Екатерина Лесина - Маски короля

Вот и конец, маска готова, как раз вовремя – сейчас объявится заказчик. Странная личность, страшная, и заказ у него необычный, но мастер тоже не прост – лучший в Петербурге. Тридцать лет своей жизни он изготавливал маски: грустные, веселые, смешные и ужасные, из бархата, шелка, тафты, серебра или золота. Украшенные перьями, бисером, росписью, скатным жемчугом, рубинами и даже алмазами. Всякие. Только такой еще не было. И почему он не отказался от этой работы?

Заказчик явился в рябиновую ночь – особое время, когда вот-вот распустятся неказистые белые цветы рябины, и первая майская гроза, прилетевшая на их запах, яростно и гневно вгрызается в пропахшие пылью улицы старого города. Мария, старая ведьма, любила приговаривать, что именно такие ночи – не для людей. Для кого, она не уточняла. Старые Боги. Старые Демоны. Боги ушли, а демоны остались, зло – вечно, в это Мария верила свято. Глупая баба, слушаешь ее сказки и сам не замечаешь, как начинаешь в них верить. Вот и тогда Мастер принял Заказчика за демона, уставшего и больного, как сам город, но тем не менее сильного и яростного, как рябиновая гроза. Принял – и сам посмеялся над собой. Какие демоны!.. Все эти Юноны, Зевсы и Прометеи, личины коих он создавал неисчислимое количество раз, не более чем выдумка жадной до развлечений знати. Бог един, и противник у него – тоже.

Мастер не удержался, рассказал пришельцу о своих мыслях, и о сказках сумасшедшей старухи Марии, и о том, как легко в эти сказки поверить. Пришелец же выложил на стол тяжелый кожаный кошель и попросил сделать маску. Необычную маску. Король крыс, так он сказал. А тяжелые полы его мокрого плаща шевельнулись, и яркий живой огонь в камине съежился – того и гляди погаснет. Огонь боялся человека в плаще, и даже после его ухода пламя горело слабо, словно через силу. Зачем Мастер согласился? Но таким людям не отказывают. Людям… Мастер не был уверен, можно ли считать странного пришельца человеком.

Две недели, и заказ готов. День и ночь. Ночь и день. Мастер не смел даже думать об отдыхе. Не из-за страха, в конце концов, он ведь человек, а не глупый огонь, пугающийся тени. Дело в другом: Мастер был одержим работой. Взяв в руки удивительно нежную, тонкую кожу, которую оставил заказчик, Мастер осознал, что все долгие годы его работы были всего лишь прелюдией к этому моменту. Ему предстоит сделать не просто очередную маску, пусть и несколько необычную, нет: он должен вложить в дело ни больше ни меньше чем свою душу, отдать ее, как любая мать, которая щедро делится со своим ребенком.

Две недели он не чувствовал вкуса пищи. Две недели он не видел ничего, кроме этой кожи и этой маски. Две недели Король крыс приходил в его сны, объясняя, как и что следует сделать. Уже две недели Мастер жил, потеряв душу. Ее высосала Маска, всю – до самой последней капли страха, радости или боли; не осталось ничего, кроме щемящей бесконечной пустоты и равнодушия. Зато Король крыс жил. Мастер был готов поклясться: эта чертова маска действительно жила, смотрела на мир пустыми глазницами, жадно вдыхала запахи черным кожаным носом с усами из серебряной проволоки, впитывала звуки всей своей черной поверхностью. Кожу пришлось покрасить в черный цвет, таково было желание заказчика, и Мастер не осмелился перечить. Черный цвет, цвет угля, вороньего пера и воды из мертвого торфяного озера, удивительно шел маске, он ей нравился, такой неопределенный, гладкий, таинственный, с ним замечательно гармонировала блеклая желтизна острозубой золотой короны с огромным кроваво-алым рубином в центре. Рубин сиял, словно третий глаз, и золото терялось в его беспощадном сиянии, на глазах превращаясь в латунь.

Сегодня за маской придут. Наконец-то придут! Не нужно ему золото, Мастер был готов вернуть даже задаток, лишь бы Короля крыс забрали. Он чувствовал, как рядом с этой странной маской, сделанной его же руками, оживают все глупые легенды старой Марии. Еще день, может, два, и он сойдет с ума. Тяжело жить без души. Король крыс усмехнулся, вот у него-то душа была, когда-то эта самая душа принадлежала Мастеру, но…

– Он великолепен! – Как и в прошлый раз, человек в черном плаще появился ближе к полуночи. Правда, сегодня грозы не было, просто лил дождь. Длинный нудный холодный дождь: такого можно ждать в конце октября, но никак не в мае. Май – месяц гроз, а не долгих унылых дождей. Но Мастер не удивился, за последние две недели он устал удивляться.

– Я доволен, – сказал человек, примеряя маску. Ему пришлось откинуть капюшон, и Мастер напрягся, ожидая, что вот теперь-то он увидит его лицо. Лицо демона. Но нет, он не увидел ничего: маска легла на маску. Удобно! Первая – темно-синий шелк, непоседливый и текучий, даже превращенный в нечто, – например, в такую вот маску-лицо, – он не терял своих свойств. Маски из этого капризного материала любят женщины, солидные замужние дамы, матери уважаемых семейств, веселые вдовушки и молоденькие девушки, вышедшие замуж за пожилых, но очень представительных господ. Это замечательный способ остаться неузнанной. Маски призваны скрывать; главное – не забыть, что под ней у тебя есть и собственное лицо…

– Ты хороший мастер, – Король крыс обрел голос, глаза его засветились стальным блеском.

– Я рад, что вам нравится. – Слова давались тяжело, словно чья-то невидимая рука вцепилось в горло. – Материал хороший. Кожа… – Он не решался спросить, но Король крыс понял и сам. Он был догадливой тварью, черный демон!

– Тебе интересно, чья это кожа?

– Да… Хозяин. – Слово «хозяин» вырвалось само, выскочило на свободу, как дикий зверь, сорвавшийся с привязи.

– Хозяин? Впрочем… Из тебя выйдет хороший слуга. Ты все правильно понял. Что до кожи, то ты и сам все знаешь? Не так ли?

Мастер сглотнул. Знает, он ведь все знает!

– Не бойся, – в крошечных черных зрачках Короля крыс отражалось ленивое пламя свечи. – Это ведь так просто… Сказать…

И Мастер решился. Он ведь и правда догадался, сразу догадался, как только прикоснулся к ней в первый раз. Мягкая, нежная, тонкая, цвета лепестков розы – ни одно животное не могло иметь такую кожу.

– Человек.

– Правильно. Человек. Женщина. Девушка. Молоденькая. Очень молоденькая; у тех, кто старше двадцати, кожа значительно хуже и пахнет совсем по-другому, а нам нужно самое лучшее. Ты ведь согласен?

– Да, хозяин.

– Я рад, что ты с нами. Предстоит еще много работы.

– Работы… – Эхом повторил Мастер, не в силах оторвать взгляд от черных зрачков, в которых отражалось пламя. Теперь огонь совершенно не боялся пришельца. Рыжие язычки сплетались в кольца, потом рассыпались тысячей искр или распускались, подобно бутону сказочного цветка.

– У того, которого считают сыном Бога, было двенадцать учеников. Мне тоже нужны ученики.

– Тринадцать…

– Двенадцать. Тринадцатый – я. Двенадцать пороков рода человеческого. Первый – Зависть, второй – Жадность, третий – Ярость, четвертый – Ненависть, пятый – Трусость, шестой – Предательство. Они всегда идут рука об руку. Седьмой – Тщеславие. Осталось пять, это – мои любимые: Слепота – люди не желают видеть ничего, что может нарушить их уютное существование, Равнодушие – равнодушные люди сотворили гораздо больше зла, нежели все злодеи мира, вместе взятые. Фанатизм. Вера – удивительная субстанция, из нее можно построить и прекрасный воздушный замок, и крепость, способную выдержать любую осаду. Безумие – некоторые рождаются безумными, их не за что винить, другие же предпочитают сами уходить от своего разума, эти люди принадлежат мне. И последний – Любовь.

– Разве ж это грех?

– А разве я про грехи говорю? – В голосе Короля крыс послышалось раздражение. – Я говорю о пороках. Любовь – это порок, она делает людей слабыми и безумными: можно из-за нее убить, ограбить, и вообще – пусть мир захлебнется кровью в угоду любимой. Любовь – порок! Грех – это мимолетная ошибка, свершившийся поступок, в котором можно либо раскаяться, либо его повторить, порок же – врожденная болезнь души. И чем сильнее душа больна, тем ближе она ко мне.

– Но церковь учит…

– Церковь, – рассмеялся человек в плаще, – церковь рассказывает о том, о чем она и понятия не имеет! Разве можно ожидать от демона, что он будет жить по законам, придуманным людьми? А церковь – не более, чем людская выдумка, оправдание существующих пороков, ведь всегда проще свалить вину на козни дьявола, чем расписаться в собственной ущербности, да и надежду на спасение людям оставить надо. Всем и каждому: вору, убийце, стяжателю, генералу, одним мановением руки угробившему тысячи людей, проститутке. Ведь добрый боженька любит всех! Главное – покаяться! – Король крыс неожиданно замолчал.

– А вы, – Мастер даже зажмурился от страха, – вы разве не будете любить своих учеников?

– Любовь, – напомнил пришелец, – это порок. Нет, я не люблю их. Я просто собираю их вокруг себя. Они – крысы, я – Король крыс. Я зайду завтра, Мастер, будь готов.

Он приходил еще пять раз, чтобы забрать готовую работу и принести Материал для следующей.

Мастер успел сделать четыре маски.

Жадность: морда неизвестного зверя – не крысы, не змеи, не волка, просто лицо в ущербном зеркале. Черты размыты, но удивительно знакомы, кажется, еще чуть-чуть, и ты поймешь, кто скрывается за этой маской, серой, словно пыль на золоте, к которому вот уже не одно столетие не прикасались человеческие руки.

Ярость: дикая, исступленная – полубык-получеловек. Для нее незнакомец принес особую краску, ярко-золотую, как огонь, и красную, будто артериальная кровь на клыках из папье-маше.

Безумие: слепок души, нагромождение ломаных линий, радуга – от девственно-белого цвета до смолисто-черного, как шкура Короля крыс. Золото и деревянные монетки. Жемчуг и осколки зеркала. Все и ничего.

И последнее его творение – Любовь. Две половины: левая – бирюза с серебром, правая – мумифицированные цветы и сусальное золото. Совершенная красота и совершеннейшее уродство, от которого невозможно отвести взгляд. Маска была почти так же хороша, как Король крыс, почти так же совершенна. Манящий призрак, сказка, готовая обернутся кошмаром. В ней недоставало одной мелочи – души. Ни в одной из малых масок не было души. Не было… Потому что ее не осталось и у Мастера. Король крыс не любил делиться. Душа появится уже потом, когда маска обретет своего хозяина. Отдать душу за Любовь? Мастер захихикал.

Стук в дверь. Сегодня Хозяин явился раньше, чем обычно, на целый час. Или это не он? Длинный черный плащ, похожий на кожистые крылья, сложенные за спиной. Капюшон скрывает лицо. Руки в перчатках. Он. Или не он?

– Что вам надо?!

Незнакомец протянул руки к маске, но Мастер первым успел схватить свое творение и прижал к груди. Он чувствовал исходящую от незнакомца опасность.

– Маска. Мне нужна эта маска. И все остальные. Сколько ты успел сделать?

– Четыре… Пять. Четыре и Король. – Мастер не боялся, после той, рябиновой ночи, он утратил способность бояться. Его спросили, он ответил.

– Много. – Человек в плаще был спокоен. – Ты выпустил много зла в этот мир. Зачем?

– Он… – внезапно Мастер ощутил, как к нему возвращается все: боль, страх, радость; старое сердце переполняется чувствами и от этого дребезжит, трепещет, готовое вот-вот разорваться. – Он забрал мою душу!

– Ты сам ее отдал, – заметил незнакомец. – Добровольно. Но ее еще можно вернуть. Пока не готовы все тринадцать масок, твоя душа – всего лишь залог.

– Что мне нужно сделать?

– Верни маски. Уничтожь их.

– Как? – Сама мысль о том, чтобы потребовать от Короля крыс маски, показалась Мастеру кощунственной. Уничтожить… Разве зло можно уничтожить?

– Вот так. – Маска Любви неожиданно оказалась в руках пришельца. Она смеялась. Тонко, загадочно улыбалась бирюзовой стороной, обещая этой своей улыбкой приоткрыть многовековую завесу некой тайны, совсем чуть-чуть, но все-таки… Черно-золотая половина заходилась в беззвучном хохоте, широко распахивая беспомощный рот, словно толстый, еще пока живой карп, вытащенный из пруда. Маска смеялась над ними.

Незнакомец задумчиво посмотрел в пустые глазницы: маска на маску, тень на тень, и одним неловким, но метким движением швырнул ее в камин. Пламя испуганно затрепыхалось и попыталось спрятаться среди углей, а маска закричала. Беспомощно. Беззвучно. Но этот недоступный человеческому уху звук рвал на части остатки души старого Мастера. Невыносимо! Это было просто невыносимо! Стекло, разлетевшееся вдребезги с истошным звоном. Пила, с яростью бешеного волка вгрызающаяся в мертвую плоть дерева. Крик поверженного врага, захлебывающегося собственной кровью. Прекратить! В голове осталась одна-единственная мысль: это нужно прекратить, и быстро, пока осмелевший огонь окончательно не разрушил творение рук его.

Незнакомец стоял спиной к Мастеру, наблюдая, как тонкие руки пламени, похожие на пушистые лисьи хвосты, тянутся к исказившемуся от ужаса лицу маски.

Нож сам лег в ладонь. Тяжелый нож с широким острым лезвием, подарок деда. Когда это было? Давно, очень давно. Подарок никогда его не подводил, вот и теперь он был готов помочь хозяину. Мастер размахнулся и изо всех сил вонзил потемневшее от возраста лезвие в спину незнакомца. Тот упал. Теперь скорее… Мастер выхватил маску из камина голыми руками. Раскаленное серебро тут же сотней игл впилось в кожу. Пальцы… Теперь на пальцах останутся отметки. Навсегда. Как клеймо. Это и есть клеймо, вечное клеймо любви. Мастер прижал маску к груди, он что-то шептал, уговаривал, плакал, утешая ее, как дитя.

– Посмотри! – Он без сил опустился на пол рядом с телом человека в плаще. – Посмотри, что ты наделал! Ей больно!

– Глупец, – незнакомец был еще жив, но каким-то шестым чувством Мастер понял: это не надолго. Жизнь вытекала из него, словно вино из треснувшего бочонка.

– Я спас ее.

– Ты потерял свою душу, теперь – навсегда. – Под простой шелковой маской скрывалось самое обычное лицо. Лицо, которое Мастер видел не единожды. Лицо, для которого ему доводилось делать самые разнообразные маски, в том числе и эту, обыкновенную, из лилового шелка с черной подкладкой. Граф Андрей Ягузовский.

– У меня на шее крест. Серебряный. – Кровь пузырилась на губах молодого аристократа, но тот продолжал говорить. Ему нужно было успеть сказать все, пока непоседа-душа окончательно не покинет ставшее таким тяжелым тело. – Сними. Отдай сыну. Он должен закончить. Собрать маски. Иначе – иначе. Останови его…

Граф закашлялся, и это последнее усилие стоило ему жизни. Мастер укоризненно покачал головой, глядя на застывшие, искаженные черты лица. Разве можно умирать так некрасиво? Эти пустые карие глаза, почему они глядят с таким укором? Он ведь не сделал ничего плохого. Он ведь только хотел защитить… Нужно закрыть глаза, мертвым не положено вмешиваться в дела живых. Мастер так и сделал, а потом, подумав, накрыл некрасивое лицо графа своей маской. Стало совсем хорошо. Правильно.

Странное дело, но пребывание в огне совершенно не повредило ей, маска стала только лучше. В ней появилась… Загадка. Легкая тайна, ускользающая сквозь грубые человеческие пальцы, подобно дыму. Теперь Любовь была совершенна. И абсолютно не гармонировала с маленьким серебряным крестиком на худой шее покойника. Мастер, наклонившись, снял крестик: пусть пока в кармане полежит. Отдать сыну… Насколько было известно старому Мастеру, у графа вообще не было детей…

Дальше все было как во сне или как в одной из страшных сказок глупой ведьмы Марии: Король крыс помог ему избавиться от тела, он даже не удивился.

– Ты хороший слуга, – похвалил он Мастера, и алый рубин на зубастой короне ехидно подмигнул. – Ты будешь вознагражден.

Он забрал маску. Король крыс был и доволен, и печален: четыре вместо двенадцати. Мало. Очень мало. Но… Время истекло. Жаль, что другого мастера, который бы столь верно ощущал истинную СУЩНОСТЬ, не найти.

На следующий день Петербург облетела страшная весть – молодой Ягузовский был найден мертвым практически на пороге своего дома. По версии полиции, граф стал жертвой собственной беспечности, маска и плащ свидетельствовали, что Андрей возвращался с некого романтического свидания, иначе для чего ему потребовалось прятать собственное лицо? Вероятно, желая сохранить инкогнито, граф решил не пользоваться собственным экипажем, который так же хорошо знали в столице, как и самого Ягузовского. Вот и получилось, что до своего городского особняка ему пришлось добираться пешком. А Петербургские улицы – не самое лучшее место для ночных прогулок. Всех в основном волновала не сама смерть молодого аристократа, сколько личность таинственной незнакомки, назначившей графу трагическое свидание. Догадок хватало, но… Догадки – это всего лишь догадки, а тут и убийцы сыскались: какие-то нищие оборванцы, у которых полиция обнаружила вещи графа. Состоялся суд, потом казнь, но это было уже не так интересно, и вскорости о несчастном Ягузовском забыли.

Примерно в то же самое время в другом конце города произошло еще одно неприятное событие – сгорел дом известного на всю столицу мастера по изготовлению масок. Имени его никто не знал, все привыкли называть старика просто Мастером, ибо из рук его выходили поистине удивительные творения. Поговаривали, что в последнее время старик стал каким-то странным. Ходили слухи, будто бы давным-давно он продал свою душу Дьяволу взамен на тайные знания, позволявшие ему создавать маски, равных которым не было, и вот теперь Сатана вернулся, чтобы забрать обещанное. Глупость, конечно: кто в просвещенный девятнадцатый век станет верить в существование Дьявола?

Мало кто знал, что после пожара, едва не уничтожившего весь квартал, Мастер прожил еще два часа. Вполне достаточно, чтобы рассказать правду о том, как вино медленным ядом растеклось по его жилам, парализуя все тело, как огонь, будто прирученный зверь, повинующийся своему хозяину, выбрался из камина на зов Короля крыс, как тот подкармливал слабенькое пламя бумажной крошкой и как ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А Мастеру оставалось лишь смотреть, как медленно, но верно подбирается к нему огонь. Дрессировщик ушел, и зверь получил долгожданную свободу. Но Король крыс совершил ошибку – жар уничтожил яд, и, вместо того, чтобы умереть, Мастер заговорил.

Расскажи обо всем сыну. У графа Ягузовского не было детей, а у Мастера был. Сын. Сын отвечает за отца. Сын отомстит за отца!

– Я отомщу, – пообещал Сергей.

Он обещал отомстить – за дом, от которого остались одни головешки, за обман, за украденную душу, за мучительную смерть, за этот запах паленой человеческой плоти, который въелся в его одежду, волосы, кожу. Сергей знал, что отныне, пока жив Король крыс, другие запахи для него недоступны. В конце концов, у него только и осталось, что жажда мести да странный крестик, найденный в кармане у отца. Несмотря на жар, серебро не то что не расплавилось, но даже не оплыло.

Сергей похоронил отца сам, на неосвященной земле и без отпевания в церкви. Соседи неодобрительно шептались: так ведь поступают только с самоубийцами, а старик заслуживал, чтобы его похоронили по-человечески. Сын же даже поминок не устроил, воротившись с погоста он собрал вещи и уехал незнамо куда.

Спустя месяц в столице открылся новый клуб. Новость так себе, никто даже ухом не повел, подумаешь, клуб какой-то. Да и учредители не стремились рекламировать свое заведение. Наоборот, они постарались, чтобы о клубе знало как можно меньше людей, ибо странные дела творились в черном доме, окруженном высоким забором. Таинственные дела…

Поговаривали, будто каждый из членов «Круга вечности» в этом доме был… богом. Но разве можно верить слухам?

Вся эта история началась с переезда. Переезжала я из родительской пятикомнатной квартиры, в которой в последнее время стало как-то очень уж тесно, в свою однокомнатную. Подобная рокировка, признаться, не слишком радовала, но… но жить под аккомпанемент бесконечного Славкиного брюзжания я больше не смогу.

Славка – муж моей сестры. Ну и угораздило же Лариску выйти замуж за подобного типа: наглый, рассчетливый и до невозможности занудный. Славка любил себя, деньги и жену, меня же он считал существом бесполезным и бестолковым. Ссорились мы постоянно и по любому поводу, и в конце концов дошли до той стадии, на которой деверь неожиданно вспомнил, что у меня имеется собственная квартира, куда я могу убраться, если меня здесь что-то не устраивает. И вообще непонятно, почему я до сих пор этого не сделала.

Вышеупомянутая квартира была подарена дядей Захаром на мое восемнадцатилетие, помню, дядя Захар тогда еще сказал, что у каждого человека должно быть место, куда он при необходимости сможет уйти. Знаю, что ничего такого дядя Захар не имел в виду, он вообще замечательный и не делает разницы между Лариской и мной, хотя Лариса – его родная дочь, а я – приемная, но дядя Захар искренне любит нас обеих. И если бы не Ларискин супруг с его непомерным самомнением, я бы в жизни не решилась уйти из дому.

Хотя «уйти» – слишком громко сказано, в конце концов, я ведь не перебираюсь на постоянное место жительства в другой город или, паче того, другую страну. Но все равно, переезд – штука неприятная, вот и Рафинад со мной согласен. Рафинад – это мой кот. Огромная зверюга шести лет от роду и весом килограммов в восемь. У него длинная шерсть снежно-белого цвета, голубые глаза прирожденной блондинки, манеры джентльмена и врожденная глухота. Как мне объяснили, все белые голубоглазые коты страдают этим недугом. Ну и пусть, нам с Рафинадом его глухота совершенно не мешает общаться. Вот, например, в данный момент Рафинад, осмотрев свое новое жилище, высказывал собственное мнение, не слишком лестное, надо заметить. Шерсть дыбом, на лице, точнее, на морде – глубокая тоска пополам с безнадежностью, как у аристократа, проигравшего в карты все свое состояние с родовым поместьем в придачу и теперь вынужденного переехать в крестьянскую избу. «Может, передумаешь? „– умоляли голубые глаза. Не передумаю. Кот это понял и тяжко вздохнул: здесь ему не нравилось. Мне, кстати, тоже. После шикарных апартаментов, в которых я провела бо#льшую часть своей сознательной жизни, собственная квартира казалась мне крошечной каморкой, в которой обитал папа Карло до того, как Буратино раздобыл ключик из драгоценного металла. Одна комната. Коридор, где никак не развернуться. Кухня, которую и кухней-то назвать язык не поворачивается, так, кухонька. Ванна непередаваемого оттенка слоновой кости. Унитаз с трещиной. Выцветшие обои. Продавленный диван. Колченогий стол. Правильно, а чего я хотела? Девять лет без ремонта. Девять лет, с момента покупки, я сюда не заглядывала. Зачем? Жить здесь я не собиралась, а семья, которой я сдавала помещение, предпочитала привозить деньги мне на дом, я была только «за“. За…

– Придется делать ремонт, – произнесла я в никуда.

Рафинад жалобно мяукнул и попятился – огромный рыжий таракан привел моего кота в состояние, близкое к обмороку.

– И тараканов травить.

И работу искать… Ремонт поглощал денежные ресурсы с потрясающей скоростью, и с каждым днем вопрос о трудоустройстве становился все более и более актуальным. Нет, конечно, можно попросить денег у мамы или дяди Захара, но… неудобно как-то.

Работу я нашла, когда ремонт подходил к своему логическому завершению. Конечно, не совсем то, что я хотела, вернее, совершенно не то, но выбирать не приходилось. Отыскать подходящее место оказалось не так-то просто: должности уборщицы, продавщицы и дворника меня, понятное дело, не устраивали, а чтобы претендовать на место менеджера или хотя бы секретаря, требовался не только опыт работы и умение обращаться с компьютером, но и знание хотя бы одного иностранного языка. И если с опытом работы и компьютером все было более-менее в порядке, то с иностранными языками у меня, как у многих математиков, большие проблемы.

Я не сказала? По образованию я – математик, точнее, преподаватель математики и разного рода околоматематических дисциплин, правда, в школе я проработала всего ничего – около года, потом сбежала. Дети – это еще те цветы жизни, они кого хочешь доведут. И вот теперь мне предстояло вернуться, и не в обыкновенную среднестатистическую школу, а в интернат для трудных подростков: спасибо дяде Захару, посодействовал. Уже послезавтра, в понедельник, мне предстояло переступить порог этого мрачного, хорошо известного на весь город заведения. Интернат… Больше всего сие учебное заведение напоминало тюрьму: высокий забор с колючей проволокой, металлические ворота и пункт охраны. Даже вспомнить страшно, не то, что о работе думать, но отказаться я не могла. Во-первых, деньги – зарплату мне предложили просто великолепную, раза в три больше, чем в обычной школе. Во-вторых, за меня замолвил слово дядя Захар, а он очень не любил кого-то о чем-то просить, он поручился за меня, и я не имела права его подвести. Поэтому оставалось лишь пожалеть себя, любимую, и тщательно подготовиться к дебюту.

– Вот здесь у нас столовая. Там – административный корпус. – Светлана Игнатьевна махнула рукой в сторону приземистого здания с голубыми стенами. – Ну, в нем вы уже были…

Я старательно кивала. Экскурсия по территории школы-интерната была, возможно, и полезной, но ужасно утомительной. Два жилых корпуса – один для мальчиков, второй для девочек. Учебный – опять же, классы раздельные. Столовая. Администрация. Церковь – в отдельном здании, которое по внешнему виду совершенно не отличается от остальных построек. Плюс к этому – свое хозяйство с курятником, приличных размеров огородом и садом. Здесь даже кузница имелась. Пожалуй, я слишком поторопилась, сравнивая это место с тюрьмой. В какой тюрьме имеется собственный бассейн с джакузи, спортзал с новеньким тренажерами, в какой тюрьме заключенных развлекают верховыми прогулками на старом, но таком ухоженном мерине с грозной кличкой Громобой? Здесь было бы очень даже ничего, если бы не… дети. Именно они портили все впечатление. Одинаковая одежда, чистая, опрятная, но из-за этой своей одинаковости неуловимо смахивающая на униформу. Одинаковые коротко стриженные головы и пустые дикие глаза – другого слова не подберешь. Они смотрели на меня, как тигры на дрессировщика, и чувствовала я себя соответственно.

После экскурсии Светлана предложила попить чаю а заодно и познакомиться с остальным персоналом. Пока я знала лишь Игната Владимировича, директора этого милого заведения, и Светлану, которая, как я поняла, являлась его первой помощницей. Всего учителей было двенадцать, включая нас со Светланой. Альберт Эдуардович, высокий господин с изможденным лицом и обширной лысиной. Андрей Николаевич – полная противоположность своему коллеге, низенький, полноватый, подвижный, словно наполненный гелием воздушный шарик. Виктор Петрович, импозантный седой джентльмен, чем-то неуловимо похожий на моего Рафинада. Существовал еще некий Иван Иванович, но в настоящий момент он вместе с Александрой Егоровной и Анной Александровной дежурил в столовой.

Женщин было больше. Кроме отсутствующих двух дам, в учительской находились: Елизавета Петровна – молодящаяся блондинка, любительница конфет и ярко-красной губной помады. Вероника Егоровна – томная брюнетка с крупным носом и широко расставленными карими глазами. Наталья Сергеевна – пожилая дама в длинной крепдешиновой юбке и белоснежной блузке, вылитая строгая учительница из кинофильма. Последней мне представили Марию Владиславовну, очень красивую женщину в строгом деловом костюме. Под взглядом ее холодных голубых глаз я сразу почувствовала себя неуютно.

– Всего у нас сто пятьдесят шесть учеников. Девяносто пять девочек и шестьдесят один мальчик. Возраст – от девяти до четырнадцати лет. Но в основном им по одиннадцать-двенадцать. Самый критический возраст. – Светлана пила чай маленькими глоточками, чашечку держала двумя пальцами и после каждого глотка аккуратно ставила ее на блюдце. – Поэтому не удивляйтесь, если сначала они воспримут вас в штыки. Эти дети никому не верят.

– Неудивительно, – подал голос Андрей Николаевич. Ах, извините, просто Андрей. Друг к другу преподаватели обращаются по имени, это сближает. – Многим из них пришлось пережить столько, что не каждый взрослый способен выдержать. Мы не столько хотим их научить чему-то, сколько пытаемся исцелить их души.

– Жаль, – заметила Мария, – что они этого не понимают.

Все замолчали. Странная компания – я чувствовала их напряжение, тщательно маскируемое улыбками и внешним дружелюбием. Скорее всего, обычные школьные страсти: кто-то на кого-то нажаловался начальству, кто-то кому-то дорогу перебежал, премию украл или еще что-то в этом же роде. Плюс, вероятно, сердечные переживания. Любовь-морковь и другие овощи. Я решила вернуться к беседе.

– То есть, вы их не учите? – Я подписывала контракт как учитель математики, а не как целитель душ.

– Учим, учим, – успокоил меня Альберт, – просто не совсем так, как это принято в обычной школе. Наши дети требуют иного подхода.

– Во-первых, – на правах главной слово взяла Светлана. – У нас очень маленькие классы – пятнадцать человек максимум, в вашем будет всего девять. Мальчики и девочки учатся раздельно. Мы вообще стараемся, чтобы они поменьше контактировали между собой: уличные дети взрослеют рано, а эксцессы нам ни к чему. Во-вторых, группы формируются не по возрасту, как это принято в нормальной школе, а по уровню развития. Возможно, сначала вам покажется странным, что в одной группе могут оказаться и девяти-, и двенадцатилетние дети, но, смею вас заверить, группы составляет опытный психолог, который подходит к делу со всей ответственностью.

Переведя дух, Светлана продолжила свои объяснения:

– В-третьих, мы стараемся придерживаться принципа: один учитель – одна группа. Вы будете заниматься с ними не только математикой, но всеми остальными предметами. Это не так сложно, как кажется на первый взгляд. Требования минимальные. Важно, чтобы к концу обучения они умели нормально считать, читать и писать, желательно, с минимумом ошибок, но это уж как получится. Мы не настаиваем, чтобы они умели решать дифференциальные уравнения, тригонометрические задачи или знали в подробностях, что происходило в России в конце шестнадцатого века. Важно, чтобы они могли жить в обществе, среди других людей.

– Эти заборы, зачем они?

– Чтобы волчата не разбежались, – ответила Мария.

– К сожалению, Мария права. Бо#льшая часть наших подопечных – это дети улицы, со всеми присущими им пороками. Они все курят, многие пьют, некоторые пробовали наркотики. Девочки через одну не брезговали заниматься проституцией. Не пугайтесь: прежде чем попасть в жилой корпус, каждый ребенок проходит тщательное медицинское обследование.

– У вас есть медицинский корпус?

Светлана мне не о чем не сказала.

– Конечно. Я, наверное, забыла вам его показать. Ну, как-нибудь в другой раз, там нет ничего интересного. Кстати, – она бросила взгляд на часы, – обед почти закончился, сейчас все разойдутся по классам. Самое время познакомиться с вашими подопечными. Поверьте, это очень милые девочки, они были так привязаны к Евгении.

– А что с ней произошло?

– Тяжелая история. Мы не любим о ней вспоминать.

Все ясно. Тема закрыта.

Мои девочки, все девять, ожидали меня в классе. Здесь у каждой группы был свой собственный класс. Оля. Яна. Василиса. Алла. Татьяна. Елена. Маша старшая и Маша младшая. Галина. У каждой на лацкане пиджачка прицеплен аккуратный бейджик с именем. Удобно, особенно для нового человека, такого, как я.

– Добрый день! – поприветствовала девочек Светлана.

– Добрый день, Светлана Игнатьевна, – хором отозвались они, вставая. Воспитательница махнула рукой, и девочки сели. Господи, до чего же они похожи: ровные спинки, ручки сложены на коленях, глазки потуплены.

– Я хочу вам представить вашу новую учительницу, знакомьтесь – Лия Захаровна.

– Добрый день, Лия Захаровна. – Послушные дети. Дети просто не могут быть такими послушными, особенно если это – трудные подростки.

– Добрый день. – Я улыбнулась, стараясь показать, что я вовсе не страшная, а очень даже милая.

– Ну, я вас покидаю, – обращаясь ко мне, произнесла Светлана. – Сейчас у вас по плану – урок свободного творчества. Рисование, лепка, вязание крючком. До половины пятого. В конце урока каждая из девочек должна представить что-нибудь, сделанное своими руками. Ну и рассказать, что это, для чего оно нужно, и так далее. Если захотите, выставите оценки, лучшие работы отбираются для специального музея. Каждый месяц – выставка, победитель получает приз. Все понятно?

Куда уж понятнее. Ну вот, впервые я осталась наедине со своими тиграми. И с чего начать? Девять пар глаз внимательно следят за каждым моим движением.

– Добрый день, дети, – когда не знаешь, с чего начать, поздоровайся.

– Добрый день, Лия Захаровна, – хором повторили они приветствие.

– Можно просто Лия.

– Лия Захаровна, – поправила меня худенькая девочка с ярко выраженной восточной внешностью. Маша, если верить тому, что написано на ее бейджике. Про себя я обозначила ее как Маша-старшая, она действительно выглядела старше всех в этом классе.

– А если я хочу, чтобы вы называли меня просто Лия? – Я не собиралась отступать. Здесь я главная.

– Нам запрещено называть учителей просто по именам, – спокойно отозвалась девочка. – Вы, наверное, еще не в курсе.

– Не в курсе, – призналась я. Главный принцип: прежде чем на что-то претендовать, нужно сначала освоиться с местными порядками. – Ладно, Лия Захаровна, так Лия Захаровна. Чем вы обычно занимаетесь?

– Я – вяжу, – ответила Маша-старшая. – Оля с Яной вышивают. Лена, Василиска и Танька – мягкие игрушки мастерят. Младшие рисуют.

– Вот и хорошо. Занимайтесь. – Никто не шелохнулся. Похоже, я снова сделала что-то не то? – Ну, что не так?

– Вы должны шкаф открыть, – подсказала Маша-старшая. Точно, Светлана что-то такое говорила, и ключи у меня были. Целая связка ключей.

– Который? – Шкафов здесь было три: голубой, зеленый и ярко-розовый.

– Зеленый, в голубом – учебники и тетради, в розовом – телевизор, видеомагнитофон и проектор. Для уроков.

– Спасибо.

– Пожалуйста, Лия Захаровна, – девочка даже улыбнулась. Робко, словно бы раздумывая, можно ли мне верить или пока не стоит. Следующие два часа прошли в тишине и благодати, дети занимались привычными делами, а я наблюдала. Мое присутствие здесь вообще требовалось постольку-поскольку.

Вот черноглазая Мария: старательно шевелит спицами, считая про себя петли и ряды, полненькая Оля пытается понять, почему она начала вышивать небо на картинке красной, а не голубой ниткой, Галина, прикусив от волнения нижнюю губу, рисует. Она прополаскивает кисточку в стакане с водой, смывая ненужный цвет, а потом облизывает ее. Следовало бы прекратить это безобразие, но… Девочка так увлеклась, что мешать ей казалось кощунственным. Когда до половины пятого осталось двадцать минут, я скомандовала – конец работам. Девочки быстро сложили вещи обратно в шкаф. Потом каждая продемонстрировала мне свои достижения: половина носка, почти законченная вышивка с церковью и красным небом, очень симпатичный медвежонок. Я так и сказала. Василиса робко пробормотала что-то вроде: «Спасибо», видно было, что моя похвала ей приятна. И в завершение – детские рисунки. Ничего необычного: солнышко, травка, кривоногая лошадь и кособокий дом.

Этот рисунок был последним. Ничего яркого, светлого и радостного, ничего такого, чему полагается быть на всех детских рисунках. Бурое. Красное. Черное. Бурые деревья, красные кресты, в центре – черная фигура. Это явно человек: две руки, на каждой – пять скрюченных пальцев, похожих на звериные когти, две ноги, каждая упирается в перевернутый крест ядовитого красного цвета. И лицо. Или морда. Скорее, морда: вытянутая, усатая морда с длинными не то зубами, не то клыками. На голове у существа – желтая корона.

– Что это? – Я обвела притихший класс взглядом. Дети не должны рисовать картинки, на которые и взрослым-то людям смотреть страшно.

– Король Крыс, – тихо пискнула Галя, а я облегченно вздохнула. Все понятно: Король Крыс, Щелкунчик, Мышильда. Рождественская сказка доброго дядюшки Гофмана. Просто девочка оказалась чересчур впечатлительной для таких историй.

– У Короля Крыс, – я присела рядом с Галиной и взяла ее за руку, – было семь голов, и на каждой – по короне. Но Король Крыс – это всего лишь выдумка, сказка. На самом деле его не существует. И вообще, его зовут иначе – Мышиный король…

– Нет, – замотала она головой, вырывая руку. – Существует! Я видела! Я знаю! Король крыс забрал Евгению Аркадьевну! Король крыс… – договорить ей не удалось.

– Замолчи! – Маша-старшая отвесила младшей подзатыльник. – Замолчи немедленно! Ты сама не знаешь, что говоришь! Сейчас тебя накажут! Посадят в темный подвал, и будешь там сидеть всю ночь! Вместе с крысами!

Малышка заревела во весь голос.

– Тихо! Девочки, успокойтесь немедленно! – Не хватало еще мне в первый же свой рабочий день стать причиной драки между подопечными. – Галя, никто тебя наказывать не собирается! А тебе, Мария, – чтобы как-то различать девочек, я решила называть младшую Машенькой, а старшую Марией, – должно быть стыдно так пугать младших.

– Пусть лучше она меня боится, чем… – начала Мария и осеклась. – Вы расскажете, и ее накажут, – пояснила девочка. – У нас запрещено говорить о Короле крыс.

– Я никому ничего не расскажу и рисунок с собой заберу, чтобы никто не увидел. – Решение пришло мгновенно. Я просто почувствовала, как они боятся, – не столько наказания, все-таки здесь школа, а не тюрьма, сколько этого мифического Короля крыс.

– Вы не с ними? – тихо сказала Мария.

– С кем?

– Не важно. Запомните: здесь ничему нельзя верить. – Эта маленькая взрослая женщина говорила абсолютно серьезно. Или нет? Может, это у них такая шутка? Специально, чтобы пугать новых учителей? Ничего не понимаю!

Так, в полном непонимании, прошел весь день, и следующий, и еще один. Я начала привыкать к своей работе, ничего сложного в ней не было. Мои девочки, конечно, существа замкнутые, нелюдимые, но слушались они меня беспрекословно, даже голос повышать не приходилось. Что касается преподавания – здесь имелись свои сложности, что ни говори, а математика и русский язык – вещи весьма личные, но я старалась. И, похоже, получалось у меня неплохо, во всяком случае, Светлана не упускала возможности похвалить меня. Приятно, черт возьми!

Рабочий день начинался в восемь часов утра: требовалось отвести детей на завтрак, потом – в класс. С девяти до половины второго – уроки, после уроков обед и снова занятия, уже до ужина. После ужина я могла отправляться домой. Класс, вернее, все женские классы переходили к Анне Александровне. Это была довольно милая женщина, тихая и болезненно ответственная, чем все и пользовались. Теоретически, по вечерам с Анной Александровной и Иваном Ивановичем, следившим за мальчиками, должны были оставаться еще двое учителей – мужчина и женщина, существовал даже специальный график дежурств, но… Кому, скажите, охота торчать за забором, если Анна Александровна и сама великолепно справляется?

Меня, кстати, в график дежурств пока не включали, жалели как новенькую, а, возможно, не доверяли. Ну и пусть, мне от этого только легче.

Только одно не давало мне покоя. Странный детский рисунок с бурыми деревьями, красными перевернутыми крестами и зловещей фигурой Крысиного Короля. Как и обещала, я ни словом не обмолвилась об этом, а картинку унесла домой. Тогда я еще не знала, что с территории интерната категорически запрещалось что-либо выносить.

В школе вообще было много запретов. Нельзя было курить, употреблять спиртные напитки и ругаться матом, это касалось не только учеников, но и учителей. Светлана пояснила, что мы – живой пример для наших подопечных, если мы будем делать то, что им нельзя, могут возникнуть всякие нехорошие вопросы. Ну, это еще можно понять. Но! Кроме сигарет, наркотиков и спиртных напитков, на Территорию – здесь все так и говорили: «Территория», приглушенно, с придыханием, так, чтобы сразу было понятно, какая именно территория имеется в виду, – запрещалось приносить: косметику, печатные издания вообще, кроме книг, находящихся в специальном директорском списке, видео– и аудиокассеты. Аппаратуру, впрочем, тоже. Кстати, даже мобильный телефон при входе приходилось сдавать охраннику, а в конце рабочего дня забирать. Форменная паранойя! Плюс к общему списку – с детьми запрещалось обсуждать любые посторонние темы, выводить их в город, передавать от них или им какие-нибудь записки, письма, фотографии и так далее.

Чем дольше я здесь работала – а месяц уже подходил к концу, – тем большее количество запретов прибавлялось к и без того немалому списку. На все мои вопросы, что да почему, Светлана лишь снисходительно улыбалась и в очередной раз объясняла, какие сложные здесь дети, и все эти «нельзя» существуют лишь для того, чтобы спасти их души. И я привыкла, даже это странное ощущение постоянной слежки, от которого я не могла отделаться с того самого момента, как попала в школу, постепенно прошло.

Старший следователь Алиевской городской прокуратуры Максим Ильич Морозов, более известный как дед Мороз, который день подряд пребывал в на редкость унылом настроении. И причиной тому было не очередное повышение цен, с которыми его скромная зарплата конкурировала с трудом, и не новая автомобильная стоянка, расположившаяся как раз под его окнами на месте старого уютного сквера. Хотя стоянка тоже портила настроение: теперь вместо давно знакомых привычных кленов с влажной корой и ярко-желтой по осени листвой там высились металлические фонари-столбы, а вместо клумбы с бело-розовыми пушистыми маргаритками, которые каждый год высаживала его жена-покойница вместе с домуправом Любкой Почечуевой, раскинулось гладкое асфальтовое поле для нескольких десятков стальных коней. Обидно, но что тут поделаешь! Максим Ильич давно уже смирился с мыслью, что жизнь переменилась, переменилась настолько, что в ней почти не осталось возможности для неспешного уютного существования вместе с кленами, маргаритками, деревянной беседкой, сколоченной совместно мужской половиной жильцов дома. Зато в этой, совершенно новой, незнакомой жизни замечательно себя чувствовали прогретый солнцем вонючий асфальт, железные столбы и иномарки с гладкими мордами. И преступникам новое время тоже пришлось вполне по вкусу.

Нет, Максим Ильич не был завзятым коммунистом или просто человеком, глубоко обиженным на нынешний строй, он не посещал митинги, не читал нотации о том, как хорошо жилось раньше – и колбаса, мол, была вкуснее, и солнце-то грело по-другому, и бандиты были вежливее… Нет, не были. И в то давнее время хватало отморозков, взяточников, блата, «крышевания» и много чего другого, просто все это делалось не так открыто, не так нагло.

Тут Максим Ильич, наконец, дошел до истинной причины, мешающей ему жить. Хотя, что ее искать – вон она, причина, лежит себе в серой картонной папочке на завязках, глаза мозолит.

И все вроде бы ясно: молодая женщина направлялась куда-то поздно вечером, по своим женским делам, решила срезать путь и пошла через пустырь. Новостройка – котлован вырыли, фундамент заложили, возвели коробку девятиэтажки, на этом строительство и остановилось: то ли фирма обанкротилась, то ли иные какие проблемы возникли, непонятно. Дом-недоделок мозолил всем глаза уже не первый год. Пользы никакой, один вред, пустырь вокруг постепенно превращался в свалку, пустую коробку облюбовали местные маргиналы, попросту – бомжи, хотя «маргиналы» звучит интереснее, а где заводиться это отребье, там постоянные проблемы.

Вот и девушка до места не дошла. Ее труп обнаружила одна собачница, облюбовавшая пустырь в качестве места выгула своего питомца. Вернее, тело обнаружил именно питомец, здоровенная тварь с короткой шерстью голубовато-серого цвета, складчатой тупой мордой и огромными зубами. А еще у твари были красные глаза запойного алкоголика и смешной обрубок вместо хвоста. Зверя звали Амаяк и, по словам хозяйки, худенькой нервной женщины, на фоне собственного пса выглядевшей крайне несолидно, Амаяк был весьма сообразительным существом.

Именно он – после соответствующей команды, естественно – ленивой трусцой пробежавшись вокруг тела, рванул к недостроенному дому.

Именно он, словно карающий ангел или, скорее, демон, ибо на ангела серо-голубая тварь размером с теленка ну никак не тянула, прижал к такой же серо-голубой, под цвет своей короткой шерсти, стене испуганного, грязного и вусмерть пьяного бомжа и не отпускал его, скаля десятисантиметровые клыки, пока хозяйка, разозленная тем, что пес не реагирует на ее команды, не хлестнула его поводком. Только тогда грозный рык как-то плавно перекатился в грозный зевок, и Амаяк, развернувшись, лениво побрел за нервной дамочкой.

При обыске у бомжа изъяли почти новую симпатичную женскую сумочку, а в ней – документы на имя Сухомилиной Евгении Аркадьевны. Там же, в доме, среди старых газет, тряпок, картонных коробок и пустых бутылок обнаружили и орудие убийства – окровавленный нож со смазанными отпечатками пальцев. Смазанные-то они смазанные, но в лаборатории утверждали, что пальчики якобы принадлежат именно бомжу, неудачливому последнему обладателю сумочки из черной кожи. Все ясно, дело раскрыто в кратчайшие сроки, по горячим следам.

Ясно, да не совсем. Вроде все сходится, а на душе неспокойно. Или, может, это просто старческая недоверчивость? Или все дело в том, что убитая до боли в сердце похожа на его Зарочку в молодости? Такая же чернявая и смуглая, наверное, тоже была она живой, горячей, готовой в любой момент рассмеяться над шуткой, песней, словом, и смех ее тоже, наверное, был живым и звонким, как у его Зары. Одно отличие все же было. Жена Максима Ильича умерла десять лет тому назад от рака. А эта молоденькая девочка была убита, предположительно – убогим полусумасшедшим существом из-за сумочки да пары десяток, обнаружившихся в кошельке.

Как она вообще оказалась на этом пустыре, если незримая черта городской границы пролегает как раз перед ним? По эту сторону черты – освещенные дворы и жилые дома, шумные, с горящими окнами и запахами мяса, рыбы и лука. Там, во дворах, собираются пацаны с гитарами и пивом и разукрашенные девчонки с сигаретами в зубах. Там была жизнь, а за пустырем что? Недостроенный слепой дом? Или темная полоска худосочного леса за его бетонными плечами? Куда она шла? Или откуда?

Да и само тело. Чтобы так убить, нужны время и изрядная злоба. Одно дело – отобрать у бабы сумочку, а если не отдает, быстро сунуть ей под ребро заточку, и совсем другое – истыкать человека ножом буквально с ног до головы, чтобы на теле живого места не осталось. Вот и нож всплыл: хороший, кухонный, совсем новый, импортный, дорогой. Откуда он у маргинала? Максим Ильич не знал, задержанный бомж тоже. Он вообще ничего не знал, беспомощное отупевшее существо, давно потерявшее человеческий облик. Он даже имени своего припомнить не мог, называл себя то Василием, то Сергеем, то Иваном. На Иване они и остановились. Бомж кривил щербатый рот, размазывал по морщинистому лицу слезы и нес чушь несусветную. Он никого не убивал, ну, это еще ладно, кто ж так просто в убийстве сознается! Иван утверждал, что дамочку он вообще не видел, ни живую, ни мертвую, а сумочку эту и бутылку водки ему принес сам Крысиный король. Видали любителя сказок?! Якобы король этот хотел наградить Ивана за верную службу! Какие именно услуги оказывал испитой полувменяемый маргинал их величеству, Иван сообщать отказывался, только потрясал худеньким грязным кулачком и лепетел, что он им еще покажет! Кого он имел в виду – непонятно. Бомжа определили в камеру и начали готовить документы в суд. Только ничего не получилось: Иван предпочел осудить себя сам и повесился на сплетенной из каких-то лохмотьев веревке. Дело закрыли, давно пора было его в архив сдать, но рука не поднималась. Точнее, совесть не замолкала.

Зачем она шла? Куда? Возможно, она пришла туда не одна, а с кем-то, и этот кто-то ее и убил, а потом решил повесить дело на полоумного старика. Вполне возможно, следов-то там хватало. Хозяйка серого пса объяснила, что пустырь используют все окрестные собачники, удобное место, животные и побегать могут, и пообщаться, и свои собачьи дела сделать. Мальчишки тоже сюда забредают со своим футболом-волейболом. Бомжи, опять же, куда ж без них? И умница Амаяк привел ее к бомжу. Или милиционеры неправильно его поняли? А что, если пес шел по следу какого-то другого человека, который пришел на пустырь вместе с Евгенией?

Все правильно: человек шел к дому, где и оставил сумочку как улику. От сумочки пахло убийцей, вот пес и среагировал на аксессуар, а не на бомжа. Все складывается. Только как это доказать? При всем своем уме, Амаяк не способен дать показания. Подарив животине здоровенные зубы, природа не наделила его способностью говорить.

Зато его, Максима Ильича, природа не обделила способностью думать, однако то, что он надумал, совершенно его не радовало. Казалось бы, к чему мучиться: всего полгода и осталось, а там – пенсия. Сиди себе во дворе летом, раскладывай черные кости домино и делись с такими же одинокими партнерами своими воспоминаниями. И с каждым разом твои рассказы будут обрастать подробностями, словно стена– дикою виноградной лозой, за которой и уход-то не нужен, сама растет, норовя затянуть влажной листвой глянцевые оконные стекла. И двор, изуродованный автомобильной стоянкой, и виноград, и домино были уже настолько отвратительно близки, что Максим Ильич затряс головой, норовя прогнать наваждение. Рано ему еще на пенсию, рано! Сначала он должен отыскать того подонка, который учинил подобное непотребство. И плевать, что его начальство не поймет, решит, будто старик совсем уже сбрендил. Теперь у него есть дело. А значит, нудное домино или не менее нудные карты откладываются на неопределенное время. Пока Максим Ильич не отыщет этого Крысиного короля.

Ох, чуяло старое сердце: не просто так трепался сумасшедший бомж. И недаром нацарапал он на стене камеры странный знак – корона с тремя кривыми зубцами, заключенная в круг, словно нарисованная детской рукой.

Неделю назад ОНИ сняли наблюдение.

Похоже, можно действовать. Два месяца, два долгих месяца он ждал этого момента. У него был только адрес: ничем не примечательная квартира в обычном сером пятиэтажном доме на такой же серой улице. Улица носила романтичное название – Бульвар Ленинского Комсомола. Сокращенно – БЛК. До бульвара ей было так же далеко, как воробью до орла, Ленин давно умер, и в комсомол нынче вступают лишь махровые патриоты, а название осталось. Прижилось.

Впрочем, сейчас следовало думать не о названиях, а о деле.

Dolus an virtus quis in hoste requirat?[1] Прав был старик Вергилий, враг – это враг, все средства хороши, когда выходишь на охоту. Они ведь не цацкаются со своими жертвами, они – другие. И Локи должен стать таким, если хочет выжить. Даже не победить – эту гидру победить невозможно – просто выжить и, если получится, срубить еще пару голов. Конечно, у сказочного чудовища тут же отрастут другие, но… Нельзя сидеть, ничего не предпринимая.

Локи и так извелся за эти два месяца. Она успела дать этот адрес и умерла – еще одна жертва на ИХ счету, а в квартире поселилась ЭТА. Просто взяла и приехала с кучей разнокалиберных коробок и толстенным белым котом. Сначала Локи подумал: все, ниточка оборвалась, эта белобрысая дамочка не могла иметь ничего общего с НИМИ, уж очень она была… светлой, что ли. Скорее всего, те, за кем он охотился, перестраховались, продали квартиру, и дело с концом. Но он продолжал наблюдать, чисто из принципа, и еще потому, что другого пути не было. Он почти уже решил завязать со слежкой, когда… Это было невероятно! Девица попала ТУДА, за серый двухметровый забор, украшенный ровными кольцами колючей проволоки. Ее пропустили за металлические ворота ядовито-зеленого цвета, куда он, Локи, тщетно пытался проникнуть уже не один день. Значит, либо девица была с НИМИ, либо… Очередная жертва, как Женя.

Если она жертва… в пользу этой версии говорила слежка, Локи из шкуры вон лез, чтобы его не засекли, и, поскольку наблюдатели убрались восвояси, его усилия не пропали втуне. В общем, если она жертва, тогда у него в запасе еще около месяца. Женя говорила, что ОНИ приручают новеньких постепенно. Сначала человек привыкает к дому, к Территории – Евгения называла то, что находится за забором, Территорией. Дальше срабатывала универсальная схема, с которой Локи уже приходилось сталкиваться – новенький внезапно оказывается в СИТУАЦИИ, очень неприятной ситуации, и принимает РЕШЕНИЕ. Самостоятельно, во всяком случае, человеку кажется, что он принял решение абсолютно самостоятельно. На самом же деле ОНИ тщательно следят, чтобы решение было верным. После этого его шансы выбраться равны нулю. Дружеская рука, помощь, не принять которую невозможно, а следом – напоминание, что за помощь надо платить. ОНИ не потребуют ничего нереального: для начала – какая-нибудь мелочь. Например, отвернуться в нужный момент, или закрыть глаза, или забыть, это будет что-то простое и очень формальное, главное ведь сделать первый шаг, а там и второй, и третий… Дрессировка построена на классическом принципе кнута и пряника. Пряник большой и сладкий: деньги, власть, причастность к чему-то важному, особенному. И потом, для тех, кто не распробовал вкус пряника, всегда имеется кнут: смерть, своя или чужая, чужая даже страшнее своей. Etiam innocentes cogit mentiri dolor.[2]

Женя попалась так же: она хотела вырваться и вышла на Локи. Один-единственный разговор по телефону, четыре минуты и двадцать семь секунд. Она рассказала о Территории, о «доме, который построил страх», и назвала ему этот адрес: Бульвар Ленинского Комсомола, дом номер пять, двадцать третья квартира. По ее словам, здесь находилась одна из точек. Теперь в двадцать третьей квартире живет белобрысая длинноногая девица со своими коробками и толстым белоснежным котом. Интересно, как его зовут? Наверное, Пушком или Снежком, а может, Эммануэлем или Себастьяном, как героя какой-нибудь мыльной оперы.

Вон и девица: идет по двору, осанка прямая, походка, как у модели на подиуме, даже строгий темно-синий костюм а-ля большая начальница не портит общего впечатления женственности. Локи давно хотелось познакомиться с ней поближе, он и так ждал слишком долго.

А Женя умерла. Они договорились о встрече, Евгения собиралась передать ему некие документы – и не пришла. Локи прождал три часа, все надеялся, а она уже к тому моменту умерла. Он не знал ее в лицо, но, когда вечером в местных новостях показали изуродованное тело женщины, Локи ни на минуту не усомнился, что это именно она. Жертву звали Сухомилиной Евгенией Аркадьевной.

Локи не получил денег, но все равно… То, о чем рассказала ему Женя, было слишком серьезно, чтобы просто об этом забыть. «Дом, который построил страх». Это намного серьезнее всего, с чем ему когда-либо приходилось сталкиваться, Локи возьмется за это дело даже без обычного гонорара. Только чтобы снова почувствовать себя человеком.

Богам тоже иногда хочется стать людьми.

В окне на третьем этаже погас свет. Следует выждать еще немного, пусть она заснет.

День как день, ничем не примечательный. По русскому языку мы проходили тему «наречие». Честно говоря, проходили с трудом. Попробуйте доступно объяснить подростку, что такое наречие и зачем оно вообще нужно в русском языке, если вы сами не понимаете этого! Но девочки честно старались учиться, я честно старалась учить, а рабочий день честно подошел к концу.

Все-таки в самостоятельной одинокой жизни имеются определенные недостатки. Например, скука: пришла с работы, поужинала, покормила Рафинада, подготовилась к завтрашним урокам… И все. Спать. А чем еще заниматься? Например, сегодня мне не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор, а вязать и вышивать я не умею. С семьей еще не помирилась, хотя Лариска осторожно намекала, что, если я извинюсь, Славик простит меня и примет блудную родственницу с распростертыми объятиями. Я решила прощения не просить и обратно не возвращаться.

И вообще, здоровый сон – залог красоты.

Вот и все: часы пробили полночь, и карета превратилась в тыкву, рысаки – в толстых крыс с длинными облезлыми хвостами, и люди увидели, что Золушка всех обманывала. Локи усмехнулся – жаль, что никто никогда не рассматривает детские сказки с позиции лжи, тогда многие герои поменялись бы местами. Впрочем, сейчас эта проблема занимала его мысли лишь в очень малой степени: пришло время действовать, а он никак не мог решиться. Тысячу раз он перебирал в голове этот план, любовно прорисовывая каждую деталь, каждое слово, каждое свое движение. Тысячу раз он бывал в этой квартире, пусть и мысленно, а теперь он попросту не мог пошевелиться. Выбор! Снова выбор. Если он пойдет туда – все, обратный путь закрыт, либо идешь до конца, либо… Пуля в затылок, и game over – игра закончена, вы не осилили уровень. Если остаться здесь, тогда… Жить или не жить, вот в чем вопрос. Все указывало на то, что на этот раз добыча оказалась не по зубам. Но… Жить. А как забыть то, что рассказала ему та учительница? Она говорила правду, Локи не сомневался. Значит, надо идти.

In silvam non ligna feras insanius[3]

Во всех окнах погас свет. Странное время, тихое время.

В подъезде свет горел: на первом этаже и где-то – наверху, на четвертом или даже на пятом. Два тонких серпа из лучей света, а между ними – толстая мягкая прослойка сумрака. Пятый. Лампочка горела на пятом этаже, а на третьем было так темно, что хоть глаз выколи. Нужная ему квартира находилась в центре. Справа – номер двадцать четыре, с тяжелой кожаной дверью и солидными коваными цифирями. Другие к такой двери не подошли бы. Локи нравилось это слово – «цифирь», оно отдавало чем-то таким… Особенным. Цифра безлика, а цифирь имеет свой собственный поганый характер, так вот, цифири эти были желто-красными: не то медь, не то золото, под цвет крошечных гвоздиков, прочно прикрепивших вишневую шкуру обивки к деревянному основанию. Слева – квартира номер двадцать два. Никакой кожи, никаких гвоздиков: полированное дерево, поблескивающее мутным лаком, и хромированная табличка с аккуратно вычерченными цифрами. Здесь были именно они, цифры, холодные, правильные, безликие.

В центре – номер двадцать третий. Самая обыкновенная дверь из ДСП, такие ставят при строительстве дома во все квартиры, но потом, после заселения, жильцы их меняют на солидные кожаные или надменные деревянные. А здесь она осталась, единственное, что сделали хозяева квартиры – выкрасили дверь темно-зеленой краской. Со временем краска потрескалась и местами облупилась. Локи хорошо помнил каждую трещинку на ней, каждое пятнышко и нацарапанное неприличное слово из трех букв. Он был здесь дважды: в первый раз – после звонка Евгении, во второй – после ее смерти. Тогда с этой простой, когда-то буро-зеленой, словно мокрый болотный мох, двери на него смотрел подлинный, «родной» английский замок, надежный, как сама монархическая система правления Великобритании. С тем замком Локи бы не справился. Оставалось лишь смотреть, наблюдать и выжидать… Дождался.

Вчера он поднялся сюда в третий раз. Ничто не изменилось: тот же цвет, та же краска, то же слово из трех букв. Только молчаливый английский пес исчез, его сменили на обыкновенную русскую дворнягу, которую за считанные копейки можно купить в любом хозяйственном магазине. Не лает, не кусает, а в дом не пускает. Локи улыбнулся. Пускает, еще как пускает, нужно лишь попросить правильно! Замок щелкнул, соглашаясь. Путь был свободен.

Локи осторожно прикрыл за собой дверь. Вот так, теперь он на месте. Комната здесь одна. В комнате – кровать. В кровати спит она. Нужно сделать так, чтобы она не закричала. Предстоял долгий разговор, и Локи требовалось, чтобы она выслушала его до конца. Именно поэтому он захватил моток широкого скотча. Слушать можно и с закрытым ртом, а ему все спокойнее будет.

Я проснулась оттого, что закончился воздух. Я тонула в вязком горячем болоте. Ступила на мягкую травку, такую зеленую, чистую, и внезапно провалилась вниз. Теплая тина мягкой лапой забила рот, я пыталась вдохнуть – и не могла. Я пыталась пошевелиться – и тоже не могла. Я пыталась сделать хоть что-нибудь, чтобы прорваться наверх, но – не могла! Тина была повсюду… А потом, когда я опустилась на самое дно болота, на мою грудь уселся демон. У демона была шершавая, болезненно-горячая шкура и разноцветные глаза, один карий, другой зеленый. И я проснулась. Проснулась только затем, чтобы понять – кошмар продолжается наяву.

Демон был здесь, в моей комнате. Или это просто продолжение ночного кошмара? Тогда почему я не могу вдохнуть? Не потому ли, что пятипалая лапа чудовища зажимает мне рот? А костлявое колено упирается в грудь? Я дернулась, но демон покачал головой и прошептал: «Тихо!». А потом стало совсем темно.

Я пришла в себя от резкого неприятного запаха: нашатырный спирт. Отвратительно! Даже слов не найти, чтобы описать, насколько мерзко. В моей родной, уже привычной, свежеотремонтированной квартире не должно пахнуть нашатырным спиртом. У меня ведь даже аптечки нету! Я где-то читала, что наши сны обязаны нам подчиняться, и мужественно предприняла попытку загнать неприятный запах вглубь сознания, где ему самое место. Запах исчезать не желал и, по-моему, стал сильнее. И сидеть было неудобно. Сидеть? Постойте минутку, но ведь спят, кажется, лежа? А я сижу, стопроцентно сижу. Во всяком случае, так утверждал мой мозг, а у меня пока не было оснований ему не доверять. Значит, сижу. И каким-то непонятным образом. Не могу пошевелиться.

– Открой глаза, – попросил кто-то над самым ухом. Я послушалась, и все встало на свои места. Я действительно сидела на стуле, а пошевелиться не могла потому, что руки мои и ноги были заботливо примотаны к нему скотчем. Черт-те что! В комнате горел ночник. Мой замечательный ночник в виде старинного уличного фонаря, который я приобрела два года тому назад на какой-то ярмарке, и, уезжая из старой квартиры, захватила с собой. Сейчас под моим любимым кованым светильником стоял демон. Хотя – какой, на фиг, демон, это у меня еще не все ночные кошмары из головы выветрились. Обычный человек.

– Очнулась? – Он то ли спросил, то ли просто констатировал факт. Я попыталась было открыть рот, чтобы… Наверное, чтобы заорать. Я все-таки нормальная среднестатистическая женщина и к странным визитерам посреди ночи не привыкла. Но фигушки: рот мой был надежно заклеен. Спорю, в ход пошел тот же серебристый скотч, благодаря которому мои запястья так прочно срослись со спинкой стула.

– Это хорошо. – Человеко-демон уселся на мою кровать.

Оказывается, он имеет привычку разговаривать сам с собой. «Наверное, ему в болоте было очень скучно», – мелькнула бредовая мысль. Интересно, что он собирается со мной сделать? В голову пришло лишь два варианта: убить или изнасиловать. Ну, еще, возможно, ограбить. Хотя… Одно другому не мешает. Можно сначала изнасиловать, потом убить, а потом и ограбить. Или убить, а потом – изнасиловать. Это уж как кому больше нравится. Лично меня ни один из вариантов не устраивал. Маньяк, как ни в чем не бывало, продолжал меня рассматривать, а я – его. Шок, наверное, сказался или временное помутнение рассудка, но я не боялась. Ни капельки. Действительно, чего пугаться, поздно уже. Шатен, лет тридцати—тридцати пяти, неухоженный какой-то, худой, словно отощавший бродячий пес, и лицо у него, как у человека, который живет на пределе. Еще чуть-чуть, и все.

– Меня зовут Локи, – представился маньяк.

Очень приятно, если бы он скотч отлепил, я бы так и сказала.

– Мне нужно с тобой поговорить. Это очень важно.

Кто бы сомневался, с неважным делом в чужую квартиру не проникают. Но меня слегка смущал тот факт, что его «важно» каким-то боком касалось меня. Мы даже не знакомы – это лицо я бы обязательно запомнила. И глаза у него были странные. В полумраке я не могла разобрать их цвет, но сразу заметила, что один глаз был светлее, другой темнее.

– Сначала ты выслушаешь, потом я тебя развяжу. И мы поговорим уже нормально. Хорошо?

Я кивнула. Конечно, хорошо, как будто у меня выбор есть! Ладно, ни насиловать, ни убивать меня пока не собираются, значит, можно и послушать. Хотя, кто их, маньяков, знает, возможно, он таким образом мою бдительность усыпляет.

– Ты ведь работаешь там, в пансионате? В доме, который построил страх?

Локи любил задавать вопросы, но не любил дожидаться ответов. Действительно, зачем ему ответы, если он и так все знает. А он действительно знал много и охотно делился этим своим знанием со мной. Зачем? Господи, ну почему он тут появился? Я бы просто спала и ничего не знала. Я не хотела знать то, о чем он мне рассказал…

Хотя нет, вру, он молчал. Локи просто включил диктофон. Маленькая черная машинка и запись пятиминутного разговора перевернули всю мою жизнь.

– Вы тот, кого называют Ловцом душ? – Женский незнакомый голос. Нервный, истеричный, совершенно незнакомый голос.

– Да. – Это Локи, я сразу узнала его. В отличие от женщины, он спокоен и равнодушен.

– Меня зовут Женя. Евгения. У меня нет денег. Мне сказали, что вы не работаете без денег, но… У меня есть информация о том, за кем вы охотитесь. Король крыс, это он стоит за всем… – продолжала женщина. – Бульвар Ленинского Комсомола, пятый дом, двадцать третья квартира. Это одно из их мест. Я там была. Ужасно… Голые стены… Я увидела ту надпись и поняла, что больше так не могу. Пусть… Я виновата, что сразу не поняла. Они зацепили меня через месяца два… Или три. Не помню. Они всех цепляют. Сразу и прочно, не вырвешься. Сначала уговаривают, потом угрожают. И вдруг ты понимаешь, что стал одним из них. – Женщина запнулась. – Вы мне поможете?

– Да. – Локи по-прежнему равнодушен.

– Все происходит в интернате. У нас в городе есть интернат для трудных подростков. Там… Именно там все начинается. Проституция. Наркотики. И что-то еще. Я пока мало знаю. Очень мало для вас, но для меня – слишком много. Я больше не могу так жить! Жить в доме, который построил страх. Жить на ТЕРРИТОРИИ… Помогите…

– Город?

– Алиев.

– Через два дня. Место встречи назовите сами. Я найду.

– Борисоглебская церковь. Спросите у любого, вам покажут. После вечерней службы я останусь. Я принесу белые лилии. Вы поможете?

– Да. – Слово упало тяжело, как каменная глыба на чью-то могилу.

– Спасибо.

Шипение пленки. Разговор закончен.

А я пыталась осознать услышанное. Дом, который построил страх… Проституция и наркотики… И все это – под прикрытием серых крыльев пансионата. Интернат для трудных подростков, место, закрытое от внешнего мира. Двухметровый забор и колючая проволока – достаточная гарантия того, что сытых, довольных жизнью обывателей не побеспокоят молодые волчата, живущие за бетонной стеной. Трудные подростки… Кому придет в голову интересоваться их глупыми подростковыми делами, там ведь все так красиво, прилично, тихо. Внешне. А изнутри… Зачем вникать?

– Ты не будешь кричать, если я тебя развяжу?

