ЖОП А (туда и обратно) 2
– Ну бля-я, тебя за смертью посылать, мальчик мой! Принес? Так наливай живей, а то отпускает, а я это страшно ненавижу.
Если пьешь, так пей методично, до результата, а то получается прерванный половой акт – ни душе ни телу, ни пизде ни хую. Так на чем я давеча остановился? А, ну вот. Худо-бедно, долетели мы до Марса.
Приземлились жестко. Ржавая пылища улеглась, и вот он, в иллюминаторах, – Марс! Сколько же он мне снился голубчик, сколько пота и крови ради этих высоких мгновений.
Однако, дыра дырой, Петруха, – пустыня Каракум, и глаза невольно ищут скучающего верблюда.
Выползли наружу едва не на четвереньках – гравитация очень давила. Восемь месяцев в невесомости, понимай. Тыркаемся, как черепашки. Кое-как жилой модуль поставили, шлюз приладили, без сил залезли внутрь, скафандры сняли, Маня бельишко грязное собрала, чаю вскипятила.
Пару недель филонили, мышечный тонус восстанавливали, – даже к станку не вставали. Потому что гравитация, угнетала половую функцию, изнеженную невесомостью – как гирька от ходиков подвешена.
Однако, пора было браться и за работу: фотографировать, бурить, керны извлекать, воду искать, окаменелости форм жизни. Там много задано – целый список меленьким шрифтом.
Разбираем мы как-то барахло, установку буровую налаживаем, как вдруг, пылит по степи кто-то – к нам.
Какие нахер марсиане в этой жопе! Все хуже – американцы! У них тогда уже база была. Настоящее ранчо под цинковой крышей: бассейн, зеленый уголок, на каждое рыло по электро-мопеду, и даже повар негр.
Оказалось, начальник их приехал, – мистер Смит, поздравить с открытием первой русской станции на Марсе.
Улыбается, руки жмет, по спине покровительственно хлопает: «Камрад, камрад! Гуд нейборхуд!», а сам так и стрижёт гавняный реактор наш передовой. Шпион, црушник. Мы ему баночку свежей чёрной икры подарили и живо выпроводили.
Я же толкую – гавняный. На гавенной тяге. Секретная разработка. И тепло дает, и электричество, и воду, и повидло и зубной порошок. Какими вкусовыми добавками обогатишь топливо, то и синтезирует. Хоть чёрную икру. Полезная вещь.
И потекли, тяжелые трудовые будни, Петруха.
Вот, прозвонило условное утро, подъем, завтрак, облачились, садимся на бобика – УАЗик такой электрический на проволочных колесах со спицами-пружинами, и едем бурить, датчики ставить-калибровать, камушки собирать.
Ебашишь ты день за днем, как простой заводчанин с Урала, – жилы на пределе, романтики ноль. После смены ты жмых.
А тут, еще и Земля навалились. Ну ясно, – такой успех надо ковать пока горячо – выжать все что можно, своим на радость, чужим на зависть! В общем, целый Крестный ход с нами устроили: теле - мосты с трудовыми коллективами, студентами, теле - уроки с ребятишками этими науськанными: «Сколько луды добываете в день? Как стать астьянавтом?». Балет нам танцует, звезды нам поют – заебали в душу однако!
Что ни день – сеанс связи, – куют, куют мать их!
Одна отдушина, – Марусечка. Вернешься со смены, сбросишь скафандр, руки дрожат от буровой машинки, жопа как трансформатор. Нет, баклан, не в смысле «не влезай, убьет!», а гудит от подвига труда. Белье насквозь от пота и ссанины.
Не поверишь, Петруха, посрал за месяц три раза! – все падла сжигал до копейки на трудовой вахте.
А она тебя за занавеской примет с улыбкой, разденет, салфеткой спиртовой протрет, да и приголубит, и легче на душе, Петя.
А потом, свалилась настоящая беда.
Всё случилось накануне теле-моста, где в прямом эфире нам присвоят звания героя. Семьи будут, друзья, школьная учительница-старушка наврет по бумажке, кто-то с верхотуры речь двинет. Апогей, в общем.
И накануне же, разыгралась у нас страшная магнитная буря. Связь даже местная пропала, не говоря про связь с Землей.
На работу без связи нельзя – техника безопасности. Проснулись в обед вразвалочку, – что такое! – Сидорова нет! Как хуем сбрило – подчистую. Ни самого, ни скафандра, еще и УАЗик пропал.
