Екатерина Лесина - Музыкальная шкатулка Анны Монс

Нового шефа первой увидела Эллочка. Она выбегала курить и еще — общаться, причем Ксюша предполагала, что скорее общаться, нежели курить, поскольку так не накуришься. К этому Эллочкиному недостатку все относились со снисхождением.

Но, как бы там ни было, очередной ее перекур был прерван самым неприятным образом. Эллочка как раз позвонила Наташеньке, которой она обещала рассказать про Мариночкино свидание, устроенное с легкой Наташенькиной руки, потому что у самой Мариночки что-то устроить с ее личной жизнью… как-то ничего не получалось. И только-только она в разговоре дошла до самого свидания, как увидела шефа… в тот момент она еще не знала, что вот этот мрачный тип в дешевом костюме, который еще и сидел на фигуре преотвратно, — ее будущий начальник, но лишь восхитилась цветом галстука — он был ярко-малиновый, разукрашенный коронами, и с крупной булавкой под золото.

— Вам чего? — спросила Эллочка, завороженная насыщенным цветом камня в булавке. Стекляшка, имитировавшая рубин, отливала грозной краснотой.

Эллочка еще подумала, что клиент нынче совсем уж безумный пошел. Куда только его жена смотрит? Потом она привычно мазнула взглядом по его рукам и убедилась, что обручальное кольцо отсутствует. Успела прикинуть: насколько отсутствие этого кольца является реальным свидетельством отсутствия в паспорте штампа, а сам клиент — насколько перспективным является объектом?..

— Мне бы в «Сафину плюс» попасть, — миролюбиво произнес клиент густым басом, от которого у Эллочки в груди прямо все оборвалось.

Вот странно на нее действовали мужские голоса!

Она подняла взгляд, удивляясь тому, что рубашка, в отличие от костюмчика, была явно неплохого качества, и уперлась глазами в квадратный подбородок. Без щетины. Жаль, щетина — это сексуально, так считали все Эллочкины подруги, и она тоже придерживалась этой точки зрения, единственно, уточняя, что сексуальность эта — сугубо зрительная. Трогать колючие щеки — фи…

Губы были некрасивые, узкие.

И шрам на щеке.

А нос — сломанный и налево повернут, приплюснут как-то, будто его по лицу размазали.

— Хотите, я вас провожу? — предложила Эллочка, раздумывая, насколько сильно этот нос уродует незнакомого ей типа. — Тут коридоры очень странные.

— Хочу.

Глаза у него были цвета жареного миндаля. Только вот невыразительные совсем. Маленькие и близко к переносице посаженные.

Все-таки не ее типаж. А жаль, голос-то Эллочке понравился.

Она быстро распрощалась с Наташкой, решив, что клиент в любом случае пользу принесет, не на личном фронте, так хоть на служебном, и, улыбнувшись самой очаровательной из своего профессионального набора улыбок, сказала:

— Тогда прошу вас следовать за мной.

Ходила Эллочка красиво. Она вообще собиралась стать моделью, но выяснилось, что выдающиеся формы — это вовсе не то, что нужно для штурма подиума. А в конторе вовсе не так и плохо работать. Скука, конечно, смертная, но зато и деньги платят, и люди интересные, и Стасик под боком…

— Девушка…

— Элла, — Эллочка предпочитала, чтобы к ней обращались по имени, это помогало ей устанавливать «доверительные связи», о которых им рассказывали на тренинге.

— Элла… а я — Игнат Алексеевич.

Старомодный, значит. Давно уже никто не именует друг друга по имени и отчеству. В моде теперь западная манера обращения; ну, если клиенту так хочется, то ей все равно.

— Так вот, Элла, я хотел спросить: вы кем работаете?

— Консультантом.

Игнат Алексеевич хмыкнул. Как-то нехорошо хмыкнул. Презрительно, что ли? Ну да, Эллочке случалось сталкиваться с мужским пренебрежением. Конечно: ну что блондинка — натуральная, кстати! — может понимать в сложном мире юридических услуг?

А у Эллочки образование высшее!

И вообще: почему, если ты блондинка, то сразу — дура?

— И много у вас там… таких консультантов? — поинтересовался Игнат Алексеевич престранным тоном.

— Трое.

— Кроме вас?

— Да.

Вообще-то Эллочка была помощником консультанта, и работа ее заключалась скорее в том, чтобы клиента встретить, предложить ему чай или кофе, занять беседой и вообще настроить его на благодушный лад. И опыт подсказывал ей, что мужчина, идущий рядом с ней, — обычно они предпочитали немного отстать, чтобы полюбоваться Эллочкиной походкой, — как раз из тех, трудных клиентов.

Ничего. Управятся!

Эллочка уже решила, что упрямого Игната Алексеевича, столь равнодушного к женской красоте, ей следует перепоручить Димочке. Тот тоже зануда, так что язык общий они найдут…

Но вот их путешествие закончилось.

— И что, все клиенты вот так у вас ходят? — очередной странный вопрос заставил Эллочку вздрогнуть. Ну откуда такое любопытство?

— Нет, — она повернулась. — Что вы! Обычно к нам попадают через холл. Там имеется лифт, надо лишь подняться… А вы, наверное, с черного хода вошли…

Здание было новым и, по Эллочкиному мнению, построенным специально для того, чтобы над людьми поиздеваться. Лабиринт на четыре этажа, в котором без привычки заплутать легче легкого. И хорошо еще, что «Сафина плюс» на четвертом этаже располагается, под самой крышей, потому что, попав однажды на третий, Эллочка полчаса блуждала по пустым коридорам, которые ветвились бесконечно и ровно через одно ответвление заканчивались тупиками.

— Прошу вас… — она открыла дверь, пропуская Игната Алексеевича.

Обычно мужчины торопились Эллочке услужить, а этот — ничего, принял как должное. Слон равнодушный! Нет, определенно, не ее типаж. И стрижка ужасная. Сбривает волосы почти под ноль, не учитывая, что форма черепа у него отнюдь не идеальна. Уши опять же торчат…

Правда, Маринка утверждала, что лопоухие мужчины… гм… особой страстностью отличаются, но проверять это утверждение Эллочке совершенно не хотелось.

А Игнат Алексеевич вошел, остановился посреди комнаты, которую сотрудники между собой именовали «залой», — комната была большой, нелепой, с диваном, — и сказал:

— Здравствуйте.

Ксюша как раз сражалась с кулером. С техникой она ладила, более того, техника Ксюшу любила и сбоила редко, а вот с кулером у нее шла давняя война. Не работал он — и все тут.

Краем глаза она уловила движение.

Стасик поднялся с дивана, на котором он возлежал, устроив себе законный пятнадцатиминутный перерыв. Все знали, что в это время Стасика лучше не трогать — голова у него золотая, а характер — сволочной. Кричать, конечно, он не станет, но долго будет вспоминать о том трагическом дне, когда…

Димочка, занятый очередным отчетом, вдруг бумагу отложил — диво дивное, его с бумагами разлучить просто нереально! А Виктория Павловна, главный бухгалтер, прервала чаепитие и беседу с дочкой, которой как раз рассказывала, как правильно выбирать ананас…

В общем, странно все это выглядело.

И эта странность придала Ксюше сил. Тугой насос вдруг поддался. Из крана брызнула вода, и, естественно, мимо стакана.

Прямо на новые Ксюшины туфельки. Замшевые…

От огорчения и неожиданности, от коварства такого Ксюша выругалась. Громко. Душевно. И потом только обернулась… ну вот, вечно с ней что-то не то приключается!

Посреди залы стоял незнакомый тип в коричневом пиджаке скверного пошива и разглядывал Ксюшу с таким брезгливо-презрительным видом, что ей тотчас захотелось швырнуть в него стаканчиком. Но Ксюша умела бороться с собственными желаниями и, глубоко вдохнув, велела себе успокоиться.

— Соберите всех, — приказал тип.

Был он среднего роста, но в плечах — широк. Про таких Ксюшин папа говорил, что они и небосвод удержат. Возможно, типу и приходилось его удерживать, иначе откуда такая мрачность во взгляде?

Прямо-таки Ксюшу прощупал насквозь!

И туфельки ее светло-салатовые, водяными пятнами украшенные. И платьице — весеннего ярко-зеленого цвета, с кокетливыми рукавами-буф и завышенной талией. И волосы рыжие, в два хвостика собранные. И ожерелье из крупных камней, и браслетики, и фенечки, и даже чехол для мобильника, сделанный в виде мягкой черепашки.

И чем дольше тип смотрел, тем неуютнее становилось Ксюше.

Ужас, что за люди нынче пошли!

— Простите, — подала голос Эллочка, но ее медовым тоном не следовало бы обманываться: Эллочка умела ставить на место всяких неприятных клиентов. — Но зачем?

Тип вздохнул, поставил на стол, прямо на Димочкины драгоценные бумаги, замызганный портфель и объявил:

— Затем, что здесь давно пора порядок навести.

Порядок в конторе был, только… слегка беспорядочный.

— Звать меня Игнат Алексеевич. И я — ваш новый начальник…

Нет, слухи, конечно, ходили, что Алексей Петрович собирается оставить контору, он ведь уже немолод. И вообще, болеет часто, и снова вот заболел, но чтобы резко так… и без предупреждения…

Обидно!

Его ведь любили… и в больнице навещали, не потому, что выслужиться хотели, — в конторе все давным-давно были на своих местах, — а просто чтобы приятное ему сделать. И Ксюша заказывала цветы, а Эллочка журналы для него подбирала. И строгая Виктория Павловна готовила паровые куриные котлетки… а он взял и нового начальника прислал!

Нет, отчитываться перед сотрудниками Алексей Петрович не обязан, но все равно обидно.

Мог хотя бы позвонить… намекнуть.

Собрать всех было несложно. Селектор. Для Вареньки из бухгалтерии — сообщение в чатике. Для Акулины из логистов — SMS. Лешенька, курьер, в отъезде… и еще, Олега надо поймать, он вечно на черной лестнице прячется, когда думает и не желает, чтобы ему мешали.

Семь минут — и все в сборе.

За эти семь минут Игнат Алексеевич избавился от пиджака, ослабил узел своего ужасного галстука и осмотрелся. Увиденное ему определенно не понравилось.

— Еще раз добрый день, — голос у него был громкий, выразительный. — К сожалению, здоровье моего отца ухудшилось…

…То есть Алексей Петрович ему отцом приходится? И совсем они не похожи. Алексей Петрович — высокий, худой, изящный, а главное, что есть в нем нечто аристократичное. Этот же похож на борца. Или грузчика.

— …и он вынужден был передать управление конторой мне.

Интересно, надолго ли?

Игнат Алексеевич, словно услышав этот невысказанный вопрос, приподнял бровь и смерил Ксюшу презрительным взглядом:

— Боюсь, что навсегда.

Ужас. Совсем-совсем ужас! Не тот, который кошмар или катастрофа, но все равно ничего хорошего.

— В связи с этим я проведу ряд… изменений. Начнем с неприятного. Как вас зовут? — и он уставился на Ксюшу.

— Ксюша.

— Оксана, значит.

Вот не любила Ксюша, когда ее Оксаной называли. И когда смотрели на нее так, с прищуром! Еще и брови насупил, наверное, для пущей грозности.

— Вы кем здесь трудитесь?

— Секретарем…

— Оксана, вы уволены.

Охнула, схватившись за сердце, Виктория Павловна. Эллочка смерила нового шефа оценивающим взглядом, и Ксюше даже жаль его стало… а Стас, машинально потиравший виски, тряхнул головой и пробормотал:

— Это ни в какие ворота…

— Вы свободны, — с нажимом повторил Игнат Алексеевич.

— Прямо сейчас?

— Да.

— А дела передать…

— Без вас разберутся. Расчет получите в бухгалтерии.

— А вещи мои?

— Забирайте и… — не договорил, махнул на дверь и спиной к ней повернулся. Вот хам…

Вещи Ксюша сложила в плетеную корзинку для пикника. Корзинка эта — мамин подарок — оказалась в Ксюшиной приемной еще в прошлом году, уж больно была удобной, а вот теперь, выходит… Ксюша часто заморгала, отгоняя обиду прочь.

Ну, уволили, что теперь, вешаться с тоски?

Да ей самой не больно-то хотелось оставаться… Алексей Петрович — дело другое, с ним работать приятно, он всегда вежливый, внимательный, сдержанный… а этот — жуть жуткая.

В корзинку отправились подставка для ручек и любимая кружка, которую сестрица расписывала, и блюдце, тоже с росписью, но из другого набора. Степлер с кроликами. Запасные колготки, балетки, блокнотик…

Фикус уносить нельзя, все-таки формально он — имущество фирмы.

Компьютер Ксюша оставила включенным и, накинув на плечи ярко-желтый плащик, выскользнула из приемной через черный ход. Ну вот, она еще не ушла, а уже беспорядок — дверь в подсобку, где, помимо швабр с тряпками, хранились канцелярские товары, архивы и прочая ценная дребедень, оказалась открыта.

Заглянув в комнатушку, Ксюша убедилась, что там пусто. Пришлось возвращаться — за ключом, и еще раз, чтобы ключ вернуть на место… и, как назло, она столкнулась с этим, с начальничком…

— Еще возитесь? — мрачно поинтересовался он.

— Уже закончила, — ответила Ксюша и быстренько выскочила на лестницу, пока не разревелась у него на глазах. Ну вот глупость же… работу она без труда найдет. Ее сколько раз в другие места приглашали, а Алексей Петрович смеялся, что никому не позволит особо ценного сотрудника украсть.

А теперь вот — уволили.

За что?!

Звонок застал ее, когда Ксюша собиралась уже выехать со стоянки.

— Ксюшенька, — голос она узнала сразу и поспешно подавила обиду: Алексей Петрович не виноват, что у него такой ужасный сын.

— Добрый день, — она постарается говорить с ним вежливо и мягко, чтобы не расстроить больного человека.

— Добрый. Скажи, мой охламон уже появился?

Точно. Охламон!

— Появился.

— И как он?

Ужасно. Отвратительно. Несправедливо!

— Не знаю, — Ксюша поскребла ноготком оплетку. — Сказал, что будут изменения…

— Какие?

— Он меня уволил…

Вот сейчас из-за Ксюши хороший человек расстроится. Надо было промолчать. Или соврать что-нибудь, но, наверное, глупо врать, если все равно Алексей Петрович с сыном поговорит и все сам узнает.

— Идиот, — совершенно спокойно ответил Алексей Петрович. — Ксюшенька, ты на него не обижайся, пожалуйста. Он хороший мальчик…

— …только вести себя не умеет.

— …только неуклюжий. Вечно впереди поезда бежать норовит! Скажи, милая, ты уже куда-нибудь звонила?

— Нет.

— Пожалуйста, солнышко мое, не спеши… — Алексей Петрович закашлялся. — Давай будем считать, что ты в отпуске? Конечно, оплачиваемом… до конца месяца. И премию я тебе перечислю. Просто дай этому охламону время. Сам прибежит!

То есть новую работу не искать? Нет, с кем бы другим Ксюша и разговаривать не стала бы, но Алексею Петровичу отказывать неудобно. Тем более что в отпуске Ксюша давно не была… Конечно, из города уезжать не стоит, но хотя бы квартирой надо заняться. А то весна пришла, а у нее окна не вымыты, ковры не выбиты, и вообще, все в шерсти.

Ну не любит Ксюша уборки всякие, что уж тут поделаешь.

— До конца месяца? — еще раз уточнила Ксюша.

Три недели.

— Думаю, он и недели не выдержит, — ей показалось, что Алексей Петрович засмеялся. — Ничего. Ему это полезно. А ты сразу возвращаться не соглашайся… поторгуйся. И вообще, присмотрите там за ним, а то он совсем одичал.

За таким, пожалуй, присмотришь!

Когда Ксюша выезжала со стоянки, ей показалось вдруг, что за нею следят.

Глупость какая… кому это надо — за Ксюшей следить?

Приближение зимы Анна чувствовала задолго до первого снега. Пожалуй, еще с ранней осени, которая порою случалась в достаточной мере теплой, чтобы матушке не приходилось тратиться на дрова, она начинала зябнуть. И жаловалась на холод, преследовавший ее даже под пуховым одеялом.

Почему-то никто, ни отец, вечно занятый делами, озабоченный и хмурый, когда дела эти шли неважно, либо же веселый, если вдруг они ладились, ни матушка, ни брат с сестрой не верили, что Анна и вправду мерзнет.

— Неженка, — говорили ей, и матушка спешила найти работу, потому что благовоспитанной девице не пристало сидеть без дела. Эдак соседи подумают, будто Анна с рождения ленива, вон, и без того они шепчутся, будто встает она поздно, позволяя себе нежиться на перине, ходит медленно, и руки у нее белые, чистые.

В том была своя правда: Господь — милостью особой — наградил Анну кожей нежной, тонкой, будто лепестки нимфеи, что росла в пруду за трактиром. И порою Анна в порыве мечтательности сама себе представлялась цветком, этаким хрупким творением Его, призванным единственно услаждать людские взоры.

Зимой нимфеи прятались, и каждый год Анна волновалась, переживут ли они морозы.

Эта страна была чужой, неуютной, недружелюбной, что для цветов, что для иноземцев. И даже в поселении, именовавшемся Немецкой слободой — хотя жили здесь не только немцы, — Анна остро ощущала собственную чуждость. Замкнутый мирок не ограждал их от слухов, от дымов, что тянулись от самой Москвы, от гула церковных колоколов и воронья. Последнего было особенно много, словно птицы со всей России тянулись к городу.

Вероятно, рожденная уже на земле российской, Анна могла бы считать себя русской, однако память крови, на которую так уповала ее матушка, не желая иметь ничего общего с местным бытом, диктовала Анне иное. Для нее местные девки, нанимавшиеся в услужение неохотно, из нужды, были странны. Они дичились всего и вся, брезговали этакой близостью к чужакам и в то же время сами являли собою наилучший пример беспрецедентной дикости. Безграмотные, забитые, грязные, но меж тем охочие до всего нового, однако стыдящиеся этого интереса… Их ругали за леность, нерадивость, нерасторопность — и хвалили за тихий норов, бывший, пожалуй, единственным их достоинством. Анна же, глядя на этих женщин, приносивших в слободу часть инаковой местной жизни, думала о том, что отец зря сменил место жительства.

Иоганн-Георг Монс, сын достопочтеннейшего обер-вахмистра кавалерии Тиллемана Монса и Маргариты, урожденной Роббен, родился в Вестфалии. Там же рос, обучаясь бочарному делу, в коем благодаря упорному труду и природной сметливости достиг немалых высот, чему немало поспособствовала своевременная женитьба на Матильде Могерфляйш. Ее немалое приданое стало основой его собственного торгового предприятия. Отец, выпив дозволенную рюмку настойки — все же местные привычки он принимал куда охотнее Анны, — любил рассказывать о том, сколь выгодным была его торговля. Правда, вскоре он вспоминал о происках конкурентов, из-за которых он и вынужден был покинуть родные края. Увлеченный рассказами вестфальского купца — тому единожды довелось побывать в России, и с тех пор он полюбил описывать богатства сего дикого края, — отец решился на переезд.

Как ни странно, но авантюра его — чем дольше Анна думала, тем более безумным в ее глазах представлялось сие мероприятие, — возымела успех. Отец, продавший собственное дело в Вормсе, с немалой выгодой обустроился в Москве. И торговые дела вел хватко, так что вскорости сумел приобрести дом для семейства, которое все прибывало.

Матильда, как и положено хорошей супруге, вела домашнее хозяйство, приучая детей к тому порядку, к которому сама была привычна. И если старшие не спешили прикладывать усилия, постигая сложную сию науку, то Анна старалась. Она бы и сама не могла сказать, что именно двигало ею — нет, не расчет, но скорее уж некая внутренняя потребность. Впрочем, хватало ее лишь до наступления зимы… а там Анна становилась сонливой, медлительной и, по словам Вильгельма, который не упускал случая поддеть сестру, весьма похожей на русского медведя.

Анну подобные сравнения злили неимоверно.

Однако — юная, несмышленая — не понимала она, что следует опасаться не местных стуж и холодов, пусть и неприятственных, но являвшихся естественными для дикой русской природы. Нет, беда пришла не с зимним ветром, но с батюшкиной привычкой, усугублявшейся год от года. Собственный успех вскружил почтенному Иоганну голову. Конечно, усилия он к обустройству дел прикладывал немалые, пробиваясь не только торговлей, но и иными мероприятиями, приобретя некогда и мельницу, и долю в местном трактире, и даже аустерию, весьма выгодно расположенную и отличавшуюся от московских гостиных домов порядком и чистотой. Но чем больше имел Иоганн, тем более значительным он сам себе казался. И тем меньше прислушивался к спокойному голосу супруги.

— Я — хозяин! — так он ответил Матильде, когда та посмела сказать, что муж ее разлюбезнейший тратит чересчур уж много денег на выпивку и пустое веселье, тогда как следует подумать о том, чтобы использовать деньги на развитие дела, либо же дать в рост, либо просто отложить. У него ведь две дочери имеются, которые весьма скоро войдут в возраст, приличный для заключения брака!

Да и вовсе не мешало бы Иоганну отвлечься от друзей, несомненно, людей весьма важных и достойных, дабы уделить внимание нуждам собственного семейства.

— Не лезь, куда не просят, женщина! И не указывай мне, что я должен делать, а чего не должен!

Ссоры в доме, прежде редкие, случались теперь ежедневно. Иоганн требовал от жены почтения, смирения и признания немалых его заслуг, попрекая ее тем, что он вынужден содержать ее и детей, тратиться на их прихоти, тогда как сам не имеет ни минуточки для отдыха. И тут же, противореча сам себе, он уходил в трактир, где пил, уже не испытывая стыда за эту привычку, гулял и время от времени брался за карты.

— Он нас разорит, — причитала Матильда и шла за супругом, уговаривая его образумиться…

Вероятно, рано или поздно, но опасениям ее суждено было бы сбыться, но Иоганн умер раньше, нежели успел проиграть все, что имел. Он умер от удара, как заявил приглашенный Матильдой лекарь.

Похороны были скромными. Вдове, оставшейся в чужой земле с тремя детьми — малыми они уже не были, однако и самостоятельными, способными оказать матери вспомоществление, тоже, — все спешили выражать сочувствие. Вот только вскоре появились люди с расписками, свидетельствовавшими, что Иоганн, не имея возможности брать деньги из семейного дела, — тут Матильде удавалось чинить ему препятствия, — не гнушался делать долги. Долгов насчиталось столько, что матушка впала в отчаяние.

И Анна, утешая ее, сама подсчитывала убытки, сетуя на этакую отцовскую бесхозяйственность.

Пришлось продать мельницу, но и вырученных за нее денег, — а сумма вышла немалая, — не хватило, чтобы рассчитаться. Следом матушке было предложено отдать и трактир. Цену за него, конечно, давали не ту, на которую Матильда рассчитывала, однако, поторговавшись без малейшего успеха какое-то время, она вынуждена была согласиться. Кредиторы ее поторапливали, грозили судом и долговой ямой.

Анна видела, что сделки сии совершены несправедливо, что матушку просто заставляют избавляться от более или менее ценного имущества и, того гляди, вовсе оставят без крыши над головой, но ничего не могла поделать. Да и то сказать, кто она такова, Анна Монс, дочь виноторговца с весьма сомнительной репутацией? И, глядя в потемневшее, исхудавшее матушкино лицо, Анна кляла злодеев последними словами. Разве ж возможно людям, некогда называвшим себя друзьями семьи, поступать подобным образом?

— Ах, если бы мы были дома, — не раз и не два повторяла Матильда, заламывая белые руки. — Все бы решилось иначе! Местные же судьи судят так, что не след от них ждать ни сочувствия, ни справедливости.

И, слушая матушку, Анна преисполнялась гневом.

Вот она, еще недавно — завидная невеста, дочь уважаемого человека, который не до всякого снизойдет, — теперь стала просто девкой, не безродной, но безденежной, а оттого не имеющей хороших перспектив на замужество. И лилейной ее красоты, раскрывшейся к четырнадцатому году жизни, недостаточно, чтобы найти достойного мужа.

