его срежут очередью, патронов мятежные казаки явно не жалеют. А ведь он остался единственный – черными неподвижными кочками темнели тела его убитых товарищей.

– Врешь, не возьмешь!

Председатель ВРК пополз, извиваясь и выплевывая кровь, к близкому уже берегу, к железнодорожной насыпи, на которой виднелся чешский бронепоезд, – хорошо интервентам там сидеть, с такой защитой пули не страшны. Ничего, главное, до своих добраться, в Глазкове пушки есть, а утром они город так обстреляют, что всем жарко станет.

Спалить буржуйский город дотла, будут знать, гады, как супротив советской власти выступать!

Иркутск,

бывший Верховный правитель России

адмирал Колчак

– Куда нас ведут, Александр Васильевич?

– Не знаю, Виктор Николаевич, – адмирал крепко сжал сильными пальцами локоть бывшего председателя Совета министров Пепеляева, когда тот споткнулся на скользкой дороге и чуть не упал. Говорить было трудно – морозный воздух обжигал гортань, от долгого нахождения в камере появилась одышка – их вели быстро, окружив со всех сторон и подталкивая в спины прикладами. Десяток палачей и две их будущие жертвы широким шагом шли вдоль берега Ушаковки, к виднеющимся в лунном свете куполам уже близкого женского монастыря.

Все Знаменское предместье, казалось, было охвачено развернувшимся ночным сражением, над головой свистели пули, на которые никто не обращал внимания, исходя из привычки, житейской воинской премудрости – пуля страшна не та, что свистит, а та, что молча летит. И хотя Александр Васильевич был моряк, но как всякий опытный и боевой офицер уже разобрался в происходящем – штурм города начался не из-за Ангары, а с севера, со Знаменского предместья.

Это означало только одно – войска генерала Каппеля пошли широким фронтом, плотно обложив город. Вот почему большевики были испуганными и бледными в тюрьме – путь к отступлению остался только через широкую гладь Ангары, к железнодорожному вокзалу, занятому чехами, и Глазковскому предместью, находившемуся на одноименной возвышенности, с которой Иркутск прекрасно просматривался.

Но если белые войска ворвутся в город, этот кажущийся безопасным путь к спасению превратится для большевиков в смертельную опасность. Станковые пулеметы в одну минуту скосят длинными очередями всех бегущих большевиков на льду. Последний к тому же блестел снежным покровом и был прекрасно освещен луною. До противоположного берега доберутся немногие счастливцы.

– Куда мы идем?

На этот вопрос Пепеляева адмирал не ответил – через пару минут тот сам все поймет. Александр Васильевич, после того как они быстро прошли мимо двух прорубей на Ушаковке, из которых жители брали воду, уже понял, что расстреляют их на Ангаре или в устье Ушаковки. И усмехнулся – предусмотрительность большевиков его поражала: речушка мелкая, по колено, их трупы может прибить к берегу, и через лед они станут видны. Лед выдолбят – каппелевцы устроят торжественные похороны, начнется суд над попавшими в плен палачами. А в устье уже глубоко, быстрое течение унесет их тела в Ангару, под широченный ледяной панцирь – тут, как говорится, концы в воду, никто не узнает, что на самом деле произошло с ними…

– Вы почему здесь, товарищ Калашников?

Дорогу к близкому уже монастырю внезапно преградила большая группа солдат и несколько всадников, из-под полы шинелей которых виднелись пришитые на шароварах желтые казачьи лампасы.

– Разбежалась моя Забайкальская группа, – говорившего Колчак узнал сразу – штабс-капитан с хорошей строевой выправкой командовал армией Политцентра, и именно он взял адмирала под арест. А при большевиках, значит, его резко понизили в должности – да уж, не доверяют коммунисты своим «демократическим» союзникам по «коалиционному правительству», которых открыто именуют «попутчиками».

– Как разбежалась?!

– Как все солдаты гарнизона, порскнули, как зайцы, дезертировали. Не хотят они драться за ревком, там, – бывший офицер энергично кивнул в сторону гремящего сражением Знаменского, – остались лишь рабочие, но их скоро сомнут, полчаса продержатся, не больше. Тут все, кто вышел, – пытаемся занять фронт по Ушаковке, иркутские казаки уже выступили всем полком.

– Надо же, обещание сдержали, – радостно хмыкнул Зверев. – Сейчас мы дело свое спроворим и позиции занимать станем.

– А вы Колчака и Пепеляева на расстрел ведете? Можно же было у самой тюрьмы в расход отправить!

Калашников чуть прошел вперед и внимательно посмотрел на адмирала и прижавшегося к нему премьер‑министра – тот все же не сумел взять себя в руки, страх смерти перебороть трудно, тут винить штатского нечего, хорошо хоть пощады не просит, не унижается.

– Ничего ты не понимаешь в таких делах, товарищ Калашников, – хохотнул Зверев. – Мелко там, к берегу прибьет. Вся гопота белая паломничество устроит, крестный ход.

– Так я и думал, а потому вас здесь и ждал…

Не успел он договорить, как казак тронул коня – его тяжелая туша прикрыла адмирала и Пепеляева, в воздухе молниеносно сверкнул серебристый клинок – по ту сторону раздался хруст разрубаемой плоти и страшный звериный крик боли. И тут же загремели со всех сторон выстрелы – окружившие их солдаты в шинелях с накинутыми поверх башлыками стреляли в упор из винтовок, наганов и пистолетов. Конвой командующего ВССА даже не успел схватиться за оружие – большевиков истребили за какие-то две-три секунды. Казак отъехал чуть в сторону, и адмирал увидел хрипящего от боли Зверева. Тот лежал на снегу, пытаясь приподняться, из-под разрубленного плеча растекалась багровая лужа. Калашников нагнулся, вырвал из руки командующего наган, усмехнулся.

– Я тебе правду сказал, «товарищ» Зверев, казаки выступили. Но я не уточнил, против кого!

В голосе Калашникова послышалась едкая ирония – он поднял наган и дважды выстрелил в оскаленное болью и злостью лицо Зверева. И тут же солдаты стали расправлять башлыки на плечах, и сразу стали видны желтые казачьи погоны. Адмирал еле сдержал нервный смех – ладно он, моряк, но как убитый Зверев не смог отличить станичников от своих же солдат, ведь башлыки пехотинцы почти не носят, что красных взять, что белых. И невольно восхитился предусмотрительностью и казачьей смекалкой – башлыки скрывали заранее нашитые на шинели погоны, а это и ввело в заблуждение красных, за которое они рассчитались своей смертью.

– Ваше высокопревосходительство! Вы освобождены по приказу командования чехословацкого корпуса. Политцентр, упраздненный большевиками, воссоздан! Но теперь, когда ясно, что большевики не выполняют никаких данных ими обещаний, мы будем решительно воевать с ними. Ваше освобождение – это наш первый шаг, за которым последуют другие! Прошу простить, но нужно действовать быстро, занять тюрьму и не допустить массовой казни взятых коммунистами заложников – мои солдаты уже напали на охрану. Вас сейчас отвезут в Спасскую станицу – пока идет ночной бой, там самое надежное убежище.

Два бородатых казака тут же подхватили адмирала под локти – Александр Васильевич и опомниться не успел, как оказался на противоположном берегу речки, уже усаженным в кошевку. Рядом с ним сидел совершенно растерявшийся Пепеляев, поблескивая подернутыми ледовой корочкой стеклами очков. На том берегу речки он увидел Калашникова, на плечах которого отсвечивали золотом уже пристегнутые к шинели погоны. Штабс-капитан, эсэровский заправила, уже распоряжался, указывая рукою в сторону монастыря подошедшим к нему нескольким офицерам в таких же сверкающих в лунном свете погонах. Солдат добавилось изрядно – подошло около сотни, адмирал разглядел и пулеметы. Но тут кошевку окружили верховые казаки, возница гикнул, полозья заскрипели по хрусткому снегу, унося Александра Васильевича от места несостоявшейся казни…

Иркутск

председатель Иркутского губернского

Военно‑революционного комитета

Ширямов

Нижняя челюсть председателя ревкома ощутимо подрагивала, уцелевшие зубы с отчетливым звуком лязгали, окровавленные десны болели, разбитые, распухшие губы мешали отчетливо произносить слова. Причем исключительно матерные, которыми столь богат «великий и могучий». Да и какие тут могут быть нормальные слова – он все же смог под пулеметными очередями доползти до железнодорожной насыпи и хотел перейти пути у входных стрелок, подняться в Глазково. Дома предместья стояли в десяти саженях вверх, на крутом холме, и требовалось еще полчаса, чтобы добраться до ближайших казарм, занятых красноармейцами.

Не успел – чехи хорошо охраняли пути, укрывшись в маленьком распадке за насыпью, под самым обрывом холма. Ему преградили путь два солдата, крепко схватили за руки, повалили на грязный снег. Тут же появился третий, направив граненый штык винтовки прямо в живот. Попытка объяснить интервентам, кто он такой и чем чревато такое их поведение с самим председателем Иркутского ревкома, было встречено издевательским хохотом и обидной зуботычиной.