Кинулись видео смотреть. Камера на шлюзе записала, как он помахал ручкой, палец средний сунул в объектив, и шагнул наружу. Не сдюжил. Было это три часа тому.
Значит, кислород у него вышел час назад, и где-то наш ебанько лежит, уверенно остывает.
– Ну вот блядь. Одному посмертно дадут... – угрюмо пошутил командир, а у самих жопа уже разгорается-припекает, как стручок жгучего перца воткнули. Ни хуя пока не ясно, но чувство такое – что-то да будет. Будет что-то. И точно.
– Товарищи, – обиженно спрашивает электрик. – Кто спиздил резервный жесткий диск? Что за детские шутки? Там вся порнуха, фото родных, кино, музыка, наконец данные секретные, коды!
– Ой бля-я-я! Сука ты, сука! – страшно взвыл вдруг командир. – Диссидент хуев! Изменщик падлючий! Что ж надел, пидор лютый! А-а-а! Убить мало!
И навзрыд, как баба! Мы ничего не поймем, кинулись к нему, а он орёт:
– Сколько на бобике ходу до американцев?
– Час. А что?
– Горим! Сидоров уже два часа у них. Жесткий диск ломают. Перебежчик! Хули не ясного! Продал нас!
Мы и подпиздники плавно опустили! Опять вошли в историю! И первый человек в космосе наш, и первая предательская блядь в нем, наша!
У меня с сердцем плохо стало, Петруха. Позор-то какой.
– Ты и ты (это командир мне и геологу), одевайтесь и едем к американцам. Механика вернуть, кровь из носу, или убить мандавошку. Позора не допущу! – и в натуре, достает из сейфа серебристый пистолет невиданной конструкции. – Сколько еще связи с Землей не будет?
– Магнитный фронт обширный. Еще часов тринадцать верняк.
– Значит так, – говорит командир, – радировать про Сидорова, американцы не могли, – буря не дала. И не смогут, пока не утихнет. Едем, пацаны!
А как ехать-то? На шарах родых? Бобик наш тю-тю, а он у нас один был.
Впряглись в тележку, на которой буры возят, на нее бочку с запасным кислородом, – поехали. Картина Перова «Водовозы». Смешно тебе?! А я плакать принимался три раза. Позор какой моторист вчинил!
Да хуй с ней с репутацией, а как до пальбы дойдет? Ведь как пить положат.
Через три часа доехали – ног не чую, в глазах пелена. Нас ошлюзовали, улыбаются вежливо иуды, кока-колу предлагают, влажные салфетки…
– Где наш механик? Знаем, он тут! Мы за ним.
А капитан Смит и не думает отпираться, а спокойно намыливает:
– Мистер Сидорофф, попросил политического убежища. Это его право. Окей?
И умывает: – Я, как командир базы, коя суверенная территория США на Марсе, прошение удовлетворил. Такие полномочия у меня есть.
Всё! – пиздец, говоря сухим официальным языком. Сидоров – «политический», и хуй ты его съешь с хреном. Нет у нас методов, против Коти Сапрыкина!
Тогда командир, скрипя зубами: – Позвольте, – говорит, – узнику совести единственный вопрос.
Ну думаю, сейчас напечатает дырок в мотористе. Сердце замерло.
– Окей. – сухо пожимает плечами Смит.
– Сидоров, зачем? Тебе через пятнадцать часов героя дадут, внеочередное звание, усиленный оклад, повышенный паек, путевку в Крым, и льготный проезд до места.
– Мне льготный проезд, посмертно не канает.
– Это как?
– А так! Мы сюда едва долетели, а уж обратно взлетать будем, – взорвемся нахуй! Это я как механик говорю! Всё ебать на проволочках и героизме. Сами знаете, хули. Еще, – я не выездной из-за вашего секретного космоса, – мир хочу поглядеть, пожить по-людски. А главное, я страшно протестую против ущемления сексуальных меньшинств! Может, я завтра пол сменю, – есть такие планы. Протестую, слышите! – визжит.
Вишь как сука базу ловко подвел?
– Ясно. Падла вы, мистер Сидоров. – отрезал командир. – Вездеход верните.
– Окей!
Сели мы в УАЗик умытые, поехали домой. Так гадко, мне ни до, ни после, не было.