Но, как выяснилось, ее хватит, дабы раз и навсегда разрешить семейные проблемы.

Естественно, подобный шаг дался Матильде нелегко, во всяком случае, Анне хотелось бы так думать, и она так и думала, позволяя себе тешиться осознанием собственной исключительности.

— Ты одна — наше спасение, — так заявила Матильда дочери, которую любила вполне искренне, хотя чувство это и не мешало ей здраво оценить возможности, раскрывавшиеся перед Анной благодаря одному предложению. Не то чтобы оно было неожиданным — Матильда, признаться, желала получить нечто подобное, — скорее уж исходило оно от человека, способного дать больше, нежели прочие. — Помни, чему я тебя учила! Будь послушна. Будь любезна. Будь сдержанна.

Она не боялась, что Анна станет капризничать, поскольку долго и старательно расписывала ей все беды, которые поджидают несчастную вдову Иоганна Монса и детей его. Нищета. Горечь. И смерть в чужой стране, где не найдется никого, кто проникся бы тяготами судьбы бедной Матильды.

На самом же деле после продажи трактира у Матильды оставалась изрядная сумма, которую она припрятала, здраво рассудив, что деньги никогда не будут лишними. Нынешнее ее положение можно было бы назвать стабильным, но Матильду оно никоим образом не удовлетворяло. И грешно было бы отвергнуть столь редкостную возможность. Тем более что Анна не только для себя откроет новые высоты, о которых, глупое дитя, она и не подозревает, но и позволит сестре своей выйти в свет. Модеста же не упустит своего шанса. В отличие от красивой, но несколько глуповатой сонной Анны, Модеста к своим годам уже неплохо разбиралась в реалиях жизни, прекрасно понимая, что женщине в этом сложном мире поможет устроиться «правильный» мужчина.

Вот только в Немецкой слободе такого найти непросто.

Признаться, Анна испытывала некие опасения, что тот господин, о котором так радостно говорила матушка, не забывая ей напоминать, что отныне семейное благополучие зависит всецело от Анны, будет нехорош собою. Конечно, данное обстоятельство ровным счетом ничего бы не изменило, Анна все равно бы согласилась на его условия — да и подозревала она, что согласия ее вовсе не требуется, — но ей было легче, если бы будущий любовник не вызывал у нее отвращения.

Она вспоминала все виденные ею когда-либо лица, пытаясь найти то, которое показалось бы милым, но, как назло, видела лишь уродство. И воображение, истомившись, рисовало ей образ человека старого, подточенного многими болезнями и скверными привычками, которые всенепременно сказывались на его обличье самым печальным образом: лысого, толстого, кривоногого и беззубого. Лицо его покрывали глубокие оспины, дыхание было тяжелым и смрадным, а глаза слезились, как у того нищего на площади.

И когда Анна, доведя себя до предобморочного состояния, уже готова была пасть на колени перед матушкой, умоляя не отдавать ее этакому чудовищу, служанка, единственная, оставшаяся у них, возвестила о появлении гостя. По тому, с каким подобострастием держалась эта, нагловатая прежде девица, Анна заключила, что гость — именно тот человек, которым заняты были все ее мысли.

Сердце вдруг на миг остановилась, и Анна, бросив взгляд в зеркальце, подумала, что вот бы ей умереть! Прямо сей же час, в ее такой маленькой, такой уютной комнатушке, где прошло ее детство и девичество, которому выпала злая судьба закончиться так скоро и печально.

Однако она одернула себя, сказав мысленно, что покорность родительской воле есть величайшая добродетель. И своим поступком она, Аннушка, губит свою честь, но спасает семью. Разве может она допустить, чтобы любимая матушка жила в нищете? Чтобы сестрица голодала, а брат замерзал холодными здешними зимами?! Чтобы все ее близкие, родные люди страдали сугубо из-за Аннушкиного глупого упрямства и себялюбия?

Нет, конечно!

И Анна, сказав служанке, что она немедля спустится, присела перед зеркалом.

Она знала, что хороша — об этом ей говорили не единожды, и порою эта урожденная, свыше дарованная ей красота пробуждала в душе Аннушки тщеславие и гордыню. Она садилась перед зеркалом, подаренным еще ее отцом, в те времена, когда любезный Иоганн имел настроение и деньги на подарки семье, и, разглядывая себя, приговаривала:

— Ах, если бы мне уродиться принцессой…

Конечно, Аннушка и прежде понимала прекрасно, что человеку не дано выбирать, где и кем он появится на свет, что в этом есть высшая воля и желать иного — грешно. Однако детское воображение, распаленное похвалами — а Иоганну нравилось думать, будто обличье дочь взяла от его покойной матушки, известной красавицы, — рисовало Аннушке чудесные картины. В них она была не дочерью виноторговца, но знатной дамой, чье место — во дворце. Аннушка видела балы и приемы, куда как роскошные, не те вечера, что время от времени устраивались матушкой. И себя видела — прекрасную, блистательную и недоступную. Она была милосердной и щедрой, поскольку именно сии добродетели важны не менее, нежели внешняя привлекательность…

Но жизнь все переменила.

И Аннушка, глядя на себя наново, как-то равнодушно подмечала, что лицо ее и вправду миловидно, черты его мягки и приятны взгляду, нос в меру велик, губы пухлы, глаза и вовсе чудесно огромны, ясны и блестят, говоря об Аннушкином отменном здоровье.

Она подмечала фарфоровую белизну кожи, которую вовсе не портил легкий румянец, и пышность волос, мягких, пуховых. И в кои-то веки собственная привлекательность виделась Аннушке не наградой, но наказанием. Но гостя не следовало заставлять ждать. Убедившись, что наряд ее пребывает в порядке и выглядит она именно так, как полагается пристойной девушке из хорошей семьи, Анна спустилась.

Она уже слышала матушкин голос и смех и голос человека, показавшийся ей смутно знакомым и звучавший вовсе не неприятно.

Он не был уродлив.

Не молод — да, но и не стар, скорее уж пребывал он в том возрасте, который принято именовать расцветом сил. Высокий и статный, он впечатлял своею силой и красотой. Аннушка, позабыв о страхе, разглядывала гостя. Он же смотрел на Аннушку.

— Красавица, — сказал он, обращаясь к матушке. — И станет еще краше.

Он поднялся и подошел легкой пружинящей походкой, и Аннушка поняла, что сердечко ее, до того замиравшее от ужаса, колотится безумно.

Франц Лефорт — а кто не слышал об этом человеке, чей ум мог сравниться единственно с его везением? — обошел вокруг девушки. Она заставила себя сохранять неподвижность и смотреть на собственные руки.

— И скромна… скромность украшает… но излишняя скромность порою идет во вред.

Матушка поспешила согласиться, Анна же поняла, что, если обратятся к ней, она не сумеет произнести ни словечка и, верно, покажется им обоим на редкость глупой, никчемной.

Сухие пальцы приподняли ее подбородок, повернули голову Анны влево, затем вправо… ее разглядывали, не скрывая интереса, и это обстоятельство вызывало у Анны страх. Вдруг окажется, что она вовсе не столь уж хороша, как говорит маменька?

— Пожалуй, мы прогуляемся, — произнес Лефорт, предлагая Анне руку. Отказать такому человеку было бы немыслимо. Матушка тотчас захлопотала, что, дескать, Анна вовсе не готова выйти в люди, что одета она не так уж хорошо, и не причесана должным образом… и бедной сироте неоткуда взять денег на наряды, достойные девицы столь прекрасной…

Матушкины намеки были настолько прозрачны и ясны, что Анна лишь розовела все сильнее.

Вот сейчас гость разозлится и ответит что-нибудь резкое, раз и навсегда перечеркивая и матушкины надежды, и страхи Анны. Однако он лишь отмахнулся, сказав:

— Позже!

Естественно, Анне и прежде доводилось выходить за пределы аустерии, однако никогда еще она, покидая дом, не испытывала такого всепоглощающего страха.

Теперь все соседи, знавшие Анну с младенчества, увидят ее рядом с Лефортом и…

— Я знал вашего отца, — произнес Лефорт, и Анна осмелилась поднять взгляд. — Хороший был человек, однако слабый. Он легко поддавался порокам, что его и сгубило. Надеюсь, вы не склонны к пьянству и мотовству?

— Ничуть, — Анна ответила, и это, первое слово далось ей с трудом. — Боюсь, мой батюшка, при всех многочисленных его достоинствах, не сумел устоять перед искушением. Эта страна…

— Она чужая для вас, верно?

— Да, — с облегчением призналась Анна. — Я здесь родилась, но я не чувствую той любви, которую должна бы испытывать к родине.

— Она вас пугает?

— Порою — безумно. Здесь всего… слишком!

Он слушал ее внимательно и не спешил высмеивать, как это обычно делал брат, и не морщился, как сестрица, которая всем своим видом выказывала, что подобные мысли вовсе не годны для взрослой и разумной девицы.

— Зима тут чересчур холодная. А лето приносит изнуряющую жару. Люди то веселятся до безумия, то столь же глубоко горюют. Они готовы растратить все, до последней монеты, на пир, но тут же вспоминают о цене денег, стоит зайти разговору о вещах действительно важных.

Анна замолчала, осознавая, сколь неосторожна она была в речах. Неужели ей, женщине, ведомо, что из вещей действительно является важным? А осуждение родителя, хоть и беспутного, и вовсе недостойно хорошей дочери.

— Что ж, я вижу, что ты и неглупа ко всему прочему, — сказал Лефорт. — Оглянись и скажи: что ты видишь?

Мирок, знакомый ей с детства, крохотный, уютный, примиряющий ее с необъятностью и дикостью Московии. Здесь, в Немецкой слободе, если и не дышалось привольно, то было всяко легче, нежели за ее пределами, в огромном и бестолковом городе, где было много грязи, воронья и нищих.

Там по узким кривым улочкам слонялись калечные, выпрашивая монетку, толклись купцы, то важные, из богатых, то вовсе нищие, но и те, и другие с одинаковой готовностью ломали шапки перед боярами. И боярские возки неторопливо плыли сквозь толпу, окруженные свитой — лютой, готовой рвать кого угодно по малейшему приказу. Только на порогах многочисленных церквей, прибежищ чернорясых монахов, снисходило на бояр смирение, большей частью показное. И выходили они к люду, кланялись, крестились размашисто.

Здешние женщины белили лица так густо, что те утрачивали всякое с лицами сходство, и рисовали на этом набеленном полотне сурьмяные брови, алые щеки да губы. Они надевали одно платье поверх и еще сверху третье, словно дикие цыганки. А потом млели под тяжестью собственных тяжелых нарядов, но не мыслили избавиться хоть бы от одного.

Нет, в слободе — все иначе.

Чисто. Степенно. И мирно. Здесь все друг друга знают и стараются жить в мире… во всяком случае, именно так Аннушка полагала до того момента, когда случилось ей столкнуться и с людской черствостью. Неужто те добрые соседи, которые раскланивались и с нею, и с матушкой, поступили бы столь жестоко, вынуждая их распродавать все имущество для уплаты долгов? По правде говоря, Аннушку мучили сомнения: и вправду ли так уж много денег назанимал отец?

— О долгах не волнуйся, — Лефорт держал ее руку — бережно. — Так, значит, ты видишь, сколь разительно здешняя жизнь отличается от той, к которой привычны московитяне.

Как это можно не увидеть?

— Действительно, — улыбка Лефорта смутила Аннушку. — Ты права, дитя! И поверь, многим весьма не по вкусу наше здесь присутствие. Сколько бы мы тут ни прожили, сколько бы ни отдали этой стране сил, умений или же денег, до которых местные бояре особо охочи, мы останемся чужаками. Нас терпят, но и только… представь, что случится, ежели московитяне решат пойти на Немецкую слободу?

— Но зачем?!

— Зачем… скажем, на очередной проповеди им напомнят, что тут живут одни безбожники, а следовательно, их Богу угодно будет лишить нас жизни. А заодно уж — и забрать наше имущество.

То, что он говорил, было… страшно.

Аннушка представила, как легко падет ограда, окружающая слободу, поставленная давным-давно, когда иноземцы лишь начали селиться здесь, и озверевший московский люд, охочий до погромов, пройдется по слободе, круша и ломая все, что увидит.

Полетит по крышам огонь.

Польется кровь…

— Вижу, ты прекрасно все понимаешь, — сказал Лефорт. — И это — лишь Москва, а таких, как мы, чужаков, ненавидит вся Россия… в этом нет ни смысла, ни пользы, одна дикость, которую молодой царь желает одолеть. И для всех нас будет лучше поддержать его в этом начинании.

О царе Аннушка слышала многое.

Некоторые говорили о нем одобрительно, что отличается он редкостным разумением и живостью характера. И что качества эти весьма полезны для правителя.

Другие же твердили, что царь жесток безмерно, своеволен и совершенно чужд порядка, поскольку то и дело берет в нем верх кипучая азиатская кровь, каковой полно в каждом русиче. И разве не «проявил» он себя, отобрав власть у родной сестры, с которой обошелся весьма прескверно? Что уж говорить о людях, кои вынуждены были служить ей. Сколь многие полегли, расплачиваясь за позор, испытанный царем при бегстве в Троицу! Ведь поговаривали, что он до того перепугался, прослышав о планах Софьи, что бросился спасаться в одном исподнем. А спасшись, упал на землю и бился в конвульсиях. Что это, если не кара высших сил?

Третьи же остерегались подобных разговоров, но порою шептались, что Петр вовсе не в слабовольного своего батюшку нравом пошел, а значит, способен на многое. И перемен не избежать, но — во благо ли будут они?

Что ждать от царевича, позванного на престол вторым, после старшего брата Ивана, однако же сумевшего не только выжить, но и отобрать власть — что у царицы, чей ум и норов всем были известны, что у своего слабовольного брата?

Если кто и знал, как ответить на сей вопрос, то молчал благоразумно.

Всего год, как воцарился Петр на московском престоле…

Нет, Аннушка так далеко не видела, ибо не было нужды девице из приличного семейства заниматься столь странным делом, коим является политика. Однако сейчас она разом вспомнила все эти беседы. И Лефорт говорил, продолжая идти неспешным шагом, и многие останавливались, раскланивались с ним — с почтением, но без местной подобострастности — и спешили перекинуться словом-другим с человеком таким удачливым. Лефорт кивал, когда кому отвечал, когда делал вид, будто не слышит вопроса.

— Царь Петр по-юношески пылок, горяч и непоседлив. Он желает получить все и сразу, а когда это не выходит, он впадает в ярость либо же в тоску. Однако находит в себе силы пересилить ее, чтобы попытаться вновь… в нем кипит кровь, и в то же время она не заглушает всецело голоса разума. Сейчас царь стоит на распутье. У него много врагов, но мало друзей. И это — опасное время.

Лефорт остановился у пруда. Он глядел в воду и думал о чем-то, совершенно Аннушке недоступном.

— У власти он всего год, однако и сам теперь разумеет, что власть его весьма… условна. Московией по-прежнему правят бояре. Наталья Кирилловна старается привить сыну интерес к деяниям государственным, но местные обычаи таковы, что самое простейшее решение требует многого обсуждения, размышления, неторопливости. А царь норовом пылок, весьма… и терпения ему не хватает.

Аннушка знала, что царь, будучи еще царевичем, как-то появился в Немецкой слободе и был премного удивлен местными порядками. И с той поры зачастил сюда.

— Ему не отдадут власть по доброй воле, однако же он не станет спрашивать. И он уже видит в советниках врагов, которые ограничивают его права самодержца. А царь весьма самолюбив. Запомни это! Никогда и ни в чем не ущемляй его самолюбия, потворствуй ему, говори то, что он желал бы слышать. А то, что не желал бы, скрывай, внушай ему исподволь, чтобы он думал, будто сам пришел к подобным мыслям.

— Я?!

— Ты, милая, — Лефорт повел Аннушку вдоль берега. Пруд был красив, ухожен и ничуть не похож на те забитые грязью, заросшие осокой и рогозом речушки, подбиравшиеся к самой Москве. — Не так давно царя женили. Его согласия на то не было, но матушка и бояре настояли. Государству требуется наследник. И я скажу, что решение это — правильное, поскольку государь принадлежит не столько себе, но и народу. Лишь твердая уверенность в завтрашнем дне позволит искоренить саму мысль о смуте. Но царь не терпит никакого притеснения своей свободы, да и девица, выбранная матерью ему в жены, пришлась ему не по вкусу.

— Она некрасива?

— Отнюдь. Она хороша и воспитана так, как принято воспитывать здешних девиц, а оттого кажется ему невыносимо скучной. К чести Петра, он пытается быть добрым с женой…

Аннушка слушала со всем вниманием, полагая, что разговор этот заведен Лефортом вовсе не для того, чтобы удовлетворить ее любопытство.

— Но если ему встретится женщина — красивая, неглупая, способная не только смотреть, но и поддержать беседу, а паче того поучаствовать в устраиваемых им забавах… полагаю, Петр весьма высоко оценит такую женщину.

— Вы говорите обо мне?

— Именно, Анна. Ты юна. Красива. И для него — диковинна. Петр любит все неизведанное… это хороший шанс не только для тебя или же твоей семьи, — при этих словах Лефорт слегка поморщился, словно бы семейство Анны было ему неприятно. — При должном умении ты легко устроишь собственную судьбу, а также…

Пауза в его речи заставила Анну сосредоточиться.

— А также и помочь многим… Петр смотрит на Запад, но ему твердят, что этот путь не годен для России. Они боятся перемен, не понимая, насколько закостенели. И если те, кто нашептывает ему, что от нас исходит зло, возьмут верх, то пострадают очень и очень многие достойные люди. Может статься, что Немецкая слобода и вовсе прекратит свое существование!

Сердце Аннушки обмерло.

Франц Лефорт, конечно, человек великого разума, и, значит, все именно так и есть.

Но что может сделать Аннушка? Неужели она, слабая женщина, способна как-то повлиять на происходящее?

— Но если царя получится убедить, что от иноземцев нет вреда, но может быть великая польза, то те же достойные люди получат шанс на новую жизнь.

— И что делать мне?

— Тебе, милое дитя, надо просто быть собой и постараться угодить царю… не волнуйся, я помогу тебе советом…

…и не только советом. По возвращении в аустерию Франц Лефорт решил, что будет лучше, если Анна пока останется в доме матери, — он имел с Матильдой долгую беседу. А на следующее утро Аннушкой занялись портные. Ее обмеряли со всех сторон, вертели, крутили, приносили чудеснейшие ткани, о которых прежде Аннушка лишь мечтала, а к ним — и кружево, и ленты всех цветов.

И сестрица, позабыв о том, что некогда она считала Аннушку глупой, спешила давать советы.

Она улыбалась — так старательно, что Аннушке становилось не по себе.

Неужели Модеста ей завидует?

— Ах, глупенькая, — восклицала та, стоило Аннушке упомянуть, что она безумно боится встречи с царем. — Это ведь шанс, который выпадает раз в жизни! Всего-то и надо, что понравиться, и тогда у тебя все будет.

— Что — «все»?

Уверенность Модесты пугала Анну.

— Все — это все и есть, чего ты только пожелаешь. Захочешь дом — подарит дом! Или наряды… или драгоценности… — Модеста набросила на плечи отрез шелка. — Главное, не теряться. Царь щедр…

— А ты его видела?

Модеста фыркнула: естественно, она видела молодого царя! И, признаться, впечатления он на нее не произвел. Вот Лефорт — дело иное, и человек солидный, и держится соответствующе. Он степенен, нетороплив и манерами обладает самыми приятными. Что до царя, то он показался Модесте мальчишкой-переростком, излишне худым, дерганым и каким-то… диким.

— Какая разница, — отмахнулась Модеста. — Настанет твой черед, так еще насмотришься.

Она оглядела сестрицу, думая, что уж этой-то тихоне ни в жизнь не привлечь царское внимание, а если он и глянет на нее — все же Аннушка красива, пусть не умеет эту красоту подать, — то вскоре забудет, заскучает рядом с нею.

Лучше бы Лефорт Модестой занялся, уж она-то не растерялась бы!

И тем обиднее было ей слышать матушкины причитания. Та как-то сразу поверила, что младшая дочь достигнет небывалых высот, а потому принесет немалую пользу и самой матушке, и Модесте, и братцу… А оттого полагала, что она обязана сделать все возможное, дабы Аннушка предстала пред царем в наилучшем виде.

— Анхен, держи спину прямо, — теперь все матушкино внимание было целиком отдано одной дочери. — И не суетись! Не трогай лицо, от этого кожа жирной становится… Анхен, нельзя расставлять локти… и не горбись…

Аннушке порою хотелось сбежать и от наставлений матери, столь назойливых, что даже когда Матильда все же отступалась от дочери, то высокий строгий голос ее продолжал звучать в ушах девушки. И от Модесты с ее душной притворной заботой, в которой нет-нет да и проскальзывали иглы зависти.

И от портних.

И от Лефорта, который захаживал к ним ежедневно, наблюдая за тем, чтобы выделенные им деньги тратились по назначению, а не оседали в бездонных карманах Матильды.

Та гостю радовалась, но радость эта была чрезмерно бурной, чтобы можно было поверить в ее искренность.

С Аннушкой Лефорт был ласков и терпелив.

— Не бойся, — приговаривал он. — Все, что от тебя пока требуется, — быть собой. Улыбнись. У тебя очаровательная улыбка…

И как бы Аннушка ни желала оттянуть неизбежное, но наступил день, когда ей велели собираться. С самого раннего утра засуетилась матушка, требуя от служанок — а в аустерии вновь появились служанки, да и многие исчезнувшие вещи, проданные за долги, возвратились на свои места, — то льда, которым следовало протереть кожу Анны, то горячих полотенец, то ароматных травяных отваров… крутилась поодаль Модеста, фыркая презрительно на каждый матушкин вздох.

Анне велели сидеть смирно.

Ее одевали, переодевали, пудрили… и, перебрав несколько париков, матушка остановилась на самом высоком.

— Ну посмотри же, до чего хороша! — воскликнула она, всплеснув руками. — Чудо, как есть чудо…

Сцена была задумана прелестнейшая.

Аннушку усадили в лодку, которая, впрочем, была прочно привязана к пристани, да и Лефорт поспешил сказать, что пруд не так уж глубок и Аннушке совершенно ничего не угрожает. Ей вручили кружевной зонтик, дабы защитить нежную кожу лица от солнца.

— Прекрасно, — Лефорт отошел, любуясь композицией. — Еще лебедей выпустить надобно.

Лебеди жили тут же, некогда прирученные, они были толстыми и ленивыми, однако каждый год осенью им подрезали крылья. Аннушке было жаль птиц, которых лишили свободы, и сейчас она представила себя таким же лебедем, живущим сытно, но — ради чужой прихоти.

Мысли эти ее опечалили…

Потом она подумала о матушке и ее надеждах, о сестрице, брате, о тех многих людях, которые могут пострадать из-за ее, Аннушкиного, упрямства. И ей сделалось стыдно.

Ах, если бы на ее месте оказалась Модеста! Уж она-то не растерялась бы…

На пруду было тихо… лодочка покачивалась на волнах, кружили лебеди, порой подплывая столь близко, что Аннушка, пожелай она того, могла бы коснуться их белого оперения. Птицы тянули шеи, открывали массивные клювы и шипели, выпрашивая еду.

— А вы уверены, Игнат Алексеевич? — промурлыкала блондинка, не сводя с Игната томного взора. Глаза у блондинки были пустыми, кукольными.

— Уверен.

Она его раздражала.

Все в конторе его раздражали, причем умудрялись они это делать как-то естественно, не прикладывая, казалось бы, никаких к тому усилий. И ведь не скажешь, что сотрудники начальство не уважали.

Уважали.

Смотрели на него с восторгом и почитанием, вот только чудилась ему какая-то издевка…

— К сожалению, — блондинка с подходящим ей именем Эллочка тяжело вздохнула, — я вынуждена отказать в этой вашей просьбе…

А тон такой, словно он что-то неприличное попросил. И, главное, сказала громко, все обернулись, посмотрели на Игната с неприкрытым возмущением. Эллочка же губку прикусила, ресницами взмахнула и добавила:

— Она идет вразрез… с моими должностными обязанностями.

