Алина Егорова - Колдовской оберег

Алина Егорова

Колдовской оберег

На острове Хоккайдо над рекой Сару высится деревянный столб. В этом месте, по преданию, спустились на Землю первые айны, покинув Страну облаков.

 1920 г., Сахалин 
– Луна и ветер, трава и вода, земля и небо! Рыбы, птицы, всякие твари, душу имеющие, заклинаю вас, дайте мне вашу силу! – произнесла Ила наговорные слова, водя руками над водой. Так делали в ее семье все женщины по материнской линии. На протяжении многих лет в ночь перед цветением белокопытника одна из них приходила к воде, чтобы взять у природы ее живительную энергию.

Чернота воды лесного озера отразила девичье лицо с крупными, мягкими чертами: белое от лунного света, с высокими скулами, узкими яркими глазами и полукругом гусарских усиков над верхней губой. Ила опустила в воду керамическую фигурку и стала медленно, кругами водить ею, купая в собственном отражении.

– Силой своей наделяю. Силой, данною ветром и луной, травой и водой, небом и землей. Заберите хвори и недуги, заслоните от напастей, злых духов, бесов земных, языков людских, помыслов недобрых. Здравие, разум подарите, ловкостью, умением наделите.

Совершив ритуал, девушка вытащила оберег из воды, положила его на свою широкую ладонь, чтобы он просох. Насыщенный лунный свет серебрил капли воды, Ила смотрела на куклу, про себя продолжая читать заклинание.

Эту керамическую статуэтку Ила получила от старшей сестры, а та – от матери, к матери она попала от бабушки. В их роду она передавалась из поколения в поколение и накапливала женскую энергию. Каждая из ее владелиц разговаривала с куклой, просила природу наделить ее светлой силой. Заговоренная фигурка обладала сильнейшей энергетикой, ее история исчислялась тысячелетиями. Женщины сами решали, когда передавать статуэтку новой владелице, а та уже могла распоряжаться ею по собственному усмотрению. От своей хозяйки кукла отводила опасности, берегла ей жизнь. Но главное назначение керамической фигурки состояло в другом. С древности айны изгоняли болезни с помощью статуэток из керамики дзёмон. Считалось, что, разбивая фигурку, человек исцеляется. Отбитая часть куклы соответствует части тела больного. Ила не сомневалась, что их семейная реликвия поможет ее жениху, сыну каторжанина и поволжской крестьянки Степану.

Айны не любили принимать в свою семью чужаков. Смешанные браки у них не приветствовались ни старейшинами поселения, ни родней. Приехавшие на остров чужаки вели себя как варвары. Они не почитали духов природы, уничтожали все живое ради собственной наживы, без надобности вырубали леса, убивали птиц и зверей сверх меры, ловили рыбу, идущую на нерест. Рыба шла по реке из последних сил, она становилась вялой и тяжелой. Ей только и оставалось, что отнереститься и умереть. Испокон веков островитяне считали нерестящуюся рыбу неприкосновенной. Она имела дурной привкус и была слишком легкой добычей.

Степан очаровал Илу красивыми речами и умом. Он изучил ее родной язык, который чужеземцы не считали нужным знать. За это Степана уважали ее родители и почти примирились с выбором дочери.

Умный, обходительный, по-своему красивый, Степан мог бы быть завидным женихом, если бы не один его недостаток. Он уродился криворуким. Обе его руки в локтях сгибались назад, не как у всех людей. Оттого Степан был никудышным работником. А кому такой зять нужен? Ни огород вскопать, ни дом починить, ни рыбы наловить не способен. Да и люди пальцем будут показывать, скажут, отдали дочь за уродца, никому лучше она не приглянулась. Иле недостаток жениха не казался уродством. Она относилась к нему как к особенности и даже к доброму знаку. Раз боги создали Степана не таким, как все, значит, у них есть на него какие-то планы, и планы эти, как все божеское, светлые.

Только отец недоволен. В их семье все мужчины были знатными охотниками и рыболовами. Быстрые – быстрее ветра, сильные – сильнее грома, с зоркими глазами и отважными сердцами. Во время нашествия японцев они бились насмерть. Враги боялись их стрел, что они носили в своих волосах. А если снова на их землю враг придет? Степан не сможет встать на защиту семьи. В таких руках, как у него, топор не удержишь и в цель не попадешь.

Поговорив с женихом, дабы не идти против его воли, Ила решила избавить Степана от его врожденного недостатка. На растущую луну она передаст ему оберег, он бросит его о камни, что на высокой сопке. У куклы отколются ее керамические руки, они полетят в ущелье, унося с собой из рук Степана хворь.

 1989 г., Сахалин 
– Манжетов! Едрид Мадрид! Ты еще и недоволен?! Тебе радоваться надо, что ты так легко отделался – всего лишь отчислением! – ворчал замдекана на нерадивого студента. Павел Ильич ходил по кабинету, стараясь не смотреть в сторону лежащего на столе подписанного приказа об отчислении. – Понимаю, обидно вылетать с четвертого курса. Думаешь, мне не жаль с тобой расставаться? Жаль, еще как жаль! Ты ведь хороший парень, учишься прилежно, не то что другие, – листал он зачетку Манжетова, пестрящую «отлично» и «хорошо». – Но я ничего не могу поделать – так решил Резаков, а он своих решений не меняет.

Осип Манжетов совсем сник, он еще надеялся остаться в институте, а тут получается, что все – приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Ректор института Петр Игоревич Резаков имеет крутой нрав, он и за незначительный проступок может отчислить, попадись ему под горячую руку, а уж за то, что совершил он, Осип Манжетов, «расстрел» был гарантирован.

– И академку тебе не оформить – вот что паршиво! Ну что ж, отслужишь в армии, а через пару годков милости просим на третий курс. Зачислить тебя на четвертый, увы, не получится. Таковы правила. Радуйся, что не на первый. А то глядишь, из армии тебя раньше выгонят с твоими-то руками, – подбодрил Осипа Павел Ильич.

Манжетов посмотрел на свои руки – обычные, в общем-то, руки, с длинными пальцами и аккуратно подстриженными ногтями. Но эти руки неделю назад уронили гордость факультета – череп медведя, которого подкармливал сам Крузенштерн. Череп при ударе о бревенчатый пол институтского музея раскололся на мелкие части и ввиду своей ветхости восстановлению не подлежал.

– Я все склею! – в ужасе бросился собирать остатки бывшего медведя Осип, надеясь исправить положение.

– Нет! Только не ты! – зашипела на него лаборантка – молодая, очень некрасивая женщина с неправильной дикцией, из-за которой ее речь напоминала змеиное шипение. Она и сама, в больших круглых очках, с косой на затылке, походила на кобру. Лаборантка тоже надеялась реанимировать раритет.

Весь факультет вместе с преподавательским составом знал о феноменальной способности Манжетова все ронять и ломать. Делал он это не нарочно, так получалось само собой: случайно рвал билеты на спектакль и на автобус, а когда склеивал, выходило неаккуратно, так что лучше бы не склеивал вовсе; постоянно бил посуду, в его руках ломались даже гвозди! Парню старались не давать прикасаться к оборудованию, не просили что-нибудь принести-унести, подержать, подать, особенно когда речь шла о хрупких вещах. И уж, само собой разумеется, никто бы ему не позволил брать в руки музейный экспонат, но недоглядели, и Манжетов взял его сам.

– Я только посмотреть хотел, как он снизу выглядит, – оправдывался Осип.

– Теперь уже никак! – зло шипела лаборантка.

Манжетова отчислили очень быстро, так что он сразу попал под еще не закончившийся весенний призыв. Из-за того, что юноша учился на археолога, полковник из военкомата лихим росчерком шариковой ручки отправил его в инженерно-саперные войска. Более неподходящих войск для Осипа сыскать было трудно, но поняло это командование поздно. Первые сомнения в пригодности Манжетова к воинской службе возникли у старшины, когда молодой боец не справился с заправкой постели. Как ни старался Осип, у него выходило из рук вон плохо. Не помог даже принцип «не можешь – научим, не хочешь – заставим». Боец не вылезал из нарядов, где вреда от него было больше, чем пользы. Вместо мытья полов он размазывал грязь, а картошку уничтожал в ведре с помоями, вместо того чтобы ее чистить. Если бы не четыре курса института за плечами и отличные показатели по теории на учебных занятиях, Манжетова заподозрили бы в умственной неполноценности. Может, прикидывается, чтобы не служить, или хуже того – саботирует с целью подрыва обороны страны? – предполагали командиры. Только зачем таким изощренным способом? Гранату швырнул не вперед, как положено, а за спину. Благо та была учебной, но лицо сержанта отутюжил, за что тут же получил сдачи. Собирая автомат, Манжетов сломал его с первой же попытки, а на стрельбище прострелил себе ладонь. Ранение было плевым – пуля не задела кость, но после восстановления в армейском медпункте командование решило комиссовать горе-солдата ради собственного спокойствия.

Осип вернулся в институт, но не на третий курс, как ему обещал замдекана, а на первый, и на вечернее отделение вместо дневного. За год, отданный им вооруженным силам, в институте сменился декан факультета, а новая метла метет по-новому – Павла Ильича попросили уйти. Новый декан не пожелал принимать во внимание тот факт, что Манжетов уже отучился семь семестров, и раз он был отчислен, значит, неспроста, и такой должен поступать в их вуз на общих основаниях, то есть начинать учебу с первого курса.

Обладай Манжетов не таким упрямым характером, он отнес бы документы в другой вуз и попытал бы счастья там, чем тратить столько времени ради получения, в общем-то, непрестижной профессии археолога. И не то чтобы он с детства мечтал ковыряться в древности, изучать прошлое по кропотливо собранным частицам.

Осип долгое время к истории относился равнодушно, а кем быть – такой вопрос перед ним не вставал. «Учись хорошо, сынок, – наставляла мать, – тогда из тебя толк выйдет». Он и думал, что толк – это самое главное. Разумеется, Манжетов не ошибался, потому что под этим словом подразумевал профессионализм, а он ценится на любом поприще. Осип рос сообразительным мальчиком, ему давались математика и гуманитарные предметы, легко усваивал языки, обладал музыкальным слухом и неплохо пел. Казалось бы, с такими способностями перед ним были открыты любые двери: только выбирай, в какую войти. Но имелось одно обстоятельство, которое не только накладывало существенные ограничения в выборе специальности, но и усложняло ему жизнь.

У Осипа Манжетова с рождения руки росли не из того места. «Какие музыкальные пальчики! Пианистом будет! – воскликнула его мама, впервые увидев своего новорожденного малыша. – И глазки-пуговки, и носик-кнопочка», – любовно нахваливала она. Воображение женщины рисовало отрадные картины будущего. Ее ребенок будет умным и талантливым, он построит дом – не то что его отец, который гвоздя не может забить, – станет ее опорой и первым помощником. Но Ося оказался копией отца. Пока мальчик рос, в доме не осталось ни одной целой чашки и тарелки, у него все валилось из рук, даже почерк был таким, что курица могла составить ему конкуренцию в чистописании. В детском саду Осе не давались аппликации и поделки из пластилина. Во втором классе он не смог пришить пуговицу к лоскутку, в третьем не справился с конструктором, в пятом на уроке труда отбил себе пальцы, пока заколачивал в доску гвоздь. Упрямый гвоздь скрючился змейкой, но все равно не дался. Глядя на горе-ученика, трудовик, чтобы избежать с ним хлопот, отстранил его от работы вообще. Он назначил Манжетова кем-то вроде конструктора – не обидно и со вкусом. Мальчик придумывал эскизы поделок, подсчитывал количество материала, а изготавливали их другие.

Когда ему было двенадцать лет, все его одноклассники увлекались авиамоделированием. Дети рисовали и потом выпиливали лобзиком детали моделей самолетов, склеивали их, раскрашивали. Ребята ставили собственноручно сделанные модели на книжные полки над своим письменным столом и приглашали товарищей в гости «посмотреть коллекцию». Осип тоже мечтал о такой коллекции, он был согласен хотя бы на один захудалый самолетик. Для этой цели он пришел в Дом культуры и записался в кружок авиамоделирования. Предвидя реакцию родителей, соврал им, что ходит на шахматы. После трех неудачных занятий «шахматами», с порезами на руках и с подаренным руководителем кружка за старания макетом самолета Манжетов свою затею оставил.

– Голова у тебя золотая, ею и работай, а руками не надо, – говорили Осипу учителя.

Учась в выпускном классе, эту рекомендацию он слышал все чаще. Манжетов уверенно шел на серебряную медаль (золотую не позволяли получить отметки по труду и рисованию), дающую право вне конкурса поступить практически в любой вуз. С такой перспективой он мог бы стать кем угодно: хоть журналистом, хоть инженером; получить модную специальность юриста или экономиста, учиться на дизайнера, военного, врача. Последние Осипу были противопоказаны, и никто не сомневался, что юноша выберет деятельность, предполагающую исключительно умственный труд. Куда лучше сидеть в уютном офисе, носить на работу белую сорочку, чем стоять в пыльном цехе в грубой спецовке. Но Осип ощущал себя обделенным. Ему казалось, что куда лучше работать руками, что-то создавать, чтобы прочувствовать рабочий процесс и увидеть результат собственного труда. Его руки жаждали деятельности. Хотелось построить дом – самому. Ремонтировать автомобиль – тоже самому. Манжетов знал его устройство, а вот приложить руки не мог. В его руках все ломалось и портилось, из-за этого Осип часто чувствовал себя никчемной личностью, разрушающей все вокруг. Друзья и близкие знали эту особенность Осипа и почти никогда не винили его. Почти – потому что любое, даже ангельское терпение имеет предел, и, когда он в очередной раз что-нибудь разбивал или ломал, у пострадавшего нет-нет да нервы сдавали.

Все мужчины рода Манжетовых были растяпами с дырявыми руками или «руками-крюками», как отзывались о них окружающие. Никто из них в доме даже гвоздя забить не мог. Во избежание разрушений интерьера и травм в виде отбитых пальцев эту работу выполняли женщины. Тем не менее, мужчины оставались достойными людьми: они не злоупотребляли спиртным, были хорошими семьянинами и примерно трудились на благо общества, выполняя интеллектуальную работу. Отец Осипа, Георгий Михайлович, грузный, крепкий мужчина, любил возиться в саду: скамейку починить, теплицу наладить или еще что-нибудь полезное сделать по хозяйству. Любил, но не умел. Все у него выходило криво, хлипко и плохо, так что от его работы было больше вреда, чем пользы. Георгий Михайлович хотел быть строителем, во время его молодости строители ох как ценились – кругом шли стройки, труд строителей хорошо оплачивался, и профессия была в почете. Да и самому приятно смотреть на свою работу – на новенькие здания, которым стоять и стоять долгие годы. Их и знакомым можно с гордостью показывать, и детям, и внукам. А если ты управленец или бухгалтер, кто твой труд увидит? Бумажками, что с места на место перекладываешь и в портфеле носишь, не похвастаешься, не виден твой труд никому, даже самому себе, рассуждал отец Осипа в молодости. Но так уж вышло, что стал Георгий Михайлович сметчиком при строительном управлении. Он был хорошим работником, мог с ходу прикинуть нужную сумму, одним глазом взглянув на план строительства. Считал он быстро и в основном в уме, только в некоторых случаях пользовался калькулятором, больше для самопроверки. Но руки все равно скучали по работе, а она была не для них.

Деда Осипа, Михаила Степановича, бог тоже не миловал, руки у него были, что клешни у дальневосточного краба – большие, сильные и неловкие. За них он и пострадал, да так, что будь здоров – получил клеймо изменника Родины, а это не клякса на рубашке, скипидаром не выведешь. В лихие сороковые Михаил Степанович сгинул, и Осип своего деда никогда не видел. А что с ним случилось, жив он или нет, об этом в семье Манжетовых говорить было не принято. Никто о нем и не говорил, только имел каждый свою версию: Георгий Михайлович считал своего отца геройски погибшим на войне – так об отце ему думать было приятнее; Нелли Ефремовна, жена Михаила Степановича, напротив, считала мужа предателем, а Осип не думал ничего – он привык опираться на факты, а их у него не имелось. Осип осторожно выспрашивал у родни о деде, но никто ничего ему толком не говорил, все ограничивались общими фразами: дескать, взорвал нужный нашим войскам мост и сдался в плен японцам. О том, что сержант Манжетов угодил гранатой в стратегический объект по неосторожности, никто среди командования не вспоминал после того, как тот пропал. Особист сразу же узрел в поступке Михаила Степановича диверсию и завел на него дело.

– Почему ты считаешь деда героем, он же в плен сдался? – приставал Осип к отцу.

– Он воевал, а это уже геройство. Мы живем в мирное время, сыты, одеты, с крышей над головой, и уже только поэтому не имеем никакого права осуждать поколение, на чью долю выпала война. Сдался мой отец в плен или нет, я не знаю. Да хоть бы и сдался! Я не вижу ничего дурного в том, чтобы выбрать жизнь вместо никому не нужной смерти.

Осип был солидарен с отцом – окажись на месте деда, он и сам предпочел бы харакири жизнь. «И почему у нас за это считают изменниками Родины? – не понимал он. Свои мысли по этому поводу Осип старался держать при себе, и на то имелось несколько причин. Во-первых, бабушка придерживалась иной точки зрения относительно поступка деда, а расстраивать ее своими заявлениями не хотелось; во-вторых, в их дворовой ребячьей компании предательство не прощалось, в военных играх ни в коем случае нельзя было сдавать пароли, иначе все – признают иудой и перестанут дружить; в-третьих, Осип не любил безотносительных рассуждений. Знать бы обстоятельства, заставившие деда взорвать мост, нужный своим же, и причины последующего его исчезновения, – думал Осип, – тогда можно будет сказать наверняка, кем был дед – героем или изменником Родины. Но, видно, концов в той давней истории не найти».

Единственный человек, который хорошо знал деда – бабушка, почему-то не на его стороне. А ведь она вышла за деда по любви. Он не раз видел, как бабушка с трепетом перебирала хранящиеся в коробке из-под конфет старые, довоенные фотографии и письма. Лишь на этих фотографиях Осип и видел Михаила Степановича: статный, коренастый, с густой клинообразной бородой, он нежно обнимает могучей рукой белокурую молодую девушку – свою невесту Нелли. Бабушка в нарядном ситцевом платье, облегающем ее пышную фигурку, очаровательно улыбается и прижимает к груди букет ландышей.

Бабушка охотно показывала близким свое сокровище – несколько старых фотографий да письма. «Тогда Миша был другим, и я люблю его того, а такого, каким он стал, знать не хочу!» – объясняла Нелли Ефремовна.

Неужели военный проступок деда перечеркнул все, что было между ними?! – недоумевал Осип. Что это? Комсомольский фанатизм или желание отвести удар от семьи? Он бы еще понял, если бы Нелли Ефремовна так себя вела в далеких сороковых, сразу после объявления деда врагом народа, ну а сейчас-то что ею движет? Кроме как преклонным возрастом, объяснить для себя странное поведение бабушки Осип не мог.

Он уже смирился, что тайна так и останется покрытой мраком. Но вот однажды в Пятиречье, где он в гостях у бабушки проводил свои школьные каникулы, Осип отправился к лесной реке ловить рыбу. Приближаясь к реке, сквозь редеющую листву деревьев Осип заметил чей-то силуэт. Осторожно, чтобы не выдать себя – а то мало ли кто там, – он подошел к берегу и встал за толстый ствол боярышника. Он узнал Дикую Илу – так за глаза называли люди странную немолодую женщину, что жила на окраине Лютни, ближайшего к Пятиречью поселка. Ила была нелюдимой, часто разговаривала с травами, водой, камнями, деревьями, всякой живностью. Она считала, что они тоже душу имеют, слушают, понимают, действуют, только обличье имеют иное, не человеческое. Эта манера общаться с окружающей средой вызывала кривотолки. Злые языки приписывали Дикой Иле связь с нечистой силой, поговаривали, что она умеет колдовать и знает то, что другим неведомо; речь ее зачастую непонятна, но силу имеет и нередко бывает пророческой.

Вопреки своим девяноста годам Ила двигалась энергично, словно юная девушка. Осанка прямая, походка упругая; длинная одежда скрывала тело старухи, и со спины можно было принять ее за молодую. Но вот она поворачивалась – и обнаруживалось сморщенное, с нечеткой татуировкой вокруг рта лицо. Люди говорили, что это у нее с юности. Среди айнов, а Ила принадлежала к этому народу, так было принято: девушкам ножом делали множество надрезов вокруг рта и втирали в них сажу. Начинался процесс с нанесения небольшого пятнышка над верхней губой, которое постепенно увеличивалось в размерах. К возрасту, подходящему для замужества, девушка обзаводилась полноценной татуировкой в виде эллипса, напоминающего густые гусарские усы. Чем больше и ярче были усы, тем лучше считалась невеста. Несмотря на то что татуировка Илы была очень крупной, в жены ее никто не взял.

Ила разулась, задрала подол и шагнула босыми ногами в ледяную воду. Уверенно держась на скользких камнях, она с завидной ловкостью собрала сеть и потащила ее на берег. В сети плескался богатый улов кеты. Осип подивился, как у этой старой, хрупкой женщины хватает сил тащить такую тяжесть. Женщина выбрала несколько рыбешек, а остальных выпустила назад, в реку.

Наверное, не донести ей такую тяжесть, поэтому и берет понемногу, подумал Осип. Юноша не знал, что айны никогда не берут у природы лишнего, будь то рыба, птица, шкуры животных или сырье, – лишь столько, сколько им необходимо для жизни.

– Вам помочь? – подошел он ближе.

Ила подняла на него глубокие, темные, как ночь, глаза. Она нисколько не удивилась появлению Манжетова, будто знала, что он здесь. Старуха остановила на нем изучающий взгляд. Повинуясь гипнозу, Осип замер. Ему показалось, что его затягивает в воронку.

– Не надо, – отрезала она. – Будет только хуже.

Осип смутился. Так ему часто отвечали, когда он вызывался помочь. Но то говорили близкие и знакомые люди, и он не обижался, а ей-то откуда известно?

– Твой прадед родился криворуким, и дед твой был криворук. Отец твой тоже не помощник. И сына твоего, когда родится, ждет та же участь, – словно прочитала его мысли Ила. – Так было и так будет всегда, пока один из вас не разорвет круг. Перед каждым однажды открывается дверца возможности его разорвать. Перед прадедом твоим она открывалась, и перед дедом, и перед отцом. Перед тобой тоже откроется. Твой прадед был слеп сердцем, дед упрям, отец не верил, а ты – ты пока недостаточно знаешь.

Голос Илы был низким, с хрипотцой заядлого курильщика. Такими голосами обычно озвучивают отрицательных персонажей в сказках. Глубокий взгляд, голос, странные слова – все вместе вызывало у юного Осипа оторопь.

«Что я пока недостаточно знаю?» – хотел он спросить, но язык не слушался.

– Возьми это, – Ила сунула в его карман свернутый трубочкой кусок медвежьей кожи. – Не пытайся развернуть, пока не почувствуешь уверенности в своих руках. Иначе уничтожишь!

Ила ушла, а Осип так и стоял огорошенный. В кармане его куртки болтался сверток, он упирался в бок, и казалось, что это старуха прикасается к нему своими костлявыми пальцами.

Он понял, почему медвежью кожу ему будет трудно развернуть – она зафиксирована в свернутом виде рыбьими зубами. Да уж, работенка не для его неуклюжих рук! Придя домой, Осип зло зашвырнул старухин подарок с глаз долой на чердак, чтобы не вспоминать о нем. Тогда его совершенно не интересовало, что может быть внутри свертка и что значат похожие на бред странные слова Дикой Илы.

Сумасшедшая старуха болтает не пойми что! – позже убеждал себя Манжетов и почти убедил, но все-таки… Неспроста люди всякое говорят про Дикую Илу. И бабушка Нелли Ефремовна как-то ее упоминала в разговоре про деда.

Прошло время. Пытливый ум Осипа не давал ему покоя. Загадки всегда притягательны, а в юном возрасте, да еще имеющие отношение к собственной семье, притягательны вдвойне.

Однажды он был свидетелем, как в городской библиотеке студенты-археологи получали редкие издания по краеведению. Из их разговоров Осип понял, что студенты участвуют в научной экспедиции, направленной на изучение истории острова. А потом он увидел их палаточный лагерь недалеко от Пятиречья. Они готовили еду на костре, вечерами бренчали на гитаре, а днем производили раскопки.

– Можно к вам? – попросился Осип. Ему захотелось хлебнуть веселой походной жизни и при этом делать что-нибудь полезное. – Я копать могу.

– Э, брат, копать – дело нехитрое. Надо знать, где копать.

Осип решил учиться на археолога, чтобы так же, как эти студенты, ходить в экспедиции, ночевать под звездным небом, слушать стрекотание сверчков, печь картошку на костре. А еще он рассчитывал, что институтские знания и экспедиции помогут ему узнать семейную тайну.

 Наши дни. Санкт-Петербург 
Городские пустыри полны сюрпризов, как шляпа факира. Ступая на их территорию, совершаешь шаг в неизвестность, ибо от пустырей можно ожидать чего угодно. Особенно в темное время суток и особенно летом – теплая погода благоприятствует промыслу сомнительных личностей. Один такой пустырь – между давно не работающим кирпичным заводом, застывшей на этапе котлована стройкой и дикими пляжами на берегах трех мутных прудов – доставлял сотрудникам полиции много хлопот. Его давно облюбовали в качестве места отдыха дальнобойщики и бомжи, а также гастарбайтеры, неприкаянная молодежь и местные забулдыги. Летом здесь купались, загорали, жарили шашлыки неприхотливые граждане. Шашлыки на пустыре жарили и зимой, но уже не так активно, как летом. Дразнящий аромат жареного мяса чувствуется за пределами пустыря – на шоссе и на дорожке, ведущей к близлежащему жилому массиву. Высокая трава и кустарник создают все условия для приятного времяпрепровождения на природе не слишком взыскательной публики. Не тронутая садовыми ножницами буйная растительность отлично маскировала следы пребывания отдыхающих: шприцы, битое стекло, пластик и закопченные мангалы. Здесь время от времени случались пьяные драки и грабежи. Поэтому большинство граждан старались лишний раз сюда не соваться, несмотря на то что путь напрямки через пустырь гораздо короче к шоссе и к остановке, нежели если идти в обход.

Самый пик сезона тут июнь: белые ночи, пруды, вода которых при вечернем солнце отливает серебром, аромат полевых цветов, стрекотание кузнечиков. Июль уже не такой светлый, но тоже популярный. Ночью он окутывает темной вуалью звездного неба, а днем загоняет в тень горячим солнцем. В феврале, в ноябре нет-нет да и вспыхнут звездочками пара костерков. Завсегдатаев пустыря могут разогнать, пожалуй, разве что сильный мороз и проливной дождь.

В ранний час после обильного дождя, когда темное августовское небо едва окрасилось цветными полосками зари, на пустыре не было ни души. В домах, что стояли рядом с пустырем, светились кое-где окошки, но большинство граждан видели седьмой сон. Даже бомжи спали в своих норах. И только следственная группа сонно топталась на заросшем бурьяном берегу пруда, вызванная сюда по звонку пенсионера Рыбакова Евгения Валерьевича. Он вышел погулять на пустырь со своим питомцем, фокстерьером Угриком и обнаружил труп мужчины. Рыбаков позвонил в полицию. Дело было во втором часу ночи, и пока группа собралась, пока доехали, начало светать.

– Мы обычно последний раз в десять часов гуляем, где-то полчасика или час, если погода хорошая. В дождь так минут десять, не больше – только туда и сразу назад, чтобы не мокнуть, – делился Евгений Валерьевич расписанием собачьих прогулок. – А на днях Угрик приболел. Ест плохо, лишь воду пьет и на улицу постоянно просится.

– Все это очень интересно, но хотелось бы ближе к теме, – не вытерпел оперативник Небесов.

– Не торопитесь, молодой человек! Вы сбиваете меня с мысли. На чем я остановился? Так вот. Я спал, на дворе ночь-полночь, слышу сквозь сон, а сон у меня чуткий – я комариный писк во сне слышу, – Угрик скулит – в туалет, значит, просится. Я встал – а что делать? Оделся, ну и пошли мы по его делам. Вышли из парадной – мать честная! Дождь хлещет, а я без зонта, и не вернешься за ним – когда животное больное, приходится под него подлаживаться. Шут с ним, с зонтом этим, думаю. Не сахарный, не растаю, да и быстро мы – одна нога тут, другая там. А двор у нас, видели, какой? Еще не ходили? Так я вам скажу – это не двор, а армейский плац – сплошной бетон, ни кустика, ни газона. Поэтому мы с Угриком через дорогу на пустырь ходим. Он у меня воспитанный, чтобы среди улицы лужу сделать, это ни-ни, ходит только куда положено. Мы с ним выбежали из-под козырька и поскакали рысью. Добежали до травушки, Угрик свои дела сделал. Домой, говорю, пошли! Он обычно слушается, а в этот раз будто бес в него вселился – как рванул в темноту, только его и видели. Угрик, Угрик, зову. Ноль внимания. Потом слышу, воет. Протяжно так… Я на слух пошел, а слух у меня отличный – я в армии на трубе играл. Вышел к пруду, а там – мать честная! Человек лежит без движения, и не бродяга какой-нибудь, судя по одежде, а я в одежде разбираюсь – пятнадцать лет метрдотелем проработал, всякую шелупонь на раз вычисляю. Такие дела: сначала решил, что пьяный, – кивнул пенсионер в сторону трупа. – Перебрал человек, с кем не бывает? А потом сообразил, что к чему, когда в лицо ему глянул. Я мертвых по лицу влегкую определяю – по молодости санитаром в морге подрабатывал. Ну вот, констатировал смерть и вас вызвал.

– Правильно сделали, что вызвали. А собака ваша где?

– Так дома же. Я вам позвонил и домой пошел.

– Вы ничего подозрительного не заметили? Может, кого-нибудь по дороге встретили? Или на пустыре кого видели? – продолжал задавать вопросы Небесов.

– Да кто же в такую погоду по ночам здесь сидеть будет? Не было никого. Хотя обождите. Когда мы с Угриком со двора вышли, со стороны пустыря быстро шла одна деваха. Даже не шла – бежала. Оно и понятно, почему бежала – мокнуть-то кому охота? И так изгваздалась, как чучело огородное. Босоножки на высоченных каблуках – как она на них не навернулась? Я бы в такой обуви сразу распластался бы, хоть сноровка у меня будь здоров, я в детстве фехтованием занимался. Волосы рыжие развеваются, как у ведьмы, куцая курточка посюда, – свидетель провел ребром ладони по талии, – юбка короче некуда, прости господи. Сразу видно – жрица любви. У меня на их сестру глаз наметан – я, когда в гостинице работал, на путан насмотрелся. Мы еще с Угриком подумали: чего ее через пустырь понесло? Денег на такси, что ли, не хватило, чтобы до дому доехать? Им же клиенты на такси дают или сами отвозят, – проявил осведомленность Рыбаков. – А этой, видно, не повезло.

– Куда она пошла, не видели? – спросила Валентина Семирукова – молоденькая следователь. Она пока чувствовала себя здесь не в своей тарелке и все больше молчала. До этого ей серьезных дел не доставалось – обычно поручали бытовуху, где все просто и прозрачно, тогда как Валя мечтала о запутанном, громком деле со страстями и страшными тайнами. Или хотя бы просто запутанном.

– Видел, барышня, а как же. Глаз у меня зоркий, не смотрите, что я старый – я до сих пор всю таблицу вижу. В шестой дом пошла, шалава. Постояла немного, как бы прикидывая, пустят ее домой или нет, и нырнула в крайнюю парадную.

– Михаил, – обратилась к Небесову Семирукова. – Нужно будет тщательно обойти шестой дом и найти эту женщину. Рыжие волосы – деталь весьма приметная, так что, думаю, справитесь.

– Угу, справимся, – хмыкнул Михаил со снисходительной улыбкой. Сами, мол, с усами, не первый год работаю, в отличие от некоторых.

Валентина от этого его «угу» поежилась. Оно царапнуло по ее самолюбию. Она понимала, что у коллег опыта куда больше, чем у нее, и поэтому они, как этот оперативник, посматривают на нее свысока и ее распоряжения воспринимают если не в штыки, то снисходительно. Но она не виновата, что в данном случае руководить процессом приходится именно ей и давать указания – ее прямая обязанность.

Валя сделала вид, что не заметила сарказма. Она отпустила свидетеля домой и принялась дальше осматривать место происшествия.

Погибшим оказался мастер по интерьеру, работавший в строительной компании «Милый дом» Плюшев Елисей Витальевич. Это явствовало из найденного в его кармане пропуска. Елисею Витальевичу было неполных тридцать лет, он был зарегистрирован в четырнадцатом доме по Яхтенной улице и, судя по тому, что Яхтенная находилась рядом, проживал там же. А эта информация стражам порядка стала известна из паспорта потерпевшего, обнаруженного тоже в кармане, но уже в другом.

Свет фонарика выхватил лежащий поодаль в траве портфель – непрезентабельный, рабочий, чем-то набитый до отказа. При осмотре в нем обнаружились инструменты: рулетка, гвозди, плоскогубцы, молоток.

– Набор мастера по интерьеру, – констатировал эксперт Потемкин.

– А может, это не его? – усомнилась Валентина, подходя ближе.

– Все может быть, – не стал спорить эксперт.

– Вероятно, мужик шел с работы. И не дошел. Вон квитанция заказа в портфеле: Земсков А. Грушевая, 16–45. 6 августа, 20.00. Установка карниза. 4 окна. На Грушевую улицу автобус ходит с другой стороны пустыря, – разъяснил оперативник.

– Чего это он так поздно с работы возвращался, загулял где-то, что ли? – предположила следователь.

– Валечка, а когда, по-твоему, он должен был возвращаться? Ты представляешь, сколько нужно времени, чтобы установить один карниз? А их у него в заказе четыре!

Коллеги снисходительно усмехнулись – баба есть баба. Хоть и при исполнении, а все равно баба. Куда она полезла в их мужское царство со своим бабьим умом?

Шла бы замуж, борщи варить или в школу английский преподавать, раз она его отлично знает. Ну, или занялась бы чем-нибудь прекрасным – флористикой, например, бантиками, бусиками… А ее понесло в самую грязь – туда, где грабежи да убийства. Феминизм, эмансипация… Тьфу! Ничего, помыкается по притонам да моргам, пообщается с контингентом и сбежит. Ладно бы, была видавшей виды матроной на пятом десятке или железной леди с закоснелой душой, а то совсем девчонка. Выпускница-отличница, хоть и старательная, да характером мягкая. Барышня тургеневская. Такую если не преступники, то начальство сожрет. Обо всем этом думал эксперт Сергей Потемкин, глядя, как Валя осторожно переступает через скрытые травой лужи. Едва она вышла из служебной машины и шагнула на размытую дождем дорожку пустыря, как сразу увязла в грязи. На ногах у мужчин были сапоги и грубые ботинки, а у нее – летние туфли.

Поймав на себе взгляд эксперта, Валентина смутилась. Ей стало неудобно за свои промокшие ноги и грязь на брюках.

– Меня так быстро вызвали, что я не успела найти кроссовки. Не хотела, чтобы меня ждали, – объяснила она.

– Запомни, Валечка. Трупу все равно, сколько ждать – он труп. А если ты промочишь ноги, то это отразится на твоем здоровье. Беречь себя надо, – назидательно сообщил Потемкин.

Валя только насупилась. Осточертели уже эти отеческие рекомендации! И вот это уменьшительное «Валечка»! Все в ней видят дитя малое, а не специалиста. А то, что у нее на первом месте работа, а не собственная персона, так это ее плюс, а не минус.

– Сергей Викторович, как вы считаете, его могла убить женщина? – поинтересовалась Семирукова.

– Если смерть наступила от удара в висок острым предметом, то почему бы и нет? Чтобы швырнуть осколок кирпича в голову, много сил не надо. Вполне возможно, что Плюшев ее преследовал, она поскользнулась, упала и, защищаясь, бросила в него тем, что попалось под руку. Хорошо бы найти этот предмет.

– Темно, как у Малевича в квадрате! Ни черта не видно, – проворчал Небесов. – Пока солнце не взойдет, искать бесполезно.

– А если фонариком посветить? – робко предложила Валя – капитана она побаивалась из-за его острого языка.

– Толку от этого фонарика! На вот, возьми, развлекайся! – Михаил сунул Валентине карманный фонарик.

Валя принялась усердно шарить белым лучом по мокрой траве. Раньше ей не доводилось выезжать на осмотр подобных мест преступления, все больше доставались либо помещения, либо асфальтированные участки. А тут все сразу: ночь, пустырь, высокая трава. Поди найди иголку в стоге сена. Чтобы не обнаружить своей растерянности, следователь стала сосредоточенно изучать место вокруг найденного портфеля. Валя сразу же поняла, что Михаил прав – в предрассветных сумерках искать смысла нет, да и при свете солнца найти что-либо в таких условиях будет весьма затруднительно. И Потемкин прав – ничего бы не случилось, если бы ее подождали пять минут – надо было не лететь сломя голову, а достать кроссовки. Теперь у нее в туфлях противно хлюпает вода и брюки запачканы почти по колено. Хорошо хоть брюки черные, грязь не так заметна.

Семирукова спиной чувствовала, что все сейчас на нее смотрят и посмеиваются. Особенно эта парочка: ехидный опер Небесов и зануда эксперт. Но она ошиблась. Каждый занимался своим делом.

– А это что? – раздался голос Небесова. Оперативник что-то обнаружил в пышных зарослях лопуха. Он аккуратно, чтобы не стереть отпечатки, поднял выхваченную лучом мобильного телефона какую-то куклу размером с детский кулачок. Миша еще не понимал, относится его находка к делу или нет. Его внимание привлекла ее необычная форма: кряжистое туловище, потерявшее голову и одну из неказистых рук, с непропорционально большими ногами. – Кукла какая-то. Что за уродливые игрушки нынче выпускают!

– Дай сюда, – откликнулся Потемкин.

Эксперт приблизился к Небесову, взял у него куклу и с любопытством принялся ее рассматривать.

В корявом куске то ли камня, то ли глины угадывалась женская фигурка с большим животом, с большими ступнями ног, длинной рукой. На месте головы и второй руки – свежие сколы. В свете фонаря на одном из сколов Потемкин разглядел бурую полоску.

– Похоже на кровь, – предположил он.

– Это и есть орудие убийства? – заглянула ему через плечо Семирукова.

– Экспертиза покажет, – лаконично ответил Сергей и бросил взгляд на Валентину: «Н-да, послал бог следователя! Тургеневская барышня. И не матюгнуться при ней от души».

* * *
Последний клиент Плюшева Алексей Земсков – одутловатый мужчина лет шестидесяти, проживающий на Грушевой улице, ничем особо следствию не помог. Он ругался, сморкался в подол засаленной рубашки без пуговиц, обнажая выпирающее пузо.

– Да, вечером шестого числа приходил этот хрен безрукий устанавливать карнизы. Установил, как видите, вкривь да вкось! Халтурщик! В армии он у меня за такие художества из нарядов не вылезал бы! Зря ему деньги заплатил, все равно что на ветер выбросил. Сам бы все сделал гораздо лучше, если бы не радикулит, – ворчал Земсков. – Не заметил ли чего-нибудь подозрительного в поведении мастера? Заметил, а как же! Он постоянно глазами по сторонам рыскал, выглядывал, чего бы умыкнуть, но не тут-то было! Я его одного ни на минуту не оставлял. Но все равно на всякий случай проверил, на месте ли бумажник и часы, что мне подарили, когда я в отставку вышел, – Земсков провел грубыми пальцами по потрепанному ремешку часов на запястье. – Знаем мы их, проходимцев этих – одной рукой карниз криво вешаем, а другой – вещи в карман кладем!

Небесов никакой кривизны не заметил – карнизы висели, как им и положено. Как догадался Михаил, Земсков относился к той категории людей, которые во всем ищут недостатки и непременно их находят. Мише тоже досталось – на прощание Земсков высказал ему все, что думает о работе полиции, а заодно о разгильдяйстве сотрудников коммунальных служб, торговли, поликлиник…

В указанной Рыбаковым парадной шестого дома оказалось тридцать шесть квартир. Все их предстояло обойти сотрудникам полиции. А заодно и остальные четыре парадных этого же дома стоило проверить. Жильцы открывали неохотно, отвечали на вопросы без энтузиазма, а многих вообще дома не оказалось. Итог многочасовой работы оперативников не радовал: как обычно, никто ничего не видел, не слышал, не знает. Или не хочет говорить, живет по принципу: моя хата с краю, – безрадостно заключил Небесов. В начале его службы, когда он после школы милиции только пришел в отделение, народ шел на контакт охотнее. Или ему это казалось? Сейчас Михаил носил капитанские погоны, но по-прежнему привлекался к поквартирным обходам. А что делать? Молодежь нынче в оперативники идти не хочет, все стремятся устроиться на спокойную должность, без сверхурочных, беготни и нервотрепки, чтобы не рыскать по улицам и подвалам в жару и непогоду, а сидеть за монитором и неторопливо стучать по клавиатуре.

Пока оперативники проводили разыскные мероприятия на Яхтенной улице, Валентина Семирукова в своем кабинете беседовала с сестрой погибшего Дарьей Витальевной Казарцевой.

Серо-зеленые глаза, острые скулы, короткая стильная стрижка, приглушенные сине-зеленые тона длинного платья, замшевые балетки. И еще духи с каким-то резким ароматом то ли герани, то ли иланг-иланга. Для своих тридцати четырех лет она выглядела очень хорошо. Стройная точеная фигура, узкие кисти рук…

При первом же взгляде на Казарцеву Валя отметила, что перед ней сильная женщина. Было в Дарье что-то, указывающее на привычку постоянно быть готовой к борьбе: возможно, напряженность лица, или жесткость всего облика, или же уверенная манера держаться. Такие люди ее настораживали, ибо они были способны на поступок. И одновременно восхищали, поскольку сама Валентина, несмотря на свою должность с громким названием «следователь», сильной себя отнюдь не считала. На работе она изо всех сил старалась выглядеть строгой и уверенной в своих действиях, чтобы перед коллегами и тем более перед подопечными не терять лицо. Но у самой часто возникали сомнения: а правильно ли она поступает, говорит, ведет себя? С точки зрения должностной инструкции и закона, Валя ничего не нарушала, но всегда находились варианты: можно формулировать вопрос иначе, задать его позже или раньше, в конце концов, придать голосу другую интонацию. На первом курсе Валентина увлекалась биоакустикой и знала, как важен голос и интонация при общении – от них зачастую зависит ответ на вопрос. Одни интонации могут заставить насторожиться, и собеседник, почувствовав подвох, закроется, а другие, наоборот, успокоят и вызовут доверие.

– Я понимаю, какое у вас горе, но была вынуждена вас пригласить сюда. Вы только не волнуйтесь, – сказала Семирукова больше себе, чем Казарцевой.

– Я не волнуюсь, – бросила на нее взгляд сестра Плюшева.

Валентина про себя отметила, что голос Дарьи соответствует ее облику – твердый, с томной хрипотцой.

Что-то она не похожа на убитую горем сестру, потерявшую единственного брата, думала Семирукова. До встречи с Казарцевой Валентине прислали досье на Дарью.

Судя по данным из досье, Дарья Казарцева работает администратором в торгово-развлекательном комплексе «Успех». Валя в этом комплексе была, когда выбирала себе пуховик. Комплекс большой: на цокольном этаже продуктовый супермаркет, выше – одежда, обувь, спортивные товары, украшения, посуда… Чего там только нет! На любой вкус и бюджет. На самом верху кафе, кинотеатр, боулинг, ночной клуб с рестораном. Таких комплексов, как «Успех», в каждом районе понастроили, они теперь вроде Домов культуры – чтобы провести досуг, народ идет туда. «Успех» расположен далековато от Яхтенной улицы, Казарцева могла бы найти работу и ближе.

Родители Дарьи и Елисея были из детдома. Они погибли семь лет назад, и других родственников Дарья и Елисей не имели. Дарья была старше брата на четыре года. Казарцевой она стала после замужества. С мужем Дарья развелась, когда их сыну Сергею исполнилось два года. Впрочем, муж Дарьи ушел от нее еще раньше – почти сразу же после рождения ребенка, – не вынесла тонкая душа музыканта бытовых трудностей. Душа требовала тишины и вдохновения, а не бессонных ночей и безденежья. Дарья и Елисеей разменяли трехкомнатную родительскую квартиру в хорошем районе на две малогабаритные на окраине и поселились рядом на Яхтенной улице. Дарья в двенадцатом доме, Елисей – в четырнадцатом. Елисей уступил ей квартиру лучше – на седьмом этаже, с большой лоджией, а сам поселился на первом с маленькой кухней. Квартира Елисея стоила не на много дешевле, но когда денег в обрез, на счету каждый рубль.

– Ваш брат часто ходил через пустырь? – задала вопрос Валентина.

– Да. Как и все. Так ближе, если на автобусе ехать.

– И вы тоже через пустырь ходите? Ведь это опасно.

– Иногда, если без машины. Но только, когда светло.

– Вы на машине, стало быть, – отметила Семирукова.

– Сейчас нет. Она в ремонте почти две недели. Старая совсем, на ладан дышит.

– А у вашего брата машина была?

– Была, но он ее мне отдал. Хоть и старенькая, но зато своя. Сказал, тебе нужнее, ребенка возить и вообще, а я себе заработаю. Он о джипе мечтал, чтобы на рыбалку с друзьями ездить и нас возить. Осенью собирался покупать. Нет, не джип. Что-нибудь попроще. На джип у него денег не хватало.

– Хороший у вас был брат, – сказала Валентина и смутилась. – Простите, – зачем-то добавила она, совсем растерявшись. Ей еще не приходилось допрашивать людей, потерявших близких. И в этом деле требовалась деликатность.

– Вижу, вы совсем молоденькая, не знаете, как задавать вопросы в такой ситуации. Вы спрашивайте, не стесняйтесь, – ее состояние не ускользнуло от цепкого взгляда Дарьи.

Валя мысленно приказала себе собраться – ее растерянность заметна не только коллегам, а это ни в какие ворота не лезет. Придав голосу суровость, она продолжила допрос.

– У вашего брата были враги?

– Да какие враги?! Елик был мягким, безобидным, отзывчивым. Он с моим сыном тетехался, с рождения с ним управляться помогал. Больше родного отца участие принимал, когда мы с ним еще вместе жили. Да что там с рождения! Я только узнала, что ребенка жду, Елик сразу меня заботой окружил – по магазинам ездил, в аптеку за лекарствами-витаминами, даже по дому прибирался, чтобы я не утомлялась. Берег меня, знал, что муж женскую работу делать не станет. Светлый был человечек, с кристальной душой, как у младенца. Я ему венок с белыми лилиями заказала, символ чистоты. На светлую память.

Голос женщины дрогнул, она достала из своей большой сумки платок и промокнула навернувшиеся слезы.

– Хотите воды? – предложила Валя.

– Нет, спасибо. Вы не обращайте внимания, спрашивайте.

Легко сказать – спрашивайте. Сидит потерпевшая, слезу утирает, а ты ее спрашивай. И вопросы вроде уже закончились.

– Вы идите, Дарья Витальевна. На сегодня все. Если что, вас еще пригласят.

Казарцева исчезла за дверью, оставив после себя шлейф духов. Валентина распахнула окно, чтобы проветрить комнату, избавиться от резкого запаха. Как назло, в этот момент зашел Потемкин. Сергей Викторович, конечно же, не смог удержаться от замечания.

– Валечка! При открытом окне кондиционер работает зря!

Валя про себя чертыхнулась. Ну не успела она дойти до конца коридора и выключить этот проклятый кондиционер! А точнее – не собиралась. Думала быстренько проветрить и закрыть окно. Так нет же, обязательно нужно было кому-нибудь прийти и ткнуть ее носом.

– Да я на минуточку! Проветрить надо.

– Дело хорошее. На улице теплынь – ни ветерка, ни дождика. А это что? Сладостями балуемся? – кивнул он на открытую пачку печенья, оставленную в закутке на тумбочке с чайником.

«Сейчас скажет, что превратила рабочий кабинет в буфет, и вообще худеть пора», – подумала Валя. Про то, что худеть пора, Сергей Викторович, конечно же, промолчит – все-таки он человек интеллигентный, но подумать подумает. После того как ей стали тесными ее институтские брюки, Валентина почувствовала себя толстой. Она приняла решение непременно похудеть и, пока не похудеет, прятать «жир» под многослойной одеждой. Похудание давалось непросто ввиду того, что Валя не могла отказаться от сладостей. Если перейти на чай без сахара ей удалось довольно-таки легко, то пить его без пастилы и печенья она не смогла.

– Угощайтесь, Сергей Викторович, – предложила Семирукова.

– А давай угощусь! – неожиданно согласился эксперт. – А то уже скоро обед, а я чаю еще не пил.

– У меня только в пакетах.

– В пакетах… Что это за чай в пакетах?! Не возьмут тебя, Валька, замуж, если женихов таким чаем поить будешь. Ну, давай какой есть, выпьем и помои, мы не гордые.

Опять учит! Замуж не возьмут, видите ли. А ему какая печаль? Беспокоится, прямо-таки отец родной. И чашки, как назло, содой не почистила, все руки не доходили, а водой коричневые круги в них не отмываются. Можно представить, что о ней подумает этот ворчун. Может, сходить помыть?

Валя зыркнула на Потемкина, вольготно устроившегося на единственном кресле за чайной тумбочкой. Хоть бы стул для дамы принес! А, ну и пускай! Пускай пьет из грязной чашки! Барин выискался, чтобы для него еще чашки мыть!

– Скачет сито по полям, а корыто по лугам, – процитировал эксперт Чуковского.

Эрудит хренов! Валентина налила Потемкину полную чашку кипятка, не удосужившись опустить в нее чайный пакетик, чтобы немного замаскировать коричневые разводы на стенках чашки, и мстительно поставила перед ним сахарницу с затвердевшими остатками сахарного песка на донышке. В тумбочке у нее лежала новая пачка сахара, но она нарочно не стала наполнять им сахарницу. Перебьется!

– Уууу, мать. Плохи твои дела. Сидеть тебе в девках до скончания века.

– Ничего, посижу.

– К тому же бука.

– Какая есть.

– Даааа, Валечка. Придется взять тебя на воспитание.