Дома, шеф личный пузырь «Столичной» распечатал, разлил поровну:
– Товарищи! Через восемь часов буря стихнет, и земной шар узнает, как жидко мы обосрались. Но это, полбеды. Гнида страшные секреты увела, и главный, – реактор гавняный! За это, не то что героя, – приземлимся прямиком под стволы, и далеко не поведут. Что делать?
А что тут сделаешь? Не штурмом же их брать – это прямая агрессия, – война, Петруша! А они только и ждут наколки верной, чтобы вцепиться сразу в пах.
И тут Гекк: – Я знаю, что делать. Разрешите?
– Валяй.
– Взорвать. В пыль, в дым.
– Ёбнулся? Да и взрывчатки такой нет.
– Маша, выйди пожалуйста. – просит Гекк. – Надо послать туда Машу, а её реактор поставить на самоликвидацию. Войдет она, якобы ноту протеста официально заявить по Сидорову, и тут: «щёлк!». Никто и не дознается, что произошло.
Мы сперва опешили, а капитан заорал: – Эх, голова! Дай я тебя расцелую, сынок! Гекк ты мой родной, ебать тя в микроскопы! Ну надо же!
А ведь прав потрошитель, Петруха! Аккуратный атомный взрыв, – и поди докажи, что не метеорит ихнюю базу испарил.
Повеселели, а Гекк холоден сидит, пальцами сухо по столу барабанит, даже не улыбнется. Ну понятно, – Маню-то в прах, его мозгой.
Электрик над ней поколдовал, спустя час бабо-бомба готова. А мы как бешеные, мешки с песком вокруг ракеты укладываем, подпорки наводим к хибарке нашей – чтоб не сдуло атомным вихрем.
– Геолог, отвезешь Марию, скажешь, что я захворал, а она заместитель с нотой протеста. Останешься снаружи, и сразу рви когти, падай в овражек, жопой к эпицентру. Сверим часы, ребятки.
– Товарищ командир. Разрешите мне отвезти. – это Гекк.
– Ладно… Валяй, Валентин…
– Оставьте нас с Машей на десять минут, – просит биолог. – Пожалуйста.
Мы вышли – понимаем. На душе кошки, Петруха. Такие кошки…! Драные, воют желтоглазые, и когти крючки рыболовные. Машку жаль, и Гекка жаль. Каково ему?
Он после, как мы его помяли, так с ней каши не сварил. Ни разочка. Вот стойкий чёрт! Цельный внутри. Только помалкивал, вздыхал, да дрочил как сатана. Я-то знаю – это он любовь-занозу выдрачивал из себя.
Спустя время, вышли Гекк с Машей, и сразу одеваться. Что меж ними было, не знаю. Только у него румянец слабый и улыбка блуждает. Жалкая такая. Но светлая, – из сердца.
Я блядь, Петруха, слезу украдкой пустил, во как! Проняло в душеньку, мать её. Ребята тоже молчат, – сопят.
Командир в иллюминатор уставился и плечом дергает как заводной, а ведь жох-мужик, – стрелять предателя ехал, – коренником в упряжке пёр.
Ладно, наливай, мудило ты железное! – видишь, забирает меня. Полный!
В семь тридцать по универсальному времени, сели они в бобик, и поехали ноту официально заявлять.
А спустя час двадцать, каак неофициально пизданет! – три минуты нашу хибарку трясло: лампочки полопались, замкнуло в проводке, дым, грохот, оборудование пляшет по комнате. Саламандры хвосты долой. Ужас!
Улеглось. Минуло два часа – нет Гекка. Послали двоих на разведку, и биолога заодно пошукать. Вернулись ни с чем. Пропал биолог. И база пропала. Как и не было гадюшника – стерильно!
А тут и буря утихла. Командир немедля доложился на землю, какие тут пироги, и что базе американской ПирлХарбор, но позора и утечки не допустили.
Там видать от нашего почина охуели до полусмерти, до столбняка мозгового, – ответ пришел лишь через семь часов. Семь страшных часов, Петруха.
И был он туманно - скуп, тревожен: «Вылет. Радиомолчание».
Не буду тебе рассказывать, как с таким напутствием лететь восемь месяцев, но часто мне снилось, что в люк спускаемого аппарата, вместо спасателя МЧС, заглядывает раструб огнемета.
Приземлились. Нас под ручки, и пошли мурыжить. Эх! Наливай.
Как кончилась?! Опять?! Вот что, друг ситный, на тебе ящик дунек балаковских и пиздуй отсюда. Каких еще японских? Ничё не знаю. Давай-давай, помитингуй мне тут…
Алексей Болдырев.