И вот — снова! Ни слова неприличного, но ясное дело: теперь каждый в этой чертовой конторе будет думать, что Игнат попытался блондинку в постель затащить. А она отказала! Ибо это идет вразрез с ее должностными обязанностями! Но главное, что при этом Игнат о другом разрезе думает, о том, который на ее юбке.

— Я просто… — он старался говорить ровно, но получалось плохо, — попросил вас приготовить мне кофе.

Она же готовит кофе для клиентов! И чай. И не капризничает, но выспрашивает, какой именно напиток дорогой гость предпочитает — черный, зеленый, белый… Игнат понятия не имел, что в природе существует белый чай. Или этот, как его, ройбош.

А блондинкина бровь приподнялась: мол, знаем мы вас! Сначала кофе. Потом под юбку полезете… и ведь все, буквально все здесь думают так же!

За что ему это наказание?!

— Для вас кофе, — Эллочка наклонилась, демонстрируя ему глубокое декольте, и Игнат отвернулся, чувствуя, что краснеет, а тон какой ласковый, словно со слабоумным разговаривает, — секретарь готовит.

Поднялась. Поплыла лебяжьей походкой, бедрами покачивая, готовая принять в свои объятия нового клиента.

Змея!

Клубок змей, и Игнат над ними — главный. Формально. А реально — его ни в грош не ставят. И началось все с того самого растреклятого понедельника, когда он попытался в этом бедламе порядок навести.

— Игнат Алексеевич, можно к вам? — В отличие от Эллочки главный бухгалтер носила длинные цыганские юбки безо всяких разрезов и цветастые блузы с обильными воланами. Приказ о корпоративном имидже она пропустила мимо ушей.

Хотя приказа не было.

Секретарь ушла. Кто будет кофе этот готовить? Разве что сам Игнат. А он, стыдно признаться, с техникой не ладил. И с людьми — тоже.

— Это очень-очень важно! — Главный бухгалтер кокетливо взбила прическу, и многочисленные браслеты на ее запястье зазвенели. Игнат понял, что еще немного — и он на крик сорвется.

— Я вас слушаю…

Слушать придется длительное время. Любезная Виктория Павловна могла говорить, как Игнат подозревал, бесконечно долго. И речь ее была плавной, правильной и убаюкивающей. У Игната с трудом это выходило — слушать, не теряясь в хитросплетениях ее мыслей. Поначалу он пробовал осаживать Викторию Павловну, задавал ей вопросы, но она терялась, огорчалась, начинала вздыхать и доставала из складок юбки кружевной платок, которым промакивала несуществующие слезы. Успокаивалась и начинала рассказ заново.

Издевалась!

Все в этой конторе издевались над ним, но каждый — по-своему.

Дмитрий — составляя ежедневные отчеты, подробные и пустые, но обязательные к прочтению, поскольку в груде ненужных цифр пряталась нужная информация.

Станислав, снисходивший изредка до разговоров с начальником, но цедивший каждое слово с таким видом, что становилось очевидно: он сомневается в умственных способностях вышестоящего господина. И ведь терминами нарочно речь пересыпал, да так густо, что Игнат и сам стал сомневаться в собственных умственных способностях.

Бухгалтера. Юристы. Логисты… буквально все его ненавидели.

Курьер — и тот пакостил по мелочи.

Из-за чего?!

Из-за штрафов за опоздание? Это общепринятая практика, как и ограничение доступа на некоторые сайты, запрет на звонки, не относящиеся к работе, на установление корпоративных норм одежды… Или все же — из-за той дурочки с рыжими хвостиками? Она и с кулером-то управиться не в состоянии, а туда же — секретарша… недоразумение сплошное.

Надо отыскать нового секретаря, но вот специалист по кадрам всем кандидаткам отказывает. И главное, что доводы веские приводит…

— Вы меня совсем не слушаете, — тяжко вздохнула Виктория Павловна. — Игнат Алексеевич, я понимаю, что вы молоды и работать вам скучно, но мой жизненный опыт…

…был достаточно богат, чтобы его хватило на пару часов задушевной беседы.

Уволить. Всех!

И фирму закрыть.

Но это неразумно, потому что фирма приносит доход, причем немалый. У нее репутация. Клиентура наработанная. Отец, опять же, огорчится. А ему никак волноваться нельзя. Он и так не хотел Игната сюда допускать, мол, не справится… и прав был, выходит?

Новых работников найти? Тоже не выход. Отец их долго собирал. И если разобраться, то каждый — уникальный в своем роде специалист. Даже блондинка, которая как-то особенно раздражала Игната, вероятно, своим невероятным сходством с Ленкой.

Нет, Ленка — брюнетка. И глаза у нее карие. Кожа белая. Фигура другая, но… но рядом с ней Игнат чувствовал себя точно так же неуверенно, как рядом с Эллочкой. Все казалось — недотягивает он до Ленкиного уровня. Не соответствует…

— Делайте, что считаете нужным, — сказал он Виктории Павловне, осознавая, что дальше бороться не имеет сил. И оставаться в офисе, пусть и роскошном — у отца были свои слабости, — никак не может.

Есть ему хотелось.

И пить.

И перекинуться парой слов с кем-то, кто его, Игната, не ненавидит.

— До понедельника, — сказал Игнат, подхватывая портфель.

— Вы уходите? — В темных цыганских глазах Виктории Павловны мелькнула тень удовлетворения.

— Совещание. Срочное. Опаздываю…

Он выскочил за дверь, едва не сбив с ног Эллочку, которая несла кофе.

Не для Игната.

Вот почему для Станислава ей кофе сварить несложно, а для Игната — проблема? Загадка, однако… хотя нет, понятно: Станислав — свой, а Игнат…

Добравшись до машины, Игнат бросил портфель на заднее сиденье и достал телефон. Ну и кому звонить? Ленке? Она не тот человек, которому можно пожаловаться на трудности, тем паче что в его изложении они и трудностями-то не выглядят. Смешно: обиделся, что кофе ему не сварили…

Отцу?

Он все поймет, но… стыдно. С другой стороны, рассказывать ему обо всем необязательно. Игнату лишь передышка нужна, а дальше он и сам справится.

— Привет, — он прижал трубку ухом. — Как здоровье?

Сердце — это ведь не шутки. И желудок еще. И вообще, врачи сказали, что причина — в возрасте и в том, что половина жизни пациента прошла в неблагоприятных условиях, и это не могло «не сказаться». А Игнат давно его уговаривал от дел отойти. В санаторий поехать. В Швейцарии хорошие санатории, мертвых на ноги ставят, так нет же — как он своих людей бросит, ответил отец…

А эти люди кого хочешь живьем сожрут!

— Поправляюсь, — отец отвечал так каждый раз, вне зависимости от того, как действительно себя чувствовал.

— Врешь ведь.

Потеплело на душе. И собственный недавний гнев показался ему глупым. Как подросток, честное слово.

— Не поладили? — Отец смеялся, нет, не вслух, но Игнат умел различать оттенки его голоса. — Сам виноват! Полез нахрапом, вот и расхлебывай.

Виноват. Полез. Расхлебает. Или Игнат их переломит, или они — Игната.

— Э, нет, дорогой, — вот снова, ничего-то и говорить не понадобилось, отец и без слов все распрекрасно понял. — Силой ты ничего не добьешься. Иди с Ксюшой мирись. И веди себя прилично!

— Это с рыжей, что ли?

— С ней, с ней. — Голос у отца довольный, словно он наконец исполнил давнюю свою мечту и «оженил» Игната. Хотя, конечно, и сам Игнат собирался жениться, правда, отец почему-то выбора его не одобрил. — Она в конторе каждого знает. И с каждым договориться сумеет, если, конечно, ты с ней общий язык найдешь.

Ну тут Игнат не сомневался: найдет. Предложит зарплату поднять, не сильно, так, чтобы ее самолюбию польстить. Извинится — он мальчик взрослый, небось корона не упадет от пары слов. И вряд ли вообще у этой Ксюши так уж много вариантов. Небось на рынке труда секретарш — переизбыток.

— Она пирожные любит. Заварные, с кремом, но только с кофейным, из кондитерской, которая на площади…

Игнат знал эту кондитерскую, сам туда заезжал частенько. Выпечка там была божественной, правда, и цены поднебесные. И не крутовато ли для секретарши?

— И цветы не забудь.

Обойдется!

Он не ухаживать за ней собирается, а вернуть на законное рабочее место.

Отец еще долго что-то говорил, но уже о чем-то отвлеченном, вроде погоды, клиники и докторов с их назойливой ненужной заботой, изо всех сил притворяясь бодрым, но Игнат и на расстоянии чувствовал его усталость. Вновь нехорошо закололо под сердцем.

Он и вправду не вечен. И если — вдруг, то…

— Пирожные купить не забудь, — сказал отец, прежде чем отключиться.

Не забудет. Только обойдется его красавица и обычными заварными, из супермаркета, небось по пути такие отыщутся. Игнат потер шею и замер. Кажется, за ним… следят!

Ощущение было мимолетным, но вполне отчетливым.

Он потянулся, пытаясь разглядеть в зеркале заднего вида стоянку. Машины… и человек? Или нет, показалось? Надо бы у охраны попросить видеозапись… хотя странно. Кому понадобилось следить за Игнатом? Разве что сотрудникам его фирмы, желавшим убедиться, что босс действительно сейчас уедет?

Вот радости-то…

Ощущение исчезло, но мерзковатое послевкусие осталось. Довели его, называется.

Всю неделю Ксюше звонили.

Жаловались.

Рассказывали о бесчинствах нового руководства, который — вот ужас! — был сыном такого замечательного человека, как Алексей Петрович.

Сочувствовали.

Интересовались, почему Ксюша себе работу не нашла, а если нашла, то, быть может, там, где она ее нашла, еще специалисты нужны… нет, конечно, с ходу увольняться никто не собирался, но перспективы открывались не самые радужные.

Ксюша уговаривала их не спешить.

На самом деле ей даже понравилось ничего не делать. Просыпаться поздно. Лежать в кровати, разглядывая потолок, который Настена расписала виноградными лозами и райскими птицами. Идти в кухню — и Мистер Хайд понуро трусил следом — и поливать цветы.

Одеваться.

Искать поводок, который каждое утро терялся.

И вытаскивать Хайда на прогулку. Впервые время ее не поджимало, и Ксюша порою доходила до парка, что отнюдь Хайда не радовало. Он был уже не в том возрасте, чтобы ценить долгие прогулки. Но — терпел. Потом было возвращение и завтрак вдвоем…

Прогулки. Уборка, до которой все же у нее руки дошли.

И разбор содержимого шкафов, куда складировались вещи, переставшие быть нужными. Долго складировались… годами… и вот теперь Ксюше предстояло понять, что из этих запыленных сокровищ подлежит дальнейшему хранению, а что — выносу к мусорным бакам. Главное, маме «не озвучивать». Мама вечно все считает очень нужным, важным и живет по принципу «авось пригодится».

Телефонный звонок раздался, как раз когда Ксюша решилась-таки открыть дверцу самого большого шкафа, того, который был сделан по дедушкиному проекту, в силу чего обладал он чудовищной вместительностью.

Коробки, коробочки, ящики и узлы какие-то… вещи, стопками… книги, тетради…

И тут зазвонил телефон.

— Да? — Ксюша прижала трубку к плечу. Эта ее привычка бабушку раздражала — подобные жесты для леди неприемлемы. — Я вас слушаю.

Тишина. Дыхание частое, собачье какое-то. И потрескивание.

— Вас не слышно!

— Верни.

Голос скрипучий, механический.

— Что… вернуть?

Нет, в контору, случалось, сумасшедшие звонили. И угрожали. И даже однажды письмо прислали с белым порошком, как выяснилось — не с сибирской язвой, а с обыкновенным, стиральным. Но Ксюша уже не в конторе.

— Верни, а то хуже будет!

— Извините, вы, наверное, не туда попали, — Ксюша нажала на отбой. И вот чего людям в жизни не хватает?

Хайд зевнул. Ему явно не хватало тишины и покоя, которые царили в доме, когда Ксюша ходила на работу. Телефон зазвонил вновь.

— Верни, — прошипели в трубку, и Ксюша на всякий случай отодвинула ее от уха: мало ли, вдруг бабушка права насчет дурных эманаций, которые передаются по телефону? — Верни, или кто-то умрет.

— Кто умрет?

Вот привязался! Сказал бы, что именно вернуть-то?

— До понедельника.

И — короткие гудки.

Ну и что Ксюше прикажете делать? В полицию идти? И что она им скажет? Неизвестно кто позвонил, требуя вернуть неизвестно что, в противном случае угрожал убить неизвестно кого… бред!

А номер не определился.

— Мы же не станем придавать этому значения? — спросила Ксюша, и Хайд опять зевнул.

Разбирать шкафы ей резко расхотелось.

— Пойдем гулять?

Хайд отвернулся. Он уже гулял сегодня. И вечером еще погуляет. А днем тащиться — жарко!

— Ну пожалуйста, пойдем. А то…

Ксюше стыдно было признаться, что ей в голову ужасы всякие лезут. Она — существо впечатлительное, но прогулка все исправит. И Хайд со вздохом поднялся: ни в чем он хозяйке отказать не мог.

Вот только далеко уйти у них не получилось: у подъезда Ксюшу поджидали.

— Здравствуйте, — сказала она, перекладывая поводок в левую руку. — А вы к кому?

— А я к вам, — Игнат Алексеевич улыбнулся.

Ну вот, сразу и стало ясно, что явился он не по собственной воле. Алексей Петрович велел? Или действительно его в конторе допекли? Одна Эллочка чего стоит… но мог бы и не притворяться, что он Ксюшу рад видеть.

— А мы — гулять, — Ксюша потрепала Хайда по загривку. — С собакой.

— Вижу.

Конечно, на кота Хайд никак не был похож. А этот… уставился, смотрит. И Хайд — на него. Он умел разглядывать людей, и те обычно пятились, им казалось, что он на них бросится. Люди не знали, что Хайд исключительно интеллигентен.

— Ваша?

— Моя.

Ну, давай, скажи, что не ожидал увидеть такую собаку. Что, наверное, ее тяжело держать в городской квартире. Что маленьким девушкам приличнее маленьких песиков иметь, декоративных. А этот лохматый и жрет, как не в себя…

Ксюша все это слышала, и не раз.

И отчего она тогда так разволновалась?

Хайд махнул обрубком хвоста, показывая, что знакомство состоялось. А Игнат Алексеевич перевел задумчивый взгляд на Ксюшу и спросил:

— Вы не против, если я присоединюсь к прогулке? Нам надо поговорить.

Это ему надо поговорить. А Ксюше — успокоить нервы и убедить себя, что позвонивший ей тип — просто злой шутник. Или так: весна, обострение у многих, и, значит, ничего страшного в понедельник не произойдет.

А с ним гулять… успокоить нервы — не получится.

Но и грубить нехорошо, тем паче что Алексей Петрович просил ее за сыном приглядеть.

— Это вам, — он протянул ей картонную коробку. — Эклеры.

Из супермаркета, конечно, с масляным кремом, который давным-давно уже не на масле делается и потому слишком сладкий, вязкий и вообще на оконную замазку похож.

— Спасибо, — Ксюша коробку взяла.

Отнесет ее Людочке, в двадцать вторую квартиру. Та сладости любит…

— Мы в парк идем. Вам не будет жарко?

Май в разгаре. И день выдался солнечным. А этот — в пиджаке, и совершенно жутком, шерстяном, с люрексовой нитью. Ксюша и не знала, что такие еще выпускают! Галстук, опять же, смешной, цыплячье-желтого цвета, с красными волнами. Рубашка же — темно-синяя.

Ну вот кто ему одежду подбирает? У Алексея Петровича врожденный вкус имеется. А здесь…

До парка они дошли молча. Хайд вписался между Ксюшей и этим… начальником, которого этакая близость псины ничуть не смутила. Он шел, засунув руки в карманы брюк, насупившись, думая о чем-то своем.

— Сюда, — Ксюша свернула с дорожки. — Там площадка, Хайду есть где побегать.

Тот фыркнул: не в его возрасте предаваться таким глупым забавам.

Как и следовало ожидать, площадка в этот час была пуста. Может, это и хорошо, никто не помешает. И лавочка свободна. Ксюша отстегнула карабин и намордник сняла. Будь ее воля, она бы его и вовсе никогда не надевала на Хайда, но — закон есть закон.

— Не боитесь, что сбежит? — Лавочку Игнат Алексеевич разглядывал с явным подозрением. Чего он ждал? Кнопок, в дереве спрятанных? Ксюша надеялась, что до кнопок и прочих детских глупостей в конторе дело не дошло.

— Он воспитанный.

Хайд отошел на пять шагов и улегся, всем своим видом показывая, что не намерен оставлять драгоценную хозяйку наедине с этим крайне подозрительным типом.

— Мне… я… — Игнат Алексеевич откашлялся и потянул узел галстука, словно тот был завязан слишком туго. — Я хотел бы извиниться за некоторую поспешность… в своих решениях. И я уполномочен предложить вам… Оксана…

Совсем разговаривать не умеет!

— …вернуться на прежнее место.

И уставился на нее, будто это она виновата, что ее уволили.

— Конечно, в качестве компенсации морального ущерба я выпишу вам премию…

— И зарплату повысите.

Не то чтобы Ксюша в деньгах нуждалась, но ведь зарабатывала она их честным трудом. И Алексей Петрович сказал — сразу не соглашаться.

— Повышу. На пять процентов.

— Десять!

Насупился. И сдался:

— Ладно.

— Тогда хорошо, — все-таки шкафы, наверное, обождут. В конце концов стояли они пять лет без Ксюшиного внимания, постоят еще пару месяцев, до отпуска. — В понедельник я выйду на работу.

Он кивнул и выдохнул, как ей показалось, с облегчением. И вроде бы он мог бы и уйти, но нет — сидит, ждет чего-то.

— Здесь тихо, — Игнат Алексеевич стянул пиджак. — И мирно как-то…

— Это сейчас. Ближе к вечеру народ соберется… вообще, Хайд по характеру скорее Джекил. Мирный до невозможности… он раньше спасателем работал. А когда постарел, папе предложили его забрать. Иначе его усыпили бы… жалко.

Хайд закрыл глаза, притворяясь спящим. Только обрубки ушей подрагивали.

Из головы ее почему-то не шел тот телефонный звонок.

— А… — Ксюша покосилась на начальника. — А в конторе все нормально?

Нет, она, конечно, знала, что в конторе все совершенно ненормально, иначе он в жизни бы в ее дворе не появился, но, если что-то сверхординарное случилось, Игнат Алексеевич ей об этом скажет.

Должен!

Он вздохнул и буркнул:

— Нет. Они… я понятия не имею — чего им надо?! Они у меня вот где сидят, — он рубанул ребром ладони по горлу. — Издеваются…

— Рассказывайте!

Ксюша подумала, что сейчас ее снова уволят — за чрезмерное любопытство, но нет: Игнат Алексеевич принялся рассказывать, громко, эмоционально, еще и руками размахивал, будто ветряная мельница. Он разом растерял всю свою начальственную спесь, и это Ксюше понравилось.

Хайд, приоткрыв глаз, за чужаком следил. Так, на всякий случай.

— Ну вот что я сделал не так? За что они меня ненавидят?!

Возмущение и обида его были настолько искренними, что Ксюша с трудом сдержала улыбку.

— Игнат Алексеевич…

— Игнат.

Надо же, какое вдруг доверие!

— Игнат, — поправилась Ксюша. — Во-первых: Виктория Павловна. Вы запретили ей разговаривать с дочерью, а у той вечные проблемы, и Виктория Павловна за нее волнуется. Переживает! А когда она переживает, то не может сосредоточиться на работе. И начинает мешать всем остальным.

Кивнул Игнат и, развязав галстук, сунул его в карман рубашки.

— Во-вторых, Стас. У него золотая голова. Он об этом знает. И еще, он очень самолюбивый. Его хвалить надо, подчеркивать, что он очень важен для конторы. Ну и позволять иногда… всякое.

— Какое?

Ксюша пожала плечами:

— Опаздывать, например. Стас — очень ответственный, и, если дело действительно важное или встреча назначена, он в жизни не опоздает. А так… ну, придет он на десять минут позже. Полежит на диване чуть дольше… зато и он спокоен, и работа выполнена.

— Это неправильно!

Ну да, Ксюше рассказывали о новых порядках и о системе штрафов за опоздания.

— Неправильно, если такие мелочи начнут доставлять фирме крупные проблемы. Элла… она — особенная.

— Да уж!

Скривился. Небось успел познакомиться с той стороной Эллочкиной натуры, которую вся контора тихо ненавидела, хорошо хоть, проявляла ее Эллочка не так уж часто.

— Она часто болтает с подругами, но… ее личные связи не раз помогали решать нам проблемы… всякого рода. А еще Эллочка людей чует.

— Как?

— Ну… она встречает клиента и разговаривает с ним. Пара фраз — и Эллочка точно знает, к кому его отправить. Еще ни разу не ошиблась. А Димочка — гениальный аналитик и…

Игнат опять вздохнул, тяжелее прежнего.

— Не волнуйтесь. Все наладится, — Ксюша встала. — Хотите, я вас чаем напою?

— Лучше кофе.

Ну вот, а она думала — он откажется. Ведь понятно же, что такие приглашения сугубо из вежливости делаются, ну, или по душевному порыву. А Игнат взял — и согласился.

Слава богу, в кухне Ксюша прибраться успела…

Возвращались тоже молча. Игнат нес под мышкой пиджак, и желтый хвост галстука свисал из кармана. Выглядел начальник потерянным и несчастным. А еще — более молодым, чем ей показалось в ту, предыдущую их встречу. Тогда Ксюша решила, что ему за пятьдесят… ну ладно, за сорок, а теперь поняла — вряд ли больше тридцати. Спросить? Неудобно как-то.

Хайд, видимо, решив, что гость не опасен, брел позади.

А дверь в ее квартиру оказалась открытой.

Странно! Ксюша, конечно, девушка рассеянная, но не до такой же степени! И она точно помнит, что дверь закрывала, правда, только на нижний замок — верхний постоянно заедал, и вообще, расположен он неудобно, приходилось на цыпочки вставать, чтобы до него дотянуться.

Но дверь была открыта.

И даже приоткрыта.

Хайд нахмурился и глухо рявкнул.

— Что? — очнулся Игнат.

И Ксюша честно ответила:

— Не знаю, кажется… там воры.

Странно! Зачем им к Ксюше лезть? У нее ведь ничего ценного нет… телевизор и тот старый, и ноут не самый ценный. Из украшений — мамины серьги, цепочка и колечко, но все равно, вряд ли они трудов таких стоят.

— Отойди, — Игнат просто Ксюшу взял — и переставил. За дверь. И, глянув на Хайда, спросил: — Есть там кто?

Пес тряхнул головой.

— Тогда вперед!

Игнат толкнул дверь, осторожно, а сам к стенке прилип, как в кино, когда герой от выстрелов спасается. Но выстрелов не последовало. И Хайд вполне спокойно вошел в квартиру.

— Может, полицию вызвать? — Ксюша опять вспомнила о телефонном звонке.

— Погоди.

Игнат вошел в квартиру следом за Хайдом. Пробыл там недолго, выглянул и пробурчал:

— Никого нет. Спугнули его, наверное. Только… он тут немного… того.

Немного?! Да это ужас просто! Ее курточку и плащик, новый и нарядный, сорвали с вешалки, швырнули на пол. И стойку для зонтов опрокинули! И в кухне высыпали все крупы. Искали что-то? Ксюша слышала, что некоторые люди прячут деньги в банках с крупами. Но она же не такая… и вазоны с подоконника на пол сбросили. А потом еще и прошлись по ним…

— Посмотри, пропало что-нибудь?

В комнате — разгром. Вещи перевернуты, раскиданы. И шкафы открыты, содержимое их на пол вывалено… нет, не искали они ничего, просто громили квартиру.

Диван ножом вспороли.

И любимое бабушкино кресло с кожаной обивкой, которую следовало протирать дважды в месяц специальным составом, но Ксюша забывала это делать.

Ящики, ящички… коллекция дедушкиных табакерок… некоторые раздавлены.

