Екатерина Лесина - Бабочка маркизы Помпадур

Золотая бабочка запуталась в волосах. Высветленные пряди рассыпались по подушке, и человек подумал, что так даже лучше.

Мертвая – она спокойна.

Бабочку он снял, аккуратно освобождая из волосяных тенет, и на черной коже перчатки заколка выделялась ярким пятном. Бедная мертвая бабочка…

Ее человек вернет.

Позже.

Он спрятал ее в жестяную коробку, которую носил с собой скорее по привычке, чем из необходимости. В коробке еще оставались ментоловые леденцы, и к вечеру бабочка пропахнет мятой. Но запах этот выветрится раньше, чем аромат ее духов. Тяжелые, они пропитали эмалевый узор крылышек и сам металл. И куртку человека тоже.

Ей нравилось метить свои вещи, хотя бы запахом.

Чертова кошка.

Мертва. А выглядит так, будто заснула. И человек прижал пальцы к шее, убеждаясь, что пульс отсутствует. В ее пустых глазах отражалась комната: желтые шторы, белый потолок и длинный светильник с соломенным абажуром, чем-то похожий на журавля в шляпе. Она любила необычные вещи.

Понимание пришло с ужасом.

Мертва!

Совсем мертва. Бесповоротно. Всегда дразнила, уходила, но возвращалась, даруя милость поцелуя. И порой позволяла больше.

– Ты же понимаешь, – говорила она, глядя в глаза. – Это лишь игра такая…

Или не говорила, но смотрела. Человек понимал ее так же хорошо, как себя. Лучше, чем себя.

Он опустился на колени перед кроватью и, закрыв лицо руками, заплакал. Слез не было, но сдавленные рыдания сотрясали его тело.

– Прости, прости…

Он не представлял, как будет теперь жить. Без нее? Он не умеет. И не желает учиться.

Хлопнула дверь, и раздались шаги.

– Дорогая, ты где? Я вот… – незваный гость вошел в комнату и застыл на пороге. Какое же глупое у него выражение лица. И что она нашла в нем? Что она находила во всех этих сволочах, которые тянулись к ней, желая одного – владеть ею единолично. А она принадлежала человеку и только ему. Обещала ведь.

Он заставил ее сдержать обещание.

– Кто ты такой? – мужчина держал в руках алые розы и пакет, из которого выглядывала бутылка.

Человек неловко поднялся, он открыл было рот, желая высказать все, что думает, но понял: никому это не интересно. И просто поднял пистолет. Дважды нажав на спусковой крючок, он зажмурился от громкого звука, но заставил себя выстрелить и в третий раз, прижимая ствол к льняному пиджаку.

Крови было на удивление немного. И вид ее отрезвил.

Кару не вернуть, но… у него получится жить дальше. Если, конечно, его не поймают. А для этого человек должен сделать так, чтобы эту парочку не искали. Они сами позаботились об уединении, человек же сделает остальное.

Он аккуратно упаковал вещи, не забыв паспорта. Тела перетащил в багажник – это отняло много сил, но расчленять человек не решился. Ему претил не столько вид крови, сколько необходимость изуродовать Кару, пусть бы и мертвую. Может, хотя бы теперь она упокоится с миром.

Упокоится навсегда в старом колодце заброшенной деревни, которую он проезжал, когда гнался за призраком Кары. Ведь хотел просто поговорить, объясниться… он не собирался никого убивать.

Конечно, не собирался. Он умолял ее вернуться, а она смеялась.

Довела!

Сама во всем виновата. Слишком долго испытывала любовь на прочность. И вот чем все закончилось.

Свалив трупы, человек отправил в колодец и чемоданы. Перегнувшись через край, он долго вглядывался в темноту, но не видел ничего. Хорошо. Здесь ее не найдут. А что сбежала… Кара всегда сбегала. Вернувшись в дом, человек старательно замыл кровавое пятно, заправил кровать – белье не перестилал, пусть тот, кто пойдет по следу Кары, убедится, что в этом доме она была, и не одна.

Вино открыл, выплеснув часть в умывальник.

Два бокала. Цветы.

Тот, другой, наивно полагавший, что удержит Кару, не будет разочарован. А гнев его послужит хорошим мотивом для обвинения в убийстве. Если, конечно, тела найдут…

Вернувшись домой, человек достанет золотую бабочку из плена коробки и будет долго любоваться ею. До рези в глазах, до голоса в голове.

– Думаешь, избавился от меня? – Кара всегда говорила насмешливо, выпячивая нижнюю губу, точно собираясь плюнуть в собеседника.

– Я тебя убил.

– Нет. Тебе так только кажется.

– Ты мертва.

– Посмотрим, – она засмеялась тем особенным хрипловатым смехом, который прежде сводил человека с ума. – Мертвые иногда возвращаются.

Он отбросил бабочку, и та упала на ковер. Желтое пятнышко на алом. Золото на крови.

Надо ее отправить Лехе. Пусть гадает, что значит этот подарок.

Дитя родилось некрасивым.

Мать его, Луиза Мадлен, долго и с удивлением разглядывала младенца, пытаясь найти хоть что-то, что вызвало бы в ее сердце трепет, перерождающийся в любовь. Однако сердце стучало ровно, а в душе появлялась лишь брезгливость.

Девочка была невелика, красна, что, по уверениям повитухи, было обыкновенно для младенцев, и нервозна. Она дергала ручонками, шевелила крошечными ножками, будто бы желая сбежать из холодных материнских рук. Сморщенное личико не имело никакого осмысленного выражения, хотя Луизу Мадлен уверяли, будто бы дети, в мир приходящие, все ангелы.

От этой, пусть бы и омытой, пахло кровью, и Луиза Мадлен живо вспомнила испытанные при родах муки, дав себе слово, что никогда более не подвергнет себя подобному испытанию.

– Найдите ей кормилицу, – она вернула младенца повитухе, испытывая лишь облегчение оттого, что ей нет нужды возиться с этим существом.

За прошедшие годы благосостояние ее супруга, Франсуа Пуассона, некогда служившего обыкновенным лакеем и взятого в мужья исключительно ради того, чтобы числиться замужней дамой, улучшилось. Во многом произошло это благодаря стараниям Луизы. Она точно знала цену собственной красоте, а также мужским желаниям, которым можно было пойти навстречу в обмен на некие услуги.

С рождения отличаясь твердым характером и неженским умом, Луиза Мадлен оставалась равнодушна к красивым речам, стихам – находились безумцы, полагавшие, будто пара рифмованных строк способна растопить ее сердце – и дешевым дарам. Она предпочитала вещи куда более земные, здраво полагая, что молодость и красота отнюдь не вечны.

Не способная к любви, она не испытывала душевных терзаний по поводу измен, но радовалась лишь тому, как удачно складывается карьера мужа. Будучи человеком тихим и где-то робким, Франсуа всегда и во всем слушался супругу. Нет, она не принуждала его скандалами либо иными чисто женскими способами, каковых было великое множество, от шантажа до слез и уговоров. Луиза знала, что муж свято верит в ее ум и талант, а также в то, что должен благодарить Господа, ниспославшего ему такую замечательную женщину. И в награду за послушание он постепенно превращался в человека солидного, степенного, обладающего небольшим капиталом и, главное, состоящего при дворе поставщиком провиантского ведомства, что позволяло этому капиталу прирастать год от года.

Он обзавелся лысиной и брюшком, внушавшим каждому, что вот идет достойный господин, чья жизнь спокойна, размеренна и будет таковой до самой его смерти.

Впрочем, в последнее время появились у Луизы некоторые подозрения. И не будь она столь утомлена беременностью – а та протекала тяжко, – то всенепременно занялась бы делами мужа.

Он объявился под вечер, хотя Луиза велела послать к нему мальчишку с запиской, где говорилось, что Франсуа наконец-то стал счастливым отцом.

– Где ты был? – строго спросила Луиза Мадлен, когда супруг все ж явился. Разрешившись от бремени, она словно бы скинула тяжкий груз, из-за которого три последних месяца вынуждена была провести в постели, мучаясь тошнотой, мигренями и отеками. Постоянное недомогание ослабляло ее, делая ко всему некрасивой.

Повитуха еще тогда предсказала девочку, мол, они крадут у матерей красоту.

И пожалуй, именно в тот момент Луиза Мадлен поняла, что не сможет полюбить дочь. Однако сейчас младенец был в детской, а муж лепетал нечто невнятное о делах и сделках…

Что он смыслит в делах?

И уж тем более в сделках?

Пахло от него дешевым вином и женщинами, тоже, впрочем, дешевыми.

– Что-то я не вижу, чтобы ты был рад рождению дочери, – сказала Луиза Мадлен. – Меж тем Жанна-Антуанетта – очаровательное дитя. Тебе следует взглянуть на нее.

– Я взглянул, дорогая моя. И уверен, что ты уже обрадовала ее отца.

Он был чересчур дерзок, чтобы списать это лишь на вино. Следовательно, случилось что-то такое, что перечеркнуло всю жизнь Франсуа, вынудив его сказать то, о чем он думал давно.

– Ты меня обвиняешь? – Луиза испытала лишь удивление: неужели этот слабый человек решился выйти из-под ее опеки. И на что он рассчитывает?

– Я от всего сердца желаю тебе счастья… и вашей дочери тоже.

– И что ты собираешься делать?

Луиза знала, что один он не способен ни на что, и хотела было ответить, что без ее поддержки Франсуа вскоре вновь станет лакеем, если не хуже того.

– Я встретил женщину, которую люблю всем сердцем. Тебе этого не понять! Ты холодна что телом, что душой. Уж не знаю, что в тебе находят другие, однако я устал. Она же скрасила мое одиночество, отогрела…

Франсуа раскраснелся от собственных речей, особенно нос и вяловатый подбородок, под которым прятались еще два подбородка. Он говорил громко, размахивая левой рукой, точно отгоняя те возражения, которые могла бы выдвинуть Луиза Мадлен. Она же силилась понять: неужели найдется такая безумная женщина, которая захочет взять себе вот этого никчемного мужчину? И лишь по зову сердца? Если так, то Луиза была рада своей неспособности любить.

Тем же вечером Франсуа покинет дом, забрав с собой и все деньги, которые только сумеет найти, а также батистовые сорочки, платок с кружевами, серебряные ложечки и совершенно новую шляпку Луизы, подаренную, между прочим, не им.

И совсем немного времени пройдет, прежде чем Луиза Мадлен убедится в верности собственных предположений. Кем бы ни была та, другая женщина, которую столь рьяно нахваливал глупый Франсуа, но двигала ею отнюдь не любовь. Он же, беспечный мотылек, бросил к ногам красавицы – Луизе хотелось думать, что та, другая, все же обладала красотой или хотя бы приятной внешностью, – и свой капитал, и жизнь, и все перспективы. Он проворовался, наделал долгов и не нашел ничего лучше, чем сбежать, оставив жену и новорожденную дочь беззащитными.

Вернее, оставил бы, будь Луиза несколько иного характера.

После ухода мужа она, найдя в себе силы подняться с постели, лично написала письмо другому человеку, опека и поддержка которого помогали пережить тяжелые месяцы беременности. Луиза несколько сомневалась, захочет ли этот человек ее видеть: в последние недели он вовсе не баловал Луизу вниманием. Однако ей повезло.

Норман де Турнем, финансист, куда более удачливый и осторожный, нежели Франсуа, появился ночью. Он пришел один и долго, внимательно разглядывал новорожденное дитя, выискивая в ней собственные черты. Луиза, ради этой встречи преодолевшая брезгливость и взявшая младенца на руки, терпеливо ждала.

– Она не будет такой красавицей, как ты, – произнес Норман. И эти слова наполнили сердце Луизы теплотой. Пожалуй, если бы и был во Франции, да и во всем мире человек, которого она способна была бы полюбить, то им являлся Норман.

Первая их встреча, случившаяся около двух лет тому назад, мало напоминала встречи с иными мужчинами. Луиза Мадлен удостоилась беглого взгляда и насмешливо приподнятой брови. Сама же она, забыв об обычных уловках, ответила тоже взглядом, прямым и жестким.

Норман де Турнем кивнул.

Луиза отвернулась.

Он сам нашел ее и обратился так:

– Мадам, я много слышал о вашей несравненной красоте, но эти слухи оказались преувеличением. Мне встречались и куда более прекрасные дамы. Однако я ничего не слышал о вашем характере.

– Характер – не то, что делает честь женщине.

– Честь женщины – весьма неустойчивое понятие. И чем дольше я живу, тем больше в этом убеждаюсь. Скажите, мадам, что привлекает вас в мужчинах?

– Деньги, – честно ответила Луиза Мадлен и, поведя очаровательной белизны плечом, на котором чернела бархатная мушка, добавила: – И возможности.

– Вы откровенны.

– Как и вы.

Она разглядывала этого невысокого и невзрачного мужчину, одевавшегося просто, если не сказать – бедно. Его лицо было грубо, а взгляд – холоден. Но именно холод заставил сердце Луизы чуть-чуть вздрогнуть. Ее саму так еще никогда не оценивали.

– У меня есть и деньги, и возможности. Я хотел бы заключить сделку.

Он выдвинул хорошие условия, но Луиза Мадлен все равно торговалась, поскольку чувствовала, что именно это необходимо Норману. И тот остался доволен.

Их сделка, пожалуй, оказалась самой большой удачей для Луизы. Норман не был скуп, скорее рачителен, и это качество лишь увеличивало симпатию к нему. Его расчетливость, предусмотрительность, уравновешенность и умение в любой ситуации сохранять лицо были близки и понятны. Пожалуй, надели его Всевышний красотой, Луиза сказала бы, что встретила себя, но в мужском обличье. Но красотой Норман не обладал, да и в постели был скучен.

Отказывая Луизе в праве на других любовников, он не протестовал против исполнения ею супружеского долга, и потому внезапная беременность поставила Луизу в неловкое положение.

Теперь, ожидая решения Нормана, Луиза Мадлен кляла себя за то, что не переехала к нему на содержание. Тогда ей казалось, что нельзя расставаться с мужем, в которого вложено столько времени и сил. А вышло, что муж, не имея ни капли благодарности в сердце, расстался с Луизой.

– Пожалуй, она столь же некрасива, как и я, – сказал Норман и взял младенца на руки. Девочка не плакала, но разглядывала отца большими холодными глазами. – Жаль. Красота – оружие в руках женщины. Но будем надеяться, что Господь наделил ее моим разумом… или вашим.

Это была первая похвала, которой удостоилась Луиза.

– Как вы назвали дитя? – Норман передал девочку матери.

– Жанна-Антуанетта. Если вы не возражаете.

– Не возражаю. Но надеюсь, что теперь вы примете мою опеку.

Луиза согласилась: да и что она могла сделать теперь? Ее благополучие внезапно оказалось в крошечных ручонках новорожденной дочери.

Эта соперница была некрасива.

Но опасна.

– Сво-о-олочь, – невеста рыдала, подвывая и вытирая нос атласным подолом свадебного платья. Платье было объемным, и пухленькие ножки невесты выглядывали из белой кружевной пены.

– Не плачь, Таточка, он того не стоит.

Свидетельница в чем-то розовом, облегающем выпуклости и впадины тела, стояла в дверях, обмахиваясь бумажным веером. Она была по-змеиному длинна, тоща и ленива.

– Он сволочь! – всхрюкнула невеста и швырнула свадебным букетом в окно.

– Сволочь, – свидетельница не стала спорить. – Хочешь семак?

Семечки она носила в розовом клатче, куда запускала руку, шарила с задумчивым видом, словно удивляясь тому, сколько всего способно уместиться в крохотную сумочку, и, вытащив горсть, пересыпала в ладонь. Черные зернышки она сдавливала нарощенными ногтями. Раздавался хруст. Ядро летело в накрашенный рот, а шелуха – на пол. Алина раз пять открывала рот, чтобы сделать замечание, но всякий раз наталкивалась на холодный равнодушный взгляд и замолкала.

Нельзя скандалить с клиентами.

– Он… он мне обеща-а-ал, – рев невесты набирал обороты, и Алина с тоской подумала, что день ее будет долгим и нервным.

Теперь она ненавидела свадьбы.

А ведь когда-то мысль открыть агентство по организации свадебных торжеств показалась не просто удачной – волшебной. Алине представлялись счастливые ангелообразные невесты, сияющие от восторга женихи, благообразные родители, тайком смахивающие слезы. Гости… и все до одного очень благодарные Алине за помощь.

В конце концов в их городке не было подобной конторы.

А Алина знала о свадьбах все. Ну так ей казалось.

– Вы должны все исправить, – сказала свидетельница, переключая внимание с рыдающей подруги – щеки раскраснелись, макияж поплыл, и в плаче появилось характерное икание – на Алину. – Вам за это платят.

– Но что я сделаю?

– Что-нибудь. Не реви, Тата. Все исправится…

Алина в этом сомневалась, но на всякий случай кивнула. В ее обязанности входило делать людей счастливыми. Вот только люди отчего-то сопротивлялись. Ну вот ни одной свадьбы, чтобы без приключений. Драки – это еще ладно, к дракам Алина привыкла быстро, да и гости видели в них всего-навсего развлечение, причем из обязательных. Особенно радовало, когда свекровь начинала выяснять отношения с тещей, ну или наоборот…

Истерики подруг… пьяные танцы… выяснения отношений… скандалы… полиция…

Но сегодняшний случай выделялся из общего ряда особой маразматичностью.

Жених напился… нет, они в принципе напивались довольно часто, градусом повышая храбрость – Алина серьезно пересмотрела свое отношение к полу, прежде считавшемуся сильным, – но хотя бы до праздничного стола дотягивали. Этот же – мужчина вполне солидного вида и солидной же лысины – из машины выбрался, но лишь затем, чтобы, петляя и кружа, добраться до мужского туалета и там запереться. Свидетель, отправленный с ответственной миссией жениха извлечь, остался в соседней кабинке. Из туалета ныне неслось:

– В бою не сдается наш гордый «Варяг»…

Исполняемое дуэтом и на одной лишь фразе. Мужские голоса заставляли невест крепче цепляться за избранников, дабы пресечь саму мысль о возможности примкнуть к победному мужскому хору.

Алинина клиентка, осознав, что время регистрации пропущено, рыдала.

Свидетельница плевала семечками на потертую дорожку. И следующая свадьба напирала, требуя освободить помещение…

Может, плюнуть на все? Уйти. Вернуть аванс, пусть бы и потраченный частично… а заодно и деньги, которые были вручены на организацию?

Алина спустилась на первый этаж – пение стихло – и постучала в дверь.

– Извините, но мне очень надо поговорить.

Мама утверждала, что Алина – слишком уж вежливая и это качество определенно мешает ей жить. Алина маме верила и несколько раз пыталась перевоспитаться, но вежливость не уходила, прочно обжив хоромы Алининого тела. Благо, было где развернуться.

Алина уродилась крупной. Росла хорошо, что ввысь, что вширь, и, доросши до сорок восьмого размера, остановилась. Она не была толстой – это говорили все, но как-то неуверенно – скорее уж статной. Ее красота, точно назло, обладала крестьянской тяжеловесностью и простотой. Дашка, лучшая и, пожалуй, единственная подруга, утверждала, что Алине не хватает изюминки, и если бы она решилась остричь косу и сделать блондирование, изюминка обязательно появилась бы.

А следом и Алинина судьба… в двадцать шесть лет девушка без судьбы за левым плечом – это просто-таки неприлично.

Глядишь, следом бы и свадьба грянула.

Вот тут Алину и передернуло от ужаса. Нет уж. Хватит с нее свадеб… надо сменить пароль.

– Извините, – чуть громче сказала она, толкая дверь.

Мужской туалет был меньше женского. Но та же белая плитка. Зеркало с известковыми пятнами. Умывальник. Кран, свернутый набок. Хилая струйка воды и человек, который нервно тер ладони, пытаясь смыть несмывающееся мыло.

Мужчина повернул голову и уставился на Алину синими-синими глазами.

– Вы ошиблись, девушка, – сказал он, и Алина моргнула, отгоняя Дашкин зудящий голос, который, казалось, порой существовал в Алининой голове, независимо от присутствия поблизости Дашки. Голос твердил, что вот она, Алинина судьба. В самом беззащитном положении. И надо бы действовать, желательно, со всей решимостью.

Например, похищение организовать.

– Я не ошиблась, – Алина выпятила губу, что обычно способствовало избавлению от голоса. – Мне жениха надо. Он… напился и там заперся.

Она указала на дверь, за которой, надо полагать, скрывались кабинки.

– Зачем вам такой жених?

– Это не мне. Это невесте. Она плачет.

Алина чувствовала, как загораются щеки. Незнакомец распрямился и – о диво! – оказался выше Алины на полголовы.

– А вы, значит, верная подруга? – насмешливо как звучит.

– Нет, я… организатор свадеб. И вот… проблема.

Алина никогда не умела рассказывать о своих проблемах, потому что маме они казались несерьезными, а папа утверждал, что Алина с любой проблемой сама справится. Дашка же бралась помогать, но почему-то всегда становилось только хуже.

– Ясно, – сказал незнакомец, вытирая руки бумажным полотенцем. – Погодите. Как зовут страдальца?

– Сергей.

Он протиснулся в дверь, которая оказалась слишком узкой – размах плеч был до отвращения велик, – и постучал:

– Серега, ты тут?

– Тут, – раздался слабый всхлипывающий голосок.

– Выходи.

– Зачем?

– Жениться.

– Я не хочу…

– А кто хочет? Но ты мужик или нет?

– Мужик, – вздохнул Серега прежалостливо.

– Тогда будь мужиком. Обещал женщине – женись.

Прозвучало так серьезно, что Алина посочувствовала Сереге.

– Любишь ее? – продолжал допытываться сердобольный незнакомец.

– Люблю… она хорошая… добрая… – Серега отвечал, перемежая слова всхлипами.

– Тогда в чем дело?

– Боюсь…

– Не бойся, Серега. Прорвемся.

Что-то упало, громыхнула дверь о косяк, и пред Алиной предстал незнакомец, поддерживавший – скорее даже державший – Серегу. Жених был краснолиц, растрепан, но в целом вид имел товарный.

– Таточка плачет? – поинтересовался он, глядя на Алину снизу вверх.

– Плачет. Но простить готова. Только…

Алина заставила жениха умыться, вытерла лицо салфетками, как смогла. Причесала. Перевязала галстук и даже кое-как разгладила залом на пиджаке. Незнакомец, к счастью, – Алина сомневалась, что сумеет справиться с трепетным Серегой самостоятельно, – наблюдал за суетой.

– А вы, наверное, хороший организатор… – произнес он задумчиво.

– Единственный в городе, – вынуждена была признать Алина. Врать она не любила и не умела, хотя Дашка утверждала, что это неумение – от душевной лени. И если Алина потренируется…

– Тоже преимущество. Визитку оставьте.

Сердце екнуло.

– З-зачем? – У Алины никто никогда не спрашивал визиток, хотя она специально заказала. Красивые. Беленькие. На плотной матовой бумаге с серебряными виньетками.

– Свадьбу организовать, – улыбаясь во все зубы, ответил незнакомец. И сердце заработало в стационарном режиме: смешно было надеяться, что подобная особь еще свободна. Визитку Алина не без труда откопала. В сумочке царил привычный беспорядок: салфетки, бутылка с дистиллированной водой, нашатырь, корвалол, нитроглицерин, бинт, пластырь, ножницы, шарики, соски и ментоловые леденцы – предметы высшей степени необходимости. Ну и визитница, конечно. Дашкин подарок – щегольская темная кожа, позолоченные заклепки…

Для кого оно надо?

– Алина, значит, – незнакомец долго разглядывал визитку. – А я – Леха. Будем знакомы. Куда этого вести?

– Наверх… вы не могли бы… мне еще с регистрацией договориться надо.

Там решилось быстро и относительно недорого. Хотя змееобразная свидетельница, повисшая на новообретенном свидетеле – объявился сам, без посторонней помощи, – не преминула высказаться:

– Они обязаны зарегистрировать.

Дальше свадьба покатилась своим чередом. И нежданный помощник исчез в неизвестном направлении, что было и к лучшему. Алине о жизни думать надо, а не о посторонних блондинах.

О встрече Алина не стала рассказывать ни маме, которой полюбилось слушать о свадебных приключениях, ни Дашке. Почему-то виделось, что обе не одобрят Алинину пассивность. Современная девушка должна быть быстра, сообразительна и нагла, иначе рискует остаться без суженого.

Думал Леха долго. Часа два. Обычно он думал куда быстрее, зная за собой особенность: стоило чуть передержать мысли, как они тут же начинали путаться, и вскорости Леха уже не понимал совершенно, чего ему хочется и как.

Но этот случай – другой.

И решившись, он набрал номер.

Егор ответил после третьего гудка, как обычно. Егорка был отъявленным педантом, хотя сам себе в этом не признавался. Носил костюмы в узкую полоску и полосатые же галстуки. Сигареты держал в портсигаре, а портсигар – во внутреннем кармане пиджака. Его носовой платок был всегда выглажен, а туфли сияли. И ручки, понтоватые, сделанные на заказ в количестве двенадцати штук, лежали каждая на своем месте. Не приведи боже перепутать. Нет, Лехе Егорка возражать не посмеет, но будет хмуриться и ерзать.

– Але, Егорка? Это Леха. Узнал? Ну и молодец, что узнал. Я тебе по одному дельцу звоню… ты ничего там на ближайшие выходные себе не напланировал? Нет? И ладненько. Слушай, короче, извини, что впритык, но вышло уж так. Свадьба у меня.

– Алексей Петрович?

– Я, говорю ж, Леха.

– Нет, Алексей Петрович, я интересуюсь, не шутите ли вы.

– Да какие шутки с женитьбой? Не, я серьезный как никогда.

– Кара нашлась? – вопрос прозвучал крайне осторожно, и чувствовалось, что Егорка не слишком будет рад положительному ответу.

– Неа. Сгинула, падлища этакая… но таки и леший с нею.

– А свадьба?

– А свадьба будет, – Леха поскреб щеку, на которой пробивалась щетина. Вот же проклятие, вроде и волос светлый, тонкий, а чуть не побреешься, так оно и прет, что лебеда на пустыре. Замучился бороться. – Будет свадьба, Егорка …

– В таком случае примите мои искренние поздравления, – а прозвучало ни фига не искренне, напротив, так, что впору раскаяться и передумать.

Ну уж нет…

И Леха, вычеркнув эту фамилию из блокнота, перешел к следующей. Список был невелик.

– Але, Пашка? Это Леха… а ты не один? С кем? Мишка там же? Ну и супер. Короче, такой базар. В субботу свадьба… Как чья? Моя. Да нет, Кара не вернулась, не дергайся. Эта – другая… почти такая же, только лучше.

Леха выдохнул, пытаясь понять, не переборщил ли.

– В общем, жду вас. Тебя и Миху… Сашка? Ну куда ж без этой стервяди. Прихвати, конечно. Только пусть не нажирается и ведет себя прилично. Вот и ладненько… Невеста? А я тебе фотку скину…

Еще два имени. И дописать третье. Спасибо, что напомнили про Сашку. Конечно, она баба и вроде бы как нехорошо подозревать, с другой стороны, Сашка по-бабьи злопамятна, стервуча и силы имеет. А уж Кару она ненавидела люто.

Могла?

Вполне.

А Миха с Пашкой? Ну они просто попали… по случайности. Леха ж не подозревает их всерьез. Или подозревает? Если не эти, то другие, но тоже свои.

Или ошибся тот старичок подслеповатый, который слушать слушал, а будто бы спал. Потом же начал говорить сам, скрипучим болезненным голосом. И Леха все боялся, что старичок перенапряжется и помрет. Профессора – они слабые, наукой иссушенные. А Лехе-то потом отмазывайся, что не специально академика замучил.

…свои… только свои… близкие, с которыми Леха встречается, за руку здоровается, верит, если не как себе, то почти. Те, кто имел возможность в Лехином компе пошарить, в Кариных вещичках. Те, кто пробирался в дом, оставляя бумажных бабочек.

Нет, не ошибся дедок.

Вот только он советовал в полицию обратиться, но Леха уже пробовал. Не вышло. Не поверили. Ревнивый брошенный женишок поквитаться жаждет… ага, так оно и выглядит.

А бабочки – это так, глупая шутка.

Леха сам так думал. Прежде.

– Максик? Это Леха. Не, ничего не случилась, не дергайся. Слушай, ты бы к доктору сходил, травок каких пусть пропишет… не, не злись. Я ж по-доброму. Никакой ты не псих, а заработавшийся человечище. В отпуск тебе надо бы… Что, не хочешь? Дело твое. Я ж оплачу. Свои люди… ага. Слушай, тут такое дело. Приходи ко мне на свадьбу. Когда? А в субботу и приходи. Ау, Максик, ты там живой? Не нашлась Кара, не нашлась! Успокойся уже.

Максик был нервным. Он вечно трясся и вечно потел, даже в мороз, и карманы широких штанов его оттопыривались – Максик носил с собой упаковки бумажных салфеток, которыми протирал шею, лицо, молодую лысину, которая появилась тоже от нервов.

– В общем, я тебе фотку скину. Потом. Ага, конечно, красавица… ангел во плоти.

Оставалось сделать последний звонок, когда совесть наконец очнулась. Что Леха творит? Пытается поймать сволочь, которая убила Кару.

Леха не видел тела.

Не знает, где искать его.

И понятия не имеет, как ловят убийц. Но уже подозревает всех, кому верил безраздельно предыдущие годы. А сейчас Леха им врет. И врать собирается долго, много… а если не выйдет?

Карточка лежала на столе перед Лехой. Организация свадебных торжеств. Широкий спектр услуг.

– Привет, Славка, чем занят? Ага, я… слушай, ты когда возвращаешься? Послезавтра? Молодец… короче, только не ори, лады? Свидимся и тогда поговорим нормально. У меня тут свадьба. Да что вам всем эта Кара сдалась! Нет ее! Вот как не было, так и нет! И где ее черти носят, я знать не знаю и не хочу! А свадьба у меня с Алиной…

Мягкое имя, округлое. И глотку не царапает, а то Леха за нынешний вечер наговорил больше, чем за предыдущие две недели.

– Нет, ты ее не знаешь. Одна хорошая женщина… и вот то, что ты сейчас сказал, не говори больше, лады? Она и вправду хорошая. Познакомитесь – тебе понравится. Я фотку вечером кину… или завтра. Ну мозги ты мне, конечно, попытаешься вправить, только не пыли понапрасну. Леха сказал, что женится, значит женится…

Оставалось уговорить невесту.

Впрочем, с бабами Леха ладил легко. Ну почти со всеми.

Звонок раздался во вторник, ближе к вечеру, когда Алина расчесывалась. У длинных волос имелись собственные недостатки, и порой Алине казалось, что их больше, чем достоинств. Она дважды или трижды всерьез задумывалась над тем, чтобы обрезать косу, но потом представляла папино огорчение, мамино недоумение, себя со стрижкой и отступала.

Вот и сейчас Алина сидела на полу, скрестив по-турецки ноги. Сандаловый гребень скользил по прядям. Волосок к волоску… и напряжение, скопившееся за день, отступало.

– Алло, – сказала Алина, несколько опасаясь скандала.

Клиент остался недоволен, причем всем: загсом, оператором, рестораном, музыкантами, тамадой, погодой и, конечно, Алининым бездействием и вящим нежеланием решать проблемы. А ведь деньги-то уплачены…

– Алина? – с некоторым замешательством произнес смутно знакомый голос.

– Алина, – согласилась Алина.

– Это Леха… который вчера… в туалете.

– Добрый вечер, Алексей, – Алина отложила расческу. – Я так и не сказала вам спасибо за помощь. Вы меня спасли.

– Рад был. У меня это… дело к вам… можно встретиться?

– Конечно, – подавив вздох, Алина сказала себе, что встреча эта – совсем не свидание, а просто встреча. Деловая. На свидания ее давно никто не приглашал. – Когда?

– Сейчас. Скажите, куда ехать, и я подъеду. Просто дело… ну очень срочное.

– Подъезжайте.

Алина назвала адрес и уточнила:

– Мне с полчаса надо…

Не угадала. Времени потребовалось больше, потому как мама сунула Алинин приличный костюм в стирку, а второй был хоть и чист, но измят. Третий же вовсе не годился для деловой встречи. Пришлось срочно искать джинсы, а к ним – свитер, чтобы обнаружить, что на свитере спала кошка. И возмущенная пробуждением, она долго фыркала на Алину. И свитер оказался весь в шерсти…

В общем, когда Леха опять позвонил, Алина обнаружила себя в прихожей, стоящей на одной ноге, в тщетной попытке одновременно натянуть сапожок и удержаться на весу.

– Я… сейчас… уже иду…

– Океюшки. Жду.

Леха отключился, а Алина осознала, что причесаться или хотя бы заплестись она не успеет. Придется, как выражалась мама, лахудрой идти.

Но в конце концов Леха сам виноват. Кто назначает деловые встречи в столь поздний час?

Алина натянула куртку и выскочила прежде, чем выглянувшая в коридор мама успела задать вопрос. По лестнице спускалась бодрым галопом, застегиваясь на ходу. Волосы лезли в молнию и в глаза, и вообще Алина ощущала себя обезумевшей кобылицей, которую точно на скаку не остановить. Разве что подножкой… Ее подставил порожек – вечно Алина о нем забывала, – и из подъезда она вылетела птичкой. Прямо Лехе в руки. Он лишь покачнулся, но устоял.

– Экая ты быстрая, – сказал Леха.

Алина покраснела. Был у нее подобный недостаток – краснеть по любому поводу, ну или вообще без повода. Дашка уверяла, что тонкая кожа – признак аристократизма, пожалуй, единственный Алине доставшийся, но при этом требовала держать себя в руках. Пока Алину в руках держал Леха.

Он все-таки был выше на целых полголовы. И широкие плечи под кожанкой казались еще шире, заслоняя весь горизонт. От кожанки пахло кожей, что было вполне естественно, а от Лехи – туалетной водой, которую Алина для папы присмотрела, но купить не решилась.

– Извините, – сказала Алина, радуясь, что сумерки и Леха не видит предательской красноты. – Я постоянно забываю о том, что здесь порожек сломан. Торчит.

– Да я не в обиде. А порожек починить надо.

Было бы кому… на первом этаже живут старухи. На втором – вьетнамцы и студенты. На третьем – молодая семья, проводившая время то в празднествах, то в ссорах… а папа не умеет. Разве что Алина сама возьмется. Но она не умеет пороги чинить.

– Ух ты, какое богатство! – Леха провел по волосам.

Вообще-то Алина терпеть не могла, когда незнакомые или малознакомые люди трогали ее волосы. Во многом потому, что люди почему-то считали, что имеют на это право, и реализовывали его смело, не трудясь ни спросить разрешения, ни хотя бы вытереть руки. Но сейчас было иначе. Леха касался нежно, осторожно, и восхищение его было непритворным.

– А я и не увидел! Как не увидел-то?

Спрашивал он не у Алины, а у себя.

– Я короной заплетаю, – призналась Алина.

Вообще-то Дашка называла эту прическу не короной, а бубликом, но она вообще была идейной противницей косы.

– Короной… королевна. Точно королевна. Повезло мне. Пошли, что ли.

– Куда?

– Ужинать.

– Я… не голодна.

– А я вот жрать хочу, – душевно признался Леха, подхватывая Алину под руку. – И про дельце наше перетереть бы. В спокойной обстановочке, ага… Так куда идти-то? Только, чур, место чтобы приличное. И хавчик нормальный. Страсть не люблю, когда хавчик гадостный.

И Алина решилась. Маме, если та станет допытываться, Алина соврет про свидание. Неудачное, конечно. Других у Алины не случалось.

Первые годы жизни Жанны-Антуанетты прошли в доме, арендованном ее отцом – во всяком случае, Луиза Мадлен раз и навсегда постановила, что именно Норман является отцом ребенка. Впрочем, фамилию дитя по ряду причин носила ту, что оставил беглый Франсуа. Новостей о нем не было, и постепенно Луиза Мадлен смирилась с этой потерей, жалея лишь о растраченных впустую годах. К радости ее, постепенно возвращалась прежняя красота – дочь не сумела отнять ее у матери. Луиза Мадлен все чаще глядела на свое отражение в зеркале без того, чтобы испытать отчаяние. Ее кожа обрела прежнюю нежность и приятный глазу сливочный оттенок, которого многие тщетно пытались добиться, отбеливая лицо лимонным соком, травами и особой восточной глиной. Ушла полнота, оставив лишь приятную глазу округлость форм, а движения обрели несвойственную им прежде плавность.

– Мадам, – сказал однажды Норман, который время от времени наносил визиты, нарушая тем самым устоявшийся уклад жизни. – Вы стали еще более хороши, чем прежде!

– Рада слышать это от вас.

И однажды случилось так, что Норман задержался дольше обычного, а затем визиты его участились, что весьма устраивало Луизу Мадлен.

Что же касается Жанны, то росла она тихим и беспроблемным ребенком, точно понимавшим, что родителям недосуг возиться с нею. Даже во младенчестве она редко капризничала, а плакала и вовсе лишь в исключительных случаях, чем весьма радовала кормилицу – женщину грузную, тяжелую на подъем и уверенную в несправедливости жизни.

Подрастая, Жанна не становилась более красивой или хотя бы миловидной. Она была напрочь лишена той уютной детской пухлости и неизъяснимого очарования, свойственного, казалось бы, всем без исключения детям. Своими повадками и обличьем Жанна-Антуанетта все более походила на Нормана, что вовсе не радовало отца. Впрочем, досужие языки утверждали, будто бы Норман испытывал радость лишь при подсчете прибыли.

Странным было и первое осознанное впечатление Жанны об отце. По юности лет она не уделяла хоть какого-то внимания вопросам законности своего появления на свет, полагая, что тот единственный мужчина, которому дозволено переступать порог их дома, и является кровным ее родителем. О существовании Франсуа, чью фамилию она носила, Жанна-Антуанетта узнает много позже и удивится тому, как вышло, что в ее памяти, где хранилась тысяча замечательных вещей, не нашлось ни одной, которая напомнила бы об этом человеке. А после она решит, что, вероятно, это и к лучшему. Тем паче что Нормана она любила вполне искренно, будучи, пожалуй, единственным человеком, который испытывал это чувство к безжалостному финансисту. И тот, странное дело, отвечал дочери взаимностью.

Жанна запомнила его объятия, крепкие, но бережные. И сухость щеки, к щеке прижатой. Запах пудры и конского волоса, колючесть щетины и холод металла в руке.

– Это экю, – говорил Норман глубоким грудным голосом, позволяя дочери играть с монетой. – А вот луидор…

В его карманах всегда находились деньги, новые, блестящие, будто только-только отчеканенные, и старые, затертые, но все равно интересные. Помимо французских, были здесь и английские, испанские, итальянские, индийские… невообразимое множество монет.

По ним Жанна изучала мир.

Долго она его представляла именно так – монетами в жестких отцовских руках. Монеты пытались убежать, прятались в рукавах, чтобы обнаружиться в ухе Жанны. Или в ее волосах.

– Так вы избалуете девочку, – говорила матушка, которая относилась к этим играм с явным неодобрением. В отличие от отца, тяготевшего к серым и скучным цветам, будто бы выбранным нарочно, чтобы подчеркнуть общую неприметность этого человека, матушка благоволила к тонам ярким и нарядам пышным. Пахло от матушки всегда духами, и аромат их тоже был частью волшебства. В представлении дочери Луиза Мадлен была женщиной невероятной красоты, какой самой Жанне никогда не стать.

Больше всего в жизни Жанне хотелось матушку порадовать, а та, глядя на дочь, лишь вздыхала, повторяя раз за разом:

– Господи, чем тебя прогневило это несчастное дитя, если ты сотворил его настолько некрасивым?

Слыша это, Жанна огорчалась, ведь выходило, что она разочаровывает родителей, которые, вероятно, ждали, что дочь будет их достойна.

И сомнения, зароненные в душу Жанны, с каждым прожитым днем крепли, постепенно перерастая в уверенность, что Жанна – уродливое и недостойное любви создание. Эта уверенность порождала робость, которую Жанне-Антуанетте не удавалось преодолеть, несмотря на все усилия. Дети же, с которыми ей случалось играть, чуяли ее слабость, находя особое удовольствие в том, чтобы раз за разом в играх своих выставлять ее глупой, неумелой, а то и вовсе прогонять. Лишь врожденная сила духа не позволяла Жанне жаловаться или же плакать. Когда возникало подобное желание, Жанна-Антуанетта говорила себе так:

– Что сделают слезы? Ничего. Мой нос опухнет. И глаза станут красными. Я буду еще более уродлива, чем сейчас.

Если же обиды были вовсе непереносимы, Жанна скрывалась на чердаке дома, где и разрешала себе плакать, а после долго сидела, ожидая, когда пройдет предательская краснота. И единственным, кто обратил внимание на страдания Жанны, стал Норман. Однажды он поднялся на чердак и, обнаружив дочь, которая самозабвенно рыдала, сказал так:

– Слезы ничего не стоят.

– Я… я знаю, – в его присутствии плакать расхотелось, но пришло удивительное успокоение, которое давала Жанне лишь близость этого удивительного человека.

– Тогда почему ты плачешь?

– Я некрасивая…

– В мире множество некрасивых женщин. И если каждая станет плакать лишь потому, что некрасива, то случится второй Потоп.

– Я никогда не стану такой, как моя дорогая матушка.

– Ты еще мала, – Норман обнял дочь и погладил по жестким волосам, с которыми не в силах был справиться ни один гребень. – Пройдет время, и однажды ты вырастешь. И лишь тогда станет ясно, красива ты или нет.

Отцу Жанна-Антуанетта верила. Прежде он не лгал ей, даже когда она спросила, отчего другие называют Жанну незаконнорожденной. И хотя то его объяснение вызвало у Жанны шок, едва не повлекший болезнь от понимания, что ее отец, возможно, вовсе и не отец ей, она была благодарна за правду.

– Но есть еще один секрет, – сказал он на ухо. – Надо говорить людям, что они должны о тебе думать. Если ты скажешь себе, что красива, если ты скажешь каждому, что красива…

– То надо мной будут смеяться!

– Поначалу. Но затем начнут сомневаться, так ли они правы. Если ты будешь верить в каждое свое слово, то рано или поздно найдется тот, кто тоже поверит. А остальные последуют его примеру. Красота не в тебе, а в чужих глазах. Глаза же видят лишь то, что человек желает видеть.

Все это было слишком сложно для Жанны.

– Посмотри на свою матушку. Ты думаешь, что она красива? Но ее красота увядает. На ее коже появились морщины, а шея обвисла. Она носит девичьи платья, хотя давным-давно уже вышла из юного возраста. Но разве ты или кто-либо замечает, сколь она нелепа в своих притязаниях?

– Мама вовсе не старая…

– Взгляни на нее сегодня, только так, как я тебе сказал, – Норман нежно поцеловал дочь в макушку. – И увидишь, что я был прав.

Наверное, он сделал что-то с Жанной, поскольку за ужином она не спускала глаз с матери, подмечая неожиданные, не замеченные прежде детали. И вправду шея ее, укрытая вуалью платка, дрябла. А из уголков глаз разбегаются морщины. Белое некогда лицо потемнело, и теперь Луиза Мадлен вынуждена использовать пудру. Ее платье травянисто-зеленого цвета, отделанное золотым позументом, подчеркивало пышность плеч и груди, но меж тем выглядело как-то… неправильно.

– Видишь, – Норман подошел после ужина к дочери. – Я был прав.

И Жанна-Антуанетта, до глубины души пораженная увиденным, кивнула.

– И что мне делать?

– Для начала убеди себя, что ты красива. Посмотри, – он развернул Жанну к зеркалу, которого та всячески избегала. Зеркала ее не любили, а уж это, огромное, в тяжеленной раме, и вовсе должно было ненавидеть. – Что ты видишь?

– Себя. Узколицую. Узколобую и узкогубую. С тонким и длинным носом, со впалыми щеками и коротковатой шеей.

– У тебя необычный разрез глаз. И сами они очаровательны. Линия бровей идеальна. Твои волосы обладают удивительной природной густотой. Ты не худа – изящна…

Он многое говорил, каждым словом превращая Жанну в кого-то иного.

– Вам не кажется, – матушкин ревнивый голос нарушил очарование, – что эта ложь не спасет ее? Не лучше ли быть готовой к тем тяготам, которые ей предстоят?

– Каким же?

– Участь некрасивой женщины незавидна.

– Мадам, – Норман никогда не повышал голос на женщину, к которой когда-то был привязан, – не думал, что вы столь быстро и сильно изменитесь. Прежде вам не пришлось бы напоминать, что именно я оплачиваю ваши наряды, и ваши развлечения, и сам этот дом. Но делаю это не для вас.

– Я никогда не забывала об этом, – раздраженно заметила матушка. – Но вы пытаетесь сделать невозможное. Изменить то, что создано природой.

– Сама природа переменчива.

Жанне хотелось спрятаться. Верить и не верить. Плакать. Хохотать во все горло. И быть может, попрыгать на одной ноге, показывая матушке язык. Теперь, когда Жанна-Антуанетта видела истинное ее обличье, любовь исчезла.

Сложно простить разрушенное волшебство.

Видимо, матушка ощутила перемену в Жанне, потому как поспешила удалиться в свои покои.

– Не слушай ее, – отец убрал волосы с лица. – Ты сама сотворишь себя. Это будет сложно. Но достойно моей дочери.

Жанна кивнула: она не обманет надежд отца. И если он верит, что Жанна-Антуанетта способна стать красивой, то она станет.

– Вот, смотри, – Норман извлек бархатный футляр. В таких он когда-то приносил украшения для матери. Внутри лежала брошь: золотая бабочка с расписанными эмалью крыльями. – Это чтобы ты помнила: любая бабочка изначально скрывается в теле уродливой гусеницы. Но не любая способна из этого тела выбраться.

Он сам закрепил брошь на платье дочери.

– С завтрашнего дня ты будешь приходить сюда. Становиться перед зеркалом и смотреть на себя. Учиться видеть бабочку, которая спрятана внутри.

– А… а если ее нет?

– Есть, – он не признавал отказов и слабостей. – Надо только хорошо постараться.

Похожа! До чего похожа! Сестра родная, единокровная.

И Леха уже почти готов был спросить, нет ли у Алины потерянных в детстве родственников, но язык прикусывал. Надо же было случиться такому… он ведь искал. Все агентства с ног на голову поставил, но ничего. Пустота.

Сети великой Сети пусты.

Уже думал, что все, конец, ан нет. Случайная встреча в мужском туалете. Кому рассказать – не поверят. И главное, он сам себе не верил. Смотрел-смотрел…

Не верил.

Алина шла, то и дело трогая волосы, закручивая их жгутом, отбрасывая за плечо. Но ветер толкал жгут, раскручивая, и светлые пряди рассыпались.

Кара ходила со стрижкой. И иначе, гордо чеканя шаг, высоко задирая подбородок. Смотрела тоже с вызовом, с презрением, точно зная, что нет в мире человека, ее достойного. У этой взгляд мягкий.

Врет?

Все бабы врут. Одни в малом, другие – в большом. Но главное, что ни одной нельзя верить. И Леха об этом помнит. Спасибо, урок он усвоил.

Нет, все-таки разные. Эта – в дешевеньких джинсах, сапожки на низком каблуке, куртка из кожзама. Кара бы в жизни такое не надела. Она любила шпильки и чтобы повыше, поострей, предпочитая возноситься над людьми, ее окружавшими.

– Скажите, – Алина – даже имя у нее гладкое, неконфликтное – смутилась, когда Леха снял с нее куртку, – вы ведь о свадьбе хотите поговорить.

– Точно. О свадьбе.

Эта не делала замечаний, что Леха неправильно говорит и ведет себя чересчур уж вольно. Вряд ли у нее получится осадить взглядом. А пощечину, которые Кара раздавала с легкостью, почти как медали, и вовсе не осилит.

– Вы хотите, чтобы я ее организовала?

– Ага.

Заведение из демократичных. Пиццерия в старом подвале, заложенном некогда в фундаменте дома, не нынешней скучной пятиэтажки, но прежнего, сгинувшего в неравной борьбе со временем. Стены сырые, с темными разводами плесени, которые вряд ли кто, кроме Лехи, замечает. Тяжелая мебель из дерева. Кованые ручки на дверях. И простенькие пластиковые светильники.

Но пахло вкусно.

Леха всегда считал, что еда начинается с запаха. Кара полагала, будто блюду достаточно быть красивым…

– Прошу, – Леха взял новую знакомую под локоток, и Алина взрогнула. Непривычно? Пусть привыкает. – Выбирай угол. Только попросторнее. Что пить будешь?

– Я не пью.

Ресницы коровьи и глаза такие же. Даже жаль ее становится. Но Леху в свое время никто не пожалел, и сам он жалеть не станет.

Выбрав самый дальний столик, Алина нырнула в угол. Спряталась, значит. Нет, девочка, твоя судьба уже предрешена тем, кто привел тебя в мужской туалет, хотя в высшие силы Леха не верил.

– Сначала еда, а потом дело.

Сытые люди хуже соображают. А вот напоить вряд ли выйдет. Жаль, было бы легче. Пока Леха делал заказ, Алина снова собрала волосы – все ж таки роскошные они у нее, живые – в жгут и закинула за плечи. Тонкие прядки тут же высвободились, чтобы прильнуть к щекам и шее.

– Короче. – Та, другая, ненавидела это слово какой-то лютой идейной ненавистью. И теперь Леха с немалым наслаждением использовал его, точно мстил. Хотя, конечно, глупость. Она же не слышит, а раз так, то какая это месть? – Короче, дело такое. Я женюсь. В субботу.

Алина моргнула и дернула носом.

– В эту?

Она что, решила, что ей за пару деньков свадьбу надо организовать? И вон как нахмурилась, верно, подбирает слова для отказа, но чтобы необидные. Кара никогда не задумывалась над тем, что слова способны обидеть людей.

– Все схвачено, – пообещал Леха. – Кроме невесты. Сбежала, курва этакая.

– К-куда?

– А кто ж ее знает.

Боль, вроде бы притихшая, резанула сердце. И Леха поспешил ее заткнуть.

– Счета обчистила и сбежала. С любовничком небось… чтоб им вдвоем навернуться.

Алина смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Верно, ее клиенты не столь откровенны в признаниях.

– Не, ты не дрожи, денег они хватанули, но вершки только… сволочи, да…

Принесли пиццу. Выглядела она прилично, и аромат шел просто одуряющий. Когда Леха ел в последний раз? Утром вроде. А что ел – он и не помнит. После побега Кары вообще все странно, жизнь рывками. Вот вроде одно место, и тут же другое. Что он делает? Чего хочет?

– И хрен бы с ними, но вот узнают люди, чего случилось, и смеяться над Лехой станут. А у Лехи – репутация.

– А от меня чего вы хотите?

– Чтоб ты за меня замуж вышла.

Алина застыла. Она смотрела на Леху с таким непередаваемым выражением лица, что он сам начал осознавать, что идея эта – не лучшая.

– Я? – тихо-тихо переспросила Алина и ткнула себя в грудь.

– Ага, – подтвердил Леха. – Глянь.

Он карточку носил с собой, чтобы, когда вовсе тоскливо станет, подхлестнуть себя обидой. Фотография всего одна – Кара не любила сниматься, считая, что картинки мертвы. Была в чем-то права. На снимке она стояла в пол-оборота. Шляпка. Вуалетка. Двубортный пиджачок с белой полоской. И золотая бабочка на лацкане пиджака.

С этой бабочкой она не расставалась. Говорила, талисман на счастье… говорила, что сама она – как бабочка.

– Да ты погляди, – Леха подвинул снимок, хотя и не желал с ним расставаться. – Она мне говорила, что другой такой не найду. Нашел вот. Вы ж одно лицо. Мы поженимся. Поживем месяцок, а потом и разведемся. Вроде как характерами не сошлись. Сейчас куда ни плюнь, характерами народец не сходится.

– Вы… вы сумасшедший.

Алина сделала попытку встать, но место ее угловое не подходило для подобных маневров.

– Сидеть, – велел Леха, и Алина подчинилась. – Я не психованный, хотя похож. У меня репутация. Баба не может Леху на другого променять. А Леха бабу – запросто. И не во мне дело. Не в тебе тоже. В деньгах.

Это они все понимали. Слабые, слабые, а поставь вопрос финансовый, враз про слабость забывают. И Алина села на место, кулачки сжала, ручки скрестила. Уставилась выжидающе, мол, пой, Леха, песню.

– В общем, предложеньице такое. Ты идешь за жену. Я плачу за потраченное время.

– Да за кого вы меня… вы меня… – и покраснела, густо-густо. Только кончик носа белым остался.

– За бабу, которая играет в бизнесменшу. Крутится белкой в колесе, думает, что еще годик – и все само заработает. Только не выйдет, Алиночка. Нет в тебе волчьей жилки. И прогоришь. В этом месяце, в другом… прогоришь все равно. Вернешься к родителям. Или устроишься в контору. Будешь сидеть, получая копейки, и спрашивать себя, чего ж жизнь такая поганая.

– Вы… вы не должны так говорить!

Леха отмахнулся. Как хочет, так и говорит.

– Я тебе дело предлагаю. В койку не потащу, не бойся. А вот на фуршетах мордой посверкать придется, ну так с тебя не убудет.

Он вытащил ее визитку и на обратной стороне написал сумму. Этот язык бабы понимали с ходу.

– Вот. За месяц красивой жизни. И будешь потом свободная да с деньгами.

Нет, Алине, конечно, случалось встречать странных людей со странными идеями, в последний год так особенно. Свадьбы вообще обладали поразительным качеством – с легкостью будили в людях безумие. Но Леха оказался более сумасшедшим, чем все предыдущие Алинины клиенты, вместе взятые.

А главное, выглядел приличным человеком!

Серьезный такой. Лохматый вот слегка.

– Ты погляди, погляди, – он силой вложил карточку в Алинину руку.

Она собиралась сказать, что не согласна на эту авантюру ни за какие деньги, но любопытство одержало победу над здравым смыслом. И Алина глянула.

Потом еще раз.

– Это не в рублях, – уточнил Леха, глядя с насмешкой.

Сумма не укладывалась в Алининой голове. Ни вдоль, ни поперек, вообще никак. Она была абстрактной и огромной, подавляющей волю.

– Ну подумай сама, лапочка. Когда у тебя еще шанс появится заработать нормально?

– Я… я зарабатываю. Нормально.

Это было ложью, и Леха понял.

– Врешь, – сказал он с чувством глубокого удовлетворения в голосе. – Ты пока барахтаешься, но скоро пойдешь ко дну. А я тебе даю спасательный круг.

В весьма материальном выражении. Этого он не говорил, но было и так понятно: нечего Алине носом крутить, иначе Леха уйдет, и Алина останется наедине со своими проблемами и не слишком радужными перспективами.

– Да не трясись ты. Все пройдет ништяком! Кара сволочью была, но уживались… – он потер переносицу. – И с тобой уживемся. Лешка Попов от своего не отступит. Сказал, что женится, так тому и быть.

Ему, наверное, обидно. Мама говорит, что нет ничего хуже раненого самолюбия, особенно если мужского. Оно воспаляется и нарывает, приводя к резкому ухудшению характера. Леха, каким бы он странным ни был, не заслуживает быть брошенным перед свадьбой.

– Я вам сочувствую, но…

– Мало? Назови сама. Давай, смелее. Деньги у Лехи есть. Не стесняйся.

Жалость как рукой сняло.

– Вы что, думаете, что за деньги купить можно все?

– Ну… не все, но многое.

– И меня?

– Да не тебя. Время твое. Ты ж свадьбы устраиваешь. Время тратишь. Силы. Люди платят, и я заплачу. За время и силы, потраченные на организацию моей семейной жизни, – он улыбнулся кривовато. – Подумай, сколько всего ты потом, когда от меня освободишься, сможешь сделать.

У него даже речь стала правильной, как будто до этого момента Леха играл в себя, но другого, простоватого, но веселого парня. А глаза-то злые. Попала ты, Алина. И ведь он прав. Денег много… Алина сможет наконец съехать от родителей. Если поискать однушку где-нибудь на окраине города, то хватит…

Дашка утверждала, что судьба ждет только самостоятельных женщин, а те, которые продолжают обретаться на родительской жилплощади, со временем трансформируются в старых дев.

– Услуги сексуального характера я не оказываю, – предупредила Алина на всякий случай.

И Леха захохотал. Какой у него был смех! Громкий, заразительный. Редкие посетители оборачивались на Леху, но ему было наплевать.

– Договорились.

– И еще, – Алина не знала, согласится ли он, но выхода другого не было. – Это ведь настоящая свадьба? С росписью?

– Ага, – он отсмеялся и вытер ладонью слезы на глазах. Ну вот сам же говорил, что в постель не потащит. А стоило Алине уточнить, как смеяться стал.

– Тогда я должна сказать родителям.

– Чего?

– Родителям, – повторила Алина и пояснила: – Мама очень огорчится, если пропустит мою свадьбу. И папа тоже…

– И что ты скажешь? – он подпер щеку кулаком.

– Ну… что мы давно встречались, но я молчала. А тут свадьба… сюрприз…

– И развод тоже будет сюрпризом? Ну, потом. Соври им лучше про командировку в другой город. Да и не впишутся твои родители. Я так думаю.

Не впишутся? Да у нее самые замечательные родители, которых только представить можно! И если они Лехе не подходят, то пусть Леха выкручивается со свадьбой как хочет! Алина в этом не участвует. Она вскочила, едва не опрокинув стол, и гордо – ну или, во всяком случае, быстро – двинулась к выходу. Леха нагнал у дверей и, вцепившись в плечо, рванул Алину на себя.

– Стоять! – он рявкнул так, что колени подкосились, и Алина упала бы, когда б не Лехина рука, которая по-хозяйски легла на талию. – Родители, значит?

Алина кивнула.

Ну вот, еще не женился, а уже обнимается. Что после свадьбы будет? И вообще, неужели она мысленно допускает участие в этом безумном мероприятии?

– А без родителей никак?

Она помотала головой, и Леха, не отпуская, велел:

– Тогда веди.

– К-куда?

– С родителями знакомиться.

Алина обомлела. Вот он всерьез? Ну конечно… Алина же сама условие выдвинула. Но мама придет в ужас. Или не придет? Она же говорила, что Алине замуж пора. Но чтобы в субботу… Папа станет Леху допрашивать и хмуриться. А мама станет охать, что платья подходящего нет, и вообще приличные девушки заранее готовят родителей к собственному побегу из отчего дома.

Леха помог облачиться в куртку и, не отпуская Алининой руки, – точно опасался, что и Алина сбежит, как та, неизвестная ей Кара, – вывел на улицу.

– В общем так, про тебя я много уже знаю.

– Откуда?

– От верблюда. От службы безопасности, конечно. А теперь про меня слушай…

На свет божий Леха появился в крохотном городке, центром которого был завод по производству чего-то очень важного и очень секретного. Завод умудрился пережить перестройку, но потом все-таки умер. Город держался дольше.

С детства Леху окружали тоска, серость и какая-то непонятная, но всеобщая готовность к смерти. Мужики спивались. Бабы стервенели. Дети сбивались в стаи, рано пробуя спирт, секс и сигареты.

Леха помнил замершие стройки, котлованы с торчащими клыками опор, осыпающиеся стены и норы, куда сбивались бродячие псы, подвалы котельных, матрацы и плодово-ягодное вино, которое легко шибало в голову. Наверное, он мог бы спиться или стать наркоманом, как кореш Васятка, начавший с клея и пакета на голову. Или сесть на нары, как другой кореш, в пьяной драке прирезавший человека. Или просто раствориться во всеобщей серости, обзаведшись женой, детьми и привычкой курить в туалете. Но Леха нашел путь из городка.

Он начал торговать китайским шмотьем, за которым мотался сначала в столицу, а после в Китай, выживая во всеобщей сутолоке. Те времена запомнились безумными. Первая золотая цепь на шею. Поддельный, но внушительный «Ролекс» на запястье. Бабы с пергидрольными волосами и чулочками в сетку. Пьянки. Работа. Работы всегда больше, потому как Лехе – в этом он не сразу себе признался – работать нравилось. У него был нюх и голова на плечах, позволявшая избегать многих неприятностей.

– В общем, сейчас у меня фирма, – Леха говорил нарочно с ударением на последнем слоге, но Алина не морщилась. Она вообще слушала внимательно, как будто бы ей было не все равно. – В Китае фабрика. Шьют спортивную одежду всякую… ну и вообще.

Много ей знать не положено, Леха и это рассказывать не собирался, так, вкратце, а вышло вполне подробно.

– Предки мои померли. Братьев, сестер и другой какой родни не имею. Зато имею хату, машину и лопатник, – Леха похлопал по карману.

Каре куртка не нравилась. Кожу носят бандиты и комиссары, так она считала, уговаривая Леху сменить прикид. Он не уговаривался, не оттого, что не хотел, – ему в общем-то было все равно, во что одеваться, – но просто нравилось возражать ей.

Кара заводилась. От злости глаза вспыхивали. Щеки пунцовели. И на белоснежной шее проступала жилка.

– Познакомились мы, – Леха не удержался и снова потрогал волосы. До чего роскошные, мягкие… гладить бы и гладить. – А взаправду скажем, как познакомились. Только не вчера, а раньше.

– Полгода назад.

Алина не стала отстраняться. Она все еще опасается Леху, думает, верно, что он псих. Но за бабки готова мириться с этим его недостатком.

– Полгода – это хорошо… Погоди. Тут магазин поблизости есть? А то неловко как-то с пустыми руками.

Магазин был, маленький и захудалый, но нашлись в нем и конфеты приличные, и коньяк вроде бы неподдельный. Цветов бы еще.

– Стой, – на выходе он вспомнил еще кое о чем. Коробочка лежала во внутреннем кармане. – На вот.

Кольцо было простым – тонкий ободок и синий камень прямоугольной формы, но стоило бешеных денег. И Леха решил, что если так, то оно хорошее.

– Мне? – Алина спрятала руки за спину.

– Тебе. Ты же невеста. А невесты с кольцами ходят.

Она мотнула головой.

– Почему? Некрасивое?

Кара твердила, что вкус у Лехи грубый, купеческий, и такой уже не исправить. Наверное, права была, если этой вот тоже кольцо не по вкусу.

– Очень красивое. Но дорогое. Алексей, я… я буду бояться, что потеряю. Забуду. Оброню. Или случится еще что-то. Пожалуйста, уберите.

– Неа. Надень. А то глянут людишки и скажут, что Леха на бабу бабла жмет. И не боись, застрахованное оно.

Правда, страховка распространялась лишь на кражу, но Алине знать не положено. И вообще, какого она выдрючивается? Нормальные девки цацкам рады. А эта носом воротит.

– Руку давай, – сказал приказным тоном, и Алина подала. А пальцы дрожат. Тонкие такие, побелевшие от холода. Кто ж по такой погоде без перчаток ходит?

Но кольцо село как родное.

– Вот теперь ладненько. Веди. И выкать прекрати.

Честно говоря, предстоящее знакомство несколько беспокоило Леху. Ну как-то не представлял он себе родителей Алины, да и не понимал, зачем вообще надо что-то им говорить. Родители – это… им просто положено быть. Их терпят, пока не наберутся сил бежать.

Леха вот обрадовался, когда смог позволить себе съемную хату. Тишина. Благодать. Никто не нудит над ухом, жалуясь, что папаша опять пьяный, а Лехе все равно. Не орет, отношения выясняя. Не попрекает, что жрет он много, не в себя…

В Алининой квартире пахло, как в булочной, – корицей, яблоками и свежим тестом.

– О, мама пироги затеяла, – Алина разувалась, вцепившись в Лехину руку.

Коридорчик крохотный, но у Лехи вообще с пространством отношения натянутые. Вечно его не хватает. И тут повернуться страшно – вдруг чего сломаешь. Леха-то заплатит, но все равно неудобно.

– Ма! – Алина подала тапочки и, забрав Лехину куртку, упрятала ее в шкаф. – Ма, иди сюда, я тебя познакомить хочу…

– Не кричи, слышу.

В коридор вышла невысокая изящная женщина.

– Мама, это – Леша.

Так его никто не называл, и Леха не сразу сообразил, что Леша – это он. А сообразив, кивнул:

– Здрасьте.

– Леша, это моя мама. Вероника Сергеевна.

– Это вам, – Леха протянул было пакет, но потом сообразил, что для такой маленькой женщины пакет может быть тяжелым. – Куда отнести?

– На кухню, будьте добры. Аля, проводи гостя. И папу зови. Пироги готовы. Алексей, вы любите пироги с яблоками? Домашние, конечно, но…

Кухонька оказалась небольшой, но уютной. Желтая плитка с белыми ромашками. Рыжие шкафчики и круглая люстра, словно частное солнце. Чужой дом, не похожий на Лехин, в котором места много, но почему-то от этого тоскливо становится. Здесь и шелохнуться страшно – вдруг заденешь полочку с крохотными фигурками. Или обрушишь узкий шкафчик. Или поломаешь такой хрупкий с виду стул.

– Ванная – прямо по коридору. Иди мой руки, а я папу позову.

Алина раскраснелась.

Во что он ее втягивает? Дура, ну так это же не дает Лехе право лезть в ее мирок. Тут вот пироги с яблоками домашние. И чайник, разрисованный пионами. Салфетки кружевные и махровые полотенца для рук. Надо бы ремонт сделать, но…

Не Лехины проблемы.

К его возвращению семейство уже собралось. Вероника Сергеевна накрывала стол, во главе которого восседал высокий, но очень худой мужчина в клетчатой рубашке.

– Леша, это мой папа.

– Борис, – сказал папа, протягивая руку. Рукопожатие оказалось неожиданно крепким. – Верочка, солнышко, да перестань суетиться.

Вероника Сергеевна лишь отмахнулась.

– Аля, пироги достань… ты бы хоть предупредила, что ли. Я бы торт испекла. И вообще… выгляжу ужасно.

– Верочка, – Боря указал Лехе на место у подоконника. Вот теперь думай, как бы цветочки не порушить. Или штору не порвать. – Ты всегда выглядишь великолепно.

Пироги были пышными и с какими-то замысловатыми узорами поверху. Запеченные до темно-золотистого цвета, они разламывались под ножом на крупные ломти. И запах яблок, корицы стал ощутимей.

– Вы предпочитаете чай или кофе?

– А по… – Леха хотел сказать, что ему по фигу, чего нальют, но смутился под строгим взглядом. – Пожалуйста, чай. Если можно.

Алина хихикнула. Весело ей, выходит? Может, она вообще Леху сюда приволокла для того, чтоб повеселиться. Но вот перед Лехой появилась тарелка с ломтем горячего – он потрогал – пирога и хрупкая высокая чашка чая.

Алина же, присев рядом, как-то очень уж близко, но кухонька была такой, невместительной, взглянула на руку с кольцом, потом на отца и жалобно сказала:

– Мам, пап, я замуж выхожу… в субботу.

Тихо стало. Так тихо, что Леха испугался – не оглох ли. И тишина длилась-длилась, а потом Вероника Сергеевна сказала:

– Алина, подобного я даже от тебя не ожидала.

Алина сразу съежилась.

– Боря, ты почему молчишь?

– Ну… – Боря потер переносицу. – Поздравляю.

– Что?

– Поздравляю, – повторил он. – Солнышко, ну ты сама же говорила, что чудо, если Аля замуж выйдет. Чудо случилось. Чего сердиться?

Вероника Сергеевна открыла было рот. Закрыла. И села за стол.

– Мам… – голос у Алины жалобный, и руки дрожат. Леха накрыл ладошку своей, чтоб не тряслась. Не побьют же ее тут. Леха не позволит.

И почему это – чудо? Чудо, что она до сих пор не вышла.

– Это безответственно! – Вероника Сергеевна перевела взгляд на Леху. – Ты бы меня еще после свадьбы в известность поставила.

И вроде бы не кричит – к крику Леха привычный, – но пробирает до костей. Лехе прям стыдно стало.

– Я виноват. Хотел сюрприз сделать. Ну она ж вроде как согласилась. Я и подсуетился, чтобы по-быстрому все было готово. Осталось только поехать и подписи поставить.

В глазах Вероники Сергеевны Леха выглядел непроходимым идиотом. Так даже у Кары смотреть не получалось, а уж в ее арсенале имелось взглядов всяких.

– То есть о нас вы подумать не удосужились?

– Солнышко, ну хотел мальчик как лучше.

– А получилось – как всегда.

Мальчиком Леху давненько не называли, но почему-то было не обидно, скорее смешно. И вправду, получается, Леха людей обидел. Но он не нарочно…

– И что теперь делать? – Вероника Сергеевна спросила это как-то жалобно.

– Радоваться, – ответил Боря.

Радоваться у Вероники Сергеевны не получалось. Она смотрела, как муж разливает коньяк, морщилась, вздыхала и пила лишь чай маленькими глоточками. Хорошо, хоть не прогнала.

– Жить вы где будете? – спросила она.

– Так у меня дом есть. Большой.

Коньяк оказался на удивление неплохим. А пирог и вовсе поразительно вкусным, Леха таких в жизни не пробовал. Наверняка это неправильно и не по-благородному закусывать коньяк яблочным пирогом, но уж больно он хорош.

Только все хорошее быстро заканчивается.

– Еще хотите? – голос Вероники Сергеевны потеплел.

– А можно?

Кара говорила, что просить добавки не принято.

– Конечно, можно. Вы вообще ужинали?

– Ага. В пиццерии.

– Господи, Алина! Ты с ума сошла тащить Лешу в пиццерию. Я же мясной рулет делала! Хотите?

Леха хотел. И мясной рулет, который полагалось закусывать тонкой сухой лепешкой с чесноком. И маринованные баклажаны… только было несколько неудобно. Решат, что Леха вечно голоден. Оно в принципе верно, как-то у него не получалось надолго наедаться. Он же здоровый. Ему много надо.

– А ваши родители в курсе? – Вероника Сергеевна села рядом с мужем, и тот обнял ее.

Странно как.

Зачем?

– Неа. Умерли. Давно уже.

Когда Леха только-только поднялся. Он собирался их переселить в хату поприличнее и в клинику отправить, чтоб закодировали. А они взяли и померли.

Назло Лехе.

– Друзей у меня тоже не особо. Так, деловые партнеры.

– Алька, а ты Дашке сказала? Надеюсь, ты понимаешь, что она захочет быть свидетельницей? И платье… мне надо платье выбрать. Ну вот как мне за три дня платье выбрать?

– Так завтра надо ко мне подъехать. Ну, в магазин. Там платьев много… подберут чего надо. Я скажу своим.

От съеденного и выпитого клонило в сон. И надо бы убираться, но Лехе лениво. Он готов дремать на этой кухоньке, где еще пахнет едой и тепло.

– Вызвать такси? – поинтересовалась Алина, пнув его под столом.

– Аля, ну какое такси? У тебя диван раскладывается.

– Но, мама…

– Не делай из меня ханжу. Верно, Боря?

Боря доразлил коньяк. И ведь доза была несерьезной, Лехе случалось принимать и больше под куда менее серьезную закуску, но тут что-то повело.