И тогда Александр Александрович не стерпел унижения и ответил отборной руганью, которую запомнил у революционных балтийских матросов. Чехи несколько секунд оторопело его слушали, хотя все поняли с первых слов, недаром славяне. И уже без насмешек, яростно, совершенно молча, принялись его избивать, методично, жестоко и без малейшей жалости. После сильного удара по челюсти Ширямов махом лишился зубов, а когда под приклад попала голова, он потерял сознание.

– Цволоци, какие цволоци… – прошепелявил большевик и чуть ли не взвыл во весь голос – корешки выбитых зубов адски болели. Он пришел в себя в этой теплушке, удивительно похожей на импровизированную тюрьму, или как там говорят военные – гауптвахту. Четыре маленькие клетушки по углам сколочены из толстых досок и оббиты железным листом, как и стенки вагона. Дверь тоже оббита железом, запирается засовом снаружи, но зато в ней есть маленькое окошко, забранное решеткой. Половину вагона, как раз посередине, занимало пространство с установленной «буржуйкой» из железной бочки, грудой наколотых дров, столом с двумя прибитыми к полу лавками. Кроме него, других заключенных не имелось, только трое мордастых, хорошо отъевшихся на русских харчах солдат.

Александр Александрович сразу же потребовал встречи или с доктором Благошем, или с самим полковником Крейчием, предварительно сказав солдатам, кто он такой. Чехи немедленно раскрыли дверь – Ширямов воспрянул духом, но, как оказалось, совершенно напрасно. Его просто избили, пусть и не так жестоко, как прошлой ночью, больно, но без большого ущерба. Когда чехи закончили экзекуцию, то на хорошем русском языке ему пояснили, что сидеть нужно молча, не издавая звуков. Если «пан большевик» еще не осознал своего совершенно изменившегося положения, то они имеют право объяснить ему иначе, и при этом приставили к горлу кончик острого чуть искривленного бебута, армейского кинжала.

Ширямов понял, что влип, причем серьезно – сидел на нарах молча, в углу мерзко воняло ведро, служившее парашей, и ощутимо дрожал. Но не от холода, в вагоне было натоплено, дрожал от совершенно расшатавшихся нервов и неизвестности.

Лязг открываемой двери бросил его к окошку – в клубах белого морозного воздуха в теплушку забрался высокий военный в шинели и шапке, что‑то сразу приказал тюремщикам, и те моментально выпрыгнули наружу, бережно задвинув за собой дверь. А когда начальник, а это стало ясно, сам открыл камеру и сделал приглашающий жест рукою, то Ширямов его узнал сразу, пусть в вечерних сумерках разглядеть лицо было трудно. Это был сам командующий 2‑й чехословацкой дивизией полковник Крейчий.

Указав на лавку у окна, на которую Ширямов быстро присел, офицер опустился напротив, снял с головы мохнатую меховую шапку, с легкой усмешкой произнес:

– Не думал, что вы останетесь в обреченном городе. Предполагал, что вам хватит хитрости и ума уехать в эвакуацию с первым же обозом по Якутскому тракту, оставив вместо себя Зверева. Вы председатель ревкома, он командующий войсками – не вам, а ему ответ держать.

– Хотел, но вторым обозом. Но тут внезапно напали казаки…

– Вот потому я и рассчитывал, – улыбка на лице Крейчия, освещенном слабым светом керосиновой лампы, сказала Ширямову все без всяких, уже совершенно ненужных, излишних слов. Полковник усмехнулся, увидев исказившееся гримасой лицо своего пленника.

– Вы все правильно поняли, «товарищ» Ширямов – как сказал классик – «мавр сделал свое дело»!

Иркутск

бывший Верховный правитель России

адмирал Колчак

– Революция совершенно изменила Россию, Александр Васильевич, к прежней жизни возврата нет. Большевики дали людям то, что те хотели, – мир с германцами и землю. Не будем брать моральный фактор – темному народу, ведь общее просвещение его не проводилось, по большому счету было откровенно наплевать на идею «великой, единой и неделимой России». Империя рассыпалась на множество осколков, погрузилась в анархию, и большевики с призывами к самым низменным инстинктам выиграли у нас эту гражданскую войну.

– Эту? Я вас правильно понял, Владимир Оскарович, что вы считаете, что еще одна междоусобная война неизбежна? – адмирал крепко сжал подлокотники кресла своими сильными пальцами.

– Да, Александр Васильевич, – Каппель говорил негромко, лицо серое от нечеловеческой усталости. А глаза… Адмирал не мог подобрать слово, но он видел их постаревшими на много лет, словно седыми. Именно седыми, пусть такое сравнение будет казаться очень странным.

То, что с ним произошло, и смерть, и чудо воскрешения, потрясло адмирала настолько, что его собственная участь совершенно не волновала. Да и большой радости от спасения он не испытывал – если жизнь что‑либо дает, то жди от нее урона, эта аксиома была давно им усвоена.

– Да, если мы удержимся на территориях, которые еще контролируем. И не просто удержимся, но и получим поддержку населения. А это можно сделать только через Народные советы, не следует бояться этого слова, ведь соборность и жизнь в «миру» свойственны русскому человеку испокон веков, чем большевики и воспользовались. А потому мы обязаны прибегнуть к этому средству, иначе нельзя. Мы просто ничего не сможем противопоставить им, это война не солдат, это битва за умы, борьба идеологий. Помните высказывание императрицы Екатерины Великой, которое мы, русские генералы и офицеры, почему‑то забыли – «пушками против идеи не воюют». За то и поплатились разгромом и разорением страны…

Возникла долгая, но отнюдь не тягостная пауза – адмирал молча курил, осмысливая сказанное, генерал‑лейтенант Каппель неподвижно сидел в кресле, прикрыв глаза – казалось, что он уснул, но Александр Васильевич понимал, что сейчас главнокомандующий размышляет над каким‑то очень сложным вопросом. А потому старался не побеспокоить Владимира Оскаровича, ставшего совершенно другим человеком, не тем, которого он знал.

– Я не больше вашего ценю эсеров и прочих там общественников, у них есть способность только к разрушению, но не к созиданию. К сожалению, мы не смогли объединить все противостоящие большевикам силы, а с тылом, где идет тихая междоусобица, гражданской войны не выиграть. Знали бы вы, какие силы мне потребовались, чтобы убедить многих генералов и офицеров армии отречься на время от их собственных старых представлений. Это не только тактическая уловка или военная хитрость, как восприняли некоторые из них, это путь к обновленной России, Александр Васильевич. Другого просто нет, во лжи и обмане нет будущего у по-настоящему великой страны!

Адмирал содрогнулся – такая яростная убежденность прозвучала в сухом голосе Каппеля, что он сразу же осознал, что для такого человека это не пустые слова, а самая искренняя вера в будущее России. Этого для Колчака было достаточно, и он, выпрямившись в кресле, сказал буднично и просто, испытывая от слов странное облегчение – даже показалось, что чудовищная ноша свалилась с его плеч.

– Мои руки оказались слишком слабы, чтобы поднять Россию, простите, что оставляю вам плохое наследие. Вы сможете, теперь я в этом убежден и верю вам! Сегодня я подпишу свой последний указ о назначении генерала от инфантерии Каппеля своим официальным преемником. Прошу вас, Владимир Оскарович, принять этот чин – это нужно не только для вас и не столько знак признания ваших заслуг. Вы исполняете обязанности Верховного Правителя Дальне-Восточной России, пока Народное собрание не утвердит ваши полномочия. Вы формируете широкое коалиционное правительство и назначаете первичные выборы в органы местного самоуправления, именуемые Народными Советами, – последнее слово далось адмиралу с трудом, но он его принял именно таким, как просил Каппель. И, тяжело вздохнув, Александр Васильевич медленно произнес: – Дай Бог исполниться предначертанному судьбою! Может быть, Россия испила свою чашу скорби!

– Я тоже надеюсь на это, Александр Васильевич, – Каппель улыбнулся краешками губ. – Но сейчас нужно удержаться, любой ценой удержаться, а потом… Помните, как сказано у Экклезиаста, – время разбрасывать камни, время собирать камни! Я бы сказал иначе – через разъединение к соединению, просто нужно время, чтобы народ переболел большевизмом, получил от него привычку и… отвращение.

– Как вы видите мою дальнейшую судьбу, Владимир Оскарович? Здесь я не останусь, вы должны понять меня правильно. Но уезжать из России не имею права – послав на смерть других, я обязан пойти на нее сам! Письмо жене и сыну в Париж я уже написал…

– Вот сами его и отвезете, – медленно произнес Каппель, – но по пути вам надлежит, прошу вас, отвезти письмо в Крым, главнокомандующему барону Врангелю!

