Валерия Вербинина - Сапфировая королева

Валерия Вербинина

Сапфировая королева


Глава 1
Невероятное волнение в приморском городе. – Король дна и его подданные. – Подозрения. – Китаец говорит свое слово, причем не по-китайски.
– Господа, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятное известие. К нам едет баронесса Корф!

Произнеся эти слова, Виссарион Хилькевич, в прошлом актер-любитель, выдержал значительную паузу. Он хотел дать присутствующим время осмыслить столь сногсшибательное заявление, однако никто из собравшихся в просторной гостиной его особняка даже ухом не повел.

– Кто такая баронесса Корф? – прогудела Розалия Малевич.

Четверть века тому назад Розалия была стройной красавицей, которая с непостижимой легкостью разбивала мужские сердца и давила заостренным каблучком их осколки. Однако с тех пор многое успело перемениться, начиная со стана Розалии и заканчивая ее профессией. Некогда грациозная красавица расплылась и потучнела, но не утратила деловой хватки, которая когда-то позволяла ей бросать любовника, лишь дочиста обобрав его. Ныне же Розалия заправляла сетью веселых домов, где почтенные отцы семейств вкушали отдохновение после трудов на благо государства и находили убежище от папильоток своих жен. Также ей принадлежали заведения попроще, куда захаживали в основном матросы и пролетарии. Несмотря на то что в славном городе О. все были прекрасно осведомлены о характере ее деятельности, пани Малевич пользовалась среди обывателей уважением, которое не могли поколебать ни ее чрезмерно яркие платья, ни ее еще более яркое прошлое. Сейчас, заполнив собой все громадное кресло, Розалия с мученическим видом обмахивалась веером из разрисованных лебединых перьев, и лицо ее лоснилось от пота.

– Похоже, баронесса не лишена интереса, – заметил сутенер Жорж и улыбнулся.

В жизни Жорж носил заурядную фамилию Аронов, но о ней давно уже позабыли, потому что все жители города О. называли его просто по имени. У этого гладкого, сытого, пустоголового брюнета была одна страсть – он обожал говорить стихами и к месту, а еще чаще не к месту уснащал свою речь рифмами.

Хилькевич не любил Жоржа. Хозяин дома пригласил его исключительно из симпатии к Розалии, души в нем не чаявшей. Жорж был ее помощником в нелегком деле управления борделями – настолько, насколько вообще можно было являться помощником мадам Малевич, которая все стремилась контролировать лично и никого не подпускала к своей власти. Хилькевич знал, что иногда Розалия покрикивает на Жоржа, а порой даже пускает в ход кулаки, если тому случается чем-то ее прогневить. Ее раздражало, что он неумен, и в то же время она была готова скорее мириться с его глупостью, чем с чужой сообразительностью. Услышав сейчас слова помощника, мадам насмешливо фыркнула.

– Знавал я когда-то одну баронессу, – объявил ростовщик Груздь. – Но ее точно звали не Корф. Да и никакая она была не баронесса, по правде говоря.

– А вы, граф? – отнесся Хилькевич к молодому блондину, который развалился на диване, поигрывая тросточкой.

– Признаться, мне неизвестно, о какой особе идет речь, – отозвался тот и с истинно аристократическим презрением поджал узкие губы.

Хилькевич повернулся к его соседу.

– Моя не знай никакой баронесс, – сообщил последний, при ближайшем рассмотрении оказавшийся чистокровным китайцем.

Китайца звали Вань Ли, и в О. он с большим успехом занимался торговлей опиумом. Что же до узкогубого графа, то в городе Антонин Лукашевский был известен как шулер, шантажист и вообще темная личность, что, впрочем, не мешало ему посещать дворянские клубы и быть вхожим даже в дом полицмейстера. Стоит, однако, отметить, что у полицмейстера было восемь дочерей на выданье, а на безрыбье, как гласит народная мудрость, и сам станешь раком.

– Может быть, хватит разыгрывать тут сцену из «Ревизора»? – желчно заметил старый вор Пятируков. – Виссарион Сергеевич, что еще за баронесса и почему вы собрали нас здесь, чтобы сообщить нам о ее приезде?

– И, между прочим, оторвали от дел! – пропыхтела Розалия.

Хилькевич скользнул взглядом по ее лицу, по которому катились крупные капли пота, по многочисленным подбородкам, которые студенистыми зигзагами спускались даме на грудь, вспомнил, как невыразимо был когда-то в нее влюблен, – и тотчас же отогнал от себя это воспоминание. Потому что, в конце концов, собрал он здесь вышеназванных господ для чрезвычайно серьезного дела.

– Баронесса Корф – известная авантюристка, – объявил хозяин дома.

В водянистых глазах графа Антонина мелькнули искорки интереса. Морщинистое лицо Пятирукова выразило искреннее недоумение. Он знал Хилькевича очень давно и не мог понять, почему тот так беспокоится по поводу какой-то авантюристки, на которую любой из здесь собравшихся легко сумеет найти управу.

– И что же? – спросил Груздь с любопытством. Старый лис предчувствовал занятное продолжение, и интуиция, как всегда, его не обманула.

– Она авантюристка на службе у императора, – пояснил Хилькевич.

В гостиной повисло напряженное молчание.

– Позвольте, то есть как? – вскинулся Жорж. От удивления он даже забыл вставить в речь очередной стишок.

– Обыкновенно, милостивый государь, – отвечал Хилькевич. – Баронесса Корф весьма ловкая и опасная особа, как мне доложили. Завтра она приезжает в наш город с утренним поездом. Губернатор, полицмейстер и прочие высокопоставленные лица уже предупреждены и вовсю готовятся к ее прибытию.

– А, так вот почему так спешно чинят мостовую возле памятника… – протянула Розалия. – А я-то все гадала, к чему бы это. Царь ведь должен приехать только через три недели! Ну, теперь все ясно!

– И еще цветы на клумбах меняют на свежие, а то старые совсем завяли, – подал голос самый юный участник собрания.

Хилькевич с неудовольствием оглянулся на него.

– Васька! – угрожающе прошипел Пятируков. – Я тебе!

Племянник Пятирукова, молодой, но уже многообещающий вор Вася по прозвищу Херувим, потупился. Он попал сюда только потому, что дядя пожелал познакомить его с могущественным Виссарионом Хилькевичем, господином и повелителем всех преступников в городе. Ни один карманник, ни одна проститутка, ни один попрошайка не задерживался в О., если ему не удавалось найти общий язык с этим приземистым, коренастым, благообразным господином с седыми бакенбардами.

Внешность у Хилькевича была самая что ни на есть располагающая, улыбка поражала своим добродушием, а интонации голоса завораживали прямо-таки генеральской величавостью. О нем и в самом деле говорили, что он когда-то воевал, но где именно и с кем, предпочитали умалчивать. В О. он жил уже много лет и как-то незаметно, неприметно подмял под себя все, что копошилось, прозябало, блистало, жирело и нищенствовало на городском дне. Ни одно крупное дело не свершалось без ведома Хилькевича, и когда случалось какое-нибудь громкое преступление и полиция заходила в тупик, ей приходилось обращаться к нему и униженно просить о содействии. Все знали, что его друзья не остаются внакладе, а о его врагах было доподлинно известно, что они долго не живут. В остальном же господин Хилькевич был весьма приятный человек, хлебосольный хозяин и безупречный гражданин.

Женой его была единственная дочь богатого купца, на которой он женился в сорок лет по любви – к ее деньгам, разумеется, но отчасти и к ней самой. Так как жена не задержалась в этом мире, Хилькевич остался вдовцом и жил в одиночестве в своем большом красивом доме, который охраняли угрюмые слуги из числа преданных ему людей. То обстоятельство, что Виссарион Сергеевич, который мог позволить себе едва ли не любую женщину в О., решил хранить верность умершей супруге, немало озадачило городских сплетников. В их представлении глава преступного мира должен пить, как рыба, кутить и озорничать напропалую, однако Хилькевич был вовсе не таков.

Он был известен в О. своим воздержанным нравом и скромным образом жизни – притом, что все сии достохвальные качества вовсе не мешали ему жестоко разделываться с теми, кто имел несчастье посягать на его власть. Кроме того, он не терпел, когда обманывали совсем уж беззащитных людей, детей и стариков, и полицмейстер де Ланжере никогда не упускал случая рассказать в обществе историю о Хилькевиче и некоем жулике, выманившем у доверчивого ребенка рубль, который мать подарила ему на день рождения. Хилькевич знал эту семью – он всегда все знал! – был в курсе, что мать надрывается на трех работах, чтобы вывести единственного сына в люди, и ему не понравился поступок жулика, как не понравилось и то, что тот похвалялся, сколь легко обвел вокруг пальца наивного мальчонку. На следующее утро представительный полицейский принес матери рубль, объявив, что злодей был пойман и сознался в содеянном, а чуть позже жулика обнаружили в версте от города, избитого до полусмерти. Кто именно его так отделал, навсегда осталось загадкой для правосудия, но только не для сплетников, восхищенных великодушием короля воров, а еще более тем, что оно не принесло ему ровным счетом никакой выгоды.

Однако в большинстве случаев Хилькевич, когда ему приходилось действовать решительно, руководствовался куда более прозаическими мотивами. И тот же красавец де Ланжере, потомок французских эмигрантов, что при императоре Павле Петровиче обосновались в городе, мог поведать немало историй о ворах, которые покидали О. со сломанными пальцами и ненавистью в душе, об убийцах, которых находили в канавах с пробитыми головами, и о внезапных исчезновениях людей, которые по каким-либо причинам сделались неугодны улыбчивому Виссариону Сергеевичу. И де Ланжере отлично знал, что стояло за этими исчезновениями, и все в городе знали, но – ничего не могли поделать. Для проформы губернатор отряжал следователя Половникова к Хилькевичу, и тот принимал гостя на террасе дома, обращенной к морю, вздыхал, уверяя, что он тут ни при чем, и одновременно бросал крошки голубям. Из всех живых существ Хилькевичу больше всего нравились птицы – может быть, потому, что они были вольны летать и отрываться от постылой земли, а может быть, потому, что когда-то в далекой юности – настолько далекой, что даже де Ланжере не смог ничего о ней пронюхать, – король дна промышлял их продажей. И Половников, которому даже не предлагали сесть, кланялся, вздыхал, извинялся, что отнял время у столь почтенного человека, и семенил обратно к себе – писать бумагу по поводу обнаружения очередного мертвого тела, принадлежащего неизвестному лицу.

За много лет, в продолжение которых Хилькевич не без успеха управлял своим двором чудес, его по-настоящему никто не осмелился побеспокоить. Столичные сыщики были далеко, у московских хватало своих дел, а с местными властями он ладил отлично. Однако теперь приезд неведомой баронессы Корф вселял в него смутную тревогу. Он успел уже кое-что разузнать о ней, и то, что разузнал, ему не слишком понравилось. Виссарион Сергеевич был готов смириться с тем, что она красавица, разведена и склонна к различного рода приключениям, но то, что баронесса умна, бесстрашна и никогда не отступалась от намеченной цели, устраивало его куда меньше. Хуже всего, впрочем, была причина, по которой она должна была вскоре оказаться в О. Причина эта представлялась многоопытному Хилькевичу не то что надуманной, а крайне неубедительной, и в глубине души он не сомневался, что на самом деле баронесса явилась за его головой.

– Столько шума из-за какой-то вертихвостки… – проворчал ростовщик Груздь.

– Много шума из ничего, но мы ведь не знаем всего, – вставил Жорж. – Не так ли?

Вася Херувим чихнул и сделал движение, чтобы вытереть нос, но натолкнулся на свирепый взгляд своего дяди, съежился и обхватил себя руками.

– Виссарион! – плачущим голосом воззвала Розалия. – А правда, зачем она к нам едет?

– Из-за некоего Валевского, – ответил Хилькевич.

Граф Антонин Лукашевский вскинул бровь и разом сделался как две капли воды похож на своего предка-короля, который интересовался звездами и поэзией, а в перерыве между означенными увлечениями отравил двух или трех жен, имевших несчастье не разделять его вкусов.

– Позвольте! Вы имеете в виду Леонарда Валевского? Того, который называет себя Леон Валевский?

– У, этот молодчик мне известен, – беззлобно вставил Пятируков. – В своем деле он дока!

– Mais certainement,[1] вы же с ним коллеги, насколько я помню, – кисло заметил граф.

– Нет, – твердо ответил Пятируков, – наши амплуа разные, Антонин Карлович. Он скорее по сейфам специалист, а я больше с людьми привык работать.

– По сейфам он специалист или по чему еще, – вмешался Груздь, – но, право же, просто смешно! Прежде всего потому, что Валевский не наш, он в Варшаве промышляет, а у нас тут, между прочим, не Польша![2]

И он победно поглядел на китайца, который, как всегда, улыбался, сохраняя совершенно невозмутимый вид.

– В Варшаве или не в Варшаве – дело десятое, – фыркнула Розалия. – Я не могу понять, зачем он вообще мог им понадобиться!

– Кажется, он опять сбежал из тюрьмы, – нерешительно заметил Жорж. – Я читал в газетах.

– Он уже раз пять сбегал из тюрем, – отмахнулась Розалия. – Нет, тут что-то не так!

Хилькевич кашлянул и сообщил:

– Он украл драгоценности Агаты Дрейпер.

– Что? – изумился граф.

– Знаменитую парюру,[3] которую подарил ей великий князь Владимир, – пояснил хозяин дома. – В поезде на Варшавско-Венской дороге. Как это ему удалось, до сих пор не могут понять. Горничную на всякий случай арестовали, но она ни в чем не созналась. Говорят, что на одни бриллианты, из которых сделана парюра, можно купить половину нашего города, а ведь там не только бриллианты были.

– Агата Дрейпер – знаменитая танцовщица? – довольно сухо спросила Розалия, поводя необъятным бюстом. Как и все бывшие красавицы, она от души ненавидела красавиц настоящего.

– Да какая там танцовщица… – проворчал Груздь и вслед за тем весьма колоритно обозначил истинный род занятий мадемуазель Дрейпер.

Агафон Пятируков сосредоточенно размышлял, шевеля морщинами.

– То есть драгоценности пропали, свистнул их Валевский, а драгоценности – подарок великого князя, стоят черт знает сколько, и поэтому столичную даму прислали сюда искать Валевского, у которого они должны быть, – подытожил он. – Я правильно понял?

– Ну да, – кивнул Хилькевич. – Все верно, за исключением того, что Валевского в нашем городе нет и быть не может, и искать его тут совершенно бессмысленно. Так что зачем баронесса Корф на самом деле направляется сюда – большой-большой вопрос.

Вася Херувим затаил дыхание, потому что ему снова до ужаса хотелось чихнуть, но он понимал, что если сейчас, в это мгновение, нарушит торжественность момента неуместным чихом, то не видать ему теплого местечка в славном городе О. как своих ушей. Или, допустим, лопаток. Юноша надул щеки, покраснел, стал тереть нос и…

– Аааапчхи!

Сутенер подскочил на месте. Розалия недовольно всколыхнулась.

– Будьте здоровы, Вань Ли, – сказал Груздь с тонкой улыбкой немолодого человека, который сам давно нездоров и отлично знает цену истинному здоровью.

– Сипасиба, – отозвался китаец, который только что чихнул. Он поймал недовольный взгляд Хилькевича и заулыбался. – А почему ви говолиль, что Валевский нет в голод? Он ведь тут есть, да?

– То есть как? – пролепетала Розалия, покрываясь пятнами.

И тут Хилькевич допустил промах (положим, не непростительный промах, за который платишь жизнью, но промах, за который он еще долго будет себя корить после окончания беседы) – позволил себе показать, что не знает чего-то, что ведомо его подчиненным.

– Что? – прошептал он. – Но как… Вы о чем, Вань Ли?

Китаец, в свою очередь, так удивился, что даже улыбаться перестал.

– Ви не знать? Виссалион! Ведь Валевский зедеся, да! Я его видела в госитиница «Евлопейский». Навелное, он там и плозивает, как вы думаете? И что тепеля ви намелена пледплинять?

 Глава 2  Наполеон и Рабинович. – Преимущества, которые дает человеку стискивание горла его ближнего. – Неудобства, которыми сопровождается недостаточное стискивание горла. – Угрозы.
Карета графа Лукашевского в облаке пыли лихо промчалась по улице Босолей и свернула на площадь. Возле памятника французскому герцогу, который был здесь первым губернатором и первым же открыл, что О. не деревня и не географическое недоразумение, а город, и посему был весьма почитаем в здешних краях, экипаж графа едва не задел рабочего, который доделывал мостовую, после чего кучер услышал в свой адрес несколько весьма интересных слов. Впрочем, кучер тоже знал разные слова, как интересные, так и очень интересные, и сумел ответить обидчику, не ударив в грязь лицом.

Возле гостиницы «Европейская» карета остановилась, и Антонин Лукашевский быстрее ветра взлетел по ступеням, постукивая по ним тросточкой.

Ровно через четыре с половиной минуты его можно было видеть в коридоре третьего этажа, где он небрежно улыбнулся хорошенькой горничной, которая несла стопку простыней, и проследовал мимо. Но едва горничная скрылась из виду, как Антонин вернулся обратно. Подойдя к одной из дверей, он взял трость под мышку и достал из кармана предмет, до неприличия напоминающий обыкновенную отмычку.

Вероятно, король-звездочет с неудовольствием взирал с небес на то, как его потомок отворяет дверь чужого номера. Поскольку, что бы там ни говорили, одно дело – отравить жену или даже нескольких, и совсем другое – влезть с помощью отмычки туда, где вас никто не ждет. Первое, во всяком случае, позволяет спокойно овдоветь, не пятная свою честь неуместной возней с разводом, в то время как второе попахивает банальной уголовщиной и вообще совершенно не к лицу настоящему дворянину.

Так или иначе, но вследствие манипуляций графа Лукашевского дверь отворилась, и Антонин, осторожно толкнув ее рукой, на цыпочках проник в номер. После чего затворил дверь, спрятал отмычку и огляделся.

Сначала он услышал жужжание мухи возле стекла, а затем уловил спокойное дыхание лежащего на кровати человека. Человек этот был молод, светловолос и, судя по всему, спал сном младенца.

Граф Лукашевский перевел взгляд чуть дальше и заметил на тонконогом рахитичном стуле большой коричневый чемодан. Возможно, Антонин питал слабость к большим чемоданам, к примеру, коллекционировал их. Так или иначе, при виде чемодана его сердце сделало большой скачок.

В следующее мгновение сердце Лукашевского провалилось в пятки, да так там и осталось, потому что лежащий на кровати бесшумно повернулся и открыл глаза. Многие дамы, особенно в Польше, утверждали, что они небесно-голубые; дамы, настроенные более скептично, считали, что они всего лишь серые.

Открыв глаза (то ли серые, то ли голубые – оставим за нашими читательницами решение данного вопроса), лежащий извлек правую руку из-под одеяла. Хуже всего, впрочем, было то, что в руке этой обнаружился громадный сверкающий револьвер.

Из дула револьвера выглянула смерть и посмотрела графу прямо в глаза. И от ощущения, что она находится где-то совсем рядом, Лукашевский весь покрылся холодным потом и почувствовал, как у него ослабли колени.

– Здорово, Антонин, – спокойно промолвил Леон Валевский на чистейшем польском языке. – Зачем пожаловал?

Следует отдать графу должное: его можно было испугать, но если он и терял присутствие духа, то ненадолго. К тому же в глубине души он все-таки не боялся Валевского – как не боится всего лишь вора человек, знакомый с куда более серьезными делами. Антонин дернул головой, словно шею ему давил воротничок, и осклабился.

– Привет, Збышек, – небрежно уронил он. – Вот, зашел тебя проведать.

Его собеседник вздохнул и поправил:

– Леон.

– Ладно тебе, Збышек, – уже развязно проговорил граф, без приглашения садясь на стул по соседству с тем, на котором стоял чемодан. – Всем же прекрасно известно, что никакой ты не Леонард Валевский, что ты сам придумал себе это имя. На самом деле ты Збигнев Худзик, и фамилию тебе дали в приюте, потому что родителей у тебя, найденыша, никогда не было. Нехорошо людей путать, Збышек! – Уголок рта графа насмешливо дернулся.

– Человек имеет право сам брать себе любое имя, какое ему нравится, – возразил Валевский. – А я тем более никому ничего не должен.

– И поэтому ты присвоил себе имя и фамилию сыновей Наполеона?[4] – Граф еще более ехидно сощурился, поигрывая тросточкой.

– Наполеон – великий человек, – уронил Валевский в пространство. – И если уж выбирать себе кого-нибудь в родственники, то я бы точно предпочел его.

– Великий-то он великий, кто же спорит, – согласился Антонин, – только вот на родственника его ты, прости, не тянешь. Между вами нет ни малейшего сходства. Да и вообще, это просто смешно. Он же полководец был, выдающаяся личность, а ты – обыкновенный вор, и более ничего.

– Да ладно, кто бы говорил, – хмыкнул его собеседник. – Можно подумать, ты сам настоящий граф Лукашевский. Я ж знаю, что ты на самом деле Рабинович-Холодец, и вся твоя дворянская родословная не стоит и гроша.

Кровь бросилась в лицо графу, а та, что не бросилась, в то же самое мгновение вскипела в его жилах.

– Пся крев![5] Ах ты сволочь, лайдак,[6] каналья! – взвизгнул он и, бросившись на Валевского, перехватил его руку, державшую револьвер.

Наполеон и король-звездочет поудобнее устроились за облаками и стали с интересом смотреть, как выясняют отношения их самозваные родственники. Револьвер с сухим стуком улетел под комод, да так и не вылетел оттуда. Покатился, суча изогнутыми ножками, отброшенный кем-то из дерущихся, стул. Казалось, что перевес должен оказаться на стороне графа, потому что он был как минимум на полголовы выше своего противника и явно превосходил его в силе. Но Валевский оказался расчетливее, изворотливее, и он, в конце концов схватив графа за горло, сумел существенно затруднить доступ кислорода в грудь врага. Антонин захрипел и попытался попасть противнику растопыренными пальцами в глаза, но Валевский, отведя голову, лишь крепче стиснул свои пальцы и для верности стал еще коленом врагу на ребра. Побарахтавшись, граф стих и стал лиловеть лицом. Сжалившись, Валевский ослабил хватку.

– От…пусти! – простонал гость без родословной. – Ты… меня… задушишь!

– Зачем ты пришел, Антонин? – спросил Валевский.

Граф, лежа на грязном ковре, сказал «кхррр» и мученически закатил глаза.

– Ты ведь не просто так явился, – продолжал Валевский, на которого это зрелище не произвело ни малейшего впечатления. – Ну?

Его противник открыл глаза. Взгляд их поражал своей злобой.

– Ты куда явился, а? – прохрипел граф. – Ты имеешь понятие, что тут за город? У нас здесь – ууу! Сюда нельзя просто так приехать и делать что хочешь! – Он завертелся, пытаясь сбросить пальцы Валевского со своего горла, но маленький блондин держал его цепко и, похоже, вовсе не собирался выпускать. – У нас тут все организовано! Хочешь дело делать – придется платить… Ой, Леон, я сейчас задохнусь!

– Значит, я все-таки Леон, а не Збышек, – удовлетворенно констатировал его противник. – Наконец-то ты запомнил. А что касается работы, то не знаю, что тебе в голову взбрело. Я приехал немного отдохнуть, только и всего.

– Отдохнуть? – просипел гость, лишенный родословной. – Ты за кого меня держишь, Леон? Я тебе кто – совсем frajer,[7] что ли? Ты собрался у нас отдыхать с парюрой Агаты Дрейпер?

– Тьфу ты! – сказал Валевский с досадой. – Так и знал, что сплетня до вас дойдет!

– Ты о чем, а? – подозрительно осведомился граф.

– Не крал я никакую парюру, ясно? – уже сердито промолвил вор. – Не знаю, с чего на меня навесили это, но я драгоценности не брал! Когда произошло ограбление, я вообще был за тридевять земель, в Кракове.

– Рассказывай! – фыркнул граф. – Все знают, что кража парюры – твоих рук дело! Варшавско-Венская дорога – да ты же там начинал, ты ее знаешь как свои пять пальцев! И почерк твой! Шкатулка была заперта в три ларца, ключи от них находились у трех человек, возле шкатулки постоянно находилась горничная, посторонних людей поблизости никто не видел, а драгоценности пропали. Только тебе по силам провернуть такой фокус и уйти незамеченным!

– Ага, – не стал отпираться Валевский. – Мне – или хозяйке парюры.

– Чего? – Граф так изумился, что даже снова заговорил по-русски.

Валевский вздохнул.

– Великий князь Владимир – осел, – сухо сказал он. – И подарил он дамочке драгоценности, которые ему не принадлежали, ясно? Это фамильные вещи императорского дома.

Антонин открыл рот.

– То есть ты хочешь сказать…

– Ну да, скандал и все такое, – кивнул Валевский. – То есть скандал бы произошел, если бы она появилась в тех украшениях где-нибудь за границей. И, конечно, Агата Дрейпер прекрасно все поняла. А драгоценности она терять не хотела, вот и организовала их исчезновение. Если они были вдобавок застрахованы, дамочка сорвала двойной куш, – угрюмо добавил вор. – И что в результате? Меня все ищут за преступление, которого я не совершал, а танцовщица – чтоб ее! – наслаждается жизнью в переделанных украшениях. И как я могу доказать, что непричастен к ограблению? Да никак. Ты же поверил, что украл их я… Да и не только ты, я так думаю.

Антонин задумался. Дело принимало совсем иной оборот, чем он решил вначале. В самом деле, если бы у Валевского была парюра, разве стал бы он селиться в гостинице по поддельным документам, которые помогали ускользнуть от неповоротливых властей, но не уберегли бы его от товарищей по ремеслу, многие из которых знали его в лицо? Однако Антонин не первый год был знаком с Валевским и понимал, что доверять ему можно не больше, чем любому другому вору.

– Зачем ты приехал в наш город? – напрямик спросил граф.

– Сам подумай, – просто ответил Валевский. – Если бы тебе надо было меня найти, где бы ты стал меня искать?

– В Варшаве, – вняв совету и подумав, отозвался Антонин.

– В Варшаве, в Польше, – согласился Валевский, – может быть, даже за границей, в Париже, например. Но никому в голову не придет искать меня здесь, потому что я никак не связан с этим местом.

Он убрал руки с горла графа, однако же никуда не дел свою коленку, которая по-прежнему упиралась Антонину в ребра, стесняя дыхание.

– И все же кое-кому пришла в голову мысль искать тебя именно здесь, – со смешком промолвил Лукашевский.

Леон насторожился. Интонации голоса его собеседника безотчетно не понравились ему.

– Уверяю тебя, – заявил он, – такое невозможно. Я просто сел на первый попавшийся поезд, когда узнал, что меня ищут.

– Сесть-то ты сел, но кто-то, похоже, следил за тобой уже тогда, – ухмыльнулся Антонин. – Иначе с чего бы некоей баронессе Корф являться в наш город по твою душу?

И он с немалым удовольствием увидел, как Валевский, заслышав названное имя, переменился в лице.

– Баронесса Корф? – мрачно спросил он. – Ты говоришь о баронессе Амалии Корф? Вот черт!

– А что, ты уже успел с ней познакомиться? – невинно поинтересовался граф, растирая шею.

– Я люблю женщин, – ответил Валевский, – и отношусь к ним с уважением. Но сия особа – последняя, с которой я хотел бы встретиться.

С этими словами он поднялся на ноги, окончательно освободив своего противника, который незамедлительно тем воспользовался. Схватив трость, граф ударил ею Валевского по ногам. От неожиданности маленький блондин рухнул на пол, и Антонин сразу же набросился на него. Для начала граф использовал неизящный прием, который в О. именовался «взять на кумпол». Прием заключался в том, чтобы как следует приложить лбом противника в лицо, и при удачном применении гарантировал как минимум сломанный нос. Затем граф ухватил Валевского за волосы и несколько раз стукнул его затылком о пол.

– Драгоценностей он не брал… – сипел граф, проверяя головой противника на прочность потемневший от времени паркет. – Думал, я поверю, ха! Не на таковского напали, милостивый государь!

Напоследок он пнул Валевского ногой ниже пояса и, убедившись, что Леон в ближайшие несколько минут точно не сможет продолжать схватку, поднялся.

– Ты чего? – простонал Валевский, видя, как граф подошел к большому коричневому чемодану, покоившемуся на стуле.

– Где парюра? – прямо спросил Антонин. Глаза его горели нехорошим, жестким огнем.

– Ну ищи, коли неймется! – огрызнулся вор, выплевывая кровавый сгусток. – Если найдешь, не забудь отдать мне мою долю. Болван!

Болван Лукашевский обыскал чемодан, а затем осмотрел и ощупал всю постель. Валевский, сидя на полу, тяжело дышал и глядел исподлобья, но с явной иронией, как человек, которому нечего терять.

– Может, ты ее уже кому-то отдал? – предположил граф. Он находился в затруднении, но не хотел признавать этого.

– Как я могу отдать то, чего у меня нет? – сердито спросил вор.

– Или передал кому-то на хранение, – добавил граф в порыве вдохновения.

– Я что, похож на дурака? – обиделся Валевский.

– Смотри, если Виссарион обнаружит, что ты его надул, твой труп выудят из гавани с камнем на шее, – задушевно пообещал граф. – Ой, смотри, Леон!

Однако даже угроза (которая заставила бы побледнеть любого человека, знакомого с местными порядками) не оказала на поляка никакого действия.

– Не пугай кота мышеловкой, – фыркнул Валевский. – Кстати, правду говорят, что вашему Виссариону скоро крышка?

Антонин вытаращил глаза.

– Что? Кто это тебе сказал?

Положим, никто не говорил Валевскому ничего подобного – он только что сам все выдумал, желая позлить собеседника. Но получилось вполне правдоподобно, и, главное, цели своей вор достиг. Антонин даже не столько рассердился, сколько испугался. Уж кому-кому, а ему отлично было известно, что самые большие перемены в жизни начинаются именно с таких вроде бы ничем не подкрепленных слухов, которые передаются шепотом из уст в уста.

– Да люди трепятся, что его дни сочтены, – хладнокровно продолжил лгать Валевский, поводя плечом. – Смотри, как бы тебе не остаться у разбитого корыта, Антонин, с таким-то хозяином!

По лицу графа он догадался, что перегнул палку. Антонин надменно распрямился.

– Ты здесь новенький, – заговорил тот холодно, – и придется тебе сходить к хозяину на поклон, представиться, то да се… Заодно и о парюре ему расскажешь. А то ведь баронесса приедет, губернатор волноваться начнет, людей к нам слать. Одевайся!

– Ага, – кисло промолвил Валевский, утирая кровь из разбитого носа, – сейчас…

В следующее мгновение он быстрее молнии нырнул под комод и достал оттуда свой револьвер, который потерялся в самом начале их с Лукашевским схватки.

– Ты не станешь стрелять, – промолвил граф после паузы. – Слишком громко, все на этаже услышат.

Валевский вздернул подбородок и выпятил губу.

– Кроме того, ты же не мокрушник, Леон. Ты всегда говорил, что в жизни никого не убивал и никогда не пойдешь на мокрое дело, – добавил Антонин. Но увидел в глазах собеседника нехорошие искорки и подался назад.

– Как говорил один великий человек, – задумчиво заметил вор, – «если наши принципы нам мешают, значит, пора их пересмотреть». Именно так.

– Наполеон? – несмело спросил граф.

Валевский кивнул и взвел курок. Чувствуя в коленях отвратительную слабость, граф Лукашевский спиной, спиной двинулся к выходу из номера. На устах его застыла мучительная улыбка.

– Тебе это просто так с рук не сойдет, – пригрозил он.

– Ну, мы еще посмотрим, – задорно ответил Валевский. – Пшел вон!

И граф Лукашевский, которого принимал в своем доме даже полицмейстер де Ланжере (из-за восьми дочерей, но тем не менее…), вышел вон, как последний холоп.

Впрочем, на прощание он все же хлопнул дверью. Однако не слишком громко, потому что, сами понимаете, револьверные пули частенько пробивают двери насквозь.

Оставшись один, Валевский убрал револьвер и поднялся. Затылок у него ныл, во рту стоял противный железистый привкус.

«А все-таки ловко я придумал про принципы, – помыслил он, трогая распухший нос. – Антонин сразу же в лице переменился».

Однако больше всего, по правде говоря, его беспокоил вовсе не Антонин и не его хозяин. А та особа, которая была совершенно с ними не связана и которая, по словам графа, была послана в О., чтобы изловить Леона и, вероятно, изъять у него украденную парюру.

Валевский уже сталкивался с этой особой прежде, и мало того, что она самым беспардонным образом обвела его вокруг пальца, – из-за нее он угодил в тюрьму,[8] и ему пришлось хорошенько потрудиться, чтобы выбраться оттуда. И вот теперь, словно нарочно, баронесса Корф вновь оказалась на его пути, и он не видел в данном обстоятельстве ничего хорошего.

Впрочем, как известно, при надлежащей сноровке и везении любые обстоятельства можно обернуть в свою пользу, а поклонник великого императора Леон Валевский точно не принадлежал к людям, которые легко сдаются. Для начала он решил разузнать, когда именно баронесса Корф появится в городе, и уже после принимать решение, что ему делать.

 Глава 3  Тридцать три несчастья следователя Половникова. – Общество любителей российской словесности. – О том, какое влияние на ход истории может иметь чашечка хорошего кофе.
– И когда она приезжает, та баронесса? – сварливо спросила Пульхерия Петровна.

– Поездом в 9.45, – ответил ее супруг, следователь Половников.

Пульхерия Петровна насупилась, причем сдвинутые брови в верхней части ее лица удивительно гармонировали с полоской усов в нижней. Это была высокая, дородная, темноволосая женщина, которая среди соседей слыла образцовой хозяйкой и матерью, но дома была настоящим тираном. Вероятно, не зря про ее мужа-следователя говорили, что он не боится никого из преступников О. Если он перед кем и трепетал, то исключительно перед своей половиной, которая обладала самой неприятной женской чертой – способностью превращать жизнь мужчины в ад.

– Душенька, – робко продолжал Половников, – ты не дашь мне чистую сорочку? А то неудобно… меня с прочими чинами отрядили встречать госпожу баронессу… а я… то есть…

Пульхерия Петровна зыркнула на супруга колючими глазами и взяла еще один кусочек сахару, поскольку чай любила пить вприкуску, а не внакладку.

– Обойдешься, – буркнула она, крепкими острыми зубами разгрызая сахар. – Больно много ей дела – твои сорочки разглядывать… Застегнись на все пуговицы, и хватит с тебя.

Половников хотел было сказать, что на улице жарко, что несвежая сорочка уронит его во мнении сослуживцев, что он не может… но по лицу жены понял, что может и что чистую он все равно сегодня не получит. Когда дело касалось мужа, Пульхерия Петровна была на редкость экономна, и Половников отлично знал, что самая драная одежда предусмотрительно хранится у нее в особом свертке в уголке платяного шкафа – на тот случай, если следователя все-таки пришьют при исполнении служебных обязанностей и она останется вдовой. Пульхерия Петровна и мысли не допускала о том, чтобы хоронить мужа в целой одежде.

А ведь он получал неплохие деньги, был у начальства на хорошем счету и, по совести, один из лучших следователей города. Но где-то, когда-то, в чем-то он обманул мечты этой до сих пор красивой, статной женщины, и она задалась целью мстить ему – всегда, везде, во всем, вплоть до самых ничтожных мелочей. И, выходя из дома и спеша к вокзалу, Половников по привычке спросил себя: «За что она со мной так?»

Да, он был невзрачен, тщедушен и мал ростом, но тысячи, если не миллионы мужчин тоже не могут похвастаться внешностью jeune premier’а[9] и между тем наслаждаются семейным уютом и пользуются если не любовью, то уважением своих жен. Тогда он стал перебирать в уме собственные недостатки, которые могли бы отвратить от него супругу, и не нашел таковых. Он не пил, не курил, не изменял ей, не ссорился с ее родителями, любил детей и делал все, чтобы семья была счастлива. Положительно, Половникову не в чем было себя упрекнуть! Да, он много времени отдавал работе, но ведь не зря же ему недавно дали очередной орден, Анну,[10] за двадцать лет беспорочной службы, и его начальник Сивокопытенко…

– Беспорочная служба! – взвизгнула тогда Пульхерия Петровна, узнав о награде. – Беспорточная служба, наверное!

Половников ускорил шаг. Вспомнив о безобразной сцене, которая разыгралась на глазах у детей, он понял, что впопыхах забыл надеть орден, собираясь на встречу с высокой особой. «Ну и черт с ним!» – рассердившись на себя, решил он.

– Антон Иваныч! Антон Иваныч, мое почтение!

Следователь вздрогнул. Навстречу ему по тротуару мчался встрепанный гражданин средних лет в пенсне, с безумными глазами и лицом таким, словно только что выиграл в лотерею семьдесят пять тысяч рублей. Впрочем, в лотерее Русалкину никогда не везло. Да и не могло повезти – такой уж он был человек.

– Ну что? – вскричал Русалкин, наконец до-бравшись до следователя и крепко стиснув его руку. – Дождались! Кончилось самоуправство и самодурство губернатора, в столице вспомнили и о нас! – Он говорил и тряс руку Половникова, который уже не знал, куда от него деться. – Я всю ночь не спал, написал-таки прошение! По всей форме! – Русалкин наконец оторвался от следователя, извлек из кармана какой-то сложенный листок, которым взмахнул торжествующе, как флагом, и зловеще прошептал: – Вот, полюбуйтесь! И пусть не говорят, что у них нет помещения для нашего «Общества любителей российской словесности»! Ведь это же смешно, помилуйте! Для клуба, где вистуют целые дни напролет, есть! Для какого-нибудь притона мадам Малевич – тоже есть! А словесность должна страдать?

Аполлон Николаевич Русалкин слыл в городе чудаком, и не без оснований. В самом деле, человек, который самозабвенно читает книги и переписывается с журналами, не может быть нормальным. Так решили нормальные люди, почтенные граждане, которые целыми днями взвешивают муку и обсчитывают покупателей, или заведуют ссудными кассами, как небезызвестный ростовщик Груздь, всегда готовый купить краденые вещи, или помогают любовнице управлять веселыми домами, как черноусый красавец Жорж. Все это были люди дельные, полезные обществу, а тут – нате вам! – какой-то бездельник, поклонник литературы, основавший в О. «Общество любителей российской словесности». Уже лет пять он тщетно добивался, чтобы его обществу было выделено от города помещение, и еще дольше боролся за то, чтобы на доме, где некогда останавливался поэт Пушкин, была вывешена мемориальная доска. Своими просьбами Русалкин до смерти надоел губернатору, вице-губернатору, полицмейстеру де Ланжере и всем начальственным лицам, которым было достаточно написать коротенькую записку, чтобы доска была установлена на доме и обществу выделили какой-нибудь угол. Но власти упирались, власти сопротивлялись так, словно от решения этих вопросов зависело их собственное существование.

Справедливости ради, впрочем, следует признать, что у них были кое-какие резоны для такого отношения.

– Голубчик, – стонал полицмейстер де Ланжере, – ну какая, к черту, мемориальная доска? Дом с тех времен уже раза три был перестроен, и даже если б только это… Ведь известно же, что светоч нашей поэзии провел в нем одну-единственную ночь и в письмах оставил весьма нелестную характеристику, что, мол, насекомых много, городишко преотвратный, а сам он «не выспался и не выс…ался».[11] Голубь! Да какая мемориальная доска после такого?

Что же до «Общества любителей российской словесности», то, учитывая, что в многотысячном портовом городе О. общество сие насчитывало всего четырех человек – самого основателя, его сестру Наденьку, их кузена студента Евгения Жмыхова и старенького библиотекаря Росомахина, – де Ланжере имел полное право отказать им в предоставлении помещения, мотивируя тем, что все общество прекрасно может поместиться в гостиной русалкинского дома и нужды в дополнительной территории не имеет. Однако полицмейстер недооценил упорство Аполлона Николаевича. Русалкин принадлежал к людям, которых всякого рода препятствия только разжигают. Он заклеймил де Ланжере как косного сатрапа и с удвоенной энергией принялся строчить повсюду письма, кляузы и прошения, жалуясь на то, как в О. не уважают изящную словесность.

– Вы идете на вокзал? – с надеждой спросил сейчас Русалкин следователя. – Встречаете приезжую даму?

Половников уже давно привык держать лицо и, как бы ему ни было скверно, никогда не выдавать, что у него на душе. Однако теперь он живо представил себе, как явится на вокзал в сопровождении Русалкина, нарисовал себе бучу, которую тот поднимет там, подумал, что именно придется выслушивать де Ланжере в присутствии высокой гостьи, и ему сделалось не по себе. Не то чтобы Половников был излишне подобострастен – ему лучше других были известны слабые стороны и недостатки полицмейстера, – но вместе с тем он знал, что де Ланжере человек отнюдь не недалекий и не бесполезный чинуша, каким его выставлял Русалкин. В представлении следователя полицмейстер определенно не заслуживал скандала, который собирался устроить любитель словесности.

– Поезд будет только в пол-одиннадцатого, – солгал следователь. – Я хотел еще зайти к Теодориди, выпить у него чашечку кофе.

Грек Теодориди держал в городе маленький ресторанчик, известный каждому обывателю. Дело в том, что хотя Теодориди использовал для своих блюд абсолютно те же самые продукты, что и любой другой ресторатор, еда у него почему-то получалась гораздо вкуснее, чем у конкурентов. Его кофе даже дымился как-то по-особенному, не жестким облачком цвета жести, а грациозным лиловатым дымком, воспаряющим ввысь. Половников представил себе этот дымок, вспомнил райский аромат, исходящий от кофе, и на мгновение даже забыл о том, что его семейная жизнь не удалась, как и вся жизнь вообще. Ноздри следователя затрепетали, глаза подернулись мечтательной поволокой.

– Да, хорош кофе у негодного грека! – вздохнул Русалкин.

Не говоря больше ни о баронессе Корф, ни об извилистых судьбах российской словесности, они быстрым шагом добрались до ресторанчика, в коем в тот час находился только один посетитель – невысокий вихрастый блондин с распухшим носом. Оттопырив губу, блондин с видом знатока смаковал райский кофе. Возле его стула стоял большой коричневый чемодан.

– Два кофе, Фемистокл Аристидович, – попросил Половников.

Фемистокл Аристидович кивнул и испарился. Кофе явился через минуту и был так ароматен, так совершенен, что следователь понял: жизнь, несмотря ни на что, чертовски хороша, и даже Русалкин, если вдуматься, – очень, очень славный человек.

– Говорите, баронесса Корф прибывает в 10.30? – забеспокоился Русалкин после третьей чашки.

Блондин, который как раз расплатился и уже приподнялся со стула, собираясь уйти, застыл на месте, однако мужчины этого не заметили.

– Именно так, – подтвердил Половников.

– Ну, тогда нам не о чем волноваться! – жизнерадостно вскричал Русалкин и попросил принести еще по чашке, а в придачу – сладостей, которые (опять-таки по совершенно неизвестной причине) выходили у Теодориди лучше, чем у всех остальных рестораторов.

– Как поживает Надежда Николаевна? – спросил следователь, подобревшим взором щурясь на лиловатые завитки, ускользающие к потолку.

Русалкин ответил, что у его сестры все хорошо, разве что она чрезвычайно переживает из-за отсутствия мемориальной доски на доме, где останавливался когда-то великий поэт. К тому же Наденьку весьма удручает низкий уровень современной словесности. Что за авторы, боже мой, что они пишут, и как, прости господи, они пишут!

– Из современных, – пыхтел Русалкин, – только граф Толстой заслуживает внимания, хотя он порой грешит морализаторством в ущерб художественности и весьма неряшлив с точки зрения стиля. Что же касается остальных…

Блондин за соседним столом перестал слушать. Самое главное он все равно уже узнал – баронесса Корф приезжает в 10.30, стало быть, у него самого есть время, чтобы перед отъездом выпить еще одну чашечку восхитительного кофе, который готовил мрачный волосатый грек. Даже девушка по фамилии Фортуна, в которую Леон был когда-то влюблен, и та не готовила более вкусного кофе. Тут Валевский вспомнил, что она умерла от воспаления легких в семнадцать лет, загрустил и попросил новую порцию чудесного напитка.

В десять часов Половников и Русалкин все-таки нашли в себе силы распрощаться с гостеприимным хозяином ресторации, который поклонился и, сверкнув зубами, пригласил их заходить вновь. Глядя на него со стороны, можно было подумать, будто мрачный Теодориди зазывает их к себе, чтобы зарезать или, во всяком случае, сотворить с ними нечто противозаконное.

Чувствуя себя так, словно они с детства были лучшими приятелями, следователь и поклонник словесности зашагали по направлению к вокзалу. Солнце слепило глаза, воздух отливал золотом, и даже старые деревья вдоль дороги казались помолодевшими. Половников взглянул на часы. «Конечно, опоздали, и от Сивокопытенко мне влетит по первое число… – смутно помыслил он. – Но так все же лучше, чем склока на перроне и оскорбления начальственных лиц. Аполлон Николаевич – неплохой человек, но порою его все же заносит».

Мимо вприпрыжку пробежали несколько мальчишек. Городовой на перекрестке узнал следователя и отдал ему честь. В следующее мгновение со стороны вокзала грянул расхлябанный, нестройный марш.

– Что это? – с удивлением спросил Русалкин.

– Кажется, «Преображенский марш», – пробормотал Половников.

– Так что, неужели война?.. – начал любитель словесности и не закончил фразу.

Мелодия развалилась на части так же резко, как и началась. Еще несколько секунд ухала и надрывалась басом большая труба, но и она засвистела фальцетом и угасла.

Охваченный самыми скверными предчувствиями, следователь поспешил к вокзалу, куда уже стекались толпы любопытных. Русалкин последовал за ним.

 Глава 4  Дирижер на лошади. – Начальственные лица. – Благоразумие пана Валевского. – Сюрприз, которого никто не ждал.
По перрону метался начальник вокзала в криво сидящей фуражке, а в глазах его метался ужас. Полицейские чины отжимали от перрона толпу, но она все перла и перла. Половникова, впрочем, сразу же узнали и пропустили беспрекословно, а вместе с ним сумел проскользнуть сквозь оцепление и его спутник.

Здание вокзала было украшено гирляндами цветов. Духовой оркестр настраивал инструменты, а перед ним, сидя на белой лошади, одергивал обшлага рукавов маэстро Бертуччи – потомок итальянца Бертуччи, что-то не поделившего с Наполеоном и сбежавшего от имперского величия в приморский город Российской империи. Маэстро Бертуччи всегда дирижировал, сидя на лошади, и за этот особенный шик, за безупречную элегантность его обожали дамы и завидовали ему мужчины. Вот и сейчас Половников посмотрел на потомка итальянцев с невольным восхищением.

Возле оркестра чертил зигзаги красный, растерянный и раздраженный полицмейстер де Ланжере. Широкоплечий брюнет с пушистыми усами и клиновидной бородкой неуловимо походил на своего предка, короля Генриха IV, – как внешним обликом, так и характером. Он был неглуп, остер на язык, жил одновременно на два дома и при том ухитрялся еще содержать актрису. Сейчас полицмейстер был при полном параде, на боку его висела сабля, на груди скромно теснились ордена. Он оглянулся, увидел Половникова и сделал такое лицо, будто собрался заплакать.

– Что-нибудь случилось, Елисей Иванович? – с тревогой спросил у полицмейстера следователь.

– Поезд опаздывает! – простонал де Ланжере.

– И что? – Половников по-прежнему ничего не понимал.

– Как – что? – рассердился де Ланжере. – Баронесса Корф опаздывает! Что она будет думать о нас после этого?

В их беседу вмешался непосредственный начальник следователя, Сивокопытенко, – почти молодой, почти симпатичный, почти приличный человек, большой карьерист и к тому же поклонник карточной игры. Все чиновники знали, что он крутит амуры с женой Половникова, и втайне жалели следователя. Что же до самого Половникова, то он, похоже, ничего не замечал.

– А вы, однако, настоящий провидец, Антон Иванович! Знали, что поезд опоздает, и потому позволили себе прийти позже!

Половников ничего не ответил, но про себя подумал, как хорошо было бы однажды обнаружить труп Сивокопытенко где-нибудь в канаве и засвидетельствовать факт убийства, совершенного с особой жестокостью. Впрочем, пока Сивокопытенко ладил с Хилькевичем и исправно брал с него мзду, нельзя было надеяться даже на то, чтобы начальник следователя поскользнулся и сломал себе руку, не говоря уже о чем-то более серьезном.

К счастью, разъехидственный намек Сивокопытенко прошел незамеченным, потому что ни полицмейстер, ни вице-губернатор Красовский не обратили на него внимания. Вице-губернатор был молодой человек с жидкими светлыми усами, тоненький, как тростинка, и вид имел такой, словно его в детстве чем-то смертельно напугали и он до сих пор не оправился от того испуга. Он не так давно занял это место и теперь безумно волновался, как бы не осрамиться перед столичной особой. Нервно сплетая и расплетая пальцы рук в белых перчатках, Красовский блуждал по перрону, подходя то к полицмейстеру, то к Бертуччи, у которого уже раз десять спросил, готовы ли его музыканты. Ни на кого более вице-губернатор внимания не обращал.

Внезапно в толпе обозначилось движение. К де Ланжере рысцой подбежал начальник станции.

– Едет, Елисей Иванович! Едет!

Вице-губернатор обернулся и увидел, как из-за поворота выползает курьерский[12] из Петербурга. С усилием волоча громоздкое тело по рельсам, поезд поднатужился и издал хриплый рев.

– Ну, господи, благослови… – прошептал Красовский. – С богом!

Он стиснул пальцы в очередной раз и не заметил, что порвал одну перчатку. Половников на всякий случай проверил, застегнут ли он на все пуговицы, и приосанился. Следователь ничуть не боялся приезда неведомой баронессы Корф и ничего совершенно не ждал от него для себя, но его все же начало охватывать любопытство. Русалкин, который благоразумно держался сзади, приподнялся на цыпочки и вытянул шею. Де Ланжере крякнул и расправил усы.

Поезд потек вдоль перрона, издал звук «хшшшш!» и, поскольку деваться ему было некуда, остановился. Бертуччи взмахнул рукой, и «Преображенский марш» величаво поплыл над головами зевак, над встречающими, над вокзалом, утопающим в зелени. От литавр отскакивали солнечные зайчики и плясали по перрону.

Из вагона первого класса выскочила белая собачонка величиной с кошку, покрутилась вокруг себя, возмущенно залаяла на создающих кошмарный шум музыкантов и шарахнулась в сторону. Вслед за собачкой показалась дородная дама, которая громко журила свою Мими за то, что та убежала, и заодно сухо выговаривала горничной – высокой бледной девушке – за то, что та недоглядела за ее любимицей.

Однако, завидев духовой оркестр, дама порозовела и переменилась в лице. Она обернулась в глубь вагона, сказала: «Пьер! Пьер, посмотри, как тебя встречают! Ah, c’est charmant!»[13] – и милостиво улыбнулась.

На ее зов показался сморщенный, согбенный, дряхлый старичок в генеральском мундире. Судя по возрасту старичка и покрою мундира, обладатель последнего воевал еще с Наполеоном, если вообще не с Чингисханом.

Красовский вполголоса спросил о чем-то кондуктора, и тот кивнул головой в глубь вагона. Дама вынула платочек, готовясь махнуть им толпе встречающих, но тут ее самым неучтивым образом прервал полицмейстер.

– Сударыня, проходите, проходите! – прошипел де Ланжере. – Не стойте здесь!

Дама переменилась в лице вторично, зато ее горничная, которая держала пойманную белую собачку в руках, отчего-то ожила и заулыбалась в сторону. Старенький генерал озадаченно замигал глазками, лишенными ресниц, и Половникову сделалось остро жаль его. Следователь отвел глаза.

Он отвел глаза, поэтому не сразу увидел то, что увидели все – и королевски импозантный де Ланжере, и нервничающий Красовский, и Сивокопытенко, и встрепанный диковатый Русалкин, и дородная дама, которая так жестоко ошиблась в своих надеждах, и генерал, и зеваки, и даже собачонка.

Из вагона показалась дама.

В светлом платье.

В руке она держала белый зонтик от солнца.

Вот, в сущности, и все. Стоит, впрочем, упомянуть, что дама была молода, стройна и красива, причем все три этих качества присутствовали в превосходной степени. Иначе так и останется непонятным, почему Красовский при ее виде уронил перчатку (ту, которую не успел порвать), а де Ланжере ощутил, прямо скажем, некоторое сердцебиение.

– Да… – молвил со вздохом старенький генерал.

И не прибавил ничего.

– Баронесса Корф? – спросил вице-губернатор трепещущим голосом.

Дама кивнула, и в глазах ее бог весть отчего мелькнули смешинки. Сивокопытенко в порыве подхалимского усердия бросился подбирать начальническую перчатку. Не заметив этого, Красовский шагнул, наступил ему на пальцы каблуком и почтительно поцеловал тонкую ручку приезжей дамы.

Сивокопытенко взвыл – но взвыл совершенно безмолвно, отчего его никто не услышал. На глазах его выступили слезы, но подхалимская натура мешала даже намеком обнаружить свое неудовольствие, и он решил потерпеть, пока вице-губернатор сам не соблаговолит сойти с его руки.

– С кем имею честь? – поинтересовалась баронесса.

– Вице-губернатор Красовский, – заторопился молодой человек, – Андрей Игнатьич. А вот наш полицмейстер, господин де Ланжере.

– Елисей Иванович, – уточнил тот, одновременно кланяясь, улыбаясь и подкручивая ус.

Однако гостья не обратила на его маневры никакого внимания.

– А где губернатор? – спросила она. – Я полагала, именно он будет меня встречать.

Красовский замялся. По правде говоря, желчный губернатор недавно поссорился с министром и теперь багровел при всяком упоминании столичных властей. Как его ни уговаривали, он категорически отказался встречать приезжающую из Петербурга баронессу. Более того, губернатор даже высказался против «Преображенского марша», заявив, что какая-то вертихвостка – не посол и не адмирал, чтобы приветствовать ее таким образом, а ее так называемая миссия – чепуха для легковерных. На самом же деле она будет искать компромат, чтобы подсидеть его, губернатора, но он ее не боится и готов отвечать за любые свои действия, равно как и слова.

Бертуччи, доиграв марш, собирался запустить его по второму кругу, но по лицам музыкантов, по тому, как ни с того ни с сего они перестали попадать в такт, решил не искушать судьбу и обернулся. И увидел очень хорошенькую молодую женщину в светлом платье, которая о чем-то говорила с Красовским и де Ланжере. Неподалеку бледный Сивокопытенко растирал кисть руки, не принимая участия в разговоре. Следователь Половников не сводил удивленного взгляда с приезжей дамы. Стоящий возле него Русалкин полез в карман и извлек из него какой-то листок.

Из глубины вагона показалась горничная, повертела головой, заметила де Ланжере и заиграла ресницами. Судя по всему, представительный полицмейстер произвел на плутовку неизгладимое впечатление.

– Что тебе, Дашенька? – спросила баронесса.

– Амалия Константиновна, как быть с багажом?

Красовский обернулся к де Ланжере, де Ланжере обернулся к Сивокопытенко, Сивокопытенко обернулся к Половникову. Последний ограничился тем, что сделал знак начальнику вокзала.

– В ваших краях поезда всегда опаздывают? – спросила баронесса у полицмейстера.

Но де Ланжере был слишком опытен, чтобы его можно было пронять подобными вопросами.

– Поезда везде опаздывают, сударыня, – отвечал он, не моргнув и глазом.

– Я привыкла, что они опаздывают на четверть часа, в крайнем случае на полчаса, – промолвила Амалия Константиновна. – Но чтобы почти на час…

– Это, наверное, потому, что поезд курьерский, – заметила Дашенька. – Быстрее всех и опаздывает больше всех.

Следователь не смог удержаться от улыбки. Тут-то Русалкин и решил, что настало его время, и вскричал, бросаясь к баронессе Корф, словно шел грудью на вражеский редут:

– Сударыня! Не обидьте! Российская словесность страдает… Великий поэт…

Он встряхнул в воздухе прошением, намереваясь продолжать, но тут натолкнулся на взгляд баронессы, как на пушку того самого редута. И взгляд разорвал его в клочья, стер в прах, а прах разметал по ветру.

– Кто пустил сюда этого сумасшедшего? – сквозь зубы, однако же так, что его услышали все, вопросил Сивокопытенко.

– В чем дело? – с неудовольствием осведомилась баронесса.

Де Ланжере с видом мученика объяснил суть дела. Баронесса Корф вздохнула.

– В обществе состоят всего четыре человека! – сердито заметил Красовский. – А Пушкин провел в здании, о котором идет речь, только одну ночь. И отозвался о здешних местах весьма неуважительно!

– Довольно, – произнесла баронесса Корф, и какие-то новые интонации в ее голосе заставили Половникова внимательнее взглянуть на нее. – Аполлон Николаевич… Я правильно помню? Вот и замечательно. Так вот, Аполлон Николаевич, когда ваше замечательное общество будут посещать хотя бы десять человек – постоянно посещать, понимаете? – вы получите помещение. А что касается мемориальной доски… – Баронесса задумчиво прищурилась. – Мы согласны повесить ее на здание, где ночевал поэт, но с обязательным условием: чтобы на ней было выгравировано то, что Александр Сергеевич написал об этом городе, слово в слово. Вы согласны?

Русалкин побагровел. Половников с трудом удержался от улыбки. Ай да баронесса Корф! А с виду такая очаровательная, такая легкомысленная, такая обыкновенная дама. Нет, не зря, не зря ее послали в благословенный город О.! И уж точно она очень умна, настолько, что может оказаться не по зубам им всем.

Включая искушенного де Ланжере.

Включая губернатора.

И даже включая самого Хилькевича, короля дна.

– А может быть… – начал Русалкин и угас.

– Слово в слово, – твердо повторила баронесса. – Выбирайте.

– А дамочка-то красотка, чистый мармелад, – заметил в оркестре музыкант, управлявшийся с литаврами.

– Выбирайте выражения, Саенко! – сурово велел Бертуччи.

Хоть его предок и вынужден был сделать ноги с родины из-за того, что пырнул ножом любовницу, которая предпочла ему наполеоновского солдата, маэстро не терпел, когда о женщинах отзывались неуважительно.

Если бы вместо того, чтобы пререкаться с музыкантом, маэстро поглядел влево, где волновалась сдерживаемая полицейскими толпа, он мог бы увидеть нечто любопытное. А именно, непременно бы заметил невысокого вихрастого блондина с коричневым чемоданом, который завяз в этой толпе, как муха в сиропе. На лице блондина застыла неподдельная мука, нижняя губа страдальчески оттопырилась.

…Узнав от графа Антонина о скором прибытии баронессы Корф, Валевский раздумывал недолго. Слов нет, искушение побороться с баронессой было заманчивым, однако поляк еще помнил отвратительную вонь, которая царила в его последней тюрьме, и вовсе не горел желанием туда возвращаться. Взвесив все «за» и «против», он решил, что самым благоразумным в данных обстоятельствах будет сделать ноги, и тотчас же начал приводить свой план в исполнение.

Однако персональный ангел-хранитель Валевского, подсказав ему наилучший выход из сложившейся ситуации, очевидно, решил куда-то отлучиться. Ничем иным нельзя объяснить то обстоятельство, что Валевский, спеша к вокзалу, увидел на красном доме вывеску заведения с буквами, скверно стилизованными под греческие. Вывеска гласила, что здесь находится несравненная ресторация гражданина Ф. А. Теодориди.

В любое другое время Валевский прошел бы мимо, но тут из ресторации повеяло поистине божественным ароматом. В аромате этом смешались запахи кофе, свежих булочек, халвы, восточных сладостей и счастья.

«Ни за что туда не пойду, – сказал себе Валевский. – И потом, там наверняка грязь и тараканы. Фу!» Но через минуту уже сидел за столиком и потягивал восхитительный дымящийся кофе. Душа его витала в эмпиреях и не вернулась оттуда даже тогда, когда растворилась дверь и в ресторацию ввалились двое: один – возбужденный господин, который все время яростно жестикулировал, и второй – семенящий коротышка в грязной сорочке, которую он тщетно пытался спрятать под наглухо застегнутым сюртуком. Оба посетителя имели вид классических неудачников.

