Алина Егорова - Ведьмино яблоко раздора

Санкт-Петербург. Двумя месяцами ранее

Петербург встретил Антониса ледяным дождем с порывистым ветром, пронизывающим насквозь. Дождь хлестал греческого гостя по высокому открытому лбу, и ему казалось, что холод пробирает его до костей. Отправляясь в Россию, Антонис взял с собой теплые вещи: шерстяную шапку, шарф, спортивную куртку на подкладке, зимние перчатки. И все равно замерз. Антонис никогда раньше в Петербурге не был. Он много слышал о том, какой это красивый, элегантный город, сколько в нем памятников архитектуры; слышал и то, что город называют Cеверной Венецией из-за большого количества водоемов и мостов. Перед отправлением полистал путеводитель с яркими фотографиями, представляющими город во всей красе. Мосты, фонтаны, музеи, храмы, фонари – все стоило посмотреть. Мостам в путеводителе уделялось особое внимание. Их в Петербурге много и на любой вкус: величественный Дворцовый, помпезный Троицкий, строгий Петра Великого, уютный Банковский. Больше всего Антонису понравился вид разведенного моста: чуть разбавленное алыми полосками заката темно-синее небо и два огромных крыла, склоненные над шпилем Петропавловской крепости. Он решил, что непременно должен увидеть это великолепие.

В первый же день своего пребывания в Петербурге, когда по какому-то недоразумению выглянуло солнце, Антонис сдуру пошел на набережную. Пока он туда добирался, солнце исчезло. Затянутое низкими тучами серое небо пролилось моросящим дождем. Мост был тот же самый, что и в путеводителе, те же набережная и крепость – все было на месте, только не яркое и красивое, а блеклое и невзрачное. А еще холодный ветер, оказавшийся на набережной ледяным. Его вмиг просквозило; изнеженный южным климатом организм не вынес над собой такого издевательства, и Антонис свалился с простудой.

Лежа в гостиничном номере, Антонис смотрел через оконное стекло на мрачное от дождя небо. Мелкий противный дождь. Казалось, в этом городе он не прекращается никогда. Петербург ему уже не нравился. Посещать музеи расхотелось, чтобы любоваться архитектурой по такой погоде, надо было быть ненормальным. Лучше уж в тепле посидеть, а архитектуры и в Греции хватает.

Культурная программа Антониса завершилась, но возвращаться на родину он не торопился – здесь ему еще предстояло одно дело. Он включил ноутбук, открыл фото, затем файл с данными.

Ярослава Лакришева, двадцать шесть лет, улица Алтайская, дом 24, квартира 16. Кроме нее, в квартире никто не зарегистрирован. Это позволяло надеяться, что девушка живет одна, и может быть, у нее нет бойфренда. Насчет последнего Антонис усомнился: с таким прекрасным лицом – это вряд ли. Одна только ямочка на подбородке чего стоит!

Фотографию Ярославы Лакришевой Антонис скопировал с ее страницы на фейсбуке. К его великому сожалению, девушка оставила там о себе очень мало информации и никогда не бывала онлайн. Паспортные данные Ярославы он добыл, полчаса копания в Интернете – и готово, а вот подробности ее личной жизни там, увы, отсутствовали.

Будучи штурманом, Антонис привык подходить к делу обстоятельно, с хорошо продуманным планом действия, в котором учитывались все детали и различные повороты событий, чтобы при любых обстоятельствах иметь возможность мгновенно сменить курс.

Он приступил к разработке плана, главным пунктом которого являлась цель. Пока, кроме цели, Антонис не знал ничего. Он записал ее отдельно и выделил жирным шрифтом – одно короткое слово, конечный пункт его маршрута. Маршрут может меняться сколько угодно, а конечный пункт – нет. Нужно продумать несколько траекторий движения к нему, с отклонениями и пересадками. Сколько будет отклонений от курса, Антонис не знал, все зависело от обстоятельств. Возможно, в пути придется даже развернуться на сто восемьдесят градусов – в его летной практике бывало и такое, но он точно знал, что в конечном итоге к цели придет. Как скоро это случится – во многом зависело от его мастерства и от точности расчетов. А для расчетов нужны данные, поэтому он решил прежде всего приступить к их сбору.

Ленинградская область, поселок Разметелево. Январь
Дарья Альбертовна с утра крутилась по хозяйству как белка в колесе. Новогодние выходные – хуже будней: в доме становится столько грязи, что только и успевай убирать. А одуревшие от безделья домочадцы постоянно путаются под ногами и мешают. Помощи от них не дождешься, а если что-нибудь и сделают, то так, что лучше бы и не брались вовсе – все равно придется переделывать. И зачем они сюда, на дачу, приехали, спрашивается? Сидели бы в городе: что там телевизор целыми днями смотрели, что тут теперь от экрана не отходят.

В свои пятьдесят шесть лет Дарья Альбертовна была довольно бодрой женщиной, избежавшей многих болячек, которые неминуемо настигают большинство людей, чей возраст перевалил за полтинник. Крепко сбитая, с широкими бабьими бедрами и пышной грудью, с сильными руками бывшей тяжелоатлетки, проницательным взглядом на неожиданно миловидном, круглом лице, Дарья Альбертовна имела репутацию женщины, с которой лучше не спорить, – все равно останешься в дураках, еще и нервы себе испортишь и время потеряешь. Домашние с ее мнением всегда считались и если ей иногда перечили, то только из упрямства, зная, что в любом случае последнее слово останется за ней. Лишь один член семьи Лакришевых позволял себе роскошь поступать по-своему, плюя с высокой колокольни на мнение Дарьи Альбертовны, – ее мать, Аида Серафимовна. Аида Серафимовна в прошлом блистала на сцене Минского драматического театра, а ныне вела скучный образ жизни пенсионерки. Несмотря на свой почтенный возраст, старушка не терпела к себе обращения по имени-отчеству, а также не допускала, чтобы ее называли мамой, бабушкой и уж тем более прабабушкой. Поэтому даже правнук Аиды Серафимовны, восьмилетний Дениска, называл ее Аидой. Выйдя на пенсию, бывшая актриса не переставала давать представления. Окружающие постоянно становились зрителями ее спектаклей. Аида мастерски исполняла роль тяжело больной, а иногда и умершей, которая после приезда бригады «Скорой помощи» чудесным образом воскресала. Аида Лакришева к старости стала слаба на голову, и у нее часто случались провалы в памяти. Или это была всего лишь ее очередная роль – понять было сложно. Во время своих припадков она становилась совершенно невыносимой, чем доводила до белого каления дочь, вынужденную ее опекать. Дарья Альбертовна от ее выходок сама начинала сходить с ума. Она пила успокоительные капли, ругалась, но ничем не могла исправить ситуацию и продолжала нести нелегкий крест – ухаживать за престарелой матерью.

– Опять Богу душу отдала! – вздохнула Дарья Альбертовна. – Когда же все это закончится?! Уже и с декорациями помирать начала, в следующий раз оркестр пригласит!

Она не без раздражения посмотрела на диванчик, где с неподвижным взглядом, направленным в потолок, лежала Аида, в ногах которой небрежно лежали четыре бордовые розы. Дарья Альбертовна подошла к холодильнику, достала оттуда сметану и вернулась в комнату.

Веранда имела отдельный вход; там стоял диван, журнальный столик и старый холодильник, вынесенный из кухни после приобретения нового. На веранду мало кто заходил, только хозяйка дома, когда ей нужно было наведаться к холодильнику. Потенциальных зрителей набралось бы немного, поэтому выбор места для «умирания» Дарье Альбертовне показался странным. Но все равно она не стала беспокоиться по поводу кончины матери. «Голод – не тетка. К ужину оживет», – решила она.

Но ни к ужину, ни к более позднему времени Аида в общество, которое к ночи поредело, не вышла. В доме остались только Дарья Альбертовна и Дениска, а его мать Томила со своей сестрой Ярославой и дядей Русланом уехали в город. Руслан Альбертович откланялся раньше остальных – сразу же после ужина, а Томила и Ярослава немного задержались.

Дарья Альбертовна ничуть не расстроилась отъезду родственников, напротив, это событие ее очень даже порадовало: в доме стало тише, и у нее как у хозяйки убавилось хлопот. Аида не досаждала своими причудами, притихнув на веранде. Вот только Дениска доставлял беспокойство шумными играми. Угомонился бы он – совсем была бы красота. Она давно мечтала приобщить внука к рисованию, лепке, моделированию, пазлам – к любому занятию, предусматривающему тихое сидение на месте. Покупала фломастеры, раскраски и всевозможные настольные игры, но Дениска не проявлял к ним никакого интереса, предпочитая беготню.

– Ты здесь будешь ночевать? – тихо спросила Дарья Альбертовна мать.

Перед тем как улечься в постель, хозяйка обошла дом и заглянула на веранду. Ей никто не ответил, но Дарья Альбертовна этому не удивилась – время было поздним, так что Аида вполне могла уже уснуть. Не включая свет, она подошла к дивану и, отодвинув в сторону цветы, укрыла мать пледом.

Утром Дарья Альбертовна опять принялась хлопотать по хозяйству. Нужно было вымыть рамы и подоконники с внутренней стороны, на которых собралась пыль, выгладить белье и перебрать вещи в комоде, выбросив оттуда старье. В доме заметно похолодало из-за того, что хозяйка на ночь убавила мощность радиаторов. Она считала, что спать нужно в холодном помещении, да и экономия выходила на электричестве приличная. Подрагивая от холодка, она надела поверх сатиновой сорочки в горох махровый халат, сунула ноги в мягкие тапки с озорными собачьими рожицами и пошлепала умываться. За окном падал пушистый снег, покрывая двор новыми сугробами. «Снова дорожки чистить!», – недовольно подумала Дарья Альбертовна. Накануне она их уже чистила, и вот теперь снова придется браться за лопату. Дармоеды (так хозяйка называла свою родню) убирать снег не хотели – им он не мешал, и Дарье Альбертовне ничего не оставалось, как убирать его самой. Она машину не водила, и ей снег мешал меньше остальных – чего там перешагнуть через сугроб? Но Дарья Альбертовна, во-первых, любила порядок, а во-вторых, не допускала, чтобы у кого-нибудь из соседей появился хоть малейший повод отозваться о ней как о плохой хозяйке. Соседей в их дачном поселке зимой было немного, да и те не проявляли особого любопытства до чужих дел – все жили сами по себе. Разве что Сазоновы иногда заглядывали во двор, но и то больше по привычке, чем из интереса.

На завтрак Дарья Альбертовна, как обычно, собиралась приготовить овсяную кашу. Она ее варила на молоке, а не на воде, как рекомендовали диетологи. На молоке каша получалась вкуснее, хоть и более калорийной. Дарья Альбертовна не беспокоилась за свою талию, давно затерявшуюся на ее плотном теле, и предпочитала здоровое питание голодному пайку. Мнение членов семьи не учитывалось. У хозяйки по поводу меню разговор был коротким: кому не нравится, тот может не есть. Она не церемонилась даже с внуком. Впрочем, мальчик в отношении еды был некапризным и ел все подряд, что отражалось на его упитанной мордахе.

На кухне Дарью Альбертовну ждало легкое разочарование – молока в пачке оказалось на самом донышке, и на кашу его явно не хватало. Вспомнив, что в старом холодильнике есть запасы концентрированного молока, она решила приготовить кашу на нем.

Осторожно открыв дверь, чтобы не разбудить мать, Дарья Альбертовна просочилась своим мощным корпусом на веранду. Представившее зрелище ее разозлило. Это было уже слишком! Аида лежала на диване в той же позе, что и накануне, и по-прежнему сверлила стеклянным взглядом потолок.

– Епишкина мышь! Актриса из погорелого театра! – проворчала Дарья Альбертовна, холодея от дурного предчувствия. Она подошла к матери и заглянула ей в лицо. Затем коснулась бледного лба.

– Мама! Ты это что?! Эй, ты на самом деле, что ли… – у нее язык не повернулся произнести слово «умерла».

Дарья Альбертовна бросилась к телефону. Она все еще надеялась, что это очередной дурацкий розыгрыш Аиды. Сейчас, как это уже было не раз, приедет «Скорая», осмотрит «больную» (разговаривая с диспетчером, Дарья Альбертовна в таких случаях всегда говорила, что ее матери плохо с сердцем), и Аида оживет до следующей своей «кончины».

Хорошо знакомый по прошлым вызовам врач-кардиолог Иван Ефимович неторопливо проследовал на веранду. С момента вызова прошло уже больше часа, поэтому, как он рассудил, лишние полторы минуты ничего не решат – если больная ждала все это время, она подождет еще, ну а если не дождалась и отдала концы, то медицина тут бессильна.

– «Скорая помощь» называется. По три года вас ждать приходится! – не удержалась хозяйка от замечания.

Врач ничего не ответил. Он сочувственно посмотрел на Дарью Альбертовну, понимая, как нелегко ей с пожилой матерью.

– Медицина здесь бессильна, – произнес он, взглянув на Аиду. Он ловко проделал какие-то манипуляции и добавил: – Почти сутки прошли. Что же вы зря бригаду гоняете? У меня и без вашей покойницы вызовов хватает.

– Как же это? Она ведь еще вчера… – осеклась Дарья Альбертовна, моргая светлыми, как солома, ресницами. Она вспомнила вчерашний день и поняла, что на этот раз Аида представление не разыгрывала.

– Что с ее шеей? Откуда эта борозда? – спросил кардиолог.

– Какая борозда? – хозяйка изумленно уставилась на расстегнутый ворот домашнего платья Аиды. На шее, там, где раньше висел на шнурке ключ, зияла фиолетовая полоска.

– Наверное, мама за что-нибудь зацепилась, – неуверенно ответила Дарья Альбертовна. Она была неглупой женщиной и сообразила, к чему он клонит. Врач считает, что кто-то поспособствовал появлению борозды на шее матери, и он должен сообщить об этом в полицию. «Этого еще не хватало!» – рассердилась Дарья Альбертовна.

– Зацепилась, говорите? – с сомнением произнес эскулап. – За что, позвольте полюбопытствовать? Может, она на шее носила дорогую подвеску и ее у нее кто-то сорвал?

– Какую там подвеску?! Обыкновенный ключ на шнурке, – сказала Дарья Альбертовна и осеклась – про ключ говорить не стоило.

– Ну вот, выходит, что на ключ позарились. Я вынужден уведомить об этом компетентные органы.

– Ну, послушайте, Иван Ефимович! Мама страдала сердечной недостаточностью. Вы же часто к нам приезжали и сами все знаете. Зачем к смерти старушки привлекать полицию? Нам, ее родственникам, и так плохо, у нас горе, в конце концов, и вот по вашей милости нам еще придется по допросам таскаться. Я всегда знала, что для врачей люди – мусор. Ничего святого у них нет! – сказала с пафосом Дарья Альбертовна, надеясь пронять речами кардиолога, но это ей не удалось.

– Семен! – обратился он к фельдшеру. – Вызывай труповозку. И полицию.

* * *
– Смерть наступила вчера, около четырех часов дня. Причина смерти – сердечный приступ, – сообщил криминалист.

– Вот и чудненько. Значит, труп некриминальный, – не без удовольствия прокомментировал оперативник Леонид Зозуля.

– Я бы не торопился с выводами. На шее у трупа след, оставленный тонким шнуром, вероятнее всего, из капрона. Старушку могли напугать, что спровоцировало инфаркт. Скажем, хотели задушить, но не успели – она скончалась от разрыва сердца.

Леня вздохнул. Этого и стоило ожидать – врач «Скорой помощи», по чьей милости они и приехали в этот дом, сказал то же самое: Аида Серафимовна Лакришева умерла от сердечного приступа, который мог быть спровоцирован испугом. Если бы не сиреневая борозда на шее потерпевшей, то можно было бы списать смерть старушки на ее слабое сердце. Как ни крути, а придется либо искать убийцу, либо доказательства отсутствия состава преступления, что в данном случае не легче.

– Что это был за ключ, о котором упомянул доктор? – спросил Тихомиров у Дарьи Альбертовны, которая нервно переминалась с ноги на ногу. Услышав голос следователя, женщина вздрогнула. Ну, Ефимович! Ну, старый хрыч! И про ключ не забыл милиционерам доложить. Недержание у него – язык за зубами не держится!

– Ключ как ключ, обычный такой ключ, – неопределенно ответила она.

– Почему ваша мать носила его на шее, а не, скажем, в сумке, как все дамы? – допытывался Илья Сергеевич.

– На шее надежнее, а из сумки спереть могли.

– Логично, – хмыкнул следователь, вспоминая, как в детстве сам носил ключи на шее, только не потому, что их могли украсть, а чтобы самому не посеять. – Значит, не исключено, что Аида Серафимовна страдала провалами в памяти или слабоумием, раз вешала ключ на шею, как ребенок, – отметил он про себя. Тихомиров не раз видел таких старушек, как Аида Серафимовна, чтобы сделать надлежащие выводы. – От какой двери был ключ? – спросил он.

– Ни от какой, – буркнула Дарья Альбертовна и уставилась в ясные глаза дотошного следователя. Говорить, от чего этот ключ, ей очень не хотелось, ибо она понимала, во что это может вылиться. Но выхода у нее не было – все равно докопаются. – Это был ключ от сейфа, – обреченно ответила она.

Услышав столь немаловажную подробность, вся следственная группа замерла и обратила внимание на Дарью Альбертовну, отчего той сделалось совсем не по себе.

– И где он теперь? – последовал вопрос Тихомирова после некоторой паузы.

– Не знаю. В доме я нигде ключа не находила.

– Вы хорошо искали?

– Хорошо. У меня в доме всегда порядок и ни одна вещь не на своем месте лежать не будет, даже соринки нигде нет, а вы говорите «ключ», – гордо заявила хозяйка.

Вокруг и в самом деле был идеальный порядок, даже тапки погибшей у кровати стояли ровненько, немного заступая с краешка набивного коврика.

– Аида Серафимовна аккуратно складывала свои вещи? – поинтересовался следователь, обратив внимание на тапки у кровати.

– Угу. Как же! Разбрасывала, где хотела. А ты ходи за ней следом и убирай!

– То есть это вы тапки так ровно поставили? А говорили, что ничего не трогали.

– Я и не трогала. Просто убрала на место, – недовольно заметила Дарья Альбертовна. Ей не понравилось, как с ней разговаривает следователь. Пришел к ней в дом в грязных ботинках и еще диктует, что ей трогать, а что нет.

– Может, вы еще что-нибудь «убрали на место»? Вспоминайте, это важно.

– Да ничего вроде. Мама легла не раздеваясь, поэтому все вещи были на ней. Вот только тапки сбросила. Ну еще, когда вечером я маму укрывала, цветы немного сдвинуть пришлось, чтобы не помять.

– Кстати, откуда розы и почему их четыре? Букет был в доме или его кто-то принес?

– Не знаю. Я сразу даже об этом не подумала. Мама любила цветы, и они часто бывали у нас в доме. Она их сама себе заказывала по телефону, как будто бы от поклонников. Но это обычно происходило в городской квартире, а здесь… А правда, откуда взялись цветы? – спросила Дарья Альбертовна следователя, словно он знал ответ. – Может, мама на дачу заказала себе букет. А что, Разметелево от города недалеко. Приехал курьер и убил ее.

Илья Сергеевич только вздохнул – неизвестно откуда взявшиеся розы своим траурным количеством явно указывали на недобрые намерения дарителя. Вряд ли преступление совершил случайный человек вроде курьера. У него должны были быть какие-то связи с погибшей.

– Услугами какого цветочного салона обычно пользовалась Аида Серафимовна?

– Да разных. Чаще всего «Фанфан-тюльпан» и «Романтик».

– Цветы обычно доставляют в упаковке и оставляют квитанции. Вы их не находили?

– Нет вроде, – помотала головой хозяйка.

– Вот что у нас получается. Вполне возможно, что она не сама легла на диван, а ей помогли. И цветы сверху положили. Вспоминайте, где лежали ее тапки?

– Около кровати валялись. Один тут, другой – там, – указала Дарья Альбертовна в разные места. – Мама всегда так разувалась – небрежно сбрасывая обувь с ног. С одеждой дела обстояли так же. Это из-за того, что она когда-то играла китайскую принцессу, которая раздевалась, а за ней шли слуги и подбирали вещи. Спектакль прошел лет тридцать назад, а я до сих пор вместо прислуги ее шмотье подбираю. Подбирала, – поправила себя Дарья Альбертовна, горестно вздохнув.

– Ясно. Помогли преступнику скрыть улики. Может, вы еще отпечатки пальцев отовсюду стерли? Пыль когда в последний раз протирали? – строго спросил Илья Сергеевич.

– Перед Новым годом, во время генеральной уборки. На веранде чисто обычно, вот я и не протирала.

– Ну слава Богу. Что там с отпечатками? – обратился Тихомиров к эксперту.

– Не густо. Но кое-какие есть, – отозвался тот.

– Где сейф, от которого был ключ у Аиды Серафимовны, и что в нем хранится? Он в этом доме? Нам надо его посмотреть.

– Сейф в нашей квартире, в городе. Обычно мы там живем, только на праздники на дачу приехали. А что хранится? Да как бы это сказать… – замялась хозяйка, прикидывая, во что обойдется ей ложь и во что правда. – Вещица одна семейная. «Яблоко раздора».

* * *
В этой квартире на Песчаной улице кроме Дарьи Альбертовны и Аиды проживали еще трое: Томила со своим сыном Денисом и ее младший брат Владимир. Когда следственная группа вошла в квартиру, там находились все ее жильцы, кроме Дениса и почившей Аиды Серафимовны. Мальчика спешно отправили к тетке, чтобы оградить его нежную психику от общения с полицией. Дарья Альбертовна отвезла Дениса Ярославе, а затем вместе со следственной группой поехала домой показывать сейф. Как только они всей толпой ввалились в просторную прихожую «сталинки», в ней сразу стало тесно. У входа топталась испуганная Томила – ее не предупредили о приезде полиции и она стояла с плохо уложенными волосами и в некрасивом халате из застиранной байки. Утром, еще до приезда на дачу следственной группы, ей позвонила Дарья Альбертовна и сообщила о смерти Аиды. О том, что по этому поводу будет возбуждено уголовное дело, тогда известно еще не было. Сейчас Томила не понимала, что происходит.

– Тихомиров Илья Сергеевич, следователь прокуратуры, – представился один из вошедших, статный породистый мужчина около сорока лет.

– Томила Пеганова, – представилась Тома, смущенно отводя глаза. Мужчина был в ее вкусе, и если бы не его профессия, обещавшая неприятности, ее фантазия тут же нарисовала бы романтическое свидание с этим красавцем, перетекающее в счастливую совместную жизнь. Но, несмотря на то что Тихомиров явился отнюдь не с личным визитом, перед глазами Томы нет-нет да возникал вечер при свечах и просачивались в голову картины последующей семейной идиллии, отчего ей стало совсем неловко и стыдно за свой «разобранный» вид.

– Мам, что же ты не предупредила, что не одна приедешь? А то у нас не убрано…

– Так убрала бы! – перебила ее Дарья Альбертовна. – Целый день дома сидишь, тряпку в руки не возмешь.

– Я сейчас! – ринулась Тома в комнату, обрадовавшись предлогу, но не за тряпкой, а чтобы привести себя в порядок.

– Никуда не уходите, – приказал Илья Сергеевич. – Кто-нибудь еще дома есть?

– Да, брат, – ответила Томила.

Володя, как обычно, сидел за компьютером. Он ничего не слышал в своих наушниках, неотрывно глядя на экран, где разворачивались нешуточные боевые действия. Молодому человеку не было никакого дела ни до преждевременно вернувшейся с дачи матери, ни до кончины бабушки, ни до визитеров, он был занят важнейшим делом – прохождением пятого уровня игры «Покорение Джомолунгмы». Пятый уровень, он же последний, удалось пройти только двум игрокам в городе, двенадцати в России и тридцати четырем в мире. Если он пройдет, то станет тридцать пятым. Тридцать пятый – это очень почетный титул, которым можно гордиться.

Оторваться от игры ему все же пришлось. Вошедший незнакомый мужчина без лишних церемоний отключил питание на сетевом фильтре, отчего экран мгновенно погас. Сколько раз мать пыталась вытащить его из-за компьютера, а все тщетно! Ничего не помогало: ни просьбы, ни угрозы, ни шантаж – что бы ни произошло, Володя продолжал таращиться в экран, на любую просьбу раздраженно отвечая «щас». Оказалось все просто: одно движение – и парень вернулся в реальность, по крайней мере, он отвел взгляд от экрана и был готов слушать.

Володя изумленно уставился на оперативника, пытаясь понять, кто он и чего ему надо, а также почему он чувствует себя хозяином положения. Так жестко дома с ним никто не обращался.

– Капитан Зозуля, – протянул удостоверение Леонид. – Прошу взять паспорт и выйти ко всем в гостиную.

Володя не заставил себя долго ждать. Он давно понял, что выбрасывать коленца можно только перед близкими – никто больше цацкаться с ним не станет, а этот капитан, если начать артачиться, может и по шее дать.

В гостиной на широком диване в ряд сидели Дарья Альбертовна, Томила и соседи из квартиры напротив: Зоя и Петр Суховы. По квартире шныряли чужие люди, один из которых командовал.

– Значит, ключ от сейфа был только один? Вы в этом уверены? – недоверчиво спросил следователь у Дарьи Альбертовны. Та закивала головой.

– Что же, будем вскрывать.

– Но как же?! – привстала с дивана Дарья Альбертовна, пытаясь защитить свое имущество. Она представила, как сейчас вместе с сейфом ей разворотят полстены и намусорят на ковре.

– Андрей, начинай! – велел Тихомиров своему сотруднику, не обращая внимания на протест хозяйки.

Пока Андрей возился с вмонтированным в стену металлическим ящиком, обитатели квартиры и соседи-понятые, затаив дыхание, следили за его действиями. Особенно волнительным момент вскрытия сейфа был для супругов Суховых. До сегодняшнего дня они не знали, что их соседи – богачи, наворовавшие кучу денег. Конечно, они нечто подобное подозревали – даром, что у Дарьи Альбертовны новая шуба из норки, а Аида бриллиантами в ушах щеголяла, да и сын Дарьи – Володя, здоровый бугай, нигде не работает, а его кормить надо. На что же они так широко жили – этот вопрос Зою Сухову мучил давно. А вот, оказывается, на что – на грязные деньжата. К честным людям полиция с обыском не приходит. Теперь-то им хвост прижмут. И поделом!

Дарья Альбертовна сидела как на иголках с застывшей на лице сердитой гримасой. Она уже смирилась с грязью, которую принесли на своей обуви визитеры, и с изуродованной стеной, которую пока что никто и не думал уродовать – Андрей работал аккуратно. Женщина не могла спокойно думать о том, что всю эту малоприятную процедуру наблюдают соседи. А уж они-то по всей округе языками растреплют, такого наговорят – во двор будет неудобно выйти. Дарья Альбертовна искоса посмотрела на довольное лицо Зои и убедилась: как пить дать растреплют!

Томила совсем сникла. Переодеть халат и причесаться ей так и не дали, и теперь приходилось перед чужими людьми пребывать в непотребном виде.

Володя сидел насупившись. Он по-барски вытянул ноги и в знак протеста скрестил руки на груди – проходить пятый уровень теперь придется заново.

– Готово! – сообщил Андрей, открывая сейф.

– Снимите крупным планом, – велел Тихомиров оператору. Следователь заглянул в сейф, но задерживаться около него не стал, давая возможность подойти специалистам.

– Понятые, прошу обратить внимание, – Илья Сергеевич жестом пригласил Суховых приблизиться к сейфу. Услышав команду, соседи с готовностью вскочили с дивана и ринулись к металлическому ящику. К их великому разочарованию, сейф оказался пустым.

– Еще раз вспомните по минутам, что вы делали весь день вчера и сегодня до нашего приезда, – попросил Илья Сергеевич.

Дарья Альбертовна продолжала держаться бодрячком, хотя этот день для нее, как ни для кого другого, уже изрядно затянулся. Казалось, что она двужильная, что было недалеко от истины: чтобы возглавлять их непростую семью, надо быть весьма сильной женщиной – не только морально, но и физически. На вопросы она отвечала коротко и неохотно, но все же отвечала и, как показалось Тихомирову, по мелочам не врала, а по-крупному… Сразу и не поймешь, говорит ли свидетельница правду или нет.

Одновременно были допрошены и другие члены семьи. Картина складывалась следующая. С шеи пожилой женщины был сорван ключ от сейфа, после чего из последнего исчезла фамильная драгоценность – золотое яблоко. Преступление мог совершить любой член семьи, кто был на даче в тот день: Лакришева Дарья Альбертовна, Лакришев Руслан Альбертович, Лакришева Ярослава Руслановна, Пеганова Томила Игоревна. У всех них были ключи от квартиры на Песчаной, хоть Ярослава и Руслан там не жили. Хозяйка квартиры Дарья Альбертовна им доверяла – как-никак родня. Она, может, и не стала бы им оставлять ключи, если бы не Аида – когда в доме пожилой человек, необходимо, чтобы в случае чего родственники имели возможность попасть в квартиру и оказать помощь. Аида умерла днем третьего января. На вскрытие сейфа у преступника были почти сутки. Все фигуранты, кроме Дарьи Альбертовны, уехали с дачи вечером третьего января – Томила с Ярославой вместе, а Руслан уехал один и немного раньше остальных, поэтому ему удобнее всех было забрать драгоценность. Томила вечером покидала квартиру – ходила в магазин, поэтому у Ярославы тоже была возможность незаметно прийти и вскрыть сейф. И Дарья Альбертовна могла приложить руку к преступлению, если не в похищении яблока, то в убийстве матери, а сейф вскрыл ее сообщник, которому она передала ключ. Владимир Лакришев в тот день на дачу не приезжал. По его словам, он все дни сидел дома, изредка выходя за пивом. Его за этим занятием никто не видел, а значит, алиби у него нет. Но то, что родственники не видели его в дачном доме, вовсе не означает, что он там не появлялся. Веранда, на которой было найдено тело Аиды Лакришевой, имеет отдельный вход, и поэтому попасть туда незамеченным находящимися в доме людьми можно. Тогда получается, что круг подозреваемых гораздо шире – проникнуть на веранду и сорвать ключ с шеи Аиды мог кто угодно. Но поскольку дверь городской квартиры открывали только ключами, то человек, вскрывший сейф, не совсем посторонний: либо это тот, у кого есть ключи от квартиры, либо тот, кого впустили хозяева.

Аида Лакришева была хранительницей золотого яблока как самый старший член семьи. Ключ от сейфа был только у нее, и она его упрямо носила на шее. Никто, кроме нее, не дорожил фамильной драгоценностью, все считали блажью владеть дорогой вещью и не получать от этого никакой выгоды – ни моральной, ни материальной. Лежит яблоко, а его ни людям показать, ни самим посмотреть, поскольку Аида не позволяла к нему прикасаться.

Следующим по старшинству был сын Аиды – Руслан Лакришев. Это наталкивало на мысль, что он мог пожелать ускорить приближение того момента, когда станет хранителем. А он нашел бы применение фамильной реликвии, и никто бы ему слова поперек не сказал. А если бы и сказал, то было бы уже поздно. Продал бы яблоко, а чтобы заткнуть рты родственникам, отстегнул им, сколько не жалко – все равно судиться с ним свои не стали бы, так как занятие это хлопотное, и опять же, пришлось бы выносить сор из избы, а это, как понял Тихомиров, у Лакришевых не принято.

Дарья Альбертовна женщина практичная, и, похоже, она тоже была бы не прочь поправить бюджет за счет продажи яблока. Она давно хотела обновить мебель на даче и сделать там хороший ремонт. У нее был дополнительный мотив – как это ни кощунственно звучит, избавиться от матери. У Аиды с возрастом все явственнее стали проявляться признаки старческого маразма. Бывшая актриса и раньше была не подарком, а с годами вовсе стала невыносимой. Кому довелось столкнуться с подобной проблемой, тот знает, как тяжело жить вместе с неуравновешенным пожилым человеком. Такое проживание отравляет жизнь, превращая ее в сущий ад. Капризный старик требует внимания больше, чем младенец, но если младенец вызывает умиление, то старик раздражает и выматывает силы. Порой его хочется задушить или сдать в дом престарелых, но сделать это не позволяет совесть. Стыдясь своих мыслей, родственники втайне надеются, что он скоро умрет, а когда наконец его забирает смерть, искренне горюют и носят траур. Больше всех от капризов Аиды страдала Дарья Альбертовна – она взяла на себя труд ухаживать за матерью, в то время как другие члены семьи – сын и внуки – под различными благовидными предлогами от столь нелегкой обязанности отмежевались. Дарья Альбертовна сама уже немолодая, и у нее нервы не железные – однажды могли подвести. Не выдержав очередного представления, в состоянии аффекта она задушила мать, а теперь пытается отвести от себя подозрения.

Внуки Аиды – Владимир, Ярослава и Томила – тоже не отказались бы обогатиться. Томила одна растит ребенка, и ей деньги нужнее, чем остальным. Владимир – безработный молодой человек двадцати трех лет – находится на иждивении матери и, кажется, ни в чем не нуждается. Его кормят, а новая одежда ему не нужна – зачем она, если он нигде не бывает и ничем не занимается, кроме игры в компьютерные игрушки. Но мальчик растет, и у него наверняка появляются желания, для реализации которых необходимы деньги. Хотя бы для того, чтобы купить новую игровую приставку или гаджет, не говоря уж о более дорогих вещах.

Ярослава, несмотря на молодой возраст, устроена в жизни лучше остальных. У нее хорошая работа, отдельная квартира и автомобиль. Вроде бы она в деньгах не нуждается, но, с другой стороны, чем больше имеешь, тем больше хочется: автомобиль не той марки, квартирка не столь просторная, шубка из старой коллекции. Словом, жемчуг мелковат.

Ярослава – отнюдь не простая личность и производит неоднозначное впечатление. Она удивила Тихомирова одним своим намерением относительно золотого яблока. Следователь задумался, вспоминая беседу с Лакришевой-младшей.

– Зачем так кардинально – сразу в Неву бросать? Может, лучше продать? Деньги, поди, на дороге не валяются, – уговаривал Илья Сергеевич, глядя на свою собеседницу пронзительным взглядом.

– Не валяются, – согласилась она, – но мне таких денег не надо, добра от них не будет. А если понадобятся деньги, я их заработаю.

Эта, пожалуй, заработает, – решил следователь, – на «Ситроен» ведь заработала, и сережки с изумрудами, небось, тоже сама себе купила, – несмотря на то что распущенные по плечам каштановые волосы Яси густой волной скрывали ее уши, Тихомиров разглядел серьги с изумрудами. Он хорошо знал породу женщин, к которой принадлежала Ярослава Лакришева: молодая, хваткая, независимая. Первое образование филолог, второе – экономист. Работает аудитором, живет в отдельной квартире, которую купила сама. И это в двадцать шесть лет! Люди за всю жизнь на комнату скопить не могут, а она квартирой обзавелась. Правда, с первым взносом ей помог отец – Руслан Альбертович. Что и говорить, прыткая девочка. Хотя какая она ему девочка? Сам еще нестарый, чтобы всех девочками и мальчиками считать. Ярослава – дама. Молодая, деловая дама. Неброский макияж на не лишенном красоты лице, изюминкой которого является ямочка на подбородке; аккуратная прическа и маникюр, шерстяное серое платье, на шее стильное украшение из серебра. Речь правильная, лаконичная, без вспомогательных слов вроде: «просто», «ну вот», «вообще», «по ходу» и им подобных. Осанка ровная, взгляд прямой, даже острый, как стрела. Она не смотрит, а бросает вызов. Что же, понятно – привыкла бороться. Чтобы без чьей-либо протекции в жизни устроиться, нужно иметь бойцовский характер.

– А может, все-таки вы его продали? Почто ценностями разбрасываться? Стянули у бабушки ключ и вскрыли сейф, а? Ну, или на самом деле выбросили в Неву, а может быть, в Оккервиль, но это дело не особо меняет, важно, что это сделали вы.

– Еще раз вам повторяю: я ключ не брала и сейф не вскрывала, – твердо произнесла Ярослава и сердито сверкнула глазищами. – Если бы у меня была возможность, то я давно избавила бы нашу семью от этой проклятой фамильной драгоценности, из-за которой были одни ссоры. Золотое яблоко их словно к себе притягивало. Но в данном случае это сделала не я.

В чем было трудно не согласиться с Ярославой, так это в том, что в ее семье была тяжелая атмосфера. Это Илья Сергеевич уже успел понять за то недолгое время, пока общался с Лакришевыми.

О том, что Ярослава хотела швырнуть золотое яблоко в реку, Тихомиров узнал, когда допрашивал ее сестру. Он не понял, нарочно ли Томила это сказала или проговорилась случайно. Особой любви к Ярославе она не питала, как и к другим своим родственникам – это было заметно сразу по ее равнодушному тону. Ненависти она ни к кому тоже не испытывала. Равнодушие и раздражение – вот те чувства, которые вызывала у нее родня. Лишь только когда речь заходила о сыне Денисе, голос Томилы теплел. Но она не была матерью, бесконечно обожающей своего ребенка, – любовь Томилы к Денису была спокойной, больше похожей на обязанность.

Томила Пеганова. Эта женщина казалась уставшей не только от работы, но и от жизни. Она даже за время затяжных рождественских выходных ни капли не отдохнула, напротив, они утомили ее больше работы. Ей бы бросить все и отправиться в путешествие туда, где жаркое солнце и теплое море. Но у нее нет на это ни денег, ни даже желания. Томила производила впечатление особы, не способной к действию. Казалось, она вообще совершенно ни на что не способна, разве что монотонно выполнять заданную программу: дом-работа-дом. Этакая вяленая вобла с унылым взглядом. Поэтому Тихомирову пришлось сделать над собой усилие, чтобы не вычеркнуть Томилу из списка подозреваемых. Внешностью Бог ее не обидел: глубоко посаженные зеленые глаза, длинные ресницы, высокие скулы, пухлые губы, хорошая фигура: пышная грудь, широкие бедра и узкая талия – лет тридцать назад такая фигура считалась идеальной. Похоже, она стеснялась своих женственных форм и прятала их под свободную одежду покроя «унисекс»: ковбойку или свитер навыпуск и джинсы. Томила, как пятиклассница, собирала свои короткие волосы незамысловатой резинкой в жидкий хвостик. Косметикой она не пользовалась, по крайней мере, Илья Сергеевич ни разу не увидел даже следов помады на ее губах. Она будто бы задалась целью сделаться незаметной для мужчин, притворившись одним из них. У Томилы даже походка была какой-то мужской, но все равно Тихомиров сумел разглядеть в ней природную привлекательность. Ему нравились женщины в теле, вроде Томилы, а не ходячие вешалки, улыбающиеся одинаковыми отбеленными улыбками со страниц журналов и с телеэкрана. Томила определенно была красивой, но свою красоту она скрывала неподходящей одеждой, прической и отсутствием макияжа. Но больше всего ее портили глаза – красивые, но совершенно пустые. Томила словно бы отсутствовала в этой жизни.

* * *
Тома закрыла страницу своего любимого форума. Назвать его любимым было бы не правильно, так как она этот форум не любила, как и всех тех, кто на нем общался. Но она каждодневно туда заглядывала и читала все темы и комментарии. Форум назывался «Сообщество успешных и позитивных женщин», о чем свидетельствовала надпись в его профиле, которой противоречила каждая его тема. Участники форума писали о проблемах и ни о чем больше. Одна из дам бросала кость: «Моя знакомая после общения на сайте знакомств пришла к выводу, что мужик нынче обмельчал. Я с ней согласна, мужик действительно обмельчал – нынче у него ни манер, ни денег, ни ума…» Или же: «Тридцатилетняя дочь моей двоюродной тети совершенно не хочет работать. Как заставить ее подняться с дивана?» В комментариях велись горячие споры, щедро раздавались советы, сочувствия. Каждая вспоминала случай из жизни своего окружения. Особенно горячей на форуме была тема про мужчин, о том, что в России они в жутком дефиците, и поэтому женщинам – всем как на подбор умницам и красавицам – приходится куковать в одиночестве.

Томила упивалась чтением и радовалась, что у нее не все так уж и плохо в жизни и она не такая неудачница, как некоторые клуши с форума. Тома, как губка, жадно впитывала негатив и постоянно себя накручивала. «В стране не хватает детских садов, – читала она. – Чтобы устроить ребенка в сад, приходится еще до его рождения занимать очередь, а потом еще платить заведующей». Как плохо мы живем! Какой ужас! И не важно, что у самой сын школьник. Все равно ситуация с детскими садами ее нервировала. «Под Магаданом из-за плохих погодных условий закрыли аэропорт. Люди вторые сутки сидят на чемоданах. У многих уже закончились деньги, а цены в буфетах аэровокзала взлетели втрое». Томила никогда не была в Магадане и не собиралась туда лететь, у нее не было там ни родственников, ни знакомых. Более того, она вообще не собиралась ни в какое путешествие в ближайшее время: ни самолетом, ни поездом. Но задержки рейсов в Магаданском аэропорту ее всерьез обеспокоили. Тома так и представила себя в холодном Магадане, сидящей на сумке и ждущей, когда же объявят посадку на ее рейс. Рядом притих оголодавший Денис. Она подсчитывает оставшиеся рубли и идет в буфет, чтобы купить ему бутерброд, но бутерброды закончились, осталось только печенье, и то за бешеные деньги. Кто-то сетует на нехватку парковочных мест, и Томила туда же: да, парковок не хватает, и это ужасно! А у самой нет и никогда не было автомобиля.

Какие бы неприятности ни случились: семейные неурядицы, лесные пожары, коммунальные бедствия – все они выплескивались на страницы форума. Томина жажда чтения негатива была сродни той, с которой люди внимают новостям о катастрофах. Разбился самолет, и всем интересно, какой урожай собрала смерть. Каждое сообщение о новых жертвах будоражит народное сознание, хочется услышать больше подробностей, и чем они страшнее, тем лучше. Комментаторы стараются: еще одна жертва, и теперь не сто восемь, а сто девять человек погибло! Сто девять человек – какой ужас, смакуют граждане, радуясь, что они не там, на поле в искореженном металле с переломанными костями, а здесь, в комфорте и благополучии, целые и невредимые.

Сегодня на форуме обсуждалась наиболее горячая тема разлучниц. Тема для Томилы была особенно близкой. «Разлучницы и чужие дети», – прочитала она заголовок. «А вы знаете, что ваш ребенок может разрушить семью разлучницы не хуже, чем она в свое время разрушила вашу семью? – писала одна дама. – Подумайте только: живут любовники, не зная ни забот, ни печали, и вдруг как снег на голову им приводят малыша, которому придется уделять внимание. Причина передачи ребенка на время в новую семью отца может быть разной (срочная командировка матери, ее внезапный отъезд и т. д.). Хоть ребенок к любовнице вашего бывшего мужа не имеет никакого отношения, ухаживать за ним придется именно ей. Представляете, как ей это «понравится»? Надо иметь крепкие нервы, чтобы в такой ситуации не устроить скандал. А она его устроит. И тогда ваш благоверный посмотрит на свою белую и пушистую зазнобу новыми глазами и поймет, от какого ангела он ушел».

Совет Томиле показался чудовищным: спекулировать собственными детьми?! Никогда! Но остыв, она свою точку зрения поменяла.

А что, это идея, подумала Тома. Ничего плохого не случится, если Денис некоторое время поживет с отцом. Это будет хорошо со всех сторон. Особенно для Дениса. Не нужно, чтобы он находился в доме, где висит тяжелая атмосфера похорон. Все эти обсуждения смерти и походов к следователю с последующими предположениями о том, что кто-то из своих мог убить Аиду, не для детских ушек. Денис уже в том возрасте, когда все понимает, а если чего и не понимает, то чувствует. Хоть они и стараются при нем не говорить на взрывоопасные темы, все равно общее настроение скрыть не удается.

Коля все время ворчит, что его ограничивают в общении с сыном? Вот и пообщается вдоволь, заодно узнает, как оно – ребенка растить. Дениска – тот еще оболтус – даст прикурить. И тогда Сазоновой жизнь медом не покажется – вмиг с ее личика слащавая маска спадет. Это не раз в неделю полтора часа с ребенком погулять. Видела она однажды эту сладкую парочку: Николай и выдра Светка идут под ручку по парку, а рядом Дениска скачет. Идиллия у них, елки-палки!

Тогда-то Коленька и узнает, с какой змеей он живет. Светка взвоет от Денискиных выпадов, он нервы трепать умеет. А то, ишь, жена у него плохая, а любовница хорошая! Легко быть хорошей, когда никаких забот и хлопот, знай себе фланируй по квартире в рюшах. А попробовала бы она поработать как ломовая лошадь, да еще потом дома опять к станку: белье погладь, в квартире убери, еду приготовь, уроки проверь.

Да, согласна, она, Тома, иногда была не права: иной раз не смогла сдержать эмоции, приходила с работы с кислым лицом. Но ведь не от хорошей жизни она стала такой. Муж, когда он еще был мужем, мог бы быть внимательнее, помогать, заботиться, оградить от неприятностей, и тогда бы она была довольной. Что ему стоило давать ей свою машину? Ну хоть иногда. А то только и слышно было: ты такая нетерпимая, как такой можно быть? Сам бы пересел на метро, тогда узнал бы как.

Ко всему прочему, отправкой Дениса к отцу она решит еще одну задачу, над которой давно ломает голову, – как, не привлекая к себе внимания, проникнуть на вражескую территорию, в квартиру Сазоновой?

Санкт-Петербург. Лето прошлого года
Бывает так, что вокруг много народу, даже слишком много – и дома, и на улице, так, что невозможно уединиться, и при этом ощущаешь одиночество. Близкие не понимают, друзья все вдруг оказываются поглощенными своими делами и не получается даже телефонного разговора. Закрадывается мысль, что и нет никаких друзей, потому что им нет до тебя дела, а есть приятели – люди для чашки чая. Именно так чувствовала себя Томила. Ей казалось, что она никому не нужна и не интересна, в то время, когда ей очень требовалось общение. Не найдя понимания в реальном мире, Тома отправилась на его поиски в мир виртуальный. Начала она с социальных сетей.

С одноклассниками общаться совершенно не хотелось. Ни с кем из них в школьные годы Томила не дружила, поддерживала приятельские отношения, которые были скорее прохладными, чем теплыми. Поэтому надеяться на то, что завяжется дружба, теперь не стоило. Тома стала заглядывать на страницы бывших одноклассников из любопытства, чтобы узнать, кто кем стал и как устроился в жизни. Что бы ни говорили, а социальные сети – очень удобная вещь. Можно справиться о жизни своих знакомых инкогнито, не обнаруживая своего интереса к ним. Сделать это быстро, без вымученного телефонного звонка и разговора ни о чем с брошенными невзначай главными вопросами. Не нужно потом объяснять свой звонок внезапно нахлынувшей ностальгией и желанием поздравить с Новым годом. И никто не спросит: «Почему ты вдруг обо мне вспомнила?» И не придется в ответ говорить, что просто от того, что настроение хорошее. В «Одноклассниках» были почти все ее одноклассники. Замелькали знакомые лица, в памяти стали возникать картины из прошлого. Вот первый красавец школы – бас-гитарист из школьного ансамбля Васька Мухин. По нему вздыхали все девчонки, а Томила со своей заниженной самооценкой не смела о нем даже и мечтать. Теперешний Мухин представлял собой упитанного мужчину с малоприятным лицом любителя алкоголя. Судя по фотографиям, он был женат и имел двух дочерей, но по-прежнему пользовался популярностью – его стена пестрела надписями от подруг. «И что они в нем нашли? – удивилась Тома. – И что я в нем тогда нашла? Спасибо, Господи, что отвел». Ей стало интересно, как сейчас выглядит Лена Мальцева, признанная королева красоты класса. За ней бегали все мальчишки и она победила в районном конкурсе «Мисс улыбка». Тома набрала в поисковике ее имя и уже через минуту листала фотографии Лены. В нынешней Лене признать красавицу уже было сложно. А вот совсем не популярная девочка Рита выглядела привлекательно, даже лучше, чем в шестнадцать лет: лицо, фигурка – все в порядке. Отличница Катя Воробьева смотрелась так себе, но она и раньше красотой не блистала. Судя по тому, что Катя указала место работы, она им очень гордилась – администратор магазина «Одуванчик». Тома не считала свою работу великим достижением, и если не стеснялась ее, то уж точно не хвасталась, ибо, как она рассудила, хвастаться там нечем. Она не указывала в своем профиле никаких подробностей, написала только свое имя и выбрала самую удачную фотографию семилетней давности, на которой выглядела счастливой.

Пересмотрев всех своих знакомых, Томила осталась довольна – завидовать было некому. В полном удовлетворении она хотела уже покинуть сайт, как вспомнила еще про одного человека.

Когда Томе было двенадцать лет, среди ее сверстников была популярна переписка. Нет, не электронная, поскольку тогда мало кто знал о существовании Интернета и электронной почты, а домашние компьютеры были редкостью. Писали друг другу письма на бумаге, запечатывали их в конверты, которые опускали в почтовые ящики, развешенные по городу. В их двор на лето к бабушке приехала Ксюша из Самары, мокнуть под дождем и ходить по музеям. В ее Самаре лето было куда теплее, но все равно девочка очень радовалась поездке в Северную столицу и с блестящими глазами гуляла по городу, а вечером местной детворе взахлеб рассказывала, как много она увидела за день. Они с Томой не то чтобы очень подружились, но часто гуляли вместе. В конце лета Ксюша оставила свой адрес для переписки. Тома ревностно заметила, что Ксюшин адрес записывает не только она, но и еще две девочки из их дворовой компании.

Сначала это были коротенькие записки вроде: «Привет! Как у тебя дела? Какая у вас погода? У нас погода хорошая, только вчера шел дождь. Шлю тебе календарик с цирком и вырезку из журнала. Все, пока! Пиши! Жду ответа, как соловей лета!» Самым ценным в таких письмах были вложенные в конверт календарики. Вырезки ценились меньше, вернее, не ценились совсем, за исключением случаев, когда они представляли собой нечто очень интересное. Томиле было недостаточно написать только про погоду, она разворачивала ответ на формальный вопрос «как дела» на три листа. В них были размышления и переживания обо всем том, чем поделиться, кроме бумаги, было не с кем. И не потому, что Ксюша стала для нее задушевной подругой. Томе казалось, что Ксюша умеет слушать – читает ее письма и отвечает на них. Пусть коротко, как умеет, незначительными фразами о погоде, но все же отвечает. Положа руку на сердце, Томе больше нужно было написать письмо, чем получить на него ответ. Писала она часто – каждую неделю. Ждать письма было приятным занятием. Каждый раз, возвращаясь из школы, она проверяла почтовый ящик и радовалась, когда среди газет находила конвертик, подписанный аккуратным почерком Ксюши. Тома торопливо поднималась на свой четвертый этаж, быстро сбрасывала обувь и верхнюю одежду, спеша уединиться, чтобы никто не помешал вскрыть конверт, чтобы получить удовольствие от извлечения из него исписанного тетрадного листочка и отыскать календарик с цирком. Читая письмо, она представляла, что напишет в ответ, подробно, на три листа распишет, как у нее дела. Хотелось сразу же взяться за ручку и писать. Тома так и поступала и уже вечером шла к дому на углу, где висел почтовый ящик. Ее пальчики опускали в щель толстый конверт, при этом Тома, оглянувшись, шепотом приговаривала: «Лети быстрее, найди адресата точнее». Отправление письма тоже было своего рода удовольствием, и чтобы ощутить его наиболее полно, в процесс не должны были вмешиваться посторонние – ни домашние, оказавшиеся рядом во время запечатывания конверта, ни случайные прохожие на улице возле ящика.

Переписка с Ксюшей продолжалась около двух лет, потом постепенно стала угасать и прекратилась совсем. За это время Томила успела рассказать обо всем: о непростых отношениях в семье и в школе, о своих мечтах и девичьих тайнах.

Ксюшу Тома видела всего два лета. Потом ее бабушка умерла, и девочка больше никогда к ним в город не приезжала. Она запомнила Ксюшу худенькой, с двумя рыжими косичками, одетую всегда в аккуратные платьица. Какой она стала теперь, Тому не особо интересовало, но она все равно стала ее искать. Набрала в строке поиска «Ксения Логунова, Самара». Такая нашлась одна, только «Логунова» стояло в скобках, Ксюша стала Морозовой. Замуж вышла – заключила Томила. Открыв ее страницу, она сразу нашла подтверждение своим домыслам – статус Ксении был обозначен как «замужем». Ксюша была по-прежнему худышкой, только уже без кос. Немного фотографий, немного друзей и все женского пола, информации минимум – Ксюша, как и раньше, откровенностью не отличалась. Ксюша, безобидная Ксюша, доверенное лицо ее детства. Она не была потенциальной соперницей в эстафете жизни, в отличие от одноклассников, при встрече с которыми неизбежно возникает желание спрятать свои неудачи и выставить напоказ достижения. Ксюша оставалась все той же заочной подругой, которой, как железнодорожному попутчику, можно доверить сокровенное.

Томила написала короткое сообщение: «Привет! Как дела? Это Тома Лакришева». Она назвала свою девичью фамилию, потому что как Пеганову Ксюша ее не знала. Уже через час Тома получила ответ. «Привет, Тома! Я тебя помню. Как хорошо, что ты меня нашла. У меня все хорошо, у меня есть муж и дочка двух лет. Как ты?»