Семирукова поежилась. Что я ему, ребенок, что ли? Если ему так хочется кого-нибудь воспитывать, пусть заводит детей и воспитывает их, а меня уже поздно. Валя набрала в легкие воздуха, чтобы высказать этому воспитателю все, что о нем думает, но скромность ей этого не позволила. Она отвернулась к окну, пряча свои дрожащие от обиды и негодования губы.

– Я вот чего пришел, Валентина. У меня по поводу орудия убийства появились кое-какие соображения.

Валя повернулась, обида растаяла на глазах. Следователь приготовилась внимательно слушать.

– Той странной кукле с отбитыми головой и рукой много лет. Очень много.

– Сто? – наугад спросила Валя.

– Больше. Намного больше.

– Как это? – удивилась она. В ее представлении все, что было старше века, должно храниться в музее, а не валяться на помойке.

– По моим расчетам, эта кукла изготовлена в период неолита.

– Первобытными людьми, что ли?

– Не совсем. Первобытные люди такой сложной техникой не владели. Материалу не меньше пяти тысяч лет. Похоже на керамику дзёмон. Как ты понимаешь, это мои предварительные умозаключения, и поделился ими я с тобой по блату, – подмигнул эксперт своим серым, проницательным глазом, отчего Валю бросило в дрожь, и ей показалось, что Сергей видит ее насквозь, как видит предметы, что попадают к нему на экспертизу. Она для него тоже предмет для исследования.

– Официальный отчет получишь позже, а это пока пища для размышления.

– Спасибо, Сергей Викторович, – с чувством поблагодарила его Семирукова. Ради работы она готова была простить эксперту и поучения, и неподанный стул.

– Кушайте на здоровье. И вот еще что. Рука и голова у куклы были отбиты недавно – сколы свежие.

– То есть вы хотите сказать, что они откололись при ударе о висок Плюшева и их следует поискать на месте преступления?

– В верном направлении думаешь, Валечка. Только на пустыре стоит искать голову куклы, а ее рука была отбита несколько раньше.

– Неужели еще один труп?

– Не обязательно, но и не исключено.

На этой «жизнерадостной» ноте Потемкин допил «помои» без сахара и откланялся, озадачив Валентину головоломкой.

* * *
– Михаил, нужно поискать голову от куклы.

– Нужно – поищем. Только где?

– На месте преступления. Потемкин сказал, есть вероятность, что она была отбита при убийстве Плюшева.

– О том, что ее нужно искать, тоже Сергей Викторович надоумил? С него станется. Как ты это представляешь, Валечка? Голова куклы, должно быть, с гулькин нос, и искать ее на заросшем травой пустыре да после дождя все равно что иголку в стоге сена.

– Но вы все же поищите.

– Поищем, куда же мы денемся, – вздохнул Михаил. – Но это пустая затея – не найдем мы ничего! А если найдем, на ход расследования она мало повлияет. Я понимаю, ты у нас процессуальное лицо и все такое, а наше крестьянское дело выполнять поручения и умных вопросов не задавать. Но я, как старый сыскной волк, вот что тебе скажу…

Валя поморщилась. Небесову чуть за тридцать, а он уже старый, да еще и волк. Всем, ну всем хочется ее научить уму-разуму!

– В этом деле все проще, чем тебе кажется. Смотри, какой расклад получается. Плюшев был одинок, близких родственников, кроме сестры, не имел. Значит, квартира достанется ей. Из чего следует, что у нее прямой интерес в смерти братца.

– Но ведь Казарцевой есть где жить. И это ее единственный брат! – возразила Валентина. Ей казалось невероятным, чтобы близкие люди убивали друг друга из-за квадратных метров. Она все понимала, бывает, что дележ бутылки приводит к семейной трагедии, но такое происходит среди маргиналов, а Дарья Казарцева производит благоприятное впечатление.

– Валечка! Не смеши меня! У Казарцевой сын подрастает, ему потом захочется жить отдельно, да и квартиры никогда лишними не бывают. А что брат, так это ни о чем еще не говорит – встречаются персонажи, готовые мать родную придушить ради собственной выгоды.

– Допустим, Миша, вы правы и Казарцева причастна к убийству брата. Но, кроме ваших домыслов, против нее ничего нет. Где доказательства?

– Я, Валечка, пришел к тебе не с пустыми руками, – широко улыбнулся Михаил. Ему нравилась роль старшего товарища. – Во время поквартирного обхода я решил заглянуть на огонек к Казарцевой. Посмотреть, что да как. Когда погибает человек с одним-единственным родственником, по-любому этот родственник попадает под подозрение. Казарцева, надо сказать, моему визиту не обрадовалась. Впустила со скрипом и сразу же объявила, что ей скоро нужно идти в салон красоты. Ясное дело, до моего прихода она никуда не собиралась.

– С чего вы это взяли?

– Валечка, такие дамы, как Казарцева, в салон красоты ходят только для того, чтобы подстричь волосы. Поверь старому гусару – у меня в этом деле глаз-алмаз.

Следователь не стала спорить. Она сама не помнила, когда в последний раз была в салоне красоты. И, как верно заметил Небесов, ходила туда лишь для того, чтобы подстричься. Но вслух она это говорить не стала, чтобы не выглядеть не следящей за собой клушей. Хотя, если у старого гусара глаз наметан, он это понял. Ее так и подмывало спросить, сколько Михаилу лет, раз он считает себя старым. Он ведь один из самых молодых оперов в отделе. И ростом – не гренадер, и внешность у него так себе: кустик белобрысых волос, словно коровой жеванный, бесцветные брови, невыразительные глаза… – словом, не красавец. Ему в свое время тоже небось доставалось от коллег, все принимали за мальчишку, вот он и отыгрывается.

– Ну, а может, Казарцева как раз записалась на стрижку?

– Зачем? У нее прическа подновлялась от силы неделю назад.

И здесь Михаил был прав. Стильная стрижка Дарьи была свежей, это Валя и сама заметила.

– Я нахально попросил чаю, и пока хозяйка с ним возилась, я успел осмотреть ее вещи. У Казарцевой в шкафу лежит парик. Угадай, какого цвета?

– Вы проводили обыск без санкции и понятых?! – возмутилась Валя.

– Неофициальный можно, – усмехнулся Миша.

– Но вы же понимаете, что добытые таким образом улики я не могу приобщить к делу.

– Понимаю, – лукаво прищурился Небесов, отчего его небольшие глазки превратились в щелочки. Он продолжал вести разговор в снисходительном тоне, но теперь его тон Валю не раздражал, ей стало интересно, что такого узнал оперативник.

– Парик у Дарьи рыжий? – предположила она.

– Умница! Рыжий, с пышными, длинными волосами, как описал Рыбаков. Но и это еще не все.

– Что же еще?

– В том же шкафу я видел босоножки на высоком каблуке. Лежали не вместе со всей обувью, а отдельно в пакете, словно она хотела их спрятать от посторонних глаз. Но самое интересное не это. Я съездил в «Успех» и узнал весьма любопытную подробность. Оказывается, в ночь на седьмое августа Казарцева отпросилась с работы и ушла в одиннадцать вечера.

– Вы хотите сказать, что она могла быть на пустыре, когда погиб ее брат?

– Именно. И не только была, но и поспособствовала его кончине. Вот такие дела, Валечка.

* * *
В следующий раз перед разговором с Казарцевой следователь Семирукова настроила себя больше не миндальничать с Дарьей Витальевной ввиду ее горя, поскольку в свете открывшихся обстоятельств вполне могло статься, что она сама помогла братцу отправиться в мир иной.

– Какие у вас были отношения с братом? – строго спросила Валентина с места в карьер, как только Казарцева вошла в ее кабинет и расположилась на предложенном ей стуле.

– Родственные, – не усмотрела в вопросе подвоха Дарья.

– Вы не ссорились? Брат с сестрой часто не ладят, – подсказала Валентина.

– Ссорились, конечно. А кто не ссорится?

– Что служило причиной ссор?

– Да разное. И не ссоры это были, а так – разногласия.

– А вот соседи говорят, что не раз слышали из вашей квартиры разговоры на повышенных тонах. Как вы это объясните?

Валентина мысленно поблагодарила расторопного Небесова, успевшего еще раз наведаться на Яхтенную улицу и опросить соседей Плюшева и Казарцевой.

– Ох уж эти соседи… Ох уж эти панельные дома! Ни чихнуть, ни вздохнуть, чтобы не услышали за стенкой. Это голос у меня такой – громкий, вот соседям и кажется, что я кричу. Они нарочно обо мне так сказали, и все из-за того, что я не хотела железную дверь в общем коридоре ставить. У меня ребенок с ней не справится. Он и так с замками на входной двери в квартиру мучается, а тут еще одна дверь появилась бы. Никто о детях думать не хочет, лишь бы свое барахло в общий коридор выставить и захламить его! И так теснота. Думают, если дверь не поставить, растащат их «золото». А дверь, между прочим, денег стоит. Может, для кого-то тысяча рублей – пустяк, а у меня она не лишняя.

– Понятно. Соседи, значит, вас оговорили. Скажите, Дарья Витальевна, где вы были в ночь с шестого на седьмое августа, когда погиб ваш брат?

– Так я уже говорила вашим сотрудникам. Дома была.

– Это кто-нибудь может подтвердить? Вы были одна?

– Одна. Сын в поселке у бабушки на каникулах. Я всегда его к бывшей свекрови на лето отправляю. А больше никого у меня нет. Как говорится, мать-одиночка – сын или дочка.

– Как вы провели день накануне – шестое августа?

– Да как… – впала она в раздумья. – Как обычно. У меня была вечерняя смена, поэтому с утра магазины, домашние дела, потом на работу.

– Когда вы вернулись с работы, сколько времени было?

– Ну, я на часы не смотрела. Часов одиннадцать где-то.

– У вас есть парик?

– Что? – не ожидала она вопроса.

– Парик. У вас короткие волосы, поэтому вполне возможно, что вы иногда надеваете парик, – предположила Валя. Не нужно, чтобы подозреваемая раньше времени насторожилась. Но Казарцева все же почуяла неладное. Голос у нее дрогнул.

– Есть, а что?

– А босоножки на высоком каблуке?

– Есть, – произнесла она встревоженно.

– Примерно в то время, когда погиб ваш брат, на пустыре видели рыжеволосую женщину, одетую в короткую юбку, куртку до талии и босоножки на высоком каблуке. У вас ведь есть мини-юбка и куртка до талии?

– Вы думаете, что это я?! Я убила Елика?!

– Я пока ничего не думаю, но факты налицо.

– Ах, налицо! Да как вы можете! Это мой единственный брат! Ничего святого нет!

Валентина проигнорировала выпад в свой адрес. Ее не раз предупреждали старшие коллеги, что от преступников можно услышать всякое, и тут важно иметь крепкие нервы в сочетании с толстой кожей.

– Судите сами: копна рыжих волос, короткая юбка, босоножки на высоких каблуках, в которых разве только на сцену, – около полуночи дама в таком виде торопливо идет от пустыря и скрывается в подъезде шестого дома. Вы, Дарья Витальевна, седьмого августа должны были работать до утра, но накануне вечером отпросились с работы. Как раз чтобы оказаться на пустыре и подкараулить там своего брата.

– Какой бред!

– Естественно, бред. Другого мнения от вас никто не ждал. Вы хоть не в шестом доме живете, но рядом, и парик у вас есть, и мини-юбка, и босоножки.

– Ну и что, что есть? У всех они есть.

– У меня, например, нет.

– Сочувствую, – зло процедила Казарцева.

Валентину передернуло. Сама виновата – нечего палку перегибать – увлеклась своей обличительной речью, вот и получила по носу. С ее ногами короткую юбку не наденешь, и едкая Казарцева не преминула на это указать.

– Вы не пошли в свой дом, вероятно, потому, что вас видел Рыбаков. В такое позднее время мало кто шатается в спальном районе, и вы надеялись проскочить незамеченной, а тут пенсионер с заболевшим псом нарушил ваш замысел. И в одиннадцать вечера домой вы приехать не могли, так как с работы вы ушли в десять сорок. А от «Успеха» до вашего дома часа полтора, не меньше. Так что по времени все сходится – вы были на пустыре как раз во время убийства вашего брата.

– Я такси взяла. Голова разболелась и дождь. Решила потратиться, – стала оправдываться Дарья, о чем-то задумавшись.

– В какой компании вы заказывали такси? Мы должны проверить.

– Ни в какой. Вышла на улицу и остановила машину. Я же не знала, что дождь идет, а если такси заказывать, то его ждать приходится, а тут возле «Успеха» как раз машина проезжала.

– Номер вы, конечно, не запомнили.

– Нет. Даже не смотрела на него. А зачем? Только на водителя. Степенный мужик, вполне приличный на вид. И сумму приемлемую запросил – в общем, обычный калымщик.

– Частник, значит. Его теперь не найти и не опровергнуть ваши показания. Что же, пока можете идти. Вот здесь распишитесь, – протянула Валя протокол.

Дарья, не читая, поставила размашистую подпись. Она встала, подошла к двери, но остановилась.

– Рыжая из шестого дома… – задумчиво произнесла Казарцева. – Это же… Катька! – осенило ее. – Ну да, она самая. Всю жизнь Елику испоганила, змеюка! Не хотела говорить об этом, грязное белье напоказ вытаскивать, – поморщилась Дарья. – Память о брате омрачать. Но видно, придется.

Елик был безотказным, и все этим пользовались: и коллеги, и друзья. Кому в выходные и праздники работать? Елисею! Он же одинокий, ему детей в зоопарк не вести и к теще на блины не ехать. А друзья? Как говорится, таких друзей да в музей! Друг его Димка Мохнаткин – одно название, а не друг. У Мохнаткина жена, маленькая дочка, бизнес – они с Еликом ровесники, а Димка его на сто шагов обошел. У Димки кроме основной работы в строительной компании свой ларек. Хоть бы Елика взял к себе, глядишь, и мой брат какую копейку заработал бы, а то гол как сокол. Но это, конечно, их дело, они мальчики большие, сами разберутся, – так я всегда думала относительно бизнеса, а вот что касается личных отношений, здесь я молчать не могла.

Димка еще ничего, а вот его жена Катька та еще штучка. Типичная потребительница. С мужем она не наглеет – держится паинькой, хотя иногда с тормозов срывается – все-таки трудно долго играть не свойственную ей роль зайки. Если бы не боялась потерять мужа, давно бы на голову ему села, а пока только на шее висит – Дима ее полностью содержит. Катя из породы кровососущих женщин – ей как воздух необходима жертва, чтобы капризничать, на ком-то вымещать свое дурное настроение и чувствовать свою значимость. Нетрудно догадаться, что Катиной жертвой был мой брат – мягкий, добродушный Елик. Катька рассматривала Елика как свою собственность. Вертела бывшим поклонником, как хотела.

– Ваш брат был Катиным поклонником?

– Когда-то давно у Елика с Катей был роман. Они познакомились в школе на вечере встречи выпускников. Катя тогда только школу закончила. Хороша была: стройная, яркая: волосы – огонь, веснушки озорной россыпью, щеки румяные, глаза блестят. К эффектной внешности прилагались фонтан энергии, задор и веселье. Тогда в ней еще не было столько стервозности, как теперь. Мой дурак в нее влюбился до безумия, жениться хотел. Спасибо господу – отвел. Катенька держала Елика на коротком поводке, чтобы было с кем скоротать время, пока на горизонте не появится более перспективная партия. Встретила Катя Диму Мохнаткина, друга Елика. Мой брат сам их познакомил, а потом чуть с другом из-за нее не разругался. Катя конфликт сгладила, как она это умеет. А она умеет, уж не сомневайтесь! Мастерица хвостом вертеть и мозги пудрить. Когда надо улыбнется, когда надо, зубы оскалит. Когда у них с Димкой все серьезно закрутилось, Катя Елику отставку дала. Нежно так, и как будто тем самым ему услугу оказала. Ты бы не вынес мой вздорный характер, пояснила. Ради, мол, твоего блага стараюсь, собой жертвую. Ага, вот такой вот альтруизм. Исключительно ради Елисея она за Мохнаткина вышла замуж! Мы же с тобой были только друзьями, говорит, ими и останемся. У нас с тобой были ни к чему не обязывающие отношения, как это у вас, у мужиков, называется. Тут тот редкий случай, когда я с Катериной солидарна. Не отвел в загс – свободен! Какие могут быть претензии? Хотя мой дурак Катьке расписаться предлагал, а она отвертелась. Я же говорю – лиса.

Елик психанул, даже запил, уехал на полгода с глаз долой в Карелию на заработки. Потом нашел другую девушку. Успокоился. С Димкой помирился – их работа тогда связывала, да и друзья – как тут не помиришься. Ну и Катя тут как тут. Глазками хлопает, как ни в чем не бывало: мальчики, вы в боулинг играть? Я с вами! И развлекайте меня, ибо я девочка – единственная в вашем коллективе! Но теперь уже с нее взятки гладки, раз у Елика новая подруга, то она перед Еликом ни в чем не виновата. Правда, с той девушкой Елик быстро расстался. Так и жил несколько лет – встретит кого-нибудь, год – полгода, а то и меньше, и разбегаются. Но вот с Мохнаткиными никак ему не расстаться было. Это называлось друг семьи. Очень удобно, между прочим. Для Мохнаткиных, разумеется. Катя не стеснялась по любому поводу обращаться к Елику. Он у нее и в няньках сидел, когда ее величество в салон красоты ходили, и «по дороге» на автомобиле подбрасывал, хотя ему совсем было не по дороге. А уж когда они куда-нибудь ехали вместе отдыхать, то бишь Димка с семейством и Елик, то мой братец у Кати что холоп был: принеси, унеси, подай, присмотри за дочкой, пока мы пойдем в ресторан, – ты же все равно никуда не собирался, а у нас романтический вечер. Ты друг нам или нет?

Женщины Елику доставались исключительно потребительницы. Они вили из него веревки, каждой только дай, дай, дай. Елик ведь олигархом не был и воровать не умел. Поэтому, ободрав его как липку, дамы отчаливали, наговорив на прощание гадостей и обиженно поджав губки.

Но вот появилась у него однажды хорошая девушка. Симпатичная блондиночка с нежным голосом и скромным взглядом. Лена работала телефонным консультантом в отделе продаж. Работа, надо сказать, неблагодарная. Клиенты в основном требовательные и нетерпеливые, и нахамить могут, и чуть что, сразу жалобами грозят, а отвечать надо вежливо и обстоятельно. С такой задачей не каждый справится, а Лена справлялась. И вне работы она оставалась милой и приветливой. Я как увидела ее, за брата порадовалась, думала, наконец-то ему повезло, может, поженятся они и заживут семьей. Но не тут-то было. Этот оболтус побежал знакомить Лену со своими «лучшими друзьями» – Мохнаткиными. Сиял, как медный таз, думал, они будут счастливы. Друзья порадовались, как же. Особенно Катька. Димка еще ничего, он женское общество любит – тот еще бабник, но в руках себя держит, на девиц друзей рот не разевает. От Кати ничего хорошего ожидать не следовало. Эта змея сразу почуяла соперницу и бросилась ее устранять. Чтобы ее верный холоп теперь занимался не ее семейством, а своим? Чтобы он хлопотал не о благополучии ее величества, а о благополучии возлюбленной? А ну как Елик детьми обзаведется, ему же станет совсем некогда нянчиться с их Люсей! И началась партизанская война против оккупантки, посягнувшей на личное имущество Мохнаткиных, на Елика. Катя развернула боевые действия по полной программе. И Димке про Лену гадостей наговорит, и Елику, даже мне пыталась, только я это сразу же пресекла. Нечего, говорю, подзуживать и лезть в чужую семью! Катя сразу физиономию скривила, но ничего мне не ответила – не дура, поняла, кем можно вертеть, а кто ее слушать не станет.

Катя с Еликом и так держалась госпожой – подай, принеси, – а при Лене совсем разошлась. Ей необходимо было показать, что королева здесь она. У себя дома за очередным ужином, куда были приглашены Елик с Леной, она дала прикурить. Сидит, ручки сложила и кокетливо так говорит: мальчики, кто мне нальет вина? И на Елика вопросительно смотрит. Елик, естественно, откупорил бутылку и принялся разливать вино. Катя закапризничала: хочу другое! Он открыл другое. К нему фрукты надо! Елик, как холоп, подвигает ей тарелку винограда. Вот незадача – у Кати падает вилка. Мой братец коршуном бросается ее поднимать. Поднял, на стол кладет и натыкается на строгий Катин взгляд, в котором читается: ты в своем уме?! А если там микробы? Так оторви свой зад от дивана и сходи вымой. Хозяйка дома, называется. Елик покорно идет на кухню за другой вилкой, чтобы ее величество не подхватили инфекцию. За все время, пока мой бестолковый братец обслуживал Мохнаткину, Лена сидела как бедная родственница, чувствуя себя совершенно лишней. Двух таких показательных выступлений хватило, чтобы Лена перестала ходить к Мохнаткиным в гости. При этом Елик наносить визиты к друзьям не прекратил – ну как же! Обидятся!

Думаете, откуда я все это знаю? Во-первых, я не первый год знаю Катьку со всеми ее фокусами, а, во-вторых, когда у Лены с Еликом случилась размолвка, я ее нашла, чтобы поговорить по-бабьи, по душам. Она жаловаться не хотела, но все-таки рассказала. Я, само собой, с братцем поговорила. Он даже и не понял, о чем речь. Елик считал, что стелиться ковриком перед другой женщиной на глазах у своей нормально. Лена ведь все понимает! Она не такая, как Катя, не скандалистка. А вот Катенька, если что не так, закатит истерику, от которой в первую очередь пострадает его друг. И всем остальным заодно достанется. И чтобы спасти вечер, можно наплевать на душевное состояние невесты. Ведь она же умная и терпеливая, она все поймет. Дурак, что и говорить!

Гадости Катя делала мастерски и вроде бы с благими намерениями. Например, снимала со спинки кресла волосок Лены и как бы невзначай говорила: какой ломкий и посеченный. Я подарю Лене лечебный шампунь. Нет, не при Лене, чтобы та не поставила ее на место, но так, чтобы слышал Елик. Или могла сказать: жалко Леночку, она так старалась, когда готовила суп, но он у нее не получился. Я ее обязательно научу готовить. А бывало и круче: Лене уже двадцать восемь, в таком возрасте опасно рожать. Мужики в этом вопросе мало что смыслят, а мнение рожавшей женщины для них авторитетно. Елик все это слушал и на ус наматывал. Выходило, что невеста у него не без изъянов. Но это все ничего, он и такую ее любил, поэтому Катя, чтобы наверняка внести разлад в отношения между Еликом и Леной, пустила в ход тяжелую артиллерию. Мохнаткины пригласили Елика в гости на семейный ужин. Теперь уже без Лены. Выйдя с мужем на кухню и улучив момент, когда Елик наверняка услышит их из холла, она завела такой разговор:

– Ты только не говори Елику, не хочу его расстраивать.

– А что случилось? – спросил Дима.

– Да нет, ничего, просто я подумала… – Катька играла, как актриса провинциального театра.

– Что-то серьезное? – настаивал муж.

– Я видела Лену с другим, – сдалась-таки Катя. – Только не говори Елику!

– Да ну, может, просто коллега по работе или родственник, – не поверил Дима.

– Он ей цветы подарил – красивый букет из тигровых лилий, и они целовались.

– Ты ничего не путаешь? Может, это не Лена была?

– Лена. Я ее хорошо разглядела.

– Надо же, какая стерва!

Елисей слушал все это и закипал от негодования. У них дома недавно появились тигровые лилии, а Лена сказала, что купила их у старушки возле метро. Жалко ей стало бабулю, последний букет у нее остался и цветы красивые. А он, дурак, поверил!

Когда Катя вышла в гостиную с пирогом, Елик пробубнил что-то невнятное про срочные дела и угрюмо ушел.

В общем, с Леной мой братец расстался. А жаль – очень хорошая была девушка, – заключила Дарья свой рассказ.

– Все это любопытно, только какое отношение это имеет к делу?

– Ну как же? У Кати рыжие волосы, как вы сказали. Одевается она по моде, на высоких каблуках ходит… И живут Мохнаткины на Яхтенной улице, в шестом доме!

– Допустим, это была Екатерина Мохнаткина. Только зачем ей убивать вашего брата? Где мотив?

– Я и не говорю, что Елика убила Катька. Это сделал кто-то из ее любовников. Катька – еще та вертихвостка, гуляет направо и налево, пока муж не видит. А вы думаете, чего она так одевается и чепурится, когда Дима в разъездах? И вообще, знаю я ее. К бабке не ходи, втянула моего брата в одну из своих любовных интрижек! Уже были случаи, – хлюпнула носом Казарцева.

– Хорошо, мы проверим, – сделала пометку в тетради Валентина. – И еще. Почему вы сказали, что работаете администратором? Вы ведь в «Успехе» отнюдь не администратор.

– Не администратор. А что я, по-вашему, должна была говорить?! – вспыхнула Казарцева. – Что я танцую у пилона? Если хоть одна собака в округе узнает правду, моего сына в школе заклюют! Уж поверьте, сарафанное радио работает исправно. Мать – танцовщица Go-Go – как звучит! Для большинства это все равно что стриптизерша. Мало кто разбирается в танцевальных направлениях. Я, между прочим, танцую в одежде и без всяких приватностей. Да, я не в элегантном бальном платье скольжу по паркету, а, полуголая, извиваюсь у шеста. Выгляжу я порой вызывающе – короткая юбка, обнаженные плечи, я ношу парики и ярко крашу губы. Этого требует сцена! Да разве же это родительскому комитету объяснишь? Для них я – стриптизерша, а где стриптизерша, там и проститутка. Я попросила начальство, чтобы оформили меня администратором. Мне пошли на уступки – в частной лавочке договориться можно.

* * *
Беседа с Дарьей Казарцевой оставила у следователя Семируковой впечатление, что сестра погибшего сильно обижена на Катю. Катя, Катя, Катя… – повторяла она на протяжении всего разговора, будто Катя Мохнаткина была самым важным человеком в их с братом окружении. Уж не ревнует ли она? – заподозрила Валя. Вполне может быть. Дарья для Елисея была единственной родственницей, и он, судя по всему, ее любил – машину отдал, лучшую квартиру уступил. А тут какая-то Катя, как кость в горле.

Мотива убивать Плюшева у Кати вроде бы не было. Он, по словам Дарьи, был ее верным слугой, а слугами не разбрасываются. Все равно надо бы познакомиться с этой Катей и с ее мужем тоже, раз они были друзьями, решила Семирукова.

Валентина взяла телефон и связалась с оперативниками.

– Наведите мне справки по Мохнаткиным – Дмитрию и Екатерине. Плюшев был другом их семьи. Они живут на Яхтенной улице в шестом доме.

– Уже наводим. Завтра доложимся, – прозвучал бодрый голос Небесова. – Екатерина рыжая, подходит под описания Рыбакова. Мы ее во дворе заприметили, когда на Яхтенной работали.

– А что там с отколовшейся головой куклы? Нашли?

– Нет, конечно. Мы не боги. В густых зарослях пустыря да среди мусора найти такую мелочь – утопия.

– Поэтому и не искали, – сказала Семирукова. – Хоть по Мохнаткиным работаете, и на том спасибо.

Валентине не давали покоя слова Потемкина, сказанные ей «по блату» по поводу орудия убийства. Валя достала фотографию обезглавленной куклы и стала ее рассматривать.

Непропорционально большие ноги, уцелевшая правая рука, живот, грудь – фигурка была женской и изяществом не отличалась. Хотя чего можно ожидать от эпохи неолита? И так эта кукла слишком искусно сделана для того времени. Сначала Валя, как и Небесов, решила, что это безвкусная китайская поделка, коих полным-полно в каждой сувенирной лавке.

А оказалось, что этот кусок обработанной глины относится к культуре дзёмон! Подумать только! Такая древность! От одной мысли захватывает дух.

Когда Потемкин упомянул про дзёмон, Вале захотелось спросить его, что это такое, но она промолчала, чтобы не выглядеть невеждой в глазах эрудированного эксперта.

Валентина покопалась в справочниках и узнала, что термин «дзёмон» означает «след от верёвки». По названию техники украшения глиняной посуды и фигурок шнуровым орнаментом получил наименование период истории.

Период дзёмон зародился в XIII веке до нашей эры и продолжался до 300 года нашей эры. Судя по тому, что фигурка, обнаруженная на пустыре, имеет развитые формы и сложный орнамент, она относится к периоду позднего дзёмона.

Предназначение керамической фигурки оставалось для Семируковой непонятным. Наличие груди у куклы указывало на то, что она принадлежит особе женского пола. Возможно, она символизирует мать богов. Поклонение женскому божеству, знаменующему плодородие, было распространено у западных земледельческих племен.

Основоположники верёвочного орнамента айны проповедовали анимизм. Они верили в одушевленность природы, поэтому бережно к ней относились. Особенно почитали огонь и считали, что в доме он должен гореть всегда. Погасший огонь предвещал беду в семье. Огонь поддерживали женщины, они не могли надолго отлучаться из дома, а мужчины были добытчиками. Такое положение вещей больше присуще патриархату.

Айны с особым почтением относились к медведю. Мужчины приносили из леса медвежонка и заключали его в деревянную клетку. Медвежонок вскармливался грудью женщины, что было чуждо любому другому народу, кроме айнов. На протяжении всего времени, пока медведь жил в общине, айны относились к медведю с почтением, а когда он вырастал, в медвежий праздник его убивали. Это действо сопровождалось песнями, танцами, пиршеством и одновременно плачем. Айны просили у медведя прощения за то, что лишили его жизни, но иначе он не смог бы отправиться к духу гор и передать ему, что племя заслужило благосклонность богов.

Айны создали необычную и богатую культуру. Их орнамент, резьба и деревянная скульптура удивительны по красоте и выдумке. Следы существования этого народа обнаружены в местах неолитических стоянок на Японских островах. Именно там зародилась дзёмонская культура.

Для японцев айны были всегда только варварами. Но, несмотря на это, большую часть своей культуры, религиозных представлений, военного искусства и традиций японцы переняли именно у айнов. В частности, самурайское сословие средневековой Японии переняло у айнов обряд «сеппуку» («харакири») – способ самоубийства путем вспарывания живота кинжалом, истоки которого уходят в глубокую древность – к языческим культам айнов.

Айны – аборигены Японских островов, народ, населявший низовья Амура, юг полуострова Камчатка, Сахалин и Курильские острова. Загадочное племя, представители которого считают себя спустившимися с небес. Айнский язык не похож ни на один из языков мира. Белолицые и прямоглазые, айны по своему внешнему облику разительно отличаются от других народов Восточной Азии. Они явно не монголоиды, скорее тяготеют к антропологическому типу Океании. Так же, как у жителей Австралии и Новой Зеландии, в орнаментах айнов часто присутствует змея.

Несмотря на то что японцы и европейцы застали это племя жившим в хижинах и землянках, с длинными, сбившимися в колтуны волосами, нестрижеными ногтями, в неопрятной одежде, есть факты, указывающие на то, что раньше это был высокоразвитый народ.

У айнов причудливо и противоречиво переплетаются черты северных и южных жителей, элементы высокой и примитивной культур; в преданиях айнов рассказывается о сказочных сокровищах, крепостях и замках, которых у них никто никогда не видел.

Ныне айнов осталось совсем немного, они живут на острове Хоккайдо. Об айнах известно не много. Японцы предпочитают не уделять культуре айнов внимания, позиционируя этот народ как отстающий в развитии и замкнутый.

Не найдя ответа на вопрос о предназначении керамической фигурки, Валентина все-таки решилась задать его Потемкину.

Она набрала его номер и изложила суть дела. Нисколько не удивившись вопросу, Сергей ответил на него бойко и обстоятельно, как вызубривший урок отличник.

– Дело в том, что керамические статуэтки древними айнами использовались для лечения болезней. Они изображали людей, страдающих от каких-либо недугов. В такие фигурки при помощи наговоров айны переносили болезни пациентов, и затем фигурки разбивались, тем самым избавляя больных от страданий. – В голосе Потемкина послышались нотки ехидства.

Чтобы Сергей, по обыкновению, не принялся опять ее чему-нибудь учить, Семирукова поблагодарила его за информацию и положила трубку.

А может, эксперт ее разыгрывает, и никакой это не осколок древности, а вполне современная безделушка? – закрались у Валентины сомнения. Нет, Потемкин – серьезный человек, и такими вещами не шутят! Она следователь, а не девочка на свидании, которой можно морочить голову. Но, с другой стороны, все тут, и эксперт в том числе, воспринимают ее как девочку. Может, он таким образом хочет ее научить уму-разуму? Дескать, не верь на слово, а только бумаге. Официального заключения, в котором черным по белому было бы написано, что найденная на месте преступления керамическая фигурка относится к периоду неолита, ей никто не присылал. А то, что эксперт сказал, к делу не пришьешь. «Да мало ли кто что наговорит! – разозлилась Валя. – Взрослые дядьки, нашли себе забаву – сбивать с толку следователя! И ведь ничем их не прищучишь! Рапорт на них не напишешь – у них круговая порука – сама же крайней останешься».

Но, с другой стороны, версия про дзёмон такая притягательная! Как было бы здорово, если бы она оказалась верной! Ведь это так интересно – получить в производство не заурядную бытовуху, а что-нибудь таинственное, окутанное шлейфом загадок древности.

На следующий день, как и обещал, к Семируковой с докладом явился Миша.

– Дмитрий Николаевич Мохнаткин в ночь с шестого на седьмое августа был в Твери, чему есть документальное подтверждение, – перешел сразу к делу Небесов. – Мохнаткин вообще часто ездит по работе. А вот его жена в это время находилась дома. Одна, если не считать трехлетнего ребенка. Но ребенок алиби составить не может. Самое любопытное, что Мохнаткины проживают как раз в той парадной, в которой, по словам Рыбакова, скрылась рыжеволосая женщина. Кстати, вот фото Екатерины, – Небесов достал из папки несколько фотографий – крупным планом и в полный рост. С них смотрела миловидная, модно одетая молодая женщина. И ножки у нее что надо, короткую юбку нестыдно надеть, отметила про себя Валя. И вообще, она эффектная, мужчинам такие нравятся.

– Ну как, хороша? – игриво спросил он.

– Так себе, – пожала плечами Валя. – Но это к делу не относится.

– Не относится… – передразнил ее Миша. – Много вы, девушка, понимаете! Женщины делятся на красивых и некрасивых. Красивые к делу относятся гораздо чаще.

– Откуда такие сведения?

– Из богатого оперативного опыта. Сама посуди: из-за красоток чаще разгораются страсти, да и сами красотки склонны пускаться в авантюры. Дурнушке в кои-то веки выпадет женское счастье в виде соседа Васи, она им и дорожит, чтобы шаг влево или вправо, так это ни-ни.

– Красивые – некрасивые…Что за примитивная градация! – фыркнула Семирукова. Уж ее-то красоткой никто никогда не считал, и этот Небесов смотрит на нее со своего невеликого росточка и, поди ж ты, мнит себя царем горы.

– Как знаешь, Валечка, можешь верить, можешь – не верить, но так оно и есть. Мы, мужики – неважно, интеллектуалы или дегенераты – шею свернем, оборачиваясь вслед красавице, ради нее многое сделаем, в то время как на замухрышку даже не взглянем.

– «Мы»… Не надо обобщать, – уколола его взглядом Семирукова. Ей надоело слушать шовинистские рассуждения. – А что Рыбаков? Опознал Мохнаткину?

– Затрудняется с ответом. Говорит, что вроде бы похожа, а вроде и нет. Он плохо ее лицо разглядел, больше на ноги пялился.

– Рыбаков на ноги пялился?! Ему же шестьдесят лет!

– Да хоть бы и девяносто! Мы, мужики, всю жизнь пацаны.

Ну да, а мы после двадцати пяти уже старые девы, после тридцати и вовсе должны подумывать о душе, отметила про себя Семирукова. Этот капитан наверняка и ее считает бабушкой. Знает она эту породу мужчин – они отчаянно боятся стареть, поэтому всеми силами цепляются за уходящую молодость: носят молодежную одежду, не обзаводятся семьей, потому что им «еще рано», и девушек предпочитают исключительно юных, чтобы самим казаться моложе. Ходят вместе с ними на дискотеки, торчат в ночных барах, играют в боулинг, и все ради того, чтобы оставаться в обойме.

Небесов следователя уже не смущал. Валя сочувственно окинула взглядом Михаила: футболка с надписью «Cool», потертые джинсики и заношенные кроссовки; за плечами у опера болтался неизменный рюкзачок с брелоком – мягкой игрушкой. Ее всегда смешили такие подвески на вещах у взрослых мужчин. Они смотрелись нелепо и сразу отправляли их хозяев в лагерь инфантильных людей.

– Миша, как вам показалось, Катя могла убить Плюшева?

– Могла ли Катя убить? – задумался Небесов. Он вспомнил, как пришел к ней домой. Во время поквартирного обхода женщина дверь не открывала, хоть и находилась дома. Либо боится открывать незнакомым людям и сомневается, что к ней пришел представитель правоохранительных органов, а не проходимец с поддельным удостоверением, либо ей есть что скрывать от полиции.

Тогда Михаил решил прибегнуть к уловке. Попросил соседку с нижнего этажа, чтобы она позвонила в дверь Мохнаткиным. Михаил встал на лестничной площадке в закутке. Соседке открыли не сразу. Сначала раздался еле слышный голос за дверью – хозяйка попыталась решить вопрос, не отпирая двери, но потом все же сдалась.

– Что вам? – спросила она неприветливо в дверной проем.

– Добрый день! Мне… мне ничего. К вам товарищ, – кивнула соседка в сторону подошедшего оперативника. При виде Небесова Мохнаткина хотела закрыть дверь, но не успела – нога Михаила протиснулась в щель.

– Что же вы, госпожа Мохнаткина, так настойчиво игнорируете правоохранительные органы? Это наводит на определенные мысли.

– Ничего я не игнорирую! – отступила она от двери, но в дом не пригласила.

Небесову приглашения не требовалось – он вошел в квартиру, воспользовавшись замешательством хозяйки. В кокетливом шелковом халате, изящных тапочках из белого атласа с норковой отделкой, при макияже, с огненной гривой волос и по-детски распахнутыми серыми глазами, Катя выглядела девушкой-куклой, украшением интерьера, ангелом-хранителем домашнего очага. На их с Небесовым голоса из комнаты прибежала заспанная девчушка. Она тут же уткнулась носом в мамин халат и что-то зашептала, недоверчиво оборачиваясь на гостя.

– Зайка, иди поиграй, пока мы с дядей поговорим. Подождите, я сейчас ей мультфильм включу.

Катя с дочкой ушли в комнату, а Небесов, не теряя зря времени, заглянул в шкаф с обувью.

Оперативник обомлел: столько туфель, сапог, босоножек всевозможных цветов и фасонов… Среди этого разнообразия он заметил подходящие под описания Рыбакова босоножки на высоченных каблуках.

– Проходите в гостиную, – предложила вернувшаяся хозяйка. К тому времени Небесов успел закрыть шкаф и принять непринужденную позу оставленного без внимания гостя.

– Я полагаю, вы уже в курсе, что Елисей Плюшев погиб.

– Да.

– Откуда вам это стало известно?

– Дима, мой муж, сказал. Он тогда был в командировке, ему позвонили.

– Кто ему позвонил?

– С работы. С бывшей. Их общий знакомый. Они раньше вместе работали.

– А вы? Где вы были в ночь с шестого на седьмое августа?

– Дома, где же еще? – возмутилась Катя, словно ее в чем-то обвиняли. При этом лицо ее исказилось в злобной гримасе.

– Это может кто-нибудь подтвердить?

– Что значит подтвердить? Я дома была! – продолжала закипать Мохнаткина. – И вообще, по какому праву вы меня допрашиваете?

– Я пока вас не допрашиваю, а всего лишь беседую. Кроме вас был кто-то еще дома?

Катя уставилась на Небесова. Маленький, невзрачный – и он еще смеет так разговаривать с ней, словно она преступница? В Катиных ярко накрашенных глазах читалось презрение. Она, конечно же, могла проигнорировать его вопросы и ничего бы он ей не сделал – права не имеет. Смекнув, что лучше ответить, тогда он быстрее покинет дом, Мохнаткина вымолвила:

– Да, дочь.

– Не свидетель, – заключил Михаил.

– Что значит не свидетель? Вы меня в чем-то подозреваете? Да кто вам позволил?! – взорвалась хозяйка. Это было уже слишком!

– Не шумите, дамочка! Под подозрение может попасть любой, и вы не исключение.

Катерина не нашла что ответить. Все ее аргументы закончились, а надутые губки на него не действовали – это она определила сразу и безошибочно. Таких типов ничем не прошибешь! Манера оперативника разговаривать ее возмущала, но что-то изменить она не могла. Катя лишь демонстративно отвернулась.

– Какие у вас были отношения с потерпевшим? – продолжал Небесов, не придавая значения выкаблучиванию Кати.

– Нормальные. Нормальные дружеские отношения.

– Вы с ним дружили?

– С Еликом дружил мой муж, а я, естественно, поддерживала с ним хорошие отношения.

– В чем это выражалось? Плюшев приходил к вам, когда вашего мужа не было дома? Ведь Дмитрий Мохнаткин часто бывает в разъездах, не так ли?

– На что вы намекаете?! – зло ответила она, как показалось Небесову, слишком быстро.

– Я ни на что не намекаю. Но буду иметь в виду, что здесь есть над чем задуматься.

– Вовсе нет, – пробормотала Катя.

– Кстати, ваш муж сейчас где?

– На работе он. Ваши сотрудники его уже допрашивали. Что вам еще от него надо?

– Значит, не все еще с ним выяснили.

– Послушайте, – примирительно сказала Катя. – Дима много работает, устает, и ему ни к чему после работы еще отвечать на вопросы полиции. Я с Елисеем, как и со всеми друзьями Димы, которые ходили к нам в гости, много общалась. Может, вам будет достаточно разговора со мной? Вы у меня спрашивайте, я расскажу все, что знаю.

Боже ты мой! Святая женщина! Какая беззаветная любовь к мужу! Ради его покоя она готова пожертвовать покоем собственным! Если бы не годы работы в розыске, оставившие неизбежный налет цинизма в его душе, Небесов бы прослезился. Катю он видел насквозь. Если женщина, только что не желавшая его и на порог пускать, внезапно стала любезной, значит, он нащупал ее больное место. Катерине явно не хочется, чтобы он беседовал с ее мужем.

– Хорошо, – покладисто согласился Миша, думая, что Мохнаткина допросить они всегда успеют. – Итак, с самого начала. Как давно вы были знакомы с Плюшевым?

– Ну… лет десять, наверное.

– Где вы познакомились?

– Да я уж и не помню. На какой-то вечеринке, по-моему.

– В школе на дне встречи выпускников, – подсказал ей Миша.

Катя уставилась на него, хлопая ресницами. Она пыталась сообразить, насколько подробно осведомлен оперативник об их отношениях с Елисеем. По всему выходило, что достаточно подробно для того, чтобы задавать неудобные вопросы.

– Может, и в школе. Разве это так важно?

– Важно все. Итак, вы познакомились с Плюшевым десять лет назад, и у вас с ним завязался роман.

– Да какой там роман! Елик за мной ухаживал, как и другие мальчики, но ничего серьезного у нас с ним не было.

– А потом вы встретили Дмитрия.

– Да, я встретила Диму. И вышла за него замуж.

– Как на это отреагировал Елисей? Он продолжал за вами ухаживать?

– Нет, конечно! Они же с Димой были друзьями. Разве что помогал иногда по-дружески – подвозил куда-нибудь, когда Дима был занят, или дочку из садика забирал, но это ведь не ухаживания.

Стрекотанием сверчка прозвенел дверной звонок, оповещая о том, что кто-то пришел.

Катя насторожилась.

– Пойду открою. Это соседка, наверное, – растерянно пробормотала Катя.

– Никак за солью пришла, – поддел ее Миша и тенью прошмыгнул вслед за ней. Небесов слабо себе представлял, чтобы нынче в многоквартирных домах соседи ходили друг к другу в гости.

– Катюша! Ну как ты? Как Люсенька? А где Димочка? – рассыпаясь вопросами, в квартиру ворвалась дородная дама лет пятидесяти.

– Мама, тише, – Катя хотела куда-нибудь выпроводить гостью, но не успела – Небесов уже стоял тут как тут.

– Люся спит? – перешла на шепот дама. – А это кто?

– Оперуполномоченный капитан Небесов, – взмахнул он удостоверением.

– Ой, – ойкнула женщина. – Вы, наверное, из-за Елюши. Мне Катюша все рассказала. Какое горе, какое горе!

– Вас как зовут?

– Лидия Павловна я. Такой хороший мальчик был! Катюша, ты напоила капитана чаем?

– Мама, он уже уходит. Мне с ребенком надо заниматься.

– Лидия Павловна, я с удовольствием выпью с вами чаю, – возразил Миша.

– Катюша, ты иди к Люсе, а мы с молодым человеком сами справимся, – ей страсть как хотелось узнать подробности гибели Елисея.

Катя с нескрываемым недовольством ушла в детскую, а Небесов с ее матерью последовал на кухню.

– За что же его убили-то? Еличка ведь таким славным был, мухи не обидел! Нашлись ведь сволочи! Как только таких земля носит?! – Лидия Павловна вопросительно смотрела на Небесова, ожидая рассказа.

– Хватает всякого сброда.

– Вы уже кого-нибудь подозреваете?

– Ищем. Вы Елисея хорошо знали?

– Не так чтобы очень. Он хороший был парень, но немного замкнутый. Не любил делиться наболевшим, все в себе держал. А это, я считаю, неправильно. Выговариваться надо, иначе печаль душу изнутри выест. Ну уж, видать, уродился таким. За Катькой моей бегал, как привязанный. Одну ее любил. Я такую любовь только в кино видела. Дело к свадьбе шло. Он свататься приходил, и Катюша вроде бы согласилась, а потом возьми да за Димочку и выйди. Такая любовь была, такая любовь! Даже жалко. И любовь жалко, и Елюшу. Он тогда сам не свой сделался, с Димочкой в дым поссорился и уехал куда-то. Думала, что не увижу его больше, а потом гляжу, вернулся. И с Димочкой они помирились, и на Катю больше не дулся. А я думаю, и хорошо, что так сложилось. Что ни делается, все к лучшему! Ведь Еличка как был бобылем, так им и помер – ни ребенка, ни жены. Так что еще не ясно, как оно вышло бы, если бы они с моей Катей поженились бы. Может, он не способен был детьми обзавестись, и я тогда без внуков осталась бы. А так у меня уже второй на подходе!

– У вас кроме Кати еще дети есть?

– Вот именно что нет! Катюша у меня единственная дочь, и она ждет ребенка! – заулыбалась женщина. Ей было приятно делиться этой новостью.

– Мама! Я же просила! – в кухню вошла Мохнаткина. Она была готова испепелить Лидию Павловну взглядом за то, что та разгласила ее тайну.

– А что я такого сказала? Хорошая новость, почему бы ею не поделиться? Человек за тебя порадуется… – стала она оправдываться. – Это она из суеверия – чтобы не сглазили. Мужу не сказала. Даже мне, матери, говорить не хотела. Я случайно узнала, когда на рецепты из женской консультации наткнулась. Они вот тут, на подоконнике лежали. Это вы, мужики, в них ничего не смыслите, а я сразу сообразила, что к чему.

– Мама!

– Что мама? Что тут такого? Зачем скрывать, раз дело хорошее? Радостью делиться надо!

Катя нервно поджала губы, сверкнув глазищами. Назревал семейный скандал. Чтобы не оказаться меж двух огней, Михаил поспешил убраться с поля брани.

– Спасибо за чай. Я, пожалуй, пойду, – светски откланялся он.

– То есть Мохнаткина беременна? Это объясняет, почему она не шла на контакт с полицией. В таком положении женщины порой ведут себя неадекватно, – прокомментировала Семирукова.

– Рано ей еще неадекватной быть, – авторитетно заявил Михаил.

Валя спорить не стала, чтобы не нарваться на какую-нибудь колкость – у нее самой ни мужа, ни детей, и злой оперативник мог ей это вставить в строку.

– Странно все-таки, что Катя не объявила мужу о своем положении.

– Это нам с тобой странно, а дьявол, как известно, кроется в деталях. Я еще не все рассказал. В шестом доме, в соседней с Мохнаткиными парадной, как раз у них за стенкой, живет одна любопытная дама пенсионного возраста, Фаина. Она так и представилась – Фаина. Без отчества. А мне все равно – что с отчеством, что без отчества. Весьма активная бабулька, на Фаину Раневскую похожа. Говорит, что в честь актрисы ее и назвали. Жаль, раньше она была на даче, а то мы с ее помощью Мохнаткину быстро вычислили бы. Она женщина одинокая и наблюдательная. Принято считать, что теперь соседи друг про друга ничего не знают. Но нет-нет да найдется на наше счастье такая ходячая справочная, как эта Фаина. Она столько любопытного про Мохнаткиных рассказала – спецслужбы отдыхают.

– И что же она рассказала?

– Много чего. По ее словам, выходит: муж в Тверь – жена за дверь. То есть Мохнаткин в командировку, к его жене – гость. Мужеского полу, как выражается Фаина. Она за стенкой голос мужской часто слышала и «любовные завывания».

– Может, Катя с мужем завывала.

– Нет. У Фаины все под контролем было – она видела, как Дмитрий уезжал. Ее окна выходят на стоянку, где Мохнаткин ставит свой автомобиль, так что соседка отслеживала его передвижения.

– А почему, Миша, ты думаешь, что к Кате приходил Плюшев? Может, это был кто-нибудь другой.

– Плюшев считался другом семьи и мог приходить в отсутствие Дмитрия в его дом, не вызывая лишних вопросов. А начни захаживать к Кате кто другой, об этом Мохнаткину рано или поздно стало бы известно.

– Допустим. Плюшев и Мохнаткина были любовниками, – задумчиво произнесла Семирукова. – Зачем ей это было надо? У нее муж, ребенок.

– Валечка! Как ты не понимаешь?! Дмитрий постоянно работает, ему не до жены. Катя – красивая молодая женщина, сидит в четырех стенах, выходит только в магазин и салон красоты. Она не ходит в офис, ей даже наряды выгулять негде. А ей нужно как-то себя проявлять, она жаждет восхищения и внимания. Это замухрышки всю жизнь на мужа смотрят, как на бога, не смея и в мыслях ему изменить. У красивой женщины психология другая, она как волк, которого сколько ни корми, все в лес смотрит.