А потом они заговорили, и Валевский узнал, что баронесса Корф будет еще не скоро, и, значит, он успеет уехать до ее прибытия. А раз так, можно выпить еще чашечку превосходного кофе, который готовил угрюмый хозяин.

Леон выпил чашечку кофе, потом еще одну и поспешил на вокзал, но там было столько полицейских и столько зевак, что душу Валевского сразу же наполнили самые нехорошие предчувствия. Он хотел вернуться, однако толпа закружила его, а когда маленький блондин стал выбираться из нее, то нос к носу столкнулся с городовым, который сердито спросил у него, куда он так торопится.

– Мне на поезд! – простонал Валевский, теряя голову.

– Пока дама не приедет, поезда велено не пущать, – строго ответил страж порядка. – Ждите, милостивый государь!

Валевский хотел проскользнуть мимо городового, но увидел в нескольких шагах пару жандармов, которые (так ему показалось) чрезвычайно внимательно смотрели на него. Он отвернулся и смешался с толпой, стараясь как можно меньше бросаться в глаза.

Наконец поезд прибыл, встречающие засуетились, и через пару минут можно было видеть, как начальник станции и его помощники тащат к выходу багаж приезжей дамы. Валевский отлично помнил, что Амалия знает его в лицо, и на всякий случай спрятался между какой-то толстой дамой, от которой удушливо пахло виолет-де-пармом, и золотоволосым юнцом ротозейской внешности. От сильного запаха у Леона стали слезиться глаза, и он несколько раз чихнул.

Когда Валевский перестал чихать, он поднял голову – и увидел напротив себя, шагах в пятнадцати, не более, баронессу Корф. Улыбка слетела с ее губ, а карие глаза смотрели прямо на него. Спасительная толстуха, за которой он прятался, отошла в сторону, юнец тоже куда-то исчез, и теперь вор был ничем (вернее, никем) не прикрыт.

Валевский был, прямо скажем, не робкого десятка, но в то мгновение он словно физически ощутил, как глаза баронессы – красивые, надо признать, глаза с золотистыми крапинками – прожгли в нем две зияющих дыры. В голове его пронеслись обрывки каких-то глупейших мыслей – что вот так все всегда и происходит: ты строишь расчеты, обводишь вокруг пальца всех и вся и под конец попадаешься, да, попадаешься самым жалким образом. Почему он застрял в той греческой кофейне, которая бог весть отчего именует себя ресторацией? Почему не выждал, когда баронесса приедет и отбудет с вокзала, чтобы спокойно с ней разминуться? Почему, наконец, попросту не удрал из города ночью, когда путь был совершенно свободен? Черт побери!

Он с тоской предчувствовал: вот сейчас баронесса Корф, которая, как он уже убедился, умеет действовать на редкость стремительно, тихим голосом отдаст один-единственный приказ, и два десятка жандармов тотчас же раскидают толпу, выволокут из нее Валевского, пнут пару раз для острастки по ребрам и потащат в городской острог. И при мысли о том, что он сам, можно сказать, помог этой чертовой авантюристке одержать очередную победу, у него заныло под ложечкой.

Леон увидел неподалеку от Амалии седовласого господина с морщинистым лицом и про себя удивился, что мог забыть на вокзале известный вор Агафон Пятируков. Вокруг молодой женщины и ее горничной теперь теснились городские чиновники, торопясь засвидетельствовать свое почтение. Какой-то бледный господин, морщась, вертел кистью руки, другой – холеный господин в орденах – подкручивал усы. Валевский поглядел на него мельком и подумал, что этот тип ему кого-то напоминает, и даже вспомнил кого – пана Шледзя, который заправлял в их приюте и нещадно драл маленького Збышека за каждую совершенную оплошность, а еще чаще – просто так. Леон терпеть не мог вспоминать о своем детстве, в котором не было ровным счетом ничего хорошего, и сердито покосился на баронессу Корф, ожидая, когда же та отдаст роковой приказ.

Но баронесса Корф уже отвернулась и нежно улыбалась тому самому Шледзю № 2 в орденах. Валевский перевел дух и мысленно вознес благодарность Антонину за то, что тот его отделал. Наверняка от побоев лицо у него так «поехало», что Амалия, хоть и стояла недалеко, не смогла его узнать.

Баронесса с горничной сели в экипаж Красовского и в сопровождении двух конных казаков покатили по проспекту. Оркестранты стали убирать свои инструменты. Зеваки принялись расходиться, обсуждая платье приезжей дамы, манеры приезжей дамы и то, как приезжая дама поставила на место Русалкина. Полицейские еще некоторое время поприсутствовали для порядка, а потом скрылись из глаз. Утирая пот со лба, Валевский подошел к окошечку, за которым сидел билетный кассир.

– Один до Киева, – попросил он. Подумал и добавил: – Первым классом, вагон для некурящих.

После чего полез в карман за кошельком.

– Ну, сударь? – сердито спросил кассир, глядя, как Валевский хлопает себя по карманам и беззвучно ругается. – Так будем брать билет или нет?

– Кажется, я забыл дома кошелек, – промолвил вор, выдавив из себя улыбку. – Но я еще вернусь!

И, стиснув ручку чемодана, он быстрым шагом двинулся прочь.

Примерно через полчаса после того, как баронесса Корф покинула вокзал, торжествующий Агафон Пятируков положил на стол перед Хилькевичем розовый дамский кошелек в виде расшитого бисером мешочка.

– Вот, – сообщил вор, сияя улыбкой. – Это ее кошелек, как вы и просили. Васька тоже недурной улов хватанул – обчистил в толпе десяток фраеров. У парня явный талант, хорошо бы его на вокзале оставить. Доходное место, ежели с умом взяться, конечно. И платить он вам будет исправно, я обещаю.

Вася Херувим, стоя в стороне, застенчиво шмыгнул носом.

– Посмотрим, посмотрим… – нараспев проговорил Хилькевич. – А приезжей даме наука. Чтоб за вещичками своими приглядывала получше. А то приехала, вишь, краденые ценности искать, хе-хе! Ты за своими сначала уследи!

Король дна довольно рассмеялся.

– Только вот де Ланжере это не понравится, – рискнул заметить Пятируков.

– Не пойман – не вор, – отрезал Хилькевич. – Сколько у нее в кошельке?

Прежде всего король дна был деловым человеком.

– Не знаю, я еще не смотрел, – отозвался Пятируков. – Но кошелек-то тяжелый. Сейчас…

Он полез в розовый мешочек – и тут Вася не узнал своего дядю. Агафон Пятируков разинул рот, вытаращил глаза, да так и остался стоять.

– Что там? – почуяв неладное, спросил Хилькевич.

С несчастным видом Пятируков протянул ему кошелек, и тут Хилькевич увидел, что тот набит вовсе не золотыми монетами и кредитными билетами, а мелкими гладкими камешками.

– Что? Но как… – просипел Пятируков и умолк.

Хилькевич осмотрел кошелек и заметил в отделении для банкнот аккуратно свернутую бумажку. Дернув щекой, король дна вытащил бумажку и развернул ее.

На листке аккуратным дамским почерком было написано:

«Г-ну Виссариону Хилькевичу. В собственные руки.

Зная о ваших способностях и ценя вашу выдумку, я припасла для вас сей небольшой сюрприз. Надеюсь, он придется вам по душе.

Полагаю, нам будет нелишне встретиться и поговорить. К примеру, сегодня, в 3 часа дня, в гостинице «Европейская». Если вы меня опасаетесь, можете взять с собой своих людей в любом количестве.

Надеюсь, вы не заставите меня ждать.

Баронесса А. Корф».

 Глава 5  Ценные бумажки разного достоинства. – Неудачный комплимент опытного ловеласа. – Время встречи изменить нельзя.
Горничная Дашенька закончила прихорашиваться перед зеркалом и вышла из номера. Она рассчитывала, что до трех часов – когда у Амалии Константиновны назначена какая-то важная встреча – у нее самой есть свободное время. Но не тут-то было – в коридоре девушку остановил лакей и вручил несколько конвертов с приглашениями. Дашенька надула губы.

– Ну и кто тут? – проворчала она, рассматривая конверты. – К губернатору нас уже звали, к вице-губернатору звали, жена полицмейстера тоже прислала приглашение. Так, надворный советник, генерал… еще один генерал… статский советник Лакомый… Вот повезло его жене, хорошо, наверное, быть госпожой Лакомой! – Горничная сложила конверты, состроив страдальческую гримасу. – И совершенно непонятно, когда у нас будет время ходить по всем этим обедам. Мы и для вице-губернатора еле время выкроили!

– Тяжелая у вас служба, – притворно вздохнул лакей, одним глазом кося на светлые колечки Дашенькиных волос на шее, а другим – на ее соблазнительное декольте.

– И не говори! – поддержала девушка. – Сплошные разъезды, то туда, то сюда. Дома толком побыть некогда, чуть что – и сразу в дорогу.

Лакей хотел продолжить беседу, но тут увидел в конце коридора холеного господина с клиновидной бородкой. Господин мрачно покосился на него, и лакей, сразу же вспомнив о том, что его ждут совершенно неотложные дела, ретировался. Дашенька разочарованно поглядела ему вслед. Господин с бородкой меж тем уже материализовался возле нее.

– Послушай, любезная…

«Любезная» обернулась и, признав симпатичного полицмейстера, вся заискрилась улыбкой.

– А что за письма ты несешь? – строго вопросил подошедший.

– Нехорошо любопытствовать, сударь! – откликнулась горничная и хихикнула.

Услышав глупое хихиканье, полицмейстер сразу же успокоился. Какой бы умной ни была хозяйка, горничная явно ей уступала.

– Я, между прочим, здешний полицмейстер, – важно изрек де Ланжере. – И мне все полагается знать по чину.

Говоря, он вложил в свободную руку горничной какую-то бумажку. Однако продолжение было вовсе не таким, на какое полицмейстер рассчитывал. Дашенька с любопытством поглядела на бумажку, признала в ней трехрублевку и, ослепительно улыбнувшись, засунула ее обратно де Ланжере в карман.

– Не по чину берете, сударь, – сказала она загадочно. – И не по чину даете.

И ласково поглядела опешившему мужчине прямо в глаза.

– Да ты нахалка, однако! – объявил полицмейстер, машинально отмечая, что у нахалки очень красивые глаза, да и все остальное явно заслуживает самого пристального внимания с его стороны. – Может, мне еще радужную[14] тебе дать?

– А хоть бы и так, сударь, – отвечала горничная, томно косясь на собеседника. – Потому как мне отлично известно, что вы хотите узнать.

– Да? – Полицмейстер дивился все больше и больше. – И что же я хочу знать?

– Не погонят ли вас вскорости в шею, – снова хихикнула горничная. – Цельный день за мной всякие господа ходят, деньги сулят и все выспрашивают, не будет ли им от визита моей госпожи какого урону. Смех, да и только!

Однако де Ланжере было вовсе не смешно.

– И что, погонят меня или нет? – довольно-таки сухо спросил он.

– Откуда мне знать? – пожала плечами плутовка. – Только ежели вы верите, что госпожа со мной делится, что да как, вы не правы, сударь, не правы! Не таковский она человек, чтобы прислуге все разбалтывать!

Де Ланжере вздохнул.

– Послушай, милая… Я понимаю, что твоя госпожа многое держит в секрете, но если вдруг… если ты что услышишь… – он облизнул губы, – обо мне или… или о моем месте… – Полицмейстер полез в карман, достал бумажку покрупнее достоинством и со значением поводил ею в воздухе перед носом Дашеньки. Горничная следила за бумажкой, как завороженная. – У меня много врагов, – горько сказал полицмейстер, вкладывая купюру в руку Дашеньки. – И хотя я тружусь, не щадя живота своего, многим мое присутствие в этом городе не по нраву. Я знаю, что меня могут оговорить, опорочить… да-с… – Он заглянул в декольте Дашеньки и приосанился. – Но ты, мне кажется, умная девушка, и…

– Так обычно говорят девушкам, которые не могут больше ничем похвастаться, – с разочарованием заметила Дашенька, отчего полицмейстер поперхнулся. – Не волнуйтесь, сударь, если я что услышу про вас, непременно скажу.

И, стрельнув глазами, чем окончательно добила потомка французского короля, скользнула прочь.

Далеко, впрочем, Дашеньке уйти не удалось, потому что возле лестницы ее поджидал черноусый брюнет с волосами, густо покрытыми фиксатуаром. Костюм на брюнете был просто идеальный, золотые часы поражали воображение тонкостью работы, но, несмотря на это, их обладатель отчего-то не внушал совершенно никакого доверия.

– Красавица-душа, до чего хороша! – промурлыкал он, расплываясь в счастливой улыбке.

– Кому душа, а кому иди мимо, – весьма неприветливо отозвалась Дашенька.

– Мадемуазель, право слово, вы со мной чересчур суровы, – объявил сутенер Жорж. – Можно вас на пару слов?

– Нельзя, – последовал мгновенный ответ.

– Совсем никак? А если так? – В руке Жоржа, зажатая между средним и указательным пальцем, неведомо откуда возникла сложенная бумажка.

Дашенька вздохнула, покосилась вправо, покосилась влево и с видом человека, вынужденного покориться грубому принуждению, взяла бумажку.

– Ты горничная баронессы, принцесса? – спросил Жорж, пристально глядя на нее.

– А ты мне не тыкай, – отрезала Дашенька. Развернув бумажку, поглядела ее на свет и вздохнула: – Фальшивая. Впрочем, чего еще ожидать от такого, как ты!

И в следующее мгновение фальшивая купюра, с помощью которой подручный Хилькевича надеялся задобрить горничную и кое-что у нее выведать, полетела Жоржу в лицо. Сутенер остолбенел.

– Меня можно подкупить, я такой же человек, как и все. Но не фальшивыми же деньгами! – беззлобно промолвила Дашенька и строго поглядела на раздавленного Жоржа. – Передай… сам знаешь кому… чтобы не опаздывал на встречу. Иначе другой раз встреча случится в городском остроге на Райской улице, а твой хозяин будет уже закован в кандалы!

Жорж хотел протестовать, объяснить, что все получилось случайно – он понятия не имел, что бумажка, которую он получил от Хилькевича, поддельная… но Дашенька уже прошла мимо, зажав в руке пачку конвертов и гордо неся голову. К тому же откуда ни возьмись возник полицмейстер де Ланжере и злобно уставился на сутенера. Выругавшись вполголоса (без всякого соблюдения рифм), Жорж подобрал скомканную купюру с пола, оскалился и был таков.

Через несколько минут он уже пил вино в заведении мадам Малевич, расположенном аккурат напротив гостиницы «Европейская». Галстук Жоржа валялся на столе, ворот рубашки был расстегнут, и одна из девиц, стоя сзади в одних чулках и корсете, массировала сутенеру плечи. Все девицы мадам Малевич обожали Жоржа, потому что он был не злой, не жадный и к тому же такой милашка, что просто ах.

– Он выставил меня дураком! – кричал Жорж. – Ассигнация была фальшивая!

– Успокойся, успокойся, мой котик, – гудела Розалия. – Где она?

Жорж кивнул на сюртук, лежащий на диване. Розалия достала злосчастную бумажку и тщательно осмотрела ее.

– Точно фальшивая, – вздохнула она. – Варшавская работа, сразу и не заметишь. А горняшка-то не промах!

– В чем дело? – С этими словами в комнату в сопровождении Пятирукова и графа вошел Хилькевич.

– Зачем вы дали мне фальшивую бумажку, чтобы подкупить горничную? – набросился на него Жорж.

У Хилькевича возникло скверное чувство: ситуация окончательно выходит из-под контроля, если даже Жорж позволяет себе кричать на него при свидетелях. Однако король дна сдержался.

– Мне неизвестно, в чем дело, – холодно сказал он. – Розалия?

Владычица веселых домов обрисовала ситуацию, не забыв упомянуть и о переданной Дашенькой угрозе организовать встречу в остроге, если Хилькевич не придет к баронессе. Король дна нахмурился.

– Это ведь ты дал мне ту ассигнацию, – сказал он, оборачиваясь к Пятирукову. – Откуда она?

Пятируков со смущением ответил, что бумажка была из чужого кошелька – одного из тех, которые стащил его племянник на вокзале, пользуясь теснотой и суматохой. (Никто из присутствующих так никогда и не узнал, что купюра явилась на самом деле из кошелька Валевского.)

– К горничной нам теперь не подобраться, – вздохнул Хилькевич.

– Ну почему? – отозвалась Розалия. – Можно еще Груздя к ней послать, к примеру.

– Груздь слишком старый, он ей не пара, – возразил Жорж.

Он мельком улыбнулся девице в чулках и поцеловал ей руку, и та, истасканная, бесконечно несчастная, в сущности, провинциалочка, приехавшая в большой город за большим счастьем, заулыбалась так, словно ее поцеловал сам король. Розалия сверкнула на нее глазами, и девица поспешно вышла за дверь.

– А какое это имеет значение? – ответил Хилькевич. – Хотя…

Он задумался.

– Я все-таки считаю, что незачем идти на встречу, – проворчал Пятируков. – Мало ли что сказала какая-то служанка…

– В самом деле! – поддержал его граф.

– Если мы не придем, дама может решить, что мы ее боимся, – возразил Жорж.

– И что? – вскинулась Розалия.

– С тем, кто боится, можно сделать все, что угодно, – бросил сутенер.

«Смотри-ка, что ему известно!» – удивился про себя Хилькевич.

– А прийти, – упорствовал Пятируков, – будет все равно что признать свою вину!

– Вину в чем? – пожал плечами Хилькевич. – В том, что сперли мешочек с камушками? Так она сама его обронила на вокзале, к примеру. И что?

Розалия села в кресло и скрестила отечные ноги, обутые в дорогие туфли цвета бордо с золочеными пряжками. По старой памяти туфли были на больших каблуках, и хотя Розалии теперь было нелегко на них передвигаться, она упорно отказывалась сменить обувь на более удобную.

– А мне вот интересней то, что было до мешочка, – внезапно объявила хозяйка.

– Говори ясней, – попросил Пятируков.

– Она нас просчитала, – жестко сказала Розалия. – Она знала, что мы будем делать и как. Она знает о Виссарионе – и, возможно, не только о нем. Но будь она хоть самой умной женщиной на свете, без сведений у нее бы ничего не вышло. Понимаете, о чем я?

Хилькевич кивнул.

– Кто-то нас заложил, – уронил король дна. – Причем до того, как баронесса приехала в город.

– Поэтому хорошо бы узнать, что именно ей известно, – закончила Розалия. – С этой точки зрения встреча с ней может оказаться весьма полезной.

Однако Пятируков не желал сдаваться.

– Ну и что, что ей о нас известно? – с вызовом спросил он. – Все равно она ничего не сможет поделать. И потом, она ищет Валевского и украденную парюру – пусть ищет! Мы что, собираемся ей мешать?

Граф Лукашевский рассеянно потирал усы.

– Должен признаться, – неожиданно проговорил он, – мне это не нравится. Жили мы, не тужили, и тут нате вам…

– Антонин, прошу вас, оставьте рифмы Жоржу, – с гримасой раздражения перебила его Розалия. – Лично мне совсем не понравилось, как уверенно горничная говорила насчет острога на Райской улице. Кстати, откуда им известно, что он именно на Райской улице, а?

Подавленные воры стихли и только переглядывались. Жорж застегнул ворот рубашки и стал завязывать галстук.

– Без десяти три, – напомнил он, показывая глазами на часы в углу. – Счастливые часов не наблюдают, а прочие без них пропадают. Ну так как? Идем или нет?

Без двух минут три Амалия вышла из своего номера и спустилась в Герцогский салон, расположенный на первом этаже «Европейской». Здесь было уютно, чинно и спокойно. Бюст герцога, стоявший на возвышении, взирал на немногих посетителей, которые почтили своим присутствием салон в этот час. Трое или четверо мужчин читали газеты, какая-то полная дама в туфлях цвета бордо пила кофе. Амалия задержалась на ней взглядом и подумала, что дама явно переборщила с косметикой.

Часы в углу пробили три раза. К Амалии подошел слуга, но, получив ответ, что ей ничего не надо, поклонился и отошел.

– Кажется, международное положение осложняется, – произнес мужчина за соседним столиком.

Он сложил газету, которая скрывала его лицо, и, уже не таясь, посмотрел на Амалию. Это был господин в седых бакенбардах, весь облик которого наводил на мысли о беспорочной службе, отличном послужном списке и многочисленных наградах.

– Виссарион Сергеевич? – спросила Амалия. – Вы вовремя, благодарю вас. Не хотите ли пересесть за мой стол?

Виссарион Сергеевич усмехнулся каким-то своим тайным мыслям, однако же приглашение принял.

– Мне сказали, вы хотели меня видеть, – проговорил он, избегая упоминать об инциденте на вокзале. – Итак?

Баронесса Корф вздохнула.

– Полагаю, мы не будем терять время и играть в прятки, пытаясь ввести друг друга в заблуждение, – сказала она. – Вы знаете, кто я, и я знаю, кто вы. Думаю, вам должно быть известно и о том, что именно привело меня в ваш город.

– Лучше скажите вы, сударыня, – очень кротко попросил Хилькевич. – Я старый человек, могу и ошибиться.

Амалия улыбнулась.

– Некто Леон Валевский, российский подданный, – заговорила баронесса, – украл драгоценности, которые один… беспечный человек имел несчастье подарить знаменитой танцовщице. Драгоценности тому человеку не принадлежали и вообще являются фамильной ценностью. Мне поручено вернуть их, причем вернуть любой ценой. А пан Валевский в настоящее время находится в вашем городе.

– Беспечный человек – великий князь Владимир? – невинно поинтересовался король дна.

– Допустим, его звали именно так, – после небольшой паузы ответила баронесса. – Вряд ли это что-то меняет.

– Гм, с какой стороны посмотреть, сударыня. Потому что, насколько мне известно, вы и великий князь одно время были весьма, весьма коротко знакомы,[15] – отозвался Хилькевич лукаво. И улыбнулся, не скрывая своего торжества.

Однако, как оказалось, он сильно недооценил баронессу Корф. На его мелкий укол Амалия ответила ударом, который – если пользоваться боксерским языком – сразу же отправил собеседника в нокаут:

– Положим, мне тоже многое о вас известно. Например, то, что вы убили свою жену.

Улыбка застыла на губах Хилькевича.

– Ложь! – проговорил он, дернув щекой. – Моя жена умерла после болезни.

– Я по натуре невероятно доверчива, – легко согласилась баронесса. – И если вы мне сейчас скажете, что ваша жена умерла оттого, что ее затоптало стадо диких слонов, которое убежало из местного зоопарка, я тоже вам поверю. Только вот к нашему делу смерть женщины не имеет никакого отношения.

– К нашему делу? – насторожился Хилькевич.

– Именно так, – подтвердила Амалия, и старый негодяй почти физически ощутил исходящую от нее угрозу, которая, как он только сейчас понял, вовсе не была шуткой. – Условия мои таковы. Вы заправляете данным городом, вернее, худшей его частью, и наверняка знаете, где находится Валевский, а также императорская парюра. Вы отдаете мне Валевского и драгоценности, которые он украл, и мы с вами будем в расчете. Можете и дальше строить из себя царька преступного мира, я не буду вам мешать. Более того, могу даже пообещать оградить вас от притеснений со стороны властей, если таковые будут иметь место. Как видите, в моих требованиях нет ничего невозможного, и думаю, вам будет легко выполнить мою просьбу.

Хилькевич поймал взгляд Жоржа, который высунул голову из-за газеты за два столика от них. Розалия хмурилась и покусывала губы. Граф Лукашевский, стоя у окна, делал вид, что любуется видом на море, но по его напряженной спине Хилькевич видел, что Антонин не пропустил ни слова из разговора. Старый друг Пятируков так волновался, что даже не заметил – он держит свою газету вверх ногами. Однако сейчас, признаться, король дна жалел, что отправился на встречу со своими сообщниками. Ему не понравился тон баронессы, не понравилось, что она говорила с ним – нет, не как со слугой, а как с каким-то ничтожеством, которое только строит из себя значительное лицо. Никто и никогда в благословенном городе О. не смел обращаться с ним так. И еще ему крайне не понравилось, что приезжая дама упомянула о его жене.

– Какая поразительная просьба, сударыня, – проговорил Хилькевич, не сводя с собеседницы пристального взора. – Право, вы преувеличиваете мои возможности. Почему бы вам не обратиться, к примеру, к господину де Ланжере? В конце концов, он наш полицмейстер и обязан знать, что творится в городе.

– Мне следует понимать ваши слова как отказ? – осведомилась баронесса. – Поверьте, сударь, если бы я могла обойтись одним де Ланжере, я бы уже так и поступила. Но что-то подсказывает мне, что вы можете принести куда больше пользы.

И Амалия очаровательно улыбнулась.

– Боюсь, вы плохо знаете меня, сударыня, – спокойно промолвил Хилькевич. – Я никому не оказываю одолжений, даже хорошеньким женщинам, которые приехали из столицы. Вы собирались оградить меня от притеснений со стороны властей, кажется? – Король дна пожал плечами. – Власти и так никогда меня не притесняли. Не знаю, кто является вашим осведомителем, но уж это он обязан был вам сообщить.

Баронесса вздохнула.

– Значит, вы все-таки отказываетесь, – констатировала она. – Таково ваше окончательное решение?

– Да, – твердо ответил Хилькевич.

– Что ж… – обронила Амалия после паузы. – Tant pis pour vous, tant mieux pour moi.

Хилькевич ждал, что сейчас баронесса произнесет обязательную и, с его точки зрения, совершенно бессмысленную в таких случаях фразу о том, что он вскоре пожалеет о своем решении, но то, что та сказала, его обескуражило. Он не был силен в языках и теперь мучился, пытаясь определить, на что именно столичная гостья намекала. А о том, что ее слова содержали какой-то намек, Хилькевич догадался по блеску глаз дамы.

– Это все, о чем я хотела с вами говорить, – завершила встречу Амалия. – Вы свободны.

Все-таки она не удержалась от искушения обойтись с ним под конец как со слугой. И опять Хилькевич пожалел, что взял с собой своих людей, которые стали свидетелями его унижения.

Поднимаясь с места, он поглядел на лицо баронессы, и тут его словно ударило током – в нем не было и следа досады или раздражения, которые мог вызвать его отказ. Напротив, на нем было написано полное удовлетворение, словно дама услышала именно то, что ожидала и именно чего добивалась. А ведь дело, из-за которого она приехала в О., и впрямь было весьма, весьма важным, и помощь короля воров могла оказаться очень кстати.

«Черт возьми, – в смятении подумал Хилькевич, – уж не нарочно ли баронесса провоцировала меня на отказ? Но зачем ей это нужно?»

Не прощаясь, даже не поклонившись даме, он быстрым шагом вышел из Герцогского зала и направился в дом напротив. Через несколько минут к нему присоединились его сообщники.

– Какая наглость! – восклицала Розалия, воздевая к потолку свои пухлые руки. – Явиться к нам и требовать, чтобы мы выдали одного из наших! Нет, какая наглость!

– Валевский не наш, – напомнил граф. – И никогда не был нашим.

– Все равно, он честный вор и хотя бы поэтому заслуживает уважения! – Розалия вся колыхалась от возмущения.

Пятируков блуждал по комнате, то и дело запуская пятерню в волосы. Видно было, что Агафон чем-то сильно смущен. Граф объявил, что не прочь чего-нибудь выпить. Жорж открыл новую бутылку, да так «ловко», что едва не уронил ее на почти новый ковер. (Заметим в скобках: положим, ковру на самом деле было лет десять, но с точки зрения каких-нибудь версальских ковров он все равно считался младенцем.)

– Что баронесса сказала в конце? – внезапно спросил Пятируков у Хилькевича. – Я не понял ее слов. Она говорила по-французски?

Жорж, который наливал себе вино, насмешливо хмыкнул и перевел:

– «Тем хуже для вас, тем лучше для меня».

– И что сие значит? – растерялся Пятируков.

Хилькевич имел все основания полагать, что лично для него это не значит ничего хорошего, но тут вошла одна из девиц и сказала, что явился Сенька-шарманщик.

– Говорит, у него дело до Виссариона Сергеевича, – добавила девица.

Все шарманщики в городе, равно как и все нищие, были обязаны платить дань хозяину воров. Пятируков нахмурился.

– Сенька же за месяц задолжал, разве нет? Чего вдруг он таким смелым заделался? Раньше все от нас бегал, боялся, как бы ему руку не сломали.

– Не иначе, денежки завелись, – усмехнулся граф.

– Да какие там деньги! – фыркнула Розалия. – Он же пропивает все. Пропащий человек, совершенно пропащий.

– Ладно, – смилостивился Хилькевич, – впусти его. Посмотрим, что ему надо.

Девица вышла и вскоре впустила в комнату невзрачного мелкого субъекта, совершенно плешивого, несмотря на молодость, с серыми бегающими глазками и испитой физиономией. На субъекте был рваный пиджачок, заляпанный пятнами, и неопределенного цвета штаны, а на шее висела шарманка. В руках субъект держал пакет, перевязанный бечевкой.

– Виссарион Сергеич! – пробулькал субъект, радостно осклабившись. – Мы того, с оброком пришли!

Шарманщик полез в карман, едва не выронив пакет, и достал новехонький блестящий рубль.

– Ты никак разбогател, Сеня, – сказал Хилькевич с нехорошей улыбкой.

– Да вы что! – вскричал субъект, всплеснул руками и едва не уронил пакет вторично.

Тут уж граф не выдержал:

– Что у тебя в пакете?

Сенька потупился:

– Не знаю… Ей-богу! Попросили вам передать.

Хилькевич выпрямился в кресле. Розалия приоткрыла рот.

– Кто попросил передать? – каким-то новым, придушенным голосом задал вопрос теперь Хилькевич.

– А черт его знает! – отвечал удивленный шарманщик. – Девушка какая-то… Подошла, говорит: окажи услугу… вот тебе рубль, я знаю, ты задолжал… иди отдай хозяину, он сейчас у Розалии… и пакет ему передай. Я хотел того, в портерную… – Молчание, царившее в комнате, начало пугать Сеньку, он съежился и стал отступать к дверям. – Пришел туда, а ее закрыли… по случаю приезда высокой особы… то есть… Ну и я того, к вам…

– Давай пакет, – велел Хилькевич. Глаза его горели нехорошим стальным блеском.

Сенька съежился еще больше, но пакет отдал. Размоталась бечевка, развернулась упаковочная бумага…

– Фу! – с отвращением воскликнул граф. И даже отступил на шаг назад.

Жорж посмотрел на содержимое пакета и скривился. Пятируков позеленел.

– Что за гадость? – взвизгнула Розалия. – Виссарион, что все это значит?

– Хотел бы я знать, – угрюмо ответствовал король дна.

В пакете, предназначенном ему, лежала дохлая ворона.

 Глава 6  Злопамятность пана Валевского. – Его отношение к словесности вообще и к российской в частности. – О том, как иногда может помочь несуществующая невеста.
Пока в веселом доме Розалии Малевич происходили описанные выше невеселые и, прямо скажем, довольно-таки зловещие события, некий блондин, невысокий, складный и ладный, присел на чашу фонтана, расположенного на городской площади, поставил рядом с собой чемодан, утер платком лоб и задумался.

…Когда французский герцог впервые оказался в здешних краях, он оглядел унылые домишки, козу, привязанную к изгороди, лужу посреди дороги, вздохнул и сказал своим спутникам, тоже французам, которые, подобно ему, были вынуждены эмигрировать из-за творящейся на родине революционной чепухи:

– Да, господа, это не Версаль!

После чего повелел считать это место площадью и нарек ее Парижской.

Прошло время, и площадь приобрела почти цивилизованный вид. Она украсилась фонтаном в одном конце, статуей императора Николая в другом и неплохо устроенной мостовой между ними. Кроме того, герцог приказал посадить на площади сирень и акации, которые с тех пор буйно разрослись и давали живительную тень, если солнце светило слишком ярко.

Итак, Леон Валевский присел на чашу фонтана, который все равно бездействовал, поглядел на воробьев, с беззаботным чириканьем прыгавших по мостовой, и задумался, что же ему делать дальше. Выход напрашивался сам собой: стащить кошелек у какого-нибудь неосторожного гражданина, сесть на поезд и уехать как можно дальше от баронессы Корф.

В сущности, такие действия не таили в себе ничего невозможного. Однако при мысли, что ему придется ради спасения жизни и свободы обчищать чужие карманы, Валевского разобрала злость. Он был виртуозом отмычки, мастерски управлялся с динамитом, и не было такого сейфа, перед которым Леон спасовал бы. Но столь вульгарное занятие, как лазание по чужим карманам, вызывало у него, мастера своего дела, примерно то же чувство, которое ощущает, допустим, искушенный писатель, вынужденный сочинять рекламные тексты для заведомо дрянного товара, или оперный певец, которому предлагают исполнять застольные песенки.

Кроме того, Валевского не оставляло неприятное ощущение, что на вокзале его обчистили не просто так, а специально, и теперь молва о произошедшем разнесется по всей Российской империи. Скоро его враги, а также друзья (в воровской среде разница между этими двумя понятиями не столь существенна) будут надрывать животы, узнав, каким дураком его выставили. В самом деле, что может быть смешнее обкраденного вора?

Валевский был самолюбив, а помимо всего прочего, еще и крайне злопамятен. И он дал себе слово когда-нибудь, если ему представится случай, непременно поквитаться с Виссарионом и его шайкой.

Успокоив себя на сей счет, Леон поднялся и подхватил чемодан. Навстречу ему по площади ковылял сухонький старичок в пенсне, тащивший под мышкой связку книг. Валевский налетел на него, извинился, пожелал старичку приятного пути и проследовал дальше.

Вскоре он был уже на городском вокзале. Исследовав кошелек, который неизвестно как перекочевал в его карман из кармана старичка, убедился, что в нем очень мало денег, но, пожалуй, хватит на билет 2-го класса до Киева, и собрался подойти к окошку кассы. Но тут в глаза ему бросились двое жандармов, которые, аккуратно подхватив под локти, уводили куда-то молодого светловолосого человека невысокого роста. Вокруг жандармов бегала раскрасневшаяся дама в желтой шляпке и норовила стукнуть их по ногам зонтиком.

– Отпустите его! – кричала женщина на весь вокзал. – Он ничего не сделал! Негодяи!

– Простите, сударыня, – отвечал тот жандарм, что помоложе, уворачиваясь от разящего зонтика, – но нам велено задерживать всех пассажиров, по приметам похожих на известного вора Валевского. А ваш спутник чрезвычайно на него похож!

Услышав последние слова, Леон нырнул за колонну и вышел из-за нее только тогда, когда жандармы скрылись из виду. Он еще раздумывал, что ему предпринять, когда услышал за спиной выразительный кашель.

– Прошу вас, сударь, пройдемте со мной, – тихо попросил третий жандарм, которого Валевский не заметил.

– А в чем дело? – пробормотал Леон, чувствуя, как стены вокруг него сжимаются до размеров тюремной камеры, а на окнах сами собой вырастают решетки. – Я… я только что приехал! – вдохновенно солгал он.

Жандарм взглянул на его документы (в которых стояли чужое имя и фамилия) и объяснил, что им велено задерживать всех невысоких блондинов, которые пытаются покинуть город. Когда таких блондинов наберется достаточно, подъедет столичная дама, которая знает в лицо нужного ей человека, чтобы опознать его. Валевский похолодел.

– Впрочем, – милостиво сказал жандарм, возвращая документы, – раз вы приехали, а не уезжаете, сударь, вам нечего опасаться.

Валевский выдавил из себя улыбку, подхватил чемодан, негнущейся рукой принял документы и настолько быстро, насколько позволяли приличия, покинул вокзал. Почти бегом он пересек дорогу и двинулся обратно к Парижской площади.

Таким образом, то, что он опустился до уровня обыкновенного карманника, не спасло. Он попал в ловушку, потому что, с одной стороны, его подстерегали баронесса Корф и люди, которых столичная дама отрядила на поиски вора Валевского, а с другой стороны, были Хилькевич и его компания, от которых Леон тоже не ждал для себя ничего хорошего.

«Что же мне делать?» – спросил он себя.

Замечу, то был не извечный вопрос русской интеллигенции «Что делать?», обращенный непонятно к кому, а вполне конкретный вопрос, что может предпринять для своего спасения именно он, Леон Валевский.

Можно, конечно, попытаться покинуть город иначе, чем по железной дороге, но – нужны деньги. Кроме того, Валевский знал, что порт контролируют люди Хилькевича, а он не горел желанием попадаться им на глаза. Еще можно залечь на дно, на что тоже требуются деньги. И можно, наконец, ничего не делать и ждать, когда судьба сама пошлет ему шанс.

И судьба вняла его призыву.

Шанс явился в образе молодой особы с мечтательными глазами и с рыжеватыми кудряшками, которые выбивались из-под отчаянно модной шляпки. (Мадам Саркисян, которая делала такие шляпки по несколько штук в день, уверяла, что это «настоящий Париж», и, возможно, так оно и впрямь было, потому что весь настоящий Париж производился в маленьком подвальчике на той самой Парижской площади.) Помимо шляпки, на особе было голубое платье и востроносые туфельки, пытающиеся притвориться, что они голубые, хотя на самом деле цвет их был лиловым.

Особа прошла мимо Леона, кинув на него рассеянный взгляд. И молодой человек, который тоже умел бросать взгляды, но притом никогда не бывал рассеянным, отметил, что у особы круглые плечи и что она вообще довольно мила, хотя на ее вздернутом носике уместились несколько веснушек. Но тут же Валевский заметил у незнакомки на локтях очаровательные ямочки и мигом позабыл про веснушки.

Леон влюблялся довольно редко, приблизительно один-два раза в месяц, однако если влюблялся, то его было не остановить. Мгновенно приняв решение, он пошел следом за взволновавшей его незнакомкой.

Шагов через сорок девушка поравнялась с тем самым стариком, у которого Валевский похитил кошелек, и просияла улыбкой:

– Здравствуйте, Аркадий Ильич! Вы будете вечером на заседании общества? Сегодня мы будем разбирать стихи Нередина. Брат обещал подготовить интересный доклад!

Старичок собирался было ответить, но тут к ним быстрым шагом подошел Валевский.

– Надо же, какая встреча! А я вас искал, сударь! Вы же обронили возле фонтана свой кошелек!

Леон говорил, и улыбался, и кланялся, и протягивал старику его собственность. Аркадий Ильич смущенно замигал.

– Действительно… – пробормотал он, ощупывая карман. – А я и не заметил, как его потерял… Вы очень любезны, сударь!

– Очень мило с вашей стороны, сударь, – сказала девушка серьезно, оборачиваясь к Валевскому. – Аркадий Ильич – наш библиотекарь, и жалованье у него совсем мизерное. Я даже не знаю, как вас благодарить!

И вдруг Валевский ощутил очень странную вещь – словно проснулась его совесть, которая спала сладким сном много-много лет. Совесть зевнула, обернулась ежиком и мягко кольнула куда-то возле сердца. Ему сделалось стыдно, что он украл кошелек у старика, и еще было стыдно, что разыграл из его возвращения целое представление. Леон смутился, забормотал что-то, даже сделал движение, чтобы уйти… Но девушка истолковала его смущение самым выгодным для него образом.

– По правде говоря, у нас не тот город, где возвращают пропавшие вещи, – сказала она. – Вы ведь нездешний, не правда ли?

Валевский смиренно сознался, что да, и, словно спохватившись, представился:

– Леонард Дроздовский. А вы…

– Надежда Николаевна Русалкина, – весело сказала девушка. – А с Аркадием Ильичом Росомахиным вы уже некоторым образом познакомились.

– Вы надолго к нам? – спросил библиотекарь. Вблизи было видно, что он тощ, как пергамент, и что глаза у него младенчески голубые, добрые и бесхитростные. Тут разбушевавшаяся совесть дала Валевскому такого пинка под ребра, что молодой человек даже малость побледнел.

– Право, не знаю, – сознался Леон, – я при-ехал к моей невесте, то есть думал, что она моя невеста, а она, оказывается, нашла себе другого. Я немного повздорил с ним, ну и…

Его версия складно объясняла синяки на физиономии и к тому же должна была расположить к нему слушателей, что, собственно, и произошло. Для пущего усиления эффекта Леон потупился и стал рассматривать носки своих штиблет. Наденька вздохнула, а старичок-библиотекарь задумчиво кивнул.

– А как вы относитесь к российской словесности? – осведомился он.

Валевский решил было, что ослышался – настолько неожиданным получился вопрос. Наденька засмеялась, встряхнула головой и объяснила:

– Мой брат Аполлон основал «Общество любителей российской словесности». И уже несколько лет добивается, чтобы нам дали помещение. Вот сегодня приезжая дама, как же ее…

– Баронесса Корф, – подсказал библиотекарь.

– Да, так вот баронесса пообещала, что нам дадут помещение, если в обществе будут состоять хотя бы десять человек. Но нас всего четверо: я, брат, кузен Женечка и Аркадий Ильич. – Наденька вздохнула и с надеждой покосилась на Валевского.

По правде говоря, Леон терпеть не мог словесность – хоть польскую, хоть российскую, хоть французскую. Любой текст, написанный буквами, вызывал в его душе непреодолимое отвращение. Подобным отношением он был обязан все тому же пану Шледзю, который заставлял воспитанников учить наизусть длиннейшие стихи и немилосердно лупил детей, когда те делали ошибки. Кроме того, его покоробило, что даже словесность не могла обойтись без баронессы Корф. Однако он посмотрел на Наденьку, на младенческие глаза библиотекаря – и решился, объявил:

– Если вы не против, я хотел бы вступить в ваше общество.

Наденька просияла, библиотекарь умилился и вынужден был даже снять пенсне, чтобы протереть его от набежавших слез.

– Замечательно! – воскликнула Наденька. – Где вы остановились? Как раз сегодня мы будем обсуждать поэта Нередина…

Валевский ответил, что он пока нигде не остановился, и еще раз поплакался на жестокость придуманной невесты. Тут вмешался библиотекарь и сказал, что может предоставить ему комнату на чердаке в своем доме. На время, а там видно будет.

– На самом деле любителей словесности так мало, сударь, – добавил старичок. – И я буду счастлив хоть чем-то вам помочь.

Новоиспеченный поклонник литературы немного поотнекивался для виду, но потом дал себя уломать. По правде говоря, он начал относиться к словесности немного терпимее, раз та позволила ему столь легко получить крышу над головой и приют в тех кругах, где его никто никогда не стал бы искать. И Валевский дал себе слово при первой же возможности почитать что-нибудь. К примеру, Мопассана или Мицкевича.

Стоящий на постаменте император Николай задумчиво сощурился, глядя на человека с коричневым чемоданом, уходящего в сопровождении девушки и дряхлого старика. Возможно, император еще не забыл, как у него под носом Валевский давеча обчистил карманы того самого старика, и бронзового властелина разбирала досада, что он не может сойти с постамента и накостылять по шее мерзавцу.

– Вот ведь прохвост, – желчно молвил император голубю, который сидел на его плече.

Голубь встрепенулся, льстиво курлыкнул: «Прохвост, сир!» – и стал искать у себя под крылом паразитов.

– Что за общество! – вздохнул император.

Но тут на площади показалось новое лицо, причем весьма хорошенькое. Лицо, равно как и все остальные части тела, принадлежало очаровательной вертушке-горничной, и внимание императора тотчас же переключилось на нее.

 Глава 7  О том, как следователь Половников пал жертвой полицмейстерской мысли. – Герой и барышня. – Грандиозный план короля воров.
Горничная Дашенька совсем забегалась.

Сначала хозяйка послала ее купить дюжину платков, потом какие-то ленты, потом шелковые кружева рококо. Рококо оказались не того оттенка, и наконец выяснилось, что нужны вовсе не рококо, а сутажет, и в придачу к ним еще кое-какие мелочи, общим числом восемь, список которых госпожа соблаговолила собственной рукой написать на бумажке. Дашенька присела, намекнула, что лавки могут находиться в разных концах города, и получила разрешение в случае необходимости взять извозчика.

На лестнице девушке пришлось отразить натиск репортера Стремглавова, который во что бы то ни стало хотел знать, верно ли, что всю городскую верхушку стараниями баронессы Корф скоро турнут. Стремглавов собирался похлопотать, чтобы к верхушке приплюсовали и его редактора, на чье место он давно метил, но Дашенька разочаровала репортера сообщением, что городская верхушка для госпожи баронессы мелковата, и вообще, ей самой давно пора по делам. Она упорхнула, а Стремглавов застыл на месте в раздумьях, возвращаться ли ему в редакцию или пойти в портерную и перехватить какой-нибудь выпивон. Душа звала его в портерную, но долг требовал присутствия в редакции.

Спас раздираемого сомнениями репортера от окончательного раздвоения личности следователь Половников, который осведомился, не знает ли Стремглавов, где горничная приезжей баронессы. Репортер ответил, что горничная только что ушла, и проводил следователя укоризненным взглядом, в коем ясно читалось: «И этот хочет подсидеть своего начальника!» И так как мучившая его дилемма никак не разрешалась, Стремглавов избрал компромиссный вариант, решив пойти выпить к куму, который писал в газете хроники о потерянных пальто и раздавленных на улицах личахами собаках.

Что же до следователя Половникова, он вновь пустился на поиски Дашеньки. Не то чтобы горничная баронессы была нужна следователю – по правде говоря, скорее наоборот. Просто полицмейстеру де Ланжере пришла в голову занятная мысль, и жертвой этой мысли стал именно Половников.

По мысли полицмейстера, раз баронесса Корф прибыла в их город с деликатной миссией, нелишним будет проследить, чтобы с самой баронессой, не ровен час, ничего не случилось. В сущности, де Ланжере имел кое-какие основания опасаться за сохранность особы госпожи Корф. Если, допустим, Валевский поделился добычей с королем воров и тот взял его под свое покровительство, можно ожидать любых неприятностей. И полицмейстер героически решил, что не оставит госпожу баронессу и станет следовать за ней, что бы ни произошло. Заодно, разумеется, он окажется в курсе всего, что столичная особа намерена предпринять – как против него лично, так и против любого другого лица, находящегося в городе.

А так как Амалия Константиновна прибыла в их город не одна, стоит на всякий случай приставить кого-нибудь и к горничной. Ибо де Ланжере давно находился на своем посту и знал, что похищения людей за Хилькевичем водились, хотя никто никогда пока не смог доказать его причастность.

Де Ланжере решил на всякий случай посоветоваться с Сивокопытенко. Последний горячо одобрил план начальника и предложил прикрепить к Дашеньке Половникова. А что? Следователь – человек опытный, благоразумный. Рядом с ним горничной нечего опасаться.

Полицмейстер дал согласие, и Сивокопытенко, вызвав Половникова к себе, довел до него волю начальства. Признаться, когда следователь уразумел, чего от него хотят, у него заныло под ложечкой. Его, почтенного человека, награжденного орденами, приставляют к какой-то легкомысленной девице лишь на том основании, что она горничная баронессы Корф! Да будь он даже без орденов, все равно, это немыслимо, унизительно, нелепо!

Он мог высказать свое возмущение, мог взбунтоваться, хлопнуть дверью.

Но не стал.

Антон Иванович принадлежал к тому многочисленному типу людей, которым фея-крестная при рождении дала много ума и добросовестности. Увы, та же фея недодала им воли и особенно – наглости, без которой, как всем известно, в современном мире ничего не добьешься. Именно поэтому он жил со злющей Пульхерией, которая не скрывала своего пренебрежения к мужу; именно поэтому нахрапистый Сивокопытенко, а не Половников, ходил в начальниках, и именно поэтому коллеги, хоть и уважали следователя, в глубине души позволяли себе чуточку его презирать.

Однако, как уже говорилось выше, Половников отличался крайней добросовестностью. Раз согласившись на поручение, он готов был сделать все необходимое, чтобы выполнить его.

И он отправился разыскивать егозу Дашеньку, с мучительной неприязнью вспоминая прощальные слова начальника.

Дело в том, что Сивокопытенко намекнул, что на месте следователя он не стал бы церемониться, а ежели бы ему представился случай, немедля бы закрутил с мармеладной Дашенькой романчик. И, произнеся эти слова, начальник прегадко ухмыльнулся.

Ухмылка вышла настолько гадкой, что Половников с отвращением вспоминал ее аж в третьей лавке, куда судьба занесла его в поисках Дашеньки. Он вспоминал ту ухмылку и на площади, по которой горничная, если верить городовым, пробегала несколько минут назад, но где, разумеется, горемычный следователь ее не застал.

Половников снял шляпу и вытер платком лоб. Напротив него возвышался мрачный бронзовый памятник царю Николаю. Завидев следователя, тот, казалось, насупился еще пуще.

«Интересно, – подумал следователь, – куда она могла деться?»

Поглядел на памятник, словно только от него мог получить ответ на интересующий его вопрос. Возможно, было совсем жарко, однако следователю вдруг почудилось, что памятник ему подмигнул.

– Она – это кто? – спросил царь скрипучим голосом.

Половников попятился, беззвучно вскрикнул:

– Простите, сир?

– Если ты о горничной, – все тем же неприятным голосом продолжал бронзовый властелин, – то она проследовала во-он туда. – И кивком головы указал направление. – По-моему, – продолжал памятник задумчиво, – она собиралась взять извозчика.

Царь строго поглядел на Половникова, который все пятился, таращась на говорящий монумент.

– И зачем горничная тебе понадобилась? – горько промолвил тот. – На себя бы в зеркало посмотрел, прежде чем за горничными бегать!

Чувствуя непередаваемый ужас, Половников поспешно ретировался. Возле фонтана он все-таки пересилил себя и оглянулся. Памятник Николаю скучающе смотрел перед собой, чем, собственно, и занимался все предыдущие восемнадцать лет. На его плече сидели уже два голубя.

«Все-таки сегодня слишком жаркий день», – в смятении помыслил следователь и ускорил шаг. По чистому совпадению он двигался теперь именно в том направлении, которое указал ему памятник.

Половников прошел по Шотландской улице, которая не вполне логично примыкала к Парижской площади, но все-таки примыкала, и уже издалека завидел на перекрестке толпу. Тут – надо сказать, весьма некстати – оживилось шестое чувство Половникова, именуемое интуицией. И интуиция дала ему понять, что толпа имеет определенное отношение к нему самому.

«Не может быть!» – сказал себе следователь, похолодев, однако же ускорил шаг.

Подойдя к перекрестку, он заметил причину всеобщего волнения, которая заключалась в опрокинутой пролетке. Кучер, стоя рядом, чесал в затылке и уверял присутствующих, что лошади у него всегда были смирные, и вообще, он знать не знает, что им сегодня в голову взбрело.

Как выяснилось позже, возле Парижской площади в пролетку села барышня с ворохом покупок. Она велела кучеру ехать в гостиницу «Европейская», однако же лошади ни с того ни с сего понесли. Спас положение некий молодой человек, который героически бросился на лошадей и повис на упряжи. То ли благодаря ему, то ли благодаря тому, что пролетка налетела на столб, экипаж наконец остановился. Лошади целы, кучер тоже, что же касается пассажирки, то ее как раз сейчас извлекал наружу тот самый героический юноша.

– С вами все в порядке? – дрожащим от волнения голосом спросил он.

Дашенька подняла голову. Перед ней стоял – нет, возвышался! – золотоволосый, кудрявый, громадного роста молодец, хорошенький, как картинка. Кстати сказать, глаза у него были васильковые.

Прежде чем Дашенька успела что-либо сказать, обладатель васильковых глаз с непостижимой ловкостью выдернул ее из пролетки и поставил на ноги. Горничная покачнулась, однако же сумела устоять, держась за локоть своего спасителя.

– Вы живы? – задал новый вопрос спаситель, возвышаясь над ней.

Горничная посмотрела на него, и в глазах ее зажглись золотые звезды.

– Какой хорошенький! – мечтательно пропела она. – Ну чисто Иван-царевич!

Иван-царевич порозовел и потупился. А Дашенька расшалилась настолько, что, нимало не обинуясь, ущипнула его за бок.

Вася Херувим, который, надо сказать, совершенно не привык к такому обращению, вытаращил глаза. Но тут в прозрачном южном воздухе сгустилась угроза и приняла облик маленького семенящего человечка с глазами больной собаки.

– Что тут произошло, мадемуазель? – тихо промолвил человечек.

Дашенька ответила, что она села в пролетку, лошади понесли, и что больше ничего не помнит.

– Вы ведь Дарья Кузнецова, горничная госпожи баронессы? – добрым голосом осведомился человечек.

Дашенька кивнула, не сводя с него глаз.

– Сударь, – забеспокоился Вася, – простите, а вы кто такой?

– Следователь Половников, – ответил человечек и пронзил его печальным взором, как саблей. – Приставлен высшим начальством к госпоже Кузнецовой в качестве сопровождающего лица. Меня вот какой вопрос интересует, – сахарным голосом продолжал он, обращаясь к кучеру. – Если лошади были смирные, как могло случиться, что они вдруг ни с того ни с сего понесли, и именно тогда, когда в пролетке сидела данная особа?

Кучер с ужасом воззрился на него, почесал бороду, открыл рот, но так и не придумал ничего вразумительного, по каковой причине поспешил рот закрыть.

Как уже наверняка догадался благосклонный читатель, крушение пролетки произошло вовсе не просто так. Хилькевича крайне встревожили загадочные слова баронессы, а еще больше его встревожила неведомо кем отправленная дохлая ворона, которую он получил в качестве подарка. Король дна был почти уверен, что присланный дар вовсе не в духе баронессы, но ему хотелось все же знать наверняка. Поэтому он разработал целый план, как беспроигрышно втереться в доверие к горничной, которая наверняка осведомлена обо всех делах хозяйки.

План включал в себя две части. Первая часть называлась Великая Опасность, вторая – Героическое Спасение. Ибо известно, что обычно люди чертовски недоверчивы, но стоит спасти им жизнь, как они немедленно проникаются симпатией к тому, кто их спас.

Для роли спасителя после непродолжительных раздумий был назначен не кто иной, как Вася Херувим, чья внешность вполне оправдывала данное ему прозвище. Хилькевич рассчитывал, что Васе с его синими глазами, золотыми кудрями и широкими плечами будет куда легче найти общий язык с горничной, чем, допустим, иностранцу Вань Ли или желчному Груздю. Особенно последнего было трудно представить в роли внушающего симпатию спасителя – отчасти в силу возраста, отчасти в силу внешности (мужчина и впрямь слегка напоминал своим видом засохший гриб).

В сообщники пришлось взять кучера, но так как Хилькевич пообещал ему щедро заплатить, тот не стал ломаться. Он следовал за Дашенькой от гостиницы до первой лавки, от первой лавки до второй и дальше, дожидаясь, когда горничная наконец устанет и сядет в его пролетку. Что же до Васи, то молодой человек в скромном, но вполне приличном наряде прохлаждался возле перекрестка, который никак нельзя было миновать, если направляешься к гостинице «Европейская».

– Ну так что? – Половников вперил в кучера полный подозрения взгляд.

Следователь был совершенно уверен: что-то тут нечисто. Но егоза Дашенька все испортила. Она отпустила было локоть Васи и сразу же покачнулась, приглушенно взвизгнула. Если бы Вася не подхватил ее, девушка непременно рухнула бы на мостовую.

– Что с вами, барышня? – участливо спросил усатый городовой.

– Нога… – простонала Дашенька. – Ой, я, кажется, вывихнула ногу…

Зеваки оживились. Тотчас же выдвинулся вперед некий ветеринар, который заявил, что считает своей обязанностью осмотреть ногу, а то не было бы перелома или, допустим, гангрены. На это Вася горячо высказался в таком духе: мол, гангрена пусть будет у него самого вкупе с переломом, и вообще барышня не кошка, чтобы ее осматривал невесть кто. Дашенька, которая висела у него на локте, улыбнулась сквозь слезы, и молодой вор даже забыл о роли, которую ему следовало играть. По правде говоря, горничная ему очень понравилась, и он даже жалел, что та работает именно у баронессы Корф, которая могла причинить его хозяину большие неприятности.

– Как же я доберусь до гостиницы? – стонала Дашенька. – Пролетка опрокинулась, с покупками я запоздала… Ах, горе! Не удивлюсь, если хозяйка даст мне расчет!

Зеваки, учуяв назревающую драму, хищно обрадовались. Один из них советовал идти в аптеку к китайцу, который торгует всякими травками и знает толк в медицине, другой горячо рекомендовал повивальную бабку Пелагею, которая, помимо всего прочего, большая мастерица вправлять кости. Однако Вася и тут оказался разумнее прочих.

– А давайте я вас понесу, – предложил он.

– Как это? – Дашенька широко распахнула глаза.

– Обыкновенно, на руках, – слегка удивленно отвечал Вася. – Как до вас доберемся, и дохтура вызовете, если нога не пройдет.

Тут и Половников пристальнее взглянул на него, но Васе было все равно, кто и как на него смотрит.

– Ах, ну я не знаю, прилично ли… – засомневалась Дашенька. – И вообще…

Однако Вася уже легко подхватил девушку на руки, словно она была пушинкой, напомнил Половникову, чтобы тот забрал из пролетки покупки, и двинулся к гостинице «Европейская». Мальчишки провожали его восхищенными взглядами.

Вслед за Васей семенил с ворохом свертков следователь, но на него уже никто не обращал внимания. Впрочем, для проформы Половников все же успел дать городовым указание задержать кучера опрокинувшейся пролетки.

– Ах, какой вы сильный! – вздохнула Дашенька и прижалась щекой к широкой Васиной груди. – Как вас зовут, Иван-царевич?

– Я не Ваня, – пробормотал тот, краснея. – Я Вася.

По легенде, которую до мелочей разработал Хилькевич, Вася Херувим должен был назваться дворником. Но сейчас все легенды окончательно покинули золотую Васину голову. Если бы в это мгновение Дашенька попросила его запалить корабли в гавани, а Хилькевича повесить на самой высокой мачте, он бы выполнил ее указание, не задумываясь. От ее волос нежно пахло, и ручка, обнимавшая его шею, была тоненькая, как у какой-нибудь барыни. И вся девушка была такая хорошенькая, смешливая, глазастая, что у него начинало сладко покалывать где-то под ложечкой, а может статься, и прямо в сердце.

И молодому человеку стало ужасно жаль, когда перед ними вскорости возникла гостиница «Европейская», несуразная, в смешанном стиле, вся в псевдокоринфских колоннах – и в то же время устремленная ввысь, словно куда-то летящая, милая и нелепая одновременно. Тут его пути с Дашенькой должны были на время разойтись, но Вася не сомневался, что они еще встретятся.

Швейцар, завидя юношу с необычной ношей, выпучил глаза, но сумел-таки проглотить удивление и распахнул дверь.

– Прошу, – сказал он.

 Глава 8  Разоблачение знаменитого поэта. – Разные причины тоски у Валевского и Васи Херувима. – Странное поручение баронессы Корф.
– И, разумеется, нельзя пройти мимо замечательной во всех отношениях славы, которую обрели стихотворения господина Нередина.[16] В самом деле, разве не могли иметь успеха легковесные салонные стишки вроде вот этого? Вы только послушайте:

Когда сидишь ты ночью у камина И вспоминаешь умерших друзей, Золу воспоминаний кто незримый Всех чаще ворошит в душе твоей?
Русалкин победно вскинул голову и оглядел притихшую аудиторию.

Сегодня в «Обществе любителей российской словесности» собралось больше народу, чем обычно. Библиотекарь Росомахин утонул в кресле, и только изредка было видно, как он мигает своими старческими подслеповатыми глазками. Слева на стульчике с гнутыми ножками примостился кузен докладчика Евгений Жмыхов, студент, который учился в местном университете, а сейчас отдыхал на каникулах. Это был крепко сбитый, немногословный молодой человек с темными кудрявыми волосами. Что бы он с ними ни делал, как ни укладывал, волосы упрямо складывались в прическу типа «копна» и чихать хотели на все ухищрения как хозяина, так и парикмахеров, которые отчаялись хоть как-то привести их в порядок. Из-за столь непослушных волос и из-за того, что Евгений всегда глядел чуть-чуть исподлобья, вид у него был довольно угрюмый, хотя Русалкин, представляя студента Валевскому, объявил, что на самом деле кузен – душа-человек и что к нему можно обратиться за помощью в любое время дня и ночи. Валевский, чьи узкие пальцы душа-человек только что от души стиснул в знак приветствия, малость поморщился и про себя решил, что за помощью к Евгению если и обратится, то в последнюю очередь.