– Но как же… Ведь сейчас там генерал Деникин…

– Выберут Врангеля, он достойный преемник. Я это в и д е л тогда, в Тулуне, – тихие слова Каппеля встряхнули адмирала, как в шторм, он побледнел, моментально поняв, о чем идет речь.

– Я видел и вас на краю проруби у Знаменского монастыря рядом с Пепеляевым. Вы бросили на лед, под ноги палачам свои часы и портсигар с единственной папиросой. А потом они стали стрелять, вы упали оба – тела спихнули в полынью…

Каппель замолчал, по бледному лицу главнокомандующего поползли крупные капли пота. А Колчак, тоже побледневший и потрясенный до глубины души, прикусил губу – струйка алой крови потекла по подбородку. Он сейчас услышал то, что никто на свете не мог знать. Именно так адмирал и хотел поступить перед расстрелом, а в его портсигаре действительно осталась одна-единственная папироса…

Иркутск,

председатель Иркутского губернского

Военно-революционного комитета

Ширямов

– Соглашение с вами было временным, наше положение усложнено обстоятельством, одним, но крайне важным – мы должны выбраться из этой проклятой Сибири, не потеряв вагоны. Потому и поддержали Политцентр, потом ревком, а теперь генерала Каппеля. Ваши так называемые полки разоружены здесь, в Глазкове, этой ночью всего двумя батальонами моих солдат. Пришлось, правда, как вы любите сами говорить, отправить «в Могилевскую губернию» полсотни ваших однопартийцев – они совершенно невоспитанные люди, да еще посмевшие угрожать чешским воинам оружием. И вам не нужно осыпать мою голову проклятиями – это совершенно бесполезное занятие! И знаете почему?

Ширямов молчал, внутри душа кровоточила и клокотала яростью, а голос полковника Крейчия звучал со скрытой издевкой. Да и что говорить, когда и так все стало предельно ясным.

– Нам нужен уголь, эти черемховские шахтеры, анархиствующая вольница, слушались только вас. Сейчас они вняли другой силе, исправно грузя «углярки». Наши солдаты для них – гарантия жизни, город занят каппелевцами – зиминский бой послужил шахтерам действенным уроком, и, поверьте, они не хотят повторения пройденного. Да и ваши красноармейцы удивительные существа – и дня не прошло, как они вспомнили, что были солдатами. Загаженные за месяц казармы прибраны, начались построения – их живо приводят в должный порядок и восстанавливают дисциплину. На этот раз белые не сделают ошибки – они просто раскидают ненадежное пополнение по боеспособным полкам, а казармы займут пришедшие из похода на отдых войска, да еще распределят больных, превратив во временные лазареты.

Крейчий был подозрительно многословен, совершенно не похож на себя прежнего, молчаливого, угрюмого и подозрительного, а это настораживало. Боль в теле совершенно не ощущалась, настолько были напряжены нервы, натянуты как стальные струны.

– До вчерашнего дня я был уверен, что вы, большевики, одержите победу в гражданской войне, хотя сам, как и многие русские, ненавижу вас всей душою. На выбор народу вы дали два варианта – или возвращение прежних порядков и царя, это совершенно не устраивает большинство населения, или ваша «советская власть», представленная одними большевиками. Это, кстати, показал недавний съезд – все ваши политические противники основательно запуганы, и вы их давите поодиночке, как хорь курей.

– Вы уверены, что золотопогонники смогут победить? Наша 30-я дивизия уже гонит вашу 3-ю и скоро будет здесь. Посмотрим тогда, какие песни вы запоете на новый лад…

– Вы еще доживите до ее прихода!

Глаза полковника Крейчия сверкнули такой нескрываемой злобой, что председатель ревкома сглотнул шедшие наружу слова вместе с кровью. Действительно, что стоит сейчас его жизнь – выволокут ночью к Ангаре да утопят в проруби, как Колчака.

– Дело в том, что нет больше белых, а будет народная советская власть, – Крейчий произнес слова без всякой иронии, просто констатируя как непреложный факт, как некую неизбежность, ни от кого не зависящую. Затем полковник внимательно посмотрел в ошеломленное лицо Ширямова, усмехнулся и, подумав, медленно заговорил:

– Я тоже был удивлен не меньше вас, но сразу же припомнил, что у белых много генералов, отнюдь не монархистов, а эсеров и по духу, и по службе у этих ваших идейных противников – тот же Каппель, Галкин и другие, что пришли к Иркутску. И они кое-чему у вас научились, вот только обещания у них будут подкреплены не пустыми словами, а звоном презренного металла. А это, думаю, будет очень убедительный аргумент в их пользу в глазах обнищавшего населения.

Ширямов промолчал – возразить тут было нечего, он и сам прекрасно знал насквозь житейские мысли крестьян. А на 400 миллионов золотых рублей можно прикупить много всего для малочисленного населения огромного по размерам края.

Плохо, очень плохо, что чехи передали литерные эшелоны каппелевцам. Теперь золото Колчака надолго затянет гражданскую войну, и не факт, что здесь удастся победить – уж больно непредсказуемы сибирские мужики, которые вряд ли будут принимать без принуждения «продразверстку», которую неизбежно введут, так как взять хлеба для голодающей России просто неоткуда, кроме как отобрать у сытых сибиряков.

– Вы, большевики, стоите за диктатуру пролетариата, опору на малочисленных рабочих и массу крестьянской бедноты, – Крейчий неплохо разбирался в политической подоплеке, показывая свою эрудицию. И неудивительно, если знать, сколько лет он провел в России. Да и здесь постоянно якшался, как знал председатель ВРК, с различными левыми и «демократическими» представителями.

– Вам удается побеждать, стравливая своих противников, – еще римляне говорили «разделяй и властвуй». Но теперь нет белых, а будет другая власть советов – уже Народных. И у нее будет крепкая опора в Сибири – здесь много зажиточных хозяев и мало пролетариата и сельской бедноты. Ваши идейные противники, не без нашей полезной для них помощи, конечно, смогут объединиться против вас единым фронтом – ведь ничто не сближает людей так, как один общий враг. Примеры были – Уфимское совещание позапрошлого года, жаль, что Директория продержалась недолго и ее свергли сторонники прежних порядков.

Но и борьба против вас «старыми» методами и ставка на адмирала Колчака как диктатора не слишком помогли, иначе бы от Волги до Байкала не откатились. Но ваша победа здесь в конечном итоге окажется пирровой – белым катастрофически не хватало поддержки населения, которое слушало эсеров и других общественников, а тем – вооруженной силы и умения ее применять, что было в руках генералов. Теперь они смогут объединить свои усилия – и сразу две советские власти, народная и коммунистическая, начнут воевать между собою в здешних краях. Интересно, на кого поставят в этой ситуации букмекеры?

Ширямов насупился, заскрежетал корешками выбитых зубов – о таком крайне неприятном моменте он как-то не подумал. А ведь ситуация, как ни крути, паршивая. Он не понял последнего слова полковника, но по интонации догадался. Полной победы не будет, а когда вспыхнут восстания против продразверстки, белые тут же перейдут в наступление. И вот тогда их встретят как освободителей, с ликованием.

– Время позднее, – Крейчий усмехнулся, большевик понял, что тот уловил его эмоции, заглянул в душу, словно раскрытую книгу. – Вас сейчас отведут в штабной вагон, и мы побеседуем уже втроем – к нам присоединится доктор Благош. Поверьте мне на слово, «товарищ» Ширямов, разговор будет того стоить…

Глава шестая
6 февраля 1920 года

Иркутск,

Верховный правитель России

адмирал Колчак

– Нам нужно выиграть время, Александр Васильевич, любой ценой заставить большевиков принять решение оставить нас в покое на месяц-другой, хотя бы до конца апреля. Или убедить поверить их тому, что они нас могут добить в любой удобный для них момент. Вот посмотрите сюда, я тут набросал обстановку, что позволит втянуть их в изнурительную и отнюдь не безнадежную для нас войну.

Адмирал склонился над расстеленной на столе большой картой Российской империи. Уже, к сожалению, бывшей, и будет ли она возрождена в будущем, вот в чем вопрос. И сразу заметил два кружка неправильной формы, начертанных красным карандашом. Один опоясывал северное побережье Крымского полуострова, второй накрывал район станции Тайшет в шестистах верстах к северо-западу от Иркутска по железной дороге, которую, как он знал, уже заняли большевики.

– Затянуть войну чисто военными методами можно только одним способом, других я не вижу, как ни ломал голову за эти дни. Втянуть большевиков в позиционные бои, заставить раз за разом атаковать мощные оборонительные линии, что при нехватке у красных тяжелой артиллерии приведет к неоправданно большим потерям – силы у них ведь тоже не беспредельны, и в конечном итоге они выдохнутся!

