Екатерина Лесина - Лунный камень мадам Ленорман

Шел дождь.

Он начался еще на переправе, и женщина, скрывавшая лицо за плотной вуалью, хмурилась, куталась в плащ, который, впрочем, не способен был спасти ее от сырости. Зябли руки, и ноги замерзли до того, что пальцев своих она не ощущала.

– Скоро уж, – словно извиняясь за дождь и прочие неудобства, сказал мужик. Он ворочал веслами бодро, и лодчонка покачивалась на черных волнах озера.

Неуютно.

Жутковато даже. Низкое, какое-то обвислое, будто брюхо старой облезлой собаки, небо. И темная вода. Весла тревожат ее, поднимают водяные нити, и капли осыпаются, рождают круг за кругом.

Скрипят уключины.

И само это озеро вдруг видится частью великой реки Стикс, а провожатый – хмурый, по самую макушку закутанный в черный рыбацкий плащ, – чем он не великий Харон?

Разве что голосом тонким, почти женским.

– Оно-то главное до грозы успеть. – Он чувствует ее неудобство и страх, за который женщине стыдно, и она прячет лицо, пусть бы в этом полумраке, да и за вуалью, его выражения не разглядеть. Но взгляд мужика становится цепким, неудобным. – Когда грозы шалить начинают, с острова уже не выбраться.

Он выплывал из сумрака медленно, темная, проклятая земля. Горб, вздыбившийся, выползший из воды, причудливый зверь, однажды уснувший и позабывший о том, что был зверем. Шкура его поросла тонкой земляной корой, а в ней уже прижились хилые деревца.

…почему он забрался сюда?

Выстроил дом на острове? Или нарочно? Зная ее страх перед водой? Он притворялся если не другом, то старым приятелем, цеплялся за нее письмами, воспоминаниями, которых не так много, но достаточно. Он знал о стесненных условиях, в которых она пребывает.

– Вот приедете – отогреетесь, – мужик поднял весла, позволяя воде нести лодчонку. С широких лопастей скатывались капли, и по воде бежали круги. – Там Николашкина супружница поварихою, а уж она-то знатно готовит…

– Скажи, давно он здесь живет?

Голос женщины был ломким, неуверенным. И сама она сцепила пальцы под подбородком, с трудом сдерживаясь, чтобы самым позорным образом не впиться в деревянные борта. Не завизжать. Не потребовать, чтобы ее вернули к старой пристани. А оттуда, подхватив саквояж, кинуться к деревеньке. Глядишь, и выйдет убраться дотемна…

Но куда?

И дальше как быть?

Нет, без его помощи женщине не обойтись. И согласившись на его условия, она не отступит. Игра? Пускай. Ему думается, что он умнее прочих? Ложь. Но пусть себе… чего он хочет? Истины? Или мести? Пять лет прошло, а не забыл. В письмах ни словом, ни намеком не обмолвился об Ольге, и она сама не затрагивала ту болезненную тему, но когда он, живо сочувствуя новым обстоятельствам ее жизни, предложил приехать, поняла: в ней дело, в Ольге…

Пять лет – много ли?

Мало. И дня не проходит, чтобы не потревожила память.

– Хозяин-то? – Мужик вновь заработал веслами. Они взлетали над водой, чтобы, описав полукруг, вновь нырнуть в плотные глубины озера, зачерпнуть, надавить, подтолкнуть лодчонку ближе к берегу, укутанному в туманные шали. – Так второй-то год пошел… все строился. Странный человек, уж прости, Господи… нет, никто-то от него дурного не видел. Обходительный господин, да только…

Мужик покосился на берег и на дом, что виднелся в сумраке, белесая, седая громадина, скалу оседлавшая.

– Разве ж будет нормальный человек жить наособицу?

Не будет.

А мужик, словно поймав на себе взгляд слепых окон дома, замолчал, сгорбился и злее, быстрее заработал веслами. Ему хотелось достичь берега и высадить неприятную гостью. Длинная и тощая, в темном траурном одеянии, которое лишь подчеркивало неестественную ее худобу, и лицо завесила. Ветер нет-нет да и подвинет вуальку, и тогда мелькает бледное, какое-то нечеловеческое в чертах своих лицо.

Жутко смотреть на него. А не смотреть не выходит.

– Сродственник ваш? – Лишь когда лодчонка добралась до пристани, мужик обрел дар речи. Заарканив веревкой столб, он подтянул суденышко вплотную к доскам, свежим, еще сохранившим мягкий аромат дерева. Вылез первым и руку даме подал.

Приняла. Оперлась и сдавила неестественно тонкими ледяными пальцами.

– Родственник, – согласилась она. – Муж сестры.

И опережая вопрос, добавила:

– Она умерла.

– Горе-то какое. – Мужик, спрыгнув в лодку, вытащил и подал саквояж, показавшийся тяжеленным. Но женщина приняла его без натуги. На чемоданы она смотрела равнодушно, а он, не зная, как быть, просто выгрузил их на настил.

К дому отнести?

И проводить… но страшно… всякое говорили и про остров, и про молчаливого его хозяина.

– Пять лет уже прошло.

Она повернулась к дому.

– Почти прошло… вы можете быть свободны. Меня встретят.

Ледяной порыв ветра заставил ее отвернуться. Женщина застыла, глядя на черную тропу, по которой медленно двигался желтый огонек.

– Здравствуй, Анна, – человек остановился в дюжине шагов. В вечерних сумерках он показался ей призраком, тенью. И старая лампа, которую он держал в руке, не разгоняла темноту, но лишь сгущала ее.

– Здравствуй.

– Ты хорошо выглядишь. – Он все же шагнул к ней.

– Лжешь.

Прежде он не умел лгать, наивно краснел, начинал заикаться, и Ольгу это донельзя забавляло. Что сказала бы она, увидев его сейчас?

Повзрослел. Возмужал. Лицо по-прежнему бледное, чахоточное, с острыми скулами и длинным тонким носом. Губы жесткие. Широкий подбородок. Красив? Нет, но интересен, и Анна позволила себе любопытство, которое он перенес с обычным своим терпением.

– Изменился? – Он подал ей лампу, сам же подхватил ее саквояж.

– Изменился, – не стала отрицать Анна.

– Надеюсь, в лучшую сторону?

Анна промолчала, оглянулась, но… лодка и прежний ее провожатый исчезли. Сбежать не выйдет. И он, чувствуя ее намерение, сказал:

– Не думай даже! Я тебя не отпущу.

– Только ли меня, Франц?

Усмехнулся кривоватой болезненной усмешкой.

– Ты всегда была умнее прочих.

Пожалуй, но это не спасло ее от беды. Анна шла по узкой тропе, которая поднималась к дому, раздумывая о том, имелся ли у нее иной выход.

Нет. Имение ушло с молотка, а с ним и вещи, столь нежно любимые ею, картины, купленные еще дедом. И бабушкина китайская ваза. Старые канделябры, мебель, приобретенная уже матушкой. Ольгин фарфоровый сервиз, любимые книги и столовое серебро…

Ее дом, саму ее жизнь разодрали в клочья. И что осталось? Горсть воспоминаний? Сожаления о том, что изменить ничего нельзя? Пустота под сердцем? Надежда?

Нет, надежда умерла. Этой ли осенью? Или много раньше?

– Не печалься, – Франц остановился у двери. – Верь, все, что ни делается – к лучшему.

Он ответил ей ее же словами. Случайно? Отнюдь. И Анна, отбросив вуаль, ответила:

– Кого еще ты позвал?

Франц же вновь усмехнулся. А глаза-то мертвые, стеклянные. Они застыли пять лет тому, на похоронах, и кажется, если вглядеться в них, Анна увидит старое кладбище, клены с облетевшей листвой, церквушку, облезлый купол которой лоснился от дождя, себя же в черном платье…

– Всех, – он взял-таки ее за руку и поднес к губам. И Анна ощутила сквозь перчатку тепло его дыхания. – Ты ведь понимаешь, что иначе было нельзя?!

Как ни странно, она действительно понимала.

– Скажи, – Франц не спешил отпускать ее руку. – Ты любила ее?

– Любила. – Анна выдержала его взгляд и с улыбкой, очень тихо, ответила: – И ее тоже.

В лицо пахнуло теплом, домашним, уютным. Озябшие пальцы Анны не без труда управились с застежкой плаща. Шляпку забрали, и без вуали Анна почувствовала себя беззащитной.

– Ты постарела, – сказал Франц.

Он не собирался щадить ее, да и никого. Имел ли право? Пожалуй.

– Когда прибудут остальные?

– Уже. Иди. Отдыхай. За ужином встретитесь.

Значит, есть еще время. Отдых? Скорее ожидание. И попытка привести себя в порядок, которая, впрочем, так и останется попыткой. Постарела? В последние месяцы Анна избегала зеркал, но он, демон души ее, словно зная об этом новом страхе, привел в комнату, стены которой украшали зеркала. И куда ни повернись, Анна видела их и себя, в них отраженную.

– Тебе нравится?

Чего он ждал? Признания? Просьбы о милосердии?

– Да, благодарю. – Анна умела сохранять лицо. – Дом великолепен.

– Я старался. – Больше нет насмешек, и Франц, поклонившись, оставляет ее наедине с зеркалами. Из них на Анну смотрит женщина в темном траурном наряде. Она высока и худа до измождения, и платье подчеркивает эту худобу, а еще нехорошую желтизну кожи, болезненный румянец и глубокие тени, что залегли под глазами. В темных волосах женщины блестят серебряные нити. А вялые губы ее кривятся в слабом подобии улыбки. И Анна, коснувшись зеркальной глади, оставив свой отпечаток на стекле, закрывает отражению глаза. Пусть бы та, другая она, ослепла.

И забыла о том, что случилось пять лет тому…

То, что день будет неудачным, Машка поняла сразу. Она вообще была на редкость невезучим человеком, и если неприятность могла случиться, то она всенепременно случалась с Машкой. И если не могла, то все равно случалась.

Сейчас, стоя в коридорчике, слишком тесном, чтобы вместить трехстворчатый шкаф, подставку для обуви, роскошное зеркало и еще Машку, она разглядывала ботинки. Машка готова была поклясться, что накануне предусмотрительно убрала их в свою комнату, но вот они стоят, черные лоуферы, вернее, некогда черные. Теперь они были заботливо выкрашены в нарядный розовый цвет.

Маркером.

Тем самым розовым маркером, которым сестра на банках писала… водонерастворимым и спиртонесмываемым. И цвет лег на редкость неравномерно.

– Ну… – выглянув в коридор, сестрица хмыкнула, – сама виновата. Убирать надо.

– Теть Маш, – младшенькая благоразумно спряталась за мамину юбку. – Так красивше.

– Вот, – сестрица потрепала младшенькую по вихрастой макушке. – Даже ребенок видит, что у тебя, Машка, вкуса нет.

Дело не во вкусе. Дело в том, что ботинки эти были просто-таки жизненно необходимы Машке.

– Га-а-ль, – протянула она, чувствуя, как к горлу подступают слезы. – У меня же собеседование… и как я теперь?

– Мои возьми. Хотя…

Ну да, как тут… Галка носила тридцать девятый, а Машка – тридцать шестой, и это не считая нежной любви сестры к высоким каблукам и ярким расцветкам.

– Погоди, – Галка, вручив младшенькой половник, распахнула дверцы шкафа. Оставшийся с незапамятных времен, он был огромен и вмещал кучу самых разнообразных предметов, начиная от садового секатора и заканчивая лыжами, которые Галкин муж сунул в угол три года назад и с тех пор так и не доставал ни разу. – Где-то… вот.

Она вытащила пакет, в котором лежали серые башмаки. Сплюснутые, перевязанные, они походили на двух дохлых крыс, и шнурки матерчатыми хвостами выглядывали из пакета.

– Вот, мне они маленькие, тебе будут большие, но ничего, бумаги в носы напихаешь, и ладно.

Вооружившись щеткой, она очищала ботинки от пыли. А Машка просто стояла, понимая, что день сегодня… ну просто очень неудачный сегодня день…

– Чего? Ну можешь сапоги надеть или кроссовки.

К английской юбке и строгому пиджаку? Нет, Галка права, ботинки – меньшее из зол. И Машка, вздохнув, пошла за газетами. Младшая, спрятавшись в углу, премерзко хихикала, а ее братец, отвлекшись от книги, сказал:

– Главное, что в голове, а не что надето.

В свои пятнадцать племянник полагал себя мудрым и спешил мудростью делиться.

– Только ходи аккуратно. – Галка сама шнурки завязала. Порой Машке казалось, что сестрица не видит разницы между своими отпрысками и нею, но сегодня возражать не хотелось. – И в лужи не лезь… и сумку не забудь… а туфли твои я почищу.

– Спасибо.

– Ни пуха, – Галка сплюнула и постучала по дверце шкафа. – Иди уже, учительница…

…Наверное, в этом и беда, что на учительницу Машка походила слабо. В двадцать пять с хвостиком она выглядела едва ли на пятнадцать. Круглолицая, розовощекая, глаза синие и наивные, а волосы белые, мелким бесом вьются. Машка с ними и так, и этак боролась. Пыталась выпрямлять, мазала гелями, лаками поливала. Волосы становились хрустящими, как папиросная бумага, но продолжали виться.

Бросив последний взгляд в зеркало: серый костюм кое-как скрывал подростковую субтильность фигуры, волосы были зачесаны в правильный учительский узелок – Машка ответила:

– К черту.

И побежала, убеждая себя, что сегодня у нее получится. Должно же у Машки хоть когда-нибудь да получиться? В конце концов, сколько можно у сестры на шее сидеть? Галина-то не против, а супруг ее не так уж часто дома бывает, чтобы Машка ему мешала, и племянники ее любят, но ведь в двадцать пять уже пора вести взрослую самостоятельную жизнь!

Только заработать на нее не выходит.

Во дворе Машку встретил Толик, старый ее ухажер, который периодически признавался, что чувства остыли, и исчезал, а спустя месяц-другой выплывал из небытия с букетиком из трех гвоздик и пафосной речью.

– Мария! – он всегда обращался именно так. – Остановись!

– Мне некогда!

Такси Машка решила не вызывать: денег в кошельке было мало, и те – стараниями Галины.

– Мария, я шел к тебе с официальным предложением.

– Потом!

Он схватил за рукав и, рывком развернув Машку, сунул ей в руку гвоздики.

– Это тебе.

– Толя, спасибо, но мне действительно некогда. Спешу я.

– Куда? – Толик нахмурился. В периоды своей влюбленности в Машку он становился навязчив и патологически ревнив.

– На собеседование. На работу я устраиваюсь…

И на эту работу Машку рекомендовала Светочка, бессменная подруга сестры. Опаздывать было бы крайне неприлично.

– Так, – Толик посветлел лицом, – я тебя подкину. Я тачку купил…

Предложение было заманчивым и, глянув на часы, Машка согласилась, но очень скоро о своем согласии пожалела. Толикова «тачка» оказалась «Мерседесом», возраст которого перевалил за третий десяток.

– Осторожно, – предупредил Толик, не то открывая дверцу, не то придерживая ее, чтобы не отвалилась. – Ее немного починить надо.

– Немного? – Сиденье под Машкой заскрипело, и спинка опасно накренилась, грозя обвалиться в любой момент. – Да она…

Машка прикусила губу: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Машина, к счастью, завелась почти сразу.

– Ты не смотри, что она такая, – Толик вцепился в руль обеими руками, – это ничего… у меня друган есть, так у него руки золотые…

…Машка кивала – а большего от нее в разговоре с Толиком и не требовалось – и думала о своем. Мысли были печальными.

Галка обмолвилась, что Федору в городе работу предлагают постоянную, с хорошим окладом. Это раз. Галка снова беременна – это два. И конечно, Машка любит этого ребенка, как любит остальных племянников, несмотря на занудство старшего и неуемную страсть к усовершенствованию всего младшей. Но в квартире три комнаты, причем третья появилась после того, как зал разделили перегородкой надвое, выделив Машке закуток. Вроде бы все по-честному, и никто никому не мешал, но теперь…

…Галкин муж, который будет возвращаться не на неделю в полгода, но каждый вечер. И тишины захочет, покоя. Новорожденный малыш. Ксенька повзрослевшая. И Гарик, который давно ворчал, что не желает с девчонкой комнату делить.

Семья.

И в этой семье Маша лишняя. Нет, ей никто в глаза не скажет, но она сама время от времени ловит задумчивый Галкин взгляд. В нем так и читается, что, мол, одно дело вчетвером жить, а вшестером – совсем другое. И ведь права она. Машка взрослая. Самостоятельная. Только невезучая до жути… и с работой у нее ну никак не ладится. А дать денег, чтобы квартиру снимать… нет, на такое Маша не согласна.

Хоть и вправду замуж выходи.

За Толика.

Машка покосилась на него, сосредоточенного, насупленного – видимо, понял, что его не слушают, и обиделся. Жених? Почему нет? Не урод. Занудный слегка. И влюбчивый. Зато квартиру имеет трехкомнатную, в которой, кроме самого Толика и его матушки, никого…

– И кем ты на этот раз устраиваешься? – поинтересовался Толик, всем видом своим демонстрируя глубину нанесенной ему обиды.

– Кем получится. – Машка вцепилась в сумочку и пальцы скрестила – на удачу.

Ну должно же ей хоть когда-нибудь повезти?

При этой мысли Толиков «Мерседес» дернулся и заглох.

Мефодий снова увидел женщину в белых одеждах.

Засиделся допоздна, пытаясь навести порядок в бумагах. Кирилл всегда испытывал к ним глубочайшее отвращение, порой переходящее в ненависть, предпочитая все более-менее важные вещи держать в голове. Вот только Кирилл не мог предвидеть того, что умрет. И Мефодий, окинув взглядом бумажные развалы, в которых платежки за газ и электричество перемежались с договорами подряда, банковскими выписками и рекламными листовками, вздохнул. Чтобы разобрать все это, понадобятся дни, если не месяцы. И от мысли подобной настроение ухудшилось.

Он потянулся, чувствуя, как знакомо хрустнула спина, и значит, точно прихватит ночью, отбирая и те немногие часы сна, которые он себе позволял. Вдруг накатила усталость.

Почему так вышло?

Кирилл ведь всегда был осторожен, порой доходило до того, что эта осторожность его граничила с паранойей. Неужели и вправду – чувствовал?

– Ты понимаешь, братишка, странно оно, – Кирилл ставил кресло вдали от окна и морщился, глядя на то, как Мефодий забирается на подоконник, садится, опираясь на косяк. И приоткрытое окно, и пропасть за ним нервировали брата. И Мефодий, зная это, дразнил его.

– Я вроде и не сказать, чтобы боюсь…

Боится.

Высоты. Глубокой воды, предпочитая местной бухте бассейн. Темноты – спит всегда с включенным ночником, что бесит Грету. Собак еще, даже мелких. Скорости…

Сотни вещей, самых обыкновенных!

– …но вот… предчувствие нехорошее. Слезь, а то продует, будешь потом опять на спину жаловаться.

И Мефодий слезал с подоконника. Кирилл же вздыхал, как он умел, глубоко и тягостно, словно все заботы мира легли на его плечи.

– Когда я умру…

– Прекрати!

Эта его убежденность, которая никак не увязывалась со страхами, действовала Мефодию на нервы. Умрет? Еще чего!

– Умру, – упрямо повторял Кирилл. – Так вот, пообещай, что обо всех позаботишься.

– Ну да, как ты гадюшник без присмотра оставишь!

Кирилл морщился.

– Это семья. – Он и вправду считал всех этих случайных людей семьей. И Мефодий ничего не мог поделать с его убежденностью. Доказывать, что им от Кирилла одно лишь нужно, было бесполезно: сам знал. – А родственников, Федя, не выбирают. Пообещай!

– Не называй меня Федей!

– Пообещай, – Кирилл не собирался отступать. Глупый же разговор. И Мефодию подумалось, что если брату станет спокойней, то отчего бы не дать обещание? В конце концов, Кирилл не собирается умирать на самом-то деле.

Он здоров. Силен. И проживет не один десяток лет, так почему бы и нет?!

– Хорошо. Я их не брошу.

Кирилл кивнул и тихо-тихо признался:

– Я видел ее.

– Кого?

– Женщину в белом.

И тогда Мефодий не сдержался, выругался, хотя и знал, что брат терпеть не может, когда изъясняются матом. Но женщина в белом, старый призрак древнего дома, вестница смерти, которая является к тому, чей срок вышел – это чересчур. Да и в призраков Мефодий не верил.

– Поймаю и выпорю, – сказал тогда Мефодий, поклявшись, что и вправду поймает и выпорет. Ради такого дела даже задержится в доме, в котором ему не рады.

– Ты мне не веришь?

– Не тебе. Верю, что ты и вправду видел, вот только кого?

Грета? Решила попугать бывшего супруга? Или Софья? Стася? А может, и не среди бабья искать следует, но заняться маленькой хитрой сволочью, Софьиным сыном?

– Женщину в белом. Она красивая. На самом деле очень красивая… и она звала меня за собой. – Кирилл поднялся и, открыв бар, вытащил бутылку коньяка. Вот странность: он и пить-то не умел, не любил, повторяя, что алкоголь дурно сказывается на работе головы. А собственная голова Кириллу была нужна. И вот он, поборник трезвости, наполняет бокалы. Мефодию плеснул на дно, а свой до краев налил.

– Ты что?

– Обещай, что не станешь обо мне горевать.

– Кирка…

Кирилл мотнул головой и, зажмурившись, залпом опрокинул бокал. А Мефодию подумалось, что ту девицу и нанять могли. Ничего, вот поймает он призрака и тогда…

…Не поймал.

Трех дней не прошло, как Кирилл утонул. Не в бассейне, а в бухте, которой всегда избегал. На берегу помимо одежды обнаружили бутылку коньяка, а в крови Кирилла нашли алкоголь.

– Несчастный случай, – таково было заключение. Вот только Мефодий с ним не согласился.

– А я всегда знала, что наш святоша втихаря попивает, – сказала Грета, сморщив аристократический носик.

– Заткнись.

Она дернула плечиком и исчезла в своей комнате, откуда вышла в изящном черном платье. Грета решила сыграть вдову… вот только откуда платье взяла?

Или знала?

Готовилась?

Наверняка. И не сумела скрыть злости, услышав завещание. Неужели и вправду полагала, что Кирилл настолько наивен, чтобы оставить прежнее?

А если полагала, то…

…Нужны были доказательства. И именно желание их обнаружить, а еще то неосторожное обещание задержали Мефодия на острове. Недели не прошло после оглашения последней воли Кирилла, как Мефодий увидел женщину в белом.

В первый раз она показалась мельком. Тень в темноте коридора. Запах духов, каких-то очень старомодных, цветочных. И ощущение присутствия.

– Эй, постой, – сказал Мефодий, и звук его голоса потревожил ночную тишину дома.

В ответ раздался тихий смех и…

…Он бросился бегом, спеша догнать незнакомку, поймать, ведь коридор заканчивался тупиком. Но в тупике никого не было. Лишь старое окно было приоткрыто, и ветер шевелил занавески. Полная луна повисла прямо напротив Мефодия. Он забрался на подоконник и выглянул, понимая, что это крыло дома выходит на скалы и вряд ли незнакомка повисла с той стороны окна.

Никого.

Пустота.

Озеро почти спокойно. Мелкая рябь тревожит лунную дорожку.

А в воздухе витает все тот же цветочный запах.

– Эй ты, – Мефодий глубоко вдохнул и сосчитал до десяти, приказывая себе успокоиться. В конце концов, призраков не существует! И значит, кем бы ни была женщина в белом, она где-то рядом… аферистка? Актриса? – Покажись. Я тебя не обижу.

Тихий смех был ответом.

– Сколько тебе заплатили?

Много, если согласилась поучаствовать в подобном представлении дважды! Должна же была понять после смерти Кирилла, сколь дурно пахнет эта затея.

– Я дам больше. Вдвое.

Молчание.

Цветочный аромат тает. И ощущение чужого присутствия, взгляда, исчезает вместе с ним.

– Послушай, – Мефодий прижал ухо к стене. В старых домах всегда есть свои тайны, правда, обычно весьма материальные. – Если тебя шантажируют…

…Мало ли, вдруг девчонку втянули обманом, сказали, что подшутить хотят, но шутка зашла чересчур далеко?

– Я обещаю защитить. Никто тебя не тронет…

Тишина.

И понимание, что женщина в белом ушла.

А простукивание стены не дало результатов – если и имелся в ней тайный ход, то скрыт он был хорошо. Уснуть не удалось, а бессонная ночь не пошла на пользу.

– Дядя Федя, погано выглядите. – Гришка, мелкий гаденыш, не преминул заметить. – Не спалось? Что случилось? Спина? Или к вам тоже призрак пожаловал?

Он сидел, откинувшись на спинку стула, забросив ногу за ногу, и вилку в руках этак небрежно вертел.

– Гришенька! – встрепенулась Софья и уставилась на Мефодия немигающим змеиным взглядом. – Ну зачем ты так шутишь? Ты же знаешь, что я призраков боюсь.

– Призраков не существует, – Мефодий взгляд выдержал.

– И дамы в белом? – Гришка не собирался отступать. Знает что-то? А ведь его комната в том коридоре. И с незнакомки сталось бы спрятаться…

– И дамы в белом, – с вымученной улыбкой ответил Мефодий.

– А по телевизору сказали, – начала было Стася, но, столкнувшись с ледяным взглядом Греты, стушевалась и почти шепотом добавила: – Что призраки – это энергетическая аномалия.

– Действительно, – Грета все еще носила черное, демонстрируя глубину своей скорби. – Если уж по телевизору сказали, то так оно и есть!

Ее губы дрогнули, растягиваясь в подобии улыбки.

Гадюшник. Как есть гадюшник!

– Мефодий! – Грета повернулась к нему, смерив насмешливым взглядом. – Мне кажется, ты слишком усердно взялся за дело. Тебе не помешал бы отдых.

Надо же, а когда-то он был влюблен в эту женщину!

В девушку с черными кудрями, которые она подвязывала расшитой лентой. А лента съезжала и в конце концов падала, отпуская кудри на волю. Та девушка умела и любила смеяться. Она запрокидывала голову и руки раскрывала, словно желая обнять весь мир, кружилась, приплясывая. И синяя длинная юбка поднималась, обнажая узкие щиколотки.

Та девушка носила гроздья бус и длинные серьги из кораллов, не думая о таких абстрактных вещах, как дурновкусие, хорошие манеры… положение в обществе.

Она выбрала Кирилла.

А Мефодий сбежал от чужого счастья. И вернувшись, застал лишь осколки.

Куда что подевалось?

– Мы могли бы прогуляться, – сказала Грета, потягивась.

– Тетушка, – мелкий поганец снова влез в разговор. – Неужели вы рассчитываете оживить старые чувства?

– Не твое дело, – рявкнул Мефодий, чувствуя, что еще немного – и сорвется.

Гадюшник.

Но он слово дал Кириллу.

– Ну… почему не мое. Вот поженитесь вы, – мелкий поганец отложил вилку и локти поставил на стол, наклонился, упираясь острым подбородочком в скрещенные руки. – Поже-е-енитесь… детишек нарожаете.

При этих словах Грета скривилась.

– И забудете упомянуть меня в завещании. А я ведь родственник. И рассчитываю на справедливость.

– Гришенька! – охнула Софья. – Что ты такое говоришь?

– Правду, мама. Ну вот посмотри на нее, она же сейчас из платья выпрыгнет. И выпрыгнула бы, если бы помогло. Только дядя Федя у нас отшельник. Или этот… как его… которому женщины не интересны.

Поганцу нравилось проверять нервы окружающих на прочность.

– Дело в том, маменька, – поганец сморщил аристократический носик, – что нас с тобой прокатили. Кто бы мог подумать, что папаня возьмет и о единственном ребенке позабудет?

И в который раз при этих словах Мефодий испытал глухое раздражение.

Ребенок?

Да. Анализ проводили трижды.

Но несмотря на общую кровь, в мелком поганце не было ничего от Кирилла. Разве что светлые волосы, которые Гришка отращивал, полагая, что это придает ему шарма.

Он тощий. Нескладный, как аист-переросток. Сухощавый и, по собственному мнению, которое горячо поддерживала Софья, полон исключительных достоинств.

– Как это вышло, что он взял и все отписал дядьке?

Вопрос мучил всех. И Софья, вздохнув, потупилась. А Грета поглядела на мальчишку с интересом.

– Полагаете, я подделал завещание? – Мефодий понял, что близок к срыву.

– Ну что ты, дядя Федя! Мы думаем, что завещание было настоящим, но… Странно, что написано это завещание за два дня до смерти.

– Ты…

– А еще, – Гришка поднялся и потянулся. – До твоего появления папочка не был замечен в пьянстве.

Огромным усилием воли Мефодий заставил себя сидеть.

Поганец!

Просто поганец. И руки о него марать не стоит. Дерьмо ведь… тронь, и совсем развоняется.

– Дядя Федя, – у дверей Гришка обернулся. – Вы уж будьте более предусмотрительны. Позаботьтесь о единственном племяннике.

Он отбросил с глаз светлую челку.

– А то мало ли, помрете еще, и что нам с маменькой делать?

Звонкий Гретин смех был последней каплей. Вскочив, Мефодий вышел из столовой… гадюшник. А ведь все когда-то людьми были. Что с ними стало?

И все-таки Машка опоздала.

Ненамного – десять минут всего, но… в глазах светловолосой женщины в строгом костюме эти десять минут были «целыми десятью минутами», временем, потраченным впустую.

– Опоздания недопустимы, – сказала она скрежещущим голосом. – Ваш внешний вид также оставляет желать лучшего. Вы похожи на…

Она ненадолго замолчала, подбирая сравнение, но не подобрала.

– Извините.

Машка присела на краешек кресла.

Собеседование можно было считать проваленным, но она привыкла идти до конца.

– Ваше резюме впечатляет, однако, насколько я понимаю, – женщина положила холеные руки на папку, в которой, надо полагать, и находилось то самое, Машкино резюме, – опыта работы у вас нет. И это плохо.

Машка знает. Опыт работы требовали все, но откуда ему взяться, если этой самой работы для Машки не находилось?

– Обычно мы стараемся не связываться с новичками, но… – Пауза и скептически приподнятая бровь. – Вас рекомендовал весьма достойный человек, поэтому мы готовы пойти навстречу.

Сердце замерло. Неужели у Машки все-таки появится работа?

– Но вы должны понимать, что если вам откажут от места, то… – Снова пауза и брови приподымаются, отчего женщина в костюме приобретает неуловимое сходство с донельзя удивленной совой. – Второго шанса вам никто не даст.

Хотя бы первый дали! Машка его не упустит.

– Вы указали, – розовый ноготок постучал по папке, – что не возражаете против удаленной работы.

– Не возражаю, – Машка завороженно смотрела на этот ноготок.

Неужели у нее получится?

Ей всегда не везло, но сейчас… вдруг высшие силы решили, что Машка уже выбрала лимит невезения? Или просто смилостивились?

– Замечательно, – женщина улыбнулась так, что Машка смутно заподозрила неладное. – В таком случае, уже с понедельника вы можете приступить. Вот.

Она подвинула папку Машке.

– Читайте.

Контракт на два месяца. И составлен так, что Машка с трудом продирается сквозь хитросплетения юридических формулировок.

– Мефодий Аристархович – наш давний и уважаемый клиент, – женщина откинулась на спинку кресла. – И мы очень надеемся, что он останется доволен вами.

Какое ужасное имя, и Машкино воображение, которое Галка считала слишком уж живым, тотчас нарисовало толстого старика с залысиными и козлиной встрепанной бородкой.

Зачем такому репетитор?

– Заниматься предстоит с его племянником, – продолжила женщина, которая так и не удосужилась представиться.

С племянником? Уже проще. С детьми Машка ладила, вне зависимости от возраста.

– В следующем году юноше предстоит поездка в Великобританию. Возможно, он останется там надолго. Мальчик талантлив… и вы должны понимать, что обратной стороной любого таланта является некоторое… своеобразие характера.

Значит, нрав у подопечного непростой.

– Вместе с тем в его жизни не так давно случилась трагедия, – женщина коснулась ноготком края глаза. – Его отец погиб. Поэтому постарайтесь проявить немного такта и понимания.

– Конечно, – сказала Машка.

– Что до остального, – женщина указала на контракт, – то ваши обязанности и жалованье указаны. Единственное условие: жить вам придется на острове.

На каком острове?

– Вам будут предоставлены личные апартаменты в доме. Шесть дней в неделю рабочих. Один – выходной. Плата за питание и проживание не взимается. Если вы выдержите испытательный срок, то будет заключен другой контракт. И ваше жалованье увеличат.

Сумма, указанная в бумагах, и без того была почти запредельной.

– Если вы согласны, – женщина открыла ящик и вытащила желтый конверт, – то вот аванс. И билет до Кричевки, на станции вас встретят.

Аванс… у Галки опять последние копейки в кошельке звенят. А она младшую хотела отправить в санаторий, и старшему надо учебники купить, потому как репетиторов ему нанять не получится, но он и сам неплохо справляется. И Машка, разом отодвинув все сомнения, поставила размашистую подпись. В конце концов, что такое два месяца? Не съедят же ее!

– Дура ты, Машка, – сказала Галка, разбирая курицу.

– Дура! – поспешно подхватила младшая, за что получила заслуженный подзатыльник. Она скривилась, готовая расплакаться, но передумала, забилась в угол между холодильником и стеной. Подслушивать будет.

– Почему? – Машка от обиды уронила очищенную картошку не в кастрюлю с водой, а в мусорное ведро.

– По кочану, – буркнула Галка и, вздохнув, пояснила: – Клиент важный? Важный. Деньги платит хорошие?

– Очень.

– Да еще и аванс дает… и что ж на этакий жирный кусок не нашлось желающих? Или думаешь, что у этой твоей грымзы знакомых нет на такое теплое местечко?

В словах сестры имелся резон.

– Ну…

– Гну, – оборвала Галка, щедро посыпая куски курицы приправой. – Сама подумай: они берут девочку почти что с улицы и с ходу подсовывают выгодный контракт.

– Но отказаться я не могу…

И работа нужна, как ни крути. Даже если клиент попадется с претензиями…

– Еще и из города увозят. На остров. Ты хоть понимаешь, что деваться тебе с этого острова некуда будет? А если тебя там… – она покосилась на младшую и рукой махнула, мол, сама поймешь. И вот как-то нехорошо стало на душе после этакого Галкиного предположения. Кто знает, что понадобится этому Мефодию Аристарховичу на самом-то деле?

– Если что, – Машка решила не отступать – в конце концов, она уже подписала контракт, – я тебе позвоню… пожалуюсь.

И Галка со вздохом повторила:

– Дура ты, Машка, ой дура…

Вид бумаг вызывал отвращение. И Мефодий просто сидел в кресле, упершись обеими руками в виски. Долго сидел. И лишь стук в дверь – надо же какая вежливость – вывел его из задумчивости.

– Можно? – в щель проскользнула Софья.

Переоделась. На лиловой хламиде, скрывавшей пышные формы ее, сверкали бисерные бабочки. На внушительном бюсте Софьи возлежало ожерелье из синих и желтых стразов, а запястья украшали массивные браслеты, скорее напоминавшие кандалы.

– Федечка, ты не занят?

Она прихорашивалась. И рыжеватые волосы с потемневшими корнями зачесала наверх, пытаясь добавить себе роста. Припудрила круглое лицо, наложила тени, и глаза подвела черным карандашом.

– Федечка, – она приближалась бочком, и пухлые пальчики перебирали камни ожерелья. – Ты же не сердишься на Гришеньку? У мальчика просто период такой…

– Мальчика просто пороли мало.

Гнев отступил, и остался стыд – все-таки позволил гаденышу вывести себя из равновесия.

– Он совсем не думает, что это ты убил Кирилла.

Слово было произнесено.

– А кто тогда?

Софья отвернулась к окну, и лицо ее вдруг утратило обычную свою сдобную мягкость, которая столь раздражала Мефодия.

– Ну же, Софи, ты сама сказала про убийство, – Мефодий поднялся и подошел к ней.

Духи.

Цветочные. Такие знакомые. Ненавязчивые, хотя и вылила на себя Софья полфлакона.

Она?

Мефодий попытался представить Софью, разгуливающую по ночам в белом балахоне. Вот она мелькает и исчезает… нет, не складывается. Как-то не хватает его воображения на то, чтобы обрядить ее в одежды призрака. Тяжеловесным выйдет привиденьице.

– Да, – она вдруг выдохнула и сжала кулачки, словно решилась. – Я не думаю, что Кирочка сам утонул. Он всегда был очень… благоразумным.

Глаза у Софьи ярко-зеленые, ведьмины.

– Можешь мне не верить, но я действительно его любила. Его одного… – слипшиеся ресницы дрогнули, и по пухлой щечке Софьи покатилась слеза. – А он любил меня… недолго. Тебе ведь интересно было, что он во мне нашел? Всем интересно. Конечно, Кирилл и я… это же смешно! У него Грета есть. Красавица.

Последнее слово Софья произнесла злым свистящим шепотом.

– Только что от ее красоты? С-стерва она. – Софья отвернулась и подошла к окну; она уперлась обеими руками в створки, попыталась открыть, но не смогла. И до шпингалета, запиравшего окно, не дотянется. – Если хочешь знать…

Не хочет.

– Я была его секретарем, – Софья обернулась и глянула с вызовом. – И да, я не всегда выглядела вот так… после родов располнела. Гормоны.

И булочки, до которых Софья большая охотница. А еще мороженое. Эклеры со взбитыми сливками. Рахат-лукум, халва и шоколадные конфеты. В ее комнате стоят десятки вазочек со сладостями, которыми Софья успокаивает нервы.

– И да, это пошло, роман между секретаршей и начальником, но… ты же понимаешь, как мне было устоять? Кирилл… – Ее взгляд затуманился. – Он долго меня не замечал, а я уговаривала себя, что из нашей связи ничего хорошего не выйдет. Он ведь женат. Нехорошо крутить романы с женатыми! Так вот, Федечка, были и у меня моральные принципы. Только рухнули они, когда Кирочка в очередной раз с этой стервой поссорился. Ты знаешь, что она аборт сделала? И делала, оказывается, не раз. Не хотела фигуру портить… обычно молчала себе, но тут вдруг попала вожжа под хвост, она и вывалила на Кирочку правду.

О подобном Кирилл не рассказывал, но Мефодий представлял, сколь болезненно он воспринял подобную новость.

– Тогда он был вне себя…

– А ты оказалась рядом.

– Да. Осуждаешь? – Она повернулась к Мефодию и руки на груди скрестила, словно заслоняясь от взгляда.

– Нет.

Она была взрослой. Брат тоже. И то, что происходило между ними, Мефодия не касалось. Более того, если Грета уже тогда была такой, как сейчас, странно, что роман случился так поздно.

– Мы встречались около месяца… чуть больше… а потом выяснилось, что я беременна. И я решила рожать. Не рассчитывала на его помощь, но… как я могла убить ребеночка?

Ее голос стал тонким, визгливым.

Ложь.

Не в том, что касается беременности.

Скорее уж, Софью перестал устраивать статус любовницы. Да и Кирилл, видимо, начал тяготиться романом. Он не был любителем тайных встреч. А ребенок – удобный поводок для любовника. И залог будущего безбедного существования.

Может, Софья рассчитывала и на колечко и предложение. Свадьба. Фата. Голуби… и статус хозяйки дома. Вот только Кирилл не был готов к подобным переменам!

– Да, он обещал о нас заботиться. Квартиру купил.

И платил весьма неплохие алименты. Однако Софье этого оказалось мало. И однажды она потребовала, чтобы Кирилл взял сына в дом. Ребенку ведь отец нужен. У мальчика характер сложный…

– А дальше ты знаешь, – завершила Софья свой рассказ и, проведя мизинцем по губе – на помаде остался след, – добавила: – Она его убила.

– Грета?

– Кто еще? Он собирался ее выгнать. Он сам сказал Гришеньке.

Гришеньке верить можно было раз через два.

– Она ненавидела его за то, что он признал сына, – Софья вскинула голову, и два подбородка ее приподнялись. – И за то, что не желал мальчика матери лишать.

Это да, Грета люто ненавидела парочку, но чтобы убить Кирилла…

– Гришенька упомянул, что Кирочка собирается завещание изменить. При ней упомянул. Вот она и поняла, что ее вычеркнут. И поспешила избавиться… только не успела… мы теперь все от тебя зависим. Скоро ты выставишь нас с Гришенькой из дома.

Софья всхлипнула и уставилась зелеными глазищами, ожидая клятвенного опровержения. Кирилл так бы и сделал, но Мефодий из другого теста сделан. Даже если и выставить эту парочку – а лучше бы всех разогнать, – они не окажутся голыми и босыми. У Софьи есть куда идти. Небось трехкомнатную квартиру, подаренную Кириллом, она не продала. И алименты, что брат платил, лежат в банке. Софья предпочитала тратить деньги Кирилла, а то, что считала своим, откладывала.

– Молчишь, – с упреком сказала она. – Молчи… мы примем любое твое решение.

– Софья, давай без концертов?

Вздохнула.

– Если у тебя все… мне работать надо.

– Не все, – она капризно выпятила губу. – Ты ведь встретишь репетитора?

– Кого?

– Репетитора, – повторила она по слогам. – Или забыл? Для Гришеньки. Ему надо поработать над своим английским.

За последний месяц гаденыш сменил пять репетиторов, и Мефодию казалось, что эту тему уже закрыли.

– Мне позвонила Ларочка. Она нашла новую девочку, которая согласилась приехать. Правда, сказала, что та молода, но… это же к лучшему? Легче найдет общий язык с Гришенькой. И не будет к нему так предвзято относиться… – Тонкий голосок Софьи проникал под череп, ввинчиваясь прямо в мозг. И Мефодий тряхнул головой, пытаясь избавиться от призрака головной боли.

– Встречу, – пообещал он, понимая, что это – единственный способ заставить Софью замолчать. – Послезавтра…

…Вряд ли эта девочка продержится дольше недели.

Машка сидела на пристани, прижимая к груди баул с вещами, и тихо проклинала все на свете.

Мелкий дождь, что зарядил с утра. И старый зонт, который под порывами ветра качался, выворачивался и болезненно скрипел. Собственные волосы, от повышенной влажности завивавшиеся мелким бесом, и строгий костюм, за время поездки утративший всякую строгость.

На светлых брюках возникло пятно, причем на самой коленке, и Машка, сколько ни силилась, не могла вспомнить, каким же расчудесным образом это пятно появилось.

Вот появилось, и все тут.

Новые ботинки натирали.

В желудке урчало и вспоминались бутерброды, которые сделала заботливая Галка, а Машка не стала их есть. Волновалась сильно. Сейчас волнение сменилось здоровой злостью: прибыла Машка вовремя, но на пристани ее не ждали. И тогда она, присев на старую скамеечку, решила ждать сама.

Вот и ждала.

Второй час уже.

Дождь прекратился, и небо прояснилось, но с озера дул ветер, и Машка продрогла до костей. С ее-то везением эта поездка всенепременно простудой обернется! В носу вон уже хлюпало.

Машка потерла его ладонью, убеждаясь, что нос, как она и подозревала, холодный.

И что ей делать?

Дальше ждать? Отправляться домой? А потом? Машка вспомнила контору и ту светловолосую женщину, перед которой предстоит отчитываться. Живо вообразила презрение в ее взгляде и ледяной тон. Мол, Машка с элементарным заданием справиться не сумела. Подвела коллектив и вызвала гнев важного клиента… А она что, виновата, что этот клиент, по всей видимости, забыл о Машкином приезде?

Она вздохнула и огляделась, хотя смотреть было особо не на что.

Озеро, огромное, сизо-серого грязного цвета. Пена на прибрежных камнях. Осклизлые сваи старой пристани. Сарай для лодок. Раздолбанная дорога, которая уходила к леску, видневшемуся в отдалении. И где-то там скрывалась автобусная остановка. Впрочем, от нее остался символический столб и сваи, на которых когда-то держалась крыша.

Мерзко.

И автобуса в ближайшем будущем не предвидится… Автобусы – Машка узнавала – ходили дважды в сутки, утром и вечером. На утреннем она приехала и при всем своем желании уехать не сможет. А пешком до города далеко. Она все-таки поднялась и прошлась вдоль берега.

– Это ни в какие ворота не лезет, – проворчала Машка, стряхивая с волос капельки дождя. – Я им что, собака? Или…

Договорить она не успела: на серой глади озера появилась черная точка. И точка эта стремительно приближалась, увеличиваясь в размерах.

Неужели все-таки вспомнили?

И как ей реагировать?

Сделать вид, что ничего такого не произошло? Что она в принципе привыкла ждать? А промокшие ноги и озябшие руки – это так, жизненные мелочи?

Машка подошла к баулу и вцепилась в ручку. Ей вдруг стало не по себе, вспомнились Галкины опасения, которые больше не казались надуманными. И собственные Машкины страхи ожили. А вдруг нет никакого ученика? Вдруг это все – выдумки? Зачем? Чтобы завлечь Машку на остров, а там… она же видела по телевизору, что бывает с молодыми неосторожными девушками? Вдруг ее продадут…

Чушь!

Пока Машка справлялась с собственными страхами, катер достиг берега. Человек в нем заглушил мотор и подвел катер к пристани.

– Мария Прошкина? – крикнул он, и собственная Машкина фамилия прозвучала более нелепо, нежели обычно.

– Да.

– Забирайтесь. Я спешу.

Вот тебе на! Вообще, поздороваться мог бы. И извинения принести, а заодно выбраться из катера и помочь с вещами. Но тип явно не собирался демонстрировать хорошие манеры. И, приподняв баул, Машка вдруг разозлилась. Да кто он такой? Небось тоже из прислуги. Шофер. Ну, или водитель катера. А если так, то они с Машкой на одной ступени стоят, и нечего ей хамить.

– Вы мне не поможете? – вежливо поинтересовалась она и, нацепив на лицо дежурную улыбку, сказала: – Чемодан очень тяжелый.

Тип окинул Машку задумчивым взглядом и все-таки выбрался из катера. Он оказался высоким и широкоплечим, светлые волосы были острижены неровными прядями, и пряди эти на макушке выгорели. Кожа типа имела темно-красный оттенок, который появляется, если много времени проводить на солнце. А вот глаза были серыми, яркими.

– Спасибо, – Машка опять улыбнулась, но тип решил придерживаться исходного мрачного реноме.

– Пожалуйста, – буркнул он. – Что у вас там?

Баул и вправду был почти неподъемным.

– Книги, – честно ответила Машка. – Учебники. И диски.

– Могли бы оставить дома. У нас есть все необходимое. А чего нет – скажете, докупим.

Подняв баул, он развернулся и бодро зашагал по пристани. Машке осталось только следом тащиться. Она пыталась идти красиво, от бедра, но каблучки ботинок то и дело попадали в щели настила, да и сам он оказался скользким, неустойчивым. Доски скрипели, Машка покачивалась. А тип, добравшись до катера, попросту скинул Машкин баул вниз.

– Что вы…

– Руку давай, – но почему-то сам взял Машку за талию и бросил: – Не верещи!

Ну, хотя бы в отличие от баула, Машку ссадили в катер аккуратно. Только лодочка ей показалась на редкость неустойчивой. И маленькой.

Выдержит ли?

Похоже, у типа сомнений не было. Он спрыгнул в катер и, окинув Машку насмешливым взглядом, бросил:

– Не боись, довезу с ветерком.

И ведь сдержал слово!

Взревел мотор. И катер понесся по серой озерной воде. Летели брызги из-под винта, скользили тени навстречу, и Машка, чтобы не завизжать от ужаса, вцепилась в борт обеими руками. Хоть бы спасательный жилет предложил, что ли… ну просто на всякий случай.

– Да не дрожи ты так, – тип соизволил обернуться. – Все нормально будет. Пять минут – и мы на месте.

– Лучше десять.

– Почему?

– Чтоб не так… быстро. – Машка сглотнула и строго велела себе успокоиться. Не хватало еще трусихой прослыть.

А тип вдруг рассмеялся.

– Боишься?

Отрицать очевидное было глупо, и Машка созналась:

– Очень. Я… плавать не умею.

– Упущение, – согласился он. – Ничего, если захочешь – научишься. Расслабься, чудо кучерявое. Здесь еще никто не…

Он вдруг осекся и помрачнел. А катер, слабо заворчав, сбавил-таки ход.

Вот странно-то! Несколько минут прошли в тягостном молчании. Берег давно скрылся из виду, а другой, как Машка ни щурилась, не спешил появляться. И небо вновь тучами заволокло, того и гляди хлынет дождь.

– А дом действительно на острове стоит? – спросила она, нарушив молчание. Тип, который задумался о своем, вздрогнул. Обернулся и кивнул:

– Да. На острове.

– А почему?

– В каком смысле?

– Ну… в обыкновенном. Зачем кому-то понадобилось строить дом так далеко от… – хотела сказать «цивилизации», но передумала. – Странно просто. Обычно стараются поближе к городам… к людям…

– Ну, людей тебе хватит. – Тип странно усмехнулся. – Это я обещаю!

От его обещания почему-то легче не стало. А на вопрос он так и не ответил.

– Смотри, – сказал он.

Белая линия горизонта раскололась, и серое небо отделилось от серой же воды. Два холста и черная монета острова между ними. Он выплывал медленно, тенью, призраком, который по мере приближения обретал плотность и краски.

Сине-зеленые стеклянные скалы поднимались из воды. И озерная гладь морщилась, шла мелкой волной, которая, добравшись до берега, разбивалась о него. Вода кипела брызгами.

– Дом старый. – Тип любовался местом, и даже голос его помягчел. – Ему лет триста… хотя от того старого разве что стены и фундамент остались. Мой брат купил. Восстанавливал…

Брат? И значит, этот, в кожанке, все-таки не из прислуги.

– Красиво, – согласилась Машка.

Дом стоял на вершине холма. Издали он казался белоснежным, невыносимо ярким.

– Хотя как по мне, так сущее безумие, – проворчал тип.

И все-таки неплохо было бы, если бы он представился. Попросить? Как-то неудобно…

Катер причалил к пристани, куда более новой, чем та, с которой Машка отправлялась. Заарканив один из столбиков, пристань поддерживающих, тип подтянул катер к причалу и велел:

– Выходи.

Машка выбралась со всем возможным в данной ситуации изяществом, хотя подозревала, что со стороны она выглядит более чем нелепо. И тип за спиной хмыкнул. Он-то выскочил на деревянный настил легко и ее тяжеленный баул нес одной рукой.

– Нам туда, – сказал он и показал на мощенную желтым камнем дорожку, которая уходила в сторону холма. – И поспеши, а то сейчас накроет.

С востока стремительно, словно желая нагнать ускользающий солнечный свет, летела буря. Похолодало резко, и быстро потемнело.

– Ну, побежали? – Тип схватил Машку за руку и дернул. – Давай, красавица, а то сдует… знаешь, какие здесь ветра?

Машка не знала и желанием узнавать не горела. Она побежала, и треклятые новые ботинки, успевшие промокнуть, разбухшие, сдавили ноги.

– Поспеши, – повторял тип.

И Машка спешила, как могла. Спотыкалась. Едва не падала – вот была бы потеха, явиться пред очи работодателя после купания в луже, – удерживалась на ногах исключительно благодаря странному своему сопровождающему и снова бежала.

А дорожка была бесконечной. Она поднималась в гору, мимо старых деревьев, ветви которых шевелились, словно щупальца. И сами деревья гудели, грозя упасть. Стоило выбраться на вершину холма, как порыв ветра едва не сбил Машку с ног.

– Я же говорил, – голос типа слился с гудением грозы. Сверкнула молния, расколов небо пополам, и иссиня-черные гривы туч опутали блеклый шар солнца. – Сейчас…

Грохот грома оглушил.

Машка даже присела в ужасе, хотя никогда не боялась гроз. Наверное, просто не видела вот таких, настоящих. Откуда-то издалека донесся женский визг, который заставил Машку вздрогнуть, а следом раздался хохот.

– Твою ж… – Тип бросил чемодан и, обняв Машку обеими руками – она попыталась вырваться, но безуспешно, – поволок к дому.

– А вещи…

Дождь рухнул на землю сплошной водяной стеной, серой, непроглядной.

Одежда вымокла в мгновение ока. И Машка едва не захлебнулась. Стало темно. И страшно, словно она и вправду попала на дно озера. Куда идти?

Дом, уже близкий, вдруг потерялся.

– Спокойно. – Тип шел быстро, рассекая водяные стены. И Машка, перестав отбиваться, схватила его за руки. – Все хорошо. Это просто гроза. Тут такие бывают… а бывает и еще хуже.

Теперь голос его звучал мягко, успокаивающе.

Хуже? Куда уж хуже?

Машка промокла до нитки. И продрогла. И вообще хотела оказаться дома, на крошечной кухне, где вновь зацветает Галкина герань и тихо ворчит старый холодильник.

– Стой, – руки, державшие ее, разжались. – Подожди минутку. Я сейчас.

Тип даже куртенку Машкину одернул.

А потом исчез в зыбком мареве дождя. Шаг – и его не стало.

– Эй… – Машкин голос захлебнулся в звуках. Гремел ветер. И гром рокотал. Молнии разрисовывали небо. И казалось, что еще немного, и оно, устав держать тяжелые тучи, рухнет, раздавит под тяжестью и Машку, и сам этот нелепый островок.

Надо успокоиться. Подумаешь, гроза… буйство стихии и все такое. Машка ведь не ребенок, чтобы гроз бояться!

Тем более со стороны.

Только сейчас Машка сообразила, что стоит под крышей. И обернулась.

Дверь. Массивная. Резная. На тяжелых петлях. И бронзовый молоточек, к ней прикрепленный, смотрится вполне уместно. Значит, тип принес ее к дому? И что делать? Его ждать? Или постучать? Машка потрогала влажное дерево. И стену, что с близкого расстояния не выглядела белой, скорее светло-серой. Камень как камень. Обыкновенный даже.

Порыв ветра выдул остатки тепла.

И рука сама потянулась к молоточку, но в последний момент Машка ее отдернула. Невежливо как-то… надо дождаться сопровождающего, он ведь обещал вернуться. Но время шло, а тип не появлялся.

Было холодно. И жутко.

Где-то рядом вновь раздался взрыв хохота, совершенно безумного, заставившего Машку отпрянуть к стене. Ветер это? Ветер может стонать, но чтобы смех… хохот оборвался, сменившись всхлипом. И плакали совсем рядом. Стоит сделать шаг… не стоит делать неосмотрительных шагов.

Но Машка редко прислушивалась к голосу разума.

– Эй, – позвала она. – Здесь есть кто-нибудь?

Никого. Тишина. И снова всхлип. Плакала женщина, и так горестно, громко!

– Извините, если я лезу не в свое дело…

На крыльце пять ступенек. За крыльцом – снова дождь, обжигающе холодный. Но хотя бы ветер поутих. И плач теперь звучал отчетливо.

– Вы потерялись? – Машка оглянулась на дом, громадина которого нависала над нею. – Или что-то случилось?

Она сошла с желтой дорожки, и под ногами хлюпнула грязь. Отступить? Но как бросить человека в беде? Женщина близко, и дом рядом. Теперь, когда небо посветлело, Машка не потеряется.

– Если что-то случилось, то… – Она замолчала, продираясь сквозь пелену кустарника. Острые ветки цеплялись за одежду, царапали руки.

Хороша она будет, нечего сказать.

– Давайте познакомимся? Меня Марией звать… но меня все Машкой называют…

Белое пятно замаячило впереди.

– А вас?

Женщина стояла на стене.

Белое пышное платье, длинные волосы. Она плакала, закрыв лицо руками. Но стоило Машке приблизиться, и женщина отняла руки, распростерла их в стороны, словно крылья.

– Я…

Ее лицо походило на маску.

– Погодите!

Белое-белое лицо с черными провалами глаз. Женщина прижала к губам палец и покачала головой. Порыв ветра растянул подол ее платья, да и сама она покачнулась, расправила руки, и длинные рукава распластались на ветру. Она сама сделалась похожей на огромную страшную птицу.

– Что вы…

Машка не успела договорить: женщина вдруг покачнулась и исчезла.

– Стойте!

Машка бегом бросилась к стене и, навалившись на нее животом – лазить у нее никогда не получалось, – перегнулась, но тут же отпрянула. По ту сторону стены не было ничего.

Скала. Обрыв.

И черная вода озера, которое, рассвирепев, гнало к острову волны, точно мстило за обиду.

– Куда ты полезла, идиотка? – Машку схватили за шиворот и рывком отбросили от стены. И конечно, она упала. И конечно, упала в лужу.

– Вы… вы… – Машка задохнулась от гнева и растерянности.

Лужа была холодной. Грязной. И глубокой.

Поднявшись, Машка убедилась, что костюм ее окончательно испорчен, да и весь внешний вид… Машка бы такого репетитора на порог дома не пустила!

– Ты чего к обрыву полезла? – тип возвышался над ней и извиняться не собирался.

– Женщина, – Машка всхлипнула, вспомнив о незнакомке в белом. – Там женщина упала… спрыгнула…

– Какая женщина?

Кажется, ей не поверили.

– В белом, – ответила Машка, не в силах отвести взгляд от недовольных серых глаз типа.

А он взял и выругался.

Мышь белая. Синеглазая.

Робеющая под насмешливым взглядом Греты, которая с трудом смех сдерживает. И мышь сутулится, переступает с ноги на ногу, вздыхая громко.

Машка.

Не Мария, и уж точно не Мария Ивановна, но именно Машка, бестолковое создание, которому выпала нелегкая судьба обучать гаденыша английскому.

– Это Маша, – решил представить мышь Мефодий. – Мы немного под дождь попали. Сами знаете, какие здесь грозы.

– Ужасные! – подхватила Софья, которая разглядывала мышь с недоумением.

– Грозы ужасные, лужи глубокие… – Грета все же рассмеялась. – Феденька, ты ее что, за волосы волок?

– Я упала, – тихо произнесла мышь.

– Милочка, – холодный взгляд Греты резанул по ней, заставив отпрянуть. – Вас никто не спрашивает. Будьте добры усвоить сразу: в этом доме прислуга не вступает в разговор с хозяевами.

– Это с тобой, что ли? – Софья все же приняла решение. – Не слушай ее, милая. Грете нравится выдавать себя за хозяйку. А на самом деле…

– Что на самом деле?

Ссора закипала. И мышь с несчастным видом повернулась к Мефодию, словно у него искала поддержки. А ведь девчонка промокла до костей, и трясется она не столько от страха, сколько от холода. В синих глазищах – недоумение и обида. Другой встречи ожидала?

Пусть погодит немного. Мефодий хотел кое-что прояснить.

– Грета, а почему у тебя волосы мокрые? – спросил он.

– Что?

– Волосы, спрашиваю, почему мокрые. И у тебя Софочка? Вы что, вместе душ принимали?

Софья фыркнула от этакого предположения. А Грета рассмеялась.

– А что, сердишься, что тебя не позвали?

– Отвечайте.

– Я плавала. А Софья…

– Я в саду была. Читала… а потом как дождь налетел…

Читала? Допустим, Софья иногда брала в руки книгу, но вот погода с самого утра не располагала к прогулкам. Лжет?

– Книга такая интересная попалась… я в беседке засиделась… а там уже небо темное… громыхает – жуть…

Точно, лжет! Поэтому и топит ложь, наворачивая поверх нее узоры из слов.

– А я в душе был, если интересно, дядя Федя, – отозвался поганец, спускаясь. Он ступал медленно, вальяжно, всем своим видом демонстрируя, что он – совершенно точно к хозяевам относится. И вырядился же… брюки со стрелками, белоснежная рубашка под запонки, галстук и то нацепил.

Но надо же, как своевременно все решили уделить внимание водным процедурам. Только у Стаси, забившейся в угол, волосы были сухими. И что это доказывает? А ничего. Мышь никого не узнала, и выходит, что версия с нанятой актрисой имеет право на жизнь? Или действительно призрак?

Чушь. Ко всему непонятно, почему дама в белом показалась Машке. Та ведь только-только на остров ступила. И умирать, сколь подозревал Мефодий, не собиралась.

– Это Гришенька, – Софья схватила сына за руку и подтолкнула к мыши. – Вернее, Григорий. Вы будете с ним заниматься, хотя…

Она скривилась.

– Сомневаюсь, чтобы вы могли его чему-то научить.

Мефодий тоже сомневался, но по другой причине. По его мнению, поганец был совершенно необучаем.

– Гришенька очень талантливый юноша…

– Я рада познакомиться, – сдавленно произнесла мышь.

– Позже порадуешься. – Мефодий стряхнул с волос капли воды и поднял баул, ничуть не более чистый, чем его хозяйка. – Идем.

– Федя! Не по парадной лестнице же! Она…

Грязная и несчастная девчонка, и отчасти в ее неприятностях виноват Мефодий. Ну да, силу не рассчитал. Но он испугался, увидев, как эта ненормальная, перевесившись через стену, нависла над пропастью. А ведь оставил на крыльце. Она же, хлопнув длиннющими ресницами, стала лепетать что-то о женщине, которая спрыгнула со стены. О той самой женщине в белом, которая показывается лишь обреченным на смерть.

Но почему мышь ее увидела?

Или расчет был на другое? Допустим, актриса поджидала Мефодия, чтобы перед ним разыграть очередное представление, а появилась мышь. И что оставалось делать?

Странно.

И чем дальше, тем странней. Теперь к злости добавился азарт: Мефодий поймает эту циркачку, и тогда…

– Простите, пожалуйста, – Машка застыла на вершине лестницы.

– Что?

– Ковер, – она указала на светлую дорожку, которая укрывала пол в коридоре. – Он чистый, а я…

Грязная. Белые волосы вымокли и повисли печальными сосульками, тушь расплылась, тени потекли. И колготки на коленках порвались. Что ботинки, что серый костюм, аккуратный, хоть и явная дешевка, были покрыты грязью.

– Вдруг потом не отмоется?!

И девчонка смотрит с такой тоской, словно уже оплатила чистку разнесчастного ковра из собственного кармана.

– Не отмоется – куплю новый.

Сам Мефодий был ничуть не чище, и, честно говоря, больше всего ему хотелось остаться в тишине своей комнаты, запереть дверь от гостей, которые всенепременно объявятся, и раздеться. А потом – душ, горячий чай, можно с коньяком, и постель.

Опять до рассвета засиделся, а до победы над бумажными горами было пока далеко.

– Идем, – он взял девчонку за руку, тоненькую такую теплую руку, и удивился тому, до чего узкая у нее ладошка, а пальцы хрупкие. И ноготки короткие, подпилены аккуратно.

Это Грета вечно с когтями рассекает.

А Софья пытается ей подражать. Вот только одна ногти наращивает, и в хорошем салоне, а другая предпочитает покупать накладные, дешевенькие, кислотных расцветок.

– В общем, так, дорогая моя, – Мефодий шел по коридору, прикидывая, куда бы поселить мышь. Лучше бы подальше от мелкого гаденыша, уж больно скользкий у того был взгляд. А девчонка молоденькая, наивная. Не вышло бы беды… и от Греты ее убрать надобно. У той язык, что жало.

Рядом со Стаськой? Та тихая, тише остальных, но слегка подвинута на сверхъестественном. Напугает еще, особенно прознав, что Машка видела женщину в белом.

Мефодий фыркнул: нет, вот незадача. В доме множество комнат, а новенькую поселить негде!

И все-таки он остановился перед дверью.

– Жить будешь здесь, – дверь была открыта, но с внутренней стороны имелась щеколда. – На ночь запирайся.

– Почему?

– По кочану.

У гаденыша может возникнуть новая гениальная идея, последствия которой придется расхлебывать Мефодию.

– Если я сказал запираться, то ты так и поступаешь.

Мышь кивнула.

– Вещи свои сама разберешь или помощь прислать?

– Сама, – пискнула и к баулу потянулась, словно опасаясь, что Мефодий его с собой утащит.

– Вот и умница! Сейчас переодевайся, сходи в душ…

Комната к гостевым не относилась, поэтому и санузел при ней имелся.

– Я велю подать чай… обед через час. Спустишься вниз, там со всеми и познакомишься. Машка…

Она замерла, глядя на него голубыми глазищами. Вот же чудо, хоть ты хватай ее в охапку и вывози с острова. Заклюют же!

– Никого тут не бойся, ясно? А станет кто обижать, мне жалуйся.

Но ведь не пожалуется. Такие терпят, сколько могут. А когда терпение иссякает, бегут. И Мефодий понял, что ему очень не хочется, чтобы это чудо синеглазое сбежало. Как-то вот… должен же в доме быть хоть один нормальный человек помимо него самого?

Первым делом Машка сняла одежду. Расстроилась до невозможности. Костюм-то новый, купленный специально для этой поездки. И Машке он нравился – светло-серый, из мягкой ткани, которая отнюдь не выглядела синтетикой. Сидел хорошо, она себя в нем чувствовала взрослее, солидней.

А ее в грязь.

В лужу.

Извиниться даже не соизволили. Напротив, вытащили, тряхнули, словно она, Машка, кукла, и велели молчать о женщине в белом. Дескать, примерещилось. Но Машка-то знает, что она видела!

Была женщина. Стояла на стене. А потом шагнула со стены и…

Вспомнив пропасть и кипящие воды озера, Машка вздрогнула. Выходит, незнакомка погибла? Покончила жизнь самоубийством? А этот тип, Федор, собирается скрыть?

Но как можно скрыть самоубийство? Ее ведь хватятся, той женщины. Искать станут. И тело…

Жуть!

Машка испытывала огромное желание немедленно позвонить Галке, рассказать обо всем и потребовать, чтобы Галка вызвала полицию. Ну или самой вызвать. А потом сбежать.

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Кто там?

– Я, – ответил тип и, не дожидаясь разрешения, вошел. Машка только и успела, что набросить на плечи покрывало. Завернулась в него, как в накидку, и уставилась на типа, надеясь, что он сообразит, насколько не вовремя объявился.

– Я подумал, что нам следует прояснить кое-какие детали. – Он уже успел переодеться, и мокрые синие джинсы сменились сухими. А одна майка – другой. – Это пока вы не натворили глупостей.

– Каких?

Он догадался о Машкиных мыслях про полицию. Точно.

– Та женщина, которую вы видели, – он дернулся, словно сама тема была крайне неприятна. – Ее на самом деле не существует. Конечно, если вы не верите в призраков.

– Призраков? – повторила Машка.

– Призраков. Духов. Привидений. Полтергейстов. Всякую сверхъестественную хрень. Вы же не верите?

– Не верю.

Вообще-то Машка не то чтобы совсем не верила, но признаваться в слабости ей было неудобно.

– Вот и замечательно. Думаю, сегодня же вам расскажут местную легенду…

– Но та женщина…

– Актриса, которую наняли, чтобы попугать меня.

Машка окончательно растерялась. Тип не выглядел напуганным, скорее очень-очень злым. Да и сама шутка, кто бы ее ни затеял, выглядела… нелепо.

– И вряд ли с ней случилось что-то плохое. Там или пещера, или карниз, но мне случалось видеть и более впечатляющие трюки, – он потер щеку. – В общем, пожалуйста, не упоминайте о том, что видели.

Тип даже снизошел до того, чтобы вежливым быть.

– Не буду, – пообещала Машка.

Не то чтобы его рассказ успокоил, скорее уж появилось много вопросов, но полиция в этом доме явно была бы лишней.

– Вот и умница.

Он ушел довольным, а Машка, скинув покрывало, отправилась в душ.

Следовало признать, что, несмотря на не самую теплую встречу, поселили ее с шиком. Небольшая и уютная гостиная с декоративным камином, спальня, окна которой выходили на озеро. Гардероб. И санузел.

Горячая вода окончательно примирила Машку с жизнью. А шоколадный батончик, благоразумно спрятанный в бауле, поднял настроение на недосягаемые высоты. Жизнь в целом прекрасна, а с мелкими неприятностями Машка как-нибудь да справится.

Она доедала батончик, когда в дверь поскреблись.

– Войдите, – сказала Машка, отчаянно запихивая последний кусок шоколада в рот.

Немолодая женщина со взбитыми, выкрашенными в ярко-рыжий колер волосами, проскользнула в Машкину комнату бочком.

– Надо же, – сказала она, оглядевшись. И повторила. – Надо же…

Взгляд ее сделался колючим, недружелюбным. И Машку она разглядывала долго, а Машка, не выдержав, разглядывала женщину. Некрасивая. Постаревшая, но отчаянно пытающаяся скрыть возраст. Пудрится без меры, и пудра забивается в морщины, отчего круглое личико кажется изрезанным трещинами.

Ресницы наклеены. Губы подведены. И помада дешевая, какого-то невероятного ярко-лилового оттенка. Впрочем, он сочетается с пластмассовыми бусами, что в три нити обвивают полную шею женщины. И горох на желтой ее блузе такого же цвета.

– Извините, – прервала Машка затянувшееся молчание. – Чем могу вам помочь?

– Я – Софья Ильинична, – женщина одернула блузу.

– Очень приятно. Мария Ивановна. – Машка всегда немного переживала по поводу своего имени, слишком уж простого, а в сочетании с отчеством и вовсе обыкновенного, скучного.

– Машенька, – тотчас переделала женщина и расплылась в притворной улыбке. – Я мама Гришеньки. Вы будете заниматься с моим мальчиком английским…

Она схватила Машку за руку, впившись в кожу длинными наклеенными ногтями.

– Я хотела сказать, что Гришенька – очень талантливый мальчик, которому нужен особый подход. Вы же понимаете?

– Да, конечно.

Машка вообще ничего не понимала, но готова была слушать. Женщина хотя бы не о призраках речь вела, а о работе.

– В последнее время он стал немного рассеян. Но такое горе… такое горе… вам говорили?

– Упоминали, – осторожно заметила Машка.

– Его отец погиб! Трагическая случайность, хотя его предупреждали. Он был замечательным человеком. Кирочка очень любил Гришеньку… и Гришенька теперь страдает. Он всегда был чутким мальчиком…

Машка слушала. Голос у Софьи Ильиничны был высоким и визгливым. И порой он больно ударял по Машкиным нервам, которые, оказалось, успели расшататься.

– Мефодий к нему слишком строг. Не специально, нет, но вы же видели этого человека…

– Когда? – вырвалось у Машки.

Но Софья Ильинична на вопрос внимания не обратила.

– Черствая натура. Совершенно не способная к переживаниям. Его даже смерть собственного брата не задела!

Если Машка видела Мефодия Архиповича, то получается… она видела двоих мужчин. И паренек, который разглядывал ее в холле, не скрывая насмешки, никак не может быть нанимателем. Тогда получается, что этот тип… этот хамоватый безумный тип… он и есть хозяин?

– На похоронах и слезинки не пролил. – Софья Ильинична, оставив в покое Машкину руку, плюхнулась в кресло. Юбка ее, сдобренная многочисленными воланами, задралась, обнажив круглые коленки. – А я так рыдала… думала, что сердце остановится.

Она прижала руки к массивной груди.

– Очень вам сочувствую, – сказала Машка, отводя взгляд и от груди, и от лиловых бус, и от рук с лиловыми, словно испачканными в чернилах, ногтями.