Справа от библиотекаря примостилась Наденька, задумчиво облокотившаяся на стол, на котором лежал протокол заседания. В глубине души Наденька весьма почитала творения Нередина, особенно процитированный ее братом романс, положенный на музыку знаменитым композитором Чигринским. В романсе говорилось о женщине, сидящей у камина и вспоминающей человека, который ее любил, и Наденьку, когда она слышала божественную музыку Чигринского, всякий раз прошибала невольная слеза.

Сегодня Русалкин решил доказать присутствующим, что слава Нередина совершенно незаслуженна, а то, что его стихи известны всей России, вообще пустяк, мелочь, кою не стоит принимать в расчет. И хотя Наденька знала наизусть все напечатанные стихи поэта, она стала бы последним человеком, который вздумал бы возражать брату. С детства Наденька привыкла во всем и всегда соглашаться с Аполлоном – не по бесхарактерности и не из уважения к мнению старшего, а потому, что если ему возражали, Аполлон становился совершенно невыносим. Он обижался, начинал метаться по комнате, жестикулировать, приводить самые несуразные доводы и кричать: «Ну как же ты не понимаешь, как не можешь понять таких простых вещей?!» Проще было согласиться и благоразумно хранить свое мнение при себе, что Наденька и делала. Тем более, если она с Аполлоном соглашалась, брат добрел и в упор не замечал, что Наденька тратит деньги, которые он выделяет ей на дамские пустячки, на книжки стихов столь презираемого им поэта.

Итак, четверо из пяти присутствующих членов общества были те же, что и всегда, а пятым – и новым – лицом в русалкинской гостиной оказался поляк, говоривший по-русски без малейшего намека на акцент. Поляк носил красивое имя Леонард и являлся горячим поклонником вскрывания сейфов и залезания без спросу в места нахождения различных ценностей. Теперь же он люто тосковал – отчасти оттого, что был лишен привычной обстановки, отчасти оттого, что происходящее здесь было глубоко ему чуждо. По правде говоря, если бы не Наденька, на чьи загнутые ресницы он то и дело поглядывал украдкой, он бы уже давно прихватил свой чемодан и ушел пешком по шпалам.

– И ведь были же, – вещал Русалкин, распаляясь, – были у господина Нередина неплохие стихи о тяжести народной судьбы, о царящем вокруг гнете… Да взять хотя бы знаменитую «Деревянную Россию», с которой он начал свой путь! Кто до него осмеливался открыто написать, что держава деревянная? И к чему пришел столь сознательный, столь одаренный молодой человек? – Русалкин горько скривил губы. – К пошленьким виршам о какой-то тоскующей даме, чей образ, конечно, пришелся по душе всем нашим невежественным барынькам. «Кого зовешь ты в темноте кромешной, чье имя гаснет на твоих губах?» – процитировал докладчик и вздернул брови в знак недоумения. – Ну что такого, скажите на милость, особенного в этих строках, что даже Чигринский – между прочим, первый российский композитор нашего времени – сподобился написать к ним музыку? Совершенно непонятно!

И, сочтя, что пригвоздил поэта к позорному столбу, Русалкин развел руками.

В сущности, непонятно было и Валевскому. Он попытался представить себе возраст дамы, которая маялась бессонницей (раз сидела зачем-то ночью у камина) и у которой было немало умерших друзей, и поежился. Положительно, его практическая душа была непростительно далека от поэзии, потому что ни одна из читательниц Нередина даже не задавалась подобными вопросами.

Наденька вздохнула, и по тому, как обиженно дрогнули ее ресницы, как она надула губки, Леон догадался, что Нередин вовсе ей не безразличен и что его стихи затрагивают какую-то струнку ее души, куда сам он – пока! – не имел доступа. И Валевский пошел напролом.

– Кхм… – проговорил он, напустив на себя ученый вид. – Вы позволите возразить вам, Аполлон Николаевич?

С точки зрения Валевского, его новый знакомый носил весьма потешное имя. Впрочем, как выяснилось из разговора с библиотекарем, эксцентричные родители и Наденьку при рождении собирались назвать Дафной. Спасло ее только вмешательство крестной, почтенной столбовой дворянки, которая заявила, что не потерпит подобного безобразия, и настояла на том, чтобы девочке дали имя бабушки.

– Разумеется, Леонард, – несколько удивившись, промолвил Русалкин. – У нас, так сказать, полная демократия!

Он важно выпрямился и поправил свое пенсне, которое сидело несколько криво.

– Что такое слава? – с места в карьер начал Валевский.

Кузен Евгений озадаченно нахмурился.

– Простите, пан Дроздовский, вы собираетесь доказать, что если человек чем-то знаменит, то и критиковать его никто не имеет права? – осведомился Русалкин кротко. Однако его торжествующая улыбка плохо гармонировала с тоном.

– Нет, это все вздор, – отозвался Валевский, тепло улыбаясь Наденьке. – Я вот о чем. Как я понимаю, никто никого не заставляет покупать стихи господина Нередина. Никто никому не приставляет пистолет к голове и тому подобное. То есть, – быстро поправился он, – люди берут его книги абсолютно добровольно. Вы в своем докладе упоминали, что читатели у него совершенно разные, от горничных и студентов до великих княжон и царствующих особ. Как вы думаете, какие темы могут одинаково интересовать горничную, студента, княжну и, предположим, красивую молодую девушку? – Леон покосился на Наденьку, которая потупилась и стала накручивать на палец завиток волос. – Устройство мироздания? Политическое положение Греции? Может быть, анатомия лягушек или теория господина Дарвина? – На сей раз он смотрел уже на Жмыхова, который, как ему было известно, занимался на естественнонаучном факультете. – Нет и еще раз нет. Потому что столь разных людей могут одинаково затрагивать лишь те темы, которые волнуют человечество на протяжении всей его истории. Жизнь, смерть, любовь, – нараспев проговорил Валевский. – Это и только это. Вы спрашиваете, что особенного в процитированных строках? А я вам отвечу: там и не должно быть ничего особенного. Особенное каждый читатель находит для себя, а если не находит, имеет право сказать, что данные строки его не волнуют. Но сие не значит, что они не могут волновать кого-то другого. Вы понимаете, что я имею в виду?

Библиотекарь, задремавший было в своем кресле, поднял веки, и из-под них внезапно сверкнул, как лезвие кинжала, чрезвычайно внимательный взгляд. Однако никто его не заметил.

– Вы, кажется, пытаетесь доказать несостоятельность критики как таковой, – вывернулся Русалкин. Однако даже по лицу кузена он видел, что тот на стороне Валевского.

– Почему же? – удивился поляк. – Любой имеет право высказать свое мнение о прочитанном. Так же, как автор имеет право видеть любого вместе с его мнением, как говорят у нас в Польше, в белых тапках в сосновом ящике.

То ли от хлесткой метафоры, то ли просто от неожиданности Евгений поперхнулся и закашлялся басом.

– Признайтесь, вы поклонник Алексея Ивановича Нередина? – напрямик спросил Русалкин.

– Нет, – совершенно честно ответил Леон. – Боюсь, до сего дня его стихи и я существовали, так сказать, в разных плоскостях.

– В сущности, вы правы, – нехотя признал докладчик. – При столь широком охвате публики… гм… И все-таки, – вырулил он на привычную колею, – я не понимаю Алексея Ивановича. Из всех путей к сердцу людей он выбрал самый легкий, предпочтя серьезной поэзии стихи о любви.

– А у поэтов что, бывают легкие пути? – пожал плечами Леон.

– Браво! – пискнул старичок библиотекарь и захлопал в ладоши. Его бледные щеки даже порозовели от удовольствия.

– В самом деле, – пробасил Евгений, – вся жизнь поэта… и вообще… Ты же упоминал, Нередин тяжело болен и живет в каком-то санатории для чахоточных на юге Франции.

– Нет, – внезапно подала голос Наденька, – я читала в газете, он покинул санаторий и поселился рядом. Но доктора все равно его наблюдают.

Девушка почувствовала, что выдала себя, и стиснула руки под столом так, что побелели костяшки пальцев. Однако ее брат даже не обратил внимания на ее слова.

– Может быть, сделаем перерыв? – предложил Росомахин. – Прекрасный был доклад, Аполлон Николаевич, я получил большое удовольствие!

– Перерыв! – согласился хозяин дома, повеселев. – А потом еще будет доклад о прозе Пушкина, если вы не возражаете.

«Господи, куда я попал?» – в смятении помыслил Валевский, но тут Евгений спросил, кто будет пить крюшон, и Леон откликнулся в первых рядах.

– А вы, оказывается, заядлый спорщик, милостивый государь, – заявил ему Русалкин, когда крюшон был разлит очаровательной Наденькой.

Леон не знал, что можно на это сказать, и потому просто промолчал, косясь на ямочки на округлых локтях Наденьки, которые хоть как-то мирили его с окружающей действительностью.

– И ваша преданность словесности заслуживает всяческих похвал, – продолжал хозяин. – Должен признаться, я чертовски рад видеть столь образованного человека в нашем кругу. И, конечно, всегда приятно поспорить с тем, кто умеет аргументировать. Чувствую, у нас с вами впереди еще немало литературных диспутов!

Образованный человек Валевский, чье образование в обычное время сводилось к умению снять любые кандалы, удрать из любой тюрьмы, сотворить отмычку из булавки, а динамит – хоть из клизмы, вдруг почувствовал, что крюшон уже не лезет ему в горло. И тоска опять схватила его в свои цепкие объятья, как в клещи.

В то же самое время в городе О. тосковал еще один человек, по профессии схожий с Леоном, хотя и принадлежащий к специалистам более низкого, скажем так, профиля.

Звали этого человека Вася Херувим.

Он на руках отнес горничную в гостиницу, где был встречен самой баронессой Корф, которая казалась чрезвычайно встревоженной тем, что произошло с Дашенькой. Тотчас же был вызван доктор; выскочил как из-под земли, словно юркий чертик, полицмейстер де Ланжере, который изгнал Васю, а Половникову устроил допрос с пристрастием.

Явившийся доктор – его оторвали от обеда в ресторане, расположенном в нижнем этаже гостиницы, – занялся ногой Дашеньки, а де Ланжере вполголоса напомнил баронессе, что ее ждут на торжественном ужине, который организовали в честь столичной гостьи отцы города, и что будет нехорошо, если ее там не окажется.

Амалия Константиновна заглянула к горничной, убедилась, что речь идет лишь о вывихе, не слишком, впрочем, серьезном, пожурила Дашеньку, пожелала ей скорейшего выздоровления, вручила доктору три рубля за труды и упорхнула в облаке жасминовых духов. Доктор объявил, что пострадавшей дня на два нужен полный покой, точнее он скажет позднее. После чего отечески потрепал горничную по щеке и удалился. В бороде его застрял кусочек лука – из салата, который местный медик ел в тот момент, когда его позвали к больной.

Дождавшись, когда доктор уйдет, следователь заглянул к Дашеньке – Половников намерен был спросить, не заметила ли девушка чего подозрительного, когда ехала в пролетке. Но горничная объявила, что устала, что доктор прописал ей полный покой, и таким образом избавилась от следователя. Поразмыслив, тот решил заняться кучером опрокинувшейся пролетки. Половников был уверен, что дело не обошлось без вездесущего Хилькевича.

Едва следователь вышел из гостиницы, как на него надвинулась весьма угрожающая тень. Половников подался назад – и тут узнал Васю Херувима.

– А, дворник… Чего тебе, любезный?

Вася дрожащим голосом спросил, как себя чувствует Дашенька. Половников скользнул взглядом по его лицу, на котором было написано искреннее беспокойство, и в свойственной следователям загадочной манере обронил, что жить девушка будет. Сказав так, он удалился, оставив Васю в нешуточных терзаниях. Херувим уже почти воочию видел, как Дашенька останется без ноги, и все исключительно потому, что он, Вася, имел несчастье согласиться на дурацкий план короля дна.

А Дашенька, выпроводив доктора и Половникова, некоторое время полежала в постели, хлюпая носом, потом рывком поднялась и вскочила на ноги. Судя по тому, как резво горничная передвигалась по комнате, доктор получил свои три рубля ни за что, потому что никакого вывиха у мадемуазель Кузнецовой не наблюдалось. Она подошла к окну сбоку, так, чтобы ее не было видно снаружи, заметила напротив гостиницы долговязую фигуру Васи, который смотрел на ее окна, и улыбнулась каким-то своим потайным мыслям.

– Значит, так? – нараспев проговорила она, и ее глаза сузились. – Ну-ну!

После чего преспокойно вернулась в постель, легла и накрылась одеялом.

Тьма сгустилась над городом, и в этой тьме утонули приветственные речи губернатора, витиеватый тост вице-губернатора и еще много, много тостов в честь высокой гостьи. Амалия Константиновна откровенно скучала, но улыбалась всякий раз, как того требовали обстоятельства.

И в то же время библиотекарь Росомахин вместе с Валевским возвращался к себе домой.

– В центре возле гостиницы все фонари зажгли, а у нас как не горели, так и не горят. – Старичок вздохнул и укоризненно покачал головой.

Валевский, которого совершенно укатали рассуждения о прозе Пушкина, молчал и даже не чувствовал сил, чтобы ругаться. У него осталось только одно желание: добраться до жилища гостеприимного библиотекаря и рухнуть в постель.

Через несколько минут мужчины были уже возле небогатого, но опрятного домика, в котором жил Росомахин. Вокруг был разбит небольшой сад, где рос плющ и раскинулись какие-то цветы, едва различимые в полутьме.

Войдя в дом, Валевский огляделся. Книги, газеты, горшки с цветами – и тот особенный затхлый запах, свойственный помещениям, в которых живут одинокие старики. Леон вздохнул. Его бы не удивило, если бы местные мыши давно уже загнулись от бедности.

«Как можно так жить? – подумал вор. – Ведь это же ужасно!»

– Поднимайтесь по лесенке, – предложил библиотекарь. – На чердаке ничего, чистенько. Раньше там прислуга жила, когда еще жена моя, Марфа Ивановна, была жива. – Глаза старика затуманились. – На заднем дворе есть колодец, если что, можете брать оттуда воду.

Валевский был удивлен, увидев, что на чердаке и в самом деле довольно чисто и почти нет паутины. В одном углу стояла кровать, в другом – шаткий табурет с тазом на нем.

– Не слишком-то уютно здесь, конечно, – извиняющимся тоном промолвил Росомахин. – Вы обождите минуточку, сударь, я сейчас…

Не через минуту, а через целых пять он поднялся на чердак, неся с собой картинку из журнала – портрет Пушкина и горшок с розовым цветком.

– Вот, – важно объявил библиотекарь, – чтобы немного, так сказать, украсить обстановку.

Чувствуя в душе и жалость, и пробуждающийся смех, Валевский прикрепил картинку к стене, а горшок поставил на окно. Цветок поглядел на него и отвернулся.

– Когда закончите с вещами, спускайтесь ко мне, попьем чаю, поговорим, – предложил библиотекарь и зашаркал вниз по ступеням. Дождавшись, когда он уйдет, Валевский раскрыл чемодан.

– И нечего на меня смотреть, – заметил он Пушкину по-польски.

Поэт сделал вид, что ничего не слышал. Впрочем, так как он был нарисованный, ничего иного ему не оставалось.

Глубокой ночью де Ланжере сопровождал в карете баронессу Корф обратно в «Европейскую». Ему показалось, что гостья держится сухо, но полицмейстер приписал ее дурное настроение тому, что губернатор пожадничал и выделил для ужина мадеру вместо бордо.

– Елисей Иванович, – неожиданно проговорила баронесса, – я хотела бы попросить вас об одолжении. – Она замялась. – Вернее, это не одолжение, а… Рассматривайте это как просьбу, в которой вы не можете мне отказать.

Елисей Иванович придвинулся к баронессе поближе и, жарко дыша ей в щеку, объявил, что ради блага Отечества готов на все. Решительно на все! Баронесса отодвинулась в угол кареты и спокойным, даже будничным тоном изложила свою просьбу.

Признаться, услышав последнюю, де Ланжере даже не заметил, как сам отодвинулся от баронессы.

– Но, милостивая государыня, – пробормотал он, – это невозможно! Это… это неслыханно! Противозаконно даже!

– Вы уверены? – вроде бы равнодушно спросила Амалия, но тон ее был таков, что даже видавший виды полицмейстер почувствовал: он словно вернулся в гимназическую пору, когда любой наставник имел над ним превосходство. – Брать взятки, к примеру, тоже противозаконно, милостивый государь. Или вы выполните мою просьбу, в которой нет ровным счетом ничего особенного, или вам придется распрощаться со своим местом. Выбирайте!

И де Ланжере выбрал. Однако он все же имел большой опыт общения с начальством и потому спросил:

– А если… гм… если вдруг пойдут слухи… – Полицмейстер встревоженно шевельнул усами. – Я хочу сказать, ведь такое дело невозможно удержать в тайне. Если…

– Не беспокойтесь, – оборвала Амалия, глядя в окно кареты, – вы выполняете мой приказ, только и всего. За последствия ответственность буду нести я.

Де Ланжере поглядел на ее лицо и замолчал.

На том, наверное, можно было бы закончить рассказ о таинственных событиях, произошедших в городе О. летним вечером и ночью. Однако под утро произошло еще одно событие, самое, пожалуй, загадочное и, мы бы даже сказали, малость зловещее.

В пятом часу утра дверь чердачной комнаты, где почивал Валевский, тихо приотворилась, и двое неизвестных застыли на пороге, напряженно вглядываясь в черты спящего.

– Я уверен, это он, – тревожно просипел первый голос. – Тот, кого вы ищете. Он даже имя не стал менять, называет себя Леонардом.

Луна заглянула в окно, бросила отсвет на лицо Валевского, на темную фигуру поэта на портрете, приколотом к стене, покосилась на коричневый чемодан, стоящий возле постели, и ушла за облака.

– Да, это он, – после паузы откликнулся второй голос. – Странно, отчего он до сих пор не покинул город.

– Но при нем нет украшений! – прошептал первый голос. – Я проверял, оружие есть, а украшений нет. Неужели он уже успел их продать?

– Ничего, мы все выясним, – отозвался второй голос. – Следите за ним, только осторожно. Обещаю, за ваше усердие вы внакладе не останетесь.

После чего голоса сгинули в ночи, и только поэт с портрета да луна могли сказать, кто именно наведывался к Леону Валевскому в ту ночь. Но они по природе не болтливы и предпочли оставить решение данного вопроса людям.

Впрочем, надо отметить все же одну странность. Валевский, спавший необыкновенно чутко (что, кстати сказать, вовсе неудивительно для людей его профессии), даже не проснулся, когда растворилась дверь и произошел вышеприведенный разговор.

 Глава 9  Невероятное происшествие в гавани. – Неоспоримая польза вавилонского смешения народов. – Брандмейстер и барышни. – Китайское горе.
Жорж открыл глаза и посмотрел на часы. Они показывали девять. На всякий случай он бросил взгляд на занавески, но за ними было совсем светло. Стало быть, сейчас наверняка часов девять утра.

«Боже мой, – зевая, смутно подумал Жорж, – и какого черта я проснулся в такую рань?»

При своей работе сутенер привык ложиться поздно, а вставать еще позднее. Раньше часу дня он обычно не пробуждался. Поэтому Жорж преспокойно повернулся на другой бок, зевнул и приготовился закрыть глаза.

А в следующее мгновение привстал на кровати. Нет, не зря он пробудился столь рано, вовсе не зря…

Жорж напрягся, пытаясь определить, что же именно его обеспокоило, поводил носом и наконец понял.

Запах гари был слабый, едва различимый, но его все же хватило, чтобы Жорж окончательно забыл про сон. Рывком вскочив на ноги, сутенер заметался по комнате, принюхиваясь, потом подбежал к окну и отдернул занавески.

Совершив столь простое действие, Жорж застыл на одной босой ноге, как цапля, раскрыв рот и вытаращив глаза, как человек, пребывающий в крайнем изумлении.

Над гаванью поднималось гигантское облако дыма. Горел какой-то склад, и даже отсюда, с Трианонской улицы, Жорж мог видеть, как лижут крышу языки пламени, как свирепствует огонь, как густеет толпа, сбежавшаяся поглазеть на пожар.

А в то же время репортер Стремглавов, расталкивая всех локтями, пробился в первые ряды зевак. Здесь уже становилось тяжело дышать. Пожар, разгоравшийся в нескольких десятках шагов от них, был ужасен.

Стремглавов поглядел на горящее здание и не то чтобы изумился, но сделал озадаченное лицо и к тому же непочтительно присвистнул:

– Фью! Вы посмотрите-ка, что горит!

Он не докончил фразу, но по его глазам (которые тоже горели, хоть и не в буквальном смысле) можно было догадаться, что полыхающий склад представлял изрядный интерес.

– Наверняка все застраховано, – пробасил стоящий позади него молодой господин.

Стремглавов знал его – кузен помешанного Русалкина, Евгений Жмыхов.

– Думаете? – хмыкнул репортер.

– А то! – уверенно отозвался студент.

«И в самом деле, – подумал Стремглавов, чувствуя разочарование, – с чего бы главному складу Хилькевича гореть? Застраховали, не иначе, и сами же подпалили. Все честь по чести».

Барышни в толпе заволновались, стали подниматься на цыпочки и вытягивать шеи. Стремглавов догадался, что прибыл со своей пожарной командой главный городской брандмейстер, Франц Григорьевич Кольбе. Франц Григорьевич происходил из немцев, которые переселились в О. еще во времена первого губернатора. Французский герцог вообще позволял жить в городе кому угодно, лишь бы не слишком безобразничали да исправно платили налоги. Поэтому в О. смешались потомки людей множества национальностей – французов, армян, немцев, греков, болгар, поляков, турок, итальянцев и даже русских.

Стоит отметить, что министры в Петербурге были не слишком довольны таким вавилонским смешением народов.

– Но, ваша светлость, – возражали они, – если в городе будет столько наций, они же передерутся!

– Нет, – кротко отвечал герцог, – вот если бы в городе жили только две нации, они бы регулярно устраивали поножовщину. А когда их много, времени не хватит выяснять со всеми отношения.

Время показало, что герцог оказался совершенно прав.

Возвращаясь к Францу Григорьевичу, следует отметить, что брандмейстер был весьма видный мужчина. Когда он при полном параде катил на какой-нибудь пожар, городовые отдавали ему честь, а барышни ощущали неподдельное сердечное волнение, ибо выглядел Кольбе не хуже какого-нибудь генерала, а то и короля.

Брандмейстер увидел толпу и страдальчески скривился. Народу собралось столько, что он со своими людьми никак не мог подобраться к горящему зданию. Однако тут Франц Григорьевич заметил неподалеку полицмейстера де Ланжере и, не мешкая, бросился к нему.

– Елисей Иванович! Отгоните толпу, она же только мешает! Мы не можем даже подъехать к складу!

Полицмейстер поглядел на брандмейстера загадочно и заложил руки за спину.

– Скажите, Франц Григорьевич, – вполголоса спросил де Ланжере, – вы беретесь потушить пожар?

Кольбе поглядел на здание, охваченное огнем, и, не колеблясь, кивнул:

– Да.

– Но ведь пожар уж очень сильный, – молвил полицмейстер, и в его взоре, бог весть отчего, блеснула тусклая искра.

– С божьей помощью потушим, – твердо отвечал брандмейстер. – Гавань неподалеку, есть откуда брать воду.

– Да? – как-то неопределенно хмыкнул де Ланжере и стал смотреть на горящий склад. Крыша уже провалилась.

– Елисей Иванович! – в нетерпении вновь напомнил ему о своем присутствии брандмейстер. – Зеваки!

– Ну не могу же я мешать людям смотреть на пожар, – снисходительно молвил полицмейстер и подкрутил ус.

Тут уже и Франц Григорьевич поглядел на него внимательнее.

– Значит, не можете? – после паузы спросил он.

– Не могу, – печально отвечал де Ланжере. – Нет в законах Российской империи такого, который разрешал бы мне это сделать. Самоуправство получается.

– Так что, пусть горит? – уже сердито произнес брандмейстер.

– На все божья воля, – со вздохом отозвался полицмейстер, и во взоре его вновь блеснула все та же тусклая искра. – Догорит и само потухнет, куда ему деться…

Брандмейстер отошел, но не утерпел и все же вернулся.

– То есть пусть горит? – зачем-то с вызовом уточнил он, выпятив подбородок.

– Вы же сами видите, сударь, какой страшный пожар, – качая головой, уронил де Ланжере. – К чему рисковать жизнями людей? У всех жены, дети. Лишнее это.

Франц Григорьевич умолк. Он решил, что Хилькевич застраховал склад и поделился с полицмейстером, чтобы тот дал беспрепятственно тот склад спалить вчистую. В душе брандмейстера кипело негодование, но его было слишком мало, чтобы потушить пожар. Он злобно покосился на де Ланжере и, помыслив мельком, как было бы хорошо, если бы приезжая дама дала знать куда надо о его безобразиях, хотел удалиться, но тут сквозь толпу прорвалась маленькая нелепая фигурка в пестрых восточных одеждах.

– Господин! – взвыл Вань Ли, молитвенно складывая руки. – Горим! Ужас, ужас, ужас! Имущество! Скорее, надо тушить, тушить!

Он говорил, обращаясь то к де Ланжере, то к Кольбе, и забылся до того, что даже схватил брандмейстера за рукав.

– Ведите себя прилично, Вань Ли, – строго остановил его полицмейстер. – Ну пожар, эка невидаль… Лето, в конце концов, жарко. Мало ли что там могло загореться…

Китаец открыл рот.

– Но… но… – Он повернулся к Францу Григорьевичу: – Господин! Пожар! Умоляю вас!

По его лицу текли слезы, и брандмейстер растерялся. Де Ланжере глядел в сторону. «Что за штуки? – подумал растерянный Кольбе. – Они сговорились? Чертов китаец притворяется? Ну и актер, однако!»

– Мы не можем потушить пожар, – сказал он начальственным тоном и приосанился.

Барышни в толпе, глядя на него, млели от восторга.

– Почему? – изумился китаец.

– У нас нет воды, – скорбно ответил брандмейстер.

– Но гавань рядом! Целое Черное море!

Похоже, от волнения Вань Ли наконец научился выговаривать букву «р».

Франц Григорьевич покосился на море, катившее свои волны, и немного подумал.

– Помпы неисправны, – объявил он наконец.

– Что, все? – вытаращил глаза китаец.

– А которые исправны, те слишком старые, – вывернулся брандмейстер.

– Но вы можете хотя бы попытаться! – взвыл Вань Ли. Судя по его виду, он не помнил себя от горя.

– А стоит ли? – вмешался де Ланжере. – Здание уже выгорело дочиста. Подождите, осталось еще совсем немного.

Вань Ли поглядел на него с непередаваемой злобой, прошипел: «Вам это так с рук не сойдет!» и, в китайской манере заложив руки в широкие рукава своего шелкового одеяния, удалился.

– Пожары – ужасная вещь, – вздохнул полицмейстер. – Хорошо хоть, никто из людей не пострадал.

Однако вскоре выяснилось, что кое-кто пострадал очень сильно. Тем самым кое-кем был не кто иной, как Виссарион Сергеевич Хилькевич.

Он узнал о пожаре позже всех, потому что слуги, зная нрав короля дна, побоялись ему сообщить, когда пожар только разгорался. Прибыв наконец в гавань, Хилькевич застал на месте главного склада, где хранились груды контрабанды, мешки с опиумом и всякая незаконная всячина, лишь почерневшие балки и тлеющие угольки.

Хилькевич не побледнел, не покраснел, но в лице все-таки переменился. Быстро подсчитав в уме стоимость нанесенного огнем ущерба, он подумал о том, какую сцену устроит ему Груздь, занимавшийся сбытом контрабанды, что подумает о нем Вань Ли, хранивший на складе свой опиум, и велел как можно быстрее доставить себя к полицмейстеру. Тот давно уже удалился к себе, убедившись, что склад сгорел дотла.

По привычке войдя к полицмейстеру без доклада, Хилькевич увидел, что тот о чем-то разговаривает с маленьким следователем Половниковым.

– Прошу вас, сударь, выйдите, – даже не поворачивая головы в сторону короля дна, сказал де Ланжере.

Собственно, не сказал – процедил сквозь зубы. Да, так будет вернее.

Хилькевич настолько растерялся, что действительно попятился к дверям. Оказавшись в коридорчике, в котором стояли лишь несколько шатких стульев, он, однако, опомнился.

«Сукин сын! Что это на него нашло? Или он перед приезжей дамой выкобенивается?» – воскликнул он про себя и про себя же грязно выругался.

А в кабинете Половников закончил свой доклад.

– Значит, кучер молчит, – подытожил де Ланжере.

– Он сказал, ваше превосходительство, что, если проболтается, ему не жить, – отвечал следователь. – Полагаю, вы сами понимаете, что сие означает.

– М-да… – уронил де Ланжере и сделал губы трубочкой. – То есть они хотели убить горничную или покалечить ее в виде предупреждения госпоже – мол, они люди серьезные и с ними шутить не стоит.

– Возможно, – сдержанно отозвался следователь. – Но улик у нас нет.

– Бедное правосудие, – вздохнул полицмейстер. – Никакой преступник не станет церемониться, чтобы совершить преступление, а мы – изволь соблюдать права, законы, формальности… А если свидетеля подкупят, вся работа псу под хвост, если улик недостаточно, злодей почти наверняка будет на свободе… И есть еще изворотливые адвокаты, которые всякий чих толкуют в пользу обвиняемого, плюс глупые присяжные, которым всегда легче оправдать, чем осудить… Тяжела наша доля!

Половников хотел что-то сказать, но поглядел на холеное лицо полицмейстера, на его королевские усы и ничего не сказал.

– Хорошо, – снова заговорил наконец де Ланжере. – Кучера пока отпустите и установите за ним слежку. Вряд ли наблюдение что-то даст, но тем не менее.

Половников двинулся к дверям.

– Да, Антон Иваныч, – окликнул его полицмейстер, – когда будете уходить, скажите господину, который в коридоре, что он может ко мне зайти.

Следователь прекрасно знал о пожаре на складе, догадывался, с какой целью Хилькевич явился сюда, и слова «господин, который в коридоре» резанули его слух непривычно вальяжной интонацией.

«Однако любопытные у нас творятся дела с тех пор, как в городе объявилась столичная дама», – невольно подумалось ему.

Через минуту Хилькевич широким шагом вошел в кабинет полицмейстера.

– Елисей Иванович, мое почтение… Я не знал, что у вас тут некоторым образом секретное совещание…

Де Ланжере поглядел на его бакенбарды, на зубы, оскаленные в улыбке, и совершенно неожиданно поймал себя на мысли о том, как было бы хорошо, если бы баронесса Корф положила конец власти этого прохвоста. Однако тут Елисей Иванович вспомнил разные приятные дары, которые он получал от Хилькевича, шелестящие купюры, струящиеся золотые монеты и тотчас же раскаялся в недоброжелательности по отношению к своему ближнему.

– Что вам угодно? – спросил он, напустив на себя официальный вид.

Хилькевич поглядел на него с некоторым удивлением и сбивчиво (чего с ним давно не случалось) изложил свою просьбу. Сгорел его склад, на котором находилось видимо-невидимо всякого добра. Вероятно, имел место поджог, совершенный некими злоумышленниками, так не может ли полицмейстер…

– Откуда вам известно, что был именно поджог, милостивый государь? – строго спросил де Ланжере. – Вероятность несчастного случая тоже нельзя исключать.

Однако Хилькевич никоим образом не верил в то, что его склад мог загореться случайно, что он и дал понять полицмейстеру. Де Ланжере задумчиво кивнул. В сущности, ему лучше всех было известно, почему сгорел склад. Ибо он сам поджег его по распоряжению баронессы Корф.

– Что-нибудь уже удалось узнать? – с надеждой спросил Хилькевич.

– Не так скоро, милостивый государь, не так скоро, – вздохнул полицмейстер.

Следствие о сгоревшем складе вел лично Сивокопытенко, который, собственно, и помогал ему склад поджечь. Де Ланжере поймал себя на том, что его так и подмывает улыбнуться, и сурово кашлянул.

– Полагаю, вас скоро вызовут к следователю, – сказал он и развернул какую-то бумагу.

– Это еще зачем? – насторожился Хилькевич.

– Мало ли что, – уклончиво ответил полицмейстер. – Вдруг здание было застраховано, к примеру.

– Милостивый государь… Ваше превосходительство! – возмущенно вскинулся Хилькевич.

– В городе только о том и говорят, – объяснил де Ланжере. – Что поделаешь – слухи!

И полицмейстер с интересом поглядел на растерянного короля дна.

Однако растерянность посетителя длилась лишь мгновение. Он улыбнулся совершенно непередаваемой, волчьей улыбкой, распрямил плечи и шагнул к дверям.

– Я все понимаю, ваше превосходительство, но боюсь, вы выбрали не ту сторону. В конце концов, баронесса Корф будет в нашем городе не вечно, – вкрадчиво шепнул Хилькевич на прощание.

И вышел, испытывая сильное искушение грохнуть дверью так, чтобы та слетела с петель. Однако Хилькевич всегда считал, что только слабаки поддаются эмоциям. Поэтому он почтительнейше прикрыл створку за собой и удалился.

Ему еще надо было посоветоваться со своими, дать указания Васе Херувиму, который призван был охмурить горничную, и успокоить Груздя и Вань Ли, чьи интересы особенно пострадали вследствие пожара.

Надо сказать, что из всех сообщников Хилькевича именно Вань Ли больше всего нуждался в том, чтобы его успокоили. В тот момент, когда король дна беседовал с полицмейстером, Вань Ли медленно пятился в глубь своей аптеки от порога, на котором стоял вихрастый блондин с револьвером. Блондин вздохнул, выпятил губу и спрятал револьвер.

– Ну что, – задушевно шепнул Валевский, – поговорим?

 Глава 10  Сеанс без магии, но с разоблачением. – Полицмейстер в холодном поту. – Явление Саломеи.
– Ой, Леон… – пролепетал китаец и угас.

Валевский смотрел на него, насмешливо улыбаясь. Вань Ли поднял руку и на всякий случай закрыл лицо рукавом, однако вор не двигался с места и не пытался нанести физиономии хозяина никакого урона.

– Тебя так давно не было видно… – пробормотал Вань Ли, осторожно выглядывая из-за рукава.

– Всего пару дней, – заметил Валевский отстраненно.

Вань Ли поколебался и опустил руку.

– Я думал, ты уже уехал из города, – объявил он. – Слышал, на тебя облава объявлена?

– Наверняка ты и постарался, китайская морда, – весьма неучтиво отозвался гость с револьвером в кармане.

– Попрошу не оскорблять китайскую нацию! – вскинулся Вань Ли. Чем дальше, тем лучше и правильнее он говорил по-русски.

Валевский презрительно повел плечами.

– Тебе-то что за дело до китайской нации, Карен? Ты же никакого отношения к ней не имеешь.

Вань Ли, которого, натурально, звали при рождении Карен Абрамян, насупился.

– Пусть я китаец и временно, – важно изрек он, – но обижать моих почти соотечественников не позволю.

– Да неужели? – хмыкнул Валевский и схватил его за горло.

– Караул! – заверещал лжекитаец.

Впрочем, не положившись на слова, он вдобавок приложил вора кулаками по ушам, чем вынудил того разжать руки. Освободившись, Вань Ли с невероятной стремительностью бросился к двери, но, на свою беду, зацепился длинными одеждами за этажерку, уставленную фигурками драконов, какими-то склянками и благовонными палочками. Этажерка покачнулась и рухнула на пол вместе со всем содержимым, отчего Вань Ли, не удержавшись на ногах, тоже упал. Валевский, встряхнув головой, подошел к нему и, так как лжекитаец тщетно пытался освободить одежду, наступил на нее ногой.

– Леон! – застонал Вань Ли. – Умоляю, не надо! У меня четверо детей!

– Врешь, – беззлобно ответил Валевский. – Детей, насколько я помню, у тебя должно быть раз в пять больше. И то, – добавил он глумливо, – если считать только Европейскую Россию, без Азии, Финляндии и Польши.

На лице Вань Ли изобразилась самая настоящая паника.

– Впрочем, – добавил вор, – меня это не касается. Скажи-ка мне лучше вот что, любезный: кто сдал меня Хилькевичу? Ты?

Вань Ли (с позволения благосклонного читателя, мы будем продолжать называть его привычным именем) вытаращил глаза и замотал головой так энергично, что по всем законам природы она неминуемо должна была оторваться напрочь.

– Нет! Ты что, Леон! Чтобы я сдал тебя? Да мы же с тобой вместе в тюрьме сидели! Да ты мне как друг! Да я за тебя…

– Значит, все-таки ты, – вздохнул Валевский.

– Он сам узнал! – пискнул Вань Ли.

– От тебя, – отрезал вор. – Больше меня никто из наших не видел. И он послал ко мне эту мразь Антонина. Но от него я отделался. Я хотел сразу же покинуть город, пришел к тебе за деньгами, а ты мне не открыл, и в результате я потерял время. Где деньги, Карен?

– Какие деньги? – нервно спросил почти китаец.

– За кольцо, которое я тебе дал, – объяснил Валевский. – Хватит дурачка-то валять, Карен! Несерьезно!

– А, кольцо… – вскричал Вань Ли и заулыбался так широко, что его глазки превратились в совсем крохотные щелочки. – Ну что ты, Леон! Как же ты мог подставить своего старого друга! Ведь колечко-то меченое, что прикажешь мне с ним делать? Не могу я его принять, никак не могу! Я хотел его вернуть тебе, но уехал по делам, и утром меня тоже не было…

– Сволочь ты, – вздохнул Валевский. – Если ты уехал, откуда тебе стало известно, что утром я тоже приходил?

Вань Ли понял, что выдал себя, и это так огорчило его, что он даже перестал улыбаться.

– А ты мне дал меченое кольцо! – перешел он в атаку.

– С чего ты взял? – сердито спросил Валевский.

– С того, – пропыхтел Вань Ли, – что оно наверняка из тех самых драгоценностей танцорки, которые ты свистнул. А их везде ищут!

Валевский покачал головой, проговорил с сожалением:

– Знаешь, Вань Ли, по-моему, у тебя от опиума окончательно ум за разум зашел. Какие, к черту, драгоценности танцорки? Кольцо ведь мужское. Ты что, не заметил? Какое отношение оно может иметь к Агате Триппер или как там ее? Кольцо с предыдущего дела, я все хотел продать его, да не складывалось.

Тут на лице Вань Ли отразилась такая напряженная работа мысли, что он даже перестал походить на китайца.

– А, – неожиданно догадался Валевский, – я понял. Ты решил, что парюра у меня, поэтому навел на меня своих друзей, рассчитывая, что они возьмут меня за горло, отнимут драгоценности, а барыш вы поделите. Ловко! Только у вас вышла промашка. Ничего я у танцорки не крал!

– Да? – возмутился китаец, переставший походить на китайца. – И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Я – тебе? Ты за кого меня держишь, Леон?

– Но я действительно не брал тех драгоценностей, – устало отозвался Валевский. – Уверен, Агата сама их украла, потому что российские власти заставили бы ее вернуть их. Так или иначе, но заставили бы. Прикажешь мне поклясться, что это был не я? Могу всеми твоими детьми поклясться, к примеру.

– Оставь моих детей в покое, – просипел распростертый на полу лжекитаец. – Во-первых, у меня их нет, а если даже и есть, тебя они не касаются. Во-вторых, всем твоим клятвам можно верить не больше, чем китайским гаданиям. Ай!

Он изготовился опять звать на помощь, потому что Валевский весьма угрожающе наклонился над ним, однако Леон всего лишь поднял Вань Ли с пола и поставил на ноги.

– Подумай своей бестолковой головой, – проговорил поляк, глядя собеседнику прямо в глаза. – Если бы я спер парюру Агаты Дрейпер, я что, пришел бы к тебе ее продавать? Извини, но для такого дела ты стручком не вышел.

Вань Ли открыл было рот, собираясь возмутиться последним оборотом, но подумал (возможно, над тем, что заявил собеседник) и тяжко вздохнул.

– Зачем ты пришел ко мне, Леон? – прямо спросил он.

– Отдай мне кольцо, – потребовал Валевский. – Или деньги.

– Денег дать не могу, – с отвращением ответил Вань Ли и окончательно перестал напоминать китайца.

– Что, дела идут совсем плохо? – поддразнил его Леон.

– Дела идут хорошо, – с еще большим отвращением ответил лжекитаец. – Наш склад сгорел.

– Сгорел? – переспросил Валевский и задумчиво прищурился. Любопытно, уж не постаралась ли тут великолепная баронесса Корф? Хотя какой ей толк от сожженного склада?

Вань Ли наклонился, извлек из-под драконьих останков небольшую шкатулку, открыл ее и вытащил кольцо с сапфиром. Видя, что хозяин подозрительно смотрит на него, Валевский взял у него кольцо и примерил на свой палец.

– Хм, – разочарованно протянул лжекитаец. – Ну да, мужское… Так ты не брал украшения танцорки?

– Нет, – ответил Валевский. – Просто кое-кому очень хочется свалить это дело на меня. И я даже знаю кому, – загадочно прибавил он.

Затем кивнул Вань Ли, спрятал кольцо и двинулся к двери.

– Ты где обретаешься теперь? – спросил лжекитаец вслед.

Валевский обернулся и широко улыбнулся:

– Нигде. Я сматываюсь.

– На вокзале полно полиции, – заметил Вань Ли. – И в порту тоже. Всех проверяют, кто хоть немного похож на тебя.

– И пусть проверяют, – равнодушно отозвался Валевский, потирая мочку уха. – Есть много способов сбежать оттуда, где тебя не ценят.

– И много способов попасть туда, где тебя будут ценить еще меньше, – буркнул Вань Ли. Однако отважился он на последнюю фразу только тогда, когда за его гостем затворилась дверь.

Пока в китайской аптеке происходил сей небезынтересный и во многих отношениях поучительный диалог, люди, явно не ценившие пана Валевского, разрабатывали планы, как найти его и отобрать у него похищенные ценности.

– За вокзал я ручаюсь, – объявил полицмейстер баронессе Корф. – Порт тоже наводнен моими людьми, как в форме, так и в штатском. Главное, чтобы вор не имел возможности скрыться из города.

– Главное – схватить его до того, как он избавится от драгоценностей, – отозвалась высокая гостья. – На всякий случай, Елисей Иванович, распорядитесь проверить все ночлежки, допросите всех осведомителей, не видели ли они кого подозрительного, не знают ли чего… – Она посмотрела на лежащий перед ней листок бумаги и некоторое время молчала, постукивая по столу карандашом. – Кстати, веселые дома тоже надобно будет проверить.

Де Ланжере поперхнулся. По правде говоря, визит Хилькевича не прошел даром, и теперь полицмейстера терзали нешуточные угрызения совести из-за того, что он совершил. Кроме того, он слишком хорошо знал короля дна и не сомневался, что при первой же возможности тот не преминет отомстить.

И вот теперь, получается, все начинается по новой.

В сущности, уже проверка ночлежек затрагивала интересы Хилькевича и компании, потому что ночлежки принадлежали как раз Хилькевичу пополам с графом Лукашевским. Но при мысли, что придется трясти веселые дома Розалии, и особенно при воспоминании о персонах, которые ее дома посещали, полицмейстера прошиб холодный пот.

– Амалия Константиновна, – прошептал де Ланжере, – это невозможно!

Амалия Константиновна откинулась на спинку кресла и пристально посмотрела на собеседника.

– Вы должны понимать, милостивый государь, – со значением уронила она, – что слова «невозможно» для меня не существует.

И опять пауза, и опять постукивание карандашом.

«Мне конец», – с тоской помыслил де Ланжере.

– Кстати, мне говорили, что в порту произошел какой-то ужасный пожар, – заметила баронесса Корф, не спуская с него огненного взора.

– Да, да, – слабым голосом отвечал полицмейстер. Достал платок и утер им лоб. – Пожарные прибыли слишком поздно. Впрочем, кажется, зеваки помешали им проехать.

– Очень печально… – вздохнула баронесса. – Горел какой-то склад, насколько я поняла?

– О да, сударыня. К сожалению, такие случаи иногда бывают.

– А склад не был застрахован? – невинным тоном поинтересовалась Амалия.

Де Ланжере был вынужден ответить отрицательно. Они все проверили, но…

– Очень жаль, – вздохнула его собеседница. – Потому что, если бы склад был застрахован, можно было бы счесть, что его поджег владелец, и без дальнейших проволочек упрятать его в тюрьму.

«Хилькевича – в тюрьму?» – в смятении подумал де Ланжере.

«А почему бы и нет? – шепнул ему голос здравого смысла. – Что он, какой-то особенный? И не такие попадали в острог, в конце концов!»

«Хорошо столичной даме ничего не бояться. Они там в своих Петербургах и ведать не ведают, что за мерзавец этот Хилькевич, – ныл голос осторожности. – Потому-то баронесса и такая храбрая. А ведь, если что, солоно придется тебе, Елисей Иваныч, да-с!»

– Предлагаю обсудить план дальнейших действий, – перешла на деловой тон гостья. – О ночлежках и веселых домах мы уже говорили. Кроме того, неплохо бы навести справки в гостиницах, узнать, кто приезжал сюда за последние недели. Также следует проверить всех, кто занимается скупкой краденого, а для верности еще и ювелиров. Знаю, работа нам предстоит нелегкая, но, в конце концов, ничье усердие не останется незамеченным. – И Амалия Константиновна ослепительно улыбнулась.

Полицмейстер, которому очень понравились последние слова, приосанился, сказал, что сделает все от него зависящее, и напомнил баронессе, что сегодня она должна быть на торжественном ужине у вице-губернатора Красовского.

– Ах, как некстати все эти торжественные ужины… – вздохнула баронесса. – Делом надо заниматься, а не ужины устраивать! Но, конечно, я буду. Придется еще платье выбирать, не знаю, сможет ли Дашенька мне помочь. Она ведь вчера сильно ушиблась. И ужасно испугалась.

– Я надеюсь, ей стало лучше? – осторожно осведомился де Ланжере. Полицмейстер, как и следователь Половников, все больше склонялся к тому, что происшествие с горничной было вовсе не случайностью.

– Гораздо лучше, за что, я полагаю, надо благодарить доктора, – ответила Амалия. – Но она все еще лежит в постели. Ей так тяжело, бедняжке!

Если бы Амалия Константиновна обладала даром видеть сквозь стены или, допустим, по своему хотению мгновенно перемещаться в пространстве, – так вот, если бы баронесса Корф перенеслась в ту секунду в комнату своей горничной, она бы застала там прелюбопытную сцену.

Горничная Дашенька с видом мученицы полулежала в кресле. На левом подлокотнике примостился репортер Стремглавов с тарелкой, возле правого возвышался златовласый Вася Херувим, а напротив Дашеньки стоял тот самый статный лакей Митя, которому она давеча жаловалась на невыносимые тяготы своей жизни.

Все трое мужчин хором убеждали Дашеньку съесть еще ложечку, чтобы подкрепить свои силы. Но Дашенька, судя по всему, не была намерена сдаваться.

– Ну что вы меня уговариваете, господа? – твердила она, надувая губы. – Честное слово, я больше не хочу есть! Не хочу, не хочу!

– Дарья Егоровна, – серьезно сказал репортер, – вы же этак умрете с голоду!

– И что, что умру? – капризно ответила Дашенька. – Все равно никому меня не жаль!

Следователь Половников вошел как раз тогда, когда хор возражений перекрыл последние Дашенькины слова.

– Дарья Егоровна, – умоляюще проговорил Митя, – ну еще ложечку, ради меня, пожалуйста!

– Ради всех нас! – поддержал его репортер.

– Ну, пожалуй, – вздохнула Дашенька, косясь на тарелку. И вдруг добавила, указывая на Васю: – Если вот он станет на колени!

Половников озадаченно мигнул. «Она что, не в себе?» – мелькнуло у него в голове. Но следователь тут же решил, что если кто и не в себе, то именно дворник Вася, который покорно стал на колени перед Дашенькой и улыбнулся.

– Ну, так-то лучше, – объявила горничная. – Подержите-ка тарелку, Иван-царевич!

И тарелка была отнята у Стремглавова и вручена Васе, который покраснел, как маков цвет.

«Саломея!» – с невольным восхищением подумал следователь. Затем кашлянул и для приличия пару раз стукнул костяшками пальцев по двери.

Вася вздрогнул, однако же удержал тарелку в горизонтальном положении. Дашенька сердито покосилась на вошедшего и довольно сухо спросила:

– Что вам угодно?

– Дарья Егоровна, – серьезно проговорил Половников, – мы не закончили наш разговор.

Стремглавов насторожился. Собственно говоря, он явился к Дашеньке с той же целью, что и Вася Херувим, а именно для того, чтобы вытянуть из горничной кое-какие сведения, которые могли представлять интерес для его газеты. Но, попав в комнату Дашеньки, Стремглавов почти забыл, зачем пришел сюда. Потому что Дашенька была прелесть, а ее глаза… Ах, да за такие глаза можно полмира отдать и не заметить. У Стремглавова не было ни мира, ни полмира, и если он чем-то и владел, то весьма скромной частью земли. Тем не менее не исключено, что и ее журналист мог отдать за право видеть Дашенькины глаза… если бы, конечно, у него не было иного выхода.

– А, господин следователь! – весело вскричал он. – Что такое? Неужели вчерашнее происшествие с Дарьей Егоровной было вовсе не случайным? Ну-ка, признавайтесь!

– И кто же мог покушаться на Дарью Егоровну? – проворчал Митя. – Неужто тот варшавский прощелыга, которого везде ищут?

– Откуда вам это известно? – строго вопросил следователь.

– Ну, даже странно, что вы спрашиваете, господин хороший, – отозвался Митя. – Весь город знает, зачем барышнина госпожа к нам приехали!

– Конечно, знает – ловить Леона Валевского, знаменитого вора, укравшего некие весьма интересные драгоценности, вот зачем, – подлил масла в огонь репортер. – Только вот он ли стоит за вчерашним происшествием? Или, может быть, его друзья?

Половников растерялся. И как, интересно, прикажете вести следствие, если весь город, шумный и болтливый южный город, уже осведомлен о происходящем и вовсю работают досужие языки, перемалывая слухи и выдвигая самые различные – не всегда, кстати сказать, нелепые – версии?

– Боже! – воскликнула Дашенька капризно, отодвигая тарелку мизинчиком. – У меня теперь совсем пропал аппетит!

– Кстати, а правда, что сгоревший склад был застрахован? – невинно поинтересовался репортер.

– У! – объявил Митя. – Вот уж в чем можно не сомневаться!

Один Вася молчал и глядел на Дашеньку глазами, полными немого обожания. Ему было очень хорошо рядом с ней, а почему – он и сам не знал.

– Смешной вы, право слово, – обратила Дашенька свое милое личико к Половникову и надула губы. – Я уже говорила вам вчера, что не заметила ничего подозрительного. Если бы заметила, разве я не сказала бы? Ведь я же так пострадала, и если бы вот он меня не вытащил…

И девушка благодарно поглядела на Васю, который окончательно размяк и блаженствовал, на глазах превращаясь в сплошное золотое сияние. Его синие глаза стали совсем лазоревыми.

Половникову надо было многое сказать Дашеньке, но он посчитал излишним распространяться в присутствии посторонних людей. Поэтому спросил:

– Как ваша нога?

Дашенька поглядела куда-то вверх и жалобно сообщила, что ноге лучше, что доктор – просто чудо, а не доктор, но передвигаться ей тяжело по-прежнему, и если бы не друзья (тут она покосилась на Митю), то просто не знала бы, что ей делать.

Вася заметил взгляд девушки, мгновенно потемнел и надулся. Следователь пожелал Дашеньке скорейшего выздоровления и удалился, а горничная объявила, что ей жарко, и послала Стремглавова открыть окно, а Митю – за веером.

– Что вы сидите с этой тарелкой? – глянула она на Васю. – Поставьте ее на стол. Какой вы, однако!

Митя принес веер, совсем хороший веер из расписного шелка и с отделкой из резного перламутра, только одна пластина в нем была сломана и склеена.

– Это барыни? – спросил Митя. – Хороший веер, дорогая вещица.

– Нет, уже мой. Барыня ведь не может с испорченными вещами ходить, вот они мне и достаются. Веера, платья старые, духи, которые ей разонравились, – ответила Дашенька важно. Затем вручила веер Васе, который стал обмахивать ее, снова чувствуя себя на седьмом небе. Если бы в это мгновение его увидел дядя Агафон, он бы лопнул от смеха.

Чувствуя, что какие-то лакей и дворник совсем его оттеснили, Стремглавов напустил на себя ученый вид и обернулся.

– А вы знаете, – сообщил он, – как раз под вашими окнами несколько дней назад убитого нашли. Ей-богу! Мой кум про то дело писал.

– Да вы что? – воскликнула Дашенька, привстала на месте и даже рот приоткрыла. – Правда?

– Ага, – подтвердил репортер, счастливый тем, что ему удалось обратить на себя внимание.

– И кто же это был? – Дашенька аж вся трепетала от возбуждения.

Стремглавов наморщил лоб.

– Да я уже не помню фамилию, честное слово.

– Переписчик какой-то, – буркнул Митя, неприязненно косясь на репортера. – Нашли тоже о чем рассказывать!

– Небось ограбили беднягу, – вздохнул Вася. С его точки зрения, убивать человека лишь для того, чтобы лишить его собственности, был ужасающий дилетантизм.

– Да у него и денег-то не водилось особых, – сказал репортер. – Хотя кошелек пропал, что верно, то верно.

– А может, он в лотерею выиграл? – предположила Дашенька в порыве вдохновения. – А полиция что?

– Ну, наша полиция – известное дело, – фыркнул Стремглавов. – Как громкое дело, так они все на коне, а до простых людей им и дела нет. Никого не нашли. Да и не искали, я думаю. Кому нужен какой-то переписчик?

– Надо же, какие страсти в вашем городе творятся! – вздохнула Дашенька и послала Митю еще за одной порцией суфле.

 Глава 11  Полный провал засланного агента. – На всех графьев не напасешься. – О пользе наблюдательности.
– Ну и где же он? – в третий или четвертый раз повторил в нетерпении король дна.

– Задерживается, должно, – ответил Пятируков, недовольно шевельнув бровями.

– Что он, быстрее не мог ее охмурить, что ли? – уже раздраженно спросил Хилькевич. – Столько времени прошло!

Старый вор Пятируков с удивлением покосился на своего друга. Казалось бы, такому умному человеку, как Хилькевич, должно быть известно, что, так сказать, чуйства – материя тонкая, и на раз-два с ними не разделаешься. Какой бы безмозглой ни была Дашенька, должно пройти некоторое время, чтобы ее спаситель Вася смог окончательно втереться к девушке в доверие и вызнать то, что им нужно.

Наконец за дверями раздались тяжелые, неторопливые шаги Коршуна – бывалого каторжника, который в доме Хилькевича исполнял обязанности, примерно соответствующие должности дворецкого. Когда Коршун входил в комнату, всегда возникало впечатление, что в ней не хватает света – настолько мрачным и угрожающим выглядел этот детина с жутким рубцом поперек лица. Коршун покосился на Пятирукова и буркнул, что пришел Вася Херувим.

– Давай его сюда, – распорядился хозяин. – И закрой дверь.

Коршун впустил Васю и удалился, тяжело ступая. Хилькевич беспокойно шевельнулся в кресле.

– Ну, что? – спросил Пятируков. – Как все прошло?

Вася покосился на дядю, на застывшее в ожидании лицо короля дна и, комкая в руках дворницкий картуз, ответил, что он посетил Дашеньку, чтобы справиться о ее самочувствии, узнал, что ей лучше, но что хозяйка к ней даже не заглядывает. И вообще Амалия Константиновна, хоть и отдает прислуге старые платья и почти новые веера, по натуре дама скрытная, пусть и щедрая, по словам горничной.

– Да при чем тут веера? На кой нам сдались такие подробности? – фыркнул Пятируков. – Ты скажи мне лучше, дохлая ворона – это был ее подарок?

Вася сконфузился, забормотал что-то про суфле, про напористых репортеров, к которым горничная, похоже, неравнодушна, и под свирепым взглядом дяди сник окончательно. Хилькевич покачал головой. Он сразу же по лицу Васи догадался, что засланный им агент провалился, причем окончательно и безнадежно.

– Ну не дурак ли, а? – бушевал Пятируков. – Да, дурак ты, Васька, и больше ничего! Олух! Шмаровоз![17]

– Хватит ругаться в моем доме, – холодно оборвал его Хилькевич, и Пятируков тотчас же умолк. – Значит, так. Ты, парень, по-прежнему дружи с горняшкой, может, что и вызнаешь ценное. Только смотри, – добавил король дна с нехорошей улыбкой, – не вздумай в нее влюбляться. Как влюбишься, так и пропадешь ни за грош.

Вася вспомнил блестящие Дашенькины глаза и ничего не ответил, но подумал, что старики все-таки совершенно не разбираются в жизни. Как он может пропасть из-за такой замечательной девушки, как Дашенька?

– Кыш! – велел Пятируков, и Вася, довольный, что его наконец оставили в покое, выскочил за дверь – да так поспешно, что едва не споткнулся о порог.

– Не годится он для таких дел, – заявил старый вор, поворачиваясь к Хилькевичу. – Может, лучше Лукашевского к горняшке заслать? Он попредставительней будет, Антонин-то. Опять же граф, хоть и липовый. А?

– Слишком жирно – граф, даже липовый, для какой-то горничной, ей кто попроще нужен, – желчно ответил Хилькевич. – И вообще, на всех графьев не напасешься. Вася начал над этим работать, пусть и продолжает.

– А может, заслать графа к госпоже? – предложил Пятируков. – Чего там мелочиться-то!

Но Хилькевич только махнул рукой.

– Нет. Она его сразу раскусит. К тому же она наверняка знает, что он с нами заодно. А Васька в городе человек новый, про него никому ничего толком не известно. Если что, он тут ни при чем, да и мы тоже.

Он бросил взгляд на часы.

– Мне все-таки кажется, – рискнул заметить старый вор, – что ворона не ее рук дело. Не станет она такие шутки шутить. Это скорее в духе нашего брата.

Хилькевич потер щеку.

– Меня сейчас волнует не ворона, а склад, – мрачно сказал он. – И то, что чертов де Ланжере стал слишком много себе позволять. Ты представь себе, Агафон, сколько людей в городе, которым мы как кость в горле. И теперь они могут использовать приезд дамы, чтобы попытаться меня погубить.

– Нет, – твердо ответил Пятируков, – им не под силу будет.

– Думаешь? – усмехнулся Хилькевич, косясь на часы. Однако в глубине души ему было все же приятно, что старый друг придерживается именно такого мнения.

– Кто-то должен прийти? – спросил Агафон.

– Да, – ответил хозяин. – Розалия. И еще граф.

Однако первыми пришли вовсе не они, а ростовщик Груздь, раздраженный до такой степени, что остатки волос на его голове прямо дыбом стояли. Хилькевич мрачно посмотрел на него.

– Кажется, мы уже говорили по поводу склада, – промолвил король дна. – И я пообещал тебе, что внакладе ты не останешься.

– Не останусь? – взвизгнул Груздь. – И как, интересно, я буду торговать барахлом, если в мои лавки заявилась с обыском толпа народу? Меня вообще хотят закрыть, к твоему сведению! Нашли какие-то старые жалобы и якобы проверяют их. Вспомнили даже карикатуру в местной газете… А ухмылки на их рожах? Я только посмотрел на них, сразу же сослался на то, что мне приспичило по неотложному делу… И через сортир, там у меня дверка особая, побежал дворами, дворами… Мне адвокат нужен, Виссарион! Я старый человек, я не переживу тюрьмы!

– Опа… – негромко проговорил Пятируков в пространство. Хотел добавить что-то, но покосился на Виссариона и прикусил язык.