Я замотала головой: не буду, хотя мне действительно хотелось кричать от того, что я только что услышала.

Все получилось даже проще, чем он предполагал. Белобрысая спала, свернувшись калачиком. Так спокойно, что Локи почувствовал легкий укол совести. После его рассказа она вряд ли сможет так безмятежно спать. Вот он, например, не мог. Не из-за кошмаров, нет, ни один ночной кошмар не сравнится с тем, что ему доводилось видеть наяву, – просто не мог. Ложился, закрывал глаза и ждал. Локи часами мог ждать того момента, когда же, наконец, придет сон, но тот не приходил. Обидно.

Все, хватит смотреть, он ведь не за этим сюда пришел. Действовать следует аккуратно: одной рукой закрыть рот, так, чтобы она не закричала, когда проснется, другой – нащупать незаметную точку на шее. Она успела только открыть глаза – и потеряла сознание. Вряд ли она добровольно согласилась бы выслушать его. А так у нее не оставалось выбора.

Локи наблюдал, как менялось выражение ее лица, быстро, словно рисунок волн под рукою ветра. Она не с ними. Не с ними! Он угадал. О том, что бы было, ошибись он в своих предположениях, Локи старался не думать. Зачем, ведь она – не с ними, она сама по себе. Была сама.

Он развязал меня. Хотя нет, развязал – совсем неподходящее слово. Осторожно, стараясь не поцарапать мои руки, несостоявшийся маньяк разрезал скотч сначала на ногах, потом на руках. Потянулся было к лицу, но я поспешила содрать тонкую полоску сама. Черт побери, больно! И кожа стала неприятной, липкой. Ненавижу, когда у меня кожа липкая.

– Ты кто?

– Локи, – просто ответил он.

– Это твое имя?

– Нет. Не совсем. Но можешь называть меня так. – Он снова уселся на кровать, совершенно по-хозяйски. Можно подумать, это я к нему в гости пришла, а не он ко мне – Оденься, – посоветовал гость. – Будем разговаривать.

Не знаю, как насчет разговора, а вот что касается одежды, тут он прав. Натянув любимый теплый халат, я почувствовала себя намного увереннее.

– Ну? – Мне казалось, что разговор должен начать именно он.

– У тебя кофе есть? – спросил Локи. – Или чай?

– Есть.

В кухне все есть, там и поговорить можно. Дурацкая привычка вести все более-менее серьезные разговоры именно в кухне осталась с детства. Дядя Захар тоже предпочитал кухню кабинету, вот и я… Хотя, почему бы и нет? В конце концов, в квартире одна комната, и мне не нравится, что этот малознакомый тип расселся на моей кровати, лучше уж кухня.

Себе я заварила чай, ему, как он и просил, кофе. Крохотная фарфоровая чашечка почти утонула в его ладонях. Он смешно попытался обнять посудину обеими руками, словно это был стакан. В результате чашка, возмущенная таким бесцеремонным обращением, выскользнула из его пальцев, и кофе расплескался.

Пришлось варить еще порцию, на этот раз я вылила черную жидкость из турки в стакан, пусть, если ему так удобнее. Кстати, при нормальном освещении Локи выглядел еще более худым и неухоженным, чем мне показалось на первый взгляд. И глаза у него были… разные. В самом деле, разные. Один карий, почти черный, второй зеленый, как осколок бутылочного стекла. А из темно-каштановой нечесаной шевелюры выбивалась снежно-белая прядь, словно метка. Пришелец был одет в старые, не слишком чистые джинсы и черный свитер с растянутыми рукавами. Он вообще выглядел потерянным, жалким и совершенно не страшным.

– Как зовут твоего кота? – Стакан Локи понравился больше, чем кофейная чашечка.

– Рафинад.

– Кис-кис, – Локи попробовал позвать кота. Тот, естественно, и не шелохнулся.

– Он глухой.

– Почему?

– Все белые голубоглазые коты страдают врожденной глухотой. Генетика.

– Тогда понятно. – Что там ему стало понятно, Локи не удосужился пояснить, а я не спрашивала. Тем более, что теперь он начал разглядывать меня. Неудобно как-то. Неуютно. И глаза у него разноцветные, хотя это я, кажется, уже говорила.

– Ты мне поможешь?

– Я?

– Ты. Ты же там работаешь.

– Это еще ничего не значит!

– Значит. – Локи шумно отхлебнул из стакана. Может, следует предложить ему булку с вареньем? Обойдется! Я его к себе не приглашала. И вообще, следовало бы милицию вызвать, а не чаи с ним распивать.

– Ты плохо слушала? – Он с укором посмотрел на меня.

– Почему плохо? Хорошо. Очень даже хорошо. Кто это был?

– Евгения.

– Кто эта Евгения?

– Она работала в интернате. До тебя. Теперь ее нет. Умерла.

– Как умерла? – О чем это я? Какая разница, как именно умерла эта неизвестная мне Евгения? Я не собираюсь лезть в это дело, я – девушка благоразумная, приключений на свои нижние девяносто не ищу. Если все на самом деле так серьезно, как он говорит, тогда нужно обратиться в милицию, а не играть в техасских рейнджеров.

Все мои доводы разлетелись вдребезги, когда Локи протянул мне фотографии. Три штуки. Три разноцветных матовых куска бумаги с потрепанными краями. Видно было, что Локи часто смотрел на эти снимки так часто, что, наверное, запомнил каждую деталь. Например, слипшиеся черные волосы. Или пустые, широко распахнутые глаза, как у куклы. Или перекошенный рот с размазанной помадой. Ей совершенно не шла помада такого темного оттенка. Цвета раздавленной вишни.

– Убери! Немедленно убери это! – Я швырнула фотографии ему в лицо, но картинка все равно стояла перед моими глазами: искореженное, изломанное тело, сведенное последней судорогой лицо очень красивой женщины. Мне было легко сопоставить лицо и голос, тот, с пленки, он принадлежал именно ей, черноволосой Кармен с губами цвета раздавленной вишни.

– Ее убили? – Я спрашивала и сама понимала – шаг за шагом я окончательно попадаю под власть этих странных разноцветных глаз.

– Тридцать два проникающих ножевых ранения, – спокойно ответил Локи. – Мы так и не встретились.

– Тогда почему ты здесь? Почему ты не уехал?

– Я должен поймать его.

– Кого – «его»?

– Крысиного короля. – И он это произнес на полном серьезе, он, наверное, вообще шутить не умеет. Смешно, бог шуток – и не умеет шутить.

– Как ты вышел на меня?

– Ты все-таки плохо слушала. Улица. Дом. Номер квартиры. Я просто пришел по адресу. Чья это квартира?

– Моя.

– И ты работаешь в интернате? – недоверчиво переспросил Локи.

– Работаю. Да, я там работаю, да, это моя квартира. Она уже целую вечность моя! – Я почувствовала, как меня с головой накрыла волна радости. Он ошибся. Городом. Улицей. Интернатом. Всем! Это моя квартира, и здесь не могло происходить ничего ужасного!

– Ты жила здесь? – Локи выглядел озадаченным и расстроенным.

– Нет. Я только месяц, как заселилась. Чуть больше.

– Я знаю, – кивнул он. – Я следил. До того здесь был другой замок.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Если ты жила в другом месте, то могла и не знать, что здесь творится.

– Я сдавала жилье! Тебе понятно? Здесь жили люди!

– Ты их видела? Видела, что они здесь жили? – Идиотский вопрос. Хотя… Не такой уж и идиотский. Я ведь на самом деле ничего и не видела. Каждый месяц приезжал один и тот же мужчина и привозил мне деньги. Соседи на жильцов не жаловались, жильцы не жаловались на квартиру. Всех все устраивало, меня в том числе.

– Нет, не видела, – призналась я. – Но когда я сюда заселялась, все было нормально. Ну, не в полном ажуре. Ремонт, конечно, требовался, но никаких зловещих надписей, никаких брызг крови или странных знаков я не обнаружила. Честное слово!

– Нужно содрать обои, – предложил Локи.

– Ты серьезно?!

– Нужно найти надпись. Я не мог ошибиться. – Конечно, он ошибиться не мог, а мне, значит, собственными руками предлагается уничтожить плоды многодневных трудов. Содрать обои! Сейчас, только шнурки поутюжу.

– Под обоями ничего нет. Ничего! Другие обои. Старые. Если тебя так интересует их цвет, можешь отодвинуть шкаф. Я его с места сдвинуть не смогла.

– Шкаф? – Локи заинтересовался. – Какой шкаф? Тот, который стоит в комнате?

– Он самый. – Шкаф был единственным более-менее приличным предметом мебели в моей квартире. Довольно новый и почти совсем не поцарапанный, только чертовски тяжелый. Я честно пыталась отодвинуть его, но, увы… Не теми видами спорта я в детстве занималась.

– Пошли. – Локи соскользнул с табуретки, и вот он уже в комнате, внимательно рассматривает злополучный шкаф. А зачем на него смотреть, шкаф как шкаф, трехстворчатый, из темного дерева, или что там теперь в мебельной промышленности вместо дерева используют? Шкаф стоял не слишком удобно – почти вплотную к балконной двери, в результате она полностью и не открывалась. Но передвинуть его в другое место я не сумела. Хотя теперь, похоже, мне помогут. Даже если я очень попрошу оставить мебель в покое.

– Это твой шкаф?

– Мой, – не слишком уверенно ответила я. Логично ведь, если квартира моя, то и шкаф тоже мой.

– И как давно ты его купила?

– Не знаю. Вообще-то, я его не покупала. Квартиру мне подарили вместе с мебелью. На совершеннолетие. – Вот последнее я могла бы и не уточнять.

– И как давно это было?

– А тебе какая разница?

Локи вздохнул. Предатель-Рафинад ласково потерся о ноги ночного гостя.

– Понимаешь, мне нет дела до твоего возраста. Мне просто нужно знать, как давно этот шкаф стоит в этой квартире на этом самом месте.

– Хорошо. Девять лет! Тебя устраивает? Девять лет тому назад мне подарили эту квартиру со всей мебелью. Ну, чуть меньше. Понятно? И, во избежание следующих дурацких вопросов, уточняю. Подарил отчим. Официально он мой отец, дядя Захар меня удочерил. Понятно?!

– Понятно, и не надо так кричать, соседей разбудишь. Значит, ты его не покупала?

– Нет. – Я решила ограничиваться односложными ответами. Может, ему надоест со мной разговаривать и он, наконец, уберется. Но не выдержала. – А что?

– А то, что ему не больше трех лет. – Заметив мой удивленный взгляд, Локи пояснил: – Три года тому назад я сам купил такой. Для… одной своей знакомой. Тогда это была самая новая модель. Последняя разработка. Там, внутри, зеркало в полный рост, со встроенной подсветкой. И полочка под ним откидывается, чтобы можно было косметику ставить.

– Точно. – Зеркало имелось, и полочка тоже. – А на зеркале снизу узор.

– Виноградная ветвь. Теперь понятно?

– Ничего не понятно! – Действительно, какая разница, три года этому несчастному шкафу или все девять? Новее он все равно не станет.

– Если ты не докупала мебель в эту квартиру и вся обстановка была приобретена вместе с помещением, тогда этот шкаф приобрели твои гипотетические жильцы. Верно?

– Похоже на то.

– Они уехали, забрав всю мебель, но оставили почти новый шкаф, вещь достаточно дорогую. Нелогично.

– И дальше что?

– Дальше? Если предположить, что на стене имеется некая надпись, которую некто хотел спрятать, я повторяю пока только предположительно, то… В общем, два варианта: либо обои переклеить, – не слишком надежно, а вдруг бы ты, начав ремонт, решила бы обои ободрать и наткнулась на спрятанное? Второй вариант – сделать так, чтобы ты при всем желании туда добраться не смогла. Тогда оставалось купить мебель потяжелее и поставить ее.

– А если бы я все-таки его сдвинула?

– Но ты же не сдвинула. Кто-то знал, что в квартиру заселяется одинокая молодая женщина, самостоятельная, но все-таки женщина. Один шанс из тысячи, что она, напрягаясь из последних сил, будет двигать тяжеленный шкаф. Я ведь прав?

– Ну, допустим, прав, что тогда?

– А это мы сейчас увидим. – Локи окинул мебель взглядом грузчика-профессионала.

– Ты же не собираешься сейчас…

Он не ответил. Собирался. Еще как собирался! Локи распахнул шкаф, и мои платья, немногочисленные костюмы, брюки, свитера и прочее полетело на пол. От такой наглости я онемела, а Рафинад, выбираясь из-под блузки, одобрительно мяукнул.

– Нужно разгрузить его, – Локи наконец соизволил прояснить ситуацию, – иначе мне не сдвинуть.

– А нормально сказать нельзя? – Я сгребала вещи в одну кучу, потом разберу.

– Отвертка есть?

– Не знаю. Во всяком случае, мне на глаза она не попадалась.

– Принеси мой рюкзак, – скомандовал Локи. – Он в коридоре.

Рюкзак? Это ж каким воображением обладать надо, чтобы назвать вот эту холщевую грязную сумку рюкзаком?

– Оно? – Я держала сумку двумя пальцами. Неудобно, тяжело и выскальзывает.

– Да. – Локи добрался до нижних ящиков, куда я складировала белье, а также другие личные вещи.

– Стой! Туда нельзя! Я сама!

Он отступил. Пока я бережно и аккуратно переносила ящики в угол, Локи с неослабевающим энтузиазмом принялся копаться в шкафу, сначала дверцы открутил, потом и внутрь залез. Может, все-таки имеет смысл позвонить в милицию?

– А ты его обратно…ну, соберешь?

Мой гость не ответил. Соберет, как же, жди больше, как все мужчины, он из детства не вылез, разломать – пожалуйста, а вот починить – так тут вам, Лия Захаровна, мастера вызывать придется.

Я села на кровать и обняла кота, которому не слишком понравились мои телячьи нежности. Рафинад предпочитал наблюдать за тем, как от моего замечательного трехстворчатого шкафа остается набор досок разного размера. Тоже мужик, хоть и на четырех лапах. Признаюсь, я даже слегка задремала, все-таки ночь на дворе.

– Эй, – кто-то потряс меня за плечо. – Смотри!

Куда смотреть? Мои глаза упорно не желали открываться. Организм хотел спать, спать и еще раз спать. Но Локи не отставал, надо было его прогнать, жаль, не додумалась.

– Просыпайся!

Вот же привязался! Чего ему от меня надо? Ах, да. Шкаф. Наконец, мое зрение соизволило обрести нужную резкость. Так вот, шкафа больше не было, от него осталась пирамида из ящиков в углу, зеркало в полный рост, по поверхности которого в данный момент Рафинад гонял лапой шуруп, и куча досок. Зато была стена. Те же обои в дурацкий цветочек, выцветшие настолько, что этот самый цветочек с трудом можно было рассмотреть. Да и зачем на него смотреть? Цветочки – это ведь так банально! Вот надпись – это куда интереснее. Неровные буквы, написаны чем-то бурым. Полуметровое «П», одна перекладина длиннее другой, рядом крошечное кривобокое «о», нервное «м», «г» с ровной верхней перекладиной, будто нарисованной под линейку, по-детски неуклюжее «е». ПОМОГИТЕ.

Помогите…

Помогите мне, пожалуйста! Пусть это будет всего лишь сон, глупый ночной кошмар, который исчезает с первым лучом солнца. Пусть завтра от этого кошмара у меня будет болеть голова и под глазами останутся синие круги, которых не скроет даже толстый слой пудры и тонального крема. Пусть я целый день буду ходить, словно один из солидных английских призраков, спокойная и безучастная ко всему происходящему вокруг меня. Пусть. Только бы это все оказалось кошмаром. И ночной визитер с разноцветными глазами и именем зловредного скандинавского божка, и диктофонная запись непонятного разговора, и фотографии убитой темноволосой женщины, и эта надпись. Вот сейчас я закрою глаза, посижу немного, а когда открою, все исчезнет.

Не исчезло.

Она испугалась. Странное дело, она почти не боялась его, ни когда сидела абсолютно беспомощная, привязанная к стулу, ни слушая запись разговора, ни увидев фотографии. Не боялась. За свою жизнь он хорошо научился чувствовать чужой страх. У страха был металлический привкус на губах, алые молнии на белках глаз и блестящие капельки на верхней губе.

Локи пристально наблюдал за ней, особенно, когда отпускал. Человек, который тебя боится, способен на многое, испуганный человек опасен. И вот теперь она испугалась по-настоящему. Можно понять: одно дело, когда сумасшедший незнакомец рассказывает тебе страшную сказку, всегда успеешь сказать, что его история – не более чем выдумка. И совершенно другое, когда следы этой выдумки находишь в собственной квартире.

Она зажмурилась, словно испуганный ребенок.

– Открой глаза.

Она послушалась.

– Это ты нарисовал? Пока я спала? – Она спросила это с такой надеждой, что… Жаль было разочаровывать девушку, Локи вообще начал жалеть, что побеспокоил ее. В конце концов, можно было бы придумать что-нибудь еще, найти обходной путь.

– Нет. Она была здесь. Не веришь?

Белобрысая не ответила, но и так было ясно. Не верит.

– Краска старая. Подойди ближе, сама увидишь.

– Я… Верю. Что теперь?

– Теперь… Ты мне поможешь? – Вопрос существенный. Если она откажется, тогда… Тогда его план полетит к чертям собачьим. Она знает слишком много, чтобы в случае отказа просто забыть о его визите. Молчать она не сможет – пойдет в милицию, оттуда ее, естественно, пошлют. Но поведение… За ней ведь следили… А весь успех операции зависит оттого, как долго ОНИ будут оставаться в блаженном неведении. О нем никто не должен знать, пусть думают, что он не приехал. В конце концов, известно, что Ловец никогда не работает даром, но встреча не состоялась, Евгения не успела заплатить. Они вовремя устранили опасность. Думают, что вовремя. А эта… Она согласится. У нее выхода другого нет.

Мы снова сидели в кухне. И Локи опять обнимал обеими руками стакан с кофе. Не пил, грелся. Во всяком случае, у меня возникло впечатление, что ему холодно. А еще он говорил. Черт, он говорил какую-то ерунду, а я слушала.

Все дело в том, что ему нужна моя помощь. Одного разговора слишком мало, чтобы заинтересовать милицию. Да и сам разговор… Ничего конкретного, вопли истеричной впечатлительной женщины. Все объяснимо. Все. Даже надпись на выцветших от времени обоях в глупый цветочек. Надпись, найденная в моей квартире, за моим шкафом. Или не моим? Не важно.

Ему нужна информация. Много информации. О преподавателях, о директоре, о детях, об интернате, обо всем. Такая информация, которая со временем могла бы превратиться в улики, а, когда появляются улики, в дело вступают совершенно другие силы. Локи не способен добыть эти сведения. Он не трус – человек, который садится играть в карты с дьяволом, по определению не может быть трусом. Причина в другом: забор и колючая проволока, башнеобразные охранники и строгий пропускной режим. И еще то, что чужак внутри ТЕРРИТОРИИ виден сразу, там даже уборщики свои, проверенные.

У Локи не было доступа внутрь, зато он был у меня. Я – одна из них, воспитатель, пока только воспитатель, но Локи абсолютно уверен: такое положение дел продлится недолго. Очень скоро произойдет некое событие, которое определит мою дальнейшую судьбу и привяжет меня к ТЕРРИТОРИИ. И он хотел, чтобы я согласилась. Согласилась на все, что мне предложат. Я буду там, но я буду с ним, он обещает заботиться обо мне, обещает помочь, когда станет жарко. Локи обещает, что я не пострадаю.

– Нет.

Определенно – нет. Однозначно. Я не агент «007», в юбке или без оной, я не тяну на роль Джеймса Бонда. Затея Локи глупа – это самое мягкое выражение. Я не имею ни малейшего желания играть в шпионов или разведчиков. И то, и другое – словесные штампы. А я – не штамп, я – человек, и я боюсь, очень боюсь.

– Почему?

Ну как ему объяснить, почему! Я и для себя не нашла подходящих слов.

– Иди в милицию. Пусть они устроят проверку.

– Ничего не обнаружат. – Локи был отвратительно спокоен. – Всегда найдется доброжелатель, который заранее предупредит их о такой проверке. Всегда найдется глубокий незаметный подвал, куда можно убрать опасные игрушки, способные оскорбить взгляд проверяющего. Всегда…

– Я поняла!

– У тебя нет другого выхода.

– Это еще почему? – Умом я понимала, что соглашусь, но пусть он скажет, пусть я буду думать, что пошла на эту авантюру под давлением.

– Хотя бы потому, что если кто-то из них узнает о моем визите, ты умрешь. – Он сказал это так спокойно, словно сообщал о том, что записал меня на завтра к стоматологу. Господи, ну за что мне все это?

– Они хорошо меня знают. На твою беду, слишком хорошо. Пока они уверены, что меня здесь нет, ты в безопасности. Если я начну действовать сам, тогда… Они предпочтут зачистить все концы. Эта квартира – здесь творились странные дела… Страшные дела. Сама по себе она ничего не значит, но, в сочетании с другими уликами… Улики уничтожают. Тебя тоже уничтожат. Ты можешь описать того человека, который привозил деньги. Или ты могла что-то увидеть там, в пансионате, что-то, не предназначенное для других глаз. Или… – Локи отхлебнул кофе, обдумывая, что именно добавить после очередного «или». – Скорее всего, произойдет какой-нибудь несчастный случай. Например, взорвется газовый баллон.

– У меня нет газового баллона.

– Тогда ты уснешь в постели, не затушив сигарету.

– Я не курю.

– Всегда можно сослаться на утечку газа.

– Прекрати! – Мне и так страшно, а он тут сидит, пьет мой кофе и как ни в чем не бывало обсуждает, каким способом удобнее сжить меня со свету. – Если я начну тебе помогать, меня прикончат еще быстрее.

– Нет. Я скажу тебе, как себя правильно вести.

– Я не смогу.

– У тебя нет выбора. – Локи посмотрел мне в глаза. Нет выбора, он прав, абсолютно, совершенно прав. Я не смогу жить, как раньше, ходить на работу, улыбаться, сплетничать, распивать чаи, смотреть в глаза девочкам. Не смогу. Я ведь человек, а, значит, у меня два пути: или идти в милицию, или помогать этому странному человеку с разноцветными глазами и белой меткой в волосах. Милиция… Локи прав и здесь: они ничего не найдут. Это ведь так просто: не пускать внутрь, недолго, минут пятнадцать, ну, допустим, директора искали, созванивались, пытаясь выяснить, что происходит. А сами… Пятнадцать минут – это очень много, хватит, чтобы спрятать все, что не должны видеть чужие глаза…

– Я согласна. – Теперь мой голос звучал гораздо увереннее.

– Я рад. – Локи протянул мне шершавую ладонь. – Добро пожаловать в команду, не пожалеешь.

Черт. Я уже жалею!

Она согласилась, причем быстро, он даже не ожидал. Локи думал, что придется прибегнуть к более весомым аргументам. Например, рассказать о том, как умирала Евгения, или показать другие фотографии. Тех четырех девочек, юных, словно первая липкая листва, и мертвых, как мокрый весенний снег. Гера сказал, что, возможно, есть и другие, просто о них никто не знает. Он хорошо их прятал, очень хорошо. Двадцать лет прошло, а они знают только о четырех.

Но белобрысая сказала «да», и, значит, она никогда не увидит эти чертовы снимки. Ни к чему ей знать, за каким зверем он собирается охотиться.

«Это будет хорошая охота, – сказал Вожак, – но для многих из нас она станет последней». Пророческие слова, Локи чувствовал, что это будет его последнее дело, но… Alea jacta est.[4] Фигуры расставлены, партия начинается.

– О чем ты думаешь? – Хозяйка квартиры с зеленой дверью смотрела на него, как на чудо.

– Ни о чем, – соврал Локи. Говорить правду – слишком долго и утомительно, все люди говорят, что они думают «ни о чем», когда их спрашивают. Тяжело переводить мысли в слова.

– Так не бывает. Все о чем-то думают. А ты что, особенный?

– Особенный.

– Да ты вообще кто такой?

– Что именно тебе хочется узнать? – Локи не злился, ему было смешно.

– Как тебя зовут? Нормальное имя, а не эта кличка. Чем ты занимаешься? И вообще, откуда ты такой взялся на мою голову?

– Зовут меня Локи, просто Локи. Он – это я. Я – это он. Имена лгут. Локи – это не имя и не кличка. Это – моя суть. Занимаюсь я… – Тут Локи призадумался. Ну как ей объяснишь, чем он занимается? Ведь у его профессии даже названия нету. Кажется… – Я – ловец душ.

Да, так будет правильнее всего, в конце концов, не зря же его так называют.

– Кто?

– Ловец душ. Я ищу заблудившихся в вере и возвращаю их к Богу, или, на худой конец, к людям. Не понимаешь?

Белобрысая мотнула головой, как норовистая лошадь. Она вообще была похожа на благородное животное, не внешне – движениями плавными и грациозными, походкой, напоминающей не то танец, не то скольжение, точными и выверенными жестами. Они были такие стремительные и в то же время неуловимо ленивые. Нет, не лошадь, решил Локи. Кошка. Женщина-кошка. Кошки чрезвычайно умные существа, а она – не понимает.

– Секты. Я занимаюсь сектами, в последнее время их развелось очень много. Люди ищут бога, а попадают туда, откуда без посторонней помощи им не выбраться. Они и не хотят выбираться, как правило, ко мне обращаются родственники или друзья тех, кто попал в секту. Как к последней инстанции.

– И ты помогаешь?

– Не бесплатно. – Ореол героя ему совершенно не нужен, ему платят, он работает. Профессий много: кто-то строит дома, кто-то водит машину, кто-то лечит, а кто-то варит пиво или продает водку. Милиция ловит преступников, а он, Локи – заблудшие души.

– И много заработал? – Услышав о деньгах, она сразу нахмурилась, словно он заговорил о чем-то крайне неприличном. У нее вообще было очень живое лицо. Кстати, он так и не удосужился поинтересоваться, как ее зовут.

– Мне хватает. Как тебя зовут?

– Лия.

Лия. Красивое имя. В нем слышался звон китайских колокольчиков, крошечных фарфоровых звоночков, расписанных вручную, или радостный перестук капель дождя, скользящих по стеклу, или серебряный шум березовой рощи, запутавшейся в облаке солнечного света. Хорошее имя, и она тоже хорошая. Высокая, даже чуть выше его, стройная и светлая, словно одна из молодых березок в той самой роще. Ей бы на подиум, под колпак искусственного света, в футляр из искусственной красоты, а она сидит здесь, с ним, и от этого становится как-то радостно, что ли, хотя поводов для радости совершенно не предвидится. Все равно, душа пела, в такт перешептыванию острых листьев в форме сердечка. Почему он никогда раньше не задумывался, что у березы листья в форме сердечка? И хорошо, что не задумывался, о деле думать надо. О деле, а не об этой малознакомой девице со светлыми волосами и певучим именем Лия.

– Дай мне послушать еще раз, – попросила она.

– Зачем?

– Нужно.

– Ладно.

Она слушала внимательно, гораздо внимательнее, чем в первый раз. Слушала, по-птичьи наклонив голову на бок, и двигала губами, будто проговаривала текст на пленке. А возможно, и проговаривала, следом за Евгенией и за ним. Зачем ей это? Но Локи не мешал, раз попросила, значит, нужно.

– Еще? – Спросил он, когда пленка закончилась.

– Нет. Крысиный король – кто это?

– Если бы я знал…

– Но он существует? Существует на самом деле?

– Существует человек, который скрывается за маской Крысиного короля, и этого человека я должен найти. Человека и маску.

– Подожди! – Она выбежала из кухни – сорвалась с места и вихрем унеслась в комнату. Вернулась через минуту. – Вот! Это одна девочка нарисовала. Из моей группы. Совсем еще ребенок…

Это и так понятно. Линии неровные, но четко прорисованы, предметы крупные, никакого представления о перспективе, все в одной плоскости. Но маленькой художнице удалось передать главное: страх, ужас, боль и образ Крысиного короля. На рисунке был именно он, никаких сомнений. Значит, маска все-таки существует. Черт, не то чтобы Локи в этом сомневался, просто впервые он подобрался к НЕМУ так близко…

Того и гляди, добыча учует его и сама превратится в охотника.

Он рассматривал этот несчастный рисунок с таким видом, что я даже испугалась. Ни дать, ни взять, узрел перед собой великое полотно работы известного мастера. Или лицо врага, которого до сего момента в глаза не видел, но точно знал, что он существует. Последнее явно ближе к правде. Оторвавшись, наконец, от созерцания картинки, мой ночной гость аккуратно согнул листок пополам и засунул его в свой рюкзак.

– Пора спать, – заметил Локи.

– Пора. – Я не могла с ним не согласиться. Я бы и спала, давным-давно спала и видела бы замечательные сны. Следующий его вопрос поставил меня в тупик.

– Где тут будет мое место?

– В смысле – твое место?

– Где я буду спать?

– Понятия не имею. – Но точно не у меня в квартире, добавила я мысленно. – А где ты спал до этого?

– На улице, – спокойно ответил Локи, – в парке, на вокзале, где придется.

Все понятно. Бомжевал, как мог, потому и видок у него, мягко говоря, непрезентабельный, а теперь ко мне напрашивается. Не уж, я еще остатки инстинкта самосохранения не утратила, чтобы позволить этому типу обосноваться в собственной квартире.

Или утратила? Через полчаса я засыпала на мягкой кровати, которая, кстати, уже успела остыть, и мне пришлось свернуться в клубочек, чтобы не замерзнуть. А Локи устроил себе лежбище – другого определения не подберешь – среди остатков шкафа. Подушку, одеяло или хотя бы плед я ему не предложила – из вредности. Локи обошелся и так, сразу видно, что практика ночевок в самых разнообразных местах у него обширная. Вытащил из своего необъятного рюкзака не то огромный плащ, не то просто кусок брезента, закрутился в него, точно гусеница, которая превратилась в куколку, и мгновенно отрубился. Хорошо, хоть не храпел. А я все никак не могла заснуть. Нервное потрясение, наверное.

Кстати, Рафинад впервые в своей кошачьей жизни предпочел спать на полу и, устроившись где-то под боком у Локи, тихонько замурлыкал, предатель.

Свое собственное расследование Максим Ильич решил начать с интерната, в котором работала погибшая. Начальство в свои планы Морозов посвящать не стал, ибо чем меньше начальство знает, тем меньше дурацких вопросов задает.

За пять лет существования школы-интерната для трудных подростков горожане успели привыкнуть к непроницаемым серым стенам, за которыми, собственно говоря, и проводили все свое время воспитанники. Прежде чем стучаться в железную дверь, Максим Ильич постарался узнать о школе-интернате как можно больше. Обилием и разнообразием информация не радовала. Школа была заведением частным, находилась под государственным присмотром, естественно, но все равно, сегодня ведь какое правило – кто девушку кормит, тот ее и танцует, а кормился интернат не из бюджета. Официальным спонсором являлась Церковь Живой веры, иначе – Церковь обретения Благодати Божьей, вернее, российский филиал таковой, головная контора находилась где-то за рубежом, по одним данным, в Америке, по другим, в Англии, по третьим – вообще в Египте. Чем это иностранное учение отличалось от классического христианства, например, того же православия, Максим Ильич понять даже не пытался, богословские вопросы – не та тема, в которой хорошо разбирался бы обычный мент, выросший в духе коммунистического атеизма.

В Алиеве представители альтернативной веры, как они сами себя называли, или сектанты, как о них отзывался православный батюшка, выкупили участок земли, находившийся почти в самом центре города, и развернули строительство. Благо, на этом участке располагались лишь старые склады, построенные тут, когда место это центром города еще не являлось. Строили быстро, через полгода на месте складов возник комплекс двух-и трехэтажных зданий. А еще спустя месяц вокруг площадки протянулась глухая серая стена, надежно отгородившая комплекс от внешнего мира. Лишь скромная табличка, намертво припаянная к воротам, свидетельствовала, что здесь располагается школа-интернат для трудных подростков. Время от времени школу посещали самые разнообразные комиссии – такое заведение никак не может существовать без чуткого государственного контроля, но все проверяющие удалялись, полностью удовлетворенные увиденным. Однажды, в порыве энтузиазма, о школе написали в местной газете.

Вот, собственно говоря, и все. С одной стороны, не так уж и мало, а с другой? Максим Ильич считал себя закоренелым циником и давно уже не верил в благотворительность. Да и вообще, не нравилось ему здесь. Толстомордый охранник в темно-зеленой униформе долго не соглашался пропускать деда Мороза на территорию школы. Ни его слова, ни почтенный возраст, ни даже служебное удостоверение не произвели на него впечатления.

– Не положено! – И весь ответ. Но Максим Ильич отступать не собирался. Наоборот, оказываемое сопротивление лишь раззадоривало его. И он добился, чтобы охранник связался с дирекцией. Директором. Разрешение было получено, более того, Игнат Владимирович лично вышел на пропускной пункт, интересно, с чего бы? Вариант первый: желает таким образом показать, что к милиции он относится с почтением и уважением, что маловероятно. Вариант второй: если уж сыщик все равно приперся, то пусть лучше под присмотром побудет.

Через пару минут Максим Ильич был вынужден констатировать печальный факт: его опасения полностью подтвердились. Директор сего богоугодного заведения был мил и любезен, насколько можно быть любезным по отношению к человеку, которого ты совершенно не желаешь видеть. Он четко отвечал на вопросы, тщательно скрывая свое недовольство, и лишь изредка благородный римский нос его некрасиво морщился, словно его обладателю приходилось вдыхать нечто отвратительное.

– Мне сказали, – разговор проходил в личном кабинете Игната Владимировича, и от этого директор чувствовал себя гораздо спокойнее. Что ж, дома, как говорится, и стены помогают, – что дело закрыто.

Директору крайне не нравился его собеседник, ему вообще менты не нравились. А этот был как-то особенно неприятен: маленький, сгорбленный, словно карлик из сказки, лысинка блестит, а глазки холодные, цепкие, посмотрит – и как рентгеном просветит, до самых косточек.

– Закрыто, – голос у нежданного гостя был сиплый, будто простуженный, казалось, вот-вот товарищ милиционер начнет хлюпать своим носом с крупными черными порами, из-за которых несчастный нос казался большим и грязным, и вытирать сопли рукавом коричневого пальто, сшитого, наверное, еще при Андропове. Но нет, мент кряхтел, сипел, но вел себя прилично, только вот пальто свое снять отказался. Тоже мне, комиссар Коломбо, с неприязнью подумал директор.

– Тогда чем обязаны?

– Да так, некоторые детали уточняю. – Максим Ильич поудобнее расположился в мягком кресле. А кабинет у этого хлыща ничего, солидный. Вон мебель какая, тяжелая, деревянная, не то, что в его собственной комнатенке, которую кабинетом назвать язык не поворачивается. В комнатенке с трудом удалось расположить старый шкаф, стол и два деревянных, точнее, сделанных из вечного ДСП стула. Все поцарапанное, извозюканное и просто старое. А здесь – блеск, кожа, запах лака и полироли. Красота!

– Будем рады помочь следствию. – Сморщенный нос директора утверждал совершенно обратное, примерно следующее: будем рады, если вы уберетесь куда-нибудь подальше, например, к своему столу и колченогому стулу со сломанной ножкой. Ничего, успокоил себя дед Мороз, пусть думает, что хочет, мы люди не обидчивые. Дальше пошло по накатанной: вопрос – ответ, и внутренний детектор лжи на подхвате.

– Как давно вы знали потерпевшую?

– Около года.

– А точнее?

– Ну… – Хлыщ призадумался. – Примерно с мая прошлого года.

– Как вы познакомились?

– Обычно. У нас имелась вакансия, мы дали объявление в газету, она устроилась к нам на работу. Вот, собственно, и все.

– Так уж и все? – Максим Ильич хитро прищурился. – Она пришла, и вы сразу ее взяли?

– Не сразу, конечно. Было собеседование. Конкурс. Нам она понравилась больше других кандидатов.

– Нам – это кому?

– Мне и Светлане Игнатьевне, это моя заместительница.

– И ваша дочь?

– Нет, – директор устало улыбнулся, видимо, с этим вопросом к нему обращались неоднократно, – просто совпадение. У меня детей вообще нет.

– Ага, – дед Мороз пребывал в некотором смятении: не слишком приятно почувствовать себя дураком, хотя бы даже на мгновение. – И как ей у вас? Понравилось?

– Полагаю, что да.

– Так полагаете или – да?

– Да. Наверное. Ну, вы же сами понимаете, что в душу другому человеку не заглянешь. Женечка не жаловалась, работала хорошо, уходить никуда не собиралась, наоборот, мы планировали подписать трудовой контракт не на год, как обычно, а на три.

– Почему?

– Она была хорошим специалистом. Очень. Дети ее любили, доверяли. А наши дети – особые создания, к ним не легко найти подход.

– И как Евгения отнеслась к подобной перспективе?

– Она была не против. У нас хорошая зарплата и условия работы, мы стараемся не перегружать наших специалистов, помогаем, если что. Вот.

– Понятно. А какие отношения у нее сложились с коллегами?

– Не берусь судить, поймите, мы тут ни за кем не следим, но коллектив у нас очень дружный, сплоченный, и, если Женечка у нас прижилась, значит, и в отношениях с коллегами у нее все в порядке было…

– А в семье?

– Ох, – Игнат Владимирович извлек из нагрудного кармана белоснежный платок, украшенный вышивкой, и аккуратно вытер пот со лба.

Точнее, не вытер, промокнул, так же, как когда-то в сопливом детстве сам дед Мороз прикладывал тонкую розовую промокашку к тетрадному листу, чтобы убрать излишек чернил.

– Ну вы же должны быть в курсе, что Женечка – сирота. Нет, у нее имеется сестра где-то в Архангельске… Или в Мурманске, но в Алиеве – никого. Мы и хоронили-то ее сами. Бедняжка!

– Ясно.

Что бы еще такого спросить? Вроде все, что хотел, узнал. «Нет, – поправил самого себя Максим Ильич, – не что хотел, а что тебе позволили. И не узнал ты, старый пес, ничего, совершенно ничего, только почуял, как боится тебя этот надменный прилизанный тип в строгом костюме в тонкую полоску. Хотя, казалось бы, чего ему бояться? Кто он, и кто дед Мороз? Однако ж…»

– Мне бы еще с сотрудниками поговорить. С ее коллегами, так сказать…

Директор счел возможным откликнуться на его просьбу и даже предоставил для беседы собственный кабинет. Спасибо огромное!

Максиму Ильичу однажды довелось побывать на съемках фильма, на этих, как там правильно, пробах. Вот. И все происходящее до головной боли напонило, ему эти пробы. Он – режиссер, напротив – актеры. Он задает одни и те же вопросы и получает на них аналогичные ответы. «Да. Нет. Не знаю. Она была хорошим человеком. Любили. Ценили. Ни с кем не конфликтовала…» Да и учителя эти походили друг на друга, как две капли воды, не внешне, внешность – ерунда, внешность легко изменить, а душу или что там у человека внутри, ибо, как всякий атеист, в существование души Максим Ильич не верил, – но это изменить невозможно. Вот и преподаватели были такими же странными и недобрыми, как само это место. Они улыбались, вежливо кивали и даже не морщили носы, но… Оставалось ощущение недоговоренности и, более того, почти неприкрытой издевки. Тебе дают то, что ты хочешь услышать, или то, что им разрешили рассказать, не более, и прими это как данность. Не надо копаться. В конце концов, есть труп, есть убийца, официально дело закрыто. Что же тебе еще надо? Справедливости? Ну так нету ее, справедливости этой, вся повывелась. Израсходовалась.

Из школы Максим Ильич не вышел – вылетел, злой и раздраженный, хотя и сам понять не мог, отчего. Главное, решимости у него не поубавилось, наоборот, никогда еще после смерти Зары дед Мороз не чувствовал себя таким живым.

Он не видел, как после его ухода холеный директор интерната рухнул в кресло совершенно без сил, истерично мял кружевной платочек с вышитыми золотом вензелями и нервно курил, прямо в кабинете, чего раньше себе никогда не позволял. А потом, слегка успокоившись, закрыл дверь на ключ, извлек из сейфа сотовый и набрал номер, единственный номер, забитый в электронную память дорогой игрушки. Ответили сразу. ОН всегда отвечал сразу, словно ждал звонка. Игнат Владимирович обрисовал проблему и окончательно пришел в себя. Теперь все будет в полном порядке: его собеседник позаботится, чтобы неприятный старик в мятом коричневом пальто больше здесь не появлялся. У человека, чей безжизненный механический голос исправно отвечал на звонки, были свои методы решения проблем, и они еще ни разу в жизни не подводили. Знать бы, как зовут этого кудесника… Или нет? Лучше не знать. Меньше знаешь, крепче спишь, говаривала мама. Игнат Владимирович был совершенно с нею согласен.

Отключившись, он запер телефон обратно в сейф, потер виски, прогоняя слабую тень головной боли, которая не замедляла проявлять себя после малейшего волнения, и позвал Светланку. Нужно разрядиться. Да и с новенькой пора что-то решать.

Маска жадности. Год 1901.

Дон-динь-дон. День. Новый день! Хороший месяц – апрель. Природа морщится, жмурится, хмурит по-детски опухшее личико, непонятно, то ли она заплачет, громко, истошно, то ли улыбнется наивной беззубой улыбкой. Хороший месяц.

А вот его подопечные апрель не любят, дикари, что с них возьмешь, ни тебе поэзии в душе, ни красоты в глазах, только и могут, что жрать, как свиньи. А они свиньи и есть, маленькие злобные поросята, и все ведь назло делают: то блох подхватят, то вшей, то заболеют чем-нибудь совсем уж непонятным, приходится на врача тратиться. А как тратиться, когда каждая копейка на счету? Это томные барышни в модных туалетах, которые в Попечительском комитете заседают, пусть себе вздыхают. Ах, сиротки! Ах, несчастные! Ах, недоедают! Принесут раз в год корзинку с пряниками и пирожными и полагают, что долг выполнили. А с него за каждую голову спрашивают! Вон, в том месяце пятеро подопечных померло, так жандарм чуть душу не вытряс. Как да почему? «Почему, – спрашивает, – у тебя, Степан, дети в обносках ходят? Почему в помещении не натоплено? Почему они у тебя все грязные и голодные?» А сам глазенками по сторонам так и стреляет, так и стреляет! Высматривает, вынюхивает, а все ради чего? Да нет ему, толстому и усатому, до поросят этих никакого дела! Ему бы нарушение какое найти и взятку выторговать. А что у иродов этих малолетних никакого уважения ни к одеже, ни к обуви – раз надел и, считай, пропало, жандарм понимать не хотел. Не напокупаешься ж на всех одежи, пущай что есть, то и носют. И дрова нынче дорогие, в своем кабинете он и то еле топит, где уж тут весь дом обогреть. Есть хотят? Так то ж растут, они постоянно есть хотят, сколько ты их, уродов, ни корми. Но ретивый жандарм все никак не желал внимать доводам директора, не желал, пока не заполучил в свой карман хрустящую синенькую купюру и корзинку с толстым гусем, домашней колбаской и крынкой с медом. Взяточник!

Сам Степан Афанасьевич ни разу в жизни до взятки не опустился, он – человек честный, все, что нажил – результат его упорного ежедневного труда. Трудиться он любил и умел, и домашних своих заставлял, и этих, свинят, которые только и хотели, что жрать да спать целыми днями. Нет, не выйдет, недаром его директором сюда поставили, он здесь быстро порядок наведет.

Должность Степан Афанасьевич занимал небольшую, но и немаленькую, в самый раз по нему – директор сиротского приюта. Семьдесят шесть оглоедов под его опекой пребывали. Семьдесят пять, мысленно поправил себя Степан Афанасьевич, вчерась один снова помер, не иначе – для того, чтобы ему досадить. Всех своих воспитанников директор знал в лицо и по имени и всех не любил. Ничего личного, просто где ж это видано, чтобы страна, государство на таких вот упрямых и толстолобых, не способных к пониманию прекрасного, на малолетних преступников деньги тратило? И большие деньги, по пяти рублев на человека в месяц только на еду, а ведь еще одежа, обучение, самого приюта содержание и ремонт. В год хорошая сумма набегала, но Степан Афанасьевич был хозяином рачительным, экономным, зря деньги не тратил: было бы на кого их тратить, все тут – брошенные да незаконнорожденные.

Еще когда он был толстопузым мальчиком Степаном, а не солидным мужчиной, к которому иначе чем по батюшке никто не обращается, учитель домашний рассказывал презанятнейшие вещи про Древнюю Грецию. Дескать, там обычай такой был, что всех увечных, калек и просто ненужных детишек в пропасть сбрасывали. Тогда мальчик Степка очень расстроился и долго переживал, так ему этих греческих детишек жалко было, а теперь понял: правильный обычай, сколько денег можно сэкономить, ежели его в России принять? То-то же, а приходится ему возиться с этими отбросами общества. Ну ничего, он быстро сумел дело к своей выгоде поставить.

Экономить Степан Афанасьевич с раннего детства обучен был, а дожив до почтенного сорокалетнего возраста, усовершенствовался в сей хитрой науке до невозможности. Втайне профессором себя считал и весьма гордился этим. А что, ничем его наука других не хуже, даже лучше, выгоднее. Сами посудите: ежели в месяц на одного человека положено по пяти рублей на еду тратить, а Степан Афанасьевич в рубль двадцать укладывается, значит, три рубля восемьдесят копеек – его. Ерунда, казалось бы, но помножьте эти три рубля с копеечками на семьдесят шесть человек? Семьдесят пять, вот, помер один, и он, директор, прибытку лишился. Но и без него в месяц двести восемьдесят пять рубликов выходит. А в год? Три тысячи четыреста двадцать! Плюс оклад его немаленький, плюс денежки, которые на одежду положены: скажем, надо купит свинятам по костюму, а он купит материи подешевле и попрочнее, жена его раскроит, а детишки уже сами себе и сошьют. Заодно пущай к труду привыкают, потом только спасибо скажут!

К труду своих подопечных Степан Афанасьевич приучал с особым старанием. И огородик свой их разбить заставил, где малолетки копошатся под присмотром Зинаиды. Хороший огородик, тоже копеечку приносит. Те, кто постарше – у купцов или мастеров знакомых подрабатывают. Его, Степанова, задумка, и начальство за нее хвалило его, дескать, он не просто сирот кормит-одевает, а и профессию им в руки дает. И дети целый день при деле, и мастерам хорошо – платят сущие копейки. Но копеечка к копеечке – и, глядишь, не один рублик за год скопился. Вон, своя доченька подрастает, скоро замуж отдавать, так хоть приданое собрать можно будет. Хотя жалко, жалко денег! Туда отдашь, потом сюда, а там, глядь – и сам уже нищий. К деньгам Степан Афанасьевич относился с огромным уважением, ибо хорошо понимал, что настоящая власть – не у людей, а у этих разноцветных бумажек с приятным запахом и у медных крохотулек– копеечек.

– Степанушко, можно? – Зинаида робко постучала в деверь. Степан нахмурился, вот дура-баба, какой он ей «Степанушко», только авторитет подрывает, сколько раз ей говорено было, чтобы не смела его так называть! Степан Афанасьевич он, так зови по батюшке и со всем уважением.

– Чегой надо?

Зинаида протиснулась в дверь осторожно, бочком, толстая корова. Жену Степан не любил, хотя женился с выгодой, уж больно хорошее приданое положил Зинин батюшка, ныне покойный, все боялся, что дочку его так никто за себя и не возьмет. Некрасивая она была, толстая, волосики жиденькие, лицо рябое, как яйцо у больной несушки, ко всему еще и глупая.

– Степнаушко, – завела свою волынку жена, – ты только не серчай, там Кириллу, молодшенькому, совсем худо стало, с животом, бедненький, вторые сутки мается. Я дохтура покликать велела. – Она уставилась на него своими глупыми коровьими глазами.

Дура! Дура, как есть! «Дохтура» он позвала, хоть бы выговаривать для начала научилась! Идиотка! А что доктору платить придется, так это ее не волнует?! Подзабыла, небось, науку мужнину, ну ничего, сегодня Степан напомнит этой жирной свиноматке – вон как разнесло-то, ни дать ни взять кадушка с дрожжевым тестом, того и гляди, через край перельется, – кто хозяин в доме.

Подумал, и на душе враз потеплело, особенно умилил его испуг в больших, по-коровьи беспомощных глазах жены: знала, небось, на что шла, когда врача вызывала. Степан Афанасьевич бил жену часто и со вкусом, а она только закрывала лицо толстыми мягкими руками да тихонько повизгивала. Еще отец Степана Афанасий любил приговаривать: «бей бабу молотом – будет баба золотом». Будет, будет, мысленно пообещал Степан, с неприязнью разглядывая блинообразное лицо Зинаиды, а то взяла, видите ли, волю – докторов вызывает.

– Пошли кого сказать, чтоб не шел, пущай передадут, что все в порядке!

– А дите? Жалко же. – Вот дура, «дите» ей жалко, а денег мужниных не жалко, которые коновалу отдать придется, чай, за бесплатно никто работать не спешит.

– Дай отвару какого, ну, там, семени льняного или еще чего. Мне тебя учить, что ли?! – внезапно разозлился Степан. Вот прицепилась, корова, как репей!

– Так, Степанушко, – Зинаида жалобно захлопала короткими рыжими ресницами, – он уже пришел.

– И что?

– Тебя позвать велел. Поговорить хочет.

– Что ж ты сразу не сказала, дура! – заорал Степан Афанасьевич. – Веди сюда! Хотя нет, – Директор окинул критическим взглядом свой кабинет: чисто, тепло, уютно, мебель хорошая. Пожалуй, сюда вести незнакомого врача не стоит, еще цену заламывать начнет, а там, внизу, сразу видно – сиротский дом, взять с них нечего. – Сам спущусь. А ты сгинь с глаз моих, чтоб я тебя больше не видел!

Сегодня впервые я посмотрела на забор, окружавший ТЕРРИТОРИЮ, новыми глазами – глазами насмерть перепуганного человека. Я вообще на работу идти не хотела, но Локи сказал, что это будет выглядеть подозрительно, и пришлось собираться. Как нарочно, все валилось из рук: сказывались бессонная ночь и нервное потрясение… Странное дело, при дневном свете ночные чудища больше не казались такими уж страшными, но… Наша идея, точнее, идея Локи, выглядела еще более идиотской.

Он попросил, чтобы сегодня я ничего не предпринимала. Интересно, что я вообще могу предпринять? Забраться в кабинет директора со связкой отмычек в сумочке? Хотя нет, отмычки придется оставить на пропускном пункте. Тогда протащить мини-камеру? Во-первых, у меня ее нет, а во-вторых, как я собираюсь ее тащить? Поэтому на слова моего незваного напарника или, скорее, сообщника, я ответила утвердительным кивком, но Локи не поверил и повторил свои наставления еще раз. У него вообще все получалось очень просто: я должна вести себя максимально естественно, словно ничего не произошло. Легко ему говорить, а я театральных институтов не заканчивала и актрисой стать не мечтала, и вот как мне, после всего услышанного, делать вид, что все хорошо? Позднее, когда я немножко освоюсь с ролью тайного агента, мне придется не только смотреть по сторонам, вынюхивать и подслушивать, но и провоцировать людей на разговоры. Можно подумать, на любой мой идиотский вопрос собеседник враз осчастливит меня ответом и при этом не станет интересоваться, зачем мне та или иная информация. Глупо, конечно, но, поскольку я уже согласилась на эту авантюру, будем что-то думать.

Локи, видимо, опасаясь, что самостоятельно я до работы не дойду, вызвался доставить меня к месту назначения. На мотоцикле. Байк у него был просто отпадный, нет слов: черный, блестящий, украшенный какими-то не то подвесками, не то бахромой, и очень громкий. Когда мотоцикл завелся, двор аж вздрогнул, а все, кто еще спал, мгновенно проснулись, во всяком случае, мне так показалось. Наверное, весело мы со стороны будем смотреться: впереди Локи, похожий не то на металлиста, не то на бомжа, сзади я, в сером костюме классического покроя и остроносых туфельках.

Несмотря на мои опасения, добрались нормально. Локи высадил, читай – вытряхнул меня аккурат напротив ворот и умчался в неизвестном направлении, сказал – дела у него.

А я побрела к пропускному пункту с таким чувством, словно иду на казнь.

Наверное, у меня не слишком получалось притворяться, потому что даже молчаливый охранник, от которого ничего, кроме «здравствуйте» и «до свидания», слышать мне не приходилось, заботливо осведомился о моем самочувствии. Я буркнул что-то насчет головной боли и, опасаясь дальнейших расспросов, прошмыгнула внутрь.

Наверное, мне повезло, в любой другой день меня бы так просто в покое не оставили. Но сегодня… Что-то произошло. Все были какими-то нервными, взъерошенными, такое впечатление, словно кто-то засунул в наш муравейник толстенную палку и хорошенько ею поворошил. Так что моя бледность и легкая растерянность удачно вписывались в общий фон.

Выловив Светлану, я спросила, что случилось, она же, широко и абсолютно фальшиво улыбнувшись, заверила меня, что все в полном порядке. Просто день такой.

Ну, день так день, бывает.

– Как же, день такой, – презрительно хмыкнула Вероника, стоило Светлане уйти, – ничего лучше придумать не могла!

– Но ведь не соврала же, – отозвалась Елизавета Петровна, подкрашивая губы.

Несмотря на запрет, косметикой учителя пользовались вовсю, а следили главным образом за тем, чтобы оная косметика не попала в руки подопечных.

– Так и правды не сказала.

– А кому она нужна, твоя правда?

– Ей, например, – Вероника вытащила из ящика стола пачку сигарет – неслыханное нарушение режима, и смачно затянулась, – пусть знает, в какое болото влезла.

– Я, пожалуй, на свежий воздух выйду, – заметил Альберт Эдуардович, одарив Веронику неодобрительным взглядом.

– Иди, иди, – отозвалась та, – надышись, пока можешь.

– Мне кто-нибудь объяснит, в конце концов, что здесь происходит?

На мой пламенный призыв никто не отреагировал. Вероника с мечтательным видом пускала в потолок струйки дыма, Елизавета Петровна, отложив помаду, взялась за карандаш и принялась рисовать в уголках глаз жирные зеленые стрелки. Наталья Сергеевна, поджав тонкие губы, старательно вязала шерстяной носок.

– Ничего. – Наконец Вероника снизошла до объяснения: – Тебе же сказали, день такой… Нехороший.

– Почему нехороший?

– А день, когда в ворота стучится милиция, по определению нехороший.

– Милиция? – Я почувствовала прилив радости. Неужели Локи ошибся? Неужели все обойдется и без нашего, вернее, моего участия?

– Милиция, – подтвердила Ника, – а ты, кажется, и рада?

– Да, то есть, нет. Я думала, случилось что-то действительно серьезное.

– Куда уж серьезнее. – Елизавета оторвалась от зеркальца. – Пришел, задает всякие глупые вопросы о Жене. Зачем, ведь и так все понятно.

– Не знаю, не знаю, – Наталья Сергеевна на минуту перестала стучать спицами, – мне, например, ничего не понятно. Странное дело. Зачем ей понадобилось ехать ночью в тот район? Там же ничего нету. Куда она шла?

– Не куда, а к кому, будто вы не знаете, – Вероника затушила окурок о дно фарфоровой кружки. – В том районе Андрей обитает. Все знают, что у них роман был.

– Это только гипотеза, – Наталья Сергеевна не спешила отступать.

– Ага, ваша гипотеза на территории по всем углам обжималась, словно подростки, им даже босс замечания делал.

– Верно. Но не складывалось у них в последнее время что-то, – Елизавета посмотрела на себя в зеркало и с чувством выполненного долга убрала косметические причиндалы в сумочку. – Женька смурная такая ходила, нервная.

– Точно. И я вспомнила: я у нее какую-то ерунду спросила, а она как вскинется, наорала на меня, а потом сама – в слезы. Натуральная истеричка!

– Наверное, – выдвинула гипотезу Елизавета, – Андрей себе новую пассию нашел, а Женьку по боку, вот она и переживала. Не хотела его отпускать.

– Вот-вот, – Вероника вошла в раж, играть в детектива ей понравилось, – поэтому она на ночь глядя домой к нему и поперлась, надеялась, пожалеет, не выгонит, а там, глядишь, и сладится все. Только наш донжуан порядочной скотиной оказался, хотя я всегда ей говорила: кобель – он и есть кобель, как ни старайся, его не изменишь. Точно вам говорю, выгнал ее Андрейка, она опять в слезы, вот и забрела ненароком на пустырь. Судьба… Эх, дуры мы, бабы, из-за какого-то козла жизни лишиться…

– И у меня однажды так было, – Елизавета начала делиться своим жизненным опытом, но я уже не слушала. Надежда угасла, как свеча: милиция приходила из-за Жени, а не из-за того, что происходит на территории приюта, и копала, судя по всему, не в том направлении, совершенно не в том.

Гера, как всегда, оказался на высоте. Первое время Локи дико удивляло, как, в буквальном смысле слова, сидя на одном месте, можно столько всего узнать. Потом ничего, привык. У Геры связи были везде. Причем это «везде» не ограничивалось какой-либо страной, социальной прослойкой или профессией. Везде означало везде: правительство, модельный бизнес, портовые кабаки, мексиканские контрабандисты, адвокатская коллегия, друзья, собутыльники, товарищи, знакомые, знакомые знакомых. Если бы Гера мечтал о карьере разведчика, ему не было бы цены. Но нет, мальчик хотел стать известным актером. Не сложилось, и Гера стал уникальным специалистом по добыче информации. Вот и сейчас от него пришел замечательный полновесный файл. Локи, даже не заглядывая в него, мог быть уверен: в файле содержится вся более-менее существенная информация, которую можно добыть более-менее легальным путем.

Итак, что мы имеем благодаря стараниям Геры? Церковь Живой веры, она же Церковь обретения Благодати Божьей, здесь же – Союз независимых христианских миссионерских общин. Названий много, суть одна. Во главе секты – Аввакум Иерусалимский, он же Уильям Снольски, потомок польских эмигрантов, прижившихся на благодатной американской почве. Он же: Отец, Проповедник, Мессия, Избранный, короче, тот, кому открылась Истина, и тот, кто понял, как из этой истины выгоду извлечь. Обычному американскому проповеднику Истина открылась не где-нибудь, а у Гроба Господня, где Господь Бог лично снизошел до скромного праведного американца и выказал свое божественное недовольство состоянием дел на планете. Дескать, люди погрязли во грехах, церковь запуталась в интригах, слова истины потеряны, и вообще, мир вот-вот канет в геенну огненную, если, конечно, на планете не наберется достаточное количество праведников, дабы спасти человечество. И тут же продиктовал, что именно нужно делать, чтобы спастись.

Вернувшись домой, американец не растерялся, написал книгу, потом еще одну, собрал кружок таких же шизонутых и создал собственное учение, смысл которого сводится примерно к следующему: делай, что говорит тебе твой учитель, и на тебя всенепременно снизойдет благодать господня, а заодно и мир спасешь.

В общем, ничего нового американец не придумал… Последний абзац поставил Локи в тупик. На территории Российской Федерации не было зафиксировано деятельности Союза. Аввакум Иерусалимский – это ж надо было себе такой псевдоним придумать! – вообще предпочитал не выбираться за пределы любимых Штатов. Да и секта у него была небольшая, возможно, со временем учение разрастется, навербует новых сторонников, пойдет по миру широкими шагами, но куда более вероятно, что Снольски нагребет достаточно денег и тихонько прикроет секту, или она сама распадется. Одно понятно – он не станет тратить доллары на покорение далекой и плохо изученной России. Значит, кто-то прикрывается его именем или его организацией. Сейчас любые документы изготовить можно, были бы деньги, и мандат личного посланника папы Римского со всеми печатями тебе выправят, а не то, что хлипкое американское удостоверение личности.

Следующий вопрос: а смысл? Зачем представляться филиалом Союза? Полузаконной организации, которая находится у черта на куличках?

Ответ не заставил себя ждать. Именно потому, что секта, и именно потому, что на куличиках. Во-первых, головной офис далеко, значит, здесь о нем информации крайне мало, да и интересоваться никто не станет. Ну, вкладывают буржуи свои капиталистические доллары в детишек, так бог им в помощь. Во-вторых, тот, кто запустил эту карусель, человек умный, заранее планирует свой выход из игры – через год, два, три – не важно. Важно, что когда откроется правда, все грехи спишут на американцев, а там опять же – где та Америка, попробуй, дотянись! А если и дотянешься, радости тебе от этого не прибавится, ибо Уильям Снольски о российском филиале своего Союза знать ничего не знает и ведать не ведает.

Черт… Черт. Черт! С таким ему сталкиваться еще не приходилось. Бывало, секты маскировались под альтернативные религиозные течения, под психологические клубы, кружки по интересам и так далее, но чтобы кто-то маскировался под секту? С одной стороны, Локи пребывал в замешательстве, а с другой… Если убрать организатора, все развалится, и играть придется против человека, конкретного человека, а не против безликой живучей гидры. В этом были свои преимущества и свои недостатки.

Самое большое преимущество – у больших сект всегда имеются финансовые и человеческие ресурс. Крысиный король пока один, он никому не доверится настолько, чтобы попросить помощи. И самый существенный недостаток – исполнителям нужно давать команду, отсюда – задержка реакции, которая не раз спасала его шкуру; Крысиный король действует сам, а в уме и оперативности ему не откажешь.

И еще: в конце письма Гера попросил, чтобы Локи срочно с ним связался, причем по телефону, почта, даже сверхбыстрая, электронная, его не устраивала.

Интересно, зачем он понадобился другу?

Когда раздался телефонный звонок, Максим Ильич занимался интереснейшим делом – пытался стереть широко известное всей стране матерное слово из пяти букв, выцарапанное каким-то хулиганом на спинке его стула. Слово не стиралось, и дед Мороз начал раздражаться, а тут еще и телефон. Звонок двойной, внутренний, не иначе, как опять кто-то кабинетом ошибся, только от дел его отрывают, никакого покоя.

– Да! – рявкнул он в трубку, чтобы на том конце провода мгновенно сообразили, что следует незамедлительно извиниться и отключиться. Не извинились и не отключились. Наоборот, холодный строгий голос потребовал: незамедлительно явиться пред ясные начальственные очи. Что-то новенькое и вряд ли хорошее.

Интуиция его не обманула: начальник был не просто зол, он весь трясся от ярости. Орал, выплевывая слова со скоростью пулемета. А причина сего высочайшего гнева была проста – школа-интернат. Мало того, что Максим Ильич, манкируя своими непосредственными обязанностями, начал играть в частного детектива, так он еще осмелился побеспокоить директора столь уважаемого в городе учреждения! И, заметьте, без санкции, постановления или хотя бы устного указания. Оказывается, Максим Ильич проявил редкостное нахальство и грубость, прорываясь на территорию школы, и для этих целей он воспользовался удостоверением сотрудника правоохранительных органов, то есть использовал служебное положение в личных целях. С директором, уважаемым человеком, разговаривал как с подозреваемым, задавал глупые вопросы, требовал какую-то нереальную информацию. И вообще, Игнат Владимирович НАМЕКНУЛ, пока только намекнул, будто Морозов попытался прибегнуть к шантажу. Естественно, начальство понимает, последнее является не более чем художественным преувеличением, фантазией испуганного человека, но оно, начальство, надеется, что Максим Ильич сделает правильные выводы, в противном случае будет поставлен вопрос о профессиональной пригодности следователя Морозова, тем более, что следователю этому давно на пенсию пора. Вот так.

Покинув кабинет шефа, до отвращения похожий на резиденцию директора интерната, дед Мороз крепко призадумался. Не то, чтобы он испугался, в его возрасте уже мало чего боятся, тем более, такой эфемерной угрозы, как пенсия – какая разница, месяцем раньше, месяцем позже, выслуг-то у него хватает. Дело в другом: кто-то успел стукнуть начальству о его визите. Кто-то такой, кого начальство – в лице Вадима Вадимовича Петренко – боится до дрожи в коленках. И еще: если последовала такая реакция, значит, не зря он туда ходил. Значит, его испугались. А обычно кто боится? Тот, кому есть, что скрывать. Следовательно, его задача – найти, что же такое скрывается за нервной улыбкой Игната Владимировича и воплями Вадима Вадимовича.

В кабинете Морозова ожидал стул с нестираемой похабной надписью, но, глянув на словцо из пяти букв, Максим Ильич только ухмыльнулся и придвинул стул к стене. Надпись – на спинке, а стена, даже если и прочитает ее, не обидится. Плохое настроение как рукой сняло, что хмуриться-то, когда столько всего нужно сделать.

– Можно? – в кабинет заглянула баба Шура, как всегда, без стука. – Ты, Максимка, вот что… – Она замялась, подбирая слова.

Баба Шура была старой, много старше его, еще когда он, молодой и горячий выпускник школы милиции, приехал по распределению в Алиев, баба Шура работала здесь следователем и величали ее тогда уважительно – Александрой Денисовной. Потом произошла некая неприятная история, ее обвинили в получении взятки, потере важных улик и вымогательстве. Был суд, дали срок. Вернулась она уже не солидной, уважаемой дамой, Александрой Денисовной, а сломленной жизнью старухой: ни работы, ни денег, ни жилья, которое бывший муж успел перепродать еще до того, как расторг брак. Кому она была нужна в свои шестьдесят лет со справкой об освобождении, прокуренным голосом, больными легкими и скрюченными артритом суставами? Тогда Максим ей помог – не бабе Шуре, а Александре Денисовне, человеку, которого он когда-то безмерно уважал и у которого он научился почти всему, что знал. Устроил на работу, сюда же, в прокуратуру, уборщицей, комнату в общежитии выбил – как сотруднику. Из нынешних мало кто помнил следователя Александру Денисовну, зато все быстро привыкли к неопрятной, вечно ворчащей старухе с ведром в одной руке и шваброй в другой.

– Словом перекинуться надо бы. Дело у меня к тебе. Важное. Давай через часика два на том месте, где тебя впервые от вида трупа скрючило. – Баба Шура хохотнула. – А теперь давай, шуруй отсюдова, не мешай чистоту наводить. – И, нагнувшись, принялась елозить рваной тряпкой по полу. – Давай, давай, иди.

Дед Мороз послушно вышел. С каждым часом жизнь становилась все интереснее…

Гера настолько искренне обрадовался его звонку, что Локи стало неудобно. Какая, в сущности, ерунда: набрать номер и пару минут поговорить со старым товарищем, так ведь нет, все руки не доходят.

Впервые за все годы их знакомства Гера обратился к нему с просьбой, что само по себе было удивительно, а то, что просьба напрямую касалась «профессии» Локи, было удивительно втройне.

Если вкратце: у Геры в городе Алиеве были друзья – ничего нового, у него, наверное, в каждой захудалой деревеньке есть знакомые. У этих друзей, чью фамилию Гера благоразумно опустил, имелась дочь Юленька. Единственный ребенок, настоящая отрада родителей, умница, красавица, спортсменка. В этом году девочка должна была закончить школу и, как всякий благоразумный ребенок, совершить попытку прорваться в приличный университет, любящие же родители заранее побеспокоились о том, чтобы попытка эта увенчалась успехом. Университет и факультет были выбраны уже давно, и дитя, кроме постижения обычных школьных премудростей, занималось с репетиторами. Почему в прошедшем времени? Да потому, что девочка пропала. Не физически, морально – исчезло то доброе, светлое существо, та Юлечка, к которой привыкли все окружающие. Юля принялась прогуливать уроки, откровенно грубить и учителям, и репетиторам, и собственным родителям, доводя последних до истерики. Наотрез отказалась поступать куда-либо, еще и подворовывать начала. Во всяком случае, из дома стали пропадать деньги, золотые украшения, монеты из папиной коллекции и прочее, и прочее. На все вопросы и попытки поговорить девица реагировала одинаково – презрительно фыркала и отворачивалась или просто посылала родителей на три буквы. А когда папаша, у которого после пропажи особо ценного экземпляра коллекции лопнуло терпение, взялся за ремень, Юленька, не долго думая, побежала в милицию и накатала заявление. Дело с трудом удалось замять. Положение осложнялось тем, что папа нехорошей девочки Юли занимал в городе видный пост, и любой мало-мальский скандал мог стать началом конца его карьеры.