– Эта стерва, Грета, еще смеялась… они все смеялись над Кирочкой, и только я любила его по-настоящему… я говорила ему, что он должен уехать с острова. Что нельзя игнорировать предупреждения. Женщина в белом лишь бы кому не показывается!

– Какая женщина?

– В белом. Призрак, Машенька. Или вы не верите в призраков?

– Я… никогда прежде с этим не сталкивалась.

До сегодняшнего дня. Но язык Машка благоразумно придержала.

– Это ведь старый дом, – махнула рукой Софья Ильинична. – А какой старый дом без истории? Но вы не волнуйтесь, она показывается лишь тем, над кем довлеет рок.

Прелестно. Ничего подобного Машка не ощущала.

– Кирочка ее видел, и не единожды. А Мефодий над ним посмеялся, только, – Софья Ильинична перешла на шепот, – мне кажется, что она и ему показалась…

Если так, то понятно, отчего Мефодий просил не рассказывать о встрече. Актриса? Шутка?

Очень дурная шутка!

– Но он в жизни не признается. И еще, милочка, – тон Софьи Ильиничны вдруг изменился, исчезла из него былая сладость. – Мой вам совет, держитесь от него подальше. Страшный человек.

Неприятный, конечно, но вот чтобы бояться…

– У него… – Софья Ильинична наклонилась. Ее духи были невыносимо сладкими, и Машка поморщилась, уговаривая себя потерпеть. – У него жена умерла… утонула. Странное дело, – сочли несчастным случаем. И я, признаться, жалела его. А потом и Кирочка вдруг утонул. Тоже несчастный случай. А где один, там и другой. Понимаете?

Намек был более чем прозрачен. И Машка кивнула, показывая, что понимает и всецело разделяет опасения Софьи Ильиничны. А себе мысленно пообещала сбежать из этого ненормального дома при первой же возможности.

– Вот и ладненько. – Софья Ильинична расплылась в улыбке, которая показалась Машке насквозь лживой. – Значит, мы договорились? Вы присмотритесь к Гришеньке… будьте с ним помягче. И не опаздывайте к обеду. Грета этого не любит.

Обед подавали в огромном зале, выдержанном в зелено-золотых тонах. Должно быть, в ясную погоду здесь было красиво, но сейчас столовая производила донельзя мрачное впечатление. Узкие окна, подернутые рябью дождя, почти не пропускали света. И стены казались черными, длинный стол был слишком велик для шестерых человек. А канделябры со свечами и вовсе не уместны.

– Грета, что ты опять придумала? – Софья Ильинична появилась под руку с сыном. К ужину она переоделась в ярко-салатовое платье, отороченное желтым кружевом. Платье было длинным, и подол его касался пола. На шее Софьи Ильиничны висело массивное ожерелье с зелеными камнями, которые ярко сияли в свете свечей. Григорий рядом с матерью выглядел весьма элегантно. Машка отметила белый костюм, и темный строгий галстук, и даже бутоньерку, которой Григорий изредка касался.

Ее ученик был молод и весьма симпатичен, несмотря на несколько тяжеловесные черты лица. Светлые волосы свои он зачесывал гладко и, если Машка что-то понимала, щедро сбрызгивал лаком для волос – уж больно хорошо держалась прическа.

– Что тебе не нравится? – отозвалась брюнетка в черном платье, которое сошло бы за траурное, будь оно чуть длинней и свободней. Платье же обтягивало Грету второй кожей, подчеркивая достоинства ее совершенной фигуры. – Мне показалось, что ужин при свечах – это довольно романтично. Или ты уже не в том возрасте, Софочка, чтобы наслаждаться романтикой?

– Живой огонь отгоняет зло, – добавила тихая неприметная женщина, имени которой Машка не знала. И она, поспешив исправиться, представилась: – Анастасия, но можно Стася.

– Стаська у нас со злом борется, – заметила Грета, присаживаясь во главе стола. – Ей повсюду призраки мерещатся.

– А тебе лишь бы посмеяться, – Стася была настроена миролюбиво.

И выглядела она… обыкновенно. Пожалуй, слишком обыкновенно для такого места. Среднего роста, не полная, но и не худая, она носила серое платьице, в котором походила на старшеклассницу. Светлые волосы Стася собирала в куцый хвостик, и на лице ее застыло выражение неловкое, словно бы извиняющееся. Голос и то у нее был тихим, невыразительным.

– Ну, если есть над чем, – ответила Грета, разглядывая свое отражение в серебряной ложке. – А это, значит, очередная репетиторша? Интересно, милочка, сколько вы у нас продержитесь? Мне кажется, что недолго!

– В этом случае, – раздался знакомый недовольный голос, – Гришенька будет заниматься по учебникам. И самостоятельно.

– Феденька…

Феденька… Мефодий. Все-таки странное имя, несовременное!

– Я уже тридцать шесть лет как Феденька, – сказал он. – И повторять не собираюсь. Или твой поганец берется за ум, или вместо Британии отправится на языковую практику в село Козюлькино.

Грета вновь рассмеялась. Стася вздохнула, а Григорий, вместо того чтобы смутиться, ответил дяде прямым вызывающим взглядом:

– Дядя Федя, – он это произнес так, что стало ясно – нарочно злит. Наверняка Мефодию не слишком нравилось, что имя коверкают. – Вы опять к обеду опоздали. И в таком виде…

Снова джинсы. Майка. И пиджак с мятыми рукавами.

– Мой вид – не твое собачье дело. – Мефодий сел и похлопал по соседнему стулу, приказав: – Машка, сюда иди.

Она что, собака? Получается, почти собака. Нельзя перечить хозяину, еще выгонит… нет, Машка и сама не против убраться с острова подальше, но тогда денежный вопрос останется открытым. И прочие проблемы не исчезнут. Подавив возмущенную отповедь, она подошла и присела.

– Милое платьице, – сказал Мефодий.

– Очаровательное просто. – Грета поставила локти на стол и, подперев сцепленными пальцами подбородок, уставилась на Машку. – Шанель с китайского рынка, не иначе!

Машка поежилась. И за что эта холеная дамочка успела ее возненавидеть? Хотя… кажется, причина сидела рядом, разглядывала пустую тарелку с отрешенным видом.

– Не обращай внимания, – бросил он, – у Греты избыток стервозности с возрастом образовался. Бывает.

Ох, меньше всего Машке хотелось оказаться втянутой во внутрисемейные дрязги. К счастью, подали обед, и на некоторое время в столовой воцарилась тишина. Подавала, к слову, немолодая женщина с седыми волосами, собранными в узел, и некрасивым тяжелым лицом.

– Давно пора нанять нормальную прислугу, – сказала Грета, проводив женщину взглядом. – А то эти… в дом приличных людей пригласить стыдно.

– Не приглашай, – охотно отозвался Мефодий.

– Кирочка очень ценил Наталью. – Софья сидела на самом краю стола и ревниво поглядывала на Машку. Не получилось ли так, что Машка, сама того не ведая, заняла ее место?

– Она стара и дерзит. А кухарка… мясо опять пережарено. И сколько раз повторять, что я не ем жирного!

– Не ешь, – Мефодий был на редкость миролюбив.

И Грета насупилась.

Молчание, впрочем, долго не продлилось. На сей раз заговорила Стася. Она аккуратно отпиливала от стейка крохотные кусочки, которые отправляла в рот и долго, тщательно пережевывала.

– Знаете, – она отложила и вилку, и нож. – А я сегодня видела ее! Женщину в белом.

Последние слова она добавила шепотом.

– Где? – встрепенулась Софья.

Эта ножом не пользовалась, она подцепила стейк на вилку и попросту откусывала куски, наклоняясь к самой тарелке. И Грета, видя подобные манеры, кривилась.

– Я сидела у окна, – Стася мечтательно зажмурилась. – Ждала грозу… знаете, в воздухе с утра витало предчувствие грозы… а буйство стихий всегда дает такую энергетику…

– Поближе к делу, – попросила Грета.

– Я сидела у окна. И дождь начался. Тогда я решила окно открыть.

– Дура, – пробормотал Мефодий, но, кажется, кроме Машки, его никто не услышал.

– И вот, я выглянула, желая насладиться ароматом грозы… – Стася прижала ладошки к груди. А в голосе ее прорезались зловещие ноты. – И тут в серой пелене мелькнула белая тень…

– Примерещилось, – буркнул Мефодий.

– Но присмотревшись, я увидела ее! Она стояла на стене, на той стене, где Кирилл любил отдыхать. И словно бы парила в воздухе. Поверьте, я видела ее столь же ясно, как вижу вас.

Машка не поверила бы, когда б не утренняя встреча.

– И вот она повернулась… так медленно… она посмотрела на меня, и я клянусь, что в глазах ее была печаль. А потом она взмахнула руками, словно птица, и исчезла.

– Как печально. – Грета отодвинула тарелку и встала из-за стола. – Сумасшедший дом какой-то…

Скомкав салфетку, она швырнула ее на пол. И почему так разозлилась? Не из-за рассказа же Стаси?

– Просто стерва, – Мефодий отправил в рот кусок мяса и надолго замолчал. А Стася, вздохнув, склонилась над тарелкой. Кажется, она чувствовала себя виноватой.

Этой ночью сон не шел. То ли Мефодий уже привык бодрствовать, то ли нервы сдавать начали, но он ворочался в постели, не способный найти удобное положение. То рука затекала, то спину совершенно по-старчески начинало ломить, то вдруг в голове зарождался горячий тугой шар боли.

И свет раздражал.

Вроде бы шторы плотно сомкнуты, но пробивается сквозь них серебристая лунная дорожка. Ложится она на паркет, ползет к кровати. И паркет поскрипывает, словно бы кто-то идет по этой дорожке, вот-вот доберется до Мефодия.

Проклятье!

Уже на пустом месте мерещится! Мефодий вскочил. Надо успокоиться. В конце концов, он мужик или гимназистка с трепетной душой?

Достали.

Нарочно доводят? Нет, сговориться не могли бы. В этом доме все друг друга ненавидят, и только Кирилл, наивная душа, не замечал этой ненависти.

Но призрак… дама в белом… кто додумался?

И девчонку в свои игры втянули. Она ведь и вправду что-то видела этакое, иначе не рвалась бы к обрыву, требуя немедленно «Скорую» вызвать. И спасателей. И полицию. И вообще сделать хоть что-то. Верить ему не хотела, и, взяв за руку, она рискнула заглянуть за стену, но от своего не отступилась. Насилу убедил, что никто на ее глазах не самоубился.

И все равно странно! Странность эта покоя не дает. Если ставка на него, то к чему девчонке показываться, предупреждать о скорой смерти? Она ведь только-только в доме появилась. Никого не знает… или Мефодий думает, что она никого не знает?

Репетитора для поганца искала Софья. Она же заботливо напомнила, что девчонку забрать следует, правда, опоздав с напоминанием часа на полтора – нехорошо получилось, но дело в другом. Не наняла ли Софья актрису? Стороннего и независимого на первый взгляд свидетеля?

Мефодий подошел к окну и шторы раскрыл, пусть уж луна заглядывает, если ей охота.

Свет зыбкий, расплывчатый, и старый сад, который Кирилл надеялся возродить в былом великолепии, словно бы скинул годы. Он выглядел почти живым. Еще немного, и закачаются старые яблони, раскланиваясь друг с другом…

Нет, что-то с Мефодием не то творится, определенно. Прежде подобные мысли в голову не лезли.

Но жаль, если девчонка подставная. Забавная она. Блондиночка синеглазая, наивная с виду… именно, что с виду. На Грету похожа, на ту, которая прежде была. Куда пропала?

Нынешняя Мефодию не нравится. Стерва. Ядовитая. Опасная. И не ее ли задумка? Все-таки Софья хитровата, но не сказать, чтобы умна. Грета – дело иное… рассчитывала на то, прежнее завещание, в котором все доставалось ей?

Или знала о новом, но решила, что старые чувства легко возродить?

Она самоуверенна, но не глупа. Кирилл – первый этап? А вторым – сам Мефодий? У него нет родных. И завещания он не писал. К кому все отойдет?

Племяннику.

Неприятные мысли, тяжелые, липкие, как паутина. И Мефодий, пытаясь избавиться от них, вышел из комнаты. Старый дом был полон звуков. Шелест. Скрип. Вздох за стеной, явный, живой почти. Ворчание труб. В таком месте легко поверить в существование призраков.

А кто вообще впервые о ней заговорил?

Кирилл.

Точно, Кирилл!

Он объявился в квартире Мефодия и, отобрав бутылку, вылил содержимое в раковину, а бутылку отправил в мусорное ведро.

– У меня еще есть, – сказал Мефодий. Он пил давно, но все никак не мог напиться. Забытье если и приходило, то ненадолго, а потом возвращались память и боль.

– Что ты творишь? – Кирилл собирал бутылки, и полные и пустые, в рюкзак, выносил к мусорным ящикам, возвращался и вновь собирал.

Сколько ходок сделал? Много. И Мефодий не пытался помешать ему, им владела странная апатия. Он сидел на табурете, раскачивался и смотрел, как суетится брат.

– Я ж куплю, – заметил, понимая, что да, протрезвеет еще немного и, пытаясь отделаться от боли, спустится в магазин. Или не спустится, но доберется до телефона. В магазине Мефодия знают и на дом принесут.

Видимо, Кирилл это тоже понял и, оглядевшись, сказал:

– Ты едешь со мной.

– Куда?

Спорить желания не было. Вообще никаких желаний не было, и напивался Мефодий скорее по инерции, да еще потому, что алкоголь помогал ненадолго заснуть.

– Ко мне, – Кирилл протер грязным полотенцем грязный же стул. – Помнишь, я тебе рассказывал, что купил дом? На острове… красота неимоверная. А главное, тишь, благодать… Отдохнешь месяцок-другой, а там…

– Я не устал.

– Устал, – брат сделался серьезен. – И сам не понимаешь, насколько устал. Федька, не спорь. Все равно ведь заберу!

Он и вправду всегда поступал так, как считал нужным. И откажись Мефодий ехать, что бы сделал? Напоил бы до беспамятства? Подсунул бы чаек со снотворным? Попросту скрутил бы? Не важно.

Главное, что Мефодий очутился на острове. Трезветь он начал по дороге, и похмелье, столько времени обходившее его стороной, вдруг навалилось. Мефодий помнил тошноту и привкус металла на языке. Желудок, который крутило. Слюну, что наполняла рот, и в то же время безумную жажду, утолить которую он не мог. Раскалывающуюся голову, раздражающе яркий свет, а хуже всего – бодрый голос брата.

– Дом старинный… особняк…

Слова воспринимались по отдельности, в целое не складываясь. Мефодий многое бы отдал за минуту тишины, но умолкать Кирилл не собирался.

– …с привидениями…

– Что?

– Дом, говорю, с привидениями! Точнее, с одним призраком. – Кирилл оставил машину в городке, название которого тотчас выветрилось из больной головы Мефодия. До пристани добирались на такси. – Дама в белом.

– Какая дама?

Мефодий с неприязнью смотрел на озеро, пологие берега которого густо поросли осокой. Солнце слепило глаза, и вода была прозрачна.

Напоминала.

– Прекрасная, – Кирилл посмотрел на брата. – И ужасная одновременно. По легенде, она является тем, кому суждено умереть. Предупреждает.

Он столкнул катер в воду и велел:

– Садись.

Дама в белом объявилась спустя месяц. Мефодий был уже достаточно трезв и зол, чтобы высмеять брата. И вот теперь…

В темноте коридора мелькнула белая тень, раздался смех, тихий, призрачный.

– Стой! – Голос Мефодия потревожил ночную тишину. И тень остановилась.

Не тень – прозрачный силуэт, словно сотканный из лунных нитей. Сквозь него видна стена… и картина… и в зеркале напротив ничего не отражается.

– Ты…

Стоило сделать шаг, и силуэт расплылся, превращаясь в белое облако.

А оно растаяло.

Твою ж… что творится в этом доме?

Мефодий добрался до гостиной, заглянул, убеждаясь, что никто не скрывается в ней. Вновь тихо. Вновь пусто. И запах духов витает в воздухе, цветочный, нежный. Кто бы ни затеял игру, он четко все рассчитал. И будь на месте Мефодия человек чуть более доверчивый, он бы…

– Тоже не спится? – Грета сидела в кресле, повернутом к окну, и потому Мефодий заметил ее, лишь когда женщина поднялась.

В белом полупрозрачном халате, не скрывающем очертаний тела, она сошла бы за привидение… издали… и с очень нетрезвых глаз. Нет, Мефодий видел нечто иное.

– Что ты тут делаешь?

Она приближалась медленно, позволяя разглядеть себя. Гибкая. Стройная. Красивая, пожалуй, более красивая, чем когда-то, но…

– Тебя жду, – ответила Грета. – Поверишь?

– Нет.

– И правильно сделаешь. Просто… бессонница. Случается ведь?

Полы халатика распахнулись.

– Присядь, – Грета остановилась в шаге от Мефодия. – Поболтаем о том о сем… вспомним прошлое. Знаешь, ты изменился.

– Ты тоже.

– Хуже стала?

Что ответить этой малознакомой, по сути, женщине? Она не хуже, она просто другая.

– Ничего не говори, – она прижала к его губам палец. – Сама вижу, что хуже. Постарела?

– Нет.

– Да, постарела. Это все… – она провела рукой по лицу, по шее, коснулась груди, прикрытой кружевом бюстгальтера. – Наносное. Искусственное. Извечная женская проблема… недолговечная красота.

Грета вдруг отступила, и Мефодий против воли потянулся за нею. Она села в кресло, а ему оставила второе, стоящее напротив.

– Помнишь, как мы познакомились?

Нога заброшена на ногу, и смуглая кожа в лунном свете кажется золотой.

– Тот нелепый пляж за городом… грязный… я только представлю и вздрагиваю. Неужели я могла отдыхать там?

…Мусора на пляже и вправду было с избытком. Да и пляжем это место назвать язык не поворачивался. Старые карьеры, заполненные водой, которая летом зацветала и начинала вонять, но это не отпугивало местных. К вони привыкали.

А где еще можно отдохнуть, кроме как на этом каменистом берегу с белесой травой, которая к июлю выгорала? Приходили семьями, разводили костры, раскидывали старые покрывала, вытаскивали из сумок снедь…

– Впрочем, что это я… если бы не пляж, я бы не встретила вас. – Грета откинулась и поглаживала длинную белую шею.

…девочка в разноцветных шлепанцах. Резиновые, копеечные, они были украшены блестками, которые переливались на солнце. И сама она была яркой. Желтое платье. Темные волосы, завязанные в хвостики. Красная лента. И лента синяя. Сумка, перекинутая через плечо. И воздушный шарик на привязи. Уже не ребенок, но еще не взрослая.

– Это мое место, – сказала она, наступив на край старого пледа. – Я тут всегда загораю!

– Загорай, – отозвался Кирилл, не повернув головы.

Он уже успел поплавать и теперь обсыхал на солнце. Белая кожа его успела раскалиться докрасна, – наверняка вечером Кирилл будет вздыхать, мазать спину кефиром, и сам ведь знает, но майку не наденет.

– С вами? – уточнила девчонка, прикусывая край ленты.

– С нами, – Кирилл соизволил взглянуть на нее. – Не бойся, не обидим.

– Я и не боюсь.

Она проворно стянула платьице, оставшись в стареньком желтом купальнике.

– Я вообще ничего не боюсь! Знаешь, кто мой папа?

– Понятия не имею.

Эти двое сразу нашли общий язык, а Мефодий молчал. Ему было сложно заговаривать с малознакомыми людьми, особенно если эти люди вдруг оказывались ему симпатичны. А девчонка, такая забавная, несомненно симпатию вызывала. И она, повернувшись к Мефодию, сунула ему шарик.

– Подержи. А мой отец – генерал!

Ее отец был алкоголиком, тихим и безобидным, вероятно, иной бы не выжил рядом с ее громогласной матерью. Она легко впадала в гнев, но так же легко остывала, принималась жалеть о сказанном, каяться, обниматься…

Как-то так вышло, что место на старом пляже стало общим.

И Грета – своей.

Она появлялась, сбрасывала на землю полотняную сумку, вытаскивала очередной учебник, тетрадь и изгрызенный карандаш.

– Поможешь? – спрашивала у обоих.

Помогали. С математикой. Русским. И английским тоже, хотя ни Мефодий, ни Кирилл особой любовью к языкам не отличались. Ничего, вспоминали. Учили. Вытягивали.

– Я хочу в универ поступить, – сказала как-то Грета, одной ногой почесывая другую. Босые ступни ее побелели от мела, а между пальцами застряла травинка. – Не хочу, как маман, с утра до ночи на заводе горбатиться. Вот выучусь и…

– Разбогатеешь? – поддел Кирилл.

– Разбогатею. – Грета ответила серьезно, и Мефодий ни на миг не усомнился, что она и вправду разбогатеет. Грета уже тогда отличалась редкостным упрямством.

А нынешняя… она была ко всему безразлична. Словно погасло что-то внутри. Душа? Сердце?

Ночь – самое подходящее время, чтобы о подобных глупостях думать.

– О чем размечтался? – Грета сцепила пальцы на животе, плоском и смуглом.

Ежедневно два часа на тренажерах и бассейн.

Еженедельно – косметический салон.

Спа.

Каутеризация. Ламинирование. Иглотерапия. Фотопилинг и прочее, прочее… попытка обогнать время.

– Да так… о прошлом. – Надо было бы уйти, но Мефодий не желал возвращаться в тишину комнаты. – Скажи… почему ты выбрала его?

Ведь было время для троих, и треугольник казался устойчивой фигурой, пока однажды Кирилл, придержав брата за локоть, не поинтересовался:

– Слушай, ты не мог бы погулять где-нибудь?

Вопрос был странен. Ведь собирались же в парк идти. Втроем. И, заглянув в глаза Кирилла, Мефодий понял: верно, втроем, и именно это обстоятельство не устраивает Кирилла.

– Ты…

– Она мне нравится, – не стал отрицать Кирилл. – По-настоящему нравится. Хорошая девочка… своя… поэтому и трачу время. Или думаешь, мне заняться больше нечем?

У него бизнес, и Кирилл готов работать, сам повторяет, что минута час бережет. А на Грету он часы тратит, не глядя. Вот, значит, почему! Сердце полоснуло странной болью. Ревность? Но кого и к кому?

– Хорошо, – ответил он.

С той поры треугольник распался. И не прошло полугода, как Кирилл заявил:

– Мы решили пожениться.

Маме, которая еще жива была, новость не слишком понравилась.

– Куда спешить? – Она всегда относилась к Грете со сдержанной вежливостью, которая не имела ничего общего с дружелюбием. – Пусть девочка доучится.

– Так замужество учебе не помеха, – весело отозвался Кирилл. – А я буду уверен, что мое от меня не уйдет.

И обнял смущенную покрасневшую Грету. Вот только учебу она бросила после третьего курса, как раз тогда, когда у Кирилла бизнес пошел… деньги появились.

И нынешняя, вспоминая себя, прошлую, улыбалась почти той, светлой улыбкой.

– Почему… сложный вопрос… ты мне нравился. Нет, Федя, честное слово, нравился! И местами больше, чем твой брат. Ты был, как бы это выразиться, – она щелкнула пальцами. – Живым. И неравнодушным. Нет, я не хочу сказать, что Кирилл… но он вечно о делах, о себе… никогда не умел слушать. А ты меня слушал. И всегда помогал. Только…

Она запнулась и пожала плечами, словно ей действительно сложно было говорить о тех давних событиях.

– По Кириллу было видно, что он добьется своего. Он обречен на успех.

– А я?

– А ты… не обижайся, но ты был из тех, кто до конца жизни будут ковыряться на одном месте. Ты ведь даже не решился сказать мне, что любишь. Издали смотрел. Вздыхал. А когда Кирилл обратил на меня внимание, просто отошел в сторонку. И я подумала, что ты будешь как мой отец. И с тобой я стану, как моя мать. Я не хотела повторения.

– И выбрала его.

– Верно.

– Ты счастлива?

Нет, Мефодий не горевал и боли особой не испытывал, глядя на молодоженов, скорее уж тоску и обиду, как будто бы вдруг он стал не нужен обоим. Занятые друг другом, они попросту Мефодия не замечали. И может статься, именно эта обида толкнула его уволиться.

Выйти в дело, как выразился Кирилл.

Мама расстроилась. Она тоже не верила, что у Мефодия получится. Похоже, никто особо не верил, но, как ни странно, это всеобщее неверие придало сил и необходимой злости.

– Сейчас? – спросила Грета. – Нет, я не счастлива.

– А раньше?

– Когда-то была… давно.

– Что с вами случилось?

Почему Кирилл вдруг поверил призраку? А Грета превратилась в… это?

– Жизнь, – ответила она, усмехаясь. – С нами случилась жизнь. И с тобой тоже… но лично я ни о чем не жалею. А ты?

Мефодий отвернулся, не выдержав прямого ее взгляда.

– Я ведь видела твою жену. Она так на меня похожа. Внешне.

– Не тронь ее.

Не услышала, намотала локон на длинный палец, потянулась по-кошачьи.

– Какой она была? Тихой, верно? Домашней девочкой, которая смотрела тебе в глаза… скучной…

Мефодий стиснул зубы, сдерживая ответ.

– Она тебя любила. Как мне кажется. А вот ты… скажи, ты любил ее?

– Не твое дело.

Грета пожала плечами.

– Может, и не мое, – ответила она. – А может, и мое, я ведь слышала, что говорят. Даже здесь, Федя, в этом вот доме, хотя поверь, Кирилл крайне не одобрял эти разговоры. Но разве Софью заткнешь? Боже, она такая хабалка, что…

Леночка умерла.

Это данность, и следует смириться. Свыкнуться. Жить дальше.

У Мефодия получилось бы. Наверное, даже не появись Кирилл на пороге его квартиры, он рано или поздно сам бы остановился. И бутылки собрал бы.

– Но я не верю, что ты ее убил.

– Спасибо, – он поднялся было, но Грета попросила:

– Не уходи! Раз уж мы так хорошо разговариваем с тобой, то грешно этот разговор прерывать на полуслове. Разве тебе не хочется прояснить все? Так сказать, раз и навсегда.

Мефодий не знал, но остался. Не ради Греты, которая приготовила уже яд, но ради себя.

– Ее тебе убивать незачем. А вот Кирилл… – Она прищурилась, и в какой-то миг лицо ее застыло. – Он в очередной раз оказался в нужном месте в нужное время. Спас тебя. Подобрал. Принес в дом… и тебя, и твое дело. Ты же не мог заниматься бизнесом? А Кирилл готов был поддержать… и поддерживал, пока ты не пришел в себя настолько, чтобы понять, что твое дело перестало быть твоим.

– Он бы вернул.

– Конечно! Когда счел нужным. Он ведь сам должен был убедиться, что с тобой, Мефодий, все в порядке. А пока ты оставался бы здесь, под надзором. И поверь, этот надзор длился бы годами… чем не повод? Братская любовь и большие деньги. В конце концов, ты получил все.

Мефодий отметил одну странность: он не злился.

– Повзрослел, – сказала Грета, словно заглянув в его мысли. С ведьмы станется!

– Это все? – Мефодий встал. – Время позднее, Грета. Шла бы ты отдыхать.

– Не спится, – спокойно ответила она. – И тебе… знаешь, мы могли бы начать все сначала. Ты и я. Я бы даже попыталась стать такой, как тебе нужно. Смирной. Домашней…

Веселой.

Живой. С воздушным шариком на поводке. С обкусанной булкой в кармане страшной своей сумки. Булка крошилась и жирные голуби дрались за крошки.

А Грета, забравшись на спинку лавки, смеялась, кричала:

– Смотри, смотри, что вытворяют…

Нет, стать прежней у нее не получится. А нынешняя пусть и красива, но… змеи тоже красивы. По-своему. Остаток ночи прошел без снов.

Пухлый мужчина застыл у окна. Догорал закат, и силуэт мужчины словно был прорисован на желто-красном бархате.

– И ты здесь, дорогой. – Насмешливый голос заставил его вздрогнуть и очнуться. – Скажи, Витольд, чем он тебя привлек?

– А тебя, Ференц? – Мужчина, покачнувшись, не упал, удержался, ухватившись за подоконник.

– Опять надрался?

Вошедший в комнату на первый взгляд был юн и прекрасен, на второй же становилось ясно, что возраст его далек от юного, а красота поблекла. Мягкие, почти девичьи черты лица, светлые волосы и голубые удивительной чистоты глаза. Вот только нет-нет да мелькало в них что-то странное, злое.

Его же собеседник, отвлекшийся от созерцания заката, был много старше. Он не пытался скрыть ни прожитых лет, ни своей болезненности. Невысокий, он изрядно раздался в талии, и оттого казалось, что стоит ему сделать глубокий вдох, и нелепый канареечного цвета сюртук его треснет, расползется по швам, или же пуговицы оторвутся. Пышный шейный бант прикрывал короткую шею, и толстые пальцы то и дело бант теребили. Лицо же Витольда, обрюзгшее, с поплывшими, будто растаявшими чертами, отличалось удивительной невыразительностью.

– Что ты, Ференц, разве можно, – ответил он юноше и, прихрамывая, подошел к креслу. – Так как же вышло, что здесь я встретил тебя?

– Обыкновенно. – Анна вошла стремительным шагом. – Он вновь проигрался. А кто еще согласится выплатить его долги?

– Ужасная Анна! – Ференц отвесил шутовской поклон. – Конечно, как можно было обойтись без тебя!

– Не скажу, что рада вас видеть, – Анна скользнула взглядом по гостиной, выдержанной в темно-синих тонах.

– Анна, рада, что ты приехала. – Этот голос был тих и невзрачен, как и его обладательница. Женщина в буром платье заняла место у камина. Она почти исчезла в огромном кресле, и Анна с неудовольствием, со странной ревностью отметила, что Мари ничуть не изменили прошедшие годы. Те же серые, словно пылью припорошенные волосы, то же невыразительное, с мелкими чертами, личико, на котором выделяется лишь крупная темная родинка. Платье… она всегда носила такие, мешковатые, нелепые, призванные подчеркнуть и недостатки ее, и положение.

– Разве он бы позволил ей не приехать? – поинтересовался Ференц. Он устроился в кресле вальяжно, закинув ногу на ногу, а в руке его появился бокал с коньяком.

– Анна, милая! – Витольд обнял ее, дыхнув в лицо перегаром. – Как я рад тебя видеть!

– А я уж как рада! – Анна высвободилась из его объятий, с трудом сдержавшись, чтобы не скривиться. Все-таки до чего они все здесь дошли… она сама, Витольд, Ференц, похожий на злого ангелочка. Его изводит не совесть, но собственные пороки. И Франц мог бы не тратиться, еще немного, и Ференц уничтожит себя сам.

Мари… Мышка-Мари, извечная спутница Ольги, тень ее, которая так и осталась тенью. И, с тенями сроднившись, следит за остальными. Темные глазки поблескивают, а на лице улыбочка застыла. И Анна не без отвращения отметила мелкие, острые какие-то зубки.

Все молчат. Знают, зачем здесь собрались, но ни у кого не получилось отказаться от приглашения. Деньги на многое способны, и Франц купил. Каждого в этой комнате купил. Как игрушку.

Несчастный ребенок, который притворяется взрослым. Анна слышит его боль и… и ничего не сделает. Душа – не разбитая коленка, так просто с нею не справиться.

Молчание было прервано открывшейся дверью. И на пороге возник Франц. Все-таки изменился, и сильно. Красавец? Пожалуй, того демонического типа, который так Ольгу отталкивал. Невысокий для мужчины, он раздался в плечах, да и вовсе фигура его обрела ту внутреннюю гармонию, которая приковывает женские взгляды. Ему не нужны сюртуки с подбитой ватой плечами…

Анна покосилась на Ференца, словно опасаясь, что он догадается о ее мыслях. А Ференц смотрел на противника и кривился. Привык быть единственным, на кого смотрят? Или же просто раздражают перемены, с младшим братцем произошедшие?

Витольд вновь в полудрему впал и, кажется, появления хозяина дома не заметил. А вот Мари смотрит на Франца… жадно? Пожалуй.

Разве что не облизывается.

Франц же, окинув комнату взглядом, произнес:

– Рад, что вы сочли возможным откликнуться на мое приглашение.

Голос его, низкий, с хрипотцой, заставил Анну вздрогнуть. Возникло вдруг престранное желание прикоснуться к темным волосам, провести ладонью по щеке, стирая пятна лихорадочного румянца, обнять, прижать к себе.

Успокоить.

Не позволит. И тогда оттолкнул, а сейчас… кто она? Некрасивая, рано постаревшая женщина, которую Франц, ко всему, считает виновной. А ведь считает, иначе не позвал бы. Оправдываться? Хватит. Все, что должно было быть сказано, Анна уже сказала еще тогда. А теперь… она устала бороться.

С жизнью. С совестью.

С собой.

И если выпало ей умереть, то… быть может, в мире ином она обретет наконец долгожданный покой.

– Как можно было отказать тебе, братец? – Ференц поднялся. – Мы все очень рады встретиться вновь.

– Конечно-конечно, – подтвердил Витольд и закивал мелко, подобострастно.

А Мари ничего не ответила.

– Быть может… – Анна услышала свой голос со стороны. Неприятный. Каркающий. – Ты объяснишь нам, чего хочешь?

– Конечно, – Франц поклонился, и поклон этот был предназначен ей одной. – За ужином и объясню. Прошу вас…

За окном громыхнуло. Начинался сезон гроз и, значит, покинуть остров не выйдет. Анна подумала об этом со странной улыбкой, и очередное зеркало подтвердило, что улыбка эта была немного сумасшедшей, самую малость. Впрочем, как знать, вдруг она и вправду сошла с ума?

Если и так, то не сейчас.

Пять лет тому…

Оленька всегда была хороша. Пожалуй, она и родилась-то красавицей. Конечно, за малостью лет Анна смутно помнила те давние времена, но отчего-то ей казалось, что матушка, к самой Анне бывшая неизменно строга, увидев новорожденную, воскликнула:

– Боже, какая красавица!

Красавицей Оленьку величал и батюшка, человек холодный, раздражительный. Рядом с младшей дочерью он млел и начинал улыбаться, при том, что, непривычное к улыбке, его лицо престранно кривилась. Оленькины нянечки обожали ее, да и, кажется, во всей усадьбе не было человека, который относился бы к Оленьке иначе, нежели с любовью и почитанием.

Пожалуй, лишь сама Анна.

О да, она изо всех сил старалась быть хорошей девочкой и любить сестру, надеясь, что тогда хотя бы малая толика обожания, которое доставалось Оленьке, перепадет и ей. Однако же надеждам ее не суждено было исполниться. Сама Анна была не то чтобы вовсе не хороша, скорее уж разительно не похожа на сестру, и матушка, когда случалось видеть старшую дочь, хмурилась.

Она и сама удивлялась, в кого же уродилась такой долговязой, с непомерно длинными ногами и руками, с локтями острыми и тощей шеей. Темноволосая и темноглазая, она казалась едва ли не цыганкой, тогда как Оленька, с золотыми ее кудрями, с очами небесной голубизны, была точной копией матушки.

– За младшенькую я не волнуюсь, – услышала Анна однажды. – Очаровательнейшее дитя! А вырастет – и вовсе расцветет. Анна же… как бы ей вовсе в старых девах не остаться! Мало того, что нехороша собой, так еще и характером прескверным обладает.

Анна обиделась.

Скверный? Вовсе нет, разве что учителя жаловались матушке на упрямство Анны, на ее склонность к злословию, на… на что только они не жаловались.

Вот сестрица неизменно похвалы собирала.

Лгунья!

Порой Анне начинало казаться, что лишь она видит истинное обличье Оленьки. Лицемерка! Хитрая, привыкшая к тому, что все-то ей дается легко, по взмаху длиннющих ресниц. И смотрит на людей с насмешкой, полагая всех вокруг глупей себя. И выходит-то, что права Оленька.

– Ты просто не умеешь жить, – сказала она сестрице, к которой относилась с некоторой снисходительностью, не видя в ней соперницы в борьбе ни за родительскую любовь, ни за свое будущее. – Ты упрямишься и злишься, прешь напролом, тогда как всего-то и надо, что улыбнуться и попросить.

Ее просьбы выполнялись тотчас. Анну это злило. И злость накапливалась. Когда Оленьке исполнилось шестнадцать – Анне к тому времени уж девятнадцатый год пошел, – их решили вывести в свет.

Обидно?

К тому времени Анна подустала от обид и от матушкиного к ней равнодушия. Та словно заранее приговорила Анну к участи старой девы и не желала тратиться, пытаясь изменить эту, напророченную ею же, судьбу. А вот мысль о скором замужестве Оленьки приводила матушку в величайшее возбуждение.

– Оленька сделает хорошую партию, – говорила она портнихам и своим столичным подругам, бесконечная череда которых потянулась к снятому отцом дому. – Разве она не мила?

И все, кому случалось видеть Оленьку, соглашались, что она и вправду чудо до чего хороша.

– Не кривись, – когда матушкин взгляд останавливался на Анне, он мрачнел. – От злости у тебя морщины появляются!

– Это платье мне не идет.

– Тебе никакое платье не идет, – отмахивалась матушка от жалоб, а портнихи, которые готовы были угодить Оленьке во всем, Анны словно и не слышали. – Ты вечно всем недовольна, Анна. Бери пример с сестры.

Оленька одаривала окружающих теплыми улыбками, с портнихами щебетала о пустяках, с матушкиными подругами была неизменно приветлива и почтительна, с Анной – равнодушна.

– У мамы не хватит денег на то, чтобы заказать приличный гардероб нам обеим, – пояснила она, окинув Анну насмешливым взглядом. – Да и зачем тебе? Всем же понятно, что замуж ты не выйдешь.

Из некрасивой девочки Анна выросла в некрасивую девушку. Она по-прежнему была худа, однако сейчас эта худоба казалась болезненной. Длинное лицо ее с острыми скулами и тяжелым подбородком вряд ли кто бы назвал миловидным. А привычка хмуриться и вовсе лишала Анну и тени красоты.

Она понимала.

Она старалась перемениться, но…

В новых нарядах Анна и самой себе казалась нелепой. Платья сидели, будто бы были сшиты не для нее, а достались с чужого плеча. Они немыслимым образом лишь подчеркивали Аннину некрасивость. А рядом сияла Ольга…

– Ангел! – воскликнула матушка, вытирая слезы платочком. – Истинно, ангел…

И Анна поймала в зеркале снисходительный сестрицын взгляд.

…воспоминания отпустили.

Ужин шел своим чередом. Столовая была огромна и сумрачна. В зыбком свете многих свечей само пространство искажалось, да и люди…

Анна исподволь осмотрелась. Франц. Сидит во главе стола и к еде почти не прикасается. На лице его застыла все та же болезненная усмешка. Вертит в пальцах тупой столовый нож, задумался… о чем?

О том, что собирался сделать?

Ему нужна месть? Пускай.

Ференц откинулся на спинку стула, вальяжный и неторопливый в каждом своем движении. Рисуется. Не понимает, что задумал брат? Или понимает, но полагает, будто его месть не коснется? Или же… Ференц куда опасней, нежели кажется. Обернувшись к Анне, он поморщился.

Ференц любил красивых женщин.

И красивые вещи.

И то и другое требовало денег, оттого он, сколь Анна слышала, постоянно пребывал в затрудненных обстоятельствах.

Мари склонилась над тарелкой. Она ест много и жадно, не ясно, откуда у нее взялся столь чудовищный аппетит. И куда что девается? Ее фигурка по-прежнему стройна. Когда же Мари забывает о еде, она смотрит на Франца так… так, что Анну злость разбирает. Хочется встать, подойти и отвесить нахалке пощечину.

Смешно!

А казалось, что прошло все. И эта нелепая болезненная влюбленность, перекорежившая душу, и ревность, и боль.

Витольд пьян. Он пьет бокал за бокалом и почти не закусывает. Но никто не пытается остановить его, напротив, всех, кажется, устраивает происходящее. Пьянея, он становится тих и несчастен. Оперся на стол локтем, подпер подбородок ладонью, и растопыренные пальцы впились в щеку. Смежились плотные веки, разрисованные алыми нитями сосудов. Витольд не спит – дремлет, пробуждаясь лишь затем, чтобы выпить.

– Я рад, – Франц все же заговорил, – что вы все сочли возможным откликнуться на мое приглашение.

Разве у кого-то был выбор?

Был. И остался. Анна привезла его с собой во флаконе темного стекла, который спрятан под стопкой белья. Ей отчего-то было стыдно за свою слабость.

– Тебе разве откажешь, – бросил Ференц и скрестил руки на груди. – Ты, братец, всегда умел уговаривать.

– В этом году исполняется пять лет со смерти Ольги. И я решил поставить для нее памятник.

– Это так мило! – воскликнула Мари тоненьким голоском.

Памятник – глупый предлог, но все поверят.

– И собрать людей, которые хорошо знали Ольгу.

Ференц рассмеялся, а на щеках Мари проступили алые пятна. Кажется, и до нее дошла двусмысленность фразы.

– Есть еще одно обстоятельство, о котором я позволил себе умолчать. – Ровный, почти равнодушный тон. – Я пригласил мадам Евгению, любимую ученицу мадам Ленорман…

Пауза. И тишина.

Жар свечей. К щекам приливает румянец, потому что взгляд Франца задерживается на Анне.

– Она обещала вызвать дух Ольги…

Ференц фыркнул, Мари протяжно вздохнула. Сердце же Анны понеслось вскачь. Она не верила в ясновидящих, но слышала отчаяние Франца, скрытое за маской равнодушия.

– …и узнать, кто на самом деле убил Ольгу.

– Братишка, тебе не кажется, что ты уже…

– Не кажется, – он поднялся. – Я не верю, что Ольга покончила с собой. Она слишком любила жизнь.

Мысленно Анна согласилась с ним. Жизнь и себя.

– Как бы там ни было, но завтра мы узнаем правду.

– Отчего ж не сегодня? – Ференц приподнял бровь.

– Мадам Евгения нуждается в отдыхе. И также желает познакомиться со всеми вами.

– Как мило, – пробормотала Мари. Она выглядела… напуганной? Нет, скорее сердитой, растерянной. Неужели она?

Серая маленькая мышка Мари, которой пришлось играть роль компаньонки. Ей доставались насмешки, упреки и капризы, которых становилось больше день ото дня, ведь в столице Ольга окончательно уверилась, что ее красота дает ей право издеваться над людьми.

Мари отличалась завидным терпением. Но если однажды иссякло и оно?

Анна вздохнула и, бросив на стол салфетку, поднялась. Как бы там ни было, пусть Франц раскапывает старую историю. Мешать она не станет. Помогать – тоже.

Мадам Евгения оказалась женщиной весьма тучной. Она возлежала на кушетке, положив пухленькие ладошки на массивный живот, который при каждом, самом малом движении, подрагивал. Круглое, какое-то розовое и гладкое, словно навощенное, лицо ее казалось кукольным.

– Я так рада видеть всех вас, – произнесла она. И Анна замерла.

Какой голос! Ей бы в опере выступать, а не гаданием заниматься. И, точно услышав эту крамольную мысль, мадам Евгения обратила на Анну взгляд огромных ясных глаз.

Зеленые.

Яркие… не трава, не изумруды, скорее уж малахит, тяжеловатый, гладкий камень.

– Вы, должно быть, Анна. – Мадам Евгения протянула руку, унизанную перстнями. Вспыхнули самоцветы, преломляя в гранях свет десятков свечей, и пламя их покачнулось, присело. Показалось – оборвется, но нет, поднялось вновь, разгораясь ярче. – Подойдите.

И у Анны не возникло и мысли ослушаться, она вдруг будто лишилась воли.

– Дайте мне вашу руку.

Протянула. И поморщилась, когда мадам Евгения стянула перчатку, знала, что руки ее нехороши, как и сама Анна. Худые, с неестественно длинными пальцами, обтянутые желтоватой кожей, которую покрывали мелкие морщинки. Анна не могла смотреть на них.

А мадам Евгения нежно провела по тыльной стороне ладони пальчиками.

– Какая грустная у вас судьба… – Она читала линии и хмурилась. Светлые бровки сходились над переносицей, а на лбу проступали капельки пота.

И она ведь некрасива, слишком тучная женщина. Анна, забыв о приличиях, разглядывала ее, отмечая и нездоровую рыхлость кожи, странноватый цвет ее, и блеклость волос – редкие прядки выбивались из-под атласного тюрбана, на котором то и дело вспыхивал мутным светом крупный камень.

– Это Око Судьбы, – сказала мадам Евгения, заметив интерес. – Моя наставница… вы, должно быть, слышали о мадам Ленорман.

– Простите, но нет.

– Печально, – Евгения отпустила руку, но не Анну, велев: – Присядьте. Франц, будь добр, скажи, пусть остальные сядут. Знаете, меня нервирует, когда люди вокруг… так смотрят.

– Они вам не верят.

– Мне? Или в меня?

Мадам Евгения хитро сощурилась.

– Чушь, – громко сказал Ференц, впрочем, усаживаясь в кресло. И ногу на ногу закинул, всем своим видом показывая, что находится исключительно из любопытства.

– Пожалуй, я соглашусь. – Мари присела на самый краешек и руки сцепила замком. Она напряжена, готова в любой момент вскочить, побежать, исполняя приказ. Ольгу эта вечная готовность служить изрядно веселила.

Витольд, слишком пьяный, чтобы разговаривать связно, просто плюхулся и, уронив голову на грудь, захрапел.

– Притворяется, – мадам Евгения ласково прикоснулась к руке Анны. – Вы ведь лучше, чем кто-либо иной, знаете, насколько искусно люди умеют притворяться. Мне случалось сталкиваться с теми, кто говорил, что не верит ни одному моему слову, но… стоит заглянуть под маску…

Под маски. Они есть у каждого, и у самой Анны – в том числе. Она давно научилась притворяться безразличной, отстраненной, но здесь, в этом доме, старая маска подводит.

Трещинами идет.

– Моя наставница, мадам Ленорман, жила во Франции… ей случилось увидеть многое. Редкий случай, когда Зрячая желала бы ослепнуть. Она видела страшное будущее своей страны. Революцию. И смерть короля… несчастной королевы.

Мягкий голос мадам Евгении окутывал, и полная эта женщина больше не казалась ни смешной, ни забавной. Она смотрела на Анну внимательно, проникая взглядом под проклятую маску.

– Видела толпы черни, рвущие на части Париж. И площадь Революции, залитую кровью. Позорную смерть Робеспьера… гибель Мюрата. Она постарела рано, потому как не желала видеть больше смертей, но жизни вокруг не было…

Мерцал камень. Белый. Крупный, с куриное яйцо, он завораживал. И поглощая пламя свечей, сам обретал то розоватый оттенок, то вовсе багряный, кровавый. Анну тянуло прикоснуться…

– Она учила меня заглядывать за грань мироздания. – Евгения подняла руку, и камень упал в подставленную ладонь. – И сказала, что дар мой ярок. А когда настало время уходить, дала этот камень. Луна всегда покровительствовала тем, кто ходит запретными тропами. Возьмите…

Камень опалил холодом. И Анна едва удержалась, чтобы не отшвырнуть его.

Скользкий. Непомерно тяжелый. И тяжесть его неприятна. Он же пульсирует в собственном завораживающем ритме.

– Скажите, что вы видите.

– Ничего, – собственный голос донесся словно бы издалека.

– Не надо сопротивляться, Анна, – попросила Евгения. – Просто смотрите… внимательно смотрите…

…зеркало в белой оправе… темное стекло и темное же отражение, которое поджимает губы. Анна вновь убеждается, до чего некрасива. Нос велик, а подбородок узок. И эти острые скулы, глаза и вовсе узки, а веки будто припухли.

– Что нового ты там пытаешься увидеть? – Ольга подкралась на цыпочках, и голос ее, прозвучавший над ухом, заставил Анну отпрянуть.

– Ничего.

– Врешь, – Ольга сделала перед зеркалом реверанс. – Знаешь, матушка называет тебя «своим чудовищем».

– Знаю.

– И думает, что вообще зря тебя взяла, но я попросила не отсылать тебя в имение.

Не из беспокойства об Анне – Ольге плевать на всех, кроме себя самой…

– На твоем фоне я выгодно выделяюсь. – Она крутится перед зеркалом, которое будто светлеет. Это ложь, что зеркала безразличны. Нынешнее явно симпатизирует Ольге. – Кстати, ты не видела эту дурочку Мари?

– Нет.

– Куда-то запропастилась. Ну вот скажи, зачем мне понадобилась компаньонка?

– На ее фоне, – Анна не сдержалась, – ты выгодно выделяешься.

Она не вышла – выбежала из комнаты, а вслед несся веселый смех Ольги…

…полыхнув, камень погас.

– Ты смотрела в прошлое, – сказала мадам Евгения с упреком. – Ты слишком привязалась к нему. Отпусти. И загляни в будущее.

– Я…

– Сможешь. Око Судьбы не лжет, но… дает надежду. Или лишает ее. Не бойся.

Анна давно уже забыла о страхах. И камень, внезапно потеплевший и ставший легким, едва ли невесомым, поднесла к лицу. Будущее? У Анны его попросту нет, но…

…белые нарциссы в этом году рано расцвели, и тяжеловатый аромат их кружил голову. Надо будет выписать крокусы и луковицы тюльпанов.

Чья это мысль?

Анны.

Где она? Дома…

У нее есть дом?

…и сад тоже, в котором слишком рано расцвели нарциссы. Весна в этом году выдалась теплая, но Анна все одно закуталась в тонкую шаль. Да, пожалуй, тюльпаны будут хороши…

Она шла по дорожке, любуясь собственным садом и одновременно удивляясь тому, что сад принадлежит ей, вместе с нарциссами, дорожками и старой ивой, что склонилась над прудом, в котором обитали зеркальные карпы, и домом, видневшимся вдали.

Здесь Анна была счастлива.

Она не успела узнать что-то важное, а камень остыл. А следом погасло чудесное видение.

– Будущее есть, – произнесла мадам Евгения, принимая камень. Она держала его в лодочке ладоней и, поднеся к губам, согревала дыханием. – У всех. И разное.

Анна завороженно, еще не способная отделаться от чудесных воспоминаний, поднялась, покачнулась было, но чья-то жесткая рука поддержала, не позволив упасть.

– Присядь, ты плохо выглядишь. – Франц помог перебраться ей ближе к камину, а место Анны заняла Мари. Она хихикала и ерзала, теребила подол платьица, и мышиная тощая косица дергалась.

– Ты думаешь, виновата она? – Анна подняла взгляд на своего врага.

Или не врага?

Кем он был? Забавным мальчишкой, влюбленным в ее сестру? Юношей, которого она сама полюбила всем своим ожесточенным сердцем, безоглядно, беззаветно и безнадежно? Видел ли он тогда эту любовь?

Несомненно.

Ее все видели…

И Анна вдруг разозлилась – на себя за слабость, на него, потому что он был ее слабостью, и, вырвав руку, спрятала ее в жестких складках платья.

– Черный тебя старит, – заметил Франц. Он наблюдал за Мари вполглаза, но отойти от Анны не спешил. – Ты и вправду горюешь о муже?

– Ты же знаешь.

– Знаю, – он коснулся колючего воротничка, и жест этот своей интимностью испугал Анну. – Но я хочу, чтобы ты сказала…

– Нет.

– Ты его не любила?

Мари обернулась. Сколько ненависти в ее взгляде! Неужели и она влюблена во Франца? Нет, пять лет тому она с готовностью посмеивалась над ним, поскольку того желала Ольга.

…Мари стоит перед зеркалом, накинув на плечи Ольгину шаль. Шаль легкая, белая, пуховая. И Анна сама хотела бы такую, но та, что куплена ей, куда проще, к ней Мари не прикоснется.

Стоит на цыпочках, пытаясь показаться выше. Приподняла юбки, обнажив щиколотки, неожиданно толстые для такой худосочной девицы. Выставив ножку, Мари развела руки – белая шаль, как белые крылья.

– И ты думаешь, что станешь хоть немного привлекательной? – Ольгин насмешливый голос вырывает ее из мечтаний, которые делают Мари почти красивой.

– Оленька…

Сестра отмахивается, она жадно вглядывается в искаженное страхом личико Мари.

– Посмотри на себя, – Ольга разворачивает компаньонку к зеркалу. – Ты уродлива. Нос слишком большой. А глаза, напротив, малы… ресницы редкие… губы… нижняя торчит…

– Прекрати, пожалуйста. – Анна в кои-то веки нарушает свое обычное молчание.

– Почему? Разве я неправду говорю? Или это сговор двух уродок? Будущих старых дев?..

– Анна. – Франц больно сдавил плечо, забирая воспоминание.

Пусть бы все себе оставил! Анна охотно поделилась бы. Ему нужнее, а она… она согласна забыть.

– Ты не ответила на мой вопрос.

Жестко поджатые губы. И подбородок квадратный тяжелый, тянет коснуться его, погладить, успокаивая. Нелепое желание.

– Нет, я не любила его.

– Тогда почему?

Мари, покачнувшись, встает. Ее лицо бледно до серости, в глазах – отчаяние, но Франц отчего-то не спешит помочь ей. Ференц поднимается ленивым тягучим движением, хватает Мари за руку и почти отшвыривает со своего пути. Она же, едва не упав, все же добирается до кресла, падает обессиленно.

Что увидела?

– Потому что… – В темные глаза Франца страшно смотреться, они словно зеркало, а зеркала поголовно ненавидят Анну. – Потому что… я хотела себе немного счастья.

…как объяснить ему?

Анна устала от черноты, от траура, в который погрузился дом. От матушкиных истерик и обвинений, которые та выкрикивала тонким ломким голосом. И каждое слово – осколок стекла. Они ранили душу Анны, застревали в ней, а раны гноились…

Пьянство отца.

И вечное присутствие доктора. Едкий запах лекарств. Лауданум и иное безумие, опиумное. Матушка впадает в забытье. Она спит и улыбается странной, немного сумасшедшей улыбкой, и Анна завидует ей. У нее возникают шальные мысли, что если принять матушкино лекарство, то она сама, Анна, станет счастливой.

А потом была смерть, тихая, во сне. И батюшка, который напился на похоронах, вышел во двор и… говорили, следом ушел, не стало ради кого жить.

Почему-то никто не жалел Анну.

Ольгу, безвинно погибшую во цвете лет, жалели, хотя и считали самоубийцей. Жалели матушку, лишившуюся дочери, отца осиротевшего… не Анну. Должно быть, строгое сухое лицо ее, что в трауре было более некрасивым, нежели обычно, не располагало к сочувствию. Она же, вдруг очутившись в одиночестве, от которого единственным спасением были письма Франца, – не признается ему, хватит с нее позора, – затосковала, всерьез раздумывая о смерти.

– Мне хотелось родить ребенка, – сказала Анна вслух. – Он бы любил меня… хоть кто-то любил бы меня…

– И поэтому ты приняла первое предложение?

Злится? Отчего же?

– Не первое, – поправила его Анна. – Единственное.

Отставной офицер в малом чине. Наглый, развязный и веселый. Он говорил громким басом, отпускал препошлейшие шутки и сам же над ними смеялся. Он рассказывал о военных кампаниях, покручивая соломенный ус, и с каждым рассказом кампании эти становились все более кровавыми, а подвиги его – опасными. Он подмигивал всем женщинам, даже престарелой поварихе, которая от подмигиваний розовела и начинала заикаться, Анну же называл «моя селедочка». Отчего селедка? Анна не знала. Он сделал предложение после двух недель знакомства. Заявился в поместье, верхом приехал, и каурый его жеребец плясал под хозяином. Он же, протянув Анне букет полевых цветов, крутанул ус:

– Долго и красиво говорить не умею…

Анна считала ромашки и васильки, чувствуя, что леденеет сердце.

Она ждала предложения и… боялась. Знала: не она сама нужна ему, старая дева, похоронившая свое девичество в траурных одеяниях, а поместье. И те небольшие капиталы, что еще остались после смерти отца.

– …однако, увидемши вас, я проникся вашими горестями. Вы одиноки, и я тоже одинок. И вдвоем мы способны скрасить друг другу одиночество. Так не составите ли вы мою судьбу? – Он спешился и упал на одно колено, картинно протянув к Анне руку.

Ложь?

Несомненная. Он будет отвратительным мужем. И изменять станет сразу после свадьбы, полагая, что раз уж осчастливил Анну своею особой, то пусть мирится с изменами. Да и кому она нужна, кроме него? Он будет пить и играть в карты, выезжать с соседями на охоту, напившись, орать песни… руку поднимет? Нет, навряд ли, этот не из таких, но…

…но, быть может, он и вправду сделает Анну не такой одинокой?

– Я недооценила его страсть к игре, – призналась Анна, глядя, как поднимается Ференц. Бледен? Отнюдь. Что бы ни увидел он, но увиденное держал при себе, притворяясь безразличным. Вот только край губ подрагивал, выдавая волнение.

Витольд… он пьян, но уже пробудился, и к креслу подходит осторожно, бочком.

– Вы были счастливы? – Франц, точно потерявший всякий интерес к происходящему, не спешил оставлять Анну. К чему эти вопросы? Ему не все ли равно? А пальцы еще впиваются в плечо, жесткие, повелительные. Отвечай, Анна, не зли хозяина, иначе… что он сделает?

– Не была, – Анна не собиралась лгать, да и тайного в том ее недолгом замужестве ничего не было. – И да, я сожалею, что поддалась искушению.

– А я – нет.

Он все же убрал руку.

– Без проигрыша вашего мужа… – лицо дернулось, словно Франц с трудом сдерживал гнев, – вы бы вряд ли согласились приехать сюда.

Возможно.

– Дура! – взвизгнул Витольд, стремительно трезвея. Он отшатнулся от мадам Евгении, и круглый камень выпал из потной его руки, покатился под стол. – Идиотка!

Он вскочил, едва не опрокинув кресло, вытянул дрожащую нервную руку:

– Мошенница!

Витольд испугался?

Да. Он посерел, а пухлые щеки его будто бы обвисли. И подбородок мелко подрагивал, на губах пузырилась слюна, которую Витольд часто сглатывал.

Что он увидел?

Нечто страшное и…

Франц отступил. Стало пусто и нехорошо, словно Анна лишилась вдруг невидимой защиты, вновь осталась одна. И она мысленно выругала себя за это вновь вспыхнувшее чувство, которое в нынешних обстоятельствах было еще более неуместно, нежели пять лет тому.

Франц поднял камень и, нежно погладив его, будто бы Око Судьбы было живым и отзывалось на ласку, передал мадам Евгении. Он же помог ей сесть, и гадалка, обведя собравшихся ясным взглядом, произнесла:

– Сегодня каждый из вас заглянул в Око Судьбы, однако же и оно заглянуло в каждого. Ваши тайные желания, ваши помыслы, ваши страхи – отныне не осталось ничего, о чем бы не знало Око.

Мари захихикала, а Ференц выругался.

– И завтра я назову имя того, кто пять лет тому оборвал жизнь Ольги.

Она поднялась, тяжело опираясь на руку Франца. Тот же придерживал мадам Евгению с нежною заботой, не дорогую гостью, но друга. Оба ушли. В воцарившейся тишине слышно было, как тикают часы.

– Никогда-то не верила в подобные глупости, – сказала Мари, потирая тонкие ручки. Она сняла перчатки, спрятав их в серый ридикюль, и теперь пристально, как-то уж очень цепко разглядывала собственные пальцы. Надо сказать, что руки ее были необычно ухоженными, с белой мягкой кожей и аккуратными розовыми ноготками. У Анны это открытие вызвало глухое раздражение.

– Точно, – как-то не очень уверенно согласился Ференц, присаживаясь к девушке. – Глупость и позерство…

– Но ты что-то видел. – Анна услышала собственный голос. – Все вы что-то увидели, иначе…

Молчание.

Взгляды, которыми обменялись все трое, и неуверенный, с визгливыми нотами, голос Витольда:

– Я ничего не видел…

– И я не видела.

Ференц только хмыкнул.

– У тебя, Анна, – продолжил Витольд, нервно разминая пальцы, – должно быть, воображение разыгралось. Помнится, ты всегда обладала на редкость живым воображением.

Душно вдруг стало.

Мерзко.

Врут. И будут врать. Скрываться. Спасаться. Зачем?

– Покину вас. – Анна поднялась. – Я устала. И голова что-то болит…

– У меня есть замечательные капли, которые и от головной боли спасают, и сон дают крепкий, – Мари вскочила и взялась за ридикюль. Еще тогда Анне этот ридикюль виделся совершенно волшебной вещью, способной вместить тысячу самых разных, но неизменно необходимых предметов. К примеру, вот такой флакон с плотно притертой крышкой. Темное стекло не позволяет разглядеть содержимое, но сомнения оживают. Не те ли это капли, которые приняла Ольга? И Мари, вдруг догадавшись о подозрениях, глупо хихикает.

– Что ты, Анна, зачем кому-то убивать тебя? Я лишь помочь хочу.

– Спасибо.

Она берет флакон, хранящий тепло рук Мари. Принимать капли Анна не станет. Она уже сжилась, свыклась со своей мигренью. Старая подруга, что предупреждает о визите нервным биением пульса, запахами, которые становятся вдруг резки, и невыносимо яркими красками. Правда, в этом доме нет им места, и Анна мысленно благодарит Франца за этакую заботу.

В комнате она падает на стул и сидит, разглядывая свое отражение в очередном зеркале. Постарела? Верно. Еще тогда, после смерти сестры, разом и вдруг, а никто не заметил ни этой ранней седины, ни морщин, ни изменившегося выражения темных глаз… горя, в праве на которое Анне отказали.

Она потерла виски, подумав, что уже сегодня вновь сляжет на несколько дней. И ладно, пускай, она спрячется в этой небольшой комнате от всего мира, хотя рано или поздно придется открыть дверь. Анна вытягивала из волос шпильки и бросала их перед зеркалом. Сама же справилась и с платьем, привыкла обходиться без помощи прислуги.

Муж… ее бестолковый жалкий муж, существо, на которое Анна возлагала такие надежды, напился на свадьбе и щедрой рукой одарял сослуживцев. Кутил с неделю, и в спальне ее появлялся пьяным, порой слишком пьяным, чтобы исполнить свой долг. А когда мог, то… всякий раз поутру Анна ощущала себя грязной, но мирилась и с грязью, и с ним, с его нелепым прозвищем, от которого он так и не отказался, с перегаром и табаком, пьяными загулами и любовницей. Ее существование он не потрудился скрыть. Анна приняла его долги, пыталась платить, все еще надеясь, а он так и не смог дать ей то единственное, что Анне от него требовалось. Будто Всевышний таким вот способом в очередной раз показал Анне ее никудышность.

– За что? – одними губами спросила она у зеркала.

Молчало. Отражало женщину с излишне худым строгим лицом. Оно рисовало портрет с издевательской тщательностью, не забыв ни одной морщинки, ни одного седого волоска.

Анна вздохнула: смирилась ведь, так отчего ж на глазах закипали злые слезы?

Переодевшись в рубашку, длинную, под самое горло, она вернулась к зеркалу и взялась за щетку. Волосы сохранили прежнюю густоту и проволочную жесткость.

Франц вошел без стука.

Хотела возмутиться, но смолчала. Лишь отложив щетку, поднялась за халатом.

– Тебе нет нужды бояться меня, – тихо произнес Франц.

– Я и не боюсь.

Она давно растеряла собственные страхи, пожалуй, чуть раньше, чем достоинство.

– Ты замерзнешь, – с упреком произнес Франц.

Халат был старым, чиненным, но любимым. Ткань выцвела и поистрепалась, однако мягкость ее, особый аромат приносили Анне утраченное душевное спокойствие.

– Не стоит волноваться за меня.

Зачем он пришел? Разглядывает. Посмеяться вздумал?

– Стоит, – он тряхнул головой и, запустив руку в темные кудри, дернул. – Анна, я… не умею красиво говорить. Никогда не умел. Помнишь, заикался все время?

– И краснел еще.

Щеки Франца вспыхнули.

Краснеет.

– Да, краснел, – эхом отозвался он. – С нею было сложно. А ты… у тебя всегда находилось для меня время. Ты была другом.

Ей не оставалось ничего иного, хотя, видит Бог, Анна желала бы. Порой она почти решалась предложить себя этому мальчишке, нет, не женой, но любовницей. Все равно ведь впереди пустая тусклая жизнь, так отчего бы не получить хотя бы пару дней счастья?

– Я ведь знал, что… – он присел на пол и взял руку Анны, поднес к губам, согревая дыханием. – Я видел по глазам, но…

– Ты любил Ольгу.

И продолжает любить, но ему стало не хватать писем и ускользающих воспоминаний.

– Да, любил, – он провел пальцами Анны по своей щеке. Холодная какая… а румянец горит. – Я видел, какова она… красивая кукла, но сердцу ведь не прикажешь.

Верно. Анна пыталась. Не раз и не два, но треклятое непокорное сердце продолжало болеть.

– Я видел тебя, видел ее. Знал, что она не желает выходить за меня замуж, что ей больше по нраву Ференц… что она… и он…

Мрачнеет. И черты лица заостряются. Анне хочется утешить его, и она нежно проводит по морщине, что пересекает лоб.

– Она в глаза мне заявила, что стала его любовницей.

– Надеялась расстроить свадьбу?

– Нет, – Франц печально усмехнулся. – Просто мстила, что Ференцу она не нужна женой… а я… я ведь согласился и на это.

Бестолковый влюбленный мальчик, который не способен был избавиться от любви. Ему и сейчас больно!

– Я проклинал себя за слабость. Хотел прекратить это… и не мог.

А не он ли, ясноглазый и мечтательный, вспыхивающий румянцем по одному взгляду Ольги, убил ее? Из ревности, из мести, из душевной муки? И если так, то можно ли его осуждать? Разве Анна сама не испытывала того же? Сколько раз она желала умереть и… и быть может, исполнит наконец желание?!

– Когда Ольга умерла, – Франц перехватил Аннины пальцы и теперь гладил их, подносил к губам, но не смел прикоснуться, и дыхание его ласкало кожу, – я испытал одновременно и величайшее отчаяние, и огромное облегчение. Я мечтал о ее любви, о том, что если буду настойчив, она дрогнет…

– Однажды увидит, что ты стоишь ласкового взгляда?

Чуть более ласкового, нежели обычно. Но время шло, день за днем, а он смотрел, как прежде. И Ольга смеялась над этой глупой надеждой. Пожалуй, ее веселила и сама Анна, и нелепая ее влюбленность, и Франц, слепой в своей одержимости… Витольд… Мари…

Театр, созданный для одной Ольги.

– Прости, – Франц прижал ее ладонь к своей щеке. – Прости меня за все, пожалуйста!

Давно простила.

Прокляла. И снова простила, устав мучиться.

– Тогда я сказал, что ненавижу тебя, – он смотрел снизу вверх, и Анна, отраженная в зеркалах его глаз, была почти красива. – И это было правдой. Я спрашивал, почему умерла она, а не ты. Ты была…

– Навязчива?

– Нет.

– Отвратительна?

– Нет, Анна… холодна. Отстраненна. Замкнута. И бесконечно добра. Я не хотел видеть этой твоей доброты и сочувствия, которое ранило меня сильнее, чем презрение Ференца. Я желал, чтобы ты умерла, а она…

– Если бы было возможно поменяться с Ольгой, я бы сделала это.

Тишина. И робкое потрескивание пламени, скрытого за каминным экраном.

– Потом были письма, – Франц разжал пальцы, но Анна не спешила убрать руку от его лица.

Непристойно. И ее желание. И сам этот разговор. И… ей ли думать о приличиях, старой деве, чья жизнь была лишена всякого смысла?!

– Я цеплялся за них и за твои воспоминания. Жил от письма к письму, постоянно дрожал, что ты решишь оборвать эту нить, и… вел себя безобразно.

Язвил.

Подбирал слова, чтобы ранили. И получив конверт со знакомой печатью, с его именем, Анна подолгу сидела, не решаясь вскрыть. Знала, что его письмо причинит новую боль, и все же она помнила шероховатость бумаги и вязь чернил, тяжесть сургучной печати, которой Франц скреплял лист бумаги. И костяную рукоять ножа. Искушение швырнуть письмо в камин, не читая.

Слабость.

– Прости…

– Ничего… я… давно простила.

И наверное, сама сошла бы с ума, не получив очередное его послание, столь холодное, вежливое и… наполненное болью.

– А потом ты написала, что вышла замуж, – Франц поднялся. – И я… я не ревновал Ольгу. К чему? Я знал, что не достоин ее. Восхищался. Преклонялся. Ненавидел порой, но не ревновал… в тот день, когда пришло твое письмо, я безобразно напился. Пил и не пьянел. Твердил себе, что ничего не изменилось, но Господь видит, мне хотелось убить и тебя, и твоего мужа.

Неожиданное, но разве не долгожданное признание? И надежда того и гляди полыхнет в израненном сердце. Разве Анна не видела будущее? Тот дом и сад, тюльпаны еще… прогулка и кто-то, кто ждет ее в доме.

Она одернула сама себя, велев позабыть о подобных глупостях.

Хватит.

От ее души и так ничего не осталось.

– Я почти собрался поехать, но удержался. Если бы ты знала, чего это стоило мне! Я твердил, что не имею никакого права разрушать твою жизнь. Что ты, быть может, нашла свое счастье. Что… меня ты ненавидишь. Так ведь бывает, что любовь превращается в ненависть.

Анна рассеянно кивнула.

Хотел? Но не приехал. И жаль. Пусть бы явился в поместье, которое умирало вслед за хозяевами. Оно словно не признавало право Анны на владение и, упрямое, рассыпалось.

И муж ее, беспечный, бестолковый. Ему мнилось, что он и Анну осчастливил, и сам устроился-то в жизни. Будь он немного более сдержан, не столь склонен к мотовству, и этот фарс с браком затянулся бы на многие годы.

– Ты стала потерей куда более горькой, нежели Ольга. Я осознал, что той любви больше нет. Я так долго цеплялся за нее… да и была ли вообще?

– Была? – тихо спросила Анна.

– Не знаю, – Франц покачал головой. – Восторг был. Очарование. Какое-то болезненное наваждение, избавиться от которого у меня не выходило. Горе… когда ее не стало, мне показалось, что я сам умер. Но… любовь?

Зачем он говорит это сейчас? Мучает… словами, взглядом своим, от которого Анна осознает собственную некрасивость и нелепость ситуации. Простоволосая старая женщина.

А он… мужчины стареют иначе. Да и ему далеко еще до преклонных лет. И по-прежнему горит, словно феникс, возродившийся в собственном пламени.

Он отвернулся к окну.

– Потом до меня дошли слухи, что муж твой… ведет себя неподобающим образом.

– Слухи?

Кому интересна скучная жизнь провинциальной помещицы?

– Ладно, я нанял человека, который…

– Ты следил за мной?

Анна рассмеялась. Ей следовало бы впасть в ярость, отвесить наглецу пощечину или… или обнять, утешая.

– Не я. И наблюдали… присматривали… я хотел убедиться, что ты счастлива.

– Я была несчастна.

– Прости.

Слово, которое ничего не значит. Слишком часто его произносят, не требуя меж тем истинного прощения, а лишь видимость его.

Но Франц… он вновь оказался рядом, встал на колени.