Впрочем, Хилькевич понял его и без слов. Баронесса Корф действовала на редкость последовательно: после склада с контрабандой и опиумом она принялась за лавки, сбывавшие краденое, и за ссудные кассы, которые выдавали деньги под залог имущества, зачастую опять же краденого. «Что будет следующим? – подумал Хилькевич. – Заведения Розалии?»

И когда бандерша наконец явилась, повиснув, как всегда, на руке своего ненаглядного Жоржа, Хилькевич без обиняков заявил ей:

– Розалия, нам надо закрываться.

– Что? – неожиданно высоким голосом заверещала пани Малевич. – Закрываться? Мне? С какой стати? Как прикажешь понимать твои слова, Виссарион?

– То есть как закрываться? – возмутился и сутенер. – Может, сразу пойти сдаваться?

Хилькевич объяснил, что пока столичная дама – чтоб ей было пусто! – находится в их городе, им следует соблюдать повышенную осторожность. Груздь, полулежа в кресле, стонал, что не переживет тюрьмы и что скандал его убьет.

Вскоре явился граф Лукашевский, постукивая тросточкой, и довел до всеобщего сведения, что Груздя везде ищут – в его лавках нашли краденые вещи и жаждут получить объяснения, каким образом они оказались у него.

– Да мало ли что нашли, – хладнокровно ответил Хилькевич. – Принесли какие-то люди, вот и все. Кто именно, записано в книгах, а если адреса и фамилии указаны липовые, что ж – он не обязан всех их проверять. Я правильно говорю?

– Правильно-то правильно, – вмешалась Розалия, – но все это должен изложить адвокат. И хотелось бы, чтобы репортеры обо всем не пронюхали!

– Еще и репортеры! – застонал ростовщик. – О, я не переживу!

Теперь он походил уже не на сушеный гриб, а на гриб раздавленный.

– Не дрейфь, Макар Иваныч, – сказал Пятируков, чтобы подбодрить его. – Мы с тобой, и мы тебя не оставим!

– Господи, и за что мне такая напасть? – выдавил из себя Груздь, держась за грудь. – За что?

Граф Лукашевский кашлянул.

– Как я понял, – доложил он, блестя глазами, – ищут то, что уворовал Валевский. Вот нашим кассам и досталось.

– Не вашим, а моим! – злобно огрызнулся Груздь. – Вас-то никто еще не трогал!

Розалия достала платок и вытерла пот, катившийся по лицу. Ее румяна уже расплылись по жаре и превратились в бесформенные пятна.

– То есть им нужен все-таки Валевский, а не мы, – прогудела мадам и повернулась к Лукашевскому. – А ты его спугнул!

– Я? – Граф сделал большие глаза, хоть и отлично понимал, что в случае чего они его не спасут.

– Тебя послали за ним, – ледяным тоном промолвил Хилькевич. – А ты, вместо того чтобы привести ко мне, упустил его, и Леон скрылся. Нехорошо, Антонин!

Жорж ухмыльнулся и изрек, потирая ус:

– Наш Антонин такой один. Но это если верить его словам о револьвере и прочих подробностях встречи, о которой недавно была речь.

– Жорж! – рявкнула Розалия, теряя терпение.

– Что? – повернулся к ней сутенер. – Вы хотите презренной прозы, мадам? Ну так вот вам! С таким же успехом можно верить, что Антонин прирезал нашего польского коллегу, бросил его труп в гавань, а парюру припрятал. И теперь просто морочит нам голову.

Граф Лукашевский потемнел. По выражениям лиц присутствующих он понял, что такая гипотеза была им куда больше по нраву, чем рассказ о том, как Валевский отделал его и выставил за дверь.

– Я сказал правду! – выкрикнул Антонин. – У него был револьвер! Он чуть не убил меня!

– Однако почему-то ты остался в живых, – бросила Розалия. – И ты сам, кстати, вызвался пойти проверить, точно ли это он.

– Верно, – согласился Пятируков. – Никто тебя не заставлял! Даже не просил!

– Вы меня обвиняете? Да вы… вы…

Минут десять в гостиной стоял шум. Складывался он из воплей возмущения, принадлежащих графу, просто воплей, принадлежащих остальным обитателям дна, и, наконец, матерных выражений, причем настолько крепких, что любое перо покраснеет, пытаясь передать их на бумаге. Из-за шума никто даже не услышал, как растворилась дверь, и на пороге возник маленький китаец. Сегодня он казался еще более замкнутым и еще более печальным, чем обычно.

– В чем дело, Вань Ли? – раздраженно спросил Хилькевич, наконец-то заметив нового посетителя.

– Я хотела сказать пло Глуздя, – пробормотал китаец и покосился на ростовщика. – У него неплиятности. Но я визу, вы и так знаете.

– Похоже, неприятности будут у нас у всех, если мы не отдадим Валевского, – огрызнулась Розалия. И обернулась к хозяину дома. – И на кой черт, Виссарион, тебе понадобилось разыгрывать героя? Отдал бы этой…

Ко всему привычный Жорж и то вытаращил глаза, услышав, какими словами его подруга честит баронессу.

– Отдал бы ей этого…

Тут даже Груздь перестал держаться за сердце и с интересом прислушался.

– Отдал бы Валевского, и дело с концом!

– Я не сявка у нее на побегушках, – произнес Хилькевич спокойно. Однако глаза его метали молнии, и Пятируков, который отлично знал, что сие значит, невольно поежился.

– В самом деле, – неожиданно поддержал Розалию граф. – Отдадим Валевского, и все тут. В конце концов, он все равно не наш, а пришлый, и за него мы ответственности не несем.

– Я не могу отдать ей Валевского, – угрюмо возразил Хилькевич, – прежде всего потому, что наш Антонин облажался. Поляк понял, что его ищут, и наверняка давно удрал из города. Прикажете мне теперь его искать? И где, интересно? – По старой театральной привычке король дна выдержал паузу, прежде чем продолжить. – А если к тому же Розалия права и пан Лукашевский сказал нам неправду насчет того, как проходила их встреча…

Граф побледнел. Хотел немедленно протестовать, приводить доказательства своей лояльности, упирать на то, что он бы никогда не то что не посмел, но даже бы не подумал… И тут всех удивил старый ростовщик.

– Я думаю, – спокойно промолвил Груздь, – что пан Лукашевский все же сказал нам правду. Просто кое-кто из присутствующих кое-чего недоговаривает.

Первой опомнилась Розалия.

– Макар Иваныч! Вы это о чем? Что за странные намеки?

– Да так… – уклончиво обронил Груздь, глядя на нее своими старческими водянистыми глазами. – Видите ли, я уверен, что встреча пана Валевского и господина графа завершилась для первого вполне благополучно, потому что видел Леона своими глазами не далее чем несколько часов назад. Сначала я решил, что обознался, потому что это выглядело очень странно, но теперь…

И он умолк, улыбаясь и потирая руки. Груздь никогда не играл в театре, но паузы он умел держать не хуже Хилькевича.

– Что было странно? – нервно спросил Пятируков. – Не молчите, Макар Иваныч! Так что вам показалось странным?

– Да то, – отозвался старый лис, – что господин Валевский выходил из аптеки многоуважаемого Вань Ли, здесь присутствующего. Странно также то, что наш китайский друг ни разу не упомянул об их знакомстве. Не так ли, Вань Ли?

 Глава 12  Разные виды либерализма. – Причина, по которой пан Валевский потерял аппетит. – Никогда не говори никогда.
– И опять он… – вздохнул император.

Стоя на постаменте, бронзовый Николай обозревал окрестности. Он сразу же заметил того самого прохвоста, который стащил вчера кошелек у старика. На сей раз быстро шагавший прохвост налетел на хорошо одетого господина, после чего извинился и проследовал мимо. Господин же двинулся своей дорогой, а когда дошел до памятника, бросил на него весьма пренебрежительный взгляд.

– Так тебе и надо, – злорадно помыслил бронзовый властелин, который отлично видел, что Валевский только что повторил свой вчерашний фокус.

Хорошо одетый господин был редактором «Городского вестника» и являлся, между прочим, непосредственным начальником репортера Стремглавова. В городе О. редактор был известен своими либеральными взглядами, а также неустанной борьбой за улучшение существующих улиц. Впрочем, улицы от его борьбы не улучшались, то есть оставались такими же запущенными, грязными и плохо освещенными. Что же касается редакторских взглядов, то известно, что есть два вида либералов: те, которые хотят, чтобы все ходили пешком, и те, которые хотят, чтобы каждый ездил в своей карете. Редактор же был типичным либералом а-ля рюсс,[18] то есть был не против, чтобы все ходили пешком, а карета оставалась у него одного. В раздумьях о неожиданном улучшении городских улиц, которое почему-то совпало с приездом баронессы Корф, он дошел до здания редакции и только там обнаружил, что у него пропал кошелек.

А Валевский, незаконным образом разбогатевший на несколько десятков рублей, продолжил свой путь и на улице Босолей (то бишь «прекрасного солнца» или «жаркого солнца») столкнулся с…

Впрочем, сначала, наверное, нам стоит объясниться по поводу названий городских улиц.

Когда французский герцог только приехал в эти края, он увидел здесь несколько кособоких домишек, грязь вместо тротуаров, животных, которые бродили, где попало, и горстку жителей, которые оставались тут просто потому, что им некуда было деться.

Будь французский герцог русским, допустим, графом, он бы пожал плечами и сказал что-нибудь вроде:

– Ну что ж, если они так живут, значит, им так нравится.

Или:

– Видно, бог судил им всю жизнь быть бедными. Нехорошо вмешиваться в божественный промысел!

После чего отгрохал бы себе в самом красивом месте дворец о четырех этажах в смешанном барочно-египетском стиле с колоннами из хрусталя, обнес бы прилегающую территорию высокой-превысокой оградой и зажил бы себе припеваючи, не думая о том, что творится за пределами огороженной территории.

Однако, как уже сказано, герцог был французом. К тому же у себя на родине он уже имел возможность наблюдать, что может произойти с жителями любого дворца, если за них решат взяться те, что существуют за оградой.

И герцог принялся за дело.

По его указке мостили улицы, расширяли гавань, сажали деревья, привлекали новых жителей, и через какие-то десять лет это место было уже не узнать.

Что же касается улиц, то названия им герцог давал лично. Он не любил названий вроде «улица Кузнецов», где сегодня живут кузнецы, а через полвека будут одни ювелиры и золотых дел мастера. Нет, он давал названия странные, порой даже экзотические, но такие, которые звучали красиво и ласкали слух.

– Ваша светлость, – возражал ему некий русский граф, состоявший при нем в заместителях, – ну зачем называть какую-то грязную канаву улицей Босолей? Пардон за мой французский… Какой смысл?

– Смысл в том, – отвечал герцог, – чтобы люди поверили, что эта улица солнечная, чтобы они захотели увидеть ее именно такой и чтобы они постарались ее такой сделать. Потому что, месье, как вы называете вещи, так они себя и ведут.

И грязная канава, как и предсказывал мудрый герцог, превратилась-таки в солнечную улицу, широкую, нарядную и красивую. Именно на ней наш знакомый Леон Валевский и столкнулся с Наденькой Русалкиной.

– Здравствуйте, Леонард! – сказала Наденька и бог весть отчего порозовела.

Леонард не порозовел, но немножко смутился, потому что прежде все его мысли были только о том, как бы поскорее покинуть благословенный город О., а в присутствии Наденьки мысли потекли куда-то не туда, совсем в другом направлении. Молодой человек невпопад ответил на ее вопрос, куда он идет и что собирается делать, и смутился еще больше.

– Идемте к нам обедать, – пригласила его Наденька. – Брат будет рад поговорить с вами о стихах. И я тоже, – добавила она.

При слове «стихи» Валевский малость закручинился, но, подумав, что Наденька тоже будет за столом, решил, что ради этого можно и потерпеть.

– А после обеда, – продолжала Наденька, – я пойду по знакомым. Стану вербовать новых членов.

– Куда? – изумился Валевский, зачарованно глядя на рыжеватые колечки волос возле ее маленького уха.

Наденька удивленно вздернула брови:

– Конечно, в наше общество, Леонард! Ведь теперь нам не хватает всего пяти человек, чтобы власти дали нам помещение.

Тут ожил персональный ангел-хранитель Валевского и стал изо всех сил тянуть его за собой – к библиотекарю, за чемоданом и прочь из города. Леон открыл рот, чтобы извиниться, сослаться на несуществующие дела и уйти. Уже начало фразы готово было сорваться с его языка, но он поглядел на оживленное лицо Наденьки, в ее блестящие глаза, подумал о том, как же ей, должно быть, невыносимо жить с ее братцем, – и сдался.

Через полчаса Валевский сидел уже в гостиной Русалкиных и смотрел, как Наденька, озабоченно хмуря брови, составляет список знакомых, которых можно попытаться заманить в общество любителей российской словесности. От взора Леона (который в силу своей специфической профессии обладал чрезвычайной наблюдательностью) и в прошлый раз не ускользнуло, что мебель в гостиной вся старая, потрепанная и, в общем-то, должна производить довольно безрадостное впечатление. Но на самом деле тут было необыкновенно уютно. Всюду вышитые салфеточки, нигде ни пылинки, старые часы важно тикают – тон-тон-тон, в шкафах книги, книги, множество книг, и только в одном шкафу – куклы, старые игрушки, шкатулочка с бисером, немного фарфора и несколько хрустальных бокалов. Вошла кошка, старая, беспородная, но тоже уютная, поглядела на Валевского загадочным кошачьим взором и бесшумно скользнула на кресло. Потом появился Евгений Жмыхов, басом осведомился, когда будет обед, и, получив ответ, отошел к окну. В дверь метнулся Русалкин, блеснул стеклами очков, схватил руку Леона и пожал, объявил, что скоро будет, и куда-то убежал.

– Слышали, Наденька, что в городе творится? – спросил студент.

Его кузина удивленно подняла голову от списка.

– Нет, а что?

– Ах, Наденька, – улыбнулся Евгений, – а еще говорят, что женщины – первые сплетницы! Груздя арестовали.

– Неужели? – изумилась Наденька. – Макара Иваныча? За что же?

– Говорят, он краденое сбывал, – пожал плечами студент. – Впрочем, не говорят, а так оно и есть. У меня на курсе у одного студента родителей обворовали, так он не стал ждать действий полиции, а сразу же пошел к Груздю и предложил ему деньги, чтобы вещи вернуть. Вещи не то чтобы ценные, но для семьи дорогие. Ну, Груздь поломался да и назвал адресок лавочки, где они должны были появиться. Тоже его, кстати, только там другой человек сидит, якобы лавочка ему принадлежит, а сам Груздь ни при чем. В общем, мой товарищ у него все и выкупил. То есть почти все. Вот такая история.

– И что же, его все-таки поймали? – спросил Валевский с любопытством.

– Да никто его не ловил, – усмехнулся Евгений. – Говорят, баронесса Корф велела учинить обыск и его арестовать, а де Ланжере очень за свое место боится и не смеет ей перечить.

При одном упоминании имени баронессы Валевский почувствовал, как у него пропал аппетит. «Она что, полагает, если бы я и впрямь украл парюру, то отнес бы ее к старому мошеннику? – подумал Леон. – Это же опасный мерзавец, прикончит ни за грош… И в самом деле ведь убивал несколько раз, если правда то, что Карен мне о нем рассказывал».

– О чем вы тут говорите? – поинтересовался Русалкин, входя в комнату.

– О баронессе Корф, – отозвалась его сестра. – Ты ее видел? Скажи, она очень красивая?

– Обыкновенная, я бы сказал, – пожал плечами Аполлон. – Мне, Наденька, такие лица не нравятся.

– А Женя говорил, она красивая, – вздохнула Наденька.

– Да, – помедлив, согласился студент, – но что-то в ней есть… натянутое, что ли… не знаю даже, как точнее передать.

– А почему баронесса с мужем разошлась? – с любопытством спросила Наденька.

Аполлон побагровел.

– Ну, Надюша, и вопросы же ты задаешь… Давай лучше пойдем обедать, в самом деле!

И хотя Валевский готов был поверить, что у него пропал аппетит, на обед его все же хватило. Еда оказалась простая, без изысков, но вполне сытная, а Русалкин, когда не рассуждал о словесности, оказался очень приятным собеседником. Он рассказывал о местах, в которых хотел бы побывать, – о Париже, Венеции, Риме, которые успел изучить по путеводителям и картам. Но денег от родителей ему и сестре досталось немного, служить в казенном учреждении у Аполлона не получалось, и поэтому мечты о путешествиях пришлось отложить до лучших времен. Валевский слушал его и вспоминал, какие дела он проворачивал в Риме, Венеции и особенно в Париже и какие приключения у него там были. Для восторженного Русалкина это были края его мечты, для Валевского же – вполне конкретные места, где обретались его кореша и их марухи и где можно было при надлежащей сноровке сорвать немалый куш. Леону было и жаль Русалкина, и самую малость досадно, что названные города не вызывали в его собственной душе тех чувств, которые испытывал Аполлон, чудаковатый, но, несомненно, хороший человек.

После обеда Валевский вызвался сопровождать Наденьку в нелегких поисках новых членов общества. И, идя с девушкой рядом по Сиреневому бульвару, Леон спросил себя, чем же его привлекает эта семья, что так не хочется покидать Русалкиных. Конечно, ему нравилась Наденька, хотя он легко предвидел всю ее дальнейшую судьбу – без приданого девушку ждет либо одиночество, либо какой-нибудь неудачный роман, разочарование и тихое старение. И единственной ее радостью всю жизнь будут стихи Нередина, которые одни ее не предадут. Но Наденька еще не знает своей судьбы, идет рядом с ним, Леоном, щурится из-под лиловой шляпки на бьющее в глаза солнце и улыбается прохожим. Или взять хотя бы Аполлона – счастливый неудачник, вроде бы умный, вроде бы образованный, который вызывает у окружающих одни насмешки, но ему они безразличны, молодой человек их даже не замечает. И в свой смертный час он все равно будет верить, что прожил жизнь не зря, хотя так и не поедет – Леон был абсолютно в том уверен – ни в Рим, ни в Париж, ни в Венецию… Или, допустим, студент с копной волос на голове, который за обедом рассуждал о фотографии, которой увлекается, и о том, что когда-нибудь, лет через сто, фотографию будет сделать проще, куда проще, чем сейчас, и снимки даже будут цветными, потому что наука не стоит на месте, развивается… Симпатичная семья, славные люди, ну, не без странностей, конечно, но странности какие-то понятные, приятные и милые. И еще уют в их доме…

«Вздор, – сказал себе Валевский, неожиданно разозлившись, – все это на меня так подействовало, потому что у меня нет семьи, потому что меня бросили, как собаку, едва я родился… Уют! Просто бедность и пустота, которую они пытаются заполнить всякой чушью, вроде своих книжек. Кошмарная, никчемная жизнь…»

Тут же Леон понял, что несправедлив, и разозлился окончательно. В конце концов, какое он имеет право судить об их жизни? Можно подумать, его собственное существование можно назвать образцовым…

– Сначала мы зайдем к крестной, – говорила между тем Наденька. – А потом… Ну, потом пойдем дальше.

И они отправились к крестной, старухе со строгим взглядом, которая даже не стала слушать насчет общества, а сразу же спросила у Наденьки:

– Когда ж ты замуж-то выйдешь? А то смотри, засидишься в девках, поздно будет что-то менять… Смотри!

После крестной были какие-то подруги. Одна из них как раз собралась замуж, а другая помогала ей выбирать фасон платья, и им, само собой, не было никакого дела до общества любителей российской словесности. Подруги поглядывали на Леона и хихикали. Потом Наденька с Валевским навестили нескольких друзей Русалкина, которых до того приглашали вступить в общество раз десять, не меньше. И на этот раз были получены отказы. На всякий случай Наденька заглянула к знакомой своей матери. Знакомая была замужем за каким-то чиновником, и звали ее Пульхерия Петровна.

На звонок явилась горничная. Она отогнала в глубь квартиры рыжую собачонку, которая прибежала из комнат и порывалась выскочить за дверь, и сказала, что Пульхерии Петровны дома нет и неизвестно, когда хозяйка будет.

– Впрочем, если вы хотите что-то ей передать…

На обратном пути Наденька и Валевский молчали.

– Я сегодня уезжаю, Надежда Николаевна, – нарушил молчание Валевский. – Если вы не против, я хотел бы вечером зайти проститься…

Наденька остановилась.

– Так, значит, и вы тоже… И нас опять будет четверо! Бедный Аполлон!

Валевский не знал, как ему реагировать, и решил на всякий случай рассмеяться, Но посмотрел на Наденьку и увидел, что девушка плачет. Тут ему сделалось совсем уж скверно.

В конце концов, он не был виноват, что в городе О. уважали только деньги и ни в грош не ставили словесность. И он, по совести, никак не мог осуждать жителей О., потому что сам был такой.

Тогда Леон пообещал, ненавидя себя за ложь, что уезжает ненадолго, что обязательно вернется, поклялся в верности Пушкину, а заодно и Нередину, стихов которого никогда не читал, польстил Наденьке, сказав, какой у нее замечательный брат, и какой замечательный кузен, и какая замечательная она сама.

– Да, вы вернетесь? – настойчиво спросила Наденька. – Правда вернетесь?

Он снова пообещал, что вернется, отлично зная, что не увидит этот город больше никогда. И «никогда» его было вовсе не то, которое имеют в виду романтические влюбленные, говоря «я никогда тебя не оставлю», а насквозь практическое «никогда», нарушение которого для его жизни было чревато опасностью. Только вот Наденьке о том совершенно не нужно было знать.

Валевский вернулся в домик Росомахина, под укоризненным взглядом поэта со стены быстро собрал чемодан, попрощался с гостеприимным библиотекарем, который, сидя у окна в очках, читал какую-то книжку, и ушел.

Проходя мимо лавочки, где продавались кружева, нитки и всякое шитье, Валевский вспомнил вышитые салфетки в гостиной Русалкиных и еще шкатулку с бисером и подумал, что хорошо бы купить Наденьке какой-нибудь подарок. Он зашел в лавку и спросил самый дорогой набор для шитья, английский, где имелись две дюжины разных иголок, множество катушек с нитками, булавки, ножнички и прочие мелочи, столь любезные женскому сердцу. Коробка была приличных размеров и стоила дорого, но Валевский даже не стал торговаться.

Он занес подарок к Русалкиным, но Наденьки дома не оказалось. Его встретил Евгений и сконфуженно сообщил, что кузина куда-то ушла.

Чувствуя разочарование, Валевский попросил передать ей подарок, поморщился, когда студент на прощание по привычке крепко стиснул его руку, и вышел за порог.

Он собирался покинуть О. не морем и не по железной дороге, а попросить какого-нибудь человека, который не внушит подозрений полиции, – к примеру, приезжего крестьянина – доставить его в соседний город, до которого было восемнадцать верст. А там преспокойно сядет в поезд и поедет туда, куда ему заблагорассудится.

План был хорош, и Валевский почти не сомневался, что он удастся. Однако стоило поляку свернуть в плохо освещенный переулок, как все планы разом рухнули.

Рухнули потому, что неизвестно откуда взявшийся Пятируков прихватил Валевского за правую руку, мешая вытащить оружие, а граф Лукашевский, оказавшийся слева, весьма неприятно ткнул ему в бок дулом пистолета.

Сразу же оценив ситуацию, Леон решил, что разумнее всего будет сдаться.

– Ладно, ладно, – буркнул он. – Я все понял. Ваша взяла.

– И хорошо, что понял, – объявил Агафон и отобрал у него чемодан. Граф тем временем обыскал карманы Валевского и отнял у него револьвер.

– Что в чемоданчике-то? – сладко осведомился старый вор. – Не украшения ли танцорки, случаем?

– Я уже говорил, – устало сказал Леон. – Украшений я не брал! Меня подставили!

– Вот и хорошо, вот и ладушки, – легко согласился Пятируков. – Кое-кто хочет с тобой поговорить. Шагай, и без фокусов! И помни: пистолет заряжен!

 Глава 13  Счастье репортера. – О том, как Валевский проникся горячей симпатией к баронессе Корф. – Мертвые птицы.
Репортер Стремглавов блаженствовал.

Мало того, что в порту сгорел большой склад и он, Стремглавов, получил от редактора задание написать на эту тему большую статью по три копейки строчка, так еще власти стали трясти ссудные кассы небезызвестного Макара Иваныча Груздя, полицейские наряды начали обшаривать ночлежки и притоны, а в веселых домах веселье временно прекратилось. Темы были такие, на которые можно долго распространяться в газете, красочно, со смаком, и Стремглавов уже предвидел, что получит в нынешнем месяце гораздо больше, чем в предыдущих, и его репортерская душа пела.

Кроме того, он получил приглашение на торжественный ужин к вице-губернатору Красовскому, а на завтра был назначен бал у губернатора в честь приезда высокой гостьи, и поговаривали, что будет даже фейерверк.

«Интересно, – размышлял репортер, – подадут ли у Красовского устриц? А трюфеля?»

В его представлении именно они ассоциировались с богатством, с тем миром, в который он жаждал попасть, но не мог.

«Если бы я работал не в какой-то провинциальной газетке, а в столице, у господина Верещагина…»[19]

Но господин Верещагин был так же недосягаем, как, допустим, луна или звезды.

«Впрочем, если у меня появятся деньги, что мешает мне перебраться в столицу, снять комнату и попытаться устроиться к нему на работу? В конце концов, фортуна любит смелых. Как там по-латыни… Ах, черт, забыл!»

Он наконец завязал галстук так, как было нужно, повертелся перед зеркалом и, поскольку до ужина оставалось еще некоторое время, решил заглянуть в гостиницу и навестить горничную, которая к тому же могла оказаться полезной в плане информации.

Дашенька уже ходила по комнате. Она слегка прихрамывала и потому опиралась на руку здоровенного дылды с золотыми кудрями и с невероятно глупой (по мнению Стремглавова) рожей. В глубине комнаты маячил лакей Митя.

Если бы Вася был наблюдателен, как, допустим, ростовщик Груздь, он бы не преминул заметить, что хромала Дашенька вовсе не на ту ногу, которую будто бы ушибла. Но Вася не обращал внимания на такие мелочи. К тому же он был ослеплен любовью и отчасти ревностью – ему не нравилось присутствие лакея, с которым Дашенька так мило общалась, а появление наряженного репортера понравилось еще меньше.

– Ой, – воскликнула горничная, завидев Стремглавова, – каким вы нынче франтом!

И заиграла ресницами. А Васе захотелось умереть, причем немедленно.

– Я иду на ужин в честь вашей хозяйки, – важно сказал репортер.

– Ох уж мне эти ужины… – вздохнула Дашенька. – Душно, тесно, потом хозяйка приходит недовольная и говорит, что на завтра ей нужно новое платье, потому что трен сегодняшнего оттоптали провинциальные медведи. И мне приходится в два часа ночи готовить ей новый наряд.

Девушка надула губы и обхватила крепкую руку репортера двумя руками, отчего Херувиму тотчас же расхотелось умирать.

– Вы, Дашенька, – объявил Стремглавов, – ничего не понимаете. На ужине будут первые лица города, господин Красовский произнесет торжественную речь, и вообще… Вашей хозяйке не на что жаловаться!

– Ага, – вздохнул Митя, – господа гуляют, а слуги потом за них отдуваются.

В дверь постучали, и Дашенька сделала Мите знак открыть, а сама села в кресло. Вошел Половников, поздоровался с горничной и серьезно спросил, не собирается ли она куда, потому что ему по должности положено ее сопровождать.

Дашенька заверила следователя, что не намеревается никуда выходить, потому что и по комнате-то передвигается с трудом, и тот удалился. А на прощание даже поклонился горничной, словно та была госпожой.

– Какой странный человек, – заметила Дашенька, когда Половников скрылся за дверью. – Иногда мне кажется, что он ко мне неравнодушен.

Вася попытался представить себе Дашеньку и Половникова вместе и ощутил кромешный ужас. Судя по лицу Мити, тот тоже испытывал некоторое затруднение.

– Ах, Дашенька, Дашенька! – рассмеялся репортер. – Вертихвостка вы, право!

– Вам уже пора идти, по-моему, – вмешался Вася. – Смотрите не потеряйте приглашение, а то вас не пустят.

– Еще бы я его потерял! – возмутился Стремглавов и в доказательство предъявил пригласительный билет, надежно упрятанный в карман сюртука.

Тут в номер заглянул гостиничный лакей и сердито спросил Митю, какого черта он тут торчит, потому что работы невпроворот. С явной неохотой Митя удалился. Репортер тоже ушел, предвкушая трюфельно-устричный вечер, и Вася с Дашенькой остались одни.

Собственно говоря, именно этого Васе и хотелось больше всего, но, осознав, что его мечта наконец исполнилась, он вдруг ощутил ужасную робость. Дашенька с любопытством поглядывала на красавца-вора из-под длинных ресниц, и тот видел, как блестят ее глаза. Потупившись, Вася спросил первое, что ему пришло в голову, – как себя чувствует ушибленная нога.

– Вы уже три раза меня об этом спрашивали, Иван-царевич, – весело ответила симулянтка. – Ладно, повторяю: могло быть куда хуже, если бы вы меня не донесли.

Вася покраснел, побледнел, покраснел вторично и воскликнул, что он готов носить Дашеньку на руках хоть всю жизнь.

– Вы, мужчины, всегда так говорите! – объявила Дашенька и сделала разочарованное лицо. – Ладно, Иван-царевич, что-то я устала, а госпожа еще может меня вызвать после бала. Ступайте-ка к себе в дворницкую.

Вася попробовал было воспротивиться, но Дашенька привела тысячу доводов против того, чтобы он оставался, и Херувиму пришлось смириться. Выйдя из гостиницы, он достал из кармана конверт с приглашением, который успел свистнуть у ненавистного соперника, и порвал приглашение в мелкие клочья.

Что же до Дашеньки, то девушка закрыла дверь на ключ и, убедившись, что за ней никто не следит, скрылась в спальне.

Примерно через четверть часа из номера горничной вышла немолодая женщина в темном платке, которая в талии была раза в два толще Дашеньки. Женщина покинула гостиницу через черный ход, и ее шаги затерялись среди городских улиц.

Известно, впрочем, что ближе ко времени торжественного ужина все та же женщина в темном платке оказалась на площади, возле памятника герцогу. Женщина поглядела на новую мостовую, на освещенные окна особняка Красовского, и губы ее тронула загадочная улыбка.

Сам же вице-губернатор Красовский как раз в эти мгновения беседовал в особняке с губернатором, который явился лично проинспектировать качество подаваемых на стол вин. Впрочем, на самом деле цель у него была несколько иная.

– Значит, устроили облаву в ночлежках? Хе-хе! – проскрипел губернатор. Его правый глаз сверкал сквозь монокль, как драгоценный камень.

– И взяли множество всякого народа, – заметил Красовский.

– А веселые дома? – хихикнул губернатор.

– Некоторые были закрыты, но кое-куда посетители явились по привычке, – объяснил Красовский. – И, узнав, что заведения не работают, стали… м-м… протестовать.

– Говорят, полиция арестовала даже двух статских советников, – уронил губернатор. Глаз его сверкал теперь, как бесценная звезда.

– Трех, – поправил Красовский. – И одного тайного.

– Ах, что творится! – скорбным тоном промолвил губернатор, качая седой головой. – Что творится!

Странным образом, однако, на его лице было написано неподдельное удовольствие и даже, можно сказать, злорадство.

– Кажется, статский советник Лакомый тоже попался? – невинно осведомился он далее.

Красовский порозовел и пояснил:

– Порывался разбить стекло в знак протеста.

– Даже так? – удивился губернатор. – Должен признаться, я никогда не понимал удовольствия, которое получают от посещения заведений такого рода. Да и вообще вокруг любви слишком много… много всего наверчено.

Поскольку сам губернатор находился в преклонном возрасте, вполне естественно, что он не находил ничего особенного в том, что лично ему было уже не нужно. Впрочем, даже куда более умный человек, а именно лорд Честерфильд, на старости лет объявил, что секс – совершенно бесполезное занятие, потому как быстротечно, поза смехотворная и вдобавок оно частенько влетает в копеечку. Странно, конечно, что лорд почему-то не додумался до того же лет в двадцать. Более того, если верить литературоведам, именно Честерфильд в свое время послужил прототипом для создания образа сердцееда Ловеласа в знаменитой «Клариссе».

– А что там насчет варшавского молодчика? Удалось напасть на его след? – поинтересовался губернатор.

– Похоже, что так, – ответил Красовский. – Человека, похожего на него, видели в одной из гостиниц, но потом постоялец неожиданно исчез. Полагают, что он мог уже скрыться из города.

Однако, как уже известно благосклонному читателю, Валевский не успел никуда скрыться. Его приволокли в дом к Хилькевичу, который ждал его в гостиной. Кроме хозяина, в комнате находились также Розалия, которая шепотом о чем-то переговаривалась с Виссарионом, и Вань Ли, под глазом коего красовался здоровенный синяк. Лжекитаец съежился на диване, обхватив себя руками, и мрачно смотрел мимо всех присутствующих.

– Вот он, – объявил граф торжествующе, входя в гостиную.

– Леонард Валевский? – спросил Хилькевич у невысокого блондина, которого Пятируков только что втащил в комнату за шиворот.

– Ну, я, – буркнул поляк.

– Очень приятно. А я – Виссарион Сергеевич Хилькевич, – с любезной улыбкой промолвил хозяин. – Так, значит, мне скоро конец?

– Что, простите? – озадаченно переспросил поляк.

Хилькевич небрежно кивнул Пятирукову, и от удара последнего Валевский согнулся пополам и осел на пол. Его лицо покраснело, он задыхался и кашлял.

– Парюра у него? – спросил Хилькевич у графа.

Тот отрицательно покачал головой.

– Розалия, осмотри его вещички! – распорядился хозяин.

Королева борделей завладела коричневым чемоданом и принялась деловито выбрасывать из него содержимое. Валевский тяжело дышал, но с пола подниматься не торопился. Он отлично знал, куда попал, и понимал, что так просто его теперь не отпустят.

И вообще, несмотря на свою неприязнь к баронессе Корф, Леон неожиданно ощутил, что предпочел бы сейчас находиться в ее обществе. Не говоря уже о том, что баронесса куда более достойный противник, она бы никогда не позволила себе обойтись с ним грубо или уничижительно.

– Вы зря стараетесь, – бросил Валевский, не сдержавшись. – Я не крал этих украшений!

Хилькевич приподнял одну бровь и повернулся к Вань Ли.

– Он плинес мне кольцо, – мрачно уронил тот. Теперь стало заметно, что два зуба у Вань Ли выбиты, так что букву «р» он теперь не выговаривал не потому, что стремился походить на китайца, а потому, что просто не мог.

– Где кольцо? – спросил Хилькевич у Леона.

– У меня в кармане. Я…

Граф Лукашевский за воротник вздернул Валевского на ноги, похлопал по его карманам, нашел кольцо и протянул хозяину дома.

– Кольцо женское, – заметил Хилькевич, тщательно осмотрев его. – Кстати, в списке пропавших украшений фигурирует кольцо с большим сапфиром. – Король дна хищно оскалился.

– Это кольцо из Вены, – огрызнулся Валевский. – Я сам его носил одно время, и оно вовсе не женское.

– Ну да, пальцы-то у тебя тонкие, – усмехнулся Хилькевич. – Берегись, парень! Ты мог обмануть Вань Ли, нацепив на свою руку колечко, но не меня.

Розалия, которая закончила осмотр вещей, теперь ощупывала швы чемодана, пытаясь найти тайник. Валевский отвернулся, брезгливо выпятив губу.

– Где парюра? – грозно вопросил Хилькевич.

– Говори, когда тебя спрашивают, – угрожающе просипел Пятируков, видя, что Валевский не торопится отвечать.

– У меня ее нет, – спокойно промолвил тот.

– И ты ее не крал, по твоим словам, – усмехнулся Хилькевич. – Почему же тогда баронесса Корф приехала в наш город искать тебя и украшения, а?

Валевский пожал плечами:

– Потому что у полиции неверные сведения. Я не имею отношения к этому делу.

Хилькевич покосился на Розалию. Та покачала головой, показывая, что в чемодане никаких тайников нет.

– Где ты спрятал украшения? – мягко, но настойчиво спросил Хилькевич.

– Как я мог спрятать то, чего у меня нет? – вспылил поляк.

В комнате повисло напряженное молчание.

– Мне известно, что ты отличный вор, – сказал наконец хозяин, не переставая зорко наблюдать за Валевским. – Интересно, останешься ли ты таким, если я велю переломать тебе пальцы?

И Вань Ли невольно затрепетал, хотя угроза относилась вовсе не к нему. Однако Валевский не зря выше всех ставил Наполеона – присутствия духа ему было не занимать.

– Можете сразу отрезать мне руки, да и голову заодно, – заявил поляк, глядя прямо в лицо Хилькевичу. – Только это все равно ничего не изменит, потому что если я не брал украшений, я их не брал. И точка!

– И как же ты можешь доказать? – осведомился хозяин дома.

Валевский пожал плечами.

– Не знаю. А как можно доказать, что я не делал чего-то? Вот вы, вы можете доказать, что сами их не крали, например?

Улыбка тронула сжатые губы хозяина.

– Виссарион Сергеевич, – вмешался граф, – можно я за него возьмусь?

– Нельзя, – рыкнул хозяин.

– На словах-то он храбрый, как все поляки, – проворчал Пятируков, – а если его как следует прижать…

– Не стоит, – отозвался Хилькевич. – Тем более что парень нам еще пригодится.

Валевский насторожился. Это было что-то новое, и оно ему крайне не понравилось.

– Ты мне кое-что должен, – пояснил Хилькевич, заметив его вопросительный взгляд.

– Я? – удивился вор. – Я даже не работал в вашем городе!

С его точки зрения, два украденных кошелька (один из которых он к тому же вернул) никак нельзя было считать работой.

– Может быть, – равнодушно уронил король дна. – Но дело не в том. Из-за тебя у меня большие потери: мой склад в порту подожгли, ссудные кассы начали трясти, в ночлежках обыски, Груздь арестован, а заведения Розалии пришлось временно прикрыть.

– Вот именно! – вскинулась владычица борделей. – Надо было сразу же его отдать приезжей дамочке, и дело с концом! Тогда мы бы не потеряли столько денег!

Хилькевич задумчиво почесал бровь.

– Не думаю, что это возместило бы расходы, которые я понес, – объявил он с некоторым сожалением в голосе. – Нет, у меня есть мысль получше. Говорят, ты спец по сейфам?

Обычно на такие вопросы Валевский отвечал: «Да, и самый лучший», что, в сущности, было правдой. Однако сейчас, уловив, куда дует ветер, лишь нехотя пробормотал, что да, он работает с сейфами, но…

– Никаких «но», – оборвал его Хилькевич. – Стало быть, ты поможешь мне избавить одного человека от денег, которые ему все равно не принесут никакой пользы, а твой долг мне вполне покроют. Кроме того, – добавил король дна, – когда дело будет окончено, можешь отправляться на все четыре стороны. Держать тебя я не буду.

Валевский посмотрел на озадаченное лицо Розалии, покосился на Пятирукова, на Лукашевского, на оторопевшего Вань Ли… Подручные Хилькевича явно были смущены таким неожиданным оборотом дела.

– То есть я сделаю для вас работу и вы меня отпустите? – уточнил Валевский.

– Совершенно верно, – кивнул Хилькевич.

И тут до слуха всех присутствующих донесся громкий стук в дверь.

Вань Ли пожелтел и стал как никогда похож на истинного китайца, Розалия открыла рот, Лукашевский потянулся к пистолету. Пятируков взглядом спросил у своего друга, что им делать.

– Открой дверь, – мрачно скомандовал Хилькевич.

– А если явилась полиция? – пролепетала Розалия. – С обыском? Что, если они пришли нас арестовать? Виссарион!

«Господи, какая жалкая шантрапа, – с отвращением подумал Валевский. – Корчат из себя повелителей жизни, угрожают средневековыми пытками, а обычный стук в дверь способен напугать их до судорог». И он мечтательно помыслил, как было бы хорошо, если бы в дом ворвалась Амалия Корф со своими людьми и арестовала всю шайку.

Меж тем повелитель жизни Пятируков сошел по ступеням и подошел к двери.

– Кто там? – спросил он, стараясь говорить уверенно, но вышло хрипло и неубедительно.

– Да я, я! – донесся с той стороны раздраженный голос Жоржа. – Стучу, стучу, а никто не идет… Куда вы все пропали? Открывай, в самом деле!

Успокоившись, Пятируков отворил дверь и впустил сутенера в дом.

– Какого черта вы держали меня на пороге? – спросил Жорж. Судя по полному отсутствию рифм, сутенер был не на шутку рассержен.

– Да мы только сейчас тебя услышали, – сконфуженно объяснил вор. – Коршун куда-то отлучился, наверное, а двери открывать – его обязанность.

Жорж подошел к зеркалу, убедился, что его прическа не растрепалась, поправил галстук и только затем двинулся наверх.

– Взяли поляка, однако? – спросил он у Пятирукова.

– Ага, – подтвердил старый вор. – А ты где был?

– Ходил узнавать про завтрашний бал, меня Виссарион послал, – пожал плечами Жорж. – Поймал Стремглавова, знакомого репортера, он мне все и выложил. По его словам, затевается нечто грандиозное и одиозное. Цветы и птиц везут из-за всех границ. Будет благотворительная лотерея, представление и еще какие-то развлечения. Весь город там соберется, а кто не придет, наверное, от зависти умрет. Будут генералы и советники, молодые дамы и сплетники, полицмейстер и брандмейстер, аристократия и прочая шатия-братия, словом, множество лиц и рож. Правда, не знаю все ж, зачем это нужно Виссариону…

«Ничего, скоро узнаешь», – подумал Пятируков. И, как выяснилось, оказался прав.

Когда они вошли в комнату, Хилькевич как раз заканчивал объяснять что-то поляку.

– И набит кредитными билетами, – донеслись до Жоржа последние слова.

После чего холодные глаза обратились на сутенера.

– Это ты стучал? – неприязненно спросил Хилькевич.

– Я, – ответил Жорж. – Бал назначен на завтрашний вечер. Цветы…

– Всякая ерунда меня не интересует, – оборвал его хозяин дома. – Де Ланжере тоже там будет?

– Со всей своей семьей, – с некоторым удивлением отозвался Жорж. – И со второй семьей… которая ничуть не хуже первой, робко замечу в скобках.

– Ну, вот и благоприятный момент, – улыбнулся Хилькевич.

Валевский нахмурился.

– То есть вы хотите, чтобы я ограбил полицмейстера? – спросил он.

– Да, – спокойно ответил Хилькевич. – Сукин сын получил от меня в свое время… чересчур много, скажем так. А поскольку он перестал защищать мои интересы, я хочу вернуть деньги. Вместе со всем, что находится в его несгораемом шкафу.

Валевский посмотрел на его непроницаемое лицо, перевел взгляд на Розалию, которая вытирала лоб платком, на Вань Ли… Китаец едва заметно качнул головой, и Валевский тотчас же опустил глаза.

«Он что-то затевает… – подумал поляк. – Карен прав, нельзя мне мешаться в такое дело. Ограбить полицмейстера – это не шутка… не шутка… Черт возьми, ну и попал же я в переплет!»

«Надо согласиться, усыпить их бдительность и попытаться бежать, – вкрадчиво шепнул голос осторожности. – В конце концов, и не из таких передряг выбирались. Кроме того, если ты ему и в самом деле нужен, значит, тебе ничего не грозит. Надо воспользоваться ситуацией».

– Мне понадобятся мои инструменты, – сказал Валевский, кивая на чемодан.

– Они у тебя будут, – зевнул Хилькевич. – На всякий случай должен тебя предупредить, Леон. Мне отлично известно, какая у тебя репутация, и я знаю, как ты любишь сбегать из тюрем и прочих мест, где тебя удерживают насильно. Так вот, учти, если ты совершишь глупость и скроешься, – хозяин дома подался вперед, – я найду некую особу из «Общества любителей российской словесности», разрежу ее на части и разошлю их по всем твоим адресам. Так сказать, сувенирчик на память о твоем пребывании здесь. Ты меня понял, умник? Только попытайся удрать, и барышне Русалкиной конец!

Валевский потемнел лицом. Стало быть, они узнали о том, у кого он скрывался. И при мысли, что из-за него с Наденькой может что-то случиться, вору стало совсем нехорошо.

– Не надо лишних угроз, – проговорил он, и в его речи от волнения впервые за все время прорезался четкий польский акцент. – Я все сделаю. Не надо ее сюда мешать.

– Вот и хорошо, вот и ладушки, – одобрил Пятируков.

А Розалия только насмешливо фыркнула.

– Коршун! – крикнул Хилькевич. – Куда же он запропастился… Коршун! – И хозяин нетерпеливо дернул звонок.

Но вместо Коршуна явился другой слуга, по прозвищу Семинарист, который в свое время прославился тем, что грабил монастыри. Семинарист признался, что не знает, где Коршун, забрал чемодан и увел Валевского за собой, пообещав, что будет стеречь пленника как зеницу ока.

– Ты тоже все понял, Вань Ли? – спросил Хилькевич, когда поляк в сопровождении своего стража скрылся за дверью.

Китаец несколько раз кивнул.

– Ну то-то же, – вздохнул хозяин. – Смотри, Карен. Еще раз пойдешь против меня – голову сниму!

Он попрощался с Розалией, отпустил остальных, взял лампу и направился к себе в спальню.

Войдя в комнату, Виссарион Сергеевич сразу же почувствовал: что-то тут было не так, совсем не так, как должно быть. Он взглянул на занавески, за которыми мог кто-то скрываться, покосился на ширмы и только после этого догадался посмотреть на кровать.

На ней был распростерт мертвый Коршун. Его глаза были широко раскрыты, из угла рта стекала струйка крови, похожая на запятую.

На груди убитого лежала дохлая ворона.

 Глава 14  Проныра и влюбленный. – Временное перемирие заклятых врагов. – Как следователь Половников гулял со своей собакой и чем это закончилось.
– И еще там были трюфеля, – важно сказал Стремглавов.

Вася, который сидел, уперев локти в колени и поставив на кулаки подбородок, недоверчиво взглянул на него. Дашенька же только вздохнула.

– И устрицы, – добавил репортер, чтобы окончательно добить своего соперника.

Однако Вася лишь насмешливо фыркнул.

– Брось заливать, – грубовато промолвил он. – Небось тебя даже внутрь не пустили!

– Это почему же? – обиделся Стремглавов.

– Да так, – уклончиво ответил Вася. – Я бы только на твою физиономию поглядел и сразу же спустил бы тебя с лестницы. Даже колебаться бы не стал.

– Хорошо, что дворников в приличные места не пускают! – сразу же перешел в атаку репортер.

– Можно подумать, репортеров туда пускают! – не остался в долгу Вася.

– По-моему, вы мне просто завидуете, раб метлы, – презрительно промолвил Стремглавов. – К вашему сведению, меня вчера пустили на вечер даже без приглашения, потому что я в нашем городе уважаемый человек. Вот так-то!

Вася стих и подумал, что Стремглавов – проныра, каких свет не видел, раз даже отсутствие приглашения не помешало ему пройти на званый ужин. Репортер глядел на него и упивался своим триумфом.

На самом деле, конечно, вчера его отказались впустить, и он долго бегал вокруг особняка, умоляя знакомых взять его с собой. Потом к нему подошел сутенер Жорж и стал задавать дурацкие вопросы. Насилу отделавшись от него, Стремглавов вновь стал просить, чтобы его впустили, и наконец прошел внутрь вместе со своим редактором. К тому времени все лучшие места были уже заняты, и репортеру в итоге не досталось ни трюфелей, которыми он хвастал, ни устриц, которых вообще в меню не было.

– А ваша хозяйка, Дарья Егоровна, – заметил он горничной, – между прочим, пользовалась большим успехом, да-с! Маэстро Бертуччи с нее глаз не сводил, и они даже танцевали три раза.

– Бертуччи – это что, дирижер, который всегда на лошади? – спросил Вася.

– Амалия Константиновна, – важно сказала Дашенька, – везде пользуется большим успехом. У господина Бертуччи губа не дура.

– А я, кстати, знаю кое-кого, кто ничуть ей не уступает, – заявил Вася и поглядел на Дашеньку сияющим взором.

Стремглавов кашлянул.

– И кто же это – богемская королева? – поинтересовалась горничная, играя ресницами.

– По-моему, – заявил Стремглавов, даже не пытаясь скрыть улыбку, – наш дворник имел в виду вас.

– Ну, – протянула Дашенька, сложив губы трубочкой, – так и надо говорить, а не ронять намеки! Откуда мне знать, кого вы имеете в виду, а? Разве ж я умею мысли читать?

И девушка поглядела из-под ресниц на Васю так, что тот окончательно потерял бы голову – если бы, конечно, не потерял ее гораздо раньше.

В дверь заглянул лакей Митя, увидел воздыхателей горничной, на которую он сам положил глаз, и насупился.

– Что такое, Митя? – спросила Дашенька.

Митя объявил, что госпожа звала к себе Дашеньку и очень сердится, что ее до сих пор нет.

– Злая какая, – проворчал Вася. – Вы только поправились, а она…

– Вы, Вася, ничего не понимаете, – заявила Дашенька. – Вот вы сколько получаете у себя в дворниках?

Вася понятия не имел, сколько он получает, по той простой причине, что сфера его профессиональных интересов была чрезвычайно далека от подметания улиц.

– Рублей пятнадцать, я думаю, – ответил за него Стремглавов.

– А я получаю гораздо больше, чем может иметь горничная у другой хозяйки, – объявила Дашенька. – И вообще, ежели хотите знать, я при Амалии Константиновне с детства состою, и она никогда меня не обижала.

Затем, взяв обоих поклонников под локти, девушка вывела их из номера, после чего тщательно заперла дверь.

– Распоряжение Амалии Константиновны, – пояснила она с улыбкой. – Не знаю, зачем это надо, но раз надо, значит, надо. До свиданьица, господа!

И Дашенька двинулась по направлению к номеру хозяйки, но в коридоре ее нагнал Митя.

– Ей-богу, Дарья Егоровна, – сказал он, жарко дыша горничной в ухо, – это совсем никуда не годится. Вы всех подряд приманиваете, и меня, и дворника, и пустомелю из городской газеты. Нехорошо!

– А правда, что у вас жена и двое детей в Костроме? – спросила Дашенька, глядя на него полным любопытства взором.

Митя открыл рот и прикипел к месту.

– Вам что, кухарка сказала? – пробормотал он растерянно и с несчастным видом.

– Нет, – беззаботно ответила Дашенька. – Лакей Степа, ваш товарищ.

– А у него, – горя жаждой мести, заторопился сдать приятеля Митя, – у него шесть детей! И жену он колотит!

– Мне-то что? – пожала плечами Дашенька. – Я ему не жена и никогда ею не буду.

И, окончательно сразив Митю этим доводом, она удалилась.

Придя в себя, лакей отправился готовить комнаты для нового важного постояльца, который вскоре должен был приехать в их город. В душе Мити кипела обида на весь женский род, а в голове вертелась неотвязная мужская мысль о том, что женщины – чертовски загадочные существа, и понять их не под силу ни одному представителю противоположного пола.

Что же касается Дашеньки, то она со своей госпожой как раз обсуждала разные насущные дела, когда дверь распахнулась, и в комнату со злым, перекошенным лицом вошел Виссарион Хилькевич.

– А кошелек так и не нашли… – произнесла баронесса, осеклась и сурово поглядела на незваного гостя.

– Что вам угодно, милостивый государь? – возмутилась Дашенька.

– Должен признаться, сударыня, – отчеканил король дна, дергая щекой, – это уже чересчур!

– Вы разумеете закрытие веселых домов вашей замечательной подруги, мадам Малевич? – спокойно спросила Амалия. – Однако вы сами вынудили меня, многоуважаемый. Я приехала в город с совершенно определенной целью, и если кто-то намерен мне мешать, пусть будет готов к тому, что с ним может случиться все, что угодно. – И она победно откинулась на спинку кресла.

Хилькевич закусил губу.

Стало быть, Амалия и в самом деле ничего не знает ни о мертвых птицах, ни о трупе в его доме.

Стало быть, это не ее рук дело.

Стало быть, у него есть дерзкий враг, который намерен воспользоваться моментом и уничтожить его, Хилькевича.

Кто же он? И каким образом смог пробраться в его дом?

– Вы хотите получить Валевского? – спросил король дна напрямик.

Баронесса Корф пожала плечами:

– Вам прекрасно известно, чего именно я хочу, и я никогда этого не скрывала.

– Что ж, прекрасно. – Хилькевич глубоко вздохнул. – Мои люди его ищут. Думаю, через несколько дней поляк будет у вас в руках.

Весь вопрос в том, знает ли она, что Валевский уже у него в руках. Но по лицу баронессы Хилькевич понял, что не знает.

– Вы уверены? – осведомилась Амалия Константиновна.

– Да, я уверен, – отбросил последние сомнения Виссарион Сергеевич. – Но я хотел бы… Не поймите меня превратно, сударыня, я вовсе не собирался перечить вам. И я отнюдь не хочу быть вашим врагом. Поэтому мне было бы желательно, чтобы вы… – Он сделал паузу. – В конце концов, мы могли бы быть друзьями.

– Нет, – сказала баронесса твердо.

– Союзниками, если угодно, – тотчас же поправился Хилькевич. – Поверьте, я могу быть вам очень полезен, и не только в данном деле. Каюсь, я был не прав, когда ответил вам отказом. Но я готов исправиться. – И король дна заискивающе улыбнулся.

– Это все слова, – отмахнулась Амалия. – Мне нужен Леон Валевский, живой, целый и невредимый, а также украшения, которые он украл и которые принадлежат императорскому дому. С вами или без вас, но я найду и его, и их. Если с вами, тогда… – баронесса покосилась на Дашеньку, которая стояла, чинно сложив руки, и делала вид, что ничего не слышит, – тогда я оставлю вас в покое. Если без вас или если Леон Валевский попадет ко мне в виде хладного трупа, я буду очень, очень разочарована. А когда я разочарована, я способна на многое. И по сравнению с этим многим то, что уже с вами случилось, покажется вам сущим пустяком.

– Право, не стоит утруждаться, сударыня, – хрипло проговорил Хилькевич. Его глаза были прикованы к лицу собеседницы. – Я понятливый человек, поверьте. Что красивая женщина хочет, то она и получит. Единственное, я хотел бы уточнить… – Он замялся. – А если вдруг окажется, что Леон Валевский не брал украшений?

– С чего вы взяли? – холодно спросила баронесса.

Хилькевич через силу улыбнулся.

– До меня доходили слухи от моих людей, что он отрицал факт своей причастности к сему делу.

– Какие обороты… – бесстрастно уронила Амалия. – Ах да, вы же, кажется, служили писарем в полиции, как раз после того, как бросили торговать птицами. – Хилькевич вздрогнул. – Повторяю еще раз: мне нужен Валевский и украшения. Если Валевский будет у меня, я так или иначе узнаю, что он с ними сделал. Если украшения вдруг попадутся вам, вы должны немедленно отдать их мне. По-моему, милостивый государь, вы плохо представляете себе, с кем – в моем лице – вам приходится иметь дело. Ну что ж, теперь вы знаете. И для этой силы раздавить что вас, что любого другого непослушного подданного не будет стоить ничего. – Последнее слово она произнесла по слогам и с расстановкой.

Хилькевич стоял и улыбался, но в голове его проносились совершенно неописуемые – по крайней мере, приличным языком – мысли. Чем выше человек ставит себя, тем невыносимее для него терпеть поражение. А Хилькевич до приезда Амалии Корф ставил себя чрезвычайно высоко.

Тем не менее он уточнил:

– Я могу считать, что мы с вами договорились, госпожа баронесса? Я отдаю вам Валевского, а вы, так сказать, вернете все в первобытное состояние.

– То есть позволю вам снова открыть веселые дома, сниму обвинения с господина Груздя и перестану устраивать обыски в ночлежках? – Амалия покачала головой. – Боюсь, не могу обещать вам так много, сударь. Впрочем, пока вы ищете Валевского, предлагаю заключить перемирие. Я не буду предпринимать ничего против вас, но и вы… поторопитесь.

– Я несу большие убытки, сударыня, – промолвил Хилькевич после паузы. – Вы ведь и сами отлично знаете, что пан Валевский – воробей стреляный, его просто так не поймаешь. А моим людям, которые занимаются его поисками, тоже надо платить.

– Что ж, ваша жена оставила вам хорошее наследство, так что вы можете рассчитаться с вашими людьми из тех денег, – равнодушно парировала баронесса. – Но пока вы ничего не сделали для меня, я тоже не буду ничего делать для вас. Все, что я сейчас могу, – это отпустить господина Груздя. В конце концов, он слишком стар для того, чтобы находиться в арестантской.

Тут в голове Хилькевича замелькали мысли уж совсем неописуемые, и один бог ведает, каким образом король дна сумел удержаться от того, чтобы высказать их вслух. Но у него не было на руках ни единого козыря.

Король дна злобно покосился на Дашеньку, которая смотрела в окно с таким видом, словно ее более ничто не занимало, сквозь зубы попрощался с баронессой и вышел.

Спустя несколько минут он оказался уже у Розалии, в заведении напротив, где было непривычно тихо и безлюдно. Граф Лукашевский и Жорж от нечего делать перекидывались в карты, вяло пытаясь надуть друг друга. Злясь на их присутствие, Виссарион Сергеевич вкратце рассказал о своем разговоре с баронессой.

– Мне не нравится, что приезжая дама все время поминает твою жену, – заявила Розалия. – На что она намекает?

– Вероятно, на то, что может отправить меня на бессрочную каторгу, если я пойду против нее, – со злым смешком ответствовал Хилькевич.

– Вздор, мой сеньор, – бросил Жорж. – То дело слишком давнее, и как пить дать никто ничего не сможет доказать.

– Ты опять проиграл, поэт, – поддразнил его граф.

– Век живи, не забывай: везет в любви, а в карты ай-ай-ай, – ухмыльнулся сутенер.

Розалия нахмурилась.

– Виссарион! А что с этими… птицами? Получается, она тут ни при чем?

– Именно так, – угрюмо ответил Хилькевич, – ей даже про них неизвестно.

– Тогда кто же мог… – начал граф, случайно бросил взгляд на карты – и умолк.

– В чем дело, Антонин? – спросил Хилькевич, видя, что Лукашевский хмурится и что-то обдумывает.

– Ни в чем, собственно, – после небольшого колебания ответил граф. – Я просто вспомнил кое-что: завтра в город прибывает некто Николай Рубинштейн. Не может ли он быть как-то связан с тем, что у нас творится?

– Тот самый Рубинштейн? – вырвалось у Розалии. – Первый среди шулеров?

– Надо же, какая птица к нам попасть стремится! – засмеялся Жорж.

– Да, мне говорили о его приезде, – хмуро проговорил король дна. – Но какое отношение он может иметь ко всему этому?

– Не знаю, – задумчиво уронил граф, – не знаю. Но, насколько я помню Рубинштейна, от него можно ждать чего угодно.

– Глупости, – сказала Розалия решительно, – просто глупости! Я знала его мать, его приемного отца, того самого Рубинштейна, и хорошо помню его самого. Чтобы он стал устраивать такое… – Мадам поежилась. – И потом, зачем ему наш город? Он живет то в столице, то в Монте-Карло, то в Бадене, ни в чем себя не стесняет… Я не хочу обидеть никого из присутствующих, но мы для него – глухая провинция, только и всего.

– И тем не менее, – заявил Лукашевский, – странно, что все началось именно перед его приездом.

– Все началось, – поправил его Жорж, – с приездом дамы, прекрасной и упрямой. При чем тут Рубинштейн?

– Рифму, Жорж! – потребовала Розалия. – Рифму!

– Я сейчас умру от бессилия, не рифмуется такая фамилия, – весь лучась самодовольством, объявил сутенер.

«Он что, нарочно? – с отвращением подумал Хилькевич. – Положительно, меня окружают одни идиоты!»

– Я считаю, нелишне будет присмотреть за Рубинштейном, – проговорил король дна вслух. – Для меня ясно, что некто, кого мы не знаем, решил воспользоваться приездом столичной дамы, чтобы взяться за меня. И если вы думаете, что жалкий пьяница Сенька-шарманщик был наугад выбран в качестве посыльного, то совершенно заблуждаетесь. Наверняка забулдыга везде уже раструбил о том, какой презент мне передали.