Свитера. Постельное белье.

— Кому ты так насолила-то? — Игнат поднял подушку, из которой вываливались перья.

— Не знаю.

У Ксюши не было врагов. Вот — никогда! У всех были, а она… она как-то умудрялась с людьми ладить. У нее талант такой. А тут вдруг…

— Пропало что-нибудь?

Ксюша пожала плечами: вряд ли. Комп на месте. И телевизор тоже. Интуиция ей подсказывала, что и деньги, которые Ксюша держала в одном местечке — на мелкие расходы, никуда не исчезли. Тот, кто тайно вошел в ее квартиру, желал именно устроить погром.

И у него это получилось.

— Тогда полицию вызывать смысла нет. Не будут они этим заниматься.

Ксюша уже и так это поняла.

— Не расстраивайся, — Игнат сел рядом с ней. — Сама цела — и это главное. А остальное — уберешь… потихоньку.

Ему легко говорить! А как объяснить дедушке про табакерки? Или как Насте сказать, что ее стеклянных кошечек кто-то смахнул на пол? И кошечки… разбились.

За что?!

Игнат вышел и вернулся с кружкой воды, сунул ее Ксюше в руки.

— На, выпей.

— Я не хочу.

— Пей!

И ослушаться его Ксюша не посмела. Она глотала воду и — странное дело — действительно успокаивалась.

— Ну? Легче стало?

Кивнула.

Действительно. Сама — цела. И Хайд — тоже. А с остальным она управится. Могло быть и хуже.

Игнат вновь исчез, а Ксюша, оглядевшись, подняла уцелевшую кошечку. Ей на полке — самое место… и табакеркам. Наверное, сначала надо подмести? Или все собрать, а потом уже подметать?

— Дверь не взламывали, — сказал Игнат, вернувшись. — Хотя замки в ней у тебя паршивые. Придется менять.

— Поменяю.

— Я уже вызвал мастера. Скоро он будет. Ты мне кофе обещала.

— Вы… вам, наверное, лучше уехать. Вы же видите, что здесь творится.

Стекло. Одежда. Пух. И еще — какие-то бусины, Ксюша и сама не помнила, частью чего они были.

— Уеду. Но сначала пусть решится вопрос с замком. У кого твои ключи есть?

У мамы. Папы. У бабушки и дедушки. У Насти, которая изредка к ней заглядывает, иногда — с новым парнем. Настя как-то легко их находит и еще легче расстается. У соседки снизу. И у соседки сверху. А еще запасной — Ксюша вечно ключи теряет, — на работе.

И в бардачке тоже.

По мере перечисления лиц и мест, где имелись запасные ключи от ее квартиры, физиономия Игната вытягивалась все больше:

— Ты… совсем ничего не боишься?!

Он, наверное, думает, что Ксюша беспечная. Папа тоже так говорил, хотя сам сделал дубликаты ключей для своего двоюродного брата, которому надо было где-то переночевать, а Ксюша как раз в отъезде была… приехав домой, она потом бутылки из-под кровати убирала.

— Так уж получилось.

— Ладно, иди… кофе варить.

Ишь, раскомандовался! А между прочим, Ксюша только с понедельника на работу выйти обещала, и сейчас она не на службе. Но возражать ему у нее почему-то желания не было. В конце концов Игнат вовсе не обязан с ней возиться и мастеров ждать, и замки переустанавливать.

К счастью, кухонную посуду неизвестный вандал бить не стал. Или, может, решил, что она небьющаяся? И кофе уцелел. И сахар тоже. Не считая рассыпанных круп и цветов, кухня была, пожалуй, наименее пострадавшим помещением в квартире.

Поставив джезву на сковородку с песком, Ксюша принялась разбирать цветы, успокаивая себя тем, что маленькие кактусы очень живучи. Да и то пострадали лишь горшки. А Ксюша все равно собиралась их поменять на новые, она видела в цветочном магазине нарядные такие, ярко-желтые и мандариново-рыжие… завтра она устроит себе праздник покупок.

К тому времени, как кофе был готов, мастер появился и занялся дверью, а Ксюша более или менее прибралась. И, подумав, что Игнат вряд ли сегодня обедал, она соорудила пару многослойных бутербродов.

— Спасибо, — сказал он, без всякого стеснения подвигая к себе тарелку. — Правило первое: ключи никому не давать. И уж тем более не оставлять там, где их любой взять может.

Это на работе, что ли? Так Ксюша их забрала оттуда.

— Сделать копию несложно. Замки тебе поставят хорошие, но они — тоже не спасение. Правило второе: без своего зверя на улицу не высовываться.

Хайд пришел на кухню и улегся под столом.

— Почему?

— По кочану. Ксюша, ну ты как маленькая! Ну сегодня тебе квартиру разгромили, а завтра тебя в подъезде встретят… хорошо, если просто побьют.

Плохо! Ксюша совсем не желает, чтобы ее «просто побили»!

— Но могут и шилом в бок ткнуть. Это не игрушки! Подумай, кому ты могла так дорогу перебежать?..

Никому!

— Это не случайность, — Игнат откусывал от бутерброда огромные куски и заглатывал их, не пережевывая. — За тобой следили.

Чушь! Кому могло понадобиться следить за Ксюшей? Да кто она такая? Никто!

— Ну, подумай сама. Кто бы это ни был, но он подгадал момент, когда ты на прогулку вышла. И знал примерно, сколько у него времени есть.

Сначала был звонок… странный такой звонок. И выходит, что звонивший дождался, когда Ксюха уйдет гулять — а она всегда, когда нервничает, гулять идет, — и забрался в квартиру?

— Это личное, девочка. А заявление у тебя вряд ли примут… Ты с женатым не спишь?

— Что?! — От возмущения у Ксюши даже дыхание перехватило.

— Не спишь, значит. Бардак устроить — это как-то… по-бабски. Мелочно. Грязно.

А по-мужски, выходит, — это поймать в подворотне и дубиной череп раскроить?

— У подружки парней не уводила? Ну, или я не знаю, что там еще бывает между вами… — Игнат облизал пальцы и сказал: — Вкусно было! И кофе хороший. Давненько такого не пил… А в конторе ты тоже кофе варить будешь?

— Буду.

— Хорошо, — он зевнул и потер челюсть. — С газовыми баллончиками, электрошокерами и прочей ерундой не вздумай связываться. Больше вреда от них, чем пользы. У тебя защитничек имеется… но только все равно, пожалуйста, будь осторожна!

Это Ксюша ему пообещала с чистым сердцем.

Немецкая слобода была близка к Преображенскому, где прошли и детство, и юность Петра. И если само село вызывало в душе царевича смешанные чувства — уж больно глубокий след оставил в памяти лютый стрелецкий бунт, — то Кукуй виделся Петру неким местом, где царили свобода и порядок. Впервые оказавшись на Кукуе, Петр был поражен.

— Дьявольское место! Дьявольское, — выговаривала ему Наталья Кирилловна, с которой сын попытался поделиться своими восторгами. — От чужаков — все зло!

Впрочем, матушка давно уже не понимала его. Любила — это верно, но от любви и заботы, чрезмерной, назойливой, ему становилось душно. Отчего она, женщина умная, сумевшая выстоять в непростые для Нарышкиных времена, теперь отказывалась видеть, что сын ее стал взрослым? Она же словно осталась в том, прошлом времени, где он, непослушный и излишне любопытный мальчишка, рос, окруженный няньками, шептухами и святыми бабками. Их-то в доме привечали, выслушивая куда как внимательнее, нежели самого Петра.

Конечно, к опальному царевичу, пусть и признанному вторым царем после старшего, но бессильного брата Ивана, заглядывали и бояре, из тех, кто готов был ждать. Однако их визиты в памяти Петра остались столь же скучными, как и старушечьи сплетни.

Порою он, спрятавшись от досужих нянек, смотрел, как медленно и важно ползет по дороге очередной возок, чтобы остановиться перед теремом. И вся дворня бросает работу, глазея на гостя. Он же, облаченный в парадную одежду, закутанный в аксамиты и меха, тяжко фыркая, вытирая взопревшее лицо, выходит из возка. И стоит, оглядывая окрестности мутным взором.

В представлении Петра все бояре были на одно лицо.

Нет, он, конечно, различал их, и по именам, и по званиям, и точно знал, что стоит выше каждого из этих людей, но неуловимое их сходство друг с другом его смешило. Бородатые, толстые, они напоминали медведей-шатунов, разбуженных посеред зимы, но и к лету не очнувшихся от вечной полудремы.

Гостей матушка принимала ласково, усаживала их в светлице и вела с ними долгие, пространные беседы. Порою и Петру приходилось с ними оставаться. Ему многое было непонятно, но объяснять никто ничего ему не спешил, от него ждали лишь должного поведения, которое подразумевало, что Петр будет сидеть, надувая щеки, и глядеть важно, хмуро.

У него же от долгого сидения на месте начинала дергаться нога. И Петр ерзал, желая одного — получить наконец свободу. Что бояре, когда ждали его потешные полки, в которых сам Петр служил барабанщиком? И дело это было ему куда как милее скучного царствования.

А еще из Пушкарского приказу должны были орудия артиллерийские доставить. Да и затея с потешным городком, при котором выстраивали крепость, поименованную Прешбургом, не давала покоя… Нет, имелась у него сотня дел, требовавших немедленного царева участия, а матушка тут заставляет сидеть, слушать… скукота!

Петр, не чая от нее избавиться, считал мух. Те, разморенные летним теплом, ползали по стенам, по потолку, не брезгуя и иконами, пусть матушка заботливо и велела гнус всякий из дому гонять, но тут и расторопная дворня была бессильна исполнить приказ царицы.

— Ты слишком непоседлив, — выговаривала ему царица после отъезда гостей и вздыхала, качала головой.

Нельзя сказать, что Петр не любил матушку. Любил. А еще с самого детства привычен был слушаться ее. Обладая спокойным нравом, Наталья Кирилловна воздействовала на нетерпеливого, порывистого своего сына лаской. Она умела подбирать подходящие слова и порою проявляла такое терпение к его выходкам, что многие восхищались царицей.

Находились и те, кто вспоминал, что до смерти царя Алексея была Наталья Кирилловна весьма собою хороша, учтива и приветлива, что никогда-то она не печалилась, но, напротив, была весела, словно птичка. И веселье же всякое поощряла.

И, желая угодить молодой жене, отменил царь строгий указ, запрещавший мирскому люду танцевать, участвовать в различных массовых игрищах, петь и играть на музыкальных инструментах даже во время свадебных пиров. Слышал Петр, что будто бы на царской свадьбе, к великому неудовольствию патриарха, играл оркестр и хор пел, да отнюдь не псалмы… и что после свадьбы велено было театру открыть, где для царицы играли бы пьесы, конечно, библейские, но все ж…

И порою, глядя на эту женщину — строгую, суховатую, с поджатыми губами и округлым подбородком, под которым наметилась складочка, — Петр пытался представить мать иной.

Да, крепко ударила по ней смерть супруга.

А грянувший следом бунт и вовсе лишил их многих ее родичей. Постарела до срока царица, поседели волосы, и навсегда лег на них вдовий платок. Лишь глаза остались черными. И раз за разом повторяла она Петру, что самим небом предначертано ему стать великим, ведь еще до рождения царский астролог Симеон, придя к царю спустя семь месяцев после свадьбы, сказал так:

— Я зрел небесное видение необычайной силы. И явление сие есть предзнаменование! В сей вечер понесла Наталья Кирилловна мальчика, истинного наследника царского трона, которому суждено быть выдающимся. Он будет великим воином и победит многих врагов, и заслужит такую славу, какой не имел никто из русских царей. Искореняя злодеев, он будет поощрять и любить трудолюбивых, сохранит веру и совершит много других славных дел…

Это-то предсказание и помогало Наталье Кирилловне держаться.

О нем она помнила, когда случился бунт. И пьяные стрельцы, перемахнув через балкон, оттолкнули ее с пути с такой легкостью, что стало понятно — и убьют, не задумываясь. Когда же упал на пики Михаил Долгорукий, а за ним и Артамон Матвеев, дорогой ее друг и защитник, поняла Наталья Кирилловна, сколь ничтожна ее жизнь.

Тогда-то испугалась она за детей.

Сумела выбраться и, схватив обоих — родного Петра и чужого, но все ж — дитя, Иоанна, — она бегом кинулась в церковь. Едва-едва успела спрятать царевичей за алтарем… а там, глядя на ссору безумных, как виделось ей тогда, людей, которые при ней решали, дозволено ли в церкви, пред ликом Господним, кровь лить, она дрожала — и превозмогала дрожь.

Искренней была молитва царицы, и ангелы спустились, укрыли ее, бедную, от злых глаз, позволили увлечь царевичей в задние покои… и там, сидя у постели сына, который от пережитого свалился в горячке, шептала царица слова предсказания.

А сын ее, единственная надежда, бредил, то привставал в постели, то падал, таращил дико глаза да зубами скрежетал… нет, навсегда остался в сердце царицы даже не страх — ужас за жизнь сына. И потому смиренно приняла она изгнание. А с ним — и новость, что коронованы будут оба царевича, но править — невиданное доселе дело! — станет царевна Софья.

Пускай.

Лютая баба. Толстая. Некрасивая, пусть и рядится в богатые платья, силясь дорогими тканями и каменьями скрыть свое уродство. Но люди-то видят…

— Слушай сестрицу, — шептала Наталья Кирилловна подрастающему сыну. — Делай, как она велит. А сам — примечай…

— От нее козлиным духом несет!

Петру не по нраву были вынужденные поездки в Москву и долгое сидение на троне. Братец-то был смирен, тих, а Петру все-то было любопытно. Да попробуй-ка, спроси, когда за спиной стоит царевна Софья и шипит, словно гадюка.

Все-то ей неладно… и сама нет-нет да глянет так, что разом вспоминаются Петру острые пики и тело, на них летящее. Снова видит он кровь и слышит крики толпы…

— Хитра Сонька, завистлива! Глаз-то завидущий, все знают, что ее мамка от груди отлучила, а после вновь дала. — Матушка всякий раз после возвращения из Москвы собирала благочестивых старух, чтобы просили они Господа за здоровье сыночка. Пусть святые женщины, поминая Петра в молитвах своих, защитят его от козней царевны. Она-то небось задумала неладное…

Да и то: Петр тоже стал неспокоен.

А все чужаки: появились, взбаламутили тихую жизнь Преображенского… то одни книги его притянули, то другие. Учат его чему-то, да все — делу не царскому. Где ж это видано, чтобы помазанник Божий в простое платье рядился да с солдатами строем ходил?

Еще и на Кукуй зачастил, что и вовсе непотребно… соглядатаи, приставленные к Петруше, сугубо из-за материнской заботы — ей-то спокойнее, когда дитя под присмотром, — о разном говорили. О пирах пышных, где и вино, и девки гулящие есть. О шутках скабрезных, частью царем и придуманных… о беседах преопасных… о том, что крутит он шашни то с одною, то с другою немкою. А те и рады! Юбками пышными трясут, кланяются, груди выставляя — наряды-то на Кукуе иноземные, срамного свойства…

А еще, будто приучился царь трубку курить с зельем табачным, что и вовсе невозможно.

Веселится… молод он, конечно, но всякому веселью — собственный срок. Не слышит небось, что раскольники кричат, будто царь Петр и матушка его — от Антихриста, позабыл народец про страх и смирение. Один бунт Стеньки Разина чего стоит, а того и гляди вновь полыхнет, полетит непорядок пожаром по Москве. Софья-то небось только рада будет! Может, это она и раздувает угли народного недовольства, нашептывая людям, чтоб избавили они ее от докуки… А ему — все веселье.

И раз тревогой своей поделилась царица с братом, Львом Кирилловичем:

— Женить его надо, длинный стал, дергается, вино пьет, все с немками, легкого поведения девицами, — царица перекрестилась и поклонилась иконам, которые за долгие годы изгнания стали и друзьями ее, и верными слушателями, и советчиками, потому что под светлыми рисованными взглядами их нередко приходили ей в голову весьма разумные мысли. — Женится — успокоится. Да и пойти бы с ним и молодой женой по монастырям, вымолить у Бога счастья, охраны от Сонькиных чародейств, крепости от ярости народной…

Лев Кириллович думал долго, пил квас, оглаживал окладистую бороду, которой гордился премного, и отвечал так:

— Что ж, сестрица, жени его, хуже не будет. — Провел рукой по усам и продолжил: — Вот у Лопухиных дочь Евдокия на выданье, в самом соку — шестнадцать лет… Лопухины — род многочисленный, захудалый. Как псы будут около тебя.

И чем больше Наталья Кирилловна думала, тем более удачным казался ей этот выход. И невеста, девушка аккуратная, тихая, по душе ей пришлась. И собою хороша премного, и норовом вышла такова, что не станет свекрови перечить, послушна будет… глядишь, и сумеет она осадить буйного Петра, удержит его от глупостей.

Венчание состоялось в январе. Невеста была бледна и напугана. И Петр, глядя в заплаканное лицо ее, детское, бледное, желал лишь, чтобы от него отстали с этою свадьбой…

Жена… стоит, трясется, овца овцой, разве что не икает со страху.

Нет, не в радость Петру была подобная женитьба, да и Евдокия, когда чуть пообвыкла, показала себя девицей преглупой. Она была смирна и послушна мужу, глядела на него с обожанием, но стоило ему завести речь хоть о чем-то — замирала. Слушать — слушала, но вряд ли понимала.

И невозможность отыскать кого-то, кто способен был бы разделить с Петром его мысли, оценить грандиозность его задумки или, самое малое, просто понять, погнала его прочь от Преображенского. Петр знал, что матушка его осталась весьма тем недовольна и много выговаривала Евдокии: дескать, не сумела она удержать супруга.

А та лишь краснела да жалилась: мол, как его удержишь, когда он ветру в поле подобен! И не нужны ему слова ласковые, но — подавай забавы…

…Забав в Немецкой слободе хватало. Вот где обретался веселый люд, который был рад встретить Петра. И он, всякий раз оказываясь в этом чуждом московским обычаям мирке, вновь и вновь испытывал удивление — Лефорт, друг верный, всегда находил, что ему показать и о чем рассказать.

Тиммерман и Брандт не позволяли царю заскучать, да и Алексашка был хорош на выдумки. То одну забаву, то другую придумает… В Кукуе текла привольная легкая жизнь. Тут люди не прятались один от другого за чинами, но были открыты и ласковы. Смеялись, показывая хорошие белые зубы, носили легкое платье, куда как удобнее боярских нарядов, и парики, на которые Петр сперва долго дивился: зачем на своей голове да чужие волосы? А потом поглядел и понял, что лучше уж парик, нежели взопревшая, исходящая испариной лысина. Здесь мужчины брили бороды и пудрились, курили трубки, вели разговоры о вещах важных и интересных, но с легкостью, не ударяясь в многочасовые замудрствования.

Нет, не удержать было Петра.

И в этот раз он ехал на Кукуй, желая развеяться, отойти от матушкиных поучений, в которых ее всяко поддерживал дядька. Года-то не прошло, как единолично воцарился Петр, и власть его не так уж крепка. Есть бояре, желавшие бы возвращения Софьи, да и она, сосланная в монастырь, вряд ли потеряла надежду на скорые перемены. И потому надлежит молодому царю остепениться, позабыть про иноземные забавы, а лучше и вовсе погнать чужаков из Москвы! Пусть сидят в своем Кукуе да радуются, что живы остались.

Бояре, родовитые, сановитые, неторопливые, — вот истинная опора трона.

И слушаться Петру надобно премудрых их советов. Он хоть и царь, но юн…

Злило его это жужжание, назойливое, вроде мушиного, доводило до дерганья в глазу и немеющей ноги, пробуждая и вовсе недобрую память — уже не о стрелецком бунте, но о недавнем Софьином заговоре. Ничего-то не позабыл Петр! И чем больше слушал уверений в преданности, тем меньше верил им. Нечто дурное, злое, что сидело в его душе, порою прорываясь в диких приступах ярости, нашептывало ему теперь, что многие его советнички премудрые поддержали бы сестрицу. И поддержат, дай им только шанс! Нет, нельзя верить подобным людишкам. Опора трону? Петр для своего трона отыщет другие опоры.

И Немецкая слобода в том ему поможет.

Алексашка, чуявший настроение царя, держался тихо, лишь посвистывал, лошадей подгоняя. А после все ж не выдержал, завел непристойную развеселую песню. И ушла с души царя дурнота, посветлело на сердце. Подумалось, что, может, и правда стоит в Преображенское завернуть, к Евдокии? Она хоть и дура дурой, но зато беззлобная и завсегда-то Петра видеть рада.

Хотел было приказать, да подумал, что погодит Евдокия.

В Немецкой слободе царя встречал Лефорт.

— Что-то вы невеселы, — сказал он. Говорил Лефорт чисто, но все же в речи его проскальзывала некая неправильность, выдававшая чужака.

Петр лишь отмахнулся. Не хотелось ему вспоминать о том…

— Что ж, полагаю, прогулка весьма поспособствует успокоению нервов, — Лефорт вежливо кивнул Алексашке, которого, признаться, недолюбливал. И нелюбовь эта была взаимной, весьма огорчавшей Петра. Впрочем, выяснять причины ее он не лез, делал вид, будто не замечает, как кривится дорогой друг при виде немца, или как немец небрежно не замечает Алексашку.

Тот и сейчас высказал что-то сквозь зубы, но тихо, не желая злить и без того неспокойного царя. А Лефорт уже шагал. Шел он степенно, и Петру поневоле приходилось сдерживать порывистый свой шаг, за который столь часто он руган был Натальей Кирилловной. Вовсе не подобает царю бегать да еще руками размахивать!

Вот Лефорт ступал важно, и тросточка при нем имелась, которой он небрежно так при ходьбе помахивал. Алексашка вон на тросточку косился, он уже местные привычки перенял, костюмов себе велел пошить дюжину, парики заказал, один другого пышней, а все ж не получалось у него держаться с такой легкой небрежностью.

Вышли к пруду… Играла музыка, но где-то вдалеке, неназойливо. Доносился смех. Берег был украшен бумажными фонариками, свет их отражался в воде, и хоть еще не наступила ночь, но все одно было красиво. По пруду скользили пара лебедей и лодочка, а в ней сидела девушка удивительной красоты. В первый миг показалось Петру, будто ожил один из тех портретов, которые показывал ему Лефорт, с музами и грациями, с древними богинями, на коих местным бабам и равняться нечего.

Незнакомка повернулась, заметила Петра и одарила его долгим пристальным взглядом. Не было в ней робости Евдокии, та никогда-то в глаза ему смотреть не смела.

— Кто это? — Петр повернулся к Лефорту, который — вот хитрец! — только щурился.

— А и хороша девка, — Алексашка присвистнул даже. — Чтой-то я ее раньше не видел?

Не показывали, вот и не видел. И теперь Петр весьма даже порадовался этакой предосторожности.

— Это Анна Монс, — ответил Лефорт, перекладывая тросточку с левой руки на правую. — Дочь Иоганна Монса…

— Анна Ивановна, значит.

Белый лебедь подплыл к лодке и вытянул шею, Анна, не испугавшись огромной птицы, коснулась ее. И только зонтик в руке ее подрагивал, видимо, от ветра.

— Весьма достойная и разумная особа, несмотря на юные годы.

Иоганн Монс был знаком Петру, как и многие обитатели Немецкой слободы, но вряд ли этот человек представлял собою хоть какой-то интерес для царя, иначе Петр запомнил бы не только имя.

— К сожалению, не так давно отец ее скончался, — продолжил Лефорт. И ведь не признается, что все это представление устроил единственно за-ради Петра! — И оставил семейство в больших затруднениях…

Понедельник начался с головной боли. До этого были суббота и воскресенье, почему-то слившиеся для Игната в один бесконечный день. Он начался с Ленкиного визита, затянувшегося, пересыпанного упреками, обидой, попытками примирения…

…шопингом.

…посиделками в каком-то очень модном ресторане с очень нужными людьми, которых Игнат и знать не знал.

…визитом в ночной клуб.

…выездом на природу.

И вот — начался понедельник.