Ну да, ехидно подумала Семирукова, он-то уж точно знаток красивых женщин. Сам замухрышка, как ни крути, а строит из себя мачо. Ей стало неприятно пренебрежительное отношение капитана к женщинам, по его мнению, недостаточно красивым.

– Если они были любовниками, тогда это многое объясняет, – продолжал развивать свою мысль Небесов. – Елисей стал требовать, чтобы Катя ушла от Дмитрия. Катя не соглашалась. Ей было невыгодно терять мужа-бизнесмена и материальное благополучие, которое он ей обеспечивает. Тогда, отчаявшись, Плюшев решил рассказать об адюльтере Дмитрию. Для Кати это была катастрофа. Одно дело – держать мужчину в любовниках при успешном муже, и совсем другое – уйти к нему. Плюшев ведь, по сути, бесхребетный подкаблучник – таких женщины не любят, лишь пользуются ими. И в материальном плане он так себе. Не нищий, конечно, но и особых денег у него нет – честный трудяга, живущий от зарплаты до зарплаты. Не зря Катя не горела желанием выходить за него замуж. Елисей откуда-то узнал, что Катя ждет ребенка, и решил все рассказать Дмитрию. Жену, мол, я у тебя забираю, поскольку ребенок от меня. Чтобы Катя поменяла свое благополучие на жизнь в однокомнатной конуре с установщиком карнизов? Ее такая перспектива никак не устраивала. Что ей оставалось делать? Покаяться мужу? Вряд ли он ее простил бы. И тогда Мохнаткина решает вопрос радикально. Заманивает любовника на пустырь и убивает его.

– Все это любопытно. Но почему она это сделала сама и почему на пустыре?

– Ну не дома же его прикончить! А что знают двое, то узнают все. Не хотела посвящать посторонних.

* * *
Екатерина Мохнаткина на допросе то принимала позу возмущенной произволом полиции дамочки, требовала адвоката, то примирительно улыбалась и придавала голосу жалостливые нотки.

– Если вы невиновны, то почему так болезненно воспринимаете каждый контакт с правоохранительными органами? – спросила Семирукова. У нее вызывало недоумение поведение Мохнаткиной – ту еще ни в чем не обвиняют, а она так нервничает.

– А почему я вообще должна таскаться к вам на допросы?! Почему меня заставляют сесть рядом с какими-то девками, чтобы потом какой-то старый пень на меня таращился?!

– Вы похожи по описанию на женщину, которая оказалась на месте преступления в ночь на седьмое августа. У вас же нет алиби?

Катерина ничего не ответила, она лишь насупленно отвернулась.

– Поэтому была проведена процедура опознания. Свидетель вас не опознал, что несомненный плюс для вас. Но, по его словам, он не уверен, что это были не вы. Так что исключить вашей причастности к гибели Плюшева пока нельзя.

– Что значит нельзя? И вообще, как вы можете бросать такие обвинения мне… в моем положении?! Вы-то, вы бездетная, незамужняя – сразу видно! А я – мать!

– В вашем положении действительно не стоит переживать. Успокойтесь, пожалуйста, и отвечайте на вопросы по существу. Соседи говорят, что в отсутствие мужа к вам приходил мужчина. Вы боитесь, что об этом станет известно Дмитрию?

– Что? – хлопнула глазами Катя. Она соображала, как себя вести дальше – возмущаться или постараться сгладить ситуацию.

– Это было бы вашим личным делом, если бы оно не послужило мотивом убийства.

– Какого убийства? Вы что, всерьез думаете, что это я – убийца?! И вообще, при чем тут Олег? – выпалила Мохнаткина и осеклась.

Олег Сальников, импозантный молодой человек, вальяжно расположился на стуле перед столом Семируковой. Здесь, в кабинете следователя, куда был вызван для дачи показаний, он чувствовал себя вольготно.

– Я подтверждаю, что вечером шестого числа Катя была со мной, – сказал он.

– То есть вы хотите сказать, что состоите с Екатериной Мохнаткиной в любовной связи?

– Состоите в любовной связи… Фу, как неромантично! – поморщился Сальников. – Канцелярский язык убивает во мне поэта. И вам, Валентина Николаевна, так не идут эти бездушные официальные фразы.

– Ближе к делу, Олег Алексеевич, – строго сказала Валя, чувствуя, как на щеках и шее выступает румянец. Ну что за организм! Реагирует на каждую эмоцию! – разозлилась она на себя и, чтобы скрыть смущение, придала лицу сердитое выражение.

– Ближе так ближе, – не стал спорить свидетель. – Да, мы с Катей, как вы выразились, состоим в любовной связи. Знойная девочка, мне такие нравятся.

– Ее муж знал о ваших отношениях?

– Нет, конечно. Что вы? Он не стал бы жить с ней, если бы узнал. Ноги выдернул бы.

– Вам или жене?

– Мне вряд ли. Я как-никак пять лет боксом занимался. Силенок не хватит у этого мужа.

– Так, может, это вы Плюшева убили на почве ревности?

– Ха-ха! Три раза. Какая ревность, о чем вы? Да и не был Плюшев Катькиным любовником. Видел я его – размазня размазней. Не мужик, а манная каша. Типичный подкаблучник. Катька им вертела, как хотела, а он слушался. Он даже бегал в магазин ей за колготками. Это Катька мне сама рассказывала. Но в одном я его уважал. Катька предложила стать Елику ее любовником, а он отказался. Побрезговал объедками с чужого стола.

– А вы не побрезговали?

– Я – другое дело. Я не по любви, а ради плотских удовольствий. А это две большие разницы.

– То есть Мохнаткину вы совсем не любили?

– Почему же? Любил. Раз в две недели, когда ее муж уезжал. Если вы под словом «любил» подразумеваете высокое светлое чувство, то я скажу, что таких, как Катя, не любят, с ними приятно проводят время и только. Любят милых, спокойных, ласковых, с тихим голосом и нежной улыбкой. Катя – стерва, каких поискать. К тому же не лишена актерских данных. Это и заводит, будоражит кровь. Многие не битые совместной жизнью юнцы и идиоты вроде Плюшева влюбляются в стерв. Думают, что она им обеспечит фонтан эмоций и африканскую страсть на всю жизнь. Ага, как же! Обеспечит. Тошнить будет от ее концертов! Встречаться со стервой – одно удовольствие, не спорю. А поживи с ней под одной крышей пару месяцев, да не дай бог в законном браке – взвоешь! На свидание приходишь, как пионер, готовый ко всему – к любым играм и капризам. Поехать в ресторан вместо домашнего ужина? Не вопрос. Сбегать за шампанским в три часа ночи? Это даже подстегивает. А вот если с работы домой приползаешь, и тебе с порога: милый, ты давно не дарил мне цветов, хочу подснежников или еще что-нибудь в таком духе – тут кроме матюгов ничего на ум не приходит, едва сдерживаешься, чтобы не сказать все, что думаешь о ее подснежниках. Потому что, если взорвешься, будет только хуже – она истерику закатит, а потом всю неделю расхлебывать придется. А как заболеешь, или работу потеряешь, или еще что-нибудь приключится? Стерва станет с тобой цацкаться? Щас! Она привыкла, чтобы цацкались с ней. Тут же вильнет хвостом и будет искать того, кто обеспечит ей сладкую жизнь. А ты сам решай свои проблемы. Когда решишь, тогда приходи. Так что любить стервозу? Увольте! От стервы свое сердце нужно держать подальше, чтобы не было мучительно больно, когда в нее влюбишься и по дури женишься. С такой, как Катя, нескучно, адреналин зашкаливает – все замечательно, но жить с ней – боже упаси. Совместная жизнь возможна лишь с тихой и милой женщиной, пусть не с такой яркой и заводной, но зато она будет с тобой в горе и в радости.

– Исходя из ваших слов получается, что с Катей вместе жить невозможно. Но ведь она замужем, и не первый год. Мохнаткин с ней живет и ничего.

– Муж для Кати – билет в благополучную жизнь. Перед ним она коленца не выкидывает, не показывает свое истинное нутро. Двуликая тварь, с каждым по-разному себя ведет. Сама говорила, что характеров может быть несколько: с мужем – один, с любовником – другой, с тряпкой вроде влюбленного в нее олуха Плюшева – третий.

– Да уж, не пожалели вы черной краски, характеризуя свою подругу. Получается монстр какой-то. Такой убить, что чашку кофе выпить.

– Вы меня не так поняли! Катька, конечно, не ангел, никто не спорит, но в ту ночь ваш свидетель видел другую женщину. Не Катю.

– Почему вы в этом уверены?

– Я вам главного не рассказал. В ту ночь я как раз возвращался от Кати. Лифт сразу не приехал, и я пошел по лестнице. От Катьки до меня всего-то три этажа. Поднимаюсь на четвертый и вижу на общей лоджии девчонку. Рыженькая, а я люблю рыженьких! Есть в них что-то бесовское. Так вот. Стоит, волосы мокрые, сама вся мокрая, в прилипшей к ногам короткой юбчонке. Очень эротично, надо заметить! Вся дрожит. Я подошел, она на меня зыркнула глазищами, в куртенку кутается. Я для затравки пачку сигарет из кармана вытащил, типа покурить вышел – предлагаю. Девчонка взяла. Стоим, молчим, курим. С пацаном поссорилась, спрашиваю? Она кивает. Олег, говорю. Юля – в ответ. Я ее к себе пригласил. Да вы не подумайте, ничего не было. Я не маньяк какой-нибудь там. Отмылась, обогрелась и сразу уснула. Я в гостиной спал, если что. А днем она ушла. Даже телефон не оставила. Сказала, что сама придет, если захочет.

 За несколько дней до этого 
Как все нелепо, беспросветно и ужасно! И никто, никто в этом гребаном городе не хочет помочь! Каждый живет своими интересами, полностью поглощен собой, и всем безразлично, что кому-то рядом совсем хреново. Все стараются отвернуться от чужих проблем, скорее спрятаться в своей норке. «Как же дорого я бы сейчас заплатила за норку!» – думала Юля.

Единственная светлая душа на весь Петербург – Ира. Маленькая, славная Ира. Ее сердце еще не очерствело и способно сопереживать. Но идти к Ире и попроситься на ночлег невозможно. Она, несомненно, в дом пустит, но что скажут Ирины родители – они-то наверняка не такие чуткие, как их шестнадцатилетняя дочь, и вряд ли согласятся приютить незнакомого человека. Да и противно это – чувствовать себя убогой просительницей, которой некуда голову приткнуть, а еще нет денег, чтобы себя прокормить, не говоря уже о том, чтобы платить за жилье.

Юля сидела в неуютном зале ресторанного дворика и цедила через соломинку остатки лимонада. Рядом на крошечных каруселях галдели дети, громыхали игроки «воздушного хоккея», верещали сиренами аттракционы… От этой свистопляски у Юли разболелась голова. Она бы с радостью отсюда ушла, но идти ей было некуда. В очередной раз некуда! Город словно ее выталкивал. В своем нынешнем положении девушка и это кафе быстрого питания, с его диким грохотом, пластиковой посудой и жесткой мебелью, считала за счастье. Большие, безвкусные настенные часы показывали полчетвертого. Всего полчетвертого! Как медленно ползет время! Юля начинала ненавидеть стрелки часов. Она ждала вечера, чтобы отправиться в гости к Олегу и попытаться обрести у него пристанище. Днем наверняка его не застать, думала Юля. А может, повезет, и ей откроет Сашка, и тогда она попросится к ней. Сашка не откажет, не посмеет, побоится разоблачения.

Олег довольно милый, думала девушка, рассеянно глядя по сторонам. Из всех мужчин, которых она повстречала за последнее время, он выглядел самым приятным. Симпатичный, образованный, уверенный в себе, где-то даже слишком, так что иногда его уверенность граничит с наглостью. Но это лучше, чем мягкотелость. При слове «мягкотелость» Юля сразу вспомнила Артема, от которого сегодня ушла, и поморщилась – тютя, маменькин сынок, ни рыба ни мясо! Она ненавидела таких, как Артем. Вот ее угораздило с ним связаться, благо ненадолго. Олег по сравнению с Артемом – супермен, хрустальная девичья мечта. Для нее навряд ли осуществимая. После всех передряг Юля обнаружила у себя несвойственную ей ранее манеру трезво смотреть на вещи. Это незнакомое ей свойство казалось забавным – в голове вдруг сами собой рождались дельные мысли, не то что когда-то. Эх, что же их раньше не было?!

У Олега скорее всего целый гарем – девок меняет, как перчатки. Неприятно, конечно, но не в ее положении вертеть носом. А может, сегодня он не один? Нет, нет! Не может так фатально не везти! Черной полосе пора заканчиваться, иначе так и до ручки дойти можно. Больше скитаться невыносимо! Пусть у него будет хоть сто баб, но сегодня он должен быть один. Пан или пропал – приду к нему, а там – трава не расти! Останусь, покуда не выгонит.

По-хорошему, нужно бы позвонить, а то вдруг Олега дома не окажется, и вообще полагается предупреждать о визите. Сейчас Юля пожалела, что они расстались, не обменявшись телефонами. Она ждала, что Олег попросит ее номер, но он этого не сделал.

Юля добралась до Яхтенной улицы в начале седьмого. В этот раз она не пошла через пустырь, побоялась. Предпочла сделать крюк, выйдя из автобуса за километр до микрорайона. Юля собрала свои пышные волосы в хвост, спрятала их под кепкой; оделась в удобные джинсы и футболку, на ноги кроссовки – ничего приметного, так полгорода ходит. Конспирация не помешает, решила она. Девушка опасалась, что снова встретится с тем типом, который ее преследовал. Он ведь не случайно на нее напал там, на пустыре. Давно шел за ней, ждал подходящего момента. Это она поняла уже потом, а сначала думала, что ей кажется, будто за ней наблюдают.

В этот раз дверь парадной была закрыта. Камень, подпиравший ее раньше, лежал неподалеку. Юля надавила на кнопку домофона. Ответили ей не сразу и как-то удивленно. Ну да, он не ждал, огорчилась Юля, но выбора у нее не было – надо идти. Спасибо и на том, что дома, а не где-нибудь шатается. Поднимаясь к Олегу на его шестой этаж, вышла на четвертом. Позвонила в Сашкину дверь. Тишина. Хорошо хоть Олег дома.

– Привет, дорогой! – придала она голосу восторг и бросилась Олегу в объятия, едва тот открыл дверь своей квартиры.

– Проходи, – пригласил он без энтузиазма, отстраняясь.

– Ты че, не в духах? Бывает. А я к тебе.

Юля оставила вещи в прихожей, разулась и влезла в мягкие тапки, стоявшие под вешалкой.

– Я в душ схожу, ладненько? – направилась она в ванную.

– Давай.

Юля стояла под теплыми струями воды, вдыхая аромат карамельного геля. После скитаний и передряг, выпавших в последнее время на ее долю, она научилась ценить такие простые моменты, как этот. Насладившись водными процедурами, Юля с удовольствием стала вытираться пушистым полотенцем. «Вот бы время остановилось или замедлило бы свой ход, чтобы этот вечер и предстоящая ночь подольше не заканчивались», – мечтала она. Юле почему-то казалось, что утром все хорошее закончится.

Ночью она спала как убитая, нырнув в свежую, пахнущую ванилью постель. Сказались нервная обстановка и физическая усталость. Олег уступил ей спальню, а сам прикорнул на диванчике в гостиной.

Юля проснулась рано – не к полудню, как она привыкла по выходным, а в девять. Олег уже сидел за ноутбуком и под мерное мурлыканье радио глядел в монитор.

– Уже проснулась? Вовремя – как раз завтракать. Так уж и быть, поделюсь своим омлетом.

– Да мне не надо. Ты… это… сам ешь, а мне только кофе, – смутилась Юля. Она вовсе не собиралась объедать Олега.

– Девушка, вы не в ресторане. Идите на кухню и не капризничайте! – ласково произнес он, вставая из-за ноутбука. – Что делается, а? Только навострил лыжи из города, подальше от этих дождей, как погода наладилась. Всю следующую неделю теплынь и без осадков.

– Ты уезжаешь? – оборвалось сердце у Юли. Надо же, а она так рассчитывала пожить у Олега.

– Да, а что делать? Сегодня здесь, а завтра там. Тебе кофе со сливками? – спросил он, не замечая огорчения на лице гостьи.

– Все равно, – равнодушно произнесла она.

– Значит, со сливками, – Олег налил ей в большую чайную чашку кофе и сливок, положил в тарелку обещанный омлет.

Юля без аппетита стала ковырять его вилкой.

– Ты когда отваливаешь?

– Да вот соберусь и поеду. Сейчас по делам, а потом на самолет.

Значит, опять на улицу. Юля погрузилась в размышления, как ей быть дальше. Задумавшись, она уплетала все, что попадалось под руку.

– Ты ешь, ешь, – приговаривал Олег. – Вот еще котлетку возьми. – В Юлину тарелку легла крупная котлета.

– Спасибо. Я столько не съем. Я вообще по утрам обычно только кофе пью, – возразила она.

– Да, на тебя это похоже, – иронично заметил он.

Внезапная забота Олега трогала – в прошлый раз он таким не был. В прошлый раз кивнул в сторону холодильника, мол, сама, все сама. Раньше бы Юля такие перемены отнесла на счет своей неотразимости и обаяния, но сейчас почему-то раздался обычно помалкивающий голос разума. Он неумолимо шептал: в чем-то кроется подвох.

– А давай… давай, я у тебя поживу! – отчаянно заявила Юля. – Ну, цветы там поливать буду, что-нибудь еще поделаю. Квартиру посторожу.

– У меня нет цветов. А квартиру сторожить не надо – не Алмазный фонд. Оставить тебя здесь я не могу, но ты вот что, подруга. Откуда ты приехала, говоришь? Из Южно-Сахалинска? Уезжай обратно на свой Сахалин и как можно скорей.

– Выгоняешь, значит? Фу, как грубо, – отодвинула она от себя тарелку с недоеденной котлетой. – Не хочешь, так бы и сказал, а то отмазки придумываешь: ехать надо, дела…

– Я не выгоняю, а настоятельно рекомендую живее убираться из города, пока не поздно.

Из глубины коридора резко, напоминая звук бормашины, задребезжал дверной звонок.

– Похоже, уже поздно, – пробормотал Олег и пошел открывать.

Юля замерла. В прихожей послышался топот ног, вскоре на кухне появились двое мужчин: один – невысокого роста щуплый блондин лет тридцати, второй – рослый атлет постарше. Они пристально посмотрели на Юлю.

– А это, надо понимать, наша ночная гостья, – произнес атлет. – Что же это вы не просигнализировали, Олег Алексеевич? Нехорошо, укрывательством пахнет.

– Капитан Суров, угрозыск, – представился он Юле. – Попрошу предъявить документы, гражданочка.

– У меня их с собой нет, – соврала она на всякий случай.

– Плохо. Собирайтесь, поедете с нами.

– Но куда? Олег!

Олег развел руками, дескать, ничем не могу помочь.

Не понимая, что происходит и почему полиция пришла за ней, Юля стала собираться. Может, убежать? – взбрела в ее голову сумасшедшая мысль, но стоявший в дверях блондин и шестой этаж заставили эту идею забыть.

* * *
Статная, рыжеволосая, с симпатичным лицом, которое отчаянно портили запущенная кожа и неумелый макияж, – Александра Владимировна Леванцева, ссутулившись, сидела в кабинете Семируковой и молчала. Глядя на ее ярко накрашенные лиловой тушью ресницы и нарумяненные, как у матрешки, щеки, аляповатую одежду из гардероба тинейджеров, Валентина думала, что либо она безнадежно отстала от моды и ничего в ней не смыслит, либо Леванцева совершенно лишена вкуса. Сама Валя декоративной косметикой пользовалась редко, поскольку краситься не умела и считала, что ей это ни к чему – раз уродилась с внешностью «так себе», то макияж не спасет. Поэтому Валя никогда не рассуждала о модных тенденциях, вместе с подружками не перемывала косточки дивам подиума, листая женские журналы. Но сейчас она склонялась к мысли, что сидящая перед ней девица разбирается в пудрах и помадах гораздо хуже ее. Это казалось странным – к тридцати годам пора бы научиться если не наносить макияж, то следить за собой уж точно. Впрочем, неумелый макияж и нелепо смелая одежда не так коробили, как речь Александры. Как только девушка открыла рот, Валя поняла, что перед ней типичная представительница социальных низов, окончившая от силы девять классов. Сплошной сленг, междометия, слова-паразиты. Леванцева старательно подбирала выражения, как догадалась Валя, чтобы избежать мата. Девушка родилась на Сахалине, до недавнего времени жила там же. В ее речи отчетливо слышался нездешний говор. Провинциальность многое объясняла, но все равно Валентина не могла понять, как Леванцева с ее чудовищным лексиконом получила диплом вуза. И не один! Среди вещей, найденных при ней в момент задержания на квартире у Сальникова, были паспорт, трудовая книжка, диплом Южно-Сахалинского института экономики, диплом Сахалинской современной гуманитарной академии. Из них следовало, что Леванцева Александра Владимировна, тридцати одного года, окончив институт экономики, трудилась на предприятии «Свобода» сначала помощником бухгалтера, затем стала главбухом и одновременно училась в гуманитарной академии на факультете менеджмента. И вот в самом расцвете своей карьеры уволилась и зачем-то приехала в Петербург. По ее словам, такое решение было вызвано тем, что ей захотелось пожить на материке, в большом городе.

– Не, ну а че ловить в нашем болоте? Сколько себя помню, я всегда хотела в Москву. У нас все хотят в Москву. Я бы даже на Хабар согласилась, лишь бы на материк перебраться. А тут открываю мыло, и у меня сразу челюсть прямо-таки фигакс – отвисла. Я реально в осадок выпала! Мне предложили работать в Питере! Конторе «СОН» требовался администратор с проживанием. Вот, блин, думаю, подфартило так подфартило! То, что мне надо. У вас в Питере цены на жилье зашибись какие дорогие. Офигемши от счастья, я по-быстрому манатки собрала и пришкрябала в Питер. Сначала все пучком было. Встретили меня как родную. Директор этого «СОНа» – Сережа – мы между собой его Сережей называли, а так он Сергей Олегович Новиков, оттого и название конторы – «СОН»… Так вот, Сережа выделил мне комнату для жилья, где раньше склад был. Распорядился, чтобы убрали из нее рухлядь и бумаги, ну там, че на помойку, че куда… В общем, ниче так хата получилась. И работа непыльная: кофе по утрам заварить, туалетную бумажку заказать, водичку там, газеты-журналы у курьера принять. А вечером, когда все уйдут, свет в рабочей части конторы погасить и двери закрыть. Ну еще там убраться – чашки-ложки помыть и письма по мылу клиентам разослать. Короче, письма напрягали больше всего. Там охрененный список адресов был и несколько вариантов текста. Надо было отсортировать, кому какой текст слать. Я, если честно, замудохалась их сортировать! Бывало, путала, за что получала втык. Ну а в остальном все по кайфу. Нормально, короче, было. А через месячишко Сережа решил переехать в другой офис, и меня сократили и деньги зажали. Вы за это их привлеките!

– Значит, вы приехали по приглашению компании «СОН» на должность администратора и жили в служебной квартире. Через месяц вас сократили, не выплатив зарплаты.

Юля кивнула.

– Вас не смутил тот факт, что пригласили именно вас, жительницу другого, очень отдаленного региона?

– Тогда не смутило, а сейчас до меня, конечно, доперло. А тогда я как думала? Не, ну а че? Офис охранять надо? Надо. Кто ж из местных согласится жить в офисе?! Никто. На фиг надо! А мне самое оно. А то, что я из Южного, так это мой плюс. Ко мне родня не припрется. А если бы взяли кого из ближайшего Гадюкина, через неделю уже вся семья в офисе ошивалась бы.

– Резонно, – заметила Валентина. А сама подумала: у тебя, милая, случись что, выбора не осталось бы. Ты так сразу не встала бы и не уехала домой, а терпела бы до последнего.

– И все же мне непонятно, почему вы не вернулись домой после того, как остались без работы? Ведь вам стало негде жить.

– Ну… – протянула Юля. – Я надеялась здесь зацепиться, другую работу найти.

– И как, нашли?

– Да так… – неопределенно ответила она. – Сначала наклевывалось кое-что, а потом сорвалось. Мне сначала предложили какую-то лажу типа продавцом. Ну я думала, хрен с ним, покантуюсь немного за прилавком, пока что-то другое не подвернется. Как лохушка делала эту гребаную санитарную книжку, а потом оказалось, что нужна еще и регистрация. Сами мне ее делать отказались, а та, что в «СОНе» у меня была, закончилась. И так, по ходу, везде – все берут только с регистрацией.

– Где вы жили все это время, пока искали работу? – Валя продолжала задавать отвлекающие вопросы.

– Ну… у Олега перекантовалась две ночи.

– Вы имеете в виду ту ночь, после которой вас задержали на его квартире?

– Типа того.

– А еще одна – с шестого на седьмое августа после убийства Плюшева?

– Чего?! – привстала Юля. – Какое убийство?! Чего вы на меня тут вешаете?!

– Успокойтесь, пожалуйста, – жестко произнесла следователь. – На вас не вешают, а подозревают в убийстве Елисея Витальевича Плюшева.

– Не знаю никакого Плюшева. И никого я не убивала! Слышите, я никого не убивала!

– То есть с этим человеком вы незнакомы? – следователь положила перед ней фото Елисея Плюшева. На нем Елисей был запечатлен мертвым.

Юля бросила на фото быстрый взгляд и отвела глаза.

– Нет. Не знаю!

– И никогда его не видели?

– Нет!

– Тогда будьте любезны, объясните, пожалуйста, что вы делали на пустыре возле Яхтенной улицы в ночь на седьмое августа.

– Ничего я там не делала, не была я ни на каком пустыре, – пробурчала она.

– Напрасно отрицаете. Ваш приятель, у которого вы остановились – Олег подтвердил, что в ночь, когда погиб Плюшев, он встретил вас на лестнице своего дома.

– Олег подтвердил? – уставилась на Валентину девушка.

– А что вас удивляет? Неужели вы рассчитывали, что он ради вас будет давать заведомо ложные показания?

Юля опустила голову. Она ведь просила Олега, чтобы, если что, тот сказал, что она пришла к нему днем. Как чувствовала, что у истории на пустыре будет продолжение. Олег ведь пообещал ее не выдавать, а сам… Эта молодая следовательша права. Тысячу раз права! Своя рубашка ближе к телу. И вообще, кто она Олегу, чтобы он ее выгораживал? Так, случайная знакомая, на пару ночей. Это было понятно с самого начала, но верить хотелось в лучшее. И надеяться, и мечтать. Думала, их встреча – это судьба. Начало красивой сказки со счастливым концом. Золушка повстречала своего принца в ночном подъезде, они влюбились друг в друга с первого взгляда, поженились и жили долго и счастливо. Какая романтическая чушь! Следователь смотрит и думает: это же надо быть такой наивной дурой! – Она подняла на Семирукову свой тяжелый взгляд. Валентина терпеливо ждала ответа.

Говорить не хотелось. Хотелось выть волком от той безысходности, в какую она попала, остаться одной и ни с кем не разговаривать. «Олег подтвердил». Эти слова стали приговором ее последней иллюзорной надежде, надежде не столько на спасение, сколько на поддержку хоть кого-нибудь. У нее ведь в этом городе никого нет, а Олег, как она наивно полагала, мог бы стать для нее близким человеком.

– Напрасно вы все отрицаете. Мы нашли орудие убийства – керамическую фигурку, на которой присутствуют отпечатки ваших пальцев. Если это была самооборона, то при хорошем адвокате можно рассчитывать на незначительный срок, а то и на условное наказание, – подбодрила Семирукова. – Подумайте, для вас все может оказаться не так уж плохо.

Валя смотрела на девушку, и ей было ее жаль. Ведь она не злостная рецидивистка, и убила Плюшева, скорее всего, обороняясь. А как же иначе? Не напала же она на него с целью грабежа, а личных мотивов у Леванцевой не было. Никто из окружения Плюшева ее не опознал. Одно в этом деле не стыковалось: что подвигло мягкого, покладистого Елисея напасть на женщину? Может, Плюшев был маньяком? Как свидетельствует статистика, большинство маньяков в социуме были как раз такими, как Плюшев: тихими, мирными, производящими впечатление безобидных людей. Надо изучить сводку – не орудовал ли в городе маньяк? А может, Плюшев очень редко выходил на охоту или Леванцева должна была стать его первой жертвой? Коллеги склонны считать, что Плюшев никакой не маньяк и не собирался на нее нападать. Леванцева сама спровоцировала его своим вызывающим нарядом. Он хотел познакомиться, она ответила грубо – и понеслось. Может, Плюшев принял ее за доступную женщину и вел себя с ней соответственно – начал приставать. Если у Елисея были проблемы с женщинами, то такое вполне вероятно. Леванцева стала обороняться. Может, она упала, испугалась, подобрала с земли то, что первое попалось под руку – керамическую фигурку, – и швырнула ее в голову Плюшева. Теперь напугана и не знает, как себя вести, поэтому на всякий случай все отрицает.

– Александра Владимировна, я вижу, вам нужно собраться с мыслями. Сами понимаете, что отпустить я вас не могу. Все, что могу для вас сделать, – это дать позвонить близким. У вас есть близкие?

– Есть. Мама.

– Звоните ей, – указала Валя на служебный телефон.

– Мне по межгороду.

– Звоните.

Юля взяла трубку, решительно стала нажимать на кнопки и остановилась.

– Я номер не помню. Он у меня в телефоне был записан, но я его похерила.

– Других номеров вы не помните?

– Не. Больше мне звонить некому. Ой, блин! Вспомнила! Есть кому. Щас. У меня визитка была.

– Манжетова Осипа Георгиевича? Кто он вам?

– Так, родственник – седьмая вода на киселе. Он тоже из Южного. Мы с ним в Питере случайно пересеклись. Погуляли, потрепались о том о сем. Дал свою визитку и сказал, чтобы звонила, если че. Может, он, конечно, ради прикола так сказал, но чем черт не шутит? Я звякну ему?

– Звоните. Вот его номер, – Семирукова открыла блокнот и продиктовала номер мобильника, переписанный ею из визитки, обнаруженной в Юлиных вещах.

– Вы его пробили? – удивилась она. – А, ну да…

Юля набрала номер и стала ждать. Ей казалось, что и на этот раз ей не повезет – либо Осип, как обычно, не возьмет трубку, либо не станет проявлять участия, а его слова о том, чтобы она звонила, были всего лишь формальностью.

Наконец ей ответили. Голос чужого, можно сказать, почти незнакомого человека показался божественной музыкой, а его слова «постараюсь помочь» вселяли надежду.

* * *
Юлия Недорез сидела в душной камере, уставившись на свои голые колени, а больше смотреть было не на что – вокруг настолько все унылое, что от тоски удавишься. Сокамерницы – две неприятные тетки – смотрели на нее исподлобья и шептались. Обсуждают, догадалась Юля. «Да ну и пусть! Мне по хрену!»

В голове вертелись слова следователя: «Подумайте, все может быть не так плохо». Думать не хотелось. Хотелось, чтобы все закончилось, в том числе эта нелепая, неудавшаяся жизнь. Юля вдруг ясно себе представила ситуацию, в которую попала. И еще с ней происходило нечто. Раньше она никогда ни о чем не задумывалась, жила легко, плывя по течению. А теперь постоянно в голову стали лезть разные мысли. Их присутствие выбивало из колеи и часто мешало уснуть.

И не позвонить никому в Южный, помощи не попросить, как назло, в памяти ни одного номера телефона – ни мамы, ни отчима, ни подруг, ни знакомых, кто мог бы передать просьбу.

Номера телефонов Юля никогда не запоминала, ибо было незачем. Нажала на кнопку с нужным контактом в мобильном, и, пожалуйста, связь установилась. Даже свой номер не помнила – себе она не звонила.

Остается лишь Осип. Можно ли на него рассчитывать? Поможет он или ждет она помощи напрасно? Ничего нет хуже неопределенности! Юля уже пыталась к нему обращаться в трудную минуту, коих в последнее время на ее долю выдалось сполна, но тщетно – Осип всегда был вне зоны доступа. И зачем же он тогда оставил свой номер и сказал, чтобы звонила, если что-то случится? Как будто знал, что она попадет в беду. А может, она здесь по его вине?

Нет! Все неспроста! Здесь кроется какой-то подвох. Не случайно они с ним тогда встретились, ох не случайно! Ведь в Южном столько лет жили, а ни разу нигде не пересеклись, а тут в чужом, огромном городе повстречались. Юля вспомнила тот день, когда столкнулась на улице с Осипом.

 Двумя месяцами ранее. Санкт-Петербург 
– Юля! – услышала она мужской голос. Девушка остановилась – кто это может быть? Как Юлю в этом городе ее никто не знает. Для всех она здесь – Саша, Александра Владимировна Леванцева.

– Недорез! – окликнул он по фамилии еще громче.

Не в силах сдерживать зудящее любопытство, она обернулась.

Высокий, чуть полноватый мужчина с редеющим ежиком белобрысых волос показался знакомым.

– Юля! Не узнаешь?! Я Осип! Внук бабы Нелли из Пятиречья, которая тебе троюродной бабушкой приходится.

Юля не знала, как себя вести: уносить ноги или остаться, чтобы этот внучок ее не спалил.

– Ну, узнала? Я тебя еще вот такой помню, – показал он ладонью уровень где-то в полуметре от земли. – Кошку твою с дерева снимал и был оцарапан ею же.

– Да, Мурка, она такая была, собак гоняла и по деревьям лазала. А потом пропала куда-то.

– Да, дела. Давно в Питере? Друзьями уже обзавелась?

– Да так, – неопределенно пожала плечами Юля, прикидывая, можно ли считать друзьями коллег по работе. Пожалуй, что нет. Какие они друзья? В лучшем случае приятели. Но признаваться в том, что у нее нет друзей, не хотелось, чтобы не создавать о себе впечатления никому не интересной, унылой неудачницы. – Девчонки там, несколько парней…

– Поклонников, поди, толпа.

– Ну… не без этого.

– Я вот на днях приехал, и здесь у меня никого, – признался мужчина. – Может, зайдем куда-нибудь, кофе попьем?

– Нууу, – протянула Юля, раздумывая. Мужчина показался ей приятным, и в ресторанчике посидеть было бы неплохо. Но слегка отпугивал фактор неожиданности. Одно дело – приглашает знакомый человек, и совсем другое – незнакомец. Хотя, учитывая, что этот Осип, которого она хоть убей не помнит, внук бабки Нелли и снимал Мурку с дерева, то получается, они знают друг друга сто лет.

– Пойдем! – повторил он приглашение. Лучезарно улыбнувшись, Осип легонько коснулся ее спины, задавая направление. – Вон в ту милую венскую кофейню.

– У меня вообще-то обед заканчивается, мне на работу надо, – кивнула Юля на серое здание, где на первом этаже приютилась компания «СОН».

– Тогда, может быть, встретимся вечером или в субботу? – настаивал мужчина. – Я, конечно, понимаю, что все вечера у тебя заняты, а я – старый, лысый – тебе, молодой красивой девушке, совсем не интересен, – уничижительно сказал Осип, приглаживая пятерней свою отнюдь не лысую голову, – но все-таки смею предложить совместную прогулку.

– Вы не такой уж и старый, – польстила Юля.

– Спасибо, добрая душа. Знаю, что я далеко не юнец, и ни на что не претендую. Мне одиноко в этом городе и мне было бы приятно провести время в обществе столь прекрасной особы. И, пожалуйста, обращайся ко мне на «ты», а то я и так чувствую себя рядом с тобой динозавром, – усмехнулся он.

– О’кей. Я не против вместе где-нить оттянуться. Можно, например, в ночник завалиться.

– Можно и в ночник, – перешел Осип на ее язык. – Но у меня есть другой вариант. Как ты смотришь на морскую прогулку? По Неве ходят изумительные речные трамвайчики! Давай в субботу прокатимся!

Договорились о встрече на пристани Елагина острова, откуда регулярно отходили речные трамваи и по Малой Невке направлялись в просторные воды Финского залива. Юля ушла, не оборачиваясь, и скрылась за массивной дверью с вывеской «СОН». Девушка не знала, что ее провожает взглядом не только Осип.

Погожим субботним днем Юля с радостью отправилась на прогулку с Осипом. А то почти месяц в Питере, а ни разу хорошо не гуляла. Приедет в центр, пройдется по Невскому проспекту, и на этом все, а если куда в сторону сворачивала, то потом долго плутала в поисках метро. Ох и устала от таких променадов! Все ноги сбила, на них вены вздувались, как у старухи, – шутка ли, на каблуках столько километров отмотать! И все время одна. Скучно!

С Осипом они очень мило провели время. Прохладный ветерок играл ее золотыми волосами, солнце целовало голые ноги, оставляя легкий северный загар. Юле нравилось стоять на палубе и ощущать на себе заинтересованные мужские взгляды. Подол ее короткой юбки то и дело задирался, едва не обнажая исподнее. Юле казалось это очень эротичным, она чувствовала себя прехорошенькой и соблазнительной, а не «фу, какой распущенной», как отозвалась о ней одна старушка, что все время сидела внизу и куталась в плед, а под конец путешествия вышла на палубу подышать.

Вечером они гуляли по набережным. Осип оказался весьма приятным собеседником, галантным кавалером и не занудой. И не приставал, как сначала опасалась Юля, все-таки этот Осип для нее староват, ему, поди, сороковник, хоть и выглядит хорошо. Только странный он какой-то. Все спрашивал, не обижает ли ее кто, предупреждал, чтобы была осторожна, и куклой-оберегом интересовался. Береги ее, сказал, а сам ей руку отбил. Взял посмотреть и уронил. Как так можно?! У него не руки, а грабли, честное слово! «Прости, я не хотел», – лепечет. Мне-то все равно, мне эта хренотень не очень-то дорога. Красоты в ней никакой, так что без руки она не особенно хуже стала.

* * *
Семирукова снова и снова перечитывала материалы дела по убийству Елисея Плюшева. Все вроде в нем было на месте, но что-то резало глаз. Подозреваемая Александра Леванцева на вопросы, касающиеся дела, вот уже который допрос молчит, словно немая. Ждет помощи от своего родственника Манжетова, догадалась Валентина. Ну, дай бог, дождется. Если Манжетов наймет хорошего адвоката, глядишь, Леванцева легко отделается. Плохо будет, если ей дадут по максимуму, а это вполне возможно, смотря какой судья попадется. Пусть полный срок мотают матерые преступники, а Леванцева не такая, это сразу видно, и образованная – аж два высших получила! Но видать, что-то у нее случилось, какая-нибудь личная драма, раз так себя запустила. Если Леванцева получит сейчас срок, то все, на ее судьбе можно поставить крест. Казалось бы, ей-то, следователю Семируковой, какая от этого печаль? Ее долг расследовать преступления и направлять дела в суд. Так-то оно так, но, с другой стороны, она словно ангел, который может спасти чужую судьбу, а может и не спасать. Позволить чужой судьбе сломаться ох как легко, а ты попробуй ее убереги!

Валентина Семирукова с детства отличалась совестливостью и чувством справедливости. В школе она не терпела, когда били слабых, нередко заступалась за других, рискуя получить по шапке. Однажды в пятом классе встряла в драку старшеклассников и заработала шишку на лбу. «Как же это тебя угораздило?» – встревожилась мама. «На ступеньках споткнулась», – соврала Валя. Ложь девочка считала вполне допустимой, если та во благо. Ни к чему родителям знать, что она сама лезет на рожон, иначе будут волноваться.

Выбором профессии Валентина была вполне довольна – стать следователем она решила еще в тринадцать лет, когда зачитывалась книгами Агаты Кристи и смотрела советские фильмы про милицию. Советские фильмы предпочитала бабушка – иные она на дух не переносила, поэтому, когда Валя у нее гостила, тоже смотрела только советское кино, привыкла к нему и полюбила за душевность и за неизбежное торжество справедливости. Она очень сомневалась: а возьмут ли ее в следователи? Ведь нужны особые способности, хорошо развитое логическое мышление, чтобы поймать преступника – в кино все следователи такие умные и ловкие, ими все восхищаются, а она? Обычная девчонка, со средней внешностью. Ну, учится хорошо, и что? Таких, как она, полным-полно, да разве же одной школьной успеваемости достаточно? О своей детской мечте Валя никому не рассказывала – боялась насмешек. Она представляла, как мама скажет: куда тебе в следователи?! Тебе замуж надо, только кто такую неумеху возьмет? Ни обед приготовить, ни порядок навести – вечно плинтуса в пыли. Хоть красивой была бы. И в кого такая уродилась?

Папа милицию не любил. Был в его молодости эпизод, когда его обобрали менты ни за что ни про что. Остановили вечером проверить документы, а документов у него не было. Забрали все деньги, ползарплаты, даже рубля на автобус не оставили – радуйся, что в отделение не отвезли. Отец «радовался» – пять часов топал по городу пешком. Так что при папе о работе в органах лучше было не заикаться, сказала, что планирует устроиться юрисконсультом в какую-нибудь контору.

Это потом, когда Валя училась на юридическом факультете, ей стало известно, что в следователи народ не особо рвется. Ее сокурсники мечтали о карьере адвоката или надеялись устроиться юристами в какую-нибудь солидную фирму. В госструктуру идти не желал никто, поэтому здесь у Вали конкурентов не было.

Принимая Семирукову на работу в прокуратуру, седой полковник Малкин сказал: подумай, что тебя ждет! Здесь никакой романтики, одни чужие слезы и горе, а контингент такой, что не приведи господь.

Малкин к Вале относился по-отечески, берег ее от жестокости и грязи, старался не поручать ей тяжелых дел. А Валя сердилась. Ну почему, почему мне достается одна бытовуха, где все просто и прозрачно?! Серьезных дел не поручают, не доверяют. Боятся, что я не справлюсь.

* * *
Холеный, с маленькими барсучьими глазками, длинным носом и огромным пузом, в дорогом костюме, нанятый Осипом адвокат Леонид Борисович Любарский Юле не понравился. Он сразу же выбил ее из колеи бесцеремонным вопросом:

– Леванцева – это ваша настоящая фамилия?

– Настоящая! – испугалась Юля.

– И паспорт у вас настоящий?

Юля кивнула.

– Если выяснится, что вы живете под чужими документами, то это усугубит ваше положение.

– А почему вы сомневаетесь?

– Мой заказчик, Осип Георгиевич, сказал, что прежде знал вас как Юлию Недорез.

– Ну… Мне моя фамилия никогда не нравилась, вот я ее и сменила.

– И имя тоже не нравилось? – усомнился Любарский. С тем, что Недорез звучит неблагозвучно, он не согласиться не мог, а вот имя у девушки было вполне заурядным.

– Мне всегда хотелось, чтобы меня звали Сашей, – потупила взор Юля.

– Что ж, я вас предупредил. Итак, моя задача в первом приближении – добиться вашего освобождения под залог. Деньги готов предоставить ваш родственник, Осип Георгиевич. Повезло же вам с родней! Деньги немалые, хочу заметить. Моя глобальная цель – сделать так, чтобы вас отпустили из зала суда, и над этим мы с вами будем работать. Для начала я хочу услышать откровенный рассказ, как все было на самом деле.

Юля молчала. Ни хрена себе запросы! А вдруг это подстава? Ха, нашел дуру! Так я ему все и рассказала! Уже бегу и волосы назад!

– Вы не беспокойтесь, здесь нас никто не подслушает, а если это случится, я устрою такой скандал, что мало не покажется! – адвокат погрозил кому-то незримому сарделькообразным пальцем.

Ответа не последовало. Девушка ему не доверяла. Совсем не так она представляла себе беседу с адвокатом, ох не так. Она-то думала, что он научит, что следует говорить следователю, а вместо этого задает вопросы.

– Хорошо, давайте я буду за вас рассказывать, а вы кивайте, если я прав. Итак, поздно вечером вы возвращались с прогулки через пустырь. Я верно излагаю?

Юля кивнула. В общем, все так и было, она шла поздним вечером через пустырь.

– Кстати, куда вы шли, позвольте узнать?

– Да так, к одной знакомой, – неопределенно ответила Юля. Ей совсем не хотелось говорить про Сашу. Еще не известно, каким боком ей выйдет та авантюра, которую они с Сашкой затеяли.

– Хорошо, предположим, вы направлялись к вашей знакомой. Рекомендую запастись правдоподобной историей, если никакой знакомой в районе пустыря у вас нет. Или есть, но вы отчего-то не желаете назвать ее имя.

– Это зачем? – удивилась Юля. А этот Любарский, как рентген, насквозь ее видит!

– Иначе не поверят, а вам это ни к чему. Вижу, вы соображаете туго. Что же, подарю идею. Скажем, вы познакомились где-нибудь на дискотеке… Вы ходите на дискотеки?

– Да. Один раз в «Шуршавеле» была. Это на станции Шушары.

– Отлично. Значит, в «Шуршавеле» вы познакомились с Машей (Леной, Олей). Обменялись телефонами, адресами, она пригласила вас в гости, нисколько не рассчитывая на ваш визит. Вы приглашение восприняли всерьез, и, когда вам некуда стало идти, вы пошли к ней. Телефон вы забыли, а адрес запомнили. Пришли туда, а там никакой Маши (Лены, Оли) нет. Наврала вам случайная знакомая, назвала чужой адрес. Почему так поздно вы шли в гости, сами придумайте. Допустим, Маша – ночная птица, раньше одиннадцати дома не появляется.

Юля внимательно слушала, она и не представляла, что важны такие подробности.

– Итак, поздним вечером шестого августа вы шли на Яхтенную улицу через пустырь в гости к вашей случайной знакомой. На вас были короткая юбка, босоножки на высоких каблуках, куртка. Ваша вызывающая одежда ввела в заблуждение оказавшегося на том же пустыре Плюшева Елисея Витальевича. Он принял вас за проститутку, стал приставать. Вы попросили оставить вас в покое и ускорили шаг. Отказ Плюшева только раззадорил. Он схватил вас за руку, вы попытались освободиться. Защищаясь, вы подняли с земли валявшуюся там керамическую фигурку и бросили ею в нападавшего. Ведь так?

– Да.

Да, да, она швырнула в него этот гребаный оберег. И разнесла ему жбан!

– Той керамической фигурке оказалось около пяти тысяч лет. Могу вас поздравить – вы нашли редчайший экспонат, относящийся к культуре дзёмон.

Юля удивленно подняла глаза. Этот керамический уродец такой старый?!

– Если бы вы нашли ее при других обстоятельствах, вы могли бы рассчитывать на положенные вам двадцать пять процентов от ее стоимости, а так – вряд ли.

– Это много? – перехватило у нее дыхание.

– Достаточно. Во всяком случае, на шпильки хватит. Но поскольку все сложилось как сложилось, вам ничего не светит. Конечно, можно будет попытаться вытрясти что-нибудь из нашего государства, но сначала нам предстоит решить более важную задачу – вытащить вас отсюда. Вернемся к ее решению. Значит, так. Когда Плюшев повалился в траву, вы подошли к нему, чтобы оказать помощь. Запомните, это очень важно – вы предприняли попытку спасти ему жизнь, но смерть наступила тотчас.

– Я к нему не подходила, – пискнула Юля.

Понимаю, вы испугались и убежали. Я, окажись на вашем месте, поступил бы точно так же. Но следователю вы должны сказать, что пытались ему помочь. Суд примет это во внимание.

– Скажите… Сколько мне дадут? – затравленно спросила Юля.

– Надеюсь, что нисколько. Вы оборонялись, имеете право. Главное, говорите то, что я вам скажу.

Юлю отвели в камеру. Адвокат в течение всего разговора так и не вызвал в ней ни капли симпатии. Эти его сверлящие глазки, каверзные вопросы, а еще ложь, сплошная ложь, которую он предлагает ей говорить. Нет, она не святая, всегда врала и не краснела. Врала и не знала, что ложь может быть и такой: мерзкой, способной смешать с грязью ни в чем не повинного человека.

Как же ей надоело врать, врать во всем, даже самой себе, убеждая себя в том, что она не Юля, а Саша, Александра Леванцева! Она даже не заметила, как увязла в болоте лжи, а ведь все так хорошо начиналось. Или ей это только казалось?

 Тремя месяцами ранее 
– Лерик, дело есть на миллион! – завопила в трубку Юля, услышав голос подруги.

– Какое еще дело? – ответила та без энтузиазма. Лера давно привыкла к тому, что любое событие, касающееся собственной персоны, Юля позиционировала как нечто чрезвычайно важное, будь то покупка нового лака для ногтей или поездка на дачу.

– Мне на резюме ответили!

– Поздравляю. Но ведь ты только недавно на станцию устроилась.

– Чихать я хотела на эту станцию! Я всю жизнь там тухнуть не собираюсь, я на материк хочу!

– По-моему, у тебя очень хорошая работа, – возразила Лера. Она сама лишь недавно нашла работу, которая более-менее ее устраивала, и знала, как в их городе обстоят дела на рынке труда. По мнению Леры, Юля бесилась с жиру – ее без опыта и образования взяли на хорошее место, а она еще и недовольна.

– Кстати, в субботу в «Океан» придешь? Реально оттянемся и заодно обсудим поездку: что с собой брать и вообще че как там.

– Какую поездку? – насторожилась Лера, вспоминая общие с Юлей планы. Они собирались вместе отправиться в поход к заливу, чтобы встретить рассвет и купить по дешевке крабов у местных рыбаков, но это через месяц, а пока что ночи холодные и ехать к заливу рано.

– Ну здрасти! О чем я талдычу?! Мне ответили на резюме. Перевожу для тех, кто в танке: пригласили на работу! В Питер! Прикинь, Лерик, в Питер! Я хотела уехать в Москву, даже на паршивый Хабар была согласна, лишь бы на материке, а о Питере и не загадывала – до того эта мечта казалась мне нереальной. А тут такой фарт, ответили из Питера. Лерка! Поехали со мной!

– Поздравляю, – не сразу ответила подруга, переваривая информацию. – Но я-то тут каким боком? На работу пригласили тебя, а не меня. Кстати, что за работа?

– Работа суперская! Менеджер! Я буду руководить людьми, прикинь! Зарплата вдвое больше, чем здесь, и главное – проживание на служебной квартире!

– И что, так вот без диплома, опыта и знакомств берут?

– Ну, допустим опыт у меня есть, диплом тоже.

– Какой у тебя опыт – три месяца продавцом в палатке хозтоваров да два на станции. Кем ты сейчас там работаешь? Учетчицей? Без обид, Юлек, но устроиться на приличную работу в Питере с твоим резюме весьма проблематично.