– Прекрати! – Анна почувствовала, как полыхнули щеки.

Жарко. Не от камина, не от свечей, а от близости его.

– Мой человек докладывал о проигрышах, о долговых расписках, которые твой супруг раздавал направо и налево, ничуть не думая о последствиях. О вольном его образе жизни…

– А он докладывал обо мне?

– Тебя сложно прочесть, моя Анна.

Его ли? И в глазах немой вопрос. Страшно. Разве не об этом Анна мечтала? Разве не представляла она себе подобную сцену? Давно, когда еще была жива Ольга? И вот теперь…

– Твой муж…

– Проигрался и, поняв, что рассчитаться с долгами не в силах, пустил себе пулю в лоб.

Бесшабашный лишенный всякого смысла поступок. По-гусарски лихой и по-человечески безответственный. Анна помнит тот вечер, который отличался от предыдущих лишь странной тихой трезвостью супруга. Он заглянул в ее комнату и бросил:

– Читаешь?

Анна сидела с книгой, пытаясь найти утешение в чужих страстях.

– Доброй ночи, – вежливо сказала она.

– Доброй, – отозвался муж со странной улыбкой. – Ночи…

Он поднялся в отцовский кабинет, из которого исчезли многие вещи, те, что имели хоть какую-то ценность. Ему требовалось все больше и больше денег, и Анна, помнится, с тоской подумала о том, что он захочет продать теперь. А потом раздался выстрел.

– Он не подумал о том, что будет с тобой, – Франц целовал ее пальцы, и губы его были холодны. – А я… я велел поверенному передать приглашение. И да, я мог бы спасти твое имение, тебя саму…

Похороны. И визит кредиторов, которые спешили взыскать долги. Ворохи расписок. Растерянность. Понимание, что ныне у Анны не осталось и дома. Аукцион.

И требование немедля покинуть имение.

Куда ей идти?

Письмо от Франца.

– Но я испугался, что если выплачу его долги, то… ты откажешься иметь со мною дело. Я чудовище?

– Самую малость.

Его волосы жесткие, колючие. И щетина пробивается на мягкой некогда щеке.

– Простишь?

– Прощу.

– А выйдешь за меня замуж?

Франц сжимает ее пальцы до болезненного хруста.

– Анна?

Что ответить? Разве он не видит, какова она? И отчаянная надежда на счастье… быть может, с ним? Быть может, Око Судьбы и вправду способно будущее узреть?!

– Если это игра…

– Нет.

Анна верит.

– Тогда выйду…

Безумие чистой воды.

Но Анна согласна вновь сойти с ума. Ненадолго.

Утро.

Машка ненавидела просыпаться рано. И чтобы в чужом доме. Она открыла глаза, уставилась на белый потолок, по которому пролегла длинная тень, словно бы разрезавшая этот потолок пополам. Машка несколько секунд разглядывала ее, пытаясь сообразить, где находится.

Заливался звоном будильник.

Встать.

Потянуться до хруста, пошевелить пальцами на ногах – все зарядка… Галке позвонить. Вчера из-за грозы связь была плохой, и она, наверное, волнуется жутко. Во всяком случае, трубку сразу взяла.

– И где тебя носит? – проворчала она.

– Связи не было, прости, – Машка подошла к окну и легла на подоконник. От вчерашней грозы остались лужи на камнях. И трава, отмытая до блеска, зеленела как-то совсем по-весеннему. Небо было ясным, солнце – ярким. Воды озера отливали синевой.

– Рассказывай, – велела Галка. Все-таки замечательным она была человеком, выдержанным. Машка на ее месте с ума сошла бы, а она…

Машка рассказывала. Про поездку. Про странный дом с колоннами. Про грозу и про то, что испугаться Машка не успела. Про людей… здесь пришлось быть осторожной, чтобы не насторожить Галку. Она и так уловила в голосе Машке сомнение.

– Недоговариваешь.

– Немного, – призналась Машка и, решившись, попросила: – Можешь кое-что узнать для меня?

– Что?

– О… моем нанимателе. Копия контракта в тумбочке лежит, ну, там, где все бумаги. Там данные… про жену его… и про брата… вроде как утонули они.

– Вдвоем?

– По отдельности, но…

– Узнаю, – пообещала Галка и чуть строже добавила: – Машка, если там не все ладно, сматывай удочки, слышишь?

– Слышу.

– Найдем мы тебе другую работу…

Машка к этой даже не приступила, и сразу сбегать? Как-то это неправильно.

– И не лезь, куда не просят. Не задавай лишних вопросов…

– И вообще, веди себя хорошо, – закончила Машка наставления. Галка только хмыкнула и добавила:

– Звони мне. Каждый день, слышишь?

– Конечно. Галь, я тебя люблю.

– Подхалимка!

Разве что самую малость. Машка бросила взгляд на часы. Завтрак подавали в девять, и время привести себя в порядок оставалось.

В душ. Расчесаться – за ночь волосы превратились в облако белого пуха. Одеться. Выйти в коридор, где с задумчивым видом бродила Анастасия. В руках она держала металлический треугольник и эбонитовую палочку, которой водила по треугольнику.

– Доброе утро, – поздоровалась Машка. И Стася остановилась, протянула к ней треугольник, который вдруг завертелся.

– У вас очень сильная энергетика, – вместо приветствия сказала Стася и палочкой в плечо ткнула. – Положительная. Это очень большая редкость – сильная положительная энергетика. Будьте осторожны!

– Почему?

Стася приподняла бровь, словно удивляясь такому нелепому вопросу.

– Положительная энергетика притягивает людей с энергетикой отрицательной. Вампиров.

Она это серьезно?

– Вы же видели Грету? – Стася убрала треугольник и палочкой почесала кончик носа. – Она – типичный энергетический вампир. И Софья тоже.

– А вы?

– А я… я слишком незначительна, чтобы они обратили на меня внимание, – сказала она и, коснувшись шеи, шепотом добавила: – К тому же я ношу бусы из янтаря. И гематитовые браслеты. Вам бы тоже очень рекомендовала.

– Спасибо. А… – Машка указала на треугольник. – Здесь вы что делаете?

– След ищу. Мне ведь не поверили, что я ее видела. А я видела! Я не сошла с ума! – серые глаза вдруг вспыхнули. – Это они здесь все… ненормальные.

Стася успокоилась так же быстро, как вышла из себя. Она улыбнулась неловкой притворной улыбкой и предложила:

– Давай я тебя провожу? А то легко заблудиться.

Очередная ложь, на сей раз вежливости ради. Дом был велик, но не настолько, чтобы потеряться в нем. А вчерашняя столовая при свете дня выглядела иначе. Вот только люди не изменились.

– О, Стасенька, похоже, нашла себе подружку, – заметила Грета, намазывая тонкий тост джемом. – Будете вместе на привидений охотиться?

– Что ты такое говоришь, Греточка? Стасенька, Машенька, вы опоздали. – На Софье был ярко-розовый свитер, обтягивающий ее массивное тело, и узкие желтые штанишки. – Машенька, в этом доме к завтраку опаздывать не принято.

– Извините, пожалуйста.

Софья заняла то место, на котором Машка вчера сидела. А Мефодий вовсе к завтраку не явился. И окинув взглядом людей, собравшихся за столом, Машка поняла, что это было разумным решением. Аппетит куда-то пропал.

– Как вам спалось, Машенька? – Софья тост разламывала и кусочки опускала в варенье, которое налила в тарелку.

– Спасибо, хорошо.

– Ничего… этакого не видели? – Взгляд с хитрецой, подмигивание, мол, сейчас-то, при дневном свете вера в призраков выглядит полной нелепостью, и вообще за столом собрались разумные люди…

– Ничего не видела, – ответила Машка. – Даже снов.

Софья хихикнула, а Грета поморщилась.

И завтрак прошел в молчании.

Классная комната, в которой Машке предстояло работать, находилась в западном крыле дома. Она примыкала к библиотеке и не отличалась ни размерами, ни особой роскошью. Книжные полки. Корешки учебников, стопка тетрадей, стакан с ручками и карандашами. Темный квадрат телевизора, веер дисков.

Григорий уже находился в комнате, сидел, закинув ноги на стол, сложив руки на животе. Поза была одновременно и расслабленной, и наглой. Окинув Машку оценивающим взглядом, он сказал:

– Опаздываешь.

– Опаздываете, – поправила Машка, сердце которой отчаянно заколотилось. – И вы не правы.

– Я всегда прав.

Машка указала на часы. Без пяти одиннадцать. Так что она явилась даже немного раньше, но Григорий только плечом дернул. Он подался назад, запрокинул голову и теперь смотрел на Машку как-то так, что ей под этим взглядом становилось до жути неуютно.

Машка мысленно велела себе успокоиться. Мальчик красуется. Ничего страшного.

– Давайте попробуем разобраться, что вы уже знаете?

– Давай, – согласился Григорий. – Разбирайся.

Он следил за тем, как Машка раскладывает бумаги, и под его взглядом она начала краснеть, бледнеть и путаться.

Боже, она так работать не сможет!

Надо. И Машка, вытащив стопку листов, сколотых вместе – она ведь помнила, что положила тест именно сюда – сказала:

– Выполните тест и…

– Не хочу, – перебил Григорий.

– Что?

– Не хочу я твой тест выполнять! Скучно. Развлеки меня.

Он поднялся, двигаясь медленно, плавно.

– Вы…

– Слушай, цыпочка, – Григорий приближался, и Машка, чувствуя себя донельзя глупо, пятилась. И пятилась, пока не уперлась спиной в стену. А он, остановившись в шаге от нее, вновь окинул взглядом. Медленно так, наслаждаясь ее растерянностью. – Тебе ведь заплатили? Так чего выпендриваешься…

Он вытянул руку, упираясь ладонью в стену рядом с Машкиной головой.

– Мне заплатили за то, чтобы я с тобой английским занималась.

– Да ну? – Он насмешливо приподнял бровь. – Инглиш – тоска…

Пальцами коснулся волос, погладил щеку.

– Прекрати немедленно!

– Или что? – Григорий прекращать не был намерен.

– Я закричу!

– Кричи, – спокойно согласился он, растягивая губы в улыбке. – Давай, Машенька, зови на помощь. И кто придет? Правильно, моя мама. А моя мамуля, чтоб ты знала, очень меня любит.

Пальцы скользнули на шею, и Машка ударила по ним.

– И еще она верит всему, что я говорю… а я скажу, что ты попыталась меня совратить… знаешь, что бывает за совращение несовершеннолетних?

Лжец. И подонок.

Уезжать надо.

Немедленно… убираться из комнаты этой, с острова… забыть обо всем, как о страшном сне. Машка попыталась выскользнуть, но Григорий не позволил, схватил за руку и сдавил.

– Так что, цыпа, повеселимся?

– Отпусти!

Она дернулась, но Григорий оказался силен. И руку вывернул, отбросил к стене.

– Неа, мы ведь еще не поиграли… – Он отпустил руку, но лишь затем, чтобы взять Машку за горло. – А знаешь, что еще может случится… озеро ведь непростое… ты не представляешь, сколько в нем народу потонуло. Взять хотя бы моего отца… вроде бы разумный человек… был… а поперся плавать… потом труп нашли… а порой и не находят… ты же не хочешь утонуть?

– Ты…

Он расстегивал пуговицы блузки, неторопливо, наслаждаясь ее беспомощностью. Машка пыталась сопротивляться, дергалась, упиралась ладонями в его грудь, но Григория, кажется, это только раззадоривало.

– Будет грустно, если ты умрешь… но мы можем договориться. Проведем вечерок-другой вместе… и тебе в радость, и мне в удовольствие…

Она отбивалась молча, понимая, что вырваться не сумеет и надо кричать, но… змеиный шепот Григория парализовывал волю.

– В конце концов, тебе, может, понравится… ты же не знаешь, от чего отказываешься.

– Мне расскажи, – раздался раздраженный голос.

И в следующий миг Григория просто отбросило.

Мефодий? Откуда он здесь взялся? Не важно. Машка всхлипнула и закусила губу, приказывая себе немедленно прекратить панику.

– Так что? Рассказывай? – Мефодий был зол. Он позволил племяннику подняться, но лишь затем, чтобы опрокинуть, даже не ударом – тычком в лицо раскрытой ладонью.

– Дядя, да она сама! – взвизгнул Григорий.

И Машкино сердце на миг замерло: вдруг поверят?

Она ведь чужая, а Григорий – племянник… и ребенок по паспорту… и если так, то Машка, получается, виновата во всем… ей надо было найти подход к ученику, а она…

– Сама, значит? – Мефодий пнул племянника не сильно, но тот от пинка скрутился калачиком и завыл.

– Сама, сама… она глазки строила… и потом кобенится… и я подумал…

Наклонившись, Мефодий вцепился в светлые кудри и потянул, заставляя племянника подняться…

– Думать ты, поганец, не умеешь. – Он толкнул Григория к стене, и тот нелепо ткнулся в нее лбом. – Сейчас ты извинишься. И так, чтобы я этим извинениям поверил.

– Мама! – взвизгнул Григорий.

И получил очередной тычок под ребра.

– Мамочка!

Голос у него громкий, визгливый, и Машка едва успела от двери отскочить, когда та распахнулась.

– Гришенька! – Софья Ильинична влетела в комнату. – Гришенька, что…

Она замерла и, прижав руки к массивной груди, на которой топорщилось золоченое кружево, совсем другим тоном, в котором проскользнули металлические ноты, поинтересовалась:

– Мефодий, что здесь происходит?

– Ничего серьезного, Софочка, – Мефодий ткнул племянника лбом о стену. – Урок хороших манер.

– Отпусти его немедленно!

Григорий слабо повизгивал, а по щекам его катились крупные слезы. Он выглядел столь жалким, несчастным, что Машка сама начала сомневаться, тот ли это человек, которого она только что боялась.

– Отпущу, – Мефодий на перемены внимания не обратил, – когда он сделает то, что должен. Ну же, Гришенька, или твоего задора хватает лишь на то, чтобы девчонок пугать?

– Мария!

Софья Ильинична обратила преисполненный гнева взор на Машку. И та вдруг поняла, как выглядит: волосы растрепаны, блузка расстегнута и щеки красные… не только щеки, она вся, от макушки до пят краской заливается.

– Твой поганец, – соизволил объяснить Мефодий, отвесив племяннику еще один подзатыльник, – решил, что ему дозволено все. И мы сейчас разбираемся в том, насколько глубоко он заблуждался. Ну же, Гришка, я жду. Не заставляй меня бить всерьез.

– Мария, я не ожидала от вас подобного! Вы показались мне порядочной девушкой…

– Отстань от нее, Софка. И займись лучше своим сыночком.

– Гришенька ни в чем не виноват!

– Он у тебя никогда ни в чем не виноват. Я жду, поганец.

– Дядя, – Григорий вывернулся из захвата и поспешил спрятаться за матушкины плечи, которые словно бы шире стали. – Вы не слышали поговорку? Сила есть, ума не надо. Это про вас.

– Осмелел, я смотрю.

– Не смей трогать мальчика! – взвизгнула Софья Ильинична, обнимая сына. – Ты чудовище! Убийца! Думаешь, никто не знает, что это именно ты Кирочку убил? Все знают! Тебя боятся! Но я не побоюсь… что молчишь? Не ты ли Кириллу бутылку сунул? И в тот вечер он с тобой был. Вы ссорились. Я слышала, как ты кричал на него… почему? А потом его вдруг мертвым нашли! И твоя жена, Мефодий, думаешь, никто не знает о ней?

– Заткнись.

– Она ведь тоже утонула и…

– Идем, – Мефодий схватил Машку за руку и дернул.

Никуда идти она не хотела, разве что в комнату, чтобы вещи собрать, а потом прочь с острова… но он полоснул таким взглядом, что все возражения застряли у Машки в горле. И она послушно пошла за хозяином дома.

– Встретимся еще, цыпа! – крикнул Григорий.

– Не обращай на поганца внимания, – Мефодий остановился и вытащил из кармана ключ. – Больше не посмеет.

Конечно, не посмеет, потому что Машка немедленно уберется из этого сумасшедшего дома! Она всхлипнула, сдерживая подкатившийся к горлу ком слез. Вот только не хватало разрыдаться сейчас, когда все закончилось.

– Успокойся, – неожиданно мягко произнес Мефодий и руку на спину положил. Ладонь была большой и горячей, а у Машки появилось иррациональное желание броситься этому типу на шею и пореветь от души, благо шея выглядела достаточно удобной.

– Ну все, все уже… – Он подталкивал ее к двери и бормотал что-то нелепое, успокаивающее, отчего реветь хотелось лишь сильнее. – Садись.

Села. Кресло оказалось низким и широким. В руку Мефодий сунул стакан, строго велев:

– Пей.

Машка и выпила. Закашлялась, зато слезы отступили!

– Коньяк – хорошее средство от нервов, – примиряюще произнес Мефодий и, устроившись в кресле напротив, предложил: – Поговорим?

О чем? О том, что в этом доме все сошли с ума?

Или о том, что Машка, подписывая контракт, рассчитывала совсем на иное? Она репетитор, а не девочка по вызову… и если Мефодий собирается…

– Не заводись, – он поднял руки и вздохнул. – Маленький поганец свое получит.

– Он…

При воспоминании о том, что случилось, а главное, о том, что едва-едва не случилось, Машку начинало колотить.

– Он – разбалованная маменькой тварь. К сожалению, мой брат не слишком много времени уделял его воспитанию, подозреваю, что Кирилл… предпочел с Софьей не связываться. Ты же видела ее.

Мефодий налил и себе, но, понюхав коньяк, бокал отставил.

– Вредная привычка. И вот что, Машенция…

Машенцией ее никто прежде не называл.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Собрать вещички – и адью.

Машка кивнула.

– В целом мысль верная, но… – он затарабанил пальцами по подлокотнику. – Я бы просил тебя остаться. Погоди, потом выскажешься. Причин несколько. Первая: – Софья потребует нанять нового репетитора и будет ныть, пока я этого не сделаю. А поганец вновь доведет его до срыва за неделю. Вторая: мне хочется проучить эту мелкую сволочь. И третья…

Мефодий поднялся и подошел к окну, отдернув гардины.

А Машка наконец решилась осмотреться. Вчера ей показали дом, гостиные и бильярдную, огромную библиотеку, где в сумраке и покое дремали бессчетные тома, современный спортивный зал, которым Грета запретила пользоваться. И бассейном тоже. Комната с камином… столовая… гостевые…

Эта комната отличалась от прочих. Она была велика и в то же время странно пуста. Окна огромны, а шторы плотно задернуты, свет проникает, но какой-то зыбкий, разбавленный словно. И в нем пляшут былинки. На полу ковер, но отнюдь не высокого качества, да и старый, потертый местами. Массивный стол завален бумагами. Они же лежат на полу. А в углу находится цветочная стойка, но горшки пусты.

– Подойди, – попросил Мефодий.

Машка не посмела отказать.

Вид из окна открывался чудесный. Озеро отливало то синевой, то зеленью, а то и вовсе становились белым. Скалистый берег уходил в воду полого, и на нем печальной стражей прорастали кусты можжевельника.

– Там его нашли. – Рука Мефодия легла на плечо, и Машка не посмела ее сбросить. – Отсюда практически не видно…

Голос Мефодия звучал ровно, но сейчас Машка ощущала напряжение, скрытое в нем.

– Тебе уже рассказали, что я убил брата? И жену. Она ведь тоже утонула. – Рука убралась, и Машкино плечо сохранило ее тепло. – Когда двое близких тебе людей тонут, это выглядит… подозрительно. И все вокруг начинают шептаться.

– Но вы не убивали.

– Это вопрос или утверждение?

Машка пожала плечами: пусть думает как хочет.

– Все сложно. – Он смотрел на берег, на скалы, на яблоню, ветви которой шевелились на ветру. – Кирилл… был очень осторожен. А я смеялся над ним. Называл параноиком. Он из тех, кто переходит дорогу только на зеленый свет. И нож берет исключительно за рукоять. И он не пил. Я вот пил, после смерти жены вообще в запой ушел. А он приехал за мной и вытащил в эту свою… богадельню.

Мефодию наверняка давно хотелось выговориться, но не было подходящего слушателя, а теперь вот Машка появилась. Она чужой человек, сегодня здесь, а завтра уехала и увезла с собой ворох его откровений.

– И вот что я тебе скажу: он в жизни не полез бы плавать. Ни в озеро. Ни осенью. Ни пьяный.

Наверное, ему возражали. Говорили, что у пьяных своя логика, постичь которую разумному человеку невозможно. И Мефодий огрызался, доказывая, что смерть его брата вовсе не случайна.

– А незадолго до смерти он заговорил о женщине в белом.

– Кто она?

Мефодий оглянулся, словно впервые заметил Машку.

– Кто? Я бы тоже знать хотел… поверь.

И судя по тону, с этой дамой он отнюдь не светскую беседу завел бы.

– Знаю лишь, что Кирилл был разумным человеком, но она его пугала.

– И вы думаете, что кто-то…

Кто-то из домашних подстроил и представление, и убийство.

Мысль осталась невысказанной вслух.

– Умная девочка, – похвалил Мефодий.

Если целью был его брат, то почему женщина в белом не исчезла? И тогда получается…

– Именно, – Мефодий усмехнулся и провел пальцем по Машкиной щеке. – Теперь я на очереди. Вот только у меня характер другой. И в призраков я не верю.

Голос, как показалось, дрогнул. И Мефодий замолчал. Он наклонился, оперся на стекло обеими руками и лбом прижался.

– Но почему?

– Почему… из-за денег, полагаю. Мой брат, как ты сумела заметить, был весьма состоятельным человеком. И перед самой смертью он изменил завещание. Не спрашивай, причин не знаю. Возможно, увидел, кто его окружает. Или начал понимать, что дело нечисто… как бы там ни было, но Кирилл отписал все мне.

И это вряд ли обрадовало его супругу и его сына.

– А раньше?

– Какой замечательный вопрос! Раньше было справедливо… по мнению Кирилла. Все получали поровну.

Если по мнению, то получается, что не все с этим мнением были согласны? Машка не задала вопрос, но Мефодий понял.

– Верно. Ты же заметила, насколько здесь все друг друга ненавидят? А вот Кирилл не видел. Парадокс! Он был умнейшим человеком. И бизнесменом хорошим, талантливым, если так можно сказать. Хватка стальная. Нервы… что канаты. Удачлив, опять же. Без удачи в этом деле никак. А он еще удачу использовать умел. И конкурентов просчитывал на раз… а со своими словно слепота его одолевала. Может, расплата это? Компенсация? Понятия не имею. Он в упор не понимал: как это – Грета ненавидит Софью. За что? А Софья Грету… и ведь нормальному человеку ясно, что жена с любовницей под одной крышей точно не уживутся.

Мефодий развернулся и, схватив Машку за руку, потянул прочь от окна.

– То есть Софья…

– А то ты не догадалась! Если мой брат был женат на Грете, а мать его сына – Софья…

Верно, получается, связь была внебрачной… только Машка об этом как-то не думала.

– Софья у него секретаршей работала. А у Греты характер… стерва она, сама же видела. Вот в очередной раз и довела.

По Машкиному мнению, которого никто не спрашивал, довести человека можно, но отнюдь не до романа с секретаршей.

– Дальше пошло. Роман длился недолго, но Софья забеременела. А Кирилл, как порядочный человек, ребенка не бросил. И взял под крыло вместе с матерью.

– А Грета… стерпела?

– Как сказать, – пожал плечами Мефодий. – Думаю, скандал был, на это она мастерица, но… деньги, Машенция. Грета любит себя и деньги! И лишаться их не намерена. Подай она на развод…

– И получила бы половину имущества. – У Галки имелось бессчетно подруг, а у них – бессчетно жизненных коллизий, обсуждение которых проходило в Галкиной кухне. И Машка неожиданно для себя почерпнула немало интересного.

– Верно. Если бы не брачный контракт. Видишь ли…

…На контракте настояла мама.

– Глупость какая! – Кирилл тогда вспыхнул и набычился, он легко раздражался, но обычно скрывал это раздражение. Теперь же Мефодий смотрел на брата и видел вспухшие вены на висках, опущенную голову и подбородок, прижатый к груди.

– Не злись, – мама тоже умела распознавать оттенки его настроения. Она взяла Кирилла за руку и усадила на диван. – Я знаю, что эта девочка тебе дорога, но…

Кого другого Кирилл не стал бы слушать.

– Подумай сам, сейчас она молода…

– И что?

– Молодость – время быстрых чувств, – мама снисходительно улыбнулась. – Сегодня она в тебя влюблена и готова по углям горячим за тобой бежать…

Не верит. Ни во влюбленность, ни в угли, но говорит то, что Кирилл готов услышать.

– А завтра появился кто-то другой… не смотри на меня так! Вспомни себя в ее-то возрасте! Каждую неделю новая девица.

– Так это я…

– Ну да, все вы считаете себя особенными, – проворчала мама. – Подумай вот о чем. Если вы и вправду любите друг друга, если собираетесь жить вместе до старости…

И вновь Мефодий уловил фальшь в мамином голосе. И в том, как дрогнули уголки ее губ, скрывая иную улыбку, презрительную.

– То контракт останется условностью. Бумажкой. Он не помешает, ведь пока вы муж и жена…

Семья.

И мама будет привечать Грету, лицемерно называя ее доченькой. А Грета найдет способ заглядывать в гости пореже.

– Но если вдруг окажется, что любовь ваша не так уж долговечна, то контракт защитит тебя.

Кирилл молчал. А Мефодию хотелось отвесить брату подзатыльник. Кто, собираясь жениться, думает о разводе? Бумажка? Подписал и забыл? Он ведь знает, до чего Грета горда. Она не забудет об этой бумажке, которая, словно поводок, привяжет ее к супругу.

– Кирилл, пойми, – голос мамы был мягким, обволакивающим. – Ты состоятельный мужчина, пусть и не богатый, но всяко имеешь больше, чем эта девочка. Она выросла в нищете, а это не может не наложить отпечатка на характер.

Мама видела в Грете хищницу. Красивую. Нежную. Молодую.

Права оказалась? Или же увиденное ею само по себе изменило судьбу?

– И я не хочу, чтобы однажды твоя супруга, которую ты вытащил из грязи, выставила тебя за порог твоего же дома. Прояви немного благоразумия! Я больше не буду настаивать, но подумай, просто хорошенько подумай.

И Кирилл думал сутки, а затем нашел юриста, и Грета, прилепив на лицо веселую улыбку, подмахнула бумагу.

– Я люблю его, – упрямо сказала она Мефодию, словно и он собирался оспаривать этот факт. – Я очень сильно его люблю!

Он прекрасно помнит сжатые кулачки и брови нахмуренные. Выщипаны неровно, одна шире другой. Красную помаду, которая быстро съедалась, потому как у Греты была привычка в волнении покусывать губы. Помнит и саму свадьбу. Белое платье, взятое напрокат в самом большом магазине. Грета хотела платье сшить, договорилась с портнихой уже, но мама…

– Что ты с ним потом делать станешь? – Она всегда была вежлива и дружелюбна, но взгляд… в нем Мефодий видел расчет, который пугал его. – Напрасные траты.

– Но выйдет ненамного дороже, чем напрокат. – Грета пыталась возражать и оглядывалась на Кирилла, который по обыкновению был слишком занят, чтобы вникать в подобные мелочи.

– Ненамного? – Мать приподнимает бровь, и в этом жесте читается: свадьбы еще не было, но невеста охотно тратит чужие деньги. – Допустим, но что она тебе сошьет? Девочка, я понимаю, что ты привыкла к другому, но послушай доброго совета…

Грета вновь закусывала губу, сдерживая гневную отповедь. Она не желала ссориться с матерью жениха. Тогда еще Грета умела уступать.

– Ты выходишь замуж за человека, который что-то значит в обществе. И на вашей свадьбе соберутся люди небедные, состоявшиеся. Я не хочу, чтобы потом моему сыну говорили, будто невеста у него была дурно одета. – Мама собиралась сказать другое, но сдержалась. Она всегда умела чувствовать край. – Теперь ты представляешь не только себя, но и всю нашу семью.

После того разговора Грета спряталась в домик на детской площадке. И Мефодий нашел ее без труда, она вскинулась, но, увидев его, вздохнула. Кирилла ждала?

– Заходи, гостем будешь. – Она сидела на грязном полу, скрестив ноги, а в руке держала сигарету. Прежде Мефодий не видел, чтобы Грета курила. – Нотации читать станешь? Курящая невеста позорит семью?

Она говорила зло, выплескивая на него свои обиды. И сама же остыла, стряхнула пепел и буркнула:

– Извини.

– Ничего. – Мефодий сел рядом, надо было сказать что-то, утешить, но он не представлял, как именно утешать расстроенных невест. – Не переживай!

– Я не переживаю, – ответила Грета, затягиваясь. – Просто… вот достало все, веришь?

Мефодий верил.

– Я думала, что поженимся и… это же моя свадьба! А она все лезет и лезет с советами… и главное, стоит мне чего-то захотеть, как оказывается, что это или слишком дорого, или пошлость невообразимая.

Грета шмыгнула носом и торопливо вытерла непролитые слезы.

– А Кирке не скажешь. Я пробовала.

– А он?

– Он сказал, чтобы я маму слушала, что она типа лучше знает! Вот послать бы их всех… – она мстительно раздавила окурок об отсыревшее дерево. – Тоже мне, щенка подобрали! У меня тоже гордость имеется!

– Пошли, – согласился Мефодий, и сердце при мысли о том, что свадьба не состоится, забилось быстрее. Несколько минут сидели молча. Он разглядывал Грету, она – собственные руки, непривычные, белые, с подпиленными розовыми ноготками.

Вчера мама отвела Грету к своей маникюрше!

– Не пошлю, – со вздохом ответила она, нежно касаясь лаковой поверхности ногтей.

– Потому что любишь его?

– Что? – Грета вздрогнула, словно бы думала совсем-совсем о другом. – Ах да, конечно, люблю… и мы будем жить долго и счастливо. Как в сказке.

Она вдруг усмехнулась другой, жесткой улыбкой, добавив:

– В моей сказке. Вот увидишь, я ее сочиню.

Свадьба состоялась. И невеста была прекрасна в белом изысканном платье…

– Вот увидишь, – мама, чей наряд отличался элегантной простотой, держала Мефодия под руку, – этот брак долго не продлится.

Она ошиблась. Все ошиблись, но каждый по-своему.

Мефодий потер виски, чувствуя, как возвращается ночная мигрень. А Машка подалась вперед.

– Вам плохо?

Плохо, и уже давно.

– Я не убивал брата. – Почему-то ему было важно, чтобы хоть кто-то, пусть даже эта совершенно посторонняя девица, знал правду. – Я не убивал брата, но из-за меня погибла Леночка.

Странный сегодня день. И что его на исповеди потянуло? И надо бы замолчать, но не получается.

– Я не убивал, – вновь повторил Мефодий. – Но я виноват в ее смерти.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – Машка поправила растрепанные волосы. И ресницами хлопнула. Блондинка.

– Затем, что… – Проклятье, он и сам не знает. Должен. Хоть кому-то, пусть и не исчезнет камень с души, но вдруг станет полегче?

– Какая тебе разница?

Злиться на Машку за свои ошибки – что может быть более глупым? И Мефодий упал в кресло, вцепился в подлокотники так, что кожа затрещала.

– Леночка была забавной… легкой… чем-то на тебя похожа.

Семнадцать лет. Ножки-веточки, ручки-палочки, черный купальник, перечеркнутый белой лентой. Высокие каблуки. Леночка шла по подиуму, слегка покачиваясь, словно на ветру. Или на сквозняке, которых в старом здании было изрядно. Она остановилась на краю сцены и замерла в натренированной, но все же отчего-то смешной позе, выпятив тощую ножку и руку уперев в бедро.

Конкурс красоты оказался куда забавней, чем Мефодию предполагалось вначале. Его пригласили судить, а он взял и согласился.

Посеребренная корона со стекляшками, хрустальная ваза, цветы и плюшевый медведь размером с саму победительницу – блондинка впечатляющих форм порывалась обнять то медведя, то Мефодия, хлопала накладными ресницами и притворно рыдала от счастья. В синих глазах ее виделся расчет, и Мефодий сбежал, отказавшись от высокой чести совместного ужина. А на ступеньках Дома культуры увидел ту самую, темноволосую хрупкую девочку, которая отчаянно рыдала. Она не стеснялась слез и терла глаза кулачками, размазывая тушь. Губы ее кривились, подбородок дрожал.

– И на кой ляд оно тебе надо? – спросил Мефодий, присаживаясь рядом. Зачем? Сам не знал.

– Что?

Плакать она не прекратила.

– Корона.

– Я некрасивая.

– Красивая, – возразил Мефодий. Она же мотнула головой, упрямо повторив:

– Некрасивая. Все смеялись и…

– Я не смеялся. Пойдем. – Он подал руку, а девушка ее приняла, не спросив даже, куда ее ведут. Мефодий же притащил новую знакомую в ресторан и только там представился. А она не стала улыбаться или переспрашивать, верно ли имя услышала, лишь кивнула и ответила:

– Леночка.

Вчерашняя школьница. Студентка-педагог с мечтой о большом мире, в котором не хватает красоты, с робкой надеждой «выбиться в люди», хотя бы через подиум. И она легко рассказывала и о себе, и о надеждах, и о мечтах, которые, конечно, недостижимы, но разве дело в этом? Мечты нужны затем, чтобы мечталось. С ней было легко. И Мефодий точно вынырнул из болота, в котором бултыхался в последние годы. Работа, работа и снова работа. Дела. Редкие встречи с Кириллом. Грета, которая меняется, и эти перемены совсем Мефодию не по вкусу. Софья, которую довелось увидеть лишь раз. При ней мальчишка, совершенно не похожий на брата, какой-то длинный, с не по возрасту ехидным взглядом.

Мамина смерть – она так и не дождалась ни развода Кирилла, ни иных, помимо Григория, внуков.

И снова работа. Скоротечные романы, в которых ничего серьезного. Пустота в душе – ее Мефодий привычно заполнял работой. И Леночка, которая ела мороженое, облизывая ложечку. Она позабыла о слезах и упущеной короне, сидела, мотала ногами и вертела головой, с совершенно неприличным, но живым интересом разглядывая посетителей ресторана.

– Я никогда в таких местах не бывала, – сказала она и, устремив взгляд на Мефодия, добавила: – Ты богатый.

– Не то чтобы очень.

– Ты думаешь, что я теперь поеду к тебе домой…

– Не думаю.

Ложь. И оба это знали, но Леночка только плечиком дернула, и узкая бретелька сарафана с этого плечика съехала.

– Думаешь, только я не хочу быть игрушкой!

На следующий день он поймал ее у общежития и сунул букет роз.

– Спасибо, – сказала Леночка, пытаясь удержать его. – Очень красиво, но… не надо.

Это не было привычной игрой в охотника, да и Леночка не играла в дичь, подстегивая его интерес своими отказами. Она не умела притворяться. И смеялась, когда было смешно, огорчаясь, плакала. Таскала его по дешевым студенческим кафешкам и в приют для животных, на велосипедную прогулку по осеннему парку… А однажды, сидя на холодном каменном бортике – Леночка кормила уток, – она спросила:

– Зачем тебе я?

– Нравишься, – честно ответил Мефодий и, вспомнив про ту давнюю свою ошибку, предложил: – Выходи за меня замуж.

– Сейчас?

– Можно завтра. Только обязательно. Выйдешь?

Она ответила не сразу, и минута ожидания для Мефодия показалась вечностью.

– Выйду, конечно. – Леночка положила булку, которую крошила уткам, на парапет. – Только… ты потом не будешь говорить, что вытащил меня из нищеты? У меня приданое есть!

И рассмеялась.

Свадьбу сыграли осенью, уже не той, ранней, когда много позолоты и света, но поздней, дождливой.

– Не мог лета подождать, – проворчала Грета, кривясь и прячась под черным куполом зонта. – Господи, а невесту ты себе где подобрал?

Леночка была хороша. Ей шло простенькое белое платье, сшитое местной портнихой.

– Мог бы и в приличный вид привести…

Нынешняя Грета до безобразия походила на его, Мефодия, мать.

– И правда, брат, что ты девочку позоришь?

Девочка была счастлива. И подружки ее, такие же легкие, несерьезные, визжали, толкались, пытаясь поймать букет. Дядька порывался сыграть на баяне. А прочие родичи, разглядывая убранство ресторана, шептались.

– Боже мой, – Грета поймала его на улице, куда Мефодий вышел, чтобы отдышаться, а заодно уж позволить невесту украсть. – У тебя, друг мой, на редкость пошлая свадьба.

– Традиционная.

– Я и говорю: пошлая до невозможности. Тебя же отымели, как щенка! Вытащил из грязи принцессу, а с ней с полсотни родичей, которые сядут на шею и будут требовать… вот увидишь. А эта коза станет истерить, когда ты троюродному дяде пятиюродного племянника ее мамы откажешься помогать.

Она зло кривила губы и мяла сигарету, которую даже не прикурила. В этом видалась… ревность?

– Ты хотя бы контракт брачный подписал?

– Нет.

– Идиот, – буркнула Грета и ушла, хлопнув дверью. Шум дождя заглушил и этот звук, и шаги за спиной, и только когда холодные руки в перчатках из искусственного шелка легли на шею, Мефодий вздрогнул.

– Это я, – Леночка улыбалась. – Или уже не рад?

– Рад.

– Не врешь, – с облегченным вздохом сказала она. – А я испугалась.

– Чего?

– Ее. Жены твоего брата. Она так смотрит, будто… не знаю, ненавидит меня? За что? Или думает, что я из расчета вышла… и, наверное, все твои родственники так думают. Мои тоже. Мама злилась, пыталась отговорить… с богатым жизни не будет.

– А ты не послушала?

– Не послушала, – Леночка обняла его и прижалась к плечу. – Мне без тебя жизни не будет. Не слушай никого. И я не стану.

Два года… много ли?

Медовый месяц. И яркая красота тропических островов. Песчаные пляжи. Пальмы. Отдых в гамаке и вылазки на местный рынок. Сувениров полный чемодан, потому как нельзя обидеть родичей.

Мама говорила Леночке, что, выйдя замуж за такого, как Мефодий, она позабудет о родных. Но Леночка ведь не такая! И Мефодий вовсе не зазнается… ему надо навестить Леночкиных родителей.

Застолье. И водка, которую требуют выпить, иначе окажется, что Мефодий кого-то там не уважает. Мамины пироги, и мясо под сыром, оливье, нарезанное крупно. Еды слишком много, а ему подкладывают еще и еще…

– Вы же придете на выходных, – не спрашивает, но утверждает массивная женщина с рыжими крашеными волосами.

– У меня работа.

– Брось, выходные же. – Леночкин отец, массивный, громогласный, панибратски хлопает по плечу. – На выходных отдыхать надо.

Мефодий пытался, но для отдыха ему требовалась тишина. А от него требовали участия в жизни чужой, какой-то слишком большой семьи. Он отказывался. Леночка огорчалась.

– Мама тебя ждала, – говорила она позже, возвращаясь с этих посиделок. – Неужели так сложно раз в неделю заглянуть к ней?

– Сложно. – Мефодий устал.

Не от Леночки, а от ее семьи, от звонков, что утренних, что вечерних. От гостей, которые заглядывали в его дом, словно в собственный. От желания видеть в гостях его, втянуть в проблемы дядек и теток Леночки, их великовозрастных детей… от неспособности Леночки вырваться из этого родственного круговорота.

Не было ссор с битьем посуды и истериками, но были тлеющие угли обиды, закушенная губа и глаза, полные слез. Всхлипы в ванной, дверь в которую Леночка притворяла плотно. Она сидела там часами, и чувство вины, терзавшее Мефодия, разрасталось до невиданных размеров. Он пытался мириться. Покупал цветы и золотые безделушки, она же принимала подарки хмуро.

– Я не продаюсь, – буркнула однажды, и в этом прорезались знакомые ноты матушкиного голоса.

– Не продаешься, – согласился Мефодий, чувствуя, что еще немного, и он сорвется, просто по-хамски наорет на нее, выскажет все, что думает о ней и ее безумной семейке.

Надо было успокоиться.

– Давай уедем? – Он вернулся с рекламными проспектами, вспомнив уютную тишину тропического рая. – Мы в отпуске не были уже два года.

Он не был, Леночка училась.

– Отдохнем. Приведем нервы в порядок.

И глаза ее знакомо вспыхнули. Она завизжала от радости и бросилась Мефодию на шею. А он закружил ее по комнате, думая о том, что еще пара недель, и увезет жену прочь от родни.

Радость длилась недолго.

– Мама, – в тот день Леночка надолго задержалась в гостях у родителей и вернулась какой-то тихой, поникшей. – Мама считает, что тебе не следует так тратить деньги.

– Так – это как?

Его деньги, заработанные, пусть и не при разгрузке вагонов, но Мефодий имеет полное право сам решать, когда и на что их тратить.

– Бездумно, – повторила Леночка, отводя взгляд. – Лететь в Гоа… это ведь очень дорого.

– Мы можем себе позволить.

– Турция дешевле… особенно если оптом… и ничуть не хуже.

Она повторяла чужие слова о том, что можно приобрести семейную путевку, на пятерых, и мамина хорошая подруга работает в туристическом агентстве. Она бы скидку неплохую сделала, сугубо по-дружески…

– Почему на пятерых? – Мефодий чувствовал, как закипает гнев внутри.

– Ты, я, – Леночка отвернулась и очень тихо добавила: – Мама, папа и Витя.

Ну конечно, как отдыхать без семьи? Особенно умилила необходимость тащить с собой Леночкиного старшего брата, который, безусловно, был очень талантливым экономистом и даже диплом имел об окончании университета, да вот беда, работу найти не мог. Те места, которые предлагались, были Витька недостойны. А те, которые достойны, по странному выверту судьбы, заняты… и Мефодий отказался участвовать в устройстве Витькиной судьбы.

Тогда он едва не сорвался.

– Послушай, – он постарался говорить спокойно, хотя больше всего ему хотелось схватить вазу с пышными пионами – мамин подарок – и швырнуть о стену. – Я не хочу отдыхать с ними. Если нужно, я куплю им путевку.

В конечном итоге нервы дороже.

– Пусть едут в Турцию. А мы с тобой отправимся в Гоа. Ты и я. Как раньше. Хорошо?

Леночка робко кивнула, но…

– Мама никогда не была за границей… и папа тоже…

И лететь пришлось впятером. Как можно бросить родителей в чужой незнакомой стране? А Витенька с его превосходным знанием английского, которое, подозревал Мефодий, преувеличено, как преувеличены и прочие Витенькины заслуги, не в счет. Он же робкий…

…и нищий.

Сидя в самолете, Мефодий смотрел на проплывающие за иллюминатором облака и думал о том, что сказала Грета.

Так продолжаться не может. И Леночке придется решить, какая из семей ей нужна. Вот только… она любит его, но и их тоже. Кого выберет?

– Ты сердишься? – робко спросила она.

Леночка была тихой, виноватой. Она и сама устала, измоталась вся, потускнела. И, верно от нервов, заедая расстройство, набрала с дюжину килограммов. При ее птичьем весе, быть может, и не так уж плохо немного поправиться, но килограммы эти, осев главным образом на заднице, изуродовали хрупкую Леночкину фигурку.

– Сержусь, – Мефодий не стал лгать.

– Из-за…

Ее мамаша громко выговаривала отцу, что тот, взяв чай, пролил его на рубашку. А Витек, развалившись в кресле, хихикал.

Безумие.

– Давай поговорим позже? – предложил Мефодий.

Наедине. Если им вообще позволят уединиться.

Был перелет. И суета аэропорта. Машина, которая встречала дорогих гостей. Сумки, баулы и тещин громкий голос, который взрезал гомон толпы. Духота. Пыль.

Отель в хваленые пять звезд.

Номера.

И тут же стук в дверь.

– Надо идти осмотреться, – решительным тоном заявила Леночкина мамаша.

– Идите, – Мефодий упал в кровать. – У меня болит голова.

Ложь, которая в любой момент грозила стать правдой.

– Я таблетку дам, – теща нахмурилась: прогулка подразумевалась семейная, следовательно, присутствие Мефодия было обязательным. – И все как рукой снимет!

– Не надо.

Он не имел сил спорить. И не желал видеть эту женщину, которая с тупым упорством пастушьей овчарки сгоняла свою семью в стадо. Вот только Мефодий – не баран. Он отвернулся к окну, чтобы не видеть тещу: ее голос, ее наряд – шифоновое платье какой-то невообразимой расцветки – вызывали у него приступы злости. Но Мефодий не мог позволить себе сорваться.

С прогулки Леночка вернулась, едва сдерживая слезы…

– Что опять?

Он спросил устало, уже понимая, что нормального разговора не выйдет.

– Почему, – она всхлипнула, и слезы хлынули потоком. – Почему ты не можешь вести себя нормально?

– Нормально – это как?

– Это… – Леночка вытирала слезы ладошками. – Это чтобы они не чувствовали себя… ненужными… лишними… бедными родственниками, которых из милости…

– А они и есть бедные родственники. Прекрати.

– Что?

– Цирк этот. – Пытаясь справиться с головной болью, Мефодий выпил немного, но хватило, чтобы гнев, столь долго сдерживаемый, выплеснулся. – Жизнь на две семьи. Ты пытаешься угодить и тут, и там…

Он говорил, и слова, обидные, злые, выплескивались на Леночку. Она же стояла, сжимая и разжимая кулачки, всхлипывая, но уже не плача. И влажные ресницы вздрагивали. А на шее все быстрее дергалась жилка.

– Если тебе меня мало, – Мефодий устал от притворства, от лжи, которой как-то вдруг накопилось слишком много, – роди ребенка.

– Мама говорит, что я еще слишком молода, – тихо возразила Леночка. И это вмешательство стало последней каплей.

– Ты будешь жить или со мной, или с мамой. Решай.

Она посмотрела в его глаза, судорожно выдохнула и выскочила за дверь.

Наверное, следовало пойти за Леночкой, догнать, схватить, переждать истерику, которая непременно случилась бы, вытереть слезы и утешить. А потом переговорить о наболевшем не с Леночкой, но с ее мамашей…

– Я ведь знал, что ей нужно. Не только ей, но всем им. – Мефодий сидел в кресле, закинув ногу за ногу, и разглядывал коньяк в бокале. – Деньги, и только.

Машка слушала его рассказ, боясь шелохнуться, прервать его.

– Они хотели сохранить гордость и добраться до денег… через Леночку.

Он покачивал ногой, и шлепанец, самый обыкновенный, резиновый, со стоптанной на одну сторону подошвой, почти съехал.

– Отсюда эти разговоры про семью. Тянули жилы и из меня, и из Леночки. Мне следовало бы сразу вмешаться, переговорить с ее мамашей, поставить условия. Я бы платил. Ей. Ее муженьку бесхребетному. Витьку… только бы не лезли. Но нет, я хотел быть хорошим…

Мефодий тряхнул головой.

– Я решил, что она к мамаше и двинула. Жаловаться. И не особо беспокоился, когда она не вернулась… даже нет, я снова выпил. Потом опять накатил. И как-то вдруг плевать стало что на Леночку, что на родню ее… я уснул. А утром меня подняли.

Он отставил бокал и сдавил виски ладонями.

– Стучали долго, я спросонья не мог понять, чего хотят. А оказалось, Леночку нашли. В бассейне. Мертвой. Утонула она…

– Мне жаль.

Машку не услышали.

– Леночка не пила. Разве что иногда пара коктейлей, не больше… а в баре сказали, что она заказывала виски и водку… ей дали. Совершеннолетняя ведь. Напилась и полезла купаться. Несчастный случай.

Он произнес это так, что стало ясно: в несчастный случай не поверили.

– Они обвинили тебя?

Леночкина мать голосила, заламывая руки, громко, с подвываниями, служащие суетились, пытаясь успокоить ее, совали валерьянку и водку, уговаривали присесть, подносили платки. А Мефодий стоял, разглядывая синий круг бассейна. Неглубокий ведь. И служба безопасности работает круглосуточно. Вот только где эта служба ночью была?

И где был он сам?

Леночкин отец вышагивал по краю, тоже пялясь в неестественной синевы воду, словно в ней искал ответ. Витек, присев на лежак, вздыхал громко и горестно, потом поднял голову и жалобно спросил:

– Нам теперь придется уехать?

Ему не было жаль Леночку, точнее было, что эта жалость отступала перед осознанием, что отдых испорчен.

– Убийца! – взвизгнула Леночкина мамаша и, вытянув пухлую руку, унизанную золотыми кольцами – вчерашняя прогулка завершилась у ювелирной лавки – ткнула в Мефодия пальцем. – Ты нашу Леночку загубил! Убийца!

Она вцепилась в эту мысль бульдожьей хваткой. И на похоронах, состоявшихся через несколько дней – с перевозкой тела пришлось помучиться, – она вновь выла и причитала. Обвиняла. И люди, собравшиеся на старом кладбище, Леночкина родня, смотрели на Мефодия с плохо затаенной ненавистью.

– Мне жаль, – сказал Кирилл тогда. Он единственный явился поддержать Мефодия, и то на пару часов. Дела ведь не ждут, делам плевать на чужие смерти.

А спустя три дня после похорон объявился Витек. Он поднялся в квартиру, где Мефодий бродил, не находя покоя, сменяя одну комнату на другую, пытаясь отрешиться от тени Леночкиного присутствия. Она была здесь и… рядом.

Почти рядом.

В забавных мелочах, стоящих на полочке. Фарфоровых безделушках и флаконе туалетной воды, забытой перед зеркалом. Мефодий собирал ее вещи, складывал на стол, и стола не хватало, чтобы вместить все. А тут появился Витек.

– Привет, – сказал он, открыв дверь квартиры Леночкиными ключами. И остановившись на пороге, огляделся. – Круто…

Обыкновенно.

Мефодий купил эту квартиру незадолго до свадьбы. Не была она столь уж большой и подавно не была роскошной, но Витек, задержавшись на пороге, крутил головой.

– Зачем пришел? – Мефодий не желал его видеть, тощего, в нелепом черном костюме явно с чужого плеча.

– Поговорить. – Витек разулся и пошевелил пальцами. Костюм черный, а носки синие, с красной полоской, которая непонятно чем, но безумно раздражала Мефодия. – По-мужски.

Он произнес это с таким пафосом, что Мефодий едва не рассмеялся.

Поговорить? Вот с этим? Витек невысок, сутуловат и неприятно тощ. Он имеет привычку шмыгать носом и трогать слегка отвисшую нижнюю губу, а пальцы вытирает о штаны.

О чем с ним разговаривать?

– Так что, на пороге будешь держать? – Витек задрал голову. – Смотри, сейчас я по-хорошему пришел. А ведь можно иначе.

– Как?

– Через суд.

Он сам прошел в квартиру, заглядывая в каждую комнату, качая головой и шевеля губами, словно на ходу репетировал речь. Кто его прислал?

– Так о чем разговор будет? – поинтересовался Мефодий, глядя, как Витек ерзает, пытается поудобней устроиться в низком кресле.

– О наследстве.

– Каком наследстве?

Витек насупился. Он походил на ребенка, который вот-вот расплачется.

– Леночкином. Ты мою сестру убил.

– Несчастный случай, – Мефодий повторял эти слова не раз и не два, пытаясь свыкнуться с ними.

– Ты, – мотнул головой Витек. – Напоил, а потом в бассейн.

– Зачем?

– Она развестись хотела! А ты не отпускал. Боялся, что Леночка половину имущества отсудит! И алименты.

Безумие. Она умерла, но безумие продолжалось.

– Ты избавился от моей сестры, – упрямо повторил Витек, щипая себя за подбородок. – И тебе это сошло с рук. А мама заболела.

– А я при чем?

– При том, что мы тоже имеем право на наследство. Как ближайшие родственники. Родители и брат, – Витек ткнул себя кулачком в грудь, точно опасался, что Мефодий увидит какого-то другого брата. – Я узнавал. Все имущество должно быть поделено на равные доли. И нам полагается три четверти…

Он говорил какие-то совершенно безумные вещи о том, что квартиру следует продать, и у мамы имеется подруга в риелторском агентстве, которая возьмется за продажу и сделает все быстро и по высшей категории. А еще надо оценить имущество… и вообще, заняться делом.

– Вон пошел, – Мефодий понял, что еще немного – и сорвется.

– Смотри, я ж по-хорошему хотел… – Витек поднялся и вытер влажные ладони о подлокотники кресла. – По-родственному. Чего сор из семьи выносить?

– Понимаешь, – Мефодий сгорбился в кресле, уткнув локти в колени, – им нужны были деньги. Несмотря ни на что… и Витек не соврал. Они подали в суд. А самое смешное, они выиграли дело. Отсудили эту чертову квартиру… совместно нажитое имущество… раздел. Я вообще плохо понимал, что происходит. Вызывали повестками – приходил. Пить начал. Мне, честно говоря, плевать было на квартиру. Я хотел, чтобы меня оставили в покое. А они все приходили, требовали… освободить жилплощадь. И вещи мои перебирали, чтобы лишнего не унес.

Машка пыталась представить, каково ему было.

Плохо.

– Двоюродные братья, троюродные сестры… тетки, дядья, племянники… они следили за мной. Вытаскивали мои вещи, говорили о том, сколько что стоит, ничуть меня не стесняясь, словно меня уже и не было. Кто-то попытался подсунуть бумаги… я пил, и помню, сидел в кухне, а мне все подливали и подливали. Сочувствовали. Хлопали по плечу, а потом сунули эти чертовы бумаги, сказали – подписывай.

– А ты?

– Я тогда не все мозги пропил. Отказался. К счастью.

– И приняли отказ?

– Орать стали. Если бы и дальше уговорами, я, быть может, и сдался бы. Дошел бы до нужной кондиции, а они орать… и кто-то за шиворот схватил, стал трясти. Голос над ухом помню… драка случилась. Боль хорошо отрезвляет, Машенция. Я пришел в сознание, правда, ненадолго. Убрался из этого гадюшника. А потом очнулся на другой квартире, съемной.

Он неловко повел плечами и поднялся.

– Я слабый человек, как оказалось. Вместо того чтобы взять себя в руки, я начал пить. Спускался вниз, на первом этаже дома был магазинчик, затаривался, поднимался и пил. И спился бы, если бы не Кирилл. Он объявился однажды и забрал меня оттуда.

– Сюда?

– Сюда, – подтвердил Мефодий. Описав полукруг по комнате, он остановился за Машкиным креслом. – В дом с привидением. Это он так шутил. Он ведь не верил в призраков.

Но Машка видела женщину в белом!

Впрочем, сегодня она уже сама стала сомневаться в правдивости этого видения.

– Кирилл сказал, что он пытался со мной связаться, а я не отвечал на звонки. И что я идиот, если позволил себя использовать. Что вины моей нет, Леночка была взрослым человеком…

Только несмотря на все уверения, Мефодий продолжал ощущать за собой эту вину. За срыв. За слова, брошенные в запале ссоры. За то, что не пошел за ней, не остановил.

За саму эту поездку.

– Он и родственничков ее осадил… они все успокоиться не могли. Мало было. Кирилл с ними переговорил и как-то так, что звонки вдруг прекратились. Я помню, как он мне сказал, что пьянство – это слабость. А купание пьяным, даже в бассейне – глупость.

Мефодий коснулся ее волос, и Машка замерла. Это прикосновение не было неприятным.

– И вот после разговора недели не прошло, как он утонул. Пьяным. И отнюдь не в бассейне. Поэтому, Машенция, я не верю, что эта смерть – очередной несчастный случай. И еще: я не убивал своего брата. Веришь?

Разве она могла ответить иначе? И Машка, глядя в светлые глаза Мефодия, сказала:

– Верю.

– Глупая ты, Машенция, – он провел ладонью по волосам. – Доверчивая. Я же мог сочинить эту историю, чтобы тебя разжалобить.

Он снова прятался в скорлупу, притворяясь человеком злым, равнодушным.

– Зачем? – спросила Машка.

– Да… как знать. Я не понимаю, что происходит в этом доме, – признался Мефодий, вытягивая прядку. – Третий месяц здесь, а все равно не понимаю.

– Но вас хотят убить!

– Тебя, раз уж мы на откровенности перешли, то выкать глупо.

– Хорошо. – Машка заерзала, его близость заставляла нервничать. – Тебя. Хотят убить тебя. Ты же видел призрак?

– Не призрак. – Мефодий оставил-таки Машкины волосы в покое. – Я видел женщину в белом, но я не готов признать, что она – призрак.

Он отошел и взял со стола записную книжку, открыл на середине и зачитал:

– Двадцать девятое августа. Грета вновь сцепилась с Софьей. Почему они не могут ужиться мирно?

– Что это?

– Дневник Кирилла. Признаюсь, я не знал, что он вел дневник, но многое становится понятным. Хотя… забавно, да? Жена и любовница в одном доме, и Кирилл удивляется, что они не могут ужиться мирно. Но слушай дальше. «Я попытался поговорить с обеими. Грета считает, что я проявляю неуважение к ней, оставив здесь напоминание о супружеской измене. Мне пришлось указать ей, что в моем сейфе хранится целая коллекция подобных напоминаний. И если она сама не давала себе труда быть верной мне, то пусть принимает как должное и ответную неверность». Каково?

– Странно, – призналась Машка.

– Дальше. – Мефодий перевернул страницу. – «Софья, в свою очередь, желает остаться единоличной хозяйкой, вернее, опекуншей при сыне, которого полагает единственным моим наследником. Я напомнил ей, что в ближайшие годы не собираюсь покидать сей грешный мир. На что Софья ответила, что в жизни случается всякое и я обязан позаботиться о мальчике».

Мефодий прервал чтение, но лишь затем, чтобы перевернуть страницу.

– «Вечером столкнулся с Гришкой. Вынужден признать, что я и вправду не уделял должного внимания воспитанию сына. Он вырос беспринципным существом, чье раздутое материнской любовью эго нуждается в хорошей порке. Он заявил, что я обязан увеличить его содержание, а еще завести дом в приличном месте, желательно в городе. На острове Гришке скучно».

– Он видел их, – Машка воспользовалась паузой в чтении. – Вы не правы были, говоря, что ваш брат не понимает людей, которые собрались в доме. Понимал. И видел каждого.

Но тогда зачем он их здесь… мысль была неожиданной.

– Запер, – озвучила Машка ее, глядя не на Мефодия, а на собственные ногти, с которых стал облезать лак. – Он их здесь запер. Как в тюрьме, только очень-очень комфортной. И оставил наедине друг с другом… ему… нравилось?

– Нет, – Мефодий перевернул страницу. – «Моя задумка, прежде казавшаяся любопытной, теперь стала утомлять. Их слишком много, и ненавидя друг друга, меня они ненавидят куда сильней. Не удивлюсь, если вскоре ненависть толкнет их на убийство».

– Но они же могли уехать!

– Куда? – спросил Мефодий.

Действительно, куда?

– Машенция, их всех держит отнюдь не страх. Дорога свободна, и я хоть завтра отвезу весь гадюшник на пристань. Дело в том, что они отвыкли жить на воле. Слушай. «Тридцатое августа. Произошло событие, которое несколько меня смутило. Я не верю в сверхъестественное, но эта встреча, пожалуй, способна нанести удар по моему сугубо реалистичному мировоззрению. И все же я склоняюсь к мысли, что имею дело с розыгрышем, хорошо поставленным, дорогим, но розыгрышем».

Мефодий перевернул страницу нервно, и пальцем провел по строкам.

– «Смеркалось, и я зажег свет в кабинете. Пахло сиренью, но позже я понял, что запах этот – искусственный. Сирень давно уже отцвела, к тому же единственный куст ее находится под окнами Стаси. Но я ощущал аромат весьма явно. Кто-то, пробравшись в кабинет – я позже выясню, откуда он взял ключ, – позаботился о том, чтобы распылить аромат. Что еще он сделал? Я услышал смех, очень тихий, едва ли не шепот, если, конечно, можно смеяться шепотом. Этот смех мешал сосредоточиться, и я отвлекся. Признаюсь, в тот момент я испытывал исключительно раздражение. Я вышел за дверь. В коридоре свет не горел. Я несколько раз включал и выключал его, но бесполезно. А смех звучал рядом. Я обернулся и заметил впереди белую тень».

Жуть какая! Машка на месте этого человека уже зашлась бы криком.

– «Когда я окликнул тень, она задрожала, но осталась на месте. В тот миг, признаюсь, я несколько растерялся, однако двинулся к ней. По мере приближения тень обретала черты. Я увидел женщину в длинном белом платье. Женщина эта и сама была бледна, наверное, как и подобает призраку, но весьма миловидна. Светлые волосы ее рассыпались по плечам, а на шее висел крест, к которому женщина пыталась прикоснуться, но не могла. Она протянула руки ко мне, и я увидел, что ладони ее обожжены. И смех перешел во всхлипы, а в следующее мгновение женщина попросту исчезла».

Определенно, жуть! И жуткая!

Машка передернула плечами, ее от одного рассказа о подобном знобить начинало.

– Как тебе? – поинтересовался Мефодий.

– Погоди, – было что-то в этом рассказе не то. И Машка нахмурилась, пытаясь поймать ускользающую мысль. Ниточка… оборванная ниточка, но почему-то ей казалось, что ниточка очень и очень важная. – Прочитай еще раз, пожалуйста?

И Мефодий подчинился.

Машка закрыла глаза, заставив себя вспомнить незнакомку в мельчайших подробностях.

– Не было креста, – с уверенностью повторила она. – И с руками, кажется, ничего такого… обыкновенные, только белые.

Или набеленные.

– Интересно, – Мефодий перелистнул страницу. – А теперь еще момент. Слушай. «Утром Грета сказала, что я отвратительно выгляжу. И извинилась за вчерашний скандал. Впервые на моей памяти Грета извинилась! Пожалуй, это событие удивило меня куда сильнее, нежели встреча с призраком».

Грета и вправду не походила на человека, который даст себе труд извинятся.

– И еще вот. «Софья поинтересовалась моим самочувствием. Неужели я и вправду настолько плохо выгляжу? Софья предложила мне съездить на воды. И, кажется, всерьез решила заняться моим рационом, чего я точно не переживу. Готовит она отвратительно».

– То есть сразу двое обратили внимание, что твой брат плохо выглядит? Но… – Закусив губу, Машка вызвала в памяти два последних фрагмента дневника. – Но не похоже, чтобы призрак так уж сильно взволновал его! Он рассказывает о встрече с удивлением, но и только… тогда откуда бледность? И такая, что все вдруг заметили?

– Мне это тоже интересно, – признался Мефодий. – Слушай дальше… «Первое сентября. Гришку исключили из школы. За приставания к однокласснице. По его словам, она сама его провоцировала. Вот поганец!»

Машка открыла рот и закрыла. Неужели бывает вот так…

– Про эту историю я уже знаю, – Мефодий прикрыл книжку, оставив палец закладкой. – Я уже достаточно в сознание пришел. Грязная, честно говоря, и странная донельзя. У него ведь действительно характер препоганый. В кого только пошел?

Машка обняла себя, вспомнив, что собиралась сбежать с острова, а вместо этого сидит и слушает откровения Мефодия о совершенно чужой для нее семье.

– Но не дурак. А дело именно что дурацкое, глупое, словно… нарочно? Может, и вправду нарочно. – Мефодий рассуждал вслух, но стоило Машке рот открыть, как он поднял руку, не то с просьбой, не то с приказом помолчать. – Он не хотел уезжать с острова, но Софья в кои-то веки пошла против желания дитяточки. И верно, ему надо закончить школу. Мальчик ведь талантлив.

Мефодий передразнил речь Софьи Ильиничны, и голос ее, тонкий, дребезжащий, и тон сюсюкающий, и даже манеру слегка сгибаться, словно в полупоклоне.

– И вот этот талантливый мальчик тащит одноклассницу на задний двор и пытается на этом же дворе залезть под юбку. Девица кричит. Прибегают люди. Она в истерике, Гришка хамит. Не собирался он никого насиловать, и вообще она сама виновата. А родители у девицы не из простых. Простых в той школе в принципе не было, но… в общем, поганца вышвырнули в тот же день.

– И он вернулся сюда.

– Именно. И он, и его мамаша, чтоб ей… – Мефодий открыл книжку и зачитал: – «Я пытался поговорить с Гришкой, хотел понять, что им двигало, однако вынужден признать, что мой сын действительно талантливый лжец. Еще немного – и я бы действительно поверил, что в той истории нет двойного дна или что устроена она исключительно из желания Григория сменить школу. Однако при выборе другой – к сожалению, выбор этот ограничен, поскольку я предполагаю, что скандал не удалось замять полностью и репутацию мой сын обрел весьма специфическую – он проявил полнейшее равнодушие. И сказал лишь, что хотел бы побыть немного на острове. Это весьма странно, поскольку все лето Григорий рвался отсюда, и вдруг такие перемены».

– Он ведь ребенок… – Машка и сама не верила тому, что сказала.

На ребенка Григорий походил весьма слабо.

– Формально он несовершеннолетний, – подтвердил Мефодий, постукивая пальцем по обложке дневника. – Но не ребенок, Машка. Не пытайся верить Софье. Для нее он и в сорок пять останется дитем малым. Что до остального, то поверь, гадости Григорий умеет делать с фантазией. И его сегодняшняя… извини, конечно, однако она была устроена исключительно с целью тебя выдворить.

– Он настолько не хочет учиться?

У него ведь получилось. Машка все еще отчаянно желает выдвориться и забыть, что про остров, что про Григория.

– Не знаю. Возможно, дело в учебе. А может, ему не нужны на острове посторонние. Слушай дальше. «Вечером пришла Софья и долго рассказывала о том, что учеба может подождать с месяц, пока Гришка не поправит пошатнувшееся здоровье. По мне, этот поганец был совершенно здоров, но Софья едва ли не в слезах настаивала на том, что ему нужен отдых. От ее упреков у меня голова разболелась. Я пообещал, что не стану отсылать его до конца месяца. В конечном итоге все равно нужно еще понять, куда его получится устроить. А вечером появилась она».

Следующая страница была пуста. А еще на одной в центре виднелось чернильное пятно.

– Он забросил дневник?

– Не совсем. – Мефодий провел по пятну пальцем. – Но пропустил несколько дней, что странно. Кирилл был очень дотошным человеком. И если брался за что-то, то доводил до конца. Но слушай. «Седьмое сентября. Я не могу понять, куда исчезли дни. Пытаюсь вспомнить их, но в голове сумятица. Что было вчера? Или позавчера? Любая попытка сосредоточиться отзывается мучительной болью в висках, которая прежде мне была не свойственна. Таблетки не помогают. Я записался к врачу, но оказалось, что пропустил запись, просто-напросто забыл о ней. Единственное, что остается в памяти четким – встречи с ней. Смешно, но я с нетерпением жду вечера, чтобы вновь убедиться в ее существовании, в которое, кажется, никто больше не верит. Я пробовал рассказать Грете, а она посоветовала не маяться дурью. С Софьей желания откровенничать не возникает вовсе. Она всецело растворена в Гришке, он же меня раздражает самим фактом своего существования. Мефодий, кажется, заметил, что происходит неладное. Он пытался со мной заговорить, но теперь уже я избегал откровений».

Мефодий выдохнул и отвел взгляд от дневника.

– Он, – Машка прервала затянувшуюся паузу, – заболел? Твой брат?

– Заболел? О да, полагаю, что это похоже на болезнь. Провалы в памяти, сумятица, всеобщая растерянность… добавь еще перепады настроения. Однажды я вытащил его на прогулку. Кирилл был мрачен, смотрел под ноги, никого и ничего не видел. А потом вдруг рассмеялся и сказал, что день замечательный. И начал болтать. Не разговаривать, Машенция, а именно что болтать, безостановочно, о всяких пустяках вроде погоды… он болтал, едва не захлебываясь словами. А я слушал. Потом все прекратилось, и весьма резко. Словно у него в голове что-то щелкнуло, и Кирилл разорался. Дескать, я со своими прогулками его от дел отрываю. Сам бездельник и его пытаюсь превратить.

– Знакомая моей сестры…

…Не совсем знакомая, скорее просто коллега, одна из многих, с кем у Галки сложились приятельские отношения. Сестру любили на работе. И вообще, с людьми у нее ладилось.

– Не сомневаюсь, что знакомая твоей сестры – человек замечательный, – несколько раздраженно оборвал Мефодий. – Ни одна болезнь не развивается так… резко. И стремительно. И избирательно. Временами он был совершенно нормален. А потом вдруг… но главное, что этих его приступов словно никто не замечал. Слушай. «Десятое сентября. Вчерашний день совершенно выпал из памяти. Я точно помню, что ложился спать восьмого, а проснувшись, узнал, что потерял день. Пытался осторожно выспросить Грету, не заметила ли она за мной чего-нибудь необычного. Она сказала, что ее раздражает моя маниакальная заинтересованность призраком. Софья же пожаловалась, что я накричал на Гришку. Не помню. Но если накричал, то и ладно, ему не повредит. Снова осознаю, что следует поговорить с Мефодием и заняться собой, но я почему-то откладываю и разговор, и визит к врачу. Сейчас допишу и…»

– Здесь запись обрывается, – пояснил Мефодий. – И еще он закрасил маркером страницу. Я проверял, она была пуста. Но дальше вот. «Пятнадцатое сентября. Я осознал, что болен, и очень серьезно. Только что я очнулся и понял, что закрашиваю пустую страницу дневника маркером. Но при всем том я пребывал в полной уверенности, что делаю очередную запись. Слова жили в моей голове, однако руки исполняли совсем иную работу. И работу ли? Я осмотрелся. Мой кабинет завален бумагами, подобного беспорядка в нем не случалось давно. Я не помню, что собирался с этими бумагами делать. И признаюсь, эти провалы в памяти пугают меня. Мне требуется помощь, и чем раньше, тем лучше. Сегодня я все-таки постараюсь поговорить с Мефодием. И еще. Возможно, призрак, моя незнакомка в белом, которая является каждую ночь – лишь в этом я уверен всецело, – тоже рождена моим больным воображением».

– Вы поговорили? – Машка задала вопрос, зная ответ наперед.

– Нет.

– А ты сам… ты не замечал этих… странностей?

Мефодий тряхнул головой и, отложив все-таки дневник, видимо, интересного в нем уже не осталось, сказал:

– В том-то и дело, что не замечал! Нет, что-то было, те же смены настроения, но тогда я списывал их на усталость и нервы. Но потеря памяти… он вел себя как обычно.

Вот только не помнил, что происходило.

– Он ни словом не обмолвился об этой проблеме.

– И теперь ты считаешь, что проблема… – Машка замялась, не зная, как озвучить мысль. – Что дело не в болезни?

– Именно. Не бывает таких болезней, чтобы… точнее, бывают, конечно, но они не развиваются за несколько дней, да еще так, чтобы для окружающих оставаться незаметными. Нет, Машенция, кто-то сознательно и намеренно довел моего брата. Есть транквилизаторы, есть лекарства, есть наркотики… в нынешнем мире хватает средств, чтобы свести человека с ума. Я полагаю, что местами Кирилл действительно не отдавал себе отчета в собственных действиях. И кто-то, кто затеял это представление, убедил его искупаться. И этот кто-то пытается повторить фокус. Вот только я – не Кирилл.