– Вряд ли, – зевнул граф. – Сенька попал под колеса. Сегодня в газете как раз написали.

– Насмерть? – насторожилась Розалия.

– Трудно выжить после того, как по тебе прокатится карета, – небрежно уронил граф.

– Ты постарался? – с любопытством спросил Жорж, потирая усы.

Граф сделал непонимающее лицо:

– Я? С какой стати?

– Так еще лучше, – заметила Розалия. – Сам упал под колеса, и дело с концом. Что с него взять – пьяница!

«Если только он действительно сам по себе упал под колеса, а не тот, кто прислал мертвую птицу, избавился от нежелательного свидетеля», – шепнул Хилькевичу голос осторожности.

И при мысли, что за гибелью Сеньки-шарманщика мог стоять его враг, который до сих пор оставался невидимым, Виссариону Сергеевичу сделалось не по себе.

– Следствие уже ведется? – на всякий случай спросил он. – Кто занимается делом?

– Половников, кто ж еще, – отозвался граф. – По крайней мере, в газете так было написано.

По правде говоря, у Половникова до сих пор не было времени взяться за расследование уличного происшествия надлежащим образом.

Он пытался, как ему было приказано начальством, не упускать из виду вертушку Дашеньку, но она надолго пропала куда-то, а когда он наконец нашел ее, сделала большие глаза и стала уверять его, что никуда не уходила. Чрезвычайно подозрительным показался следователю и тот факт, что возле горничной постоянно вертелся дворник Василий Хмырько, ее спаситель, который вытащил девушку из опрокинутой пролетки. Половников уже навел справки о дворнике и выяснил, что тот крайне нерадив и почти не появляется на рабочем месте. Кроме того, один из полицейских осведомителей видел вышеназванного Хмырько с морщинистым, как старая черепаха, седовласым господином, как две капли воды похожим на небезызвестного вора Агафона Пятирукова. И Половников задумался, уж не разыграл ли Хилькевич комбинацию с опрокинутой пролеткой и спасением лишь для того, чтобы прикрепить к болтушке горничной своего человека.

Однако тут Дашенька, не так все истолковавшая, нажаловалась госпоже, что Половников не дает ей проходу, призвала в свидетели Васю Херувима и Стремглавова, и вскоре следователя вызвали к Сивокопытенко.

– Мон шер,[20] – делая большие глаза, говорил начальник, – признаться, не ожидал я от вас такой прыти! Каюсь, я советовал вам приударить за этой особой, но… вы же все-таки человек в летах, с положением! Как же можно, в самом деле?

Красный как рак вышел Половников из начальственного кабинета, и весь день никакая работа уже не лезла ему в голову. Он все пытался представить себя пристающим к Дашеньке – и не мог. Не потому, что горничная представлялась ему какой-то не такой, а потому, что сам страдал излишней порядочностью. И поневоле Половников вынужден был заключить, что у его начальника чрезвычайно извращенное воображение.

Мучения следователя продолжились дома, где Пульхерия Петровна накричала на него, мол, она все знает о нем и горничной, и объявила, что он палач ее существования, тиран, мучитель и изверг. После чего в изверга полетела большая некрасивая ваза (которую, по совести, давно следовало разбить). Однако Половников, привыкший к домашним сценам, поймал вазу на лету и водрузил ее на место.

Ужин был, как всегда, когда хозяйка пребывала не в духе, отчасти пережаренный, отчасти недожаренный и целиком пересоленный. После трапезы Пульхерия Петровна велела супругу прогулять Дианку, их домашнюю собачонку. Следователь мог возразить, что с Дианкой прекрасно могла прогуляться и прислуга, но не стал. Он был рад предлогу уйти из дома хотя бы на время.

Медленно бредя по улице вдоль ряда акаций, Половников в который раз спросил себя, когда же все это закончится. И ответил сам себе: никогда. Разве что с его смертью. Или со смертью жены, если милосердный бог приберет ее первой. Но в такую возможность следователю, по правде говоря, не слишком верилось.

Дианка, сопя, ковыляла где-то впереди и попутно обследовала кусты. Собачонка была лохматой, рыжей, а глаза у нее были печальные, как у хозяина. Половников поглядел на нее и с горечью подумал, что эта собака – его единственный друг в целом мире. Вот он, взрослый человек, кончавший университеты, серьезный, непьющий, работящий – и все равно бесконечно одинокий. Нет друзей, есть только сослуживцы да соседи, безликие личности, которых встречаешь на улице или в гостях. Нет любви, есть только жена, которая его от души презирает. Нет близких, есть только дядя, который год проматывающий свое состояние на Ривьере, и дети, которые вроде бы любят отца, но стесняются показать свою любовь, потому что он слаб. «И в чем моя жизнь отличается от жизни того бедолаги-шарманщика, которого раздавила карета? – подумал следователь. – У него не было ни жены, ни детей, вместо крова – какой-то жалкий угол, и он точно так же был одинок. Только для него все уже кончилось, а для меня еще тянется. Господи, да есть ли на свете счастливые люди, в самом деле?»

Дианка смотрела на него, виляя хвостом. Наконец чихнула, подобрала что-то с земли и подошла к хозяину, неуклюже ступая короткими лапами.

– Ну, что ты там нашла? – мягко спросил следователь. – Палочку? Поиграть хочешь?

Но перед ним лежала вовсе не палка.

Очень осторожно он очистил принесенный собакой предмет от грязи и поднес его к глазам.

В следующее мгновение сердце следователя сделало кульбит и взмыло ввысь. В его руке сиял сапфировый водопад, и водопад этот складывался в восхитительное ожерелье. То самое ожерелье, которое было в парюре, подаренной знаменитой танцовщице Агате Дрейпер.

 Глава 15  Странное поведение маэстро Бертуччи. – Народ, хлеб и зрелища. – Большой фейерверк.
Ракета взлетела, лопнула с оглушительным грохотом и взорвалась дождем из зеленых звездочек. Вслед за ней взмыли еще несколько ракет, и на мгновение стало светло как днем.

– Малый фейерверк, – объяснил вице-губернатор Амалии Корф, которая стояла возле него на террасе. – А после ужина будет большой.

Молодая женщина рассеянно кивнула, и вид у нее был загадочно-утомленный, словно в своей жизни она видела множество фейерверков, и больших, и малых, и никакие пиротехнические фокусы ее больше не прельщали. Красовский предложил ей руку, и вслед за остальными гостями они вернулись обратно в зал.

– А говорят, что в городской казне нет денег, – наябедничал стоящему рядом мужчине Стремглавов, поглощая мороженое. Сегодня на очередном торжестве в честь высокой гостьи репортер вознаграждал себя за все лишения, которые ему пришлось претерпеть вчера.

– И что? – хмуро осведомился сосед. Он мороженого не поглощал, держался довольно нелюдимо и, как заметил Стремглавов, весь вечер не отрывал глаз от одной особы.

– Странно, маэстро, – объяснил репортер, проглотив еще ложку, – что денег нет на насущные нужды, а на баловство вроде фейерверков есть.

Маэстро Бертуччи, коим являлся сосед Стремглавова, равнодушно пожал плечами, словно деньги были столь несущественной мелочью, что и говорить о них в хорошем обществе не стоило. Но тем не менее сказал:

– Однако, согласитесь, было бы еще более странно, если бы столь высокой гостье не выказали уважения, которое она заслуживает. Я полагаю…

Тут к ним подошла молодая дама в сопровождении своих подруг, и все они желали знать, почему маэстро сегодня не танцует. Маэстро довольно туманно сослался на свои профессиональные обязанности, которые мешают ему танцевать, и дамы удалились, весьма разочарованные.

«Знаем мы твои обязанности, – помыслил репортер, как только маэстро отошел, стараясь держаться поближе к Амалии и ее спутнику. – Лошадь, что ли, убежала? А вот и нет! Просто наш записной сердцеед маэстро Бертуччи пронзен насквозь стрелой Амура. Честное слово, он так поедает глазами петербургскую даму, что, будь она мороженым, – тут Стремглавов скосил глаза на опустевшую вазочку в своей руке, – от нее бы ничего не осталось. Впрочем, если верно то, что я слышал о столичной особе, у нашего маэстро нет никаких шансов. Это здесь Бертуччи может изображать из себя невесть какую величину, а для баронессы Корф он никто и звать его никак».

В главном зале губернаторского особняка меж тем завертелась кадриль. Одновременно в голове у Стремглавова завертелась мысль, нельзя ли перехватить еще чего-нибудь съестного, а также и горячительного. Молодой человек стал пробираться вдоль стены к выходу, косясь на лакеев, которые разносили подносы с шампанским, но те с достойным порицания упорством игнорировали репортера. Пытаясь привлечь их внимание, Стремглавов и сам не заметил, как наступил своей ножищей гренадерских размеров на ножку в розовой атласной туфельке. Обладательница ножки зашипела, как кипящий самовар, и взмахнула локтем. Локоть пришел в контакт с боком репортера и заставил Стремглавова согнуться надвое – не столько от боли, сколько от неожиданности.

– Медведь! – прошипела Дашенька, делая большие глаза.

– А вы не нахальничайте, мадемуазель! – сердито проговорил репортер, потирая ушибленный бок. – Что вы тут делаете, Дашенька?

– Госпожа разрешила мне прийти с ней, – объяснила горничная. – И потом, бал, мало ли что хозяйке может понадобиться.

Стремглавов поглядел на Амалию Корф, которая была сегодня в голубом платье, на старичка губернатора, который пытался делать вид, что танцует с ней, причем макушкой едва доставал ей до плеча, заметил в углу черные глаза Бертуччи, горящие досадой, и ухмыльнулся.

– Знаете, Дашенька, – фамильярно сказал репортер горничной, – когда вы так стоите в толпе у стены, вас можно даже принять за барышню.

Дашенька потупилась.

– А я, может статься, лучше любой барышни буду, – объявила она и хихикнула.

– В самом деле? – изумился Стремглавов.

– А что? – беззаботно спросила горничная. – Разве что туфли немножко сношенные, потому как не мои, а от госпожи достались. Ну и платье… не из шелка, прямо скажем. – Девушка вздохнула. – А вот если бы мне ее платье…

– Ну да, и платье, и туфли, и даже украшения, – кивнул репортер. – И все равно, ты только не обижайся, – вдруг перешел он на свойский тон, – тебя бы никто не принял за госпожу.

– Это почему же? – обидчиво спросила Дашенька и губу выпятила точь-в-точь как Валевский, когда тому что-то было не по нраву.

– Потому, – загадочно молвил Стремглавов. – Манер у тебя не хватает, лоска, понимаешь? И разговариваешь ты, как прислуга, и держишься, как прислуга. Хотя и милая девушка, не спорю. – И в подтверждение своих слов он изготовился приобнять Дашеньку за талию, но горничная отвела его руку.

– Что еще такое? – шепнула Дашенька. – Обниматься, так уж и быть, после свадьбы будем. А до свадьбы – ни-ни!

– Милая, – устало вздохнул репортер, – когда это я предлагал тебе свадьбу, а?

– Ну, не предлагал, так я предлагаю, – не моргнув глазом, объявила Дашенька. – От вас, мужчин, ждать предложения – проще дождаться, когда рак на горе свистнет.

И она ласково улыбнулась совершенно опешившему собеседнику.

– Я и Амалии Константиновне уже все сказала, – продолжала плутовка. – Она мой выбор одобрила. Правда, ей местные донесли, что вы иногда заложить за галстух любите, ну так я вас быстро отучу!

Стремглавов открыл рот, вспомнил, что хотел чего-нибудь выпить, и решил, что выпить надо чего-нибудь существенного, чтобы навсегда забыть и Дашеньку, и слова, которые она только что произнесла. Репортер потер свои жидкие рыжеватые усики, пробормотал: «Я сейчас» и растворился в воздухе.

Люди более практичного склада, впрочем, утверждают, что видели, как он бегом протиснулся к выходу из особняка. А еще более практичные уверяли, будто в своем бегстве Стремглавов не забыл прихватить бутылку портвейна, которую ловко спрятал под сюртук.

Торжество меж тем продолжалось своим чередом. Амалия Константиновна танцевала по очереди с вице-губернатором, полицмейстером де Ланжере, Бертуччи и каким-то стареньким генералом, который никак не хотел отпускать ее. Граф Лукашевский, тоже приглашенный на бал, танцевал с одной из дочерей де Ланжере. Когда танец закончился, граф хотел подойти к Амалии, но его опередил маэстро Бертуччи, который во что бы то ни стало хотел пригласить ее снова.

– Маэстро, – заметил Лукашевский, – вы так часто танцуете с госпожой баронессой, что это начинает казаться подозрительным!

– Еще одно слово, сударь, и я вызову вас на дуэль! – шепнул ему потомок итальянцев. И мило улыбнулся.

Граф закусил губу. Помимо того, что Бертуччи умел дирижировать, сидя верхом на лошади, он еще и считался лучшим стрелком в славном городе О. Поэтому Лукашевский предпочел сделать вид, что не услышал его слов, и отошел в сторону, дожидаясь, когда танец закончится.

Но следующий танец баронесса Корф танцевала с Красовским, потом опять с де Ланжере, и граф сумел подойти к высокой гостье лишь перед большим фейерверком.

– Что вам угодно, сударь? – очень холодно спросила баронесса.

– Меня прислал господин Хилькевич, – промолвил граф. – Он просил передать вам, госпожа баронесса.

Амалия поглядела на его лицо, а затем перевела взгляд на раскрытую ладонь графа, на которой лежало кольцо с довольно крупным сапфиром.

– Что это? – спросила она.

Граф Лукашевский сделал удивленное лицо:

– Мы полагаем, что кольцо может быть из той самой похищенной парюры. И оно досталось нам после долгих поисков.

Баронесса оглянулась на Дашеньку, которая стояла неподалеку от них, и, покачав головой, сказала с сожалением:

– Нет, кольцо не из парюры, хотя и тоже с сапфиром. Боюсь, вас ввели в заблуждение.

К ним стремительными шагами уже подошел маэстро Бертуччи.

– Что-нибудь не так, сударыня? – спросил потомок итальянцев, и по его лицу было видно, что если не так, если граф Лукашевский хоть чем-то посмел задеть милейшую баронессу Корф, то он пожалеет, что родился на свет, и даже восемь дочерей полицмейстера де Ланжере его не спасут.

– Нет, – ответила баронесса, – мы просто разговариваем. О фамильных драгоценностях.

Чувствуя в душе разочарование, граф Лукашевский убрал кольцо в карман и отошел, а общество двинулось к выходу из особняка, чтобы полюбоваться большим фейерверком.

В доме Русалкиных Наденька закончила расчесывать волосы и села у окна. А потом в небе началась огненная феерия. Это было так красиво, так необычно, что у девушки захватило дух.

– Аполлон! Женечка! Сюда, сюда, смотрите скорей!

Но Аполлон ответил, что не видит ничего особенного в происходящем, фейерверк как фейерверк, и вообще, на свете есть куда более важные вещи. А кузен Евгений лишь укоризненно вздохнул и уронил, что подобные излишества – следствие угодничества и пресмыкательства перед особой, от которой власти ожидают для себя неприятностей, вот они и стараются расположить ее к себе.

– Каждый день, – пробасил студент, – то обеды, то праздники. Притом что народ бедствует!

Впрочем, народ, собравшийся на площади, от души веселился, глядя на сказочное действо в небе. Потому что людям, что бы там ни твердили материалисты, нужен не только хлеб, но и зрелища.

Под конец в небе выписался огненный вензель А.К., и тут веселье достигло наивысшей точки. Поэтому, может быть, никто не обратил внимания на темную карету, которая подкатила к губернаторскому особняку.

Из кареты вышел молодой человек во фраке, худощавый и изящный, и вошел в дом. Швейцар, стоявший у дверей и одним глазом косившийся на фейерверк, приосанился и сурово осведомился, приглашен ли молодой человек на вечер.

– Нет, – беззаботно ответил тот. – Наверное, это ужасно, как вы думаете?

В то же время его рука – довольно красивая, надо признать, рука, которую портило разве что то обстоятельство, что перстней на ней было больше, чем пальцев, – порхнула в карман фрака и извлекла из него радужную бумажку.

– Сударь, – в священном ужасе пролепетал швейцар, – но я не могу вас пропустить!

Молодой человек улыбнулся, и тут же швейцар рассмотрел, что в тонких пальцах уже было зажато две бумажки, а не одна. В следующее мгновение пальцы скользнули в карман швейцара и вновь показались наружу, но уже без бумажек.

Швейцар выпучил глаза, поднес руку к карману, но тотчас же спохватился и распахнул дверь. И гость без приглашения, посмеиваясь про себя, вошел в дом.

Он миновал анфиладу ярко освещенных комнат и в третьей или четвертой столкнулся с графом Лукашевским, который остановился, не веря своим глазам.

– Николай? – пролепетал граф. – Но ты же приезжаешь только завтра!

– У меня изменились планы, – беспечно откликнулся знаменитый шулер Николай Рубинштейн. – Так что я приехал сегодня.

– У тебя было приглашение на вечер? – Граф дивился все больше и больше. – Нет, не верю. Как же ты вошел?

– Через дверь, разумеется, – ничуть не покривив душой, ответил его собеседник. – Скажи, а правда, что баронесса Корф в городе?

– Да, – нахмурился Лукашевский, – и от нее нам житья нет!

Рубинштейн улыбнулся.

– Что ж, на нее похоже, – уронил он. – Зачем она здесь?

– Из-за Валевского, – сообщил граф и вслед за тем объяснил, что баронесса приехала в город искать украденную парюру. А поскольку Хилькевич оказался слишком самонадеянным и сначала отказал баронессе, интересы его клана сильно пострадали.

– Никогда не следует отказывать женщине, – усмехнулся Рубинштейн, – особенно такой.

– Ты так говоришь, как будто ее знаешь, – заметил Лукашевский.

Рубинштейн пожал плечами и обронил с загадочной улыбкой:

– Думаю, ни один человек на свете не может похвастаться, что знает баронессу Корф.

Общество меж тем мало-помалу возвращалось из сада в дом. Вслед за остальными в зал вернулась и Амалия, опираясь на руку Красовского. Следом за ней бесшумной тенью двигался маэстро Бертуччи.

– Если хочешь, я могу вас познакомить, – предложил граф. – Вот она, в голубом платье, рядом с вице-губернатором.

Рубинштейн повернулся, увидел даму в голубом – и застыл на месте. По его лицу Лукашевский не мог понять, рад он, или встревожен, или вообще уже сожалеет о том, что пришел на этот вечер. Амалия скользнула по новому гостю совершенно равнодушным взглядом и, сложив свой муслиновый веер с серебряными пластинами, отдала его Дашеньке. Та присела в поклоне, покосилась на Рубинштейна и отошла в сторону. Судя по всему, шулер, чью внешность никак нельзя было назвать отталкивающей, заинтересовал служанку куда больше, чем госпожу.

– У меня нет настроения ни с кем знакомиться, – отверг Рубинштейн предложение графа. – И кроме того, я здесь совершенно по другому делу.

Лукашевский не стал настаивать. Он заметил, что Николай может на него рассчитывать, и отошел. По правде говоря, сейчас графа значительно больше волновали его собственные дела.

Если кольцо, отобранное у Валевского, вовсе не из императорской парюры, значит, поляк сказал правду и он не имел никакого отношения к ее исчезновению. И это не устраивало Лукашевского – не устраивало на уровне некоего инстинкта, потому что люди, говорившие правду, вызывали у него куда большее неприятие, чем те, кто лгал и изворачивался на каждом шагу. Ложь была Антонину близка и понятна, правда же не вызывала ничего, кроме брезгливого сожаления. И, вспомнив, в какой незавидной ситуации оказался Валевский, граф решил, что тот просто frajer, простак, олух и его репутация ловкого мошенника совершенно незаслуженна. Последняя мысль настолько приглянулась графу, что он даже выпил большой бокал шампанского, хотя обычно предпочитал воздерживаться от спиртного.

Что же касается Николая Рубинштейна, то он счастливо уклонился от знакомства с одной из восьми дочерей де Ланжере, на вопрос какого-то дряхлого генерала в старомодном мундире ответил, что не имел чести служить в армии, и, искусно маневрируя между гостями, выскользнул из зала, сбежал по ступенькам и оказался в саду, примыкавшем к губернаторскому особняку. Вероятно, по чистому совпадению несколько минут назад в том же направлении удалилась и горничная баронессы Корф.

Она стояла под деревом и, нисколько не обинуясь, обмахивалась хозяйским веером. Теплый ветер с моря веял в лицо, и где-то в траве трещал сверчок. На секунду он умолк, словно собираясь с силами, и заскрипел снова.

Мягкими, неслышными шагами Николай Рубинштейн подошел к горничной и стал позади нее, заложив руки за спину. Дашенька бросила на него взгляд через плечо и отвернулась.

– Ну-с, Амалия Константиновна, – спокойно спросил он, – и что же означает сей маскарад?

 Глава 16  Неромантическое объяснение при луне. – Женщина в маске. – О том, как бесславно закончилось пребывание Валевского в славном городе О.
– Что вы имеете в виду, сударь? – спросила его собеседница.

– Вам и самой это отлично известно, – проговорил Рубинштейн. Несмотря на то, что молодой человек силился казаться бесстрастным, было все же заметно, что он волнуется. – Ваша горничная Даша изображает вас, а вы изображаете горничную, да так удачно, что никто из тех, кто видит вас впервые, ничего не заподозрил. Но ведь я же знаю вас, Амалия! И вообще, нелепо приезжать в такой людный город, как О., и думать, что в нем не найдется хоть одного человека, который бы не знал вас в лицо.

Дашенька – вернее, настоящая баронесса Корф – вздохнула и повернулась к Рубинштейну. Очень медленно она сложила веер и улыбнулась.

– Ну хорошо, – уронила Амалия, – я – это я. И что с того?

И выражение глаз, и манеры, и даже голос – все в ней теперь было другое. Словно соскользнула с ее лица маска плутовки Дашеньки, играющей ресницами, вертлявой и глуповатой, которую никто не принимал всерьез. И под маской оказался совершенно другой человек – закрытый, собранный, держащийся начеку и, если говорить откровенно, вряд ли безобидный.

– Что вы здесь делаете? – спросил Рубинштейн напрямик.

Амалия пожала плечами.

– Разве вам не сказали? По-моему, весь город уже наилучшим образом осведомлен о цели моего визита.

– Вы имеете в виду Валевского и пропавшую парюру? – спросил Рубинштейн. – И вы хотите, чтобы я поверил, что из-за такого пустяка вы решились на столь сложную комбинацию?

– Украшения императорского дома – вовсе не пустяк, поверьте мне. А что касается подмены, которая кажется вам такой сложной, то я не вижу в ней ничего особенного. Само собой, если бы баронесса Корф приехала сюда с особым заданием, местные власти не на шутку бы всполошились. Меня приглашали бы всюду, мне пришлось бы выслушивать десятки речей, одну глупее другой, и бесцельно терять время вместо того, чтобы действовать. А так – Дашенька слушает речи и изображает меня, а я действую. Никто ни о чем не догадывается, но тем не менее все довольны.

– Я вам не верю, – сказал Рубинштейн после паузы, во время которой не отрывал глаза от лица собеседницы.

– Как вам будет угодно, – равнодушно отозвалась Амалия. – Я не намерена ни в чем вас убеждать.

И хотя ни в ее тоне, ни в ее словах не было вроде бы ничего оскорбительного, игрок тем не менее вспыхнул.

– Я прекрасно помню вас, госпожа баронесса, – проговорил он, – и помню, что на мелочи вы не размениваетесь.[21] А сдается мне, господин Валевский как раз и есть одна из таких мелочей. Вы ведь вовсе не из-за него приехали сюда, он не та фигура, из-за которой вы позволили бы себя побеспокоить.

– Вам, видимо, неизвестно, что я уже ловила его, и именно поэтому меня попросили найти его снова, – возразила Амалия. – Сей господин мне хорошо известен, и я представляю себе образ его действий, что в нашем деле немаловажно.

Однако Рубинштейн упрямо покачал головой.

– Нет, причина не в Валевском. Укради он хоть корону Российской империи, вы и то не стали бы заниматься его поисками. Чтобы найти такого, как он, вполне достаточно сил сыскной полиции. Здесь что-то другое, совсем другое… – Молодой человек испытующе посмотрел на баронессу. – Или Виссарион Хилькевич совсем зарвался и совершил непростительную ошибку? Его власть стала кого-то тревожить? Вы находитесь здесь, чтобы его уничтожить?

– О, прошу вас! – поморщилась Амалия. – Чтобы уничтожить Хилькевича, вполне достаточно обвинить его в убийстве жены, и тогда он никого уже не сможет тревожить.

– Да, я слышал о той истории, – кивнул Рубинштейн. – Подручный по приказу Хилькевича задушил его жену, потому что она ему изменяла. Но таковы всего лишь слухи, а доктор написал в свидетельстве о смерти, что женщина умерла от болезни. К тому же все произошло так давно, что доказать уже ничего невозможно. И уничтожить Хилькевича вовсе не так легко, как вы утверждаете.

– Меня не интересует Хилькевич, – спокойно проговорила Амалия. – Меня интересуют Валевский и драгоценности, которые он украл и появление которых за границей может вызвать нешуточный скандал. Боюсь, вы плохо представляете себе, что именно поставлено на карту.

– Боюсь, – возразил молодой человек, – что в картах я как раз разбираюсь лучше всего. И я не верю ни единому слову из того, что вы мне тут рассказали. Уверен, Хилькевич тоже не поверит, когда узнает, кто вы на самом деле.

Нет, это был не разговор двух давних знакомых – то была словесная дуэль, где каждая фраза равнялась выпаду в сторону противника. До сих пор между собеседниками шла нешуточная борьба, где текст значил ничуть не меньше, чем подтекст; и любой внимательный наблюдатель, окажись он поблизости, непременно бы заметил, что Амалия не то чтобы пренебрегает Рубинштейном, но держится так, словно ни капли от него не зависит, а игрок чувствует это и стремится доказать обратное. Последний выпад, очевидно, должен был оказаться смертельным, но в лице Амалии не дрогнула ни единая черточка.

– Так чего же вы ждете? – спросила она. – Идите и расскажите Хилькевичу о своем открытии. Уверена, он щедро вас вознаградит.

– И пойду, – объявил Рубинштейн. И молодой человек даже сделал шаг в сторону особняка, за ярко освещенными окнами которого звучала музыка. Но Амалия не двинулась с места, судя по всему, вовсе не собираясь его удерживать. Тем не менее игрок остановился.

Сверчок умолк. По ветвям деревьев пробежал ветер. Луна застыла в небе, притворяясь, что вовсе не подглядывает за тем, что происходит в губернаторском саду, но ей тоже было любопытно, чем же все кончится. Амалия молчала, молчал и Николай. Наконец Рубинштейн вздохнул.

– Я вовсе не хотел бы оказаться на стороне ваших врагов, – проговорил он.

И снова молчание, освещенные окна, музыка и чей-то смех за окнами.

– Вы мне не доверяете? – спросил Рубинштейн с горечью.

Амалия пожала плечами. Затем ответила с подобием улыбки:

– Полагаю, вы не вправе упрекать меня за это.

– Даже если на самом деле я вовсе не таков, как вы обо мне думаете?

– О, умоляю вас! – перебила его Амалия с гримасой раздражения. – Оставьте выспренние обороты нашим романистам. Уж они-то всегда горазды доказать, что публичная женщина – ангел, которому не повезло с клиентурой, убийца – человек с ранимой душой, которого вынудили убивать исключительно его жертвы, а вор просто любит чужую собственность больше своей. Еще модно ссылаться на среду, наследственность и бог весть что еще. Ну так вот, сударь, я устроена гораздо проще. И убийцу я называю убийцей, вора – вором, а преступление – преступлением.

– Но я говорю вовсе не о ворах и не об убийцах, – возразил Рубинштейн. Судя по его тону, он был задет за живое. – Я говорю только о себе, Амалия Константиновна. Неужели вы не верите, что хоть один человек может оказаться не таким, как все?

– Я не верю словам, – последовал ответ. – Я верю только в конкретные дела. Пару минут назад вы угрожали выдать меня королю местной мрази, а теперь утверждаете, что я должна вам доверять? – Она пожала плечами. – Мое доверие можно заслужить, но вряд ли – таким образом.

– Я думаю, Амалия Константиновна, – после паузы проговорил игрок, – вы и сами прекрасно понимаете, что я бы никогда не смог повредить вам. Только… – Рубинштейн замялся. – Скажите, задание, которое вы выполняете, опасно?

– Нет, – отозвалась баронесса. – Хотя, если Валевский сумел привлечь на свою сторону Хилькевича, у меня могут возникнуть некоторые затруднения.

Рубинштейн почти не сомневался, что истинной целью Амалии был вовсе не Валевский, но по лицу молодой женщины он уже понял, что она ничего ему не скажет. Баронесса Корф умела хранить секреты, и в особенности секреты служебные. Поэтому игрок не стал настаивать и предложил собеседнице руку, чтобы вернуться в дом.

– Вы, кажется, забываете, что я всего лишь горничная, – ответила Амалия с улыбкой.

И уже вновь перед Рубинштейном была Дашенька, которая и смотрела иначе, чем Амалия, и говорила иначе, и даже голос у нее был другой. Причем казалось, что маску молодая женщина надела без малейшего видимого усилия. Невольно игрок подумал, что в Амалии пропала великая актриса.

Поняв, что внизу больше не будет ничего интересного, луна хотела уже скользнуть за облако, но случайно взглянула за ограду особняка – и застыла в небе.

А за оградой стоял высокий золотоволосый юноша, хорошенький, как Иван-царевич, и с бьющимся сердцем прислушивался к разговору двух собеседников в саду.

Вася Херувим знал, что Дашенька должна сопровождать свою госпожу на большой бал. Вход туда самому Васе был, само собой, закрыт, но тут его золотую голову осенила идея.

Идея эта состояла в том, что нет ничего проще, чем перемахнуть через ограду, проникнуть в сад, пробраться в дом, отыскать в нем Дашеньку и сказать ей что-нибудь приятное. К примеру, как он ее любит. Заодно можно и спросить, не согласится ли она стать его женой, потому что без нее Вася не мыслил себе жизни.

Но события повернулись не так, как рассчитывал юный вор, потому что, едва он подошел к ограде и стал примеряться, как бы перелезть через нее, в саду нарисовался противный молодой брюнет в безукоризненном костюме и завел с Дашенькой какой-то странный, ни с чем не сообразный разговор.

Из разговора стало ясно, что Дашенька – никакая не Дашенька, а сама баронесса Корф, что она презирает преступников, а стало быть, и Васю в том числе, и что она вовсе не милая, веселая и добрая девушка, а коварное, двуличное существо, которое ведет какую-то свою особую игру. Впрочем, Вася заметил также, что, несмотря на все это, противный брюнет явно был к ней неравнодушен.

Вася подождал, когда Амалия и Рубинштейн удалятся из сада, потоптался на месте, почесал в затылке и в конце концов решил рассказать обо всем дяде, который наверняка сумеет посоветовать что-нибудь стоящее. Вспомнив, что Агафон Пятируков сегодня вечером отправился в особняк Хилькевича, Вася что было духу побежал туда.

Впрочем, в особняке он не застал никого, кроме Семинариста и слуг. На настойчивые расспросы молодого человека Семинарист наконец процедил сквозь зубы, что Хилькевич удалился на важное дело, что Пятируков его сопровождает и что они захватили с собой того самого варшавского молодчика, которого Семинарист еще недавно стерег.

…В то время, как полицмейстер де Ланжере смотрел на большой фейерверк с террасы губернаторского особняка, держа под руку жену и то и дело поглядывая на свою многолетнюю любовницу, скромно стоявшую поодаль, в его доме хозяйничали незваные гости.

Они отодвинули стол в большой гостиной и сняли со стены картину, за которой обнаружился сейф. Валевский, сбросив сюртук и засучив рукава, принялся за дело. Хилькевич нервно поглядывал на часы, а старый вор с любопытством смотрел на манипуляции поляка. Прошло около десяти минут.

– По-моему, ни черта у тебя не выходит, – промолвил Пятируков.

Валевский прижал палец к губам, и в следующее мгновение Хилькевич услышал щелчок отворяемой дверцы.

– Готово, – сказал Валевский, поднимаясь на ноги и вновь застегивая манжеты рукавов.

Хилькевич отодвинул его, подошел к сейфу и стал рыться в нем. Внутри лежали пачки денег, какие-то конверты, при виде которых у короля дна заблестели глаза, и бриллиантовый гарнитур, который де Ланжере собирался подарить своей новой пассии, актрисе, на день ее ангела.

– По совести, – заметил поляк, надевая сюртук, – мне следовало бы спросить с вас процент за удачно проведенное дело.

– Ага, – согласился Пятируков и аккуратно приложил его старинным подсвечником по голове.

Валевский упал, и тогда Хилькевич вместе со старым вором подтащили поляка к тонкой колонне в углу комнаты. Пятируков достал наручники, которые предусмотрительно захватил с собой, и замкнул одно кольцо вокруг запястья Валевского, а другое – вокруг колонны.

Когда Валевский открыл глаза, он увидел, что намертво прикован наручниками к колонне, а Хилькевич, сердечно улыбаясь, закрывает пустой сейф и вешает картину на место.

– Прощай, Леон, – ухмыльнулся Пятируков. – Не обессудь, но мы обещали отдать тебя баронессе Корф целым и невредимым. А договор дороже денег, как говорится.

– Да, – вмешался Хилькевич, – на всякий случай, если ты упомянешь о нашем участии в деле, учти, что я не забыл про барышню Русалкину. Подумай сам, хочешь ли ты получить в тюрьме посылку с ее головой.

– Ага, – весело подтвердил Пятируков. – Не дрейфь, Леон. Годы в тюрьме пролетят быстро, и оглянуться не успеешь, как выйдешь на волю.

Он помахал поверженному взломщику рукой, Хилькевич учтиво поклонился на прощание, и оба мерзавца удалились, унося с собой добычу.

Оставшись один, Валевский попробовал высвободить руку, но у него ничего не получилось. Тогда Леон стал ругаться – сначала по-польски, потом по-русски, затем по-французски и под конец вспомнил даже испанскую брань, притом что в Испании никогда не бывал.

Как раз когда он припоминал разные сильные выражения, в голову ему пришла мысль, а не получится ли разогнуть хоть одно звено цепи наручников. Оглядевшись вокруг, Леон заметил на полу тот самый подсвечник с амурами, которым Пятируков ударил его по голове. Амуры смотрели жалобно, и на лицах их выразилось полное смятение, когда Валевский не без труда дотянулся до подсвечника и стал колдовать над цепью.

Он был так увлечен своим занятием, что даже не заметил, как позади него растворилась дверь. А потом…

Нет, положительно сегодня был не его день. Ибо Валевский уже второй раз за несколько минут получил удар по голове, причем на сей раз удар оказался таким внушительным, что вор полностью отключился.

Когда же он все-таки включился обратно в реальную жизнь, в лицо ему светило солнце, а затылок чудовищно ломило, как после похмелья. Валевский приподнялся на локте, соображая, где именно может находиться, но так и не сообразил.

А лежал Леон на берегу какой-то реки. Наверху, на набережной, стоял сухопарый старик с Владимиром в петлице и строго смотрел на распростертого поляка.

Валевский встряхнул головой и сделал попытку встать на ноги. Тут его начало качать, качать, раскачивать, как корабль в бурю, и он едва не упал.

– Эх, молодежь! – осуждающе молвил старик, качая головой. – Не умеете пить, так бы и не брались! Вот в наши времена, помнится, мичман Канарейкин…

Но Валевский не слышал окончания фразы про мичмана, который, судя по всему, завтракал водкой, обедал ромом, а ужинал исключительно чистым спиртом, после чего дожил до ста лет и умер совершенно счастливым. Разинув рот, Леон уставился на приличных размеров надпись за спиной старика.

Надпись гласила: «Добро пожаловать в город Херсон».

 Глава 17  Беспокойные мысли. – Херувим идет на повышение. – Объявление войны.
Следователь Половников тщательно запер дверь кабинета. Затем сел за стол, вынул из особой папки список похищенных у танцовщицы Агаты ценностей и пододвинул его к себе, после чего извлек из кармана сапфировое ожерелье, найденное вчера Дианкой, и принялся список изучать.

Изучение списка не оставило никаких сомнений: принесенное собакой украшение действительно является частью императорской парюры и значится в общем реестре под нумером 7.

«7. Ожерелье. Золото, сапфиры и бриллианты; сапфиров 46 штук, не считая мелких, огранены по большей части в форме капли; бриллиантов же 270 штук, в основном круглой огранки».

Половников вздохнул, на всякий случай пересчитал крупные сапфиры в форме капли и убедился, что их ровно сорок шесть, не больше и не меньше. Не остановившись на том, он пересчитал и бриллианты и выяснил, что их действительно двести семьдесят.

Теперь самое время было идти к начальству и предъявить найденную драгоценность, но отчего-то Половников не торопился. Он сидел, покачиваясь на стуле, весьма шатком, потому что другого на работе ему не выдали, невзирая на беспорочную службу, и размышлял.

Размышлял о многом: об Агате Дрейпер, о великом князе Владимире, а также о том, что, служи он сам еще хоть пятьсот лет беспорочно, ему все равно не купить такого ожерелья. Однако больше всего, по правде говоря, следователя беспокоили не эти обывательские соображения, а то, каким образом столь значительная ценность могла оказаться в кустах, откуда их притащила его собачонка.

Вчера Половников как следует осмотрел прилегающую местность, но не нашел больше ни сапфиров, ни бриллиантов, ни ожерелий, ни даже колец. Стало быть, украшение оказалось в кустах случайно, потому что его кто-то обронил.

Тут следователь попытался представить себе человека, роняющего на ходу бесценные ожерелья, и воображение сразу же сказало ему: «Э, нет, батенька! Так не бывает!» Однако ожерелье все-таки лежало на столе, стало быть, требовалось как-то примирить сей факт с действительностью.

Впрочем, дальнейшие размышления Половникова были неожиданно прерваны прискорбным происшествием – стул, на котором он раскачивался, внезапно затрещал и развалился на части.

Следователь поднялся с пола, отряхнул брюки, вновь собрал части стула воедино и сел на него. Процедура была для него привычна, потому что он проделывал ее почти каждый день.

Посидев немного спокойно, Половников, должно быть, принял какое-то решение, потому что убрал ожерелье в карман, засунул список обратно в папку, отпер дверь и принялся изучать материалы по делу о трупе, обнаруженном недавно за городом. Труп, судя по всему, принадлежал некоему Силантию Тихому, более известному в соответствующих кругах под кличкой Коршун и до недавнего времени пребывавшему у Виссариона Хилькевича кем-то вроде дворецкого.

«Неужели Хилькевич и Коршун что-то не поделили? – мелькнуло в голове у Половникова. – Любопытно!»

И он вновь задумался, на сей раз над тем, каким образом вести следствие по этому делу. Но тут его вызвали к начальству.

Угрюмый Сивокопытенко довел до сведения Половникова, что ночью, пока де Ланжере веселился на балу у губернатора, кто-то обчистил дом полицмейстера. Пропали деньги, драгоценности, а также важные бумаги, которые во что бы то ни стало необходимо вернуть.

– Судя по характеру преступления, – раздраженно молвил начальник, – и по тому, как мастерски был открыт несгораемый шкаф, кражу произвел не кто иной, как Валевский. Мало того, что парюру увел, так еще и под носом у нас безобразничает! Знаете, что о нас теперь будут думать в столице?

Половников, которому было совершенно все равно, что о нем думают в обеих столицах Российской империи, а также в Варшаве, Киеве, Гельсингфорсе и Тифлисе, тем не менее кротко заверил Сивокопытенко, что сделает все как надо, и отправился изучать место преступления. Время от времени он дотрагивался до кармана, в котором лежало сапфировое ожерелье, и на губах его блуждала мечтательная улыбка.

Пока следователь выслушивал показания свидетелей, которые, как водится, ничего не видели, не слышали и ведать не ведали, Вася Херувим пересказывал дяде и Хилькевичу то, что ему удалось по чистой случайности узнать прошлой ночью.

Когда он, волнуясь, закончил свое повествование, Пятируков и король дна одобрительно переглянулись.

– Молодец, Васька! – не удержался Агафон. – Право слово, молодец!

Хилькевич кивнул.

– За то, что ты узнал, можешь брать себе вокзал, – объявил король дна. И тут же скривился: – Что-то я рифмами, прямо как Жорж, заговорил… Получается, Рубинштейн знал, кто она такая?

Пятируков кивнул.

– Да. Но нам ничего не сказал. Я его утром видел, между прочим, и он едва ли не памятью мамы поклялся, что приехал сюда морским воздухом подышать. – Старого вора аж перекосило от отвращения. – Как можно верить таким людям?

– Ну, он еще пожалеет, что пошел против меня, – бросил Хилькевич. – Что там с Валевским, его нашли?

Пятируков покачал головой.

– Нет. Гаденыш снял наручники и сбежал. Ловкач, ничего не скажешь!

– Тьфу ты! – энергично выказал Хилькевич свою досаду. И сразу прищурился. – Хотя, с другой стороны, теперь это не так уж важно. Эй, Семинарист! Неси-ка сюда, дружок, бумаги да чернил. Сейчас мы кое-кому отправим письма.

Письма были написаны и отправлены, а затем Хилькевич велел дать знать своим сообщникам, что произошли важные события, и поэтому им необходимо собраться. Граф Лукашевский, Розалия с Жоржем и Вань Ли явились тотчас же. После них при-ехал старый ростовщик, который, едва заметив Васю, желчно осведомился, какого черта среди них делает племянник Агафона.

– Ему разрешено остаться, – вмешался Пятируков. – А ты что, намерен возражать?

Груздь ограничился тем, что сморщился и забрался поглубже в кресло. Хилькевич откашлялся.

– Господа, я собрал вас, чтобы сообщить прелюбопытное известие. Вернее, даже два.

– Опять! – капризно прогудела Розалия. – Да когда же это кончится?

– Во-первых, – продолжал Хилькевич, не обращая внимания на ее слова, – баронесса Корф никакая не баронесса Корф, а подставное лицо. Настоящая же баронесса Корф – ее служанка. Во-вторых, вчера с полицмейстером де Ланжере случилась небольшая неприятность, которая обернулась большой приятностью для нас. Благоволите принять, господа, в счет понесенных нами расходов. – И он раздал собравшимся деньги, вытащенные из сейфа полицмейстера. Теперь аудитория внимала Виссариону Сергеевичу с благоговением. – Кроме того, сейчас в моем распоряжении находятся некоторые любопытные бумаги, которые наш предусмотрительный полицмейстер собирал несколько лет. Его слуга говорил мне о существовании таковых досье, но только вчера я убедился, что они и впрямь существуют.

– Что за досье, месье? – заинтересовался Жорж.

– О, разные счета, донесения агентов, а также фотографии, – небрежно отвечал Хилькевич. – И на фотографиях запечатлены весьма интересные моменты. Впрочем, достаточно, чтобы любая из этих бумаг просочилась в газеты, и начнется такое, что я врагу не пожелаю, поверьте. Кому, например, будет приятно узнать, что наш губернатор содержит шансонетку, связь с которой тщательно скрывает? Или что господин Красовский платит большие деньги за то, чтобы в лечебнице содержали его душевнобольного отца, который когда-то зарезал свою жену и едва не убил сына? А ведь все в городе почему-то считают, что отец господина вице-губернатора давно умер.

– Браво! – воскликнула Розалия и захлопала в ладоши.

– Я не понимаю, – вмешался Груздь, – чего именно вы намерены добиться с помощью компрометирующих бумаг?

– Мира и спокойствия, – отвечал Хилькевич, скалясь. – Для всех нас, но также и для города. Прежде эти господа были вынуждены потакать самозваной баронессе Корф, а теперь мы дадим им возможность одуматься. Они раскаются и поймут, что дружба с нами выгоднее, чем союз со столичной авантюристкой. Тем более что она вскоре уедет, а мы останемся.

– Вскоре? – переспросил граф Лукашевский. – Насколько мне известно, ни Валевского, ни украшений у нее нет и не предвидится.

– Хм, если даже старый знакомый госпожи баронессы – настоящей госпожи баронессы – не верит, что ее целью является именно господин Валевский, то почему я должен верить? – изрек король дна.

В гостиной наступило молчание.

– Значит, с самого начала вы догадались плавильно, Виссалион? – печально спросил Вань Ли. – Она плиехала сюда из-за нас?

Хилькевич кивнул.

– Боюсь, – дипломатично молвил он, – что другого предлога у нее быть не могло.

И хозяин дома победно оглядел своих сообщников.

– Ваше предложение? – наконец спросил Лукашевский.

– Я уже написал письма губернатору, вице-губернатору и другим, – сказал Хилькевич. – Полагаю, теперь они крепко подумают, прежде чем идти против нас.

– А Валевский? – подала голос Розалия. – Где он?

– Я отпустил его после того, как он помог мне открыть сейф, – безмятежно объяснил Хилькевич. – Больше поляк мне не нужен.

– Но баронесса Корф… – пробормотал Груздь.

– Вот пусть и ищет его там, куда Валевский сбежал, – ответил король дна. – Кстати, где баронесса сейчас?

– Самозванка? – Вася Херувим наморщил лоб. – Вместе с властями и духовенством инспектирует новый приют для подкидышей.

– А настоящая?

Вася пожал плечами.

– Неизвестно. В гостинице ее нет.

– Что ж, – уронил Хилькевич, – полагаю, уже сегодня госпожа и ее служанка или, наоборот, самозваная служанка и самозваная госпожа могут собирать вещи и отправляться в обратный путь.

Груздь вытаращил глаза.

– И вы всерьез намерены им это предложить?

– Да, – жестко заявил Хилькевич. – Видит бог, я терпеливый человек, но мое терпение кончилось.

Розалия нахмурилась.

– Виссарион! Ты уверен, что правильно оцениваешь ситуацию?

– Да, потому что с бумагами, которые у меня есть, мы отныне можем диктовать любые условия. А приезжая дама может сколько угодно отдавать приказания, выполнять их все равно не будут.

– Это же война! – пролепетал струхнувший Вань Ли.

– И вы полагаете, что баронесса Корф стерпит такое обращение? – вскинулся Груздь.

– Кажется, тюрьма немало старика испугала, – заметил Жорж, улыбаясь Розалии и подкручивая ус.

– Вот именно, милостивый государь! – отчеканил ростовщик. – И я вовсе не собираюсь туда возвращаться!

– Полно, полно, господа, – миролюбиво отозвался Хилькевич. – Ручаюсь, никто нас не тронет, а если тронет, последствия будут сами знаете какие.

– Вы так говорите, как будто нельзя просто вас арестовать и отобрать у вас досье, – бросил ростовщик. – Вы понимаете, Виссарион, на что идете? Раньше мы ладили с властями, и все были довольны. А теперь вы хотите восстановить против себя не только баронессу Корф, но и губернатора, и де Ланжере, и Красовского, и множество других людей! Неужели всерьез полагаете, что сможете всю жизнь держать их в страхе? Опомнитесь!

– У вас есть какое-то предложение? – напрямик спросил Хилькевич. – Если есть, я с удовольствием его выслушаю.

– Да боже мой, какие могут быть предложения? – застонал Груздь. – Не надо было с самого начала ни с кем ссориться! Надо было отдать ей Валевского, она бы допросила его, убедилась, что драгоценностей поляк не крал, а мы и подавно ни при чем, и уехала бы восвояси!

– Ну да, она бы уехала… – ухмыльнулся Пятируков. – Особенно если учесть, что ее цель – не Валевский, а мы!

Груздь стих и забился в кресло еще глубже, нервно покусывая губу своими остренькими зубами.

– Я думаю, настал самый подходящий момент поговорить с госпожой баронессой по душам, – объявил Хилькевич. – Пусть она не думает, что ей удалось нас провести. И поскольку Валевского в данный момент правильнее всего искать в Польше, если вообще не за границей, надо предложить ей отправиться за ним. Уверен, если ей действительно нужен Валевский, баронесса с радостью согласится.

– Вы наживаете себе врага, Виссарион, – проскрежетал ростовщик. – Смертельного врага. И на вашем месте я бы все-таки как следует подумал, прежде чем отправляться к этой даме с предложением чего бы то ни было.

– Волков бояться – в лесу не появляться, – глубокомысленно изрек Жорж.

– На всякий случай хорошо бы как следует припрятать досье, – проворчал Лукашевский. – Мало ли что им может взбрести в голову…

– Бумаги уже надежно спрятаны, не беспокойтесь, – вмешался Пятируков.

– Так зе, как тлуп Валевского, я надеюсь? – подал голос китаец. – Потому сто, если его возьмут и поляк плоговолится о том, сто именно он отклывал сейф, могут быть очень, очень больсой неплиятности.

– Валевский не проговорится, – твердо ответил Хилькевич. – Я ручаюсь.

И король дна так осклабился, что у присутствующих пропала всякая охота продолжать разговор.

– Ну, – прогудела Розалия, – так кто из нас все-таки отправится к баронессе Корф?

 Глава 18  Золотая собака. – Нескромное преображение скромного дворника. – О том, как Вася расхотел жениться и разочаровался в женщинах, хоть и не до конца.
Следователь Половников вернулся домой к обеду, который еще не был готов. Пульхерия Петровна куксилась и свирепо косилась на супруга, но тот, не обращая на это внимания, сказал, что пойдет погуляет с Дианкой, пока еда готовится, и ушел.

– Собачья душа! – злобно выпалила супружница ему вслед.

Примерно полчаса спустя Половников вновь был дома. Он разувался в передней, а Дианка протрусила в гостиную, на свое обычное место под столом.

– Душенька, – крикнул Половников, возясь с обувью, – собака на обратном пути подобрала какую-то гадость, то ли палку, то ли тряпку… Отбери у нее и выбрось, пожалуйста.

Душенька ответила из комнаты ворчанием, что лучше бы ей вообще не рождаться на свет и не видеть такого болвана, коим является ее супруг. Половников еще некоторое время повоевал с ботинком, который никак не хотел сниматься, и, не заходя в гостиную, крикнул, что пойдет вымыть руки.

Когда он наконец вошел в гостиную, Пульхерия Петровна сидела у окна, опершись на руку, и вид у нее был не то чтобы сконфуженный, но явно не такой сердитый, как обычно.

– Ты выбросила палку, душенька, которую Дианка подобрала? – ласково спросил Половников.

И жена, почему-то даже не ругаясь, как обычно, ответила:

– Да. Выбросила.

Пульхерия Петровна метнула на мужа странный взгляд и велела служанке подавать на стол.

Половников потер руки и принялся за еду. Он съел первое, и второе, и десерт, и даже пирожок с мясом, хотя обычно терпеть не мог пирожки, которые у их кухарки выходили похожими на подошву. Потом поднялся, сказал, что сегодня у него будет много дел, поцеловал супругу в голову и удалился.

Из окна Пульхерия Петровна видела, как он уходит, и ей показалось – возможно, из-за солнца, которое било в глаза, – что муж улыбался. Она вздохнула и перевела взгляд на Дианку, которая дремала в корзинке под столом.

– Ах ты моя золотая собака! – с умилением проговорила Пульхерия Петровна.

Золотая собака Дианка, которую хозяйка обыкновенно именовала чумой и лохматой тварью и которую держали в доме только ради дочки, обожавшей животных, испуганно приоткрыла один глаз.

– Где же ты это нашла, а? Где?

И, радостно улыбаясь, Пульхерия Петровна оглянулась на дверь. А затем достала из кармана юбки ту самую «палку», которая при ближайшем рассмотрении оказалась… все тем же сапфировым ожерельем. Правда, сейчас оно было в грязи, что несколько странно, так как вчера Половников озаботился как следует почистить свою находку. Впрочем, возможно, что следователю пришла в голову счастливая мысль поиграть с собакой, используя вместо палки уже знакомое ей ожерелье. В самом деле, чего только не сделаешь для домашнего любимца!

– Ты моя прелесть! – вскричала в экстазе Пульхерия Петровна и сделала попытку приласкать собачонку.

Дианка испуганно заверещала, прижав уши и явно не понимая, что вообще происходит и какая муха укусила хозяйку.

– Интересно, – задумчиво продолжала Пульхерия Петровна, рассматривая ожерелье на свет, – оно настоящее или так, стекляшка? С кем бы посоветоваться, чтобы не привлекать внимания…

Женщина насупила брови и наконец решилась. Спрятав ожерелье, она придвинула к себе чернильницу и написала короткую записку, которую отдала служанке с требованием немедленно отнести господину Сивокопытенко.

– И скажи ему, – добавила Пульхерия Петровна с загадочным видом, – что это очень, очень срочно.

Впрочем, служанке было не привыкать носить господину Сивокопытенко записки, как срочные, так и очень срочные, и она обещала, что исполнит все в точности.

Пока служанка Половниковых с таинственным посланием шла по улицам города, в другом направлении по тем же улицам двигался молодой человек весьма примечательного вида. На нем был новый щучье-серый сюртук модного покроя, черные панталоны, черный же полосатый жилет, из кармашка которого выглядывала цепь от часов, и совершенно парижская шляпа, сшитая мадам Саркисян на Парижской площади. Добавим, что молодой человек был золотоволос, обольстителен и чрезвычайно напоминал собой дворника Васю, который не так давно вздыхал по горничной Дашеньке.

Дворник Вася – или его двойник, как две капли похожий на него, – вошел в гостиницу «Европейская» и объявил, что у него есть дело до госпожи баронессы Корф и что дело это имеет прямое отношение к цели, с которой она прибыла в город.

Баронесса Корф (вернее сказать, переодетая горничная Дашенька) приняла его, заставив прождать всего четверть часа.

– Я от Виссариона Хилькевича, – сообщил двойник Васи, косясь на нее.

– Я уже догадалась, – ответила баронесса-горничная и пристально посмотрела на посетителя. – Кажется, мы уже где-то встречались?

– Возможно, – уклончиво ответил Вася. – Мир, знаете ли, бывает иногда чертовски тесен.

По правде говоря, слова были Агафона Пятирукова, произнесенные им, когда его схватили в Саратове при попытке обчистить купца, которого он раньше уже обворовывал. Однако Вася счел, что фраза вполне подходит к данному моменту.

– Итак? – спросила фальшивая Амалия Корф. – Если не ошибаюсь, мне были обещаны пан Валевский и драгоценности. Ни того, ни другого я не вижу. Где же они?

– Возьми-ка мою шляпу, милая, – весьма неучтиво перебил ее фальшивый дворник, – да позови сюда настоящую баронессу Корф.

По тому, как его собеседница вздрогнула и переменилась в лице, Вася понял, что она не была готова к разоблачению, и воспрянул духом. Херувим был еще очень молод и не знал, что минутный перевес над противником – в знании или в силе – вовсе не обязательно означает выигрыш всей партии.

– Я вас слушаю, – проговорил тяжелый голос от дверей.

Амалия-Дашенька в смятении оглянулась на настоящую Амалию, которая только что вошла, но та держалась так, словно ничего особенного не произошло.

– Что мне делать, Амалия Константиновна? – пролепетала фальшивая Амалия.

– Что хочешь, Дашенька, – ответила Амалия настоящая. – Да, кажется, вечером опять какой-то званый ужин, так что иди, выбери для него драгоценности.

Горничная, исполняющая роль госпожи, скрылась за дверью, и Вася Херувим остался наедине с баронессой Корф.

– По-моему, вы хотели мне что-то передать от вашего хозяина? – спросила Амалия светским тоном.

– Так точно, – подтвердил Вася. – Виссарион Сергеевич готов дать вам время, чтобы вы уехали из города, но небольшое. Потому как Валевский удрал в Польшу, и искать его у нас теперь смысла нет.

Амалия покачала головой.

– Валевский в городе, я видела его на вокзале в день приезда. Совершенно точно, там был он. Я не могла обознаться.

– Но украшений Валевский не брал, – добавил Вася, насупясь. – Зачем вы напраслину на него возводите, сударыня? Нехорошо.

– Он вам сам сказал, что не брал их? – поинтересовалась Амалия. – И вы ему поверили? Нет, его работа, можете даже не сомневаться.

– Ну да, мы и не сомневаемся, – обидчиво ответил Вася. – В том, например, что пан Валевский был для вас только предлогом. А истинная ваша цель нам даже очень хорошо известна.

– В самом деле?

– Да. Вы всех нас хотите извести. Для того сюда и приехали.

– Боюсь вас разочаровать, господин Хмырько, – усмехнулась Амалия, голосом подчеркивая нелепую фамилию собеседника, – но вы не те персоны, ради которых я бы шевельнула и пальцем. А извести вас много ума не надо – достаточно отдать приказ об аресте нескольких человек, и дело с концом.

Вася смотрел на баронессу широко распахнутыми глазами. Ему хотелось думать, что он ее ни капли не боится, но под ложечкой у молодого человека противно ныло.

– Зря я вас тогда из пролетки вытащил, – объявил Херувим с горечью. – Злая вы.

– Но ведь сначала вы и подстроили крушение той самой пролетки, – парировала Амалия, и глаза ее сверкнули золотом. – Так что поступку вашему, как и вашему хозяину, впрочем, – грош цена.

– Мы еще посмотрим, кому цена грош, а кому целковый, – буркнул Вася. – Грозить вы нам можете сколько угодно, только вот ничего у вас не выйдет. Ни губернатор, ни вице-губернатор, ни господин де Ланжере больше не осмелятся против нас идти, мы теперь крепко их держим. Так что лучше уезжайте-ка вы по-хорошему, а то ведь можно и по-плохому с нами распрощаться.

– Вы мне угрожаете, господинчик в ворованной одежке?

Чем дальше, тем неприятнее Амалия становилась.

– Почему в ворованной? – возмутился Вася.

– Потому как сшито не по мерке – рукава коротки и одно с другим не сочетается, – отрезала собеседница. – Хотя чего еще можно ждать от вора, в самом деле!

В ее тоне было такое безграничное презрение, что Вася не на шутку рассердился.

– Я вор? Ну хорошо, пусть так! А вы-то, вы-то чем лучше нас? Карами грозите, запугиваете, Груздя в тюрьму посадили, а он старый человек, у него сердце… того… Виссариона тоже пытались запугать, ворон дохлых ему слали, Коршуна убили… Коршун-то чем вам помешал?

– Каких ворон, какого коршуна? – сердито спросила Амалия.

– А то вы не знаете! Зарезали человека и глазом не моргнули. Совести у вас нет, вот что! Я же даже хотел… хотел Дашеньке предложение сделать, так она мне понравилась. Такая девушка хорошая, душевная… а оказывается, это все был обман! – У Васи на глазах выступили слезы обиды. – Я бы ради нее даже с воровством покончил, стал бы дворником в самом деле, или пожарным, или кем-нибудь еще… А вы лгунья! Вертихвостка! И репортера вы завлекали, который в «Вестнике» пишет, и лакея… И того, который Рубинштейн… Дядя говорит, у него в столице особняк целый, и князья к нему в гости ходят. Даже его не упустили!

«Ах, вот оно что, – подумала Амалия. – Ты подслушал наш разговор в саду, все понял и сообщил куда надо…» И баронессу разобрала досада, как всякого человека, чье дело может провалиться из-за одной-единственной упущенной мелочи.

– Но теперь-то мы все о вас знаем, – прибавил Вася, успокаиваясь. – Так что лучше вам убраться подобру-поздорову, а то мало ли что может случиться.

– И что же со мной может случиться?

– Ну, к примеру, кирпич на голову упадет, – объяснил Вася небрежно. – Или съедите что-то не то… в наше время легко отравиться чем-нибудь несвежим. Или со спутницей вашей, которая вас изображает, что-нибудь произойдет… нехорошее.

– Дальше можешь не продолжать, – усмехнулась Амалия. – Я и так поняла, что Валевский поделился с твоим хозяином, и теперь вы его выгораживаете изо всех сил. Только зря вы думаете, что можете меня запугать. – Баронесса подалась вперед, глаза ее засверкали. – Передай своему хозяину, что если хоть одно украшение из парюры окажется за границей, и он, и ты, и месье Груздь, и ваш друг сутенер со своей тучной подругой – все вы пойдете под суд как соучастники кражи. И мой вам совет – немедленно отдайте мне драгоценности, выдайте Валевского, и тогда, так уж и быть, я оставлю вас в покое и уеду отсюда. А если вы вздумаете водить меня за нос, смотрите, как бы вам самим не съесть чего-нибудь несвежего. Да и кирпичи, по правде говоря, могут падать на разные головы.