С головной боли. И со знакомой сухости во рту, которая свидетельствовала, что от излишеств Игнат не удержался. Ленка спала, обняв подушку. Вряд ли она поднимется до полудня. И потом остаток дня будет бродить по квартире, брюзжа и вздыхая, что ее совсем не любят.

— Я поехал?

Она только на другой бок перевернулась. На щеке, в кои-то веки лишенной косметического панциря, остался отпечаток подушки. Игнат испытал острое желание вернуться в кровать. Под одеяло. Закрыть глаза и послать все к лешему.

Зачем он вообще с конторой связался?

Не его же профиль. Не его люди.

Отец его попросил?

Ну, так нашел бы управляющего… Кстати, а это хорошая мысль. Найти кого-то и посадить в директорское кресло, пусть себе руководит этим дурдомом, а Игнат вернется к собственным баранам, которых тоже надолго бросать нельзя.

И мысль эта привнесла ноту оптимизма в его паршивое настроение. До офиса он добрался без проблем и, взглянув на часы, убедился — не опаздывает. Смешно было бы нарушать собственные правила.

Но оказалось, что Игнат — не первый.

— Здравствуйте, — сказала Ксюша, отвлекаясь от созерцания бумажных завалов. — Что вы мне тут натворили?

— Где?

— Тут, — ее пальчик уперся в груду папок… Ну да, Игнат там что-то искал. Что искал — он уже сам не помнил, и даже нашел ли… а папки убрать некогда было. Или — не его это дело? А потом были срочные документы… договора, акты, согласования…

— Извини, — он потер переносицу. — Как-то само собой получилось.

— И посуда грязная… и у вас, наверное, завал…

Полный.

— Открывайте кабинет, — Ксюша нахмурилась.

Забавная. Рыжая. Конопатая. Яркая, как апельсинка. И эти еще хвостики ее, совершенно дурацкие. А платье на сей раз желтое, с рисунком в виде бабочек. И совсем в дресс-код не вписывается. Но, может, лесом бы шел этот дресс-код?

Пусть себе носит что хочет.

— У тебя все нормально? — почему-то ему стало стыдно, что он не позвонил. Конечно, Игнат не обязан был это делать, он вообще, что мог, устроил: вызвал мастера, дождался, пока замки сменят, проинструктировал ее, как себя правильно вести… а потом уехал и выкинул эту рыжую из головы.

— Да.

Хорошо, если так.

— Открывайте, — Ксюша указала на дверь. — Я бы убралась и без вас, но вы ключи забрали.

Потому что нечего ключам от кабинета директора висеть так, что каждый снять их способен. На крючочке, у двери. Что за детская безалаберность?

И, по-хорошему, следовало бы сразу замки и здесь поменять, но как-то оно завертелось вдруг…

Игнат в замок попал не с первой попытки, но таки попал, нажал на ручку, толкнул дверь и согнулся в шутливом поклоне:

— Прошу.

Ксюша только фыркнула и перешагнула через порог. И вдруг тут же отскочила назад.

— Там… — она вытянула руку. — Там!..

Очередная пакость. Игнат и не предполагал, насколько она пакостная: в отцовском кресле, массивном, обтянутом кожей оттенка бордо, сидел Стас. Расслабленно, так что казалось, будто он случайно сюда заглянул и задремал ненароком. Но вот рукоять ножа, торчавшая из его груди, несколько нарушала идиллическую картину.

— Вызывай полицию, — велел ей Игнат и, решившись, все же подошел к телу. Мало ли, вдруг Стас еще живой? Но шея его была холодной.

Значит, он не первый час так сидит.

Полиция прибыла быстро. И — завертелось! Нет, понедельник, конечно, день тяжелый, но чтобы настолько… Игнат отвечал на вопросы.

Потом отвечала Ксюша. Она то и дело всхлипывала, но в слезы не ударялась, только подол своего нарядного желтого платьица теребила.

Потом наступил черед остальных… и о работе можно было забыть.

— Значит, ключи мог сделать любой? — в десятый раз уточнил лопоухий паренек, занимавшийся опросом свидетелей. — Они просто висели? Вот тут?

Он ткнул пластиковой ручкой в крючочек.

— Да. Висели. Вот тут. Просто.

Головная боль то накатывала волной, и тогда Игнат давил в зародыше желание выгнать всех отсюда, то отпускала.

— Почему?

— Почему тут или почему висели?

Паренек смутился. Нет, он не виноват в том, что сейчас понедельник, что у них — труп, а у него, Игната, последствия вчерашней попойки; что отец его вряд ли обрадуется этой новости, еще и волноваться начнет, а ему вредно…

— Все «почему», — буркнул паренек.

— Крючок я сделала, — Ксюша подала голос. — Просто Алексей Петрович все время ключи бросал на столик, а получалось, что они за столик падали. И столик приходилось отодвигать, а еще они за ковер однажды завалились, и мы весь офис обыскали…

И поэтому Ксюша вкрутила вот в это место серебряный крючок, на который ключики от отцовского кабинета вешались, что никого здесь не удивляло.

Доверие, однако, исключительное!

— Алексей Петрович — мой отец, — пояснил Игнат. — Он отошел от дел. Болеет. Лечится. За границей. И вернуться… не вернется он.

Потому что Игнат грудью ляжет, но не пустит его сюда. Не хватало еще, чтобы отец в эти разборки влез!

— И — да, мой отец всецело доверял своим сотрудникам.

Лопоухий только хмыкнул и повернулся к Ксюше:

— А вы, значит, секретарша?

Прозвучало это двусмысленно, до того двусмысленно, что Игнату захотелось врезать этому типу. Игнат вообще легко выходил из себя, делал глупости, потом, конечно, сожалел об этом, обещал себе, что сдержится…

— Секретарь, — поправила типа Ксюша. — И — да, Алексей Петрович доверял своим сотрудникам…

Как показывает практика, совершенно зря.

— И по какой причине этого… — лопоухий пролистнул блокнот, — Станислава Федоровича Федоренко убили, вы, естественно, не знаете?

Ксюша мотнула головой.

— Стас… был очень хорошим.

В этот момент Игнат заподозрил, что в Ксюшином мире, нарядном и ярком, как это ее платьице, вообще нет плохих людей. Все хороши, каждый по-своему.

— И что он тут делал?

Похоже, подобная мысль пришла в голову не только Игнату. Лопоухий посмотрел на Ксюшу с насмешкой, как на идиотку: мол, хорошие люди не делают дубликаты ключей, не вламываются в директорский кабинет и уж точно не остаются там в виде трупов.

— Не знаю… может, он искал что-то?

— Что?

А ведь похоже на правду! Кабинет обыскивали, но аккуратно. Игнат помнил, что папку ту, синюю, он оставил на полке, а она оказалась на столе. И ящики выдвинуты, а он же их закрыл…

— Может, — робко предположила Ксюша, — ему понадобились документы? Срочно? Вдруг встреча назначена была, и… и он всегда на встречи приезжал вовремя, а тут ему понадобилось подготовиться. Или что-то уточнить. Или просто…

В принципе, это выглядело логично. Станислав приезжает в офис, чтобы подготовиться к этой грядущей, существующей лишь в теории встрече, но понимает, что ему нужны некие бумаги. И по странной случайности эти самые бумаги заперты в кабинете директора. Но — не беда. Так же — совершенно случайно — у Станислава оказываются под рукой дубликаты ключей… допустим, их когда-то сделали и положили в очередное тайное место, известное лишь своим. Итак, Станислав оказывается в кабинете, ищет нужные ему бумаги. Занимает кресло… в кресле пересматривать содержимое синей папки куда как удобнее. Увлекается. И не слышит, что в офисе появился еще кто-то.

Из своих.

Ну да, чужие здесь не ходят.

А этот свой тоже пробирается к кабинету, но вряд ли с намерением покопаться в бумагах. Тогда — зачем? Что этому неизвестному здесь понадобилось? Он открывает дверь, видит Станислава и… убивает его?

Зачем?

В убийстве нет смысла. Два человека из одной конторы, в неурочный час, в неурочном месте… достаточно легко придумать правдоподобное объяснение. Но тот, кто пришел следом за Станиславом, предпочел решить проблему иначе. И если так, то…

…и почему Стас не насторожился? Подпустил его к себе так близко?

Следовало бы выяснить, что именно искал Станислав. Может, тогда все и станет ясно?

А лопоухий убрался наконец. Тело унесли. Кабинет опечатывать не стали.

Игнат вышел к сотрудникам и, окинув их взглядом, подумал, что убить парня мог, в сущности, любой. Даже Ксюша… да, она милая. Очаровательная даже. Девочка-конфетка, но вот что под ее разноцветной оберткой прячется — вопрос!

— Его действительно убили? — поинтересовалась Эллочка, разглядывая акриловые ногти совершенной формы. А Игнат представил в этой холеной ручке нож. И почему-то картина эта не вызвала у него внутреннего протеста. Могла бы? Пожалуй. В пятницу — кофе сварить. В понедельник утром — заколоть.

Загадочная женская натура.

— Если речь о Станиславе, то — да. Он был убит.

— Бедный…

Виктория Павловна вздыхает и прижимает платочек к своей необъятной груди, в районе сердца.

Она на убийцу не похожа. Она ведь пирожки приносит, угощает ими всех, кроме Игната, и каждому спешит рассказать о своей дочери. Специалист хороший… бухгалтер… стальные нервы, бульдожья хватка.

И снова: на убийцу все же похожа и она.

Акулина безучастно пялится в окно, жевательную резинку жует, пузыри надувает. Логист. Хороший. А еще что? Ничего.

Дмитрий уткнулся носом в бумаги, даже сейчас его не отвлечь от любимого отчета…

Кто же из них?

— Сегодня, пожалуй, вам всем стоит вернуться домой. А завтра — жду вас в обычное время.

Сыщик из Игната аховый, но кое-что он сегодня проверит.

Вот только расходиться сотрудники не спешили. Виктория Павловна вспомнила, что надо бы собрать на венок и на похороны тоже, а Эллочка пробормотала, что у Стаса семья не из бедных, как-нибудь и без ее участия его похоронят, но деньги все равно дала.

Акулина по-прежнему надувала розовые пузыри, будто и не слышала ничего.

А Ксюша через приоткрытую дверь разглядывала стол. Войти в кабинет она не решалась.

— В синей папке — старые дела, — сказала она, когда Игнат подошел к ней. — Закрытые. И странно: зачем они Стасу?

Или не ему?

Еще кое-что разбивало прежнюю, вполне стройную теорию Игната.

— Во сколько ты приехала? — спросил он.

— К семи. Я… думала, что тут будет беспорядок. И я хоть немного приберусь.

А Игнат появился в половине восьмого. И тогда же открыл кабинет. И вошел, и проверил у парня пульс. А шея Стаса была холодной, следовательно, убили его не перед самым приходом Игната, а за несколько часов до него. Это было… в пять утра? В четыре? В три?

Не утром — ночю.

И никто ночью не готовится к деловой встрече. Еще можно поверить, что Стас отличался повышенной ответственностью, но не настолько же… и лопоухий сразу все понял, поэтому и над Ксюшей посмеивался.

Дурочка!

Ну да, а все вокруг — умные.

Вопрос: что же искал Стас в синей папке? И нашел ли? И не получится ли так, что тот, кто Стаса убил, забрал именно это, закрытое дело?

— Если хотите, я проверю, — Ксюша явно пришла к тем же выводам. — Я опись документов делала… если что-то пропало, я увижу.

— Хочу, — неожиданно для себя согласился Игнат.

Никогда еще Ксюша не испытывала такого всепоглощающего ужаса. Мама вообще считала, что Ксюша — на редкость сдержанное существо, не склонное к излишним эмоциям, а папа повторял, что оно и к лучшему, потому что в семье и так хватает, кому эти самые эмоции проявлять. А вот благоразумие — это редкость.

Но сегодня у Ксюши не получалось быть благоразумной. Она изо всех сил притворялась деловитой, отстраненной, такой, какой надлежит быть хорошей секретарше, пусть и в столь необычной ситуации, но не выходило. Стоило ей подумать про Стаса, и…

Выходит, его из-за нее, из-за Ксюши, убили?!

Ей звонили! Предупреждали. Разгромили квартиру. А теперь вот — еще и Стас!

Но она же ничего не брала! Как ей понять, что именно надо вернуть? И главное, как и кому? Если бы тот, позвонивший, взял и толком объяснил, что ему надо, разве Ксюша не попыталась бы помочь?

Она всем и всегда помогала…

А теперь Стаса убили.

Ножом. И оставили его в директорском кабинете, ключи от которого, как выяснилось, в силу Ксюшиной безалаберности могли быть у каждого. И, значит, каждый из их конторы мог Стаса убить.

Но Ксюша в такое верить не желала!

Это выходит, что она третий год кряду работает бок о бок с убийцей?! Ей казалось, что она знает каждого человека в конторе. И все — хорошие, каждый по-своему. Странные немного, ну так нет в мире не странных людей, однако хорошие… замечательные.

И — убили.

Она вернулась к бумагам, пытаясь сосредоточиться на делах. Глупость, кто такая Ксюша, чтобы преступников ловить? Но совсем ничего не делать — это предательство.

В папке лежали старые дела, не все, лишь те, что касались споров о вступлении в наследство. Естественно, первая страница с перечнем дел отсутствовала.

Выходит, что суть все-таки не в Ксюше, а в папке? Точнее, в каком-то из прошлых дел, которые вдруг понадобились Стасу, и настолько срочно, что он забрался в контору ночью? Про ночь Ксюше никто не говорил, она сама догадалась, чай, не совсем дурочка!

Ксюша включила компьютер и почти не удивилась, не обнаружив в архиве нужного файла. Выходит, убийца Стаса решил подстраховаться? И как ни печально, но следует признать: это сделал свой человек, который знал о Ксюшиной привычке сохранять копии документов на жестком диске. И о том, что на этом диске хранится много чего нужного… поэтому он и компьютер не унес, не уничтожил, что было бы проще.

Плохо!

Как Ксюше теперь приходить на работу, если ей все время будет казаться, что рядом — убийца? Она же каждого человека подозревать начнет!

— Ну, — Игнат вышел из кабинета и остановился у Ксюши за плечом. Вот зачем? Она же и так нервничает, а еще он тут! — Есть что-нибудь?

Ксюша рассказала ему про файл.

И еще про свою догадку… хотела было и о звонке упомянуть, но язык прикусила, так, на всякий случай: вдруг Игнат сочтет ее виноватой?

Нет, уволить он ее не уволит… а если и уволит, то невелика беда. Но вот не хотелось Ксюше, чтобы ее в чем-то обвиняли, хватит, она и сама теперь глаз не сомкнет, пока не узнает правду.

— Похоже, ты права, — Игнат положил руки на спинку Ксюшиного кресла, и ей пришлось сесть прямо. Не хватало еще начальству пальцы отдавить! — В таком случае я вне подозрений. Я точно понятия не имел, где у тебя там что хранится.

Судя по россыпи документов на рабочем столе, по куче копий, вытащенных неизвестно откуда, Игнат говорил сущую правду. Ну, или ловко притворялся.

— И вообще, — он будто догадался о Ксюшиных мыслях. — У меня алиби есть… я с невестой был.

С невестой… вдруг ей стало грустно. Нет, Ксюша — не Эллочка, которая в каждом мужчине видит потенциального жениха, если не для себя, то для подруги. Но — просто грустно.

Беспричинно.

Или оттого, что у всех есть любовь, даже у этого несимпатичного мрачного типа, а Ксюше — не везет.

— И у тебя, пожалуй, тоже алиби имеется, — продолжил Игнат. — Ты вряд ли свою квартиру разгромила. Признавайся: есть там копии файлов?

— Есть.

Ксюша знала, что так делать запрещено, что это — нарушение правил техники безопасности и корпоративной этики и еще — прав клиентов, потому что им гарантировано неразглашение, а Ксюша берет — и выносит документы. Но после того, как в прошлом году система вдруг рухнула, погребя под обломками все архивы, да и ладно бы — только их, Ксюша решилась на должностное преступление.

Она с ужасом вспоминала те две недели, когда всем вдруг понадобились канувшие в Лету документы. Нет, лучше уж тихонько, на флешку… и Алексей Петрович был не против.

— Я так и думал, — Игнат сделал собственные выводы. — И флешку украли?

— Нет.

Ксюша носила ее с собой, на кольце с ключами. Флешка была железной и забавной, она на брелок походила…

— Надо же, — Игнат, не спрашивая разрешения, забрал у нее ключи. — Любопытная штучка!

Ее Ксюше Алексей Петрович подарил.

— Она не включится у чужого человека. На отпечатки пальцев настроена, — тихо пояснила Ксюша, чувствуя, как сильно она краснеет. И взгляд, брошенный в зеркало, подтвердил — да, покраснела, как майская роза.

Это ведь просто сувенир.

Из Германии.

И Алексей Петрович никогда бы не позволил себе ничего, что бросило бы тень на Ксюшину репутацию…

— Дай-ка я догадаюсь: у тебя хватило мозгов никому про флешку не рассказывать?

Ксюша кивнула, проглотив обиду. Говорит так, будто она дура полная!

— Не обижайся, — Игнат притянул второе кресло и сел так, что Ксюше пришлось подвинуться. — Ты не дура, ты просто наивная. Людям веришь.

Сказано это было престранным тоном. Выходит, что в глазах Игната вера в людей — это недостаток?

— Заводи свою шарманку.

Ну да, конечно, лучше уж заняться делом, чем размышлениями о новом странном начальстве. Флешка Ксюшу «узнала» и дала добро на доступ к хранившейся на ней информации. Нужный файл не исчез, чему Ксюша вряд ли удивилась бы. Она распечатала страничку и предложила:

— Давайте я буду диктовать номера, а вы — отмечать?

Тогда станет ясно, чего именно в папке не хватает. Игнат не стал с ней спорить.

— А… разве мы не должны сообщить полиции? — на всякий случай поинтересовалась Ксюша, но в ответ дождалась только хмыканья, непонятно что выражавшего. Вряд ли готовность делиться с полицией столь важными фактами.

Папка оказалась не такой уж и толстой. Всего двадцать три дела, из которых в папке, как и предположил Игнат, остались двадцать два.

— Перевертень, — с затаенным удовольствием прочитал он фамилию истца. — А это что значит?

Игнат ткнул в метку, поставленную Ксюшей.

— Это значит, что дело закрыто за смертью истца. Ну, то есть человека, чьи интересы мы представляли. Такое порою случается.

— Помнишь это дело?

Ксюша пожала плечами: немного. На самом деле она далека от юриспруденции, и многие разговоры, которые в офисе ведутся, ей совершенно непонятны. Но вот истца она помнила распрекрасно. И Стасово нежелание связываться с этим делом… и еще что-то было.

— Тогда пошли, — Игнат выкатил Ксюшин стул из-за стола прямо с ней, сидевшей в нем.

— Куда?

— Обедать. Я тебе — обед. Ты мне — рассказ. Идет?

Вряд ли это было удобно и этично — обедать с начальством, но Ксюша представила, как вернется домой и будет бродить по квартире туда-сюда, размышляя о том, виновата ли она в смерти Стаса или нет?

— Согласна.

— Вот и умница.

Он захватил очередной свой ужасный пиджак, на сей раз — какого-то уныло-болотного оттенка, с желтыми пуговицами и желтой же оторочкой на карманах. Хотелось бы знать, где Игнат их берет!

И запретить ему заглядывать в это страшное место!

Но какое Ксюше дело? У него невеста есть, пусть она о внешнем виде жениха и заботится.

— Какую кухню предпочитаешь? — поинтересовался Игнат.

А машина у него была солидной, какой-то гладкой, обтекаемой и сияющей, словно только-только с конвейера сошла. Ксюша ничего в машинах не понимала, но ее собственный «Матиз» рядом с этим монстром выглядел детской игрушкой.

— Мне все равно.

— Не кокетничай.

Она не кокетничает, ей действительно все равно. Но если он спрашивает, то…

— Главное, чтобы не жирно и без извращений.

Игнат только хмыкнул.

В итальянском ресторанчике, несмотря на раннее время, царил романтический полумрак. На столах стояли свечи и живые цветы в полукруглых вазах. Пахло свежим хлебом и еще специями, деревом и вином.

От вина Ксюша отказалась.

Она сок будет. И суп какой-нибудь… и пасту, которую он ей посоветует. Она верит, что плохого ей не посоветуют. А еще — десерт. И не надо на нее так смотреть, она — нормальный человек, у которого день с утра не задался.

— Не на диете, значит, — сказал Игнат.

А что, по его представлению, все женщины должны на диетах сидеть? Чушь какая! И вообще, лучше бы он по делу вопросы задавал.

Ксюша закрыла глаза — бабушка говорила, что так воспоминания легче зацепить, — и представила себе человека со смешной фамилией Перевертень. Он возник в конторе за полчаса до открытия. Ксюша уже пришла, ей часто доводилось на работе появляться пораньше. Кажется, в тот день она собиралась заняться цветами… или еще чем-то в этом духе. Но, главное, она была одна. И очень испугалась, когда дверь в приемную вдруг открылась. Ксюша не слышала ни скрипа той, другой двери, ни голоса, который бы спросил, есть ли кто на месте, ни даже шагов.

И вот она подняла взгляд и увидела перед собой человека в поношенном сером плаще. Еще — пуговицы на плаще были огромными, костяными, кажется. А на рукавах пестрели черные пятна. В руке человек держал зонт, с которого на палас стекала вода.

— Здравствуйте, — сказал он очень тихим голосом.

— Здравствуйте, — Ксюша попыталась улыбнуться. — А вы к кому?

— Федоренко здесь работает?

У него было блеклое лицо, совершенно невыразительное, а сейчас и вовсе стершееся из ее памяти.

— Мне юрист нужен, — пояснил гость, перевешивая зонт с левой руки на правую. — Хороший. Мне сказали, что он — хороший.

— Извините, но пока его нет…

Ксюша еще подумала, что надо бы запирать двери, когда она приходит в офис, а то мало ли…

— Подождите, пожалуйста, — она попыталась скрыть дрожь в руках. — Вот там, на диванчике. Хотите, я вам чаю сделаю? На улице дождь, и вы, наверное, замерзли…

Когда Ксюша сильно волновалась, она много говорила. А сейчас она волновалась сильно, и с каждой минутой волнение ее лишь возрастало. Ну вот почему посетитель молчит? Вдруг он — маньяк? И думает не о своих проблемах, а о том, как бы половчее Ксюше горло перерезать?

Однако гость послушно направился к диванчику, зонт, правда, оставлять в стойке для зонтов он отказался. И плащ не снял, так и сидел, нахохлившись, будто мокрый сыч.

И Эллочкино появление никак не сгладило неловкую ситуацию, хотя Эллочка и старалась, но гость ее не замечал, лишь попросил:

— Мне бы именно Федоренко…

Ну, а затем пришел Стас, и Эллочка с преогромным удовольствием перепоручила гостя ему.

Ксюша рассказывала и ела, а Игнат смотрел на ее рыжую макушку и думал вовсе не о том, о чем должен был бы. Забавная у него секретарша! Рыжие косички торчат в стороны, рыжие завитки выбились из прически и касаются щек. И ресницы тоже рыжие, длинные.

Ленке секретарша не понравится, тут и гадать нечего. По Ленкиному глубочайшему убеждению, секретарю надлежит быть или старой бабой, или страшной бабой, а лучше, если и то, и другое сразу. Ксюша была молоденькой и симпатичной. Какой-то гладкой, ладно скроенной, правильной. И в то же время очень яркой. Белокожая, синеглазая, она не стеснялась демонстрировать эмоции. И ела, не разыгрывая спектакль о потере аппетита и великом одолжении миру. И почему-то, глядя на Ксюшу, Игнат успокаивался. Хотя какое тут спокойствие?

Понедельник. Похмелье. Труп в кабинете. В его, Игната, кабинете! Нагло восседавший на его, Игната, стуле. И с его, Игната, ножом в груди.

Папочка! Дело-то пропащее!

Странность на странности и странностью погоняет. А Ксюша знай себе ложку уже не облизывает — грызет.