– Видела бы ты мое резюме! – самодовольно заметила Юля. – Как гритца, сама себя не похвалишь, никто в Питер не позовет. Допустим, я написала, что два года работала администратором в крупной торговой компании – попросила Чин Хинчика, и он такую запись сварганил. А че? Ему че, жалко, што ль? И сейчас я работаю менеджером отдела управления, а не учетчицей. Если дядьку попросить, он все уладит и в моей трудовой книжке, все будит чики-брики.

– А диплом? У тебя, насколько я помню, даже аттестата о среднем образовании нет.

– Зануда ты, Лерка! – разозлилась Юля. – Все у меня есть! И среднее, и высшее. Даже два высших!

– Ты это… Поосторожнее. С липовым дипломом тебя на раз вычислят.

– А у меня не липовый! Я че, по-твоему, совсем дура, чтобы с липовыми доками в Питер соваться? У меня все чики-брики.

– Ну-ну, вычислят тебя и уволят к едрене фене, – пророчила недоверчивая Лера.

– Не боись! Я вон че хотела сказать… Смотрела их сайт, там есть вакансия дизайнера. Как раз для тебя. Лерка, соглашайся! Когда еще выпадет такой шанс?!

– Ну, я не знаю. Подумать надо. Может быть, потом… Да и Вовка меня не отпустит.

– Понятно. Вовка у нас – свет в окошке. Так и просидишь с ним в этом болоте.

– Болото не болото, а я здесь родилась, – гордо ответила Лера.

– Ну как хочешь! – убедившись, что подруга никуда не собирается с ней ехать, Юля закончила разговор.

– Сама же потом пожалеешь! – добавила Юля после того, как в телефоне раздались гудки.

Одной ехать неудобно и скучно. Юля рассчитывала на Леру: она бы и за вещами присмотрела, если что, да и вместе в чужом городе сподручнее устраиваться. Лерка вечно перестраховывается! Боится оставить родное болото, а вернее, своего Вовчика. Нашла слиток золота! Не хочет понять, что на материке парни в сто раз лучше ее ненаглядного! Тем более в таком городе, как Питер. Юле представилось, как она будет фланировать по Невскому проспекту, вызывая всеобщее восхищение; мужчины будут сворачивать шеи, глядя ей вслед. Для пущего эффекта она купит на рынке у корейцев приглянувшуюся ей короткую черную юбку, босоножки на прозрачной платформе с высоченными каблуками, куртку до талии, а еще сделает прическу в салоне «Сакура».

Спустя неделю Юля в новых легинсах, леопардовой тунике, обнажающей плечо, босоножках на высокой прозрачной платформе и каблуках, с ярким макияжем и свежей завивкой от лучшего мастера «Сакуры» стояла на втором этаже аэровокзала «Южно-Сахалинск» в ожидании посадки на московский рейс. Она оделась по последней моде – так одевались в клуб «Океан» девушки с материка. В коротких ярких платьях или в легинсах и туниках, в туфлях или босоножках непременно на высоченных каблуках, они усаживались за барную стойку и томно пили коктейли, поглядывая на окружающих. «Вся жизнь – подиум», – звучал девиз ее поколения. Выглядеть на пять с плюсом нужно всегда, а не только на вечеринке. Взяв на вооружение это правило, Юля принялась покорять Северную столицу еще в сахалинском аэропорту. Вещей девушка взяла немного, самое необходимое на первое время, остальное можно купить на месте. Ведь еще не известно, как все сложится – может, в служебной квартире и так все будет, а может, она встретит своего прекрасного принца, который ее всем обеспечит.

За широким пыльным окном по взлетно-посадочной полосе катились два небольших самолета местной авиакомпании. Юлин серебристый лайнер с нарядным триколором на хвосте чинно стоял в ожидании посадки. И вот, наконец, по селекторной связи женский голос пригласил пройти на посадку. Толпа, увешанная котомками и сумками, больше похожая на пассажиров пригородной электрички, чем самолета, двинулась к единственному выходу на летное поле. Юля с кокетливым девичьим рюкзачком за плечами важно шествовала со всеми. На трап она поднялась как королева, на самом верху окинула прощальным взглядом асфальт с трещинами и двухэтажное здание аэропорта. «Пока, Южный!» – мысленно сказала она. Заглянула в кабину пилотов, чтобы посмотреть в глаза тем, кто ее будет везти через всю страну, но увидела лишь спину в синем кителе – капитан был чем-то занят и не проявлял ни малейшего интереса к любопытствующим пассажирам.

Первые три часа полета тащились медленно. На экране мелькали герои советской комедии – надоевшей еще в детстве и старой, как сундук бабы Нелли. Еду принесли нескоро, а других развлечений не было. Несмотря на полный салон, подходящих собеседников не нашлось. Справа от Юли спал толстый мужчина, каким-то чудом втиснувшийся в кресло, слева нянчила двоих детей молодая женщина. Сзади, держась за руки, ворковали влюбленные, и им ни до кого не было никакого дела. Помаявшись до Енисея, Юля уснула. Сон ее был тревожным. Все-таки неудобно путешествовать одной – за пазухой в мешочке на шнурке деньги, документы в рюкзаке. Вроде бы никто не станет копаться в вещах, что держишь при себе, но все равно неспокойно. Проснувшись, Юля первым делом проверила, на месте ли мешочек и не стал ли он тоньше. Она провела рукой под туникой в области живота и успокоилась – не обокрали. Открыла рюкзак, чтобы убедиться, что все на месте. Косметичка, конверт с документами, коралловые бусы, которые очень подходят к ее короткому черному платью, телефон, немного денег на дорожные расходы и неизменная керамическая фигурка уродливой куклы.

Отдохнув, Юля сидела в кресле и мечтательно улыбалась в предвкушении новой жизни – радостной, красивой, столичной. Сейчас ей нравилось все: и полет, и сонные пассажиры, и дорожная еда, и любезные бортпроводницы в своей морковной униформе. Впереди Юлю ждал Санкт-Петербург с его яркими впечатлениями и большими возможностями.

Это она Лерке по телефону так лихо рассказывала, когда звонила ей из Питера первое время, еще надеясь ее сюда заманить. Врала, как у нее все ладно получается: работа – мечта, жилье – сказка и город – солнце. А на самом деле все обстояло далеко не так.

Оказалось, что многообещающая должность офис-менеджера, на которую ее пригласили, подразумевает не управление офисными служащими, а нечто другое. На работе ее обязанностью было сидеть за стойкой ресепшн, открывать двери, следить за чистотой и за наличием в офисе питьевой воды и туалетной бумаги. Вечером гасить свет, закрывать все помещения и входную дверь, ночевать вне офиса возбранялось. Вдобавок ко всему Юле поручили рассылать рекламу и новости компании по имеющимся в корпоративной базе адресам. Работа была монотонной, оттого и утомительной. Ей легче было вымыть микроволновку, чем заниматься рассылкой. Жилье не порадовало – вместо ожидаемой уютной комнаты ей выделили какую-то конуру без окна. Город разочаровал холодом и моросью дождя, вечно спешащими, погруженными в себя горожанами. К прочим неприятным моментам добавился еще один, оказавшийся решающим.

Через месяц Юлю уволили. Произошло это в самый неподходящий момент, когда у нее почти не осталось денег. Юля хорошо запомнила тот день: пасмурный с утра, с противным моросящим дождем, холодный и отчаянно неудачный.

Было воскресенье – день, когда можно выспаться, а не вскакивать в девять и бежать в туалет, чтобы успеть умыться, до того как офис наполнится людьми. Ранним утром Юля проснулась от шороха, ей почудилось, будто кто-то пытается открыть входную дверь. Подошла, прислушалась – тихо. Показалось. А может, действительно кто-то приходил? Вернулась в постель, только уже не спалось – то тут, то там мерещились разные звуки, Юле казалось, что под окнами кто-то ходит. В Южном она жила на пятом этаже, а тут первый – такой низкий и такой опасный. Как люди вообще живут на первых этажах?! Если в сталинках и новостройках первые этажи почти как вторые, то в этом от окон до тротуара метр с небольшим – только ленивый не влезет. Что стоит сейчас кому-нибудь высадить стекло и зайти в гости? Она и пикнуть не успеет, как получит по голове. Не зря же работодатель предложил ночевать в офисе. Ему попросту понадобился бесплатный сторож! Значит, действительно есть чего опасаться.

Проворочавшись до десяти, Юля встала. Прошлепала на кухню – в закуток со столиком, микроволновкой и холодильником. В холодильнике обнаружились контейнеры с комплексным обедом: супом, котлетами, салатом, сиротливо лежал засохший кусочек сыра, кефир, сметана, нашлось даже растительное масло. И все чужое – сотрудники компании «СОН» в большом количестве тащили на работу продукты, будто запасались на голодный сезон. Юля же, напротив, к вопросу продовольствия относилась крайне беспечно. Накануне она поужинала в кафе, ничего не купив на завтрак.

Голод – не тетка, к полудню девушка выбралась в ближайший гастроном. Чтобы туда добраться, нужно пройти через сквер, а в нем вода и грязь после ночного дождя. В обход, по проспекту, слишком далеко. Выбирая сухие участки, Юля осторожно ступала по посыпанной каменной крошкой тропинке. Устремив взгляд под ноги, она слишком поздно заметила мелькнувшую позади тень. Удар по спине, девушка не удержалась на ногах и полетела в траву. Юля почувствовала коленками противную жидкую кашицу, руки оказались по локоть в грязи. Подняла голову – впереди стремительно удалялась, унося ее рюкзачок, облаченная в свободную ширпотребовскую куртку и джинсы фигура.

– Стой, урод! – едва не плача, закричала Юля. Она оглянулась по сторонам, ища помощи. В размытом дождем сквере не было ни души.

Весь оставшийся день и вечер девушка просидела в офисе за чьим-то рабочим столом. Она смотрела на бегущие по стеклу капли и тихо плакала. Улица светилась огнями, там кипела жизнь, а она сидела одна – несчастная и никому не нужная.

Юле очень хотелось позвонить кому-нибудь из близких, чтобы услышать в трубке родной голос, успокоиться, заручиться поддержкой. Мобильного телефона не было, его украли вместе с рюкзаком. Хвала небесам, ключи от офиса она положила в карман, иначе ночевать пришлось бы на улице, а потом еще получила бы втык от начальства. Можно было бы воспользоваться стационарным телефоном, коих в офисе тьма-тьмущая, и пускай потом вычитают из зарплаты за междугородный звонок, но вот беда, в памяти не осталось ни единого номера.

Под матрасом оставалась последняя тысяча. Но Юля уже на улицу не пошла. От отчаяния она съела чей-то комплексный обед, запив его просроченным кефиром.

В понедельник ей объявили, что компания «СОН» в ее услугах больше не нуждается. Отведя глаза в сторону, замдиректора – неприятная молодая особа – объявила ей, что они переезжают в бизнес-центр, где уборщица уже есть.

На сборы Юле дали неделю. Добиваться справедливости, писать жалобы она не стала – не было ни сил, ни желания, а ее серая зарплата делала это занятие крайне невыгодным. Ее бы могли оставить на работе на положенных два месяца, но платили бы тогда голый оклад, а это кошкины слезы.

Горькую пилюлю немного подсластила нежданная находка. Еще надеясь, что ее оставят в компании, Юля вышла выносить мусор. Два огромных пластиковых пакета никак не влезали в люк переполненного контейнера. Один кое-как Юля впихнула, второй пришлось оставить на земле, за контейнером, где уже высилась горка мусора. Уходя, девушка бросила взгляд на другой, тоже забитый до отказа контейнер. Взгляд зацепился за знакомый кусочек бежевой кожи с этническим орнаментом. Рюкзак! – дрогнули ее губы. Найденной во дворе палкой Юля брезгливо выковыряла свое имущество. Дрожащими руками она очистила рюкзак от грязи. На глаза накатились слезы, ей стало ужасно обидно, что какая-то сволочь ее ограбила, толкнула в грязь, а потом вышвырнула ее вещь на помойку.

Ни денег, ни телефона в рюкзаке, конечно же, она не нашла. Из его внутреннего кармана девушка извлекла керамическую фигурку. Словно насмехаясь, своими пустыми глазами на нее смотрела однорукая, нелепая кукла.

– Хоть бы тебя забрали! – отчаянно всхлипнула Юля.

То ли на нее так повлияли слова родни, сказанные еще в детстве об этой фигурке, то ли парализовал волю языческий страх перед уже почившей дарительницей – деревенской юродивой, Юля таскала всюду с собой керамическую куклу и никак не решалась ее выбросить.

В свой последний день работы в компании «СОН» Юля покинула офис (и по совместительству свой дом) в полпятого вечера, хотя ей дали расчет еще утром. Замдиректора сунула ей расчетный листок, трудовую книжку и сообщила, что зарплату ей перевели на карту.

– Че-та денег мало! – изумилась Юля, глядя на сумму выплаты. – Мы на большее договаривались!

– Вам начислили столько, сколько обозначено в трудовом договоре.

– Но ведь мы так не договаривались! Это несправедливо! – взволнованно заверещала Юля.

– Жизнь вообще штука несправедливая. Будете уходить, занесете мне ключи! – бросила неприятная замдиректора, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

Еще вчера Юле ее положение не казалось аховым. Она планировала снять комнату, найти работу. При наличии двух дипломов эта задача представлялась ей пустяковой. А теперь выходило, что ни о каком съемном жилье и речи быть не может. Выход был один, и он назывался «дорога домой». Юля тешила себя мыслью, что обязательно сюда вернется после того, как дома залижет раны.

В Южно-Сахалинск самолет летал раз в сутки с утра, поэтому девушка не торопилась, все равно еще ждать целую ночь. Сняла в банкомате перечисленные «СОНом» деньги и бродила по городу, радуясь, что за месяц не успела накупить барахла, иначе пришлось бы таскаться с тяжелым скарбом, а так все уместилось в рюкзак и пакет. Юля ходила по магазинам, прикидывая, что бы купить на память о Петербурге. Ей нравилось столько вещей – таких ярких, красивых, модных, хотелось купить их все разом. Но больше всего поразил воображение телефон. Тонкий, с большим экраном и розовый! Юля вертела его в руках, как завороженная, глядя на перламутровые розочки на корпусе. Какой же он красивый! О таком она даже и не мечтала. Телефон, что у нее украли, был тоже хорошим, но ни в какое сравнение не шел с этим розовым великолепием. Не в силах выпустить телефон из рук, Юля направилась с ним к кассе.

Сим-карту она купила в том же торговом центре, вставила ее в новый телефон и еще долго держала его в руках, открывала и закрывала разные вкладки, выбирала мелодию звонка, регулировала громкость. Больше всего ей хотелось, чтобы кто-нибудь позвонил, или позвонить самой, но не помнила ни единого номера, а ее номер никто не знал тем более.

В транспортном агентстве ее ждало очередное разочарование. Стоимость авиабилета превышала все разумные пределы. Если бы она не купила телефон, то денег все равно не хватило бы, разве что только на поезд. Сюда она прилетела по билету, купленному отчимом. Дядя Коля был только рад ее отъезду. Для него чем дальше она уедет, тем лучше. Поездом ехать совсем не хотелось: сначала до Москвы, потом целую вечность до Владивостока, а оттуда теплоходом в Корсаков. Свихнешься или с голодухи подохнешь. В поездах ей всегда хотелось есть. Даже когда предстояло проехать по железной дороге всего несколько часов, зайдя в вагон, Юля сразу открывала объемистую сумку с продуктами и приступала к трапезе. А тут придется экономить на всем, даже лишний раз чаю не выпьешь, потому что денег в обрез, и тех хватит ли на билет до Корсакова – еще большой вопрос.

Дни в августе коротки. Начинало темнеть, накрапывал мелкий дождик. Юля сидела на скамейке у памятника Кутузову. Девушку занимал один из вечных вопросов: что делать? Она подняла глаза на фельдмаршала, будто он мог подсказать ответ. Хорошо ему жезлом размахивать, думала Юля, кутаясь в куртку. Ей хотелось, чтобы подошел кто-нибудь сильный и добрый и решил все ее проблемы. Встретить бы опять Осипа и попросить о помощи, мечтала девушка. Но на звонки он не отвечает, звони не звони. Юля уже раз десять набрала его номер, тот все время был недоступен.

Когда она вышла за дверь «СОНа», почувствовала на себе чей-то взгляд. Замдиректора провожает глазами, не сомневалась Юля. Ждет, что я обернусь, чтобы увидеть кисляк на моем лице. Хренушки вам! Юля расправила плечи и гордо устремилась вперед.

И сейчас ей снова почудился чей-то сверлящий спину взгляд. Она вздрогнула раньше, чем услышала совсем рядом хриплое: рублем не выручишь?

Перед ней предстало небритое косматое существо в замызганной одежде, от существа несло помойкой. Забыв об усталости в ногах, Юля вскочила с места и понеслась прочь. Перевела дух на эскалаторе, спускаясь в метро. На станции было сухо и светло, и там стояли скамейки, на одну из них она приземлилась. В рюкзаке лежали кроссовки, переобуться бы в них, но где тут переобуешься? На станции, при всех? Что люди подумают?! Юля, как большинство провинциалов, очень зависела от мнения окружающих. Ей казалось, что все на нее смотрят и оценивают.

Прибывали и отправлялись поезда, на станции то становилось многолюдно, то пустынно. И все равно кроме Юли на платформе всегда кто-нибудь оставался. Девушка начинала чувствовать себя неловко от того, что она давно тут сидит и никуда не едет. Как бомжиха! Чтобы чем-то себя занять, она полезла в рюкзак. Рука нащупала асимметричную, грубой работы фигурку. Юля извлекла ее из рюкзака и стала разглядывать. Ничего привлекательного в ней девушка не находила: на толстой шее большая уродливая голова, ноги-копытца, огромный живот, правая рука, как у мутанта, левой – нет. Непропорционально большие глазища куклы делали ее похожей на инопланетянина. Юля и не заметила, как стала погружаться в эти лишенные зрачков глаза. Голова ее закружилась, на мгновение стало темно, и в этой темноте звездочками вспыхивали образы. Сначала появилась Сашка. Она, как обычно, была серьезной и молчаливой. Затем возникло лицо матери. Мама, напротив, тараторила без умолку. Куда же ты так далеко собралась?! А жить где будешь? Сашка тоже в Питер подалась, так с нее хоть толк вышел, а ты? Зайди к ней, когда припрет. Она поможет, не чужая ведь.

Сашка! – осенило Юлю. Мать как напророчила своим «припрет». Она перед отъездом написала Сашкин адрес и телефон. Юля ту бумажку оставила дома, не понадобится, думала. Адрес, какой же был адрес? Девушка напрягла память. Улица какая-то респектабельная. Яхтенная! Да, у Сашки Яхтенная улица и дом… дом, кажется, шестой. А квартира, как у Лерки, сорок седьмая – это она хорошо помнила. Осталось только узнать, где находится эта Яхтенная. Там же, на станции, Юля нашла карту города. Где-то на самой окраине, совсем не в респектабельном месте, вдали от метро дугой извивалась улица с респектабельным названием Яхтенная.

Кляня богом забытый район, Сашку, которой вздумалось в нем поселиться, пустырь, по которому приходится идти, и проливной дождь, Юля ковыляла к намеченной цели – виднеющимся вдали очертаниям жилого массива. Под ногами чавкала мокрая трава, каблуки вязли в грязи, едва не ломаясь. Юля смертельно устала и не имела сил даже на то, чтобы поостеречься шагавшего сзади нее мужчины.

Та злополучная ночь с шестого на седьмое августа сделала крутой вираж на ее и без того неровном жизненном пути. Юля впервые это осознала, когда в пятом часу вечера спускалась по лестнице, покидая квартиру Олега. У своего нового знакомого девушка провела неполные сутки, и если бы ему не надо было в скором времени отправиться по делам, Юля у него осталась бы. Олег не предложил гостье подвезти ее или хотя бы вместе выйти из дома, и это наводило на мысль, что ее вежливо выставляют за дверь.

На всякий случай еще раз заглянула на четвертый этаж – к Саше, – подошла к металлической двери, прислушалась – тишина. Позвонила. Никто не подошел и не открыл.

Куда идти теперь? Что делать? Хоть оставайся здесь, на этой голой лестнице, с ее смесью запахов псины и плесени, и до второго пришествия жди появления Сашки. Но это же так противно и унизительно – сидеть под дверью, как собачонка! А еще тут ее может найти тот страшный человек, что был на пустыре. А вдруг он заметил, в какой дом она забежала, и будет здесь ее искать. Он ведь псих ненормальный, не успокоится, пока не совершит задуманное. При этой мысли Юля поежилась. Перед ней возникло перекошенное злобой лицо и тянущаяся к ее горлу рука.

Безысходность заставляет задумываться о чудовищных вещах. Жизнь, казавшаяся долгой и многообещающей, теперь должна будет закончиться. Юля сама так решила и теперь выбирала, где осуществить задуманное, чтобы все выглядело красиво. Смерть в результате падения с высоты представлялась романтичной. Или хотя бы не такой отвратительной, как повешение, вскрытие вен или хуже того – быть порезанной маньяком. Юля бродила по какому-то спальному району, в который привез ее рейсовый автобус, и взглядом выбирала подходящий дом. Подходящий – это высокий, и чем выше, тем лучше. Приглянулись новенькие, с башенками на крыше, двадцатиэтажки, внизу крохотный пятачок автостоянки и газон. То, что нужно. Просочилась в подъезд вслед за жильцами, лифт привез на последний этаж. По боковой лестнице поднялась еще на пол-этажа, а дальше – дверь на замке, на крышу не попасть. С общей лоджии открывался вид на внутренний двор с бетоном и помойкой. Внизу ходили люди, они в сценарий девушки не вписывались. Все-таки расставание с жизнью – процесс интимный, не терпящий посторонних глаз. И падать вниз оказалось страшно, совсем не так, как она думала, когда сюда шла. Юля подошла к ограждению вплотную, перегнулась вниз глубже, чем она это делала, когда стояла дома на балконе, а перевалиться не смогла. Ноги дрожали, сделались слабыми. Прыгать надо было быстро, пока никто ее здесь не застал, иначе она будет выглядеть полной дурой, которая пришла в чужой дом и зачем-то стоит на лоджии. Или разгадают ее замысел, вот неловко-то будет! Юле уже казалось, что снизу и из окон дома напротив на нее смотрят.

Юля не ошиблась. Она осторожно огляделась по сторонам и встретилась глазами со светловолосой девушкой в тельняшке. Она стояла на соседней, расположенной в квартире лоджии и вела себя странно: двадцатый этаж, а она сильно высунулась на улицу, будто находилась на первом.

– Эй! – помахала ей девушка и засмеялась.

Юля нерешительно помахала в ответ. Девушка выглядела совсем юной: гладкое личико без косметики, волна пышных волос, тонкая подростковая фигурка.

– Классный вид! – сообщила она, настроившись на беседу. – Тебе тоже нравится высота?

– Да, прикольно, – рассеянно ответила Юля.

– А ты где живешь?

– Я в гости пришла, но никого нет, – уклонилась она от ответа.

– Меня Ира зовут. Хочешь, подожди у меня. Девяносто шестая квартира. Будем вместе смотреть на город.

Уже через десять минут они обе сидели на лоджии в квартире Ирины. Там стояла высокая, почти до уровня перил скамейка, на которую они и взгромоздились.

Если бы Юля не пыталась только что спрыгнуть вниз, то она ни за что не влезла на эту скамейку. Она осторожно на нее забралась, стараясь не приближаться к краю лоджии. Ира, напротив, еще больше высунулась на улицу, демонстрируя безумную отвагу.

– А ты бы смогла шагнуть туда? – показала она рукой вдаль.

Юля сжалась – неужели эта девочка тоже собиралась покончить с собой? Получается какой-то клуб самоубийц. Только этого ей не хватало! Юля представила, как они вместе с огромной скоростью приближаются к асфальту и сразу превращаются в куски мяса – некрасивые и бессмысленные.

– Я нет, – Юля поморщилась.

– А я хочу полететь. Только не вниз, а вдаль, как летают птицы. Иногда смотрю отсюда на город, и мне кажется, что человек может летать, только не знает, что для этого нужно сделать. Я про йогов читала. Достигнув просветления, они ходят по воде. А полет – это, наверное, наивысшая степень просветления, которую пока не достиг ни один йог.

Ира догуливала школьные каникулы, а ее родители отдыхали на даче. Девушка дачу не любила, поэтому предпочла остаться в городе. Она то зависала в Интернете, то гуляла, а то, как сейчас, валяла дома дурака. Одни подруги разъехались, другие гуляли с парнями, а у нее парня не было, отчего она часто скучала. Ира очень обрадовалась, когда узнала, что Юля может у нее немного пожить.

Юле у Иры нравилось: все просто, душевно и не надо ни в чем искать подвоха. Ира была искренней и восторженной, немного наивной и совсем бескорыстной. За полторы недели, что Юля у нее гостила, Ира ни разу не попросила у нее ничего купить из продуктов. Девушки питались вместе на деньги, оставленные родителями Иры. Юля не сомневалась, что если бог существует, то это он послал к ней этого белокурого ангела с детской улыбкой.

Живя у Иры, Юля понимала, что она в этом доме ненадолго, до возвращения с дачи родителей девочки. Надо было действовать, и Юля действовала – зарегистрировалась на сайте знакомств. Сообщения посыпались снегопадом, их количество льстило самолюбию девушки.

Писали мужчины от восемнадцати до шестидесяти, Юля не успевала просматривать анкеты. Сообщения от претендентов старше тридцати она удаляла, не читая. Тридцатилетние Юле тоже казались староватыми, но она все же давала им шанс, при условии, что женихи будут хороши собой и богаты. Сначала она придирчиво перебирала кандидатов: один некрасивый, другой слишком старый, третий с детьми, четвертый без жилья. Список быстро редел, количество сообщений уменьшалось, пока не прекратилось совсем. От отчаяния Юля остановилась на Артеме, двадцатидевятилетнем операторе, живущем с мамой, но более-менее симпатичном и настроенном на семью.

* * *
Собранных доказательств против Александры Леванцевой вкупе с ее признаниями вполне хватало для передачи дела в суд. Адвокат Любарский придал ускорение делу по убийству Плюшева. После встречи с ним подозреваемая начала давать показания. По ее словам, она убила Елисея по неосторожности. Плюшев напал на бедную девушку, и она защищалась, как могла. А потом еще и пыталась оказать ему посильную медицинскую помощь. В последнее Валентина не верила, она понимала, что это выдумка адвоката для того, чтобы заработать плюсик в глазах судьи. В остальном же история выглядела вполне гладкой, но один момент Валентине не давал покоя. Она хотела разобраться, почему тихий и безобидный Плюшев напал на Леванцеву. Для этого требовалось понять, каким все-таки был Елисей: в каких условиях рос, о чем мечтал. Лучше всего знала Елисея его сестра. Семирукова не стала вызывать Дарью к себе, а решила сама прийти к ней и заодно взглянуть, как та живет, может быть, для полноты картины посмотреть их семейные фотографии.

Заранее позвонив Казарцевой и заручившись, что та будет дома, прохладным воскресным днем Валентина пришла в высокий многоквартирный дом на Яхтенной улице. Приехав на автобусе, она не стала сокращать путь, а пошла в обход. Поскромничала заказывать служебную машину – все-таки воскресенье, и она не с работы едет, а из дома, и ее поездка получается вроде бы неофициальной. Днем пустырь выглядел вполне безопасно и напоминал заброшенный парк, так что она могла спокойно пройти напрямки, но Валя предпочла более длинный путь по асфальтированной дорожке. Во-первых, она как должностное лицо идет к свидетельнице, а не к родственнице на пироги, а во-вторых, Валя в этот раз принарядилась, а при параде шастать по колдобинам да бурьяну несподручно. Собираясь к сестре Плюшева, Валентина вспомнила разговор с ней в своем кабинете, и особенно оброненную Дарьей фразу по поводу ее манеры одеваться. Это ее снисходительное «сочувствую» больно царапнула по самолюбию Семируковой. Тогда Дарья была подозреваемой, и, казалось бы, в ее положении не пристало сочувствовать следователю, а полагалось беспокоиться о своей судьбе, а она еще и держится барыней. Имеет право, подумала Валя, вспоминая точеную фигуру Казарцевой.

Валя никогда, даже в школе не хотела стать ни фотомоделью, ни стюардессой, ни певицей, ни примой сцены, не грезила, как другие девчонки, о съемках в кино. По ее мнению, от этих, казалось бы, завидных профессий веяло неполноценностью. Ты фланируешь по подиуму, мелькаешь на экране и на обложках журналов, тебя рассматривают как куклу, красивую картинку, но не как человека. Никому не интересен твой внутренний мир, только длина ног, прическа, платье, голос. Стюардессы, сполна искупавшись в недополученном на земле внимании, устав от безумного графика и капризных пассажиров, мечтают о спокойной работе. Им уже не нужно чувствовать себя звездой салона в красивой униформе, а хочется быть просто людьми, никого не обслуживать, не приносить-уносить-подавать, выслушивая претензии. Фотомодели, хлебнув модной жизни, стремятся в актрисы. Просто быть экспонатом для съемок уже мало, хочется реализации своего творческого потенциала. Была бы я телеведущей или диктором, мечтают такие девочки. Но, попав на экран, понимают, что на телевидении никакая самодеятельность не приветствуется. Взяли комментировать светские новости за красивую внешность, вот внешностью и работай. Ты всего лишь говорящая голова. Актрисы мечтают стать режиссерами и снять кино или хотя бы писать сценарии. Телеведущие мечтают о своем шоу. Певицы рвутся в продюсеры. И все хотят написать книгу о своей интересной жизни. Потому что оказывается, что быть только картинкой – мало. Уже недостаточно, чтобы восхищались лишь красивыми глазами, улыбкой и фигурой. Хочется, чтобы отметили острый ум, эрудицию, тонкий юмор.

Если бы ей мама говорила, какая она красивая, возможно, Валя такой и стала бы. Не ела бы на ночь конфеты и печенье, следила бы за фигурой и модой и тогда, может быть, тоже в грезах видела бы себя на обложке журнала. Потому что, сколько ни считай внешность второстепенной, сколько ни ставь на первое место духовность, а все равно рано или поздно захочется быть красивой, ловить на себе восхищенные взгляды…

Перед походом к Казарцевой Валя перетряхнула весь свой гардероб и обнаружила, что, несмотря на ворох шмотья, надеть решительно нечего. Вещи были вполне приличными, даже красивыми, но купленными давно. Из моды они не вышли – Валя предпочитала классику, вот только размер одежды – сорок четвертый – расстраивал. За полгода она поправилась так, что вся одежда, не считая той, что имела свободный покрой, оказалась впритык. Сейчас у Вали был сорок шестой. И это при росте сто пятьдесят восемь. Она выглядела не толстой, но, увы, и не тростинкой. Валя с грустью окинула взглядом когда-то отлично сидевшую на ней узкую юбку, приложила к себе и убрала на место. Она обреченно потянулась за свободной крепдешиновой туникой, брюками и новыми туфлями. Туника льстиво скрыла образовавшиеся складки на боках и талии, зато пояс брюк мстительно впился в тело, отчего пришлось надеть другие.

«Нужно срочно на диету!» – констатировала Валя. Эта светлая мысль посещала ее всякий раз, когда она ощущала тесноту одежды, и всегда затея с диетой с треском проваливалась. Во-первых, хотелось вкусненького, а во-вторых, одновременно работать и сидеть на диете просто невозможно. Тут ведь как. Рабочий день непременно начинается с чашки кофе. А кофе требует бутерброд или шоколадку. А лучше и то, и другое. Иначе мозг на работу не настраивается. Не получив привычного завтрака, голова будет постоянно о нем думать, а думать надо о делах. Ее и так считают девочкой, которая ничего не умеет.

Дарья встретила ее в домашнем халате. Халат, правда, был красивым и подчеркивал точеную фигуру Казарцевой. Валя с сожалением про себя отметила, что у нее такого халата нет. Да что там такого! Никакого нет и никогда не было – она предпочитала носить дома футболки с тренировочными штанами.

– Не обращайте внимания, у меня уборка, – сказала Дарья, впуская ее в дом.

Валя осторожно прошла в прихожую, на полу которой валялись скомканные газеты и тряпки.

– Не разувайтесь.

– Что вы, что вы! Я разуюсь! – воспротивилась Семирукова. Всю дорогу она мечтала снять жесткие туфли. Освобожденные ноги с наслаждением ступили на прохладный ламинат.

– Пойдемте на кухню, – предложила хозяйка.

На кухне тоже было не убрано, но посуда и плита вымыты.

– Вы пьете кофе?

– Я… Так, иногда, – неопределенно ответила Валя.

– А я без него не могу. – Казарцева принялась к ритуальному действу под названием «приготовление кофе». Высыпала в кофемолку пахнущие карамелью кофейные зерна и не без удовольствия стала их молоть.

– Приятный аромат, – светски заметила Семирукова.

– Кофе у меня отменный, – с гордостью согласилась хозяйка. – Когда я его пью, представляю себя на летней террасе кафе с видом на море. Кофе – то немногое настоящее, что я могу себе позволить. Остальное, – она кивнула на старую кухонную обстановку, – что мебель, что посуда – все дешевое, с претензией на элегантность. Продукты – полуфабрикаты с искусственными добавками, яблоки и те безвкусные. Только с поминками управилась, а уже пора за сыном ехать и в школу его собирать, купить тетради, альбомы, куртку, костюм, ботинки – из старых уже вырос. А потом еще сороковины. Вы, наверное, о брате пришли узнать. Спрашивайте, не обращайте на меня внимания. Я просто очень устала.

Валентина внимательно посмотрела на Казарцеву, и ей стало стыдно за свои недавние мысли. Сначала она относилась к Дарье с сочувствием – ведь та потеряла единственного брата! Потом с подачи Небесова записала ее в подозреваемые. Считала ее заносчивой особой. Под щитом самоуверенности следователь Семирукова не разглядела замотанную бытом женщину, которая устала быть сильной.

– Скажите, каким был ваш брат в детстве? – спросила Валя.

– Хорошим, я бы сказала, интеллигентным. Не хулиганил, не грубил. Учился неплохо. Правда, аттестат у него с тройками, но у кого их нет? Я вообще считаю троечников более изобретательными и приспособленными к жизни – они привыкли выкручиваться, искать компромиссы – где-то спишут, где-то им помогут, где-то они подыграют. А отличник, если не выучит предмет, он его не сдаст. В жизни гибкость очень помогает.

– Как он относился к девочкам? – Валентина подумала, что если у Елисея были проблемы с женщинами, то их корни стоит поискать в детстве.

– Хорошо относился. Сначала Елик только со мной и с моими подругами играл. Вернее, не играл – наши игры для него были сложными в силу разницы в возрасте – смотрел в основном. Мама мне всегда поручала приглядывать за братом, поэтому он с нами хвостиком болтался. Позже Елик стал гулять самостоятельно, но тоже с девочками. Так получилось, что во дворе дома, где мы тогда жили, для моего брата сверстников-мальчиков не нашлось. Лет до одиннадцати Елик общался с девочками, а потом их интересы разошлись – у девчонок появились свои секреты, увлечения, и прежние дворовые игры их больше не занимали. В школе друзей Елик не нашел. С мальчиками как-то сразу отношения не сложились, то ли от того, что он никогда не вращался в мальчишеских компаниях и не знал, как себя вести, то ли еще отчего-то, но Елик остался один. Одноклассницы тоже не приняли мальчика в свой круг – они вообще относились к мальчишкам, как к инопланетянам, зараженным опасным вирусом. Не приближались к ним, демонстративно фыркали на любой знак внимания (не дай бог, «поженят»!), обращались исключительно по фамилии.

Елисей Плюшев, как и говорила о нем его сестра Дарья, рос интеллигентным мальчиком. Слишком тихим, покладистым. Он не умел злиться и не держал обиды. На нападки задир, без которых не обходится ни один детский коллектив, отвечал, как его учила мама – словом. В драку Елик никогда не вступал, не умел. За это окружающие его не воспринимали всерьез. Рохля, говорили о нем, или – ни рыба ни мясо. Сам же Елисей был о себе иного мнения. Он умный и рассудительный, взрослый. Мама всегда ему говорила: «будь умней – уступи» или «тебя обзывают, а ты не слушай», «сила – аргумент недалеких людей». С этими постулатами Елик и рос, получая время от времени подзатыльники и щелбаны от сверстников, воспитанных в ином духе.

Первое разочарование Елисея постигло, когда в третьем классе выбирали председателя совета отряда. Елик толком не понимал, что такое совет отряда и зачем он нужен, как, впрочем, и его одноклассники, но председателем быть хотел. Потому что это повышает значимость в глазах окружающих, и сам факт избрания выделяет из толпы, делая особенным. На классном часе учительница предложила выдвигать кандидатуры, хотя сама давно все решила, но это Елик понял гораздо позже, когда стал взрослым. А тогда он искренне верил, что выберут его. Или надеялся, что выберут. Хотя бы предложат. Но никто кандидатуру Елисея Плюшева не предложил, даже вскользь не упомянул его имя. Выдвигали других: несомненного лидера Валерку Серова, отличницу Оксанку, клоуна Мишку Макеева – для смеха, заводилу Макса, даже двоечника Липкина. К сожалению, самовыдвижение не приветствовалось. То есть если бы это сделал Максим, или Валера, или Мишка – это восприняли бы как должное. У Макса с Валерой непоколебимый авторитет, Валера хорошо учится, во всем первый, его отец – замдиректора фабрики, а мама художник, всегда помогает с оформлением «классного уголка» и возглавляет родительский комитет. Максим из простой семьи, учится так себе, вершины берет по настроению, больше хулиганит, но грань не переходит, за что учителя ему многое прощают. Макеев – шут гороховый, ему самовыдвижение положено по штату.

Елик все ждал, когда назовут его имя. Лилия Андреевна одобрительно кивала, наблюдая активность класса. Она, конечно, была за Серова – сама же его и предложила, а ребята не стали возражать.

– Так, еще кого? – спросила учительница, имитируя игру в демократию. – Может, Лизу? – назвала Лилия Андреевна для порядка. Она знала, что за тихую и старательную Лизу никто не проголосует, да Лиза и сама откажется. Так и вышло – Лизка смущенно покраснела и замотала головой.

– Не хотите Лизу, давайте голосовать. Итак, есть три кандидатуры: Валера, Оксана, Максим. Мишу я не считаю, это несерьезно, – продолжала заигрывать с классом Лилия Андреевна, своей снисходительной улыбкой словно говоря: вы же разумные люди и оспаривать очевидное не будете.

Выбрали, конечно же, Валеру Серова. В первом туре Макс получил большинство голосов, но после умелой агитации учительницы лидировал Серов. Оксана заняла почетное третье место, чему ничуть не огорчилась. Решено было Макса сделать заместителем, а Оксану старостой – в данном случае кем-то вроде секретаря, с обязанностями доносчика.

Елик так волновался в ходе выборов, весь его несчастный вид так явственно кричал: «Меня надо назначить!!!» – что Максим к нему обернулся и назидательно заметил:

– А тебя не выберут никогда!

Елисей испугался: неужели он высказал свое желание быть председателем вслух? Да нет вроде. Ничего он не говорил. Вообще ничего. Тогда как же Макс узнал? Мысли, что ли, прочитал?

Позже, в классе восьмом, Плюшева обошли, когда премировали самых достойных учеников прогулкой на теплоходе, а до этого в лагере в конце смены не дали грамоту. Так Елисея приучили к мысли, что он – третий сорт и претендовать на что-то лучшее не должен, так как все равно ему не светит.

– Это Елисей? – не поверила своим глазам Валя. На фотографии сиял лучистыми глазенками ангел. Пухлые щечки, изящный носик, на голове, увенчанной светлыми кудряшками, банальные заячьи ушки, хотя ему бы больше подошел нимб. Не мальчик, а натурщик для картины Рафаэля!

– Да, это мой брат, – с гордостью сказала Дарья. – На новогоднем утреннике во втором классе.

– Такой маленький. Я думала, что в детском саду.

– Он рос плохо. А в детский сад Елик не ходил. Мама долгое время дома работала парикмахером. Да, незаконно. Но жить как-то надо было, вот и крутилась, как могла. Поэтому нас с Еликом воспитывали дома. Мама нас не хотела в сад отдавать, считала, что оттуда все болячки и сквернословие. А что вы на меня так смотрите? Не согласны? Сейчас полно частных садов, где все условия, а раньше были огромные группы и двое взрослых. Да разве двое углядят за такой оравой? А болезни! Вот где рассадник всякой заразы! Один с соплями придет, и тут же все болеть начинают. А еще некоторые воспитатели, чтобы не работать, нарочно детей простужали – окна распахивали. Детям много не надо – пять минут сквозняка, и все, карантин. Матерные слова точно так же, как насморк, распространяются: кто-нибудь из детей услышит дома ругань, в саду повторит. Я такая здоровая из-за того, что в детстве ни единой болячки не подцепила. Здоровье, оно, знаете ли, с младых ногтей закладывается.

– А как же социализация?

– Мы не в лесу жили, – отрезала Дарья. – Друг с другом общались и с соседями по двору. И вообще, что важнее – здоровье или социализация?

– Здоровье, – пробормотала Семирукова. Что-то ее сбило с толку, что именно, она не поняла.

– Вы знаете, Валентина, я была готова к тому, что мой брат умрет, – задумчиво произнесла Казарцева.

– Почему? Он был неизлечимо болен?

– Здоров, как бык. Но, как говорится, смерть ему была написана на роду.

– Кем написана? – удивилась Семирукова. Дарья производила впечатление прагматичного человека, и услышать от нее о родовых проклятиях и прочей чертовщине она никак не ожидала.

– Это долгая история.

– Ничего, послушаю, – улыбнулась Валя. – Тем более, что кофе у вас очень вкусный и под него наверняка приятно слушать долгие истории.

– Однажды, возвращаясь на электричке из деревни, я разговорилась с одним интересным человеком, Николаем Ивановичем Вольновым. Он специализируется на фонологии и голосах. Николай Иванович истолковывает события по сочетанию звуков. Знаете выражение, как корабль назовут, так он и поплывет? Вольнов считает, что не столько само значение названия влияет на судьбу корабля, а его звучание. А имя человека тем более влияет на его судьбу. Я не представлялась, а он угадал мое имя. Сказал, что я волевая и сильная, даже резкая, и имя у меня должно быть соответствующим – коротким, рычащим, образованным от мужского имени. Так и есть: Дарь-рь-рь-я! Послушайте, как звучит. Я думала, что оно исключительно женское, как Наташа или Светлана, а оказалось, что образовано от имени Дарий. Был такой царь. И про моего бывшего мужа все правильно угадал. Илья его зовут. Звучит, как манная каша. Он и был таким – тюфяк тюфяком. Только фамилия звонкая – Казарцев. Этой фамилии хватало лишь на то, чтобы на меня покрикивать. Я ему прикрикнула однажды! До чего я терпеливая, но тогда терпелка закончилась – огрела его тем, что под руку попало, – лыжной палкой. Илья завизжал диким голосом, как дурная бабенка. Я смотрела на него, словно впервые увидела, а саму нервный смех пробрал: и этот жалкий мужичонка когда-то меня очаровал?! Подала на развод и избавилась от этого недоразумения. Когда злость прошла, жаль себя стало, хоть волком вой. За ушедшие годы, за сына, что у него такой беспечный отец, за несложившуюся семью, за все.

Иван Николаевич сказал, чтобы я не расстраивалась из-за того, что мы с ним расстались, – все равно мы были слишком разными, и ничего хорошего у нас не вышло бы. Бесхребетным он был, ничего его, кроме дивана и телевизора, не интересовало. Ладно, если бы деньги в дом приносил, пусть бы на диване валялся – слова ему не сказала бы. А то потерял работу во время кризиса и осел дома на моей шее. Себя искал. На то, что ему предлагали, не соглашался – видите ли, он достоин лучшего. А еще Вольнов сказал, что Елисей, скорее всего, погибнет.

– Что, прямо так и сказал?

– Нет, конечно. Но я сама догадалась.

– И что, вот так по имени можно точно определить судьбу? – не поверила Семирукова.

– Не только по имени, еще учитывается дата рождения. Я и гороскопам не доверяю, и Николаю Ивановичу не сразу поверила, но он очень обстоятельно все рассказал. Он и мне судьбу предрек, но вам я говорить не стану – очень личное это и боюсь сглазить, – потупила взор Казарцева, и Валя поняла, что Вольнов напророчил ей негаданное счастье. – И не только мне. Я специально на других людях проверяла его теорию, и все совпадало! На родителях своих, царство им небесное, и на знаменитостях. Знаете актрису Юлию Недорез?

– Нет, – призналась Валентина.

– Ну как же? Она в сериале «Двое» снимается. Я даже немного с ней знакома. Они одну сцену в нашем клубе снимали. Я сама в эпизод попала, совсем коротенький, на несколько секунд. Там моего лица почти не видно, я на заднем плане танцую. Тяжело, правда, было. Сцену в клубе снимали целый день. Я свой выход ждала несколько часов. Чтобы я еще раз на такое подписалась?! Никогда! На съемочной площадке кавардак, все суетятся, бегают, режиссер вечно всем недовольный, артисты психуют. А ты – массовка – существо низшей касты. Тебя так и называют – массовка. Ты для киношников, словно дешевая декорация – заменить времени нет, но если что, можно найти другую. Самое противное, ждешь, как дура. И не уйдешь ведь, потому что уже договорилась.

Недорез не везло, как проклятой. На съемках у нас в клубе она на ровном месте сломала лодыжку, а до этого чуть не утонула в Ладожском озере, резала пальцы, ломала каблуки, попадала в аварию – в общем, тридцать три несчастья. Я все это узнала из Интернета. Да вы сами почитайте! За актрисой тянется шлейф бедствий. И ведь она не растяпа какая-нибудь. Напротив, очень собранная и организованная девушка.

Мы с ней в закутке нашего клуба разговаривали, когда она отдыхала между съемками.

Я думала, Недорез недоступная, как истинная звезда, и гордая. А она простая и очень душевная, только неразговорчивая. Обменялись телефонами и общались какое-то время. Да она живет на нашей улице, в шестом доме! Только я у нее в гостях никогда не была, Юлия меня не приглашала – у нее напряженный график, да и я вечно как белка в колесе.

Так вот, когда с Недорез случилось очередное несчастье, я подумала, а может, они у нее на роду написаны? Пришла с этим вопросом к Вольнову. Он, к слову говоря, тоже, как и вы, сериал «Двое» не смотрел и Юлию Недорез не знал. Когда услышал эту фамилию, очень удивился – как она вообще дожила до своих лет? Такое бывает, когда человек меняет имя, фамилию. Он предположил, что она вышла замуж и сменила фамилию или, может быть, у нее такой псевдоним. Хотя странный псевдоним, неблагозвучный. Актеры, напротив, стремятся взять себе красивые имена. Я смотрела на сайте сериала биографию Недорез – она не была замужем и не брала псевдоним. Это ее настоящие имя и фамилия.

Я сообщила актрисе о нашем разговоре с Вольновым. Мы с ней встретились в кафе около «Ленфильма». Сначала мы разговаривали о всяких пустяках, Юля улыбалась, пила кофе. Как только она услышала о сомнениях на ее счет Вольнова, Недорез очень нервно отреагировала. На ее шее и щеках выступили красные пятна, опрокинула чашку и пролила остатки кофе, засобиралась – вдруг срочно понадобилось куда-то идти. После этого я ее ни разу не видела. И даже по телефону мы с ней не разговаривали, звонила ей, а она всегда вне зоны доступа.

А еще Николай Иванович предупредил, что Юлии обязательно нужно себя беречь. А лучше взять псевдоним. Иначе с таким сочетанием звуков ее ждут серьезные опасности.

– Имя, несомненно, влияет на судьбу человека, но не так фатально, – заметила Валя. Она поняла, что разговор зашел не в то русло и ничего дельного от Дарьи она больше не услышит.

– Не верите мне? Напрасно. Тогда хотите, я у Вольнова про вас спрошу? Но я и так вам сама могу кое-что сказать, хоть и весьма поверхностно, но я научилась разбираться в звуках. Имя у вас мягкое и глухое, похожее на вату. Сами послушайте: Ва-лен-ти-на! Видимо, это влияет на ваш характер. Уж простите за прямоту, вы мягкая и неяркая, словно боитесь выйти из тени.

Валя промолчала. Здесь Дарья была права – Валентина знала о своей мягкости. Но чтобы ее определить, не надо быть толкователем звуков, достаточно наблюдательности.

* * *
Утром к Юле пришел адвокат и сказал, что дела идут хорошо и скоро ее выпустят под подписку о невыезде. Леонид Борисович явно ожидал увидеть иную реакцию.

– Мне обязательно отсюда уходить? – испугалась Юля.

– А вы не хотите? – скривился в усмешке Любарский.

– Нет, – нерешительно ответила Юля. – Я не знаю.

– Вы чего-то боитесь? – барсучьи глазки сверлили насквозь.

Юля боялась, очень боялась. Боялась его, того человека с пустыря, боялась рассказывать правду адвокату (а вдруг этой правдой она себе навредит?), боялась Осипа, который ни с того, ни с сего принялся ее опекать. После того, как Любарский сказал, что ее странная кукла представляет собой раритет, Юля стала догадываться, что Манжетов надеется ее заполучить. Девушка хорошо помнила, как Осип на прогулке, когда они с ним катались по Неве, интересовался ее оберегом. Когда узнал, что он у нее с собой, тут же захотел на него взглянуть. Приценивался.

– Нет, – помотала она головой.

– Понял. Это шутка такая, – натужно улыбнулся Леонид Борисович. – Юмор – это хорошо. Если вы переживаете, что вам будет негде жить, то спешу вас успокоить. Господин Манжетов обо всем позаботился.

Разговор с Любарским вызвал у Юли серьезное волнение. С первой минуты, проведенной в камере, Юля страстно желала выбраться на свободу. Она клялась себе, что возьмется за ум и постарается больше не совершать необдуманных поступков. Обязательно вернется домой и устроится на работу. И пойдет учиться. Поступит не за деньги, а сама, и будет учиться, а не покупать зачеты. И диплом получит настоящий.