– Ты останешься? – поинтересовалась Алина тоном, который не оставлял сомнений, что не желает она видеть Леху на собственном диване.

– Ага, – ответил он. – Спасибо, Вероника Сергеевна.

Второй пинок был ощутимей первого. Хорошо, что на Альке тапочки, а не сапоги, вроде тех, с металлическими носочками, которые Кара любила.

– Ты… ты… – Алина шипела, как рассерженная кошка, тыча Лехе пальцем в грудь. – Что ты себе позволяешь?

– Успокойся, – ее хотелось сграбастать в охапку и держать, пока не угомонится. – Я просто спать хочу. Устал как собака.

– Со мной?

– С тобой. Ты же невеста.

В ее комнате не было розовых рюш, да и вообще никаких рюш. Зато имелся плед из кусочков ткани и смешные длинные подушечки. Низкий табурет и зеркало в раме, которое поворачивалось вокруг оси. Леха крутил зеркало и туда, и сюда, глядя, как меняется отражение комнаты. Потом помог разложить диван, хотя Алина гордо о помощи не просила. Она же сунула ему упакованную зубную щетку с медвежонком и полотенце, сказав:

– Ванную комнату сам найдешь.

Когда Леха вернулся, она была уже в пижаме, мягкой, поношенной и оттого уютной. Особенно пчелки на спине порадовали. Сидя на полу, Алина заплетала волосы в косу.

– Зачем? – Лехе хотелось потрогать эти волосы еще раз. Но сегодняшний лимит наглости он, кажется, перебрал.

– Чтоб в колтуны не сбились, – Алина перехватила косу резинкой. – Или чтобы ты не выдрал. Ты маме понравился… она любит готовить, а никто не ест. Ну столько, сколько она готовит.

– Вкусно.

– Ага. Только много.

Леха присел на край дивана, уже застеленного. Идея остаться показалась вдруг нелепой. Чем его собственная кровать не устраивала? Она большая. А здесь как двоим разместиться?

– Кто она у тебя?

– Учитель младших классов. А папа – доктор наук. Нейрофизиологией занимается. У него все мысли в работе, и, если бы не мама, он бы вообще не замечал, что происходит. Зато у меня биология на «отлично» была всегда. И химия тоже. А бабушка – архивариус. Ты с ней позже познакомишься.

Вот как-то с бабушкой-архивариусом Леху вообще знакомиться не тянуло. Хватит с него папы-профессора. Он их иначе представлял.

– А мой папаша слесарем был. Пятого разряда, – Леха сказал это из вредности. Кару его пролетарское происхождение злило. Она считала, что упоминать о подобном – верх бестактности. Алина же пожала плечами и велела:

– Спать ложись.

От постели пахло мятой. От Алининых волос – осенью. И Леха потерся было носом о шею, но получил локтем в живот.

– На пол сгоню, – пообещала Алина. – Или маме пожалуюсь.

Сама же хихикнула. И Леха, не выдержав, заржал.

– Может, по-настоящему поженимся? – предложил он, отсмеявшись. – Ты прикольная.

– Ну уж нет.

Конечно, кто такой Леха, чтобы за него пошла профессорская дочка, у которой мама печет пироги с яблоками и делает мясные рулеты, а бабушка – вообще архивариус, что бы это ни значило.

– Ничего не бойся, – Леха повернулся к Алине спиной. – Я сумею тебя защитить.

– От чего?

– От всего, – сказал он отключаясь.

Жанна старалась.

Отныне каждое ее утро начиналось так: лишь проснувшись, Жанна вставала с постели и в одной сорочке спешила к зеркалу. Она разглядывала собственное отражение ищущим взглядом, пытаясь вызвать то прекрасное, что, по мнению отца, скрывалось в ее неловком теле. Повторяя себе, что красива, Жанна заставляла себя верить этим словам.

Матушка смеялась над нею.

И прислуга переглядывалась, пряча улыбки.

Бедную девочку жалели, считая, что будто бы таким образом она не добьется ничего, кроме душевного расстройства. К чему спорить с Всевышним?

Ее старые знакомые – она пыталась уверить и их – вовсю веселились.

– Дурочка! Дурочка! – кричали они и, подхватывая комья грязи и навоза, кидали в Жанну.

Это было обидно.

Единственным, кто по-прежнему помогал ей, был отец.

Когда Жанне исполнилось девять, матушка ее, решив раз и навсегда определить судьбу дочери – пусть выкинет наконец из головы эти глупые кривляния перед зеркалом, – взяла ее к гадалке. Мадам Лебон была известна всему Парижу. Рожденная среди цыган, она давным-давно оставила кочевую жизнь, сменив кибитку на уютный особняк, купленный, по слухам, одним из многочисленных любовников. Мадам была хороша в молодости. Ее горячая кровь и гордый нрав служили приманкой для глупцов, которым казалось за счастье завладеть такой женщиной.

На самом деле именно мадам владела ими, выпуская лишь затем, чтобы освободить место в сердце для другого. Когда же выяснилось, что и над нею властно время, она вспомнила о своем цыганском прошлом и, пусть бы имея возможность не трудиться – капиталов, скопленных в молодости, хватало на безбедную жизнь, – занялась гаданием. И делала это столь успешно, что слава ее понеслась по Парижу.

Утверждали, что предсказанное ею сбывается точь-в-точь.

Жанна запомнила запах – отвратительный удушающий смрад свечей и благовоний. Полутемную комнату, где все будто бы двигалось – доверенная служанка мадам Лебон дергала за нити, заставляя шевелиться шелковые пологи, что производило неизгладимое впечатление на клиентов.

Сама мадам сидела, облаченная в шелка. Ее смуглое лицо в полутьме казалось неживым, как и сама она, неподвижная, словно статуя. И лишь движения ресниц выдавали, что статуя жива.

– Садись, – сказала она, указав на простой стул. – Зачем ты пришла?

Голос ее звучал глухо, отчего у Жанны внутри все перевернулось. Ей захотелось сбежать и спрятаться, пусть бы и под столиком, на котором лежал круглый шар. В нем-то мадам Лебон и прозревала будущее.

– Я пришла узнать, какая судьба ждет мою дочь.

Луиза Мадлен была знакома с мадам в прежней ее жизни и неприятно поразилась тому, как время изменило эту женщину.

– Ты тоже стареешь, Луиза. Ты отчаянно пудришься, но морщины уже не скрыть, как и годы, которые живут в твоих глазах. Смирись. Взгляни на себя истинную и отпусти прошлое.

– Я пришла узнать, какая судьба ждет мою дочь, – Луиза не желала думать об услышанном. Она стареет? Нет, конечно, когда-нибудь она постареет. Но это случится еще не скоро! Сейчас она красива. Да, ей приходится пользоваться пудрой и румянами, рисовать брови и чернить ресницы, но все так поступают!

– Судьба… – мадам Лебон повернулась к Жанне. – Иди сюда, девочка.

И ослушаться голоса было невозможно. Жанна сделала шаг и другой, пока не оказалась у самого стола.

– Дай свою руку.

Пальцы мадам Лебон больно сдавили запястье. Цыганка позабыла про карты и шар, но лишь глядела на бледную ладонь, в переплетениях линий выискивая приметы грядущего. И с каждой секундой молчания Жанне становилось лишь страшнее.

– Твоя дочь решила взять другую судьбу. И у нее получится. Но своей уже не будет. Когда она захочет отступить, судьба не позволит сойти с дороги предназначения. Она будет носить титул маркизы. Однако ей будут отдавать почести, какие отдают герцогине.

– Разве такое возможно?

Луиза Мадлен ожидала услышать что угодно. Нет, конечно, она не хотела для дочери ужасной судьбы – обыкновенной. Замужество. Дети. Спокойная жизнь… скучный супруг… как у всех.

– Возможно, – пальцы разжались, и Жанна поспешно спрятала руку за спину. – Твоя дочь станет фавориткой короля. Иногда она будет счастлива.

– Ты… ты уверена?

– Уходи, – мадам Лебон закрыла глаза.

– Нет, скажи, ты уверена?

– Я сказала, что увидела. Уверена ли? Не знаю. Не моя вера все решит. И не твоя. Только ее.

Конечно, матушка не могла умолчать о столь удивительном предсказании. Она тотчас послала записку к Норману, но он ответил сдержанно, дескать, не верит гадалкам, но знает, что дочь его достойна самой лучшей судьбы. Однако, погруженный в собственные дела и, как подозревала Жанна, занятый не только ими одними, он стал появляться в доме нечасто. Это обстоятельство донельзя испортило матушкин характер.

– Глупая девчонка, – пеняла Луиза Мадлен, когда случалось ей встретить дочь. – Посмотри, как ты стоишь! Спину держи прямо. И не горбись! Ну что у тебя за манера дергать руками?

Жанна хотела бы не слушать матушкины речи и отвлекала себя тем, что разглядывала ее лицо – лицо стремительно стареющей женщины. Время будто вознамерилось посчитаться с Луизой Мадлен за все те годы, когда она столь неосторожно тратила себя на мужчин. И какова была благодарность?

Где все те, кто клялся ей в вечной любви?

И муженек, в которого Луиза Мадлен вложила столько усилий? Сбежали. Променяли ее на других красоток. Обиды, возникающие из ниоткуда, призраки прожитых дней мучили Луизу Мадлен, вынуждая ее искать утешения в вине. Пьянея, она добрела и принималась жалеть себя, а заодно и дочь.

– Не переживай, милая, – говорила она, с мстительной радостью наблюдая за тем, как вертится несчастная Жанна у зеркала. – И что с того, что ты некрасива? Красота скоротечна. Сегодня она есть, а завтра уже и нет… послезавтра о тебе и вовсе забывают. Не верь мужским обещаниям.

Луиза Мадлен всхлипывала, представляя себя несчастной обманутой девой, соблазненной и брошенной, потом вспоминала, что это совсем не так, и вновь принималась за поучения.

– Будь умнее мужчин. Позволяй им думать, что ты глупа и беспомощна.

– Зачем?

– Чтобы они чувствовали себя умными и сильными. Позволяй им заботиться о тебе. Представляй это высшим достижением их никчемной жизни…

Порой Луиза Мадлен забывала, о чем говорила прежде. Ее плаксивый голос стоял в ушах Жанны, повторяя, что женщина не имеет права терять голову от любви и вообще по какому-либо иному поводу. Что следует быть осторожной, как лиса, и столь же хитрой. Что притворство – вот истинная суть женщины. И если Жанне нужен мужчина, то Жанне придется стать именно такой особой, какая этому мужчине необходима.

Смеяться, когда хочется плакать.

И плакать, если душит смех.

Быть искренней в своей игре… и считать, стоит ли эта игра усилий.

Пожалуй, все было довольно-таки странно, но Жанна запоминала.

Норман же, которому довелось однажды стать свидетелем пьяного монолога бывшей любовницы, выслушал его крайне внимательно, а затем сказал так:

– Твоя мать ныне попустила себя, но это вовсе не значит, что она глупа. Луиза Мадлен всегда была умнее многих женщин. И если ты хочешь, то слушай ее. Она говорит тебе правду. Только, милая моя девочка, эту правду тебе придется скрывать ото всех. Люди, желая видеть перед собой прекрасную бабочку, вовсе не хотят думать о гусенице, которой та когда-то была.

– Да, Норман.

Он попросил не называть его отцом, поскольку Жанна уже должна понимать, сколь важным в нынешнем мире является факт законности ее рождения.

Норман не сомневался, что будущее его дочери будет блестящим.

Сначала человек решил, что Кара вернулась.

Невозможно!

Кара мертва и спрятана надежно. Ее уже не ищут, потому что Леха велел поиски прекратить. Запил, несчастный. А протрезвев, сам исчез, но ненадолго. Объявился вот.

Случайная встреча, но у судьбы случайных встреч не бывает! И эта пара не зря заставила человека остановиться, оглянуться и отпрянуть в ужасе.

Кара. Так близко… и рядом с этим. Держится за его руку, словно боится упасть. Кара всегда крепко держалась на ногах. А эта… просто похожа.

Ну конечно, похожа.

Где Леха ее раздобыл? И болезненный интерес подтолкнул ближе. Человеку хотелось убедиться, что сходство исчезнет. Но оно лишь усилилось. И все-таки… свитерок на девочке был дешевый. И джинсы – Кара никогда не надела бы джинсы. Ботиночки убогие. Сумочка.

А главное – взгляд. В этих глазах не бездна, но омут.

И тот же вызов: поймай, если сумеешь.

Удержи.

Он попробует…

Алина провела ночь, ворочаясь с боку на бок. Было тесно, жарко и еще стыдно. Во-первых, за то, что она так легко впустила на собственный диван незнакомого, по сути, типа. Во-вторых, за то, что тип этот продолжал Алине нравиться, хотя после всех его выходок ей следовало бы преисполниться праведного негодования. В-третьих, за обман – мама и папа его не заслужили. А еще есть Дашка… и бабушка.

Леха же спал спокойно.

Не храпел, что само по себе являлось достоинством. Не пихался локтями. И вообще вел себя образцово. Наверное, потому что спал.

Во сне он выглядел беззащитным, что было смешно – с его-то габаритами. Крупный, но не толстый, скорее мускулистый, но не сказать, чтобы накачанный. Симпатичный, чего уж тут.

И Таське нравится – улеглась над плечом, урчит тихонько да ухо обнюхивает. Значит, хороший человек. И если бы не вся эта затея…

По-настоящему поженимся.

За кого он Алину принимает? А за девицу, на деньги падкую. И получается, что прав.

Алина вздохнула и выбралась-таки с дивана. Шесть утра… мама уже на кухне колдует. Не следует лезть ей под руку и под вопросы, которые она станет задавать уже без оглядки на Лехино присутствие. Остается переползти в кресло и, закрутившись в плед, – Алина только-только дошила его – заняться делом. Дело было не срочным, да и вообще не делом даже, а так, стойким увлечением. Дашке оно не нравилось. Современные девицы не проводят часы за шитьем. А если и делают это, то для придания облику пущего романтизма и на машинке.

Машинка – это не то. Руками интереснее. И голова от мыслей освобождается. Например, можно подумать над вчерашней, явно случайно фразой. Почему Леха думает, что Алина испугается?

И от чего защищать собрался?

Не выйдет ли так, что Алину просто-напросто подставляют?

Скорее всего… отказаться? Поздно. Мама не приемлет отступлений. И сослаться на ссору не выйдет, а рассказать правду и того страшнее. Мама разочаруется в Алине, которая продала себя, как… как проститутка и продала. Бабушка сказала бы мягче – падшая женщина.

И протянула бы кружевной платок слезы утереть.

Но бабушки не было, и падшая женщина Алина, забравшись на кресло-мешок с ногами, шила заячье ухо.

– Привет, – сиплым голосом сказал Леха. Он переложил Таську, которая подобное самоуправство в людях пресекала, но тут позволила себя погладить, перевернулся на живот и подпер кулаками подбородок. – Чего творишь?

– Шью. Доброе утро. Как спалось?

– Нормалек. А чего шьешь?

– Зайца.

Ох, Алине следовало бы переодеться. И умыться. И вообще привести себя в порядок.

– Зачем? – Леха моргал и щурился спросонья.

– Просто так… хобби у меня такое. Вон, – Алина указала на зайчиху в нарядном платьице, отделанном кружевами и бусинами. – Ей скучно одной.

– Прикольно, – дотянувшись до игрушки, Леха снял ее с полки. – Ты сама ее сделала?

– Да.

Вот самая подходящая тема для утренней беседы.

– Натурально сама? И все-все? – он осторожно перевернул игрушку вверх ногами, заглянув под юбки. – Оба! И штанцы есть.

– Панталоны, – если Алина засмеется, то обидит Леху. – Это приличная зайчиха.

Смеялись вместе. С ним легко смеяться и вообще… жаль, что все получается именно так, как получается. Исправлять, наверное, поздно. Но раз уж Алина решила пасть, то почему бы не получить от процесса удовольствие?

– Стой, – Леха пошарил по полу и поднял телефон, – сиди так. Да не дергайся, классно выйдет.

Алина фотографироваться не любила – не получалась никогда, но Леха ведь не послушает. Он щелкнул и повернул экран к Алине, демонстрируя снимок.

– Говорил же, классно выйдет… ага, сейчас.

Он что-то нажимал, вполголоса ругаясь, что телефоны пошли несерьезные, с кнопками мелкими, по которым попробуй попади. И функций понапихали, что не разобраться… он прячет фотографию, что ли? Боится, что Алина ее удалит? Зря. Она в жизни в чужой телефон не заглядывала и заглядывать не станет.

– Там, наверное, завтрак готов, – она убрала заячье ухо в шкатулку. – Мама не любит, когда к завтраку опаздывают.

– Тогда не будем. Нам еще платья выбирать.

Ох, наверное, получится неудобно. Он же от чистого сердца предложил помощь, но Алина сомневалась, что спортивная одежда производства Лехиной китайской фабрики подойдет маме в качестве праздничного наряда.

– Леша, пожалуйста, не обижайся…

– На что?

Он встал и потянулся, смачно, до хруста в костях.

– Но мы, наверное, сами справимся… проедемся по городу. Заглянем в магазины… мама подберет себе что-нибудь.

– Не, – он мотнул головой. – Что-нибудь не годится. Надо хорошее. А у меня – самое лучшее. И эту свою… подружку свистни. Да и самой тебе надо бы гардеробчик сменить.

На футболку «Пума» и штаны с лампасами?

– Да не боись, Алька. В моей «Ассоли» дерьма не держат.

– «Ассоль»?

Ему принадлежит «Ассоль»?

Пафосный бутик с безумными ценами?

– Ну, Алька, – Леха натянул штаны и свитер. – Я ж не совсем дебил. Я понимаю, где приличный прикид подбирают.

Ох, как щеки вспыхнули, и нос зачесался – верный признак, что красна Алина, как помидорина. Леха только хмыкнул.

– Подружке своей звони. И бабке… знакомиться, так со всеми.

К вящему удовольствию мамы, от горы тонких кружевных блинов ничего не осталось. И сложный фруктовый крем ушел весь. Леха разве что не урчал, как кот.

Таська глядела с одобрением.

Урчащие люди ей импонировали.

А Дашка, услышав про свадьбу и «Ассоль», только и смогла сказать:

– Еду.

Пока Алина собиралась, Леха успел сделать пару звонков.

– Але, Егорка? Ага, это Леха. Получил фотку? Ну как? Говорил же, что она у меня красавица… точно. Не, коса своя. Толстенная такая! Просто чудо… да. Чего подарить? А не знаю, подари чего-нибудь. Ты ж умный, сам придумаешь… не, мы сейчас за нарядами поедем.

– Привет, Максик. Скажи, мне с невестой подфартило? Чего? Похожа? Ну… вкусы у меня, значится, такие, испорченные. Не трясись ты, она другая. Ну добрая. Не веришь? Тогда сиди и трясись. На свадьбе чтоб был. И главбухшу нашу позови. Нет уж, сам позови. Я ее боюсь.

– Да… Славик, я не идиот! Да, знаю, что ты едешь… вот приедешь, и поговорим. А сейчас не ори. Все одно будет так, как я сказал! Почему? Потому что я так сказал! А Леха от слов своих не отступает.

– Мишаня… ну и что скажешь? Ага, самый мой типажик. Сашка бесится? Ничего, перебесится, давно пора бы… я ей ничего не обещал, сама все придумала. Короче, будешь? Вот и молодец. Пашку свистни… ладно, я сам.

– Пашка, утречка тебе доброго. Разбудил? Леха, Леха, кто тебя еще в такой час с койки сдернет. Я тебе там фоточку кинул… чего? Ну ладно, как хочешь. Я тут с тобой радостью делюся, а ему спать… ну и что, что ночная? Я ж тебе давно говорил: иди ко мне работать. Кем? Да кем-нибудь. Потом придумаем, если желание будет… а в субботу жду.

При дневном свете девица еще больше походила на Кару. Фигура. Лицо… а выражение лица виноватое. Она смотрит то на Леху, то на изящную женщину в синем плаще, словно разрывается между этими двумя.

Человек боролся с желанием подойти ближе. Заглянуть в глаза. Коснуться щеки, убеждаясь, что она тепла. Убрать вот эту прядку со лба.

Ей страшно? Он бы утешил. Сохранил. Спас ее ото всех. Кару не сумел, но эта – другая.

И надо лишь решиться.

Дождавшись, когда Лехина машина покинет стоянку, он подойдет к подъезду и будет ждать случайной встречи. Он пропустит юношу вида безумного. И нервную мамашу, которая не удостоит его и взглядом. Но остановит старушенцию с дряхлым шпицем на руках.

– Извините, пожалуйста. Я девушку ищу. Она в этом подъезде живет. Такая высокая. Статная. С косой.

– Алина, что ль?

Алина. Какое мягкое, нежное имя. Ей подходит.

– А вы кто? – спохватится старуха.

– Мне по делу… – он замнется, словно раздумывая, стоит ли излагать это дело незнакомому человеку. И старуха решит все сама.

– Кавалер, что ли? На свадьбе небось увидел, а спросить постеснялся… экие вы ныне нерешительные. В тридцать второй живет. Смотри, – старуха погрозила пальцем, и шпиц зарычал. – Хорошая девка. Не обижай.

Он и не собирался.

Она и вправду хорошая. И все у них будет чудесно. Надо только лишних убрать.

Дашке Леха не понравился: она пришла в совершеннейший ужас и несколько секунд просто стояла, разглядывая его. А потом икнула, схватила Алину за руку и, ткнувшись носом в ухо, зашипела:

– Ну ты даешь!

– Леха, – представился Леха. И Дашка фыркнула.

Они неплохо смотрелись бы вместе. Дашка – высокая, модельной фигуры, с узким лицом, острые лисьи черты, которого подчеркивает стрижка. И Леха…

Алина лишняя.

Она просто работу работает. И не следует забывать об этом.

– А это и вправду твой магазин? – поинтересовалась Дашка.

– Ага.

И ушел, оставив Дашку и маму наедине с продавцами.

– Знаешь, – Дашка ущипнула себя за ухо. – Подозрительный тип… где ты его выцепила?

Сказать ей, что свадьба эта – фиктивная, что Леха сделку предложил и Алина согласилась? Вряд ли Дашка порадуется за подругу.

– Радость моя, – Леха не позволил сомнениям развязать Алинин язык. – Идем…

Он потащил ее за спрятанную среди панелей дверь в кабинет, где белым саваном возвышалось подвенечное платье. Одного взгляда хватило, чтобы Алина поняла: она скорее умрет, чем наденет это.

Платье было кружевным, облегающим и почти прозрачным.

– Нравится? – поинтересовался Леха.

– Кошмар.

Развод. Немедленно. И кольцо Алина вернет. Лучше уж гордо воевать за выживание ее агентства, нежели раз и навсегда себя опозорить. И Леха, кажется, понял. По выражению лица. По затяжному молчанию. По ужасу в глазах.

– Карина сама выбирала, – Леха присел на краешек дивана и сгорбился. – Что, совсем никак?

Алина замотала головой. Никак. Совсем. И никаким местом. Эта неизвестная ей Карина вряд ли понимает, что творит. В подобном наряде уместно показаться даме легкого поведения, но никак не почти приличной девице.

– Оно дорогое, – привел последний аргумент Леха.

– Леша, – Алина присела рядом и неожиданно для себя самой погладила его по лохматой голове. – Ты прости меня, пожалуйста, но это… совершенное зло.

– А другое сшить не успеют.

Человек приятное сделать хотел. Правда, весьма сомнительное удовольствие – надеть платье сбежавшей невесты, пусть бы и в этом свадебном розыгрыше.

– А не надо шить. Мы подберем что-нибудь… в магазине ведь найдутся светлые костюмы. Можно брючный…

Мама будет возражать, но лишь до тех пор, пока не увидит платье. Алина не была уверена, что его стоило показывать, все-таки ей дороги и мамины нервы, и Лехина репутация.

– Аль, а где ты раньше была? – Леха наклонился и потерся лбом об Алинино плечо.

– В смысле?

– Без смысла. Просто раньше… Может, все-таки примеришь?

– Ни за что. Ты мне еще свой костюм покажи.

Против ожиданий, костюм оказался весьма приличным. И Лехе шел, хотя, несмотря на строгий крой пиджака, Леха умудрялся сохранять вид раздолбайско-разбойничий.

Для Алины же под мамины вздохи и Дашкино неодобрительное молчание подобрали платье-футляр из плотной молочно-белой ткани.

– Совершеннейшее безумие, – сказала мама, словно удивляясь тому, что принимает в нем участие. – Надо у бабушки жемчуга забрать…

– Так это, – Леха в процессе выборов сидел тихонько, не вмешиваясь и не поторапливая. – Может, купим просто?

Но здесь Вероника Сергеевна была непреклонна.

– Семейная реликвия, – пояснила она, прикладывая к глазам платочек. – Бабушка будет рада, если ты их наконец примеришь.

Ну, жемчуга Алина мерила не раз и не два. Она могла бы рассказать про каждую жемчужину на длинной нити ожерелья. На первый взгляд неотличимые, подобранные с величайшим умением, они все-таки разнились друг от друга. Она знала все царапины, следы времени, и крохотные неровности, и то несовершенство, которое делало вещь уникальной.

Но… как можно надевать подобные жемчуга на эту свадьбу?

И как объяснить собственное нежелание?

Оставалось надеяться, что Леха бабушке категорически не по нраву будет.

Бабочки. Во всем виноваты растреклятые бабочки, которые снились Лехе по ночам. Он открывал ящик стола, а из него вылетали бабочки. Звенели золотые крылья. И в звоне этом слышался издевательский смех Кары.

– Чего еще тебе от меня надо? – спрашивал Леха, отбиваясь от бабочек. Он хватал их, сминал в кулаке, разрезая острыми крыльями кожу. И Кара смеялась громче.

– Найди меня.

– Да на кой ляд ты мне сдалась!

Бабочки садились на плечи, руки, грудь, и Леха задыхался.

– Найди, найди… – продолжала Кара.

Он просыпался в холодном поту и заставлял себя дышать, потому что слипшиеся легкие не желали принимать воздух. Хорошо не орал и не метался – было бы разговоров.

А потом Леха получил посылку. Самую обыкновенную – ее принес почтальон, седоватый мужик равнодушного вида. Он долго объяснялся с охраной, и когда та все-таки пустила, то высказал Лехе недовольство тихим гнусавым голосом. Сунул бумажку расписаться и протянул коробку.

– Нате вам, – уходил почтальон ссутулясь, подволакивая ногу.

Леха же рвал оберточную бумагу.

Коробка. И в коробке другая. И третья. А в ней – мелко нарезанная бумага, среди полосок которой – золотая бабочка. Та самая, с которой Кара не расставалась.

– Она делает меня мною, – призналась как-то Кара. – Но что ты понимаешь…

Ничего. Лехе нравилась бабочка. И Кара. И вместе они тоже. Кара носила ее, правда, не в волосах – цепляла как подвеску, втыкала брошкой в платье, привязывала на шнурочки и один раз вовсе к сумке привесила. А потом взяла и пропала. Вместе с бабочкой.

Леха даже не знал, кого из двоих ему больше жаль. Сперва-то он вообще ничего не понял, кроме того, что его бросили. А ведь договорено все было! И он старался. Он делал все, что говорила Кара. И не мешался ей, хотя порой очень даже мешаться тянуло. Но Леха себя преодолевал.

Самосовершенствовался.

А его бросили.

От обиды, несправедливости он запил. Ну и от злости тоже, потому как выходило, что все его мучения – зряшные. И пил с неделю, скорее из упрямства, потому как обида не отпускала даже во хмелю. А протрезвев, поклялся больше не связываться со стервами.

Но стали сниться бабочки.

Золотые. С острыми крыльями, рассекавшими руки до крови. И Карин голос, требовавший найти. Ну а потом вот посылка… и как-то сразу стало понятно, что Кара не сама ушла. И что вряд ли она вернется. Тогда-то и появился план.

Единственное, чего Леха не учел, – того, что Алина будет… такой.

И даже не сама она.

Ее отец запросто с Лехой коньяк пил. А мама утром блинчиков нажарила, тонких, невесомых каких-то. А потом галстук помогала выбирать, потому что предыдущий, по ее мнению, с Лехиным образом не сочетался. Он и знать не знал, что у него образ имеется.

Но стоял тихо, позволяя завязывать галстук за галстуком, мучаясь совестью, что втягивает их в свои дела. И тут же давал себе слово: Алину обидеть не даст.

И развестись с ним не позволит.

Конечно! Леха даже просиял от такой мысли. Договорчика-то они не подписывали. И значит, Алина для всех взаправду женой будет. Ни один суд не разведет с первого раза… и вообще не разведет.

Леха умеет беречь то, что принадлежит Лехе. Осталось убедить в этом Алину. Ну и Алинину бабку.

Если Вероника Сергеевна показалась Лехе строгой, то Елизавета Александровна и вовсе взглядом выморозила. Она была высокой, худой и какой-то ледяной от макушки до самых пяток. Снежная королева просто. В старости. И возраста не скрывает.

– Свадьба – это хорошо, – а по голосу ее и не скажешь, что рада. – Несколько поспешно, однако… с другой стороны, твой прадед, Алина, вовсе жену из отчего дома умыкнул и в ближайшей церкви к венцу повел. Решительным был… весьма.

Леху усадили в кресло, все такое изогнутое и очень ненадежное с виду. Повернуться страшно – еще поломаешь и точно беды не оберешься. Старуха села напротив и, водрузив на нос очки, разглядывала Леху. Он терпел.

– Интересный экземпляр.

– Бабушка!

– Мама, вы и в самом деле несколько перебарщиваете, – нарушила молчание Вероника Сергеевна. – Алексей – достойный молодой человек.

Бабы за Леху еще не заступались.

– Эмоциональный очень, – покачала головой Елизавета Александровна. – Но возможно, и к лучшему. Свежая кровь – единственное лекарство от вырождения.

Леха ничего не понял, кроме того, что старуха его одобрила.

Вот как выходит? Он платит за все. И с Алькой договорился. Но трясется, будто бы и вправду нищеброд с большой дороги.

– Что ж, Алина, надеюсь, ты представишь своего супруга собранию.

Еще и собранию? Нет, Леха собраний никаких собирать не собирается. И Алина, похоже, придерживалась мнения сходного.

– Да ни в жизни! Ба, извини, но твои представления – морально устарели. Я это повторяла и буду повторять. Сейчас другой мир.

– Конечно.

Одно слово, а Леха осознал, что нынешний мир, с точки зрения старухи, вовсе не достоин существования. И собственную ничтожность. И вообще испытал острое желание расстаться с этой никчемной жизнью. Он головой тряхнул, от наваждения отделываясь. И пальцы за спиной сцепил.

– Ты можешь думать так, как тебе удобнее. Но я рада, что род Заславских не прервется. Жаль, конечно, что прямого наследника нет, но, полагаю, в нынешних обстоятельствах будет возможна передача титула твоим, Алина, детям.

– Какого титула?

Леха понял, что еще немного, и он вообще свихнется.

– То есть, Алина, ты и рассказать не удосужилась? Меня это крайне огорчает.

Старуха поднялась, и Леха тоже вскочил, до того неправильным показалось ему сидеть, когда она на ногах.

– А вы не так безнадежны, – Елизавета Александровна протянула руку. И Леха, не смея оскорбить ее рукопожатием, поцеловал сухие пальчики. От кожи пахло яблоками.

И желая дать дочери все, что мог, – а возможности его были велики, – Норман нанял учителей.

– Пусть говорят, что женщине достаточно быть женщиной, – пояснил он Жанне свое решение, – но ты не сможешь быть разной, разного не зная.

Помимо музыки и пения, чтения и письма, математики, которую Жанне преподавали отнюдь не по женскому курсу, ей приходилось изучать языки, географию, историю, логику, риторику. И здесь-то выяснилось, что Жанна-Антуанетта обладает цепкой памятью и прекрасно развитым умом.

– Не будь она женщиной, – сказал как-то преподаватель риторики, – сумела бы стать выдающимся политиком. У нее дар убеждения.

– Уверен, – отвечал ему отец, – что у Жанны своя судьба.

По просьбе матери, которая, на время позабыв о собственном горе, принялась вдруг воспитывать дочь, он нанял одну старую деву, весьма известную строгостью манер, и Жанне вновь пришлось постигать искусство быть женщиной.

Ходить. Садиться. Вставать. Покидать комнату так, чтобы оставшиеся в ней не ощутили грубости. Вести себя за столом… в присутствии особ высшего чина… равного…

Пожалуй, это было сложнее трактатов о политике.

Но Жанна старалась. И усилия ее приносили плоды: отражение в зеркале переставало вызывать отвращение, напротив, Жанна стала видеть себя… иной.

Ее глаза были красивы. И рот имел неправильные, но интересные очертания. Лоб был высок, а нос довольно изящен. Шея была мягка и тонка, а плечи – округлы. Волосы, прежде некоего неясного цвета, обрели приятнейший оттенок шоколада, столь удивительно сочетавшийся с белоснежным тоном кожи.

О да, бабочка изволила появиться.

Ее обучение, да и вся прошлая беспечная детская жизнь завершилась в тот день, когда отец появился в сопровождении хмурого господина самого солидного вида. Этот господин имел трость и высокий парик, напудренный столь тщательно, что казался седым. Черты его лица были благородны, но выражение брезгливого недоумения портило их.

Жанну-Антуанетту, которую для этой встречи нарядили в лучшее платье, он разглядывал долго, пристально, переставляя стекло монокля из одной глазницы и другую.

Жанна стояла, не смея шелохнуться. Она чувствовала некоторую неуверенность отца, и это пугало ее, ведь Норман никогда прежде не демонстрировал этого чувства.

Господин же, обойдя вокруг Жанны, сказал:

– Хорошо. Она подходит.

И после чего удалился степенно походкой человека, который точно никуда не спешит, потому как слишком важен для суетных забот. После его ухода в доме случилось беспокойство. Матушка – ей не позволено было присутствовать – выбежала из соседней комнаты, желая обнять дочь. Луиза Мадлен выглядела совершеннейше счастливой, отчего будто бы помолодела.

– Ах, дорогая, тебе так повезло, так повезло…

Кинулись накрывать на стол, и Норман не спешил уйти – в последний год он заглядывал лишь затем, чтобы передать матушке деньги и удостовериться, что Жанна жива.

Она же не понимала причины этой суеты. А ни отец, ни мать не спешили объясняться, они глядели друг на друга, словно вели молчаливую беседу, и даже спорили взглядами. Матушкин был полон восторженного упрямства, отцовский – сомнений.

– Быть может, – осторожно заметил Норман, – все-таки следует подыскать Жанне супруга? У меня есть на примете хороший человек…

– У нее другая судьба! Особая!

– Луиза, эта судьба предсказана сумасшедшей цыганкой.

Матушка отмахнулась от возражений. Она витала в собственных мыслях и даже мечтах, верно, представляя себе будущий триумф дочери, а заодно уж и собственный, ведь Жанна не справится одна.

Луиза Мадлен видела себя в новом свете – мать маркизы, которой отдают почести, как герцогине. Она считала призрачное пока богатство, примеряя причудливые наряды, один другого роскошнее.

И отчего Норман не желает осознать, что все это – реально? Мадам Лебон никогда не ошибалась! И на сей раз угадала. Достаточно взглянуть на Жанну-Антуанетту – кто бы еще увидел в том некрасивом ребенке нынешнюю очаровательную девицу? Нет, как на вкус Луизы Мадлен, Жанна была чересчур бледна и худощава, а лицо ее – не более чем миловидно. Но вдруг королю именно такие и нравятся?

– Норман, – Луиза Мадлен поняла, что, не убедив супруга в правильности выбора, не сумеет достичь цели. – Взгляни на нее. Она ведь красива. И при дворе сумеет найти себе достойного супруга. Пускай ты не веришь в предсказания, но должен признать, что ее внешность, ее манеры и ее ум, который ты непрестанно нахваливаешь, – это и есть тот капитал, который сделает ей будущее. И на кого ты хочешь этот капитал потратить? На какого-нибудь занудного клерка? Неужели ты не желаешь дать дочери шанс на жизнь лучшую, чем была у меня?

Луиза Мадлен всхлипнула. Плакать она не собиралась, зная, что Норман не выносил женских слез. Жанна, до того сидевшая молча, осмелилась спросить:

– Кем был тот господин?

– Это – синдик Ленорман д’Этоль, – сказал отец, как будто бы имя что-то значило для Жанны.

– Он имеет вес при дворе, – матушка сочла нужным пояснить больше. – И способен устроить судьбу молодой девушки…

– Королевский сводник.

Норман был сердит на себя, что поддался уговорам Луизы Мадлен. Он осознавал, что обратного пути не было, ведь Ленорман не поймет отказа. Но сама мысль, что его умная нежная девочка вынуждена будет стать чьей-то любовницей… а быть может, повторить и судьбу матери, сводила Нормана с ума.

Он никому и никогда не признавался, что любит незаконнорожденную дочь с самой первой минуты, с первого взгляда. Ему позволили взять младенца, и Норман осознал, что отныне в его жизни появился высший смысл. И старался делать все, чтобы Жанна не испытывала нужды.

Подумывал он и о женитьбе на Луизе Мадлен – этот шаг позволил бы быть ближе к Жанне, – но после был вынужден отказаться от этой мысли: на кону стояла репутация. А репутация позволяла зарабатывать деньги для Жанны.

И не был уверен Норман, что ей, трепетной мягкой девочке, нужен такой отец.

Он хотел бы рассказать о том, что любит, что всегда будет рядом и поможет, если в том возникнет нужда, но не находил слов. Да и слегка стыдился такой своей эмоциональности.

– Ты перейдешь под опеку господина Ленормана, – Норману хотелось обнять девочку, уверить ее, что все сложится замечательнейшим образом. – Он представит тебя двору и поможет в этой… безумной затее.

– Ну отчего безумной! Если сам д’Этоль посчитал, что у Жанны имеется шанс…

– Он ответственный человек и, полагаю, исполнит обещание, подыскав тебе достойного мужа.

Матушка скривилась: вовсе не замужества она желала для Жанны. Хотя, конечно, муж никогда не был помехой в достижении цели. И в конечном итоге мог бы пригодиться потом, когда король остынет к Жанне. Норман уходил поздно, и Жанна взялась проводить его до дверей.

– Милая, – он все-таки обнял ее, чего не делал со времен давнего-давнего детства, когда Жанна находила в его объятиях успокоение. – Если вдруг тебе там будет плохо, то напиши мне.

– Конечно.

– И если кто-то вздумает тебя обидеть…

– Да.

– И просто пиши…

Он поцеловал ее в щеку.

– Обязательно… папа.

По выражению его глаз Жанна поняла, что это – правильные слова. Она прорыдала всю ночь, предчувствуя расставание, словно зная, что никогда больше не увидит Нормана. Жанна будет писать! Обо всем, пусть бы о самых пустяковых вещах, главное, что ему…

Золотая бабочка лежала на подушке.

Ее Жанна возьмет с собой. Чтобы помнить.

Хуже бабушкиных упреков только бабушкино молчание. Она очень выразительно умеет молчать. Не проронив больше ни слова, Елизавета Александровна удалилась, а вернулась со знакомой шкатулкой.

– Вероника, надеюсь, ты проследишь, чтобы твоя дочь их надела.

И шкатулку китайскую, с секретом, поставила на стол.

Мама поглядела с укором.

Леха вообще растерялся. А виновата снова Алина.

– Ба, ну ты же сама понимаешь…

Приподнятая бровь и укор во взгляде. Ничего она не понимает и понимать не желает. Времена иные? Истинное вечно. А корни родового древа уходят в века, и Алине следует уважать и корни, и века, и все в принципе. Она и уважала.

Только смысла не видела.

– А на свадьбу придете? – поинтересовался Леха, переводя взгляд с Алины на бабулю. И удивительное дело, та кивнула.

– Обязательно. Внучка у меня одна. И я ни за что не пропущу ее бракосочетания.

А после развода наверняка от Алины отречется, потому что достойные дамы не уходят из семьи.

Ох, что же Алина наделала…

– Вы, Лешенька, не переживайте, – мама проводила до порога. – Елизавета Александровна у нас… со своими привычками.

– Вероника, я все слышу!

– Это с вашей стороны крайне неучтиво! – с улыбкой откликнулась мама. – Вы езжайте, у вас, наверное, дела. Алечка, а ты не бери в голову, дорогая. Помиритесь. Она тебя любит.

В этом и проблема. Все любят Алину. Мама, папа, бабушка, которая со скрипом, но смирилась с Алининой любовью к джинсам и свитерам. Дашка.

Алина же им врет. Из-за денег.

Леха затащил ее в машину. Ехал он молча, то и дело поглядывая на шкатулку, которую Алина сжимала в руках. А остановившись, открыл дверь, хотя не стал для этого из машины выходить – перегнулся через Алину.

– Выходи давай, – велел Леха. – Гулять пойдем. Цацки дай сюда.

Он сунул шкатулку под сиденье без всякого почтения к прожитым ею векам. Алина же вывалилась из машины и обнаружила, что гулять предстоит не по городу и даже не по городскому парку, изрядно ею обжитому: невесты очень любили фотографироваться в обнимку с березками едва ли не больше, чем в обнимку с женихами.

Леха вывез ее за город.

К реке.

Сизая лента ее растянулась от края до края горизонта, и кайма елового леса отделяла ее от сизого же неба. Клонился к берегу желтоватый рогоз. И темная лодчонка колыхалась, убаюкивая одинокого рыбака.

– Я сюда всегда приезжаю, когда башку проветрить надо, – Леха вдохнул воздух полной грудью. – Тут прям… хорошо.

И вправду хорошо. Воздух сырой, какой-то солоноватый, с привкусом дыма.

– Только тут это… грязно.

Алина заметила. Мягкая земля хранит отпечатки следов. И мокрая трава ложится под ноги, заставляя ступать внимательно, чтобы не поскользнуться. Но Алина все равно поскальзывается и не падает лишь благодаря Лехе.

– Спасибо.

– Да завсегда пожалуйста, – он не спешит отпускать. – Гулять лучше по берегу. Там оно… не так ноги намочишь.

Он развернул ее и еще в спину подтолкнул, но отпустил хотя бы. Держался, впрочем, близко. Слишком уж близко. Просто-таки в шею дышал.

– Аль, ну хватит уже, – сказал Леха, когда Алина, перечислив про себя все собственные недостатки, пришла к выводу, что любить подобное лживое чудовище способны лишь самоотверженные люди.

– Ну не сказала и не сказала… – он обнял, не позволив забрести в кусты, крайне неприятные с виду. – Ты мне вообще говорить ничего не обязана. Но если вдруг расскажешь, то я хоть пойму, с чего весь сыр-бор. А не расскажешь, то так и буду дальше идиотом стоять.

– Леш, – Алине очень хотелось опереться на него. Почему-то казалось, что Леха не уронит. – Скажи, а зачем ты притворяешься?

– Я?

Сколько удивления.

– Ты. Ты нарочно говоришь… неправильно. А потом вдруг забываешь и нормальным становишься. И снова. Зачем?

– Ну… я не нарочно. У меня папы-профессора не было. У меня вообще девять классов школы – вся учеба. Да и то прогулял половину. Потом работал и некогда было… а потом стало когда. Я людей нанял, чтоб правили. Как сидеть. Как вставать. Как говорить. Ошибки тоже. Да и вообще. Они и учили. Научили. Только как-то оно поперек горла встало. Ну вроде как я и не совсем чтоб я. Сорвало. Теперь вот клинит.

Девять классов и работа… Алина после девяти классов маялась любовью к парню из соседнего двора. Он был настоящим принцем: высокий, красивый, добрый… хотя видела его Алина издали, но точно знала, что он – именно такой.

А парень взял и женился.

Все лето Алина прорыдала. И почти решила пойти в маникюрши – почему именно в маникюрши, она до сих пор не понимала, – но мама не позволила. Пришлось учиться дальше, хотя и это у нее не слишком-то получалось.

– Так чего там с бабулей? – Леха вновь сделался прежним, и, наверное, это хорошо. Алине надо время, чтобы привыкнуть к нему разному.

– Бабушка – графиня. Папа – граф. Ну и получается, что мама тоже теперь графиня.

Леха молчал, как-то напряженно молчал, переваривая информацию.

– Настоящая? – спросил он странным тоном.

Хорошо, хоть не смеется.

– Настоящая, – вынуждена была признать Алина. – Мой прапрадед когда-то увлекся новыми идеями. Поддержал революцию. Он мог уехать, но остался. Даже воевал за красных. От титула отказался… не знаю, им повезло, что их не расстреляли потом.

– Когда?

– Когда репрессии начались. Там страшно все. Я видела письма… анонимки… и списки расстрельные, которые бабушка для собрания готовила. И рассказывала она много. С ней интересно разговаривать на самом-то деле. У нее как-то получается историю оживлять. Мой прадед был единственным сыном. А дед – его сыном. И получалось, что титул вроде как переходил по прямой линии. И уже дед стал интересоваться тем, кто его предки, в архиве бабушку и встретил. Она тоже искала про своих. Так и сошлись. Появился папа… а потом вот я.

– Графиня? – переспросил Леха.

Алина кивнула.

Так ее и прозвали. С насмешечкой. Графиня – жена графина, того самого, в который воду наливали.

– Ты не похожа на графиню.

– Без тебя знаю! – Алина вывернулась из его объятий. – Всю жизнь об этом только и слышу…

Она сунула руки в карманы, как делала всегда, желая позлить бабушку и маму, но те не злились, прощая дурные манеры. Понимали, что Алина – не со зла. Родилась просто такой вот… неудачненькой.

В школе смеялись. Из-за Дашки. Ей Алина рассказала по секрету а Дашка не сумела секрет сохранить. Ей хотелось, чтобы Алину уважали, но вышло хуже некуда.

Разве графини бывают такими? Толстыми, неуклюжими и тихими?

Нет, графиням полагается утонченность, легкость и возвышенность. Или хотя бы красота.

– Аль, ну ты чего? – Леха догнал на отмели. – Обиделась? Я ж живую графиню первый раз в жизни вижу!

Вот как ему объяснить? И бабушке? И маме, которая в общем-то и сама была из узкого круга достойных лиц, иначе бабушка в жизни не допустила бы свадьбы. Алинину же вот одобрила.

Свежая кровь…

– Леша, – не смотреть ему в глаза не выходит. И почему виноватый вид у Лехи, хотя за ним точно никакой вины нет. – Это бабушка у нас графиня. И мама. И папа. А я… я так, недоразумение.

– Дура ты, – совершенно искренне сказал Леха, сгребая Алину в охапку. – Но моя.

Смотреть на них было противно.

Но человек заставлял себя. Он зарисовывал в памяти каждый жест, отсчитывая незаконные прикосновения. Леха за все поплатится.

Сначала одну увел.

Теперь вот другую… и то, что именно Леха ее нашел, уже не имело значения. Человек отложил бинокль и перевел дыхание. Он зажал запястье, заставив себя считать удары сердца.

Раз-два-три.

Нельзя спешить.

Она испугается. Она не знает, что такое – настоящая любовь. И тянется к Лехе только потому, что больше никого рядом нет. Терпит его. Ждет. Наверняка подозревает, что истинный избранник рядом. И человек вновь берется за бинокль. В голову его приходит замечательная мысль: купить фотоаппарат. Такой, которым можно делать снимки издалека.

Так он соберет коллекцию. И сможет видеть ее лицо, даже когда ее нет рядом.

И потом, когда наступит момент, – а человек был уверен, что момент непременно наступит, – он подарит Алине рисунки ее жизни, показывая, сколь внимателен и бережен он был.

В машине Алина задремала. Наверное, совсем мало ночью спала. Нервничала, а еще Леха мешался. И вот что ему с ней делать? Все шло не так.

Он же знал, что девушка, похожая на Кару, будет другой. И заранее злился от этого. Куда вот подевалась злость? В реке утопла, как сказала бы Лехина мамаша. А потом еще и добавила б, что не хрен Лехе с его рылом в графья лезть. Только полоумные в озере луну ловят. И Леха так думал, но вот же, поймал на свою голову.

Если Алина узнает правду…

…рассказывать не обязательно. Можно просто увезти. Соврать чего-нибудь и увезти. Спрятать. Рим, Париж, Лондон. Или на Бали, там, говорят, хорошая погода. Мальдивы…

Вообще островок прикупить и запереть, спасая от последствий Лехиной дурости.

Не согласится. Точнее, сначала-то согласится, но всю жизнь на острове ее не удержишь. У нее же мама, папа, бабушка и кошка, что терлась о Лехину ногу, выпрашивая блин. А он кормил под столом, тайно, по-детски опасаясь быть пойманным строгой Вероникой Сергеевной.

Надо же, графиня… на кухне жарит блинчики.

А вторая шьет зайцев и устраивает свадьбы. Смех да и только.

А граф-профессор сидит на той же кухоньке и, свернув блин трубочкой, задумчиво его созерцает, как будто видит что-то особенное, Лехе непонятное. Разве бывает так?

Не бывает. И не будет.

Если они все узнают, то… старушка Леху зонтиком проткнет. Вероника Сергеевна подсыплет мышьяку в мясной рулет, а граф просто скажет, что Леха – сволочь последняя. Нет, нельзя говорить правду.

Надо все иначе решать.

И если Леха хорошенько постарается, то способ найдет.

– Аль, – Леха не отказал себе в удовольствии коснуться волос. Сегодня Алина заплела косу, которая получилась длинной и толстой. Леху подмывало стянуть резиночку. – Проснись. Приехали.

– Куда? – она сонно потерла глаза и зевнула до того заразительно, что у Лехи помимо воли челюсть на зевок поехала.

– Домой.

Алина огляделась, нахмурилась и сказала:

– Это не мой дом.

– Ага. Мой. Потом – наш, – Леха помог выбраться из машины. – Ну как тебе?

Алина разглядывала здание долго, потом вздохнула и ответила:

– Большой и… зачем башня?

– Ну так замок же.

Леха хотел, чтобы его дом был настоящим замком. Из сказки. Пусть ни рва, ни подъемного моста, но все остальное-то можно сделать. Стены каменные. Черепица нарядная. И флаг на крыше. Флюгер – конный рыцарь. И конечно, чтобы башня с балконом. Вот она-то от изначальной задумки и осталась. Прочее же… было странным.

Темное стекло и черные же ребра, выступающие, словно дом долго голодал. Хищный изгиб крыши и драконье крыло навеса, под которым расположился сад камней. Кадки с самшитом. И беседка из металлических труб. Леху долго убеждали, что дом – это квинтэссенция эго владельца и полноценное отражение статуса в форме. Он просил замок, но замки – это пошлость и простота. А вот сюрреалистическая композиция стилистических форм свидетельствует о мощном душевном кредо. В общем, замок построить не позволили. И Леха приспособился жить в нынешнем доме. Леха был неприхотлив.

– Идем, – он потащил Алину по дорожке, посыпанной чем-то мелким и сыпучим, что вечно попадало в ботинки, и каждый раз Леха давал себе слово, что замостит дорожки речным камнем. Но отходил и передумывал, точнее, не смел нарушать единство композиции.

Только у дверей Леха вспомнил, что Алина вряд ли привыкла, чтобы ее за руки хватали и куда-то тащили.

– Заходи, – он распахнул перед Алиной дверь и громко крикнул: – Есть кто дома?

– Добрый день, Алексей Петрович, – в холле домоправительница пыталась освободить от пыли творение современного и, как убедили Леху, безумно популярного скульптора. «Платформа № 5» была столь высоко аллегорична и глубоко интеллектуальна, что Леха опасался лишний раз к ней подходить. Виделось ему в извивах металла нечто недоброе. И стальные штыри с красными шариками – словно головы на копья насажены – не добавляли симпатии. Пожалуй, Леха и вовсе выкинул бы эту самую «Платформу», но обошлась та недешево, да и негоже подобным образом с предметами искусства обходиться.

– Алина, знакомься. Это – Мария, можно тетя Маша. Она тут за порядком следит. И за домом. И вообще за всем.

Как обычно, Лехе было неудобно, что чужой человек, пусть бы даже такой хороший, как тетя Маша, следит за порядком в его доме. Но сам Леха был категорически не способен этот самый порядок поддерживать. Да и свыкся он с тетей Машей.

Хорошая она.

Жаль, что Кара этого не понимала.

Кара требовала уволить Марию и нанять высококвалифицированную экономку, а еще тайских горничных, шофера… много кого. Шофера Леха нанял, а вот тетю Машу обижать не позволил.

– Теть Маш, это Алина. Моя невеста, – говорить это было приятно, и Леха повторил про себя.

Тетя Маша нахмурилась. И на Алину она посмотрела с неодобрением. Подозрительно так посмотрела.

– Здравствуйте, – сказала Алина.

– И вот мало вам было, Алексей Петрович! – Мария переложила тряпку из руки в руку, а руки уперла в бока. – Мало! Снова себе приключения ищете?

Аля вздохнула: неуютно ей было в роли приключения. Надо будет объяснить тете Маше, что Алина – другая и что не надо бы ее обижать зазря.

– А вам тут посылку принесли, – Мария удалилась, чтобы вернуться с белой коробкой, перевязанной крест-накрест скотчем.

– От кого?

Обратный адрес был Лехе неизвестен. «Тропическая радость»? Что за фигня?

– Сказали, подарок.

К незнакомым подаркам Леха по жизни относился с немалым подозрением и коробку решил было отправить в мусорное ведро, но после передумал: не хватало, чтобы Алина его трусом сочла. Он вспорол ключом клейкую ленту и крышку содрал, пытаясь попутно отделаться от внутреннего голоса, который твердил, что Леха поступает глупо. Но ничего не произошло. Не было внутри ни бомб, ни отрезанных пальцев, но только живые бабочки. Стоило Лехе сунуть руку в коробку, и бабочки, сидевшие смирно, выпорхнули, пронеслись вихрем сквозь неуклюжие Лехины пальцы. Охнула Алина. Выругалась Мария. Леха же перевернул коробку. На подставленную ладонь выпала рамка. Под стеклом тоже были бабочки: белая и черная, позитив и негатив, разделенные красной нитью. С обратной стороны разноцветные буквы, верно вырезанные из детской книги, складывались в слова.

«Она тебя не любит».

В этом Леха не сомневался. Но ведь полюбит… наверное… если не узнает правду. А узнает – не простит.

– Какая прелесть, – бабочка сидела на Алининой ладони, лениво шевеля крыльями. – Ты только посмотри!

– Ага, – Леха сунул рамку в коробку, а коробку – тете Маше, которая поняла все без слов. – Прелесть. Офигительная. Пойдем, я лучше тебе дом покажу.

Алина видела, что ей не рады. Даже не видела – ощущала кожей, которая болезненно вспыхивала, реагируя на раздраженный взгляд домоправительницы. Седовласая женщина – назвать ее старухой у Алины язык не поворачивался – с волосами, стянутыми в пучок, видела Алину насквозь. И Алина ей не нравилась. Бабочки, впрочем, тоже, но по какой-то другой причине, пока Алине неизвестной. Эта причина заставляла Леху хмуриться и тереть подбородок с самым свирепым видом. Он рассматривал что-то – фотографию? рисунок? – что лежало в коробке, и злился. А потом незаметно – так ему казалось – спрятал этот предмет. И Мария, верная пособница хозяина, поспешила унести коробку, словно опасалась, что Алина сунется смотреть. Ей, конечно, любопытно, но не до такой же степени! И вообще, Алина отдает себе отчет, что у Лехи своя жизнь, свои дела и свои секреты, ее не касающиеся.

Она бы объяснила, но Леха не желал объяснений. Он упрямо тащил ее прочь от бабочек.

– Тут зала… и тут зала… и еще одна…

Комнаты были подавляюще одинаковыми. По форме. Размеру. Содержанию. Черное. Красное и золотое. Менялись пропорции, но не цвета.

– И как тебе хата? – Леха выпустил Алинину руку.

Они стояли в узкой длинной комнате с зеркальной стеной, разрисованной рыбинами. В зеркале отражался кусок сада и легкие шторы на окнах. Их движение рождало пляску теней, и казалось, что рыбы движутся.

Жуть просто.

Но Леху нельзя обидеть.

– Очень… всего много, – вот не умела Алина врать. Ей бы восхититься, но это обилие черного и красного подавляло. – А тебе самому нравится?

– Ну… – Леха сразу как-то и сник. – Оно… это… концептуальное. И выдержанное…

– Леш, – тронув рыбку, Алина убедилась, что та все-таки нарисована. – То есть тебе не нравится?

– Не знаю.

– Тебе здесь уютно?

Иногда он похож на ребенка. Большого такого ребенка, попавшего во взрослый мир и пытающегося притвориться тоже взрослым.

– Нет? Тогда зачем ты позволил это сделать?

Алина ни на секунду не усомнилась, что всю эту красно-черноту придумал не Леха.

– Сказали, что так надо. Дизайнер был. С дипломом. И вообще, я тебя тут жить не зову!

Это Алина и без него понимала. Месяц? Месяц она продержится, глядишь, и драконообразный Лехин дом не успеет ее переварить. А остальное – не Алининого ума дела. Ей бы молчать, глядишь, за умную сошла бы. Нет же, надо было лезть с вопросами, советами…

– Извини, – Алина спрятала руки, хотя бабушка всегда говорила, что это – невербальный признак замкнутости и надо бы с ним бороться. – Я… пожалуй, пойду.

Мама, наверное, волнуется. Она делает вид, что счастлива за дочь, а на самом деле рассказывает бабушке, насколько Алина безответственно поступила. И что поспешная свадьба – это слишком. А бабушка успокаивает, приводя примеры других поспешных свадеб, после которых муж и жена жили долго и счастливо. Не беда, что примеры все больше из прошлого… надо ведь надеяться на лучшее.

Когда дело касается Алины, только и остается, что надеяться.

Дойти до двери ей не позволили.

– Стоять, – рявкнул Леха, и голос его был таков, что стекла задрожали. Алина и вовсе замерла. – Ты… извини. Пожалуйста.

Оказывается, когда хотел, Леха двигался ну очень быстро. Он вдруг оказался сзади и, развернув Алину, толкнул ее на низкий диванчик. Сам сел рядом и повторил:

– Извини.

– Это мне извиняться надо. Пришла в твой дом, и… бабушка говорит, что у меня нет чувства такта.

И чувства ритма, и слуха, и вообще, кажется, ничего, чему полагалось бы быть.

– Оно совсем никак? Только, чур, честно.

Чтобы он снова обиделся?

– Леша, оно тебе… не подходит. Ну мне так кажется. А тебе здесь не нравится. Почему ты терпишь?

И бабочек боишься.

– Ну… – он покосился, точно проверяя, не смеются ли над ним. – У меня вкуса нет. А тут человек солидный. С рекомендациями.

И нереализованными желаниями, которые он реализовал за Лехин счет.

– Леша, – Алина удержалась-таки от прикосновения. – Почему у тебя нет вкуса? Он у всех есть. Только разный. И здесь живешь ты, а не тот человек с рекомендациями.

– Ты прикольная, – улыбка у него замечательная.

Нельзя привязываться. Месяц ведь рано или поздно закончится, и как потом Алине жить? Поэтому нельзя… но очень хочется.

Ее переезд был скучен. Луиза Мадлен сама собирала вещи, причитая, что наряды Жанны недостаточно роскошны и изысканны для того общества, в котором ей отныне предстоит бывать, что сама она выглядит простовато, и лишь усилия такого замечательного человека, каким, несомненно, является д’Этоль, способны сотворить чудо.

Ее поселили в весьма скромной комнатушке, окна которой выходили на скучное серое строение, объяснив, что большего пока Жанна не заслуживает. И против ожидания, д’Этоль не спешил выводить ее из этой комнатушки. Вновь появились учителя.

Манеры.

Речь.

И актерское мастерство.

Жанне неожиданно понравилось перевоплощаться. Она становилась не собой и в чужих личинах чувствовала себя куда как свободнее, нежели в собственном теле.

Греческая одалиска… турчанка… французская пастушка с увитым плющом посохом… она заучивала образы с рвением, которое удостаивалось похвалы. И сам д’Этоль, следивший за Жанной издали, однажды снизошел до того, чтобы сказать:

– Ваше усердие убеждает меня, что я сделал верный выбор.

– Я счастлива услужить вам, – ответила ему Жанна со всем смирением.

Если судьба ее отныне в руках этого человека – в ближайшем рассмотрении он не сделался хоть сколь бы то ни было приятен, – то Жанне надлежит вызвать у него симпатию к своей особе.

– Молодец, – д’Этоль погладил Жанну по щеке.

Спустя неделю состоялась первая прогулка Жанны.

Ее усадили в легкую коляску, вручив зонтик от солнца и велев прикрывать им лицо.

– Король любит загадки, – так пояснил д’Этоль, который лично следил за тем, как Жанну наряжали. – Его следует дразнить. Недоговаривать.

Жанна запомнила.

На этот раз она видела короля издали и не сумела рассмотреть. В пестрой свите сложно было угадать, кто из этих нарядных, уверенных в собственной исключительности людей истинный король.

Охотники пронеслись, не удостоив Жанну взглядом.

И лай собак затих вдали.

Жанна испытала нечто сродни разочарованию. Она ведь так готовилась и… ее не заметили. Просто-напросто не заметили!

– А ты чего хотела? – д’Этоль был привычно груб. – При дворе множество женщин, и каждая мечтает стать его любовницей. Еще одна красавица не привлечет его внимания. Сразу.

И Жанна повторила попытку… снова и снова, благодаря прозорливости д’Этоля, его обширнейшим связям и умениям, она оказывалась на пути королевского кортежа.

Однажды Жанна удостоилась нескольких слов, брошенных вскользь, вежливых, но и это уже давало надежду… если он заговорит снова, то Жанна сумеет найти достойный ответ. Король любит, когда его дразнят?

Но не выносит, когда задевают самолюбие?

О, Жанна постарается его задеть. И тогда Людовик наконец увидит ее… бабочку увидит.

Признаться, сам король не произвел на Жанну особого впечатления. Был ли он красив, как о том твердили? Она сомневалась. Пожалуй, что когда-то и был… но слишком вольную жизнь он вел, что не могло не сказаться на обличье.

Пристрастие к вину и забавам сделало его лицо одутловатым. Рот был чересчур велик, а нос – по-королевски горбат. Нижняя губа выдавалась вперед, придавая лицу надменное выражение. Под подбородком наметились складки. А вот фигура сохраняла прежнюю стать во многом благодаря увлечению Людовика охотой и верховой ездой. Однако каким-то отрешенным взглядом, прежде ей не свойственным, Жанна прозревала, что спустя годы он станет рыхл, неуклюж и некрасив.

И все равно будет любим.

Он ведь король.

А ей было обещано стать его фавориткой.

Впрочем, судьба никогда и ничего не давала просто так.

Дурные вести принес д’Этоль. Он появился в комнате Жанны, непривычно злой и не скрывающий своего раздражения. Выставив прочь служанок, он поглядел на Жанну выпуклыми глазами и произнес:

– Тебе запрещено появляться там, где Их Величество проводят время.

– Но почему?

– Потому что эта старая тварь Шатору боится тебя. Он уже спрашивал о том, кто ты такая. И этот интерес не остался незамеченным.

– И что мне теперь делать?

Жанна вдруг осознала, что вся ее игра, долгая, поглотившая и саму Жанну, и д’Этоля, и других людей, ей помогавших, окончена. Вот так просто… взять и запретить.

Матушка огорчится.

А Норман, пожалуй, будет рад…

– Ждать, – сказал д’Этоль. – И сходить замуж. В твоем возрасте неприлично дальше в девицах оставаться.

– Но за кого?

Она была уверена, что старик точно знает имя будущего мужа, и тот не подвел:

– За моего сына. Норман не будет против.

Пожалуй, это тоже можно было считать успехом при дворе…

Остановившись перед домом, человек помнил первую встречу с Карой. Яблоневый сад. Приземистые разлапистые деревья, ветви которых изгибались под тяжестью плодов. Веревка и шина, подвешенная вместо обычных качелей. Смуглая девчонка с ободранными коленями. На левом еще держится лист подорожника. Девчонка взобралась на шину с ногами и, вцепившись в веревку, приседала. Но вес ее был слишком ничтожен, чтобы заставить шину раскачиваться.

– Помогай! – приказала она. Как было не исполнить? Никто и никогда ему не приказывал.

– Ты кто? – спросил он, толкая тяжеленное колесо, которое норовило закрутиться и ударить его по рукам.

– А ты? – Кара смотрела сверху вниз, тогда – еще без пренебрежения.

– Я… – он назвал свое имя, но Кара отмахнулась.

– Ерунда. Тебя не так зовут.

– А как?

– Сэр Ланселот! – возвестила она, касаясь ногой плеча. На белой его рубашке остался пыльный отпечаток ступни. И ему подумалось, что хорошие девочки так не поступают.

Мысль была правильной: Кару никак нельзя было отнести к хорошим девочкам.

– Хватит, – она вновь говорила тоном, не терпящим пререканий. – Останови.

Ему пришлось повиснуть на шине, прижимая грязное колесо к груди, упираясь ногами в землю.

– И руку подай. Рыцарь всегда подает прекрасной даме руку. Я читала.

Она все равно была выше его, на полголовы.

– Так кто ты? – он схватил ее за руку с намерением проучить наглую девчонку.

– Я – королева! Но ты можешь называть меня Карой.

И он ей поверил, хотя совершенно точно знал, что королевы – они другие. Мама показывала в книге, но Карина уверенность передалась и ему.

– Будешь служить мне? – она глядела в глаза, не мигая, с вызовом и в то же время – мольбой. – Любой королеве нужен верный рыцарь, сэр Ланселот.

С того самого дня она называла его только так. И проклятье, он гордился тем, что рыцарь.

Королева жила на окраине деревни в грязном домишке, на заборе которого постоянно что-то сохло – покрывала, полотенца, цветастые тряпки. За забором трава подымалась выше колена, до узких подоконников, до кривоватых окон и выше. Дикий виноград взобрался на крышу, обхватив домишко тяжелыми лапами плетей.

– Дом заколдован, – уверяла Кара и, вцепившись в руку, тащила за собой к сараю. В гнилой соломе мыши свили гнездо. А если взобраться на стропила – сэр Ланселот ведь не испугается падения? – то можно посмотреть на птенцов ласточки.

Мама была в ужасе от этих забав.

Мама строго-настрого запретила приближаться к безумной девчонке, у которой «ветер в голове гуляет».

Сэр Ланселот служил не маме, но лишь своей королеве. Он не подведет ее, правда?

Мама приходила к дому, кричала, требуя от «мерзкой старухи» повлиять на свое отродье. А Кара, взобравшись на крышу, плясала, хохотала и кидала в маму зелеными виноградинами.

Отец, невзирая на принадлежность к рыцарскому роду, данную Карой заочно, вытащил из кладовой ремень. Сэра Ланселота никогда не били. И от обиды, разрывавшей душу, он сбежал.

Прятались в лесу. Питались ягодами и грибами, на которые Кара указывала. Ночевали под старой елью.

– Они все неправильно видят, – шептала королева, вцепившись в его руку. – Они думают, что я – обыкновенная. А это неправда!

Он кивал. Ему хотелось есть и было страшно, но ведь рыцари могут преодолевать голод и страх.

– У меня украли судьбу, понимаешь? – она прижималась всем своим худым тельцем, дрожа не то от холода, не то от обиды на жизнь. – Они хотели, чтобы я никогда не узнала, кто я на самом деле. Но я знаю. Вот здесь.

Королева касается виска.

– Кто они? Твои родители?

Сэр Ланселот был удостоен краткого знакомства, после которого остался в глубочайшем недоумении. Неужели эти спившиеся, ужасного вида люди действительно родители его королевы?

– Они мне не родители. Так, алкаши. Им меня подкинули.

– Зачем?

– Чтобы я мучилась, – ответ ее столь очевиден, что сэр Ланселот поверил. Позже он поймет, что рыцари – на редкость доверчивые существа. А вот королевам не возбраняется лгать.

– Но когда-нибудь я от них сбегу.

– И найдешь родителей?

– Зачем?

Сэр Ланселот не знал. Он просто не понимал, как можно жить, не желая найти своих родителей. Маму, которая небось плачет и будет отчитывать. Отца… он ведь любил их. Несмотря ни на что любил.

– Если они меня до сих пор не отыскали, то, значит, их нет в живых. Или они меня не любят. И тогда для меня их нет в живых. Я найду себе короля. И мы будем править. Вместе.

– А я?

– А что ты? – в темноте ее глаза блестели, как переспелые вишни. – Ты же рыцарь. Ты будешь мне служить. Верой и правдой.

– Долго?

Ему хочется ударить королеву, но руки не слушаются, а в груди что-то противно ноет, дергает. И следом появляется страх, что однажды Кара уйдет. Что ей не нужна будет даже служба… Она же понимает без слов и, обняв, целует в щеку.

– Всегда. Ты будешь мне служить всегда.

Леха ходил по дому. Он всегда ходил, когда не ладилось. А сейчас у него определенно не ладилось. Вроде и ясно, что догадка его верна, но…

Алина смешала все планы.

Почему бы ей не быть другой?

Холодной. Раздражительной. Не скрывающей брезгливости, которую она должна бы испытывать, разговаривая с Лехой. Такую легко подставить. А тут вроде как Леха с живым человеком игрушки играет. Но остановиться не выйдет: Алине прислали цветы. Желтые нарциссы и синие ирисы. Связка перевязана лентой с желтыми бабочками и бабочкой же – пластиковой, неживой – украшена.

Букет получила Вероника Сергеевна и очень цветам обрадовалась.

– Знаете, Лешенька, Але никто никогда не дарил цветов.

– Я дарил, – обиделся граф-профессор и ненадолго выпал из книги. Книгу он положил на стол, и Леха не устоял перед искушением, сунул нос. Ничего не понятно.

– Ты не в счет, дорогой.

Смелости, чтобы признаться, что Леха понятия не имеет, кто прислал эти треклятые цветы, не хватает. Начнутся вопросы и… как соврать-то?

– Ты меня вообще слушаешь? – Славка грохнул ботинком по столу. – Ау!

– Слушаю.

– Нет, не слушаешь! – ботинок отправился под стол, а Славка сел на диван, выставив ноги в дырявых белых носках. До чего странно получалось: носки всегда белые, но дырявые. Как будто Славка нарочно покупал такие, для эпатажу. – Ты не слушаешь и слушать не собираешься!

Орал он тоже скорее по привычке и, судя по осипшему голосу, уже выдыхался.

– Чего ты от меня хочешь?

Славка не понимал. Ему казалось, что Лехе просто взять и забыть чего-то или кого-то. Вычеркнуть из головы, как делал это сам Славка, умением своим внушая Лехе суеверный ужас.

– Хочу, чтоб ты за ум взялся.

Леха и взялся. Он же не пьет. Он ищет. Собирает кусочки чужой мозаики.

– Лешка, ну ты же взрослый человек! И не тупой, когда дело не касается баб. Что тебя так переклинило-то? Стерва твоя Кара. Сбежала, и леший с нею. Возрадуйся. А ты новую отыскал. Свадьба… какая, индийский бог, свадьба?

– Обыкновенная. И ты – свидетель.

Славка застонал, вцепившись в волосы. Волосы он носил длинные – конечно, не такие длинные, как у Алины, – и связывал их в хвост.