На мгновение Томе почудилось, что ей снова двенадцать лет и она держит конверт с письмом из Самары. В нем лежит календарик, но ее он не интересует, самое важное впереди – прямо сейчас она начнет писать ответ, делиться накопившимися мыслями и переживаниями.

Подумав, Томила написала: «У меня все нормально. Сын в третий класс пошел». Нет, не сможет она быть такой же откровенной, как в детстве. Как бы ни хотелось участия, а душа стала уязвимой, и она больше не открывается нараспашку.

Самара
Третий год четыре стены, двор, детская поликлиника и продуктовый магазин. Муж Дима все время пропадает на работе, поэтому помощи от него, кроме материальной, никакой. Все, что он делает, так это купает Дашку. Эти несколько минут, пока дочка плескалась в ванне, Ксюша ценила больше всего на свете. За это время можно было быстренько подпилить ногти, сделать эпиляцию или нанести на волосы репейное масло. Все вместе сделать не получалось, купального времени хватало только на что-то одно. Такой порядок в их семье был заведен по умолчанию изначально: он – добытчик, она – хранительница домашнего очага. Поэтому все, что касалось дома и ребенка, ложилось на ее хрупкие плечи. Не успеваешь управляться – твоя проблема, значит, ты плохая хозяйка, жена и мать. Пока не было Дашки, Ксюша успевала все: и дома прибрать, и ужин из разносолов приготовить, и себя в порядок привести – сходить в салон на маникюр и в солярий. При этом она еще и работала. Правда, работа была недалеко от дома, поэтому времени на дорогу уходило мало. Эти времена Ксюша вспоминала как самые счастливые из своей семейной жизни. Нет, было еще свадебное путешествие в Геленджик, но оно было настолько давно и таким чудесным, что казалось какой-то другой параллельной реальностью.

На последних месяцах, когда она носила Дашу, ей было тяжело ходить и нагибаться. Неуклюжее беспомощное состояние ужасно надоело и хотелось поскорее разрешиться. Окружающие умудренные опытом женщины говорили, чтобы она радовалась и отдыхала, пока есть возможность, иначе потом, когда дитя появится на свет, не будет свободной минутки. Ксюша не верила. Раньше у нее энергии было хоть отбавляй, это беременность ее превратила в сонную муху. Так что стоит только родить, как она вновь станет энергичной и все-все успеет. В роддоме Ксюша смотрела на подаренный подругой на Восьмое марта шелковый халатик и мечтала скорее его надеть. Халатик стал еще одним стимулом скорее обрести прежние формы.

Первые полгода пролетели как один день. Ксюша могла пересчитать по пальцам, сколько раз за это время смогла вымыть голову. И то на бегу, не успевая как следует выдержать на волосах бальзам. Мама болела, поэтому рассчитывать на ее помощь не приходилось. Свекровь была бодрой и еще довольно-таки молодой женщиной. Но она принципиально не возилась с внучкой. «Сами родили, сами и воспитывайте!» – заявляла она, собираясь на вечерний спектакль. Ксюша не обижалась – как ни крути, а свекровь права. Она свое отработала. Свекрови пришлось куда тяжелее – без одноразовых подгузников, стиральной машины и даже без горячей воды. Когда родился Дима, его родители жили в старом доме, где не было горячей воды. Чтобы постирать или помыться, нужно было согреть воду в чайнике на плите и расходовать ее экономно: сначала стирать светлое и не слишком грязное, затем в той же воде темное. В оставшейся воде, пока она не остыла, нужно было вымыть посуду. И все в тазиках на кухонном столе – в старом доме не было ванной комнаты, но зато кухня была хорошая. Не огромная, конечно, но и не малюсенькая, а хорошая, десятиметровая. На этой кухне под потолком от стены до стены были натянуты веревки, на которых сушилось белье. Чтобы с него не натекло на пол и потом не прибежали со скандалом соседи, белье нужно было тщательно отжать. Конечно же, вручную. Если это были мелкие вещи вроде маек или колготок, то Димина мама справлялась одна. Постельное белье отжать ей помогал муж. Его сильные руки ловко справлялись с двуспальными пододеяльниками и простынями, он умудрялся отжимать их почти досуха, чем очень гордился. А мать стояла рядом и приговаривала: «Ну, хватит, хватит, а то треснет». Уже не раз случалось, что он, увлекшись, рвал белье.

Свекровь любила рассказывать про свою тяжелую жизнь, и поэтому Ксюша знала ее во всех подробностях. Свекровь была родом из Кабардино-Балкарии и как истинная восточная женщина с детства была приучена к труду, выполняла работу по дому и никогда не роптала на неустроенность быта. «В наше время никаких блендеров, микроволновок и посудомоечных машин не было. Мы все делали руками, это ваше поколение избалованное, ничего не умеете и не хотите. Стонете, если горячую воду на неделю отключат. Да у нас отродясь горячей воды не было, только в тридцать лет узнали, что это такое», – с пафосом говорила свекровь. Дима был солидарен со своей матерью. Он хоть и считал обустроенный быт благом, но слова матери были хорошим аргументом в пользу того, что с покупкой посудомоечной машины можно повременить. Мать без нее обходилась и жена обойдется.

Дима всегда был ревнивым. До свадьбы он старался прятать свою ревность, но она все равно вылезала наружу. Ксюше это нравилось. Она считала это проявлением любви и втайне радовалась, что ее так сильно любят. Подруги ее предупреждали: ревность – признак потенциальной измены. Только человек, способный на измену, подозревает в своих грехах других. Ксюша только отмахивалась: ее Дима не такой! Как ни странно, Дима продолжал ревновать ее, даже когда она ходила беременная с пузом до подбородка. И когда выходила на прогулку с Дашей, укорял в том, что она слишком фривольно одета. А уж проверить телефон и заглянуть через плечо, когда она открывала электронную почту, – это святое. Без контроля Дима не мог.

Ксюша очень обрадовалась, когда объявилась Тома. Дима оказался тут как тут. Он не мог оставить жену наедине, когда она открывала сайт «Одноклассники».

– Кто тебе пишет? – вкрадчиво поинтересовался он.

– Томила из Питера. Мы с ней в детстве переписывались. Ты еще скандал устроил, когда нашел коробку с ее письмами. Помнишь?

Конечно, Дима помнил – еще бы ему не помнить. Он искал убранный за ненадобностью на верх шкафа технический справочник и наткнулся на стопку писем, адресованных жене. Письма были двадцатилетней давности и подписаны детским почерком, но это не помешало ему устроить сцену ревности. Еще не разобравшись, что к чему, Дима вспылил и обвинил Ксюшу во всех смертных грехах, но потом остыл и в знак примирения сходил в магазин за пирожными.

– А что, эта Томила по-прежнему живет в Петербурге? – равнодушно спросил он.

– Да. Она никуда не уезжала. А что ей оттуда уезжать? Она даже из своего двора никуда не переехала – район больно хороший: дома в нем по большей части сталинские, которые тогда считались самыми лучшими.

– Жалко, что квартира твоей бабушки не приватизированная была. А то бы мы тоже могли в Питере жить. Ты с Томилой связь не теряй, может, приютит на ночь, если в Питер поедем. У нее, кстати, квартира большая?

– Не знаю. Наверное. У бабули большая была, значит, и у Томилы такая же, раз жили друг над другом, – ответила Ксюша задумчиво. – Только как-то неудобно в гости заваливаться. Она мне едва успела «привет» написать, а я ее сразу огорошу, чтобы в гости ждала.

– Да брось ты. Я же пошутил, – усмехнулся Дима.

Санкт-Петербург. Январь
После очередного допроса Ярослава вышла из кабинета следователя опустошенная и потерянная. «Господи! Да когда же все это закончится?!» – мысленно взмолилась она. Руки тряслись мелкой дрожью. Она с трудом сумела подписать протокол. Подпись получилась состоящей из нескольких штрихов, а не монолитной, как обычно, – отводила руку, чтобы следователь не заметил дрожи. Это она на людях умеет держать лицо, чтобы выглядеть хладнокровной и сильной, из-за чего окружающие думают, что ей все нипочем. А на душе… да кому какое дело, что у нее на душе?! Это и хорошо, что никто не может туда заглянуть. Пусть лучше считают ее толстокожей, железной, несгибаемой – какой угодно, только не слабой, иначе вмиг проглотят. У нас народ очень любит несчастных: посочувствуют, пожалеют, приголубят, сопли утрут и считаться перестанут. А чего считаться с убогой? Она за себя постоять не может, и поэтому ее мнением можно пренебречь. А попробуй упомянуть о своих успехах, что тогда начнется! Очень немного найдется людей, которые искренне за тебя порадуются. Успешных не любят, они раздражают и вызывают желание найти у них изъян. Радоваться твоим успехам могут только успешные люди и те, которые тебя любят, а таких немного – это Яся усвоила крепко, была возможность.

Ярославе не нравилось, что следователь так дотошно копает. Она считала, что бабушка умерла от сердечного приступа, а полоса на ее шее – совпадение. Мало ли от чего она могла образоваться. И ключ она могла сама снять и где-нибудь спрятать. Зачем вообще она его на шее носила, он отнюдь не маленький и не такой уж легкий. Полиции будто бы заняться нечем, закрыли бы дело и успокоились – ни им хлопот, ни семье нервотрепки. И так среди родственников царит вражда, а теперь и вовсе все перегрызутся. Вот уж поистине яблоко раздора.

Она посмотрела на часы – полпятого. Возвращаться на работу не имело смысла. Это и хорошо, так как надо еще встретиться с Томой, – подумала Яся. У Томилы сегодня был выходной, поэтому она должна быть дома. Но ехать к ней на Песчаную Ясе не хотелось. Неприятно там было находиться: вроде чисто всюду и уютно – коврики, салфетки лежат, мебель хорошая, ремонт сделан, а вот атмосфера в доме плохая, неприятно там. Она набрала номер Томы и предложила встретиться в кафе. Сестра согласилась неохотно. Это рядом с твоим домом, добавила Яся, и Томила уступила.

Ярослава пришла в кафе пораньше. Она быстро доехала до места и не стала сидеть в машине. В это время было много свободных столиков, Яся выбрала место около окна за столиком с мягкими диванчиками. С Томилой предстояло обсудить сороковины бабушки, и разговор обещал быть тяжелым. Мероприятием занималась Дарья Альбертовна – она распределила обязанности между членами семьи. Обязанности достались не всем – только тем, на кого можно положиться и с кого спросить. Володя к таковым не относился. Им с Томой досталась организация стола. До сороковин оставалось еще достаточно времени, но Дарья Альбертовна предпочитала подходить к делу основательно, чтобы перед людьми не ударить в грязь лицом и чтобы они потом не отзывались о ней как о плохой хозяйке. Сейчас Яся старалась об этом не думать, заказала себе кофе по-венски и яблочный штрудель. Штрудель был не таким, какой она ела в Вене, но Яся попыталась представить, будто бы она вновь оказалась в австрийской столице. Тихая европейская страна ее очаровала сразу, едва она спустилась с трапа самолета два года назад. Чистота и уют улиц, торжественный облик фасадов и всюду уважение к людям, позволяющее ощущать себя человеком, а не никому не нужной, беззащитной букашкой. Она пила кофе и думала, что когда-нибудь непременно переберется за рубеж, потому что жизнь одна и следует прожить ее в достойных условиях, которых, увы, никогда не будет у нее в России.

Пришла Томила. Бледная и замученная, с наспех собранными в школьный хвостик волосами, облупившимся маникюром, который из-за светлого тона в глаза не бросался, но все равно выглядел неряшливо. Яся с сожалением отметила, что сестра перестает следить за собой, еще не окончательно махнула на себя рукой, но, похоже, все к этому идет.

Тома, ссутулившись, уселась на диванчик, сложив перед собой в замок кисти рук. Подумала и принялась листать меню.

– И выбрать нечего. Все либо дорогое, либо невкусное, – посетовала она. – За какой-то кофейный напиток двести рублей!

– Это совсем не дорого. Выбирай, что тебе нравится. Я угощаю.

– Нет, я ничего не буду, – заупрямилась Тома.

– Напрасно. Здесь неплохие пирожные и кофе. Мне премию дали, так что считай, я проставляюсь.

Премию Ярославе дали две недели назад и она была плановой, но нужно было найти повод, чтобы заплатить за сестру и тем самым ее не обидеть.

Все равно Томила сопротивлялась, но уже вяло. Ей казалось нелепым выкладывать за кофе с пирожными пятьсот рублей, когда дома можно попить кофе бесплатно. Она иногда позволяла себе походы в кафе с подругой. Но то с подругой. Посиделки с ней, кроме всего прочего, имели терапевтическое действие – излить душу – это святое, а с сестрой с этой целью в кафе сидеть без толку, у нее другие взгляды на жизнь и поэтому она не поймет, рассказывай – не рассказывай.

Сошлись на лате с корицей и малиновом десерте. Тома отложила в сторону меню и повертела головой по сторонам в поисках официанта.

– Официанты как вымерли. Здесь всегда так?

– Сейчас подойдут, – пообещала ей Яся. – Что ты такая взвинченная?

– Посмотрела бы я на тебя, если бы тебе приходилось ездить в общественном транспорте.

– Я раньше ездила – и ничего, живая. Что такого в нем страшного?

– А то. Там приходится находиться рядом с чужими людьми, а они в большинстве своем как на подбор – бомжи бомжами. Все нормальные люди машины понакупили, в метро ездят одни нищеброды и я.

Яся поежилась: от этого «понакупили» сквозило пренебрежением и обидой. Слова с такими приставками относятся к чему-либо, чего много и оно плохого качества или само по себе плохое: понастроили, понаехали… Она, Яся, тоже «понакупила», раз на личном автомобиле ездит, а не на трамвае.

– Не надо огульно всех равнять под одну гребенку. В метро далеко не нищие ездят, бывает, что вполне состоятельные люди, чтобы не стоять в пробках, тоже в подземку спускаются.

– Угу. Оно и видно, какие они состоятельные по их ширпотребовским пуховикам и сумкам из дерматина. Нищеброды, и повадки у них нищебродские! Забегают в вагон, распихивая всех локтями, и садятся на свободные места. А ты стой всю дорогу. Толпа около эскалатора – это вообще зоопарк на выезде! Все бегут, обгоняя и отталкивая друг друга, словно эскалатор вот-вот закроют. Особенно бесят мужичонки, которые протискиваются вперед. Умрет он, если не встанет на ступеньку раньше. В каком хлеву они воспитывались? У меня к таким одно сплошное отвращение. А ведь они чьи-то мужья. Расталкивают всех в метро, а потом приходят домой к своим женам. Я бы не смогла с такими жить.

– Тебя никто и не заставляет с ними жить, – заметила Яся. – Нельзя быть такой нетерпимой к людям.

Ярослава поразилась, какой злой стала ее сестра. Надо же, как жизнь ее побила: повернулась своей темной стороной, и Томила в ответ сделала то же самое и теперь людям демонстрирует преимущественно плохие стороны своего характера. А ведь она была совсем другой: мягкой, доброй, открытой. Или же это только казалось, ведь люди не меняются?

– Легко быть терпимой к людям, когда с ними не приходится соприкасаться рукавами! Когда видишь их лишь из-за стекла автомобиля и не слышишь ни издаваемого ими шума, ни запахов! Ты можешь сколько угодно обвинять меня в нелюбви к людям, но прежде поинтересуйся у автовладельцев, почему они не пользуются общественным транспортом, даже если времени на дорогу придется потратить гораздо больше? А я тебе отвечу почему. Потому что там люди! Они толкают, лезут под ноги, дышат в лицо. Мне неприятно, когда чужие люди ко мне прикасаются и дышат мне в лицо! Мне неприятна смесь запахов: чужие дезодоранты, перегар, табачный дым. Почему всем этим я должна ежедневно дышать? И я ненавижу всех, кто создает мне неудобства. Да, я нетерпимая. А почему я должна терпеть?

Ярослава молчала – возразить ей было нечего. Конечно, сестра сгущает краски и реагирует на все слишком нервно, но в чем-то она права. Яся и сама, после того как купила автомобиль, стала тяжело переносить метро. И причина тому, как верно заметила Тома, люди. Да, она не была такой нервной и обозленной на весь мир, как ее сестра. Но попади она в те же условия, кто знает, какой бы стала. Может быть, еще более склочной и агрессивной. Сказать, что Томила сама виновата, легче всего. Мол, каждый выбирает свою судьбу. Выбирает, конечно, но только отчасти, в пределах данных ему возможностей, а эти возможности у всех ох какие разные.

Ясина учительница в пятом классе любила повторять, что все люди рождаются одинаковыми, все агукают. То есть из ее рассуждений следовало, что у всех одинаковые шансы на достижение успеха. В пятом классе Яся в это верила, но, повзрослев, поняла, что учительница была не права. Кого-то Бог одаривает красотой, кого-то умом, здоровьем, кому-то везет на богатую родню, а кто-то рождается в бедности с плохим здоровьем и без мало-мальской возможности выбиться в люди. У иных нет ни упорного характера, ни мозгов, и они в этом не виноваты. Вот Томила, например, сидит сложа руки и киснет, вместо того чтобы действовать. А что она может предпринять, чтобы изменить ситуацию? Она же не лентяйка – пашет с утра до вечера на своем складе как проклятая и получает копейки. Да еще Дениса растить надо. Пойти в институт на заочное? Можно, конечно, но она же не двужильная, и память уже не та, чтобы учиться. Получит она диплом через годы, но без опыта по специальности сможет устроиться только на низкооплачиваемую работу, настолько низкооплачиваемую, что с ребенком на нее не прожить. Раньше надо было думать, скажут некоторые – и будут правы. Только где они были со своими советами, когда Тома оканчивала школу и слушать не хотела ни о каких институтах. Скорее за прилавок торговать бижутерией, чтобы быть самостоятельной. Поработав продавщицей в холодном павильоне, Тома решила пойти учиться в колледж, но, не доучившись, бросила. Семнадцать лет – это не тот возраст, чтобы четко представлять, чем заниматься в жизни. После окончания школы Тома умела строить планы не далее чем на ближайшее лето. Тогда не помешало бы вмешаться матери, чтобы вправить мозги глупой дочери, но Дарья Альбертовна решила, что Томилу должна научить жизнь.

– Я, кажется, знаю, кто забрал из сейфа яблоко, – произнесла Тома. – Это мой бывший.

– Ты уверена? – с сомнением спросила Яся. Томила была очень обижена на бывшего мужа и не упускала возможности выставить его в черном цвете.

– Он приходил к нам в тот вечер, когда мы с дачи приехали, чтобы передать деньги на Дениса. У меня зазвонил телефон, и я вышла на кухню поговорить. Это Любка с работы звонила, а она баба трепливая, если начнет болтать, то это надолго. Пока я Любку слушала, мой Коленька мог три раза сейф обчистить. Точно говорю, это он, больше некому!

– Может, ты ошибаешься. Все-таки он отец твоего ребенка.

– Ну и что, что отец. В гробу я видела такого отца. Он и на дачу приезжал к этой своей выдре Сазоновой. Ко мне зашел, не постеснялся. Якобы для того, чтобы уточнить, когда я буду в городе, чтобы деньги мне занести. А то он не знал, когда буду! Все сходится: Колька сорвал с шеи Аиды ключ, а затем обчистил сейф.

– Ты это следователю рассказала?

– Нет. Я только теперь до этого додумалась, сразу не сообразила.

* * *
Они пришли почти одновременно с небольшим отрывом друг от друга. Тихомирову позвонил дежурный и сообщил, что явилась Лакришева и желает срочно ему что-то сказать. Затем, спустя полчаса, когда Дарья Альбертовна уже покинула его кабинет, дежурный позвонил снова и сказал, что к нему рвется Пеганова и тоже по срочному делу.

– Здрасте, – коротко поздоровалась Дарья Альбертовна, появившись в дверном проеме. Она вмиг оценила пыльные окна кабинета и творческий беспорядок на столе следователя, отчего Илья Сергеевич, сидевший за этим столом, слегка смутился.

– Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, – пригласил он, указывая на стул.

– Я вот почему пришла, – перешла сразу к делу Дарья Альбертовна. – Вы сказали, что, если я что-нибудь вспомню, немедленно вам сообщить. Я вспомнила. В тот день, когда мама умерла, на заднем дворе я видела следы. Следы были большими, мужскими, и я тогда еще подумала, что это Руслан ходил в лавку за сигаретами через задний двор. Но Руслан сказал, что он в тот день никуда не ходил и сигареты у него не заканчивались – он их с запасом взял, так что еще назад, в город увез. К тому же зачем ему по сугробам бродить, когда я дорожки почистила? Через передний вход до лавки чуть дальше получается, но это когда снега нет, а по сугробам через задний вход гораздо дольше. Я подумала, что это убийца наследил. Через задний двор можно незаметно зайти на веранду. Окна дома на ту сторону не выходят.

Тихомиров задумался: видел ли кто-нибудь следы на заднем дворе, когда выезжали на труп? Вроде нет, иначе бы этот факт был отражен в протоколе. Вечером и всю ночь падал снег, так что к утру следы наверняка замело. Если, конечно, они там были и Лакришева ничего не сочиняет. А то ведь с нее станется, соврет – не дорого возьмет, лишь бы среди ее родни преступника не искали.

– Что же вы сразу нам об этом не рассказали?

– Так я ж не подумала. У меня мать умерла, а вы хотите, чтобы я о каких-то следах помнила! – с пафосом произнесла Дарья Альбертовна, театрально одарив Тихомирова презрительным взглядом. Мол, черствые люди эти милиционеры – не понять им чувств убитых горем родственников.

«Не подумала, как же! Все-то ты подумала и прежде, чем сюда явиться, прозондировала почву, не братец ли это во дворе потоптался?»

– Что же, как говорится, лучше поздно, чем никогда. В какую сторону вели следы: к дому или, наоборот, из дома?

– Так это… не знаю даже, – Лакришева стала соображать, что ответить, да так напряженно, что следователю почудился треск шестеренок ее мозга, которые просчитывают ситуацию. – И в ту, и в другую, – выдала она ответ.

– Какие следы были отчетливее? – задал очередной вопрос Илья Сергеевич, хитро сощурив глаза. Он уже знал, что скажет женщина. Если голова у нее варит, то с этой задачкой для пятого класса она справится.

– Отчетливее были следы, которые вели от дома, – довольно быстро ответила Дарья Альбертовна.

– Выходит, преступник пришел с улицы, убил Аиду Серафимовну, а затем убрался прочь тем же маршрутом, – заключил Тихомиров.

– Возможно. Делать выводы – это ваша работа.

– Наша, наша, – согласился Тихомиров, протягивая ей протокол на подпись.

Илья Сергеевич не успел переварить информацию, полученную от визита Лакришевой-старшей, как в дверь его кабинета снова постучались, а точнее, поскреблись.

– Можно? – робко спросила Томила, переступая порог.

Илья Сергеевич отметил явный прогресс – на губах женщины появилась перламутровая помада, но одежда по-прежнему оставалась безвкусной.

Томила присела на краешек стула перед столом следователя, не зная, с чего начать.

– Что вы хотели рассказать? Я вас слушаю, – подбодрил Тихомиров.

– Я знаю, кто преступник, – выпалила она и покраснела. Илья Сергеевич был привлекательным мужчиной, и это вгоняло ее в смущение, несмотря на то что она находится в казенных стенах и он при исполнении. Она и губы сегодня подкрасила из-за него, и он наверняка это заметил. Думая об этом, Томила засмущалась еще больше.

– И кто же он? – полюбопытствовал следователь. Дело начинало приобретать занятный оборот: сначала все всё отрицали, а теперь начинают находить виноватых.

– Это мой бывший муж, Николай. Он приходил к нам домой, на Песчаную, вечером третьего числа, чтобы деньги на сына отдать. У меня телефон зазвонил, и я вышла на кухню, а Коля в это время остался один, и у него было время, чтобы залезть в сейф. Я думаю, что он так и сделал. Сами посудите, кто бы это мог быть, если не он?

– Логично, – усмехнулся Тихомиров. – Что же вы сразу не сказали, что приходил ваш бывший муж?

Ответ на этот вопрос следователь знал – потому что Томиле, как и ее матери, нужно было подумать, прежде чем давать показания. А думали обе женщины медленно.

– Из головы вылетело, – потупила взор Тома. – Смерть бабушки, столько событий… Не до того было. Да. И кстати, днем, когда бабушка умерла, Коля был в Разметелеве. Он заходил, чтобы договориться насчет денег. Но тогда он был на виду, так что он не убивал. Я думаю, бабушка ключ где-нибудь обронила, а Колька и подобрал.

– У кого на виду он был? Кроме вас, кто-нибудь видел, как Николай приходил и уходил из вашего дачного дома?

– Даже не знаю. Мама в это время на кухне тестом для пирогов занималась. Из кухни вход не виден, только пятачок двора и гараж, дядя Руслан хоккей смотрел, Яся в магазин за маслом вышла – мама попросила, у нее оно закончилось, Дениска спал после беготни на горке. Да Коля всего на минутку зашел.

Отпустив Пеганову, Илья Сергеевич стал перелистывать дело. Сегодня в нем появился еще один фигурант – бывший муж Томилы. Ключевое слово этого словосочетания – «бывший». Поэтому Тихомиров особо не обольщался насчет объективности показаний Томилы, ибо знал, что женщиной могут двигать обида и желание насолить. Но оставить без внимания ее показания следователь не мог. Тихомиров снял трубку и набрал номер оперативного отдела, чтобы поручить оперативникам взять в разработку Николая Пеганова.

* * *
Оперативную группу, прибывшую по адресу проживания бывшего мужа Томилы, встретила хозяйка квартиры, Светлана Сазонова. Миниатюрная пышечка с трогательной челкой и удивленно приоткрытым малиновым ртом смотрела в дверной проем на раскрытое милицейское удостоверение, но цепочку снимать не спешила.

– Что вам надо? – подозрительно поинтересовалась она.

Капитан Зозуля объяснил, насколько ему позволяло деревенское воспитание – вежливо, но строго:

– Открывайте, дамочка. Обыск.

– Какой такой обыск? – упало у Светланы сердце. Не веря в происходящее, которое должно было быть ошибкой, она впустила представителей власти.

Предъявив хозяйке ордер, вошедшие без лишних церемоний приступили к своим служебным обязанностям. Светлана не смогла спокойно наблюдать, как посторонние люди копаются в ее вещах. Придя в себя от замешательства, она попыталась возмутиться, но это не возымело никакого действия – сотрудники милиции выполняли свою работу и не собирались церемониться с хозяйкой.

Сообразив, что сила на стороне визитеров, Светлана сменить тактику.

– Послушайте, может, договоримся. Мы же не преступники какие-нибудь, а нормальные люди, – все это Светлана произнесла с интонацией маленькой девочки, уговаривающей родителей купить ей новую куклу. Она часто придавала своему голосу детские нотки, а своему образу притворную наивность – это был ее любимый способ добиться расположения. Свете казалось, что так она выглядит трогательной и мягкой, но на самом деле ее спектакль смотрелся фальшиво. На некоторых ее сюсюканья действовали, но в данном случае они не помогли.

– Вы бы лучше не мешали, дамочка, а то мы так до вечера не управимся, – порекомендовал ей Леонид.

Света сложила губки бантиком и обиженно отвернулась к окну. Пусть делают что хотят, – махнула она рукой. В конце концов, это дела Николая, пусть с ним и разбираются.

Николая дома не было – это оперативники выяснили заранее. За ним отправили машину в НПО, где он работал.

Светлану нервировало положение, в котором она оказалась: она собиралась сделать маску для лица, принять ванну, перебрать шкаф с нарядами, чтобы отсортировать вещи и выбросить старье, а тут явились какие-то люди и нарушили все ее планы. Да еще понятых притащили – бабулек с лавочки во дворе. И все это по милости Кольки! Какого черта он ушел на работу в то время, когда он нужен здесь?! Это Колька должен сейчас разбираться с милицией, а не она. Свете очень хотелось высказать свое негодование Николаю, с этой целью она три раза набирала его номер, но тот был вне сети.

– Если вы звоните своему сожителю, то напрасно – он вам ответить не сможет, – пояснил Светлане капитан, подразумевая, что Николаем заняты его коллеги.

Свету покоробило это казенное определение «сожитель». Как в притоне каком-то. Ну и что, что они не расписаны. Он ей муж, любимый человек, а не сожитель! Сазонова одарила оперативника презрительным взглядом, но ничего говорить не стала – что с ним разговаривать, с этим неотесанным ментом?! Привык иметь дело с уголовниками и теперь и с приличными людьми точно так же обращается.

Между тем у сыщиков наметился прогресс. Один из сотрудников, производивших обыск, добрался до верхней полки кухонного пенала, где обычно хранятся милые, но ненужные вещицы вроде вазочек и статуэток. В одной из таких вазочек ловкая полицейская рука кое-что обнаружила.

– Есть! – сообщил один из сотрудников полиции, осторожно извлекая на свет ювелирное изделие – золотое яблоко семьи Лакришевых.

– Что это значит? – удивленно захлопала ресницами Светлана, когда ей дали подписать протокол.

Света не понимала, что происходит: в ее квартире устроили обыск, который, судя по найденной ценной вещи, был отнюдь не ошибкой.

Когда служители закона ушли, с Сазоновой случилась истерика. Что теперь будет и чем это грозит ей лично?! «Колька украл яблоко, и теперь его посадят», – вертелась у нее в голове мысль. И надо же ему было спрятать украденное у нее в доме. Теперь у нее из-за этого будут неприятности.

– Вот урод! – ругнулась Света, раздраженно думая о Николае. – А ведь яблоко, должно быть, очень дорогое. Там чистого золота небось на полкило потянет. Если бы дело провернуть грамотно, то можно было бы неплохо заработать. На Мальдивы съездить на месяц и шубу купить.

Она очень живо представила себе шубку из серебристой норки и ультрамарин океана.

– Даже украсть по-человечески не может, неудачник! – с сожалением констатировала Светлана. Ей вдруг стало себя очень жалко, что у нее так непутево сложилась личная жизнь: мало того, что пришлось подобрать мужика – секонд-хенд, так он еще оказался ни на что не способным придурком, подкинувшим ей напоследок проблем.

Светлана недовольно обозрела беспорядок, устроенный сыщиками. Ее взгляд наткнулся на вытащенную из комода коробку с вещами Дениса: его конструктором и учебниками. От злости щеки ее покраснели. Это уж слишком! Зачем, спрашивается, этот недоумок привел в ее квартиру своего отпрыска?! Мальчику, видите ли, вредно находиться в атмосфере похорон и судебной тяжбы. А ей не вредно обслуживать чужого ребенка?! Готовить ему, собирать в школу, вытирать за ним грязь? Ну все, с нее достаточно. Чтобы она еще раз хоть пальцем пошевелила ради этой семейки – никогда! Дудки вам! Света с остервенением стала собирать детские вещи. Покидав в кучу Денискино барахло, она набрала номер Томилы, чтобы сдать ей ее сына.

– Ты в курсе, что Коля сейчас в милиции и он не сможет забрать Дениса из школы? – вместо приветствия раздраженно сказала она, услышав удивленный голос Томы. – Как ты понимаешь, я за твоим чадом не поеду – не нанималась. И забери его вещи из моего дома!

Светлана мечтала быть домохозяйкой, чтобы сидеть дома и ничего не делать. То есть выполнять несложную домашнюю работу вроде протирания пыли и готовки еды. Она и до появления в доме мужчины этим занималась, но тратила больше сил, так как в доме не было бытовой техники, а также приходилось самой ходить за продуктами, выносить мусор и отвозить вещи в химчистку. При всем при этом она ежедневно ходила на работу, которую терпеть не могла. Ее должность называлась «помощник руководителя», звучала громко, а по сути – простая секретарша, коих в ее ОАО насчитывалось восемь штук.

Если правильно подойти к делу, то домашний труд не станет в тягость, рассуждала Сазонова. Чай, не каменный век, чтобы горбатиться, сейчас полно бытовой техники: посуду вымоет машина, а еду из полуфабрикатов готовить – милое дело: поставил в микроволновку – и готово. Это только дуры вроде Томилки на себя все взваливают, поэтому и превращаются в загнанных лошадей, на которых без слез не взглянешь. На таких, как Томила, мужики не раскошеливаются. Не станет мужик обустраивать ее быт, если она все делает сама – моет посуду и не жалуется, что маникюр страдает, значит, ей это занятие нравится и никакой посудомоечной машины покупать не нужно.

Николай подвернулся кстати. Она его заприметила в дачном поселке, куда приехала к родителям на выходные. На дачу Светлана ездить не любила, поэтому бывала там редко. Она не знала, как обратить на себя внимание, но все оказалось проще – соседка по даче Тома, с которой они водили шапочное знакомство, сама представила ей своего мужа. Движимая обычной бабьей глупостью Тома хотела пофорсить: смотрите, как у меня все хорошо, муж ладный, работящий, и ребенок – картиночка. Светлана с ней согласилась, а сама подумала, что ей тоже такой не помешал бы. Уже на следующий день она «случайно» встретила Николая по пути из продуктовой лавки. У нее вдруг оказался непомерно тяжелый пакет с овощами, который к тому же еще и порвался. Внезапно Света оступилась и «подвернула ногу». Николаю ничего не оставалось, как оказать помощь недавней знакомой и заглянуть к ней «на минуточку» в гости. Слово за слово, к месту сказанная похвала, кокетливая стрельба глазами, случайные прикосновения – Николай почувствовал себя мачо. А дома замотанная делами жена, ребенок то болеет и капризничает, то озорничает, накопившиеся мелкие проблемы, ссоры. Коля сам не заметил, как под любым предлогом стал стремиться наведаться к соседке, в дом, где от него ничего не требуют, а только хвалят, хвалят и хвалят.

Их встречи давно уже переместились в город. Света была для него глотком свежего воздуха, позабытым эхом беспечной юности. С ней он снова почувствовал себя тем разбитным парнем, которым был когда-то. Они ходили в рестораны, кино, катались на речных трамвайчиках и гуляли по набережным. Это было даже лучше, чем в юности, потому что теперь не было финансовых ограничений, а тогда на ресторан, даже на самый дешевый, приходилось подолгу копить. Он дарил ей охапки роз, а она радовалась, как дитя. Разве Томка умеет так радоваться цветам? Нет! Она каждую копейку считает и тратит прежде всего на ребенка и на питание и откладывает на отдых и на ремонт. Да так вся жизнь пройдет в этой экономии.

Вернувшись после очередной «сверхурочной работы», Николай с брезгливостью посмотрел на жену, такую усталую, с собранным в хвостик давно не крашенными волосами и потухшими глазами.

– Ужинать будешь? Я суп приготовила, твой любимый.

– Нет, спасибо. Я на работе поел, – сказал он, торопясь скрыться в ванной. Там опять был бардак: сваленные в кучу нестиранные вещи Дениса, развешенные на змеевике некрасивые Томкины лифчики из хлопка вперемешку с его носками. Коля вспомнил красное шелковое белье Светланы, которое сам подарил ей на Восьмое марта, и глубоко вздохнул. Если еще днем он колебался в принятии решения – какую из двух женщин выбрать, то эти лифчики его добили. Выбор стал очевиден.

* * *
Высокий, эффектный, важный. Но суетливый. Движения в два раза быстрее, чем требуется.

Нервничает, сделал вывод Тихомиров, оценивая своего подопечного. Николай Пеганов сидел в его кабинете, вальяжно закинув ногу на ногу и сутуло округлив спину. Впечатление он производил двоякое: внешний лоск при внутренней зажатости.

– Вы приходили третьего января в дом Лакришевых? – спросил следователь.

– Приходил, – не стал отрицать Пеганов. При этом он сложил ладони перед собой, как в молитве. – Я видел, что Томила приехала на дачу. Я пришел к ней, чтобы договориться о передаче денег. У меня в мобильнике сел аккумулятор, зарядки не было. У нас с Томкой уговор – в начале каждого месяца я передаю ей деньги на Дениса. Я подумал, что она все равно на даче, а дома рядом, так почему бы не сходить? Зашел, договорились о том, что я приеду в город и принесу ей деньги. Так и сделал.

– И заодно вскрыли сейф и забрали оттуда фамильную драгоценность.

– Какую драгоценность? – изумился Николай.

– Золотое яблоко. Его нашли при обыске в квартире вашей сожительницы Светланы Сазоновой.

– Не знаю, откуда оно там могло взяться! Да и не нужно оно мне! Я не раз слышал о нем, пока был женат на Томиле. В ее семье все на нем были помешаны. Особенно их бабушка, Аида Серафимовна. Никому его не позволяла трогать, только постоянно всем твердила, что она хранительница и поэтому главная. С ней-то все понятно, у старушки были не все дома, а остальные-то чего устроили ажиотаж? Я не раз слышал, как Томкина родня спорила, как выгоднее распорядиться яблоком. За спиной у Аиды Серафимовны, разумеется. Так что если яблоко украли, то это дело рук членов «дружной» семейки.

– Тем не менее пропажу обнаружили у вас.

– Вот тут мне ответить вам нечего. Сам теряюсь в догадках. Я нормальный законопослушный гражданин, и я не стал бы заниматься воровством. Потому что мне это чуждо и идет вразрез с моими моральными принципами! Посудите сами. Допустим, это действительно сделал я. Я не говорю, что это «сделал» я. Я говорю, «допустим». Так вот, если бы это сделал я, неужели я бы стал держать у себя дома украденную вещь?

– Всякое бывает. Иные преступники рассуждают точно так же, в надежде, что у них в доме искать не будут.

– Так рассуждают полные идиоты, а я, как вы видите, в здравом уме. Я, на минуточку, высокооплачиваемый специалист с высшим образованием, – гордо заявил Пеганов.

Он постоянно «якал», и это тоже не ускользнуло от следователя. Считает себя центром вселенной районного масштаба – дотянуть до городского мешают комплексы, – заметил Тихомиров.

Николай явно считал собственную востребованность на рынке труда неоспоримым плюсом. Илья Сергеевич читал досье на Пеганова и знал, что тот окончил институт тяжелой промышленности и работал менеджером проектов в научно-производственном объединении, занимающемся обработкой металлов. Среди его контингента преимущественно встречались необразованные, антисоциальные элементы, но и интеллигентов тоже хватало. Все-таки Пеганов отчасти был прав – суд всегда при вынесении приговора принимает во внимание характеристику личности, и ему, следователю, не помешает с этим считаться.

Дарья Альбертовна вспомнила, что вечером видела припорошенные снегом следы, ведущие к веранде. Следы, как ей показалось, были, судя по размеру, мужскими. К сожалению, про следы она сообщила слишком поздно для того, чтобы их идентифицировать. Да к тому же еще неизвестно, были ли они там, или это только плод воображения хозяйки дома. Если следы действительно имели место быть, то они служат косвенной уликой против Николая, что вроде бы логично: Пеганов зашел с парадного входа, осмотрелся. А во второй раз пришел огородами.

Николай версию о том, что он приходил в дачный дом Лакришевых через огород и там наследил, отверг на корню.

– Чушь какая! Я что, похож на идиота, чтобы лезть в сугроб, когда рядом есть короткая расчищенная дорожка?! – вскочил с места допрашиваемый. В голосе его пробудился тигр, который вот-вот зарычит.

Вопрос был риторическим. Илья Сергеевич в своем кабинете подобные выпады наблюдал постоянно. Обычно их демонстрировали люди, замазанные по самые уши.

Таврическая губерния. 1836 г.
– Возьму сердце раба божьего Елисея, понесу на остуду в ледяное царство, в остудное государство. Чтоб раб Елисей рабу Анастасию не любил, сердце свое остудил, в сердце ее не носил. В ледяном царстве, в остудном государстве стоит ледяная изба, в избе ледяная стена, ледяное окно, ледяная печь. Черт с чертовкой дерутся, щипаются, кровью обливаются, думу не думают, советы не советуют. Так бы раб божий Елисей с рабой божьей Анастасией дрался и щипался, злился и ругался, думы бы не думал, советы не советовал. Век по веку отныне до веку.

Произнеся эти слова, Алкмена вернулась в избу и тихо, чтобы не разбудить дочь, легла спать. Ночь выдалась ясная, с убывающей луной – подходящая для отворота. По мнению Алкмены, отворот был необязательным, потому как граф и так был холоден со своей женой, никогда между ними согласия не было. Но чтобы задуманное удалось наверняка, ритуал нужно было начинать с отворота. Уж слишком долго она ждала этого часа, чтобы все испортить какой-то мелочью. Ждать Алкмена умела, и чем дольше ждала, тем изощренней становился ее замысел. Ее месть выдерживалась годами, как драгоценное вино. Теперь настало время откупорить бочку и угостить напитком врага.

– Ишь, бусами решил откупиться! Сунул, как публичной девке, – негодовала Алкмена.

– Они красивые. Камни яркие, как кровью налитые.

– Красивые. Только цена им – медный грош в базарный день! Он заплатит, за все заплатит!

– Может, не стоит? Уж очень высока плата получается, – усомнилась Аполония.

– Такое нельзя прощать! Или ты считаешь иначе? – при этом темные глаза Алкмены полыхнули дьявольским огнем.

– Нет, я не считаю. Сердце врага должно быть растоптано! Но я сомневаюсь, враг ли он мне?

– Он мне враг, а значит, и тебе.

– Хорошо, я сделаю все, как ты скажешь.

Аполония сняла с головы ленту, и ее тяжелые волосы цвета горького шоколада упали на смуглые плечи. Не торопясь Аполония расстегнула сорочку, обнажив словно высеченное из темного мрамора юное тело. Острые ключицы, изящные щиколотки, колени, напоминающие лица детей-близнецов, небольшая высокая грудь с темными ореолами вокруг сосков, тонкая до невозможности талия, узкие бедра и манящие ямочки на упругих ягодицах. Даже Алкмена не смогла отвести взгляда от прекрасных пропорций, а она-то видела это тело постоянно.

– Совсем как я в юности, – удовлетворенно произнесла она. – Никуда не денется, как пес цепной будет служить. И никакого приворота не надо.

– Так, может, тогда не будем ворожить?

– Дело надо довести до конца. Луна нынче растущая – то, что надо. Возьми вот это и это. Натрешь себя три раза, повторяя заговор.

– Что это? – удивилась Аполония, глядя на жидкость. – Это не повредит моей коже?

– Нет, напротив. Это вода – морская, с медом диких пчел, и чистая родниковая. От такой воды кожа станет мягкой и бархатистой, еще краше, хоть краше, чем есть, уже некуда.

– Тогда ладно, – рассмеялась девушка. – Буду краше дальше некуда.

Аполония зачерпнула из первой крынки приготовленную воду, попробовала на вкус – сладко. Опустила ладонь и стала натирать ею тело, приговаривая:

Тело мое бумажное, кожа бела,Кровь солена, любовь к рабу божьему Елисею сладка.Я грудью вздохну, головой буйной встряхну,Босой ногой по сердцу раба божьего Елисея пойду.Чтоб ему ни одной темной ночи не спать,Не лежать, матери, отца не вспоминать,Друзей не окликать, подруг не зазывать,Чтоб меня, рабу божью Аполонию, двенадцать летне забывать.Будьте, мои слова, крепки и лепки.Двенадцать лет держитесь, двенадцать лет лепитесь.Ключ, замок, язык. Аминь.
Затем девушка проделала то же самое с водами из двух других крынок. После натирания тела родниковой водой Аполония нагая вышла из избы и стала сушиться, кружась в лунном свете.

– Теперь никуда не денется. Только сама не забывай, кто он для тебя, – предупредила Алкмена, но девушка ее уже не слушала. Она побежала по дорожке к склону, откуда открывался вид на море.

– Какая волшебная ночь! Звезды, как горошины. А море, море какое! Спокойное, словно оно уснуло! Э-ге-гей! Просыпайся! – закричала Аполония и бросила со скалы камень. Камень исчез в темноте, отозвавшись глухим всплеском.

Санкт-Петербург. Наши дни
Половина дела сделана – в стан врага нанесен сокрушительный удар, который вывел его из равновесия. Сегодня Томиле позвонила взбешенная Сазонова и потребовала немедленно забрать Дениса. Она шипела, как змея, назвала ее кукушкой, а Николая козлом, от которого, кроме проблем, ничего не дождаться.

До окончания продленки оставалось еще три часа, поэтому можно было пока заняться своими делами. Суп надо сварить и дыру в кармане куртки сына зашить. Мать постоянно ворчит, что она по дому ничего не делает. Как же «не делает»! Еще как делает, пашет как лошадь. Мать ей сразу условие поставила, что ни ее, взрослую кобылу, ни ее семью она обслуживать не собирается. Один раз ужин не приготовила, потому что сил не хватило после работы идти в магазин, так теперь постоянно вспоминает.

Идти к Сазоновой забирать детские вещи? Очень надо! Сама принесет. А если не принесет, можно потом за ними сходить. Денис без лишней пары носков обойдется, дома у него шмотья и всяких игрушек-книжек полно, а Светку его вещи будут нервировать. Вот так вот! Противника надо добивать до конца и делать это всеми возможными способами.

Сазоновой Колька был нужен, только когда у него дела шли хорошо, а как только он попал в беду, так все – пошел вон. Тома ее сразу раскусила, как только увидела. Первое впечатление – оно самое верное, в этом Томила убеждалась не раз. Только всегда считала, что не нужно отвергать человека, если он с первого взгляда не понравился, и всегда за это расплачивалась. Так вышло и с Сазоновой. При знакомстве Светка показалась ей хищной и расчетливой. Но, как обычно, Тома из-за своего «не надо сразу отвергать человека, пусть он раскроется» со Светой стала общаться.

«И по гороскопу она Рыба – скользкая и противная. Настоящая щучка», – подумала Тома, вспомнив, как в марте Николай ушел к ней на день рождения вместо обещанного Денису похода в ТЮЗ.

То, что бывшего мужа посадили, Томилу ничуть не печалило. Уж лучше пусть за решеткой, чем с этой выдрой, рассудила она. Оно и полезно – посидит, подумает над своим поведением. Будет знать, как по потаскухам шляться.

А она ему передачку соберет с пирогами домашними, какие до свадьбы ему пекла. Глядишь, и наладится у них все.

Все шло, как надо. Томила впервые за последнее время стала улыбаться. Она взглянула на себя в зеркало, придирчиво изучая свое лицо. В детстве она дружила с одной хвастливой девочкой, Верой. Та все время чем-нибудь хвастала, ненавязчиво внушала окружающим мысль о своей исключительности. И платье у нее красивое, и через скакалку умеет прыгать без остановки, и даже парадная у нее самая лучшая, потому что первая от угла. Томка так не умела. Она понимала, что Веркина парадная ничем не лучше ее, а напротив, хуже, поскольку Веркин дом более старый, но Вера о нем так отзывается, что он предстает не иначе как дворцом. Платье на ней тоже самое обыкновенное – ситцевое в ромашку. Но у Томы-то на платье этих ромашек нет! И ни у кого больше их нет. Скачет Вера и в самом деле долго – тут возразить нечего, но уж не лучше всех – это точно. Юлька, которая на втором этаже живет, на три года их младше, совсем мелюзга, а со скакалкой такие штуки вытворять умеет, что Верке даже не снилось. Юля этому на гимнастике научилась, куда с четырех лет ходит. Только Юлька с ними играет редко, у нее всегда то занятия, то соревнования. Томиле, конечно же, тоже хотелось быть в чем-нибудь особенной, она даже могла придумать себе такую особенность, но вот беда – преподнести ее не умела. Поэтому, слыша очередное Верино: «К нам вчера гости приходили, и они сказали, что у меня красивые глаза. Мне все говорят, что у меня красивые глаза», – Томила могла сказать только: у меня тоже! «У меня тоже красивые глаза», – повторила Тома. Вера хмыкнула и ничего не ответила, будто бы и не услышала. «У меня красивые глаза», – внушала Томила, придя вечером с прогулки. Тогда, в десять лет, Тома не могла определить, красивые ли у нее глаза или нет. Она смотрелась в зеркало совсем не так, как смотрится взрослая женщина. Все, что зеркало ей могло тогда сообщить – это чистое ли у нее лицо или нет, а уж насколько оно привлекательно, отвечать на этот вопрос зеркало не торопилось. «У меня красивые глаза! – повторила девочка. – У меня будут самые красивые глаза!»

– У меня красивые глаза, – заключила Томила. – Губы тоже ничего. Только бледные слишком. Волосы тусклые, посеченные, нужно ими заняться, – она сняла с них резинку и, словно гребнем, расчесала их пятерней. А что, может, сделать асимметричную модную стрижку и покраситься? В какой-нибудь атомный цвет. Например, в рыжий. Что-то ей подсказывало, что на рыжий она не отважится, в крайнем случае, на ореховый, но помечтать было можно, хоть о рыжем, хоть о сиреневом.

Тома достала из ящика коробку с косметикой, пользовалась которой редко – все некогда, все на бегу, так и привыкла обходиться без макияжа. Глядя на образец в журнале, нанесла на веки тени. Ей было стыдно перед самой собой за то, что она дожила до тридцати с лишним лет, а грамотно подкрашивать глаза не научилась. Получилось кривовато, поэтому Тома старательно растушевала. Как ни хотелось придать глазам выразительности с помощью подводки, она не стала этого делать. Подводка ей никак не давалась, чтобы ею пользоваться, нужно набить руку, иначе ровных линий не добиться. Но и так вышло вроде неплохо – глаза стали ярче. Томила обозначила румянами скулы и взяла свою привычную перламутровую помаду, чтобы накрасить губы, потом взяла другую, более яркого кирпичного цвета. Она в Томиной косметичке появилась случайно. Однажды, придя в торговый центр за спортивными штанами для Дениса, Тома забрела на презентацию косметики, где визажисты сделали ей макияж. «Все у вас светло-коричневое: и пальто, и волосы, и помада. В этом цвете вы теряетесь, и вашей индивидуальности совершенно не видно. Вам нужно добавить яркости, вот взгляните, что получится, если сменить цветовую гамму». Визажист сделал ей дерзкий макияж, который Тома на своем лице даже представить не могла. Щедро накрашенные глаза стали огромными, губы призывными. Это была уже не она, а женщина-вамп. «Это вечерний вариант, – пояснил визажист. – Дневной – более спокойный». Сняв косметику, ее снова накрасили, но уже не столь ярко, и Томе предложенный имидж даже понравился. Ей очень захотелось купить косметику, которой ее красили: серые, белые, серебристые, розовые и даже вечерние лиловые тени, но на все сразу денег не хватало – сыну нужны были новые кроссовки, а мужу хотелось купить синий галстук, который очень шел к его костюму. Но все-таки от кирпичной помады Томила тогда отказаться не смогла. Она ею пользовалась два дня, но, как ей казалось, без нужных теней это было уже не то. Да и тени надо наносить тщательно – ее в магазине целый час красили, а времени у нее на это нет. «И без макияжа сойдет», – решила она.

Тома старательно подкрасила губы кирпичной помадой, затем откопала в комоде щипцы для завивки волос. Красота должна быть во всем, решила она. Волосы у Томы были хоть и короткими, но густыми, и с ними пришлось повозиться. Терпения на завивку не хватало. Она накрутила только пряди спереди, а сзади завила их лишь слегка. Все равно никто не видит, малодушно оправдала она собственную лень. Томила сменила халат на старые джинсы и домашний свитер, который был еще не совсем домашним, поскольку не слишком заносился, и Тома иногда надевала его в люди.

– Не хуже этой мымры Сазоновой, – заключила она, глядя в зеркало.

Вспомнив о Светлане, Томила помрачнела. Мысли о разлучнице портили ей настроение всегда. На этот раз Тома предпочла унынию действие. Она полезла в письменный стол за тетрадкой, между страниц которой лежала распечатка с форума «позитивных женщин», там было описание ворожбы. Одна дама, по ее словам, таким образом накрепко привязала к себе возлюбленного, несмотря на то что до приворота он был к ней совершенно равнодушен. Это был очень сильный приворот, старинный – от потомственной ведьмы.

«Надо натереть себя три раза: первый раз – водой с медом, второй раз водой с солью, третий раз чистой водой. Все три раза воду наговаривают приворотными словами:

Тело мое бумажное, кожа бела,Кровь солена, любовь к рабу божьему (имя) сладка.Я грудью вздохну, головой буйной встряхну,Босой ногой по сердцу раба божьего (имя) пойду.Чтоб ему не одной темной ночи не спать,Не лежать, матери, отца не вспоминать,Друзей не окликать, подруг не зазывать,Чтоб меня, рабу божью (имя), двенадцать лет не забывать.Будьте, мои слова, крепки и лепки.Двенадцать лет держитесь, двенадцать лет лепитесь.Ключ, замок, язык. Аминь.
Перед ритуалом, как и полагается, Томила зажгла свечу, сняла с шеи цепочку, волосы же у нее и так были распущенными. Двенадцать лет, на взгляд Томы, было недостаточно. Она дальновидно прикинула, что по истечении этого срока в их отношениях с Николаем снова может возникнуть трещина. Но ничего, хотя бы на двенадцать, а там приворот можно будет повторить, – приободрилась она, подготавливая миски с водой. Эта ворожба была еще хороша и с технической точки зрения – она не требовала никаких сложных атрибутов вроде крови жаб и земли с кладбища. Соль найдется в любом доме, и мед, в общем-то, тоже. Тома задумалась, а есть ли у них мед? Его в их семье никто не ел, и вполне может быть, что меда не окажется, и тогда задуманное придется отложить. К счастью, мама была женщиной домовитой и любила, чтобы холодильник и продуктовые полки были заполнены, так что банка отличного таежного меда нашлась.