Родители подозревали, что в преображении их обожаемого чада виновен молодой человек, с которым это чадо связалось. Сначала они не обратили внимания на нового кавалера дочери, благо поклонников у Юли всегда хватало, но, когда характер девушки стал меняться, к парню присмотрелись. На первый взгляд, ничего подозрительного – из хорошей, обеспеченной семьи, студент, ни в каких криминальных разборках замечен не был, вежлив, воспитан. Почти идеал. Но… У идеала были длинные волосы, странная татуировка на левом предплечье, золотая цепочка с кулоном в виде нацистского креста-свастики и необычные идеи. Лев – так звали парня – искренне считал себя человеком новой волны, нового поколения. В разговоре через каждые пару фраз он вставлял: «Мы, как представители человеческой элиты…» Он бредил разрушением, искренне полагая, что новое поколение просто обязано уничтожить старую цивилизацию, чтобы дать возможность возникнуть цивилизации новой.

Полный бред! Локи даже примерно представлял себе, отчего девушка слушала эту ахинею как истину последней инстанции: для нее Лев стал не просто очередным влюбленным в нее юнцом, готовым ради ее ласкового взгляда совершить подвиг. Нет! Лев был Учителем, Открывателем Пути, одним из тех, кто, не испытывая ни сомнений, ни душевного трепета, готовы разрушить этот мир. Все верят в собственную исключительность, но Лев возвел эту веру в абсолют. Локи уже приходилось сталкиваться с подобными типами, у них не то, что идеи и методы работы одинаковы, слова-приманки – и то идентичны. Наверное, Лев говорил что-то вроде: «Мы – вершители судеб мира». Под «мы» подразумевались: он, Юля и другие такие же одержимые. Сатанисты.

Последний факт Юлины родители узнали, когда, отчаявшись справиться с дочкой собственными силами, наняли частного детектива. И пришли в ужас: их скромная нежная красавица ошивается в толпе моральных уродов! Детектив что-то говорил и о развратных оргиях, в которых Юля принимала непосредственное участие, о жертвоприношениях кошек и собак, об осквернении могил. Вникать в подробности родители не захотели. Мать слегла в больницу в предынфарктном состоянии, отец принялся искать выход и каким-то образом вышел на Геру, а Гера обратился к Локи.

– Девочку вытащишь когда? – Гера даже не спрашивал, согласен ли Локи вообще браться за это дело. Правильно, куда он денется с подводной лодки, Гера – единственный человек, которому Локи не мог отказать, тем более, что до сегодняшнего дня тот ни разу не обращался к нему с просьбами.

– Не знаю. Честно. Сатанисты – это такое дело… Непредсказуемые ребята. И мозги промывают хорошо.

– Опасно? – в голосе друга слышалось волнение. Если сейчас Локи ответит «да», Гера отзовет свою просьбу, если «нет» – не поверит.

– Не более чем всегда.

– Ты имеешь желание составить завещание? – Стандартный вопрос, который Гера – или Грег – задавал ему в конце каждого разговора. Его, наполовину ирландца, наполовину шотландца и самую чуточку русского, очень возмущало такое небрежное отношение Локи к своему имуществу, тем более, при подобной работе. Каждый раз Локи отвечал отрицательно, но сегодня… Почему-то сегодня он ответил утвердительно:

– Хочу.

– Ты говоришь серьезно? – Гера уже почти запаниковал.

– Более чем. Только не надо нервничать, хорошо?

– Я приеду.

– Успокойся, я зайду в любую контору и составлю бумагу, потом перешлю тебе.

– Даже не думай! Ваши юристы… Они… Они есть мафия! – выдал Грег. – Они подделывать документ! Я буду в Москва в два дня.

– Не в Москва, а в Москве, – поправил Локи, – и не «в два дня», а «через два дня». Понятно, бестолочь американская?

– Понятно. Что такое бестолочь?

– Ничего. – Локи повесил трубку. Значит, через два дня нужно будет наведаться в Москву, а то этот энтузиаст сюда припрется, можно подумать, что, кроме него, настоящих юристов в мире не осталось! Ладно, приедет – поговорим, а пока есть смысл наведаться к родителям девочки Юли. Локи не отпускало странное чувство, что он видит отдельные кусочки общей картины и никак не может сообразить – что же там такое нарисовано?

Максим Ильич пришел на место заранее, просто потому, что так ему захотелось. Захотелось вновь почувствовать себя пусть уже не молодым, горячим парнем, безгранично верящим в собственную способность изменить мир к лучшему, но еще и не старым, заезженным до полусмерти конягой. Сколько ему тогда было? Лет тридцать? Чуть больше. Самый-самый расцвет сил.

А место особое, правильно баба Шура сказала: здесь он впервые опозорился. И не сопляк уже был, и опыт имелся, всякое довелось ему повидать: и старых алкоголиков, упившихся до смерти, и трупы, пролежавшие в запертой квартире несколько дней, пока соседей не начинал беспокоить запах. И убитых в пьяной драке, когда на теле человека не оставалось живого места. И попавших под машину. А такого – не видал, не довелось.

Тело нашли мальчишки: полезли под мост рыбу удить и вытащили пакет, а в нем… К моменту приезда следственной группы у старого моста собралась настоящая толпа. Люди вытягивали шеи, стремясь получше рассмотреть продолговатый целлофановый сверток, и возбужденно перешептывались. Их с трудом удалось оттеснить. Сверток развернули, и, когда Максим Ильич увидел вспухшее синевато-зеленое тело, почувствовал тяжелый влажный запах тлена… Он блевал и не мог остановиться, пока какой-то сердобольный человек из толпы не сунул ему в руку граненый стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью. Жидкость замечательно пахла сивушными маслами, которые мгновенно перебили сладковатый аромат разлагающегося тела, и хорошо горела. Во всяком случае, Максиму показалось, что все его внутренности вспыхнули прозрачным, как сам самогон, пламенем. Стало полегче. А из толпы донеслось жалостливое: «Надо же, какая молоденькая…». Он обернулся и заставил себя смотреть, просто смотреть – на что-либо большее Морозов был уже не способен. Самогон сработал как своеобразный буфер: Максиму больше не было ни противно, ни страшно, ни больно. Он вообще плохо понимал происходящее и слабо что видел, перед глазами стояли только светлые слипшиеся волосики и ярко-розовый бант.

Когда тело увезли, Александра Денисовна подошла и почти силой затолкала Максима в патрульную машину. «Сиди здесь, – сказала она тогда. – Зря я вообще тебя с собой взяла». Зря. Совершенно зря! Именно из-за тех слов Максиму Ильичу до сих пор было стыдно. А Александру Денисовну в скором времени посадили, наверное, и года не прошло…

Место же почти не изменилось: тот же крутой берег, обвалившийся в одном месте, та же короткая жесткая трава неопределенного цвета, мутная вода, похожая на густой тягучий кисель, горбатый мост с покрытыми зеленой слизью опорами и перилами, погнутыми в одном месте. Даже коряга осталась, та самая коряга, за которую больше двадцати лет тому назад зацепился пакет, заинтересовавший мальчишек. Или нет: та коряга давно уже сгнила, эта – другая, но лежит она на том же месте, цепляясь мертвыми корнями за скользкий берег, и греет сухую деревянную спину на весеннем солнышке.

– Пришел-таки, – Морозов оглянулся: баба Шура спускалась вниз по насыпи, непостижимым образам прихрамывая сразу на обе ноги, – а я, честное слово, и не надеялась.

– Тогда зачем звали?

На этом удивительном месте в ее сгорбленной фигуре прорезались знакомые черты ТОЙ женщины.

– Надо было, вот и позвала. А ты пришел. Молодец. – И, окинув взглядом окрестности, она тихонько добавила: – Ничегошеньки не изменилось, словно и не было ничего…

– Может, и не было, – согласился Максим Ильич.

– Было! – отрезала баба Шура. – Все было! Как ты думаешь, почему я тебе именно здесь встречу назначила?

– Не знаю.

– Думай, студент! – приказала Шаповалова. – Думай! У тебя на плечах голова или кочерыжка капустная?

– Баба Шура, не темните, – Морозов начинал жалеть, что пришел сюда.

– Баба Шура… – покачала головой женщина. – А когда-то я для тебя Александрой Денисовной была, помнишь? Какими ты на меня глазами смотрел… Все подвиги совершать рвался… Эх, молодость, молодость! Весь отдел над тобою потешался, а я… Я, Максимка, верила, что из тебя толк выйдет. Нюх у тебя был. Настоящий, такой у одного из тысячи встречается. У меня, например, не было, знания имелись, опыт тоже, а вот нюху, чувства особого, не было, потому тебя к себе и взяла… Неужели все растерял? Подрос, понахватался премудростей книжных, а самое главное упустил, а?

– Нет. Не знаю… – Максим Ильич вновь ощутил себя беспомощным кутенком, который тычется слепым носом то в один угол, то в другой, а выхода не находит, хотя вот он, выход-то, рядом совсем.

– Здесь все началось! – неожиданно понял он. Знание возникло в голове само, как и давешняя уверенность, что с убийством учительницы не все так просто, как кажется.

– Молодец, – просипела баба Шура. – Не растерял. Все началось именно здесь, и моя история, и твоя. Присаживайся. – Старуха устроилась прямо на жухлой травке, через которую проглядывала рыжая земля, словно череп сквозь редкие волосики. Дед Мороз сел рядом, земля была по-зимнему холодной, а трава грязной. Придется потом пальто чистить.

– Когда Вадиму позвонили, я аккурат у него в кабинете убиралась. Тот, звонивший, не орал, говорил спокойно, но от этого спокойствия наш Вадимка едва не околел и враз пообещал меры принять. Выгнал меня, только я далеко не ушла, любопытно мне стало – к кому он меры принимать собрался, жополиз хренов? – От избытка эмоций баба Шура закашлялась, ее худенькое тельце затряслось, словно в агонии. Максим испугался, что сейчас ее разорвет от непомерных усилий, но ничего, приступ закончился, и Шаповалова продолжила свой рассказ: – Увидела я тебя и удивилась. А потом поняла, из-за чего ты влип. Небось, той учительницей занимаешься?

– Как вы узнали?

– Обыкновенно. Ты ж у нас честный, все, над чем работаешь, на столе и валяется. А что у тебя там? Труп из пьяной драки, самоубийца и закрытое дело о зарезанной учительнице, дело, которое давно в архив пора сдать. Вместо этого оно у тебя на столе лежит с краткой справкой о школе-интернате. Сам составлял?

– Сам.

– Грамотно получилось. Вот я и сложила два плюс два. – Она замолчала, обдумывая что-то, известное лишь ей одной! А потом решилась: – Тут еще кое-что… Слух у меня очень хороший, с детства. И сейчас остался… Тот, кто нашему Вадимке звонил, не кричал, но я все равно… Слова не разобрала, но голос… Голос такой знакомый… из прошлого. Я слышала его лишь однажды, но очень хорошо запомнила. Еще бы: этот голос сломал мне всю жизнь!

Максим Ильич слушал молча. Слушал и запоминал, хотя мог бы воспользоваться подарком сына – в кармане плаща лежал маленький, почти игрушечный диктофон, но у Морозова было странное чувство: в этом деле не следует делать никаких записей.

– Я ведь никому не жаловалась, Максимка. Никому! Ни на суде, ни потом, на зоне, хотя там жалуются все. А я – нет. Боялась. И, как с зоны откинулась, тоже молчала, уже не от страха, а по привычке, да и понимала: кто будет слушать бредни полоумной старухи? Вот-вот. А сегодня, как услышала его голос, так меня и проняло. Этот поганец из меня человека вытравил – честного человека, семью отнял, работу! Я потеряла все, а он? По-прежнему существует! И до того обнаглел, сучара, что начальнику управления приказы отдает, а тот, как собачка, за кусок колбасы служит. Хотя, что это я? Нам с тобой, Максимка, такая колбаса и не снилась, глядишь, и мы бы на задних лапках попрыгали. Ненавижу!

– Кого?

– Вадьку! Он в деле том участвовал, за это ему и с карьерой помогли, подтолкнули, протянули, смазали где надо. Как был он проституткой и жополизом, так и остался. Но больше всего ненавижу я тот голос. Не буду врать: человека ни разу не видела, кто он – не знаю, но, видимо, шишка немалая, раз так лихо все закрутил. Ты ведь помнишь, как ту девочку нашли?

– Такое разве забудешь!

– Было еще два похожих трупа, тоже девочки, двенадцати-тринадцати лет. У всех трех – следы пыток, основной – пентаграмма, вырезанная на груди жертвы. Причина смерти тоже одинаковая: удушение, предположительно, для этих целей использовалась обыкновенная веревка. Что еще? Ага, чуть не забыла: в теле девочек почти не оставалось крови.

– В смысле?

– Без смысла. Не было, и все. Наш патологоанатом, толковый мужик был, пусть земля ему будет пухом, говорил, будто кровь у них специально сцеживали. Делали надрезы на запястьях, а у одной и на шее, и собирали, например, в банку.

Максима передернуло: он представил себе подвал, обычный подвал, в котором ровными рядами стоят стеклянные банки – с огурцами, помидорами… и с кровью. Вот же, блин, воображение разыгралось!

– Нашли… его? – Он заранее знал ответ, но продолжал надеяться.

– Сложно сказать… – Баба Шура смотрела на тяжелую мутную воду. – Я до сих пор не могу понять, что же тогда случилось. Сам понимаешь, положение аховое. Слухи пошли, народ волноваться начал, а газеты молчат, время тогда другое было, ни одна вошь не вякнет, пока сверху не разрешат. Они молчат, мы молчим, начальство в состоянии, близком к истерике, пребывает, того и гляди, нашими делишками Москва заинтересуется. А там – комиссия, и полетят головы и погоны. Девчонок душат, а у нас – ничего, полный ноль. Мы даже личности тех девочек установить не сумели. В розыске не числятся, в городе никто их не знает, вообще – никаких следов. И тут приходит свидетельница. Сама. Молодая женщина, девятнадцать ей было, но уже мамаша, ребеночку – полгодика. Тогда аккурат конец августа был. Точно, август, тело в реке в самом начале апреля нашли, только-только лед сошел…

– А мне казалось, тепло было…

– Память, Максимка, странные вещи иногда вытворяет. Апрель был. Я даже число могу назвать – девятое апреля. Я родилась десятого, вот и запомнила… Ладно, так я о свидетельнице. Август, погода замечательная, вот она с ребенком целый день на улице и проводит, на улице ребеночек и спит лучше, и кушает, а дома у нее еще какие-то проблемы с родственниками были, вроде, она без мужа родила. Мать-одиночка. Вот. Я к чему так подробно о ней рассказываю? Именно она нам на того парня указала! Когда торчишь целый день на одном и том же месте, поневоле начинаешь присматриваться к тому, что вокруг происходит. И она присмотрелась. Помнишь, раньше в городе парк Дзержинского был?

– Он и сейчас есть.

– Про сегодняшний забудь, постарайся тот, старый, припомнить.

Максиму Ильичу даже память напрягать не пришлось. Зачем? Он и так хорошо помнил тот парк. Именно там он назначил первое свидание своей Заре, возле серого неработающего фонтана с застывшим в прыжке дельфином. Именно там они часами могли бродить по узким запутанным дорожкам и слушать, как ветер лениво шевелит тяжелые листья старых деревьев, сквозь густую крону которых с трудом пробиваются солнечные лучи. Парк был неухоженным и родным.

– Помнишь, парк упирался в жилые дома, деревянные?

Морозов кивнул. Точно, в северной части парка ютилось несколько домов, таких же неухоженных и древних, как и сам парк. Каждый год власти мужественно обещали снести это убожество, но каждый год отступали. В домах жили люди, и их нужно было куда-то переселять, а в стране и так наблюдалась нехватка жилья. Стоял парк, стояли, постепенно врастая в землю, и старые дома.

– Так вот, наша мамаша, гуляя по парку, часто забредала в ту его часть, которая к домам примыкала. Там, конечно, не так красиво, зато и народу поменьше, и потише, и лавочку свободную легче найти. Как ты думаешь, что было дальше?

– Она увидела что-то?

– Точнее, кого-то. Молодой парень, симпатичный, одет хорошо, но ведет себя очень странно. Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как человек входит в свой дом?

– Нет.

– А девушка обратила. Нормальный человек подходит к двери, открывает ее ключом и просто заходит внутрь. Этот же парень сначала обходил весь дом вокруг, заглядывал в окна, открывал дверь ключом и, озираясь по сторонам, проскальзывал внутрь. Необычно, правда? Нашу свидетельницу разобрало любопытство, и она уже целенаправленно стала следить за странным субъектом. Сразу скажу: ничего нового она не выяснила, но подозрения в том, что молодой человек замешан в чем-то нехорошем, у нее окрепли. Она долго колебалась – идти в милицию или нет, вернее, что там рассказать, ибо хорошо понимала, что с рассказом о человеке, который неким странным манером заходит в собственный дом, ее отправят куда подальше. Но однажды парень вернулся не один, с ним была девочка, выглядевшая очень чем-то напуганной. А когда она заходила в дом, свидетельница увидела, что у ребенка связаны руки.

– А до этого?

– Вроде бы он накинул ей на плечи свою куртку, которая укрыла ненужные детали от любопытных взглядов. После этого события мамаша, подхватив младенца на руки, полетела в ближайшее отделение милиции. Там ей сначала не поверили, но прогонять не стали, сообщили нам. В общем, к дому мы подъехали часа через три после поступления сигнала.

– Почему я ничего не знал? Хотя… Меня ведь, кажется, не было в городе? Я как раз в Москву уехал, на курсы …

– На целый год, – подтвердила баба Шура. – Ты тогда Вадиму дорожку перебежал, уж очень он на эти курсы рассчитывал, все хотел в столицу перебраться. Такой шанс! За год много чего успеть можно, Вадимка наш мысленно уже московскую прописку в своем паспорте видел, а послали тебя. А его тебе на замену поставили. Эх, Максим, до сих пор не могу отделаться от мысли, что если бы тогда он в столицу укатил, я бы и не села. Правда, скорее всего, нас обоих посадили бы… Ладно, вернемся к делу. Приехали мы туда уже затемно, крались, как коты за мышью. В доме – темно и тихо, словно и нет там никого. Почти час под окнами сидели: мало ли, а вдруг он ребенка в заложники возьмет? Не знали, что девочка к тому моменту уже мертва была.

Потом решились. Вошли. Веришь, Морозов, та картина у меня до сих пор перед глазами стоит. В доме три комнаты, две заперты, а в третьей… Мебели почти не было. Так, продавленный диван, стол и тумбочка. На столе она и лежала. Он ее веревками, как морскую звезду, растянул. Глаза открыты, во рту кляп, а на груди – пентаграмма, незаконченная. Да и вообще, по всему видно, что он скоро вернется. Мы прямо там, на месте, засаду и устроили. Я за всю свою жизнь такого страха не испытывала, когда рядом с мертвой девочкой убийцу ждала. Мне все казалось, будто она за мной следит, следит и улыбается.

– Он пришел?

– Через два часа. Представляешь, что такое просидеть два часа неподвижно? Сжавшись в комок рядом с изуродованным телом маленького ребенка? Все мышцы каменеют, а в душе, в душе, Максим, такая ярость… Словами не передать! Взяли мы его без единого выстрела. Хотя больше всего на свете мне хотелось пристрелить мерзавца, да и не мне одной. Там, в доме, и улик кучу наскребли: черные свечи с разными надписями, книгу какую-то со страшилищами. Наш консультант потом сказал, что это – сатанинская библия. Ну, самая главная улика, как ты понимаешь, на столе лежала. Плюс свидетельские показания. Казалось бы, чего еще надо? Но… Как бы тебе объяснить… Не тянул парень на маньяка. Вот разговариваю с ним и нутром чую: не он это. Не он! А разговор у него странный. Сказки мне рассказывает – о мастере, который душу дьяволу продал, о масках каких-то, о Короле крыс…

– О ком?

– Король крыс, – повторила баба Шура. – Будто бы детей именно этот сказочный персонаж убивал. А он лишь пытался спасти девочку. И ведь правду говорил, стервец, сумел меня убедить. Вот и получается: дело надо в суд передавать, а у меня рука не поднимается этого блаженного на верную смерть отправить, с такими уликами ему один приговор – расстрел. Начала я тянуть, юлить, экспертизы какие-то требовать. Мне поверили, решили, что я доказательную базу укрепляю, чтобы у парня этого ни одного шанса не оставалось. А я-то сама… С этой свидетельницы начала. Лгала она в чем-то, но вот в чем? Задержанный не отрицал того, что он приходил к дому, говорил, будто снимал жилье – он не из нашего города был, и дамочка вполне могла его видеть, тогда почему мне все казалось, что она что-то не договаривает? Копала я недолго, быстро носом в стену уткнулась. И в парке она гуляла, нашлись свидетели, которые ее запомнили, и с родственниками, как она и говорила, проблемы у нее имелись, да и сам парень ее узнал. Сказал, что она часто на лавочке возле его дома сидела. Одно несоответствие. Подозреваемый заявил, будто он Марину – так звали девочку – около трех часов дня привел, а свидетельница наша почти на восемь вечера указывала. Согласно экспертизе, смерть наступила как раз между семью и десятью часами вечера.

– То есть, – перебил бабу Шуру Морозов, – если опираться на слова свидетельницы, тогда он привел ее домой и сразу убил, пока она в милицию бегала. Если же верить словам задержанного, он привел девочку, оставил ее в безопасном, как он считал месте, а сам ушел. Около восьми в дом заявился убийца. Так?

– Молодчина! Вот и я так подумала. Еще один маленький факт. Очень косвенный, но все же. Восемь часов вечера – это очень поздно. Девушка ушла из дома около часу дня. Ее мать работала во вторую смену, ушла в тот день с работы в четыре часа дня.

– Никто не видел, во сколько свидетельница вернулась домой?

– И это тоже. Но я о другом. Подумай: маленький ребенок, полгода отроду, он же каждые несколько часов кушать хочет. Он и описаться может, и обкакаться. В то время о памперсах всяких и слыхом не слыхивали, а ребенок в мокрой пеленке вопит так, что ни о каком тайном наблюдении и речи быть не может. Теперь посчитай: с двенадцати до восьми – это восемь часов. Допустим, покормить можно и на улице. А переодеть?

– Она возвращалась домой!

– Или в другое место. Да, ее часто видели в парке, но никому ведь и в голову не приходило замерять, сколько времени она там проводит. Гуляет и гуляет.

– Значит, теоретически, она могла все выдумать?

– Ну, не сама же. Кто-то попросил ее указать на парня, кто-то научил, что и как нужно рассказать, чтобы в тот дом приехала милиция, и очень вовремя приехала. И этот неизвестный – умная тварь! Свидетельница не лгала, она просто говорила не всю правду. И самое плохое – доказать это практически невозможно.

– Ты решила найти человека, к которому она уходила?

– Да. У меня было такое чувство, что он как-то связан со всей этой историей.

– И как, удалось?

– Нет. Начальство стало нажимать, Старик меня на ковер вызвал и доходчиво объяснил, КАК по этому делу работать надо. Тогда я ему свои соображения и выложила, наивная, думала – проникнется он и помогать начнет, как же, ведь невиновный пострадать может… Рассказала «от» и «до» и сама поняла, насколько глупо все звучит. Старик меня отпустил, дескать, подумать ему надо, как дальше быть… А через два дня в моем кабинете – обыск. Я едва в обморок не упала, когда из сейфа вот такую пачку рублей извлекли! Пять тысяч! По тем временам, на них машину можно было приобрести, да еще и осталось бы. Я в непонятку уйти попробовала – куда там! И свидетель нашелся, который якобы видел, как мне конверт вручали. И пальчики мои на конверте. Конечно, они там были, я ж сама конверт этот покупала, собиралась бандероль знакомой отправить. Только кто мне поверил бы?

– А улики? Я слышал, что из дела пропали какие-то улики?

– Нож. Тот самый, которым девочку убили. Интересная вещь: ножик-то был фирменный, в Англии сделан. Очень редкая вещица, такую в магазине не купишь, мне наши эксперты сказали, будто бы такой нож вообще по индивидуальному заказу делают.

– Вы хотели выяснить, кто его заказывал?

– Смеешься? Где бы я это выясняла? В Англии? Кто бы меня туда пустил? Нет, тут другое. На лезвии, там, где оно с рукоятью состыкуется, представляешь?..

– Примерно.

– Там имя было выгравировано: «Амадей».

– А подозреваемого как звали?

– В том-то все и дело, что Колей. Николаем. И от ножа он открещивался.

– Нормальное дело, кто ж признается! И вообще, он мог по случаю его приобрести.

– Мог, – согласилась баба Шура, – но игрушка та больших денег стоила, не одну сотню рублей. Откуда у молодого специалиста, студента сельхозакадемии, такие деньги? Нож был уликой, которая могла навести на настоящий след, единственной более-менее твердой уликой в пользу парня. Она пропала, меня посадили за взятку. И все мои попытки добраться до правды выглядели на фоне произошедшего как стремление нечистого на руку следователя выгородить подозреваемого. От меня мгновенно открестились, уволили из органов, лишили всех званий… А на ТО дело поставили Вадима. Понимаешь?

– Не совсем, – честно признался Морозов.

– Кто сидел со мной в одном кабинете? Вадим. От кого я не скрывала, чем занимаюсь? От него. У кого еще, кроме меня, были ключи от сейфа и кабинета? У Вадьки. Кто мог беспрепятственно заходить и выходить в любое время? Он!

– Он вас подставил?

– Ну, наконец-то дошло! Это дело стало отправной точкой в его карьере. Точнее, два дела: первое – о маньяке, второе – об оборотне в погонах. Вадим и был тем самым свидетелем, который видел, как неизвестная женщина передала мне толстый конверт, а я ей, взамен – пакет, который достала из сейфа. На суде обвинитель предположил, что в пакете находился нож. На славе непримиримого борца с коррупцией наш Петренко взлетел выше облаков! Дело-то громкое вышло: как же, уважаемый человек – а в городе меня многие знали, – за деньги собирался выгородить убийцу четырех малолетних девочек! И удалось бы, если бы не молодой и честный товарищ. Комиссия из столицы приехала, Вадьку заметили, как он того и хотел, Старика сняли не то по состоянию здоровья, не то за идеологическую близорукость. Хотя, причем тут идеология, непонятно… Петренко же сначала мое место занял, потом полез выше и выше, и, глядишь, он уже начальник. Сука!

– И вы просто так, молча, пошли под суд? – Зная боевой, настырный характер Александры Денисовны, Морозов в это не верил.

– Сначала сопротивлялась, еще как. Я-то сразу сообразила, в чем тут дело, и Старик мне верил, собирался собственное расследование провести. Кто бы знал, чем это могло закончиться? Спустя неделю после задержания ко мне в камеру пришел Петренко.

– Вадим?!

– Я тоже удивилась. Я – подозреваемая, он – свидетель. Мы могли общаться лишь в присутствии следователя, ведущего мое дело, а тут Вадька просто так объявился. Причем не один. Парадокс судьбы: я так хотела найти человека, который стоял за всеми этими нехорошими делами, и вот, пожалуйста, он сам ко мне пришел. А я ничего и поделать не могу… Не могла… – Баба Шура засмеялась неприятным ломким смехом, похожим на сиплое воронье карканье.

– И кто же это был?

– Не знаю, Максим, не видела я его. Вот голос слышала, спокойный такой, насмешливый. Что до остального, то на нем был плащ-палатка, скрывающий фигуру с ног до головы, ну, и маска еще… отвратительное зрелище, до сих пор на крыс глядеть не могу, чтоб не вспомнить… вроде ничего особенного в той маске не было, да только… словами не объяснишь, будто сам Дьявол в душу мне заглянул! Ты не смейся, Максим, не смейся, страшный это человек… да я и не уверена– человек ли. Вадька в его присутствии приседал и потявкивал, что твоя болонка. А тот не обращал ни малейшего внимания на Вадькины усилия, лишь попросил Петренко дать ему возможность побеседовать со мной наедине.

– И чего же он хотел?

– Хотел? Вот именно, что хотел! Хотел, чтобы я написала чистосердечное признание, и объяснил, в чем именно я должна была признаться. Я, естественно, послала его куда подальше.

– А он?

– Тогда он объяснил мне, ЧТО случится, если я отвергну его предложение. Во-первых, меня все равно посадят и срок дадут гораздо больший, чем в случае моего с ним сотрудничества. Кроме того, он постарается, чтобы, кроме меня, посадили еще и мужа. А я ведь любила Игната, действительно любила, кто ж знал, что он поведет себя, как последняя скотина!

– Вы согласились?

– Конечно, согласилась. Я написала то, что требовал человек в маске, и на суде говорила то, что он хотел услышать. И – не знаю, как тебе объяснить, Морозов, – у меня такое чувство было, будто я свою душу продала, хотя ни в бога, ни в черта я тогда не верила.

– А теперь верите?

– Верю. В справедливость верю! Мне пятнадцать лет дали, думала, не так уж и страшно, вернусь, заживу, как раньше. Нужно только потерпеть. Но, когда на зону официальное уведомление пришло, что Игнат со мной развелся, вот тогда я поняла, что проиграла. Все проиграла! И работу, и жизнь, и собственную душу, о существовании которой никогда и не догадывалась. Муж мне даже письма не написал, зачем, хватит и уведомления. Я тогда умереть хотела, даже руки на себя наложить попыталась. Ничего, сняли меня сокамерницы с крюка, откачали, успокоили. Оказалось, тут из трех две такие, разведенные по факту. В смысле, без их на то согласия. Как время шло – и не спрашивай, вспоминать не хочется. Выпустили. Вернулась. Куда? Зачем? Квартиру Игнат продал, жить негде и не на что. Спасибо тебе, помог.

– Не мне. Начальству спасибо скажите, что согласилось.

– Начальству… Чтоб оно сдохло, то начальство! Думаешь, почему меня Петренко на работу взял? Из чувства вины? Нет, чтобы вину чувствовать, совесть иметь нужно, а у него она чистая – не пользовался ею ни разу. Ему удовольствие доставляет смотреть, как я каждый день его кабинет убираю! Раньше он подо мной ходил, а теперь, поди ж ты, начальник, чтоб ему пусто было! Я вот что думаю: он с тем, другим, в маске, еще в восемьдесят третьем спелся … Тот тип Петренко с карьерой помогал, а тот его прикрывал, и делает это до сих пор. Мой тебе совет: уж коли влез в это дело, будь осторожен, не верь никому и ничему! То, что тебя Вадим пугал, будто на пенсию выгонит – это все ерунда, он и сам хорошо это понимает, а вот подставить тебя – это ему запросто.

– И что посоветуете?

– Ну… Никаких документов чтоб не было в служебном кабинете, никаких разговоров по служебному телефону. Папочку с делом в архив сдай, ты ее, небось, наизусть уже выучил? А не выучил – ксерокс сделай, а лучше выписку. И вообще, разверни активную деятельность в совершенно ином направлении. Вон, слышала, у тебя там сатанисты на горизонте нарисовались, ими и займись, пускай все видят – ты одумался… И вот еще что, не вздумай интересоваться ТЕМ делом. Ну, ты понял, о чем я. Одно слово о том, что случилось двадцать лет тому назад, и ты – и труп.

– Но как же тогда?..

– Никак, – оборвала его баба Шура. – До седых волос дожил, а рассуждаешь, как практикан! Окольными путями. Я вот расскажу, что помню. Даже больше… У меня и записи кой-какие сохранились. Надеюсь. Я погляжу…

– Зачем вам это?

– Глупый вопрос, хотя правильный. Обидно мне, понимаешь, Максимка, обидно! За себя и жизнь свою, за то, что я теперь полы мою, а Вадим, гнида болотная, в начальниках ходит. Муженек мой хорошо устроился… И этот, в маске, тоже, думаю, не бедствует. А я… имени честного, и того нет! Ранее судимая… Неохота мне помирать, Морозов, так и не дождавшись справедливости. Может, заснул господь там, на небесах, может, подсобить ему маленько надо? Подтолкнуть. Мы ведь подтолкнем, правда, Морозов? Сможем?

– Сможем, Александра Денисовна. Обязательно сможем. Так где, говорите, вы свои записочки припрятали?

– В моем доме, на чердаке. Я тебе объясню, как до тайника добраться. В нем блокнот, где я заметки делала. Имена свидетелей и того парня, факты, улики, мои домыслы. Сам увидишь, если не сгнило все за четверть века…

– А что с тем парнем, убийцей, стало?

– Да какой из него убийца, – махнула рукой баба Шура, – признали его невменяемым и отправили лечиться. Больше о нем я ничего и не слышала… Удачи тебе, Морозов!

– Спасибо.

Адрес девушки, угодившей в неподходящую компанию, Гера оставил. Локи решил поездку не откладывать, все равно в ближайшее время ничего интересного не предвидится, Лия вернется только вечером, следить за ней больше не надо, а наблюдать за интернатом не только бессмысленно, но и опасно, могут заметить. Не мешало бы, конечно, убраться в квартире, например, вернуть шкаф в первоначальное состояние или съездить куда-нибудь в торговый центр, прикупить нормальную одежду. Хорошо бы еще поесть нормально. Например, супчика, не жидкого, столовского, а домашнего борща, наваристого и душистого, чтобы в темно-красном свекольном море возвышался снежно-белый остров сметаны, чтобы на поверхности тарелки собирались маленькие золотистые капельки жира. А рядом, на другой тарелке – мясо, большой кусок мяса на тонкой косточке. А потом поспать бы, не два-три часа, а целый день. До вечера или до утра, в теплой квартире, а не на улице. Дома у него была своя кровать. Старая, продавленная, но своя, и сны на ней снились тоже свои, родные, домашние. А какие еще сны могут присниться, если под головой мягкая подушка, в которой уютно перемешались тонкие разноцветные перья. Белые, рыжие, черные… Белых было больше. Это Локи знал абсолютно точно, так как однажды в детстве не выдержал и распорол мягкий матерчатый бок. Тогда перья летали по всему дому. Мама не ругалась, просто заставила его собрать все, до единого перышка, а потом зашила подушку. Следующая мысль была логичной и неприятной: до чего он докатился, живет, как бомж, скоро и внешне на бомжа походить станет, или уже походит.

Эх, бросить бы все – и домой! На недельку. Что за эту недельку случится? Мир, уж как-нибудь, не рухнет, продержится, а он отдохнет. Мать обрадуется, начнет бестолково метаться по дому, не зная, за что сперва хвататься, то ли накормить его, то ли переодеть, то ли сбегать к дядьке Володе, чтоб он баню затопил. Накормит сына, а он, наконец, выспится. И сколько бы Локи ни спал на своей старой кровати – день, два, да хоть неделю, мама никому не даст потревожить его сон. А потом, вечером, он будет пить чай, сидя в кухне. Мать всегда любила пить чай именно в кухне, а не в гостиной, там стол накрывался только для гостей, а он не гость, он – свой, и потому будет сидеть в кухне, жаркой от выкрашенных в синий цвет батарей, укрытых синими же панелями, от работающего газа, на котором грузно посапывает новенький чайник со свистком, и от запахов, что согревают лучше всех костров. Мама начнет расспрашивать, как он жил, но, не получив ответа – а Локи никогда не рассказывал ей, чем он занимается, – сама переведет разговор на деревенские сплетни. Например, заговорит о том, как выросла и похорошела Лерка, дяди Володина дочка, совсем невеста, и умница, в техникуме учится, сама поступила, и красавица, и вежливая, не то что городские. Да и хозяйка хорошая… Локи живо представил, как мать, расхваливая Лерку, искоса поглядывает на него – слушает ли он, понимает ли намеки, а чуть позже и сама Лерка объявится. За солью забежит или за хлебом, или еще какую причину выдумает, а, возможно, и выдумывать не станет, зайдет просто так, в гости. Сядет тут же, в кухне, близко к нему, но так, чтобы приличия соблюсти, будет рассматривать его и стыдливо краснеть, когда мама, воодушевленная присутствием предполагаемой невесты, начнет расхваливать ее пуще прежнего. А потом мама вдруг вспомнит о каком-нибудь важном и неотложном деле и уйдет, чтобы «не мешать молодым». Авось сладится…

В груди болезненно защемило. Вероятно, матери эта Лера совершенно не нравилась, слишком она молодая, глуповатая, грубоватая и не очень хорошо воспитана. Она использует чересчур много косметики и говорит «куды покласть» или «навошта трэба», но, если Локи на ней женится, мама готова будет полюбить невестку всей душой просто за то, что он, взрослый обалдуй, останется дома, а не, отлежавшись, отоспавшись и отъевшись, вновь исчезнет на неопределенное время. Локи писал маме письма, регулярно, хотя и не слишком любил это занятие, и звонил. Орал в трубку, чтобы пробиться сквозь помехи, а потом долго ждал, пока ее позовут к телефону. Она будет спешить, очень спешить, но все равно, ждать придется минут десять. Еще минут десять они поговорят… может, и правда, вернуться? Насовсем? И Лию забрать, там их не найдут, никто, кроме Геры, не знает его настоящего имени.

Локи так решил в самом начале, чтобы хоть как-то защитить осколки своей семьи. Маме и так пришлось слишком много всего испытать, чтобы она смогла пережить еще один удар из прошлого. Именно поэтому Локи тщательно скрывал от нее, чем он занимается на самом деле, именно поэтому сейчас он поедет не домой, а по адресу, который оставил ему Гера. В конце концов, долги нужно отдавать, мама сама его учила. Его и брата.

В квартире пахло лекарствами. Intelligenti pauca.[5] Беда пришла недавно. Резкий неприятный запах еще не успел намертво въесться в модные шершавые обои нежного абрикосового цвета, в тяжелые коричневые портьеры и мебель темного дерева, пока что он захватил только воздух. Тягучий, застоявшийся, как вода в болоте, он легко согласился помочь запаху. Это неправильно, в доме должно пахнуть людьми, горячим обедом или ужином, или свежими яблоками, которые только-только принесли с рынка и еще даже помыть не успели. Духами, которые должны были мягко осесть на вечернем платье, пропитать его, но почему-то душистою волной развеялись по всей квартире. Мятной жевательной резинкой и мокрой собачьей шерстью. Возможно, чуть-чуть пылью, если долго не случалось времени на уборку. Чем угодно, но не валокордином. И еще, кажется, корвалолом. Если в доме воздух похож на болотные миазмы и пахнет лекарствами, значит, в дом пришла беда.

Юлиного отца звали Егором Вениаминовичем, и он действительно занимал немалый пост. Настолько немалый, что Локи узнал его, хотя видел лишь на не слишком удачных черно-белых фотографиях, которые с охотой печатали в местной прессе. На фотографиях Егор Вениаминович производил впечатление сильного, энергичного человека, а теперь он скорее походил на пациента, которому врач только что сообщил о его смертельной болезни. Беспомощные мясистые губы приобрели специфический синюшный оттенок, значит, сердце пошаливает, значит, болит, колотится, того и гляди, замрет, не выдержав той нагрузки, которую взвалили на него люди. Подбородок обвис, как брыли у старого мастиффа, в глазах – пустота и вселенская печаль. Только голос остался, наверное, от старых благополучных времен – тугой, будто звук церковного колокола, бас.

Появлению Локи Егор Вениаминович не удивился и не обрадовался. Отвечал на вопросы спокойно, обстоятельно, словно зачитывал доклад, а в самом конце сорвался, не выдержал:

– Как она могла? Вот ты, скажи, как она могла?! Мы ведь так ее любили! И я, и Анечка! Мы души в ней не чаяли! Ане почти сорок было, когда Юлька родилась. Я их обеих на руках носил! За что?

– Она была хорошей дочерью?

– Самой лучшей! Мы надышаться на нее не могли! А тут! Такое… – Егор Вениаминович приложил ладонь к груди и замолчал, прислушиваясь, как там сердце – работает ли, живо ли еще…

– Могу я с ней поговорить?

– Нет. Когда детективщик этот нам про сатанистов рассказал и Анечка в больницу слегла, я не удержался. Каюсь, накричал на Юльку, дома ее запер и пригрозил, что с дружками ее милиция разбираться будет. Вот она и сбежала. И этот, Лев ее… Я к нему домой ходил, так мать сказала, будто он уже год на глаза ей не показывался. Она – женщина верующая, как поняла, с кем сынок связался, сама его выгнала. Теперь тоже, небось, жалеет. Ох, сведут они нас в могилу…

– Вы это о ком?

– О детях, о ком же еще! Ты вон тоже, наверное, мать до инфаркта довел. А если еще не довел, так скоро доведешь, при такой-то жизни…

Локи дернулся, отец Юли, сам того не зная, попал в самое больное место. А ну как Егор Вениаминович прав? Что, если Локи сегодня позвонит домой, а ему ответят, что мать умерла? Когда-нибудь ему непременно так ответят, это лишь вопрос времени, и тогда всю оставшуюся жизнь он будет чувствовать себя виноватым…

– Ты мне поможешь? – В блеклых глазах появилась надежда. – Мне знающий человек сказал, будто ты – самый лучший специалист по этим делам. Правда, что ли?

– Не мне судить.

– А кому ж еще, будешь считать себя лучшим, и все будут.

– Мне это не нужно.

– Не нужно ему… А что тебе тогда нужно? Денег? Вытащишь Юльку, сделаешь так, чтобы она снова человеком стала, дам тебе столько денег, сколько сам попросишь. Если тебе слава нужна, то у меня газета своя, и на телевидении связи немалые… Что еще? Сам придумай, только дочку мою верни… – Егор Вениаминович вцепился обеими руками в свитер Локи. Свитер растянулся и угрожающе затрещал, в толстых пальцах, похожих на благообразные гладкие немецкие сардельки, таилась немалая сила.

– Деньги можете оставить себе.

Егор Вениаминович, странно всхлипнув, разжал пальцы.

– Я сделаю так, что ваша дочь вернется домой, но не ждите, что она сразу откажется от своих идей. Отправьте ее куда-нибудь, на месяц, на два. Например, на курорт. Когда она уедет, только после этого можете заявить вмилицию и разогнать этих «избранных». И все станет, как раньше. – Локи всегда говорил клиентам, что все станет, как раньше. Врал. Не станет: душе тяжело очиститься, очень тяжело. Каждая секта оставляет невидимое клеймо, которое горит, ноет, тянет назад, нашептывает слабым голоском, что нужно вернуться, что настоящая жизнь была именно там, в секте, среди тех, кто понимал тебя, верил, как и ты, страдал, как и ты. Те, кто побывал в секте, сродни наркоманам, но люди должны верить, что все будет хорошо, так, как раньше, иначе они перестанут бороться.

– Что взамен?

– Взамен я хочу дело Никишина.

– Кого?! – Егор Вениаминович отпрянул, словно бес, увидевший святое распятие.

– Николая Никишина. Он был осужден более двадцати лет тому назад за убийство. Дело должно храниться в архиве Алиевской прокуратуры.

– Зачем тебе дело Никишина?

– Какая вам разница?

– Ты его родственник? – Егор Вениаминович рассмеялся, захохотал, как сумасшедший, хватая ртом пропахший лекарствами воздух. – Конечно, ты его родственник! Как же я сразу не догадался – вы похожи! Столько лет прошло, а я помню… Я хорошо помню Николая. Блаженный. И ты такой же. Наверное, так и надо… Высшая справедливость… Хорошо, я достану тебе дело Никишина. Догадываюсь, чего мне это будет стоить… Но достану. Только ты поклянись, что поможешь Юле!

– Я ей помогу. – Локи насторожился, визит сюда оказался гораздо более интересным, чем он предполагал. Молодец, Гера!

– А теперь слушай. – Егор Вениаминович перешел на шепот, словно опасаясь, что их могут подслушать. – То, что знаю, расскажу сейчас, в качестве аванса. За тебя поручались люди… Важные люди. Но я все равно навел справки. Я должен был знать, к кому обращаюсь. О тебе говорят много разного. Не буду врать, что только хорошее, но… Ты честен, если берешь аванс, никогда не отступаешь, буду честен и я. То, о чем ты меня попросил… Предполагаю, что стоит мне затребовать из архива то дело, как… В общем, либо дело исчезнет, либо я, что куда более вероятно. Я не боюсь, устал боятся за эти двадцать лет. Бояться и самого себя презирать. Когда я узнал, в кого превратилась моя дочь, я понял – это расплата за мои грехи. Но понять – не значит смириться. Так я нашел тебя… Ловец душ… Дурацкое прозвище… Ты прости, что я так сумбурно все излагаю. Тяжко мне – и рассказывать, и вспоминать. А ты и в самом деле можешь Юленьку вернуть?

– Могу. Я верну вашу дочь.

– Хорошо. Принеси мне воды, пожалуйста, что-то сердце пошаливать стало, – пожаловался Егор Вениаминович. – Вот так лучше, – по комнате разлился неприятный запах, старик поморщился и выпил растворенное в воде лекарство одним махом, как рюмку водки.

– Коньячку, оно, конечно, лучше было бы, да врач запретил. Много он знает, врач! Оно не оттого болит, что старый я, а оттого, что сволочь. Я – старая больная сволочь. Никишин… Николай Никишин… До самой смерти его не забуду. Кем я тогда был? Врачом. Обыкновенным врачом. Психиатром! – Он грозно потряс толстым пальцем. – Вот ты скажи мне, какой из меня психиатр, если я с собственной дочерью сладить не смог? Вот то-то же! Но работал в специализированной клинике. Думаю, объяснять не надо, кого и от чего я там лечил?

– Не надо. – Локи испытал почти непреодолимое желание и себе налить этого коричневого лекарства с дурным запахом: сердце словно съежилось, заболело.

– Не надо, – передразнил старик. – Думаешь, вру? Никишин ведь не в Алиеве лежал. Здесь таких заведений нету, зато есть в Гольцеве. А это ведь совсем рядом, какие-то пятьдесят километров. Единственное подобное заведение на всю округу. И я там работал, когда туда привезли Никишина. Маньяк. Психопат. Зверски убил четырех девочек. Невменяем. Диагноз у него стоял самый распространенный – шизофрения.

Егор Вениаминович грустно улыбнулся.

– В то время я еще не достиг особых высот. Так, зав. отделением. Однокомнатная квартира, где жили я, Анечка и теща моя, Анина мать, о машине лишь мечтал, об улучшении жилищных условий, впрочем, тоже. И вообще, мне казалось, что в жизни больше ничего не переменится. Тебе уже сорок, верхнего предела ты достиг, остается смириться и доживать отпущенный срок. Это я к тому, чтобы ты понял. Меня понял. Единственная радость – работа. Я ведь тогда хорошим специалистом был. Хорошим, да что толку, когда от теоретических знаний голова пухнет, а на практике – полный ноль, ну, или почти ноль. Какое раньше лечение было: аминазин и шокотерапия, лечили тело, мозг, а мне хотелось добраться до души. Когда появился Никишин, я не мог пройти мимо такого случая. Почти все пациенты с подобным диагнозом, точнее, преступники подобного рода попадали в Москву, а Никишин – к нам, не сломленный, не обколотый, вполне соображающий. Это было сродни чуду.

– Вы начали его лечить?

– Да, – у Егора Вениаминовича заблестели глаза. – Но не обычными методами, нет. Тогда я был полностью захвачен теорией психоанализа, которая, в отличие от уколов или тока, позволяла добраться до глубины души, понять, как устроен разум, что движет человеком, его поступки, стремления. Никто не знал о моем увлечении. Никто! Тогда это считалось ересью… Я разговаривал с Николаем, я вообще делал для него все, что было в моих силах. Нормальная палата, одиночный бокс, изолированный, но не камера, теплый. Регулярные прогулки, приличное питание. Поверьте, ТАМ это очень важно. А Николай рассказывал мне свои истории. Они были так похожи на сказки… Страшные сказки. Мастер, дьявол, душа… Зловещие маски, которые непременно нужно уничтожить. Проклятие, легшее на все потомство несчастного мастера… Разве ЭТО могло быть правдой? Мистика! Я тогда не слишком верил в мистику.

– А теперь?

– И теперь не верю. Мы часто возвращались к маскам. Я считал, что именно в этом образе и кроется корень его болезни. Маска забирает душу, точнее, изменяет ее под себя так, чтобы душа человека соответствовала маске.

– И к чему вы пришли?

– К тому, что никакого волшебства нет. Все мы, молодой человек, носим маски: хороший работник, примерная жена, весельчак, тихоня… Масок бесчисленное множество…

– Те маски – совершенно другие.

– Это вам только кажется, что они другие. Я же полагаю: если они существуют, – Егор Вениаминович смахнул капельки пота со лба, – так вот, если они существуют, то никакого отношения к человеческим слабостям не имеют. Люди привыкли вешать на других собственные грехи, вот и придумали отговорку. Но мы ушли в сторону. Николай… Я не знаю, был ли он убийцей, я не настолько самонадеян, чтобы подвергать сомнению приговор суда, но сумасшедшим он не был. Настолько сумасшедшим, как это было написано в сопровождающих документах. Никишин был человеком, заблудившимся в мире сказок. Мы с ним даже подружились… – Старик замолчал на минуту. – От этого мне вдвойне тяжелее. Однажды мне позвонили. Прошло около пяти месяцев с тех пор, как привезли Николая, он вполне освоился, стал мне доверять. Черт! Тот человек… он не представился, просто голос в трубке. Но какой голос! Холодный, уверенный, властный. Он осведомился, как поживает больной Никишин. Я ответил, что лечение идет своим чередом, но до полного выздоровления еще очень далеко. Стандартная отговорка для особо любопытных.

– Она не сработала?

– Боже мой, конечно, нет! Тот человек откуда-то знал, какими методами я лечу Никишина, и пообещал довести информацию до сведения главврача или еще повыше. Я испугался, у меня на руках была семья, люди, за которых я отвечал, о которых обязан был заботиться. А если бы кому-нибудь из начальства стало известно, чем я занимаюсь, меня бы уволили. Какие перспективы имеются у уволенного сорокалетнего психиатра? Никаких. Я согласен был на что угодно, и он предложил мне сделку. Очень мягкую сделку: с завтрашнего дня я начинаю лечить Никишина как положено, и моя маленькая тайна останется тайной. Более того, мне помогут с карьерой.

– Вы согласились…

– Согласился. А что еще я мог сделать?! Думаете, Николаю стало бы легче, если бы я с негодованием отверг это предложение? Нет, не стало бы! Меня бы уволили, а Никишиным занялся бы другой врач. Итак, считайте, что я подарил вашему родственнику почти полгода нормальной жизни.

– Спасибо, – совершенно серьезно ответил Локи.

– Да не за что, – язвительно ответил Егор Вениаминович. – Мне ведь тоже нелегко было наблюдать, как здоровый, добрый человек превращается в беспомощное запуганное существо. Николай должен был все забыть, такое условие поставил мне звонивший, и я его выполнил. В конце концов, Никишин даже меня перестал узнавать. А знаете, что было тяжелее всего? Его покорность! Он был как теленок, ни разу не сорвался, не упрекнул меня в предательстве, не обозвал сволочью, подонком… Он хорошо понимал, что я делаю. Понимал и не сопротивлялся. Блаженный! Наоборот, Никишин жалел меня. Меня! Своего палача! Палачами называют тех, кто отнимает жизнь, а я отнял разум. Выдавил по капельке. Выбил. Вылечил. А тело осталось. Жизнь осталась. Жизнь убогого существа, которое пускает слюни, хлебает суп прямо из миски и даже шнурки на ботинках завязать не может.

– Он потом научился.

– Чему научился?

– Есть с помощью ложки. И шнурки завязывать.

– Бывает иногда… Тот ублюдок, позвонивший мне, сдержал свое слово. Не знаю, кто из персонала писал ему доносы, но он точно знал дату, когда Никишин окончательно потерял человеческий облик. Снова он позвонил мне, поздравил с хорошей работой, сказал, чтобы я ждал перемен. Я и ждал. Чувствовал себя последней скотиной, но ждал, надеялся. Меня перевели в Алиев, тут моя карьера и началась. Если интересно, покопайся в газетах, там все подробно написано, где я работал, кем, как в политику пошел – все знают, черти! Знаешь, а мне самому порой бывает интересно: что из моей карьеры – моя собственная заслуга, а в чем он помог? И еще: кто он? Я ведь так и не узнал. Мне больше не звонили, а сам я лишних проблем на свою голову не искал. Вот такая история.

– Кроме голоса, вы можете еще что-нибудь сказать о том человеке?

– Ну… – Егор Вениаминович задумался. – Он привык приказывать. Вырос в хорошей семье, вероятно, богатой, такой, где мужчина, даже ребенок, находится в привилегированном положении. Если бы не Советский Союз, я бы решил, что он – наследник рода. Именно в детстве учатся ТАК командовать.

– ТАК – это как?

– Словно тебе самим фактом твоего появления на свет дана привилегия повелевать. Он из этого города, здесь у него связи, здесь у него возможности. Вероятно, он раньше служил в какой-нибудь силовой структуре, например, в КГБ. Сейчас – не знаю. Если он жив, а я почему-то в этом не сомневаюсь, то ему около пятидесяти-шестидесяти лет. Опасный противник, опытный, умный, еще сильный и физически, и морально. Никогда не проигрывал. Учтите, молодой человек, это – его самое слабое место. – Егор Вениаминович перевел дыхание. – Вы ведь найдете мою Юленьку? Несмотря на то, что я вам рассказал? Мне действительно жаль Николая, он был хорошим человеком. Вытащите мою девочку, ради него…

– Обязательно.

– Хорошо. А мне, после того как я рассказал вам обо всем, полегчало. И сердце уже не так колотится. Вы уже уходите?

– Мне бы комнату девушки осмотреть.

– Тогда прямо по коридору и налево. Можно, я вставать не буду? Вы, когда уходить будете, дверь защелкните, хорошо? Что-то меня в сон потянуло. – Егор Вениаминович виновато улыбнулся. – Кстати, а кем вам приходился Николай?

Вопрос застал Локи врасплох. Слишком много он услышал, слишком много пережил заново, наверное, именно поэтому и сказал правду:

– Братом. Старшим.

– Вы похожи. Только он был слабее. Намного слабее.

Значит, прямо по коридору, а потом налево. Дверь витражная, желтые нарциссы на сине-зеленом фоне, зеленое – это листья, а синее – небо. Дорогая дверь, как и все в этом доме.

Локи стоял перед ней, не решаясь нажать на золоченую ручку. Почему? Такого с ним еще не случалось, он всегда шел вперед смело. Наверное, он устал. Такое чувство, будто прожил целую вечность, и вечность эта никуда не ушла, легла на плечи многотонным грузом, давит, мешает жить дальше. Решено: это его последнее дело, а потом – домой. Он построит себе собственный дом, большой, просторный, до краев наполненный солнечным светом и звонким свежим воздухом. В доме будет много места и много радости, и совсем не будет запаха лекарств. Но сначала нужно сделать дело. Например, войти внутрь.

Комната была светлой и загроможденной. Ну что ж, de gustibus non est disputandum[6] Кому-то, вероятно, понравилось бы и обилие громоздкой мебели с претензией «под старину», и ядовито-розовые обои с купидончиками, и круглая кровать с россыпью разнокалиберных разномастных подушек поверх покрывала, и рюшечки, складочки, оборочки, бантики буквально на всем, даже на мебели, хотя легкомыслие это совершенно не сочеталось со строгими прямыми линиями дизайна! Здесь вообще ничто ни с чем не сочеталось. Зато в комнате был ДУХ, то особое состояние, присущее исключительно жилым помещениям. Такое впечатление, что хозяйка просто отлучилась на минутку, но вот-вот вернется и удивится, застав у себя незваного гостя.

Не вернется, успокоил Локи проснувшуюся совесть, и та послушно утихла и опять уснула. Какое ей дело до того, что хозяин сейчас начнет шарить по чужим вещам? Никакого.

Шкаф недовольно заскрипел. Внутри – стандартный набор молодой обеспеченной девушки: юбки, брюки, костюмы, кофточки, свитерочки и так далее. Внизу, в специальном отделении, расставлены туфли. Вряд ли он здесь найдет что-нибудь стоящее. Одежда дорогая, наверное, стильная и модная, но Локи не слишком хорошо разбирался в современной моде, – и в несовременной, в принципе, тоже. В отдельном ящике лежало белье.

И все. Никаких записных книжек, дневников, инструкций, ничего такого, что бы навело на след.

На кровати подушки – Локи насчитал двадцать три штуки, пришлось каждую не только прощупать, но и осмотреть на предмет целостности фабричных швов. Швы целостность свою сохраняли, значит, еще одним тайником меньше. Еще на кровати валялись журналы: «Космополитен», «Elle», «Гламур», «Домашний очаг», «Крестьянка». Журналов оказалось куда больше, чем подушек. Вначале Локи аккуратно перелистывал яркие издания, чуть ли не просвечивал каждую страничку на свет, а потом просто переворачивал их вверх ногами и тряс. Ничего. Заглянул и под кровать, там было темно и очень пыльно, единственная добыча – тюбик с розовой помадой.

Осталось трюмо, кресла не в счет. Конечно, можно предположить, что девочка Юля в свои семнадцать с хвостиком лет обладала хорошим воображением и организовала тайник где-нибудь под розовой обивкой дивана или в спинке кресла, но это уже чересчур.

Самое обидное, что нужная ему бумажка валялась на самом виду, среди флакончиков с духами, коробочек с кремами, разбросанной в живописном беспорядке декоративной косметики, которую хозяйка поленилась аккуратно сложить в лохматую косметичку в виде чемоданчика. Чемоданчик закрывался на крохотный ключ, интересно, зачем: кто может покуситься на помаду, тушь, тени и нечто бледное и сыпучее в круглой банке? Локи предположил, что это пудра, но до конца не был уверен.

Ему показалось, что в пудре что-то спрятано, и Локи наклонился, чтобы посмотреть получше. Кто знал, что у этой сыпучей пакости такой резкий слащавый запах? От неожиданности Локи чихнул, и бежевая пыль немедленно вылетела из банки, чтобы тонким слоем осесть на его одежде. Зато теперь он хорошо видел: кроме пудры, в банке ничего не было – записка лежала под посудинкой.

Даже не записка, просто листик бумаги с каким-то планом. Линии – это, вероятно, дороги, квадратики – дома, стрелочками должно быть указано направление, куда двигаться. Жаль, что подписан лишь один ориентир. «Деревянная церковь». И что бы это могло значить? Несомненно, место сбора. Если так, остается сущий пустяк – найти это место, дождаться ближайшего шабаша и изъять девушку. Кстати, о птичках: какое у нас сегодня число? Календарь на стене услужливо подсказал. Двадцать четвертое апреля. Локи перевернул страничку: так и есть, дата – первое мая – была обведена черным фломастером.

Дело может оказаться даже проще, чем он думал. Из квартиры Локи выходил в приподнятом настроении. В одном его кармане лежала фотография Юли, во втором – план-схема. Если деревянная церковь ориентир, то Лия должна о нем знать.

К вечеру я окончательно успокоилась: день как день, в меру беспокойный, в меру нудный. Никто больше не обращал внимания на особенности моей внешности, не спрашивал, что случилось и не заболела ли я. В общем, домой я возвращалась в приподнятом настроении: жива, цела, ни во что не вляпалась – что еще человеку для счастья нужно? Наверное, чтобы Локи волшебным образом куда-нибудь испарился вместе со своими бредовыми идеями. Ага, как бы не так!

Дома мое настроение резко ухудшилось. Локи испаряться и не думал, во всяком случае, грязный черный рюкзак был на месте, о него я и споткнулась – это раз. Шкаф по-прежнему представлял из себя полуразобранную конструкцию, доски валялись на полу, а ящики сиротливой горочкой ютились в уголке – это два. Ну, а животрепещущая надпись, само собой – это уже и три, и четыре, и пять.

– Ну и что мне теперь делать?

Рафинад лениво зевнул в ответ.

Он великолепно устроился на моем полушубке из белой норки. Подарок дяди Захара, между прочим, мне, а не коту! Хотя, не спорю, белый кот на белой шубе смотрится великолепно, но это же наглость! Ладно, полушубок я могу пока в коридоре повесить. А с остальными вещами что прикажете делать? Пусть так и лежат? И как долго на полу они валяться будут? Когда мне этот звездный странник шкаф на место вернет? И вообще, где его черти носят?

Окончательно меня вывел из равновесия рюкзак, о который я споткнулась во второй раз и, поскольку уже успела снять сапоги, больно ушибла палец. Я схватила рюкзак с твердым намерением выкинуть его вон. Сначала его, а потом и Локи. Но, стоило мне прикоснуться к плотной не слишком чистой ткани, как в голову пришла неожиданная мысль. Этот тип копался в моей жизни, следил за мной, напугал меня до полусмерти, втянул в свою авантюру, следовательно, я имею полное моральное право узнать о нем немножко больше, чем он сам о себе рассказывает. Посему рюкзак я потащила не к мусорному ведру, а в кухню, – там и рассмотрю добычу. Если судить по весу мешка, в нем находилось много всякой всячины.

Много: рисунок Гали, черные джинсы фирмы «Krown», так, во всяком случае, на них было написано. Джинсы старые, затертые, но чистые. Рубашка теплая фланелевая, в клеточку – одна штука. Свитер вязаный, тоже один. Две майки. Нижнее белье и носки в отдельном пакете, который я, повертев в руках, отложила в сторону – неудобно как-то. Тем более что я наткнулась, наконец, на кое-что действительно интересное: нож со слегка изогнутым лезвием в кожаных ножнах. Ножны были старые, с крошечными трещинками на коричневой коже, а широкое толстое лезвие весело блестело. Нож я отложила в сторону. Следующий предмет оказался еще более странным: пистолет, заряженный, «ТТ». Я знаю: точно такой когда-то был у дяди Захара, он учил меня стрелять. Я осторожно понюхала ствол – ничего, если из пистолета и стреляли, то очень давно, ствол пах железом, смазкой и рюкзаком. Кобуры не было. Я вновь аккуратно завернула оружие в тряпку и придвинула к ножу. С каждой минутой жить становилось все веселее. Начатую пачку печенья, обертку от «Сникерса» и совершенно целый пакетик «Быстросупа» я положила к одежде. Похоже, все. Или нет? Моя рука нащупала что-то тонкое и плоское. Кажется, папка? Нет, файл, с какими-то бумагами, ага, и фотографии здесь же. Я вытряхнула все на стол.

Шесть. Нет, семь, три вчерашних, с мертвой женщиной – я старательно выдавливала из памяти ее имя – и еще четыре снимка, их я положила отдельно. Сначала даже не поняла, что с ними не так – странные фотографии, словно снимали не людей, а восковые фигуры, больших кукол, до безобразия похожих на детей. Безобразных кукол, безобразных детей. А потом… Понимание пришло внезапно. Я глянула на те, вчерашние фотографии, которые показывал мне Локи, и все сразу встало на свои места. Фотографировали не кукол, а девочек, мертвых девочек, просто, в отличие от вчерашних, фотографии были черно-белыми, наверное, поэтому я сразу и не поняла. Руки сами, отдельно от сознания, разложили снимки на столе. Один, два, три, четыре…

– Теперь довольна? – Локи хмуро рассматривал мою мозаику. А я почувствовала, как от страха задрожали колени. Сейчас этот маньяк убьет и меня…

Она была дома: в окошке горел свет. Он невообразимо долго наблюдал за ее окнами, сидя во дворе на лавочке. Два больших – это комната, там висят длинные шторы из тонкой струящейся ткани, которая почти не задерживает свет, только слегка приглушает его, создавая зыбкую границу между квартирой и внешним миром. А вот то квадратное окно с черной тенью – кухня. Здесь штор вообще не было, один тюль, белый, с набивными голубыми цветами. Локи решил, что, когда построит свой дом, он тоже повесит на кухне тюль, легкий и ни к чему не обязывающий, такой, чтобы было радостно и светло, даже зимой или ночью. Как вчера.

Идти туда, где горел свет, было странно и непривычно. Раньше он следил, таился, потом крался, настороженно вслушиваясь и всматриваясь в окружавшую его темноту, а сегодня он просто поднимется по лестнице и откроет дверь своим собственным ключом. Утром Лия дала ему ключ, хотя он вполне мог обойтись и отмычкой. Но она дала ключ, и теперь Локи может на секунду представить, что это его ключ, его дом, его подруга и его, совершенно другая, незнакомая жизнь. Жизнь, в которой он мог себе позволить и дом, и подругу, и детей, и даже, вероятно, собаку – лохматого лабрадора с веселым характером или серьезную немецкую овчарку. А еще машину и летние поездки за город, с обязательными шашлыками и купанием в холодной, несмотря на июль, воде, от которой появляется гусиная кожа и мелко стучат зубы. Локи специально не стал звонить в дверь, чтобы еще несколько мгновений пожить этой сказочной жизнью.

В квартире было тихо и темно. Лия дома, но почему она не окликнула его, не спросила, кто пришел? Или?..

Нет, с ней все было в порядке, в относительном. Белобрысая сидела в кухне, на полу валялся его рюкзак. Пустой. Рядом – горка одежды. На столе– нечто непонятное. Не то пасьянс, не то… Локи почти увидел, как, печально виляя хвостом, исчез в никуда выдуманный им по дороге лабрадор. И дом. И шашлыки. И речка с холодной водой. Ну почему он не забрал эти проклятые фотографии с собой? Бесполезно спрашивать, вот сейчас она обернется… Локи заранее знал, что он увидит в ее глазах: испуг, смертельный ужас и отвращение. Если в вещах малознакомого странного человека ты находишь нож, пистолет и фотографии мертвых детей, легко сделать вывод… Она, наверное, уже и сделала, и теперь будет плакать, обвинять его неизвестно в чем или вообще сдаст в милицию.

– Теперь довольна?

Ну вот. В широко распахнутых голубых глазах читалось все то, что он и предполагал, и даже больше.

– Ты! – Она бросилась на него дикой кошкой и едва не выцарапала ему глаза. Она шипела, плевалась, рычала, норовила укусить, лягнуть, не важно, куда, главное, чтобы побольнее. А в глазах ее от всех прежних чувств осталась одна лишь ярость. Наверное, нужно было чем-то ответить, например, пощечиной. Локи слышал, что так можно прервать истерику, но он просто схватил ее за запястья и ждал, пока она сама успокоится. Успокоилась. Уткнулась носом в его плечо и заплакала.

– Это ведь не ты?

До него не сразу дошел смысл вопроса. А когда дошел, Локи удивился и обрадовался. Она готова поверить, значит, оправдываться ему не придется. Ему так надоело оправдываться!

– Не я. Я ищу того, кто делает это.

– И я?

– И ты тоже. Помогаешь.

– Хорошо. – Лия вытерла слезы рукавом и извиняющимся тоном добавила: – Я в твой рюкзак залезла.

– Вижу.

– Сердишься?

– Сержусь, – соврал Локи. Сердиться не было сил, дико хотелось есть и спать.

– Тогда понятно. – Лия сгребла фотографии обратно в файл и протянула его Локи, стараясь не смотреть ему в глаза. – Устал?

Вопрос был неожиданный и чисто женский. Вопрос из той, придуманной жизни, а не из этой, где на кухонном столе лежит пистолет, а у него в руках – фотографии.

– Да.

– Есть будешь?

Еще один неправильный вопрос. Она не должна спрашивать, будет ли он есть. Она должна злиться из-за того, что он втянул ее в свои дела, из-за того, что он нагло поселился в ее квартире, что просто появился в ее жизни. На его лице, наверное, отразилось что-то такое, и Лия поняла. Посмотрела на него долгим сочувствующим взглядом, женским взглядом, мужчины почему-то не умеют смотреть так. Мужчины просто смотрят, а женщины глазами разговаривают. И в данный момент ее глаза говорили… То, о чем они говорили, Локи предпочел оставить при себе.

– Иди руки помой. И сам можешь… От тебя пахнет… странно.

Локи усмехнулся. От него пахло легкой изысканной пудрой из красной баночки, его самого уже тошнило от этого въедливого сладковатого запаха. Итак, какие у него планы на вечер? Помыться, поесть и, если получится, поспать.

Я смотрела, как он ест, и в сотый раз кляла себя за глупую истерику. Почему-то мне было не все равно, что Локи обо мне подумает. А он, сто против одного, ничего не думал, просто ел. Хотя, почему это просто ел, Локи ел так, словно его до сегодняшнего вечера месяца два не кормили, а то и все три. Мокрые после душа волосы топорщились, и Локи время от времени приглаживал их рукой. Странный тип, Локи. И глаза у него разноцветные, интересно, почему? Я спросила.

– Я – химера, – не прекращая жевать, сказал Локи. – Слышала о таком?

– Нет.