– Я в этом балагане не участвую, – заявил Славка, скрещивая руки на груди. – И тебе не позволю.

Он действительно думал, что удерживает Леху от непоправимой ошибки. Но просто не знает Алину. Если их познакомить… чуть позже, когда Славка остынет и будет нормально соображать.

– Славик, – Леха не хотел говорить это, но иного выхода не видел. – Я фирму поделю. Ясно?

И как-то сразу стало мерзко. Вроде ведь правильно: Славка – партнер. Младший. Старый друг, но все-таки младший партнер. В одиночку он не потянет.

– Вот, значит, как?

– Вот, значит, так. Извини.

– Ты баран, Лешка. Ты… ты сам себя укопаешь. Но если ты и вправду думаешь, что меня можно шантажировать, то скажу – ошибаешься, – Славка поднял ботинок и второй тоже. Связав шнурками, он перекинул ботинки через плечо. – Делить хочешь? Твое право. Твоя фирма. Я… как-нибудь перебьюсь.

Он и вправду вознамерился уйти, не оставляя Лехе иного выхода:

– Карина мертва.

– Чего?

– Она не сбежала. Ее убили, – Леха не думал, что признается в этом кому бы то ни было, пусть бы и Славке: слишком многое придется объяснять. – Я думаю, что случайно. И… тот, кто это сделал, – сожалеет. А еще ему нравится Алька. Он ей цветы прислал. Мне – бабочек.

Славка снял ботинки с плеча и поставил на пол. Потом поднял и возложил на спинку дивана.

– Помнишь, Карина жаловалась, что ее преследуют. А ты не поверил. И я не поверил. Цветы – это не преследование, а она всерьез за себя боялась.

– Выпендривалась она, – Славка возражает, потому как без возражений жить не способен.

– Ага… я так тоже решил. Выпендривалась-выпендривалась и сбежала. Счет вычистила… а побрякушки свои оставила. Там если по-черному сдавать, то выйдет больше, чем она с собой взяла. И вот еще чего.

Леха держал бабочку при себе. И сейчас, открыв плоскую коробку, почуял смутное раздражение: как делиться-то прекрасным? Славка потянулся и разглядывал бабочку долго, едва ли носом не елозил по расписанным эмалью крылышкам.

– Та самая?

– Ага, – Леха закрыл крышку и бабочку убрал. – Ее по почте прислали…

Кара в жизни не рассталась бы с этой игрушкой.

– То есть ты нашел бабу, которая похожа на Карину, чтобы выманить психа, который Карину убил. Лешка, ты сам псих. Не думал об этом?

Думает. Каждый день и думает. Тот старичок, которому Леха забашлял за «консультацию», долго и пространно изъяснялся, что эротомания – неизлечимое расстройство психики, которое выражается в преследовании объекта вожделения, но в конечном итоге без надлежащего лечения приводит к смерти.

И не всегда умирает влюбленный маньяк – Леха именовал его про себя угребком, – но куда чаще в мир иной уходит жертва. И тогда угребок ощущает себя брошенным.

Он начинает искать…

Леха постарался, чтобы он нашел.

Вот только просчитался сам.

– Бредово, но если ты говоришь… – Славик почесал сложенными щепотью пальцами переносицу. – Незаконно, но, с другой стороны, недоказуемо. Если ты его поймаешь… Леха, вот скажи мне честно, что ты будешь делать, если поймаешь его?

Леха понятия не имел.

Алина нервничала.

Она всегда отличалась нервозностью, которая зачастую легко перерастала в состояние паническое, напрочь лишающее способности думать и действовать. И тогда Алина застывала соляным столпом, который – по бабушкиному выражению – был нетранспортабелен.

Но сегодня хотя бы причина для паники имелась веская: Алина выходит замуж.

Она никогда прежде не выходила замуж. И думать об этом не думала… нет, думала, когда гуляла по свадебным салонам, когда беседовала с невестами, разглядывала кольца в ювелирных, но мысли были абстрактными. А сегодня Алина выходит замуж всерьез.

Точнее, родители так думают.

И мама уже четыре раза поинтересовалась, уверена ли Алина в своем выборе, а один раз всплакнула, запершись в ванной комнате, как будто никто не знает, зачем она там запирается. Папа единственный сохранял спокойствие и время от времени подавал голос, утверждая, что свадьба – это еще не конец света.

Алина соглашалась: не конец, но начало конца.

Дашка вздыхала и была мрачна, но лишь до того момента, когда за ними пришла машина: в салоне красоты ждали невесту с подругой.

Очередной Лехин сюрприз. И Алина подчинилась. Она вдруг поняла, что ее больше нет, но есть кукла, которую можно разминать, отпаривать, натирать чем-то пахучим и жгучим, потом другим и третьим… расчесывать, укладывать, сооружая из волос нечто невообразимо сложное – кто это потом разбирать станет? – и разрисовывать.

– У вас выразительное лицо, – сказала женщина, колдовавшая над этим лицом час, если не дольше. И Алина охотно согласилась: выразительнее некуда.

Сейчас лицо выражало смирение с судьбой.

– Какая ты у меня красавица, – вздохнула мама и добавила: – Не сутулься.

– Вероника, отстань ты от нее хотя бы сегодня! Пусть сутулится. Тебе-то что? – папа подмигнул: мол, не бери в голову. Он всегда как-то легко разрешал неразрешимые для Алины проблемы.

…ему будет больно.

И папа решит, что Леха – бесчестный человек.

А узнай он правду, то разочаруется в Алине. И от этого было так грустно, что Алина заплакала, если б не Дашка. Та ткнула пальцами под ребра и зашипела:

– Лицо счастливое сделай, новобрачная. А заревешь, я тебя сумочкой поколочу.

Сумочка у Дашки была крохотная, расшитая пайетками и совершенно бестолковая.

А дальше завертелось.

Машины с лентами. Загс и церемония подавляющей торжественности. Леха какой-то другой, серьезный, словно и вправду верит в то, что происходит. Поздравления. Букеты.

Старая церковь на берегу реки.

Если бы Алина знала про венчание, она ни за что не согласилась бы.

– Ты… ты не можешь! – она боялась говорить громко – вдруг мама или бабушка услышат. И отступать было поздно. А внутрь войти – никак нельзя. Ведь венчание – это не роспись, это на всю жизнь.

Как Леха мог поступить подобным образом?

Мог. Он обнял Алину и, улыбаясь во все зубы, втащил в церковь.

– Спокойно, красавица моя. Все договорено.

Под строгими взглядами святых Алина снова превратилась в тот самый, растреклятый столп, который смирно себе стоял. Пел хор. И немолодой священник вершил обряд.

Разве можно было вот так?

Лехе – да. Он дикий, он не ведает, что творит. Алина должна была подумать, предусмотреть…

Из церкви Алина выносит запах ладана и воска.

– Ты… ты не должен был! – говорит она, оказавшись в машине. – Это же всерьез! Навсегда! И развода здесь тебе не дадут.

– И хорошо, что не дадут, – соглашается Леха. – Знаешь, а ты очень красивая.

Вот только Лехиному свидетелю, сухощавому типу в сиреневом костюме, Алина не по вкусу. И Дашка тоже. Тип смотрит на Дашку презрительно, и та подмечает взгляд. Типу придется нелегко.

– Да ладно тебе, Аль. Ну не бери ты в голову ерунду всякую. Будет проблема, решу. А нет, так и не придумывай себе. Ты сама-то в бога веришь?

Сложный вопрос, Алина не определилась, верит ли она. Вот бабушка – та верила, потому что атеизм никак не увязывался с образом потомственной аристократки. А папа повторял, что вопрос весь не в боге, а в людях. Если человек верит, то бог существует. И главное, с уважением относиться к чужим взглядам. Это Алина умела.

– Ну вот, – Леха потрогал прическу, окаменевшую от обилия лака, и поинтересовался: – Оно же расчешется?

Алина очень на это надеялась. И странное дело, Лехино спокойствие передалось и ей. В конце концов он прав: не следует создавать себе проблемы. Они и так обладают чудесным свойством самообразования в крайне неподходящие моменты.

Свидетель Дашке не нравился. И честно говоря, вся эта свадьба, которая вдруг образовалась на горизонте Алининой жизни, тоже не нравилась. Слишком быстро.

Неожиданно.

Нет, Дашка честно пыталась радоваться, но точили душеньку сомнения. Когда это Алина, тихая, молчаливая Алина, сумела познакомиться с Лехой? И почему о знакомстве ни слова не сказала?

Про проблемы с агентством сказала.

Про то, что у мамы пирожки не получились, и это плохая примета, – тоже сказала.

Про бабушкину простуду… про Таськино исчезновение, которое оказалось вовсе не исчезновением, а кошачьей игрой в прятки… про очередную капризную невесту… про скандал, устроенный родственниками жениха, которым не понравился ресторан… вообще про все.

Кроме Лехи.

Откуда он, такой распрекрасный, выпал?

Не то чтобы Дашка отрицала существование принцев, скорее уж, будучи девушкой современной, предпочитала сдерживать эмоции.

– Ну что, киса, – свидетель, который отзывался на Славку, соизволил одарить Дашку вниманием. – Рассказывай давай.

– О чем?

Худой. Нервный какой-то. И лохматый. Длинноволосые мужики вызывали у Дашки смутные подозрения, а еще подмывало предложить ему свои услуги: Дашка очень хорошо натренировалась косички заплетать. Она представила этого сноба с двумя косичками – ленточки розовые, с его костюмом будут сочетаться – и едва не заржала.

– Обо всем.

Попытайся он хотя бы проявить вежливость, Дашка сдержалась бы. Но тип смотрел с явной издевочкой, как будто знал о Дашке что-то этакое, неприличненькое.

– Обо всем тебе детская энциклопедия расскажет.

– То есть у тебя самой мозгов не хватит?

Ох как жаль, что людей бить нельзя, даже если очень хочется. Эту мысль Дашке внушали с детства, и постепенно Дашка смирилась. К старшим классам она вообще почти не дралась. А сейчас, впервые за долгие-долгие годы, Дашка подумала, что родители, возможно, ошибались. Некоторых людей бить можно и нужно. Но воспитание взяло верх, и Дашка, мило улыбнувшись, сказала:

– Я понимаю, что ты не слишком любишь женщин, но давай хотя бы вид сделаем, что мы друг другу нравимся? Потерпи, ладно?

– В каком смысле, я… – он запнулся, вероятно, осознал смысл сказанного.

– Не волнуйся, – Дашка по-дружески похлопала свидетеля по плечу. – Я ничего не имею против. Я очень толерантный человек.

Она долго тренировала такую вот искреннюю улыбку. И Славкино раздражение было лучшей наградой за часы, проведенные перед зеркалом.

– Я не… я нормальной ориентации!

– У всех свои понятия нормы. Так что не бери в голову.

Чувство глубокого морального удовлетворения ненадолго примирило Дашку с окружающим миром. И Славка замолчал, отвернулся. Дуется? Ничего, или сдуется, или надуется до предела и лопнет. Дашку любой исход устраивает. Кроме того, где пострадает Алина.

– Слушай, ты нарочно, да? – Славик заговорил первым.

– Конечно, – не стала отрицать Дашка. – Ты меня бесишь. Я тебя тоже. Но у моей подруги свадьба, поэтому я сделаю вид, что счастлива находиться в твоей компании. И если твой дружок тебе не безразличен, ты поступишь так же.

Славка хмыкнул, выразительно так, демонстрируя всем своим видом, что в существование женской дружбы не верит. Ну и сам виноват. Дашкино дело предупредить.

– И давно вы знакомы?

– С детского сада.

Дашка помнила крупную тихую девочку, которая подошла и, глянув на ревущую Дашку с жалостью, сказала:

– Не плачь. Это же на время. Вечером мама вернется.

На девочке было клетчатое платье с пришитыми помпонами.

– Дай, – потребовала Дашка, которой в жизни никто помпонов не пришивал. И Дашка решила, что девочка откажет и придется помпоны отбирать, но та вдруг оторвала пушистый шарик и протянула Дашке:

– На, только не плачь.

И Дашка плакать перестала. Как-то так получилось, что с тех пор они с Алькой были вместе. И в саду, где никто больше не хотел дружить с «излишне агрессивным» ребенком, и в школе… и после школы тоже. А теперь Дашку пытаются убедить, что Алина тайно встречалась с этим вот Лехой? И не обмолвилась ни словом? Пусть родителям своим лапшу на уши вешает. А Дашка пока присмотрит… и присмотрится.

Когда машина остановилась у ресторана, Славку хватило на то, чтобы руку подать. И вообще держаться он стал попроще. Возможно, в иных обстоятельствах Дашка и обратила бы на него внимание. А что, молодой, симпатичный и с характером гадостным. Как раз то, что для стабильного семейного счастья надо, но… в других обстоятельствах.

Эх, взять бы Алинку за грудки да и вытряхнуть все, с подробностями, но… она ж упертая. Будет отрицать. Врать. А потом испереживается вся.

Нет, иначе действовать надо.

Лаской.

И наблюдением.

Вон, Славка, друг светлый, с Алины глаз не сводит. И когда случается пересечься взглядом с женихом, оба вдруг смущаются. Может, и вправду с ориентацией что-то не то? Слишком просто… скорее уж эти двое знают, что за свадьбой стоит, Алинку же используют втемную.

– Знаешь, дорогая, – Славка соизволил обратить внимание на спутницу. – Твоя улыбка скорее на оскал похожа. Ты уж попроще лицо сделай.

– Скажи, – вилка из столового мягкого серебра вряд ли была подходящим оружием, но Дашка повернула зубцы в сторону соседа, демонстрируя, что с превеликим удовольствием воткнула бы вилку в его руку. Или ногу. И вообще просто воткнула бы. – Что вам от нее надо?

– От кого?

– От Алины. Не притворяйся, что не понимаешь. Думаете, если она тихая, доверчивая, то использовать можно? Куда вы ее втягиваете?

– В замужнюю жизнь.

Искренне так прозвучало. Но уголок глаза дернулся. Поздравь себя, Дашуля, угадала.

– Да неужели? И как это вышло, что я о твоем дружке впервые три дня назад услышала? А еще знаешь что интересно? Говорят, свадьбу эту он для другой невесты готовил… только она возьми и исчезни. Бесследно.

Ух, проняло. Глаз задергался заметней. Но Славка – вот же паразит лощеный – держится.

– И вот терзают меня смутные сомнения, что… – Дашка отложила вилку от греха подальше, ибо желание пырнуть свидетеля крепло с каждой секундой. – …не просто так она исчезла.

– Бывают в жизни разочарования.

– Гражданка Карина Викторовна Алексеевская. Двадцать шесть лет. Не замужем. Дважды привлекалась за мошенничество. Один раз – за проституцию.

– Что?

О, как подпрыгнул. Хорошо, со стула не свалился. Алина вон забеспокоилась, и Дашка помахала ей рукой, мол, все замечательно. Сидим. Беседуем. Контакты наводим. И Славку для убедительности приобняла.

– Дружок, она не всегда Алексеевской была. Родилась Бражкиной, но пару лет тому сменила фамилию. Что, небось ты ее проверял?

О, как любила Дашка такие вот взгляды, беспомощные и злые, преисполненные невыразимой страсти как признания Дашкиных талантов.

– Карина Алексеевская чиста, как ангел. А вот Бражкина успела замараться.

– Пойдем, – Славка поднялся и Дашку дернул. – Приглашаю… потанцевать.

Музыка играла медленная и, главное, негромкая.

– Тебе-то какое дело? – поинтересовался Славка, приобнимая. Дашка сама к нему прижалась и таки убедилась, что ориентация у мужика – во всяком случае, этого мужика – нормальная.

– Обыкновенное. Не хочу, чтобы Алину обидели.

– Такая дружба?

– Да. Такая вот… дружба.

Ух ты, какие крепкие объятия. И страстный шепот на ухо:

– Десять штук. Зеленью.

– За что?

Надо же как высоко оценили Дашкино сомнительное умение танцевать.

– Чтобы ты отвалила.

Так… все куда хуже, чем она предполагала. Отступные? И Славка всерьез считает, что Дашка их возьмет? Каблук ему в ботинок.

– Ты чего? – зашипел, уже безо всякой страсти, но выпустить не выпустил.

– Я ничего. Намекаю просто, куда вы свои бабки засунуть можете…

Главное улыбаться. И выглядеть счастливой. И не отвесить этому уроду моральному подзатыльник. И Алинке тоже за то, что позволила себя втянуть. Вот сколько раз ей говорили было: бесплатный сыр только в мышеловке бывает… жених-красавчик. Еще одна мразь богатая, из тех, которые думают, что за деньги можно все.

– …и дорогой мой, – Дашка обвила шею партнера, наклонилась, касаясь губами уха. – Я вас без присмотра не оставлю. И если вдруг окажется, что твой долбанутый дружок обидел Алину, я его посажу. И тебя заодно.

Вот теперь уважение в Славкином взгляде достигло нужного градуса.

– Да ты кто такая? – он аж руки на талию вернул. Жаль, на прежнем месте они больше устраивали.

– Женщина. Слабая. Беззащитная.

И Дашка отвечала совершенно искренне.

Глядя на танцующую пару, Алина испытывала смешанные чувства. У нее имелись подозрения – или точнее, уверенность, – что Дарья не поверила в историю с тайной любовью. Впрочем, на ее месте Алина тоже не поверила бы, но мешать бы не стала. Алину с детства учили, что неприлично лезть в чужие дела. Дашка же считала эти самые дела своей законной добычей.

– Я волнуюсь за твоего друга, – сказала Алина, искоса глядя на Леху. Как-то он сник к концу вечера, сделавшись задумчивым и даже грустным. Наверное, вспоминает ту, другую девушку, которая должна была быть на Алинином месте.

Леха впечатлительный, пусть бы и прикидывался грубым, но Алина видит.

Талант у нее такой: людей видеть. Дашка и та соглашалась, что талант существует, пару раз о помощи просила…

– За Славку? Чего? – Леха глядел в бокал.

Пил, впрочем, мало, скорее для порядка.

И целовать целовал, но… вежливо как-то.

А чего Алина ждала? Ее ведь наняли на работу, и как-то неправильно жаловаться, что работодатель держит себя в рамках.

– Прикольная девка. Шебутная. Он таких любит.

И Дашка тоже. Говорит, что есть где талантам развернуться. Сейчас, похоже, разворачивалась вовсю.

– Она хорошая, но иногда… понимаешь, она недолюбливает богатых людей.

Мягко говоря. И если узнает, что Алину купили, то… будет в ярости.

– За что?

– Да… по совокупности. Так она говорит. И за то, что все животные равны, но некоторые ровнее других. Просто видит, как многое сходит с рук. А у нее обостренное чувство справедливости. И сердце доброе.

Алина за Дашку боится, потому что знает – не остановится. Ветряных мельниц на ее век хватит, а вот силенок, чтобы победить, – вряд ли.

– Пойдем, – Леха предложил руку. – Жених должен танцевать с невестой.

И Алина подчиняется. У нее выходит разминуться с Дашкой, которая тащит свидетеля – вид у него совершенно растерянный – к столу.

Леха не танцует, скорее покачивается, переступая с ноги на ногу. Он держит Алинину руку нежно, но думает о чем-то другом…

…о ком-то другом.

Интересно, какой она была, Карина?

– Стой, – он замер посреди танцевального поля, которое пустовало, – кому танцевать, когда гостей на свадьбе раз-два и обчелся?

Мама. Папа.

Бабушка, простившая Алинино упрямое молчание.

Дашка. Вячеслав, которого следовало именовать Славкой.

Егор – начальник юридической службы.

Максим – экономист.

Антонина Петровна – главный бухгалтер.

Пашка, Мишка и Сашка – друзья детства. Точнее, Пашка и Мишка – друзья, а Сашка – подруга. И взгляд ее ревнивый говорил, что к дружбе этой иные эмоции примешаны. Вот почему бы ее в жены не позвать? Она бы согласилась.

– На вот, – Леха вытащил из внутреннего кармана плоскую шкатулку. – Примерь.

Внутри лежала бабочка. Крупная, размером с Алинину ладонь. Исполненная с высочайшим мастерством, она выглядела почти настоящей. Массивная голова с сапфировыми глазами. Ажурные крылья, расписанные цветной эмалью.

Где-то Алина видела эту бабочку…

Где?

Не наяву, но… надо вспомнить. Только голова сегодня совершенно не работает.

– Надень, – велел Леха и сам закрепил бабочку на жемчужной нити.

Свадьба оставила у Жанны странное чувство. Все, происходившее вокруг, происходило будто бы не с ней. Она глядела на жениха, убеждая себя, что вот – достойный человек, который будет заботиться о ней оставшуюся жизнь. Шарль д’Этоль весьма походил на своего отца осанкой и брезгливым выражением лица, которое изредка сменялось недоумением – и он, кажется, не понимал, что же такое с ним происходит. Он был молод, но выглядел так, будто бы родился уже состарившимся, уставшим от жизни. И Жанна внезапно поняла, что эта его черта весьма заразительна. Со временем та скука, которую постоянно испытывал Шарль, не способный и на собственной свадьбе порадоваться, передастся и ей.

Тогда Жанна решила, что не отступится от изначального плана.

Она исполнит то, что суждено.

Хотя бы затем, чтобы не умереть от тоски.

Первая брачная ночь запомнилась общей неловкостью, легкой болью, которую Жанна перенесла с тем же смирением, с которым переносила простуду, и недоумением. Неужели вот эти нелепые телодвижения, лишенные какой-либо грации и красоты, действительно столь важны? Именно они привязывают мужчину к женщине, заставляя вновь и вновь искать близости?

Утром Жанна разглядывала себя в зеркале, ища перемены. Перемен не находилось. Жанна не утеряла своей с таким трудом вымученной красоты, как и не приобрела ничего.

– Вы очень холодны, – заметил ее супруг.

– Что вы имеете в виду?

Замечание было неприятно.

– У меня складывалось ощущение, что вы порой… не совсем живы. Вам не следует беспокоиться, я не стану тревожить вас часто.

У него имелась любовница, и Шарль не скрывал этого факта, поскольку не видел в нем ничего предосудительного. Многие женатые мужчины, особенно женившиеся по отцовской указке, поступали именно так. И жены мирились, предпочитая закрывать глаза на неприятные обстоятельства, тем паче что и супруги зачастую оказывали ответную любезность.

Это Жанне еще предстояло понять.

Она долго раздумывала над сказанным. Следовало ли отнестись к словам Шарля со всей серьезностью или же списать их на общее неудовольствие самим фактом женитьбы? Однако спустя некоторое время, когда Шарль вновь соизволил исполнить супружеский долг, Жанна вынуждена была признать его правоту. Она и вправду отличалась холодностью. Прикосновения Шарля были ей омерзительны. Жанна закрывала глаза, считая про себя до ста.

– Знаете, мадам, мне не хотелось бы вас обидеть, но я должен сказать вам одну крайне неприятную вещь, – Шарль не был зол, скорее огорчен, поскольку желал все же установить в семье добрые дружеские отношения. Если уж отец счел эту женщину достойной обручения – а он не единожды нахваливал и ее ум, и ее проницательность, и живость характера, – то Шарлю придется уживаться со всеми этими замечательными качествами. Но вот в постели она была не просто холодна – отвратительно мертва.

– Я не обидчива, – ответила Жанна.

Она догадывалась, о чем пойдет речь.

– Возможно, я вызываю у вас отвращение…

– Отнюдь, – муж был не столь плох, как Жанне показалось изначально. Слегка скушен, надоедлив, но в то же время где-то мил.

– Я слышал, что вы собирались стать фавориткой короля, однако я не представляю того мужчину, который, проведя с вами ночь, пожелает повторить этот опыт. А теперь простите меня…

– Мне не за что вас прощать.

Жанна была благодарна ему. В конце концов, если ей предстояло разделить постель с королем, то хорошо, что разочарован Жанной был не он, а всего-навсего муж.

Но ей нужна была помощь.

– Это мне следует просить у вас прощения за свою неспособность угодить вам, – она улыбнулась лучшей из своих улыбок. – И я рада, что между нами нет лжи.

Именно сейчас Шарль понял, что отец не ошибся – эта женщина и вправду была особенной.

Вот только холодной, как лед.

– Я желала бы исправить этот свой недостаток.

– Вы думаете, что его можно исправить?

– Отчего же нет? Ведь я исправила прочие в себе недостатки… но мне нужен будет совет.

Это упрямое выражение в глазах, эти мягкие губы, в которых жизни не больше, чем в мертвой змее, эти щеки с ложным румянцем… она и вправду верила, что способна изменить себя?

Шарлю было жаль ее: он знал, что природные качества натуры не переделать. И если Жанна родилась со слабым темпераментом, то никаким образом его не переменить.

– Я буду рад помочь вам советом.

– Не вы, любезный мой друг. Если позволите вас называть так?

Шарль позволил. Он и вправду не отказался бы стать ей другом.

– Мне нужен совет женщины… и я бы просила вас о знакомстве с вашей метресс. Если, конечно, это не слишком вас огорчит…

Позже Жанна придет к однозначному выводу, что именно отец повинен в ее холодности к мужчинам. Его собственный вялый темперамент, равнодушие ко всему, кроме, пожалуй, самой Жанны, передались ей с кровью. И она не представляла, как преодолеть это наследие.

Знакомство с женщиной, называвшей себя мадам Диди, было легким и где-то даже приятным. Будучи совсем юной, мадам Диди меж тем имела вполне устоявшиеся представления о жизни и людях, которыми делилась весьма щедро.

– Мужчины ледышек не любят, – говорила она, растеряв изначальную робость, которую испытывала перед Жанной. – Им бы чего попышней. Погорячей…

– Мне следует согревать постель? Камнями или водяной грелкой?

– Собой… ну вот скажи, что ты делаешь?

– Лежу.

– И все?

Жанна пожала плечами: она не знала, что от нее требовалось нечто кроме собственно пребывания в постели в виде, приятном глазу.

И мадам Диди, всплеснув руками, искренне жалея ту, которой природа недодала страсти, принялась говорить… она говорила много и подробно, отринув всякое стеснение, отчего Жанна порой краснела, а порой и бледнела, но слушала с интересом. Нет, все описываемые девицей картины живо вставали пред мысленным взором Жанны, однако не вызывали у нее ничего, кроме брезгливого недоумения.

Ей предстоит делать такое?

Неужели мужчинам и вправду нравится?

– Пробуй на мне, – говорила мадам Диди, полностью освоившись в роли учителя. – Целуй… нет, у тебя губы мертвые. Представь, что ты – это не ты… а, допустим, я.

Черноволосая. Хрупкая в талии, но пышная бедрами и грудью. Легко вспыхивающая румянцем и не способная удержать восторженных возгласов, кажущаяся столь естественной… Жанна попыталась стать ею. Недаром старый д’Этоль столько внимания уделял обучению.

Актерское мастерство пригодилось.

– Вот уже лучше! – похвалила мадам Диди, отвечая на поцелуй…

Эти уроки, пожалуй, были самыми неприятными из всех. Каждый раз по возвращении домой Жанна долго расхаживала по комнате, раздумывая, стоит ли продолжать их. Если она сама не в состоянии испытать страсть, то приведет ли притворство к нужному результату?

Стоит ли цель таких лишений?

Да и получится ли у Жанны?

Она поцеловала супруга. И тот был ошеломлен подобной, несвойственной ей прежде вольностью.

– У вас почти получилось меня обмануть, – сказал он много позже, лежа в постели. – Возможно, когда-нибудь вы научитесь притворяться так, что я и вправду поверю.

– Вам все еще неприятно со мной?

– Нет, мой друг. Вы хороши, но… я знаю, что дается вам немалым трудом. А мне бы не хотелось, чтобы такая малость, как постель, разрушила наши с вами добрые отношения.

Они и вправду если не стали друзьями, то уж точно стали добрыми приятелями. В Жанне Шарль обнаружил те черты, которые полагал прежде невозможными в женском характере. Она была терпелива и добра, но в то же время строга. Остроумна. И тиха, когда видела, что он нуждается в тишине. Она умела находиться рядом, не тревожа его, но лишь самим своим присутствием подбадривая. С нею Шарль мог беседовать на темы самые различные, не зная стеснения и не опасаясь быть непонятым. И он в свою очередь желал быть ей полезен.

– Нельзя быть совершенством во всем, – увещевал он, обнимая Жанну. Ее плечи были холодны, а пульс спокоен. – Вы и так чересчур уж хороши для меня.

Шарль знал, что Жанна все еще верит в давнее предсказание, и не мешал ее мечтам, почитая их пустыми и боясь лишь того, что однажды Жанна разочаруется и это разочарование изменит ее.

– Это просто вы мало себя цените.

Она не оставит своих усилий, раз за разом отыгрывая перед зеркалом новые роли. Выражения лица. Позы. Взгляды. Вздохи. Чтобы глаза прикрыты, под сенью ресниц – призраки вымышленных страстей. Грудь вздымается. Сердце бьется быстрей.

Именно его оказалось сложнее всего подчинить.

Жанна приказывала, а оно, упрямое, не желало слушать. То спешило, то останавливалось, следуя собственной неподатливой воле. Но золотая бабочка, которую Жанна каждый день крепила к одежде, прежде чем приступить к упражнениям, подталкивала к действию.

Нельзя обмануть природу?

Однажды у Жанны получилось.

И получилось вновь. Очередная ночь, проведенная вместе по настоянию Жанны – супруг не стал противиться, – отличалась от всех прочих. Она даже будто бы ощутила нечто… неявное смущение… смятение… то, что позволило оседлать сердечный ритм.

– У тебя и вправду вышло, – Шарль нежно поцеловал руку Жанны. – Ты воистину великолепная женщина. И мне жаль, что однажды нам придется расстаться.

– Почему?

– Потому что вскоре я стану помехой на твоем пути. Но не беспокойся, мой друг, я никогда не забуду тех дней, которые мы провели вместе.

– Ты любишь меня? – Жанна никому и никогда не задавала этот вопрос.

– Нет. Совершенство нельзя любить. Им можно лишь восхищаться.

И словно услышав его слова, судьба вновь решила переменить жизнь Жанны, убрав с пути ее де Шатору. Новость о смерти королевской фаворитки, женщины, чья ревнивая натура и склочный характер сделали ее врагом едва ли не всего двора, во мгновение ока облетела Париж.

– Ваш путь открыт, душа моя, – сказал Шарль, понимая, что отныне его прекрасная супруга, к которой он, несмотря на все уверения, все же испытывал сильнейшую душевную привязанность, отныне не принадлежит ему.

– Пожалуй, – ответила ему Жанна, хватаясь за руку. – Пожалуй, вы правы…

Она испытывала двойственные чувства. Король свободен! Ее цель, ее предназначение, указанное ей старой цыганкой, закрепленное внушениями матери, была беззащитна. Жанна почти не сомневалась, что сумеет завоевать сердце короля, эта уверенность пугала ее.

Зачем?

Что ждет ее далее? Неужели такая же всеобщая ненависть, скрытая за страхом и желанием угождать? Вечный страх, что найдется кто-то другой, более молодой и красивый? И почетная отставка с удалением от двора, чтобы облик старой фаворитки не раздражал новую…

Она не желает… конечно, она не желает исполнять чужие надежды. Жанна счастлива. У нее сложившаяся жизнь и супруг, которого она пускай еще не любит, но уважает и ценит.

Зачем ей король?

Но стоило укрепиться в этой мысли, как мир качнулся.

Страшная боль пронзила все тело Жанны, заставив согнуться от боли. В груди вспыхнул огонь.

– Что с вами? – Шарль схватил жену за руки. – Вы холодны как лед… вам дурно?

Она лишилась чувств, не успев ответить, что не испытывает никакой дурноты, лишь… Жанна не понимала, что с нею. Она то горела в огне, то замерзала под пуховыми одеялами. Она дрожала. Плакала беспричинно, чего с нею не случалось никогда. Она кашляла и слабела.

Шарль, пришедший в ужас – он и не предполагал, что его юная и столь сильная жена способна заболеть, – вызывал докторов, обещая им немыслимые сокровища за то чудесное лекарство, которое избавит Жанну от недуга. И доктора лишь разводили руками.

– Увы, это не в наших силах, – сказал один. – У нее разлитие желчи, которое ее убьет…

– …чахотка…

– …ее печень становится жиром…

Жанна отказывалась принимать лекарства. Упрямая, она выбиралась из постели, силясь дойти до окна, открыть его, поскольку верила в целебный воздух Парижа.

– Мадам, вернитесь, – твердил Шарль. – Этот воздух полон смрада. Вам вряд ли на пользу миазмы.

– Увезите меня, – она никогда ни о чем не просила, но нынешний взгляд был полон мольбы. – Увезите меня… к морю… мне нечем дышать.

Шарль исполнил просьбу. В этот момент перед страхом потерять ее в полном смысле этого слова поблекли иные страхи. Он больше не видел перед собой красавицу, но лишь несчастную страдающую женщину, источенную болезнью.

И даже если Жанне удастся ее одолеть, то вряд ли она вернет хоть толику былой красоты.

Цыганка ошиблась.

Шарль вряд ли сумел бы признаться себе, что он, как никто иной, рад этой ошибке. Пусть очарование Жанны поблекнет, но ее ум, ее характер не исчезнут.

От невесты пахло спелыми яблоками. Как тогда, в саду, который каждую осень наполнялся этим чудесным ароматом. Его королева собирала яблоки, брезгуя теми, что упали.

– Это для свиней, – говорила она, забираясь на дерево. И срывая, складывала добычу в сумку. – А я не свинья. И вообще, помогай.

Яблоки она носила продавать к дороге, раскладывала на земле бабкин платок, а на нем, горкой, яблоки. И проезжавшие мимо машины останавливались.

Тогда он начинал сомневаться в ее историях, уж больно они походили на сказку. Но яблоки заканчивались, и королева возвращалась в прежний образ.

Однажды она осталась в нем навек.

И вот теперь эта…

Ей не по душе происходящее. Она лишь терпит прикосновения Лехи и, когда он отворачивается, позволяя ей вздохнуть свободно, ищет, ищет кого-то взглядом.

Его.

Еще не знакомы, но уже связаны. Возможно, эта нить появилась задолго до ее рождения, и лишь теперь судьба свела их вместе.

– Нас, – шепотом повторил Ланселот и склонился, пряча от гостей улыбку. – Нас…

Надо только подождать немного. Он еще не готов.

Он помнил первый свой побег из дому. Колотящееся сердце. Синий рюкзак, доверху заполненный сухарями, конфетами, ломаным печеньем и двухлитровой банкой варенья, которую он для надежности обернул спортивными штанами. Лямки впивались в плечи, и внутренний голос нашептывал, что далеко сбежать не выйдет. Он быстро устанет, и вообще глупо сбегать прямо сейчас. Скоро вечер. А мама затеяла пироги, и дед вот-вот доделает велик. В конце концов, он же не отказывается от самой идеи побега, но лишь откладывает его на время. До пирогов и велика.

Если разобраться, то ехать удобнее, чем идти.

Но Кара ждала.

В тайном месте, принадлежавшем только им. Когда-то здесь жил людоед – мать придерживалась обычной версии, старик-алкоголик, – но он умер, выпив отравленной воды, и теперь хижина его была свободна. Домишко, просевший на три угла, и четвертый держался на подпорках. Крыша с проломами, сквозь которые внутрь дома забирается хмель. Шишки его, созревая, одуряюще пахнут, и у Ланселота кружится голова.

– Эй, – Кара оседлала оглоблю старой телеги, что давным-давно вросла в зелень лужайки. – Я уже думала, что ты не придешь.

– Пришел.

– Это хорошо. Пошли, что ли?

– Куда? – он вцепился в лямки, подозревая, что еще немного, и позорно кувырнется на спину, не справившись с весом рюкзака.

– Куда-нибудь. Отсюда.

На ней сегодня рваный свитер, длинный, как платье. И сквозь дыры просвечивает то желтушная майка, то белое Карино тело. На ногах – стоптанные кроссовки, чьи носы перевязаны веревками. Кара не взяла рюкзака, да и вообще ничего, кроме толстой книги с картинками.

История о рыцарях Круглого стола и королеве.

Ланселот устал быстро, а Кара вот совсем не устала, она шла, глядя исключительно перед собой, сосредоточенная и упрямая. И было очевидно, что она обязательно дойдет, неважно куда – куда захочет, хоть бы и в Африку или к шоссе.

Темнело. Солнце повисло над лесом, и подумалось, что домой возвращаться придется в темноте. А он темноты не любит. Но Кара бодро зашагала вдоль трассы.

– Ты куда? Мы вообще заблудимся…

– Не заблудимся. Мы же вдоль дороги идем. А дороги куда-то ведут.

– К городу. До него – сорок километров, – так говорил папа, сетуя на то, что опять пришлось тащиться в этакую даль, а мама вздыхала, что автобусы плохо ходят и до рынка не доедешь, особенно если ребенок плохо переносит автобус. И Ланселот знал, что речь о нем, потому как он и вправду автобусов не переносил. Там было душно и воняло, еще трясло, люди качались, налетая друг на друга. От жары и сутолоки начиналось головокружение, а оно вызывало тошноту, и приходилось останавливаться. Мама ругалась с водителем и пассажирами, Ланселот чувствовал себя виноватым, но ничего не мог поделать.

Но на автобусе ехать приходилось долго. И пешком они точно не дойдут.

– О чем ты мечтаешь? – Кара соизволила остановиться, дожидаясь его. В сумерках она выглядела такой хрупкой, такой уязвимой… надо отвести ее домой.

Объяснить маме… папе… они же поймут, что Каре просто некуда деваться, что ей плохо у себя, вот она и придумывает всякое. А на самом деле Кара – добрая. Маме просто надо получше ее узнать. Тогда она… что? Заберет Кару от родителей?

А почему бы нет.

В его комнате хватит места двоим. И одеждой Ланселот поделится – он уже приносил свои старые штаны, соврав, что потерял их. И майки отдавал. Каре подходит. Она вообще неприхотливая, как выразился бы дед. А еды у них много. Всегда ведь остается, и оставшееся выливают свиньям.

– Не знаю, – соврал он, мечтая оказаться дома.

– Плохо. Человек должен точно знать, о чем он мечтает. Иначе как его мечта исполнится?

Он не знал и, остановившись, сбросил рюкзак. Надо было отдышаться.

– Варенья хочешь?

– Хочу.

Кара ела все. Кислые яблоки. Сухой хлеб. Вчерашние бутерброды, на которых колбаса уже начинала пахнуть не так, но Кара утверждала, что ему это лишь кажется и колбаса нормальная. Даже кашу в школьной столовой, которую никто и никогда не ел, потому как каша была мерзкой, осклизлой и безвкусной. И за варенье она взялась с обычной своей деловитостью. Зачерпывала пальцами, облизывала их, вновь зачерпывала. Закусывала печеньем. Он смотрел.

– Что, жаба давит? – случались с ней и приступы злости, когда все превращались во врагов.

– Нет, мне для тебя ничего не жалко.

– Это потому, что ты рыцарь. Все рыцари самоотверженные.

Он согласился. Как не согласиться, если тебя хвалят?

– А ты о чем мечтаешь? – безопаснее было перевести разговор на нее, тем более когда Кара в настроении поговорить. Может, еще передумает сбегать.

Вернуться-то просто. Он помнит дорогу, и если поспешить, то об их с Карой прогулке никто не узнает. И вообще пироги, наверное, уже готовы. У мамы они получаются особыми – высокими, с коричневой сладкой корочкой и желтоватым тестом, из которого ему нравится выковыривать изюм.

Остывшие, они тоже вкусны, но не так…

– Ну… – она облизала пальцы. – О том, что убегу. В город. И там найду своего короля. Он сразу меня узнает, потому что король способен увидеть настоящую королеву. И возьмет меня в жены. У нас будет свое королевство… и много-много денег. Я буду покупать себе всякие вещи. Какие только захочу!

Она под конец уже кричала. Искаженное гневом лицо ее сделалось некрасивым, но лишь на мгновение. Кара всегда успокаивалась очень быстро.

– Тебе не понять, – буркнула она. – Забирай свое варенье. Скисло.

Это было неправдой.

В тот раз их остановили в километре от деревни. И отец уже не ругал его, а мать – не плакала. Они заперли дверь и окно тоже, надеясь, что это предотвратит побег, если вдруг у него все еще останется желание бежать. Но Ланселот слишком устал. Он рухнет в кровать и, забравшись под одеяло, будет думать о том, какая же у него мечта.

Велик новый?

Это не мечта. Отец обещал купить на следующий год. В этом-то лето почти закончилось.

Или стать самым сильным? Зачем?

На пятерки следующий год закончить?

Этого мама хотела бы… а у него самого неужели нет ни одной пусть бы самой простой мечты? Но потом он понял: его мечта – его королева. И это было правильно.

Леху подмывало признаться. С самого утра. Или, точнее, даже с вечера. Разговор со Славиком оставил мерзковатый осадок на душе, который за ночь не растворился, но закостенел.

Это ж какой надо быть скотиной, чтобы человека под удар поставить?

Зеркала отражали, какой именно.

И Леха отворачивался, не желая видеть себя. Глядел на Алину, но тоже оказалось – не мог. Она же думает, что по-честному все… как теперь быть?

Леха не знал.

– Прикольная деваха, – Сашка плюхнулась на соседний стул и закинула ногу на ногу. Коротенький подол задрался, приоткрыв ажурную резинку чулка. – Толстая только. Тебе толстые нравятся?

Сашка всегда была бедовой. Курить начала первой, тыря сигареты у папашки, и когда случалось попадаться, врала напропалую. Все равно была порота, но ни красть, ни врать не переставала.

С ней вышло как-то переспать, не то по пьянке, не то по дружбе – Леха уже и не помнил, – но знал, что вышло это не только у него, и потому особо в голову не брал.

– А тебе чего?

Он не хотел звать ее, но не позвать было неудобно.

– Ничего. Пашка с нее глаз не сводит. Гляди, Леха, уведут твое сокровище.

Сашка прижалась бедром к бедру, заглянула в глаза и, облизав губы, поинстересовалась:

– А она у тебя не ревнивая?

– Угомонись, – велел Леха, раздумывая, так ли Сашка пьяна, как пытается показать, или же просто действует из врожденного паскудства характера.

– И Славочка, дружочек твой небесного колеру, за ней прям увивается…

…ему велено не спускать с Алины глаз. И Славка старается. Он свой человек, надежный. Но… со странностями. Вообще кому тут верить можно?

Пашка и Мишка – старые дружки. И Сашка с ними. Неразлучная четверка, которая как-то по жизни разлучилась, хотя вроде и вместе все. Но Леха знать не знает, чем эти трое живут. Работают вроде, а где? И кем? У Пашки время от времени с деньгами затык. Просить он стесняется, но просит, краснея, запинаясь, клятвенно уверяя, что отдаст. Не отдает, конечно, но Леха не скупой.

Мишка любит пожаловаться на жизнь, вот только жалобы его какие-то… неконкретные. Вроде и ясно, что все хреново, а почему хреново – не понять.

Сашка вот, наклонилась так, что в вырезе платья не только сиськи, но и пупок видать.

Все трое знакомы были с Карой.

Быдло – так она сказала прямо в глаза и, когда Мишка взвился на дыбы, осадила взглядом. Мол, чего от быдла ждать, если оно себя как быдло и ведет? Славка – ему тоже старые Лехины товарищи не по вкусу – в кои-то веки Кару поддержал.

Егор и Макс. Егор молчаливый, себе на уме. Леха его побаивается слегка, а вот Кара гоняла, как дрессированного пуделя. Мол, если ему платят, то пусть делает то, за что платят, и еще больше. Думала небось, что Егорка разозлится, а он терпел…

Макс – другое дело. До слез довела.

Уволиться собирался.

Леха еле-еле отговорил. Где ему еще найти такого же работника? Пришлось обещать, что Кара к Максику и близко не подойдет. Вот аккурат на третий день после разговора она и исчезла.

Что теперь думать?

Кто-то из них, из близких, виноват. Только им Леха Кару показывал. Только их с Алиной знакомил… и вот тебе цветы, бабочки… ерунда полная.

– Шла бы ты на свое место, – Леха отобрал у Сашки бокал, испытывая огромнейшее желание схватить эту дуру крашеную за шкирку и выкинуть из ресторана. Вон, из-за нее теперь про Леху станут думать, что он бабник. И Вероника Сергеевна поглядывает так, с удивлением.

– А где мое место, Леха? – мурлыкнула Сашка, обнимая. – Может, самое оно и здесь? Зачем тебе эта корова? Сначала одна, потом другая…

…может, ошибся доктор, и не было никакого эротомана, но была Сашка с неуемным желанием забраться в Лехину жизнь? Она и убрала Кару, маскируясь под психа.

А сейчас и Алинку теснит.

– Вон пошла, – сказал Леха тихо, но так, как говорил, когда желал, чтобы поняли – он серьезен. И Сашка поняла, нехотя сползла со стула и удалилась вихляющим показным шагом. Юбку хоть бы одернула, а то вся задница наверху.

Стыдобища.

Хотя прежде, помнится, Сашкина задница Леху не смущала.

А место освободившееся – где же Алина ходит-то? – Егор занял. Этот был трезв, он всегда, если и пил, то сугубо минералку, соком и то брезговал.

– Алексей Петрович, – и его привычка обращаться по имени и отчеству Леху бесила. Егорка как будто показывал, насколько он выше стоит. Ну да, у него диплом. Университет. И это, стажировка в Штатах. Только без Лехиной помощи по-прежнему торговал бы колбасами…

– …хочу заметить, что я сомневался по поводу правильности вашего решения. Но сейчас имел честь переговорить с вашей невестой. Она показалась мне женщиной совершенно иного склада характера, нежели Карина.

Кара. Карина терпеть не могла своего паспортного имени. Только все равно признание это было несколько неожиданным.

– Ну… да. Алина – умница. И добрая.

– Именно.

Глаза Егорка скрывал за очками, специально купил с простыми стеклами, ко всему желтыми, чтобы прятаться от собеседника.

– Я не знаю, что именно вы задумали, – продолжил Егор, снимая очки. И вид у него сделался безобидный, беспомощный даже. Подросток в костюме. А может, поэтому и носит? Чтобы постарше выглядеть? – Однако очень надеюсь, что вы отдаете себе отчет в ваших действиях и не станете срывать на этой девушке свое раздражение.

Чего?

Если бы Леха не прифигел от такого признания, то свернул бы Егорке нос. Леха на бабе злость срывать? Бить, что ли? Да он же не скотина какая…

…он просто ее подставил.

Вежливо. Тихо. Мишенью сделал…

Егорка ушел. Алина не возвращалась. Да где она? Поход в туалет, конечно, серьезное мероприятие, но по времени пора бы вернуться.

А не вышло ли так, что…

Все на месте. Егор танцует с Сашкой, которая повисла на шее юриста ядовитым плющом. Мишка с Пашкой напиваются. Вероника Сергеевна что-то рассказывает Ангелине, и старая бухгалтерша, закаленная в правовых боях волчица, хихикает и краснеет. Алинина бабка мило беседует со Славиком, который не смеет эту беседу прервать, хотя ликом уже светел и чист…

Но Алина где?

И Макс.

Макс? Этот мямля? Полтора метра от пола. Свитер с затяжками и полосатые носки, которые выглядывают, потому как штанины Максика опять задрались. У него привычка тащить брюки наверх, зажимая ремнем рыхлую талию.

Если это он… Леха его убьет.

– Потанцуем? – на его пути возникла Алинина подружка. Девица тощая, подтянутая и с виду стервучая.

– Позже.

– Сейчас, – она взяла Леху за руку, второй обвила шею. – Не дергайся, Алька не в обиде.

– Где она?

– Твоего дружка утешает. Его подружка бросила, представляешь, какое у человека горе? Вот просто по телефону взяла и бросила. Я сама слышала.

– Но утешать не стала?

От Дашки пахло резкими духами и немного – водкой. Ленту свидетельницы носить она отказалась, впрочем, как и Славка.

– Не люблю мужиков, которые по пустякам соплями обвешиваются. Мерзкое зрелище.

Дашка ниже Алины, суше, но… вот чувствуется – опаснее. Эта если вцепится в кого зубами, то намертво, не отпустит, пока своего не добьется.

– Так где вы познакомились? – взгляд внимательный и трезвый. Водочный запах – обманка: пьяной женщине спустят больше, чем трезвой.

– В туалете, – ответил Леха, пытаясь разглядеть в открытой двери Алину. – В мужском.

– Как романтично.

– Ага. У нее там жених сбег. Я дверь выбил и вернул… в лоно семьи.

– Герой…

– Вот скажи, Дашенька, откуда у меня ощущение, что ты мне сейчас глотку перегрызешь?

– Не сейчас, но… вполне возможно. Если Алинку обидишь. Она у нас хрупкая. Впечатлительная. Всех жалеет вот. Кроме себя. А таких людей беречь надобно.

– Буду, – пообещал Леха, снимая руку с шеи. – Беречь. Клянусь.

Зеленющие глаза полыхнули, и Дашка, облизав губы, ответила:

– Смотри. Я прослежу.

Алину он нашел в холле. Она сидела на низком диванчике и слушала Максика, внимательно так, как сам Леха никогда не слушал. Тот же говорил, то заикаясь, то захлебываясь, размазывая по щекам слезы.

– …пять лет… мы с ней… вместе… я ей кольцо купил… с камнем… а она меня… меня…

И вправду некрасиво подсматривать, но Леха не мог позволить себе уйти. Алина же, заметив его, пожала плечами и улыбнулась виновато: мол, видишь, нельзя человека бросить.

Кара о людях никогда не думала. Вернее, думала, что люди если и существуют, то сугубо для облегчения существования самой Кары.

– …и еще по телефону. Сейчас.

Максик громко высморкался в бумажный платок и только тогда заметил Леху.

– Ой, Алексей Петрович, – он густо покраснел и взопрел как-то очень уж стремительно. – А меня вот Наташенька бросила…

Взгляд несчастный, тоскливый, и у Лехи сердце сжимается. Так ли давно он метался по комнате, пытаясь сообразить, что же сделал не так. Почему Кара ушла? Ведь он старался.

– Сказала, что я… я слабак.

– Дура, – ласково произнес Леха, испытывая почти непреодолимое желание погладить бухгалтера по голове. – Пусть себе и катится. Где она такого другого найдет?

– Где?

– В Караганде.

Алина улыбнулась.

– Ну сам погляди, – Леха присел на диванчик рядом с Алиной. А не замерзла ли она? Костюмчик-то тоненький, а на дворе – осень. И с дверей тянет.

Стащив пиджак, Леха накинул его на Алинины плечи. Обнял бы, будь уверен, что не оттолкнет. А раз уверенности не было, то оставался несчастный брошенный Максик.

– Ты – парень головастый. И при работе. Бабок я тебе нормально плачу?

– Да, Алексей Петрович.

– Вот. Значит, не бедствуешь. Хату имеешь, машину. И главное что?

– Что?

– Ты мягкий. Другой бы эту стерву давным-давно выпер бы. Вот она и обнаглела. Думает, что ты следом кинешься, умолять станешь…

По Максиковому виду стало ясно, что мысль подобная его уже посещала и признана была годной, а от немедленного воплощения идеи удержала не то Алина, не то страх быть посланным Наташкой.

– Не вздумай даже, – сказал Леха, раздумывая, какой бы веский аргумент привести. – А не то уволю.

Максик снова всхлипнул, но уже как-то неуверенно.

– Он шутит, – Алина глянула с укором: разве ж можно так с людьми, Леха?

Можно. С некоторыми даже нужно. Максик слабенький, он только угрозы и понимает.

– Шучу. Сначала шучу, а потом уволю. Идем, Алька. Нехорошо людей бросать… да и ехать скоро.

– Куда?

– Домой.

Только дом этот Лехин, и Алине он не понравился. Ей там, наверное, неуютно будет. И самому Лехе, честно говоря, тоже. Свадьба-то должна заканчиваться не в ресторане, да только эта – фиктивная и… и никто не должен знать об этом.

– Идем, – он подал руку, и Алина приняла. – Попрощаемся…

Алина уговаривала себя, что бояться нечего, что страх ее призрачен, тем паче она сама не могла понять, чего же именно боится.

Леху?

Нет, напротив, когда Леха оказывался рядом, страх исчезал.

Его друзей? Егор сух и вежлив, но при этом смотрит вроде бы с неодобрением. Максим – другой, мягкий и беззащитный, такого тянет обнять, утешить. Алина и утешала. Славка глядит свысока, но говорить опасается. Чего ему Дашка наплела-то? Небось опять угрожала дорогой дальней и домом казенным… Пашка и Мишка те и вовсе сами по себе. Вот девушка в платье-стрейч, расшитом блестками, Алину нервировала. Уж больно откровенно она на Леху глядела. И вела себя так, будто Алина чужое забрала.

Она же не специально!

Девушка была высокой, стройной и хищной. Именно такие всегда Алину пугали, но нынешний страх никак не был связан с ней. А с кем? Откуда вообще взялось это подспудное ощущение, что за Алиной наблюдают? Оно то исчезало, то вновь появлялось, заставляя распрямлять спину.

И не выдержав, Алина оглядывалась.

Никого.

Призраки. Нервы.

Однако уезжала из ресторана она с радостью. Стоило выйти из ресторана, как страх отступил.

– Садись, – Леха открыл дверь. – Надо тебе шубу купить.

– Зачем?

– Ну… чтоб не мерзла. Или просто. Бабы любят шубы. Короче, ты поняла.

Бабы… шубы… кадык дергается. И желваки на челюсти ходят. Он зол. На Алину?

– Я сделала что-то не так?

Леха вздрогнул и уставился на Алину.

– Чего не так?

– Не знаю. Ты злишься. И я… хотела бы понять, в чем причина.

– Да не, все норм.

Конечно, и кулаки, которые Леха засунул в карманы, по-детски пытаясь скрыть, лучшее тому доказательство. Он в жизни не признается, что переживает.

– Леша, я понимаю, что… на этой свадьбе должна была быть другая невеста. Ты думаешь о ней?

– Ну…

– Какой она была?

Нельзя лезть в чужое дело. Но теперь-то это и Алинино тоже? Если она поймет, что за женщиной была Карина, то, вероятно, сумеет ее найти. И объяснить, что Леха ее любит.

Притворяется злым и грозным, а на самом деле – любит. Тоскует вот.

– Стервой, – спокойно ответил Леха и, вытащив руки из карманов, обнял Алину. – Она была конченой стервой, которой чихать было на всех, кроме себя. Она не шла по чужим головам, Алька, она на них танцевала. Ее все ненавидели.

– И ты?

– И я. Только это такая ненависть была, что не сразу поймешь, что ненависть. Мне хотелось ее ударить. Постоянно. Взять и вмазать по губам, чтоб до крови, чтоб заткнуть наконец. Или вцепиться в шею и давить, давить, пока она не подохнет. Страшно?

И да и нет. Алина не ожидала, что ее новоиспеченный супруг может быть таким. А если он и свадьбу затеял, чтобы отомстить? Та сбежала, а он Алину будет мучать. За шею и давить.

Нет, глупости. Ему больно и плохо. Всем, кого бросают, больно. Даже бабушка сказала, что в Лехе нет грязи, а это – лучшая рекомендация. И Алина верит, что человек, сидящий рядом с ней, не причинит ей вреда. Разве что себе.

– Зато в койке – огонь. Заездит так, что сдохнуть впору. И хохочет еще… ведьмища.

Этого Алина точно не желала знать. Но поздно. Теперь она долго будет избавляться от мыслей, навеянных этим нежданным признанием.

Огонь… Алина – рыба. Так ей сказали. Темперамент отсутствует. Ее удел – любовные романы, суррогат чужих страданий. И надо бы смириться.

Тем более она же не собирается с Лехой спать!

– Не надо было говорить, да? – он крепче прижал Алину к себе. Зачем разыгрывать заботливого супруга, если никто их не видит? – Ты извини, Аль, я такой, какой есть. Язык вперед головы. Но она… как вампирша. Точно. Только теперь дышать начинаю. А сперва с ума сходил… по ней тоже. Некому было Леху в грязь носом ткнуть, рассказать, какое он убожество. И потом похвалить. Как собака, ей-богу.

Страшная женщина.

– Ты другая, Алька, – он потерся колючей щекой о шею. – Ты хорошая… ты сама не знаешь, до чего хорошая… и я тебя спасу. Обязательно. Мы будем жить долго и счастливо…

Целый месяц.

А дальше?

Алина не знала. Только вдруг поняла, что вернуться к прежнему, до-Лехиному существованию, у нее не выйдет. Ничего, она крепкая. Она со всем справлялась и тут тоже справится.

Дом, снятый им на берегу моря, был невелик и, пожалуй, чересчур скромен для Жанны прежней. Нынешняя же будто бы не замечала той скудности убранства, которой Шарль стеснялся. Она вдруг перестала видеть что-либо, кроме себя.

Застывая перед огромным зеркалом в тяжелой раме, Жанна разглядывала свое отражение, которое было к ней безжалостно. Белая кожа ее сделалась болезненно-бледной, прохладной на ощупь и влажноватой, волосы потускнели, черты лица обрели некую неприятную отечность.

– Зачем вы мучите себя, моя дорогая, – Шарль вынес к зеркалу кресло, хотя с гораздо большим удовольствием запер бы зеркало в погребе. – Вам надо думать о выздоровлении.

Жанна больше не жаловалась на духоту и спертый воздух, хотя оставила за собой привычку открывать окна, и Шарлю приходилось одеваться тепло и следить, чтобы сама Жанна не забывала шаль. Она стала столь небрежна, рассеянна…

Но больше не горела в лихорадке. И тот рвущий грудь кашель, от которого на платках оставались красные пятна крови, почти исчез. Приступы его становились реже. Короче.

Жанна полюбила долгие прогулки вдоль кромки моря, не гнушаясь отсутствием удобных троп и грязью, которая налипала на ботинки. И Шарль, сопровождавший супругу, не только свыкся с ее странностями, но и начал получать от этих походов своеобразное удовольствие.

– Я думаю, нам следует купить здесь дом, – сказал он однажды.

С моря тянуло туманом и сыростью. Вода в преддверии зимы посерела. С виду она была точно дорогой холодный шелк, на который кто-то бросил обрезки серебряных нитей. Муаровое небо, расшитое облаками, держало драгоценный камень солнца.

И Шарль понял, что счастлив.

Именно сейчас. Именно здесь.

Именно с Жанной.

– Мы вернемся, – ответила она, облизывая пухлую нижнюю губу. – Мы вернемся… я должна.

– Почему?

– Прости меня.

– Неужели ты все еще желаешь…

– Я не желаю, – Жанна оперлась на руку. – Тогда я осмелилась подумать, что… не желаю быть фавориткой короля. Зачем король, когда у меня есть чудесный муж? Я и сейчас так думаю. Ты тот человек, с которым я готова прожить всю жизнь, зная, что ты никогда не предашь.

Это признание было удивительным. И сердце Шарля дрогнуло.

– Но в тот миг, когда я дерзнула принять решение… все и случилось.

– Совпадение. Ты переволновалась.

– Я боролась. Я не желала уступать, думая, что у меня хватит сил справиться с болезнью… – она отвернулась, скрывая слезы в глазах. – Она являлась ко мне во снах. Моя матушка…

– Она мертва.

– О да, я говорила ей, что она мертва и не должна вмешиваться в мою жизнь. Но она лишь смеялась. Твердила, что предсказание должно быть исполнено, что я умру, если буду упорствовать. Я взяла другую судьбу, и теперь уже не отступить.

Слеза, сорвавшись с ресницы, покатилась по щеке. А на губах играла прежняя, чуть лукавая улыбка, столь знакомая Шарлю.

– Видишь, я уже могу играть… умею притворяться. Мне поверят. Но лишь ты один будешь знать правду. Сердце Жанны принадлежит тебе.

– Хочешь, я увезу тебя? В Англию. В Испанию. Хоть на край мира!

– И что мы будем делать на краю?

Ее смех подхватило эхо, и море качнулось, норовя приблизиться к этой удивительной женщине, которая не пожелала умирать. Мог ли Шарль осуждать ее?

Ничуть.

– Я не смогу остаться с тобой, – сказал он, целуя руки. – Это будет слишком больно… позволишь мне уйти?

– А ты позволишь мне вернуться в Париж?

– Конечно… но сначала ты поправишься всецело. Обещаешь?

– Да.

Времени оставалось немного. Но эти дни на стыке осени и зимы, сама зима с ее студеным ветром и редким снегом, что рождался над морем, принадлежали лишь им. Это было счастливое время, когда каждый берег другого, зная о предстоящей разлуке.

После того побега королевы не стало.

Он пришел к ее дому, где не был целую неделю. Осень. Дожди. И мама не выпускала из дому, сама провожала до школы, а потом и назад, за руку держала, как маленького. Он не противился, пусть будет, если ей так спокойнее.

Мама приглашала в дом гостей. Правильных мальчиков и девочек-отличниц.

Она не говорила, как прежде, что с них следует брать пример, но лишь робко предлагала поиграть. Ланселот пытался. Он рассказывал про рыцарей и прекрасных дам, но, видимо, лишен был особого дара, который позволял Каре превращать вымышленные истории в правдивые. Сам же он путался, забывал, потом вспоминал и, обрывая нить рассказа, прыгал в прошлое.

– Ерунда какая, – сказал Санька, который был на год старше и думал, что он самый умный. – Человек-паук круче.

Едва не подрались, но успокоились – мама рядом, на кухне посудой гремит, но явно прислушивается ко всему, что происходит в детской.

А за окном дождь. Серый. Стылый. В такой страшно бежать, но однажды он решится, когда станет невмоготу.

– Ты просто ничего не понимаешь в рыцарях, – сказал он Саньке, а тот хмыкнул и ответил:

– Зато ты понимаешь. Бегаешь за этой… шалавой.

Слово было запретным, из тех, которые взрослые употребляли, думая, что никто их не слышит. Ланселот не знал, что оно означает, но явно что-то нехорошее.

– Ты о ком? – уточнил он, раздумывая, сумеет ли Саньку побить. Тот ведь старше и выше. И занимается со школьным физруком по особой программе…

– О Каринке твоей.

– Она хорошая…

– Ага. Она сиськи за деньги показывает. И с парнями в сарай ходит. Сказать зачем?

Договорить он не успел. Вдруг стало неважно, старше ли он, сильнее… главное – вцепиться в горло, сдавить и держать, не обращая внимания на слабые тычки и девчоночий визг.

– …отпусти…

Его отодрали силой, и сквозь туман он видел синие пятна на Санькином горле. И покрасневшее его лицо. Губы пухлые. Страх в глазах.

Пусть боится! И всем скажет, что никто не смеет порочить королеву!

На следующий день пришел участковый и о чем-то долго говорил с мамой и папой. Мама плакала. Папа был мрачен. Участковый и с Ланселотом говорить пытался.

Понимает ли он, что едва не убил Саньку?

И что его теперь поставят на учет?

И что нельзя бросаться на людей… и много чего, но все – пустое.

– Ты… – мама заговорила после ухода участкового. – Ты становишься совершенно неуправляемым! Сделай же что-нибудь!

Это уже папе. Он и сделал. Снял ремень и выдрал. Только Ланселот уже другой, он умеет терпеть боль. А под утро – сбегать через окно.

В дождь. К дому королевы… В окнах темно. И он бросает камушек за камушком в ее окно, пока наконец окно не открывается. Только за ним не Кара, а спитая старушечья морда.

– Чего?

– Карину позовите. Пожалуйста, – он решил быть вежливым.

– Нет ее.

– А где она?

– Увезли, – старуха зевнула и потерла левый глаз. Правый заплывал лиловым синяком.

– Куда?

– В интернат… куда ж еще. Хорошо, хоть не на зону, шалаву этакую…

Старуха закрыла окно, а он, трясясь от бессильной ярости, нового, неизвестного доселе ощущения потери, схватил не камушек – камень и швырнул в стекло.

Попал.

Сбежал. И вернувшись домой, ревел, кусая подушку… Рыцари ведь не плачут. Но один раз можно… сейчас… они думают, что победили. Пускай.

Ланселот не остановится. Он найдет свою королеву.

Волосы пришлось отмачивать долго. Алина стояла под душем, раз за разом намыливая голову. Шампунь был мужским, а бальзама и вовсе в пределах видимости не наблюдалось, и значит, высохнув, волосы распушатся, перевьются и расчесать их будет невозможно.

Эта грядущая неприятность занимала все мысли Алины, наверное, чтобы не оставалось места другим сложностям. Из душа выдернул телефонный звонок.

Мама? Нет, она не стала бы звонить. И Дашка тоже… кто тогда?

– Алло, – Алина попыталась, удерживая телефон плечом, отжать косу. – Я вас слушаю.

– Алина?

– Да.

– Алина…

– Да, это я.

Щелчок. Шум какой-то и обещание.

– Потерпи. Мы скоро встретимся.

И гудки.

Алина так из душа и выбралась, с телефоном в одной руке, с косой – в другой. Леха сидел на полу у кровати, положив на одно колено ноут, на второе – кружку с чаем. Ох… а вот о том, что спать придется вместе, Алина и не подумала. Это… это как-то неправильно. Одно дело – тогда, на Алинином диване, на котором определенно не могло произойти ничего этакого, и совсем другое – теперь.

Кровать, конечно, огромная, и если разделить территорию, то… смешно. Еще меч положить на границе толстым намеком на целомудрие. Господи, она же взрослая женщина. Наверное.

– Чего? – Леха поднял голову.

Он носил очки. Круглые. С проволочными дужками и тонкой оправой.

– Это… зрение садится… а врач сказал, что когда за компом, то надо, – Леха торопливо стянул очки и спрятал за спину. – Сильно смешно?

– Нет. Не представляла тебя в очках. Если врач велел, тогда надо.

Он кивнул и послушно вернул очки на место.

– А мне… – Алина колебалась, надо ли говорить о звонке. Пожалуй, она промолчала бы, не будь иных странностей. – Позвонили.

– Кто?

– Не знаю. Не представился. И вообще, наверное, ерунда.

Похоже, что совсем не ерунда. Леха поставил кружку и ноут, очки сунул в нагрудный карман и, поднявшись, отобрал телефон. Это невежливо и бессмысленно, потому как номер не определился.

– Что он сказал?

– Да ничего такого. Спросил: «Алина?» Я ответила, что да. Он попросил потерпеть. Скоро встретимся. Кто это был?

– Шутник. Кто-то прикольнуться решил.

Ложь. Так откровенно Леха еще не лгал. И Алина не знала, стоит ли сказать ему, что его вранье замечено. Наверное, все-таки не стоит. Ссора в день свадьбы – не самый лучший подарок. Да и действительно, что такого случилось? Подумаешь, звонок телефонный.

– Ты же не испугалась? – заботливо поинтересовался Леха.

– Нет.

А телефон возвращать не спешил. И когда Алина протянула руку, смутившись, сказал:

– Я его завтра отдам. Пробью только… шутника. Скажу, чтобы не шутил так больше. Лады? И вообще, тебе другой телефон нужен.

– И шуба.

– Ага. Длинная. Чтоб как у боярыни в сказке.

– Леша, а у тебя фена нет? Я там не нашла.

С шубой Алина как-нибудь позже разберется, есть сейчас проблема более насущная: вместе или раздельно, но с мокрыми волосами спать она не ляжет. И Леха, кажется, сообразил.

– Блин… а так они долго будут, да?

Долго. До утра. И там уж точно не расчешешь. Надо было обрезать эту дурацкую косу, как Дашка советовала. Папа, мама… не они же мучаются.

И вообще, следовало бы головой подумать. Вещи привезла, а фен забыла.

– Аль, я охране позвоню, чтоб в магаз сгоняли, – Леха пощупал косу, убедился, что волосы мокрые. – Не расстраивайся только.

Она не расстраивается. Просто как-то все одно к одному… свадьба, бабушка и волосы теперь. Еще звонок этот и бабочка золотая, которая нашла приют в шкатулке с жемчугом. Неприятное ощущение, что Алину используют втемную… но и тут некого винить.

– Не надо никого гонять. Я сейчас заплету и… утром буду кучерявой.

– Как овечка?

Как баранка. Дашка так называла жену барана, особу с высоким уровнем интеллекта и поразительным умением вляпываться в неприятности.

Вообще-то все получилось случайно.

Дашка только хотела проверить этого внезапно возникшего на Алинином горизонте принца, который при первой встрече произвел столь удручающе благостное впечатление. Мама всегда говорила, что Дашку сгубит здравомыслие. Нормальной женщине полагается обладать некой долей дурости, которая и толкает на безумства. А какие безумства, если все проверяется?

В том числе и Леха.

Он был чист перед законом – ну, относительно: Дашка решила, что мелкие правонарушения вроде пьяной драки девятилетней давности и вождения в нетрезвом виде, еще более древнего периода, не в счет. И успокоилась бы, но…

…но два месяца тому Алексей Петрович Попов проходил свидетелем по делу о нанесении побоев гражданке Карине Викторовне Алексеевской гражданкой Александрой Федоровной Мазуриной.

…и по делу о нарушении общественного порядка гражданкой Кариной Викторовной Алексеевской на вернисаже…

…и по обвинению Карины Викторовны Алексеевской в краже футляра для мобильного телефона…

От Алининого принца определенно воняло другой женщиной.

Карина Викторовна. Светская львица малого ареала.

Появилась из ниоткуда два года тому. И вспыхнула на небосводе местного бомонда сверхновой звездой. Скандальной. Истеричной.

Писали – эпатажной.

Писали вообще не сказать чтобы много и как-то совсем уж однообразно. А вот фотографироваться Карина Викторовна избегала. И Дашка, обнаружив все-таки несколько снимков – не самых удачных, – и поняла почему.

Она узнала бы эту женщину из тысячи.

Пять лет назад.

Работа, к которой только-только приспосабливаешься, пытаясь понять, стоила ли она потраченной на учебу жизни, да и вообще готова ли Дашка остаток этой жизни потратить на чужие пьяные разборки, дворовые драки, кражи из ларьков… шлюх.

Они собирались у дороги, тянулись к редким фонарям, словно и вправду были бабочками. Безголовые мотыльки в ярких обертках одежд. Короткие юбки. Чулки сеткой. Топы блестящие. Всклоченные волосы и терпкие духи.

Смех.

Дашку не воспринимали всерьез. Мент? Вот она-то мент? Издеваешься, девочка? Какая профилактическая работа? Некому тут с тобой лясы точить. Стоят люди… просто стоят. Девушкам что, у дороги и постоять нельзя? Ее не боялись, точно знали: Дашка не станет задерживать. Силенок не хватит. Терпели. До одного дня.

– Слышь, – к Дашке подошла Лялька, крупная дебелая девица, которая носила только розовое. – Тут базар к тебе есть… дело такое… короче, вчера Маньку сняли и с концами. А на другой точке тож девчонка уехала и все… и еще бают, что призрак вернулся. Уже многих… того. Девки работать боятся.

Она не просила о помощи, но говорила так, что становилось ясно: если Дашке вдруг захочется помочь, то все эти женщины будут ей благодарны.

Но что она могла сделать?