– Насчет Крыма я не сомневаюсь, все же командовал три года тому назад Черноморским флотом. Перекоп узок, Татарский вал можно укрепить, за ним дефиле между озерами, Юшуньское, там можно создать вторую оборонительную позицию. Север прикрывает Сиваш, «гнилое море» почти непроходимо. Единственный путь на северо-востоке идет из Салькова, через который проложена железная дорога на Чонгар. Если тот укрепить, то атаки через мост и насыпь бесплодны. Арабатская стрелка бесполезна для прохода войск. К тому же флот у нас, он прикроет фланги на Азовском море с востока и в Карканитском заливе у Перекопа. Десант красных на побережье абсолютно неосуществим, за неимением у большевиков боевых кораблей. Хм, в этом что-то есть позитивное, а если использовать ресурсы Севастополя с его Морзаводом и большим числом брошенных старых броненосцев, котлы которых подорваны англичанами, поставить на позиции орудия береговой артиллерии, как в Порт-Артуре, обороняться можно долгое время. Очень долгое, хватило бы только запасов продовольствия и угля. Но вот здесь плохо – Крым совершенно беден внутренними ресурсами!

– Я рад, что ваш анализ обстановки совпадает с моим, а ведь вы моряк, – Каппель уважительно покачал головою. – Ресурсы можно и восполнить, литерные эшелоны на станции взяты под охрану нашими солдатами. Их содержимое можно и нужно использовать!

– Согласен с вами, но на это потребуется время – закупки провести быстро не удастся.

– Это если действовать через «союзников», Александр Васильевич. То же продовольствие можно купить у болгар – им золото необходимо для уплаты репараций, нефть у румын, ее у них много, а страна бедна, уголь еще у кого-нибудь – поставщиков хватит. К тому же прокормить миллиона три населения, это с учетом всех беженцев, средств хватит. Но это еще не все, – генерал провел красным карандашом, неожиданно появившимся в его пальцах, линию, проходящую по горам, закрывающим тонкую линию побережья Черноморской губернии с городами Новороссийск, Туапсе и Сочи. А затем четко очертил полукруг в самом узком месте Таманского полуострова в устье Кубани.

– Занять перевалы надежными частями, а они у генерал-лейтенанта Деникина есть – война за них еще более изнурительная, чем на самых сильно укрепленных позициях. Здесь постаралась сама природа. Тамань даст Крыму продовольственную базу, и оборонять ее от большевиков кубанские казаки будут до крайности, тем более оба фланга перекрываются огнем корабельной артиллерии, что заставит красных если и атаковать, то под обстрелом, с опаской и очень большими потерями.

Колчак молча кивнул головою, соглашаясь с главнокомандующим, сам продолжал внимательно рассматривать карту. Долго размышлял, затем накрыл пальцами обведенное красным карандашом.

– Генерал-лейтенант Деникин должен сюда отвести свои войска? Я вас правильно понял, Владимир Оскарович, и я, пока еще Верховный правитель России, отдам ему этот приказ, иначе на юге ожидается еще большая катастрофа, чем в Сибири! Послание телеграфом и дипломатическим шифром, он самый надежный. У нас есть возможность связаться с послом в Пекине князем Кудашевым?

– Чехи сегодня предоставят нам это право – телеграф, как и железная дорога, постепенно передается под наш контроль. Сегодня я буду беседовать с генералом Сыровы и атаманом Семеновым.

– Но только после моей телеграммы генералу Деникину, Владимир Оскарович, я отдам свой последний указ населению и приказ по армии…

– Я думаю, не стоит с этим торопиться, Александр Васильевич, – Каппель покачал головою, – размышлял всю ночь над этим… Остаток ночи, так будет вернее. Вы просто назначаете меня правителем ДВР и незамедлительно убываете в Крым. И до решения Народного собрания будете вполне легитимным правителем и на время перестанете служить раздражающим фактором для представителей общественности в коалиционном правительстве. И ваше прибытие в Крым вполне обоснованно и не вызовет там трений и противоречий, как здесь.

– Почему, Владимир Оскарович?

– Размеры территории малы, а вот сгрудившихся там противников советской власти много. И только вы, с вашим авторитетом, сможете объяснить генералам и офицерам сложившуюся здесь ситуацию и по-иному взглянуть на будущие перемены. Сторонников большевиков там намного меньше, чем их противников, задавить можно силой, но делать этого не стоит. Просто высылать в «совдепию» вместе с семьями, а на их место найдется куда больше желающих поселиться – места прекрасные, теплые, курортные.

В голосе Каппеля послышалась такая жгучая тоска, что адмиралу стало неловко. Жена генерала где-то в красной России, в Иркутске он встретился с детьми, которые жили с родителями супруги, уже довольно старыми людьми. А войне нет конца и края, нет часа, чтобы оторваться от неотложных дел и хоть один час побыть с близкими…

Владивосток,

бывший командир роты Военной

учебно-инструкторской школы

подполковник Хартлинг

– Не думал, что доживу до такого непотребства, – пробормотал подполковник Хартлинг, глядя, как огонь в буржуйке пожирает его галунные золотые погоны. Когда пламя дожгло последние нити, в душе что-то оборвалось, а в печку были брошены еще несколько пар погон, снятых с плеч другими, со столь же угрюмыми лицами, офицерами.

Переворот во Владивостоке свершился – американцы и чехи ходили по улицам с видом победителей, японцы были намного сдержаннее, выглядели растерянными, эти интервенты явно не понимали, в чем их облапошили друзья-союзники. Новая «демократическая» власть стала официально называться «Временное правительство – Приморская областная земская управа», и в ней, как стало ясно, верховодили эсеры. И уже 1 февраля весь город был украшен красными флагами, многие нацепили красные банты. Новоявленный председатель правительства Медведев громогласно заявил на весь город: «Когда одна власть сменяет другую революционным порядком, то красного флага бояться нечего».

– Ничему эти «господа-товарищи» эсеры не научились, – желчно бросил кто-то из арестованных офицеров. – Устроили свою «розовую» власть в Красноярске и Иркутске, и где она? Где их Политцентр, которому Верховного правителя выдали? Пришли большевики, топнули ногой, и сами разбежались, как крысы, в разные стороны, или к коммунистам подались, в ревком, сменили цвет на красный!

– Заметьте, господа, – глухо произнес подполковник Хартлинг, – они моментально стушевались, когда пришли «товарищи из сопок», у партизан сила, у эсеров ее нет – они явились к власти на штыках интервентов, собственной армии у них нет, а та, что была, уже развалена. Проходили мы всю их эту «демократизацию», научены-с.

Влияние большевиков на эсеров росло не то что с каждым днем, с часами, если не минутами. Скрывавшийся большевизм открыто вышел на улицы, митинги проходили ежедневно, выдвигаемые к новой власти требования становились жестче и радикальнее. Коммунистические газеты стали открыто призывать сделать переворот полным и окончательным, сменив розовый цвет на красный. Вот тут эсеры и притихли, ошеломленные тем, что их чуть ли не открыто поносят, вместо того чтобы преклоняться, как они и рассчитывали, и стали делать одну уступку за другою, совершенно не понимая, что все это ступеньки в лестнице, что ведет к установлению большевицкой «диктатуры пролетариата».

Первой жертвой стала армия – коммунисты хорошо понимали, что следует делать в первую очередь, здесь у них был очень богатый опыт. Уже на следующий день было введено выборное начало – войска моментально превратились в революционную толпу, ибо тут же рухнула дисциплина. Затем отменили чины и стали спарывать с плеч погоны в инициативном порядке. А вот сегодня заключенным офицерам прочитали официальный указ «правительства» о снятии погон.

Дабы не подвергнуться бесчестию, чтобы с них не сорвали силой, решили погоны сжечь – капитан Зайченко взял корзинку, и каждый бережно положил свои заслуженные погоны в нее. Пылающий в печи огонь ритуально пожирал все новые и новые «жертвы», лица офицеров становились угрюмее с каждым отблеском пламени.

Все арестованные прекрасно знали о событиях в городе – среди юнкеров хватало сыновей из обеспеченных семей, которыми был полон богатый и торговый город. Они тоже не скрывали угнетенного состояния – идти служить большевикам мало кто хотел. И говорили, что теперь эсеры и цензовые элементы из буржуазии сообразили, что они натворили, и боятся будущей расправы, что устроят им большевики. Не сами, конечно, их по привычке все еще считают настоящими «левыми демократами», а посредством и руками партизан, этой таежной вольницы, что уже громогласно заявляет о насущной необходимости хорошо «пощипать буржуев». Они жаждут установить настоящую Советскую власть с поголовным истреблением «господ», в разряд которых могли попасть многие из жителей. И «новые властители» уже начали искательно просить защиту у интервентов, ведь опоры на собственные силы у них не было.

В той же школе новые порядки вводили несколько перебежчиков из офицеров во главе с взводным из роты Хартлинга, новым «выборным» начальником школы бывшим капитаном Нельсоном-Гирстом. Их поддерживало от силы полсотни юнкеров 1-го батальона – все остальные покорно шли за заводилами, кляня и проклиная новые порядки, и уже жалели, что покорно пошли за вожаками, поддавшись их агитации.