Он произнес это с такой убежденностью, что Машке только и оставалось кивнуть.

– Может…

– Полиция от этой истории отмахнулась. Для них все очевидно. Выпил. Полез в воду. Утонул. Следов насилия нет, значит, и пил сам, и тонул сам. Вот только тот, кто затеял это представление, неглуп.

– И ты хочешь его поймать?

– Хочу, – согласился Мефодий. – Очень хочу. А ты мне поможешь.

Машка кивнула прежде, чем голос разума остановил, сказав, что лезет она не в свое дело, и вообще в детектива играть хорошо осенью, под теплым одеялом с книжкой в руках и кружкой чая на столике. А в реальности такие игры чреваты непредвиденными последствиями.

– Я… – Она поднялась и одернула юбку. – Я не умею…

– Уметь и не нужно, – осадил Мефодий, он тоже встал и взял Машку за руку, в глаза заглянул. – Машенция, никакого риска нет. Ты… ты по сути чужой здесь человек. Сегодня есть, а завтра уже исчезла. Зачем тебя трогать? Внимание привлекать?

Но в таком случае какая от нее польза?

– Большая, – Мефодий ответил на невысказанный вопрос. – Ты у нас очаровательная блондиночка. И будешь играть саму себя. Мешаться под ногами, задавать глупые вопросы, лезть, куда не просят.

– Я не хочу лезть, куда не просят!

И с чего он взял, что если блондинка, то сразу дура?

– Я за тобой присмотрю. Обещаю.

Нельзя соглашаться.

Уехать надо.

– Машенька, – голос стал ласковым, что было весьма и весьма подозрительно. – Тебе ведь нужны деньги? А я заплачу. Очень хорошо заплачу.

И добавил, отрезая путь к отступлению:

– Пожалуйста.

Наверное, права была Галка, говоря, что у Машки в голове ветер свищет, и дикий. Иначе почему Машка согласилась?

В свою комнату она вернулась, чтобы переодеться, и почти не удивилась, заметив у дверей комнаты Софью Ильиничну.

– Добрый день, – вежливо сказала Машка, прикидывая, пора ли звать на помощь или еще погодить. Софья Ильинична ответила величественным кивком, и тугие, залитые лаком локоны ее слегка шевельнулись.

– Я долго вас жду, – в голосе прозвучал упрек.

– Извините.

Виноватой себя Машка не чувствовала, зато осознала, что предстоящий разговор будет не самым приятным. И поджатые губы Софьи Ильиничны подтвердили догадку.

– Я желала бы, – она говорила, глядя поверх Машкиной головы, – прояснить некоторые моменты сегодняшнего происшествия.

Софья Ильинична произносила слова так, что становилось очевидно – речь она готовила загодя.

– Прошу вас, – Машка посторонилась, пропуская Софью Ильиничну.

Та вошла в комнату и замерла на пороге.

– Я вас слушаю.

Уголок губы дернулся, но Софья Ильинична сдержала гневный выпад, она окинула Машку придирчивым взглядом с ног до головы, а потом и с головы до ног. Взгляд задержался на растрепанных волосах и на юбке, которая измялась, на блузе… Машка вновь ощутила собственную ничтожность.

– Я хотела узнать, когда вы собираетесь оставить этот дом. – Софья Ильинична отвернулась. На лице ее появилась маска брезгливости.

– Когда Мефодий Архипович решит, – вежливо ответила Машка.

Нет, злорадство – низкое чувство, недостойное хорошего человека, но в данный момент Машка ощущала себя человеком ну очень плохим, и раздражение, мелькнувшее на лице гостье, доставило этому человеку немалое удовольствие.

– Вы не можете здесь остаться! – она повысила голос.

– Почему?

Потому что кто-то очень не хочет, чтобы в доме были посторонние. И чем больше Машка думала, тем более нелепой казалась ей сама история. Допустим, мальчишка избалован до крайности, но… не настолько же, чтобы не понимать, чем закончатся его поползновения!

И как знать, не предполагал ли он подобного исхода?

Появления Мефодия, драки… мамочкиного внезапного визита…

– Потому что, – Софья Ильинична заломила руки, – потому что это невозможно!

Сейчас она явно нервничала. И в том ли дело, что она беспокоится о сыне?

– Ты… ты пыталась совратить моего сына! – Толстый палец Софьи Ильничны, украшенный массивным перстнем, ткнулся в грудь Машки. – И ты думаешь, что я это вот так просто оставлю?

– Простите, но ваш сын сам начал ко мне приставать, а я…

– Ты его спровоцировала!

– Чем?

– Не знаю. – Софья Ильинична пошла красными пятнами, которые проступали сквозь толстый слой пудры. – Ты спровоцировала его! И мальчик получил глубокую травму. Моральную.

Жаль, что не физическую!

Машка вовремя прикусила язык. Все же прямых конфликтов следовало избегать.

– И ты завтра же… нет, сегодня оставишь этот дом!

– Боюсь, Мефодий Архипович придерживается иного мнения, – не без удовольствия заметила Машка и добавила: – А платит мне именно он, поэтому исполнять я буду его распоряжения.

На мгновение ей показалось, что гостья ее ударит. Но Софья Ильинична сделала глубокий вдох и, сцепив руки на груди, точно опасаясь не удержаться от пощечины, произнесла:

– Я подам на тебя в суд.

– В таком случае вы получите встречный иск. Мефодий Архипович не откажется выступить свидетелем в мою пользу.

Это было блефом, но Софья Ильинична поверила. Она стояла, раскачиваясь, и тонкие каблуки ее туфель тоже качались, грозя обломиться. Как эти шпильки вообще выдерживают вес ее тела?

– Девочка, – тон стал мягким, сладким, словно патока. И Машка насторожилась. А Софья Ильинична, изобразив улыбку – видно было, что куда сильней ей хочется вцепиться Машке в волосы, – произнесла: – Я хочу уберечь тебя от ошибки.

– Не волнуйтесь, – Машка улыбнулась в ответ, чувствуя странный, несвойственный ей прежде азарт. А Галка считала сестру мямлей, не способной дать отпор. – Я понимаю, насколько двусмысленной выглядит ситуация, и не желаю повторения сегодняшнего… инцидента. И поэтому на наших с Григорием занятиях будет присутствовать Мефодий Архипович.

Подбородки Софьи Ильиничны дрогнули.

– Девочка, – еще мягче произнесла она и взяла Машку за руку. Пальцы Софьи Ильиничны были горячими и влажными. – Я беспокоюсь не столько за Гришеньку… с Гришенькой я имела очень строгую беседу. Он понял, что поступил неверно…

Строгую? Матушка погрозила Гришеньке пальчиком, а он, желая поскорей отделаться от назойливого ее внимания, сделал вид, что проникся и раскаялся?

– И готов извиниться. Он очень молод и наивен. Он неверно истолковал… твое к нему внимание. Гришеньке внимания не хватает.

Гришеньке не хватает розог, но это мнение Машка тоже оставила при себе. К тому же она сомневалась, что в этом возрасте розги еще помогут.

– Но тебе следует уехать.

– Почему?

Количество странностей растет. Если им не нужен репетитор, то почему Софья Ильинична настаивала на его приезде? А теперь столь же старательно выпроваживает Машку прочь?

– Понимаешь, – гостья мялась и поглаживала Машкину руку, прикосновения были не слишком приятны, но Машка терпела. – Дело не в тебе… и не в Гришеньке… дело в Мефодии…

Она потянула Машку за собой, заставила сесть на низкий диванчик и сама присела рядом.

– Видишь ли, Машенька, он – опасный человек… я понимаю, что ты – молодая девочка… наверное, из не очень богатой семьи. Прости, конечно, если лезу не в свое дело, но по тебе заметно. Дешевый костюмчик, обувь опять же… у Греты наметанный глаз. И я ей верю.

Машка сжала кулаки и кивнула. Надо слушать. Вдруг да услышит что-то и в самом деле интересное?

– И тут он… не старый, вполне себе симпатичный, а еще и при деньгах. Внимание повышенное уделяет…

То есть они опасаются, что наследство, доставшееся Мефодию, придется делить еще и с Машкой?

– Конечно, влюбиться легко. Или не влюбиться, но счесть, что этакий ухажер, уж извини, выгоден. Между нами, девочками, я согласна, что женщина должна выбирать мужчину не только за внешность.

Софья Ильинична подмигнула.

– Но он тобой поиграет и бросит… поверь, я знаю, каково это – стать игрушкой богатого мужчины. Кирилл… – она громко всхлипнула, прижав ладошку к обширной груди. – Кирилл в свое время мне золотые горы обещал, а вместо этого…

Горы? Скорее уж статус законной супруги, который Грета не пожелала уступать. К слову, почему? Если ею подписан брачный контракт, то развод мог состояться безо всякого ущерба для Кирилла. И если брак не удался, то непонятно, отчего он медлил. Разве что… ну да, тогда пришлось бы исполнять обещание, данное любовнице, хотя бы ради сына.

– Я не собираюсь заводить романов, – строго сказала Машка. – Ни с кем.

– Похвально, – Софья Ильинична расцвела улыбкой, и вполне искренней. – Девочка моя, не повторяй моих ошибок! Когда-то я думала, что Кирилл действительно меня любит. А он лишь хотел отомстить Грете. И с Мефодия вполне станется повторить… он ведь тоже был влюблен в Грету. Все это знают.

В этом доме, кажется, все знают буквально все. И Машке от этого совокупного знания становится слегка не по себе.

– И старая любовь не ржавеет. Я не удивлюсь, если окажется, что они с Гретой сговорились. В последнее время Кирилл…

Машка насторожилась.

В сговор с Гретой она не поверила, как и в то, что Мефодий причастен к смерти брата. Он искренне горевал о нем. И будь он причастен, разве стал бы раскапывать это дело, которое сочли несчастным случаем?

– Он мне сказал, что все-таки решился на развод…

Важная ли это информация?

– И если так, то Грета… – Софья Ильинична покосилась на дверь и заговорила тише: – Она могла… придумать что-то…

– Я слышала, – Машке прежде не приходилось добывать информацию, и она понятия не имела, что нужно сделать, чтобы собеседник разговорился, – что Кирилл в последнее время был очень странным. Может, его отравили?

Софья Ильинична вздрогнула и нахмурилась. А Машка поспешила добавить:

– Знаете, есть такие яды, которые не сразу убивают… или не яды, а таблетки… транквилизаторы. – Она спешно подбирала слова, и Софья Ильинична слушала. – И они воздействуют на психику… и человек меняется… если кто-то…

– Грета, – жестко оборвала Софья Ильинична. – Грета пьет таблетки. У нее нервы расшатаны. И депрессия. Так она всем говорила. Поперлась к врачу. Каждую неделю каталась, мол, ей надобно, чтобы в себя прийти.

Она жадно ухватилась за эту мысль. И Машка сделала себе заметку: рассказать Мефодию. Значит, у Греты случилась депрессия, которую она взялась лечить таблетками. И не для того ли депрессия случилась, чтобы доступ к этим самым таблеткам получить? Узнать бы, что именно ей прописали? И как эти лекарства воздействовали бы на человека здорового?

– Она это… – Софья Ильинична поднялась и неровным шагом – держаться на шпильках ей было сложно – направилась к двери. – Сначала отравила, потом утопила.

Она взялась за ручку и обернулась:

– Грета ему вечерний коктейль смешивала. По традиции. Передай Мефодию, что это она. Пусть вышвырнет тварь.

Вот так, Машка, разведчик из тебя никудышный. Выходит, она сразу поняла, откуда этот интерес и расспросы. И сказала лишь то, что хотела сказать. Но почему не напрямую?

Безумный дом! И люди такие же.

Машка, вздохнув, вытащила из шкафа джинсы и свитер. Мефодий уже наверняка заждался.

Он спустился в холл, пустота которого была гулкой, неуютной, и устроился в кресле. Поднял брошенный журнал, пролистал страницы.

– Блондиночку поджидаешь? – Грета ступала по лестнице осторожно, кончиками пальцев опираясь на широкие перила. Она странно покачивалась и, оказавшись на последней ступеньке, едва не упала. Во второй руке она держала стакан.

– Пьяна?

– Самую малость, – призналась она, осклабившись. – Капельку. Капелюшечку. Выпьешь со мной?

Вчера она тоже была не совсем трезва. А позавчера?

– Думаешь, что я спиваюсь? – Грета помахала стаканом в воздухе. – Как мамаша… как папаша… дурная наследственность, да?

– Нет.

– Думаешь, – она шатающейся походкой подошла к Мефодию и плюхнулась на колени. – Но ты вежливый… молчишь…

Она облизала губы. Не накрашена. Обычно Грета появлялась при полном параде, а тут…

– Ну, Феденька, скажи что-нибудь? Например, про мою дурную наследственность. Ваша матушка все мозги мне ею высверлила. Знаешь, она меня ненавидела.

– Ее давно уже нет.

– Нет, – согласилась Грета. – А ненависть осталась. Ненависть, она как сигаретный дым. Вроде и сигарета выкурена, и комнату проветрили, а дым все равно никуда не ушел, въелся в стены, в ковры… моя мамаша ковры любила. Я ей денег давала, немного, конечно. А она покупала очередной ковер. Ей думалось, что так оно богато будет. В конце концов вся квартира в коврах была. Только бухать она не прекратила.

– А ты?

Она дернула плечиком и сделала глоток, протянула стакан Мефодию:

– Хочешь?

– Нет.

– Блондиночку ждешь… пойдете гулять под ручку по дорожкам. Ты ей расскажешь жалостливую историйку… она всхлипнет… может, даже поплачет… вы обниметесь.

– Прекрати!

Грета только рассмеялась, и голос ее сделался хриплым, каркающим. Больным.

Как давно она прикладывается к бутылке? И почему вдруг перестала скрываться? Надоело? Или решила, что прятаться нет нужды? Небось самой себе она кажется неотразимой.

Поблекла.

Постарела. И теперь, без маски, лицо ее выглядит поистаскавшимся. Мягкая, восковатой бледности кожа, характерная припухлость век, заломы носогубных складок, и сами губы вялые, искривленные в болезненной гримасе, которая Грете видится улыбкой.

– Почему ты пьешь? – Мефодий попытался отобрать стакан, но Грета не дала.

– Почему? Хороший вопрос. С тоски, Феденька… с тоски… я уже не молода, а что у меня есть? А ничего у меня нет! Софка и та меня счастливей со своим Гришенькой…

– А что тебе мешало?

– Мешало? – Грета вдруг ударила его по руке и тут же всхлипнула. – Точно, мешало… твой братец мешал… и твоя мамаша… дурная наследственность… думаешь, я не хотела родить ребеночка? Еще как хотела. И когда забеременела, радовалась. И он радовался. До тех пор, пока после обследования не сказали, что ребеночек скорее всего дауном будет… риск высокий. И надо аборт делать. Я и сделала. Дура, да?

Мефодий ничего не сказал.

– Дура, – подтвердила собственный вывод Грета. – Надо было послать их, и братца твоего, и матушку… родила бы… а если и даун, то что? Сумела бы вытащить… только ж я глупенькая была, слабенькая. В рот всем глядела, желая угодить. А они… думаешь, почему со мной Кирилл не развелся? Виноватым себя чувствовал, что из-за аборта у меня детей быть не может. А у него – вон, пожалуйста… и чем бы мой ребенок был хуже Гришки, даже если больной?

Она вдруг расплакалась, закрыв лицо руками, но стакан не выпустила.

– Грета, будет лучше, если ты к себе вернешься.

– Лучше? – встрепенулась она. – Для кого лучше? Для тебя, Феденька? Ты, как и твой братец, не желаешь видеть некрасивых вещей… или чужого горя?

Слезы катились по щекам Греты, крупные, ненастоящие. Но глаза ее покраснели и веки опухли.

– Он собирался вышвырнуть меня! – Она носом шмыгала и терла ладошкой, как когда-то в детстве. – Ты спрашивал, что со мной случилось? Все и случилось… твоя мамаша мозг выела тем, что я должна соответствовать высокому званию его жены. А он молчал, только знаешь… на этих встречах, на которые все с женами собираются, он на других смотрел. И они на него. Высокое общество…

Грета сглотнула.

– Клубок змей. И чтобы выжить, мне тоже пришлось змеей стать. Он сам меня такой сделал! А потом… столько лет… я ведь принимала его любым. Трезвым и пьяным… думаешь, твой братец не пил? Святым был? Ничего-то ты, Феденька, не знаешь!

– Расскажи, – попросил Мефодий, отбирая стакан. Его он поставил на пол и обнял Грету, которая вдруг обмякла и, уткнувшись носом в шею, тихо всхлипывала.

– Что рассказывать… ты же сам все понимаешь… я его любила и… и не только любила. Твоя матушка в чем-то права была. Я хотела выйти замуж за богатого… знаешь, каково это, считать гроши от зарплаты до зарплаты, надеясь, что эта самая зарплата не будет пропита в первый же день? Вы видели девчонку, которая всегда улыбалась, а я… ночами я плакала с тоски. И если рассказывать, то сначала, да? Ты меня послушаешь?

– Послушаю.

– Мне врач сказал, что мои проблемы – от неумения говорить с людьми. Но я пытаюсь. Я не алкоголичка, Феденька. И никогда ей не стану. Веришь?

– Верю.

– Я помню, какими они были… мои родители…

На старой свадебной фотографии матушка Греты улыбалась. Она была хрупкой и чудо до чего хорошенькой в простеньком белом платье. Отец возвышался за ее спиной, высокий и стройный, серьезный очень. Он стоял, положив руки ей на плечи, и казалось, что нет в мире силы, способной разлучить их.

И не нашлось.

На фотографии были другие люди, те же, у которых появилась дочь, названная красивым, но чужим именем Грета, изменились. Грета не могла точно сказать, когда случилась эта перемена. Вероятнее всего, когда сломанная нога поставила крест на отцовской спортивной карьере. Позже он полюбил рассказывать о славном прошлом и перспективах, которые перечеркнула травма.

Благо квартиру успел получить. Двушку. Одну комнату отдали Грете, и за это она, повзрослев, была весьма родителям благодарна.

Первое, что Грета помнит, – ссоры. Высокий визгливый голос матери, от которого она сама прячется под одеяло. Отцовский бас. И удары в стенку. Еще немного – и стенка рухнет. Дверь, которая хлопает так, что едва не слетает с петель. Вой и слезы. Вода в ванной. Злая мама. Она едва сдерживается, чтобы не наорать на Грету, но постепенно сдерживаться перестает.

– Ешь! – кричит она, подкрепляя приказ подзатыльником. – Ишь – прынцесса выискалась.

Она так и говорила – прынцесса, – отчего Грета чувствовала себя виноватой. Ей не нравилась подгорелая каша, овсянка ли, манная или же рисовая, но одинаково безвкусная. Грета заставляла себя глотать, а мама в кухне переставляла посуду. Гремели кастрюли, сковородки…

– Горбачусь тут на вас, – она ворчала громко, верно, высказывая Грете то, что не смогла сказать мужу. Или смогла, но он не услышал. – Света белого не вижу… с утра до ночи…

Матушка работала в магазине продавщицей.

– Он на моей шее, еще и ты…

За прошедшие со дня свадьбы годы она располнела, как-то сильно и быстро раздавшись в боках и плечах. Появились щеки и второй подбородок, скрывший короткую шею, отчего казалось, что голова матушки лежит прямо на ее плечах.

– Сели и ножки свесили. Что ты ковыряешься? Ешь!

Матушка в магазине подворовывала по мелочи, когда случалось стоять на весах. В эти дни она приносила домой или молоко, или сметану, порой – подсолнечное масло, которое тащила к соседке, продавая вдвое дешевле.

Водку она не пила, предпочитая вишневую наливку, которую приносила из магазина же.

– Папаша твой всю молодость мне испоганил. – Матушка усаживалась напротив Греты.

Ужинали часто вдвоем. И еда была простой и невкусной. Матушка варила макароны или картошку, щедро поливая их сверху топленым жиром.

– За мной такие люди ухаживали! Я ж красавицей была… глаз не отвесть!

Перед матушкой появлялась бутылка с наливкой и хрустальная рюмка на высокой ножке. В рюмке наливка обретала нарядный рубиновый цвет.

– Помню, Виктор Сергеевич захаживал… серьезный был человек. Директор магазина! – Матушка поднимала большой палец, и Грета кивала. Она уже не раз и не два слышала эту историю, но спорить с матушкой – себе дороже. Она же, опрокинув рюмку, спешила закусить вареной картошкой.

– Отказала ему… и Игорю Вадимовичу тоже, хотя богатым был. Папку твоего любила. Думала, что если замуж идти, то только по большому чувству…

Она наливала вторую. И Грета запихивала в рот остывшую картошку, жевала торопливо, спеша проглотить поскорей. Картошка ложилась в желудке комом.

– И что теперь с этого чувства? Сидит, алкаш, на моей шее! И ты… где бы ты была без мамки? А нос воротишь. Нехороша я тебе!

После третьей матушка начинала пьянеть, как-то очень стремительно. И тогда, в зависимости от настроения, в котором пребывала, или ударялась в воспоминания о молодости, или в жалобы, или в поучения. В любом случае уходить было нельзя: матушке настоятельно требовалась компания.

– Запомни, Греточка, – она подпирала пухлую щеку кулаком, и длинные, покрытые алым лаком ногти, впивались в кожу. – Нужно хорошенько думать, за кого замуж идти. Любовь сегодня есть, а завтра уже и нету… будешь, как я, сидеть в кухне и слезы лить.

Не будет.

Сама мысль о том, что однажды Грета станет похожа на эту, до срока постаревшую, некрасивую женщину с сиплым вороньим голосом, пугала ее.

– А ты красавицей вырастешь, – приговаривала матушка, и в голосе ее появлялись ноты зависти. – Только, милая, красота – товар скоропортящийся. Посему думай, милая. И думай хорошенько!

Грета кивала. И, уходя в свою комнатушку, повторяла:

– Я не стану такой, как ты…

С Кириллом она познакомилась и вправду случайно, но быстро поняла, сколь выгодным может быть это знакомство. И матушка, поглядев на кавалеров – для нее все Гретины знакомые были потенциальными кавалерами, – одобрила:

– Не из бедных мальчики. Приглядись к ним… к старшенькому особливо.

Несмотря на то что матушка ныне редко бывала вовсе трезва, почти все время пребывая во хмелю, но ясности мышления и цепкого глаза она не утратила.

И Грета пригляделась.

Не столько к парням, коих поначалу искренне считала друзьями, а друзей у нее было немного, сколько к квартире, в которую ее пригласили. Шесть комнат! И какие… ей прежде не доводилось бывать в подобных домах. Белый пол! И ковер светлый, словно люди здесь вовсе не сорят. Стены не обоями поклеены, но покрашены как-то так очень хитро, что краска неровная, а в неровностях другая проглядывает.

Мефодий сказал, что это – штукатурка, но Грета видела штукатурку, когда помогала матушке с ремонтом. Штукатурка выглядит иначе. А еще в комнатах было полно удивительных вещей. Огромный телевизор. И диван, обтянутый самой настоящей кожей. Кресла опять же мягкие до того, что сядешь, – вставать не хочется. Шкафы с книгами. Статуэтки всякие.

– Располагайся, – крикнул Кирилл, – чувствуй себя как дома. Тебе кофе или чай?

Чай подавала хмурая пожилая женщина. Она прикатила столик в гостиную, и на столике этом стояли чашки, блюдца, высокий чайник, сахарница серебряная, а еще штука в несколько этажей, на которой лежали пирожные, конфеты и крохотные бутерброды.

– Ешь, малявка, – Кирилл устроился в кресле, поставив чашку на колено. И не боится расплескать, заляпать нарядный ковер! – Угощайся, а то тощая, как вобла.

– Я не вобла! – обиделась Грета.

Она ела, смотрела по сторонам и…

– Когда-нибудь и у меня такая квартира будет, – сказала она, запихивая в рот эклер. Пирожные были маленькие и удивительно вкусные. – Или дом. Дом лучше.

Кирилл только посмеялся, и смех его был обиден.

– Чего?

– А ничего, – в тон ответил он и вдруг предложил: – Выходи за меня замуж.

Это было шуткой, но…

Грета посмеялась, вот только мысль засела занозой. И вправду, если она выйдет замуж за Кирилла или за Мефодия, то навсегда поселится в этой огромной квартире. Будет пить чай из фарфоровых чашек с узкими донышками, есть пирожные, ходить по комнатам в нарядном халате… и никогда не думать о том, что зарплата у мамаши не скоро, а нужны туфли новые.

С того дня она немного изменилась.

Выбирала?

Пожалуй. Кирилл и Мефодий. Всегда вдвоем. Равны друг другу, только… Мефодий вечно в стороне держится. Он добрый, но тихий и задумчивый. А мамаша не раз повторяла, что тихих в этой жизни затопчут. Но на Грету зато смотрит с нежностью. Любит?

Она не спрашивала. А он сам не спешил с признаниями.

Кирилл – другое дело. Он яркий. И громкий. И всегда во всем первый. Он командует братом, а тот не спешит возмущаться. Что куда важнее – у Кирилла свой бизнес, причем успешный. И когда он пригласил Грету на свидание, она согласилась.

Прогулка в парке. Пустой разговор, когда за обычными словами виделся иной скрытый смысл. Расставание под часами. И обещание встретиться вновь.

– Надо тебя в нормальное место отвести, – сказал Кирилл и, наклонившись, поцеловал.

Грете случалось целоваться с одноклассниками, сугубо интереса ради, но этот поцелуй был иным. Злым. Жадным. И очень взрослым.

– Так что, – поинтересовался Кирилл, отпуская ее. – Выйдешь за меня замуж?

– Сейчас?

– Потом, – он уже не смеялся. – В перспективе.

– Зачем тебе я?

Она понимала, что Кирилл мог бы выбрать любую.

– Затем… – он взял Грету за руку, как ребенка, и повел по дорожке. – Видишь ли, милая, сложно все. Конечно, я могу найти кого-то кроме… из своей среды.

Это прозвучало обидно, хотя Грета и понимала, что нет повода для настоящей обиды. Она и вправду другая, во всем, начиная от одежды и заканчивая привычками.

– Но тогда мне пришлось бы считаться с капризами жены. Ее привычками. Самомнением.

– А со мной, значит, считаться ты не собираешься?

– Собираюсь, – серьезно ответил Кирилл. – Но я знаю тебя несколько лет. Ты умная девочка и сумеешь приспособиться. Не избалованная. И способна понять, когда и как себя следует вести. Это уже немало. Так что, выйдешь?

И Грета ответила:

– Выйду.

Вот только мама Кирилла новости – конечно, о намерениях своих он сообщил ей далеко не сразу – не слишком обрадовалась. Она и так не особо привечала Грету, справедливо полагая, что в роскошной шестикомнатной квартире, где хозяйничала Аделия Михайловна, ей не место. Она была вежлива. Церемонна даже. И величала Грету «деточкой», но за этой вежливостью чудилось раздражение.

– Плюнь и разотри, – сказала мамаша, когда Грета решила пожаловаться ей. Не то чтобы совета искала, скорее уж – хотелось поделиться хоть с кем-то. – Ночная кукушка дневную перекукует. А будешь носом кривить и обиженную из себя строить, ни с чем останешься.

Она раздалась еще больше, поплыла и теперь с трудом поворачивалась в крохотной кухоньке. От мамаши исходил кислый запах дешевого пива и сигаретного дыма, едкого, синего. Она курила, опираясь животом на подоконник, глядя в серый двор.

– Правильно, девочка, – говорила она, стряхивая пепел в горшок, в котором давным-давно засох фикус. – Лови свою удачу. И держи крепко. Не выпускай. Свекровь… думаешь, моя радовалась? Все они одним миром мазаны. На словах – медовые пряники, а по сути… но пока слушайся. Улыбайся. Делай, чего она говорит.

– Почему?

Больше всего при встрече с милейшей Аделией Михайловной Грете хотелось закричать. И швырнуть в даму чем-нибудь тяжелым.

– Потому, – матушка щупала серьгу в ухе, – что пока ты никто. Невеста – это еще не жена. Вот штамп в паспорте появится – и тогда…

Матушка мечтательно зажмурилась, верно, вспоминая собственную молодость.

– Улыбайся и соглашайся.

Грета так и поступала.

Заставляла себя улыбаться. Соглашалась. Слушала советы, принимала назойливую странную заботу, липкую, как сахарный сироп. И позволяла Аделии Михайловне менять себя.

А главное, что слушала ее не только Грета.

– Подпиши, – Кирилл протянул стопку бумаг. – Почитай и подпиши.

– Что это?

– Брачный контракт.

Грета о таком только слышала.

– Милая, – Аделия Михайловна снова была третьей, но не лишней. Она сидела в кресле, сдвинув ноги – девушка не должна разваливаться, как это делает Грета. Одернув юбку – носить джинсы моветон. И руками любовалась – руки должны быть ухожены. И волосы.

И лицо.

При взгляде на свекровь Грету начинала бить дрожь. А уж тихий нежный голос ее вызывал самый настоящий зуд.

– Милая, – повторила Аделия Михайловна. – Ты ведь понимаешь, что ваш брак – мезальянс.

Грета кивнула на всякий случай. Слово она потом в словаре посмотрит. И Аделия Михайловна улыбнулась уголками губ, верно, догадавшись о том, что Грете слово незнакомо.

– Кирилл – состоявшийся молодой мужчина.

Он возвышался над Гретой, вертел в пальцах ручку.

– У него имееются и бизнес, и недвижимость, и в перспективе его благосостояние будет лишь расти. Тогда как ты, будем честны перед собой, не имеешь ничего.

Квартирка двухкомнатная, которая достанется Грете после смерти родителей. Правда, умирать они не собираются, но…

– Поэтому контракт в данном случае разумная мера.

– При разводе каждый останется при своем, – пояснил Кирилл, протягивая ручку. – Все, что я заработаю, будет принадлежать мне. Ты не сможешь претендовать на совместно нажитое имущество. Ясно? Правда, оговорюсь, если инициатором развода буду выступать я, ты получишь финансовую компенсацию.

Было ли обидно?

Было.

Не от контракта, а от того, что его идею явно подала Аделия Михайловна, а Кирилл принял. Значит, он не верит Грете? Думает, будто она выходит замуж из-за денег?

И Грета, усмехнувшись, подмахнула контракт.

Так и есть. Из-за денег.

Свадьба состоялась. Грета считала до нее дни и часы, все ей казалось, что вот-вот произойдет нечто и Кирилл передумает.

Не произошло.

Было… странно.

– Постарайся вести себя прилично, – напутствовала Аделия Михайловна, помогая расправить коротенькую фату. – На тебя будут смотреть. И мне бы не хотелось, чтобы деловые партнеры сына составили о его супруге превратное мнение.

Партнеры. Их жены, красивые, но какие-то безразличные. Блеск драгоценностей. И разговоры, смысл которых ускользает от понимания Греты. Несмешные шутки. Оценивающие взгляды. Кирилл, взбудораженный, нервный, словно вдруг осознавший, что совершил ошибку. И заветный штамп в паспорте, который должен был изменить все, вдруг перестал казаться спасением. Грета вдруг четко осознала, что эта новая ее жизнь будет вовсе не такой, какой она себе ее представляла.

Грета, всхлипнув, отбросила волосы с лица. Слезы изуродовали ее, вернув прожитые годы. Теперь она выглядела едва ли не старше своего возраста.

– Хочешь правду, Феденька? Ты спрашивал, любила ли я твоего братца, и я ответила честно. Любила. А вот спроси, любил ли он меня?

Мефодий погладил женщину по голове.

– Не любил. Он вообще на любовь не способен был. Не смотри на меня так, я правду говорю. Он меня взял, как берут щенка, чтоб воспитать. И воспитывал. Дрессировал на пару с мамашей вашей, чтоб ей… извини, я знаю, что она тебе дорога, мать и все такое, но для меня…

Она тряхнула головой, и черные волосы, уже не свой цвет, но подкрашенный, ровный, рассыпались по плечам.

– Они меня изуродовали, Феденька. Правильно ходить. Правильно разговаривать. Выбирать правильную одежду. Поддерживать связи с правильными людьми… я универ бросила. Хотела ведь учиться, но твой братец спросил – зачем? И вообще, учеба со светской жизнью плохо вяжется, у меня не останется времени лоск наводить…

Грета говорила о каком-то другом, незнакомом человеке.

– Не веришь? – Она чувствовала его настроение. Или, несмотря на выпитое, была внимательна. – Да, для тебя Кирилл – дорогой братец, на все готовый ради семьи. А я… я задыхалась. Да, моя мечта сбылась. У меня появилась огромная квартира, но… обставлял ее дизайнер по моде, а мой вкус был признан дурным. И в этой растреклятой квартире я не могла статуэтку с места сдвинуть, нарушить концепцию. Да ладно, черт с ней, с квартирой, я и себе больше не была хозяйкой. Сменить стрижку? Цвет волос? Выбрать одежду по вкусу? Да какой у меня вкус? Откуда?

Она рассмеялась и поднялась, провела руками по мятой рубашке.

– Девочка с помойки… меня сделали стильной дамой, но именно что сделали. Однажды я проснулась и поняла, что больше не знаю, кто я такая.

– Ты могла уйти.

– Куда, Феденька? Я привыкла к определенному уровню жизни. Это ведь нормально, привыкать к хорошему? И да, я могла бы послать Кирилла куда подальше, а потом что? Вернуться в родительскую двушку? К жизни, которая, буду откровенна, мне отвратительна? Я ведь ничего не умею, если сама по себе… вот и жили. Я притворялась, что счастлива. Он… не притворялся. Он просто жил, как ему хочется… Думаешь, Сонька – единственная его пассия?

– А нет?

– Нет, конечно, – фыркнула Грета. Наклонившись, она подняла стакан: – За твое здоровье, Феденька. Дожить до таких лет и остаться наивным… мне жаль, что я выбрала не тебя. А Сонька… Сонька – одна из многих. Он ведь не скрывал, что погуливает. Знал, что выбора у меня особого нет. Терпеть и улыбаться. Делать вид, будто все в порядке… только у Соньки получилось залететь. Или вдруг хватило ума не говорить о залете, пока поздно не станет. Думаю, с остальными он проблему решал… а она исчезла, чтобы в один прекрасный день появиться с ребенком. Молодец! Вот, честное слово, молодец! На что я ее терпеть не могу, но вынуждена признать: она Кирюшу поимела!

– Грета, тебе будет лучше вернуться в свою комнату.

– И проспаться, – договорила она. – Не беспокойся, Феденька, я не устрою тут дебош. Я просто поговорить хочу, о жизни… о братце твоем… накипело, знаешь ли. А за меня не бойся… за себя опасайся… кстати, мне невыгодно, чтобы ты умирал, Феденька. Ты вот мои капризы терпишь, а Сонька в тот же день, как хозяйкой станет, меня из дома погонит… и идти мне некуда. Смешно, да? Ее он содержал, алименты назначил, квартирку прикупил, а я… обидно.

Грета вдруг замерла, глядя поверх головы Мефодия.

– Я ее вижу.

– Софью?

– Женщину в белом… она зовет меня. Почему меня? Кому я мешаю? – рука с длинными когтями впилась в запястье Мефодия. – Посмотри!

– Грета, успокойся! Призраков не существует.

Но все же Мефодий поднялся. На вершине лестницы таяло белое пятно.

– Это чья-то шутка. Дурная шутка, – он погладил ее онемевшую ладонь. Грета не играла. Она и вправду была напугана. До дрожи. До посеревшего лица. До вздрагивающей губы и слез, которые вновь готовы были пролиться.

– Она приходила за мной.

– Просто шутка, – повторил Мефодий.

– Приходила… за мной… я видела ее! Она стояла на вершине лестницы и рукой махала. Звала, – Грета не слышала, что ей говорили. И дрожь в ее пальцах, ужас, пережитый ею, вызывали у Мефодия здоровую злость. Хотелось взять Грету за плечи и хорошенько встряхнуть. – Я умру, да?

– Нет.

– Умру. Кирилл умер… мне не выгодно было его убивать, что бы Сонька тебе ни говорила. Я знала о завещании… о том, что ничего не получу… а судиться – просто тратить деньги… и нервы… годы уйдут, и как знать, чем суд завершится? Нет, мне проще было при Кирилле. А теперь вот… Феденька, когда я умру, ты не станешь меня здесь хоронить?

– Не умрешь.

– Пообещай, что не станешь. – На лице Греты появилась несчастная улыбка. – Я ненавижу это место! Дом-тюрьма, даже теперь тюрьма… и после смерти не хочу оставаться здесь. На старом кладбище, ладно? С родителями… зря я пыталась уйти от них.

И, поднявшись на цыпочки, Грета коснулась щеки Мефодия губами, влажными, мягкими. Этот пьяный поцелуй чем-то напоминал те, которые она дарила много лет назад, разделяя поровну.

– Все будет хорошо, – соврал Мефодий.

Не для нее. Она уже мертва, та девочка с солнцем на плечах и воздушным шариком в руке.

Машка замерла на вершине лестницы, не зная, может ли спуститься и помешать.

– Дура, – пробормотала она себе самой и, решившись, отступила в тень коридора. – Невероятная дура…

Внизу, в кресле сидел Мефодий, а у него на коленях устроилась Грета. И сцена эта отдавала легким привкусом театральщины, но… старая любовь не ржавеет? Возможно, что и так.

И почему-то неприятно, хотя Машка сюда не за любовью пришла.

И вообще, Мефодий ей симпатичен, но симпатия не дает права на глупую ревность.

И вот как ей быть? К себе вернуться? Но он же сам предложил прогулку… тогда ждать, когда Грета уйдет? Подсматривать?

– Он тебе нравится? – раздался сзади тихий голос.

И Машка подпрыгнула.

Стася. Держит в руках деревянную палочку с ниткой, на нитке подвешена монетка, палочка вздрагивает, монетка крутится.

– Он тебе нравится, – повторила Стася утвердительно. – А Грета опять надралась.

– Она пьет?

– Пьет. – Стася ткнула палочкой в живот Машке. – И давно. Все себя жалеет. Сейчас, наверное, плачется о своей тяжелой жизни. Подержи.

Машка приняла инструмент, не решившись поинтересоваться, для чего он нужен. Стася же крадущимся шагом добралась до лестницы. На пару внизу она смотрела несколько секунд, потом фыркнула.

– Все еще надеется его вернуть.

– Он и вправду был влюблен в Грету?

– Так говорят. – Стася забрала палочку и монетку зажала в кулачке. – Наверное, был, если ее терпит… вчера я опять ее видела. И Мефодий тоже. Он вышел из комнаты и попытался поймать.

– Женщину в белом?

Стася кивнула. Ну да, кого еще!

– Она ждала его. А когда подошел, растворилась. И я с утра замерила поле! Энергетика просто сумасшедшая! Монетка крутилась, как… – Стася вдруг замолчала и махнула рукой. – Ты мне тоже не веришь. Делаешь вид только, но я не обижаюсь. Никто не верит, хотя все почти здесь видели. А ты иди… тебя ждут уже.

И вправду, Грета исчезла, а Мефодий расхаживал по холлу, но выглядел не столько раздраженным – а Машка знала, что мужчины ждать не любят, – сколько задумчивым.

– Я не хотела вам мешать, – сказала она, надеясь, что это не прозвучало как оправдание. Хотя… да, это прозвучало именно как оправдание. И признание в том, что Машка подсматривала. – Извините.

Мефодий кивнул и указал на дверь.

То есть предстоящая прогулка пройдет в гробовом молчании?

Распогодилось. Солнце, по-осеннему тусклое, вдруг полыхнуло светом, расплылось, превратившись в яркий желтый шар. А он, повиснув над самой водой, выкрасил ее в желтый. Машка шла вдоль кромки воды, и песок поскрипывал под ногами. Мефодий же брел сзади, оставляя на влажном песке глубокие следы. Машка оглянулась на дом. Оседлавший скалу, тот возвышался и над островом, и над озером, и над нею самой. Дом сверкал на солнце нарядной белизной, но… все равно производил мрачное впечатление. И Машка поежилась, а голос разума вновь велел ей не выпендриваться, а вернуться под теплое Галкино крыло. Она и сама этого требовала, но Машка, выслушав сестру, отказалась.

Впервые в жизни она поступила наперекор Галке и теперь чувствовала себя неуютно.

А еще Мефодий молчал.

Берег менялся, песок исчезал, сменяясь камнем. И мелкая галька была скользкой, оттенок имела сине-сизый, как голубиное крыло. Камни скрипели и похрустывали.

– Знаешь, бывает, что тебе кажется – ты знал человека. – Мефодий догнал Машку и взял ее за руку. Ну вот тебе и ничего личного…

…А руку Машка вырывать не стала, холодно потому как. Зима скоро. Зимой на острове, надо полагать, очень красиво. Белый снег, морозные узоры на окнах, точно витражи. И озеро седое, тяжелое… его покрывает лед? Если так, то до берега можно добраться пешком. Или на санях.

– А потом выясняется, что ничего-то ты не знал. Мерещилось тебе это знание.

– Это из-за Греты?

– Она напилась. – Мефодий дернул головой. А ветер взъерошил его короткие волосы. – Когда-то она была другим человеком… а теперь вот… она не хотела становиться такой, как ее мать, но потихоньку становится. Генетика? Предопределенность?

Машка не ответила, и Мефодий замолчал. Так они и гуляли вдоль берега в полном молчании, каждый думая о своем. Берег шел изломами, дразнил трещинами и обрывами. Узкая тропка еще больше сузилась, протискиваясь меж красных валунов.

– Идем, – Мефодий вдруг очнулся от мыслей и, не выпуская руки, потянул Машку за собой.

Куда?

Опять к воде?

Но эта тропа пробиралась по крутому склону. И Машка с трудом по ней спускалась. Камень был скользким, ноги разъезжались, только благодаря Мефодию Машка не полетела кувырком. Впрочем, благодарить она не спешила, поскольку без него вовсе на эту козью тропу не сунулась бы.

– Здесь, – он остановился у самой воды. Озеро врезалось в камень узким водяным языком, по обе стороны которого, словно десны со спиленными желтыми зубами валунов, поднимался берег. Две ели, некогда угнездившиеся на нем, вытянулись, сплелись корнями.

– Здесь нашли Кирилла, – пояснил Мефодий и руку выпустил. – А вот там – одежду… он был пьян. А здесь глубоко. Единственное место, где глубоко. Кирилл умел плавать. В бассейне.

Мефодий наклонился и зачерпнул мутную темную воду, которая полилась сквозь пальцы.

– Открытой воды он боялся. И об этой боязни знали все. Он сам мне рассказал, как прошлым летом решил, что страх можно побороть. Вытащил всех на берег. Семейный отдых.

Вода была почти черной.

А само место, честно говоря, жутким.

– И в воду полез, думая, что сумеет… у него ведь все получалось… и когда-то давно, когда у него еще не было своего бассейна, он плавал в озере. У берега, но плавал же. А тут сказал, что едва не утонул. Софья вытащила.

В это место не заглядывает и ветер. А дом хоть и виден, но далек. И из окон вряд ли удастся рассмотреть уединенную ложбину. Кромка берега скроет. И деревья.

И кто-то знал об этом тихом и очень удобном местечке.

– Знаешь, – Машка сглотнула и еще раз оглянулась на дом. – Я тоже думаю, что твоего брата убили. Извини, но… нетрезвый человек вряд ли сам одолеет спуск. Даже если хорошо будет знаком с ним. Очень круто. И скользко. И…

– И кто-то шел с Кириллом, не позволяя ему упасть?

Да, а потом довел до края, помог раздеться, сложил одежду и проводил Кирилла к воде. А сам сел на берегу и подождал, пока озеро сделает остальное.

Именно! Он или она не ушли сразу.

Надо было убедиться, что Кирилл и вправду захлебнется, а не выберется, протрезвев, на берег.

Машка сказала, что думает, и Мефодий кивнул.

– Да, похоже на правду.

Только ее не захотели слушать. Сняв куртку, Мефодий бросил ее на камень.

– Садись. Место ведь красивое, если не думать о…

…О трупе незнакомого Машке человека? Да, пожалуй. В черной воде отражаются ели, и каменные валуны лежат, греются на зябком зимнем солнце. То тут, то там пробивается травка. И солнце плывет над водой.

– Расскажи о Стасе, – попросила Машка, усаживаясь на куртку. Галка непременно бы проворчала, что куртка – слишком тонкая, а камни наверняка холодные и Машка, сидя на них, простудится. А простуда обрастет осложнениями…

Галка осталась дома, с младшенькой и старшим, который заявил, что хочет стать великим математиком и уже второй день кряду спит в обнимку с учебником.

– Что рассказать? – Мефодий сел рядом, и Машка, отбросив стеснение, прислонилась к теплому его плечу.

– Все. Просто… ну сам смотри. Грета – жена твоего брата. Софья – его любовница. Григорий – сын… а кем вам приходится Стася?

Мефодий задумался и думал несколько секунд. Прежде чем ответить, он сунул руку в карман и вытащил горсть семечек.

– Будешь?

– Мусорить нехорошо…

– Я хозяин, разрешаю.

– Тогда буду.

Семечки Машка любила, а Галка строго-настрого запрещала их приносить, потому как, во-первых, мусор, а во-вторых, дурной пример детям.

– Стася… знаешь, интересный вопрос. Как-то о ней я и не задумывался. Она тихая. И какая ей выгода от смерти Кирилла?

– Понятия не имею, – честно ответила Машка, щелкая семечки пальцами. Наверняка пальцы станут черными и под ногти грязь забьется. Но ведь вкусно же! – Поэтому и спрашиваю, кем она вам приходится.

– Никем.

Странно.

– Совсем никем? – уточнила Машка. И Мефодий пожал плечами:

– Попробую узнать, но… знаешь, на нее как-то внимания не обращали. Но ты права, она же попала в дом. И если так, то у Кирилла имелись основания… да, странно.

– А про остальных что думаешь? Кто мог?

– Все могли, но… – Кирилл ссыпал шелуху под ноги, к вящей радости ветра, который подхватил мелкий сор, потянул, бросил в воду. – Никому не выгодно. Я не буду терпеть Гретины скандалы. И Софьины претензии мне по барабану. И носиться с мелкой сволочью точно не стану!

– А предыдущее завещание?

Машке было интересно. Страшно, потому что дело было вовсе не вымышленным, а самым что ни на есть настоящим. Однако тайна манила, да и… ей просто нравилось сидеть вот так, щелкать семечки и думать об убийстве. Правда, совесть нашептывала, что, абстрактное для Машки, убийство это было весьма конкретно и болезненно для Мефодия.

– Грете полагалась квартира и содержание, вполне, кстати, приличное. Софья получала то же самое. Гришка… с ним сложнее. Я назначался опекуном, а после достижения Гришкой двадцати пяти лет к нему отходила половина всего Кириллова имущества, включая пакет акций фирмы. Не контрольный.

– А остальное?

– Остальное – мне. Кирилл полагал, что для старта его сыночку хватит, а надо больше – заработает сам. Я же… брат считал, что несправедливо будет заставлять меня возиться с его отпрыском бесплатно. Или просто опасался, что и в двадцать пять у Гришки мозгов не сильно прибавится. А фирму жаль. Поэтому, как ни крути, но избавиться от Кирилла было выгодно именно мне.

Он подошел к самой кромке воды и, присев, опустил ладони.

– Холодная… возвращаемся?

Машка вновь посмотрела на дом. Возвращаться в это место с безумными людьми жуть как не хотелось.

– Я бы еще погуляла, если ты не против.

Мефодий был не против. И прогулка вдруг затянулась. Он то молчал, то начинал рассказывать о каких-то совершенно посторонних вещах, пустяках, не имевших особого значения. Шутил, но шутки не удавались, хотя Машка все равно улыбалась.

И удивительное дело, остров перестал пугать ее. Он был невелик и неравномерен; в южной его части пологий, остров порос зыбким березняком, который постепенно сменялся садом. Что березы, лишенные листвы, какие-то сиротливые, что низкие кряжистые яблони, дотянувшиеся друг до друга ветвями, неуловимо отличались от обыкновенных берез и яблонь. А уж на них-то Машка успела насмотреться. Здесь же, касаясь влажной коры, желтых потеков лишайника, она застывала, прислушивалась, точно и вправду надеялась услышать отклик.

Ей казалось, что деревья слышат ее.

И знают правду.

Но они молчали, а к полудню небо потемнело, а со стороны озера поднялся туман.

– Лучше вернуться, – сказал Мефодий.

И зыбь дождя подтвердила его правоту. Туман наползал на остров медленно, захватывая пядь за пядью, расстилая беловатые ленты кос. Он укутывал березы, и те исчезали. Пробирался сквозь преграду яблонь, одну за другой скрывая под войлочной белесой шубой. Пропадали звуки. И Машка, сама не понимая, откуда в ней появился этот почти первобытный страх, вцепилась в руку Мефодия.

– Мне тоже не по себе, – признался он, ускоряя шаг.

Тропинка таяла. Белая сеть уже добралась до нее, и теперь Машка видела лишь шага на два перед собой. Она смотрела на землю, на свои ботиночки, не особо новые, но теплые, надежные. Слушала хруст гальки и громкое дыхание Мефодия. Он же, растеряв слова, вновь тащил ее к дому.

Все повторялось.

И, остановившись у двери – туман добрался до самого порога, – Мефодий слабо усмехнулся:

– Такое вот странное место.

– И часто здесь случаются… туманы?

– Это второй на моей памяти, – признался он. Мефодий не спешил открывать дверь, и Машка его не торопила. Теперь, под каменным боком дома, она ощущала себя в безопасности.

Смех раздался совсем рядом. И в мареве тумана мелькнуло что-то белое…

– Не надо, – Машка успела схватить Мефодия за руку. – Не ходи за ней!

Белое на белом. И голос, который слышат двое. Голос напевает песенку… совсем рядом.

– Постой здесь, – Мефодий высвободился.

– Не ходи!

Не послушает. Он уже не слушает – сбежал по ступенькам и исчез в тумане.

– Мефодий… – Машка окликнула, понимая, что он не отзовется. Но чужой женский голос ответил ей:

– Мефодий!

И незнакомка снова рассмеялась. Она была рядом, совсем рядом, шагах в двух или трех. Машка даже видела… почти. Высокий силуэт, сотканный из белых прядей.

– Мефодий, – звала она.

Силуэт покачивался, словно женщина танцевала или же была слишком слаба, чтобы удержаться на ногах.

– Вы…

Что делать Машке? Остаться у порога? Это логично и правильно. Она не знает острова, а здесь есть и обрывы, и трещины, и легко споткнуться, упасть, свернуть шею… с ее-то везучестью!

Незнакомка подобралась ближе, и паутина тумана треснула, пропуская ее. Белое платье… длинные волосы, укрытые полупрозрачно шалью, тоже светлые, словно седые. Лица не разглядеть, а вот руки видны. Она тянется к Машке, не смея переступить некую черту. Машка видела узкие запястья и ладони-лодочки, тонкие пальцы и перстень с крупным белым камнем.

– Ме-фо-дий, – отчетливо произнесла незнакомка, и голос ее был подобен шелесту ветра. – Нет… нет…

Она отпрянула и исчезла.

Машка моргнула. Да быть этого не может! Но на том месте, где только что стояла женщина в белом, теперь не было никого. И туман молчал. Ни смеха. Ни голоса.

Ни дыхания.

А Мефодий где?

И Машка, решившись, спустилась.

– Мефодий! – позвала она его, но голос вдруг стал сиплым, слабым. А впереди мелькнула тень, мелькнула и замерла… незнакомка не убегала.

Она звала.

– Иду, – ответила ей Машка. И мысленно поклялась, что одна и носа из дома не покажет. А Галке про привидение рассказывать не стоит. Галка в привидения не верит, но на всякий случай отчитает Машку за неразумное поведение.

Тень вела. Она то позволяла приблизиться, то отступала, но ждала, пока Машка найдет дорогу. И тень держалась тропинки, пока не добралась до яблонь. Здесь туман был особенно густым. Машка чувствовала его прикосновение к лицу, влажные лапы с запахом тины. И поскрипывание деревьев на невидимом ветру пугало ее до дрожи. Сам туман…

– Мефодий, – окликнула она, не особо надеясь на ответ.

И тень замерла. Она стояла над чем-то темным, крупным. Но когда Машка приблизилась, женщина вновь исчезла, а вот человек остался.

Он лежал ничком, раскинув руки.

– Мефодий!

В первое мгновение Машка испугалась, что он умер. Она заставила себя прикоснуться к телу. Шея Мефодия была теплой, и пульс стучал быстро-быстро. И сам Мефодий заворочался, застонал.

– Лежи, пожалуйста, – попросила Машка, ощупывая голову, та была залита чем-то темным и липким. Когда Машка поднесла пальцы к глазам, то убедилась – кровь.

– Ты?

– Я. – Она не представляла, что делать дальше. Крови было много, но рана, которую удалось нащупать, не выглядела такой уж опасной.

Галка говорила, что раны на голове всегда сильно кровоточат. И еще их шить надо.

– Что ты здесь… – он все-таки сел и застонал, схватился за голову.

– Тебя ищу, – ответила Машка.

Младшенькая как-то, крутясь на стуле, свалилась и лоб расшибла. Крови тоже было море, и она плакала, когда лоб шили. А врач сказал, что ничего страшного, кость твердая.

Мысли были суетливыми и глупыми.

– Нашла?

Мефодий вытащил из кармана платок, крупный, клетчатый, и прижал к ране.

– Нашла, – согласилась Машка. Туман ее больше не пугал, а вот призрак… следовало рассказать о нем Мефодию? Или ей не поверят? – Кто тебя?

– Женщина в белом, – он поднялся на ноги и застонал. – Проклятье! Найду и… пошли отсюда.

Машка не стала возражать.

Голова болела.

Нет, голова раскалывалась и грозилась вот-вот рассыпаться на части. И надо же было попасться так глупо? Игра в прятки с призраком. И он явно материализовался, чтобы оприходовать Мефодия чем-то тяжелым. Хорошо, не убил…

К слову, а почему не убил?

Силы не рассчитал? Так ведь ничто не мешало добить. Или его спугнули? Но Машка утверждает, что отправилась искать его не сразу, следовательно, у призрака имелась минута-другая.

Или он решил, что Мефодий мертв?

Или испугался, что убийство будут расследовать? Мог бы устроить очередной несчастный случай: заблудился в тумане, споткнулся, упал – и головой о камень…

Голова отказывалась выдавать мысли хоть сколь бы то ни было ценные. А все туман. Сразу следовало вернуться домой! И уж точно не стоило рассчитывать на то, что она попадется. Но ведь Мефодий слышал и голос, и смех, и саму незнакомку видел, близкую, манящую. Она была уверена в своей неуловимости, и он принял вызов.

Дурень!

Пошел. Позволил себя привести. А потом кто-то… кто?

Сзади подошли бесшумно. И Мефодий только успел понять, что за спиной кто-то стоит, он и поворачиваться начал, но не успел. Удар он помнит. Боль помнит, вспышку яркую перед глазами – и все.

Кто это был?

Грета дремала в холле, в том кресле, в котором Мефодий ее оставил. В нем она и оставалась? Или же, вернувшись с прогулки, убедившись, что в холле никого нет, сама себе устроила алиби?

А ведь она босиком. Куда подевались туфельки?

Спросить?

Притворится пьяной, не понимающей вопроса. Или просто пошлет подальше и гордо к себе удалится. А с остальными что?

– Идем, – велел Мефодий, и Машка вздохнула.

К слову, и она ведь могла…

Красивая девочка с голубыми очами. Пошла следом за Мефодием, и… нет, Машка острова не знает и в тумане точно заблудилась бы.

Софья сидела у себя. Кресло-качалка, водяной камин с имитацией огня, корзинка на коленях, спицы в руках. Спицы мелькают, подпрыгивает клубочек в корзинке.

– Что-то случилось, Феденька? – совершенно спокойным тоном поинтересовалась Софья и вязание отложила. – У тебя такой вид… тебе плохо?

Хорошо. Просто чудо, до чего хорошо! Вот только голова вот-вот развалится.

– Ты упал, да?

В Софьиной комнате пахнет духами, но не цветочными, какими-то дешевыми, из тех, что продаются на разлив. А со стен ее комнаты смотрят на Мефодия котята и гаденыш.

– Гришка где?

– Погулять вышел, – ответила Софья, прижимая ладонь к груди. А волнение-то показное. Ей или глубоко плевать на то, что произошло с Мефодием, или же она сама причастна. – А ты упал, да? Или…

Взгляд ее метнулся и остановился на Машке. Схлынула кровь, и Софья побледнела.

– Вы… снова?

Она подскочила к Мефодию и, вцепившись коготками в свитер, дернула:

– Если ты тронул моего сына…

А вот эта злость уже не была притворной. Софья и вправду волновалась за гаденыша… а он, значит, погулять вышел… вовремя как…

– Успокойся, – Мефодий стряхнул ее руку. – Туман случился. Вот и проверяю, все ли дома.

– Туман? – переспросила она.

Дешевая пудра облетела, помада стерлась, но как-то неравномерно, отчего Софьины губы казались пятнистыми. А вот лиловые румяна держались хорошо. И щеки Софьи пунцовели.

Некрасивая.

Вокруг Кирилла столько женщин крутилось, а он выбрал именно эту!

– Туман, – Мефодий поморщился и потрогал затылок. Волосы были влажными, слипшимися. – С берега поднялся и густой такой, что в шаге уже ничего не видать.

А гаденыш остров знает… и с него станется сыграть в прятки.

Осталась Стася.

И хорошо ведь Машка подметила! Тихая мышка, беспроблемный человек, вроде и есть, но в то же время присутствие его необременительно, а потому незаметно. Но ведь как-то же она попала в дом!

Стася сидела на кровати, завернувшись в банный халат. На голове ее возвышался тюрбан из махрового полотенца, в руках она держала пилочку, а перед нею выстроились в ряд склянки с лаком.

– Извини, что побеспокоил, – картина была столь мирной, что Мефодию стало неловко за свое вторжение в эту комнату.

– Ничего страшного, – спокойно ответила Стася, откладывая пилочку. – Я все равно ненавижу маникюр… по-моему, пустое убийство времени.

– Тогда зачем?

А ведь не так уж сложно создать сцену. Снять одежду, накинуть халат, забраться в кровать… да и времени у нее имелось с избытком.

– Надо же чем-то заняться.

Скучно? На скуку жаловались все, но никто не спешил уехать на большую землю. Стася никогда не просила денег, но это не значит, что деньги ей вовсе не нужны. Кирилл открыл счет на ее имя… и суммы переводил приличные.

Почему?

– Стася, – Мефодий придержал рукой голову. – Ты не могла бы вечером ко мне заглянуть? Поговорить надо.

Вдруг да расскажет что-либо полезное? Не на призраков же она охотится, в самом деле!

– Хорошо, – Стася вновь взялась за пилочку.

Разбитую голову она словно и не заметила. Или и вправду не заметила.

– Мефодий, – подала голос Машка, до того следовавшая за ним по пятам тихо, покорно. – Рану надо обработать.

– А ты умеешь?

Она усмехнулась:

– У меня племянник и племянница. Оба с характером и жаждой приключений. Так что… да, умею. Нужна вода, перекись и зеленка.

– Жечься будет.

– Будет, – совершенно серьезно ответила она.

Машка сама вымывала грязь из волос, стараясь действовать осторожно, но даже легкие прикосновения ее пальчиков причиняли боль. Мефодий стиснул зубы – он-то взрослый, способен потерпеть несколько минут.

– Лучше всего было бы зашить, – сказала Машка. – Раны на голове всегда шьются, но шить я не возьмусь.

– И не надо. Само затянется.

На ощупь ссадина была крохотной. Подумаешь, немного кожи ободрал!

– И как тебе они?

Мефодий прижал к ране, которая вновь стала кровоточить, подушечку из бинта.

– Подозрительно, – честно ответила Машка. – Причем я не могу сказать, кто из них более подозрителен, чем остальные… они как-то все…

Точно. Все. Но гаденыш… он вышел погулять… и наверняка следил за Мефодием издали. А когда случился туман, не отказал себе в удовольствии сыграть шутку. И по голове дал, отключил, но не убил… похоже на месть? Вполне.

– Спасибо, – свои догадки Мефодий оставил при себе и, коснувшись раскрытой Машкиной ладони, произнес: – Иди к себе. Отдохни…

– А ты?

– И я лягу.

Ночи все равно без сна, так, может, сейчас, когда за окнами бело из-за тумана, Мефодий сможет хотя бы немного поспать?!

Как ни странно, но стоило голове коснуться подушки, и он отключился. Сон был тяжелым, муторным, но что именно ему снилось, Мефодий по пробуждении припомнить не мог. Остался мерзкий привкус на языке и ощущение близкой беды. Часы показывали начало седьмого. И значит, проспал он почти три часа. Много… Мефодий забрался в душ, и вода принесла долгожданное облегчение. К ужину он спускался в настроении если не превосходном, то уж точно приподнятом, которое не исчезло при виде семейства.

Софья восседала во главе стола. Сегодня она выбрала красное платье, отороченное золотым кружевом. Три ряда жемчужных бус возлежали на ее груди, и, судя по размеру, жемчужины были вовсе не натуральными. По правую Софьину руку примостился гаденыш.

Светлый костюм. Галстук. Запонки на рукавах посверкивают. И волосы зачесаны гладко. На Мефодия гаденыш смотрел с чувством собственного превосходства, которое не давал себе труда скрывать.

Стася была на своем месте, согнулась над пустой тарелкой, в которой рисовала узоры. Одета она просто, с нарочитой даже простотой, уж не затем ли, чтобы подчеркнуть собственную незаметность?

Машка выбрала для себя самый дальний угол стола, словно таким образом пытаясь отделиться от прочих. И стул рядом с нею был свободен.

– Не возражаешь?

От Машки пахло ванилью и корицей. И запах этот удивительным образом увязывался с блондинистыми ее кудряшками, с синими глазищами и мягким характером. Сдобная девочка.

Мефодий сел и…

– А где Грета?

Она никогда не опаздывала к ужину – дурной тон. А место во главе стола – единственная возможность ощутить себя хозяйкой дома. И место это она никому не уступила бы, уж тем более Софье, которую ненавидела от души.

– Спит, – ответил гаденыш, поставив локти на стол. Он сцепил тонкие пальцы и подпер ими подбородок, поза получилась картинной.

– Все еще спит?

– Как нажралась, – поджав губы, заметила Софья, – так и спит.

– В холле?

– Конечно, в холле. Или ты думал, что я потащу ее наверх? Я не собираюсь возиться с алкоголичками! – Софья потянулась к бронзовому колокольчику, подняла, звякнула и громко, словно опасаясь, что услышана не будет, крикнула: – Наташка, подавай!

– Надо проверить, – тихо сказала Машка. – Столько времени спать…

Он надеялся, что ошибается. Он очень надеялся, что ошибается и Грета действительно спит. Она сидела в том кресле, в котором они разговаривали, но… она ведь ушла. Договорила. Выплакалась и сказала, что поднимется к себе. Ей не хотелось, чтобы кто-то еще стал свидетелем ее слабости. Но выходит, Грета вернулась?

Села в кресло…

На полу лежала бутылка.

Вернулась за бутылкой? И с бутылкой села. Выпила…

Грета и вправду выглядела спящей и даже улыбалась во сне, но рука, к которой Мефодий прикоснулся, еще надеясь разбудить, была холодной.

– Проклятье! – пробормотал Мефодий.

Ночь тянется. Где-то далеко громыхает гроза. И всполохи молний рассекают небо. Сна нет. Анна лежит в постели, закрыв глаза, пытаясь отогнать воспоминания, что кружат сворой диких псов. Вот Ольга хмурится и, выпятив губу, топает ножкой:

– Я не выйду за него!

Папенька мнется. Он сильно потеет и носит в карманах сюртука несколько платков. Вытаскивая то один, то другой, папенька вытирает ими взопревший лоб. Щеки его наливаются краснотой, а крупный нос странно дергается.

– Это хорошая партия, – пытается он урезонить Ольгу, но та не желает слушать.

– Анна, скажи ей! – папенька вспоминает о существовании Анны. Ей отведена роль молчаливой свидетельницы, и до этого мгновения Анна исполняла ее с блеском.

Да и много ли таланта надо, чтобы тихо сидеть на козетке, терзая старую перчатку?

Свадьба.

Франц влюблен в Ольгу. И сделал предложение. А папенька это предложение принял, и… и глупые мечтания самой Анны умирали в этом кабинете с полосатыми обоями.

Она сидит ровно, помнит об осанке и о приличиях, о том, что девицы стыдятся столь откровенного изъявления чувств, но… перчатка в руках – единственный враг. А сегодня – тот день, когда враг Анне нужен.

– Франц – хорошая партия. – Ее голос мертв и спокоен.

Еще немного – и сердце станет таким же.

– Для кого?

Ольга замирает перед зеркалом. В особняке, который папенька снял, потратившись изрядно, зеркал было великое множество.

– Для тебя, милая, – проворковала маменька.

Вот она, в отличие от папеньки, была высока и худа. Узкое лицо ее, пожалуй, можно было бы назвать привлекательным, если б не обилие пудры и румян.

– Он из хорошей семьи. – Матушка ныне выбрала платье из кисеи, и тонкая ткань причудливым образом подчеркнула некоторую тяжеловесность ее фигуры. – И пусть не наследует титул, но состоятелен. А знающие люди говорят, что он многие усилия прилагает, чтобы состояние приумножить.

Франц был юн. Или нет, пожалуй, он казался юным, хотя порой, когда поблизости не было Ольги, он вдруг взрослел, становился серьезен и даже мрачен. Он обладал острым умом и не менее острым языком. Злой насмешник.

И влюбленный глупец.

Стоило увидеть ее, как слова вдруг терялись, а Франц совершенно по-юношески краснел. Он заикался, злился на себя и заикался еще сильнее.

Анне было отвратительно видеть его таким.

– Он мне не нравится…

Анна знала причину.

Ференц.

Братья до того не похожи друг на друга, что Анна порой задумывалась, а нет ли доли истины в сплетнях о графине и ее таинственном любовнике. Впрочем, задумавшись, она приходила к выводу, что история сия давняя ее лично никоим боком не касается. И осуждать графиню не спешила, однако не могла не сравнивать братьев.

Оба уделяли Ольге внимание.

Высоки. Стройны.

Хороши собой. Только Франц темен, как сама Анна, что волосом, что глазами, но меж тем черты его лица изящны. Ференц… светловолосый и синеглазый, он был, несомненно, красив. Но за красотой этой Анне мерещилась пустота. Она проскальзывала в томных жестах, во взглядах, иногда оценивающих, но большею частью презрительных. В беседах о лошадях и скачках, о картах и нарядах, портных, балах…

Скучный человек. Но Ольга по неясной причине сочла его достойным. И Мари, тень ее безмолвная, смотрела на Ференца с обожанием, которое он милостиво принимал. Он и от Анны ждал любви, а не дождавшись, возненавидел.

За что?

Анна не знала, но каждая встреча, пусть и случайная, была для нее мучительна. Ференц с очаровательной улыбкой язвил, высмеивая и ее внешность, и ее наряды, которые, надо сказать, и самой Анне были не по вкусу, и манеры. Ольга над шутками его хохотала.

А Ференц твердил, что у нее божественный смех…

Чушь какая!

– Анна! – окрик матушки одернул.

– Да?

– Ты опять меня не слушаешь! – обессиленно рухнув в кресло, матушка смежила веки. – Будь добра, подай нюхательные соли, голова что-то закружилась. И объясни своей сестре, что Ференц никогда на ней не женится.

– Я объясняла.

У него, красивого, богатого, уже имелась невеста из рода весьма достойного. Отчего-то Анне было жаль эту неизвестную девушку.

– Объясни еще раз, – приняв флакон с солями, матушка поднесла его к носу и поморщилась. Ей нравилось разыгрывать из себя даму нервную и болезненную, виделся в том признак аристократизма, но следовало признать, что здоровьем матушка обладала отменнейшим.

– Сами объясните.

Анна не понимала, отчего они полагают, что Ольга прислушается к ней? Она стоит, обмахивается веером, разгоняя духоту. И папенька, достав очередной платок, сопит и вздыхает.

– Я, – отчетливо повторила Ольга, – не выйду замуж за это ничтожество.

– Выйдешь! – папенька вдруг ударил по столу кулаком. Прежде ему не случалось вести себя подобным образом. Он тотчас смутился и, бросив на маменьку виноватый взгляд, заговорил: – Твое приданое не столь велико. Ты, конечно, красавица, но…

…в столице мыслят здраво. И одной красоты недостаточно.

– …Нам повезло, что Франц обратил на тебя внимание. Он уже обладает немалым капиталом, а знающие люди утверждают, что в ближайшие годы Франц этот капитал приумножит. Да, он не получит титул, но… он не мот и не пустозвон, как его братец.

– Знаю, дорогая, – маменька, отмахнувшись от Анны, встала. – Тебе очень нравится Ференц, однако ходят слухи о его дурных наклонностях и…

– …И рано или поздно, но он промотает отцовские капиталы. Ты же не хочешь жить в нищете?

Ольга не хотела. Она замерла, сложила веер и подперла им подбородок.

Откажется?

Или все-таки… Анна не знала, чего больше хочет. Отказ будет означать, что Франц останется свободен, но разве исчезнет его любовь? Или сменится иным чувством?

Нет.

И ей, Анне, он не сделает предложения, а будет несчастен. А это эгоистично – желать несчастья близкому человеку.

– Франц тебя обожает, – продолжала вещать матушка. – И сделает все, чтобы ты была счастлива. Подумай, ты ни в чем не будешь знать отказа…

– Хорошо, – Ольга раздраженно раскрыла и закрыла веер. – Пусть будет так. Я… я согласна.

Она обернулась к Анне и язвительно заметила:

– Уж лучше так, чем совсем никак. Верно? Нам хватит одной старой девы…

Краска прилила к щекам. А родители промолчали. Всегда-то они молчали…

Анна села в постели.

Холодно. Камин погас почти, а от окна ощутимо тянет сквозняком. И она, босая, растрепанная, все же подошла к окну, желая задернуть шторы.

Замерла.

Прислушалась. Тихо поскрипывали половицы, будто бы шел кто-то, ступал осторожно, едва ли не на цыпочках. Крался? Кто?

И куда?

Анна решительно открыла дверь и шагнула в темноту коридора, запоздало испугавшись: если Франц прав и Ольгу убили, то Анна рискует.

– Это вы! – воскликнула Мари, кутаясь в шаль. – А я… признаться… заблудилась. Вышла из комнаты и…

Белая сатиновая рубашка с весьма смелым вырезом. Волосы распущены, на плечах шаль лежит. И так лежит, что готова соскользнуть, стоит лишь Мари повести плечом.

Случайная встреча?

Отнюдь.

Куда она шла?

– Прекратите притворяться. – У Анны возникло желание отвесить лицемерке пощечину. – Куда вы направляетесь?

Та же, ответив смелым взглядом, сказала:

– А вы не догадались?

Она расправила тощие плечики и вытянула шею как-то неестественно, некрасиво. Острый подбородочек задрался, губы выпятились.

– Или только вы можете смотреть на него так…

– Как? – желание отвесить пощечину крепло.