Если пьешь, так пей методично, до результата, а то получается прерванный половой акт – ни душе ни телу, ни пизде ни хую. Так на чем я давеча остановился? А, ну вот. Худо-бедно, долетели мы до Марса.
Приземлились жестко. Ржавая пылища улеглась, и вот он, в иллюминаторах, – Марс! Сколько же он мне снился голубчик, сколько пота и крови ради этих высоких мгновений.
Однако, дыра дырой, Петруха, – пустыня Каракум, и глаза невольно ищут скучающего верблюда.
Выползли наружу едва не на четвереньках – гравитация очень давила. Восемь месяцев в невесомости, понимай. Тыркаемся, как черепашки. Кое-как жилой модуль поставили, шлюз приладили, без сил залезли внутрь, скафандры сняли, Маня бельишко грязное собрала, чаю вскипятила.
Пару недель филонили, мышечный тонус восстанавливали, – даже к станку не вставали. Потому что гравитация, угнетала половую функцию, изнеженную невесомостью – как гирька от ходиков подвешена.
Однако, пора было браться и за работу: фотографировать, бурить, керны извлекать, воду искать, окаменелости форм жизни. Там много задано – целый список меленьким шрифтом.
Разбираем мы как-то барахло, установку буровую налаживаем, как вдруг, пылит по степи кто-то – к нам.
Какие нахер марсиане в этой жопе! Все хуже – американцы! У них тогда уже база была. Настоящее ранчо под цинковой крышей: бассейн, зеленый уголок, на каждое рыло по электро-мопеду, и даже повар негр.
Оказалось, начальник их приехал, – мистер Смит, поздравить с открытием первой русской станции на Марсе.
Улыбается, руки жмет, по спине покровительственно хлопает: «Камрад, камрад! Гуд нейборхуд!», а сам так и стрижёт гавняный реактор наш передовой. Шпион, црушник. Мы ему баночку свежей чёрной икры подарили и живо выпроводили.
Я же толкую – гавняный. На гавенной тяге. Секретная разработка. И тепло дает, и электричество, и воду, и повидло и зубной порошок. Какими вкусовыми добавками обогатишь топливо, то и синтезирует. Хоть чёрную икру. Полезная вещь.
И потекли, тяжелые трудовые будни, Петруха.
Вот, прозвонило условное утро, подъем, завтрак, облачились, садимся на бобика – УАЗик такой электрический на проволочных колесах со спицами-пружинами, и едем бурить, датчики ставить-калибровать, камушки собирать.
Ебашишь ты день за днем, как простой заводчанин с Урала, – жилы на пределе, романтики ноль. После смены ты жмых.
А тут, еще и Земля навалились. Ну ясно, – такой успех надо ковать пока горячо – выжать все что можно, своим на радость, чужим на зависть! В общем, целый Крестный ход с нами устроили: теле - мосты с трудовыми коллективами, студентами, теле - уроки с ребятишками этими науськанными: «Сколько луды добываете в день? Как стать астьянавтом?». Балет нам танцует, звезды нам поют – заебали в душу однако!
Что ни день – сеанс связи, – куют, куют мать их!
Одна отдушина, – Марусечка. Вернешься со смены, сбросишь скафандр, руки дрожат от буровой машинки, жопа как трансформатор. Нет, баклан, не в смысле «не влезай, убьет!», а гудит от подвига труда. Белье насквозь от пота и ссанины.
Не поверишь, Петруха, посрал за месяц три раза! – все падла сжигал до копейки на трудовой вахте.
А она тебя за занавеской примет с улыбкой, разденет, салфеткой спиртовой протрет, да и приголубит, и легче на душе, Петя.
А потом, свалилась настоящая беда.
Всё случилось накануне теле-моста, где в прямом эфире нам присвоят звания героя. Семьи будут, друзья, школьная учительница-старушка наврет по бумажке, кто-то с верхотуры речь двинет. Апогей, в общем.
И накануне же, разыгралась у нас страшная магнитная буря. Связь даже местная пропала, не говоря про связь с Землей.
На работу без связи нельзя – техника безопасности. Проснулись в обед вразвалочку, – что такое! – Сидорова нет! Как хуем сбрило – подчистую. Ни самого, ни скафандра, еще и УАЗик пропал.