И вот теперь, когда желание начало исполняться, Юля засомневалась, а стоит ли спешить на свободу и что ее там ждет? Куда идти, к кому? К Осипу? А вдруг он заодно с ним, с тем человеком, который хотел ее убить? Они вместе собирались ее убить. Осип думал, что она ему оберег по доброй воле не отдаст, и нанял убийцу. Рассказать следователю все, как было на самом деле? Нет! Нет! И еще раз нет!!! Потому что получится не самооборона, а убийство. Ведь это она убила Плюшева, и не тем, что подняла с земли, защищаясь. Она достала куклу из рюкзака и со всей силы засветила ему в висок. Вместо того чтобы сразу бежать.

Как ни странно, в камере Юля чувствовала себя спокойнее и защищеннее, чем на свободе. Сокамерницы уже не казались такими отвратительными. Одна из них, баба Настя, пышногрудая блондинка с грубоватым, испитым лицом, по возрасту совсем еще не старая женщина, попала сюда за то, что в ее доме обнаружили мертвого бомжа. Кто он такой и как к ней попал, баба Настя не знала. Когда пришли ее арестовывать, женщина была пьяна. Все улики указывали на нее. В свое оправдание баба Настя ничего сказать не могла – она всю неделю беспробудно пила и, что творилось в ее доме, не помнила. Вторая сокамерница, Зема, – тощая и чернявая, со злобным лошадиным лицом и тяжелым взглядом маленьких глаз. У нее даже улыбка была устрашающей. Юля сразу стала ее опасаться, ведь Зема явно настраивала против нее свою товарку. Они с бабой Настей все время шептались о чем-то, бросая на новенькую недобрые взгляды, того и гляди, задушат ночью подушкой – и поминай как звали. С Земы станется, она зарезала своего сожителя разбитой бутылкой.

– Ну что, девка, покидаешь нас? – с порога сказала Зема, когда Юля вернулась в камеру после беседы с Любарским.

– Откуда ты знаешь? – удивилась девушка.

– Зема все знает! Зема в таких делах дока. Когда отвальная?

– Я не хочу, я не хочу выходить! Я боюсь! – не выдержала она и разрыдалась.

Юля ревела и сквозь слезы рассказывала обо всем, что с ней приключилось, с тех самых пор, когда получила приглашение на работу в компанию «СОН». Даже раньше – с новогодней поездки в коттедж вместе с Сашкой.

Сокамерницы внимательно слушали, кивали, сочувствовали. Баба Настя налила ей горячего чаю, а Зема по-матерински обняла и крепко прижала к себе. Они, простые, грубые, утратившие красоту женщины, показались Юле ближе и участливее кого-либо в этом строгом, неуютном городе.

 Начало августа. Санкт-Петербург 
Все здесь было чужим: и улицы, и климат – сырой, даже летом холодный, – и люди. Все торопятся, у всех заботы, спешат по делам, никого и ничего вокруг не видят. А чтобы остановиться и поговорить с незнакомым человеком – ни о чем, просто так, – это у них не принято. Снобы. И держатся, и разговаривают высокомерно, смотрят недоверчиво, словно на паспортном контроле в аэропорту. Души у всех на замках, близко к себе не подпускают. Опасаются. И квартиры запирают на несколько замков, будто в каждой по слитку золота хранится. Даже матом ругаются как-то не привычно, слишком витиевато, так что не сразу сообразишь, что тебя обматерили. Культурная столица, ядрена макарона! Рядом с такими чувствуешь себя не в своей тарелке.

Раньше Юля считала себя вполне столичной девушкой – она выросла в Южно-Сахалинске! А Южно-Сахалинск – областной центр Сахалина и самый благоустроенный город острова и всей Курильской гряды. Остальные города на Сахалине и городами не назовешь – маленькие, обшарпанные, с заплатами на асфальте, старыми, никогда не видевшими ремонта домами, они словно замерли в прошлом веке.

Приехав в Петербург, Юля ощутила себя провинциалкой из глухомани. Выяснилось, что и одевается она не по моде, и яркий макияж здесь не принят, и перламутровый маникюр, который она считала весьма красивым, давно устарел, и говорят тут по-другому. Но если одежда и косметика – дело поправимое, то изменить речь оказалось не так просто. Юля понимала, что говорить надо иначе – красиво и грамотно. Контролировать себя удавалось с трудом, и в лучшем случае говорить получалось медленно, короткими фразами. Юля тушевалась, когда с ней разговаривали слишком официально и правильно, как следователь Семирукова. Отвечать нужно было соответственно, чтобы не выглядеть на ее фоне шпаной из подворотни. Но не получалось. Неправильные слова сами вылетали изо рта. Особенно когда она волновалась, а в кабинете следователя не волноваться было невозможно, казенные стены давили на психику, а чувство незащищенности усугубляло отнюдь не легкое состояние души. Юля сыпала сленгом и сама ужасалась – она не сомневалась, что ее считают необразованной деревенщиной, место которой в коровнике или на рынке за прилавком с яблоками. После одного из допросов, сидя в камере, Юля ясно поняла, что никакие дипломы не помогут ей выглядеть лучше, чем она есть на самом деле. И те два высших образования, которыми она с недавних пор так гордо козыряет, не более чем бумажки.

В Южном Юлю окружали люди простые, они и вели себя, и разговаривали незамысловато. А те немногие, кто старался говорить правильно, выглядели несовременными или зазнайками. Таким не доверяли, ибо казалось, что они считают себя лучше других. Юля коверкала слова и не сомневалась, что при необходимости сможет разговаривать правильно, со всеми реверансами и «данкешенами», как в их среде называли принятые у интеллигенции речевые обороты. Ведь она воспитывалась в семье, посещала детский сад, училась в школе, а не прозябала на улице. Просто она гибкая и ведет себя как все. И вот, когда она попала в другую среду, с другими правилами, выяснилось, что переключиться на нормальный язык невозможно. Нужные слова требовалось отыскать в чулане памяти, выстроить их в предложения, отфильтровав от словесного мусора. Все время приходилось быть в напряжении, чтобы не ляпнуть лишнего, но слова-паразиты все равно слетали с языка. Пока подбирались слова, забывалось то, что хотела сказать, и выглядело, будто ей вовсе сказать нечего. И Юля чувствовала себя ущербной, глупой.

Впервые, кто она такая есть, Юле разъяснила мать Артема, Полина Тимофеевна. На момент знакомства ее несостоявшаяся свекровь показалась Юле чопорной и несчастной. Бывшая преподавательница вуза, из-за безденежья вынужденная переквалифицироваться в менеджеры по продажам. Мужа нет и, возможно, никогда не было – на эту тему в ее доме не говорили. О том, что тема эта закрыта, Юля узнала в первый же день пребывания у Темы в гостях, когда бестактно поинтересовалась: а где его папа? На что мама нервно поджала губы и так же нервно ответила, что в приличном обществе подобные вопросы задавать не принято, едва переступив порог.

– Впрочем, откуда вам знать, что принято в приличном обществе! – поправила узкие очки Полина Тимофеевна, всем своим видом показывая, что Юля им с сыном не чета.

– А че я такое спросила? – вступила в спор Юля.

– О боги! За что мне это? Все, все едут из деревни, и не куда-нибудь, а в Санкт-Петербург!

– Я не из деревни, а из города! Между прочим, из большого!

– Из самого большого, из Опухликов. Чем глуше провинция, тем короче юбки! – с брезгливостью кивнула она на оголенные ноги Юли.

В этой семье Юля прожила всего неделю. Точнее, целую неделю, и это много, учитывая непростой характер матери Артема. Артем – двадцатидевятилетний балбес – в ту пору пребывал на больничном. Ничем серьезным молодой человек не болел, просто решил устроить себе отдых. Сходил в поликлинику, отсидел в коридоре длиннющую очередь, сочиняя, что бы соврать врачу. Через час сидения в мрачном коридоре на неудобной банкетке среди унылых, в основном немолодых людей, обсуждающих болячки, из рук вон плохое обслуживание везде и непомерно высокие цены на все, Артему стало казаться, что он на самом деле болен. Его добил сквозняк в коридоре, организованный крупногабаритной сердитой врачихой. Проходя мимо, она на глазах у изумленных бабушек распахнула окно. Бабушки покинули свои места и пересели подальше от окна. Но и там было довольно холодно. Лицо врачихи имело настолько суровое выражение, что бабули, еще минуту назад яростно ругавшие правительство, не посмели и пикнуть. Артем на сквозняке чихнул, да так удачно, что обратил на себя внимание вышедшего из кабинета своего участкового врача. Этот невинный чих определил исход его затеи – когда Артем с несчастным видом (болезненную мину сотворить не удалось) явился на прием, врач не стал его долго мучить, что-то пробормотал про хилый организм и кондиционеры, что понаставили везде и всюду, от которых одни вирусы, посмотрел горло, послушал стетоскопом и щедро дал бюллетень на неделю.

На радостях Артем купил себе большой брикет фисташкового мороженого и сахар, как просила его мать еще два дня назад. А вечером он привел в дом Юлю.

– Это Юля, она будет жить у нас, – гордо представил он гостью.

Полина Тимофеевна, растившая сына «не для всяких проходимок», смерила девушку надменным взглядом. По одному лишь внешнему виду: аляповатой косметике, дешевой бижутерии вперемежку с золотом, безвкусной одежде и особенно простецкому «Здрасте!» – женщина безошибочно определила социальный уровень Юли.

– Мы с тобой позже поговорим, – бросила она сыну. Как бы ни хотелось Полине Тимофеевне выставить за дверь недостойную ее сына девицу и заодно разъяснить нахалке, что со свиным рылом да в калашный ряд соваться не стоит, женщина сдержалась. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы выгонять, пусть даже нежеланных гостей, и слишком горда, чтобы, как уличная торговка, затевать склоку.

Позже Юля услышала, а вернее, подслушала, что Полина Тимофеевна говорила Артему. Стоя в узком коридоре под кухонной дверью, девушка узнала о себе многое.

– Да ты открой глаза, наконец! Думаешь, ты ей нужен?! Эта лимита спит и видит, как зацепиться в Петербурге! Она мечтает прибрать к рукам квартиру моих родителей!

Последнюю фразу Полина Тимофеевна произнесла с нажимом. Она всегда подчеркивала, что они с сыном живут не в обыкновенной девятиэтажке, а в квартире ее родителей, хоть тех давно уже не было на свете. Ее родители – отец, директор молокозавода № 2, и мать, заслуженный педагог по вокалу, оба ветераны труда – ее гордость. Эту квартиру отцу дали от завода в далеком восьмидесятом. Полина выросла в многокомнатной коммуналке на Английском проспекте. Привыкшие ютиться в тесноте, трое взрослых людей, переехав в новую, малогабаритную трешку, почувствовали себя в раю. Полина впервые в жизни получила в свое распоряжение целую комнату площадью аж в двенадцать метров! А раньше у нее не то что комнаты, угла своего не было, и спала она на полу, на матрасе, который днем приходилось убирать, чтобы освободить пространство. Она знала, что новая квартира – это заслуга ее отца. Так внушала ей мать. А раз отцу что-то дало государство, значит, он особенный. И они с матерью особенные – не какие-то там неучи, из провинции понаехавшие, а коренные петербуржцы, воспитанные и образованные… И эту квартиру, которая значит для нее так много, она никому не отдаст, умрет, но не позволит здесь жить всяким приезжим.

– Ну, мам! – возмутился Артем. – Почему ты думаешь, что я Юле не нужен? Ты же сама говорила, что я завидный жених.

– Говорила… – Полина Тимофеевна запнулась. Она поняла, что сама себе противоречит. – И говорю! Да разве же эта недоучка деревенская способна тебя оценить по достоинству?!

– Она не недоучка. У нее два диплома о высшем образовании.

– Да хоть пять. Знаю я, как в провинции дипломы получают! В школе учителя пятерки нарисуют, чтобы иметь хорошие показатели, а потом в вузах за корову преподаватели так же оценки ставят. Ее «университеты» на лбу написаны огромными буквами. Рот открыла и все свое «образование» обнаружила. Как она разговаривает – это же тихий ужас! Этот ее птичий язык, этот сленг! А «зал», а «больница»! Я слышала, как она тебя спрашивала, когда ты в больницу пойдешь. В больницу! Не в поликлинику, а в больницу! Какая провинция! Какая глухая провинция!

– А зал тебе чем не угодил?

– Чем не угодил? И это спрашивает мой сын, внук заслуженного учителя и директора крупного предприятия! – произнесла Полина Тимофеевна с пафосом. – Назвать гостиную залом! У нас тут что, Колонный зал? Даже дворяне, жившие в просторных домах, избегали таких громких слов относительно своих комнат. Хотя с ней все ясно: в деревне и что ни сени, то зал!

– Мам, ну что ты, в самом деле? У них так говорят.

– Вот именно, у них. В глухой провинции!

«Гляньте, какие баре! – зло подумала про себя Юля. – Интеллигенция вшивая! Вы у меня попляшете! Я вам устрою веселенькую жизнь! Ты у меня, карга старая, как шелковая станешь!»

Каким образом бороться с хозяйкой дома, Юля не думала – само все получится, считала она. Юля с детства привыкла к тому, что все взрослые плясали под ее дудку. Вседозволенность в семье создавала иллюзию, что так будет всегда и везде. Вишенка на торте доставалась всегда ей – и в пять лет, и в пятнадцать, и сейчас, в двадцать с небольшим, девушка не сомневалась, что весь мир обязан вертеться вокруг нее.

Утром молодые до обеда нежились в постели, сначала просто спали, а потом смотрели телевизор и дурачились, как дети. Тема ни на чем не настаивал. Он вообще боялся свою, казавшуюся слишком раскованной, подругу.

Тема, опустив пушистые девичьи ресницы, признался, что она у него вторая. Первой была случайная знакомая, с которой он виделся всего однажды.

– Да ты не ревнуй, это год назад было, – принялся оправдываться Тема.

Юля залилась громким смехом.

– Ты что, до двадцати восьми лет ни разу? – Этот факт ее забавлял и заставлял чувствовать себя опытной шлюхой, в бордель к которой привели юнца, чтобы та его научила всем премудростям плотской любви. Обучение шло туго и больше походило на игру, потому как сам Тема, несмотря на свой возраст, оставался мальчишкой.

– Зайчик, приготовь мне кофе, – томно потягиваясь, произнесла Юля.

Зайчик, привыкший к тому, что все всегда готовили для него, пришел в замешательство. Не будучи дураком, он догадался, что это, наверное, так полагается, принести девушке кофе в постель. Нацепив на босу ногу тапки, он пошлепал на кухню. Там хлопал дверцами шкафчиков, чем-то долго шуршал и вернулся в комнату.

– А чай не пойдет? Я только чай нашел.

– Давай чай, – покладисто согласилась Юля.

Тема опять исчез, чтобы хлопотать на кухне.

– Вот! – торжественно вошел он минут через пятнадцать, обжигаясь о горячую чашку с петухами и торчащей из нее ниточкой от чайного пакетика.

– Фи, холодный какой! – фыркнула девушка, сделав глоток. – Пожрать что-нибудь есть?

Еды не было. Артем только что втихаря съел оставленные матерью блинчики.

Полина Тимофеевна всегда с утра готовила для сына, и всегда одну порцию, чтобы еда не залеживалась и была свежей, а вечером она обычно успевала приготовить ему ужин. Ввиду того, что в доме поселилась нежелательная гостья, Полина Тимофеевна не стала готовить для сына обед – чтобы Юле не досталось! Она даже продукты в этот раз купила впритык. Пусть знает, дармоедка, что никто ее тут обхаживать не станет, и поскорей выметается.

– Ты есть хочешь? – фальшиво удивился Артем. Он решил сыграть на том, что девушки обычно любят изображать из себя эфирные создания, питающиеся воздухом, но Юля была не такой. Она нисколько не стеснялась своего здорового аппетита.

– Ну ты прикололся. Сам че, в топку че-нибудь бросить не хошь?

– Нет пока, – пробормотал Артем. До него стало доходить, что девушку придется содержать, а к этому он был не готов. Ему самому денег не хватало. В конторе, где он подвизался оператором базы данных, платили мало, но зато стабильно и требовали по минимуму. Можно было опаздывать, уходить раньше, зависать в социальных сетях, и никто за безделье на вид не ставил, словом, работа – не бей лежачего.

Артем знал пары, где мужчина обеспечивал семью, и думал, что у него тоже когда-нибудь будет так же. Но это потом, в будущем. Он так же знал пары, где оба работали и зарабатывали одинаково. Ему такой вариант нравился больше, и он рассчитывал, что Юля по умолчанию разделит с ним его взгляды на совместную жизнь. Надо с ней ненавязчиво обсудить эту тему, запоздало подумал Артем.

– А чего бы ты хотела? – издалека начал он.

– Ну… пиццу, например. Или суши. А лучше шашлык. Слышь, давай закажем чего-нибудь, а то кишки в гармошку сворачиваются.

Юля полезла в Интернет и живо нашла номера телефонов пиццерий. Артем не успел рта раскрыть, как она уже позвонила по одному из них и продиктовала заказ.

– Слышь, номер хаты какой? – спросила она у Артема.

– Двадцать шесть, – признался он, с ужасом прикидывая, как расплачиваться с курьером. У него были кое-какие деньги, но вот так их растранжирить Артему представлялось кощунством. Ведь это его рубли, кровно заработанные! Он ради них, превозмогая себя, каждое утро поднимается с постели, едет через весь город и до вечера торчит в душной комнатенке. И это все для того, чтобы какая-то дура пустила их на ветер? Никогда! Артем метнул на подругу испепеляющий взгляд. Ему хотелось сказать «нет» – потребовать, чтобы Юля, наконец, вспомнила, кто она такая, и оставила бы свои барские замашки. Права мама, ох права! Девка без царя в голове. Глухая провинция!

Артем все-таки был воспитан строгой, интеллигентной мамой, не допускающей повышенных тонов, поэтому высказать свои претензии у него получилось неубедительно.

– Юля, может, все-таки сами что-нибудь приготовим?

– Ну, иди готовь, кулинар, – насмешливо произнесла она.

– Все равно уже ты еду заказала, – парировал Артем. Он никак не ожидал такого поворота – ведь готовить должна женщина!

– Вот, доперло!

В семь часов приходила с работы Полина Тимофеевна и портила им настроение уже одним своим присутствием. «Ну вот, опять приперлась старая карга и будет кривить рожу по любому поводу и без него», – думала Юля. «Мама пришла, как не вовремя! Зато, может, принесла что-нибудь вкусненькое?» – думал Артем и спешил ей навстречу, чтобы заглянуть в сумки.

– Она еще здесь? – вопросительно смотрела на сына Полина Тимофеевна, пока тот доставал со дна сумки глазированный сырок. К неудовольствию женщины, под вешалкой оставались валяться вульгарные босоножки на платформе.

– Да, она в комнате. Что у нас на ужин?

– Ничего! Видишь, я только пришла. А твоя девица могла бы что-нибудь приготовить, раз дома сидит.

– Мам, ну ты же знаешь, что лучше тебя никто не готовит, – подольстился Артем. Он давно умело играл на слабостях матери.

У Полины Тимофеевны было лишь две отрады – сын Темочка, которого она с детства холила и лелеяла, за что тот, по ее мнению, по гроб жизни ей обязан, и прошлое, сосредоточенное в старом бархатном альбоме с фотографиями, картонные страницы с прорезями которого она часто перелистывала. С фотографий смотрела ее родня: тети, дяди, двоюродные и троюродные братья с сестрами, дедушки, бабушки и, конечно же, родители.

Она любила вечерами сидеть в кресле с томиком Тургенева, бокалом клюквенной настойки на столике и фотоальбомом на коленях. Читала классика медленно и вдумчиво, так же как и пила настойку, затем откладывала книгу в сторону, открывала альбом и вспоминала былое. В той ее хорошей жизни были поездки в Крым, семейные обеды, походы в гости. И все было красиво, с соблюдением всех правил: на пляж только в хлопке – никакого шелка, беседы в обществе лишь светские, ходить под руку со спутником с правой стороны (если только он не военный) – мужчина в стране с правосторонним движением должен идти слева и заслонять женщину от встречного потока. А сейчас что творится? Как упростились нравы! И поговорить теперь не с кем, чтобы речь собеседника не резала слух. Даже сын – уж воспитывала его, воспитывала, а он все равно набрался чудовищных выражений и неправильно употребляет слова. Теперь только и остается, что общаться с книгами и с зеркалом под бокал клюквенной настойки.

Выросшая в интеллигентной семье, Полина Тимофеевна отличалась хорошими манерами и безупречным вкусом. Немногословная, с прямой осанкой, аккуратно убранными волосами, в строгом домашнем платье, Полина Тимофеевна держалась царицей. Она говорила мало, обходясь лаконичными фразами и выразительным взглядом прозрачных, как у рыбы, глаз.

На работе, в фирме – поставщике бытовой техники, Полина Тимофеевна тоже держалась строго. Никаких фамильярностей и разговоров на личные темы не допускала. Она была выше их всех – молодежи, едва одолевшей школьную программу, если судить по ее скудному словарному запасу, и старшего поколения – женщин в летах, всю жизнь прозябавших в каких-нибудь конторах на должностях не выше техника, к пенсии перебравшихся в эту фирму ради большей зарплаты. Она-то в своей жизни достигла многого: защитила диссертацию, заведовала кафедрой, пользовалась уважением. А что было у них? Ничего! И самое страшное, их это устраивает. Приходят на работу чаи гонять и языками молоть. А как себя ведут – это тихий ужас! Как бабы на базаре: склоки устраивают из-за всякой ерунды, сплетничают и говорят такие глупости, что невозможно слушать. По телефону в полный голос обсуждают личные дела, долго и со всеми подробностями. Выйди ты в коридор, поговори, раз невмоготу молчать. Нет, надо при всех, чтобы все были в курсе. И делают это нарочно, чтобы привлечь к себе внимание, ибо больше нечем. Какая серость и неуважение к окружающим! Провинция, глухая провинция! А одеваются как?! Словно на колхозную дискотеку, а не на работу. Те, что постарше, еще соблюдают рамки приличия, а женщины до сорока мнят себя юными девами. Одна такая – Люся. Так и представляется всем, не Людмилой Павловной, как полагается, и не Людмилой, а Люсей, даже когда разговаривает по телефону с незнакомыми людьми. Этой Люсе тридцать с хвостиком, а она все Люся. И тут дело не в возрасте, а в воспитании. Сама Полина Тимофеевна, даже будучи школьницей, всегда представлялась полным именем. Ни в коем случае не Полей и уж тем более не Полечкой. И в этом не было ни капли высокомерия, а наоборот – проявление уважения. Этому ее учили в семье. Сейчас мало кто получает хорошее воспитание, его отсутствие маскируют под фальшивую демократичность, говорят: будь проще, к тебе потянутся. Все перевернули с ног на голову! Это как раз тот случай, когда простота хуже воровства.

Люся иной раз вырядится в яркие тряпки, все короткое, обтягивающее так, чтобы тело напоказ, выйдет в обеденный перерыв в парк и фланирует, покачивая неспортивными бедрами, точно проститутка. Полина Тимофеевна не раз видела ее, когда в кулинарию через парк ходила. Зрелище довольно-таки странное и вызвало у Полины Тимофеевны вопрос: зачем так вульгарно себя вести?! Люська сама потом все рассказала. Она беззастенчиво, в полный голос сетовала, что опять ни с кем не познакомилась. Бедняжка, опять никого не заинтересовали ее голые ноги. Да разве так нужно искать себе пару?! Оденься ты поприличней, на выставку сходи, в музей, в библиотеку. Да, да, в библиотеку. Между прочим, туда заходят образованные мужчины. Люся, наверное, и не знает, что такое библиотека. Только разговоры о косметике да о социальных сетях. Провинция, глухая провинция!

Любка, Люськина товарка, по паспорту молодая деваха, а по лицу и фигуре… Это же надо так себя запустить! Ей еще нет двадцати пяти, а она уже обабилась, выглядит, как тетка. Носит вещи из подросткового гардероба, одевается не по фигуре и не к месту, никакой этики нет! Ультракороткие юбки и шорты, натянутые на полные ноги, втиснутые в туфли на слишком высоких для офиса каблуках, вызывают ассоциации с мясной лавкой; объемный бюст рискует вывалиться из выреза полупрозрачной блузки. Колоритный образ секретарши председателя колхоза завершают распущенные пегие волосы, которые Люба носит на левой груди. Возможно, в каком-нибудь Елизове так одеваться принято, а в Петербурге одеваются скромнее. У нас город строгий, с прямыми линиями проспектов, величественными фасадами, не терпящий карнавальности ни в архитектуре, ни в облике горожан. Петербургу надо соответствовать, часто думала Полина Тимофеевна, высокомерно глядя на своих простоватых коллег, а потом и на Юлю, своей распущенностью очень похожую на них. Но если коллеги вызывали то раздражение, то печальную улыбку, а то и жалость, свалившаяся на голову Полины Тимофеевны беда, именуемая Юлей, заставляла ее всерьез беспокоиться. Эта наглая, рыжая – бесстыжая (иначе не назвать) бесцеремонно поселилась в доме ее родителей и чувствует себя в нем хозяйкой. В их время было немыслимо, чтобы девица вот так запросто, без штампа о регистрации брака и даже без статуса невесты, принесла свои пожитки в чужой дом и стала там жить с мужчиной. Встречались, конечно, оторвы, но они были исключением, их стыдилась родня, и связи с ними не афишировали. А теперь что делается? Ее собственный сын привел в дом такую оторву! Какой стыд! Каково теперь ей, интеллигентной женщине, смотреть людям в глаза? А если она родит? Вне брака, как уличная девка, и это будет ее внук! Нет, такое допустить никак невозможно!

Преследуя благородную цель спасти честь семьи, Полина Тимофеевна принялась обрабатывать сына. Вечерами она уединялась с ним на кухне, накладывала ему в тарелку специально для него приготовленные всякие вкусности и заводила разговоры по душам.

– Я все понимаю, сынок, ты мужчина, у тебя играют гормоны и тебя привлекают женщины. Юля яркая, раскованная, быть может, отличная любовница, и за одно это качество она кажется тебе богиней. Но, поверь мне, такие женщины хороши для развлечений, а не для жизни. Красота приятна глазу, но к ней быстро привыкаешь. А жить ведь придется не с внешностью, а с характером. Я бы ничего не имела против Юли, если бы не видела, насколько она тебе не подходит. Дело даже не в ее птичьем жаргоне. Я не питаю иллюзий, что у другой девушки, которую ты встретишь, язык будет намного лучше, сейчас молодежь с правильной речью днем с огнем не сыщешь. И даже не в том, что вам с ней говорить не о чем. Жене необязательно обладать энциклопедическими знаниями и острым умом. Ей достаточно уметь слушать, а Юля слушать не умеет, она сама любит поговорить. С женой должно быть комфортно. Прежде всего она должна если не любить тебя, то хотя бы уважать и принимать таким, какой ты есть. Когда ты приходишь домой, ты не должен чувствовать себя, как в гостях, где надо «держать спину», не должен чувствовать никаких неудобств и раздражений. Дом – это место, где отдыхаешь душой. Вот скажи, сейчас тебе уютно в твоей комнате?

Вопрос был каверзным. Даже если бы над головой Юли светился нимб, а из спины росли прелестные ангельские крылышки, Артему все равно было бы неуютно находиться с ней рядом круглые сутки. Потому что он привык к своей территории, привык находиться на ней один, а теперь ее приходится делить еще с кем-то, и Юля, к слову сказать, далеко не ангел. Но из чувства противоречия Артем сказал матери, что ему очень уютно.

Ни черта ему не уютно! Уже на следующий день Юля утомила его своей болтовней и претензиями, громким смехом и просто своим присутствием. Артем привык, когда хотел, включать телевизор, открывать форточку, играть в компьютерные игры, спать, есть, гулять, в конце концов, ковыряться в носу. А тут, хочешь не хочешь, соблюдай рамки приличия. Приходилось тщательно сортировать носки, чтобы не отсвечивать дырками при Юле, не накапливать на столе кучи огрызков и фантиков, следить за мало-мальским порядком в комнате и даже гладить одежду, чего он раньше никогда не делал. Одни неудобства от совместного проживания! И как некоторые ютятся всей семьей в тесных квартирках? Живут вместе с детьми, родителями, а то и с братьями-сестрами. Когда он женится, у него будет просторная квартира, где у каждого будет по комнате и еще одна общая. А иначе никак, иначе не жизнь, а мучения. Откуда возьмутся желанные хоромы, Артем не думал и думать не хотел. Вероятнее всего, на него должно свалиться наследство. Кто его ему оставит – неважно. Да хотя бы отец или отцовская родня, которую он никогда не видел. Может, они богачи, живут себе припеваючи где-нибудь в Америке, а наследников у них, кроме него, нет. Такое может быть? Может. Или пусть ему достанется невеста с большой жилплощадью. Пока таковой нет, и жениться он не будет. Подождет, у него время есть. А Юля ему не подходит: у нее ни квартиры, ни денег, ни желания их зарабатывать. И вообще она ему не пара. По всем статьям – не пара.

Науськанный матерью, Артем стал подумывать о том, как бы потактичнее указать подруге на дверь. Сказать ей об этом прямо он не мог. И дело было не столько в его хорошем воспитании, не позволяющем выгнать гостью, сколько в элементарной трусости и неумении принимать решения. Свою трусость Артем деликатно называл мягкостью. Так ему было приятнее о себе думать. Ему хотелось, чтобы ситуация разрешилась сама собой, причем выгодным для него образом: Юля спешно сняла бы квартиру в соседнем доме, например в новой высотке через дорогу – дальше не надо, ибо неудобно, и он стал бы приходить к ней в гости, когда бы пожелал.

Снять для подруги квартиру – такая безумная мысль Артему в голову не приходила, а сама Юля подыскивать себе жилье и не думала, напротив, она основательно расположилась в его комнате и вела себя с каждым днем все более нагло.

В очередной раз, не найдя в «гостеприимном» доме чего-нибудь съестного, кроме чая и безвкусного печенья, Юля предложила Артему сходить в кафе.

– Заодно и прогуляемся, а то че тут сидеть, тухнуть?

– Можно и не тухнуть, – потянулся он к девушке, пытаясь обнять. Такое времяпрепровождение ему нравилось, он считал, что Юле тоже.

– Жрать охота, – отстранилась она. – Чего сидишь? Я уже накрасилась, идем!

Сопротивляться ее напору Артем не научился. Он сменил домашние шорты на джинсы, заправил футболку, украдкой, пока Юля вышла в ванную проверить макияж, открыл ящик стола и достал из коробочки отложенную купюру. Он дал себе слово больше на Юлю денег не тратить. Во-первых, ему самому не хватает, а, во-вторых, он не спонсор, пусть работает, не маленькая. И так за их счет питается, на продукты денег не дает. Пусть радуется, что ее тут кормят.

Шагая по проспекту, где через дом манили вывесками заведения общепита, Артем принимал независимый вид, будто ему не было до них никакого дела, он вообще на прогулку вышел и перекусывать не собирался.

– Во! Сюда пойдем! – схватила его Юля за рукав и потянула в сторону небольшого ресторанчика, оформленного в русском стиле. На витрине была изображена барышня в кокошнике с хлебом-солью, а вывешенное меню пестрило аппетитными словами: борщ, блины, пельмени… Цены там тоже указывались, и они Артема ничуть не обрадовали.

– Лучше дальше пойдем, – предложил он, надеясь перекусить где-нибудь гамбургером. Какими бы соблазнительными ни выглядели ресторанные яства, а раскошеливаться на них ему не хотелось.

– Дальше все голимое, а здесь ниче так и, смотри – цены дешевые, – авторитетно заявила девушка.

Ничуть не сомневаясь, что Артем последует за ней, Юля шагнула в ресторан. Так же, не оборачиваясь, она окинула взглядом небольшой уютный зал и выбрала столик. Тут, по ее мнению, было неплохо. Раньше в Южном ей приходилось перекусывать в забегаловках с пластиковой посудой, но она такие забегаловки не любила.

Артем топтался при входе, делая вид, что изучает меню. Уйти! – колебался он. И пусть сидит в ресторане, раз ей так нравится, а он на это не подписывался. Юлька потом устроит истерику и, возможно, от него уйдет, что, в общем-то, не так и плохо. Хотелось бы, конечно, истерики избежать, можно уйти куда-нибудь, пока она будет из дома выметаться, или в ванной закрыться, а там мать подключится – уж она-то умеет словом приложить.

Воодушевленный идеей, как все здорово может обернуться, Артем собрался уходить, но не успел. Перед ним появилась девушка-администратор и любезно сообщила, где разместилась его спутница. Ситуация сложилась неудобная. Сказать, что с Юлей он незнаком и вообще заходить внутрь не собирался, а просто подошел почитать меню, он не решился, чтобы не выглядеть странным.

Пришлось зайти в ресторан и сесть за стол. Как только он приземлился, перед ним тут же положили меню.

– Вот, мне эту рыбу, два жульена, салат… – с азартом стала перечислять Юля.

– А мне чай, – скромно попросил Артем.

– Больше ничего не будете? – уточнила официантка. В ее взгляде Артем увидел усмешку.

– Да, только чай, – зло произнес он.

– А здесь ниче так, прикольно, – сообщила Юля, чтобы нарушить молчание, установившееся после ухода официантки. Девушка почувствовала, что Артем недоволен.

– Дорого только.

– Везде так.

– Ну, не знаю. Я не миллионер, по ресторанам не хожу.

– Заметно, – согласилась Юля. – Кто в рестиках один чай заказывает? Сюда люди есть приходят!

Артем поморщился. Назаказывала гору еды, будто из голодного края, еще и учит его. Откуда ей знать, для чего люди в рестораны ходят? Это у них в деревне привыкли, раз сел за стол, то обязательно надо брюхо набить.

– Да ладно, не парься! Хорошо сидим. Вон тебе уже чай несут.

– А рыбу скоро принесете? – поинтересовалась Юля. – А то я с утра не жрамши.

– Минут через тридцать, – ответила официантка. – Может, вам тоже чай принести?

– Давайте, – согласилась она. – Только с чем-нибудь, я с таком не могу. Есть у вас пироженко какое-нибудь, что ли?

– Десерты на последней странице.

– Во, то, что надо! – ткнула пальцем Юля и заказала большую креманку фруктов со сливками.

Чай с десертом Юле подали довольно быстро. Девушка с удовольствием ела фрукты в сливках. Она не понимала, как можно пить пустой чай.

– Хочешь? – предложила Юля свой десерт Артему. Тот запротестовал, будто в креманке был яд.

– Спасибо, я уже выпил чай, – сделал он последний большой глоток. – И вообще я пойду. Я вспомнил, мне сегодня надо зайти на работу по одному делу.

Артем вскочил с места, порылся в бумажнике, отсчитывая деньги за чай, чтобы без сдачи.

– Да ладно тебе, успеешь по своим делам, – Юля хмуро оценила две купюры и горстку монет сверху, которые легли на стол. Купюры были слишком мелкими, чтобы ими расплатиться за ее заказ. – Это че щас было? – возмутилась девушка.

– Деньги. Цветные такие бумажки, которыми платят на работе зарплату. А, ну да, я совсем забыл – тебе незнакомо слово «работа». Ты ищешь лохов, которым можно сесть на шею и свесить ножки. Со мной этот номер не пройдет, не на того напала!

Артем резко развернулся и направился к выходу. Он хотел чувствовать себя героем, но почему-то чувствовал себя негодяем. Все из-за баб! – оправдывался перед собой Артем. Все из-за продажных баб. Все они меркантильные, жадные потребительницы! Ни одной хорошей девушки нет, ни единой! Всем только деньги давать надо, все любят подарки и рестораны. Просто погулять, без траты денег не желают. Хоть мороженое, хоть билет на трамвай, да купи ей. А еще говорят, у нас равноправие. Какое тут равноправие, когда баб содержать приходится!

Юля осталась одна. Ни рыба, ни жюльен, источающие умопомрачительные ароматы, не лезли в горло. Было противно, что человек, с которым она собралась строить семью, повел себя не по-мужски. Так, как поступил Артем, не поступали с ней даже самые последние жмоты. Те могли за копейку проесть плешь, но достоинства не роняли. Свое неправильное поведение Юля в расчет не брала. Она женщина, и ей все простительно, а вот Артем должен был оставаться мужиком, несмотря ни на что. Хотя что с него взять, маменькин сынок – он и есть маменькин сынок, это было видно сразу, а она беспечно понадеялась, что сумеет его перевоспитать. Юля открыла рюкзак и, не доставая кошелька, чтобы никто не видел, стала считать в нем деньги. Цены здесь были далеко не божескими, и ей пришлось попрощаться с большей частью своих денег.

Она понимала, что с Артемом придется расстаться. Хоть Юля и успела к нему привязаться, терять его ей было вовсе не жаль – что и говорить, Артем изначально не казался ей мужчиной мечты, а после сегодняшней свинской выходки потерял в ее глазах всякое уважение. Положа руку на сердце, девушка могла признаться самой себе, что выбрала его только ради квартиры. Другие кандидаты вести ее к себе в дом не торопились, в то время как она нуждалась в жилье. Теперь же Юля вновь оказалась на улице. Можно, конечно, вернуться как ни в чем не бывало, но это уже будет слишком. Даже за вещами идти не хочется, чтобы не видеть ставшую противной физиономию Артема и не слышать змеиное шипение его матери. А если быть совсем уж честной, то стоит признать, что забирать вещи попросту некуда.

Пока еще солнце высоко, есть и спать не хочется, но вечером вопрос ночлега остро встанет. По-хорошему надо возвращаться в Южный. Вот только денег на билет нет, и одолжить их не у кого. Не у Артема же просить! При мысли об Артеме она поморщилась. Если он в ресторане за нее пожадничал платить, то что уж говорить о куда большей сумме.

* * *
Нос с горбинкой! Ну, конечно же! Вот что ей не давало покоя. На детских фотографиях у Плюшева прямой нос, а когда его убили, нос у него был с горбинкой. Эксперт упомянул в заключении, что имел место перелом многолетней давности, эдак лет двенадцать назад.

Получается немаловажный штрих к портрету погибшего: в юности Елисей был забиякой? Или на него напали и избили? А может, он просто упал? Последний вариант никак не характеризует Плюшева – упал и упал, с каждым может случиться. А вот драка – это уже кое-что.

Валентине не терпелось срочно выяснить, вследствие чего у Елисея на носу образовалась горбинка. И лучше всего об этом спросить у его сестры. Дарья Витальевна – женщина с характером, может пойти на контакт, а может замкнуться, к ней подход нужен. У оперов с деликатностью туго, так что придется идти самой. Валя прикинула, что до «Успеха» добираться удобнее, чем до Яхтенной улицы. Она позвонила в развлекательный комплекс, справилась о графике работы Дарьи. Итак, у Казарцевой сегодня смена с семи вечера. Если уйти с работы на час раньше, то как раз можно перехватить Дарью на входе в «Успех».

Семирукова подошла к окну, бросила взгляд на служебные машины. Если написать заявку и машина будет свободна, то ее отвезут, куда ей надо, но Валя опять скромничала. Ее вырастила бабушка, которая, как и все военное поколение, была воспитана в духе альтруизма: ничего себе – все людям, не заставлять окружающих испытывать неудобства, никого не отрывать от дел ради собственной персоны, не просить для себя, не опаздывать, не обращать на себя внимания ни громким голосом, ни одеждой – ничем.

Около шести Валя закрыла дела в сейфе, взяла сумку, задумалась – идти в туфлях на каблуках или переобуться в удобные разношенные балетки? С недавних пор Валя стала себя приучать носить каблук, чтобы выглядеть женственно, а не как все тут ее воспринимают – девчонкой. Особенно язва Потемкин, он ее любимые балетки как-то обозвал мокроступами. Видите ли, для него женщина без каблука – не женщина. В шутку сказал, без хамства, а все равно замечание ее задело. В глубине души Валя была благодарна эксперту за эти его «мокроступы». Иначе она так бы и продолжала чапать в чем попало, как сорванец. Носила бы свободные футболки и джинсы, не пользовалась бы косметикой, всегда собирала бы волосы в «хвост». А что? Удобно. С утра умылась, влезла в то, что ближе лежало, пару раз провела расческой по волосам – и на выход. Никаких долгих сборов: макияжа, колдовства над прической, терзаний «что надеть?». Опомнилась бы лет в тридцать, когда увидела бы себя в зеркале рядом с какой-нибудь модницей. Прав эксперт, сто раз прав: нельзя так распускаться! Но сегодня все-таки она сделала себе поблажку, пошла в балетках. Все-таки не близкий путь.

Потемкин появился, как черт из табакерки. Они столкнулась в дверях при выходе на улицу.

– И куда это вы лыжи навострили, Валентина Николаевна? – заулыбался он своими зеленоватыми, как у кота, глазами.

Семирукову так и подмывало ответить что-то хлесткое, вроде «не ваше дело!». Чего он цепляется? Надоел! И балетки лыжами обозвал, словно у нее гигантский размер ноги. Так ее обувь еще никто не обзывал! Бабушкино воспитание Валентине грубить не позволило. Она выдохнула и произнесла как можно спокойнее:

– К свидетельнице в «Успех».

– На метро, что ли? Далековато. Я сейчас в отдел заскочу, а потом тебя довезу. Мне примерно в ту же сторону.

Следователь хотела по привычке отказаться, как она обычно отказывалась от помощи, но ничего не успела произнести – эксперт уже упорхнул.

Валя чувствовала себя неловко. Она с бо́льшим удовольствием прокатилась бы сейчас на трамвае, чем на «Ниссане» Потемкина. Ведь он по дороге затуркает своими колкостями! А еще не хотелось быть обязанной именно ему, этому важному помидору. Павлину заносчивому! И ведь не уйти теперь – как-то несерьезно получится, она будто школьница удирает от завуча. Валя злилась на себя. За свое тугодумство, которое не позволило отказаться от помощи сразу, и за то, что ей сейчас неудобно уйти, не дожидаясь эксперта и ничего ему не объясняя.

Пока она занималась самоедством, вернулся Потемкин. Он звякнул сигнализацией и распахнул перед Валей переднюю дверцу своего автомобиля. На удивление, Сергей вел себя примерно, Валя нашла его поведение даже галантным. Это было приятно, но сбивало с толку. Они болтали о том, о сем. Эксперт рассказывал о детстве, проведенном на Камчатке. Оказывается, он видел живого медведя совсем близко. По его словам, каждый житель Камчатки в своей жизни хоть раз видел медведя на природе. Что медвежья шкура на полу – это моветон, и вообще она жесткая и непрактичная. Дешевый китайский коврик куда лучше. Что в июле запросто может выпасть снег, а северное сияние бывает очень часто, но не такое красивое, каким его принято считать – с цветным свечением на фоне темного неба, – а белое, как облака.

Пока они ехали, Валя украдкой разглядывала Потемкина и ловила себя на мысли, что эксперт вполне хорош собой: серые, с прищуром глаза, которые, кажется, видят насквозь, высокий лоб, насмешливые узкие губы – «форточка для счастья» между верхними передними зубами ничуть Сергея не портила, напротив, придавала ему изюминку.

 Несколько лет назад 
Перманентный троечник Елисей Плюшев уже стоял одной ногой в ПТУ, куда хором его отправлял педсовет школы. По мнению учителей, безынициативный, вялый Елик просто не мог оказаться в институте. Да он туда и не хотел! У него же на лице это было написано: не хочу в институт! По угрюмой физиономии подростка было трудно прочесть, чего он хочет вообще. Другие хоть похулиганить хотели, или слопать бисквитный торт, или же поиграть в футбол, в киношку сгонять, а Елик, похоже, жил без интересов. Уныло ходил в школу, тихо сидел на уроках, рассеянно глядя по сторонам, на переменах также тихо околачивался по углам, потом шел домой. Спортом не занимался, марки не собирал, в библиотеку заходил два раза в год – чтобы обменять учебники, даже пиво не пил и не курил. Родители, выросшие в детдоме, были простыми работягами – мать парикмахер, отец токарь. Они, конечно, желали для своих детей лучшей доли, но не верили в них, знали, что дети пойдут по их стопам – уж так устроен мир: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Лишь бы людьми хорошими выросли и не голодали, считали родители. И естественно, ни мама, ни отец не могли посоветовать подрастающим детям поступать после школы в институт. Но так уж получилось, что Дарья в восемь лет попала в секцию синхронного плавания. Пластики у нее не было, поэтому чемпионкой она не стала, но благодаря упорству достигла хороших результатов, и тренер посодействовала поступлению девочки в Институт физической культуры имени Лесгафта. Учитель физкультуры – не ахти какая хлебная специальность, и вряд ли Дарья по ней будет работать, но диплом «Лесгафта» не помешает, рассудила тренер. У Елика не было тренера, который мог бы его направить на нужный путь, и юноша уже видел себя в качестве рабочего на заводе, изо дня в день вытачивающего одни и те же детали. А если повезет, он станет автослесарем и будет работать в автосервисе – там платят больше. Ни стоять у станка, ни ковыряться в автомобилях Елисей не хотел, но как миновать уготованную ему невеселую участь, он не знал и поэтому в пятнадцать лет с тоской смотрел в будущее. Если бы не школа, с первого класса внушавшая, что запросы должны быть скромными и не превышающими возможностей, что к себе нужно относиться критически, не вдолбленная аксиома «из тебя ничего толкового не выйдет», тогда бы Елик мечтал стать моряком, или футболистом, или автогонщиком или цирковым артистом, или еще кем-нибудь этаким, что вызывало если не восхищение окружающих, то хотя бы их удивление. Но он не смел ни о чем таком мечтать. Елик даже не знал, что у него хорошо получается и чем ему нравится заниматься, поскольку до интересных дел его не допускали, талдычили: ты не справишься! Зато Елисей Плюшев твердо знал, чего он не умеет, на что не способен, чем плох и кем никогда не станет.

Нежданно-негаданно, когда Елик доучивался в восьмом классе, ему улыбнулась удача: в качестве шефской помощи милицейская академия в их школе организовала кружок «Юный дружинник». Ребятам рассказывали о правилах поведения в общественных местах, знакомили с азами законодательства, разъясняли, «что такое хорошо и что такое плохо» с точки зрения уголовного и административного кодекса. Принимали в кружок всех желающих старшеклассников, и ребята шли на занятия охотно, не только потому, что им занятия нравились, а еще – и это было главной причиной – из-за того, что у тех, кто прилежно посещал занятия, были льготные условия при поступлении в милицейскую академию. Не то чтобы все школьники поголовно мечтали о работе в правоохранительных органах… От поступления в вуз почти без усилий кто же откажется? Только круглый дурак, а таковых нашлось немного. Были еще дети из обеспеченных семей, которых родители собирались устроить в более престижные институты, чем милицейская академия, и отъявленные лодыри – их вообще никакое образование не интересовало. Елик, не будучи ни дураком, ни лентяем, два раза в неделю как штык сидел на занятиях «Юного дружинника». После окончания девятого класса, когда часть учеников навсегда покидала школу, чтобы податься кто в училища, кто за прилавок торговать картошкой, Елик вопреки увещеваниям классной дамы написал заявление о зачислении его в десятый класс. На этот раз аргументы: «Из тебя ничего не выйдет! Куда ты лезешь? Иди в ПТУ, хоть какую-то профессию получишь» – не возымели действия. Юноша настоял на своем, силу ему придавала мечта – стать сыщиком.

И вот, учась в выпускном классе, с третьей попытки Плюшев сдал вступительные экзамены в милицейскую академию. Счастью его не было границ: еще до выпускного бала уже зачислен в вуз! Никакой нервотрепки, свободен, аки птица. Впереди пьянящее лето и целая восхитительная жизнь!

Дни летели стремительной круговертью: нежные рассветы, чарующие закаты, дожди, жара – все было здорово! Появились приятели-первокурсники, как и он, болтавшиеся белыми ночами, а с ними походы по дискотекам, девушки. С одной из девушек, Мариной, Елик стал гулять чаще, чем с другими. Нет, это не была любовь – Ромео мечтал о скромной девушке, а Джульетта – о богатом или хотя бы харизматичном Ромео. Но других парней разобрали подруги, отчего Марине, чтобы не остаться без пары, пришлось довольствоваться Еликом. Елик же не привередничал. Марина была вполне симпатичной, но слишком развязной, так как он не умел общаться с девушками, радовался, что его подруга взяла инициативу в свои руки.

Лето клонилось к закату, августу на пятки наступал сентябрь. Еще неделя – и учебный год загонит в аудитории грызть гранит науки. На дискотеках, как чумная, гудела студенческая братия. Елисей перед учебой решил гульнуть, чтобы закрепить впечатления о безумном лете. По дороге пиво для разогрева, перед входом – по глотку водки из пластиковой бутылки, чтобы не тушеваться на танцполе. Скроили трезвые лица, прошли охрану, а дальше в отрыв. Девчонок море, все модные, оголенные, одна лучше другой. Елик пришел с Мариной, поэтому по сторонам не глазел – держал марку галантного кавалера. Развязность Марины уже не отталкивала, а, напротив, очень даже нравилась. Девушка казалась пикантной, такой горячей штучкой. Особенно когда в танце к нему прижималось ее фигуристое тело, едва прикрытое коротким топиком и узкими джинсами. Прокуренные волосы Марины щекотали шею, потные ладошки, вульгарно блуждающие по спине, будоражили кровь. Елик заметил, что на Марину пялятся парни, а она, чертовка, успевает им строить глазки. Елисей разозлился. Она его подруга, с ним пришла, с ним и уйдет! Прямо сейчас! Не дожидаясь конца композиции, Елик остановился и повел девушку из зала.

– Ого! Да ты ураган! – оценила порыв своего кавалера Марина. Она привыкла видеть его тишайшим ветерком.

– Пойдем отсюда.

– И куда же мы пойдем? К тебе в Сосновку пешкарем почешем или ко мне в Шушары? – насмешливо произнесла она.

– Разберемся!

Улица, холодная и пустынная, была тиха. Город спал, окутанный глубокой августовской ночью. До первых трамваев еще три часа.

Елик прикинул в уме, сколько у него осталось денег. В начале вечера было немного, он заплатил за двоих за вход, скинулся на пиво и купил Марине коктейль и мартини. Как ни крути, на такси не хватит. На этом пыл угас, сменившись усталостью – бессонная ночь и алкоголь сделали свое дело. Елик пожалел, что потащился в этот клуб и пил паршивое пиво и явно паленую водку, от которой теперь во рту образовался отвратительный привкус. Марина укоризненно сверлила его взглядом, чем сильно раздражала. Повисло тягостное молчание, нужно было что-то сказать, а говорить не хотелось. Хотелось домой, в постель, скорее уснуть.