– С вожделением, – ответила Мари. – Признаюсь, он видный мужчина. Я и не предполагала, что из того мальчишки получится такой… интересный собеседник.

Последние слова она произнесла с очаровательной двусмысленностью.

– Но неужели вы рассчитывали, – Мари шагнула к Анне, окинув ее презрительным взглядом, под которым Анна всецело ощутила собственную несуразность, – что он проявит к вам интерес? Теперь? Вы ведь не стали красивей, напротив…

Узкое личико кривилось, мелькали гримасы, одна сменяла другую, и Анна заставляла себя искать среди них истинное, человеческое лицо Мари.

Могла ли она убить Ольгу?

Зачем?

Из зависти, глухой, хорошо спрятанной, но теперь, спустя пять лет, выбравшейся. Кто она, Мари Гудкова? Дочь офицера, которая была вынуждена существовать на скромную отцовскую пенсию, которую выплачивали вдове. А когда и матушка Мари оставила сей бренный мир, осталась одна дорога: в компаньонки.

Мари читала сентиментальные романы, порой томно закатывала глаза, верно, представляя себя героиней подобной истории. И воображение ее живое рисовало чудесные видения, как в нее, скромную госпожу Гудкову, привлеченный именно этой скромностью, влюбится какой-нибудь граф, а лучше – князь. И он, сгорая от чувства, позабудет про сословные различия и бросит к ногам Мари целый мир…

Ольга высмеивала и эти романы, и мечтания, которые Мари благоразумно прятала, однако они были столь очевидны, что равнодушной к насмешкам получалось притворяться с трудом. И случалось частенько, что Мари плакала. А Ольга, с привычной для нее язвительностью, замечала, что, дескать, литературные героини обладали хоть какими-то достоинствами, Мари же столь невыносимо сера, что на нее и конюх внимания не обратит, не то что граф…

…Быть может, поэтому она и стала встречаться с Ференцем?

Не из любви, разочаровавшись в сладостном этом чувстве, но из желания отомстить хозяйке.

– Решила одного брата променять на другого? – Анна за собой не ожидала подобного, и когда слова вырвались, тотчас пожалела о сказанном. Лицо же Мари переменилось. Оно потемнело, и бровки сошлись над переносицей. Узкие губы сжались в линию, а глаза нехорошо блеснули.

– Знаешь?

– Всегда знала.

– Подсматривала? Следила? Ты вечно за всеми следила. – Мари наступала, Анна пятилась, думая о том, что крайне неосторожно было с ее стороны выдавать собственную осведомленность. Если Мари убийца, то…

Мари прикрыла за собой дверь и, осмотревшись, недовольно произнесла:

– Мои покои поскромнее будут.

И добавила с нехорошей усмешкой:

– И подальше от его собственных. Неужели ты все-таки добилась своего? Анна, а не ты ли убила ее?

– Я думала то же о тебе.

Мари зажгла тройку свечей, украшавших серебряный трезубец канделябра.

– Побеседуем?

Сейчас эта маленькая женщина не выглядела смешной. Она стала тоньше, суще и… печальней. А ведь и ей приходилось несладко. Куда она исчезла после смерти Ольги? Какую вела жизнь?

– У меня ребенок, – ответила Мари на невысказанный вопрос. – Ребенок Ференца, но…

– Он его не признал?

– Не захотел и слышать… Я думала… Господи, какой же дурой я была!

Она закрыла лицо руками.

– Думаю, только ты и можешь меня понять… я… я ведь и вправду надеялась, что он любит меня…

– Ференц?

Мари кивнула.

– Ференц любит исключительно себя. – Анна разрывалась между желанием утешить эту странную женщину и настоятельной потребностью указать ей на дверь.

– О да, теперь я это понимаю… ты хочешь знать, не убивала ли я Ольгу? Нет… она… она была моей единственной надеждой хоть как-то избежать скандала и… Господи, до чего же все запуталось!

– Рассказывай. – Анна села в кресло, подумав, что этот ночной разговор сам по себе нелеп. В конце концов, они с Мари никогда не были подругами, да и нельзя сказать, чтобы хоть как-то друг другу симпатизировали…

– Рассказать? – Мари пощупала край шали. – Отчего бы и нет? Ты мне никто. И я тебе никто. Мы обе будем беспристрастны друг к другу.

Мари, а в просторечии Мария Казимировна Гудкова, всегда знала, что в жизни ее ждет чудо. Сегодня. Или завтра. В самом крайнем случае – послезавтра, но непременно ждет. И надо лишь набраться терпения.

Она появилась на свет в небольшом провинциальном городке. Матушка ее, младшая из четырех дочерей купца средней руки, презрев отцовскую волю, некогда сбежала с офицером. Конечно, на приданое рассчитывать не приходилось, однако из дома матушка прихватила дюжину серебряных ложечек, отцовский портсигар с каменьями и те деньги, что хранились в шкатулке на хозяйство. Естественно, приключение могло бы закончиться иначе, однако жених ее оказался личностью по-своему порядочной и с беглянкою обвенчался, а также привез в полк, представив своею женой.

Матушка была рада.

Впрочем, радость ее длилась недолго. Привыкшая к строгим порядкам отцовского дома, к батюшкиной бережливости, которая порой доходила до сквалыжности, она с головой и готовностью окунулась в новую жизнь. Та ей казалась чем-то вроде шампанского вина, легкого и веселого. Вот только похмелье выходило тяжелым.

Ее супруг, в дни получки носивший матушку на руках, с готовностью осыпал ее цветами и комплиментами. Жалованье его и без того было невеликим, а уж тратилось и вовсе в считаные дни. А после того как отец Марии к игре пристрастился, то и в часы. Он занимал, не думая о долгах, порой выигрывая, и тогда раздавая хотя бы часть их, но куда чаще случались неудачи.

И тогда отец становился мрачен.

– Ничего, кнопка, – Мари была единственной, кто не боялся подходить к нему, когда он хандрил, – будет и на нашей улице праздник. Вот посмотришь!

Жена, которая пилила и ныла, много плакала, кляла себя за глупость и давешний побег, давно стала обузой, но вот маленькую дочь Казимир любил безоглядно. Ради нее сдерживался, сколько мог, а после, вновь проигравшись, плакал, каялся, обещал, что ныне – в последний раз.

Он и пить-то стал, желая вином заглушить голос совести.

Жена его, поджав губы, терпела. Твердою рукой – сказалась отцовская выучка – она приноровилась вести небольшое хозяйство, сама же шила и, как выяснилось, довольно неплохо, что и давало ей небольшой, однако стабильный доход. И зачастую случалось ей выплачивать мужнины долги или же хоть как-то откупаться от кредиторов.

Как ни странно, теперь, когда ушли первая горечь и растерянность, в браке этом она была почти счастлива. Казимир, ставший чужим человеком, о котором она заботилась скорее по привычке, в жизнь ее не вмешивался, многого не требовал, и она, привыкшая к отцовскому диктату, чувствовала себя странно свободной.

– Твой отец, – приговаривала она дочери, усаживаясь за шитье, – слабый никчемный человек. Посмотри на него. И посмотри на меня…

Мари смотрела. Отец в ее представлении был человеком праздника. Он появлялся вкусно пахнущий, с цветами и конфетами, подхватывал ее на руки, подбрасывал к потолку и целовал, щекоча длинными соломенного колера усами.

Он громко смеялся. И называл Мари солнышком.

Матушка же вечно была недовольна. Она работала, а если не работала, то думала о работе. Или о том, что Мари вымазала новое платье… или волосы у нее растрепались… или она горбится… или вновь бездельничает… А бездельем сыт не будешь.

Она зудела и зудела, приводя в пример Казимира, его никчемность, слабость и собственную силу. Мари же думала о том, что, если бы маменьки вдруг не стало, они бы с отцом зажили вдвоем и жизнь стала бы сплошным праздником.

Казимир ушел первым. После пьяной драки, что вспыхнула в каком-то заведении весьма сомнительного пошиба, его, раненого, доставили домой. И матушка с молчаливым степенным благочестием старательно выхаживала, приглашала доктора и тратилась на лекарства, хотя сразу же села шить новое черное платье. Похороны она устроила пышные и рыдала, выказывая на людях горе. Дома же, сняв с поседевших волос шляпу, размашисто перекрестилась и бросила:

– Слава тебе, Боже, освободились.

Этих слов, пусть правдивых, но жестоких, Мари до самой ее смерти не простила. Она убежала в свою комнатушку и, запершись, рыдала.

Праздник ушел из жизни.

Следует сказать, что от родителей Мари взяла самое худшее. Она была лишена как материной строгой красоты, так и отцовского обаяния, зато сполна обладала завистливым глазом и той непоседливостью, которая мешала обучиться. Матушка пыталась сделать из Мари портниху, твердя, что это дает надежный заработок, но бедовая дочь вовсе не желала остаток жизни проводить с иглой в руке.

– Я выйду замуж за богатея! – твердила Мари и требовала: – Сшей платье получше.

Однако действительность была на стороне матушки, и когда та, устав бороться с дочерью, отошла в мир иной – а случилось это тихо, во сне, – Мари вынуждена была признать: жить в одиночестве она не умеет. Те деньги, которые матушка собрала на ее приданое, сумму пусть не самую внушительную, но и не маленькую, Мари быстро спустила на наряды и шляпки, на поездку на воды и посиделки в кафе, где она, томно прищурившись, ждала судьбу.

Судьба к ней не спешила.

А деньги заканчивались. И поняв, что весьма скоро она окажется на улице – хозяйка квартиры более не намерена была терпеть задолжавшую постоялицу, – Мари вынуждена была искать работу. К счастью, матушкиными силами она получила приличное образование, что и позволило ей претендовать на место компаньонки. Так Мари встретилась с Ольгой…

– У нее было все, чего не было у меня. – Мари говорила тихо, торопливо, будто опасаясь передумать, и Анна слушала об этой по сути чужой ей жизни. Слушала без интереса, но лишь с каким-то несвойственным прежде любопытством сличала угаданное с истиной.

– И я завидовала. – Мари произнесла это с вызовом. – Да и ты сама, верно, не раз и не два задумывалась, отчего Ольге дано все, а тебе – ничего.

– Не задумывалась.

Анна принимала как данность и свою некрасивость, и сестрино превосходство. Единственное, что, пожалуй, удивляло ее – это жестокость. Анне казалось, что люди красивые должны обладать прекрасной душой, ведь они растут, окруженные всеобщею любовью и почитанием.

– Лжешь. – Мари решила для себя все. – Я видела, как ты смотрела на нее. Все видели. Твоя матушка так и говорила…

…Анна помнит ее слова, сказанные над могилой Ольги.

– Ты счастлива? – Матушка ударила Анну по лицу, и бессильное прикосновение руки в черной матерчатой перчатке ранило. – Теперь ты счастлива? Завистница!

Она до конца жизни глядела на Анну с ненавистью.

– Особенно когда Ольга привела этого мальчишку… нет, кто бы мог подумать, что Франц станет таким красавцем? – Мари поцокала языком. – И как он на тебя смотрел… не верь ему, Анна!

Она потянулась и взяла Анну за руку.

– Лжет. Он играет с тобой, со мной… с нами. Думаешь, он не знает о твоей слабости? Или о моих? Он играет на них. Ференцу предложил оплатить долги, и тот готов притворяться, что любит брата. Витольд носится с очередным прожектом… а тебе нужна любовь. Его любовь. Вот он и поспешил объясниться. Объяснился? Я ведь угадала?

И онемевшие губы Анны ответили:

– Да.

– Убедил тебя, что был слеп и глуп, не замечая твоего чувства, но едва не потеряв, прозрел…

– Ты…

– Я не подслушала. – Мари сдавила руку. – Я просто знаю, как это бывает… Ференц… он приходил к Ольге, но смотрел и на меня. Я ведь понимала, что делаю… мне так казалось, что я понимала. Глупая девчонка… мне хотелось праздника… такого, который всегда со мной. А вместо этого – чужой дом и капризная девица, возомнившая о себе невесть что. Как же я ее ненавидела…

Мари зажмурилась.

– Но нет, я ее не убивала, если ты об этом… тогда я думала лишь о том, как скрыть свою беременность. А Ольга пообещала… впрочем, опять я спешу. Помнишь тот бал, когда она встретила Франца?

Сухопарый, слегка сутулый мальчишка, заикаясь и краснея, просит оставить ему танец. И Ольга, потакая восхищению в его глазах, милостиво кивает. А мальчишка не спешит уйти. Он тогда смотрелся много младше своих лет. Бледный, с острыми скулами и щеками, с которых не сходил румянец. Темноглазый и насмешливый, когда Ольги не оказывалось рядом.

– Вы ее сестра? – он не сумел скрыть удивления, и Анна жестко ответила:

– Не похожа?

Обычно люди начинали спешно выискивать вежливые слова, пытаясь убедить Анну, что сходство имеется, но она, Анна, верно, в мать пошла, а вот в Ольге отцовская кровь пробудилась. Этот же, раздраженно тряхнув головой, ответил:

– Ничуть.

– Знаю. – Злость пришла и ушла.

– Она очень красива, – словно извиняясь за это признание, сказал Франц. – А в вас есть индивидуальность. Характер. Я вижу.

И Анне захотелось поверить, что он и вправду видит. А когда Франц – из вежливости, не иначе – попросил ее о танце, она, робея, как дебютантка, согласилась. Танцевала Анна ужасно. А Ольга будто парила над паркетом… чудесное видение, гений чистой красоты…

– Кажется, мой брат нашел себе невесту, – произнес кто-то, и Анна, обернувшись, увидела потрясающе привлекательного мужчину.

– Ваш брат?

– Знаю, мы не похожи. Позвольте представиться, Ференц. – Он поклонился и окинул Анну цепким взглядом, в котором мелькнула и погасла искра интереса. – Впрочем, как и вы с сестрой…

Высокий и статный, он походил на греческого бога, какими их рисуют, но улыбка его показалась Анне чересчур уж приторной, а манеры – вызывающими. Но кто она такая, чтобы судить кого-то?

– Ференц был в семье старшим. – Мари волновалась и, волнуясь, перебирала петли старой шали. – Мечта, а не мужчина… молод, хорош собой, с титулом… состоятелен, опять же…

Вот только состояние свое он пустил по ветру.

– Я в него влюбилась с первого взгляда… а Ольга… она была под стать ему. Любила ли? Не знаю. Ее внимание льстило Ференцу, и… кажется, ему хотелось подразнить брата.

Став любовником его невесты?

– Они оба понимали, что их роман – это игра такая… а я… для меня все было всерьез. И когда он впервые взглянул на меня, как на женщину… о нет, я дурочка, верю в сказку, но… я ведь понимала, что, если наша связь выплывет, я вновь окажусь на улице, и на сей раз – без малейшей надежды на приличное место. Я держалась. Видит Бог, – Мари перекрестилась, подняв глаза к потолку, – я держалась так долго, как могла. Не понимала, что мое сопротивление его распаляет. Он появлялся. Говорил мне нежные слова. Записки передавал… цветы… маленькие знаки внимания. Говорил, что был слеп, но прозрел. Понял, что ему не нужны другие женщины – и только я могу подарить ему счастье…

Она закрыла лицо руками, и шаль потянулась за пальцами, словно переломанное крыло.

– И я сдалась. Вы… вы можете осуждать меня, но я ни о чем не жалею! Это было самое чудесное время во всей моей жизни. Господи, да я была наконец-то счастлива, но разве вы поймете?

Анна поняла. Она сама почти решилась, и единственное, что удержало ее от опрометчивого шага, – это понимание, что предложение ее, бесстыдное, отчаянное, будет встречено с удивлением. А затем Франц – о нет, смеяться над Анной он не станет, но ответит ей отказом.

– У меня будто бы крылья выросли… и я, глядя на вашу сестру, сравнивая себя с нею, думала, что выбрали меня. Не ее, меня! – Худенький кулачок Мари стукнулся в грудь.

– И как надолго?

Сухой у Анны голос, надтреснутый. И страхи ее, разве не ожили они с этим вот рассказом? Неужто не нашептывают, что давешний визит Франца, его речь, его просьбы – часть игры.

Слишком жестоко?

А разве он кому-то обещал милосердие?

– Вы правы, ненадолго. Он быстро уставал от любви, теперь-то я знаю. Но тогда… тогда каждую свободную минуту я стремилась проводить с ним. И знаете, однажды он сказал, что я ему надоела. Что утомила. Женщины вообще утомляют мужчин, а я… я пришла сказать, что жду ребенка. Считала это благословением Божьим. Знаком свыше, что наш союз, пусть беззаконный, но одобрен.

– И что сказал Ференц?

Сердце Анны болезненно сжалось. А ей в ее браке, созданном единственно ради этой пустой женской надежды, Господь отказал в своем благословении. И если так… она попробует вновь.

Пусть Франц и лжет.

Пусть ведет свою игру.

Пусть собирается бросить ее, опозоренную, но… разве Анна не заслужила хотя бы крохи счастья? Несколько недель или даже дней… ей хватит.

– Сказал, что это – мои проблемы, что он никогда не обещал жениться и… он подарил мне пятьдесят рублей. Нет, не мне – нам… что такое пятьдесят рублей?

Много. Несколько старых книг, которые, перевязанные одной бечевкой, ушли с молотка… или стул с полосатой обивкой, еще маменькой заказанной… отцовские каминные часы…

– Я… я поняла, что он никогда не любил меня. Они с Ольгой похожи. Эгоисты. – Мари не плакала, лишь часто моргала. – Я почти решилась покончить с собой. У вашей сестры были те капли…

Капли?

Настойка сонного корня, которую Ольга принимала перед сном, потому как спала плохо.

– Я стала раздумывать о том, как вытащить их из ридикюля и сколько надо принять… и будет ли смерть быстрой или же я стану мучиться? Я ведь живая, я боюсь боли. Знаете, я даже украла те капли и почти решилась, но не хватило силы воли.

Анна вновь понимала ее.

Флакон.

Настойка. Чуть сладковатый слабый запах, ягодный, но что за ягода – разобрать не выходит. Капля за каплей растворяются в вине, чтобы подарить спокойный сон. И мелькает трусливая мысль, что сон этот возможно продлить на вечность. И разве не следует попробовать?

Что держит Анну в этом мире? Родителей нет. И муж умер. Кредиторы разрывают в клочья прошлую жизнь. Осталось лишь черное вдовье платье, саквояж с нижним бельем и письмо-приглашение… что остановило?

Желание увидеть его. В последний раз, это ведь немного, просто взглянуть, а потом, вылив настойку в бокал, принять перед сном.

– Вы другая, – Мари поправила сползшую шаль. – Если решите, то исполните, чего бы это ни стоило. Мое же смятение заметила Ольга. Она умела притворяться сочувствующей, и… я рассказала ей. Хотела ранить, сказать, что ее любовник ей изменял, причинить ту же боль, которую испытывала сама. Она же рассмеялась и назвала меня дурочкой. Так и сказала, мол, дурочка, ну как можно было поверить мужчине? Тем более такому, как Ференц. С ним хорошо, но и только. Не следовало ждать от него верности. А моя надежда выйти за него замуж и вовсе глупость неимоверная…

Анна представила сестру. Снисходительную. Насмешливую. Сочувствие? О нет, скорее живое любопытство. Ольге нравилось разбирать чужие эмоции. И чужие ошибки.

– А я… я рассказала и про свою беременность. Я уже понимала, что мне не остаться в этом доме. Ваша матушка не потерпела бы скандала, выгнала меня тотчас, как узнала бы. И в иное место меня не взяли. Мне некуда было бы идти…

Она всхлипнула и сдавила свои запястья.

– Ольга же велела не волноваться. Она все устроит… да, ваша сестра могла быть доброй!

Мари выкрикнула это, глядя в глаза Анне.

– И она нашла Витольда! Господи, когда я его увидела, то… я все еще любила Ференца. Смотрела на него, но любила Ференца! И если бы не обстоятельства… я бы никогда не вышла за него замуж.

– Витольд – твой муж?

Этого Анна не знала. Кем он был для нее? Поклонником Ольги, навязчивым, одержимым одной идеей – разбогатеть, потому как Витольд решил, что, разбогатев, сумеет жениться на Ольге.

– Да, – нехотя призналась Мари. – Он… отвратителен. Господи, да я старалась его полюбить!

– Погоди. – Анна потерла виски. Ей казалось, что она упустила что-то важное. – Но как… он ведь собирался жениться на Ольге…

– И изрядно ей докучал. Вот она и придумала, как от него избавиться. Он ведь глуп неимоверно. – Мари скривилась. – И ей верил… Ольга пригласила его на чай и… подлила в чай своих капель… Витольд заснул. А я разорвала одежду… и когда появилась ваша матушка, бросилась к ней в слезах. Сказала, что Витольд явился в дом нетрезвым.

Безумие. Чужое, близкое и оттого не менее отвратительное. Анна не помнит этой истории, но… должно быть, все случилось перед самой свадьбой, когда Анну отослали под благовидным предлогом, на самом же деле опасаясь, что она из ревности сотворит что-нибудь с сестрой.

И вернуться позволили лишь в тот проклятый день.

– Что он пытался домогаться Ольги… а я задержала его, позволив Ольге скрыться, но он… меня опозорил. И только на заступничество твоей матушки я рассчитываю…

Мерзко. Грязно. И Витольд согласился? Ведь о его настойчивой влюбленности, которая отдавала тем же безумием, что овладело самой Анной, было известно всем.

– А он? – Анна не усидела на месте, вскочила, и призрак ее отражения в зеркале метнулся навстречу.

– Он клялся, что ничего не помнит. Но ваша матушка пригрозила полицией, и… он согласился.

– Когда это случилось?

– За неделю до Ольгиной свадьбы.

И могло ли выйти так, что Витольд, узнав правду – с Ольги стало бы посмеяться над глупостью своего поклонника, – решил отомстить? Или же, снедаемый бессильной ревностью, убил ее, чтобы другому не досталась?

– Видите, – Мари поднялась, – у меня не было причин убивать вашу сестру. Она единственная, кто помог мне…

– Обман вы называете помощью?

Мари пожала плечами.

– У моего ребенка есть законный отец. А я не опозорена. Напротив, мой статус позволил мне претендовать на место в гимназии. И меня приняли. Я преподаю домоводство и… счастлива.

Это было сказано так, что Анна не поверила.

– Мы с Витольдом очень скоро перестали докучать друг другу. Он по-прежнему пытается поймать удачу, а я… нам с Ференцем не так много и нужно. Дети – вот ради чего стоит жить. Но разве вам понять?

Не понять. И злые слезы закипают на глазах. Обида. На себя, бесплодную. На мир. На Бога. Зависть… Сколько всего понамешано!

– Если… – Анна облизала сухие губы, – ты счастлива, то зачем сейчас идешь к нему?

– Затем, что я – женщина, а он – мужчина, и красивый. Есть в нем некое магнетическое обаяние. И разве нужны иные причины?

Мари дошла до порога и, обернувшись, сказала:

– Анна, если у кого и были причины убить Ольгу, так у тебя… ты же всегда ей завидовала. А еще и ревность. И не говори, что это – неправда.

Правда.

Как правда и то, что Анна не убивала.

Три дня пустоты.

Вынужденный выходной, и Мефодий, который несколько раз повторил:

– Ты должна вернуться сюда.

Зачем?

Машка не знала. Она вместе с причитающей Софьей Ильиничной ждала катера, который должен был привезти полицию, и отсчитывала капли корвалола.

– Не притворяйся, мамочка, – небрежно бросил Григорий. На Софью Ильиничну он смотрел, поджав губы, с Машкой и вовсе избегал встречаться взглядом, и оттого Машка чувствовала себя неловко.

– Умерла, – охала Софья Ильинична, прижимая руку к груди, то к левой, то к правой, точно не могла решить, где же спряталось сердце. – Господи, прости душу ее… самоубийца.

– Я бы не была так в этом уверена, – тихо сказала Стася, которая вытащила из кармана рогатину и монету на веревочке. Монета в ловких ее руках завертелась, закрутилась. – Грета не проявляла суицидальных наклонностей.

– А то ты, милочка, знаешь!

Софья Ильинична с раздражением оттолкнула Машку и потребовала:

– Воды подай.

Машка уговаривала себя не злиться на эту взбалмошную женщину, которая явно пребывала в состоянии стресса.

– И со льдом, – капризно топнула ножкой Софья Ильинична. Ножка была размера этак сорок первого, в красной туфле с пышными кожаными цветами.

– Здесь нет льда.

– В кухне есть, – светлые глаза уставились на Машку. – Ну, что стоишь? За льдом иди!

– Простите, – жалость, которую Машка испытывала изначально, растворилась, – но я вам не прислуга. Если хотите льда, сходите за ним сами.

– Голову подняла, да? – В голосе прорезались визгливые ноты. – Думаешь, если с Федькой переспала, то все теперь можно?

– Кто со мной переспал? – сухо поинтересовался Мефодий. Он вошел в столовую и, бросив на Софью Ильиничну насмешливый взгляд, произнес: – Софочка, милая, ты бы перестала совать нос в чужие дела. А то ведь и отослать могу!

– Напугать решил? – Она взвизгнула и подскочила, разом позабыв о сердце.

– Предупредить, чтобы меж нами не было недопонимания. Я ведь не Кирилл, я нянчиться не стану ни с тобой, ни с этим гаденышем.

Григорий только фыркнул и, повернувшись к Софье, велел:

– Мама, успокойся. Потом поскандалишь.

Как ни странно, Софья Ильинична подчинилась. Она вновь опустилась в кресло, приняв позу картинную и в чем-то нелепую. Вытянула ноги, голову склонила набок, прижав ко лбу пухлую ладонь.

– Голова болит ужасно… а Стаська утверждает, что Грета не сама траванулась. – Софья Ильинична походила на престарелую ябеду.

А ведь так и есть! И не будь ситуация столь трагичной, Машка улыбнулась бы.

– Это решит полиция.

– Эфир волнуется. – Стася подняла монетку, которая продолжала плясать на нити. – Душа дома пребывает в возмущении.

– Очень ей сочувствую.

Кажется, Мефодий с трудом сдерживался, чтобы не заорать. А ведь он устал – и от острова, и от людей, с которыми вынужден сосуществовать в одном пространстве. И если бы не тайна, не женщина в белом, не смерть брата, так похожая на самоубийство, Мефодий уехал бы.

Машка вдруг поняла, что он и уедет в тот же день, когда распутает это дело.

А она?

А что она, разве есть у нее хоть какие-то права? Да, Мефодий ей симпатичен, но Галка утверждает, что Машка вообще людям легко симпатизирует, что она светлая сердцем, а в голове ветер. Интересно, Галке понравился бы Мефодий? Он основательный и…

…И богатый.

А Галка говорит, что нужно искать пару в своей социальной среде, и значит, не одобрит, сочтет, что Мефодий Машку избалует, а потом бросит с ребенком. Почему-то именно того, что Машку бросят с ребенком, Галка боялась сильней всего.

– Напрасно вы язвите, – мягко сказала Анастасия, убирая монетку и веревку. – Тонкое пространство весьма чувствительно к преступлениям. И в тот день, когда не стало Кирилла…

Мефодий вздрогнул, а Стаська, будто не заметив, как изменилось его лицо, продолжила:

– …дом волновался. Ее портрет снова упал.

– Чей? – Машка не удержалась-таки от вопроса.

– Дамы в белом, – сказала Анастасия. – Мефодий приказал его убрать на чердак, что, по-моему, крайне неблагоразумно. Подобные места очень негативно относятся к переменам. А портрет был частью дома.

– Его заказал мой брат.

– Заказал реставрацию, – дотошно поправила Анастасия, – которая и была проведена. Но сам портрет принадлежит этому месту и времени, когда все произошло.

– О, тетя Маша, – Григорий сделал большие глаза, – неужели вам еще не рассказали эту страшную и печальную историю? Надеюсь, вы призраков боитесь?!

– Не боюсь, – ответила Машка, сжимая нож. Столовый. Тупой. И с закругленным концом. Самое подходящее оружие для войны с привидениями.

– Этот дом изначально был мавзолеем любви. – Голос Стаськи звучал глухо и торжественно. – Его воздвиг молодой граф Струпинин для своей возлюбленной, которая трагически погибла в день свадьбы.

Печально.

И странновато. Зато понятно, почему дом вообще построили на острове. Самое подходящее место для уединения.

– Говорят, она была столь красива, что любой, стоило бросить на Ольгу лишь взгляд, навек становился ее рабом…

– Жуть какая, – пробормотал Григорий, и Машка согласилась с учеником. Жуть!

Один взгляд – и рабство. Не девушка, а Медуза Горгона какая-то!

– Но сердце ее было отдано графу. Следует сказать, что в то время он вовсе не был графом, второй сын в семье, он не имел права наследовать титул, и лишь после смерти брата…

…А странное совпадение.

После смерти Кирилла Мефодий получил и остров, и дом, и дело. А тот граф двухсотлетней давности – титул, который, надо полагать, тоже кстати пришелся.

– Ференц умер от чахотки, – пояснила Стася, точно услышав нехорошие Машкины мысли, – и произошло это много позже трагедии. Говорят, его настигло наказание божье. Он тоже был влюблен в Ольгу, но она ему отказала, предпочла менее знатного и состоятельного, но любимого.

– Может, этот Ференц кривым был, – вновь не удержался Григорий. Он откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, но Машка точно знала – наблюдает. За ней. За Анастасией, которая в порыве вдохновения мерила столовую шагами. За Мефодием. И за мамочкой своей.

Софья же Ильинична, поняв, что никто не спешит ее утешить, руку со лба убрала и села нормально.

– О нет, оба брата были красивы. Ольга предпочла Франца. А в него, к слову, была влюблена ее старшая сестра.

– Санта-Барбара какая-то. – Григорий раскачивался на стуле, опираясь руками о столешницу.

– Трагедия, – поправила его Анастасия. – Она, в отличие от Ольги, красотой не отличалась, зато была завистлива. И зависть, ревность толкнули ее на преступление. В день свадьбы гости долго ждали невесту… не дождались. Когда же решились взломать дверь, то обнаружили Ольгу мертвой.

Слово упало, и в столовой воцарилась странная тишина.

– Следствие постановило, что Ольга покончила с жизнью. Страшный удар для жениха, для родителей… самоубийцы обречены быть проклятыми. Их не отпевают, не хоронят на освященной земле, за души их не молятся…

Теперь она говорила речитативом, раскачиваясь из стороны в сторону. Жутковатое зрелище.

– Но Франц не позволил так поступить с невестой. Он забрал ее тело…

– Некрофил… – буркнул Григорий, проводя пальцем по пустой тарелке.

– …и похоронил любимую на острове. А сам выстроил дом, чтобы жить с ней рядом.

Безумие полное! Может, поэтому дом производит на Машку столь гнетущее впечатление?

– Однако, – голос Стаськи звенел, отзываясь в ушах головной болью, – его любви не хватило, чтобы коротать век в одиночестве. И спустя пять лет он женился на сестре Ольги.

Она картинно сложила руки на груди.

– И несчастная заблудшая душа вынуждена была смириться с предательством. Он женился на убийце невесты…

– Мрак какой. – Софья Ильинична налила себе вина и осушила бокал одним глотком. – Не хочу этого слушать. Федька, скажи, чтоб замолчала!

– Анастасия, и вправду, хватит сказок, – попросил Мефодий. – Настроение не то.

– Это не сказки! – Стаська, как показалось Машке, радовалась моменту. – Все так и было. Оттого неупокоенная душа и привязана к дому, оттого и показывается она тем, кто обречен на смерть. Мстит…

Во всем этом, на взгляд Машки, было мало логики, точнее, она отсутствовала вовсе. Но мнение свое Машка оставила при себе.

– Я серьезно занималась историей этого места, – добавила Стаська.

– Ага, байки деревенские собирала, – Григорий продолжал раскачиваться. – А чего не услышала, додумала сама… додумывать у тебя распрекрасно выходит.

Как ни странно, но на выпад этот Стаська не ответила, нахмурилась и отвернулась, а выражение лица сделалось обиженным.

Все же странная она.

А дальше… дальше появилась полиция. Двое в мятой форме, в старых плащах, на которых блестели капли воды. И эти двое долго бродили по дому, разглядывая и комнаты, и людей, шумно вздыхая, так, что сразу становилось ясно: не по вкусу им это подозрительное место.

Вопросы задавали.

Скучные. Одинаковые. И по лицам полицейских, и по вопросам Машка отчетливо поняла: дело закроют. Да и то, к чему копать, когда налицо самоубийство? Дамочка ведь в депрессии пребывала? Пребывала, о том вон обитатели дома преподробнейше рассказывают. Характером покойная обладала неспокойным, верно? Верно. И решения свои по десять раз на дню меняла? Было такое? Ах, Машка не знает, ну так тем более, надо людям верить. Опасное это сочетание: депрессия вкупе со скрытым алкоголизмом – в комнатах Греты тому нашли подтверждение в виде дюжины пустых бутылок и упаковки антидепрессантов, тоже, что характерно, пустой. Небось у дамочки-то приступ случился, жизнь ей не мила стала, вот она с ней и рассталась.

Чего огород городить?

Не привидение ж арестовывать, в самом-то деле!

Про привидение сказали со смешком, нервным таким, и Машка вдруг поняла – верят. И в самоубийство, и в привидение, и в то, что место это – дурное.

Тело забрали, и Григорий, оказавшийся вдруг рядом, вцепился в Машкин локоть, сдавил пальцы так, что Машка застонала.

– Вскрывать станут, – свистящим шепотом сказал Григорий. – Во внутренностях ковыряться. Знаешь, сколько в человеке кишок?

Он хотел сказать что-то еще, наверняка гадкое, отчего Машка, быть может, вовсе сон утратила бы, но появившийся словно из ниоткуда Мефодий прервал Гришкины разглагольствования.

– Вон пошел, – сказал Мефодий и ткнул его кулаком в бок.

– Не трогай ребенка! – моментально взвилась Софья Ильинична и, обняв сыночка, прижала его к массивной груди. – У Гришеньки стресс! Ему необходима помощь психолога.

– Психиатра скорее, – Мефодий потянул Машку за собой, и она пошла, переставляя ставшие вдруг чужими ноги. – Машуль, послушай…

Сейчас ее отправят домой, скажут, что обстоятельства изменились, и будут правы. Одно дело – убийство, которое, быть может, было, а быть может, и не было его вовсе. И другое – нынешнее.

Машка, пусть и знавшая Грету всего несколько дней, отчетливо понимала: та никогда не стала бы лишать себя жизни. Впрочем, на чем ее уверенность основывалась, Машка не могла бы сказать.

Знала – и все тут.

– Пару дней тебе лучше на берегу провести… дома, – Мефодий смотрел сверху вниз. Все-таки он высокий и надежный. Рядом с ним Машка ничего не боится. – Тут пока похороны, и… все, наверное, уедут. Временно.

– Но вернутся?

– Вернутся, – он наклонился и убрал прядку волос со щеки.

Нежное прикосновение. Дружеское и… только дружеское. Исключительно. Потому что романы с богатыми холостыми хозяевами мрачных домов заводят девушки глупенькие, не осознающие глубины социальных различий. И впоследствии эти глупенькие девушки остаются с разбитыми сердцами.

– И ты вернешься. Через три дня, – Мефодий сказал это с напором и воззрился на Машку, словно ожидая возражений.

Она же кивнула.

Вернется.

Нет, конечно, можно было бы отказаться, Машка чувствовала, что ее не станут удерживать и неустойку не потребуют, но… ей ведь нужны деньги?

Нужны.

И Мефодий один не справится, он хоть сильный, но нервы на пределе.

– Утром я отвезу тебя на берег. Кто-нибудь сможет встретить?

– Сестра.

Галка к позднему звонку отнеслась спокойно, она что-то жевала, причем так смачно, что Машка ощутила приступ голода.

– А я тебе говорила, – Машкино невнятное бормотание Галка выслушала и жевать прекратила, – говорила, что в этом месте ничего хорошего ждать не приходится. И вообще, увольняйся.

– Нет.

– Почему?

– По кочану. Обстоятельства такие. – Машке забралась под одеяло, старая детская привычка, странным образом успокаивавшая. Казалось, что под теплым-теплым одеялом безопасно, что никто-то Машку не тронет, не доберется, не найдет. – Га-а-аль, ну мало ли… платят-то хорошо…

– Угу.

– И никто меня трогать не собирается… просто… везде такое случиться могло.

– Ага.

– Так ты меня встретишь?

– Встречу, – со вздохом произнесла Галка, – а заодно посмотрю на твои обстоятельства…

Она и вправду ждала на берегу, такая родная, строгая, в старом пальто горчичного цвета, с квадратными пуговицами и воротником из крашеной лисы. Галка держалась в стороне, опираясь на старенькую отцовскую шестерку, в которой маячила донельзя довольная мордаха младшей.

– Это моя сестра, Галина, – сказала Машка. – И моя племянница… а это Мефодий…

И как его представить?

– Друг. – Мефодий сам протянул руку и Галкину поцеловал. – Быть может, вы возьмете мою машину? В ней будет удобней, а вашу в гараж поставим.

– И к чему такая любезность? – Галка не давала себе труда скрыть интерес.

– Берегу ценного работника.

– Ну-ну. – По тону было ясно, что Мефодий ей не понравился. В принципе, Галке странным образом не нравились все Машкины кавалеры. И Машка вдруг испугалась, что он, как и остальные, просто-напросто исчезнет. Галка была колючей, но никто не понимал, что колючесть эта возникала не из скверного характера, а потому, что Галка за сестру волновалась.

И Машка со вздохом забралась на заднее сиденье.

– Машуль, – Мефодий не собирался исчезать, но дверь любезно придержал, – я за тобой приеду сам.

Не хватало еще!

– А он мне нравится, – сказала младшая, забираясь на колени. – Серьезный.

– И богатый. – Галка заняла водительское место. – Маша, ты ведь понимаешь, насколько неблагоразумно связываться с человеком не своего круга?

– Я не собираюсь с ним связываться!

Галка не услышала.

– Он привык к доступности девушек…

К счастью, мотор в отцовской машине работал так, что до Машки долетали отдельные слова. К тому же младшая, крепко соскучившись, торопливо рассказывала о своих, несомненно важных, делах. Ее-то Машка слушала с удовольствием.

И уже дома Галка, выпутавшись из пальто, сказала:

– Я против того, чтобы ты возвращалась к нему. Здесь неподалеку кафе открылось. Там официантку ищут и… – она вздохнула, махнула рукой и буркнула: – Хотя бы подумай.

– Подумаю, – пообещала Машка. – Вот те крест!

И Галка улыбнулась.

– Эх ты, бедовая…

А дома все было, как и раньше. Младшая утверждала, что выросла на целых два сантиметра и теперь ей старая одежда мала, старший требовал не пороть чушь, а в Машкиной комнате появились чужие вещи. Ладно, не чужие, племянниковы, и теперь он смотрел на Машку настороженно, со скрытой обидой, отчего Машка чувствовала себя неуютно.

– Я скоро уеду, – сказала она, отводя взгляд.

– В общем, – Галка заговорила на второй день. Она устроилась в кухне, вытянула ноги, упираясь ступнями в старый шкафчик, который уж год как был определен под выселение на балкон, но на балконе не хватало места, а у Галкиного мужа все никак руки не доходили за тамошние завалы взяться. – Дело такое… ясное, и в то же время мутное.

– Какое?

– Машка! Такое, о котором ты меня узнать просила, – Галка поглаживала живот. Вообще беременности она переносила легко, будто бы и вовсе не замечая своего интересного положения. – Про Мефодия своего будешь слушать?

Будет.

И Машка послушно села на табурет. А тот скрипнул и покачнулся. Кухню давно пора было бы заменить, ее еще мама покупала, когда Машка только-только родилась.

– В общем, дело закрыто. Самоубийство чистой воды, если верить заключению. Братец твоего Мефодия потреблял не только спиртное. Торчал он… – Галка дотянулась до хлебницы и, вытащив подсохший ломоть «Бородинского», сунула в рот. Жевала медленно, смачно. – Во всяком случае, в крови нашли не только алкоголь, но и наркотические вещества.

Иногда она переходила на этот канцелярский тон, но случалось подобное лишь в минуты волнений.

– Вот только… не похож он на наркомана. Чистенький. Руки, ноги… нос… там много фотографий имеется, не самых приятных.

Ну да, Машка небось на месте в обморок бы упала, а Галка – ничего, просмотрела и пересмотрела.

А Мефодий про наркотики не знал или побоялся рассказывать?

– Интересно, что господин этот, судя по свидетельствам родственников, пребывал в состоянии глубокой депрессии. И его неоднократно просили обратиться к специалисту. А он не обращался, а пил втихую. А потом, набравшись и закинувшись неслабой дозой, отправился гулять.

Галка жевала хлеб, а Машка ждала продолжения. Ведь будет же!

– И, догуляв до берега, решил искупаться. Нет, бывает такое с пьяницами. И с наркоманами. И я даже поверю, что в его затуманенных мозгах возникла подобная гениальная мысль, но… Машуль, одежда! Пьяный человек плохо себя контролирует. В воду он полезет, да… но вот снять и аккуратно сложить одежду… не верю. На рубашке-то мелкие пуговицы, которые расстегнули. Пиджак повесили. Брюки сложили так, чтобы не измялись.

– По привычке?

– Маш, ни одна привычка координацию не спасет. У него, может, желание и было бы, а вот возможности… ощущение, что заботливая мамочка складывала.

Софья Ильинична.

Заботливая мамочка, которая…

Что? Напоила бывшего любовника, подмешав в спиртное наркоты, а потом вывела на прогулку, помогла спуститься к воде, раздела и в воду столкнула?

Машкино беспокойное воображение рисовало ее, плотную, в очередном нелепом ярком наряде, стоящей на берегу. И ветер треплет подол платья, шевелит меховой воротник пальто – а Софья Ильинична не представлялась в пальто без меха – и гонит мелкую волну…

Но зачем?

Из любви к сыну. Пожалуй, эта женщина готова пойти на все из любви к своему напрочь избалованному сыну. И если Кирилл угрожал… чем?

Ему надоело терпеть выходки Григория, и он хотел… отправить в закрытую школу? В ту же Англию, которая славится умением перевоспитывать сложных детей. Предстоящая разлука и понимание, что Гришеньке будет плохо без мамы… безумный мотив?

Вполне подходящий.

– Что, уже примеряешь роль на кого-то? – поинтересовалась Галка и попросила: – Дай молочка.

Она покупала детское, с трубочкой, которое пила медленно, отфыркиваясь, и эта Галкина привычка Машку всегда умиляла.

– Машуль, доказать все равно не выйдет, – сказала сестрица. – А вот нарваться – вполне. И этот твой… ты знаешь, что о нем говорят?

– Кто?

– Родственники покойной жены.

– Представляю.

– Рассказал, значит?

– Рассказал, – не стала отрицать Машка, удивляясь тому, что Галка не поленилась съездить и пообщаться с этими самыми родственниками. Нет, Машка знала, что сестра ее – человек целеустремленный и с собственным видением мира, но… вот чтобы настолько?

– Зачем, Галь?

– Ну… – отрицать очевидное она не стала. – Я ж по голосу слышу, что ты втюрилась.

– Кто, я?

– Ну не я же! – Галка нахмурилась. – И не надо отрицать! Нельзя врать сестре, Машуль.

Старая шутка, которая перестала быть смешной.

– У тебя голос меняется, когда ты о нем говоришь… и, Маш, мне это не нравится.

Машка вздохнула. Если голос… Галка утверждала, что голос – верная примета Машкиной влюбленности, хотя никаких особых изменений Машка в нем не наблюдала, может, просто слушать себя не умела?

– Галь, а ты им веришь? – Машка обняла себя, как делала всегда, когда чувствовала сомнения. – Родственникам этим?

– Сложно сказать. С одной стороны, она ведь и вправду утонула. С другой… мне соседи рассказали, что Мефодий твой…

– Не мой!

– Хорошо, не твой Мефодий жену любил. Баловал. И… родственникам квартиру отдал.

– Не только квартиру. Ему плохо было… они потребовали и…

Машка замолчала, не зная, может ли раскрыть чужую тайну. Да, Галка – самый близкий и дорогой человек, она не станет трепаться попусту, но ведь…

– Шоковое состояние, значит. И снова депрессия. Пил?

– Пил, – согласилась Машка.

– А теперь?

– Теперь нет.

– Хорошо, – Галка опять вздохнула и поднялась. – Маш, не ошибись! Ему, конечно, после смерти жены погано, а ты молоденькая, хорошенькая, но жалость – это еще не любовь.

Машка кивнула и сестру обняла. Все-таки хорошая та, пусть и строгая порой, сварливая, но все равно ведь – родная.

– Галь, а ты можешь еще кое-что глянуть…

– Подхалимка!

– Я ужин сама приготовлю, честно-пречестно, но… – Машка подарила сестре самый жалобный взгляд, на который только была способна, – надо узнать про одного человека. И еще про привидения. Ты в привидения веришь?

Грету похоронили рядом с Кириллом. Мефодий старался не задумываться над тем, будет ли тот рад подобному соседству.

– Пусть земля ей будет пухом, – сказала Софья, размашисто перекрестившись. В черном траурном наряде с огромною, с колесо, шляпой, она смотрелась странно.

Гаденыш держался мамочки, выглядывая из-за ее плеча, и на физии его застыло выражение крайней тоски. Стаська бродила по кладбищу с рогатиной…

И кто из них?

Мефодий не верил, что Грета покончила с жизнью. Да, заистерила, да, принялась каяться, жаловаться, но все ведь жалуются. А выходит, что после жалоб она просто заснула в том кресле.

Навсегда.

И будь Мефодий чуть более внимателен, разве не сумел бы он увидеть признаки смертельной опасности? И, быть может, удалось бы Грету спасти. «Скорая» там, промывание желудка…

– Осталось четверо. – Гаденыш оказался рядом.

– Что?

– Четверо, дядечка Федечка, осталось, – любезно повторил он. – Это как в песенке. Пятнадцать человек на сундук мертвеца… а нас вот четверо. Сундук тоже имеется…

– О чем ты?

– О наследстве, дядечка Федечка. Эк вы сразу и оглохли, и поглупели! Не из-за любви, случайно?

– А ты больно смелым стал!

Софка на сына глядела, но подходить не торопилась.

– Что терять, мы ж просто разговариваем. А глядите, до чего интересно выходит. Раз – и нету Греты… и одним ртом меньше. Тебя она бесила.

– На что намекаешь?

Черный строгий костюм. Белая рубашка. Галстук. И ехидная ухмылка, сам вид которой бесит несказанно.

– Да что уж, намекаю, – мелкий поганец зевнул. – Старая любовь прошла, новая объявилась. Вот старую и спровадили в могилу-то… Ты ж последний с ней разговаривал. Все это видели.

– Кто «все»?

– Я видел, – Гришка оглянулся на мамочку, которая, поймав Стаську за рукав, что-то рассказывала ей, негромко, но, судя по жестикуляции, эмоционально. – Видел, как она обниматься лезла, плакалась небось? На жизнь жаловалась? Она ведь тебя за лошка держала. Думала, пострадает, окропит слезками плечико твое, ты и растаешь. Сначала пожалеешь бедненькую, а там и в койку возьмешь… А из койки Грету уже поди выгони…

– Откуда знаешь!

– От верблюда, – осклабился гаденыш и, уперев большой палец в подбородок, хмыкнул. – Или ты, как мамочка моя дражайшая, полагаешь, что я слишком маленький, чтобы о таком думать?

Врет? Нет, не похоже. И вдвойне мерзко.

– И как давно?

– Давно, – Гришка повернулся ко второй могиле, к потемневшему, обласканному дождями кресту. А венки сгнили почти, и Мефодию стало стыдно, что он пришел к брату с пустыми руками. Надо будет завтра наведаться, привести могилу в порядок. – Он еще жив был.

– Ты…

– Аморален, знаю, – поганец перекрестился. – Только… они ведь все равно друг другу чужие были. Папаша любовниц заводил. Ее это дико бесило. Она ведь вся такая распрекрасная, а ему плевать. Это ж натуральная комедия была! Он возвращается, а Грета навстречу выпархивает, в черном пеньюарчике, сиськи наружу, задница чуть прикрыта. Она на шею бросается, а папаша ее в щечку целует. В щечку, прикинь?!

Мефодий не помнил подобного, то ли происходило все еще до его появления на острове, то ли в первые недели, когда ему было глубоко наплевать на творящееся вокруг.

– А я вот не устоял… чуял, что не против будет. Нет, я понимаю, что я для нее мальчишка, но вот отомстить папаше – это да.

– Зачем ты сейчас мне рассказал?

Ведь молчал же, долго молчал, и промолчи дальше, Мефодий в жизни бы не догадался об их связи. Гришка же дернул плечами и, наклонившись, поправил темно-бордовую розу, которую принес для Греты.

– Не поверишь, но… – он говорил тихо. – Она мне нравилась. Она была сильной. Вот мамаша вечно ноет… Стаська вообще мутная. Ты тоже сломался, когда в жизни непруха пошла. Папаша и тот в нытика превратился, все ходил и вздыхал, что женщину в белом видит… а Грета – нет. Она точно знала, чего хочет, и этого добивалась. Я к ней, если знать хочешь, привязался даже… да, мы спали, но уже редко. С ней просто прикольно было. Она меня понимала. А я – ее.

– Остальные не понимают?

– Как сказать, – поганец гладил темные лепестки. – Остальные хотят, чтоб я изменился. Мамаше вот нужен хороший мальчик. Мне не сложно с нею, но иногда, не поверишь, задалбывает она меня со своей любовью. Ты вот тоже думаешь, что мне поменяться следует…

– Наглости поубавить.

– Вот-вот, – отозвался Гришка. – Поубавить. Стаська вообще злом ходячим почитает. Она как-то под мою дверь соли насыпала, чтоб моя негативная энергетика не распространялась. А вот Грета… она говорила, что слабые меняются, а сильные меняют мир под себя.

– И много она изменила?

Странный разговор, можно сказать, что по душам, пусть бы и душа у гаденыша черная, но он, кажется, действительно расстроен этой смертью.

– Она – немного, но… она не сдалась. Только какая, хрен, разница?

Никакой. Для Греты.

– Стой, – Мефодий понял, что за этим разговором едва не упустил что-то важное. – Ты сказал – любовница. Знаешь, кто?

– Знаю, – гаденыш вытянул руку, указав на Стаську.

– Она?

– Она… как по мне, полное уродство, ни кожи, ни рожи… твоя девка мне больше по душе, но со Стаськой папаша носился как с писаной торбой. Он приволок ее на остров, поселил, денег давал. С чего, скажи, такая доброта нечеловеческая?

– Быть может, все не так, как ты себе представил?

– Ага. Он просто подобрал блаженную… бывает. Не надо из меня идиота делать, дяденька Феденька. – Гришка взъерошил волосы, и жест этот, одновременно и самоуверенный и нелепый, убедил: он верит в то, что говорит.

А ведь Мефодий собирался побеседовать с ней, но…

Не сложилось?

Сложится.

В этой истории давно пора поставить точку, иначе Мефодий с ума сойдет. И он, отвернувшись от могилы – появится в другой день и придет один, направился к Стасе.

Она не стала рядиться в черное, оставшись в обычном своем наряде. Темные джинсики, серый свитер, который выглядывал из-под пуховичка, и сам этот пуховик, нарочито дешевенький, с потертыми рукавами. Неужели новый купить не в состоянии?

Или ей плевать?

– Поговорим? – Мефодий взял ее под руку, не оставляя выбора, и Стася кивнула, отозвалась эхом:

– Поговорим… здесь хорошее место для беседы.

– Кладбище?

– Погост, – поправила она. – Освященная земля и люди, которые отрешились от бренного бытия. Чистая энергия земли, камня и человеческих страданий.

У Мефодия не было ни малейшего желания выслушивать очередную лекцию о тонких материях. Себя он считал слишком грубым человеком, чтобы проникнуться.

– Кем ты приходилась Кириллу?

– Надо же, заинтересовался, – Стася глянула искоса, с насмешкой. – А я уж думала, что и не спросишь… Гаденыш подсказал?

– Да.

– Небось в любовницы приписал?

– А есть варианты?

– Есть. – Такой, оскаленной, она нравилась Мефодию куда меньше. – Только тебе не понравится…

– Говори.

– Кирилл был мне братом… и ты тоже. По отцу.

– Что?

– У меня и доказательства имеются… или ты думаешь, что Кирилл на слово поверил бы?

– Отец никогда…

– Не изменял матери? Брось, Мефодий, ты в это не хочешь верить, предпочитаешь думать, что их брак был идеален. А он вот иногда погуливал… и появилась я. Правда, мама моя никогда не стремилась разрушить его семью, а он – признать меня. Ну да я не в обиде. Я просто хотела познакомиться с братом…

Стася всегда знала, что она некрасива, в отличие от матушки. Высокая, стройная, вся какая-то легкая, та появлялась в Стасиной жизни время от времени, и старуха, мамина мама, лишь вздыхала:

– Вот, кукушка, все тебе неймется.

Мама же от старухи отмахивалась, обнимала Стасю, отчего сердце пускалось галопом, целовала ее, оставляя на щеках красные следы помады, и Стася, прикрыв эти следы ладошкой, берегла. Ей жуть до чего хотелось вырасти поскорей и расцвести.

Бабка ведь обещала.

Она только и твердила, что, мол, Стася вырастет и расцветет.

Сама старуха была нехороша. Костлявая, скособоченная, она ходила, опираясь обеими руками на палку, подволакивая распухшие ноги, то и дело останавливаясь. Лицо ее было темно и морщинисто, а глаза – светлы. Старуха носила очки, а седые поредевшие волосы расчесывала гребнем, приговаривая:

– Старость – не радость… вырастила дочку себе на голову, то-то баловала, баловала… избаловала всю.

Стася же вздыхала: по одной ей известной причине старуха решила внучку не баловать, а держать в строгости. И, сколько себя помнила, Стася всегда была при работе. То подмести в хате, то дорожки вытряхнуть, то огород прополоть… или вот окучить, разобрать сухую фасоль, которая колола пальцы, а зерна ее то и дело разбегались, к вящему старухи неудовольствию.

– Будешь криворукой, как мамаша твоя, – приговаривала она, грозя палкой. Если и отпускала погулять, то ненадолго. Да и с кем гулять-то? Некогда большое село медленно вымирало. Разъезжались люди, бросая дома пустыми, а те, кто еще оставался, были столь же стары, как Стасина бабка. Наверное, оттого Стася с надеждой и затаенным восторгом ждала мамкиных визитов.

Она слышала издали рокот мотора и, забравшись на забор – бабка зазря хворостиной грозилась, – смотрела, как ползет по улице черная «Волга». Она останавливается аккурат перед бабкиным домом, водительская дверь открывается, выпуская женщину удивительной красоты.

Тонкую, как тростиночка, синеглазую, длинноволосую.

Мама всегда носила брючные костюмы, то бирюзовые, то лиловые, то и вовсе красные, как цветы на кусте шиповника, что растопыривал ветки перед окном. Она огибала машину и, открыв багажник, вытаскивала нарядные пакеты.

– Стася, – громко кричала она, и Стаська спрыгивала с забора. – Иди мамку встречай!

Она позволяла себя обнять, и Стася прижималась к гладким тканям, трогала их, вздыхала, а мамка морщилась:

– Опять ты грязная. На кого только похожа?

– На тебя, – честно отвечала Стася.

– Конечно, на кого еще, – мама улыбалась и легкой, порхающей походкой шла по двору. – Ма… ты бы ее хоть помыла…

– Мылись давеча, – ворчала старуха, придвигая очки к самым глазам. – На пруд ходили.

Точно, позавчера, и Стася купалась, пока совсем не замерзла, а потом, вернувшись, забралась на печь и дремала под лохматым тулупом.

– И долго ты собираешься хвостом крутить? – спрашивала бабка, глядя, как мама Стаси выставляет на стол чудесные подарки. Пакет с пряниками шоколадными или вот длинную коробку, в которой пирожные «Картошка» были, с беленькими глазками крема. И высокую банку кофейного напитка. Чай со слоном. Черную банку литовских шпрот. И сахар кусковой, до которого старуха большой охотницей была.

– Мам, не начинай снова…

– Чего не начинать? – Лицо старухи темнело, а гора продуктов на столе становилась больше. – Девке вон в школу пора…

Стася, забираясь в уголок, наблюдала за мамкой и за старухой тоже, ожидая, когда дойдет черед и до других пакетов. Мама всегда привозила подарки – то платье клетчатое с оборками и розовым воротничком, то юбку в три слоя, то кукол…

– Я думаю, – бодрым голосом сказала мама, – что ничего страшного, если со школой годик погодит. Маленькая она, а потом я договорюсь…

– Договоришься ты! – бабка стукнула тростью по полу. – Ты всю жизнь о чем-то договариваешься!

– И что в этом плохого?

– Вертихвостка!

– Да, у меня легкий характер и связи, – мама гордо вздернула подбородок, – поэтому я и могу позволить себе многое…

– В койке чужой ты себе многое позволяешь! А на дочь родную…

Стася не любила, когда они ссорились. Все казалось: вот сейчас мамка обидится и уйдет, но та лишь вздыхала и качала головой.

– Мам, – она присаживалась на лавку рядом со старухой, накрывала ее руки своими, заглядывала в глаза. – Ты же понимаешь, насколько непростая ситуация? Ну куда ее взять? У меня квартира однокомнатная, а на следующий год он обещал кооператив справить, будет две комнаты, одна моя – вторая ваша со Стаськой…

Старуха вздыхала.

– Мам, пожалуйста, мне больше не к кому обратиться.

– А ее батька, значит…

– Он делает для нас все, что может. Но там у него тоже семья…

– И чего ж ты в эту семью полезла? – Голос старухи звучал насмешливо, и мама краснела, отводила взгляд.

– Люблю, – тихо говорила она.

– Его или деньги?

На этот вопрос мама никогда не отвечала.

Стася не знала, как долго длилась бы ее деревенская жизнь, в целом вполне счастливая, тихая, когда б не старухина смерть. Она отошла во сне, легко, и Стася жуть до чего перепугалась, когда поутру бабку мертвой увидела. Нет, ей случалось присутствовать на похоронах, но впервые смерть подошла так близко.

Выскочив на улицу босиком – а стояла зима – Стася кинулась к соседям…

Мама объявилась на самые похороны. Она и на кладбище поехала, и на поминках была, выставила на стол дефицитные бутылки финской водки и еще два батона «Докторской» колбасы. Села и Стасю усадила рядом.

Что-то говорила.

Пила.

Плакала, жаловалась кому-то… Стася же держала маму за руку, не представляя, как отпустить ее. Не хотелось Стасе оставаться одной в опустевшем доме. А на следующее утро мама велела:

– Собирайся.

И это было сродни чуду.

– Послушай, – мама присела перед Стасей на колени. – Мне придется взять тебя с собой, но обещай, что будешь хорошо себя вести.

– Буду.

– Ты ведь уже взрослая.

Конечно, Стасе семь лет… больше, чем семь, восемь почти.

– Мне бы не хотелось отправлять тебя в интернат. – Мама погладила Стасю по волосам. – Я надеюсь, что мы уживемся друг с другом.

А квартира оказалась аж трехкомнатной, после старухиной избы она показалась огромной и нарядной. Стася, переступив порог, замерла.

– Здесь нельзя бегать, шуметь, – мама сбросила замшевые ботиночки на тонких каблуках, а полушубок повесила в шкаф. – Разбрасывать игрушки. И если ко мне приходят гости, ты не должна выходить из своей комнаты. Идем.

Огромная светлая гостиная, на полу которой лежал белый ковер.

И мамина спальня с полосатым тигровым покрывалом. И маленькая комнатушка, где еще пахло краской. Мама, поморщившись, открыла окно:

– Думала устроить здесь кабинет, но пусть будет твоя комната. Надеюсь, у тебя нет дурной привычки рисовать на обоях? В квартире только-только ремонт закончился.

Своя комната. И собственная кровать, пусть и не такая большая, как в деревне. Окно, за которым открывался вид на город – дома, дома и снова дома, дворы, дороги и машины, по дорогам снующие. Люди.

Магазины.

Непонятная, но увлекательная суета.

– Завтра попытаемся решить проблему со школой, – сказала мама, проводя рукой по волосам. – Пойдем, кухню покажу.

Огромный белый холодильник. И шкафы тоже белые, с искоркой, и еще плита, в которой газ не из баллона идет… и запах кофе.

– Посуду за собой мыть, – мама открыла холодильник. – Если хочешь есть, то могу сделать бутерброд с колбасой.

– Я сама, – сказала Стася.

– Умеешь?

– Умею.

Позже выяснится, что умеет она многое: готовить, стирать, убирать, ей так будет хотеться стать полезной для мамы! И отца. Правда, Стасе не разрешали ему докучать. Нет, ее представили высокому подтянутому мужчине, почти столь же красивому, как и мама. И Стася, задрав голову, разглядывала его, отмечая и массивный крючковатый нос, и седые виски, и светлые, зачесанные на пробор, волосы.

– Хорошо учись, – сказал мужчина и протянул Стасе шоколадку.

– Спасибо. Я постараюсь.

Она честно старалась, хотя знания упорно не лезли в Стасину голову. Учительница сетовала, что время упущено, что Стася слишком большая уже для первого класса, в который ее устроили. А ей и вправду одной было восемь лет, и с высоты их одноклассники представлялись детьми. Тем обиднее было, что у них, детей, все-то с лету выходит, а Стасе приходится мучиться.

Она и мучилась, запоминая буквы, вырисовывая их в разлинованных тетрадках, заучивая наизусть неподатливую таблицу умножения, правила… теоремы… она получала свои четверки за старательность, что на собраниях неизменно подчеркивала учительница, а мама лишь вздыхала. Она-то медалисткой была, и сыновья Архипа – о наличии другой семьи и детей Стася узнала – учились на отлично.

– В кого ты у меня такая пошла? – мама спрашивала, зная, что ответа не получит. И разглядывала Стасю с прищуром, точно надеясь получить весомые доказательства ее, Стаси, чуждости. – Бедовая…

И Стасе становилось стыдно. Она спешила доказать свою полезность. Убирала. Готовила. И из дому выходила только во двор, да и там особого ни с кем знакомства не свела.

– Нелюдимая, – вздыхала мама. И в этом виделся новый упрек.

Однажды мама велела:

– Собирайся.

И дала Стасе черное мешковатое платье. Сама надела такое же, и на волосы повязала ленту. Стасе вручила две темно-бордовые розы с колючими стеблями.

– Папа умер, – сказала, паркуя «Волгу» у старого кладбища. И вдруг, словно сломавшись, согнулась, уперлась локтями в руль, а ладонями зарылась в волосы, хотя прежде так никогда не делала, берегла прическу. Теперь же мама, точно позабыв о макияже, о внешности, некрасиво рыдала, и плечи ее подрагивали. А Стася не знала, как утешить.

Она сидела тихо-тихо, гладила розы и ждала.

– Ничего, мы… сами как-нибудь, – мама вытащила из сумочки платок и остервенело, зло принялась стирать остатки косметики с лица. – Сами… не пропадем… а он… обещал, что не бросит… жениться не мог… не приняты у них разводы… высокий пост. Ты пока не понимаешь…

Это она зря, конечно. Стася хоть и не преуспела в учебе, но и глупой не была. Она давно уже поняла и про отца с той, другой семьей, в которой росли замечательные сыновья-отличники, и про маму, остававшуюся в одиночестве и от этого грустившую, и про себя, особо никому не нужную.

– Он меня любил. А я его. И если бы встретились раньше… почему мы не встретились раньше?

Она всхлипнула и выскочила из машины. Мама шла, почти бежала по узкой кладбищенской тропе, по обе стороны которой поднималась крапива. Кладбище зарастало. Кованые ограды тонули в зелени, и старые могильные камни уходили под землю.

– Стой смирно, – мама вдруг вцепилась в Стасину руку, показалось – упадет. Но нет, выстояла.

– Тогда я впервые вас увидела, – Стася поправила съехавшую косынку. Сестра?

В ней ничего-то нет от отца. Тот и вправду был очень красивым мужчиной, но…

– Я понимаю, что нас не приглашали, и будь твоя мать иной, случился бы скандал. Она ведь знала о нас…

– Я вас не помню, – признался Мефодий.

– На похоронах было изрядно народу, а твоя мать, да и не только она, многие сделали вид, что не видят нас. Это ведь неприлично – устраивать разборки на похоронах. А твоя мать бредила приличиями. Слушай, ничего, если я закурю?

– Кури. Не знал, что ты…

– Покуриваю. Иногда, когда нервишки шалят.

– А теперь шалят?

Стася пожала плечами. Невысокая, худенькая и какая-то… невзрачная? Она ведь красива по-своему, черты лица аккуратные, правильные. И фигура складная. Ее бы одеть иначе, причесать…

– С Кириллом было проще. Ну да… я ж по порядку начала. Тем вечером мама пила, она и прежде выпивала, когда твой отец появлялся. Всегда готовила. Одевалась. Причесывалась… стол опять же, свечи. Ну и вино. Но тогда она набралась от души. Наверное, и вправду любила его, или же испугалась, что одна не вытянет… в общем, когда на следующий день появилась твоя мамочка, моя была не в состоянии двух слов связать.

В дверь позвонили. И Стася поняла, что пришел чужой. Свои-то, например, баба Лена с четвертого этажа, тихонько стучали, почтальон – звонил дважды, зная громкий неприятный голос дверного звонка, а мамины немногочисленные подружки просто входили.

– Здрасьте, – сказала Стася высокой худой женщине в черном. Та походила на старую ворону, но ворону… элегантную. Пожалуй, Стася впервые увидела, что означает это слово.

– Добрый день, – ответила женщина и вцепилась в ее подбородок острыми коготками. Она заставила Стасю поднять голову и вертела влево и вправо, разглядывала пристально, зло. – Не похожа. Девочка, мне нужно встретиться с твоей мамой.

– Она отдыхает.

– Передай, что ей следует прервать свой отдых, поскольку от этой встречи зависит мое решение и ваше с ней будущее. Где я могу подождать?

Стася проводила гостью в кухню и предложила:

– Кофе сварить? Или чай?

– Кофе, но сначала растолкай свою мамашу.

Мама и вправду спала, одетая, чего прежде не случалось, и долго возилась в постели, не в силах понять, чего же Стася хочет. А услышав про гостью, велела:

– Иди к ней. Я скоро.

Стася и пошла. Она сварила кофе, такой, как любил отец, на песке и со щепоткой какао. И женщина, приняв чашечку, вдохнула аромат:

– Чудесно. Благодарю. А теперь иди, поиграй, пока мы свои дела решим.

Стася и ушла, правда, недалеко. Если спрятаться в ванной, то через дыру в перегородке можно услышать, о чем говорят в кухне. А ей было ну очень любопытно.

– Вижу, у вас был тяжелый вечер, – в голосе гостьи звучала насмешка.

– Что вам надо? – а вот мамин был сиплый.

– Поговорить.

– Я слушаю.

– Вы понимаете, сколь неустойчиво стало ваше положение?

Молчание. Мама умела выразительно молчать. Неодобрительно. Сердито. Или обиженно, когда Архип вновь уходил или не появлялся. Она считала, что молчание по-своему умеет говорить. Для Стаси это было слишком сложно.

– Не будь у вас дочери, я бы сделала все, чтобы выжить вас. С работы. Из этой квартиры, полученной, к слову, незаконно. Из города, – женщина говорила спокойно, но Стасе стало страшно.

Куда им идти? В деревню возвращаться? В старый, забытый уже дом?

– Но перед смертью Архип просил меня позаботиться о ребенке. Он назначил ей содержание, которое я буду выплачивать.

Снова тихо. Почему мама не ответит?

– Вам тоже полагается кое-какая сумма, которую я отдам. Но девочка будет получать деньги ежемесячно до достижения ею восемнадцатилетнего возраста. Что вы станете делать дальше, меня волнует мало. Вернее, не волнует совершенно.

– Ты завидуешь.

– Чему? – спросила женщина.

– Он любил меня. Столько лет жил с тобой, но любил меня.

– Любил? – раздался смешок. – Милая, если тебе нравится так думать, то пожалуйста. Но по мне, Архип тебя использовал. У мужчин имеются потребности определенного рода, а так уж вышло, что природа обделила меня темпераментом. Вот он нашел тебя, милую девочку без особых амбиций. Чистую. Аккуратную. Верящую в то, что однажды он меня бросит и женится на тебе… конечно, ребенка он не планировал, но тут уж бывает…

– Ты лжешь!

– Зачем? Случайные связи опасны, а ты всецело его устраивала. Да, он что-то там тебе дарил, давал деньги… но это по сути были такие копейки, что… да и подумай, если бы Архип и вправду любил тебя, то разве не позаботился бы? Достаточно было упомянуть в завещании… или содержание назначить не только дочери.

И она ушла.

А мама вновь налила себе, но уже не вина, а коньяка.

Спилась она как-то быстро. Она набиралась с утра, сначала – коньяком и вином, которых в доме имелись немалые запасы, потом – водкой. Стася пыталась остановить, говорила, что любит, просила больше не пить, но от рождения была косноязыка, оттого и просьбы ее оставались без внимания. Мама от Стаси в лучшем случае отмахивалась, в худшем – наливала и ей, требовала сесть, выпить.

– Я ж не алкоголичка, чтоб одной пить, – говорила она, приглаживая встрепанные, выжженные перекисью волосы. – Садись, Стасенька… за что мне такое? Горе ведь, горе… я знаю, она нас ненавидит. А за что? За то, что нас Архипушка любил…

Вскоре матушка, очнувшись от алкогольного бреда, задалась целью найти новое счастье в жизни. И нашла, верно, в ближайшей подворотне. Счастье было старше ее, кривовато, лысовато, с оплывшими чертами и привычкой курить, сидя на унитазе.

– Ничего, – мама же смотрела на чужака безумными влюбленными глазами. – Он хороший!

И замуж позвал. Расписались в местном ЗАГСе, и тут же, под елочками, выпили за молодых, прямо из горла.

– Что, не рада за мамку? – спросило счастье, подкрепив вопрос подзатыльником. – Можно подумать, нужна она кому-то с таким захребетником…

После свадьбы счастье ушло в запой, психика не вынесла свалившейся на него удачи. И в доме появились чужие грязные люди. Они приходили без спроса, лезли в холодильник, расхаживали по комнатам, забредая порой и к Стасе, хотя свою комнатушку она и закрывала.

– Ишь, гонористая, – обижался за приятелей мамкин муж, но не трогал, потому как Стася пригрозила, что милицию вызовет, что лучше ей в детдоме жить, чем с таким вот. Не то чтобы ему было не плевать, где обитает Стася, но за нее платили.

Деньги приходили каждую первую среду месяца, почтовым переводом, который мамка, причесавшись, надев старое платье – она даже становилась похожа на себя прежнюю – шла получать на почту. И тем же вечером в доме собиралась толпа. Покупалась уже не водка, а дешевое плодовое винишко, закуска, сигареты.

– Когда мне исполнилось семнадцать, они умерли оба, – она одернула полы короткой куртейки. – Отравились водкой. И я осталась одна.

Ее история была столь же обыкновенна, сколь и сама Стася.