Кинулись видео смотреть. Камера на шлюзе записала, как он помахал ручкой, палец средний сунул в объектив, и шагнул наружу. Не сдюжил. Было это три часа тому.
Значит, кислород у него вышел час назад, и где-то наш ебанько лежит, уверенно остывает.
– Ну вот блядь. Одному посмертно дадут... – угрюмо пошутил командир, а у самих жопа уже разгорается-припекает, как стручок жгучего перца воткнули. Ни хуя пока не ясно, но чувство такое – что-то да будет. Будет что-то. И точно.
– Товарищи, – обиженно спрашивает электрик. – Кто спиздил резервный жесткий диск? Что за детские шутки? Там вся порнуха, фото родных, кино, музыка, наконец данные секретные, коды!
– Ой бля-я-я! Сука ты, сука! – страшно взвыл вдруг командир. – Диссидент хуев! Изменщик падлючий! Что ж надел, пидор лютый! А-а-а! Убить мало!
И навзрыд, как баба! Мы ничего не поймем, кинулись к нему, а он орёт:
– Сколько на бобике ходу до американцев?
– Час. А что?
– Горим! Сидоров уже два часа у них. Жесткий диск ломают. Перебежчик! Хули не ясного! Продал нас!
Мы и подпиздники плавно опустили! Опять вошли в историю! И первый человек в космосе наш, и первая предательская блядь в нем, наша!
У меня с сердцем плохо стало, Петруха. Позор-то какой.
– Ты и ты (это командир мне и геологу), одевайтесь и едем к американцам. Механика вернуть, кровь из носу, или убить мандавошку. Позора не допущу! – и в натуре, достает из сейфа серебристый пистолет невиданной конструкции. – Сколько еще связи с Землей не будет?
– Магнитный фронт обширный. Еще часов тринадцать верняк.
– Значит так, – говорит командир, – радировать про Сидорова, американцы не могли, – буря не дала. И не смогут, пока не утихнет. Едем, пацаны!
А как ехать-то? На шарах родых? Бобик наш тю-тю, а он у нас один был.
Впряглись в тележку, на которой буры возят, на нее бочку с запасным кислородом, – поехали. Картина Перова «Водовозы». Смешно тебе?! А я плакать принимался три раза. Позор какой моторист вчинил!
Да хуй с ней с репутацией, а как до пальбы дойдет? Ведь как пить положат.
Через три часа доехали – ног не чую, в глазах пелена. Нас ошлюзовали, улыбаются вежливо иуды, кока-колу предлагают, влажные салфетки…
– Где наш механик? Знаем, он тут! Мы за ним.
А капитан Смит и не думает отпираться, а спокойно намыливает:
– Мистер Сидорофф, попросил политического убежища. Это его право. Окей?
И умывает: – Я, как командир базы, коя суверенная территория США на Марсе, прошение удовлетворил. Такие полномочия у меня есть.
Всё! – пиздец, говоря сухим официальным языком. Сидоров – «политический», и хуй ты его съешь с хреном. Нет у нас методов, против Коти Сапрыкина!
Тогда командир, скрипя зубами: – Позвольте, – говорит, – узнику совести единственный вопрос.
Ну думаю, сейчас напечатает дырок в мотористе. Сердце замерло.
– Окей. – сухо пожимает плечами Смит.
– Сидоров, зачем? Тебе через пятнадцать часов героя дадут, внеочередное звание, усиленный оклад, повышенный паек, путевку в Крым, и льготный проезд до места.
– Мне льготный проезд, посмертно не канает.
– Это как?
– А так! Мы сюда едва долетели, а уж обратно взлетать будем, – взорвемся нахуй! Это я как механик говорю! Всё ебать на проволочках и героизме. Сами знаете, хули. Еще, – я не выездной из-за вашего секретного космоса, – мир хочу поглядеть, пожить по-людски. А главное, я страшно протестую против ущемления сексуальных меньшинств! Может, я завтра пол сменю, – есть такие планы. Протестую, слышите! – визжит.
Вишь как сука базу ловко подвел?
– Ясно. Падла вы, мистер Сидоров. – отрезал командир. – Вездеход верните.
– Окей!
Сели мы в УАЗик умытые, поехали домой. Так гадко, мне ни до, ни после, не было.
Дома, шеф личный пузырь «Столичной» распечатал, разлил поровну:
– Товарищи! Через восемь часов буря стихнет, и земной шар узнает, как жидко мы обосрались. Но это, полбеды. Гнида страшные секреты увела, и главный, – реактор гавняный! За это, не то что героя, – приземлимся прямиком под стволы, и далеко не поведут. Что делать?