— Стас сразу сказал, что шансов нет, бесполезно в суд подавать. А этот — уперся. И платить был готов, — на ее лбу нарисовалась складочка. — Он так и сказал, что, мол, деньги — не вопрос, он любые заплатит. И вообще ему вся доля от наследства не нужна…

— А что нужно?

— Музыкальная шкатулка.

— Что?! — Игнат готов был услышать про дом, или предприятие, или еще о чем-то серьезном, но вот… музыкальная шкатулка?! Это вроде из тех, что на рынке продают? Крышку подымаешь, а оттуда песенка пиликает.

— Шкатулка, — повторила Ксюша, принимаясь за десерт. Она сняла с пирожного черную ежевичину и отправила ее в рот. — Музыкальная. Старинная.

А, если старинная, тогда понятно. Небось стоит немереные деньги. И, соответственно, та, другая сторона со шкатулкой расставаться — что закономерно — не желала.

— Это вроде бы подарок его матери… а той — от ее матери досталось… и вообще, долго ее передавали из рук в руки. Он еще говорил, что дал ее бывшей супруге на хранение… — Ксюша нахмурилась. — Да, точно. Стас еще ворчал, что надо было в банке ее хранить, а не в серванте у жены, к тому же бывшей. И без расписки. И теперь Перевертень свою шкатулку вряд ли назад получит.

— А что с женой его случилось?

— Умерла, — ответила Ксюша. — Точно! С этого и началось! Он уезжал куда-то… не Стас, а клиент. И шкатулку доверил жене. Не хотел оставлять ее в квартире, боялся, что обворуют его. А жена возьми и умри. И получилось, что он на это наследство никакого права не имеет.

То есть некоторое время тому назад возник клиент, желавший подать в суд на наследников покойной супруги, с тем чтобы вернуть в собственность старинную музыкальную шкатулку?

Уже интересно!

И шансов было мало, но… суд — это прежде всего время. И репутация. Ни один приличный аукцион не свяжется с вещью, право на владение которой оспаривается в суде. Значит, этот Перевертень просто-напросто перекрыл наследничкам доступ к реальным деньгам.

— А шкатулка дорогая была?

— Не знаю, — пожала плечами Ксюша. — Реликвия.

Дорогая, из-за дешевой нет смысла огород городить. Но Перевертень умер, и дело закрыли. Убрали в архив. Вероятно, вычеркнули его из памяти.

А Стас вдруг заинтересовался его обстоятельствами — если, конечно, он искал в папке именно эти данные — и погиб. Вряд ли суть в совпадении или в том, что Стасу понадобилось какое-то другое дело, и именно тогда, когда убийца вытащил из папки нужное ему… Значит, Перевертень и шкатулка.

— Вы тоже думаете, что из-за шкатулки его и убили? — поинтересовалась Ксюша, собирая мизинцем крем с пирожного. — А почему сейчас? Не раньше?

Потому что имело место некое событие, о котором Игнат пока не знает, но событие это сделало старое дело вновь актуальным.

В любом случае копнуть стоит, только от Ксюши надо избавиться…

— Давай я тебя до дому подкину?

Она все поняла правильно.

— Лучше до стоянки. И… Игнат, Элла тогда Стасу помогала. Они вообще дружили… ну, просто дружили. У них общего много. Если спросить ее…

Спросить-то можно, но Игнату Эллочка-людоедочка вряд ли что-то ответит.

— Я могу.

Добровольческая дружина готова к подвигу. Отказаться? Это глупо, поскольку вряд ли рыжая его послушает, все равно сделает по-своему. Согласиться? А если Эллочка нож в грудь давнему дружку и воткнула? И тогда лезть к ней с вопросами — небезопасно.

— Только если по телефону, — Игнат принял-таки решение.

— Вы и Эллочку подозреваете?

Он всех подозревает. Ну или почти.

— Ксюшенька, — он проникновенно посмотрел ей в глаза. — Девочка моя…

Она порозовела и потупилась.

— Мне одного трупа в конторе более чем достаточно! И если тебе охота посплетничать — пожалуйста. Но вот нарываться на неприятности не стоит. Возвращайся домой. И не высовывайся без особой на то надобности и охраны…

Спорить не стала, насупилась только, наверное, хотела что-то сказать, умное, колкое, но все же — передумала. И умница.

Ксюшу Игнат высадил на стоянке. И дождался, пока ее машинка, игрушечная и яркая, как и сама секретарша, покинет паркинг.

Остальное — дело техники.

Перевертень в списке покойников числился в единственном числе. Зато он имел совершеннолетнюю дочь, двадцати шести лет от роду, обитавшую не так уж и далеко от конторы.

Игнат не стал ей звонить, решил наведаться сюрпризом.

Светлана Перевертень жила на проспекте Космонавтов, который застраивался в пятидесятые годы прошлого века. Впрочем, дом номер один выделялся среди прочих еще большей дряхлостью и своим внешним видом, который никак не вписывался в концепцию социалистического конструктивизма. Это двухэтажное здание с деревянными колоннами, деревянными же, изуродованными статуями львов и парадной лестницей, вымощенной современной плиткой ядовито-зеленого колера, давно уже разменяло добрую сотню лет, а то и полторы, но держалось с прежним, пусть и подутерянным, апломбом.

В просторном холле нашлось место для кадки с фикусом, десятка колясок, велосипеда, тачки и старой стремянки, к которой привязывали входную дверь.

Скрипучая лестница вывела его на второй этаж.

Светлана была у себя.

— Здравствуйте, — сказала она, распахнув дверь.

— Здравствуйте. А вы всегда так беспечны?

Светлана лишь пожала плечами: мол, какая разница? Брать у нее все равно нечего.

— Вы по делу?

— По поводу вашего отца…

На миг ему показалось — сейчас она захлопнет дверь, но нет, Светлана явно умела сдерживать свои порывы. Она посторонилась и велела:

— Проходите. Только переобуйтесь, я полы вымыла.

Тапочки были старыми и чистыми.

— Отцовские, — сказала она. — Ему уже все равно. А у меня денег нет на новые.

За дверью начиналась комната, узкая и длинная. Желтая тряпичная занавеска, сдвинутая в сторону, формально отделяла часть комнатушки под коридор. Окно на той стороне было далеким и каким-то обрезанным. А потом Игнат понял, что оно и вправду обрезанное — комнату разделили пополам гипсовой перегородкой.

— Это папа придумал, когда я подросла, — Светлана поправила кружевную шаль, лежавшую на плечах. — Ее сломать надо бы, да некогда… ну, и мало ли что.

С первого взгляда становилось ясно, что брать в квартире действительно нечего.

Выцветшие обои. Посеревшие от возраста гардины, на которых кое-где проступал исконный набивной рисунок. Затертый до дыр ковер на полу. И мебель — древняя, не антикварная, а просто разваливающаяся в силу возраста.

— Садись куда-нибудь, — Светлана плюхнулась в кресло и закинула ногу на ногу. Подол дешевого халатика задрался, но в позе этой не было ничего эротичного. — И говори, чего надо. Если шкатулку, то у меня ее нет. — Она как-то сразу перешла на «ты».

— А у кого есть?

Из кармана халата появились сигареты, тонкие, длинные, с ванилью.

Не из дешевых.

— Девки в клубе подогнали, — ответила на незаданный вопрос о сигаретах Светлана. — А шкатулка… или у Виолки, или у Германа, или у бабки…

— Это — твои…

— Сестрица с братцем, — Светлана скривилась. — От второго брака. А бабка у нас общая, только они — любимые-разлюбимые внуки, я же — так, жертва обстоятельств. И вообще, не будь меня, маменька не стала бы с папенькой связываться, он же неудачник.

Светлана откинулась на спинку кресла, прикрыла веки и начала рассказывать.

На свет она появилась в местном роддоме, из которого переехала вот в эту самую квартирку, где и живет по сей день. Помимо Светки, в квартире обитали мама и папа.

Детство ее было обыкновенным: ясли, сад и семейные вечера с семейными же ссорами. Мать уставала, отец тоже, они ругались, точнее, ругалась всегда она, требуя чего-то, а он вздыхал и хмурился.

Потом в квартире стала появляться женщина, очень красивая, как показалось Светке, но злая. В первый раз она вошла, брезгливо отодвинув краем сумочки занавеску, осмотрелась и сказала:

— Вот, значит, до чего ты докатилась. А я ведь тебя, Оленька, предупреждала!

Оленькой звали Светкину маму. И гостье она отнюдь не обрадовалась.

— Зачем ты здесь?

— Пришла взглянуть на внучку. Или запретишь?

Женщина смотрела на маму с вызовом и откровенной насмешкой.

— Смотри.

Светка сидела на горшке и грызла пластмассовый совок. Нет, она, конечно, не так отчетливо все помнит, скорее уж ей потом все рассказали, а воображение дорисовало все остальное. И веревки, натянутые от стены до стены, и детскую одежду, которая никак не просыхала, потому что в доме было сыро. И лук на подоконнике…

— В ней нет ничего от тебя, — острый ноготок женщины уперся в Светкин подбородок. — Обычно маленькие дети красивы, но эта… по-моему, на редкость невыразительна.

— Мама, перестань!

— Я принесла тебе деньги, — женщина вытащила из сумочки конверт и положила на стол. — Решила — понадобятся. Все-таки ты моя дочь. И если бы ты дала себе труд тогда подумать…

— Прекрати!

— Нет, дорогая, ты послушай! Конечно, Степан Витальевич старше тебя. И не так уж он хорош… Но я решительно не понимаю, чем тебя привлекло вот это твое ничтожество? Но — пускай. Тебе нравится здесь жить? Только будь добра сказать правду! Не нравится? Верно? Тебе надоела нищета. И вечная грязь. И ты уже понимаешь, что никогда отсюда не вырвешься.

— Ты за этим пришла?

— Я решила, что ты уже достаточно натерпелась, чтобы образумиться. Конечно, Степан Витальевич не забудет обиды, но… на нем свет клином не сошелся. Молодой красивой женщине не составит труда найти себе достойного супруга… надо лишь избавиться от лишнего.

Позже Светка узнает, что лишней была она и еще — папа.

Когда-то у родителей случилась любовь, большая и чистая, такая, которая «на всю жизнь». И мама из-за этой любви рассорилась с собственной мамой, у которой были совсем другие планы. В них никак не входили нищий зять и ребенок.

Светкина бабушка предлагала проблему решить, но мама не послушалась… и в результате оказалась в этом древнем доме, в комнате в двадцать квадратных метров, с совмещенным санузлом, где всего-то и помещались что унитаз да умывальник. Нет, сначала все было замечательно, с милым и в шалаше рай, но чем дальше, тем тяжелее в раю этом жилось.

Мыться в тазике. Воду греть в общей кухне, где вечно занята плита, а если и нет, то стоит поставить бадью, как появляется соседка с причитаниями, что людям готовить надо… И денег вечно не хватает. Светкин папа старался, но он категорически зарабатывать не умел. А маме хотелось быть красивой.

И туфли новые. И помаду. И прическу. И вообще, чтобы на женщину быть похожей…

Нет, она по-прежнему хорошо относилась к мужу, но… однажды уехала.

— Не сердись на нее, — сказал папа, пытаясь накормить дочь подгоревшей манкой. — Она хорошая, просто для нее материальное важнее духовного.

Сам отец был бы рад жить исключительно духовной пищей. Светка рано поняла, что он действительно не от мира сего, обретается где-то в вышних эмпиреях, беседуя с давно умершими философами, восторгаясь изяществом позабытых идей, и не понимает, отчего это люди такие меркантильные.

Он преподавал. И был любим начальством за неконфликтность, а студентами — за искреннюю преданность своему делу, но ни то, ни другое не приносило денег. И, пожалуй, если бы не периодические отчисления Светкиной мамы, которая время от времени вспоминала о своей первой семье, было бы им совсем худо.

С десяти лет Светка умела готовить, убирать квартиру, а также знала, когда надо вносить квартплату, как считать за свет, газ и воду… и что папашу в день зарплаты надо ловить. Нет, он не пил, все было куда хуже — он имел преотвратную привычку заглядывать к букинистам и частенько возвращался без денег, но с новой находкой.

— Ты посмотри! — Он сиял от восторга, потрясая в воздухе очередным пыльным томиком. — Ты посмотри, какая прелесть…

И Светке оставалось лишь вздыхать, вытряхивать из его кошелька остатки денег — а порою случалось, что отец и в долги влезал, — и планировать расходы, в очередной раз отодвигая покупку новых ботинок.

Зарабатывать она стала рано, благо с учебой у нее все ладилось, вот и решала она контрольные за себя и еще — за соседа. «Домашку» делала. Потом разносила газеты… отец не понимал, зачем. А у мамы была новая семья и двое детей. Светке позволили с ними познакомиться, и она, попав в чудесный дом, где у каждого была собственная комната, нормальная, а не узкий закуток с занавесочкой, не спала потом всю ночь. Вспоминала мягкие ковры и обои с переводными картинками, детскую, почти кукольную мебель розового цвета, игрушки, наряды… полный холодильник.

— Это все ерунда, — отмахнулся отец, когда Светка заикнулась о том, что надо бы попросить у мамы денег. А лучше — подать в суд, чтобы она алименты платила. Алименты ведь — по закону. И деньги эти — на Светку, а значит, она сама и станет ими распоряжаться. — Материальное — это пыль…

И тогда Светка не выдержала. Высказала ему все, что думала: про пыль, про отцовскую безалаберность, про то, что над нею все смеются, нищенкой ее обзывают, про надоевшие макароны и картошку, заправленную подсолнечным маслом. Про нормальную жизнь, которой Светку лишили!

Отец смотрел на дочь, хлопал глазами и вздыхал.

— Не понимаю, — сказал он, — откуда в тебе эта меркантильность? Наверное, это Оленькины гены… надо с ними бороться.

Зачем?

— Дорогая моя, — папенька называл так Светку, когда намеревался провести с ней внеочередную воспитательную беседу. — Ты ведешь себя недостойно нашей фамилии. Да, наш род вынужден переживать не самые лучшие времена. К сожалению, удача отвернулась от нас…

Так Светка узнала, что принадлежит она к древнему роду, в котором течет кровь Петра Великого, и это налагает на Светку определенные обязательства. В частности, ей надлежит вести себя подобающим образом, а не как разорившейся купчихе.

И — да, некогда род их был богат и известен. Не так широко, конечно, как Денисовы или Нарышкины, но все же благосостояние его исчислялось многими тысячами, которые щедро тратились на благие дела. К примеру, на строительство сиротских приютов, бесплатных школ…

Отец рассказывал вдохновенно, пытаясь воздействовать на неразумную дщерь примером своих — и ее — славных предков, а Светка думала, что лучше бы эти самые предки взяли да перевели капиталы в золотишко, а потом его припрятали бы до поры до времени. Или и вовсе вывезли бы за рубеж, обустроились… и родилась бы тогда Светка во Франции. Или в Англии. Или еще где-нибудь, а не в этом родовом поистрепавшемся гнезде.

— Этот особняк принадлежал твоему прапрадеду, — патетически вещал отец, обводя рукой комнатушку. Интересно, в ней раньше жила горничная прапрадеда или его любимая собачка? — И добро, сотворенное им, позволило сохранить нашей семье жизнь!

Ну да: не расстреляли, не отправили в ссылку, просто отобрали все, что было, оставив им одну комнатушку. И этим вот гордиться?!

Да и вообще, стоит ли всему верить?

Отец — знатный сказочник.

Он же, уловив Светкины сомнения, удалился в собственный кабинет — так называлась большая часть комнаты — и вернулся со шкатулкой.

— Смотри, — отец поставил шкатулку на подоконник. — Это — бесценное сокровище! Подарок Петра своей первой любви… и любовнице — Анне Монс.

Бедноватый подарочек. Темное дерево с потертыми уголками, ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Из украшений — лишь крупный замок, сделанный, кажется, из бронзы.

Отец снял с шеи веревочку, на которой висел ключ.

Светке он его не доверил. Ключ поворачивал медленно, с видом до того торжественным, что Светка поняла — внутри какая-то ерундень, вроде любовного письма столетней давности. Ну, или прабабкиного портрета. Но нет, все оказалось еще банальнее: зеркальце, имитировавшее озерную гладь, лодочка и фарфоровая куколка со стертым лицом.

— Мой прапрадед уверял, что Петр собственноручно сделал эту шкатулку.

Ну и дурак! Лучше бы ожерелье любовнице подарил. Или там сережки с алмазами. Или браслет… что-нибудь и вправду ценное. А тут — шкатулка! Старая. И заедает небось.

— Вот твое наследство, — отец с трепетом коснулся фигурки девушки. Музыка оборвалась. И крышка шкатулки спрятала престарелую фарфоровую красавицу от Светкиного насмешливого взгляда. — Эта вещь — бесценна!

Он унес шкатулку и спрятал, а Светка сидела на кровати и кусала губы от злости. Ну почему все не так? Почему она настолько невезучая?!

Конечно, будь она постарше, она поняла бы, что цену имеют не только камни и золото, но и такие, никчемные с виду вещи. И уж конечно, Светка не позволила бы шкатулке ускользнуть из своих рук. А все папашина доверчивость, граничившая с идиотизмом! Маменька небось о шкатулке знала. И рассказала Светкиной бабке, которая — вот стервь! — быстро смекнула, сколько может стоить вещичка с такой историей. И она, как пить дать именно она отрядила любезную дочурку к бывшему мужу с песней о том, что нельзя оставлять подобные вещи без присмотра.

— Я на заработки собиралась. А отцу предложили курс лекций прочитать. В Англии… всю жизнь никому он не нужен был, а тут — здравствуйте… и он отказаться хотел! Такая возможность, а он отказаться… я сказала, что тогда я из дому уйду, зачем мне с идиотом жить-то? — Светка вздохнула и затянулась сигаретой. — Он испугался. Даром что наивная лапушка, а знал — без меня он быстро загнется.

Игнат слушал, пытаясь понять, что ему не нравится в нынешней ситуации.

Квартира?

Ее хозяйка?

Или скорее готовность, с которой Светка рассказывает ему эту историю? А ведь она даже не спросила, почему вдруг Игнат заинтересовался ее отцом и музыкальной шкатулкой. Словно ждала кого-то…

— Я ж не знала, что под эту марочку маман и подкатит! И, главное, мне денег сунула, типа, подачка… а я обрадовалась, дура. Как раз сапоги нужны были новые. И куртеха. В общем, подумала, что подфартило мне. И она — мол, супруг ее старый давно уже преставился, бабка одной ногой в могиле… — Светка фыркнула. — Эта карга всех переживет! Ну, и можно, значит, освежить старые чувства. Папашку она к себе забрала, ну, типа, помочь ему к поездке подготовиться, чтобы он не выглядел бомжом… вроде, если бы лекции удачно прошли, ему бы предложили целый курс прочесть. А это ж бабки нереальные!

Она почесала расчесанное докрасна колено.

— Я и подумала — пускай. Ну, мало ли, вдруг бы и вправду все сложилось? Мы бы к мамашке переехали, зажили б нормально… я бы учиться поступила. Я ж не тупая коза, вроде сестрички моей, я б и на бюджетке смогла бы… хотела, но где уж тут, когда пахать приходится? Укатила со спокойной душой. Вернулась, а папочка — тут. Не сладилось у них там что-то… и с Англией — фигня. Заплатить ему заплатили, только ж он все спустил на книжки. А книжки возьми таможня и не пропусти. Очень расстроенный он был. А потом узнал, что мамаша моя преставилась. Нас на похороны и то не пригласили, типа, не родные мы им… ошибки молодости! Ну, я сама на кладбище пошла. Кто меня остановит? А папаша следом увязался. Ну, и уже там к бабке подкатил, мол, верните шкатулку.

А та, естественно, сделала вид, что впервые про шкатулку слышит.

— Вот тут-то все и вскрылось… — Светка подавила очередной вздох. — Он впервые разозлился. Кричать стал, что шкатулка — это мое наследство, что он не позволит семью обворовывать… Только куда ему против бабки-то? Она высказалась в том смысле, что вообще ничего знать не знает…

— И что дальше?

— Ну, он уперся рогом, что бабка лжет. Поперся к юристам. Откуда только деньги взял?

Вот и Игнату это было интересно. Услуги их конторы стоили немало.

— Ему и сказали, что почти без шансов, разве что я в суд подам, как наследница первой очереди. И пригрожу лишить их четверти всего имущества… только до суда дело не дошло. Инфаркт.

Своевременно, нечего сказать.

— А вам, стало быть, часть имущества не нужна?

— Отчего ж, нужна! Только вряд ли б мне добыть ее позволили. Старуха предложила вариант: она на меня свою трешку отписывает, а я про материно наследство забываю.

Все интереснее и интереснее! Трехкомнатная квартира — против шкатулки? И согласие Светланы понятно. Но вот каким боком в это дело Стас попал?

— И как, отписала? — поинтересовался Игнат.

— А то! Куда ей деваться? Так что если шкатулочка вам нужна, то это не ко мне… — она уронила окурок в банку. — Передай братцу, пусть бабку потрясет. И нечего у меня по хате шариться…

То есть Светлана решила, что Игната послал ее брат?

— Ну или сестрице. Сам знаешь, кто тебя нанял…

В любом случае Игнат собирался побеседовать со всеми. Надо же было понять, каким образом Стас оказался замешан в этой давней истории?..

Анна старалась не разглядывать царя слишком уж пристально, хотя, конечно, ее мучило любопытство. Вот неужто этот человек, в одежде самой простой, запыленной с дороги, и есть царь? Он выглядел… диким.

Худой. Нескладный. С чрезмерно длинными руками и ногами, с локтями, торчавшими, будто гусиные тощие крылья. С шеей, на которой дергался острый кадык… Его волосы пребывали в беспорядке, топорщились, словно львиная грива. Но сильнее всего испугали Анну его круглые глаза навыкате.

Петр смотрел на нее не моргая.

И Анна выдержала этот пристальный взгляд. Она присела в реверансе, как ее учила матушка, и сказала:

— Я столько слышала о вас, что, право слово, счастлива возможности видеть…

К счастью, нынешняя их встреча была весьма недолгой. Царь, окинув Анну пристальным взглядом, ответил что-то. И друг его засмеялся, а Лефорт укоризненно покачал головой.

Анна же почувствовала, как щеки ее розовеют от смущения…

— Клуша, — шипела потом Модеста. — Ну и клуша… надо было…

И матушка кивала, поддакивая сестре.

Они обе ожидали возвращения Анны с нетерпением, и, стоило ей появиться дома, как они тотчас усадили ее и принялись расспрашивать. Она же не смела врать, говорила все, как есть.

— Ну почему он выбрал тебя?! — в который уж раз воскликнула Модеста. — Ты же ни на что не способна! Ах, если бы мне…

И матушка, горестно вздыхая, прикладывала к глазам кружевной платочек. Анна чувствовала себя виноватой: не оправдала она чаяний семьи и надежд Лефорта.

Когда он появился в аустерии на следующий день, Анна спустилась, готовая принять его гнев. Однако Лефорт вовсе не выглядел разгневанным. Напротив, он улыбался весьма приветливо — и Анну обнял.

— Ты прелестна, — сказал он.

— Я…

— Петр спрашивал о тебе.

— Мне показалось, что я ему не понравилась, — об этом весь вечер твердили ей матушка и Модеста, укоряя Анну за то, что она упустила такой шанс.

— Понравилась, — заверил ее Лефорт. — Однако не спеши. Чем быстрее одерживается победа, тем быстрее пропадает интерес. Нет, дорогая, все должно быть иначе…

Он был спокоен, и его спокойствие передалось Анне. Значит, все она сделала правильно, а матушка… что ж, и матушка способна ошибиться.

— Полагаю, что весьма скоро Петр даст о себе знать. Знаки внимания его принимай, иначе царь оскорбится, он весьма самолюбив, но не поощряй его к вольностям. Вокруг Петра всегда множество женщин, тебе нельзя стать одной из многих.

И Лефорт не ошибся.

Не прошло и нескольких дней, как в аустерию заглянул гость, не царь, но друг его, тот самый, с круглым лицом и лоснящимся взглядом, от которого Анне стало неудобно. Он раскланивался и шутил, целовал матушке руки, подмигивал Модесте, которая розовела и отвечала на шутки низким грудным голосом. Анне было неудобно, но она старательно улыбалась.