– Честно говоря, я испытала огромную радость. Конечно, скажешь, нехорошо желать смерти родной матери, но она уже не была моей матерью. Так, пустая оболочка. Я уже тогда умела чуять иное. Бабкин дар – мама, напившись, ведьмой ее называла. И приговаривала, что у меня от старухи глаза, недобрые.

Мефодию было неприятно, что его отец оказался совсем не таким, каким он привык его видеть. Всегда ведь в пример ставили! И Мефодий изо всех сил старался соответствовать.

Тянулся.

Не дотянулся.

– Я кое-как похороны устроила. Потом квартиру отмывала, все же за мной осталось. Хорошее наследство. И я ремонт сделала, хватило денег, которые твоя мать присылала. Не скажу, чтобы особо щедра была, но… думала поступить в универ, а потом глянула трезво. Особым умом я никогда не отличалась, учиться, честно говоря, не любила. Ну да, могу попробовать поступить куда попроще, но… кем я стану, отучившись пять лет? Учительницей? Буду сидеть при школе, получать гроши…

– А кем ты стала?

Ему был внове ее холодный расчетливый практицизм, как и непривычное самоуничижение.

– Повар-кондитер, хороший, к слову. На мои торты всегда спрос был… в общем, я квартиру отдраила, поступила учиться, чтобы толк был. На мои восемнадцать твоя матушка сделала подарок – перечислила впятеро против обычного, и денег хватило надолго.

Она говорила обо всем просто, а Мефодий, разглядывая ее вновь и вновь, удивлялся. Вот неужели эта женщина – его сестра?

– Потом стала комнаты сдавать, тоже доход. Выбирала кого поприличней. Так и жила себе потихоньку. Работала. Руки-то у меня росли откуда надо. Меня искали, заказывали… ты не поверишь, сколько способен заработать человек с талантом!

Мефодий кивнул.

– Это я к тому, что ваши деньги мне без надобности. У меня своих хватает. Я… даже откладывала. У меня счет в банке имеется. И если вернусь, то точно не останусь голодной.

Никто из них, вернувшись к прежней жизни, не останется голодным. Счет имеется и у Софьи, которая старательно откладывала алименты на сына, и у самого поганца – Кирилл считал, что мальчик должен учиться работать с деньгами. И у Греты имелся… только ведь все мало!

И скажи им про Стаськины торты, рассмеются.

Сколько там? Тысяч двадцать? Тридцать?

– Я, – она оперлась на покосившуюся оградку, которая и от малого Стасиного веса накренилась еще больше, – в вас не нуждалась, но однажды бабку увидела во сне. Она глядела на меня с упреком, а я вдруг поняла, что права была мамка, когда про талант говорила. Бабка-то умела многое. Страхи зашептать. Или порчу снять. Или наслать, хотя таким не баловалась, но я знала, что может. И если умерла легко, то мне отошел талант, а я про него забыла. Я видела ее каждую ночь, просыпалась в холодном поту. Я бегала в церковь, заказала службу за упокой души. Не помогло. Потом я поняла, что бабка чего-то хочет… и перестала отворачиваться. Однажды спросила, чего ей надо. А она ответила, не словами, но я поняла, что должна познакомиться с вами.

Вот так, еще один призрак, правда, живущий исключительно в воображении Стаси.

– Что вам угрожает опасность, а я могу ее отвести.

– И ты поспешила предупредить Кирилла.

– Встретилась. Взяла свое свидетельство о рождении. И фотографию. У нас есть одна фотография, где мама, отец и я… почти семья.

Грустная, несчастная улыбка.

А ведь у нее-то семьи не было, пожалуй. О матери своей Стася рассказывала равнодушно, и равнодушие это отнюдь не являлось показным. Та женщина, благодаря которой Стася появилась на свет, и вправду не вызывала никаких эмоций. Если и были, то перегорели.

– Сначала он меня слушать не захотел. Кричать начал. И велел выставить. А фотографию отобрал. И недели не прошло, как объявился. Нашел меня. И с ходу сказал, что ничего мне не даст.

– А ты?

– А я ответила, что ничего мне не нужно. Я лишь предупредить хотела.

– А он?

– Потребовал провести генетический анализ. Сам оплатил.

– И как?

– Провели, – со странной усмешкой ответила Стася. – У него были отцовские вещи… ну и выяснили, что и вправду брат с сестрой. Мне жаль.

– Чего именно?

– Кирилл очень переживал. – Стася отпустила ограду. – И думал, что ты будешь. Он считал тебя нежным, просил ничего не рассказывать. А меня на остров свой забрал. Я не хотела ехать… у меня ведь своя жизнь, и мне она нравилась. Но бабка сказала соглашаться. И уже на острове я поняла, почему. Вам и вправду угрожает опасность.

Она вцепилась в руку.

– Мефодий, пожалуйста! Я знаю, что ты все это считаешь глупостью, но… вестники смерти существуют. Я почувствовала это, едва попала на остров.

Стася отбросила длинную прядь волос.

– Ты не сердишься? – Стася смотрела снизу вверх.

А вот глаза красивые, яркие, зеленые. Ей бы к косметологу и в салон, или куда еще женщины ходят лоск наводить.

– За что?

– За то… за то, что я есть, – сказала и поджала губы. Кулачки стиснула. – Если я… если тебе неприятно со мной, то я… уеду.

– А тебе есть куда?

Кивок.

– Квартира. Мне не нужны твои деньги, Мефодий. И твоего брата. Я просто хочу помочь.

– Поймав призрака.

Она вздохнула и оглянулась на кладбище. Мефодий проследил за ее взглядом. Погост как погост. Дождь начался, и неубранная листва мокнет. Черно-бурая, грязным ковром, на котором прорастают могильные плиты, тоже грязные, неухоженные какие-то.

Ограды.

И просто кресты, многие старые, покосившиеся, того и гляди упадут. Мокнут венки из искусственных еловых лап, и матерчатые цветы теряют краски…

– Призраки существуют, – сказала Анастасия и, упреждая возражения или насмешку, хотя Мефодий вовсе не собирался возражать или смеяться, заговорила: – Ты не веришь, пускай. Но ты прав в одном: призрак не в состоянии повредить живому человеку. Он – создание тонкого мира, эфирного, и большей частью призраки вообще людей сторонятся. Но иногда бывает, что… близость смерти истончает границу между мирами. И тогда призраки проходят с той стороны, становятся осязаемы. Или видимы. Понимаешь?

– Не очень.

Она вздохнула и пояснила:

– Призрак появится как вестник смерти, предупреждение, а не причина. Он почувствует судьбу и только, а смерть, она придет от рук человека.

– То есть…

– Судьбы не существует, предопределенности, – сейчас Стася казалась старше, да и в зеленых глазах ее проглядывало что-то этакое, существование чего Мефодий не готов был признать. – Но имеются чьи-то планы, ненависть… давняя и глухая ненависть.

– Чья же…

– Ее, – Стася указала на Софью, которая стояла в отдалении, делая вид, что увлечена пейзажем. Но голова Софьи нет-нет да поворачивалась в сторону Мефодия. Тень широкополой шляпы скрывала выражение ее лица, а в фигуре было что-то жутковатое.

Безликая женщина в черном плаще.

– Она ведь ненавидела Кирилла. А тебе эта ненависть по наследству досталась.

– А ты?

– А что я? – Стася пожала плечами. – Я сама по себе…

…Или хочет такой казаться.

Подозреваемых осталось трое, но Мефодий по-прежнему не представлял себе, кто из них способен на убийство. Софья? Она и вправду способна на ненависть, кажется пустой, глуповатой, но как знать, что скрывается за этой маской. Гаденыш? Стоит у могилы, руки в карманы сунул, осклабился, словно играет на публику. А ведь и вправду играет, доказывает, что вовсе не маменькин сынок. Услать его надо, и подальше, вот только Софья вряд ли обрадуется. Стася, темная лошадка, объявившаяся вдруг из чужого прошлого. Сестра? Мефодий не чувствует с ней связи, чужая по сути женщина и, как он подозревает, такой и останется.

Кто же?

Все. Или никто.

Дома было хорошо и… тесно. Машка удивилась сама тому, что отвыкла от квартиры, в которой так много вещей и все-то нужные, и нельзя вынести на балкон ни велосипед старшенького, прикрученный к стене, ни турник младшенькой, которым она изредка пользовалась.

Шкаф не вмещал в себя вещи, и дверцы, открываясь, выставляли разноцветные завалы барахла. Галка каждый год грозилась перебрать и повыкидывать ненужное, но оказывалось, что ненужного нет. И сейчас у шкафа стояли пакеты с детскими вещами, которые надлежало рассортировать, перестирать, проутюжить и разложить в комод.

Правда, сначала освободить комод и…

Машка тряхнула головой и подняла плюшевого, слегка плешивого зайца.

– Зайка! – тут же выскочила младшенькая и, сграбастав зайца в охапку, уволокла в комнату.

Надо успокоиться. Чем бы ни закончилась Машкина островная эпопея, она вернется домой и… и лучше сразу на съемную квартиру. Ей ведь не нужна роскошная, хватит и крохотной однушки со старым ремонтом…

…в коридор Машка пробиралась на цыпочках, но тихо уйти все равно не получилось.

– А ты куда? – Младшая стояла в дверях, обнимая того самого плешивого зайца, и смотрела исподлобья, с вызовом.

– Гулять, – соврала Машка, натягивая ботинок.

Надо же, грязные, а вроде вчера чистила… и наверняка старшенький, придя вечером с тренировки, стащил кроссовки и бросил, не глядя. Жаль ботинки, теперь пятна точно не отойдут… а Галка говорила, что замша – это непрактично.

– На свидание, – строго заметила младшенькая, засовывая зайца под мышку. – Ма-а-м! А Машка на свидание идет!

– Тетя Маша, – поправила Галка, выглянув из кухни. В одной руке она держала пирожок, в другой – кусок хлеба, жевала и то и другое сразу. – Правда, что ли?

– В архив, – Машка натянула ботинки. – Надо кое-что посмотреть… по истории.

Галка кивнула и удалилась в кухню. Вот как у нее получается ходить неторопливо, величественно, и в то же время успевать везде.

– Зайди к тете Маше, она поможет, – донеслось из кухни. – Скажи, что от меня.

Машка кивнула, хотя сестра и не могла ее видеть.

Тетя Маша… кажется, Машка помнит ее, невысокую, стройную с неестественно прямой осанкой. Она носила кружевную шаль и туфли на тонких шпильках. И за прошедшие годы не изменилась нисколько.

– Добрый день, – сказала она низким грудным голосом. – Галина звонила, просила тебе помочь.

Городской архив располагался в небольшом уютном особнячке, некогда принадлежавшем купцу средней руки. Ныне особняк числился исторической ценностью, и, в отличие от многих иных, куда более ценных сооружений, пребывал в прекрасном состоянии. Время от времени его ремонтировали, но аккуратно, опасаясь изменить столь привычный всему городу облик.

Внутри пахло деревом и бумагами, со стен на Машку строго взирали лица былых директоров городского архива. Они перемежались с портретами Сталина, Ленина, Брежнева и почему-то Толстого с Чеховым. Но странность эта была милой, уютной даже.

– Значит, вы интересуетесь историей дома с привидениями?

В полумраке подвала тетя Маша казалась старше, тоньше, и шаль ее выделялась белесым пятном.

– Того, который на острове.

– У нас в округе, – улыбнулась тетя Маша, поправляя край шали, – есть лишь один дом с привидениями. Правильнее было бы сказать – с привидением. Мадам Евгения прославилась как провидица, и странно было бы ожидать, что она не найдет дорогу в этот мир после смерти.

– Провидица?

– Да, присаживайся. Так уж вышло, что когда-то и я интересовалась этим местом… искала, знаешь ли, клад. Знаменитое Око Судьбы.

Машка чувствовала себя глупой, она не понимала, о чем говорит тетя Маша. Но послушно присела и кружку приняла, массивную, разрисованную синими цветами.

– Ты ведь слышала о мадам Ленорман?

– Нет, – призналась Машка. И тезка ее вздохнула.

– О, эта была великая женщина… она пережила революцию… смерть короля… она предсказала судьбу самому Робеспьеру и осталась жива. Многие из тех, кто стоял у власти, задавали ей вопросы, и она отвечала на них честно…

Тетя Маша разливала кипяток из старого электрического самовара.

– Говорят, что свои способности мадам Ленорман спрятала в огромном лунном камне, назвав его Око Судьбы…

Она мечтательно вздохнула.

В подвале, переоборудованном под хранилище, истории про призраков и гадалок звучали естественно, словно являясь частью этого престранного места. Машка огляделась.

Огромное помещение с крохотным полукруглым окошком под самым потолком. Окошко забрано красным и синим стеклами, оттого и свет падает окрашенный. Его немного. И старые массивные шкафы тонут в полумраке. Они тяжело опираются на гнутые ножки, и древние ручки тускло поблескивают, отражая свет электрических ламп.

– По описаниям современников, это был крупный лунный камень, с кулак младенца, идеальной круглой формы. – Тетя Маша поправила шаль, съехавшую на одно плечо. – И стоило взять камень в руки, как он заглядывал в саму душу человека. От Ока Судьбы невозможно было спрятаться. Оно видело и тайны, и скрытые желания, истинную суть вопрошающего. И взвесив все это, открывало завесу будущего. Порой предсказания были просты, но иногда… по поверью, Мюрат увидел в камне свою смерть. А Робеспьер – гильотину… как и многие иные. Говорят, что в те времена камень покраснел, столь часто ему приходилось предсказывать смерть.

Странно говорить о смерти в месте мирном.

Пахнет пылью и старыми газетами, стопки которых виднеются сквозь стеклянные дверцы.

– А что было потом? – Машка перевела взгляд на хозяйку подземелья.

– Камень исчез, – выражение лица тети Маши было мечтательным. – Однажды мадам Ленорман нашли мертвой в собственном кабинете. Ее лицо было искажено ужасом, волосы поседели, а глаза сделались белыми, как ее камень…

Она вздохнула и, подцепив щипчиками сахарный кубик, бросила его в чашку.

– Впрочем, я думаю, что все это – преувеличение. Люди склонны переоценивать то, что им кажется непонятным. Тем более что столь загадочная личность, как мадам Ленорман, не имела морального права отойти в мир иной менее эпатажным способом.

– А на самом деле?

Машка потянулась к вазочке, в которой лежали сушки и пряники. Пряники, судя по виду, лежали давно и успели изрядно зачерстветь, а вот сушку получилось размочить в чае.

– На самом деле… сложно сказать. Все-таки время было бурным, и свидетельства, дожившие до наших дней, касаются куда более важных вещей, нежели смерть гадалки, пусть и известной.

Тетя Маша поставила чашку на сложенные щепотью пальцы.

– Полагаю, имел дело обычный инсульт. Отсюда и искаженное выражение лица. А глаза не побелели, напротив, если удар был, то сделались красны, а то и черны. Тело-то нашли не сразу. Что же до волос, то следует помнить, что женщина сама по себе была немолода. И седина имела вполне естественное происхождение.

– А камень?

– Камень… его судьба весьма интересна. Девятнадцатый век, время революций и теорий, которые то и дело переворачивали мир. Торжество науки, когда казалось, что человек стоит на пороге познания мира, что еще немного – и все тайны бытия будут раскрыты. И в то же время, словно природа пыталась достичь равновесия, – невиданный расцвет иррационального. Сотни и тысячи гадалок спешат предсказывать судьбы, оказывать магнетическое воздействие, открываются спиритические салоны… да, пожалуй, проводить спиритические сеансы стало модным.

Сушка выскользнула из Машкиных пальцев, но в чае не утонула, удержалась на бурой поверхности кружки. И Машка, стараясь не потерять нить рассказа, которым ее собеседница увлеклась вполне искренне, пыталась подцепить сушку мизинцем.

Чай был горячим. Сушка – упрямой.

– И вот в Петербурге с большим успехом выступает некая мадам Евгения. Погоди, – тетя Маша поднялась и скрылась за шкафом. Не усидев, Машка выглянула и обнаружила дверь, а за дверью – тесный коридорчик.

– Здешние подвалы имеют весьма причудливую планировку, – сказала тетя Маша. Вернулась она с красной кожаной папкой, несколько запыленной, но вида весьма современного. – Вот, здесь то, что я в свое время нашла. Копии конечно…

…статьи на белой современной бумаге, черно-белые картинки, несколько смазанные, но все равно отснятые в хорошем разрешении…

…выступление мадам Евгении имело огромный успех…

…третьего дня состоялось…

…публика пребывает в большой ажитации…

…не осталось равнодушных…

…ученица и наследница великой мадам Ленорман, рукам которой подвластен знаменитый лунный камень…

И фотография.

Тучная женщина в белом балахоне. На волосах ее лежит тюрбан, украшенный страусовым пером. На груди – ожерелье в три ряда. Женщина выглядела бы смешной, но и сейчас, спустя годы, с переснятой ксероксом фотографии ее взгляд поражал.

– Вы тоже это почувствовали, Машенька. – Тетя Маша провела по снимку пальцами. – Насколько удивительная, мощная энергетика!

– У нее действительно был камень?

– Полагаю, что да. Описания сходятся. Лунный камень, крупный, молочно-белый и ограненный в форме шара. Она носила его с собой в ридикюле, завернутым в батист. И никому, даже доверенной служанке, не позволяла коснуться камня.

Было в этой женщине что-то жуткое. Она словно смотрела на Машку и… видела?

Глупости.

Просто разговор такой… тема… и вообще, в последнее время слишком много всего сверхъестественного вокруг, вот Машке и мерещится.

– Что с ней случилось?

– Ничего, – тетя Маша перебирала бумаги. – Я уже упоминала, что она имела огромный успех. Полагаю, что помимо дара, женщина обладала умом, да и практична была, что тоже плюс. Она не стеснялась принимать подношения от поклонников. А у нее были поклонники, Машенька, несмотря на возраст и вес. Загадочное влечет. Но мадам Евгения предпочитала одиночество. Однажды она собралась и исчезла. Газеты поспешили объявить исчезновение загадочным, публика требовала от полиции провести расследование, но все оказалось просто, даже банально. Мадам Евгения, а в простонародье Евгения Александровна Выхина, вдова унтер-офицера, подхватила чахотку. А климат столицы подобным болезням премного способствует. И она воспользовалась предложением графа Струпинина, сменила место жительства.

Чахотка?

Туберкулез, это Машка знает. И то, что лет сто назад подобный диагноз был смертным приговором. Не существовало антибиотиков, и все, что могли предложить врачи – сменить климат, чтобы болезнь развивалась чуть медленней.

– А у графа имелся свой резон.

– Это он построил дом на острове?

– Он, – тетя Маша вновь вздохнула. – Вернее, его младший брат. Значился большим чудаком, если не сказать больше. Местные его вовсе слегка сумасшедшим считали, но он платил, а прочее их волновало мало.

– Зачем ему дом?

– Версии две, – тетя Маша перебрала хрупкие листы. – Первая. Его невеста скончалась в день свадьбы, и это событие оказало сильнейшее влияние на психику юноши. Вот он и решил остаток дней провести в уединении, но с комфортом.

Безумно? Но вполне реально, чудаков хватало во все времена.

– А вторая?

– Вторая куда прозаичней. Старший брат и наследник титула болел все той же чахоткой, а здешний климат некоторые врачи полагали целительным. Вот младший и расстарался, воздвиг особняк. Отчего не на берегу? Сложно сказать… в те времена на берегу стояла пара деревень. А остров выглядел, должно быть, романтичным пристанищем. К слову, они поженились…

– Кто и с кем?

Машка все-таки потерялась в этой истории.

– Граф и мадам Евгения. Мезальянс, если разобраться, однако приговоренным к смерти многое прощается. К слову, он-то был красавцем, дамским угодником… вот.

Фотография старая, но человек на ней и вправду хорош собой. Правильные, пусть и несколько резковатые черты лица, светлые волосы, томный взгляд.

И та толстуха.

Сложно представить их вместе. Машкиного воображения не хватает.

– К слову, судя по дневникам, они были счастливы, хотя и прожили года полтора. Она ушла первой, и граф весьма горевал о супруге. Он до самой своей смерти писал ей письма. Кое-что уцелело… послушай. – Тетя Маша вытащила из стопки очередной лист, а из складок шали появились на свет круглые очочки в тонкой оправе. Они придали тети-Машиному лицу налет вдохновенности. – Милая моя Женечка, душенька, до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что остался один. Если бы ты знала, сколь тягостно это одиночество. А твой прощальный дар нисколько не облегчает моей участи. Сказал бы кто прежде, что я стану жертвой чувства, над которым всегда имел неосторожность насмехаться, не поверил бы. И ныне порой, просыпаясь в холодной постели, пытаюсь убедить себя, что все примерещилось, пустое, что вот сейчас я встану и…

Тетя Маша письмо отложила.

– Он умер спустя год и, как мне кажется, принял смерть с облегчением.

– А камень?

– Камень… в том-то и дело, что о камне он упомянул лишь однажды. Погоди, сейчас. – Она ловко перебирала стопку бумаг, выискивая очередное свидетельство дней ушедших, и Машка ждала. Она жевала размокшую, лишенную вкуса сушку, раздумывая, как то, что случилось лет двести тому назад, увязывалось с происходившим в доме сейчас?

Никак.

– Ага, вот. Слушай. «Милая моя Женечка, как мне хотелось думать, что ты и вправду способна услышать меня! И я искренне верю, что буду услышан, а потому и пишу тебе, рассказывая о всякого рода пустяках. Впрочем, ты сама знаешь, сколь тиха и лишена событий жизнь на острове. Добровольное одиночество не тяготит меня, скорее – дает то время, которого вечно мне не хватало. Я всю жизнь спешил. Карты. Выпивка. Женщины. Мне казалось, что стоит упустить мгновение, и оно уже не вернется. Я был жаден, однако признаюсь, что не испытываю раскаяния. Скорее уж ты права, говоря о предчувствии смерти, что исказило всю мою жизнь. У меня было многое, включая встречу с тобой. Я помню ее распрекрасно. И себя, исполненного презрения, циничного и надменного. Сейчас я тот сам себе смешон. Помню и боль в груди, которую скрывал ото всех, включая брата. Я ненавидел его за то, что он будет жить, когда меня не станет, и за то, что жизнь эта будет пустой. О да, мне представлялось, что Франц не способен ее чувствовать. Он всегда был скушен, а уж смерть Ольги и вовсе изуродовала его, отдалив от мира. Зачем я откликнулся на его предложение? Ты знаешь, мне вновь нужны были деньги. Близость смерти порождала в моей душе иррациональный страх. Я лишь сильнее стал цепляться за свои дурные наклонности, видя в них защиту. Помню и сухую строгость Анны, такой некрасивой и в этой некрасивости удивительно привлекательной. Мне еще показалось, что они с Францем созданы друг для друга…»

Тетя Маша выдохнула и перевернула лист.

– Уже недолго. «Помню Мари, которая никогда мне не нравилась. Я смотрел на нее и думал о том, зачем соблазнился ею. Нет, встречаются женщины нехорошие собой, порой – откровенно уродливые или же обделенные природой. Иным она недодает телесной красоты, но Мари была в чем-то мила, когда хотела казаться милой. Но, пожалуй, мое то состояние позволило мне заглянуть чуть глубже телесной оболочки, которая оказалась пуста…»

Граф был многословен и, как показалось Машке, очень и очень одинок. Она представила его, живущего на острове, в огромном доме, слишком большом для одного человека. И он чувствовал близость смерти, а с нею – хрупкость жизни.

– Вот, – тетя Маша закашлялась и, прижав ладонь к горлу, просипела: – Дальше сама. Почерк у него разборчивый, а язык не особо изменился.

И, к своему преогромному удивлению, Машка осознала, что и вправду способна прочесть письмо. Округлые аккуратные буквы. Заглавные выписаны с вензелями, почти вырисованы, но в остальном – без излишеств.

«Помню своего братца, который показался мне совершенно обезумевшим. Иначе как было объяснить пренелепую его затею? Этот дом, видевшийся мне пустой тратой денег, которые я почитал своими. Но Франц самим своим видом вызывал во мне непонятный гнев, желание нагрубить, ударить, если не кулаком, то словом. И я, каюсь, бил…

Я ведь и тебя хотел оскорбить.

В тот миг, когда наступил мой черед держать в руке твой камень.

Я встал тебе навстречу и взглянул на изменившееся лицо Анны, подумав, что уж ее-то считал на редкость здравомыслящей особой, но, видно, ошибся.

Помнишь, ты улыбнулась мне? Мягко, словно наперед зная все мои тайны и намерения. Как же ты сказала? Ах да, конечно: «Не стоит бояться себя, граф».

Я хотел ответить, что вовсе не боюсь, что это глупо, нелепо – испытывать страх перед собой, но не смог и рта открыть. А ты, коснувшись теплыми пальцами рук моих, заставила разжать кулаки. И я вдруг ощутил небывалое спокойствие. Я сумел вдохнуть полной грудью, и пламя, в ней запертое, меня не опалило.

Ты же вложила в руку камень, велев: «Держи крепче».

И я сжал его в ладонях, и желая раздавить, и боясь этого.

Почему ты никогда не спрашивала, что именно я увидел? Неужто знала? А быть может, твой чудесный дар позволил тебе подарить мне именно этот эпизод?

Сколько я сидел, сжимая камень, уверяя себя, что не позволю себе стать жертвой мошенницы, но в то же время не смея отвести взгляда, ведь тогда, казалось, я потеряюсь сам в себе. Я вновь увидел себя словно со стороны. Пустой никчемный человечишка, столь любимый что матерью, что отцом и даже братом, к которому всегда относился снисходительно. И на что я променял их любовь? Заслужил ли я ее? О нет, я брал то, что полагал своим по праву, нимало не задумываясь о будущем. Оно виделось мне блистательным, да и как иначе? Ведь я молод, здоров, хорош собой!

Женщины, карты и вино… или шампанское… или бега… и снова женщины. Я собирал сердца, полагая это забавой. Своего рода охотой, в которой нет для меня дичи запретной. И Око Судьбы выворачивало меня наизнанку. Если возможно отстирать замаранную душу, то со мной это сделали. Отскребали с кровью, со стыдом, заставляя самого же задыхаться от накопившейся мерзости. Я готов был умолять о прощении, но… кого?

Тебя, моя дорогая Женечка.

Твой взгляд стал спасением, твое прикосновение. Я видел тебя, близкую и родную, зная, что нет человека более дорогого. Мы гуляли по берегу, помнишь? Мы ведь каждый день выходили, пока ты могла ходить… жаль, что этих дней было невыносимо мало.

И теперь я порой беру в руки камень, упрашивая вернуть меня в прошлое, но вот беда: Око Судьбы равнодушно к моим молитвам. Оно словно погасло, стало тусклым, и порой мне кажется, что уйдет вместе со мной. Я не знаю, зачем ты оставила камень мне, он – не то наследство, которым я сумею распорядиться правильно. Отдать его?

Кому?

Мне все еще пишут письма, прося передать реликвию в достойные руки. Но как из всех, кто прикрывается вуалью таинственности, отыскать новую хозяйку твоего камня? Они все представляются пророчицами, но за словами их мне видится пустота.

Хотя кто я таков, чтобы судить?»

В письме оставалось лишь несколько строк. И почерк изменился, сделавшись более нервным, неаккуратным.

«Пожалуй, я знаю, как поступить. Это будет хорошей шуткой. Камень останется на острове. Тот невелик, и та, кто и вправду достойна Ока Судьбы, с легкостью его отыщет. Мне представляется, милая моя Женечка, что ты бы одобрила сие решение…»

Машка тряхнула головой – как-то не укладывалось в ней то, что она узнала.

– То есть…

– Камень спрятан на острове, полагаю, в доме. Граф верно рассудил: если человек обладает способностями, то отыскать Око Судьбы не составит труда. Подобные вещи, как это принято считать, сами выбирают себе хозяев.

…Или хозяек.

Машке вдруг вспомнилась Стася, тихая и неприметная. Охотница за призраками.

И история, ею рассказанная, которая не имеет ничего общего с историей тети Маши. Или все-таки имеет?

– А призрак? – Машка подвинула к себе папку.

– Призрак? О да, конечно, – тетя Маша понимающе улыбнулась. – По легенде, та самая невеста, отравленная накануне свадьбы, не нашла покоя после смерти. Несчастный жених привез ее тело на остров, надеясь, что на освященной земле она упокоится с миром, и дом обрел призрака. Насколько мне удалось узнать, девушка не отличалась высокой моралью, да и характером обладала прескверным.

– А он и вправду женился на ее сестре?

– Вправду, – тетя Маша допила остывший чай. – Обычная, в общем-то, история, ничего загадочного. Ему удалось доказать, что никакого самоубийства не было. Мадам Евгения помогла найти убийц, и те были наказаны. А потом, как я уже сказала, она вышла замуж за графа… а его брат женился на сестре Ольги. И все были счастливы.

Кроме призрака.

– Могу я…

– Конечно, милая, – тетя Маша кивнула. – Я уже не в том возрасте, чтобы искать сокровища.

Она явно лукавила, но Машка сделала вид, что верит.

Домой Машка добиралась долго и, добравшись, села на лавочке, прижав к груди заветную папку. Сидела, размышляя и о призраках, и о людях, и о том, кому понадобилось убивать Грету? Она была сварливой, но не более того. Скверный характер – еще не повод.

– О чем думаешь? – Старшенький плюхнулся рядом и вытянул ноги в потрепанных джинсах. На штанинах виднелись пятна грязи, а кроссовки и вовсе этой грязью заросли. Старшенький сбросил с плеча рюкзак и пожаловался: – Я куртку порвал.

– Где?

– Вот, – он сунул палец в дыру на рукаве, которая была не то чтобы большой, но некрасивой, с разлохматившимися краями. – За гвоздь зацепился. Мамка ругать станет.

– Станет, – со вздохом согласилась Машка. – Куртка новая?

– Ага… батя привез на той неделе.

Он прикрыл дыру ладонью.

– Ты вправду от нас уедешь?

– Постараюсь, – Машка потерла переносицу. – Ты ж видишь, нам здесь тесно…

– Ага… а он богатый?

– Кто?

– Твой любовник.

– Он не любовник, – возразила Машка.

– Но богатый?

– Ага. – Это его «ага» было на редкость прилипчивым.

– Но ты с ним не из-за денег? – Старшенький нахмурился. Он пытался подражать мамке и отцу одновременно, и это было забавно.

– Не из-за денег… и не с ним еще… и, наверное, совсем не с ним. Он мне платит, а я учу… и когда научу, тогда и вернусь. Сниму квартиру. Может, он еще кому меня порекомендует…

Старшенький задумчиво кивнул. А Машка спросила:

– Слушай, ты веришь в привидений?

Он задумался, но ненадолго, и ответил вопросом на вопрос:

– А что?

– Ничего, просто… я видела привидение. И там в доме оно… многим показывается. Говорят, что кто увидит, тот умрет… и… я вот думаю…

– Как создать привидение? – старшенький хмыкнул. – Это надо в Сети глянуть, но сдается мне, что можно. Я читал, что и раньше такие штуки делали, проектор там… или линза, через которую свет падает… я погляжу, если хочешь.

– Погляди. – Машка поднялась. – Но сначала пойдем. Если купить термонаклейку, то она и дыру закроет, и никто не догадается… и мамке можно не рассказывать.

– Классно, – обрадовался старшенький и с тяжким вздохом сказал: – Батя сказал, что этот рейс – и все… они с мамкой опять ругались…

И Машка прекрасно осознавала, кто был причиной ссор. А старшенький, растеряв всю серьезность, взял ее за руку. Высокий, здоровый, но все равно подросток, которому хочется, чтобы все близкие люди были счастливы.

И Машка разделяла его желание.

Мефодий опасался, что она передумает. И хотел, чтобы передумала – на острове небезопасно, и нельзя быть настолько эгоистичным. Или можно?

Он как-то совершенно по-детски обрадовался, увидев ее, сидящую на лавке. Смешной дутый пуховик и синие джинсики, высокие ботинки с опушкой и перчатки лилового цвета. Эти перчатки были особенно хороши. А еще спортивная сумка, стоявшая рядом на лавке.

– Привет, – Мефодий припарковался рядом и, выбравшись из машины, протянул руку.

– Привет, – Машка руку пожала.

Смешная.

Из-под вязаной шапочки с помпоном, съехавшей на затылок, выглядывает светлая челка.

– Я вот решила… чтобы ты не поднимался… там лифта нет.

Зато имеется строгая сестра, которой Мефодий наверняка пришелся не по нраву. И эта сестра совершенно точно не одобряет Машкиного решения вернуться на остров. Она права, но… Мефодий не позволит обидеть эту девочку.

Ему просто нужен кто-то живой и здравомыслящий.

– Надо будет пригласить твоих родственников. – Он подхватил сумку, а руку ее не выпустил.

– На остров? Зачем?

– Ну, пусть убедятся, что там не так страшно, как им кажется.

Она подумала и кивнула, добавив:

– Старшенькому понравится. Он хотел бы увидеть дом с привидениями… И племянница у меня любопытная.

В машине она стянула шапочку, и волосы рассыпались.

– А сестре?

– Она скажет, что это неприлично. И спросит, в каких мы с тобой отношениях… – Машка вздохнула и покосилась на него.

А и вправду, в каких? Нет у них отношений, но будут, когда Мефодий разберется со всем. Должен же он понять, что происходит в доме!

– Знаешь… мне тут старшенький подсказал кое-что… – Машка ерзала на сиденье.

– Куртку расстегни, пока не изжарилась.

Она подчинилась. Под курткой обнаружился пушистый свитерок, расшитый бисером.

– Скажи, ты сможешь проверить кое-что? Расходы по карточке… сейчас, – она вытащила из кармана бумажку, сложенную вчетверо. – Вот. Он сказал, что сделать привидение не так и сложно.

Мефодий бумажку взял. Она сохранила яблочный аромат Машкиных духов. И развернув, он пробежался взглядом. А ведь самому следовало бы подумать! Он же не настолько отстал от мира… и выходит, что… ну да, вот и призрак… и проверить несложно, эти игрушки потянут прилично, а расходы он контролирует.

Кажется, Мефодий не сдержался, выругался. И Машка, покраснев, отвернулась к окну. Сделала вид, что не слышала? Забавная! Мефодий сгреб ее в охапку и поцеловал. В щеку. В мягкую, упоительно пахнущую яблоками щеку.

– Ты что?

– Ничего. Сейчас заедем в одно место, посидишь, подождешь меня? Я тебе мороженого куплю. Любишь мороженое?

– Осенью?

– А какая разница? – Его переполнял дикий азарт. И удивление: неужели все закончится? Не сейчас, но совсем скоро. Разгадка лежала на поверхности, а он…

– Никакой, – согласилась Машка, признаваясь: – Я люблю шоколадное. И в вафельном стаканчике.

Будет ей шоколадное и в вафельном стаканчике! Машину Мефодий оставил перед банком. Один звонок. Одна встреча. И полчаса ожидания. Распечатка, которая ложится в карман уликой, не для суда, но Мефодий и не собирается устраивать суд. Ожидаемо вышло. И подозрения подтвердились. Вот только он понятия не имеет, что с этими подтвердившимися подозрениями дальше делать.

Для начала – купить мороженое и успокоиться.

Добраться до острова и поговорить с гаденышем.

Видеомэппинг, значит. Создание трехмерной проекции… чудо современной техники.

Он не стал отпираться, не попробовал даже, только головой тряхнул, мазнул по Машке насмешливым взглядом. И заявил:

– Долго же до тебя, Феденька, доходило…

Софья всполошенно всплеснула руками и, обняв сына, который из этих объятий поспешил выскользнуть, заговорила:

– Мальчик не хотел плохого! Он шутил! Правда, милый? Ты ведь просто пошутить хотел?

И гаденыш кивнул, подтверждая:

– Шутил. Вы с этим призраком так носились, что прямо смотреть смешно. Взрослые же люди! Мам, отпусти.

Софья подчинилась. Она без сил упала в кресло, достала платочек и принялась обмахиваться.

– Рассказывай, – велел Мефодий, не спуская с гаденыша настороженного взгляда.

– А чего рассказывать? Это она догадалась? Респект тебе, учителка. – Он отвесил насмешливый поклон. – Сразу видно, мозги молодые, суевериями не раскуроченные.

Машка беззвучно вздохнула и поежилась, и Мефодий нашел ее ручку, сжал легонько. Жест этот не остался незамеченным.

– О, вижу, у вас полное взаимопонимание. Свадьба когда? Или ты, дядя Федя, без свадьбы? Оно и верно, на кой ляд жениться, когда и так даст?!

– Заткнись!

– Ты определись, заткнуться мне или рассказывать, а то непонятно. – Гаденыш сел рядом с Софьей и ногу на ногу закинул. – Да и рассказывать особо нечего. Эта вот…

Он указал на Стасю, которая пряталась в углу комнаты, выбрав самый дальний, самый темный, только глаза влажно поблескивали.

– Объявилась она, значит, со своей историей о жутком призраке, который смерть несет. – Гаденыш сел, упершись локтями в колени. Неудобная поза, некрасивая. – И маменька моя подхватила.

– Я?

– Ты, мамуль, ты. – Он похлопал Софью по полной коленке. – Кто приходил к папаше, требуя, чтобы немедленно вызвал священника? Или двух?

Софья порозовела.

– И Грета, вот на что здравомыслящая баба была, но и она стала ходить по дому на цыпочках.

– И ты…

– Нашел в Сети форум, где обсуждались разные штучки… шуточки…

Шутка вышла не смешной. Мефодий помнил и собственную растерянность, странный холод по спине, сердце, зачастившее, сбивавшееся с ритма. И темноту коридора, зыбь белесой полупрозрачной фигуры.

– Оно, конечно, влетело в копеечку… трехмерная графика… и еще проектор… и до фига чего… – он говорил медленно, останавливаясь, делая паузу между словами. Головой затряс, точно в уши попала вода, пожаловался: – Кружится что-то.

– Не дури.

Не дурит, внезапно осознал Мефодий. Бледный он, бледнее обычного, а глаза черные, расплываются зрачки. И руку вдруг к груди прижал.

Софья, глянув на сына, завизжала.

…Безумие.

– Заткните ее, – пробормотал гаденыш перед тем, как потерять сознание.

Призраков не существует.

Машка вздохнула, не зная, радоваться ей или печалиться.

Не существует. Зато существуют мальчишки с поганым характером и неограниченными финансами, которым создание призрака кажется замечательной шуткой. И ведь он не раскаивался ни на минуту, но…

Злиться на него не выходило.

Григория уложили на диване, и Мефодий, разодрав черную рубашку, прижался ухом к груди. Софья Ильинична вилась над сыном, заламывая руки. Она то и дело открывала рот, но встречала взгляд Мефодия, и крик умирал нерожденным.

– Плохо, – как-то по-детски пожаловался Григорий, очнувшись. – Сердце бухает. И голова кружится… мерзко… кружится…

– Потерпи, скоро появится врач. – Мефодий вытащил подушку из-под головы. – Лежи. И постарайся дышать на счет. Постараешься?

– Ты обрадуешься, если я сдохну?

– Только попробуй, – пригрозил Мефодий. – Давай, медленно вдох и выдох… вдох и выдох… что ты ел?

– Ничего.

Бледный. И испуганный. Ему страшно умирать, и Машке страшно, что он вот-вот умрет. Врача вызвали, но когда он еще доберется?

– А пил? – Мефодий сел рядом и держал племянника за руку. – Ты что-нибудь пил?

– Д-да…

– Что?

Григорий молчал, Мефодий же, наклонившись к губам, принюхался.

– Коньяк?

– Д-да…

– Что ты мальчика мучаешь?! – взвизгнула Софья Ильинична и, упав на колени, запричитала: – Гришенька, миленький мой, не умирай, только не умирай…

– Пустите, – Стася скользнула к дивану. – Нужно давление померить. Вот…

Она протянула старенький тонометр, и Мефодий кивком указал на пациента. Стася вдруг стала другой, уверенной, спокойной. Она прижала пальцы к шее, прислушиваясь к ритму сердца, и рявкнула:

– Замолчите, вы мне мешаете!

– Он мой сын! – взвизгнула Софья Ильнична, посмотрев отчего-то на Машку с крайним неодобрением.

– Возьмите себя в руки, – Стася пальцы убрала и бросила: – Аритмия. А прежде он на сердце не жаловался. Такое случалось раньше?

– Нет.

– Коньяк в моем кабинете взял?

– Да дался тебе этот коньяк! – Софья Ильинична все-таки отступила, позволяя Стасе подойти к сыну. Теперь она возвышалась над Мефодием, раздраженно пофыркивая. – Я тебе куплю ящик, только отстань от мальчика!

– У него ведь не было проблем с сердцем, – Машка смотрела, как медленно наполняется воздухом манжета тонометра. – Аритмии, к примеру. Или гипертонии…

– А ты вообще молчи, шалава!

– Софья, – мягко произнес Мефодий, поднимаясь. – Еще одно слово, и я тебя выставлю из дома. Ясно? Ты много выпил?

– Глотнул только… я… мне было плохо… я подумал, если выпить…

– Семьдесят на тридцать, – Стася поднялась. – Ему надо лежать, и… у меня есть таблетки, повышающие давление, но… я не знаю, можно ли давать. Я не врач, я только курсы медсестер окончила и…

– Как ты себя чувствуешь?

– Хреново, – Григорий дышал часто и мелко. – Но лучше… кажется, лучше…

– Сделай что-нибудь! – потребовала Софья Ильинична, присаживаясь рядом с сыном. И взяв его за руку, запричитала: – Потерпи, Гришенька, потерпи, маленький, скоро доктор приедет…

Коньяк, значит.

Из кабинета Мефодия. Машка помнила, где тот хранится. И наверное, не только она о коньяке знала. А ведь чего проще – пробраться в кабинет и подсыпать в бутылку какой-нибудь дряни. И не для Григория она предназначалась!

Мефодий.

Похороны. И Грета ему была не чужой, и брата наверняка вспомнил, жену свою… и нервы натянулись до предела. Чем не повод выпить? Даже не выпить – напиться.

Так, чтобы сердце остановилось.

Очередное самоубийство?

Или несчастный случай, когда пьяный тонет в бассейне. Отчего-то Машке казалось, что человек, затеявший эту игру, продумал все детально. А смерть от воды вполне вписывается в картину проклятья. Да и вспомнят первую жену Мефодия, и его запой, и если не вспомнят – подскажут.

Но кто?

Софья Ильинична, которая сидит со скорбным видом? Ни дать ни взять – генеральская вдова. Платье надела черное, но на груди всеми цветами радуги переливается брошь со стразами. А колготы – в сеточку, и траур – она ведь ненавидела Грету, так зачем траур? – выходит легкомысленным, издевательским даже. Софья Ильинична сложила руки на коленях, и белые пухлые ладони выделяются на черном атласе наряда.

Она не рискнула бы сыном…

Но она и не знала, что Григорий полезет в кабинет. В доме ведь хватает спиртного и, насколько Машка догадывалась, в собственной комнате Григория имелись запасы. Но чужое, как известно, вкуснее!

– Лучше, – Григорий заерзал, пытаясь сесть, но Мефодий рявкнул:

– Лежи. Пока врач не появится…

– То есть тебя травануть пытались, дядечка? – Он осклабился, но улыбка вышла донельзя жалкой. – А я твое выпил… будет мне наука!

– Хрена с два ты чему-то научишься!

Мефодий сказал это не зло, скорее раздраженно.

А ведь и сам Григорий мог.

Мысль парадоксальная, но почему бы и нет? Кто заподозрит потерпевшего? А выпил он немного, ровно столько, чтобы хватило для представления. Рискованно? Очень, но Григорий молод и переоценивает собственные силы. Ему кажется, что небольшая болезнь – достойная плата в этой игре, а про смерть он вряд ли задумывался.

Стася… и ее упоминание о курсах медсестер. Тонометр… нет, это не повод, чтобы заподозрить, но и не причина, чтобы от подозрений отрешиться.

И снова все.

Машка, присев в уголок, – ей почему-то казалось, что ничего-то страшного с учеником не произойдет, – наблюдала за подозреваемыми. Но никто не спешил себя выдавать. Потом и вовсе врач появился, седой подтянутый мужчина в черном пуховике, смотревшемся нелепо.

– Знаете, – заявил он, окидывая взглядом гостиную, – вам повезло, что погода приличная стоит. Перебирался бы ты на большую землю, Мефодий.

– Переберусь, – Мефодий смотрел не на врача и не на племянника – на Машку, и слова его прозвучали обещанием.

– Так ведь там жить негде, – возразила Софья Ильинична. Она еще выглядела взволнованной, сидела на диване, держала сына за руку, но былая паника отступила. Да и сам Григорий выглядеть стал не в пример лучше. Исчезла бледность, испарина прошла, да и взгляд стал осмысленным.

– Неужто совсем негде?

Доктору не ответили, и он занялся пациентом.

– Давление, значит, упало? – Он давление мерил, и пульс считал, качал головой в ответ на какие-то свои мысли, цокал языком. Раскрыв внушительный чемодан, опутал Григория паутиной проводов и долго пристально изучал дерганый рисунок кардиограммы. И от каждого самого слабого его движения Софья Ильинична вздрагивала и подавалась вперед, пока не оказалась настолько близко, что доктор с укоризной произнес:

– Милейшая Софья Ильинична, вы меня выжить пытаетесь?

Она же вспыхнула и поспешила отодвинуться.

– Я волнуюсь! – сказала, приподнимая голову, и подбородки ее задрались, обнажая красную полосу влажноватой натертой кожи.

– Хотите валерьяночки?

– Мой сын…

– Вполне здоров, насколько я могу судить.

– Но ему было плохо!

– Мама!

– Что – мама? Тебе ведь было плохо, Гришенька! Он едва в обморок не упал! И давление… скажи ему про давление!

Стася кивнула и тихо сказала:

– Давление и вправду было очень низким.

– Случается, – вполне миролюбиво заметил врач. Он был корпулентным мужчиной, одетым хоть просто, но со вкусом. Вельветовые штаны оттенка горького шоколада и горчичный пиджак придавали ему вид несколько легкомысленный, не вязавшийся ни с сединой, ни с манерами. – Человек молодой, организм растущий… а бывает, что молодые люди, не иначе как любопытством движимые, сводят знакомство с некими химическими соединениями, крайне для этого растущего организма вредными. И в результате сего случаются разного рода казусы.

– Мой мальчик не наркоман! – Софья Ильинична вскочила.

– А разве я говорю, что наркоман? Отнюдь. Но ведь бывает, молодой человек?

– Не вашего ума дело.

– Не дерзи, – одернул племянника Мефодий.

– В общем, здесь сложно сказать что-то определенное. Я могу посоветовать обратиться в стационар, пройти полное медицинское обследование…

Григорий вздохнул, кажется, отдавая себе отчет, что от стационара ему не отвертеться.

– А сейчас порекомендую отдых. Нет лекарства лучше сна…

Софья Ильинична поджала губы. Она выглядела на редкость недовольной.

– Если хотите, – миролюбиво предложил доктор, сворачивая провода, – могу подбросить вас до берега. А там уж в больничку обратитесь.

Машка была уверена, что Софья Ильинична воспользуется предложением, но она бросила растерянный взгляд на сына, который, скривившись, заявил:

– Никуда я не поеду.

– Но милый…

– Мам, не будь дурой, – он приподнялся на локтях. – Все прошло. В больничку я еще успею. Есть дела поважней!

– Зря вы так, молодой человек. Вам еще кажется, что вы здоровы и едва ли не вечны, но это далеко не так. Нет ничего важней собственного здоровья!

– Дядя, впаривай эти вечные истины кому-нибудь другому. А я обойдусь.

Он сел и повел головой вправо, затем влево. Запрокинул, обнажая тощую, детскую еще шею.

– Башка гудит, а так – нормал. Посплю, и все в шоколаде будет.

Григорий застегивал пуговицы, и руки его не дрожали. Софья Ильинична поспешила помочь, и Григорий вяло от помощи отбрыкивался. Все это было странно. Картинно.

И кривоватая усмешка Стаси подтвердила, что Машке не почудилась это картинность.

А если искать нужно двоих? Почему бы и нет? Софья Ильинична в сыне души не чает, но теперь отчего-то рискнула здоровьем любимого чадушки. Уж не потому ли, что знает, – угроза миновала?

– Может, все-таки стоит отправиться в больницу? – Машка услышала свой голос со стороны, тонкий, неуверенный. – Мало ли что… вдруг приступ повторится?

– Не каркай, – буркнул Григорий. И Софья Ильинична вперилась в Машку почти ненавидящим взглядом. Интересно, откуда вдруг такая неприязнь?

– Федя, по какому праву твоя… – Софья Ильинична вовремя осеклась. – Эта девица распоряжается? И что она вообще здесь делает?

– То же, что и раньше, – Мефодий встал рядом, и его близость придала Машке уверенности. – Учит этого обалдуя.

Григорий скривился.

– Я против!

– А тебя, Софьюшка, – тон Мефодия сделался мягким, нежным почти, – никто и не спрашивает.

– Ты не можешь…

– О том, что я могу, а чего не могу, мы, кажется, говорили. И поговорим еще. Вечером. Мне будет что сказать каждому из вас. А теперь, Гришенька, раз уж умирать ты передумал, продолжим наш разговор.

– Вечером, дядя, – тон в тон отозвался Григорий. – Я еще не настолько хорошо себя чувствую. Пожалуй, воспользуюсь советом доброго доктора и посплю часик-другой… а то и третий.

– Поспи.

Они были столь вежливы друг с другом, что Машке стало не по себе.

– Идем, дорогая… тебе тоже отдохнуть следует, – Мефодий взял Машку под локоть и сдавил, подтолкнул к лестнице. – Они здесь сами разберутся.

И Машка пошла. Достигнув вершины лестницы, она все-таки остановилась, обернулась.

Григорий стоял, скрестив руки на груди, и смотрел им вслед. Рядом с ним, за спиной, виднелась Софья Ильинична, и выражение лица ее было таким, что Машка вздрогнула. А вот Стаси не было.

Куда подевалась?

– Не обращай на них внимания, – сказал Мефодий, подталкивая Машку к двери.

И дверь эта вела отнюдь не в ее комнату.

– Но…

– Тише, – он наклонился и поцеловал Машку.

Нет, она не то чтобы против… и очень даже не против… но вот все равно как-то неудобно, и вообще – она морально не готова. Мог бы предупредить. Но если бы предупредил, она бы нашла повод отказаться. Вспомнила бы Галку и ее наставления, его жену, и… и они из разных миров.

А он тут целоваться.

На пороге.

– И если ты думаешь…

– Не думаю. – Мефодий отстранился. – Ничего я уже не думаю, Машенция… выйдешь за меня замуж?

– Что, сейчас?

– Вечером. – Он отступил и пригладил взъерошенные волосы. – Вернее, вечером мы объявим…

Значит, вот в чем дело!

Шутка!

Или не шутка, а план, который… который что? Машкины мысли путались, и обида подползала к горлу. А на глаза и вовсе слезы навернулись. Да что она за человек такой? Ну да, Мефодий ей нравится, тут и говорить нечего, но не настолько же, чтобы вовсе голову потерять! А она, кажется, потеряла.

– Зачем? – Машка осмотрелась. Моргала она часто, пытаясь прогнать слезы.

Комната.

Обыкновенная вполне, побольше, чем у нее… и, кажется, не комната, а комнаты, вон еще две двери виднеются. Одна наверняка в спальню ведет, а вторая… кабинет?

Или ванная?

И вообще какие-то глупые мысли. Ей-то какая разница?!

– Садись. – Мефодий указал на солидных габаритов диван, вытянувшийся вдоль стены. – Понимаю, что следовало спросить твоего разрешения… вот и спрашиваю. Выйдешь за меня замуж?

– Понарошку? – уточнила Машка на всякий случай.

– Для начала понарошку.

Это как понимать – «для начала»?

– Зачем? – Диван оказался настолько мягким, что Машка провалилась. На таком диване совершенно невозможно сидеть, сохраняя правильную осанку, тянет прилечь, а то и вовсе развалиться самым несерьезным образом.

– Чтобы поторопить.

Мефодий остался стоять. Длинный он. И руки сложил на груди, точно отгораживаясь от Машки.

– Ты ведь понимаешь, что мальчишка моего коньяка хлебнул. Исключительно из врожденной пакостливости. И приложился несильно, от него почти не пахло.

– А сердце едва не остановилось, – закончила Машка.

– Именно. И ведь у меня было желание подняться…

– Сорваться?

– Я не алкоголик, – он нахмурился. – Подняться и налить себе… может, пить и не стал бы.

– Может. – Машка вдруг поняла, что именно ей казалось неправильным в нынешней ситуации. В доме ведь знали, что Мефодий не пьет. И почему тогда коньяк?

Бутылка, стоявшая в кабинете давно.

Повод, конечно, подходящий, но все равно ненадежно. А вот чай он пьет, и кофе, и графин с водой стоит. Почему в коньяк, а не в воду?

Она озвучила вопрос, и Мефодий задумался. Он думал долго, расхаживая по комнате, а Машка ерзала и следила.

– Я ведь и вправду спиртного в рот не брал. Слово Кириллу дал, что завяжу, он боялся, что я сопьюсь. А я понял, что не спасает. Когда пьешь, вроде и легче становится, но ненадолго. А потом еще хуже, совесть мучит.

Он остановился у окна. Светлый прямоугольник, прикрытый тонкой тканью портьер. И темный силуэт Мефодия.

– Разве что коньяк предназначался не мне. Бутылка давно стоит, ее еще Кирилл купил, – он задрал голову, разглядывая карниз. Машка тоже посмотрела. Обыкновенный. Медный или бронзовый, но с виду внушительный весьма.

– Почему тогда бутылку не убрали? Возможности не было?

– Была, – вынужден был признаться Мефодий.

– Бутылку надо…

– Уже. Док ее забрал, сдаст на проверку.

– И когда ты успел?

Он пожал плечами, но на вопрос не ответил. Успел, выходит. А Машке показалось, что он не отлучался. Она увлеклась ссорой. И Григорий, опять же, выглядел плохо.

– Представляешь, Стаська – моя сестра. – Мефодий качнул штору, и на полу протянулся длинный язык света. – Единокровная. А я-то думал, что отец не изменял…

– Разочарован?

Машка, устав бороться с диваном, перебралась в кресло.

– Не знаю. Как-то все… я привык думать, что у родителей была идеальная семья. Мама очень старалась, чтобы все так считали. Теперь понимаю, что ей важно было лицо держать. Держала. А я не знал про сестру. Кирилл вот… – Он сунул пятерню в волосы. – Кирилл ничего не сказал, решил, что у меня психика нежная, не выдержит таких новостей.

Машка ничего не сказала. Да и что сказать? Чужая жизнь, чужая семья, чужие правила, которых она, Машка, знать не знает. И мелькнула трусливая мысль, что хорошо, что знакомство со свекровью Машке не грозит. Почему-то она была уверена, что не сумела бы понравиться.

Недостаточно идеальна.

– Она забавная и…

– И имеет мотив, – сказала Машка.

– Какой?

– Обыкновенный. Деньги.

Он остановился перед креслом. Длинный какой… и хмурый.

– Она – наследница первой очереди, – Машка помнила Галкины рассказы. – Смотри сам: если бы твой брат не оставил завещание, то имущество отошло бы его сыну и жене…

– Наследники первой очереди.

– Именно! А вот если умрешь ты, то… наследниками первой очереди являются родители, дети и супруги. Твои родители уже… мертвы, – Машке было неудобно напоминать об этом, но Мефодий лишь кивнул. – Жена тоже. Детей у тебя нет. Так?

– Да.

– Тогда, в отсутствие завещания и наследников первой очереди, права переходят к наследникам второй очереди, которыми являются братья и сестры, причем не важно, полнородные или неполнородные.

– Ты юрист?

– Галка была, но она давно перешла в архив, и… погоди, я позвоню, она точно скажет, а то я и перепутать могу.

Трубку Галка сняла сразу и пробормотала:

– Ну? У вас там опять труп?

– Неа. Слушай, объясни мне про наследников, пожалуйста? – Машка отошла к зеркалу и скорчила рожицу, потом спохватилась, что ситуация к глупостям не располагает, и попыталась придать лицу выражение, соответствующее случаю, серьезное.

Галка объяснила.

Все правильно, выходит, что Машка не перепутала ничего.

– Слушай, – Галка гремела кастрюлями, и на звук этот Машкин желудок отозвался противным урчанием. – Я же совсем забыла… помнишь, ты просила меня про этого твоего…

– Не моего!

Пока, но вечером Мефодий объявит Машку невестой. А где невеста, там и жена… наследник первой очереди, чьи права суд защитит.

– Не твоего, – согласилась Галка, – в общем, показания сходятся.

– Чьи?

– Машуль, не тупи. Его показания и факты. Он и вправду повез супругу на отдых, а она перебрала и нырнула в бассейн. Пьяным плавание категорически противопоказано…

Что-то зазвенело, грохнуло, и Галка выругалась.

– Значит…

– Ну, если ты хотела знать, убил ли он жену, то, скорее всего, не убивал.

– Скорее всего?

Машка представила, как сестрица пожимает плечами, всем видом давая понять, что в жизни этой ни в чем нельзя быть уверенным, особенно когда дело касается такой вещи, как супружеская жизнь. А ведь сама Галка была вполне счастлива замужем. Откуда у нее такие мысли?

– И да, родственнички супруги его ободрали как липку. – Теперь она разговаривала с набитым ртом, что сама же считала совершенно недопустимым, когда речь заходила о детях или о Машке. – И если бы не смерть братца, сидеть бы твоему Мефодию на бобах…

– А теперь…

– Теперь он снова богат… даже богаче прежнего. Знаешь стишок? Владелец заводов, газет, пароходов… рябчиками хоть кормит?

– Нет.

– А ананасами?

– Галка!

– Не привык еще, наверное. Маш, ты там особо губы не раскатывай, оно, конечно, хорошо, когда у кавалера за душой что-то помимо совести имеется, но вот… не нашего полета птица.

– Галь, я не собираюсь…

– Ну-ну… не собирайся, так оно правильней будет.

Галка отключилась первой, и все-таки она пребывала в каком-то на редкость благостном расположении духа.

– Твоя сестра велела тебе со мной не связываться? – Мефодий занял кресло, и Машке остался неудобный диван. – Разумная женщина.

– Предлагаешь последовать совету?

– Предлагаю спуститься к ужину. Я объявлю о нашей помолвке…

…Которая спутает все планы убийце.

– …и о том, что свадьба состоится на следующей неделе. – Мефодий потер переносицу. – И что в связи с подготовкой мы все завтра покинем остров. В конце концов, здесь небезопасно жить.

– Ты речь репетируешь?

– Вроде того, – он усмехнулся. – Я все думаю, кто… если Стася, тогда логично, что она сначала убрала Кирилла. Грета с Софкой ее бы к деньгам не подпустили. С другой стороны, не будь завещания, Грета отгрызла бы свою половину у Софки, а целое – всегда больше половины.

– Логично. – Машка присела на край дивана. – Тогда ей и Стася будет мешать…

– Или Стасе – Софья. Как мне все это… извини. Ночевать будешь здесь. И вообще, постарайся от меня не отходить.

– Думаешь…

– Не знаю, в теории, пока ты остаешься невестой, тебе ничего не угрожает. Невеста – не жена, прав у нее нет, это любой суд признает. Но на всякий случай…

Он протянул руку, и Машка вложила пальцы в его ладонь. Теплая какая. И надежная. И наверное, Галка опять обозвала бы ее дурой, а саму их затею – чистой воды безумием, но Машка верит Мефодию.

– А ты… не боишься? – она посмотрела ему в глаза.

– Боюсь. Но страх это на самом деле ерунда… главное, чтобы получилось. А то ведь как-то не тянет меня в мир иной!

И это его нежелание Машка всецело разделяла.

Ужин.

И Мефодий понял, что почти готов отступить. В конце концов, нельзя подставлять другого человека, тем более настолько доверчивого, как эта девчушка. Сидит на диване, забралась с ногами, скинув замшевые тонкие ботиночки. А под ботиночками обнаружились полосатые носки, полоска лиловая, полоска розовая, красота неимоверная.

– Тебе не обязательно участвовать в этом.

Машка, оторвав взгляд от книги – книга была толстой, внушительного вида, – возразила:

– Обязательно.

– Почему?

– Потому что иначе ты его… ну или ее, я про убийцу, не поймаешь. И она… ну или он, подождет некоторое время, а потом…

Будет еще одна бутылка коньяка, вот только док звонил, свой, проверенный человек, который утверждал, что в коньяке, помимо коньяка, ничего не обнаружено. И это обстоятельство крайне Мефодия угнетало. Выходит, отрава была не в коньяке.

А где?

В графине с водой, внезапно опустевшем?

В утреннем кофе?

В чае, который пили из термоса, но пили все, а плохо стало лишь мальчишке? Но док уверяет, что это-то вполне объяснимо, что мальчишка в том возрасте, когда организм реагирует порой резко, неадекватно, тем более, если он отраву коньяком запил, но… слишком зыбко.

Недоказуемо.

И злость разбирает. Эта злость мешает сосредоточиться на мыслях. Мефодий, вскочив, ходит по комнате. Садится. И вновь вскакивает. Останавливается у зеркала, а в зеркале отражается Машка.

– Ты знаешь, что Стася охотится за камнем? – Машка закрыла книгу, сунув меж страниц палец.

– Каким?

Она про камень не говорила. Впрочем, Мефодий подозревал, что ему вообще не спешили рассказывать все. И за это отсутствие откровенности нельзя было винить.

– Око Судьбы, – поерзав, Машка поскребла стопу. – В этом доме умерла известная провидица, и… мне про нее дали почитать.

Книгу она отложила.

– Она всем лгала, что получила камень из рук мадам Ленорман, но еще тетя Маша, это подруга сестры, она в городском архиве работает и тоже пыталась камень найти, давно уже… я путано рассказываю?

Путано. Но главное, сам звук ее голоса успокаивает.

– Тетя Маша втайне надеется музей открыть, она и собирает информацию про знаменитых людей, кто приезжал, кто останавливался. У нее вряд ли получится, но Галка считает, что тут главное не результат, что ей просто интересно. А это ведь неплохо, когда человеку просто интересно?

– Неплохо, – согласился Мефодий, который представления не имел ни о какой тете Маше.

– Вот, и дом этот ее заинтересовал… в общем, она и выяснила, что здесь мадам Евгения жила. На самом деле она никакая не мадам. Жена унтер-офицера, и… во Францию она не выезжала, а мадам Ленорман никогда не была в России. И получается, что провидица никак не могла передать камень Евгении.

Машка вздохнула и пошевелила пальцами.

– Скорее всего, камень попал к ней через третьи руки…

– Какой камень?

Машка удивленно приподняла брови, потом спохватилась.

– Око Судьбы. Лунный камень, который предсказывает судьбу. Ну и не только. Он вроде бы как дает возможность увидеть душу человека…

Она говорила, а Мефодий слушал и смотрел. Румянец на щеках. И пальцы, которые касаются то подбородка, то губ. Светлые бровки. И темное пятнышко родинки у левого уха, прикрытое волосами.

– И получается, – Машка замолчала ненадолго, переводя дух, – что камень скрыт на этом острове. И Стася его ищет. А тебе не сказала.

– Зачем он ей?

Лунный камень – это не алмаз, да и особой исторической ценности, насколько успел понять Мефодий, Око Судьбы не представляет. Тогда и весь смысл поисков остается загадкой.

Найдет – пусть забирает, Мефодий не станет препятствовать.

– Я думала… – Машка потерла переносицу. – Она ведь часто говорит про ауры… про собственное восприятие… и если она откроет салон… сама по себе она никто, а вот с камнем…

– Хорошая реклама.

Машка облегченно выдохнула.

Пускай и реклама. Но вряд ли салон принесет такой уж серьезный доход. Кусок наследства – куда более надежно, а главное – сразу.

Часы пробили шесть. И за окном потемнело. Честно говоря, Мефодий недолюбливал зиму именно за украденное время. Казалось, день только-только начался, а вот уже и снова вечер.

– У тебя есть во что переодеться?

Все-таки джинсы и свитерок, как бы хорошо они на Машке ни сидели, не самая лучшая одежда для задуманного представления.

– Есть.

– Показывай…

Машка примерила простенькое платьице из искусственного атласа. Темно-красное, с баской, оно было немного велико, как и белый пиджак, который она накинула на плечи.

– Не годится, – Мефодий обошел будущую невесту, убеждаясь, что и вправду не годится.

– Ну извини, – Машка тотчас вспыхнула, уши и вовсе пунцовыми сделались, в цвет платью. – Я не знала, что ты на мне жениться решишь. Вот как-то и… у меня еще костюм есть… два…

Нет, костюмы не годились. Мефодий мысленно проклял себя за недальновидность, хорошо, что кольцом озаботился. А вот шмотки…

– Идем…

Спорить Машенция не стала.

А в комнатах Греты кто-то окна открыл, и давно, судя по тому, что комнаты успели выстудиться.

– Я не надену ее вещи! – Машка осматривалась настороженно, но с любопытством.

– Наденешь. – В шкафу Греты, как Мефодий и предполагал, барахло едва-едва умещалось. Он сгреб вешалки, сколько сумел, и швырнул на кровать. – Ты должна выглядеть…

– Как дура, – Машка выцепила нечто полупрозрачное, больше всего напоминающее кусок черного тюля. – У нас фигуры разные, это во-первых. А во-вторых, думаешь, никто не догадается, что я чужие вещи взяла?

– Не настолько разные. А про вещи… Грета была шопоголиком, поэтому не стесняйся, думаю, две трети этого барахла никто не видел. Оно попадало из магазина в шкаф, а из шкафа должно было – в мусор…

Копаться пришлось долго, но, как ни странно, в результате отыскалось вполне симпатичное платье из темно-красной шерсти свободного кроя. А к нему и туфли.

– Жмут, – пожаловалась Машка, но со вздохом согласилась: – Вечер как-нибудь выдержу, и… я верну платье.

– Зачем?

Оно было новым, с этикеткой.

– Тебе идет, а здесь оно никому не нужно. Или слишком суеверная, чтобы вещи покойницы носить?

Побледнела и нос задрала, но все же снизошла до ответа:

– Это на мародерство похоже, и… вряд ли бы Грета обрадовалась, узнай она, что я в ее шкафу копалась.

Это точно, не обрадовалась бы, но Мефодий лишь пожал плечами: какая разница, если Грета мертва? А платье, при толике везения, глядишь – и поспособствует в безумном их расследовании.

В столовую спускались вместе. И если поначалу Мефодий держал Машку за руку, то потом она сама вцепилась в него.

– Туфли?

Машка покачала головой, признаваясь:

– Страшно.

– Можно еще…

Поджала губы и со вздохом произнесла:

– Нельзя. Ты ведь сам понимаешь… мы должны.

– Я должен. – Он коснулся-таки родинки и, повинуясь внезапному желанию, расстегнул заколку, взъерошил светлые мягкие волосы. – Это не твое дело.

– Мое. Или… – Машка лукаво улыбнулась, – у тебя есть дела, которые твоей невесты не касаются?

Следовало бы серьги прикупить. И ожерелье…

– Дай руку.

Когда она протянула, Мефодий надел кольцо.

– Это…

– Тебе, – к собственному удивлению, с размером он угадал. И смотрится неплохо. Алмаз квадратной огранки и дюжина сапфиров, его окаймляющих. Белое золото. Хорошая работа.

– Ты… ты… – Машка руку одернула и за спиной спрятала. – Я же его потерять могу!

– Тогда купим другое. – Наклонившись, Мефодий поцеловал ее в макушку. – Для невесты мне ничего не жалко…

Вспыхнула, отвернулась и руку с кольцом за спину спрятала.

А совесть-то молчит, хорошая она у Мефодия, дрессированная, не лезет, куда не просят!

В столовой собрались все, и Мефодий остановился в дверях, оглядываясь. Софья, как и следовало ожидать, заняла стул Греты, даже смерть не помогла ей примириться с давней соперницей. А может, сейчас Софья чувствовала себя победительницей?

А вырядилась! Платье из желтого атласа, прикрытого черным гипюром. Ожерелье из янтаря и стразов, огромных, желтых, выглядит нелепой елочной гирляндой. В ушах Софьи покачиваются серьги из того же комплекта, а на запястьях по нескольку браслетов висят.

Гришка здесь же, ссутулился, склонился над тарелкой и водит пальцем по ободку. Мамочка то и дело к нему склоняется, касается волос, и Гришка раздраженно плечом дергает. Не по нраву ему такая вот забота.

Стася на своем, на прежнем месте, и одета обыкновенно. Джинсы и нарочито дешевенький свитерок с растянутыми рукавами. Вертит в пальцах монетку, смотрит на стену, на которой пляшут тени.

– Мефодий, – с упреком произнесла Софья, – ты опаздываешь, а это некрасиво.

– Я по уважительной причине.

А ведь старается подражать Грете тоном, выражением лица, но напускная строгость комична.

– Гришенька, выпрями спинку, – теперь в голосе Софьи появились сюсюкающие ноты. – Ты же не хочешь, чтобы горб вырос? Нужно следить за осанкой!

– Хватит! – Он все-таки не выдержал, ударил кулаком по столу, и бокалы зазвенели, касаясь друг друга прозрачными стенками.

– Гришенька, – сказала Софья с прежней интонацией, – тебе нельзя волноваться. Доктор сказал…

– Прекрати меня доставать!

– Гришенька, я о тебе забочусь!

– Знаешь, где твоя забота стоит? – Он рубанул ребром ладони по горлу. – Вот где! Мне уже не пять лет! Я хочу…

Он осекся, вдруг разом потеряв запал, и махнул рукой, тихо попросив:

– Оставь меня в покое, пожалуйста. Хотя бы сегодня! Дядя, ты бы сел, что ли…

– Сяду, – Мефодий все еще держал Машку за руку. – Но сначала хотел бы сделать одно объявление…

Рука Машки дрожала.

– Познакомьтесь с моей невестой.

Три пары глаз уставились на Машку, и она попятилась, если бы Мефодий руку отпустил, – вовсе спряталась бы за его спиной.

Молчат.

Софья хмурится, глазки ее становятся узкими, и сквозь искусственный кирпичный румянец проступают алые пятна. Губы сжимаются в точку, а пальцы терзают широкие звенья колье. Гришка ухмыляется, но дергает себя за мочку уха, и мочка покраснела, того и гляди до крови раздерет. Стася лишь плечами пожала и вернулась к монетке. Но что-то слабо верится в такое вот показное безразличие!

– Феденька, – Софья не выдержала первой, она встала, откашлялась, прижала широкую ладонь к груди. Блеснули отраженным светом стразы, а вот колечко на мизинце изящное, с крупной черной жемчужиной, и знакомое донельзя. Софья уже успела побывать в комнате Греты. Интересно, она только колечко экспроприировала или сразу всю шкатулку? Наверное, сожалеет, что фигура не позволяет воспользоваться гардеробом соперницы?

– Феденька, – повторила она нежным голосом, в котором проскальзывали истеричные ноты, – а ты хорошо подумал?