Заставить подать заявление о пропаже Маньки, которая приехала нелегально? Ее вообще не существовало для системы, как и других, пропавших без вести. А Дашкино начальство не желало вешать на шею заведомо бесперспективное дело.

Призрак? Убивает? Пока убивает тихо, то и бог с ним… Дашке что, заняться больше нечем? У нее вот по драке отчет не подготовлен. И кража со склада супермаркета висит. Мошенники опять же… чего Дашка лезет, куда ее не просят?

Место!

А она ослушалась команды. Это было неправильно. Рискованно. И вообще безумие.

Зима на трассе. Коченеющие ноги. Ветер, продувающий пуховик. Щеки, которые после первого же добровольного дежурства шелушатся. И девчонки в мини-юбках и кожанках.

Сумасшедшие.

И никому, кроме Дашки, не нужные.

Машины. Номера. Рассказы девчонок. И очередное исчезновение. Страх, что накапливается. Надежда – Дашка не имела права ее обмануть. Понимание, что ничего-то она не может.

Тело в переулке.

И наконец, вынужденно открытое дело. По убийству гражданки Ольги Ступиной. Ляли.

– Сама дура, – сказала Дашке девица с огненно-рыжими волосами. И Дашка, глядя на эту девицу, удивлялась тому, что не замечала ее прежде. Не из-за волос – парик, – но из-за поразительного сходства с Алиной. У Дашки мелькнула даже нехорошая мыслишка про Алининого отца, но позже она ее отбросила. Сходство было лишь внешним, поразительным, но… не более того.

– А ты не дура, значит?

– Я? – девица приподняла бровь. – Я живая. И живой останусь. А знаешь почему? Потому как не сажусь в стремные тачки… и ей не следовало бы.

– Что за машина?

Девица вытянула губы, точно хотела поцеловать Дашку, и поинтересовалась:

– А мне что с этого будет?

– Моя горячая благодарность.

С каждой минутой она все сильнее злила Дашку. И злость грозила перейти в состояние неконтролируемое.

– Благодарностью сыт не будешь, – Карина смерила Дашку презрительным взглядом. – А с паршивой овцы хоть шерсти клок. Шапку давай.

Шапка была норковой. Новенькой. Ее мама привезла из Германии. В комплект входили вязаные рукавички и норковая же муфта. Дашка никому не призналась бы, до чего нравятся ей эти вещи. А тут отдать…

– Хочешь инфу – гони шапку, – велела Карина, ногу на ногу закидывая.

– Давай я лучше заплачу?

– А давай ты не будешь решать, чего для меня лучше?

Шапку пришлось отдать. И, наверное, это было глупо, но Дашка иначе не умела. Ведь если разобраться, то шапка – это только шапка. Карина дала подробное описание не только машины – она и номер запомнила, – в которую села Лялька, но и водителя.

Его пригласили на беседу, и он, заглянув Дашке в глаза, усмехнулся. А потом взял и заговорил. Он помнил каждую жертву, которых было много больше, чем предполагала Дашка, – Призрак убивал годами. И, не полагаясь на память, записывал убийства в дневник.

– Я помогаю очистить город от грязи, – сказал он, завершив рассказ. – А это ваша работа, между прочим…

Именно тогда Дашка поняла, что сделала правильный выбор.

Но это было раньше. А теперь Карина Бражкина стала Кариной Алексеевской, невестой успешного предпринимателя, мецената, столпа общества и прочее, прочее, прочее… и леший бы с ними, без Дашки разобрались бы. Но вот невеста исчезла, а столп общества к Алине руки потянул.

Как Дашке в стороне усидеть?

– Разрешите вас пригласить? – гость со стороны жениха – чтоб ему до утра икалось за Дашкины волнения – протянул руку.

Смутно знакомый тип.

– Вы меня, наверное, не помните. Но мы встречались. В суде.

– Обвиняемый? Свидетель?

Дашка приглашение приняла. В конце концов, если кто и сумеет пролить свет на происходящее, то друзья Лехи. И подруга, которая медленно нажиралась в гордом одиночестве. Видать, топила в алкоголе несбывшиеся девичьи мечты.

– Юрист, – он сдержанно улыбнулся, давая понять, что оценил шутку. Но Дашка не шутила. У нее вообще чувство юмора было специфическое, к малознакомым людям неприменимое. – Хозяйственный суд – моя прерогатива. Мы просто пересекались. В здании. Но я вас запомнил.

Спасибо ему большое.

– Вы очень красивая.

А он – говорливый. Неожиданно так. Спокойно, Дашка, паранойя еще никому на пользу не пошла. И если симпатичный парень решился-таки к тебе подойти, то это еще не значит, что он вынашивает коварные планы.

– Алина ваша близкая подруга? Впрочем, глупый вопрос. Наверняка близкая. Вы ведь свидетельница… – прозвучало двусмысленно.

– Ну не обвиняемая точно.

– Что она за человек?

Ох, еще один любопытный. И как тут не верить паранойе, которая, быть может, и не паранойя вовсе, а голос разума.

– Хороший человек. А тебе что за дело?

– Меня Егором звать.

Ага, он бы еще до завтрашнего дня подождал, прежде чем представиться. Но Дашка решила не вредничать.

– Дарья.

– Даша, я не собираюсь причинять вред вашей подруге…

…еще чего не хватало…

– …мне она кажется на редкость порядочным человеком, хотя знакомство наше длилось недолго…

…как мило, Егору учиться надо, как с людьми разговаривать. Еще немного, и Дашка поверит.

– …но мне хотелось бы, чтобы вы и меня поняли. С Алексеем мы знакомы уже несколько лет, и, признаюсь, я весьма ему симпатизирую. Мне бы не хотелось, чтобы его в очередной раз использовали.

Этого он может не бояться. Алина если что и умела использовать, так столовые приборы. Дашка собиралась ответить что-то, но не успела.

– Веселитесь?! – Александра таки дошла до кондиции. Она поднялась, держа бокал, наполненный до краев водкой. – Веселитесь, твари…

Черт, что бы тут ни происходило, но Дашка была рада одному: Алинины родственники покинули ресторан, решив не мешать молодежи.

– Она пьяна, – сказал Егор хмурясь. – И перед вами наглядный пример того, что Алексей категорически не способен справиться с женщиной. Ему давно следовало бы поставить эту особу на место.

А вид-то какой брезгливый. Но Дашка послушает. И про особу, и про прочее…

– Сашка, успокойся, – велел ей усатый тип в желтой водолазке.

Мишка.

А тот, что в рубашке болотно-зеленого цвета, – Пашка. Друзья детства.

– Отвянь! – Сашка отмахнулась и, покачнувшись, рухнула на стул. Расплескала водку и, донельзя огорченная происшествием, выронила бокал. Но к чему ей бокал, когда на столе имеется бутылка?

– Я все знаю! Все!

– Извините, но мне придется оставить вас, – Егор поклонился.

Какие мы вежливые. И ведь заткнет же Сашеньку, не позволив сказать, чего же она такого знает.

– Думаете, Сашенька шутит? А фигу… Сашенька не дура… не дура, как эта… бабочка. Я расскажу вам про бабочку… есть гусеница. Куколка. А потом раз – и бабочка. Откуда взялась?

Пьяный смех и пьяные же слезы.

Поговорить бы с ней в приватной обстановке, о каких таких бабочках идет речь.

– И куда сгинула? Бабочка была. Бабочки нет. Улетела! Но я-то знаю… сейчас. Где же… да не лезь ты под руку! Вот!

Мятая бумажная бабочка упала на пол. И Сашка с наслаждением наступила на нее.

– Вот тебе! Вот! Да никуда я не пойду… отстаньте…

Егор не стал слушать. Он взял девицу за плечи и просто вытолкал из зала. А Дашка подняла бабочку с пола. Она уже видела таких.

Пять лет тому.

И одну сохранила, ту самую, снятую с Лялькиного тела.

Сашку качало. Влево-вправо. И до тошноты… ей давным-давно было тошно, пожалуй, с самой еще школы, когда выяснилось, что из перспектив у Сашки или замуж, или панель. Ну или работенка безденежная, а потом все равно или замуж, или панель. Ни то ни другое ее не устраивало. И Сашка в отчаянной попытке отбить себе место под солнцем рванула в столицу.

Было всякое. Каждый раз виделось – вот он, последний рубеж, через который Сашка не перешагнет. А стоило чуть прижать, и она не перешагивала, а прыгала с разбегу. Выше. Дальше. Веселей.

Она все-таки сдалась. Вернулась, смирившись с неизбежной участью, правда, так и не решив, какая из дорог ей ближе. Решила бы, если бы не Леха. Объявился. Предложил устроить на работу. И устроил, хотя не к себе, а Сашка очень ведь рассчитывала на это. У них же любовь была, первая и горячая. Разве такую забудешь? Правда, Леха все принцессу искал… и Сашка его послала. Разве она сама не принцесса?

Получше толстой коровы. И не в габаритах дело. Кара тоже не худенькой была, но никто не посмел бы ее коровой назвать. Львица.

Гиениха.

Тварь, и Сашка рада, что она мертва. А в этом Сашка не сомневалась. Конечно, ей было слегка жаль Леху – бедолага испереживался весь. Она его утешала… а во всех книгах женщина, которая утешает мужчину в минуту слабости, становится той самой, единственной.

Он же эту корову откуда-то вытащил.

Она еще на Сашку с жалостью смотрела! Это ее надо жалеть… тот, кто Кару убил, и эту не отпустит. Сашка знала. Не все, конечно, – здесь она несколько переборщила, что с пьяной женщины взять, – но многое. Хватит на светлое будущее.

Не сладилось с замужеством? Ну и к лешему! Сашка будет свободной.

И богатой.

Только вот до дома доберется сначала… А идти тяжело. Каблуки не держат. И ноги натерла. Нарядилась… ради кого? Все сволочи! Все козлы! Все будут платить…

Добредя до угла дома – а по ощущениям просто-таки километров пять прошла, – Сашка остановилась. Ее мутило.

Перебрала, красавица, перебрала… сейчас отпустит по холодку.

Точно, отпустит.

Надо дышать ртом и глубоко. Вдох-выдох.

– Эй, ты как? – он появился из темноты и протянул сигарету. – Будешь?

Сашка взяла. Будет. Не хочет, но будет, потому что никто не должен видеть ее слабость. Сигаретный дым она глотала, и тот теплым клубком сворачивался в желудке. И спазмы успокаивались.

– Ну ты, подруга, и нализалась, – Сашку приобняли, и она вдруг поняла, что не видит лица человека. Голоса тоже не узнает. Но свой. Конечно, свой. Чужие здесь не ходят.

– Я им все сказала.

– Конечно, все.

Она покачнулась – земля вдруг вывернулась из-под ног, – но упасть не позволили.

– Давай-ка я тебя домой провожу.

– Нет.

– Почему?

– Ты меня убьешь! – Сашка вдруг уверилась, что все случится именно так. Зачем она открывала рот? Пьяная дура! И язык заплетается.

– Дама не рассчитала сил, – сказал ее спутник кому-то. – Вызовите нам такси.

– Он меня убьет… – Сашка захныкала.

– Я бы тебя тоже убил, – ответили ей. – Машина будет через пару минут.

– Посиди, дорогая, я сейчас.

– К-куда? – свинство, когда даже твой убийца спешит сбежать.

– За шубой твоей, куда же еще.

Сашку нежно погладили по щеке. А может, и не убьет? Он ведь не дурак. Если убить, то расследование начнется. Менты. И этот, который такси вызывал. Гардеробщик.

Свидетелей много… и, значит, Сашке действительно хотят помочь. Поэтому она не стала сопротивляться, позволив натянуть на себя полушубок. И в машину усадить позволила. Ехать было долго, и Сашка, положив голову на плечо своего спутника – жаль, что перед глазами все еще плыло и бултыхалось, – уснула. Очнулась она уже в квартире.

С нее стягивали туфли и заботливо разминали затекшие ноги.

Вот почему она решила, что все козлы?

– Ты не козел, – сказала Сашка человеку, чье лицо по-прежнему было пятном.

– Точно. И даже не баран.

Смеется? Пускай.

Ей бы до кроватки добраться… не пустили.

– Сначала умыться, дорогая. И платьице снимем.

– Секса хочешь?

– Не сейчас. Пьяная женщина выглядит жалко.

Вот же моралист фигов. И вообще, Сашкино дело предложить. Другие небось не отказывались. Он умыл Сашку и, от одежды избавив, отвел в спальню.

– Давай, ложись.

Она попыталась сказать, что не желает спать одна. И вообще это гадко, бросать голую женщину в кровати, но мысли опережали язык, и тот заплетался.

– Завтра поговорим, – пообещали ей, заботливо накрывая одеялом. – Обязательно поговорим…

Человек постоял некоторое время, убеждаясь, что Сашка спит. Прикрыв дверь в спальню, он занялся второй комнатой. Не обыскивал, скорее осматривал, позволяя себе заглядывать и в ящики, и в книги, и в серенькие папки, где Сашка хранила счета.

Спальню он, впрочем, тоже не оставил без внимания, дождался лишь, когда Сашка уснула. В ящике под кружевными трусиками, так и оставшимися в коробке, нашлась стопка стодоллоравых купюр, перетянутая резинкой.

Квартиру человек покидал в приподнятом настроении.

Сашка слышала, как в комнату вошли. Сон ее, несмотря на состояние, был чутким. Она обрадовалась даже – он передумал. Теперь она точно знала, кто ей помог.

И как это раньше не смотрела на него?

Леха, Леха… как будто на нем мир клином сошелся. Есть и кроме Лехи достойные люди.

Сашка перевернулась на спину и ногой, словно бы во сне, стащила с себя одеяло. А что, кто еще позаботится об одинокой женщине, кроме нее самой? Фигура у нее красивая, особенно грудь. Живот тоже хорош. И ноги… ноги – Сашкина гордость, можно сказать.

Матрац прогнулся под весом еще одного человека. И холодная ладонь скользнула по щеке. Пальцы прочертили линию от виска к губам, к подбородку и на шею, оттуда – к груди. Сашка, приоткрыв глаза, пробормотала:

– Это ты?

– Я, – ответили ей. И сделали больно.

Боль появилась в груди, резкая, отрезвляющая. Сашка хотела закричать, но та самая, холодная рука прикрыла рот.

– Тише. Скоро все закончится. Смотри, что у меня есть.

Невзрачная бабочка в черной траурной рамке. Сашка видела ее четко – полное волосатое тельце, серые крылья с бурым узором, усы, похожие на антенны, и мертвые черные глаза.

– Это бражник. Вид обычный. Ты их видела раньше, но не обращала внимания. Никто никогда не обращает внимания на то, что находится под носом.

Он коснулся кончика носа, и Сашка поняла, что это прикосновение – последнее в ее жизни. Она умерла быстро, и человек, повернув ее голову влево, достал расческу. Он расчесывал жертву аккуратно, бережно даже, видя в ней ту же хрупкость посмертия, которая была и в мертвой бабочке.

Коробку гость оставил на постели.

Пускай.

Вдруг кто вспомнит. Он очень надеялся, что вспомнят.

Дверь квартиры он оставил приоткрытой.

Бал в честь помолвки юного дофина с испанской принцессой Марией-Терезией обещал стать событием не только этого года, но и многих предыдущих лет, богатых роскошными балами.

Король знал толк в развлечениях.

Конечно, поговаривали, что Его Величество уже несколько утомился прежней вольной жизнью и искал если не успокоения – никто не мог бы заподозрить короля в подобном, – то хотя бы неких перемен.

На бал приглашены были если не все, кто имел доступ ко двору и был хотя бы однажды обласкан милостивым взглядом Его Величества, то весьма и весьма многие.

А поскольку устроители решили разнообразить обычное действо маскарадом, спрятав знакомые королю лица за масками, то распознать, кто же стоит перед тобой, представлялось затруднительным. Конечно, каждый знал, что господин в золотом костюме, богато украшенном драгоценными камнями, с полумаской-солнцем, – это и есть король. Легко было узнать и королеву, оставшуюся верной своей скучной любви к Богу и нежеланию участвовать в забавах, которые она полагала богопротивными… Пожалуй, известны были также некоторые иные маски.

Его Величество, заранее утомленный – он видел многие балы и с каждым разом все больше испытывал усталость от их однообразия, – думал лишь о том, что его жизнь вновь стала скучна. Она словно совершила круг, вернувшись к той точке, с которой он решился на перемены.

Вступивший в брак в пятнадцатилетнем возрасте, Людовик первые годы искренне любил свою жену, которая была старше его на семь лет и отличалась строгим характером. Видит Бог, Людовик старался быть хорошим мужем. Он стал отцом десятерых детей, и с каждым ребенком жена менялась все более, пока однажды Людовик не понял, что дальше не способен уживаться с этой женщиной.

Он устал от политики. Устал от Марии. Устал от детей. От министров. От собственной постоянной занятости… и альтернативой этой жизни возникла иная – яркая, праздничная. Людовик и не предполагал, сколь скучен вечный праздник.

– Ваше Величество, – жена, так и не простившая ему измены, всякий раз не словами, но тоном и взглядом давала понять, сколь несправедлив был его выбор. – Вам и вправду это нравится?

– Да, мадам.

Почти правда.

Золотой сад с райскими птицами в пышных нарядах. Женщины… мужчины… маски… вечное движение, которое, пожалуй, не остановится и после его, Людовика, смерти. Прежде он не думал о таком. Ему всего-навсего тридцать пять.

А он уже устал от жизни.

В груди закололо, но Его Величество приказал сердцу угомониться, решительно шагнув в круговорот чужого веселья.

Танцы. Скольжение под музыку. Сложный рисунок фигур, который редко кто способен ощутить, но многие, выучившие несколько па, воображают, будто обладают умением танцевать.

Конечно, никто не сравнится с Его Величеством…

Его остановил взгляд. Яркий. Цепкий. И потерявшийся среди других, подобострастных, одинаковых. Людовик остановился, прервав классическую фигуру танца.

Продолжали смотреть.

Обернулся.

Никого нет. Только маски. Неожиданно появилось желание, чтобы маски исчезли. Достаточно отдать приказ, и он будет исполнен, но…

Вновь прикосновение. Легчайшее – весенний ветер гладит шею. Или золоченый лист, осмелев, садится на королевскую ладонь… и вновь пустота.

– Ваше Величество, что вы…

– Тише! – Людовик прижал палец к губам.

Он охотится. Конечно! Вот чего ему не хватало. Все и всегда давалось легко, даже олени в королевском лесу спешили на встречу с Его Величеством, принося свои жизни в дар. А вот удовольствие погони, ощущение счастья, которое вот-вот ускользнет из рук, стало недоступно Людовику.

И сердце забилось, требуя найти ту – а Людовик не сомневался, что в сети его спешит угодить женщина, – что так дерзновенно нарушила его покой. Он обернулся за мгновение до прикосновения. И успел увидеть маску.

Очаровательную маску, впрочем, ничем особо не выделявшуюся среди других. Как и ее обладательница. На ней был костюм Дианы, и в этом Людовику тоже почудился вызов.

Охота на охотницу? Что может быть веселее?!

Тем более если охотница столь дерзка, что не отводит взгляда. Но секунда, и Диана исчезла, скрывшись в водовороте придворных кукол…

Алина не любила просыпаться вне дома. И даже ночевки у Дашки, случавшиеся довольно часто, не изменили этой ее нелюбви. И потому, открыв глаза, Алина испытала щемящее чувство неудобства. Она лежала на спине, глядя на разрисованный потолок, который был каким-то чересчур далеким.

Кровать – жесткой.

Одеяло – жарким.

И вообще все не так.

Леха спал, обняв подушку, и Алина тихонько сползла с кровати.

И вот чем ей заняться? Дома хотя бы шить можно было… надо маму попросить, чтобы собрала Алинино рукоделие. Алинины тапочки тоже остались дома.

И халат.

А из одежды имелась майка с Осликом Иа – Алина чувствовала к нему определенную степень душевного сродства – и потертые джинсы, привезенные папой из Америки. И то и другое было прилично носить дома… но теперь у нее другой дом. И в нем свои правила. А какие – Алина не знает.

Покинув комнату – Леха не шелохнулся даже, – Алина спустилась в холл. Тишина. Пустота. Хоть ты на помощь зови.

Кругом все черное и красное. Агрессивное, как тот ужасающего вида образец современного концептуального искусства, который полагалось воспринимать эмоционально, но у Алины никогда не выходило. У нее классический вкус. А это скучно… что может быть скучнее скучного искусствоведа?

На кухню она вышла по аромату кофе.

– Доброе утро, – сказала Алина, подслеповато щурясь. Света было много. Он проникал сквозь огромные, в пол, окна, отражался на глянцевых фасадах и в зеркальном потолке, который окончательно переворачивал пространство, и в прозрачном стеклянном полу.

– Доброе, – не слишком добро ответила Мария. – Вы уже встали? Вам кофе подать?

Судя по тону, кофе мог оказаться с мышьяком.

– Благодарю, но, может, я сама?

– Как хотите.

Алина хотела чем-нибудь заняться.

– А… вы не будете против, если я что-нибудь приготовлю?

– Ваше право.

Мария сидела у окна и принципиально не удостаивала Алину взглядом. Впрочем, обижаться не следовало. У этой женщины не было причин симпатизировать Алине, скорее уж наоборот.

Так, если готовить, то… что?

Набор продуктов в холодильнике – в него и мамонта спрятать можно было бы – впечатлял. Сразу и руки зачесались сделать что-нибудь этакое… и в шкафчиках продолжение выставки роскоши.

– Еще кладовая есть, – сухо заметила Мария и указала на белую дверь. – Там. А если что-то надо, то говорите. Я занимаюсь покупками.

Пожалуй, Алина все-таки воздержится заглядывать в кладовую. И так всего хватает.

Яйца, молоко, мука… тонкие блинчики. А с чем? Есть слабосоленая семга и сыр мезан. Зелень, кажется, тоже. Неплохое должно бы получиться сочетание. И часть сладких. С творогом и свежей ежевикой.

– А мята есть? – Алина уже нашла блендер, сковородку, вид которой внушил определенное доверие, и залежи посуды, которую, судя по виду, ни разу не использовали. – Только свежая.

Мята нашлась.

Мария не стала лезть под руку, что было просто-таки замечательно. Почему-то большинство людей полагали, что Алина не справится сама, наверное, вид у нее был неуверенный. Вот маме никто не осмелился бы говорить, как долго и на каком огне лук пассеруют.

Сковородка не подвела. Блинчики выходили аккуратными, кружевными.

Начинка – острой. Или сладкой.

В общем, жизнь постепенно налаживалась. Права была мама: занятые руки резко ограничивают приток глупых мыслей в голову.

– Угощайтесь, – предложила Алина.

Мария, до того наблюдавшая за ней молча, поинтересовалась:

– И где ж он тебя такую отыскал-то?

– В мужском туалете, – сказала и поняла, до чего глупо звучит. И поспешила уточнить: – Я жениха искала. Другого. Чужого в смысле.

Ох, получалось все более и более странно. Ну не умела Алина истории рассказывать!

– Я организацией свадеб занимаюсь. Занималась. Вот у невесты жених сбежал и в туалете заперся. Нервы сдали. Пришлось искать и… как-то вот.

Мария подала огромное блюдо, расписанное синими и белыми узорами.

– Сюда клади. Организатор, значит…

– Искусствовед вообще-то. Но кому они нужны? Я на переводчика поступать хотела, но баллов не хватило… да и нет у меня к языкам таланта.

– А к чему есть?

Закономерный вопрос. Алина сама не отказалась бы узнать.

– Ни к чему, наверное. Я – дитя гениев. Природа отдохнула… организатор из меня тоже не получился. Так что вот… а если в кофе добавить немного кардамона, имбиря и какао, то вкус будет более насыщенным. Если хотите, могу сварить.

– Не по чину мне, чтобы ты мне кофе варила. Готовить любишь?

– Ага. Только дома – мама. И если я на кухню сунусь, она обижаться будет…

…и это еще один аргумент в пользу того, что Алине давным-давно пора жить самостоятельно. Мария молчала, разглядывая кофейную гущу. И Алина решилась спросить:

– …а зачем вы в холодильнике бабочек держите?

– Бабочек?

– Ага. Кто-то собирает?

– Бабочек? – выражение лица Марии изменилось. Еще один секрет этого дома? – Где?

Алина открыла холодильник и вытащила банку из-под кетчупа, на дне которой лежала толстая белая бабочка. Она была мертва, и Алине представлялось странным, что кто-то может получать удовольствие, собирая мертвых бабочек.

– Вы… вы поставьте это на место, пожалуйста, – сдавленным голосом попросила Мария.

Алина подчинилась.

А заодно вспомнила, что и у нее имеется бабочка. Золотая. Смутно знакомая… надо бы заняться ею. На это-то Алина имеет право.

Они увиделись вновь спустя три года. В городе, куда его родители переехали, спеша увезти «бедного мальчика» от грядущей беды. Им все еще казалось, что они спасают Ланселота от его зависимости.

Это же ненормально – сбегать из дому и часами караулить за забором старой хижины, надеясь, что вот сегодня Кара вернется. Или завтра, послезавтра… обязательно вернется.

Королева не бросит своего рыцаря.

Он стал хуже учиться. И начал врать, потому что так было легче. Все равно никто не верил правде. Разве дети влюбляются? Это глупость. Надо лишь подождать, и эта смешная любовь к неподходящей девушке растворится сама собой. Но время шло, а она не растворялась.

И родители решились на переезд.

– В городе и школы лучше, – убеждала мама, стыдливо отводя взгляд.

Ей все казалось, что Ланселот винит ее. Неправда. Он винил всех, и прежде всего себя.

– …новых друзей себе найдешь…

Друзей не осталось. Зачем друзья, когда не было Кары?

В город ехали на грузовике. И папа преувеличенно бодро рассказывал про то, как будет замечательно в новой квартире. У Ланселота своя комната с окнами во двор. А во дворе есть спортивная площадка. Это же просто мечта – пятиэтажный дом почти в самом центре!

Мечта была серой и тусклой. В подъезде пахло по-новому, и Ланселот очнулся.

Почтовые ящики, крашенные синим. Дверцы некоторых отломаны и заперты на проволоку. Окно с трещиной. Кот на батарее. И поллитровая банка с окурками. В квартире обои «под камень» и другие, с березовыми веточками. Рыжий пол. Мебель втаскивают грузчики, кряхтя и стеная на все лады.

Квартира заполняется вещами, и мама хлопочет…

– Иди на улицу, – говорит она. – Не мешайся.

Он выходит.

Горка. Качели железные. Пара скамеек. Бабки дремлют. Чужое все, до того чужое, что он испытал одно-единственное желание: сбежать.

Хотя бы со двора.

Через арку – на стенах сохранилась еще летопись дома – в другой двор. И в третий. Запоздало вспомнилось, что адреса Ланселот не помнит. Мама говорила, но он отмахнулся. Ему было плевать, где жить, а теперь выходит, что пути назад нет. Как вернуться, если возвращаться некуда?

Он оказался на пустыре, обнесенном сеткой. Кое-где опорные столбы рухнули, да и сама сетка была рваной, как старый чулок, и скорее представляла собой условную границу, которую Ланселот пересек с легкостью, не задумываясь даже, куда идет.

Позже он решит, что его вела судьба.

К замороженной новостройке – еще одна серая громадина. Провалы окон. Зубцы недостроенных стен. Грязь. И вонь, куда как ядреная.

– Эй, – его окликнули, когда он собирался уже отступить. – Тебе чего? Стой… Ланселот? Ты?

– Я.

Земля качнулась, и счастье, непередаваемое, невыразимое словами счастье, затопило его. Он глядел на Кару… другую, но ту же, только лучше, понимая, что вот она – мечта.

Надо лишь руку протянуть.

– Что ты тут делаешь?

На ней – старое пальто, слишком большое и очень грязное. Ботинки. Шарф. На улице тепло, так зачем она прячется?

– Мы… переехали. Вот.

– А, я тоже переехала. Заходи.

Она жила на первом этаже, облюбовав трехкомнатную квартиру. Кара расчистила ее от грязи и строительного мусора и притащила с помойки матрац и тряпье, в которое просто зарывалась.

– Так теплее. Ночью все одно дубак, – она стала старше и как-то… темнее. Но все равно это была его Кара! – Сбежала я. Задолбали. То не так, это не сяк… и еще вечно лезут со всякою фигней. Я и сказала, чтоб отвяли. Ну и вообще… меня на учет поставили.

У нее были тарелки, много, но все разные. И несколько кружек с отбитыми ручками и трещинами. Мама говорила, что из таких пить нельзя – судьбу треснешь, – но Каре было плевать на приметы. Костер она раскладывала в железном ящике и воду грела на живом огне. Чай – сухие травы. Обед – хлеб с плесенью. И гнилой какой-то мерзкий сыр.

– Не хочешь, как хочешь. И вообще, не надо меня жалеть.

– Я не жалею, – сказал Ланселот. – Я любуюсь.

– Мною?

– Тобой. Ты красивая.

– Ага, прям до усрачки.

– Нет, вправду красивая. Очень. Я вырасту и на тебе женюсь.

Она отставила кружку и хлеб с сыром положила на цементный пол, глянула так искоса, с жалостью.

– Когда это будет?

Ланселот не знал. Но ведь будет когда-то!

– Я не доживу.

И это было правдой. Но тогда Ланселот не знал, что правда бывает горька.

Как это ни пошло, но разбудил Славика телефонный звонок.

– Але? – он дотянулся до трубки и, прижав к уху, понял, что не желает разговаривать. Ни с кем. Ни по какому поводу. Вообще.

Перебрал.

Славик вообще-то умел пить и дозу собственную знал лучше, чем кто бы то ни было. Но вчера вот что-то пошло не так. Все не так. Леха с его безумным планом. Невеста. Подружка невестина с акульей улыбкой. Сашкин вояж…

– Привет, Славик, – женский голос вызвал приступ мигрени, сам по себе, безотносительно выпитого. – Разбудила?

– Да.

– Плохо тебе?

– Да.

– Я рада, – искренне ответила Дарья. Славик представил, как она сидит: белая строгая блуза, узкая юбка с разрезом. Нога заброшена на ногу, и туфелька на пальчиках покачивается.

Он моргнул, прогоняя видение. Похоже, алкоголь не желал расставаться с его организмом.

– Вставай. Одевайся. И жду. Записывай адресок.

– А не пойти ли тебе, Дашенька…

– Если не приедешь, – ее тон сделался строгим и деловым, – вызову повесткой. И тебе же будет хуже.

Как-то сразу Славик поверил. Он сполз с кровати, убеждаясь, что перебор был не столь критичным, чтобы лишить его подвижности.

– Что произошло?

– Убийство, – и Дарья отключилась. Невозможная женщина. Нельзя было объяснить, кого убили и при чем тут Славик.

Сборы заняли куда больше времени, чем он предполагал. А на часах-то далеко за полдень. Славику, конечно, приходилось спать и куда дольше, но все же он относил себя к породе жаворонков-трудоголиков, и всякого рода поздние пробуждения оказывались чреваты мелкими жизненными неурядицами.

Дарья ждала на лавочке.

Никакой тебе юбки с блузкой. Синие джинсы, мужские ботинки и объемный пуховик ядреного розового цвета. От вчерашней дивы остался только волчий взгляд.

– Доброго дня, – сказал Славик, понимая, что день какой угодно, но не добрый. – Мы разговаривать как будем?

– Неофициально.

– Тогда пошли в кафе. Кофе будешь?

– Все буду, – Дашка подхватила массивный баул, служивший, вероятно, сумочкой. – С утра ни сна, ни еды… и вообще. За себя плачу сама.

Подходящее кафе обнаружилось на углу. Небольшое, без особых претензий и с умеренными ценами, но притом весьма приличное с виду. Под розовым пуховиком обнаружилась серая вязаная кофта.

– Чего? – Дарья пристроила сумочку на соседний стул. – Не нравлюсь теперь?

– И не теперь тоже.

– Хорошо.

Она заказала бизнес-ланч, а Славик – кофе. До конца дня в него ничего, кроме кофе, не полезет. Организм такой. Привередливый.

– Вчера в ресторане была девушка. Рост метр семьдесят пять. Шестьдесят кило веса. Двадцать семь лет. Волосы светлые…

– Сашка.

– Александра Прохорова. Что ты о ней знаешь?

Стерва, но не самая умная. Появилась вдруг, заняв привычную орбиту в кругу «старых друзей», хотя нужна ей была совсем не дружба. Склочная. Истеричная, как все бабы, особенно когда выпьет. А выпивала она часто, но не сказать, чтобы много, скорее уж предпочитая поддерживать себя в состоянии легкого опьянения. Полагала, что так она интереснее.

– Ее убили? – Славик сумел сделать выводы из услышанного.

– Да. Вчера ночью. Колотое ранение в грудь.

И говорить стало не о чем. Вчера он злился на Сашку за ее пьяные выходки. И на Леху – как можно терпеть это? И на то, что его самого втянули в авантюру с этой свадьбой. А выходит, что Сашку убили.

– Кто-то из наших?

– Да.

– Но не я?

С чего бы такое нечеловеческое доверие? Он знал, что Дарье не нравится.

– Смерть наступила между двумя и тремя часами ночи. Как раз тогда, когда мы по парку гуляли. Ты мне еще в любви объясниться порывался, доказывая, что не виноват, а тебя обманом заставили… что заставили, Слава?

Перебрал. Господи, он не просто перебрал, а…

Но хорошо, что алиби есть.

– Послушай, принц недоделанный. Я с тобой разговариваю лишь из-за Алины…

– Я не убивал.

– Ты не убивал. Но кто-то из твоих дружков… – Дарья вытащила из сумки пакет с бумажной бабочкой. – …очень опасный человек. И сейчас ты мне про них всех расскажешь. По очереди. Очередь выбирай сам… хотя нет, лучше начни с главного.

– Леха ни при чем, – в этом Славик готов был поклясться на Библии, Конституции и Уголовном кодексе, вместе взятых. И если эта худосочная стерва думает, что он на волне похмелья и вчерашней бездумной страсти сдаст Леху, то очень и очень ошибается.

– Знаю, – сказала стерва, принимая поднос с едой. – Я Алинке позвонила. У него тоже алиби, но… бабочки, Славик. Бабочки – это серьезно. Поэтому веди себя хорошо, иначе говорить будешь в другом месте. И с другими людьми.

И Славик как-то сразу понял, что это – серьезно.

– Так что, – поинтересовалась Дашка, скалясь, – дружим?

– Сотрудничаем.

Только полный псих с ней в дружбу играть станет.

– Тогда я слушаю, – Дарья впилась зубами в гамбургер, не забывая пальцами подталкивать выпадающий салат.

Леха… все остальные и вправду на нем завязаны, так что права Дарья, с него начинать следует. Но мерзковато, как будто сдаешь старого друга. А и вправду сдаешь, пусть для его же блага, но без его ведома.

Позвонить?

Извини, дорогой товарищ, что отвлекаю от молодой жены, но ее подруга тут желает узнать подробности твоей личной жизни по причине весомой. Убийство, видишь ли, случилось.

– С Лехой мы познакомились давно…

…на границе. Китай. Чужие люди. Гомон. Вонь. Сумки. Понимание, что эта жизнь – совсем не для Славика, но другой он не знает. Его диплом никому не нужен, и годы, ушедшие на учебу, потрачены впустую. Экономист? Вот она, экономика от сохи – покупай дешевле, продавай дороже.

И башкой по сторонам не верти – излишнее любопытство влечет к излишним проблемам.

Держись за сумки обеими руками.

Не верь. Не бойся. Не проси.

Кто сказал, что эти законы годятся лишь для тюрьмы? Здесь, на вечной переправе, они тоже работают.

– Здорово, – огромный парень со всклоченными волосами протянул руку. – Чего пригорюнился?

Славка первым делом подумал, что не надо отвечать – постоит и уйдет. Какое ему вообще дело до того, что Славкина жизнь идет не по плану? Или просто время девать некуда.

– Есть хочешь? – парень вытащил примятую шоколадку и, разломив пополам, протянул. – На, погрызи. У меня от сладкого всегда в мозгах проясняется. Иногда вот глянешь – жизнь-поганка примучила. А шоколадку сожрешь – и уже ништячок. Меня Лехой кличут.

– Вячеслав.

– Славка, значит. Короче, Славка, базар такой. Давай помогать. Ты мне – я тебе… вдвоем и в пекле веселей.

Что-то было в нем такое, что Славка, уже успевший усвоить, что помощь дармовой не бывает, а людям, если и верить, то с большой оглядкой надо, согласился.

– Так и повелось. Сначала просто шмотье возили. Вдвоем и вправду легче стало. Потом он с фабрикой этой замутил… и тоже выгорело, хотя я не верил. У Лехи всегда получается то, чего он хочет. И если чего в голову вбил, то намертво. Как танк, – Славик злился, прежде всего на себя.

Надо было предупредить.

Хоть как-то. Хоть где-то.

– Да, мы вроде партнеры, но я-то знаю, что без Лехи не справлюсь. У меня – образование. У него – чутье и напор. А это намного круче…

– Кофеек свой дохлебывай, – посоветовала Дашка, глядя как-то… с сочувствием, что ли? – И поешь. А то бледный, как упырь спозаранку. Знаешь, еда – она способствует установлению взаимопонимания.

Славку подташнивало, от вчерашнего, от кофе, который, постояв, обрел характерный кисловатый привкус, от собственной низости.

– Успокойся уже. Никого ты не сдаешь. Я просто разобраться хочу, кто там и чем дышит. Потом расскажу тебе одну историю…

– Про бабочек.

Бумажную, вырезанную из листика в линеечку, Дашка так и не убрала. И бабочка лежала в пакете, притягивая взгляд Славика. Вчера Сашка такой же бабочкой трясла, угрожая что-то рассказать. Не по этой ли причине ее убрали?

– Про бабочек, – согласилась Дашка. – И проституток. Про Карину вашу… а потом мы сядем и вместе попытаемся понять, что мне с твоим Лехой делать.

Сказать ей правду? Точно пристрелит. Славка не сомневался, что в потрепанном бауле найдется место и пистолету. Пуля для Славки. Вторая – для Лехи. Вот надо ему было связываться…

– Егор… это такой…

– Знаю. Вчера танцевала.

Когда успела? И главное, удивительно, что Егор вылез на свет божий, тихушник несчастный, который обычно в стороне ото всех держится, не то от стеснения, не то – Славик был уверен в этом почти на сто процентов – по причине врожденного снобизма.

А тут – танцевала…

– Он был третьим. Его тоже Леха притащил. В суде каком-то подцепил. Мы уже расширялись, и порой… возникали вопросы.

Белая рубашка. Серый галстук. Серый костюм, пусть ношеный – видно по лоснящимся рукавам, – но идеально чистый и выглаженный.

Лицо киборга. И улыбка такая же.

– Привет, Славка, – за спиной киборга, придерживая его за плечо, точно опасаясь, что ценная находка сбежит, маячил Леха. – Знакомься, это Егорка – наш юрист. А это Славка – свой человек.

– Алексей Петрович уверил меня, что у вас имеется свободная вакансия, – совершенно неживым тоном произнес Егорка. Наверняка он не привык к подобному обращению.

– Имеется.

Был разговор про юриста, про собственную Славикову несостоятельность в некоторых вопросах, но вот так чтобы первого встречного… да у этого пацана хоть диплом есть?

Оказалось, что есть.

И не один.

Дипломы, стажировки и эта манера держаться с вежливой снисходительностью… короче, у Славки с Егором отношения как-то не задались.

Может, поэтому Дарью танцевать и потащил? Хотя прежде юрист пакостить воздерживался.

– …потом возник Максик. Его Аделаида привела, а с нею уже Леха познакомился. Но ты же не подозреваешь тетку? У нее, конечно, хватка железная, но вот убивать…

– Посмотрим… рассказывай.

Рассказывает.

Офис. Бумаги. Отчеты. Нормативы. Это только кажется, что экономика – это та же бухгалтерия, но круче, и если уж у тебя диплом о высшем образовании, то ты все сможешь, стоит лишь пожелать.

Славка всей душой желал оказаться дома.

В кровати.

Один.

Мысль о восьмичасовом дне после недельных посиделок над квартальным отчетом возбуждала куда сильнее мысли о свидании. Тем более что свидание Славке грозило одно – с налоговой. И угроза была весьма явной. Леха, который сразу отказался прикасаться к бумагам – извини, но ничего в них не секу, – объявился, аки светлый рыцарь с драконом наперевес. Дракону было слегка за шестьдесят.

– Это Ада. Аделаида, – представил ее Леха. И ручку поцеловал. – Она тебя спасет.

– Бухгалтер, – Аделаида предпочла сразу определить свое место в офисе. – Главный.

И по ледяному драконьему взгляду Славка понял – воистину так. В тот миг он возлюбил Аделаиду со страшной силой. И до сих пор любовь эта была крепка.

Она и вправду управилась со всеми бумагами, не используя иного компьютера, чем древнее сочетание счетов и собственной головы. Память ее, несмотря на возраст, цепкая, держала цифры, жонглируя ими с легкостью матерого фокусника. И впервые встреча с налоговой прошла почти безболезненно.

А через полгода появился Максик. Аделаида так и представила его:

– Максик. Сын моей подруги. Тоже бухгалтер. Он хороший мальчик. И специалист тоже хороший.

Славка поспешно согласился. Он взял бы Максика в любом случае, лишь бы не ссориться с главным бухгалтером. Этой бы потери Славка не пережил.

– Со временем, – сказала Аделаида, надевая на нос вторую пару очков, – меня заменит.

В этом вот Славка сомневался. Не потому, что Максик был глуп, отнюдь, тихий паренек в смешной, будто бы чужой одежде оказался неожиданно полезным приобретением. Он обладал хорошей памятью, острым умом и умением видеть такие детали, которые ускользали от самой Аделаиды. Но вот характер…

– …он нытик. Мямля. Нет, все, что работы касается, – это да. Тут без вопросов. А в своей жизни порой вот тянет подзатыльника влепить. Сказать – будь же мужиком.

– Как ты? – насмешка в глазах, но не злая.

Вообще она действительно пошла навстречу, если беседует здесь. Беседует, а не допрашивает. Конечно, не следует обольщаться – эта любезность не из-за Славиковых прекрасных глаз, но из любви к подруге, которую Леха старательно подставляет.

…нет, точно пули не избежать…

Прямо-таки лоб зачесался, представляя, какой мишенью станет. Хор-р-рошей.

– Он живет с девкой. С такой же шалавой, как…

– …Карина…

– Почти, – Славка не стал отрицать очевидного. До Карины тоже очередь дойдет, и многое придется объяснять. – Она его то прогоняет, то принимает назад. Скандалы закатывает.

Славка давно такую прибил бы, а Максик ничего, плакался только.

– Нет, Максик – он… безобидный. Он и мухи не тронет.

– Ты себе не представляешь, – очень серьезно сказала Дашка, – какое количество безобидных людей совершают убийства, если их загнать в угол. С остальными что?

Тут Славка вынужден был признать, что про Лехиных друзей знает до обидного мало. Они просто как-то вдруг появились на горизонте, и Леха отнесся к появлению с философским спокойствием, если не радостью.

– Мы учились вместе, – пояснил, представляя Славику троицу. Пашка – высокий, полноватый и степенный с виду. Мишка – мелкий и суетливый, точно задавшийся целью во всем отличаться от друга. И стервозная бабенка в красном платье, облегающем фигуру так, что становилось ясно – бельишко бабенка оставила дома. Она висла на Лехе, не стесняясь никого и ничего. И когда Славка попытался было вежливо одернуть, оскалилась:

– А ты тут кто такой будешь?

С тех самых пор отношения, можно сказать, и не заладились.

– Они все тянут деньги. По-разному, но тянут. Леха, он… не дурак. Он видит, что происходит, только отказать не в состоянии. Старые друзья. И как их бросить. Он мягкий человек на самом-то деле, которому хочется, чтобы всем вокруг было хорошо. А если вдруг плохо, то надо непременно исправить. Рыцарь…

Как-то Славка его так и обозвал – долбаным Ланселотом. А Леха спросил, кто это такой. Выяснив же, долго смеялся.

Черт, во что он влип?

И как теперь Славке его вытянуть?

– Да уж, – сказала Дашка, глядя отчего-то в тарелку. – Весело получается… ничего. Как-нибудь выкрутимся. На сей раз он точно не уйдет.

– Кто?

– Охотник на бабочек.

Когда Дашку дернули на выезд, то сначала она материлась. Про себя. Потом – вслух. А увидев жертву и бабочку в аккуратной рамке, притихла.

Не узнать Александру было сложно.

Убили во сне, потому и выражение лица было таким умиротворенным, да если бы не красное пятно на груди, то можно было бы подумать, что девушка все еще спит. Без щита косметики она выглядела не такой уж молодой, но все еще красивой.

Красивее, чем вечером.

Но Дашку заворожила бабочка.

Невзрачная. Серая. Посаженная на тонкую иглу и упрятанная под стекло. Рамку пристроили на подушку, и вряд ли это сделала сама Александра…

– Все началось лет пять тому…

Неправильно рассказывать о бабочках человеку постороннему, вероятно, связанному с подозреваемым, и уж явно не слишком-то симпатизирующему Дашке.

Вон как ощерился.

Дружка защищает…

И это в общем-то нормально. По-человечески.

– …нет, потом выяснилось, что много-много раньше. Но девчонки молчали. Мало ли что со шлюхой на трассе случится. Передоз. Отравление алкоголем. Ограбление со смертельным… свои же прикопать способны. Или вот клиент дикий попадется. Кому до них дело есть?

Не Славке точно. Кривится, точно даже думать о тех девчонках противно. А они – живые люди. И почему никто этого не желает понимать?

– В общем, пропадали, и черт с ними. Другие появлялись.

– На кого ты злишься? – Славка уперся локтями в стол, а кулаками – в подбородок.

На жизнь, вероятно, которая несправедлива, хотя самой Дашке жаловаться не на что. Но и душу изливать она не собирается.

– Короче, он девок душил. И оставлял на теле бумажную бабочку… вот такую, – она подтолкнула пакет с уликой, которую забрала в нарушение всех правил. – А сдала его Карина. Она на трассе работала.

– Я об этом ничего не знал.

– Конечно. Ей хорошие документы сделали… грамотные. Мне просто повезло прежде встречаться. По тому самому делу.

Удивленно приподнятая бровь.

– Она видела, как Лялька… одна из девушек садится в машину. И номер запомнила, представь, какое совпадение. Водителя описала. Подробно…

Слишком уж подробно для того, кто видел подозреваемого мельком и издали. И почему Дашка раньше не обратила внимания на эту деталь? И на готовность Карины говорить… в обмен на шапку. Злость застила глаза.

Тело не спрятали. Его бросили в переулке.

Бабочка соответствовала другим, найденным в могилах.

Но остальное…

– Мы вызвали его для допроса. А он пришел с записной книжкой. С подробным описанием того, что и как делал. И с пятеркой бабочек. В подарок принес.

Ее передернуло.

– Могилы показал. Понимаешь…

Вряд ли понимает, но смотрит уже иначе, с сочувствием, что ли? Дашке сочувствие не нужно. Она работу делает. И делает ее хорошо! Наверное.

– …он считал, что вычищает город от грязи…

Человек в аккуратном костюме. Он очень спокоен. И речь его отличается неестественной правильностью. Он говорит много. О чистоте, которая залог здоровья, человека ли, целой ли нации. О женском предназначении. Об отвращении, возникающем у любого здравомыслящего человека при виде шлюхи. Сифилис. Гонорея. Туберкулез. Чесотка. Вши. Гепатит… бесконечный перечень заболеваний. И собственная роль, несомненно положительная, в процессе излечения. Однако и его здоровье оказалось подорвано…

– В виновности сомнений не возникло, – Дашка повторила эту фразу дважды, и для себя, и для Славки, который хотя бы перестал пялиться печальными очами. Наглым он нравился ей куда больше. – Но до суда он не дожил. Карцинома. Последняя стадия.

Вот и все, что она хотела рассказать, не считая злости на себя: надо было еще вчера эту Сашку вывести из зала да в клетку, а там допросить хорошенько. Повод? Пьяное хулиганство.

Нет же… исчезновение – это еще не убийство.

Кара сбежала просто.

А девка в ресторане… мало ли что она кричала.

– Это не совпадение? – Славка нарушил молчание первым.

– Не знаю. Убивает другой. Почерк отличается. Тот – душил. Этот – режет. Тот оставлял бумажных бабочек, а этот делает рамки…

– Какая разница?

– Огромная.

Он и в самом деле не понимает. Для человека постороннего смерть – это лишь факт ухода в мир иной, и неважно, каким способом.

– Они врут, придумывая оправдания. На самом деле им нравится убивать. Причем убивать определенным способом. Это как… не знаю… привычка. Ее редко меняют. Им от этого плохо. И если он начал душить, то скорее всего и будет душить. А бабочки останутся бумажными. Но прежний охотник – это он себя так называл – умер.

– Зато появился новый.

Это было очевидно. Мелкие факты, несостыковки, мешавшие Дашке спать спокойно.

Почему в блокноте Охотника не нашлось места для Ляльки?

Не успел?

Он был аккуратистом. Записи вел тщательно, подробно. Все годы работы с вынужденными перерывами на лечение. А тут ни строчки…

…и описание его, от Кары полученное…

…Лялькина оговорка, что скоро она уедет – достаточно уже собрала, чтобы завязать. А денег не нашли…

…новые и отнюдь не дешевые документы Карины…

…и снова бабочки…

– Он умирал, – Дашка готова признавать свои ошибки. – И он хотел, чтобы его труд оценили. Кто-то помог.

Карина и… кто еще?

Сашка его знала. Александра Прохорова. Два привода. Оба – за проституцию. Встречалась ли она с Карой? И если да, то почему не рассказала Лехе про бурное прошлое невесты? Боялась?

Кару?

Или того, кто стоял за ней.

Почему-то Дашке казалось, что искать следует мужчину.

На бал в Ратуше Жанна-Антуанетта собиралась с тяжелым сердцем. Она раз за разом говорила себе, что этот бал не будет отличаться от иных, и прежде ей нравилось окунаться в водоворот веселья, более того, некогда она не мыслила себе жизни без балов и празднеств. А сейчас…

Зеркало отражало ее такой, какой Жанна привыкла себя видеть. Пожалуй, все еще немного бледноватой, но без печати истощенности и усталости, что свойственна людям, которым суждено было сражаться с мучительной болезнью. Она не постарела, как стареют многие, и не утратила ничего от прежней, подаренной красоты. Покинув кокон тела, золотая бабочка расправила крылья.

Отец был бы доволен.

Мать – и вовсе счастлива тем, что предсказание вот-вот исполнится. Сама же Жанна не испытывала ничего, кроме страха. Но разве есть у нее выбор? Болезнь не отступила, она спряталась внутри тела Жанны, выжидая моменты слабости.

Шарль понял… он был рядом, верный надежный друг, который другом навсегда и останется. И как Жанне быть, когда его не станет рядом?

– Ты прекрасна в этом наряде, – сказал Шарль, подавая маску. – Ты прекрасна в любом наряде.

Он улыбался, скрывая в глазах боль, рожденную пониманием скорой разлуки. Но разве Жанна могла утешить его? О нет, она сама нуждалась в утешении. И музыка Ратуши ничуть не уняла ее тревогу. Напротив, теперь Жанна словно со стороны видела себя, маску среди многих масок, фигуру, которую некто двигал по шахматной доске дворцовых игр… И послушная воле этого невидимого существа, Жанна вступила в круг танца. Она двигалась, стараясь не думать о том, зачем и как оказалась здесь, но вдруг словно игла пронзила ее сердце, заставив обернуться.

Король…

Она видела его прежде. Мельком. Издали. И в бумагах, которые приносил Ленорман, пытаясь ознакомить Жанну с привычками Его Величества. В сплетнях, где было мало правды, но много чужих ожиданий. На монетах… портретах…

Жанна позволила себе задержать взгляд. Какая невообразимая наглость с ее стороны… и король обернулся.

Не успел.

Жанна умела играть в прятки. О да, она вдруг поняла, что именно должна делать, и знание это не причинило новой боли. Скорее уж принесло понимание, что судьба все равно предопределена, и Жанне остается лишь следовать по ее дороге.

Играть.

Скрываться среди масок. Появляться и вновь исчезать, дразня лишь взглядом, слишком дерзким, чтобы король мог его не заметить. И подходить еще ближе… к грани дозволенного. Танец для двоих. Он сам не заметил, как включился в игру. В момент же, когда взгляд коснулся взгляда, сердце Жанны замерло.

Так клинок сталкивается с клинком, являясь не то продолжением дружеской схватки, не то первым касанием боя… и сталь прогибается под сталью.

Поддается.

И теряется.

Жанна позволила себе отступить. Всего на шаг. Крошечный шажок – еще не бегство. Но король-охотник не мог допустить подобной вольности. Он сам направился к Жанне. И взглядом велел оставаться на месте, точнее, предлагал бежать и готов был ринуться в погоню. Но ей удалось устоять перед искушением.

– Позволите, мадам? – Король спрашивал лишь потому, что это принято было. Разве в ее воле запретить ему что-либо? Пальцы его были холодны, но Жанна выдержала это прикосновение.

Он снял маску и несколько мгновений вглядывался в лицо.

Жанна-Антуанетта давно не ощущала себя столь беспомощной. А если ему не понравится увиденное? Это ведь судьба и… и Жанна получит свободу? Или же умрет?

– Вы столь же очаровательны, как я себе и представлял.

– Благодарю, Ваше Величество.

Вежливый поклон. Возвращенная маска. И танец, который быстро заканчивается. Жанна прекрасно танцует, но сегодня она менее уверена в себе, нежели когда бы то ни было. Но королю, похоже, нравится робость.

– Буду рад увидеть вас вновь, – говорит он, целуя руку.

– Я также… буду счастлива, если наши пути пересекутся.

Дома Жанна швырнула маску в угол. И платье принялась сдирать, словно это оно было виновато в том, что привычная жизнь хозяйки разладилась. А не сумев справиться с платьем, Жанна упала на кровать. О нет, она не рыдала, но лишь лежала, прижимаясь щекой к атласной подушке, задыхаясь, пытаясь дышать.

Когда все началось?

Когда Жанна пожелала быть красивой?

Взяла себе чужую судьбу?

– О тебе говорят, дорогая моя, – Шарль присел рядом и нежно провел по руке. – О том, что неизвестная красавица в костюме Дианы поймала сердце короля…

– Ты думаешь, я рада этому?

Тем более что слухи, как обычно, преувеличивали. Поймала? Скорее тронула, но это случайное прикосновение в скором времени будет забыто, стерто иными, ведь вокруг короля столько женщин… зачем еще и Жанна?

– Не рада, душа моя. И я тоже, как ты знаешь. Однако твоя жизнь мне дороже всего прочего. – Шарль поцеловал холодные пальцы жены. – Ко всему… никто не говорил, сколь долго тебе придется быть с ним. Возможно, твоему предназначению и суждено сбыться. А потом ты получишь право жить так, как пожелаешь.

Он всегда умел утешать. И сейчас Жанна ощутила, как успокаивается растревоженное сердце. Действительно, предсказание касается лишь самого факта, но срок его…

– Завтра состоится представление итальянской оперы. – Шарль мягко, но настойчиво заставил Жанну сесть. Он сам помог ей снять такое душное платье и растер тело розовой водой, возвращая коже утраченное мерцание. – Король будет на нем. И ты будешь.

– Как?

– Не спрашивай, чего мне это стоило, однако тебя ждет место в ложе, которая рядом с королевской… не настолько рядом, чтобы тебя не увидели.

Эта его лукавая улыбка. Шарль – ребенок с доброй душой, и как он будет один?

– Не беспокойся обо мне, – он уложил Жанну в постель. – Завтра у тебя тяжелый день…

Вечер.

Душный, несмотря на зиму и сквозняки, продувавшие меха Жанны насквозь. Она дрожала, бледнела, но все равно задыхалась под тяжестью королевского взгляда.

Шарль оказался прав: ложа, которую получила Жанна, находилась достаточно близко от королевской, чтобы Его Величеству не потребовалось прилагать усилий и искать Жанну, но не настолько близко, чтобы она казалась доступной.

Жанна изо всех сил делала вид, что увлечена происходящим на сцене, хотя, если бы кто спросил, она бы не сумела сказать, что же ставила труппа. Голоса певцов вызывали мигрень. Яркие наряды их раздражали. Бежать… быстрее… во что бы то ни стало – бежать. Спасаться, пока есть еще шанс на спасение.

Завтра король забудет о Жанне.

Или послезавтра.

Она же вернется к морю, к дому, который Шарль купит, как и обещал. Она расстанется с золотой бабочкой без малейшего сожаления и будет обходить зеркала, чтобы не видеть, как день ото дня истаивает заемная красота. А потом умрет, тихо, в собственной постели, рядом с любимым человеком…

Страшный выбор.

И разве правильный?

Отец говорил, что слушать надо не сердце, а разум. Именно он отличает человека от прочих божьих созданий, возвышая его и над миром, и над собственными слабостями. Разум же твердил, что побег – не лучший способ разрешить проблему. Разве разумно отказываться от всех будущих благ ради быстрого увядания на забытом берегу?

Не глупи, Жанна-Антуанетта. Прими себя такой, какой ты стала. Вспомни о силе.

И ответь взглядом на взгляд. Не отступай. Смотри на него так же, как он смотрит на тебя. И улыбнись. Робко, с надеждой… Королю нравится быть объектом чужих надежд.

Он ведь красив, о чем прекрасно знает.

Умен. Весел. Обладает легким нравом. И разве не слышала ты, с каким восторгом о нем отзываются прочие? Вглядись в это лицо. И заставь себя любить его так же, как любишь ты обыкновенные черты Шарля.

Все будет замечательно…

И когда в ложе появился слуга с запиской, Жанна уже знала, что ее ждет: еще один шаг на пути к чужой мечте.

Его Величество приглашал Жанну-Антуанетту разделить с ним ужин.

И Жанна ответила согласием.

Леху разбудил звонок. И звонили, что характерно, не Алине, а ему.

– …с добрым утром, – прошелестел голос.

Мерзопакостный, надо сказать.

– И тебе того же, – дружелюбно ответил Леха, перекатываясь на живот.

Алинка ушла… когда только успела. И главное, куда? Надо было сказать вчера, чтобы будила, а то теперь небось бродит по дому неприкаянная. И Машка про нее гадости думает, хотя Леха и пытался донести, что Алинка – она совсем не такая, как Кара.

– Ты? – голос не удивился. Впрочем, вряд ли в зловещем шепоте Лехе удалось бы удивление расслышать.

– Я. Соскучился?

Леха почесал лодыжку, на которой виднелось пятно комариного укуса. Где только посеред осени удалось комара найти?

– Ты вот чего скажи, друг любезный, – раз уж разговор случился, то надо было разговаривать. – Куда ты Кару дел?

– Она это заслужила.

– Замочил, значит?

– Она заслужила. Обе заслужили.

Точно, замочил. И вот не упрекнешь же человека в том, что хорошую женщину жизни лишил. Плохую. Но ведь это еще не повод убивать. Мало ли кто в жизни встретится. Этак и вовсе планету без населения оставить недолго.

– Я тебя найду, – пообещал Леха, борясь с зевком. – И ментам сдам.

Гудки.

А мысль про ментов свежая. Поначалу-то Леха совсем другие планы имел, но теперь вдруг они показались детскими, глупыми. Вроде солидный человек, а туда же, в мстители. Он зевнул, широко, смачно, до скрипа в челюстях. Может, и вовсе на все наплевать?

Уехать в Париж… или Мадрид. Или еще куда… да хоть на кудыкину гору, лишь бы отсюда. Дом продать и построить другой, такой, какой самому хочется, чтобы замок и с башней. И с флюгерами. А там, глядишь, как-нибудь и устаканится.

Чем больше Леха думал, тем яснее понимал, что именно этого ему и хочется. Он оделся и спустился, надеясь, что Алинка еще не успела непоправимо обидеться. Она же, как выяснилось, и вовсе не обижалась, но, устроившись на кухне, – безумное пространство, которое вызывало у Лехи приступы головокружения, – мирно пила утренний кофе с Машкой.

И блинчиков наделала конвертиками.

Леха зажмурился и глаза потер.

Не исчезло: ни блинчики на огромном, с тележное колесо, блюде, ни кружевные салфетки, ни кружки высокие, ни сама Алинка. В мятой футболке и джинсах она была такой родной, близкой, словно всегда – предыдущие дни, месяцы и годы – сидела вот на этом самом стуле, за этим самым столом…

– Привет, – сказала она и улыбнулась, что тоже было правильно. – Садись. Тебе чай сделать или кофе?

– Сидите, я сама, – Машка поднялась и погрозила Лехе пальцем.

Ну лишь бы ничего не рассказала. Если расскажет, то… конец всему. Нет уж, Леха теперь наизнанку вывернется, но не позволит этой новой для него жизни закончиться.

Но домечтать не позволили.

– Алексей Петрович, – судя по голосу, Егор нервничал, чего с ним прежде не случалось. – Мне неловко вас беспокоить, но обратиться больше не к кому. Меня арестовали.

– За что?

– За убийство Александры.

Вот тебе и утречко. Даже позавтракать не дали, ироды.

Леха уехал, ничего не объяснил, только блинов с собой набрал в целлофановый пакет, сказав, что ехать долго, а он – голодный. И когда голодный, то ничего не соображает. Ему же соображать надо, потому как ситуация выходит из-под контроля.

Какая ситуация?

Алина набрала Дашкин номер, но та, пусть бы и позвонившая сама с утра да со странными вопросами, теперь отключилась. И пусть в этом не было ничего необычного, но Алина ощущала связь между Дашкиным звонком, нынешним молчанием и Лехиным стремительным отъездом.

А еще бабочками…

Ну вот и чем ей заняться?

Не ногти же красить, в самом-то деле, тем более что ногти красить Алина не умела – вечно умудрялась или смазать, или неровно лак положить, а то и вовсе на себя вывернуть.

– Скажите, – Алина подозревала, что вопрос прозвучит не слишком умно. – А отсюда до остановки далеко?

– Какой остановки?

– Автобусной… я бы в город съездила.

Привезла фен. И остальное… зайца недошитого. Ноут с выкройками. И Дашку навестила бы. Небось от личной встречи отмазаться сложнее, чем от телефонного звонка.

– Километров пять, – ответила Мария, глядя со странным выражением. – Но если в город, то в гараже машина стоит. Если, конечно…

– Что?

– Ничего. Бери и езжай себе.

Вряд ли это удобно. И без разрешения.

– Бери, бери, – Мария отправила чашки в посудомоечную машину, а остатки блинчиков – в холодильник. – Мне эта игрушка не по чину, а Леха на ней точно ездить не будет.

Причина стала ясна при одном взгляде на машину – крохотный «Фольксваген»-«жук» ярко-красного цвета был явно не для Лехиных габаритов.

– Новая почти, – Мария принесла документы и ключи. – Кара на ней раза три прокатилась… потом другую захотела. Ты извини, что я тебя так встретила. После этой… твари в людях только мерзкое и видится. Лешка, он вроде умный, но доверчивый. Я ему говорила, что она дрянь… а он не слушал. Как околдовала. Принцесса, чтоб ее… дворянка…

– Кто?

– Карина. Ходила, нос выше крыши задирая. Мол, она тут голубых кровей, – Мария потерла руку об руку, точно желая стереть с кожи нечто мерзкое, неприятное. – А мы все – чернь… только и годны, чтоб ее капризы исполнять. Тьфу.

Она плюнула на пол, и Алине стало неудобно оттого, что ее, Алины, желание прокатиться в город вызвало у этой женщины столь неприятные воспоминания.

– А фамилию Карины вы не подскажете?

– Тебе зачем?

– Так… просто…

Алина редко посещала собрания, да и бабушкины рассказы слушала вполуха, но запомнила бы имя. И если уж речь шла о сходстве, которое и привлекло в ней Леху, то бабушка тоже это сходство заметила бы. А заметив, непременно стала бы выяснять, что за человек такой…

Возможно, ехать следует не домой?

– Алексеевская, – сказала Мария после непродолжительного раздумья. – Надеюсь, ты не станешь ее искать? Не вздумай даже!

– Не буду.

– И правильно… а то найдется еще, – она перекрестилась и трижды поплевала через левое плечо, чтоб случайно сказанные слова не сбылись.

Неужели бедная женщина была настолько ужасна, что ее не просто не искали, а боялись, что она случайно отыщется. А если с ней произошло что-то плохое?

В салоне пахло духами, резкими, навязчивыми, но в то же время не сказать чтобы неприятными. Алина закрыла глаза, пытаясь вычленить запах. Густая нота сердца была очень уж знакома… конечно, «Красная Москва». Кто сейчас использует «Красную Москву»?

И тут же подумалось, что машину следует хорошенько посмотреть. А еще полистать бабушкины каталоги на предмет золотых бабочек.

Егора выпустили. Сами, без Лехиной помощи, хотя Леха был готов помогать, потому как не привык бросать людей в беде, особенно людей, которых полагал своими. Но к тому времени, как Леха добрался-таки до города – блинчики закончились на полдороге, – Егор отзвонился.

– Алексей Петрович, – теперь он был привычно спокоен. – Боюсь, вынужден просить у вас прощения. Недоразумение разрешилось.

– Не кипиши, – обрезал Леха. – Сейчас приеду. Расскажешь.

Все равно уже выехал.

Да и Шурка…

Как же так выходит, что Шурку убили? И прямо после его, Лехиной, свадьбы, на которой не должно было случиться ничего плохого.

Леха чувствовал себя виноватым. Он же ее в город притащил. Наобещал помогать и на работу устроить, и устроил ведь, хотя Шурка там не продержалась, а Лехе товарищ, которому он Шурку присоветовал, еще и претензии высказал…

А Славка, паразит этакий, трубку не берет. С перепоя или как? Нехорошо так про Славку думать, но он к Шурке подкатывался и, насколько Леха знал, не безрезультатно. И в питии меру знал… но Славка не стал бы палиться так по-дурному.

Егор ждал у офиса. Внутрь не заходил, сидел на лавочке, в кои-то веки лишенный обычного своего лоска. В джинсах с продранными коленями и свитере он выглядел незнакомо. И очки куда-то подевались. Не юрист – пацан лохматый.

– Здравствуйте, Алексей Петрович.

– Чего без куртки? – Леха не знал, как себя вести с этим незнакомым, по сути, человеком. Он другого нанимал. В костюме. И чтоб с мордой, которая кирпичом в любой ситуации. – Замерзнешь. А я потом без юриста останусь.

– Не останетесь.

– Рассказывай, – велел Леха и дверь открыл. Не хочет в офис идти – пускай себе. Перенервничал человек. А в машине тоже тепло и поговорить хватит.

Рассказ длился недолго.

Егора взяли потому, что охранник из ресторана запомнил, как он с Шуркой возился.

– Она пьяная была и совершенно невменяемая. Кричала какие-то глупости. Я и подумал, что если ее просто оставить, то куда-нибудь да влипнет. Вот и отвез к ней домой. Да я знаю, где она живет. Бывал… там все бывали, Алексей Петрович.

– Леха, – в сотый раз поправил Леха, зная, что Егорка вряд ли согласится именовать его по имени.

А у Шурки самому бывать не случалось. Она-то приглашала, настойчиво так, даже навязчиво, но Леха отказывался, чуя в этих приглашениях большой подвох.

Один раз заглянешь – вовек не отмажешься. Хватит того, что после Кариной пропажи Шурка почти поселилась в его доме.

– Я помог ей. Просто помог. Заставил вымыться. Лечь в постель. И ушел. А дверь закрыл… она у нее захлопывается.

Шурку нашла соседка, которая утречком потащилась болонку выгуливать, а собаченция возьми да шмыгни в соседскую приоткрытую дверь. И выть начала…

– Ее убили ударом в сердце. Но, к счастью, после двух ночи. Я в это время уже дома был. Мама подтвердит.

Странно было представлять, что Егорка с мамой живет. И вообще совсем он не такой, как Леха себе придумал. Чего он вообще о людях, его окружающих, знает?

А ничего.

Мама – ненадежное алиби.

– Это не я, Алексей Петрович, – Егорка совсем по-детски шмыгнул носом. – Вот честное слово – это не я! Я понятия не имел, чего она там рассказать хочет…

В последний раз Алина сидела за рулем года два назад, и был это руль старенькой «Лады», принадлежавшей папиному аспиранту. Она удивлялась, как ей вообще права выдали, наверняка по глобальному недосмотру, который в кои-то веки обернулся выгодой.

Правда, теперь Алина крепко сомневалась в реальности этой выгоды.

А если она машину разобьет?

Ладно, сама… свое заживет. А машина – чужая. И пусть бы Мария десять раз уверила, что брать ее можно и даже нужно – вероятно, из желания поскорее стереть и это воспоминание о Каре, – но факт остается фактом: за ремонт Алине не расплатиться.

И только врожденное упрямство не позволяло отказаться от затеи.

Из гаража Алине удалось выбраться, да и со двора тоже. На въезде охранник весело помахал рукой, желая счастливого пути. Дорога была прямой, ровной, как раз такой, чтобы вспомнить элементарное. В теории все просто – руль направо, и машина туда же. Или налево.

Она была чуткой. И удобной.

– На самом деле я совсем не такая смелая, – Алина заговорила, поскольку в тишине нервничала, а на радио отвлекалась. – И в жизни не стала бы… Мне надо в город. Выяснить наконец, что тут происходит. Только еще придумать, как своих не напугать…

Мама уже звонила. А папа на заднем фоне требовал трубку повесить и не отвлекать детей от серьезного дела. И мама смеялась…

Они не знают про бабочек. А если узнают? Но, если логически думая, что такого страшного в бабочках? Безобиднейшие существа. И звонок вчерашний действительно мог быть чьей-то глупой шуткой. А у Лехи могли нарисоваться собственные дела, никак с Алиной не связанные. Дашка же на выезде. Или в похмелье.

Все объясняется просто.

Но Алина свернула на обочину и, остановившись, заглушила мотор.

Она должна знать. Что именно и почему должна – этого Алина сама себе не объяснила бы. Как и внезапный азарт, с которым она тщательно осматривала машину. Алина не сомневалась, что в доме не найдется ни одной Кариной вещи – небось Мария позаботилась о том, чтобы вычистить само воспоминание об «ужасной особе». Но машина – другое дело.

Журнал «Космо» в бардачке. Просроченный страховой полис. Помада хищного алого оттенка. И пачка презервативов. Алина с какой-то несвойственной прежде брезгливостью отметила, что презервативы – дешевые, из тех, которые продают на заправках. И это никак не вязалось со сложившимся представлением о Каре. Как и черный карандаш неизвестной фирмы, закатившийся под сиденье.

И пластмассовая бусинка с облупившейся эмалью.

Последней в череде находок стала записка, скомканная, запылившаяся, но все еще читабельная.

«Плати, а не то пожалеешь».

Почерк был женским.

На другой стороне листа размашисто было выведено: «Тварь!»

Выходит, Кару шантажировали?

Шантажировали, а потом убили… нелогично. Зачем убивать того, кто платит деньги. Тогда… Кара убежала, скрываясь от шантажиста? И если так, она что, вернется?