— Ай, хороша, — сказал гость на прощанье.

И на следующий день Анне доставили пару голубков в плетеной корзине, что было весьма мило…

— Ну… — матушка, пристально оглядев подарок, вздохнула, вероятно, она ждала чего-то иного. — Для начала — неплохо. Анхен, не будь дурой…

Теперь ежедневные нотации, которые приходилось выслушивать Анне, стали и вовсе невыносимыми. Когда матушка, отчаянно боявшаяся, что тихая дочь ее поведет себя неблагоразумно, оставляла Анну в покое, то появлялась сестрица, щедро делившаяся с нею своим опытом.

И Анна не знала, куда ей деваться.

Единственной отдушиной стали почти ежедневные визиты Лефорта. Франц появлялся в аустерии и, дождавшись, когда Анна оденется соответствующим образом, вел ее на прогулку. Порою он молчал, и в такие минуты Анна просто наслаждалась тишиной, столь редкой в ее нынешней жизни, порою принимался рассказывать и говорил о вещах весьма интересных, важных.

…о том, что царь крайне недоволен боярами, но и они, в свою очередь, разочарованы в царе, которому, по их мнению, не хватает солидности, разумности, зато норова — с избытком.

…о том, что желали бы они прежней спокойной жизни и часто поминают батюшку Петра, тишайшего человека, да поговаривают, будто бы Петр вовсе на него не похож обличьем. Он же от шепота этого делается страшен ликом…

…о том, что он бы многое хотел изменить, однако еще не чует своей собственной силы, а потому медлит. И чем больше он медлит, тем большую уверенность обретают бояре.

…о том, что даже матушка, которую Петр весьма любит и ценит, пусть порою и тяготится ее вниманием, склонна прислушиваться к Думе.

…о том, что все громче ропщут те, кому не по нраву Немецкая слобода. Уж больно много иноземцев при молодом царе, и шепчутся, что, дескать, от этого его неспокойствие происходит, что навели на него порчу, окрутили, застлали ему глаза туманом, и потому извести надобно всех и под корень.

Страшно становилось Анне от таких рассказов, но она не смела перебивать Лефорта, понимая, что говорит он исключительно из желания помочь ей и своим соотечественникам. Многие надежды возлагались на Анну, и как знать, сумеет ли она оправдать хоть часть из них?

А Петр продолжал посылать ей подарки, правда, недорогие, отчего матушка впадала в расстройство. Ее грандиозные планы, в которых Анне отведена была главная роль, не спешили исполняться. Дважды или трижды появлялся Алексей Меньшиков, желая справиться о самочувствии Анны. Он задерживался в доме надолго, косил глазом, сыпал шутками, на которые охотно отзывалась Модеста. И громкий смех ее был слышен в каждой комнате. Она столь явно выказывала гостю расположение, что не заметить этого было невозможно. И Меньшиков заметил, поддавшись очарованию Модесты. Визиты его участились, правда, теперь он не докучал Анне, разве что подмигивал ей изредка, будто знал про нее нечто этакое, тайное и стыдное.

— Не поддавайся ему, — предупредил Анну Лефорт. — Низкий человек, не потому, что из низкого сословия вышел, тут его судить не за что, ибо каждый живет тем, чего сумел сам добиться. Он по характеру именно низкий, подловатый. И ворует безбожно.

— А царь?

Неужто не видит он, каков на самом деле его друг?

— Петру докладывают, само собой. И он злится. Когда верит, когда нет, бывает, что и гонит его прочь, а то и самолично бьет, да тут же и прощает. Не пытайся рассорить этих двоих, не будет в том ни добра, ни пользы. Просто помни, что верить Меньшикову нельзя.

Вот сестрица, которой доставалось все внимание гостя, уже хвасталась подарками. Привозил он ей и вина дорогие, и ткани, каких даже у Анны не было, и ленты с кружевом. Одаривал и деньгами, подшучивая над этим, говорил, что красивые женщины и тратят много.

Модеста млела и после ухода любовника принималась вновь учить Анну.

Сколько все это длилось? Анне казалось — целую вечность, а на самом-то деле не больше месяца, по прошествии которого Лефорт заявил:

— К концу недели в моем доме состоится бал, на котором тебе надобно будет присутствовать.

— И царь…

— Обещал, что будет. Ему нравится веселье. Постарайся почаще улыбаться…

И совет этот был хорош, как и иные советы Лефорта.

Ночь перед балом прошла в великом беспокойстве. Анна то проваливалась в сон, то пробуждалась в собственной кровати, в липком поту, спутанная ночной рубашкой, словно бы стреноженная. Она часто и мелко дышала, ощущая себя почти больной. И хотелось кликнуть служанку, но голоса не было.

Мучили ее дурные предчувствия.

И Анна, облизывая иссушенные внутренним жаром губы, пыталась как-то успокоиться.

Разве с нею может случиться нечто неладное?

Да, она об ином мечтала, о том, чтобы был у нее собственный дом, и муж достойный, и дети, и жизнь — степенная, размеренная… но ведь не по вине Анны сложилось так, что подобная жизнь стала для нее невозможна. А какой будет другая?

Анна не знала.

Предчувствие не отпускало ее. Темное, дурное, что клубилось над Анной, тянуло к ней тысячи рук, шептало многими голосами, заставляя ее метаться на подушке, словно в бреду. Анна силилась расслышать, что говорят эти голоса, но…

— Дай, — хором выдохнули они, холодя дыханием щеки и шею Анны.

— У меня ничего нет! — попыталась ответить она, но тени были неумолимы.

— Дай, дай, дай…

Уснуть ей удалось лишь перед самым рассветом, а проснулась она и вовсе разбитой, бледной, немочной. И матушка тотчас поторопилась выказать дочери свое неудовольствие.

— Дорогая, цвет лица весьма важен для женщины… а ты ныне зелена. И посмотри на себя! Ты словно на казнь собираешься. Поверь, в мужчинах нет ничего страшного, напротив, они все в чем-то слабы, надо лишь понять, где и в чем сокрыта их слабость, — и пользоваться ею.

Весь день Аннушку расчесывали, наряжали, не забывая приговаривать, что уж ныне-то она должна засверкать, словно драгоценный камень…

— Что случилось? — Лефорт прислал за Анной экипаж и встречал ее лично. И пусть стараниями матушки Анна более не походила на утопленницу, но Франца было непросто провести.

— Сны дурные, — честно ответила Анна. — Всю ночь маялась.

— Случается.

Он не стал ей выговаривать и упрекать, просто подал руку. И в ней Анна увидела опору. Быть может, она обманывается, но так хочется верить, что среди всех людей, ее окружающих, у Анны имеется друг!

Дом Лефорта был огромен и богат. Анна впервые оказалась в подобном месте и, признаться, растерялась немного, а когда растерянность ее прошла, исчезли и ночные страхи. Она с удовольствием глядела на деревянные шпалеры, на изысканной красоты мебель, на чудеснейшие картины, она отражалась в огромных зеркалах, верно, доставленных из самой Венеции.

— У тебя будет дом краше моего, — поспешил заверить Лефорт, которому приятно было подобное внимание. — И ты заслуживаешь его — всецело.

И он верил в Анну. Пожалуй, из всех людей, включая родных, именно Лефорта она более всего страшилась подвести.

— Улыбнись, милая, ты очаровательна, когда улыбаешься.

Величие бальной залы заставило сердечко Анны затрепетать. Выходит, почти сбылась та, полузабытая уже детская мечта! Вот он, чудесный дворец для подросшей принцессы. Сотни и сотни самых лучших восковых свечей разгоняли полумрак, изгоняя саму ночь за ограду из темных окон. Мрамор и золото… золото и мрамор… цветы в огромных напольных вазах. И ленты, которыми украшали стены. Вновь зеркала, и в них отражается Анна. Ей нравится смотреть на себя — такую…

— Ты красавица, — спешит уверить ее Лефорт, ведя девушку по бальной зале.

И гости останавливаются, смотрят на Анну.

В какой-то миг, верно, от небывалой духоты, голова у нее начинает кружиться, и Анна проваливается в некое немое забытье. Она осознает, где находится, но теперь вместо людей в роскошнейших нарядах ее вновь окружают тени. И тянут к ней руки, нашептывая:

— Дай…

Она очнулась и увидела, что Лефорт исчез, а вместо него перед Анной, разглядывая ее еще пристальнее, нежели прежде, стоит царь.

Анна поспешила присесть в реверансе, чувствуя, как вспыхивают ее щеки под его взглядом.

Что говорить?

Что делать?

Впору бежать… куда? Анна не знала, но — прочь, прочь из этого места, от этих людей, которые, быть может, и не люди вовсе! От судьбы, что приготовили для Анны, ее не спросив.

Вместо этого она подала царю руку, позволяя ему увлечь себя на танец. Он молчал, и Анна тоже не спешила заводить беседу. Признаться, танцевал он неловко, чересчур уж порывист был, оттого и движения выходили у него дергаными, судорожными какими-то. И Петр, зная об этой своей особенности, смущался, бледнел, губы его сжимались в узкую линию.

— Здесь очень душно, — сказала Анна, глядя на него, такого высокого, долговязого, снизу вверх. — Быть может, вы не откажетесь проводить меня в сад?

Он не отказался, и в саду, прохлада которого обняла Анну, словно успокаивая ее, Петр попросил:

— Расскажи о себе.

Зачем ему знать?

Чем может быть интересна царю дочь простого, не слишком-то удачливого виноторговца?

Однако, удивляясь самой себе, Анна стала рассказывать. О том, как повстречались ее родители и как дела у отца пошли неудачно, поскольку торговцем он был не самым лучшим, да и ладить с людьми никогда не умел… О рассказах про чудесную страну, где каждый, кто не будет лениться, станет богат, будто древний Крез… про переезд и устройство на Немецкой слободе… про отцовскую удачу, что обернулась для него гибелью… про долги и матушкино горе…

Слова лились сами собой. Анна не лгала, не приукрашивала ничего, просто говорила, как оно есть, а царь слушал так внимательно, что уже одно это примиряло ее с его присутствием.

— И как тебе тут живется? — спросил он, когда Анна замолчала. Оказывается, они уже изрядно отошли от дома, который виднелся вдали, манил их желтыми пятнами окон.

— Странно…

В темноте Анна не видела лица своего спутника, что придавало ей смелости.

— Здесь все… чужое. Порою я чувствую, что должна была родиться не здесь.

— Расскажи еще.

— О чем?

— О чем-нибудь…

И Анна говорила. Про местные зимы, которые так холодны, а люди будто холода и не замечают, видя в морозах лишь повод для веселья. Про странные забавы. Про порядки, во многом ей непонятные. Про нищих и калек, что стекаются в Москву со всей земли. Про купцов, которые ведут дела нечестно, норовя обмануть, обсчитать, пусть это и лишает их дальнейшей выгоды…

— А у вас как? — Царь остановился и развернулся к дому.

— У нас… у нас важна репутация. Если человек честный, то многие захотят иметь с ним дело, отчего торговле его будет большая польза. А обманет он раз… или другой… или третий, так все равно станет об этом известно. И кто захочет иметь дело с таким человеком? Он разорится…

Потом почему-то речь зашла об отце Анны и его неудачах… и еще о каких-то вещах, совсем не о тех, о которых полагалось бы беседовать с женщиной. Но Петр задавал вопросы, и у Анны как-то легко это получалось — находить ответы. Он же и сам, увлеченный беседой, понемногу говорил о себе, правда, нехотя, с опаской, то и дело поглядывая на Анну.

И удивительное дело, она, прежде боявшаяся Петра, теперь получала удовольствие от разговора с ним. Он больше не виделся ей ни диким, ни безумным, но напротив, был спокоен и внимателен, так, как доселе был внимателен к Анне только Лефорт.

Она даже сожалела, когда эта беседа прервалась, пусть и не по вине Анны.

Вдруг раздались голоса, веселые, пьяные, и небо разорвали вспышки фейерверка. Желтые отблески небесного огня меняли лицо Петра, и он казался Анне то чудовищем, то, напротив, человеком удивительной красоты. И когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, Анна потянулась ему навстречу…

С этого дня жизнь ее вновь переменилась.

Эллочка позвонила Ксюше сама и в гости напросилась, хотя прежде никогда не изъявляла желания навестить Ксюшу. Она вообще старалась держаться наособицу, здраво решив, что в женском коллективе излишняя близость — скорее во вред. А тут вдруг…

— Странно это, — сказала Ксюша Хайду, и тот шевельнул обрубком хвоста, соглашаясь с хозяйкой.

Эллочка принесла мартини, пирожные с кремом из кондитерской — она и сама иных не признавала — и тяжелый темно-зеленый виноград.

— Машка целый ящик достала, — Эллочка иногда снисходила до пояснений. — Какая зверюга…

Хайд, оценив гостью, вернулся на лежак.

— Тебе чай или кофе?

— Мне все равно. Я по делу.

Количество странностей возрастало. Ну какие у Эллочки к Ксюше дела? Нет, по работе им случалось пересекаться, но чтобы вот здесь… и сегодня…

— Проходи в гостиную…

Почему-то это показалось немыслимым — принимать гостью в кухне, хотя именно там и принимались все прежние Ксюшины гости, включая Игната. Эллочка приглашением воспользовалась.

— Забавно тут у тебя… никогда не думала, — она обошла комнату, разглядывая и дедушкины табакерки, и стеклянных кошечек, уцелевших после погрома, и папины венецианские маски… — Одна живешь?

— С Хайдом, — Ксюша вдруг почувствовала себя крайне неуютно.

— Это в смысле…

Острый Эллочкин коготок указал на собаку.

— Да.

— Мужика тебе надо, а не кобеля. — Эллочка опустилась в кресло и провела тем же коготком по велюровой обивке, оставляя на ней темный след. — Нормального такого мужика… сколько тебе лет?

— Двадцать три.

Ксюша знала, что выглядит намного моложе и что это — из-за ее несерьезного отношения к своему внешнему виду. Иногда она испытывала душевный порыв сменить имидж, но, как правило, побеждала лень.

— Видишь, — сказала Эллочка с легким укором. — Тебе двадцать три, и стыдно вести себя так, словно тебе шестнадцать!

Стыдно Ксюше не было. Скорее возникал закономерный вопрос: отчего вдруг Эллочку так взволновал Ксюшин возраст и, уж тем паче, ее внешний вид?

— Мы с Викторией говорили на этот счет. — Эллочка разглядывала ногти и хмурилась, словно заметила некое несовершенство. — И решили, что тебе следует присмотреться к Игнату.

Ксюша открыла рот — и закрыла.

— Я… пойду чайник поставлю.

Ей разрешили.

Но по ее возвращении Эллочка продолжила как ни в чем не бывало:

— Конечно, выглядит он ужасно, но это оттого, что им заняться некому было.

— У него невеста есть.

— Откуда знаешь? — В синих очах мелькнула искра интереса.

— Сам рассказал.

— Видишь, — Эллочка слышала лишь то, что хотелось ей. — Если он о таком с тобой заговорил, значит, доверяет тебе. И надо этим пользоваться.

Он не доверяет Ксюше, скорее уж обстоятельства сложились таким образом, что Ксюша оказалась втянута в жизнь Игната. Или же наоборот.

— А невеста — не шкаф, подвинется, — в Эллочкином понимании все было проще некуда. — Пойми, солнышко, мы все тебя любим и очень ценим. И не хотим, чтобы ты превратилась в старую деву.

Ксюша и не думала об этом.

Ей еще до старой девы жить и жить.

— Игнат — не самый плохой вариант. Не старый. Не урод, особенно если потратить на него время. Переодеть, там. В салон сводить. При деньгах, опять же. Я бы и сама ему внимание уделила, но характер… — на Эллочкином лице появилась гримаска. — Не уживемся.

Ксюша заварила чай. Она сбежала в кухню от этого разговора, и Эллочка милостиво предоставила несколько минут покоя. Боже, уши-то как горят! И щеки пылают! И ведь не скажешь, что Ксюша собирается прислушиваться к этим советам. Ну да, в конторе время от времени им случалось обсуждать чью-то личную жизнь, но вот чтобы так…

Чай она подавала в бабушкином фарфоровом сервизе, на любимом мамином подносе чеканного серебра. И Эллочка вполне искренне восхитилась красотой этих вещей.

— Стас тоже антиквариат любил, — сказала она, проводя ноготками по золоченому ободку чашки. — Из-за него и… я ему говорила, чтобы он выбросил эту чушь из головы, да разве он послушает?

Ксюша молчала. Она умела сидеть тихо-тихо, не мешая собеседнику, просто присутствуя рядом с ним и тем самым подталкивая его к разговору. Умение это было врожденным и зачастую ничего, кроме чужих проблем, ей не приносило, но сейчас Ксюша с трудом удерживалась от желания задать вопрос.

— И да, мы с ним были… близки. Не как любовники, — уточнила Эллочка, словно испугавшись, что Ксюша превратно ее поймет. — Друзья. С детства. Росли вместе. Один детский сад. Одна школа… в школе я была до жути некрасивой.

Этого Ксюша представить себе не могла. Эллочка — воплощенное совершенство.

— Надо мною смеялись, а Стас за меня заступался. Как брат, — она вздохнула. — Нет, одно время, конечно, приключилась было и любовь, но быстро прошла. Мы как-то поняли, что друг другу не подходим. И разошлись. А потом он работу в конторе мне предложил… все ведь хорошо было! Замечательно!

Да, Стаса ценили. У него голова золотая, Алексей Петрович не раз это повторял.

— Пока не появилась эта тварь, — Эллочка сжала кулаки, впиваясь коготками в собственные ладони. — Он на нее сразу запал… девочка-ангелочек! Волосики беленькие…

…и сама Эллочка блондинкой была, но то, с каким презрением она говорила о неизвестной Ксюше девушке, заставляло думать, что любовь ее к Стасу совсем даже не исчезла.

— Глазками хлоп-хлоп! Губки бантиком. И готово… почему мужики такие идиоты?!

— Не знаю, — честно ответила Ксюха.

— И я не знаю. Я его предупреждала, чтобы не думал даже ей потакать. Только нет… он удила закусил и копытом землю рыл. Рыцарь без страха и упрека!

Эллочка поставила чашку на ладонь.

— Идиот, — произнесла она совершенно спокойно. — И вот что мне теперь делать?

— Рассказать.

— Тебе?

— Мне, — Ксюша выдержала насмешливый Эллочкин взгляд. — Или полиции. Если из-за той девушки Стас погиб…

— Не знаю… по ее вине, но из-за нее ли? Сложный вопрос. Она его во что-то втянула… да, она и втянула, но чтобы убить?

— Во что?

— Ей нужна была та шкатулка. Помнишь? Перевертень. Тот забавный тип в плаще, который все ныл, что у него имущество отобрали. Сначала он мне смешным показался, — Эллочка откинулась на спинку кресла. — Игнат все равно это дело на тормозах не спустит. А с ним мне говорить — без интереса. Тебе вот расскажу… и надеюсь, ты передашь ему, если сочтешь нужным.

Вот так: выходит, не придется Ксюше обманом вытягивать у Эллочки сведения. Она сама пришла, желая рассказать о том, что знала. А разговор про Игната — это для затравки, ну, не с порога же заявлять, что дело-то совсем в другом.

— Помнишь, как ты того типа охарактеризовала?

— Нет, — Ксюша подула на чай, она любила холодный и с молоком.

— Аллигатор. И угадала же… первое впечатление — самое верное. Перевертень и был аллигатором, старым, ноющим аллигатором, который привык притворяться. Он с маской своей сжился, но в глазах его порою такое мелькало, что у меня икота начиналась.

Эллочка в Ксюшином воображении с икотой никак не ассоциировалась.

— Я как-то раз подзадержалась на работе. Выхожу вечерком на стоянку, а кто-то у машины моей вертится. Смотрю — он! И за какой такой, спрашивается, надобностью? А он разве что хвостом не виляет. И такой весь ласковый: мол, как это я не боюсь поздно по ночам ходить? Всякое случиться может! И вот ничего ведь нового не сказал, но меня потом еще два дня трясло. Глаза его рыбьи…

Ксюша припомнила свой собственный иррациональный страх при первой своей встрече с Перевертнем. Действительно, он ведь ничего не сказал и не сделал, чтобы ее напугать, но Ксюше действительно стало страшно.

— Он из-за этой шкатулочки с ума сходил. И, главное, сам выглядел полным нищебродом, но деньги-то водились у него… откуда? И Стас понять не мог, чего этому типу надо. А потом Перевертень взял и помер. Честно говоря, я еще подумала, что так оно к лучшему. Ну, не нравился он мне.

Эллочка пригубила чай и вернула чашку на столик.

— А недавно Стас про свадьбу заговорил. Нет, у него и раньше случались романы, но несерьезные. Тут же он влип, что муха в варенье. Взялся меня с невестой знакомить… ну вот скажи, что, у них мозги есть?

Это она не про Стаса, про мужиков в целом. И Ксюша согласилась: да, знакомить невесту с Эллочкой — это как-то неразумно.

— Я ее как увидела, так и обомлела… ни кожи, ни рожи, а туда же… в невесты! Главное, что я сижу и трясусь перед этой пигалицей, а она мне рассказывает про высокие чувства и о том говорит, как рада меня видеть. Что, мол, она нисколько к Стасу не ревнует и понимает, какие у нас искренние отношения. А в глазах ее читается, что лучше бы мне исчезнуть с горизонта, иначе хуже будет. Я не паникерша…

В этом Эллочку уж точно нельзя было упрекнуть. Характером она отличалась выдержанным и умудрялась сохранять спокойствие в самых неприятных ситуациях.

— И Стас меня избегать начал. Вроде и не ссорились мы, но… знаешь, как оно бывает. А позавчера он мне позвонил. Встречу назначил на нашем старом месте, я пыталась выспросить, в чем дело. Он же только сказал, что, мол, понял: Анна лжет. Что ей не Стас, ей шкатулка нужна была!

Элла вдруг ссутулилась и обняла себя руками.

— Он не пришел на встречу. Я два часа его прождала. И звонить пыталась. А он не отвечал… мертвый уже был. Я знаю, что мертвый. Из-за шкатулки этой. Или из-за девки… я ей за Стаса глаза выцарапаю!

— Не надо, — Ксюша решилась прикоснуться к острому локтю Эллочки. — Это не она. Это кто-то из своих, кто знал, как ночью в контору попасть.

— Ты странная.

Эллочка не умела долго быть несчастной или просто предпочитала выглядеть счастливой, но она вдруг распрямила плечи, тряхнула белой гривой и сказала:

— Кто бы другой не стал мой бред слушать, но… — она разгладила оставленный ее ногтем на велюре след. — Да и с кем другим я не стала бы разговаривать. С тобой же — легко. Чужой человек, а вот… я была у нее сегодня. Сразу из конторы туда отправилась. Не знаю даже, зачем. В глаза ей посмотреть? Убедиться, что она виновата? Или не виновата? Все женщины делают глупости. Анна со Стасом жила, а у меня ключи есть, еще по старой памяти. Так вот, эта тварь уехала, и отнюдь не вчера.

— Почему ты так думаешь?

— Вещи, — Эллочка щелкнула пальцами. — Когда я в спешке собираюсь, то хватаю лишь основное. А она вывезла все! Одежду. Обувь. Халат свой, идиотского лилового цвета, с розой на спине… ну да, я как-то заглянула к Стасу в гости. Чаю попить. Она в этом халате и рассекала. И в тапочках лохматых. Боже мой, какая пошлость!

Ксюша кивнула, соглашаясь, что, дескать, пошлость неимоверная, хотя лохматые тапочки и ей бабушка привезла, из Чили, кажется. Или из Мексики? Но главное, что они теплые, удобные, с длинной шерстью.

— А сейчас — ни халата, ни тапочек, ни щетки зубной. Ни кремов… ничего вообще!

— Может, они поругались? Или расстались? — Ксюша задала вопрос на всякий случай, но мысленно согласилась, что подобное исчезновение невесты весьма подозрительно.

Именно тогда, когда Стаса убили.