– Хорошо. – Мефодий приобнял невесту и не отказал себе в удовольствии поцеловать ее. Машка фыркнула и послушно обхватила его за пояс. – Мы любим друг друга…

– Вы знаете друг друга всего ничего, – подала голос Стася. Она оторвала взгляд от монетки, и та выскользнула из Стасиных пальцев, покатилась по скатерти, пока не остановилась, наткнувшись на бокал. – Я не думаю, что это разумно…

– Жизнь коротка, – ответил Мефодий, отодвигая стул. – Садись, милая…

– Дядечка Федечка шутит. – Гришкина широкая ухмылка стала еще шире. – Он решил вас разыграть…

– Ничуть.

– Дядечка, даже я не поверю…

– Поверь. – Мефодий взял Машку за руку и вытянул ее, демонстрируя кольцо. – Знаешь, дорогой племянничек, кажется, я должен тебя поблагодарить. Твое… неразумное поведение весьма нас с Машенькой сблизило.

Выражение лица Григория менялось. Мелькнула злость, исказившая черты, сменилась куда более привычным раздражением, а оно скрылось под маской брезгливости.

– Надо же, дядечка, как мало вам нужно для счастья!

– Федя! – Софья уперлась ладонями в стол, и он заскрипел под ее тяжестью. Массивная грудь нависла над бокалами, грозя раздавить. – Ты не имеешь права вести себя подобным образом!

– Почему?

– Ты… ты ее совершенно не знаешь!

– С чего ты взяла?

Мефодий вдруг понял, что ему весело. Безумно весело!

– Эта… эта девица тебя охмурила! – толстый палец Софьи указывал на Машку, и та вжалась в стул. – Она воспользовалась ситуацией! Твоей душевной травмой!

Софья огляделась в поисках поддержки.

– Сначала она попыталась соблазнить моего сына! А когда не вышло, взялась за тебя!

– Не вижу причин для истерики. – Мефодий все-таки присел. – Софья, ну не твой же сын женится! К чему вдруг такая патетика? По-моему, мы все уже выясняли, что я вправе поступать так, как мне заблагорассудится. Не важно, жениться, судиться или стоять на голове.

Молчание.

И тени чужих эмоций. В поджатых губах Стаси видится тщательно скрываемое неодобрение. И пальцы ее мнут салфетку, выдавая волнение. Ей не по вкусу невеста? Или скоропалительность решения?

Григорий ухмыляется и водит вилкой по тарелке, скрежещущий звук бьет по натянутым нервам. Поганец ждет, чтобы его одернули, но Мефодий терпит. И срывается Софья.

– Немедленно прекрати! – Она вдруг выхватывает вилку и отшвыривает, но сразу успокаивается, расцветает притворной улыбкой. – И когда свадьба?

– Думаю, завтра, – так же радостно отвечает ей Мефодий. – Чего тянуть?

– Так быстро…

– Почему бы и нет?!

– Но… по закону полагается… – Софья тяжело опустилась на стул.

– Ничего, мы смогли договориться. Разве закон – преграда для любящих сердец?

– Я не понимаю, – подала голос Стася.

– Чего именно?

– Я готова поверить, что ты и вправду влюбился. – Монетка вновь появилась и побежала по краю тарелки. – Я чувствую, как изменилось твое энергетическое поле, но…

– Но?

– Зачем такая спешка? Разве твоей невесте не хочется красивой свадьбы? – Задавая вопрос, Стася старалась на Машку не смотреть. – Чтобы платье, фата, гости…

– Устроим. Позже. Что до твоего вопроса… – Мефодий обвел присутствующих взглядом. – Ответ прост. Мне не по вкусу то, что происходит на острове. Знаешь, как-то вот все эти… вестники смерти крепко на нервы действуют. Я ведь не вечен. Сегодня у Гришки сердце заболело, завтра, глядишь, – и мое остановится. Вот и не хотелось бы, чтобы в этом случае дорогой мне человек остался без средств к существованию.

Молчание. И Софья мрачнее обычного. Поганец вновь тарелку мучит, уже ножом, но мамочка на него внимания не обращает, собственными мыслями занята.

– Поэтому распишемся мы завтра, а свадьбу устроим через месяц-другой… И еще. – Мефодий погладил Машкину руку. – Я думаю, что сюда мы возвращаться не станем. Согласитесь, остров – не самое лучшее место для новобрачных.

– А… мы?

– И вам не рекомендую. Я попробую продать особняк, а если не выйдет… – он бросил взгляд на Машку, – городу передам. Пусть сделают музей. Ну или санаторий… это уже детали.

– А…

Гришка не позволил Софье договорить.

– А мы, мамочка, вернемся домой, сиречь в квартиру…

Машке было страшно, но она заставляла себя сидеть и улыбаться. Улыбка, должно быть, получалась слегка безумной.

– Я не понимаю, – тоненьким голоском сказала Софья Ильинична, комкая льняную салфетку. – Почему… мы ведь… семья?

Мефодий хмыкнул: определенно, он не считал людей, собравшихся за столом, семьей.

– И ты нас выгоняешь… – Софья Ильинична поднесла смятую салфетку к глазам. – Нас… из нашего дома…

Она всхлипнула как-то громко, ненатурально. И отработанным жестом прижала ладони к груди. Грудь от прикосновения заколыхалась.

– Почему выгоняю? – Мефодий подался вперед и поставил локти на стол. – Оставайтесь.

Он нехорошо усмехнулся и продолжил:

– Но все расходы по содержанию этого, с позволения сказать, домика лягут на ваши плечи.

Кажется, Софью Ильиничну подобный вариант категорически не устраивал.

– Это все ты! – Она вспылила, но и вспышка злости показалась Машке наигранной. Софья Ильинична вскочила, сдвинув с места тяжелый стул, который опрокинулся. – Из-за тебя! Ты его приворожила!

Софья Ильинична надвигалась, медленно и неотвратимо. Машка же смотрела на ее перекошенное злостью лицо. Рот приоткрыт и искажен, лиловая помада размазалась, отчего кажется, что и рта не было, но было яркое пятно краски. Подбородки дрожали, и на бледной коже виднелись следы пудры.

Страшная женщина.

– Софья, – обманчиво мягким голосом произнес Мефодий. – Вернись на место.

– Молчи! – Она вскинула руку, отмахиваясь от Мефодия. – Ты не понимаешь! Она – ведьма! Стася, подтверди!

И Стася, к великому Машкиному удивлению, кивнула, подтверждая это нелепое предположение. Ведьма? В существование ведьм Машка, как ни странно, верила, но представляла их себе уродливыми старухами, а она… она же не старуха!

И совершенно точно – не уродливая!

Да и… нет, конечно, все из-за этой нелепой шутки… а ведь Григорий прав, он и не выглядит особо взволнованным, сидит, разглядывает Машку, скалится. И пожалуй, оскал его можно принять за улыбку.

– Ты! – Софья Ильинична остановилась в шаге от Машки. Она тяжело дышала.

Покраснела.

А вдруг инфаркт? От волнения или вообще… Машка читала, что люди в возрасте, к тому же страдающие избытком веса, склонны к сердечно-сосудистым заболеваниям. Нет, Софья Ильинична, конечно, особа крайне неприятная, но болезни ей Машка не желала.

– Ты немедленно отсюда уберешься! – толстый палец уперся в Машкин лоб. – Ясно? Чтобы ноги твоей здесь не было! Ишь, придумала…

– Софьюшка. – Мефодий поднялся. – Да ты, кажется, не в себе?

– Сиди! Увидел первую попавшуюся юбку и готов на все… Думаешь, ты ей нужен? Нет, ей нужны твои деньги… наши деньги!

– Наши?

– Семьи! – Она по-прежнему нависала над Машкой, но та больше не боялась. – Или ты думаешь, я позволю обидеть мальчика?

Мальчик откинулся на спинку стула и с интересом наблюдал за матушкой.

– Ты обманом заставил Кирилла переписать завещание! – Софья Ильинична сверлила Машку взглядом. – Ты пообещал, что будешь заботиться о Гришеньке, а вместо этого собираешься нас вышвырнуть!

– Собираюсь. И чем больше ты орешь, тем больше я убеждаюсь, что решение принял верное. Скажи, Софьюшка, ведь мой братец купил тебе квартиру?

Молчит.

Ну да, квартира – это не дом, тем более – такой роскошный.

– И алименты платил… прилично платил… кстати, не только на Гришку, верно? А ты не стеснялась просить больше и больше денег.

– Ребенок должен иметь самое лучшее. Ему и так не хватало отцовского внимания!

– Согласен. Не хватало. Внимания и еще ремня!

Григорий громко фыркнул и отвернулся, он выглядел несколько разочарованным. На скандал надеялся? Похоже. Стася, оставив монетку в покое, разглядывала Машку. И смотрела так изучающе, словно впервые в жизни видела. От этого внимания было, пожалуй, более неуютно, чем от ненависти Софьи Ильиничны.

А если она решит, что если устранить Машку, то…

Нет, зачем убивать Машку? Она – случайный человек, и верно сказал Мефодий: невеста – еще не жена, а женой она станет не скоро. Точнее, не станет вовсе, потому как все понарошку!

– Я судиться буду! – взвизгнула Софья Ильинична.

– Судись, – согласился Мефодий. – Посмотрим, до чего дойдет.

– Мам, – Григорий встал. – Хватит цирк устраивать. Успокойся, разве не понимаешь? Наш слишком умный дядечка Федечка решил поиграть в охотника. Он думает, что спугнет убийцу… точнее, подвигнет на новые свершения. А дядечка Федечка тут как тут.

Софья Ильинична нахмурилась и тоненьким мерзким голоском поинтересовалась:

– Какого убийцу?

– Страшного, – в тон ей ответил Григорий. – Мам, не тупи: того, который и папочку моего в мир иной спровадил, и Грету…

Воцарилось молчание, а Машка подумала, что есть совершенно не хочется, а ведь недавно она мучилась от голода. Сейчас же при мысли, что довольно-таки аппетитный кусок мяса вполне может оказаться отравленным, становилось очень неуютно… или вот сок… или соус… яд мерещился везде, и аппетит медленно исчезал.

– Сообразительный, значит? – Мефодий сцепил руки.

– Не глупей тебя, дядечка!

Григорий повторил жест.

– Что ж, если тебе хочется думать именно так, – Мефодий поднялся и подал Машке руку, – то это твое право. Я принял решение и не собираюсь его менять ни в угоду твоей истеричной матушке, ни ради твоих фантазий. А сейчас прошу нас извинить…

Машка была рада убраться.

Она спиной ощущала крайне недружелюбные взгляды, и они заставляли ее держаться, задирать подбородок, идти ровно, гордо. Во всяком случае, Машка очень надеялась, что выглядит именно так. Чувствовала же она себя совершеннейшей дурочкой.

Мефодий молчал.

И на лестнице.

И в коридоре. Молча открыл дверь, пропуская Машку в свою комнату, и молча же дверь запер. Махнул рукой на растреклятый диван, и Машка подчинилась, забралась.

– Извини, – наконец сказал он. – Я уже привык к тому, что мелет Софья, и сдерживать ее не хотел. Когда люди злятся, они перестают думать.

Машка кивнула. Сейчас диван казался ей не таким уж и мягким. Кожа была приятно прохладной, спинка – высокой, а запертая дверь во многом способствовала ее спокойствию. Призрак их с Мефодием не тронет, а сквозь дверь людям не просочиться.

– Гришка верно уловил, – Мефодий сел рядом и накрыл ее ладонь рукой. Теплый он, уютный и домашний, тянет прижаться к плечу, закрыть глаза и позволить себе расслабиться.

– Думаешь, ему поверят?

– Быть может, да, а быть может – и нет… хотелось бы думать, что она…

– Все-таки она?

– Думаю, да, – он провел пальцами по тыльной стороне Машкиной ладони. – Призраки, проклятия – это очень по-женски… и она не станет рисковать.

– И как тогда…

– Будем ждать, – Мефодий снял ботинки и лег. – Отдыхай. Кстати, ты ничего не ела.

– Аппетита не было.

– А сейчас? У меня шоколадка есть… в сумке. И еще сок. И печенье.

В животе заурчало, желудок был согласен и на сок с печеньем, и на шоколадку. Поделили по-братски, и Машка заставила себя есть аккуратно. Она тщательно разжевывала толстое овсяное печенье, запивая грейпфрутовым соком из стеклянной бутылки. Перед тем как открыть, Мефодий тщательно осмотрел и бутылки, и крышку, едва ли не на зуб попробовал.

– И все-таки… мы здесь вдвоем… – этот вопрос мучил Машку. – И как она… если решится, то…

Сегодня ночью.

Завтра утром.

Пока Мефодий рядом, а он не собирается уходить. И у той, которая собирает жизни, прячась за крыльями вестницы смерти, должен быть план.

– Ложись, – Мефодий коснулся щиколотки. – Отдыхай.

И Машка, подумав, что чему быть, того явно не миновать, послушала. Легла она на диване, а Мефодий накрыл ее одеялом. Он расположился в кресле, сидел с закрытыми глазами, но Машка точно знала – не спит. Сама она упорно сражалась с дремой, то и дело подавляла зевоту, но все равно уснула. Сон был мягким, спокойным. В нем Машка примеряла белое пышное платье и любовалась собой. Она точно знала, что выглядит иначе, но…

…Оголенные плечи, пышные, сдобные. И массивная грудь. Корсет сдавливает ребра, мешая дышать, и в ушах звенит. Это ж надо, до чего затянули. Нет, талия, конечно, выше всяких похвал, тонка, изысканна, но вот головокружение Машке вовсе не по вкусу.

И имя тоже.

У нее другое имя.

Какое?

В памяти всплывает – Ольга. Конечно, Машка-Ольга улыбается собственному отражению. Именно так ее и зовут! А платье тяжелое, под юбками и кринолинами душно, и Ольга, все-таки Ольга, отступает от зеркала. Обернувшись, бросает последний придирчивый взгляд.

Хороша.

И жаль, что такая красота достанется человеку, ее недостойному. Нет, Франц, конечно, милый мальчик, заботливый, но… мальчик же. Вот его брат – иное дело.

Подавив вздох, Ольга присела на козетку. Скоро за ней придут. Сколько осталось? Крохотные часики, усыпанные сапфирами, утверждают, что уже пора. Но где Мари? Ей велено быть рядом, не то чтобы без ее присутствия вовсе никак не обойтись, но матушку терзают сомнения: вдруг да Ольга сомлеет? В ее-то интересном положении… нет, естественно, все спишут на волнение, на тонкую душевную организацию невесты, но все одно будет неприятно.

И голова действительно кружится.

Мерзко-то как!

Ольга накрыла ладонью плоский живот, ощутив под пальцами жесткую вышивку и неровность речного жемчуга. Мысль о ребенке не вызывала у нее ничего, кроме раздражения. Это, пока крохотное, создание в ее представлении было помехой. Из-за него вскоре Ольгина красота поблекнет. Все знают, что женщины в тягости резко дурнеют, что внешне, что норовом. А норов у нее и в самом-то деле нелегкий.

Франца даже жаль… немного.

А Ференц, узнав о беременности, только рассмеялся. Мол, не его это проблема… нет, он готов предоставить ребенку имя, а Ольге – содержание. Он купит ей поместье, но жениться не собирается… сволочь.

Злость плеснула на Ольгины щеки румянцем.

Чтоб он сдох!

Сдох бы медленно, раскаиваясь во всех грехах, которых на черной его душе скопилось изрядно. Желание было столь сильным, что Ольга сжала кулаки. И тонкие ноготки впились в ладонь.

Ничего, она отомстит, и ему, и этой потаскушке, которой вздумалось влезть в постель Ольгиного мужчины. А ведь смешно, они обе беременны и обе выходят замуж не за того мужчину, который повинен в случившемся!

– Оленька? – Дверь отворилась беззвучно, и Мари скользнула в комнату. – Ты уже готова?

Давным-давно готова, и горничная ушла, оставив невесту наедине с собой. Обычай такой, дескать, чтобы мысли девичьи передумать успела и в новую жизнь обновленной вошла.

Тьфу!

Ольгу донельзя раздражали окружающие ее люди. И по неясной причине навернулись на глаза слезы. Они текли по щекам, по подбородку, и сколько Ольга ни пыталась успокоиться, у нее не выходило.

Да что же это такое творится?

Она сделала глубокий – насколько это возможно при корсете – вдох и шлепнула себя по щеке. Это из-за беременности: и слезы, и раздражение, и приступы неясного умиления, когда все вокруг, даже эта дурочка Анна, кажутся вдруг милыми, приятными людьми.

– Тише, Оленька. – Мари по-своему расценила слезы и, присев рядышком, взяла Ольгу за руку. – Тише, солнышко мое… я понимаю, я все понимаю…

Жадные глазенки, завидущие. Сама-то сухощава, остролица, суетлива не в меру, мужчины на таких если и смотрят, то с жалостью. Но ведь умудрилась она как-то к Ференцу в постель забраться?

– С тобой кое-кто встретиться желает.

Мелькнуло: Ференц? Он придет, чтобы исправить ошибку? Встанет на колени, признается в любви и попросит Ольгу бежать? А что, в романах девицы часто сбегают из-под венца наперекор родительской воле. А папеньке Ференц весьма не по нраву, особенно когда стало известно… нет, сволочь он, но если попросит, Ольга согласится.

Простит.

Она ведь любит его… от любви ее сердцу становится тесно в груди, от любви оно так безумно колотится, выпрыгивает, и дурнота, мучившая Ольгу уж который день – не помогали ни простокваши, ни свежее молоко, с клюквенным соком смешанное, – отступила.

Но следом за Мари, крадучись, на полусогнутых ногах вошел не Ференц – Витольд.

– Что тебе здесь надо? – Ольга сглотнула вязкую слюну.

Вот же надоедливый!

– Оленька! – Он упал на колени, вытянул руки, и она брезгливо одернула юбки – не хотелось, чтобы Витольд касался ее платья. – Оленька, я люблю тебя!

Это она слышала, и не единожды. Он не оставлял ее в покое, изводил, что словами, что длинными письмами, которые, к слову, душу грели, но и только. Он был зануден в словоизъявлениях собственных чувств, и чувства эти Ольге виделись тоже утомительными.

– Я хочу спасти тебя! – Он все же взял ее руку в собственные потные ладони. Лицо Витольда лоснилось, и он часто сглатывал.

– И как же?

– Сбежим! Ты и я! Коляска ждет и нас…

Он сбивчиво говорил о том, что увезет Оленьку из поместья, из страны, что они вдвоем отправятся в Америку, где людей оценивают не по богатствам и званиям, но по способностям… чушь какая!

– А жить мы за что будем? – Ольга выдернула руку и поднялась. – К тому же, любезный Витольд, вы забыли одно немаловажное обстоятельство. Вы женаты.

И жена его следит за каждым движением Ольги.

Что она затеяла? Или и вправду надеялась, что Ольга сбежит? О нет, она не в таком отчаянии пребывает, чтобы вовсе глупости творить. Витольда она не любит и не полюбит, Франца, впрочем, тоже… так какая разница?

Огромная! Франц состоятелен. И для брака с ним от Ольги не требуется бежать на край мира, где, возможно, Витольд сколотит состояние, воплощая один из своих безумных прожектов. Пустой человечишка, никчемный…

– Уходите, – Ольга покачнулась, силясь унять приступ дурноты. – Вы сами понимаете, сколь пусты ваши мечтания. Вы…

Раздражение, накопившееся за последние дни, выплескивалось ядовитыми словами. Она, не будучи все же злой, получала странное удовольствие, унижая Витольда. А он стоял на коленях и смотрел на нее… с жалостью? Он – и с жалостью?

– Вон! – Ольга указала на дверь. – Уходите, пока я не позвала папеньку и не велела выставить вас!

И Витольд поднялся неловко, прошел к двери, а Мари за ним дверь прикрыла, глянула с упреком:

– Зачем ты так с ним?

– И с тобой. – Ольга оперлась о спинку стула, голова кружилась неимоверно. – Я и тебя выгоню, если ты заговоришь об очередной глупости…

Франц даст ей имя. И состояние, которое позволит Ольге вести привычный образ жизни, а то и лучше, ведь он куда богаче папеньки… в принципе, это замужество можно считать удачей. Любовь? Ольга горько рассмеялась. Что она видела от любви, кроме позора?

Ничего. Скоро все изменится!

– Тебе дурно? – Мари, как уже сложилось, не обратила внимания на слова Ольги. Она стояла, поддерживая хозяйку под локоток. – Ты такая бледная… выпьешь вина?

Выпьет.

Горькое какое… или все-таки сладкое? Сладкое, определенно, черного странного цвета. Ольга его пьет, не способная напиться, и с каждым глотком эта вяжущая сладость становится все более отчетливой. А головокружение усиливается… и Ольга хмурится, пытается подняться, но бокал…

…Мари вынимает его из пальцев.

– Тебе надо прилечь, – голос ее доносится издалека. И Ольга тянется за ним, уже не ощущая собственного тела. Дурнота отступила.

Ей легко.

Хорошо.

Радостно, как не было радостно никогда! Она смеется, понимая, что никто не слышит этого смеха и что ей все-таки удалось сбежать с собственной свадьбы… жаль, возможно, со временем она бы полюбила Франца. Он неплохой, только…

…пусть будет счастлив.

Первым, кого Анна встретила утром, выйдя из своих покоев, был Витольд. Он бродил по коридору, прижав пальцы к вискам, и бормотал что-то. Анну поначалу и не заметил, а заметив, остановился резко, будто на стену налетел.

– Доброе утро, – вежливо сказала Анна.

Время и вправду было ранним, но ей не спалось. И прежде-то она привыкла вставать засветло, а порой и того раньше. По старой девичьей привычке Анна не залеживалась в теплой постели, а вскакивала, бежала к окну, спеша увидеть солнце. Некогда она загадывала, что если день выдается погожим, то и у нее, Анны, все будет ладиться.

Нынешний был пасмурен. За окном открывался обрыв, и темная, едва ли не черная вода озера переливалась всеми оттенками синевы, будто драгоценный муар, брошенный на землю. Анна открыла окно и, подставив бледные ладони, убедилась: холодный. Просто-таки ледяной… и верно, сбежать не выйдет, но… она четко осознала, что не станет бегать.

И велела себе успокоиться.

Франц говорил… о многом. И Анна поверит, пусть веры ее не хватит надолго, но она будет счастлива. Вне зависимости от солнца и нынешнего дня.

– Доброе? – Витольд фыркнул. – В этом-то месте? У вас, случайно, не будет выпить?

Он, кажется, и вовсе не ложился. Одет, во всяком случае, во вчерашний свой нелепый костюм с засаленными рукавами. Галстук развязался, а на манишке виднеется крохотное алое пятнышко.

– Нет, – ответила Анна.

Некогда Витольд и вправду выглядел успешным дельцом. Несколько суетливым, легко краснеющим в присутствии Ольги и таким утомительно многословным. Он спешил говорить, рисуя словами самые радужные перспективы. И придя в возбуждение, вскакивал, принимался расхаживать по гостиной, суматошно взмахивая руками, будто безумный дирижер.

Ольга же наблюдала за ним с насмешкой.

Но не гнала.

– Почему ты даешь ему ложную надежду? – однажды спросила Анна. Ей было жаль Витольда, который потерялся в своих мечтаниях.

– Почему бы и нет? – Ольга повернулась к зеркалу и выпятила губу. – Человек счастлив, а мне это ничего не стоит.

– Счастлив? Как долго это счастье продлится?

– Не знаю.

– А что будет потом, когда он узнает о твоей помолвке?

– Понятия не имею, – Ольга дернула плечиком. – Какое мне дело до чужих переживаний?

А он переживал, заявился без приглашения, впервые позабыв о правилах хорошего тона. И, будучи не совсем трезв, – правда, тогда Витольд еще не пил столько, чтобы вовсе потерять человеческое обличье, – много и страстно говорил.

Об Ольге, в которую влюблен беззаветно, ради нее он живет, ради нее дышит и ради нее готов совершить все подвиги Геракла… ну, или достичь в самом скором времени того уровня благополучия, которое позволит ему претендовать на руку драгоценнейшей Ольги. Он твердил о новом своем прожекте и тех выгодах, что этот прожект принесет. А отец, выслушав, пригласил его в свой кабинет.

О чем они разговаривали? Вышел Витольд окрыленным, батюшка же, вызвав Анну к себе, сказал:

– Не оставляй сестру наедине с ним. Дурной человечишка.

– Ольга сама ему…

– Не важно, – батюшка не желал слышать, что его любимица в чем-то виновна. – Не оставляй.

И Анна вновь подчинилась. Витольд же… он стал в доме частым гостем, однако вел себя прилично, о чувствах своих речи боле не заводил, лишь смотрел на Ольгу, томно вздыхая.

– Вспоминаете? – нынешний Витольд обдал Анну зловонным дыханием. – Я вот тоже… вспоминаю и вспоминаю… почему вы так разительно не похожи на нее?

Он поклонился и предложил Анне руку. Перчатки потерял. Или же они, как и собственная пара Анны, столько раз штопаны, что приличнее приличия нарушить, чем надеть такие.

– Я бы на вас женился.

Анна руку приняла, и Витольд повел ее по коридору. Он покачивался и икал, но при том Анна уловила в зеркале внимательный и совершенно трезвый взгляд.

А не притворяется ли он? Но для чего? Или проще быть безобидным никчемным пьяницей, нежели хладнокровным преступником?

– Вы, кажется, женаты, – осторожно ответила Анна.

Они спустились в холл, по утреннему времени сумрачный. Пробившееся сквозь заслоны туч солнце наполняло его зыбким, каким-то неверным светом, в котором спутник Анны казался выше, сильней, чем был на самом деле.

– Рассказала? Маленькая дрянь… ловко они меня, правда?

Витольд подвел Анну к креслу.

– Принести выпить?

– Нет, благодарю вас. И думаю, что вам тоже следует воздержаться.

Витольд только хмыкнул.

– Не дрожите так, напиваться я не собираюсь.

Он покинул Анну в одиночестве, впрочем, отсутствовал не так долго, чтобы Анна заподозрила неладное или испугалась. А вот озябнуть она успела. Выстроив дом, Франц не озаботился нанять слуг, и погасшие за ночь камины не разожгли. Анна терла руки, дышала на ладони, но не могла согреться.

– Держите, – Витольд сунул в руки стакан. – Виски. Разбавленный. Самое оно, чтобы согреться… Так когда она вам рассказала?

– Сегодня ночью.

Витольд приподнял бровь.

– Я… мне понадобилось выйти… и я встретила Мари… – Анна поняла, что краснеет, хотя не видела для этого ни малейшей причины.

Разве совершила она что-то постыдное?

– Вы очаровательны, – с неизъяснимой печалью произнес Витольд, устраиваясь в другом кресле. Себе он налил полный стакан, но пить не спешил. – И вправду очаровательны. Знаете, мне бы хотелось, чтобы сердцу можно было приказать.

Анне тоже. Она бы приказала своему забыть жениха сестры. Мановением руки уняла бы бессмысленную ревность, любовь же нерастраченную, пустую направила бы на кого-то иного… и все были бы счастливы.

– Думаете, я не видел, что Ольга из себя представляет? Красавица и только… злая, пустая женщина. Матушка моя была такой же. Отец ради нее готов был на все, и она этим пользовалась… она выела его душу, превратив в никчемное существо. А потом и вовсе сбежала с любовником. И знаете, что он сделал?

– Нет.

Чужая трагедия оставила Анну равнодушной.

– Застрелился. А я попал к его родне. Не буду вас утомлять описанием той моей жизни, – Витольд грустно усмехнулся. – Скажу лишь, что мать ни разу обо мне не вспомнила.

– Мне жаль.

Ничуть. Анна удивлялась собственной черствости, но… что-то мешало ей верить, сочувствовать.

– Я винил отца за слабость, но, встретив Ольгу, понял. Эта неспособность устоять, удержаться, отвернуться и уйти, раз и навсегда вычеркнув ее из сердца. Вы ведь понимаете меня?

Понимает.

И решается попробовать виски.

Горько. И жарко.

– Пейте, пейте… вам ничего не грозит. Вы достаточно сильны, чтобы пороки обходили вас стороной. У вас ведь хватило сил отказаться от любви.

Не отказаться, но смириться, отступить, позволив Францу самому совершить выбор.

– А я… я должен был видеть ее. Это как опиум… или хуже опиума… я твердил себе, что она – бессердечная тварь, какой была моя матушка, что мне следует просто уехать на месяц или два, позволив ей выйти замуж… что если я выдержу разлуку, то и любовь пройдет. Я и уехал. На три дня. И приполз к ее ногам… я готов был на все.

И на убийство?

– Думаете, я не понял, что за шутку они со мной сыграли? Я неудачник, но не дурак. И сразу догадался, что Ольга избавляется от соперницы, а заодно и от меня. Но я подчинился, принял ее волю.

– Зачем?

– Не мог иначе. – Витольд осушил стакан одним глотком. – Глупо, да?

Горький напиток. Анне прежде не случалось пробовать ничего крепче вина. И к нему она относилась настороженно, опасаясь превратиться в человека слабого, зависимого.

Но горечь ушла, сменившись теплом.

– А ведь знаете, у меня получилось.

Витольд смежил веки.

– Что получилось?

– Разбогатеть. Я стал миллионером…

Он? Человек, который сидел перед Анной? Во вчерашнем костюме, изрядно затасканном и грязном? Со своей склонностью к пьянству?

– Вы тоже не верите? – Витольд повернул голову, взгляд у него был уставший. – Никто не верит, кроме Франца. Все думают, что я сюда приехал клянчить деньги. На самом деле деньги давно уже мне не нужны… и моя дорогая супруга, поняв, что может упустить, переменится в самом скором времени. Вот увидите, до чего приторно-сладкой она станет. Но… не поможет… даже если я умру, а я умру, милая Анна, мне уже недолго осталось…

– Вы больны?

– Болен. Давно и неизлечимо. Ваша сестра стала причиной этой болезни, и я жил лишь потому, что желал разобраться в этом деле. А вот когда я узнаю имя убийцы…

Витольд зажмурился, а на губах его появилась безумная улыбка. Уж не месть ли он задумал?

С него ведь станется!

– Вы думаете, мадам Евгения…

– Помилуйте, Анна, – он слегка поморщился. – Вы ведь взрослая разумная женщина. И верите этой… проходимице?

Взрослая и разумная, подержавшая в руках надежду на иное будущее, в котором она, Анна, была бы счастлива. И теперь разум не желал расставаться с этой надеждой!

– Мне многое пришлось повидать. Я ведь уехал после смерти Ольги, искал забвения. Не нашел. Она была ядом, который не вывести из тела. Но я же не о том рассказать хотел. Я добрался до Индии. Англичане не любят чужаков в жемчужине своих колоний. Но мне удалось проникнуть. Это прекрасная страна и…

Он преобразился, ничего не сделав, но меж тем перед Анной сидел не привычный ей мужчина, склонный к многим порокам, но некто неизвестный. Этот неизвестный обладал немалой внутренней силой, которая влекла и завораживала.

– Там происходит многое, что противно и закону человеческому, и божьей воле. Впрочем, у них свои боги. И я видел их. Я стоял перед многорукой Кали, не на коленях, но прямо, глядя в пустые ее глаза. И верите, ее взгляд был разумен. Я помню его и еще грозный оскал… и бога с головой слона… и черного Шиву-разрушителя… и многих иных, недоступных нашему пониманию. Я видел жрецов, которые зовутся брахманами, и бродячих святых, тощих и злых, точно собаки. Я видел курильщиков опиума, в чьих безумных снах открывались им тайны мироздания, и сам курил опиум… не только опиум. Брахманам ведомы многие секреты разума. И многие презабавные травы.

Его голос звучал низко, и в воображении Анны, избалованном книгами, представали чудеса невиданного мира.

– Есть такие, что способны погрузить человека в сон, подобный смерти…

– Ольга…

– Нет, она и вправду умерла. Помните, ее хоронили на третий день, и была жара. Признаюсь, от тела пахло весьма… характерно. Но мы о травах. Есть те, что выпускают демонов разума, обрекая проклятого на сумасшествие. Есть те, что демонов усмиряют. А есть и такие, что способны подарить рай… исполнить будто бы наяву самое заветное. Анна, нет ничего опасней ожившей мечты!

– Почему?

– Потому что человек добровольно остается в мире иллюзий, отрекаясь от реального. Он превращается в раба, который живет от сна до сна. И тот, кто держит в руках волшебную смесь – хозяин. Его воля исполнится во что бы то ни стало.

Лицо Витольда окаменело. Он посмотрел в опустевший стакан и хмыкнул.

– Спрашивайте.

– Вы говорите так, будто…

– Будто испытал все сам? И это правда. Я видел, что Ольга жива и что она согласилась стать моей женой, что мы живем в огромном роскошном доме. Я, Ольга и наши дети… она счастлива, а я… я едва не лишился разума, когда понял, что все виденное – лишь сон. Я готов был умолять о том, чтобы меня в этот сон вернули, но к счастью, мне было отказано.

К счастью ли? Он вовсе не похож на счастливого человека, скорее уж выглядит растерянным. А сама Анна, доведись ей прожить во сне жизнь, о которой лишь мечталось, сумела бы отыскать в себе силу воли и вернуться к яви?

Она не знала.

– И вчера я вновь увидел… не сон, но лишь тень, – завершил рассказ Витольд. – Хотите узнать, что именно?

– Нет.

Ложь. Хочет. С непристойным почти любопытством, но молчит из опасения, что взамен Витольд потребует ее правду. Анна же…

– Хотите. – Витольд усмехнулся. – И опасаетесь, что я полезу в ваши мечты. Успокойтесь, Анна. Я оставлю их вам… что же до меня, то я видел себя мертвым. Нелепое, признаться, зрелище. Смешное. Никогда не думал, что со стороны я выгляжу столь жалко. Но поневоле радуюсь, что, отправляясь сюда, я решился составить завещание. Моя дорогая супруга не заслужила моих денег.

– А кто заслужил?

– Узнаете, – улыбка сделалась лукавой, словно сам факт скорой своей гибели Витольд находил донельзя презабавным.

– Позвольте спросить, – Анна поднялась. Все-таки в холле было прохладно, да и угнетала пустота этого дома, – зачем вы прибыли? Признаюсь, я решила, что вас привели обстоятельства…

– Долги, говорите уж прямо.

– Хорошо. Долги. И надежда получить от Франца деньги, но выходит…

– Выходит, что деньги его мне без надобности, – кивнул Витольд. – Мне своих хватает. И поверьте, Франц это знает. Он потрясающе много знает о каждом из нас. А я… меня он пригласил, рассказав, что собирается выяснить, кто же убил Ольгу. И я счел это довольно веской причиной. В конце концов, быть может, тогда она отпустит меня. Будьте добры, налейте еще.

– Вам не стоит…

– Бросьте, Анна, я пью давно и давно спиваюсь. И сопьюсь, если, конечно, то видение не окажется вдруг истинным, но тогда меня ждет скорая смерть, что само по себе уже повод выпить. Налейте… и прогуляйтесь, вы как-то подозрительно бледны. А этот остров при хорошей погоде весьма симпатичен.

Она исполнила его просьбу и поднялась в комнату, заперла дверь.

Ходила, пытаясь успокоиться, однако успокоение не наступало. Анна остановилась у окна. А ведь и вправду, небо прояснилось, и солнце выглянуло, позолотив воды. Быть может, прогулка избавит ее от призраков и сомнений?

Анна всегда любила гулять, находя в одиночестве и тишине особую прелесть. И сейчас, набросив пальто, отвратительно старое, давным-давно вышедшее из моды, испытала радость, предвкушая, как выберется из дома, который чем дальше, тем больше напоминал ей мавзолей. И сама она казалась себе заживо в нем похороненной.

Дверь открыл хмурый человек, предупредивший:

– Далеко не ходите, распогодилось ненадолго.

– Благодарю вас.

Человек отвернулся. Выходит, что помимо кухарки и его, прислуживавшего вчера за столом, в доме нет иной прислуги?

Все же следовало признать, что Франц странен… зачем он вообще построил этот дом? И вправду ли решил жить отшельником? Или же готовил месть?

Не думать!

Прочь мысли! И Анна тряхнула головой, избавляясь от липкой паутины сомнений. Придет время, и она во всем разберется. Сейчас же она просто шла по узкой тропе, что вихляла меж молодых яблонь. Листва с них давно облетела, и деревья стояли беззащитные в зимней своей наготе. Тропа же спускалась к пристани, а после заворачивала влево, уводя вдоль каменистого берега.

– Побродить решили? – раздался за спиной голос, и Анна вздрогнула, оступилась. От падения ее удержала крепкая рука Ференца.

Что за место? Неужели даже вне дома она не может остаться одна?

– Что вы здесь делаете? – Анна не сумела унять раздражения и вырвала руку.

– То же, что и вы, – миролюбиво ответил Ференц. – Гуляю. Ну и потакаю капризам моего дорогого братца, которому вздумалось строить из себя великого сыщика.

Ференц фыркнул. И подал руку.

– Знаете, Анна, здесь крайне скользкие тропы, а берег высок. И мне бы не хотелось, чтобы с вами произошло несчастье. Я бы опечалился… и братец мой, несомненно, тоже.

Он был высок и силен. Все еще красив? Пожалуй, что да. Постарел за пять лет, как и сама Анна. В светлых волосах нити седины не заметны. А вот у глаз залегли морщины. И у рта, словно ограничивая улыбку.

Анна приняла предложенную руку.

– Так-то лучше… видел, вы беседовали с Витольдом. Вновь на жизнь жаловался?

– Немного.

– О да, не верьте людям, которые жалуются. Как правило, у них дела обстоят много лучше, чем они это пытаются представить.

– А у вас, – Анна поразилась собственной наглости, – как обстоят дела?

И Ференц, смерив ее насмешливым взглядом, честно ответил:

– Довольно-таки паршиво. Но вы же знаете?

– Нет.

– Знаете. – Он поднял воротник пальто, защищая худую жилистую шею от ветра. – Вы ведь следили за мной, вернее, за моей жизнью, как это делал Франц. Вы в чем-то с ним похожи. Оба мрачны, склонны к пустым мечтам при том, что не способны заметить, что творится у вас под носом. Уж извините за прямоту.

– Ничего.

– Вы нерешительны, пока вас не загонят в угол, но там… признайтесь, Анна, вы ведь мечтали о том, чтобы ваша сестрица умерла.

– Да как вы…

Он не позволил вырвать руку.

– Вы ведь не раз и не два представляли себе, как сложилась бы ваша жизнь, не появись в ней Ольга. – Мягкий хрипловатый голос Ференца завораживал. – Или если бы она ушла… скажем, после долгой болезни. Несчастный случай, опять же, мог приключиться.

– Не смейте!

– Что? – Ференц развернул ее и, взявшись за плечи, тряхнул. – Вам можно оскорблять других подозрениями, копаться в их грехах, а собственную душонку считаете неприкосновенной?

– Вы… чудовище!

– Оттого что вытащил из тьмы ваши страхи? О да, я чудовище, такое же, как все люди.

Он наклонился, и Анна видела искаженное непонятной злобой лицо.

– Признайтесь, Анна, – он не собирался отступать. – Вы ведь желали ей смерти!

Нет. И да. В глубине отчаявшейся души.

– Хотя бы себе… вижу, признались. Это ведь сложно, быть честным с собой. Мне ли не знать. – Вспышка раздражения погасла столь же быстро, сколь и возникла. Но Ференц не разжал руки. – Но можете не беспокоиться, я вас ни в чем не подозреваю.

– Отчего же, – Анна с раздражением дернула плечом. Что за место? Оно словно пробуждает к жизни самые темные стороны души. – Давайте уж подозревать. Итак, я втайне ненавидела сестру, верно?

– Ненависть? Отнюдь, скорее зависть. Смертный грех, или правильнее будет сказать, грех, к смерти ведущий.

– И зависть толкнула меня на убийство?

– Попробуем представить. – Губ Ференца коснулась лукавая улыбка. – Вы всю жизнь прожили, осознавая себя тенью Ольги. Ей было дано все, а вам – ничего. Но вы терпели. Люди, подобные вам, обладают изрядным запасом терпения.

Он стоял на краю обрыва, глядя уже не на Анну, а на воду. Серую. И синюю, глубокого цвета. И зеленую, будто срез малахита. Озеро раскатывало волну за волной, меняя собственный окрас.

– Итак, вы терпели ее превосходство, но вот с вами случилось несчастье. Вы влюбились.

– Почему же несчастье? – Этот странный человек вызывал в Анне желание спорить, несвойственное ей прежде.

– Ну, вы же не будете отрицать, что та ваша любовь была более чем несчастна? Мой бестолковый братец выбрал Ольгу. Не просто выбрал, но… он надышаться не мог на нее. Видел ангела небесного, на землю сошедшего. Вам было больно?

– Было.

Солнечные блики тонули в глубинах озера.

– И вы бы все равно смирились. – Ференц достал из кармана портсигар. Спрашивать разрешения закурить он не стал, а Анна сделала вид, что не замечает подобной бесцеремонности.

– Вы бы смирились, – повторил Ференц, – но вот беда, ваша сестра повела себя недостойно. Наверное, вам было мучительно видеть, что она, вместо того чтобы ответить на искреннее чувство Франца, стала моей любовницей… вас это возмущало? И хватило ли этого возмущения, чтобы решиться? Скажите, Анна!

Она молчала. Все было верно. И неправильно.

Возмущало? Оскорбляло до высохших глаз, которые словно бы утратили способность лить слезы, до прокушенной губы, до разговора с матерью и пощечины. Требования молчать, которое поддержал отец. Репутация сестры? Это не забота Анны. Ей не следует и пытаться разрушить чужую жизнь.

– И все-таки, – Ференц глянул с обычной насмешливостью, – я не думаю, что вы убили ее. Вы… чересчур добропорядочны, чтобы решиться на подобное.

– А вы… как вы могли так…

– Поступить? С собственным братом?

Ференц фыркнул. Он не спешил закуривать, а лишь вертел папиросу в тонких пальцах.

– Я соврал бы, сказав, что мы любили друг друга. Мы с рождения слишком отличались. И да, меня называли ангелом… люди порой придают чрезмерное значение внешности.

Было бы ложью сказать, что Ференц с первых дней своей жизни осознал то положение, которое занимал по праву первого ребенка. Долгожданный наследник – а у его матушки несколько лет не получалось забеременеть, что послужило причиной для многих досужих разговоров и упреков, которыми осыпал ее отец, – он был окружен заботой и лаской.

У колыбели его постоянно дежурили несколько нянек, которые шумно и громко восторгались красотой ребенка, и немолодая уже графиня, глядя на сына, млела от счастья. Неужели она оказалась способна не только оправдать надежды супруга и родить дитя, но сделать так, чтобы дитя это было столь хорошо собой?

– Ангел, чисто ангел, – вздыхали нянюшки, улыбаясь младенцу.

Старый граф, который всерьез подумывал о разводе, мысли оставил. Он появлялся в детской ежедневно, брал сына на руки и подносил к зеркалу, убеждаясь в несомненном сходстве.

– Глазки ваши, – спешили угодить нянечки, – и ушки ваши… и рот тоже… и нравом-то в вас пошел, серьезный…

В знак примирения граф преподнес супруге рубиновый гарнитур, а после отослал на воды, поправить здоровье. Графиня уезжала в немалом душевном смятении – до нее долетели пренеприятные слухи о новой любовнице мужа, юной актриске. Однако, здраво поразмыслив, она решила не устраивать скандал, тем паче что он не принес бы результата, а поступить, как поступают жены разумные, делая вид, что о похождениях мужа им неизвестно.

А на водах, расслабившись, – последние годы и вправду дались ей нелегко, да и сама беременность, роды сказались на здоровье – она завела любовника, юношу весьма милого и неизбалованного, но готового искренне восхищаться своею покровительницей. Роман длился недолго, но на следующий год продолжился.

И еще через год…

Поездки графини стали регулярными, а граф, если ему и довелось знать о маленькой тайне жены, вел себя прилично. Пожалуй, так бы все и продолжалось, ко всеобщему удовлетворению, когда бы графиня после очередной поездки на воды не обнаружила, что здоровье ее поправилось совершенно и ныне она пребывает в положении интересном.

К чести ее, она не стала скрывать от супруга пикантную тайну, как и не пыталась травить плод, здраво рассудив, что вреда от подобного поступка всяко больше. Муж же если и испытал недовольство, то виду не подал, зная, что и сам не безгрешен. Графиня удалилась в отдаленное поместье под тем же предлогом слабого здоровья и несомненной пользы деревенского воздуха, где и пребывала до рождения ребенка. На свет Франц появился болезненным и слабым, матушка втайне понадеялась, что Господь приберет сие свидетельство ее падения к себе, но дитя выжило.

Так у Ференца появился младший брат.

Тогда ему было пять, и он пребывал в уверенности, что весь окружающий мир живет только для исполнения его, Ференца, капризов. И к появлению брата он отнесся с полнейшим равнодушием. Нет, нянечки отвели его к матушке – ее Ференц видел изредка, всегда красивую, надушенную и веселую, и ныне удивился тому, во что превратилась эта женщина. Измученная родами, она ослабела и который день кряду не вставала с постели. Графиня была бледна, растрепана, и на щеках ее горел лихорадочный румянец.

– Дорогой, – воскликнула она, подавшись к Ференцу, чтобы обнять. А он отшатнулся, уж больно нехорошо пахло от матушки, а пальцы ее, по щеке скользнувшие, были липкими, мерзкими.

Ференц от расстройства разрыдался, и няньки наперебой бросились утешать, совать пряники, леденцы и оловянных солдатиков. Матушка же со вздохом откинулась на подушки.

– Бедненький! – громким шепотом воскликнул кто-то. – Такой маленький, а уже сирота…

Ференц не понял, отчего его жалеют, и матушкины покои покинул спешно и с преогромным удовольствием. Его ожидали многочисленные дела, а графиня… она появится потом, прекрасная и легкая, как раньше. Снимет перчатку, взъерошит Ференцу волосы и, наклонившись, поцелует щеку.

Матушка не пришла. Ни в этот день, ни в следующие. И Ференц знал, кого за это винить, – брата. Ему показали кружевной сверток, из которого выглядывало скукоженное личико младенца. Ференц хотел потрогать, любопытно же было, но стоило прикоснуться, как младенец открыл темные глаза и захныкал.

Мерзкий.

И голос писклявый.

И это из-за него матушка лежит, а подле нее вьются сиделки! И в комнатах, куда Ференца время от времени приводят, пахнет премерзостно. И отец опять же недоволен. Он прибыл в поместье и ходит хмурый, злой, а служанки шепчутся, что недолго уже осталось… чему? Не понять.

Матушка преставилась в первый день зимы. Она умерла тихо, в постели. Накануне графиня, словно бы предчувствуя близкую смерть, велела позвать священника и долго исповедовалась. С мужем же она имела беседу короткую, о сути которой догадывались все: просила за сына.

Темным уродился.

Чужая кровь, недобрая, но разве можно отказать умирающей? И граф скрепя сердце поклялся, что дитя не бросит. И следует сказать, что слово свое сдержал. Он не стал отсылать Франца, а растил, как родного, а быть может, вскоре и стал считать родным.

В отличие от Ференца…

– Вот такая постыдная тайна, – с усмешкой произнес он, помогая Анне спуститься к воде. Тропа сходила с обрыва и была узка, опасна. – Но думаю, в каждом благородном семействе имеется подобная.

Анна взглянула на спутника, пытаясь угадать, зачем он открыл ей, чужой по сути женщине, то, что иные люди предпочли бы спрятать и забыть.

– Я всегда знал, что Франц – чужой. Мне, отцу, нам обоим… что он повинен в смерти матери. Конечно, по малости лет я не представлял, как ребенок, а ребенком он был отвратительным, мне так казалось, убил ее. Но о том говорили в доме все…

– И вы верили.

– Верил, – согласился Ференц, подхватывая Анну под локоть. – Что еще мне оставалось делать? И не судите меня строго! Представьте, что я в одночасье остался без матушки, которую, к слову, любил, зато с братом, которого столь же искренне не любил. От меня же требовали снисходительности к нему… и игрушками, опять же, пришлось делиться. Вот вас заставляли делиться с сестрой?

– Да.

– И вам это нравилось?

– Нет, – призналась Анна.

Тропа вывела к самой кромке воды. Сквозь нее, прозрачную, проступало каменистое дно озера, и круглая галька беловато-желтого костяного оттенка, и старый ствол дерева, наполовину высунувшийся из воды, но гладкий, блестящий. Он походил на задремавшего зверя, и когда Ференц пнул этого зверя, Анна вздрогнула: вдруг да оживет.

Нервы. Истрепаны вконец. Уйти надо бы. Под приличным предлогом… Впрочем, и без предлога, главное, что прочь, скрыться в безопасной громадине дома, в покоях своих, запереться и не выходить, пока все, что затеял Франц, не закончится.

– Отец рассказал нам правду. Мне тогда было двадцать, Францу – пятнадцать.

– Зачем? – Анна не понимала этого. Он ведь взял дитя в свой дом, растил, притворялся родным.

– Затем, что батюшка полагал, что истину скрывать не стоит, что она все одно настигнет и в самый неподходящий момент. Найдется или свидетель, или просто излишне любопытный человек. В общем, не суть важно. – Упершись в осклизлый ствол ступней, Ференц покачивался, норовя сдвинуть дерево с места, но то будто приросло к каменистой подложке берега. – В его представлении, он защищал нас с Францем… о да, к этому времени он вполне искренне полюбил моего брата, вполне полагая его своим сыном. Пожалуй, местами более своим, чем меня. Видите ли, милая моя Анна, меня слишком уж баловали… вот и избаловали вконец.

Он пошатнулся, но удержался на ногах, правда, для этого Ференцу пришлось вцепиться в плечо Анны, и она не сдержала стона. Пальцы его были грубы, а сам он – тяжел.

– Простите, – без тени раскаяния в голосе произнес Ференц. – Я становлюсь отвратительно неуклюж! Это печалит…

Анна ничего не ответила, но отодвинулась настолько, насколько позволял узкий пятачок земли. С неприязнью она подумала, что возвращаться в дом придется в компании Ференца, и если там, наверху, она могла позволить себе уйти, то в одиночку подъем одолеть не получится.

– Не волнуйтесь, Анна, я вас не трону. – Он произнес это странным снисходительным тоном, будто догадавшись о ее мыслях.

– Я не волнуюсь.

– И зря… вам все еще нравится мой братец?

– Если вы имеете в виду, что ваш рассказ изменит мое к нему отношение…

– Бросьте, – Ференц махнул рукой, – в чем-чем, а в непостоянстве я вас не упрекну. Напротив, меня удивляет подобная верность, которую он не заслужил. Кстати, а вы не думали, что именно он мог убить вашу сестру?

Думала. Но не расскажет об этих своих мыслях. Стыдно признаться себе, но… даже если так, если Франц виновен, она, Анна, сделает вид, что не догадывается о его вине.

– Не надо лгать. – Ференц прижал палец к ее губам. – Мы оба знаем, что любовь зла… порой настолько зла, что способна изуродовать. Вы спрашивали, почему я так поступил с братом… потому что хотел его отрезвить. Нет, между нами нет той родственной любви, которой полагалось бы быть, но… это не значит, что я вовсе равнодушен к тому, что происходит с Францем. И мне совершенно не понравилась эта его безумная влюбленность. Я сразу понял, что представляет ваша сестра. И мне захотелось поделиться сим пониманием.

Он улыбался. Насмешничает? Отнюдь. Скорее уж спешит сказать правду, пусть бы и спустя годы. А правда эта неприглядна.

– Ваша сестра не слишком-то сопротивлялась, ее всецело устраивала та роль, которую я предложил ей…

– А Мари?

– Эта серая мышка с черным сердечком? – Ференц подал руку. – Помилуйте, Анна, она совершенно точно знала, чего хочет! А я лишь исполнил ее желание.

– И бросили беременной?

– Бросил, – легко согласился он. – Вот такой я подлец. Но не следует приписывать мне чужие грехи… с Мари мы встречались всего раза два, а после она мне наскучила. Да и ваша драгоценная сестрица оказалась на редкость ревнивою особой…

– Погодите, – Анна подняла юбки, хотя это не совсем прилично, однако же иным образом подъем не одолеть. – То есть вы утверждаете, что…

– Что понятия не имею, от кого она ребенка нагуляла.

Кому верить? Мари, которая вчера рассказывала о своей жизни с непонятной, стыдной почти откровенностью, или этому злоязыкому богу, каковым полагала Ференца Ольга.

– Гадаете, кто из нас врет? – Ференц поднимался по тропе и Анну тянул следом. – И я у вас вызываю доверия куда как меньше, чем бедная брошенная девушка. Но вот что интересно, милая Анна. О положении Мари я узнал лишь теперь… от вас…

– А если бы узнали…

– У меня есть внебрачная дочь, – совершенно спокойно признался Ференц. – И я забочусь о ней, как и о ее матери. Быть может, я не самый совестливый человек, да и с моралью у меня отношения в высшей степени вольные, но детей своих я не бросаю. Кстати, кто у нее?

– Сын, насколько мне известно.

Лжец… или лгунья? Зачем Ференцу, который с легкостью признавался в прегрешениях более страшных, лгать о такой, по сути, мелочи? А Мари… уж она-то не упустила бы выгоды. Стыдно думать о людях плохо, но думать хорошо в последнее время у Анны не выходит.

– Сын, – задумчиво повторил Ференц. – Всегда, признаться, мечтал о сыне… если это мой ребенок, я его признаю. Более того… быть может, в самом скором времени я покину сей прекрасный мир…

– Вам предсказала уход мадам Евгения?

– Что?

Он остановился и, смерив Анну долгим взглядом, расхохотался.

– Господи, все-таки, несмотря на свое поразительное благоразумие и непробиваемую порядочность, вы женщина… Анна, ну как можно верить первой встречной, которая только и знает, что пару фокусов?! Нет будущего!

…И значит, нет надежды. Ей снова говорят, что Око Судьбы – лишь игра собственного разума Анны. И что разум этот отчаянно желает хотя бы там, во снах, столь разительно похожих на явь, быть счастливым.

– Не огорчайтесь, – Ференц переступил через трещину, Анну же поднял и поставил на другой ее стороне, – многим женщинам свойственна эта… вера в сказки. Уж не знаю, по какой причине. Вы более мягкосердечные создания, чем мы и пользуемся. Но нет, предсказала мне не эта шарлатанка, а доктор… хороший, знаете ли, доктор. Ему я верю.

– Вы больны?

– Болен, – он все еще улыбался, но улыбка вышла кривоватой. – Чахотка, милая Анна. Но я протяну еще пару лет, а благодаря заботе братца, который взялся меня опекать, годы эти будут не самыми худшими в моей жизни.

Он вовсе не походит на больного чахоткой. Анне случалось видеть их, изможденных, источенных болезнью, с белой, почти фарфоровой кожей, на которой полыхал румянец. С тонкими руками, с темными глазами, медлительных и полусонных… безнадежных.

– О, все не так уж плохо, – поспешил уверить Ференц. – Доктор настоятельно рекомендует уехать на море… лучше, если и вовсе сменить место жительства. Воздух, знаете ли, обладает живительной силой и все такое. И когда Франц закончит развлекаться, он меня отправит.

– Вы все еще полагаете происходящее развлечением?

– А чем еще? – Ференц приподнял бровь. – Посудите сами, милая Анна, до чего все театрально. Искусственно. Остров этот. Озеро, которое якобы невозможно пересечь, поскольку начался сезон гроз… дом, выстроенный исключительно для этой пьесы. Участники давних событий. Гадалка с камнем, который позволяет заглянуть в будущее…

Он вновь озвучивает собственные Анны мысли.

– Я знал, что Франц несколько тяготеет к этакой… искуственной трагичности, но чтобы настолько! Признаться, прибыв сюда, я был впечатлен.

– И значит, вы не верите, что у него получится отыскать убийцу?

– Верю или нет… сложно сказать. Боюсь, что задену ваши нежные чувства, Анна, признавшись, что мне глубоко все равно.

– Даже если убийство имело место, а убийца окажется безнаказанным?

– Именно.

Теперь Ференц шел медленно, направляясь в сторону дома, и Анне не осталось ничего, кроме как последовать за ним.

– Анна, – ее спутник не соизволил обернуться, – я ведь уже говорил, что мне незачем было убивать вашу сестру. Мы были любовниками, это правда… и правда в том, что мы бы остались любовниками. Так ей, во всяком случае, представлялось.

– А вы…

– Я имел иные планы, но я достаточно благоразумен, чтобы не озвучивать их Ольге. Она порой была отвратительно прямолинейна. И характером обладала взрывным. Я же не люблю скандалы. Но мы не о том. С Ольгой я пребывал в прекрасных отношениях. Так зачем же убивать ее?

– Чтобы скрыть вашу связь.

– Мы не так давно выяснили, что я вовсе не желал скрывать нашу связь от моего брата. Более того, я первым рассказал ему о… достоинствах его невесты.

– Вы жестоки.

– Увы, Анна. – Ференц отвесил короткий поклон. – Я действительно жесток, но я надеялся, что моя жестокость образумит его. Любой мужчина, узнав об измене невесты, немедля разорвал бы помолвку.

Верно.

И Франц едва…

Анна помнит тот день.

Дождь, зарядивший с самого утра. Сырость, что обжила чужой дом. И собственные озябшие пальцы, которые не в силах были удержать иглу. Анна пыталась работать исключительно из врожденного упрямства, но мысли ее были далеки от вышивки. И стежки выходили кривоватыми.

Матушка дремала в кресле. Ольга привычно устроилась у камина с романом в руках. Мари держалась рядом, даже сидящая в кресле, она умудрялась выглядеть чрезмерно суетливой.

О появлении Франца доложили ближе к полудню, и на лице Ольги мелькнуло и исчезло раздражение.

– Мы рады вас видеть, – вежливо сказала матушка, подавив зевок.

– Ольга, – Франц выглядел странно. Бледный, бледнее обычного, взъерошенный какой-то… и в мятом сюртуке… – Мне необходимо с вами поговорить.

– О чем?

Матушка, еще полусонная, махнула рукой. Конечно, неприлично, когда двое, пусть даже жених с невестой, остаются наедине, но… иногда ведь нужно. Тем более что она не позволит уединению продлиться слишком уж долго.

Однако Франц был слишком взволнован, чтобы молчать.

– О вашей постыдной связи с моим братом, – выпалил он. И на щеках вспыхнули пятна румянца.

– Кто вам…

Единственный раз, когда Ольга не сумела собраться с мыслями и солгать. А быть может, не желала, надеясь, как и Ференц, разорвать помолвку?

– Значит, это правда? – как-то обреченно спросил Франц. – Ничего не говорите. Я не желаю знать.

Желает.

И он ушел, убежал почти.

В тот день матушка поссорилась с Ольгой, кричала на нее, хваталась за сердце, требовала соли, врача и покоя. Мари следила за ссорой с улыбкой, а в сердце Анны поселилась робкая надежда, которая прожила три дня. Через три дня Франц сообщил, что прощает Ольге ошибку и свадьба состоится…

– Вижу, вы вспомнили. – Ференц остановился, не дойдя до дома. – Он знал о нашей связи, как и о моем намерении оставить Ольгу. У меня не было причин убивать ее, а вот у Франца… Я знаю, что вы влюблены в него и простите многое, даже эту смерть, но раз уж мы ищем не мести, но истины, признайте, что у него имелся мотив.

– Зачем вы говорите мне это?

– Затем, чтобы вы знали. Подумайте, у кого и вправду был мотив избавиться от Ольги? У меня, у Мари, которая просто-напросто дура, у Витольда с его вечным нытьем. Или у вас с Францем? Ревность и обида. Несчастная любовь. Чем не повод совершить убийство?

Он наклонился и провел пальцами по щеке Анны.

– Признайте, Анна, вы оба отлично вписываетесь в роль подозреваемых, тогда как остальные…

Она отпрянула.

– Прекратите!

– Как вам будет угодно.

Ференц позволил ей скрыться в казавшемся теперь безопасным полумраке дома. И когда дверь захлопнулась, пряча Анну от этого невозможного человека, она задышала легче.

Неправда.

Франц не мог… или?

Он умеет быть жестоким на словах. А долго ли от слов к делу перейти?

В своей комнате Анна закрыла дверь, прислонилась к ней, прижала руки к груди, унимая суетливое сердце. Не прав Ференц. Если бы Франц был виновен в смерти Ольги, разве стал бы он затевать нынешнее расследование? Анна без сил опустилась на пол, с тоской подумав, что единственное приличное платье изомнется, но мысли эти были ленивы, лишены воли к действию. Она же помнит, как все было.

Те три дня до свадьбы.

Ей позволено было вернуться, не потому, что ее желали бы видеть, скорее уж, будь на то матушкина воля, Анна надолго бы осталась в поместье. Однако отсутствие ее на свадьбе сестры вызвало бы непременные пересуды, а слухов, которые и так множились, матушка желала бы избежать.

Она сама отправилась за Анной, отложив на день те многочисленные дела, которые требовали ее пристального внимания. И оглядев Анну – платье для нее уже сшили, и Анна не сомневалась, что будет выглядеть преглупо в розовом муслине, – строго сказала:

– Веди себя прилично.

– Разве когда-то я вела себя иначе? – Анну снедала боль, будто от смертельной болезни, признавать которую никто не желал.

– Не дерзи.

Матушка больше не произнесла ни слова. Всю обратную дорогу она мяла в руках перчатки, то поворачивалась к Анне, то отворачивалась к окну, вздыхала, требовала от кучера поторопиться…

– Боже, мы ничего не успеваем… – Матушка вытащила из ридикюля книжицу и принялась торопливо перелистывать страницы. – Столько всего предстоит… а еще ты.

– Что я?

Анну не услышали.

Пожалуй, именно в тот день Анна осознала, что всегда была лишней в собственном семействе. Не ребенок, а досадная помеха, избавиться от которой родители были бы рады…

– Мне стоило умереть во младенчестве? – Натянутые нервы-струны дрожали. И обида прорывалась в злых словах.

– Что?

– Тогда бы у вас, матушка, осталась бы одна дочь, любимая.

– Не говори глупостей.

– А разве это глупости? Объясните, матушка, в чем моя вина? В том, что я недостаточно красива?

– Анна, я начинаю сожалеть, что отправилась за тобой. Если ты испортишь свадьбу сестры…

Молчаливый вопрос. И Анна ответит.

– Не испорчу.

Ольга сама постарается. Но разве матушка услышит, если сказать? Нет, она же свято уверена, что младшая ее дочь – ангел. И прощает, все прощает, даже любовника, о котором Анне запрещено вспоминать. И вообще, именно она, Анна, виновата.

Недоглядела.

Допустила, чтобы бедную девочку совратил этот ужасный тип. А то, что девочка сама бросилась в его объятия – это ложь. Нельзя злословить по поводу чужого несчастья, Анна!

Нельзя быть такой завистливой!

И некрасивой.

В этом все дело! И вечером, раздевшись до нижней рубашки, Анна вновь стояла перед зеркалом, разглядывая себя, с неудовольствием отмечая, что за прошедший месяц ничуть не изменилась. Высока. С шеей длинной, но нехорошей, смуглой, будто бы грязной. С узкими плечами и торчащими ключицами, с грудью, которой почитай-то и нет. Костлява. Длиннонога…

Уродина!

И по-хорошему, уйти бы в монастырь… а отчего бы и нет? Там, в обители, под защитой намоленных стен, глядишь, – и успокоится душа Анны. Словом светлым, покаянием. Решение было внезапным, но страшная тяжесть исчезла из сердца. И утро Анна встречала если не счастливой, то успокоившейся. День же накануне свадьбы выдался суматошным. Пришлая портниха, недовольно ворча, подгоняла платье по фигуре Анны. Розовый муслин ей категорически не шел, как и сам крой, словно нарочно подчеркивавший и худобу Анны, и ее костлявость, и непомерную длину рук.

– Выглядишь отвратительно, – заметила Ольга, которая все же нашла минуту заглянуть к сестре. – И зачем столько оборок?

– Понятия не имею. – Анна сняла бы все, но разве ее мнения когда-либо спрашивали?

– Злишься?

– Из-за платья?

– Нет. – Ольга взмахом руки отослала и портниху, и служанок, ей помогавших. – Из-за того, что… так получилось. Я знаю, что ты влюблена в этого мальчишку…

Она присела на диванчик и поправила юбки. Выглядела Ольга… виноватой?

– И поверь, будь у меня выбор, я бы не стала мучить ни его, ни тебя.

– Но выбора нет.

Ольга подняла взгляд, и Анна удивилась той усталости, которая отразилась в синих ее очах. И глубоким теням, что залегли под глазами. И бледности, прежде не свойственной.

– Я беременна, – очень тихо сказала Ольга. – Мама не знает… никто не знает, кроме тебя.

– И отец…

– Ференц.

– А ты ему…

– Да, – Ольга коснулась пальцами нижней губы. – Он сказал, что готов выделить мне содержание… Мне – и содержание!

Анна присела рядом.

– Он… он никогда меня не любил.

– А ты его?

– Я… я не знаю. Мне он нравится. Я хотела бы прожить с ним жизнь… наверное… или нет? Он ненадежный. Красивый, и… я вижу, как любит меня Витольд. И как Франц. И как ты любишь его и мучаешься. А я на такое просто-напросто не способна.

Она позволила себя обнять и голову положила на плечо Анны, вздохнула тихонько.

– Наверное, я и вправду чудовище, но… я не желаю становиться содержанкой.

Скандал? И матушка схватится за сердце. Ольгу навек запрут в поместье, сделав вид, что ее не существует. А ей хочется жить, и не просто, а блистать. Столица, балы и званые вечера, театр, прогулки в парке, общество, которое отвернется, которое уже почти отвернулось, взбудораженное слухами о связи Ольги с Францем.

– Я дура, да? – она всхлипнула.

– Ты просто заигралась. – Анна провела по мягким волосам сестры. – Франц…

– Я боюсь ему сказать. А что, если он отменит свадьбу? Он ведь тогда был зол. Сказал, что больше не желает слышать от меня о своем брате, что… что этот брат отныне пусть живет сам, Франц не станет помогать ему. Многое сказал. Я обещала. А теперь вот…

– Это снова обман.

– Да, – не стала спорить Ольга. – И видит бог, если бы не беременность, я… я отдала бы его тебе.

– Он был бы против.

– Дурак! Ты же лучше меня!

– Чем?

– Всем. – Ольга вцепилась в руку и держала ее, точно опасаясь, что сейчас сестра сбежит. – Почему никто не видит, насколько ты лучше меня? Он бы понял… и еще поймет, только время нужно.

Ольга не оставит им времени. Уже завтра она станет законной женой Франца. А спустя семь месяцев родит ребенка, которого Франц признает. Иногда ведь появляются на свет семимесячные дети…

– Почему Франц?

Витольд бы тоже взял ее в жены, он не устает твердить о своей любви. Но Витольд беден, а Ольга привыкла к красивой жизни…

– Прости, – ответила она, отстраняясь.

Анна простила. Да и ей ли судить сестру?

Остаток дня прошел как в тумане. Анна что-то делала, с кем-то говорила, улыбалась, поскольку от нее ждали улыбок, кланялась многочисленным родственникам (после смерти мужа Анны они вдруг все позабудут о родстве) и чувствовала себя неживой.

У неживых ничего не болит.

Анна потерла виски: голову словно железным обручем сдавило, да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Память все, мучит, терзает и… отпустит ли?

Она раскрыла саквояж – вещи так и не разобрали, что, может статься, к лучшему. Анне отчего-то была неприятна мысль, что кто-то из обитателей этого места будет копаться в ее нижнем белье, трогать не единожды чиненные чулки и щупать плотную ткань единственного запасного платья. Оно некогда принадлежало матушке, но после было перешито Анной на собственную фигуру.

Бедность, которая, как известно, не порок, заставляла стыдиться самой себя.

И все же… гроза собиралась. Ее приближение Анна ощущала сквозь кольцо боли, которая расползалась от головы по крови. На миг возникла шальная мысль, что ее отравили, и Анна едва ли не с облегчением упала в постель, закрыла глаза, готовясь к смерти. Но смерть не шла, а издалека, проникая сквозь каменные стены дома, доносились громовые раскаты.

…А в тот день шел дождь. И кто-то поспешил сказать, что дождь – благая примета, знать, быть браку крепким, богатым. Анна отвернулась от говорившего, не зная, сумеет ли и дальше притворяться счастливой.

Невесту ждали, и ожидание затягивалось, становясь вовсе неприличным.

– Анна, поторопи сестру. – Матушка придерживала руками шляпку, по последней моде украшенную живыми цветами. Такую же она поднесла Анне в качестве примирительного дара, и Анна – шляпка на ней смотрелась вовсе нелепо – вежливо поблагодарила матушку.

Пришлось надевать.

В платье из розового муслина, щедро сдобренном оборками и кружевами, в этой шляпке, атласные ленты которой матушка завязала пышным бантом, Анна чувствовала себя перестарком. И взгляды тетушек подтверждали, что чувство это возникло не только у нее.

Жалость, вот что было в их глазах.

И радость, что Анна не их дочь.

Спрятаться бы… после, за монастырские стены, соврав, что именно любовь к Богу и стала причиной побега от мира. Мир поверит, посплетничает немного и позабудет о несчастной Анне.

В комнату сестры она поднималась едва ли не бегом. И остановившись перед дверью, замерла.

– Ольга?

Анна постучала, но стук вышел слабым, робким. Услышала ли? И почему не отвечает?

– Ольга…

С нею должна была оставаться горничная, но девица выглянула из соседней комнаты, смущенная, порозовевшая, словно Анна застала ее за неприличным занятием.

– Госпожа велела выйти, – торопливо сказала горничная, терзая кружевной, Ольгой подаренный платочек.

– Давно?

Позже Анна удивлялась, почему даже в этот миг предчувствия не возникло. Не коснулись сердца ни тревога, ни страх, ни… облегчение, которое она испытала, узнав, что свадьба не состоится. Сколько же потом Анна винила себя за это мимолетное, эгоистичное чувство!

– Да уж с час где-то, – ответила девица, добавив: – Велели не беспокоить.

Час? Слишком долго и…

– Анна? – Тоненький голосок Мари заставил обернуться. Вышла она не из комнаты Ольги, а из гостиной. И выглядела… странно выглядела. В первый миг Анна не поняла, что именно ей не нравится в обличье компаньонки, а потом заметила покрасневшие заплаканные глаза. И неестественную бледность. Улыбку ненастоящую, нарисованную будто.

– Ты должна была быть с Ольгой. – Анна не собиралась обвинять, но слова ее прозвучали именно обвинением. – Почему ты здесь?

– Я… – Мари оглянулась, точно ждала поддержки, но от кого?

Горничная громко сопела и теребила белый фартук, Мари стояла смирно, Анна же ощущала себя случайным человеком в чужом доме, порядки которого ей не известны.

– Ольга меня отослала. Сказала, что желает поговорить наедине…

– С кем?

– Не знаю.

Франц или Ференц. Братья, чьи пути пересеклись на Ольге. И сердце, вдруг полетевшее вскачь. Скользкая ручка двери. Сама дверь, запертая изнутри. Анна пыталась надавить, но дверь не открывалась.

– Иди за отцом… вскрывать надо.