К Лехе. К дому. К красной машине. На законное свое место, по недоразумению Алиной занятое. И представив, как однажды дверь открывается, впуская роскошную даму – воображение пририсовало к образу шляпку и шелка, – Алине стало дурно.

Это несправедливо!

Обида, совершенно иррациональная – Алина ведь с самого начала знала, что играет чужую роль, – подтолкнула действовать. И к бабушке Алина доехала без приключений. К счастью, та была дома.

– Знаешь, дорогая, – сказала бабушка вместо приветствия, – по-моему, твоего супруга окружают совершенно неподходящие люди. Нет, я не сноб…

…ну да, только человек, уверенный, что происхождение и кровь играют решающее значение в формировании личности…

– …но то, что мне довелось вчера увидеть, заставляет задуматься о целесообразности такого союза.

От бабушки пахло «Красной Москвой», но… Алина принюхалась. Конечно, этот аромат был другим. На самую малость. На волос всего, но другим.

– Бабушка, Леша – хороший.

– Не сомневаюсь. Но в людях совершенно не разбирается… чего только стоит та вульгарная девица, которую ни в один приличный дом не пустили бы.

Это Александра?

– …и я рада, что ты вела себя достойно, игнорируя ее поползновения…

– Ба, хватит?

Поползновения… змеиное слово. И Александра походила на змею, гибкую и опасную. Она липла и липла к Лехе, делая это с какой-то непередаваемой наглостью, от которой Алина терялась.

– Постарайся донести до своего супруга, что проблему добрачных связей следует решать до создания брака, – бабушка соизволила отправиться на кухню, которая, в отличие от остальной квартиры, была совершенно обыкновенна. И всякий раз Алина удивлялась, как это бабуля еще кухню не переделала.

Лиловые занавески. Кактусы на окне. И белые фасады с серебряной искрой. Плитка «под мрамор». Угловой диван яркого зеленого цвета. Белый монстр-холодильник, занимавший едва ли не четверть пространства. Магнитики, кружечки, совершенно вульгарные вязаные салфетки и даже гипсовая кошка с оббитым ухом.

Здесь, пожалуй, было уютно.

– Ба, не занудствуй. Все нормально…

…и брак этот не продлится долго. Месяц или даже меньше, если вычеркнуть сегодняшний день.

– …скажи, ты когда-нибудь слышала про Карину Алексеевскую?

Слышала. По выражению лица, которое посторонний человек счел бы равнодушным, ясно, что слышала. И знакомство это было не из приятных. Алина слишком давно знала бабушку и теперь умела читать правду по рисунку морщин вокруг губ, по самим губам, чьи контуры становились тоньше, острее. По легкому наклону головы и нервной жилке на шее.

– Зачем тебе эта особа?

– Ну… – опять вранье. И когда оно закончится?

А ведь Алину учили говорить правду.

– …мне говорили, что я на нее похожа.

– Кто?

– Леша…

Алина взяла пластиковую лейку, расписанную стилизованными тюльпанами. Лейку бабушке подарили вместе с толстым кактусом, который был покрыт не иголками, но густым беловатым войлоком.

Бабушка вечно забывала его поливать. И войлок седел от нелегкой жизни.

– Он был знаком с ней?

– Ну… встречался…

…и собирался жениться. Машину вот купил, а невесту шантажировали. И она сбежала. Или не от шантажиста, но с неведомым любовником.

– И что конкретно он сказал? – бабушка достала из нагрудного кармана очки.

– Вообще-то повторять такое не принято… похоже, она была не самым лучшим человеком.

Хотя судить о людях заочно – признак дурного тона.

А бабушка выдохнула, как показалось, с облегчением. Неужели согласна? Нет, ба, конечно, существо строгое, и незнакомые с нею люди пугаются даже этой ее строгости, но в целом она – замечательный добрый человек, который никогда не скажет дурного о ближнем.

Тут вдруг и согласна.

– Выбрось из головы это сходство, – она отобрала у Алины лейку и по второму кругу полила кактусы. Интересно будет, если они расцветут от такой заботы.

– Ба…

– Ну вот не понимаю я, что тебе за дело до… – бабушка вдруг остановилась. – Ревнуешь, что ли? То есть он эту девицу прежде знал?

И врать не надо. Алина поняла, что действительно ревнует, хотя если подумать, то ревность эта совершенно безосновательна.

– Ох ты, ребенок луковый… когда ж уже повзрослеешь?

Похоже, что никогда.

Карина Алексеевская явилась к бабушке на дом без предварительной договоренности, приглашения в половине двенадцатого ночи. И бабушка не открыла бы дверь, если бы не настойчивость – незваная гостья терзала дверной звонок минут десять.

И Елизавета Александровна сдалась.

– Чем могу помочь? – спросила она тоном, который должен был бы показать посетительнице всю неуместность ее визита. Эффект несколько портил внешний вид, сугубо домашний – халат и банное полотенце, которое Елизавета Александровна навертела поверх пакета с краской. Тапочки тоже были сугубо легкомысленного вида – с помпонами.

– Можете, – девица протянула бутылку коньяка. – Давайте-ка поговорим.

Позже Елизавета Александровна гадала, почему вообще пустила нахалку в квартиру, списывая все то на собственную растерянность, то на наглость посетительницы, то на ее сходство с Алиной. Последнее бросилось в глаза уже в прихожей, и Елизавета Александровна не сумела сдержать любопытство.

– Простите, как ваша фамилия?

– Алексеевская, – представилась девица, беспардонно разглядывая хозяйку квартиры. – Карина. Ваша вторая внучка…

И тут Елизавете Александровне стало по-настоящему худо.

Нет, она безоговорочно доверяла своему сыну, да и невестке тоже… порядочные люди, которые ни за что не бросили бы ребенка… даже нет, не допустили бы появления его на стороне.

Невозможно…

– Что, бабуля, не рада встрече? Или не узнаешь?

Карина повернулась влево и вправо, позволяя разглядеть себя.

Сходство с Алиной было невообразимым.

– Могу и документик показать. Свидетельство о рождении сойдет?

Свидетельство было выписано на имя Алексеевской Карины Павловны, появившейся на свет в тот же день, месяц и год, что и Алина. И выписанное в том же загсе…

– Правда, занимательное совпаденьице?

– Пройдите в гостиную.

На кухне Елизавета Александровна принимала лишь членов семьи.

– И будьте добры разуться.

Карина подчинилась, хотя с явным недовольством. Бутылку из рук она так и не выпустила. В гостиной она, не дожидаясь разрешения, плюхнулась в кресло и потянулась.

– Шикарно живете… небось не бедствуете.

– Кто вы и что вам от нашей семьи нужно? – когда первый шок прошел, Елизавета Александровна начала размышлять здраво. Конечно, свидетельство о рождении – документ серьезный, но… не верила она ему. И девице тоже.

Сходство? Случается. Природа любит пошутить. И Карина явно сделала все, чтобы это сходство подчеркнуть. Волосы покрасила… но по корням видно, что естественный цвет их – темный. И кожа смугла. Черты лица – жестче. Но главное – выражение глаз, волчье, жадное, ничуть не Алинино.

– По-моему, я сказала, кто я. Ваша внучка. Близняшки у мамочки родились, но меня потеряли… и вот я нашлась. Не рады, да?

– Вы лжете.

– Да ну?

– Вы лжете, – Елизавета Александровна с облегчением вспомнила одно обстоятельство, прежде казавшееся ей несколько неприемлемым для того, чтобы сохранять его в памяти. – Мой сын присутствовал при родах. И ребенок был один.

Карина восприняла новость спокойно. Она потянулась, зевнула и проронила.

– А вы уверены?

– Уверена.

– А я вот уверена, что вы, дорогая бабушка, не до конца осознаете серьезность происходящего.

– Уходите. Или я вызову полицию.

– А я подам на вас в суд. Конечно, в итоге вы докажете, что я не ваша родственница, но… подумайте, чего вам это будет стоить. Ваша безупречная репутация. Спокойная жизнь вашего сына. Вашей дорогой внучки… как им понравится оправдываться? А ваши друзья, что подумают они?

– Они не поверят в эту грязную ложь…

В груди неприятно закололо.

– Да неужели? А если и так, то сколько будет тех, кто поверит… достойная Елизавета Александровна взяла и отказалась от родной внучки. Бросила беззащитную сироту на произвол судьбы. Представьте, какие пойдут разговоры.

– Вон.

– Уверены? Мы ведь договориться можем…

– Вон! – Елизавета Александровна позволила себе то, чего не позволяла никогда прежде: закричала.

– Вам же хуже будет, бабушка…

Карина поднялась и вышла из гостиной. В коридоре она одевалась нарочито медленно, зля Елизавету Александровну. Когда же дверь захлопнулась, та без сил опустилась на стол. Сердце колотилось как сумасшедшее. А ведь она никогда прежде не жаловалась на сердце.

Валокордин пригодился.

И корвалол тоже.

Сладкое какао, которое всегда действовало успокаивающе, но использовалось в исключительных случаях ввиду своей калорийности.

Елизавета Александровна просидела на кухне до утра, уговаривая себя, что визит этот не будет иметь последствий. Девица, сколь бы нагла ни была, должна понимать, что судебное разбирательство ударит и по ней. Ведь можно подать встречный иск за клевету и оскорбление чести и достоинства.

Не захочет связываться…

– Ба, ты не рассказывала, – Алина почти ненавидела уже ту страшную женщину, которая заставила бабушку волноваться.

– Не хотела вас беспокоить. Позже она приходила еще раз. Предлагала сделку. Я помогаю ей доказать право на титул, а она забывает о претензиях.

– И ты?

– Я указала ей на дверь.

Что было неудивительно, но все равно странно. Выходит, не только Алина вошла в жизнь женщины, но и Карина пыталась проникнуть в ее жизнь.

А если бы удалось?

Алине стало страшно.

Не сказать, чтобы король ждал ужина с таким уж нетерпением. Скорее ему было любопытно, но чувство это было слабым, как и все прочие чувства, которые еще остались, помимо скуки. Скука же представлялась королю безграничной, этаким океаном, затопившим Его Величество без малейшей надежды на спасение. И вчерашняя встреча на балу – искра огня – вот-вот готова была утонуть в этом океане.

Сегодняшний вызов позволил искре жить. Король не привык, чтобы на его взгляд отвечали взглядом столь же дерзким. Дамам полагалось смущаться и краснеть, лепетать глупости, призванные растопить его утомленное сердце, но уж никак не усмехаться, словно бы давая понять, что эта женщина собирается сбежать.

Не сказать, чтобы она была красива. Пожалуй, несколько бледновата. Черты лица изящные, особенно прелестны нос и губы, а вот лоб высоковат. Но самое удивительное то, что не позволило остаться равнодушным к этому лицу, – глаза. Неясного цвета, не то зеленые, не то синие – Его Величество сколько ни пытался вспомнить, не мог, что несколько раздражало, – они казались неспокойными…

Сегодня вечером король уделит глазам внимание. И определится с их цветом, а также с собственным интересом к этой женщине. Он отблагодарит ее за внимание подарком. А потом забудет, возвращаясь в океан скуки…

Ее Величество, которая уже наверняка знает о предстоящем свидании, недовольна. Причем и недовольство это вялое, невыразительное, как будто бы она, скучная его жена, тоже устала от собственной жизни.

– Ваше поведение вновь рождает слухи, – сказала она без обычной злости. – Неужели вы не в состоянии удержаться?

Пожалуй, что в состоянии. Женщины, некогда казавшиеся удивительными существами, яркими, волшебными, больше не вызывали душевного трепета и вовсе желания тратить на них жизненные силы. Однако отказаться вовсе… к чему?

– Чего ради вы живете? – Король знал ответ, поскольку вопрос этот задавал не единожды.

– Ради моих детей.

И говорила королева так, будто бы лишь она имела это право – любить детей. Король также любит и дочерей, и сыновей, и даже ее, женщину с истощенным верой лицом, которая этих детей подарила. Но ему мало лишь этой любви…

– А вам бы следовало жить ради вашего народа, а не…

Ее Величество взмахнула рукой, жестом возмещая недостаток слов. Возможно, она была права, но видит Господь, что вряд ли в этом мире есть что-то более скучное, нежели политика.

Нет уж, лучше робкое волнение в ожидании встречи. И если забыть обо всех предыдущих встречах, то волнение это будет почти искренним.

Знакомая обстановка кабинета. Стол, накрытый для двоих. Свечи. Цветы. И заготовленные фразы для беседы… скучно.

Она появилась вовремя. И снова король поразился тому, сколь обыкновенно лицо этой дамы и в то же время сколь оно притягательно. Он всматривался в черты, пытаясь понять, что же в них столь манит. Глаза. Определенно глаза. Крупные, выразительные и того же болотного, неясного цвета.

– Мадам, вы выглядите очаровательно.

– Как и вы…

Этот мужчина все еще был красив. И сохранит свою красоту на годы, оправдывая данный подданными титул Людовика Красивого, но и сейчас уже были заметны следы увядания.

Он слишком много, слишком ярко жил.

И нажил морщины в уголках глаз. Царственный подбородок провис, а щеки поплыли, грозя к старости поехать брылами или же разрастись. Во втором случае щеки превратятся в этакие подушки, разукрашенные алыми нитями лопнувших сосудов. Полные щеки создают иллюзию доброты их обладателя.

Но король вовсе не был добр. Он разглядывал Жанну с любопытством, свойственным человеку, встретившему нечто в высшей мере забавное. И во взгляде его не было ни искры страсти.

Король устал.

Он заговорил первым, и Жанна поддержала беседу. Слова ради слов… ни о чем… Королевский поцелуй был холоден. Прикосновения – ленивы, и в каждом движении Его Величества ощущалась необыкновенная пресыщенность.

Он как ребенок, уставший от сладостей, но не способный отказаться от еще одного пирожного.

И Жанна, видевшая себя словно бы со стороны, рассмеялась.

Вот ради этого все? Долгие часы перед зеркалом. Манеры. Музыка. Речь. Листы заученных наизусть стихов. И ломота в костях от изящных поз, которые следовало вбить в память тела.

Шарль любил ее, пусть бы и любовь эта пришла не сразу. Король… ему все равно, с кем разделять вечера и ложе. Но Жанна старалась. Она изо всех сил гнала от себя эти позорные мысли, которые сами по себе являлись ересью, и молилась, прося, чтобы вечер скорее закончился.

Он и закончился быстрым прощанием, в котором было ничуть не больше тепла, чем в приветствии. И Жанна бежала домой. Ей было и стыдно, и страшно за себя, за Шарля, за… за то, чему не суждено исполниться. Вряд ли король вновь пожелает увидеть Жанну.

– Я сделала то, что должна была, – сказала она мужу, отводя взгляд. И говоря себе, что он с самого начала понимал, для чего вступает в брак. – Но… кажется, я ему не понравилась.

По лицу Шарля сложно было понять, что он думает. Он не сказал ни слова и впервые за долгое время ночевал вне супружеской спальни. Ночью Жанне снились бабочки. Множество бабочек, чьи крылья были сделаны из золота, метались внутри Жанны, просясь на свободу.

– Но тогда я умру, – говорила им Жанна.

– А зачем тебе жить? Ты же не хочешь делать так, как нужно.

– Кому нужно?

– Нам. Мы сделали тебя красивой.

– И что вам с того, стану я фавориткой короля или нет?!

Жанна прижимала руки к груди, мешая бабочкам пробраться наружу.

– Ничего. Ты сама хотела…

– Теперь не хочу!

– Поздно.

И бабочки все-таки вырвались. Было больно. Проснулась Жанна от кашля, сухого, резкого, удушающего. Она пыталась дышать и не могла.

– Тише, дорогая моя, тише, – как и когда Шарль очутился рядом, Жанна не знала. – Дыши. Вот так, держись за меня и дыши.

Он мягко сжимал ладонями ребра, подталкивая к выдоху, и отпускал, позволяя вдохнуть.

– Прости меня, – сказал Шарль, бережно касаясь волос. – Прости… я не думал, что это и вправду так серьезно.

Жанна заплакала, обняв его. Бабочки не оставили им шанса.

– Жанна, я навсегда останусь тебе другом. Я буду писать письма, и ты мне тоже. Это вынужденная разлука для твоего же блага. И нельзя рисковать жизнью… – он гладил ее по волосам, как когда-то отец, и Жанна успокаивалась.

А боль в груди утихала.

– Завтра я узнаю о том, что думает о тебе король. Возможно, все обстоит не так плохо, как ты решила.

Шарль ошибся.

Все было именно плохо. Его доверенный человек, имени которого Жанна не знала, видимо, действительно был близок с королем, если сумел побудить Его Величество к столь доверительной беседе.

…женщина холодна…

…и неискренна…

…она, несомненно, красива, но эта красота – статуи. Королю требуется живая любовница…

…Король не будет искать новой встречи…

…и Жанне лучше принять во внимание, что Его Величество не любит назойливых дам.

– И как мне быть? – Жанна потеряла покой. В ее глазах появился лихорадочный блеск, свойственный людям потерянным, обреченным. Речь стала нервозной, и движения – резкими. Она ощущала близость болезни и собственную перед ней беспомощность. – Я умру… я умру…

Однажды Жанна вытащила золотую бабочку из шкатулки, вознамерившись раздавить ее: вдруг да поможет избавиться от наваждения? Но не сумела поднять руку. Так и сидела, любуясь узором на крыльях.

Это ведь единственная память об отце…

Отец верил в Жанну. И ей следует отбросить страх, равно как и другие эмоции, чтобы разумом добиться желаемого. Что она знает о короле?

Он устал. И пресытился. Он вечно пребывает в поиске чего-то, не имея названия этому душевному томлению. Он нуждается не столько в телесной любви, сколько в том, что хоть как-то отогнало бы скуку. И Жанна поняла, что именно должна делать.

Это будет предательством, но… разве имелся у нее другой выход?

И Шарль, выслушав сбивчивый рассказ супруги, долго молчал, верно, не находя в себе сил согласиться со столь безумным планом. Но все же кивнул:

– Хорошо. Я надеюсь, что у тебя получится.

– Ты будешь меня ненавидеть?

– За что, родная моя? Да и как я могу ненавидеть тебя. Ты делаешь то, что делаешь, ради жизни. И я счастлив, если такая малость поможет.

Его жизнь разломилась надвое.

Мама. Отец. Комната с окнами во двор. Школа. Уроки. Книги, которые он начал читать, потому что в мамином представлении хорошие мальчики читают книги. Ему очень надо было соответствовать маминым представлениям. Врать оказалось легко. Они так хотели верить, что Ланселот исправился. И боялись, что недоверие толкнет его на путь порока. Так сказала мама, не ему, конечно, но он подслушал. Он имел право знать, что о нем говорят. Поводок доверия оказался удобен. Уйти из дома? Наблюдать за птицами? В рамках школьного проекта? Конечно. Мама рада, что мальчик увлекся наукой. Ему даже купили бинокль и дорогой определитель с яркими иллюстрациями. А он, поддерживая иллюзию, и вправду стал вести записи.

Года не прошло, как он знал всех окрестных птиц.

Вороны. Галки. Грачи, суетливые синицы, голуби и мародеры-воробьи. Зимой – снегири. Клест, залетевший на пустырь случайно. Весной ближе к маю объявлялись ласточки.

Птицы – настоящего интереса к ним так и не возникло – объединяли обе половины жизни. Во второй главенствовала Кара. Королева в изгнании. Ланселот служил ей, радуясь, что она нуждается в нем.

Зависит.

Учит.

Выживать. Прятаться. Брать то, что нужно, не спрашивая разрешения.

– Воровать плохо, – попытался отказаться Ланселот.

– Плохо голодать. И мерзнуть. Ты ведь обещал обо мне заботиться…

Его не поймали, ни тогда, ни позже. Он понял, что люди верят собственным представлениям о мире, а в них тихий паренек в чистой одежде, с биноклем и красным рюкзачком, не походил на вора.

– Круто, – Карина сама разбирала его рюкзак, раскладывая добычу на подоконнике. – Присоединяйся.

Он не ел ворованного, ведь тогда получилось бы, что крал Ланселот для себя. Кара же никогда не благодарила, принимая все как должное.

– Знаешь, ты единственный, кто меня понимает, – сказала как-то Кара. И это признание было лучшей наградой. А потом случилась беда.

Проклятый май. Жара, пришедшая досрочно. Пар подымается от земли, и та сохнет, покрываясь серыми трещинами. Воробьи купаются в песке. И кошки орут, задержавшись в марте.

А Кара выходит на трассу.

На ней красная юбка, украденная Ланселотом на рынке. И короткий топ. Губы красные. Волосы смазаны гелем с «мокрым» эффектом. Чужая. Недобрая.

– Да не трясись. Я обо всем договорилась. Поработаю чутка. Деньжат скоплю…

Ланселот не понимал. Он же приносил ей деньги! Все, которые удавалось добыть. Он научился красть не только продукты, но ей было мало… всегда мало…

– Да ладно тебе, – Кара потрепала его по щеке. – Это ж так, ноги раздвинул. Глаза закрыл. Перетерпел. А девки говорят, что прилично получить можно. И вообще, тебе какое дело?

– Если ты… если ты это сделаешь, то я уйду.

– Уходи, – пожала плечами Карина. – Я ж тебя не держу на привязи.

Он сбежал. Вернулся домой. Заперся в комнате. Думал, расплачется, но выяснилось, что он разучился плакать. И когда мать вернулась с работы, Ланслот вышел к ней.

– Ты сегодня рано, дорогой, – мама привычно клюнула в щеку. Ее поцелуй был холоден, а духи в этот момент показались омерзительными. – Поможешь сумки разобрать?

– Конечно, мамочка.

Забыть. Вычеркнуть Кару из памяти. Зажить нормально. Она ведь яд.

Ланселот выкладывал продукты из сетки. Бутылки с молоком. Морковка. Полбуханки сыроватого хлеба. Кусок вареной колбасы. И перловка. Пакет в руках вдруг треснул, и крупа рассыпалась по кухне.

– Ох ты ж! – воскликнула мама и прикусила губу: его нельзя было ругать, потому что это – негативное воздействие. А родители должны были действовать позитивно.

– Я уберу, мамочка.

Он взялся за веник, сгребая в совок сероватые крупинки. Когда тех набралось много, то выяснилось, что некоторые шевелятся. И не крупинки вовсе – черви. Белесые. Короткие.

– Что это? – ему впервые за все время стало любопытно.

– Порченая! – мать черенком вилки пошевелила мусорную кучу. – Порченую подсунули… мухи это. Или бабочки. Дрянь какая-то вылупится…

Он проходил в школе жизненный цикл насекомого, стадии от личинки до взрослой особи, но тогда эта информация не вызвала ничего, кроме зевка. Сейчас же, глядя на белые шевелящиеся комки, он думал, как так получается, что из такого вот ничтожного уродливого комка получается бабочка?

Перловка отправилась в мусорное ведро. А он забросил блокнот с птицами.

Бабочки – куда как интереснее.

Понимание, что за ней следят, пришло к Алине с покалыванием в затылке. Она сперва решила, что виной всему разговор с бабушкой и вообще треволнения последних дней, и потянулась было за таблеткой, однако не выпила.

За ней следят.

Кто? И зачем?

А главное, что делать Алине? Сбросить хвост путем хитрых маневров? Да она еле-еле едет, за руль цепляясь, как за спасательный круг.

Вычленить в толпе преследователя и высказать ему все, что Алина думает?

В зеркале заднего вида – поток машин. А на обочине людей не меньше. И Алина не представляет, как следует из этой толпы вычленять того самого, следящего. Более того, она вовсе не уверена в его существовании. Вдруг все-таки воображение разыгралось?

Лехе позвонить?

И что сказать? Здравствуй, дорогой. Это твоя фиктивная жена, которую, наверное, преследуют. Или не преследуют. Просто у нее вот в затылке засвербело. А Дашка не отвечает.

Заехать к родителям, как собиралась, и остаться до вечера? Мама не поймет… И что вот делать бедной девушке, которая пятой точкой чувствует приближение неприятностей? Молчать. Улыбаться. И положить в сумочку что-нибудь тяжелое. Например, бабушкины каталоги. Книги были на диво хороши. И весили в сумме килограммов восемь, что успокаивало: подобный культурный аргумент вразумит любого.

К родителям она доехала без приключений, долго парковалась, пытаясь втиснуть крохотную машинку на крохотный же пятачок свободного места. Потом долго озиралась – ощущение слежки пропало, и все-таки набрала Леху.

– Привет. Это я. Не отвлекаю? – Алина повесила сумочку на плечо, надеясь, что карабины выдержат.

А мама еще утверждала, что женской сумочке следует быть изящной.

Леха промычал что-то, должно быть, Алина все-таки его отвлекала. Ну вот не следовало дергать человека.

– Я просто хотела сказать, что заехала домой… ну, то есть к родителям…

…потому что теперь непонятно, какое место считать домом…

– На кой ляд?

– За вещами.

И феном. И зайцем. И ноутом тоже, потому что с чужого выкройки перерисовывать неудобно.

– И кто тебя повез? – недобрый у Лехи тон какой-то.

– Сама. Мне Мария ключи дала.

Надо было раньше позвонить, спросить разрешения… теперь уже поздно.

– Ключи, значит. Дала. Вот дура.

Правильно, он имеет полное право злиться. И получается, что Алина не только взяла машину без разрешения, но и Марию виноватой сделала.

– Извини, – она поправила лямки, врезавшиеся в плечо. – Я больше не буду трогать твои вещи. Обещаю.

Она отключилась и шмыгнула носом, не столько от обиды, сколько порядка ради. И ломота в затылке вернулась. Все-таки следят, но… во дворе пусто. Алина дважды повернулась кругом: пусто. Кот под лавкой не в счет. И вороны, разгребающие кучу прелой листвы, тоже. Старушка, поливающая цветы в аквариуме застекленного балкона… Кто же смотрит?

Никто.

Мерещится.

Телефон ожил, когда Алина оказалась у двери подъезда.

– Аль, ты чего, решила, что мне тачку жалко? – тон у Лехи был обиженный и какой-то детский. – Да забирай ты ее. Или хочешь, другую купим.

– Не хочу. Мне просто в город надо было. А до остановки далеко. Вот Мария и предложила. Мне следовало бы отказаться. Или у тебя разрешения спросить.

– Какой остановки?

– Автобусной.

Леха несколько секунд переваривал информацию.

– Она ж далеко…

– Ага.

Дверь подъезда Алина не стала закрывать, но сунула между дверью и косяком ногу, что было чистой воды ребячеством. Ну кому на самом-то деле понадобилось следить за нею? Глупости! Однако в щель была видна часть двора.

– Аль, мне насрать на машину. Я за тебя боюсь.

Почему?

Потому что во дворе появился чужак. Алина не видела, откуда он вышел и где стоял – наверняка прятался среди голых по осеннему времени тополей, – но сразу поняла, что человек этот не отсюда. И даже не новичок, купивший квартиру в одном из соседних домов… чужак.

Иррациональное восприятие.

Оно же утверждало, что чужак опасен.

– Аль, ты сердишься?

– Нет.

– Честно?

– Леша… а что происходит? – она прижалась к косяку, испытывая огромное желание закрыть дверь и опрометью броситься по лестнице, опережая собственный страх.

К счастью, Леха не стал лгать.

– Я это… потом… честно… а ты где сейчас?

– В подъезде. В смысле, у родителей дома… то есть пока в подъезде. За мной следят. Это я так думаю… точнее, вижу даже.

– Кого? – какое резкое злое слово. Алина опять что-то не то сделала? Надо же, какая карма у нее, наверняка за бесчинства предыдущей жизни.

– Человека. В плащ-палатке. Знаешь, такие военные? Он вот машину разглядывает… слушай, может, угнать собирается?

– Аль, домой! – рявкнул так, что Алина оглохла. – Немедленно. Я сейчас буду. И не смей высовываться. И двери открывать.

– Кому?

– Никому.

– И тебе?

– Аль, я серьезно. Бегом… ну пожалуйста.

Это ее и добило. Страх вернулся. Алина думала, что потеряла его уже давно, со второй школьной сменой и возвращениями в потемках, с лампочкой перегоревшей. И темнотой в подъезде, которая вытаскивала из закоулков сознания все страшные истории.

Три этажа… шесть пролетов. И бледное пятно лампы надежды.

Надо дернуть дверь, раскрыть как можно шире, впуская в подъезд тусклый свет фонаря, и бежать, пока дверь не захлопнется. Если очень-очень стараться, то получится подняться до второго… а там уже и свет близко. Дом. Мама, которая опять пеняет за то, что Алина растрепалась и запыхалась: девочки ходят медленно, степенно.

Но не в темных подъездах.

Сейчас был еще день и светло, но Алина все равно бежала, перескакивая через ступеньки, проклиная собственный заячий характер. Никто за ней не гонится… и Леха зря боялся.

Конечно, если он не знает, чего именно следует бояться.

Мама открыла дверь сразу.

– Аля, ты выглядишь так, будто за тобой собаки гнались.

Мама никому не признавалась, что боится собак, но ее страх находил себе выход.

– Я… просто спешила. Вот, – Алина с облегчением сняла сумочку и едва не рассмеялась: не помогла культура. – Решила… за вещами.

– А Леша где?

– Он по делам отъехал. Но скоро будет.

Алина не сомневалась, что Леха объявится в самое ближайшее время.

– Алина, – мама смотрела, как Алина разувается и раздевается, – не кажется ли тебе, что ты несколько спешишь с переездом? Я понимаю твое желание…

– Вероника, не зуди, – в коридор выглянул папа и подмигнул Алине. – Мы же все обсудили.

Только мама все еще не была согласна с результатами обсуждения.

– И вообще, тебе не кажется, что обстоятельства сложились удачно? Тебе не нужно будет волноваться, как тут Алина одна…

– К-как одна?

– Вот, Боря, вечно ты с порога огорошишь. Алечка, мы только на год…

Так, похоже, жизнь продолжала радовать Алину новостями.

– Меня пригласили в Японию, – сказал папа, разводя руками, точно извиняясь за то, что предложение принял. – На год… для начала.

Оказывается, его приглашали давно и упорно, но папа отказывался – как можно ребенка бросить? И с собой взять не выйдет, потому что ребенок плохо адаптируется к новой среде. А он, вернее она, взяла и замуж вышла. Скоропалительно. Удивительно. И по маминому выражению, очень уж вовремя.

Поэтому папа согласился.

Ехать.

В Японию.

Алина, сидя на кухне в обнимку с Таськой, которой тоже предстоял переезд – вот Леха обрадуется-то, – жевала ватрушку и думала о том, что если разобраться, то она всем мешает. Не ватрушка, конечно, но Алина. Родители молодые. Им мир повидать хочется.

И в Японии совсем другие перспективы. Материальная база. Финансирование.

Зарплата, если уж на то пошло.

А маме найдется место в школе…

– Конечно, милая, если ты возражаешь… – мама сказала это так, словно очень надеялась, что Алина будет возражать. Ей было немного страшно оттого, что придется оставить квартиру и саму жизнь, устоявшуюся, скучную, но привычную. И свою доченьку, которой по-хорошему давно следовало бы стать самостоятельной.

– Я не возражаю. Я очень за вас рада, – соврала Алина, почесывая Таське за ушком. Кошка распласталась на коленях трехцветным меховым ковриком и лениво урчала.

А если Леха откажется брать Таську?

От кошек шерсть. И они обои дерут. На шторах катаются. Путаются под ногами… Бабушка вот за книги будет бояться. Останется лишь Дашка. На время. До развода. А там Алина вернется в освободившуюся квартиру.

Типичная старая дева.

Кошка уже имеется.

– И когда вы улетаете? – Алина запила ватрушку остывшим чаем, уговаривая себя, что Япония не так и далеко.

– Понимаешь, милая… – порозовевшие мамины щеки выдали глубочайшее смущение. – Там желают, чтобы Боря прибыл как можно скорее… он долго тянул с ответом…

– Послезавтра.

Ясно. Послезавтра. Это уже… совсем быстро.

– Мы не хотели тебя перед свадьбой волновать.

– Вероника, Алина – уже взрослая девушка, – папа отложил книгу, сунув между страниц нитку. – Ей давно пора налаживать собственную жизнь.

О да, именно этим Алина и занимается. Налаживает. Точнее, складывает в чемодан. Пижаму. И шлепанцы. Фен. Гребни. Щетки. Заяц.

Ноут и зарядка.

Неожиданно на глаза навернулись слезы. Но она же не насовсем уходит! И родители тоже…

– Аля, – мама заглянула в комнату. – Ну ты не переживай только.

– Я не переживаю.

– И веди себя хорошо.

Обязательно. Она будет носить шарф и не станет забывать дома перчатки. Купит чехол для телефона, такой, на веревочке, потому что телефон она тоже имеет обыкновение терять. Обувь обязуется вытирать насухо и чистить…

– Мне бабушка звонила, – мама прикрыла дверь. – По поводу той… женщины. Он действительно был с ней знаком?

Вот так номер. А бабушка, которая клялась, что никогда не лжет, оказывается, соврала Алине. Никому не рассказывала… а маме вот рассказала. И про Леху тоже.

Он обещал приехать, но что-то задерживается. Наверное, и к лучшему. Может, сегодня вообще остаться дома? Если родители уезжают… это же хороший повод.

– Алина, что бы ни случилось, не вздумай ей верить. Она не твоя сестра. Ни родная, ни двоюродная, никакая!

Мама подняла пушистый свитер, связанный Алиной в прошлом году, но ни разу не надетый, потому как свитер вышел слишком уж обтягивающим и Алина стеснялась.

– Она и к тебе приходила?

Зато слезы ушли, сменившись здоровой злостью. Каким все-таки бесцеремонным существом надо было быть, чтобы вот так лезть в чужую семью.

– И ко мне. И к папе. Он очень сильно расстроился. Думал, что я поверю в эту неверность, но это глупо! Совершенно глупо.

Наверное. Алина попыталась представить, что кто-то заявляет, будто он – незаконнорожденный ребенок ее супруга. Хватит ли сил поверить мужу?

– Я велела ей убираться. И пригрозила, что, если она вернется, то разговаривать будет не со мной.

– А с кем?

– Аля, ну откуда я знаю, с кем! Я вспылила. А девица поверила в угрозу. Наверное. Потому что больше не объявлялась. Но меня беспокоит, что твой муж имел с ней дело. Он показался мне хорошим человеком…

Выжидающее молчание.

– Они были знакомы. Недолго. И потом она пропала.

Свитер лег в чемодан. Родителям тоже надо вещи собирать, а если Алина останется, то будет мешаться под ногами, маму отвлекать, и вообще, папа прав. Пора оставить родителей в покое.

– Просто говорят, что я на нее похожа и… все.

– Ясно, – мама наклонилась и поцеловала Алину в макушку. – Аль, еще вопрос… та машина, на которой ты приехала. Ты уверена, что можешь принимать такие подарки?

– Неа.

– Тогда хорошо… не обижай мужа.

Его обидишь.

Славка грыз ногти.

Он забыл про то, что ходил к маникюрше и к педикюрше тоже, потому что приличный человек должен выглядеть соответствующим образом. И прическу растрепал. И от галстука избавился.

– Надо прекращать, – сказал он, судорожно вздохнув.

– Как?

Леха прекратил бы, когда бы знал, как это сделать. Но думалось совсем не о деле, но о том, что он накричал на Альку и та теперь обижается. Думает, что Леха жадный.

Объяснить же, что он просто испугался, не выйдет, ведь тогда придется объяснять и все остальное.

– Кара была шлюхой. Серьезно, Леха. Обыкновенной шлюхой, из тех, которые на трассе стоят. – Славик вытер пальцы о штанину. – У нее была другая фамилия. А пять лет назад она сделала себе другие документы. Ей помогли… там маньяк был.

Славиков рассказ, спокойный, как будто бы речь шла о вещах совершенно обыкновенных, окончательно убедил Леху, что ничего-то он в людях не понимает.

– Дашка нас пристрелит, – обреченно заметил Славик, принимаясь за ногти левой руки. – Сначала тебя. Потом меня. Или наоборот. Но если сейчас сдадимся, то хотя бы без пыток…

– Погоди.

Сашку убили потому, что она знала что-то про те дела…

…она тоже подрабатывала…

…могли пересекаться. Но тогда почему Сашка промолчала? Карину она ненавидела люто. Подрались даже…

Стоп.

Воспоминание удалось выцепить. Леха не застал начала драки. Он вообще случайно оказался в том кафе. Ехал и пить захотел, еще парковку искал долго, а потом увидел Каринину машину.

Каре «жук» не понравился. Слишком обыкновенный.

Обыкновенность – синоним вульгарности, а Кара во всем должна быть особенной. Но «жук» стоял, забравшись правыми колесами на тротуар. И на зеркальце покачивалась связка сандаловых бус, привезенных не то из Палестины, не то с Тибета.

Ее Леха тоже узнал.

А потом увидел через стекло Кару, которая с кем-то разговаривала. И по виду стало ясно, что разговор не клеится. Он и вошел-то, чтобы поддержать, а то мало ли… люди всякие встречаются. Увидел Сашку, удивился – ну как-то не укладывалось в Лехиной голове, что эти двое способны вот так просто встречаться, да еще и в кафешке. А Карина вдруг крикнула:

– Смотри, подавишься когда-нибудь!

И водой в лицо ей плеснула.

Сашка с визгом бросилась, вцепилась в волосы… пришлось разнимать. Потом еще Сашка сказала:

– Ты за это дорого заплатишь, шалава. Готовь кошелек…

А ведь деньги Кара и вправду тратила охотно. Много. Но куда – непонятно. Она не покупала себе вещей, точнее, покупала, но платил всегда Леха. И за ювелирку тоже. Кафе, рестораны… это ж мелочи. А Кара все жаловалась, что Леха скупой. И требовала больше.

Для кого?

И не потому ли Сашка перестала искать работу, а заодно вдруг квартирку прикупила? Складывается все… один к одному. Как Леха раньше не видел?

Славка с ним согласился, что все логично, а не видел Леха потому, что видеть не желал. И главное в другом: если Сашка знала Кару, то могла она знать и того, кто ее убил. Снова за шантаж взялась, да только тот, другой, предпочел решить проблему иначе.

– Пашка или Мишка, – Славик вслух произнес то, о чем Леха думал. – Сам посуди. Они с Сашкой учились вместе. И росли тоже. И вообще были знакомы давно.

Это было заманчиво – сузить круг подозреваемых до двух человек, но Леха мотнул головой. События последних дней заставили его по-новому взглянуть на людей:

– Ты знаешь, чем Максик вне работы дышит? Или Егорка?

– А меня тоже подозреваешь?

– Ну… – придется признаваться. – Подозревал.

Славка кивнул и в свою очередь признался:

– Я вот не помню, где ночью был. И чего делал. Дашка мне сказала, что я был с нею. А не сказала бы, то и… Ты прав. Надо подымать всех, – подытожил Славка, откидываясь на сиденье. – Карину. И наших… и твоих. Леха, может, оставишь как есть? Тебе не понравится. В людях хватает грязи.

Отступать было поздно.

Алина, отчаявшись дождаться Леху, – она трижды порывалась позвонить, но всякий раз откладывала, потому что неприлично дергать занятого человека, – листала альбомы.

Таська, свернувшись на Алинином колене, тихонько мурлыкала, жалуясь на равнодушие одной хозяйки и полное преображение другой. Мама, которая вдруг осознала, что отъезд в Японию не просто близок, а ужасающе близок, запаниковала.

А паникующей маме не следовало попадаться под руку.

Вероника Сергеевна металась по квартире, пытаясь определить, что именно следует с собой взять обязательно, чего не брать, а что взять хотелось бы, но вряд ли выйдет. И вереница сумок готова была поглотить сто и одну совершенно необходимую вещь, или сто две, если понадобится…

В общем, маме мешать не следовало.

И Алина листала альбом.

Прохладный глянец. Яркие тона. Картины, которые надо бы увидеть в оригинале… Когда все закончится, Алина отправится в Европу. Купит себе мыльницу, панамку, белые кеды, бесформенные шорты и десяток путеводителей для полного счастья.

Сумка неограниченного объема уже имелась.

И каталоги.

Что она ищет? Алина не могла бы ответить. Просто ищет.

Смотрит.

Напудренные лица с высокими лбами. Кукольные ротики и высокие лбы. Пена париков и роскошь нарядов… люди ушедших эпох. Зарисовки чужой жизни.

Она едва не пролистнула этот портрет, как пролистывала прочие. Но взгляд поймал женщину в темно-зеленом наряде. Она была некрасива, но привлекательна. И Алина зацепилась за эту странность, хотя видела картину и прежде.

Странный ракурс. Нос кажется по-утиному вздернутым. Губы капризно пухлы. Остренький подбородок и волглые коровьи глаза.

Алина пробежалась по строкам.

Жанна-Антуанетта Пуассон. Маркиза де Помпадур.

Автор неизвестен. Предположительно, кто-то из учеников Буше, обязанного некрасивой красавице своим положением. Но заинтересовала Алину не сама маркиза Помпадур, а золотая брошь-бабочка.

Точь-в-точь такая же, как та, которую Леха Алине подарил.

Совпадение. Или копия.

Настоящей бы храниться в музее под пуленепробиваемым стеклом, которое защищает и от любопытных взглядов, и от жадных рук, и от самого течения времени. Или же – украшение не столь впечатляет, как прочие, – в запасниках музея…

Алина отложила каталог и почесала Таську за ухом.

– Это сущая ерунда…

Кошка перевернулась на спину и обхватила мягкими лапами Алинин палец. По ее кошачьему мнению, чесать следовало живот, и желательно, не отвлекаясь на всякие пустяки вроде маркиз, бабочек и странных совпадений.

– Нет, дорогая, чуть позже…

Теперь Алина знала направление поиска, и охотничий азарт подхлестывал.

Сайт. Каталог.

Снова сайт. Цепочка перекрестных ссылок. И подзабытые несколько страницы. Искусствовед она, конечно, не самый хороший, но с элементарным-то делом справится.

Конечно! Алина встречалась с бабочкой прежде. Шесть лет назад, когда составляла каталог частной коллекции. Ей еще заплатили вполовину меньше обещанного, что было очень и очень обидно.

Брошь золотая в виде бабочки с инкрустацией полудрагоценными камнями. Изготовлена в первой половине XVIII века. Автор неизвестен. Судьба запутана: насколько Алине удалось понять, не представляющее особой исторической ценности украшение кочевало из одной частной коллекции в другую, пока не осело в той самой, принадлежавшей господину Игнатенко.

– А как она к Лехе попала? – спросила Алина Таську, чувствуя, как душу наполняют некоторые сомнения. – Интересно, если я его напрямую спрошу, то соврет?

Таська зевнула.

Ей было глубоко все равно.

После той встречи с девицей д’Этоль король пребывал в смятенных чувствах, отчасти потому, что сама встреча не стоила воспоминаний и уж тем паче этих самых чувств. Она была обыкновенна, напрочь лишена и тени интриги, однако же король не в силах был выбросить из головы женщину со странными глазами.

Она, будучи наедине с королем, думала вовсе не о Его Величестве.

Это было оскорбительно.

Странно.

И будоражило.

Король подумывал о том, чтобы пригласить ее снова, но почему-то всячески откладывал эту идею, находя себе иные занятия. Впрочем, они были столь же пусты, как и вся нынешняя его жизнь. И оттого, когда его уединение было нарушено, король не разозлился, скорее уж понадеялся, что этот вечер хоть в чем-то будет отличаться от прочих.

– Вас жаждет видеть дама, – слуга был явно подкуплен, но король простил ему этот недостаток. – Она утверждает, что явилась по срочному делу.

– Какая дама?

– Не могу знать, Ваше Величество. Ее лицо скрыто.

Король узнал ее сразу, но поразился тому, до чего изменилась эта женщина за то короткое время, которое прошло с их встречи. Она побледнела, похудела и сделалась какой-то… нервозной.

– Умоляю простить мою наглость, – Жанна рухнула на колени, и вид ее, беззащитный, несчастный, тронул сердце. – Но это – мой последний шанс увидеть вас… Мой муж…

Вздрогнули плечи. И дрожащие руки прижались к груди, которая вздымалась так, словно женщине не хватало воздуха.

– Он увозит меня… и я бы не посмела… он так ревнив… и теперь, наверное, убьет меня.

Она не лгала, или же ложь ее была столь искусна, что заслуживала высочайшей похвалы.

– И я готова смириться, но не могу исчезнуть, не увидев вас… умоляю о милосердии. Позвольте поцеловать вас, чтобы…

Когда король мог отказать в подобной просьбе? И этот поцелуй, одновременно и робкий, и страстный, преисполненный какой-то невыразимой горечи, вдруг все переменил. Жанна горела. И король горел вместе с ней, ничуть не боясь сгореть дотла.

– Вам не стоит опасаться мужа, – скажет он позже, понимая, что никогда и ни за что не расстанется с этой маленькой странной женщиной. – Я отошлю его.

– Он не уедет, – печальная улыбка и глаза странного цвета – сколь король ни глядел в них, он не способен был понять, серые они или же синие, или, напротив, отливают малахитовой зеленью.

– А если и уедет, – голос ее очаровывает, – то что будет со мной?

Решение было принято мгновенно. Оно казалось естественным, как само дыхание, и не ясно лишь, почему король и раньше не видел, сколько всего сокрыто в этой женщине.

На следующий день двор узнал о том, что Жанне-Антуанетте д’Этоль пожалован титул маркизы де Помпадур, а также куда более ценное звание фаворитки Его Величества.

Многие не поверили.

Те же, кто поверил, решили, что власть ее не будет долговечной.

Пусть бы эта простушка – все разом сошлись, что Жанна чересчур простовата и проглядывает в ее чертах обыкновенное происхождение, – и привлекла внимание короля, но удержать его ей будет не под силу.

Король переменчив.

На трассу он вышел, ведомый единственным желанием – увидеть Кару.

Ланселот сдерживал его, сколько мог, мучительно борясь с собой каждую минуту. И зверея от невозможности освободиться. Он уговаривал себя потерпеть – кризис минует, и он очистится, но терпение иссякало, а родительская забота, такая душная, невыносимая, ввергала в ярость.

Еще немного, и он набросится на мать.

Отца.

На кого-нибудь.

Если не увидит Кару.

Крался, чувствуя себя хищником в зарослях. Вдыхал смолистую вонь дороги. Следил за людьми. За машинами. За шлюхами, которых было много. Высокие и низкие. Толстые и худые. Старые. Молодые. Всякие. Они скрывались от случайных взглядов, но выходили, когда у трассы останавливалась машина. К машине подходила мамочка – женщина внушительных габаритов, которая даже издали вызывала глубочайшее отвращение. Она разговаривала с клиентом и если была удовлетворена результатом беседы, то подавала знак. И тогда на обочине появлялись бабочки.

Яркие-яркие.

Бесполезные существа.

Кара пряталась среди них. Она – редкий экземпляр, по воле рока затерявшийся в этой пестрой стае. Капустницы, шоколадницы… ночные бражники, располневшие от тоски. И бледные моли с поистаскавшимися крыльями.

Теперь он видел людей правильно.

Но когда Кара впервые на его глазах села в машину, Ланселот едва не выпрыгнул, ведомый желанием остановить. Зачем она это делает?

У нее же мечта есть! Нельзя от мечты отказываться…

Старика – тогда человек показался ему неимоверно старым – Ланселот заметил лишь потому, что привык замечать всякие мелочи. Мама называла его наблюдательным, на деле же весь вопрос был в опыте. Он ведь смотрел за птицами, а люди ничем не лучше.

Старик, седовласый грач, появлялся нечасто и ближе к вечеру. Он останавливал замызганную «копейку» за полтора километра – Ланселот проследил за ним просто из интереса – и шел пешком. В руке всегда нес плетеную корзину, прикрытую выцветшей косынкой. И когда случалось встретиться кому-то на пути старика, тот останавливался и долго, охотно беседовал. Но после беседы всегда возвращался к машине. А вот если никого не было… старик добирался до точки, чтобы затеряться в редком придорожном лесу. Он старательно, пожалуй, слишком старательно делал вид, что случайно оказался в этом злачном месте и представления не имеет об истинной его сути.

Шлюхи его не замечали. А он глядел на них, и выражение лица – пригодился купленный матерью бинокль – менялось. Черты словно становились мягче, губа отвисала, а морщины на лбу разглаживались. И это выражение одновременно пугало и влекло Ланселота.

Потом он увидел, как старик беседует с девицей – некрасивой, даже уродливой. На ней была короткая кожаная юбка и красный топ, из которого норовили выпрыгнуть груди. Девица всхлипывала, а старик утешал. Наконец он махнул рукой куда-то в лес, и девица покорно поплелась за ним.

Больше она на трассе не появлялась.

Месяца через два исчезла и вторая, полноватая и истеричная, которая однажды сцепилась с Карой – Ланселоту пришлось сдерживать себя, чтобы не кинуться на помощь. И этой тоже было не жаль.

Старик выходил из леса все той же неторопливой походкой, опираясь на длинную палку, и лицо его становилось обычным… Что он делал со шлюхами?

Ланселот был уверен, что знает правильный ответ.

Его мучил другой вопрос: следует ли рассказывать об увиденном кому-либо. И если да, то кому? Милиции? Родителям? Мамочке, которая в последние дни стала заметно нервозней?

Но тогда придется признаться, что и сам Ланселот наблюдал за шлюхами. Он, конечно, не делал ничего плохого… да и можно соврать про птиц, благо, их в лесочке обитало много. Только тайна исчезнет… и Кара поймет, насколько нужна ему. Она же сказала уходить. И Ланселот ушел.

А рыцари всегда держат слово.

Все решилось само собой. Однажды Ланселот, появившись на прежнем месте, увидел, что оно занято. Старик сидел на кирпичах, накрытых сложенной вчетверо газетенкой, и палкой ворошил угли.

– Здравствуй, – сказал он, улыбаясь кривовато.

– Доброго дня, – у Ланселота запершило в горле. И ноги словно отнялись. Бежать бы… кричать… звать на помощь – этот человек опасен. Но вместо этого он стоял и разглядывал нового знакомого.

Старый плащ, измятый, но не сказать, чтобы грязный. Шляпа двубортная с белой лентой. Резиновые сапоги… палка в руках.

Корзинка.

– Интересно? – поинтересовался старик, поймав взгляд Ланселота, на корзинку устремленный.

– Да.

– И давно смотришь?

– Месяц…

Дольше, но старику знать незачем.

– Молодой… нечего тебе на шлюх заглядываться.

– Они твари, – неожиданно для себя признался Ланселот и понял: вот она, правда. Твари. Все как одна. И хуже прочих – мамочка. Она поймала Кару в сети обещаний. Унизила. Смешала с грязью. Сделала такой же, как эти бестолковые мотыльки трассы.

– Грязь, – старик наклонился и медленно развязал узлы на косынке. – Я просто убираю грязь.

Грибы… и нож для грибов.

– Хочешь мне помочь?

Ланселот не удержался и, коснувшись лезвия, ответил:

– Да.

Леха появился, когда на улице совсем стемнело. И Алина почти обиделась – ну зачем обещать, если знаешь, что сдержать обещание не получится? – но потом подумала и простила.

Кто она, чтобы обижаться.

Леха ей бабочку подарил. Золотую. Восемнадцатого века, неизвестного автора, сделанную, вероятно, в подарок маркизе Помпадур… хотя, конечно, все могло оказаться лишь совпадением.

Мало ли какие украшения примеряла официальная фаворитка Людовика XV? У нее, верно, не один десяток брошей имелся. Да и почему это так важно?

Алина не знала.

И позвонила Дашке – все-таки хотелось с кем-то поделиться новостями, но та, хоть и ответила, говорила короткими отрывистыми фразами, что означало высшую степень занятости.

А потом вдруг стемнело, и появился Леха, причем не один, а с другом, который глядел на Алину так, словно она была в чем-то виновата. Мама тотчас начала волноваться по поводу беспорядка, вещей, чемоданов, предстоящей поездки, остающейся кошки и куриного рулета с черносливом, который непременно следовало съесть. И вообще мальчики голодные, Алина же спит на ходу и совсем за книгами совесть потеряла. Вся в отца. Отец слабо ворчал, что совести у него хватает. Кошка крутилась под ногами, ошалев от количества людей на вверенной территории, и Алина поняла, что ей уютен этот хаос.

– А вы вчера с Дашенькой хорошо смотрелись, – сказала мама, обнаружив, что, помимо рулета, в холодильнике есть зразы с грибной начинкой, капустная запеканка, маринованные грибы и баклажаны, тушенные в остром соусе.

Впятером на кухне было тесно. Но теснота – удивительное дело – никому не мешала. И даже Славка перестал зыркать по сторонам, уткнулся взглядом в тарелку и покраснел.

Он и Дашка?

Вряд ли Дашка посмотрит на этого лощеного хлыща. Она ненавидит подобных Славке искренней пролетарской ненавистью. Заочно…

– Даша – очень хорошая девочка, – мама строго посмотрела на Алину, ожидая поддержки. – Умная. И с характером.

– Я заметил.

Главное, чтобы ссориться не начали. Если Славка будет огрызаться, то Алина в очередной раз позабудет о хорошем воспитании и наденет ему на голову любимую мамину форму. Фарфоровую. Расписную. С остатками запеканки.

– Теперь вы будете видеться часто.

В маминых очах мелькнуло что-то мечтательное, никак образ белого платья, фаты и грядущей свадьбы, на сей раз именно такой, какой положено быть свадьбе.

– Почему?

– Ну как же. Вы с Лешенькой дружите…

Лешенька сидел молча. И сгорбился даже, пытаясь казаться меньше, только изредка поглядывал на Алину как-то очень виновато.

– И девочки дружат. Дашенька часто в гости наведываться будет.

От этакой перспективы Славик подавился.

Значит, Дашка ему недостаточно хороша? Вот пусть и катится на все четыре стороны. Дальше говорили о какой-то ерунде, и Алина не могла отделаться от ощущения, что принимает участие в любительском спектакле, где все участники отчаянно играют в большую дружную семью.

Она вздохнула с облегчением, когда все закончилось.

– Аля, – мама вышла провожать в коридор. – Завтра не приезжай. Сборы и все такое… сама понимаешь. Потом уже проводишь…

И вздохнула так, грустно-прегрустно.

Ну вот, теперь еще расплакаться не хватало.

– Я тебе список составлю, что надо будет сделать.

– Вас в аэропорт подкинуть? – уточнил Леха.

– Это было бы весьма любезно.

В аэропорт… список. Все вдруг стало пугающе реальным. Алина останется одна.

Она молчала, пока спускались по лестнице, и Славка ворчал, что ни черта не видит. А дойдя до второго этажа – Алина усмехнулась: ничего не меняется, – вытащил мобильник.

– Ногу сломать можно… – буркнул он, пиная подъездную дверь. – Надеюсь, я здесь в первый и последний раз.

– Я тоже, – Алина не удержалась. – Надеюсь.

Славка бросил такой пронзительный взгляд, что захотелось стукнуть его по макушке сумочкой.

– Вы это… не ругайтесь. Пожалуйста.

Тон у Лехи был жалобный, и Алина кивнула, хотя на нее-то не смотрели. Она вообще ругаться не способна.

– Слав, машинку загонишь?

Кивок. И еще один взгляд, мол, нечего было брать чужое и не было бы Славке головной боли.

– Я сама доеду.

По темноте. И мокрой дороге.

– Нет, – Леха, переложив чемодан из руки в руку, отобрал и сумочку. – У тебя там кирпичи?

– Книги. И я прекрасно могу…

Кто бы ее слушать стал.

– Ключи, – потребовал Славка, протягивая руку. А если Алина не отдаст? Силой отберут. Нет, это уже ребячество. Хотя Алина с трудом удержалась от того, чтобы не швырнуть связку в лицо.

Когда она стала такой раздражительной?

Леха затолкал чемодан в багажник, а сумку с каталогами бросил на заднее сиденье.

– Погоди, – он завел мотор. – Сейчас салон прогреется.

Темно. И по-осеннему сыро. Взвесь дождя переливается в свете фонаря. И окружающий мир выглядит ненастоящим. Акварель, нарисованная грубыми мазками. Рисунок нарушает ворчание мотора. Славка берет с места резко, как будто злится не только на Алину, но и на несчастного красного «жука», пособничавшего в самовольной отлучке из дому.

– Он нормальный парень. Только нервный слегонца, – оправдывается Леха. – Аль, не сердись.

– Я не сержусь.

– Неправда.

Спорить хочется по-детски, доказывая собственную правоту просто из желания ее доказать.

– Сердишься. У тебя на лбу морщинка появляется. Вот тут, – Леха проводит пальцем по лбу, и теплое прикосновение это вызывает дрожь. – Замерзла?

Он не находит ничего лучше, чем обнять.

Ну вот, теперь Алина к нему еще больше привыкнет. Его куртка влажная и пахнет чебуреками, а еще мокрой псиной. Но это не куртка – вязаный шерстяной свитер, который медленно впитывает влагу.

– Леша, что происходит?

Его хотелось обнять и не отпускать. Наверное, у Алины стресс от резкой перемены жизни. Она ведь привыкла, чтобы все стабильно, по плану. А тут вдруг свадьба… и родители уезжают.

– Я влюбился.

Она готова была услышать что угодно, но не это.

– В кого?

– В тебя.

Удручающе откровенный ответ.

– И давно?

– Вчера. Сегодня. Какая разница?

Действительно. Любовь – не йогурт, срока годности не имеет.

– Аль, – Леха потерся подбородком о макушку. – А я тебе совсем-совсем не нравлюсь?

Это нечестно! Задавать такие вопросы девушке в одинокую осеннюю ночь, под дождем и при романтическом урчании мотора. Да и вообще нечестно!

– Нравишься.

Даже слишком. Но у них же договоренность и все такое…

– Это хорошо, – сказал Леха, а потом взял и поцеловал.

Вот как с этим человеком дальше жить-то? Тем более что целоваться Алине понравилось.

В салоне – и развернуться-то невозможно – стоял терпкий запах Карининых духов, от которого Славку подташнивало. Злость не отпускала. Лишь нарастала.

На Леху с его идиотской авантюрой.

На девицу, столь легко поддавшуюся на какое-то совсем уж глупое вранье. Хотя не во вранье дело – тут Славка точно знал – в деньгах. Все они на одну наживку падки… и Дашке не объяснишь, что подружка ее святая вовсе не так уж свята, а просто дура.

Не сиделось ей дома. Понесло…

К родителям…

А еще мама ее со своими вопросами. Видеться часто… о да, с Дашкой видеться предстоит часто. В другой раз это, может, и порадовало бы, но Славка задницей чувствовал, что ни к чему хорошему эти встречи не приведут.

Духами пахло невыносимо. И с каждой минутой все крепче.

Славка окно открыл, впуская в салон сырой осенний воздух. Глотал. Давился. И сплевывал со слюной уже не аромат – ядреную вонь. Да что это такое?

Остановив машину у обочины, Славка включил свет.

На соседнем сиденье было пусто. И сзади тоже, но вот из-под сиденья выглядывал угол коробки.

– Вот же…

Если эта дурында Алина оставила здесь свои духи – а Славка не удивится, что вкус у нее с Кариным схож, – он ей лично голову открутит, и плевать на Лехины возражения.

Коробка оказалась большой и довольно-таки увесистой. Под шелестящей подарочной упаковкой – стало понятно, что вряд ли Алина в курсе этакого презента, – белый глянец картона.

Внутри – перевернутый стакан. Пара колец. И клок белого тюля.

Записка в конверте с голубками: «Наша свадьба будет настоящей».

Славка убрал записку во внутренний карман куртки, а коробку выбросил в ближайший мусорный бак. Потом осмотрел замки на дверцах, убеждаясь, что кем бы ни был поганец, но дубликаты ключей он сделал. И если так, то молчать небезопасно.

А рассказать…

Славка просто-таки ощутил дуло пистолета, прижатое к затылку.

Добраться до дома получилось первым. И загнав машину в гараж, Славка отправился на кухню, потому что знал: Мария именно там проводит большую часть свободного времени. Как по Славке, так времени у нее было с избытком, а кухня привлекала отнюдь не широкими возможностями готовки, но близостью холодильника и пятидесятидюймовой плазмой. Последняя на кухне была на фиг не нужна, но Леха не привык отказывать себе в капризах.

И ладно бы только себе.

Мария сидела в кожаном кресле, поставив на колени пластиковую миску с попкорном, и увлеченно смотрела сериал. Размазанные по экрану лица актеров выглядели гротескно ненастоящими.

– Вечер недобрый, – Славка вытер волосы. – Как жизнь?

– Спасибо, хорошо.

Мария отставила попкорн. Вот эта женщина вызывала у Славки смешанные чувства. С одной стороны, она была определенно на своем месте и не находилось повода упрекнуть ее в неисполнении служебных обязанностей. С другой – Мария не ограничивалась отведенной прислуге ролью. Она лезла в Лехину жизнь, ничуть не стесняясь своего интереса.

– Машенька, расскажи-ка, кто последний раз брал машину Кары?

– Сегодня?

– Не сегодня.

– Кара.

– И кто еще?

– Никто, – она смотрела на Славку совиными круглыми глазами, притворяясь, что не понимает, о чем речь. – Но если что-то случилось, то… вход в гараж свободный.

Как и в дом. Леха открыт всем, кто желает с ним общаться. Нет, не факт, что ключи сделали именно сейчас, вероятно, дубликаты появились еще при жизни Кары… и тогда Славкины нынешние изыскания лишены всякого смысла.

– И доступ к холодильнику тоже, – сказала Мария, запуская руку в миску. – Алина – девочка неглупая. Ей уже интересно, откуда берутся в холодильнике бабочки.

– Когда?

– Утром. Я хотела сказать Алексею Петровичу, но не успела.

Ой ли… а не замешана ли Мария во всей этой истории? Если она помогала, то… то не признается. Кару она ненавидела люто, что, впрочем, не было исключением, скорее уж закономерным следствием Кариной манеры с людьми общаться.

Могла ли Мария помочь избавиться от Кары?

Вполне.

Славик и сам, глядишь, помог бы, но Алина – другое… она безвредная. Точно, именно, что безвредная. Девчонка, которой случилось родиться похожей на другую девчонку. И подловато, конечно, использовать ее в качестве наживки. Леха теперь и сам это понимает.

– Вы посмотрите, – Мария махнула рукой в сторону холодильника, – еще лежит… я вот думала… вы же все отсюда выезжали. Вчера утром. И я по отъезду не заглядывала. Каждый мог. Михаил. Павел. Максим. Юра. Вы тоже…

Спасибо за доверие. Легче стало. Но теперь Славка знает, с чего ему начинать. Все очевидно: если он хочет найти убийцу Кары, то надо сначала найти саму Кару. Настоящую. Вот только подсказывала интуиция, что поиски эти принесут немало неприятных сюрпризов.

На самом деле нож был нужен именно для грибов. Для дела Чистильщик использовал капроновый шнур с узелками. Шнур накидывался на шею. Узелки впивались в ладонь, не позволяя скользить, и оставалось лишь затянуть.

– Туже. Резче, – учил старик, которому на самом деле было не больше, чем отцу Ланселота.

Под широкими штанами его скрываются джинсы, под плащом – тонкая футболка с длинным рукавом. Сапоги в машине сменяются высокими ботинками на тяжелой подошве, а шляпа уступает место красной бейсболке. Но лицо не изменить.

Оно все еще старое.

– В этом городе много грязи, – единственное, о чем он говорит много и охотно, – это предназначение. – Ее видят все и закрывают глаза, не желая понимать: грязь не исчезнет сама.

Он называл себя Чистильщиком, и в этом прозвище не было ничего смешного.

– Скоро я умру, – сказал он как-то, разматывая шнур. Всякий раз он отрезал новый кусок бечевы, вывязывая узор из больших и маленьких узелков. – Судьба несправедлива. Но ты продолжишь мое дело…

– Конечно, – Ланселот солгал.

Ему не хотелось убивать. Смотреть – возможно. Убивать – нет.

– Мы избавим город от грязи.

Чистильщик и вправду в это верил.

– Сколько тебе? – спросил он однажды, и Ланселот ответил правду:

– Семнадцать.

– А выглядишь ребенком. Тебе пора взрослеть.

И взял на охоту. Он так называл дело – охота. Чистильщик выбирал точку – оказалось, их множество. Город пронизывали дороги, и раньше Ланселот не давал себе труда задумываться над тем, сколь опасны трассы и как много на них грязи.

Благодаря Чистильщику увидел.

– Нельзя привлекать внимание, – Чистильщик умел одеваться так, чтобы слиться с толпой. Он начинал с вокзалов, где появлялся время от времени, притворяясь одним из тех, кто ждет поезда. Он бродил по залу ожидания, выползая на перрон, скользя по разношерстной толпе взглядом. Чистильщик безошибочно вылавливал людей, которых именовал «неприкаянными».

Цыгане. Нищие. Бомжи.

С цыганами лучше не связываться. Они всегда держатся стаей.

Нищие, впрочем, тоже. Но здесь имеется шанс выцепить того, кто отбился от группы.

– Это как в природе, – Чистильщик любил рассуждать о предназначении. – Слабый должен умереть, иначе он сделает слабыми всех. А это недопустимо.

Бомжи и вовсе являлись расходным материалом.

– Их никто не хватится. Запомни, пока нет заявления в полицию, нет и дела. Соответственно, никто не будет тебя искать. Или меня. Даже если труп найдут, то спишут на другую мразь…

Себя Чистильщик мразью не считал.

Он был дотошен во всем, что касалось предназначения. И вел тетрадь подробного учета, где записывал не только дату и место совершенного им благодеяния – а разве бывает дело более благое, нежели спасение человечества от грязи, – но и подробности его.

Чистильщик позволял Ланселоту читать записи.

Но, к счастью, убивал всегда сам.

Семейный вечер на троих. Славкин недружелюбный взгляд, от которого у Алины все из рук валится, а стоит вспомнить о том, что было на стоянке перед ее домом, так эти самые руки и вовсе немеют позорно. И румянец на щеки выползает.

Ну как подросток, честное слово.

Она – взрослая серьезная женщина… которая не в состоянии справиться с собой. Смешно. И странно. Еще Леха постоянно рядом, точно опасается оставить ее даже ненадолго наедине с другом.

Почему?

Боится, что Славик гадостей наговорит? Ему явно хочется, но себя он сдерживает.

– Леха, можно тебя на минуточку? – тон такой, что поневоле Алина грехи свои сегодняшние вспоминать начинает. И вроде бы немного набралось, но все равно не по себе.

Леха хмурится. Когда он хмурый и в очках, то смешной.

Родной.

Не надо себя обманывать. Поцелуи – это хорошо. Но сделка сделкой останется. Леха просто хочет изменить условия. Алина будет против? Нет…

Но чем думать о таком, лучше делом заняться. Глядишь, из головы всякая ерунда повыветрится. Что там к чаю есть? Остатки блинов. И гренок можно сделать. Покрошить чеснок, обжарить в оливковом масле, чтобы масло вкус набрало… багет тонкий и свежий.

Сыр был в холодильнике. И помидоры-черри.

Телефон зазвонил, когда Алина инспектировала холодильник, пытаясь понять, что лучше подойдет – ветчина или буженина.

– Привет, – голос у Дашки был усталым. – Ты там как?

– Хорошо.

– Извини, что не отвечала… дело такое… поганое совсем. Что делаешь?

– Бутерброды, – ответила Алина, вытаскивая и ветчину, и буженину, и еще что-то, пока неясного происхождения, но на вид съедобное.

– Бутерброды – это хорошо… Муженек твой рядом?

Как-то не очень ласково Дашка спросила. Ведь ей, кажется, нравился Леха или, во всяком случае, не вызывал раздражения, что само по себе было много.

– Нет. Они со Славкой о чем-то там говорят.

– Со Славкой, значит, – доброты в голосе стало еще меньше. – А отнеси-ка трубочку этому Славке…

Ну вот, ссориться будет. Алина распрекрасно знала этот Дашкин тон: непримиримого борца со всем злом в мире. И Славка, похоже, был к этому злу причислен высшей волей. Когда только успел?

– А что случилось?

– Да… наверное, уже ничего.

Дашка умела врать, и никто, кроме Алины, которая с детства каким-то шестым чувством определяла вранье, не способен был распознать, когда она говорит правду, а когда нет. Вот только раньше Дашка врала другим.

– А папа с мамой уезжают… послезавтра уже. В Японию, – пожаловалась Алина.

– Надолго?

– Да.

– Ну… это хорошо. Наверное, – и опять ощущение неправды. Дашка, которая прежде мозг выела бы, требуя от Алины самостоятельности хотя бы в пределах отдельно взятой жилплощади, теперь вдруг передумала. Неужели считает, что Алина не справится?

Спросить напрямую?

Опять же неудобно. Почему врет Дашка, а неудобно от этого Алине?

Славка и Леха разговаривали на повышенных тонах. Точнее, говорил лишь Славка, а Леха оправдывался, но что отвечал – Алина не слышала.

– …ты представляешь, чем это все может обернуться? А если ее убьют?

Кого?

– …собираешься за ручку с ней ходить? Как надолго тебя хватит? День-два? И что потом?

Подслушивать чужие разговоры нехорошо, и Алина постучала.

– …ты же сам себя насмерть заешь, если не дай боже…

Алина постучала громче и удостоилась гневного Славкиного:

– Какого хрена тебе опять надо?

– На, – она протянула трубку, с трудом сдерживая слезы. – Дашка хочет с тобой поговорить.

Развернувшись, Алина направилась на кухню. К бутербродам. С бутербродами у нее всегда получалось ладить лучше, чем с людьми.

– Вот почему, – спросила она у буженины, нарезая ту на тончайшие ломти, – у меня ощущение, что меня здесь за дуру держат? Я что, давала повод считать себя идиоткой? Наверное, давала… причем неоднократно.

Наверное, она все же переволновалась, если нож соскользнул и острый кончик его вспорол кожу на пальце. Еще и это. От обиды и несправедливости бытия Алина шмыгнула носом и, сунув палец в рот, принялась искать аптечку.

Дома мама хранила лекарства на кухне. В холодильнике. И еще в самом дальнем шкафчике, добраться до которого было не так просто. Здесь же шкафчиков было умопомрачительное количество.

– Аль, что ты делаешь? – Леха появился как раз тогда, когда Алина, встав на четвереньки, исследовала недра очередного ящика, наполненного доверху коробками, коробочками и свертками.

– Бинт ищу.

Алина вытащила палец изо рта. Вот теперь ее еще и безрукой сочтут. Справедливо, между прочим.

– Распорола вот… случайно. Ты не знаешь, где аптечка? Или что-нибудь…

Леха поднял ее и, перехватив руку, потащил к мойке. Палец он сунул под леденющую воду и велел держать, хотя у Алины тотчас и остальные, нераненые, онемели. Аптечка хранилась в кладовке. В ней были и бинт, и перекись, и йод.

– Стой смирно, – Леха сам обработал порез, который был вовсе неглубоким, но кровил изрядно. – Вот что ты за человек, Алька, ни на минуту тебя нельзя оставить… не дуйся, я ж так…

Он обнял и поцеловал в макушку.

– И на Славку не обижайся. Он нервный очень.