Тело мое бумажное, кожа бела,Кровь солена, любовь к рабу божьему Николаю сладка, —
заговорила она над водой. —

Я грудью вздохну, головой буйной встряхну,Босой ногой по сердцу раба божьего Николая пойду…
– Лучше бы пол подмела вместо того, чтобы дурью маяться. Четвертый десяток пошел, а все как дитя, – раздался громкий голос Дарьи Альбертовны.

Томила вздрогнула, расплескав приворотную воду. Как же она не услышала звука отпираемой входной двери? Мать, как всегда, все испортила. Теперь еще и насмехаться будет. За что такая невезуха? У всех матери как матери, всегда поддержат и утешат, а у нее все наоборот – никакой поддержки, одни упреки. Так было всегда, с самого ее детства. И теперь уже не изменится.

– Ты никак на Кольку ворожить вздумала? – оценила мать непривычно парадный вид дочери, произнесенные ею ритуальные слова и горящую среди бела дня свечу. – Вот дурында! Мало тебе унижений, продолжения захотела?

– Ну, мам! Не начинай.

– А я не начинаю! Раз мужик стал ходить налево, так и будет продолжать. Горбатого могила исправит! За каким чертом тебе такой муж?!

– А у тебя никакого нет! – вспыхнула Тома. – Почему ты отца выгнала?

– Сама знаешь почему. Таким же кобелем был, как и твой. Только мой бывший не уголовник, в отличие от твоего. Спасибо, доченька, хорошего отца моему внуку ты выбрала – мать мою угробил и нас обобрал.

– Это еще не доказано.

– Ничего, докажут – дело нехитрое. Просто так не арестовывают. Будет сидеть как миленький!

Когда Дарья Альбертовна узнала об аресте бывшего зятя, она этому факту очень обрадовалась, хоть и стала Томилу поедом есть, упрекая в неразборчивости. С арестом Николая, по ее мнению, дело должно было прекратиться вместе с нервотрепкой и неприятностями, которые приносило их семье общение с милицией.

Томила знала, что Коля никого не убивал. И еще она знала, что он к ней вернется и они будут жить вместе долго и счастливо, но спорить с матерью у нее не было ни сил, ни желания, и она, как обычно, предпочла промолчать.

С приходом матери на душе стало паршиво. А ведь совсем недавно настроение было приподнятым. И надо было матери так не вовремя явиться и все испортить своими язвительными замечаниями! Тома с тоской посмотрела на себя в зеркало: прическа, макияж, освежающей расцветки свитер – достаточно ли хороша? Ей захотелось услышать слова поддержки, чтобы кто-то сказал, что она еще ничего и Коля обязательно ее оценит и вернется. Тома достала телефон. Кому позвонить? Алла в отъезде, а больше близких подруг у нее нет. Разве что только сестра.

Ярослава, как всегда, оказалась занята, но, понимая, что сестре сейчас несладко и нужна поддержка, согласилась прийти в кафе.

– Ты все ждешь возвращения Кольки?! – изумилась Яся, выслушав получасовой монолог Томилы, в котором она, как всегда, жалела себя, проклинала разлучницу и восхваляла бывшего мужа. Тома даже кофе не выпила – все говорила и говорила. Ее чашка так и осталась полной в то время, как Яся уже свою опустошила. – Вот дурында! Ты меня, конечно, извини, но это уже ни в какие рамки не лезет. Я больше всего боялась, что он к тебе вернется и ты его примешь. О том, что он так и будет вытирать о тебя ноги, я даже не говорю. Помнишь, как он к тебе относился в самые лучшие годы вашего брака? Только будь с собой честной и сними розовые очки. Уже тогда он относился к тебе потребительски, но ты не хотела этого замечать, пребывая в наркотическом сне любовной эйфории. Он в тебе видел инструмент для совместной жизни, но никак не личность. Ты должна была соответствовать его представлениям о хорошей жене: работящей, жаждущей детей, живущей заботами о доме. Твои цели и желания Коленьку не интересовали.

– Он всегда у меня спрашивал, чего я хочу на день рождения, – попыталась защитить бывшего мужа Томила.

– Дарил подарки и считал, что этого вполне достаточно, чтобы ты была счастлива, – усмехнулась Яся. – Это напоминает мне отношение родителей к малолетнему ребенку, которые считают, что, кроме новых кубиков и кукол, ему желать нечего – у него и так все есть. Твой драгоценный Коля хоть раз поинтересовался, чего ты хочешь добиться в жизни, кем стать, чем заниматься? Нет! Потому что он сам за тебя все решил. Ты, по его мнению, должна была быть милым существом, сосредоточенным на доме и детях, ну и на нем, разумеется, тоже. Поначалу так и было: очарованная ролью жены, ты с радостью расшибалась в лепешку, обеспечивая ему комфорт, и вила гнездо. Но потом тебе захотелось чего-то еще. И это чего-то называлось собственные желания. Ты вспомнила, что до встречи с Николаем у тебя тоже была жизнь со своими интересами. Тогда у вас с Колей и произошла первая размолвка. Его программа дала сбой: как это так, жена заявила о своих интересах? Помню, как ты на кухне сидела вся в слезах, заедая обиду пирожными. А когда Дениска появился, на кого ты стала похожа! Да тебе голову вымыть за счастье было, какие уж там желания и цели. Круглые сутки к ребенку как привязанная. А Коля твой придет с работы, сделает ему «козу рогатую» и на диван – он устал. Твоя работа кладовщицы, прямо скажем, – не сахар, но как ты туда рвалась! Вышла, когда очень деньги нужны были, так вернулась со смены, как с отдыха. Ты с энтузиазмом принималась за мытье полов, с радостью готовила, когда было кому с ребенком посидеть. А Коля только физиономию кривил: жена у него собственное дите не любит, так и мечтает кому-нибудь спихнуть. Попробовал бы он сам пожить в таком режиме: два года нон-стопом только ребенок, ребенок, ребенок. Когда ты заикнулась о няне, что у вас началось! Коля стал в позу: не хочу, говорит, чтобы при живой матери ребенка воспитывала чужая женщина! А своя, значит, обязана пахать как лошадь. Няня – это же тяжелая работа, даже когда воспитанник – собственный ребенок. Вот что я тебе скажу, сестренка, твой Коля неудачник и жлоб. Был бы нормальным мужиком, заработал бы денег, чтобы нанять няню. А если не может заработать, помогал бы сам или хотя бы не упрекал! И ты еще сожалеешь, что рассталась с этим недоразумением? Он тебя не любит, слышишь, не любит! Тебе нужен нормальный мужчина, который будет относиться к тебе достойно.

– Нужен, – вздохнула Тома, – только где его взять?

– В мире миллиарды мужчин, неужели среди них для тебя ни одного нет? Так не бывает!

– Тоже сказала, в мире. Уже выезжаю первой электричкой в Эфиопию.

– Хорошо, иностранцев в расчет брать не будем. Но и в России тоже народа полно. И в нашем с тобой городе не полтора человека живет. Миллионный город – это не тайга и не хутор. Захочешь, найдешь себе пару и будешь счастлива.

– Найти-то не проблема, только нужна я им всем.

– От того, что ты так считаешь, ты действительно становишься ненужной. Скажи лучше, ты сама себе нужна?

– Не знаю. Я точно знаю, что нужна Дениске, а себе – об этом я не задумывалась.

– Себе ты не нужна, – констатировала Яся. – Типичное отношение к себе многих мам. Поэтому и мужики в твою сторону не смотрят.

– Много ты понимаешь! – обиженно огрызнулась Тома. – У самой ни мужа, ни детей! У меня хоть сын есть, а у тебя никого! И все ты неправильно себе представляешь. Коля у меня не такой, и мы с ним жили счастливо. Это выдра Сазонова во всем виновата, если бы не она, все у нас с Колей было бы хорошо.

– Да уж, куда там мне понять ваше семейное счастье. Если тебя устраивает быть тряпкой, продолжай в том же духе – молись на своего Коленьку и станешь еще счастливее.

На этом разговор сестер закончился. Ярослава расплатилась и встала из-за стола.

– Мне пора идти. Пока! – сдержанно произнесла она на прощание и растворилась в вестибюле.

Чтобы не задерживаться лишние секунды, Яся не стала застегивать полушубок. Она быстро вышла на улицу, где ее сразу окатила волна холодного воздуха. В свете фонарей, ложась под ноги, искрился снег. Темнело рано – сумерки начинались уже с половины пятого, а к семи часам становилось совсем темно. С каких-то пор Яся стала не любить затяжную зиму с ее темнотой, морозами, снегом, который лежит вплоть до мая. Она родилась в Петербурге и поэтому всегда воспринимала такой климат как должное, не задумываясь о том, что зима может быть короче и теплее, а то ее и вовсе можно избежать. Например, уехать куда-нибудь в теплые страны. Яся не понимала, что ее больше расстроило в разговоре с сестрой: нежелание Томы взглянуть на вещи трезво и наконец понять, что Николай не стоит того, чтобы за него цепляться и ждать его как манны небесной, или сказанные ею слова о том, что Яся сама незамужняя и бездетная, что было в понимании Томилы – несчастная и скорее всего глупая. Скорее всего – потому что у Томы хватало деликатности не говорить об этом прямо. Но этого и не требовалось – из ее рассуждений и так все было понятно: не сумела обзавестись мужиком, значит, дура.

* * *
Никто ее не понимает: ни сестра, ни подруга. Никто. Яське легко, ей всего-то двадцать шесть лет, у нее нет проблем, нет «бонуса» в виде ребенка. Конечно, ей стоит только свистнуть – и толпа поклонников штабелями ляжет к ее ногам. Алке тоже в этом плане несложно. У нее нет принципов. Для нее кольцо на безымянном пальце мужчины не помеха для того, чтобы закрутить с ним роман. Жена не стена, отодвинется, – заявляет Алка. Может, жена и не стена, только не хочет она, Тома, никого двигать. И не из каких-то там благородных порывов души, вовсе нет, а потому, что противное это занятие – встречаться с женатым. Противное и бесперспективное. Ей даже просто общаться с женатыми не хотелось. А зачем оно нужно, это общение, если все равно ни к чему не приведет, лишь морально вымотает, если, не дай Бог, угораздит в такого влюбиться.

Один ее знакомый после того, как женился, сказал: девушки, видя на моем пальце обручальное кольцо, стали смотреть на меня так, словно у меня нет ноги. Это он очень верно заметил, только Томила была еще более категоричной. Женатых мужчин она воспринимала не так, будто бы они инвалиды, – она их не воспринимала вообще. И дело не в том, что эти мужчины не представляли для нее матримониального интереса. Будь они свободными, у нее, может, и мысли не возникло бы связать с ними свою жизнь. Дело было в другом. Общение с женатым мужчиной совершенно не такое, как со свободным. Глаза у него пустые, как зеркало, потому что мысленно он всегда далеко. В голове у него ипотека, ремонт, покупка подгузников или нового холодильника, поиск ответа на вопросы: куда поехать с семьей в отпуск и где взять на это деньги. Общаться с ним возможно только в строго ограниченных пространстве и времени, за пределами которых начинает маячить супруга. От этих ограничений общение становится ущербным. Женатые мужчины стараются не выходить за свои пространственно-временные рамки, а если и выходят, то ведут себя как воры, пробравшиеся в чужой сад за черешней, – постоянно пребывают в напряжении, готовые сорваться с места. Если пойдешь с таким в ресторан, то он весь вечер будет украдкой поглядывать на часы и по сторонам: не видит ли его кто-нибудь из знакомых и успеет ли он домой к определенному часу, после которого лучше там не появляться во избежание скандала. Он будет нервно реагировать на звонки мобильного, не смея его отключить. Виновато улыбаясь, выходить в холл, чтобы сказать жене, что он задерживается на работе по случаю совещания или дня рождения сослуживца.

От этой его лжи становится противно, в воздухе словно повисает грязь, хотя между ними ничего и не было. Флирт, который теоретически мог зародиться, умирает на корню вместе с уважением и прочими добрыми чувствами к женатому приятелю.

Ладно, Алка ее не поняла. С ней все ясно. Но Яся тоже ее точку зрения разделять не стала.

Сестра со свойственной ей прямотой назвала ее дурой и объяснила почему.

– Если ты решила не общаться с женатыми мужчинами, то уж будь последовательна, не общайся и с женщинами. Причем как с замужними, так и с незамужними. Они ведь тоже мысленно должны быть далеко. У одних в голове семья и дети, у других какие-то другие интересы. С таким настроем ты останешься в вакууме. Может, женатый познакомит тебя со своим холостым другом.

Но Тома упрямо продолжала гнуть свою линию. Она что-то ни разу не встречала мужчин, жаждущих ее с кем-нибудь познакомить. Ей всегда попадались исключительно собаки на сене, которые ни себе ни людям – сами не торопились роман заводить и с друзьями не знакомили. То ли из вредности, то ли оттого, что приберегали ее для себя, на всякий случай, то ли чтобы, если у друга отношения не сложатся, не быть виноватыми.

* * *
С неба падали белые пушистые снежинки. Они белой фатой укрывали город и освежали его, как освежает перезрелую невесту подвенечный наряд. Прикрытая снегом грязь становилась незаметной, неровности асфальта сглаживались, улицы делались шире и светлее. Кое-где раздавались одиночные взрывы не взорванных в новогоднюю ночь петард. С наступившим! – продолжали поздравлять подвыпившие граждане прохожих. И вас, – отвечали им прохожие и шли дальше.

– С Новым годом! – раздалось у него над ухом.

Какой, к черту, Новый год?! Прошел уже давно, будь он неладен!

– Слышь, мужик, с наступившим, говорю, – не отставал замызганного вида тип с бутылкой пива в посиневших от мороза руках. – Давай вздрогнем за праздник?

– Угу, – пробурчал он, торопясь исчезнуть. Не хватало еще пить с этим хануриком – и так засветился где не надо. Ну на фиг, быстрее нужно отсюда уносить ноги. И подальше, в какую-нибудь жаркую страну с теплым морем и нестабильностью во внешней политике. Залечь под пальму на месяц-другой, пока проблемы не улягутся. А они будут, он это спинным мозгом чувствует. Родственники старухи наверняка шум подняли из-за ее смерти. Он вспомнил, как Аида схватилась за сердце, а потом ее тело обмякло. Ему ничего не оставалось, как положить ее на диван. Вот и хорошо, что старуха померла от сердечного приступа, – подумал он тогда. Хоть старуха и сумасшедшая и ее показания мало что значили бы, но все же она была свидетелем. А мертвый свидетель, как известно, гораздо лучше живого. Но все равно пакостно-то как получилось. И надо было тащиться сюда, за тридевять земель, затратить столько сил на подготовку, чтобы открыть сейф и обнаружить в нем кукиш! Когда он его открыл, до него не сразу дошло, что сейф пустой. То есть он увидел, что там пусто, – не слепой. Но осознал это спустя несколько секунд. Он ожидал любые преграды: невозможность проникновения в квартиру, появление в ней хозяев, какой-нибудь финт ушами от этого инфантила Володи, но никак не рассчитывал на пустой сейф.

Как так могло получиться? Куда делось это хреново яблоко? – думал он. А может, его прибрал к рукам тот пижон, что явился к старухе раньше него? Он так внезапно появился на заднем дворе, что чуть не нарушил все планы. Первая мысль была, что пижон – член семьи Лакришевых или их близкий друг. Но нет, раньше он около Лакришевых не появлялся, и еще смущало то, что он пришел в дом украдкой, с заднего двора. Тем не менее в доме по поводу его визита шуметь не стали, и это приободрило наблюдателя. Вскоре гость вышел и отправился назад тем же маршрутом – огородом. Он решил проникнуть на веранду, как только пижон скрылся из виду, чтобы старуха подумала, что тот что-то забыл и вернулся назад.

Нет, пижон тут ни при чем. Не мог он забрать яблоко – ключ-то остался у старухи. То, что яблоко хранилось в сейфе, сомнений не вызывало – не зря же старуха так в ключ вцепилась. Тогда куда же оно подевалось – вот в чем вопрос.

Это удивительно, сколько информации о себе и о своих близких люди оставляют в Интернете. Володя Лакришев на сайте в порядке трепа выдал всю подноготную своей семьи: где бывают, чем занимаются. По его описанию, он живет с ограниченными, меркантильными существами, при этом его сестра-клуша, мать-диктаторша, бабка-умалишенная.

Он следил за Лакришевыми давно. Старуха, у которой был ключ, выходила на улицу редко и всегда в чьем-нибудь сопровождении. Он не знал, как к ней подступиться, и тут удача – ее вывезли на дачу.

* * *
Арест Николая вызвал у Ярославы вздох облегчения: наконец-то нашли преступника и теперь оставят их семью в покое. Было неприятно, что им оказался бывший муж Томилы. Все-таки он не посторонний человек, а отец Дениса – каково ребенку будет узнать такое о своем отце? А он ведь узнает, как ни скрывай. Рано или поздно найдутся добрые люди, расскажут. И все же пойманный преступник Николай Пеганов устраивал ее больше, нежели не пойманный вообще.

Когда Яся уже перевела дух и мысленно подбирала слова утешения для Томилы, радуясь, что наконец-то все завершилось, раздался телефонный звонок. Звонил Тихомиров. Он поинтересовался, не видела ли она следов на снегу там, на даче, накануне гибели бабушки? Яся следов не видела или попросту не обратила на них внимания. Она обычно такие мелочи не замечала. Так следователю и сказала. Яся повесила трубку и задумалась: чьи это могли быть следы? Вряд ли они принадлежат Николаю. Какого лешего ему топать через заваленный снегом огород, когда можно зайти с парадного входа? Даже если он хотел подойти к дому незамеченным, он мог бы это сделать, не прибегая к хождению по задворкам. Он долго был членом их семьи, часто бывал на даче и хорошо знал, как подобраться с парадного входа, чтобы никто не увидел. В том, что к смерти Аиды причастен Николай, Яся сомневалась – не той породы этот человек. Да, он ей не нравится – что есть, то есть. Он эгоистичный и непорядочный – оставил ее сестру и ребенка ради другой женщины, но это не повод считать его преступником.

У Яси из головы не выходил Антон. Брошенная им фраза, которой она тогда не придала особого значения: «Главное – это цель».

– А средства? – спросила Яся.

– Средства – это маршрут. Маршрут не столь важен, важно прийти в пункт назначения.

Тогда ее сбил с толку этот маршрут. Антон жил за границей – это чувствовалось по его акценту и манерам, а раз так, то он мог неправильно сформулировать свою мысль. Яся тогда решила, что Антон вовсе не имеет в виду, что для достижения цели все средства хороши.

Теперь, после гибели бабушки, когда вокруг подозревают всех и вся, ей пришлось думать по-другому.

«Неразборчив в средствах! А вдруг это он наследил в огороде? И Аиду убил тоже он».

Про Антона плохо думать не хотелось, но логика ей подсказывала, что ее предположение вполне может быть правдой. Сколько она знает этого человека? Всего месяц! И что она о нем знает? Да практически ничего! Даже его фамилия ей не известна.

– Целых четыре дня! Так долго! А я так бы хотел встретить Новый год с тобой, – сказал он с грустью в голосе при расставании.

– Это семейный праздник, и я должна быть в кругу семьи.

– Я все понимаю. Но можно я приеду к тебе на дачу? Разметелево совсем близко от города, и мне не составит труда туда съездить. Даже если бы оно было далеко, все равно приехать к тебе было бы для меня радостью. Я готов мчаться за тобой на край Земли, – признался Антон с темпераментом южанина. При этом у него был такой неподдельно искренний взгляд, что у Яси дрогнуло сердце, но она не сдалась.

– Думаю, что это будет неуместно. Подожди немножко, я приеду в город, и мы сможем с тобой встретиться.

Ясе очень не хотелось представлять своего друга семье. Вернее, ему представлять семью. Она не хотела, чтобы Антон раньше времени увидел взбалмошную Аиду, властную Дарью Альбертовну и вечно всем недовольную Томилу. Милая же предстала бы перед его взором картинка!

Ее семья – это ее беда. А в свои беды посторонних посвящать не надо. Открываться можно только близким, проверенным людям, а Антон для нее пока таковым не стал. Для этого нужно, чтобы прошло время, которое ни в коем случае нельзя торопить. Иначе вместо близких, доверительных отношений может не получиться никаких. Сейчас их с Антоном отношения напоминают едва проклюнувшийся из почвы росток. И она не станет вытягивать его пальцами, чтобы тот скорее рос и расцвел пышным цветом, – быстрей он все равно не вырастет, зато погибнет запросто.

Антон Ясе нравился, можно сказать, она была в него влюблена. Совсем немножечко, не настолько, чтобы со всех ног бежать на свидания с ним. И не бежала, хотя иногда такое желание у нее возникало.

Таврическая губерния. 1836 г.
– Боже праведный! Когда это закончится?!

Опять яшма и опять с буквой. Граф присмотрелся и разглядел выцарапанную на красном камешке заглавную букву Л.

Красный и маленький, как капля крови, камешек лежал на подоконнике. Чтобы его туда подложить, нужно было пролезть через форточку. Но это невозможно! Форточка была на фиксаторе и открывалась только в пределах небольшой щели, через которую могла пролезть разве что кошка, и то не каждая, а только очень худая. «А если это сделал кто-нибудь из своих?!» – закралась в голову Елисея мысль. Несмотря на то что мысль была бредовая, граф от нее отмахиваться не стал – при сложившихся обстоятельствах ничего исключать было нельзя, даже чертовщину. Особенно чертовщину.

Граф достал из ящика стола кисет с такими же кроваво-красными камнями. Он пересчитал камни, хотя и так отлично знал их количество, их вместе с сегодняшним получилось семнадцать. Каждый год в этот день – восьмого июня – он находил яшму с заглавной буквой. Найдя у себя на обеденном столе яшму первый раз шестнадцать лет назад, он не придал этому событию никакого значения и хотел было выбросить полудрагоценный камень, как что-то его остановило. Яшма была со сквозным отверстием для нити и буквой «Н». На следующий год сюрприз повторился, и на камешке на этот раз была буква «П». Ему явно хотели что-то сказать, и он с ужасом догадался, чьих это рук дело. В другой бы раз он, граф Елисей Смолин, приказал расправиться с негодяем, посмевшим своими выходками тревожить его покой и покой его семьи, но только не в этом случае, и на то были причины.

Выложив камни на стол, граф принялся решать нелегкую задачу. Нужно было сложить из них слово. Были буквы: ИНПЕИОЕЗАОЯМДЛНА.

Он перекладывал яшму с места на место, тасовал ее и так, и этак, но ничего не получалось – выходила какая-та белиберда.

– Взгляните, папенька, какие мне тетушка ленты прислала! – в кабинет влетела дочь, десятилетняя Натали. На ней было голубое в белую полоску платье, а в косах новые ленты.

От неожиданности Елисей рассыпал сложенную конфигурацию букв, которая показалась ему наиболее осмысленной.

– Сколько раз можно повторять, Натали, – не врываться в мой кабинет! Изволь выйти и зайти, как положено! – строго приказал он.

– Но папенька! Я только на минутку.

– И не спорить, невоспитанное дитя! – Граф со вздохом посмотрел на исчезающую за дверью дочь. Уже сейчас было ясно, что красавицей ей не быть. Неуклюжая походка, не по годам тучная фигурка и простое, как у крестьянки, лицо.

– Вся в мать, – сокрушенно произнес он.

В дверь поскреблись, затем, дождавшись ответа, на пороге появилась Натали. Она сделала книксен и вымолвила:

– Доброе утро, папенька!

– Доброе, дочка. Ленты я уже видел. У тебя что-нибудь еще?

– Дядя Михаил сказал, что приедет к нам на следующей неделе, но без тетушки, потому что она нездорова.

– Спасибо, я знаю.

– Папенька, а что это такое красивое на столе? – полюбопытствовала девочка и подошла ближе.

– Ничего особенного. Это камни, – ответил граф неохотно. Не нужно, чтобы дочь знала о яшме, но она уже увидела камни, и лучше ответить на ее вопрос что-то неопределенное, нежели не отвечать вообще.

– Это чьи-то бусы? – догадалась Натали. Она скорее утверждала, чем спрашивала.

– Иди, дочка, не мешай. У меня много работы.

Девочка не стала упрямиться. Она еще раз сделала книксен и исчезла за дверью.

Елисей собрал в кисет яшму и убрал ее в стол, подумал и переложил кисет в сейф, который запер на ключ. Дочь у него хоть и нескладная, но сообразительная. Господь поскупился на красоту, зато разумом ее наделил сполна.

ЛОЗА, ПОМЕЯ, – вертелось в голове у Смолина, – дьявол разберет, что это может быть! – злился он.

– Блюм-билюмбум! – пропели куранты, нарушая ход мыслей графа. Маленькая стрелка стенных часов незаметно подкралась к восьмерке, оповещая о том, что пора выходить в столовую на завтрак.

– Дьявол побери! – выругался Елисей. Мало того что за завтраком придется видеть супругу Анастасию Ивановну, говорить ей предписанные этикетом любезности и слушать ее болтовню, так ведь еще и аппетит с утра напрочь пропал.

– Доброе утро, Елисей Петрович! – поприветствовал его дворецкий Степан, когда Смолин спускался по лестнице. – Что-то вы неважно выглядите. Не случилось ли чего, барин?

– Доброе утро, Степан. Все в порядке, тебе показалось.

Он окинул взглядом беззаботную физиономию дворецкого и ничего подозрительного на ней не разглядел. Уж не Степан ли принес в его дом яшму? Служит он в поместье долго и вхож всюду, так что, пожалуй, мог. Вот только зачем ему это? Относятся к нему здесь хорошо, рублем не обижают. Где он еще такое место сыщет, если прогонят? А ведь он, граф Смолин, прогонит, если о предательстве узнает, и Степан это знает. Нерасторопность простит, лень, даже воровство, но только не предательство. Два года назад он выгнал взашей садовника Тимура. Хороший был садовник, дело свое отлично знал – розы у него цвели буйным цветом и стояли долго. А уж какими красивыми были – ни у кого таких роз не было, один куст «Зари Востока» чего стоил! Ему этот сорт привез из Ашхабада помещик Гольштейн. Соседка Анна Тихоновна Голанова глаз от этих роз отвести не могла. Она тоже разводила в своем поместье цветы и очень хотела заполучить «Зарю Востока» в свой сад. И так, и эдак подходила к Смолину и цену высокую назначала, но Елисей не сдавался – держался кремнем. Его забавляли настойчивость и изобретательность соседки, одержимой целью во что бы то ни стало заполучить розовый куст. Потом внезапно Анна Тихоновна угомонилась и прекратила всякие разговоры на тему вожделенных роз. Когда Смолин сам заговаривал о розах, соседка, потупив серые глазки, переводила тему. Наведавшись в свой сад, Елисей не досчитался в нем «Зари Востока».

– Виноват, барин, недоглядел, щитовка цвет сожрала, – бухнулся в ноги Тимур.

– Что же ты молчал, сукин сын?

– Гнева вашего боялся, – признался садовник, понурив голову. – Не погуби, барин.

– Бес с тобой, живи, – махнул рукой граф. Ему вдруг стало все равно – есть в его саду редкий сорт роз, нет его.

Потом случайно Елисей узнал, что его розы растут во дворе у Анны Тихоновны. Соседка извивалась ужом, но все-таки призналась, что, отчаявшись купить розы у графа, купила их у садовника.

«Пожалуй, яшму принес не Степан», – пришел к выводу Елисей, мысленно сравнивая дворецкого с бывшим садовником. Тот был хитер, как лиса, а этот лапоть лаптем.

Елисей вошел в столовую, где уже собралась вся семья: теща Янина Дмитриевна, жена Анастасия Ивановна и дочь Наталия. Никто не приступал к трапезе, ожидая главу семейства.

– Доброго утречка, Елисей Петрович! – произнесла теща, явно желая обратного. Ей никогда не нравился зять, но отдать за него замуж Анастасию была воля ныне покойного графа Ветлугина. После смерти тестя Елисей, по ее мнению, вконец распоясался. Он и раньше не отличался высокой нравственностью – без стыда миловался со всеми девками в округе, а уж как старый барин помер, так и вовсе пустился во все тяжкие – ничто его больше не сдерживало.

– Что-то нонче у вас, Елисей Петрович, зенки красные. Небось опять вчерась до полночи не ложились, в карты с Голановым дулись. И так долгов как шелков, скоро по миру нас пустите.

– Маменька, что вы такое говорите, – одернула мать Анастасия. – Елисей Петрович в карты вовсе не дулись, ибо месье Голанов второй день как в поместье отсутствует. А что зенки у него красные, так это, должно быть, давление. Возраст, знаете ли, – чай, уже не юноша.

От такой поддержки Елисея передернуло. Вот дура! На себя бы посмотрела, «молодуха», прежде чем ему на возраст указывать. Граф зло заправил за воротник белоснежную салфетку, взял в руки нож, чтобы намазать на румяный рогалик масло, и внезапно ощутил в пальцах предательскую дрожь. Он сам не мог разобрать, отчего его трясет: от злости или от волнения. Елисей очень не хотел, чтобы дотошная Янина Дмитриевна его раскусила и прознала про яшму. А теща – не жена, с мозгами у нее полный порядок, понятно, в кого Натали такой головастой уродилась.

– Мне и вправду нездоровится. Пойду воздухом подышу, – сообщил граф и поспешил убраться из столовой.

– Ой, батюшки! Заболел! Я же говорю, давление! – запричитала Анастасия. – Надо за доктором послать. Степан!

– Не надо доктора, – строго сказал Елисей. – Само пройдет.

– Звали, барыня? – дворецкий уже был на месте.

– Седлай Воина да харчей мне собери.

– Как же, Елисей Петрович, а давление?! – встревожилась жена. Она обычно не перечила мужу, но когда дело касалось его здоровья, превращалась в наседку, защищающую несмышленого птенца. – Степан, ступай за доктором!

– Седлай коня, Степан! – рявкнул граф, и дворецкий, зная, кто в доме хозяин, отправился выполнять распоряжение Елисея.

– По миру пойдем, как пить дать пойдем, – сказала вслед зятю Янина Дмитриевна, подозревая недоброе.

– Эко вы наговариваете, маменька. Мы во всей губернии всегда самыми богатыми были.

– Именно, что были. Пока Смолин все наше состояние не промотал. Пока папенька был жив, он не позволял твоему мужу транжирить, а тепереча управы на него нет.

– А как же алмаз? – вступила в разговор Натали. При этом слове обе барыни чуть не поперхнулись чаем. Они обернулись и посмотрели на девочку, будто бы до этого ее в столовой не было и тут вдруг она материализовалась. Натали они считали ребенком, ничего не смыслящим во взрослых разговорах, а значит, словно бы и не слышащим их.

– Какой такой алмаз?

– Откуда тебе про него известно? – всполошились барыни.

– От деда. Он сам мне про него рассказывал. Говорил, вот заневестишься – будет тебе приданое.

Про то, что в их семье хранится алмаз размером с абрикосовую косточку, Ветлугины-Смолины старались помалкивать, чтобы лихие люди на него не позарились. Дед Натальи, Иван Ильич, скончался четыре года назад, когда девочка была совсем ребенком и, по разумению родни, ничего с тех пор помнить была не должна, а уж понимать произошедшее в минувшие времена – тем более.

– Никакого алмаза нет. Это шутка такая, – ласково произнесла Янина Дмитриевна, сомневаясь, что Натали ей поверила. – Ты вот что. Шутка – не шутка, а зазря о ней не болтай. И так скоро по миру пойдем.

– Не извольте беспокоиться, болтать не буду – дед не велел. Я согласна отдать алмаз на поправку дел. Пусть я буду бесприданницей, но по миру нам всем пойти не дам.

– Вот чего удумала. Бесприданницей она будет! – заворчала барыня, не зная, что возразить на неожиданно разумные доводы внучки. – Мала еще о приданом думать! Ишь, от горшка два вершка, а уже в невесты метит. Поела? Все, ступай из-за стола.

Когда Натали вышла, Янина Дмитриевна, проверив, не подслушивает ли кто под дверью, зашептала:

– Как бы Елисей Петрович до алмаза не добрался.

– Но маменька…

– Не перебивай, я знаю, что говорю! С твоего мужа станется, ни перед чем не остановится, окаянный. Я придумала, как алмаз спрятать понадежнее, – она еще раз оглянулась и зашептала совсем уже тихо, посвящая дочь в свой хитроумный план.

– А девка-то у нас уже подросла, скоро и вправду придется приданое собирать, – сказала Янина Дмитриевна в полный голос, – давая понять Анастасии, что разговор об алмазе закончен.

Воин – сильный, умный, вороной красавец-трехлетка, его дорогой друг и самое близкое существо – уверенно шел по лесной дорожке, унося его в чащу. Елисей пребывал в глубокой задумчивости, и ему было все равно, куда ехать, лишь бы подальше от дома, где ядовитая и острая на язык теща и заботливая до тошноты жена. Воину он доверял, конь отлично знал окрестности, но почему-то направился в лес вместо того, чтобы идти по полю. Эти места граф знал хорошо – здесь он родился и с юности вместе с дядей ходил на охоту. Заблудиться в этих лесах было сложно, так как рядом шумело море. Сбившись с пути, всегда можно выйти к нему, а у моря берег один – куда-нибудь да выведет. Главное, не увязнуть в топях. Графу также было хорошо известно, насколько коварен здешний лес. Вокруг болота, того и гляди засосет, поэтому глубоко в лес он старался все же не забираться.

Из головы Елисея не выходила яшма и буквы, написанные на ней. Кто ему их присылает, он догадывался. Ведьма – больше некому. Как она это проделывает, для графа оставалось загадкой. С тех пор как много лет назад она явилась в его дом, он приказал больше и близко ее не подпускать к имению. Но она как-то проникала. Одно слово – ведьма. В чертовщину Елисей верил неохотно, а вот в слабость человеческой души, в ее подлость и жадность верил. Скорее всего у нее в доме сообщник, который ежегодно подсовывает ему камни, да не абы куда, а в самые труднодоступные для посторонних места. Однажды, например, он обнаружил яшму у себя в головах в опочивальне. Проснулся, а она уже там лежит.

«ЛОЗАНА, ПОЛОНИЯ…» – решал он мысленно ребус.

Его размышления прервал внезапно остановившийся Воин. Конь взбрыкнул, да так, что граф подался вперед, уткнувшись носом в гриву. Елисей услышал шорох и треск, после которых из кустов показалась мохнатая спина медведя. Конь учуял зверя раньше, чем тот себя обнаружил. Услышав протяжный медвежий рев, Воин понесся вперед.

– Стой, стой! – пытался удержать коня наездник, но тщетно – напуганное животное, каким бы разумным оно ни было, подчинялось прежде всего инстинктам.

Дальше лежал бурелом, а Воин продолжал скакать, ничуть не снижая скорость. Коня не остановил лежащий на пути широкий ствол платана. Он одним прыжком перемахнул преграду. Смолин не удержался в седле и кубарем полетел на землю. В глазах графа вмиг потемнело.

Голова гудит, спина ноет, при дыхании ощущается боль. Деревянная изба, стол, печь, на стене медвежья шкура с надрезом над правым глазом. Кажется, он это уже видел. У Елисея возникло ощущение, что время пошло вспять.

Санкт-Петербург. Декабрь
– Почему у меня все так паршиво? – задала свой любимый вопрос Томила сразу после приветствия и поцелуев в щеки. Ее нос учуял тонкий аромат духов подруги. Новые – завистливо отметила Тома.

Они с Аллой давно не виделись и теперь встретились в кафе, чтобы поболтать. Выговориться требовалось Томиле, так что она начала сразу, как только они приземлились за столик.

– А ведь все так хорошо было раньше, пока эта выдра Сазонова не появилась. Откуда она только взялась, Алусик?

Вопрос был риторическим. Откуда взялась Сазонова, было известно – их дачи в Разметелеве находились рядом. Там Светка с Колей и познакомились. Вернее, Тома сама их познакомила. Дура.

– Зеленый чай и десерт с черносливом. Ты что будешь? – спросила Алла, обращаясь к Томиле, когда подошла официантка.

– Мне то же самое, – не задумываясь ответила она. – Помнишь, я тебе говорила про золотое яблоко, которое хранится в нашей семье?

– Да, помню. Как же не помнить про ваше яблоко раздора, – насмешливо произнесла Алла. Она не раз слышала от подруги про реликвию семьи Лакришевых.

– Вот именно, что раздора. Сколько себя помню, в нашей семье никогда согласия не было. Вот если бы это яблоко Сазоновой в дом попало, они бы с Колькой разругались и тогда бы он от нее ушел. Нет, серьезно. Я много думала об этом. Знаешь, какая аура у этого яблока? Оно способно разрушить любую идиллию. Я так и вижу, как они грызутся, а потом со скандалом разбегаются. Вот только Аида все портит – к яблоку никому не дает прикасаться, – вздохнула Тома.

– Не беспокойся, он и так Сазонову бросит, – заверила Алла.

– Это почему же?

– Потому что бросил тебя. Иначе не бывает. Если мужик с гнильцой, эта гнильца непременно вылезет наружу, и не однажды. Из-за чего он от тебя ушел?

– Ты же знаешь, я рассказывала, – поморщилась Тома. Когда они с Николаем расстались, она со всеми только это и обсуждала. А уж Алусику достался наиболее полный поток ее слез и жалоб. Тома выговорилась два года назад, и теперь вспоминать подробности ей не хотелось.

– Да, я помню. Из-за того, что, по его мнению, ты стерва, махровая эгоистка и вообще змея подколодная, а Сазонова вся в белом. Только это все – бред его трусливой душонки, мечущейся в поисках оправдания собственной низменности. Сегодня ты у него змея, завтра Сазонова таковой окажется. И пойдет наш Коленька искать новую пассию. И так по кругу: поигрался – бросил, поигрался – бросил, поигрался – бросил… Могу поспорить, что качество его девок с каждым разом будет хуже и хуже.

– С чего ты взяла? – недоверчиво спросила Тома.

– Из личных наблюдений. Ну и опираясь на логику, разумеется. С возрастом человек привередливым становится, характер у него портится, гибкость теряется. Встретит он, допустим, нимфетку – свеженькую, смазливенькую, может, даже при мозгах. Сначала сюсю-масю, цветочки, мишки-зайки плюшевые… А потом на тебе, деточка, мои условия: я такой, какой есть, со всем своим дерьмом, кушай да не подавись, а если чего не нравится, так я не навязываюсь, вон вас сколько вдоль дорог стоит, найду другую. На такие условия не каждая согласится, а только та, у которой особого выбора нет. Деточка мозгами раскинет: мужик не первой свежести и вдобавок с багажом в виде малолетнего сына, которого обеспечивать надо, что, несомненно, жирный минус, к тому же с кучей нажитых тараканов, но, пока другого не предвидится, сойдет и такой. И будут они жить не в любви и согласии, а в компромиссе и взаимной выгоде, с вечно обращенными на сторону взглядами в поисках лучших вариантов.

– Циничная ты, Алка! Ты не допускаешь, что он однажды встретит свою любовь, с которой будет жить долго и счастливо? – спросила Тома для того, чтобы услышать подтверждение: нет, не встретит!

– Он уже ее встречал, кажется. И не однажды. Ты ведь тоже была его любовью – единственной и неповторимой? Или я что-то путаю, и жениться на тебе он вовсе не собирался, а в загс его палкой загнали? Да и до тебя у него бывали любови. И каждая одна и на всю жизнь. Скажи лучше, у тебя есть кто-нибудь на примете или так и сидишь одна-одинешенька?

– Да как сказать… Познакомилась тут с одним недавно, Пашей зовут. Он клиент с моей работы, там мы и познакомились. Телефон ему свой оставила, но он пока не звонил.

– Ты ждешь звонка? – удивленно приподняла Алла свои четко очерченные брови. – И как давно?

– Ну… где-то с неделю, – неуверенно ответила Тома. Ей стало неловко от того, что Павел так долго не звонит. Его молчание заставляло чувствовать собственную невостребованность. Но одно дело, когда с невостребованностью остаешься наедине, и совсем другое, когда приходится ее выносить на люди. – У него работы много. Вот разберется с делами, тогда позвонит.

– Работы много? – усмехнулась Алка. – Так много, что некогда набрать твой номер? Перетрудился, бедняжка, пальчики не сгибаются – даже эсэмэску ему не накропать. Прекрати придумывать ему оправдания! Если мужчина не звонит, на это есть только две причины. Первая – он не хочет. Вторая – он умер. Лично я всегда предпочитаю думать, что причина вторая.

– Хорошо, я согласна, что для того, чтобы позвонить, много времени не надо. Но ведь бывают разные обстоятельства. Например, он потерял мобильник вместе со всеми контактами. Или вот, допустим, он и правда очень занят и не может со мной встретиться, а звонить и никуда не приглашать ему не комильфо.

– Если он вдруг потерял твой номер, то если захочет, найдет и твой номер, и тебя. Уж не сомневайся. А то, что работа может помешать свиданиям, так это разговоры в пользу бедных. Если он сейчас не может выкроить на тебя пару часов, то потом не сможет и подавно. Был у меня в академии один мальчик, Виталик. Он на пятом курсе учился, а я на третьем. Так вот, он жил без родителей, снимал комнату, и ему приходилось работать и учиться. Работал он много – в двух местах и учился на дневном. Тем не менее он находил время, чтобы встретиться со мной. Часто Виталик освобождался совсем поздно. Тогда он приезжал в мой дом и, чтобы меня не беспокоить, оставлял в почтовом ящике для меня шоколад. Или же ставил в банку перед дверью цветы. И все это при том, что тогда между нами еще ничего не было. Виталик таким образом добивался моего расположения. Полтора месяца добивался. Какие были времена, какие нравы! И это всего каких-то десять лет назад. А нынче некоторые мужики хотят уже на первом свидании все получить, максимум – на третьем. Иначе они исчезают. Ну, туда им и дорога. Впрочем, таких всегда было полно. Нам они ни к чему, их и обсуждать не стоит. Этим я хочу сказать, что, если мужчина действительно хочет с тобой встретиться, он этого добьется, несмотря ни на что. Скажи, подруга, оно тебе надо, чтобы тебя отодвигали на последнее место?

– Зачем же Паша просил у меня номер телефона?

– По привычке. У некоторых мужчин это что-то вроде «пока» при прощании. Или еще хуже – таким образом они набирают себе скамейку запасных.

– А если он все-таки позвонит? – не хотела терять надежду Тома.

– Пошли его в сад, если не хочешь быть запасным вариантом. Если мужчина в тебе заинтересован, он звонит сразу, а если нет, то либо не звонит вообще, либо звонит тогда, когда подошла твоя очередь в его списке. Или же он звонит, чтобы скоротать время в твоем обществе. Когда разладилась компания для распития пива, сидеть в Интернете надоело и по телевизору нет футбольного матча, он вспоминает, что когда-то записал номер одной девушки. Она не его мечта, но симпатичная, так что в качестве развлечения на вечер вполне сойдет. И он набирает ее номер, ничуть не беспокоясь, что она откажется, потому что в этом случае ничего страшного не произойдет, ибо не очень-то и хотелось. Она для него альтернатива футбольному матчу или пивному бару. Понимаю, что тебе это слышать неприятно, но извини, подруга, надо снять розовые очки и смотреть на вещи трезво. Кто еще тебе скажет правду, кроме меня?

Алла с удовольствием отпила коктейль. Делала она это красиво: изящно взяла бокал тонкой рукой с аккуратным красным маникюром, второй рукой небрежно поправила русый локон, демонстрируя сережку с этническим рисунком.

– Я никогда не жду звонка, – продолжала Алла. – Ни от кого: ни от работодателя, ни от подруги и уж тем более от мужчины. Если мне надо, я звоню сама. А если это неуместно, то, значит, это не те места и не те люди, которыми нужно дорожить. Если работодатель во мне заинтересован, он позвонит, а если нет, то и он мне не больно-то и нужен. Подруге я могу звонить, а если нет – то не такая уж она мне и подруга. Ну а про мужиков я уже говорила – им я не звоню, чтобы не возомнили себя ценными призами.

Томила завистливо вздохнула. С Алкиным образованием и опытом можно себе позволить выбирать работу на свой вкус, а не держаться за место.

– Хорошо тебе, Алусик. У тебя поклонников толпа – очередь змейкой извивается из желающих провести с тобой вечер. А я? Не уродина ведь, а рядом никого. Я и Павла-то с трудом нашла, несмотря на то что он далеко не идеал.

– Тем более, чего о нем думать? Выбрось из головы этого прохвоста. Ты же красотка: лицо, фигура – все на месте. Только взгляд у тебя какой-то пришибленный – вот-вот заплачешь. Тебе срочно надо привести себя в порядок. На отдых съезди, что ли. Ну и приодеться не помешает, – оценила Алла неприглядный свитер подруги вкупе с мешковатыми брюками. – Не переживай, одна не останешься. Ты думаешь, почему за мной мужики бегают? Я же не Мэрилин Монро и даже не Лиза Боярская.

– Да уж, – не без удовольствия согласилась Томила. Если объективно, Алла была на любителя: небольшие – меньше средней величины, близко посаженные глаза, откровенная кривизна зубов, которые она не стеснялась демонстрировать в широкой улыбке, нулевого размера грудь, компенсируемая излишне крупными бедрами.

– Все дело в уверенности. Надо уметь себя подать. Вот у меня зубы кривые. Так и что? Если я стану зажиматься и прятать их, то все непременно будут воспринимать это как изъян. А я преподношу их как свою особенность. И ты знаешь, работает.

Здесь Тома не согласиться не могла. Что правда, то правда – Алка умела себя подать, обращая свои недостатки в достоинства. Она гордо выпячивала свой нулевой размер, словно он был четвертым, носила дерзкие юбки, которые открывали далеко не самые стройные ноги, и одаривала благосклонным взглядом царицы любого мужчину, даже если он сам Мистер Вселенная.

Бойтесь своих желаний, они могут исполниться, – это философское высказывание Томила вспомнила, когда в ее руках оказалось золотое яблоко. Раньше ей доводилось на него только смотреть со стороны. Когда она была маленькой, а Аида еще не впала в старческий маразм и не запрещала членам семьи прикасаться к яблоку, Томила его боялась. В формирование чувства страха перед семейной драгоценностью внесла свою лепту бабушка. Она рассказывала таинственным голосом ведьмы про это яблоко всякие страсти. Говорила, что оно хранит в себе астральную информацию обо всех, кто к нему прикасался, а потом накликает на них беду. Стереть себя из памяти яблока невозможно, поэтому лучше его не трогать. Аида разыгрывала целый спектакль и рассказывала так, что замирало сердце. «Почему же ты его держишь в руках? Ты его не боишься?» – спрашивала Тома. «Яблоко мне ничего дурного не сделает, потому что я его хранительница, то есть хозяйка. Где ты видела, чтобы собаки вредили своим хозяевам? То-то же». Тома знала о случаях, когда собаки вредили своим хозяевам. Взять хотя бы Валерку с их двора – его же Дружок его и покусал. Но Тома с бабушкой спорить не стала – в целом она была права, и ее рассказ звучал достаточно убедительно, особенно усиливала эффект театральная импровизация.

Детство давно прошло, в сказки Тома больше не верила, но впечатление о них в память врезалось крепко. Недаром Аида была актрисой: так образно представить историю, чтобы зритель в нее поверил и запомнил, – это еще суметь надо.

Томила взяла в руки яблоко и ощутила нечто странное. Этот кусочек металла словно был одушевлен. Ладошка Томилы затряслась, ее бросило в жар. Она рефлекторно дернула рукой и выронила яблоко. Оно хлопнулось на мягкий ковер. Томила замерла на месте.

Повзрослев, Томила поняла, что Аида про необыкновенные свойства яблока выдумала, а теперь ей показалось, что бабушка была не так уж не права.

Стряхнув наваждение, Томила принялась приводить в порядок куклу. Дениска на продленке, мать с Аидой уехала в поликлинику на физиотерапию, брат, как обычно, сидит в своей комнате, увлеченный компьютерной игрой. Нужно было поторопиться и вернуть все, как было, – одеть куклу и положить в нее яблоко, чтобы бабушка не заметила, что она его нашла.

– Я видел, как Аида спрятала в куклу золотое яблоко! – на днях поделился с ней секретом сын.

– В какую куклу? – не поняла Томила.

– В ее куклу, которую нельзя трогать.

У Аиды была ручной работы кукла, которую ей привезли из Китая. Лицо и руки куклы были фарфоровыми, остальное – тряпичным. Кукла в их доме появилась давно, когда Тома родилась, она уже сидела на верхней полке серванта. Томиле никогда не разрешали с ней играть. «Это память о моей юности», – говорила бабушка с манерным придыханием. Хотя Аиде было тридцать лет, когда поклонник преподнес ей китайскую куклу, она называла то время своей юностью. В десять лет Тома все же не удержалась и, когда никто не видел, достала ее с полки. В тот самый момент, когда девочка стояла на табуретке и разглядывала шитье на подоле кукольного платья, клацнул дверной замок и послышались шаги. От испуга Тома выронила игрушку, и та шмякнулась на пол, издав звук грядущего скандала. Лицо куклы, слава Богу, уцелело, а вот пальцы на ее левой руке отбились.

Аида была великолепна в роли разъяренной фурии. Она вещала страшным голосом и пророчила Томе беды за непослушание. За проступок девочку ограничили в сладостях на неделю. Из сладкого ей давали только каплю повидла на ужин и все – никаких пряников и конфет, которые она так любила.

Жить без сладостей было невыносимо только первые три дня, а потом Тома привыкла и уже не грезила карамелью, как прежде, а вот выволочку она запомнила надолго и больше никогда не прикасалась к «памяти о бабушкиной юности».

Когда Дениска рассказал про то, что Аида прячет золотое яблоко в китайской кукле, Томила не поверила – ее сын был мастером выдумывать всякие небылицы. Он в последнее время зачитывался книжками про юных следопытов, после чего примерял их роли на себя; за всеми следил и сочинял истории про объекты своих наблюдений.

Тома только отмахнулась, услышав от сына подробности его слежки за Аидой, но Дениска не отставал.

– Я точно видел, честно-пречестно!

– А ты сам в руки куклу не брал? – строго спросила Томила.

– Конечно же, нет! Я что, сумасшедший, по-твоему, чтобы Аида потом меня съела? – деловито сказал Денис.

– И больше никому об этом не рассказывал?

– Нет! Это же секрет.

– Хорошо, сына. Никому не говори.

И вот, когда все ушли, Томила решила второй раз в жизни взять в руки бабушкину куклу. Она бережно достала ее из серванта, провела пальцем по поврежденному кукольному запястью, потрогала подол платья… и почувствовала себя шкодливым ребенком, опасающимся быть застигнутым на месте преступления. Все было как тогда, двадцать четыре года назад. Томила с сожалением поймала себя на мысли, что детский страх перед бабушкой сидит в ней до сих пор. Только страх стал сильнее, поскольку раньше Аида была нормальной, а теперь вот выжила из ума, и ее реакция на взятую куклу может оказаться куда серьезнее, чем много лет назад, особенно если учитывать то обстоятельство, что в кукле спрятано золотое яблоко.

Тома приподняла многочисленные одежки и на туловище куклы обнаружила застежку-молнию. Чтобы ее расстегнуть, нужно было освободить куклу от плотно сидящего платья. Маленькие пуговки расстегивались с трудом, но Тома с ними справилась. На платье надевался еще жилет со шнуровкой, так что пришлось потрудиться. Ее усилия были вознаграждены – расстегнув молнию, Томила увидела золотое яблоко. Это было то самое, фамильное яблоко раздора. Вот и сбылось ее желание – яблоко на ее ладони и никто об этом не знает. «А может, забрать его по-тихому? Прямо сейчас, пока есть возможность», – закралась в ее голову крамольная мысль. Продать эту чертову безделушку и уехать куда-нибудь далеко-далеко в теплые страны. Чтобы круто изменить свою жизнь и раскрасить ее в яркие краски. А то так она и пройдет серо и уныло, на пыльном складе и дома между плитой и пылесосом. А ведь совсем еще недавно она мечтала о насыщенной и интересной жизни, такой, о какой теперь и подумать не смеет.

Томила вспомнила, как когда-то в детстве хотела скорее вырасти, чтобы стать самостоятельной, есть мороженое в любых количествах и не спрашивать разрешения, чтобы пойти на ночную дискотеку, по выходным валяться в постели, пока не надоест, а не пока мама не поднимет в десять утра, каждый день кататься на аттракционах и прыгнуть с парашютом. Какая же она была наивная! Если бы она знала, что взрослая жизнь совсем не такая, какой ей представлялась, то наслаждалась бы детством и ценила его. Время пролетело мгновенно, и ей уже тридцать четыре. Уже страшно прыгать с парашютом, с которым она так ни разу и не прыгнула, а от аттракционов кружится голова и делается дурно. А еще приходится вкалывать, потому что никто не даст денег на мороженое, да и мороженого нельзя, потому что надо похудеть. Сыну нужно удалить аденоиды и заплатить за бассейн. И в субботу не поспишь до обеда, ибо кто этот обед приготовит? Идти ночью на дискотеку – вы спятили?! И усталость, усталость, усталость…

А ведь хочется, так хочется каких-нибудь нежных иллюзий, чуточку безмятежного блаженства, капельку адреналина, трепетных ощущений на кончиках пальцев. Хочется романтики и безрассудства, хочется верить в сказку, которая обязательно с тобой случится, потому что, сколько бы тебе ни было лет, детство из души до конца не уходит. Она по-прежнему все та же маленькая девочка, только очень уставшая и уязвимая, потому что жизнь смыла защиту в виде восторженности и веры в людей.