Она еще не знала, что увидит за дверью, но поняла – свадьба не состоится. И когда в коридоре стало тесно от людей, Анна поспешила отойти.

Она смотрела со стороны, сама же удивительным образом оставалась незаметною для них, пусть бы и надетое ею яркое платье выделяло Анну среди прочих. Еще и шляпка эта глупая, с цветами… а Мари тоже в розовом, держится рядом, поджимает губы, кривит в неясной гримасе, словно желает что-то сказать, но не решается. Франц здесь, бледен, только румянец на щеках полыхает и взгляд безумный, лихорадочный…

Он требует ломать дверь, но отец послал за экономкой, у нее ключи имеются.

Отец еще не знает, что произошло, он полагает, что Ольга вновь закапризничала, и ему немного стыдно за поведение дочери. Отец немного пьян, не то со вчерашних посиделок с братьями, не то с утренних, когда он, по собственному выражению, нервы изволил лечить. И зная, что пахнет от него отнюдь не кельнской водой, отворачивается, норовит дышать в лацканы пиджака. Матушка хмурится, ей неловко перед гостями, да и страшно. Если Ольга закрылась, то… нет, конечно же, с нею все в полном порядке, да и как возможно иное? Ее девочка – ангел, а ангелов сам Господь хранит. Просто нервы расшалились. С невестами и не такое случается…

Чужие мысли Анна видела на удивление отчетливо.

И появление Ференца, которому здесь нечего было делать, вовсе ее не удивило. Он держался в тени, глядя отчего-то на Мари и избегая смотреть на дверь. Догадывался о том, что случилось неладное?

И почему он в принципе осмелился заявиться на свадьбу?

Экономка нашлась. И, пребывая в немалом волнении, она перебирала ключи, выискивая нужный, но тот ускользал из неловких пальцев, заставляя женщину вновь начинать поиски.

Волнение нарастало.

И Анна вдруг осознала, что в миг, когда дверь все-таки откроется, ее жизнь, как и жизнь матушки, отца, Франца, Мари и Витольда – он тоже явился, в черном костюме, словно в трауре, – изменится необратимо. Когда же ключ вошел в скважину замка, Анна с трудом сдержала крик.

И рот рукой зажала.

Ей хотелось ударить экономку, выбросить треклятый ключ, оставив дверь запертой. А она, словно дразня Анну, открылась. И матушка – оттеснив всех прочих, она первой переступила порог – вдруг лишилась чувств. Отец успел ее подхватить.

Шляпка съехала, и красные маки растеряли шелковые лепестки.

– Врача! – Голос отца вырвал из задумчивости. – Кто-нибудь, позовите врача…

Люди поспешно расступились, и Анна обнаружила, что стоит у двери, вцепившись в руку Франца. Он же, бледный пуще прежнего, серый почти, тянет худую шею, заглядывает в комнату, но войти не решается. И Анна, заставив себя разжать пальцы, решительно шагнула вперед.

Окно раскрыто… бирюзовые гардины шевелятся, будто пляшут… на подоконнике лужа и, добравшись до края, вода капает на пол, на роскошный, подаренный матушкой, ковер. Фата висела на дверце шкафа. Букет белых лилий лежит на полу, и чья-то нога наступила на цветы, переломив сочные стебли. Белое платье… будто и не платье, ворох кружева на кровати. И бледная рука, свисающая едва ли не до пола. Анна коснулась руки, убеждаясь, что та холодна. На лицо сестры, искаженное смертью, она старалась не смотреть. И все-таки пришлось.

На губах Ольги играла улыбка.

А кто-то кричал, кто-то хватался за сердце и требовал нюхательных солей… кто-то звал врача, но тот не спешил…

Рядом с постелью нашли темный пустой пузырек и начатую бутылку вина. Бокал. И пара слов.

«Простите меня, пожалуйста».

Самоубийство.

Вердикт был однозначен, и… матушка слегла, не вставая до самых похорон, отец же запил, становясь во хмелю непривычно буйным. Он кричал похабные песенки, пока вовсе голос не сорвал, а потом сидел и плакал, бил себя в грудь, называя виноватым. Из-за его упорства, дескать, любимая дочь с жизнью рассталась. Анна же… она оказалась виноватой.

В том, что жива.

И некрасива.

Не сумела разглядеть сердечную боль сестры, да и вовсе завидовала ей, позабыв о том, что зависть – суть смертный грех. И самоубийство тоже. Ольгу не отпевали и хоронить велели за чертой кладбища.

А полгода назад Франц велел перенести останки, он послал доверенных людей и написал пространное послание о том, что создал место, в котором неупокоенной Ольгиной душе будет легче… здесь? На острове?

И для того затеял это представление, чтобы доказать – не было самоубийства, не виновна Ольга в страшнейшем из грехов, а потому и подобает ее упокоить по правилам.

Отпеть.

Поставить надгробье и…

Шорох заставил обернуться. Никого. И все же будто бы зовут, тихим шепотом, таким, которого и не расслышать, сколько ни вслушивайся в тишину. Выглянуть? Выглянула.

Темен коридор, пуст. А зов яснее, еще немного – и различит Анна собственное имя. Страшно. И холод будто бы коснулся ледяной рукой шеи, от подобной ласки та занемела. Анна же с трудом удержалась от крика.

Глупость какая, она ж не юная гимназисточка, чтобы сквозняков бояться!

– Анна… – шелест-шепот.

И тень на пороге, зыбкая, словно нарисованная акварелью.

– Кто здесь?

Никого. Расступается сумрак, выпуская искаженные очертания предметов. Вот коридор и темный ковер, который гасит шаги. Вот светлые стены и темные двери, очертания картин… портреты, кажется, но лиц не разглядеть.

– Анна, – голос близок. И тот, кто зовет, находится рядом.

Анна чувствует дыхание.

Или ее?

Белая тень мелькнула.

– Стой, – Анна велела себе успокоиться. Она не верила ни в призраков, ни в мстительных духов, полагая, что вошедшие в моду спиритические сеансы – пустое баловство.

И грех.

Но смех, раздавшийся за спиной, заставил ее вздрогнуть.

Остановиться.

Обернуться и увидеть… тень? Ту ли, что еще мгновенье тому маячила впереди?

– Анна… – Этот голос она узнала, хотя и не слышала его вот уже пять лет.

– Ольга?

Мертва. Анна сама щупала холодные ее руки, трогала шею, подносила к губам и зеркальце, и куриное перышко. Била по щекам, отчаянно надеясь вернуть к жизни. А после помогала обмывать, ей казалось невозможным, что сестры будут касаться чужие руки.

– За что, Анна? – всхлип.

И вновь холод.

Нет, не существует призраков. И Ольга была мертва, а значит… снова шутка? Жестокая… Франца ли? Или же кто-то ведет собственную игру?

– За что они, Анна?

– Покажись.

Смех. И песенка, которую Ольга любила напевать… и вот точно так же слова путала, спотыкалась и, оборвав романс, фыркала раздраженно. А музыка? Откуда она?

Или Анна вовсе лишилась разума и теперь испытывает галлюцинации? А быть может, дело в той индийской траве, о которой говорил Витольд? Или все происходит наяву?

Анна ущипнула себя за руку.

Больно.

– Анна, – вздохнул призрак. – Упрямишься… идем…

А ведь голос изменился, неуловимо, но… это игра. Вот только куда ее хотят завлечь? И Анна, обернувшись, убедившись, что коридор по-прежнему пуст, шагнула за белесой тенью. А та поспешила отступить.

Франца ли затея? Он обещал, что не тронет Анну, но стоило ли верить его словам? А если не Франц… Мари? Они с Ольгой одного роста, и… и смешно представить себе в роли призрака Витольда, хотя он некогда и увлекался театром, порой снисходя и до женских ролей. Ференц тем паче не стал бы опускаться до подобного розыгрыша…

Но чего ради?

Призрак вел наверх.

Пустая лестница. И дверь, которая открыта.

Полумрак чердака, запах сена и дерева, смутные очертания предметов, закрытых простынями. Пыль. Скрипучие доски. И призрак, замерший у окна.

Теперь можно разглядеть его, вернее ее… женщина в белом наряде невесты. Волосы растрепаны, а лицо покрыто толстым слоем белой краски, должно быть, для придания мертвенной бледности. А глаза Мари – все ж таки она! – подвела черной тушью. И губы сделала красными.

Пошлость какая!

– Анна… – прошептала она, протягивая руки.

– Прекрати. Это совершенно несмешной розыгрыш. Чего ты добивалась?

Мари не стала притворяться и просто ответила:

– Того, чтобы ты пришла сюда.

Дверь за спиной Анны закрылась.

Она не одна. Ну конечно… кого ждала Ольга в тот день? Ференца? Или Франца, которому решилась открыть правду о своей беременности? Или слова о свидании были ложью?

– Ты ее убила. – Анна поняла, что ничуть не боится этой женщины. – Ольга волновалась, верно? И попросила вина. Ты же знала об этой ее дурной привычке.

Мари вытащила платок и принялась вытирать лицо, но лишь размазала грим.

– Ты подала вино, а заодно вылила в него весь флакон сонной настойки. Ты знала, что она уснет и не проснется…

– Знала, – согласилась Мари.

У нее не лицо – маска, расписанная белым, черным и красным цветами, искаженная злобой и отчаянием.

– За что?

– За то, что у нее было все, а у меня – ничего. Это ведь несправедливо!

Анна отступила к двери.

– Уйти не получится, – Мари покачала головой. – Прости, но ему нужен виновный. Он ведь не успокоится…

– Я сильнее.

– Конечно. – Мари сняла светлый парик и, сдернув покрывало с ближайшего короба, сунула парик в него. – Ты сильней, но… Анна, скажи, разве у тебя не кружится голова? И слабости ты не ощущаешь?

Теперь ее голос доносился издалека, и сама она непостижимым образом превратилась в крохотную фигурку, которую на ладонь бы поставить, а с ладони – на шахматную доску.

Францу нравятся шахматы.

– Что… со мной…

– Помните, – раздалось сзади, и крепкие надежные руки подхватили ее, не позволив упасть, – я рассказывал вам о травах? Есть такие, которые, сгорая, рождают ядовитый дым… их можно смешать, к примеру, с воском.

Свеча.

Свеча горела, когда Анна вернулась в комнату. Но кто зажег ее?

– Почему? – Губы еще слушались, хотя слабость овладевала всем телом Анны. Еще немного, и она, Анна, упадет.

– Из мести. Ольга не только отвергла мою любовь, но и воспользовалась ею… Я просил о встрече с ней. Хотел поговорить. И если бы она извинилась, если бы раскаялась в том, что пользовалась мной, я бы простил. Но Ольга рассмеялась мне в лицо, мол, если я сам такой дурак, то нечего других винить.

Анну усадили.

– И если бы не затея вашего неугомонного дружка, – Витольд достал веревку и принялся завязывать узел, – на этом все бы закончилось. Но ему нужен виновный. И он его получит. Сегодня вы, Анна, отравите мадам Евгению… не ошибусь, сказав, что вы привезли яд с собой, в синем флаконе. Вас замучила совесть, и вы хотели признаться, но не смогли… бывает… вы отдали свой яд ей. А сами…

– Нам жаль, Анна…

Не жаль ничуть! Но голова кружится. Господи, как сильно кружится голова… и выходит, что ее, как и Ольгу, сочтут самоубийцей?

Франц не поверит.

– Поверит, – эхом ее собственных мыслей отозвалась Мари. – Ты ведь записку оставишь, что просишь прощения, но совершенный грех не дает твоей душе покоя…

Записка… Анна не станет ее писать!

– Писать не надо, – Витольд ласково погладил Анну по волосам. – У Мари имеется скрытый талант… множество скрытых талантов. Ты не представляешь, до чего она умна, маленькая моя женушка… проницательна. И выдумщица большая. Мы с ней поговорили, еще тогда, перед свадьбой Ольги. Мари так плакала. Ей вовсе не хотелось быть моей женой, как и мне не хотелось называться ее мужем. Но та беседа многое изменила.

Они оба – отвергнутые. И те, кто растоптал их чувства, должны были быть наказаны. Вот только Ференца тронуть они не решились. Не потому, что считали менее виноватым, отнюдь, скорее уж из страха.

Слабые.

Анна рассмеялась бы им в лицо, если бы могла смеяться. Она сидела, глядя, как Витольд связывает петлю.

– Больно не будет.

– Мне жаль, – повторила Мари, – ты вовсе не такая, как твоя сестрица. Но обстоятельства таковы, что придется тебе умереть.

– Не будет больно, – словно заклятие, твердил Витольд. Взобравшись на ящики, он прикручивал петлю к стропилам, долго возился с узлами, дергал, раскачивал. – Ты ничего не почувствуешь, Анна. Ты ведь уже ничего не чувствуешь.

Правда. Тело стало легким, невесомым почти, и платье, темное, вдовье, такое неудобное платье, мешало. Анна избавилась бы и от него, и от оков нижней рубашки, от шерстяных чулок и панталон, оставшись бесстыдно нагой. Нынешнее ее состояние требовало наготы, но Анна не в силах была пошевелиться. Улыбалась только, и близость смерти не пугала. Из-за травы?

Или из осознания, что вот-вот все закончится… а Франц, он не поверит, он ведь обещал, что с Анной ничего не случится, что скоро уже она уедет… и камень в ладони, теплый камень, не лгал.

– Пора, Анна, – сказала Мари, отступая. А Витольд подхватил под мышки, потянул, заставляя подняться.

– Ты тяжелее, чем я думал…

…жаль мадам Евгению, она ошиблась в своем предсказании… и тянула до вечера с оглашением имени… почему тянула?

…потому что она не могла назвать убийцу…

…потому что это – тоже игра, ложь, в которую заставили поверить…

…и если так, то…

Анна засмеялась, громко и радостно. Пусть она умрет сегодня, но эта смерть не сойдет с рук ее убийцам, они еще не поняли, что их обманули. Анна же не скажет. Она стояла, поддерживаемая рукой Витольда, а второй он пытался надеть петлю, которая соскальзывала.

– Помоги, – буркнул Витольд жене, и Мари поспешно взобралась на ящик. Места для троих не хватало, и Анна сошла бы, чтобы не мешать людям, но ее не отпускали. Головокружение становилось все более сильным… потолок вертелся… и пол… от Витольда воняло спиртом и кельнской водой, потом, немытым телом… от Мари – французскими духами… и запахи эти, смешиваясь, стирали мир Анны.

Прошлое.

Настоящее.

А будущего нет, ни того, предсказанного лунным камнем, ни иного, которое нарисовала Анна для себя. И пускай, она жалеет единственно о том, что не осмелилась заговорить с Францем раньше, пять лет потеряла… целых пять лет… нет, он бы посмеялся над ней, над ее признанием. А быть может, сам, израненный любовью, пожалел бы, и эту жалость Анна сочла бы оскорбительной, но… она промолчала.

А теперь вот умрет.

– До свидания, Анна. – Голос Мари донесся издалека, и прикосновение ее к щеке было скользким, неприятным. Анна вздрогнула, попыталась отмахнуться от него и, покачнувшись, полетела в пропасть.

Глубокую-глубокую.

Она видела и скалы, которые поднимались к небу, смыкались, это небо заслоняя. И узкое дно с узкими каменными клыками, и черный гремящий поток. Он становился все ближе и ближе. Анна раскрыла руки, желая поток обнять, и холодная вода проглотила ее. Она избавила от той былой легкости, которая так нравилась Анне, лишила дыхания. Анна попыталась выплыть, рванулась и… потерялась.

Куда ей плыть?

Кругом чернота и холод.

– Анна, – кто-то звал ее, и голос этот был знаком. – Аннушка, пожалуйста…

Она потянулась к нему, руками, всем телом, и проклятая горная река раскрыла объятия, отпуская Анну. Треснула водная пленка, и горячий воздух ожег гортань. Анна закашлялась, скрючилась и упала бы, но чьи-то надежные руки ее подхватили.

– Анна… потерпи, прости, что так вышло…

Она не понимала, где находится, а глаз открыть не могла. Все пыталась, но веки будто бы слиплись. И губы тоже. Она умерла?

– Все будет хорошо, – уверяли ее, и Анне очень хотелось поверить. Она прислонилась к плечу, такому надежному и близкому.

Все будет хорошо…

…вот только сознание вновь ускользнуло.

Машка очнулась от внезапной тяжести. Она не могла дышать. Пыталась, хватала горький воздух губами и давилась кашлем.

Дым.

Белый дым просачивался из-под двери, расползаясь тонкими хлыстами.

Пахло гарью.

И в голове шумело. Машка с трудом поднялась, чувствуя, что еще немного – и задохнется, пусть дым и ластился к ногам…

Надо взять себя в руки.

– Мефодий… – Голос осип, и в горле неприятно царапало. Каждый звук давался с трудом, и Машка снова закашлялась. А потом ее вырвало, но после этого, как ни странно, полегчало.

– Вставай, – она добралась до кресла, в котором Мефодий уснул.

…Пусть бы уснул, а не умер… нельзя позволить ему умереть…

– Вставай, пожалуйста, – она дернула его за руку, но рука оказалась вялой, а сам он не пошевелился. Но дышал. Машка прижала ухо к груди. Сердце Мефодия билось.

Жив.

– Вставай, – она ударила его по губам, но шлепок получился вялым. Сил почти не осталось. И снова вырвало, рвало долго, желудочным соком, слюной, нити которой тянулись с губ. И Машка вытирала их рукавом. До окна добраться… кажется, при пожаре нельзя открывать окна… но если не открыть, то они с Мефодием задохнутся… кому-то на радость… сволочи… И злость придала сил.

Машка шла, чувствуя, как раскачивается под ногами пол. Или это она качается? Нельзя упасть. Если упадет, то сил подняться не хватит.

Вот и подоконник. Упереться ладонями и дышать, сквозь рукав дышать, но в носу щиплет, из глаз же слезы катятся… если Машка бездарно погибнет, Галка разозлится. А младшенькая плакать станет… нельзя, чтобы она плакала!

И Машка решительно толкнула створки.

Окно не открывалось.

Ручка. Нужно ручку найти… нажать… высоко как… не дотянуться, ведь руки тяжелые, свинцовые просто-напросто. И пальцы скребут по стеклу.

Успокоиться.

Забраться на подоконник. Он широкий и выдержит. Мысли ленивые, а дыма все больше. Он свивается на ковре, не то поземка, не то белые змеи. Змей Машка боится, и страх, иррациональный, глупый, подстегивает ее. Она плачет, но не от огорчения – хотя умирать по глупости весьма огорчительно – а от страха перед змеями. И ручка выскальзывает из пальцев, но все-таки поворачивается.

Окно открывается сразу, и Машка едва не вываливается в черную ледяную ночь.

Ветер пощечиной. Ледяная крупа по лицу. Машка ловит ее губами, пытаясь напиться холодом, дышит, выплескивая из легких отраву. Желудок сводит судорогой, но Машке удается успокоить его. Она сползает с подоконника.

Мефодий.

Надо, чтобы он проснулся… вытащить не хватит сил… у нее и на ногах-то удержаться с трудом выходит, но Машка идет. Шаг и еще шаг. Шажок. Замереть и вдохнуть. Выдохнуть… сок… в бутылке оставался сок… а крышка плотно притерта, поддается не сразу. Сама же бутылка неимоверно тяжелая.

Машка с бутылкой добирается до кресла.

Вновь хлопает по влажной щеке Мефодия, сипло говорит:

– Очнись. Пожар!

Огня нет, но Машка уверена, что там, за белой дверью, скрывается огонь. Сейчас он видится Машке хищным зверем, что присел за порогом, ожидая, когда дверь приоткроется. Она видит искрящуюся шерсть, от которой на обоях остаются черные подпалины, и огненный хвост, что метет по паркету, разбивая старое дерево. И пробует когтистой лапой на прочность дверь.

– Очнись!

Бессмысленно звать. И остатки сока льются на лицо Мефодия, который хмурится и открывает-таки глаза…

– Очнись, – как заведенная, повторяет Машка. – Пожар… очнись, пожалуйста… очнись…

Она не прекращала плакать, сглатывая слезы часто, размазывая по лицу.

– Пожар… окно…

Мефодий кивнул и попытался встать. И Машка протянула руку.

Тяжелый. Но поднялся и покачал головой, отказываясь опираться на нее. Правильно, она бы не выдержала… а если упадет, то белые змеи вскарабкаются на Машку, придавят, не позволяя подняться.

– Окно…

Как неимоверно далеко… а из-под двери пробиваются длинные языки пламени. Каждый шаг дается с трудом. Машка словно во сне, где бегать не выходит никогда, ведь сны вязкие, и воздух сейчас тоже вязкий… надо идти.

Вдвоем, взять Мефодия за руки. Он молчит и страшно бледен. Надышался дыма? Но его не рвет. Наверное, плохо, что не рвет. Где-то Машка слышала, что тошнота во благо. Организм очищается.

– Лезь, – Мефодий уперся в стену. – Давай…

– А ты…

Он мотнул головой и сдавил Машкино плечо, повторив:

– Лезь. Быстро.

И Машка забралась на подоконник. Холодный воздух царапал разодранное горло, и пальцы вдруг онемели, а колени дрожали мелко-мелко.

– Вниз.

Чернота под ногами. И страх… внизу пропасть… или деревья… и она не умеет прыгать. Не должна… Есть другой выход! А Мефодий как-то совсем легко вскочил на подоконник и, положив руки на плечи Машке, повторил:

– Прыгай…

– Нет.

Она свернет шею, она не хочет умирать. И вообще, человек в здравом уме никогда не шагнет в пустоту без веской на то причины. В голове шумело, но мысль о том, что лучше отсидеться в доме, нелогичная, дикая, не отпускала Машку. И она попятилась… Мефодий не позволил.

– На счет три. Раз. Два…

И он, обхватив ее, прыгнул.

Шагнул в пустоту, которая вдруг больно ударила по ногам. Машка закричала. Она боялась боли и даже зубы лечить, а тут… она катилась, и Мефодий, не отпуская ее, то и дело наваливался всем весом, вышибая воздух, прижимая к земле, острой, неудобной. Земля впивалась в Машку каменными зубами, а пятки горели огнем.

– Пусти…

Ее отпустили.

– Ты… – Машка хотела выругаться, но вместо этого разрыдалась. И плакала громко, с подвываниями, только вот слезы прекратились сами собой.

– Что болит? – Мефодий подобрался к ней на четвереньках.

– Все болит…

Кажется, шел снег. Кажется, густой, белый. Кажется, хлопья его садились на волосы, плечи и таяли. Но Машка не ощущала холода. Она села и обняла колени, ощупывая содранную кожу, все еще вздрагивая и пытаясь свыкнуться с болью, которая притихла, сделалась нудной, ноющей.

– Ничего не сломала? – поинтересовался Мефодий, неловко подымаясь.

– Пятки болят.

– Пройдет, – он подал руку. – Вставай. Сидеть нельзя.

Вставать не хотелось, более того, Машка отчетливо понимала, что стоит ей подняться, и она немедленно рухнет в обморок. А у Мефодия вряд ли хватит сил ее поймать.

– Машуль, нам надо дойти до дома…

– Зачем? – Она впилась в его ладонь пальцами и все-таки поднялась. Гудела голова. И земля качалась под ногами… влево и вправо. Вправо и влево.

– Потому что в доме остались люди.

Дом горел, но… сквозь окно просачивался дым… сквозь одно окно… а огня не было. Разве бывает пожар без огня?

– Только наше… несчастный случай… неужели думали тоже за несчастный случай выдать? – Мефодий шел быстро, и Машке приходилось бежать. Ее пятки при каждом шаге ныли все сильней, а острые камешки впивались в босые ступни.

И она остановилась, всего на секунду, чтобы перевести дыхание и согреться.

– Шевелись, – Мефодий рывком заставил ее двигаться, – иначе замерзнешь…

Он был прав, но Машке категорически не нравилась мысль о возвращении.

– Стой здесь, – велел Мефодий, бросив Машку на ступеньках. Он толкнул дверь и закричал: – Пожар!

– Не орите, дядечка. – Из пелены дождя вынырнула фигура в черном дождевике. – Надо же, какой вы живучий… а мы уж решили, что все.

Лица Григория не видно, да и рук тоже, сплошная лоснящаяся гора, которая покачивается, или это покачивается сама Машка. Ей все еще дурно и стыдно, потому что платье ее – это ж надо было в платье заснуть! – промокло и облепило худое Машкино тело. Колготки прорвались, коленки разбиты в кровь, и ступни не лучше. Озябшие пальцы она в рот сунула, но и дыхание ее было холодным.

А он смотрит… как оказался здесь?

– Гришенька! – Софья Ильинична вынырнула из черноты, она была не в плаще, а в солидной шубе, длинной, белой, хотя и измазанной землею, словно в шубе этой она продиралась сквозь заросли.

– Надо же. – Мефодий уперлся обеими руками в косяк. – И ты тут, Софьюшка!

– Боже мой! Что с тобой случилось? – Вопрос прозвучал до того глупо, неестественно, что Григорий расхохотался.

– Ну, мама, угадай, что с ними случилось? Сгорели наши голубки. Почти сгорели. Чудом, полагаю, спаслись.

– Стася?

– Она нас вывела. – Григорий стянул плащ и бросил Машке. – На, а то околеешь и дядечка расстроится.

– Гришенька, ты промокнешь!

– Отстань, мама!

Плащ был толстым и теплым изнутри, но Григорию его показалось мало, и он принялся стягивать через голову вязаный свитер, который Машка тоже приняла.

– Платье сними, – посоветовал Гришка, отворачиваясь. – А то толку не будет.

Машка слишком замерзла, чтобы проявлять неразумную скромность. И стянув мокрое платье, она надела свитер. Толстый какой. И теплый, пахнет терпко хорошей туалетной водой. Рукава достигли середины ладоней, и Машка сжала кулачки, пряча руки. Длины же хватило, чтобы свитер походил на короткое платьице. Сверху лег плащ.

– Гришенька! Ты… – Софья Ильинична попыталась всучить сыну шубу, под шубой обнаружилась толстая вязаная кофта. А они успели одеться, и значит, пожар только-только разгорался. Почему их не предупредили?

Случайность?

– Отстань, мама. – Григорий тряхнул головой и неожиданно серьезно заметил: – Хватит за мной бегать!

– Ты простудишься! Пневмонию заработаешь!

– Не заработаю, лучше ты скажи, где Стася. – Григорий отступил под прикрытие бортика, и Мефодий кивнул, присоединяясь к вопросу. – Ты ее видела?

– Я? – Софья Ильинична так и осталась с шубой в руке. И мокрый, смешанный с дождем снег оседал на черной ее кофте. А Машка все думала: неужели из этой троицы не нашлось никого, кто пожелал бы предупредить о пожаре их с Мефодием? Ладно, поджигатель, убийца, а остальные… или остальным попросту случай показался удобным?

Смерть… ну да, Мефодий умрет, и состояние его можно будет разделить поровну. Ведь они не убивали, просто остались в стороне. Ее колотило от пережитого страха, от холода, от понимания, что люди, стоящие рядом, на расстоянии вытянутой руки, желали Машкиной смерти.

Ничего личного.

Только деньги.

– Ты… просто интересно, почему Стасенька сказала, что пойдет за Мефодием? И Машкой… – Григорий раскачивался, перекатываясь с пятки на носок и обратно, он сунул руки в подмышки и выглядел неожиданно старше своих лет. Слетела маска злого шутника, и выражение лица сделалось иным, до боли знакомым. Они ведь похожи, дядя с племянником, пускай и сами в том друг другу не признаются.

– Стася! – охнув, Софья Ильинична прижала руки к груди. – Это она! Я всегда знала…

– Помолчи. – Григорий сказал это резко, и матушка его послушно примолкла. Он же, повернувшись к Мефодию, заговорил: – Я не спал, когда она пришла, в Сети сидел… читал… всякое.

Он вдруг смутился, и Машка догадалась, на каких именно сайтах сидел Григорий.

– Сказала, что пахнет дымом и, наверное, начался пожар. Надо уходить из дома. Я поначалу не поверил, но выглянул в коридор, и там тоже дым… я за мамой пошел… я знаю, что вы были ближе, но… про вас я не подумал вообще. За нее волновался.

И Софья Ильинична, охнув, попыталась сына обнять, но помешала шуба, которую она все-таки набросила на плечи Григория, велев:

– Не спорь со мной!

– Вот, а Стася сама сказала, чтоб маму выводил, что вами она займется… что ты спишь крепко и…

– Ты видел ее?

– Где?

– На улице. Видел?

Григорий на секунду задумался, затем уверенно ответил:

– Нет. Я маму искал. Ее в комнате не было…

Несколько мгновений тишины, и тяжелый взгляд Мефодия, от которого Софья Ильинична пятится.

– Я… я в кухню ходила! – с вызовом произнесла Софья Ильинична. – Или это запрещено? Я спать не могла! У меня сердце не на месте было… разволновалась… а когда я волнуюсь, я всегда ем. И бессонница опять же… вот я в кухню и пошла… а потом смотрю, дымом пахнет… и назад… а там Гришенька, и… я схватила первое, что под руку подвернулось, и мы сюда вышли.

– И Стасю ты не видела?

Софья Ильинична покачала головой. Без косметики, с волосами, связанными в хвост, она выглядела жалко, впрочем, Машка подозревала, что и сама она смотрится ничуть не лучше.

Горло драло. Болела голова. И шея тоже. Ныли содранные руки и ноги. Холод продирал до костей, а сами эти кости казались хрустальными. Одно неловкое движение, – и Мефодий просто-напросто рассыплется. Он заставлял себя дышать глубоко, гоняя из легких отраву, глотал вязкую слюну, давил желудочные спазмы. Не хватало еще опозориться перед Машкой…

Она дрожала осиновым листом, кутаясь в непомерно большой плащ, черные полы которого раскрывались, и тогда мелькали чужой свитер и белые ноги, босые ноги.

Надо решаться.

Мефодий испытывал злую ревность, хотелось отвесить мальчишке подзатыльник, за плащ, и свитер, и за то, что он в кои-то веки ведет себя по-человечески. Виделось в этом новое притворство.

Ложь.

Кто из них?

Поджечь дом не так и просто, но… не сложнее, чем изготовить призрак. Да и не похоже, чтобы горел весь дом… Плеснуть бензином… или спиртом… что еще горит? Все, кажется… есть жидкость для растопки каминов… стояла в холле темная бутыль. Когда? Надо проверить, но… что это даст? Ничего. Есть ведь еще в кладовке запас, и… и не важно, как это сделали.

Кто?

Софья Ильинична, что вьется вокруг сыночка, щебечет, взмахивает руками, пытаясь одновременно и нос вытереть, и обнять, и согреть… могла? Могла. А он? Почему бы и нет? Выйти. Плеснуть жидкостью. Бросить спичку и уйти мамочку искать… а ведь кухня… зачем она в кухню ходила? И вправду проголодалась? Или в кухне ее не было?

Тогда где?

Не скажет правды. Стася. Надо вернуться за Стасей. Если ее нет у дома, то она там, за дверями… страшно. Мефодий всегда боялся огня. Мелькнула трусливая мысль, что ей, скорее всего, уже не помочь, и стоит ли рисковать? Мефодий мысль отогнал. Он переступил порог, но поганец вцепился в руку.

– Стой. Погоди.

Подобрав темный ком Машкиного платья, Гришка слегка отжал.

– На. С этим дальше пройдешь. Дыши через ткань.

– А сам?

Он мотнул головой, признавшись:

– Я не настолько благороден и вообще жить хочу.

Темно. Сухо. Жара нет, и дым, который вьется под ногами, не выглядит опасным. Коридор, ведущий в правое крыло, темен и холоден. Его не затронуло пожаром. А вот второй… огонь почти погас, оставив черный осадок на стенах. Широкие полосы копоти… выжженное пятно, пожалуй, сюда-то и плеснули горючим. Тряпье… откуда взялось? Дверь повисла на петлях. Тлеет диван, мелькают рыжие лисьи хвосты огня, но выглядят безопасными, скатываются с обоев, оплавляя их, но не цепляясь.

Кирилл хвастал, что дому пожар не страшен.

И вправду не страшен!

– Стася! – Голос звучал сипло, надсаженно. – Ау…

Что может быть глупее?

Жарко. Было холодно, но лед в костях таял, а жар опалял кожу, и без того раздраженную, болезненную. Мокрая шерсть платья воняла псиной и дымом, а может, и не воняла, но Мефодию казалось именно так. Он заставлял себя дышать и пробираться дальше.

Клочья обоев. И оплавленная проводка, от которой расползались белесые нити ядовитого дыма. Вновь порог. Комната…

Никого. Белесое марево. И девушка танцует на пожарище.

Галлюцинации. Надо выбираться. Стася если жива, то вышла… в доме ее нет, а у Мефодия галлюцинации. Он стоит и смотрит на девушку в белом старинном наряде. А та кружится под звуки музыки, которая слышна лишь ей одной.

Призрак танцует вальс.

…снова штучки поганца?

Нет, оборудование Мефодий конфисковал… а новое Гришка вряд ли успел бы закупить. Значит, призраки существуют… или ему мерещится.

Отравление.

Ядовитый газ. Угарный. Он, кажется, вызывает кислородное голодание, что-то там с гемоглобином, эритроцитами и кровью… а кислородное голодание вызывает галлюцинации. Мефодий рассмеялся, до того все получилось легко и логично.

Правильно.

И призрак, замерев, обернулся.

– А ты красивая, – сказал Мефодий, прижимая к лицу тряпку, которая недавно была платьем.

– Знаю, – ответила девушка, поправляя платье. – Но мне нравится, как ты это говоришь. И что ты меня видишь.

– А обычно не видят?

– Нет. – Она остановилась и протянула руку, от которой повеяло холодом. И хорошо, а то огонь еще жил в этой комнате, скатывался с пропитанных антигорючим составом обоев, пытался обосноваться на паркете, но и это дерево отказывалось загораться. – Обычно не видят. Ты, наверное, скоро умрешь. Жаль. Ты мне нравишься… тот, другой, боялся.

– Ты давно здесь?

– Давно. Вечность, наверное… – она вздохнула.

Надо прекращать эту безумную беседу. В конце концов, он пришел за Стасей. И мысль показалась донельзя удачной. Если девушка не галлюцинация, а призрак, то должна знать.

– Где моя сестра? Стася… ты знаешь Стасю? Такая неприметненькая… низенькая… – Проклятье, он и описать-то толком ее не способен! – Она еще тебя найти пыталась.

– Знаю.

– Где она?

– Не в доме, – подумав секунду, ответила призрак. – Ушла. Она не меня искала, а Око Судьбы… жаль, что не нашла.

– Почему жаль? – Мефодий решился и вошел в комнату.

Окно открыл, и холодный осенний ветер заставил языки огня прилечь.

– Потому что я бы смогла уйти. Она была злой.

– Кто?

– Евгения. – Призрак крутанулся на кончиках пальцев. – Она привязала меня к камню. Стеречь заставила. Я похожа на сторожа?

– Ничуть.

Наверное, он все-таки сошел с ума. От кислородного голодания или же по какой-то иной причине, быть может, и вправду случившееся в Турции подорвало его разум, а потом смерть Кирилла… и Греты…

– Мой брат не убивал себя?

– Конечно, нет… – Девушка замерла и, вытянув руки, посмотрела сквозь них. Пальцы ее были длинными и полупрозрачными. – Или да? Он много пил, а это вредно для здоровья… Он меня боялся. Разве я страшная?

– Ты красивая.

И призрак рассмеялся.

– Мне нравилось смотреть за вами, – призналась она. – Жаль, что вы уйдете…

– И призраки не любят одиночества?

– Верно, – она погрустнела. – Никто не любит… хочешь, я скажу тебе, где спрятан камень? Конечно, ты все равно скоро умрешь…

Ее убежденность Мефодию не нравилась.

– …но если все-таки останешься жив, то забери его, ладно?

– Ладно.

Она оглянулась и на цыпочках подошла к Мефодию, поднялась, положив руки на плечи, и в глаза заглянула.

– Это тайна.

– Я понимаю…

Девушка-призрак приблизилась к уху и шепотом, обдавая ледяным дыханием, сказала:

– Левый угол дома, тот, который выходит на пропасть… под фундаментом. Забери его, пожалуйста… забери его…

Голос вдруг сорвался на визг, и Мефодий отпрыгнул, зацепился ногой за кресло, упал с грохотом, больно ударившись локтем. А призрак растаял…

Он повернулся к двери.

Софья.

Шубу сняла. Плащ набросила… и все равно ее не спутать ни с кем. Стоит на пороге, смотрит, и во взгляде ее нет ненависти – усталость только.

– Ты?

Мефодий попытался сесть, но голова кружилась.

– Я, – просто ответила Софья, сделав шаг. Она ступала удивительно легко для своих габаритов.

– Зачем?

В руке Софья держала ножку от стула, обгоревшую, но достаточно крепкую, чтобы проломить череп.

– Нелепый вопрос, да? – Слабость проходила, но Мефодий заставил себя лежать. Он надеялся, что выглядит немощным и Софья подойдет поближе.

На расстояние удара.

– Ради денег? Тебе всегда было мало. Кирилл давал, а тебе было мало.

– Не мне, – все-таки Софья заговорила. – Гришеньке.

– Ах да, Гришенька… как я мог забыть! Он знает?

– Нет.

– Догадывается. Должен догадываться.

– Нет, – упрямо мотнула головой Софья и, печально усмехнувшись, сказала: – Он, как и вы, считает меня тупой коровой. Клушей. Терпит… пока еще терпит, но скоро попытается сбежать.

– Ты не позволишь.

– Он маленький и не понимает, насколько опасна жизнь. – Софья остановилась и, присев рядом, коснулась руки. – Тебе плохо? Надышался? Ничего, скоро станет легче…

– Стасю ты…

– Она сама, Мефодий. Она решила тебя убить и убила… а потом попыталась сбежать, да не рассчитала сил. Заблудилась. Задохнулась. Бывает… Божья кара…

Софья рассмеялась хриплым нервным смехом.

– А ты не боишься Бога? Берешь на себя его… – Мефодий закашлялся. Он почти задыхался, а Софья сидела рядом и наблюдала. Права оказалась Стаська: ненавидит глухой застарелой ненавистью, с которой сама сжилась и теперь уже не замечает.

– Бога? Бояться? Нет, Мефодий, не боюсь. Я покаюсь. И за упокой души твоей свечку поставлю… а вообще, был бы Бог, была бы справедливость в мире.

– Значит, Кирилла ты убила, потому как он плохо с тобой обращался?

– Плохо? – Приподнятая бровь и кривоватая усмешка, которая уродует лицо Софьи. – О… если бы плохо… он меня не замечал.

– Какой кошмар!

– Издеваешься? – Она ткнула палкой в бок, и Мефодий зашипел от боли. – Смейся. Вы все надо мной смеялись. Братец твой, сначала соблазнил, а потом… думаешь, мне нравилось быть матерью-одиночкой? Смотреть, как он из моей постели возвращается к своей драгоценной женушке? А потом… потом и вовсе пытается откупиться. От меня. От Гришеньки. Но я терпела. Не ради себя, ради сына…

– По-моему, он тебе платил неплохие алименты.

– Платил. Как и ты, был уверен, что за деньги можно купить все. – Софья сплюнула. – И да, я принимала его жалкие подачки, потому что хотела дать своему мальчику все самое лучшее.

– А потом он предложил тебе приехать…

– О да, захотел, видите ли, познакомиться с сыном. Вспомнил! – Гнев прорывался в узких поджатых губах, в двух подбородках, которые подобрались, обнажая толстую Софьину шею. – Только он захотел отобрать моего мальчика! Сказал, что я свою задачу выполнила…

– Но ты же жила здесь!

– Жила. – Софья уже не могла молчать. Она покусывала губы, а пальцы то сжимались, то разжимались, но не выпускали импровизированную дубину. – Приживалкой. Придатком. Чем-то лишним, тягостным… он заставил Гришеньку меня презирать. И Грета… и ты… вы все уродовали моего мальчика…

– Ты сама его изуродовала.

– Я его люблю! Я ради него…

– Ты ради него на убийство пошла. И пойдешь снова. – Мефодий рванулся, вскидывая руки, и удар пришелся по ним вскользь. Зашипев от боли, он перевернулся, вцепился в ножку от стула, рванул на себя. Софья сопротивлялась молча, остервенело, зло, понимая, что если проиграет…

Проигрывала.

Даже сейчас, надышавшись ядовитым дымом, он был сильней.

– Ненавижу! – взвизгнула она, отталкивая Мефодия. – Я вас всех ненавижу…

Она билась, выкручивалась, хрипела, плевалась слюной, сделавшись вдруг похожей на безумицу. Мефодий держал, не представляя, что делать дальше.

– Сейчас помогу, – раздалось за спиной. И дернувшись, он едва не выпустил Софью. Та же громко, по-волчьи, заскулила.

Стася? Она. Стоит, полуодетая, грязная, со всклоченными волосами, но при этом совершенно счастливая.

– Я нашла, – сказала Стася, набрасывая на запястья Софьи тонкий шнур. Откуда его взяла и что нашла, Мефодий не стал уточнять. Она ловко обмотала руки шнуром и дернула, стягивая. Софья взвыла.

Разом утратив пыл, она затряслась, заплакала, заговорила тонким жалобным голосом:

– Ты не можешь так поступить со мной… не можешь…

– Я нашла. – Стася же сунула руку в карман старой кофты и вытащила что-то круглое, грязно-белого цвета. Мефодий поначалу принял предмет за яйцо, но вряд ли бы Стася стала носиться так с обыкновенным яйцом. – Око Судьбы… хочешь заглянуть в будущее?

Она протянула камень в лодочке ладоней, и Мефодий отпрянул. Нет уж, хватит с него…

– Под фундаментом? – зачем-то уточнил он.

– Ты знал?

Знал. Галлюцинация сказала и предупредила о скорой смерти. Все-таки странные штуки – человеческий мозг и подсознание…

– Огня больше не будет. – Стася положила камень на левую ладонь и правой прикрыла. – Я вызвала полицию…

– Почему ты нас не разбудила?

Молчание. И признание:

– Я хотела, но… у комнаты стояла она.

– Софья?

– Женщина в белом, и… нельзя мешать вестницам смерти.

Она наклонила голову, добавив чуть тише:

– Но я рада, что ты выжил…

Рада? Вестница смерти? Или понимание, что, если Мефодий сдохнет, Стася получит немаленькое наследство… конечно, если бы Софья ей позволила…

Машка обнаружилась в холле, она стояла, зябко переступая с ноги на ногу, а Григорий, укутавшись в материнскую шубу, сидел на полу.

– Оба-на, дядечка, а вы, однако, времени зря не теряете…

– Боюсь, что…

– Все-таки мамочка?

– Гришенька, – Софья рванулась. – Не верь им! Все, что я делала, я делала ради тебя!

– Хоть бы раз ты спросила, нужно ли, – устало ответил Гришка. – Зачем, мама? Ну вот ладно, папашу ты ненавидела, и, честно говоря, где-то я тебя понимаю. Без обид, дядя!

Он потянулся, выскальзывая из шубы, и подошел к Софье.

– Ты все время говоришь про ответственность, а он… мамашу и не бросил, и бросил. Деньги давал, да, но и только. Знаешь, как ее обижало. – Поганец взял матушку за руку и попросил: – Да сними ты эти веревки, не сбежит. С острова бежать некуда. Мам, а ты пообещай, что станешь себя нормально вести.

Она заплакала, но мелко и часто закивала.

А действительно, куда ей бежать? Оружия при Софье нет. И сама она – немолодая грузная женщина, вряд ли представляет опасность.

– Присядем, – по-взрослому предложил Григорий. – Полиция, небось, едет?

– Едет, – ответила Стася.

– Он должен был оставить деньги сыну… – Софья заговорила глухо. – Мы ведь разговаривали с ним… он разочаровался во всем… в Грете… в жизни… говорил, что устал, растратил себя по пустякам. Я слушала. Я всегда его слушала и… сочувствовала.

– А тут сочувствие закончилось?

Софья не услышала. Она села и протянула руки, на запястьях выделялся красный след от веревки. Софья трогала его и вздыхала, думая о своем.

– Он сказал, что Гришенька – его сын, но недостойный наследник. Я его разбаловала… из-за той нелепой истории… девчонка сама виновата.

– Не виновата, – перебил Софью поганец. – Я нарочно все подстроил. Ну, чтобы меня выгнали… решил, что после такого не оставят.

– Зачем?

– Обрыдло, дядечка Федечка, – кривоватая пустая усмешка. – Это ж не школа, заповедник снобов какой-то. Все крутые до тошноты. Придешь – и пальцы веером. У кого предки круче, тот и рулит. Учителя на цырлах бегают… ничего-то сделать не могут. Ты говоришь, что я учиться не хочу… а там никто не учится: на кой ляд страдать, когда предки и так все купят? Хочешь аттестат, хочешь – диплом сразу. А я там… вроде как существо второго сорта.

– Мог бы просто с ним поговорить.

– Поговорить? – Гришка дернул плечом. – А я пытался поговорить, дядечка Федечка, вот только слушать меня не захотели. Школа ведь дорогая, а значит, хорошая. Типа по умолчанию. А что у меня чего-то там не ладится – так это стараться надо лучше. Я сперва и старался, только до того тошно стало, до почесухи прямо! Аллергия у меня на них началась.

Он выглядел взрослым и несчастным.

– Вот я и придумал, чтобы выперли, думал, что меня быстренько в обычную школу спихнут. А там уж… я не тупой, дядечка Федечка. И язык учил, сам учил. Твоя эта… пусть проверит и скажет.

– И к ней ты тоже полез, чтобы с острова выпереть?

– Конечно. – Он взял маму за руку и стиснул. – Тут какая-то хрень творилась, надо было бы и самим сматываться. Я просил мамку, а она…

– Я все ради тебя делала!

– Конечно, мама. – Поганец руку погладил. – Я тебя люблю.

– И я тебя люблю. – Она вскинулась. – Я их всех…

– Убила?

– Да.

– И отца?

– Он сказал, что ты недостойный наследник, – капризно заявила Софья, цепляясь за сына. – Что тебя надо отправить в закрытую школу, в Англию. Я не могла позволить разлучить нас!

– А если бы я сам хотел уехать?

– Ненадолго?

– Надолго, мама. Выучиться. Быть может, в университет поступить… там хорошие университеты, а я действительно не тупой, и баллы высокие не нарисованы. Или вы думаете, что так просто проекцию объемную нарисовать? Рассчитать? Установить оборудование? А я сам все делал.

И если так, то мальчишка прав. Он не туп, он просто подросток, который выглядит чересчур взрослым.

– Учиться можно и у нас, – Софья держала сына крепко. – Ближе…

– Да, мама… и все-таки, как ты его… убила?

Ему было откровенно неприятно произносить это слово, которое переворачивало события, делая отступление невозможным. А Софья молчит, и Мефодию приходится самому вступать в беседу.

– Сердечные препараты? Ты ведь постоянно по врачам ездила.

– У меня давление повышенное.

– Именно, и прописывали для понижения. А ты подсыпала Кириллу… прошлась вместе с ним, и когда он потерял сознание, спихнула его в воду.

– Он хотел лишить Гришеньку наследства… и лишил, – Софья вскинулась, уставившись на Мефодия с ненавистью. – Он завещал все тебе! А ты…

– Ты его медленно травила. Гретины таблетки использовала?

– Я… надеялась, что он поймет, что болен… передумает.

– Он не передумал. И ты избавилась от него, а потом решила избавиться от меня тоже, чтобы твой дорогой мальчик получил-таки причитающееся наследство. Вот только не рассчитала, что он примет предназначенную мне дозу. Не в коньяке она была, верно? Вода?

Софья кивнула и раздраженно заметила:

– Я помнила, что ты с выпивкой завязал. И Гришенька, прости пожалуйста… я не думала, что так выйдет.

– Понимаю, мам. И да, я ведь и вправду воду пил, – он виновато улыбнулся, – коньяк запивал… какой-то он у тебя, дядечка, дюже мерзкий. Про него я помнил, а вода вот начисто из головы вылетела.

– Хорошо, – Мефодий поежился и привлек Машку к себе. Вдвоем было определенно теплей. – Если со мной все ясно, то Грета при чем? Она никак не могла наследовать мне. Логичней было бы избавиться от Стаси!

Стася сидела в углу и разглядывала камень, кажется, больше ее ничего не интересовало. Белый шар перекатывался с ладони на ладонь.

– Я не собиралась претендовать на наследство, – вполголоса произнесла она. – Софья это знала…

– А Грета претендовать не могла, – Мефодий держал Машку рядом. Как-то вот спокойней ему было от осознания, что с ней все в порядке.

– Она, – плаксиво заявила Софья, – развратница! Она Гришеньку соблазнила! А он несовершеннолетний…

– Мне шестнадцать, и я в состоянии сам решить…

– Молчи! Ты не понимаешь! Ты еще маленький и…

– Зато ты большая, мама, – фыркнул Григорий. – И сядешь, как большая.

Он вскочил, но тотчас сел на место, взял Софью за руку и сказал:

– Не волнуйся, я тебя не брошу!

– Я не хотела убивать. – Она смотрела снизу вверх. – Я не хотела убивать ее… думала, испугается… приступ… и уедет… а я найду Гришеньке девочку… хорошую, чистую девочку… нельзя же так, как она… она была шалавой… за шалаву много не дадут… меня должны понять, должны…

В этом Мефодий сомневался.

Впрочем, как бы там ни было, все закончилось.

Свет пробивался сквозь толстые стекла. Он окрашивал паркет предрассветной краснотой, искажал тени, оттесняя их к порогу. Анна открыла глаза и потянулась, ощущая неприятную ломоту во всем теле. Голова же болела вовсе невыносимо.

И Анна не сдержала стон.

– Все хорошо, милая? – Хрипловатый низкий голос заставляет вздрогнуть. – Пить хочешь? Сейчас.

Мадам Евгения двигалась с удивительным для немалых ее габаритов проворством. Она поднялась, наполнила высокий бокал водой и поднесла к губам Анны, придержала голову, позволяя напиться.

Значит, ее не убили?

Как хорошо, что ее не убили!

– Вот так, осторожно, не торопись… и прости уж мальчика, едва не опоздал, со мной возился. Кто ж знал, что их двое!

Пухлая ладонь гладила волосы Анны.

Она жива!

И странно так… больно… неприятно, но… жива.

– Дурнота пройдет, это из тебя отрава выходит. А горло что болит, так от веревки, – пояснила мадам Евгения и руку к шнурку протянула. – Тебе надо подкрепиться. Поверь мне, еда способствует и выздоровлению, и возвращению душевного спокойствия…

Анна поверила. Ей хотелось верить этой странной женщине, которая решилась подыграть Францу, зная, сколь смертельно опасной выйдет его задумка.

– А… – Она хотела спросить о Франце, но горло саднило как при ангине и даже хуже. Мадам же Евгения приложила палец к губам.

– Спать услала, всю ночь возле тебя просидел. И дальше порывался, ну да я сказала, что ты еще не скоро очнешься. Соврала. Вот такой на мне грех!

Она улыбалась, ничуть не раскаиваясь в обмане, и улыбка несказанно шла ей.

– Сейчас ты поешь, – пухлая ладонь легла на лоб Анны, – и уснешь, а проснешься, тогда и поговорите…

Анна подчинилась.

Вновь ее разбудил аромат кофе. И кто-то, нежно коснувшийся щеки, сказавший:

– Анна, открой глаза.

Она открыла и зажмурилась от яркого ослепляющего света.

– Доброе утро, Анна, – Франц сидел в кресле, которое накануне занимала мадам Евгения. – Я завтрак принес…

Завтрак? Снова завтрак? Сколько же Анна спала?

– Сутки, – ответил Франц. – Мадам Евгения полагает, что сон способен исцелить куда лучше лекарств. Как ты себя чувствуешь?

Лучше. Много лучше, чем при предыдущем пробуждении. Ушла головная боль, исчезла та непонятная ломота во всем теле, горло вот еще слегка саднило, но и только.

– Ты… выйдешь?

Анне не хотелось отпускать его, но… это ведь неприлично.

– Не выйду, – Франц забросил ногу за ногу. – И тебе уйти не позволю. Анна, позавчера я едва сам не умер, когда подумал, что ты… ты не представляешь, что я пережил! А я не представляю, что пережила ты и захочешь ли вовсе видеть меня. Но я должен объясниться.

Он подал руку, помогая сесть. Голова все еще кружилась, и слабость осталась, но Анна, несомненно, была жива.

– Я должна привести себя в порядок. – Ей было невыносимо думать, что он видит ее такой – беспомощной и… старой.

– Приведешь, – пообещал Франц. – Позже. А теперь, моя родная, послушай.

Родная?

– Я знал, что Ольга не могла покончить жизнь самоубийством. Это не вера в лучшее, скорее уж – понимание ее характера. И пожалуй, мне стоит благодарить убийц за то, что не позволили состояться той свадьбе. Влюбленные слепы? Да, а я еще и оглох, и потерял разум. Когда я узнал о связи Ольги с братом… он ведь сам рассказал мне…

– Он желал тебя остановить.

– О да, но в тот миг я возненавидел Ференца. Мне казалось, что он нарочно, он издевается, отбирает самое лучшее, светлое, доброе в моей жизни. Мы поссорились… Господи, да я впервые кричал на него! Швырнул в лицо перчатку, вызвал на дуэль, но, к счастью, он не принял вызов. Против Ференца у меня не было шансов, я все-таки не боец.

Кто он, человек, с которым Анну связывала нить слов и бумаги, ожидание, жизнь от письма к письму?

– Ференц поддержал меня тогда… не позволил сойти с ума или наложить на себя руки. Он месяц был при мне неотлучно. Поил. Водил по… не важно, повторял только, что я должен благодарить провидение, что Ольга мертва. Она бы уничтожила меня, а я… я не мог без нее дышать. Так мне казалось. И тогда именно Ференц подбросил мысль, что она не сама умерла. А если так, то я должен найти убийцу.

Ференц? Там, на берегу, он и слова не сказал об этом своем поступке – предпочел не расставаться с привычной маской злодея?

– Он не столь уж плох, мой брат. А эта его идея… я понимаю, что он лишь пытался удержать меня от глупых поступков, перенаправить мое горе в другое русло, и у него получилось. Чем дальше я думал, тем отчетливей осознавал его правоту. Я составил список подозреваемых… признаюсь, что игра в детектива весьма меня увлекла.

Виноватая улыбка, пожатие плечами. Анна вздыхает. Игра? Отнюдь. Скорее, способ выжить. Она сама разве не играла, скрываясь ото всех в отцовском поместье?

– Изначально подозреваемых было много больше, однако мне удалось сократить список…

– И Ференца ты не исключил? – Горло саднит, и собственный голос кажется сиплым.

– Увы, мне казалось, что он… способен был избавиться от любовницы в приступе гнева. Скажем, если он пожелал продолжить отношения, а Ольга отказалась. Или увидел в ней преграду. Видишь ли, мой отец… вернее, ты знаешь, что отцом мне он не был, но я не знал другого. И хочу сказать, что ни разу в жизни отец не позволил мне ощутить себя неродным. Так вот, он прекрасно осознавал некоторую легкомысленность Ференца. Еще при его жизни мой брат позволил себе увлечься карточными играми, не раз и не два он делал долги, которые приходилось выплачивать отцу. И поэтому, согласно завещанию, большая часть семейных капиталов отошла ко мне. Я же сумел их приумножить. И в настоящий момент, Анна, я содержу брата.

Это Анну ничуть не удивило, скорее уж странно, что Ференц не обмолвился об этом нюансе.

– Думаю, твои родители об этом знали, оттого и охотно приняли мое предложение, пусть бы и титул у меня отсутствовал. Но деньги с успехом заменяют его. – Он сцепил пальцы на груди, вновь представ в прежнем, жестком обличье. – Я хотел бы соврать, что не подозревал Ференца всерьез, но… мои люди следили за ним. И за тобой, Анна.

– Тоже подозревал?!

– Да, – он покаянно опустил голову. – Я… знал, что ты испытываешь ко мне весьма нежные чувства. И что знаешь об измене сестры… и что не одобряешь этой свадьбы… Я вспомнил, что ты первой поднялась наверх и отсутствовала довольно долго, хотя до того ты всячески избегала невесты. А позже мне сказали, что у тебя имелся ключ от комнаты Ольги, что у тебя хранились все ключи…

– Я о них забыла.

А ведь и вправду – хранились! Экономка зачастую пропадала в доме, да и с возрастом сделалась глуховата, оттого матушка, повинуясь какой-то своей прихоти, сделала для Анны ключи ко всем дверям и велела носить с собой. И в тот день… ведь и вправду, как Анна забыла о ключах?

– У нас были смежные комнаты, – как-то растерянно произнесла она, осознавая, что действительно могла быть убийцей.

– Знаю, мне рассказали. Как и о том, что именно ты приказала отнести наверх чай.

– Матушка попросила, и… я передала поднос Мари.

– Тоже знаю. Она была второй. Ее поспешное замужество наталкивало меня на подозрения. Опять же, Ференц признался, что соблазнил девушку. Точнее, уверял, что девушка сама охотно откликнулась на его ухаживания, прекрасно понимая, что этому роману не суждено быть долгим.

Мари так не считала.

– Она забеременела… – Анна поправила подушку. Неловкость не исчезла, и все же она вдруг поняла, что этот человек, притворявшийся врагом, отнюдь не враг, что у них и вправду может быть будущее, одно на двоих, что судьба проявляет порой милосердие…

– Знаю. Мне прислали портрет ребенка, и уверяю тебя, что в нем нет крови Ференца. Мальчик – точная копия отца.

– Витольда?

– Да.

И снова ложь, в которую Анна поверила охотно. Ей Ференц виделся злодеем, а Витольд…

– Полагаю, у Мари была связь с обоими поклонниками. Зависть, Анна, нет ничего страшней зависти! Она не могла отнять у Ольги ее красоту и любовь родных, поэтому спешила отобрать мужчин, но те, поиграв с Мари, возвращались к Ольге. Это ее злило.

– Но Витольд женился…

– Потому что Мари пригрозила ему скандалом. Он по натуре трусоват.

– И решился на убийство?

– Даже трус, будучи загнан в угол, способен на поступок. – Франц подвинулся ближе и поправил съехавшее одеяло, словно невзначай коснулся волос, растрепанных, жестких, с седыми нитями. – Эти двое… я чувствовал за ними вину, но как было доказать ее? Именно Мари оставалась с Ольгой, а затем ушла, сказав, что Ольга ждала встречи. Но с кем? Я заставил Ференца поклясться именем матери, а она для него священна, что в тот день Ольга встречалась не с ним. Оставался Витольд…

– Он и вправду разбогател?

Франц усмехнулся.

– Разбогател, но заработать капитал куда проще, чем сохранить его. И в настоящий момент Витольд разорен. Он знал об этом, как знала и Мари, которая весьма рассчитывала получить его капиталы. К слову, уже тогда они действовали вдвоем. Витольд принес редкий яд, который его поверенный доставил из Индии, а Мари подлила яд в чай…

– А настойка?

– Ее для вида добавили в вино.

– Записка?

– У Мари талант подделывать почерк, а Ольгину манеру письма она изучила досконально. В ее вещах я нашел и твои письма. Она украла их из моего кабинета.

Франц покраснел. Он хранил письма?

– Да, – ответил он на невысказанный вопрос. – Все до единого. И… уже недолго осталось, Анна. Я должен рассказать все.

Исповедь? Почти. И Анна потянулась к такому родному, искаженному мукой лицу. Она коснулась холодной щеки. Жесткой кожи, сквозь которую пробивалась щетина, провела по губам, стирая болезненную улыбку, по переносице, погладила мягкие брови.

– Я… – Франц закрыл глаза, – знал, что они попытаются убить мадам Евгению.

– Она и вправду…

– Медиум.

– И согласилась?

– Она пришла ко мне. Дух Ольги не находил успокоения. Мадам Евгения видела этот остров и дом, людей в нем собравшихся, меня… тебя тоже. Она сказала, что Ольга желает тебе счастья.

Неужели? Но Анне хочется верить, что там, за порогом жизни, сестра изменилась…

– Я сначала не поверил. Я ведь не верю в сверхъестественное, но начались сны. Помнишь, я писал тебе о кошмарах?

Несколько сухих строк, которые звучали почти обвинением.

– Я видел Ольгу в том платье. Она пыталась мне что-то сказать, но не могла. Или это я не понимал ее? Я держался долго, и все-таки в очередной визит мадам Евгения сумела меня убедить. Она сказала, что когда убийца будет пойман, Ольга упокоится с миром.

– И ты нашел этот остров?

– Он принадлежал моей семье давно. Когда-то здесь стояла крепость, а воды подходили к самым ее стенам. Говорят, в крепости до последнего держались язычники, и здешние боги не ушли, а заточены в подземельях. Это они позвали подземные воды и затопили всю долину. Не знаю, но здесь… все не так.

Верно, не так. Остров-тюрьма.

И люди, лишенные возможности бежать, то, что требуется для хорошей ловушки!

– Я построил дом, пытаясь убедить всех, что почти свихнулся от одиночества. Я ведь писал не только тебе. Витольду, Мари…

Ревность полоснула сердце. И Франц, слыша ее, сжал руки Анны.

– Она приехала сюда два месяца назад, жаловалась мне, что лишилась работы, что идти ей некуда, полагала, что сумеет меня утешить и…

…выйти замуж.

Нет, неверно. Ведь имелся Витольд, – муж перед Богом и людьми. Тогда Анна вовсе не понимает этой женщины!

– Она твердила, что готова помогать мне во всем, – Франц перебирал пальцы Анны, лаская их, подносил к губам, целовал. – И муж поддерживает ее в этом желании…

– Поэтому она собиралась меня убить?

– Тебя. И своего супруга. Зачем он ей, разоренный? Избавиться ото всех и выйти за меня замуж, а потом, полагаю, и меня отправить следом. Она утверждает, что действовала из любви, но я сомневаюсь, что она в принципе способна испытывать это чувство.

Франц отстранился, встал.

– Это был план мадам Евгении. Собрать всех и внушить каждому, что разоблачение неминуемо. Она говорила, что люди не верят в сверхъестественное, но меж тем боятся. Призраков. Мертвецов. Собственной совести. Она должна была разбудить ее, разбередить, показать, что и вправду способна вызвать дух Ольги. На это и был расчет.

– Ференц назвал все театральщиной.

– Мой брат порой чрезмерно догадлив, – фигура Франца выделялась на фоне окна. – И отсрочка, якобы вызванная усталостью мадам Евгении, это шанс для убийцы подумать и… решиться. Мои люди следили за ней, а мадам Евгения была предупреждена, что следует быть крайне осторожной. Но о тебе, Анна, никто не подумал. Я был уверен, что ты непричастна.

– Спасибо.

– И что не представляешь опасности, но… я едва не опоздал.

Но ведь успел же? Анна помнит собственную слабость и головокружение, тело, такое легкое и вместе с тем неподъемное, руки Витольда, петлю, которая раскачивается перед глазами, а затем обвивает шею.

– Что с ними будет? – Анна коснулась горла, пытаясь понять, остался ли след от этой петли.

– Суд, – Франц не обернулся. – И я постараюсь, чтобы этот суд не был снисходителен.

Молчание. Пауза затянулась, а когда стала вовсе невыносима, Франц развернулся.

– Тебе следует отдохнуть, Анна. О нас мы поговорим позже.

Тон его был непреклонен.

О нас… Анна закрыла глаза, позволив себе поверить, что у них и вправду имеется совместное будущее.

День. И снова.

День ко дню. Осень собирает их, грозовые бусины в нитях ноября. И каждый день чуть короче предыдущего. Холод пробирается сквозь заслоны окон, и камины, которые разжигают поутру, не способны одолеть его. Анна мерзнет.

Она знает, что истинная причина вовсе не в осени, но в отстраненности Франца.

Он избегает Анну.

А она позволяет избегать, боясь того разговора, который все разрушит. Пусть будет так, как есть, свыклась же.

Утро. Завтрак на четверых. Кашель Ференца, с каждым днем все более сильный, его несмешные шутки и хлопоты мадам Евгении, которая взялась за Ференцем ухаживать. Она садится рядом с ним, и нет более нелепого зрелища, чем эта пара.

Странная. Он – все еще красив, пусть чахотка и гасит эту красоту. Она… нет, мадам Евгения не уродлива, но она много старше Ференца. Она толста и громкоголоса, напрочь лишена манерности и… чужда. Два существа из разных миров. Но от ее прикосновений Ференцу становится легче.

Франц же…

Он встает из-за стола раньше других и уходит к себе. Просит не беспокоить.

Анна исполняет просьбу. День за днем. У нее не болит горло, и красный след прошел. Она стала спать спокойно, больше не видя во снах ни сестры, ни родителей, словно кто-то всесильный взял и стер то болезненное прошлое, которое преследовало Анну.

Но и будущее оставил неясным.

Иногда она плакала – бессмысленные слезы, но позволявшие душе очиститься от нагара глупых эмоций. И выплакавшись, Анна запиралась в своей комнате, сидела до утра, до слепоты в глазах вглядываясь в задернутые дождем окна. Но большую часть времени она пребывала в странном полусне-полуяви, когда все происходящее вокруг осознавалось, однако словно бы не касалось ее, Анны.

– Не спеши бежать, – сказала ей как-то мадам Евгения, и эта подброшенная мысль прочно укоренилась в сознании Анны.

Бежать.

Прочь из дома, ставшего чужим, впрочем, никогда-то он не принадлежал Анне! Прочь с острова, который является тюрьмой, от человека, что спрятался от Анны. Там, в большом мире, она найдет для себя местечко, устроится гувернанткой или же в компаньонки подастся, главное, что забудет о нем.

Попытается.

Конечно, вновь протянется нить из писем и слов, привычное зло, но Анна сумеет.

И она вновь и вновь складывала вещи в саквояж, не решаясь, впрочем, обратиться с просьбой. Остров был тем и хорош, что уйти без ведома хозяина не представлялось возможным. Но однажды Анна все ж решилась.

Она постучала в дверь, и дверь открылась сразу, точно Франц ждал ее визита. Он выглядел уставшим и… больным? Бледный какой, на лбу – испарина, дышит тяжело, как после долгого бега.

– Здравствуй, – Анна уже видела его за завтраком, и он эхом отозвался:

– Здравствуй.

– Я уезжаю…

Молчание.

Почему не остановит? Словом? Жестом? Намека довольно, что Анна и вправду ему нужна не как часть безумного его плана, на сама по себе.

– Я… буду писать.

Анна сделала шаг назад.

– Стой, – он вдруг оказался рядом и, схватив за руку, болезненно сжал. – Ты не уйдешь, Анна. Я не позволю, слышишь?

– Слышу.

– Ты моя, – его глаза вспыхнули. – Только моя и ничья больше, ясно?

– Ты сам от меня заперся.

– Я не был уверен, что… – Франц тряхнул головой. – Пять лет я мучил тебя. И едва не убил, я не знал, захочешь ли ты меня видеть. Остаться со мной. И я решил, что, если ты уйдешь, не стану удерживать. Я позабочусь о тебе, куплю дом, назначу содержание. Так я думал. Но видишь ли, Анна, ты пришла, а я не готов тебя отпустить.

– Жаль, – она позволила себе прикоснуться. – Если бы я знала, я пришла бы раньше… рассказать тебе, что я видела тогда?

– Я знаю.

Потому как видел то же самое? Анна вновь позволила себе поверить. В конце концов, разве так уж сложно воплотить в жизнь подобное предсказание?

Младшенькая вновь добралась до гардеробного шкафа, пусть не с фломастерами, но с клеем и крупными покупными стразами, которые и наклеила на светлое Галкино пальто. Галка со вздохом отвесила младшенькой подзатыльник и проворчала:

– Долго не гуляй.

– Не буду.

– И вообще не гуляй. Он тебе не пара.

– Слышала уже. – Машка обувалась поспешно, сама не понимая, чего именно боится: того, что Галка вдруг запрет ее дома, или что Мефодий передумает.

Он ведь не звонил, целую неделю не звонил, а Машка разве что не спала с телефоном в обнимку. И она прекрасно понимала, что глупо ждать звонка, что у него дела, и вообще между ними ничего, помимо обоюдной симпатии, которая далеко не повод для знакомства, не было, но…

Ей же кольцо надо вернуть.

А кольцо – предлог, только вот смелости набрать его номер не хватало. И когда телефон зазвонил, Машка с раздражением бросила:

– Алло…

Номер был незнакомым.

– Привет, – раздался такой родной голос. – Ты меня не забыла?

– Нет. – Она, заплетавшая младшей косички, расческу выронила.

– Приходи на свидание…

– Куда?

– Придумаем.

– А когда?

– Завтра, – Мефодий, кажется, смутился и уточнил: – Придешь?

– Приду.

И завтра наступило как-то слишком уж быстро. Машка чувствовала себя не готовой… да, она надела новую юбку, шерстяную, в клетку. И пальто тоже почти новое, симпатичное, темно-зеленое с рыжим лисьим воротником, но…

Галка права. Что у них с Мефодием может быть общего?

Одно приключение.

Старый дом на острове, который не сгорел, но мог бы… убийца… расследование и допросы, к счастью, недолгие: знала Машка не так уж и много.

– Привет. – Мефодий ждал у подъезда с корзиной роз. Крупные темно-бордовые цветы выглядели до того совершенными, что казались искусственными. – Это тебе…

– Спасибо.

Машка не знала, что еще полагалось отвечать в подобных случаях, и смутилась. А потом спросила:

– Мы с ними пойдем гулять?

Розы отправились к Галке, и младшенькая пришла в восторг, а старшенький проворчал, что в квартире развернуться негде, а тут еще розы воняют…

– Пахнут, – возразила Машка и поспешно ретировалась. А Мефодий на лестнице поймал за руку и сказал:

– Переезжай ко мне жить.

– На остров?

Он покачал головой.

– Я решил закрыть дом, городу передам. Хотят – пусть музей делают. Или санаторий. Как-то там неуютно, – он повел плечами, точно его кожаная куртка сделалась тесна. – Я тут квартирку прикупил, большую… места двоим хватит.

– Только двоим?

– Стаська уехала к себе. И вправду салон гадательный открывает. А Гришка – в Англию отправится, как хотел…

Про Софью спрашивать было неудобно, но Мефодий понял.

– Сядет. И надолго. Призналась во всем, и… мне ее жаль. Я с ней поговорить пытался, а она меня обвинила, что я Гришку за кордон отсылаю. Разлучаю с ней.

Машка кивнула… жаль ей Софью? Немного, но… она ведь сама приняла решение.

И убивала.

И продолжила бы убивать, уродуя не только себя.

– Так что, переедешь? – Мефодий остановился под фонарем. Зимой темнело рано, и фонари зажглись, разливая густой желтый свет, в котором плясали снежинки.

Снежинки садились Машке на руки, на шарф и на меховой воротник пальто.

– Я подумаю…

…Галка не обрадуется. И скажет, что Машка слишком спешит. А старшенький вновь обживет Машкину комнату и, как знать, насколько…

– Думай, – Мефодий снял снежинку с Машкиного носа. – Только недолго.

– Час у меня есть?

– Минут десять, не больше, – очень серьезно ответил он.

Так быстро Машке думать еще не приходилось…