Это Алина и сама заметила. Обижаться, прижимаясь щекой к Лехиному колючему свитеру, категорически не выходило. Зато мысли в голову лезли… всякие.

– Леша, скажи, что происходит?

– А что происходит? Вечер. Поздно. Сейчас чай пить будем. Потом спать пойдем.

И снова ложь. Не совсем, но где-то на грани. Он знает больше, чем говорит Алине. Потребовать ответов? Но по какому праву.

– Леша, я же чувствую, что ты что-то скрываешь. И твой друг. Он поэтому нервничает, что не хочет скрывать. И даже Дашка… раньше она мне никогда не врала. Мне это не нравится.

Глубокий вздох, и Леха отстраняется.

– Я тебе все расскажу. Потом. Позже.

– Когда?

– Когда буду уверен, что ты от меня не сбежишь.

Странное обещание. Но это, пожалуй, больше, чем Алина могла бы ожидать.

Ох, знала бы она, до чего мерзко Лехе врать. И чем дальше, тем четче он понимал, что вранье это ему не простят. За то, которое вначале было, хотя бы оправдаться можно.

Еще и Славка со своими выкрутасами. Нет, он, конечно, прав во многом, и Леха сам подумывал над тем, чтобы охрану нанять, такую, которая и вправду двадцать четыре часа в сутки при Альке будет. Но тогда тип, Кару убивший, притаится…

А вообще непонятно, с чего это Славка на Алину взъелся. Она-то точно не при делах.

Доверчивая. И теплая. Переживает, что родители уедут. Это к лучшему, конечно. Леха представил, как он объясняется с Вероникой Сергеевной, и вздрогнул.

Нет уж… лучше по телефону, если что.

– Обнимаетесь? – Славка кинул телефон на стол. – Баран ты, Леха, которого куда ведут, туда и бредет.

Алина отстранилась и, взяв трубку, пробормотала:

– Пойду я. Вы тут дальше сами… утром уберу.

– А чай?

– Спасибо, не хочется. Спокойной ночи.

Ну вот все опять и разладилось. Странная штука – жизнь. Вроде все хорошо, а пара слов – и уже совсем плохо, а как вернуть хорошее назад – Леха не знает.

– Ну что ты на меня смотришь? – Славка стянул бутерброд с кружевным ломтиком ветчины. – Говорю, чего думаю. А думаю я, что ты – баран. Ты не ее – ты Кару видишь, только в усовершенствованном варианте. Она же видит удобную шею, на которую сесть можно. Тоже мне скромница… сначала глазки в пол, потом хомут наденет, а ты и рад?

Он говорил нарочно громко, надеясь, что Алина услышит. И скорее всего, она слышала, а Леха не знал, что ответить. Ему вообще хотелось не говорить, а бить, желательно в зубы.

– Сейчас ты к ней в койку прыгнешь. Она примет. Залетит. И все. Уже не отвяжешься.

– А если я не хочу отвязываться?

– Говорю же, баран… у тебя есть все, включая свободу. А ты не ценишь.

– У тебя тоже есть все. Включая свободу, – если говорить тихо, то, глядишь, и получится не сорваться. – Сильно счастлив?

– Я тебе как друг говорю…

– Друг? И по-дружески ты с Карой трахался? Думаешь, не знаю ничего… в тот же день и узнал. Ладно… я тоже спать. Завтра поговорим. А то сегодня нехорошо выйдет. Ты тут… сам разбирайся.

Алина лежала в кровати с толстой книгой. Леха как-то сразу понял, что все она слышала, но виду не подаст, только запомнит сказанное. И сбежит при первой же возможности, наплевав и на договор, и на Лехины просьбы.

– Аль, не слушай его, – Леха рухнул в кровать, как был, – в джинсах и свитере и уткнулся лбом в теплое плечо. – Он злой, потому что все вокруг злые.

– И ты?

– И я… бываю порой. Не уходи от меня, пожалуйста.

– С чего ты решил… – голос дрогнул, и, выходит, все правильно Леха понял.

– Ну ты же сейчас думаешь, что он правду сказал. Точнее, что я решу, что он правду сказал. И лучше сразу уехать. Родители твои отвалят. Хата будет пустая. И есть где жить. Так?

– Ты мысли мои читаешь?

Леха стянул резинку и принялся расплетать косу.

– Я знаю тебя, наверное, вечность.

– Всего неделю…

– Все равно вечность. И ты от меня не сбежишь, Алька. Не позволю. Найду везде… под землей даже. Со Славкой я завтра поговорю. Без того уже сказал больше, чем надо бы…

Она перевернулась на бок и косу отобрала.

– Леша, вот что ты за человек такой? Как мне к тебе относиться?

– Как-нибудь. Главное, относись. Можешь для начала погладить.

Леха не собирался ее целовать. Само как-то получилось, и дальше тоже само, включая книгу, которая съехала с кровати и упала на пол. Громко так. Алькина кожа на вкус была как молоко с медом. И этот факт казался единственным важным и стоящим запоминания.

А в волосах он все-таки запутался.

«…Меня преследует страх потерять сердце короля, перестать быть ему приятной. Мужчины высоко ценят определенные вещи, как вам, наверное, известно, а, к моему несчастью, у меня очень холодный темперамент. Боюсь, что моя «куриная натура» окончательно отвратит его от моего ложа и он возьмет себе другую. Я испробовала и ароматный шоколад с тремя порциями ванили, и трюфели, и даже суп с сельдереем. Но чем сильнее действие такой диеты, тем более разбитой и бессильной я оказываюсь на следующий день. Моя огромная усталость вовсе не располагает меня предоставлять моему обожаемому повелителю все те удовольствия, на которые он вправе рассчитывать…»

Жанна перечитала строки и вздохнула. Увы, в них было куда больше правды, нежели она хотела себе это признавать.

Король забывал о ней. Все чаще взгляд его останавливался на других женщинах. И что она могла сделать?

Война с собой, затянувшаяся на долгие пять лет.

Золотая бабочка, не то медаль за отвагу, не то проклятие, избавиться от которого у Жанны не выйдет, заставляла вновь и вновь вступать в бой.

Мадам де Помпадур блистала. А что ей оставалось, если вокруг слишком много тех, кто, затаив дыхание, ждет, что Жанна наконец наскучит Его Величеству, вернув его подданным…

Шоколад и сельдерей. Жанна уже ненавидела и то и другое, но заставляла себя выпивать столько шоколада, сколько могла, закусывая сельдереем. Поначалу ее мутило, и тошнота отнимала остатки сил. Однако со временем тело, ослабленное борьбой, смирилось.

Оно умело притворяться.

Переодеваться. Менять обличья. Король желал игры. И Жанна играла, как никогда прежде. Она меняла личину за личиной. Вот турецкая одалиска в чудесном наряде, который столь непривычно-развратен… вот хрупкая греческая дева, бегущая от охотника. Жанна? О нет, сама Диана-охотница… король ведь помнит первую встречу?

Но этого мало!

Ее ум, который признавали даже те, кто не считал Жанну другом, тонкость ее душевного восприятия, многочисленные таланты – ничто, когда дело касалось постели. Измены были неизбежны. Как ни странно, но среди всех, с кем случилось Жанне иметь дело при дворе, с наибольшим пониманием и каким-то милосердием отнеслась к ней Ее Величество. Несколько месяцев королева присматривалась к Жанне, ничем не выражая неодобрения выбором супруга. А затем сама удостоила Жанну короткого разговора.

– Вам придется тяжело, мадам, – сказала она, вглядываясь в лицо Жанны, молодое, но не настолько юное, чтобы именно этим привлечь внимание короля.

– Да, Ваше Величество.

В отличие от мадам де Шатору, Жанна держалась с подобающей случаю вежливостью, но притом без малейшего подобострастия. Пожалуй, эта женщина знала себе цену, но также она осознавала, что истинная хозяйка дворца и жизни Его Величества сидит перед ней.

– Вам понадобится все ваше терпение, мадам… Король переменчив. Но можно ли его упрекнуть? Его характер, его натура не подвластны ему самому. И даже будь у него желание сдерживать порывы тела, я сомневаюсь, что он сумел бы. Не пытайтесь его ограничивать…

– Благодарю вас за мудрый совет…

После того недолгого разговора, весть о котором облетела дворец, – надо же, капризная королева снизошла до выскочки д’Этоль! – между женщинами возникла если не дружба, то симпатия. Жанна выказывала должное почтение, которое во многом было искренним, а Ее Величество не забывала выражать собственное расположение к новой фаворитке короля.

«…дорогой Шарль, я вновь пишу тебе письмо, зная, что и оно отправится в камин. У меня чересчур много врагов, чтобы рисковать и давать им в руки подобное оружие. И следовало бы молчать, но у меня не осталось сил.

Ты говорил, что я – особая женщина. И эти слова я повторяю себе каждое утро. Но зеркала утратили силу, и веры моей почти не остается. Все вокруг только и твердят, что я старею… если не сейчас, то уже вот-вот. Они с радостью доносят до меня слухи о новых увлечениях короля, думая, что пробуждают таким образом ревность.

Что сказать? Пожалуй, я ревновала бы тебя, случись мне узнать об измене, хотя в начале нашей жизни я относилась к этому факту с удивительнейшим равнодушием. Однако король – иное дело. Нельзя единолично владеть солнцем. Но меня не оставляет страх, что однажды Его Величество совершенно разочаруется во мне или же его вниманием завладеет другая женщина. И какая судьба меня ожидает?

Бывшей любовницы?

Существа, некогда почти всесильного – даже мои завистники с готовностью преклоняются передо мной, выискивая в том способ воздействовать на короля, – а ныне презираемой. Ибо нет ничего более жалкого, чем звезда на закате жизни.

Да и будет ли моя жизнь хоть сколь-либо долгой?

Сомневаюсь. Болезнь не исчезла, она во мне – этакий кнут судьбы, которому я подчиняюсь, не смея мыслить о воле. И в тот день, когда для меня не останется места во дворце, оно исчезнет и в мире.

Пытаюсь удержаться.

Я перебрала многие маски, играя на самом краю мастерства. Я была и страстной, и холодной, и недоступной, и развратной, готовой на все, лишь бы не утратить его драгоценного внимания.

Я дарю ему отдых, выдумываю забавы, многие из которых вызывают пересуды.

Я открываю для него мир искусства – Его Величество считает себя знатоком его, однако, как по мне, обладает весьма посредственным вкусом и душевной ленью, мешающей выглянуть за рамки привычного.

Король обожает балет.

И театр.

Умные беседы, в которых ему дозволяют блистать.

Но с ним нет ни минуты отдыха! Он тут же впадает в меланхолию. И вот я снова меняю Версаль на Кресси, а оттуда мчусь в Ла-Сель, в Бельвю, а потом в Компьен и Фонтенбло… перемена мест, перемена лиц, лишь бы не позволить ему остановиться и заскучать.

На Святой неделе мы развлекались концертами духовной музыки и литургиями, в которых я сама принимала участие. Помнится, дорогой Шарль, ты хвалил мой голос и талант к музыке. А давеча мне довелось сыграть на сцене в театре Этиоля. Потом был Шантемерле у госпожи де Вильмур, и король искренне рукоплескал, плененный моим искусством. Я подумываю о том, чтобы создать в Версале театр, но подозреваю, что эта идея вызовет очередную волну недовольства, меня вновь станут попрекать излишними тратами. Но я уже мысленно подыскиваю место. Пожалуй, та галерея – не знаю, поймешь ли ты, дорогой Шарль, о которой идет речь, ведь в этом замке великое множество галерей, – которая примыкает к Медальонному кабинету, весьма подойдет для моей задумки. Театр и лицедейство… быть может, вот они, истинные таланты, которыми одарил меня Господь?

Знаешь, порой мне кажется, что во мне живут не одна, а две Жанны. Первая – родом из детства, она сильна и умна, она умеет считать и любит деньги, не позволяя им уходить из рук. Она обладает неженским разумом и строгостью суждений, которые ввергают короля в восторг. Вторая – транжира. Она знает, что век ее недолог, и стремится прожить остаток дней ярко. Ей милы наряды и балы, все те развлечения, которые утомляют первую пустотой потраченного времени. Впрочем, помимо времени, забавы второй Жанны обходятся в немалую сумму, и она не единожды слышала упреки в том, что разоряет казну. Однако что есть золото, когда миг жизни лежит на ладонях?

Именно ей дорог смех короля. И нужна его благосклонность.

Именно она способна оценить красоту картины или же поэтических строк, на взгляд первой, лишенных всякого смысла. Первая Жанна не любит поэзию, а музыку ценит исключительно за то, что та поддается математической логике.

Обе равноценны.

И обе ныне пребывают в растерянности. Они спрашивают совета друг у друга, и обе молчат.

Жанна-первая полагает, что следует сосредоточить внимание на разуме Его Величества и тех делах, которыми он пренебрегает. Король устал от государственных забот, а Жанне они интересны.

Вторая не хочет и слышать о том, что вызывает скуку. Она готова вновь переменить обличье и вместо шоколада с сельдереем опробовать устрицы и особую дыхательную гимнастику, которая способствует движению крови в теле.

Но обе же подозревают, что их пути ошибочны.

Что бы ты посоветовал, Шарль? Ты всегда знал, как поступить правильно. Закрывая глаза, я представляю, что ты рядом со мной. Вижу твое лицо, которое эти годы ничуть не изменили, хотя до меня дошли слухи, будто бы ты запил и связался с дурной компанией…

Итак, я не могу настолько переменить себя, чтобы лед, из которого я была сотворена, стал пламенем. И не могу отвратить внимание короля от других женщин… но я могу сама выбирать этих женщин.

Так безопасней…

Он устал от придворных дам?

Он желает искренности и невинности?

Я готова подарить их, зная, что весьма часто бок о бок с невинностью идут глупость и отсутствие опыта. А они – утомляют. Король будет возвращаться ко мне за тем, что дать способна лишь я. Но боюсь, мои враги получат новое оружие…»

Дописав письмо, Жанна пробежала по тексту глазами, отметив некоторые обороты – следовало обращать на них внимание в дальнейшем, в письмах, предназначенных для отправки. И, сложив лист, отправила его в огонь.

Пламя уничтожило послание, как уничтожало многие до того. Порой Жанне, прежде чем принять решение, требовалось пожаловаться на судьбу. Впрочем, минуты слабости проходили, и как виделось, не оставляя видимых следов.

Жанна улыбнулась своим отражениям.

Она молода. Красива.

Обаятельна.

Легка на смех и остра на язык.

Она – золотая бабочка.

Отцовскую брошь Жанна, повинуясь неосознанному страху, прятала, извлекая лишь когда оставалась наедине с собой. Годы не тронули бабочку, как не коснулись и самой Жанны-Антуанетты. Золотые крылья, яркие эмали… чудо, которое оживало при прикосновении.

Бабочка была теплой, но Жанна все равно согревала ее в ладонях прежде, чем посадить на грудь, и золотые крылья словно прикипали к коже. В зеркалах же бабочка бывала разной.

Жанна-Антуанетта не так давно заметила эту ее особенность.

Форма крыльев. Оттенки эмалей. Вот в том огромном зеркале, рожденном в Венеции, бабочка была светлой, почти белой. А в другом, старом, напротив, темнела. Синяя… красная… желтая… и ни одна не соответствует оригиналу.

Пожалуй, подобная непонятность случалась и с отражениями самой Жанны. Порой ей случалось удивляться тому, сколь разными бывали ее лица. И выбирать среди них нужное, подходящее сегодняшнему дню и настроению короля.

Однако всякий раз, возвращая лицо отражению, Жанна ощущала безумную усталость, некую опустошенность, справляться с которой не умела. Она проваливалась в сон, который длился долго и, по словам горничной, был страшен тем, что Жанна была похожа на покойницу.

Конечно, горничная сказала это лишь единожды и поняла, что о подобном следует молчать.

Жанне не нужны слухи…

Село с неприглядным названием Верхние Гольцы умирало. Некогда оно было крупным, в сотню домов, вытянувшихся вдоль двух параллельных улиц, которые выходили к кладбищу и автобусной остановке. За ней начиналось поле, по осени голое, с редкой порослью сухостоя. Серые коровники с провислыми спинами теснили друг друга, и старый трактор, навеки застывший на обочине развороченной дороги, был памятником этого места.

Дашка выбралась из машины, чтобы оглядеться. Любила она чувствовать места, пусть бы многие и считали это ее занятие блажью. Она вдыхала воздух, в котором отчетливо ощущались хвойные ноты. Позволяла сырости проникнуть сквозь куртейку. И не прятала руки в карманы.

Дашка направилась к старому зданию сельпо, ныне украшенному синей вывеской «Колокольчик». На двери и вправду висели китайские колокольчики, но звон их остался неуслышанным. Внутри было сумрачно и пусто. С потолка свисали липкие ленты, убрать которые, видимо, было лень.

На полках теснились бутылки. Лежали буханки сероватого, какого-то неприятного с виду хлеба, стояли короба с печеньем и конфетами. Урчал старенький холодильник, сберегая в искусственной мерзлоте пачки с пельменями и крабовыми палочками.

– Эй, – Дашка постучала по столу. – Есть тут кто?

Продавщица, женщина в меховой дохе, наброшенной поверх форменного халата, выплыла из подсобки.

– Здравствуйте, – сказала Дашка, решив быть приветливой. – Вы мне не поможете?

Женщине на вид было около сорока. Толстый слой пудры скрывал морщины, но придавал лицу неестественную гладкость, отчего кожа казалась латексной. У рыжих волос ее чернели непрокрашенные корни, а тушь на левом глазу размазалась.

– Чем? – она поставила на стол чашку и стряхнула в нее пепел.

– Вам случайно не знакома Карина Бражкина?

– Кто?

Вряд ли следовало рассчитывать на удачу.

– Карина Бражкина. Она жила здесь. Давно, – Дашка назвала адрес, добыть который получилось не сразу. – Девочка из неблагополучной семьи. Ее потом в приют отдали.

– И что?

– И ничего. Быть может, вы знаете кого-то, кто мог ее помнить? Школьный учитель, например…

– Эта скотина уже имени своего не помнит, – неожиданно дружелюбно отозвалась продавщица. – Ленка я. Знаю Кару. Вместе учились… шалава шалавой была.

Ленка вышла из-за прилавка и, перевернув табличку на «Закрыто», заперла дверь.

– Идем. Поболтаем. А то дубак тут редкостный…

В подсобке было теплее, в основном благодаря калориферу. На раскаленных алых спиралях его виднелись черные точки нагара, и пыль, попадая на них, сгорала, наполняя подсобку запахом жженых волос.

– Знаю, чего подумала. Что выгляжу старуха старухой, – Ленка развернула от стены стул и, подняв сложенное вчетверо одеяло, стряхнула мусор, перевернула другой, чистой, стороной кверху и велела: – Садись. Чая нет. Пробки выбивает, если кипятильник сунуть. Армен, скотина этакая, на проводку тратиться не желает. А жизнь тут нелегкая… пьют все. Зачем я вернулась? После школы-то в город дернула. За счастьем. Потом не знала, куда от этого счастья деваться. Мужик никудышный. Мамаша – мозгоклюйка. И сестрица такая же… все на моей шее сидели и еще поедом ели. Дескать, взяли голытьбу необразованную. Что толку с их образования, когда жрать нечего? На стройке я пахала… пахала и пахала, пока однажды не застала этого ирода с бабой. Мне, значит, нытье, что жрать нечего и в хате неубрано. А ей – цветы с шоколадом.

– Сволочи они, – поддержала беседу Дашка, думая об одной конкретной сволочи, которая никак не шла из головы. Недоговаривал чего-то друг Славка. И не зря он умолял Алинке ничего не рассказывать. Не о ее душевном спокойствии заботился.

А Дашка дура, что поддалась уговорам.

– А то… потом прибежал. Говорил, что сама виновата. Себя запустила. Выгляжу так, что нормального мужика воротит.

Дашка тоже так выглядит, по маминому мнению. Нет у Дашки времени на солярии и салоны, чтобы пилинг там, спа и маникюр с педикюром. Чтобы шпильки и походка от бедра, а юбка легкая летает, лаская прекрасные ноги… тьфу.

С такими пусть Славка развлекается. Привык небось. И оттого вчера, в кафешке, глядел на Дашку, будто на чудовище. Думал, что она всегда такая, при параде? Побегал бы он целый день на шпильках да по грязи, как порой приходится…

– И хорошо, что сказал, – Ленка достала сигареты. – А то простила бы… так – собрала манатки и ухайдокала к мамке. Пускай живут себе. Жалко только, что в хату их вбухалась немерено. Думала, гнездо семейное обустраиваю… ремонт. И стеночка… и уголок мягкий, кожаный.

Она вздохнула, видать, жалея об этом самом кожаном уголке, отвоевать который не получилось.

– На свекровь мою оформлен был, – сказала Ленка, подтверждая догадку. – Дуры мы, бабы.

– Это точно.

И Дашка не исключение, если этого мажора из головы выкинуть не может. Туда же… на колени становился, звезды с неба обещал. Пьянь несчастная. А вчера по глазам видно было – не помнит.

И вспоминать боится.

– Так чего с Кариной? – Дашка заставила себя вернуться к делу. – Она пропала. Несколько месяцев тому. Бесследно.

– Навернулась-таки… ой и бедовая была. Хотя чего уж тут. Родители квасят и сидят. Бабка ее растила, да тоже любительница этого дела, – Ленка стукнула себя по шее. – Но тихая. Кара тоже сперва тихоня тихоней была. Мы дружили… ну, наверное, дружили. Я ее подкармливала. Мне-то мамка вечно напихает в школу всего, то бутербродов, то колбасы, и денег даст, чтоб не голодала. Я в буфете и прикуплю разного. А бутеры Каре скармливаю. И мамка довольная, и Кара сытая. Она мне задачки решала… не думайте, что если алкоголиков дочка, то тупая. Умная была. Потом уже, когда вразнос пошла, то всем от ее ума тошно стало.

Чашка наполнялась пеплом. Каморка – дымом, и Дашка чувствовала, что вот-вот расчихается и будет чихать до тех пор, пока не окажется на свободе.

– Поначалу-то мы и не особо понимали, что и к чему. Дружили вот все вместе. Дети ж. А классу к четвертому стало ясно, что есть богатые, есть бедные, а есть Кара. Знаешь, как ее прозвали? Бомжиха… и ведь не сами придумали. От старших подцепили. Дети, они края злобы не знают. Если игра, то игра. А весело было ее травить.

– Били?

– Случалось, что и били… но она сдачи давала. Злобно так. Не боялась крови. Родители, конечно, приходили жаловаться. И кого слушать будут? Мамочек-папочек или старую алкоголичку, которой плевать, что с ее внучкой происходит. Вот сейчас думаю, может, будь мы добрее, все б иначе повернулось?

На этот вопрос Дашка не знала ответа.

– Она начала воровать. Сначала понемногу, но потом осмелела. Подружилась с пацанами, которые постарше. Ну, как сказать, подружилась. Она им многое позволяла. За деньги. Или еду…

Лена покачала головой и, ткнув сигаретой в слой серого пепла, зло сказала:

– Она нарочно выбирала таких, которые всем нравятся. Назло. И те ходили следом. Вот что в ней было такого? Ни рожи, ни кожи, одни глазищи да наглость. А эти… что собачата. Все знали, что Кара – шалава! Плевать же было. Главное, чтоб с ними… ох и дуры мы.

Дуры. Определенно. И Дашка в числе первых. Тянет Славке позвонить, сказать, чтоб приехал. Послушал. Понял, что за зверь была Карина. И почему она им стала.

– И ведь слова поперек не скажи. Манька, которая старше меня на год была, как-то обозвала Кару проституткой… ее подкараулили. И в сарай. И чего там делали – все знают. Только Манька побоялась заявление подавать. Увезли ее родители. А мы бояться стали. И вроде вспоминаю себя. Сикуха сикухой, а страшно. Кара у нас королевой… была у нее такая глупая фантазия, что она на самом деле королева. Ее в роддоме перепутали. И родители настоящие вот-вот объявятся. Или не объявятся. Она их сама найдет и пожалеть заставит, что бросили. В ней столько злобы было, что и не рассказать.

Дашка кивнула и задумалась над тем, над чем частенько думала. Откуда в людях злость берется? От других людей с их безразличием? Достается с генами, как цвет волос или глаз? Или появляется сама по себе?

– Что было потом?

– Потом… ее увезли в приют. Силой. Я знаю, что тут родители постарались. И приют выбрали такой, который подальше. Чтоб наверняка. Всем и полегчало.

– Больше она не появлялась?

– Ну… – Ленка постучала обгрызенным ногтем по столу. – Была тут… с полгода назад, что ли? Я ее не узнала. Вся такая из себя… в куртке кожаной. И в юбке короткой. Шпильки – во!

Ленка растопырила пальцы.

– Она долго тут была?

– Да месяц или два. Бегала за куревом. Сначала злая, а потом вдруг довольная такая как-то привалила. Шампанского притащила. Мол, удачу обмыть не с кем.

– Какую?

– Вроде жениха нашла себе… что-то болтала, только я вполуха слушала. Жалко еще стало. Если уж за удачу выпить не с кем, кроме меня, то разве это удача? Еще подумала, что поматросит ее жених и все. А она и вправду сгинула.

– А где она жила?

– Да если по улице и прямо пойдете, то седьмой дом. Ворота зеленые. И почтовый ящик на них. Там велик во дворе гниет еще.

– Чей это дом?

– Антончиков. Жила тут одна семья. Уехали…

– Давно? – Дашка не могла понять, зачем ей эти факты, напрямую к делу не относящиеся, но чутье утверждало, что факты эти нужны. И Дашке следует быть очень и очень внимательной.

– Давно. Не нашенские были… а до них еще кто-то… и до того. Там двери открытые. Мне бы тоже уехать, да только куда? Вот скотина-то… я ж ему все. Работала как лошадь. А он мне?

Ленка задумалась над тяжкой женской долей и общей несправедливостью жизни. Кажется, она и не заметила Дашкиного ухода.

Славка половину ночи просидел на кухне, поедая бутерброды, блины и еще что-то, что удалось найти в холодильнике. Была за ним с детства такая особенность – когда нервничал, то ел без меры. И главное, вкуса особо не ощущал, только потребность жевать.

Он заставил себя уйти с кухни и лечь в постель – его гостевая комната давным-давно была обжита и вряд ли уже могла и дальше называться гостевой.

На душе было муторно.

Выходит, Леха знал с самого начала… и делал вид, что не знает.

А теперь вдруг сказал.

Вот и как быть? Запоздало раскаяться? Прощения попросить? Сказать, что все получилось случайно?

Не случайно, в этом-то и правда. Славка же видел, чего добивается эта тварь. Она вилась рядом, дразнила словно бы нечаянными прикосновениями, случайными взглядами и хрипловатым гортанным голосом, от которого кровь закипала. Он сам себя ненавидел.

И держался.

Столько, сколько сумел. Месяц почти. Говорил, что Кара – невеста друга. И Леха не заслуживает такого. Сам же себя убеждал, что она все равно изменит, если не со Славкой, то с кем-нибудь другим. А он Лехе признается. Откроет глаза и заставит вышвырнуть эту тварь из дома.

Потом была случайная встреча в кафе. И разговор, наполненный двусмысленными фразами. Пустяковая просьба. Съемная квартира. Кровать. Ванна. И снова кровать.

Лехин звонок и собственное вранье, от которого Славку едва не вырвало. Карин смех.

– Все вы одинаковые… принцы с большой дороги.

Она прогнала его, как прогоняют надоевшую собачонку. Но не прошло и пары дней, как позвонила. И назвала адрес. Славка клялся себе, что едет лишь затем, чтобы раз и навсегда решить эту проблему.

Проблема решалась периодически.

Ей нравилось ощущать свою над Славкой власть, убеждаться, что он – ничем Кары не лучше. Подлый, двуличный человечишко… и вот получается, что Леха знал.

Все время знал.

Только молчал. Из жалости? Или по другой причине, которая Славке непонятна? Главное, Леха разозлился. На самом деле он редко выходил из себя, но сегодня точно был на грани. Из-за девчонки… Ну вспылил Славка. День нервный, жизнь нервная, с кем не бывает?

А Леха бесится.

Плохо. Кажется, хуже, чем Славка предполагал.

И сон, который дал бы передышку, не шел. Славка выбрался из кровати и подошел к окну. Рассветало. По-осеннему медленно, с мутным воздухом, рваными облаками и зыбким светом, который искажал очертания деревьев. Те оживали, шевелились, тянулись друг к другу осклизлыми ветвями. Их движения были подчинены неслышимой человеческому уху музыке.

По двору шел человек.

Сперва Славка подумал, что это кто-то из охранников, но тут же понял: охрана не заходит во дворы без приглашения.

Тогда кто?

Человек не спешил. Он двигался не от дома, а к дому. Зачем?

Затем, что при таком количестве комнат и Лехином раздолбайстве в этот дом несложно проникнуть. Штаны Славка застегивал на бегу. И только оказавшись на лестнице, понял, что действовать надо тихо.

Он спускался, стараясь держаться в тени, и сердце бешено колотилось, напоминая, что Славка – вовсе не герой. Он не умеет драться. И безоружен… а тот, который пришел в дом?

Наверняка он решил бы подстраховаться.

И разумнее было бы остаться наверху. Позвонить охране… или в полицию.

Но Славка спускался по лестнице, вслушиваясь в каждый звук. Главная дверь закрыта, следовательно, гость воспользуется запасной, которая держится на тонкой задвижке. Сколько раз Славка говорил, что и эту дверь следует заменить нормальной, железной, или хотя бы дубовой, с приличными замками и внутренним запором. Не слушали…

На кухне было пусто.

Опоздал? Пока Славка крался, играя в ниндзя, гость вышел с кухни. Но тогда Славка его в коридоре увидел бы… или нет?

Он вернулся в коридор, прошел к холлу, остановившись у мрачной скульптуры, которой самое место на помойке, и вслушался.

Тихо. Жутко. И жуть какая-то иррациональная. Самому от этого страха смеяться хочется. Вот привиделось ему на ночь глядя… Чем дальше Славка думал, тем меньше себе верил. Видел ли он кого-то на улице? Или же решил, что видел? Тихий звон заставил обернуться. Славка увидел тень, метнувшуюся сбоку, а потом стало больно и темно…

– Эй, вставай… Славка… да чтоб тебя!

На лицо полилась вода, и Славка моргнул. Он пришел в себя как-то сразу и дернулся, пытаясь сесть, но был остановлен Лехиной рукой:

– Лежи.

Лежал не на полу – на диванчике, заботливо укрытый пледом. И подушечку под голову подсунули. Твердая, как камень. А голова – колокол колоколом.

Славка ощупал затылок, убеждаясь, что тот вообще на месте. Кожа была мягкой, болезненной и набрякшей.

– Тебя хорошо приложили, – Леха сам вытер полотенцем воду с лица. – Сейчас полежишь чуть, и в больничку съездим. А то вдруг последние мозги отбили.

– Не надо. Чем меня долбанули?

– Конем.

Бронзовый крылатый конь, украшавший каминную полку, никогда Славке не нравился. Но повезло. Этакой бандурой и череп раскроить недолго. Выходит, били не в полную силу или же Славка вывернулся из-под удара?

– Чего было?

Леха был своим, прежним, но все равно чуток другим.

– Я не спал. Выглянул во двор. Вижу – идет кто-то. Спустился посмотреть. И вот…

– Вот. Охрану чего не вызвал?

– Не подумал.

– Не подумал он… а если бы тебе башку раскроили? Или еще чего? Герой, мать твою за ногу… – Леха ругался беззлобно. – Лежи, кому сказано.

Славка и сам понял, что попытка сесть была неудачной.

– На вот, – Леха протянул рамку с бабочкой, мелкой и какой-то серой, невыразительной. – Тебе оставили. На долгую память.

– А отпечатки есть?

– Думаешь, он такой дебил, чтоб пальчиками разбрасываться? А врача я вызову. Пускай глянет. С тебя все равно не убудет, а Лехе спокойней. У него, понимаешь, душа не на месте.

– У меня тоже, – Славка поерзал, поправляя подушку под головой. – Не уходи. Давай поговорим. Мне… очень жаль, что так получилось с Карой. Я не хотел. Сначала. А потом уже не смог остановиться. Почему ты молчал?

Леха взъерошил волосы, пожал плечами, потом все ж ответил:

– А что бы изменилось? Шалава – она всегда шалава… я ж видел, что ей надо.

– И что?

– Нас лбами столкнуть. Чтоб тебя здесь не было.

Логично. Она была умной тварью. Лучше, когда у фирмы один владелец, чем два. Легче контролировать. А Славка – идиот. Надеялся на что-то… хотя да, надеялся, что его оставят в покое.

Как есть идиот. Безвольный.

– Мне уже не больно было, – тихо добавил Леха. – Привык как-то к ее выкрутасам. Но Алинка – другое. Тронешь, и точно поссоримся. Навсегда, Слава. Я знаю, что ты про нее думаешь. Я и сам поначалу… Только она – настоящая. Мне рядом с нею жить хочется. И такое ощущение… как будто я ее всю жизнь искал. А Кара просто похожа. Вот и ошибся на свою голову.

Не только он ошибся. И теперь Славку беспокоило другое. Допустим, Леха прав и девчонка – совсем не тварь подколодная, какой была Кара. Точнее, оно уже и видно, что не тварь. Но вот узнает она правду, и что тогда?

И легка на помине.

– Доброе утро, – Алина была в простеньких джинсах и майке с рисунком. Кара в жизни такое не надела бы. И не стала бы называть утро добрым. Щуриться так по-кошачьи сонно. И улыбаться Лехе какой-то светлой улыбкой, от которой тот сразу расцвел.

Ну и что Славке с этими двоими делать? Леха и вправду без нее сдохнет. Чисто из врожденного упрямства.

– Доброе, – Славка все-таки сел, придерживая голову обеими руками. С нее хватило бы отвалиться. – Прошу прощения за вчерашнее. Не хотел тебя обидеть. Перенервничал.

А она не поверила, но ответила вежливым кивком:

– Да. Конечно. Ничего страшного.

Тут уж не поверил Славка.

– Очаровательно… никто не любит Славика. И твоя подруга тоже… а я – хороший.

Леха заржал, как конь. Алина же порозовела.

– Даша, она… не то чтобы вас… у нее в целом предубеждения имеются. Что с вами случилось?

– Ночью с лестницы навернулся, – ответил Славка, понимая, что правду в очередной раз следует умолчать. Он в жизни столько не лгал, сколько за прошедшие дни. – Теперь вот маюсь.

Маяться лежа было легче. И даже потолок перестал вращаться… Конь, значит. Бронзовый. Крылатый. Об череп. Найти бы эту сволочь, которая устроила столкновение. И Славка найдет всенепременнейше, уже по сугубо личным причинам. Они, как известно, мотивацию повышают.

– Леша, нужно вызвать врача…

– Вызову, – он обнял Алинку и за спину задвинул, точно защищая. Да не собирался Славка ее трогать. У него сил нет.

– Какие предубеждения? – раз уж отвертеться от разговора не выйдет, то лучше беседовать на темы, Славке интересные.

Какие могут быть предубеждения у той тощей стервозной девицы, которая ест, не стесняясь собственного голода и не особо обращая внимания на содержимое тарелки.

Это у Славки предубеждения быть должны против девиц. Всяких.

– Против людей… состоятельных.

– Пролетарская гордость играет?

Славка не считал себя таким уж состоятельным. Нет, деньги у него имелись, но не в том количестве, которое бы позволило расслабиться и наслаждаться жизнью. Прежде-то нынешние его заработки казались запредельными, но постепенно пределы пересматривались.

– Скорее понимание того, что человек с деньгами позволяет себе гораздо больше, чем человек без денег.

– Ну так… возможности надо использовать.

И что в этом плохого? Алинка вон будет Леху использовать. А Леха использовать деньги, чтобы удержать Алинку. Жизнь такая.

– Даша очень часто видит, как их используют. Комплекс дракона, – Алина села в кресло. Вполоборота она была даже красива. Не так, как Кара – в той имелся огонь, внутренняя сила, – но спокойной уравновешенной красотой. – Драконы в мифологии – жадные и жестокие существа. Они антагонистичны нормальным людям. Драконы живут ради своего золота. И позволяют себе все, что хотят. Например, кататься по городу на запредельной скорости… под кайфом… изнасиловать понравившуюся девушку… избить непонравившегося парня. Последствия неважны. Возможностей хватит, чтобы их замять. Драконы не считают людей равными себе. Скорее кем-то, кого можно использовать развлечения ради… Ладно, это все так. Лирическое отступление. Вы завтракать будете?

Славка очень осторожно кивнул.

Дракон, значит… вот каким его видят. Чешуйчатой клыкастой тварью, которой плевать на всех.

Алина вышла, а Леха протяжно вздохнул, кажется, тоже шкуру на себя примерил. Ему всегда хотелось быть рыцарем, а не наоборот.

Чистильщик исчез в мае. Однажды Ланселот появился в условленном месте и понял, что место это перестало существовать. Он и сам отсутствовал неделю, поддавшись на уговоры родителей, – следовало подготовиться к выпускным экзаменам и поступлению.

Ланселота ждал университет.

– Ты очень способный мальчик, – каждый день повторяла мама. – И конечно, я понимаю, что тебе интересны твои бабочки…

…к этому времени у Ланселота собралась приличная коллекция. Первые экземпляры, к сожалению, сгинули: он не умел правильно сохранять экспонаты.

– …но кому сейчас нужны энтомологи? Ты должен понимать, что мы с отцом не вечны. И тебе следует вложить силы в настоящую профессию. Такую, которая будет тебя кормить до…

…окончания жизни.

Ланселот выучил каждое слово из этой речи. День ото дня мама становилась все более нервозной, а вот Ланселот сохранял спокойствие. Он не хотел изучать бабочек. Ему достаточно было того, что он их собирает.

А поступать… ему безразлично, куда поступать.

И мама с огромным душевным облегчением «помогла» выбрать факультет.

– С твоим умом ты добьешься многого…

Ланселот согласился. И с легкостью сдал школьные экзамены. Золотая медаль стала лучшей наградой для мамы, и она перестала задавать вопросы. Какая разница, где пропадает мальчик, если он хорошо учится? Хорошие мальчики не поступают плохо.

И прошлое его поведение давным-давно забыто. Отец был столь же доверчив и, кажется, заранее гордился тем, что сын его окончит университет с красным дипломом. Как-то вот не было у родителей сомнений на сей счет. Постепенно их уверенность передавалась Ланселоту.

Однажды ночью он проснулся и взглянул на стену, занятую коллекцией. Его бабочки, размещенные на темном фоне, спрятанные под стекло, были почти живыми, но… разве нужны ему они?

Временное увлечение.

А Кара – постоянное.

Ее надо освободить… и привязать к себе. Кара не любит его, но любит деньги. И если Ланселот сумеет заработать достаточно, то он выкупит Кару для себя.

Мысль грела.

Конечно, он осознавал, что на все потребуется время, однако готов был предоставить его себе. И к Чистильщику шел с намерением раз и навсегда расстаться: репутация Ланселота должна быть безупречна. На будущее. А старой машины не было на поляне. И выглаженная колесами земля уже затягивала раны.

Чистильщик исчез. В первое мгновение Ланселот ощутил огромнейшее разочарование. И злость: его снова бросили! Он, конечно, собирался уйти, но сам! Потом пришел страх. Что, если Чистильщика поймали? Допрашивают? И он рассказывает о собственной миссии, а заодно и о Ланселоте. Чистильщик не знал имени, но… милиция и без имени способна его найти.

Так ведь?

Он вернулся домой и несколько дней провел, якобы готовясь к поступлению. Мама радовалась. Ходила на цыпочках, не решаясь лишний раз заглядывать в комнату. И новости смотреть не мешала. Он ведь должен быть готов к тому, что на экзамене могут спросить о современной политической обстановке…

Тихо.

Криминальная хроника молчит о маньяке… но только спустя месяц Ланселот смог выдохнуть спокойно. Чистильщика не арестовали. Но что произошло?

Наверное, он умер.

Он ведь часто жаловался на боли в животе. И на дурноту. И на то, что скоро вынужден будет оставить мир, где еще столько грязи…

Поступить Ланселот поступил. И мама испекла медовик, желая показать, как она рада. Отец же поставил бутылку красного вина: Ланселот уже взрослый и может позволить. Он и позволил полбокала. Хотел больше, но ощутил опасное головокружение и несвойственное прежде желание поделиться с родителями всем.

Так Ланселот понял, что пить – опасно.

Все вдруг переменилось.

Леха был рядом. Постоянно. Каждую минуту. Он ходил за Алиной, точно привязанный, позабыв про все прочие дела, которых должно было быть немало. Он заглядывал через плечо, вздыхал шумно и норовил погладить косу. Впрочем, не косу он тоже гладил, и Алине нравились его прикосновения.

Она была рада его близости, но…

Не оставляло некое ощущение неправильности происходящего.

Провожать родителей отправились втроем – Славка, весь предыдущий день пролежавший в постели, все-таки ее покинул. И будучи бледен, он заявил, что чувствует себя превосходно. А Леха добавил, дескать, для сотрясения мозгов мозги иметься должны. У Славки ж их нет.

Они ссорились по-детски нелепо, а Алина молчала, понимая, что будет лишней.

Но вдруг все другие проблемы заслонила новая. Точнее, старая, но вдруг осознанная во весь свой проблемный размах. Родители уезжают! Увидев вереницу чемоданов и маму в ярко-красном пальто, на котором выделялся желтый хомут шарфа, Алина с трудом сдержала слезы.

– Боря, ну где ты возишься? – мама притворялась радостной. – Здравствуйте, мальчики. Вы уж извините, но… Алина, я Таське насыпала корму. И наполнитель поменяла. Цветы поливай раз в неделю, пожалуйста.

– Да, мама.

– И не забывай квартиру проветривать хорошенько. Хуже нет, чем застоявшийся воздух. Мы тут с папой подумали, что если ты хочешь, то сдай ее.

Зачем? Алине туда же возвращаться. Все изменилось, но не настолько же… и вчера, говоря о драконах, она отчетливо поняла, что и Леха – один из них. Нет, сейчас он утверждает, что Алину не отпустит, но это же игра. С бабочками, звонками и таинственными разговорами. Алине отведена роль, и когда Алина эту роль исполнит, то станет не нужна. Леха, наверное, извинится. И предложит денег. Алина деньги возьмет, чтобы ему было легче.

Драконы всегда платят золотом.

А потом вернется в квартиру и попытается склеить жизнь.

– Аля, ты опять насупилась, – мама потрепала ее по щеке. – Можно подумать, конец света наступает. Еще поплачь на дорогу. Ты же взрослая девочка…

– Вероника, отстань от нее.

Папа появился с книгой и чемоданом. В клетчатой куртке и рыжей шапке, съехавшей набок, он меньше всего походил на ученого, скорее уж на шулера средней руки.

Последней возникла Дашка. Алинке она кивнула и, ткнув пальцем в грудь Славика, сказала:

– Я еду с тобой.

Потом грузили чемоданы. И мама трижды проверяла, где лежат паспорта и авиабилеты. Вспоминала, выключила ли газ, воду, и рвалась проверить, но останавливалась: возвращаться – плохая примета. Леха держал Алину за руку, точно боялся, что и она улетит в Японию.

Хорошо бы боялся…

– Ты не будешь против, если я Таську заберу? Ненадолго ведь… мы потом вернемся.

Он вдруг сжал руку, сильно и больно.

– Я тебя не отпущу.

Ехал молча. Злой. И Алину тянуло погладить его, но мама наверняка не одобрит подобной вольности. Мужчинам нужна твердая рука. И регулярная кормежка.

Уже в зале мама все-таки всхлипнула и обняла Алину так, будто видела в последний раз.

– Все будет хорошо, девочка моя…

И Алина ей поверила: она всегда верила маме.

Марта родилась на свет красавицей. Ее матери, женщине обыкновенной, повитуха так и сказала:

– Погляди, до чего хороша!

Ребеночек и вправду был прелестным – пухленьким и с золотыми волосиками, что, однако, лишь усугубило подозрения супруга, который обладал шевелюрой черной. И никакие уговоры – матушка Марты ссылалась на свою сплошь светловолосую родню – не спасли ее от скорой расправы.

Впрочем, к девочке супруг не проявлял обычной своей жестокости, принимая ее как неизбежное зло и повод выместить злобу на матери.

Марта росла быстро, словно понимая, что не стоит ей надолго задерживаться в отцовском доме. И когда выросла настолько, что появилась грудь, которую уже никак невозможно было скрывать под просторными рубахами, отец ушел из дома. А вернулся спустя два дня, довольный и в новых сапогах.

– Радуйся, – сказал он Марте. – Я нашел тебе работу в хорошем доме.

Мать завыла, но, получив затрещину, смолкла. Да и, признаться, давно она уже ждала чего-то подобного. И мысленно не раз, не два попрощалась с дочерью.

Поплакав для порядку, матушка расчесала светлые косы Марты, вплела в них ленту и велела:

– Подарков требуй, и побольше. А то на что потом жить станешь?

– С кого?

– С кем приведется, с того и требуй.

За Мартой пришел господин пресолидного вида. Он был дороден и одет нарядно, а на голове носил парик из белых волос.

– Как тебя зовут? – поинтересовался господин, разглядывая Марту через стеклышко на палочке. И она прямо оробела.

– Марта, господин.

– Читать умеешь?

– Нет.

– И писать, значит, не умеешь… а петь?

Пела Марта хорошо, все хвалили, и даже отец, который редко снисходил до того, чтобы признать за Мартой хоть какой-то талант, и тот говорил, будто голос у нее хороший.

– Спой.

Она подчинилась, стараясь, как никогда прежде.

– Нимфою будешь… – сказал господин и велел идти за собой.

Марта подчинилась. Ей не было страшно, она предполагала, что ждет ее впереди – уличная жизнь способствовала раннему просвещению и вносила коррективы в вопросы морали. Ей лишь хотелось, чтобы господин этот не был сердитым или строгим. Он и не выглядел таковым. А подарки… подарки Марте дарили редко. Но вдруг да господин пожелает сделать ей приятное?

Но чаяниям Марты не суждено было сбыться. Ее привели в домик пренарядного вида.

– Здесь пока жить станешь. Учиться. Помойся. Вечером придет госпожа. Слушай ее во всем, и твоя жизнь, девочка, переменится самым чудесным образом.

– Буду рада услужить вам.

– Вот и умничка.

У Марты никогда прежде не было своей комнаты, тем более такой роскошной! Тут и кровать имелась! С периной и простынями. Нет, в отцовском доме тоже была кровать, но для родителей. Марта же спала с сестрами на полу…

Мыться ей тоже помогали, как будто знатной госпоже. Пожилая женщина натирала тело докрасна, потом мазала чем-то, снова натирала, пока кожа не обрела чудесную белизну. И мягкой такой, верно, она была лишь в первые дни после рождения.

Волосы Марте расчесали.

И нарядили в длинную сорочку.

– Хороша, – сказала женщина, добавив: – Постарайся понравиться госпоже. И госпожа сделает так, что ты никогда больше не будешь нуждаться.

Искомая госпожа, имени которой Марте не сказали, появилась за полночь. Но Марта, пусть бы и неимоверно желала спать, всячески гнала от себя сон. При появлении госпожи она вскочила и поклонилась.

– Доброй ночи, госпожа…

– Жанна…

– Госпожа Жанна.

Женщина сняла плащ, и Марта застыла в восхищении. Ее называли красивой? О нет, вот настоящая красота, по-благородному изысканная. На такую гляди – не наглядишься. А уж платье до чего замечательное.

– Нравится? – спросила госпожа. Говорила она мягко, смотрела ласково. И Марте захотелось сделать что-то хорошее для этой замечательной женщины.

– Очень, госпожа!

– И у тебя такое будет.

У Марты? О нет, госпожа ошибается. Где это видано, чтобы девица самого простого рождения, пусть бы и везучая – а Марта уже не сомневалась, что ей несказанно свезло, – носила подобное.

– Если станешь меня слушать и делать то, что я скажу.

– Да, госпожа!

– Ты кажешься мне разумной девушкой. Но тебе надо немного… подучиться. Это несложно. Главное, будь внимательна.

Марта тотчас пообещала, что никого более внимательного и благодарного госпожа не сыщет!

Новая жизнь ее стала похожа на сказку. Марте больше не приходилось вскакивать спозаранку, чтобы помочь матери прибраться. Не было ворчащего и вечно недовольного отца. Сестер, которые только и делали, что ругались… и есть позволяли досыта. Расчесывали, одевали, будто Марта вовсе дитя. Но она ничему не перечила. А учителю – тому самому господину, который привел Марту в этот дом, – и вовсе старалась угодить, правда, несмотря на все старания, он был недоволен.

Ну да, у Марты память цепкая, и буковки она с ходу запомнила, а вот что с ними дальше делать… Или вот не выходило у нее красивые позы принимать. Марта уж на что себя измучила, выгибаясь то так, то этак, а ему все неладно!

– Тоньше надо! Изящней!

Не кричит, конечно, но голос скрипучий от недовольства. И тросточкой этак по ладони постукивает, лучше бы просто ударил.

Зато с пением все ладится лучше некуда. Марта и рада…

На сей раз госпожа появилась утром, и в свете дня Марта приметила необычайную бледность. Конечно, все благородные дамы бледны, но эта – как-то чересчур.

И глаза блестят, точно у больной…

– Мне сказали, что ты очень старательная девушка, – Жанна держала платок у губ, и этот жест настораживал Марту, заставляя думать о плохом. – Меня это радует. Я в тебе не ошиблась.

– Спасибо, госпожа.

– Но думаю, что ты уже научилась всему, что следует знать. И сегодня ты оставишь этот дом…

Ох, Марте бы не хотелось. Ей нравилось здесь, и втайне она мечтала, что этот самый дом будет принадлежать ей. Вот бы матушка удивилась!

– Мы отправимся в другое место. Тебе там понравится. Я так думаю.

Госпожа ждала, пока Марту собирали. Вещей у нее было немного, но Марта все равно спешила, потому что ожидание могло утомить госпожу. Вон она ничего не пьет, ничего не ест и сидит-то так, будто бы неживая…

Экипаж ждал за воротами, и лакей помог забраться в карету. Было душно и немного страшно.

– Не бойся, – сказала госпожа Жанна, касаясь Мартиной руки. – С тобой не произойдет ничего, что не происходит рано или поздно с любой женщиной. Но в отличие от многих, ты можешь использовать это с выгодой.

– Могу я спросить, куда мы едем?

– В… одно уединенное место. Думаю, больше тебе знать незачем. Пока. Не следует волноваться, Марта. Никто тебя не обидит. А если будешь вести себя так, как я скажу, то через месяц или два станешь свободной и богатой девушкой.

Марте хотелось бы верить госпоже Жанне, тем более что пока она и вправду не видела от этой женщины ничего, кроме добра. Разве не спасла Жанна ее от отца и бедности? Разве не поселила в красивом доме? Разве не одарила нарядами, о которых прежде Марте и мечтать не приходилось?

Госпожа вновь коснулась губ платком, будто стирая нечто невидимое. И тайком глянула на белый батист. Неужели она все-таки больна?

Марта видела чахоточных людей, столь же характерно-бледных, немощных, живущих единственно на упрямстве, но все равно рано или поздно умирающих. Если так, то госпожу очень и очень жаль. Правда, вряд ли ей нужна жалость.

– Тебя поселят в красивом доме. Но тебе не следует покидать этот дом без разрешения. По вечерам ты должна будешь гулять в парке, там, где скажут. И петь.

– Какие песни, госпожа?

Марта старательно запоминала каждое слово. Несомненно, что рано или поздно в этот дом заглянет мужчина, ко встрече с которым Марту готовили столь тщательно. И вся ее дальнейшая судьба зависит от того, удастся ли Марте доставить ему удовольствие.

Мужчин она не боялась, лишь надеялась, что он будет не слишком отвратителен. Хорошо бы, если бы хоть немного походил на учителя… или хотя бы не походил на соседа – старого, толстого и вонючего. Он еще имел обыкновение облизывать губы и шумно вздыхать, при этом левый глаз дергался…

– Какие тебе хочется. У него… странные вкусы.

– Как мне его называть?

– Так, как он скажет. Марта, не спеши узнать все. И не пытайся притворяться кем-то, кем ты не являешься. У тебя не выйдет. Ты молода и красива, используй это.

Марта поблагодарила за совет. Она непременно сделает все от нее зависящее, чтобы госпожа и тот мужчина, которого Марта уже считает своим, были довольны.

Дашку подмывало пощупать замшевую куртку Славика. Или пнуть его. Или сделать еще что-нибудь, чтобы он обратил наконец на Дашку внимание.

Ей еще в школе говорили, что Дашка агрессивная.

А она просто не умела иначе. Чего он всю дорогу молчал, точно обиделся на что-то? И ей бы притвориться, что обида эта безразлична. Дашка притворилась. Но злобу затаила. Дура. Как есть дура. На что она рассчитывает? Поцелуи в машине. Быстрый перепих в ее квартире… или в его – в собственную Дашке его вести страшновато, уж больно давно там воцарился беспорядок. Но главное, что две-три ночи – и расставание.

Прости, дорогая, но у нас слишком мало общего.

Дашка уже слышала эти слова. В разном исполнении, но от этого не легче. И если так, то остается пожелать, чтобы хоть у Альки все сложилось. Она со своего Лехи глаз не спускает. Да и он смотрит так, что Дашка все грехи простить готова.

Она даже пальцы скрестила, желание загадывая. Авось сбудется.

Самолет поднялся в небо. Далекий, игрушечный, с каждой минутой он отдалялся все больше.

– Ну, поехали? – спросил Славка. – Или тебе платочек дать?

– Зачем?

– Слезы разлуки высушить.

Бессердечный человек. От платка Дашка отмахнулась и, оказавшись в машине, подняла воротник куртки. Подмерзшие руки – вечно перчатки теряются куда-то, впору их, как в детстве, пришивать резиночкой – сунула в рукава.

– Нам бы поговорить надо, – голос звучал ровно, что Дашку порадовало. Не хватало еще восторги выражать. Или умолять о беседе. Вообще этот разговор скорее Славке нужен, чем ей.

– Пончики будешь? – неожиданно миролюбиво предложил Славка. – Со сгущенкой. Есть тут одно место…

Пончики со сгущенкой, посыпанные толстым слоем пудры, которая прилипала к пальцам и оседала на манжетах, были до того хороши, что Дашка простила Славика. А за высокий стакан горячего шоколада и вовсе признала человеком высоких моральных качеств.

Вот любит она сладкое, что тут сделаешь.

Только еда проблему не решала.

– Ваша Карина, – Дашка облизала верхнюю губу, подозревая, что на той собралось изрядно пудры, – пару лет тому вернулась на историческую родину. И сидела там тихо-тихо. Пряталась. А еще искала мужа.

Славик почти не ел, сидел, подперев щеку ладонью, и смотрел куда-то мимо Дашки. Куда?

Она уговаривала себя сидеть смирно, но все равно обернулась. Ну конечно, следовало догадаться: за столиком у окна сидела хрупкая блондиночка в норковом жилетике.

– Эй, ты меня слушаешь? – настроение испортилось.

Вот, казалось бы, ерунда же. Ну блондинка у окна. Ну хорошенькая. На таких все смотрят, а подобных Дашке если и цепляют, то сугубо для экстриму.

– Слушаю. А что?

– Ничего, – знала ведь с самого начала, что не пара ей Славик. И вообще Дашка обречена на одинокое существование, в котором только работа, телик по вечерам, тренажерка и еще глухая зависть к другим, способным на что-то большее. – Я тебе вообще не мешаю?

– Нет.

Шоколада оставалось на половину стакана, и Дашка решила, что пока пьет – будет рассказывать. Слушать ее или не слушать – Славиково личное дело. А допьет и отправится домой… или на работу.

– У нее в доме…

…незаконное проникновение, в котором Дашка не раскаивалась ни на минуту. Она в принципе редко раскаяние испытывала. А тут дом, можно сказать, и заперт не был. Ржавый амбарный замок на двери – не в счет. В доме поселился запах плесени и сама она, цветными кругами на стенах. Паутина в углах. Клочья пыли. Белый простой лифчик, оставленный на диване. Обивка дивана пестрела характерными черными ожогами: кто-то тушил сигареты. И ел прямо за столом, не удосуживаясь убирать одноразовые тарелки. Слипшиеся между собой, они вызывали отвращение. Но небрежность была на руку.

Кара не удосужилась убрать бумаги. Она роняла их на пол, наступала, комкала, зашвыривая под диван. Дашке изрядно пришлось поползать на коленях, собирая все эти листочки, складывая их, пытаясь восстановить чужую систему. А потом понять, кто все эти люди.

Список имен.

Крестики. Кружочки. Восклицательные знаки.

Краткие биографии. Даты. Факты. Названия компаний. Суммы. Недвижимость. И примечания, написанные кривоватым почерком.

Дашка все поняла, когда в списке увидела Лехину фамилию. И его фотографию, старую, но узнаваемую – сложно не узнать эту простоватую физиономию. Биография впечатляла, особенно тем, что была довольно-таки развернутой. И примечания хороши.

Черты характера.

Привычки. Увлечения.

Распорядок дня.

С точки зрения Карины, Леха был легкой добычей.

– В общем, думай, кто из ваших его сдал. Там… прелюбопытная информация, – Дашка удостоилась внимательного взгляда. Он что, ее подозревает? – Например, я теперь знаю, какой фирмы он белье носит. И где отдыхал в прошлом году. И с кем…

– Тварь.

– Это ты про кого?

Смотрел Славка на Дашку, но она предположила, что вряд ли сама удостоилась подобного эпитета. Вроде бы ничего плохого не сделала. Славка отмахнулся и велел:

– Продолжай.

Нашелся командир.

А продолжать особо нечего. К охоте Кара готовилась тщательно. Модные журналы. Книги по популярной психологии. Видеокурс актерского мастерства. И хороших манер. Двадцать сочинений классики в цитатах… самоучитель этикета. Современное искусство для чайников…

Кара пыталась измениться. И это ее упорство вызвало у Дашки уважение. В какой-то момент она задумалась, а смогла бы сама вот так взять и переплавить себя в кого-то другого ради высокой цели?

– Исходно она приметила троих. Леха был первым. Хороший выстрел…

Как же дернулась щека. Не нравится, что дружок его стал дичью? Пусть почувствует себя с другой стороны, охотник на блондинок.

– Думаю, если бы она вышла за него замуж, то скоро попыталась бы избавиться. Она уже решала подобным образом проблемы, убрав человека. И если получилось выйти сухой из воды, то…

– Решила бы, что и второй раз получится.

Именно. И Дашка не уверена была, что этот план не удался бы.

– И еще… – Шоколада осталось на самом донышке, и Дашка медлила допивать, потому что пришлось бы держать слово и уходить. А блондинка у окна уже обратила внимание на Славика. Она пересела так, что теперь и Дашка видела ее, боком, ножку на ножку закинула, позволяя любоваться. Ножки были хороши. Стройные. Изящных очертаний… чудо что за ножки.

– Твоя Сашка училась с Карой в одной школе. И те двое тоже… а потом они вдруг переехали. И попали в ту же школу, где учился Леха. Кстати, тебя отнесли к разряду помех. Собиралась устранить. Слав, скажи, у нее получилось?

– Не твое дело.

Получилось, значит. И Дашка догадывалась о способе, которым Кара добилась этого устранения. Впрочем, каждый действует по собственному разумению. Ей же определенно пора.

Славка не сделал попытки остановить.

Ну и фиг с ним.

Кара сама его нашла. Откуда она узнала, где Ланселот учится, он так и не понял. Просто однажды вышел из универа и увидел ее. Короткая юбка. Колготы в сетку. Белый топ, сквозь который просвечивают соски. Сумка на ремне. Волосы, собранные в хвост на макушке.

– Привет, – Кара помахала ему рукой, рассеивая последнюю надежду, что пришла она к кому-то еще. Сердце, вроде бы успокоившееся, болезненно сжалось.

Он заставил себя расстаться с ней. Он приходил к дороге и уходил, не добравшись до старой наблюдательной точки. Он забросил дневник с бабочками на антресоли и туда же отправил коллекцию, пусть мама и утверждала, что надобности в таком самопожертвовании нет.

Ланселот вполне может позволить себе невинное хобби.

– Здравствуй.

Глядя на Кару, он разрывался пополам. Одной его части была неприятна эта вульгарная злая девица, на лице которой появились уже первые морщины. Другая же часть рвалась к ней, томимая желанием обнять, защитить, спрятать ото всех…

– Что-то ты не больно рад меня видеть. Будешь? – Кара протянула пачку «Парламента».

– Спасибо. Не курю.

Ланселот пробовал интереса ради, но ни вкус табака, ни запах дыма не принесли ему того удовольствия, которое, казалось, испытывали прочие курильщики.

– Курение вызывает рак, – сказал Ланселот и вытащил сигарету из жадного Карина рта. Затушив, он кинул окурок в урну.

– Правильный. Как прежде. Значит, мне уйти?

– Пошли.

Отпустить Кару он не мог, как не мог оставить ее себе. И даже разговаривать с нею на виду у всех было опасно. Ланселот не знал, в чем именно заключается опасность, но привык доверять своим инстинктам. Чистильщик тоже верил, что инстинкты не лгут.

Кара вцепилась в руку. Шла она медленно, с трудом удерживая равновесие – двенадцатисантиметровые шпильки лаковых босоножек не предназначены были для прогулок по парковым дорожкам. И Кара то и дело спотыкалась, кренилась, наваливаясь на Ланселота плечом, задевая его задом или грудью.

– Прекрати, – попросил он, понимая, что еще немного – и сдастся.

Не все бабочки одинаково безопасны. Эта – черная. Хищная. И пришла лишь потому, что ей нужно что-то от Ланселота. Настолько нужно, что Кара ради этой надобности готова наступить на горло принципам и гордости.

– Садись, – эта скамья, стоящая в глухом и забытом уголке парка, уцелела единственно в силу своей заброшенности. Ее нашел Чистильщик. Он же и привел Ланселота сюда.

Два старых каштана, два стража, вырастали по обе стороны скамьи, приподнимая ее на могучих корнях. Чистильщик обычно тщательно осматривал скамью, искрошенный корнями асфальт и старую, покосившуюся урну. Затем раскладывал на бурых брусках газету и на нее уже садился.

Чистильщик сказал бы, что Кара – грязь, которую следует убрать. И протянул бы веревку с узлами, впервые разрешив убийство.

Он бы понял, что Кара принадлежит Ланселоту. Хотя бы так.

– Ну ладно, – она не торопилась садиться, напротив, качнулась и повисла на шее. Теплые руки. Горячие губы. – Ну прости меня, пожалуйста… дура была.

Запах духов. И пота. Цветущих каштанов. Земли. Асфальта. Голова кружится, и Ланселот почти теряет себя.

– Мне казалось, что так я заработаю… и уйду. Никто же не станет меня связывать. А ты просто не понимал, каково мне было. Ты… ты каждый день уходил домой. К родителям. К нормальной постели. К… телику. Книгам. К ужину, который готовит кто-то другой. К ванне. А мне приходилось мыться из бутылки.

Она уткнулась лбом в шею. Не плакала – слезам бы Ланселот не поверил, но говорила тихо, так, что голос ее терялся в шелесте листвы.

– Я ненавидела себя… за то, что такая… ни дома… ничего. Никому, кроме тебя, не нужна. И все время казалось, что тебе надоест со мной возиться. Опять избавишься.

– Я?

– Или твои родители. Думаешь, я не знаю, кто подбил меня в приют сдать? Твоя мамаша… побежала, собрала подписи… оградить просила. Асоциальный элемент, вот кто я.

Ее глаза все же подозрительно блестели.

– Они все меня ненавидели. За что? За то, что у меня не было того, что было у них? У тебя? Ты вот учишься… а доучишься и диплом получишь. Карьеру… квартиру… жену… детишек. Твоя мамаша будет счастлива. И ты тоже. Я же… сдохну в канаве. Если бы ты знал, как страшно это бывает.

Ланселот едва не сказал, что знает или, вернее, предполагает. Ему не приходилось умирать, но чужих мертвецов он видел. И выражения их лиц помнит прекрасно – ужас, отчаяние и какое-то тупое нечеловеческое смирение.

Чистильщик утверждал, что эти существа перестали быть людьми.

– Наверное, мне не следовало возвращаться, – Кара разжала руки и отшатнулась, но Ланселот не позволил ей уйти.

– Рассказывай, – велел он и не стал отбирать сигарету.

Кара курила, присев на корточки у лавки, стряхивая пепел под узловатый корень.

– Да чего тут рассказывать… обычное дело. Обещали горы золотые. Что зарабатывать буду. Дом будет. Обижать не позволят. И делать-то почти ничего не надо… я ж уже и не девочка была, приходилось…

– Когда?

– А ты не помнишь? В школе. Что смотришь? Мне жрать хотелось. И вообще… меня бы затравили. Или я. Или меня. Выбора не было.

– А я?

– А что ты? – Кара дернула плечом. – Хороший домашний мальчик. Не хватало, чтобы тебя избили…

Хороший домашний мальчик.

Слушает маму. И отца тоже.

Учится. Планирует карьеру. И верно Кара сказала – квартиру. Трехкомнатную по ипотеке. Жену, желательно спокойную женщину с собственной устоявшейся карьерой, которая, однако, не станет отнимать слишком много времени. Ланселот не готов полностью посвятить себя дому.

Выходит, Кара берегла его. Она ведь не допустила, чтобы его покалечили. Это ли не любовь?

– Врали… всегда все врут. Запомни. Никому не верь.

– И тебе?

– Мне? Как хочешь, – она и снизу вверх умудрялась смотреть так, будто бросала ему вызов. И жалость, проснувшаяся было в душе Ланселота, сменилась злостью, но не на Кару, а… на кого? На мать? Она ведь не желала ему зла. На других, которые травили Кару, вынуждая ее меняться? На себя, не способного защитить? – Сначала было классно. Нормальная квартира… ты себе, наверное, не представляешь, какой это кайф – пожить в нормальной квартире. Чтобы полы чистые и кровать настоящая, с матрасом и простыней. Одеяло синтепоновое. Подушка. Ванна. Туалет. Горячая вода и плита на кухне. Нас было четверо. Нормальные девчонки, меня даже жалели. Шмотья подкинули такого, чтобы красиво… и краситься научили. С клиентом говорить. Да и вообще.

Ланселоту было тошно. Почему он не заметил, насколько плохо ей было, если Кара за счастье сочла эту перемену в своей жизни. Какая квартира? Однокомнатная халупа с древним ремонтом, столетней мебелью? Но лучше, чем замороженная стройка и куча тряпья в углу ничьей комнаты.

– Бывало оно по-всякому… попадались и хорошие люди. И придурки. Как-то Ляльку избили сильно. Недели две сидела. Тут-то и выяснилось, что за прогулы – штраф. За все штраф. Нас перепродали одному… одной скотине. Он-то и начал гнать. Опоздаешь – штраф. Клиента нет – штраф. Посмеешь слово поперек сказать – тоже штраф. А если вообще на точку не выйдешь… учил по-своему. Без синяков, но лучше бы штраф. И как-то вышло, что мы ему кругом должны.

– Надо было… – Ланселот начал и замолчал.

– Что? Заяву накатать? Защитите бедную шлюху от сутенерского произвола? – Кара рассмеялась некрасивым дребезжащим смехом. – Ты-то хоть не весели, рыцарь… они ж все прикормленные. Сдали бы на раз. Нет, выход один – бежать.

– Ты поэтому пришла?

Побег… есть что-то романтичное в этом слове. Ночь. Луна. Дорога. Карета. Двое в карете… возвышенные беседы и цветок в тонкой женской руке. Пора бы вырасти. Сказок в жизни не бывает.

– И поэтому тоже. Не бойся, помощи просить не стану.

– Почему?

– Не хочу тебя втягивать. Ты же полезешь в драку и останешься без головы. Я знаю, что делать, только…

– Что?

– Деньги нужны.

– Много?

Кара поднялась и втоптала окурок в трещину. Она глядела прямо, в глаза и с вызовом, которого Ланселот не мог не принять.

– Много. И я знаю, где их взять. Ты слышал про маньяка?

В переноске кошка мяукала так жалобно, что Алина не выдержала и взяла ее на руки. Таська, чувствуя важность момента, тотчас примолкла, прижалась всем тельцем к свитеру и заурчала, точно уговаривая не бросать ее, несчастную, в пустой квартире.

И в машине тоже не бросать.

В принципе не бросать.

Алина испытывала сходные чувства, вот только мурлыкать не могла. А Леха всю обратную дорогу молчал как-то задумчиво. И только в гараже – он у него преогромный – спросил:

– Скажи, ты меня простить сможешь?

– За что?

– За что-нибудь.

Не понравился Алинке этот вопрос. Вот что плохого Леха способен сделать? Он же – мягкий добрый человек, отзывчивый очень. Самодостаточный. И вообще со всех сторон замечательный.

– Прощу.

– Обещаешь? – он протянул руку, и Алина, придерживая завертевшуюся Таську, тоже протянула. – Скажи, чтоб мне сквозь землю провалиться, если слово нарушу.

– Чтоб мне… Леша, это же глупость.

– Это клятва. Страшная.

Пускай, если ему так хочется.

– Чтоб мне сквозь землю провалиться, если нарушу обещание.

И Леха руку выпустил, выдохнув, как показалось, с облегчением. Взрослый вот, а ведет себя по-детски. Алина почесала Таську за ухом, успокаивая и ее, и себя. Кошка ожила, завозилась, пытаясь переползти на плечо. Страшно ей в незнакомом доме.

– А она не заблудится? – поинтересовался Леха. Кошку он снял нежно, и та, не любившая панибратства, не стала отбиваться.

– Не заблудится.

Кошка переступила порог комнаты, осторожно принюхиваясь. Двигалась она медленно, на полусогнутых лапах. Вытянутая шея, подергивающийся хвост.

Охотница.

Алина фыркнула, и Таська тотчас бросилась куда-то в глубь дома, спеша найти убежище под диваном, или в углу, или еще в каком-нибудь укромном местечке.

– Вернется, – успокоила Алина Леху, который явно вознамерился кошку вернуть. Впрочем, длилось это намерение недолго…

– Леша, это ты сделал? – Алина уже знала ответ. Он бы не успел. Утром уехал с ней и был рядом неотлучно. И вернулся вот только сейчас. А тот, кто устроил из дома галерею, потратил много времени.

Дорожка черно-белых фотографий от входной двери.

На стенах. И зеркале. И страшной скульптуре, чьи штыри протыкали снимки, отчего люди на них выглядели насаженными на острия причудливых копий.

– Это же я…

Снято на улице. Алина выглядит растерянной и совершенно несчастной. Куртка мешком. Сумка… когда ее сфотографировали? И где? Задний план размыт.

А вот еще… Алина входит в магазин.

И выходит из магазина. И в магазине наклоняется к полкам, пытаясь поближе рассмотреть банки с маринованной фасолью… а вот она перед книжным замерла, медитирует на витрину.

Свадьба… пожалуй, удачный кадр, если бы не дыра в середине фотографии. Алина на ней почти красивая. Мама… и Леха, но в каком-то таком ракурсе, что лицо его выглядит искаженным, бешеным. И Алина, пожалуй, испугалась бы этого человека.