И хотя в то мгновение на голову Васи не падал никакой кирпич, Херувим отчего-то сглотнул, побледнел и попятился.

Кроме того, в голове у него мелькнула мысль, что Дашенька, то есть баронесса Корф, становится в два раза краше, когда злится. И соображение сие повергло его в совершенную панику. Он-то был уверен, что разочаровался в женщинах, а на самом деле оказывалось, что и в одной-то не может разочароваться окончательно.

– Я же вам говорю, – пролепетал Вася, – Валевский сбежал… И украшений он не брал… Что вы за человек, в самом деле!

– Мои условия остаются прежними, – отрезала Амалия. – Валевский и парюра, только тогда я оставлю вас в покое. И не надо говорить мне о том, что он давно в Польше, потому что я знаю: нынешней ночью дом полицмейстера был ограблен, а несгораемый шкаф, куда якобы никто не мог залезть без спросу, открыт. Наверняка его рук дело! И рано или поздно я все равно найду, где вы его прячете, так что отдайте мне его сразу, и покончим с этим!

Уже не слушая, что пытается еще сказать растерянный посланник, баронесса королевским жестом указала Васе на дверь.

 Глава 19  Груздь на раскопках и его археологические находки. – Визит дамы. – Игрок и его друзья. – Как бешеная собака умерла от зависти, а старый вор страшно обиделся.
Макар Иванович Груздь вздохнул, потер мочку правого уха, с отвращением поглядел за окно и перевел взгляд на страницу учетной книги, которую просматривал, проверяя, не обманывают ли его подчиненные.

Через минуту он перевернул страницу, вновь потер мочку уха, прикусил сустав указательного пальца и задумался, глядя за окно.

Беспокоило его не то, что в ссудной кассе на Райской улице, аккурат напротив острога, приемщик явно занижал количество принятого под залог барахла – занижал упорно, неумно, и даже по его лукавому изворотливому почерку было видно, что он ворует. В сущности, Груздю было достаточно кликнуть своего человека и приказать ему разобраться с приемщиком. Но сейчас ростовщику было совсем не до этого.

Груздь был немолод и за свою жизнь совершил немало поступков, которые никак нельзя назвать похвальными. Однако он всегда ухитрялся уходить от наказания, потому что чуял границу дозволенного. И ему было отлично известно: пословица «что посеешь, то и пожнешь» придумана кем-то от безысходности и отчаяния.

Ибо в реальности можно убить лучшего друга и наслаждаться жизнью, и никакая совесть не будет тревожить убийцу по ночам. Можно украсть, можно обмануть – и никогда не понести наказания. Можно быть последней сволочью и при этом уважаемым человеком, а в душе смеяться над окружающими. И наоборот, можно быть честным, умным, бескорыстным – и пропасть ни за грош.

Теперь Груздь беспокоился, так как то, что затевал его старый друг Виссарион Хилькевич, в понимании ростовщика как раз выходило за границы дозволенного. Противостояние, которое задумал король дна, могло дорого ему обойтись, и еще дороже оно могло обойтись Груздю, которому не так давно впервые в жизни довелось побывать за решеткой.

В тюрьме ростовщику крайне не понравилось, и Груздь не имел никакой охоты туда возвращаться. Но он с тоской предвидел, что когда баронесса Корф рассердится – а то, что затевал Хилькевич, явно не придется ей по вкусу, и столичная дама совершенно точно рассердится, – она может пойти на крайне жесткие меры. И поскольку Груздь успел кое-что разузнать о баронессе и ее друзьях, ростовщик не сомневался, что сила окажется вовсе не на стороне Хилькевича.

Груздь был реалистом, а Хилькевич, как бывший актер, с его точки зрения, был склонен порой переигрывать. Ростовщик понимал, что Виссарион вряд ли сумеет одержать верх в затеваемой им схватке. А в их профессии тот, кто не может оказаться наверху, порой очень скоро оказывается на самом дне.

Ростовщик не хотел оканчивать свои дни на дне. С другой стороны, он привык к этому городу, привык к тому, что дело давно налажено и приносит хороший доход. Нет, приносило – до появления баронессы Корф. И теперь Груздь искренне страдал, пытаясь принять решение, которое окажется в данной ситуации единственно верным.

Наконец он поднялся, прошелся по комнате, со вздохом сказал то ли стенным часам, то ли портрету неизвестной дамы на стене «Да!» и вышел.

Далеко, впрочем, Груздь удаляться не стал, ибо через минуту его можно было видеть в погребе того же дома. Сдвинув в сторону какие-то ящики и бочки, Груздь засучил рукава и принялся копать.

Должно быть, местная земля была крайне урожайна на всякого рода материальные ценности, ибо доподлинно известно, что всего через несколько минут упорного труда Груздь сумел выкопать весьма интересный сундучок. Внутри сундучка обнаружились золотые монеты различного достоинства, а также акции и облигации, надежно упакованные в несколько футляров.

Как раз тогда, когда ростовщик на втором этаже дома перепрятывал акции в более надежное место, внизу, в лавке, зазвенел колокольчик и хлопнула дверь. Проклиная слабеющую память, которая не удосужилась подсказать ему, что надо было запереться и навесить табличку «Закрыто» до того, как лезть в погреб, Груздь убрал ценности в ящик стола и быстро сошел вниз.

«Прогоню к чертовой матери… – размышлял он, хмуро шевеля бровями. – Наверняка какой-нибудь студент опять притащил в залог зимнее пальто, чтобы устроить попойку. До чего же надоела мелочная работа!»

Однако в лавке обнаружился вовсе не студент.

Это была высокая, дородная, статная дама, которую Груздь хорошо помнил. Она являлась женой следователя Половникова, и ростовщик не раз видел ее в церкви.

– Пульхерия Петровна? – удивился хозяин лавки. – Чем обязан чести видеть вас, сударыня?

Пульхерия Петровна оглянулась на дверь и зачем-то понизила голос:

– Скажите, Макар Иваныч… Я правильно понимаю, что вы принимаете вещи в залог?

Гм, помыслил про себя всезнающий Макар Иваныч, жена следователя пришла к нему… выходит, Сивокопытенко ее бросил?

И так как нельзя было просто указать Пульхерии Петровне на дверь, старый ростовщик как можно мягче постарался объяснить посетительнице, что вообще-то его лавка закрыта… то есть была закрыта, потому что в городе происходят разные события… и сегодня он тоже не работает, и вообще…

– Вы разбираетесь в украшениях? – перебила его Пульхерия Петровна.

Груздь понял по ее лицу, что просто так от нее не отделаться, и нехотя кивнул, мол, да, разбирается.

– Тогда, может быть, вы взглянете на это? – спросила Пульхерия Петровна и достала из сумочки сверкающий водопад.

Груздь ожидал, что женщина принесла колечко с худородным изумрудом, в крайнем случае – какую-нибудь фамильную фитюльку, которой грош цена, но увиденное его ошеломило. Хорошо, стул стоял прямо позади него, а то ростовщик так бы и плюхнулся на пол.

– Прошу, – сказала Пульхерия Петровна, торжествуя.

Макар Иваныч сглотнул, покосился на ее лицо, понял, что расспросы надо отложить на потом, вооружился лупой и какими-то приборами и принялся изучать принесенное женой следователя ожерелье.

– Будьте добры, сударыня, – очень мягко попросил он Пульхерию Петровну, – поверните табличку на двери, чтобы снаружи было видно, что мы закрыты… Благодарю вас.

И вновь принялся осматривать камни.

Его душа пела. Вне всяких сомнений, это были настоящие бриллианты, настоящие сапфиры, очень тонкая и искусная работа, хотя одной подвески на ожерелье не хватало. При мысли о том, сколько стоило такое великолепие, Груздя прошиб холодный пот.

Тут он вспомнил еще кое-что, и его словно ошпарило.

В украденной у Агаты Дрейпер парюре было, между прочим, ожерелье с бриллиантами и сапфирами. «Эге, – сказал себе ростовщик, – а уж не может ли оно быть тем самым ожерельем?»

Но как драгоценность могла оказаться у Пульхерии Петровны, чей муж служил следователем, и хоть и был крайне добросовестен в смысле взяток и неправедного наживания имущества, звезд с неба не хватал? Или тут постарался куда более практичный в этом смысле господин Сивокопытенко?

И снова вопрос: как ожерелье могло попасть к нему, если ожерелье и правда то самое? И еще другой вопрос мучил ростовщика: почему Хилькевич, судя по всему, ничего не знает?

– Простите, сударыня, – тихо промолвил ростовщик, – кто еще, кроме вас, осведомлен о…

Но Пульхерия Петровна объявила, что никто. Груздь достал большой клетчатый платок и вытер им лоб.

– Насколько я понимаю, камни настоящие, – веско проговорила жена следователя, не сводя с хозяина лавки пристального взора.

Груздь кивнул.

– И сколько же может стоить ожерелье? – спросила Пульхерия Петровна.

– Весь вопрос в том, каким образом оно к вам попало, – ласково молвил Макар Иваныч и улыбнулся.

– Его нашла в грязи собака, – отрезала Пульхерия Петровна. – Так сколько?

Услышав, каким образом ожерелье оказалось у жены следователя, Груздь вытаращил глаза и необдуманно назвал истинную цену.

– Ах! – вырвалось у гостьи. Она покачнулась, прижала ладонь к пышной груди, а другой оперлась о прилавок. – Скажите, вы купите его у меня?

У ростовщика закружилась голова. Водопад был рядом, холодный, роскошный, сверкающий – манил и соблазнял, завлекал и очаровывал. Но Груздь в любых обстоятельствах оставался реалистом.

– Это слишком большие деньги, сударыня, – пробормотал он. – И у меня их нет. Надо… – Ростовщик осекся и задумался. – Да, пожалуй, мне придется сходить в банк, иначе нельзя. И, возможно, еще занять денег у друзей. – Хозяин лавки развел руками. – Вы и сами понимаете, Пульхерия Петровна, каждый день ко мне с такими вещами люди не приходят.

Жена следователя кивнула:

– Хорошо. Сколько мне придется ждать?

– Приходите завтра утром, в девять, – промолвил Груздь, овладевая собой. – А до завтра я напишу вам расписку в получении товара, как у нас заведено.

Пульхерия Петровна нахмурилась и сухо сказала:

– Боюсь, я не смогу оставить у вас эту вещь. Мне нужны гарантии.

– Но и я не могу идти за деньгами, если вещь будет не у меня, – кротко возразил Груздь. – Мало ли что будет завтра, вдруг вы вообще передумаете продавать, я тогда останусь в убытке. – Он увидел, что женщина колеблется, и добавил: – Если хотите, могу заплатить вам сейчас тысячу рублей, а остальное отдам завтра. Это нормальная практика, поверьте.

Пульхерия Петровна задумалась. По правде говоря, если бы Груздь назвал заниженную цену, она бы уже забрала ожерелье и ушла к кому-нибудь другому, более сговорчивому. Но ростовщик не солгал, он назвал ту же сумму, что и Сивокопытенко, который к тому же предупредил ее: есть вероятность, что ожерелье из похищенной императорской парюры. Кроме того, она понимала, что Груздь знает, кто она, и знает, кто за ней стоит. Стало быть, можно не ждать с его стороны подвоха.

– Тысячу золотом или ассигнациями? – буркнула мадам Половникова.

– Могу и золотом, если хотите, – отвечал Груздь, глядя на нее добрыми, влажными, полными желания угодить глазами.

На том и сговорились. Ростовщик написал записку и унес ожерелье, а взамен отдал неожиданной посетительнице тысячу рублей полновесными золотыми монетами.

– До завтра, Пульхерия Петровна, – сказал он, многозначительно улыбаясь и целуя руку гостьи, пальцы которой слегка напоминали сосиски.

Мало того, Груздь сам растворил перед ней дверь, когда дама уходила.

Что именно происходило в лавке после того, как ростовщик запер дверь за своей гостьей, нам неизвестно. Зато известно, например, что творилось в то же время в Герцогском салоне гостиницы «Европейская», куда минуту назад вошел высокий худощавый брюнет.

– Мой дорогой мальчик! – вскричала полная дама в ярком платье и туфлях на высоченных каблуках. Она привстала с места и растворила объятья. – Ты узнаешь Розалию? Тетушку Розалию, подругу твоей матери?

Николай Рубинштейн позволил себя обнять и даже поцеловать в обе щеки. Но на его лице было такое выражение, что Жорж, сидевший неподалеку от Розалии, ухмыльнулся и покрутил головой.

– Надо же, как ты похорошел! – воскликнула Розалия, отстраняясь от игрока. – Сколько лет мы не виделись: пятнадцать? Двадцать, может быть?

Рубинштейн выдавил из себя требуемые приличиями слова о том, как он рад видеть подругу своей матери, и стал ждать, что за этим последует.

– А ты нас совсем забыл! – хихикнула басом Розалия и игриво стукнула его по руке сложенным веером. – И даже не приглашал к себе в столицу, негодник!

«Вот поэтому, наверное, Амалия меня и презирает, – мрачно подумал Рубинштейн, – из-за того, что мой круг общения составляют такие люди, как мадам Малевич или граф Лукашевский, который в глубине салона прячется за газеткой. А что еще за рожа рядом с ним? Черт возьми, его только не хватало!»

Рожа меж тем поднялась с места и неторопливо направилась к Рубинштейну и его спутнице.

– Ах, какая оказия! – вскричала Розалия. – Агафон, и ты здесь? Вы знакомы, господа?

– Мы уже знакомы, – сказал Пятируков, встряхивая руку игрока. – Ну, как дышится морским воздухом?

– Бывают моря и получше, – спокойно ответил Рубинштейн, отнимая руку.

Агафон вздернул брови и ухмыльнулся. Розалия потянула Рубинштейна к своему столу и усадила возле себя. С другой стороны оказался Жорж, а Пятируков устроился напротив игрока.

– Будем и дальше говорить о морях? – осведомился Рубинштейн с иронией. – Или, может быть, вернемся на грешную землю?

Его собеседники переглянулись.

– Ты нас обидел, Николай. Очень обидел! – объявила Розалия, надувая губы.

Гримаска сохранилась у нее со времен молодости, но теперь, когда Розалия была уже далеко не молода, производила самое несуразное впечатление. Рубинштейн отвел глаза.

– Вряд ли бы мне это удалось, даже если бы я сильно постарался, – холодно ответил он на замечание бордельной королевы.

– Смотри, парень, – предостерегающе шепнул Пятируков, – ты играешь не на той стороне.

– Не смей мне тыкать, мразь! – тотчас же последовал ответ.

Розалия раскрыла рот. Тот Николай Рубинштейн, которого она помнила, никогда бы не осмелился на такую дерзость. Пятируков пожелтел.

– Ой-ой-ой, скажите пожалуйста… – Агафон хотел продолжить, но Розалия сверкнула на него глазами и, не ограничиваясь этим, стукнула его носком туфли под колено.

– Осторожно, господа, не пришла бы беда, – вмешался Жорж. – Имейте терпение, выбирайте выражения.

– Заткнись, Жорж, – бросила ему Розалия. – Николай, я помню твою мать, и я, как и все мы, желаю тебе только добра. А ты повел себя некрасиво. Мы твои друзья, а ты даже не сказал нам, что баронесса Корф вовсе не та, на кого мы думали, а ее якобы служанка.

– Вы мне не друзья, – отрезал игрок. – А дела баронессы Корф меня не касаются, равно как и ваши.

– Ой ли? – покачала головой Розалия. – То-то ты приехал на день раньше, когда узнал, что она здесь. Кстати, если ты намерен заняться в нашем городе игрой…

Рубинштейн улыбнулся.

– По-моему, вам уже должны были сказать, что я приехал просто подышать морским воздухом. Или мне повторить?

– Не испытывай мое терпение, – злобно проговорил Пятируков. – Можешь корчить из себя кого угодно, только учти, что вся твоя сноровка закончится, если тебе вдруг переломают пальцы. Ты явно напрашиваешься, фраерок!

– Я так понимаю, – сказал Рубинштейн в пространство, – что старика укусила бешеная собака. И после того, как она тебя укусила, – отнесся он уже конкретно к Пятирукову, – сдохла от зависти. Потому что с тобой ей все равно не сравниться.

Жорж не удержался и фыркнул:

– Однако! Бедная собака!

– Николай, – настойчиво спросила Розалия, – зачем ты это делаешь?

– Делаю что? – спросил игрок.

– Ты готов поссориться с людьми, которые вовсе не желают тебе зла, из-за какой-то белокурой дряни с желтыми глазами, даже не обращающей на тебя внимания. – Розалия покачала головой. – Ведь дело в ней, так? Только в ней? – Рубинштейн молчал. – Мальчик мой, скажи только слово, и я найду тебе дюжину девок куда лучше, чем она!

Рубинштейн сделал вид, что зевает, и прикрыл рот рукой. Пытаться им что-то объяснить? Зачем – все равно никогда не поймут…

– Дарю всех девок вашему другу, – указал игрок глазами на Жоржа. – Чтобы он не крестился от ужаса всякий раз, когда ему приходится спать с вами в одной постели… тетушка.

Это был нечестный прием, выбранный совершенно осознанно, и удар пришелся в самое больное место. Розалия побледнела и заморгала глазами. Жорж оцепенел.

– Ублюдок, – мрачно обронил Пятируков. И вслед за тем длинно и грязно выругался.

Чья-то тень упала на стол, и Рубинштейн увидел, что граф Лукашевский, сложив газету, подошел к ним.

– Я же вам сразу сказал – бесполезно с ним разговаривать, – небрежно бросил граф. – Вчера мы были вместе на вечере, и он даже не пытался намекнуть мне, что баронесса Корф – совершенно другое лицо.

– Ты еще пожалеешь, что держишь ее сторону, – проскрежетал Пятируков. – И столичная дамочка тоже. Вы все пожалеете!

Розалия беззвучно плакала, и все ее гигантское тело сотрясалось от рыданий.

Рубинштейн поднялся с места.

– Не люблю угрозы, – сказал он спокойно, – и никогда не любил. Но вас я предупреждаю. Если с Амалией что-то произойдет, я убью вас всех и даже колебаться не стану. – Затем сердечно улыбнулся и повернулся к Розалии. – Кстати, моя мать говорила, что ты воровала у нее кольца. И вообще, что худшей подруги, чем ты, у нее в жизни не было.

– Сколько слов, и каких! – покачал головой Лукашевский. – Слушай, а ты не слишком много берешь на себя, а?

– Не больше, чем ты, герр Холодец, – последовал молниеносный ответ. – Всего доброго, господа. Я бы сказал «прощайте», но больше никогда не видеть вас – такое удовольствие, о котором можно только мечтать.

И Рубинштейн удалился с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, как победитель, а за его спиной четверо сообщников переглянулись и покачали головами.

Однако, едва Николай вышел из Герцогского салона, его улыбка тотчас же куда-то исчезла. Некоторое время он раздумывал, покусывая губы, но потом решился, легко взбежал по лестнице и постучал в дверь.

 Глава 20  О том, как кое-кто не стал кричать караул, а потом пожалел об этом. – Как Жорж превзошел сам себя. – Возвращение.
Груздь поглядел на часы. До отбытия поезда оставалось около сорока минут, стало быть, он все успевал. Морщась, ростовщик стал распихивать по карманам акции и облигации, но их было так много, что карманы распухли и стали подозрительно оттопыриваться. Пришлось взять саквояжик и уложить туда излишки неправедно нажитого богатства.

Затем настала очередь кредитных билетов, кое-каких предметов, которые были ценны для Груздя как память, и, наконец, сапфирового ожерелья, столь недолго украшавшего точеную шейку Агаты Дрейпер, танцовщицы и содержанки. Его ростовщик тщательно упрятал в потайной карман.

В последний раз окинув взглядом комнату, в которой прошло столько лет его жизни, он вздохнул, подхватил саквояж и быстрым шагом двинулся к черному ходу.

Груздь уже решил, что не станет брать извозчика. Старик почти не сомневался, что когда его бегство обнаружат, его станут искать, и не был намерен давать следствию – а заодно и своим бывшим соратникам – верный след, по которому можно будет его вычислить.

«Куплю билет до столицы, но сойду через несколько станций и пересяду на другой поезд… Затем снова пересяду… И еще разок, для верности», – прикидывал ростовщик свои дальнейшие действия.

На улице светило солнце – яркое, беспощадное южное солнце, и Груздь, словно извлеченный из-под земли крот, на мгновение зажмурился, прикрыл глаза рукой.

«Погодка хорошая… – мелькнула мысль. – Ну и славно!»

Он запер дверь и сделал несколько шагов, но тут славная погода закончилась, как по мановению волшебной палочки, – на Груздя надвинулась чья-то тень.

– Ах, мерзавец… – просипел женский голос, – ну и мерзавец…

Перед ним стояла Пульхерия Петровна Половникова.

– Я так и знала! – бормотала супруга следователя. – Так и чуяла! Закрыл лавчонку, а сам – шмыг через черный ход! Хорошо, что я не стала доверять расписке… Но не на таковских напали!

– Что вы, сударыня? – совершенно натурально изумился Груздь и сделал большие глаза. – Я иду в банк, за деньгами… Белены вы объелись, в самом деле?

– В банк? – прохрипела Пульхерия Петровна. – С дорожным саквояжем? За кого ты меня принимаешь, гнусный старикашка? Ты сбежать захотел! С моим ожерельем!

Груздь поглядел ей в лицо и понял, что жестоко обманулся в супруге следователя и что, судя по всему, столичный поезд уйдет через сорок минут без него. А Пульхерия Петровна стояла перед ним, как возмездие, и было это возмездие страшно, свирепо и красно от жары.

– Право же, сударыня, – холодно промолвил Груздь, – так дела не делаются. Вам угодно сомневаться в моей порядочности? Но в таком случае я не вижу смысла вообще продолжать наше сотрудничество.

– Отдавай ожерелье, старый хмырь! – взвизгнула Пульхерия Петровна. – Не то я квартального позову! Полицию! Ты у меня узнаешь, как честных людей обирать!

– Ожерелье в сейфе, – солгал Груздь. – Надеюсь, вы вернете мне ту тысячу, которую я вам дал. Следуйте за мной, пожалуйста. – Ростовщик пожал плечами и как бы про себя прибавил: – Хотя мне странно, с чего вдруг вы стали во мне сомневаться. С этим саквояжем я всегда хожу по городу и никогда не думал, что он только для дороги.

– Ладно, ладно, заговаривай мне зубы! – вскинулась Пульхерия Петровна.

Груздь тяжко вздохнул, как человек, на которого возводят напраслину, вновь отворил дверь и придержал ее, давая пройти Половниковой.

– Прошу… Обождите минуточку, сударыня, я сейчас. Деньги у вас с собой?

Хозяин лавки аккуратно затворил дверь, поставил саквояж на пол и двинулся к облупленному несгораемому шкафу, стоявшему возле конторки.

– Забирай свои деньги, ирод! – крикнула Пульхерия Петровна, бросая на прилавок сверток с тяжело звякнувшими золотыми.

– Право же, сударыня, к чему так ругаться… – вздохнул Груздь, возясь с замком.

Дверца скрипнула и подалась. По правде говоря, сейфом Груздь пользовался крайне редко – всем в городе и так отлично было известно, что ждет того, кто попытается ограбить вроде бы беззащитного старика.

– Ну? – спросила Пульхерия Петровна нетерпеливо. – Где мое ожерелье?

– Вот оно, – ответил ростовщик.

И в следующее мгновение супруга следователя увидела направленное на нее дуло револьвера.

Женщина не успела не то что возмутиться, а даже открыть рот, чтобы крикнуть «караул!». Груздь выстрелил.

Ему показалось, что грохот от выстрела был такой сильный, что его услышали даже у гавани. Однако наружу донесся только громкий хлопок, который при желании легко можно было принять за вылетевшую из бутылки шампанского пробку.

Пульхерия Петровна накренилась, покачнулась и завалилась на бок. По ее груди расплывалось красное пятно.

Груздь брезгливо сморщился. Ростовщик не любил убивать и теперь страдал, что отъезд из города омрачен столь скверным происшествием. Само собой, его никто не отыщет, он примет меры, но вынужденное убийство не на шутку расстроило.

Мысли бежали стремительно. Пожалуй, лучше всего будет спрятать труп в погреб, чтобы его не сразу нашли, это поможет ему выиграть время…

– Дорогая!

Ростовщик вздрогнул и поднял голову.

На пороге стоял господин Сивокопытенко. Он щурился – настолько сильным был переход от яркого солнца к полумраку старой лавки.

– Дорогая, – спросил Сивокопытенко, – ты уже забрала…

Тут он увидел жену следователя на полу, увидел туфлю, слетевшую с ее ноги, револьвер в руке Груздя – и все понял.

Груздь тоже понял: если он сейчас даст уйти свидетелю – все, конец, его схватят, посадят, и остаток дней ему придется провести на бессрочной каторге.

Сивокопытенко поспешно сделал движение назад, и ростовщик, не колеблясь более, выстрелил снова.

Сивокопытенко взвизгнул каким-то тонким, почти женским голоском и упал, но, и раненный, он пытался выползти из лавки и позвать на помощь. Тогда Груздь подбежал к нему и добил выстрелом в голову, после чего расстроился окончательно.

Ростовщик убрал револьвер, оттащил труп начальника только что овдовевшего следователя от двери и поволок к погребу, но на полпути устал и бросил. Кроме того, поглядев на дородную Пульхерию Петровну, он понял, что скорее умрет, чем дотащит ее до подвала. Помимо всего прочего, у него просто не было времени.

Переступив через труп Сивокопытенко, Груздь направился туда, где оставил свой саквояж, подхватил его и вышел, тщательно заперев за собой дверь. Убедившись, что никого поблизости больше нет, старик размахнулся и забросил револьвер в кусты (поскольку в те времена криминалистика пребывала в зачаточном состоянии, ростовщик мог не беспокоиться об отпечатках пальцев, о существовании которых тогда никто не подозревал).

Свернув на улицу, Груздь увидел извозчика, на котором подозрительная Пульхерия Петровна – на горе себе – вернулась со своим любовником. Извозчик ждал господ, которые обещали скоро вернуться, но Груздь успокоил его словами, что заплатит вдвое, и велел как можно быстрее отвезти себя на вокзал.

А тела так и остались лежать в лавке, куда несколько раз стучались бедняки, по привычке пришедшие заложить вещи. Но табличка на входной двери гласила: заведение закрыто, и, повздыхав и потомившись, а также помянув про себя недобрым словом заезжую даму, которая установила в их городе совсем уж невыносимые порядки, посетители уходили домой.

Меж тем заезжая дама (вернее, исполняющая ее роль горничная Дашенька) отбивалась от комплиментов полицмейстера, который возносил хвалу ее красоте, ее душевным качествам, а также украшающим ее бриллиантам. Поблизости находился и маэстро Бертуччи, и каждый раз, когда де Ланжере выходил на новый виток беспардонной лести, у маэстро почему-то так и чесались руки его прирезать.

А напротив гостиницы «Европейская», в заведении Розалии Малевич король дна держал военный совет. Содержательница борделя уже донесла ему о том, что Рубинштейна не удалось перетянуть на их сторону, а Вася пересказал свой разговор с баронессой Корф.

Выслушав их, Хилькевич задумался.

– Может, пришьем игрока? – небрежно предложил граф Лукашевский. – А то он больно дерзок, по правде говоря.

– Пришить ума не надо, – проворчал Хилькевич, насупясь, – вот вернуть обратно будет трудновато.

Это были слова из какой-то пьески, в которой он когда-то играл главного злодея. Впрочем, кроме данной реплики, в пьесе не было ровным счетом ничего занимательного.

– Где Груздь? – спросил король дна.

Жорж ответил, что за Груздем посылали два раза, но он как сквозь землю провалился – лавка заперта, и никто изнутри не отзывается.

– Мозет, он вообще збезал? – предположил Вань Ли в порыве вдохновения.

– Макар Иваныч-то? – буркнул Пятируков. – А с чего ему бегать?

Вань Ли ничего не ответил, съежился и сунул руки в широкие рукава своей китайской одежды.

– Повтори-ка еще раз свой разговор с баронессой, – потребовал Хилькевич у Васи.

И Херувим повторил, что Амалия по-прежнему требовала выдачи Валевского и драгоценностей, что их ультиматум не произвел на нее никакого впечатления и что дама считает, будто они покрывают поляка, который с ними поделился.

– Интересно, – буркнула Розалия, – почему она уверена, что парюру спер именно Валевский? Ведь вроде нет никаких доказательств.

– Она сказала так: «Его работа, совершенно точно, можете даже не сомневаться», – подал голос Вася. Солнце зажигало в его волосах золотые нити, и молодой человек был в то мгновение столь хорош, что королева борделей поглядела на него и, не удержавшись, вздохнула.

– А ты что скажешь, Жорж? – неожиданно спросил Хилькевич у ее спутника. – Можешь даже в рифму.

Сутенер поднял голову. В его глазах мелькнуло удивление – прежде король дна никогда не интересовался его мнением.

– Я полагаю, мы толком ничего не знаем, – проговорил он. – И можем строить любые теории по поводу этой истории. Может, баронесса ищет драгоценности в самом деле и считает, что мы мешаем ее цели. А может, ее цель совсем в другом, но мы-то тут при чем? В конце концов, мы жили мирно, вели себя смирно, почти никому не мешали и место свое знали. А если мешали, зачем присылать к нам даму из столицы, когда достаточно одного приказа? Для Петербурга мы не те лица, с которыми станут церемониться сразу.

Пятируков открыл рот.

– Складно врешь! – только и мог выговорить он. – Ей-богу, складно!

– Ты повторяешь ее слова, – вздохнул Хилькевич. – И ты хочешь, чтобы я им поверил?

– В чем-то Жорж прав, – буркнула Розалия. – Зачем мы Петербургу, в самом деле?

– Вы забываете пло плиезд оцень высокого лица, котолое долзно сколо появиться в насем голоде, – неожиданно подал голос китаец.

– Что? – Граф Лукашевский озадаченно нахмурился.

– Вань Ли, – медленно проговорил Хилькевич, – так ты имеешь в виду…

– Приезд царя, – закончила за него Розалия. – Так что, они решили к монаршему визиту очистить город от нежелательных граждан? – У мадам вырвался смешок, но, не ограничившись им, она витиевато выругалась.

Хилькевич театральным жестом воздел руки к потолку, разрисованному аляповатыми Венерами и Марсами.

– Ну надо же! – И вслед за тем ухитрился выругаться еще более замысловато, чем его соратница.

Граф Лукашевский выронил тросточку, которая со стуком упала на пол. Вася заморгал глазами. Пятируков глазами не моргал, а лишь одобрительно уронил «о…».

– Господа, – вмешался Жорж, который, похоже, один сохранил хладнокровие, – можно много кого послать по матери, но мы все-таки говорим о российском императоре. Каждый имеет право на свое мнение, но все же – чуть больше уважения. Мы как-никак честные воры и сутенеры, а не какие-нибудь бомбисты и террористы.

Граф Лукашевский поморщился. Будучи польским дворянином, хоть и самозваным, он считал, что имеет право относиться критически к российскому самодержцу. Впрочем, в данный момент его куда больше занимало другое.

– Одним словом, поскольку о визите царя давно уже известно и о нем не писал только ленивый, – подытожил Антонин, – за некоторое время до него к нам прислали эту особу. Особа ознакомилась с положением дел в городе, сочла, что мы слишком сильны и что наше присутствие оскорбит… ну, допустим, монаршее самолюбие, а потому принялась нас изничтожать. Так? Или не так?

– По-моему, – несмело заметил Вася, – очень даже складно выходит.

– Вроде бы все логично и вполне прилично, – согласился Жорж, поразмыслив. – За одним исключением: ни о царе, ни о его визите сюда не было сказано ни слова, ни полслова, господа. С самого начала только о Валевском шла речь, который здесь скрывался, избегая встреч.

– Жорж, Жорж… – покачала головой Розалия. – Честное слово, иногда ты бываешь просто невыносим со своими стихами! Хотя в чем-то ты прав. Уже когда Агафон стянул кошелек приезжей дамы на вокзале, записка в нем назначала Виссариону встречу. И сразу же речь зашла именно о Валевском.

– Вы предлагаете мне верить заезжей даме, которой не доверяет даже шулер Рубинштейн? – поднял брови Хилькевич. – Он же ясно сказал, что Валевский для нее не может представлять интерес.

– Дело ведь не столько в Валевском, сколько в украшениях, которые он то ли брал, то ли не брал, – вздохнул Пятируков.

– Но пли нем их не было, – уточнил Вань Ли. – А кольцо, котолое мы насли, оказалось вовсе не из палюлы.

– Он мог и припрятать украшения, – подал голос Вася.

– Допустим, – отозвался его дядя. – Вот скажи, где бы ты спрятал украшения, которые стоят черт знает сколько?

Вася наморщил лоб.

– Ну… Я бы вообще не стал с ними расставаться. Носил бы их с собой, чтоб чего не случилось. Так надежнее. – Юноша увидел усмешки на лицах и поторопился исправиться: – Или зарыл бы в надежном месте… не знаю… При желании ведь можно спрятать все, что угодно.

– Нет, – мрачно проговорил Хилькевич. – Даже если Валевский и впрямь увел бирюльки и припрятал их, то теперь наверняка уже забрал их и смылся из города. Такой стервец не стал бы ждать у моря погоды.

Однако король дна заблуждался.

Наденька Русалкина как раз ложилась вечером спать, когда в ставни снаружи внезапно шлепнулась горсть песка. Недоумевая, девушка набросила на плечи шаль, подошла к окну и отворила его.

– Ой… – прошептала Наденька, не веря своим глазам. – Это вы, Леонард?

 Глава 21  Предпочтения пана Валевского. – Находка следователя Половникова. – Кое-что об ураганах, а также о причиняемых ими разрушениях.
Леон Валевский терпеть не мог то, что он называл скверными шутками.

С его точки зрения, кража у него кошелька на вокзале была скверной шуткой, попытка Хилькевича подставить его – очень скверной шуткой, однако увоз Леона неизвестными в Херсон, пока он пребывал в беспамятном состоянии, легко превосходил в скверности все самые пакостные происшествия его жизни.

А поскольку Валевский, как уже говорилось выше, был крайне злопамятен, то и решил, что просто так этого не оставит. Но из Херсона ему оставалось разве что слать своим врагам совершенно бесполезные проклятья, поэтому для начала молодой человек отправился обратно в О.

Стоит признать, что в свете последних событий поступок его был прямо-таки героическим. Ибо в О. находились, во-первых, Хилькевич со своей шайкой, который явно не питал к поляку симпатии, во-вторых, баронесса Корф, бросившая на поиски Валевского все карательные силы города, и, в-третьих, неизвестное лицо или лица, для которых ничего не стоило оглушить человека, чтобы затем увезти его далеко от города и оставить там на произвол судьбы.

Последнее, кстати, больше всего беспокоило Валевского. Леон чуял, что стал мелкой разменной монетой в какой-то большой и сложной игре, что его вовсе не устраивало. И не только потому, что Валевский держался о себе самом весьма высокого мнения и согласен был играть только первые роли, но и потому, что смысл игры ускользал от него, и он никак не мог контролировать происходящие события.

Чтобы, наконец, хорошенько разобраться во всем, молодой человек вернулся в О. и сразу же отправился к Наденьке. По правде говоря, Валевский был счастлив видеть, что с ней ничего не произошло, что никто ей не угрожал и что девушка явно рада его возвращению.

Если бы наш совершенно правдивый рассказ был, допустим, современным фильмом, то в фильме Валевский влез бы в окно, непременно поцеловал бы Наденьку куда-нибудь, потом поцеловал бы еще настойчивее, а потом, как пишут в старинных романах, свершилось бы неизбежное.

Однако Валевский жил в XIX веке, когда к девушкам из хороших семей полагалось относиться с уважением. Поэтому он влез в окно, поцеловал Наденьке руку и скромно объявил, что не мыслит своей жизни без российской словесности и любителей оной, а в особенности без одной из любительниц.

– А где ваши вещи? – спросила Наденька.

Валевский слегка замялся и ответил, что вещи остались далеко. Тут девушка не удержалась и задала ему вопрос, не собирается ли он вернуться к своей невесте.

Валевский озадаченно моргнул, но быстро вспомнил о придуманной невесте и с горечью сообщил, что ее брат теперь злоумышляет на его жизнь, ибо жених номер два тоже от нее отказался, и вообще может случиться небольшой скандалец.

– Ах, бедный! – вздохнула Наденька. И вслед за тем участливо спросила, не голоден ли Леон, потому что такие приключения на голодный желудок могут быть вредны для здоровья.

Валевский с готовностью ответил, что чертовски голоден, и Наденька побежала искать остатки ужина.

Примерно в то же время следователь Половников сидел за столом и, вздыхая, смотрел на пустой стул, на котором должна была восседать его супруга.

Трое детей Половниковых – двое мальчиков и девочка – находились здесь же и, затаив дыхание, смотрели на отца. Служанка стояла у дверей, сложив руки поверх фартука, и то и дело порывалась сказать что-то, но, судя по всему, не осмеливалась.

Часы пробили половину десятого.

– Очень странно, что Пульхерии Петровны до сих пор нет, – пробурчал следователь и покосился на детей. – Василиса, уложите детей. Поздно уже.

Служанка увела младших Половниковых, а следователь просидел на том же месте до полуночи и наконец отправился в спальню.

Спал он плохо, а на работе его ждало известие, что его начальник Сивокопытенко тоже куда-то исчез, и как раз вчера. Все очень встревожены, и де Ланжере приказал начать поиски.

Поиски Половников начал, надо сказать, довольно интересным образом: вернулся домой, проверил, на месте ли Василиса, и затворил дверь. Затем спросил:

– Хозяйка не возвращалась?

– Нет, сударь, – пролепетала струхнувшая служанка.

– Вот как… – уронил следователь. – Кстати, господин Сивокопытенко тоже куда-то исчез, его везде ищут, но не могут найти. Ну, и что ты можешь сообщить мне по этому поводу?

Василиса стала лепетать, что ей ничего не известно, что она честная девушка и ей нет дела до того, что творят господа, но под немигающим взором Половникова (чьи глаза странным образом вдруг перестали походить на глаза больной собаки) задрожала, расплакалась и повинилась. Она носила вчера записку от хозяйки… к господину Сивокопытенко… И тот приехал, долго шушукался о чем-то с хозяйкой в гостиной, а потом господа уехали.

Слушая Василису, Половников скривился, как от физической боли.

– Много вещей с собой взяли? – угрюмо спросил он.

Василиса замигала.

– Да нет, сударь… Ничего не брали, клянусь!

– Вряд ли они бежали без вещей, – вздохнул следователь. – Да и потом, зачем ему ради нее так рисковать своим положением? Скандал на всю Россию, имя в газетах, репортеры перемывают косточки… – Половников строго поглядел на Василису: – Они пешком ушли или взяли извозчика?

Василиса подумала и ответила, что без извозчика тут не обошлось.

– Может, ты запомнила, что за извозчик был? Он что-нибудь сказал? Как выглядел? – продолжал допытываться следователь.

В результате ему удалось вытянуть из горничной, что извозчика она не запомнила, ничего особенного тот не сказал, и экипаж был как экипаж, разве что одно колесо вымазано белой краской. Получив столь ценные сведения, Половников отправился на поиски и уже через час сумел найти того, кто вез его жену и начальника к лавке Груздя.

– О чем беседовали пассажиры, пока ехали, ты не слышал? – спросил следователь у извозчика.

– О чем беседовали? – удивился тот. – Да ни о чем особенном. Говорили о какой-то собаке, смеялись. Потом дама сказала, что к Груздю пойдет сама, мол, ни к чему, чтобы их видели вместе. Вернулась она быстро и велела мне ехать назад. Но на Греческой улице дама стала беспокоиться, говорить, что не доверяет старику, что надо бы обратно… Ну, мы и поехали обратно. Дама вышла, входная дверь была заперта, и она пошла к черному ходу. – Половников, слушая рассказ извозчика, аккуратным округлым почерком делал заметки в записной книжке. – Только ушла, как господин не утерпел, велел мне обождать и отправился за ней следом. Я ждал, а потом появился другой господин. Приказал мне гнать на вокзал и посулил, что хорошо заплатит. Ну я и рассудил, что мне выгоднее, чем тех двоих ждать-то… Они чего-нибудь натворили?

– Пока нет, – ответил Половников. – Как выглядел тот другой господин? Ты можешь его описать?

– А чего его описывать-то? – усмехнулся извозчик. – Хозяин лавки был, куда они пошли, господин Груздь то есть. Хороший человек, только вот в долг у него брать накладно.

Допросив извозчика, Половников сразу же отправился в лавку ростовщика. Однако та была заперта, и внутри, судя по всему, никого не было, хотя сквозь грязные окна ничего нельзя было рассмотреть с уверенностью. Поколебавшись, следователь решил для начала рассказать обо всем полицмейстеру де Ланжере, поскольку дело касалось не только его жены, но и начальственного лица.

Через несколько часов в лавке Груздя было полно народу – и квартальный, и доктор, и пара околоточных, и дворник, и даже сам де Ланжере, усы которого как-то трагически поникли. Полицмейстер с тоской косился на два тела, распростертых на полу, и на следователя Половникова, у которого подергивалась бровь в нервном тике, но который прилежно работал, осматривая место преступления и ища улики.

– Макар Иваныча нигде нет? – спросил де Ланжере, хотя заранее знал ответ. Или, во всяком случае, подозревал.

– Нема, – вздохнул дворник.[22] – Да я со вчерашнего дня его не видал.

Де Ланжере поморщился. Нет, это ни в какие ворота не лезет! И что Хилькевич себе позволяет? Украл его бумаги, угрожает рассказать губернатору и прочим, что именно полицмейстер копил на них компромат. Да мало того что угрожает – позволил своему подручному убить высокопоставленного чиновника. И не только чиновника, кстати, но и жену следователя. Бедный Половников, такой добросовестный, такой умный, такой знающий, ах, до чего же несладко ему пришлось…

– Я только одного не могу понять, – устало промолвил де Ланжере. – Зачем?

Полицмейстер заметил, что следователь присел на корточки, подобрал под конторкой какой-то предмет и осторожно отряхнул его.

– Ваше превосходительство… – негромко проговорил Половников.

И, прежде чем он успел закончить фразу, его превосходительство уже был возле следователя.

– Благоволите взглянуть.

Де Ланжере взглянул, и в то же мгновение усы его взметнулись штопором ввысь. Потому что в пальцах следователя поблескивала подвеска с сапфиром изумительной красоты, обрамленным бриллиантами.

– Кажется, – нерешительно заметил Половников, – это оторвалось от какого-то ожерелья. Видите, вот тут звено, на котором все держалось…

– Цейлонский сапфир, – пробормотал де Ланжере. – А может быть, индийский.

Полицмейстер был весьма сведущ в том, что касалось драгоценностей, ибо и его жена – та, что невенчаная, – и подруга сердца, актриса Торопунькина, выступавшая под сценическим псевдонимом Блисталова, питали особое пристрастие к бриллиантам, изумрудам, рубинам, сапфирам и прочим милым безделушкам, без которых ни одна женщина в косном XIX веке не могла считать себя вполне женщиной.

– Гм, – уронил следователь и задумался. – А не может ли это быть сапфир из той самой парюры?

И он обменялся с де Ланжере весьма значительным взглядом.

В столовой своего особняка Виссарион Хилькевич развернул салфетку, ожидая, когда подадут обед. Но тут на лестнице раздались шаги и голоса, возмущенно заверещал что-то Семинарист, и дверь распахнулась.

– Хозяин! – отчаянно взвыл слуга.

Но было уже поздно, потому что в столовую влетел ураган, и ураган этот имел вид и обличье Амалии Корф.

Хилькевич открыл было рот, собираясь разразиться иронической тирадой насчет того, что он по натуре человек демократичный, однако же горничные ему не нужны и, во всяком случае, к обеду он их не ждал. Но Амалии, судя по всему, не было в то мгновение никакого дела ни до демократов, ни до ретроградов, ни до их тирад. Широкими шагами баронесса пересекла комнату и швырнула на стол сапфировую подвеску.

– Где остальное? – отчеканила она, глядя Хилькевичу прямо в глаза.

Вася и Пятируков, которых король дна на всякий случай оставил при себе и которые примчались на помощь Семинаристу, не сумевшему сдержать незваную гостью, застыли в дверях. Хилькевич поглядел на пылающее гневом лицо Амалии, понял, что шутки тут неуместны, и перевел взгляд на подвеску.

Тут с ним произошла странная вещь. Ему сделалось жарко в груди и вообще как-то неуютно. Король дна понял, что подвеска составляла часть украденной парюры, что парюра находилась в его городе, о чем он не имел ни малейшего понятия. Это было равносильно тому, что его провели, как младенца, и означало если не крушение, то, во всяком случае, первый его признак.

– Должен сказать, сударыня, я… – начал Виссарион Сергеевич.

– О да, – с презрением перебила его молодая женщина, – разумеется, вы ничего не знаете и вообще ни при чем. Ну так вот, к вашему сведению, вещица была найдена в лавке вашего друга Груздя, а является боковой подвеской от ожерелья, которое великий князь имел несчастье подарить Агате Дрейпер вместе с остальными украшениями. Вероятно, подвеска оторвалась во время борьбы, потому что в той же лавке были найдены трупы двух человек.

Теперь Хилькевичу уже не было жарко в груди, но чувствовал он себя совсем нехорошо. У него вдруг возникло ощущение, что он постарел, ослаб, утратил хватку, что жизнь течет мимо него, ускользает и что ничто более в мире он не может контролировать. Король дна ссутулился в своем кресле, страдальчески морщась. Кроме того, он внезапно понял, что литературное выражение «глаза метали молнии» на самом деле вовсе не литературная метафора, потому что обладательница молниеносных глаз стояла как раз напротив него и уже испепелила его до состояния праха. Он даже не мог смотреть в лицо Амалии, потому что не представлял себе, что вообще можно ей сказать.

Груздь, который исчез вчера… Ожерелье, часть которого найдена в его лавке… И на десерт – два трупа, о которых Хилькевич слышал впервые…

Впрочем, все недостающие детали головоломки можно было легко выяснить.

– Вам нужно ожерелье? – угрюмо спросил Хилькевич.

– Мне нужно все, – отрезала Амалия, забирая со стола подвеску. – Все восемнадцать украденных предметов, которые составляли парюру. Включая пуговицы, булавку, браслеты и диадему.

Хилькевич покосился на Пятирукова, и старый вор, поняв его взгляд, вышел, уводя с собой племянника. Дверь за ними затворилась почти бесшумно.

– Должен вам признаться, – проговорил король дна, – что для меня самого ваши слова были… э… некоторым образом неожиданностью.

– Должна вам признаться, – с вызовом парировала Амалия, – что не верю ни единому вашему слову.

– Похоже, недоверие совершенно взаимно, – бросил Хилькевич, – потому что я подозревал вас в двойной игре. Я считал, что под предлогом поисков украшений вы просто-напросто ищете, как бы меня погубить.

– Парюра, – напомнила Амалия, не обратившая ни малейшего внимания на его слова. – Когда она будет у меня?

Хилькевич задумался и почесал бровь. Да, не так-то просто будет найти Груздя, потому что мошенник наверняка успел покинуть город и теперь запутывает следы. Однако король дна отлично знал, что с деньгами в Российской империи нет ничего невозможного, а он был намерен найти своего бывшего соратника любой ценой.

– Мне нужны три дня, – наконец выдавил из себя Хилькевич.

– Два, – поправила его Амалия. – Действуйте. – И баронесса двинулась к дверям. – Должна заметить, что было совершенно излишне убивать уважаемого господина Сивокопытенко, да еще так жестоко. Вам очень повезет, если окажется, что вы и впрямь тут ни при чем.

В голове у Хилькевича мгновенно заметался какой-то фейерверк. Неужели Груздь убил Сивокопытенко? Он что, совсем с ума сошел?

– Черт знает что! – пробормотал расстроенный король дна, когда его гостья наконец ушла.

Через минуту в дверь протиснулась морщинистая физиономия Пятирукова.

– Виссарион, что произошло?

– Ничего, – свирепо буркнул Хилькевич, отшвырнув салфетку. – Собирай всех людей. Пора показать этому чертову городишку, кто тут хозяин!

 Глава 22  Некоторые соображения о прожорливости кошек. – Дебри непознанного и звонкая монета. – Разговор с хорошим знакомым, который завершился вовсе не хорошо.
Евгений Жмыхов поднялся рано утром, поколдовал в своей лаборатории, где, по его словам, пытался изобрести приспособление для фотографирования в цвете, и часам к восьми обнаружил, что слегка проголодался.

Данная причина имела прямым следствием то, что вскоре студент оказался на кухне. Евгений помнил, что со вчерашнего ужина остались две котлеты и еще кое-какая снедь, но, когда он залез за котлетами в буфет, выяснилось, что тот оскорбительно пуст.

Поскольку Евгений был человеком сугубо научным и не писал фантастических романов, он не мог даже представить себе, чтобы, допустим, такие материальные вещи, как котлеты (две штуки), испарились в параллельное измерение. Так же напрочь отверг молодой человек предположение, будто котлеты ушли своим ходом наподобие Колобка из сказки.

Пока он размышлял над этой проблемой, дергая себя за волосы, которые, как всегда, торчали непокорной копной, на кухне появилось новое лицо.

– Наденька, – кротко спросил Евгений, устав ломать голову над неразрешимой проблемой, – а куда вчерашние котлеты делись?

Наденька порозовела. Дело в том, что котлеты (как читатель, конечно, уже догадался) уничтожил ее гость, после чего расположился на ночлег в небольшом чуланчике. По словам Валевского, ему было просто некуда деться, потому что брат его невесты обещал подкараулить незадачливого бывшего жениха и разделаться с ним по-свойски.

– Котлеты в буфете, Женечка, – сказала Наденька ласково. – А что?

Евгений оставил в покое волосы и почесал ухо.

– Их там нет, – наконец признался он с несчастным видом.

– А, ну тогда, значит, Дуся их съела, – успокоилась Наденька.

Евгений с ужасом покосился на Дусю, которая стояла в дверях и, шевеля хвостом, с интересом поглядывала на хозяев.

– Но буфет был закрыт! – вырвалось у него.

– Ну, Женечка, как будто ты не знаешь, какая наша кошка хитрая, – пожала плечами Наденька. – Когда ей что-то надо, она всегда найдет, как это заполучить.

Дуся с укоризной поглядела на нее. Между прочим, если бы кошка владела человеческой речью, она бы тоже могла рассказать Евгению много чего интересного. Но, увы, они были не в сказке, и поэтому бедной Дусе оставалось только терпеть поклеп, который на нее возводила хозяйка.

– До чего же прожорливое животное! – вздохнул Евгений, с ностальгией вспоминая вчерашние котлеты.

– Да полно, Женечка, – успокоила его Наденька. – Жизнь не кончилась, котлеты еще будут. Просто буфет надо плотнее закрывать. – Она достала разделочную доску и нож. – Ты иди, я тебя позову, когда завтрак будет готов.

Успокоенный обещанием кузины Евгений вернулся в лабораторию, а Наденька порезала для виду несколько морковок и пошла в чулан, где на старой детской кровати, скрючившись в три погибели, дремал Валевский. Дуся побежала следом за хозяйкой и стала вертеться возле Валевского, который чихнул и проснулся.

– Кошка! – простонал Леон, отворачиваясь. – Брысь!

– Вы не любите кошек? – огорчилась Наденька.

– Я всякий раз начинаю чихать, как только они оказываются слишком уж близко, – объяснил Леон и в подтверждение своих слов снова чихнул.

Дуся сделала попытку забраться к нему на ногу, и Наденька поспешно взяла кошку на руки.

– Который час? – спросил Валевский.

– Чуть больше восьми, – сказала Наденька.

Валевский зевнул и поспешно прикрыл рот рукой.

– Хорошо, что вы меня разбудили, Наденька. Мне надо уходить. – Он кое-как разложился из трех погибелей в нормальное положение и сел на маленькой кровати.

– Скажите… – Наденька порозовела и слегка замялась, – а ведь вы Леонард Валевский?

Тут Леону как-то сразу расхотелось даже чихать.

– И словесность вас вовсе не привлекает, – добавила Наденька, дабы внести окончательную ясность. – Да и невесты в нашем городе у вас нет.

– Нет, – признался Валевский. Изворачиваться и дальше под блестящим взглядом милой девушки было просто немыслимо. – Я просто вор и лжец. Простите меня, Наденька.

Она вздохнула и прижала кошку к себе. Валевский поглядел на ямочки на локтях Наденьки, на завитки волос над ее лбом, и ему захотелось куда-нибудь провалиться, а потом вернуться честным человеком, который не прячется по чуланам и которого, уж во всяком случае, не обвиняют в краже баснословных драгоценностей.

– Вас везде ищут, – наконец сказала Наденька. – И в газете про вас писали.

– Про меня всегда пишут в газетах, – скромно заметил Леон, и это была чистая правда.

– Что же вы теперь будете делать? – спросила девушка после паузы. – У вас есть деньги?

– Нет. У меня ничего нет. – Наденька сделала движение к двери, и Леон прибавил, сердясь на себя: – Но и у вас я ничего не возьму.

Однако она уже вышла за дверь, опустила Дусю на пол и поспешила к себе. Чувствуя неловкость оттого, что втягивает в свои дела такую милую девушку, которая и так могла пострадать из-за знакомства с ним, Валевский наскоро пригладил волосы, поправил воротник рубашки и вышел следом за ней.

В своей комнате Наденька сняла с полки нерединский сборник «У камина», в котором хранила свои сбережения. Сбережения предназначались на покупку следующего сборника или журнала со стихами знаменитого поэта, но в данный момент ей было не до него. Денег оказалось мало, оскорбительно мало, и на глазах у нее выступили слезы, но усилием воли Наденька переборола себя и побежала в гостиную. В ящике секретера, впрочем, денег было еще меньше, чем в секретном хранилище, ибо братец не далее как вчера подписался на новый сногсшибательный журнал, который обещал ниспровергнуть всю современную литературу и увлечь читателей в дебри непознанного. Поняв, что из-за этих дебрей ей никак не удастся помочь Леону, девушка топнула ногой и чуть не разрыдалась, но, помня про рассеянность брата, стала выдвигать и задвигать все ящики подряд – авось где-нибудь обнаружится что-нибудь материальное и сугубо меркантильное. Надежда, как известно, умирает последней именно тогда, когда ей лучше бы загнуться первой, но в данном случае она не только не умерла, но и вполне оправдалась. И когда Валевский вошел в гостиную, Наденька метнулась к нему и сунула ему в руку кошелек с деньгами со словами:

– Вот, это все, чем я могу… могу вам помочь.

Валевский еще никогда не чувствовал себя так скверно, как сейчас. Он хотел отказаться, объясниться, упасть к ее ногам, наконец, но тут вошла Дуся, скользнула к нему, и Леон стал яростно чихать.

– Сейчас Аполлон проснется, – шепнула Наденька. – Идемте!

Она вывела его на кухню и выпустила через черный ход.

– Если вам вдруг что понадобится… – начала Наденька, теребя непослушную рыжеватую прядь волос, – вы всегда можете рассчитывать на нас.

Совесть, которая так некстати пробудилась в душе Валевского, демонически захохотала, и молодой человек окончательно разозлился на себя.

«Не стоило мне вообще приходить в этот дом. Ведь ясно же, что я могу навлечь на них только беду! И вообще…»

Вообще, если бы пан Валевский меньше предавался разговорам с самим собой, а смотрел бы по сторонам, то наверняка увидел бы фигуру, которая нырнула за изгородь при его приближении, когда поляк шел по двору. Но он был поглощен своими мыслями и ничего не заметил.

Чем был занят Валевский остаток дня, нам решительно неизвестно. Впрочем, бронзовый император видел, как известный вор, одетый почему-то как трубочист и к тому же измазанный сажей, спешил куда-то по улице, а через некоторое время объявился на площади, где стоял памятник французскому герцогу, и даже имел нахальство спросить у городового, как ему найти некий дом. В этот дом, собственно, Валевский и направился. Он поднялся по лестнице на второй этаж, убедился, что его никто не видит, постучал и, удостоверившись, что внутри никого нет, с помощью отмычки просочился сквозь дверь.

На город опустилась ночь, когда на лестничной клетке наконец раздались тяжелые шаги. Дверь растворилась, затем зажегся свет, и некто, насвистывая себе под нос, проследовал в комнату, которую условно можно было назвать гостиной, потому что в ней было чуть чище, чем в остальных.

В гостиной человек сел за стол, вынул из кармана что-то, блеснувшее синими искрами, и стал разглядывать это что-то при свете лампы. Потом хмыкнул, достал кое-какие нехитрые приспособления и попытался выковырнуть пару самых крупных сапфиров из оправы. Увлеченный своим занятием, он даже не заметил, что сзади него нарисовался чей-то силуэт, а когда поднял голову, было уже поздно.

– Здорово, Агафончик, – усмехнулся Валевский.

После чего от души врезал старому вору раз, и еще раз, и еще, и продолжал бить его после того, как Пятируков упал на пол. Валевский не отличался особой жестокостью, однако прекратил избивать Агафона лишь после того, как почувствовал, что устал.

– Сс…ука! – прохрипел Пятируков, корчась на полу.

Однако у него еще хватило сил, чтобы выхватить нож и попытаться пырнуть им Валевского. Тут Леон разозлился настолько, что ударил хозяина квартирки с маху каблуком по руке и услышал, как хрустнули пальцы. Агафон взвыл.

– Чего ты от меня хочешь? – простонал старый вор, держась за поврежденную руку. – Скажи, чего?

– А ты думал, что можешь подставить меня, и я это забуду? – холодно спросил Валевский, забирая нож. – Что было в конвертах, которые лежали в сейфе де Ланжере?

Пятируков замотал головой и объявил, что не знает.

– Неверный ответ, – раздумчиво проговорил Валевский. – По-моему, ты хочешь лишиться второй руки.

Приспешник Хилькевича злобно покосился на него и забормотал:

– Бумаги… которые заставят власти вести себя тихо… А то совсем жизни не стало из-за этой… этой…

– Можешь не продолжать, – быстро отозвался Валевский, – я уже понял, о ком ты. Где те бумаги теперь?

Пятируков стал клясться, что понятия не имеет, но в конце концов сообщил, что бумаги Хилькевич забрал себе.

– Что за цацки? – поинтересовался Валевский, кивая на стол, на котором переливалось сапфировое ожерелье, которое Агафон не успел изувечить. – Жирновато для такого, как ты, по правде говоря.

– Будто ты не знаешь? – злобно скривил рот Пятируков. – Ожерелье из парюры. Оно было нас покинуло, да мы его того… вернули.

Валевский нахмурился. Показалось ли ему или на одном из камней темнела засохшая капелька крови?

– Да, да, – ухмыльнулся Пятируков. – Не стоило Груздю пить! Он мне выболтал когда-то по пьяни, где у него запасная хата, на случай, если все плохо обернется. Ну, пока все остальные прочесывали железные дороги и порт, я и отправился прямиком туда. Тяжело со стариком получилось, пришлось его пришить.

– Это Хилькевич приказал ожерелье искать? – спросил Валевский, и желваки на его скулах дернулись.

– Да. Груздь, олух, из-за него двух человек завалил и след оставил, – с отвращением объяснил Пятируков. – Вот дама к нам и прицепилась, мол, отдайте ожерелье, не то худо будет. А ты что, его вообще в первый раз видишь?

– Но не в последний, – спокойно проговорил Валевский и сунул ожерелье себе в карман.

– Ты этого не сделаешь! – вскинулся вор.

– Еще как сделаю, – ответил поляк, блестя глазами. – Нужно же мне моральное, так сказать, возмещение за то, что пришлось иметь с вами дело.

Поняв, что он вовсе не шутит, Пятируков разразился проклятьями:

– Сволочь! Ублюдок! Надеюсь, твоей девке мало не покажется, когда за нее наши возьмутся!