– А о том, как зародыш развивается?

– Ну, – я старательно припоминала школьный курс биологии, знания мои заканчивались где-то сразу после описания процесса оплодотворения. – Яйцеклетка, сперматозоид… Он еще хвостик теряет.

Локи широко улыбнулся и мгновенно стал похож на человека.

– Дальше что?

– Не помню, – сдалась я.

– Оплодотворенная яйцеклетка начинает делиться. Сначала на две клеточки, потом они, в свою очередь, на четыре, затем на восемь, шестнадцать, тридцать две, ну, и так далее, в геометрической прогрессии.

– А глаза тут при чем?

– Все эти клеточки генетически идентичны друг другу. Абсолютно. Понимаешь?

– Понимаю.

– Вот. Но может случиться такое, что в одной из клеток произойдет мутация, и тогда в зародыше будет уже не четыре одинаковые клетки, а две и еще две. Потом – четыре и четыре. Мутация передается по цепочке, и, когда появляется ребенок, у него в организме имеются два различных генетических набора. Правда, такое случается очень редко.

– С ума сойти, – совершенно искренне удивилась я, – так ты мутант?

– Химера, – поправил Локи и, кажется, смутился.

– А это только в цвете проявляется?

– Чаще всего, да. Более серьезные отклонения, как правило, приводят к смерти. Вот. – Он замолчал, тоскливо рассматривая опустевшую тарелку. Вот смешной, как ночью в квартиру залезть, так это нормально, а как добавки попросить, так он стесняется!

– Еще хочешь?

– Хочу. И чаю, если можно.

Можно, отчего ж нельзя.

– Ты кто по образованию?

– Никто. Самоучка. А что?

– Ничего. Я подумала, что ты врач или биолог. Объясняешь так… Доступно.

– Мне самому так объяснили, – Локи изо всех сил старался не смотреть мне в глаза: или врет, или что-то скрывает. – Мне ведь тоже любопытно было. Кстати, ты бы не могла мне помочь?

– Я тебе уже помогаю.

– Нет, я о другом. Ты местная?

– Ну, сюда я из другого района переехала, я ведь тебе говорила…

– Неважно. Ты хорошо город знаешь?

– Нормально. А что? – Меня раздирало любопытство: этот нахал подбрасывал вопросы, как наживку, но ничего конкретного не говорил.

– У меня в куртке, в кармане, план, мне нужно знать, что это за место. Я сейчас принесу.

– Сиди уж, я сама.

Кроме плана, в карманах его куртки я рассчитывала найти массу интересных вещей, но ошиблась – там было пусто. То есть, не совсем, конечно, но ни паспорта, ни водительских прав, ни карточки социального страхования, ничего, что могло бы приоткрыть завесу тайны, окружавшей Локи, я не нашла. Пачка жевательной резинки «Дирол: перечная мята», бумажка с планом, та самая, за которой я и вызвалась сходить, и фотография молодой девушки. Ну, еще запах, если, конечно, его можно пришить к делу.

Значит, мне не показалось, от Локи действительно пахло ванилью, я терпеть ее не могу. Сладкая, навязчивая, она ассоциировалась у меня с искусственными цветами и сдобной выпечкой. Выпечку я любила, а пластмассовые розы ненавидела, как и ваниль. А вот производители косметики этот запах просто обожали: помада с запахом ванили, ванильные румяна, тальк для тела, пудра, везде, куда ни сунься, ванильная отдушка. И вот теперь, вкупе с фотографией, ванильный аромат его куртки наводил на определенные размышления, честно скажу, не слишком приятные. И дело было совершенно не в том, что Локи мне нравился, я с ним вообще знакома ровно один день. Но… он поселился в моей квартире, сидит в моей кухне, уплетает приготовленный мною же ужин и, тем не менее, притащил с собою этот тошнотворный запах и чью-то фотографию.

Девушка на фото была молода, красива и довольна жизнью, она весело улыбалась, демонстрируя ровные белые зубы, а я уже год как к стоматологу не ходила. И волосы у нее красивые, небось, она никогда не испытывает душевных терзаний, пересчитывая волоски, оставшиеся на расческе, не знает, что такое секущиеся концы и шампунь «для ослабленных и тонких волос». Обидно, в конце концов!

– Опять по карманам шаришь? – окликнул меня Локи. Конечно, шарю, а он что себе думает? Не нравится – пусть катится к своей красотке!

Я вернулась в кухню и сунула ему под нос фотографию:

– Кто это?

– Юля, – ни капли не смутившись, ответил Локи. – Ты ее знаешь?

– Нет. А должна?

– Существовала такая вероятность.

– Это твоя девушка?

– Нет. А что? Ты ревнуешь?

Я едва не подавилась чаем. Что он о себе возомнил? Чтобы я ревновала – его?!

– У меня пока одна девушка, – доверительно сообщил Локи. – Ты.

– Очень приятно!

Локи взял бумажку с планом.

– Вот. Знаешь это место?

Я старательно рассматривала рисунок. Никаких ассоциаций: линии-дороги, дома какие-то, перекресток, да в нашем городе таких перекрестков штук пять наберется, а то и больше.

– Не знаю. – Расписываться в собственной беспомощности было неприятно, но я действительно ничем не могла ему помочь.

– А деревянная церковь? У вас в городе есть деревянная церковь? – Локи отступать не собирался. Он вообще, насколько я заметила, товарищ упертый.

– Нет. Не знаю. Есть Собор и Борисоглебская церковь, она точно каменная. Хотя… Церковь старая, может, раньше она и была из дерева? Я не знаю.

– Раньше – не пойдет, ориентир должен быть четким и хорошо известным в округе. И вот тут, видишь, – он ткнул пальцем в бумажку, – рядом с церковью какое-то кладбище… Странное. Обычно, – пояснил Локи, – когда на плане обозначают кладбище, рисуют крест или стилизованную могилку. А тут… Не понимаю! Может, это не простое кладбище?

Рядом с квадратиком, обозначенным на плане как «деревян-я церк.», был нарисован крест, заключенный в перевернутую звезду. Рисунок мне ни о чем не говорил, а вот слова Локи о странном кладбище… И церковь там, кажется, была… Развалины. Деревянные.

– Я знаю, где это. Догадываюсь… Чертово кладбище. Но это не в городе, за его чертой.

– А проверить можно?

– Наверное, можно. Если найти где-нибудь план города и сравнить. Только где?

– В библиотеке. У вас в городе есть библиотека?

Он задал вопрос с таким серьезным видом, что я не выдержала и рассмеялась. «У вас в городе есть библиотека?» А тон такой, словно он спрашивает, имеется ли у нас круглосуточно работающий публичный дом. Откуда он такой появился со своими глупыми вопросами?

Кстати, шкаф Локи собрал этим же вечером. Я видела, что ему очень хочется спать, и даже предложила бросить все, но Локи отрицательно покачал головой и довел дело до конца. Упрямый. И колючий. Интересно, какую жизнь нужно было прожить, чтобы вот так просто отказаться от собственного имени, фамилии, взять дурацкий псевдоним и еще более дурацкую профессию? Ловец душ. Как же! Это вам не слесарь Иванов из шестого подъезда!

А вот Рафинаду гость нравился. И мне, честно говоря, тоже. У нас с котом вообще схожие взгляды.

Спать хотелось дико. Но стоило лечь, как сон немедленно испарился. Опять. Как всегда. Остается лежать с закрытыми глазами и думать, вспоминать. Время ночью тянется долго, наверное, оттого, что тихо: ни тебе чужих голосов за стеной, ни приглушенного рокота проезжающего мимо автомобиля, ни бестолковой какофонии работающего телевизора, который никто не смотрит, но и не выключает. Ночью выползают совершенно иные звуки. Например, еле слышно шуршит, переваливается по циферблату стрелка часов, в такт ей бьется сердце, медленно и лениво, а где-то далеко, наверное, в кухне или в ванной, капает вода. Локи представил, как прозрачная капелька бежит по трубе, перетекает в серебристый кран, а потом на мгновение замирает и с оглушительным звоном, который можно лишь представить, но никак не услышать, если только ты не обреченная капля, падает вниз… А за ней – следующая, и еще одна, и так до самого утра. Надо бы встать и закрыть кран, но Локи не мог заставить себя пошевелиться. Безмерная усталость поселилась в каждой мышце. Усталость накапливалась годами и теперь, окрепнув, заявила свои права. Серьезные права: каждая минута отдыха, в котором он себе отказывал, каждый час сна – сколько их набралось? Бесконечная вереница секунд, минут, часов, дней… А еще были кровь, слезы, страх и глухое отчаяние, когда он в очередной раз упирался лбом в стену. Человеческий мозг – странная штука, он не способен удержать в памяти нужные образы, и в то же время он не желает избавиться от того куска памяти, которого ты и сам рад бы лишиться.

А Лия спала крепким младенческим сном. Смешная она девушка, то сердится на него, то жалеет. Лия, наверное, и понятия не имеет, что такое бессонница, а если раз или два в год с ней приключается подобная неприятность, она жутко злится, ворочается с боку на бок, встает, идет в кухню, кипятит в большой железной кружке молоко с медом, потом возвращается в постель или сразу принимает какую-нибудь широко разрекламированную таблетку, чтобы уснуть «без последствий». Локи давно уже прошел эти стадии: и злился, и бродил по дому – когда у него бывал дом, чтобы можно было по нему бродить – и грел молоко с медом, и пил горькие таблетки. Злость не помогала, она быстро уставала и куда-то испарялось, от молока с медом дико хотелось пить, а таблетки… Первое время они спасали, и Локи даже обрадовался было, что проблема решена. Как бы не так! В один прекрасный момент они перестали действовать, раз – и все: организм больше их не воспринимает. Смешно. Однажды он рассказал о своей проблеме Гере, тот всполошился, обозвал его «русским идиотом» и поволок к врачу. Врач взял кучу денег, а потом долго и нудно объяснял, в чем, собственно, заключается корень проблемы: в его, Локи, образе жизни. Ерунда, это он и сам знал, без врача. И Гера знал, и каждый раз пытался убедить друга изменить этот самый образ жизни, и каждый раз Локи клялся, что вот, последнее дело – и все. Что ж, это дело действительно будет последним.

Он все-таки встал и закрутил кран, а Лия проснулась.

– Локи? – Она испугалась: то ли потому, что он в ее квартире, то ли потому, что он ушел, то ли того, что здесь мог оказаться кто-то еще.

– Я здесь.

– Почему ты не спишь?

– Не могу. – За сегодняшний день он слишком часто говорил правду, того и гляди, в привычку войдет.

– Тебе неудобно? Жестко? – Надо же, она беспокоится. Вчера он спал на голом полу, и ей было все равно. А сегодня Лия вытащила надувной матрас, и теперь у него была почти что настоящая кровать, с простыней, одеялом и подушкой.

– Не в этом дело. Спи.

– Тогда в чем? – Она явно желала поговорить. Бывает. Спишь, просыпаешься, и сна больше ни в одном глазу.

– В моем образе жизни.

– А… Хочешь, – предложила Лия, – я тебе снотворное дам? Хорошее.

– Да нет, спасибо. На меня оно не действует.

– Что, совсем?

– Совсем.

– Это потому что ты – химера?

– Нет, просто потому, что это – я. Так мне врач объяснил.

– И ты поверил? – Странный ночной разговор, как и все ночные разговоры. Наверное, оттого, что ночью ты готов рассказать о себе гораздо больше, чем днем. Ночью все выглядит совершенно иначе.

– А ты разве не веришь врачам? – спросил он.

– Нет. Я их боюсь.

– Я тоже, – признался Локи.

– Почему так?

Потому что врач, которому поверил его брат, убил в нем человека. Но вслух Локи сказал совершенно другое:

– Потому что нам приходится верить им на слово, а человек же в принципе не склонен доверять кому бы то ни было, особенно если дело касается здоровья… или жизни.

– Но ты не знаешь того, что знает врач, и верить приходится, – закончила его мысль Лия. – Я об этом раньше как-то не думала с такой точки зрения. Мама приучила меня, что нужно регулярно проходить врачебный осмотр, вот я и прохожу, правда, не совсем регулярно.

– У тебя большая семья?

– Мама, дядя Захар, это мой отчим, хотя удочерил он меня официально, еще сестра и брат. Младшие. У сестры есть муж, но…

– Но к своей семье ты его не причисляешь.

– Точно. Он мне не нравится. Скользкий, хитрющий тип, я ему не верю, не знаю, что Лариска в нем нашла…

– А я какой? – Никогда раньше Локи не пытался узнать, что о нем думают другие. Зачем? Разве это так важно? Оказывается, важно, пусть она скажет правду. В конце концов, ночь – время для странных разговоров.

– Ты?

Лия на минуту замолчала, обдумывая ответ. Это была очень долгая минута

– Ты – упрямый. Честный. Мне так кажется. И еще, ты сам от себя убегаешь.

Она хотела добавить что-то еще, но передумала. Локи тоже молчал. Лия не сказала ничего плохого или обидного, но и не сказала чего-то важного. Он сам пытался понять, чего именно ждал, и не мог.

– Ты пропах ванилью. И фотография эта… Ты ее носишь с собой, но это не твоя девушка и не родственница. Вы не похожи.

За простой констатацией факта скрывался вопрос, чисто женская манера что-то выведать, не спрашивая. Она хотела знать, где, как и когда Локи подцепил этот запах. Надо же, ей, оказывается, не безразлично, что от него пахнет ванилью и что в его кармане лежит фотография молодой девушки Юли.

– Я вывернул эту сыпучую гадость, когда искал… Неважно.

– Важно. Ты мне ничего не хочешь говорить. Почему?

Да потому, что ей не должно быть дела до него, до того, где он ходит и с кем. Ей полагалось радоваться, что Локи, возможно, скоро уберется из ее квартиры, исчезнет к чертовой матери. Здравый смысл, как обычно, подсказывал правильный ответ, а язык уже молол совершенно другое.

– Это опасно. Юля попала в секту сатанистов, и мне нужно ее вытащить. Если ты права насчет места, это будет достаточно просто.

– Ясно.

Локи усмехнулся: ничего-то ей не ясно, но спрашивать дальше Лия не хочет, обиделась.

– Я уеду. Завтра. На пару дней. – Гера будет в Москве, им действительно нужно обсудить пару вопросов.

– Куда?

– Потом расскажу. Я вернусь, не волнуйся.

– Я и не волнуюсь. Все. Спокойной ночи.

А вот теперь она обиделась по-настоящему. Жаль.

Локи сам не заметил, как заснул. Провалился в мягкую бездну, совсем как дома, только там он мог спать так крепко и без снов.

Маска Жадности (Продолжение)

Доктор был очень молод. С одной стороны, хорошо, такие ни клиентуры солидной, ни ставки не имеют, за гроши работают. С другой стороны – от молодых сейчас не знаешь, чего и ожидать, ни тебе понятий, ни уважения к старшим. Вот и этот, щегол желторотый, хмурится, глазки сверкают, что твои алмазы, гневом праведным преисполнен. Ну ничего, видали мы таких праведных и гневливых, как-нибудь управимся.

– Добрый день. – Степан Афанасьевич согнулся в поклоне. Ничего, спина не поломается, зато со стороны… Степан очень хорошо знал, как он выглядит со стороны: старый, очень больной человек в старом больном доме. Костюм у него бедненький, сам он худенький, почище сироток этих несчастный весь такой.

– Добрый. – Голос у доктора оказался мягким, что твой бархат. Однажды дамы из Попечительского комитета привезли в приют старые вещи для бедных сироток, там было красивое платье из удивительно мягкой, приятной на ощупь ткани. Степан сам решил, что это бархат, когда продавал платье, неплохие деньги он тогда выручил. Так вот, этот голос был удивительно похож на ту мягкую, ласковую, словно собачий язык, ткань.

– Как мальчишечка? – Не то чтобы Степана действительно интересовало состояние этого, как там его? Кирилла, что ли? Но пущай доктор видит, что директор беспокоится о своих подопечных.

– Умер.

– Жалость-то какая! – Вот теперь Степан искренне огорчился: пропали ежемесячные три рубля восемьдесят копеек. Это ж почти сорок шесть рублей убытку в год! Он даже разволновался от такой неприятной новости, убытков Степан не любил.

– Отмаялся, бедняжка. Мы так старались, так старались, а он…

– Поговорить бы, – прервал его излияния доктор.

– Можно и поговорить. Вас как зовут?

– Георгием нарекли.

– А по батюшке?

– Молод я еще, – усмехнулся доктор, – чтобы вы меня по батюшке величали.

Мысленно Степан с ним согласился. Куда такого юного, да со всем почтением, не дорос еще.

– А меня… – начал директор.

– Степан Афанасьевич, – прервал его Георгий, – разговор у нас с вами серьезный будет. Очень серьезный. И лучше, чтобы его никто посторонний не услыхал.

«Все ясно, – печально подумал директор, – и этот на взятку набивается, да так нагло! Вот молодежь пошла, никаких понятий, никакой обходительности!» Пришлось приглашать нахала в кабинет. Как он и предполагал, доктор, оглядевшись по сторонам, многозначительно фыркнул.

– А я смотрю, тут у вас вполне… – Не спрашивая разрешения, Георгий уселся прямо на стол, Степан Афанасьевич с трудом сдержал подступившее раздражение. Он никогда не позволял себе, да что там – себе, никому из своих близких или подопечных обращаться с мебелью так непочтительно. Она ведь денег стоит, между прочим.

– Степан Афанасьевич, если бы на вашем месте сидел другой человек, в данной ситуации я стал бы разговаривать не с ним, а с начальником полиции. То, что происходит в интернате – возмутительно! Ребенок умер…

– Все дети умирают, – перебил директор, – хилые пошли, слабенькие, чуть ветер подует, и они уже болеют.

– Значит, виноват ветер?

– А что же еще? – Степан Афанасьевич воспрял духом: доктор-то еще молодой, неопытный, такого вокруг пальца обвести – раз плюнуть.

– Например, – Георгий не повышал голоса, но странным образом его было слышно в каждом закоулочке кабинета, слишком хорошо слышно, – то, что дети недоедают. Я видел их завтрак и, извините за выражение, обед. Нормальный человек на таком рационе долго не протянет.

– Так то ж дети, им много не надо…

– Или холод. – Врач не обратил внимания на слабый писк Степана. – Апрель месяц, только-только снег сходит, а у вас уже не топят. Нормальной одежды у детей нет, а холод здесь такой, что в леднике, и в том теплее будет. Что вы на это ответите?

– Весна, – пролепетал директор, – солнышко, торжество природы…

– Торжество… Или вот еще что: я точно знаю, что, кроме всего прочего, вы еще и принуждаете детей работать!

– Исключительно в воспитательных целях, чтобы профессию им в руки дать!

– По двенадцать-четырнадцать часов в сутки? Прибавьте к этому регулярные побои. Неудивительно, что они у вас умирают. Я повторяю, с подобной информацией мне следовало бы отправиться в жандармерию или, на худой конец, в Попечительский совет, а не с вами беседы беседовать!

Степан Афанасьевич мысленно вздохнул, так и есть, деньги вымогает, ну ладно, пусть, лишь бы рот не разевал.

– Сколько? – Пусть сам свою сумму назовет, а там мы увидим, что ты за пташка. Может, такой не грех и крылья подрезать?

– Что – «сколько»?

– Сколько вы хотите за молчание?

Георгий поднялся со стола, медленно, будто медведь-шатун, выбирающийся из берлоги. Степан попятился.

– Вы не поняли. Мне не нужны деньги. Мне нужно, чтобы вы все это прекратили! Чтобы вы перестали их обворовывать! У них и так ничего нет! Знаете, отчего этот малыш умер? Он так хотел есть, что начал обгрызать кору с деревьев! Если бы вы позвали меня вчера, его еще можно было бы спасти. Но нет, вам ведь денег жалко! Так ведь?

Так, подумал Степан Афанасьевич, совершенно верно, ему жалко денег, тех самых денег, которые пришлось бы потратить сначала на врача, потом на всякие там порошки и микстуры. Одним меньше, одним больше – все равно каждый год новых привозят.

– Если ты денег не хочешь, чего тебе надо?

– Чтобы вы поняли! – горячо воскликнул Георгий.

– Понял? А ты сам-то понимаешь, что говоришь? Знаешь, какой у мне оклад? Сущие копейки, даже сказать совестно! А у меня, между прочим, жена есть и дочка, девица на выданье, а ей наряды всякие нужны. Приданое, опять же. Думаешь, для себя все коплю? Так оно мне не надо, для ребенка единственного, любимого, стараюсь, чтобы все, как у людей, было! – Степан Афанасьевич сам почти поверил в свои слова, настолько у него это искренне и жалобно получилось. Правильно, тех, кто от денег отказывается, жалостью брать нужно, особливо таких вот идеалистов, как этот докторишка.

– Не надо мне приданого, – неожиданно улыбнулся Георгий. – Я Наташеньку и без приданого возьму, и деньги ваши нам не нужны, сами проживем.

Что он такое говорит? Степан враз онемел. Какую Наташеньку он без приданого взять готов? Его Наташку, дочку родную? Это что ж такое получается?! Сговорились за спиной у батьки и уже под венец собрались? Не бывать такому! У него, между прочим, для Наташки жених уже имеется – солидный. Петр Григорьевич не то что от приданого отказался – две тысячи рублей обещал, коли Наташка с ним под венец пойти согласится. А что, она девка в самом соку, хорошо, не в мать пошла, красавица. И согласится! А если упрямиться вздумает, у него разговор короткий, ремень в руку, и будет как шелковая.

– Я уже давно вам сказать собирался, но все как-то случая не выпадало. – Георгий совершенно не замечал реакции директора. – Мы свадьбу в июне планируем. Все за мой счет, даже не возражайте. В воскресенье я, раз уж разговор зашел, сватов пришлю, чтобы все чин чином.

Сватов он пришлет! Видали наглость? Да ноги его на пороге боле не будет!

– Ты! – Наконец, Степана Афанасьевича прорвало. – Щенок! Да что ты о себе возомнил! Свадьба?! Не будет никакой свадьбы! Убирайся, немедленно!

– Свадьба будет, – спокойно ответил Георгий. – Мы уже все решили.

– Решили они! Нет моего согласия на это!

– Нет, и не надо. Времена теперь не те, а на вашем месте я бы задумался. Я ведь могу и забыть, что вы – мой будущий тесть, в полицию пойти или еще куда. Рассказать, какие дела в приюте творятся. И сколько вы на свой счет сиротских копеек положили…

– Шантажируешь?

– Предупреждаю.

– Хорошо, будь по-твоему. – Степан умел проигрывать. Пусть он забирает Наташку, а там посмотрим. Двух тысяч, конечно, жалко, но, если он лишится места, будет гораздо хуже.

– И вот еще что… Мне Наталья говорила, будто у вас одна вещь имеется… Интересная… – Он посмотрел прямо в глаза директору. А тот почувствовал, как холодеет сердце. Проболталась! Проклятая безмозглая баба проболталась, и сейчас этот молодой да ранний заберет главное сокровище Степана Афанасьевича, единственное его наследие. Еще папенька его, будь он неладен, любил приговаривать: «Слушай маску, сынок, она плохого не посоветует». Как к нему, пьянице и дебоширу, попало это чудо, Степан не знал и знать не хотел, просто берег отцовский подарок. Странное дело: стоило только примерить маску, и в голове враз все прояснялось – и мысли дельные появлялись, как сэкономить, где и как это увести, переписать… Замечательная маска! А теперь ее хотят отнять.

– Мне нужна эта маска, – подтвердил его догадку Георгий. – Я готов заплатить столько, сколько скажете.

– Она не продается. – Отрицать и притворяться, что ни о какой маске он и слыхал не слыхивал, бесполезно. Этот докторишка чует ее дух, как хорошая гончая – свежий олений след.

– Пять тысяч.

– Нет.

– Десять.

– Нет!

– Двадцать. – Георгий повышал цену спокойно, словно в запасе у него был как минимум миллион. А то и не один.

– Нет. Она не продается. Даже за миллион. – Представив на мгновение этакую кучу денег, Степан было дрогнул, но тут же одернул себя. Без маски, без своего талисмана он – никто. И сколько бы денег у него ни было, он погибнет. С маской расставаться никак нельзя.

– Тогда подарите, на свадьбу. Степан Афанасьевич, я все равно ее добуду, неважно, каким путем. Эта вещь чересчур опасна, чтобы оставлять ее в мире, ее нужно уничтожить. Маску сделал мой дед, ее и еще четыре, именно он выпустил зло в этот мир, и он же завещал своим потомкам его уничтожить. К сожалению, у моего отца не хватило времени, он рано умер. Но мы с братом все помним и ищем. Поэтому, поверьте, у вас нет выбора. Лучше возьмите деньги. Сами назовите сумму.

– Хорошо. – Неожиданно Степан Афанасьевич понял, ЧТО нужно делать. Так он решит все проблемы сразу. – Сто тысяч рублей.

– Согласен. – Георгий и не думал торговаться. – Она здесь?

– Здесь, здесь. Сейчас принесу.

– А деньги?

– Я вам верю, как будущему родственнику.

Выпускать его из кабинета нельзя. Мало ли, что и кому он расскажет, пусть уж здесь умрет, в его, Степана, владениях.

Он вышел и почти сразу же вернулся.

– Вот она, – не без душевного трепета директор передал Георгию маску.

Серая, некрасивая, изготовлена из непонятного материала, не то дерево, не то крашеная кожа, которая со временем приобрела твердость дерева. Да и сама маска – не пойми что, словно морда диковинного зверя: то ли свинья, то ли крыса, то ли бык, то ли волк, а кое-где и человеческие черты проскальзывают. А еще маска пахла, удивительно, неописуемо: от нее исходил и тонкий аромат свежих купюр с их шершавой ломкой бумагой и свежей краской, и тяжелый запах золотых монет, старых, как сам благородный металл. Они так и встают перед глазами: блестящие кругляши, затертые шестигранники, полупрозрачные лепестки, ровные брусочки… и лица давно умерших королей и правителей, о которых теперь помнят лишь историки и отчеканенные в их честь деньги. Эта невзрачная странная маска источала дух денег, дух богатства и власти. Золотой демон. Ну как можно ее отдать?

Никак.

Рука судорожно сжала рукоятку пистолета. Грянул выстрел. Громко. Слишком громко. Но ничего, главное, ЭТОТ упал, пальцы его разжались, и маска выкатилась. Все. Теперь – все. Георгий пытался что-то сказать, но не успел… Так и умер с открытым ртом.

– Степанушко! – В кабинет влетела Зинаида и, увидав тело на полу, заголосила, глупая корова.

– Заткнись!

Зинаида не слышала его. Запрокинула свое блинообразное лицо к потолку и завыла, словно тоскующая волчица, нудно, протяжно, на одной ноте. Степан, не выдержав, ударил ее.

– Заткнись, кому я сказал!

Она замолчала, захлебнувшись собственным криком, захлопала водянистыми коровьими глазами.

– Пшла вон отсюдова!

– Степанушко! – Страх придал жене сил. – Что ж ты наделал?! Что ж теперь будет! – Толстые пальцы теребили край засаленного передника.

– Ничего не будет, понятно?! Ничего не произошло! Врач не пришел! Ты его не видела! Ты вообще ничего не видела! Иначе… – Степан Афанасьевич глазами указал на тело.

Зинаида тихонечко всхлипнула и крепко закусила губу, чтобы не разрыдаться в голос. Испугалась, это хорошо, будет молчать и слушаться.

– Теперь иди к детям. А я тут пока… Уберусь. Видишь, беспорядок какой, – Степан захихикал. Мысль, что противный доктор, который вымогал у него взятку и, страшно даже подумать, собирался его обворовать… а чем, как не воровством можно назвать стремление наглого мальчишки отобрать у него, у Степана, самое дорогое? – так вот, мысль о том, что его враг в данный момент – всего лишь куча мусора, которую необходимо просто срочно убрать, доставила ему непередаваемое наслаждение. Великолепно!

Тело Степан Афанасьевич вынес в подвал. В старом доме, где располагался приют, были замечательные подвалы, глубокие и холодные. Там его никто не найдет. Кстати, в кошельке доктора обнаружилось ни много, ни мало, а почти тысяча рублей. Кто бы мог подумать, а с виду такой голодранец!

Дома Степан Афанасьевич первым делом проучил дочку, которая слишком много о себе возомнила! Накликала неприятности на голову любимого батюшки, связалась невесть с кем! Наташка верещала и закрывала лицо руками. Ничего, пущай привыкает, до этого дня Степан Афанасьевич дочку не трогал, уж больно она тонкая была, вот он и опасался пришибить ее ненароком, да и Зинки хватало. Но отныне все будет по-другому, пора этим дурам уяснить, кто в доме хозяин!

Зинаиде тоже досталось – полезла за дочку заступаться, а это уже, почитай, прямой бунт. Да кто она такая, чтобы бунтовать? Зинка быстро все уразумела. Наташку, чтобы закрепить урок, Степан Афанасьевич запер на чердаке, посидит, подумает, глядишь, и образумится. Зинаида тенью шмыгала по квартире, стараясь не попадаться лишний раз на глаза разгневанному мужу. Степан задремал с приятной мыслью, что день удался.

Проснулся он от резкого тычка в бок: над кроватью нависал человек. В руке незнакомец сжимал пистолет.

– Ты… – Степан Афанасьевич зачарованно следил за тем, как черное дуло приближается к его виску.

– Зачем ты убил моего брата? – спросил человек.

– Он вор! – нервно взвизгнул директор.

– Он хотел тебе помочь. Спасти твою душу.

– Вор! Он хотел украсть ее! Отобрать!

– И ты убил его из-за какой-то маски?

– Она… – Степан Афанасьевич нервно сглотнул слюну, соображая, как объяснить словами то, что он чувствовал. – Она – особенная.

– Такая особенная, что стоит человеческой жизни?

– Да! – Стоит, еще как стоит. И, если надо, то и не одной. Все, что угодно, лишь бы не расставаться…

– Знаешь, – незнакомец присел на корточки рядом с кроватью, – мне жаль тебя. Искренне жаль… Но не беспокойся, о твоей семье я позабочусь… Честное слово даю в том.

Это – все… Степан Афанасьевич зажмурился. Страшно! Последнее, что услышал директор сиротского приюта, было совершенно не похоже на выстрел: шелест купюр, веселый звон полновесных золотых монет, тоненькое дребезжание меди и тихий голос неведомого зверя, не то волка, не то свиньи, не то человека. Оно прощалось.

Маска сгорела. Огонь долго не решался прикасаться к шершавой коже цвета пыли: горячие искры падали на нее и с возмущенным шипением гасли, но с каждой минутой их становилось все больше. И наконец, яркая вспышка, неприятный запах горелой кожи и краски. Все. В камине остался горячий черный комок странной формы.

Минус один. Осталось четыре. Три – и Король крыс. Отец не смог…

Отец. Он всю жизнь был одержим мыслью найти Короля крыс и уничтожить маски. Отомстить. Но что мог сделать простой ремесленник, когда в деле были замешаны аристократы? Ничего: у отца не было ни денег, ни титула, поэтому он и уехал в Америку, в страну, где каждый мог ухватить удачу за хвост, а золотых жил было больше, чем людей. И по странной прихоти судьбы ему повезло, он разбогател. Мало кто знал, чего ему это стоило. В сорок пять лет – полный старик, седой, с выпавшими от цинги зубами, с руками, в чьих суставах навеки поселился артрит, подарок земли, мороза и ветра; с прокуренными туберкулезными легкими и жаждой мести, которая со временем только усилилась. Отец часто рассказывал о масках, описывал каждую так, словно ему самому доводилось держать их в руках. А ведь он никогда их не видел. Дедовы эскизы, неизвестным образом уцелевшие в том пожаре, и несколько слов умирающего, вот и все. Отец говорил, будто маски приходят к нему во сне. Издеваются. Зовут его ломкими голосами по имени, уговаривают отступить.

Он стал миллионером, этот странный русский с горящими глазами и ослиным упрямством. Владельцем нескольких приисков, парочки салунов, судоходной компании, бездомным миллионером. У отца действительно не было собственного дома, до самой своей смерти он жил в одном из своих салунов, в окружении вечно пьяных старателей – везучих и не слишком, проституток и собственных кошмаров. Возможно, если бы их с Горей мать была жива, все повернулось бы по-другому, уж она-то сумела бы вылечить его болезнь, ведь Маленькая лань была колдуньей, самой настоящей индейской колдуньей. Но она умерла, еще когда они жили в продуваемом всеми ветрами вигваме – строить хижину отец не желал. Время. Оно подгоняло. Найти золото, вернуться и отомстить, и неважно, что рядом замерзают жена и двое детей.

Йен смутно помнил то время: в основном зверский холод, продирающий до костей, едкий дым костра, заунывную песню, похожую на плач волчьего вожака, призывающего стаю, и мерный клекот горной речки. Она была далеко, но все равно, шум воды, царапающей красноватые камни, доносился и до их жилища. А потом мать умерла, и сразу, как-то внезапно, закончилось детство.

Золото они нашли. Через пять лет, пять долгих лет. Йен ненавидел каждый из этих дней. Безумный отец, беспомощный младший брат – и смерть, спокойная и неторопливая, словно гриф. Падальщики постоянно кружились рядом: четвероногие, крылатые, двуногие. Даже их нищий вигвам мог стать добычей. Пять лет. А потом они переехали в город, работать стали другие, другие жили в кожаных шатрах, спали на холодной земле и жрали сухое безвкусное мясо. Другие. А отец начал собираться в Россию. Цель была близка, на расстоянии вытянутой руки, или, лучше сказать, локтя. Собственного локтя – близко, а не укусишь. Рак легких. Доктор, поставивший этот диагноз, краснел и извинялся, словно он был виноват, что в изможденном теле новоиспеченного русского миллионера больше не осталось жизни и сил, чтобы бороться. А отец только улыбнулся, как один из демонов, о которых рассказывала мать: худой, лохматый, беззубый, с горящими глазами. Улыбнулся и сказал: «Значит, не судьба».

Именно в тот день отец вспомнил о том, что у него есть сыновья: Георгий и он, Ян – Йен, если на американский манер, – которым можно доверить дело. Теперь каждый день отец рассказывал одну и ту же историю: о том, как однажды, в рябиновую ночь, один Мастер продал душу посланнику дьявола, как зло постучалось в этот мир. Бедный Горька, он так верил, так любил отца, именно он настоял на приезде в эту дикую страну… Выполнить волю отца, найти проклятые маски… Как их найдешь, когда прошло больше двадцати лет? Но, видимо, отец был прав, зло само отыскало их. Случай. Если бы это действительно был всего лишь случай! Маска убила его брата.

Йен сперва не поверил, когда эта грязная, до полусмерти перепуганная девчонка, на которой Горька собирался жениться, постучала в дверь их дома. Постучала… Она едва не снесла с петель двери, подняв на ноги всю прислугу. Заявила, будто ее отец убил Георгия из-за маски. Она не могла прийти раньше, потому что ее заперли. Не только заперли: Йен машинально отметил лиловые пятна синяков на ее тонких руках и жуткого вида кровоподтек на худеньком личике. Насилу он успокоил девушку, наверное, и не поверил бы ей, настолько дико звучал ее рассказ, если бы Наташа (Натали# на американский манер) не показала ему ЭТО. Маска. Эта чертова маска действительно существовала! Девушка лепетала что-то – вроде того, что она украла маску из кабинета отца. А Йен не мог оторвать взгляд от маски. Если ее действительно сделал его дед, тогда Йен может гордиться – дед был поистине гениальным мастером, Мастером с большой буквы. Возможно, байка о посланце дьявола – не такая уж и байка, тем более, что Горька мертв.

Йен сделал единственное, что он еще мог: найти и отомстить. За деда, погибшего в огне, за отца, сгоревшего на холоде, за Георгия, единственного дорогого Яну человека, за собственную боль и разливающуюся внутри пустоту.

Его не нашли. Подумаешь, директор приюта, не такая уж важная персона, чтобы искать его убийцу. Старик был хорошо известен своим скупердяйством и жестокостью, вот и решили, что кто-то из его нынешних или бывших питомцев отомстил ему. Зинаида молчала. Хорошая женщина, очень добрая, и поет так… Та же тоска и вечная женская боль за беспокойное мужское племя, что и в песне Маленькой Лани. Эта русская относилась к Йену как к собственному сыну. А Наташа… Из них с Георгием получилась бы замечательная пара но– не сложилось. Брата пришлось похоронить здесь, много денег ушло, чтобы все сделать тихо. Больше Яна в этой стране ничто не держало. Или держало? Другие маски? Он не собирался охотиться за ними. Он расскажет о масках своим детям, и пусть они сами решают.

Ян остался в России, здесь тоже можно было делать бизнес. Да и Америка – совсем не та страна, куда можно было бы переселить нежную русскую жену, там Наташа будет чувствовать себя одинокой. Произошло чудо, да – она его полюбила…

Ян умер в 1914 году, пережив жену на пять лет. Он стал жертвой тифа, подхватив его во время визита на одну из своих русских фабрик. Сын Яна, Алексей, был слишком мал, чтобы справиться с доставшимся ему состоянием. В результате махинаций одного из управляющих, семилетний мальчик быстро оказался в одном из многочисленных сиротских приютов. Единственное, что он запомнил о прежней жизни, так это рассказ о Мастере, продавшем душу дьяволу, и о масках, которые во что бы то ни стало необходимо уничтожить.

Баба Шура оказалась права: за ним наблюдали. Внаглую и тихонько. Точнее, наблюдали внаглую, а по вещам пошебуршили тихонько. К опасным признакам Морозов причислил и долгий внимательный взгляд Вадима Вадимовича, когда столкнулся с начальником в коридоре, и тихий щелчок в телефонной трубке, и фотографию Зары, оказавшуюся почему-то в папке с делом самоубийцы, а не учительницы, где он ее оставил. Делайте выводы, господа, делайте выводы – с учетом того, что все свои бумаги он накануне в сейф запер, так, на всякий случай. Вот вам и случай.

Первым шаг: надо избавиться от опасного дела. Максим Ильич сдал серую папку в архив со смешанными чувствами: облегчения, опасения, что уже слишком поздно что-то предпринимать, и азарта. Настоящего охотничьего азарта. «Во, даешь, старый конь!» – похвалил он себя и вплотную занялся сатанистами. Дед Мороз вообще не привык подходить к делу спустя рукава, да и имеет ли смысл создавать ВИДИМОСТЬ работы, если рано или поздно эту самую работу все равно придется делать?

Сатанисты в городе были самые настоящие и пакостили тоже по-настоящему. До откровенной уголовщины, правда они, пока не дошли, но чем только их любимый хозяин не шутит! В общем, пора было принимать превентивные меры, знать бы еще, к кому. Пока в активе «Церкви Сатаны» числилось следующее: осквернение могил на обоих кладбищах города – на Старом были разбиты гранитные монументы, выворочены с корнем кресты и памятники, а что они сотворили в закрытой на ремонт церкви – лучше и не вспоминать. На Новом кладбище разгуляться ребяткам не дал сторож, который попытался помешать «людям в балахонах» и в результате попал в больницу с сотрясением мозга и многочисленными переломами. К счастью, сторож перед своей героической попыткой противодействия мракобесам позвонил в милицию, иначе избиение вполне могло превратиться в убийство. Сатанистов спугнули, но дело получило широкую огласку, и по настоянию возмущенной общественности оно было взято мэром города под личный контроль. А в результате – повисло на плечах следователя Морозова.

Главное, что ни сторож, ни приехавший на вызов наряд не смогли представить толкового описания: люди в балахонах или в плащах – не разобрать, лица скрыты под масками, голоса незнакомые. Дед Мороз не сомневался, что, ежели выловить всю эту банду, можно будет буквально по носам пересчитать всю «золотую молодежь» городка. Он был в этом уверен. Потрясти бы их, всех деток хорошенько, да только кто ему позволит без всяких на то оснований, вернее, на основании лишь смутных догадок и разыгравшегося воображения? Придется их выслеживать, слухи собирать, информацию, так ее через колено!

За блокнотом бабы Шуры он отправился ближе к вечеру. Причем сначала съездил на одно кладбище, потом на другое, походил с задумчивым видом среди могил, порасспрашивал бабулек, торгующих у входа пластмассовыми венками и китайскими свечками, потом долго бродил по городу, заглядывая в стеклянные витрины: об этой его привычке знали многие. Максим Ильич обожал представлять, как бы выглядела его Зара вон в том длинном платье приглушенного-зеленого оттенка, или в туфельках из молочно-белой кожи, или с тем колье из блестящих камешков на шее. Этих «или» было бесконечное множество, как и витрин в городе. Зара умерла, но помечтать-то можно …А еще в витринах отражалась улица: фонари, деревья, машины, люди… Последние его особенно интересовали.

Следили за ним двое, молодые, самоуверенные и… уставшие. Было заметно, что им до смерти надоело ходить за ним по пятам. Ребят можно понять: целый день они бесцельно слоняются по городу, словно у них другой работы нет. Работы, вероятно, и не было, зато были пиво, телевизор с каким-нибудь матчем или боевиком, друзья, готовые этот самый боевик обсудить и доказать самим себе, что они – на самом деле крутые, гораздо круче, чем какой-нибудь Сталлонне, Шварценеггер или кто там нынче у них в кумирах ходит, были подружки, была веселая жизнь. И что мешало течению этой веселой жизни? Старый мент в старом плаще. Все ходит и ходит, таращится на витрины и ничего не покупает.

Честно говоря, Максим Ильич чувствовал себя обманутым. Неужели баба Шура настолько переоценила противника? Неужели против него, против них обоих будут играть такие вот тупые сопляки? А потом он немного подумал и успокоился. Если ТОТ выпустил за ним этих уродов, то либо у него нет серьезных людей, либо он не считает Морозова серьезной проблемой, а это даже к лучшему. Ловите момент!

Он и поймал: зашел в огромный супермаркет, побродил по нему с задумчивым видом и тихонько направился к выходу. Хлопцы, естественно, рванули за ним. Идиоты! Нет бы, один остался в машине, а второй проследовал за объектом – ребята решили, что вдвоем будет веселее. Максим Ильич не имел ничего против. Возражала охрана супермаркета. Магазин был новый, с железной рамочкой, через которую проходили все покупатели, желавшие покинуть магазин, рамочка звенела, если кто-нибудь пытался рискнуть и пронести товар, забыв при этом уплатить за него в кассе. А вот ребята кассу решили миновать – конечно, ведь они ничего не покупали, но рамочка сработала. Возникла неприятная ситуация. Ребята долго не могли понять, откуда взялись шоколадные батончики, которые охрана нашла у них в карманах. Как там в рекламе? «Баунти» – райское наслаждение? Старая шутка. Хотя приятно осознавать, что руки не потеряли былой гибкости! Эти шалопаи даже и не заметили ничего, а у Морозова теперь нарисовалась пара минут свободного времени, пока они там будут разбираться. Дом, где был устроен тайник Александры Денисовны, находился неподалеку от магазина.

На чердаке было пыльно, мутно и как-то по-старому спокойно, словно он в прошлое попал. Смешно. Исписанная похабщиной дверь на провисших скрипящих петлях, ржавый замок, который долго не желал открываться, не потому, что отмычка плохая, а потому, что ржавчина намертво склеила все части металлического механизма в единое целое. А за дверью… Цементный пол с комками пыли, старая веревка, натянутая между двумя балками, ведро с поломанной ручкой в углу, маленькие окошки, похожие на бойницы. Свет с трудом проникал сквозь грязные стекла, и тонкие лучики можно было сосчитать по круглым пятнам на полу.

Тайник он нашел без труда: баба Шура дала подробное описание, и тетрадь никуда не исчезла. Чернила выцвели, бумага пожелтела и пропахла пылью, ломкие на ощупь листы нехотя шелестели под пальцами. Вот список того, что нужно купить в магазине, вот замечание: «Не забыть В. рассказать об С.». Осколки прошлой жизни.

Морозов спрятал тетрадь во внутренний карман плаща. Теперь можно и домой, идти следует той же дорогой, которой он возвращался с работы уже много лет подряд. Если его расчеты верны – хвост будет ждать его где-нибудь на маршруте. Пусть ребята убедятся, что своих привычек он не изменил, и, если Максим Ильич еще что-нибудь понимает в человеческой натуре, по взаимному согласию, следящих за ним типов информация о сегодняшнем инциденте в магазине до начальства не дойдет.

Я проснулась рано. Локи еще спал, свернулся в клубок, прямо как Рафинад, лицо умиротворенное, почти детское. А матрас, естественно, сдулся. Надо будет придумать что-то другое, хотя Локи и так вроде неплохо. А замерз он потому, что одеяло тонкое.

Повинуясь импульсу, я накрыла его своим, пуховым, и вышла. Пусть спит, будем считать, что в данном конкретном случае я просто проявляю душевное благородство.

Сегодня за забором интерната было тихо, от вчерашней всеобщей озабоченности не осталось и следа. Все милы, приветливы, улыбаются. И почему это я раньше не замечала, насколько неискренние у них улыбки?

– Как ваше самочувствие? Сегодня уже легче? – поинтересовалась Светлана.

Я не сразу сообразила, о чем это она.

– Мне охранник вчера сообщил, что вы плохо себя чувствовали, голова у вас, кажется, болела?

Я кивнула. Действительно, вчера я соврала что-то в это роде.

– А сегодня как? – продолжала допытываться Светлана. – Уже не болит?

– Нет. Не болит. – Получилось чересчур нервно, словно я оправдаться хочу.

– Точно? Если вы себя неважно чувствуете, можете идти домой.

Вероника шумно фыркнула, показывая, где она видала начальственную заботу, Светочка никак на это не отреагировала, сделала вид, что не заметила. А вероятно, и не заметила. Она так пристально меня разглядывала, что ей явно было не до Вероники.

– Грипп, понимаете ли, – сказала она в никуда. В никуда – это значит, для всех. Все согласно закивали, даже Вероника, на открытый мятеж она пока не решалась. Раз начальство сказало – грипп, значит, грипп.

– Лучше денек дома посидеть, полечиться, чем потом – неделю на больничном.

– Да нет, со мной все в порядке. И голова не болит. Наверное, вчера… – Я сказала первое, что пришло в голову. – Магнитная буря была. Я, знаете ли, к таким вещам очень чувствительна.

– Может быть, может быть, – пробурчала Светлана. И подмигнула мне. От неожиданности я едва мимо стула не села. – Лия, если не секрет, а что за молодой человек вас вчера подвозил?

– Это… – Я беспомощно озиралась по сторонам. Ну, охранник, все разглядел, все запомнил, и Локи хорош, то он слежки боится, то у ворот маячит!

– Твой парень? – встряла в разговор Вероника.

– Да, да… Именно парень. Мой парень.

– Тогда понятно. А то я вчера как увидела, так глазам своим не поверила. Вы у нас такая… Серьезная. И вдруг – на мотоцикле. – Светлана мило улыбнулась, как бы извиняясь за свое любопытство. Ага, как же, не могла она меня видеть, не могла – вчера, когда я подъехала, она как раз беседовала с этим непонятным следователем. Значит, доложила охрана.

Выяснив интересующие ее подробности, Светлана удалилась.

– Тоже, блин, королева нашлась, – фыркнула ей вслед Вероника.

Я кивнула и только теперь почувствовала, как мелко дрожат колени, а блузка прилипла к спине. Пять минут разговора ни о чем, а я едва не умерла со страха. Черт бы побрал эту ведьму! Черт бы побрал их всех! А особенно – Локи.

Дальше – больше. Веселее. Скандал разразился ближе к обеду. По расписанию у нас был час так называемого свободного времени. «Час» этот тянулся с одиннадцати до двух, и свободным временем девочки располагали лишь весьма условно. В моем понимании – свободное время, это когда вы делаете, что хотите, идете, куда хотите, и вообще, занимаетесь приятными и бесполезными вещами. Например, просто валяетесь на кровати с книгой в руках или телевизор смотрите. Но нет, девочкам не было дозволено валяться, смотреть телевизор, читать книжки не из утвержденного списка или без дела слоняться по территории. Группа организованно собиралась в классной комнате и получала задание. Главное условие – чтобы при выполнении этого задания были задействованы все девочки, никто не должен был отлынивать. Светлана в свое время достаточно долго объясняла мне, что это – не директорская блажь, а разработки профессиональных психологов. Якобы работа в группе помогает ребенку научиться существовать в социуме, и еще что-то говорила про лидеров, подчиненных и так далее. Признаться, я ничего не поняла, кроме того, что мне надлежит сидеть в уголочке и наблюдать за детьми. Ну, и плюс еще отмечать в специальном журнале, кто и как себя ведет. Задания мне выдавались заранее, в специальном конверте, и сегодняшнее называлось «Страшные сказки».

Основная установка – мы в лесу, скажем, в походе, с ночевкой. Вокруг, естественно, лес, ночь, луна, костер и так далее – это надлежало вообразить, – и, согласно неписаному обычаю, ночью у костра все участники, а в нашем случае – участницы, рассказывают друг другу страшные истории. Страшные в детском понимании: про красную руку, пятно на обоях, которое не смывалось, гробик на колесах… В общем, все, на что только фантазии хватит. На этот раз я могла и не делать записи: в конверте лежал маленький, в пол-ладошки, диктофон, нажимаешь на кнопку – и расслабляешься.

Первую историю рассказала я: вспомнила какую-то ерунду про алые башмачки, которые высасывали кровь из всякого, кто их наденет. Получилось не страшно, даже смешно, нынешнее поколение привыкло к оскаленным мордам киношных оборотней, вампиров и прочей нечисти, где уж их испугать детской сказочкой о башмачках. Потом девочки говорили по кругу, сначала они стесняясь, оглядываясь на меня, похихикивая над особо страшными или веселыми местами, потом втянулись. Похоже, нынешний тренинг им пришелся по вкусу, мое участие больше не требовалось, и я с головой погрузилась в собственные проблемы. Хотя, какие там проблемы, так, не слишком приятные мысли. Вот Локи, например, уехал. А вернется ли? И нужно ли мне, чтобы он возвращался? А если во время его отсутствия что-нибудь случится?

И случилось.

– И тогда он придет за тобой! – Жутким могильным голосом вещала Маша-старшая. Смеха больше не было, девчонки сбились в кучу, как перепуганное овечье стадо. – Он найдет тебя, где бы ты ни прятался, и позовет за собой! И никто, слышите, никто не может противиться его голосу…

На мой взгляд, это было уже чересчур. Машу следовало бы прервать, но… В полученной мною инструкции имелся пункт – мое вмешательство было допустимо лишь при чрезвычайных обстоятельствах. Интересно, страшную сказку можно считать чрезвычайным обстоятельством? Вряд ли. Я взглянула на часы: еще тридцать минут.

– А логово его на Чертовом кладбище находится, там в земле кости людей зарыты. И безлунными ночами эти люди подымаются из могил… Потому что он зовет их! – Маша говорила почти шепотом, но девочки хорошо слышали каждое слово. – Но если ты идешь с ним, мертвецы тебя не тронут, и тогда ты увидишь его логово. Это будет последнее, что ты увидишь в этой жизни. В логове Король крыс убивает свои жертвы…

Я навострила уши. Снова Король крыс, и снова я слышу о нем в этом месте. Теперь я уже жалела, что времени осталось так мало.

– Сначала он снимает всю одежду, разрезает на кусочки, потом привязывает человека к столу. У него круглый стол с магическими знаками. Король крыс разрезает руки так, чтобы текла кровь. Ею он кормит мертвецов, чтобы они слушались.

Кто-то испуганно ойкнул, и Маша вздрогнула. Похоже, рассказчицу напугала ее собственная сказка.

– Это все, – резко оборвала она свое повествование.

Девочки вздохнули с явным облегчением.

– И совсем там не так, – неожиданно влезла Галина. Она единственная не дрожала, а слушала с величайшим вниманием. – Мертвецов нету, и кладбища тоже, и стола круглого. Там простой стол, и кровать круглая. А еще там очень светло. В пустой комнате стоят лампы на ножках…

– Заткнись, дура! – Маша-старшая подскочила к девочке и ударила ее по лицу.

– Ты же знаешь, что я правду говорю, – захныкала малышка. – Синяя комната и лампы на длинных ножках…

– Заткнись, слышишь! – Мария вцепилась Гале в горло и, опрокинув ее на пол, запричитала: – Заткнись, заткнись, заткнись!..

Я попыталась вмешаться, разнять девочек, и получила локтем по носу. В худеньком нескладном теле Марии таилась поистине нечеловеческая сила. Вырываясь из моих рук, она царапалась, истошно визжала, Галя плакала…

В общем, вместо обеда мы попали на ковер к директору. Мы – это Маша-старшая, Галя и я. Чувствовала я себя – хуже некуда, и двух месяцев не прошло, как на эту работу устроилась, и вот, нате вам, в кратчайшие сроки сумела доказать собственную несостоятельность. Игнат Владимирович молча выслушал сначала меня, потом девочек. Точнее, говорила я одна: и Маша, и Галя, когда к ним обращались с вопросом, лишь кивали головами, а то и вообще никак не реагировали. Потом девочек попросили выйти.

– Печальный инцидент, – со вздохом произнес директор.

Я сжалась: сейчас он выскажет все, что обо мне думает, а потом уволит. Кому нужен преподаватель, который не способен справится с учениками? Никому.

– Да вы присаживайтесь, Лия Захаровна, присаживайтесь.

Я без сил рухнула на стул. Оцарапанная Машей рука горела огнем.

– Вы как, – заботливо осведомился Игнат Владимирович, – не очень испугались?

– Есть немножко, – осторожно сказала я: похоже, ругать меня пока не собираются, уже хорошо.

– Плохо, очень плохо… Ну, не волнуйтесь, подобное, к сожалению, иногда случается. Сами понимаете, контингент такой. А вы смелая, не растерялись, полезли их разнимать…

– А что еще мне оставалось делать? Маша ведь едва ее не убила!

– Надо было нажать кнопку тревоги. Вас не предупредили? Надо же, – искренне изумился директор, – какое упущение! У нас в каждом классе имеется такая кнопка, сигнал на пост охраны передается, а там… – Он махнул рукой. – Ну ладно, в следующий раз будете знать, как поступить.

– Но почему это случилось? Они ведь сидели, разговаривали, и вдруг…

– Вдруг обезумели? Все дело в личности. У нас ведь дети непростые…

– Да я знаю.

– В целом знаете, – согласился Игнат Владимирович, – а в частностях… Вам ведь их личные дела еще не давали? Нет, вижу, что не давали. С ними, как правило, наш психолог работает. Так вот, Маша – наркоманка, бывшая, конечно, мы сделали все возможное, чтобы вылечить девочку, но… Сами понимаете, излечить тело – это еще не означает, что душа тоже стала здоровой. Наркомания – слабо изученное явление…

– Маша – наркоманка?! – Я не могла скрыть своего изумления. – Ей же на вид лет тринадцать!

– Чуть больше двенадцати, – поправил меня директор. – Но возраст сам по себе ничего не означает. Вы бы видели, в каком ужасном состоянии девочка попала в школу, без слез не взглянешь! Весь букет уличных привычек и, как результат, – уличных болезней. Хорошо она, хоть СПИД подхватить не успела, а от всего остального мы вылечили, в том числе и от наркотической зависимости. Физически. А вот психологическая привязанность осталась, тут уже ничего не поделаешь. Вспышки ярости – это следствие так называемой «психологической ломки». Предугадать или предотвратить сие невозможно, подробнее не объясню – не специалист. Если вам интересно, у Светланы спросите. В общем-то, – Игнат Владимирович улыбнулся, – я собирался вам сказать, что к вам у меня претензий нет. В сложившейся ситуации вы поступили совершенно правильно.

– Спасибо.

– Да это вам спасибо! – Похоже, директор говорил совершенно искренне. – Рекомендую заглянуть в медпункт, пусть ваши царапины чем-нибудь замажут, они в этом специалисты.

Похоже, аудиенция окончена.

Но до медпункта я не добралась. Светлана, караулившая за дверью, отволокла меня в учительскую, где, оказывается, имелась своя собственная аптечка, так, на всякий случай. Похоже, Игнат Владимирович не врал, инциденты в школе случались.

– Ах, это просто ужасно! – щебетала Светлана, смазывая мне руку прозрачной жидкостью из темной баночки. Этикетки на баночке не имелось, поэтому единственное, что я могла сказать о жидкости – она противно пахла и жглась. – И девочки перепугались, и вы, наверное, тоже…

– Что с девочками?

– Да ничего. Галя в медблоке пока побудет, вроде бы ничего серьезного, она просто испугалась, но лучше перестраховаться. Дурацкий случай.

– И часто у вас такое происходит?

– Да нет, – Светлана закончила смазывать мою боевую рану и села напротив. – Этот курс вообще очень тихий.

– Курс?

– Ах, да, – всплеснула руками Светочка, – вы же не знаете. Поскольку школа-интернат – предприятие частное, дети не могут находиться здесь все время. Год, два, максимум три.

– А потом?

– Или в детский дом поступают, или возвращаются к родителям. Глупо, конечно, у нас-то гораздо лучше. И материальная база: сами видели, какие комнаты, питание, ни в одном детском доме такого нет… А о доме… Тут я вообще молчу. У большей части наших воспитанников дома нет как такового. Родители-алкоголики, нищета – ни поесть нормально, ни одеться. Дети сбегают через неделю подобной жизни, а там снова – вокзалы, сигареты, водка… Честно говоря, ужасно осознавать, что вся наша работа летит в тартарары из-за глупой убежденности, что детские дома могут быть лишь государственными.

– И ничего нельзя сделать?

– Ничего. Мы пытаемся, но каждый раз – одно и то же. Хорошо, хоть так разрешили работать, а то вообще как-то пригрозили, что закроют нас! И едва не закрыли. Сами знаете, как это делается: приезжают пять-шесть комиссий подряд, каждая находит какие-то недоделки, несоответствия – и все. Выкрутились мы как-то, теперь тихонько сидим, хитрим по-всякому. В общем, работаем, как можем.

Я молчала: услышанное не укладывалось в голове. Локи сказал, что эта школа – зло, и я как-то сразу ему поверила. Школу надо уничтожить, так он решил, а я ему буду помогать. И я помогаю… Но ни он, ни я совершенно не задумывались – что же будет со всеми этими детьми? Куда их девать? Обратно на улицу отправлять? Выгнать их прочь, и все?

– Вы уже решили, – прервала мои размышления Светлана, – как накажете Машу?

– Нет, а что? Я после ваших с Игнатом Владимировичем рассказов вообще засомневалась, надо ли ее наказывать.

– Надо. Обязательно надо, это для ее же пользы.

– Наказание для пользы? Я с таким еще не сталкивалась.

– Вы просто еще молоды, Лия, и неопытны. Не обижайтесь, я не в упрек вам это говорю. Молодость проходит, а опыт приходит, с возрастом на многие вещи начинаешь смотреть иначе… Поверьте, иногда не грех и силу применить. Если вы сейчас все на тормозах спустите, сделаете вид, что ничего особенного не произошло, тогда девочки очень скоро сядут вам на шею. Они – не совсем те, бедные, несчастные существа, которых вы себе представили. Они с самого детства учились выживать и лучше всего понимают язык силы. Кто сильнее – тот и вожак! А вожака они слушаются беспрекословно – это закон стаи. Но не дай бог, они почувствуют, что вожак не так уж и силен… Эти дети способны доставить столько неприятностей, что вам и не снилось. Машу надо наказать, иначе в следующий раз она может наброситься не на другую ученицу, а уже на вас. – Заметив, что я вздрогнула, Светлана усмехнулась. – Случалось и такое…

– И что вы мне посоветуете?

– Ну, например, дайте ей какое-нибудь задание: книгу пусть прочтет, или вышивкой займется, или задачи порешает. Двойная польза. Экскурсии в город запретите месяца на два. Самое действенное наказание – конфискуйте ее личные вещи. Тоже на месяц-два.

– Это как?

– Обыкновенно. У каждого ученика есть что-то свое, личное: фотографии, письма, набор открыток или фантиков. Это разрешено, и дети очень дорожат этими вот мелочами. В случае серьезного проступка, вы можете забрать у ученика его личные вещи и поместить их в один из сейфов на пропускном пункте. По прошествии названного вами срока вещи возвращаются. Срок можно уменьшить, если ребенок ведет себя хорошо, или увеличить, если все наоборот. Понятно?

– Вполне.

– Ну, тогда вперед.

Маша ждала меня все в той же несчастной классной комнате. Сидела прямо на полу, поджав под себя худые ноги, и рассматривала свои не менее худые руки. Я присмотрелась: ни следа былой агрессивности, наоборот – хоть картину пиши, какую-нибудь «Раскаявшуюся Магдалину». Только упрямо поджатые тонкие губы свидетельствовали – девочка не собиралась сдаваться просто так, за победу мне придется с ней побороться. Увидев меня, Маша не шелохнулась, хотя раньше вскакивала с места и вытягивалась по стойке «смирно». Она молчала, и я молчала. Глупейшая ситуация! К тому же это я чувствую себя виноватой, а отнюдь не она.

– Так и будем молчать?

Вопрос она проигнорировала. Ладно, я не гордая.

– И почему же ты Галю побила? Легче стало?

– Вам не понять. – И снова молчание. Действительно, мне не понять, я никогда не принимала наркотики, поэтому откуда я могу знать, что чувствует бывший наркоман. Или не бывший? От подобных «привычек» так просто не отказываются.

– Кто такой Крысиный король? – Вот теперь я до нее достучалась. Маша побледнела и съежилась в комок.

– А вы разве не знаете? – Она задала вопрос тихо, даже не шепотом – шевелением губ.

– Нет.

– Тогда вы не поверите.

– Уже верю. Я хочу тебе помочь.

– Поздно. Слишком поздно. Уходите отсюда! – вдруг заорала она. – Убирайтесь! Я не хочу вас видеть! Никого! Давайте ваше наказание и убирайтесь! – Маша успокоилась так же неожиданно, как и впала в ярость. – Ну, – совершенно спокойно спросила она, – что на этот раз придумали?

– «Войну и мир» прочитаешь, все четыре тома. Каждый день после занятий будешь пересказывать мне прочитанное. Понятно? – Наказание не было таким уж строгим. Да и книга, несмотря на объем, интересная– самая интересная из утвержденного директором списка. К тому же девчонка хоть читать нормально научится, а то ей двенадцать лет, а она только по слогам тексты разбирает.

– И все? – недоверчиво спросила она.

– Этого достаточно.

– Я могу идти?

– Можешь. Читать начнешь завтра.

– Спасибо. – У самых дверей Маша обернулась. – Спасибо вам за все. Простите меня, пожалуйста!

– Все нормально, я уже забыла.

– Нет, вы еще не знаете… Простите. И… Уходите отсюда! Из интерната. Сегодня же!

Гера и в самом деле прилетел в Москву и теперь возмущался. Ему не нравилась погода: слишком холодно, и вообще, непонятно – уже весна заканчивается или это еще только зима началась; город – пыльный, душный, кругом пробки; люди – все куда-то спешат, грубят, вокруг ни одного нормального лица; гостиница – номер маленький, темный, кондиционер работает плохо, обслуживание тоже хуже некуда, и так далее. Россия Гере не нравилась принципиально. Зато он каким-то непостижимым образом умудрился привезти ему письмо от мамы. За одно это Локи готов был простить Гере и его вечное брюзжание, и плохое настроение, и пессимистические прогнозы. У мамы, как обычно, все было в порядке. Идиотская ситуация: мама пишет письма Гере, а тот вылавливает Локи и пересылает ему эти послания. Пора, пора обзавестись домом, чертовски приятная мысль. А, как известно, cogitations poenam nemo patitur.[7]

Кроме брюзжания и плохого настроения, Гера привез и полезную информацию. Локи оказался прав: Церковь Живой веры – не более чем прикрытие, замечательная маскировка. Церковь работает, имеется даже проповедник. Небось, фанатик своего дела, ведает «духовным развитием» общины, молитвы читает, следит за соблюдением постов, ну, и учение толкает, дескать, как Слово Божие правильно понимать следует. Вряд ли он в доле, вряд ли он вообще в курсе происходящего, а вот директор – так тот по самые уши замазан, зам, скорее всего, тоже. Остальные – вопрос сложный: кто на крючке, как было с Евгенией, кто по собственной воле, кто вообще ни при чем, хотя последнее сомнительно. Но никто, никто из них не тянул на Короля! А значит, он наблюдал со стороны. Плохо, очень плохо: если у него хватает ума не приближаться к школе, вычислить человека в маске будет сложно. Непередаваемо сложно.

И еще Локи не отпускало странное предчувствие, что уехал он не вовремя, а предчувствиям своим он доверял. Что-то должно произойти. И Лия трубку не берет, хотя конечно – ее ведь нет дома, Лия на работе.

Лия в школе.

А он – в Москве. Вместе с Герой, который возмущается качеством телефонной связи и намеками пытается выведать, куда это Локи так настойчиво пытается дозвониться.

Глупость какая, что может случиться за три, нет, уже за два дня?

В учительской было шумно, уроки закончились, народ собирался домой, не скрывая удовольствия оттого, что наконец-то можно выйти за забор. О происшествии знали, кажется, уже все: кто-то сочувствовал, кто-то возмущался, кто-то молча радовался, что история произошла не с ним. Я не знаю, кто меня за язык потянул, но что сделано, то сделано.

– Кто такой Крысиный Король? – Вопрос мой заставил замолчать даже Веронику, а заткнуть ее порою не могла и Светлана.

– Кто-кто? – переспросил Андрей Николаевич, наматывая вокруг шеи полосатый шарф. Нелегкое предприятие, шея была короткая, а шарф длинный, к шарфу прилагалась красная шапочка и такого же цвета перчатки. На мой взгляд, погода вполне позволяла упрятать зимние вещи глубоко в шкаф, как-никак, на дворе конец апреля, но, по его собственным словам, Андрей Николаевич очень мерз и именно по этой причине не расставался со своим полосатым шарфиком аж до июня. Как говорит дядя Захар, у каждого в голове свои тараканы.

– Крысиный король, – повторила я. Отступать смысла не было, раз сказала «А», то и «Б» пора говорить. – Девочки из-за него подрались. Кто-то что-то не так описал. – Я посмотрела на коллег невинными глазами. И ведь не соврала же!

– Местная легенда, – снизошла до ответа Мария Владиславовна, – не стоит обращать внимания.

– Это из Гофмана? – я продолжала играть в дурочку. – «Щелкунчик»?

– Примерно так. – Виктор Петрович поправил галстук, он вообще много внимания уделял собственной внешности. – Не стоит заострять внимание на пустяках. Крысиный король, Чертово кладбище… Детская болтовня…

Интересно, а с какого бока здесь Чертово кладбище?

Дело оказалось не таким уж простым. Записи… Они скорее мешали, чем помогали. Да, в старом блокноте нашелся список всех фигурантов, засветившихся в деле Никишина, как раз между рецептом торта «Графские развалины» и номером телефона какой-то Ирочки, в скобочках возле имени имелась приписка – портниха. Но список не давал ровным счетом ничего. Прошло двадцать лет, за это время люди способны сменить не только место работы, но и место жительства, и фамилию, а то и вообще – переселиться на кладбище. А справки так просто не наведешь, тот, кто следит за ним, сразу поймет, отчего старика Морозова вдруг заинтересовала судьба какой-то Ольги Заславской, или Егора Синицына, или еще чья-то. Глухое дело.

Единственная полезная вещь – рисунок пропавшего ножа. Общий вид, где видны и плавный изгиб лезвия, и выемки в рукояти – «под пальцы», и более подробный, и отдельной картинкой – надпись. Только баба Шура ошиблась: не Амадей, а Асмодей, «Asmodeus», и не человек это, а демон. Дед Мороз сам понял это совершенно случайно: читал литературку о сатане, о клубах всяческих, ну, чтобы в курсе быть, раньше ведь с подобной пакостью ему сталкиваться не приходилось. Там, в какой-то из книжек, он и наткнулся на это имя: Asmodeus, или Асмодей, Король Крыс, Повелитель Миражей. Вот тебе и старая песня на новый лад! Если еще и сатанисты с этим неуловимым Королем крыс связаны, тогда… Что будет тогда, Морозов не додумал, и заниматься этим домысливанием не хотел.

А тут еще единственный доступный свидетель тех давних событий исчез, никто особо не удивился и не расстроился, на следующий же день в управлении появилась новая уборщица, неопрятная старуха с кривыми пальцами и морщинистой кожей. Старуху звали баба Валя, и о судьбе своей предшественницы она ничего не знала.