– Леша, пожалуйста, объясни, что происходит?

Он и сейчас был взбешен. Зрачки расплылись. Ноздри раздуваются. И кулаки сжал, точно собирается ударить. Но кого? Алину?

– Идем, – Леха вцепился в руку, крепко, до боли, и дернул. – Быстро.

Потянул наверх. Комнату осмотрел тщательно, даже под кровать заглянул. И шкаф тоже проверил. А потом велел:

– Сиди тут.

И прежде чем Алина успела сказать хоть что-то, запер дверь.

– Эй! – она стеснялась кричать громко, а в тихом крике не было смысла. И Алина, взяв с кровати подушку, обняла ее: так всегда думалось легче.

Под подушкой лежала фотография: черно-белый прямоугольник с зубчатым краем и вензелями понизу. Раньше такими свадебные снимки были. Строгие портреты жениха и невесты. Невесту Алина узнала стразу – в черно-белом варианте она выглядела мило. А вот лицо жениха было вырезано.

И во что ввязался этот невозможный человек?

Алина спрятала фотографию в сумку: надо поговорить с Дашкой. Конечно, Алина не собиралась совать нос в чужие дела, но выходит, что это дело ей как раз и не чужое. Кто и зачем сделал то, что сделал?

И почему Мария это позволила?

Алине совершенно не хотелось думать о том, что Марию могли и не спросить.

В голове вертелось школьное: тили-тили-тесто… жених и невеста…

Тесто упало. Невеста пропала.

Прямо как у Лехи.

Зато появилась замена. Срочная. И нелепая… горько-то как.

Фотографии заканчивались у дверей кухни. И сама эта дверь, никогда прежде не закрывавшаяся, была заперта. Леха вытащил носовой платок и, накинув на ручку, нажал. Подумалось, что пора бы и полицию вызвать, но пока еще доедут… нет, Леха сам должен со всем разобраться.

На кухне не было фотографий.

Чайник на полу. Лужа воды. И заварка рассыпалась. Фарфоровые осколки чашки. Расколотое пополам блюдце. Конфеты. Печенье размокло.

Мария лежала, скрючившись, поджав ноги к животу. Она не шевелилась и, как показалось в первую минуту, вовсе не дышала. Но Лехе удалось нащупать пульс.

Он вызвал «Скорую», а потом и на пост в поселке позвонил – вдруг там врач имеется.

Мария была легкой. Умом Леха понимал, что трогать ее опасно, но оставлять ее вот так, на полу, было неправильно. На ее голове он обнаружил корку запекшейся крови, но рана не выглядела большой…

Поселковый врач явился быстро. Он осмотрел Марию, затем разломил ампулу с нашатырем, поднес к носу и, не дождавшись реакции, нахмурился.

– От удара по голове такого не бывает, – сказал доктор. – Он не такой сильный. И ей пора бы очнуться. Разве что…

– Что?

Полиция уже в пути. И следовало бы подняться к Алине, переговорить с ней раньше, чем она побеседует с полицией. Попросить не рассказывать обо всем… обещать…

– Ее оглушили, а потом вкололи снотворное. Для подстраховки.

Марию увезли. Приехавшая полиция долго и нудно выясняла «обстоятельства», пытаясь вытащить из Лехи список украденного, но, обнаружив отсутствие факта хищения имущества, обрадовалась. И отправилась восвояси.

Нападение? Дамочка не пострадала. И надо еще убедиться, что ее действительно ударили, а не она сама грохнулась. Пол-то твердый, с плиточкой, и углов острых много. И лужа в наличии имеется. Заварила чайку, расплескала водичку и поскользнулась… а что кто-то в дом влез, так совпадение. В жизни каких только совпадений не случается. Фотографии? Поклонник, стало быть. Дело житейское. Хотел дамочке приятное сделать… дамочка небось сама знает, о ком речь, а что Лехе не говорит, так и это понятно. Ему лишнее беспокойство ни к чему.

А в семейные дела полиция не лезет.

Алина слушала их молча и на Леху смотреть избегала. А когда все убрались, сказала:

– Надо порядок навести.

– Аль…

– Что?

– Ничего.

Все неуловимо изменилось, и Таська, выползшая из укрытия с пыльным носком в зубах, вновь предпочла спрятаться. Люди не ссорились громко, но тишина, которая теперь стояла между ними, была куда страшнее крика.

Остановить Дашку Славик не решился: резкая она была. Колючая. И таких, как он, на дух не переносит, что и показывает каждым словом, каждым взглядом. Отчего сразу и злость разбирает, которой прежде никогда не было, и растерянность. Славка ведь тоже человек, не хуже прочих. Зачем на него как на мусор смотреть? И разговаривать с этакой снисходительностью.

Тоже, сыщица выискалась… он все-таки оглянулся и посмотрел Дашке вслед. К остановке пойдет и будет топтаться на ветру, дожидаясь маршрутки, а потом трястись, гордая и бедная.

Бестолковая.

А он, выходит, толковый и богатый. Только сидит, как идиот, над недоеденным пончиком.

– Извините, вы поссорились? – медовый голосок вывел из задумчивости. – Это, конечно, не мое дело, но… ваша подруга не права.

Блондинка. Молоденькая, если не сказать – преступно молодая. Волосы кучеряшечками, глаза голубые, брови вразлет, губки бантиком… само очарование.

– Почему не права?

– Потому что.

Не дожидаясь приглашения, блондинка уселась на Дашкино место. И вот кто ее звал? Томный взгляд ее скользил по Славке, наверняка отмечая и куртку, и часы, и запонки, и прочие мелочи, которые переводят случайного знакомого в разряд достойной добычи.

Эта глупа. Начиталась статеек в женских журналах и теперь возомнила себя роковой соблазнительницей. На что рассчитывает? Десять минут разговора, и Славка осознает, что жить без нее не способен? Предложит руку и сердце или на худой конец квартиру с машиной да кредитную карточку?

Кара была умнее.

Она готовилась и вышла на Леху. Случайная жертва из добытого списка? Или дополнение к этому списку, принесенное добрым другом, который хорошо знал Леху. Настолько хорошо, что Каре оставалось лишь за нужные рычажки дернуть.

– О чем вы думаете? – блондиночка не спешила уходить. Она подалась вперед, норовя заглянуть Славке в глаза.

– О тебе.

Может, Дашка еще не уехала? Какого он тут сидит? И главное, почему не предложил подкинуть. В этом ничего личного, так, услуга партнеру…

– Девочка, найди себе другого идиота. Меня уже от таких, как ты, тошнит.

Славка встал. Комплекс дракона, значит? А что дракону делать, если для окружающих он – ценная шкура, нафаршированная золотом?

– Вы… очень брутальны.

И приманкой для дурака ножка, выставленная в проход. Хорошая ножка. Но Славка уже слишком старый, чтобы этого было достаточно.

У Славкиной машины переминался с ноги на ногу Пашка.

– Привет, – выглядел он преотвратно. Старая болоньевая куртка, покрытая какими-то пятнами, штаны с пузырями на коленях и летние ботинки. – А я думаю – твоя тачка или не твоя.

– Моя, – Славка понял, что Пашку придется подвозить.

– Подкинешь? А то на остановке народу…

– Куда?

– Да тут… недалеко. Слушай, а чего Леха на похороны не пришел?

В салоне Пашка первым делом кресло поправил, пристегнул ремень и тотчас достал из внутреннего кармана флягу.

– Будешь? – протянул под нос, и Славка поморщился от мерзкого сивушного запашка.

– За рулем не пью.

– И правильно. Так чего не пришел-то? Сашка ведь нормальная баба была. Безотказная… с пониманием, – Пашка всхлипнул и потер заскорузлой ладонью глаза. – Его любила…

Да неужели? Любила Сашка то же, что и остальные, – деньги. И поняв, что с Лехой не выйдет романа, переключилась на Славку. У нее была волчья хватка стареющей женщины, которая осознает, что очень скоро останется одна. Навсегда.

– Ты Кару знал?

– Тварь, – не стал отрицать Пашка, прикладываясь в очередной раз к фляге. – Ох и тварь же… хотя о покойниках плохо не говорят.

– С чего решил, что она мертва?

– А то сам не знаешь! – Пашка потряс флягу, понюхал, закрыл и с явным сожалением спрятал во внутреннем кармане куртки. – Леху она бы не выпустила… выжрала бы до дна, тогда, глядишь, и да. А вот чтобы самой уйти от денежного мужика – это ни в жизнь.

– Вы с ней учились в одной школе.

– Да? – удивление. Знать бы, сколько в нем притворства. – Не помню.

– Фамилия у нее другая была. Карина Бражкина.

– Не помню, – сказал Пашка, почесывая подмышку.

– Она разбитной девкой была. Из неблагополучной семьи. Ее травили, пока она не подросла и не собрала банду…

Славка клял себя, что не отправился с Дашкой. Могла бы и позвать… сведения, полученные через третьи руки, всегда выглядели ненадежными. И Славке казалось, что он пересказывает чужую сказку.

– …говорят, там нехорошая история случилась. С изнасилованием.

– Врут.

Пашка подобрался.

– Кто врет?

– Мне почем знать? Куда ты меня привез?

Туда, где говорить проще. Славка остановился на старых складах. Низкие строения, частью начавшие разрушаться, да так и застывшие в этом состоянии, создавали лабиринт разъезженных дорог. Осенняя грязь. Слякоть. Серость. Кирпичные бока склада, расписанные краской. Далекий гул поезда – железная дорога рядом, некогда и вовсе к самым складам подходила.

– Выходи, – Славка открыл машину и, преодолев брезгливость, вцепился в воротник куртки. – Давай.

– Я кричать буду!

– Кричи!

Тут тихо. Спокойно даже. Весной и летом кузнечики стрекочут. А сейчас только и слышны, что осипшие вороньи голоса. Славка не собирался бить случайного попутчика, разве что слегка. Напугать – да. А ничто так не пугает, заставляя задуматься над жизненной перспективой, как уединенное место злачного вида.

– Рассказывай.

Куртка трещала. Пашка всхлипывал, норовил вывернуться и сжаться в комок, что вызывало лишь омерзение.

– Это она все придумала… Кара… она думала, что она королева. Тварь! И знаешь, ей верили! Ей нельзя было не верить! Нельзя было не слушать!

Славик понимал это, правда, запер такое понимание в себе. И вычеркнуть бы из памяти то предательство, оправдать которое можно лишь собственной бесхребетностью.

– Мы ж молодые были. Нам что? Море по колено. А с Карой так и вовсе… она сказала, что девка зазнается. Что надо бы ее проучить и вообще… и все вдруг поняли, что та вправду зазнается. Типа лучше остальных. А она не лучше! Такая же! Ну и вот… мы не виноваты были. Это все она…

– Сколько вас было?

– Я… и Мишка еще… Сашка смотрела только…

Славик скрестил пальцы. Он не желал, чтобы прозвучало Лехино имя.

А если… нет. Невозможно. Леха в жизни на такое не пошел бы.

– Лехи не было, если ты знать хочешь, – сказал Пашка, глядя снизу вверх. – Не было Лехи… тогда вообще… мы ж позже познакомились. В городе уже. После того… короче, ее предки решили шум не поднимать. Увезли. Но слухи-то были… и мои испугались, что все выплывет, что нас посадят…

Надо было бы. Вот оно, преступление, оставшееся безнаказанным, и никому не пришлось откупаться. Все просто промолчали, сделав вид, что ничего не случилось.

– Мой папаша всю душу вытряс. Сказал, что я ублюдок и пристрелить бы… а мать плакала. Мы в город подались. И Мишкины тоже… и Сашкины… А выяснилось, что в один дом прибежали. Веселуха, да? Он на окраине стоял. И гнилой был от крыши до подвала. Вечно заливало по осени… там квартиры дешево продавали. На нормальные-то не хватило бы.

Пашка распрямился и руку Славкину сбил.

– Вот все повеселились, узнав, что соседями будем… Я в первом подъезде. Сашка – в третьем. А Миха – в шестом. И школа одна… год пропустили, типа по болезни. В школе мы с Лехой и познакомились. Веселый был парень.

– Что с той девчонкой стало?

У нее был веский повод отомстить. Но столько лет прошло…

– А я почем знаю?

Ложь проступает на Пашкином лице крупными морщинами. И Пашка понимает, что Славка не отступится.

– В Австралию она уехала. Вышла замуж и уехала. Уже давно… повезло. Небось живет и в ус себе не дует. А мы тут в грязи ковыряемся…

Потому что сами грязь. И Славка очень надеялся, что у той, неизвестной ему девчонки, и вправду все в жизни хорошо сложилось. Это было бы по справедливости.

– Когда ты Кару узнал? – Славка отступил к машине. Вопросов оставалось немного, и чутье подсказывало, что этот опустившийся, грязный человек никак не может быть тем, кого Славка ищет.

– Сразу. И она меня… шантажировать пыталась, стерва этакая… только фигу. Пашка не дурак. Доказательств у нее нет! А вот если бы я рассказал Лехе про ее выкрутасы, он бы такого не стерпел… чистоплюй хренов…

– Платила?

– Как миленькая. Я ж не помногу… я так, на жизнь. На бедность. Это ж по-божески, со старыми друзьями делиться…

И жил Пашка на эти деньги, наверняка неплохо жил. Только вот деньги закончились, а Кара исчезла, оставив бедолагу искать новый источник дохода.

Нет, Пашке невыгодно Кару убивать.

Да и все остальное как-то не увязывалось с ним. Бабочки. Цветы. И паленый коньяк в старой фляге.

Притворство? Возможно. Но Славке тяжело поверить, что этот человек – играет. Уж больно гениальной игра его получается.

– Эй, ты куда? – Пашка кинулся к машине. – А я? Я ж замерзну тут! Сволочь! Слышишь…

Славка слышал. Он выбрался на дорогу, достал телефон и набрал номер, который, оказывается, успел выучить наизусть.

– Даша, привет. Это я… извини, что бросил… нет, все нормально. Просто услышать захотелось. Сейчас разговаривал с одним… мерзко так, не представляешь. Представляешь? Думаешь, пройдет? Буду ждать. Скажи что-нибудь хорошее? Да без смысла можно, просто хорошее… ага, заяц плюшевый? Подойдет. Замечательная вещь. Тебе нравятся эклеры? Я знаю одно место… Куда идти? Только если вместе. И там вряд ли будет уютно. Давай я лучше тебя подберу… когда скажешь, тогда и подберу. Обещаю ужин и не надоедать. Повод? Да… говорю же, мерзко на душе. А с тобой если, то отпустит. Блондинку пригласить? Нет, я уже старый для блондинок… а ты ревнуешь? Точно ревнуешь! Позвони, когда освободишься. Пожалуйста.

«…дорогой Шарль. Вот еще одно письмо, которое я пишу сугубо по привычке. Не знаю, отчего, но вождение пером по бумаге действует на меня успокаивающе. И главное, что собственные мысли становятся ясны, как никогда прежде.

В кого я превратилась?

О да, ты прав, у меня есть все, что только способна пожелать женщина. Король не ограничивает меня в средствах, к недовольству весьма многих особ, а я трачу его – и государственные – деньги на наряды, украшения, кареты, лошадей, игры… забавы для него же самого. Порой сама понимаю, что следует остановиться, но не имею сил.

Почему никто не видит, сколь золото… безучастно.

Ты, верно, улыбаешься, не представляя, что я, твоя Жанна, чей холодный разум и равнодушие привлекли тебя, ныне страдаю от одиночества? А ведь именно так.

Король уже не способен любить.

Его сердце сгорело давно, а разум истощили многие заботы. И я иду той же дорогой.

Зачем мне дела государственные, которые не могут касаться женщины, тем более такой, какой я явилась в глазах советников? Но не смея перечить Ему, они позволяют куда больше, чем следовало бы. Пожалуй, власть, такая, какую имею ныне, хоть как-то согревает.

Мне хочется сделать нечто, что не позволит забыть имя Жанны, когда ее не станет. А этот час близок. Мне все сложнее удерживать внимание короля, пусть он раз за разом возвращается в мою постель, но время этих визитов становится все короче. И это не остается незамеченным. Все ждут того дня, когда меня наконец, ко всеобщей радости, поставят на место.

Ты знаешь, где мое место, Шарль?

И я не знаю.

Нет, пожалуй, будет несправедливо говорить, что меня окружают лишь враги. Есть и друзья или хотя бы те, кто себя таковыми считает. Я многим помогла. Вспомнят ли об этом? Впрочем, бедняга Кребийон вызывал у меня совершенно искреннюю жалость, он не заслужил того нищего существования, на которое его обрекла судьба. Я устроила его библиотекарем. Это ведь мелочь… такая же, как и пенсия для д’Аламбера или помощь Дидро, который в очередной раз позабыл об умеренности. И снова клянется мне, что впредь будет внимательнее… порой мне кажется, дорогой Шарль, что вся моя жизнь состоит из подобных мелочей.

Вольтер насмехается надо мной, пеняя за мнительность, и называет себя другом. «Помпадур, вы украшаете своей особой двор, Парнас и остров Гетер!» – так он мне сказал и, радуясь столь удачной фразе, теперь не устает ее повторять. Мне же становится неловко от своих подозрений. Не знаю, сколь долго продлится его дружба, когда я вынуждена буду уйти.

Руссо и вовсе обижен за то, что так и не представлен королю, но пока обиду сдерживает, понимая, что его благополучие зависит от меня же… его «Сибирский прорицатель» весьма и весьма хорош. Я думаю, что королю понравится, хотя Руссо не желает отдавать мне роль Колпена. Он, видите ли, не уверен, что я справлюсь.

Если бы он знал, как долго и какие роли мне приходилось играть!

Однако сейчас у меня появилась иная задумка… нет, не театр – та идея была весьма удачна. Мой маленький театр хорош. Он имеет все, в чем нуждается, а я могу менять обличья для короля, не испытывая при том обычных затруднений.

Но касаемо моей задумки. Я как-то писала тебе… хотя то письмо и не достигло адресата, но все же – в Париже огромное количество сирот! Эти бедные дети никому не нужны, и я понимаю, что не в состоянии помочь всем. И король желает заботиться о нуждах подданных, хотя бы тех, которые заботились о своем короле. Так я ему сказала, и он согласился, что идея неплоха.

Его Величество пожелал открыть школу, где обучались бы сыновья ветеранов и обедневших дворян, те, кто станут надежной опорой трону его и трону его сына. Осталось лишь найти деньги.

И удержать его интерес…

Не знаю, как надолго меня хватит».

И не дожидаясь, когда высохнут чернила, Жанна-Антуанетта, маркиза де Помпадур, отправила письмо в огонь.

Тот разговор в парке закончился ничем. Ланселот признался, что ни о каком маньяке не слышал. И вообще не отдает себе отчета в том, какие сложности встречаются в работе женщин первой древнейшей профессии. Кара, усмехнувшись, обозвала его чистоплюем.

Он оскорбился.

Она извинилась.

Новая игра, отличная от всех предыдущих, где Ланселоту отводилась роль молчаливого рыцаря у ног своей королевы, захватила его. Теперь все было взаимно. Кара зависела от него настолько же, насколько он сам зависел от Кары.

– Я еще приду? – спросила Кара, втаптывая в асфальт очередной окурок.

– Приходи, – Ланселот разрешил, зная, что молчание его никоим образом не скажется на Кариных намерениях. Она все равно придет, а у него не хватит сил прогнать ее.

– Тогда до встречи.

Она поцеловала Ланселота в щеку. И погладила по шее небрежно, но он долго еще ощущал это прикосновение. Он сел на лавку, вытянул ноги и закрыл глаза, представляя себе, что Кара рядом. Вот она прижимается к нему, кладет голову на плечо, доверчивая и тихая. Рассказывает о чем-то хорошем… замечательном даже… Силой воображения Ланселот вычеркнул все неприятные годы. Не было дороги, мамочки и шлюх. Кара просто уезжала. Далеко. А теперь вернулась к нему, потому что любит его так же сильно, как он любит ее. Им суждено быть вместе.

Конечно, часть его голосом Чистильщика перечисляла все те мерзости, которые Кара делала добровольно или почти добровольно, что этого не стереть и не изменить самой сути. Шлюхи остаются шлюхами. Это как бабочка. Она уже выбралась из кокона именно такой, и никакая высшая сила не изменит рисунка на ее крыльях.

Следующая встреча состоялась через неделю. Ланселот был почти уверен, что Кара придет на следующий же день или через день. И выходя из университета, останавливался, высматривая ее в толпе.

Не было.

Придет. А если нет? Вдруг она передумала? Поняла, что не готова принять его помощь, которая уже совсем не от чистого сердца? Дразнит… Попала в беду и отчаянно нуждается в спасении… тысяча вариантов.

И бабочки, извлеченные с антресолей. Коллекция изрядно пострадала от неправильного хранения. Придется создавать новую…

– Лучше бы ты с девушкой познакомился хорошей, – сказала мама и нахмурилась. Кажется, ей не по вкусу пришлось, что Ланселот вернулся к прежнему своему увлечению. – Вряд ли твоей жене понравится…

– У меня нет жены.

– Будет.

Мама вязала. Длинные тонкие спицы работали быстро, как жвалы диковинного насекомого, подбирая крученую нить, выплетая из нее что-то бесформенное и неприятное.

– Милый, ты скоро заканчиваешь учебу. Тебе не о бабочках думать надо… мы с папой не вечные. И не сможем всегда тебя содержать.

– Конечно, мама.

Он унес рамки в свою комнату.

– Не вздумай портить стену! – донеслось из зала. И спицы наверняка замерли. – Только ремонт закончили…

Ремонт закончился два года тому. Занималась им мама, которая была твердо уверена, что обладает тонким вкусом и точно знает, что именно нужно Ланселоту для счастья. Темно-зеленые обои в золотую полоску. Раскладная тахта болотного цвета. К ней прилагалось желтое покрывало с бахромой. Шторы на окне – коричневые, с абстрактными пятнами. Мебель – тяжелая.

Ланселоту, признаться, было все равно, где жить. И маме он сказал спасибо: ему несложно, а ей приятно. Однако теперь вся эта зелень действовала на нервы. Тесно. Душно. И на стене не хватает рамок. Впрочем, искать гвозди и молоток Ланселоту было лень.

А Кара все-таки появилась. Она ждала на прежнем месте, и Ланселот едва сдержался, чтобы не броситься к ней, обнять, потребовать номер телефона, адрес и вообще… На этот раз оделась приличней: джинсы и мешковатая рубашка с длинными рукавами. На лице – темные очки.

– Привет, – сказала она, подымаясь как-то неуклюже. – Пошли. Погуляем. Если хочешь.

– Хочу. Привет.

Она уже знала дорогу к парку и шла молча. Слегка прихрамывала, но не жаловалась. А Ланселот не спрашивал.

– Я присяду, – Кара устроилась на лавке и сняла очки.

Левый глаз заплыл. Правый уже отошел. И цвет синяков был зеленым, несвежим.

– Красавица, да?

Ланселот осторожно коснулся края гематомы. Потом опустился на колени и поднял рубашку, Кара не сопротивлялась. Синяки покрывали ее живот, бока и шею. Были на руках и, кажется, на ногах тоже.

– Кто?

– Известно кто… хозяин наш. Пронюхал, что я сбежать собираюсь. Бегать от него нельзя. Найдет и живьем похоронит, – сказано это было отрешенным равнодушным тоном. – Если найдет… я не смогу дальше! Я… не выдержу.

Она всхлипнула и закусила губу, чтобы не разреветься.

– Он еще штраф считает, что я выйти не могу… Я знаю девчонку, у нее есть деньги. Много. Она над ними трясется, думает, что никто и не догадывается. Старшая наша. Сволочь еще та… она на меня настучала. Думает, что ее подсидеть хочу. И жизни теперь не даст, пока не сдохну.

Кара закрыла лицо руками. Такой Ланселот ее не видел.

– Помоги, – прошептала она. – Пожалуйста.

– Хочешь, увезу тебя?

– Куда?

– Не знаю. Куда-нибудь.

– А делать мы что будем? Жить за что?

– Не знаю.

– Хороший ты… рыцарь. Но беспомощный. Некуда нам бежать. Без денег. И найдут… этот – упрямый. С подвязками… у меня клиент есть, из постоянных, он документы бы сделал. Чистые. Без приводов и вообще… с деньгами отсиделись бы. Год-два… три. Я бы отсиделась, а ты – доучился. Работу нашел бы. Жизнь устроил.

То, о чем она говорила, было не лишено здравого смысла. Более того, чем больше Ланселот думал, тем сильнее уверялся, что Кара права. Пока он – иждивенец. Стипендия копеечная, и родители вынуждены его содержать. Но содержать еще и Кару откажутся.

Мама ее узнает. Возненавидит.

А если сделать так, как говорит Кара, то… Ланселот знает, как убивал Чистильщик. И сумеет представить дело так, будто это – его вина.

– Ты должна умереть, – он закрыл глаза, обдумывая план. Страха не было. Ланселот давно готовил себя к убийству. Избавить мир от грязи, есть миссия более благородная? – Для всех. У него много жертв…

– Нет.

– Мертвых не будут искать.

– Знаешь, я ведь видела вас. Его и… тогда на трассе. Скажи, каково это – человека убить? Тебе понравилось?

Жадный взгляд. И губы сжаты упрямо.

– Не знаю. Не пробовал. Пока.

У нее тонкая шея. Сжать покрепче… или затянуть бечевку, продавливая тонкую кожу. Сколько раз он представлял себе это…

– Если ты меня убьешь, тебе конец, – больше не осталось слабости.

И Ланселот рассмеялся. До чего удивительная женщина! Сама стоя на краю гибели, она берется ему угрожать.

– Завтра поговорим, – ответил он и, наклонившись, провел ладонью по щеке, по шее, вдохнул сладковатый запах ее тела и отступил.

Завтра. Он придумает новый план.

Ночью Алине снились бабочки. Много-много бабочек: белых, желтых, красных, вырезанных из бумаги, но при этом живых. Бабочки сбивались в стаи и преследовали Алину. А потом и вовсе вылепили такое знакомое лицо.

– Ты заняла мое место, – сказала бумажная Кара. – Так нечестно! Нельзя брать чужое. Слышишь?

– Я не нарочно!

– Нарочно! – И стая бумажных бабочек кинулась на Алину, облепляя крыльями так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Алина пробовала вырваться из плена, но бабочек было так много…

– Алька, проснись… проснись… – ее держали не бумажные крылья, а Леха. Крепко, нежно и так, что Алина как-то сразу успокоилась.

Какие бабочки, когда Леха здесь?

– Кошмар приснился, – она прижалась к Лехиной груди, понимая, что вся промокла. – Пройдет.

– Какой?

– С бабочками…

– Аль, давай уедем? – Леха гладил ее по голове, как ребенка, и Алине нравилось быть ребенком. Обида же, оставшаяся с вечера, ушла.

– Куда?

– А куда ты хочешь? Хочешь в Индию? Там чай и слоны. И еще женщины кружки на лбах малюют. Я тебе такой поставлю. И серьгу в нос.

– Не хочу серьгу в нос. Леша, просто расскажи, что происходит. Я ведь имею право знать. Этот человек не случайно появился. Ты не думай, я не такая дура, как думает твой друг. И понимаю, что ты на мне женился из-за сходства с Карой.

Он зарычал и руки разжал, отпуская. Стало холодно и неуютно.

– Не потому, чтобы ей насолить, а… не знаю. Но это связано с бабочками. И с теми звонками. И мне просто страшно. Я как будто слепая. Леша, если ты мне не расскажешь, я уеду. Мне не нужны деньги, я… хочу тебе верить.

– Если я тебе расскажу, ты меня возненавидишь. Я сам себя уже…

Кошка, взобравшись на комод, следила за людьми. Вернее, присматривала по старой кошачьей привычке.

– Короче, Кару грохнули. Стопудово. Фиг его знает, как и где, но точняк.

– Ты опять говоришь, как…

– Аль, я говорю так, как оно говорится. Мне прислали эту… фиговину… бабочку. Ну ту, которая у тебя. Я ее нарочно отдал. И вообще все… короче, я как впер, что этой твари не стало, то сразу мозги переклинило. Я вроде свободный. И тошно от этого. А она жаловалась, что за ней ходят. Типа преследуют. Я не верил. Думал, придурь новая. У нее ж куча придурей.

Чужое украшение подарком на свадьбу, хотя, если учесть, что и свадьба, по сути, чужая, то и обижаться смысла нет.

– А потом она раз и все… с хахалем, – Леха сидел спиной, сгорбившись, и выглядел несчастным. – То есть поначалу я так решил, что она с хахалем. Но бабочку прислали, и меня переклинило прямо. Не бросила бы меня Кара. Не меня… деньги. Деньги она любила. Я рыть начал… ну просто, чтоб добраться. Кента нашел одного. Типа спеца крутого. Тот и объяснил, что у людей шиза случается.

Леха вздохнул так жалобно, что Алина не выдержала. Ну вот не получалось у нее долго обижаться на Леху. Она обняла и прижалась щекой к спине.

– Не злишься? – осторожно поинтересовался Леха.

– Рассказывай.

– Короче, тип этот сказал, что если кто-то за Карой ходил… короче, если крыша поехала, то он мог быть влюбленным. Ей нравилось, что вокруг все в нее влюбленные. Только все нормально, а этот с конкретным вывихом. В общем, задолбало его бегать. И пришил, к лешему. А док сказал, что если так, то у него, типа, кризис будет. И от меня он не отвяжется. Я у него это… ассоциироваться буду. Вот.

– Ты решил его поймать.

Какие плечи напряженные. И шея тоже. И надо бы высказать все, что Алина думает: нехорошо использовать людей без их ведома, особенно в таких ситуациях.

– Ага, я знаю, что я дурной, Алька. Я ж после Кары… каша в голове. Сам виноват, тут не буду врать. Не уходи, ладно?

Куда ей идти? В пустую квартиру, как собиралась? И сидеть, дрожать от страха, ожидая, что вот-вот в дверь постучит убийца? Или не постучит, но просто тихонько откроет, принесет ей букет из бумажных бабочек, а потом увезет с собой.

– Я решил, что если ты на нее такая похожая, то он точно мимо не пройдет. Я ж рядом буду. И его… короче, не уходи.

– Не уйду.

– Боишься?

– Конечно.

Она ведь обыкновенная женщина, не из тех, которые, вооружившись чугунной сковородкой, идут останавливать коня или хотя бы психопата. Она вообще предпочитает не думать о том, что в жизни встречаются всякие недобрые люди.

– Я тебя спрячу, – повернувшись, Леха сгреб Алину в охапку. – Ото всех…

Верилось слабо. Мечталось о сковородке, если не под подушкой, то хотя бы на тумбочке у кровати.

– Это кто-то из тех, кто был на свадьбе? – Алина перебирала в памяти немногочисленных гостей.

– Не Славка точно. И он говорит, что не Пашка. Значится, кто-то из троих. Мишка, Максик или Егорка.

– А… та женщина?

Вспоминать о ней было неприятно, уж больно очевидна была связь Александры с Лехой.

Леха снова вздохнул и признался:

– Ее убили.

– Когда?

– Тогда и убили. Она нажралась и стала кричать, что заложит… короче, думали, по пьяни, а утром кирдык. Ну, труп то есть. Твоя подружка в этом дерьме роется.

Вот и причина Дашкиного внезапного молчания и отсутствующего любопытства, а также того факта, что, прежде весьма общительная, она вдруг стала общения избегать.

– А она знает про…

Не знает. Иначе предупредила бы. Конечно, предупредила бы. Дашка – свой человек. Это Лехе простительны глупые игры, а вот если бы оказалось, что и Дашка Алину использует… нет, такое предательство пережить было бы сложно.

– Славка сказал, что если ей все выложить, то она нас пристрелит.

– Дашка может.

И стало легче, как будто разомкнулось что-то внутри.

Трое, значит.

Максик, отчаянно всхлипывающий, весь какой-то дрожащий, как фруктовое желе.

Егор, строгий и солидный. Он с Дашкой танцевал и, кажется, ей понравился.

О Мишке смазанные впечатления, как будто бы и есть человек, но ничего конкретного о нем сказать не выходит. Так, размытый силуэт.

– Аль, я понимаю, что плохо сделал. Что нельзя так и вообще… но поначалу мне было реально плевать. Я думал, что заплачу тебе за проблемы, и все.

– А теперь?

– Теперь не плевать.

И от этого признания сжимается сердце. Если уж быть дурой, то последовательной: Алина ему поверила.

Чистильщика он отыскал в лесу. Знакомая поляна. Знакомая машина. И будто не было тех спокойных лет, когда Ланселот притворялся, будто он такой, как все.

– Добрый день, – сказал он, разглядывая человека, которого, признаться, считал уже мертвым. Он и вправду выглядел так, будто успел умереть, но воскрес, не желая оставлять город в грязи.

– Зачем ты вернулся?

– А зачем ты меня бросил? – Ланселот понял, что больше не боится его, человека с изможденным лицом, столь слабого, что вряд ли он способен на убийство. Руки дрожат, а глаза слезятся. И собственная ущербность злит Чистильщика.

– Я тебя не бросал. Садись.

Сели на старое одеяло, которое Чистильщик всегда возил в багажнике. Одеяло пропахло тосолом, соляркой и вонью горелого металла. Его покрывали пятна всех форм, цветов и размеров.

Но это была не та грязь, которой следовало бояться.

– Я дал тебе шанс уйти, – сказал Чистильщик, уставившись пустыми глазами. А ресниц у него не было. И бровей тоже.

– Ты болен.

– Рак.

– Ты лечился?

– Да. Четыре операции, но… как видишь.

– Тебе больно?

– Да. Постоянно. Но я привык. Терплю.

И вправду терпит, не считая рак наказанием свыше, скорее уж частью возложенной им самим на себя миссии. Болезнь испытывает его на крепость, и Чистильщик с честью выдержит испытание.

– В марте сказали, что надежды больше нет. И я ушел.

Подумалось, что ему, наверное, было одиноко. Вряд ли у Чистильщика есть семья. И в больнице Чистильщик оставался один. Всегда. К другим приходили родственники. Жалели. Приносили мандарины и вафли, пакеты с соком и сканворды, чтобы скучно не было, рассказывали новости и выслушивали больничные сплетни…

– Если бы ты сказал, что с тобой, я бы тебя навестил.

– Поэтому и не сказал. Нас не должны видеть вместе. Я… хочу сдаться. Я долго думал. Один раз почти решился, но… не хватило духу.

Это признание стоит дорого.

– Они тебе не поверят, – Ланселот знал это точно. – Не захотят. Иначе придется признать, что они допускали убийства. Много убийств. Но тел нет. Заявлений нет. И проще закрыть глаза. Тем более если ты скоро умрешь.

– Они должны меня выслушать.

– У них должны быть основания тебя выслушать, – план постепенно обретал очертания. И Ланселот сам не мог поверить, что все складывается настолько удачно. Это ли не знак свыше? – Делай то, что делал прежде. Оставляй тела. Бабочек. И они не смогут отвернуться.

– Посмотри, – Чистильщий вытянул руки. Тонкие, обтянутые кожей, скорее напоминавшие лапы чудовищной птицы, чем человеческие конечности. – У меня не хватит сил.

Зато у Ланселота были. Он поможет.

– Стой, – все-таки Чистильщик не утратил остроты ума. – Какая тебе выгода?

– Я хочу спасти женщину.

Врать не имело смысла.

– Женщинам нельзя верить, мальчик. Я не знаю, кто она и что тебе говорила, но если ради спасения толкает тебя на убийство, то это не любовь. Она воспользуется тобой, а после выбросит. Тебе будет больно.

– Я помогу тебе, а ты поможешь мне.

– Конечно. Но… если однажды ты поймешь, что я был прав, не пытайся ее вернуть. Убей. Только так можно это прекратить…

Возможно, Ланселот так и сделает. А Кара одобрила новый план. Только уточнила:

– Ты ему веришь?

– Да, – сказал Ланселот.

Чистильщик его не сдаст. Это последняя взаимная услуга. И шанс на то, что Ланселот продолжит миссию.

Проснувшись, Дашка первым делом подумала, что глупо было соглашаться на свиданку. В чужой квартире вообще неудобно просыпаться. Сразу встает куча проблем, которые в собственной и проблемами не выглядели.

А тут… зубная щетка отсутствует. И любимое мыло. Крем. А также халат с медвежатами и тапочки. Зато есть Славка, который спит, раскинувшись во всю кровать, точно опасается, что Дашка вздумает захватить кусок ее в полное свое владение.

Не вздумает.

У Дашкиных глупостей срок годности имеется. И уже к завтраку ее отпустит… к вечеру так совершенно точно. Тем более что с завтраком здесь сложно: в холодильнике удручающая пустота, а на полках, помимо кофе, соли и гречневой крупы, есть только пара бутылок джина.

Джин пили вчера. Без тоника.

А до джина – мохито в высоких бокалах с зонтиками. Наверное, из-за этих зонтиков, напомнивших Дашке, что очередного летнего отпуска ей не видать как собственных ушей, и накатила грусть вселенская, которая есть первый женский враг, ибо провоцирует на неблагоразумные поступки.

Зубы Дашка чистила пальцем, тихо матерясь: постеснялась вчера к себе приглашать, так терпи.

Кофе она на работе попьет. Без джина, но с булочкой.

А Славка… вряд ли он сам захочет встретиться вновь.

Приключения должны заканчиваться, но не обязательно счастливо.

Телефонный звонок настиг Дашку на стоянке. К этому времени она успела замерзнуть, проклясть вчерашнюю авантюру с сегодняшним весьма предсказуемым исходом, Славку и собственную гордость. Именно та помешала Славку разбудить и потребовать от него доставки тела к месту работы.

– Да?

Сказала, как рявкнула… и спустя минуту попрощалась с надеждой добраться до дома. Доброе утро, значит? Доброе утро с трупа не начинается…

Спустя полчаса Дашка сидела в «уазике», который бодро скакал по промерзшей дороге. Затянутые инеем окна почти не пропускали свет, и если свернуться на сиденье калачиком, то можно подремать. Семеныч и куртку оставил. Теплую, табаком пахнущую. В кармане небось начатая пачка и дешевенькая одноразовая зажигалка. Минут десять – и Семеныч вспомнит, начнет искать…

Вот она, реальная реальность.

Анонимный звонок.

Труп в колодце заброшенной деревни. И ухабистая дорога.

Дашка все-таки легла, закрыла глаза, стараясь не слушать ни радио, ни голосов: Семеныч отчаянно спорил с Сидорчуком, доказывая, что вызов наверняка ложный и нечего было сразу всем дергаться… а Сидорчук утверждал, что в такие дали дважды машину гонять никто не станет.

Славка, наверное, проснулся.

И обрадовался, что Дашки нет. Он ведь привык, чтобы женщины уходили тихо, не причиняя неудобств. Вот Дашка и постаралась. А вообще он нормальный парень. И оттого обиднее, что нормальные парни не про Дашкину душу. Ее дело – трупы…

Двое. В том самом колодце, о котором было сказано. Невысокий, с искрошившимися краями, он был прикрыт листом ржавого железа. И тот примерз – пришлось откалывать лед. Семеныч матерился, а Дашка думала, что место-то хорошее… тихое… и совсем рядом с той деревенькой, в которой появилась на свет Кара. Совпадение?

Она не верила в такие совпадения. И когда из колодца донесся характерный запашок, Дашка поняла, что дело будет более тухлым, нежели представлялось в начале.

Трупы были. Два.

И чемодан с вещами.

И даже кошелек, впрочем, без денег. Зато и документы нашлись. Дашка только взглядом скользнула, убеждаясь: догадка ее верна.

Мерзко-то как…

Жизнь Марты, преобразившаяся столь чудесным образом, была почти безоблачна. И Марта каждый день начинала с благодарственной молитвы Господу, где просила здоровья для матушки, и госпожи Жанны, и для других людей тоже.

Ее новый дом был роскошен.

И наряды тоже… и все-то, что от Марты требовалось, – выходить изредка в парк и петь. Она старалась. Тем паче что душа ее рвалась рассказать миру о том, до чего же хорошо живется…

Нет, конечно, Марта всецело осознавала, что жизнь такая долго не продлится. Но верила обещанию госпожи Жанны – пусть бы не этот, так другой дом у Марты будет. Собственный. И приданое. И все то, что нужно хорошей девушке, чтобы выгодно выйти замуж.

Встреча, та самая, которой Марта и ждала, и боялась, случилась однажды вечером.

Марта пела, уже не романс из тех, которые ей приходилось учить наизусть, но простую песенку об одинокой девушке, ждущей возлюбленного.

– Как тебя зовут? – человек выступил из тени, и Марта, не заметившая, как он появился, не удержалась, вскрикнула в испуге. И вскочила, готовая бежать прочь, но тут же обругала себя за глупость.

Кто еще появится в парке, как не тот, кому этот парк принадлежат?

– Не бойся, – сказал он.

Не уродлив. Конечно, лицо скрыто маской, но остальное не спрячешь. Одет просто, по-охотничьи, вот только охотники не носят бархатных курток.

– Я… не боюсь.

– Как тебя зовут?

– Марта, господин.

– У тебя красивый голос.

– Благодарю вас…

– И волосы…

Волосы госпожа Жанна велела носить распущенными, что поначалу изрядно смущало Марту – она ж не гулящая девка все-таки. Но и возражать госпоже Марта не смела…

Эта встреча закончилась в доме и в постели…

И господин, которого велено было называть Охотником, подарил Марте золотой браслет. Она же, памятуя о матушкиных наказах, подарок приняла с благодарностью.

Потом была другая встреча… и третья.

Марта радовалась им, потому что Охотник был добр и щедр, а ко всему любил говорить, правда, когда он заговаривал, то Марта ощущала себя глупой. Она не понимала и половины слов, но соглашалась с каждым. Охотник, кем бы он ни был, внушал трепет и уважение.

А еще любовь.

Никогда прежде Марте не доводилось встречать подобных людей. Но она была разумной девушкой и понимала, что эти встречи не продлятся долго. Когда Охотник стал появляться реже, Марта осознала: скоро ей придется покинуть чудесный дом, оставив его другой девушке. Ей сделалось печально, до слез, и подарки, которых накопилось немалое количество, были слабым утешением. Пожалуй, Марта отдала бы их за возможность быть рядом.

Однако что значили ее желания?

Ничего.

И однажды в доме появилась госпожа Жанна.

– Мне пора уезжать? – спросила ее Марта, надеясь, что, услышав ответ, сдержит слезы. Ведь госпожа Жанна ни в чем не виновата. И никак не заслужила упреков. Марта сама оказалась слишком глупа и обыкновенна для того человека, чье имя ей так и не позволено будет узнать.

– Да, милая, пора.

– Мне позволено взять с собой вещи? И… подарки?

– Конечно, – госпожа Жанна посмотрела в глаза и вздохнула. – Не печалься, Марта. Ты очень хорошая и ласковая девушка. Если хочешь, я помогу тебе найти мужа, такого, который оценит твой светлый нрав. Время пройдет, и эта любовь забудется…

Марта готова была поклясться, хотя и страшный это грех – клясться, – что никогда не забудет Охотника! Но госпоже нельзя перечить.

– У тебя есть возможность уйти. Уходи. Беги отсюда, пока…

– Пока что, госпожа?

– Пока имеешь шанс сберечь свою душу.

И Марта поразилась тому, сколько боли было в голосе госпожи. И сам этот голос вдруг показался по-старушечьи надтреснутым, ломким. Да и тень, упавшая на прекрасное лицо женщины, вдруг сделала его уродливым. Длилось это долю мгновения, и Марта мысленно перекрестила Жанну.

Она не знала, что случилось с госпожой, но было это страшным.

Наверное, любовь.

Только любовь так уродует… и выходит, что права госпожа: не следует Марте разменивать жизнь на этакую-то беду. Время пройдет, все позабудется…

Жанна вновь сидела, ожидая, когда Марта соберет вещи, которых на сей раз было много. И одних подарков получилась целая шкатулка. Если продать их, то… что сделать с деньгами? Марта отличалась практичным складом ума. Ей и в голову не пришло потратиться на наряды или же другие подобные глупости. А вот если открыть свое дело…

– Вот и умница, – госпожа Жанна погладила Марту по щеке. – Увидишь, у тебя все будет хорошо…

И это пожелание сбылось.

Славка проснулся в хорошем настроении, чего с ним давненько не случалось. Потянувшись, зевнув так, что челюсть заныла, он открыл глаза.

Дома… дома хорошо.

А дома поутру в кровати и вовсе замечательно. Почему он раньше не обращал внимания на такие вот мелкие радости жизни? Занят был. Теперь, выходит, освободился.

Вот только в кровати было пусто. И на кухне. В ванной… вообще в квартире. Исчезли стоптанные сапоги на низком каблуке, о которых вчера весь вечер подмывало высказаться – Дашке другие носить надо. И куртка ее нелепая. Шарфик, помнится, Славка вчера с ним долго сражался, пытаясь развязать узел.

А Дашка фыркала, но не смеялась.

Сбежала, значит.

И почему это обстоятельство Славку расстраивает? Он вообще-то радоваться должен, что избежал необходимости что-то говорить, объяснять, играть в гостеприимного хозяина, хотя терпеть не может посторонних женщин поутру. Дашка наверняка пошла к остановке и упрямо мерзла, поджидая автобус. Ну и сама виновата, идиотка гордая. Славка тоже живой человек и право имеет.

На что он имеет право, Славка не додумал: зазвонил телефон.

– Слав, это Макс, – как будто его можно с кем-то спутать. Славка и спросонья узнает этот нервозный, дрожащий голос. И всхлипы в трубке. – У меня тут… беда… приезжай, пожалуйста.

– В контору?

– Нет. Ты… поможешь?

– С чем?

– Я ее убил… это я ее убил…

– Куда ехать?

Максик назвал адрес. И вот тебе хорошее утро… Дашке позвонить, что ли? Если есть труп, то будет и полиция, и уж лучше знакомая, чем незнакомая. Но Славка передумал. Сначала надо выяснить обстоятельства, а уж потом вызванивать.

Доехал быстро.

Максик обитал в старом районе. Некогда стоявший на отшибе дом постепенно затерялся среди других новостроек. Место это напоминало Славке лабиринт из желтых кубиков, внутри которого скрывались асфальтированные дворы с редкими даже летом островками зелени.

Дом был старым, но еще крепким. Пестрая мозаика окон, застекленных и открытых балконов, цветастые флаги белья, что полоскались на ветру, – все было слишком уж обыкновенным.

Третий этаж. Перед дверью – вязаный коврик. На двери – цифры «под золото». Звонок разливается птичьей трелью, и открывают сразу.

Максик выглядит более жалким, чем обычно. В желтой майке с Винни-Пухом, широких шортах и шлепанцах на босу ногу – навеки недоросль.

– Слав, ты не сердишься? – Максик шмыгнул носом и покачнулся. Вот тут-то Славка и сообразил: случилось невообразимое – Максик напился. – Не сердись… я ж не нарочно…

Он никогда не пил ничего крепче лимонада. Неважно – корпоратив ли, день рождения, пусть бы и любимой тетушки, свадьба, пятница… алкоголь – зло. И не детям с этим злом бороться.

– Идем. Показывай.

– Что?

– Труп.

– Какой? – несчастные глаза, дрожащие губы и крепкий аромат перегара.

Кажется, происходило что-то очень непонятное, но Славке уже не нравившееся.

– Кого ты убил?

Он взял Максика за шиворот и втолкнул в квартиру.

– Показывай?

Тесный коридор. Шкаф с зеркалом во весь рост. Подставка для обуви. Полка для шляп. Телефон, старый, дисковый, пристроенный на гипсовую колонну в римском стиле. Зеленый коврик, на котором остаются мокрые Славкины следы, что ввергает Максика в очередной приступ печали.

– Я тебе тапочки дам!

От тапочек Славка отмахивается.

Комнат три. Первая – зал в стиле советской роскоши. Стенка с хрусталем. Массивная чешская люстра. Диван, заботливо укрытый стеганым покрывалом.

Спальня. Бархатные шторы. Снова шкаф. Комод. Двуспальная кровать. Судя по количеству пыли, в эту комнату не заглядывали.

В третьей обитает Максик…

– Ты чего? – он таскается следом, норовя заглянуть Славке за плечо. – Чего ищешь?

– Труп.

В ванной, где единственным новым предметом была стиральная машина, трупа не нашлось, равно как в туалете, на кухне и на лоджии.

– Макс, – взяв за шиворот пьяного идиота, Славка легонько его тряхнул. – Ну-ка рассказывай, кого ты убил. И куда тело дел?

– Любовь, – Максик смотрел прямо в глаза. От кого другого Славка принял бы заявление этаким издевательством, но Максик говорил серьезно. – Я убил нашу любовь. Насмерть.

И Славка понял, что в принципе он тоже на убийство способен. В состоянии аффекта.

– Не уходи, – Максик вцепился в рукав. – Посиди со мной. Иначе я… я с балкона спрыгну!

– Этаж третий. Насмерть не убьешься.

Максик заскулил. Вот что с ним делать? Оставить? Так мало ли чего утворит, как потом тетке его в глаза смотреть? А еще обидится не приведи Боже…

– Рассказывай.

– Я тебе тапочки принесу, – Максик вышел и вернулся с парой замызганных домашних тапочек. – Вот… разувайся, а то потом убирать.

Славка разулся. Если уж влип, то влип по полной. Сейчас Максик начнет излагать трагическую историю своей жизни, и это часа на два, если не дольше… может, ему еще налить? Чтобы отрубился? Два часа нытья Славкины нервы не выдержат.

– Ты… ты думаешь, что я только и умею плакаться? Я вот ною и ною…

Именно так Славка и думал, но раз уж взялся играть роль носового платка, то соврал:

– Нет. Тебе просто силы воли не хватает.

– И мама так говорила… у всех хватает, а у меня – нет. И Наташка… она – дрянь! Сволочь! Я для нее все делал… я ее подобрал… приехала сюда из какой-то дыры. Жила в общаге. Газетами торговала. Такая жалкая… несчастная. Я ей цветы приносил. Гвоздики. Красные.

В Максиковом восприятии этот факт имел особо важное значение.

– И сюда привел… жить. Задаром.

Прежде Максика было по-настоящему жаль. А теперь вдруг жалость стала какой-то… отравленной. Задаром, значит. Или за секс, еду, уборку и хорошее отношение? Сделка в лучших традициях бухгалтерского учета.

– И мы хорошо жили. Я ее любил…

– А она тебя?

– Говорила, что тоже. Что я хороший. А на самом деле только пользовалась. Подружек таскала. Я ей сказал, что не надо сюда никого водить.

– Почему?

– Зачем мне чужие люди? – удивился Максик. – Ходят… и потом ныть стала, что тут все старое. Ремонт… и деньги. Только деньги! Куда ей столько.

– Ты же неплохо зарабатываешь, – Славка знал это совершенно точно, сам ведомости на зарплату подписывал. И про премии, которые время от времени наличкой перепадали – Леха честно делился заработком.

– Это – на черный день, – Максик поджал губы. – Если все время тратиться, то ничего не останется. А Наташке только шмотки и нужны. Клубы там. Вечеринки… дома бы сидела. Чем дома плохо?

Наверное, ничем. Но Славка, который если и встречался с Максиковой пассией, то мельком, вдруг ощутил к ней странное сочувствие. Возможно, не такой уж стервой она и была.

– Я ей сказал, что если хочет, то пусть сама зарабатывает.

– А она?

Неловкое пожатие плечами и почесывание округлого животика, явно обрисовавшегося под майкой.

– Она в клуб устроилась. Официанткой. Задом крутить перед всякими… и ей платили! Небось не только за подносы платили… стерва!

Вот что ему ответить? Не поймет же. Решит, будто Славка издевается.

– Я ее умолял оставить дурное… а она только смеялась. А потом бросила.

Сбежала, значит, от благодетеля, который дал крышу над головой в обмен на вечное обожание. Что ж, умница девка, вовремя сообразила, что в этой жизни чужие благодеяния дорого обходятся.

– А сегодня вот чего пришло…

Максик вышел из комнаты и вернулся с конвертом, в которых обычно студии фото выдают.

– Я готов был ее простить! – Максик кинул конверт на стол, застеленный клеенкой. – Но теперь между нами все кончено!

В конверт Славка заглянул скорее из вежливости, чем из желания оказаться в курсе очередной ненужной ему тайны. Против ожидания фотографии были даже приличны. Ни тебе крамольных поцелуев с роковыми брюнетами, ни объятий томных, ни прочего логичного в контексте беседы непотребства.

Обычные снимки.

Ресторан, кажется. Не из дорогих, но приличный. Обстановка смутно знакома. Тяжеловатая мебель. Красные скатерти и белые вазы с искусственными цветами. Край окна и кувшины, выстроившиеся по ранжиру. Но важен не ресторан – люди, в нем находящиеся.

Кара склонилась над столом, волосы закрыли лицо, но Славка ее узнал. Он узнал бы ее в любом ракурсе. А вот и Наташка – светленькая, тоненькая и прозрачная, ангелок рядом с демоном.

Третий – мужчина, сидит в тени… расплывчатая тень, по которой сложно что-то определить. На следующей фотографии тот же мужчина запечатлен со спины. И Славка узнает эту спину.

– Лучше б она мне изменила! – воскликнул Максик, достав из холодильника бутылку виски. Наливал в кружку и, налив, покосился на Славку: – Будешь?

– Я за рулем.

Отказ был воспринят с облегчением. И все-таки, что общего у этих троих?

– Я знаю, что во всем виновата Кара! Она ее научила! Она змея… дохлая змея.

– С чего ты взял?

– Что? – искаженное гневом, лицо Максика было уродливо. И теперь, пожалуй, Славка сомневался в том, что хорошо знает этого человека. Такой, уродливый, злобный, способен и убить. Из ревности. Из растраченных надежд. Из обиды на то, что его игрушка отказалась оставаться игрушкой и перешла в стан врага.

– Что Кара мертва?

– Я такого не говорил…

Говорил, но понял, что сболтнул слишком много. И язык прикусил. Допрашивать бессмысленно – продолжит дураком притворяться.

– Дай-ка Наташкин номерок.

– Зачем?

– За шкафом. – Славка больше не намеревался оставаться здесь. – Поговорить хочу.

– Любовь умерла!

Она и прежде не отличалась живостью. Но вот побеседовать о той встрече смысл имело. Возможно, Наташка, сидевшая лицом к фотографу, его запомнила.

Убивать – легко. Он боялся, что не сумеет, что в самый последний миг его совесть проснется, рука дрогнет или случится что-то еще, непредвиденное и непреодолимое. Однако оказалось, что убивать легко.

Первую он снял там, где указала Кара.

Короткий разговор. И девица сама садится в машину. Ехать недалеко, и она болтает без умолку, при этом не переставая жевать. Девица надует шары из жевательной резинки и лопает их языком. У нее крашеные волосы и накрашенные глаза, которые из-за туши, подводки, теней кажутся лишь черными провалами на лице. И он думает лишь о том, что надо бы убрать эту косметику.

Останавливается в лесу.

– Выходи, – он открывает дверь и протягивает руку, которую девица принимает, жеманясь. Она пытается покинуть салон красиво, но острые каблуки вязнут в земле, и она вновь плюхается на сиденье. Ржет.

– А может, тут? – Она откидывается и разводит ноги в сетчатых чулках.

– Тесно.

Убить хочется уже сейчас за то, что она подумала, будто Ланселоту интересны ее поистаскавшиеся прелести, будто он вообще способен совершить физиологический акт с нею, с существом настолько убогим, что при взгляде на него к горлу подкатывает тошнота.

– Выходи, – еще немного, и он сорвется. Но девица выползает, одергивая юбчонку.

– Ну?

– Повернись спиной.

Она поворачивается, не видя в этой просьбе ничего предосудительного. Ее инстинкты молчат. И Ланселот даже видит себя ее глазами: обыкновенный парень. Обыкновенность – лучшая маскировка.

Петля ложится на шею, и, прежде чем шлюха успевает удивиться, Ланселот рывком затягивает веревку. Отработанный жест. Вот только, в отличие от дерева, шлюха пытается вырваться. Она наклоняется вперед, собственным весом себя же удавляя. Ланселоту остается держать.

Считать.

Чистильщик утверждал, что нужно минимум пять минут, а лучше десять. Но сознание она потеряла раньше. И опустив тело на землю, Ланселот придавил шлюху коленом.

Пять.

Десять.

Прощупать пульс. Проверить дыхание. Заглянуть в глаза… только сначала стереть косметику, за нею не видно глаз.

Она была мертва, и удивительное дело: Ланселот не испытывал угрызений совести. Он забросил тело в багажник, воспользовавшись старым одеялом, спрятал веревку, отряхнул штаны и отправился на встречу.

Чистильщик ждал в условленном месте. Выглядел он так же, как неделю тому, – живой мумией.

– Молодец. Чистая работа, – сказал он, осмотрев тело. И во взгляде его Ланселоту увиделась печаль. Наверняка Чистильщик сожалел, что не мог присутствовать. Не видел, как жизнь уходит из этой женщины, которая мертвой была куда как красивей, нежели живой. Чистильщик потрогал ее волосы, срезал прядь, пояснив:

– Доказательство. Они должны поверить, что убивал я.

Он эту прядь обнюхал, прежде чем убрать меж страниц ежедневника.

– Расскажи, где и как это было. Я запишу.

Таков был договор. Но Ланселот подозревал, что Чистильщику просто нужно знать. Он представит, что убивал не Ланселот, и со временем поверит в это. Правда, времени у них было немного.

Кара согласилась ждать три месяца.

Со второй жертвой получилось еще проще… третью пригласила Кара. И стоя рядом, смотрела, как та умирает. Взгляд был жадный, безумный почти. Когда же женщина затихла, Кара подошла к телу и пнула.

– Тварь она. Дохлая тварь. Как я и обещала.

– Тварь она, – сказал Чистильщик уже про Кару. – Убей ее. Будешь свободен. Мне все равно, сколько брать. А тебе жизнь сломает. Подумай.

Ланселот думал, но решение принять не мог. Он затеял все ради Кары, ради них обоих.

Кара знает человека, который сделает ей документы.

И старый его дом свободен. Он много раз переходил из рук в руки, прежде чем остаться без хозяев.

– Конечно, рисково, что в одной деревне, – Кара раз за разом проходила по пунктам плана, останавливаясь на тех, что казались ей сомнительными. – Но моей старухи хата далеко стоит… авось пронесет.

Кара сама привела последнюю жертву. Дебелую девицу с усталым лицом, разрисованным, как маска. Пудра. Румяна. Тени. Тщетная попытка нарисовать что-то живое.

Ланселот следил за обеими. Девица что-то говорила, страстно, но шепотом. Она махала рукой, и огонек сигареты, в ней зажатой, чертил узоры в темноте ночи. Кара слушала. А потом, когда слушать надоело, ударила девицу в висок.

– Ну, – спросила Кара, когда Ланселот выскочил из машины. – Долго еще возиться будешь?

Девица лежала на земле ничком, но была жива. И Кара, присев на корточки, наблюдала, как уходит из нее жизнь. Ланселоту отчаянно захотелось остановиться. Это же просто: разжать руки, размотать шнур и выпустить несчастную шлюху. Она выживет…

– Уходи, – он попросил Кару, зная, что просьба не будет принята. – Пожалуйста…

Кара вытащила из кармана девицы ключи.

– Ты знаешь, где меня искать, – ответила она. – Я еще пару дней протусуюсь… на всякий случай.

Тело Ланселот оставил в переулке, положив на грудь бумажную бабочку, из тех, что сделал Чистильщик. Завтра его возьмут… или послезавтра.

Кара знает, кому подбросить подсказку. Осталось ждать.

Как ни странно, все получилось именно так, как Кара запланировала. Ей поверили. Вышли на Чистильщика, который не стал запираться. Ланселоту очень хотелось узнать, что же он сказал. Но Ланселот понимал: сейчас самое лучшее – держаться подальше от этого дела.

Чистильщик сдержит слово, но…

Вдруг найдется кто-то достаточно умный, кому мало будет чистосердечного признания?

Копать начнет…

Выйдет на Кару, которая исчезла… и на Ланселота.

– Ты стал таким нервным, – заметила мама, вывязывая очередной свитер с норвежским орнаментом. – Тебе следует больше отдыхать.

– Экзамены скоро.

– Я понимаю, но все равно отдыхать надо… я тут Галину встретила. Старую нашу знакомую. У нее дочка выросла, настоящая красавица… а уж умница такая…

Мама давненько не заводила речь про невесту, которой уже пора было бы появиться в жизни Ланселота: не все же ему случайными связями перебиваться? Она понимает, что организм требует своего, но такие связи небезопасны. А вот умная и спокойная девушка, дочь очередной вынырнувшей из небытия подруги, это как раз то, что надо для будущего семейного счастья.

Ланселот точно знал, что счастья не будет. Такого, какого желала бы мама. Но слушал. Притворялся. Считал дни… два месяца – это достаточно, чтобы вздохнуть спокойно? Или лучше выждать три? Четыре… Кара справляется сама. Она звонила, просила не беспокоиться.

Ланселот беспокоился. Но приехать не мог.

Скоро уже.

Разобраться с дипломом. Госами. И заняться собой. Нужно выстроить жизнь, независимую от родителей. И тогда в ней будет место для Кары…

В деревню он явился летом. Приехал на дребезжащем рейсовом автобусе и долго осматривался, пытаясь понять, что же испытывает к этому месту, в котором вырос. Ничего. Пыль. Грязь. Убожество. Собственный дом он долго не мог узнать, а узнав, удивился, ведь дом был больше. Нарядней. Сейчас же – настоящая развалина. А на двери замок.

Он не сразу понял, что замок висит давно: Кара уехала.

Она снова его бросила.

Алина знала, что бабочка очень важна. И достав украшение из коробки, разглядывала его внимательно. Брошь сохранилась удивительно хорошо. Ни трещин на эмали, ни следов сколов, ни даже потемневших участков, которые практически неизбежны.

Время словно обошло эту вещь стороной.

И у Алины закралось сомнение – не подвело ли ее чутье. Но нет, брошь не была новоделом. И следовало признать, что она относилась к числу тех самых странных вещей, которые имеют обыкновение жить собственной жизнью. В существование их многие не верили, но вот Алина помнила еще бабушкины рассказы, а бабушка точно не стала бы врать…

– Ну и что с тобой не так? – Алина разглядывала бабочку под лупой, но смешно было надеяться, что ответ написан на обратной стороне крыльев мелкими буквами. – Рассказывай, а то хуже будет…

Смешно угрожать вещи, особенно когда угрожать тебе природой не дано. И Алина со вздохом бабочку отодвинула. Итак, что она знает?

Вернее, с чего ей следует начать?

С Кары? Или раньше?

Леха не станет возражать, если Алина воспользуется его ноутом. Она подозревала, что он вообще возражает крайне редко, а теперь и вовсе виноватым себя чувствует. И, конечно, так ему и надо, но злиться не выходило.

С ноутом она перебралась на кухню и села у окна, стараясь не думать о том, что еще вчера на кухне была Мария, а сегодня Мария уже в больнице, что тот, кто охотится за Карой, имеет ключи от дома. И пусть бы Леха в срочном порядке поменял все замки, он все равно проникнет. Столь назойливых поклонников Алина еще не встречала.

Леха выполз на кухню ближе к полудню.

– Ты здесь? – он улыбнулся так счастливо, что Алине совестно стало. Ну вот, небось проснулся и подумал, что она сбежала. Поэтому и одетый, небось искать собрался.

– Здесь. Только завтрака нет.

– Ничего. Ты… злишься?

Она бы и рада, хотя бы в профилактических целях, которые, по Дашкиному мнению, способствуют установлению равных отношений, но нет, Алина не злилась.

– Я был не прав. Честно. И я что хочешь сделаю, только… не уходи.

– Не уйду.

– Честно?

Алина начертила на груди крест, как когда-то в детстве.

– Чтоб мне сквозь землю провалиться. Леша, откуда у Кары эта бабочка? Она не простая, а…

– …золотая.

Он взял бабочку за крыло, аккуратно, двумя пальцами, и скривился, точно держал не произведение искусства, но вещь донельзя отвратительную.

– Смотри, – Алина вывела картинку на экран. Портрет Жанны-Антуанетты Пуассон.

Еще не маркизы де Помпадур. И даже не д’Этоль.

Авторство неизвестно, да и многие подвергали сомнению, что изображенная девушка – именно та Жанна-Антуанетта, уж больно невыразительна она была.

– И что? – Леха склонился к самому монитору, даже пальцем ткнул, оставив на миг световое пятно.

Возраст неопределим. Девушке может быть и четырнадцать, и девятнадцать, но на лице, с какими-то размытыми нечеткими чертами, застыло выражение тоски. Бледная кожа, но не фарфоровая, скорее уж восковая, что бывает у свежих покойников. Крупные губы и глаза навыкате. Платье удивительным образом подчеркивает недостатки – слишком узкие плечи и пухлые руки, небольшую грудь, но широковатую талию.

– Бабочка, – Леха все-таки увидел и коснулся желтого пятна на корсаже. – Эта, что ли?

– Думаю, да. А теперь смотри.

Между портретами, по Алининым подсчетам, прошло чуть больше пяти лет. Но Жанну-Антуанетту не узнать. Девушка в платье изумрудного оттенка, который оттеняет белизну кожи, придавая той неземное мерцание. Очаровательное личико лучится светом. Лукавая улыбка. Взгляд, который обещает многое.

– Не въехал, – признался Леха. – Бабочка?

Бабочка была, но…

– Это та же девушка. Жанна-Антуанетта Пуассон, чуть позже – д’Этоль, а еще позже – маркиза де Помпадур. Слышал?

– Ну… бутик такой есть.

Леха отлип от ноута, чтобы уделить внимание холодильнику.

– Ты рассказывай, Альк. А я тут сожру чего… ты будешь?

Будет, но завтрак в Лехином исполнении внушал некоторое беспокойство, и Алина велела:

– Ты садись, а я приготовлю. Сырники будешь?

Творог в холодильнике вроде бы имелся. Сырники Леха одобрил, но все равно стащил сардельку, сыр и вчерашнюю надкушенную булочку. Как ребенок, честное слово.

– Щелкни дальше. Это тоже она. Видишь, опять изменилась?

Алина быстро замесила тесто. Она помнила и следующий портрет, уже не девушки – молодой женщины, чьи черты лица обрели нужное совершенство, слегка подпорченное длинноватым носом. Впрочем, с Алининой точки зрения, этот нос ничуть не портил Жанну, скорее уж привносил в ее образ некую изюминку.

– Красавица, ага.

– Именно, – сковородка нашлась, масло тоже. – Она не была такой уж красавицей изначально. И если разобраться, то она вообще была… никем. Мать – из служащих. Отец – бывший лакей, который сделал карьеру, но разорился и бежал, бросив жену с младенцем. Правда, есть мнение, что настоящим отцом Жанны был другой человек. Он и содержал дочь и любовницу.

– Мужик, – одобрил Леха, запихивая в рот остатки сыра. – А сметана у нас есть? Я с вареньем не люблю.

– Есть, – Алина улыбнулась и поняла, что действительно не желает уходить из этого дома. Здесь ее место, только… надо его сделать немного более удобным для жизни. – Жанна не должна была достичь того положения, которого достигла. Это… это как выиграть миллион у казино.

– У меня кореш выиграл.

– Бывает, но нечасто. Ей бы выйти замуж за какого-нибудь лакея. Или стать любовницей аристократа, хотя по первому портрету… она же некрасива.

– Ага…

Сырники жарились. Леха следил за каждым Алининым движением, и ей это нравилось.

– Но Жанну начинают учить. Музыке. Танцам. Этикету. Зачем? По легенде, цыганка напророчила ей стать фавориткой короля.

– Кем?

– Любовницей. Официальной. Главной то есть.

– Круто, – Леха вернулся к ноуту и на сей раз уделил портретам куда большее внимание. – Прикольно быть королем.

– И жена, и фаворитка, и любовницы… Леша, если ты любовницу заведешь, я тебя этой сковородкой стукну.

Со сковородки съехала очередная порция сырников, и Алина прикусила язык. Ну вот что она такое говорит?

– Лучше чугунной, – Леха улыбался во все зубы. – Она тяжелее. А эта помнется еще. На чем тогда жарить?

Ох, наговорила на свою голову. Кто ее за язык тянул? Какое Алина вообще право имеет указывать ему, что делать?

Обыкновенное.

Как жена. И вообще… хватит уже о чужих правах думать. Здоровый эгоизм воспитывать пора. Вот прямо с этого самого момента, выглядевшего как нельзя более подходящим для воспитания.

– Жанна меняется. И находит покровителя среди аристократов, который берет ее во дворец. Он пытается устроить ее встречу с королем, и поначалу у них выходит неплохо.

– Облом?

Леха проявил догадливость и, захлопнув ноутбук, пересел. Поближе к Алине? Или к сырникам?

– У Людовика уже имелась фаворитка, которая запретила Жанне показываться на глаза королю. И той пришлось ждать. Но через пару лет фаворитка скончалась… сама, Леха, сама. Пневмония. Тогда часто умирали. И получилось, что путь свободен. Жанна встретилась с королем на балу… потом – в театре. Потом был ужин… и еще один. Знаешь, она сумела сделать невозможное – король влюбился. А позже, когда любовь иссякла, у королей она недолгая, Жанна осталась его другом. До самой своей смерти.

Эта женщина умерла молодой, и Алине было очень интересно, жалела ли она о своей жизни. Она имела все и в то же время не имела ничего. Деньги, слава, уважение. Ненависть и зависть. Сплетни. Стихи в ее честь. Портреты. Карикатуры.

Насмешки – не королевское это дело, верность хранить.

И унижение. Ей приходилось самой искать любовниц для короля.

– Знаешь, он был настолько к ней привязан, что не бросил, даже когда Жанна перестала быть его любовницей. Это… необычно. Как будто что-то однажды связало этих двоих, и только смерть их разлучила. Когда Жанна умирала, король велел перенести ее в Версаль.

Леха ест, но слушает. И кивками дает понять, что весь во внимании.

– В Версале дозволено было умирать лишь особам королевской крови. Жанна стала единственным исключением. После ее смерти осталось много украшений, но была ли среди них бабочка…

И если была, то куда подевалась? Какой путь проделала золотая брошь, прежде чем попасть в руки Кары? И что ждет саму Алину? Вещи подобного рода не любят, когда их используют без их на то согласия.

– Кара ведь тоже изменилась, верно?

Алина не нашла фотографий, но подозревала, что женщина, которую встретил Леха, имела мало общего с той, что работала на трассе. И если так, но не была ли причиной перемен золотая бабочка? И не она ли вызывала столь неистовую, нечеловеческую привязанность к Каре?

И не она ли заставляет Леху переносить эту привязанность на Алину?

Что будет, если бабочку отдать?

Продать?

Потерять?

Тысяча вопросов. И Алина не представляет, где искать ответ. Но знает точно: с сегодняшнего дня она ни за что в жизни не наденет золотую бабочку. Алина хочет остаться собой.