Во избежание скандала Елик двинулся через парк в сторону метро, словно рассчитывая, что оно будет открыто. Если бы девушка обиженно поджала губки и вернулась на дискотеку, он обрадовался бы. Пошел бы домой пешком, а там, глядишь, и транспорт пустили бы. Одному ему, как бешеной собаке – семь верст не крюк. А с девушкой идти не вариант – если пойдет с ним, так по дороге запилит.

К сожалению, выбирать не приходилось – хозяйкой положения была Марина. Вдруг послышался топот и голоса – дискотеку покинула пьяная компания и тоже двинулась к метро.

– Эй! Цыпа! Пойдем с нами! – окликнули Марину.

– Че? Не слышишь?! Иди сюда, говорю! Коза! А то ща копыта повыдергиваю!

Марина остановилась. Елик, не оборачиваясь, потянул ее за руку. Если рвануть, то можно спастись. Проспект совсем рядом, а там круглосуточный супермаркет. Вместо того чтобы бежать, девушка открыла рот.

– Сам козел! Придурок!

Елик обернулся: четверо крепких парней, у одного из них блеснуло лезвие ножа, другой ненавязчиво продемонстрировал кастет.

– Чего?! Не, ну вы слышали? – возмутился тот, что с кастетом.

– Ушлепок! Ты где эту курицу подобрал? – обратились к Елику.

У парней чесались кулаки. Одна искра, и разгорится конфликт. Еще было не поздно бежать. В «Юном дружиннике» им говорили, что поножовщина редко заканчивается благополучно: кого-нибудь да порежут – либо тебя ножом полоснут, либо ты полоснешь и останешься виноватым.

Но и без ножа силы были неравными. Елик знал, что если и останется живым, то сильно покалеченным. Скорее всего, достанется и Марине. Он сжал ее руку, стараясь тем самым сказать: бежим! Но девушка поле брани покидать не собиралась, она приняла позу оскорбленного достоинства и ожидала дуэли.

Был бы он один, дал деру так, что пятки засверкали бы. К чему дешевая бравада и игры в д’Артаньяна? Какие могут быть законы чести в окружении подонков?

Последняя надежда – сгладить ситуацию. Елик придал лицу глупое выражение и, добродушно улыбаясь, примирительно произнес:

– Ребята, да вы что?

– Не позорься! Будь мужиком – вмажь им по роже! – фыркнула Марина.

– Ага, щас вмажу! – заорал один из парней и метким ударом заехал Елику в лицо.

Елик очнулся в больнице со сломанными носом и челюстью, сотрясением мозга, выбитыми зубами и обширными гематомами по всему телу. Провалявшись почти три месяца на казенных простынях, он вернулся домой и еще долго долечивался. В учебе он сильно отстал, взял академический отпуск на год. Потом, чтобы не висеть на шее у родителей, пошел работать, а там уже было не до учебы.

– А что случилось с Мариной? – поинтересовалась Валентина у Казарцевой, когда та закончила рассказ.

– Да ничего с ней не случилось! Что ей сделается, шалаве? Оказалось, она знала этих подонков: один из них – ее бывший хахаль. Так она к нему и вернулась. Только жизнь испоганила моему брату, дрянь!

Валя поежилась. Темная улица, парк, пьяная компания – какая банальная ситуация! И такое может случиться с каждым. Она задумалась, как бы сама поступила, окажись среди ночи в безлюдном месте. Вот она идет со своим спутником из гостей. И тут появляются они – три лохматые тени. Отпускают глумливые замечания в ее адрес, цепляются к мужчине. Ее мужчина, конечно же, высокий и крепкий, с большими сильными руками. Но он не настолько силен и ловок, чтобы в одиночку справиться с несколькими хулиганами – супергерои бывают только в кино.

Ее спутник напрягся, он как леопард готов прыгнуть на врага. Валя подумала, что именно так и должно быть – мужчина не полезет на рожон, но проявит намерение дать отпор. Ей было бы неприятно, если бы за нее не заступились. Драться ни к чему, здоровье близкого человека гораздо важнее ненужного благородства. Проявил намерение защитить, молодец, дальше ее выход – постараться погасить конфликт, а если не удастся – бежать. А лучше сразу бежать. Ничего зазорного в побеге нет. Нечего перед свиньями метать бисер, демонстрировать достоинство и быть за это битым. Не та публика для геройства – слишком ничтожная. Это все равно, что голыми руками давить на помойке крыс, вместо того чтобы ее покинуть.

* * *
Ранним утром в среду Юлия Недорез вышла за тяжелые серые ворота следственного изолятора. Город ее встретил сыростью и низким рваным небом, отчего она не сразу почувствовала разницу между свободой и несвободой. Девушка остановилась посреди пустынной улицы, рассеянно глядя по сторонам.

– Юлечка! – услышала она знакомый баритон. От «Тойоты» с тонированными стеклами быстрым шагом к ней направлялся Манжетов.

– Наконец-то! Намаялась, моя девочка. Пойдем скорее в машину, – распахнул широкие объятия Осип.

При слове «машина» Юля вздрогнула. Она прищурилась близоруко, пытаясь разглядеть в водителе «Тойоты» человека с пустыря. За рулем невозмутимо сидел пожилой дядька.

– На Торжковскую? – уточнил он у Манжетова.

– Да, к «Максиму».

Название улицы Юле мало о чем говорило, кажется, она его где-то слышала, вот только где? И что это за Максим, к которому они едут? Может, убежать, пока не поздно?

– Я для тебя квартиру снял. Небольшая, но чистенькая и уютная. Отдохнешь, помоешься, выспишься, – ласково убаюкивал Осип.

Он знал, на каких струнках играть, – девушка, давно как следует не мывшаяся, перед таким соблазном устоять не могла.

Машина мягко катилась по шоссе, из магнитолы хриплый голос пел о тяжелой доле каторжанина. За окнами появился лесок.

– Скоро приедем, – прокомментировал Манжетов. – Парк тут хороший, конечно, не такой, как у нас, в Южном, но чтобы вечером прогуляться, сойдет. И в кино недалеко ходить – рядышком кинотеатр. А вот как раз и он, – показал Осип на здание с вывеской «Максим».

Юля выдохнула, но на душе по-прежнему оставалось тревожно.

– Приехали, – машина остановилась у кирпичной пятиэтажки.

Осип отсчитал несколько купюр и протянул водителю.

– Всего доброго! – пожелал дядька и тронулся с места

Квартира, куда привел Юлю Манжетов, выглядела вполне прилично, но без изысков, как у Олега. Девушка прошлась по всем помещениям, обследуя их, как кошка.

– Я сполоснусь, – сообщила она, решив, что погибать лучше чистой.

Пока Юля плескалась, Осип хлопотал на кухне. С удивительной ловкостью он нарезал салат, приготовил горячие бутерброды, заварил чай. С некоторых пор в руках Манжетова дела стали спориться. Он больше ничего не ломал и не ронял, он справлялся даже с мелкой работой, такой как шитье и ремонт цепочки. После того, как Осип впервые вымыл посуду и при этом ничего не разбил, не сломал, не пролил, он озадачился. Смотрел на свои руки и искал подвох. Может, он ненароком подцепил какую-нибудь загадочную болезнь и они скоро отнимутся, а это один из симптомов? Он даже нашел ее внешние признаки – потемневшие лунки ногтей.

Это случилось после того, как они с Юлей катались по Неве. Потом Манжетов стал экспериментировать с разными видами работ и шалел от собственной проворности! Ему словно подменили руки! Точнее левую руку, правая оставалась по-прежнему непослушной, но это его не печалило – он прекрасно обходился и одной. Осип не переставал поражаться произошедшим с ним метаморфозам, не понимал, что происходит, пока однажды совершенно неожиданным образом не нашел всему объяснение.

Тихо хлопнула дверка, по коридору прошлепали тапки.

– С легким паром! – пожелал он Юле.

Разомлевшая, с мокрыми волосами, девушка пришла на кухню. Осип отметил, что без косметики его родственница выглядит гораздо лучше.

– Пасибки. То есть спасибо, – смутилась она.

– Прошу к столу! – Осип самодовольно показал на приготовленный завтрак.

Юля отсутствием аппетита не страдала, она подмела все, что ей предложили.

– Не смотри на меня так, я не голодная! Просто у меня нервяк. – Юля впервые за последний месяц улыбнулась.

– Все будет хорошо. Любарский свое дело знает, мне его порекомендовал партнер по бизнесу, а тот просто так болтать не станет.

Юля кивнула, теплая ванна и еда почти выгнали из ее головы тревожные мысли.

– А где твой оберег? – внезапно спросил Манжетов, отчего девушка чуть не пролила чай.

– Какой? – она округлила глаза, пытаясь изобразить удивление и одновременно соображая, что ответить.

– Керамическая фигурка, что ты мне показывала на набережной.

– Я его… я его потеряла!

Сердце у нее забилось. Заманил в эту малогабаритную мышеловку, усыпил бдительность, теперь осторожно вынюхивает про оберег. А потом ножиком, которым только что крошил колбаску, покрошит и меня.

– Нехорошо это. Очень нехорошо. Тебе ведь его Дикая Ила дала?

– Вроде бы. Мама что-то про это говорила, но я не помню, – пробормотала Юля.

– Раз оберег от Дикой Илы, значит, он силу имеет.

– Какую еще силу? – девушка смотрела на него с недоверием. Про Дикую Илу в Пятиречье говорили, что она вроде как ведьма, но мало ли чего говорят! Говорят – и кур доят.

– Силу айнов, оберег ее веками накапливал, – серьезно произнес Осип.

 Месяц назад. Сахалин, Япония 
Осознав, что с левой рукой произошли чудесные перемены, что она стала необычайно ловкой и умелой, Осип вспомнил встречу с Дикой Илой, которая случилась давным-давно недалеко от Пятиречья.

Перед Манжетовым возник образ Дикой Илы. Он снова ощутил на себе ее магнетический взгляд. «Когда ты почувствуешь уверенность в руках, тогда откроешь», – звучал хрипловатый голос старухи.

Осип потер лицо ладонями, наваждение исчезло, оставив на душе скверный осадок.

Он хорошо помнил тот животный ужас, который непонятно откуда взялся, когда он держал в руках подарок странной старухи. Выбросить его он не посмел – опасался Дикой Илы. Вдруг она каким-то образом об этом узнает и прогневается? Нашлет проклятий, и тогда все, пиши пропало – был человечек, и нет его. Чешуей он вряд ли покроется, а вот потенция пропасть может запросто, или же ведьма еще какую-нибудь пакость устроит. И так неделю среди ночи просыпался от кошмаров, и, как маленький, боялся выйти во двор в туалет. Если мать не выбросила с чердака хлам, как она это любит делать, то, возможно, сверток до сих пор там валяется, а если так, то его непременно нужно развернуть, рассудил Осип.

В бабушкин дом в Пятиречье Манжетов ехал с замиранием сердца. Страха он теперь не испытывал, это было волнение, близкое к тому, которое обычно охватывает человека перед каким-нибудь значимым для него событием с неопределенным исходом.

Старенький бревенчатый дом бабушки Нелли, осиротевший без своей хозяйки, встретил Осипа запахом нафталина. Бережливая мама, уезжая в город, посыпала им вещи. А ведь когда-то здесь вкусно пахло борщом, жареным мясом, блинами, ароматным чаем с мятой, который никто так по-особенному не заваривал, кроме бабушки Нелли.

Осип сразу же полез на чердак. Его руки нащупали с детства знакомые деревянные ступени с облупившейся краской, нога по старой памяти поскользнулась, и Осип едва не полетел вниз. Сколько шишек и синяков заработал он в детстве на этой лестнице! Удержавшись, Манжетов, резко поднялся вверх и ударился головой о потолок, оказавшийся слишком низким. Со скрипом отвалился люк, в нос ударил спертый чердачный воздух. Вещей оказалось столько, что Осип пробирался с трудом. Раньше здесь их было значительно меньше. Вот ржавая рама от «Орленка», детские санки, на которых он в десять лет чуть не угодил под грузовик, множество коробок со всяким добром – нужным и ненужным… И как теперь тут что-нибудь искать?

Отчаявшись найти сверток сразу, Осип принялся методично перебирать барахло. Несколько раз делал перерыв, трижды порывался бросить свое занятие и уже ближе к ночи, усталый, голодный и пыльный, его закончил. Безрезультатно.

Окидывая прощальным взглядом тщательно отсортированный хлам, Манжетов заметил то, что искал. Сверток лежал у самого входа, в пришедшем в негодность отцовском охотничьем сапоге. Усталости как не бывало! Осип резво спустился вниз, будто торопился на отходящий поезд. Он нетерпеливо, но аккуратно справился с застежкой – рыбьими зубами, развернул медвежью кожу и увидел вложенный в нее листок бумаги, а на нем корявым, словно курица лапой, почерком было написано несколько строк.

Это писал его дед, Михаил Степанович, ошибки быть не может – точно таким же корявым почерком написаны письма, которые так трепетно хранила бабушка Нелли.

– Вот оно что! – тихо произнес Осип.

Манжетов, в общем-то, не пил, но сейчас руки сами потянулись к шкафчику, где мама хранила «сельскую валюту» – припасенную для расплаты с наемной рабочей силой водку.

Махом осушил полстакана, закусил копченым салом со шкуркой. Душа согрелась, сразу стало легче. Оказалось, что Михаил Степанович, которого государство, а вместе с ним и его семья, причислило к изменникам Родины, не сдавался в плен и даже не прятался от своих, опасаясь наказания за подорванный мост. Он ушел с айнами на остров Хоккайдо, чтобы жить там вместе с любимой женщиной. Все так просто: у деда была любовница, бабушка Нелли об этом знала и простить не могла. И отец, наверное, тоже знал, но он понял и простил, а ему, Осипу, по прошествии стольких лет на деда держать обиду не следует тем более.

В записке дед обращался к Нелли, как он ее называл, Нелюшка, и к своему сыну Жорочке, просил прощения, обещал всегда их помнить и помогать. Внизу стояли адрес и дата: 1956 год – время реабилитации политзаключенных.

Почему Дикая Ила не передала записку тем, кому она была адресована? Может быть, пыталась передать, но бабушка Нелли не взяла? Ведь она была очень сердита на деда и Дикую Илу не любила. Бабушки Нелли лет семь как нет, Дикой Илы и того больше. У них уже ничего не спросить. Остается отец. Может, он что-нибудь расскажет?

Георгий Михайлович, уже постаревший, но крепкий мужчина, питал страсть к рыбалке и по возможности старался проводить время за любимым занятием. Они с товарищами на внедорожнике приезжали в любимую бухту и пропадали там по нескольку дней. Их жены не ворчали, понимали, что без рыбалки мужики зачахнут, да и в семье благодаря их увлечению всегда икорка и рыба водились, а то и лишний рублик появлялся от продажи улова.

Осип отца в городе застал не сразу. Было бы странно, если бы отец в самый пик рыболовного сезона сидел дома. Зато уладил дела на работе, навел кое-какие справки и узнал, что адрес, указанный в записке, существует и по сей день.

Осипу захотелось увидеть дом, где жил его дед, узнать, кем он работал, какая у него семья. А вдруг там остались какие-нибудь вещи деда? А вдруг он еще жив? Не желая откладывать столь важное дело на потом, Осип отправился на остров Хоккайдо.

В Японии Осип Манжетов бывал часто, ездил туда в основном по делам бизнеса, такие поездки воспринимал как нечто будничное, ничем не примечательное. В этот раз дела обстояли иначе. Дорога показалась ему бесконечной, паром еле тащился по проливу, разъединяющему Сахалин с островом Хоккайдо. Манжетов сто раз себя проклял за то, что не полетел на самолете.

Таможенники работали медленно, японские таксисты вдруг решили устроить забастовку, так что уехать из порта стало затруднительно. Потом все-таки нашелся один, оказавшийся не то индусом, не то пакистанцем, который взялся отвезти его по указанному адресу. Пока стояли в пробках, пока искали дорогу (выяснилось, что таксист всего второй день за рулем), на место приехали к полуночи.

По указанному адресу стоял скромный, аккуратный дом на несколько квартир. Осип с замиранием сердца смотрел на горящие окна на первом этаже. Они относились к той самой квартире, где жил его дед.

Напрашиваться в гости неприлично, особенно к незнакомым людям, а уж делать это в столь поздний час неприлично втройне. Манжетов был человеком воспитанным, но в этот раз позволил себе неслыханную наглость и надавил на кнопку домофона. Он звонил долго, пока не услышал непонятную японскую речь.

– Добрый день! – сказал Осип по-японски. Он вовсе не собирался издеваться над жильцами, просто другого японского приветствия не знал.

Ему что-то ответили. Кроме приветствия, японский словарный запас Осипа включал в себя только «спасибо» и несколько ругательств. Английским языком Манжетов владел значительно лучше. Он скороговоркой выпалил заготовленную на случай встречи речь по-английски. Манжетов назвал себя, объяснил с какой целью приехал, сказал, что «был бы премного благодарен, если, может, не сейчас, а в более удобное время, уважаемые хозяева позволят ему взглянуть на стены, в которых провел долгие годы близкий ему человек».

На том конце молчали, отчего у Осипа появилась нехорошая догадка, что уважаемых хозяев он утомил и скоро здесь появится полиция. Он уже собрался уносить ноги, как услышал тихий сигнал, издаваемый селектором домофона. Дверь отворилась, на пороге стояла невысокая молодая женщина с нетипичным для японки лицом.

– Здравствуйте, – сказала она по-русски с сильным акцентом. – Проходите в дом. Меня зовут Кати. Я внучка Михаила Манжетова, вашего деда. Михаил уже спит, поэтому вам лучше поговорить с ним завтра.

Это была самая удивительная встреча в жизни Осипа. Старик мало ходил, все больше сидел в кресле и читал или смотрел на огонь в камине. При появлении Осипа Михаил Степанович заволновался, засуетился, отчего пролил поданный Катей чай. При этом светло-серые глаза старика просияли, а сухие губы изогнулись в улыбке.

В тот день Осип узнал многое о своей семье. О том, что его прадед Степан любил Дикую Илу, а женился на другой женщине, и дед повторил его судьбу. Михаил Степанович так же, как и его отец, влюбился в девушку из айнов, но женился на бабушке Нелли. Нелли он тоже любил, но не так страстно, он скорее питал к ней нежность и относился как к близкой подруге. Долго метался между двумя женщинами, отчего страдал сам и причинял страдания своей семье. А еще Осипу стало известно, что у прадеда от рождения руки сгибались в локтях в обратную сторону, и любившая его Ила собиралась избавить его от этого недуга при помощи хранившейся в ее семье керамической фигурки эпохи дзёмон. Ему нужно было взять оберег и бросить его о землю так, чтобы у нее откололись руки. Так делали древние айны, когда хотели исцелить человека. Они верили, что вместе с керамикой уничтожают недуги.

 1920 г., Сахалин 
– Что ты верещишь? Аль захворала, аль кака друга беда приключилася?

– Ой, беда, беда – горе горькое! Я и свечку Пресвятой Богородице ставила, и все посты соблюдала, а все равно боженька от несчастья не уберег, все равно послал мне наказание! – завыла в голос Матрена Тихоновна.

– Да не кликушничай! Говори, что за напасть у тебя!

Авдотья отложила в сторону рушник, чтобы внимательно слушать – она страсть как была любопытна до чужих дел.

– Ой, и не спрашивай, кума! Лучше бы меня в монашки постригли, лучше бы я в девках осталась, чем стала матерью неразумного сына! Ой, сведет он меня в могилу, и буду лежать в сырой земле, гнить раньше времени.

– Окстись, дурища, не то накличешь! Напраслину на парня наговариваешь. Твой Степка чем-чем, а умом вышел, любого за пояс заткнет. Грех такое о сыне говорить! Разве что руками крив, все из них валится, так это богу так угодно было. Бог всем поровну раздает: кому разум, кому умение.

– Да как же не говорить! Жениться он надумал!

– Ну, так оно дело хорошее, – улыбнулась Авдотья. – Внуки у тебя будут и невестушка-помощница.

– Свят, свят, свят! Упаси господь от такой невестки! Степка дикарку в жены приглядел! Врагу не пожелаешь такую невестку. Она из коренных. Хуже каторжанки!

– Да что ты, Тихоновна! Неужели из айнов?!

– Так о чем я тебе битый час талдычу! Сама дикарка, и вся родня ее такая. Живут как монахи в келье – все хозяйство: две плошки, чашка да ложка. Ни огорода, ни скотины. Едят то, что бог посылает: рыбу, лесного зверя и ягоды-коренья. И никаких запасов не делают, словно завтра собираются помирать.

– Зато мужики у них ладные: богатыри – косая сажень в плечах, ручищи огромные, глазищи черные, глубокие, черты лица крупные и на космы богатые.

– Да уж, космы богатые, – скептически заметила Матрена. – Патлы торчат, точно солома, и борода лопатой. Носят лохмотья, не моются, ногти не стригут, они у них, как когти у зверя. И смердят, аж глаза режет.

– Ну, мужик – он и есть мужик, что с него взять? – заступилась за айнов Авдотья. Ей в молодости один из них приглянулся. Хорош был удалец, только мать за другого сосватала.

– А бабы ихние? Ты видела ихних баб? Худосочные, кожа что пергамент. И усы вокруг губ намалеваны! Они под кожу сажу загоняют, чтобы усы навечно остались. Какая дикость – бабы с усами! И девка, что Степке приглянулась, усатая. На пол-лица усищи! Эти дикари усами помечают девок на выданье. Исполосовали девке морду сажей, значит, сватов в дом ждут. Если девка безусая, значит, она порченая или хозяйка дурная.

– Ой, да не говори, кума, что делается! Да разве же у нас кто на такую безобразную глянет? Она век одна-одинешенька прокукует, рада будет хоть хромому, хоть рябому, хоть безногому. Все с ног на голову у этих дикарей!

– Вот я о чем и талдычу тебе, а ты разуметь моего горя никак не хочешь! Ой, горе горькое!

– Надо было Степку на Варвариной Маланье женить, – уязвила куму Авдотья. – Говорили тебе, нечего носом вертеть, а ты за свое: на моего купца товар получше найдется! Вот и нашелся – девка с усами!

– Фи, вспомнила тоже! Маланья ленива, и приданного у нее с гулькин нос.

– Ленива не ленива, а только ее уже за Федьку отдали.

– Не трави душу, я уже согласна и Маланью в невестках видеть, только бы не дикарку. Это же как людям в глаза смотреть с такой родней! Что мне делать, а? Как жить? Хоть сейчас в гроб ложись, чтобы позора не видеть!

– Окстись ты, полоумная! Господь с тобой. Лучше вот что сделаем… Мы твоему Степке другую невесту найдем!

– Да где же ее найдешь! Несватанных девок в округе тепереча днем с огнем не сыщешь. И Степка, окромя как о дикарке, ни о ком думать не хочет.

– Невесту найти – дело нехитрое. Есть у меня одна на примете. Правда, немного старовата, но зато дом вести умеет. Марьяна – Сенькина вдова.

– Вдова?! Да ты что? Рехнулась?! Чтобы я своего сыночка за вдову отдала? Чтобы она моего Степку, как и Сеньку, тоже со свету сжила? Не бывать этому!

– Что ты заладила – со свету сжила! Сеньку никто не сживал, он сам с пьяных глаз в медвежью яму угодил. Я бы могла тебе в этом деле подсобить. Впрочем, о чем я толкую? На нет и суда нет. Дели дом с дикаркой! И вообще замешкалась я с тобой, а у меня коза недоена. Пойду управляться, – Авдотья встала и направилась вон из избы.

– Постой! – окликнула ее хозяйка. – Погорячилася я, с кем не бывает. А что, Марьяна и вправду хозяйка хорошая? – вкрадчиво спросила Матрена Тихоновна.

– А то же! Она, почитай, годков пять мужниной женой была. И по дому все как надо сделает, и с мужем как управляться, знает. Соглашайся, кума, на Марьяну, не прогадаешь!

– Тут дело такое… сурьезное. Его обмозговать надобно.

– Обмозгуй. Никто не гонит. До яблоневого спаса еще время есть.

– А что ты так за Марьяну хлопочешь? Тебе какая выгода? – сощурила глаза Тихоновна. Она не первый год знала Авдотью, та без своего интереса в помощницы не набивалась.

– Да я же за тебя переживаю, по-соседски подсобить думала, – обиделась кума.

– Ой, знаю я тебя. Небось надеешься, что Марьянин брат ко мне в дом ходить повадится? Скажи, приглянулся тебе Иван, а? – Тихоновна лукаво улыбнулась и толкнула в бок куму.

– Да ну, брось ты! – отмахнулась та, а сама отвела глаза.

– А что? Ты вдова, и он вдовец. Глядишь, и на вашей свадьбе погуляем.

– Ты лучше вот что. Степку к сватовству подготовь. Заведи разговор о том, что баба во многом лучше девки, она, мол, все знает, и ты была бы не против такой невестки. А я с Марьяной переговорю. Позови Марьяну в дом, будто по какому-то делу, а сама вон уходи, да так, чтобы Степка остался. Марьяна придет, и у них со Степкой, глядишь, все сладится. Марьяна – баба ушлая, самого дьявола окрутит.

– Эка ты ловко придумала! – просияла Матрена Тихоновна. – А и правда! Чем черт не шутит! Жаль только, что не девка Степке в жены достанется.

– Ну, ты опять за свое! Бери, что дают, и не ропщи. А то и эта рыбка меж пальцев ускользнет.

– Да я не ропщу, – удрученно сказала Матрена. – А ежели… ежели дикарка в отместку бесов на нашу семью нашлет? Она ведь может! Про айнов говорят, что они с травами, деревьями разговаривают, воде и горам поклоняются, медведя почитают, а Христа не признают. Безбожники! Со всякой нечистью якшаются. И креста на шее не носят!

– Двум смертям не бывать, одной не миновать, – подбодрила ее Авдотья. Авось обойдется. А сама порадовалась, если что, ей меньше всех достанется. Ее дело – сторона.

Дурное дело нехитрое. Что бабы задумают, то и получат не мытьем, так катаньем. Матрена Тихоновна с утра напекла блинов да пирогов, Авдотья самогонкой выручила. Матрена Тихоновна Степку накормила, самогоном напоила и дома быть велела, сказала, что придет Марьяна молоко у них брать, а сама ушла.

Марьяна пришла разодетая, в новом платке, с красными бусами на полной шее, напомадилась, надухарилась. Такой сам черт не брат – окрутит любого, а подвыпившего молодца и подавно. Степка опомниться не успел, как оказался с Марьяной на кровати. Совсем не вовремя явилась Авдотья за маслом и, конечно же, ненароком их увидела. У Авдотьи язык длинный, вмиг вся деревня новость узнала, и до Илы тоже слухи дошли. Ила от Степки отвернулась, даже в его сторону перестала смотреть. А тут еще мать подзуживает: Марьяну в жены брать надо, а то перед людьми неудобно. Степану деваться некуда, он женился на Марьяне. «Я криворук, зачем такой Иле?» – оправдывал он себя. Степка не знал, что любовь не видит недостатков. Быть может, разбитая магическая фигурка дзёмон не излечила бы его рук, они по-прежнему сгибались бы в другую сторону, только любящие глаза Илы видели бы его самым лучшим и прекрасным.

* * *
Капли бежали, словно песок в песочных часах. Они собирались в прозрачной трубке, чтобы укатиться куда-то вниз и спасти ее организм. Одна, вторая, третья… Жидкость в капельнице у Александры Леванцевой ассоциировалась с годами жизни. А может быть, месяцами или днями. Саша не знала, сколько ей осталось. Капельница, стена и потолок – все, что она сейчас могла видеть. Потолок давил на психику обреченной пустотой, стена с однотонными светлыми обоями, где не на чем остановиться взгляду, тоже не вызывала интереса. Так что в качестве объекта наблюдения оставалась лишь капельница. Кап, кап, кап – капали часы. Это были замедленные часы, идущие в своем темпе. Как и моя жизнь, думала Саша.

Еще совсем недавно ей было двадцать девять лет. Седая старость далеко, многое впереди, казалось бы – живи и радуйся. Но приближающийся тридцатилетний рубеж неминуемо перечеркивает жирным крестом многое желанное, но еще не реализованное. Потому что возраст во многих сферах – это своеобразный шлагбаум на входе. И если тебе не «еще», а «уже», то шлагбаум перед тобой не поднимется никогда. А ведь хочется до мурашек, хочется, чтобы все, о чем мечталось в детстве и юности, сбылось, а не осталось мечтой только из-за того, что поезд безвозвратно ушел из-за придуманных кем-то условностей. На пороге четвертого десятка Саша чувствовала себя гораздо сильнее, энергичнее, способнее, чем в юности, когда любая мелочь могла вывести из душевного равновесия, неуверенность в собственных силах была чудовищной, в голове кружилась карусель идей и ни одной мысли, как их осуществить, а финансовая безнадега заставляла отложить планы на неопределенный срок.

Сашке вечно не везло с обстоятельствами, они с завидным упорством складывались против нее. Старательная, трудолюбивая, сообразительная – для своих лет даже очень – с раннего детства Александре Леванцевой приходилось выколачивать из судьбы все блага и радости жизни. Всего, что другим словно падало с неба, она добивалась упорным трудом.

Саша родилась в маленькой деревеньке Лютня Холмского района Сахалинской области. Деревенька была настолько маленькой, что не обозначалась ни на одной географической карте. Она расположилась на пологом берегу небольшой речушки Лютой, притоке Лютоги – полноводной, своенравной, извилистой, обнимающей неровными берегами весь Холмский район. В пяти километрах от Лютни находился большой поселок Пятиречье. Там и магазины, и почта, и клуб, и школа, а в Лютне всего одиннадцать домов да старая, оставшаяся после японцев церковь, перестроенная на православный манер спившимся механиком дядей Витей.

Сашина невезуха обнаружила себя еще в первом классе, когда ей не досталось стихотворения для выступления на утреннике. Тех, кому стихи достались – детям, по мнению учительницы, способным декламировать, – пришлось уговаривать. Сашка сама рвалась в бой, тянула тонкую ручонку, но не тут-то было. Она картавила, и этот дефект, по мнению учительницы, мог «смазать впечатление».

Каждый будний день в Лютню приезжал микроавтобус за Сашей, чтобы отвезти ее в школу. Других школьников в деревне не было, и Саша ездила одна. Как королевна, завистливо фыркали одноклассники, коим приходилась ежедневно топать на уроки по полтора километра с окраин Пятиречья. С каким удовольствием Саша поменялась бы с любым из своих одноклассников жилищем! Они всегда вместе, в коллективе, играют, общаются, а она по выходным и на каникулах кукует в одиночестве. В Лютне все ее окружение – родители, куры, козы, кролики и кошка. Соседи – старики и спившийся дядя Витя, а больше никого в Лютне нет. У взрослых свои дела и одни и те же скучные разговоры про урожай картошки, помидоры в парнике, корма для скотины.

В средних классах почти все Сашины одноклассники занимались в каких-нибудь кружках при Доме культуры, а некоторых родители даже возили в Холмск в бассейн, в музыкальную и художественную школы. Даже отпетые двоечники после уроков бежали в футбольную секцию, организованную местным пенсионером-физкультурником. Саша не занималась нигде. Потому что со второго класса ее записали в группу продленного дня. После уроков, когда все дети радостно направлялись к выходу, Саша уныло плелась им навстречу – в конец коридора, где располагалась продленка. Там ежедневно повторялось одно и то же: сидение в классе в ожидании обеда, потом в любую погоду прогулка в школьном дворе – скучное топтание по лужайке, – после прогулки подготовка домашнего задания, и только в шесть вечера домой. Выходил полноценный восьмичасовой рабочий день. Девочка, и так терпевшая эту каторгу слишком долго, взбунтовалась. Никакой нужды посещать продленку не было, отдавая туда дочь, Татьяна Васильевна думала, что дочери там будет хорошо. И даже пыталась ее в этом убедить.

– Не хочу в продленку! – проявила характер Александра. – Хочу ходить в драмкружок!

В Доме культуры набирали детей в драмкружок, и девочки из Сашиного класса дружно в него записались. Они с упоением щебетали на переменах о том, какие красивые у них там костюмы, и какие роли они репетируют – каждая играет принцессу, никак не меньше, – и что, когда они вырастут, станут актрисами и будут сниматься в кино. Саша слушала и тоже хотела в драмкружок. Чем больше слушала, тем больше хотела. Ведь это была ее тайная мечта – выступать на сцене.

Все началось с телепередачи, случайно увиденной в детстве. Телевизор в их стареньком доме был единственной добротной вещью, и ему отводилось особое, даже культовое значение. Все остальное – старое, ветхое, на подпорках, с заплатами, шитое-перешитое. Такие вещи и на свалку было выбросить стыдно, а Леванцевы жили в их окружении и чувствовали себя вполне комфортно. Привыкли к убогой обстановке и давно не замечали ни обвалившегося потолка, ни почерневших оконных рам с пыльными и треснувшими стеклами, ни грязи – даже открытое мусорное ведро с пищевыми отходами, стоящее в кухне, совмещенной с комнатой, нисколько ни смущало своим запахом.

По телевизору показывали какой-то спектакль, в нем актеры гротескно выражали свои эмоции, так что даже пятилетняя Саша поняла, что это не кино, а именно спектакль. Ее поразили туалеты актрис: пышные юбки и шляпы с лентами и огромными цветами. Она влюбилась в эти старомодные, но такие красивые наряды. Девочка думала, что так одеваться могут только дамы из телевизора, и она решила во что бы то ни стало стать одной из таких роскошных дам, чтобы носить пышные юбки и похожие на цветочную клумбу шляпы. Так и заявила окружающим, что, когда вырастет, станет красивой женщиной в телевизоре. Тогда, в пять лет, взрослых рассмешила ее детская непосредственность. Ей ответили, умиляясь: конечно же, станешь, только веди себя хорошо! При чем тут хорошее поведение, Саша не поняла, но спрашивать не стала, она и так догадалась, что ни при чем, ей всегда про него напоминали – к месту и не к месту.

Саша уже не картавила, она сама научилась выговаривать непослушный звук «р», ежедневно перед зеркалом рыча, как тигр, трудные слова. Татьяна Васильевна скептически отнеслась к затее дочери, по ее мнению, исправить картавость мог только логопед, но водить к нему ребенка она не хотела. Это же нужно ехать бог знает куда – в Холмск! Ни в Лютне, ни в Пятиречье логопеда нет. Пусть остается картавость, считала она, от картавости еще никто не умирал, она даже придает некоторый шарм.

От продленки удалось избавиться лишь в следующей четверти, после демарша. Мама долго собиралась сходить в школу, чтобы решить этот вопрос, а когда, наконец, туда выбралась, встретила протест учительницы, ведущей группу продленного дня. Учительница обхаживала ее как лиса, расхваливая на все лады умницу-дочку и достоинства продленки. В ее группе и так не хватало детей, что грозило расформированием группы, а ей – сокращением часов и, соответственно, оклада. Татьяна Васильевна сдалась, и Саша осталась бы в продленке, если бы не настояла на своем.

В драмкружок Саше попасть не удалось. Когда она, наконец, освободилась от продленки, драмкружок уже закрылся из-за того, что юные актеры быстро охладели к своему увлечению и бросили занятия. Это досадное обстоятельство не заставило настойчивую Леванцеву отказаться от мечты.

Став старше, Саша снова обмолвилась при матери о том, что хочет стать актрисой, и нарвалась на критику. Надеюсь, ты пошутила! Тоже скажешь – актриса! Куда тебе на сцену?! С таким-то ртом, носом, ушами, ногами, отсутствием способностей!

Татьяна Васильевна дочь любила, но не той слепой любовью, которой обычно любят матери своих детей. Ее любовь походила на любовь сварливой женщины, которая вечно недовольна своим мужем и не упускает случая указать ему на его недостатки, ворчит, обзывает его всякими обидными словами, но без него свет ей не мил. Татьяна Васильевна постоянно находила в дочери изъяны и, как когда-то ее саму в детстве, воспитывала Сашу в том духе, что, прежде чем осмелиться даже в мечтах на что-либо значимое, нужно убедиться, что имеешь на это право, что достойна, заслужила, достаточно умна, красива, талантлива. И вообще, скромнее надо быть и адекватно себя оценивать. Лучше себя недооценить, чем переоценить, иначе будешь выглядеть смешно. Саше было разъяснено, что театральный институт с его бешеным конкурсом не для таких, как она. Туда можно попасть, лишь имея огромные связи или деньги, а лучше и то и другое, а простой деревенской девочке, коей она является, сцена может только сниться. В качестве аргумента приводился все тот же экран телевизора с мелькающими на нем лицами повзрослевших детей актеров. В титрах уже полвека одни и те же фамилии – династию заслуженных актеров советского кино продолжают их дети, внуки, а также племянники, сестры, братья, кумовья… Масла в огонь подливали школьные учителя с беседами на тему «Кем быть?». Тот, кто осмелился написать в школьном сочинении, что мечтает стать не парикмахером, учителем, водителем, продавцом, врачом, инженером, а освоить более редкую профессию, поднимался педагогами на смех. Какой из тебя певец? Ты Карузо? А может быть, Шаляпин?! Да у тебя по алгебре одни двойки! Троечникам возбранялось желать быть инженерами или врачами, а также, чтобы держать на высоте престиж профессии, – учителем. Им рекомендовали готовиться к рабочим специальностям. Саша хотела было написать о том, что видит себя в будущем только актрисой, но вовремя одумалась. Напиши такое первая красавица класса Лиза Белкина, ей и то досталось бы – учительница не преминула бы вставить шпильку, высказалась бы в том духе, что помимо смазливой внешности требуется еще и талант, в наличии которого у нее остаются большие сомнения. Саша знала, что она не первая красавица и даже не вторая и не третья, поэтому благоразумно написала в сочинении, что станет бухгалтером. Как позже узнала Саша, их классная руководительница, Арина Венедиктовна – женщина не первой молодости, в лице и фигуре которой угадывались следы былой красоты, – сама когда-то мечтала сниматься в кино и даже поступала в театральный, но срезалась на втором туре. Чтобы не остаться без профессии, отнесла документы в непопулярный пединститут. Поступила, отучилась, стала работать в школе и всю жизнь жалеть об избранном пути. В школе ни женихов, ни просто мужчин, перед которыми можно покрасоваться нарядами и прической. В ее время было сложно стать актрисой, поэтому Арина Венедиктовна – озлобленная старая дева – смотрела на подрастающее поколение и тихо ненавидела его за те возможности, что перед ним открываются.

– Вас бы на грошовую стипендию, да чтобы в магазинах только один фасон платья и туфли нарасхват, а то разбаловали вас родители джинсами, колготками! – ворчала она. Или, поймав старшеклассниц с пудрой и помадой в руках, хватала их за руки и тащила в кабинет завуча – к женщине с закаленным в стройотрядах характером и низким, прокуренным голосом, суровым лицом без следа косметики.

С годами Саша убеждалась в мысли, что рассчитывать на помощь родителей не стоит и, если она хочет чего-то достичь, нужно полагаться только на себя. Еще в девятом классе она разузнала все о том, как и где выучиться на актрису. Информация огорчала: на Сахалине ни одного театрального училища, а чтобы ехать на материк, нужны деньги, которые в их семье бросать на ветер не принято. Бросать на ветер – значит тратить на блажь, чем в данном случае считалась ее мечта. Тем не менее, Саша готовилась к поступлению. Ее грела надежда на чудо – ну а вдруг? В выпускном классе ее сверстники болтались по дискотекам, с грустью обсуждая, что скоро придется ездить в Холмск на подготовительные курсы и заниматься с репетиторами. Саша слушала их и поражалась – им придется! Если бы ей родители дали денег на учебу, она была бы счастлива! Она сама бы нашла и курсы, и учебники, и все, что угодно, а им все на тарелочке дают, только учись, и подарки обещают за поступление, словно образование не им нужно, а их родителям.

Саша отчаянно зубрила материал, готовясь к поступлению, пока сама не зная куда. Театральный манил большим будущим и был призрачным, как мираж. В ее ситуации были шансы стать студенткой разве что непрестижной сельскохозяйственной академии.

В сельском хозяйстве девушка себя совершенно не видела, а учиться лишь ради диплома она считала нерациональным. В более престижный Южно-Сахалинский экономический институт Саша поступила лишь через год. Все это время она работала администратором в фитнес-клубе и ютилась на съемной квартирке в старом доме барачного типа на самой окраине Южно-Сахалинска. Администратор – лишь громкое название, а по сути, она работала гардеробщицей. Саша стояла при входе около турникета и принимала-выдавала абонементы и полотенца. Зарплата была крохотной, и ее едва хватало на жизнь, а в городе все такое дорогое! Многие вещи привозят с материка, из-за чего у них большие наценки. Зато за жилье приходилось платить немного. Двухэтажный дом в аварийном состоянии, с текущими трубами и продавленными ступенями в подъезде. К нему даже дорога вела грунтовая, асфальт не проложили. Саша не расстраивалась – в Лютне она жила в условиях куда хуже. Через полгода девушка устроилась референтом в крупную корпорацию, специализирующуюся на поставках рыбы. Пришлось туго – с нуля втягиваться в дела, крутиться, учиться на месте. Поблажек ей не делали, но Саша на них не рассчитывала – понимала, что, если хочет чего-то добиться, нужно проявить трудолюбие. Учеба в экономическом вузе помогла ей продвинуться по карьерной лестнице, и Сашу определили в бухгалтерию на должность с расплывчатым названием «специалист 3-й категории», то есть почти стажер.

Летели годы, уже замаячили госэкзамены. Но не все шло гладко, иной раз во время грядущей сдачи баланса приходилось засиживаться в офисе допоздна в накаленной обстановке, когда главный бухгалтер готова сорваться из-за любой мелочи. Платили поначалу меньше, чем когда она работала администратором в фитнес-клубе. Бывали дни отчаяния, когда не хватало на колготки, на полноценный обед, на транспорт. Саша терпела, терпеть было ради чего.

Свой первый диплом – диплом экономиста Александра Леванцева заработала потом и кровью. Ночами засиживалась над учебниками, а с утра ехала на работу и там весь день клевала носом, а затем опять за учебники. На сессию отпускали неохотно, с ворчанием и нескрываемым недовольством подписывали заявление. По закону отпускать должны, но кто за нее работать будет?

Дальше стало легче. После защиты диплома Сашу повысили в должности, существенно увеличили зарплату. Появилось время и возможность приодеться, ходить на вечеринки. Посвящать время развлечениям оказалось непривычно и как-то неправильно. Саша сидела в ночном клубе в модном платье, с коктейлем в руках. На нее обращали внимание, приглашали танцевать, знакомились. Девушка флиртовала, улыбалась очередному кавалеру, а сама думала, как расточительно она тратит время! Сейчас бы видела седьмой сон, а завтра выбралась бы в горы, прокатилась по склонам. Или сходила бы на курсы испанского, давно хотела его выучить. И в Лютню надо бы съездить, давно не была в родных пенатах, как там мама? У нее в последнее время проблемы со здоровьем.

У Саши осталась потребность все время что-нибудь учить. Пока есть желание, нужно его использовать, рассудила она и решила получить второе высшее. Поступила в гуманитарную академию на факультет искусствоведения. Раз актрисой стать не удалось, то может, получится после окончания академии устроиться театральным критиком и тем самым хоть как-то приблизиться к театру. Все-таки бухгалтерия – не ее стезя, и работать бухгалтером всю жизнь она не сможет. Саша быстро поняла, что заниматься нелюбимым делом, пусть даже хорошо оплачиваемым, сродни наказанию. Воскресенье становится самым нелюбимым днем, потому что за ним последует понедельник, и уже с утра воскресенья начинаешь ждать пятницу. Ежедневно ходишь в офис и отсиживаешь там по восемь часов, а вместе с обедом выходит, что все девять. Девять из двадцати четырех часов вычеркиваешь из собственной жизни! Знаешь, что надо что-то менять, но как же трудно это сделать, когда никакого стартового капитала, и живешь, в общем-то, от зарплаты до зарплаты. И таких, как она, не любящих ходить на работу, большинство. Унылая, заспанная людская толпа с утра вереницей тянется по городским улицам, вечером эта же толпа с усталостью на серых лицах движется в обратном направлении. Кассир в магазине, как механическая кукла, произносит одни и те же фразы: «Здравствуйте, карта есть, пакет нужен, ваш чек, спасибо за покупку». Еще молодая, но уже с потухшими глазами миловидная женщина. Вряд ли она рвется с утра на работу и вряд ли всю жизнь мечтала сидеть за кассовым аппаратом. Или бабушка, мерзнущая перед входом в торговый центр с огромным рекламным щитом на груди. Она сейчас сидела бы дома перед телевизором и пила бы чай, а вынуждена раздавать листовки. В офисе все то же самое, разве что условия труда комфортней. Среди секретарей, инженеров, бухгалтеров, менеджеров так мало тех, кто работает с удовольствием, а не пьет чай с удовольствием, общается с коллегами с удовольствием, сидит в Интернете с удовольствием. И если убрать из рабочего дня чаепития, перекуры, общение или хотя бы отключить Интернет, от скуки все взвоют.

К двадцати девяти годам, дослужившись до должности главного бухгалтера, Александра Леванцева совершенно разочаровалась в собственной жизни. Она не стала театральным критиком, как хотела, и все из-за того, что с той зарплатой, что ей могли предложить, долго не протянешь. Но гуманитарную академию закончила в силу упрямого характера. Все чаще на Сашу нападала хандра. Стиснув зубы, она выполняла свои служебные обязанности, сидела на совещаниях, где в основном докладчики переливали из пустого в порожнее. В такие моменты Леванцева наиболее остро осознавала, как уходит ее время.

Считается, что людям не дано знать, что их ждет впереди. Саша очень хорошо представляла себе свое будущее и оттого была мрачна. «К тридцати пяти я стану заместителем финансового директора, потом финансовым директором, ближе к пенсии, может быть, дослужусь до зама генерального. У меня будут высокий оклад, отдельный кабинет, возможность на работе бездельничать и мотаться по фуршетам, уважение коллег или его видимость, собственная значимость. Не самая плохая перспектива, но разве это предел мечтаний? Когда я стану старушкой со сморщенным лицом, о чем я буду вспоминать? О годах, пролетевших в офисе за кипами бумаг, об отчетах, совещаниях, планах, проектах, большая часть которых, положа руку на сердце, никому не нужна. А я потрачу на них всю свою жизнь. У меня, конечно же, будет семья, дети, внуки. Они вырастут и заживут своей жизнью. А я, кем буду я? Кем была и кем мечтала? Мечтала так страстно, что от одной мысли, что мечта может осуществиться, вырастали крылья и хотелось свернуть горы».

Побывать на сафари, увидеть водопад Виктория и вулкан Везувий. Это прекрасно, но не столь важно. Впечатления со временем развеются, и, кроме фотографий, от путешествий не останется ничего. И если стремиться не к поездкам, а к материальным вещам, все равно это будет не то. Жизнь не измеряется количеством приобретенных автомобилей, сношенных шуб, драгоценностей и прочего имущества. Вещи делают жизнь комфортной, но счастья не приносят. И любовь не обеспечит счастья, если нет любимого дела. Без дела человек перестает ощущать себя личностью и чахнет, а в этом состоянии любовь не в радость. Стать тем, кем хочешь быть, – вот наивысшее счастье. Так просто и так безумно сложно следовать велению сердца! Если бы судьба дала шанс стать актрисой! Стоять на сцене и каждый день проживать жизнь героев! Не ради славы и признания, а ради самой работы. Любимой работы. Все бы бросила, жила бы в конуре, пошла бы мыть полы, лишь бы реализовать желаемое!

Однажды судьба выказала к ней благосклонность. Ближе к Новому году позвонила одноклассница – не подруга вовсе, а скорее приятельница. И то, таковой считалась, пока они учились в школе, а потом разошлись и забыли друг о друге. Встретились спустя три года после окончания школы на вечере выпускников. Из приличия обменялись телефонами и ни разу друг другу не позвонили. И тут вдруг внезапный звонок. Саша, привыкшая думать о плохом, сразу насторожилась. У Наташки что-то стряслось, иначе бы не позвонила. Голос одноклассницы выдавал возбуждение, она начала издалека, сбивчиво пожаловалась на зиму, что никак не наступит вопреки календарю, поинтересовалась планами на январские выходные и, услышав апатичное «пока не знаю», перешла к делу.

Они с друзьями собираются снять коттедж на неделю, не желает ли Саша присоединиться? Нет, никого из них она не знает, кроме Дениса, ее жениха, который приезжал за ней после вечера встречи одноклассников, и они с Сашей мельком друг друга видели. Ах, не запомнила. Ну не беда, познакомитесь. Будет весело, не пожалеешь. Чего дома тухнуть?

Смысл приглашения заключался в том, что компания собралась гораздо меньше, чем было спальных мест в коттедже, и выходило дорого. Требовалось взять еще кого-нибудь, чтобы сэкономить. Опрашивались все знакомые подходящего возраста и лучше из бездетных. Таковых оказалось немного, и у каждого уже были планы. Хитро скроенная Наташка не стала рассказывать однокласснице, почему она о ней вдруг вспомнила. Но Саша и так сообразила, нисколько не обиделась, напротив, приняла как должное. Жизнь избавила ее от сантиментов, научила смотреть на вещи трезво: в этом мире ничто не делается просто так, у каждого своя корысть.

«Не поеду» – хотела ответить Саша, но почему-то с ее губ сорвалось «а давай!». Наташка обрадовалась, тут же сообщила, что деньги сдать нужно не позже, чем через неделю, хотя бы на аренду, а на продукты сброситься можно потом.

Положив трубку, Саша ругнулась на себя за то, что язык опережает мыслительный процесс. А надо бы, чтобы наоборот. Это никуда не годится, совсем расклеилась, так можно до чего угодно договориться. Ведь не собиралась же никуда ехать, тем более с незнакомой компанией. Села бы, как обычно, дома перед телевизором за скромным столом, с пирожными и чаем, после боя курантов легла бы спать, вот и весь Новый год. А теперь придется куда-то ехать. И ведь не отказаться, не в ее правилах метаться – то хочу, то не хочу.

Закончив самобичевание, Саша подумала: а почему бы и не развеяться? Когда она в последний раз отдыхала – не с книжкой на диване воскресным вечером, а в коллективе, с музыкой и танцами? Так, чтобы броситься в омут безудержного веселья, забыть обо всем, дурачиться от души. Уже и не вспомнить! А все от утраты интереса к жизни. Как же плохо на ней отражается необходимость заниматься нелюбимым делом!