Таврическая губерния. 1818 г.
Этот год выдался добрым, с богатым урожаем и хорошим приплодом в стаде. Рождество встретили весело, как водится, всей семьей, приехала дальняя и ближняя родня. Дядя Елисея, Евграф Васильевич Сотников, сделал ему роскошный подарок – преподнес африканский штуцер, изготовленный на заказ у известного мастера. Евграф Васильевич был отставным офицером и знатным охотником, поэтому в оружии знал толк. У Сотникова сыновей не было, только дочери, и поэтому он с младых ногтей приучал к охоте племянника. Мальчик рос смышленым и ловким, уже в одиннадцать лет он владел всеми видами стрелкового оружия, которые были в арсенале у его дяди. Ну а когда Елисей возмужал, он подавал надежды стать отличным охотником, достойным преемником своего наставника, графа Сотникова.

Откружила белой метелью короткая южная зима, отцвела акацией нежная весна, прокатилось по виноградным плантациям жарким солнцем лето, уступая место прохладной осенней неге. После бархатного сезона осторожной поступью подкрался октябрь, а за ним ворвался холодным дождем и низким серым небом ноябрь. Ноябрь, безусловно, месяц мрачный, слякотный, но у охотников к нему другое отношение. В это время хорошо ходить на птицу и разных зверей. К осени подрастает молодняк, дичь за лето нагуливает жирок – словом, добыча что надо. Для молодого графа Смолина в этом году ноябрь был не только месяцем охоты, но и месяцем, когда ему предстояло обвенчаться с графиней Ветлугиной, и от этого удовольствие от предстоящей охоты было испорченным.

Сразу после Покрова наступил день охоты на кабана: прозрачный, свежий, припорошенный первым снегом. По этому случаю накануне в поместье Смолиных прибыли друзья молодого барина – братья Яков и Михаил. Старший, Михаил, уже не раз ходил на секача, но ему никогда не везло – убивал кабана всегда кто-нибудь другой. Елисей тоже ни разу первым не стрелял в диких свиней, но он и охотился на них всего пару раз – все больше ходил на уток и русаков.

Непосвященным кабан кажется неповоротливым и неуклюжим, этаким «жирным боровом», но охотники знают – это очень подвижное животное. Подвижное и сильное, поэтому охота на него особенно азартна. В моменты опасности кабан проявляет чудеса бесстрашия, и его не останавливают ни потоки речной воды, ни колючие заросли, ни свора натравленных на него собак. Охотиться на кабана не легко, не только потому, что он очень выносливый и опасный. Чтобы с ним расправиться, нужно иметь верную руку и меткий глаз, а также быть самому выносливым, чтобы суметь высидеть в засаде порой целую ночь или преследовать его по лесу и болотам.

Звук рожка объявил о начале охоты. Охотники разбились на небольшие группы. Михаил, Елисей, Яков – каждый в своей группе – кому из них повезет первому подстрелить зверя? Михаил предложил Елисею присоединиться к нему, дескать, упустишь зверя по неопытности, а со мной хоть поросенка подстрелишь. Елисей гордо отказался – он не сомневался, что вернется с добычей, утиная охота ему всегда удавалась и с охоты на зайца тоже приходил не с пустыми руками, к тому же он разбирается в звериных следах не хуже Михаила. А может, даже и лучше.

– Воля твоя, – скептически произнес Михаил, и они разбрелись каждый на свой участок.

Елисей стал выбирать место засидки – в качестве него лучше всего подходил звериный переход. Изучив кабанью тропу по характерным признакам, он определил место кормежки кабанов. На засидку нужно было прийти вовремя, иначе зверь уйдет. Евграф Петрович учил Елисея, что на засидке надо быть за час до захода солнца. Елисей замешкался и пришел чуть позже. Из диких зарослей, непролазных, колючих кустарников, кабаньи следы вели к прибрежным водорослям чилима, обильно покрывавшего берег лесного озера. Охотники определили, откуда дует ветер. Важно, чтобы он дул на них, а не на кабана, чтобы зверь их не почуял. Расположились и стали ждать. Становилось зябко, но разводить костер было нельзя, нужно было сидеть, не издавая ни звука. Сгущались сумерки, быстро наступила длинная ноябрьская ночь. Низкие тучи заволакивали луну, заливая мир тьмой. Все, казалось бы, располагало к тому, чтобы кабаны в эту ночь вели себя менее осторожно и своевременно вышли кормиться на привычное для них место. Но опоздание на каких-то двадцать минут испортило всю охоту. Они продвигались к месту засидки тогда, когда кабаны уже встали с места дневки и были на ходу. Елисей услышал потрескивание удаляющегося в темноте стада кабанов. В небе протянули несколько стай диких гусей и казарок. Потом все смолкло. Справа послышалось глухое тревожное урчание. Одинокий кабан немного не дошел до места засидки, остановился, долго пыхтел и злобно, протяжно хрюкал, затем удалился в направлении, куда скрылось стадо его сородичей. Первая охота на засидке прошла без выстрела.

Елисей убедился в дядюшкиной правоте – опаздывать нельзя. На следующий день нужно было заново осматриваться на местности и выбирать новое место засидки. Дело усложнялось тем, что кабаны учуяли опасность. Эти осторожные животные могли затаиться и на следующую ночь не прийти к месту кормежки. Елисей напряженно думал, что делать – ждать зверя на кабаньем переходе или попытать удачу в других местах? Он выбрал новое место засидки – недалеко от болота, где угадывалась дорожка кабаньих следов. Здесь он оставил стрелков, а сам пошел к обмелевшему лиману. В прошлые годы, охотясь на уток, он иногда замечал там следы секача. Уже давно стемнело; небо этой ночью было ясным с белой и круглой, как тарелка, луной. Побродив по илистой отмели, Елисей вдруг услышал стрекотание испуганных сорок. Столь необычное стрекотание таких осторожных птиц ночью заставило прислушаться. Сориентировавшись в густых прибрежных зарослях высокого камыша, Елисей укрылся за тенью небольшого пригорка. Впереди – вправо и влево на поверхности воды – чернели заросли чилима. Едва заметные просветы в камыше обозначали кабаньи тропы, ведущие к лиману. Вскоре сороки смолкли, но еле уловимое на слух потрескивание камыша продолжалось. Сомнений не было – это шли кабаны.

Определив расстояние до вероятных мест выхода кабанов, Елисей смекнул, что для выстрела далеко. Но перемещаться по воде уже поздно, тем более что шорох приближался. Кабаны шли осторожно. Треск камыша то и дело затихал. Звери останавливались, чтобы прислушаться. Холодный, едва уловимый ветерок дул в сторону Елисея. Это было очень кстати. Над водой стелился легкий туман, луна купалась в сияющей серебристой ряби лимана. Водоплавающие птицы беспечно перекликались друг с другом и полоскались почти рядом с графом. Эта оживленная птичья возня не нарушала ночного покоя, а помогала скрыть присутствие охотника. Кабаны приближались к месту кормежки, треск камыша уже дополнялся отчетливыми звуками чмокающей от копыт грязи и слышимым на расстоянии пыхтящим дыханием, характерным для этих животных. Перед выходом к воде кабаны опять затихли, постояли как вкопанные, затем сразу с большим шумом повыскакивали из камыша. Затаив дыхание, Елисей не менее двух часов неподвижно простоял в холодной воде в ожидании появления зверя. Занемели ноги, руки, шея, а расстояние до видимых кабанов не сокращалось. Они, как назло, не торопились забираться в воду доставать чилим. Наконец один молодой секач осторожно направился к лиману. Елисей, державший наготове штуцер, не мешкая прицелился и спустил курок. Нарушивший ночную тишину звук выстрела заставил стадо свиней броситься наутек.

Подстреленный зверь упал, затем, мгновенно вскочив, скрылся в камышах. Елисей бросился к месту, где падал кабан. Клочки пуха и щетины, следы крови на остатках недолгого первого снега, ведущие в камыши. По рассказам дяди Елисей знал, какой кабан выносливое животное, раненый зверь порой был куда опаснее здорового. Но охвативший графа охотничий азарт заставлял наплевать на все предосторожности. Цель была уже совсем рядом – он подстрелил секача и вернуться без трофея уже не мог.

Елисей, прислушиваясь, забрался в камыши, но кабана там не обнаружил – тот словно под землю провалился. Но охотник знал, камыши с другой стороны не колыхались, а значит, секач далеко уйти не мог. Вдруг раздался свирепый рык. Прежде чем граф успел выстрелить, он почувствовал сильный удар чуть ниже колен. Не удержавшись на ногах, Елисей упал и тут же получил второй удар, пришедшийся в грудь.

Елисей не понимал, спит он или бредит наяву, а может, все гораздо хуже – его уже нет на свете и перед ним ангел. Только ангел этот не такой, каких он видел на росписи в храмах и иконах – белокурый, с прозрачными, как горный хрусталь, глазами и крыльями за спиной, а совершенно иной: копна темных волос, блестящая оливковая кожа, яркие угольки глаз, коралловый приоткрытый рот, шепчущий что-то на непонятном языке. Этот непонятный язык смущал больше всего. Смолин был образованным человеком, знал французский, английский и немного латынь, а этот язык слышал впервые. Елисей попытался подняться, но боль в области груди не позволила это сделать. В голове зашумело, глаза заслезились. Оказалось, что у него болит не только грудь, но и все тело.

«Я жив?» – хотел спросить молодой граф, он приложил усилия, чтобы произнести эту фразу вслух. Его губы шевельнулись, но звука не последовало.

– На, выпей, – сказал смуглый ангел по-русски низким голосом, протягивая ему деревянную кружку.

«Наверное, жив, раз чувствую вкус этой отвратительной жидкости, – подумал он, принимая горький отвар, как Божью благодать. – Лучше чувствовать гадость во рту, чем не чувствовать вообще ничего, а значит, и не жить», – решил он. После этого он провалился в глубокий странный сон.

Мужики болтали про ведьму, что живет в лесу. Рассказывали, что она может наслать порчу или лишить рассудка, стоит только ее потревожить. Поэтому они боялись глубоко заходить в лес, чтобы не встретиться там с ведьмой. Прошлым летом кузнец из его поместья ушел в лес за грибами и пропал на три дня. Он вернулся вне себя и после стал помешанным. Елисей не верил во все эти небылицы, придуманные темным крестьянским людом, но теперь подумал, что его крестьяне, возможно, не так уж и неправы. Верно, ведьма, размышлял он, украдкой разглядывая тонкий девичий стан. Она приковывала к себе взгляд и будоражила кровь. Пока он здесь лежал, он вспомнил все когда-либо слышанные им рассказы о ведьмах. Рассказы были, прежде всего, из детства. Его няня, пожилая татарка, знала много таинственных историй про нечистую силу. Ведьмы в них всегда представлялись старыми и безобразными, и они умели оборачиваться молодыми девушками. Да и крестьяне говорили, что видели, как ведьма являлась им то старой, то молодой.

«Притворяется», – пришел к выводу он, глядя мутными от боли глазами на юное лицо хозяйки.

Хрупкая, не похожая на других женщин, она вызывала в сердце графа одновременно желание и страх. Ее тонкий стан будоражил воображение. Казалось, стоит обхватить его горячими руками, и он начнет плавиться, как шоколад. Елисей готов был отдать все за то, чтобы предаться греху с нею.

– Кто ты? – спросил он, когда окреп. Хозяйка лечила его мазями и отварами, от которых раны на его теле быстро затягивались и боль отступала.

– Я Алкмена, – произнесла она и присела перед ним на корточки так, что угольки ее блестящих глаз оказались на одном уровне с глазами графа.

– Чудное имя. Никогда такого не слышал.

– Алкмена – значит луна. Меня так назвали потому, что я родилась в полнолуние, когда луна была огромной и совсем низко висела над землей. Луна дает мне силу, и я ею пользуюсь, потому как должна оправдывать свое имя. В нашем роду все женщины оправдывали свои имена. Бабушка моя, София, была очень мудрой, всегда знала, как поступить, к ней люди за советом приходили. Матушка, Адрастея, была храброй. Она отца моего спасла от дикого зверя, а сама погибла. Отец, правда, прожил недолго, от ран скончался.

– Глубоко соболезную, – посочувствовал Елисей.

– Это было давно, мне тогда тринадцать годков едва исполнилось. С тех пор я живу одна.

– А сейчас тебе сколько? – прямо спросил граф. Его, конечно, учили, что подобные вопросы дамам задавать непристойно, но Алкмену он дамой не считал. Она для него лесная ведьма – существо низкого сословия.

– Граф, где ваши изысканные манеры? – рассмеялась девушка.

Черт возьми! Она еще манерам учить вздумала! – рассердился про себя Елисей. А может, ей уже триста лет, вот и не хочет говорить?! Одно слово – ведьма!

Молодой граф был слаб до женщин и не раз предавался любовным утехам с крепостными. Когда тетушка Елисея впервые застала его с горничной, ее едва не хватил удар.

– Срам! Стыд! Безумие! Благородных кровей граф позволил окрутить себя крепостной девке! – разорялась тетушка. – Слава Богу, сестра моя не дожила до этого позора!

Горничную, молоденькую девушку, которую Елисей заманил в опочивальню, где их и застала барыня, отправили работать в коровник. Разгневанная тетушка хотела высечь бесстыдницу до смерти, но за нее вступился граф Петр Васильевич. Он правильно оценил ситуацию и понял, что девица скорее всего не виновата. Старый граф и сам был охоч до женских прелестей; сразу разглядел в своем еще юном сыне наклонности ловеласа.

Петр Васильевич подозвал Елисея и серьезно ему сказал: хочешь миловаться с девками – милуйся, но обвенчаешься с ровней.

– Ты мне уже, поди, невесту нашел? – игриво спросил юноша. В девятнадцать лет он о женитьбе и не помышлял. Елисей знал, что когда-нибудь это случится и под венец идти придется, но это будет еще так не скоро…

– Нашел. У графа Ветлугина дочь подрастает. Вот на ней и женишься.

Елисей повеселел – Анастасия Ветлугина была еще совсем ребенком, так что времени, пока она повзрослеет, было предостаточно.

Холостяцкая вольница пролетела незаметно. На Пасху его впервые официально представили невесте. Елисей сразу не признал в тучной высоченной девице Анастасию – златокудрую девчушку в розовом детском платьице, которую он видел много лет назад. Невеста улыбнулась во весь рот, и ее и без того небольшие глазки утонули в складках пухлых щек.

Елисей сидел за праздничным столом, устремив взгляд в скатерть. Еда казалась безвкусной, праздник испорченным. Повар три дня готовил всякие кушанья, так что стол ломился, но Елисею кусок в горло не лез. Соблюдая этикет, он обмолвился парой слов с Анастасией и понял, что она вдобавок еще и глупа.

– Оно и к лучшему, – доверительно сообщил женатый кузен. – Я бы лучше на дуре женился, а то моя супружница все подмечает, ни в чем ее не проведешь.

Свадьбу решили сыграть осенью, через неделю после Покрова. Невеста была согласна – ей ладный молодой граф очень нравился. А Елисею ничего другого не оставалось, кроме как смириться со своей безрадостной участью, поскольку ослушаться отца было невозможно. «Это наказание за все мои грехи, не иначе», – думал он, вспоминая, сколько девок испортил.

Перед свадьбой оставалась одна радость и последний глоток свободы, как называл ее Елисей, – охота на кабана. И вот, лежа в избе лесной ведьмы вместо того, чтобы слушать перезвон венчальных колоколов, Смолин думал о том, что судьба решила преподнести ему напоследок подарок.

– Ты прекраснее солнца, Алкмена. Я в жизни не видел такой красоты, – заговорил он жаркие слова. Говорить он их привык, так что получалось складно. Песнь соловья и та была не так сладка по сравнению с речами графа. – Ты любовь моя, ты жизнь и судьба моя на веки вечные.

Глаза Елисея выражали искренность, но если бы Алкмена заглянула в них глубже, то разглядела бы там бушующую страсть и более ничего. Он сам верил в то, что говорил, и эта вера придавала его словам убедительность. Смолин думал, что никогда еще так сильно не любил. Прежде он не знал, что такое любовь – вереница девок не в счет, – а теперь любовь перед ним – хрупкая, как статуэтка, с блестящей оливковой кожей.

Сердце Алкмены дрогнуло. На нее еще никто никогда не смотрел таким откровенным взглядом и никогда не говорил таких красивых слов: «лесная фея», «нимфа», «царевна». Она жила отшельницей, ибо бабушка ее предупреждала – люди делают добро, но и зла они творят немало. Сейчас время такое – кругом полно плохого люда и от него надо держаться в стороне.

Когда Алкмена наткнулась у лимана на раненого графа, она усомнилась: стоит ли его тащить к себе в дом? Перевязала ему рану и поняла, что этого мало. Рана глубокая, так что без ухода больному не обойтись. Пока графа найдут в лесу, он и скончаться может. Тащить его было тяжело, хоть и не слишком далеко. Перевалила его на еловые лапы и поволокла к дому. Это была его слепая удача, что он не увяз в топях. Только зная тропу, можно было так близко подойти к избушке Алкмены. Она стояла на утесе, надежно прикрытая с тыла лесом. С моря избушки было не видно – уж очень высоким был утес, а изба низкой да завешенной кронами деревьев. Сколько их семья жила на этом утесе, а люди ни разу к ним не наведались.

Алкмена хорошо разглядела Елисея, когда он лежал без памяти. Широкие брови домиком, высокий благородный лоб, острый ястребиный нос, который ничуть не портил выразительное лицо, фигура коренастая, плечи широкие, руки сильные с нежными, как у барышни, пальцами – граф был хорош собой. Таким она себе представляла храброго рыцаря, когда в детстве слушала сказки бабушки. Она часто думала о нем, мечтала, что однажды они повстречаются и будут жить, как в сказке, долго и счастливо.

Алкмена знала, речам верить нельзя, а только чувствам. Так ее учила мудрая бабушка. Ее разум говорил «нет», сердце кричало «да», и девушка не успела опомниться, как оказалась в объятиях Елисея.

– Ты мое счастье, – мурлыкал он, целуя ее коралловые губы. Его нежные руки ласкали юное тело Алкмены. Она кошкой изгибалась и обхватывала его плечи. Их тела словно были частями одного целого.

Море качало волны, благословляло их шепотом прибоя; в зеленых глазах графа плескалась полная луна. Утром в узкое окошко золотым лучом заглядывало ленивое осеннее солнце. Нежась и подрагивая от утреннего холодка, Алкмена прижималась к широкой спине Елисея и сразу же согревалась.

Елисей совсем уже поправился. Травы, которыми лечила его Алкмена, оказались чудодейственными – вряд ли доктор сумел бы выгнать его хворь быстрее.

– Мне надо идти, – сказал он однажды.

– Уже?

– Да. И в этом твоя вина. Где ты так врачевать научилась?

– Бабушка научила. Вместе ходили корешки лечебные собирать, а когда она скончалась, я по ее книге учиться стала. Вот по этой, – девушка взяла с лавки тяжелую на деревянной основе книгу с цельнокожаным тисненым переплетом и металлическими застежками.

Елисей полистал страницы, исписанные витиеватыми буквами. От них повеяло сыростью, будто из могилы. В дурном предчувствии граф захлопнул книгу и положил на лавку.

– Что это за язык?

– Греческий. Я гречанка.

Елисей слышал, что раньше в этих местах жили греки, они и сейчас здесь живут, но их осталось очень мало, и те находятся на полулегальном положении. Вот и Алкмена, если не врет, гречанка, а не лесная ведьма. Тогда понятно, почему она живет сычихой.

– Раньше земли, на которых стоит твое поместье и два соседних, лес, пастбища, виноградники, – все принадлежало моим предкам, семье Кафадар. А теперь у меня есть лишь эта деревянная изба.

– Я родился в поместье, и отец мой в нем родился. Эта земля принадлежит Смолиным, ее сама императрица Екатерина моему деду за доблестную службу дала.

– Прежде на этой земле жили греки.

– Хорошо, пусть греки, – миролюбиво согласился Елисей. – Но теперь поместье принадлежит нам, Смолиным. Пора мне, – сухо добавил он и вышел на улицу, снаряжать коня. Старый мерин Теодор сам пришел к избе Алкмены, своим звериным чутьем нашел хозяина.

Промозглый ветер трепал волосы, Алкмена, кутаясь в пальто, вышла из дома.

– Я провожу тебя, иначе в топях увязнешь.

Девушка пошла вперед и повела за собой Теодора. Елисей поражался, как его норовистый конь слушается Алкмену.

– Я к тебе вернусь. Обязательно вернусь, – пообещал он, когда они вышли из леса.

Елисей поцеловал на прощание Алкмену, но уже не страстно, а как-то вскользь, и не в губы, а в лоб.

– В лоб целовать – из памяти стирать. Меня из памяти не сотрешь, – пообещала девушка.

– Что? – не понял он.

– Ничего, ступай, граф.

Крымское ханство. 1778 г.
Они жили там, где более двух с половиной тысяч лет жили их отцы, и деды, и прадеды. Имели свой дом, свою землю, свои виноградники. Семья Кафадар была многочисленной и уважаемой; Кафадаров знали как добропорядочных людей, выращивающих знатные виноградники и изготавливающих лучшие вина на всем Южном берегу Крыма.

Плодородная почва, теплый климат, щедрое южное солнце, пьянящий своей чистотой горный воздух, море, богатая растительность – все благоприятствовало процветанию. Эти места не знали голода и эпидемий, люди здесь жили долго и до поры до времени счастливо.

Сегодня черное небо,Сегодня черный день,Сегодня все плачут,И горы грустят.
Под эту минорную песню покидали свои дома христиане, в большинстве своем греки, а также армяне и грузины.

На полуострове как гром среди ясного неба появились русские войска во главе с прославленным полководцем и предложили добровольно переселиться куда-то на север, в земли запорожских казаков, «спастись от магометанского ига». А кто не желал переселяться, того безжалостно зарубали солдаты.

Чтобы разорить Крымское ханство и закрепиться на полуострове, Российская империя прибегла к хитроумному плану: вывести из Крыма налогоплательщиков, которыми в основном были христиане, а заодно показать всей просвещенной Европе жестокость мусульман по отношению к православным народам Крыма.

Переселенцам полагались льготы: на каждую ревизскую душу давались по тридцать десятин земли, освобождение на десять лет от государственных налогов и на сто лет – от рекрутской повинности. Таких, которые, прельстившись льготами, по своей воле отправлялись на поселение в Запорожскую Сечь, нашлось немного. Горько рыдая, люди бегали, скрывались в лесах и пещерах, мало того, принимали мусульманство, чтобы сойти за татар и остаться в родных краях.

Болезни, возникающие из-за антисанитарии, перемены климата и воды, теснота, тяжелая дорога, которую выдерживали не все, отсутствие жилья – все это выпало на долю переселенцев.

Кафадары потеряли все имущество, нажитое на протяжении жизни и перешедшее в наследство от предков. Лучше умереть на своей земле, чем на чужбине, решили они. София Кафадар вместе с родителями и двумя сестрами ушла в пещеры. Ее мужа убили солдаты, когда он защищал от них свой дом и семью. Особенно тяжело пришлось Софии – ее новорожденная дочь Адрастея болела от пещерной сырости и холода. Чтобы спасти дитя, София решила покинуть пещеры, уйти куда глаза глядят, надеясь на милость Всевышнего. Она скиталась по лесу, рискуя увязнуть в топях. Питалась ягодами, орехами, травами, в которых знала толк, – не зря о женщинах ее рода шла молва, что они способны изгнать хворь и поднять на ноги любого, даже безнадежного больного. В село, к людям, идти было опасно – там солдаты.

– О Пресвятая Богородица! – взмолилась она. – Дай мне силы выдержать это испытание, отведи напасти от меня и от дитя моего, помоги обрести нам пристанище, где никто бы нас не тревожил!

Обессиленная София брела вперед и не знала, что ее ждет – легкая или мучительная смерть, или Господь все же сохранит ей жизнь. День сменился ночью; в кромешной тьме, разбавленной тусклым пятном луны, еле держась на исцарапанных в кровь мокрых ногах, она набрела на чью-то избу. «Здесь мы будем жить», – мелькнуло у Софии в голове. Женщина вскарабкалась на крыльцо и толкнула тяжелую дверь. Дверь подалась не сразу. Навалившись всем своим хилым корпусом, София все-таки сумела ее отворить. Больше она ничего не помнила. Очнулась днем от яркого луча солнца, проникшего в окно. Ребенок, отчаявшийся получить питание, спал у нее на груди. Придерживая дитя, София осторожно поднялась, окинула взглядом убранство вокруг: каменная печь – нечищеная, но добротная, полати, три лавки, широкий стол, на стенах наблюдники с посудой, шкура медведя. В доме, кроме них с дочкой, никого. Выглянула в сени – и там тоже ни души. В сенях хламилась всякая утварь, среди которой нашелся инвентарь для обработки земли, рыболовные снасти. Огород, находившийся за избушкой, угадывался лишь по отдельным культурам, пробивающимся сквозь густые заросли сорняков. Было видно, что на нем давно никто не работал. Где-то рядом шумело море. София пошла на его убаюкивающие звуки и вышла к обрыву. Море лежало как на ладони. Серебристое в лучах полуденного солнца, оно играло бликами, волны с белыми гребнями подкатывались к утесу и разбивались о него. Чуть поодаль обнаружился пологий спуск к воде.

Прошел день, багряным закатом завершился вечер, а в избу так никто и не пожаловал. София сидела на лавке и не знала, чего ей ждать, кто переступит порог – будет то добрый человек или бессердечный. Она была готова в любой момент подняться и уйти прочь, и это ожидание разрешения своей участи ее вымотало. Пусть будет что будет, на все воля Божья, – решила она и перестала ждать.

София принялась за хозяйство. В жерновом углу нашла немного муки и зерно. По твердой, словно камень, краюшке хлеба поняла, что люди покинули избу давно. Обжилась, привела в порядок огород, приноровилась обращаться с рыбацкой сетью. Рыбачить она не умела, но голод – лучший наставник. Сначала она вытаскивала пустые сети, потому как ставила их неправильно, но София была настойчивой – пыталась ставить их и так, и этак. Наконец дело пошло. Первым ее уловом были пара кефалей и зеленуха. Уже скоро в сети стали попадаться жирные окуни, барабульки, ставриды.

Жизнь постепенно стала входить в размеренное русло. Избушка, размещенная на утесе и окруженная лесом с болотами, оказалась хорошим укрытием. Люди так глубоко в лес не захаживали, опасались диких зверей и топей. Прошло полгода, а хозяин так и не пришел. София понемногу освоилась в лесу, изучила его тропы, но в село выходить не стала. Что там сейчас творится? Миновала ли беда? Перед глазами до сих пор стояли страшные сцены переселения: истошные крики и кровь безвинно гибнущих христиан, не пожелавших оставлять свои дома.

Душу Софии точила тоска по родным. Как там они, живы, здоровы ли? Она осторожно пробралась к пещерам, к тому месту, где пряталась с ними сама. Но там никого уже не было. Наверное, перекочевали в другое, более удобное место, подумала она. София стала приходить в пещеры снова и снова; она уже изучила их ходы и неплохо в них ориентировалась. Однажды в одной из пещер она обнаружила оставленные вещи. Сначала София обрадовалась находке, но через мгновение поняла – радоваться здесь нечему: вещи были брошены так, словно людям пришлось спешно покинуть пристанище. Среди бедного скарба София увидела старинную книгу на греческом языке. Это была книга ее матери. Она передавалась в их семье по женской линии из поколения в поколение, и ею очень дорожили. С этого момента Софии все стало ясно: ее родные больше сюда не вернутся. И скорее всего их нет на свете вообще. Прижимая книгу к груди, женщина побрела назад, в лесную избушку.

Понемногу сердце успокоилось. Девочка подросла и стала помогать по хозяйству. Так они с ней и жили отшельницами, вдали от людей. Ходили на базар в Каффу, где их никто не знал, продавать рыбу, дикий мед, лесные ягоды и грибы. Им было хорошо вдвоем с дочерью, в лесу никто их не тревожил, лишь иногда забредали лоси или какие-нибудь другие звери. Но их София не боялась – она давно знала, что люди куда опасней животных.

Санкт-Петербург. Январь
Тихомиров слушал эту женщину и не знал, что делать: то ли сразу прогнать ее к чертовой матери, чтобы голову не морочила, то ли привлечь к ответственности за умышленный ввод в заблуждение следствия. По-человечески ему хотелось выбрать первое, ибо Томила Пеганова своими заявлениями уже допекла, а по закону он должен был ее посадить.

– Значит, золотое яблоко хранилось вовсе не в сейфе, а в китайской кукле, куда его собственноручно спрятала Аида Серафимовна? Ваш ребенок нашел бабушкину прятку и принес фамильную драгоценность в квартиру, где проживает его отец, Николай Пеганов. И никто ни сном ни духом. Подумать только, какой ловкий мальчик! Вокруг пропавшей драгоценности ажиотаж: обыски, арест отца, а пацан знай себе сидит и помалкивает, наблюдает – что дальше будет. Долго наблюдает. Наконец не выдерживает и сознается. Мамке по секрету рассказывает. Не кажется ли вам, уважаемая Томила Игоревна, что это бред, а ваши фантазии перешли всякие границы?

– Почему это фантазии? – пискнула Тома, уткнувшись взглядом в стол. Ей было очень стыдно оттого, что она впутала в свои интриги сына и теперь вынуждена им прикрываться. Но сознаться в том, что сама подбросила яблоко Николаю, не могла. Знала – посадят. Не рассказать следователю, как все было на самом деле, «немного» исказив детали, тоже было нельзя – это она по глупости и от отчаяния наломала дров, подставив бывшего мужа, о чем сожалела. Ребенок у нее хоть и маленький, но смышленый. Тома с ним договорилась, что нужно отвечать, если вдруг спросят. Сказала, что это такая секретная игра, о которой больше никто не должен знать. Томила рассчитывала, что восьмилетнего ребенка никто допрашивать не станет и заставить его давать показания против собственной матери нельзя, поэтому вывести ее на чистую воду не смогут.

– Потому, любезная моя, что такого не бывает. Допустим, Аида Серафимовна действительно хранила яблоко не в сейфе, а в кукле. В этом поступке какая-то логика есть – воры, если придут за яблоком и взломают сейф, там его не найдут. Допустим, Денис подсмотрел за Аидой Серафимовной и вытащил из куклы драгоценность. Но зачем, спрашивается, ребенку понадобилось устраивать весь этот цирк с выносом яблока из своего дома и прятаньем его в чужом? А вот зачем. Затем, что он делал то, что велели ему взрослые, то есть вы. И еще вы прекрасно понимаете, что ваш малолетний сын свидетелем не является, поэтому проверить ваши показания весьма затруднительно.

– У вас есть дети?

– Есть, но это к делу отношения не имеет.

– Если есть, тогда вы должны знать, что дети озорничают. Мой мальчик любит играть в следопыта. Денис у меня всю серию книг про юных следопытов прочитал. Он очень впечатлительный – начитается, а потом представляет себя то сыщиком, то тем, кого сыщики ловят.

– У меня дочь. Ей два года, она кубики складывает.

– Мой тоже складывал, – оживилась Томила, обрадовавшись смене темы. О детях она могла говорить бесконечно. – А еще в два года Дениска любил…

– Это все очень интересно, – прервал ее следователь, – только давайте вернемся к делу. Положение у вас, Томила Игоревна, безрадостное. Так что мы с вами пока расстаемся. Но ненадолго. И я вам очень рекомендую хорошо подумать и начать говорить правду.

Таврическая губерния. 1818 г.
Погода начала капризничать с вечера. Серые тучи низко повисли над горами, закрывая их вершины, порывистый ветер пригибал к земле деревья, дождь, словно сочувствуя Елисею, холодными слезами пролился на полуостров. Утро и вовсе выдалось слякотным и мрачным. В Крыму даже поздней осенью погоды обычно стоят ясными, с прогретыми южным солнцем днями.

В полдень граф Смолин Елисей Петрович должен был обвенчаться с графиней Ветлугиной Анастасией Ивановной, богатой, но, увы, отнюдь не привлекательной барышней. Как же ему не хотелось идти под венец! Он бы отдал многое за то, чтобы отсрочить женитьбу, а еще лучше – и вовсе ее отменить.

За время отсутствия молодого графа, пока он жил у Алкмены в избушке, все поместье переполошилось. Графа стали искать только спустя третьи сутки: охота – она и есть охота. Кабана можно долго в одиночку преследовать. Поначалу решили, что Елисей вышел на секача и, охваченный азартом, идет по его следу. Затем забеспокоились и организовали поиски. Только особо далеко поисковики продвинуться не смогли – вокруг топи, того и гляди засосет. Мужики глубоко в лес заходить боялись. «Что хочешь, барин, делай. Хочешь, палками бей, но дальше не пойдем. Ведьма к себе заберет, а от нее в здравом рассудке не вертаться. Видать, наш Елисей Петрович к ведьме попал».

Когда Елисей появился в поместье, крестьяне смотрели на него настороженно. Кланялись, а сами украдкой крестились, будто бы он с того света явился. Вернувшись в дом, молодой граф с особым удовольствием прошелся по комнатам, вдыхая родные запахи.

– Вернулись, Елисей Петрович. Радость-то какая! – улыбнулась во весь свой щербатый рот горничная Клава. Она, как и вся прислуга, уже похоронила молодого барина, а он на тебе – явился живехонький. – Банька уже готова, Тихон, как чувствовал, с утра натопил. А вот ваша одежка, – протянула она графу чистые вещи.

– Хорошо, Клавдия. Ступай.

Горничная вышла из комнаты и уже в дверях, не удержавшись, спросила:

– А что, барин, правду говорят, что вас у себя лесная ведьма держала?

– Ты что несешь, полоумная?

– Так это все говорят. А какая она, ведьма ента? Дюже страшная?

– Нет, Клава, она прекрасна, как майская роза. Иди и не болтай почем зря.

Клавдия, дородная круглощекая женщина с толстой русой косой, годящаяся Елисею если не в матери, то уж точно – в старшие сестры, выглядела ягодкой и среди прислуги слыла красавицей. Она это знала и болезненно реагировала на появление соперниц среди ровни. Поэтому ей было важно знать, что ведьма некрасива.

Как же, роза. Чертополох и тот краше. Тимошка ее сам видел, а он брехать не станет, – пришла к выводу Клава.

После баньки да сытного ужина Елисей с наслаждением откинулся на спинку любимого кресла в кабинете перед камином.

– Одна книжка всего, – с усмешкой вспомнил он библиотеку Алкмены, – какая-то колдовская белиберда на тарабарском языке. – В доме Смолиных книг было полсотни – их еще дед Елисея начал собирать. Особенно любил он Байрона, а матушка питала слабость к комедийным пьесам.

Елисей взял с полки книгу и открыл наугад, чтобы погадать на судьбу. Так они в отрочестве развлекались с кузиной. Она страсть как любила всякую ворожбу. Елисей предсказаниям не верил, но компанию поддержал.

‘Tis done! – I saw it in my dreams;No more with Hope the future beams;My days of happiness are few:Chill’d by misfortune’s wintry blast,My dawn of life is overcast;Love, Hope, and Joy, alike adieu!Would I could add Remembrance too! [1]
– Чушь! – беспечно отмахнулся он от предсказания.

Ему тогда минул четырнадцатый год, и конечно же, он не желал думать ни о каком конце. Жизнь представлялась полной достатка и доблести, а будущее светлым и счастливым.

‘Tis done! – I saw it in my dreams;No more with Hope the future beams;
Граф вздрогнул. Что за чертовщина?! Те же самые слова. Теперь они заставили его встревожиться. Тело покрылось противным липким потом, в руках возникла дрожь и даже колено затряслось.

– Фу, ты, сатана! Клава! – позвал Елисей. – Подай водки!

– Сию секундочку, барин, – отозвалась Клавдия.

– И закуску неси! – крикнул он вдогонку.

– Извольте, барин. Холодненькая, из погреба.

– Наливай полную и ступай.

После стопки немного отпустило, дрожь в руках прошла, сменившись приятной теплотой. Чтобы закрепить результат, граф налил еще. Потом еще… Елисей сам не заметил, как опустошил весь графин. Он полулежал в кресле, провалившись в пьяный сон. Таким его и застал отец – спящим, с глупой улыбкой на лице. Петр Васильевич был весьма расстроен, что его сын напился, как сапожник, и это незадолго до собственной свадьбы!

Потоптавшись на месте, Петр Васильевич махнул рукой и вышел из кабинета.

– Клавдия! – позвал он ждущую под дверью горничную.

– Что изволите, барин?

– Елисею Петровичу больше водки не наливай. Раз пить не умеет.

Следующее утро Елисей встретил с мигренью и затекшей за ночь спиной.

– Клавка! Неси квас! – велел он.

– Слушаюсь, барин, – материализовалась Клавдия с кувшином кваса. – Извольте, Елисей Петрович. – Вчерась Петр Васильич приходили. Очень сердились, заставши вас в непотребном виде.

– Окстись, дуреха! Как ты о своем барине отзываешься, какой такой у меня может быть непотребный вид?

– Виновата, Елисей Петрович. Только Петр Васильич очень гневались. Ох уж и влетит вам по первое число!

Елисей, собиравшийся цыкнуть на горничную, передумал – Клавдия была не так уж не права. Но как она осмелилась дерзить?!

– Ты вот что, Клава, – смягчившись, произнес граф, – скажи, что еще Петр Васильич говорил?

– Да ничего более не говорил наш барин. Прогневались только оне, поскольку разговор к вам сурьезный имели.

– А ты почем знаешь?

– Я, барин, давно у вас служу, с лица мысли господ читать научилась. Вчерась лицо у Петра Васильевича было сосредоточенным, будто оне думу какую думали.

– Ладно, ступай.

Думу думает, озадачился Елисей. Надо же, крепостная, а какая глазастая оказалась. И о чем таком серьезном у отца может быть к нему разговор? Охоту и последующее отсутствие его в имении они с отцом обсудили сразу же – как только он возник на пороге, отец бросился к нему с расспросами. Он благоразумно умолчал про Алкмену, сказал, что на дальнем хуторе у татар отлеживался.

– Дьявол! Как же болит голова! – Елисей налил себе еще кваса и выпил. Боль не отступила, но гадкий вкус во рту исчез.

За дверью послышались шаги, и вскоре в кабинет вошел Петр Васильевич.

– Пришел в себя, голубчик? – оценил граф неважный вид сына. – Вот что, братец. Погулял и будет. Пора к свадьбе готовиться.

– Может, отложим? – робко предложил Елисей.

– Нет, – Петр Васильевич был непреклонен. – Слово свое надо держать.

Ничто не могло омрачить светлого настроения Анастасии. Она кружилась в матушкином подвенечном платье перед большим трюмо в гостиной и сияла, как солнце.

– Маменька, день-то какой сегодня! – восклицала она. – Теплый, будто вместо ноября март на дворе!

– Эка ты выдумщица! Какой же март, когда небо хмурое и дождь со снегом?

– Именно, что дождь! Дождь – значит потепление.

– Эх, – вздохнула Янина Дмитриевна, девка большая вымахала, ростом как каланча, и вширь, как бочка, а умом – все равно что дитя. – Пусть будет потепление – все одно на улице слякотно – ни погулять, ни свадьбу сыграть.

Как только в их дом прислали сватов и решили назначить свадьбу после Покрова, Анастасия представила сани с бубенцами и цветные ленты на хомутах. Тройка мчится, все белым-бело, как будто бы земля тоже принарядилась. И вокруг люди бросают вверх шапки и посыпают их дорогу пшеном. Около церкви много людей. Нарядные, они пришли поздравить молодых. Слышен перезвон колоколов, лучи солнца золотят купола, проникают через витражные окна внутрь, и от этого в церкви становится необыкновенно красиво. Они с графом Смолиным стоят перед алтарем, а сверху на них смотрят ангелы. И святые с икон тоже смотрят. Святые благословляют их союз. А как же иначе? Раз родители благословили, значит, и святые благословят.

Ничто не могло утолить великой печали графа Смолина Елисея Петровича – ни водка, кою Петр Васильевич приказал ему более не подавать, но Клавдия все равно подала, ни подаренный Яковом охотничий нож, ни карты, в которые молодой барин пристрастился играть. День свадьбы неумолимо приближался, а Елисей все никак не мог себе представить в качестве супруги графиню Ветлугину. Всю ночь ему снился тонкий стан Алкмены, чудились ее коралловые губы и яркие, как звезды в августовском небе, глаза. Как же ему хотелось обнять ее стан, скользить руками по узкой талии и чувствовать каждую ложбинку ее прекрасного тела. Еще хоть раз коснуться губами, испить ее до дна. Что же ты так несправедлив, Господи! Елисей проснулся в ледяном поту. Что это было – сон ли, явь, – разобрать можно было едва. Чтобы прогнать наваждение, граф отправился в сени освежиться студеной водой. Петухи еще не пропели, весь дом спит, вокруг тишина и пробирающий до мурашек холод. Елисей зачерпнул ладонью из бочки воду и плеснул себе в лицо. Стало еще холоднее – шутка ли, на дворе заморозки, а он в одних кальсонах, – но зато дурман из головы вышел вон. Основательно продрогнув, Смолин только собрался вернуться в дом, как услышал шорох. Предчувствуя недоброе, он обернулся назад, к двери и замер – за его спиной стояла она, лесная ведьма. «Собаки не лаяли, не учуяли, значит, будто плоти у нее нет», – пронеслось в его голове.

– Что же ты, граф, не приходишь? Я не дождалась и сама к тебе пришла.

– Так же… Я собирался прийти.

– Не лукавь, не надо. Знаю, свадьба твоя сегодня. Почему не сказал мне, что помолвлен?

– Послушай, Алкмена. Я не люблю ее. Свадьба ничего не значит. Традиция, да и только.

– Раз традиция, почему ты не возьмешь в жены меня? Наедине ты называл меня своей судьбой, а перед Богом и людьми повторить свои слова боишься?

– Видит Бог, я не хочу этой свадьбы, но я не могу пойти против воли отца.

Елисей попытался обнять девушку, но она отстранилась.

– Подожди здесь, я сейчас, – он пошел в горницу и, не зажигая свечей, на ощупь отыскал в комоде бусы из яшмы, которые когда-то купил для кузины на ярмарке, но забыл подарить.

– Вот, возьми, – протянул он подарок. – Так сказать, благодарность за то, что ты меня на ноги подняла и вообще… Прости меня. Я буду всегда тебя помнить.

– Что же, граф. Твоя правда. Ты будешь меня помнить, еще как будешь!

Алкмена взяла бусы и удалилась. Она исчезла так же тихо, как и появилась. Елисей стоял как чумной. Теперь он не чувствовал холода, голова была пустая, как дырявое решето. Когда в ней наконец стали появляться мысли, он подумал, что ему все привиделось. Чтобы проверить свои догадки, Елисей вышел на крыльцо, но в предрассветном тумане не смог разглядеть ни зги.

Санкт-Петербург. Январь
За окном простиралась кромешная тьма. На улице, куда выходили окна этой квартиры, не светился ни один фонарь. Николай Пеганов в одиночестве сидел на тесной неухоженной кухоньке, где не было даже плафона под лампу – она спускалась с потолка на засаленном пыльном проводе, символизируя собой заброшенность всего жилья. Перед ним стояла наполовину опустошенная бутылка джина, замызганный до не отмываемого состояния стакан, из закуски – только нарезка сыра и хлеб. Пеганов осоловело пялился в лишенное занавесок окно и как в зеркале видел в нем свою унылую физиономию. Настроение у него было препаршивейшим. Сегодня утром его отпустили под подписку о невыезде, но радоваться было рано. Подозрений с него не сняли, отпустили до суда.

Выйдя из казенных стен на воздух, Николай первым делом позвонил Светлане, но услышал лишь равнодушное и чужое: «абонент временно недоступен». Это был всего лишь непринятый телефонный звонок, возможно, по невинной причине – у Светы разрядился аккумулятор, но Николая это раздосадовало, на душе стало гадливо. Полистал список контактов, остановился на записи «Тома», подумал и сунул телефон в карман.

Возвращение домой было подпорчено. Сидя в вагоне метро, он вдруг задумался, а где этот его дом вообще? Квартира Светланы, в которой он прожил последние три года и куда он теперь едет, – разве это его дом? Раньше подобных мыслей у Пеганова не возникало. Он обустраивал жилье любовницы, покупал вещи, продукты, давал ей деньги и на этом основании считал себя в ее доме полноправным хозяином. Он сделал там ремонт, обновил мебель; да там Светины только стены, все остальное – его. Светлана ни разу не заикнулась о том, что квартира принадлежит ей. Но чувства, что вот это его дом, у Николая так и не появилось. С Томилой он тоже жил на чужой территории – у Лакришевых на Песчаной улице, ютились с женой и ребенком в выделенной тещей комнате. Несмотря на то что жили они всем кагалом – с родней Томилы, у Николая в то время всегда было ощущение дома. Выходит, дело не в том, кому принадлежит квартира, а в том, с кем вьешь гнездо.

С этими мыслями он вошел в подъезд дома Светланы. Сердце было не на месте, оно предчувствовало недоброе. Если приходили в его жизнь неприятности, то всей толпой, чтобы мало не показалось. И всегда они случались неожиданно, как в этот раз – все хорошо, зарплату повысили, через месяц предстоял отпуск в Китае, и на тебе – арест. Если бы месяц назад кто-нибудь сказал ему, что его арестуют, Пеганов счел бы это ересью – настолько абсурдной представлялась ему такая перспектива. Он, вальяжный, уверенный в себе мужчина нарасхват, слишком неплохо устроенный для того, чтобы нарушать закон. На совершение серьезного преступления его могли вынудить не просто сложные обстоятельства, а критические, причем критические лично для него самого.

– А я тебе звонил, – грустно произнес Николай, не увидев радости на лице Светы. Когда она услышала звук открывающейся двери, вышла в прихожую, но приближаться не стала.

– Я тебе тоже звонила, когда приходили обыскивать мой дом. Почему я в своем доме должна терпеть нашествие сотрудников милиции?!

– Полиции, – поправил Николай.

– Что? Да какая разница! Перевернули мне тут все вверх дном, протоколами своими задолбали, теперь еще и повестку прислали, идти придется. Больше мне делать нечего, только по милициям ходить!

– Ну что ты злишься? Все будет хорошо, меня отпустили…

– У меня с утра столько дел было запланировано, думала, приму ванну, потом займусь делами, только свечи ароматизированные зажгла, воду налила, а тут эти пришли. Хамлюги трамвайные, особенно этот… как его… капитан Зозуля. Все настроение мне испортили, ничего делать потом не захотелось, – сказала Света мягче. – Тебе бы так, – искусственно всхлипнула она на манер маленькой девочки и уткнулась носом в Николая.

Он прижал ее к себе, гладя ладонью по голове. Ему нравилось видеть ее беззащитной, пусть даже беззащитность была наигранной, она все равно позволяла чувствовать себя сильным.

– Прости меня, лапусик. Я не хотел, чтобы у моей девочки были неприятности. Но мне ведь тоже досталось, пришлось еще хуже, чем тебе. Меня отпустили лишь до суда.

– До какого суда? – отстранилась Света. Она уставилась на любовника удивленными глазами.

– Меня будут судить за кражу, а может, еще и за убийство. Яблоко Лакришевых нашли у меня, и это факт – тут ничего не попишешь.

– Зачем ты его украл, зачем ты старуху убил?!

– Я не виноват, Света.

– А кто виноват, я, что ли? Я сама видела, как тут, в моей квартире, нашли это гребаное яблоко!

– Ну не знаю я, как оно здесь оказалось! Не знаю!!! Мне и так плохо, а ты еще начинаешь. Я думал, приду домой, поживу неделю как человек, так ведь нет – нарвался на скандал.

– А тебя здесь никто не держит. Выкатывайся! Иди к своей лошади.

– И пойду! – не выдержал он.

– Иди, иди. Чемодан помочь собрать?

– Сам справлюсь, – буркнул он, соображая, что взять. – И не лошадь она!

– Угу, не лошадь. Забыл, как сам говорил про жену: я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик?

Николай ничего не ответил. Как бы это ни было противно, а Светлана на этот раз оказалась права – поначалу чего только он не говорил любовнице о Томиле, какой только грязью ее не поливал.

Выйдя во двор с объемной сумкой на колесиках, которую они когда-то покупали с Томой для свадебного путешествия, Николай задумался, куда ему пойти. К матери? Нет, туда нельзя. У них с отчимом однокомнатная квартира. Мать его, конечно, примет, но самому туда идти не хотелось, особенно не хотелось выглядеть неудачником в глазах отчима, сидеть с ним на одной кухне и видеть надменное выражение его обрюзглой физиономии. Пеганов достал мобильник. Листая контакты, он опять остановился на записи «Тома» и подумал, что как было бы хорошо вернуть все назад, вычеркнуть эти три проклятых года, которые они прожили врозь.

Набрать ее номер он не осмелился. Что он ей скажет? Я стою на улице с сумкой, пусти меня переночевать? А еще лучше: меня выпустили из тюрьмы, но скоро я снова туда вернусь, потому что меня будут судить за то, что я вас обокрал и убил вашу бабушку. Нет, Томиле звонить нельзя. Тогда кому? Николай по второму кругу перелистывал длиннющий список контактов, с тоской констатируя, что обратиться за помощью не к кому.

Проснувшись ближе к полудню, Пеганов не сразу понял, где он находится и как здесь оказался. Продавленный пыльный диван, застеленный серым бельем, пожелтевшие от старости обои, минимум мебели, место которой на свалке. Больная с похмелья голова соображала туго, но в конце концов сознание начало проясняться.

Накануне, оставшись на улице с дорожной сумкой, Николай отправился на Московский вокзал, где какая-та колхозного вида тетка сдала ему эту халупу. В квартире не было ни телевизора, ни холодильника, издавая непрекращающийся шум, тек сливной бочок, а пол был настолько грязным, что его было легче поменять, чем отмыть. Но и такое жилье было лучше, чем тюремная камера, которую Николай недавно покинул. Он с отвращением смотрел на обстановку квартиры, особенно на диван, на котором только что спал. На таком диване не то что спать, к нему было неприятно прикасаться – при легком ударе по матрасу в нос било густое облако пыли. И это его жизнь?! Разве для этого он учился и делал карьеру? Разве это то, что он заслужил?

Николай вырос в небогатой семье, с ранних лет знал, что такое стесненные условия, поэтому, повзрослев, стал упорно стремиться к комфорту. В будущем он себя видел благополучным, хотел иметь загородный дом, хорошую машину, жену – непременно красивую, которой можно гордиться. Его жизненный план уже нарушали обстоятельства, вероломно пытавшиеся внести свои коррективы в нарисованную им безупречную картину будущей жизни. Но Николай был сильнее всяких обстоятельств, поэтому запросто их поборол. Например, жена. После родов ее разнесло, она перестала следить за собой, из соблазнительной женщины превратилась в домработницу. Такая жена не вписывалась в картину мечты, и он без сожаления нашел ей замену. Свежие отношения с новой пассией вскружили голову, жизнь стала ярче и лучше, а потом… потом все вернулось на круги своя: опять обыденность, несовершенство и скука. Только ко всему прочему в душе появился осадок, который кляксой лег на полотно жизни.

Думать – вот что ему оставалось в сложившейся ситуации. Напрячь память и вспомнить до мельчайших подробностей злополучные новогодние выходные.

Новый год они со Светланой встретили дома. Вечером сели за стол, Света надела выходное платье и туфли, Николай нехотя переодел футболку, сменил удобные треники на джинсы, в ботинки переобуваться не стал, остался в тапках. За окном грохотали петарды, Николай и Светлана ели молча, по очереди переключая телевизионные каналы и печатая эсэмэски друзьям – каждый своим. Послушали речь президента, подняли бокалы, слазили в Интернет – и спать. Весь следующий день смотрели телевизор, вечером, чтобы размяться, сходили в магазин. Второго числа решили поехать на дачу. Бывать в Разметелеве Николай не любил, особенно зимой, ибо делать там было нечего, но съездить туда было хоть каким-то занятием. Приехали. Натопили, распаковали продукты, включили телевизор. Снова еда, телевизор, валяние на кровати. Сибаритствовать надоело, уже хотелось выйти на работу и в Интернет. Или хотя бы в Интернет, который на даче отсутствовал. Листая старые газеты, кое-как промаялись до вечера. На следующий день Николай без удовольствия прокатился на беговых лыжах, как первопроходец прокладывая лыжню. Во всем Разметелеве он был единственным лыжником и вообще единственным, кто вышел на прогулку – судя по свету в окнах и дымку из труб, а также по автомобилям во дворах, народу в поселок приехало немного, но и те, что приехали, сидели по домам – праздновали. Ему встретился только один человек. Он шел по проселочной дороге в сторону шоссе. Нахохлившийся от холода, как воробей, мужчина прятал подбородок в воротник кожаной куртки. Прохожий оделся явно не по сезону. Поравнявшись с ним, Николай заглянул мужчине в лицо, чтобы понять, знакомы они или нет. Он в Разметелеве бывал нечасто и в основном летом. Так что если они раньше здесь виделись, то нужно поздороваться. На всякий случай Пеганов произнес:

– Добрый день! – сказал тихо, как будто бы стесняясь, так, чтобы можно было посчитать, что он и не говорил ничего вовсе, а шумно выдохнул или кашлянул.