– Это все, господа, конец! Верховного правителя адмирала Колчака большевики непременно расстреляют, если уже не казнили, а тут установят Советскую власть в самом скором времени. Нас не выпустят из училища и пустят, как говорят большевики, в расход!

– К тому все идет!

– Не пойте заупокойную по нам раньше времени, господа офицеры! Всегда есть надежда – или чехи и японцы не дадут нас на расправу коммунистам, или генерал Каппель возьмет штурмом Иркутск, я слышал, его войска к нему подошли.

– Да я сам на это надеюсь, господин подполковник, только сглазить боюсь. Если это произойдет, то наше так называемое «правительство» снова начнет радикально менять цвет, как хамелеон!

Иркутск,

Верховный правитель Россииа

дмирал Колчак

– А почему именно ДВР, Владимир Оскарович? Как вы решили принять такое название? Хотя, скажу честно – «Российская Восточная окраина» звучит как-то жалко, что ли…

– Не знаю, как пришло в голову, словно подсказка нерадивому ученику на уроке. Вначале хотел именовать Дальне-Восточной Республикой, но потом решил, что незачем до решения Народного собрания указывать делегатам форму правления, которая в будущем может измениться. А вот именование Россией подчеркивает и преемственность названия самой страны, и отличие от большевицкой РСФСР. А если на юге также будет объявлена своя государственность, то нашим образованиям следует незамедлительно объединиться в нечто общее, опять без конкретного наименования – скажем, в Российскую Федерацию. Знаете, а ведь «союзники» просто не дадут нам победить большевиков – им выгодно иметь множество отколовшихся от нее народов и желательно разобщить и великорусский этнос. Пройдет время, и народ очнется от революционного угара, сравнит две России, сам выберет свою дальнейшую судьбу.

Каппель говорил сухо, без малейших эмоций, адмирал видел, что это плод долгих размышлений. К тому же выводу он и сам давно пришел, еще в прошлом месяце, когда был подло предан чехами с согласия французского генерала Жанена Политцентру.

– Как ни странно, нам придется играть по навязанному нам сценарию и отказаться на время от лозунга «единой России» в пользу одного из пунктов декларации президента САСШ о «праве на самоопределение наций и народов». Нельзя давать большевикам подмять под себя всю Россию – чухну, поляков и кавказцев я не считаю. Пусть пока тешатся своей «независимостью» под данные Антантой «гарантии». Как бухарский эмир с хивинским ханом – хотя последних большевики еще в этом году подомнут, после ухода из Семиречья наших войск. Нам сейчас нужно выиграть время, Александр Васильевич, а потом, когда народ сам поймет большевицкий обман, мы, собравшись со всеми силами…

Генерал Каппель не договорил, устало вздохнул, но все и так было ясно – Александр Васильевич уже сам считал, что затяжка гражданской войны настоятельно необходима. Как и передышка для проведения неотложных реформ и отдыха армии. Но спросил о другом, недосказанном главнокомандующим ранее:

– Но почему нам нужно продержаться именно до конца апреля? Чем вы руководствовались, Владимир Оскарович, определив именно такой срок? Мне просто интересно.

– Поляки, – коротко бросил Каппель, его рот искривило подобие улыбки, больше похожей на гримасу плохо скрываемой злости. – Они жаждут границ 1772 года и бредят о «Великой Польше» от «можа до можа» – от Балтики до Черного моря. Я за эти дни наскоро опросил кого только мог, от польских офицеров, что бежали из капитулировавшей перед большевиками дивизии, до профессора из университета. Но лишь после вчерашнего разговора с доктором Благошем, вернее, из несказанного им, он так ловко уходил от неудобных вопросов, я понял, что чехи специально подставили красным польскую дивизию у Красноярска.

Дело в том, что их республика получила Тешинский край, на который претендовали северные соседи. И тем самым лишила их одной дивизии – открытую войну с поляками потомки гуситов не хотят, они ее боятся. И полякам сейчас такая война не нужна – оказывается, они давно заняли большую часть белорусских губерний, включая Минск, забрали австрийскую Галицию целиком, а заодно оккупировали Волынь. Скверно, это я про себя – как офицер Генерального штаба я должен был знать это, ведь политика – главная составляющая любой войны. Помните, как сказал об этом немецкий военный теоретик Клаузевиц?

– «Война есть продолжение политики, но иными средствами», – процитировал по памяти Колчак выученную еще в Морском корпусе фразу и добавил: – Я сам, как Верховный правитель, плохо представлял, что происходит на западной границе Совдепии.

– У большевиков примерно полсотни дивизий, судя по номерам. Мобилизовали они примерно три миллиона человек, раз в десять больше, чем мы в Сибири. У генерала Деникина во ВСЮР было и того меньше – в армии либо добровольцы, либо поставленные в строй пленные красноармейцы. Я не считаю казаков, те почти поголовно воюют с красными, но их в целом немного. За исключением Забайкалья, как мне известно, – там половина у атамана Семенова, другая в партизанах.

– Я отменю свой указ о его преемственности, – тихо произнес Колчак, – и вам стоит подумать, что делать с таким «правителем», который полностью контролируется японцами и держится только на их штыках. А ведь это прямая оккупация нашей территории! К сожалению, я оказался бессилен в решении этого вопроса.

– Я тоже не представляю, хотя какие-то мысли на этот счет имеются, – пожал плечами генерал Каппель. – Однако вернемся к нашим историческим «кровным братьям», что триста лет тому назад смуту на нашей земле устроили, хорошо, что князь Пожарский с Кузьмой Мининым смогли поднять народ. Смоленск и Киев – вот их две вековые цели, они не забыли о наследии предков, сейчас это лучшее средство для агитации и оправдания любой войны с Советской Россией!

– Хм…

Адмирал Колчак совершенно машинально, в задумчивости потер переносицу пальцем, все сказанное Каппелем объяснило ему странности в поведении генерала Жанена.

– Франция уже сделала ставку на Польшу, только теперь мне это ясно. Та сама не прочь округлить свои границы за наш счет в самое ближайшее время. Они потому и выталкивали большевиков, стараясь не вступать в бои, а те, оставляя территорию, бросали против нас снятые с запада войска. А теперь настал удобный момент, когда белое движение фактически побеждено красными, воспользоваться тем…

– Что большевики, хоть и победили, но ослабли, – подхватил мысль генерал Каппель, – забрать у них силой территорию Белой Руси и всю правобережную Украину.

– Наша победа не устраивала Варшаву, мне это стало ясным еще прошлым летом, когда сорвались не по нашей вине переговоры. А вот ослабевшие в боях с нами красные пойдут на любые, даже самые унизительные уступки, примеры есть – тот же «Брестский мир» взять. Значит, в апреле-мае, и что нам делать в такой ситуации?

– Ничего, – хладнокровно произнес Каппель. – Совершенно ничего, что бы ни требовали «союзники», та же Франция. И по долгам не платить, ссылаясь на гражданскую войну. Хотя нет – можно просить безвозмездно передать нам вооружение и снаряжение. А мы, как подготовимся, может быть, и пойдем вперед. И не важно, кто победит, лишь бы поляки и большевики хорошо пустили бы друг другу кровь.

– Вы правы, Владимир Оскарович, действительно, нам не нужно ничего делать в польско-большевицкой войне. Это и будет как раз то крайне необходимое время для нас, когда большевикам станет не до нас, простите за невольный каламбур. И если мы выступим на помощь по настоянию «союзников», то Москва заключит очередной «похабный мир», как они сами любят выражаться, но уже с поляками, и перебросят все свои силы на нас. И добьют уже окончательно!

– Вы удивительно точны в своем прогнозе, Александр Васильевич! Вот почему вам нужно немедленно отплыть в Крым, чтобы генерал Врангель не поддался на посулы французов. Надо поступить с ними так же, как они с нами, по своей ростовщической сути – деньги вперед! Я думаю, полгода времени у нас будет для укрепления позиций. Я тут наскоро прикинул – у поляков до 20 дивизий, мобилизационный ресурс их страны невелик. Большевики выставят в полтора раза больше, но это все резервы – остальные дивизии прикованы будут к нам и Крыму и нести гарнизонную службу, ведь крестьянские мятежи у них столь же частое явление, как у нас.

Адмирал вытащил из коробки папиросу и, чиркнув спичкой, закурил. А Каппель замолчал, подождал, пока Александр Васильевич раскурит папиросу, и продолжил говорить, чуть растягивая слова:

– Так что воевать они будут долго, хоть до посинения – красные твердят о «мировой революции», так пусть попытаются устроить ее с Польши. Встречался я на прошлой войне с легионерами Пилсудского, что у них сейчас «начальник государства», – упертые солдаты и храбры, честно скажу. Большевики тоже не лыком шиты, русские ведь люди, как ни крути, да и многому научились – вот только раздуть им мировой пожар Антанта не даст, спасет поляков, когда тем туго станет. А мы… Нам нужно поступить в соответствии с житейской народной мудростью, Александр Васильевич, мужики ведь не зря говорят – когда две собаки дерутся, третья не лезь!