Ночь выдалась на редкость тихой, в такие ночи хорошо думается. О звездах, о своей судьбе, о прожитой жизни, о событиях двадцатилетней давности… Рабочий день давным-давно закончился, народ разбежался по домам. А ему, ну куда ему идти? В пустую квартиру, где его никто не ждет?

Ночью в голове мысли выстраиваются ровными рядами, послушно, как солдаты на плацу, они не стремятся сгинуть, сбежать, отвлечься, увести в сторону. Николай Никишин, по мнению бабы Шуры, был невиновен. Его «утопили» показания свидетельницы, видевшей, как парень вошел в дом с девочкой, у которой были связаны руки. Баба Шура считала, что Топтыгина Маргарита Семеновна врала или не договаривала о чем-то. Попробовала слегка нажать на наблюдательную мамашу и в результате угодила за решетку. Найти бы эту Маргариту Семеновну, глядишь, она и разговорилась бы, как-никак, двадцать лет прошло, нет, уже больше, чем двадцать. А еще лучше – дочку ее найти, Топтыгину Лию Семеновну. Девочка-то на сегодняшний день совсем взрослой стала, и не может такого быть, чтобы мамочка ничего ей о той истории не рассказывала. Женщины вообще поговорить любят, а тут – такие события! Мамой интересоваться опасно, а вот девочкой… Тем более, возраст такой… Почти молодежный. На крайний случай, если кто-либо интерес проявит, Лия Семеновна будет проходить по делу сатанистов …

Дома без Локи было пусто и одиноко, даже Рафинад, и тот отказался со мной общаться – забрался на подоконник и следил свысока за тем, как мечутся по земле длинные тени деревьев. Позвонить? Но куда, он же номера не оставил и вообще, наверное, не доехал еще. До Москвы далеко, и…

Вместо того, чтобы страдать, я позвонила домой, поболтала с Лариской. Она пригласила меня в гости, но, памятуя о присутствии в квартире Славика, встречаться с которым у меня не было ни малейшего желания, я отказалась. В другой раз.

Интересно, а Локи, когда доедет, позвонит или нет? Он обещал.

Он хотел позвонить, но сначала Лия не брала трубку, наверное, была на работе, а потом как-то сразу навалились дела – Гера таскал его по каким-то конторам, втолковывал что-то про какие-то бумаги, возмущался, настаивал, указывал, требовал, пока Локи, в конце концов, не сделал все так, чтобы этот полуирландец-полушотландец заткнулся.

А потом дружеская встреча плавно переросла в дружескую попойку, и стало уж совсем не до звонков…

Маска Любви. Год 1926.

Она была красива. Так красива, что при одном взгляде на это совершенное лицо перехватывало дыхание, просто потому, что невозможно было себе представить, что пошлый, грязный воздух из его легких смешивается с тем, который вдыхает Она. Что поделать, совершенству тоже приходилось дышать и есть, и еще многое другое делать…

Алексей смахнул капельки пота со лба. Всякий раз, когда Она проходила мимо, совсем рядом, только руку протяни, и коснешься, с ним творилось Это. У него даже слов не хватало, чтобы это описать. Ну, во рту пересыхало, как после трехдневной пьянки. Ну, в голове становилось пусто и гулко, аккурат как в колхозном клубе под утро, когда все, кто мог, по домам разбрелись, а кто не мог, под лавками заснули. Ну, сердце останавливается, как мотор на молотилке у Кузьмича. Так разве ж это все? А как описать то неуловимое, чудесное состояние, когда ты чувствуешь собственную душу? Вот она, родная, такая чистая, как первый ноябрьский снежок, легкая и ласковая. Нет слов, чтобы описать, что с Лехой происходит, когда Она проходит мимо! Он даже мысленно остерегался называть ее по имени, только так – Она, и непременно с большой буквы: так душа требовала.

– Что, – Мартын ткнул зазевавшегося друга под ребро, – опять проняло?

Лешка попробовал было пробурчать нечто невнятное, чтобы Мартын отстал, но не тут-то было. Мартын– он такой, приставучий. Уж если возьмется, то, пока душу не вытрясет, не отцепится.

– Вот каждый раз, как она мимо проходит, ты потом сам на себя не похож, ни дать, ни взять – контуженный. На, выпей.

Алексей, не глядя, отхлебнул из протянутой напарником фляги. В ней оказался самогон, ядреный первач, до которого Мартын был большим охотником и большим специалистом в этом деле. Поговаривали, что у него в лесу заимка имеется, а там – самогонный аппарат. Власти же на подобное непотребство глаза закрывают, ведь Мартын – первейший тракторист и единственный специалист по технике. Арестуй такого, а работать кто будет? Вот и весь разговор. Председатель был рад, что Мартын пашет, как вол, Мартын был рад, что никто из начальства в его скромные делишки не вмешивается, а мужики были рады, поскольку у Мартына всегда можно было разжиться шкаликом или доброй бутылью.

Алешка от неожиданности закашлялся, и все его возвышенно-романтическое состояние как рукой сняло.

– То-то же, – удовлетворенно заметил Мартын. – Если она тебе так в душу запала – женись. Ты у нас парень видный, ПЕРСПЕКТИВНЫЙ.

Тракторист очень любил это слово – «перспективный», и использовал его к месту и не к месту. В данном конкретном случае слово было к месту, как нельзя более к месту. Перспективный! В том и проблема, что Лешка – перспективный, а так бы, действительно, плюнул на все и женился, но эта перспектива чертова… Он – не просто комсомолец или даже коммунист, за этим дело, в конце концов, не станет, он – работник важной государственной конторы, само название которой люди опасались произнести вслух лишний раз. Чекист, так его называли за спиной. То ли кличка, то ли уважительное прозвище. Он и приехал-то в эту богом забытую деревеньку только потому, что приказ пришел.

Гражданская война осталась в прошлом, но первой в мире рабоче-крестьянской державе предстояло сделать многое, чтобы раны, нанесенные клыками империализма, затянулись. А враги ведь не спят, только внешние, диким волкам подобны, молча бродят по ту сторону границы, выжидают, высматривают и вынюхивают, а внутренние изо всех своих сил вредят неокрепшему пока организму советской России. При чем тут Она? А при том! «Нужно было родителей правильно выбирать!» – с неожиданной злостью подумал Алексей. Или хотя бы не упрямиться: отказалась бы, написала – знать, мол, таких не знаю и ведать не ведаю, многие так делают, и ничего, живут. А эта – отказ писать не захотела, кулацкая дочь! Разве может он, человек, которому доверяют и партия и правительство, жениться на девушке, чьи родители – кулаки и угнетатели рабочего класса? Враз конец настанет и доверию, и карьере.

– Не хочешь? – Мартын усмехнулся.

Вот же товарища судьба послала! Хотя, какой из Мартына товарищ? Да и не может у Алексея товарищей или друзей быть, по определению. Мартын – это так, сочувствующий местный. Или можно так: доверенный человек, хорошо знакомый с местной обстановкой. А что он Алексея и трактором управлять учит, и поле вспахивать, и боронить, и другим каким делам, на первый взгляд совершенно чекисту не нужным, так что из того? Пусть население видит: ТАМ не белоручки работают, а нормальные мужики. Контакт с местным населением, учил Алексея Владимир Иванович, – первейшее дело, тут тебе и помощь, тут тебе и разведка, тут тебе и прикрытие. А Владимир Иванович человеком умным был.

– Понимаю. – Мартын вновь протянул ему фляжку, теперь Алексей хлебнул осознанно, но все равно, едва не поперхнулся, уж больно ядреный самогон сегодня. – Ты молодой, но рассудительный, из-за какой-то бабы жизнь под откос пускать не собираешься, а саму бабу эту хочешь так, что аж в глазах темнеет. Верно?

– Верно. – Интересно получается, вот он сидел, думал, а Мартын сказал три слова, и все Алешкины мысли в слова эти улеглись, как патроны в барабан револьвера.

– Присоветовать тебе что, или сам додумаешься? – Тракторист-самогонщик хитро прищурился, а Алешка словно впервые увидел его со стороны. Наполовину седой, сгорбленный, хоть и не старый, лет сорок ему, а, может, и больше будет, лицо неприятное, рябое и опаленное – старая травма. И глазки у него мелкие, какие-то мутные, как самогон, но умные, и от этого втройне страшно.

– Присоветуй. – Авось действительно что умное скажет?

– Если в жены взять не можешь, сделай ее полюбовницей. Главное, сначала женись, не важно на ком, главное, чтобы супруга будущая чистая была. Ну, сам понимаешь…

Алеха кивнул. Понимал, еще как понимал, разговор о женитьбе с ним уже не раз заводили, и кандидатура подходящая имелась, из рабочей семьи, студентка, комсомолка, своя, проверенная, но – не та. Не Она.

– Дальше, после свадьбы, сможешь делать, что захочешь. – Мартын извлек из кармана засаленной телогрейки портсигар, трофейный, если ему на слово верить. Вот в этом-то и проблема: как такому поверишь, когда у него в каждом глазу по бесу сидит? – Главное, чтоб все тихо было, никто и слова не скажет.

– А если она не согласится?

– Ну… – Мартын запыхтел вонючей самокруткой. – А тебе так уж ее согласие нужно? И вообще… Бабы – они, как собаки, должны свое место знать, а чего уж там они хотят или не хотят – дело десятое.

– А если?..

– Никаких «а если»! Во-первых, бежать ей не к кому. К властям? Так власти местные ее родных в ссылку отправили, милиция для нее – враг найпервейший, как и сама советская держава. Во-вторых, какая баба признается, что над ней мужик насилие учинил? Чтобы потом вся деревня пальцами на нее показывала? Ну а в-третьих – кто она такая, чтобы рот разевать? Дочка врагов народа, кулацкое семя. У нее, если хочешь знать, другой дороги нету, уж больно девка из себя видная. А жениться на ней дураков тоже нету, не один ты такой умный. Так что сам думай. Год, ну два она еще продержится, потом все одно под кого-нибудь да ляжет.

Алексей сам не понял, насколько этот разговор запал ему в душу. Теперь каждый божий день где-то в груди, совсем рядом с сердцем, ворочалась толстая, словно жирная черная пиявка, мысль. А что, если Мартын прав? Что, если другого выхода нет? Она обречена, кому, как не ему, Алексею, это знать? Дочь врага народа в скором времени вполне может последовать за своими родителями. Он – ее единственный шанс на спасение, ее единственная надежда, под его защитой – а Алексей готов был защитить ее от целого мира – Она сможет жить спокойно и богато. У нее будет все: дом, нормальная работа, наряды. Все! Но она, глупенькая, как все женщины, может не понять… В словах Мартына есть своя правда.

Утро выдалось на редкость солнечным, теплым и просто замечательным, и я пришла на работу в приподнятом настроении. Да и день порадовал: никаких эксцессов, никаких скандалов, Маша и та вела себя очень спокойно, она даже попросила прощения за вчерашнее.

А после обеда ко мне подошла Светлана и, дико извиняясь, попросила, чтобы я вечером подежурила в школе. Вообще-то, очередь была не моя, меня пока в список дежурных не внесли, но Мария Владиславовна приболела, а заменить ее, кроме меня, было некем. Светлана так извинялась за причиняемые мне неудобства, что я не нашла в себе моральных сил ответить отказом. Бедный Рафинад, ему предстоит еще один вечер провести в одиночестве…

Вновь длинные гудки. Пять. Шесть. Семь… Досчитав до десяти, Локи со вздохом повесил трубку. По времени Лия давно должна была вернуться домой. Вчера он так и не дозвонился, а сегодня утром проспал, и она ушла. Локи целый день ждал, когда же стрелка доползет до заветной отметки, он даже полчаса сверху накинул, так, на всякий случай. А Лия не брала трубку, хотя было уже полвосьмого и она давным-давно должна быть дома. Или все-таки предчувствия его не обманули, и что-то случилось?

Гера нетерпеливо приплясывал на улице, а Локи, наверное, уже в сотый раз подряд, набрал номер.

Все оказалось – проще некуда. Учителя расходятся по домам, девочки – по комнатам. Женское общежитие располагалось в четырехэтажном здании. Пожалуй, здесь можно было бы разместить в два, а то и в три раза больше народу, но Анна Александровна объяснила, что расширение предполагалось, но было запрещено очередной комиссией, вот и остались лишние площади. Правда, на мой взгляд, распорядились ими вполне разумно: на первом и втором этажах разместились кухня, столовая, прачечная со стиральными машинками, специальная комната для сушки белья, огромный актовый зал, где отмечались всякие праздники, типа дней рожденья, восьмого марта и так далее, и зал со спортивными тренажерами. На третьем и четвертом – жилые блоки, каждый рассчитан на четырех девочек. В блоке две комнаты плюс санузел. Очень даже ничего комнаты, с ремонтом и хорошей мебелью. Если бы еще половина окон не выходила на глухой цементный забор – вообще был бы полный порядок. Хотя, третий и четвертый этаж были как раз над забором, и вид из окон открывался неплохой – серые улицы, круглые белые фонари, машины, снующие туда-сюда, светящиеся изнутри витрины… Короче, стандартный техногенный пейзаж.

Что касается дежурства – мне вменялось оказывать посильную помощь Анне Александровне, но она прекрасно справлялась сама, я же бесцельно бродила по корпусу, пытаясь сообразить, что из увиденного мною могло бы представить интерес для Локи… Наверное, ничего. Вечер проходил вполне мирно, если не считать того, что мы снова поссорились с Машей. Я спросила ее, как проходит выполнение задания, а она послала меня на три неприличные буквы. Слово за слово, и я весьма обогатила свой запас ненормативной лексики. С девочкой явно творится что-то не то, завтра обязательно нужно сказать об этом Светлане, если она тут за психолога, пускать и разбирается, а я на эту малявку собственные нервы тратить не собираюсь.

Стрелка на часах подползла к девяти – отбой. Мы с Анной Александровной обошли поочередно все комнаты и выключили свет.

После отбоя Анна Александровна завалилась спать на крошечный топчан, стоявший в каморке, а я все бродила по зданию. Спать не хотелось, да и негде, топчан один, а дремать, сидя на неудобном стуле, я не приучена. Сходила в актовый зал, там было пусто, гулко, темно и страшно. В спортзал заглянула, но крутить педали велотренажера среди ночи – как-то глупо. И вообще, я устала, надо растолкать Анну Александровну, она человек бывалый, может, подскажет, где тут подремать можно.

Подремать не получилось, разбудить напарницу – тоже: у дверей в каморку меня уже ждали. Галя. С распущенными жидкими волосиками, в ночной рубашке до пят девочка казалась еще более мелкой и хрупкой, чем на самом деле. Она явно боялась темноты, жалась к двери, но все никак не решалась ее открыть.

– Галя, что случилось?

После отбоя девочкам категорически запрещалось выходить из своих комнат. Раз она здесь, значит, произошло что-то действительно серьезное. Вместо ответа девочка приложила пальчик к губам и, схватив меня за руку, потянула за собой.

– Галя?

Она отчаянно замотала головой, потом указала на дверь. Понятно, хочет мне что-то сказать, но боится, что Анна Александровна может проснуться. И я покорно последовала за Галиной. В полной тишине мы поднялись на второй этаж, потом на третий. Девочка довела меня до дверей своей комнаты.

– Теперь можешь сказать, что случилось?

– Маша убежала. – Галя смотрела на меня испуганно, и вместе с тем – с робкой надеждой. Я вздохнула: ни метра жизни без приключений, первая же ночь, первое дежурство – и сразу ЧП! А я совершенно не представляю, что делать в подобном случае. Тревогу поднимать? Как? Ладно, придется растолкать Анну Александровну, она точно все знает.

– Не надо. Пожалуйста! – Галя вцепилась в мою руку и не отпускала. – Они накажут ее. Плохо! Очень плохо!

– И я накажу.

– Вы – не так. Вы – по-другому. Они – плохо!

Я с трудом понимала, что Галя пыталась мне сказать. Ясно было одно: она не хочет, чтобы я обращалась за помощью к Анне Александровне, так как та обязательно строго накажет беглянку. Получается, что маленькую, пухленькую, похожую на большой бело-розовый торт Анну Александровну дети боятся гораздо больше, чем меня. Ерунда какая-то…

– Ладно. Куда идти?

– Наверх. На крышу. Вы ведь приведете Машу обратно?

– Обязательно.

Галя кивнула и тенью исчезла в комнате, а я пошла на крышу.

Тишина. Какая мрачная вокруг тишина, и – темно. Лампы только над лестницей, и очень слабые, три шага в сторону – и ничего не видно. Четвертый этаж показался мне еще более тихим, чем первые три. Теперь нужно найти выход на крышу, это в самом конце крыла. Точно: железная лестница упиралась прямо в потолок, а в потолке зияла дыра, откуда тянуло прохладой – люк был открыт. В туфлях на каблуках карабкаться неудобно, и я оставила обувь в коридоре.

Под моим весом лесенка недовольно заскрежетала и чуть-чуть осела, я даже немного испугалась, что сейчас она возьмет и обвалится. Но все обошлось, я не сорвалась, выползла на крышу. Вообще-то, я боюсь высоты, балконов, открытых окон и уж тем более – крыш. А тут – ничего, выползла и поднялась на ноги.

Красиво. Небо темное-темное, и звезды – как осколки разбитого зеркала, внизу слабо светятся фонари, и крошечные машины запоздало спешат куда-то… Наверное, если подойти к самому краю, вид будет еще лучше.

И тут я заметила ее.

Маша стояла на краю, спиной ко мне, но я отчетливо понимала: она видит. Видит и все, что творится внизу, и меня. Девочка раскачивалась из стороны в сторону, как огромная кукла-неваляшка, такая круглая и яркая, как ее ни положишь, она обязательно поднимется с веселым звоном. У меня в детстве была такая кукла…

– Не подходите! – Маша обернулась. Слабый ветерок растрепал ее темные волосы, ноги босые, а из одежды на ней – одна ночная рубашка, такая же, как у Гали, длинная, почти до пят, фланелевая, белого цвета, с веселенькими разноцветными шариками, а понизу нашита тоненькая полосочка кружева. Маша плакала: смотрела на меня, не моргая, а крупные слезы сами катились из ее глаз. Я решительно шагнула вперед.

– Стойте! – закричала Маша и тоже шагнула. Теперь она оказалась не просто на самом краю – она стояла так, что пальцы ее ног нависали над бездной. Кто сказал, что бездна – это огромный колодец, дыра в никуда? Бездна – это расстояние, отделяющее жизнь от смерти. У Маши ее бездна равнялась высоте четырех этажей.

– Не надо, пожалуйста, Машенька… – Я не знала, что говорить, что вообще можно сказать человеку, который решил расстаться с жизнью.

– Мне страшно, – пожаловалась Маша, размазывая слезы по лицу. – Мне так страшно…

– Я с тобой!

Девочка кивнула и от этого легкого движения зашаталась. Крохотная былинка на пути яростной бури.

– Простите меня, пожалуйста! – Она подняла руки и шагнула вперед.

Словно белая птица, которая пытается словить порыв ветра, взмахнуть крыльями и взлететь высоко-высоко в небо.

– Стой!

Слишком поздно. Оглушающее хлопнули рукава-крылья, цепляясь за коварную черноту.

Глухой удар.

Спустя мгновенье мир оживает: я снова становлюсь самой собой и слышу крики, голоса внизу: испуганные, взволнованные, любопытные. Кто-то требовал вызвать «скорую», кто-то – милицию, кто-то громко плакал, а кто-то появился на крыше и увел меня. Честное слово, даже теперь я не могу вспомнить, кто это был. Дальше следует смена кадров, монтаж: сцена на крыше закончена, и действие перемещается в кабинет…

Здесь нас трое: я, Игнат Владимирович и Светлана. Я сижу в кресле, Светлана внимательно наблюдает за каждым моим движением, словно опасается, что я могу поступить, как Маша – взмахнуть рукавами и улететь. Но я сижу и рассматриваю собственные руки: десять пальцев, мизинцы чуть кривоватые, а на левом большом имеется белый шрам: порезалась о разбитую банку. Как же давно это было…

– Лия Захаровна… – Игнат Владимирович расхаживает взад-вперед по комнате, как оголодавший хищник в ожидании добычи, вот сейчас он повернет ко мне свою усатую морду и вцепится в горло. – Как вы оказались на крыше?

Человек-хищник жаждал услышать мой ответ. Нужно сказать что-нибудь, хищники не любят ждать.

– Мне Галина сказала, что Маша… – Слова, выбираясь наружу, царапали горло острыми коготками. – В общем, она собиралась сбежать.

– В ночной рубашке? – Светлана пользовалась голосом, как хлыстом. Вот он мягкий, ленивый и совсем не страшный, но раз – и жесткий тон хлещет вас по ушам.

– Я не знаю. Я просто шла за ней.

– А как вы объясните это? – Игнат Владимирович почти силой всунул мне в руки какую-то бумажку, сложенный пополам тетрадный лист в крупную клеточку. Такие тетрадки покупают для первоклассников или для тех, кто еще плохо умеет писать. У Маши была похожая, с уже проведенными полями и клеточками, вырисованными бледно-голубыми чернилами. Я тупо смотрела на неаккуратно оборванный край и загнутый внутрь уголок.

– Вы читайте, читайте! – подсказал директор.

Он даже ходить перестал, стоя ему было удобнее следить за мной: а вдруг добыча ускользнет. Моя рука сама развернула бумажку. Внутри едким темно-синим ученическим стержнем было старательно выведено: «Во всем виновата Лия Захаровна». Вот так. Почерк Машин: крупные неуверенные буквы, «во всем» написано слитно, «л» похожа на кособокий шалаш, а «з» повернуто не в ту сторону. Но и так ясно: во всем виновата Лия Захаровна, то есть – я.

Неправда! Я ничего не сделала!

Сделала, сказали глаза Игната Владимировича, и Светлана кивнула. Она хорошо умела читать по лицам.

– Я не знаю. – Слабое оправдание: мы многого не знаем об этом мире, но это не дает нам права отрицать…

– Не знаете, – как-то смешливо хмыкнул директор, довольно, словно он радовался, что я ничего не знаю. Его поведение совершенно не соответствовало моменту.

– Я не знаю! Я ничего ей не сделала! Клянусь!

– Не клянитесь, это грех. Вы ведь поссорились накануне, не так ли?

– Да.

– Вы наказали девочку?

– Да.

– Наказание было слишком строгим или незаслуженным?

– Не знаю. Нет. Я не причинила ей вреда.

– Вред – понятие относительное. Вот что, Лия Захаровна, – Игнат Владимирович вздохнул, – вы ведь понимаете, что будет следствие?

Я сглотнула: о следствии я совершенно не подумала. Конечно, по факту самоубийства должно быть следствие, как же иначе.

– Эта записка – улика. Улика, которую мы должны передать в руки соответствующих органов. Мне неприятно говорить вам, но последствия… Боюсь, они могут быть очень неприятными…

Теперь он смотрел мне прямо в глаза, а голос его журчал, словно ручеек; этакий навязчивый глубокий ручеек, поддайся течению – и совершенно незаметно для себя рухнешь в яму, скрытую под звенящей водой.

– К сожалению, в нашем законодательстве еще существует такая статья, «доведение до самоубийства», – это уже Светлана, ассистентка, у любого фокусника имеется ассистентка. – Это в лучшем случае. В худшем… – она замолчала, выдерживая паузу. – Кроме вас и девочки на крыше никого не было, но многие видели, как накануне вы поссорились, с криками и истерикой. Потом вы остались на ночь, пошли с ней на крышу, и Мария упала. Согласитесь, со стороны все это выглядит как-то подозрительно.

– Но я же…

– Мы вам верим, – ласково произнес Игнат Владимирович, – и ни в чем вас не виним. Поверьте, я очень хорошо понимаю, насколько сложно работать с нашими детьми.

Теперь он улыбался, ласково, как отец, утешающий неразумное чадо.

– Совершенно верно, – поддержала инициативу начальства Светлана, – трудный возраст, трудный контингент. Лия Захаровна, дорогая, мы вас ни в чем не виним, совершенно! Мы живем здесь одним коллективом, одной семьей, один за всех и все за одного. Это про нас. Правда ведь?

– Правда, – вздохнул Игнат Владимирович. – Абсолютная правда.

– И мы постараемся сделать все возможное, чтобы данный инцидент не вышел за пределы кабинета.

– Но как же…

– Машенька умерла, – с нажимом проговорила Светлана, – ей уже ничем не поможешь. К тому же самоубийство – ее собственный выбор, бедная девочка, они в этом возрасте такие импульсивные… Но ведь Лия жива, и неприятности ей ни к чему.

– Нам тоже.

Я следила за разговором, переводя взгляд с директора на его заместительницу. Спектакль в двух лицах для одного зрителя. Акт первый – запугать, разъяснить последствия. Что мне грозит? Тюрьма? Акт второй – надежда на спасение, Светлана уговаривает Игната Владимировича замять дело, тот сопротивляется. В конце концов, она его уговорит, в этом я совершенно не сомневалась. А как же еще: они просто цепляют меня на крючок. Локи, Локи, во что ты меня втянул!

И Маша… Почему она решилась на такое? Ведь не из-за наказания же! Эта записка, синий фломастер и крупная клетка. Не понимаю… Зачем? Разве нельзя было как-то иначе? Или во всем виноваты режиссеры этого спектакля? Я должна выяснить, теперь мне не остается ничего другого, кроме как дойти до конца, и надеяться мне не на кого.

Только я и Локи. Локи и я. Глупо все это. И в милицию идти поздно. Кто поверит учительнице, которая довела ребенка до самоубийства?

– Хорошо, я согласен.

Надо же, они договорились. Уже! Сейчас мне что-то предложат, что-то, от чего я не смогу отказаться. Простой выбор: «или-или». Или милиция, долгое разбирательство, дурная слава на весь город, суд, а потом… Если Светлана не врет, тогда – тюрьма. Или…

Что стоит за вторым «или», я не знала. Локи утверждал, что от меня не потребуют ничего сверхъестественного. Какую-нибудь ерунду, им важно, не что ты делаешь, а твое принципиальное согласие, ведь первый шаг – всегда самый сложный.

– Вот только… – Игнат Владимирович выжидающе посмотрел на меня. – У меня к вам одна небольшая просьба, Лия Захаровна. Даю слово, она совершенно вас не обременит, скорее, пойдет вам на пользу. Вы ведь, несмотря на все наши заверения, чувствуете за собой вину? Так?

Я кивнула. Я ведь действительно была виновата. Виновата в том, что пришла сюда слишком поздно, виновата, что не сумела подобрать нужных слов, виновата, что жива, в конце концов. Кругом виновата.

– Вы ведь неверующая?

– Нет.

– Плохо. Человек, не верящий в Бога, одинок в этом мире, в случае беды ему не к кому обратиться. Не считайте это упреком. Как Светлана упоминала, мы все здесь живем одной семьей, поэтому я хотел бы помочь вам… Помочь вашей душе. Моя просьба такова: в субботу, завтра, состоится моление в нашей церкви. Да, не удивляйтесь, у нас здесь имеется собственная церковь, она освящена по всем правилам, и священник свой. Американец, но он хорошо говорит по-русски, прихожане – наш коллектив. Завтра в пять ждем и вас. Придете?

– Обязательно. – Вот теперь я окончательно запуталась. Меня не просили подписывать никаких бумаг, не просили отвезти какой-нибудь подозрительный пакет подозрительным людям, не требовали денег. Сущая ерунда: прийти на службу, помолиться во спасение души. Собственной души, между прочим. Или самое главное еще впереди?

– Вот и хорошо, – Игнат Владимирович погладил меня по голове. – А теперь отправляйтесь домой. Я вызову такси.

– А дети?

– Ими займется Светлана. Вам нужно отдохнуть и набраться сил. Вы сами на себя не похожи.

Он не только вызвал такси, но и проводил меня до самых ворот и, дождавшись, пока хмурый молчаливый охранник вернет мои вещи, усадил меня в машину.

– Мы вас ждем, – напомнил Игнат Владимирович.

– До свидания, – ответила я.

Таксист всю дорогу болтал, а я думала о Маше и о том, что я не успела. Я должна была успеть, должна была ей помочь, а вместо этого просто стояла и смотрела, как она падает.

«Не падает, – поправила я себя, – прыгает! Она сама. Вниз. С крыши. И…»

– Приехали! – таксист улыбнулся, продемонстрировав золотой зуб, я выползла из машины. Такое чувство, будто мое тело – это не кости и мышцы, а мокрая вата, которую невозможно заставить двигаться. Но я все-таки двигалась. Домой… Почему-то казалось, что стоит перешагнуть порог квартиры, и все образуется.

Я перешагнула, и ничего не образовалось, только телефон на тумбочке заходился в истеричном звоне.

Лии не было дома. Уже половина первого, а ее все нету, определенно, что-то случилось! Нужно возвращаться, пусть Гера злится, но Локи завтра же вернется. Или сегодня, если она не ответит.

– Ты записаться хочешь здесь? – поинтересовался Гера.

– Что? – В трубке по-прежнему раздавались равнодушные гудки.

– Записаться? Или говорят по-другому, когда человека в квартиру записывают?

– Прописывают. Прописаться.

– Ты прописаться хочешь здесь? – повторил свой вопрос Гера.

– Нет.

– Мы звоним весь день. – Когда дело касалось его интересов или интересов Локи, Грег отличался особенным упрямством и занудливостью. – Куда?

– Куда надо.

– Я выучил номер.

– Поздравляю.

– Она ушла?

– Не знаю.

– Женщины уходят всегда. Они неправильные.

– Какие? – Иногда Геру было сложно понять.

– Сегодня один, завтра другой. Неправильные.

– Ты хочешь сказать, неверные? – догадался Локи.

– Да. Неверные. А неверный и неправильный – это не одно и то же?

– Нет. Ты у нас – неправильный, а женщины – неверные.

– Она ушла, – уже с большей уверенностью повторил Гера. – Звонить утром надо.

– И утром тоже. Все. В последний раз. – Локи набрал номер.

– Ты говорил это уже.

– Обещаю. – Он слушал протяжные гудки в телефонной трубке. Один. Два. Три…

– Нет никого? – ехидно поинтересовался Грег. Локи покачал головой. Семь. Восемь. Девять… Он уже готов был положить трубку, когда где-то далеко, на том конце провода, раздался такой знакомый и такой усталый голос:

– Да? Кто это?! Это ты?

– Это я, – ответил Локи.

После разговора мне стало легче. Чуть-чуть, ровно настолько, чтобы я смогла заснуть. Бедняга Рафинад, почувствовав мое настроение, терся о мои ноги – утешал. И я была благодарна ему за утешение – когда рядом кто-то живой, не так страшно.

А Локи пообещал, что он приедет, прямо завтра возьмет и приедет. Хотя… Какая разница, его приезд ничего не изменит. Маша не вернется, а я не забуду, как стояла там, на крыше и пыталась уговорить девочку-птицу остаться на земле.

То, о чем рассказала Лия… Это чудовищно! Или – случайность? Случайность, которой хозяева решили воспользоваться? А если нет, если не случайность? Если все спланировано? Впервые он не знал, что делать. Возвращаться как можно скорее, это понятно, а дальше что? Готов ли он вступить в игру с такими ставками?

В любом случае, у него два пути.

Возвращаться и играть дальше.

Уехать.

Или – Локи усмехнулся собственному отражению в зеркале – есть еще и третий путь: вернуться и начать собственную партию.

Ваши ставки, господа!

Маска Любви. Продолжение

Спустя месяц сыграли свадьбу, по-деревенски шумную, пропахшую самогоном и ароматом свежевыпеченного хлеба. Старые бабки шептались, мол, нехорошо это, когда без венчания, батюшка-де молодых благословить должен, но Алексей хорошо представлял себе ситуацию. Церковь – опиум для народа, и не след ему, сотруднику всемогущего ЧК, получать благословение у какого-то там деревенского батюшки. Он уже получил свое благословение там, где надо. Светлана, его жена, тоже была довольна таким поворотом дел, что и говорить, своя, проверенная. Еще через месяц, когда всеобщее внимание к молодой паре ослабло, Алексей решился.

Вернее, решился он уже давно, наверное, сразу, как только услышал предложение Мартына. Просто все это время он искал… Нет, не оправдания, он ведь не собирается делать ничего дурного, он поступает правильно, действует единственно возможным способом, так зачем оправдания? Он искал что-нибудь, что заставило бы замолчать тоненький голосок души. Хотя, какая у чекиста может быть душа? Душа – это очередная поповская байка.

Она была дома, да и где ж ей еще быть вечером, не на посиделках же в клубе, там она – чужая. И дверь отворила, даже не спрашивая, кто стучит, словно ждала. Вот именно, Она его ждала, только его! Это была удивительная мысль, светлая и теплая, если мысли вообще могут быть светлыми и теплыми.

– Добрый вечер, – голос у нее был тоненький, как колокольчик. Да и сама она была такая… Звонкая и хрупкая, словно ивовый прутик, прикоснись – и он согнется, лаская ладонь гладкой корой, отпусти – вновь выпрямится.

– Добрый. – Алексей почувствовал, как слова застряли в горле. А глаза у нее карие, темные-темные, почти черные, и смотрит так, что… В голове опять стало звонко и пусто, только где-то рядом с сердцем грузно заворочалась пиявка-мысль…

– Что-то случилось?

Какое испуганное у нее лицо! Щеки горят, рот приоткрыт, а маленький язычок то и дело облизывает губы, то верхнюю, то нижнюю, так и мелькает.

– Случилось.

Ну же, Алексей подзадоривал сам себя, ведь все решено, один шаг, слов не надо! Он потом все скажет, обязательно. Рука сама закрыла дверь и задвинула засов. Теперь не вырвется.

Не вырвалась. Она сопротивлялась до последнего, рвалась из его рук, выскальзывая, как юркая маленькая рыбешка, выгибалась, словно тот самый ивовый прут со скользкой маслянистой корой, царапалась. Плакала. Молила. Пусть! Так даже лучше. Теперь он – ее хозяин, полностью и навсегда. На ее теле останется невидимое клеймо, оставленное его руками, в конце концов, он заслужил свою награду.

Закончив, Алексей не ушел сразу. Зачем, куда спешить, теперь это его дом, его логово и его самка. Вот так! Что там Владимир Иванович говорил? В каждом человеке дремлет зверь? Пускай! Пускай он у других дремлет, а у него зверь проснулся, и это просто замечательно. А Она боится его, забилась в угол и пытается прикрыться остатками платья. Пусть боится, этот глубинный животный страх – именно то, что ему нужно. Он сам не заметил, как уснул.

А проснулся связанным и с кляпом во рту. Алешка попытался было освободится, но тот, кто накрутил эти веревки, был хорошим специалистом своего дела. Лешка только и смог, что голову повернуть. Этого хватило, чтобы увидеть Мартына. Тот сидел на простом деревянном табурете, аккурат напротив кровати, на которой валялся Алексей. В одной руке Мартын сжимал привычную фляжку, в другой – трофейный портсигар.

– Ну, здравствуй, голубок, крепко ты спишь, однако!

Алексей собрался было ответить что-нибудь, не так уж важно, что именно, но из-за кляпа получилось лишь невнятное мычание.

– Мычишь, – печально заметил старый тракторист, – мычишь, а не телишься. Я уже заждался, когда ж ты, наконец, смелости наберешься. В мое время хлопцы куда решительнее были, да и осторожнее, потому и до седых волос доживали. – Мартын со смаком затянулся самокруткой, по хате поплыл вонючий сизый дым. – Небось, спросить хочешь, что произошло? Или нет? Неужто сам догадался? Да где тебе, ты ж у нас идейный, а это, считай, умственный инвалид. Только дурак за идеями гоняться может, как ошалелый пес за старой шапкой. Рассказать тебе? Или так оставить, как есть, одним дураком больше станет, дураком меньше – помрет, то есть, – не велика, однако, потеря. Ладно, слушай.

Мартын прихлебнул из фляжки, довольно хрюкнул и продолжил рассказ.

– Я ж Марысиного отца хорошо знал, служил у него, работал, значит. Это на моем горбу он свой дом выстроил, моим потом все поля его пропитаны! Работал, себя не жалеючи, получал медную копейку, но и тому рад был. Я – человек честный, что заработал, то и мое, своей землицы не было, а так – какой-никакой, а прибыток. Он и жену мою к делу приспособил, опосля, когда дочка подросла, и ее в дом взял, работы хватало. Я, дурак, радовался: там копеечка, тут копеечка, глядишь, и рублик набегает. Там еще один. И работаем все вместе, одной, значит семьей, – Мартын пьяно хохотнул. – Одной семьей… Дочка у меня красавица была, не чета Марыське, кошке драной, вот Марыськин папаша, мой, стало быть, хозяин, и положил на нее глаз, не буду врать, что силой он мою дочку взял, но… Много ли надо, чтобы бабе, молодой и глупой, мозги задурить? Вот то-то и оно! Я ничего и не узнал бы, если б Фроська не забрюхатела, молчала, стерва, до последнего молчала, только когда живот на нос полез, виниться начала. Мать – в слезы, я – за ремень, Фроська мигом и выложила, кто папаша. Я прям поседел весь, потом пошел к нему: сумел такое сделать, пусть и ответить сумеет. И мог бы ответить, овдовел он к этому времени, можно было по-людски все сделать. Я так и предложил. А этот ирод только ухмыльнулся в усы и ответил, что с каждой потаскухой под венец идти – много чести, и, если я свою дочку не уберег, то сам виноват, и нечего на чужие плечи вину перекладывать. Ну, и на дверь мне указал. «Убирайся, – говорит, – и чтобы ноги твоей больше на моем дворе не было. И баб своих забирай». Хотел я по старинке справиться, красного петуха ему во двор ночью подпустить, и дело с концом, так нет, догадался, старый хрыч. Тем же вечером меня целая ватага встретила и так оприходовала, что я месяц лежал, не то что подняться, пошевелиться не мог. Думал, все: день-два – и на тот свет отойду, ан нет, выжил, есть на свете высшая справедливость. Фроська-то моя, когда в нее бабы вясковые пальцами тыкать начали, не выдержала, пошла в сарай ночью, вожжи на стропила забросила и удавилась. Ни дочки, ни внука, черт с ним, что байстрюк, но своя ж кровь, вырастили бы как-нибудь. Вот.

Мартын вздохнул, тяжко, словно заново переживал события тех дней.

– Я ж дочку ни похоронить по-человечески не сумел, ни в церкви отпеть. Самоубийца! Да и жена моя скоро за Фроськой в могилу сошла, остался я один на этом свете. Остался, чтобы отомстить. Я ж ничего не забыл. Ничегошеньки! Кто, как ты думаешь, председателю написал про кулаков этих? И указал подробно, где они зерно от советской власти прячут, где скотину держат, которую в колхоз отдавать нужно? Я! – Мартын ударил себя кулаком в грудь, и сам от этого удара покачнулся. – Их забрали. Скажи ты мне: расстреляли их али просто в ссылку отправили? Лучше бы в ссылку, так, чтобы старик этот и его сынок придурочный медленно помирали, чтобы Мартынову Фроську вспомнили, которой, считай, они собственными руками петлю на шею накинули. Вот. Что мычишь, как телок? Хочешь знать, при чем тут ты? Ох, дурак, и где ж вас таких воспитывают? Ну ладно, слушай, коль сказал «А», то нужно говорить и «Б». Видишь ли, чекист, не мог я спокойно жизнь доживать, пока их проклятый род по земле ходит. Мой-то они под корень извели! Я ж, когда письмо писал, надеялся, что их всех под одну гребенку, возьмут ан не вышло: Марыся осталась. Чего ее пожалели, ума не приложу, однако ж, и дом оставили, и хозяйство какое-никакое. А я, как ее вижу, все свою доченьку вспоминаю, прям извелся. За что такая несправедливость, Фросенька моя в могиле, а эта курва живет – и хоть бы хны!

Тут ты появился, увидел Марыську и пропал. С чего – не пойму, она ж тощая, чернявая, как кошка облезлая, и глянуть не на что. А ты прям сам не свой становился, когда ее видел. Любовь зла, верно люди говорят. Смотрел я на тебя, смотрел, и как-то все, поверишь, само в голове сложилось, будто подсказал кто. Тот наш разговор… ты не подумай плохого, я от чистого сердца советовал, хотел поглядеть, что ты за птица, чем дышишь, сумеешь устоять перед искушением али нет? Не сумел. А если бы сумел, тогда, может, и я успокоился бы. Значит, не судьба…

Хороший у тебя револьвер. Трофейный? Конечно, трофейный, куда тебе самому такое оружие купить. Небось, пришиб врага советской власти, а револьверчик себе оставил, на долгую память. Только зря ты это – оружие, оно долго руку хозяйскую помнит, мстит потом. Думаешь, я ерунду говорю? Сам посуди: пуля тебя из этого самого револьвера и прикончит. Так-то!

Хвастаться не хочу, но я доподлинно знал, что если ты все-таки решишься на насилие, Марыська ко мне побежит. Дядька Мартын… Она ведь совсем маленькой была, когда моя Фросенька повесилась, дите горькое, где уж ей упомнить, из-за чего мы с ее батькой разругались! Зато она хорошо другое запомнила: и то, как я ее, малую, на руках носил, и то, как верхом ездить учил, и то, как с голоду ей помереть не дал, когда отца ее и братца раскулачили. К кому ж ей еще бежать, как не ко мне? Так и вышло. А ты дурак, что тут остался, глядишь, и не пришлось бы мне тебя убивать. А с другой стороны, так даже лучше, правдивее. Ну-ну, лежи спокойно! – прикрикнул Мартын. – Все одно, не выкрутишься. И не мычи, не мычи, кляп хороший, только своими же слюнями захлебнешься. Наверное, сказать желаешь, что так просто мне это с рук не сойдет? Еще как сойдет! Не один я видел, как ты по Марыське-кулачихе слюни пускал, слепых-то нету. Пришел, снасильничал и уснул, что тут удивительного? А девчонка отомстить решила, вытащила револьвер и пустила тебе пулю в лоб. Потом, сообразив, что наделала, испугалась, о ваших застенках давно легенды ходят. Или стыдно ей стало. Вот она и повесилась…

Алексей закрыл глаза. Все. Действительно – все. Его обвели вокруг пальца, как кутенка. А он и есть кутенок. Слепой облезлый щенок, который почуял запах молока и побежал на него, совершенно не замечая, что вожделенная миска стоит на самом краю глубокого оврага, где его и закопают. Да и как он может заметить, если он слеп? Марыся! Что с ней? Неужто?

– Повесилась, повесилась, – «успокоил» его Мартын. – На вожжах. Я их и принес. Кстати, ничего девка была, горячая, хоть я тощих и не люблю, кричала только много. Все поверить не хотела, что дядька Мартын таким зверем оказался. Ну ничего, моя Фросенька тоже когда-то кричала и плакала, наверное. Теперь все как надо, по справедливости!

Алешка почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось и умерло, что-то светлое, легкое и звонкое, наверное, душа. Остались только гнев и ярость. Марыся. Марысенька! Умерла! Он виноват! Именно он, а не Мартын, ведь это он, Алексей, послушался черную пиявку, и теперь… Он как-то особенно четко понял, что теперь ему совершенно не важно, выживет он или умрет в этом пустом и холодном доме. Важно, что больше никогда в жизни он не испытает того трепетного щемящего чувства полета, когда живая душа пытается подняться вверх, к голубому небу и облакам. И Мартын об этом знает, сидит, слегка покачиваясь из стороны в сторону, словно кобра, готовящаяся к броску, улыбается, не губами – глазами, водянистыми глазами непонятного цвета воды из Чертового болота.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу? – Не дожидаясь ответа, Мартын вышел из комнаты.

Алексей рванулся. Бесполезно: крепко держат ремни, слишком крепко. Но небо, необъятное манящее небо, оно так недосягаемо близко… Еще рывок, и путы затрещали. Еще чуть-чуть! Кажется, одна рука свободна. Что-то влажное стекает вниз по запястьям. Кровь. Странно, почему нет боли, наверное, во всем виновато небо, которое забрало его боль. Теперь вторая рука. Шаги. Волевым усилием Алексей заставил себя лежат неподвижно, так, как будто ничего не произошло. Хотя больше всего ему хотелось немедленно броситься на Мартына, сдавить руками его худое горло, так, чтобы затрещали, ломаясь, кости, разодрать его шею, прямо, зубами, почувствовать вкус его крови. Зверь внутри него метался, требуя выхода, но человек твердой рукой держал поводок.

– Смотри, какая красотища! – В руках Мартын держал нечто прекрасное и ужасное одновременно, даже зверь внутри у Алексея затих на мгновение.

Маска. Карнавальная маска. Но какая! Одна половина – нежно-бирюзовая, как потерянное небо: женское лицо, нежное, спокойное, величавое, глаза полуприкрыты, губы чуть тронуты улыбкой. Женщина с голубым лицом что-то обещала, звала, манила. Вторая же половина больше всего походила на спекшееся от жара человеческое лицо. Черная обгоревшая кожа, неровная, покрытая ярко-алыми язвами, словно живая плоть проступает сквозь изуродованную огнем корку. Золотые пятна подобны отблескам неистового пламени, навеки прилипшего к этим угольным щекам. Обгоревшая половина лица принадлежала мужчине. Он не улыбался – хохотал, широко разинув изуродованный рот, и сам корчился от своего смеха. Лицо демона.

– Нравится? – Мартын ласково погладил голубую часть. – Вижу, что нравится. Это – Любовь, вот она какая на самом деле. Прекрасная и уродливая одновременно, и только от тебя зависит, какой стороной она к тебе повернется. Она собирает души… И мою украла, проказница! Твою – тоже. Но ты ведь не жалеешь, ни о чем не жалеешь, правда?

Алексей кивнул. Он узнал маску, хотя никогда в жизни ее не видел. Любовь. Одна из пяти проклятых масок, которые успел сделать его прапрадед, одна из тех, которые ему нужно было уничтожить. Значит, все правда, все, до последнего слова. А он, дурак, надеялся, что это – сказка, отблеск прошлого, о котором он, сирота, почти и не помнил ничего.

Но маска существует, улыбается губами Мартына, глазами Мартына. Она специально хотела уничтожить Алексея, потому и попала в руки обыкновенного деревенского тракториста. Ей не нужен Мартын, не нужна Марыся, ей нужен он, Алексей. Пусть. Она хочет забрать его душу? Фигушки! У него не осталось души, ни капельки, Его душа умерла вместе с Марысенькой, зато у него остались его ярость, ненависть и маленький серебряный крестик в тайнике под печкой. Зверь внутри радостно зарычал и поднялся на дыбы. Зверь жаждал крови. Но еще не время, пусть Мартын говорит, ведь, кроме этой маски, остались и другие. Если повезет, Мартын укажет путь к ним.

– Она красивая… Сама нашла меня. Я ведь в Гражданскую воевал. А что мне еще было делать-то – ни жены, ни дочери, ни хозяйства… Только убивать, чтобы хоть как-то заглушить пустоту внутри. И я убивал, пока не понял, что еще чуть-чуть – и я захлебнусь кровью. Мне уже неважно было: белый, красный, главное, чтобы живой… Банду я сколотил. Добровольческий отряд, ох, и лихие ребята были! Остановили мы однажды поезд, не одни, конечно, там много народу было, но получилось все до смешного просто. А в поезде этом – людей немеряно, все аристократы проклятые, которые кровь народную пили, а теперь, перемен испугавшись, за границу дернуть решили, со всем добром, естественно. Мы им тогда показали, что такое власть народная, провели эту, как там ее, экспроприацию. Вот. Там я ее, шалунью, и нашел. Мужик тот сопротивлялся, расстрелять его пришлось. Ничего, она того стоила, как только я ее в руки взял, все мое безумие в момент прошло. На душе так спокойно стало, ты не поверишь! Она мне и подсказала, как отомстить можно…

Мартын замолчал, ласково поглаживая бирюзовую поверхность кончиками пальцев. Затем, вздохнув, продолжил:

– Ты думаешь, я не понимаю, что она душу мою забрала, высосала, словно упырь? Понимаю. Очень даже хорошо понимаю, только поделать ничего не могу. Болела у меня душа, а теперь не болит. Вот я ее, шалунью, и слушаю. Каждый раз беру в руки и думаю: швырнуть бы ее в печку, и с концами. Но… Ладно. Заговорился я что-то с тобой. Хороший ты парень, Алексей, только глупый.

Мартын спрятал маску куда-то за спину и достал револьвер. Его, Алексеев, револьвер. Подошел вплотную, зачем-то понюхал блестящее серебристое дуло и, удовлетворенно хмыкнув, направил оружие на пленника.

В этот самый момент зверь, наконец, сорвался с поводка и бросился на обидчика. Руки сами собой вцепились в худое горло. Мартын захрипел и нажал на курок. Бок обожгло болью, но это только разъярило зверя. Убить. Дотянуться и убить! Не мешали даже по-прежнему связанные ноги. Алексей видел перед собой перекошенное лицо Мартына, до боли похожее на черную половину маски. А зверь внутри метался и ревел, захлебываясь от радости.

Когда первая волна ярости схлынула и онемевшие непослушные пальцы разжались, Мартын был уже мертв. На красной обветренной коже хорошо отпечатались следы рук Алексея – длинные фиолетово-черные борозды. Секундой позже вернулась и боль. Сначала в запястья: легкое покалывание, сменившееся настойчивым жжением, потом загорелся жаром бок, будто жидкое пламя разлилось внутри. Больно, но не смертельно. Пуля прошла по касательной, заживет, надо только кровь остановить и развязать ноги. Черт, пальцы совершенно не слушаются, словно они из дерева. И ноги не держат. Ничего. Алексей схватил со стола какую-то тряпку и прижал ее к ране. Тряпка оказалась остатком женского платья. Марысенька! Боль прошла сама собой, точнее, она сменилось другой болью. Зверь внутри превратился в маленького испуганного звереныша и, забившись в угол, тихонько заплакал.

Нужно обязательно найти ее. Алешка поднялся.

Найти.

Долго искать не пришлось. Марыся была в соседней комнате. Старый большой дом, высокие потолки, но босые ноги девушки почти касались темного пола. Почти. Тело слегка покачивалось, и вожжи неприятно поскрипывали. Этот скрип был хуже всего. Алексей попытался поднять ее, но, охнув от боли, выпустил, и от толчка она завертелась вокруг своей оси. Алешка плохо помнил, как тащил в комнату стул, тот самый, на котором сидел Мартын, как пилил неподатливые кожаные ремни, как ударилось об пол тело, словно куль муки рухнул вниз. Он пытался стянуть петлю с горла девушки, но – не получалось. Тогда он начал пилить ремень ножом. Голова Марыси лежала у него на коленях. Широко распахнутые карие глаза следили за каждым его движением. Синие губы были широко раскрыты, и синий же язык вывалился наружу. Некрасиво. Ужасно. Отвратительно! Темные волосы больше не походили на тяжелое гладкое покрывало, они цеплялись за его руки, как тонкие сухие водоросли. И пахло от нее… От Марыси пахло смертью. Петля на шее никак не разреза#лась, и тогда Алексей заплакал, совсем как звереныш у него внутри…

Все обошлось. Кто-то другой, не он, выдвинул версию, что Мартын сошел с ума, изнасиловал девушку, и та повесилась. Алексей оказался в доме случайно, услышал шум и застал Мартына над мертвым телом. Завязалась борьба. Странно, но все поверили. Этот, другой, живущий теперь в его теле был умен, и он умел убеждать. Почему бы и нет? Алексею было все равно.

Маску он нашел спустя месяц. Странно, он совершенно забыл о ней, он вообще обо всем забыл. Но она терпеливо ждала его в рюкзаке, прекрасная и уверенная в своих силах. Маска. Всего лишь маска. Глядя на голубую половину, Алексей видел черты любимого лица – потерянного лица. Черная же часть – это его собственное отражение. На ощупь маска была твердой и теплой, она всегда была теплой, словно жила своей собственной жизнью. Жила… Алексей держал ее в руках ровно пять минут, после чего спокойно открыл заслонку, швырнул маску в печь и закрыл дверцу, чтобы не видеть, как умирает мечта. На следующее утро, выгребая золу, Алексей обнаружил крохотный слипшийся комочек не то оплавленного металла, не то обгоревшего дерева. Вот и все. Конец Любви.

Остальные пусть ищет его сын. А у него родится именно сын, Алексей в этом не сомневался. Вырастить мальчика – и можно умереть. Там, за чертой, его ждет Марыся, в этом Алешка тоже не сомневался.

Спустя год Алексей с семьей переехал в Санкт-Петербург, недавно переименованный в Ленинград.

Ночью мне снился кошмар: Маша на самом краю крыши. Девочка стоит спиной ко мне, внизу клубится туман, серебристо-белый, густой, словно это и не туман, а куски ваты, но я точно знаю – это именно туман, и вовсе он не густой, это воздух, обыкновенный воздух. А за туманом скрывается самая настоящая бездна, разлом – к самому центру земли. И вот Маша разводит в стороны руки и становится похожей на птицу. Сейчас она прыгнет, к этому я готова. Но нет, она не прыгает, она оборачивается ко мне…

На этом месте я проснулась. У Маши было мое лицо. Лицо, которое я каждый день вижу в зеркале. Зеркалу я обычно улыбаюсь, а во сне у меня были слепые, подернутые голубоватой пленкой глаза. Я смотрела сама на себя – и не видела ничего…

А еще во сне у меня изо рта шла кровь.

До утра я больше не заснула. Хотела спать, жутко, но, стоило мне прилечь и прикрыть глаза, и я снова и снова видела себя на краю крыши. А под ногами – туман и бездна…

Рассвет я встретила, сидя в кухне. В одной руке – стакан с крепким кофе, четвертый по счету, плюс две чашки. Но чашек хватало ровно на два судорожных глотка, поэтому я перешла на стаканы, как Локи – кажется, я начинаю его понимать. На коленях дремал Рафинад, он сам забрался мне на руки, и ощущение живого тепла, исходившего от кота, успокаивало.

Пару раз я порывалась набрать номер, который Локи оставил на всякий случай, но… Что я скажу? «Локи, меня мучают кошмары?» Мне ведь не пять лет, чтобы бояться страшного Буки, который живет под кроватью.

Утро не принесло облегчения. Стало светло, наступил новый день, и за окном вроде бы даже птички запели. Люди вокруг просыпались и спешили на работу.

Я же сварила себе очередной стакан кофе.

В приюте произошло самоубийство. Отнюдь не из ряда вон выходящее явления – самоубийц полно, но, всякий раз сталкиваясь с подобным, Морозов не уставал удивляться людям, которые добровольно шагнули туда, куда обычно никто не спешит. Живет, живет человек, а потом раз – и травится или с крыши прыгает, как эта девочка. Зачем – непонятно.

Все учителя в один голос твердили, что Маша – так ее звали, была спокойным, уравновешенным ребенком, ее даже собирались перевести в нормальную школу. А тут – раз и все.

Дело поручили Алешке. – Это был новенький, совсем еще зеленый пацан, только-только после школы, готов на голом энтузиазме работать. Самое главное: Алешка охотно делился своими достижениями, исключительно с коллегами, естественно, зато в подробностях, тут никаких и бумаг не требовалось, у парня все в голове держалось. Один вопрос – и Морозов полностью оказалося в курсе дела. Да и какое там дело, так, дельце – стопроцентное самоубийство. Нашлись люди, видевшие, как Маша совершенно добровольно сиганула с края крыши. Здание четырехэтажное, не так уж и высоко, бывали случаи, что и после падения с девятого этажа живыми люди оставались, но Маше не повезло. Бывает.

Почему она полезла на эту дурацкую крышу – другой вопрос. Хотя и тут Алешка постарался: девочка-то наркоманкой была. Вот тебе и двенадцатилетний подросток! Следы от уколов, правда, старые, да и в школе утверждали, что Маша завязала, но Максим Ильич по опыту знал: по-настоящему завязавших в этой среде гораздо меньше, чем гласит официальная статистика. Несмотря на то, что наркотических веществ в крови девочки не было обнаружено, Алешка уверился – все дело именно в этом. Переклинило мозги, вот и результат.

А вот Топтыгиной Лии Семеновны в городе не оказалось.

Морально я была почти готова к визиту в церковь, а физически ощущала себя дряхлой столетней старухой, зеркало же осмеливалось утверждать, что я и внешне на нее похожа. Ничего, немного пудры, немного румян, капельку теней – и я почти красавица. Ну, во всяком случае, прохожие не испугаются.

Шла я пешком, хотелось почувствовать себя живым человеком среди других живых людей, а свежий воздух, как известно, лучшее лекарство от головной боли. Я и сама не заметила, как добралась до места. Тот же забор, те же ворота, и охранник тот же, лысый, в меру вежливый, в меру отстраненный, вчерашняя ночь ничего не изменила. А, собственно говоря, чего я ожидала? Всеобщей скорби? Земля разверзнется и поглотит всех виновных? И кто же виноват? Черт, от этих бесконечных вопросов снова начала болеть голова.

А вот и пункт назначения.

Мне доводилось бывать во всяких храмах. И в православной церкви, торжественно-золотой, с дрожащим от сотен тоненьких, будто восковая нить, свечей воздухом, с иконами, выписанными по вековым традициям. У святых – изможденные бледные лица и огромные глаза, они хмуро взирают на грешника, осмелившегося преступить порог святого дома.

Заходила я и в католический костел. Здесь вместо свечей – статуи, и святые не кажутся такими уж суровыми, утробно рычит орган и льется непонятная, но такая завораживающая латынь.

В мечетях, правда, мне бывать не доводилось, но по телевизору видела я и мечети, и синагогу, и полуязыческий индийский храм Кришны.

Я это к чему: «наша» церковь не была похожа ни на один из этих молитвенных домов: ни золота, ни свечей, ни икон, ни органа, ни даже самой захудалой статуи, лишь огромный крест над трибуной. Здесь было много света, слишком много, я даже зажмурилась, для утомленных бессонницей глаз такое обилие света – чересчур суровое испытание.

– Вы уже здесь! – ко мне спешила Светлана.

Я сперва ее не узнала: куда подевался ее строгий костюм и прическа? На ней было длинное, до пят платье-балахон пронзительно-белого цвета, словно специально выбранное для рекламы нового суперотбеливающего стирального порошка. Волосы, освобожденные от шпилек и заколок, свободной волной лежали на плечах, на лице – ни следа косметики. И в этом странном наряде Светлана казалась такой… чистой, что ли. Она словно вся светилась изнутри.

– Как вы себя чувствуете? – У нее даже голос изменился: такой он был мягкий, искренний, заботливый.

– Нормально. Уже нормально. – Я с удивлением поняла, что действительно чувствую себя неплохо. Даже почти хорошо: ночные страхи, железное кольцо, сжимающее сердце, и головная боль исчезли.

– Как вам у нас? Нравится? – Светлана заботливо подхватила меня под руку. – Это хорошо, что вы пришли немного раньше, пока никого нет. Я вам храм покажу. С Джеком познакомлю…

Я послушно кивала. Храм… Здесь, в невзрачной снаружи постройке, находился самый настоящий храм, светлый, уютный, чистый. Белоснежные стены дышали миром, через крошечные окошки, больше похожие на бойницы, на пол, вымощенный светло-зеленой, как молодая трава, плиткой, падали косые лучи света. Окна находились высоко, под самым потолком, но света хватало.

– Там зеркала, – пояснила Светлана, – они рассеивают свет так, чтобы не осталось ни одного темного уголка.

– Обыкновенные зеркала? – не поверила я.

– Ну, не совсем обыкновенные. Пусть это будет нашим маленьким секретом.

Я не стала спорить: секретом больше, секретом меньше… Первые эмоции схлынули, и я рассматривала помещение уже с более практической точки зрения. Квадратный зал, не маленький, но и не такой огромный, как мне показалось вначале. Слева и справа – деревянные скамейки, кстати, тоже белого цвета. Интересно, почему? Из личного опыта знаю – цвет маркий, а тут все кругом светлое, словно я в зимнюю сказку попала. Надо будет у Локи спросить, он у нас по сектам спец, пусть поищет объяснение. Смотрим дальше: на том месте, где в нормальной церкви располагался алтарь, здесь стояла внушительных размеров не то кафедра, не то трибуна, не знаю, как правильно называется. Ага, значит, проповедник будет вещать оттуда. Точно, вон и микрофон торчит. Я поискала глазами колонки: нет, нету, наверное, они где-то под потолком или куда-нибудь встроены, если такое возможно. А в стене за кафедрой – дверь. Заметила я ее только потому, что она открылась, и в храм вошел человек.

– Это Джек, – шепнула Светлана, – давай я вас познакомлю.

– Может, не надо? – Неожиданно мне стало страшно, захотелось убежать, спрятаться, вырваться из этого неестественно-белого мира.

– Конечно, надо! Ты сама потом поймешь, насколько это важно!

И я поняла, хотя старательно пыталась не забывать наставлений Локи: ничему не верить – все это сказки, обман, мираж. Но разве мог этот человек, неуловимо похожий на всех святых с православных икон сразу, обманывать? Если Светлана в своем белоснежном балахоне отдаленно напоминала ангела, то Джек был похож на Бога. Да, я сказала именно то, что имела в виду. Бог. Творец. Создатель. Высшее существо с тысячью имен и миллионом обличий. У моего Бога было лицо американского проповедника. Донельзя странное лицо, на котором оставила свой след сама история человеческой цивилизации: римские легионы и дикая татарская конница, египетские фараоны, погребенные в пирамидах, и индейские шаманы, паруса конкистадоров и золото великий южноамериканских империй… Я не могла объяснить, почему мне так хотелось смотреть и смотреть на это лицо.

Джек говорил мне что-то, но я не слушала; затем – слушала, но не слышала, просто смотрела в эти глаза и молча наслаждалась тем, что со мной разговаривает Бог…

А потом началась служба. Пришли люди, и Джек ушел от меня, теперь он говорил с трибуны, которая больше не казалась мне смешной. Ко мне вернулось давно забытое состояние души – ощущение чуда: белый, наполненный светом и радостью храм, веселые люди в белых одеяниях – Светлана обещала, что мне тоже такое дадут, и в следующий раз я не буду выделяться из их рядов.

Мы молились, пели какие-то песни, я не знала слов, но все равно подпевала, и никто не шипел и не указывал мне на ошибки… В самом начале богослужения каждый, и я в том числе, причастились из огромного общего кубка. Насколько я помню, кубок был серебряный и тяжелый, я с непривычки едва не выронила его, а тягучее, словно свежий мед, вино пахло травами… Я сделала большой глоток, моя душа развернула крылья и воспарила к свету…

Домой я вернулась… Как-то вернулась, как – не помню: слишком много для одного дня света, полузабытой детской радости и всеобъемлющего счастья, которое пообещали мне сегодня серые глаза американского проповедника с лицом Бога…

А дома меня ждали. Локи, уставший, в пропахшей пылью и потом одежде, и очень злой. Одним словом, демон. Я заглянула демону в глаза, и мое дурацкое счастье разлетелось на тысячи осколков…

Он ехал так быстро, как только мог. А дорога, как назло, – мокрая, он дважды едва не слетел с трассы, но скорость не сбавил. Когда быстро едешь, приходится гораздо внимательнее следить за дорогой, и тогда не остается ни сил, ни места для глупых мыслей. А все Гера виноват, и вопросы его дурацкие.

«Зачем тебе это нужно?»

Действительно, зачем? Зачем скитаться, словно неприкаянному призраку на развалинах замка, мерзнуть зимой, мокнуть осенью? Зачем ночевать на вокзалах и лавочках в парке, периодически объясняя ментам, что он вовсе не бомж, а просто прилег отдохнуть? Зачем, в конце концов, рисковать своей жизнью? Уже дважды его едва не спровадили на тот свет.

В первый раз это произошло уже давно, он тогда только-только начинал, но, если бы не подоспевшая вовремя «скорая», вполне мог бы и закончить. Локи на всю жизнь запомнил запах больницы – лекарств, апельсинов и хлорки… Тогда посмотреть на везунчика, у которого пуля прошла в двух миллиметрах от сердца, приходили все – и врачи, и медсестры, и больные. А врач еще сказал: «Живучий ты, парень, считай, в рубашке родился… а с твоим-то диагнозом и вовсе… чудо»

Второй раз был в прошлом году, не пуля – нож, но очень неудачно. Крови он много потерял, а до больницы так и не добрался, в лесу слег, а очнулся в избушке местной знахарки, бабы Серафимы. Она-то и выходила его тогда – без капельниц, антибиотиков, безо всякого медицинского оборудования, одними травами и долгими заунывными молитвами на смутно знакомом языке. Она так и не сказала, что это был за язык, Серафима вообще не любила разговаривать, предпочитая объясняться знаками. Окрестные жители почитали старуху за ведьму и побаивались ее, но все равно шли к перекосившейся избе со своими бедами: у кого скотина заболела, у кого дети, у кого муж запил. Серафима помогала не всем, и дело было не в подношении, тут она проявляла редкостное равнодушие, что принесли, то и ладно, но к одним она выходила, слушала их, давала какие-то травы, советы, а на других вообще не обращала ни малейшего внимания. Локи собственными глазами видел, как однажды какой-то мужик три дня просидел на пороге, а Серафима все три дня обходила его, как пустое место. На четвертый день мужик исчез, видимо, все понял.

Когда же Локи выздоровел, Серафима и его выставила из избы. Вывела во двор и махнула рукой в сторону леса: «На Путиришки, туда иди. – И, тяжко вздохнув, добавила: – Бросил бы ты свое занятие, парень. Если человек сам свою душу сберечь не может, то и ты ничего не сделаешь. В этот раз смерть я от тебя отвела, но больше ты ее не дразни, уже дважды она за тобой приходила, в третий заберет. Если только…»

– Что «если»?

– Сам поймешь, не маленький, – буркнула Серафима и скрылась в избе.

И почему она ему вспомнилась, предупреждение ее? Серафима слов на ветер не бросала, раз сказала, что смерть придет, значит, придет. Да и что печалиться, рано или поздно она за всеми приходит, а занятие свое он бросит. Обязательно. Это – последнее дело. Личное дело.

Незаконченное.

И отступать поздно, что там на этот счет его любимые римляне говорили? Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.[8] Вот уж у кого действительно советы на все случаи жизни имелись.

В ее квартире было пусто, только кот вышел ему навстречу, просто так, чтобы посмотреть, кто там заявился. Локи угостил кота рыбкой, специально в магазин заехал, и тот благодарно замурлыкал. А может, и не благодарно, просто замурлыкал, захотелось ему.

Лия вернулась, когда за окном стемнело, и Локи мгновенно понял – не зря он так спешил. Сколько раз в своей жизни ему доводилось видеть такое вот радостно-одухотворенное лицо: глаза сияют, а заблудившаяся душа рвется навстречу всему миру…

Голова болела невыносимо. Казалось, что в ней поселились тысячи бубенчиков, и каждый звенит, дребезжит на свой собственный лад, и от этого многоголосного звона череп вот-вот расколется. Чтобы не допустить такой катастрофы, я держала голову обеими руками, но проклятое дребезжание не утихало. Локи обещал, что скоро все пройдет.

Это он во всем виноват, разрушил такие замечательные иллюзии, забрал мою радость, детский восторг и свет, принесенный из храма. Было очень обидно, я даже порывалась указать Локи на дверь.

Но он усадил меня в кухне и сказал, что надо снять установку. Что такое установка, я не очень понимала. Снимают порчу, сглаз, проклятие, а установка? Зачем ее снимать? Кажется, я пыталась сопротивляться, правда, недолго, через несколько ударов сердца всякое желание двигаться пропало, а потом весь мир вокруг куда-то поплыл, как отражение в реке. Неподвижными остались лишь два огонька: один ослепительно-зеленый, а второй коричневый. Никогда прежде не доводилось мне видеть коричневых огней. Я потянулась к ним, чтобы выбраться из круговорота, и очнулась в своей кухне, наедине с ужасной головной болью.

А Локи, похоже, приходилось еще хуже. Он сидел напротив, опираясь спиной о стену, и дышал, как после марафона. Кожа бледно-восковая, на лице капельки пота, а руки дрожат. Да уж, а моя больная голова – это, оказывается, не так уж и плохо. К тому же, как он и обещал, боль почти прошла, и бубенцы замолчали. Почти благодать. Теперь я чувствовала себя уставшей, просто уставшей, и ничего более.

– Эй, тебе плохо? Врача вызвать? – спросила я.

– Воды. Или чаю. Сладкого.