– Добрый, – буркнул путник, настороженно зыркнув глазами, и поспешил уйти.

Николай двинул к дому. Там он снова завел разговор о том, что на даче делать нечего и надо бы вернуться в город. Света ехать не хотела.

– Мы только приехали. К тому же в городе скучно, – капризно сказала она.

По мнению Пеганова, на даче было еще скучнее. Он почесал «репу» и придумал повод слинять из Разметелево.

Каждый раз в начале месяца он передавал бывшей жене деньги на сына. С передачей денег можно было повременить – день-другой погоды не сделали бы. Слава Богу, ребенок не голодал. С собой нужной суммы у Николая не оказалось – за ней нужно было ехать в город, а это как раз то, что ему и требовалось. Николай видел свет в окнах дома Лакришевых, а это значило, что Томила с сыном скорее всего тоже приехали в поселок. После лыжной прогулки он сходил к ней, уточнил ее планы и, узнав, что она вечером будет в Питере, договорился принести деньги в квартиру на Песчаной.

Надо было им со Светкой ехать в это поганое Разметелево! Без дачи зимой ну никак не обойтись! Сидели бы дома, и все было бы хорошо. Так ведь нет – нашли приключения на свою голову, точнее, на его голову, Светке-то ничего не грозит, а его посадят, потому что больше сажать некого. Стоп! А если тип, который по дороге встретился, бабку придушил? И время подходит – как раз тогда Аида Серафимовна и скончалась.

Николай порылся в карманах и извлек оттуда визитку следователя. Когда Тихомиров ему ее давал, Николай брать не хотел, думал, что чего-чего, а звонить следователю он не станет.

– Илья Сергеевич? Здравствуйте. Я кое-что вспомнил. Когда вы говорите? Да, я приеду.

Ну вот, теперь он вызвался на встречу со следователем и добровольно явится в казенные стены, при одной мысли о которых совсем недавно у него сводило скулы. Осталось только по собственной инициативе сесть в тюрьму, усмехнулся Пеганов.

– Вы хорошо его запомнили? – Илья Сергеевич недоверчиво разглядывал собеседника, вид у него был помятый. «Вчера отмечал выход на свободу», – безошибочно определил он.

– Ну так, – неопределенно ответил Николай. – Узнать сумею. Чернявый он такой, то ли чечен, то ли цыган – я в них не разбираюсь, черный, короче.

– Кавказец, что ли?

– Ну да. То есть не совсем. Может, и кавказец, но не русский это точно. И не местный. Говорил он с акцентом, так питерцы не говорят. Даже по одной короткой фразе понятно. Высокий, крепкий, лоб такой широкий, волосы короткие, немного курчавые. Одет был в черную кожанку и темно-синие джинсы. Джинсы хорошие – сразу видно, не барахло ширпотребовское. Вообще он хорошо был одет, только не по погоде – было заметно, что ему холодно. Я хоть и не гей, а в тряпках разбираюсь, фуфло на себя не надену, относил его уже, хватит. Теперь могу себе позволить одеваться, как человек, – при этом Николай сделал многозначительную паузу – он явно гордился своими шведским свитером и брюками из тонкой темно-серой шерсти в полоску.

– То, что вы сообщили, важно, и мы эту информацию проверим, но должен вам сказать, что вам не стоит слишком обнадеживаться. По таким показаниям спустя долгое время найти человека практически нереально. К тому же из всех опрошенных свидетелей – а это не только семья Лакришевых, но и жители дачного поселка, – вы первый, кто упомянул об этом фигуранте. Даже если мы его найдем, кроме того, что вы его видели в Разметелеве, против него ничего нет. А этого, как вы догадываетесь, крайне мало для предъявления ему каких-либо обвинений. Зато против вас улик предостаточно.

– Засадить меня хотите?! Правильно! Зачем напрягаться, искать преступника, когда уже нашли крайнего! Ну уж нет! Я так просто не сдамся, обращусь к своему адвокату, а не к вашему подставному, специально найму самого лучшего – уж на него-то мне денег хватит. Что я, зря работал как папа Карло?! Никаких средств не пожалею, только отправить себя за решетку вам не позволю!

– Я всего лишь пытаюсь до вас донести истинную картину вашего положения.

– Да что вы знаете о моем положении?! – взорвался Пеганов. – Я жил в паршивом районе на окраине, который и городской чертой считался лишь условно, в моей школе учился всякий сброд. Из моих одноклассников трое – наркоманы, пятеро – спились, один еще в девятом классе в колонию для малолетних попал. В люди выбились только двое – я и еще одна девчонка. Остальные кто в ПТУ пошел, кто вообще никуда, кто на рынок яблоками торговать. Когда другие кололись и курили траву, с пивом просиживали в подъездах, я пахал. Педагоги с экрана морали читают, молодое поколение воспитывают: не убий, не укради, хорошо учись, честно работай… а этому быдлу хоть бы хны – они как кололись, так и будут колоться, пока не подохнут. И чихать они хотели на наставления и высокие цели. У них своя цель: пожрать да оттопыриться. Впрочем, похожие цели у всех – люди всегда жаждали и теперь жаждут хлеба и развлечений. Только уровень притязаний у всех разный. Одним нормальный обед из трех блюд на чистой скатерти нужен, и чтобы его себе обеспечить, они готовы работать, а другие согласны дошираком с газетки питаться, лишь бы не напрягаться. Мне мозги вкручивать не надо было. Я в пятнадцать лет и так знал, как надо жить и что делать. Потому что насмотрелся на социальные низы. И я не хотел стать точно таким же, как они, я хотел стать человеком. Я сидел в библиотеке и готовился к поступлению в институт, потому что в школе у нас образование убогим было. И все сам, меня никто это делать не заставлял, даже не наставлял. Учителя мои благородные порывы одобряли, а сами не верили, что я чего-то добьюсь. И не оттого, что я был тупым – отнюдь, я был примерным учеником, а потому что, как бы хорошо я ни учился, я по определению не мог конкурировать с выпускниками престижных школ. Точно так же я корпел над учебниками в институте, потому что знаний мне все-таки не хватало. Там, где для других материал был повторением школьной программы, для меня он оказался новым. Будучи молодым специалистом, я пахал и учился, учился и пахал – из кожи вон лез для того, чтобы руководство захотело повышать мне зарплату и продвигать по службе. То, что к настоящему времени я достиг, мне с неба не упало. Да, я не олигарх и не владею собственным бизнесом, я не топ-менеджер с огромной зарплатой, но я востребованный высокооплачиваемый специалист. Для того, кто изначально имел все условия для успеха, мои достижения покажутся семечками. Но я не принц Уэльский, а мальчик из гетто, поэтому с полным правом могу назвать свой результат высоким. И я слишком дорожу тем, что имею, а это – ни много ни мало – мое благополучие, моя карьера, мое будущее, чтобы все это разрушить вот так вот глупо и в один миг.

– Ваше стремление к благополучию я понял. А что если это стремление и побудило вас на совершение преступления? Жажда наживы не чужда никому – ни наркоману, ни преуспевающему бизнесмену. И вполне успешные люди воруют продукты из супермаркетов, а уж о кражах в промышленных масштабах и говорить нечего. У меня полки ломятся от уголовных дел с фигурантами самых разных социальных уровней, мотив в которых – личная нажива, а вы пытаетесь меня убедить в том, что воруют только отбросы общества. Вот что, хватит лирики, вернемся к делу. Надо будет составить фоторобот человека, которого вы видели в Разметелеве. Для этого мы вас вызовем, а пока все.

Таврическая губерния. 1836 г.
Точно ведьма! Время над ней не властно! Те же глаза, тот же четко очерченный коралловый рот, высокие скулы, густые волосы и гладкая оливковая кожа. У Елисея пробегали по телу мурашки, когда девушка касалась его своими прохладными пальцами. Низкий с притягательной хрипотцой голос будоражил сознание; манящие губы и до боли знакомые длинные пальцы. Он страстно желал и одновременно боялся этих рук и губ, которые теперь оказались совсем близко. Елисей долгие годы старательно вытравливал ее образ из своей памяти, но он не исчезал, а продолжал бередить душу. Он уже привык жить с вечно саднящей душевной раной, и вот теперь, когда они встретились, боль стала еще сильнее. Смолин мечтал одновременно о двух противоположных вещах: скорее проснуться, чтобы избавиться от наваждения, и как можно дольше не просыпаться. Ему казалось, что он только однажды был счастлив – в те дни, когда находился рядом с ней в этой избушке. Тогда даже боль от ран казалась сладкой.

– Зачем ты присылала мне яшму? – спросил граф. – Разве тебе не был дорог мой подарок?

– Вовсе нет. Я достойна дорогих даров, а тем бусам цена невысока. Как и твоим словам, – холодно ответила она.

– Каюсь, я не пришел к тебе, ибо не посмел нарушить твой покой. Но я ни на минуту не забывал о тебе. Ты в сердце моем осталась навсегда, и я всегда любил и люблю только тебя.

– Любил так сильно, что спокойно жил без меня все эти годы? – усмехнулась девушка.

– Я не жил, а мучился, потому что в моей жизни не было любви. Но теперь я понял, что без тебя нет мне ни счастья, ни жизни. И будь ты хоть роду не нашего, хоть сословия низкого, хоть ведьмой, хоть самим сатаной, клянусь, останусь подле тебя на веки вечные! Иди ко мне, Алкмена! – Елисей протянул к ней руку, но девушка осталась непреклонна.

– Не верю тебе, граф. Вера дорого стоит и вдвойне дороже становится, коли солгал однажды.

– Хорошо, я докажу свою преданность. Все, что есть у меня, к ногам твоим брошу!

– Смотри, граф, не сори словами, а то они вконец обесценятся, – покачала головой девушка и вышла из избы.

Елисей лежал и думал, что век бы слушал ее легкие шаги и принимал бы из ее нежных рук горькие, горше злого перца, целебные отвары. От них клонило в сон, и сны эти были красочные и такие яркие, в них так явственно ощущался и дождь, и ветер, и холод, и жара, даже вкус пищи, и если бы в этих снах с ним не происходили всякие чудеса, вроде полетов над землей, Елисей решил бы, что он вовсе не спит.

В одном из таких своих снов он увидел Алкмену. Она была как будто постаревшей и какой-то чужой. Глаза ее все так же блестели, но они уже излучали не тепло, а леденящий душу холод.

Такая Алкмена вызывала не страсть, а ужас. Любовь и страх – вот те чувства, которые он почти двадцать лет испытывал к этой женщине. И готов был испытывать их всю оставшуюся жизнь, потому что внезапно понял, что без нее он теперь прожить не сможет.

Елисей поправился быстро, сам не заметил, как пролетело время, показавшееся одним мгновением. Алкмена – тонкая, юная, до дрожи прелестная – вышла его проводить. Она так и не позволила к себе прикоснуться, отчего стала для Елисея еще более желанной.

– Дальше иди один, граф. Здесь топи заканчиваются, и если пойдешь вдоль моря, выйдешь к хутору, – сказала она.

Елисей шел, как ему посоветовала ведьма, вдоль моря и вскоре выбрался на знакомую тропу, которая вывела его к хутору.

– Лятуйте люди! – орала Клавдия своим зычным голосом. – Лятуйте! Ой, что делается!

– Да не голоси ты как резаная, толком давай рассказывай, что приключилось, – потребовал Степан.

– Барин наш умом помутился, – перейдя на шепот, сообщила Клавдия. – Три дня где-то пропадал. Поехал воздухом дышать и исчез. Видать, лесная ведьма к себе затащила, а больше, окромя как в лес, податься некуда. Уйти от ведьмы ушел, только рассудка лишился.

– Брешешь ты все, каналья.

– Вот те крест! – перекрестилась горничная. – Сама видела, как он барыню, Янину Дмитриевну, убить грозился. Да разве же в здравом уме он на такое решился бы? А перед этим все вверх дном в доме перевернул, искал чего-то. И злой был, как черт.

– За что грозился, не слыхала?

– Нет, этого я не слыхала. Я как увидела, что он ее за грудки схватил, сердце у меня так и екнуло. Все, думаю, сейчас убьет. Ой, что делается! Лятуйте! – вновь заголосила Клавдия и помчалась разносить весть на всю округу.

Елисей Петрович вернулся в поместье сам не свой. Его шатало, будто он не закусывая выпил полбочонка крепкого вина. Ноги несли его сами, а перед глазами стояла манящая своей юностью Алкмена.

– Все брошу к твоим ногам! Все, что есть, отдам! – бормотал граф.

Он был полон решимости прямо с порога заявить супруге о своем намерении. Его слово – закон. Петр Васильевич три года как почил, а кроме него, никто более ему указывать не осмелится.

– Барин! Барин вернулся! – закричал его холоп Андрейка, работавший в поле.

– Господь милостив, услышал наши молитвы, – сбежались на его голос другие крестьяне. – Как конь ваш один пришел, так все решили, что все, пропал наш барин. А вы вот оне, целехоньки.

«Конь пришел, – подумал Елисей. – Хоть одна благая весть».

В доме прием был более прохладным. Анастасия хотела выйти ему навстречу, но остановилась, наткнувшись на суровый взгляд матери.

– Где же вы пропадать изволили, Елисей Петрович? – начала барыня елейным голосом. Она преградой встала на пороге, не давая ему пройти. – Кутили по кабакам да по девкам гуляли или вас опять кабан задрал? Мы уж по вам панихиду справлять собрались, а вы явились.

– Маменька! Грех такое говорить! – подскочила к ней Анастасия.

– А ты не заступайся за него, дуреха. Не видишь, что супружник твой опять во все тяжкие пустился? Наказал же Господь зятем!

– Пустите, Янина Дмитриевна, – отстранил Елисей тещу и вошел в дом. При этом он зыркнул на нее тяжелым взглядом, и та сразу замолчала.

Граф ходил мрачнее тучи, ничего не ел, только пил и что-то искал. Он методично заглядывал во все уголки своего просторного дома. Когда любопытная Клава сунулась к нему с расспросами, мол, что оне ищут и не нужно ли помочь, барин на нее цыкнул. Клавдия вмиг испарилась и больше без приказаний не появлялась.

Дом затих, погрузившись в тяжелое молчание, при котором любой неосторожный хлопок или скрип двери могли послужить толчком к скандалу. Воздух в доме сделался невыносимым, в нем чувствовалась надвигающаяся гроза. Янина Дмитриевна не выдержала первой. Она хоть и была умной женщиной, но нервы имела слабые.

– Никак алмаз Ветлугиных ищете, Елисей Петрович? – вкрадчиво прошелестела она под руку графу, когда тот, стоя на табурете, шарил на верхних полках стеллажа с книгами.

– Так это ваших рук дело, Янина Дмитриевна? Вы его спрятали?

Он соскочил с табурета, пытаясь прижать к стене тещу, но та увернулась. Сообразив задним умом, что недооценила ситуацию, графиня Ветлугина со всей прыти, насколько ей позволяла комплекция, помчалась из дома прочь. Но Елисей, превосходивший свою тещу в ловкости и силе, догнал ее уже в сенях.

– Куда? Куда ты его дела, карга старая?! – С безумным взором он схватил ее за грудки. – Отвечай, окаянная, не то придушу!

Янина Дмитриевна смотрела на него огромными от ужаса глазами. Теперь она верила словам зятя как никогда. Еще миг – и душа из нее выйдет вон. Но как бы ей страшно ни было, говорить, где спрятан алмаз, она не стала.

Придя в себя, Елисей не мог понять, что на него нашло: то ли годами по капле копившаяся злоба на тещу, то ли еще какой бес его попутал. Он опустился на пол, обхватив голову руками. Рядом с ним приземлилось обмякшее тело графини Ветлугиной.

«Стало быть, Господь и вправду все видит – это он привел за руку Натали», – подумал граф. Если бы не ее косички, мелькнувшие за окном, Елисей довел бы дело до греха.

Натали появилась во дворе в тот момент, когда Янина Дмитриевна уже мысленно смирилась со своей участью и приготовилась к встрече с ангелами.

– Зови Степана, дочь. Вели, чтобы помог отнести барыню в опочивальню. С ней припадок случился.

Девочка испуганно хлопнула глазенками и побежала за дворецким.

Степан, чтобы не попасть под горячую руку, затаился в горнице. Он не заставил себя долго ждать и сию же секунду явился в сени. Поднатужившись, они со Степаном подняли Янину Дмитриевну: Елисей подхватил ее в области талии, а Степан за ее худые, как палки, лодыжки. «Одна порода», – мысленно сравнил граф тещу с Анастасией. Теперь, после встречи с изящной Алкменой, полнота жены стала еще более неприятной.

– Велите доктора позвать, Елисей Петрович? – спросил Степан.

– Не надо. И так оклемается. Вон уже щеки зарумянились. Принеси лучше воды.

После щедрого спрыскивания водой Янина Дмитриевна очнулась. Она беспомощно заморгала глазами с белесыми ресницами, ища взглядом ангелов, но вместо них обнаружила графа. Лицо Янины Дмитриевны скривилось в обиженной гримасе – она предпочла бы оказаться на том свете рядом с самим сатаной, чем на этом – с зятем.

Греция. Сентябрь прошлого года
В последние годы у деда Лесаса резко ухудшилось здоровье. Ему стало тяжело ходить и при ходьбе появилась одышка. Врачи разводили руками и ничем помочь не могли, лишь прописали какие-то дорогие, но малополезные лекарства.

– Чего вы ожидали? – говорили они. – До таких лет вообще мало кто доживает.

Антонис понимал: восемьдесят семь лет – это тот возраст, когда каждый прожитый день считается подарком Всевышнего и на состояние здоровья роптать не пристало: жив – и слава Богу. Хотя он в свои тридцать семь лет понять это мог вряд ли. Себя Антонис дряхлым стариком вообще не видел, думал, что проживет не больше пятидесяти пяти лет. Потому что не представлял, что лично он будет делать, скажем, лет в шестьдесят, когда ощущение полноты жизни сделается невозможным. Другие пусть живут хоть до девяноста, хоть до ста двадцати – на здоровье, а он не станет. Нет, вешаться он не будет и прыгать с моста тоже. И вообще не станет накладывать на себя руки никаким другим способом, ибо это великий грех. Все произойдет естественным путем. При его образе жизни, подорванном здоровье и израненной душе долго не прожить. Александрес Маргаритис приходился двоюродным братом прадеда Антониса, но Антонис считал старика своим прадедом и называл его дедом Лесасом. Да и не осталось у старого Александреса больше никого, кто бы мог о нем позаботиться. Его родная внучка Лидия давно жила в Турции, сама была уже в преклонном возрасте, поэтому деда не навещала, у ее детей были свои заботы, они знали о существовании прадеда, но интереса к нему не проявляли. В уходе родни старик не нуждался – он был хоть и не миллионером, но кое-какое состояние на старость скопить сумел, так что для того, чтобы нанять прислугу, хватало. Но ему требовалось участие, которое не купишь ни за какие деньги, и Антонису больше ничего не оставалось, как это участие проявлять. Иногда это было довольно-таки тяжело.

Дед Лесас прожил долгую насыщенную событиям жизнь. Он родился в Стране Советов, участвовал во Второй мировой войне; когда в Советском Союзе приподняли железный занавес, дед Лесас вместе со своей еврейской женой уехал в Израиль, откуда позже перебрался в Афины к дальней родне.

С годами дед Лесас стал невыносимо сентиментальным. Приходилось выслушивать истории из его далекого прошлого, которое он помнил во всех подробностях. Эти подробности и утомляли. Какой интерес может вызвать трещина на крынке с молоком, которая, по описанию деда, «паутинкой спускалась с горлышка и терялась где-то под ручкой»? Или театральная программка с зачеркнутой от руки фамилией одной актрисы и написанной другой?

– Это был ее дебют. Грета Стриж – юная, гибкая, очаровательная! Коротко стриженные курчавые волосы, игривые раскосые глаза под прямыми стрелами бровей, ярко напомаженные малиновые губы, обворожительная ямочка на подбородке – Грета больше походила на сорванца, чем на актрису. Если бы божественная Алла Демьянова не сломала ногу, Грета не вышла бы на сцену вместо нее. Эта девочка тогда была еще студенткой театрального училища, и ей никто не давал серьезных ролей, а тут сама судьба распорядилась, чтобы она сыграла Офелию. В молодости я был дерзким и после спектакля осмелился проникнуть за кулисы с букетом нарциссов. Куда идти, я не знал, и сунулся в первую попавшуюся дверь, которая оказалась костюмерной. Оттуда я моментально был вышвырнут разгневанной костюмершей. Мне повезло на третий раз. Уверенный, что меня вот-вот выставят из храма Мельпомены, я приоткрыл дверку – и обомлел. Обнаженные плечи, милейшая родинка на левой лопатке, тонкий стан, гибкие руки. Грета услышала, как я вошел, обернулась, окинула меня насмешливым взглядом, от которого я чуть не провалился на месте, и как ни в чем не бывало продолжила свое занятие – надевать платье.

– Застегни! – приказала она.

Походкой разбуженного среди зимы медведя я приблизился и непослушными пальцами прикоснулся к лентам на спине ее платья. И какой бездарный модельер додумался сшить сценический костюм со шнуровкой! Это же повеситься можно, пока его зашнуруешь! У меня, конечно же, ничего не получилось. Думаю, если бы я был чемпионом мира по шнурованию женских платьев, я все равно не справился бы. Мои ладони предательски вспотели, и в голове не осталось ни единой мысли. А ведь когда я к ней шел, я заготовил целую речь. Не дождавшись помощи, Грета рассмеялась своим ангельским смехом. Изогнувшись, как кошка, она ловко справилась с лентами. А я стоял и глазел на нее как идиот.

– Как тебя зовут, друг любезный? – спросила она.

– Александр, – заикаясь, ответил я.

– Чего ты хотел, Александр?

Грета пододвинулась ко мне совсем близко, так что я почувствовал ее дыхание. Ее алые губы оказались совсем рядом с моими, и мне показалось, что все происходит в каком-то сказочном сне, потому что наяву такого быть никак не могло!

Смеясь, Грета отстранилась и повторила вопрос:

– Так чего ты хотел, дружочек?

– Автограф, – промямлил я, протягивая программку.

Она прислонила эту программку к своим губам и оставила на ней след помады.

– А теперь вон отсюда! – скомандовала Грета, и я не посмел больше задержаться ни на минуту.

Я любовался этим малиновым следом, целовал его, представляя пухлые губки Греты. Да, да, я был именно тем словом, которое тебе сейчас пришло на ум.

И вот я эту программку потерял. Эх, как же я о ней жалел! Теперь уже не жалею, клочок бумаги – он и есть клочок бумаги, а тогда, когда я был молодым и влюбленным, я за него был готов жизнь отдать. Потом началась война. Она, проклятая, быстро меня отрезвила и заставила повзрослеть. Но она же еще раз свела меня с ней, с Гретой Стриж.

Наш самолет сбили над Алуштой, двигатель не задело, поэтому он сразу не упал, и пилот сумел его посадить на виноградное поле. Пилот уцелел, а меня ранило в плечо. Рана – царапина, пустяк, и с этим пустяком меня отправили в госпиталь. Скучное это занятие, скажу я тебе. Скучное и скверное. Вокруг боль и немощь, товарищи в агонии, сестрички – совсем девчонки, ночей не спят – в палатах дежурят, на фронте суровые бои, а ты лежишь почти здоровый, и от этого тебе становится совестно. Никто и полусловом не упрекает, а все равно совестно. Думаешь, уж лучше бы упрекали, так, может быть, быстрее выписали бы. Но нет – лежи, долечивайся до полного выздоровления, бока отлеживай. Госпиталь был там же, в Крыму. Море, солнце, кипарисы – курорт, одним словом. Ребята из моей эскадрильи каждый день в небе гибли, а я на курорте прохлаждался. Больше всего я тогда думал о том, как я им в глаза смотреть буду, когда вернусь в строй.

Сдружился я в госпитале с одним парнишкой, Федором. Федька был молоденьким, младше меня, и уже с двумя медалями на груди. Он, как и я, был нетяжелым. Мы с ним – два сорванца, даром, что вояки, а все равно пацаны пацанами – лазали по горам, всюду нам было интересно носы свои сунуть. Из госпиталя отлучаться, конечно же, было нельзя, но мы утекали по-тихому ночью, сторонкой через лесок. Сестрички были хорошие, особенно Анечка. Ругала нас, но не по-настоящему, только для виду бровки хмурила, но врачу никогда не выдавала.

В очередной раз, когда мы с Федькой ушли в горы, мы нарвались там на группу немцев. То ли диверсанты, а то ли остатки разбитого полка, который наши из тех мест выкинули. Мы с голыми руками – на двоих один нож и тот с коротким лезвием для консервов, а у них автоматы. Ясное дело, мы с Федькой на рожон не полезли. Нужно было скорее сообщить своим, чтобы немцев этих прижали. Только как уйти, если они нам дорогу перекрыли? Мы решили в пещере переждать, только далеко вглубь не уходить, чтобы не заблудиться. Это пока немцы ближе не подошли, мы думали, что только у входа постоим. Когда они оказались совсем рядом, нам пришлось скорее уносить ноги. Фонарь не включали, чтобы себя не выдать, пробирались в абсолютной тьме наугад. В небе я трусом никогда не был, но там я мог стрелять по врагу, а в горах без оружия против вооруженных шестерых человек я чувствовал себя мышонком. Мышонком, забившимся в щель. В тот закуток, где мы пережидали, снаружи не доносилось ни звука. Ушли ли немцы или нет, понять было сложно. Да и где он, выход этот, мы уже не знали. Федька включил фонарь, огляделись. Узкое пространство с тремя лазами в разные стороны, по какому из них мы шли – непонятно.

Мы еще не верили, что заблудились. Нам казалось, что вот-вот найдем выход, а его все не было, ни за тем поворотом, ни за следующим. Важно было друг друга не потерять, а потеряться в пещере – раз плюнуть: завернул за поворот, и все – ни света тебе, ни звука, кричи, не кричи – не услышат.

– Все, привал, – сказал Федька. Он был ранен в ногу, рана зажила, но нога все еще болела. Врач рекомендовал Федьке ходить, чтобы быстрее поправиться. Вот Федька и ходил. Ночами по горам шастал.

– Думаешь, все, капут? – спросил он.

– Что ты несешь? Какой капут? Мы выберемся! – заверил я, хотя хорошо понимал, что шансы наши весьма малы.

– Обидно вот так вот помирать – не на передовой, а в этом склепе. Да еще в дезертиры нас запишут.

Тут Федька был прав – не приди мы в госпиталь, никто разбираться не стал бы, решили бы, что мы сбежали, чтобы на фронт не возвращаться.

– Дай нож, – сказал я.

– Зачем? – не понял Федька, протягивая мне ножик.

– Море здесь, – я начертил на стене горизонтальную полосу. – Мы подошли с юго-востока, вот отсюда. Потом был поворот налево – вот он, – рисовал я зигзаги – маршрут нашего следования, Федька подсказывал подробности, спорил. Мы с ним даже чуть не подрались, отстаивая каждый свою точку зрения.

– Потом мы назад попятились! – утверждал он.

– Это было позже, после вот этого поворота, – орал я, вычерчивая на стене кривулину.

– Нет! Поворот был тут, я еще башкой о выступ приложился, – Федька для убедительности продемонстрировал шишку на лбу.

– А я тебе говорю, мы двигались на север, вот сюда! – с силой ткнул я ножом в стену. Неожиданно легко нож вошел в стену по самую рукоятку. – Посвети сюда! Тут, кажется, что-то есть.

Мы стали отковыривать вставленный в стену камень. В тот момент мы подумали, что камень закрывает лаз, но за ним оказалось небольшое, размером с кастрюлю, углубление, в котором лежал кусок серой ткани – чей-то тайник, догадались мы.

Честное слово, мы бы больше обрадовались, если бы в ткань был замотан шмат сала или хотя бы кусок хлеба. Когда неизвестно, сколько времени предстоит блуждать в подземелье – час, два, неделю, а может, придется остаться там навечно, – отсутствие еды угнетает особенно. Но в тайнике лежали драгоценности. Их было совсем немного: золотое яблоко размером с детский кулачок, широкий серебряный браслет и рассыпанные бусы из каких-то красных самоцветов.

– Видать, местные спрятали от контрибуции.

– Татары, – пояснил я.

– Почему татары?

– В Крыму до войны татар было много и браслет татарский. Значит, это добро татарское.

– А яблоко тоже татарское? – Федьке оно явно приглянулось. Он мусолил его в руках, как шарик для восстановления моторики.

– Яблоко греческое. У греков есть такая легенда про Троянскую войну. Она из-за яблока раздора началась, – со знанием дела ответил я, оправдывая свои греческие корни. Греческое ли это яблоко или нет, я не знал – мне просто хотелось блеснуть эрудицией.

– Целая война из-за яблока? Так не бывает.

– Бывает. Но мы-то с тобой из-за него ссориться не будем. Забирай его, раз понравилось.

– Чего это я? Ты бери! – возмутился Федька. Он был любитель поспорить и сделать все наперекор.

– Ну, вот. А ты говоришь, война из-за яблока разгореться не может.

– Да оно мне ни к чему. Все равно отсюда уже не выйдем.

– Выйдем! Карта есть, значит, выйдем! Я ее запомнил. Все-таки я штурман. Бери яблоко, да в путь. Нам туда! – бодро сообщил я, указывая направление.

Федька напоследок еще раз пошарил в тайнике и выудил из него какую-то вещицу.

– Гляди, какой штопор махонький! Еще и с круглым набалдашником. Это же неудобно! Тоже небось татарский. У них все не как у людей.

– Бери, пригодится. А то твой нож давно заржавел.

– На черта он мне? Что таким откроешь?

– Как хочешь, вещица занятная, с какими-то узорами. Тогда я возьму. И браслет для Анечки. Ох уж и нагорит ей из-за нас.

На том мы и сошлись – Федьке досталось золотое яблоко, а мне штопор и браслет.

Предложенный мною маршрут, конечно же, нам не помог. Это я только хорохорился, что ориентируюсь в пространстве и вообще в голове у меня компас, как у птицы. На самом деле я не был уверен в выбранном направлении, но раскисать было нельзя. Воодушевление, с которым мы ринулись на свободу, быстро прошло. Не обнаружив развилки, которую мы нанесли на свою «карту», мы поняли, что рассчитывать на нее стоит едва ли. Мы тыкались в стены, как слепые котята, заходили в тупики, но все равно упрямо продолжали искать выход. Уж очень хотелось жить, и, может, поэтому нам все-таки удалось его найти. Какое это счастье, увидеть во тьме луч света! Вконец выбившиеся из сил, мы с Федькой еле держались на ногах, но как только за очередным поворотом забрезжил свет, мы рванули к нему, как спортсмены к финишу.

Уже давным-давно рассвело, солнце поднялось высоко над лесом. Диверсанты ушли, и духу их не осталось. А может, и не ушли, а затаились где-нибудь. Но мы их уже не опасались, теперь у нас была другая забота – как бы не попасть под трибунал.

– Про то, что в пещере заплутали, – ни слова, – сказал я.

– Само собой. Скажем, что диверсантов выслеживали.

– Угу. И упустили. Мало того что из госпиталя ушли, так еще и фашистов прошляпили. То-то особист обрадуется.

– Ну а что ты предлагаешь? – взорвался Федька.

– Не знаю. Подумать надо.

Мы почти дошли до госпиталя, но ничего путного так и не придумали. Я еще в пещере сообразил, что золотое яблоко до добра не доведет. Матовое, с тонким хвостиком, и неожиданно тяжелое – в нем золота было столько, что хватило бы на три трибунала.

– С цацками лучше не попадаться. Давай их где-нибудь спрячем от греха подальше, – предложил я.

Федька был со мной согласен. Он уже видел, как отправили в штрафбат солдата за невесть откуда появившийся у него червонец.

Место, куда спрятать трофеи, выбирать было некогда, и мы зарыли их прямо под тем же платаном, возле которого стояли.

– Все, с Богом. Авось пронесет, – сказал я.

– С Богом, – сказал Федька, – только не верю я в него.

– А я верю. Иначе я бы сейчас здесь не стоял, а сгорел бы в самолете еще при первом своем боевом вылете.

– Бог есть, я в этом не сомневаюсь, – серьезно сказал дед Лесас. – Это он нас тогда вывел из пещеры и спас от трибунала. Летчики в войну долго не жили, они априори считались смертниками, а я всю войну летал, сто лет мне уже скоро будет, и я все еще жив. Я вот что думаю. Там, в небе, к Господу ближе, и он слышит лучше, надо только просить. Я и просил, умолял оставить в живых, когда падал в подбитом самолете. А другие стеснялись просить, нательные кресты прятали. Потому что в Советском Союзе нельзя было быть верующим, верующих не принимали ни в партию, ни в комсомол.

Антонис был с дедом согласен. Он сам штурман с пятнадцатилетним стажем, всегда знал, что, когда поднимаешься в небо, становишься ближе к Богу. И от этого Бог спрашивает с него больше, чем с других.

Санкт-Петербург. Январь
Яся не понимала, нашли преступника или нет. В полиции им ничего толком не объясняли, только вызывали к следователю и задавали вопросы, по которым они потом всей семьей строили собственные версии и догадки.

Николай, оказывается, Аиду не убивал, в ее смерти виновен другой человек – так Ясе сказала Дарья Альбертовна. К ним на Песчаную приходил капитан. Он предъявил для опознания фоторобот какого-то мужчины, которого видели в Разметелеве незадолго до смерти бабушки. Ни Дарья Альбертовна, ни Тома его не опознали. Может, он вовсе ни при чем; приехал в поселок по своим делам и к их дому даже не приближался, а может, это и есть преступник. А то, что его никто из Лакришевых не видел, еще ни о чем не говорит – на то он и преступник, чтобы действовать осторожно.

– А какой он, этот мужчина с фоторобота? – спросила Яся. Ей уже звонили из розыска, чтобы она пришла к капитану Зозуле для беседы. Тоже ведь предъявят фоторобот для опознания, так что представится возможность полюбоваться на этого красавца. Но это будет завтра, в десять утра, а узнать хочется сегодня.

– Да такой… нестарый – годов ему где-то тридцать пять. Лоб у него высокий, лицо интеллигентное, но не как у книжного червя. Чувствуется, что мужик крепкий. Симпатичный. Но чернявый – не русский, в общем, – заключила Дарья Альбертовна.

У Яси екнуло сердце. Чернявый, крепкий, симпатичный, с высоким лбом… Антон порывался приехать в Разметелево, адрес спрашивал. И еще. Антон ей позвонил четвертого января и пригласил на свидание. Как раз после того, как ей сообщили про бабушку. Она, конечно же, отказалась – какое тут свидание, когда горе в семье? Так Антону и сказала. Как ей показалось, на сообщение о смерти Аиды Антон отреагировал слишком уж эмоционально, будто знал ее лично. Потом стал выспрашивать подробности так настойчиво, что даже неприлично. Яся не собиралась ни с кем обсуждать смерть близкого человека, так ему и сказала. Антон стал извиняться, но она не захотела продолжать разговор, холодно попросила больше ее не тревожить.

Так они и расстались. Антон, как ему и велели, больше ее не тревожил, а сама Яся позвонить ему не решалась. Чуть позже, немного отойдя после дурной вести, Яся подумала, что была не права – Антон ни в чем не виноват, это у нее нервы не выдержали. Она решила, когда они в следующий раз встретятся, быть с ним помягче, но он все не звонил и никуда не приглашал. Вот она, прямолинейная мужская логика – мужчина делает ровно то, о чем его просят!

Теперь, когда в деле открылись новые обстоятельства, Яся поняла – Антон исчез из ее поля зрения не случайно. И нужна была ему вовсе не она, а золотое яблоко. Антон с ней познакомился только для того, чтобы к нему приблизиться. Яся вспомнила все разговоры с Антоном и отыскала подвох в каждой произнесенной им фразе. Антон издалека старался вывести беседу на тему ее семьи. Но Яся такие разговоры всячески пресекала, она не хотела раньше времени посвящать своего поклонника в подробности отнюдь не гладких межличностных отношений родни.

Остаток дня Яся провела в размышлениях. Она думала об Антоне, об их отношениях, которые ей казались зарождением красивого романа. Ей очень не хотелось разочаровываться в своем поклоннике. Но жизнь, увы, не мелодрама, где благородный рыцарь до конца остается благородным рыцарем. В жизни все гораздо жестче: если кажется, что мужчина мерзавец, то скорее всего так оно и есть.

Яся всегда была разборчивой не только в любовных отношениях, но и в дружеских. Прежде чем подпустить к себе человека, она долго к нему присматривалась. Выдерживала дистанцию, не спешила переходить на «ты». Из-за этого о ней часто создавалось впечатление как о нелюдимой, даже высокомерной девушке – не у всякого хватало терпения дождаться, пока установленная ею дистанция естественным образом сократится сама. Люди от нее отдалялись, о чем Яся ничуть не сожалела – если они не особо хотят с ней общаться и им мешает дистанция, то ей самой общение с такими людьми не нужно. Ясе никогда не бывало скучно и одиноко. Она всегда была занята делом – когда тут скучать? Ценила тишину и не любила, когда ее нарушают разговорами ради разговоров, когда посторонние ей люди начинают делиться подробностями своей личной жизни. Ей было совершенно безразлично, как собирал коллега по работе свой новый шкаф и каким кормом питается его кошка. Или в какой больнице лежит племянник сотрудницы и как там его лечат. В офисе за чашкой кофе окружающие охотно делятся информацией обо всем. Расскажут про ремонт, про сорняки на огороде, про день рождения снохи. И все с подробностями, смакуя каждую деталь. Вместо того чтобы мозг отдохнул от работы, он невольно впитывает ненужную информацию про лекарства или про цены на подгузники. И никуда не деться от этого навязчивого звукового фона! Только присядешь кофе попить, как на кухню уже спешат три тетки обсудить прожитый день.

Яся любила общаться со своими проверенными друзьями, которыми дорожила. Их было немного, и все они ее понимали и принимали такой, какая она есть. С каждым из этих людей она сближалась постепенно, поэтому знала, что торопиться в любых отношениях – в любовных ли, в дружеских ли – не стоит. С друзьями приятно отправиться в путешествие, погулять по городу, сходить на выставку или куда-нибудь еще; если они сидели в кафе, то вели светские беседы, говорили о предстоящих поездках, обсуждали книги, спектакли и никогда – личную жизнь и уж тем более жизнь родственников. Бывало, у кого-нибудь из подруг что-нибудь случалось и ей требовалось выговориться. Яся всегда внимательно выслушивала, поддерживала, как могла. К доверительным беседам в ее круге относились осторожно, как к дорогой хрупкой статуэтке, и не выносили их на публику.

Утром в десять часов Яся постучалась в кабинет к оперативнику Зозуле. К этому времени она уже по нескольку раз перебрала в голове всевозможные варианты развития событий, мысленно отправила по этапу своего поклонника, вернула его оттуда через год по амнистии, затем снова отправила. Ей очень не хотелось верить, что Антон преступник, но она была готова через минуту увидеть его портрет в руках оперативника.

Поздоровались, капитан произнес речь об ответственности за дачу ложных показаний, ставшую для ее ушей привычной, дал документ на подпись. Открыл папку с бумагами, ища нужную. Яся сжалась: сейчас все встанет на свои места – ей предъявят фоторобот Антона.

– Взгляните, пожалуйста, вы когда-нибудь видели этого человека?

Жесткий взгляд, высокий лоб, брутальная мужественность лица с южными чертами.

– Нет, не он, – выдохнула Яся. – Похож, но не он, – произнесла она и осеклась. – Я хотела сказать, этот человек мне не знаком, я его никогда не видела, – попыталась замаскировать свою оплошность девушка.

Леонид криво улыбнулся – от него явно пытались что-то скрыть, но не на того напали. Он был опытным сыскарем, поэтому вцепился в оброненную Ясей фразу.

– На кого похож? – невинно поинтересовался Зозуля.

Яся молчала. Она поняла, что теперь от нее не отстанут, но рассказывать про Антона очень не хотела. С другой стороны, если он убийца, тогда покрывать его ни в коем случае нельзя. А если все-таки это не Антон… Яся запуталась в своих размышлениях.

– Что же вы молчите? На кого из ваших знакомых похож этот человек?

– На Антона. Но он ничего не знал про золотое яблоко, Антон вообще не знает нашу семью.

– Что за Антон? Фамилия, адрес. Где и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Его фамилии я не знаю. Адрес тоже. Он живет где-то в районе метро «Черная речка».

– Не густо. Но хоть его телефон у вас есть?

– Да, мобильный. С Антоном мы познакомились случайно.

Санкт-Петербург. Месяцем ранее
Чего Томка такая нервная? – недоумевала Ярослава. Погоревала из-за разлада семейной жизни – и хватит. Четвертый год в трауре ходит, достаточно уже. Можно подумать, черные полосы у нее одной, а у остальных жизнь – сплошной праздник. Сегодня, например, когда она возвращалась из магазина домой, какой-то «милый» автолюбитель окатил ее водой из грязной лужи. Он словно нарочно подъехал к самой обочине, чтобы угодить в единственную на дороге лужу. Из-за проходящей под ней теплотрассы вода не замерзла даже в мороз. Хорошо хоть дом рядом, порадовалась Яся. Внизу ее светлого пальто образовались живописные пятна. Пальто было почти новым – Яся купила его в прошлом году в самом конце сезона, так что поносить его тогда не успела. А в этом сезоне погода никак устояться не могла – то сильные морозы, то слякотная оттепель, так что надевать пальто было непрактично. А теперь придется нести его в химчистку и потом оттуда забирать, а это время и лишние затраты. Спасибо, добрый человек на машине, прибавил хлопот.

Автомобилист укатил как ни в чем не бывало. Ему не было никакого дела до Ясиного пальто и ее настроения. А может, и было, может, он сделал это нарочно. Яся не стала посылать ему проклятия и тратить на него эмоции, а мысленно отпустила с миром.

На следующий день Яся вышла выбросить мусор. Чтобы подойти к контейнерам, нужно было выйти со двора и обойти дом со стороны остановки. Яся не стала приводить себя в парадный вид – накинула пуховик на домашнюю одежду и пошлепала, взяв два огромных пластиковых пакета.

– Позвольте, я вам помогу, – услышала она приятный мужской голос с акцентом.

– Пожалуйста! – Яся сунула незнакомцу мусор. Она окинула его взглядом: высокий, южного типа мужчина лет около тридцати пяти, хорошо одетый, с шестью бордовыми розами. «Должно быть, на поминки шел», – промелькнула у нее мысль.

– Это вам, – протянул он Ясе цветы. – В знак компенсации, – застенчиво добавил он.

– Какой компенсации? – не поняла она, но цветы взяла.

– Мне очень стыдно за свой поступок. Это я тот негодяй на машине, который вчера облил вас грязью. Надеюсь, ваша одежда не сильно пострадала?

– Сильно. Мое пальто безнадежно испорчено.

– Ой, какой ужас! Скажите, сколько оно стоит, я заплачу, – полез он в карман за бумажником.

– Не надо, – гордо отказалась Яся. – Вы мне отработаете. Несите пакеты.

Мужчина ее забавлял. Эта его мальчишеская растерянность, четное количество роз, которое не принято дарить живым, южная, но явно не кавказская внешность, иностранный акцент – все вместе создавало образ романтичного недотепы.

– Я готов. Куда прикажете нести?

– Пойдемте, покажу, – усмехнулась Яся и повела его к помойке.

Они мило смотрелись вместе: респектабельного вида мужчина с мусором и девушка с шестью розами, одетая в пуховик, наброшенный на тренировочный костюм.

– Вот мы и пришли, – сказала Яся возле контейнера. – Что же вы стоите? Бросайте пакеты.

– Так в них мусор? – удивился он, расставаясь с ношей. – Могу я узнать ваш телефон?

– Зачем?

– Чтобы отрабатывать испорченное пальто.

– А что вы умеете делать?

– Все умею. Почти все.

– Масло в машине поменять сможете?

– Да. Без ложной скромности могу вас заверить, что я отличный автослесарь. Когда приступить к ремонту, прямо сейчас?

– Нет, сейчас не надо. Оставьте мне свой телефон, я сама вам позвоню.

– Да, конечно, – он достал из кармана ручку и стал искать, на чем записать. Наконец извлек из того же кармана белоснежный платок и написал телефон.

– Меня Антоном зовут. А вас?

– Ярослава.

– О, как красиво! Звучит как Афродита!

Ну вот, все так необычно начиналось: поминальный букет, помойка и на тебе – банальный комплимент, – разочаровалась Яся.

– Я вам позвоню, – сказала она на прощание.

Таврическая губерния. 1836 г.
Елисей брел по лесу не разбирая дороги. Он запомнил тропу, по которой вышел к хутору, а куда идти дальше, чтобы прийти к дому лесной ведьмы, он не знал. «Все равно, что будет дальше!» – решил граф. Сгинуть в топях он не боялся, ему теперь сам черт был не брат. Смолин оставил все – семью, коня, имение – и ушел в лес, чтобы жить в ветхой избушке лесной ведьмы. Он нес для нее подарок – алмаз графа Ветлугина, прекрасный, как глаза Алкмены, и дорогой, как ее сердце. Теща спрятала алмаз так хитроумно, что, если бы не дочь, Елисей ни за что бы его не нашел, хотя тот лежал у него перед носом.

Вечером, когда страсти после склоки улеглись, а Янина Дмитриевна поднялась на ноги и бодро, но осторожно начала перемещаться по дому, на пороге кабинета Елисея Петровича появилась Натали. Она тихо подошла к нему и, глядя не по-детски серьезными глазами, протянула руку.

– Возьмите, папенька, – разжала она кулачок.

– Что это? – не понял граф. На ладошке дочери лежал изящный штопор с металлическим набалдашником размером с перепелиное яйцо.

– Это то, что вы искали. – Девочка надавила на ось вверху набалдашника, и тот раскрылся, как бутон тюльпана. Внутри него граф увидел алмаз. – Только заклинаю вас, папенька, не причиняйте более вреда бабушке. Оставьте нас с миром.

– Благодарю тебя, Натали. Ангел мой небесный! – Он прижал к себе дочь, окунаясь лицом в ее пушистые, пахнущие мятой волосы. – Прости меня, за все прости!

– Прости меня, – как в бреду повторял граф, шагая по лесу. Какая же у него мудрая и славная дочь! Дитя, а умнее собственной бабушки и его самого. И душа у нее светлая, точно у ангела. Как же можно было не любить это чистое создание? Оттого не будет теперь ему счастья. Дочь простит, она святая, а вот Господь покарает.

Наверное, сам черт был на стороне графа – он-то и вывел его к избе Алкмены, не дал сбиться с пути и увязнуть в топях.

– Я пришел к тебе навсегда, – сообщил Елисей, ввалившись в дом. Он без сил опустился на лавку. – Вот, возьми, – граф вытащил из кармана штопор, открыл его и положил перед хозяйкой алмаз.

– Какая красота! – восхитилась девушка.

– Это для тебя. И вот еще, – Елисей достал кисет с яшмой. – Это мой подарок, и я хочу его тебе вернуть. Что значат эти буквы на камнях?

Аполония провела пальцами по яшме. Ровно семнадцать, каждый камешек – год ее жизни. Теперь они все перед ней. Она помнила все свои года, кроме первых. Вот самые тяжелые, неурожайные: «Н» «З» «O», да и «M» c «A» выдались нелегкими. Они с матерью продали все ценности, что у них были, и кое-как выжили. Зато «И» принес им радость, а год «П» был богат диким медом, они с матерью на рынке выручили за него много денег.

– Не гони лошадей, граф. Всему свое время, скоро ты все узнаешь.

Елисей сидел с опущенной головой в ожидании своей участи. Его судьба – судьба графа Смолина, была в руках хрупкого существа без рода и племени.

– Поешь, граф, и ложись. Завтра поговорим. Я тебе в сенях постелю. Там сейчас тепло.

Аполония собрала на стол нехитрый ужин: пшенную кашу, выпеченный утром ароматный хлеб и козье молоко. Граф ел в последний раз накануне днем – точнее, не ел, а закусил пирогом с потрохами выпитую чарку. Дома ему кусок в горло не лез. Только сейчас он почувствовал, как оголодал. Елисей с аппетитом откусил хлеб, запивая его молоком. Эта простая еда ему показалась вкуснее всяких яств, от которых ломился стол в их доме в самый большой праздник.

– Что же, недурственно, – сообщила Алкмена, разглядывая алмаз. Драгоценный камень завораживающе сиял в лунном свете, Алкмена держала его на своей ладони, не в силах отвести глаз. Утомившись с дороги, граф спал как убитый, а подсыпанная в пищу дурман-трава делала его сон особенно крепким.

– Что ты собираешься делать с графом, мама?

– Луна подскажет. Смотри, какая круглая.

Над лесом повисла полная луна. Ветер гнал с моря редкие облака, которые едва могли закрыть этот огромный желтый шар. Завтра после вечерни наступали пятнадцатые лунные сутки – время наиболее сильной луны, а значит, и время власти Алкмены.

– Ты не хочешь жить с ним как жена? Или твоя обида так сильна, что не позволит тебе принять отца? – совсем как умудренная жизнью женщина, спросила Аполония.

– Не в обиде дело, а в душе и памяти. Душу не изменить, память не стереть. Его душа подлая, моя – этой подлостью раненная. Не ужиться нашим душам вместе.

– Может, все-таки граф изменился? Он такой несчастный сейчас, столько выстрадал, а страдания очищают душу, – продолжала уговаривать Аполония. Ей хотелось, чтобы мать с отцом жили вместе, ведь мать до сих пор любила отца – девушка это чувствовала. – Он тебя любит. Такие жаркие слова мне говорил и такими глазами смотрел.

– Жаркие слова он говорил тебе, но не мне.

– Но он же считает, что я – это ты. Сама говорила, что я твое повторение.

– Да, ты мое повторение, а я повторение своей матери, а она – своей. В нашем роду рождались только девочки, и они в точности походили на своих матерей. У нас одно лицо на всех – других лиц Господь дать нам не пожелал. Мне моя бабушка София рассказывала, что такой дар нам дан оттого, что наша далекая прародительница была очень красива, но увидеть себя она не могла. Вода в тех местах, где она жила, была прозрачной и светлой от золотого песка на дне, и отражения получались едва различимыми. Однажды девушка попросила Бога показать ей ее лицо. Бог подарил ей дочь и сказал: ты всегда будешь видеть свое лицо, и оно будет молодым, потому что ты будешь смотреть на дочь, а потом на внучку, которые станут твоим повторением. Вот и я перестала смотреть на свое отражение, потому что мое отражение – это ты. Зачем видеть седину в волосах и морщины, зачем огорчаться, если остановить время нельзя? Глядя на тебя, я только радуюсь, и моя молодость уходит не так стремительно.

– Ты у меня молодая, мама! – Аполония внимательно посмотрела на мать, ее ранние морщинки были почти не заметны, луна придавала ее коже аристократическую белизну, а глазам блеск. Девушка считала свою мать самой красивой, и если кто этого не видит, он просто слепой.

– Ладно, иди спать. Я с утра в пещеры пойду, вернусь ближе к ночи. Ночь все решит.

После того как предков Алкмены вместе с другими греками изгнали из здешних земель, они были вынуждены скитаться. Пещеры в горах стали их пристанищем. Нынче в пещеры не каждый решался сунуться, потому как, если не знать ходов, в них вмиг заблудишься. К тому же боязно к ним подходить из-за того, что народа в них много пропало. Люди давно умерли, а души их до сих пор в пещерах бродят, выход ищут.

Алкмена пещер не боялась – ее туда водила бабушка, которая в них жила какое-то время, до того как поселилась в доме на утесе. Алкмена любила пещеры за их надежность, но в них было слишком сыро и не видно солнца. В пещерах у них был тайник – его сделала бабушка София, чтобы хранить сбережения на черный день. Он то пустел, то пополнялся, но всегда в тайнике что-нибудь оставалось. Сейчас в тайнике лежал серебряный браслет с татарским рисунком и золотое яблоко. Браслет Алкмена прошлым летом нашла на базаре в Каффе, а яблоко подарил ее бабушке Софии беглый разбойник. София подобрала его раненого и поставила на ноги. Разбойник не остался в долгу и щедро отблагодарил спасительницу. Бедолагу потом все равно поймали и повесили, а яблоко осталось у Софии. С него и начался тайник. София не хотела держать разбойничью награду при себе – что-то недоброе от нее исходило. «Из-за этого яблока в дым поссорились два барона, а я сделал доброе дело – украл у них предмет раздора», – с гордостью сообщил разбойник. Объединенные общим несчастьем бароны помирились, а его за этот и за другие грехи стали преследовать власти, да, преследуя, серьезно ранили. Выбросить яблоко София считала неправильным – красивое оно, руками людскими сделанное, и цены немалой. «Пусть лежит, часа своего дожидается, авось на что-нибудь сгодится», – решила она. Алкмена тоже яблоко недолюбливала. Красота у него холодная, злая, считала она. Яблоко – вообще плод неоднозначный. Из-за него, поддавшись искушению лукавого Змея, наши прародители были изгнаны из рая: Адам – чтобы в поте лица добывать хлеб, Ева – в мучениях рожать детей. А Троянская война? Она ведь тоже началась из-за яблока. Эту, как и другие истории, Алкмена узнала от бабушки Софии. На свадьбе Пелея и Фетиды богиня раздора Эрида в отместку за то, что ее не пригласили, бросила среди гостей яблоко с надписью «Прекраснейшей». В спор за него вступили богини Гера, Афродита и Афина. Троянский царевич Парис был избран судьей в этом споре. Парис вручил яблоко Афродите, которая пообещала ему помочь получить спартанскую царевну Елену. Похитив Елену, Парис увез ее в Трою. Бабушка также рассказывала про молодильные яблочки и про золотые яблоки, которые для Эврисфея добыл Геракл. Что принесет золотое яблоко ей и ее дочери, Алкмена не знала. Продать его она не решалась – с него начался бабушкин тайник, а поверье говорило, что, если лишиться основополагающей вещи, можно лишиться и всех сбережений.