Западнее станции Куйтун,

командир 30-й стрелковой дивизии 5-й армии

начдив Лапин

– О чем затумался, товарищ ротный?

У железнодорожной насыпи стоял пожилой, в серьезных годах командир в длиннополой шинели, на рукаве алели два «кубаря» командира роты. Взгляд краскома уткнулся в Лапина, он очнулся от одолевавших его мыслей и, сделав три шага вперед, доложил:

– Неправильно все это, товарищ начдив, нутром чую!

– Та в чем тело, ротный?

Лапин удивился – дивизия снова насела на чехов бригадой Захарова, те отбивались изо всех сил, снова введя в бой бронепоезда, на этот раз два, а не пять, как у Нижнеудинска. Но чувствовалось – нажми посильнее, и чехи снова отступят – они с поразительной проворностью вывели эшелоны от Тулуна за Куйтун, железнодорожный перегон был совершенно чист, даже пути не испортили. Хоть самим поезда отправляй, вот только паровозов не имелось, замерзли, нужно теперь тащить их от Нижнеудинска в Тайшет, на ремонт – хорошо хоть чехи мосты через Уду не успели взорвать.

– В Тулуне красные флаги висят, советы у них, – пожилой ротный, судя по мозолистым, со въевшейся многолетней копотью ладоням, загнул один палец. – Вот только неправильные у них советы – какие-то «народные», ни одного большевика нет, даже завалящего эсеришки не нашлось, один учитель – и тот земец, соплей перешибить можно. Мужиков, говорят, Каппель мобилизовал силою, а тогда почему бабы не выли и нам не жалились? А, товарищ начдив? И пошто он молодежь оставил, одних фронтовиков взял, ладно бы, с германской, но и с японской войны, а они, почитай, старики уже, как я, – и рабочий загнул второй палец.

Командир дивизии в другое время одернул бы ротного краскома, но не сейчас – время было, да и выслушать старшего по годам, в отцы годящегося мужика интересно.

– И слыхал я, что каппелевцы мужикам в округе добро из чешских эшелонов раздавали, крестьяне боятся, что мы отбирать будем, волками смотрят, когда думают, что за ними глаз нет. А как посмотришь, то очи свои враз отводят! С чего бы это? И лыж нигде нет охотничьих, а ведь должны быть? Как зверя бить в тайге на промысле? Каппелям лыжи ни к чему, я токмо раз видел их егерей на лыжах за Мариинском, потом все по саням расселись. И с чего это они добро всякое народу раздавать стали? С чего доброта такая? А почто чехи им вагоны свои дали на поживу селянскую?

– Так, так, – Лапин подбодрил «старика» – двадцатилетним все люди старше сорока дряхлыми старцами кажутся. А тот уже загнул четыре пальца на широченной ладони, остался большой, и ротный командир тут же взялся за него.

– И в остаток – где тифозные беляки? Раньше их навалом в каждой деревне лежало, и трупы, и немощные! А сейчас будто корова языком слизнула! За день три села прошли, везде одно и то же…

– Хорошо тумаешь, товарищ, – Лапин искренне рассмеялся – молодости всегда кажутся забавными рассуждения старших. – Фот пленных на станции фозьмем, они и скажут, в чем тело! Фперед, товарищи, нельзя им тафать перетышки, гнать нато!

Иркутск,

Верховный правитель России

адмирал Колчак

– Против нас красные сосредоточили в своей 5-й армии пять дивизий пехоты очень сильного состава – в них много наших мобилизованных солдат, сдавшихся под Красноярском. К сожалению, у меня устаревшие сведения начала января, но вряд ли их число прибавилось или убавилось. У Нижнеудинска и Куйтуна растянулась 30-я дивизия «товарища» Лапина, в Красноярске и Томске стоят 35-я и 27-я дивизии, в Омске 51-я дивизия моего старого «знакомца» Блюхера, на Алтае 26-я – она передовыми отрядами, как мне кажется, войдет скоро, если уже не вошла в Семиречье. Каждая красная дивизия по отдельности имеет столько же штыков, что вся наша реорганизованная армия. И бить нужно немедленно, начав с 30-й дивизии, пока они подставились нам по частям.

– Что вы намерены предпринять, Владимир Оскарович?

Каппель молча расстелил поверх карты Российской империи небольшую размером схему – Колчак внимательно посмотрел на красные и синие кружки и стрелки, на черную линию железной дороги, на прерывистые черточки грунтовых трактов, прочитал названия от одного края листа до другого. Тайшет, Нижнеудинск, Тулун, Куйтун и Зима – все до боли знакомые железнодорожные станции и городки, окруженные бескрайней тайгою, он уже проезжал мимо них, под конвоем чехов.

– Чехи дерутся с красными у Куйтуна, те крепко нажимают с фронта и тракта одной бригадой, а второй постоянно обходят с юга, там, где шла бывшая 3-я армия. Третья бригада вышла из Канска, сильно растянулась на марше. Только сейчас ее головной полк вошел в Тайшет. Вот этот город и станция и есть конечная цель нашего наступления. Северную группу красных связывают чехи, завтра наша 4-я сибирская бригада охватит их левый фланг и постарается прижать к Транссибу. Омичи должны выйти к ним в тыл и тем самым окружить и разгромить красных совместными действиями с бригадой из дивизии полковника Прхалы.

– Чехи не подведут?

– Им самим дороже выйдет – куда мы их потом выпустим, скажите на милость. Пешком до Байкала пойдут, с котомками на плечах. А так один хороший бой – и проваливайте дальше со своими вагонами, бронепоезда от них, кроме одного, мы уже получили.

– А наступающая южнее красная бригада?

– Она на двадцать верст вырвалась вперед и с утра уткнется в заслоны иркутян. Их втянут в бои, пока омичи не зайдут по проселкам от Транссиба к ним в тыл. Нужно не просто отбросить красных – совершенно разгромить две бригады, навязать бои в окружении! Маневра для них нет, количество проселков ограничено, у нас превосходство в пулеметах и артиллерии. А главное сделали вы, Александр Васильевич!

– Как я? И когда успел, если меня сегодня ночью только освободили из-под расстрела?!

Изумление адмирала Колчака было настолько искренним, что смотревший на него с улыбкой генерал-лейтенант Каппель добродушно засмеялся – его лицо моментально помолодело, а мудрые старческие глаза преобразились, заискрились весельем.

– Егеря, созданные по приказу вашего высокопревосходительства, наилучшим образом подходят для решения поставленных боевых задач в труднодоступной, покрытой тайгой местности. У нас была целая неделя, чтобы провести реорганизацию. В каждой сибирской бригаде по два полка, правда, слабого состава – всего по два батальона в три роты, а также отдельные пулеметная и егерская роты. В последней все солдаты умеют ходить на лыжах, местное население поделилось, оно же дало солдат и проводников. Так что тайга им не препятствие. Четвертый взвод посажен на коней, для ведения разведки. Стрелковые полки будут втягивать красных во фронтальные бои, в наших сибиряках я теперь уверен, особенно в иркутянах – они сделают все, чтобы не пустить красных дальше. Потом в бой вступит ударный кулак из егерского батальона сильного состава, по нашим весьма скромным возможностям, конечно, – в нем четыре полные роты с пулеметами. Они зайдут с тыла и фланга, там, где большевики не ожидают. И казаки – их пока по две сотни на бригаду, но, надеюсь, удастся удвоить их численность и довести до нормального полка в пятьсот шашек.

– Я вижу, вы все рассчитали и можете добиться успеха…

– Нет, – слова Каппеля несказанно удивили адмирала, но тот так же живо пояснил: – Успех не надобен, нужна полная победа, разгром и уничтожение всей дивизии. Дело в том, Александр Васильевич, что мы отчаянно нуждаемся в людях. Мобилизацию провести нельзя, приток добровольцев есть, но он очень небольшой, и тысячи крестьян не пришло. Будет оглушительная победа, вот тогда мы две бригады развернем в полнокровные дивизии. Иркутскую из местных уроженцев, а для Омской дадут пополнение красные. У Лапина дивизия наполовину, если не больше, состоит из наших бывших мобилизованных солдат, вот на них я и рассчитываю. Вот эти две сибирские дивизии и запечатают «Тайшетскую пробку» наглухо.

Обойти позиции по тайге нельзя, большие силы там просто не пройдут, да и наши егеря им ходить не позволят. Большевики раздували партизанскую войну – нам тоже стоит прибегнуть к этому испытанному средству. Конечно, через месяц-другой они подтянут свежие дивизии, но, я думаю, атаки мы отобьем, удержим за собою позиции.

– Название знакомо – ведь там зимой во время войны с японцами на месяц перевозки остановились?

– Так точно, вот и решил повторить название. Не помню, кто сказал, но перефразирую – история повторяется дважды, один раз как фарс, другой как трагедия! Постараюсь, чтобы последняя больше не происходила с нами, хватило бедствий, а лишь с большевиками.