– Может, все-таки лучше врача?

– Сейчас пройдет. – Локи вымученно улыбнулся. Я не слишком ему поверила и мысленно пообещала себе, что, если через пять минут ему не полегчает, вызову врача. Не понадобилось, через пять минут Локи выглядел почти нормально, если к нему вообще может относиться понятие «норма».

– Ну и что это было? – У меня осталось неприятное ощущение, что со мной что-то делали, а что именно – неизвестно.

– Он тебе установку поставил, а я ее снял.

Вот объяснил!

– А если поподробнее, как для идиотки?

– Ты не идиотка, просто раньше с таким не сталкивалась…

Логично. Я – не идиотка. И я действительно раньше не сталкивалась ни с чем подобным. Не пыталась играть в шпионов-диверсантов, не смотрела, как человек прыгает с четвертого этажа, не задумывалась о Боге и не искала черты Всевышнего в малознакомом американском лице. И бубенчики в моей голове не звенели. А Локи, с неприкрытой грустью рассматривая опустевший стакан, объяснял. Это у него, в принципе, хорошо получалось.

– Этот твой Джек – гипнотизер. Очень сильный.

– А они существуют?

– Существуют.

– И ты тоже… гипнотизер?

На последнем слове я запнулась. Гипноз – это не более чем выдумка охочих до сенсации репортеров или нервных барышень, с восторгом и легким прирученным страхом ожидающих начала сеанса какого-нибудь заезжего целителя-самоучки. Этот целитель привычными отработанными жестами усыпляет ассистентку, неотличимую от трепетных барышень, собравшихся в стылом зале сельского ДК, и отработанными словами заставляет ее выполнять отработанные же трюки. Ассистентка с закрытыми глазами послушно ходит взад-вперед по сцене, становится на четвереньки, гавкает или мычит, а барышни в зале тихо млеют от восторга…

Я никогда не верила в гипноз, а оказалось, что и меня можно заставить встать на четвереньки и послушно гавкать по чьему-то желанию. Это было не просто страшно, это была катастрофа… И получается, что Локи – один из тех, кто способен на такое?

– Не совсем.

Он догадался о моих мыслях, да и что особенно гадать-то. Дрянные мысли, мне самой за них стало стыдно.

– Я умею кое-что, но настоящий гипноз… Как тебе объяснить, тут талант нужен, а не просто умение. Талант и желание этот талант использовать. Развивать. Без этого нельзя. Американец вот использует на всю катушку.

– И что он мне внушил? – А у самой идей была куча, от позорного лаяния на четвереньках до убийства президента. Кошмар!

– Ничего особенного. – Локи вдруг улыбнулся. – Не бойся.

– Я не боюсь!

– Еще как боишься. Думаешь, тебя там в зомби превратили?

– А разве нет?

– Нет. Зомби – это сказка. Невозможно настолько контролировать человека, чтобы он вообще не осознавал своих действий.

– Почему?

– Если тебе действительно интересно, то…

Я отчаянно закивала. Мне было интересно. Очень! И вообще, когда Локи что-то объяснял, я чувствовала себя намного спокойнее.

– Каждый человек – личность. Это я не просто в целях общего развития говорю, личность – это очень важно. Это многолетние привычки, принципы, это и сложившиеся взгляды на мир и людей. Разрушить личность – достаточно сложно…

– Но можно?

– Можно, – подтвердил Локки, и мне показалось, что произнес он это как-то… с болью, что ли? – А пока личность цельная, человека нельзя заставить сделать что-то, вступающее в противоречие с этими взглядами и принципами. Понятно?

– Да. – Вот уж действительно, излагает, как для идиотки. Ну, я сама просила.

– Но личность можно «перенацелить». Сначала одно, потом другое, потом третье, и вот уже от того, прежнего человека, почти ничего и не остается. В сектах, как правило, работают хорошие психологи, не у всех имеется диплом о соответствующем образовании, но… Главное ведь не бумажка, а умение. В секты попадают люди слабые. Не физически, наоборот, чем здоровее человек, тем лучше, они ищут слабых морально. Детские комплексы, неуверенность в себе или временное потрясение – ссора с любимым, болезнь близких, не все ладно в семье, на работе…

Разговор явно зашел не туда, но я не перебивала. С гипнозом мы разобраться еще успеем, а сейчас Локи говорил о своей работе – я не я буду, если это не так! А все, что касалось моего демона-хранителя, меня очень даже интересовало.

– Сильному человеку такие неприятности – плюнуть и растереть, а слабый ищет место, где можно укрыться. И его, допустим, приглашают на какой-нибудь религиозный вечер, или психологический тренинг, или просто в клуб, где можно посидеть и поговорить с хорошими людьми. Он приходит, и что же видит? Вокруг – действительно очень хорошие люди, они улыбаются, искренне радуются его приходу, их не интересует, что у нашего героя кривые ноги, или он слишком робок, чтобы попросить прибавку к зарплате, или плохо водит машину. Нет, для них он – самый лучший человек на земле, и вот во второй раз он приходит уже самостоятельно. После второго – третий, четвертый и так далее. Человек подсаживается на эту «доброту» еще прочнее, чем на хваленый героин, и постепенно секта становится единственно возможным способом его существования. Он будет делать все, лишь бы его не прогоняли. Вот. Это обычный способ. «Прикорм» объекта может длиться несколько месяцев, если личность плохо поддается обработке. Иногда, если человека нужно зацепить очень прочно и очень быстро, используют гипноз, если в секте есть кто-то, владеющий подобными навыками. Гипнотизер не способен сразу «привязать» человека к секте. Он дает ему определенную установку. Например, «здесь – твои друзья, с ними тебе хорошо, без них – очень плохо».

– И все?

– Omne ignotum pro magnifico est,[9] – заметил Локи.

– И что это было?

– Латынь.

– Ах, латынь… Ну да, конечно…

Разумеется, мне следовало ответить чем-то таким же возвышенно-завернутым, и тоже на латыни, или, на худой конец, на древнегреческом, но вот беда, изо всех иностранных языков я владела лишь «пошлым» английским, и то, как говорится, со словарем. С очень хорошим словарем.

– Все неизвестное представляется величественным, – как ни в чем не бывало объяснил Локи. – Это Тацит сказал.

– Лично тебе? – Дурацкая шутка, даже я знала, что Тацит жил где-то совсем рядом с тонкой чертой, обозначенной буковками «н. э.» – либо до, либо после, – но смолчать не могла: характер такой.

– Да нет. – Локи шутку то ли не понял, то ли не оценил. Жаль. – Всем кажется, что гипноз – это что-то такое… Вроде магии. Хотя, хороший гипнотизер на многое способен.

– А Джек – хороший?

– Очень. Самый сильный из всех, с кем мне доводилось сталкиваться. Честно говоря, – признался Локи, – я не уверен, удалось ли мне полностью снять установку. Он тебе так голову задурил, что…

– И как это узнать?

– Попытайся вспомнить, что было в храме.

– Зачем?

– А ты что-нибудь можешь просто сделать, как тебе сказано, без лишних вопросов? – разозлился Локи.

Я насупилась: еще и он на меня будет наезжать!

– Извини. – Локи взял меня за руку, пальцы у него были даже не холодные – ледяные. – Я устал очень. Ехал долго. А потом лечил. – И тихонько, словно оправдываясь, добавил: – Это очень много энергии забирает. Ты не обижайся, хорошо?

Хорошо? Господи, конечно, хорошо! Он еще передо мной оправдывается! Человек из последних сил держится, а я веду себя, как свинья. Он, кстати, тоже хорош, мог бы и сказать, что время для вопросов не самое удачное. Похоже, придется брать командование в свои руки.

– Все. На сегодня вечер окончен. В душ и спать!

– Это ты мне?

– Ну, привычки разговаривать сама с собой я пока не имею. Так что – тебе.

– А вспоминать?

– Завтра, – отрезала я. – Все завтра. На свежую голову.

Ей нравилось командовать. Многие люди кричат, что предпочитают сами принимать решения и, вместе с тем, им нравится подчиняться. А вот хозяйка этой маленькой квартиры – не такая. Она хотела жить самостоятельно, поэтому и перепугалась, когда он сказал про гипноз.

По телу прошлись мягкие лапы. Рафинад. Пришел-таки, чувствует неладное и старается помочь. Замечательное существо, одни глаза чего стоят! Голубые, как… Как у хозяйки. И внимательные.

Кот свернулся калачиком на груди. Тяжело. Лия говорила, что ее кот весит восемь килограммов, такой и задавить может. У них в деревне тоже был кот, вернее, кошка. Замечательное существо с треугольной мордочкой и острыми когтями. Мурка. В деревне все коты Васьки, а кошки – Мурки. Традиция. Мурка тоже любила спать у него на груди, но его мать эта Муркина привычка раздражала. Мать всегда прогоняла кошку, а потом долго ворчала, что проклятая скотина не дает хозяину выспаться. Хозяин – это он, Локи, и спать ему кошка не мешала совершенно. Но мать твердо верила, будто кошки «крадут дыхание», вытягивают у спящего человека силы, а значит, и саму жизнь. Верила и гоняла несчастную Мурку, а та все равно пробиралась в дом и таилась, выжидала, пока Локи снова ляжет и можно будет запрыгнуть на него и свернуться теплым калачиком. Интересно, что она о нем думала? О чем вообще думают кошки? О молоке, мышах, нагло скребущихся под деревянным полом, о теплой весенней погоде? Или их кошачьи мысли настолько не похожи на человеческие, что не стоит и пытаться их понять? Локи и не пытался, он просто был благодарен за помощь. Рафинад не только тяжелый, но и теплый, и охотно делится своим теплом. Холод, засевший внутри, не выдерживает и начинает потихоньку отступать.

Почему после сеанса ему так холодно? Холод был всегда, но сегодня – особенно. Наверное, все дело в том, что он и не собирался проводить этот сеанс. К нему нужно готовиться загодя: нормально есть, нормально отдыхать, набираться сил, обычно Локи так и поступал. Еще следовало выждать момент и найти подход к человеку, к его сознанию, к личности, и тогда ты уже не один против чужой воли, тебе помогает и тот, кому эту волю навязали, пусть неосознанно, но помогает. Зачем же сегодня он полез напролом? Настолько невыносимо было видеть отблески искусственного счастья в ее глазах? Испугался потерять ее? И полез с голыми руками на бетонную стену.

Стену он развалил. Наверное. Но чего это ему стоило! Холод… Холод – это неприятные последствия, остаточное, так сказать, явление. А был момент, когда Локи показалось, что все – конец, он не только не снес эту проклятую стену, но и сам разбился о нее. Или не разбился? Утонул. Заблудился между мирами. Дебри разума…

Этот американец был силен, сильнее всех, с кем Локи приходилось сталкиваться раньше. И наглый – образ Бога, это ж надо такое придумать! Как его зовут? Джек? Как в песенке. Дом, который построил Джек. Дом, который построил страх. Черт? Неужели?..

Слишком просто. Кроме всего прочего, насколько Локи сумел понять, американец довольно молод, его ровесник. Значит, двадцать три года тому назад ему было лет четырнадцать-пятнадцать.

– Локи? – Шепот. Интересно, почему в темноте люди боятся громко разговаривать? Память крови о тех временах, когда лишний шум способен был привлечь лишнее внимание?

– Да?

– Ты не спишь? – Лия смотрела на него внимательно, как кошка Мурка, которая выбирала для себя местечко поудобнее и очень боялась ошибиться.

– Нет.

– А почему?

– Не знаю.

– А ты… – Она замялась. – Ты можешь перелечь ко мне?

– Что?! – Локи своим ушам не поверил. Она была чересчур правильна, чересчур хорошо воспитана, чересчур… В общем, кругом «чересчур» для такой просьбы.

– Ну… – Ей явно не хотелось повторять просьбу. – Когда я глаза закрываю, у мне в голове такой водоворот начинается! Мне страшно – а если меня утянет?

– Не утянет.

– Я ничего такого не предлагаю, – продолжала оправдываться Лия, – мы будем спать как брат и сестра.

– Какие?

– В смысле – какие?

– Ну, братья и сестры разные бывают, например, троюродные могут и в брак вступать…

Отвечать белобрысая не стала, видимо, посчитала, что это будет ниже ее достоинства. По мнению Локи, она слишком много заботилась об этом своем достоинстве. Вот вам еще одно «чересчур».

– Так что? Согласен? – нервно осведомилась Лия.

Глупый вопрос. Леди сделала предложение, леди не потерпит отказа. Самое смешное, что Рафинад перебрался вместе с ним. Третьим. Лия попыталась было спихнуть кота, места все-таки было маловато, но тот не шелохнулся и лишь недовольно заурчал.

– Ты никогда-никогда не спишь? – спросила она.

– Почти никогда.

– Кошмары?

– Не только.

– А мне вчера тоже кошмар приснился: словно это я на крыше стою…

– Это было вчера. А теперь я здесь.

– И кошмары больше не придут?

– Не придут.

– Это потому, что ты гипнотизер?

– Да.

Вот любопытное существо: уже почти спит, но продолжает задавать вопросы, на автомате. Можно не отвечать, она не заметит, но ему нравилось разговаривать с ней. Наверное, он просто давно ни с кем не разговаривал. Гера не в счет.

Локи прикрыл глаза: если повезет, сегодня он сможет заснуть.

Маска Ярости. Год 1941, ноябрь.

Очень хотелось кушать. Вчера мама читала сказки, ему и сестренке, словно он еще маленький, но Владлен не возмущался, слушал, и Алинка слушала. Сказки – это ведь такое чудо, откуда только маме удалось выкопать книгу – все ведь сожгли, и газеты, и книги, и мебель. Первым в топку отправился огромный деревянный шкаф, который так нравился маме, она часто сидела и любовалась его резьбой: грозди винограда, птицы, диковинные животные… Отец ворчал что-то насчет осколков капиталистической роскоши, а мама тихонько возражала, что никакие это не осколки, мебель очень даже целая и красивая. Тогда отец начинал смеяться.

Кажется, это было так давно, наверное, целых сто лет назад, а вероятно, и все двести. Как в сказке: «давным-давно…», когда не было войны, и отец возвращался домой, мать улыбалась и по выходным пекла пироги. Настоящие пироги из невесомой белой муки, с начинкой из кисловатых яблок или пряной капусты. Они с Алинкой хватали их, обжигали пальцы и язык, но все равно ели, потому что даже тогда, в сытые времена, пироги пахли так, что удержаться было невозможно. Тогда и шкаф был целым, и другая мебель. Ведь вслед за шкафом в печку отправились и тонконогие стулья, и круглый стол, которым Владлен втайне гордился – еще бы, ведь ни у кого из товарищей дома не было такого замечательного круглого стола.

Дурак, теперь у него и товарищей-то почти не осталось. В соседний дом, где жил Олег, Владленов одноклассник, попала бомба. Теперь от дома остался лишь первый этаж и кусок задней стены, который упрямо не хотел падать, а Олег умер. Глупое это слово – «умер», оно означает, что человека больше нет. Вчера был, а сегодня уже нет. Умер. Почти все его одноклассники умерли, а Владлен жив, и Алина жива. Мама говорит, что это огромное счастье, и, когда война закончится, папа будет рад, что они выжили.

Только это тоже глупость: война не закончится никогда. Она идет уже целую вечность и будет продолжаться всю его, Владлена, оставшуюся жизнь. Он почти забыл, как было это – до войны, только и помнит запах пирогов и улыбающуюся мать. А у Алинки и этого нет, маленькая слишком, быстро все забывает. Она вчера по секрету сказала, что ей кажется, будто она скоро умрет. По секрету, это чтобы маму не огорчать. Сказала, что умирать совсем не страшно, наоборот, есть не хочется, и холодно, но не замерзаешь, только спать тянет все время. Владлен испугался и весь день тормошил сестру, разговаривал с ней, рассказывал что-то о том, как они будут жить потом. ПОСЛЕ. Алинка слушала и так жалостливо смотрела на него своими огромными глазищами, что Владлену становилось не по себе. Казалось, она действительно знает что-то… Что-то такое, чего обычный человек никогда не поймет.

А вечером мама читала сказки. Долго, хотя сама устала так, что с трудом могла пошевелиться. Но она читала. Сказки были совсем детские, и книжка… Старая, потрепанная, без обложки, неизвестно, откуда она взялась, эта книжка, как ее не сожгли, ведь в городе жгли все, что могло гореть. И ели все, что можно было есть. Впрочем, то, что нельзя было, тоже ели. А еды не было. И топлива не было. Ничего не было в этом осажденном городе, ничего, кроме злых, голодных людей со злыми усталыми глазами.

Тут даже времени, и того не было. День похож на день, ночь похожа на ночь. Рев сирены, голод и холод, не из-за погоды, а потому, что организму не хватает еды, чтобы согреться, и сколько тряпок ни накручивай под старый тулуп или поверх него, все равно будет холодно, а ведь зима еще и не начиналась – на полузыбких, словно навеки увязших в тумане улицах города хозяйничал ноябрь.

Пять осторожных шагов – и отдых. Целая минута отдыха, чтобы выровнять дыхание и заставить ослабевшее от голода тело двигаться дальше. У Владлена ответственное поручение, он получает хлеб, на всех троих. Кусочек побольше – это для мамы, она работает, поменьше – для них с Алькой. Владлен уже решил, что сегодня свою порцию отдаст сестре, он сильный, выдержит. А завтра, может быть, случится что-нибудь хорошее, какое-нибудь обыкновенное сказочное чудо, например, хлеба выдадут больше или вообще осаду снимут и хлеба станет так много, что можно будет наесться досыта.

Сегодня чуда не произошло – хлеба выдали столько же, сколько вчера. Владлен завернул сокровище в бумажный лист из той самой книги, которую вчера читала мама, и побрел домой. Теперь нужно идти быстро, так быстро, насколько это возможно. Хлеб могут отобрать – такое уже случалось, не с ним, правда, с Олегом, когда тот был еще жив. Его избили, а хлеб отобрали, и вся семья осталась голодной.

До дома Владлен добрался без приключений и понял, что проиграл. Ему не нужно будет отдавать сестренке свою порцию хлеба. Алина умерла. Случилось то, чего он боялся, она заснула и больше не проснулась. Он виноват, ведь он ушел, и рядом не осталось никого, кто бы стал с ней разговаривать.

Дальнейшее он помнил плохо. Одна мысль преследовала его неотступно: Алина умерла, и ее нужно похоронить. По городу ездили специальные машины, которые собирали мертвых. Нужно найти такую и попросить, чтобы они забрали… Не заберут… Отвезти самому… Куда? Он спросит, но сначала нужно отнести Алину вниз. Тело оказалось неожиданно тяжелым, неподъемным, нести ее на руках не получалось. Владлен пробовал тянуть ее за ноги, но голова с неприятным звуком ударялась о ступеньки. Тогда он взял Алину за подмышки, так было тяжелее и легче одновременно. Снова поднялся наверх. Там были салазки, так будет удобнее – улицы влажные и скользкие, ноябрь посеребрил камни тонкой корочкой первого льда, и город поможет, должен помочь, ведь они с Алиной тоже помогали городу в меру своих сил…

Алинка долго не хотела умещаться на салазках, а раньше, до войны, она любила кататься с горки, и Владлен тоже любил и не желал уступать санки сестре, она плакала и жаловалась родителям… Папа, наверное, огорчится, когда узнает, что Владлен не сумел защитить сестру. И мама расстроится… Владлен брел, не разбирая дороги, он примерно знал, куда свозят тела, туда и направлялся. Он не засек тот момент, когда сознание отключилось.

Он очнулся в странном месте и сначала решил, что попал в сказку. Было тепло, даже почти жарко, совсем как летом, когда босой ногой ступаешь на пропитанный солнцем асфальт. И пахло ЕДОЙ. Горячей сытной едой. Владлен долго не решался открыть глаза – а вдруг сказка исчезнет? Обязательно исчезнет, такого не может быть, ведь город осажден, в нем не осталось ни капли летнего тепла, ни такого запаха. Поэтому он просто лежал и наслаждался целую вечность. Пока его не окликнули.

– Эй ты, заморыш, давай, просыпайся!

Чувствительный пинок подкрепил эти слова, но Владлен не обиделся – сказка продолжалась наяву. Ни запах, ни тепло не исчезли, наоборот, добавился еще и свет.

– С добрым утречком! – Поприветствовал его все тот же насмешливый голос.

Владлен огляделся: кажется, это подвал. Точно, подвал одного из дореволюционных домов, у которых сверху – надменные окна-арки, строгие колонны, карнизы с лепниной, а снизу – такие вот бесконечные подвалы, больше похожие на лабиринты. Сырые холодные лабиринты. Но в этом конкретном подвале было, во-первых, сухо, во-вторых, тепло, а в-третьих, он вообще больше походил на квартиру, нежели на подвал. На полу – толстый мягкий ковер, наверняка тоже дореволюционный, как и сам подвал, на ковре расставлена мебель. Частично она свалена в кучу, частично разломана, вон, валяется не то ножка, не то крученая спинка плетеного стула, но кое-какая мебель стояла. С претензией на гостиную и без претензии на хороший вкус. Что такое «хороший вкус», Владлен представлял себе довольно слабо, это понятие было из той, далекой жизни, когда не было войны и можно было позволить себе роскошь обладать этим самым «хорошим вкусом». Или не обладать. Хозяин подвала относился к последней категории. Зато вместо хорошего вкуса он обладал завидной коллекцией всякой всячины. Тут был и огромный шкаф, почти брат-близнец того, сожженного мамой, и комод на вычурных лапках-шишечках, и зеркало величиной в человеческий рост с пухлыми деревянными купидонами на раме, и много чего еще.

– Гляди, Гриня, как он головой вертит! – воскликнул человек в добротном овчинном тулупе. Человек сидел на столе и, беспечно болтая ногами, разглядывал Владлена.

– Значит, нравится! – заключил Гриня. – Тебя как зовут, убогий?

– Влад… Владлен… – В подвале голос звучал приглушенно, как сквозь слой ваты.

– Ну, а меня Гриней кличут. Там у нас – Васька Хромой. Слезь со стола, урод, не для того я его сюда пер, чтобы ты его царапал.

– Да ладно тебе, – но со стола Васька все-таки слез.

Всего их набралось пять человек. Если вместе с Владленом, тогда шесть. Гриня, мелкий юркий пацан, примерно ровесник Владлена, был главарем, и остальные члены шайки почтительно называли Гриню атаманом. А иногда просто Гриней. Главное, не попасть под плохое настроение, ибо тогда Гриня мог обидеться, что его не уважают, или того хуже, разозлиться. А в ярости юный атаман был страшен. Васька Хромой являлся правой рукою атамана и, заодно, шутом. Хромой – оттого что с месяц назад ногу поломал. Врачей нету, вот кости и срослись неправильно, теперь правая нога у Васьки почти на ладонь короче левой, поломанной, от этого он и ходит смешно, боком, словно краб.

Был еще Генка-дебил, или просто Дебил, здоровый парень с каменными кулаками и полным отсутствием мозгов. Дебил делал все, что скажет Гриня. Васька проболтался, будто Гриня Дебила от голодной смерти спас, вот Генка и служит ему как может, благодарность, значит, проявляет. В самом низу шайки стояли Нюхарь и Олька-Шкура. Олька – не девчонка, пацан, совсем молодой, со светлыми вьющимися волосиками и по-девчачьи выразительными глазами. Наверное, из-за внешности Олега в Ольгу и переименовали, решил тогда Владлен. Чуть позже, вместе с информацией о членах шайки, пришло понимание, что не все так просто с этим именем. А тогда ребята шутили, скалили зубы, только Ольга-Олег молчал, он вообще, насколько заметил Владлен, старался не показываться на глаза старшим. Стеснялся. А вот он, Владлен, уже ничего не стеснялся.

Действительно, а что такого – ребята замечательные, у костра ему обогреться позволили, а потом и накормили. Целая миска каши, горячей, ароматной, пахнущей именно кашей, а не пылью и плесенью, даже сырой воздух подвала не мог перебить этот замечательный запах. Владлен ел, а парни разговаривали. Он начал прислушиваться к беседе машинально, звуки сами проникали в уши и оседали в голове.

– Ну и зачем ты его сюда приволок? – Это Гриня, атаман сегодня в хорошем расположении духа. Сидит на высокой железной кровати, вместо матраса на железную сетку навалены тряпки, чьи-то рубашки, штаны, даже женское пальто валяется, темно-зеленое, как листья одуванчика. На Грине теплый овчинный тулуп, а под ним – понтовая черная кожанка, самая настоящая, какую только комиссары и носят. Но Гриня не комиссар, несмотря на кожанку и наган, который он то в руках вертит, то за пояс затыкает, то в голенища сапог засунуть стремится.

Генка не отвечает, потому как – Дебил. Он вообще только «да» и «нет» знает. И еще «пошел вон».

– Дебил, – вздыхает Гриня. – Вот и что мне теперь с ним делать?

– Пусть с нами остается. – Это Нюхарь, совсем еще мальчишка, лет десять, наверное, мелкий, верткий и весь какой-то скользкий.

– Пускай остается! – хмыкнул Гриня. – А ты его, что ли, кормить будешь? Он вообще что-нибудь полезное делать может?

– Ты че-нибудь полезное делать можешь? – толкнул Владлена в бок Васька.

– Не знаю, – признался Владлен. – Что скажете, то и буду…

– Он научится, – перевел Хромой.

Владлен закивал: он научится, обязательно научится, только бы эти ребята не прогнали его туда, на улицу, где зыбкий ноябрь, зыбкие улицы, зыбкая, затерянная во времени жизнь, война, дикий вой сирен и грозный – немецких штурмовиков. Он научится, лишь бы уйти от всего этого.

– Тогда ладно, – смилостивился Гриня. – Пущай остается. Слышь, ты, убогий, как тебя зовут?

– Владлен, – повторил он. Он был готов десять, нет, сто раз повторять собственное имя. Его оставили. Его не выгоняют!.

– Это что ж за имя такое? – прищурился атаман.

– Владимир Ленин. По первым слогам. – Впервые в жизни ему стало стыдно, что у него такое глупое имя. Дурацкое.

– Ах! Даже так! Ну-ну… Ты у нас пламенный комсомолец?

– Нет. Не успел.

– Жалость какая, – покачал головою Гриня, – не успел! Ну, ничего, не печалься, вот война закончится, и ты все успеешь. Ладно, не о том заговорили. Так вот, Владик, правила у нас простые. Я – главный, мое слово – закон. Держимся вместе, только так можно выжить. Понятно?

– Да.

– Тогда дальше. Мы все работаем, не на заводах, конечно, пусть там ослы трудятся. Хромой тебя определит, будешь делать, что он скажет. И еще одно. – Гриня подскочил к Владлену и заглянул ему в глаза. – Заложить нас вздумаешь – убью! Понял?

– Да. – Теперь, когда голод отступил, вернулись чувства. Например, страх. У атамана были сумасшедшие глаза. Однажды Владлен столкнулся с бешеной собакой, хотя, столкнулся – это громко сказано: он видел, как люди в униформе тащили эту собаку в машину, ему стало жаль животное, а мама сказала, что пес бешеный. Так вот, у того пса были точно такие же глаза, сумасшедшие, с маленькими, с игольное ушко, зрачками.

– Тогда свободен. Работать завтра начнешь.

Владлен не слишком хорошо понял, что же ему нужно будет делать, да его и не слишком это волновало, достаточно того, что он не умер. Через месяц он очень жалел об этом.

Утро выдалось солнечным и каким-то удивительно спокойным, от вчерашнего дня остались лишь смутные воспоминания. Ну, и стыд за свое поведение.

– Какие у нас на сегодня планы? – осведомилась я, стараясь делать вид, что ничего такого не произошло.

И была права, ведь ничего же не было – подумаешь, спали на одной кровати! Тогда почему мне так неудобно перед ним? И вообще, подсказала проснувшаяся, как всегда не вовремя, совесть, приличные люди сначала здороваются, а потом интересуются планами на день, а я – девушка приличная и к голосу совести прислушиваюсь. Иногда.

– Доброе утро.

– Доброе, – ответил Локи.

Я не знаю, во сколько он проснулся и спал ли вообще, но завтрак, стоявший на столе, говорил в пользу гостя. Или уже не гостя? Надо же, какие идиотские мысли лезут в голову по утрам, это потому что воскресенье.

– Как спалось? – Если уж я начала светскую беседу, то есть смысл ее продолжить.

– Нормально. Спасибо.

– За что?

– За приглашение.

Я поперхнулась утренним кофе: он мог бы и промолчать, но молчать Локи не собирался. Не сегодня.

– Я проверил, это действительно на ваше Чертово кладбище дорога.

– Поздравляю.

– Мне нужно уехать.

– Опять? – Всю радость от сегодняшнего утра как ветром сдуло. Он снова сгинет в неизвестном направлении, а я? А со мной что?

– Ненадолго. К вечеру я вернусь, честно.

– Мне сегодня в храм… Я обещала Светлане прийти, мне ведь так вчера понравилось, это будет подозрительно, если я не приду… А если приду, то этот американский тип опять залезет в мою голову…

Выслушав меня, Локи спокойно ответил:

– Можешь идти, это сравнительно безопасно. Он потрудился с тобой вчера и уверен, что установка работает. Просто постарайся не выделяться из общей толпы, смотри на этого Джека с восторгом и обожанием, он ничего не заметит.

– А если…

– Лия, посмотри мне в глаза!

Я выполнила требование.

– Ты мне веришь?

– Да.

– Действительно веришь?

– Да. Я тебе верю! Действительно верю!

– Я рад, – очень серьезно сказал Локи. – Тогда послушай меня. Твоя голова – это не карта и не сейф, где имеется сигнализация. Если ты будешь вести себя правильно, американец ничего не заметит. Я не способен объяснить это нормальным языком, в нем просто нет подходящих слов. Установка либо работает, либо нет. Если она работает, значит, все в порядке. Обнаружить, так сказать, последствия моей работы можно, но для этого надо знать, что ищешь.

– А ты вчера знал?

– Знал. И еще: сеанс гипноза не гарантирует стопроцентный результат. Если что-то пойдет не так, всегда можно будет списать это на твое сниженное восприятие, такое тоже встречается. Ну, оплошал американец, с кем не бывает?

– Ладно. Я пойду.

Я ощущала себя отважной партизанкой, которая согласилась пожертвовать жизнью во имя победы – это по меньшей мере. Другая моя половина утверждала, что жертвовать собственной жизнью – это как раз-таки непрактично, гораздо интереснее пустить под откос эшелон с вражеским оружием. А лучше – два.

– И еще. – Похоже, командир жаждал дать последние наставления. – Вы вчера что-нибудь пили? Или ели?

– Пили. Вино, кажется. Очень вкусное.

– Угу.

– Что «угу»?

– Больше не пей. И не ешь.

– Отказаться? – Отказываться от вина не хотелось, хотя бы потому, что я должна была проверить, правда ли оно такое вкусное, как мне вчера показалось, или это тоже гипноз?

– Нет, отказываться не стоит. Пригуби чуть-чуть. Сделай вид, что глотаешь, а сама только губы смочи.

– Почему?

– Там наркотик.

– Правда?! – На самом деле я подумала, что кому-то из нас двоих определенно пора лечиться от паранойи. Или обоим.

– Скорее всего. Так иногда тоже делают. Два-три посещения, и все. После причастия душа летит, как на качелях, а если пропускаешь службу, депрессия тебе гарантирована. Довольно опасный способ, используют его не так уж часто, но…

– Короче, – закончила я его мысль, – не пей – козленочком станешь!

Чертово кладбище при свете дня выглядело обыкновенной лесной поляной. Никаких признаков готовящегося торжества, или почти никаких. На мягкой почве глубокий след от протектора. Свежий. Предположительно, машина приехала со стороны города, постояла здесь и уехала. Странно: для пикника рановато, да и после него на земле остаются всякие мелочи вроде кусочков хлеба, костей, огрызков колбасы, иногда к списку добавляются пластиковые стаканчики, одноразовые тарелки, пустые бутылки из-под пива или колы, окурки, в конце концов. Даже если убрать весь мусор, то никак не скроешь примятую траву, сломанные ветки и следы от обуви. А тут? Такое впечатление, что человек в машине ждал кого-то или просто осматривал место. Зачем?

Он смотрел, и мы посмотрим, решил Локи. Например, пресловутую деревянную церковь, которая, к слову, оказалась вовсе не церковью, а остатками построек монастыря, не зря же на плане так подписано.

Спустя час железный конь нес своего хозяина по дороге к городу. Место было найдено. День известен. Можно действовать.

Нужно действовать! Si vis pacem, para bellum.[10]

Эти чертовы сектанты совсем обнаглели: ночью кто-то расклеил листовки, и ладно бы, дело огранилилось шестиугольными звездами и призывами поклониться «истинному Владыке». Но вот чем этим психам городские власти не угодили? Разбитые надгробия и неприличные рисунки в храме – это одно, а открытый призыв к бунту, «дабы построить новый справедливый порядок» – это уже совершенно другое. И как понимать выражение: «придут новые люди, люди нового времени, и все, кто не преклонит голову пред земным воплощением Рогатого Бога, умрут»?

С точки зрения Морозова, вся эта словесная какофония и яйца выеденного не стоила, но начальство думало иначе, причем не само думало: рано утречком начальству позвонили из мэрии и намекнули, что если это начальство не способно держать в узде всякого рода городское отребье, которое смеет нарушать покой горожан, то мэру города следует задуматься, на своем ли месте оное начальство находится. О как! Начальство в лице Вадима Вадимовича намек поняло и быстренько довело до всех нижних чинов высочайшее повеление: «Найти и …» Что там будет за «и» – решать уже не Вадиму Вадимовичу.

Досталось всем, а особенно Морозову, потому что именно он вел дело сатанистов и ничего конкретного в свое оправдание сказать не мог. В том же, что за пакостными листовками стояли именно сатанисты, сомнений не было. Тут тебе и «Рогатый Бог», и символика соответствующая, и подпись – «Орден Адского пламени».

Найти и…

А как найти, кто бы подсказал?

Но, что бы там ни говорил Локи, мне было страшно. Казалось, все видят, что я притворяюсь, что я не такая, как они, и американец это тоже вот-вот поймет, и тогда… Но время шло, а ничего не происходило. Белые стены, белые лавки, люди в белых балахонах, свет, струящийся сверху. Похоже на операционную. А Джек? Лицо Бога, значит? Сегодня я не увидела в нем ничего, подобного вчерашнему впечатлению. Обыкновенное лицо, ничем не примечательное, разве что этой своей обыкновенностью, таких лиц – девятьсот на тысячу. Обыкновенный нос, не широкий и не тонкий, обыкновенный рот с обычными губами, обыкновенный подбородок, впалые щеки и широко расставленные серые глаза. Эти глаза – единственная необычная черта лица, казалось, что их украли и перенесли сюда с какого-то совершенно другого лица, настолько неестественно они смотрелись. Вот то лицо, которое лишилось этих глаз, – то лицо вполне могло принадлежать Богу.

И голос у него обыкновенный. Вот у Локи голос похож на бархат. Хотя нет, бархат – мягкая ткань, а Локи мягким не назовешь, наоборот, он какой-то шершавый, колючий, словно боится слишком близко подпускать к себе других людей. А американец никого не боится, ишь, как смотрит, будто султан ревизию своего гарема проводит. Я поспешно натянула на лицо благочестиво-восторженное выражение, стараясь не слушать Джека, который в данный момент рассказывал что-то о том, какая церковь традиционная неправильная, а он, следовательно, правильный, и слушать надо именно его. Кстати, если он американец, то можно его поздравить – русский выучил в совершенстве, говорит складно, так и тянет поверить ему. А вот и вино поднесли. Когда тяжеленная, литра в два объемом, чаша дошла до меня, я сделала, как и просил Локи: лишь коснулась резко пахнущего напитка губами, хотя, признаюсь, отхлебнуть хотелось! Ну, мало ли чего кому хочется.

А балахон мне так и не выделили.

Жалко.

Морозов, с одной стороны, был чрезвычайно собою доволен, а с другой – ругал себя почем зря. А причина была одна. Агент Лисица. В бумагах он значился как информатор, но парень считал себя самым настоящим шпионом. Агент Лисица на меньшее не был согласен. Беда с этими заигравшимися детьми: одним нового бога подавай и новый порядок в придачу к нему, другому в казаки-разбойники доиграть хочется.

Агента Лисицу звали Васькой, и было ему шестнадцать лет. К юному возрасту следовало присовокупить его горячий энтузиазм и желание сотрудничать. Морозову это сотрудничество пользы не приносило, Ваське же игра доставляла удовольствие. Нравилось ему, видите ли, быть не просто соседом старика Морозова, а его помощником, и, можно сказать, правой рукой и ближайшим соратником грозного следователя. И кому какое дело, что следователь не такой уже и грозный, и помощь ему нужна такая – разве что огород на даче по весне вскопать, а до школьных сплетен ему и дела нет.

Оказывается, есть – и до школьных, и до дворовых, и вообще, пришло время слухами интересоваться, не зря же люди говорят, молва идет. Идет, идет – и доходит. В данном случае – до чутких ушей рыжего агента Лисицы, а тот уж не замедлил подкинуть старшему товарищу пару-тройку идей. Ничего конкретного, но Васька клялся и божился, что еще чуть-чуть, и у Морозова будут не только имена, но и доказательства. Хитрил рыженький, ой, хитрил, пробить ему кое-что, видите ли, нужно. Два дня сроку, а потом Морозов лично из этого Джеймса Бонда доморощенного душу вытрясет.

– Значит, едешь? – Я старалась не смотреть ему в глаза. Мы ссорились, а я думала, что стоит мне заглянуть в его глаза, и желание ругаться сразу пропадет. Он снова собирался исчезнуть.

Вчера, после моего рассказа о церкви, я спросила, зачем ему Чертово кладбище, и он ответил. Ну почему он не соврал мне что-нибудь правдоподобное? Зачем рассказал обо всем: и о девочке Юле, чью фотографию он таскает в своем кармане, и о сатанистах, и о том, что он собирается к ним «в гости». Вот после этого его заявления мы и начали ссориться. Если это можно назвать ссорой – я приводила доводы, убеждала, даже голос повышала, а Локи лишь кивал головой и продолжал собираться.

– Еду.

– Почему ты так уверен, что сбор – именно сегодня?

– Какое сегодня число?

– Тридцатое. Апреля.

– Завтра первое мая.

– И что из этого? Чем тебя день труда не устраивает?

– День труда? – Локи хмыкнул. – Скорее, День Большого шабаша. В ночь с тридцатого апреля на первое мая все уважающие себя ведьмы, колдуны, сатанисты и прочие почитатели нечистого собираются на Лысой горе, дабы устроить небольшую такую вечеринку в честь своего господина. Думаю, мои подопечные – не исключение.

– Я с тобой! – отпускать его одного я не собиралась.

– Зачем тебе?

– Хочу увидеть все своими глазами.

– Увидеть? – Локи присел рядом и взял меня за руку. – Некоторых вещей лучше не видеть. Я могу тебе описать, что там будет: черная месса, потом – всеобщая попойка, нахлещутся до скотского состояния, потом оргия. И вообще, это опасно.

– У меня есть пистолет.

Истинная правда: дядя Захар в свое время подарил мне крошечный, почти игрушечный «парабеллум» с перламутровой рукояткой и смешным обрезанным стволом-рыльцем, похожим на бульдожью морду. Пистолет с легкостью помещался в дамской сумочке и, кроме всего прочего, обладал поистине чудовищной убойной силой.

– В случае чего он тебе все равно не поможет.

– А ты? Что делать будешь?

– Я собираюсь спрятаться и просидеть всю ночь, не высовываясь.

– Значит, и я спрячусь, – заявила я.

Тяжко вздохнув, Локи извлек из кармана наручники и пристегнул меня к батарее.

– Что ты делаешь?!

– Спасаю тебя от твоей собственной глупости.

– Я все равно сбегу!

– Попробуй.

– Локи, послушай, я же могу оказаться полезной! А вдруг там будет кто-нибудь из школы?! Дети говорили о Чертовом кладбище, и Виктор о нем упоминал… Я все узнаю!

Правда, я не слишком хорошо представляла себе, каким образом кто-то из преподавателей мог бы попасть на бал к Сатане, но Локи призадумался.

– А твоя работа? Сегодня вторник, вчера ты туда ходила, но…

Но вернулась я быстро. До детей меня не допустили, а Игнат Владимирович, тщательно подбирая слова, чтобы я, не приведи господи, не обиделась, заявил, что самоубийство Маши произвело на остальных девочек очень тяжелое впечатление. Никто, конечно, не собирается меня обвинять, но… Но меня временно отстранили от работы. В устах директора это звучало, следующим образом: «отпуск на недельку, с сохранением зарплаты, естественно». Короче, единственное, что я должна была делать, так это посещать церковь. Вчера я ее посетила, сегодня прогуляю, ничего страшного. Наоборот, зрительная память у меня идеальная, если там будет кто-то из наших, я обязательно его узнаю. Доводы свои я выпалила на одном дыхании.

– Уговорила, – подумав, Локи снял браслеты. – Но будешь делать только то, что я велю. Никаких пререканий, никаких возражений, никаких отказов. Понятно?

Я кивнула.

Железный конь без имени домчал нас до места за десять минут, гораздо больше времени ушло на то, чтобы его спрятать.

– Страшно здесь…

– Страшно, – согласился Локи. – Еще не поздно, могу отвезти тебя домой.

– Нет. Я с тобой.

Чертово кладбище – жутковатое место даже при дневном свете. Когда-то здесь была деревня, называлась она Гнатюки, по фамилии помещика, которому принадлежала. Помещик то ли умер, то ли разорился, а деревенька перешла в государственную собственность. Государство в лице царя-батюшки передало имущество церкви, и в Гнатюках построили монастырь, мужской. Монастырь был бедный, маленький и ничем не примечательный. Чудес здешние монахи не творили, ни Богоматерь, ни Иисус пред очи иноков не казались, появления великих провидцев в его деревянных стенах – на камень церковное начальство поскупилось – тоже не предвиделось.

Постепенно монастырь хирел, слабел и разваливался. Так бы и расточился самостоятельно, кабы не советская власть. Нет, пролетарии не стали поднимать монастырское хозяйство, наоборот, всех оставшихся монахов они согнали во двор и расстреляли, якобы за пособничество белогвардейцам и антисоветские настроения. Тела закопали у стен злосчастного строения, без соответствующих обрядов и на неосвященной земле.

Ну, и с этого момента, как водится, беспокойные души монахов начали бродить по окрестностям и беспокоить пока еще живых граждан. Потом как-то так получилось – наверное, место подходящее было, тихое, безлюдное, – что в развалинах монастыря начали расстреливать и других подозрительных личностей: бандитов, терроризировавших округу, местных кулаков, не желавших отдавать свое добро в коллективное пользование, различных вредителей, врагов народа… Постепенно за полуразвалившейся монастырской стеной образовалось настоящее кладбище. Земля охотно принимала тела, и только тела: ни простеньких деревянных крестов, ни, тем более, тяжелых гранитных памятников расстрелянным не ставили.

Во время Второй мировой войны здание слегка подремонтировали и устроили там госпиталь. Но, видно, земля скопила уже достаточно слез мертвых, чтобы начать мстить людям. В сорок первом – при отступлении – госпиталь, под завязку набитый ранеными, эвакуировать не успели. Немцы же, занявшие деревню без особых усилий, поступили просто – выгнали всех раненых за монастырские стены, вручили им лопаты, а, когда люди закончили рыть яму, всех расстреляли. В сорок четвертом, спустя каких-то три года, Советская армия точно так же поступила и с фашистами, не успевшими вовремя убраться из деревни.

То ли до людей постепенно дошло, что это не слишком хорошее место, то ли сама аура Чертова кладбища одновременно и притягивала и отпугивала, но без особой надобности сюда никто не совался. Одно время городские власти носились с идеей поставить на месте монастыря памятник жертвам фашизма, но денег хватило лишь на идею, на сам памятник уже не осталось. А ведь здесь было по-своему красиво: могучие статные деревья, мягкая трава, земля приятно пружинит под ногами, деревянные развалины монастыря… Если бы не кресты…

Их было всего пять… Шесть. Шестой упал, поэтому я не сразу его увидела. Их поставили сразу после войны в память о тех, раненых солдатах, расстрелянных фашистами. Шесть крестов на одну огромную братскую могилу. Эти солдаты, наверное, и в Бога-то не верили, но кто-то водрузил здесь эти символы скорби, может, родственники убитых, может, какие-то совершенно чужие люди.

Теперь деревянные кресты почти сгнили, один даже и упал. Но никто не стремился починить их, подкрасить или заменить на новые. Ни бумажных цветов у их подножия, ни свечных огарков, ни тронутых ржавчиной узорчатых оградок. Одни словом, Чертово кладбище, проклятое место.

– Монастырь они, скорее всего, проверят, – с видом знатока заключил Локи, – и окрестности кладбища тоже.

– И что мы будем делать?

– Полезем туда, куда люди, как правило, не смотрят. На дерево.

– Я не умею лазить по деревьям!

– Я тоже, – успокоил меня Локи. – Не волнуйся, здесь невысоко. Крона густая, в темноте нас никто не заметит. А видно будет замечательно. Кстати, я там кое-что оборудовал.

«Кое-что» оказалось вполне приличным деревянным помостом: такой, знаете ли, плот из досок, закрепленный в том месте, где толстый ствол старого тополя разделялся на три ветви. Располагался он на достаточно высоком расстоянии от земли, поэтому наше лежбище снизу было незаметно. В качестве дополнительной маскировки Локи использовал свежесрубленные зеленые ветви.

От моего вопроса, когда же он успел все это обустроить, Локи в очередной раз отмахнулся.

Времени впереди было много. Локи сказал, что сатанисты соберутся после заката, а сейчас только полдень. Зачем мы так рано сюда приперлись? Ах, да, конечно. После того как они начнут съезжаться, будет довольно сложно вскарабкаться на дерево незаметно.

И мы сидели и разговаривали ни о чем, и мне было спокойно и даже уютно.

А время шло…

Лия сидела на корточках, как ребенок. Задавала детские вопросы и совершенно по-детски прикусывала нижнюю губу, когда задумывалась о чем-то. Вчера она искренне сказала, что этот американец – козел, и Локи обрадовался. В козла нельзя влюбиться, козлом нельзя восторгаться, и козлам не ставят памятники – ни на городской площади, ни в душе.

Обрадовался – и в очередной раз совершил глупость: рассказал ей, куда собирается. А она испугалась – не за себя, за него. Это было необычно и чертовски приятно, за него никто никогда не беспокоился, за исключением матери. И вот теперь – Лия. Она говорила, убеждала его, давила, а потом заставила взять ее с собой. Зачем он это сделал? Теперь, вместо того чтобы работать, он будет все время смотреть на нее. На нее приятно смотреть, но не здесь же!

А все-таки, какая-то часть его души, самая эгоистичная, наверное, радовалась, что она сидит на корточках и задает свои бесконечные вопросы. Рядом с ней Локи чувствовал себя живым…

– Смотри! – Лия требовательно дернула его за рукав.

Локи повернул голову в указанную сторону. На поляну медленно, словно раздумывая, стоит ли сюда ехать или все-таки еще не поздно домой убраться, вползала машина, темно-зеленый джип с тонированными стеклами. Первые гости прибыли.

– Мы – дети огня! Мы – дети тьмы! Мы те, кто должен встряхнуть этот мир, пробудить его ото сна, возвестив пришествие нового владыки. Мы – его недремлющее око! Мы – его карающая рука! И всякий, кто делом или словом осмелится встать на пути Его, будет повергнут! Кто мы?! – Проповедник вскинул руки к небу.

Представление шло уже около часа, вероятно, и дольше, ведь часов под рукой не оказалось. Локи пробурчал, что мобильная связь здесь не тянет, и я оставила аппарат дома. Забыла, что, кроме самого телефона, в нем имеется еще куча полезных функций. Хотя, после приезда джипа, скучно уже не было. За первой машиной появилась вторая, потом третья, четвертая… После чего я перестала их считать. Сатанистов было много, и наше убежище показалось мне на редкость неудобным и ненадежным. Я с ужасом ожидала, что кто-нибудь случайно посмотрит вверх, увидит нас, и тогда… Но нет: смотрели, но не видели. А потом как-то вдруг сразу стемнело, и я успокоилась.

На поляне разожгли костры, и не абы как, а ровным кругом, словно кто-то заранее прочертил циркулем линию, по окружности которой следовало гореть огню, в центре установили стол, привезенный заранее. В машину стол не влез, и его пришлось везти на крыше, а хозяину машины это не нравилось. И по приезде он долго размахивал руками и кричал, что он – не грузчик, чтобы мебель таскать. Его успокаивали, а он кричал еще громче. Теперь стол задрапировали черной тканью, и Локи объяснил, что это – будущий алтарь. Не угадал. Стол – не алтарь, стол – трибуна. Но в тот момент стол с черной тканью интересовал меня меньше всего. Я во все глаза глядела на людей: мальчишки и девчонки, лет по шестнадцать-семнадцать, некоторым, например, хозяину джипа со столом на крыше, больше двадцати, но ненамного. Сатанисты тем временем переодевались, натягивали поверх повседневной одежды черные балахоны, лица прятали за масками.

– Скоро, – прошептал Локки. Вот уж кто смотрел, не отрываясь!

И точно: по поляне прокатился гулкий звук. Колокол? Сатанисты собираются под звук колокола? Локи удивленно пожал плечами – сам впервые с таким столкнулся

Для собравшейся на поляне публики колокольный звон был сигналом. Голоса их зазвучали тише, ссоры прекратились, наиболее любопытные заняли места поближе к импровизированному помосту. И все чего-то ждали… Кого-то.

Крысиного короля! Двое факельщиков шествовали впереди невысокой фигуры в стандартном балахоне, двое – позади. На факельщиках были особые маски, черные с белым, словно натянутые на лица шахматные доски, на человеке в центре – маска Крысиного короля: огромная, выполненная с удивительной достоверностью крысиная морда. Черная. Какая-то особенно черная, даже при свете факелов я поняла, что это – именно черный цвет, а не какой-нибудь другой, например, темно-синий. На голове крысы – крошечная золотая корона. Верно, какой же король без короны? Пламя факелов нервно дрожало и отстранялось, точно опасаясь прикоснуться к проклятой маске, а сатанисты расступались, пропуская делегацию.

У помоста человек в маске остановился и, подняв голову, посмотрел прямо на нас.

Он точно смотрел на нас с Локи! Он знал о тайнике в кроне дерева, я чувствовала его холодный и мокрый, как осенний ветер, взгляд на своей коже. Король крыс поднял руку и пригрозил нам пальцем, словно детям.

Это было настолько неожиданно, что я испуганно ойкнула, а Локи мгновенно превратился в сжатый комок мышц. Ни дать, ни взять – рысь перед прыжком. Я вцепилась в него: нельзя позволить ему прыгнуть вниз или совершить еще какой-нибудь сумасшедший поступок – там, внизу, их слишком много. И Локи успокоился. А Король крыс взобрался на помост и, как ни в чем не бывало, начал свое выступление.

Проповедник накачивал своих прихожан ненавистью, он был искренен и неистов, и эта энергия передавалась вниз, где кипело, бурлило, ярилось человеческое море.

– Кто мы?!

– Псы Сатаны! – взорвалась воплем толпа.

– Кто мы? – не успокаивался человек в рясе.

– Псы Сатаны!

– Мы! – Голос проповедника перекрыл вопли черных прихожан. – Мы – проклятые дети Его! Когда придет время, мы в числе первых будем рвать своими зубами слабую плоть Распятого и тех, кто ему служит! Мы будем жить в их домах! Мы заберем себе их добро! А женщины их станут нашими рабынями! И так будет всегда! Ибо есть только один хозяин, один Бог! Имя его…

– САТАНА!

Дикий вопль кинжалом вспорол темный небосвод. А я, зажмурившись, уткнулась лицом в плечо Локи. Зачем он притащил меня сюда? Я не желала видеть ЭТО. И слышать тоже – какая мерзость!

– Смотри, – тихо, но настойчиво приказал он. – Смотри внимательно, но, что бы ты ни увидела, ни в коем случае не дергайся. Если они нас обнаружат, тогда – конец.

Я послушно перевела взгляд на поляну. Видно было хорошо, спасибо кострам и факелам. По знаку человека в маске в центр поляны вышли четверо с лопатами в руках. Толпа зашумела.

– Тише, дети мои, – проповедник простер руки, – настал Час Испытаний. Мы все объединены одной целью! Одним стремлением! Мы все – одно плечо! Одна рука! Мы верим друг другу! И пусть дрожит в страхе тот, кто посмел обмануть эту веру, ибо гнев наш будет ужасен! Как мы назовем того, кто отступил от слов истины?

– Предатель?! – раздался чей-то неуверенный голос.

– Как мы назовем того, – не унимался Король крыс, – кто, презрев данную им клятву, подобно презренному червю, ползал на брюхе перед слугами Распятого?

– Предатель! – на этот раз отозвались все.

– Как мы назовем того, кто стал одним из детей Сатаны лишь для того, чтобы выдать нас врагам нашим?

– Предатель!

Ненависть и ярость – вот что переполняло эти души.

– Какое наказание ему?

– Смерть!

– Какое?

– Смерть!!! Смерть!!! Смерть!!! – скандировала обезумевшая толпа. – Смерть предателю!

– Они собираются кого-то убить? Ты должен что-то сделать! Слышишь! – забормотала я.

Локи зажал мне рот рукой:

– Тише. Это будет манекен или кошка. И вообще, ты не туда смотришь. Эти, в черно-белых масках… кто-нибудь из них тебе знаком?

– Не знаю.

– Смотри на них. Характерные жесты, походка, манера двигаться. Может быть, голос? Хоть что-нибудь. Смотри на них, а не туда. И молчи! Понятно?

– Да.

Мне было страшно. Страшно до такой степени, что хотелось забиться в какую-нибудь нору, яму – не важно. Но я заставляла себя смотреть на людей, если тех, кто прятался под масками, можно было назвать людьми.

Ничего. Одинаковые черные балахоны, одинаковые, злорадно ухмыляющиеся маски вместо лиц, одинаковые голоса, полные первобытной злобы. Крысиное племя во главе с Крысиным королем. Между тем, четверо с лопатами уже закончили свою работу. Отсюда мне не было видно, насколько глубокой получилась яма, но, думаю, глубокой, копали ребята долго и старательно. Во всяком случае, проповедник, спрыгнувший со своего помоста, яму одобрил. Освободившийся стол тут же уволокли.

– Приведите его!

Его не привели – сам он идти уже не мог, – втащили за руки, как огромную сломанную куклу, я сначала даже поверила, что это действительно манекен. В человеке не может оставаться так мало жизни. Но потом человек поднял голову и улыбнулся. Краем уха я слышала, как выругался Локи. Но не обернулась. Теперь я не могла оторвать взгляд от изуродованного лица, похожего еще на одну страшную маску в черных тонах. В свете факелов кровь была черной, а не красной.

– Ну, червь, – Крысиный король сделал знак, и «предателя» швырнули ему под ноги. – На что ты надеялся, червь?

– Я не червь! – Человек произнес эти слова негромко, но я услышала. А, главное, услышали и сатанисты.

– Ты – червь, пресмыкающееся, ничтожная тварь, посмевшая посягнуть на незыблемое! На власть Сатаны!

Одобрительный рев выразил общее согласие со словами короля. Человек попытался подняться, я с ужасом смотрела, как его распухшие, беспомощные пальцы цепляются за траву, как дрожат руки, не способные выдержать вес тела. Но у него почти получилось, он почти уже встал, когда Крысиный король одним пинком опрокинул несчастного на спину. А потом носком сапога наступил ему на горло. Не сильно, он пока не хотел убивать жертву, он всего лишь желал показать, кто здесь хозяин. Человек задергался и захрипел. Я видела, как исказилась оплывшая черная маска его лица, как в тщетной попытке захватить кусочек воздуха раскрывались разбитые губы.

– Ну, червь, – проповедник убрал сапог, – все понял?

– Локи, сделай же что-нибудь!

Он притянул меня к себе и обнял. Так, чтобы я не видела происходящего, как будто это что-то могло изменить.

– Пусти, я хочу знать, что там происходит!

– Убийство. – Но он не отпустил меня. Я слышала шум: голос Крысиного короля, взывавшего к своему повелителю, дикий вой псов Сатаны, почуявших запах крови, хриплое дыхание Локи и молитву: «Отче наш…»

– Пусть он умрет так же, как и Назаретянин!

– Пусть! – Слаженный вопль множества глоток.

«… иже еси на небесех, да святится имя Твое…»

Глухой удар – и дикий нечеловеческий крик. Еще один удар, и еще один крик.

– Что они делают? – Вместо ответа Локи погладил меня по голове и крепче прижал к себе.

– У нас же есть пистолет!

– Не поможет.

– Хотя бы попробуй!

– Там всего шесть патронов. А их – человек пятьдесят. Король и те, кто с ним, тоже вооружены. Если нас обнаружат, то…

«…да приидет Царствие Твое…»

– Ну и пусть… Сделай же что-нибудь! Ты – равнодушный ублюдок! – Кажется, я попыталась его ударить, но Локи легко перехватил мою руку.

– Неужели ты полагаешь, будто я…

«…яко на небеси и на земли…» Это говорил уже не человек, которого убивал Король крыс, или тот человек и с самого начала ничего не говорил? Слова молитвы шептал мне на ухо Локи: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

– Плюнь в лицо своему богу, и умрешь быстро! – В голосе Крысиного короля звучала насмешка… И торжество. – Ты ведь такой же слабак, как и он!

«…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» Сквозь слова молитвы прорвалось сипение, хриплое карканье, вой измученной души.

– Аминь, – глумливо произнес проповедник в маске.

– Аминь, – тихо шевельнулись губы Локи.

– Аминь, – замерло на мгновение мое собственное сердце.

И – тишина.

Мы сидели на дереве долго, очень долго, целую вечность. Локи сказал, что сейчас уходить – слишком опасно. Пусть сначала разойдутся они. Он не позволил мне смотреть на то, что происходило дальше. Нельзя смотреть – так я слушала.

Вот Крысиный король объявил начало праздника.

Вот до нас донеслись первые тосты во славу Рогатого господина, пьяные крики, разухабистая рваная музыка: кто-то притащил на поляну магнитофон. А я все не могла поверить. Неужели люди бывают такими… Нелюдьми. Нелюдью. Кровь и радость. Ненавижу! Ненавижу их всех! Я сказала об этом моему спутнику.

– Они тоже – всего лишь жертвы, – ответил Локи.

– Жертвы чего? Собственной алчности? Собственной злобы и ненависти ко всему живому? Или этот, Крысиный король – он, по-твоему, тоже жертва?

– Он тот, кто держит дудочку.

– Какую дудочку?

– Тише. – Локи прижал палец к губам. – Помнишь сказку о крысолове из Гаммельна? О том, кто волшебными звуками своей флейты зачаровал сначала всех крыс в городе, а когда жители отказались платить, то вслед за крысами из города ушли дети, Гаммельнский Крысолов сыграл и для них. Наш Крысиный король тоже умеет подбирать нужные мелодии.

Я хотела обернуться, чтобы еще раз посмотреть на человека, который так умело управляется со своим серым племенем. И на само племя крыс, завороженных чудесной игрой.

– Не надо, – предупредил Локи. – Не смотри туда. Мне вообще не следовало брать тебя с собой. Прости.

Сатанисты разошлись на рассвете, как и полагается нечистой силе.

– Сиди здесь.

Я кивнула. Спускаться вниз не было никакого желания, но стоило Локи уйти, как меня с головой накрыла волна безотчетного страха. Я не могу просто сидеть и ждать! А если… Мне даже думать не хотелось, что будет, если… Он не имеет права меня бросать. Здесь. Одну.

– Они действительно убили его.

Локи ничуть не удивился моему появлению. Теперь я своими глазами могла увидеть, ЧТО они сделали. Яма нужна была для креста. Две доски, та, которая длиннее – продольная перекладина, короткая – поперечная. Доски старые, почерневшие от времени и влаги, с зеленоватыми прожилочками плесени, как на дорогом французском сыре, который так любит моя сестра. У сыра был запах плесени и денег, у досок – плесени и крови. Кровь…

В человеке, который висел на кресте вниз головой, было много крови. Хватило и на то, чтобы превратить гнилые доски старого забора в настоящий Крест, и на то, чтобы трава у его подножия приобрела маслянисто-бурый оттенок, словно нефть разлилась. Я хотела ее потрогать, но Локи не разрешил.

– Это кровь. Его кровь.

Человек на кресте был оглушительно молод. Он широко раскинул руки, словно чайка, скользящая над волнами. Человек смотрел на нас с упреком, как будто знал, что мы все видели, но ничего не сделали. Я отвернулась, не в силах вынести этот мертвый взгляд.

– Пойдем.

– А он?

– Мы позвоним. Сюда приедет группа. Это, – Ловец душ обвел рукою поляну, – место преступления. Мы не имеем права ничего здесь трогать.

– Хорошо.

Я позволила себя увести. Такое странное состояние, когда тебе все равно, что происходит вокруг. Ни страха, ни боли, ни ненависти, ничего – полнейшее равнодушие. Локи сказал – это шок. А я… Мне было все равно.

Закрываю глаза – и вижу ухмыляющуюся черную крысиную морду с желтой короной на голове. Перестаю говорить – и слышу этот глухой, насмешливый голос. «Тим-тим, Бом-бом. Крысы стучатся в ваш дом». Дурацкая мелодия! Локи остановил мотоцикл у заправки, там должен быть телефон. Я даже примерно представляла себе, что он сказал: «В полукилометре к северу от Чертова кладбища секта сатанистов совершила убийство». Потом он вернулся, и мы уехали. Правильно. Боги не любят вмешиваться в земные дела, особенно, если это дела милиции.

Поступил анонимный сигнал, что на Чертовом кладбище сатанисты якобы убили человека.

Ваську.

Вот каким образом решил добыть сведения агент Лисица, вот почему он так радовался, когда Морозов спросил его о сатанистах. Как же, он предвидел настоящее задание для настоящего мужчины! Он так спешил стать настоящим мужчиной: накачанные мускулы, колючая щетина, «Хаммер» у подъезда и «Mennen Speed Stick» по утрам, а у него из перечисленного списка – только последнее. И другого не дано. Не будет у долговязого Васьки ни мускулов, как у его американского кумира Сталлоне, ни щетины на покрытых пухом щеках, ни «Хаммера». И грудастые красотки не посмотрят с восторгом в кукольных глазах на последнего героя. И мускулы, и щетину, и «Хаммер» заменил скособоченный крест из гнилого дерева. Крест, на котором его распяли.

Как Христа.

Только вниз головой.

Они приехали сразу, как получили сигнал. Анонимный звонок. На Чертовом кладбище совершено убийство.

Рыжая лисица утратила чувство опасности.

Вечный покой…

Кто-то знал, что Васька «сотрудничает», и сдал его. Вадим? Но как? Таких «агентов» у каждого опера – по три пучка, да и значился сосед в бумагах под псевдонимом. Сериал, кажется, такой есть, «Оперативный псевдоним», про шпионов и супергероев. Черт бы побрал все сериалы и тех людей, которые этих супергероев придумывают!.

Но мысли вернулись на прежнюю колею: если это все-таки Вадим, то – зачем? Он продажная сука, но не убийца, или ему пообещали, что парня побьют, но оставят в живых? Пообещали и обманули? Поэтому Вадим так бесится, орет, трясет побелевшими кулаками и сосет нитроглицерин. Ваське нитроглицерин не поможет. Васька уже мертв.

«Со щитом или на щите!» – заявил он вчера, обещая Морозову «самый свежак про ряженых придурков».

С крестом или на кресте. На кресте он висел сегодня.

Может, Лисица сам прокололся, например, был у сатанистов этих какой-то пароль, тайный знак, о котором он не знал? Или парень похвалился кому-то, что он на ментов работает? Или кто-нибудь видел, как Васька с Морозовым разговаривал? Зачем он вообще полез к ним? Достаточно было сказать, что… впрочем, поздно уже говорить что-либо.

Ничего, вот отыщет Морозов этих ублюдков, обязательно спросит с ним за своего рыжего соседа Ваську!

– Морозов, не спи, замерзнешь! – пошутил кто-то из бригады, пошутил машинально, потому что никому весело не было. Люди привыкли к крови, ранам, искореженным телам, как во вчерашней автомобильной аварии, но такое… Такое они видели впервые.

– Морозов!

– Что?

– Сюда иди!

Раз зовут, надо идти.

– Смотри, какая штука.

Находка впечатляла. Помост, укрытый в ветвях одного из обступивших поляну деревьев. Хорошо устроен, снизу и не заметишь.

– Как ты думаешь, там кто-то был?

– Скорее всего, – ответил Дорофеев. С Дорофеевым Максим Ильич работать любил, толковый мужик, и дело свое крепко знает. – Кто-то же нам сообщил о твоем парне.

Сообщил. Это точно. Морозов уже успел побывать на заправке, откуда поступил звонок. Утром туда заезжал молодой мужчина на черном мотоцикле, естественно, запомнить номер никто не удосужился. Запомнить мужчину – тем более. Да и как его запомнишь, когда у него лицо шлемом было скрыто? Еще не факт, что он молодой, или вообще – мужчина.

Придется искать мотоциклиста.

Иначе Васька ему не простит.

Дома со мной случилась истерика, самая настоящая: с криком, слезами и битьем посуды. Рафинад в ужасе забился под кровать, а Локи спокойно пережидал, время от времени уворачиваясь от летящей в него кухонной утвари. Потом подходящие для метания предметы иссякли, и истерика прекратилась сама собой.

– На. – Локи сунул что-то мне под нос. Стакан, и даже целый, не разбитый, и в нем что-то плещется. Я выпила одним махом и едва не задохнулась. Водка! Я по-гусарски опрокинула в себя полстакана водки! Из глаз хлынули слезы, зато пожар внутри мгновенно прогнал все кошмары.

– Полегчало?

– Ты! – На большее меня не хватило. К крану, скорее к крану, залить огонь, полыхающий внутри! От воды стало только хуже. Дядя Захар говорил, что водку надо не запивать, а занюхивать, или, на крайний случай, закусывать. Вот теперь я ему поверила. В моем желудке булькало, как в аквариуме, а в голове разлился приятный звон. И страх исчез, сменившись приступом искусственного, истеричного веселья.

– Ну, – Локи обнял меня, – потерпи, сейчас все пройдет, и станет легче.

Я уткнулась носом ему в плечо. То ли от нервного потрясения, то ли от водки, голова кружилась, а плечо – нет. Оно вообще такое крепкое, это плечо…

– Сейчас баиньки пойдем, – Локи подхватил меня на руки, и кухня качнулась вправо. Или это я качнулась? Не важно, главное, мы с ней не в такт качались, и от этого мне стало слегка не по себе.

– Мне страшно, не уходи.

– Не уйду, – пообещал Локи, усаживая меня на кровать. Кровать, в отличие от комнаты, была устойчивой. Сейчас я засну и…

Сон похож на смерть, а я не хочу умирать.

Тот парень на кресте тоже не хотел, но умер. Почему?

– Почему ты ничего не сделал? Почему даже не попытался? Почему допустил, чтобы они его… – зажимаю рот руками, понимая, что не имею право задавать подобные вопросы.

– Потому что не мог рисковать: начни я стрельбу, и…

– Они бы тебя убили?

– И меня в том числе, – Локи накрывает меня одеялом. – Спи.

И я послушно проваливаюсь в нервный сон, больше похожий на бред. Я хочу вырваться, но не могу, я ничего не могу, всего шесть патронов и толпа внизу… они видят нас, они смотрят на нас, а Крысиный король улыбается и грозит нам пальцем.

И Локи ушел. Он ведь обещал… он не имеет права бросать меня сейчас!

Маска Ярости. Продолжение. Декабрь 1941 – январь 1942

Шайка была действительно шайкой, атаман – атаманом. А работа… Хромой называл это охотой. «Пойти на охоту» означало, что придется выбираться из теплой норы и выходить на улицу, чтобы «настрелять» обязательную ежедневную долю: еду, оружие, вещи. Не обломки, а нормальные, хорошие вещи. Например, мебель, или шубы, или картины. Гриня отчего-то очень ценил «живопи#сь». Статуи тоже годились, но лучше всего – украшения: золото или камни. «Рыжье» Гриня любил еще больше чем картины. Правда, в городе почти не осталось ни мебели, ни шуб, ни картин, ни золота, и день считался удачным, когда удавалось притащить хоть что-нибудь. Хромой охотно делился опытом: как вычислить добычу – «найти след», как подойти, как ударить, чтобы человек упал, не успев закричать или выхватить оружие. С упавшего снимали все, до нитки: замерзнет, ну и шут с ним.