Идя в пещеры, Алкмена захватила с собой алмаз и его «упаковку» – штопор – тоже взяла. «Ловко придумано. Ни один черт алмаз не найдет, коли знать не будет, где искать», – восхитилась она изобретательностью Янины Дмитриевны. Алкмена извлекла из штопора алмаз, чтобы еще раз его рассмотреть, теперь уже при солнечном свете. Алмаз был хорош, что и говорить. «Опоздал ты, граф, со своим подарком», – вздохнула она, вспоминая сунутые ей Елисеем как подачку дешевые бусы.

Восемнадцать лет назад, когда Алкмена узнала, что носит под сердцем дитя, она пришла к графу в дом. Хотела сообщить эту радостную весть. Ей хватило и взгляда, чтобы все понять по растерянному лицу Елисея: он ей не рад, а значит, не любит и никогда не любил. Эти его бусы добили Алкмену окончательно. Она для него – ничто, и цена ей точно такая же, как бусам, – медный грош в базарный день.

Чем ближе к полуночи, тем медленнее шло для графа время. Ему казалось, что стрелки на старых часах замирают на месте, а кукушка в них погрузилась в спячку. Или с ними нарочно что-нибудь сделала ведьма? Он смотрел на Аполонию, желал ее и одновременно ненавидел за пытку, которую она ему устроила. Было невыносимо смотреть на ее стройное юное тело, ее прекрасное лицо, гладкую кожу и густые блестящие волосы и не сметь к ней прикоснуться. Хуже всего, что чертовка не говорила ни да, ни нет; Елисей не знал, примет она его или отвергнет, что его ждет: любовь и счастье или горе, и эта неизвестность сводила его с ума.

И вот наконец стрелки доползли до верхней отметки, потревожив спящую кукушку, которой пришлось прокуковать двенадцать раз. К этому времени Елисей извелся окончательно и уже был готов услышать любой приговор.

Аполония бесшумно вышла к графу и села за стол напротив него. Она с минуту молча смотрела ему в глаза, будто хотела в них что-то прочесть. Елисей не выдержал этого взгляда. Он ему напомнил Натали. Что бы Елисей ни сделал, дочь его никогда не осуждала, только точно так же смотрела своими умными выразительными глазами.

– Как ты прекрасна, Алкмена, – произнес Смолин. В бликах свечей девушка выглядела восхитительно, и он протянул руку, чтобы прикоснуться к ее щеке.

– Я люблю тебя! И буду любить всегда! Будь моей, Алкмена!

– Я не Алкмена, – отстранилась девушка.

– А кто ты?

– Я Аполония.

В этот момент из темноты вышла Алкмена.

– Аполония, – повторил Елисей рассеянно. Перед ним стояли сразу две Алкмены: одна волнительно юная – такая же, как восемнадцать лет назад; вторая зрелая, но тоже прекрасная.

«ЛОЗАНА, ПОЛОНИЯ», – пронеслись в голове графа обрывочные воспоминания.

– Я составил надпись из яшмы, – сказал Елисей, когда они с Алкменой остались одни. – Принося мне камни с буквами, ты хотела сообщить, что у меня есть дочь?

– Не только. Я хотела, чтобы ты знал, что ничего просто так с рук не сходит, какими бы именитыми они ни были. Аполония – значит разрушительная. Я назвала дочь двойным именем, как поступали наши предки, чтобы уберечь дитя от злых духов. Ее имя Аполония-Немезида. Аполония по-гречески значит разрушительная.

– Немезида – значит, возмездие, – проявил эрудицию Смолин и ужаснулся. – Это же чудовищно, Алкмена!

Он вспомнил, как много лет назад Алкмена ему рассказывала, что все женщины их рода оправдывают свои имена. Она, Алкмена, пользуется силой луны. В этом Елисей ничуть не сомневался – ведь она его лечила, соблюдая лунные фазы. И вылечила же! И теперь тоже на небе полная луна – огромная и зловещая. Граф поежился, взглянув на желтый шар, повисший над морем. Не к добру это.

Он только сейчас сообразил, что Алкмена, присылая яшму, хотела сообщить ему нечто большее, чем имя дочери. Назвав ее Аполонией-Немезидой, она рассчитывала, что дочь свершит разрушительную месть – так переводится это имя. Она также надеялась запугать Елисея, хотела, чтобы он потерял покой и жил в постоянном ожидании возмездия. План не вполне удался – информация о том, что все женщины ведьминого рода оправдывают свои имена, вылетела у графа из головы, но озадачить и вызвать смятение в его душе Алкмене все же удалось.

Елисей ужаснулся от понимания, в какое положение он попал: желать собственную дочь, не имея сил совладать со страстью, и знать, что соитие невозможно.

– Я должен приказать сердцу не любить, но это невозможно! Боже! Я не думал, что будет так больно! – отчаянно произнес он.

Елисей пристально посмотрел на Алкмену, пытаясь представить, возможно ли на нее перенести свои чувства к Аполонии. Тот же рост, та же фигура, только немного тяжелее, те же жесты, волосы, в лице нет пленительной свежести и глаза… в глазах недоверие и потаенная грусть, а не спокойствие, как у дочери.

Нет, не сможет он любить ее, как раньше. Как выяснилось, ему для любви необходима еще и свежесть. Иначе страсти не разгореться, а без нее и любовь – не любовь, а обязательство.

– Прости меня, Алкмена. Я шел к тебе в надежде обрести счастье, а вместо него навечно потерял покой. Как дорого я заплатил бы за то, чтобы вернуть время вспять, как много отдал бы, чтобы ничего этого не знать! Еще вчера у меня была надежда на счастье, а теперь все рухнуло! Правду люди говорят, ты настоящая ведьма! Играючи сломала жизнь!

Граф взял с печи еще сырые сапоги, шапку и удалился прочь. В лесу его догнала Аполония.

– Возьми, отец, – протянула она узел со снедью.

Елисей обнял девушку и понял, что еще чуть-чуть – и не сможет с ней расстаться.

– Не держи на меня зла, дочка. Прощай, – отстранился он и ушел в ночную тьму.

– Прощай, граф, – прошептала ему вслед Аполония.

С тех пор графа Смолина больше никто не видел. Ходили слухи, что он стал схимником и поселился в пещере, чтобы полностью умереть для мира, оставшись с Единым Богом.

Греция. Сентябрь прошлого года
В этот раз Антонис приехал к деду позже обычного – не перед обедом, а ближе к ланчу. Помощница по хозяйству Зефира испекла аппетитные круассаны и уже сервировала на террасе стол. Очень вовремя, подумал Антонис, глотая слюну. Это для остальных был ланч, а для него завтрак. И не потому что он только проснулся, нет, Антонис поднялся спозаранку и с утра носился по городу, как гончая. После полудня стало особенно жарко, неистово палило солнце, загоняя в тень горожан. Пока Антонис мотался по городу, с него сошло семь потов. Проклиная жару, от которой не было спасу даже осенью, он упрямо шел к цели. Вчера он получил ответ от одной авиакомпании с приглашением на собеседование. Нужно было собрать кучу документов, чтобы вкупе с ними резюме выглядело наиболее убедительно и его взяли-таки на работу.

Наряду с внушительным стажем штурмана гражданской авиации у Антониса были два существенных недостатка: это возраст – тридцать семь лет – для летчика довольно-таки солидный – и состояние здоровья. Из-за здоровья его и сократили с последнего места работы. Вернее, не только из-за него – было еще одно неприятное обстоятельство, – но его барахлящее здоровье сыграло в конечном итоге решающую роль. Нет, инвалидом Антонис не был и хроником тоже. Но при наличии других кандидатов на вакансию в летной профессии может сыграть роль даже предрасположенность к заболеванию.

– Здравствуй, Антонис! – поприветствовал дед Лесас. – Что-то ты припозднился. Случилось что?

– Да так, ничего особенного, потом расскажу, если дело выгорит.

– Ну-ну, как знаешь. Если называть дело «ничего особенного», оно и будет ничем особенным, – назидательно сообщил дед. – Ешь и потом поможешь мне с компьютером разобраться.

Антонис с удовольствием навернул круассаны с абрикосовым вареньем и наспех приготовленные бутерброды с овечьим сыром и оливками. Зефира, увидев волчий аппетит гостя, сразу сообразила, что одними круассанами не обойтись. После принятия пищи Антонис повеселел. Потягивая из высокого узкого стакана холодный морс, он с наслаждением развалился в плетеном кресле. Легкий ветерок играл листьями пальм, кричали суетливые чайки, вдали переливалось на солнце море – с тенистой террасы жизнь выглядела прекрасной.

Удовольствие продолжалось недолго. Нетерпеливый дед Лесас потребовал к себе внимания.

– Я тебя уже три часа жду, никак на сайте зарегистрироваться не могу!

– На каком сайте? – Антонис посмотрел на деда круглыми, как у кошки, глазами.

– Не важно, – пробурчал дед, маскируя смущение. – Ты мне поможешь или нет?

Во старик дает! – хихикал про себя Антонис, заводя аккаунт на фейсбуке. Александрес Маргаритис, восемьдесят семь лет – чума, а не старик! Интересно, с кем он там общаться собирается? Не с барышнями ли в неглиже?

– И фотографию мою загрузи, – руководил дед.

Антонис перебрал весь дедов архив, но так и не нашел ни одного снимка, который бы деда устроил – на всех фотографиях дед Лесас был слишком старым, а он хотел на сайте выглядеть молодым.

Точно, виртуальные романы крутить вздумал! – утвердился в своей догадке Антонис. Это занятие его начало забавлять. Он придумал за деда веселые ответы в анкете и вставил на его страницу парочку молодежных видеороликов.

С фотографией выход нашелся. Антонис отсканировал бумажное фото деда, где он был на пятьдесят лет моложе, и еще подретушировал его в фотошопе. Получился не дед, а киногерой: гордый орлиный взгляд, благородное тонкое лицо, юношеская фигура, в аристократических руках клюшка для гольфа.

– Вот, другое дело! Уважил старика, только я больно смазливым получился, так меня никто не узнает. Нельзя ли добавить некоторое несовершенство?

О боги! За что ему это?! Пока угодишь деду, свихнешься.

– А я бы оставил. Ты тут такой импозантный, сразу располагаешь к общению. Женщинам такие орлы нравятся.

– Ладно, оставь, – нехотя согласился польщенный дед. – Ты вот что, покажи мне, как людей искать.

– Ну, это просто. Набираешь в строке «поиск» имя, фамилию, город, возраст, если знаешь, – и готово. Вот смотри: «Antonis Sankinis, Athens». – Поисковик выдал страницу с физиономией Антониса. – Это я, добавляй меня в друзья.

Дед Лесас нажал на кнопку «добавить в друзья» – операция ему удалась. Почувствовав себя опытным пользователем, он поспешил спровадить внука.

– Ну все, иди. Дальше я сам.

Только Антонис удобно устроился на террасе за маленькой чашкой кофе и стаканчиком холодной воды, как его снова позвал дед – у него опять что-то не клеилось.

– Твой поиск не работает! – пожаловался он.

– Может, ты неправильно вводил данные? Кого надо найти?

– Ее зовут Аида. Аида Лакришева, – неохотно поделился дед секретной информацией. – Город не знаю, Минск, наверное. А лет примерно как и мне или чуть меньше.

Надо же! Тайная зазноба. Жаль старика, если эта Аида – его ровесница, то ее на сайте нет – в таком возрасте люди на фейсбуке не регистрируются, это только дед Лесас учудил. А может, не только на сайте Аиды нет, но уже и в живых.

– Сейчас посмотрим, – Антонис набрал исходные данные, но Аиды Лакришевой поисковик не выдал. Нашлось трое Лакришевых: Тенгиз из-под Астаны – пятидесятитрехлетний сельчанин с типичной внешностью казаха, Олег из Воркуты – двадцатилетний малый с зэковскими татуировками на обоих плечах и двадцатишестилетняя Ярослава из Петербурга. Анкета девушки была весьма лаконичной – одно фото и пара коротких ответов на вопросы.

– Вот все, что есть, – предъявил Антонис результат поиска. Результатом дед не удовлетворился.

– Дерьмовый сайт! – выдал он вердикт. – Ни черта нет!

– Ты не расстраивайся, найдем мы твою Аиду. Есть еще и другие поисковые системы, те же базы данных, например, или, в конце концов, можно будет послать официальный запрос в Минск.

Настроение у деда испортилось. Он с таким азартом заполнял свою страницу, и на тебе – все старания коту под хвост. Деда надо было чем-то отвлечь, и Антонис спросил:

– Кто эта женщина, Аида Лакришева?

– Аида! – Дел Лесас закатил глаза к потолку. – Божественная, божественная женщина! Сейчас я тебе про нее расскажу. В госпитале в тот раз нас не хватились – не до того было. Утром, когда мы бродили по пещере, в городе взорвалась хлебопекарня. Раненых работников привезли в наш госпиталь, где несколько часов подряд врачи спасали им жизни. Мы с Федькой догадались, что взрыв на пекарне – дело рук тех немцев, которых мы видели ночью в горах. На душе у нас стало гнусно, мы чувствовали себя так, словно это мы подорвали пекарню.

Скоро нас с Федькой должны были выписать и отправить на фронт. Я подарил Анечке браслет. Странный штопор перекочевал в мой карман, а яблоко из золота так и осталось лежать в земле под платаном. Перед сном, отвернувшись к стене, я изучал конструкцию штопора: разглядывал рисунок на набалдашнике, водил пальцем по винту. Случайно я надавил на ось в его верхушке, и штопор открылся, как бутон цветка из четырех лепестков. На одеяло выпал бесцветный камень. Я никогда раньше не видел алмазов, только слышал о них и читал, но догадался, что это именно он. Алмаз был довольно-таки крупным, с фалангу моего пальца. Первая мысль, которая меня посетила, – сдать его командованию. Ее вытеснила вторая мысль, более разумная, – спрятать свою находку и помалкивать. Нет, я не собирался обогатиться за счет алмаза. На войне время идет по-другому, каждый день проживается как последний, и мечтаешь только о том, чтобы дожить до конца войны, а там никаких алмазов не надо – жизнь и без них будет замечательной. Я засунул алмаз обратно в штопор и убрал его под подушку. Удивительное дело: раньше я относился к штопору, как к железке: есть он у меня, нет его – все равно. Потеряется, и пусть – не велика беда. Но после того как мне стало известно, что внутри него заключен драгоценный камень, я забыл покой.

Когда-то, учась в школе, я готовился к своим первым экзаменам и очень боялся их провалить. Мама мне посоветовала в ночь накануне сдачи положить под подушку конспект, чтобы за ночь все правила из тетради переместились в голову. Не знаю, как с правилами – впитываются они в голову или нет, а алмаз, лежащий под подушкой, в мозг мой просочился. Ночью он мне снился, а днем я не переставал о нем думать. Я уже сто раз пожалел, что забрал его из тайника в пещере.

Однажды в наш госпиталь с концертом приехала Грета Стриж. Она больше не напоминала подростка: рассыпанные по плечам кудри, стройная женственная фигура, лукавый взгляд и прежняя восхитительная ямочка на подбородке. Под аккомпанемент гармониста Грета пела про синий платочек, а я смотрел на нее и вспоминал нашу встречу. Я считал себя ее старым знакомым и после выступления, когда артисты направлялись в столовую, я нахально подошел к ней и заговорил. Она улыбнулась, сказала, что помнит меня, и это придало мне уверенности. Федька, змей, увидев, что я по-свойски болтаю с Гретой, тоже подошел и представился. Глаз у него загорелся. Я еще во время концерта заметил, как Федька на нее смотрел.

Во мне вдруг пробудилась ревность, и я готов был придушить своего товарища. Ну, думаю, стервец, меня на кривой козе не обойдешь. Вечером я рискнул улизнуть из госпиталя, чтобы встретиться с Гретой. Хотел поговорить с ней наедине, без этого прохвоста Федьки. Наглости мне было не занимать и навык являться к барышне без приглашения уже имелся. С ветками жасмина я пришел к бараку, где разместились артисты, благо он был недалеко от госпиталя. Я разузнал, где окна комнаты Греты, заглянул внутрь – никого. Ждать я не мог, а уходить ни с чем не хотелось. Завтра на фронт, может, и не увижу ее больше. Так что пан или пропал. Я залез в окно, чтобы оставить цветы и написать записку. Что писать, я не знал. Хотелось так много ей сказать, а написать не получилось ни слова. На клочке бумаге я писал карандашом слова, зачеркивал, снова писал… Пока я мучил бумагу, пришла Грета. Веселая и усталая, с ридикюлем и жасмином в руках, она тихо появилась на пороге. Увидев мою спину, сгорбленную над низким столиком, девушка от неожиданности вскрикнула и уронила цветы и ридикюль.

Я резко выпрямился, как будто вошел генерал. Потом коршуном бросился собирать рассыпавшийся букет. Из раскрывшегося ридикюля выкатилось золотое яблоко.

– Простите, ради Бога. Не хотел вас напугать, – затараторил я, глядя на яблоко и на жасмин. Куст жасмина рос в госпитальном дворе. Я все понял – Федька меня опередил. Он только что провожал Грету. Мне надо было во что бы то ни стало взять реванш.

– А ты не изменился, Александр. По-прежнему заходишь к даме как к себе домой.

Она тоже не изменилась. Тот же насмешливый тон и прямой взгляд.

– Вот, цветы принес, – протянул я свой букет.

– Спасибо. Смесь галантности с нахальством – редкое сочетание.

От ее витиеватого комплимента на моих щеках выступил румянец.

– А ты еще и стыдливый, дружочек. – Она подошла ко мне совсем близко, как тогда в гримерной, пристально посмотрела в глаза и поцеловала в губы. Пол качнулся, я с ужасом подумал, что вот-вот упаду. Идя к Грете, о ее поцелуе я даже и мечтать не смел, и от этого он был особенно сладок.

– А теперь иди, я хочу отдохнуть, – холодно сообщила она, будто и не целовала только что.

От такого резкого перехода я пришел в себя. Эта девушка умела вызвать гамму разных чувств: страх, восхищение, любовь. Ее можно было обожать или ненавидеть, но остаться к ней равнодушным было невозможно.

– Хочу тебе подарить подарок. Вот, возьми, – достал я из кармана штопор. Я нажал на ось и извлек из него алмаз. Я вложил алмаз в ее ладонь. Грета смотрела на него молча, не проявляя никаких эмоций, будто драгоценности на нее сыплются каждый день.

Ее реакция выбила меня из колеи. Я растерялся, и, чтобы не выглядеть идиотом, поспешил уйти.

– Спасибо, Александр. Я назову его твоим именем, – сказала Грета напоследок.

После войны я пытался ее найти, приходил в театр, в котором впервые ее увидел, но она там больше не работала. Нигде не было слышно о Грете Стриж, я даже думал, что она погибла.

И вот спустя десять лет я увидел ее фотографию в газете. Аида Лакришева отказалась от псевдонима, в юности казавшегося ей более подходящим для сцены, чем собственное имя. Она стала примой Минского драматического театра и очень красивой женщиной. А я после войны стал простым прорабом, и на то, чтобы в очередной раз заявиться к ней без приглашения, у меня уже дерзости не хватало… Там, в среднем ящике секретера, достань-ка зеленую папку, – попросил дед Лесас.

Антонис открыл ящик и выудил оттуда папку с бумагами. Старик трепетно провел по ней ладонью, развязывая полосатые тесемки. Из кипы писем, потрепанных квиточков, разных бумажек с надписями, ценность которых была понятна только ему одному, дед Лесас аккуратно достал сложенную в четыре раза газету.

– Это она, Аида Лакришева, – просветлел лицом дед.

С пожелтевшей страницы улыбалась яркая женщина с интересным притягательным лицом. «Советская Россия. 6 апреля, 1955 год», – прочел Антонис на первой полосе. Ничего себе раритет! Эту газету в музее можно хранить.

* * *
Аида Лакришева была из тех женщин, для которых очень важно удивлять окружающих. Это получалось у нее мастерски. Аида эпатировала публику, балансируя на грани дозволенного, что удается далеко не всем – уметь не переходить рамки, за которыми начинается вульгарность. Поведение Аиды кому-то нравилось, кому-то нет; эта женщина притягивала к себе внимание, вызывала восхищение и пересуды, к ней относились по-разному – одни любили ее, других она раздражала, но никто не оставался к ней равнодушен. Да, Аида Лакришева умела заставить вращаться вокруг себя мир. А ведь много лет назад, когда она была ребенком, ни у кого и мысли не могло возникнуть, что она станет такой.

Она выросла в деревне под Оршей и была, в общем-то, замкнутой девочкой. О ней говорили – «себе на уме» и «тихоня». Аида всегда держалась особнячком, проводя время в одиночестве. Разговаривала с животными: коровами, курами, кошками. Особенно любила беседовать с кошками. Выберется на лужайку, где греется на солнышке пушистая стая, присядет рядом, гладит их по шерстке и что-то рассказывает. Кошки мурлычат, щуря свои круглые глаза, – слушают. Никто, кроме животных, Аиду больше не слушал, да она ни с кем и не откровенничала – не доверяла. Родителям было не до нее – у них работа в колхозе, а потом со своим хозяйством нужно управляться: огород вскопать, еду приготовить – для себя и для скотины; навоз убрать, в хлеву почистить. Аиду к работе они не привлекали, берегли и баловали, как позднего и долгожданного ребенка.

Деревенские дети задиристые и на язык остры – им в рот палец не клади. Но Аиду, несмотря на ее натуру отшельницы, они не трогали. Поначалу детвора совершала попытки вывести из себя странную девочку. Все так и мечтали, чтобы она стала дразниться в ответ, а потом убежала прочь, утирая слезы. Или хотя бы дала сдачи. Но нет, Аида на обидчиков не реагировала, словно их и не существовало вовсе. А то, что по голове ударила шишка, а о спину разбился тухлый помидор, так это ветер их принес. Осторожнее надо ходить в ветреную погоду. Подняла сор с земли и обратно на ветер бросила. Попала в кого-то из нападавших и даже не глянула. Обидные слова – это лай собачий. Мало ли о чем собака брешет, не лаять же ей в ответ. Аида заметила, что хуже всего, когда не замечают, это злит больше, чем самая ядреная ругань и побои. Поэтому, видя, как в очередной раз беспомощно пыжатся ее враги в тщетной надежде хоть как-то себя обозначить, торжествовала.

В отрочестве в Аиду будто вселился бес. Она по-прежнему держалась отшельницей, но поведение ее сильно изменилось. Ранее тихая, как тень, она вдруг стала очень заметной. Это выглядело занятно и вызывало любопытство. Она одним лишь своим появлением могла внести легкий переполох, взбаламутив тихое болото всеобщей скуки. Окружающие охали, осуждали Аиду и ждали ее новых выпадов, словно зрелищ.

Незадолго до Нового года, когда все старались принарядиться и выглядеть наиболее привлекательно, Аида остригла свои толстые косы и стала похожа на Гавроша. Ее короткие волосы топорщились в разные стороны, вызывая ассоциации с растрепанным воробьем, но, как ни странно, новая прическа ей шла. В ней были те задор и дерзость, какие позволительны разве что юности. Аида вырядилась в старое бабушкино платье из изумрудно-зеленого бархата, у которого она лихо укоротила подол. Одно движение ножницами – и наряд готов. Криво, с сыплющимися краями, но смело. Подрубать подол не стала специально. Подпоясалась морковного цвета крупными бусами, утащенными из маминой шкатулки, влезла в валенки и отправилась в клуб на школьный вечер. На вечере Аида всех затмила: и девочек, одетых в одинаково аккуратные, скучные выходные платьица, и торжественно-строгих учителей в черно-белых одеждах. У директора школы – степенной женщины, которая всегда носила серый, похожий на комиссарский мундир, костюм, а по случаю праздника сменила его на белую рубашку и темно-синюю юбку до пят, – при виде Аиды временно пропал дар речи.

– Что это с тобой, деточка? – спросила она, выпив воды из стоящего на столике графина. – У тебя вши? – очень тихо добавила она. При этом ее лицо приобрело сочувственное выражение. – Жалко ведь косы! Ты бы мне сказала, я бы тебе керосина дала. Знаешь, как вошь керосина боится? Один раз намажешься – и всех паразитов как ветром сдует.

– Нет у меня никаких вшей! – нарочно громко зазвенела своим высоким голоском девочка и рассмеялась, любуясь эффектом.

Весь зал обернулся на них и замер. Директриса покраснела, словно вши завелись не в коротких волосенках ученицы, а в ее седой кичке, держащейся на трех черных шпильках. Шпильки вдруг оказались вколотыми слишком глубоко, отчего голова зверски зачесалась. Женщина буквально поймала себя за руку, потянувшуюся к голове. Вот стыдоба, что обо мне люди подумают! – сконфузилась она еще больше. Зуд под кичкой сделался невыносимым. Стараясь не смотреть никому в глаза, директриса осторожно подняла руку к голове, будто бы желая поправить выбившуюся прядь; ее пятерня дорвалась-таки до кички и с наслаждением стала ее чесать.

Пунцовая директор школы и вызывающего вида девчонка приковали внимание множества любопытных глаз. Послышались смешки старшеклассников, педагоги сцену наблюдали молча, пряча за маской доброжелательности ехидство. Они не любили своего директора за излишнюю принципиальность, которую она проявляла не только по отношению к ученикам, но и к учителям, а также за ее непролетарское происхождение. Все помнили ее недавно почившего отца – бывшего кулака, добровольно отдавшего свое имущество новой власти. Коли к стенке не прижали бы, так и продолжал бы наживаться на народном горе, – часто говорили о нем за глаза, когда он еще был жив.

– Лакришева! – строго обратилась сконфуженная директриса к девочке. – Лакришева, я прошу тебя привести себя в порядок и впредь не являться на люди в таком виде! Выйди, пожалуйста, из клуба.

– Хорошо, Елена Петровна, уже ухожу. Все равно здесь скучно! – пропела Аида и беззаботно направилась к выходу. Нечто подобное она ожидала, поэтому ничуть не расстроилась из-за того, что осталась без праздничного концерта – она сама всем концерт устроила, который похлеще их унылой самодеятельности будет – из года в год повторяется одна и та же программа.

Ох уж эта самодеятельность! Аиде пришло в голову разнообразить ее репертуар.

«Почему, кроме сказок Пушкина и басен Крылова, ничего не ставят? – недоумевала она. – Есть же масса всего интересного: Чехов, Островский, Шекспир. Там такие страсти – сердце замирает! Я бы сыграла какую-нибудь роковую героиню, которая умирает за любовь. Какой Джульеттой я бы была! Какой Ларисой!» Аида мечтательно закрыла глаза, представляя себя на сцене. Люди рыдают, глядя, как она произносит прощальную речь, а затем красиво падает, испив чашу с ядом. Зал рукоплещет, кричит «бис!» и купает ее в цветах. Обо всех этих произведениях Аида узнала от тетки, когда гостила у нее в Орше. Тетка была вдовой разорившегося помещика. Все, что он ей оставил, это книги. Вдова их не читала, а вот юной девушке книги пришлись по душе.

Сказано – сделано. Аида добыла в библиотеке потрепанный томик Шекспира и принялась его штудировать. Она хотела выступить уже на пасхальном концерте. Пасху в городах не отмечали, считая ее пережитком прошлого, а в их деревне люди жили по старинке и церковные праздники чтили. Аида пришла к руководителю самодеятельности, Лидии Григорьевне, которая по совместительству преподавала в школе родную речь. Свою идею она преподнесла в красках. Жестикулировала, носилась по комнате, изображая героев пьесы, с жаром произносила их речи. Несмотря на столь бурное представление, идея руководителю не понравилась – слишком смелая, а вдруг не одобрят? Лучше исполнить обычную проверенную программу – ее артисты еще с пеленок слышали, так что отыграют без сучка и задоринки, да и люди к ней привыкли – никто хаять не станет. К тому же Лакришева… Какая из нее актриса? Сколько ее все знают, всегда была ни рыба ни мясо – себе на уме, ходит по улицам молча и никогда не смотрит людям в глаза. А это же сцена! На ней лицом к зрителю стоять надо и на публику говорить. Лидия Григорьевна вздохнула, собираясь что-нибудь придумать, чтобы смягчить отказ и не расстроить девочку. Она взглянула на красные от азарта щеки Аиды, огонь в ее глазах, ощутила ее безудержную энергию и передумала. Пусть выступит, раз очень хочет, – смилостивилась она.

– Может, прочтешь «Ворону и Лисицу»? Замечательная басня, у нас ее любят.

– Но ее же каждый год читают!

– Читают. Потому что басня хорошая.

Аида оценила по-домашнему уютное убранство комнатенки руководителя: подушечки, вязаные салфетки, панно с яблоками, в углу самовар и чашки. Все ясно – Лидия Григорьевна прижилась в клубе, ей ее место слишком дорого, чтобы его потерять из-за спорного выступления.

– Давайте «Ворону и Лисицу», – согласилась Аида, начиная вживаться в роль лисы.

Лидия Григорьевна тепло улыбнулась и протянула переписанный от руки текст басни. Сама она знала его наизусть, впрочем, как и все жители деревни.

Аида сунула бумагу в сумку и пошла домой. Репетировать.

На пасхальный концерт Аида оделась в белую, как у невесты, одежду. Простое свободное платье из ситца, отросшие, но по-прежнему короткие волосы, взволнованное бледное лицо и отчаянные глаза – юная артистка была трогательна и прекрасна.

– Правильно, праздник нынче светлый, и одежда должна быть светлой, – одобрила ее вид Лидия Григорьевна. – Слова не забыла? – спросила она на всякий случай, хотя девочка на генеральной репетиции оттарабанила басню без единой запинки.

– Не забыла.

Аида слова помнила, но ужасно боялась их перепутать. Ее охватила застенчивость, в голове завелись ненужные мысли, которые путались и мешали сосредоточиться. Не так, совсем не так представляла она свой выход. Оказывается, не так-то просто выступать. Выпила воды, глубоко вздохнула, пробежалась глазами по тексту, совершенно его не воспринимая, и, когда объявили ее номер, отчаянно шагнула на сцену.

Репетируя дома, Аида представляла, как будет смотреть зрителям в глаза и обращаться к каждому. Ей хотелось тронуть их до глубины души. Но, стоя перед залом, Аида поняла, что не может заставить себя посмотреть в лица людям. Взгляд ее блуждал в пространстве и сфокусировался где-то в воздухе. К щекам подступил румянец, язык сковал паралич.

– Иван Андреевич Крылов. «Ворона и Лисица». Басня, – еще раз объявила Лидия Григорьевна, чуя неладное.

– Уж сколько раз твердили миру, – подсказали из зала.

Аида выдохнула и произнесла сдавленным голосом:

– Лишь это имя мне желает зла…

Она запнулась на первой же фразе, и ей это очень не понравилось. Разве для того она сюда пришла, чтобы пищать, как мышь, и запинаться? Дебютантка все-таки сумела заставить себя собраться и дальше говорила уже четко, ровным, хорошо поставленным голосом – так, как на домашних репетициях.

Ты б был собой, не будучи Монтекки.Что есть Монтекки? Разве так зовутЛицо и плечи, ноги, грудь и руки?Неужто больше нет других имен?Что значит имя? Роза пахнет розой,Хоть розой назови ее, хоть нет.Ромео под любым названьем был быТем верхом совершенств, какой он есть.Зовись иначе как-нибудь, Ромео,И всю меня бери тогда взамен!
В зале воцарилась тишина. Люди завороженно слушали. Это было необычно и ново и так не похоже на скучные, набившие оскомину басни. А девушка все говорила и говорила. Ее голос звенел колокольчиком, трогая зрителей искренностью, страстью и волнением, с которыми она играла роль.

Лидия Григорьевна пребывала в замешательстве. Выйдя из ступора, она попыталась жестами изобразить что-то вроде: «Что ты несешь, немедленно прекрати!» Видя, что эти действия не помогают, она под возмущенные возгласы публики схватила Аиду за руку и увела за кулисы.

Зрители аплодировали, свистели и кричали «браво». Все происходило так, как Аида себе намечтала. Ну, или почти так.

Лидия Григорьевна перестраховалась и больше на сцену Аиду не пускала, несмотря на то что народу номер понравился.

Прима Минского драматического театра Аида Лакришева сыграла множество ролей, в том числе и Джульетту. На ее актерском веку случалось всякое: забывались слова, летал в зал реквизит, она спотыкалась на сцене, падала… и, конечно же, не обходилось без фуроров и оваций. Но тот свой первый выход она всегда вспоминала с особой теплотой и светлой грустью.

Она, как и обещала Александру Маргаритину, назвала подаренный им алмаз его именем. Только этого никто не узнал, потому что Аида никому алмаз не показывала, храня его в штопоре. И надо же, какой хитроумный тайник, ни один мазурик не догадается, – размышляла она. Золотое яблоко, полученное от красноармейца Федора, Аида тоже берегла от посторонних глаз. Как ей ни хотелось пофорсить перед окружающими своими сокровищами, она все же этого не делала, понимала, что ни к чему хорошему афиширование не приведет – реквизируют ценности. Такие нынче времена.

Позже она заказала мастеру сделать из штопора ключ к замку от сейфа. Ключ мастер сделал, немало удивившись странному заказу: женщина желала, чтобы ключ был с набалдашником от штопора, и мастер понимал почему: если надавить на ось набалдашника, он раскроется, как бутон цветка, внутри которого можно поместить нечто маленькое. Чего он только не изготавливал за свою трудовую жизнь, а таких ключей делать не приходилось, но тем заказ и был интересен.

Аида не хотела расставаться с алмазом. Она считала очень символичным носить его на шее, быть посвященной в тайну, которую не знает никто. Золотое яблоко она таки предъявила окружающим. Тогда уже в стране зарождался капитализм, и неизвестно откуда взявшиеся драгоценности никому глаза не кололи. Аида поведала родственникам, а заодно и друзьям-приятелям невероятную историю появления золотого яблока в их семье – подарок княгини Гагариной моей прабабушке! Она заключила «фамильную» драгоценность в сейф и объявила себя ее хранительницей.

* * *
– Я подумаю над вашим предложением, – удрученно ответил Антонис, уже все для себя решив. Сразу сказать «нет» он не смог – настолько был разочарован беседой, что из головы вылетели все нужные слова.

Предложение, мягко говоря, не соответствовало его специальности и пожеланиям: администратор аналитической службы, по сути – секретарь, перекладывающий бумажки, с обязанностью составлять планы полетов и работать с аэронавигационной документацией.

Антонис покинул кабинет руководителя департамента и пошагал к выходу по длинному коридору со стеклянной стеной, за которой, как пчелки, трудились офисные служащие. Компьютеры, телефоны, мужчины и женщины, сидящие почти плечом к плечу. Представить себя одним из них Антонис не мог. Пришедшее из этой авиакомпании электронное письмо зажгло в его сердце надежду. С каким воодушевлением он шел на это собеседование! Надеялся, что его возьмут штурманом на вертолет или хотя бы инструктором, который будет обучать молодое поколение. Он грезил о предстоящей работе, как путник в пустыне грезит об оазисе, видя его на горизонте. Но увиденный им оазис оказался миражом.

Когда его сократили, он бодрился и верил, что найдет другое место. Может быть, не такое удобное, с меньшей зарплатой и без ставшего родным экипажа, но работа все-таки у него будет. Антонис стучался в двери, рассылал письма, звонил и отовсюду получал одинаковый ответ: мы не можем вам ничего предложить. А ведь он классный штурман с пятнадцатилетним летным стажем. Был. С каждым отказом он все явственнее понимал, что его шансы найти новую работу ничтожно малы. Антонис отчаянно сопротивлялся слову «бывший». Он, Антонис Санкинис, – бывший штурман. Но как можно быть бывшим, если штурман – это не только любимая профессия, а призвание, состояние души.

Антонис уже в начальной школе проявлял поразительные математические способности и феноменальную память. Складывал в уме многозначные числа, мог без труда запомнить длинные цифровые ряды, формулы. Он был очень внимательным и сообразительным мальчиком, охотно учился, схватывая все на лету. Обладая техническим складом ума, Антонис легко осваивал и гуманитарные предметы. История, иностранные языки, литература – все ему давалось играючи. Родители гордились своим умненьким сыном и пророчили ему прекрасное будущее – с такими способностями он мог бы освоить любую специальность. Мама Антониса хотела видеть его врачом, отец – физиком, но его судьбу определил дед Лесас.

С ранних лет Антонис проникся глубоким уважением к летному делу. Он разглядывал старые черно-белые фотографии в альбоме деда, на которых были запечатлены самолеты, слушал его рассказы и с восхищением любовался его летной формой, висевшей в шкафу. Дед подарил ему набор для авиамоделирования, и мальчик старательно мастерил самолетики. Они получались совсем как настоящие – с красивыми длинными фюзеляжами и серебряными крыльями. Через прозрачный пластик были видны крошечные приборы в кабине пилота. Они притягивали магнитом его мальчишеское воображение. Антонис просовывал в кабину мизинец, чтобы прикоснуться к приборной доске. Он представлял себя взрослым и сильным, поднимающим в небо настоящий самолет.

Высшее образование в Греции, как и в большинстве европейских стран, – удовольствие не из дешевых. Семья Антониса не бедствовала, но и для нее такая сумма была ощутимой. Зато страны СНГ, недавно ставшие суверенными государствами с шаткой экономикой, охотно принимали в свои вузы иностранных студентов. Обучение было платным, но по сравнению с европейскими цены выглядели вполне приемлемо. Мудрый дед Лесас ситуацию с образованием правнука предвидел давно. Когда Антонис еще только поступил в школу, дед решил обучить его русскому языку. Мальчик усваивал язык легко; ему не приходилось корпеть за учебниками, зубря правила, – обучение протекало в беседах и увлекательных играх. Знания – не балласт, вниз не тянут, – отвечал дед Лесас на возражения семьи – родители надеялись, что их сын останется в Греции и русский язык ему не понадобится. Но все вышло так, как предполагал дед Лесас: перебрав всевозможные варианты на семейном совете, решили отправить Антониса в Казахстан, в Актюбинское высшее летное училище гражданской авиации.

Жизнь в периферийном Актюбинске Антонису показалась ужасной. Такие города он видел разве что в старом кино и не думал, что они существуют до сих пор. Дома поражали обшарпанностью даже на центральной улице. Фасад административного здания с красочным государственным флагом – и тот требовал ремонта, что уж и говорить об окраине. Дорог в Актюбинске не было, хотя местные жители уверяли в обратном. То, что называлось тротуаром, напоминало полосу препятствий. Закрывающиеся на обед магазины с пустыми прилавками, очереди за хлебом, отсутствие урн и, как следствие, мусор под ногами – все это повергло благополучного греческого юношу в шок. А после поселения в общежитие – ветхую трехэтажку на отшибе с общим душем в подвале и нахальными рыжими тараканами – Антонису захотелось со всех ног бежать домой и больше никогда ни при каких условиях не появляться на территории бывшего СССР.

Покупку билета на ближайший рейс заставило отложить лишь его отсутствие в кассе. Антонис вышел из душного павильона транспортного агентства и присел на скамейку, чтобы подумать, что делать дальше, и прикинуть, сколько времени он еще сможет здесь протянуть. Выходило, что не много. Родители провожали его на учебу, как на фронт. Мама утирала слезу, пересказывая в красках телевизионные сюжеты о России и добавляя для пущей убедительности вымышленные подробности. Антонис не сомневался, что мама за него переживает, поэтому сгущает краски. Теперь он понял: мама ошибалась – все оказалось гораздо хуже. Телевидение показывало в основном сюжеты о больших городах, но не провинцию. Столица худо-бедно развивалась, в то время как глубинка застыла в восьмидесятых.

За стеной грохотала музыка, в длинном и узком, как кишка, коридоре галдели студенты, с кухни тянулась ядреная смесь запахов пригоревшей каши, жареного лука и блинов. Антонис скрючившись лежал на металлической, с прогибающимися до пола пружинами кровати. Его зачислили на первый курс штурманского факультета, но это его отнюдь не обрадовало. Сколько было волнений перед отъездом! А примут ли его, выдержит ли он экзамены, пройдет ли по конкурсу? Антонис смыкал ладони перед грудью и шептал, глядя на храм апостола Андрея Первозванного:

– Отец наш, Иисус Христос! Если ты существуешь, услышь меня! Я больше ничего у Тебя просить не буду, только помоги мне поступить!

– О, мой Бог! Зачем Ты выполнил мою просьбу?! – простонал Антонис, стоя перед доской объявлений около деканата. Он обнаружил в списке студентов свою фамилию.

Отойдя после первых впечатлений от Актюбинска, Антонис решил не напрягаясь сдавать экзамены, а там – как карта ляжет. Провалит экзамены и тогда с чистой совестью вернется домой. Иначе как он посмотрит в глаза деду Лесасу, если сдастся без боя? Ну, а если его все-таки зачислят, значит, такова судьба – придется учиться.

Общежитие гудело вторую неделю. Свежеиспеченные студенты пили от радости, Антонис напился с горя. Он приоткрыл мутные глаза и не сразу понял, где находится: колченогий столик, застеленный нехитрой клеенчатой скатеркой с болотцем пролитого напитка посередине, возле болотца банка тушенки, криво нарезанный хлеб, домашние маринованные грибочки в тарелке. За столом он в окружении пятерых пьяных парней. Парень справа держит в руке сигарету, тот, что слева, бренчит на гитаре, остальные что-то мычат вразнобой. Антонис взглянул на свои руки и обнаружил в одной вилку с наколотым на нее маринованным корнишоном, в другой – стакан с какой-то мутной жидкостью.

– Ну, давайте за самолеты, – предложили тост.

– Не, за самолеты уже пили.

– Тогда давайте за танки.

– Почему за танки? Мы же летчики!

– А какая разница!

Раздался глуховатый «дзынь»; выпили, закусили, налили еще.

Антонис одним махом приговорил остатки напитка в своем стакане. Напиток оказался довольно-таки паршивым на вкус, но зато крепким. Как кого зовут, Антонис не знал. Ребята были хорошими, с душой нараспашку. Они обнимали его, как брата, называли Тохой и Греком. После очередного стакана Антонис почувствовал подступающую к горлу рвоту. Он попытался подняться, но тело не слушалось. Антонис с ужасом представил, что сейчас фонтан пищи из его горла загадит всю комнату. Чьи-то проворные руки поставили перед ним таз, а когда он наклонился, извергая в таз содержимое своего желудка, другие руки собрали его длинные волосы в хвост, чтобы они не запачкались. Антониса дотащили до умывальника, и там, как ребенку, умыли лицо, потом проводили до комнаты, разули и уложили в постель.

Позже Антонис узнал своих собутыльников лучше. Простые провинциальные ребята, в большинстве своем из малообеспеченных семей, мечтающие о небе. Все умные, с прекрасными школьными знаниями – иных в летное училище не брали. Они угощали Антониса домашними разносолами, которые привозили с выходных, и всегда помогали с учебой. В их среде было принято стоять друг за друга горой, вступать за своих в драку, прикрывать. У Антониса никогда не было таких друзей. Позже, вспоминая годы, проведенные в Актюбинске, он думал, что вся неустроенность глубинки с лихвой компенсируется широтой души таких вот ребят.

Возмужавший, с синим ромбиком на груди, Антонис вернулся в Грецию. Он с достоинством протянул деду Лесасу красный диплом летного училища. Это была его первая в жизни взятая высота.

На работе Антонис освоился быстро. Из желторотого птенца молодой специалист Санкинис довольно скоро превратился в полноправного члена экипажа. Коллектив полюбил его за трудолюбие, приветливость, легкость в общении. Жизнь в Актюбинске сделала его неприхотливым и находчивым в быту, а эти качества на борту ценились. Антонису работа нравилась. Особенно она была хороша тем, что во время полета перед глазами открывалась панорама неба. Самолет скользит над бескрайним океаном облаков в раскрашенном яркими красками солнца пространстве. И каждый раз небо разное. Этим зрелищем можно любоваться бесконечно. Кроме эстетического наслаждения, работа приносила моральное удовлетворение от возможности применять свои знания и способности. С момента взлета и до посадки Антонис был обязан быть готовым в любое мгновение указать местонахождение самолета, оставшееся время полета, расход горючего, его запас, внести поправки в курс, скорость и высоту, выдать решение на случай ухода на запасной аэродром из любой точки маршрута. Он должен был привести самолет к цели ни раньше ни позже – в точно предписанное время. В его обязанности входил и сбор данных о скорости и направлении ветра, сносе машины, об облаках, воздушных потоках и многом другом. Все эти данные он должен был проанализировать, сопоставить и выдать пилоту в виде трех цифр: курса, высоты и скорости полета. Решения надо было принимать молниеносно, пока самолет летит, а летит он со скоростью двести шестьдесят метров в секунду. Вольное обращение с цифрами не допускалось, математическое понятие «одна десятая» из его лексикона исчезло. Над педантичной точностью и умом Антониса летные братья подшучивали и… благодарили за них Бога в сложных ситуациях. А еще он постоянно учился, чтобы не отставать от развивающейся техники.

Небо не любит случайных людей, кем бы ты ни был: бортпроводником, пилотом, бортовым инженером – без полной отдачи работе на самолете делать нечего. Надо быть поистине фанатом, чтобы надолго задержаться в летной профессии, ибо это не только романтика, но и тяжкий труд, выливающийся в подорванное здоровье. Не случайно работа членов экипажа воздушного судна причислена к вредным, и непременно отдыхать между рейсами экипажам предписано инструкцией не просто так. Летчик – не бухгалтер и не строитель, он не имеет права работать сверхурочно, иначе самолет может не сесть. Пенсионный возраст для тех, кто совершает перелеты, ниже, чем для большинства других работников. Это правильно, но летчик на пенсии – зрелище печальное. Тот, кто всю жизнь отдал небу, без него уже не сможет. Это еще не старые люди, им хочется продолжать работать, но заниматься любимым делом им нельзя.

Антонис знал, на что идет, он знал, что и ему тоже придется навсегда оставить кабину пилота и спуститься на землю, но это событие произошло гораздо раньше времени. Греческие авиакомпании постоянно обновляют парк воздушного транспорта. Старые модели постепенно стали уходить в прошлое, и вскоре их полностью вывели из эксплуатации. Передовые технологии, усовершенствованные модели самолетов – это прекрасно, но в них штурман не предусмотрен. Всю штурманскую работу в современных самолетах выполняет бортовой компьютер вкупе с пилотами: одно нажатие кнопки – и машина выдает результат с предельной точностью.

Более расторопные коллеги Антониса пересели на вертолеты. Он сначала упирался, а когда понял, что выбора нет, согласился, но было уже поздно – бывших штурманов гражданской авиации оказалось больше, чем вертолетов. Образовался огромный конкурс, пройти который Антонису не светило – работодатели отдавали предпочтение более молодым и здоровым, чем он.

Еще совсем недавно он был довольным жизнью, благополучным мужчиной, уверенным в завтрашнем дне. Штурманам неплохо платили; перед пенсией они откладывали сбережения, чтобы после завершения летной карьеры открыть свой бизнес. Антонис рассчитывал поступить точно так же, и поскольку пенсия была еще далеко, ни о накоплениях, ни о бизнесе он не думал.

Настоящее было скверным, будущее представлялось и того хуже. Куда ему теперь податься? В небо не берут, а больше ничего хорошо делать он не научился. Профессия штурмана доживала свой век в экономически неблагополучных странах, где еще пока летали «илы», «тушки» и прочие устаревшие модели.

Может, махнуть в Россию? – посетила Антониса сумасшедшая идея.

Санкт-Петербург. Январь
Номер телефона, который оставила Ярослава Лакришева, был зарегистрирован на имя Антониса Санкиниса, подданного Греции. По оперативным данным, Санкинис прибыл в Петербург в ноябре и проживал в гостинице «Выборгская». Через месяц он съехал из гостиницы, но страну не покидал. Ни в какой другой гостинице данный гражданин зарегистрирован не был. С добытой из «Выборгской» ксерокопии паспорта смотрела грустная физиономия грека.

Что-то общее у них есть, размышлял Зозуля. Не близнецы, конечно, но похожи. Хотя, когда два человека одинакового типажа, пола и возраста вдобавок имеют южные корни, для многих северян они будут на одно лицо. «Выборгская» находится как раз на «Черной речке», но раз фигурант из гостиницы съехал, то искать его в том районе бессмысленно. Девушка утверждает, что ее знакомый про хранящуюся в ее семье драгоценность не знал. Но это она так думает. Как выяснилось, Лакришевы умением держать язык за зубами не отличаются, когда не надо треплются с каждым встречным. Погибшая Аида Серафимовна о хранящемся у нее сокровище по секрету рассказывала многим. Надо срочно найти этого Антона-Антониса. Уж очень вовремя они с Лакришевой-младшей встретились. И исчез он тоже вовремя. К тому же среди оставленных на веранде отпечатков есть те, которые ни членам семьи Лакришевых, ни бригаде «Скорой помощи», в последний раз приезжавшей к Аиде, не принадлежат. Не грек ли там наследил? Фотография в паспорте Санкиниса, переснятая на ксероксе, была не самого лучшего качества, но и по ней продавщица из Разметелева сумела его опознать. Возвращаясь со смены, она встретила в дачном поселке мужчину.

«Не здешний – я наших всех знаю, – сообщила женщина. – Высокий, прилично одетый, какой-то южной национальности, и выговор у него не ленинградский. Он искал дом Лакришевых. Ну я и рассказала, как дойти. А что, не нужно было? Так я же не знала. Вроде интеллигентно выглядел…»

В следующий раз, когда Леонид беседовал с Ярославой, он попросил ее позвонить Антонису.

– Надо, чтобы он назначил вам встречу.

– Хотите, чтобы я заманила его в западню? – с вызовом спросила Яся.

– Помогли следствию, – уточнил Леонид. – Набирайте номер.

– Прямо сейчас?

– Да. Не будем тянуть кота за хвост.

Ясе ничего не осталось, как позвонить Антонису. Она достала свой красивый тонкий мобильник и пальчиком с французским маникюром стала набирать номер.

Раздались длинные гудки: три гудка, четыре, пять. Облегченно вздохнув, Яся уже собралась ткнуть ноготком в клавишу «отбой», как послышался знакомый баритон с приятным акцентом.

– Хало! Яся! Хало!!!

– Привет, – ответила она не сразу.

– Я рад, что ты мне позвонила. Сам хотел позвонить, но ты сказала нельзя. Как у тебя дела?

– Все хорошо. Ты хочешь со мной встретиться?

– Хочу. Когда?

Яся выразительно посмотрела на оперативника. Тот жестами изобразил «через час».

– Я освобожусь через два часа, – ответила она.

– Хорошо! Тогда где? За тобой заехать?

«Да!» – кивал Леонид.

– Не надо, я на машине.

– Предлагаю встретиться в ресторане «Кардинал», который в «Гранд-Паласе» на Невском.

– Хорошо, я приду. Тогда до встречи в полтретьего.

– До встречи, Яся.

Разговор закончился, а в голове у Ярославы продолжало эхом звучать ее имя. Антон произносил его по-особенному – чуть протяжно и в два слова – Яс’я. Ясе это нравилось.

– Почему вы меня не слушались? Зачем сказали, что доберетесь самостоятельно, и почему встречу назначили через два часа, а не через час, как я просил? – возмутился Зозуля.

– Во-первых, потому, что я всегда на свидания с Антоном приезжала на своей машине, и если бы я попросила за мной заехать, у него возник бы повод для подозрений. А во-вторых, мне нужно время собраться.

Офигительно! – возмутился про себя капитан. Они преступника ловят, а эта дамочка на свидание намылилась. Ей, видите ли, нужно время, чтобы напудрить носик. Леонид оценивающе глянул на собеседницу: темно-синее трикотажное платье с завышенной талией и глубоким V-образным декольте – просто и в то же время элегантно; аккуратные гладкие волосы, на лице немного косметики – так, чтобы сделать его ярче, но в глаза не бросаться; из украшений – пара колец, цепочка с неброской подвеской и сережки. Что тут еще улучшать?

– Плохо, – вздохнул Зозуля. – Плохо, говорю, что «Гранд-Палас» имеет несколько входов. Мы не сможем взять его сразу. Придется ждать, пока вы отобедаете.