Ланселот считал годы жизни. Он покупал отрывные календари, чтобы иметь возможность убивать время. Он с наслаждением слушал, как рвется бумага и обрывки летят на ковер.

Маму это злило.

Она сдерживала злость, изредка позволяя себе замечания, что Ланселот слишком уж много времени работе уделяет. Ему пора подумать о себе. О семье.

Мама знает хорошую девушку… и не одну… в мире множество хороших девушек, каждая из которых будет рада стать женой Ланселота, дабы обеспечить ему душевный комфорт. И тогда не понадобятся календари.

Мама не понимала, что такое – быть обманутым.

И отвергнутым.

Но Ланселот знал, что Кара вернется. Он отомстит… наверное. Или украдет. Запрет. Посадит на цепь и в клетку тоже. Как она посмела только!

Он делал карьеру. Пытался, но быстро сообразил, что карьера – не для него. Мысли были заняты Карой. Заноза в душе. И не вытащить, не вытолкнуть. Только бередит, причиняя боль… и Ланселот оставил работу, нашел другую, такую, которая не требовала постоянной выкладки.

В деньгах не потерял, напротив, появились свободные, которые Ланселот откладывал, сам не понимая, для чего. Мама одобряла. После смерти отца, быстрой и какой-то незаметной, мало что переменившей в заведенном укладе жизни, она всецело сосредоточила внимание на Ланселоте. Ей больше нечем было заняться, кроме как им.

Он позволял.

И когда мама умерла, даже растерялся. Как он теперь? Как и раньше: жил. Ждал.

Кара возникла, как обычно, из ниоткуда. Просто однажды Ланселот вышел из дома и увидел на лавочке ее. Не изменилась, разве что одеваться стала приличнее. Ей шли темные брюки и светлая водолазка, замшевая куртка, небрежно накинутая на плечи, и даже высокие сапоги не гляделись вульгарными.

– Привет, – сказала Кара. – Ты на меня все еще злишься?

– Да.

– Ну… извини. Я не могла там оставаться. Меня почти нашли.

– А позвонить?

– И подставить тебя? Нет уж, я не настолько неблагодарная тварь.

Она по-прежнему курила тонкие сигареты, вот только теперь пользовалась портсигаром и длинным мундштуком.

– Зачем ты пришла?

– Мириться, – Кара подала руку. – Ну же, давай. Как в детстве… мирись-мирись-мирись…

– Лжешь, – теперь он умел читать ложь по ее лицу. – Тебе опять что-то понадобилось.

– Повзрослел. Серьезным стал… проницательным. Жаль. Нет, мне серьезно жаль. Я… и вправду хочу попросить тебя о помощи. В последний раз. Ты ведь работаешь на Лешку Попова?

Леху. Он не любил, когда его называли иначе, и требовал именно такого, панибратского к себе обращения.

– Расскажи мне о нем, – Кара все-таки поднялась и вцепилась в его руку.

– Что рассказать?

– Все. Вкусы. Привычки. Манеры. Что ему нравится, что его раздражает. Каких баб любит…

– Ты собралась…

– Замуж я собралась. За короля. Как и говорила.

Леха – король? Вот это хамоватое существо, которое единственно умеет, что зарабатывать, и то умение ему далось свыше, как другим дается музыкальный слух или тонкий художественный вкус. Собственной Лехиной заслуги в этом нет. Он лишь пользуется тем, что дала природа.

– Выходи за меня, – Ланселот ведь планировал жизнь на двоих. А Кара обещала… еще тогда, в детстве обещала!

– Ты служащий, дорогой мой. Рыцарь, который всегда на страже королевских интересов. Сторожевой пес. А я не хочу жить в конуре. Мне дворец нужен.

И король.

– У тебя не выйдет.

– Теперь выйдет, – Кара коснулась желтой бабочки, слишком яркой и большой, чтобы вписываться в наряд. – Теперь у меня все выйдет. И ты поможешь.

– С чего бы?

Избавиться от твари! Завести на пустырь, где догнивает так и недостроенный дом. Свернуть шею и бросить. Эту падаль не станут искать, но… как Ланселоту дальше жить?

– С того, что ты меня любишь. И ни в чем мне не откажешь.

К сожалению, Кара была права. Ее гарпун прочно сидел в сердце Ланселота.

«Дорогой Шарль, мне вновь необходимо кому-то пожаловаться.

Как это утомительно – быть сильной женщиной. Но мои слезы слишком многим доставят удовольствие, поэтому я улыбаюсь. Мне улыбка уже не стоит усилий, да и прочее… я настолько долго держала маску, что теперь маска держит меня.

Знаешь, Шарль, я ничего не спрашиваю о твоей жизни, пусть бы и слухи, достигающие моих ушей, внушают определенное беспокойство. Я не могу поверить, что ты и вправду способен пасть столь низко. Где же твой хваленый разум? Твое хладнокровие?

Мне его не хватает.

О нет, раны давным-давно зажили. Даже король – всего лишь мужчина, и причинить боли большей, нежели иные мужчины, не способен. И, пожалуй, глядя в глаза девушек, которые сменяют друг друга в Оленьем парке, я могу им посочувствовать. Рядом с ними я, Жанна-Антуанетта, чувствую себя старой и умудренной опытом. Влюбляться в короля? Что может быть более нелепым?

Больше он не навещает меня, однако эта холодность против ожидания не принесла мне отставки, напротив, кажется, Его Величество лишь больше стал ценить иные мои качества. Он все чаще говорит, что видит во мне друга, пожалуй, единственного, которому способен всецело доверять.

И разве королевская дружба не является достойной заменой королевской же любви?

Ответ мне неведом.

Но все прочие ждут того момента, когда же Жанна-Антуанетта исчезнет с небосклона. Требуется ли солнцу путеводная звезда? Меня поддерживает Шуазель, зная, что лишь от моего расположения зависит его собственная карьера. Но было бы глупо доверять ему. Недавно свела знакомство с Ришелье, чей острый разум и беспринципность, которая многих пугает, показались мне весьма привлекательными. Пожалуй, я постараюсь сделать все, чтобы Ришелье остался в королевской свите. Порой Его Величеству не хватает не то чтобы опыта или умений, скорее интереса к делам государства. И кто-то должен ими заниматься. Ришелье же в достаточной мере патриот, чтобы власть, данная ему, обернулась выгодой для страны. Мне так видится…

Многие не согласны. Они спешат поставить королю в упрек, что он позволяет мне чересчур увлекаться политикой, а я не способна осознать последствия принятых мною решений. Король, однако, более склонен советоваться со мной, чем с кем бы то ни было.

Сегодня мы обсуждали новое творение Вольтера, которое показалось королю чересчур уж вольным. Он не гневался, скорее выражал недовольство, а Вольтер – тот еще упрямец – вместо раскаяния высказался, что его пером движет дух эпохи. Не поручусь за точность цитаты, но он явно забылся.

И еще позже посмел выговаривать мне за королевские упреки!

Я же, пытаясь побудить его к осторожности – король выглядит мягким, но память имеет хорошую, – напомнила историю с «Философскими письмами». В тот раз Бастилией отделался издатель, но Вольтер должен понимать, что и он не является неприкосновенной личностью. Пожалуй, мне следовало учесть, что самолюбие этого человека в разы превышает его талант. Он вспылил, назвал меня ограниченной и пустоголовой, способной лишь на то, чтобы поставлять Его Величеству любовниц еще более глупых, чем я сама, ведь это позволяет мне выглядеть чуть умнее… он много говорил, не забыв помянуть и мое происхождение, и брак, и тебя, Шарль…

Стоит ли после подобных признаний верить в чью-то дружбу или искренность?

Я попросила его замолчать, не желая ссоры, хотя признаюсь, что каждое слово ранило меня куда сильнее, нежели я ожидала. Но Вольтер недаром славился дурным характером.

Мы поссорились. И я потребовала, чтобы он убрался из дворца. Вольтер, насмешливо поклонившись, пообещал исполнить просьбу, а затем добавил, что вскоре и я последую его примеру. Даже такой слепец, каким является король, не потерпит долго рядом с собой глупую бабу со склочным нравом.

Хорошо, что у этой ссоры не было свидетелей.

Да, уход Вольтера спишут на мою мстительность, хотя никто не будет знать истинной причины. И вполне возможно, что уже завтра он напишет мне письмо, где будет умолять о прощении, а я великодушно прощу его, но… но разве буду и дальше называть другом?

Ко всему следует признать, что в его словах есть та самая горькая правда, от которой я желала бы отрешиться. Рано или поздно король перестанет нуждаться в моем обществе. Я не становлюсь моложе. К женщинам время беспощадно, но разум мой по-прежнему ясен… не знаю, как быть дальше.

Наверняка так же, как до этого.

Вот и иссякли жалобы. Хорошо, дорогой Шарль, что камины ненасытны, а чернильные слезы не в силах погасить пламя.

Надеюсь, когда-нибудь мы все-таки свидимся».

Наташка работала не в клубе – в офисе туристической фирмы. И выглядела по-деловому. Почти. Черный кургузый пиджачок. Белая рубашка. Галстук. И мини-юбка. Туфли на каблуке. Алая помада.

Белые локоны по плечам.

– Если ты за Макса просить пришел, то пускай он катится к чертовой бабушке! – Наташка курила на рабочем месте, используя вместо пепельницы кружку.

– Пускай, – охотно согласился Славка.

Подмывало позвонить Дашке. Просто так. Поинтересоваться, как у нее дела.

– Скажи, что у тебя с Карой было, – Славка перевернул стул и сел, опершись руками на высокую спинку.

– А твое какое дело?

– Сколько? – достав бумажник, Славка постучал им по спинке стула. – Мне недосуг с тобой возиться, красавица.

На бумажник она посмотрела с интересом. На Славку – с подозрением.

– И зачем тебе Кара? Я есть. Свободная девушка…

– …со свободными принципами, – поддержал Славка. – Нет, дорогая, давай по-деловому. Ты встречалась с Карой. В кафешке. С вами был и Егор. Ты же знаешь Егора…

– Конечно, я знаю Егора. И эту… шлюху, – она явно хотела сказать что-то другое. – Тоже мне… она меня шантажировала, если хочешь знать! Пятьсот. Не рублей.

Славка отсчитал нужную сумму, и купюры исчезли в черном рукаве.

– Ты не подумай, что я скотина неблагодарная. Поначалу я Максика любила даже… он миленький. Такой весь… лапочка. Мягкий. Стеснительный. Гвоздички приносил. Чай в термосе. Я ж пробивалась как могла. А только не выходило никак. Это только таким, как ты, легко…

Славка предпочел промолчать. Он свой путь прошел от и до, иногда один, потом – с Лехой. И какая разница, что на этом пути встречалось. Главное, что прошел.

– Когда он предложил к нему, я согласилась. Я ж не знала, что он такой… зануда! – Наташка, похоже, рада была найти свободные уши. – Вы с ним возитесь как с маленьким. А он… господи, да я через неделю взвыла! Того нельзя! Этого нельзя! Чайные пакетики не надо выбрасывать. Второй раз они тоже завариваются. А если сложить в чайник, то и в третий… тюбики из-под пасты зубной следует разрезать. Внутри же много остается! Спать в десять, чтобы на освещении экономить. Душ принимая, надо намочиться и воду выключить. Намылиться и смыть. Ненавижу!

Сказано было вполне искренне.

– Вы что, мало платите ему?

– Нормально.

– Жмот. Жлоб. Скотина тупая… я должна быть ему благодарна! А я не могу быть постоянно благодарна! Каждую долбаную минуту! И еще жмется… зачем мне новые сапоги, если старые зашить можно… в общем, я с Егоркой встретилась.

И понеслась душа в рай.

– Егор, он же совсем другой. Никогда не ноет. И ответственный очень. Я не думала, что оно всерьез будет… ну просто с Максиком на вечеринке опять поругалась. Он мне заявил, что, кроме него, на меня никто и не глянет. На меня!

Славка хмыкнул: женское самолюбие – хрупкая вещь. И Дашка наверняка сбежала, унося его с собой во избежание случайных травм.

– А потом оно как-то само и завертелось.

Наташка вытащила из шкафчика распылитель и тряпку. Обрызгав солидных размеров фикус, выглядевший вполне живым, она принялась натирать глянцевые восковые листья.

– Что ж не ушла?

– Куда? У Егора мамаша. Я ей не понравилась. Конечно, девка с периферии… а она сыночку своему единственному принцессу ищет. Мне в лицо и заявила, типа, что не подхожу мальчику. Статус не тот. И рожей не вышла. А на квартирку моих денег не хватало…

Егоровой зарплаты было более чем достаточно, чтобы снять квартиру. И бюджету молодой семьи, существовавшей, как подозревал Славка, сугубо в Наташкином воображении, это бы не повредило. И Наташка, чувствуя в Славкином молчании этакий скептический вопрос, поспешила защитить кавалера.

– Мы на квартиру собираем! Егор всю зарплату откладывает. Трешка знаешь сколько стоит? Вот купит, съедет от мамочки…

…и наступят райские времена с молочными реками да кисельными берегами.

В остальном же все предельно ясно: Максик и Егор. Выгода, совмещенная с романтикой высоких чувств, когда выгода отдельно, а чувства сами по себе.

– Егор не возражал, что ты с Максом живешь?

Наташка поджала губы, размазывая помаду по контуру.

– Максик – импотент. Еще раньше чего-то мог, а в последний год вообще никак. Я ему предлагала к врачу сходить. Но он же жмется! Лучше мозг мне отымеет.

– И долго все продолжалось?

– Ну… год. Больше. Я вот работу зато сменила. Сама собиралась от Максика смотаться, заколебал он меня дальше некуда. А тут эта коза выпрыгнула. Шантажистка хренова. Я ей и сказала, куда она свой длинный язык засунуть может. Макса я не боюсь.

– То есть Кара хотела…

– Бабла она хотела. Вообще я думала, что она сразу настучит. Приготовилась отношения выяснять. Ан нет… Макс молчал. И я тоже. Нашла себе квартирку… втроем снимаем. Девки вроде нормальные. И тут тоже ништяк. Съехала нормально… и вообще все классно!

В этом Славка сомневался. Уж больно бодро говорила Наташка, как будто себя же убедить пыталась, что жизнь и вправду хороша. Наверняка горячий роман ее с Егором остывал, и на углях его догорали надежды, что Егор вывернется из-под родительской пяты, дабы воссоединиться с Наташкой. Славка подозревал, что юриста вполне устраивала связь тайная, не обремененная обязательствами, и сейчас он отчаянно искал предлог для расставания.

Но все это – не Славкиного ума дело. Сами пусть со своей любовью разбираются.

– Ты с Карой встречалась один раз?

– Ага.

Листья почти живого фикуса блестели, но Наташка продолжала натирать их.

– Она пришла одна?

Наташка задумалась на секунду.

– Вроде… нет, с типом каким-то. Я его не знаю. Но он сел за другой столик…

Если не знает, то остаются Мишка и Пашка. Кто из них? Славка отыскал в мобильнике фотографию со свадьбы.

– Узнаешь кого?

Наташка узнала.

Мишка, Мишка, где твои… Квартира на две комнаты, и обе пусты. Ни мебели, ни ковров, лишь груда тряпья, старые ящики и характерный сладкий запах.

Сам хозяин в отключке, и, судя по внешнему виду, давно. На Славкино появление он не отреагировал даже после чувствительного пинка по ребрам. Притворяется? Не похоже, чтобы Мишка пил. Перегаром от него не воняло…

– Наркоман, прости господи, – сказала соседка, которая ждала на лестничной площадке. Она выглянула после первого звонка и, оценив Славкин вид, протянула ключ. – Уже который год… раньше-то держался. Бывало, выйдет из квартиры – прям приличный человек. А потом опять… Скорей бы уже отмучился.

Славка не стал говорить, что мучиться Мишке осталось не так и долго.

– К нему кто-нибудь приходит?

– Н-нет… хотя да! Раньше. Женщина. Такая вся из себя…

– Такая? – все-таки полезная вещь – мобильник. И соседка опознала Кару по снимку.

– Точно. Два раза была. Денег давала. Ну я так думаю, потому что он сразу ко мне приходил, долги возвращал. Вы не подумайте, он – тихий. И жалко так, живая душа. Порой приволочется и ноет, дай сто рубликов… я и даю. А он не наглеет, нет… вернул вот. Две тысячи вернул! Я прямо удивилась, откуда у него. Думала, может, родственница. А он мне сказал, что от таких родственников только в петлю. Потом еще засмеялся, мол, пошутил. Работу она ему предложила.

Интересно, что за работа?

– И я еще подумала, что, наверное, мошенница. Подсунет документики, квартирку перепишет… предупредила его. А Мишенька мне и сказал, что ей одной квартирки мало будет. И поэтому бояться нечего. Он работу сделает и до конца жизни будет с деньгами. Мне так страшно стало… я нашему участковому пыталась сказать. А он отмахнулся. Что ж это с людьми делается-то?

На этот вопрос и Славка был бы рад ответ услышать, да только, видать, не было его, такого, который всех бы устроил. Люди травили себя и других по невыясненным мотивам, а Славка вновь оказался в тупике.

Кара Мишку использовала так же, как использовала самого Славку и Леху, и всех, до кого могла дотянуться. Тихий наркоман, зависимый от тех копеек, которые кидала Кара, исполнительный… зачем он ей был? Фотографировать Наташку и Егора? Или для дела более серьезного.

Сашка шантажировала Кару. Кара платила. Но аппетиты росли, а ресурсы таяли. И в запасе имелся знакомый выход: наркоман убирает шантажиста. А Кара дает наркоману такую дозу, чтобы тот навеки переселился в радужный мир. Вот только кому-то этот расклад пришелся не по нраву.

Славка вышел на стоянку и сел в машину. Куда дальше? Домой только если… и Дашке позвонить надо бы. Просто позвонить. Без повода и скрытого смысла.

Он успел набрать номер, когда в затылок уперлось холодное дуло пистолета.

– Брось, – сказали Славке.

– Иначе? Не выстрелишь.

Вот и ответ, очевидный, простой и… и провели, как мальчишку.

– А ты рискни.

Изменившийся тон, и взгляд другой, безумный совершенно. И кажется, пришла пора попрощаться с жизнью. Жаль, Славка только-только во вкус вошел.

– Телефон держи… и звони Лехе.

– Нет.

Щелкнул затвор. И как-то стало обидно умирать.

– Ну как хочешь. Я сам тогда…

Славка лишь удивился, что не услышал выстрела. И боли не было. Почти.

Пожалуй, именно после той беседы Ланселот понял, что Кара не отпустит его. Она будет уходить и возвращаться, требуя помощи, а у него не хватит духу отказать.

Она появлялась по пятницам, каждый раз чуточку иной. Ланселот не мог бы сказать, в чем именно состояло изменение – он всматривался в лицо, убеждаясь, что и черты его, и выражение остались прежними. Но факт оставался фактом – Кара менялась.

– Знаешь, – она и говорить стала по-другому, растягивая слова, точно впервые обнаружив в них вкус. – Когда я увидела твою фамилию, то так обрадовалась. Это же знак свыше!

Прежняя Кара в знаки не верила.

Эта носила с собой золотую бабочку и привычку имела гладить разноцветные крылья.

– Если ты работаешь на него, то у меня получится. Ты – моя удача.

– А ты – мое проклятие, – Ланселот научился огрызаться, что очень смешило Кару. Она, правда, смеялась тихим интеллигентным смехом, в котором не осталось прежних по-гусиному гогочущих нот.

– Ну зачем так говорить? Кем бы ты был без меня?

Обыкновенным человеком с обыкновенной жизнью. Ни боли. Ни разочарований. Ни убийств.

– Вот увидишь, все у нас сложится замечательно. В конце концов мы будем счастливы. Ты и я… как в сказке, – Кара гладила его по щеке, заставляя поверить этому прикосновению. – Король умрет… останется королева.

Тогда Ланселот испытал второе озарение: он нужен Каре не для того, чтобы она подобралась к жертве, а для того, чтобы эту жертву препроводить в мир иной.

Не то чтобы Ланселоту было жаль Леху, хотя, конечно, где-то и жаль – человеком тот был неплохим, открытым – но не оставляло ощущение собственной уязвимости. Каре понравилось решать проблемы чужими руками, и она не оставит Ланселота в покое.

Сначала Леха, а потом…

Образ печальной вдовы, живущей на состояние покойного супруга, не продержится долго.

– Где ты была?

– То там, то сям… – Кара не собиралась отвечать, но должна была поддерживать иллюзию любви, не позволявшую Ланселоту сорваться с поводка. – Училась.

– Чему?

– Манерам. Речи. Актерскому мастерству. Всему понемногу. Ты не представляешь, сколько всего должна знать женщина, чтобы быть женщиной. Жаль, я поздно это поняла, – она курила, глядя на Ланселота сквозь завесу ресниц. – Вы видите результат. Хотите результат. А чего стоит его достичь, так на это вам плевать… у меня почти не осталось денег. Леха – мой последний шанс.

– А я?

Ланселот знал ответ.

– А ты мне поможешь. Да пойми ты, я не смогу жить, как все! Мне нужно свое королевство, и я… я себя ломала, чтобы другой стать! И стала! А этот список, который… не представляешь, во что он мне обошелся. Главное же, что почти бесполезный… кого ни копни – бесперспективно.

Длинные слова Кара выговаривала по слогам, точно пережевывая их новыми фарфоровыми зубами.

– И если тут не выгорит, то я сдохну.

Выгорело.

Ланселот издали наблюдал за охотой, желая Каре провала. Возможно, ошибись она в расчетах, останься снова одна против мира, Кара бы поняла, что в этой жизни ей никто, кроме Ланселота, не нужен. Но Леха проглотил приманку с ходу.

Первая доза – бесплатно. А дальше Ланселот знал, что Кару, мерзость этакую, как героин, не вычистишь. Она – наркотик, калечащий душу. Души у Лехи хватало. И все равно Ланселот с трудом скрывал мстительную радость, глядя, как его корежит.

Кара изменилась, но не настолько, чтобы долго носить белые одежды.

Ее цвета чернее ночи.

– Вот поженимся, – Кара все равно не отпускала Ланселота, точно опасаясь, что он выскользнет из сети ее чар. – И там я развернусь…

– Ты и здесь не сдерживаешься.

– Я просто убираю лишних.

Славка не продержался долго. Что такое дружба и честь, когда партию ведет Черная Королева? Вскоре ему предстояло исчезнуть из Лехиной жизни… но и у Кары имелись враги. Сашка-Шурочка, девочка на иждивении. Случайная встреча и ссора двух волчиц, готовых разорвать друг другу глотку ради призрачного светлого будущего.

– Убей ее, – Кара не сомневалась, что приказание будет выполнено. – Убей эту…

– Тебе надо, ты и убивай, – Ланселоту доставило удовольствие видеть, как перекосилось ее лицо.

– Ты… ты должен!

– Это ты мне должна. И столько, что жизни не хватит рассчитаться.

– Зубы скалишь? Не знала, что ты умеешь, – но Кара всегда знала, когда остановиться. Она позволила ему приблизиться, не отвела взгляда, когда Ланселот положил руки на шею, и лишь улыбнулась. – Ты же меня не обидишь. Ты мой рыцарь…

Лехе позвонили. Алина начинала ненавидеть телефоны, потому что в последнее время звонок означал неприятные новости. И теперь Леха засобирался.

– Ты… – он окинул дом, явно понимая, что Алину здесь оставлять не стоит. Да и она не согласилась бы. – Собирайся.

– Что случилось?

– Да фигня какая-то! Я не въехал.

Но эта фигня достаточно серьезна, чтобы Леха начал нервничать. И Алина собралась. Джинсы. Свитер. Носки вот разноцветные, но искать пару некогда. Волосы в хвост и пару невидимок для надежности.

– Аль, мне реально в офис надо… нас поиметь пытаются. Только им хрена!

– Не выйдет, – поправила Алина, шнуруя ботинок.

– Точняк. Не выйдет. Я тебя к тебе закину. Там посидишь, не отсвечивая, лады?

– Лады.

К ней, это, стало быть, на квартиру. Логично. Не в машине же ей ждать Леху, и с ним идти – не лучший вариант. Путаться под ногами. Отвлекать. А в Алининой квартире дверь железная с замками. И стеклопакеты, которые снаружи не откроешь.

Ее дом – ее крепость.

– Аль, все будет ништяк. Я обещаю…

А на улице снег. Первый и крупный, белыми хлопьями, которые медленно опускаются на землю, на темную крышу дома, на подоконники. Скоро занесет, и Леха, взявшись за лопату, пойдет чистить дорожки… дальше Новый год и елка, огромная, до потолка, но в кадке. Такую потом во дворе высадить можно. Надо будет купить отрез золоченого атласа и сшить игрушки. У Алины где-то имелась выкройка – звезды, полумесяцы и колокольчики…

…и булочек испечь с корицей и марципанами…

…Лехе найти подарок…

– Ну ты чего? – он выгнал из гаража машину и, открыв дверцу, ждал Алину. Наверное, долго ждал, если решился окликнуть. Выходит, Алина крепко задумалась. С ней такое случается.

– Извини, – она забралась в салон, где пахло кожей. – Просто… зима началась. Новый год скоро.

– Ага. Я раньше Деду Морозу письма писал. Денег просил. Ну или велик хотя бы. У всех были велики, а у Лехи нет. Мне покататься не давали. Я дрался.

У Алины тоже велосипед имелся. Трехколесный, с лиловой рамой, которую мама украсила вязаными цветами, и сумкой-багажником. Совершенно чудесный велосипед, не такой, как у остальных. Алине завидовали.

Просили покататься.

Она разрешала. Ей казалось, что если она добрая, то с ней будут дружить. Но выходило почему-то, что катаются все, кроме Алины. И стоило ей робко попросить велосипед, как тут же выяснилось, что Алина – жадина-говядина. Корова вообще…

– Я никогда не дралась. Не умела.

– Ты ж принцесса. А принцессы не дерутся, – логично возразил Леха. – Я Новый год не люблю… ну не то чтоб совсем, а просто… у всех подарки. А у меня предки ужратые. День, два… долго. И школьная столовка закрыта. Потом додумался в гости ходить. Мне не рады, но кто ж погонит.

Это была какая-то совсем другая, незнакомая Алине жизнь. Ее Новый год – долгожданный праздник. Елка. Ящик с игрушками, завернутыми в несколько слоев папиросной бумаги. И разворачивая каждый, ждешь маленького чуда.

Мамины пироги. Запах теста, которое стоит у батареи.

Грибы и мак в глубоких мисках.

Торт «Прага». Поход на рынок за мандаринами. За ними ходили отдельно, с Алиной, позволяя выбирать, и она чувствовала собственную значимость.

Один и тот же город, а жизнь разная. Почему такое возможно? И как возможно?

– Пургу гоню? – поинтересовался Леха. – Теперь-то я банкую. И все равно не выходит, чтоб по-человечески. Ну я и Славка. Жрачка там. Выпить. Бабы какие-то…

Про баб Алина точно не желала слушать.

– …а праздника нет.

– Будет.

Неосторожное обещание, которое Леха принимает всерьез. Хорошо, что приехали, а то Алина еще что-нибудь пообещала бы.

В квартире было тихо и тесно после Лехиных просторов. Леха обошел все комнаты, не постеснявшись заглянуть в шкафы и под кровати, где, кроме пыли, ничего и быть не могло. Но разве с ним поспоришь? Алине одновременно было и жутко, и смешно.

– Дверь никому не открывай! – Леха повторял это раз в десятый, наверное. – Ни соседке, ни полиции, ни маленькой потерявшейся девочке…

Он, кажется, и видел эту девочку в розовом платьице, с бантами и белыми безобидными носочками, а еще маньяка, за ее спиной прячущегося.

– Я поняла.

– Если вдруг заметишь что-то подозрительное, звони мне. Что угодно… даже если ерунду, все равно звони. И вообще звони. Каждые полчаса.

– Слушаю и повинуюсь.

– Аль, ну я ж серьезно!

Она понимала. И знала, что стоит Лехе выйти за дверь, как наступит жуть жуткая. Алина хорошо знала это состояние вынужденного одиночества, беспричинного страха, когда и слух, и осязание многократно обостряются. А мир наполняют тревожные звуки. В них легко различить и шорох, и шелест осторожных шагов, чьи-то горестные вздохи и, при толике фантазии, даже голоса. Случайный сквозняк – прикосновение. Тень на подоконнике – присутствие чего-то потустороннего, однозначно враждебного.

– Не уходи, – в коридоре Алина все-таки не выдержала. Плакать она не станет, все-таки не маленькая, но попросить-то можно. Просить – почти не стыдно.

– Я скоро вернусь.

Леха хмурится и бросает взгляд на дверь. Железная, с тремя замками, она больше не выглядела надежной. А если у того, кто следит за Алиной, есть ключи и от этой двери?

Невозможно. Алина со своими не расставалась. И мама непременно заметила бы потерю. А папа, он рассеянный, но все равно ключи где попало не бросает. И если так, то Алине всего-то и надо, что быть послушной девочкой. С ее-то опытом!

– Аль, ты, главное, звони…

Она кивнула. Эх, надо было соглашаться на Париж. Или бункер требовать…

Из окна Алина смотрела, как Леха идет к машине, сметает рукавом снег с лобового стекла и долго стоит, просто стоит, точно не решаясь уехать. Ему самому тяжело Алину бросать. Но все-таки Леха уезжает.

И становится пусто.

Нет ничего печальней брошенной квартиры. В шкафу, правда, остались еще мамины костюмы, которые были сочтены неподходящими. И папина ковбойская шляпа забыта на кухонном столе. Домашние тапочки прячутся под ванной, а одинокий носок почти сполз со змеевика. Недостертые штрихи поставленной на паузу жизни. И нечего вздыхать в меланхолической тоске. Так бабушка говорила.

Надо бы ей позвонить… и Алина звонит, но разговор получается короткий, сумбурный. Бабушка чем-то очень занята, и наверняка важным – иных занятий у нее не бывает. Внучку она, безусловно, любит, но не настолько, чтобы от дел отвлекаться. И вообще, Алина взрослая, пора уже самой научиться занимать себя работой.

И мысль эта, не высказанная вслух, была здравой. Алина и заняла себя. Уборкой. Нет занятия, более благотворно влияющего на растревоженные женские нервы. И пыль – достойный враг, когда надо одолеть кого-то, а заодно навести порядок не только в кухонных шкафчиках, но и в собственных мыслях. Дашкин звонок застал в ванной за натиранием этой самой ванны чудо-средством, обещавшим возвратить эмали блеск и белизну.

– Привет, – Алина смахнула пот со лба и поморщилась – средство воняло. – Ты куда пропала?

– Да так…

Уклончивый ответ не в Дашкином характере. И значит, опять что-то случилось, о чем Дашке и хочется рассказать, и в то же время останавливают сомнения – как Алина отнесется к этому рассказу.

– Не хочешь со мной ничем поделиться?

Дашка вздохнула и спросила:

– А ты?

– Я хочу. Приезжай. Я в маминой квартире…

Именно – маминой, пусть мама и уехала в Японию на год, но квартира все равно ее. Она некогда выбирала обои и плитку, и пол, и мебель, и даже те редкие безделушки, которым нашлось место на книжных полках. И если Алина хочет вырасти, ей нужно создать собственный дом.

Вот только одобрит ли Леха ее переделки…

– Ссориться будем? – на всякий случай уточнила Дашка, что было благоразумно с ее стороны, так как ссорилась Алина крайне редко, зато от души и надолго.

– Нет. Обедать будем. Сырной запеканкой и маффинами.

Обед всегда был веским аргументом во всех беседах с Дашкой. Оставалось воплотить этот аргумент в реальность. И это тоже займет некоторое время…

Алина все-таки позвонила Лехе. Попыталась. Но он не взял трубку, и, значит, был занят.

Нехорошо отвлекать занятых людей.

Офис встретил Леху тишиной. Нет, не совсем чтобы тишиной: гудел кондиционер, шелестело в трубах, и ветка березы скреблась о стекло. Пахло свежим кофе. И на столе стояла кружка с недопитым латте, еще теплая.

– Эй, – Леха кружку вернул на место. Как-то не нравилась ему эта тишина. И пустота. – Славка, ты где?

Если друг оказался вдруг… нехорошая мысль. Подловатая. Чушь собачья, а не мысль. Славка – он свой, и значит, если чего-то и случилось, то не из-за него, а с ним. Но Леха разберется. Он никому не позволит друзей трогать. Их у него не так и много осталось.

Собственный Лехин кабинет был заперт. И похоже, что несколько дней в него не заглядывали. Славкин тоже пустовал… затянулись каникулы. Но остальные-то где?

Егоров закуток… стул. Стол. Шкаф. И клетчатый шарфик на полу. Шарфик Леха поднял, повесив на спинку стула. Запах туалетной воды, дорогой, но все же по-женски сладкой. Ежедневник в обложке из крокодильей кожи. Егор старается соответствовать образу.

– Есть кто живой?

Стены отразили Лехин голос, но и только. Вот какого лешего он тут делает? Надо уходить. Звать полицию. И пусть они землю роют, только… что с полиции? Ну офис. Ну пустой. Ну и что?

А ничего. Так, нервишки пошаливают, господин хороший. К доктору обратитесь.

В бухгалтерии идеальный порядок, который всегда Леху пугал. Вот невозможно так, чтобы нормальный человек беспорядка не учинял. Противоестественно! А тут… Шкафы. Сейф. Два компа. Два стула. Один фикус в желтой кадке. Две кружки на подоконнике – красная с белым сердечком и белая с красным. Настенный календарь за позапрошлый год с кроликами и котятами. Бурая капля крови на полу… и вторая… третья. Точка, точка, запятая… дорожка из темных зерен, ведущая к подсобке. Там хранились швабры, тряпки, тазик и пустые цветочные горшки, купленные некогда под влиянием душевного порыва в тщетной попытке облагородить офис.

На осколках сидел Максик. Ноги спутаны. Руки связаны. Рот заклеен скотчем. А голова в крови, все лицо залило. Вот и что за хренотень тут происходит?

Но Максик был определенно жив. Он шумно дышал разбитым носом, а когда Леха подхватил его за шиворот, пытаясь вытащить из подсобки, задергался, замычал.

– Тихо. Это ж я, Леха.

Взгляд у Максика был безумный.

– Тихо, кому сказано. Не дергайся. И плакать не надо.

Но стоило снять скотч, как Максик заплакал. Без слез, но по-бабьи, с подвываниями. Изо рта потянулись нити слюны, да и нос закровил.

Леха молча распутывал веревку, стараясь сдержать глухое бешенство, основной причиной которого следовало признать вопиющую Лехину беспомощность. Что бы тут ни случилось, это произошло по Лехиной вине.

На Максиковой голове виднелась рваная рана, но небольшая. Шишки не было. И вообще, если разобраться, то побили его несильно.

– Пошли, умоешься, – Леха помог несчастному подняться. Ноги того не держали. – Кто ж тебя так?

– Я сам, – спокойно ответил Макс, отстраняясь. И прежде чем Леха успел сообразить, шеи коснулось что-то холодное.

Стало больно.

И пусто.

Это ж надо было таким идиотом уродиться!

«…Здравствуй, Шарль. Я не знаю, зачем продолжаю писать тебе, наверное, по привычке. В сердце моем не осталось любви, ни к тебе, ни к кому бы то ни было.

Я чувствую себя зеркалом, в котором отражаются другие люди.

Король… он охладел ко мне. И пожалуй, очень скоро мне не останется места не только во дворце, но и во дворе.

Друзья… их немного, и держатся сугубо из надежды, что я вернусь.

Враги… эти верны, как никто иной. И ждут моей бесславной кончины. А верность надо вознаграждать. И скоро их ожидания сбудутся.

Смотрюсь в зеркала и вижу не себя, но Жанну-Антуанетту, смешную некрасивую девочку, которой хотелось изменить себя. Не могу отделаться от мысли, что вместе с бабочкой я приняла чужую судьбу. Не знаю, чью именно, но… все должно было быть иначе.

Лучше?

Хуже?

Не так.

Наверняка я была бы куда более ограничена в средствах. И вряд ли познакомилась бы со двором, тем паче не стала бы той, кем являюсь ныне. Но отчего так горько за ту, другую, непрожитую жизнь. Возможно, в ней я была бы счастлива?

Глупая надежда, дорогой Шарль. Но сегодня я решусь на то, на что следовало бы решиться давно. Я отпущу мою бабочку, и будь что будет…»

Огонь с благодарностью принял письмо. И женщина потянула руки к пламени, удивляясь тому, сколь прозрачной стала ее кожа.

Она знала о новом пари – удастся ли очередной фаворитке короля, которые менялись слишком быстро, чтобы их запомнить, сместить маркизу де Помпадур. И знала о раздражении королевы, к которой фаворитка не сочла нужным проявить уважение. И о том, что ума у девушки не хватит, чтобы надолго удержать внимание Его Величества…

Почему-то будущее, даже не собственное – страны, – виделось ей темным, пугающим.

И Жанна-Антуанетта, так и не согревшись, отошла от камина. Она открыла коробку – бархат поистерся, но бабочка по-прежнему была яркой.

– Луиза, подойди сюда.

Горничная, девушка некрасивая и тихая, появилась тотчас. Она была исполнительна и добра к хозяйке, так не будет ли злом отплатить ей за доброту подобным даром?

– Луиза, ты когда-нибудь хотела изменить свою жизнь?

– Да, госпожа.

Еще Луиза не умела врать. Какой отвратительный недостаток.

– Тогда возьми, – маркиза де Помпадур протянула бабочку. – Если вновь захочешь, то надень ее. И встань перед зеркалом. Подумай о том, какой ты хочешь стать…

Луиза с поклоном приняла подарок. Не засмеялась, не испугалась, но, напротив, кажется, поверила.

– Только будь настойчива…

…и уродливая гусеница превратится в прекрасную бабочку…

– …и учти, это будет другая судьба. Не твоя.

– Да, госпожа. А вы…

– Я устала. Мне надо прилечь.

Как ни странно, Жанна-Антуанетта спокойно уснула и проснулась же, удивившись тому, что жива. Неужто все, о чем она думала, – лишь игра воображения?

За окном шел дождь, и маркиза, вдохнув сырой воздух, четко осознала: она умрет, и скоро. Болезнь, дремавшая долгие годы, очнулась ото сна. Но все-таки время еще есть…

– Сволочи! Ну какие же сволочи! – Дашка бегала по кухне, точнее пыталась, но места было мало, а мебели так, напротив, и Дашка постоянно на что-то натыкалась. Это ее еще больше злило, а злость придавала ускорения.

Алина ела запеканку.

Дашка сама успокоится, надо только переждать. Сейчас же говорить что-либо бессмысленно, во-первых, попросту не услышит. Во-вторых, если все-таки услышит, все равно переврет.

– И я… с ним… – она пнула холодильник и все-таки остановилась. – С этой скотиной…

– С которой именно? – на всякий случай уточнила Алина.

Мало ли, в жизни всякое случается.

– Со Славкой…

– Когда?

– Вчера.

Дашка посмотрела на тарелку, уже опустевшую, перевела взгляд на мамину керамическую форму, в которой еще оставалось запеканки, и, приняв мудрое решение съесть столько, сколько получится, переставила форму на тарелку.

Ела она молча, но при этом жевала с таким остервенением, словно желала заесть и обиду.

– Я все равно бы его бросила, – сказала она. – Ну мы ж не пара!

– Не пара, – с Дашкой, когда она пребывала в подобном состоянии, следовало соглашаться.

– Он – мажор с запросами. А я – нормальный человек. У меня работа! И… и вообще. Сволочь.

Сказано это было без прежнего энтузиазма, из чего следовал вывод: градус Дашкиной пролетарской ненависти понизился до вменяемого уровня.

– Даш, я сама на это подписалась…

– То есть знала про подставу.

– Не знала, но… чувствовала, что не все так гладко.

– И согласилась?

Взгляд инквизиторский, впору не то что ошибки признать – а кто не ошибается? – но и раскаяться во всех грехах, бывших и будущих.

– Согласилась…

Из духовки потянуло горелым. Ну вот, зазевалась, называется! Забыла о времени. И что теперь с маффинами? Спасение их заняло несколько минут, за которые Алина успела придумать оправдание себе, Лехе и Славке, раз уж ему выпало настолько близко с Дашкой сойтись.

– Алина, ты дура! И я не лучше… и вообще, все бабы – дуры.

Маффины подгорели не так уж сильно. Дашка и вовсе не обратила на черную корочку внимания. Она налила себе молока, подвинула поближе тарелку и, наклонившись, подула изо всех сил. Эта привычка у нее с детства – нетерпеливая натура мешала Дашке дождаться, когда выпечка просто остынет, но подталкивала к действию. Но и дуть она долго не могла, раздражалась, хватала горячее и обжигала язык.

– Значит, бабочка, говоришь… золотая бабочка. Покажи? – Дашка перекидывала маффин с ладони на ладонь, сбивая черные пятнышки сажи.

Бабочку Алина взяла с собой. Когда только в сумку положила? Не помнила. Надо будет сказать Лехе, чтобы вернул. Продал, или музею подарил, или еще что-нибудь сделал, но главное, убрал от Алины.

На черном бархате коробки желтые крылья смотрелись особенно ярко.

– Красивая, – вернув маффин на тарелку, Дашка вытерла ладони о джинсы и взяла бабочку в руки. Это прикосновение было неприятно Алине. Более того, подмывало потребовать бабочку назад. Какое Дашка имеет право ее трогать?

– Я не знаю, как она попала к Каре. Последний владелец – некий Всеволод Игнатенко…

– Как?

Дашкина рука дрогнула, и бабочка упала на пол.

О нет!

Нет, ничего страшного. Цела, драгоценная. Ни царапины, ни пылинки. Радужные крылья сверкают, завораживая взгляд.

Надо избавляться, и чем скорее, тем лучше.

– Всеволод Игнатенко. Он был сыном…

– …посольского работника. Некоторое время жил во Франции.

– Откуда ты…

Дашка покачала головой.

– …красивая девушка. Я вас видел. Там, на дороге. Я сразу понял, что вы другая. – У Чистильщика приятный голос, который хочется слушать и слушать. И Дашка слушает.

Ей разрешили присутствовать на допросе, но получилось так, что Чистильщик говорил лишь с ней.

Он был предельно откровенен, как человек, которому нечего терять.

– Я рос в Париже… грязный город. Скучный. Летом душно и от туристов не протолкнуться. Местные их презирают, но не стесняются брать деньги. Такой вот парадокс. Но мне нравилось одно место. Барахолка, как сказали бы у нас. Представьте себе нечто среднее между свалкой и рынком. Старинный фарфор. Скатерти прошлого века. Кружево. И китайские спортивные костюмы. Юбки. Платки. Грошовые будильники… прошлое мешается с будущим, и в этом легко заблудиться. Чужаки туда не ходят, но я считал себя своим. Я находил там чудесные вещи. Например, подсвечник из латуни. Или вот блюдо для фруктов, расписанное вручную. Моя матушка была в восторге. Она болела, а я так хотел ее порадовать… получалось.

– Зачем вы их убивали?

– Затем, чтобы спасти других. Вы же там были. Вы видели, что они такое.

– Люди.

– Когда-то были. Ночные бабочки… в Париже их много. Они – как крысы, которые несут чуму порока. Легкой наживы. Наркотики. Деньги. И смерть остальному. Мне всегда нравились бабочки. В них есть некая загадка природы. Двойное рождение, которое редко кому удается.

– Бабочки – это символ?

– Символ. Всегда. Однажды я нашел совершенно замечательную бабочку, которую приобрел за сущие гроши… дороже было ее вывезти. Я бы показал вам ее. Но увы, пришлось расстаться. Знаете, люди часто думают, что прошлое и будущее связаны не так уж плотно…

– А на самом деле?

– На самом деле из черной гусеницы белая бабочка не выйдет. Образно говоря.

– Даша? – Алина испугалась. Никогда еще Дашка не была такой. Нервной, бледной и застывшей, она смотрела на бабочку с ужасом и отвращением.

– Это его бабочка…

– Кого?

– Всеволод Игнатенко. Чистильщик.

…вы не понимаете, о чем я говорю? Не волнуйтесь. Время все расставит на свои места. Судьба никого не отпустит, не воздав по заслугам. И то, что я сделал, сделал не ради себя.

– Ради кого?

Ей нужны ответы, и только из-за них Дашка все еще терпит этого омерзительного человека. Он не ощущает за собой вины, но уверен, что действовал во благо.

– Какая вам разница? Это не существенно. Главное, рано или поздно, но вы встретите бабочку… черную? Белую?

…золотую.

Значит, они и вправду были связаны, Чистильщик и Кара. Но все-таки Дашку не покидало ощущение неправильности. Уж больно противоестественной выглядела эта связь. Подарок? Чистильщик снизошел до того, чтобы одарить нечто, в его представлении человеком не являющееся?

Что остается?

Эксперимент. Бабочка для куколки. И свобода выбора. Кара – подопытное животное, которое не видит стен лабиринта, но думает, что поступает исключительно по собственному разумению. И ей позволено держаться этой иллюзии. Но Чистильщик мертв, и эксперимент затеян для кого-то третьего, кому определенно надоело быть наблюдателем.

И этот третий сейчас желает получить Алину…

Ланселот действовал осторожно.

Он шел по лестнице с видом человека, твердо знающего, что он имеет полное право ходить по этой лестнице. И останавливаться перед дверью.

Перебирать ключи, подыскивая подходящий.

Замки смазаны. И ключ проворачивается беззвучно. Дверь поддается, впуская чужака.

Наверное, следовало убить Леху, но… Ланселот умел быть благодарным. И даже не так, ему доставит удовольствие знать, что и Леха не всесилен.

Он ведь по сути своей глуп.

Искал. Бегал. Слепой щенок на лугу. Много запахов, следов, и единственный нужный теряется. В воображении Ланселота луг зеленел и цвел – ромашки, алые маки и жирный ломкий астрагал, что распускает змеевидные петли. Над цветами порхали бабочки…

Благодать.

Пусть бы Леха и дальше оставался в этой сказке, но нет же, потянуло в герои… сам виноват. Час-другой, и отойдет.

За час многое можно успеть.

Например, встретиться с человеком, который давно уже все понял и желал встречи точно так же, как желал ее сам Ланселот.

– Здравствуй, – сказал он, вдыхая ароматы чужой квартиры. – Сядь, пожалуйста. Я не хочу тебя убивать.

Жаль, что их двое. Вторая – Славкина. Наверняка переспал. Он спал со всеми, кому случилось подвернуться на Славкином пути, и Ланселота это злило. В этой неразборчивости виделось ему нечто мерзкое, напоминающее о пороках и болезнях, о Чистильщике, трассе и мертвых бабочках.

– Макс… – она, его мечта, была так близка и все еще недоступна.

Жаль, что двое.

И подруги.

Она расстроится, если Ланселоту придется убить подругу. Но потом поймет. Между двумя людьми, созданными друг для друга, не должен становиться третий.

– Алина, сядь, – сказала тощая девка в свитере с растянутым горлом. – Не зли его.

Ланселот не злится. Не на нее.

На девку – другое. Зачем она здесь? Думай теперь, что делать… стрелять нельзя – соседи услышат. Кто-нибудь позвонит в полицию. Будут искать.

Конечно, их все равно будут искать – Леха не отступит так просто.

Но Леху посадят за убийство Кары… или не посадят, но надолго займут. Ланселоту хватит времени, чтобы спрятаться.

– Не называй меня Максом, – попросил он, направляя пистолет на тощую, которая разглядывала его с презрением и брезгливостью. Было в ней что-то от Славки.

– Как мне тебя называть? – Алина присела, сложив руки на груди.

– Ланселот.

– Рыцарь Круглого стола?

– Да.

– А я кто?

Разве это не очевидно? Королева Гвиневера, несчастная жена Артура, которая вынуждена была скрывать любовь к прекраснейшему из рыцарей… это была печальная история.

– Ты же сама рассказывала мне эту легенду, – Ланселот улыбается. Он видит в ее глазах понимание и подсказку: конечно, ей хочется услышать, что Ланселот помнит о клятвах.

Он помнит.

Он спасет свою королеву.

Прежде Алина не боялась людей.

Люди ее удивляли. Смешили. Порой вызывали недоумение своим любопытством, жадностью или желанием унизить ближнего. Но она их не боялась!

Человек же, который появился в Алининой квартире, пугал до одури, до ледяных рук и дорожки пота по спине, до головной боли, тошноты и отчаянного желания сбежать.

У него пистолет.

И выстрелит он без колебаний.

– Ты очень красивая, – он смотрел на Алину, но целился в Дашку. И очевидно, что следил внимательно за обеими. Стоит только повод дать…

…он сумасшедший.

– За что ты убил Кару? – если смотреть не на пистолет, а на руки – Алина хотела бы в глаза, но не осмеливалась, опасаясь затаившегося в них безумия, – то страх немного отступает.

Руки у него крупные с сильными пальцами.

Раньше она не замечала. Раньше она видела этого человека совершенно иным. И как только могла так ошибаться? Куда подевались его мягкость и неуверенность? Выражение растерянности, беспомощности, казавшиеся естественными и единственно возможными для этого лица.

– Она была гнилой.

На стол легли ключи.

Это Алинины ключи! Запасные! Которые она отдала Лехе. И если так, то…

– Она тебя обманула, да? – следует взять себя в руки.

Леха жив. Конечно. Этот человек не стал бы убивать невиновного… ложь. Но Алина должна поверить, иначе у нее не хватит сил.

– Чистильщик отдал ей бабочку, – подала голос Дашка, и Макс дернулся, заморгал, точно прогоняя наваждение. – Ты знал?

– Какую?

Не стреляет, и уже хорошо.

– Эту. Алина, покажи ему.

Протянул руку и ждет. Алина же непослушными пальцами пытается открыть коробку, в которой спряталась золотая бабочка. И вытащить ее.

Положить на раскрытую ладонь.

Осторожно, избегая случайного прикосновения.

– Он хотел, чтобы Кара изменилась. Для тебя? Ты помогал Чистильщику?

Неловкое пожатие плечами и задумчивость во взгляде.

– Даша моя подруга, – Алина догадывается, о чем думает этот человек. – И я тоже хочу знать. Почему ей? Почему все всегда ей?!

Если этот человек считает себя влюбленным, то… Алина ему подыграет.

– Я не знал!

Оправдывается? И если так, то Алина угадала. Но вот как долго она сможет его держать? Она совершенно не разбирается в людях и… и он поймает Алину на лжи.

Убьет.

Все равно убьет, даже если Алине придется молчать.

– Что ты делал? – Алина заставила себя посмотреть в глаза.

– Я… учился. Ходил с ним. Не убивал! Пока она не попросила! Притворилась, что ей помощь нужна…

– И он поверил, – сказала Дашка. – Алина, он ни в чем не виноват. Его использовали. Ты же знаешь, Кара стремилась использовать всех.

Робкий кивок и приглашение от Дашки:

– Присаживайся. Мы ведь должны поговорить, правда?

Не спешит. Он все-таки не настолько глуп, чтобы попадаться на удочку ласки. И отступает к двери.

– Кара хотела убить Ольгу, старшую, знала, что у нее есть деньги. Вы использовали Чистильщика. Вот только дальше Кара тебя обманула. Бросила, верно?

Нельзя на него давить.

– Она была плохой, – Алина старается говорить мягко. – Недостойной. Так? А ты всегда ей помогал. Как верный рыцарь.

– Но ей хотелось большего!

– Короля, – выдавил Ланселот и дернул головой. – Ей хотелось короля. И королевство. А я… я ей не был нужен.

Эта игра не продлится долго.

– Ты нужен мне.

– Правда?

– Конечно, – Алина не умеет лгать, но сейчас ложь слетает легко. Наверное, потому что Алина верит: этот человек и вправду нужен. Без него она не узнает, где Леха.

– Она заставила тебя копать под Леху? Захотела выйти замуж, верно? – подняв руки, Дашка поворачивается к Ланселоту. Медленно, показывая, что в движениях ее нет ничего опасного. – И они бы правили вместе. А ты служил. Несправедливо.

– Она бы от него избавилась! Слышишь, умная? Избавилась бы!

– Я не знала. Ты умнее. Ты лучше ее знал. И можешь рассказать все-все…

Похвастать. Дашка утверждала, что люди любят хвастать. Это повышает самооценку. И Макс – все-таки не было в нем и тени рыцарственности – не исключение.

– Она требовала, чтобы я помог. Она переспала со Славкой. Он придурок. Думает, что крутой, но на самом деле – придурок. Трахает все, что видит. Тебя вот трахнул…

– Ты оказался сильнее его?

– Умнее! Я – умнее! Их всех!

– Конечно.

Дашкины руки опускаются на колени. Макс не замечает.

– Они всегда меня презирали… сволочи. И где они теперь?

– Где?

Он вдруг хитро улыбнулся и помахал пистолетом:

– Не скажу…

Леха очень хотел жить. Еще там, в темноте, он дал себе слово, что выживет. А если Леха обещал, то Леха делает. Умирать некогда: надо Альку спасать.

Он идиот свинцовый… игрался. Доигрался. И злость придавала сил. Чернота отпускала, пока не отпустила вовсе. Она свернулась на Лехиных коленях – тяжелая, падла.

И в голове еще гудит.

Леха головой и тряхнул, чтобы от гудения избавиться, но вписался затылком в стену. Гудение исчезло. Зато стало больно.

Спустя некоторое время – какое именно, Леха не мог бы сказать – он понял, что находится в помещении тесном и густо заваленном хламом. Что руки связаны, и ноги тоже, а на губах – клейкая лента.

Веревка была хорошей… но нож, который Леха в последние недели носил с собой, еще лучше. Его и вытащить получилось почти сразу – Макс, скотина этакая, поленился обыскивать. И ножны на щиколотке пропустил. А Леху еще параноиком называли, он же просто предусмотрительный человек. Вот только все не предусмотрел. И вроде бы радоваться надо, что жив, только радость злая выходит.

Однажды Леху зажали в угол. Случилось это давно, и, казалось, воспоминания поблекли, ан нет. Помнит. И стену заводскую, расписанную матюками. И высокую траву, в которой прячутся стеклянные осколки. Ремень на руке. Отцовский. Кожаный. Ложится витками, пережимая ладонь. И пряжка сверху. Пряжкой удобней бить, особенно если в зубы.

Их пятеро.

Заводские. Безбашенные. Разогретые самопальным спиртом, которого оказалось слишком мало на пятерых. И теперь им хотелось веселья.

– Ну че? – поинтересовался старший, сплевывая.

– А ниче…

Шансов не было. Почти. Но отступать некуда, да и хмельная ярость не позволяла Лехе бежать. И он первый напал. Бил, не думая о том, кого и куда, сам не ощущая боли, только желание – положить всех.

Исполнилось.

Домой он дополз и уже там рухнул в коридоре, к вящему неудовольствию матери. Ей пришлось трезветь и объясняться с врачом… была больница, которая запомнилась исключительно регулярной жрачкой. Еще и соседи по палате подкормить норовили.

Хорошее время.

И сейчас, распиливая веревки – тугие оказались, заразы, – Леха думал об апельсинах. Круглых, ярких апельсинах в толстой кожуре. Впервые получилось попробовать именно в больнице…

Хреново как.

И со Славкой непонятно что происходит. Звонил-то Макс с его телефона. И срывающимся, плачущим голосом умолял приехать. Его заставили… его убьют, если Леха не явится.

Соскользнув, лезвие ужалило запястье, и Леха выругался. Про себя. Надо бы радоваться, что вообще живой. Почему? А хрен его знает, но главное – живой. И теперь точно до Макса доберется, душу из этой скотины вытряхнет.

С веревкой, стягивавшей щиколотки, Леха управился быстро. И скотч содрав, провел по липким губам языком. Целые… и что теперь?

Он пошарил по карманам, убеждаясь, что из всех вещей отсутствовали бумажник – Максик, крыса, не побрезговал и мелочовкой, – Алинкины ключи и телефон. Леха поднял трубку стационарного, убеждаясь, что и тот молчит. Зато до сейфа, скрытого за картиной – яблоки, селедка и бутылка портвейна на старой газете, – Максик не добрался.

В сейфе имелся некоторый запас наличности, используемый Лехой в ситуациях экстренных, требовавших весьма ординарных, но неотложных мер. Был там и пистолет, газовый, с разрешением, однако нынешнюю ситуацию он бы усугубил, и Леха от пистолета отказался.

Машину Макс тоже забрал, зато оставил Славкин джип.

И Славку… в багажнике.

Леха в багажник заглянул скорее порядка ради, и вот тебе сюрприз.

– Ну? – вытаскивать Славку пришлось самому. Слишком долго тот лежал, да и машина успела промерзнуть, так что Славка и говорить-то толком не способен был. Так, мычал матерно, руки растирая. На коже полосами отпечатались следы от веревки.

– Садись, – Леха втолкнул товарища по несчастью в салон. – И крепче нажимай, чтоб кровь заходила.

– Ходит уже.

Славка все-таки заговорил. Впрочем, последующие фразы несли в себе мало смысла, но множество эмоций.

– Он мне снимки подсунул… нарочно подсунул… – Славка все-таки сел и, вытянув руки, принялся сжимать и разжимать кулаки. Побелевшие пальцы двигались плохо. Наверняка аукнется ему эта поездочка в багажнике. – Знал, что я к Наташке кинусь. А от нее – к Мишке. И уже оставалось приехать на место. Дождаться. Залезть в машину… у него ствол имеется.

– Нормальный?

– Не знаю. Не разглядел как-то. Знаешь, тяжело сосредоточиться, когда тебе пистолетом в затылок тычут. А главное, я ж решил, что эта скотина меня убила.

Вырубила. Электрошокером. Нет, Леха, конечно, не уверен, но предполагает, потому как запаха газа не ощущал, уколов тоже не кололи, и, значит, логически думая, остается лишь один вариант. Не самый худший, кстати. От укола он бы дольше отходил.

И то непонятно, сколько прошло времени.

И где теперь Максик.

И что с Алькой.

И если он Альку заберет… а он наверняка хочет ее забрать, как забрал Кару, то у Лехи вряд ли получится его найти. Может, поэтому его и не убили? Чтоб жил и мучился, зная, что сам виноват.

Алька ему поверила… защитничек.

Ничего. Лехе бы только добраться…

Часы когда-то купила мама. В принципе, большая часть вещей была приобретена ею. Вероника Сергеевна имела обыкновение заранее планировать покупки, но вот часы были куплены под влиянием момента.

Зеленый круг циферблата, разрисованный ромашками. Цветы были вызывающе-бирюзового яркого цвета, и на рыжей стене часы выделялись этаким пятном. Постепенно к нему привыкли, научились не замечать, и вот теперь Алина изо всех сил желала вернуть себе это умение.

Но взгляд снова и снова возвращался к стрелкам. Как медленно они двигались!

И ведь следует признать, что ожидание это лишено смысла, что в квартире тихо и соседи вряд ли проявят беспокойство. Что с Лехой – непонятно, но наверняка он ранен, ведь если бы ранен не был, то пришел бы на помощь…

А безумный рыцарь нервничает. Он стал часто сглатывать и кусать губы. Нижняя лопнула. Из трещины сочилась кровь, и рыцарь слизывал ее.

– Ты мне сразу понравился, – Алина заставляла себя улыбаться. – Я поняла, что ты – не такой, как все.

Нехорошо лгать больным людям. Но если от лжи зависит жизнь? И не только Алинина, но и Дашкина. Он же явно желает от Дашки избавиться…

– А Леха? – Максик подозрительно щурится. Ревнует?

Главное, чтобы не выстрелил.

– Он – сволочь, – спасла положение Дашка. Она наклонилась чуть ниже, и вновь это осталось незамеченным. – Он Алинку нанял. Купил. Сказал, что ему страсть как жена нужна. Что Кара сбежала и теперь ему перед партнерами стыдно. И Алинка, значит, заменит.

– Сделка, – Алина подтвердила, глядя в глаза. – Это была просто сделка. Брак фиктивный. Ты же не думаешь, что мне и вправду может понравиться такой, как Леха?

– Почему нет?

Ревность. Подозрительность. Паранойя, которую приходится преодолевать ложью.

– Он ведь хам. Человек, не имеющий ни малейшего понятия о культуре…

…но при этом очень мягкий и добрый. Только вот говорить об этом нельзя. И следует самой поверить, что Леха – хам.

– Грубый. Совершенно невоспитанный. С ним рядом стыдно находиться. Ты – другой.

Почти готов поверить…

– У тебя очень умные глаза… и наверное, Кара знала, насколько ты ей предан. Пользовалась этим. Ты любил ее?

Нельзя переборщить.

– Идем.

– Куда?

– Я тебя увезу. Не бойся. У меня есть деньги. Много. Я собирал и… Леха тупой, он ничего не понимает в счетах. Я у него забрал!

– Все?

Не все, но столько, сколько сумел. И это тоже подло – красть. Только рыцарь не понимает, насколько подло. Он вдруг оказывается рядом и стискивает Алинину руку. А Дашку бьет наотмашь, и Дашка падает, но под ноги, сбивая Макса на пол.

Он тянет за собой Алину, цепляется за нее, а она изо всех сил пытается удержаться на ногах. И получается, что удерживает его… наверное, он был сильнее.

Но под рукой оказалась форма.

Мамина любимая форма. Квадратная. С остатками запеканки. И главное, твердая… Алина не хотела никого убивать. Ей просто было страшно.

Форма столкнулась с макушкой Макса. Макс покачнулся и все-таки упал, а форма, хрустнув, раскололась. Мама наверняка расстроится… и снова придется врать. Мама не поймет, если Алина скажет правду: французской формой и по голове психопата.

Нельзя было сковородку взять. Старую. Чугунную. Все равно пригорает.

Какие нелепые из-за страха мысли.

– Ну, подруга, ты даешь… – Дашка пнула лежащего человека, вымещая раздражение. – А я тебе говорила, что не фиг связываться со всякими.

– Ты кого имеешь в виду?

Дашка вздохнула, но ничего объяснять не стала. Сумка ее, брошенная в коридоре, хранила не только косметичку, но и пару наручников.

– Я его не…

– Живой, – развеяла подозрения Дашка. – И очухается скоро. Я бы на твоем месте беспокоилась о том, чтобы его посадили.

– А посадят?

– Конечно, посадят… надолго.

Что ж, Дашка всегда держала обещания.

– Знаешь, – набрав в кружку воды, она вывернула ее на Макса, который сразу зашевелился. – Я всегда думала, что влюбленные – идиоты. А теперь убедилась. Точно идиоты. Это какое-то клиническое поражение мозга, которое напрочь отключает логику. Эй, я о тебе говорю. Что ты собирался сделать?

– Увезти ее, – Макс смотрел снизу вверх, умудряясь выглядеть несчастной личностью. – Далеко…

– До колодца или дальше?

– Какого колодца? – Алина села на табуретку и подумала, что уже никогда не сможет ощущать себя в безопасности. На нее напали в ее же квартире. Открыли дверь ключами и напали.

– Того, в который он сбросил Кару и ее любовника. Он стал последней каплей, верно? Леху ты терпел, поскольку от него зависел. Славку рассчитывал убрать Кариными же руками. А вот третий в схему не вписывался, верно? Мальчик-стриптизер. Такого заводят не от необходимости, но удовольствия ради. Ты ей был не нужен в постели. И тебя все-таки сорвало…

…все не могло закончиться вот так нелепо.

Ланселот предполагал, что его могут убить. В жизни ведь случается всякое.

Или арестовать. Но непременно после долгой изнурительной погони. И драться он будет до последнего. Куда отступать тому, кому терять совершенно нечего?

Перестрелка. Свист пуль. Возможно, ранение. И кровь, которая льется на асфальт. Редкие фонари, и длинные тени врагов… это было бы достойно. Но то, что случилось, не укладывалось в голове. Его ударили!

Алина!

Предательница… нельзя доверять женщинам. Прав был Чистильщик. Твари, твари… все до одной твари. И эта, тощая, собиравшаяся броситься на него, – неужели думала, что Ланселот слеп и не видит ее ухищрений? – хуже прочих. Спрашивает о том, о чем ей и знать не положено.

За что он убил Кару?

За сволочизм. За смех. За… за то, что слишком долго вытягивала из него душу.

Он пришел умолять ее. Найти было не так и сложно – Кара никогда не задумывалась о том, сколь яркий след оставляет кредитка. И этот пансионат. Номер для двоих. Постель.

Любовник.

Стриптизер, значит… высокий, мускулистый и смуглокожий. Человек с глянцевой картинки, каким Ланселоту никогда не стать. Ах, если бы Кара еще не смеялась над ним…

Но она же хохотала во весь голос!

Сволочь!

И разве мог он не сделать то, что следовало сделать давно… Ланселот ни о чем не жалеет. Разве что о собственной доверчивости. Он думал, Алина другая. Он готов был заботиться о ней, а оказалось, что забота эта ей не нужна. Она выбрала Леху, тупого, неповоротливого Леху, хама и сволочь… все вокруг сволочи.

Но вот чтобы так.

Нелепо.

Запеканкой по голове.

Его выводили под конвоем, и Ланселот старался идти гордо, но почему-то хотелось плакать… хорошо, что мама умерла, так и не узнав, что ей не удалось спасти Ланселота от Кары.

Она не королева!

Притворялась!

В машине, где воняло человеческим потом, Ланселот расплакался…

…поездка в Шуазель состоится, как и было запланировано. И маркиза де Помпадур будет сопровождать короля, несмотря на откровенное недовольство новой фаворитки. Внезапный обморок Жанны, которая прежде в обмороки не падала, весьма обеспокоит Его Величество.

Она оправится.

Ненадолго.

И уже понимая, что надежды не осталось, попросит короля ее отпустить. Он откажет. У него не так много друзей, чтобы расставаться с ними. И маркизу отвезут в Версаль.

15 апреля 1764 года в королевской хронике появилась запись: «Маркиза де Помпадур, придворная дама королевы, умерла около 7 часов вечера в личных покоях короля в возрасте 43 лет».

И эта последняя, небывалая честь, сравнявшая Жанну-Антуанетту д’Этоль с особами королевской крови, станет последним признанием Его Величества если не в любви, то в глубокой привязанности. Он выйдет попрощаться с женщиной, которая владела его разумом и душой более двадцати лет, и, стоя под проливным дождем, глядя на то, как похоронная процессия удаляется по направлению к Парижу, скажет:

– Какую отвратительную погоду вы выбрали для последней прогулки, мадам!

Королю даже послышится ее смех – Жанна, как никто иной, умела понимать его шутки… но Жанны больше не было.

Ее похоронят в усыпальнице монастыря капуцинов.

Памятью о ней останутся долги, исчислявшиеся миллионами ливров. И завод по производству фарфора в Севре. Школа для детей ветеранов. Французская энциклопедия Дидро. Запрет на действие ордена иезуитов. Бокал для шампанского формы «Тюльпан» и новый способ огранки алмазов. Сумочка-ридикюль. Розы. Олений парк. Дворцы. И множество слухов…

Елку ставили во дворе. Леха купил самую большую, которую только сумел найти, причем не елку, а сосну с какими-то невообразимо длинными иглами. Ко всему иглы были сизого цвета, и дерево выглядело престранно. Но Леха уверял, что так даже лучше.

Елки есть у всех. А новогодняя сосна – только у Лехи.

Украшали вместе.

Дашка переругивалась со Славкой, еще не в силах понять, готова она его простить или же не готова, но точно зная, что отпустить с миром у нее не выйдет. Дашка вообще не очень-то понимала смысл этого выражения: отпустить с миром.

Оно для таких альтруистов, как Алина.

Та, взобравшись на табурет, пыталась дотянуться до верхушки, чтобы водрузить на нее полумесяц. Игрушки и те у Лехи были странными. Сам он ворчал, что Алине делать нечего и полумесяц вполне повисит пониже… Алине и вправду делать было нечего.

Совершенно.

Она дошила зайца и принялась за покрывало из лоскутов, но эта работа прежнего удовольствия не приносила. И вообще все, конечно, было хорошо, но… не так.

Вежливый Леха, который все никак не справится с чувством вины и потому сам на себя не похож. До того не похож, что Алину тянет его пнуть. У нее прежде таких странных желаний не возникало.

Притихший Славка огрызается вяло и в глаза смотреть стесняется.

Дашка на взводе.

И суд, где Алине предстоит выступить.

Макс, признанный вменяемым, – Алина не представляла, как этого человека можно вменяемым признать! – и потому готовый предстать перед судом. Он сознался в семи убийствах и, по Дашкиным словам, сделал это с гордостью, точно верил, что способность убить другого как-то возвышает его над прочими.

Макс писал письма. Алина выбрасывала их в камин, надеясь, что поток этот словесный когда-нибудь да прекратится. И точно знала, что загадать на Новый год.

Леха вытащил из ящика ворох разноцветных гирлянд и вдруг сказал:

– Аль, выходи за меня замуж.

– Так я уже…

– Неа, ты взаправду выходи. Чтоб, как положено… ну без всяких там… короче, ты поняла.

Поняла. Без условий и тайных сговоров против родителей.

– Я договорюсь… и вообще в Лас-Вегас рванем. Там всех женят. Или еще в Таиланд. Мой кореш там был со своей бабой. И женился типа как местный… или в Африку еще. Куда захочешь.

Алина никуда не хотела. Зачем ей Африка, когда здесь зима. И снег, которого во дворе собрались целые сугробы. В доме есть настоящий камин – его, оказывается, ни разу не разжигали – да и сам дом потихоньку менялся.

Вот только…

– Алька, не вздумай соглашаться! – крикнула Дашка, уворачиваясь от снежка. – Он тебя опять в авантюру втянет…

Не втянет. Он боится, что Алина его не простит и уйдет, и если откажется, то совсем поверит в это. Странно: Леха никогда не говорил ей ничего подобного, но она и без слов понимала.

– У меня одно условие… нет, два.

Он кивнул: согласен.

– Во-первых, убери куда-нибудь эту бабочку. Куда угодно. Я не хочу ее больше видеть.

После того дня Алина не заглядывала в бархатную коробку. Бабочке наверняка было одиноко, и порой на Алину накатывал страх: вдруг да без нее, без золотой броши, все разладится. Алина станет прежней собой, некрасивой и невезучей, и Леха, осознав, что его обманули, разозлится. И наверное, бросит.

Но потом Алина вспоминала первую глупую встречу. И вторую тоже. И ночь на диване, когда не было ни бабочки, ни Кары, но было нечто другое, неосязаемое, но очень важное.

Алина хороша такая, какая есть.

Наверное.

– А второе? – поинтересовался Леха. Гирлянды он повесил на шею, и, чтобы снимать их, Алине приходилось наклоняться.

– И эту ужасную скульптуру тоже убери! Я смотреть на нее не могу! Все эти штырики, крючочки… жуть.

– Аль… а давай ты все тут переделаешь? Ну так, чтоб жить можно было.

– Я говорила, втянет! – Дашка все-таки попала снежком в Славкину спину, и Алька готова была поклясться, что эта спина ждала попадания. – На дизайнере экономит! На поваре экономит! Эксплуататор!

Это точно. Эксплуататор. И сатрап.

И родной близкий человек, с которым Алина не готова расстаться. А замуж… почему бы не сходить еще раз? Только не в Африке! Алина плохо жару переносит…