Еще они ходили в квартиры. После каждой бомбежки Васька точно знал, в каком районе города появятся «новые» дома. Главное – успеть раньше других, тогда они не осмелятся наехать на шайку Бешеного – такое прозвище было у Грини. Владлен вопросов не задавал, почему – и так понятно. Временами на атамана что-то находило, будто морок какой, и в такие моменты лучше всего было находиться как можно дальше от Грини – он рычал, источал пену и в очередной раз избивал Ольку-Олега до полусмерти. А потом – раз, и все проходило.

Кроме осмотра разбомбленных, шарили и в уцелевших домах, вернее, лазали по квартирам. Владлена пока с собой не брали, Васька сказал, что у того опыта маловато. На самом деле причина была другая – не доверял атаман новенькому. В первый же день, когда Васька объяснил, что за «работу» они исполнять будут, Владлен наотрез отказался участвовать в деле, за что и был избит озверевшим Гриней. Вечером же состоялся еще один знаменательный разговор.

– Ты что же, Комсомолец, чистеньким хочешь остаться? И на хер сесть и рыбку съесть? Так, что ли? – ярился Гриня.

Владлен не ответил, впрочем, атаману его ответ нужен был постольку-поскольку.

– Кушать, значит, мы хотим, а работать – нет? – наседал Гриня.

– Я не буду у людей последнее отнимать!

– Последнее отнимать! Сколько патетики! А ты думаешь, этим людям до тебя дело есть? Да никакого! Они все здесь – трупы! Живые трупы! А взять у мертвого, чтобы выжить, не грех, это я тебе говорю.

– Когда война закончится, вас казнят.

– Кто? Ты, что ли? Или комиссары твои? О чем они вообще думали, когда войну начинали? Им наплевать! На все наплевать! И на город, и на людей, и на нас с тобой. Что, да разве за это время блокаду нельзя было снять? Да десять раз! Но им же наплевать, они же свою выгоду считают, а сдохнет ради этой выгоды десять человек, сто или вообще миллион – наплевать! Небось, думаешь, я вру? Ну, скажи, вру?

– Да! – выкрикнул Владлен. – Врешь ты все! Врешь!

– Тогда, Комсомолец, скажи мне: а ты видел в городе хоть одного мертвого комиссара? Чтоб он не от обстрела или бомбежки погиб, а от голода, или чтоб он замерз на улице? Нет? Вот и я не видел. А все потому, что живут они – не тебе чета. И еда у них есть, и одежда, и не мерзнут они. Многим блокада эта – вообще в радость, знаешь, сколько рыжье стоит, которое мы тут собрали? Огромных денег, ты себе даже представить не можешь, каких. Так вот, то, что у нас здесь лежит, – это ерунда, баловство одно. Комиссары же по-крупному работают. Растащили по домам все с продуктовых складов…

– Они сгорели!

– Ага, сгорели, жди больше! Они ж пустые склады подожгли, чтобы никто не спрашивал, куда запасы делись! Вот приходит к комиссару знающий человек, приносит золотишко, камушки, украшеньица, и меняет их на гречку или тушенку – помирать-то никому не хочется. А по мирному времени украшеньица энти в тысячу раз дороже стоят, чем та тушенка. Вот где здесь справедливость?

– Не знаю, – признался Владлен.

– Я тебе скажу: у нас справедливость. Мы выживаем, как умеем, честно, никого не обманывая: надо – берем. Если ты сильнее – сможешь отобрать, слабее – тогда смирись – наша правда! А что квартиры «бомбим», так оно и понятно, – после войны тоже жизнь будет, и тоже не даром. Вот, скажем, придут нас казнить за дела наши нехорошие, а я им – пожалуйте, граждане комиссары, вот вам народное достояние, нами сбереженное, и отдам им живопись и золотишко. Не все, естественно, но им и того хватит. Они спросят: «Откуда у вас, гражданин Гриня, энто имущество?». А я отвечу: «У разных людей нехороших забирал, которые советскую власть обмануть хотели и все богатство энто исключительно для личных корыстных целей собирали». И скажут мне спасибо, а, может, и медаль дадут, только ты, Комсомолец, этого не увидишь.

– Почему?

– Потому что не доживешь, убогий! Домой я тебя отправить не могу, потому как ты наше убежище видел, еще гостей незваных приведешь. А чтобы у нас оставаться, нужно работу работать, а ты ж не хочешь. Одна тебе дорога, Комсомолец: пулю в башку твою дурную, и прямиком – в коммунизм! – Гриня заржал. – Ладно, чегой-то я сегодня добрый. Даю тебе второй шанс, последний. Или работать пойдешь, или на убой.

– А Олег, он ведь не работает! – Владлен сделал еще одну попытку возразить.

– Олег? Какой Олег? А, ты про него, так то ж не Олег. Олька. Олька-шкура. На его место захотел? Ну, извиняй, ты не в моем вкусе, костлявый больно. И не обижайся, Олька у нас тоже работает. На своем поприще. Правда, девочка?

Олег попытался зарыться поглубже в тряпки, за что и схлопотал подзатыльник от Грини. Спустя еще пару дней, когда Владлен поймет, почему парня называют женским именем и какую «работу» тот выполняет, он десять раз скажет спасибо за то, что Гриня не воспользовался его незнанием, за то, что он, Владлен, слишком костлявый, чтобы понравиться атаману.

После того разговора Владлен пошел работать. Умирать, когда почти нормальная жизнь уже так близко, было страшно. Да и слова… С каждым днем Владлен все больше верил атаману: во всем виноваты комиссары и спекулянты, те, кто меняет продовольствие на золото, те, кто разграбил склады. Их нужно наказывать, ведь именно из-за них умерла Алина. И еще: Владлен был готов на все, лишь бы больше не испытывать невынасимого чувства постоянного голода.

За месяц он немного подрос и раздался в плечах. Хромой говорил, что это от нормальной еды, и шутил, что Комсомолец скоро Генку-Дебила за пояс заткнет, и вообще, отберет у Грини его атаманство. Правда, шутил он так, только когда самого Грини поблизости не было, и Владлену постепенно начинало казаться, что за шуткой этой стоит некий вопрос. А потом Васька вообще решился на прямой разговор, вывел Владле, якобы будто на работу…

– Гриня в последнее время вообще страх потерял. – С этим нельзя было не согласиться: на атамана все чаще находили странные припадки, во время которых Гриня буквально превращался в зверя. – Бешеный совсем стал. Скоро всех нас поубивает. Нам бы атамана нового, пока мы живы еще…

– Хорошо бы.

– Я не могу – калека. Гриня со мной шутя справится. Дебила можно было бы подговорить, но он тупой. Тупой– тупой, – вздохнул Васька, – но понимает, что с Гриней что-то делать надо. Вон, Олька, того и гляди помрет…

На Олега – Владлен до сих пор не мог приучить себя называть паренька Олькой – выпадала основная доля Грининого гнева. А поскольку гневался атаман в последнее время часто, Олег уже едва дышал, а с его чистого младенческого личика не сходили синяки.

– Нюхарь мал еще, – продолжал Хромой, – только ты – наша надежда. Вызови его на поединок! Он не откажется, а я тебя научу, как победить.

– Он мне жизнь спас, – только и нашелся, что ответить Владлен.

– Жизнь… Подумаешь! Он спас, он и заберет. Ты ему не нравишься, жуть как не нравишься. Гриня уже сто раз пожалеть успел, что тебя к нам взял. Чужой ты для него слишком. Понятно?

– Нет.

– Потом поймешь. Ну, согласен?

– Согласен.

Прошел еще месяц. Для Владлена именно этот месяц стал переломом в войне, хотя, по сути, он не имел к войне отношения. Война вообще оставалась где-то за пределами старого, забитого барахлом подвала. Там, снаружи, оставались голод, быстрый и милосердный убийца-мороз, вой штурмовиков и взрывы. Город умирал, а Владлен пытался выжить. Каждый день Васька учил его драться, драться не по правилам, а так, чтобы победить. И часто получалось, что хромой, слабосильный Василий одерживал верх над Владленом.

– Дурацкая у тебя натура, – плевался Хромой, – упал я, так добить надо, чтобы не поднялся, а ты что делаешь? В сторонку отошел и ждешь?! Благородство проявляешь. Да кому оно, твое благородство, надо? Гриня-то ждать не будет!

Владлен кивал, но, стоило ситуации повториться, и он снова отходил в сторону, давая Ваське возможность подняться. Тот злился, орал, топал ногами, а потом вдруг успокоился, плюнул.

– У Грини штука одна есть, – однажды сказал Хромой. – В ней все дело! Раньше он нормальный пацан был, шебутной, диковатый трошки, но человек, а как штуку эту нашел, тогда все и началось. В ней вся его злость, в ней он ярость свою черпает. Я, правда, только один раз ее и видел, но, веришь, до конца жизни не забуду: маска, какую на лицо надевают, цветом как кровь и такая странная… Не пойми кто, морда звериная с рогами…

– Маска Ярости.

– Что ты сказал?

– Маска Ярости. Мне о ней отец рассказывал. Всего пять масок мастер и сделал. Король крыс и еще четыре. Эти маски душу забирают.

– Ты же комсомолец, ну, пионер. Вы же в душу не верите?

– А ты веришь?

– Я – другое дело, – заявил Васька. – У меня отец священником был, пока его ваши не… Как врага народа. И мамку тоже. Один я остался.

– И я верю, – признался Владлен. – Мне отец часто об этих масках рассказывал, когда мать не слышала. Она злилась шибко, а он все равно рассказывал.

– Что за история? – поинтересовался Хромой.

В тот день Владлен больше не учился драться. Сначала он поведал предание о мастере и масках, а потом как-то само собой получилось, что беседа перешла на личное, на жизнь, ту, которая до войны была. На душе стало тошно, до того тошно, что хоть в петлю лезь. Где теперь мамка? Что с ней стало? Почему вышло так, что за два месяца Владлен не только ни разу не навестил ее, но даже и не вспомнил о ее существовании? Он ведь должен был заботиться о маме, и об Алинке, а сам… И Васька замолчал, видно, тоже своих вспомнил.

А вечером пришлось драться.

Наверное, неспроста Гриня стал походить на бешеного пса: он и впрямь превратился в сумасшедшего. Вот, сидели, хихикали над Васькиными шутками. Они были старыми и уже успели всем порядком приесться, но новым-то взяться было неоткуда. Да и Хромой так потешно рассказывал, что удержаться от смеха было невозможно. Гриня вообще заходился от хохота, а потом вдруг замолчал и ударил Олега, который, как всегда, находился в пределах досягаемости тяжелой руки атамана. Олег взвизгнул и клубочком скатился с кровати, попытался спрятаться – не получилось, тоже, между прочим, обычное дело. Тогда он сжался в комок и прикрыл голову руками, стараясь во что бы то ни стало не плакать, слезы Гриню только злили. А атаман сегодня разошелся, как никогда – прыгает вокруг и колотит несчастного Олега-Ольку почем зря. Кулаками, ногами, в сапоги, между прочем, обутыми, потом за палку схватился…

Первым не выдержал Васька.

– Гриня, хватит!

Тихо вроде бы сказал, а Владлену показалось, что в подвале словно один из немецких снарядов разорвался. В таком состоянии Гриню лучше не трогать, да и Гриней называть его не стоило. Атаман и впрямь остановился: в руках дубина, губы трясутся, того и гляди, пена изо рта пойдет, глаза круглые, и не моргает. Взгляд такой, словно с того света человек вы глянул.

– Убьешь ведь, – продолжил Хромой.

– Убью суку! – выдохнул Гриня и еще раз для острастки пнул Олега. А тот уже не шевелился и даже не дышал, похоже.

– Уже убил.

Это Нюхарь, набравшись смелости, потрогал тело.

– Он мертвый. Совсем.

И всхлипнул. Почему-то именно в этот момент Владлен отчетливо понял: они ведь еще дети. Ладно, он – ему скоро четырнадцать, Гриня годом старше, Васька тоже. Но Нюхарь… И Олег – они ведь совсем еще маленькие. Олегу, который лежал сейчас на полу, и десяти еще не было. Как Алине. Второй раз за все это время он вспомнил Алину, хрупкое личико, тонкие губы, глаза в пол-лица и слабый, но уверенный голос: «Сегодня я умру». И умерла. Сегодня и его черед, сегодня он тоже умрет, потому что момент наступил. Вызов брошен. Если Гриня кинется на Хромого, разве Влад сможет остаться в стороне? Нет. А разве сможет он победить атамана? Тоже нет. Гриня знает, что такое настоящая Ярость, ведь у него есть маска. Они с Васькой хотели ее найти и сжечь, тогда и Гриня, глядишь бы, вновь человеком стал, и драться не нужно было бы. Нет, не успели, придется драться и умереть.

– Точно, мертвый, – весело сказал Гриня, склонившись над телом. – Неудачно как-то получилось. Как же я теперь без наложницы? – Атаман обвел глазами присутствующих. – Ну, господа советники, что вы мне насоветуете? – Он был весел, словно сбылась мечта всей его жизни.

– Другую найди, – буркнул Васька, спрыгивая на пол. У него была дурная привычка сидеть на столе – из-за ноги со стула Хромому вставать было неудобно, а со стола – милое дело, спрыгнул, и готово.

– Точно! И как это я сам не додумался! А дело не простое, тут особый подход нужон! Вот ты, Васька, не годишься. На кой ляд мне кривобокая подруга? Генка рябой, да дебил к тому же, ни о жизни поговорить, ни принарядить, да и дома его оставь – всю хату спалит. Нюхарь… – Гриня призадумался, разглядывая дрожавшего от страха пацана, которому совершенно не хотелось занимать освободившуюся вакансию. – Молодой. Кругленький. Мяконький.

В подтверждение своих слов атаман ущипнул мальчишку за мягкое место, тот взвизгнул.

– Не, – поморщился Гриня. – Голос у тебя противный, визгливый больно, да и не люблю я черных. Мне больше шатены по вкусу. С голубыми глазами.

Пришла пора испугаться Владлену.

– Такие, как Комсомолец, – подтвердил его догадку Гриня. – Всем хорош: высокий, стройный, личико – хоть сейчас к живописцу. Короче, я решил: отныне ты у нас не Комсомольцем, а Комсомолкой будешь, Валентиной, Валечкой, Валюсиком! А то Владлен – мужское имя, слишком грубое для такой нежной девицы.

– Иди ты к черту! – Ни комсомолкой, ни Валей Владлен становиться не собирался. Он собирался драться и умереть. Но сначала – все-таки драться.

– Куда-куда? – переспросил Гриня, которого его наглый ответ, похоже, только порадовал.

– К черту! Могу по буквам повторить, если ты оглох, часом.

– Да нет, спасибо, слышу я хорошо, – усмехнулся атаман. – А ты совсем страх потерял, я гляжу? Обогрелся, мясца на костях нарастил, думаешь, теперь меня напугать? Так, что ли?

– Нет.

– Тогда чего же ты хочешь, заморыш?

– Маску! – выпалил Владлен и сам удивился – на кой ляд она ему сдалась? Ну да, они ведь с Васькой говорили, что ее спалить нужно, так теперь поздно уже. И не маска ему нужна. Или все-таки именно она?

– Проболтался-таки! – Гриня сверкнул глазами в сторону Васьки. – Проболтался! Думаешь, с помощью урода этого на мое место сесть, Хромой? Так я с ним драться не собираюсь. Генка, пришиби этого придурка!

Дебил не тронулся с места, только головой покачал.

– И ты туда же… Даром, что мозгов нет. Ну ладно, я с тобой потом разберусь. Со всеми вами!

Гриня прыгнул вперед без предупреждения, без малейшего намека на то, что он вообще собирается двинуться с места. Нюхарь приглушенно пискнул, а Васька крякнул, попятился, чтобы не мешать. Но Владу уже было не до них. Он успел отскочить в сторону, и Гриня пролетел мимо. Сейчас бы в спину его ударить, вдогонку, чтобы атаман упал, и тогда добить, но нет, опять помешало что-то, словно руку отвело. Владлен просто стоял, дожидаясь, пока соперник повернется к нему лицом. Гриня усмехнулся, короткая верхняя губа его задралась, обнажая десны бледно-розового цвета и желтые кривоватые зубы. Влад не мог оторвать взгляд от этих зубов, поэтому, наверное, и пропустил новый бросок Грини, просто вдруг ему стало очень больно. Боль разливалась внутри, пригибала к земле, и колени подогнулись сами собой. Как Васька и говорил, атаман не стал дожидаться, пока Влад поднимется, ударил сразу, на этот раз – в лицо. Нос противно захрустел, а во рту слюна в одно мгновение превратилась в густую солоноватую на вкус кровь. Кровь закапала на пол, прямо на любимый Гринин ковер. Влад отчетливо видел, как темные капельки собираются в лужицу.

– Ну, что же ты?

На этот раз Гриня отошел в сторону, видать, понял, что опасности Влад не представляет, следовательно, удовольствие можно и растянуть, позабавиться. Это было абсолютно новое чувство: до нынешнего дня атаману, конечно, приходилось убивать, в драке, спасая свою жизнь или свою добычу, все элементарно, выстрел – смерть, Гриня стрелял, его противники умирали. Но вот так, медленно, наблюдая за тем, как существо, посягнувшее на его авторитет, его положение, его дом, беспомощно корчится, пытаясь подняться…И он, Гриня, обязательно предоставит ему такую возможность – только затем, чтобы следующим ударом вновь опрокинуть наглеца на землю, к своим ногам… Это было лучшее из тех чувств, что ему приходилось испытывать.

– Вставай, Комсомолец! Ты же у нас сильный! Я давно за тобою наблюдаю, с первого дня. Еще когда ты саночки свои волок куда-то. Хоронить, небось? Сам от голоду полудохлый, а все туда же – хоронить! Кем она тебе приходилась? Любимой?

– Сестрой. – Гриня выбил ему передние зубы, поэтому получилось «шештрой». Говорить было очень больно, даже больнее, чем вставать.

– Сестрой, говоришь? То-то я гляжу, вы похожи, глаза одинаковые. Все, Валечка. Я определенно решил: убивать тебя не стану, в память о сестричке. Хоть и мертвая, но горячая девка была! Мы ее согрели сперва, а потом уж… Хочешь, в подробностях расскажу? Нет? – Гриня от возбуждения аж пританцовывал на месте.

Словом, оказывается, тоже можно бить, и даже больнее, чем кулаком.

– Ну, понимаешь, Олька мне поднадоела, а тут как раз ты, со свежим трупом. Грех было не воспользоваться… Скажи ему, Васька, хорошая девка была!

Влад беспомощно оглянулся на Хромого, за что и был наказан: еще один удар, в колено. И снова он – на полу, а атаман кружит вокруг и хохочет. Когда-то, давным-давно, мать водила их в зоопарк, там была гиена, толстая тварь с кривыми ногами, тупой мордой и широкой пастью. Тварь смеялась, жутко, заливисто хохотала, совсем как Гриня.

– Ладно, Васька ни при чем, он у нас брезгливый, ни девку, ни Ольку не трогал. В монастырь, видать, собрался, поповский сынок? Зато небось других таких Анечек-Валечек-Манечек до смерти доводил, о грехах не думая…

– Как доводил? – машинально спросил Владлен.

– Как доводил? – удивился Гриня. – Обыкновенно. Или ты думаешь, что люди добровольно со всем этим добром расставались? Ты вон хлебушек каждый день кушаешь от пуза, и кашку, опять же… А энтого хлебушка, быть может, пятерым бы хватило! Сколько ты у нас прожил? Два месяца уже есть? Есть! Это шестьдесят дней, помножить на пять человек, итого триста получается! Ну, Комсомолец, выходит, лично ты триста человек уморил, а сам сестру жалеешь… Правильно это?

На этот раз Влад не стал оборачиваться. Некуда. Мир исчез: и подвал, и мертвый Олег, которого то ли обнимал, то ли пытался растормошить Нюхарь, и Васька, зачем-то сбрасывающий с атамановой кровати все барахло прямо на пол. Остался лишь Гриня, ухмыляющийся, довольный, в черной кожанке, с наганом на поясе, в начищенных до блеска сапогах. Влад никогда не подозревал, что ярость может быть такой… Всепоглощающей, словно весь мировой океан уместился в его теле. Гриня ощерился и шагнул вперед, но теперь и Влад не собирался играть по правилам…

И победил. Он победил! Теперь Гриня лежал на полу: тихо, раскинув в стороны руки. Верхняя губа некрасиво задралась, обнажая десну и кривые зубы. Теперь на эти зубы смотреть было не страшно, противно только. А глаза – открыты. Круглые сумасшедшие глаза. Мертвые глаза.

– Убил. – Васька подошел сзади и нерешительно дотронулся до Влада. – Оставь его, он умер.

Владлен разжал руки с трудом, пальцы не слушались. Они не желали вот так, запросто, отпускать худое горло Грини.

– Тебе перевязать надо. Руку. И лицо тоже разбито. – Хромой прятал глаза.

– Уйди, – попросил Владлен.

– Ты меня теперь ненавидеть будешь?

– Да. Нет. Не знаю…

Влад беспомощно разглядывал свои руки. Он должен ненавидеть Хромого, и Генку, и Нюхаря, и мертвого Олега, и себя. Он ведь – такой же. Он ел чужой хлеб, присваивал себе чужие жизни – жизни таких же хрупких глазастых девчонок, как Алина. И ярость… Откуда она, ведь не Гринины же слова разозлили его, ведь и раньше Владлен понимал, что он теперь живет по ту сторону законности и порядочности, но продолжал жить, грабить и есть чужой хлеб, просто душил это понимание Гриниными же доводами. А сегодня его вдруг прорвало, и Владлен дико завидовал мертвому атаману: тому уже все равно, а Владу придется жить дальше.

– Почему?…

– Не знаю, – еле слышно ответил Васька. – Жить хотелось. Очень. Гриня говорил, что это правильно, что они слабые, а я – сильный… Я не думал, что это – так… Он говорил, что все равно они умрут…

– Все равно, – эхом повторил Владлен.

– На, – Хромой протягивал ему что-то. Владлен машинально взял это. – Она теперь твоя.

Маска. Отвратительная и от этого неуловимо притягательная: не то искаженное в приступе ярости лицо человека, не то ухмыляющаяся бычья рожа, непонятно, где заканчивается звериная морда, а где – граница человеческого лица. Она была легкой и шершавой на ощупь. И цвет. Местами темно-бордовый, как запекшаяся в ссадине кровь, местами алый, словно знамя, а местами – золотой. Раньше был золотой, со временем позолота облезла, и остались лишь отдельные блестки.

– Ты хотел ее сжечь, – напомнил Хромой.

Сжечь? Конечно, сжечь. Но отчего же пальцы не хотят с ней расставаться, им так приятно прикасаться к этой шершавой поверхности, к ее странному материалу, не похожему ни на бумагу, ни на дерево? Зачем ее сжигать? Она ведь такая красивая… Такая правильная… В ней – сила…

– Влад? Что с тобой?! Дай ее сюда! – Васька выхватил маску из рук Владлена и швырнул ее в огонь. По подвалу поплыл неприятный запах паленой кожи.

Наваждение исчезло.

– Спасибо.

– Да не за что. – Хромой присел рядом. – Как ты думаешь, Комсомолец, у нас есть возможность… исправить?

– Не знаю, – честно признался Владлен. Ярость исчезла, ненависть – тоже. Остался подвал, два трупа, плачущий Нюхарь, и Генка-дебил. Он сидел в уголке и пытался успокоить Нюхаря. Что здесь можно исправить?

– Я тоже. Но делать-то мы что будем?

– Жить, – ответил Владлен.

Они выжили. Владлен по кличке Комсомолец и Васька Хромой, а Нюхарь и Генка погибли. Бомба, разрушившая остатки дома, где находился их подвал, не пощадила и их. Погибли почти все запасы… Вместе с ними ушла и та, старая жизнь. В городе же устанавливалось некое подобие порядка… И еды стало больше…

После снятия блокады Васька исчез, просто однажды сгинул в никуда, словно его и не было. Оно и к лучшему. Молодому бойцу с самым советским именем Владлен не очень хотелось видеть рядом с собой свидетеля прежних своих дел, зато ему хотелось мстить. За город, за родителей, сгинувших в этой войне, за умершую сестру – за все. И за себя тоже.

Война закончилась, и ненависть иссякла. Заново учиться жить было нелегко, но, когда на душе становилось совсем уж тошно, Владлен крепко сжимал крошечный серебряный крестик – подарок отца, единственное, что осталось от той, довоенной жизни, и тяжесть понемногу проходила.

В этом городе все было не так, неправильно. Секта, которая при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе и не сектой, просьба о помощи, записанная на пленку, и смерть женщины, адрес квартиры и Лия, девушка, словно созданная специально для него. Так не бывает! У него бывали романы: длинные, с претензией на «серьезность», упреками по поводу его долгого отсутствия и опасной работы, и короткие, которые и романами-то не назовешь, так, случайные встречи случайных людей. В последние годы ему удавалось избегать «серьезных отношений».

А теперь вдруг ему захотелось предъявить права на эту женщину, так, чтобы весь мир знал: она принадлежит ему и только ему. Захотелось построить свой собственный дом, просторный и легкий, похожий на запах ее духов. И вырастить сад вокруг дома – с кустами малины, яблонями и грушами…

Не о том думать надо! Все это будет потом – и дом, и яблони. И Лия. Он поселится в городе и будет за ней ухаживать, красиво, как в кино: цветы, шампанское, надрывный плач скрипки или пьяняще-романтичный голос Челентано… Никто не поет о любви так, как Челентано… Потом. Все – потом. Думать в нужном направлении не получалось.

Он допустил ошибку, но где? В чем? Когда согласился найти девочку Юлю и полез к сатанистам? Когда, сидя на деревянном настиле, наблюдал, как убивали человека? Убивали по-настоящему, но… Во всем этом действие было нечто неправильное. Сатанисты убивают редко, очень редко, убийство – уголовно наказуемое деяние, а большинству собравшихся обычно бывает достаточно водки, травки и возможности неконтролируемо спариваться друг с другом.

Но вчера…

Разыграли специальное представление. Вопрос: для кого? Для семнадцатилетних оболтусов, которым захотелось «остренького»? Или для них с Лией? Король крыс ЗНАЛ об их присутствии. Знал – и ничего не предпринял. Почему? Играет? Тогда Локи проигрывает по всем статьям. Он так и не выяснил, что творится за серой стеной, окружающей школу-интернат. Он не нашел убийц Евгении. Он не выполнил просьбу Геры и собственное обещание, данное им отцу Юли. Девочка по-прежнему находится в компании сатанистов – и убийц, раз уж на то пошло. И самого главного, ради чего он поперся в этот город, он так и не понял и не узнал – кто же скрывается за маской Короля крыс?

Зато вместо того, чтобы действовать, ему приходится возиться с Лией, и, черт побери, ему это нравится!

Гера поднял трубку после первого же гудка.

– Привет. – Локи старался, чтобы голос звучал как можно более беззаботно.

– Ты меня в гроб заведешь! – Вместо приветствия Гера выдал очередной «афоризм».

– В могилу сведешь, – поправил Локи. – Ты сделал все, как я просил?

– Да! – Грег обиделся. Еще бы: впервые за годы их знакомства Локи усомнился в его компетентности.

– Будь готов к завтрашнему дню. Я хочу форсировать события.

– Ты – псих. Идиот! Ну зачем тебе это? Я не понимаю!

– До свидания. – Локи повесил трубку. Так проще, он еще не был готов объясняться, тем более – с Герой.

Значит, завтра. Dies irae, dies illa.[11] Сколько стоит месть? Он отдал за возможность отомстить двадцать три года своей жизни. Это много или мало?

А все началось именно тогда, двадцать три года назад, когда с Колькой случилась беда. У них с братом в возрасте была большая разница: в семь лет, но они всю жизнь были вместе. Колька учил его водить машину, не свою, своей у них не было, у друга одолжил, и целый вечер терпеливо объяснял, что и как, а потом еще и еще, пока друг машину не разбил. Колька советовал, как подойти к Аньке из 8 «Б», первой школьной красавице, так, чтобы она сразу не прогнала поклонника. Локи послушал его, и Анька целый месяц бегала к нему на свиданки, пока пацаны из ее района не начистили ему морду. Колька…

Колька уехал в город, поступил в сельскохозяйственный университет. Мама так им гордилась, да и сам Локи, что уж там говорить, радовался за брата. Скучал, конечно, особенно первое время, но Николай регулярно писал домой письма, длинные и подробные, и казалось, что он не так уж и далеко. Еще можно было позвонить. Дорого, да и ехать нужно было в город, но Локи регулярно ездил. Каждую пятницу, как на работу. Его в том почтового отделении уже в лицо узнавали. В том же отделении ему и вручили письмо от брата, адресованное не матери, а именно ему. До востребования.

Tibi et igni,[12] так оно начиналось. Тогда Локи еще плохо знал латынь и ничего не понял, но зато понял другое. Николай очень подробно написал о том, что он идет по следу человека, который убивает детей, человека в маске Короля крыс. Николай часто пересказывал Локи историю о масках. Эта сказка – единственное, что осталось от отца, если не считать старого нательного крестика и свадебной фотографии. Фотография была черно-белой, из-за этого лица на ней казались нарисованными. В письме Колька объяснял, что не может заявить в милицию, у него нет доказательств, но совсем скоро у него появится свидетель, и тогда проклятая маска, наконец, исчезнет с лица земли. Единственное, о чем просил Колька: если у него ничего не выйдет – хотя брат был абсолютно уверен в успехе своего плана – но если вдруг что-то пойдет не так, младшему следовало довершить начатое…

Локи долго думал, рассказывать о письме матери или не надо, или стоит бросить все – друзей, школу, кому он, этот девятый класс, нужен, и поехать в Алиев, на помощь брату. Вместе они точно поймают этого Короля крыс, ведь Колька умный, а Локи – сильный. Не получилось. Не успел. Кольку арестовали. Было следствие, потом суд и статья в районной газете. После суда и этой проклятой статьи жить на старом месте стало невозможно: теперь все знали, что Николай – убийца. И с удовольствием вспоминали: какая хорошая была семья, какие дети росли, и «как все не сложилось», особо любопытные бегали к матери, узнать подробности и посмотреть, «как она держится». Плохо, она держалась. Болело сердце, болели почки, голова, болело все, потому что болела ее душа. А Локи ничего не мог сделать. Кто поверит, что Колька не виноват? Суд вынес решение, а суд не ошибается.

Жить стало невозможно, а мать тянула с переездом, надеялась, что все образуется, но никак не образовывалось – боль не утихала, а Локи дрался, зубами и кулаками доказывал правду, и в шестнадцать убил человека, впервые в жизни. Обыкновенная драка, пятеро пьяных – и он. От него потребовали: сказать вслух, что Колька – убийца, а Локи не смог. Язык не поворачивался. Тогда его начали бить, а он защищался. Потом кто-то достал нож, «проучить наглого сопляка», и холодное лезвие прошило и старую Колькину куртку, и свитер, и рубашку, и кожу на ребрах. До сих пор там остался косой шрам. Локи не помнил, как нож оказался в его руках, а потом – в теле того парня.

На разбирательстве он узнал, что убитый им парень два дня тому назад вернулся из армии и вместе со старыми друзьями отмечал это событие. Нож у него тоже от службы остался. Локи оправдали, нашлись свидетели, да и расклад был ясен – пятеро на одного, самозащита. Но после того случая они все-таки уехали: к ярлыку «брат убийцы» добавился ярлык «сам убийца».

На новом месте было не так уж и плохо. Мать работала в библиотеке, а Локи не знал, куда себя деть. Даже драться здесь было не с кем, тогда-то он и пристрастился к книгам. У Кольки было много книг, брат, в отличие от Локи, был «ботаником», долговязым нескладным ботаником с круглыми очками в пластмассовой оправе. «Один умный, другой сильный», – смеялась мать когда-то. Как давно это было… Где-то между Цицероном и Аристотелем в голову пришла мысль о мести.

Месть – единственное, что осталось его в жизни, и Локи взялся за науку с утроенной энергией. Николай был умным, но все равно попался в ловушку. Локи должен стать еще умнее. Сначала – Колькины книги, все, до одной, Локи не позволял себе пропускать ничего, даже «Основы физиологии сельскохозяйственных животных» одолел, не удавалось что-то понять – учил наизусть, а потом учил, даже когда мог понять. За Колькиным книжным наследством последовали и тома из библиотеки, где работала мать.

Еще нужно было научиться драться: не бестолково махать кулаками, а по-настоящему, как десантники. Он и собирался пойти в десант, чтобы научиться, но в армию его не взяли. Старенький врач на медкомиссии долго и нудно объяснял Локи, что в сердце у него какой-то клапан не так работает. А Локи слушал – и не понимал. Сердце у него – как мотор, всю жизнь так было, это Колька болел часто, а он, Локи, здоров как бык! Профессор лишь укоризненно покачал головой и выписал ему белый билет. Не сам, естественно, но по его заключению в военкомате решили, что Локи не годен.

Всю жизнь годен был, а тут – нате вам! Мать, естественно, обрадовалась. А он… Все ведь распланировано было, по полочкам разложено: стать умным, тогда еще он полагал, что «умность» напрямую зависит от количества прочитанных книг, и даже план себе составил. Составил и выполнил. Затем следовало пойти в армию, после армии – в милицию. Локи хотел стать следователем, но старик-профессор одним махом перечеркнул все его намерения, и Локи понятия не имел, что делать дальше. Куда идти?

Когда не знаешь, куда идти, то тебя ведет либо бог, либо дьявол. Кто привел Локи в ту секту, он до сих пор не понял. Три месяца – в тумане: молитвы, едкий дым свечей, холодная каша, приправленная высокоумными проповедями отца Велисария. А Локи думал, что так и надо, что мучения тела – сие есть путь к очищению души и просветлению оной. А просветленной душе открыто Вечное знание. Локи не нужно было ни очищение, ни просветление, ни Вечное знание: он только хотел знать, как найти Короля крыс.

И попал в больницу. Старый профессор не обманул – сердце дало сбой, и Локи едва не умер. Сердце не хотело молиться, до изнеможения работать на делянке козлобородого отца Велисария, жрать кашу и вареную капусту. Сердце предупредило, а Локи хватило ума внять предупреждению.

Гораздо сложнее оказалось выбраться из секты. Ему регулярно звонили, слали письма, подстерегали. Он не реагировал. Тогда ласковые увещевания сменились угрозами: сначала были легкие намеки, потом откровенное – «не то плохо будет». Вот после этого «будет плохо» Локи с ними и разобрался. Сам. Один. После того памятного визита отцу Велисарию пришлось воздвигать себе новые хоромы – старые Локи сжег, зато и звонки, и письма прекратились. А Локи понял, как ему найти Короля крыс. Все и просто, и очень сложно: если гора не идет к Магомету, тогда Магомет идет к горе. Если ты не знаешь, где скрывается хищник, нужно спровоцировать хищника на нападение.

Нужно стать охотником.

Нужно стать очень опасным охотником.

Нужно, чтобы хищник знал, что охотник идет по его следу.

Нужно, чтобы хищник знал, что охотник не собирается отступать.

И тогда, возможно, хищник примет вызов.

И пригласит охотника к себе.

На ужин.

Чтобы добыть долгожданное приглашение, понадобилось двадцать лет. Двадцать лет и слава Ловца Душ. Двадцать лет, и еще – забыть свое имя.

Условия выполнены. Приглашение получено.

Осталось решить, кто из них двоих станет «ужином».

Локи вернулся, когда за окном уже стемнело. А я ждала. Я впервые в жизни кого-то ждала и нервничала оттого, что секундная стрелка так медленно ползет по циферблату старых часов. Часы громко тикали, и стрелки нервно дергались. Давно пора купить новые. Но я любила именно этот будильник с кремлевскими звездами на круглом циферблате, крупными римскими цифрами и витыми стрелками. Он был такой тяжелый и постоянный и не зависел от электрического тока.

В двери повернулся ключ, а я все не могла оторвать взгляд от окна.

– Ты почему в темноте сидишь?

Ну вот, слезы покатились из глаз, как горошины. Я смахнула их рукавом, мысленно уговаривая себя успокоиться.

– Плачешь? Что случилось?

Он еще спрашивает – что случилось? Да если бы у меня один хоть денек выдался, когда ничего не случалось!.. А слезы все катились и катились, и рукав кофты промок. Рукав был жесткий, «100 % wool» как значилось на этикетке, я купила кофточку, поверив, что это действительно «100 % wool», и теперь рукав царапал мне глаза.

– Выпить хочешь? – Локи притянул меня к себе, он пытался шутить. А я плакала. Реветь, прижавшись щекой к его старому, застиранному и очень мягкому свитеру, было гораздо удобнее.

– Не хочу. – Я не хочу пить, я хочу стоять вот так, обнявшись, в темной комнате, и чтобы за окном тоже было темно, и деревья внизу казались плоскими черными силуэтами.

– Успокоилась?

– Да.

– Тогда отпусти.

– Нет.

– Почему?

– Ты опять куда-нибудь уйдешь. И я буду волноваться.

– А ты волновалась?

– Да.

– Не надо, – Локи поцеловал меня в макушку. Как это у него получилось, я же выше ростом, но ведь получилось! – Больше я от тебя никуда не уйду. А если и уйду, то обязательно вернусь. Обещаю.

Я поверила. Я ведь еще тогда сказала ему, что верю.

Когда она находилась рядом, думать о деле было совершенно невозможно. Рядом с ней позволялось думать лишь о ней, о ее руках, светлых волосах, собранных на затылке в забавный хвостик, о самом затылке, о глазах и ресницах, на которых замерли, затаились слезинки… Ее слезы не вызывали обычного глухого раздражения. Разве богиня может вызывать раздражение у смертных? Интересно, если он назовет ее богиней, она обидится или посмеется? Вот пара! Он – Локи, а она тогда – Фрейя, северная богиня любви, которая ездит верхом на золотой кошке и приносит на суровые Скандинавские земли долгожданную весну…

Нельзя думать так.

Нужно думать о деле.

– Лия. – Голос его звучал ровно. Она промурлыкала что-то ласковое и совершенно не деловое. – Нужно поговорить. Ты должна мне помочь. Это очень опасно, но…

– Я согласна… – пробормотала она, даже не дослушав до конца: северная богиня доверяла простому смертному, и от этого доверия становилось страшно.

Утро наступило. Быстро. Слишком быстро. Локи ждал этого дня больше двадцати лет, а теперь понял, что он не готов. А отступать уже поздно.

Дождаться вечера и…

Стрелки на часах приближались к шести. И Локи, мысленно перекрестившись, подвинул к себе телефон.

Так получилось, что он едва не пропустил звонок. Морозов вообще узнал о нем случайно. Звонивший требовал непременно начальника, а начальника не было, и непонятно почему звонок перевели на Морозова. В трубке что-то щелкнуло, недаром баба Шура предупреждала его об этом, рабочем телефоне, и незнакомый голос сообщил… Он много чего сообщил, но Морозов понял главное – парень действительно был на Чертовом кладбище и видел, как убили Ваську. Парень знает, кто это сделал! Парень боялся и назначил встречу в парке. Завтра, в девять утра.

Странный звонок. Если он боится, зачем ждать утра? Зачем звонить не из телефонной будки, магазина или с заправки, как в прошлый раз, а с домашнего телефона? Сам там живет? Вряд ли. Значит – соседка, или подруга, или случайная знакомая. Следует проверить, но инстинкт подсказывал Морозову, что сам он с этой проблемой не справится.

Тяжелее всего оказалось ожидание. Вот так – просто сидеть, сложа руки, и гадать, получится или нет? Локи уверен – все получится, что же до меня, то… Слишком много «если». И самое большое из них – если не получится, то мы проиграли. Он позвонил в шесть, сейчас – половина десятого. Три с половиной часа напряженного ожидания, до утра еще целая вечность, а с каждой минутой мне становится все страшнее. С каждой минутой они все ближе. Вот-то раздастся звонок в дверь и…

Обошлось без звонка: дверь открыли ключом, а мое сердце остановилось.

Весь день Лия нервничала, отчаянно трусила и не менее отчаянно пыталась скрыть свой страх. В квартире поселилась напряженная тишина, за весь день они не обменялись и парой фраз. Зачем, если все уже обговорено, решено и десять раз обдумано? Это как прыжок с парашютом: один шаг, и от тебя больше ничего не зависит, а зависит от парашюта и от того, кто этот парашют укладывал.

Теперь вся надежда на Геру. Чертов американец с непонятными корнями, где беспутная Ирландия смешалась с холодными Шотландскими холмами, любитель экстремальных видов спорта, блондинистых мальчиков и крепкого виски. Грег может все, почти как господь бог. Удалось же ему десять лет тому назад отыскать Локи. Вот смеху-то было! Локи долго не мог понять, что нужно этому долговязому типу в пиджаке цвета берлинской лазури и в ярко-желтой рубашке. Тип изъяснялся на приличном русском языке с тягучим акцентом и нагло строил ему глазки. Типа звали Грег Макконли, для друзей – просто Гера, и он являлся… Кем он там являлся, Локи до сих пор так и не понял, понял другое: некий русский эмигрант и простой американский миллионер Василий Короефф завещал Владлену Никишину и его потомкам, в случае смерти Владлена, все свое состояние якобы за некую услугу, оказанную ему Владленом во время Ленинградской блокады. Никакого Василия по фамилии Короефф Локи не знал, зато отлично знала Владлена Никишина, да и как ему собственного деда не знать! Колька, вот тот бы наверняка вспомнил Василия из Ленинграда, он хорошо помнил все дедовы рассказы, а Локи… У Локи было другое занятие.

Колька вернулся. Вернули. Как посылку или вещь, более непригодную к употреблению. В вещь он и превратился. Локи, увидев брата, взвыл от ярости и бессилия. Врачи постарались, разложив все по полочкам: разум – себе, душу – богу, а тело – родным, аккуратную, хорошо выпотрошенную оболочку, которая не помнит ничего, даже собственного имени.

Гера тогда очень помог. Ему нравилась Россия, несмотря на всю его воркотню и показное недовольство. Гера быстро превратился в друга. Единственного друга.

В единственную страховку.

Глупо прыгать, если за спиной нет парашюта.

В двери повернулся ключ.

Feci quod potui, faciant meliora potentes.[13]

– Что? – Лия нервно облизала губы. Надо же, Локи и не заметил, что разговаривал вслух.

– Ничего.

– Здравствуйте, дети. – Едва взглянув на человека, вошедшего в комнату, Локи понял, где именно он ошибся. Поздно. Уже слишком поздно что-то менять.

– Дядя Захар? – А Лия мгновенно успокоилась. – Вы в гости?

– В гости, девочка, в гости. Решил вот с кавалером твоим познакомиться. Но я не один. – И, обернувшись, Захар крикнул: – Проходите, мальчики! Нас здесь уже ждут.

«Вот так живешь, живешь, – говорил Вовочка в известном анекдоте, – а потом бац – и вторая смена». Вот так живешь, живешь, а потом бац – и твой уютный мир выворачивается наизнанку.

Увидев дядю Захара, я сперва обрадовалась. Дядя Захар – это свой. Дядя Захар – это человек, который обязательно поможет, и как это я раньше о нем не подумала, у него же и деньги есть, и связи, старые, еще со времен его работы в КГБ. Дядя Захар – такая же неотъемлемая часть моей жизни, как… Даже не знаю, наверное, как я сама. Самые ранние мои воспоминания связаны с ним, а не с мамой, мама у меня строгая, а дядя Захар меня любил. И сейчас любит. Но почему он так странно на нас смотрит?

– Проходите, мальчики! – крикнул он, и квартиру заполонили люди. Люди в черных балахонах до пят и в масках, разрисованных в черно-белую клетку. Всего шесть человек – и дядя Захар. Шесть министров – и Крысиный король.

В этот момент мой мир и перевернулся.

– Сядь, деточка, – ласково попросил отчим. – Ребята нервничают, да и твой друг как бы чего не выкинул.

Исполняя невысказанную вслух команду, меня толкнули в кресло, а двое в балахонах стали по обе его стороны, почти как рабы у трона царицы.

– Ну что, тут побеседуем или прокатимся?

– Я тебя не боюсь, – совершенно спокойно ответил Локи, глядя дяде Захару в глаза.

Дяде! Какой он мне дядя? Он – Король крыс. Убийца. Полусумасшедшее существо, уверенное в собственном превосходстве!

– А меня и не надо бояться, мальчик, поздно уже. Memento mori,[14] ты же у нас латынь любишь.

– И это узнал?

– Я о тебе вообще много знаю. Гораздо больше, чем ты сам. Интересно?

– Любопытство сгубило кошку. – Локи сидел, закинув ногу на ногу, словно он с другом беседует, а не со смертельным врагом, того и гляди, чаю им предложит, а эти, в балахонах, метнутся в кухню. Тут, похоже, одна я трясусь, словно припадочная.

– А тебя сгубит самоуверенность. Небось, на своего американца надеешься? Глупо. Нету больше американца. Под машину попал, представляешь, какая незадача!

Локи напрягся. А эти, в балахонах, подошли ближе. Я попыталась встать, но на мое плечо легла рука: предупреждение.

– Успокойся, милая, – улыбнулся дядя Захар, – все уже окончено, можешь расслабиться.

И ласково потрепал меня по щеке, как раньше. А Локи, он аж подскочил на месте. И все его показное дружелюбие куда-то исчезло. Разноцветный взгляд мечется между мной и дядей Захаром…

Боже! Он ведь думает, что я – с ними! Я ведь так обрадовалась, увидев его…

– И ты присядь, – дядя Захар усмехнулся, – Локи. Тот, у кого ты украл это имя, обладал большей выдержкой и гораздо бо#льшим умом. Он бы так просто не попался…

– In vitium ducit culpae fuga.[15] – Локи послушно сел в кресло.

Он больше не смотрел на меня. Поверил. Нельзя верить! Он ведь сам мне когда-то говорил, что им нельзя верить, ни одному слову, и – поверил…

Я хотела ему сказать. Правда, хотела, даже рот открыла, но один из тех, что стоял надо мной, наклонился и тихонько прошептал:

– Одно слово – и он труп.

Рот мой захлопнулся. А дядя Захар улыбался, его откровенно веселила эта ситуация: как же, обойти, обыграть, обмануть самого бога обмана. Сыграть шутку с Локи!

– А теперь, господа, давайте продолжим нашу беседу в другом месте. Полагаю, оно вам знакомо. Идемте.

Захар – я отказываюсь от всяческого родства с этим человеком! – подал мне руку, помогая подняться. Внизу нас ждали машины: черный, словно ночное небо, джип и потрепанный милицейский уазик. Локи запихнули в уазик, он обернулся и…

Как передать словами, что я увидела в его глазах? Боль. Ненависть. И такую глухую тоску, что мне захотелось умереть, прямо здесь, не от пули или ножа, а от осознания того факта, что Локи меня ненавидит. Ненавидит с той же силой, как и сатанистов, как и Крысиного короля, даже больше, потому что они – противники, им на роду написано ненавидеть друг друга. А я? Я – предательница. Он доверил мне часть себя, часть своей души, а я… Предала. Подставила.

Я подалась было вперед, но тяжелая рука вновь легла на плечо. Захар отрицательно покачал головой:

– Нам сюда.

Один из сопровождающих любезно распахнул дверцу. А отчим толкнул меня внутрь. Дверца закрылась, и авто мягко тронулась с места. Я смотрела в окно. Смеркалось, еще не ночь, но уже и не день. Весь двор окутывала тонкая дымка. А раньше я никогда не замечала, насколько красивые у нас сумерки, наверное, оттого, что раньше меня никогда еще не собирались убить.

– Хватит дуться, девочка, – нарушил молчание Захар, – давай поговорим.

– О чем?

– Ну, например, о вас. Тебе он нравится?

Я не ответила. Какое ему дело, нравится мне Локи или нет, приговор уже вынесен. Нас убьют, сначала его, потом меня. А, возможно, наоборот: сначала меня, потом Локи. Какая, в сущности, разница? Совершенно никакой, но Захар так не считал.

– Ты его любишь. – Он сам сделал вывод из моего молчания. – Случается и такое. Не самый, я тебе скажу, удобный вариант, но… Приходиться работать с тем, что есть.

– Ты нас убьешь, – сказала я.

– Его – да. А насчет тебя, деточка… Сложный вопрос. У тебя будет возможность сделать свой собственный выбор… Ты ведь мне как дочка. Почти родная…

– Дядя Захар, ну почему?! – Слезы сами потекли из глаз. Дядя Захар. Я помнила его, кажется, всю свою сознательную жизнь. Детский сад. Школа. Разбитое окно, из-за которого классная руководительница вызвала в школу родителей, но пришел лишь он, в то время еще отчим, и он не ругал меня за то окно. Он вообще ничего мне не сказал, просто… Просто дядя Захар заменил мне родного отца, и что вообще я могла теперь сделать? Не слушать его? Отвернуться? И что из этого? Он учил меня стрелять, ездить верхом, он купил мне квартиру, он нашел мне работу… Я многим ему обязана, и от этого так тошно… Я не называла дядю Захара «папой» лишь из принципа. Что мне теперь до всех этих принципов…

– Ну, так что, любовь у вас?

– Любовь, – подтвердила я. Любовь-морковь, розы-мимозы, глупые стихи и щемящее чувство где-то в области сердца.

– Ну, деточка, не переживай… Хочешь, я ему скажу, что ты здесь совершенно ни при чем? Или сама ему скажешь?

– Хочу.

– А почему так мрачно? – поинтересовался отчим. – Хотеть надо изо всех сил, чтобы исполнилось. Понимаешь?

– Да.

– Вот и ладненько. Он – парень неплохой. Упертый. Даже жалко, что убить придется, – вздохнул Захар.

– А ты не убивай.

– Нельзя, деточка, веришь, сам бы хотел, да нельзя, старые ошибки исправлять приходится. Он ведь не отступится, не отстанет, до конца пойдет. А у меня, сама знаешь, семья. Дети. Ты вот…

– Ты меня тоже убьешь.

– Ну, заладила – убьешь, убьешь… Словно я маньяк какой! Нет, зайка, не маньяк. У тебя, милая моя, выбор будет, и только от тебя зависит, правильный ты выбор сделаешь или нет.

– А Локи?

– Локи, Локи… Дурак твой Локи, иначе б не попался. А за дурость наказывать надо.

– Ты… Вы с самого начала знали…

– Конечно, знал, – Захар замолчал. Потом, видно, подведя итог раздумьям, произнес: – Ты ведь ничего-то и не помнишь? Раннее детство. Тебе около годика было, совсем кроха.

Я замотала головой. Нет, не помню.

– А я вот очень хорошо, прямо, словно рисует кто. На тебе платьице голубенькое, с кружавчиками, и шапочка, и сама ты на куклу похожа. Глазки кругленькие, губки бантиком, почти все время молчишь, да петушка своего грызешь. Петушка-то хоть помнишь? Я его из ГДР привез, он тебе очень нравился, резиновый, яркий, синенький с красным? Нет, не помнишь, – вздохнул Захар. – Может, оно и к лучшему. Я помню, хватит и этого.

– Зачем?

– Зачем я тебе обо всем этом напоминаю? Ну, девочка, ты ведь для меня тоже много значишь. И я просто хочу, чтобы ты это поняла… – Он замолчал, глядя в окно.

Машина катила себе вперед по городским улицам.

Черный джип, клетка на колесах, а в клетке сижу я и дрессировщик мой, он совсем рядом. Если захочу, могу прикоснуться к его руке или к светлому пальто. Пальто из кашемира, ткань мягкая и легкая, как пух. Мы это пальто вместе выбирали. Я помню. И дрессировщик, он тоже помнит. Гладит меня по шерстке, убеждает, что, по сути, в клетке тоже можно жить, и неплохо, сыто и спокойно. Изредка клетку будут убирать, а зверушке подбрасывать всякие приятные мелочи, чтобы зверушка не вспоминала. Зачем зверушке свобода? Там холодно, голодно. Там, на свободе, злые люди, они ведь и обидеть могут, и плохому научить. Как Локи.

Я всхлипнула, до того мне стало себя, бедную, жалко.

– Думаешь, что я сволочь? Скотина последняя? – Захар говорил вполголоса, так, чтобы сидящее за рулем существо в балахоне не услышало. – Думаешь, он умрет, и ты тогда шагнешь следом за ним? Так просто? Так я тебе скажу – не просто решиться на такое. Умирать, девочка, больно. Очень больно. И страшно. Смерть – это не игрушка и не иллюстрация к пьесе Шекспира. Он – не Ромео, а ты – не Джульетта. И там, за чертой, ничего нет. Вы не встретитесь, не шагнете рука об руку в райские кущи к вечному блаженству, потому как блаженства этого не существует. Кому знать, как не мне! Я ведь в Афгане служил. И умер. Тебе мать не рассказывала? Нет? Осколок прошел рядом с сердцем, я молодой был, глупый, вот и полез, куда не надо. А в результате – пять минут смерти. Клиническая смерть. Слышала о таком?

Я кивнула. Плакать больше не хотелось. Дядя Захар редко рассказывал о себе, он вообще редко откровенничал с кем-либо.

– Только никакая она не «клиническая», обыкновенная смерть, конечная. И ничего там нет, совсем ничего. Бездна без конца и края, а ты – крохотная песчинка, частица этой самой бездны… Вот так. Я тогда выбрался. Меня позвали, и я выбрался. А ты? Думаешь, у тебя будет такой шанс? Черта с два! Поэтому, прежде чем рот открывать, думай, малышка. Там – ничего, а здесь – у тебя семья. Маргарита тебя любит, сколько лет жизни отнимет у нее твоя преждевременная кончина? Сестра. Да и я, не хочу притворяться, что мне все равно. Это в кино злодеи – хладнокровные чудовища, а я – не чудовище. Совсем не чудовище.

– А кто тогда? Кто? Вы ведь с самого начала знали, чем все закончится!

– Знал, не буду спорить. Не умею. Но, девочка, пойми: тут ведь или он меня, или я его. Мне с ним сразу разобраться надо было, когда твой Локи еще сопливым пацаном был, так нет – пожалел. Кто ж знал, что из него народный мститель получится? Вырос мальчик. Вырос… А я старею с каждым годом, да что там – годом, с каждой неделей, с каждым днем. Я физически чувствую, как слабею! А он? Молодой волк. У него впереди целая жизнь, почти вечность. Рано или поздно он все равно бы взял след. Мой след. Он ведь упертый.

– Упертый, – подтвердила я.

– Вот. Именно поэтому я должен был убрать его как можно скорее. Пока есть еще силы. Но как? Я ведь знаю и имя, и фамилию, я вообще много знаю о нем, гораздо больше, чем ты. Но я не знал главного: где он. И что мне оставалось делать? Не гоняться же за этим наглым мальчишкой по всем просторам России?

– Сделать так, чтобы он сам пришел к тебе, – прошептала я.

– Верно! Умница ты моя, – восхитился Захар. – Дальше – дело техники. Звонок с просьбой о помощи. Парень – романтик, последний рыцарь, он не должен был проигнорировать такую слезную мольбу, Дон-Кихот несчастный. Прилетел, как на крыльях.

– Евгения… Она была с вами?

– Не совсем. Ты ведь сама поняла, как это делается. Она была с нами, но потом сорвалась. В принципе, наша служба безопасности сразу доложила, что она ведет себя неадекватно. Я приказал не трогать ее. Наоборот, она «случайно» узнала, как связаться с человеком, который способен ей помочь.

– С Локи?

– С Локи, – подтвердил Захар. – Просьба о помощи была совершенно искренней, шла, так сказать, из глубины души, вот мальчик и не уловил фальши. Ее и не было. Ни слова неправды.

– Зачем вы ее убили?

– А ты хотела, чтобы мы оставили ее в живых? Невозможно. Евгения находилась на самой грани, к школьным делам и личные ее проблемы прибавились, еще чуть-чуть – и все, поехавшая крыша. А мне лишнее внимание к школе вовсе не нужно. Смерть же ее давала определенные преимущества: твой Локи уже отнес Женю к разряду своих клиентов, потому ее трагическая гибель задела мальчика до глубины души. Теперь я мог быть спокоен – он останется в городе до конца.

– А шкаф? Надпись? Тоже фальсификация?

– Да. Нужно было привязать его не только к городу, но и к твоей квартире. К тебе. Я ведь не случайно тебя в интернат устроил, да и Евгении, чтобы решиться о помощи попросить, толчок требовался. Вот ей «случайно» и показали твою квартиру с надписью. Полный комплект получился: несчастная жертва, погибшая во имя справедливости! Некий адрес и загадочная надпись с очередной просьбой о помощи, концы ведут в закрытое заведение, куда проникнуть не так-то просто. А тут как раз ты, белая и пушистая, предположительно – следующая жертва. Вот. Что еще? Как я и предполагал, он к тебе привязался, синдром рыцаря.

– А если бы я не переехала? Если бы не поссорилась со Славкой и…

– Я придумал бы что-нибудь другое, но и ты, и Славка так предсказуемы… Все вело к ссоре, я лишь подтолкнул события. Честно говоря, я долго думал, стоит ли втягивать тебя, но… Использовать совсем постороннего и малознакомого человека было слишком рискованно, а с тобой я все еще надеюсь договориться.

Последние его слова я пропустила мимо ушей. Не стану я ни о чем договариваться с убийцей!

– Так в моей квартире ничего не было?

– Было, было, но не совсем то, что ты себе в воображении нарисовала. Сама подумай: центр города, стены фанерные, соседи малейший звук слышат.

– А что же?

– Товар там хранили. Удобное место, квартира съемная, хозяйка совершенно не в курсе, никаких концов. Я ее специально для этой цели и купил.

Машина остановилась.

– Ну, – дядя Захар любезно подал мне руку. – Мы приехали.

Выбравшись из авто, я зажмурилась. Нет, это невозможно! Только не здесь!

– Узнаешь?

Вот и все. Конец. Imperitia pro culpa habetur.[16] Прыжок состоялся, а парашютист обнаружил, что за спиной вместо парашюта – рюкзак с яблоками, с теми самыми яблоками, которые никогда не созреют в его саду вокруг его дома.

Сказали, что Гера умер. Тот человек, которого Лия узнала, который называл ее «дочкой» и «деточкой», – он говорил правду. Есть ли смысл лгать обреченному на смерть? Нет, если ты не садист. А тот человек садистом не был. И еще. Никто не знал о Гере. Никто, кроме Лии. Даже ей он сказал только вчера, когда объяснял свой ПЛАН. Теперь ПЛАН превратился в план, обыкновенный неработающий план.

И сердце разболелось так некстати, оно не хотело верить, что Гера погиб, глупо и нелепо. Попасть под машину – разве это достойная смерть для любителя экстрима? А все из-за нее!

Только Лия знала.

Только она могла предупредить.

И ОН называл ее «деточкой» и еще – «доченькой».

Оказывается, любить – это очень больно.

Утешает одно: долго мучаться Локи не будет, сердце не выдержит. Хоть какая-то польза от глупой болячки, о которой ему так подробно рассказывал старый профессор из призывной комиссии.

– Эй ты, – окликнул его водитель. – Выметайся, приехали.

Выбираться из машины со скованными руками было неудобно, и Локи, споткнувшись о «дружелюбно» подставленную ногу, едва не упал. Сопровождающие с готовностью заржали.

– Парень, до тебя что, доходит слабо? Давай, двигай! – Пожелание было подкреплено тычком. Силу пробуют, понял Локи, пока нерешительно, но скоро войдут во вкус.

– Куда? – Бежать смысла не имело, их четверо, плюс машина. Он – один, плюс наручники.

– Куда скажут, – ответил балахонник, – туда и двигай!

Логично. Воспользовавшись случаем, Локи осмотрелся. Знакомое место.

– Давайте его сюда, хозяин говорить желает!

Не дожидаясь следующего тычка, Локи зашагал на голос.

Это место нельзя было не узнать: стволы-колонны, высокая трава и пушистые листья, полуразвалившаяся деревянная постройка и несколько простых крестов, тоже деревянных. Чертово кладбище.

– А где?.. – На поляне стоял только джип, «уазика», в котором ехал Локи, не было.

– Не волнуйся так, они чуть попозже подъедут, – «утешил» меня Захар. – Мы ж еще с тобой не договорили, правильно?

Неправильно, в корне неправильно, я не хочу ни разговаривать с Захаром, ни выслушивать его откровения, ни вообще видеть его!

– Не боитесь, что милиция нагрянет?

– Не нагрянет. У нас ведь принято считать, что дважды в одно место молния не попадает.

Вот тебе и страшная сказка о Гаммельнском крысолове! Я жаждала убежать отсюда как можно дальше, от этого места, от людей в черных балахонах, от Захара, но покорно шла за ним, словно волшебная дудочка сегодня играла только для меня. Руки свободны, ноги не связаны, ближайший ко мне мрачный сопровождающий (если не считать Захара) метрах в десяти, вполне можно попробовать дать деру.

– Ну и куда ты побежишь? – ласково спросил Захар. – Здесь лес кругом, до города – несколько километров, а у ребят – мотоциклы и машина. Играть в погоню им нравится, они же молодые, азартные. Не спорю, шансы у тебя есть, крошечные, но есть. Только, доченька, подумай: если ты попытаешься сбежать… и, когда мои ребятки тебя поймают, уж не обессудь, заступаться не стану. Разве что попрошу, чтобы до конца не убивали. Надо же что-то и для общего круга оставить.

– Общий круг?..

Спокойное предупреждение Захара возымело свое действие: все мысли о побеге из моей головы вымело моментально. Более того, мышцы стали как ватные, я и шла-то с трудом, куда уж тут бежать.

– Общий круг. Общий сбор. Шабаш. Называй, как тебе больше нравится.

– И в честь чего?

– Ну… Глупые вопросы. В честь твоего дружка, естественно. Я все еще надеюсь, что у тебя хватит ума не играть в жертву. Поэтому – пока только в его честь, как-никак, он – мой старинный враг, сын врага, внук врага, правнук и так далее. Почти двести лет в кошки-мышки играем. И вот, я победил.

– Ты хочешь не просто убить его, а…

– Правильно мыслишь, дочка. Жертвоприношение. Во-первых, раз уж мы начали играть в сатанистов, то следует придерживаться установленных правил, а во-вторых, имеется и гораздо более прозаическая причина. Нельзя держать на коротком поводке волка и не кормить его мясом. Я вот своих волчат регулярно прикармливаю, и они это ценят!

– Вы – псих!

– А ты – романтическая дурочка! – Захар обернулся, и неожиданно толкнул меня в грудь, я едва удержалась, на ногах. – Думаешь, пуля в голову – и конец? Нет, смерть его будет ужасна! И не потому, что я так хочу – обряд требует. А у тебя два варианта: либо с ним, либо со мной. И второго шанса, возможности передумать, не будет! – Отчим успокоился так же быстро, как и разозлился, и, мило улыбнувшись, подал мне руку. – Ну, проходи, деточка, чувствуй себя как дома!

Мы находились во внутреннем дворе старой церкви, в там, где, по преданию, расстреляли сначала монахов, потом раненых, а потом и немцев. Однако никаких следов былых зверств я не увидела: развалины снаружи, развалины внутри. Та же трава, высокая и влажная от вечерней росы, те же стены, пахнущие многолетней сыростью, зеленые разводы плесени на гниющем дереве и внушительная дыра прямо под моими ногами. Не совсем дыра, дыра бывает в штанах или в кармане, а тут – лаз, пещера, не знаю, как правильно.

– Давай, давай, – меня подтолкнули в спину, не слишком, надо сказать дружелюбно.

Я осторожно подошла к дыре. Вниз вели ступеньки, старые, как и сам деревянный монастырь. Одна, две, три, четыре… Ступенек было много, я сбилась со счета, а они все не заканчивались и не заканчивались. Я шла, держась за стену, перила на этой странной лестнице предусмотрены не были. Под рукой – не земля. Землю я хорошо знаю на ощупь, она мягкая, мокрая или сухая, но все равно живая, а здесь – холодная скользкая поверхность, шершавая и совсем мертвая, наверное, старая кладка, даже не монастырская, а сделанная раньше, гораздо раньше.

– Это остатки древней крепости, – подтвердил Захар, идущий следом за мной. – Монастырь построили на ее фундаменте. А в старых фундаментах много интересного можно отыскать. Я, честно говоря, случайно на эту нору наткнулся, еще когда в школе учился. Красная дружина, поиски не захороненных останков советских солдат времен Второй мировой. Останки мы тоже нашли, а я – еще и пещеру. Вот, через столько лет пригодилась. Не нравится? Ну, под землей вообще мало кому нравится. Давит все это сверху, сам чувствую, что давит. Потерпи, скоро придем, вот, сейчас, за поворотом. Моя тайная комната!

И точно, вышли, как он и говорил. Да тут не комната, а целый актовый зал! Воздух, конечно, спертый, и не слишком чисто вокруг, темновато – один-единственный фонарь, даже очень мощный, не справлялся, однако, любопытно. Стены завешены коврами, наверное, чтобы теплее было, с детства помню, дядя Захар не любит холода. На полу тоже ковер, наш, из дома. Надо же, а я еще, когда переезжала, искала его, хотела себе забрать и не нашла, мама сказала, что его ковер выкинули, а он здесь, на полу, старый знакомый! В голову пришла дурацкая мысль: тяжело иметь сумасшедшего родственника, но родственника-маньяка иметь еще тяжелее.

– Присаживайся, – дядя Захар широким жестом указал на кресло. Надо же, тут и мягкая мебель имеется, хотелось бы посмотреть, как это кресло сюда спускали.

– А тут у вас ничего… Любопытно.

– Старался, – хмыкнул Захар. – Выпьешь?

Ого, а тут у него и бар, и напитки – на любой выбор. Я хотела было попросить налить мне рюмочку-другую водочки для храбрости, но передумала – береженого бог бережет. Еще подсыпят что-нибудь, а, коли уж мне предстоит принять судьбоносное решение, то сделать это я желаю в здравом уме и твердой памяти, чтобы потом, кроме себя, никого не ругать.

– Да нет, спасибо.

– Это ты зря, деточка, – покачал головой дядя Захар, устраиваясь в кресле напротив. – Я честно играю.

Он что, еще и мысли мои читает?

– У тебя на лице все написано, – пояснил он, наливая себе коньяк. – Я с детства тебя, как облупленную, знаю. Я же сразу понял, что ты его не прогонишь. Лариска, та бы быстро ему на дверь указала или милицию вызвала бы, это ты у нас авантюристка. Ну что, время у нас пока есть, до двенадцати.

– Почему только до двенадцати?

– Играть нужно по правилам, а в правилах указывается, что жертву лучше приносить после полуночи. Время вообще с толком использовать надо. Так что, деточка, сиди, слушай и не перебивай. Как я уже говорил… – Захар рассказывал неторопливо, потягивая коньяк из широкого бокала.

Ему нравились подобные безделушки: коньячные бокалы, кубинские сигары, нефритовый перстень лучника из Китая…

– Эта история началась около двухсот лет тому назад, точную дату не назову, легенда ее не сохранила. Некий господин заказал у некого мастера маску. Вот эту самую – отчим открыл один из ящиков стола, разделявшего нас, подобно легендарному Рубикону, и вытащил маску.

– На, посмотри, можешь пощупать или примерить, если хочешь.

Я осторожно взяла ее в руки. Захар тем временем продолжил свой рассказ, больше похожий на сказку. Я уже слышала эту историю от Локи, теперь мне предстояло узнать другую точку зрения на те давние события. А маска… Ничего в ней не было страшного или зловещего. Обыкновенная крысиная морда черного цвета. Краска местами облезла, и казалось, что Крысиный король постарел. Он по-прежнему скалил грозные зубы из папье-маше, или что тогда мастером использовалось, и крошечная корона ярко блестела, даже крупный камень, похожий на застывший кусочек огня, сохранился, как и тонкие усики-проволочки на крысиной морде. Я не удержалась и подергала ее за усы. Смешно: столько лет за ней гоняться, охотиться, бояться этой дурацкой маски Локи потребовалось… А она теперь лежит у меня на коленях и усы топорщит!

– Поаккуратнее, девочка, – заметил дядя Захар.