– Остается водный путь по Ангаре, – Колчак внимательно посмотрел на карту. – Закрыть его можно, установив на островах артиллерию. Дальше пороги у Братского острога, они проходимы либо в половодье, либо со специальными приспособлениями. Нужно создавать флотилию, перевезти хотя бы из Хабаровска по железной дороге посыльные суда типа «Штык» – броня противопульная, горная пушка, пара пулеметов. И вооружить несколько пароходов – вполне осуществимое занятие. В Лиственничном, на Байкале, насколько я помню, есть верфь и небольшие мастерские, даже завод, на котором собирали ледоколы.

– Я уже приказал собрать моряков из бывших флотилий с Волги, Камы и Оби, а также остатки морских стрелков. К Балаганску идет по Ангаре, как мне сообщили, Морской учебный полк в три сотни человек – их тоже задействую. Командующим флотилией поставлю капитана 1-го ранга Фомина, он командовал отрядом ледоколов на Байкале.

– Николай Георгиевич справится, – коротко резюмировал Колчак, флот не слишком велик, и моряки хорошо знали друг друга. – Меня тревожит иное – а если большевики все же смогут выбить эту «пробку»?

– Ничего страшного, хотя потеряем Прибайкалье и Якутию, – хладнокровно отозвался генерал и очертил карандашом восточный берег Байкала. – Здесь более мощная позиция, созданная самой природой. Обход севернее невозможен – тысяча верст тайги и гор, не заселенные людьми места. Через юг наступление сильно затруднено – те же горы, тайга и узкое дефиле железной дороги, зажатое озером и горным кряжем на две сотни верст.

Туннели Кругобайкальской дороги взорвем, пароходы уведем на ту сторону, заводы и мастерские разрушим, как и всю ветку Транссиба, – этим максимально затрудним перевозки. Переход в наступление станет возможным только зимой, по льду Байкала идти сорок верст в самом узком месте, на участке Танхой – Мысовая. На той стороне озера постоянно курсируют наши бронепоезда, установим бетонированные пулеметные точки и позиции для артиллерии. Во время перехода будем беспрерывно атаковать красные колонны аэропланами, бомбить и обстреливать – не думаю, что у большевиков хватит желания повторить попытку.

Адмирал задумчиво посмотрел на карту, уже не удивляясь предусмотрительности главнокомандующего, – недаром он сам, как и многие генералы, говорил, что Владимир Оскарович – один из самых талантливых полководцев в белой Сибири. Но тут Каппель снова заговорил, но не обычным сухим, а несколько взволнованным тоном:

– Меня другое обстоятельство сейчас волнует, Александр Васильевич. Обороняться мы сможем, даже разбить красных, но вот как управлять огромной территорией, третья часть владений бывшей империи, даже больше. Вот тут нельзя совершить ошибки…

Чита,

командующий Забайкальской группой

генерал-лейтенант Семенов

– Это я с удачной масти первым зашел!

Григорий Михайлович радостно потер ладони, так угадать было невероятным везением, и еще раз похвалил себя, что несколько дней назад сделал правильный выбор в пользу Каппеля. И сегодня, стоило впервые связаться с главнокомандующим армиями Восточного фронта, он с первой телеграфной строчкой признал Каппеля главнокомандующим, сообщив, что готов выполнить любой его приказ и слагает с себя обязанности правителя Восточной Российской окраины.

Вот тут-то и посыпались на него известия, одно другого стоившие. Взятию Иркутска, освобождению Верховного правителя адмирала Колчака он обрадовался, причем искренне – слишком большой резонанс вызовет это событие и послужит на благо белому движению. Как и тому, что удалось вернуть золотой запас Российской империи и не только разгромить воинство иркутского ревкома, но и пополнить поредевшие ряды почти десятью тысячами бывших колчаковских солдат. Известию о том, что отступление закончено и армия начнет наступление на Нижнеудинск, атаман обрадовался – победа над красными, хотя бы над одной дивизией, вдохнет энергию в его уставшие и измотанные войска, еле отстоявшие Сретенск. Тем важнее оно сейчас, когда получены сведения, что партизаны готовят новый штурм.

Главнокомандующий передал, что к немедленному походу в Забайкалье готовится полнокровная стрелковая бригада, усиленная регулярным кавалерийским и казачьим полками, – то есть фактически две бригады, в пять тысяч штыков и сабель. Вот только переход через Байкал потребует времени, так как железной дорогой в ближайшие три недели перебросить такую массу войск невозможно, кругобайкальские туннели заняты эшелонами с чешскими полками 2-й дивизии.

От такого известия атаман воспрянул духом чуть ли не до небес, мысленно похвалив себя за предусмотрительность и ответно сообщив, что в Мысовую посланы эшелоны для немедленной перевозки подходящих войск. Это была немыслимая в его ситуации помощь – столь значительные силы каппелевцев, соединившись с его малочисленными частями в Верхнеудинске, устроят еще толком не организовавшимся партизанам восточного Прибайкалья показательный урок, полностью утихомирив долину реки Селенги. И обеспечив тыл для будущего наступления на забайкальских партизан – необходимо вытеснить или в Китай, или в мятежную Амурскую область, которую уже поспешно покинули японцы и белые войска.

Потом с ним по телеграфу связался сам Верховный правитель России адмирал Колчак, сообщивший, что дела государственной важности вынуждают его покинуть Иркутск и отправиться в Крым, к генералу Деникину. Семенов чуть не заплясал у аппарата, читая выходящие из него строчки и мысленно прокомментировав: «Туда вам и дорога, больно фигура стала слишком одиозная для населения». Но тут же решил встретить адмирала в Чите со всеми мыслимыми почестями, лично сопроводить до границы с Китаем и проследить его путь на КВЖД.

Следующая новость ошеломила Григория Михайловича – Правителем Дальне-Восточной России и главнокомандующим вооруженными силами новоявленного государственного образования назначен генерал от инфантерии Каппель, который соберет Временное правительство на самой широкой коалиционной основе, проведет «демократические» выборы в Народное собрание, учредив таким образом законодательный парламент. То есть сделает то, что так мило сердцу «общественности» и союзникам. Тут Семенов только хмыкнул – между обещанием и его выполнением в условиях военного времени слишком большая временная дистанция.

Совершенно успокоился атаман, вздохнув с нескрываемым облегчением, когда получил список необходимых министров, которых требуется незамедлительно снять с чешских эшелонов и отправить их литерным поездом в Иркутск со всем должным почетом, включив председателя правительства и управляющего делами упраздненной Российской Восточной окраины, добавив к ним двух бурят – инородцы были знакомы атаману хорошо, лучших кандидатур и он бы не предложил. Далее ему сам Каппель сообщил, что указ Верховного правителя о его назначении, приказ № 1 самого главнокомандующего по армии, его обращение к населению, а также приказ о назначении генерал-лейтенанта Семенова командующим войсками Забайкальской группы уже подписаны и будут отправлены по телеграфу. На том и попрощались, и теперь Григорий Михайлович, отдав необходимые распоряжения, в радостном нетерпении измерял шагами свой кабинет вдоль и поперек.

– Ваше превосходительство, – в дверь вошел старший адъютант, держа в руке папку. – Получено час назад телеграфом из Иркутска, отпечатано в секретной части на машинке, потребовалось время. Вам лично от Верховного правителя России адмирала Колчака и главнокомандующего генерала от инфантерии Каппеля.

Хищной щукой Григорий Михайлович чуть ли не выхватил папку из руки войскового старшины, раскрыл ее и бегло прочитал указ адмирала. Тут же отложил его в сторону и прочитал приказ о своем назначении на должность – там все было изложено в точности, ничего нового. И он взял две бумаги, подписанные Каппелем.

– Охренеть…

Атаман не сдержал эмоции, грязно выругавшись, не в силах поверить прочитанному. Потер глаза, решив, что ему померещилось, прочитал снова и впал в полное оцепенение. Затем, через пару минут, медленно прочитал вначале одну бумагу, а затем вторую – и побагровел от ярости:

– Это же большевизм в чистом виде!

Верхнеудинск,

командующий Чехословацким корпусом

генерал-майор Сыровы

– Генерал Каппель или политический младенец, или здесь их природное византийское коварство, понять которое ни один образованный европеец не в силах. Азиатчина чистейшей воды, когда не знаешь, то ли ты самый дорогой гость, то ли тебе глотку с самой милой улыбкой перережут!

Командующий корпусом не сдерживал себя в выражениях, чуть ли не брызжа слюною от одолевшего его самого искреннего возмущения. И дело здесь было отнюдь не в политике, которая как раз чехам была ясна, а в сумасшедших для Чешской республики и них самих лично деньгах, в золотых империалах и слитках, на целых 50 миллионов франков, которые новоявленный правитель ДВР был согласен выплатить немедленно. Но только во Владивостоке, за счет депонированного в местном казначействе золота, предназначенного союзникам в уплату за военные поставки.