Валевский поднял голову.

– Ты о чем? – как-то тускло и неубедительно спросил он.

– А ты о чем думал? – взвизгнул Пятируков. – Ожерелье обнаружилось в городе, ты тоже тут был… ясное дело, и остальные предметы из парюры где-то поблизости. Может, ты у друзей своих их спрятал? У дурачка-библиотекаря или у Русалкиных, а?

Мгновение Валевский стоял неподвижно, но потом его обуяла такая ярость, что он кинулся на Пятирукова и стал бить каблуком по второй руке. Это было гнусно, это было отвратительно, но если бы он когда-то не дал себе клятву не мараться чужой кровью, он бы вообще убил Агафона.

Пятируков застыл на полу. Чувствуя ярость, отвращение, бешенство, Валевский двинулся к двери. Но, когда уже взялся за ручку, услышал смех. Старый вор, сидя на полу, смеялся, и от его смеха Валевский вздрогнул, переменился в лице.

– Дурак ты, Леон, ей-богу! Чистый дурак! Ты хоть подумал, к кому я сейчас пойду? Кому скажу, что ты все еще в городе? Да тебе повезет, если тебя быстро убьют, не мучая!

Он совершенно не боялся Леона, и это чувствовалось в интонации, в выражении лица, в ругательствах, которыми старый вор завершил свою речь. Валевский медленно обернулся.

– Я бы на твоем месте подумал сначала, как объяснить Хилькевичу, почему ты не сразу отнес ему ожерелье, а зачем-то пошел домой. И уже потом предпринимал бы дальнейшие действия.

Смех резко оборвался.

Чувствуя, что еще мгновение, и он вернется и все-таки прикончит Пятирукова, и до самой смерти будет на нем страшное пятно, от которого не отмыться никакими покаяниями, никакими молитвами, Валевский поспешно удалился.

А старый вор, охая и морщась, поднялся с пола. Ему было больно, но, по правде говоря, он больше изображал страдания, чем страдал по-настоящему. Да и руки у него были изуродованы не слишком сильно. Во всяком случае, Агафон был уверен, что через недельку-две он сможет, как и прежде, заниматься своим основным ремеслом.

Ругаясь, Пятируков достал с полки банку с целебной мазью, которая заживляла все раны в два раза быстрее, и тут за спиной у него скрипнула отворяемая дверь. Агафон резко обернулся – и вздохнул с облегчением:

– А, это ты… Черт, а я думал, Валевский вернулся.

– Он до сих пор в городе? – изумился вошедший. – Неужто совсем с ума сошел?

– Кажется, да, – угрюмо кивнул Пятируков. – Представляешь, я нашел Груздя, разобрался с ним и взял ожерелье, так варшавский молодчик у меня его отнял. Убить его мало, ей-богу! – Тут он заметил в руке собеседника какой-то сверток. – Что там у тебя, а?

– Да так, – ответил тот уклончиво, – птица.

– Курица, что ль? – спросил Пятируков, намазывая руку мазью.

– Нет, – ответил его гость. – Ворона.

Агафон в недоумении поднял голову… Но, увы, порой он соображал слишком медленно.

Тускло блеснуло узкое лезвие. Лампа опрокинулась и упала, и в полной темноте несколько секунд были слышны только возня и сдавленный хрип.

А потом наступила тишина, и в этой тишине было лишь слышно, как через несколько минут хлопнула входная дверь.

Когда луна заглянула в окно, Агафон Пятируков, мертвый, с раскинутыми руками, был распростерт посреди комнаты.

На его груди лежала мертвая ворона.

 Глава 23  О том, как Пашка Семинарист учинил обыск и чем тот обыск завершился. – Герой, который всегда является вовремя, как и положено герою. – Странный вопрос баронессы Корф.
В комнате разгром.

Разбитые очки Русалкина валяются на полу. Аполлон, сразу же ставший совершенно беспомощным, тянется за ними. Ухмыляясь, Пашка Семинарист наступает на очки ногой, и слышно, как хрустят стекла.

Наденька в ужасе жмется в углу. У нее одно желание – чтобы ее не видели, чтобы на нее как можно дольше не обращали внимания.

– Где брюлики? – спрашивает Семинарист у ее брата. – Цацки где? А?

Его подручные роются в шкафах, выбрасывают книги, переворачивают все вверх дном.

Русалкины стали легкой добычей незваных гостей. Женечка где-то припозднился – в последнее время он часто куда-то уходит, возвращается за полночь, – дома находились только брат с сестрой. Начитанный брат и романтическая сестра, которые совсем не были подготовлены к нашествию гуннов.

Русалкин лепечет, что ничего не знает, что он вообще не понимает, о чем идет речь… Семинарист делает вид, что хочет замахнуться. Аполлон смотрит на него с ужасом…

– Ну, говори! – глумится Семинарист. – Дом библиотекаря мы уже обыскали, там ничего нет.

– Боже! – вскрикивает Наденька, забыв о себе. – А что с Аркадием Ильичом?

Семинарист щерится.

– Повезло старику, его дома не было… Ну че? Где брюлики-то?

– Я ничего не знаю, – бормочет Русалкин. – Произошло какое-то недоразумение!

– Ага, недоразумение, что домой к тебе шлялся этот сукин сын Валевский, – хохочет Семинарист. – Нам все известно, учти!

– Какой Валевский, о чем вы? – стонет Русалкин.

– Он же Леонард Дроздовский, – поясняет Семинарист. – Знатный ворюга… Он вам украшения оставил на хранение? Или как? Лучше отдай их сразу, потому что мы все равно найдем…

К нему подходит здоровенный детина – один из его корешей, которые обыскивают остальные комнаты дома.

– Ну? – оборачивается к нему Семинарист.

– В спальне ничего, во второй спальне тоже. В сарайчике какая-то лаборатория – колбы, порошки, куски мыла… тоже мне, Брокар выискался… Нигде никаких следов цацок.

– Осторожнее! – стонет Русалкин.

Гунны выбрасывают из шкафа редкие старые книги, переплет у одной из них отваливается… Обманутый выражением его лица, Семинарист оборачивается, но понимает, что хозяин боится только за свою драгоценную библиотеку. Рожу Пашки перекашивает злобная гримаса.

– Ну ладно, – гундосит он. – Не хочешь по-хорошему, будем по-плохому… Ишь какая сестра у тебя знатная, а?

Семинарист делает шаг к Наденьке.

– Не смей трогать мою сестру! – кричит Аполлон.

Наденька не успела даже испугаться. Где-то хлопнула дверь, кто-то закричал, и в комнату ввалился с порезанным, злым лицом Леон Валевский. Перед собой он волок одного из подручных Семинариста, совсем еще мальчишку с виду, приставив к его горлу нож.

– Тю! – дивится Семинарист. – Перо!

Его помощники застыли и стали переглядываться. Пашка подбоченился, чувствуя себя здесь самым главным, человеком, который будет вести переговоры и который уж точно не даст запудрить себе мозги.

Валевский дернул порезанной щекой. Ему явно было не так легко войти в дом, полный гуннов.

– Оставь их в покое, – проговорил он, и снова в его речи прорезался четкий иностранный акцент. – Они тут ни при чем!

– Ну да, так я и поверил, – глумливо ответил Семинарист. – А ты что, Ежика резать собрался?

Ежику было очень страшно, но присутствие приятелей не позволяло ему показывать свой страх. Юнец осклабился и почувствовал, как Валевский поудобнее перехватил его за шею.

– Или вы отпустите их, или я перережу ему горло!

– Гы, ну режь, коли хошь, – милостиво разрешил Семинарист. – Нужен он мне… сявка какая-то…

В следующее мгновение кто-то из воров, подкравшись сзади, ударил Леона по голове. Ежик ловко сбросил его руку и отскочил в сторону. Валевский упал на пол.

– Нет! – закричала Наденька. – Не надо, прошу вас!

Но Леона все-таки успели ударить несколько раз, причем ногами.

– Хватит… – вмешался Семинарист, который ни на мгновение не забывал, зачем они здесь. – Хватит, кому сказал!

Подошел к Валевскому, схватил его за отвороты рубашки и заставил приподняться с пола.

– Где цацки? Где парюра? Куда ты их дел? – нараспев проговорил Семинарист.

Валевский вздернул подбородок.

– Пропил, ясно? Дурак! Нет у меня никакой парюры и никогда не было!

– Ну ладно, – прошипел Семинарист и извлек из кармана складной финский нож. Щелкнула пружина, ослепительно сверкнуло острое лезвие. – Где парюра? Последний раз спрашиваю. Охота еще возиться, глаза тебе резать…

– Брось нож.

Леон удивленно повернул голову – насколько это было возможно в его положении пленника.

В дверях стояла белокурая особа в простом черном платье и в черных же перчатках. Правая перчатка сжимала револьвер.

Из-за спины особы высовывался остренький носик библиотекаря Росомахина.

– Аркадий Ильич! – вырвалось у Наденьки. – Слава богу, вы целы!

– Так… – протянул Семинарист. – А вот и баронесса Корф!

Русалкин вытаращил глаза. Он был близорук, но уже по цвету волос, по очертаниям фигуры догадался, что стоящая в дверях особа никак не может быть баронессой Корф – той темноволосой женщиной, которая пообещала ему на вокзале, что его обществу любителей российской словесности выделят помещение, если в нем будут состоять хотя бы десять человек.

– И шулер вместе с ней, – подлил масла в огонь Ежик и хихикнул.

Тут только Наденька разглядела в полумраке за блондинкой высокого, худого молодого брюнета с маленькой головой и изящными руками. Брюнет покосился на Ежика и ничего не ответил.

– Брось нож, – повторила Амалия. – А всем остальным я советую сдаться.

– Да? – недобро усмехнулся Семинарист и несильно полоснул Валевского лезвием по шее.

Грянул выстрел, и вслед за тем затрещали двери, загрохотали половицы под чьими-то тяжелыми шагами, задребезжало разбитое стекло. В комнату ворвались полицейские, схватили воров, скрутили Валевского, от избытка служебного рвения наступили на руку Русалкину и едва в общей куче не повязали Наденьку.

Одним из последних мимо Амалии в комнату семенящими шажками вошел следователь Половников, прищурился, поглядел на труп Семинариста, лежавший посреди комнаты, и отвернулся.

– Леонард Валевский? – спросил Половников у поляка.

– Полагаю, глупо было бы это отрицать, – ответил тот. Затем подбородком указал на Амалию: – Госпожа знает меня в лицо.

– Вы разумеете Дарью Егоровну Кузнецову? – удивился Половников.

– Нет. Я говорю о баронессе Корф.

– Но… – начал следователь в смущении.

– Я настоящая баронесса Корф, – вмешалась Амалия, – а моя служанка изображает меня. Ваш город слишком гостеприимен, чтобы тут можно было спокойно работать, поэтому мы и выдумали подмену… Обыщите его.

Валевского обыскали, и вскоре ожерелье из императорской парюры было уже у Амалии в руках.

– Где остальное, пан Валевский? – спокойно спросила Амалия.

Вор покачал головой.

– Я отобрал эту вещь у некоего Пятирукова, а он из-за нее убил своего приятеля Груздя. – Леон поглядел на мертвого Семинариста, который теперь казался жалким и бесполезным, как сломанная кукла. – Вы его убили?

– Боюсь, что так, – ответила Амалия.

– Я могу забрать пана Валевского для допроса? – вмешался следователь.

– Нет, сначала я сама поговорю с ним, – отрезала молодая женщина и сухо улыбнулась. – Простите, но я приехала в город только из-за него и, по чести, первой должна побеседовать с ним.

Собеседник слегка поклонился в знак того, что ничуть не возражает против ее главенства. Какая странная вещь – интуиция, мелькнуло в голове у Амалии. Ведь Половников – прекрасный следователь, отнюдь не взяточник, если верить осведомителю, и притом хороший человек, а между тем… между тем она в его присутствии ощущает себя не в своей тарелке. «Может быть, он когда-то кого-то убил или погубил? – смутно подумала Амалия. – Но он мне неприятен, этот семенящий человечек с грустными глазами и невыразительным голосом. Да, решительно неприятен…»

Однако ее отвлекли от размышлений громкие голоса, раздававшиеся снаружи. Оказалось, что вернулся Евгений Жмыхов и околоточный у входа задержал его. Студент бушевал и протестовал, но Половников быстро разъяснил ему ситуацию: грабители напали на дом, господин Росомахин вызвал подмогу и заодно дал знать баронессе Корф. Ничего особенного, никто не пострадал, за исключением одного человека, но поскольку человек тот абсолютно чужой, то можно считать, что все окончилось лучше некуда.

– Боже мой… – пробормотал Евгений. Непокорные волосы стояли теперь на его голове прямо-таки дыбом. – Наденька! Аполлон! Мне даже в голову не могло прийти! Что произошло?

Русалкин, который тщетно пытался собрать воедино разбитые и растоптанные очки, ответил, что пятый поклонник российской словесности, господин Дроздовский, оказался на самом деле Леоном Валевским, однофамильцем сына французского императора, и этого однофамильца подозревают в том, что он украл какие-то драгоценности. Грабители почему-то решили, будто драгоценности могли оказаться в их доме, устроили обыск, сломали один шкаф и испортили несколько книг. Однако варварство побеждено, книги он подклеит, а что до шкафа, то его тоже можно починить.

– Кажется, и в Наденькиной спальне грабители что-то разбили, – добавил Аполлон несмело.

Евгений изменился в лице.

– А моя лаборатория? Боже мой! Я же проводил там опыты… опыты с фотографией… Туда ни в коем случае нельзя было впускать свет, иначе все мои труды… Ах, что за невезение!

Он заметался, извинился перед Наденькой и побежал в сарай проверять, что там да как. Наденька, всхлипывая, все еще сидела в углу. Кошка Дуся, которая со свойственной кошкам прозорливостью куда-то спряталась во время нашествия, вылезла из своего укрытия и стала робко ластиться к девушке. Но Наденька оттолкнула ее:

– Оставь меня!

Девушка поймала взгляд Валевского, которого увлекали к выходу из комнаты полицейские, хлюпнула носом и отвела глаза. Полицейские уводили и воров, которые вяло переругивались со своими конвоирами. Под ногами хрустели осколки стекла. Амалия и ее небольшая свита уже удалились. Аполлон поднялся и, потирая ноющие ребра, стал искать что-то в ящике стола.

– Вам помочь, сударь? – очень вежливо спросил Половников.

Маленький следователь задержался у дверей и, похоже, вовсе не собирался уходить. Наденька хлюпнула носом, погладила наконец Дусю, которая теперь дулась и отворачивалась, и, стоя на коленях, стала собирать выброшенных из шкафа кукол и разные мелочи.

– Я ищу старые очки, – сконфуженно проговорил Русалкин. – Эти же никуда не годятся, а без очков я совсем ничего не вижу.

Половников подошел, и вдвоем они наконец смогли найти очки, однако совсем древние и со сломанной дужкой. Аполлон вздохнул:

– Погодите, кажется, у кузена была проволока, он сумеет нам помочь… Женя! Женя, у тебя есть проволока?

Евгений принес кусок проволоки, кое-как починил очки и удалился. По его лицу было видно, что он крайне расстроен. Судя по всему, его фотографические опыты надо было начинать снова.

– Возможно, нам придется поговорить с вами, – мягко промолвил Половников.

– О чем? – спросил Русалкин. Вновь обретя зрение, он прежде всего стал собирать рассыпанные книги, не обращая внимания на все остальное.

– О том, каким образом вы познакомились с Валевским, – ответил следователь. – Думаю, вы даже не отдаете себе отчета в том, какой опасности избегли, милостивый государь.

– Позвольте, – перебил его раздраженный Русалкин, – но это просто ужасно! В нашем городе 216 тысяч человек, и только четверо из них интересуются словесностью. А господин Дроздовский – простите, господин Валевский – стал пятым. И он рассуждал о стихах очень интересно! У нас с ним были прелюбопытные диспуты…

– По какому именно поводу, простите? – печально осведомился маленький человек с глазами больной собаки.

– О стихах Нередина, – подумав, важно заговорил Русалкин. – И о прозе Пушкина. Хотя господин Валевский придерживался довольно-таки обидного мнения о нашей литературе. По его словам, когда у других, более просвещенных наций были Бокаччо, Вийон, Шекспир и Сервантес, у нас в России вместо словесности была пустыня. Мы, мол, чудовищно отставали от европейских стран, обезьянничали, копировали, порой еще хуже – оригинальничали, но все это было пошло, плохо, ученически скверно. И вот наконец пришел Пушкин, которому пришлось создавать все практически на пустом месте, из ничего. Поэзию и прозу, причем как чистую беллетристику – вспомним «Повести Белкина», – так и серьезный реалистический роман, к которому Пушкин подошел лишь в конце жизни. Я говорю, разумеется, о «Капитанской дочке». И хотя господин Валевский путал «Капитанскую дочку» с «Пиковой дамой», но он же все-таки иностранец, ему простительно. А мысли он высказывал очень, очень глубокие!

И тут двое мужчин услышали чье-то рыдание. Плакала Наденька, сидя на полу в нескольких шагах от трупа Семинариста и закрыв лицо руками. Слезы капали сквозь ее пальцы, плечи девушки дрожали, и смотреть на нее было настолько невыносимо, что даже Русалкин забылся и выронил книгу, которую держал в руках.

– Простите, ради бога, – проговорила Наденька, подняв наконец голову, – но я не могу… не могу… Такой уютный у нас был дом, а теперь…

Она с ужасом посмотрела на труп и отвернулась.

– Да, я думаю, можно его увезти, в самом деле, – сказал Половников поспешно. – Синельников! – В дверях показалась чья-то усатая физиономия. – Будь так любезен, попроси там поторопиться… Пусть забирают тело в мертвецкую, да как можно скорее.

Он учтиво поклонился Наденьке и ее брату и двинулся к выходу. Через несколько минут пришли люди в шинелях и забрали тело. Теперь в гостиной русалкинского дома все было почти как всегда, разве что один шкаф лежал опрокинутый да пол был усеян разбросанными вещами, книгами и битым стеклом. Дуся поглядела на все это, жалобно мяукнула и, подойдя к хозяйке, потерлась головой о ее платье.

Что же касается незваных гостей, то их отвезли в полицейское управление и стали там допрашивать. Одно за другим зажигались окна в вечернем полупустом здании, слышались шаги и голоса, хлопали двери, заполнялись какие-то бумаги, и кто-то побежал уже ставить самовар, чтобы не было так неуютно. Потому что товарищи Семинариста держались упорно и не желали говорить, кто именно заставил их напасть на дом Русалкиных. Валевского сразу же отделили от остальных воров, и в кабинет его привели совершенно особый, тот, в котором сиживал при своей жизни покойный господин Сивокопытенко. За дверью тотчас же поставили человека, и еще двое стерегли поляка в самом кабинете, чтобы тот не вздумал выскочить в окошко. И хотя баронесса Корф могла сразу же допросить его, без особых проволочек, она начала с того, что вызвала доктора. Медик заклеил порезы Валевского и, осмотрев его, объявил, что не находит сломанных костей, разве что несколько синяков. Но это все пустяки, добавил старый доктор с улыбкой, до свадьбы заживет. Он пожелал баронессе спокойной ночи и удалился, оставив после себя сильный запах йодоформа.

Амалия села за стол красного дерева, за которым раньше сидел Сивокопытенко, и положила на него ожерелье и оторванную подвеску. Рубинштейн и старичок библиотекарь по ее просьбе ждали в соседней комнате.

– Можете выйти, – сказала баронесса конвоирам, – вы мне не нужны.

Полицейские потоптались, но не осмелились перечить и ушли. Амалия проверила, подходит ли оторванная подвеска к ожерелью, и убедилась, что они и впрямь составляли не так давно единое целое. Загадкой было лишь то, каким образом подвеска вообще смогла оторваться – насколько могла судить Амалия, все элементы ожерелья были пригнаны друг к другу очень прочно, и нужна была недюжинная сила, чтобы оторвать хоть один.

Она поглядела на невозмутимое лицо Валевского, который сидел напротив нее, сложив руки, с полосками пластыря на лице и шее. У него был вид человека, который не намерен сдаваться, несмотря ни на что, и Амалия сразу же поняла, что разговор предстоит непростой.

– Значит, вы не имеете никакого отношения к краже парюры? – спросила она по-польски, чтобы их не смогли понять те, кто находился за дверью.

Валевский покачал головой.

– Никакого, госпожа баронесса. Уверяю вас, это клевета. А ожерелье, которое вы при мне нашли, я сегодня отнял у пана Пятирукова, потому что он сильно им дорожил.

– В самом деле? – заметила Амалия. – Господин Половников!

И через несколько секунд маленький следователь уже стоял в дверях.

– Господин Половников, будьте так добры, съездите с людьми за господином Агафоном Пятируковым и привезите его сюда. Мне надо с ним побеседовать.

Половников пообещал, что постарается обернуться как можно скорее, и вышел.

– Вы давно знакомы с паном Пятируковым? – спросила Амалия.

Валевский повел плечами.

– Он пытался одно время промышлять на Варшавско-Венской дороге. Впрочем, уже довольно давно.

– А не так давно, как я понимаю, вы что-то с ним не поделили?

Валевский улыбнулся:

– Сущие пустяки, госпожа баронесса. Когда я отобрал у него безделушку, то счел, что он вполне покрыл свой долг мне.

Его светлые глаза озорно блеснули. И хотя ребра и скула ныли у Леона до сих пор, с каждой фразой он все больше и больше становился похож на прежнего Валевского, задиру и насмешника, который не лез за словом в карман. Судя по всему, баронессе не понравилась такая перемена, потому что она пристально поглядела на своего собеседника и внезапно спросила:

– Скажите, Леон, зачем вы вернулись из Херсона?

 Глава 24  Самый поразительный сыщик на свете. – Непреложное доказательство причастности пана Валевского к исчезновению драгоценностей. – Вопросы без ответов.
Валевский хотел было, по своему обыкновению, отшутиться, но тут с поляком произошла странная перемена. А именно: он покосился на Амалию, заморгал глазами с видом крайнего изумления, открыл рот, закрыл его и задвигался на стуле.

– Послушайте, – наконец проговорил Леон, – откуда вам известно о…

Он осекся, но Амалия и так поняла, что он имеет в виду. Как, как она могла так ошибиться? Ведь прежде ей ничего не стоило заниматься зараз и двумя, и тремя делами, а теперь она совершает промахи, досадные просчеты, вовсе не обязательные в ее положении. И который раз баронесса устало подумала о том, что ей не стоило возвращаться в особую службу, пусть даже ради одного-единственного задания, что надо было оставить прошлое в прошлом и не тревожить его. Финита. Баста. Новая жизнь.

Правда, что в ней такого интересного, в новой жизни?

Ну, можно жить для себя, путешествовать, покупать приятные безделушки, знакомиться с разными интересными людьми, заводить необременительные романы. Смотреть, как растут дети, наконец. Наслаждаться каждой минутой своего существования, чувствовать, как из бесшабашной молодости переходишь в зрелость, как становишься мудрее, где-то мягче и терпимее, где-то с точностью до наоборот. Читать книги, может быть, снова выйти замуж, может быть, совершить какое-нибудь безумство…

Какая скука, боже ты мой!

Амалия почувствовала на себе пытливый взгляд Валевского, но не стала поднимать взора. Ожерелье Агаты Дрейпер сверкало на столе, как искусно сплетенная сапфировая ловушка.

– Так, значит, это вы отвезли меня в Херсон, – наконец проговорил Валевский. – Потому что иначе… – Леон дернул щекой, – иначе откуда вам знать, что я там оказался.

Баронесса могла сказать, что он преувеличивает, и придумать десяток доводов в свою защиту, но ей неожиданно стало скучно. К чему хитрить, к чему пытаться обмануть друг друга? Нет ничего более унизительного, чем вот такая бесполезная ложь.

– Зачем? – вырвалось у Валевского. Он подался вперед, пытаясь поймать взгляд баронессы, но та упорно не хотела на него смотреть. – Послушайте, я имел дело с множеством сыщиков. Папийон в Париже, Джеббинс в Лондоне, Фрейберг в Варшаве… Они все пытались поймать меня, и кое-кому это даже удавалось. Но вы! Признаться, я впервые встречаю такого сыщика, как вы, – который, чтобы найти преступника, нарочно увозит его подальше. Нелепо, немыслимо, просто неправдоподобно, наконец! Да просто вообще черт знает что такое, если вам угодно знать мое мнение!

Валевский был ошеломлен, ошарашен, растерян. В жизни ему многое довелось видеть, и не так давно знаменитый вор был уверен, что никто и ничто больше не сумеет его удивить. Но оказалось, что он ошибался. Причем удивил его как раз тот человек, которого, по его разумению, Валевский знал почти как самого себя и думал, что уж он-то точно не сумеет преподнести ему никаких сюрпризов.

– Зачем вы это сделали? – спросил Валевский уже в изнеможении.

И тут увидел, что баронесса улыбается.

– У меня были веские причины, поверьте.

– Какие? – Вор развел руками. – Если вы увезли меня, значит… значит, я был вам не нужен. Так? Или не так?

В кабинете, некогда принадлежавшем господину Сивокопытенко, наступило молчание.

– Вы приехали сюда вовсе не за мной, – наконец проговорил Валевский. – Получается, вам известно, что я не брал тех драгоценностей.

Амалия покачала головой.

– Этого я никогда не говорила, – возразила она.

– Но когда произошло ограбление, я находился в совершенно другом месте!

– Только если верить вашим словам.

– У меня есть свидетели!

– Которым вы внушили сказать то, что выгодно для вас.

– Но я говорю правду! У меня нет драгоценностей!

Баронесса вздохнула:

– Зачем вы вообще приехали в город О.?

– Меня везде искали из-за этой чертовой парюры, – сердито ответил Валевский. – И я решил поехать в место, которое ни один человек не сумел бы со мной связать.

И тут Леон вспомнил свою попытку бегства, вспомнил вокзал, запруженный толпами народа, красного де Ланжере, похожего на его воспитателя, Агафона Пятирукова в толпе и Амалию, которая шла рядом с другой дамой, темноволосой и миловидной. И еще он вспомнил ее карие глаза с золотыми искорками, которые смотрели на него в упор.

Конечно, баронесса увидела его! И не могла не узнать! Но тем не менее отвернулась и притворилась, что видит впервые в жизни, потому что не он был ее истинной целью, потому что ее привело в город что-то другое, совсем другое… то, что было куда важнее, чем все похищенные парюры и все Валевские на свете.

– Вы ведь узнали меня тогда, на вокзале? – напрямик спросил Леон.

Амалия усмехнулась:

– Вас? О да, конечно.

– Достаточно было одного вашего слова, чтобы меня тогда арестовали, – сердито промолвил поляк.

– Верно. Но я его не произнесла.

И, услышав равнодушно брошенное «не произнесла», Валевский бог весть отчего страшно надулся.

– Почему вы сразу же не покинули город, когда узнали о моем приезде? – осведомилась Амалия.

Леон отвел глаза. Что он мог сказать? Что ему были нужны деньги, и он принес Карену, то есть Вань Ли, кольцо на продажу, а тот стал хитрить, сказал, чтобы приходил потом, а потом было уже поздно? Что Валевский потерял время и оказался обложен со всех сторон, как дикий зверь? Да еще про то, что на вокзале у него украли кошелек, отчего он попал в совсем уж безвыходное положение?

– Я хотел помериться с вами силами, – буркнул Валевский.

И, странное дело, баронесса притворилась, будто поверила его словам. Или ей было все равно?

– И поэтому вы остались?

– Да.

– Вы нашли приют у некоего Аркадия Ильича Рысенкова… нет, Росомахина. Вы давно с ним знакомы?

– Всего несколько дней. Он потерял кошелек на улице, я вернул его ему, мы познакомились. – Амалия вздернула брови, но ничего не сказала. – Библиотекарь состоит в «Обществе любителей российской словесности», и таким образом я познакомился с остальными членами общества – паном Русалкиным, панной Русалкиной и их кузеном. Но это все вряд ли вам интересно. – Леон закусил губу. – Скажите, неужели вы приехали в О., чтобы положить конец бесчинствам Хилькевича?

Амалия метнула на собеседника быстрый взгляд.

– Господин Хилькевич – почетный гражданин и уважаемая личность в городе, – возразила она. – С чего вы взяли?

– Просто я припоминаю все то, что вы делали под предлогом поисков меня и пропавших драгоценностей, – отозвался арестованный и принялся загибать пальцы. – Сначала сгорел склад опиума и контрабанды, затем пострадали ссудные кассы, позже начались обыски в ночлежках и притонах, а веселые дома были закрыты. И кому же пришлось солонее всего? – Валевский выпятил нижнюю губу. – Правильно, Хилькевичу, который считает себя повелителем местной шантрапы. Только вот считать он может все, что угодно… а мне не верится, что вы могли опуститься до такого жалкого существа, как этот женоубийца. Значит, все-таки не он. Тогда кто?

– Может быть, все-таки поговорим о парюре, которую вы украли? – предложила Амалия. И по бесстрастному лицу молодой женщины Леон понял, что, каково бы ни было ее истинное задание, о нем она не проронит ни слова.

– Я уже говорил вам. Я не брал драгоценностей!

– А я вам не верю, – уронила баронесса, зорко наблюдая за ним.

– Почему? Скажите, какие у вас доказательства, что я имею отношение к их похищению?

– Никаких. За исключением того, что ни один человек в мире, кроме вас, не смог бы украсть драгоценности так, как они были украдены.

И Амалия улыбнулась торжествующей улыбкой, а Валевский почувствовал невольную досаду.

– А вы не думаете, – спросил он, – что Агата Дрейпер сымитировала похищение своих украшений? Полагаю, танцовщица отлично понимала, что ей подарили вещь, на которую не имели права… и что рано или поздно парюру придется вернуть.

Однако Амалия упрямо покачала головой.

– Нет, нет, нет. Парюра находилась в поезде, с нее не спускали глаз, и тем не менее она словно растворилась в воздухе. Понятия не имею, каким образом вам это удалось, но тем не менее – браво, пан Валевский.

– Я уже говорил вам… – начал закипать поляк.

– А я уже говорила вам, что не верю ни единому вашему слову, – перебила Амалия. – Давайте лучше побеседуем про замечательное сапфировое ожерелье, которое пан Половников нашел в вашем кармане.

– Ожерелье не мое, – возразил Валевский. – Я отнял его у Пятирукова, а Пятируков ради него убил Груздя.

Баронесса нахмурилась. Опять Груздь… старый ростовщик, мошенник, в чьей лавке ни с того ни с сего были обнаружены два трупа… И сапфировая подвеска, которую никак нельзя было оторвать, к примеру, в пылу борьбы.

Допустим, Пульхерия Петровна и ее любовник принесли ожерелье на продажу, и Груздя обуяла жадность. Но тогда оставался открытым вопрос, каким образом ожерелье попало к супруге следователя или к ее поклоннику.

Амалии было известно, что Сивокопытенко брал взятки, но царское ожерелье с огромными сапфирами – такое чересчур даже для Сивокопытенко. Так что, драгоценность попала в его руки случайно? Каким образом?

Или тут как-то замешан тот маленький человечек, который ей инстинктивно так не нравится, супруг Пульхерии Петровны? Но у него-то каким образом могло оказаться ожерелье?

Если нашел, то где? Если купил, то откуда деньги? И у кого вообще он мог его купить?

Амалия чувствовала, что дело начинает все сильнее занимать ее, хотя, собственно говоря, вовсе не оно должно было интересовать ее в эти минуты.

– И что, Пятируков так просто позволил отобрать у себя баснословную драгоценность?

Валевский улыбнулся:

– У меня с детства хорошо развит дар убеждения, госпожа баронесса. Помнится, еще пан Шледзь в приюте…

– Я помню, он был одним из первых, кого вы обокрали, – кивнула Амалия. – Вы увели у него все сбережения, и ваш воспитатель вынужден был наняться сторожем, чтобы хоть как-то прокормиться. – Она шевельнулась в кресле. – Что вы сделали с Пятируковым, пан Валевский?

– Вряд ли вам стоит беспокоиться из-за такой малости, – ответил Леон, усмехнувшись. – Полагаю, старый вор жив-здоров и вскоре будет пакостить по-прежнему. Я только слегка его проучил.

– Вот как? Значит, это он заставил вас ограбить дом де Ланжере? Вместе с Хилькевичем, к примеру?

– Не вижу смысла отрицать то, что вам и так, должно быть, отлично известно, – улыбнулся поляк. – Если вы увезли меня в Херсон, то, уж наверное, знаете, что произошло со мной у де Ланжере.

Амалия не стала уточнять, что появилась в доме полицмейстера уже после того, как Хилькевич и Пятируков ушли.

– И все-таки вы не сказали самого главного, Леон. Зачем все-таки вы вернулись из Херсона?

В ее устах имя «Леон» прозвучало очень просто, чуть ли не по-семейному.

Впрочем, двое собеседников и в самом деле были знакомы довольно давно.

– Я уже говорил, что хотел помериться с вами силами, – проворчал Валевский, косясь на Амалию. – Кроме того, мне не нравится, когда меня водят за нос.

Баронесса пожала плечами.

– Что ж, панна Русалкина и впрямь очень мила, а если к тому же месье Хилькевич угрожал, что с ней разделается…

– Это все ваши домыслы, – чуть поспешней, чем следовало, возразил Валевский. – Я ни словом о подобном не обмолвился.

– Тогда поговорим о нашем деле, – на удивление легко согласилась Амалия. – Вы – безвинная жертва клеветы и оказались в городе совершенно случайно. Парюры у вас нет и никогда не было, о том, где она находится, вы не имеете ни малейшего представления. Ожерелье попало к вам только потому, что вы решили свести счеты с господином Пятируковым, который со своим сообщником обманом заставил вас открыть сейф в доме господина де Ланжере. Вообще вам ровным счетом ничего не известно, и ничего нового вы мне не расскажете. Я правильно вас понимаю?

– Ну почему же, кое-что мне все-таки известно, – возразил обиженный Валевский. – К примеру, что некая особа делает вид, будто ищет драгоценности, тогда как на самом деле просто всех дурачит. И вообще, коли уж речь зашла о драгоценностях, я не услышал от вас ни одного объяснения, почему они должны быть именно у меня. За исключением, конечно, совсем уж фантастической версии, что украл их я, потому как больше некому.

Амалия подняла голову и возразила ровным голосом:

– Вынуждена разочаровать вас, пан Валевский, но то, насколько фантастична моя версия, не будет иметь для вас совершенно никакого значения. Потому что за вами числится столько всего, что одно разбирательство затянется на полгода, а то и дольше. Считайте, вам повезло, что ваша вина в деле похищения парюры не может быть доказана. Иначе, должна признаться, разбирательство было бы куда более коротким и проходило бы при закрытых дверях. Вы понимаете, что я имею в виду?

Валевский хотел было ответить язвительной фразой по поводу произвола, который творится в славной Российской империи. А заодно собирался пройтись на тему того, что жизнь и свобода человека здесь явно ничего не стоят, а также, если подвернется случай, в выгодном свете упомянуть Наполеона. Однако Амалия просто не дала ему времени на то, чтобы произнести мало-мальски приличную тираду. На ее звонок пришли конвоиры, и Валевского увели.

Через минуту в дверь постучали.

– Войдите! – крикнула Амалия.

На пороге возникла чья-то согбенная фигура.

– Можно, госпожа баронесса? – почтительно осведомился Аркадий Ильич Росомахин. – Вы сказали мне, чтобы я зашел к вам после того, как вы допросите этого мошенника.

– Да, – сказала Амалия, – входите. Если вас не затруднит, закройте дверь поплотнее… Вот так. Прежде всего, я полагаю, нам необходимо рассчитаться.

 Глава 25  Господин осведомитель. – О том, что лучшая доброта та, за которую платят звонкой монетой. – Невидимый враг, который стал видимым.
– Что ж, было бы весьма нелишне, сударыня, – промолвил старый библиотекарь, кланяясь.

Он сел напротив Амалии и чинно сложил руки на коленях. Молодая женщина достала из кармана увесистый кошелек, содержащий, судя по виду, вовсе не презренные копеечки, и протянула Росомахину.

Аркадий Ильич заглянул в кошелек, и его старческие щеки окрасились бледным румянцем, а глаза влажно заблестели. С видом полного удовлетворения он кивнул и спрятал дар.

– А вы, сударыня, чрезвычайно щедры, – объявил библиотекарь, с умилением глядя на свою собеседницу. – Не то что господин, который был тут до вас, – тот и жалованье-то частенько задерживал.

Амалия нахмурилась.

– Он не мог задерживать жалованье, – резко проговорила баронесса. – Жалованье осведомителям особой службы выдается из секретного фонда и всегда приходит в срок.

– Не мог, однако ж задерживал, – вздохнул Росомахин. – И вообще с вами, сударыня, куда приятнее иметь дело. Во всех отношениях, – тонко польстил старичок.

Амалия, хоть и отлично знала цену лести, все же невольно улыбнулась.

– А я думала, что успела утомить вас своими поручениями, – заметила она.

– Ничуть, сударыня, – возразил библиотекарь. – Опять же, приятно в моем возрасте чувствовать, что ты при деле и хоть чем-то можешь помочь властям. При всей своей симпатии к Александру Сергеевичу Пушкину и прочим свободолюбцам из числа светочей нашей словесности я всегда был сторонником существующего порядка.

– В самом деле?

– Да, сударыня. Если исходить из весьма непопулярной теории, что каждый получает ту власть, которую заслужил, мы имеем более чем пристойную власть. Позвольте полюбопытствовать, вы читали сборник «Письма Маркевича»? Он был выпущен не так давно, год или два тому назад.

– Нет, – сухо ответила Амалия, – я не считаю господина Маркевича настолько значительным писателем, чтобы штудировать еще и его письма.

– В сборнике не только письма, – возразил старик, – но и, например, ответы графа Алексея Константиновича Толстого, стихотворца, автора «Князя Серебряного» и вообще писателя весьма достойного. И граф Толстой, заметьте, вовсе не для публики пишет своему другу Маркевичу: «Каким бы варварским ни был наш образ правления, правительство лучше, чем управляемые. Русская нация сейчас немногого стоит, русское дворянство – полное ничто, русское духовенство – канальи, чиновники – канальи, не существует уже и флота – этих геройских каналий, три четверти которых я бы велел повесить, если бы был главнокомандующим, но которые все же чего-то стоили; в литературе, за исключением меня, канальи такие, что дальше некуда. Позор нам! И это мы еще хотим повернуться спиной к Европе! Это мы провозглашаем новые начала и смеем говорить о гнилом Западе».[23] – Библиотекарь вздохнул. – Я говорю к тому, сударыня, что хотя страна наша и замечательна со всех точек зрения, обширна и обильна, но словно тяготеет над нею какой-то темный рок. Беспорядок испокон веков прививается здесь куда лучше, чем порядок, и каждое положительное движение имеет самые непредсказуемые последствия. Взять хотя бы отмену рабства…

Старик вдруг заметил, что баронесса не слушает его, и обернулся. В дверях стоял Николай Рубинштейн.

– Я же попросила вас подождать, пока я не вызову, – недовольно проговорила молодая женщина.

Николай хотел возразить, мол, он не слуга, чтобы за ним посылали, но посмотрел на утомленное лицо Амалии, на круги под ее глазами и решил, что это лишнее.

– Значит, вы осведомитель? – спросил он у библиотекаря. – То-то мне показалось странным, как легко господин Валевский нашел у вас приют…

В самом деле, Аркадий Ильич приютил у себя поляка вовсе не потому, что тот выказал горячую любовь к российской словесности. Библиотекарь сразу же заподозрил, что складный блондин с синяком на физиономии вовсе не тот, за кого себя выдает, и решил хитростью задержать его у себя. За ужином Росомахин подсыпал Валевскому в чай снотворное, обыскал его вещи и со всех ног бросился за Амалией, которая, опознав жильца, удивилась, почему тот задержался в городе. По ее поручению библиотекарь следил за Валевским, и если изредка упускал его из виду, то потом все равно снова брал след. Именно Росомахин дал знать Амалии, когда Хилькевич и Пятируков приковали Леона в доме полицмейстера. Молодая женщина позвала на помощь Рубинштейна, вдвоем они оглушили поляка и увезли его в Херсон.

– А некоторые сочли, что вы были просто непростительно добры к неизвестному человеку, – добавил игрок с улыбкой, обращаясь к Росомахину.

– Ах, сударь, – вздохнул тот, – вам ли не знать, что лучшая доброта та, за которую платят звонкой монетой!

– Кстати, я должна вам сообщить кое-что, – вмешалась Амалия. – Молодчики Хилькевича разгромили ваш дом, пока вы докладывали мне, где именно видели Валевского. Если вам нужна помощь, я могу…

– Я должен сначала посмотреть, каков ущерб, – ответил библиотекарь. – Дома у меня разве что книги и газеты, денег я там не держу. – Старик поднялся с места. – Если, сударыня, узнаю что новое по другому нашему делу…

– Да, – кивнула баронесса, – непременно дайте мне знать.

Аркадий Ильич поклонился и вышел. Рубинштейн проводил его взглядом и невольно подумал, что, попроси у него старик денег и посетуй на невыносимую бедность, он бы отдал ему последний рубль, даже не задумываясь.

– Зачем вы здесь? – спросила Амалия. – Я уже у Русалкиных сказала вам, что вы можете возвращаться в гостиницу.

– Уже поздно, – мягко заметил Николай, – разрешите проводить вас домой. Или ваши дела на сегодня еще не закончены?

Амалия поморщилась и поглядела на сапфировое ожерелье.

– Я послала Половникова за Агафоном Пятируковым. В сущности, поручение совершенно бесполезное, но я не могу уйти, пока…

Однако поручение оказалось вовсе не бесполезным, потому что за дверями раздались семенящие шажки, и в кабинет без стука вошел – даже вкатился – запыхавшийся следователь. Амалия сразу же отметила, что тот не на шутку взволнован.

– Он убит, – доложил Половников, часто-часто мигая.

– Кто убит? – не поняла Амалия.

– Агафон Пятируков. Причем… – Половников замялся. – Он лежал посреди комнаты, а на груди у него находилась дохлая ворона.

Ворона… Баронесса неожиданно кое-что вспомнила, и перед ней возникло искаженное обидой лицо того, кого она, изображая горничную, называла Иваном-царевичем. «Виссариона тоже пытались запугать, ворон ему слали, Коршуна убили…»

– Я думаю, – нарушил молчание Половников, – надо еще раз допросить Валевского. Если поляк отнял у Пятирукова ожерелье, а затем убил его…

Но Амалия только отмахнулась.

– Нет, – сказала она, – Валевский тут ни при чем, он не идет на мокрые дела. Скажите, Антон Иванович, вам случайно не известен человек по фамилии или кличке Коршун?

– Известен, – кивнул следователь. – Только, гм, как бы получше выразиться, он не человек уже, а труп.

– Коршун был как-то связан с Хилькевичем? – допытывалась Амалия. – Я имею в виду, до того, как стал трупом?

Следователь объяснил, что Коршун исполнял в доме Хилькевича обязанности дворецкого и что лично он, Половников, был сильно удивлен, когда за городом обнаружили его тело. Амалия задумалась.

– А в последнее время… допустим, после моего появления здесь… больше никто из подручных Хилькевича не погиб при странных обстоятельствах?

Половников пристально поглядел на нее.

– Вы полагаете, – наконец проговорил он, – что кто-то убивает людей Хилькевича одного за другим, желая ослабить его позиции, дабы занять его место? Решил использовать ваш приезд и…

– Дело в том, – объяснила Амалия, – что дохлая ворона появляется в нашем деле не первый раз. Один человек уже упоминал прежде, что Хилькевич получал ворону или ворон еще до гибели Пятирукова.

– Это знак, – неожиданно подал голос Рубинштейн.

– Что еще за знак? – повернулась к нему молодая женщина.

– По-моему, он был в ходу у атаманов разбойничьих шаек в прошлом веке, – небрежно ответил Рубинштейн. – Дохлая ворона – предупреждение, что главарю не жить.

Пока баронесса совещалась со следователем и Рубинштейном, в одном из кабинетов управления востроносый молодой полицейский – один из тех, кто ездил вместе с Половниковым, чтобы задержать Пятирукова, – написал короткую записочку и вручил ее одноногому мальчишке-нищему, который полз на костылях мимо полицейского управления. Востроносый полицейский шепнул мальчишке что-то на ухо и сделал значительное лицо. Калека уныло кивнул и продолжил свой путь, но за углом отдал костыли товарищу, встал на обе ноги (откуда взялась вторая, так навсегда и осталось загадкой для истории) и припустил во весь дух. А через двенадцать с половиной минут уже входил во двор дома Виссариона Хилькевича.

Король дна прочитал записку, побурел лицом и велел сейчас же собирать людей. Заложив за спину руки, он расхаживал по большой гостиной, и глаза его горели нехорошим, стальным блеском.

Из записки Хилькевич узнал, что Валевский схвачен и что баронесса Корф завладела ожерельем. Но куда существеннее было второе сообщение – о старом друге Пятирукове и о том, в каком виде его нашли. Виссарион Сергеевич представил себе мертвого Агафона с вороной на груди, и короля дна начала обуревать такая ярость, что он был готов крушить все подряд.

Хилькевич прекрасно знал, что именно означает дохлая ворона: конец его власти, конец ему самому, конец всему. И его раздражала какая-то дешевая театральность угрозы. В конце концов, к чему подобные выходки? Можешь убить – убей, но зачем так глумиться, да еще над мертвыми?

Вася Херувим, который теперь неотлучно находился при Хилькевиче, встречал и впускал гостей. Первым прибыл Вань Ли, который жил совсем недалеко. Следом за ним появился граф Лукашевский, а последними прибыли Розалия и Жорж.

– Закрой дверь, – бросил Хилькевич Васе, – и сядь.

Вань Ли зевнул и прикрыл рот ладонью. За окнами было уже совсем темно.

– Что такое? – недовольно спросила Розалия. – Зачем нас собрали, да еще ночью?

– Ну и веселье… – отметил Жорж. – Это что, по поводу ожерелья?

– Нет, – мрачно ответил Хилькевич. – Ожерелье уже у баронессы Корф.

– Она алестовала Глуздя? – изумился китаец.

– Не совсем. Груздя отыскал Агафон и отнял у него драгоценность. Но потом ожерелье похитил варшавский молодчик, а Агафон…

Виссарион Сергеевич все-таки позаботился о том, чтобы по старой театральной привычке выдержать паузу идеальной длины. Присутствующие затаили дыхание. И тут у Хилькевича по позвоночнику пробежал неприятный холод.

Все ждали продолжения фразы.

Кроме одного.

Никто из пришедших не подозревал, что Пятируков убит. Никто, кроме того, кто и зарезал Агафона.

Король дна в смятении отвернулся. А ларчик-то открывался до отвращения просто, господа… строил козни, подбрасывал ворон и убивал не какой-то там затаившийся враг, тать в ночи, а человек, который находился сейчас в одной с ним комнате. Человек, который знал его, Хилькевича, как облупленного; человек, который был вхож к нему дом; наконец, человек, которого ни Коршун, ни Пятируков ни капли не опасались. Убить короля дна и присвоить его власть хотел один из пятерых, сидевших в гостиной с такими напряженными лицами и ждавших, что он им скажет.

Так кто же из них? Вань Ли, он же Карен Абрамян? Юный наивный Вася, который приходится убитому, между прочим, племянником? Граф Лукашевский, известный мастер темных дел? Двуличная Розалия, которая никогда не питала к нему, Хилькевичу, даже симпатии, не говоря уже о любви? Или Георгий Аронов, он же Жорж, с виду дурак дураком и уши холодные, а на самом деле… Да точно ли он так глуп, как притворяется?

И тут Хилькевич сообразил, как ему вывести врага на чистую воду. Не то чтобы в его голове сразу же, в какие-то доли мгновения, сложился идеальный план, но он понял, какой линии ему придерживаться и как себя вести.

– Виссарион! – пробасила Розалия. – Что с тобой?

– Так что там с Агафоном? – спросил граф.

Неимоверным усилием Хилькевич заставил себя улыбнуться.

– Кажется, я говорил о Пятирукове? – хрипло пробормотал он, раздирая ворот рубашки. Дышать ему все-таки было тяжело, сказывалось колоссальное нервное напряжение последних дней. – Так вот, он убит. Его зарезали и на грудь бросили дохлую ворону.

Розалия беззвучно ахнула. Граф Лукашевский остолбенел. Вань Ли открыл рот, хотел что-то спросить, но передумал и рот закрыл.

– Валевского работа? – неожиданно спросил Вася. – Скажите, да?

– Валевского со счетов сбросьте смело, он не пойдет на мокрое дело, – парировал Жорж.

– Нет, это не он, – покачала головой Розалия. – Исключено!

– Но тогда кто? – выкрикнул Вася по-мальчишески звонким голосом, сжимая кулаки. – Кто же?

– Тот же человек, который прислал мне дохлую ворону через Сеньку-шарманщика, а потом зарезал Коршуна, – спокойно ответил Хилькевич. – Судя по всему, некто решил, что с приездом баронессы Корф настал благоприятный момент, чтобы избавиться от меня. Однако, – и тут в голосе его зазвенела угроза, – он заблуждался.

– Но, черт побери, так не может продолжаться! – вскинулся граф. – Выходит, что же, нас всех одного за другим перережут, как кур? Надо найти его и… и самому ему прописать дохлую ворону!

– Правильно, – кровожадно одобрил Жорж. – Надо его поймать и голову ему оторвать.

– Да поймать его, я думаю, дело нехитрое, – оскалился Хилькевич. – Дело в том, что тот, кто все и затеял, находится среди нас.

Вань Ли икнул и вытаращил глаза.

– Ви сельезно, Виссалион? И кто зе он?

– Признаться, – задумчиво продолжал Хилькевич, – мне было нелегко его вычислить. Зато теперь я совершенно уверен, что это именно он.

И король дна торжествующе поглядел на лжекитайца, который в то мгновение вообще пожалел, что родился на свет. Вася подался вперед, готовый по первому знаку хозяина схватить Вань Ли.

– Виссарион, – пролепетала Розалия, и голос ее с привычного баса взлетел аж до сопрано, – послушай… Ты уверен? Ты уверен, что это именно он?

– Ну конечно, я уверен, – весело откликнулся Хилькевич. – Не правда ли, Жорж?

 Глава 26  Торжество разума и волшебная анаграмма. – Конец врага. – О том, как Леон Валевский высказал весьма обидное мнение о государе императоре Александре Павловиче, а Амалия его поддержала.
Розалия оцепенела. Жорж, впрочем, оцепенел тоже.

– Ой, мама… – сказал Вань Ли на чистом русском языке и угас окончательно.

– Послушайте, – сутенер все-таки нашел в себе силы для возмущения, хоть и нерифмованного, – это что, какая-то шутка?

– Нет, – равнодушно ответил Хилькевич, – вовсе нет. Ты подговорил одну из бордельных девиц передать Сеньке сверток с вороной, ты убил Коршуна и вышел из дома, а затем сделал вид, что только что вернулся и тебе никто не открывал. И, наконец, ты убил Агафона, которому даже в страшном сне не могло привидеться, что нужно тебя опасаться.

– Однако… – пробормотал граф Лукашевский. – Я… я даже не знаю, что сказать!

Но Васе Херувиму определенно было что сказать, и он сказал, хоть и в весьма непечатной форме. Затем Вася вцепился убийце своего дяди в горло, повалил его на диван и стал душить. Розалия завизжала и сделала попытку оторвать Васю от ненаглядного Жоржа, но даже дородной бандерше было не под силу остановить разъяренного юношу.

– Виссарион! – стонала Розалия. – Умоляю тебя! Виссарион, это же безумие! Ты хуже наших судейских, они хоть требуют доказательств, прежде чем засадить! У тебя есть доказательства? Скажи, есть? То, что ты сказал, не тянет даже на подозрение!

– А по-моему, все вполне логично, – заметил граф и, не обращая более внимания на удушаемого Жоржа, налил себе в стакан воды.

– А ты что скажешь, Вань Ли? – поинтересовался Хилькевич. – По-твоему, я не прав?

– Откуда мне знать? – пролепетал растерянный китаец. – Но ведь так пло любого можно сказать, что он что-то пеледал или что он мог кого-то там залезать… – Вань Ли умолк и съежился под пристальным взглядом короля дна.

– Конечно, – неожиданно согласился Хилькевич. – Но раз я так сказал, значит, у меня есть доказательства. Все дело в воронах… Вася!

Херувим, который сейчас скорее напоминал демона, чем ангела, внял все-таки зову короля дна и оглянулся. Жорж уже хрипел.

– Хватит, – небрежно молвил Хилькевич. – Это слишком легкая для него смерть. (Розалия всхлипнула.) Он умрет иначе, а пока – не спускай с него глаз!

– Вы сумасшедший старик! – взвизгнул Жорж. Он сипло дышал, его лицо было багрового цвета. – Я никого не убивал!

– Ну да, и к воронам ты не имеешь никакого отношения, – хмыкнул король дна. – Скажите мне, друзья, – он и сам не заметил, как с его языка сорвалось совершенно непривычное для него слово, – а зачем вообще кому-то слать ворон? Допустим, ты желаешь извести этого человека и занять его место. Но для чего…

– Да пропадите вы пропадом с вашим местом! – взвился Жорж. – С чего вы взяли, что оно вообще мне нужно?

Вася угрожающе навис над ним, но сутенер, похоже, исчерпал лимит своего страха. Он глядел зло, и уголок его рта подергивался. Граф посмотрел на него и, покачав головой, отвел глаза.

– Такие знаки, – спокойно продолжал Хилькевич, – хороши разве что в романах, но все книги, как вам известно, есть вранье от первого до последнего слова. Так зачем же переносить в жизнь то, что должно остаться уделом чьего-то необузданного воображения? Разве что, – хозяин дома усмехнулся, – если у убийцы у самого хорошо развитое воображение, если он склонен к театральным жестам и если, наконец, он не слишком умен. Потому что одно его пристрастие к дешевым эффектам позволит его вычислить.

Виссарион Сергеевич сделал паузу и обвел присутствующих тяжелым взглядом. Потом снова заговорил:

– А теперь давайте подумаем, кто из нас по складу характера не побрезговал бы где-то выискивать дохлых ворон, с риском для себя возиться с ними и подкладывать их на место преступления. Возьмем, к примеру, Вань Ли. Похоже ли такое на него? Нет. Максимум, на что он способен, – разыгрывать из себя китайца или увести в другом городе груз с опиумом. Или, допустим, Антонин Лукашевский. Тот может и убить, и зарезать, но какие-то мертвые птицы – не в его характере. С Васей, я думаю, все и так ясно, он чересчур молод для столь сложной комбинации. Что же до тебя, Розалия…

– Ты говоришь, как прокурор! – обозлилась королева борделей. – Но все это слова, слова, слова! – выдала мадам, даже не подозревая, что только что процитировала бессмертного Вильяма Шекспира. – И я вижу, к чему ты клонишь. Мол, Жорж любит дешевые эффекты, единственный среди нас говорит стихами, а значит, ворон подбросить мог только он. Так вот, Виссарион, заявляю тебе: чушь! Чушь, и более ничего! Потому что я хорошо знаю Жоржа и готова за него поручиться. Он не способен на то, о чем ты говоришь!

– И тут мы подходим к самому главному, – кивнул Хилькевич. – Почему были выбраны именно вороны? Всем известно, что я люблю птиц, так что знак получался вдвойне зловещим. Но почему вороны? А вот почему. Если слегка переставить буквы в слове «ворона», то мы получим «Аронов». Это называется анаграмма, другое слово из тех же букв, – пояснил король дна. – И кто же из нас носит фамилию Аронов, а?

– Вы сошли с ума… – прошептал Жорж. Теперь он был бел, как полотно. – По-вашему, я выбрал ворон, чтобы указать сам на себя?

– Ну, ты думал, что имеешь дело со старым дураком, чье место не грех и занять, – снисходительно пояснил король дна. – А при твоей любви к театральной дешевке соблазн был слишком велик.

Хилькевич распрямился, почувствовав, что последним доводом прихлопнул сутенера, как могильной плитой. И тут Жорж сам поторопился подтвердить его слова – сорвавшись с места, бросился к окну, чтобы попытаться выпрыгнуть наружу. Но Вася был начеку. Он настиг Жоржа и стал избивать его.

– Виссарион! – зарыдала Розалия.

И Хилькевич внял, Хилькевич снизошел, Хилькевич хлопнул в ладоши. Вошли слуги, которым король дна шепотом отдал несколько указаний. Васю оторвали от жертвы, у которой губа была рассечена, глаз заплыл, а щегольской светлый костюм приказал долго жить. Шатающегося Жоржа уволокли, Вася же, злобно покосившись на Розалию, стал собирать с пола опрокинутые в пылу борьбы вещи.

– Ты зверь! – крикнула Розалия Хилькевичу, топнув ногой. – Просто зверь! Что ты теперь с ним сделаешь?

Граф Лукашевский потер жидкие светлые усики и попросил:

– Может быть, обойдемся без подробностей? Не надо портить присутствующим аппетит.

– Все равно я не верю, что это он! – горячилась Розалия. – Не верю! Вот ты тут рассуждал о характере, о соответствии… Он не способен на такое, поймите! Он же трепло! Юбочник! Трус! Только с бабами и умеет обращаться… А взять нож и зарезать Коршуна – поступок из совсем другой оперы! Или Пятирукова…

Вань Ли поежился.

– Залезать человека много ума не надо, – буркнул лжекитаец. – Только мне стланно, сто Золз метил на твое место, Виссалион. – Затем он повернулся к растерянной бандерше. – Ты не обизайся, Лозалия, но Золз – он зе дулак. Пличем дулак, который понимает, что он дулак, и не лезет куда не надо. С чего бы ему взблело в голову заделаться главным? Это все лавно высе его возмозностей. Понимаете, что я имею в виду?

– А по-моему, он просто дурак, и точка, – пожал плечами Лукашевский. – Кроме того, вы, Вань Ли, приписываете ему какую-то сверхъестественную мудрость, утверждая, что он знал пределы своих возможностей. Все люди смотрят на жизнь одинаково: сначала попробуем, а там поглядим. Жорж такой же, как и все.

– Вот именно! – выкрикнул Вася. По его лицу было видно, что он не на шутку переживает из-за смерти дяди.

– И заметьте, – добавил граф, – что Жорж начал именно с Коршуна и Агафона, то есть с людей, которые стояли к Виссариону Сергеевичу ближе всего. Как он разделался с Коршуном, мы уже знаем. Позвонил, Коршун открыл, Жорж осмотрелся, решил, что момент подходящий, и убил его. Потом улучил момент, пришел в квартиру к Пятирукову и убил его, пока мы были заняты поисками Груздя.

– Все верно, – кивнул Хилькевич. – Только вот мне что интересно, Антонин. Я ведь ни словом не упомянул, что Пятирукова убили в его квартире. Ты у нас ясновидец или как?

И король дна с интересом посмотрел графу в глаза.

– Но ты же говорил… – пролепетал Лукашевский.

– Ничего подобного я не говорил, – отрезал Хилькевич. – Розалия?

– Нет, не говорил! – выкрикнула бандерша.

– Виссалион даже не упоминал о квалтиле, – поддержал ее Вань Ли. – То есть… погодите… Антонин?

Граф облизнул губы.

– Я все объясню… Дело в том, что я… Я знал, что Агафон убит. Мне сказали…

– Тебе не могли сказать, – возразил Хилькевич. – Когда я начал говорить об Агафоне, ты с невинным видом спросил, что с ним случилось. Да, ты знал, что он убит, но знал не потому, что тебе об этом сказали. Ты знал, потому что сам убил его. – И Виссарион добавил, чтобы окончательно добить поверженного врага: – Конечно, убийца именно ты, а не Жорж. Антонин, неужели ты думал, будто я поверю в его вину? Я полагал, ты умнее.

Граф приподнялся с места, хотел что-то сказать, но не успел. Что-то хлопнуло в руке Хилькевича, и на темном сюртуке графа стало расплываться небольшое пятно. Лукашевский упал навзничь и больше не шевелился. Король дна равнодушно поглядел на тело и убрал револьвер в карман.

– Вася! Жорж в комнате наверху, ребята его стерегут, но я шепнул им, чтобы не смели его трогать. А ты сейчас пойдешь и извинишься перед ним… за то, что испортил ему физиономию. Понял?