– Боишься, что он разозлится?

– Да нет, это – не более чем разрисованный кусок кожи. Но вещь раритетная, родовое наследие, так сказать. Не попорти.

– Не буду, – заверила я, хотя попортить «раритетную вещь» хотелось до смерти. До смерти… скоро она и наступит, а умирать я не желаю.

И, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я начала слушать старую историю в исполнении моего отчима. Вот кто умеет жути нагнать! Кстати, дядя Захар уже дошел до момента, когда мастер умер, оставив ряд масок незаконченным, а его сын поклялся отомстить. На этом история, рассказанная мне Локи, заканчивалась, и дальше следовали коротенькие повести об охоте на маски, разбросанные по разным уголкам страны. А вот Захар был в курсе потерянного отрывка.

– Мой прапрадед, я не буду называть его настоящего имени, ни к чему, пусть он будет, скажем, Давидом…

– Почему именно Давидом? – Я лихорадочно вспоминала все, что когда-либо слышала об этом библейском персонаже. Давид и Голиаф. И царь такой, кажется, был, тот самый, или нет? Или царем был Соломон? Не помню, хоть убей!

– Мне так захотелось. Давид имел специфический склад характера, его можно было бы назвать одержимым, или пуще того – сумасшедшим, или очень практичной личностью. Я предпочитаю последнее, предок, как-никак. Маски, заказанные им – всего лишь часть плана, а план – часть эпохи, донельзя грязной эпохи. Это теперь в псевдоисторических фильмах обожают показывать балы, великолепных красавиц в тяжелых шелковые нарядах, хрусталь, золото, лошадей, кареты, замки, принцев – все то, чего так не хватает людям в обыденной жизни. Но ни один из режиссеров даже близко не представляет себе, как все было на самом деле. Основные массы, пролетариат, как обозвали их большевики, задыхались в грязи, нищете, помирали от голода, непосильной работы, болезней, а кучка избранных блистала, наслаждаясь жизнью.

– И ваш прадед решил восстановить справедливость?

– Да нет, конечно, глупость какая – он решил воспользоваться пристрастием этой так называемой аристократии к пороку. Понимаешь, деточка, когда тебе год за годом, век за веком дозволено почти все в отношении тех, кто стоит ниже тебя на социальной лестнице, ты к этому привыкаешь. Скука. Тоска. Сплин. Какие развлечения были в то время? Скачки, бега, пьянки, женщины? Довольно-таки ограниченный выбор. И вот Давид немного его расширил. Ничего нового, тот же закрытый клуб, те же пьянки, те же женщины, те же азартные игры. Но! Другой антураж. Обстановка. Декорации. Желающих стать членами таинственного клуба, где разрешено все, нашлось хоть отбавляй. Предприятие имело успех. Соберите вместе все пороки, свойственные роду человеческому, разбавьте их вином и золотом, добавьте чуть-чуть азарта, а потом укройте все это густым покровом тайны. Например, служение какому-нибудь полузабытому божеству.

– Божеством Давид назвал, самого себя?

– Нет, конечно. Ему достаточно было роли первого служителя, так сказать, доверенного лица. Остальные двенадцать масок по плану должны были играть роль слуг. Или апостолов. Но… Мастер погиб, и дело осталось незавершенным. В принципе, для клуба хватило Короля крыс и четырех других. Словно в насмешку, Клуб просуществовал всего пять лет. После этого мой предок благоразумно исчез, благо, никто не знал, кто же скрывается под маской Крысиного короля. Мастер, сделавший эту маску, был настоящим гением! Смотри: она полностью закрывает лицо, – Захар напялил на себя маску. Жуткое, надо сказать, зрелище. Крысиная морда словно ожила, усы ее зашевелились, а камень в короне грозно вспыхнул.

– В носу – специальное устройство, оно изменяет голос.

И в самом деле, голос Захара изменился до неузнаваемости. Хотя, почему до неузнаваемости? Очень даже он узнаваем! Я ту ночь никогда не забуду – и человека на кресте, и Короля крыс, натравливающего на него своих «псов».

– Моему предку, – продолжал рассказ Захар голосом маски, – удалось заработать достаточно денег, прежде чем клуб прикрыли. Громкий скандал замяли, ибо в нем были замешаны такие люди, что… А маски оказались в полиции, все, кроме этой. Ее Давид оставил себе, на память, позже передал потомкам. Что стало с остальными, не знаю. Одна, кажется, сгорела, когда арестовывали членов клуба, ее хозяин пытался таким образом скрыть следы, оставшиеся три пошли гулять по рукам.

А устроились они здесь с размахом: целое подземное царство. Он же, дурак наивный, понастроил теорий: один на один, честный бой… Будьте вы все прокляты!

Особенно – она.

В зале его уже ждали. В одном кресле сидела Лия, в другом – человек в маске Короля крыс. Третье – пустое. Приготовлено специально для него. И без таблички понятно: стульчик «гостевой». Локи такие только в кино и видел: высокие подлокотники с ремнями, и на ножках тоже ремни. Если ему на лицо надеть намордник, он станет похож на Ганнибала Лектора из фильма «Молчание ягнят». Хорошее кино, и стульчик ладный. К месту вспомнилась и расхожая фраза: «Хорошо зафиксированный пациент не нуждается в анестезии». Как раз о нем сказано.

Лия отвернулась.

А сердце снова заболело.

– Мальчик имеет право знать, – прокомментировал отчим. – Его это напрямую касается, так что…

На Локи я старалась не смотреть. А он упорно не замечал меня, сидел на своем отвратительном стуле, как король на троне. Без истерик, предупредил Захар, иначе… И я старалась изо всех сил. Без истерик. Не время. Не сейчас! Позже. Выжить! Мы должны выжить. А отчим продолжал свой рассказ, и не слушать его было невозможно.

– Ты совсем не помнишь своего отца, девочка?

– Нет.

В голове вертелись смутные образы. Осень, мокрые листья, ощущение полета и запах растворителя. Они были тесно связаны между собой, это ощущение и этот запах…

– Жаль. Мой брат был хорошим человеком, но слабым. У нас разница – год, но Тимур всегда был личностью нежной и трепетной, часто болел. О нем нужно было заботиться, оберегать его от малейшего ветерка, от любого нервного потрясения. Художник, одним словом. Талант. Так считали все вокруг: родители, родственники, друзья, знакомые и знакомые знакомых, школьные учителя, потом другие учителя, уже из университета. Это они виноваты в случившемся! Они все убеждали Тимура в том, что он – гений, великий живописец, Рембрандт двадцатого века. А чего ждут от гения? Правильно: гениальных работ – каждый его рисунок, набросок, эскиз, все оценивалось сотнями глаз. И постепенно Тимуру стало казаться, что он не оправдывает возложенных на него надежд. Он сам рассказывал мне, как в его воображении возникают чудесные картины, но, стоит ему взяться за кисть, стоит подойти к мольберту, как они исчезают. Тогда я посоветовал ему жениться, сам нашел невесту. Жена должна была стать тем якорем, который привязал бы его к реальному миру. Я наивно полагал, что в собственной семье Тимур сможет укрыться от чужих надежд.

Сначала все шло хорошо. Зоя была идеальной супругой для гения, поддерживала, утешала, успокаивала, сносила его бесконечные капризы. В положенный срок на свет появилась ты, любимая дочка, Лия Тимуровна. Кто мог предположить, что в наш просвещенный век, век медицины, космоса и бог знает чего еще, человек может умереть от банальной простуды! Зоя промочила ноги, неделю она чихала, кашляла, а потом – высокая температура и смерть через два дня. Воспаление легких. Тебе было три года.

– Что дальше?

– Дальше – самое интересное. Тимур словно сошел с ума, я и не предполагал, что он настолько любил свою жену. Когда Зоя была жива, он неделями не замечал ее присутствия, мог наорать на нее, ударить, выгнать из дома, но вот ее не стало, и Тимур в один миг превратился в убитого горем супруга. Я не преувеличиваю, он действительно почти умер. Бродил тенью по квартире, перебирал ее вещи. Сумочку, туфли, тюбик помады, закатившийся под стол, книжку с загнутым уголком. Самое страшное, что он больше не мог писать: картины в его воображении… они исчезли, а все вокруг твердили: «Ты гений, ты должен, мы верим…» Тогда-то он и начал убивать.

– Кого?!

– Детей. Девочек. Из-за этой проклятой маски.

Захар снял маску, но мне казалось, что на его лице осталась тень морды Крысиного короля.

– Он где-то нашел ее?

– Искать не понадобилось, мы с детства о ней знали. Страшная сказка, а ведь все мальчишки любят страшные сказки, мы с Тимуром – не исключение. Отец отдал маску мне, как старшему сыну, а я – Тимуру. Он видел в этой морде нечто высокохудожественное, некоторое время она его вдохновляла, а потом, вместо картин, брат начал слышать голос. Его голос! – Голос Короля и подсказал ему способ, как можно повернуть время вспять. Тимур выбирал своих жертв осторожно. Некоторые люди твердят, что при Советском Союзе было лучше. Не знаю, может это, и так, но беспризорников хватало и тогда. Тимур никогда не связывался с ребенком, у которого была семья. Ему требовались те, кого никто не стал бы искать.

– И скольких? Сколько человек он убил?

– Семерых. О четверых узнала милиция, началось расследование. Я курировал группу по линии госбезопасности.

– Как ты узнал, что убийца – твой брат? – Слово «отец» застряло у меня в горле. Я не желаю верить в это! Или придется? Дядя Захар в жизни меня не обманывал, бывало, он не договаривал, но если уж начинал рассказывать, то – правду. И это – тоже правда. Но, боже мой, если милостью своей ты снизойдешь до меня, я хотела бы умереть, не зная ничего! А Локи слушал молча, его словно бы и не было здесь, только я и Захар.

– Случайно. Пришел к нему, а он… Тимур разговаривал с этой чертовой маской. Дома темно, ты заходишься в крике, а он расставил по комнате свечи. Обыкновенные хозяйственные свечи, тусклые и кривые. На коленях – маска… Тимур сам мне обо всем рассказал. Как он искал девочек, куда отводил их на место, как убивал… Убийство, всегда по одному и тому же ритуалу, давало ему энергию. Он снова мог работать, создавать свои чертовы гениальные творения.

– И что вы сделали?

– Ничего. В тот день я не сделал ничего. Слишком страшной оказалась эта новость. Слишком тяжелой.

– Вы подставили Николая, – вступил в беседу Локи. Боже, какой у него мертвый голос! И глаза тоже мертвые. Он прав, мы умрем. Он и я. Я уже все решила. Но пока длится рассказ Захара, можно поиграть в выбор.

– Или он, или Тимур, – развел руками отчим. – Так уж сложилось. Ты мстишь за своего брата, а я защищал своего. И не только его одного: родителей наших, себя, вот ее – что бы с нами стало, если бы кто-нибудь узнал правду? Родители убийцы, брат убийцы, дочь убийцы… Ты ведь меня хорошо понимаешь, гораздо лучше, чем прочие. Ты ведь сам прошел через это.

Локи промолчал.

– Моя семья гораздо ближе мне, чем твоя. И я хотел их защитить, – повторил отчим.

– Что стало с… Тимуром?

– С твоим отцом, девочка? Мне пришлось убить его. Сам бы он не остановился, уж поверь, будь возможен другой вариант, я ни за что не поднял бы руку на брата.

– И как это выглядело? Самоубийство или несчастный случай? – Локи выглядел очень плохо и дышал как-то неправильно. Я не видела, но чувствовала. Захар тоже это заметил.

– Что, сердце беспокоит?

– И об этом знаешь?

– Конечно. О своих врагах нужно знать как можно больше. Я вообще удивляюсь, как ты до этого возраста дожил, с таким сердцем беречься надо.

– Спасибо за совет.

– Лия, дай ему воды.

Я послушно встала.

– Нет, – отрезал Локи. – Не она. Ты!

– А если мне вставать не хочется? – лениво поинтересовался Захар.

– Тогда вообще не надо.

– Ух, какие мы гордые! А девочку ты зря обижаешь, ни при чем она.

Впервые за весь этот жуткий вечер я посмотрела на отчима с благодарностью, и он в ответ кивнул.

– Все равно, – вымолвил Локи.

Все равно, поняла я – это означает, что теперь уже не важно, с кем я. И кто там говорил, что дети за грехи отцов не отвечают? Сталин? Наверное. А мне вот предстояло ответить за грехи моего отца, которого я даже не помнила, и дяди, которого я считала своим отцом.

– Ну ладно. – Захар сам напоил своего пленника, я же села обратно в кресло.

– Так что, самоубийство или несчастный случай? – повторил Локи.

– Убийство, – ответил Захар. – Квартиру ограбили, а Тимура убили. Печально, на похоронах говорили об «угасшей свече» и «потерянном гении».

– И как, нашли грабителей?

– Он был один. Взяли его при попытке продать одну из картин Тимура. Парень оказал сопротивление и бросился бежать.

– Но от пули далеко не убежишь, – заключил Локи.

– Правильно! – согласился отчим. – Ты плохо выглядишь, может, таблетку тебе дать?

– А смысл?

– Ты прав, никакого.

– Расскажи о Николае, – попросил Локи.

– Никишин… Николай Никишин доставил мне гораздо больше проблем, чем можно было ожидать. Он был романтиком, как и ты.

– Лучше.

– Что?

– Лучше, чем я.

– Ну, это уж вам самим виднее, – ответил Захар. – Их с Тимуром пути пересеклись еще до того, как я обо всем узнал. Я вообще не догадывался о его существовании. И вот, представляешь, ко мне заявляется человек, который ЗНАЕТ! И Тимур еще был жив… Я ведь долго колебался, все-таки решиться на убийство собственного брата – не так-то просто, а тут – Николай со своими рассказом. Случайный звонок… Я десять раз мог пропустить его: выйти покурить, или в туалет, или вообще уйти с работы, Никишин позвонил поздно. Как же, КГБ – чудесная организация, где работают честные и принципиальные люди, круглые сутки работают. Я ж говорю – романтик. Я вообще случайно на работе задержался, а когда Никишин начал рассказывать, я не знал, каких богов мне за эту случайность благодарить. Он говорил о девочках, о том, что мой долг – остановить убийцу, предлагал помощь. Он не ведал, кто скрывается под маской, но он знал, где находится тайное убежище Тимура. Старый дом за городом, принадлежавший нашей бабке, там никто не жил, вот Тимур и приспособил собственность… А еще раньше у него там мастерская была… – Захар плеснул в бокал коньяку, по пещере поплыл горьковатый аромат алкоголя, настоянного на травах. Или коньяк в дубовых бочках выдерживают? Не помню, дядя Захар объяснял когда-то, но я сознательно продолжала вытравливать из памяти все, связанное с ним. К сожалению, этого «всего» было слишком много – целая жизнь.

– Мне удалось уговорить Николая подождать еще день, один-единственный день. Я сказал, что хочу убедиться сам, что без доказательств нам никто не поверит. Твой брат – доверчивый человек.

– Ты избавился от Тимура, а потом подставил Николая.

– А что мне оставалось делать? Я выполнил свой долг – Тимур больше никому не причинил бы вреда. Но у меня был еще один долг – перед моей семьей. Положение осложнялось тем, что по всей области судорожно искали маньяка. Три детских трупа – это очень серьезно, и маньяк должен был найтись, в противном случае кто-либо, излишне ретивый мог бы и докопаться до истины. Мы с Никишиным договорились о встрече.

– И когда он пришел, его уже ждали.

– Верно. Сцена была готова. Мертвая девочка. Свечи. Окровавленный нож… Мне и стараться-то особо не пришлось. В том, бабкином, доме Тимур чувствовал себя в безопасности, поэтому не слишком прятал свои вещи.

– А девочка, ее видели с Николаем! – не удержалась я.

– Была. Последняя жертва Тимура. Никишину каким-то образом удалось освободить девчонку. Он привел ее в то место, которое считал безопасным, это был еще один дом, но уже возле парка. Так получилось даже лучше: первый дом был связан с Тимуром, и нельзя было допустить, чтобы… А второй дом – вотчина Никишина, он сам назначил и место, и время, мне оставалось лишь подготовить экспозицию. Я поэтому и перетащил все атрибуты туда… Знаешь, даже теперь неприятно об этом вспоминать, хотя сейчас я бы не допустил такой ошибки, как проявления милосердия.

– Девочку убил ты?

– Я. Представление должно было выглядеть правдоподобно. У меня получилось, все поверили, что Никишин – маньяк. Его сказки о Короле крыс никого не впечатляли, к разряду сказок пристегнули и рассказ о звонке. Несущественная деталь.

– А свидетельница? Была же свидетельница, которая сказала, что видела Кольку с той девочкой!

– Была. Самое слабое место во всей истории, только она знала правду, но моя Маргарита меня не подвела. В то время Марго была моей любовницей, встречались мы уже года два, она очень хотела выйти замуж, даже ребенка мне родила, а я все тянул. Мы регулярно ссорились, но, когда случилась беда, мне больше не к кому было обратиться. Я рассказал ей всю правду и предложил сделку: она говорит на суде то, что нужно, а спустя год мы официально заключаем брак. Этот год она будет жить в моей квартире, якобы в качестве няни для сиротки.

– Почему год?

– Год – достаточный отрезок времени, чтобы разгорелся роман между молодой няней и хозяином, оплачивающем услуги няни. А Лия Маргошу сразу приняла, уже через неделю «мамой» ее называла, а я так и остался «дядей». Несправедливо, детка!

– Я не знала! Я считала, что Маргарита – моя мать!

– Верю, верю. Я в свое время консультировался. Ты была слишком мала, чтобы что-то запомнить, редко у кого сохраняются детские воспоминания до четырех-пяти лет. После свадьбы я официально удочерил и тебя, и Ларису.

– Дочь свидетельницы звали Лия, – подал голос Локи.

– Умный мальчик! Небось хотел через девочку к маме ее подобраться, по расспрашивать о делах давно минувших дней? Лариса действительно некоторое время Лией была. Марго, хоть и оставила в свидетельстве о рождении в графе «отец» прочерк, но дочку специально Лией назвала, назло мне, уж очень я с маленькой племянницей любил возиться. Вот и получилось в семье две Лии, пришлось одну переименовывать. Ты-то уже свое имя твердо знала… Кстати, парень, я ведь твоего брата не убил! А мог бы, например, при задержании, народ-то нервничал, один маленький толчок – и был бы твой Николай трупом.

– Он и превратился в труп. В живой труп!

– Его лечили. В качестве альтернативы – расстрел. А так… Он не понимает, что с ним произошло, и потому совершенно не страдает. Я уже упоминал, что живой Никишин доставил мне кучу проблем. Очень уж он не подходил на роль маньяка: слишком был наивным, слишком убедительным. Ему даже следователь поверила, начала копать.

– Вы и от нее избавились?

– А что было делать? Мне даже напрягаться почти не пришлось. У Александры Денисовны хватало своих врагов. Плевое дело – положить в ее сейф конверт с деньгами, сложнее было изъять одну улику. Но и с этим справились. Я на эту подставу почти все свои деньги отдал, потом пришлось Тимурову квартиру продавать… – Захар бросил взгляд на часы. – Ну, ребята, еще минут пятнадцать у нас есть. О чем вам еще рассказать?

– Маша… почему она спрыгнула?

– Из-за тебя, – вместо Захара ответил Локи, и мне пришлось молча проглотить обиду.

– Не совсем. Это инициатива Игната, я ему никаких указаний на этот счет не давал. Я вообще запретил тебя трогать, мне нужен был лишь факт твоего присутствия в школе. Но Игнат решил, что он умнее всех, наверное, надеялся через тебя и меня зацепить, он мне, честно говоря, порядком поднадоел со своими фокусами. Я полагаю, у девочки имелся выбор: или самой с крыши спрыгнуть, или умереть, но не так легко. Игнат же у нас садист, небось, показал девочке кассету из своей коллекции, гадость неимоверная, я чисто потому интересовался, чтобы знать, с кем работаю, – словно оправдываясь, заметил Захар. – Вот соплячка и перепугалась. Клянусь, я здесь совершенно ни при чем, мне лишнее внимание к школе совершенно не требуется.

– А сатанисты?

– Тут другое. Не думаю, что вам нужно это знать.

– Я могу рассказать, – предложил Локи.

– Ну, попробуй, – согласился Захар.

– Листовки, разгромленные кладбища, убийство, в конце концов, а в результате – скандал, в котором замешаны дети крупных городских чинов. У вас имеются доказательства причастности их к вышеуказанным событиям, и таким образом вы получаете рычаг давления на нужных вам людей. Так?

– Умный мальчик. Знаешь, если бы у меня был такой сын, как ты, я бы гордился. Нет, честно!

– Спасибо.

– Все почти так, как ты сказал. Мы с моими друзьями выходим на новый уровень, а для таких высот и прикрытие нужно посерьезнее. Да и региональные выборы на носу, у нас и кандидат имеется.

– В политике не разбираюсь.

– Это ты зря, разбираться нужно во всем, особенно, когда в такие игры играешь. Я вот тобой недавно заинтересовался, хоть это и не мой профиль. Ловец Душ, вечный странник… Любопытно стало: что же это за герой у нас объявился, чем он живет, чем дышит? Ты превратился в интересную фигуру, сынок, за такими глаз да глаз нужен. Представь, каково было мое удивление, когда в первом же отчете проскользнуло, что ты ищешь некого Короля крыс. Занятно! А узнав, кто скрывается под псевдонимом Локи, я понял, что вдвоем нам на этой земле не ужиться. Вот и пригласил тебя в гости.

– Как ты узнал, что я приехал?

– Ну, как только ты в Лиину квартиру вошел.

– Следили?

– Есть гораздо более современные способы. Например, жучки. Дорого, конечно, но эффективно.

– А Юля?

– Спецзаказ. От нас. Я почти не сомневался, что ты и место отыщешь, и время правильно угадаешь. Но, если бы вдруг что-то сорвалось, мы бы тебе сами кое-что подсказали.

– Зачем?

– Во-первых, нам нужно было вычислить твоего американца. Я не сомневался, что после всего увиденного ты к нему обратишься, а там… Убрать его – дело техники. Я не хотел повторять свою ошибку дважды: никаких мстителей. Ну, а во-вторых, заигравшихся деток нужно было привязать к чему-то более серьезному, чем обычный разврат.

– Он был предателем?

– Да ну, – отмахнулся Захар, – не та у нас организация, чтобы предатели водились, мы не подполье, чай! Посторонний. Мальчишка, ментам постукивал, мои ребятки сразу его заприметили. Щенок. Энтузиазм так и прет, а умения – никакого, самая подходящая кандидатура. Все получилось просто замечательно, ты не находишь? Особенно звонок мне твой понравился. Знал, что засекут?

– Очень на это надеялся.

– Я так и понял. На будущее, хотя, какое у тебя может быть будущее? В общем, чересчур грубый ход. Прямой. Почти приглашение на гербовой бумаге, но я не в обиде. Ты сам ждал нас в квартире, ни убегать не собирался, ни стрелять, поехал тихо и без лишних телодвижений. Люблю такие операции.

В пещеру заглянул тип в балахоне и что-то прошептал Захару. Тот, выслушав, согласно кивнул.

– Ну-с, – отчим переключил внимание на нас. – Время, так сказать, пришло.

Время пришло. Это означает… Это означает только то, что сказано. Время пришло. И больше ничего. Сейчас дядя Захар задаст вопрос и… И у меня не останется ни малейшего шанса склеить осколки разбитого мира.

Черт, страшно-то как!

– Его можете забирать, а с девочкой я еще поговорю, – распорядился Захар.

И мы снова остались вдвоем. Мы не разговаривали, сидели молча друг напротив друга, он рассматривал меня, а я – его. И почему я раньше не замечала, как он постарел? Седые волосы, уставшие глаза. А мы ведь с ним похожи. В детстве все удивлялись, что я не его дочь, теперь понятно, почему. Я не дочь, я – племянница. И Тимур, наверное, был таким же высоким и светловолосым, как и его брат. Художник. Я же не способна ровную линию провести. А мама, интересно, какая она была?..

– Я устал, деточка, действительно, устал, – пожаловался Захар. – Я бы давно все бросил, но… Ты же знаешь, у меня семья. Маргоша, Ларочка, ты.

Я поняла, что он хочет сказать. Мы привыкли жить за счет Захара. Как же, новая шубка, машина, отдых на Кипре – об этом Захар позаботится, надо только попросить. А откуда берутся деньги, разве это так уж и важно, главное, что они есть. На все хватит.

– Он тебе не простит. – Это отчим сказали про Локи. – Он так долго ненавидел, искал убийцу, хотел отомстить, что…

– Я же ничего не сделала!

– Это не столь важно. Важно, что – ты дочь Тимура. И моя тоже.

– И что мне делать?

– Выбирать, – ответил Захар и выразительно посмотрел на часы.

Время пришло.

Бывают такие моменты, когда хочется умереть, но, стоит по-настоящему заглянуть в глаза смерти, как это желание пропадает. Говорят, инстинкт выживания – самый сильный. Инстинкт. Это больше чем инстинкт: жажда бытия. Ветер, звезды на низком небе, немного кособокая луна – скоро полнолуние, волчье время – холодная и мокрая от вечерней росы трава. Жаль, что подошвы ботинок слишком толстые, и ни холод, ни влага не ощутимы, а нагнуться и потрогать траву не позволят. И поговорить не с кем – не с этими же, в масках. Народу сегодня мало: человек десять, не больше, небось самые доверенные. Вон, и крест уже приготовили, надо же, какие предусмотрительные! А рядом – второй. Запасной? Или?..

Про «или» думать не хотелось, сердце болезненно сжалось. Ну почему именно она? Из всех людей, живущих в мире, – именно она? За что?

«Наутилус». Странный выбор для поклонников Сатаны! Локи, как Спаситель, пытался ловить чужие души, а кто теперь позаботится о его душе?

В тему, очень в тему. Qui habet aures audiendi, audiat.[17] Прав был старик… Надо же, Локи с удивлением обнаружил, что забыл, кто же изрек сию мудрость: Аристотель, Плиний Старший, Публиций? Или это вообще из Библии? Сколько же их было, блаженных мудрецов? Много.

«…Ты и верно дурак…» – надрывался магнитофон. И не боятся же, что их услышат! А насчет дурака – это Бутусов верно подметил, ты, Локи, дурак, да еще какой. Фантазер. «Закончу дело и построю дом… Для нее». Каждая мысль вызывала новую волну боли, совсем скоро она накроет его с головой, и тогда… Интересно, а на «той стороне» есть что-нибудь?

А Бутусов по-прежнему приглашал прогуляться по воде вместе со Спасителем. Хорошая песня.

– Начнем? – деловито осведомился кто-то.

– Хозяин сказал – его подождать, – ответил второй. Ну вот, еще две минуты жизни.

– Так полночь уже, – в голосе говорившего звучало откровенное недовольство.

– И что? Ты и в самом деле во всю эту хренотень веришь?

– Да ну тебя! – обиделся человек. – Домой просто хочу, что он там возится?

Наверх мы поднялись быстрее, гораздо быстрее, чем спускались. Я шла впереди, а Захар сзади, я слышала, как он вздыхал и бормотал чего-то себе под нос, ругался, наверное. Раньше я никогда не слышала, чтобы он ругался.

А снаружи была ночь, очень красивая и мягкая, как Рафинад. Едва не забыла!

– Дядя Захар,

– Да, девочка?

– Там, в квартире, Рафинад остался. Вы позаботитесь?..

Захар выругался уже вслух.

– О себе бы подумала, а не о коте!

– Я уже подумала. – И больше не буду ни думать, ни взвешивать, ни оценивать. Боюсь передумать.

– Идиоты, – пробурчал Захар, надевая маску. – Скучно им. Сказал же, никакой музыки!

А голос Земфиры хорошо вписывался в эту ночь. И песня мне эта очень нравится:

– А я не думаю, что тоже, – пропела я себе под нос. Хоть не так страшно.

Локи в мою сторону даже не взглянул.

Мария-Антуанетта, поднимаясь на эшафот, нечаянно наступила палачу на ногу и тут же извинилась. Вот это королевская выдержка! А я не королева и вот-вот разревусь.

– Дура ты, – голосом Крысиного короля сказал Захар и махнул рукой. Представление начинается…

А магнитофон так и не выключили.

Когда «Наутилус Помпилиус» сменился Земфирой, собрались уже все участники постановки под рабочим названием «Смерть врага». Постановка ожидалась любительская, а вот смерть – самая что ни на есть натуральная. И она здесь. Для чего? Своими глазами все увидеть хочет? Дядя мог бы и избавить свою «любимую девочку» от подобного зрелища. Конечно, в активе театра оставался еще и второй крест. Но…

Она выглядела слишком спокойной, и руки сее были вободны, ни наручников, как на его кистях, ни веревки. Да и кто в здравом уме сделает такой выбор? Жизнь – это слишком много, чтобы просто отвернуться от нее и шагнуть вперед.

Локи едва не пропустил момент, когда дирижер дал отмашку.

Плечи расправить, живот втянуть, грудь вперед, подбородок держать параллельно земле. Королева я там или нет, но в последние минуты жизни я собиралась выглядеть достойно! Даже сама шагнула вперед, от бедра, как учила меня Марго.

Главное, не думать о…

Лучше буду слушать Земфиру.

На словах: «Хочешь, я взорву все звезды…» – раздался первый выстрел.

До последнего момента Морозов не верил, что что-то получится. В конце концов, что вообще имелось в его распоряжении? Одни догадки: вероятно, сегодня, вероятно, поедут именно отсюда (есть адрес), видимо, на Чертово кладбище, возможно, его звонок не засекут…

Получилось.

И теперь он воочию мог представить себе, как умирал Васька: наверное, так же, как эти двое на поляне: худой темноволосый парень в наручниках и высокая блондинка. Скорее всего, парень – тот самый мотоциклист, звонивший с заправки и еще раз – сегодня вечером. А девушка? Откуда она взялась? Или она тоже с этими, в масках? Недаром самый главный не отходит от блондинки. Тогда почему она без «униформы»? Ничего, сейчас возьмем всех и тогда разберемся, кто с кем.

Возьмем. Непременно возьмем! Ребята не подведут. Хорошие ребята, из ФСБ. Морозов готов был простить им даже то, что приезжие мгновенно оттеснили его на задний план, он готов был смириться с ролью туземного проводника, лишь бы вообще не прогнали, лишь бы он мог увидеть, как возьмут этих, которые Ваську… И ту девчонку-учительницу, так похожую на его Зару в молодости…

Главный махнул рукой, парень поднял голову, как подпольщик на расстреле, а девушка шагнула вперед. И тут же громыхнул выстрел.

У кого-то сдали нервы.

– Найду – убью! – пообещал Овсянников.

Он очень не любил, когда тщательно спланированная операция превращалась в безобразную потасовку со стрельбой и лишними трупами. Но капитан Овсянников считал себя настоящим профессионалом, а человек такого уровня не теряет время на переживания и выяснения отношений, в непредвиденной ситуации профессионал действует.

Так, во всяком случае, полагал капитан Овсянников, поэтому еще до того, как пообещать лишить жизни стрелка, он отдал быстрый приказ – начать операцию.

Сотни раз по телевизору я видела, как спецназ освобождает заложников, или не спецназ: морские котики, группа «Альфа», синие береты, черные береты… Я не видела никакой разницы: мускулистые мужики со зверским выражением на лицах и с оружием в руках, при появлении которых плохие парни прячутся, а освобождаемые рыдают от радости.

Ничего подобного! Я не знаю, кто эти ребята, но в первое мгновение мне показалось, что это объятые жаждой мщения души убитых на Чертовом кладбище поднялись, обрели форму, чтобы восстановить справедливость. Я не видела ни лиц, ни оружия, только черные фигуры, скользящие над землей. Я и понять-то ничего не успела.

А Захар – успел. Он ведь служил когда-то в Афгане и тоже, наверное, умел вот так бесшумно скользить в темноте. Он единственный среагировал и… спокойно, как на полигоне или в тире, поднял руку, прицелился и нажал на курок: мой дядя не любил проигрывать. Он не мог промахнуться: их с Локи разделяло метров пять от силы. Даже дилетант, и тот попадет, а Захар дилетантом не был. Я сама не очень поняла, что произошло: то ли Захара толкнули, то ли он сам оступился. Клянусь, я не тронулась с места, человек не способен двигаться быстрее пули, это преувеличение, зато пуля способна попасть в другого человека.

Например, в меня.

Боже, никогда в жизни мне еще не было так больно…

А трава – мокрая, оказывается…

А где-то рядом громыхнул еще один выстрел…

Получилось! Все получилось! И Морозов не чувствовал себя больше туземным проводником или старым мерином с продавленной спиной и разбитыми копытами. Морозов в кои-то веки почувствовал себя человеком.

Он звонил ТУДА в надежде, что ему поверят, и сомневался. Ведь даже если поверят, то сколько всего понадобиться сделать, чтобы успеть, а времени-то – в обрез. Ничего, успели, и не только из-за его звонка. Точнее, совсем его звонок и не требовался, оказывается, там и без него все знали. Или почти все. А сын долго потом ругался, что отец полез в «такое опасное дело», и упрекал, что Морозов не догадался позвонить раньше. Ну, ничего, все ведь обошлось.

Фээсбэшники плотно засели в городе и все копали и копали. И накопали. Много чего нарыли, даже страшно становится, как подумаешь, сколько мерзостей способны натворить люди! И никто не желает отвечать: все дерьмо на мертвого валят. Вот это мужик был, кремень, понял, что – конец: дуло в рот, и все проблемы побоку. Правильно, какой с мертвого спрос?

А вот девочку он зря подстрелил… Ну ничего, врачи сказали – выживет.

Из больницы меня выписали довольно скоро, рана оказалась не столько серьезной, сколько болезненной. От боли я и сознание потеряла, а очнулась уже в больнице. Оно и к лучшему, не видела, как дядя Захар застрелился: вот так, в старых гусарских традициях, пулю в голову – и все.

Уже на второй день ко мне пришли из ФСБ – страшные буквы, почти такие же страшные, как КГБ. А люди ничего, вежливые, но настырные. Я рассказала все, что знала, а им все мало было, спрашивали и спрашивали, пока врач их не прогнал. Но они на следующий день вернулись, и опять с вопросами. И еще через день. Вопросов было много, а я – одна, и когда вежливые товарищи, или господа, не знаю, как правильнее их называть, наконец удалились, я чувствовала себя выжатой, как лимон. Оно и к лучшему, в таком состоянии мне хотелось спать, спать и еще раз спать. Я в жизни столько не спала, как в той больничной палате, зато не оставалось сил думать.

Думать я начала уже дома: от пули остался маленький шрам, по форме похожий на звездочку. Звезды взорвались, и осколок одной из них оставил след на моем теле. След иногда болел, и тогда я не могла найти себе места: казалось, что там, в ране, осталась пуля, и теперь она шевелится и упрямо ползет к сердцу. Глупость, конечно, пулю извлекли еще в больнице, рана просто заживала, а я – чересчур мнительное существо, так врач объяснил. В основном же шрам просто чесался. Неприятно, конечно, но пусть уж лучше чешется, чем болит. Когда он чесался, я еще находила в себе силы отвлечься от этого зуда, например, газеты почитать.

Новости того стоили. Вообще, газеты оставались моим единственным источником информации. Вежливые люди привыкли сами задавать вопросы, а мои игнорировали. Моя семья пребывала в глубоком трауре, я пробовала звонить домой, но, услышав мой голос, трубку попросту вешали. А просто сходить туда я не могла. Меня убедительно просили не покидать пока пределы квартиры, вроде бы я – важный свидетель, которого нужно охранять, правда, как я ни старалась, но ни одного охранника так и не увидела. Вот и получалось, что всю информацию я черпала из газет, а они старались вовсю.

Новость первая: школу закрыли, учителей арестовали и теперь старательно пытались выяснить, кто преступники, а кто – жертвы. Кое-где встречались осторожные намеки на нехорошие дела, творившиеся за серым забором, но пока официальной причиной закрытия интерната объявили финансовые махинации и жестокое обращение с детьми, тоже, кстати, не углубляясь в подробности. А вот сатанистам досталось: скандал гремел, разрастался и набирал обороты. Как же, наши «честные и неподкупные» политики, выступающие за «семейные ценности», проявили полную неспособность к делу, когда ситуация затронула их собственных детей – вот тебе и цветы жизни! Сто против одного, что те из чиновников, у кого детей не было, впервые в жизни обрадовались этому обстоятельству, уж очень впечатляюще смотрелись хорошо известные каждому жителю нашего городка фамилии рядом с фотографиями распятого на кресте паренька. Символично. На этом фоне как-то незаметно прошло известие об отставке начальника городской прокуратуры и еще пары-тройки столь же плоховато известных личностей. Оно и к лучшему.

Больше – ничего.

Пусто.

И Локи пропал.

А шрам, похожий на звезду, все ноет…

Когда долгое время считаешь себя мертвым, трудно привыкнуть к мысли, что ты жив.

Тяжело быть приговоренным к смерти, но еще тяжелее принять помилование.

И пить, запершись в гостиничном номере, пить до потери памяти, до звенящей пустоты внутри, до судорожного беспокойного сна – тоже тяжело.

А Гера лишь смотрит и головой качает: сказать ему нечего. Сначала он было засуетился, предложил ему посетить психоаналитика, американец, одним словом, но Локи ему так ответил, что Грег заткнулся. Надолго заткнулся, и теперь лишь головой качал и следил, чтобы Локи являлся в назначенное время в прокуратуру в более-менее вменяемом состоянии. Со временем у Локи еще получалось, а вот с состоянием – не очень. Иногда в минуты просветления Локи тихо радовался, что Гера здесь, рядом, но чаще злился: на Геру, на себя, на Кольку – за то, что двадцать лет тому назад он ввязался не в свое дело, на Захара, который стрелял и промазал, а напоследок еще и умер. А он, Локи, жив, и сердце не подвело, держится, стучит, как заведенное, и алкоголь ему не помеха.

Но больше всего Локи злился на нее. Злился и в стотысячный раз приказывал себе выкинуть ее из головы, из памяти, но – не получалось. Она не уходила. Она будто проросла в него, укоренилась, словно древняя крепость на вершине холма. Локи доводилось видеть такие: потемневшие стены и твердая, как камень, из которого эти стены сложены, земля, и невозможно понять, где же заканчивается крепость и начинается холм. Они – едины.

Пусть.

Он – не холм, он – человек, он способен принять решение и следовать ему! Решение принято, давно принято, еще двадцать лет тому назад, когда Колька прислал то письмо, когда в пьяной драке Локи впервые убил человека, когда он сидел среди Колькиных книг и упрямо пытался продраться сквозь дебри высокопарных изречений древних философов. Еще тогда решил, что он станет делать, когда найдет: пощады не будет никому, все виновные обязаны понести наказание.

Dura lex, sed lex[18]

Да что они в жизни понимают, философы? Закон! Закона нет, виновные ускользнули, умерли. И теперь – что остается? Долгое разбирательство, копание в…

Cloaca maxima.[19]

Иначе и не скажешь. Хоть на что-то латынь сгодилась. Гера каждый день дает подробный отчет о ходе следствия, везде-то у него свои каналы, связи. К чертям и его, и его связи! Но новости Локи слушал внимательно, чтобы отвлечься.

Новость первая: Гера не умер. Локи сначала глазам своим не поверил, когда его увидел. Не по зубам Крысиному королю оказался хитрый американец с ирландско-шотландскими корнями и маленькой толикой русской крови! А его и в самом деле пытались убить. И убили бы, если бы… Если бы этот любитель экстремальных видов спорта не обладал великолепной реакцией. Если бы он не ожидал чего-то подобного. Если бы… Этих «если бы» целая гора набралась. Но главное – Гера жив, поет в ваннай комнате своим визгливым голосом, вертится перед зеркалом, наводя красоту, пугает розовым лаком на ногтях фээсбэшников и жалуется на все, что видит: на погоду, город, тупость обслуживающего персонала, неудобство номеров и ограниченность местного населения, которое никак не желает понимать, что сексуальные пристрастия человека – его личное дело. Пусть жалуется, живой, и слава богу. Страховка сработала.

Вовремя, очень вовремя. Каким только местом он тот дурацкий план выдумал? Взять с поличным… А ведь в теории выглядело все замечательно – Крысиного короля берут на месте преступления, он и Лия выступают в качестве пострадавших, опергруппа – свидетели, и так далее, и тому подобное…

А Лия рассказала следователю все. Как на исповеди, смеялся Грег. Ничего смешного! Локи не хотел ничего слышать о ней – ни слова, ни имени ее, ни того, что она выжила и уже дома. Если бы она умерла, ему было бы легче. Наверное. С мертвых какой спрос? Но там, на поляне, когда она упала, Локи показалось, что…

Неважно.

Нельзя думать.

Нельзя вспоминать.

Ее нет.

И не было!

Точка.

Гера же, как назло, все рассказывает и рассказывает. Новость вторая. Или третья? Дело Никишина будет пересмотрено, и Кольку, скорее всего, оправдают. Локи полжизни добивался этого, а теперь… Теперь он понял, что – зря. Все зря. Подумаешь, на руки выдадут специальную бумажку: «Справка, дана Николаю Никишину в том, что он – не убийца». Синяя круглая печать и нервная размашистая подпись какого-нибудь сверхважного чина. Кому от этой справки легче станет? Кольке? Так он читать не умеет разучили его, зато научился шнурки завязывать и есть с помощью ложки, которую он держит, зажав в кулаке, как трехлетний ребенок. Матери? Возможно, но она и так знала, что Коля никого не убивал, и Локи тоже. Получается, справка никому и не нужна.

К черту эти мысли. К черту Геру с его новостями!

Новость номер три. Сатанисты. Ну, с этими и так все понятно: у кого родители повыше сидят, тех отмажут, отправят за границу, куда-нибудь в Англию или во Францию, в дорогой и закрытый колледж или пансионат. А кому с родителями не повезло, те пойдут на скамью подсудимых – за убийство. Клоака – она клоака и есть, свои законы, свои обычаи.

Четыре: школа-интернат. Единственный итог, которым Локи мог гордиться. Или не мог? Тут его заслуги не было. Гера о школе рассказывал неохотно, в его цивилизованной голове вещи, творившиеся там, не укладывались, зато они хорошо укладывались в статьи уголовного кодекса Российской Федерации. Хорошая книга, говорят, некоторые ее наизусть знают – разделы, статьи, номера и пункты. А вот Локи не знал, поэтому расписывал все по своим собственным пунктам.

Наркотики: школа – удобное прикрытие, дети часто выезжали на экскурсии, и по городам России, и в страны ближнего зарубежья. А у кого на таможне достанет духу обыскивать одинаковые и трогательные в этой своей одинаковости рюкзачки бедных сироток? Особенно, если приставленная к детям воспитательница в подробностях рассказывает, какая тяжелая у сироток жизнь и что они впервые едут к морю…

Одновременно создавалась сеть сбыта: подростки, проводившие в приюте год или два, рано или поздно снова попадали на улицу. Они видели, что можно жить хорошо, и не желали возвращаться в полуразвалившиеся холодные квартиры к родителям-алкоголикам. Их учили, как можно заработать на самостоятельную жизнь. Толкнешь десять доз – одиннадцатая твоя, плюс процент, будешь хорошо работать – появятся собственные деньги. Дети старались, зарабатывали, отлично понимали, что делают, но продолжали. Нельзя их винить, сказал Гера, они просто хотели жить нормально, как люди.

Как люди! Никого нельзя винить. Захар правильно поступил: пуля в голову, и винить некого. Он ведь тоже хотел жить, после перестройки последовал развал империи, и Захар оказался на улице. Столько лет честно служить государству, а Локи отчего-то не сомневался, что, за исключением одного-единственного случая, Захар служил честно, – и оказаться не у дел. Впереди – ничего, а дома семья, и тут поступает заманчивое предложение от людей, желавших воспользоваться знаниями и опытом отставного полковника. Теми самыми знаниями и опытом, которые, как оказалось, больше не требовались Родине, и Захар согласился. Начал с перевозок, даже в отставке, у него оставались нужные связи и знакомства, чтобы без лишних проблем переправить некий груз из точки А в точку Б.

Со временем проблемы транспортировок усложнились: люди менялись, связи слабели или совсем исчезали, срочно требовалось что-то новое. Так появилась школа. Дорогостоящее прикрытие, но Гера утверждал, что дело того стоило: особенно когда появилась сеть сбыта, охватывающая всю область.

Сбытом занимались мальчики, для девочек же отыскалось другое занятие. Очень древнее и очень выгодное для организаторов. Грег также говорил и о детской порнографии, о профессионально оборудованной студии с яркими софитами на тонких ножках и с «сексуальной» круглой кроватью. Фотографии и кассеты, кассеты и фотографии, но Локи уже не слушал. Хватит и этого. Школа окупалась – содержания от охранника на проходном пункте до регулярных поездок «к морю».

От осознания собственной беспомощности хотелось выть и лезть на стену.

Или пить до потери памяти.

А в памяти жили светлые волосы, собранные на затылке в смешной хвостик, и тонкие запястья, на одном – шрам. Или нет, шрам, кажется, был на пальце… Точно, на большом пальце левой руки. Неважно, он скоро забудет. Должен забыть.

Лучше вернуться к новостям.

Церковь Живой веры тоже закрыли до выяснения всех подробностей. Что там выяснять: человека можно запугать, скрутить в бараний рог, заставить подчинятся, но лучше, когда человек движется вперед по собственной воле, например, когда он верит. Проходили это уже. Обычное промывание мозгов, вполне грамотное. А у кого мозги не промываются, того и на иглу посадить можно, чем не вариант? Особенно, если человек даже не знает, что он – на игле, и искренне недоумевает, отчего ему так плохо без любимого проповедника, такого, как Джек? Кстати, никакой он не Джек, и не американец вовсе – украинец. Но американцу верят больше, особенно если учесть, что секта американская, вот и пришлось Сергею Глыщенко превратиться в Джека. Великолепно! Захару было все равно, главное, чтобы работал. Он и работал: с душой. В школе, по словам Геры, только директор до конца понимал, что происходит, остальные же…

Остальные – такие же скоты, решил для себя Локи, если всех оправдывать, то виновных вообще не останется.

– Уже наелся? – это Гера приперся, рановато что-то.

– Нажрался, – поправил Локи.

– Русский язык – очень грубый.

– Зато точный.

– Мы можем ехать.

Это была хорошая новость. В первый же день, когда все закончилось, Локи порывался убраться из этого чертова города куда глаза глядят. Оказалось – нельзя, даже всемогущий Грег лишь разводил руками, только и твердил: подписка о невыезде, идет следствие, мы не имеем права уехать, вот и приходилось сидеть в пыльном гостиничном номере и пить.

– Хорошо. Собирайся.

Гера таскал за собой целый обоз чемоданов. Спешил он или нет, но в дорогу собирался со всей основательностью, стараясь ничего не забыть. Вот и сейчас часа два на сборы уйдет, это если повезет, а если нет, он и в три часа не уложится. Ну, два так два, три так три, за это время Локи слегка проспится.

– Ты в самом деле хочешь уехать? – осторожно поинтересовался Грег.

– Да.

– Ты – пьян, – не замедлил напомнить Гера.

– Пока ты соберешь свое барахло, я протрезвею. А если нет… Поедем на поезде.

– А мотоцикл?

– К чертям мотоцикл! – Он все равно не сможет больше на него смотреть. Ни на мотоцикл, ни на этот город, где на одной из улиц в одном доме есть квартира за старой дверью из ДСП, выкрашенной в зеленый цвет. Или двери все-таки из ДВП делают? Плевать!

– Сначала ты протрезвеешь. Наконец протрезвеешь, – ответил Грег. – Потом мы поедем, если захочешь.

– Не сомневайся, захочу.

– Знаешь, – Макконли аккуратно присел на край стула. Он все делал аккуратно, начиная от маникюра и заканчивая своими непонятными делишками, после которых у него появлялись связи в разных концах планеты. – Я не думал, что доживу до дня, когда мне придется сказать тебе, что…

– Что я – трус и сукин сын?

– Трус – да, – подтвердил Грег. – А сукин сын – это идиоматическое выражение, лишенное конкретного смысла. Смысл зависит от интонации, например…

– Слушай, умник, избавь меня от своих лекций, хорошо?

– Хорошо, но… Ты не сможешь убежать от себя, Йен. Ты и так всю жизнь бегаешь.

– И что ты предлагаешь, советник?

– Пойди к ней. Поговори. Ты же сам сказал, что она ни при чем, или не так?

Так, все так. Проклятый американец правду говорит. Она ни при чем, но…

– Дело в другом…

– В чем же?

Грег – настырная сволочь, если уже он начал, то не отступит, пока не выяснит все до конца.

– В том, что… Ее отец…

– Она за него не отвечает.

– И дядя…

– Он ее едва не убил. Она – это она! Она отвечает лишь за себя. И только за себя. Ты втянул ее в эту историю – сам, а теперь бросаешь. Так нехорошо.

– Ты вообще чей адвокат? Мой или ее?

– Я не адвокат, Йен.

– А я не Йен. Меня зовут Ян, понятно тебе?!

Грег улыбнулся, не по-американски, выставляя на всеобщее восхищение результат кропотливых трудов дорогого стоматолога, а как-то непонятно, одними уголками губ, словно Джоконда на картине.

– Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав!

– Да что ты вообще понимаешь! – Локи швырнул первую попавшуюся вещь в стену.

Вещь оказалась черной керамической пепельницей, которая от столкновения со стеной разлетелась на тысячу осколков. Идиотизм: курить в номере категорически запрещалось, а пепельницы стояли. Грег не шелохнулся, только укоризненно покачал головой, и этот простой жест стал последней каплей.

– Ее отец резал маленьких девочек, а дядя на этих же девочках зарабатывал! А за эти преступления посадили моего брата! Ты это понимаешь?! Или нет?! Она – дочь убийцы!

– В таком случае, ты тоже… внук человека, который отбирал у людей последнее. Эти люди потом умирали. Их было больше, чем семь человек. Выходит, ты – внук убийцы, – спокойно ответил Грег.

Смысл сказанного Грегом дошел до Локи не сразу, одурманенный алкоголем мозг усиленно отбивался от новой информации. Но когда Локи понял, ЧТО сказал Гера… Схватка была короткой и завершилась абсолютной победой американца.

– Видишь, – наставительно произнес он, заламывая руку соперника за спину, – ты и ударить как следует уже не способен. Алкоголь очень вреден для здоровья!

– Пусти!

– Ты же опять драться полезешь.

– А ты всякую ерунду не болтай! – Локи дернулся было, но Грег держал крепко. Вот тебе и адвокат с аккуратно подведенными глазками и розовым лаком на ногтях!

– Это не ерунда. Я тебя отпущу, но ты должен выслушать меня до конца и внимательно. Ты ведь никогда не интересовался, за какие такие заслуги Василий Короефф завещал свое состояние твоему деду? Немалое состояние!

– Мне не нужны были…

– Конечно, тебе деньги были не нужны, тебе вообще ничего не было нужно. Ты же у нас одержимый, последний мститель! Найти и уничтожить! А меня Базиль подобрал на улице, вырастил, выкормил, дал образование. Он мне и объяснил, почему деньги достанутся какому-то русскому. Это – долг. Он назвал это Ленинградским долгом. А после смерти Базиля у меня даже мысли не возникло забрать себе хотя бы доллар! Я нашел тебя. Я хотел рассказать тебе все – сразу, но… Не смог. Ты и так взвалил себе на плечи непосильный груз, и я не стал добавлять тебе еще. В конце концов, ни ты, ни я, ни Базиль или твой дед не в силах были изменить прошлое. Так зачем его трогать?

– Ты стал очень хорошо говорить по-русски, – заметил Локи. – Отпусти, обещаю выслушать.

– Нет уж, вы, русские – такие вспыльчивые, особенно когда пьяные. Но это даже хорошо, алкоголь притупляет шок.

Гера, как и обещал, отпустил его, только закончив рассказ. А Локи понял, что он выпил слишком мало.

– Зачем ты…

– Зачем я рассказал это теперь? Чтобы ты понял, наконец: ты – это ты. Твои поступки – это твои поступки. Прошлое – это история. Я не хотел, чтобы ты страдал из-за того, что уедешь. В конце концов, все закончилось, не так ли?

– Так.

– Йен, люди не в силах изменить мир или прошлое, но твое будущее зависит только от тебя.

– Собирай вещи, Макконли. Мы уезжаем.

Прошло больше месяца. Достаточно, чтобы детали скандала забылись, но сам скандал, а тем более его участников память человеческая еще в себе сохраняла. Если бы только память: кроме памяти, с которой кое-как все же можно было мириться, существовали еще и слухи. Вот они-то и росли на благодатной почве разгулявшегося народного воображения, словно сорняки на недавно прополотой грядке. Я не знала этих людей, зато они, они все меня знали: и водители трамваев, и продавщицы в разноцветных киосках, и бабульки на лавочках в парке… Их взгляды – любопытные, завистливые, а порой и откровенно ненавидящие, – преследовали меня везде. Первое время я храбрилась, но время шло, а ничего не менялось. Теперь я старалась как можно реже покидать квартиру, но… Я должна была давать показания, искать работу, есть что-то, в конце концов. И каждый мой выход «в люди» сопровождался их колючими взглядами и захлебывающимся шепотком за моей спиной. Еще бы, ведь это – ТА САМАЯ! Именно так, большие буквы и восклицательный знак в конце.

Если бы я была той, которая едва не стала жертвой оголтелой банды сумасшедших, возомнивших себя апостолами двадцатого века, с этим еще можно было бы смириться.

Если бы я была той, чьи показания помогли разоблачить организованную преступную группировку, обосновавшуюся в городе, это еще можно было бы пережить.

Но нет, я была ТОЙ САМОЙ, которая предала собственного отца.

Я была ТОЙ САМОЙ, от которой прилюдно отреклась мать. Я всегда считала Маргариту своей матерью – и продолжаю считать, если уже на то пошло.

В конце концов, я была дочерью убийцы.

Я разрушила жизни многих людей, и все ради человека, о котором не знала ничего, даже его имени. А самое-то пикантное: ОН ЕЕ БРОСИЛ – именно об этом шептались за моей спиной. Не о наркотиках, убийствах и Чертовом кладбище, не о скандальном процессе, а о том, что Локи меня бросил. Ха-ха три раза! Именно это обсуждали пенсионерки на лавочке перед моим подъездом. Когда я проходила мимо них, шепоток усиливался, а старушки осуждающе качали головами. Об этом пересвистывались воробьи на подоконнике, и даже Рафинад не в силах был прогнать наглых птиц. Именно это бросила мне в лицо Лариса, когда я наивно попыталась вернуться домой.

Злой бог сыграл свою очередную злую шутку, а я попалась, повелась, как глупая рыба на яркую блесну. Но я еще жива, и все не так уж и плохо. У меня есть я и белый глухой кот с голубыми глазами. Не так уж много, но и не мало. А еще: при разделе имущества мне досталась боль и дурацкий детский стишок, в котором эта боль теперь и сидит:

Вот дом, который построил Джек…

Стишок вертится в моей голове, как веселый моторчик в игрушечной машинке.

Вот это пшеница, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек…

Дядя Захар часто читал мне этот стишок. Зачем он умер? Или он раньше меня, еще тогда, двадцать лет назад, понял, что не сможет жить вот так – со смешками за спиной, громким шепотом и колючими взглядами? Как и жить за решеткой.

В темном чулане.

Вот это синица, которая нагло ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится, в доме, который построил Джек…

Или он не хотел, чтобы так жила Марго? Тюрьма, передачи, предательство ближайших друзей… У него получилась, теперь его семья – пострадавшие, жертвы моих злобных наветов… Так считают все. Ну почему дядя Захар не подумал обо мне?! Или он подумал? Он считал меня взрослым человеком, способным сделать свой выбор, и, что гораздо важнее, ответить за этот выбор.

Дядя Захар за свой выбор отвечал теперь перед Богом. А я? Я проиграла.

Локи не мог остаться с дочерью убийцы.

Парадокс! Мой родной отец был сумасшедшим и убил семерых. Мой приемный отец, находясь в здравом уме, погубил неисчислимо больше народу…

Локи можно понять.

А простить? Понять можно любого, а с прощением всегда все получается гораздо сложнее и хуже. Так я и сказала. Вслух. «И к чему эти глупые метания, кому они нужны?» – Глазами ответил мне Рафинад. У моего домашнего сфинкса голубые, как небо над Аустерлицем, глаза и узкие вертикальные зрачки. Мой домашний сфинкс всегда меня выслушивает, а под настроение и отвечает, как сегодня, например. «Ты ведь давно его простила, уже тогда, когда он ничего еще не сделал», – Рафинад, как всегда, был прав. В этом мире все были правы – все, кроме меня.

Сегодня я снова искала работу. Пусто. Ноль. Кто захочет видеть в своем сплоченном коллективе дочь убийцы? Кому нужен предатель?

Никому.

Может быть, потом…

Когда все забудется.

А еще сегодня было жарко, невыносимо душно, как случается только вначале июня, перед грозой, когда воздух становится тягучим и липким на ощупь. Пбрит так, что даже работящие пчелы опасаются покидать свои ульи… И рябина зацвела. В этом году рябина зацвела не в мае, как полагается, а в июне. В этом году все не так, как в прошлом.

Первая рябиновая ночь. Лютая гроза с рваными лохматыми тучами, молниями, громом и тяжелыми дождевыми каплями, разлетающимися на пыльной земле сотнями мелких брызг. Ночь, когда на землю возвращаются старые боги и новые демоны. Ночь, когда исполняются желания. Если в тот момент, когда грузное низкое небо прочертит первая молния, загадать желание, оно обязательно исполнится. Я не помню, кто мне сказал об этом. А, вероятно, я сама все это выдумала, но стоило первым каплям робко постучать в мое окно, как я выбежала на балкон: ждать молнию.

«Вот дурочка», – промолчал Рафинад, устраиваясь на кровати. Я не дурочка, просто гроза – это удивительно красиво, особенно гроза на стыке дня и ночи, когда все еще видно, но уже – темно. Жаль, что сфинксы не любят воду.

А я дождалась своей молнии и желание загадала, какое – не скажу, иначе не исполнится. Гроза убрала жару, пыль, а самое главное – тяжесть с моей души. Впервые за долгое время я заснула спокойно. И проснулась оттого, что на грудь мне села птица-демон с рваными, как у летучей мыши, крыльями и разноцветными глазами. Мокрое крыло закрыло мне рот, а знакомый голос произнес:

– Только не кричи.

В этом мире, где сны – всего лишь игра воображения, крыло превратилось в руку, а демон… Зачем вообще он вернулся?

– За тобой, – ответил Локи. – Я пришел за тобой.

За окном ревел ветер, деревья тянулись ветвями к земле, склоняя пушистые кроны перед яростью бури. Ночь демонов, стоит ли удивляться, что один из них прилетел за мной? Мой личный демон-хранитель, которого я так ждала и так боялась…

– Ты пришел, чтобы… закончить дело? – «Закончить» следует читать, как «покончить». Со мной покончить, я ведь тоже – часть дела.

– Да.

Я смотрела не на Локи, а на ковер: на нем уже собралась целая лужа, а с Локи все капало и капало, почему-то меня больше всего волновала эта чертова лужа и то, как я буду ее оттирать, и то, что ковер сушить придется, а он тяжелый. Ерунда, сейчас Локи меня убьет, и о ковре придется волноваться кому-то другому. Например, Ларисе или Славику.

Нужно что-то сказать, нельзя же молчать вечно. Или можно? В конечном итоге, вечность – это не так уж и долго… А Локи все смотрит и смотрит на меня, в темноте его волосы кажутся черными, а белая прядь выделяется, словно метка.

– Прости меня, – моей щеки коснулись холодные пальцы, – если сможешь…

– Ну Кеша-а… Ну что ты придумал, в самом-то деле! На фига тебе эта развалюха?

Лолка недовольно наморщила лобик. Сия гримаса свидетельствовала о крайней степени раздражения. Лолка тогда забывала о своих дурацких представлениях о том, как должна вести себя истинная леди, и о морщинах, которые непременно образуются, если хмуриться.

– Ну Ке-е-е-ша…

Лолкино нытье действовало на нервы. Ну, дура! И никакая она не Лолка, а Люська Вавелькина, так нет же, не хочется козе козой быть, в конюшню полезла, выдает теперь себя за кобылицу голубых кровей, не понимает, что, как ни вертись, а ничего не изменится. Была козой, козой и осталась, только крашеной, надушенной и на каблуках.

– Кеша! – Лолка осмелилась повысить голос.

– Заткнись.

Накрашенный ротик послушно захлопнулся, и коза на всякий случай отошла подальше: усвоила, что, когда он в таком настроении, лучше ему не перечить.

– Можно построить было… Мэри архитектора присоветовала, который… А эта развалюха… – присев на грязную ступеньку, Лолка продолжала бурчать, но уже так, чтобы он не слышал.

А Аркадий все равно слышал, но сейчас это ворчание уже не раздражало его, а скорее смешило – вот дура! Лолка-Люська уверена – все нужно делать, как «принято», причем не особо разбираясь, кем принято и зачем, главное, чтобы не хуже. Если машину – то как у Виолетты, – еще одна коза, если дом, то непременно, как у Машки, переименованной в Мэри. А если ему не хочется?

Что эти современные мальчики понимают в настоящей архитектуре? Наворотят хоромы из железа, стекла и пенопласта, а сдерут, как за мрамор. Аркадий же с детства мечтал о таком вот доме, чтобы как в кино о дворянах – с колоннами, то ли поддерживающими, то ли врастающими в легкую крышу, с каменными зверями, охраняющими лестницу, и самой лестницей – с низкими широкими ступеньками, по которым когда-то поднимались барышни в кринолинах. Что такое «кринолин», Аркадий представлял себе довольно плохо, но, если есть лестница, ступеньки и львы, то барышням следует носить в эти самые кринолины. Он нежно погладил нагретую солнцем ступеньку – приятно, когда детские мечты исполняются, правда, за те деньги, которые с него содрали за усадьбу, Аркадий мог построить хоть три та их дома, как «у Мэри».

– Что расселась? Пошли внутрь.

Лолка захлопала ресницами, пытаясь сообразить, можно ли отвертеться от этого «заманчивого» приглашения. С одной стороны, перечить страшно, а с другой, пятнадцатисантиметровые шпильки – не совсем удобная обувь для путешествия по старому больному дому.

– Ничего, – пообещал Аркадий своей мечте, – я тебя вылечу.

К Лолке он не поворачивался, слышал, как нервно цокают сзади ее каблучки-копытца. Значит, идет, слушается, злится, но молчит. Это хорошо, если она будет хорошей девочкой, так и быть, он купит ей тот браслетик.

В доме было пусто, гулко и одиноко, по комнатам гулял ветер, облизывая влажнее стены, на которых расцветали зеленые пятна плесени. Под ногами похрустывало – вместо паркета пол устала белая штукатурка пополам с мелким камнем откуда он взялся – непонятно. А раньше здесь, наверное, балы давали, музыка там, разговоры – об охоте, о борзых, о царской политике и о девицах-дебютантках, привезенных мамочками на бал-распродажу. Интересно, сколько за Люську-Лолку заплатили бы? Немного, это факт.

Аркадий еще долго бродил по комнатам, гладил шершавые стены, которые недоверчиво царапали хозяйскую ладонь, трогал пол, пытаясь понять, есть ли что-нибудь под серо-белым ковром штукатурки, выглядывал в пустые оконные проемы. Лолка отстала, потерялась в лабиринте одинаково несчастных комнат, но Аркадий был даже рад – ему было необходимо поговорить с домом один на один. Он и говорил. А дом откликался, просыпаясь, словно чудовищный каменный пес, к которому наконец-то вернулся хозяин. Дом признал его, дом поверил, доверился ему, иначе Аркадий ни в жизни не нашел бы ЭТО.

Он хотел подняться на второй этаж, но нога его провалилась сквозь ступеньку – гнилая доска не справилась с восьмьюдесятью семью килограммами его живого веса. Аркадий испугался было, что потянул связки, но ничего, обошлось. Аккуратно высвободив ногу, он решил заглянуть внутрь. Зачем? Захотелось. Позже он говорил об интуиции, о некоем предвидении и доме, который отдал новому хозяину свое единственное сокровище.

Из-под ступеньки Аркадий вытащил сверток пахнувшего пылью и тленом тряпья, по его руке пробежало какое-то мелкое насекомое. Наверное, другой человек сразу отшвырнул бы непонятную и неприятную вещь подальше, но Аркадий почувствовал – внутри находится что-то важное.

Очень важное.

Очень-очень важное.

В свертке оказалась маска. Он даже не сразу понял, что это именно маска, одна из тех, что надевали на балы-маскарады – Аркадий видел в кино, как милые дамы рядились в Юнон и Наяд, а мужчины притворялись Нептунами и Пиратами. Но эта маска не имела ничего общего ни с Юноной, ни с Нептуном, ни с прочими мифическими персонажами. На коленях Аркадия лежало НЕЧТО: слепок души, нагромождение ломаных линий, радуга цвета – от девственно-белого до смолисто-черного, золотая фольга и деревянные монетки, перламутровые шарики и осколки зеркала. Все – и ничего.

– Ой, а что это? – Лолка возникла словно из ниоткуда – обычно сначала он слышал цокот ее каблучков, мерзкий голосок, зовущий его, а потом уже видел саму Лолу. А сейчас она подкралась.

Аркадий ощутил приступ острого раздражения. Какого хрена эта коза шляется по его дому, мешает ему любоваться подарком из прошлого и вообще, подсматривает? Следит?

– Ой, а ты клад нашел? Да? А дай мне посмотреть! – Лолка попыталась цапнуть находку своей тощей лапкой с перламутровыми ноготками. Эти самые ноготки, которые она каждый день старательно подпиливала и подкрашивала, стали последней каплей. Аркадий ударил без предупреждении: сначала по руке, потянувшийся, куда не следует, потом – по глупой козьей мордочке.

Никто не смеет трогать его вещи!

Лолка убежала – она всегда убегал, и долго потом боялась показываться ему на глаза, но рано или поздно возвращалась. А куда ей, козе, деваться от машины, шубок, браслетиков и оттого, кто за все эти шубки-браслетики платит?

Снаружи громыхнуло – видать, гроза собирается, нужно ехать, но Аркадий продолжал сидеть на грязных ступеньках старого дома. Он смотрел в пустые глазницы маски, а маска смотрела на него.

Впереди была целая вечность, и одна душа – на двоих.

Кто станет разбирать между хитростью и доблестью, имея дело с врагом? (лат.) – Вергилий. Энеида, II, 390.

Боль заставляет лгать даже невинных (лат.). – Публиций. «Сентенции».

Меньшим безумием было бы носить в лес дрова» (лат.). – Гораций. «Сатиры».

Жребий брошен» (лат.). – В 49 г. до н. э. Юлий Цезарь перешел с войсками реку Рубикон, тем самым нарушив закон и начав войну с римским сенатом.

Для понимающего достаточно и немногого (лат.).

О вкусах не спорят (лат.).

Никто не несет наказания за мысли» (лат.). – Одно из положений римского права.

Желающего идти судьба ведет, нежелающего – влачит(лат.). – Изречение Клеанфа, переведенного на латинский язык Сенекой.

Все неизвестное представляется величественным (лат.). – Тацит. «Агрикола».

Если хочешь мира, готовься к войне (лат.). – Вегетий.

Тот день, день гнева (лат.). Начало средневекового церковного гимна – вторая часть заупокойной мессы, реквиема. В основе лежит библейское пророчество о судном дне, – Книга Пр. Софонии», 1, 15.

Тебе и огню (лат.), т. е.: прочти и сожги.

Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше (лат.). – Парафраз формулы, которой римские консулы завершали отчетную речь, передавая полномочия своему преемнику.

Помни о смерти (лат.). – Форма приветствия, которым обменивались при встрече монахи ордена траппистов, основанного в 1664 г. Употребляется как напоминание о неотвратимости смерти и, в переносном смысле, – грозящей опасности.

Желание избежать ошибки вовлекает в другую (лат.). – Гораций. «Наука поэзии».

Незнание вменяется в вину (лат.). – Формула римского права.

Имеющий уши, да услышит (лат.). – Евангелие от Матфея, 11, 15.

Суров закон, но это закон. (лат.)

Великая клоака, великая помойная яма (лат.). – В Древнем Риме Клоака – большой канал для отвода городских нечистот.