– Не вовремя там «левые» переворот устроили, поторопились, – доктор Гирс нервно потер ладони – все присутствующие за столом прекрасно помнили, кто на самом деле привел эсеров и земских деятелей к власти в Приморье, есть вещи, которые нельзя называть открыто даже в кругу своих. Вот только эта «демократическая» публика совершенно не могла удержать в своих руках свалившуюся на них власть, которую они, как и Иркутский Политцентр в свое время, уже фактически уступили вышедшим из подполья большевикам и спустившимся с сопок партизанам.

И как теперь прикажите получить свое кровное, честно заработанное золото, полученное за бои с красными у Нижнеудинска, и несколько сотен вагонов с добром, переданным белым в Прибайкалье?

– Я думаю, пан генерал, нам стоит поддержать кандидатуру генерала Каппеля как правителя ДВР де-факто, его воззвание и приказ под первым номером, несомненно, привлекут симпатии населения. Следовательно, за ним сейчас стоит определенная сила, и с этим стоит считаться, – Богдан Павлу говорил осторожно, тщательно подбирая слова.

Дело касалось высокой политики, чехи, хоть и представляли собою весомый инструмент, но только в руках по-настоящему, без всяких кавычек, великих держав, таких как САСШ и Франция, а отнюдь не их пока опереточной Чешской республики. Пасьянс сложился уникальный – белые здесь и на юге ни при каких обстоятельствах победить красных не могут. Но если их сейчас чуть поддержать, в самое отчаянное для них время, то проиграть быстро они вряд ли захотят, будут держаться за территорию буквально зубами. Союзникам «единая Россия» была не нужна, что красная, что белая, – вторая ни при каком раскладе. Слишком велик был страх перед прошлым величием империи, под тяжелой поступью полков которой сотрясались столицы императора Наполеона Бонапарта, короля Фридриха Великого и других, не менее важных в европейской империи персон.

Большевики?

А что большевики – проведут социальный эксперимент, окончательно доведут страну до ручки. Хотя опасность есть, и немалая – если их идея «всеобщего равенства и диктатуры пролетариата» захлестнет умы европейских маргиналов и люмпенов, то такая смута начнется, что европейцы разом будут отброшены в «темные века». И такой вариант сбрасывать со счетов не стоит – «мировая революция» может полыхнуть со страшной силой, ее угли тлеют в Баварии и Венгрии, где были подавлены «коммунистические республики», да и сама поддержка пролетариатом лозунга «Руки прочь от Советской России» о многом говорила.

Так что большевики чиркают сырыми пока спичками у бочки с порохом, и не дай боже им высечь искру!

– Может быть, – произнес Богдан Павлу, переглянувшись с Гирсом. Потом он посмотрел на командующего, – нам стоит настоятельно посоветовать «Земской управе» добровольно войти в состав ДВР. Белые приняли революцию, у них появился новый лидер, который сможет держать в узде генералов и атаманов и сам разделяет демократические взгляды, что и доказал, командуя войсками КОМУЧа на Волге. И наличие на территории России одного, пусть и малого по населению, но огромного по территории образования по-настоящему демократического государства вполне отвечает духу программ президента Северо-Американских Соединенных Штатов.

Председатель ЧНК замолчал – главное было сказано, и все поняли, что он недоговорил. Каппель – враг всякой атаманщины, а следовательно, Японии, которая поддерживала Семенова и Калмыкова. Союзникам – САСШ, Англии и Франции – было невыгодно любое усиление азиатского хищника на действительно далеком от них Востоке, а потому они были готовы даже поддержать красных, опосредованно, конечно. Но сейчас, после скорого опубликования всех этих бумаг, фактически перехваченных у белых, что лежали у них на столе, ситуация изменилась кардинально.

Ведь главную ставку генерал Каппель уже сделал на них, не на Японию, от которой, наоборот, ему потребуется и защита, и поддержка, – край ведь малолюден. Но несметно богат ресурсами, концессии могут принести фантастические прибыли именно Антанте в первую очередь и лишь Японии в последнюю – этим азиатам просто нечего предложить, их товары уступают европейским и американским в цене и качестве. САСШ устроит очередная и огромная «банановая республика», хотя ее лучше именовать «таежной» – не растут в здешних лесах диковинные плоды. Да и Англия с Францией урвут свою немаленькую долю. И они, чехи, не внакладе останутся – полсотни миллионов франков того стоят.

– Я немедленно телеграфирую во Владивосток союзным послам наше мнение и предложения будущего правителя новой страны, – негромко произнес Сыровы, тщательно обдумав ситуацию. – Думаю, у нас там найдется достаточно влияния и сил, чтобы не дать силам большевистской анархии разрушить новообразованное демократическое российское государство. Я думаю, генерал Каппель правильно оценит наш вклад в общее дело!

Генерал посмотрел на собравшихся за столом советников – те склонили головы в согласии, считая, что торг с правителем ДВР более чем уместен…

Эпилог
Главнокомандующий вооруженными силами

Дальне-Восточной России

генерал от инфантерии Каппель,

Иркутск,

6 февраля 1920 года

– Погрели свои загребущие ручки «братушки» на семьдесят миллионов золотом, – генерал Каппель мрачно посмотрел на открытый ящик – внутри переливалось тусклой желтизной золото. Наклонись только, хватай целыми пригоршнями империалы – никто не заподозрит его в этой вульгарной краже достояния рухнувшей в небытие Российской империи. Так бы поступили в эту минуту многие – гражданская междоусобица девальвировала прежние нравственные устои и моральные нормы. Как говорится – взял детишкам на молочишко. Но были и те, кто даже в такую лихую годину нового «смутного времени» поступал согласно долгу, в эти времена само понятие офицерской чести и данной когда-то присяги на верность Отечеству – отнюдь не пустой звук. И таких немало!

– Золото Колчака, – генерал Каппель смотрел на него как на презренный металл – он и раньше отказывался иметь с ним дело, когда адмирал предложил ему взять несколько ящиков монет на сани во время Ледяного похода. А сейчас лишь жалел о том, что труды тысяч русских людей пошли прахом – вот эти самые золотые монеты прилипли к грязным рукам интервентов, и никак нельзя их вернуть.

– Крысы!

Чехи не отцепили один или два вагона от литерного эшелона, где их было почти три десятка. Они даже не утащили ящики с монетами – их число полностью соответствовало. И даже не сорвали сургучные печати казначейства в Омске, когда началась эвакуация. Нет, «братушки» уподобились ворам – с каждого понемногу вытащили, разломав стенки, а потом их заколотив.

– Ворье!

К ненависти примешивалась сильная брезгливость. Три чиновника, что сопровождали груз от Иртыша, кристально честные люди, рыцари долга, уже провели короткую ревизию – по их приблизительным подсчетам, похищено около сорока миллионов рублей, большая часть слитками. Но вот сам Каппель был почему-то уверен, что пропало вдвое больше – из Омска ушло ценностей на 482 миллиона, а из Иркутска большевики увезли в Москву 398 миллионов золотых рублей.

– Но откуда я это знаю?! Что за бред!

«От верблюда! Шучу, Владимир Оскарович, ты, главное, к врачу не беги, а то смирительную рубашку наденут – сочтут безумным! Просто так получилось, что я из других времен и все эти дни жил в тебе. Две неприкаянных души в твоем теле – ты должен был умереть, а я на свет через полвека появлюсь. Видишь, какой эксперимент у нас получился – сам не ожидал, что твоим «альтер эго» стану!»

– Ты кто? Откуда взялся?!

Слова вырвались машинально – генерал внезапно ощутил, что не может мысленно послать вопрос, а только сказать его вслух. Странное, совершенно невероятное ощущение, что мозг как бы наполовину ему не принадлежит, полное раздвоение идет.

«У тебя руки болят?»

– Немного, – тихо произнес Каппель, будто разговаривая сам с собой – Владимир Оскарович был не в силах поверить в происходящее, ему показалось, что он сейчас сходит с ума.

«Я сапер – при разминировании мне их по локоть оторвало! Год только одним мозгом жил, не в силах пошевелиться. Так что привычка имелась, потому на эксперимент согласился».

– Какой эксперимент? Что происходит?!

«На первый вопрос ответ будет долгий, чуть позже скажу. А что происходит? Ты жив и пытаешься изменить СВОЮ историю. Но вряд ли у тебя что-либо выйдет даже с моей помощью. Помнишь, что аббат Фариа сказал Эдмону Дантесу: «Ты рыл путь на свободу, а оказался в соседней камере». Думаю, что тебя ждет тот же результат! И груда этого золота изменить ход истории не в состоянии!»

Иркутск, 1994 – Олха, 2018 г.

Авторское послесловие
Этот роман был начат давно, одна из первых проб, так сказать, пера. Я благодарен учителю русского языка и литературы Наталье Викторовне Пневой за те слова, что позволили мне тогда начать писать. Закончить его смог только спустя много лет – надеюсь, что читатель сам сможет реконструировать события далекой от нас гражданской войны.