– Так ты… – начала Розалия, сверкая глазами.

– Да, – с непринужденной улыбкой ответил Хилькевич, – я избрал его на роль козла отпущения. Антонин успокоился, а когда успокоился, совершил ошибку, которая его выдала.

– Виссалион, – вырвалось у китайца, – так сто же, Антонин…

Хилькевич кивнул. Теперь, когда все было кончено, ситуация его даже немного забавляла.

– Ему уже давно было тесно под моим началом, и он разработал целый план, как свалить меня, но не подпасть под подозрение. Думаю, и вороны были выбраны не случайно – если бы я сам не догадался, он бы как-нибудь подсказал мне, что это анаграмма фамилии Жоржа. На крайний случай, наверное, Антонин мог подсунуть Жоржу и орудие убийства, чтобы я отбросил последние сомнения. – Виссарион Сергеевич поймал негодующий взгляд Розалии и улыбнулся. – Видишь ли, Розалия, твой Жорж сам напрашивался на роль козла отпущения. Очень уж его стишки, манеры и прочее раздражают людей.

– Так ты знал! – заверещала бандерша. – Знал, что он ни при чем… и позволил… Его же до полусмерти избили! И ты позволил… Ненавижу!

Она топнула ногой так, что стекла в рамах отозвались легким звоном, и бросилась к выходу – оказывать помощь своему ненаглядному Жоржу.

– Но ведь кого-то я должен был выбрать на роль убийцы, – заметил Хилькевич благодушно. – Иначе мне бы не удалось вывести на чистую воду настоящего убийцу, Антонина.

– Да… просто гениально… – пробормотал Вань Ли. И покосился на тело графа. – Гм, Виссалион, надо бы его куда-нибудь ублать. Комната красивая, он тут явно лишний.

– Ладно, ладно, – сказал Хилькевич, – сейчас Вася вернется, и я ему скажу, чтобы отвез труп подальше и бросил в море.

– Зачем подальше? – удивился китаец. – Моле же в двух шагах от дома.

– Очень мне надо, чтобы падаль снова ко мне приплыла, – с пренебрежительной гримасой пояснил Хилькевич и хохотнул: – Кроме того, Васе не повредит подышать свежим воздухом. Воображаю, как ему Розалия с Жоржем сейчас физиономию начистят. Особенно Розалия, конечно, стараться будет… Эх, женщины, женщины! И почему они всегда выбирают черт знает кого?

– Да, это воплос! – со вздохом согласился отец не то четырех, не то двадцати (если верить молве) детей.

В следующее мгновение сверху донесся приглушенный вопль Васи, у которого мстительная Розалия ухитрилась вырвать часть кудрей.

– Ну, началось, – сказал Хилькевич, пожимая плечами.

В то время, как Розалия выдирала у бедолаги Херувима вторую золотую прядь, в полицейском управлении Амалия посмотрела на часы.

– Полагаю, – несмело заметил Половников, – нам придется поговорить о гибели Агафона с Хилькевичем. Однако сейчас ночь, значит, придется ждать утра.

Амалия поморщилась.

– Думаю, вам придется самому посетить его, – сказала она. – Если у господина Хилькевича появился какой-то враг, который хочет сжить его со свету, меня это мало интересует.

– Да, я помню, вы приехали к нам по другому делу, – поклонился Половников. – Может быть, вам угодно осмотреть вещи, которые были при господине Валевском?

– Зачем? – спросила Амалия.

– Если ожерелье было найдено при нем, то, может быть, он прячет остальное где-то еще? – пояснил следователь. – Должен признаться, что я уже осматривал его вещи, но ничего особенного среди них не обнаружил. Однако одно дело я, а другое…

– Несите, – распорядилась Амалия. И когда следователь вышел, поморщилась и потерла виски, как человек, находящийся в состоянии крайнего утомления.

– Может быть, – подал голос игрок, – проще признаться ему, что вы приехали вовсе не из-за парюры, и рассказать, что за дело привело вас сюда?

Однако Амалия не успела ответить, потому что Половников уже вернулся, неся в руке небольшой сверток.

– Вот, прошу, сударыня. Самодельная отмычка… Какая-то мелкая монетка, судя по всему, наполеоновской чеканки… Платок, кошелек… И все.

Но отмычка не заинтересовала Амалию, точно так же как не заинтересовала монетка наполеоновских времен, которую, должно быть, Валевский носил с собой на счастье.

– На платке кровь, – подал голос Половников. – По-моему, его собственная… поляк вытирал ее, когда мы везли его в управление.

– Должна признаться, что не вижу здесь ничего особ… – начала Амалия и умолкла, глядя на кошелек.

Это был простой кошелек русской кожи, не то чтобы богатый на вид и не то чтобы шибко привлекательный. Амалия взяла его в руки, повертела, открыла, проверила наличность и зачем-то провела пальцем по тиснению внутри кошелька, на сгибе.

– Антон Иваныч, Валевский еще здесь? – неожиданно спросила она. Следователь кивнул. – Отлично, давайте его сюда!

– Что с кошельком? – не утерпел Рубинштейн, когда Половников вышел.

– Ничего, – ответила Амалия. Но по блеску ее глаз шулер видел, что баронесса лукавит. – Кошелек как кошелек, только вот тиснение… Видите? Ничего особенного в нем не замечаете?

Приглядевшись, Рубинштейн заметил, что тиснение складывалось из трех искусно переплетенных букв.

– «О», «З» и «Б»… нет, по-моему, «В», – пробормотал Николай. – И что же они значат?

– «З.В.О.», – поправила Амалия. – «За верность Отечеству». Такие кошельки получали люди, которые… которым удалось отличиться в особой службе или для особой службы. Среди них был Семен Воскобойников, переписчик… то есть все в городе думали, что переписчик. От него мы получали много ценных сведений. Но недавно Семена убили, как раз когда он собирался сообщить нам… – Баронесса осеклась. – Меня послали расследовать это дело, потому что репутация местной полиции нам прекрасно известна – отнюдь не те люди, которым можно давать секретные поручения. Чтобы успокоить их, я придумала причину своего визита – поиски украденной Валевским парюры… потому что его никак не могло быть в этом городе. И пока я убедилась бы, что его здесь нет, я успела бы узнать нужные мне сведения. Но по какой-то причине Валевский оказался именно здесь и постоянно путался у меня под ногами, как и Половников, которого де Ланжере приставил ко мне. В конце концов я освободилась от них обоих, но… но мое расследование продвигалось туго. И хотя я была уверена, что Семена убили те, за кем он следил, нельзя было исключать и обычного ограбления, например. Тем более что с тела исчезли кошелек и золотое кольцо.

– Ах вот как… – медленно проговорил Рубинштейн. – И поэтому вы ополчились на Хилькевича…

– Я не могла с уверенностью утверждать, что он тут ни при чем. Как не могла утверждать и обратного, заметьте. Мы искали улики и перетрясли все лавки, все ссудные кассы, где сбывается ворованное барахло. Прочие меры были лишь для отвода глаз. И в конце концов нам удалось найти кольцо. Но приемщик клялся и божился, что впервые видел женщину, которая его заложила, а если, мол, кольцо ворованное, то на нем ведь не написано, что его украли. В его книге были записаны данные, которые сообщила женщина, но названного ею дома не существует, так что мы снова оказались в тупике. И вот теперь появляется кошелек… причем у самого неожиданного человека. Пока непонятно, что это значит, но я намерена выяснить и на сей раз пойду до конца.

Дверь растворилась, Половников ввел Валевского, который зевал и отчаянно тер глаза кулаками. Светлые волосы Леона растрепались, и если не считать пластырей на физиономии, вид у поляка был как у барина, которого зачем-то вытащили из постели и поволокли на допрос.

– Садитесь, пан Валевский, – пригласила Амалия. – А вы, Антон Иванович, подождите в коридоре.

Не тратя времени на препирательства, следователь вышел, хотя вполне мог бы возмутиться распоряжением. «И все-таки почему он мне столь не по душе? – снова подумала Амалия. – Умный или, во всяком случае, неглупый, вежливый, услужливый, даже не берет взяток…» Но поскольку ее мысли были сейчас вовсе не о Половникове, баронесса вскоре отвлеклась.

– Мне казалось, – уронил Леон в пространство, – мы уже завершили наш разговор.

– Нет, – ответила Амалия и взяла со стола серебряную монетку. – Кажется, это ваш талисман?

Валевский посмотрел на монетку, на лицо собеседницы, понял, что она вызвала его вовсе не для того, чтобы беседовать о талисманах, и решил: настало время ее проучить.

– Я сентиментален, – заявил поляк, – а Наполеон моя большая слабость. Вообще я считаю его величайшим из людей, если хотите знать, сударыня.

– В самом деле?

– Да. Всякий раз, когда я думаю о Наполеоне, у меня захватывает дух. Начинания французского императора во всех областях, его военные походы, его чувство юмора, энциклопедическая образованность, ум… – Глаза Валевского затуманились. – Что за человек, боже мой! И только эта старая ироничная дама, мировая история, могла устроить так, чтобы его победил – нет, не кто-то, равный ему по величию, а плешивый деспот, властелин рабов… и отцеубийца к тому же, если называть вещи своими именами.

– Вы разумеете, кажется, государя императора Александра Павловича? – необычайно кротко осведомилась Амалия, и глаза ее сверкнули золотом.

– Я счастлив, сударыня, что мы с вами поняли друг друга, – не моргнув кивнул Валевский. – Должен признаться, мне с детства надоела вся та чепуха, которую нам вдалбливали в головы, – о выигранном сражении при Бородине, в то время как оно было проиграно, поле битвы оставлено и Москва позорно брошена на произвол судьбы. Особенно смешно, что Кутузова еще и объявляют великим полководцем.

И Леон с любопытством стал ждать, что скажет в ответ сторонница деспотической власти, состоящая к тому же в особой его императорского величества службе.

– Что ж, по поводу сражения при Бородине я, пожалуй, соглашусь с вами, – уронила Амалия. – И по поводу Александра Первого – тоже. Только при всех своих недостатках он был все-таки не самый худший правитель.

– Вы еще скажите, что Наполеон – великий человек, – проворчал Валевский, уязвленный тем, что ему не удалось вывести собеседницу из себя.

– Конечно, великий, – поддержала Амалия, которая видела насквозь все его уловки. – Хотя моя прабабушка, которая знала императора лично, была от него не в восторге. По ее словам, ей встречались генералы и получше, и повыше ростом. По крайней мере, так она писала в письме к мужу сестры.

При мысли, что прабабушка собеседницы видела вблизи самого Наполеона, живого, из плоти и крови, Валевский расстроился окончательно и решил, что в жизни везет вовсе не тем, кто того заслуживает, а вообще черт знает кому. Сам-то он за право видеть Наполеона хоть одним глазом с легкостью отдал бы полжизни.

– Впрочем, довольно о Наполеоне, – не дала ему долго печалиться баронесса. – Лучше скажите мне, сударь, откуда у вас этот кошелек.

– Нашел на улице, – с готовностью сообщил Валевский.

Амалия вздохнула.

– Уверен, он его украл, – подал голос до того молчавший игрок.

– Ах, сударь, сударь, не стоит судить о других по себе! – насмешливо парировал Валевский.

И хотя Рубинштейна было нелегко вывести из себя, поляк все же с удовольствием отметил: шулер переменился в лице.

– В Херсоне вы были без денег, – размышляла вслух Амалия. – Я же помню, мы проверяли ваши карманы. А потом…

Она задумалась.

– Я украл его в Херсоне, – сказал Валевский, чувствуя, что еще немного – и баронесса догадается, от кого именно к нему мог попасть кошелек. – А в чем дело?

– Ни в чем, – ответила Амалия. – Антон Иванович!

И на пороге тотчас же материализовался следователь Половников, у которого был такой бодрый вид, словно шел вовсе не третий час ночи.

– Антон Иванович, – быстро спросила Амалия, – кажется, вы задержались в доме Русалкиных дольше всех? Скажите, вы не заметили там ничего… странного?

Половников задумался и наконец ответил, что странного ничего не было. Русалкин долго искал старые очки, а потом чинил их, в комнатах царил настоящий разгром, и барышня Русалкина плакала, а Евгений Жмыхов очень переживал из-за своей лаборатории.

– Какой еще лаборатории?

– У него лаборатория, – объяснил Половников. – Студент занимается фотографированием, кажется… хотя я не уверен… Когда я заглянул в дверь, мне показалось, что там какие-то куски мыла. А что?

– Так, значит, мыло… – проговорила Амалия, усмехнувшись. – Ах, щучья холера! И что мне стоило заглянуть в ту чертову лабораторию самой!

Баронесса сорвалась с места и скомандовала:

– Антон Иваныч, собирайте людей, мы едем к Русалкиным. А этого, – она кивнула на Валевского, – заприте, да понадежнее!

Затем Амалия схватила со стола ожерелье, подвеску и кошелек и шагнула к двери. Следом за ней поспешил Николай Рубинштейн.

Половников озадаченно покосился на Валевского, который таращил на него глаза, не понимая, что происходит. Впрочем, сам следователь понимал ничуть не больше.

– Однако дела… – пробормотал Половников и, достав платок, вытер им лоб.

А затем произошло нечто сверхъестественное. Во всяком случае, когда Половников потом рассказывал о случившемся сослуживцам, он уверял, что произошло именно нечто сверхъестественное.

Леон Валевский исчез.

Только что поляк был здесь, а в следующее мгновение испарился, скрылся, растворился в воздухе, ушел в параллельное измерение. Дверь не скрипнула, окно не растворилось, а Валевский пропал, словно его никогда тут не было.

Вместе с ним исчезла и серебряная монетка со стола.

 Глава 27  Дама и динамит. – Пропавшая запонка. – Разделяй и властвуй.
Кошка Дуся только-только начала засыпать после полного треволнений дня. Но едва ей нарисовался в сладкой дреме живший по соседству кот Мурзик, хулиган и знатный мышелов, как кто-то начал стучать в дверь. Сон развалился на части, и оказалось, что она находится все в той же разгромленной гостиной, где еще не до конца успели прибраться.

Стук повторился еще громче и настойчивей, и через гостиную, зевая, прошлепала в домашних пантуфлях с лампой в руке Наденька Русалкина.

– Ах, ну что там еще… – простонала девушка, открывая дверь.

Совершив сие простое действие, она вытаращила глаза и отступила назад, едва не выронив лампу.

Перед ней стоял Леон Валевский.

– Ой, – растерянно молвила Наденька. Потому что надо же было, в конце концов, хоть что-нибудь сказать. – А вы…

– Я сбежал, – объяснил Леон. – Это во-вторых. А во-первых, доброе утро. Или доброй ночи? Честно говоря, я не уверен.

После чего он весьма уверенно оттеснил Наденьку в глубь дома и ногой захлопнул дверь.

– Я позову на помощь, – сказала Наденька слабеющим голосом, отступая.

– Не советую, – многозначительно молвил Леон и поглядел на нее загадочно. Настолько загадочно, что Наденька окончательно проснулась.

– Вы не имеете права советовать мне что бы то ни было, – сказала она, начиная сердиться. – Потому что вы обманщик.

– Как и все люди на земле, – парировал Валевский.

– И… и вор!

– Таково мое призвание, и я ничего не могу с этим поделать. Вы же не станете требовать от пианиста, чтобы он колол дрова.

– Ах! – возмутилась Наденька. – И вообще, вы ни во что не ставите российскую словесность!

– Терпеть не могу книги и тех, кто их пишет, – объяснил Леон. – Как-то мне пришлось сидеть в одной камере с сочинителем бульварных романов, так то время было настоящей пыткой. Он прикончил жену согласно рецептам из своих книжек, но его схватили уже на следующий день, незадачливый душегуб замучил меня вопросами, что он сделал не так. А в конце концов оказалось, что его просто видел дворник, когда убивец тащил труп к реке.

– Так вы что, собираетесь меня прикончить? – распахнула глаза Наденька.

– Нет, – честно ответил Леон. – Собственно, я всего лишь хотел вас предупредить.

– Наденька, в чем дело?

На пороге показался взлохмаченный Аполлон Русалкин, который на ходу прилаживал на нос очки.

– Между прочим, – объявил Валевский, – я серьезно рискую. Но, конечно, мне уже раньше следовало догадаться. Такая идиллическая картинка – «Общество любителей российской словесности», возвышенные разговоры… А на самом деле вы просто обыкновенные обманщики. Поделом мне!

– Мы вас не обманывали! – возмутилась Наденька.

– Ну да, конечно, – фыркнул Валевский. – И динамит в лаборатории вы изготовляете исключительно из любви к науке. Мыло похоже на динамит, только вот эффект у них слегка различается, – довел он до сведения слушателей. – Интересно, что вы задумали? Взорвать государственный банк? Обчистить петербургский монетный двор? Или ваши аппетиты куда скромнее и с вас вполне хватит флотской казны, к примеру?

Брат и сестра в изумлении переглянулись.

– Наденька, – жалобно спросил Русалкин, – наш гость что, бредит? Какой динамит? Какая флотская казна?

– Да, притворяйтесь, притворяйтесь! – возмутился Леон. – То-то ваш кузен в лице переменился, когда выяснилось, что люди Хилькевича залезли в его лабораторию. Только учтите, если я догадался, что вы стряпали там динамит, то и она тоже догадается. А в таком случае вас ждут очень серьезные неприятности!

Из скромности, должно быть, Валевский не стал упоминать, что Амалия догадалась о содержимом лаборатории раньше его.

– Нет, это просто поразительно! – вырвалось у Аполлона. – Прежде всего, Женя занимается фотографией. Я не знаю, что вы себе навоображали, но…

– Женя хочет изобрести цветную фотографию, – поддержала его сестра. – Он говорит, что изобретение может принести нам много денег… И мы никогда ему не мешали. Да и кузен нам тоже не мешал, в лаборатории всегда было очень тихо, ни шума, ни запахов…

– С чего вы взяли, что Женя делает динамит? – буркнул Русалкин. – Ну, лежит там какой-нибудь кусок мыла… И что? Да, Женя был расстроен, что негодяи открыли дверь… Но ведь для его опытов нужна была темнота, а теперь ему придется начинать все сначала!

Леон поглядел на его лицо, перевел взор на Наденьку, пытаясь уловить хоть какие-то признаки фальши… Бесполезно: двое – брат с сестрой – были кристально, до отвращения чисты. И, поняв это, он совершенно растерялся.

– Я могу взглянуть на лабораторию? – наконец спросил Валевский. – Только одним глазком.

– Лаборатория не моя, а Жени, – возразил Аполлон. – Не думаю, что я имею право…

– Перестань, Аполлон, – неожиданно поддержала поляка Наденька. – Все равно там дверь сломана. Женечка пытался ее заново закрыть, но створка перекосилась, и он просто ее прикрыл.

– Благодарю вас, – коротко откликнулся Валевский.

Лаборатория, где Евгений Жмыхов, если верить его словам, занимался фотографией, располагалась в сарайчике, который стоял во дворе позади дома. Леон толкнул дверь и вошел. Наденька и Аполлон последовали за ним.

Морщась, Леон втянул носом царивший тут специфический запах, бросил быстрый взгляд на реторты, на какие-то перегонные кубы, склянки, заметил на полке тетрадь и стал листать ее. Вся она была испещрена непонятными формулами и алхимическими пометками.

Вздохнув, Валевский отложил тетрадь и снова осмотрелся. Но нигде поблизости не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего мыло или динамит, столь сильно на мыло похожий.

– Женечка рассердится, – умоляюще проговорил Аполлон, поправляя очки. – Может быть, нам лучше уйти отсюда?

Не отвечая, Валевский подошел к столу, который стоял под окном. Там лежало нечто, прикрытое большим куском мешковины.

Валевский приподнял тряпицу, взял то, что под ней находилось, покрутил в пальцах, поднес к носу – и, вернув на место, поспешно отступил назад.

– Что там? – спросила Наденька и даже на цыпочки приподнялась.

– Мыло, – ответил Валевский каким-то странным голосом. – Куски мыла. Нет, похоже, я действительно ошибся… Идемте отсюда.

– Что вы тут делаете?

В дверях стоял Евгений Жмыхов, но не его появление показалось Наденьке странным в то мгновение. Конечно, студент имел полное право прийти в свою лабораторию хоть в три часа ночи, только вот в голосе его звенела угроза, а брови были неприязненно сдвинуты.

– Мы хотели посмотреть на мыло, – пролепетала Наденька. – Господин Дроздовский… то есть господин Валевский сказал, что это может быть динамит. Ой…

Евгений сжал кулаки и сделал несколько шагов к Валевскому.

– Вы – проныра! – мрачно сказал студент поляку. – А знаете, что бывает с пронырами?

– А вы знаете, что бывает с теми, кто изготовляет динамит? – огрызнулся Валевский, на всякий случай отступив назад. – Или вы собираетесь рассказывать мне сказочки, как вашим кузенам, что занимаетесь тут фотографией, а мыло варите для отдохновения души? Я, черт возьми, по роду своей профессии нередко имел дело со взрывчаткой! И я вам скажу, что вот это, – Леон указал на то, что пирамидой возвышалось под мешковиной, – вовсе не мыло!

Аполлон Русалкин оторопел.

– Так, значит… Женя, он ведь неправду говорит? Женя!

– Аполлон… – дрожащим голосом прошептала Наденька. – Аполлон, мне страшно… Идем отсюда, прошу тебя!

– Боюсь, никто отсюда не уйдет, пока все окончательно не разъяснится, – прозвенел вдруг голос Амалии Корф.

Наденька со страхом обернулась к незваной гостье, которая неожиданно возникла в дверном проеме, и тут Евгений Жмыхов, очевидно, принял решение. Он бросился к кузине, вырвал у нее из руки лампу и отскочил к столу, на котором лежал динамит.

– Ни с места! – закричал студент. Глаза его налились кровью, на лбу вздулись жилы. – Я всех взорву, слышите? Всех! Я брошу лампу на стол, и вы все взлетите на воздух! Сатрапы! Палачи!

– Женя… – пробормотал Аполлон. – Женя, но это же…

Студент затряс головой.

– Всех взорву! – По его щекам катились слезы. – Вы нас вычислили, но вам все равно не жить!

– Леон, – спросила Амалия у Валевского, – там и в самом деле динамит?

– Да, – ответил тот, кусая губы и досадуя на себя.

Наденька покачнулась, и молодой человек поддержал ее под локоть. Евгений бросил взгляд на кузину, и в его лице мелькнуло что-то человеческое… Что-то, чем Амалия обязана была воспользоваться.

– Послушайте, – баронесса старалась говорить как можно спокойнее, – ваша кузина тут ни при чем, и ее брат тоже. Вы хотите, чтобы они тоже погибли?

Рука студента, державшая лампу, дрогнула.

– Не имеет значения, сколько потребуется жертв, чтобы положить конец гнусной тирании, – гордо произнес он.

Услышав его слова, Наденька залилась слезами.

– Можете не уговаривать меня, – добавил Евгений. – Я все равно брошу лампу.

– Дайте им уйти, – неожиданно проговорила Амалия. Она вскинула голову, ее глаза сверкали.

– Что? – Студент явно растерялся.

– Дайте им уйти, – повторила баронесса. – А я останусь. И тогда бросайте лампу.

– Это какая-то ловушка? – недоверчиво спросил Евгений. – Вы пытаетесь меня поймать?

Студент поудобнее перехватил лампу, которая сдавленно зашипела. И Аполлон поймал себя на том, что не может оторвать от нее взгляд.

– Нет, – ответила Амалия. – Просто в отличие от вас я считаю каждую человеческую жизнь самостоятельной ценностью.

– О да, – кивнул Евгений, – и вы блистательно подтвердили вашу теорию, когда несколько часов тому назад убили человека в нашем доме. А ведь его жизнь, если верить вам, тоже была самостоятельной ценностью.

– Вы меня поймали, – согласилась Амалия. – Впрочем, ценность ее стремительно обесценилась, когда тот господин попытался перерезать глотку пану Валевскому. – Баронесса пожала плечами. – Хотя можете думать обо мне что вам угодно. Вы дадите им уйти?

Наденька тихо плакала. Евгений скользнул по ней взглядом, перевел взор на бледное лицо Русалкина и нехотя кивнул.

– Пусть уходят, – сказал он, – я даю им одну минуту. А потом брошу лампу. В конце концов, – добавил студент с усмешкой, – одной служительницы самодержавия будет вполне достаточно. Хотя мы хотели вовсе не этого – мы хотели уничтожить оплот самодержавия.

Баронесса обернулась к Аполлону.

– Там, снаружи, господин Рубинштейн, господин Половников и остальные. Предупредите их, чтобы уходили как можно быстрее. Даже так: бежали со всех ног. Думаю, после взрыва тут останется очень немного.

И Амалия улыбнулась – храбрая женщина, которая намерена была держать лицо до конца, несмотря ни на что.

Русалкин с трепетом посмотрел на баронессу Корф и повел прочь сестру, которая шаталась и еле держалась на ногах от ужаса. Последним из сарая вышел Леон Валевский. Он обернулся к Амалии, хотел что-то сказать, но удержался и быстро скрылся за дверью.

– Вы собирались убить царя? – спросила Амалия у Евгения. – Когда он приедет в ваш город?

Свободной рукой студент извлек из кармана часы и взглянул на них.

– Сорок секунд… Да, мы хотели его убить, но возникла сложность – возле нас постоянно вертелся один переписчик. Уверен, он был вашим агентом. И нам пришлось начать с него.

– Вы убили его и украли вещи, чтобы происшествие больше походило на ограбление, – заметила Амалия. – Кто отнес кольцо убитого в ссудную кассу – ваша кузина?

– Нет, одна девушка. Она разделяла наши идеи.

– А кошелек? – настойчиво спросила Амалия. – Почему вы не избавились от кошелька?

– Я принес его домой, – удивленно проговорил Евгений, – и засунул куда-то. В конце концов, там были деньги! Но потом… Наверное, я просто о нем забыл. У меня хватало забот, потому что динамит никак не получался нужной нам мощности. Как вы его нашли?

– Повезло, – уклончиво ответила Амалия. А про себя подумала: должно быть, Валевский нашел ночлег у Наденьки, обыскал ящики, увидел кошелек с деньгами и стащил его. А уже потом кошелек попал на глаза ей самой. Хотя какое значение это имеет сейчас?

– Пять секунд, – сказал Жмыхов, пряча часы в карман. – Прощайте, баронесса Корф. Надеюсь, вам понравилось в нашем городе…

Интересно, подумала Амалия, на что похожа смерть?

И тут она увидела.

Стекло за спиной Евгения разлетелось мелкими осколками, и в окно головой вперед влетел Леон Валевский. Всей массой своего крепко сбитого тела он врезался в студента, и Евгений, не устояв на ногах, упал. Лампа вылетела из его руки на пол и разбилась.

Лежа на полу, Жмыхов тряхнул головой. На лице его застыло ошеломленное выражение.

– Ах, – просипел он, – так вы заодно! Сатрапы!

Амалия, подбежав к горящим осколкам лампы, ногой затоптала языки пламени. Евгений ударил Валевского и уже собирался схватить Амалию, но тут в дверь ворвались фигуры в мундирах и набросились на студента.

Валевский, которому здорово досталось, приподнял голову. В глазах мельтешили какие-то пестрые пятна, по лицу текла кровь, но тут молодой человек почувствовал на нем теплую женскую руку и странным образом сразу же успокоился.

– Лежите, лежите, – сказала Амалия. – Почему вы вернулись, Леон?

Он и сам хорошенько не знал. Лишь знал, что если бы оставил молодую женщину в одном помещении с обезумевшим бомбистом, то это воспоминание преследовало бы его всю жизнь. Но Валевский не был бы Валевским, если бы не придумал какое-нибудь язвительное объяснение.

– Должен вам признаться, сударыня, – проговорил поляк, – в мире есть две по-настоящему отвратительные вещи: терроризм и тещи. Все прочее я могу вынести.

И, сочтя, что сказал все, закрыл глаза.

В своем особняке Хилькевич подошел к окну. Машинально отметил про себя, что на улице, несмотря на поздний час, довольно оживленное движение. Причем больше всего здесь было полицейских карет. «Что, интересно, они опять затеяли?» – неприязненно подумал король дна.

В дверь постучали, и через мгновение вошел Жорж, чье лицо было густо усеяно кровоподтеками. Сутенер поглядывал на расстегнутую манжету на руке и хмурился.

– В чем дело? – спросил Хилькевич.

– Я запонку потерял, – буркнул Жорж. – Наверняка она где-то здесь. Когда меня приволокли наверх, ее уже не было.

Он покосился на пятнышко крови на ковре, оставшееся там, где упал граф Лукашевский, встал на колени и принялся смотреть под диванами и мебелью.

– Ты извини, что все так получилось, – сказал Хилькевич, налив себе вина. – Надо же было мне кого-то изобличить, чтобы заставить Антонина совершить ошибку.

– А если бы граф ее не совершил? – проворчал Жорж. – Если бы разгадал ваш замысел? Тогда что, вы убили бы меня?

– Нет, конечно, – ответил король дна с широкой улыбкой. – Я ни мгновения не верил, что мой тайный враг – ты.

– Нелепость какая-то, – проворчал Жорж, заглядывая под шкаф. – Куда она могла деться?.. А где Вань Ли?

– Только что ушел. Вася увез тело, так что никто ничего не узнает. – Хилькевич поставил бокал на стол. – Надеюсь, не надо тебе говорить, чтобы ты держал язык за зубами?

– За кого вы меня принимаете! – обиделся Жорж, поднимаясь на ноги. – Черт, любимая запонка была, бриллиантовая… Ищи ее теперь!

Он подошел к Хилькевичу и наклонился, чтобы посмотреть под столом.

– Оставь, – велел Хилькевич. – Слуги найдут, вернут тебе. Никуда она не денется.

– Ага, – ответил Жорж. И вдруг, резко распрямившись, коротко и сильно ударил Хилькевича снизу вверх ножом под сердце.

Король дна издал сдавленный стон и повалился грудью на стол. Жорж дернул щекой и вонзил нож еще глубже.

– Сво… – побелевшими губами просипел Хилькевич. – Как же ты…

Он умолк и захрипел, скребя по столу ногтями.

– К твоему сведению, – спокойно проговорил Жорж, – именно я убил Коршуна. И когда ты стал объяснять, как я все провернул, мне сделалось не по себе. Я думал, ты и впрямь меня вычислил.

Хилькевич шевельнулся.

– Так это ты…

– Нет, – покачал головой Жорж. – У меня к тебе были свои счеты. Давние, давние счеты. Про графа ты угадал правильно – ворону тебе прислал он. И он же укокошил Пятирукова. Я все про него понял, потому что случайно видел, как Антонин толкнул под карету Сеньку-шарманщика. Тогда я решил, что грех было бы не воспользоваться моментом.

И Жорж беспечно улыбнулся, словно рассказывал об удачной проделке, которая сошла ему с рук.

– Что ты там хрипишь? – Сутенер прислушался. – А, понял. Мало денег? Нет, денег мне всегда хватало. А убить я тебя хотел из-за Насти.

По телу Хилькевича пробежала судорога. Он приподнял голову…

– Да, да, – подтвердил Жорж, – из-за твоей жены, которую ты приказал убить ни за что, просто потому, что она была из богатой семьи и ты был ее наследник. Говорят, ты стоял и смотрел, как твой друг Коршун ее душит. – Жорж покачал головой. – Как же ты мог, а? Удавил бы лучше толстую Розалию или любую другую маруху, но Настю за что? Она была такая хорошая! Я с детства ее знал, она никогда никому не делала зла… Я даже обрадовался, когда она вышла за тебя. Думал, что буду чаще ее видеть… потому что сам был недостаточно для нее хорош, понимаешь? И в моей жизни, в моей паскудной жизни, будь она проклята, Настя была единственным человеком, который… который что-то для меня значил, ради которого я бы пошел на все. А вместо этого… – Он дернул щекой. – Я даже не мог побывать на ее могиле, потому что ты бы сразу же начал подозревать неладное. Ты ведь так и не узнал, к кому она ходила, Настя тебе ничего не сказала… – По щекам Жоржа потекли слезы. – А ведь мы просто разговаривали! Мы даже не успели стать любовниками, черт возьми!

– И ты… – прохрипел Хилькевич.

– Что я? – злобно скривился Жорж. – Я трус, да! Тряпка! Ничтожество! Но я затаился и ждал… Я знал, что когда-нибудь настанет миг, когда мне удастся поквитаться с тобой за все. Если бы не эта мысль, я бы давно уже повесился. И тут к нам в город приехала баронесса Корф… Антонин решил, что настал подходящий момент, чтобы тебя свалить, и я подумал: почему бы и не подыграть ему, черт возьми? Тем более что мне нужны были только двое: Коршун и ты. Убить его оказалось так легко! А тебя еще легче, потому что душка Антонин, как оказалось, подложил мне в карман окровавленный нож – наверное, тот, которым он зарезал Агафона. Антонин рассчитывал, что меня будут обыскивать, и улика окончательно меня погубит… а получилось – сделал мне наилучший подарок. Как же приятно иметь преданных друзей!

Недооценил, вяло подумал Хилькевич. Взор ему застилала кровавая пелена. Недооценил… ах, как обидно, как досадно… Думал, кто-то пытается занять его место, а тут всего-навсего личное дело… личное… Из-за Насти, простушки Насти с испуганными глазами, за которую он не дал бы ни гроша… а для кого-то она оказалась самая лучшая на свете. И этот человек, Жорж, слабак, так возненавидел его, что затаился на годы, подстерегая удобный момент для мести. Черт возьми, ведь предсказывала ему цыганка в Орле… нет, в Феодосии, что пропадет из-за женщины, из-за женщины, из-за…

Взгляд Хилькевича застыл, изо рта выбежала струйка крови.

Жорж поглядел на мертвого короля дна, вытер слезы, достал из кармана якобы потерянную запонку и, развалившись в небрежной позе на диване, стал прилаживать ее на место.

– Жорж! – В комнату вошла Розалия. – Жорж, нам пора идти… Виссарион! Что такое? Жорж!

Сутенер застегнул запонку и улыбнулся. Скула адски болела, глаз заплыл, и вообще выглядел Жорж прескверно, но самочувствие у него странным образом было отличное.

– Я его убил, – сказал он просто.

Розалия покачнулась и прислонилась к стене.

– Ты? За что?

– А за то, – холодно ответил сутенер. – Нечего со мной шутки шутить. За порчу лица я любого проучу наглеца. Кто слишком много на себя берет, тот рано или поздно смерть найдет.

Розалия с ужасом поглядела на него и метнулась в дверь.

Через четверть часа в гостиной возле остывающего тела горячо спорили четверо: Жорж, Розалия, Вань Ли и Вася, чьи золотые кудри по неизвестным причинам слегка поредели.

– Но ведь кто-то будет должен занять его место! – кричала Розалия. – Мы не имеем права упускать из рук такое дело!

– Да уж, – согласился Вася. – Зачем нам чужие там, где лучше всего подойдут свои?

– Ну так в чем дело? – пожал плечами Жорж. – Все можно решить умело. Пусть Карен станет во главе предприятия, у него есть обо всем понятие.

– Но он же китаец! – воскликнула Розалия. – Кто станет его слушать?

– В самом деле, – пробормотал Вань Ли, – из-за Китая у нас могут возникнуть неплиятности!

– Он китаец, а я нет, – вставил Жорж. – Будем вдвоем возглавлять совет.

Розалия открыла рот.

– Ты? Ты будешь заправлять делами? А как же я? Как же мои девочки? Кто будет заботиться о нас? Как хочешь, Жорж, но это несправедливо!

И тут Вань Ли впервые показал, что он вполне достоин своей должности.

– Насему юносе пола опелиться, – важно объявил он. – Бели его в дело. Увелен, у девочек с ним не возникнет хлопот.

– А что, хорошая мысль! – заметил Жорж. – Место что надо, удовольствие невероятное, соединяешь приятное… с очень приятным!

Вася, о котором шла речь, порозовел и опустил глаза, а Розалия поглядела на него пристально и приосанилась.

– Мне надо подумать, – томно пробасила мадам Малевич. – Я не готова брать себе в помощники кого попало. Для начала он должен пройти испытательный срок.

– Он согласен, – ответил за Херувима Вань Ли. – А мы с Жоржем будем заново налаживать предприятие. Нелегко придется, но, поскольку конверты из сейфа де Ланжере у нас, думаю, мы быстро найдем с властями общий язык.

– Ну наконец-то ты заговорил по-человечески! – проворчала Розалия.

Все рассмеялись.

– А с этим что делать? – спросил Вася, кивая на мертвое тело.

– Блосить в воду и забыть о нем, – пожал плечами Вань Ли. – Тащи его на белег. Когда найдут, пусть сами лазбилаются, от чего он умел. Хотя, насколько я знаю де Ланжеле, он должен напиться от ладости.

– И не только де Ланжере, по правде говоря, – вставила Розалия и обернулась к Жоржу. – Котик мой, как ты правильно сделал, что избавил нас от него! Я никогда не говорила об этом вслух, просто побаивалась, но Виссарион в последнее время просто зарвался!

– Ничего, – ответил Жорж, скалясь, – уверяю вас, без него нам будет куда лучше, чем с ним.

– Рифму! Рифму! – потребовала Розалия.

– И пусть все невзгоды развеются, как дым! – вставил Вася, улыбаясь.

Розалия хихикнула и крепко взяла его под локоть.

– Я чувствую, мы с тобой сработаемся, красавчик! – пробасила бандерша, а двое остальных мужчин обменялись понимающими взглядами.

 Глава 28  Брожение умов. – Возвращение парюры. – О том, как маэстро Бертуччи не доиграл марш, а повествование подошло к счастливому концу.
В городе О. наступило великое брожение умов.

Сначала обнаружилось, что баронесса Корф – вовсе не баронесса Корф, а ее служанка, в то время как служанка как раз и есть настоящая баронесса. Затем выяснилось, что баронесса – та, которая настоящая, – прибыла в город с особым заданием и что задание будто бы имело весьма отдаленное отношение к поискам похищенной парюры.

Кроме того, среди студентов местного университета начались аресты. Король дна Хилькевич куда-то исчез, да так и не объявился, а в столичных газетах появилась туманная, но оттого не менее зловещая заметка о раскрытии заговора, который имел своей целью отнятие жизни у его императорского величества во время приезда оного величества в некий южный город.

Узнав, что в образе плутовки Дашеньки он имел дело с самой баронессой, а также вспомнив, как давал ей взятку и заглядывал в декольте, полицмейстер де Ланжере заболел от огорчения. Столь вольное поведение было, с его точки зрения, совершенно недопустимо. Но тут жена (та, которая невенчаная) весьма кстати напомнила ему, что губернатор и вице-губернатор проштрафились куда сильнее, расточали хвалы самозванке, приняв ее за аристократку, и что это унижает их куда больше, чем его – фамильярное обхождение с баронессой.

– А Бертуччи, поговаривают, собирался сделать госпоже баронессе предложение, – добавила невенчаная жена, чтобы окончательно излечить хворающего супруга.

– Да ну! – вытаращил глаза полицмейстер. – Той, которая горничная? Вот срам-то! Он же говорил, что не женится ни за какие коврижки!

– Ну мало ли что вы, мужчины, говорите, – вздохнула невенчаная супруга, припоминая красивые черные глаза маэстро.

– Ты слышал о Бертуччи? – спросила венчаная супруга, едва де Ланжере после долгого трудового дня вернулся домой. – Вот смех-то!

– Мне некогда заниматься всякими пустяками, – с достоинством ответил полицмейстер, падая в кресло. – Мы, матушка, на государственной службе заговоры распутываем, а заговорщики не дремлют!

– А что с похищенными украшениями? – спросила законная половина. – Удалось найти что-нибудь, кроме ожерелья?

– Увы, нет, – вздохнул де Ланжере, с горечью косясь на ее жеваную шею.

И в самом деле, если дней через пять заговор был раскрыт окончательно и все бомбисты взяты под стражу, то парюра, украденная у Агаты Дрейпер, как в воду канула. Валевский на все расспросы о ней упорно отвечал, что не имеет к ее исчезновению ни малейшего отношения.

Его вновь арестовали после того, как он прыгнул в окно, чтобы спасти Амалию, но отделили от остальных заключенных и обращались с ним с подчеркнутым уважением. Однако какие бы услуги поляк ни оказал баронессе, за ним числилось слишком много дел, чтобы его могли отпустить, и в конце концов было решено перевезти его в Варшаву, где должно было состояться самое громкое слушание – по поводу дерзкого ограбления Польского банка, произошедшего аж несколько лет назад.

– Эх, сошлют меня на каторгу… – вздыхал Валевский, поедая божественные эклеры, которые ему приносили по особому разрешению от шеф-повара гостиницы «Европейская». – Холод, Сибирь, тоска и уголовники… Что может быть гаже? – Леон доел последний эклер, облизнул пальцы и с ностальгией покосился на пустую тарелку. По натуре Валевский был сладкоежкой, что вовсе не мешало ему сохранять завидную фигуру. – И будет мне так плохо, что я, пожалуй, даже начну читать книги. Еще и заделаюсь поклонником какого-нибудь Дюма или, не приведи господи, Достоевского. – Молодой человек скривился от отвращения.

Баронесса Корф, слышавшая его слова, не смогла удержаться от улыбки.

– Вам понравится Дюма, – сказала она. – Кроме того, я не уверена, что вы задержитесь на каторге, пан Валевский.

– У меня слабые легкие, – пожаловался Леон и в доказательство кашлянул два раза. – Я простужаюсь на любом сквозняке, а ваша каторга для меня – почти наверняка чахотка и скорая смерть. И кто будет обо мне жалеть? – Он пожал плечами. – Никто!

– Почему вы вернулись? – спросила Амалия.

– Воображаете, что я сделал это ради ваших прекрасных глаз? – задорно осведомился поляк. – Можете не волноваться. Вы спасли мне жизнь, когда тот мерзавец пытался перерезать мне горло, и я счел, что долг платежом красен. – Он зевнул и прикрыл рот рукой. – Кстати, вы нашли парюру?

– Нет, – ответила Амалия. – Но де Ланжере ее ищет.

– Значит, украшения никогда не будут найдены, – философски подытожил Леон.

Когда Амалия вышла из здания тюрьмы, она сразу же заметила Наденьку Русалкину, которая стояла на противоположном тротуаре и, судя по всему, кого-то ждала. Увидев баронессу, девушка поспешно подошла к ней.

– Мы можем поговорить, сударыня? – проговорила Наденька, волнуясь. – Это… это может быть очень важно.

Амалия пригласила ее к себе в гостиницу, и вскоре барышня Русалкина уже входила в ее номер. В дверь заглянула Дашенька, сменившая наряд госпожи на более привычный, справилась, не нужно ли чего баронессе, и удалилась.

– Я бы хотела спросить о Женечке, – заговорила Наденька, нервно комкая в пальцах ручку сумочки. – Что его ждет?

Амалия поморщилась.

– Его будут судить. Заговор, убийство агента… Вряд ли он легко отделается.

– Вот как… – протянула Наденька, и по ее тону Амалия поняла, что вовсе не судьба кузена волновала девушку. – А… а пан Валевский?

– Его тоже будут судить, – ответила баронесса, – хоть и за другие дела, в которых он замешан. Конечно, у него будут некоторые смягчающие обстоятельства, к примеру, его помощь в моем собственном расследовании, но тут не все просто. Да и в деле с парюрой никто не снимал с него подозрений, а многие высокие лица придают ему очень, очень большое значение.

– Скажите, а если бы… – Наденька нервно завела за ухо прядь волос, – если бы он вернул драгоценности… его бы могли отпустить?

Амалия удивленно подняла голову, и Наденька, решившись, взяла обеими руками свою сумочку, вытряхнула ее содержимое на стол.

– Вот, – проговорила Наденька. Губы девушки дрожали. – Тут… тут все.

В самом деле, тут было все – заколки и пуговицы, украшенные сапфирами и бриллиантами, кольца и запонки… И диадема, сплющенная, очевидно, для компактности формы.

– Я не сразу нашла, – принялась рассказывать Наденька в ответ на вопросительный взгляд Амалии. – Он принес мне подарок… большую коробку с нитками, булавками и иголками… Там они все и лежали – на дне, под лентами и прочим… – Девушка покраснела. – Подарок был чудесный… у меня в жизни не было ничего подобного. И главное, он даже ни слова мне не сказал… Я перепрятала драгоценности и никому, даже брату, о них не обмолвилась. А потом увидела Леона под окном, поздно вечером… и решила, что он вернулся за драгоценностями. Я думала только о том, как бы его спровадить… в голову мне лезли разные гадкие мысли, я думала даже его выдать властям. Я же никогда не была богатой… и не подозревала, что это такое. Но он ушел утром… просто ушел. И мне стало так стыдно… И еще более стыдно, когда в дом ворвались те грабители, и он пытался нас защитить…

Так, подумала Амалия, стало быть, старый библиотекарь плохо обыскал вещи Валевского, или же ловкий вор сумел его обмануть и надежно скрыл свои сокровища… Все-таки она была права: именно поляк украл парюру у Агаты Дрейпер. Украл – и отдал просто так девушке, которая была чем-то ему симпатична.

– А ожерелье? – внезапно спросила Амалия. – Что вы можете сказать о нем?

Но Наденька только покачала головой.

– Там не было ожерелья, что вы… Я все отдала, что там было.

Амалия поглядела ей в лицо, тщательно осмотрела все предметы, лежащие на столе, и, отделив брошку, протянула ее девушке.

– Она не из парюры. Оставьте ее себе.

Наденька отчаянно покраснела и сглотнула.

– Я не могу… Какое я имею право? Ведь вещи не мои…

– Имеете, имеете, – перебила ее Амалия. – Парюра будет возвращена в собственность императорской семьи, но прочих драгоценностей это не касается… Думаю, в ларце Агаты Дрейпер была не только парюра, но и другие украшения. Помнится, мне показывали какое-то кольцо, оно тоже не являлось частью парюры…

Валевский, подложив ладонь под щеку, дремал, когда лязгнула дверь. Приоткрыв глаза, он увидел на пороге силуэт в светлом платье и недовольно отвернулся.

– Я чувствую себя так, будто уже на каторге, – объявил арестант, капризно выпятив нижнюю губу. – А между тем меня только завтра должны увозить… Ну что еще?

Амалия подошла совсем близко, и Валевский увидел, что баронесса улыбается.

– Леон, – неожиданно сказала она, – не хотите рассказать мне, каким образом вы украли парюру?

Валевский приоткрыл глаза, заворочался на жесткой постели, проворчал:

– Я уже говорил вам: я ее не брал.

– А у меня другие сведения, – возразила Амалия. – Кроме того, просто варварство – так портить диадему, чтобы впихнуть ее в чемодан. Ну? Так вы ничего не хотите мне рассказать? Вы отдали драгоценности одной особе… отдали просто так, потому что вам стало ее жаль или по другой причине… Но себе вы должны были оставить хоть что-то на память о столь замечательном деле. Что именно, Леон? Ожерелье? И что с ним потом стало?

Валевский сощурился и стал тереть кулаками глаза. И откуда баронессе удалось узнать, что он в самом деле оставил себе ожерелье, но потом, когда его схватили Пятируков и граф и поволокли к королю дна, изловчился по дороге незаметно выбросить драгоценность в кусты? Само собой, это было не слишком дальновидно, но если бы ожерелье нашли при Леоне, ему бы грозила неминуемая смерть…

А потом ожерелье нашла собака и принесла своему хозяину, следователю Половникову, который разработал целый план, как с помощью безделушки избавиться от надоевшей жены и ее любовника. А потом… потом произошло еще много всяких интересных событий.

– Я хочу спать, – буркнул Валевский.

Амалия поглядела на него, покачала головой и скользнула к двери.

– Кстати, я понятия не имею, о чем вы говорите, – сказал Леон ей вслед. После чего отвернулся к стене и преспокойно заснул.

Назавтра баронесса Корф, столь удачно исполнившая данные ей поручения (как истинное, так и мнимое), отбывала из города. Вновь вокзал был украшен гирляндами цветов, и маэстро Бертуччи, сидя на белой лошади, поправлял рукава, чтобы дать сигнал к началу «Пребраженского марша».

Для баронессы, уезжавшей со своей горничной и хорошим знакомым господином Рубинштейном, был подан особый вагон. В то же самое время с дальних путей вокзала готовился отбыть другой поезд – с решетками на вагонах. В одном из таких вагонов сидел Леон Валевский и, хмурясь, глядел сквозь зарешеченное окно на пути.

– Слышь, поляк, – сказал конвоир, заглядывая к нему, – к тебе дама.

У Леона было скверное предчувствие, что он знает, кем именно является посетительница, тем более что только одна особа в городе могла выговорить себе право навестить узника перед его отправкой в Варшавскую цитадель. И в самом деле, вскоре рядом с ним стояла Амалия Корф.

– А вы хорошо выглядите, – заметила баронесса. – Почти все порезы зажили.

– Неужели вас интересует, как я выгляжу? – осведомился Валевский с намеком на сарказм в голосе.

– Скорее ваш внешний вид должен интересовать вас, – парировала Амалия. – Воображаю, что будет твориться, когда вас привезут в Варшаву! Все репортеры выбегут вас встречать, и может быть, им даже разрешат сделать снимки. Так что в ваших же интересах хорошо выглядеть, Леон!

– Не называйте меня «Леон», – попросил Валевский, сверкнув глазами. – Каждый раз, когда вы произносите мое имя, у меня в груди что-то переворачивается, и я начинаю опасаться за свое здоровье.

И молодой человек надулся, услышав веселый смех собеседницы.

– Ну ладно, пан Валевский, – заговорила Амалия по-польски, протягивая ему коробку. – Держите! Это вам на прощание от месье Андре. Так сказать, чтобы подсластить вашу горькую участь.

Валевский открыл коробку и увидел в ней дюжину эклеров – тех самых эклеров, которые делал для него шеф-повар «Европейской». Конвоир, который до той поры смирно стоял в дверях, встревожился.

– Простите, сударыня, – забурчал он, – но запрещено передавать арестантам еду… Запрещено! Мало ли что там окажется…

– О, не беспокойтесь, сударь, – ответила Амалия, смеясь. – Само собой, в самом большом эклере спрятаны отличные напильники, чтобы облегчить узнику бегство… – Вдруг баронесса оборвала смех и, строго поглядев на конвоира, заговорила уже другим, холодным тоном: – Вы что? Не знаете, что ли, с кем говорите? Стыдитесь! Ваши предположения вовсе не делают вам чести…

Струхнувший конвоир зачем-то отдал честь, запер дверь камеры на колесах и проводил даму наружу, где ее уже ждал вице-губернатор Красовский.

– Его императорское величество приезжает через неделю, – сообщила ему Амалия. – Полагаю, мне не стоит давать вам указания, как именно следует его встречать. Однако рекомендую вам воздержаться от упоминаний об арестах в университете, равно как о том, что я здесь делала. Визит должен пройти как обычно, и ничто не должно его омрачить.

Красовский заверил баронессу, что сделает все от него зависящее, дабы его императорское величество чувствовал себя в О. как дома.

– А что с парюрой? – не удержался вице-губернатор. – Господин де Ланжере говорил мне – вы отыскали все предметы, кроме одного.

– Да, не хватает брошки, – вздохнула Амалия. – Но это пустяк, я уверена, ювелиры по эскизам сделают вторую, точно такую же.

– А как именно вам удалось найти парюру?

– Секрет! – ответила Амалия, лучась улыбкой.

Она поднялась на перрон, дружески кивнула библиотекарю, чья старческая физиономия выглядывала из-за рядов зевак, и насмешливо покосилась на репортера, который, стоя впереди всех, быстро-быстро писал что-то в своем блокноте. Душа Стремглавова пела – редактор пообещал ему оплатить заметку об отбытии высокой особы по пять копеек строчка, и журналист поневоле стал склоняться к мысли, что вовсе не надо ему ехать в столицу, когда можно сделать карьеру и здесь. Кроме того, у него была наготове отличная история для друзей – о том, как он звал замуж горничную Дашеньку, но та ответила отказом, и только потом ему стало известно, что предложение он делал никакой не Дашеньке, а самой натуральной баронессе Корф.

Де Ланжере подал знак Бертуччи, тот взмахнул рукой, и оркестр принялся исполнять «Преображенский марш». Половников, стоявший в толпе провожающих, приосанился. Он только что получил очередной орден за неоценимую помощь в расследовании и, кроме того, занял место безвременно почившего господина Сивокопытенко. Теперь дома у Половникова жила новая служанка, которая отменно стирала, гладила, готовила и вдобавок присматривала за детьми. Антон Иванович каждый день ходил в чистой рубашке, а большего от нее (по крайней мере, пока) он не требовал.

Николай Рубинштейн помог Амалии подняться в вагон. Щурясь из-под шляпки на солнце, баронесса оглядела флажки и ленты на здании вокзала, толпу на перроне и улыбнулась.

– Поезд отправляется! – прокричал кондуктор.

Дашенька бросила последний взгляд на господина Бертуччи, который сидел на лошади, приковывая к себе восхищенные взоры, и со вздохом направилась в глубь вагона.

– Ты что-то невесела, – заметила Амалия. – Что, тебе не хочется уезжать?

– Вовсе нет, – возразила Дашенька, – мне хочется домой.

Амалия подошла к окну. Перрон потек мимо окон, застучали колеса. Де Ланжере, стоя впереди провожающих, махнул платком.

– Приезжайте к нам еще! – крикнул он и прослезился от избытка чувств.

Амалия сняла шляпку и села на диван. Николай устроился напротив. Ему многое хотелось сказать спутнице, но, по правде говоря, больше всего он корил себя за то, что не догадался тогда прыгнуть в окно, как Леон Валевский. Все-таки по природе Рубинштейн был вовсе не подготовлен к подобным поступкам. И он невольно пожелал про себя, чтобы Валевский пробыл на каторге как можно дольше.

А де Ланжере, провожая взглядом удаляющийся поезд, снял шляпу и вытер платком лоб, буркнув себе под нос:

– Фу, слава богу…

В следующее мгновение он услышал в толпе аханье и возгласы. Обернувшись, полицмейстер увидел, как Бертуччи, бросив оркестр, на своей лошади галопом мчится вслед за уезжающим поездом. Де Ланжере вытаращил глаза.

– Он что, сошел с ума? – слабым голосом спросил полицмейстер. – Кого он хочет догнать, а?

– Кажется, я знаю кого, – объявила в толпе его невенчаная жена и захлопала в ладоши, словно поступок Бертуччи мог как-то касаться ее лично.

В поезде Николай Рубинштейн поглядел в окно и удивленно приподнялся:

– Амалия Константиновна… Смотрите, за нами кто-то едет!

– Дашенька! – крикнула Амалия. – Дашенька!

Но та уже все поняла и метнулась в коридор.

Бертуччи, нагнав поезд, перебрался с седла на подножку вагона. Дашенька подала ему руку и помогла забраться в вагон.

– Знаете, я только сейчас понял, – признался потомок итальянцев. – Я совсем не хочу с вами расставаться, Дашенька… кем бы вы ни были.

Лошадь, оставшись без всадника, продолжала бежать за поездом. Тогда баронесса приказала остановиться, забрать животное и закрыть его в особом вагоне для перевозки лошадей. И хотя ее распоряжения были чем-то совершенно неслыханным, ведь поезду не полагалось останавливаться не на станции, машинисту и кондукторам все же пришлось подчиниться.

Меж тем как курьерский поезд мчал Амалию и ее спутников в Санкт-Петербург, другой поезд увозил к польской границе Леона Валевского, который сидел в своей камере в обнимку с коробкой эклеров и вздыхал так, что мог бы разжалобить камень.

Наконец Валевский поглядел в окно, прикинул, что они уже успели отъехать достаточно далеко, и решил, что по жаре эклеры могут испортиться. Открыв коробку, Леон принялся уничтожать прощальный подарок шеф-повара Андре и баронессы Корф, но тут его ждал сюрприз – в самом большом эклере арестант обнаружил… связку тонких и чрезвычайно острых напильников.

Некоторое время молодой человек сидел, таращась на них и беззвучно шевеля губами. Потому что вспомнил ироническую реплику Амалии о том, что, разумеется, она позаботилась передать ему средства для облегчения побега. И в конце концов Леон решил, что баронесса Корф – чертовски коварная особа, которая всегда поступает так, как хочет, и способна на то, чего от нее не ждешь.

Однако у него была собственная гордость, и меньше всего поляк хотел быть обязанным своим бегством баронессе Корф, которую, по совести, терпеть не мог и которая вообще-то, по логике вещей, являлась его заклятым врагом.

Поэтому он выкинул напильники в щель между досками пола, доел эклеры, вытер о себя руки и вытащил откуда-то – истории так и осталось неизвестным, откуда именно, – предмет, напоминающий дамскую шпильку для волос. Поколдовав над ним, Леон вставил его в замочную скважину, затаил дыхание и мягко повернул…

Через пять минут тот же конвоир, который не без основания подозревал эклеры шеф-повара Андре в том, что они могут содержать недозволенную законом начинку, в одном нижнем белье лежал в камере Леона. Руки конвоира были связаны, а во рту торчал кляп, сделанный из его же носка. Судя по выражению лица солдата, ему данный факт был сильно не по душе.

Валевский переоделся в форму своего стража, огрел того на прощание по голове, чтобы не вздумал сорвать его планы, повернул лежащего без памяти узника лицом к стене, заботливо накрыл одеялом и вышел.

Напоследок Валевский тщательно закрыл за собой дверь.

На ближайшей станции конвоир, из-под фуражки которого задорно торчал вихор светлых волос, отлучился по нужде, да так и не вернулся. И, поскольку поезд не мог ждать, состав отправился без него.

Возможно, конвоир стал жертвой разбойников, которые специализировались исключительно на охранниках арестантских вагонов. Возможно, зачитался романом Дюма или Достоевского и пропустил отправление своего поезда. Или, возможно, встретил девушку своей мечты и решил, что есть на свете дела более важные, чем стеречь мазуриков, которые и без него попадут туда, где им уготовано место. А возможно, просто провалился в параллельное измерение.

Так или иначе, он бесследно исчез.

 Примечания 
 1 
Ну конечно (франц.).

 2 
Польша в описанное время входила в состав Российской империи. (Здесь и далее примечания автора.)

 3 
Набор украшений, созданных в одном стиле (выражение XIX века).

 4 
Александр Валевский – сын Наполеона и польской аристократки Марии Валевской, французский сенатор. Леоном звали другого сына Наполеона – от Элеоноры Денюэль де ла Плэнь.

 5 
Польское ругательство.

 6 
Laidak – мерзавец (польск.).

 7 
Простак (польск.).

 8 
Об этом читайте в рассказе Валерии Вербининой «Сокровище короны».

 9 
«Первый любовник», здесь – молодой красавец (театральное амплуа в XIX веке).

 10 
То есть орден Анны.

 11 
Такая цитата действительно имеет место быть в письмах Александра Сергеевича.

 12 
То есть поезд-экспресс.

 13 
Как мило! (франц.).

 14 
Сто рублей. Заработок рабочего или гувернантки был, к примеру, двадцать рублей в месяц, следователя – двести рублей.

 15 
Подробнее читайте в романе Валерии Вербининой «На службе его величества», издательство «Эксмо».

 16 
О поэте Нередине (кстати, близком знакомом баронессы Корф) подробнее читайте в романе Валерии Вербининой «Похититель звезд», издательство «Эксмо».

 17 
Южное ругательство.

 18 
À la russe – в русском духе (франц.).

 19 
Кое-что о господине Верещагине можно узнать из романа Валерии Вербининой «Отравленная маска», издательство «Эксмо».

 20 
Мой дорогой (франц.).

 21 
Подробнее об этом читайте в романе Валерии Вербининой «Путешественник из ниоткуда», издательство «Эксмо».

 22 
Дворники в императорской России занимались также регистрацией жильцов, проживающих в доме, и в случае чего полиция всегда обращалась к ним за сведениями.

 23 
Из письма А.К. Толстого Б.М. Маркевичу от 26 апреля 1869 года; опубликовано (как и указал библиотекарь) в сборнике «Письма Б.М. Маркевича к графу А.К. Толстому, П.К. Щебальскому и друг.», СПб., 1888.