Через два часа они с Антоном встретятся, будут сидеть в ресторане, слушать музыку, разговаривать – все как на романтическом свидании. Яся задумалась: хочет она этого или нет? Положа руку на сердце, увидеть Антона она хотела, но не при сложившихся обстоятельствах. Сидеть за столиком как на иголках, разговаривать, подбирая слова, улыбаться и знать, что на выходе Антона встретят сотрудники полиции. Надо было делать так, как велел этот капитан, а не заниматься самодеятельностью! Создала себе этот аттракцион, теперь участвуй в нем и не жалуйся. А то сказала бы Антону, чтобы подъехал к дому, и самой никуда идти не пришлось бы. Оперативники сами его ловили бы, а она только в окошко смотрела и знак дала, мол, приехал, это он.

Съездить домой, как она рассчитывала, Ясе не дали. Капитан из вредности не стал ей подписывать пропуск на выход, и ей пришлось околачиваться в коридоре РУВД. Здесь она еще раз упрекнула себя за самодеятельность: решила показать оперативнику, что умнее его, – изволь получить результат. А так бы ехала сейчас домой на своей машине, а не через час в торговый центр вместе с опергруппой на их автотранспорте.

– Скорее всего наш клиент воспользуется центральным входом – там больше народа, легче затеряться в толпе, если почувствует подвох. Поэтому мы с госпожой Лакришевой подъедем с Невского, – давал указания своим коллегам Зозуля. – Где там наша барышня? Ведите, пора выдвигаться.

Ярославу посадили на заднее сиденье новенькой «Шкоды». Еще минуту назад Яся, надеявшаяся уехать на своей машине, припаркованной на противоположной стороне улицы, бросила на нее тоскливый взгляд. Теперь придется возвращаться сюда за машиной. Что и говорить – сама виновата.

На Невском, как всегда, было многолюдно. Проспект светился рекламными огнями витрин, новогодними гирляндами, подвешенными на столбы фонарей и растяжки. Большие вертящиеся двери «Гранд-Паласа» постоянно впускали и выпускали граждан.

– Смотрите внимательно на вход, – инструктировал Леонид, когда они с Ясей приехали на место и сидели в машине, припаркованной неподалеку от бизнес-центра.

Прошел уже час, а Ярославе так и не удалось разглядеть в толпе своего кавалера. С других постов наблюдения сообщили, что у них тоже пусто. В «Кардинале» были замечены несколько подходящих по описанию мужчин, но проводить задержание в ресторане было нельзя – преступник мог выкинуть любой фортель, при котором пострадают люди.

Неудобство «Кардинала» заключалось в том, что ресторан располагался на всех четырех атриумных этажах здания; столики примыкали к парапету, откуда открывалась панорама бизнес-центра. Приглашая на свидание, Антон этаж не назвал. Яся не беспокоилась о том, найдет ли она Антона или нет. При такой архитектуре ресторана встретиться в нем было легко. Яся вошла в лифт и нажала на кнопку с цифрой «четыре». Пока лифт поднимался, через его прозрачные стены она уже увидела своего кавалера. На третьем этаже за столиком возле колонны сидел мужчина в костюме цвета мокрого асфальта. Доехав до четвертого этажа, торопливо поправив прическу перед зеркалом лифта, Яся нажала на кнопку с цифрой «три».

Антон встретил ее смущенной улыбкой, он встал, отодвинул для нее стул, затем откуда-то из-под лавки вытащил две шикарные розы: белую и красную.

– Восхитительно выглядишь.

– Спасибо, – взяла она розы. Яся опустила глаза и стала изучать цветы: их толстые стебли, сочные листья с салатовыми прожилками у оснований, бархатные лепестки.

– Почему их две? Ни одна, ни три. У нас не дарят четное количество цветов.

– Эти розы означают: ты и я.

Подошел официант, они сделали заказ: два кофе, пирожные, миланский салат.

– Я должен был тебе раньше сказать, – решился Антон, отпив горячий напиток. – Не знаю, простишь ты меня или нет. Помнишь, тогда, возле твоего дома? Я нарочно зарулил в лужу, чтобы тебя облить.

– Я уже догадалась, – улыбнулась она.

– Но это еще не все. Я увидел твое фото на фейсбуке, ты мне очень понравилась, и я с помощью базы данных нашел, где ты живешь. Поджидал тебя и сделал все, чтобы познакомиться.

– Похвальная настойчивость. Сейчас мало мужчин, способных так упорно добиваться встречи с понравившейся женщиной. Иные в соседний район не поедут, им надо, чтобы дама жила на их же улице.

– Я еще не все рассказал. Я нашел твой адрес, когда искал другую женщину, сердечную подругу моего деда, – Аиду Лакришеву.

– Так это правда?! – вспыхнула Яся. – Это ты ее убил?!

– Нет. Уверяю тебя, я ничего ей не сделал. Мне очень стыдно, но я собирался познакомиться с тобой, чтобы с твоей помощью приблизиться к Аиде. Эту удивительную эксцентричную женщину до сих пор помнит мой дед. Я хотел взглянуть на нее, поговорить с ней.

– И заодно забрать ключ от сейфа, в котором хранилось золотое яблоко.

– О нет, все не так. Прошу, выслушай меня. Когда ты мне сказала, что вся ваша семья на Новый год едет на дачу, я решил, что там будет и Аида. Я приехал в Разметелево. Ходил там осторожно, боясь встретиться с тобой. Я хотел нашей встречи, но ты просила не приезжать. Вот я и не смел попасться тебе на глаза. Одна женщина из поселка мне сказала, где дом вашей семьи.

Я подошел к дому с заднего двора и увидел стоящую на крыльце веранды очень пожилую женщину. Кругом снег, а она в одном платьице и тапках. Я понял, что это и есть она – Аида Лакришева. Постояв немного, женщина зашла внутрь. Я подумал: сейчас или никогда! Проваливаясь в снег, я добрался до веранды и постучал в дверь. Не дожидаясь ответа, зашел внутрь. За дверью оказался маленький тамбур, поэтому, наверное, она не услышала моего стука. Во вторую дверь я стучаться не стал – открыл ее сразу.

Аида обернулась и спокойно, словно я был ее надоевшим соседом, который приходил к ней по пять раз на дню, сказала:

– Чего пришел?

– Добрый день, простите, вы актриса Аида Лакришева? – промямлил я.

– Да, я актриса. Что ты хотел?

– А я Антонис, правнук вашего знакомого, Александра Маргаритина. Вы у него в госпитале выступали.

– О, узнаю! Явиться к даме без приглашения – это у вас фамильное.

– Вот, – вытащил я из-под полы куртки букет – четыре бордовые розы. В знак почтения. – Возьмите от деда.

Аида лукаво улыбнулась, точно так, как про нее рассказывал дед.

– Сейчас чай будем пить. Дарья! – крикнула она.

– Нет, что вы, не надо. Я лучше пойду.

– Ну иди, – без сожаления сказала она.

Я ушел. А потом узнал от тебя, что Аида умерла. Я собирался рассказать деду, что Аида жива, что видел ее, передал ей привет. А теперь что я ему скажу? Дед столько о ней рассказывал, что еще до встречи с ней эта женщина стала мне близкой.

Антонис замолчал. Яся тоже ничего не говорила.

Все было так, как он рассказал. За исключением некоторых деталей.

По просьбе деда Антонис стал разыскивать Аиду. «Вот старик чудит. Глядишь, так к ста годам и женится. А может, его интересует судьба драгоценностей?» – смеялся про себя он. Антонис в шутку сказал об этом деду, на что тот очень серьезно ответил:

– Ничего ты не понимаешь, а все потому что молодой. Для нас, стариков, дороже всего общение. Нам любая весточка из прошлого душу лечит. Хочу поговорить с Аидой, узнать, как она, жива ли? А драгоценностей мне и даром не надо. На что они мне? Да и нет их давно, наверное.

С последним Антонис был не согласен. Алмазы так просто не исчезают, они обязательно оставляют за собой след. А что если найти не только дедову зазнобу, но и драгоценности, которые ей подарили бойцы? Эта идея показалась ему вполне реализуемой. Найдет он алмаз и золотое яблоко или не найдет, но попытаться стоит.

Идя к Аиде, Антонис не имел представления, как будет действовать, решил сориентироваться на месте. Душить старушку уж точно не собирался. Когда он вошел к Аиде на веранду, он увидел в расстегнутом вороте ее платья подвешенный на шнурок ключ. От волнения у Антониса вспотели ладони, он и так не знал, что говорить, а тут все слова и вовсе пропали.

– Что тебе надо? – спросила Аида с усмешкой.

Что надо? А правда, что ему надо? Она говорила так, словно была королевой, восседающей на троне и повелевающей своим подданным. Насмешливый взгляд выцветших глаз, приподнятые уголки тонких, окруженных морщинками губ и ямочка на подбородке – в ее постаревшем лице угадывались черты бывшей красавицы. Антонис поразился уверенности в себе этой пожилой женщины. Ею веяло за версту. Царственная осанка, снисходительный поворот головы, умение держать паузу… Антонис, когда сюда шел, ожидал увидеть старушку, стоящую одной ногой в могиле. Если в столь почтенном возрасте Аида заставляет вытягиваться перед собой в струнку, можно представить, какой эффект она производила на окружающих в молодости, когда была хороша собой. Не зря дед помнит ее до сих пор.

– Расскажи мне про своего деда. Кто он? – нарушила Яся молчание.

– Мой дед штурман. Во Вторую мировую войну он заслужил много наград. Его китель с орденами я в детстве не мог поднять – до того он был тяжелым. Мой дед потомок греческих поселенцев, живших в Крыму. Когда появилась возможность, он уехал из Советского Союза сначала в Хайфу, а потом в Афины к дальней родне. Сейчас ему восемьдесят семь лет. Он все хорошо помнит и очень интересно рассказывает истории из своего прошлого.

Яся с грустью посмотрела на остатки выпитого кофе, на розы, бросила прощальный взгляд на Антониса. Пора было идти. Зозуля просил ее долго не засиживаться.

– Мне, пожалуй, пора, – сказала она.

– Я тебя провожу.

– Хорошо. Только я на машине, – ответила Яся, не уточнив, что приехала на машине оперативной группы.

– Я провожу тебя до машины, – сказал Антон, еще не зная, что ошибается – на выходе к ним подошли трое одетых в штатское сотрудников полиции и взяли его под белы рученьки.

* * *
– Как вы объясните свой интерес к Аиде Серафимовне Лакришевой? – допытывался капитан Зозуля. Он чувствовал, что у грека рыльце в пушку, но только улик против него маловато, к тому же он иностранец, а это добавляет хлопот. Но если грамотно с ним работать, есть шансы раскрыть дело.

– Аида давняя знакомая моего деда. Я искал эту женщину по его просьбе, – устало ответил Антонис.

– И как, нашли?

– Да. Я узнал ее адрес через Интернет. Но я не надеялся, что дама в столь преклонном возрасте станет пользоваться компьютером, тем более регистрироваться в социальных сетях или где-нибудь еще в Интернете, куда можно написать ей личное сообщение. Поэтому я приехал к ней сам.

– И довели ее своим визитом до инфаркта, – без обиняков заявил Леонид.

– Вовсе нет. Я ее ничуть не напугал, напротив, при моем появлении Аида держалась невозмутимо. Даже слишком: на ее лице не дрогнул ни единый мускул, и взгляд…. Она посмотрела на меня так, словно я каждый день к ней наведывался. Когда я уходил, она была жива и находилась в добром здравии.

– Надо полагать, ключ с ее шеи вы тоже не срывали? – натянуто улыбнулся Зозуля. Капитан ему не верил – чтобы спокойно отнестись к внезапному визиту незнакомого мужчины, надо быть либо слепой и глухой, либо полоумной. Хотя идиоты и те бурно реагируют на приход гостей. А погибшая Лакришева, как известно, несмотря на возраст, имела хорошие зрение и слух, и худо-бедно голова у нее работала – вон какие номера откалывала, сценаристы «Маски-шоу» отдыхают.

– Ключ?! Нет, ключ я не срывал. А что, его кто-то сорвал с шеи Аиды?

– Да. И смею заметить, он бесследно исчез. Надеюсь, вы знаете куда.

– Исчез? Вы точно знаете, что ключ исчез? – взволновался Антонис. Зозуля смотрел на него широкими от удивления глазами. «Вот наглец! Забыл, кто здесь задает вопросы, а кто на них отвечает!» – думал он.

– Точнее некуда. Поэтому рекомендую вам, уважаемый, напрячь память и вспомнить, куда он делся и как все-таки обстояли дела? Что произошло, когда вы пришли к Аиде Серафимовне? Вы ведь не собирались ее убивать?

– Не собирался.

– Все получилось случайно, так ведь? – помогал рассказывать Антонису оперативник.

– Я никого не убивал. В смерти Аиды моей вины нет.

– А чья же тогда вина есть?

– Вероятно, того, кто забрал ключ, – задумчиво произнес Антонис. – Вот что. Мне надо подумать.

– Это всегда полезно. Думайте.

Как бы ни хотел Зозуля отправить Санкиниса в камеру, оснований для этого не было. Конечно, хороший опер, если захочет, основания всегда найдет и будет мурыжить подозреваемого столько, сколько нужно. Для этого и постановление имеется замечательное – выяснение личности и проверка подлинности документов, если таковые у задержанного при себе обнаружатся. Но иностранное гражданство Антониса заставляло изменить привычным методам работы.

– Подпишите, пожалуйста, – протянул капитан протокол. – Это все. На сегодня, – добавил он.

* * *
Илья Сергеевич Тихомиров был человеком с закаленными нервами, общение с преступниками всевозможных мастей на протяжении долгих лет сделало его бронированным, но он чувствовал, что еще немного – и эта дама доведет его до ручки.

Опять звонила Томила Пеганова и опять она «кое-что вспомнила». Конечно же, значительное – стала бы она беспокоить по всяким пустякам занятого человека при исполнении. Следователь хотел было сбагрить ее операм, но Томила категорически настаивала на общении именно с ним, потому что, как она объяснила, информация важная, а потому должна быть донесена до процессуального лица без посредников. А то, пока ее передадут, семь вод утечет.

– Приходите к двум, – обреченно сказал он.

Ровно в два раздался тихий стук в дверь, который для Тихомирова показался громом. Он напрягся. Как штык на пороге возникла Пеганова.

На перламутровой помаде, которая была на ее губах еще в прошлый раз, процесс преображения остановился, констатировал следователь. Илья Сергеевич не подозревал, что как мужчина он для Томилы умер в тот самый момент, когда она узнала, что он женат.

– К нам ваш сотрудник приходил. Этот, как его… Щупленький такой, и фамилия у него несерьезная. Зозуля! – вспомнила Тома. – Он показывал фото мужчины, спрашивал, не видели ли мы его у нас в Разметелеве. Я сказала, что не видела. А теперь вспомнила.

– Вспомнили, что вы его там видели, – закончил за нее Тихомиров. Пеганова была в своем репертуаре – для дачи показаний ей нужно несколько подходов. Таким образом, полуправдами-неправдами что-нибудь из нее да можно выжать. До чего же муторно это все, пока дождешься от нее правдивого ответа, сдохнешь! И имя у нее походящее – Томила. Прямо в точку: Томила – утомила. Интересно, кто ей такое придумал?

– Нет! – «обрадовала» она следователя. – Того мужчину в Разметелеве я не видела. И вообще нигде его не видела, кроме как на фото.

Илья Сергеевич медленно вдохнул, затем так же медленно стал выдыхать – его терпение заканчивалось.

– Я видела его фотографию в «Одноклассниках», – продолжила Тома и сделала многозначительную паузу. – В моих «новостях» появились новые фото друзей. Так вот, на одной из них был он.

– Кто он? Вы его знаете?

– Лично не знаю. Он похож на мужа моей подруги из Самары.

– Так похож или точно он?

– Ну, я не знаю. Похож. Очень, – добавила Тома.

– Фамилия, адрес, телефон – все данные, которые вы знаете.

– Чьи? Подруги?

– И подруги тоже. Но в первую очередь меня интересует ее муж.

– Сейчас, – стала торопливо рыться в непрезентабельного вида сумочке Пеганова. Послышалось шуршание бумаг, звон ключей и мелочи. Дама старательно пыталась что-то оттуда выудить, но нужный предмет все никак не попадался. Вместо него попадались ненужные. Они сильно мешали поискам, и Томила, бросив извиняющийся взгляд на следователя, стала выкладывать их на стол: расческа со спутанными на ней проводами наушников от плейера, сам плеер, две конфеты, смятая квитанция, носовой платок, бумажник, телефон…

Тихомиров терпеливо ждал. Наконец ей удалось извлечь из сумки сложенный вчетверо листок бумаги.

– Вот, это он! – произнесла она торжественно, протягивая бумажку.

Бумажка оказалась распечатанным на принтере фото с сайта «Одноклассники». Молодой мужчина с малышом на руках. Малыш, судя по прикрепленному к голове бантику, – девочка, смотрел вниз, демонстрируя макушку. Мужчина улыбался за двоих неровными зубами.

Действительно, похож. Даже очень, отметил про себя Тихомиров. Ай да девочка, ай да глазастая. Ей бы еще ускоритель, а то всю душу вымотает, пока выдаст что-нибудь дельное. Все равно сегодня она молодец.

– Логунова, то есть теперь Морозова Ксения. Ее мужа зовут Дима. Адрес: Самара, улица Аэродромная, дом 37, квартира 25, – выдала Пеганова. Этот адрес она много раз выводила на почтовом конверте, и он крепко засел в ее памяти, а вот с индексом вышла незадача. Чтобы не ошибиться, Тома снова полезла в сумочку. Теперь за блокнотом. – Индекс… индекс сейчас скажу.

* * *
Томилу в семье всегда называли Томой. Как звучит ее полное имя, она узнала только в шесть лет и была этим фактом разочарована.

– Не хочу быть Томилой, – закапризничала девочка.

– Это почему же? – поинтересовалась бабушка по отцовской линии, Фима. Внучку она любила, но старалась зря не баловать и была с ней строга.

– Оно некрасивое.

– Много ты понимаешь! Главное, что оно тебе подходит.

– А разве так бывает, чтобы имя не подходило?

– Да сколько угодно! Например, назовут девочку Светланой, а она черная, как жучка.

Бабушка Фима умела объяснять коротко и ясно. И не поспоришь ведь. Действительно, по логике Светлана должна быть светлокожей блондинкой со светлыми глазами. С тех пор этот образ у Томы и укоренился, и когда она встречала кареглазых Светлан с темными, как ночь, волосами, она относилась к ним предвзято – «ненастоящие», думала она. Светланы отвечали ей взаимностью, то есть разговаривали с холодком в голосе.

В их классе было три Светы: Панина, Гаврилова и Ломова. Панина имела задатки лидера, зычный голос, тяжелую руку и коренастую фигуру. Была бы она постарше, ее бы можно было смело назвать бой-бабой. Мальчики ее не любили за то, что она была слишком громкой и давила своим авторитетом. Но они ее слушались. Ее любили учителя за хорошую успеваемость и за то, что ее можно было использовать, когда нужно было организовать класс. Тогда подзывали Панину, доверительно глядя ей в глаза, ставили задачу, и уже через минуту класс был построен.

Гаврилова была тоже не из робкого десятка и тоже имела луженую глотку, но никто ее не слушался, кроме самых слабых и застенчивых учеников, которые подчинялись ей только из боязни получить от нее по шее, потому что Света была глуповата и училась на двойки. По этой же причине Гаврилова не нравилась учителям. Они единогласно решили, что толку из нее не выйдет, и даже не пытались объяснить ей материал. В классе ее называли Гаврюшей из-за фамилии и внешности: нахальной веснушчатой физиономии и коротко подстриженных волос, которые она начесывала перед каждым уроком, положив на парту карманное зеркало.

Позже, когда они все окончили школу, Томила увидела Гаврюшу на рынке. Она стояла за прилавком и бойко торговала бананами. Развязная бабища с закатанными по локти рукавами какой-то невнятной кофтенки и арбузными грудями, удобно расположившимися на прилавке рядом с товаром. В школе Гаврилова никогда толстой не была, а после школы ее разнесло, и это уже в девятнадцать лет! Тома постеснялась к ней подойти, она поспешила скрыться в толпе, а потом и вовсе ушла с рынка и старалась больше там не появляться. Тома даже не поняла, почему ей не хочется попадаться на глаза однокласснице. Она не в пример Гаврюше расцвела и из невзрачной девочки превратилась в прекрасную девушку: конский хвост блондированных волос, бронзовый загар, хорошая фигура, и сама она – не хухры-мухры – студентка металлургического колледжа. Другая на ее месте не преминула бы прихвастнуть успехами, а вот Томила стушевалась, словно сама была рыночной торговкой с непрезентабельной внешностью.

Ломова была высокой и симпатичной. Она училась на четверки и говорила тихим, даже слишком тихим голосом. Манера говорить у нее была особой – она будто бы не говорила, а шелестела словами, как листвой. Ломова была вредной и не любила Томку, может, из ревности к своей лучшей подруге, которая с Томой тоже дружила, может, еще из-за чего-то, только отношения у них не складывались.

Все три Светланы были «настоящими»: светловолосыми и светлоглазыми, но, несмотря на это, Томила ни с одной из них не смогла поладить. И вообще в последующем ей ни разу не встретилась ни одна Светлана – ни темная, ни светлая, – с которой бы они подружились. Все без исключения Светы были неприятными: одни крикливыми, другие стервозными, третьи грубыми или же обладали гремучей смесью отрицательных качеств, так что выносить их было тяжело. После того как муж Томилы ушел к соседке по даче Светке Сазоновой, она окончательно убедилась, что это имя сволочное.

Самара. Лето прошлого года
В детстве длинные письма Томилы у Ксюши особой радости не вызывали, но она их читала, хоть и не всегда внимательно, больше придавая значения вложенным в конверт календарикам, чем тексту. Почерк у подруги был неровным, с характерным наклоном влево, и от этого чтение ее писем утомляло. Ксюша порой поражалась, откуда у Томки столько мыслей. Она сама, как ни старалась, могла из себя выдавить всего несколько строк типа: «у нас выпал снег» и «вчера ходила в магазин и купила заколку». И то, если только сменилась погода и состоялся поход в магазин. Что-нибудь придумать или рассказать из прошлого Ксюша не могла – у нее для этого дела напрочь отсутствовала фантазия.

Получив недавно весточку из детства в виде короткого сообщения от Томилы на сайте «Одноклассники», Ксюше очень захотелось продолжить с ней переписку. Хотелось читать ее длинные письма и самой писать в ответ такие же длинные. После обмена приветствиями она получила от Томы короткое сообщение с общими фразами – подруга явно с откровениями не торопилась. И тогда Ксюша сама попыталась написать ей нечто душевное, но получилось у нее это едва ли. Как все-таки трудно передать словами все, что накопилось в душе. Особенно если эти слова нужно не произнести, а написать. Эмоций и мыслей много, а строчки – ни одной.

Томкиному сыну восемь лет – уже совсем большой, и его не нужно нянчить. Сам должен уже помогать. И муж, наверное, у нее хороший, работящий, внимательный. Томила всегда была рассудительной, поэтому мужа плохого выбрать не могла. И вообще у нее в жизни все должно быть замечательно, не то что у Ксюши – унылые четыре стены и только работа, работа, работа в этих стенах.

Ксюше представилось, что Томила живет чудесной жизнью. Дом у нее – полная чаша, семья прекрасная. Работа, наверное, увлекательная – ведь Томка была думающей девочкой и, должно быть, с детства знала, кем станет. А город, в котором она живет, – просто сказка. Когда в одиннадцать лет Ксюша впервые его увидела, она была им навсегда околдована. Ей захотелось, если уж самой не удалось жить интересной жизнью, хотя бы понаблюдать за ней. Пусть Тома расскажет о себе, о том, как живет, а она будет читать, разглядывать фотографии и погружаться в ее мир, как в сериал.

Ксюша полезла на антресоли, чтобы достать убранную туда коробку с письмами от Томилы. Она решила их перечитать, но не по горизонтали, как двадцать лет назад, а внимательно. Стопка была разворошена – письма лежали совсем не так, как она их складывала в последний раз, когда муж в приступе ревности их разбросал, – не аккуратно, а абы как. И хронология нарушена. Зачем нужно было еще раз в них копаться? Один раз прочитал, поскандалил – и, казалось бы, на этом все. Или Дима пытался найти новый повод для скандала? Это он может. Искал и не нашел, улыбнулась Ксюша. Спросить бы у него невзначай: что, милый, убедился, что в одиннадцать лет у меня никого не было? Или не стоит – лучше не будить лихо, пока оно тихо. А то мало ли, во что это выльется. Есть темы, которые при Диме поднимать небезопасно. Такой больной мозолью для него является тема Ксюшиных бывших мужчин. Хотя слово «бывший» во множественном числе в случае с Ксюшей было неприменимо – до мужа у нее был всего один роман, и тот закончился быстро и без каких-либо последствий. Но сам факт второго номера позволял Диме постоянно допекать жену ревностью к прошлому, а заодно к настоящему и будущему.

Сейчас Димы не было дома – он, как обычно, пропадал на работе, поэтому, пока Даша спит, можно спокойно перечитать письма Томы.

Она взяла наугад несколько конвертов, от которых повеяло беззаботным детством, когда они носили короткие платья и прыгали во дворе через резинку. Как же давно это было!

Привет, Ксюша!

Вот и к нам пришла весна, но погода пока неустойчивая – то тепло, то холодно. Сегодня я даже ходила без куртки. В мае будет снег. Он у нас каждый год выпадает в начале мая, поэтому теплые вещи я пока не убираю. А еще будет похолодание, когда зацветет черемуха и пойдет лед на Ладоге.

Ненавижу весну за то, что весной нас заставляют ходить на физру в короткой форме. А это футболка и трусы. Трусы в магазинах есть только двух типов: трикотажные фиолетовые и трикотажные черные с красной широкой полоской сбоку. У меня, как у большинства в нашем классе, черные с красной полоской. Я хотела просто черные, без полоски, но их нигде нет, только у одной девочки есть. А еще одна девочка ходит на физру в черных коротких шортиках и не из трикотажа, а из нормальной ткани, которая сидит нормально, а не в облипку, как трикотаж. Поэтому она единственная на физре выглядит как белый человек.

Я вообще не люблю физру. На ней приходится переодеваться при всех в душной раздевалке. Мест на лавке на всех не хватает, и мы переодеваемся на батарее. И то, если повезет и не переставят уроки в расписании и мы не окажемся в раздевалке вместе с «ашками» (вот где сумасшедший класс!). Про «ашек» напишу потом – это отдельная песня.

Девочки друг друга разглядывают и потом обсуждают, у кого что выросло или не выросло, смеются, издеваются. Особенно достается тем, кто не как все, то есть слишком быстро развивается или, наоборот, слишком медленно. Есть у нас одна девочка, Карине, у нее мама армянка, а у них в Армении взрослеют рано. Так она еще и старше всех на год. Короче говоря, у Карине уже женская фигура – с бедрами и грудью. Из-за этого к ней постоянно пристают мальчики, и эти их приставания очень детские и глупые. То есть не совсем уже детские (лапают или юбку ей задирают), но комментарии при этом – детский сад «Ромашка». Еще девчонки наши подключаются, тоже дразнят, вместо того чтобы заступиться. А Карине стыдно, как будто она виновата. И мне стыдно, что я ничего не могу сделать, когда такое происходит, потому что, если я начну выступать, мне тоже достанется.

Ну все, пока!

24 апреля, 1988 г.

Привет, Ксюша!

Получила твое письмо и календарик. Календарик красивый, спасибо.

Вчера ходили с классом на экскурсию по городу. Никто идти не хотел, но нас не спрашивали, так как это был классный час. Гуляли по исторической части города, там, где Летний сад и Лебяжья канавка. Я там была миллион раз и думала, что ничего интересного в миллион первый не увижу. Но оказалось, все не так. Как много я раньше не замечала, как будто ходила с завязанными глазами. Ты не представляешь, сколько нам всего рассказали и показали! Мне просто не передать!

Например, ангел на шпиле Петропавловки держит в руке меч, чтобы отражать нападение нечистой силы на землю. Вторая рука поднята вверх. Он ожидает звука трубы, возвещающей о конце света. Уже тогда ждали конца света!!! Памятники Кутузову, Суворову и Барклаю-де-Толли никогда не вывозили из города, даже в блокаду. Потому что эти полководцы охраняют город. На памятнике Николаю Второму есть четыре женские фигуры, похожие на его жену и дочерей. Ангел на Александрийском столпе очень похож лицом на Александра Первого. А змея похожа на Наполеона. А еще экскурсовод нам по секрету сказала, что в нашем городе есть место, где можно провалиться в пространстве. Это канал Грибоедова. Люди там часто теряются: идут по набережной, а попасть в нужное место не могут – все время приходят не туда, куда шли.

Приезжай на каникулы, я тебе покажу русалок на ограде моста, фонари с орлами и еще много чего.

Пока! Пиши!

11 мая, 1988 г.

Привет, Ксюша!

У меня дела идут хорошо, учусь я нормально, но учиться лень. А как учишься ты?

Родители опять ругаются. Я затыкаю уши, но все равно слышу их крики. Не дом, а дурдом какой-то! Бабушка Аида масла в огонь добавляет. Постоянно твердит, что в доме хозяйка она, а не папа. И не потому, что она старше всех (про ее возраст говорить нельзя!), а потому, что она хранительница фамильной драгоценности – золотого яблока. Оно хранится у нас дома в сейфе, а ключ от него бабушка носит на шее, как она говорит, это символ власти. Когда бабушка напоминает о том, что она в доме хозяйка, папу начинает трясти, он хлопает дверью и уходит на лестницу курить или вообще уходит куда-нибудь и пропадает надолго. Мама начинает ругаться с бабушкой, говорить, что она всех достала до печенок своим яблоком. А бабушка ей отвечает, что это единственная ценная вещь в нашем доме и то, что оно у нас есть, полностью ее заслуга.

Меня в это время, конечно же, отсылают в свою комнату, но они так громко ругаются, что я все слышу. Когда я стану взрослой, у меня в семье все будет по-другому. А мама говорит: я еще посмотрю, какого ты себе мужа выберешь. Она почему-то уверена, что у меня не может быть нормального мужа.

Шлю тебе переводную картинку и маленькую открытку с подсолнухами, как ты любишь.

Пока! Пиши!

26 мая, 1988 г.

Санкт-Петербург. Январь
Кажется, приворот начал действовать, констатировала Тома, но без радости, а спокойно, даже с сожалением. Ей позвонил бывший муж. Позвонил по собственной инициативе и не для того, чтобы обсудить вопросы, связанные с их общим ребенком, а чтобы поговорить с ней, Томой. Николай начал издалека, спросил про успехи Дениса в школе, его здоровье, здоровье своей бывшей тещи, Дарьи Альбертовны, поинтересовался, чем занимается Володя – устроился ли на работу или по-прежнему бьет баклуши… Разговор никак не заходил о главном, о том, зачем он ей позвонил. Наконец, когда все посторонние темы они обсудили, а пауза затянулась слишком надолго, Пеганов заставил себя выдавить:

– Можно тебя увидеть?

– Зачем? – вырвалось у Томы. За это она тут же мысленно себя казнила: вот идиотка! Надо было ответить согласием, а то он передумает!

– Просто… – неопределенно ответил он. – Мне надо кое-что тебе сказать.

Ура! – мысленно ликовала Томила. Она уже знала, что значит это «кое-что». Все, Коля ее на веки вечные!

– Хорошо. Сегодня я занята, а завтра, пожалуй, можно будет встретиться.

«Срочно надо бежать в салон красоты делать прическу. И заодно маникюр. А может, сэкономить и сделать маникюр самой? Нет! Тридцать четыре года – пора бы уже начать пользоваться услугами маникюрши. Черт! На сапогах каблуки стерлись. Придется сначала идти в ремонт обуви, а потом в салон красоты». Такие мысли завертелись в голове у Томилы после телефонного разговора с бывшим мужем. Ей захотелось во что бы то ни стало сразить его наповал своей красотой. Еще нужно было непременно поговорить с Аллой. Во-первых, поделиться радостью от того, что все вышло так, как она хотела, а во-вторых, посоветоваться, как вести себя с Николаем.

Если бы Тома была с собой честна, она призналась бы сама себе, что ей не столько нужен совет подруги, сколько ее благословение. Ей, как и большинству не уверенных в себе людей, требовалось одобрение собственных действий.

Но, увы, Алла ее не поняла.

Когда Тома завела разговор о Николае, Алка вместо того, чтобы поздравить ее с победой над Сазоновой, тяжело вздохнула и посмотрела на нее с жалостью.

– Переключись уже на кого-нибудь другого! Хотя бы на свою первую любовь. Говорят, она не забывается. Кто у тебя был до Кольки? Ты никогда не рассказывала.

Это верно. Томила не любила вспоминать того, кто у нее был до Николая. Уж очень неприятными были воспоминания.

Впервые Томила влюбилась, когда ей было семь лет. Ее избранником был мальчик из параллельного класса, Сережа. Он был красивым и обаятельно улыбался, называя Томилу лисой из-за ее оранжевого пальто. Любовь продолжалась недолго, она закончилась, когда Томила увидела Сережу в очках. Уже в нежном возрасте Тома была перфекционисткой и не могла любить человека с изъяном, коим у Сережи являлась близорукость. Кто был ее следующей школьной любовью, Томила не помнила. Выходило, что никто. Но ей казалось, что все-таки был кто-то, кто сумел запасть ей в сердце, но она его не помнит, потому что так не бывает, чтобы на протяжении всех школьных лет ни в кого не влюбляться. Этот факт даже заставлял Тому чувствовать себя слегка ущербной, и она решила, что после Сережи у нее симпатии были. На самом деле те мальчики, которые ее окружали, были, как и Сережа, не без изъянов: у одного оттопыренные уши, у другого рыжие волосы, а третий двоечник – в кого тут влюбляться? Были, конечно, и красавчики, но их окружали толпы поклонниц. Быть частью толпы Томила не желала и поэтому в сторону популярных мальчиков даже не смотрела. В девятом классе она прониклась трепетными чувствами к голливудскому актеру и сохла по нему почти месяц. Актер был очень хорош собой: мужественный, немного брутальный, красивый, чертовски умный и удачливый. Его жгли в танке, сбрасывали с самолета, топили в океане, а он поднимался на ноги, небрежно стряхивая с костюма пылинки, и невозмутимо улыбался, глядя с экрана прямо в глаза Томиле. На его фоне ее одноклассники, даже самые лучшие, неизбежно меркли. Но Голливуд был слишком далеко, чтобы Тома могла надеяться на встречу с героем своих грез. Скрепя сердце девушка прагматично переключила свое внимание на восходящую звезду отечественной эстрады. Солист был не таким мужественным, но красивым и чувственным. Он тоже смотрел с экрана на Томилу, проникновенно исполняя романтические хиты. Тома обклеила его плакатами все стены своей комнаты, выводила в тетрадках его имя и ходила на его концерты. Он был совсем рядом – всего в каких-то пятидесяти метрах от нее, когда стоял на сцене. Она даже однажды прорвалась к нему с букетом цветов и смогла прикоснуться к его среднему пальцу.

В колледже ей казалось, что сверстники слишком молоды для нее, и если стоит обращать внимание на кого-нибудь из колледжа, то только на преподавателей. Сокурсники в ее глазах выглядели еще совсем детьми: на переменах они играли в футбол, гоняя по полу пачку из-под сигарет, и болтали на подростковые темы. Старшие ребята в ее глазах выглядели немного серьезнее, но, к сожалению, не проявляли к ней интереса, а подойти к ним первой Томила не решалась.

Но вскоре интерес к старшекурсникам у Томилы отпал окончательно, потому что появился он – высокий, спортивный, с не сходящей с загорелого лица улыбкой Чеширского Кота молодой преподаватель истории Марат Георгиевич. Все девчонки колледжа в него влюбились сразу и бесповоротно. Марат был обаятельным и галантным, на уроках интересно рассказывал и был строг, но к девушкам относился как к принцессам, чего многие из них раньше никогда не знали. Своими прекрасными манерами и остроумием Марат затмил все мужское население колледжа. Он любил женщин, и те отвечали взаимностью. Ученицы видели молодого преподавателя в своих романтических снах, но тот держался в рамках приличий и не переходил границы. А девушки… девушки строили воздушные замки и втайне надеялись на свидание.

В их институте был лифт. Им часто пользовались все: и студенты, и преподаватели. В тесную кабинку набивалась целая толпа, чтобы проехать с первого этажа на пятый или даже на второй – находились и такие лентяи. Томиле очень хотелось застрять в лифте. Но только не одной и не с толпой, а вдвоем с Маратом. И чтобы лифт не открывался довольно долго. А еще лучше, если бы отключился свет и в кабинке была полнейшая темнота. Это потому, что она очень стеснялась и часто краснела, когда с ним разговаривала. А в темноте он не увидит ее смущенных глаз и предательского пунцового румянца, который неизбежно выступит на ее щеках. Стоя вдвоем в лифте, они будут разговаривать – не важно о чем: о зачетах или о погоде. Это будет только их мир, ограниченный кабинкой лифта, где никто и ничто не сможет помешать их разговору. И тогда, поговорив с ней, Марат поймет, какой она интересный человек с прекрасной душой. Но лифт, как назло, не ломался. И они с Маратом ни разу не оказались в нем ни вдвоем, ни даже с толпой. Вообще такого, чтобы они были с Маратом одновременно в лифте, не бывало.

Потом она так же мечтала о другом мужчине, в которого успела влюбиться после Марата. Застрять с ним в лифте уже было мало. Ей хотелось оказаться с ним на необитаемом острове. Вот тогда-то у него выбора не осталось бы, и он сам бы стал ее преследовать.

Однажды колледж облетела черная весть: у Марата Георгиевича на безымянном пальце появилось кольцо. Девушки погрузились в траур – какая-то неизвестная им женщина вероломно разрушила их мечты. Томила с горя бросила учебу. Она и раньше не проявляла интереса к обработке металла, а тут появился веский повод, которым грех было не воспользоваться.

Все любовные истории Томилы были односторонними и оттого ненастоящими. Тома была хорошенькой, и на нее обращали внимание молодые люди, но все они были далеки от ее идеала, и поэтому никаких романтических отношений у них не складывалось.

Свою настоящую первую любовь Томила встретила в двадцать два года. С Костей их познакомила подруга Лиза. Сказала, что компания с их работы собирается поехать за город, и предложила присоединиться. Тома хорошо помнила тот день: серое июньское небо, обещавшее пролиться дождем; утром очень хотелось спать, и она уже собиралась позвонить Лизе, чтобы сказать, что никуда не едет, но что-то ее заставило отправиться в путь. Электричку долго не подавали, потом она застряла где-то на полустанке. Лиза звонила Косте и сообщала, что они уже скоро приедут. Вся компания – это Томила с Лизой и еще двое ребят с ее работы. Костины родители жили за городом, в районе озера. Костя приехал за город накануне, а утром обещал встретить компанию на машине, чтобы отвезти к озеру.

– А вот и Костя! – сообщила Лиза, когда они наконец добрались до нужной станции и вышли из электрички. В конце платформы, сложив руки на груди, стоял невысокий блондин. Других встречающих там не наблюдалось, и вообще платформа не отличалась многолюдностью, но все равно Тома умудрилась его не заметить. Считается, что первое впечатление о человеке – самое верное. Что подумала Тома о Константине, как она ни старалась, вспомнить потом не смогла. Больше всего к нему подходило определение «никакой». Маленький, тихий, незаметный. Закроешь глаза и не вспомнишь, как он выглядит. С такой среднестатистической внешностью охотно взяли бы в разведку, но только рост у Кости подкачал и, как потом выяснилось, характер – никакого внутреннего стержня. А еще Константин оказался бестактным и невнимательным. В конце прогулки он привез всю компанию в дом к своим родителям. Дом деревянный, с огородом и удобствами на улице. Во дворе огромная овчарка без поводка, исправно стерегущая вверенную ей территорию. На время, пока они рысью пробегали от калитки до входа в дом, Костя запер ее в гараже. Потом выпустил. В доме их встретили Костины родители и рыжий кот, который сразу поспешил скрыться из виду. Родители последовали примеру кота и тоже удалились. Небольшая гостиная, стол, за деревянной стенкой слышен родительский полушепот, от чего делается неловко: приехали гости и потеснили хозяев, вынудив пережидать их визит за стенкой и шептаться. Лиза была не из робкого десятка, но и она стушевалась. Все, на что ее хватило, это попросить Константина организовать чай. Мама услышала и тут же стала передавать чашки из-за стены. Помощь ей не потребовалась. Кухонька была в коридоре размером метр на метр, и двое там не помещались. Разлили чай, перекусили печеньем и пряниками, немного освоились. Но неловкость не проходила. Пойти хотя бы руки вымыть, но неудобно, потому что не знаешь, куда идти, и главное – дом все слышит, каждое произнесенное слово и каждый вздох. И родители за стеной, которых вроде бы и нет, потому что их им не представили. Бродить по чужому дому неудобно, а еще неудобнее оказаться на пороге спальни и обнаружить там хозяев дома. «Здрасте. Мы к Косте приехали. Ну, мы пойдем», и боком оттуда, боком. Спросить у Кости – тоже неудобно. Потому что, во-первых, дом все слышит, а во-вторых, с Костей познакомились всего пару часов назад и еще ни о чем не успели поговорить, только обменялись общими, ничего не значащими фразами.

Костя не был Лизкиным поклонником. Тут все честно – Тома ни у кого его не отбивала. Тогда, сидя в гостиной его родительского дома, она подумала, что Костя как мужчина ее заинтересовать не может. Она тогда еще не имела привычки при первой встрече оценивать парней – подойдет ей или нет. А этого почему-то оценила. Мало того что он «никакой», так еще добило это его невнимание к гостям. Томиле нравились высокие мужчины, подсознательно они воспринимались ею как защитники, а из хлюпиков защитники никудышные. Хотя вроде бы защищаться и не от кого – на дворе двадцать первый век и разбойники по лесам не шастают, но ей все равно нужен был защитник. С ним приятнее и в глубине души чувствуешь спокойствие. В общем, на первый взгляд, Константин отнюдь не был мужчиной ее мечты. Да и на второй тоже. Костя раскрывался постепенно, обволакивая комплиментами в телефонных разговорах, подкупая букетами на свиданиях и нежностью взгляда серых глаз. Томила из-за этой нежности его и полюбила, когда, вернувшись вечером после прогулки с ним по парку, засыпая, лежала в постели и вспоминала свет его глаз. Вспоминала, как они стояли у раскидистого тополя, и Костя неотрывно на нее смотрел. От этого его взгляда исходила теплая волна влюбленности, которую невозможно подделать и которая способна растопить сердце. Согретая этим светом Тома взглянула на него уже иными глазами и увидела в Косте совсем другие качества. И вовсе он не «никакой», а симпатичный и даже красивый, умный и интересный. Потом, когда их роман разгорелся в полную силу и они стали жить вместе, Константин стал для нее единственным и лучшим на земле, на фоне него все другие мужчины меркли. Да она и думать не могла ни о ком другом, кроме как о своем Котике. У других и глаза были не такими серыми, и лоб не столь высоким, и брови, и губы, и скулы… Разве кто-нибудь мог быть красивее Кости, если он не являлся его точной копией? Разве можно кого-то другого держать за руку, проводить пальцами по щеке, перебирать волосы, не говоря уже о том, чтобы целовать? Она мечтала родить ребенка, обязательно сына и непременно чтобы он был повторением Кости. Не потому, что хотела ребенка вообще, а потому, что хотела, чтобы у нее всегда был Костя, хотя бы его частица, воплощенная в ребенке. Чтобы смотреть на сына и видеть в нем любимого.

Идиллия продолжалась недолго – три года они не могли друг на друга наглядеться (или это тогда так казалось Томиле?). После работы она всегда торопилась в их маленькую съемную квартирку, чтобы скорее увидеть своего Котика, и Котик тоже бежал домой. Расставание даже на день казалось невыносимым. Потом все стало сходить на нет. Охлаждение произошло стремительно и настолько неожиданно, что Тома не сразу поверила в происходящее. Раздражение, придирки, частые задержки «на работе» и ложь, ложь, ложь.

Костя ушел как вор. Тихо, не говоря ни слова, пришел с работы пораньше и, пока Томилы не было дома, собрал сумку. Она его застала на пороге. Лицо испуганное, растерянное.

Томила неожиданно вернулась раньше – у нее на работе отключили электричество, и руководство решило всех отпустить. Обрадовавшись внезапно освободившемуся времени, Тома накупила в магазине всяких вкусностей, чтобы приготовить для Кости умопомрачительный ужин.

– Ты куда-то уходишь? – спросила она севшим голосом, опуская пакеты с продуктами на пол.

– Да так… Я пойду… Завтра тебе позвоню, – пробормотал он, торопясь скрыться за дверью.

– Завтра? – не поняла Тома.

Костя, конечно же, не позвонил. Испугался. Что он ей скажет? Что он подлец, ушел туда, где, как ему кажется, комфортнее? Человек ищет, где лучше, – имеет право. И она должна это принять.

Томила ему звонила, не желая верить в происходящее и не понимая – неужели все это происходит на самом деле, а не привиделось ей в кошмарном сне? Константин не отвечал, трусливо отключив телефон. Зачем что-либо объяснять, когда и так все ясно. Совершить подлый поступок легко, а объяснить его – слишком страшно, не для его нежной психики, обожающей комфорт.

Но это был не первый удар от любимого мужчины. Томила уже получила прививку от измены. Спустя полгода их знакомства, в самый разгар их идиллии, когда Костя готовил ей по утрам кофе с амаретто и звал замуж, ему ничего не мешало посматривать на сторону в поиске лучших вариантов. А вдруг найдется невеста богаче, красивее, образованнее? О склонности милого к адюльтеру Тома узнала, наткнувшись на его романтическую переписку с бывшей зазнобой, из которой явствовало, что Костя не прочь возобновить отношения, но девушка оказалась замужем, поэтому ничего ему не светило. Томилу как обухом ударило: неужели Костя такой? Найденная переписка так не вязалась с любовным воркованием и утренним ароматом кофе с амаретто. То, что ее Костя заурядный бабник и подлец, в голове у Томы уложиться не могло. Она предпочла считать это недоразумением и забыть, словно никакой переписки и не было.

Но, к сожалению, случайностей не бывает, и все повторилось. После своего загула Костя к ней вернулся. Жалкий, несчастный, с поникшей головой, он пролепетал что-то про любовь, которая не прошла. Томила думала тогда точно так, как ей сказала Алла: первую любовь из сердца не вытравить, она навсегда. Она и приняла Костю из-за этой любви и, как мать Тереза, стала возвращать его к жизни. Константин очухался, вытер сопли, зализал раны от неудачного похождения и взялся за старое. Он понял, что ему, как маленькому, все можно, и, что бы он ни сделал, его примут любым.

Приближался праздник Восьмое марта. Где-то за день Константин объявил о своем желании провести его в Финляндии. Но без Томилы. Сказал, что его пригласили друзья, и в машине, на которой они поедут, есть только одно место. Друзей подводить было никак нельзя. Томила, конечно же, все поняла. Она уже спокойно смотрела на ту же спортивную сумку, которую он, как и в прошлый раз, собрал втихаря. Она только встала его проводить, чтобы последний раз посмотреть ему в глаза.

– Спи, рано еще, – сказал он дрогнувшим от неожиданности голосом, когда Томила вышла из спальни.

Костя стоял в холле перед платяным шкафом. Он искал деньги, которые она хранила среди белья. Таким она его и запомнила – роющимся в ее вещах в поиске денег. А ведь таким красивым был их союз и так омерзительно он закончился.

– Я вернусь в воскресенье, – пообещал он, целуя ее на прощание, и не вернулся больше никогда.

В воскресенье был праздник Восьмое марта. Просыпаясь, она почувствовала чье-то прикосновение, будто кто-то провел рукой по одеялу. Открыла глаза и никого не увидела. В квартире было пусто. Она знала, что это был привет от Кости. Это своим крылом ее коснулся ангел их ушедшей любви.

С тех пор Томила стала не любить Восьмое марта и воспоминания о первой любви. Уж если и пытаться вернуть любовь, то никак не первую, а вторую. Николай лучше Константина уже хотя бы тем, что ушел сразу. Не лгал, не нападал, не обвинял и не возвращался не любя, чтобы пересидеть. Поэтому она надеялась вернуть Николая. Бывший муж ей казался доступнее всех окружающих ее мужчин, и переубедить в этом Тому было сложно.

* * *
Бывают такие ночи, когда не уснуть. Уже довольно поздно, ничего не мешает спать, а только не спится. Тогда появляются разные мысли, и от них трудно отделаться. Они могут быть о прочитанной книге или просмотренном фильме, о каком-нибудь событии, произошедшем днем или грядущем. И думаешь, что не так поступила, не то сказала, а нужно было поступить иначе, и возникают различные варианты развития событий. Повод может быть совсем незначительным, а мысли появляются, цепляются друг за друга и никак не желают исчезать. Томила так разволновалась, столько думала о предстоящем свидании с бывшим мужем, что мысли о нем не покинули ее и ночью. Она решила лечь пораньше, но провалялась в постели без сна до двух часов ночи. Голова начала болеть, ужасно хотелось спать, но мысли все лезли и лезли в голову и не давали покоя. Она знала: если не выспится, то кроме того, что недосып не лучшим образом скажется на ее внешности, так еще и помешает ей вести беседу.

Чтобы не разбудить домочадцев, Тома осторожно вышла на кухню. За окном светился фонарями опустевший проспект, на настенных часах стрелка неумолимо двигалась к тройке. «Уже полтретьего! – с ужасом подумала Томила. – На кого я завтра буду похожа!»

Чтобы как-то отвлечься, она вырвала из старой тетради Дениса, оставленной на кухне для хозяйственных записей, листочек и стала на него записывать свои мысли о предстоящей встрече.

Томила знала, что занятие это бесполезное, потому что к утру все развеется. Утром мысли самые правильные, на них и нужно ориентироваться. Они похожи на облака на ясном небе: редкие, легкие, проплывают и не цепляются. Ночью мысли, как тяжелые тучи, заволакивают сознание, голову переполняют идеи, куча вариантов, что надо сказать и как себя вести в следующий раз. Утром вариант один, он простой и самый верный.

Утром, конечно же, ей хотелось спать. С трудом поднявшись, Тома поняла, что привести себя в порядок уже не успеет. Надела не как собиралась отложенное для особых случаев новое платье, а то, что обычно: джинсы и джемпер. Наспех причесалась, побросала в сумку косметику и отправилась на работу. «Отпрошусь уйти на часик раньше, чтобы успеть в салон красоты», – решила она.

Вечер, маленькое кафе – почти фастфуд, за столиком Николай. Тома пришла чуть позже – все-таки заскочила домой, чтобы переодеться в платье. Войдя в зал, Томила рассеянно поискала глазами бывшего мужа. Увидев, оценивающе окинула его взглядом, словно в первый раз. «А он не такой уж и красивый, каким казался. Потерянный какой-то, и вид неопрятный», – разочарованно подумала она. «И без цветов», – поняла она не без обиды, когда уселась за столик. В ее представлении эта встреча должна была быть иной: Николай должен был по меньшей мере стелиться перед ней ковриком, чтобы добиться расположения, а он даже цветы не удосужился купить.

– Привет. Что ты будешь? Как обычно, качатори и клубничный десерт? – спросил он.

«Надо же, помнит», – потеплело у Томы внутри. В первые годы брака они с Колей иногда приходили в это кафе. Коля заказывал для себя пиццу, а для Томилы качатори и клубничный десерт.

– Нет, я есть не буду. Не хочется. Мне только что-нибудь попить, а то в горле пересохло.

– Сок, кофе, коктейль?

– Все равно. Можно просто минералочку.

Николай подозвал официанта и сделал заказ.

– Может, что-нибудь съешь?

– Нет. Что ты хотел мне сказать? Говори.

– Я… – Николай сложил перед собой руки – ладонь к ладони, как в молитве, – я хочу все забыть и начать все сначала. Я не могу больше так жить. Я хочу нормальную семью и свой дом.

Опять: я, я, я… Николай ни разу не произнес ее имя и словом не обмолвился, что хочет быть с ней, Томой.

– Ты меня любишь?

– Да, – быстро ответил он.

Томила заглянула в его глаза: мутные, ускользающие и пустые. Любви в них она не увидела. Внезапно ей стало тошно. Он ее предал, столько времени вытирал об нее ноги, а она после всего этого побежала к нему на свидание по первому же свистку. Да еще и платье новое напялила и прическу сделала. Ворожила на него, добивалась, прибегала к всевозможным ухищрениям, даже сына втянула в свои игры. Если бы сейчас в его глазах светилась хоть искорка любви, то все обиды, его измены, отсутствие цветов – все не имело бы значения. Она бы его приняла и простила, и они снова стали бы жить вместе. Но, увы, его любовь к ней уже давным-давно ушла.

Правильно все вокруг твердили, не стоит Николай того, чтобы за него держаться. Все твердили об этом давно, а осознала она это только сейчас.

– Мы не будем вместе. Я не смогу тебя принять, – спокойно сказала Тома и поднялась, чтобы уйти.

– Но как же? У тебя кто-нибудь есть???

– Нет. Но лучше быть одной, чем с тем, кто тебя не любит.

– Я люблю тебя.

– Пожалуйста, не лги хотя бы теперь. Твоей ложью я сыта по горло. Впрочем, мне уже все равно. Прощай.