Другие всю жизнь резвятся, каждую неделю гости, праздники, дискотеки. И никаких мыслей о предназначении и работе по душе. Работают там, где больше платят. А она… Ведь еще молодая, даже красивая. Черты крупные, четкие, словно нарисованные: приподнятые черные брови, светло-серые с зеленью, широко расставленные глаза, узкий нос, капризные губы сердечком. Из-за этих губ ее часто не воспринимают всерьез, ошибочно принимая за барышню, чей круг интересов не выходит за рамки салонов красоты. Не раз спрашивали, где она губы «делала». Саша не знала, считать ли сей вопрос комплиментом или беспардонностью. Ей говорили, что она похожа на Вивьен Ли, стоит только волосы отрастить, уложить их, как у Скарлетт О’Хара, и надеть роскошное платье.

Саша подошла к большому зеркалу в дверях шкафа-купе и критически оценила свое отражение. Сняла с волос мышиного цвета резинку – каштановые пряди с посеченными концами беспорядочно легли на плечи. Срочно нужно к парикмахеру! И к косметологу заодно, лицо почистить. Хотя кожа великолепная: гладкая, упругая, словно у ребенка, только очень бледная, отчего кажется болезненной. В этом году было совсем мало солнечных дней. В солярий же Саша не ходила никогда. Было незачем. Фигура совсем исхудала. Она и раньше не была плотной, а теперь и вовсе кожа да кости, талию можно обхватить четырьмя ладонями. Но это за изъян не считается – худышки по-прежнему в моде. Надо только немного физкультурой позаниматься, чтобы мышцы нарастить, а то мода модой, но сушеная вобла – зрелище на любителя. Решено – сегодня же на зарядку. Хоть утро давно прошло – это неважно, зарядка будет вечерней, так даже лучше. Саша не принадлежала к категории тех людей, у которых все благие начинания откладываются «до понедельника». Если действовать, то прямо сейчас, иначе намерение сильно рискует остаться неосуществленным.

Теперь гардероб. Саша откатила дверцу шкафа и окинула взглядом одежду. Пара эффектных платьев, оставшихся с той поры, когда она пыталась привить себе любовь к клубной жизни. Остальная одежда – свитера, джинсы, футболки, спортивные брюки – все практичное, неброских тонов и фасонов, как раз для поездки в коттедж.

В коттедже собралась весьма разношерстная компания, при виде которой у Саши возникло желание придумать благовидный предлог и тут же удрать в город. Кроме Наташки, притащившей с собой сразу двух бойфрендов – Дениса и Лелика, приехала странная парочка: хиппи в возрасте около пятидесяти лет, бородатый весельчак в татуировках, и одетая, как новогодняя елка – в яркие тряпки с блестками – разрисованная рыжеволосая девица. Девицу звали Юлей, она громко и много разговаривала, смеялась во весь рот, запрокинув голову, чем привлекала к себе внимание. Обильно сдобренная сленгом и словами-паразитами, речь Юли сильно резала ухо. Девушка, увидев Сашу, издалека, с детской непосредственностью крикнула:

– Привет! Ты тоже, што ль, с нами?! – Саша поежилась. С вами, а с кем же еще? – хотела она ответить, но кричать на всю округу не стала.

Наступающий праздник всех подружил. Мужчины занимались камином и шашлыками, женщины хлопотали над закусками, к десяти вечера стол ломился от блюд. Расселись, разлили, выпили. Пошли обычные разговоры о том, кто, когда и до какой степени напивался. Саша вздохнула. Как все банально и скучно! Сейчас наедятся, напьются, потом танцы, запуск петард, снова выпьют – и спать. И тогда Леванцева взяла на себя роль ведущей. Она поднялась с места и предложила каждому по очереди поделиться своими достижениями за уходящий год. Инициативу восприняли охотно. Рассказывали о новых покупках, праздниках, поездках… Саша с сожалением заметила, что никто ничего значимого не совершил и ведь даже не планирует! Кроме, пожалуй, Юли. Та хотела в следующем году устроиться на интересную работу.

– Чтобы можно было гордиться собой! А то продавец в ларьке – че это за работа? Ни сказать кому, что у меня крутая работа, ни бабла, ни фига нет!

– Что же мешает найти интересную работу? – спросила Саша. Тема была для нее животрепещущей. Она сама, хоть и работала не в ларьке, тоже занималась не тем, чем хотела.

– У меня вышки нет.

– Высшего образования? Так поступай в институт.

– Ты че! Я и в школе еле-еле оттарабанила! – беззастенчиво призналась Юля. – Неее. Мои мозги не выдержат такого напряга, из ушей полезут.

Потом играли в фанты, «мафию», «крокодила», едва не пропустив бой курантов. Повалялись в снегу, налепили снеговиков, и, в общем-то, праздник удался. Разошлись по комнатам под утро.

Саше досталась уютная спаленка на втором этаже, с узким мансардным окном. Саше не спалось, она смотрела в потолок и думала о Юле. Что-то было знакомое в ее острых бровях и в очертании губ. Она ее явно где-то видела. Вот только где?

Проворочавшись до рассвета, Саша спустилась вниз, на кухню, чтобы выпить чаю, а там, может, и сон придет.

Только она поставила чайник, как услышала чьи-то шаги. Громко топоча и ругаясь на ступеньки, шагала заспанная Юля.

– О! Ты тоже вышла отлить?! – загорланила она.

– Нет. Я чаю попить. – Саша одарила ее строгим взглядом.

– Налей и мне! Я щас быстренько, – сообщила она и скрылась за дверью туалета.

В тихом зимнем лесу падали снежинки. У камина за чаем сидели две очень разные по характеру, воспитанию и социальному уровню молодые женщины и молчали. Саша любила молчать и любила такие красивые пейзажи за окном. Но долго хранить молчание ей не дали. Юля испытывала потребность поговорить.

– Я тя сразу узнала. Ты к бабе Нелли в Пятиречье приходила.

– А ты… ты Анастасии Михайловны дочь? – догадалась Саша. Юлю она помнила школьницей, поэтому и никак не могла узнать.

– Ага. Я щас в Пятиречье не бываю. Раньше мамка часто туда меня на лето сплавляла. Скукота там! Ни клубешника, ни кинохи. А ты так и живешь в деревне?

– Нет. Пришлось переехать в Южный. Из-за работы.

– А кем ты работаешь?

– Главным бухгалтером.

– Ни хрена себе! Мне бы так.

– Мечтаешь стать бухгалтером?

– Можно и бухгалтером. Тут ведь как. Был бы диплом, а с ним на приличную работу устроиться раз плюнуть, – авторитетно заявила Юля.

– А как же знания?

– Че с тех знаний! Че все заладили: знания, знания! У меня у подруги диплом овощевода. Думаешь, ей знания сортов брюквы пригодились для работы?! Ха! Как же! Она менеджером в нефтяной компании больше штуки зеленых заколачивает и про свою брюкву не вспоминает. А без этого гребанного диплома ее туда разве что полы мыть взяли бы.

– Не в дипломе счастье и не в деньгах, – сказала Саша с мудростью старца в голосе.

– А в их количестве! – пьяно хохотнула Юля.

– Не в количестве. В возможности заниматься любимым делом.

– А у тя че, не любимое? Ты же главбух, должна больше менеджера заколачивать. Или те мало?

– Мне достаточно. Но я мечтаю о театре и ради своей мечты многим пожертвовала бы. Я бы отказалась от обоих своих дипломов, стажа, должности, финансового благополучия и пошла бы снова учиться с нуля на актерский факультет, только по возрасту я уже туда опоздала. Мне в наступившем году исполнится тридцать лет.

– Ни фига себе! А так и не скажешь, – констатировала Юля. – Не, ну а че, выглядишь ты офигенно. У меня соседке только двадцатка, а ей спокойно можно пятнаху накидывать. Ей даже в четырнадцать сигареты продавали, паспорт не спрашивали, думали, что уже двадцать один. А ты худенькая, тебе с виду четвертак, не больше. Можно было бы двадцать два дать, но ты очень загруженная, интеллектом давишь, как начнешь говорить, так сразу становится понятно, сколько тебе лет.

– Спасибо, но смотрят не только на лицо, но и в документы.

– А че документы? Че теперь из-за документов, вешаться, что ли? А ты честно, што ль, отдала бы свои дипломы за то, чтобы скостить несколько лет? – хитро прищурилась Юля.

– Не задумываясь. Но в поезд юности не купишь билет. Давай по маленькой, – сказала Саша с тихой грустью и разлила по рюмкам ликер.

Новогодние выходные пролетели незаметно, оставив после себя приятную дымку воспоминаний. Со всеми, кто был в коттедже, Саша обменялась телефонами, но ни разу никому потом не звонила. Обычный жест вежливости, не предполагающий дальнейшего общения. Поэтому Саша через какое-то время записанные телефоны удалила. И вот однажды, спустя полтора месяца после поездки, раздался телефонный звонок.

– Я обо всем договорилась!

– О чем? – Не сразу узнала она Юлькин голос.

– Ну как же. Ты че?! Сама же хотела сесть в поезд юности, бла-бла-бла. Тебя минус девять устроит?

– Девять чего?

– Девять лет, дурында. Двадцать лет в паспорте тебя устроит?

– Да. Только я не понимаю…

– Че тут непонятного. Все просто, как огурец. Ты же в Лютне зарегистрирована?

– В Лютне.

– Я в Троицком. Мамка зарегистрировала, чтобы теткина хата, если че, мне досталась. Лютня и Троицкое – это разные районы. Доперло?

– Нет.

– В Троицком у меня начальником отдела полиции работает двоюродный дядька. Ну, доперло?

– Не совсем, – призналась Саша.

– Блин! Ну ты дурында! А еще две вышки имеешь! Ты меня спалишь. Я не могу по телефону тебе всего объяснять. Давай встретимся. Только быстро, а то дядька в отпуск намылился.

В кафе, где они встретились, Юля влетела, словно ужаленная. Она выглядела возбужденной, тараторила, говорила то громко, то тихо, хохотала, заговорщицки поглядывая по сторонам.

Саша, еще разговаривая с ней по телефону, почувствовала неладное. То, что Юля без царя в голове, она поняла еще в коттедже. Такая запросто втянет в историю, и, чтобы этого избежать, нужно держаться от нее подальше. В другой раз Саша так и поступила бы, но теперь что-то заставило прийти на встречу в это кафе и слушать ту ахинею, которую она несла.

Обмен документами, или, как называла Юля свою затею, обмен жизнями, ей представлялся простым и непринужденным, словно предстояло обменяться платьями – поначалу будет немного неудобно, а потом привыкнут.

Они должны будут обратиться в паспортные столы с заявлениями о выдаче новых паспортов. Юля поедет в Пятиречье и представится Александрой Леванцевой, Саша отправится в Троицкое и назовется Юлией Недорез. У обеих будут только свидетельства о рождении, остальные документы будто бы сгорели. В Пятиречье, к которому относится деревня Лютня, паспортистка приезжая и их в лицо не знает, в Троицком ни Юля, ни Саша и подавно никому не известны. На тех карточках, что хранятся в картотеках, фото мелкие, по ним личность толком не идентифицируешь, к тому же они родственницы и чем-то похожи друг на дружку. На худой конец, дядька-полицейский прикроет, Юля ему намекала.

– Что ты раздумываешь?! Соглашайся! – уговаривала Юля.

– Мне кажется, ничего не получится. Нас легко вычислят. Ну какие мне двадцать лет?! – сомневалась Саша.

– А ты сделай рожу проще и перестань нудить. Нудишь, как старая бабка! Ты даже можешь выглядеть на восемнадцать, если не будешь умничать.

– Я не знаю… А ты? Разве скажешь, что тебе двадцать девять лет?

– Если че, у меня хорошие гены. Ну не пью, не курю, спортом занимаюсь, вот и сохранилась. Ты актрисой стать хочешь? – надавила на больное Юля.

– Хочу.

* * *
С утра у Семируковой возникло дурное предчувствие. Оно всегда давало о себе знать невесть откуда берущимися пессимистичными мыслями и пророчило какую-нибудь неприятность. Так и вышло. Только Валя пришла на работу, как позвонил Небесов и сообщил ей, что явилась одна гражданка, с которой ей, Валентине, будет небезынтересно встретиться.

– Что за гражданка и чем может быть интересна с ней встреча? – насторожилась следователь.

– Недорез Анастасия Михайловна. Жительница Южно-Сахалинска.

– Недорез? Актриса, что ли? Та вроде бы Юлия, – пробормотала Валя. – А нам она зачем?

Вопросы остались без ответа. Пообещав, что она сама скоро все узнает, интриган Небесов предложил принять Анастасию Михайловну сразу, поскольку та приехала издалека и вся на нервах.

– С такими тетками лучше не связываться! – посоветовал капитан.

Валя улыбнулась в ответ. Михаил уже не казался ей вредным опером, стремящимся уесть следователя. Она уже не ждала от него колкостей, и работалось так легче. Небесов ей даже стал по-своему нравиться.

Против того, чтобы принять Недорез сразу, Семирукова возражать не стала – у нее до обеда как раз было свободное время, тем более что ей самой стало любопытно, что это за однофамилица актрисы из Южно-Сахалинска. Может, это ее родственница? Или она как-то связана с недавним делом убийства Плюшева? Вроде бы все выяснили, дело передано в суд, а до суда Леванцеву отпустили из-под стражи.

Вскоре на пороге появилась женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Толстый слой косметики и татуаж лица основательно маскировали ее возраст. Крупногабаритная, с безнадежно испорченными химической завивкой, вытравленными до белизны волосами, собранными в высокую «боярскую шапку», в кружевном девичьем платье, со школьной бижутерией и в модных туфлях на высоченных каблуках, женщина смотрелась нелепо. Валя, сама не жалующая высокие каблуки из-за того, что на них быстро устают ноги, подивилась, как на них ходит такая крупная женщина. Она украдкой посмотрела вниз, на ноги женщины, и заметила на них вздутые вены. «Зачем же так над собой измываться? – подумала Валя. – И каблуки мучить – вот-вот сломаются под весом тела».

– Здрасте! – бодро сказала та и прошла в кабинет.

Плюхнувшись на стул возле стола Семируковой, дама стала рыться в расшитой черным бисером сумочке, слишком маленькой для ее больших рук.

– Мне принесли телеграмму. Вот, – извлекла она серый листок бумаги со скупыми казенными строками, сунула его следователю и забарабанила по столу короткими пальцами в перстнях. – Вы видите это?! Нет, вы видите?

– Вижу, – ответила Валя, пробегая глазами по строкам.

«Извещаем вас, что Юлия Алексеевна Недорез находится в критическом состоянии и помещена в центральную клиническую больницу г. Санкт-Петербурга», – прочла она про себя.

– То есть вы, Анастасия Михайловна Недорез, родственница Юлии Недорез?

– Да, да, да… – закивала дама, раскачивая на своей голове «боярскую шапку». – Я ее мама!

– Очень приятно, – зачем-то сказала Валя, соображая, что занесло в их скромную обитель мать кинозвезды. – Вы подозреваете, что ваша дочь попала в больницу не случайно? Кстати, что с ней произошло?

– Во-первых, это не моя дочь. Тьфу ты! То есть Юля, конечно же, моя дочь, но ее в больнице нет. А вместо Юли… – женщина достала платок с кружевами и прижала его к глазам.

– Кто?

– Не она в больнице! – громко высморкалась Анастасия Михайловна. – Когда я получила эту телеграмму, вы даже не представляете, что я пережила!

– Представляю, – посочувствовала Валентина.

– А я говорю, не представляете! Скажите, у вас есть дети?

– Нет, – помотала головой Семирукова. Как же ей надоел этот вопрос и очевидный монолог после ответа на него! В другой раз она не стала бы отвечать на него, но сейчас чувствовала, что лучше не накалять ситуацию. Дамочка взрывная, ее только зацепи – разойдется, не остановишь.

– Вот именно – нет! Были бы у вас дети, и то до конца не представляли бы, каково мне, матери, узнать, что с моим ребенком случилась беда. Думаете, я не знаю, что такое критическое состояние? У меня троюродная тетка, царствие ей небесное, в критическом состоянии лежала. Это только называется так, для отвода глаз. На самом деле оно предсмертное! Врач сразу сказал, что шансов у нее никаких. Так и скончалась, бедняжка. Хорошо, хоть недолго мучилась, через неделю ушла.

Семирукова терпеливо ждала. Есть такой тип людей – им непременно нужно детально изложить все подробности, и прерывать их бесполезно – будет только хуже.

– Как только я получила эту телеграмму, сразу приехала – как же мне не приехать к родной дочери! За тридевять земель, к черту на рога, а приехала. Как я могла не приехать?! Ехала сюда с пересадкой в Москве. Напрямую до вас рейсов нет. Забились в самый угол страны, и добирайся до вас как хочешь! В Москву каждый день по несколько самолетов туда-сюда мотается, а к вам ни одного. Если бы вы знали, чего мне стоило сюда приехать! Но вы все равно не поймете, поэтому говорить не буду. До Москвы восемь часов летела, еще и вылет задержали, так что все девять вышло; потом в Москве еще два часа в аэропорту промудохалась. И к вам, считай, час лету. Вот и получается, целый день в пути. И всё на нервах, всё без сна. Я же ехала сюда, как на похороны! Знаю я это критическое состояние – у меня троюродная тетка Нелли в нем была, царствие ей небесное! Про тетку я вам уже рассказывала, так что не буду повторяться. Пришла я в больницу, которую с трудом нашла, между прочим, усталая как собака, шутка ли – день в пути и вся на нервах! И что же вы думаете? Мне предъявляют не мою дочь! Нет, вы представляете?! Не мою дочь! Лежит она без сознания, бледная-бледная, почти как мертвая. Я, само собой разумеется, вздохнула с облегчением. Но это же надо так напугать! Я ведь мысленно уже ее похоронила! Если бы вы только знали, каково это, матери похоронить собственную дочь, пусть даже мысленно! Но вы все равно не знаете – у вас детей нет. А врач этот – не врач он вовсе, я вам скажу, а одно название, чурбан неотесанный! Циник бездушный! Так вот, этот чурбан неотесанный, что меня сопровождал, стоит и изгаляется. Вы уверены, спрашивает, что это не ваша дочь? Я чуть его не прибила за такое заявление. Если бы не мое взволнованное состояние, я бы ему устроила, хаму этому трамвайному. Уверена, говорю. Еще бы я была не уверена. Я все-таки мать, и глаза у меня есть. Не она это, говорю, и точка! – Анастасия Михайловна снова некрасиво высморкалась.

– От сердца у меня отлегло. Но где тогда моя дочь, спрашивается? Где?!

– Вы у меня спрашиваете? А вы ей звонили? У вас есть номер телефона дочери?

– Не держите меня за слабоумную! Звонила, конечно. Всегда одно и то же: «Абонент недоступен».

– А что говорят у нее на работе и дома? Она одна живет?

– Одна. Юлька недавно… – Недорез замолчала, что-то прикидывая в уме, – считай, два месяца назад в Питер работать приехала. – У нашей родственницы должна была остановиться. А то где еще? Говорила, что ей на работе жилье предоставляют, только не верю я в эти сказки. Это в наше время жилье еще давали, и то не сразу, а тут, чтобы только приехала, и сразу на тебе, пожалуйста, отдельную квартиру – так не бывает. Ни домой, ни на работу к своей дочке я не ходила, не успела еще. Устала, как собака. У вас такой огромный город, замудохаешься, пока куда-нибудь доберешься.

– То есть у вас пропала дочь, и вы решили обратиться в полицию, чтобы ее найти? – мягко подвела Валя разговор к завершению. Она уже про себя ругалась на Небесова: напустил тумана, сказал, что разговор с матерью Недорез будет интересен. В чем тут он углядел интерес, хотелось бы знать?!

– Наконец-то сообразили! Ну, конечно же! Это ваша работа, вам за нее деньги платят!

– Сожалею, но вы обратились не по адресу. Мы занимаемся расследованием тяжких преступлений, а не поиском людей. Да и вообще, может, ваша дочь никуда не пропадала.

– Да как это не пропадала, если пропала?! И как это у меня не тяжкое преступление, если оно тяжкое?! Вот смотрите: я пока к вам доехала, чуть не померла от беспокойства – это раз, дочь моя пропала – это два, в ее квартире кавардак, словно воры прошлись – это три.

– В какой квартире? – насторожилась Валя.

– В Юлькиной, что в Южно-Сахалинске. Мы с Колей – это мой второй муж, Юле отдельную квартиру справили. Хорошая квартира, в зеленом районе, в новом доме, мы в ней сами ремонт сделали… Когда я эту проклятую телеграмму получила, я к ней на квартиру заехала, медицинскую карту взять на всякий случай. Ну, мало ли там, думала, понадобится. Зашла – у меня ключи были – и на пороге прямо-таки остолбенела. Юлька никогда аккуратностью не отличалась, вечно свои вещи разбрасывала, грязную посуду в раковине накапливала до самого крана, но чтобы вот так… Весь пол был усеян вещами, все из ящиков выволочено, шкафы распахнуты, постель в кровати перевернута – не квартира, а тропа Мамая.

– Вы в местное отделение полиции об этом инциденте сообщили?

– Вы смеетесь?! У меня дочь при смерти, мне к ней ехать надо, а я буду по полициям бегать! Нет, конечно же. Не стала я никуда заявлять, в сумку вещи побросала – и в аэропорт, чтобы к дочери успеть.

– Понятно. Все-таки поисками пропавших людей прокуратура не занимается.

– Издеваетесь? Да зачем я столько ехала в самый зад страны?! Чтобы меня вот так вот с порога за дверь выставили?! – вскипела дама. – А Сашку Леванцеву тогда кто ухайдакал?! Почему она в больнице оказалась, а вызвали телеграммой меня, а не Таньку, мать ее?!

– Вы знакомы с Леванцевой? Она в больнице?! – глаза Валентины округлились. Она пока еще не совсем поняла, что происходит.

– Знакомы. А что тут удивительного? Сашка Леванцева – моя родственница, дальняя. Сашка тоже из Южного, она в Питере без году неделя, а туда же – петербурженка! Это так теперь про нее Танька говорит, мать ее. Когда Сашка в Южном жила, мы с ней иногда встречались, но чаще с ее матерью в Пятиречье. Танька мне Сашкин адрес и дала, когда моя Юлька в Питер собралась. Я думала, пусть, если что, Сашка поможет ей хоть первое время, все же мы Леванцевым не чужие.

Так-то девочки никогда не дружили, Саша лет на девять старше моей Юльки. В артистки пойти хотела, но кто же ее туда возьмет с ее-то внешностью – ни кожи, ни рожи! Вот Юля моя да – совсем другое дело. Потом в наш сахалинский институт на вечернее поступила. На экономиста выучилась, на хорошую работу устроилась. Это мне ее мать рассказала, когда мы с ней однажды в Южном в магазине «Островок» встретились. Похвасталась. Нашла чем хвастаться – будто это ее заслуга! Танька за дочерью особо не смотрела, когда та росла, все больше в телевизор таращилась да в лото с соседками дулась. Сашка сама в люди выбилась, без кружков-репетиторов. Да и какие кружки в деревне? Сашка Леванцева раньше в деревне Лютня жила, это потом в Южный перебралась. Вы даже не представляете, как Леванцевы жили в Лютне! Я заходила к ним однажды, когда навещала свою троюродную тетку в Пятиречье, Лютня там рядом. Зашла к ним и остолбенела: такой убогой обстановки, я вам скажу, никогда не видела! Покосившийся деревянный дом, в огороде бурьян, в доме продавленный пол, потолок того и гляди рухнет, прожженный ковер на стене без обоев, поцарапанная мебель, постели неубранные, если можно назвать комья смятых тряпок постелями, посуда в основном металлическая. Чаю мне предложили. Присаживайся, говорят, Михайловна, за стол. А на столе – свинарник! Спасибо, говорю, мне пора уже, а сама боком так, чтобы обо что-нибудь не вымазаться, и во двор. Больше в тот дом я ни ногой! Мы с Леванцевыми в Пятиречье у моей троюродной тетки, пока та была жива, встречались. Танька так и не поняла, почему я к ней в гости ходить не хотела. Леванцевы жили в своей берлоге, как в лесу, и не замечали грязи вокруг. Ну да бог им судья, мне только было жалко Сашку. Девчонка была вынуждена расти в таких жутких условиях. И ведь выбилась в люди! Как говорится, из грязи в князи, хотя до князей Сашке ой как далеко!

Бывает же такое: ничему ребенка не учишь, он сам все делает. Способностями бог Сашку не одарил, а она тянулась изо всех сил к знаниям. Сашка усердием все взяла. Тут я ничего не могу сказать – молодец. Одно слово – молодец! Не то что моя. У меня дочка умненькой уродилась, и занимались с нею – на кружки-танцы водили, да все без толку – с ленцой она, с ленцой! Ничего не интересовало мою дочь. Юльке лишь бы только гулять да в монитор таращиться. Школу кое-как закончила, а дальше учиться не захотела. А ведь могла! Незачем, сказала. Два года проваландалась, а потом мы ее на станцию к дядьке Боре в архив устроили. Работа несложная, знай себе бумажки перебирай да чаи гоняй. Так ведь нет, скучно ей стало. Бросила. Говорит, хочу что-то поинтереснее, чтобы душа радовалась. А где же работу интереснее взять? На станцию и то с трудом устроили. Но не хочет она работать, и все тут. Знает, что с голоду помереть не дадим, не чужая ведь. Так и жила, ничего не делая. И вдруг пришла и заявила, что в Питер поедет. Говорит, мне работу предложили по специальности. По какой такой специальности, спрашиваю? А она: я буду менеджером. Проработала на станции месяц учетчицей – и уже менеджер! В Питере и жилье предоставляют, служебную квартиру, говорит, и зарплату хорошую пообещали, столько в нашем Южном одни начальники получают. Поеду, говорит, а то что мне в этой дыре ловить?

Ну, думаю, раз решила, пусть едет, хоть мне спокойнее было бы, если бы она осталась. Но ведь взрослая уже, силой возле себя не удержишь. Может, и правда, у нее там жизнь сложится. Хоть замуж выйдет – чем черт не шутит. Она у меня красавица – волосы огонь, как клены осенью, глаза большие, лучистые, кожа тмяная, сама фигуристая – мужикам на радость, бабам на зависть.

– Фото дочери у вас есть? – спросила Валя, предчувствуя недоброе.

– А как же? Есть! – Анастасия Михайловна снова запустила пятерню в сумку и стала в ней рыться. – Вот она! В выпускном классе. Правда, хорошенькая?

Семирукова не без удивления посмотрела на фото девушки в нарядной белой блузке, с детским бантом на макушке и лентой через плечо с надписью «Выпускник». В ней она узнала… Леванцеву!

– На «последнем звонке» фотографировали. Как первоклассница! – умиленно пояснила Недорез.

– А вы уверены, что это ваша дочь? – спросила Валя.

– Ну вы вообще… У меня нет слов! Что вы, что врач этот… – женщина брезгливо поморщилась, подбирая слова. – Конечно, уверена!

– Вот что. Оставьте данные вашей дочери и это фото, а мы постараемся ее найти, – сказала Валентина.

Где искать Леванцеву, она знала – в квартире, снятой для нее Осипом Манжетовым. По крайней мере, девушка должна была там находиться. Так ли это на самом деле, необходимо выяснить, и заодно разобраться, каким образом у нее появились документы? Ладно, если бы были поддельными только паспорт и диплом – с этим они часто сталкиваются, но ведь у нее с собой оказались и страховое свидетельство, и аттестат, и трудовая книжка на имя Леванцевой.

– Скажите, из квартиры вашей дочери что-нибудь пропало? Что там могли искать, если была кража? – задала очередной вопрос Семирукова.

– Да откуда же мне знать? Телевизор плазменный, что мы с Колей Юле подарили, на месте остался и стиральная машинка тоже. А так я и не знаю, какие у нее вещи были.

Недорез расписалась в протоколе и ушла, на прощание окинув следователя недобрым взглядом. Оставшись одна, Валя еще раз перечитала протокол. Она поняла, что в деле Леванцевой ставить точку еще очень рано.

* * *
– Михаил! Почему вы мне ничего не сказали? – строго спросила Валя. – Вы ведь знали, что Анастасия Недорез – мать Леванцевой.

– Знал, – спокойно ответил Небесов.

– У меня нет слов! – возмутилась Семирукова.

У нее действительно закончились слова. Как разговаривать с капитаном, следователь не знала. Только-только она прониклась к нему симпатией, как вдруг на тебе, новый фортель. Валя не понимала, зачем им, ее сослуживцам, так ее подставлять? Да, понятно, она молодой специалист, выскочка – по понятиям некоторых. Не ко двору пришлась, бывает. Но зачем же заниматься саботажем, укрывать информацию?!

– Да вы не сердитесь, Валечка. О том, что Недорез – мать Леванцевой, я узнал не намного раньше вас. И не успел проверить информацию, поэтому делиться ею не хотел. А дамочка эта нездешняя, того и гляди, уедет на свой Сахалин, а задержать ее я не мог, оснований на то не имел. Как потом ее допрашивать? Не ехать же за ней на край земли?

– А сахалинцы считают свой остров ее началом, – примирительно сказала Валя, начиная успокаиваться.

– Каким началом?

– Началом материка и нашей страны. Они правы – солнышко восходит у них, а у нас получается как раз край страны.

– Н-да… Один черт. Не допросила бы ты ее сегодня, потом неизвестно, где ее искать пришлось бы. Я по поводу Леванцевой в Южно-Сахалинск запрос направил, чтобы выявить, кто она на самом деле. Ну, заодно уж и на Юлию Недорез данные запросил. Не нравится мне эта история с якобы перевоплощением Леванцевой в Недорез. Анастасия Михайловна могла и напутать что-нибудь, переволновавшись за дочь.

– Что случилось с актрисой Юлией Недорез, вы выяснили? Почему она в больнице в критическом состоянии?

– Не успел пока. Только по телефону с врачом поговорил. Он сказал, что у его пациентки травма головы, полученная на киносъемках.

– Интересное кино. Уголовное дело заведено?

– Вроде бы, – пожал плечами Небесов.

– А Леванцева где? Надо бы с ней побеседовать в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.

– Надо. Только на квартире, которую для нее снял Манжетов, Леванцевой нет. Может, ушла куда-нибудь, а может, и пустилась в бега.

– Зачем же в бега? В ее случае можно рассчитывать на условный срок.

– Не будем раньше времени решать проблему. Как говорил мой бывший шеф Атаманов, подпустим ее ближе.

– Подпустим, – согласилась Валя. – И все же Леванцеву поищите. И что случилось с актрисой Недорез, выясните.

– Выясню. Сейчас в Интернете гляну, – бросил Небесов, покидая кабинет Семируковой. – Наверняка об этом случае в новостях говорили.

Центральная клиническая больница находилась в двух кварталах от отделения, и съездить туда было нетрудно, но Михаил предпочитал по возможности не совершать лишних телодвижений. Близкое местонахождение больницы и привело в их отделение Анастасию Недорез. Адрес отделения ей дали в больнице. Сплавили, значит. Небесов как раз проходил мимо дежурного, когда там стояла Анастасия Михайловна и излагала суть своего дела. Она волновалась, отчего говорила сбивчиво. Дежурный безуспешно предлагал ей сесть и спокойно все написать.

– Что вы меня отсылаете?! Вы послушайте! Меня телеграммой вызвали, вот, – сунула она дежурному смятый серый листок телеграммы.

– Вот это все изложите в заявлении.

– Нет, вы послушайте. Мне сказали, что в больнице моя дочь, Юля. Я приехала, а там не Юля, а Сашка. Сашка Леванцева. А Юля тогда где? Где моя дочь, я спрашиваю?

Услышав знакомую фамилию, Небесов остановился. Он представился даме и, к великому удовольствию дежурного, избавил его от ее общества, пригласив ее к себе.

История, рассказанная Анастасией Михайловной, показалась капитану бредом. Может, дамочка тихо помешанная на сериалах? – мелькнула у Небесова мысль. Узнала из новостей о случившемся с актрисой и, пользуясь одинаковой с ней фамилией, представляется ее матерью, чтобы приблизиться к кинозвезде. Вот только зачем ее в полицию понесло? Проникла в палату, поглазела на «дочь», дальше нужно отваливать. Увлеклась игрой и не может успокоиться? Фанаты как психи, с них станется.

Михаил и вникать не стал бы во все ее россказни, если бы не упомянутая фамилия Леванцевой. Про случившееся с актрисой он краем уха слышал. Обратившись к коллегам, на чьей территории произошла драма, Михаил узнал подробности. Дело выглядело туманным: Юлию Недорез вытащил из реки оператор, куда она попала с множественными ушибами. Уголовное дело завели, но оно так и повисло. Актриса в критическом состоянии, улик нет, свидетелей ноль – в общем, классический глухарь.

* * *
– Осип Георгиевич, когда вы в последний раз видели вашу родственницу Александру Леванцеву? – задала вопрос Семирукова.

Открывшиеся обстоятельства и исчезновение отпущенной до суда Леванцевой вынудили следствие вернуться к материалам дела и пригласить повесткой Осипа Манжетова.

– Да вот на днях, – развел руками Манжетов. Мужчина нервничал, хоть и пытался выглядеть спокойным.

– А точнее.

– Позавчера. Я ее отвез на квартиру, которую для нее снял. Мы пообедали, а потом я уехал к себе в гостиницу.

– По телефону вы с ней потом разговаривали?

– Вчера утром. Я позвонил узнать, как у Юлечки… то есть у Александры дела, она сказала, что все нормально. Вот, в общем-то, и все.

– Почему вы называете свою родственницу Александрой? Вы ведь знали ее как Юлю? – Валентина посмотрела испытующе. Она получила ответ на запрос из Южно-Сахалинска, согласно которому Леванцева действительно была Леванцевой Александрой Владимировной тридцати одного года от роду, а не как утверждала Анастасия Михайловна двадцатидвухлетней Юлией Алексеевной Недорез. На фотокарточке была Леванцева и никто иной!

Но Валя все равно чувствовала какой-то подвох. Она помнила свое первое впечатление о Леванцевой, все в ней: манера разговаривать, выражение лица – никак не соответствовали тридцати годам. И вот сейчас еще и Манжетов оговорился…

– Да, я знал ее как Юлю. Девушка сменила имя и фамилию. Бывает.

– Дату рождения тоже сменила?

– Как это? – изумился Осип.

– Вот так. Мать Леванцевой, Анастасия Михайловна, утверждает, что ее дочь родилась 27 сентября 1992 года, а судя по паспорту Леванцевой, ей сейчас тридцать один год.

– Юльке тридцатник? Да бросьте! – рассмеялся Осип. – Тогда мне сколько? Я ее с горшка знаю!

– Осип Георгиевич, дело начинает принимать серьезный оборот. Ваша подопечная пропала, и чем раньше мы ее найдем, тем лучше для нее. Вы ведь знаете больше, чем говорите.

 Начало лета. Сахалин 
– Вот это вещь! Всем вещам вещь! – Петрович возбужденно протер потрескавшейся ладонью фарфоровый кувшин. Нарядно украшенный росписью и позолотой, покрытый рельефным орнаментом, он завораживал своей красотой. В найденном ими японском сундуке был целый сервиз, состоящий из тарелок, пиал, чашек, двух чайников, кувшина, салатницы. Там же была бронзовая ваза с журавлями.

– Фарфор Сацума, – прокомментировал Осип. – Первая половина прошлого века. Для него характерна желто-золотистая цветовая гамма. Сюжетом рисунков фарфора Сацума служили разнообразные легенды о драконах, божествах и героях, пейзажи и животные. Что и видно по росписи кувшина.

Осип предусмотрительно не брал в руки посуду, дабы ее не разбить. Он только руководил раскопками и иногда рыл землю, когда до схрона, по его расчетам, было еще глубоко. Его компаньоны – Петрович, Макс и Юрец – проворно орудовали и лопатами, и руками. Из их цепких пальцев никогда ничего не падало, особенно это касалось Макса, который ловко справлялся с любыми, даже с самыми миниатюрными замками.

– Ну, ты Академик, Осип Георгиевич! Уважаю! – похвалил Петрович Осипа. – Если так и дальше пойдет, мы заживем! Слышь, Макс! Я всегда говорил, что с Академиком у нас дела зашибись будут! А ты что-то имел против?

Макс ничего не ответил, лишь недобро взглянул на Петровича. Петрович оказался прав, а этого Макс не любил.

Осип Манжетов академиком отнюдь не являлся. Академиком его прозвали за знания и эрудицию недавние приятели, с коими он вел раскопки. Он давно окончил институт, как и хотел, но по специальности, археологом, работать не стал. Год помыкался по разным конторам, которые распадались одна за другой, пока не устроился в более-менее стабильную организацию, занимающуюся поставками микросхем. На новом для себя поприще коммерческого менеджера Осип освоился быстро, со временем разобрался в специфике товара, наработал свою клиентскую базу и через полтора года открыл собственную фирму. Понемногу набрал обороты, расширил сферу деятельности, заматерел. И вот, в возрасте сорока двух лет, являясь гендиректором и учредителем торговой компании «Катана», а также отцом двух дочерей, обладая возможностью проводить отпуск как угодно и в любой стране мира, Осип Манжетов в компании двух бомжей и спившегося инженера торчал в лесу неподалеку от Южно-Сахалинска, спал в палатке, питался тем, что готовилось на костре, и, как червь, ковырялся в земле.

Манжетова привело сюда нереализованное желание юности – узнать историю своего деда и восстановить о нем светлую память. Его студенческие годы пришлись на смутный период развалов и перемен. Институтского бюджета едва хватало на учебный процесс, преподавательский состав редел из-за мизерных зарплат, а уж о том, чтобы выделить средства на экспедицию, и речи не шло. Тут уж не до жиру.

Осип изучал материалы архивов, штудировал научные издания, встречался с людьми, анализировал информацию. Сахалин двадцатого века стал его хобби. Особенно его интересовала война Советского Союза с Японией, в которой участвовал его дед. Осипу стало известно, что Михаил Степанович служил в разведроте, и даже смог предположить, где останавливалась его группа в тот злополучный период, когда он попал в плен. Осип знал и про депортацию японцев и айнов в 1947 году. Айны, коренные жители Сахалина и Курильских островов, всю жизнь воевавшие с японцами за свою землю, советской властью были сосланы в Японию. Депортация проводилась стремительно, на сборы людям давали всего сутки. За столь короткое время собрать все вещи не представлялось возможным, брали лишь самое необходимое и то, что могли увезти. Львиную долю имущества, свои дома и скот они были вынуждены оставить. Все надеялись вернуться, чтобы забрать вещи, поэтому прятали их, кто где мог. В основном вещи прятали под крыльцом дома или же, кто успевал, делали схроны – упаковывали имущество в ящики и сундуки и зарывали в землю. В основном этим занимались японцы, айны же вели аскетический образ жизни, они никогда не стремились к обогащению, обходясь в быту минимумом вещей.

Манжетов не случайно привел своих компаньонов в это место. Именно здесь, около деревни Сонной, в изгибе реки, находились остатки японского дома, где в далеком сорок пятом году останавливалась группа Михаила Манжетова. Осип надеялся помимо домашней утвари найти какие-нибудь следы войны, которые приблизят его к разгадке исчезновения деда.

Найденная посуда, какой бы дорогой она ни была, Осипа не интересовала. Попадись ему настоящий раритет, он, несомненно, обрадовался бы, антиквариат он ценил, а домашней утвари живших здесь японцев от силы сто лет, и она, по меркам Осипа, антиквариатом не являлась. Главным образом Манжетов искал другое, на взгляд Петровича и Макса, абсолютно бесполезное – солдатский кисет, портсигар с инициалами, а лучше – документы и записи.

– Все! Гуляем! Надо это дело отметить, – объявил Петрович, предвкушая попойку. – Юрец! Сгоняй за живой водой!

Юрец – субтильный, немытый юноша, накинул на смуглые от грязи и загара плечи замызганную футболку, подошел к Петровичу.

– На, две возьми, – протянул Петрович ему купюру. – И себе леденцов можешь купить.

– Мне сигарет! – скомандовал Макс.

Юрец кивнул. Спрашивать у Макса про деньги он не стал, он никогда у него про деньги не спрашивал – Макс отучил. Юноша только прикинул, что на сигареты, пожалуй, хватит, но на леденцы не останется. То же самое прикинул и Макс, поэтому денег не предложил.

Юрец не стал выходить на дорогу, чтобы по ней добраться до Сонной, где можно было отовариться продуктами и живой водой, как называл Петрович водку. Юноша пошел напрямик через поле, взглядом рисуя в пространстве прямую линию.

– Ты погляди! Как рейсшиной чертит, шельмец! – восхитился Петрович, наблюдая за ровной траекторией движения Юрца.

Юрец был смышленым пареньком, он совсем еще недавно получал пятерки на олимпиадах по математике, химии и физике. Особенно ему хорошо давалась геометрия, и он ее любил больше других наук: строгая, она покоряется лишь тем, кто умеет ясно мыслить и концентрироваться. Педагоги ему пророчили неплохое будущее. Поступишь в институт, а там, дай бог, в люди выбьешься, говорили они.

Выпускники детского дома, где рос Юрец, часто опускались на социальное дно, в лучшем случае из них выходили работяги со среднестатистическим доходом и такой же среднестатистической судьбой. Тех, кто в жизни чего-нибудь достиг, можно было пересчитать по пальцам: хирург областной больницы, два главных инженера, телевизионная журналистка и доцент университета. Их портреты висели в вестибюле детского дома под надписью «Наша гордость». Возможно, и портрет Юрца в будущем оказался бы там же, но судьба распорядилась иначе.

Юрец рос замкнутым мальчиком, предпочитал шумным компаниям книги. Его невысокий рост и субтильная фигурка словно магнитом притягивали задир. На обидные клички, подзатыльники и тычки мальчик отвечал иронией, отшучивался и улыбался. Казалось, он не умеет обижаться вообще. Только никто не знал, что скрывается за этой невозмутимой улыбкой. Каково же было удивление воспитателей детского дома, когда однажды они не обнаружили Юрца в столовой на завтраке. Ребята из его палаты сказали, что, когда они проснулись, их товарища уже рядом не было, а его немногочисленные вещи и документы исчезли. На память о детдоме и «счастливом детстве» на затылке юноши остался большой зигзагообразный шрам.

Юрец скитался по вокзалам, жил в оставленных без присмотра вагонах, воровал. Неизвестно, что ждало его впереди – то ли колония, то ли болезнь от переохлаждения или подхваченной в антисанитарных условиях инфекции, а может, и смерть от рук таких же бездомных, как он, если бы однажды на одной из станций Юрец не повстречал Макса.

Макс – вечно хмурый, неразговорчивый мужчина, работал стрелочником, жил там же – на переезде в доме постового. Сколько ему лет, сказать было сложно: тело и лицо вроде бы молодые, но сутулость и обилие заработанных на солнце морщин нещадно его старили.

Макс имел за плечами богатое криминальное прошлое, на момент встречи с Юрцом он занимался преимущественно куплей-продажей черных и цветных металлов. Товар ему приносили сомнительного вида личности, откуда приносили, Макс не интересовался – догадывался. Макс подобрал загибающегося от голода Юрца и стал для него кем-то вроде покровителя с правами рабовладельца. Паренек был у него на подхвате – подай, принеси, сбегай, укради – ходил в подмастерьях и выполнял всякие мелкие, не всегда легальные поручения. Заработанных денег Юрец не видел, они всегда перекочевывали в карман покровителя. Юрец не роптал, если бы он хотел, мог бы уйти, благо на привязи его не держали.

Макс разжился и имел возможность купить захудалую квартирку где-нибудь в Чапланово, а не прозябать в железнодорожной конуре. Как понял Юрец, его покровитель не торопился с приобретением недвижимости, потому что собирался перебраться на материк. Многие сахалинцы живут с расчетом, что когда-нибудь они покинут остров. У кого-то мечта осуществляется, у кого-то нет; самые амбициозные мечтают о Москве, других устроил бы Владивосток или Хабаровск. Юрец не сомневался, что Макс если двинет с острова, то в столицу, уж такой у него характер – наполеоновский и бескомпромиссный.

Кроме купли-продажи Макс и самостоятельно добывал товар. Они на пару с Петровичем рыскали по местам сражений, искали оружие, медали, каски – все, что можно потом продать. Петрович, после того как его за пьянство уволили из конструкторского бюро, перебивался случайными заработками в частном турагентстве. Сахалин хорош и притягателен для туристов своей неповторимой природой, да имеет недостаток в виде бездорожья. В южной части сообщение худо-бедно налажено, курсируют рейсовые автобусы, а куда они не ходят, довезет такси, но вот север покрыт сплошными болотами, ухабами и колдобинами. Туда добраться можно лишь на внедорожнике, и то проедешь не везде, а то и застрянешь, если мест не знаешь. У островитян колоссальная взаимовыручка – всегда на дороге выручат, мимо не проедут, потому что иначе нельзя, каждый знает, что завтра самому может понадобиться помощь. Вот только зачастую людей в округе попросту нет. Заберешься в самую тундру, а там жди не жди, за день ни единой машины не появится. И дорог там нет – никогда не было. Оборотистый знакомый Петровича открыл турфирму, работающую с индивидуальными заказами. Желаете полюбоваться скалами, увидеть, как плещутся в Охотском море киты, посмотреть на лежбище тюленей в Татарском проливе, встретить восход на Курильской гряде? Пожалуйста! Наши гиды вместе с проводниками довезут, покажут и расскажут все!

Петрович знал острова, как собственную ладонь. Он был хорошим проводником, когда не пил. Однажды на стоянке под Анивой, собирая хворост для костра, Петрович обнаружил ржавую каску японского солдата, а вокруг – разрытая земля, кострище, мусор. Типичная картина, оставленная черными следопытами – людьми, занимающимися поиском захоронений времен войны с целью наживы. Петрович хозяйской рукой каску забрал. Сдам на лом, рассудил он. Собирательство было его побочным заработком: что-то найдет, что-то подарят, а то и на помойке прихватит и несет в скупку. Выручка получалась не ахти какой великой, но на рюмочку хватало. Каску Петрович принес Максу. Слово за слово, разговорились – Петрович кого хочешь разговорит, хоть покойника, хоть смурного Макса. Выяснилось, что на раскопках можно неплохо заработать. Так и образовалась артель: Петрович, Макс и Юрец.

Рыли наугад, в местах, где проходили бои. Кое-что находили, иногда копали впустую. В одну из неудачных вылазок они повстречали Манжетова, который мучил лопату на месте брошенного двора депортированных японцев. От двора, как и от всей деревни, ничего не осталось, лишь где-то ближе к сопке из земли торчали две черных трубы. Эти два черных «брата-близнеца», не сломленные ни людьми, ни временем, свидетельствовали о пребывании на этой земле японцев. Японцы строили печи по особой технологии, так, что трубы стояли намертво.

– Бог в помощь, – поприветствовал конкурента Петрович.

– Это наша поляна! Уноси ноги, мужик, подобру-поздорову, – принял боевую позу Макс.

Осип обезоруживающе улыбнулся, он смекнул, что из сложившейся ситуации можно извлечь пользу. Копать у него выходит из рук вон плохо, так что помощники не помешают. Да и опасно одному в поле – того и гляди, медведь выйдет, здесь их много водится. В одиночку с косолапым не справиться и не убежать от него – он, сволочь, быстро бегает, и под деревом будет выжидать, если повезет туда забраться, а если зазеваешься, задерет. Чтобы мишку прогнать, надо действовать сообща.

Троица была не его уровня, но выбирать не приходилось. А почему бы и нет? Пусть будут и такие знакомые! – решил Манжетов и предложил сделку: он указывает места схронов, они копают. Улов поровну.

…Юрец туда-сюда обернулся относительно быстро, если считать, что до Сонной не меньше трех километров.

– «Столичной» не было, – протянул он заказ Петровичу.

– Да и хрен с ней, – вожделенно потер пыльную бутылку «Особой» Петрович. – Под картоху хорошо пойдет. Давайте ужин собирать!

Юрец отдал сигареты Максу, какие тот любил, без фильтра, и пошел искать сучья для костра.

Вечерело. Стрекотали сверчки, в теплом воздухе разливался медовый аромат цветов, в костерке убаюкивающе потрескивали сучья. Компаньоны – кто на чем – расположились вокруг костра. Сытный ужин из печеной картошки и тушенки был съеден, напитки выпиты, сигареты выкурены. Тянуло поговорить.

– Я кофейник себе оставлю! Буду по утрам из него рассол пить. Какие драконы, солнце, сакура – охренеть! – пьяно рассуждал Петрович, вертя в руках кувшин. – Охренеть ведь? Скажи, Академик.

– Охренеть, – согласился Осип.

– Вот! Академик знает толк в кофейниках. А ты, Макс, что скажешь?

Макс, по обыкновению, промолчал, но Петрович прекрасно обходился и монологом.

– А чашки-тарелки какие! Загляденье! Нулёвые, словно с конвейера ЛФЗ. Как пить дать, чье-то приданое. Их можно за четвертной задвинуть.

– Толкну за полтинник, – отозвался Макс.

– И то верно, за полтинник, – не стал спорить Петрович. Он разлил по замызганным кружкам остатки «Особой», протянул одну Максу, другую Осипу.

– За експедицию! – сказал тост Петрович. – Чтобы всегда так!

– Чтобы лучше! – поправил Макс и махом опустошил кружку.

– Да, и чтобы больше! Эх, забористая! Вот бы дзёмон найти. Академик, ты дзёмон видел?

– Что за хрень? – полюбопытствовал Макс.

– Дзёмон – это вещь! Всем вещам вещь! Кусок глины, а стоит огромных денег, потому что лет ему больше, чем Сахалину, ну или около того.

– Ты, Петрович, не гони пургу и закусывай, – буркнул Макс. – Глина она и есть глина, сколько бы лет ей ни было, по цене алмаза не пойдет.

– Я не гоню. Дзёмон – не просто глина. Это целая эпоха! Скажи, Академик!

– Петрович прав. Эпоха дзёмон зародилась 13 тысяч лет до нашей эры. В этот период айны, жившие на Сахалине и ближайших к нему островах, включая всю территорию современной Японии, начали изготавливать керамическую посуду и фигурки, украшенные веревочным орнаментом. Посуда применялась для приема и хранения пищи, а фигурки имели культовое назначение. Веревочная техника примечательна тем, что для того периода она была слишком сложной. Это говорит о высоком уровне развития айнов того времени. Сами посудите: на Западе каменный век, люди на мамонта с дубинками ходят, а айны уже подают к столу блюда. Уникальность керамики дзёмон состоит в том, что она хранит загадку исчезнувшей цивилизации. По теории, здесь, на островах, существовала древняя цивилизация айнов, похожая на цивилизацию майя. Потом по неясным причинам айны стали деградировать и к концу позапрошлого века напоминали дикарей: они не мылись, носили неопрятные одежды, их волосы взбивались в колтуны – в общем, айны представляли собой печальное зрелище.