А что тут сделаешь? Не штурмом же их брать – это прямая агрессия, – война, Петруша! А они только и ждут наколки верной, чтобы вцепиться сразу в пах.
И тут Гекк: – Я знаю, что делать. Разрешите?
– Валяй.
– Взорвать. В пыль, в дым.
– Ёбнулся? Да и взрывчатки такой нет.
– Маша, выйди пожалуйста. – просит Гекк. – Надо послать туда Машу, а её реактор поставить на самоликвидацию. Войдет она, якобы ноту протеста официально заявить по Сидорову, и тут: «щёлк!». Никто и не дознается, что произошло.
Мы сперва опешили, а капитан заорал: – Эх, голова! Дай я тебя расцелую, сынок! Гекк ты мой родной, ебать тя в микроскопы! Ну надо же!
А ведь прав потрошитель, Петруха! Аккуратный атомный взрыв, – и поди докажи, что не метеорит ихнюю базу испарил.
Повеселели, а Гекк холоден сидит, пальцами сухо по столу барабанит, даже не улыбнется. Ну понятно, – Маню-то в прах, его мозгой.
Электрик над ней поколдовал, спустя час бабо-бомба готова. А мы как бешеные, мешки с песком вокруг ракеты укладываем, подпорки наводим к хибарке нашей – чтоб не сдуло атомным вихрем.
– Геолог, отвезешь Марию, скажешь, что я захворал, а она заместитель с нотой протеста. Останешься снаружи, и сразу рви когти, падай в овражек, жопой к эпицентру. Сверим часы, ребятки.
– Товарищ командир. Разрешите мне отвезти. – это Гекк.
– Ладно… Валяй, Валентин…
– Оставьте нас с Машей на десять минут, – просит биолог. – Пожалуйста.
Мы вышли – понимаем. На душе кошки, Петруха. Такие кошки…! Драные, воют желтоглазые, и когти крючки рыболовные. Машку жаль, и Гекка жаль. Каково ему?
Он после, как мы его помяли, так с ней каши не сварил. Ни разочка. Вот стойкий чёрт! Цельный внутри. Только помалкивал, вздыхал, да дрочил как сатана. Я-то знаю – это он любовь-занозу выдрачивал из себя.
Спустя время, вышли Гекк с Машей, и сразу одеваться. Что меж ними было, не знаю. Только у него румянец слабый и улыбка блуждает. Жалкая такая. Но светлая, – из сердца.
Я блядь, Петруха, слезу украдкой пустил, во как! Проняло в душеньку, мать её. Ребята тоже молчат, – сопят.
Командир в иллюминатор уставился и плечом дергает как заводной, а ведь жох-мужик, – стрелять предателя ехал, – коренником в упряжке пёр.
Ладно, наливай, мудило ты железное! – видишь, забирает меня. Полный!
В семь тридцать по универсальному времени, сели они в бобик, и поехали ноту официально заявлять.
А спустя час двадцать, каак неофициально пизданет! – три минуты нашу хибарку трясло: лампочки полопались, замкнуло в проводке, дым, грохот, оборудование пляшет по комнате. Саламандры хвосты долой. Ужас!
Улеглось. Минуло два часа – нет Гекка. Послали двоих на разведку, и биолога заодно пошукать. Вернулись ни с чем. Пропал биолог. И база пропала. Как и не было гадюшника – стерильно!
А тут и буря утихла. Командир немедля доложился на землю, какие тут пироги, и что базе американской ПирлХарбор, но позора и утечки не допустили.
Там видать от нашего почина охуели до полусмерти, до столбняка мозгового, – ответ пришел лишь через семь часов. Семь страшных часов, Петруха.
И был он туманно - скуп, тревожен: «Вылет. Радиомолчание».
Не буду тебе рассказывать, как с таким напутствием лететь восемь месяцев, но часто мне снилось, что в люк спускаемого аппарата, вместо спасателя МЧС, заглядывает раструб огнемета.
Приземлились. Нас под ручки, и пошли мурыжить. Эх! Наливай.
Как кончилась?! Опять?! Вот что, друг ситный, на тебе ящик дунек балаковских и пиздуй отсюда. Каких еще японских? Ничё не знаю. Давай-давай, помитингуй мне тут…
Алексей Болдырев.
Популярное