Томила покидала кафе, кутаясь от озноба в широкий шерстяной палантин. Палантин помогал мало – тело продолжало дрожать, как осина. Мелкие снежинки кололи лицо, они прилипали к щекам, падали на ресницы, оставляя под глазами черные разводы от новой туши. На душе у Томилы была пустота. Из ее измученной души вынули надежду, и больше ничего в ней не осталось. До этой встречи она жила мечтой о семье, думала, что когда-нибудь они с Колей снова будут вместе. На ее воплощение Тома тратила все свои силы. И вот мечта рассыпалась, словно карточный домик. Это очень горькое чувство – видеть, как рушится мечта. Была бы у нее не одна мечта, а несколько равноценных, крушение было бы не таким болезненным. А так душа превратилась в руины.

Что же теперь делать? Как жить дальше, к чему стремиться? Расслабиться и наслаждаться жизнью, как Алка, или же последовать примеру сестры – работать над собой и развиваться, хотя бы выучить английский язык, чтобы не позориться на отдыхе в Турции? А может быть, найти третий путь – свой собственный? Но как его распознать? Томила впервые за последние годы задумалась, а что же она хочет для себя лично, но ответа на этот вопрос не нашла. Она с грустью осознала, что все ее желания всегда были связаны с кем-то: с бывшим мужем, с сыном, с матерью, с добрым, внимательным и привлекательным холостым незнакомцем – с кем угодно, только не с собой.

* * *
Сообщение Антониса Санкиниса о том, что внутри ключа должен быть алмаз, сыщиков озадачило. Леонид Зозуля отправился в Самару, выяснять обстоятельства, связанные с Дмитрием Морозовым, супругом подруги Томилы, Ксении. По всем приграничным пунктам паспортного контроля были разосланы ориентировки на Морозова, но Тихомиров считал это действие бессмысленным, так как скорее всего преступник уже покинул страну.

Несмотря на то что Самара является одним из крупных городов России – настолько крупным, что должна была стать столицей СССР, если бы гитлеровцы взяли Москву, после шумного Питера Зозуле она показалась милой и спокойной, почти провинциальной. Заснеженные солнечные улицы, легкий морозец, панорама спящей подо льдом Волги – эти картины умиротворяли и радовали глаз уставшего с дороги капитана.

Руководство связалось с местным РУВД, чтобы его сотрудники оказали помощь. Самарские опера обещали посодействовать, но Зозуля особо не обольщался – никто за него работу не выполнит, добывать информацию придется самому. Поборовшись с собой, выбирая, куда идти: устраиваться в гостиницу или наведаться по адресу, Леонид выбрал второе, благо Аэродромная улица располагалась недалеко от центра, и ее не нужно было мучительно искать, блуждая по окраине или, того хуже, по пригороду.

Он набрал номер Ксении Морозовой, чтобы договориться о встрече. Ксюша, воспитывавшая двухлетнего ребенка, оказалась дома. Звонок из полиции ее основательно напугал – это чувствовалось по встревоженному голосу женщины и по ее нетерпеливому вопросу: «Что случилось?» Зозуля не стал по телефону ничего объяснять, пообещав все рассказать при встрече. Нервничает – значит, есть из-за чего, – удовлетворенно отметил капитан.

Ксюша машинально загрузила в барабан стиральной машины белье – и темное, и светлое, все вместе. Телефонный звонок оперуполномоченного уголовного розыска выбил ее из колеи.

«Что-то случилось с Димой!» – бешено колотилось сердце Ксении. После того как она безуспешно пыталась дозвониться мужу, убедилась в верности своей догадки. А с кем же еще случилась беда, как не с Димой? В таких ситуациях всегда предполагаешь самое плохое и думаешь прежде всего о близких. А ее близкие – это Даша, мама и муж. Даша сопит в кроватке, с мамой она сегодня разговаривала по телефону, и у той, слава Богу, все в порядке. На всякий случай Ксюша позвонила матери еще раз и, услышав в трубке ее ровный голос, немного успокоилась. Дима же на звонки не отвечал. Он просто вне зоны доступа, мало ли, какая в том Мурманске связь, – успокаивала себя Ксюша. Или он отключил мобильник, чтобы никто не отвлекал – все-таки сейчас разгар рабочего дня. Все эти придуманные ею оправдания помогали мало – Ксюша все равно очень переживала.

К тому моменту, когда в дверь ее квартиры позвонили и на пороге оказался субтильный капитан уголовного розыска, Ксения извелась вконец.

– Умоляю вас, не томите! Скажите же, что произошло?!

Зозуля подумал, что, пожалуй, перегнул палку. На женщину было жалко смотреть: очень худая, с бледным лицом и полными отчаяния зелеными глазами.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, – мягко произнес Леонид. – Простая формальность. Меня интересует ваша подруга, Томила Лакришева, – решил он начать издалека, чтобы усыпить бдительность Ксении.

– Тома? – растерялась она. – А что с ней случилось?

– С ней – ничего. Жива, здорова. Их семью обокрали. Пропала ценная вещь – золотое яблоко. Нужно выяснить, кому и что члены семьи Лакришевых, и Томила в их числе, рассказывали про свои ценности.

– Вы подозреваете меня? Я ничего ни у кого не воровала, – нахмурилась Ксюша.

– Вас я не подозреваю. Но вы невольно могли послужить источником информации для воров. Вы ведь с Томилой вели переписку, верно?

– Да.

– Эта переписка вполне могла стать доступной для злоумышленников. Вскрыть электронный почтовый ящик для хакеров – раз плюнуть, – втирал очки Зозуля. Конечно же, он не думал, что к делу приложил руку хакер.

Ксения перевела дух – слава Богу, все не так страшно, как она себе нафантазировала. Но все же настороженность с ее лица не исчезла.

– Вам ведь Томила рассказывала о золотом яблоке? – Леонид скорее констатировал факт, чем спрашивал. – О чем вам писала Томила?

– Да о разном, – пожала плечами Ксюша. – В основном писала о сыне. Он у нее в третьем классе учится. О чем еще? О семье. О том, что сестра Яся преуспела в карьере, а брат Володя все никак за ум не возьмется, целыми днями в компьютерные игры играет. В эту, как его… в «Джомолунгму». Я потому запомнила, что мой муж, который раньше был к компьютерным игрушкам равнодушен, недавно тоже увлекся «Джомолунгмой». Прямо-таки прилипал к монитору. И чем эта игра так притягательна?

– А сейчас где ваш муж?

– В Мурманске, в командировке.

– Давно уехал?

– Да уж месяц, пожалуй, прошел. Он еще до Нового года уехал.

– До Нового года? – изумился Зозуля.

– И не надо меня убеждать, что мой муж ни в какой не в командировке! – категорично заявила Ксения. – Я знаю, что вы хотите сказать – то же, что и все: он проводит время с любовницей. Не хочу я в это верить! Слышите! Он нас не забывает и постоянно звонит. Между прочим, на Новый год Дима приезжал. Даше медведя привез, больше нее ростом, а мне сережки подарил. Но в ночь на второе января он опять уехал.

– Ясно, – улыбнулся Леонид. – Могу я взглянуть на «Джомолунгму»? А то любопытно стало, что в ней такого?

– И вы туда же, – вздохнула Ксения. – Сейчас компьютер включу, смотрите на здоровье.

Ксюша усадила оперативника за их общий с Димой компьютер, а сама пошла в комнату на голос проснувшейся дочери.

* * *
– За жабры надо брать нашего Володечку и трясти, как грушу, пока не расколется, – уверенно заявил Зозуля по возвращении из Самары. Он хорошенько покопался в компьютере Морозовых, что дало ему основание подозревать Владимира Лакришева в связи с преступником.

– Что у нас на него есть? – остудил пыл оперативника Тихомиров. – Ничего у нас нет! Виртуальную переписку, содержащую полунамеки и какие-то системные прозвища вместо имен, к делу не пришьешь.

– Вот и я о том же. Пока пришить Лакришеву нечего, но если его как следует тряхнуть…

– Ну-ну. Попробуй. Только ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал, – заранее отбоярился следователь.

* * *
Володя считал себя лучше многих. Хотя бы уже потому, что он не курил. Даже никогда не брал сигарету в зубы. Сумел устоять от соблазна, когда в шестом классе вместо алгебры они с пацанами прятались под крыльцом у запасного школьного выхода. Лидер классной шайки Витька, загадочно ухмыляясь, достал из кармана утащенные у отца сигареты. Широким жестом, подсмотренным в кинофильме, Витька предложил угоститься всем желающим. Отказываться было «западло», поэтому каждый взял по сигаретке, даже щуплый ботаник Сема протянул к пачке свою ручонку. Сему в тот раз занесло к ним под крыльцо случайно. Он отводил в детский сад младшую сестру и опоздал на урок. Опоздание было серьезным – урок шел уже двадцать минут, и заходить в класс интеллигентный Сема не решился. Чтобы не нарваться на завуча, он побрел на задний двор, где и повстречал ватагу пацанов во главе с Витькой. Кроме Витьки, никто раньше курить не пробовал, но особо и не стремились – только хорохорились для вида. Витька и сам курил только в третий раз, и это занятие ему не нравилось, но он старательно держал фасон.

Мальчишки разобрали сигареты, закурили, закашлялись. «Ничего-ничего», – подбадривал Витька.

– А ты чего не куришь? – обратился он к Володе, который мусолил в руках сигарету.

– А я не хочу! – пискнул Лакришев, испугавшись собственной дерзости.

– Не хочет он! Ишь, самый умный нашелся. Дрейфишь, так и скажи!

Под хохот и тычки Володя выскочил из-под лестницы.

– Зачем тогда сигарету брал, дебил? Теперь должен будешь.

– Вот, возьми, мне не надо, – боясь приблизиться, протянул Лакришев слегка помятую сигаретку.

– Ты рехнулся?! Чтобы я после тебя что-то в руки взял?! Завтра принесешь целую пачку!

После этого случая Володю в классе стали избегать. Сигареты он, конечно же, не принес, ибо взять их ему было неоткуда. За что и был бит Витькиной компанией в ближайшем от школы дворе. Что его тогда, под крыльцом, дернуло пойти против всех, Лакришев не знал. Уж не стремление к здоровому образу жизни – это точно. Володя раньше и сам подумывал начать курить, чтобы чувствовать себя взрослым, но вот когда стали курить все, его душа взбрыкнула: он – не все, он индивидуальность.

Со спиртным вышла похожая история. Володю пригласили на день рождения, отметить тринадцатилетие его троюродного брата Борьки. Брат жил в области, в деревне, и когда у Лакришевых еще своей дачи не было, они иногда приезжали к дальней родне в деревню. Ездили туда редко, поскольку чувствовали себя там неловко и понимали, что придется платить той же монетой – принимать деревенских родственников в своей городской квартире, а этого делать не хотелось. Но лето и жара брали свое, и Лакришевы принимали неудобное предложение, ехали на выходные в деревню. Свежий ветерок, закатное солнце, багряный горизонт, пряный запах трав, шашлык и домашнее вино. «Огурчики свои, парниковые, не какие-то там магазинные заморыши», – нахваливала снедь хозяйка. Огурцы и в самом деле были славными – пупырчатыми, сочными, хрустящими. И картошка отличная, и лучок, и грибы… Накормленные и чуть пьяные, убаюканные треском костра и стрекотанием сверчков Лакришевы приходили в благодушное расположения духа и думали, что и черт с ними, пусть родня приезжает.

На Борькин день рождения его мать сама поставила на стол бутылку своего фирменного вина.

– Все равно попробуете. Уж лучше пейте свое, без химикатов.

Борька, распираемый собственной значимостью, разлил вино гостям – таким же детям, как и он сам. Ребятня одиннадцати-тринадцати лет смотрела на именинника с уважением – им матери собственноручно спиртное не ставили. Пятнадцатилетний Володя в той компании оказался самым старшим. От того, что его посадили за «детский столик», он чувствовал себя не в своей тарелке. Лакришев держался независимо, словно он не со всеми, а сам по себе. От вина отказался, дескать, такой слабый напиток он не пьет.

Ближе к ночи, когда гости разошлись, Володя втихаря пробрался на кухню, чтобы попробовать вина. Он нашел только одну склянку, в которой на донышке плескалась темно-желтая жидкость. Осторожно, чтобы не разбудить дом, Володя достал склянку и вылил ее содержимое в стакан. Получилось полстакана, которые Володя незамедлительно выпил.

– Гадость какая! – он помчался к раковине, чтобы выплюнуть выпитое.

Когда утром тетка допытывалась, куда подевалась ее настойка от желудка, Володя стыдливо отмалчивался. Позже он перепробовал всякие спиртные напитки, в том числе и водку. Водка ему показалась совершенно невкусной – горькой и жгучей, так что Володя не понял, отчего вокруг нее такой ажиотаж? Ему больше пришлись по душе ликеры и сладкие вина – он вообще любил сладкое. Состояние легкого опьянения Володе показалось забавным, особенно наступающая после пары бокалов раскрепощенность. Но Лакришев не был бы самим собой, если бы и здесь не нашел чем выпендриться. Володя решил, что он пить не будет. Все пьют, а он не будет. Это станет его отличием от остальных.

Он, Володя Лакришев, здоровый молодой человек, не пьет и не курит – чем не повод для гордости? Кто еще на такое способен – не поддаваться соблазнам, когда они на каждом шагу?

Володя очень удивился вниманию следствия к своей персоне. Он всегда был самым младшим в семье – когда его сестра Томила оканчивала школу, он еще ходил в детский сад. Из-за возраста с Володей носились как с писаной торбой, во всем ему уступали и все прощали. Он так привык находиться на правах ребенка, что, даже став взрослым, продолжал чувствовать себя маленьким. И вот теперь его, «ребенка», допрашивает неприятного вида оперативник. Этот капитан ему с самого начала не понравился своей бесцеремонностью.

Бабка умерла, царствие ей небесное, карге старой, давно было пора, а то черти в аду заждались. Яблоко из сейфа сперли. А он-то тут при чем? Ему что, больше других надо? Вон Томка ныла, что у нее ни авто, ни дорогих украшений, как у других, даже сапог приличных нет. А ему машина не нужна – куда на ней ездить? Да и небезопасное это занятие при наших-то дорогах и чайниках, что прав понакупили и ездить не умеют. Он уж лучше пешком походит – так надежнее. Цацки ему даром не нужны и сапоги тоже. Ему и в кроссовках удобно зимой и летом.

Или дядька Руслан мог сподобиться. Тот еще жук. Ему давно это яблоко покоя не давало, говорил, что надо его продать и деньги поделить. Дядьке Руслану как самому старшему и прямому наследнику, естественно, полагалась львиная доля. Вот кого надо подозревать в первую очередь. Мать и Яську вычеркивать тоже не стоит. Сказать по правде, все хороши. Всем им нужны деньги – низменные меркантильные существа. Помешались на материальных благах: на новый холодильник копят, на телевизор, люстру поменять хотят – старая их не устраивает, не успели купить машину, уже мечтают о другой, которая дороже и престижнее. И так всю жизнь. Никогда не остановятся в своей гонке за комфортом. За это он их презирает. К сожалению, его родственники не одни такие – большинство людей стремятся к обогащению. Серая, ограниченная масса. Но у него есть свой мир, где деньги ничего не значат, имеют значение только ум, ловкость и упорство. Он без устали оттачивает свое мастерство, чтобы победить и доказать всем свою гениальность. Только серая масса этого не оценит. Все по-прежнему будут считать его бездельником, но ему их признания и не надо. Он не станет их ни в чем убеждать, меча перед свиньями бисер. Кто владеет вопросом, тот поймет, тому и доказывать ничего не придется.

До чего же паршиво жить в окружении беспросветной серости! И ведь никуда от нее не денешься, всюду достанет, как достал этот тупой капитан своими тупыми вопросами.

– Еще раз спрашиваю, вы знакомы с этим человеком? – тыкал пальцем Зозуля в фото Дмитрия Морозова.

– Не-е-ет, – промычал Володя, близоруко щуря покрасневшие от усталости глаза. Он никак не мог понять, чего от него хотят. Мужик на фото вроде бы знаком, но где он его видел, Лакришев вспомнить не мог.

– Этот человек приходил к вам домой третьего января, – освежил ему память Зозуля.

– Нет! – вспомнил Володя. Действительно, он приходил чинить компьютер. Только тогда у него была густая борода и очки с дымкой.

– Не нет, а да, – настаивал Леонид. – Вспомните, вы куда-нибудь отлучались из квартиры в тот день, когда вашу семью обокрали?

– Никуда, – потупил взор Володя. Нервы у него были ни к черту. Он уже понял, что капитан его расколет. – Только за пивом в ларек на пять минут вышел.

– И в это время ваш гость оставался в вашей квартире.

– Он компьютер чинил. Там вирус засел. Вызов компьютерного мастера стоит дорого, а у меня денег не было, только на пиво, ну и еще чуть-чуть, мать оставила. А он согласился починить за полцены, ну еще ему нужно было купить пиво, чтобы работа шла веселее. Человек проверенный, зуб даю! – Володя жестами проиллюстрировал, как из его рта вылетает зуб. – Мне его один чел порекомендовал.

– И этот чел, должно быть, Троян, с которым вы познакомились на сайте игры «Покорение Джомолунгмы».

– Да, – удивленно заморгал своими красными глазами Лакришев. – Откуда вы знаете?

* * *
Налоги надо платить – Дмитрий Морозов эту истину усвоил хорошо, но, увы, несвоевременно. Контролер пункта пропуска в аэропорту – крупная тетка с платинового цвета кудрявой прической – никак не желала войти в его положение и позволить ему покинуть пределы родины. Принять задолженность по транспортному налогу – две тысячи пятьсот сорок два рубля пятьдесят четыре копейки – она наотрез отказалась.

– Вот, возьмите без сдачи, – тщетно пытался просунуть в окошко Морозов пятитысячную купюру. – Мне очень надо уехать, у меня в Таиланде жена больная!

– Молодой человек, вы в своем уме?! Немедленно уберите деньги! Здесь вам не касса! – строго прикрикнула контролерша.

За нерадивым налогоплательщиком выстроилась нетерпеливая очередь: люди торопились на рейс до Бангкока.

– А где здесь касса? – не терял надежды Дима.

– Здесь нигде нет кассы. Даже если бы была, все равно бы вас не выпустили, пока платеж не пройдет. А проходит он как минимум за три банковских дня.

– Да, да, три дня – это если повезет, – отозвались из очереди бывалые неплательщики налогов.

Дмитрий прощальным взглядом посмотрел на табло с отображением своего рейса и поплелся к выходу.

– Какие-то паршивые две тысячи сломали все планы! – бормотал он, покидая здание аэропорта. Он вспомнил, как презрительно складывал в дальний ящик стола квитанции из налоговой инспекции. Суммы казались ему смешными и от того не обязательными к оплате. Да и некогда ему было ими заниматься! Это же надо специально идти в банк, стоять там в очереди… Все откладывал на потом, думал, что, может быть, как-нибудь потом оплатит при случае. И вот он, случай, наступил. Внезапно и в самый неподходящий момент.

Дима шел и думал, как ему поступить дальше. Во-первых, надо заплатить этот проклятый налог. Во-вторых, купить билет на другой рейс. Вот бы еще знать, на какое число брать билет – когда они там платеж примут?

Со съемной квартиры он уже съехал, и это было еще одним неудобством. Теперь получалось, что идти ему некуда, надо срочно искать жилье, а это, несмотря на вал предложений, дело хлопотное и затратное. Нет, он не нищий, но деньги счет любят. Дима мысленно ревизировал свои финансы, вычел из них кругленькую сумму на новую съемную квартиру и пришел к выводу, что теперь ему придется урезать свой бюджет – поселиться в Таиланде в отеле попроще.

Он позвонил Ксюше, дежурно справился, как они там с Дашей, посетовал на необходимость задержаться в командировке на неопределенное время. Врал он легко, без зазрения совести, ибо прибегал ко лжи часто, порой без особой надобности, просто по привычке. Потому что правда иной раз требовала объяснений, а этого делать не хотелось – попросту было лень. В этот раз на то, чтобы солгать жене, у Морозова имелись серьезные причины – не следовало ей знать все подробности его непростой жизни. Ксюша – она же баба, ее дело – на кухне поварешкой махать. Что она может понять, кроме простецкого сюжета телевизионной мелодрамы? Нельзя сказать, что Дима свою жену не любил. Он ее любил, но своеобразной любовью – спокойной и эгоистичной; любил, как любят хорошие удобные вещи. А вот дочь Дима любил иначе. Даша для него – небесное создание, которым можно и нужно любоваться, носить на руках и радовать. Ее кудрявая головка еще не замусорена ни телесериалами, ни всякой бытовой дребеденью; Даша улыбается искренне, смех ее чистый, слюнявые поцелуи – от души. Даже щиплет за щеки и дергает за уши она душевно, хоть порой и оставляет на них красные следы своих маленьких пальчиков. Тяжело лишать себя удовольствия видеть ее лучистые глазенки и трепать мягкие, как пух, кудряшки. Но ничего не поделаешь – пока придется какое-то время пожить вдали от семьи. Слава Богу, его профессия – программист – позволяет не быть привязанным к офису. Дима давно перешел на фриланс, работал в нескольких фирмах, разбросанных по всей стране. Это было очень удобно: захотел – работай дома, захотел – езжай в один из офисов. Дима, конечно, любил поваляться на диване, выспаться всласть, со вкусом позавтракать, читая новости в Интернете, а уж потом не торопясь приступать к делам. Так и было до рождения Даши. Как бы он трепетно ни относился к дочери, но собственный комфорт был ему куда дороже. Не мог он долго находиться в доме, наполненном детским криком, восклицаниями суетящейся жены, которой вечно нужна его помощь. Новости почитать невозможно: то молоко разогрей, то Дашу подержи… Ну его, дом этот, в офисе гораздо спокойней, там никто не шумит и не отвлекает по пустякам.

Морозов в очередной раз поблагодарил тот нелепый случай, из-за которого его выперли из педагогического института. Кем бы он тогда стал, если бы доучился до конца? Учителем географии с копеечной зарплатой, за которую пахал бы как проклятый? Отец его от поступления в пединститут отговаривал, мать подзуживала, а Дима уперся – хочу быть географом, и точка! На самом деле его прельщали легкая студенческая жизнь и окружение прекрасных дев. Он знал, что в педагогическом вузе юноши на вес золота, и поэтому все с ними носятся, как с писаной торбой. Так и вышло. Халява началась со вступительных экзаменов, на которых ему ставили оценки только за его принадлежность к сильной половине человечества. Так она и продолжалась до третьего курса: девушки, благосклонность педагогов – не учеба, а мечта. Еще до начала зимней сессии Дима отправился в ночной клуб праздновать ее окончание. Взяли с ребятами пива, посидели, потолклись на танцполе, познакомились со студентками из экономического университета – все складывалось удачно. Правда, девчонки потом вильнули хвостами и испарились, но этот факт Диму и его компаньонов не особо огорчил. В четвертом часу ночи они сидели на ступеньках перехода закрытого метро и хохотали над уличными фонарями. Дима был равнодушен к марихуане, он не хотел ее курить, но, видя его вялое сопротивление, приятели вручили ему косяк. Не к добру это, думал Морозов, улетая в нирвану. Настроение стало легким, душа – светлой, мир сделался ярким и очень смешным. Смех вызывало буквально все: пузатый мост, опрокинувшийся через Обводный канал, фасады домов, пучеглазые фонари и особенно милицейский патруль, обходивший район. Стражи порядка мгновенно оценили ситуацию и доставили обкурившуюся компанию в отделение. После привода в милицию Морозова с треском отчислили из института, ибо студенту негоже курить траву, а уж будущему педагогу – тем более.

Свое образование Дима продолжил позже – на заочном и после армии. Поступил только с третьей попытки в захудалый областной институт легкой промышленности. Но зато бесплатно. Диплом Диме понадобился для статуса – «чтобы был». Иначе на серьезную работу устроиться проблематично. Легкая промышленность ему и даром была не нужна – Морозов слабо себя представлял в качестве инженера-технолога синтетических материалов. Его привлекал цифровой мир, он давно увлекался компьютерами и всем, что было с ними связано, особенно написанием программ. Постепенно программирование из увлечения превратилось в основную профессию. Став программистом, Дима ощутил твердую почву под ногами. Денег у него не то чтобы куры не клевали, но он знал, что без куска хлеба не останется. Работать ему можно в любой стране, хоть сидя за столом в офисе, хоть лежа дома на диване или под пальмой на побережье.

Не зря народ недолюбливает налоговую инспекцию! Морозов, относившийся раньше к этой службе равнодушно, теперь ее тоже невзлюбил. Еще бы! Если бы не налоги, сейчас он летел бы в солнечный Таиланд, а не шел по серым городским сугробам, обдуваемый всеми ветрами. Дима поймал такси и доехал до центра. Там зашел в кафе, чтобы отогреться горячим кофе, перекусить и найти в Интернете квартиру. Таким же образом он искал предыдущую. Дима выбрал несколько предложений, обзвонил и остановился на одном, наиболее подходящем по цене. Улица вдали от метро, но зато хороший дом. Согрелся, поужинал и отправился на встречу с агентом по недвижимости. Приехал заранее, еле найдя нужный адрес на городской окраине. Темнота, холод, редкие прохожие, торопящиеся по домам, а он как дурак стоит возле подъезда и ждет. Агент сильно опаздывал. Дмитрий набрал его номер, но ему не ответили. Подождав еще немного, позвонил снова. На пятый раз ему нехотя ответили, что квартиру уже сдали – так иногда случается, когда одну и ту же квартиру желают снять несколько постояльцев. Агент приглашает на встречу всех претендентов, и кто первым приедет, того и тапки, то есть квартира. А вдруг человеку жилье не понравится, не терять же агенту другого клиента, который появится позже. Всей этой кухни агент, конечно же, рассказывать не стал, он ограничился пространными объяснениями о том, что хозяин внезапно передумал сдавать жилье. Но эта ложь была настолько очевидной, что Дима разразился в ответ отборной бранью.

Морозов был зол. Никто, совершенно никто в этой стране не хочет нормально работать, ни на кого рассчитывать нельзя!

Вечер клонился к завершению, хотелось уже найти пристанище и принять вертикальное положение, да и холод пробирал до костей – задубели от долгого стояния на месте ноги, а идти некуда.

У Дмитрия был запасной вариант, прибегать к которому он не хотел, но ему ничего более не оставалось. Он набрал номер хозяина той самой квартиры, с которой съехал. Квартира оказалась еще не сданной, и сегодня можно было в нее заселиться – хозяин любезно согласился передать ключи, но в удобном для него месте, ибо ехать на другой конец города на ночь глядя он не пожелал.

Дима не капризничал – прежняя квартира ему очень даже нравилась, но у нее имелся один существенный недостаток – место расположения. Квартира находилась неподалеку от Песчаной улицы – Дима ее специально там снял в прошлый раз, чтобы было удобнее следить за Лакришевыми. И вот теперь получается, что он, как настоящий преступник, возвращается на место преступления – на Песчаную улицу.

* * *
Было начало недели, поэтому платеж прошел довольно-таки быстро. Морозов на всякий случай позвонил оператору, чтобы убедиться, что он чист перед налоговой аки агнец и она ему больше не будет чинить препятствия на пути за рубеж. Дима перемещался по микрорайону осторожно, стараясь лишний раз на улицу не высовываться, чтобы не нарваться на членов «дружной семейки». А вдруг его ищут, и кто-нибудь из Лакришевых его раньше видел около своего дома? Лучше не светиться – так надежнее.

Но, увы, как ни осторожничай, а иногда случаются ситуации, когда приходится пройтись по «памятным местам». Морозов, не привыкший запасаться продуктами впрок, в один из вечеров открыл холодильник и ничего в нем не обнаружил. Лишь сиротливо стояли две бутылки – одна с подсолнечным маслом, другая с уксусом. Ни то, ни другое в качестве еды не годилось. Он посмотрел на часы – полдесятого, для того чтобы ложиться спать, еще рано, а с голодным желудком сидеть паршиво. Дима прикинул, что если быстренько собраться и идти напрямки, то в супермаркет до его закрытия он, пожалуй, успеет. Напрямки – значило пройти мимо дома Лакришевых. Сейчас уже поздно и темно, а если еще поднять воротник и надвинуть на лоб шапку, ни одна собака не узнает, решил он.

На улице крупными хлопьями падал снег, покрывая высокими сугробами нечищеные тротуары. Морозов очень торопился, но идти быстро ему едва удавалось – ноги застревали в рыхлом снегу, и он постоянно спотыкался на корявой дороге. Снег на тротуарах лежал повсюду – что во дворах, что на улице, даже просторный Московский проспект стоял неубранным. Разница между центральной магистралью и малыми улочками заключалась в том, что на задворках люди ходили по протоптанным узеньким колеям, ступая след в след друг другу, а на Московском пешеходная колея была шире.

Свернув на Песчаную улицу, Морозов невольно ускорил шаг. Он знал, что это лишнее, потому что тем самым можно привлечь к себе внимание, но нервы у него не выдержали. Торопясь, он оступился на неровной поверхности и плашмя хлопнулся на снег. Падение было мягким, но неприятным. Из кармана вывалился мобильный телефон и мелочь. Первым делом Дима поднял телефон и стал аккуратно протирать его от влаги, но и мелочью он тоже разбрасываться не стал. Бережливость лишней не бывает. Выковыривая из-под снега металлический пятачок, Морозов наткнулся на… Нет, это невозможно! История с семьей Лакришевых не желает его отпускать! Под снегом лежал ключ – тот самый, который он снял с тонкой старушечьей шеи. Странный, явно кустарного производства, с большим круглым набалдашником, на котором нанесены непонятные узоры. После неудачной попытки кражи Дмитрий уходил по этой же дороге – другой тут нет. Где-то здесь он и выбросил ключ, чтобы не держать при себе улику.

Прошло уже минут пять с момента падения, а Дима продолжал сидеть в сугробе. Он ошарашенно смотрел на ключ от сейфа, совершенно забыв и про голод, и про конспирацию. Время как будто остановилось. Ему привиделась Аида, одетая как богиня, сошедшая с Олимпа, – в свободную греческую тунику и сандалии на шнуровке вокруг дряблых лодыжек. Она держала в руке золотое яблоко и приговаривала высоким до визгливости голосом: «Никому никогда не удастся завладеть моими драгоценностями! Всегда из-за них ссорились и будут сориться. И тебе, дружок, ничего не достанется, ибо на чужой каравай рот не разевай!»

Дмитрий зачерпнул в ладони снега и протер им лицо. Холод защипал щеки и нос, приводя его в чувства. Наваждение исчезло. Что это было? – озадаченно думал Дмитрий. Ведь почти не пил же – всего-то одна банка пива в обед. А может, это от нервного напряжения галлюцинации начались? Однажды с ним нечто подобное уже случалось, когда за короткие сроки он взялся писать сложную программу. Тогда он сутками сидел за компьютером и почти не спал. На третий день настал такой момент, когда стерлась грань между реальностью и виртуальным миром и показалось, что строки с символами на экране существуют сами по себе и перемещаются без его участия.

Морозов взял ключ и крепко сжал его в ладони. Ледяной металл впился в кожу, больно ее царапая. Что-то хрустнуло, он разжал кулак и увидел, что из раскрывшейся, как бутон, круглой головки ключа выпал камень. Алмаз, догадался Дима, не веря своим глазам. Его зазнобило, как при тяжелой простуде, сердце бешено застучало, дыхание участилось. Дима испугался – что же это происходит? – никогда ведь на здоровье не жаловался. Он сунул находку в карман, быстро поднялся и, совершенно забыв про закрывающийся магазин и продукты, поспешил домой.

«Ах вот оно что! Вот почему старуха всегда носила ключ на шее! А золотое яблоко, видать, у нее для отвода глаз. Хотя оно тоже мне не помешало бы», – мечтательно рассуждал Морозов, сидя на кухне с пивом. Утром он принес из магазина два объемных пакета с продуктами, после чего состряпал себе сытный завтрак из жареной картошки, говяжьих котлет и салата. Котлеты и салат были уже готовыми, а картошку пришлось чистить и жарить. Готовка Дмитрия тяготила, но что не сделаешь для себя, любимого!

Наевшись от пуза, он лениво читал в Интернете информацию об алмазах. Морозов собирался на днях вылететь в Таиланд, но находка резко изменила его планы. Ему пригрезился новый «Каен Магнум» серебристого цвета – хрустальная мечта всей его жизни. Дима впервые увидел этот автомобиль в салоне, где сразу и бесповоротно в него влюбился. Он понимал, что «Каен Магнум» никогда не станет ему доступным, но мечта на то и мечта, чтобы, несмотря ни на что, оставаться в сердце и согревать его призрачной надеждой. И вот теперь Диме показалось, что его мечта каким-то невероятным образом начинает сбываться.

Как истинный компьютерщик Морозов привык решать все вопросы через Интернет. Он умел, когда надо, не засвечивать свой сетевой адрес, регистрируясь через несколько иностранных серверов. Ловко щелкая мышью, он заходил на разные сайты; мелькали строки, сменяли друг друга пестрые картинки, открывались и закрывались окна. В результате по крупицам собиралась необходимая информация. Через четыре часа Дима нашел в сети покупателя и договорился о продаже алмаза. Встреча была назначена через неделю – покупателю нужно было удостовериться в подлинности камня и собрать нужную сумму.

* * *
Яся вот уже неделю пребывала в каком-то особом, приподнятом настроении. Ее глаза светились загадочным блеском, а в уголках губ поселилась ангельская улыбка. Она просыпалась с радостью, легко поднималась с постели, даже когда совсем мало спала, нарядно одевалась и как бабочка летела на работу. Все вокруг ей нравилось, все казалось милым, и хотелось облагодетельствовать всех вокруг, чтобы им тоже стало хорошо. Тело ее наполнялось теплом, которое нежно обволакивало ее с головы до ног. Это было невероятно приятное состояние. Она догадывалась, что с ней происходит, но старалась не анализировать причин своего блаженства. Конечно же, это была влюбленность! Она была еще настолько хрупкой и неустойчивой, что могла в любой момент разрушиться. А Ясе очень не хотелось расставаться со своим восхитительным чувством. Влюбленность можно лелеять в своей душе, наслаждаться ею, но ни в коем случае о ней не думать. Есть чувство – и это отлично, а разные глубокие размышления ему очень вредны.

Яся сама не заметила, как полюбила Антониса. Не за цветы и подарки, не за красивые слова и жаркие признания, а за что-то другое, неуловимое, что воспринимается не разумом, а сердцем.

Она хотела находиться с ним рядом, слушать его, видеть его смущенную улыбку и блестящие глаза. Но и вдали от возлюбленного Яся чувствовала себя прекрасно. От существования в сердце любви ей было настолько хорошо, что не требовалась непосредственная близость объекта любви. Яся просто знала, что Антонис есть и что она его любит. Она не загадывала, как сложатся у них отношения, а наслаждалась настоящим, стараясь сохранить восхитительный настрой как можно дольше и запечатлеть его в памяти.

* * *
Дмитрий Морозов лежал на растаявшем до состояния грязевой жижи снегу. Внезапно наступившая оттепель спасла его от серьезного острого респираторного заболевания. Но все же он основательно замерз. Мутило, лихорадило, ломило кости и невозможно трещала голова. Дима с трудом разлепил глаза, но светлее не стало – как был мрак, так он и остался – над парком висела глухая ночь. Он не помнил, как поднялся и поковылял, натыкаясь на деревья и кочки, как выбрался к дороге и упал на сиденье «Жигулей» какого-то припозднившегося автовладельца, подрабатывающего извозом.

В кармане обнаружилась смятая тысячная купюра – все наличные, остальные отобрали вместе с бумажником. Дима сунул деньги водителю: извини, командир, больше нет. Тот понимающе кивнул, оценивая вид пострадавшего бедолаги: грязная порванная одежда и отутюженное кулаками лицо. Дима дотащился до квартиры, скинул ботинки, испорченную куртку и рухнул на диван.

На следующий день, продрав заплывшие глаза, Морозов отправился на кухню, чтобы глотнуть воды. Неровной походкой он прошелся по коридору, где в зеркале отразилась его физиономия. Красноречивая ссадина на лбу, обширная гематома под правым глазом – зрелище было впечатляющим. С такой рожей далеко не улетишь – если не задержат в городе, то в аэропорту непременно докопаются, – скорбно заключил Дмитрий.

Ни алмаза, ни вырученных за него денег он у себя, конечно же, не обнаружил. Богатство к нему пришло неожиданно, подразнило заманчивыми перспективами и стремительно исчезло, оставив лишь неприятности. И как его так угораздило? Морозов вообще был рисковым парнем, считавшим жизнь игрой. И играть он предпочитал отнюдь не в спокойные игры вроде шахмат, а в азартную рулетку, где на кон ставится все. Сердце замирает перед розыгрышем – что выпадет: красное или черное? Можно вмиг скатиться на самое дно, а можно подняться до небес. Лучше прожить один день: ярко, насыщенно, безумно, нежели безмятежно просуществовать в течение года – уныло и без всяких событий, как плохих, так и хороших. Тихие годы не запоминаются и сливаются воедино. Порой кажется, что прошла всего какая-нибудь неделя, в то время как промчалась пятилетка. В детстве и юности Дима мог вспомнить каждый свой прожитый год, начиная примерно с четырех лет. Всегда в его жизни происходило нечто яркое и запоминающееся: покупка велосипеда, поездка с родителями в горы, победа на конкурсе чтецов, отчаянное лето в лагере… Да много всего! А потом первая любовь – потрясающая и в итоге несчастная, окончание школы, пединститут, армия… Дальше события мельчали, несмотря на их значимость. Дмитрий не так хорошо помнил собственную свадьбу, как полученную в детстве на день рождения клюшку. К тридцати годам события в его жизни вообще перестали происходить. А он хотел жить, чувствовать, гореть! Чтобы все вертелось колесом и дух захватывало от эмоций. В тридцать с небольшим он начал ощущать себя стариком, что его сильно удручало. И это его жизнь?! Что же будет дальше, если уже сейчас нападает хандра и ничего не радует? Дима понимал, что ничего не изменится, если он сам не предпримет никаких шагов. Делайте то, что вы делаете всегда, и вы получите, что всегда получаете, – засел в его голове прочтенный где-то афоризм. Афоризм злил своей точностью и побуждал к действиям. Когда же еще жить, если не сейчас? Натура авантюриста выгнала Морозова из родной Самары на поиск золотого яблока и толкала на отчаянные поступки.

Фрагмент за фрагментом память медленно рисовала картину недавних событий. Конечно же, продавать алмаз с рук, практически на улице, словно мешок яблок, – верх безрассудства, но так уж сложились обстоятельства.

Они предварительно встретились в тихом ресторане на милой, с лепниной на старинных фасадах, затерявшейся в центре улочке. Ничем не примечательный прилично одетый мужчина лет двадцати семи встретил его в холле и сразу сообщил, что он не покупатель, а его доверенное лицо. Морозову было все равно, с кем иметь дело, главное, что сумма выручки от этого не менялась. Пожали руки, но представляться друг другу не стали – незачем. Сделали заказ, поели, выпили, обсудили условия. Условия Диме не нравились – за алмаз можно было бы получить и больше, – но как следует заниматься продажей у него времени не было, и так он слишком долго задержался в Петербурге.

Следующая встреча произошла дней через десять в том же ресторане. Там же состоялась купля-продажа. Все просто и по-будничному: деньги в обмен на алмаз. Пришел уже знакомый Дмитрию посыльный с черным кейсом. Затягивать дело не стали, для вида выпили по чашке кофе, а потом друг за другом проследовали в туалет, чтобы осуществить сделку. Морозов деловито пересчитал деньги, выборочно взяв несколько купюр, чтобы рассмотреть их лучше. Поднося к свету банкноты, он ковырял их ногтем, тер, придирчиво разглядывал через лупу. «Не бзди, не фальшивые», – с усмешкой прокомментировал владелец кейса.

Морозов еще раз со вкусом пересчитал деньги, упаковал их в барсетку и выдал алмаз. «Не сомневайся, настоящий», – поддел он в отместку, когда посыльный недоверчиво поднес к носу драгоценный камень.

Уходить из ресторана Дмитрий не спешил. Он заказал брюссельский суп из шампиньонов, барашка по-пенджабски и испанский салат из баклажанов. Алкоголь решил не употреблять, ограничился минеральной водой. Насытившись, он с удовольствием смотрел через безупречной чистоты окно на заваленную снегом улицу. Дороги не чистили нигде, даже в центре. Один лишь Невский проспект блистал голыми тротуарами, но и на нем нет-нет, да появлялись ледышки.

Из-за неубранного снега Морозов больше не расстраивался. Скоро он отсюда уедет туда, где светит жаркое южное солнце и умиротворенно плещутся океанские волны. А сейчас его душу грела увесистая пачка дензнаков, лежащая в барсетке, которую он с нарочитой беспечностью бросил на соседний стул. Стул, однако, придвинул ближе к себе и глаз с него не сводил.

Дмитрий покидал ресторан осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания. Вышел на крылечко и прежде, чем ступить на тротуар, выцепил взглядом заранее вызванное такси. Присмотрелся к водителю, сверил номера с теми, что назвал оператор. Пустая улица, редкие машины – подозрений вроде бы ничего не вызывало. Но Дима все равно беспокоился. По-хорошему, следовало бы не брать наличными, а попросить перевести деньги на счет. Но имелось одно значительное «но» – сообщить покупателю свой номер счета в его случае значило засветиться по полной. По этому номеру, случись чего, компетентные органы легко установят его личность.

Такси мягко катило по набережной, нежно убаюкивая Морозова. Дима удивленно почувствовал, что засыпает. Он попытался взбодриться, но тщетно – глаза неумолимо закрывались. Он тер их, поддерживал веки руками, пытался заговорить с водителем. Таксист, как назло, попался немногословным, разговор не поддерживал, на расспросы отвечал однозначно. Кое-как продержавшись до окончания маршрута, Дима вышел около своего дома и побрел, словно лунатик. До подъезда он не дошел. Или дошел? Этого он уже не помнил – дальнейшие воспоминания обрывались.

А может, и не было никакого алмаза? – посетила его больную голову шальная мысль. Уж очень быстро все произошло. Еще совсем недавно он был богачом, а теперь похож на оборванца с разбитой физиономией. Слава Богу, в квартире осталась небольшая заначка, которой должно хватить на дешевый чартерный рейс.

Ему подвернулся билет по бросовой цене, правда, на Шри-Ланку и через Москву. И то – хлеб, – смиренно рассудил он. Дима задумался: стоит ли ехать? Денег хватало только на то, чтобы оплатить дорогу в один конец, и еще немного, чтобы не умереть с голоду. А дальше что? А дальше – как кривая выведет. Руки-ноги есть, голова, слава Богу, работает. Не пропадет!

Дима позвонил жене и во избежание расспросов сказал, что очень занят и долго говорить не может. Ксюшу распирало от желания что-то сказать, но он ее прервал.

– Я вас очень люблю! Целую тебя и Дашку! – сказал Дима напоследок и отключил телефон.

Напрасно Морозов не пожелал выслушать жену. Если бы он это сделал, ему стало бы известно, что к ним домой приходили из полиции. Ксюша считает, что капитана интересовала исключительно их переписка с Томилой, но Дима, не будь дураком, сразу сообразил бы, что приходили по его душу.

Пребывая в счастливом неведении, он бодро шагал к регистрационной стойке аэропорта Пулково, где уже производилась регистрация на рейс в Джафну. Постояв в небольшой очереди из отправляющихся на отдых пассажиров, он протянул паспорт и билет оператору. Неожиданно произошла заминка. Девушка долго листала его паспорт, глядела то в него, то в монитор компьютера, затем, лучезарно улыбнувшись, удалилась. Вместо нее появились двое крепких парней в форме сотрудников службы безопасности. Они подошли к Морозову и, зафиксировав его между собой, повели в кабинет администратора.

– Вы же понимаете, Дмитрий Романович, что после того, как Владимир Лакришев вас опознал, ваше молчание утратило всякий смысл. Им вы только усугубляете свое положение. Среди отпечатков, оставленных на веранде в дачном доме Лакришевых, нашлись и ваши. Впрочем, как знаете, можете продолжать играть в молчанку, при стольких уликах ваши показания не важны. – Тихомиров устало закрыл папку с делом. Ему надоело вот уже битый час впустую беседовать с Морозовым.

Дмитрий на контакт не шел ни с адвокатом, ни со следователем. Он напряженно думал, скрестив перед собой руки и уставившись в стол. Он уже не раз пожалел, что ввязался в эту авантюру, соблазнившись легкой наживой.

Золотое яблоко Лакришевых ему не давало покоя с тех пор, как он впервые о нем узнал из детских писем Томилы. Сначала он сомневался, а есть ли оно на самом деле и не выдумка ли это Томилы? Но когда в прошлом году Томила объявилась и у них с Ксюшей возобновилась переписка, Дима осторожно выведал все подробности у жены. У Томилы есть брат-оболтус, сутками не вылезающий из-за монитора? Отлично! Значит, компьютер для него – самое ценное в жизни и он душу продаст, чтобы только его починить, если тот, не дай Бог, сломается. А сломать компьютер – пара пустяков, если у пользователя нет мозгов. Дима зарегистрировался на сайте любителей игры «Покорение Джомолунгмы» сразу под несколькими никами и за короткое время стал там своим в доску.

От имени одного пользователя он прислал Лакришеву ссылку с вирусом. Тот ее открыл, и все – компьютер стал виснуть, обрабатывая информацию в час по чайной ложке, приводя Володю в состояние тихой истерики. Что делать? – запаниковал Лакришев, медленно, насколько фурычила система, печатая сообщения на сайте. Пользователь Троян, добрая душа, пообещал ему помочь – свести его со знакомым компьютерщиком. Компьютерщик долго уговаривать себя не заставил, он появился в сети, где они с Володей обо всем договорились. Наудачу компьютерщик жил на соседней улице и был не очень занят. Так что уже в этот же вечер Морозов явился к Лакришеву и за символическую плату и пиво изгнал вирус.

Когда он засветился? К старухе он пришел в перчатках. Дима считал, что справится с ней играючи. Ловко закрыл ей ладонью рот, но она оказалась неожиданно юркой – как кошка вывернулась и, борясь, стянула с его руки перчатку. Неужели он коснулся чего-нибудь голой рукой? Тогда дело худо.

– У меня к вам только один вопрос, – раздался голос следователя. – Куда вы дели ключ от сейфа?

Дима вздрогнул. Вопрос про ключ он ожидал. Но известно ли в полиции про заключенный в него алмаз – этого из слов следователя не явствовало. Как он понял из болтовни Володи, в семье Лакришевых про алмаз никто не знал – старуха явно намеревалась унести тайну с собой в могилу.

Дмитрий молчал. Он напряженно думал, что делать: рассказать все как было или запираться, а может, обойтись полуправдой?

– Ладно, записывайте, – сдался он.

Морозов признался в очевидном – в своем визите в Разметелево и попытке похитить из сейфа золотое яблоко. Про алмаз, пока его не спрашивали, он решил не упоминать. Тихомиров внимательно слушал, уставившись на своего подопечного внимательным взглядом.

– Ключ я в сугроб выбросил. Там же, на Песчаной улице. Чего при себе держать улику?

Илья Сергеевич не привык верить на слово, предпочитая оперировать фактами и только ими. Интуиция с логикой ему подсказывали, что Морозов врет как сивый мерин. Но доказательств, чтобы опровергнуть его ложь, у следователя не было.

* * *
Серый с примесью дорожной грязи снег высокими – выше автомобилей – сугробами лежал вдоль дороги. Он занимал целую полосу и без того узкой улицы, замедляя на ней движение и создавая пробку. Снег здесь, как и во всем городе, никто никогда не убирал, коммунальная служба рассчитывала на то, что с приходом весны он сам растает. Но сегодня что-то нарушилось в природе: звезды выстроились в особом порядке или же резко увеличилась интенсивность солнечного ветра, а может, случилось еще какое-нибудь незримое для рядовых граждан событие, в результате чего на Песчаной улице появилась снегоуборочная техника.

Леонид Зозуля печальным взглядом провожал ползущий по транспортеру погрузчика снег. Серыми кучками он падал в грузовик, чтобы потом быть погребенным на снежном полигоне. Капитан стоял на пятачке и вглядывался в снежную массу, не мелькнет ли в ней ключ Аиды Лакришевой?

Он, в отличие от Тихомирова, был оптимистом и надеялся отыскать алмаз.

На следующий день, когда снегоуборочная техника покинула Песчаную улицу, Леонид пришел на нее вновь. Он ходил вдоль очищенной обочины, глядя под ноги, но ключа найти не смог. На тротуаре еще оставались не тронутые трактором сугробы. «Может, там?» – подумал Зозуля. Он потоптался по снегу и понял всю бесперспективность своего занятия.

Весной, когда растаял снег, Леонид еще раз прошелся по этой дороге, устремляя глаза вниз, но опять безрезультатно. Позже, всякий раз проезжая по Песчаной улице, он неотвратимо обращал взгляд к тому месту, куда, по словам Морозова, был выброшен драгоценный камень.

* * *
Ненастным морозным днем, когда небо опрокинулось на город обильным снегопадом, Антонис Санкинис покидал Петербург и Россию. Он так и не посетил Эрмитаж, не увидел великолепия проспектов и мостов, не постоял, запрокинув голову, напротив храма Спаса на Крови, не обозрел город с колоннады Исаакиевского собора. За все время его пребывания в Питере погода стояла преимущественно отвратительная, и Антонис всегда мерз. А вот теперь еще из-за снегопада скорее всего отменят рейс, и ему придется несколько часов куковать в аэропорту. Но он полюбил Петербург уже только за то, что в этом городе встретил Ясю.

Антонис впервые изменил конечный пункт своего маршрута. Цель, ради которой он сюда ехал – заполучить алмаз, – потеряла актуальность. Зато он нашел для себя другой алмаз, гораздо более ценный, – свою любовь.

Вчера у них с Ясей состоялся очень важный для него разговор. Все было как в лирическом кино: уютный ресторан, цветы – на этот раз пять (!) нежных роз, свечи, вишневое вино в бокалах, танец под медленную музыку. Антонис не любил всего этого романтического антуража, но он старался для нее. Он знал, что девушки любят именно такую обстановку, она ласкает им сердца и врезается в память, где трепетно хранится долгие годы. Его мама иногда вспоминала, как отец устроил для нее подобную вечеринку. «И когда он протянул мне кольцо, я устоять не смогла», – говорила она. При этом ее лицо озарялось счастливой улыбкой.

Яся двигалась под звуки полонеза плавно, словно скользила по воздуху. Антонис нежно поддерживал ее за талию, борясь с желанием прижать ее к себе. Ему хотелось оказаться с ней где-нибудь вдали от посторонних глаз, чтобы насладиться близостью. Эти легкие, невинные ее прикосновения сводили с ума, запах ее кожи, улыбка вызывали дрожь и желание немедленно ее отсюда похитить. Танцуя, Антонис выпал из времени, и когда танец закончился, так и остался стоять на месте, не сразу сообразив, где находится. Легкое касание руки Яси вернуло его в реальность.

Он проводил ее на место за столик. Переведя дух, наполнил бокалы. Сердце бешено колотилось.

Сделав глоток, Антонис глубоко вдохнул и решился.

– Я хочу, чтобы мы с тобой были вместе, – сказал Антонис, глядя в глубокие серые глаза Яси. В них плескалось пламя свечи, делая их завораживающе прекрасными. – Вот, – трясущейся от волнения рукой достал он из внутреннего кармана красную коробочку, – прими это кольцо.

Яся взяла в руки коробочку, в которой лежало изящное кольцо с небольшим бриллиантиком. Она его тут же примерила на безымянный палец – кольцо пришлось впору.

– Очень красивое, спасибо, – девушка поднесла руку к свече, чтобы полюбоваться игрой граней камня на свету.

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Да, – ответила она, немного помедлив.

– Да! – повторил Антонис. – Через месяц я улажу дела и вернусь сюда. Чтобы не расставаться с тобой никогда.

Это короткое Ясино «да» согревало Антониса в мороз, делая пасмурный день светлым и радостным. За это «да» он сразу полюбил Петербург с его ветрами и промозглой погодой. А еще здесь у него появилась надежда снова летать. Пассажирские самолеты, разработанные в конструкторском бюро Туполева, в составе экипажей которых предусматривался штурман, доживали свой век, и в России их уже почти не использовали. Авиакомпании укомплектовывали свои парки иномарками – «Боингами», но пилотировать «Боинги», как и другие самолеты, было некому – пилотов не хватало. Это в Греции Антонис считался «почти пенсионером», а в России летчики летали лет до пятидесяти, а то и больше. Антонис разыскал своих товарищей по летному училищу, и они посоветовали ему, как переучиться на пилота здесь же, в России. Только после этого ему придется работать в одной из российских авиакомпаний. Это Антониса ничуть не пугало – он был готов сменить место жительства, а если понадобится, то и гражданство, пожертвовать привычным комфортом, сделать все, что угодно, лишь бы ему вернули его небо.

Примечания
1
Конец! Все было только сном.

Нет света в будущем моем.

Где счастье, где очарованье?

Дрожу под ветром злой зимы,

Рассвет мой скрыт за тучей тьмы,

Ушли любовь, надежд сиянье…

О, если б и воспоминанье! (современный перевод)

Вернуться назад

HOME