– Вот! Я же говорил! Академик все знает! Уважаю! Ты, Осип Георгиевич, голова! – похвалил Петрович Манжетова.

– А что, Академик, ты видел дзёмон? – поинтересовался Макс. В его глазах блеснул интерес.

– Видел.

– В музее?

– И в музее тоже. Фигурка дзёмон есть у одной моей родственницы.

– Гонишь. Ты на племянника японского императора не похож, рожей не вышел.

– При чем тут японские монархи? – не понял Осип.

– При том. Если эта хрень такая дорогая, то и тот, у кого она есть, должен быть богатеем. Твоя родственница – жена нефтяного магната? – съязвил Макс.

– Нет. Обычная девочка. Девочка Юлечка. Милое создание, чистый ангел. Ей эту фигурку при рождении подарила одна сумасшедшая старуха, сказала, что у младенца плохая карма и ей нужен оберег. Родня девчонки брать подарок от сумасшедшей не хотела, да только как не взять? Не возьмешь, хуже будет. Люди на селе суеверные, про старуху ту говорили всякое, мол, ведьма она. Ведьма не ведьма, а только взгляд у нее сильный, зыркнет – мурашки по коже поскачут. Я сам ее видел, на всю жизнь тот взгляд запомнил. Уже и умерла она, а все равно, как глаза закрою, стоит передо мной, словно живая.

– Юлечка. Хорошее имечко. Люблю такие имена. Юлечка Манжетова. Звучит как Сонечка Мармеладова, – икнул хмельной Петрович и загоготал.

– Что ты несешь! – нахмурился Осип. Ему стало неприятно, что его родню, хоть и дальнюю, ставят в один ряд с проституткой. – Не Манжетова она, а… – он запнулся. Фамилия у Юли была неблагозвучной, такую не то что носить, называть неловко. – Недорез она. Юлия Недорез! – зло сказал Осип.

– Бывает, – посочувствовал Юрец. – У нас в классе был Держисвечка – вот пацану доставалось, только ленивый не обзывался.

– Я находился в Японии у своего партнера по бизнесу, когда мне позвонила Юля и попросила помочь. Номер, с которого она звонила, был мне незнаком, но по коду я понял, что вызов из Петербурга. Юля почему-то представилась чужим именем и сказала, что находится под арестом.

Я не понимал, что происходит. Юля в тюрьме и почему-то называет себя Александрой Леванцевой, – Осип озадаченно посмотрел на Семирукову, ожидая разъяснений. Валентина молчала, внимательно его слушая, и Манжетов, не дождавшись разъяснения, продолжил:

– Юля представилась чужим именем, и, кажется, я уже где-то слышал это имя. Бог с ней, с Леванцевой, может, и встречались где, мир, как известно, тесен. Это тогда я так думал, теперь вспомнил. Леванцев – муж моей четвероюродной сестры (или кто она мне?) Татьяны. Я ее заочно как Мухину знал.

Нужно было бросать все и спасать Юлю. Сам ведь виноват! Надо было об этом чертовом дзёмоне по пьяни сболтнуть! Дьявол меня тогда дернул за язык. Знал же, с кем дело имею: с алкашом и двумя бродягами, один из которых уголовник. Макс-то, скорее всего, Юлю и втянул в какую-нибудь авантюру, отчего она и попала в тюрьму. Или его дружки-уголовники подсобили. И все из-за оберега, будь он неладен! То-то глаза Макса заблестели, когда он про дзёмон услышал. А я, идиот, и имя Юлькино назвал, и фамилию.

О том, что совершил ошибку, рассказав о хранящейся у моей родственницы керамической фигурке, я понял уже наутро, проснувшись в похмелье. Вернувшись из экспедиции, я первым делом попытался разыскать Юлю. Я давно ни с кем из семьи Недорез, и с Юлей в том числе, не виделся, поскольку родство с ними имел весьма отдаленное. Знал их в основном по Пятиречью, куда много лет назад приезжал к бабушке Нелли. Но кто ищет, тот найдет. Выяснилось, что Юля живет, как и я, в Южно-Сахалинске. В городе я девушку не застал, Анастасия Михайловна сказала, что ее дочь уехала в Петербург, она там живет и работает. Дала два адреса – один рабочий, другой домашний, чтобы навестил, посмотрел, как устроилась и не надо ли чего? А то звонит очень редко, говорит, дорого.

Узнав, что Юля в Петербурге, я немного успокоился – чем дальше она от Макса и его компании, тем лучше. И при первой же возможности съездил в Петербург, чтобы лично убедиться, что с девчонкой все в порядке, и предупредить, чтобы вела себя осторожно.

По домашнему адресу, на Яхтенной улице, я ее не застал. Работает, наверное, а потом гуляет, она девушка молодая, дома сидеть не будет, рассудил я и стал ее караулить около работы. Там мы и встретились. Юлю я помнил совсем маленькой. Тогда, в коротком платьице, с пухлыми щечками и огромным бантом на рыжей макушке, девочка походила на куклу. Юля меня, конечно же, не узнала. Да я и сам ее с трудом узнал! Из маленького ангелоподобного существа она превратилась в высокую, статную девушку, только одета Юля была совершенно безвкусно и вызывающе. Такая если приключений не найдет, то они сами ее найдут наверняка, – вздохнул Манжетов.

– Вот что. Расскажите все, что вы знаете о Максе: фамилию, адрес регистрации, как его можно найти, – потребовала Валентина.

– Адреса его я, увы, не знаю. По-моему, у него его нет и никогда не было. Знаю, что работал Макс на железнодорожном переезде где-то под Поронайском. Фамилия у него, кажется, Хван.

– Хван – редкая фамилия, по такой фамилии легче искать.

– Это для вас она редкая, для корейцев же довольно-таки распространенная. Хван – корейская фамилия, аналогичная нашей «Петров». А корейцев на Сахалине тьма-тьмущая.

– Получается, Макс Хван – кореец?

– Шут его знает. Возможно, какая-то доля родства есть. Черты лица вроде европейские, но сильный прищур делает его похожим на корейца.

– Разве человек с фамилией Хван может иметь европейские черты? – возразила Семирукова.

– На Сахалине можно встретить Иванова Ивана Ивановича с типичной внешностью представителя монголоидной расы и голубоглазого блондина по фамилии Ли.

* * *
Сделанный запрос на Максима Хвана дал обнадеживающий результат. Тридцатидвухлетний Максим Кириллович Хван имел две судимости за кражи, в связи с чем состоял на контроле в сахалинском РУВД. Регистрация у Хвана отсутствовала, он жил, где придется, и если бы не агентурная сеть островных сыщиков, определить местонахождение Хвана оказалось бы весьма затруднительно. Благодаря агентурным данным стало известно, что интересующий питерскую полицию субъект околачивается в Охотском среди промысловиков кеты.

Всю дорогу, пока Небесов летел в Южно-Сахалинск, над страной висели плотные облака. Или они были лишь тогда, когда капитан бодрствовал? И только когда самолет пролетал над Татарским проливом, внизу проклюнулся просвет. Впереди, как на ладони, лежал бежево-зеленый остров. Михаил прильнул к стеклу и до самой посадки любовался быстро меняющимися пейзажами: море, высокий берег, скудная растительность тундры, густые леса, овраги… Дома стали появляться ближе к югу.

Будто желая показать пассажирам Курильскую гряду, самолет обогнул остров с востока и пошел на посадку. Широкие щербины на бетоне, за покосившимся сетчатым ограждением склад старой техники, низкое здание аэровокзала. Прилетели.

Несмотря на яркое солнце и обещанные командиром воздушного судна плюс девятнадцать, бортпроводница вышла на трап в пальто. Среди пассажиров легко узнавались островитяне не только по лицам с характерными чертами, присущими людям с примесью монголоидной расы, но и по манере одеваться – без лоска, но практично. По летному полю гулял сильный ветер, едва не снося с ног. Михаил застегнул куртку и уже пожалел, что не взял с собой теплый свитер.

В городе неожиданно стало жарко. В Южно-Сахалинске лето и не собиралось заканчиваться, по словам аборигенов, оно начинается в конце июня и продолжается до октября. В местном РУВД поспешили Небесова разочаровать: в Охотском, куда они поедут, лета еще никто не видел – там после затяжной весны сразу наступает осень. Это Южный со всех сторон защищен сопками, из-за чего в нем тепло, а прибрежные районы круглогодично находятся во власти свирепых ветров.

– Мог ли Хван шестого августа оказаться в Петербурге? – почесал плотный затылок Василий Николаевич, коренастый опер с корейской внешностью и украинским говором. – Разве что он перемещался по поддельным документам. Аэропорты мы проверили – через них Максим Хван не проходил.

– А если поездом? – предположил Михаил.

– Не дурные, пробили и железную дорогу. Хван за все лето ни на каком транспорте не засветился. В начале августа в Охотском прошла облава на браконьеров, его там видели.

– Взяли за браконьерство? – понадеялся Небесов.

– Какое там. Отвертелся, как речной песок сквозь растопыренные пальцы, ушел. Да ты не боись, от нас ни одна собака не спрячется. Это тебе не материк, на острове городов раз-два и обчелся, в сельской местности все на виду.

– А лес? Если он в лесу засядет?

– В лесу долго не просидишь. Там гнус, медведи, ночью холод собачий. Все равно придется к людям выходить, в магазин за продуктами.

Охотское встретило их бездорожьем и неласковым соленым ветром. Их джип катился по ухабам и песку, норовя где-нибудь застрять или вылететь в кювет. Вдоль берега, покрытого тиной и черными камнями, стояли одноэтажные, похожие на бараки полуразвалившиеся постройки. Если бы не висевшее во дворе белье вперемешку с вялившейся рыбой, Небесов бы решил, что здесь никто не живет. Когда они подъехали ближе, он увидел за одним из домов играющих с рыбацкими сетями детей. Загоревшие, с прищуром на обветренных лицах и выгоревшими на солнце волосами, они очень отличались от изнеженных городских детей. Море выглядело седым и спокойным, где-то вдали виднелись черные очертания лодок.

– Браконьерят, собаки! Сейчас самое время крабов ловить, вот и ловят, – прокомментировал Василий Николаевич.

– Почему их не берут? – поинтересовался Небесов.

– Как их возьмешь? Они, как только катер рыбнадзора видят, весь улов сразу за борт сбрасывают. Их надо на берегу с поличным встречать, но сначала сигнальщиков снять, чтобы не предупредили, а они, собаки, облаву за версту чуют. Из Хвана рыбак, как из меня танцор. Он обычно на стреме стоит. Вон тот заброшенный маяк видишь? – Василий Николаевич показал крупным, мохнатым пальцем в сторону развалин из серого кирпича.

Миша кивнул.

– Отличное место для наблюдения. Оттуда вся дорога видна. Так что, если Хван там, он нас уже запеленговал.

– И рвет когти, – скептически заметил Михаил.

– Вряд ли. Назад для него путь отрезан, а вперед далеко не уйдешь, там, за дюнами, сразу болота. Давай лучше на маяке проверим, а там определимся по обстановке.

Василий Николаевич завел мотор и резко тронулся с места. Немного проехав, остановились у песчаной насыпи.

– Дальше пешком. Это корыто по барханам не ездит, – сахалинский опер заглушил мотор и неохотно вылез из машины.

На маяке мелькнула чья-то фигура, Небесов рефлекторно хлопнул себя по куртке, прикрывающей кобуру с табельным оружием. Этот жест не остался незамеченным Василием Николаевичем.

– Не пригодится, Хван не дурной.

Кое-как вскарабкавшись по камням, они добрались до импровизированного наблюдательного пункта с лежанкой из тряпок и столика с остатками продуктов. Внизу раздался шорох падающих камней. В зарослях белокопытника просемафорила белобрысая макушка субтильного паренька.

– Белек! Что тут делаешь? – узнал его Василий Николаевич.

– Так, ничего… – неопределенно ответил тот.

– Ты сегодня на стреме, значит. А смена Макса когда?

– Не знаю я никакой смены! Не знаю я никакого Макса!

– Не знаешь? Может, в отделении к тебе память вернется?

– Почему сразу в отделении? Что я такого сделал? Ну был тут Макс. Только я его давно не видел и, куда он делся, не знаю.

– Давно – это когда?

– В начале месяца. Тогда еще рыбнадзор приезжал, Палыча с крабами взяли.

– Ладно, Белек, гуляй пока, – милостиво позволил Василий Николаевич. – Только гляди не попадайся.

– Я и не попадаюсь! – шмыгнул носом паренек. – А Макс в сторожке около Ведьминого моста жил. Он у меня резиновую лодку забрал, хорошая лодка, почти новая!

– А здесь ты молодцом, Белек. Плюсик тебе.

Ведьминым мостом оказалось несколько бревен, брошенных между обрывами над болотом. Прогнившие и покрытые мхом бревна не внушали доверия. Михаил подумал, что ходить по такому мосту он не стал бы.

– Вон за тем бугром сторожка, – сказал Василий Николаевич и уверенно шагнул на скользкое бревно. Несмотря на кажущуюся неповоротливой фигуру, он легко, словно балерина по сцене, двинулся вперед.

Небесову ничего не оставалась, как последовать за ним. Балансируя, как бездарный канатоходец, кое-где становясь на четвереньки и попутно матерясь, он доковылял до другого берега.

Сторожка – ветхий, похожий на деревенскую баню домик – стояла пустой и унылой. Рядом чернела брошенная резиновая лодка. Уже на подступах к сторожке Небесов почувствовал тяжелую атмосферу смерти. С Михаилом такое случалось – иногда в нем просыпалось животное чутье. В этот раз чутье его не подвело. Войдя в сторожку, они увидели на ее голом, замызганном полу неподвижное человеческое тело. Судя по запаху и виду, это был труп далеко не первой свежести.

– Хван. Медуза его дери! – опознал покойного Василий Николаевич.

* * *
Валентина Семирукова к этой беседе готовилась особенно тщательно. Она волновалась, будто это ее собираются допрашивать, а не наоборот. Все-таки Юлия Недорез! Актриса! Звезда популярного сериала! Врач сказал, что Юлия Недорез пришла в себя и с ней можно поговорить.

Валя не относилась к тем людям, которые не упускают возможности приблизиться к знаменитости, стараются взять автограф, сфотографироваться рядом, чтобы потом предъявлять знакомым «вещественные доказательства» собственной значимости. Если бы ни открывшиеся обстоятельства в деле Плюшева, связанные каким-то, пока еще не понятным образом с актрисой, следователь Семирукова не поехала бы к ней в больницу и даже не стала бы интересоваться, что с ней случилось.

– Вы хорошо себя чувствуете? Я следователь прокуратуры Валентина Николаевна Семирукова, – представилась Валя, войдя в палату.

Актриса подняла на Валентину миндалевидные глаза. Даже на больничной койке ее лицо казалось прекрасным и совсем не таким, каким оно выглядело в сериале, – одухотворенным, с отпечатком интеллекта и печальным.

– Мне надо задать вам несколько вопросов. Вы оказались в реке с несколькими ушибами. Вы помните, как это произошло?

Саша помнила. Она все отлично помнила.

 3 года назад 
27 сентября 1992 года. На эти цифры Александра Леванцева смотрела не отрываясь, поедала их глазами, чтобы насладиться ими и поверить в их реальность. Она закрывала и снова открывала свой новенький, пахнущий типографской краской паспорт. Неужели все получилось?! Затея – безумная и фантастическая – осуществилась! Она еще не прочувствовала той радости, какая бывает от воплощения мечты, и до сих пор не верила в происходящее. Саша смотрела в свой паспорт и любовалась таким много значащим для нее числом – 1992. Казалось бы, самое заурядное число, ничем не лучше и не хуже других. Чего ей радоваться? Не состояние баланса банковского счета и не набранные баллы в каком-нибудь конкурсе, от «итого» которого зависит дальнейшая жизнь. 1992 – это всего лишь год рождения, но какой! За этим числом стояли риск, сомнения, большие надежды и новая судьба. То, что у нее получилось сделать, казалось нереальным и оттого было еще более желанным и приводило ее в безумный восторг. От сумасшедшей, каким-то невероятным образом сбывшейся мечты Саша пребывала в наркотическом опьянении, смотрела в зеркало, примеряя на себя свой новый возраст, и сама себе глупо улыбалась. 27 сентября 1992 года – теперь это дата ее рождения, и теперь ей двадцать лет! Двадцать лет вместо двадцати девяти.

Саша в очередной раз, теперь критически, посмотрела на себя в зеркало и подумала, что вряд ли она выглядит на двадцать лет. Может быть, на двадцать шесть. Хорошо, с натяжкой на двадцать пять. Но уж точно не на двадцать, как льстила ей Юлька. Саше иногда говорили, что ей можно дать меньше ее лет, чем есть на самом деле, но она относилась к таким словам не более чем к приятному комплименту.

Она провела пальцами по щеке: кожа хорошая, упругая, ухоженная, не хуже, чем у многих двадцатилетних. Во всяком случае, лучше, чем у тех молодых девушек, которые едят все подряд: и жирное и сладкое, хлещут пиво и дымят напропалую. Саша никогда не курила, почти не пила спиртного, тщательно ухаживала за кожей, очищала ее лосьонами и не злоупотребляла декоративной косметикой. Так что лицо у нее свежее, излучающее здоровье, с таким хоть на рекламу крема. Вот только в него намертво въелась усталость, а в глазах поселилась строгость. С этим надо что-то делать. Не морщины и не седина безнадежно старят. От этих неприятностей легко избавляет косметология. Возраст выдают излишняя серьезность и взгляд, взгляд зрелого человека. Права Юлька, надо быть проще или хотя бы таковой прикидываться. Саша попыталась расслабить мышцы лица. Получилось плохо. Пришлось потренироваться. Она представила, будто ей четырнадцать, стала кривляться и дурачиться.

Раньше, когда она хотела ради забавы получиться на фотографиях моложе, такое «впадение в юность» ей помогало, но ненадолго. Глаза распахивались по-детски широко, напряжение с лица уходило, на нем появлялась беззаботная улыбка. Но вмешивался разум. Он, как ворчливый старик, лез со своими советами по любому поводу – когда надо и когда не надо. Его доводы беспощадно спускали с небес на землю. Заткнуть его не представлялось возможным, потому что у него был железный аргумент – паспорт. Ничто, ничто так не старит, как цифры в паспорте! Можно туда даже не заглядывать, а открывая паспорт, не смотреть на дату рождения, отчаянно врать про свой возраст окружающим, но в голове цифры будут сидеть намертво и отражать годы на лице. Способ стереть их только один – сменить паспорт на другой, с другими цифрами. И уже те, другие цифры поселятся в голове и будут действовать как эликсир молодости.

Так и вышло: стоило только сменить паспорт, как всего через месяц Саша стала выглядеть моложе. Организм словно подстраивался под дату в документах. Это же надо, как сильно влияние несчастной бумажки! «А может, причина в моей голове? – строила догадки Саша. – Неужели так важно, что там написано? Я ведь туда почти не заглядываю, а если и открываю паспорт, то на дату не смотрю – и так ее знаю». Но, увы, забыть ее не дадут, обязательно напомнят. Притащатся друзья и, напевая «Хэппи бездей», всучат торт с морем свечей или, хуже того, – с украшением из крема в виде даты. Пока сосчитаешь море, собьешься, а дата считывается мгновенно, сразу становится ясно, что тебе пятьдесят и не меньше. Спрячешься от друзей в день рождения, поздравят спустя неделю; будут преследовать, пока не сообщат, что «в тридцать лет жизнь только начинается». Или же какая-нибудь зануда в поликлинике или на работе бестактно и во всеуслышание скажет, что тебе сорок два.

И еще это дурацкое правило для поступающих в театральную академию, ограничивающее по возрасту. Ладно, можно выучиться и в каком-нибудь коммерческом вузе, за деньги берут всех – и бездарей, и пенсионеров. Но на работу кто потом пригласит? В двадцать лет все двери открыты, тогда как в тридцать, если ты не звезда, рассчитывать можно разве что на роль Петрушки на площади возле ТЮЗа.

Так размышляла Александра Леванцева, упаковывая вещи. Она собиралась в Петербург. Ее не тревожило, где она будет жить и на что. У нее больше нет ни одного диплома, но есть знания, опыт и какая-никакая житейская мудрость, которая поможет найти выход из сложной ситуации. Пусть она сильно рискует, ставя на карту благополучие. Может случиться так, что у нее ничего не выйдет и она останется ни с чем – без с трудом заработанных дипломов и места под солнцем и даже без собственного имени. Но у нее появился шанс стать той, кем она всегда хотела. Шанс весьма незначительный, но он есть – она его сама создала, и его непременно нужно использовать.

Теперь она не Саша, Александра Леванцева, а Юлия Недорез. Хороша фамилия – ничего не скажешь! Особенно для будущей актрисы. Хотя можно взять псевдоним, как делают многие. Имя тоже не самое лучшее, но оно хотя бы благозвучное. Юля – змеюля, Юля – воображуля, Юля – грязнуля… Это имя Саша не любила с детства – какое-то оно мягкотелое, круглое и хлипкое, как слизь. Не то что Александра – острое, как стрела, и твердое, словно сталь, сама борьба и энергия. Это имя Македонского, Суворова, Невского – его носили великие полководцы и победители. Что ж, ради двадцати лет можно стать хоть Юлей Недорез, хоть чертом в ступе.

Санкт-Петербургская театральная академия оказалась не такой, как она себе ее представляла. Обычное кирпичное здание, похожее на жилой дом, без широкой центральной лестницы, колонн и лепнины на фасаде. И экзамены проходили иначе – слишком обыденно и долго. Вернее, долго приходилось ждать в коридоре, а сам экзамен пролетал стремительно. Выйдя из аудитории, Саша не сразу поняла, что уже все закончилось. Она так старательно репетировала, доводила до совершенства дикцию, уделяла внимание всему: выражению лица, взглядам, паузам, жестам, а ее не дослушали, в самом начале оборвали на полуслове.

– Здесь все ясно, – весомо произнес деревенского вида старичок из экзаменационной комиссии.

Что он имел в виду, абитуриентка Недорез не поняла. Она сидела на подоконнике академии, нервно теребя экзаменационный лист с тройкой. Душила обида, слезы норовили обильным потоком хлынуть из глаз. Саша держалась из последних сил, чтобы не заплакать. Она не уходила, боясь не справиться с эмоциями и разреветься по дороге, а здесь, в тихом уголке, ее никто не видел, лишь иногда доносились шаги откуда-то снизу. Неужели это все? Тонкий мост к мечте рухнул, и она теперь летит в пропасть? Нет!!! Отступать нельзя, нужно пытать счастье снова, брать кредит, чтобы оплатить учебу на коммерческом отделении или приходить через год. Хотя год – это слишком долго. Ее нервы столько не выдержат.

На следующий день Саша пришла забирать документы, равнодушно бросила взгляд на стенд в вестибюле и не поверила глазам – в списке прошедших первый тур была ее фамилия.

Дальше все происходило как в тумане. Она словно попала в волну, которая понесла ее в океан событий. Там было все: жизнь в общежитии, нищета, студенческие попойки, бесшабашное веселье, театральные вечеринки, бессонные ночи перед сессиями, работа где придется.

В один из ноябрьских дней студентка второго курса театральной академии Юлия Недорез стояла в вестибюле ТЮЗа. Дни школьных каникул – благодатное время для подработки. Еще полтора года назад главный бухгалтер Александра Леванцева и представить не могла, что ей придется облачиться в костюм курочки Рябы: жуткие поролоновые штаны, делающие фигуру уродливой, и такой же несуразный верх – мешок из-под картошки и то краше – заношенный чепчик, намекающий своим размером на крохотное содержимое головы.

Саша с завистью поглядывала на своих товарок – Бабу-ягу и Лягушку-квакушку. Бабу-ягу из-за грима не смогла бы узнать даже родная мать, лицо лягушки закрывала маска. Взрослые, одни с издевкой улыбались, другие бросали на Сашу сочувствующие взгляды, детвора дергала ее за куцый хвостик и пыталась выковырять из-под него торчащее яичко.

Саше уже приходилось раздавать буклеты около метро в бесформенном одеянии Карлсона, она была и Мышкой-норушкой, в костюме, делающем ее похожей на побирушку, и пухлым Наф-Нафом с огромной головой, и Козой-дерезой. Но тогда ее лицо скрывали маски и из задницы не торчало яйцо!

Какая-то серая моль в очках беспардонно на нее таращилась и что-то говорила своему спутнику, вальяжному господину с узкой рыжей бородкой. Саша отвернулась. Обида, накапливаемая в ее душе, грозила вырваться наружу потоком слез. Она глубоко вдохнула, выдохнула, заставила себя широко улыбнуться, состряпать беззаботное лицо, как она это делала, когда воображала себя девочкой-подростком, повернулась лицом к публике и начала представление.

Саша закудахтала, расхохоталась, привлекая к себе еще большее внимание. Со стороны казалось, что ей весело. Она – беззаботная дурочка, клоунесса, для которой смысл жизни – смешить народ. Ей поверили. Детишки пришли в восторг, их родители смотрели на нее с интересом и улыбались уже по-доброму.

Когда прозвенел звонок, оповещающий юных зрителей о начале спектакля, к Саше подошла серая моль со своим вальяжным спутником. Моль сняла очки и в упор посмотрела на Сашу умными, неожиданно ярко-бирюзовыми глазами, отчего Саша оторопела.

– Я Маргарита Рожкова, режиссер-постановщик. Хочу пригласить вас на кинопробу.

Тогда еще Александра Леванцева не знала, что эта встреча круто повернет ее жизнь. Она перестанет быть никем – то ли Сашей, кем она себя считала, то ли Юлей, как она представлялась. Сколько их таких: Саш, Юль, Лен, Марин… – красивых, молодых, интересных, ярких, эффектных и не очень. Их знают только друзья и близкие, а для большинства они никто, словно их и не существует вовсе.

Благодаря главной роли простоватой кокетки в сериале «Двое» Саша обрела имя – Юлия Недорез. Новое имя и новую судьбу.

Саша быстро перебралась из студенческого общежития на съемную квартиру на Яхтенной улице. Район спальный, чем-то напоминающий ее захолустье на Сахалине. Это обстоятельство актрису ничуть не расстраивало, из-за напряженного графика она там появлялась редко – то разъезды, то съемки допоздна, так что часто ночевала в центре, на служебной квартире киностудии.

Сначала все шло гладко: цветы, поклонники, успех. Когда она появлялась в доме на Яхтенной, консьержка ей передавала охапки цветов. Ей писали любовные послания, в основном молодежь и подростки, поскольку сериал был молодежным, но все равно признания в любви радовали, и хотелось играть еще лучше. Усталая после съемок и учебы, она перебирала цветы и чувствовала себя окрыленной. Пожалуй, это было самое счастливое время ее жизни.

Постепенно началась череда неприятностей, на которые Саша старалась не обращать внимание. Порезала пальцы – с кем не бывает? Тут ушибла колено, там поскользнулась, сломала лодыжку, чуть не захлебнулась в озере…

И только после разговора с соседкой по двору, Дарьей, Саша задумалась, а что, если происходящие с ней несчастья не случайны? Что, если их притягивает ее новое имя – Юлия Недорез? Ведь, если вспомнить, первый звоночек в виде шишки на лбу раздался как раз тогда, когда она впервые ощутила себя Юлией Недорез. Это имя появилось в титрах и замелькало на страницах журналов. А до этого, несмотря на документы, она считала себя Александрой Леванцевой. Так было привычней думать и, если начистоту, приятнее.

Дарья рассказывала про карму имени и про какого-то Вольнова, занимающегося изучением влияния звучания имени на судьбу. Саша никогда не относилась всерьез к пророчествам, и они ее не пугали. Ее насторожило предположение Вольнова о том, что она сменила имя. Знать об их с Юлей авантюре не должен был никто. Даже матери она ничего не сказала, только известила, что едет в Петербург. Мать молодежные сериалы не смотрит, предпочитает старое советское кино. И если вдруг увидит ее на экране, не узнает, ей и в голову не придет, что ее заурядная дочь стала звездой. Может, Юлька проболталась? – гадала Саша. Вроде бы должна помалкивать, ей самой разглашение тайны невыгодно.

Работа не дала впасть в уныние. Вовсю шли съемки «Двое-2», и каждый день надо быть в тонусе, несмотря ни на какие травмы и усталость. По сценарию действие происходило в сибирской деревне у реки. Ее героиня должна была переходить мост и упасть в воду. Вместо Сибири снимали в дачном поселке под Павловском. Съемочная группа размещалась в двух арендованных коттеджах. Местную речку почистили, сконструировали бутафорский мостик, добавили декораций. Саше и в голову бы не пришло полезть на бутафорский мост – одной и не во время съемок, без техника, обслуживающего декорации, чтобы отрепетировать роль, как потом объяснили ее поступок.

У Саши был выходной, а ранним утром начинались съемки. Вся группа выезжала в Павловск с утра, а Саша, чтобы не вставать спозаранку, отправилась туда накануне вечером. Войдя в свою комнату в коттедже, Саша обнаружила беспорядок. Кто-то беспардонно рылся в ее вещах. Она проверила, нет ли еще кого-нибудь в доме, может, это сделал кто-то спьяну?

Никого не обнаружив, Саша успокоилась, навела порядок. Переживать некогда – еще нужно было подучить текст. Только она устроилась на кровати, как под окном послышался шорох, словно там кто-то ходил. Саша выглянула в окно. Никого. Через несколько минут шорох возобновился. Нервы у нее не железные. Пока еще совсем не стемнело, Саша взяла сценарий и отправилась в соседний коттедж, куда сегодня днем должны были приехать оператор с гримером. К ним можно попроситься на ночлег.

Второй коттедж располагался за речкой. Проходя мимо реки, Саша почувствовала за спиной чье-то дыхание. Она не успела закричать – одна рука схватила ее за волосы, другая закрыла ей рот.

– Где дзёмон?! Отвечай, где ты его прячешь?! – на нее зло смотрели обезумевшие глаза.

– Я не знаю, – промычала Саша.

– Все ты знаешь!

Саша вывернулась, как кошка, и ударила напавшего на нее острой коленкой между ног. Мужчина скрючился от боли и в ярости толкнул ее в речку.

Дальше Саша ничего не помнила. Она провалилась в темноту и очнулась лишь недавно на больничной койке. Врач сказал, что ее вытащили с того света. Кризис миновал, но ее состояние остается тяжелым.

Теперь вот пришла с виду простоватая молодая женщина и представилась следователем. «Что ей нужно? Завели уголовное дело из-за нападения на меня? А если она спросит, что у меня искал преступник? Говорить про дзёмон нельзя, иначе пойдут расспросы, а они могут вывести на нежелательный разговор про Юльку, а узнав про нее, быстро узнают и про обмен документами».

Лежа в больнице, Саша много думала о том, кто этот человек, из-за которого она чуть не погибла, и что это за дзёмон, который ему был нужен. Вспоминая каждую деталь, она сообразила, что тот человек, должно быть, принял ее за Юльку. Это у нее есть дзёмон – керамическая фигурка, подаренная ей Дикой Илой. Еще учась в школе в Пятиречье, Саша однажды зашла в гости в дом Недорезов. Юля была совсем маленькой, она показала ей странную игрушку – уродливую керамическую куклу, а Анастасия Михайловна пояснила, что это подарок «на счастье» юродивой из Лютни.

Саша и не узнала бы, что ей довелось подержать в руках вещь, которой несколько тысячелетий, если бы однажды не увидела по телевизору передачу об эпохе дзёмон.

– Вы меня слышите? Вы помните, как оказались в реке? – повторила вопрос следователь.

– Нет, – чуть слышно произнесла Саша.

– На вашем теле были обнаружены следы борьбы. Вам кто-то помог оказаться в воде?

Саша ничего не ответила.

– У меня к вам еще один вопрос. Анастасия Михайловна Недорез, мать Юлии Недорез, утверждает, что вы – не ее дочь, а Александра Леванцева. Что вы на это скажете?

У Саши екнуло сердце. Она сделала над собой усилие, чтобы скрыть тревогу. В голове пронесся ураган мыслей: при чем тут Анастасия Михайловна?! Она же должна быть на Сахалине! А если ей сообщили, что я в больнице, и она примчалась? Ведь в моем паспорте Юлькин адрес!

Что на это ответить, Саша не знала. Не признаваться же, что они с Юлей поменялись документами!

– Александра Леванцева, до недавнего времени носившая имя Юлия Недорез, пропала. Тот, кто пытался убить вас, наверняка расправится и с ней. Мы должны найти преступника, пока не стало слишком поздно.

Валентина взглянула на часы. Врач разрешил ей поговорить со своей пациенткой лишь несколько минут.

– Если вы что-то вспомните, дайте мне знать, – Валентина положила свою визитку на тумбочку и собралась уходить.

– Подождите, – тихо произнесла Саша. – Я его видела. Он щуплый, похожий на подростка, отчего кажется слабым. Лет ему около двадцати, не больше. Шатен, с серыми колючими глазами, маленьким носом и губами. У него на затылке широкий зигзагообразный шрам.

* * *
Михаил Небесов вернулся в Петербург около пяти вечера. Ему хотелось спать, потому что на Сахалине, откуда он прилетел, в это время наступала ночь. Поборов искушение завернуть домой, Миша отправился в прокуратуру.

– Нашли Хвана, но он уже неживой, – сообщил он Семируковой с порога.

– Что с ним случилось? – поинтересовалась Валя. Она уже догадалась, что Хвана они искали напрасно.

– Убийство ради корысти. У Хвана имелись сбережения. Его закололи заточкой и обчистили закрома. В местном РУВД считают, что не обошлось без его подельника, Юрия Бугрова. Бугров один из немногих знал, где Хван хранил деньги.

Небесов положил перед Валей фото субтильного молодого человека с довольно-таки симпатичным лицом, которое портил взгляд – жесткий, направленный внутрь себя. Таким взглядом обычно смотрят на мир люди, пережившие глубокую личную драму.

– Нет ли у него особых примет? – спросила Семирукова. Она подумала, что Бугров подходит под описание актрисы.

– Да, шрам на затылке в виде зигзага. Ровный, будто нарочно сделанный.

– Нужно предъявить его фото для опознания Недорез и Леванцевой. У меня для вас новость, Михаил. Нашлась Леванцева. Все это время она, опасаясь преследования человека, напавшего на нее на пустыре возле Яхтенной улицы, пряталась в поселке Серово, в доме своей бывшей сокамерницы. Девушка одумалась и пришла с повинной. Она призналась, что поменялась документами со своей дальней родственницей, ныне популярной актрисой Юлией Недорез.

 Днем ранее 
– Я все поняла, – сказала Юля, явившись к Семируковой. – Нельзя прожить чужую жизнь. После того, как я бросила оберег и у него откололась голова, со мной стало что-то происходить. Как будто мне подменили мозги. Я стала думать. Если бы я изначально думала, то стольких проблем смогла бы избежать! Я бы ни за что не стала жить по чужим документам, не попала бы в такие передряги и Плюшев тогда бы из-за меня не пострадал.

Я нечаянно его убила. Так само получилось – я целилась оберегом в одного, а попала в другого. Выходит, это не самооборона, как учил меня адвокат? Ведь Плюшев на меня не нападал, а наоборот, защищал.

Понимаю, что меня за это ждет наказание, но я в последнее время столько думала, что мне кажется, если я всего не выскажу, моя голова расколется, как раскололась она у керамической куклы.

И еще. Я была сегодня в больнице у себя, то есть у нее – у Сашки Леванцевой. Мы обо всем с ней договорились и поменяемся снова.

– Как это поменяетесь снова? – удивилась Семирукова. Девушка заметно изменилась – у нее улучшилась речь, из облика исчезла прежняя карнавальность, так что прогресс налицо, но вот это ее легкомысленное «поменяемся снова», путало все карты – оно было присуще прежней ветреной Юлии Недорез.

– За семь бед один ответ! – бравировала Юля. – После всего, что случилось, оставаться Леванцевой неприлично.

* * *
Юрец ненавидел своих родителей. Отца – за то, что тот ни разу не появился в его жизни и он не знал даже его имени, мать – за беспробудное пьянство, приведшее его в детский дом. Юрец ненавидел детский дом с его фальшиво-участливыми воспитателями, строгим распорядком и отвратительными детьми. Он ненавидел малышню за создаваемый ею шум, ровесников за то, что они были сильнее и, как ему казалось, глупее его. Старших ребят ненавидел особенно – за то, что те постоянно его били.

Макса он ненавидел вдвойне – за собственную зависимость от него и за то, что Макс обращался с ним как с рабом. Бывало, приходилось чистить ботинки своего покровителя и стирать его вещи. Пропитанные потом, засаленные вещи! Макс мог ему приказать все, что угодно: хоть пойти на рынок торговать колготками, хоть просить милостыню. И Юрец слушался. Он не смел и слова поперек сказать, потому что знал, что будет дальше. А дальше ему показали бы на дверь. Не нравится, выход рядом, никто не держит! Юрец, стиснув зубы, терпел. Он знал, что там, за дверью. Там холодный и голодный мир с его звериными законами. В том мире, если у тебя нет и никогда не было ни любящих родителей, ни своего дома, ни денег – ты раб. И лучше быть рабом одного хозяина, чем всего мира. Чтобы сбросить цепи, нужно иметь деньги, большие деньги. Они были для Юрца единственной надеждой и целью всей его жизни. Он верил, что когда-нибудь судьба предоставит ему возможность разбогатеть.

Когда жирный сибарит Осип-Академик сболтнул по пьяни про керамическую фигурку, хранящуюся у его родственницы Юлии Недорез, Юрец смекнул, что это его шанс. До тупых Петровича с Максом ничего не дошло. Куда там им с их колхозными мозгами! Они только языками чесать горазды да водку хлестать. А он сразу сообразил, что к чему, и начал действовать.

Для реализации любого стоящего плана нужны деньги. Юрец не моргнув глазом засадил Максу в спину его же заточку и забрал весь его капитал.

– Собаке собачья смерть! – брезгливо перешагнул он через мертвое тело и навсегда покинул сторожку, служившую им с Максом очередным пристанищем.

На деньги Макса Юрец приоделся, снял квартиру в Корсакове, где впервые за долгое время почувствовал себя человеком. Не нужно скитаться по землянкам, питаться, чем попало, и кому-то служить! По нехитрым подсчетам Юрца, средств у него хватило бы на год, а дальше пришлось бы вернуться к кочевой жизни бича. Устроиться на работу и жить, как все, Юрец не мог. Не привык, не умел ничего делать и не хотел. Работа, по его мнению, была тем же рабством, только в более комфортных условиях. И зачем прозябать в рабстве, когда можно раздобыть дзёмон и жить припеваючи без забот и хлопот?

В небольшом городке найти человека, зная его фамилию и имя, легче легкого. Юрец вскрыл квартиру Юлии Недорез и устроил в ней обыск. Он надеялся найти там фигурку дзёмон, но не нашел. Хозяйка квартиры тоже как в Лету канула. Юрец проявил чудеса находчивости и разузнал у ее подруги, что Юлия уехала в Петербург. В ее квартире он видел листок с петербургским адресом. Там и следует ее искать, догадался Юрец.

В квартире на Яхтенной улице никто ему не открывал и никто в ней не появлялся, сколько он за ней ни наблюдал. Вскрыть металлическую дверь, как дверь квартиры в Южно-Сахалинске, Юрец не смог. Оставалось только ходить кругами и ждать.

Захватив букетик гербер для конспирации, Юрец в очередной раз наведался к сорок седьмой квартире.

– Цветы можете оставить мне. Я передам! – в открывшийся проем соседней двери выглянула молодящаяся платиновая блондинка.

Юрец от неожиданности вздрогнул.

– Зачем цветочкам вянуть? Вон они у вас какие уже замученные. А я в водичку их поставлю, они и оживут, – ворковала она, протягивая руки к букету. – Юля редко здесь бывает, она все в кино снимается.

– В каком кино? – заинтересовался Юрец.

– Известно в каком. В сериале «Двое». Юлия Недорез – популярная актриса и моя соседка! – с гордостью заявила дама.

– А, ну, конечно, «Двое», – пробормотал Юрец. – Вот, возьмите цветы.

Актриса Юлия Недорез была широко известна на фанатских форумах. Из них Юрец узнал о ней многое: ее любимое блюдо, какими духами пользуется, во что одевается, где бывает и, главное, где ее можно найти в настоящее время.

Фанаты знали о своих кумирах все или почти все. Они были осведомлены о съемках следующего сериала – «Двое-2» и о месте проведения съемок. Можно было бы дождаться, когда актриса вернется в свою квартиру на Яхтенной, зайти к ней и отобрать вожделенную керамическую фигурку, но Юрец был нервным. Не желая тянуть кота за хвост, Юрец отправился под Павловск в дачный поселок.

Среди киношной толпы Юлию Недорез он узнал по фотографиям сразу: стройная, яркая, с выразительными миндалевидными глазами, она смотрелась эффектно даже в ватнике и деревенских чунях. «Охотиться» в дачном поселке на оберег было непросто. С одной стороны, для дачников и местных жителей он был киношником, для киношников проходил за дачника, но, с другой стороны, на виду у всех попробуй проберись в коттедж!

Наконец, Юрец дождался того недолгого промежутка времени, когда коттедж, где жила Недорез, опустел. Он просочился внутрь и обыскал в ее келье все. Керамическую фигурку опять не нашел.

Ближе к вечеру в поселок приехала Юлия. Одна. Что было очень кстати. Юрец прошвырнулся вокруг дома, прикидывая, как лучше проникнуть внутрь, чтобы актриса не успела никому позвонить по телефону и позвать на помощь. Когда она выскользнула из коттеджа на улицу и появилась на дороге, Юрец рванул за ней. Он старался передвигаться бесшумно, и это ему вполне удавалась, судя по тому, что женщина заметила его только у реки. Юрец первым делом зажал ей ладонью рот во избежание ненужного шума и схватил за волосы, чтобы не дергалась. Он никак не ожидал, что его ударят, да так больно, до искр в глазах. Юрец машинально двинул ей куда попало, а она возьми да бултыхнись в воду.

Пора убираться! – оценил ситуацию Юрец и поспешил исчезнуть из поселка.

Из динамиков мелодичный женский голос объявлял о прибытии и отправлении рейсов, на черных электронных табло мозаикой выкладывались строки. Туда-сюда перемещались люди. Кто-то уезжал, кто-то приезжал, одни встречали, другие провожали, третьи там работали…

Юрец сидел в уголке и пил невкусный растворимый кофе из автомата. Зал прилета аэропорта Пулково наполнился людьми со знакомыми чертами лица островитян. Прилетел самолет из Южно-Сахалинска, чтобы заправиться, принять на борт новых пассажиров и через два часа вновь улететь на восток.

От удивления Юрец опрокинул пластиковый стакан с остатками кофе. В людском потоке к выходу вальяжно шествовал Академик!

Чутье Юрцу подсказывало, что Манжетова сюда принесло неспроста. У Юрца сразу отпала надобность улетать. Пока Осип не растворился в толпе, он бросился за ним.

Манжетов поселился в простецкой гостинице и зачем-то ездил к зданию с вывеской «СОН». Внутрь он не заходил, чего-то дожидаясь, пока однажды оттуда не вышла рыжеволосая девица в каком-то жутком, даже на неискушенный взгляд Юрца, наряде.

Манжетов скроил на морде удивление и метнулся ей навстречу.

– Юля! – окликнул девицу Академик. – Недорез!

Юрец опешил. Юля да еще и Недорез! Очередная. Тут и коню стало бы ясно, что в чем-то кроется подвох, а Юрец был сообразительнее скотины, он понял, что с этой мутной парочки нельзя спускать глаз. Юрец таскался то за Манжетовым, то за рыжей, и его труды принесли результат. Однажды на набережной он увидел то, что так долго искал. От нетерпения у него аж зачесалась спина! Рыжая полезла в рюкзак и достала из него керамическую фигурку – неказистую, но такую притягательную. В ее уродстве Юрец находил особую красоту. Ему хотелось скорее взять ее в руки, но мешал Академик. Этот дебил еще и уронил дзёмон. Его дзёмон! Будь Юрец не таким хилым, он бы порвал Осипа, как Тузик грелку. Весовая категория была не та, и Юрец приготовился ждать. Опять ждать. Благо оставалось уже недолго – оберег он нашел, осталось дело за малым, всего лишь подкараулить девку и отобрать у нее игрушку.

Выпавший ему шанс Юрец упустил по собственной дури. Юрец подкараулил хозяйку оберега около дома с вывеской «СОН», но, вместо того чтобы собственноручно дернуть у нее рюкзак с желанной вещицей, Юрец нанял для этой работы исполнителя. Еще не разбогатев, он почувствовал себя господином. Пусть трудятся рабы, решил Юрец, и прогорел. Нанятый мальчишка умыкнул рюкзак, но, вместо того чтобы принести его Юрцу, исчез вместе с задатком. В рюкзаке он нашел денег больше обещанного гонорара.

Взбешенный Юрец от злости сломал в сквере скамейку. Его надул какой-то малолетний недоумок и увел у него из-под носа оберег! Что теперь делать и где его искать?!

Вопрос оставался без ответа, пока Юрец снова не увидел Юлю. За плечами у девушки болтался рюкзак.

Теперь действовать стоило аккуратно, чтобы наконец-то поймать свою синюю птицу. Сколько ни преследовал Юрец Юлю в тот день, разгадать ее маршрут он так и не сумел. Девушка болталась по городу, заходила в магазины и в транспортное агентство; захотела вдруг помокнуть под редким дождиком на скамейке возле Казанского собора и на ночь глядя зачем-то отправилась на Яхтенную улицу. Добиралась она туда через пустырь. Ночь-полночь, темнота, пустырь – идеальное место для разбоя. Юрец уже перестал скрываться и шел за Юлей открыто. Девушка ускорила шаг, Юрца ее действия лишь позабавили. Вот так вот играючи он загнал мышку в мышеловку!

Юрец потянул пятерню к ее рюкзаку. Девица остановилась и заехала им ему в плечо. Юрец замешкался, потирая ушибленное место – все его постоянно бьют! Он не сомневался, что в этот раз останется с добычей – силовое преимущество было на его стороне.

Вдруг послышались приближающиеся шаги. Юрец оглянулся и увидел позади себя мужской силуэт.

– Гражданин! Оставьте в покое девушку! Идите своей дорогой, а то не дойдете! – пригрозил он.

Столь наглое заявление Юрца возмутило. Кто он такой, этот хрен с портфелем, чтобы ему указывать?! Шляется тут по помойкам и еще рот открывает!

Не дожидаясь удара, Юрец схватил с земли палку и замахнулся. Он рассчитывал огреть наглеца по темени, но тот увернулся и нанес ему качественный хук в челюсть. Они стали бороться. Юля вытащила из рюкзака оберег, подошла к дерущимся и от души заехала им в висок… своему защитнику. В последний момент Юрец увернулся, подставив под удар противника. Мужчина повалился на спину. В кромешной тьме, среди высокой травы и мусора найти маленькую, размером с ладонь фигурку не представлялось возможным, а наличие рядом свежего трупа делало это бесперспективное занятие опасным.

Они с Юлей переглянулись и, не говоря друг другу ни слова, как коты в подворотне, разбежались в разные стороны. Юля понеслась к домам, а Юрец, не будь дураком, рванул в безлюдное место – к шоссе.

* * *
Тихим октябрьским днем Александра Леванцева сидела у окна и наблюдала, как в воздухе кружатся кленовые листья, засыпая цветным ковром больничный двор. Ее дела шли на поправку, и уже к декабрю, если все и дальше так пойдет, ее обещали выписать. Лечащий врач не скрывал своего удивления по поводу внезапно случившихся с ее организмом перемен: еще совсем недавно он не мог поручиться, что его пациентка когда-нибудь сможет подняться с постели, а теперь она уже ходит. В его многолетней практике это был уникальный случай, найти объяснение которому он не мог. Зато Саша знала причину собственного выздоровления: она снова стала Александрой Леванцевой и значит, теперь проживает собственную, предначертанную ей одной жизнь.

 Спустя год 
– Ну вот, Валюша, ты и стала настоящим следователем. Такое дело распутала! О нем даже в прессе написали! – объявил Потемкин, листая на кухне свежую воскресную газету со статьей про дзёмон. В ней бойкий журналист, не скупясь на краски, рассказывал о том, как на окраине Петербурга следственная группа нашла керамическую фигурку, изготовленную исчезающим народом пять тысяч лет назад. Упомянул про кровавый след, тянущийся за оберегом айнов, и про то, как убийцу настигла расплата – он поскользнулся на железнодорожных рельсах и угодил под экспресс.

– А до этого я была не настоящим следователем? – спросила Валентина, прикидывая на глаз, сколько сыпать заварки.

Эксперт отложил газету и выхватил у жены чайник.

– Ты была и есть настоящий следователь, но до настоящей хозяйки тебе далеко. Запомни, Валюша, прежде чем насыпать в чайник заварку, нужно ополоснуть его кипятком. И сырники у тебя сейчас подгорят! Огонь меньше сделай! Сковородку на большом огне разогрела – и сразу убавляй. Масла так много не лей, достаточно чайной ложки. Лимон лучше резать другим ножом. Дай покажу! – Сергей встал у плиты, а Валя уселась на его место шуршать газетами.

Она пробежала глазами по статье, которую только что читал ее муж. Ничего нового для себя она в ней не нашла, кроме добавленного журналистом некоторого художественного вымысла. Так даже лучше, подумала Валентина, иначе получились бы одни скучные, сухие факты.

На другой странице ее внимание привлекли знакомые черты: четко очерченные приподнятые брови, широко расставленные миндалевидные глаза, изящный узкий нос, пухлое сердечко губ. Актриса, сыгравшая роль революционерки в новой картине Маргариты Рожковой, дала интервью. Александра Леванцева призналась, что влюбилась в свою героиню – сильную и волевую княгиню, вынужденную выбирать между собственным благополучием и участием в революции. По словам актрисы, этот образ ей близок, в отличие от прежнего образа легкомысленной девицы. Несмотря на то что псевдоним Юлия Недорез, под которым она снималась в сериале «Двое», на слуху, актриса от него отказалась и в дальнейшем намерена сниматься под собственным именем.