— Стас бы мне сказал. Нет, она знала, во что его втягивает, — Эллочка поднялась. — В общем, я тебе сказала, что и хотела сообщить. Решишь поделиться с Игнатом — пожалуйста. Пойдешь в полицию… боюсь, я не готова так рисковать. Я не хочу отправиться следом за Стасом. Буду рада, если эту тварь найдут!

Но сама она ловить неведомую Анну не станет.

Элла вышла из того возраста, когда игры со спичками кажутся интересным времяпрепровождением.

Луиза Арнольдовна была дамой высокой, статной и, несмотря на почтенный возраст, сохранившей красоту, во многом — благодаря пластической хирургии. Она явилась в ресторан, опоздав на десять минут, тем самым словно давая понять, что она снисходит до собеседника, который, ежели ему вдруг захотелось с нею встретиться, подождет.

Она шествовала по залу, привлекая к себе взгляды редких посетителей и зная об этой своей особенности. Игнат разглядывал женщину, прикидывая, что беседа их явно не будет простой.

Он отметил неестественную гладкость и белизну ее кожи, отчего лицо Луизы Арнольдовны сильно походило на фарфоровую маску с нарисованными на ней глазами идеального разреза и с карминовыми губами. Брючный костюм с приталенным жакетом тоже сидел идеально, подчеркивая и стройность фигуры, и строгость ее обладательницы. Кремовое кружево блузы вносило ноту легкости в ее облик, равно как кокетливая лаковая сумочка.

— Добрый день, — сказала Луиза Арнольдовна, присаживаясь. Она разглядывала Игната без всякого стеснения, и выражение брезгливости, появившееся на ее маске-лице, дало ему понять, что результат этого осмотра — крайне неудовлетворительный.

Она продиктовала официанту заказ, ничуть не сомневаясь, что Игнат подождет со своим разговором.

Он и ждал.

— Итак, я вас слушаю, — Луиза Арнольдовна прикрыла веки, всем своим видом демонстрируя, что ничего нового не услышит. — Для начала представьтесь.

— Игнат Алексеевич.

— Игнат, значит. Итак, Игнат, позвольте, я угадаю? Проблема в том, что вы безумно влюблены в мою внучку и желаете связать с ней свою жизнь…

— Нет.

Единственная безумная влюбленность приключилась с Игнатом в шестнадцатилетнем возрасте и закончилась дворовой дракой, ножом в боку и реанимацией, где, собственно, влюбленность и прошла. С тех пор рецидивов с ним не случалось.

— Любопытно. Тогда вы — потенциальный деловой партнер Германа, который имеет замысел — предложить гениальный проект с гарантированными дивидендами в ближайшем будущем.

— А такие существуют?

Луиза Арнольдовна пожала плечами. Кажется, Игнат начал понимать суть ее игры, и это его развеселило.

— Нет. Мне ваши внуки малоинтересны. Неужели все так плохо?

Она улыбнулась уголками губ:

— По-всякому. Когда в семье есть деньги и дети, приходится порою сталкиваться с крайне неприятными ситуациями.

Насколько Игнат помнил, дети были не такими уж юными и наивными. Герману недавно исполнилось двадцать три года, он числился исполнительным директором отцовского холдинга, но реальной власти не имел, да и не особо к ней стремился.

Виолетте — двадцать. Студентка. Красавица.

Светская львица.

— Сочувствую. Но я по поводу вашего первого зятя хотел бы с вами поговорить.

О да, этот вопрос явно был болезненным. Столько лет прошло, но до сих пор Луиза Арнольдовна не простила дочери того, неподходящего, по ее мнению, замужества.

— И Светланы, полагаю? — Тон — ледяной, и лишь воспитание не позволяет даме немедленно удалиться. — Она опять ввязалась в историю, и вы хотите продать мне сведения, а если я откажусь, вы сольете их журналистам?

— Нет. Луиза Арнольдовна, я не шантажист. Более того, мне малоинтересны ваши деньги, у меня и своих хватает.

— По вам не скажешь. Выглядите, как… — она все-таки взяла себя в руки. — Извините, я слушаю вас.

— Возможно, вы слышали о «Сафине плюс»?

Вежливый кивок.

— Алексей Петрович — замечательный человек. Очень тонкий. Понимающий. Погодите… — В недогадливости Луизу Арнольдовну никак нельзя было обвинить. — Кажется, я о вас слышала. Извините, но вы совсем на отца не похожи.

Это Игнату уже говорили. Но взгляд его собеседницы немного потеплел.

— Это меняет дело, — куда более дружелюбным тоном произнесла она. — Я даже начинаю жалеть, что вы не свататься явились. Виолетта — милая девочка. Красивая. Хорошо воспитанная. И наследством обладает немалым. Подумайте.

Ну уж нет, только двадцатилетних наследниц Игнату для полного счастья и не хватало!

— Спасибо, я обязательно подумаю. Но меня действительно интересует ваш первый зять. И та история со шкатулкой. Поверьте, вопрос серьезный, иначе я не стал бы вас беспокоить.

Луиза Арнольдовна отвела взгляд. Она молчала, раздумывая: стоит ли начинать беседу или же приличнее будет уйти? Игнат ей не мешал.

Подали обед, который прошел в торжественном молчании.

— Вы правы, мне крайне неприятно говорить об этом, — Луиза Арнольдовна все же решилась. — Надеюсь, все, сказанное мною, останется между нами? Не поймите меня превратно, но мне глубоко симпатичен ваш отец. И я помогаю не столько вам, сколько ему.

— Он сейчас в Швейцарии. Проблемы с сердцем.

— Печально. Все-таки от времени не уйти, — это было сказано вполне искренне, и, пожалуй, на какой-то миг Игнат увидел перед собою совсем другую женщину: более мягкую, человечную, такую, которая исчезла под гнетом обстоятельств. — А история некрасивая… у меня нет привычки присваивать чужие вещи. Я не воровка. Если бы мне понадобилась эта шкатулка, я бы ее купила.

— Вы пытались?

— Не купить — откупиться, чтобы он прекратил поливать мою семью грязью. Но этот… человек отказал мне, уверяя, что шкатулка — Светочкино наследство. Будто этой девице есть дело до сохранения исторического прошлого ее рода! Она думает исключительно о деньгах. На редкость меркантильная особа… вся в отца.

А вот это что-то новое!

— Поверьте, я знаю, о чем говорю, — печально улыбнулась Луиза Арнольдовна. — Но мне следует начать с самого начала.

…Известие о скоропалительном браке ее единственной дочери Луизу Арнольдовну отнюдь не обрадовало. Наверное, поэтому Оленька и скрывалась. Она хорошо изучила мамин характер, главной чертой которого была властность. Увы, Луиза, пусть и отдавая себе в этом отчет, никак не могла справиться с этим своим маленьким недостатком. Она пыталась вполне искренне, прикладывала немалые усилия, но…

За ее спиной были годы кочевок, военных гарнизонов, мужниной службы, которая вытягивала из них обоих жилы, и вынужденной самостоятельности. Никто ничего никому не даст, если сама не возьмешь. И характер ее закалялся… и закалился.

Порою и супруг, дослужившийся до генерала, не смел спорить с дорогой женой, что уж о дочери говорить? Оленька росла тихой милой девочкой. И маму слушалась… до того дня, когда вдруг однажды заявила, что она вышла замуж.

— Ты шутишь?! — Луиза имела на дочь иные планы.

— Нет, мама.

— И кто он?

Луиза уговаривала себя успокоиться. В конечном итоге свадьба ничего не значит, благо сейчас как женят, так и разводят быстро.

— Человек, которого я люблю!

Естественно, кто же еще… но на одной любви жизнь не построишь. Оленька же, решив, что терять ей нечего, заговорила. О да, она столько лет терпела мамин деспотичный характер, позволяя ей помыкать собою, но терпению ее пришел конец.

Она устала.

Носить то, что скажет мама. Общаться с людьми, мамой одобренными. Отказываться от друзей, которые нравятся самой Оленьке, но, по маминому мнению, дурно на нее влияющих. И уж тем более выходить замуж за того, кто маменькой же выбран.

О да, Оленька не слепая, она понимает, почему в дом зачастил этот мерзкий старикашка с сальным взглядом. И если он так уж маменьке нравится, то пусть она сама за него замуж и выходит!

Признаться, в первую минуту эскапада дочери выбила Луизу из равновесия. Выходит, что все это время Оленьке было плохо? И она страдала? Но она же еще маленькая и ничего не понимает в жизни! Да, Луиза не позволяла дочери носить вызывающую одежду или разрисовываться, как делают это малолетние дурочки, пытающиеся выглядеть взрослее. Институт выбрала — ей же виднее, какие у дочери способности! Общение ее ограничивала… так ведь все Оленькины друзья — весьма сомнительного свойства люди. Луиза не желала, чтобы ее дочь приучили к сигаретам, алкоголю и, упаси боже, наркотикам.

А что касается Степана, то… да, он проявляет к Оленьке интерес, который Луиза поощряет. Степан вовсе не стар, ему всего-то тридцать восемь. И квартиру имеет, и дачу, и магазин свой, который расширить планирует.

Спокойный состоявшийся мужчина. Чего еще желать-то?

Но уговоры на Оленьку не действовали.

А знакомство с ее супругом и вовсе подорвало Луизину веру в здравомыслие дочери. Избранник был неказист, нехорош собой, молод, конечно, и вызывающе беден. Он явился к ним в дом с тремя подмороженными гвоздичками, одна из которых сломалась, но была «починена» хорошо знакомым Луизе способом — две части стебля скрепили длинной иглой.

Говорил он, конечно, красиво… о любви, о том, что он потерял голову, едва лишь увидел Оленьку, о том, как не похожа она на других женщин. Но при виде Луизы он понял, почему… кое-что о самой Луизе понял…

Лесть его лилась медовыми реками, но Луиза была слишком опытна, чтобы обращать внимание на слова. Ее поразил цепкий хозяйский взгляд, которым этот ее новоиспеченный родственник осматривал квартиру, словно на себя ее примеряя.

Именно тогда Луиза и решила, что ноги его в ее доме не будет!

Оленька думает, что она взрослая и умная? Пусть докажет.

Конечно, это был очень жестокий урок, но если бы Оленька справилась, то Луиза не стала бы вмешиваться.

К уже состоявшейся свадьбе она подарила им букет цветов и поездку в Крым, здраво рассудив, что на все остальное пусть супруг лично зарабатывает.

Он же глядел на Луизу исподлобья, словно изучая ее, но держался вежливо, с почтением.

Правда, спустя месяц он объявился в квартире Луизы, на сей раз без цветов, зато с разговором, который лишь подтвердил ее первоначальные опасения.

— Добрый день, Луиза Арнольдовна, — сказал он, вцепившись в засаленные лацканы старого пиджака. — Я хотел бы поговорить с вами о вашей дочери.

— А что с ней? Надеюсь, Оленька счастлива?

Оленька из гордости не звонила матери.

— Боюсь, что нет. Ссора с вами плохо сказывается на ее здоровье. Вы же понимаете, что в ее положении малейшее беспокойство может быть чревато крупными проблемами.

Луиза ждала продолжения.

— Оленьке нужны покой и уход, — продолжил зять. — А там, где мы живем, невозможно обеспечить ни то, ни другое. Ей совсем непривычно…

— Сделайте так, чтобы стало привычно.

Сердце ее кольнула стальная игла. Нет, Луиза не была жестокой, и собственную дурочку-дочку ей было искренне жаль, но… если уступить, то этот фарс с браком затянется надолго. А Луизе нет никакого резона содержать еще и никчемного супруга дочери.

— Вы же понимаете, что у молодого преподавателя почти нет шансов заработать много денег. — Зять устроился в кресле, впрочем, поза его была лишена прежней развязности, но в то же время полна скрытого внутреннего достоинства. Да, он пришел просить, но это его ничуть не унижало. — Я пытаюсь и работать, и вести научную деятельность. В перспективе меня ждет защита и…

— И я с удовольствием вас поздравлю.

Луизин супруг так и не научился писать без ошибок, и Луиза до самой его смерти выверяла его отчеты и письма.

— Что же до заработка, возьмите учеников. Репетиторам неплохо платят.

Она и сама прежде, случалось, так подрабатывала.

Зять поморщился: мысль о том, что ему придется возиться с чужими детьми, которые, ко всему прочему, не проявляют ни малейшего рвения к учебе, лишь треплют педагогам драгоценные нервы, была ему явно не по вкусу.

— Вы предложили Оленьке руку и сердце, следовательно, взяли на себя определенные обязательства. И я не понимаю, почему вы хотите, чтобы эти обязательства исполняла я?

— Будем откровенны, — предложил зять, сцепляя руки в замок. — Ваша дочь не привыкла жить в таких условиях, в которых она вынуждена существовать сейчас. И, конечно, вы правы. Мне следует озаботиться ее комфортом, но в настоящее время это невозможно.

Интересно, по какой причине?

— Еще год или два, и я сумею исправить ситуацию, а пока… в вашей квартире пять комнат. Вам не кажется, что это слишком много для одной женщины?

Он не добавил «пожилой», но слово это читалось в его холодном взгляде.

— Мы бы не мешали друг другу. Естественно, я не требую от вас содержать меня. Я бы сдал свою жилплощадь. Плюс зарплата. Этого бы нам с Оленькой хватило.

Луиза молчала, и зять, вдохновленный отсутствием возражений, продолжил:

— Вы бы помирились с дочерью. А затем и внук появился бы… или внучка…

И Луиза превратилась бы в бесплатную няньку, что, в представлении этого человека, — закономерно и естественно. А там и глубокая старость с маразмом, смерть, похороны и, наконец, свобода от надоевшей старухи. Почему-то, глядя в пустые, по-рыбьи выпученные глаза зятя, Луиза видела для себя именно этот путь.

— Боюсь, этот вариант неприемлем, — она словно со стороны слышала собственный голос, а сердце, никогда прежде не доставлявшее ей особого беспокойства, вдруг засбоило. — Я буду рада встретиться с дочерью, но… только встретиться. Конечно, после моей смерти она получит и квартиру, и все, что в квартире находится.

…а еще — дачу, коллекцию картин, десяток серебряных кубков тонкой работы и два десятка кинжалов, собирать которые стал супруг Луизы во время своего азиатского вояжа. Он ничего не смыслил в искусстве, просто любил красивые вещи, однако, к удивлению Луизы, эта любовь оказалась вернее образования: ни один предмет из его коллекции не оказался пустышкой.

— Но я не собираюсь умирать в ближайшем будущем.

Зачем она сказала про смерть? Уж больно страшно ей вдруг стало.

— Это вы так полагаете, — совершенно спокойно, дружелюбно даже ответил зять. — Знаете пословицу? Человек предполагает…

Он ей угрожает? Этот сопляк с непомерными амбициями?!

— Никто не знает, когда наступит его час, Луиза Арнольдовна, — зять церемонно поклонился и вышел.

А спустя неделю Луизу попытались убить.

Не будь этого разговора с зятем, Луиза решила бы, что все случившееся — не более чем неудачное стечение обстоятельств. И винить ей следует исключительно себя и свою привычку прогуливаться по вечерам. Пожилая женщина, одинокая, беззащитная с виду… и — в парке.

Чем не легкая добыча?

Парень, который метнулся к Луизе и сдернул с ее плеча сумочку, верно, думал именно так. Он не ожидал, что хватка у Луизы окажется мертвой, а реакция — и вовсе не старческой.

Она уклонилась и подставила нападавшему подножку.

А тот, падая, выронил нож.

Длинный нож с серебристым лезвием. И Луиза, увидев его, вдруг испугалась.

Вот не боялась она ничего в девятнадцать лет, оставшись одна посреди степи, в стране, языка которой не знала, среди плосколицых узкоглазых людей, смердевших бараньим жиром.

Не испугалась и позже, при пожаре, якобы случайном — концов-то все равно не нашли…

…и при перестрелке, в которую она угодила на рынке.

…при взрыве бомбы, не то исламистами подложенной, не то контрабандистами.

…отсиживаясь в зарослях конопли, понимая, что если ее найдут — не пощадят, пусть и беременную.

А тут вдруг… Луиза четко осознала: ее пытались убить. И, наступив на запястье парня, который корчился на земле, — а вроде бы и не сильно она его ударила, — она спросила:

— Кто нанял?

— Не знаю я! — парень взвизгнул. — Он не представился… сказал, что старуха будет гулять… всегда тут гуляет…

— И надо просто сумочку сдернуть?

— Да, — он охотно вцепился в ее подсказку. — Сумочку! Только сумочку…

— А нож зачем?

И так все было понятно, но тот, валяясь на земле, вдруг захныкал и стал оправдываться, что вовсе не собирался…

В тот вечер Луиза долго не находила себе места. Что делать? Рассказать кому-то? Не поверят. Или начнут укорять ее за жестокосердие, ведь она же — мать, а выгнала родную дочь из дому… а теперь вот придумывает всякое-разное про нелюбимого зятя. Чем он нехорош? Ученый, скоро кандидатскую напишет… а что нищий, так не всем же с серебряной ложкой во рту родиться!

Почему-то почти все знакомые полагали, будто собственное благосостояние далось Луизе легко, едва ли не подарком свыше на нее упало. Нет, не поймут ее… а заявление писать? Так это же бездоказательные обвинения… ей уже и самой не верилось, что происшествие в парке имело именно тот подтекст — с убийством.

Она почти было убедила себя, когда произошел несчастный случай: Евдокия, приходившая трижды в неделю помогать ей по хозяйству, вдруг попала под машину.

Еще один случай?

Или никакой не случай?

Евдокия была похожа на Луизу, как родная сестра, и лицом, и фигурой, и сходство это всячески подчеркивала. Прическу делала похожую. И с удовольствием надевала старые наряды Луизы. В тот день на ней было ярко-бирюзовое пальто с песцовым воротником, новое почти, но немного тесноватое в груди. Пальто Луиза отдала ей накануне… и в морге, глядя на тело — родственников у Евдокии не было, — увидела не домработницу, но себя.

— И что вы сделали? — Игнат с восторгом смотрел на эту железную женщину.

— Я почти решилась уехать, — она печально улыбнулась. — На год… на два… думала, что Оленька дольше не выдержит. А потом решила: какого черта?! Чтобы меня какой-то сопляк из моей же квартиры выжил? Да не бывать этому!

Она достала серебряный портсигар, явно старый, хотя и не настолько, чтобы считаться старинным. На крышке его Игнат рассмотрел Кремль и звезды, а под крышкой — вязь дарственной надписи.

— Супруга моего, — пояснила Луиза Арнольдовна, — наградили его как-то… а он не курил. Я же пристрастилась, до сих пор не могу избавиться от этой привычки.

Сигареты были дешевыми, с терпким едким дымом, который никак не увязывался с роскошной обстановкой ресторана.

— Что же до дела, то все было просто. Я составила завещание и распорядилась копию им отослать. В случае моей смерти все мое движимое и недвижимое имущество отходило бы церкви. А Оленьке выплачивалась бы ежемесячная рента… небольшая. Она не позволила бы моей дочери нищенствовать, но и не удовлетворила бы запросов ее муженька.

Умно! Организация — не конкретный человек, которого можно устранить, решив тем самым проблему. Да и оспорить завещание — вряд ли бы у них это вышло. Церковь умеет защищать свои интересы.

— Он разозлился?

— Пришел в ярость, — Луиза Арнольдовна коснулась брови. — Заявился ко мне… обозвал меня полоумной старухой, которой давно пора на кладбище. Я ответила, что в моем возрасте смешно бояться кладбища. И я готова предстать перед Богом… но это вряд ли решит его собственные проблемы.

О да, с таким завещанием Перевертень оставался бы нищим, еще и обязанным содержать жену и ребенка. Обидно, когда такая ставка не играет.

— Эта злобная сволочь пригрозила, что в таком случае я дочь больше не увижу. Он не позволит ей уйти… и он сдержал слово. Четыре года понадобилось, чтобы моя дурочка прозрела. Нет, если бы не те происшествия, я, пожалуй, не выдержала бы, сдалась. Но всякий раз, когда он мне звонил и предлагал помириться с Оленькой, я вспоминала морг и несчастную Евдокию.

Все-таки сила воли у Луизы Арнольдовны была потрясающая.

— Потом он пытался шантажировать нас ребенком… сначала отказался давать дочери развод, потребовал установить опеку над Светланой. А Оленька согласилась… она была стрекозой по натуре, легкой девочкой, которая привыкла к легкой жизни и с радостью вырвалась из клетки. Ее ужасала сама мысль о том, чтобы вернуться к нему. И эта затея провалилась… нет, мы поддерживали отношения, но — дистанционно. Отправляли им подарки, иногда — деньги, но небольшие суммы. Естественно, я постаралась как можно быстрее пристроить Оленьку в хорошие руки. Не считайте меня чудовищем, я люблю дочь, но понимаю, насколько она беспомощна в подобных вопросах.

Игнат уверил, что чудовищем ее он вовсе не считает, и Луиза Арнольдовна продолжила рассказ:

— У Оленьки все замечательно сложилось. Ее второй супруг оказался весьма ответственным человеком, ко всему прочему совсем не глупым и способным зарабатывать.

В ее устах эта черта являлась главным достоинством.

— Дела его как-то быстро пошли в гору, что, как понимаете, не могло меня не радовать. Появились дети… увы, Оленька совершенно ничего не желала слушать, полагая, что сама знает, как их воспитывать. И в результате мне приходится заниматься внуками, а они крайне избалованы и беспомощны. Но я не об этом… К сожалению, Федор два года тому назад умер, и мы с Оленькой вновь поругались. Дело в том, что Федор оставил бо́льшую часть своего состояния, включая контрольный пакет акций его холдинга, мне, а Оленьке такое положение вещей казалось несправедливым.

Бедняга наверняка решила, что уж теперь-то она вырвется на свободу.

— Не подумайте, он не оставил Оленьку без гроша в кармане. Ей было определено содержание, весьма и весьма приличное.

Но кусок, отошедший любезной Луизе Арнольдовне, был всяко жирнее.

— Акции Оленька бы продала, ей сразу после его смерти сделали предложение, показавшееся моей дурочке выгодным. А я не разрешила… ну, да не в том суть. Оленька вновь поступила, как в прошлый раз, — прекратила со мной всяческое общение. Конечно, теперь у нее имелись деньги, которые изрядно облегчали ей жизнь. Я не вмешивалась. Хочется ей поиграть в самостоятельность — пусть, вреда особого не будет. Она не была злой девочкой, скорее… вела себя, как подросток, на волю вырвавшийся. Вечеринки какие-то, подруги сомнительные… клубы…

Луизе Арнольдовне наверняка докладывали о каждом шаге дочери, но пока дражайшая Оленька не преступила некую черту, существовавшую сугубо в воображении ее матери, та не вмешивалась.

— И вдруг все разом прекратилось. Мне это показалось крайне подозрительным, и я все же осмелилась нанести ей визит.

Она с раздражением бросила окурок в пепельницу.

— Оленька вновь связалась с этим типом! Представляете?! Столько лет прошло, а он… конечно, богатая вдова, пусть и не столь богатая, какою могла бы быть, но всяко уж имеющая больше его. Конечно, он защитил свою диссертацию. И специалистом стал. По готическому роману… кому сейчас нужны специалисты по готическому роману? Я пыталась с ней поговорить… но — нет! Я ничего не понимаю. Я разлучила их души в прошлом и теперь опять «мешаю жить», но — не выйдет. У Оленьки есть свой источник дохода, и… я отступила. Честно говоря, я опасалась, что он подобьет мою дурочку на брак, а там и овдовеет. Но все вышло иначе… он вдруг уехал, вроде бы лекции читать. А она — умерла.

Голос Луизы Арнольдовны дрогнул, впрочем, лишь чуткое ухо могло бы уловить ее изменившийся тон.

— И смерть-то глупая… нелепая… знаете, если бы они поженились, я бы решила, что именно этот человек виноват во всем, настолько все странно было… она упала с лестницы и сломала шею. Тысячи людей падают с лестниц, лечат переломы, конечно, но остаются живы. А Оленька — шею сломала.

Интересно, почему-то Игнат, услышав о смерти супруги Перевертня, решил, что дело было в болезни. Инфаркт, инсульт или простуда, давшая осложнения, что-то такое, донельзя обыкновенное.

А тут вдруг падение с лестницы.

— Он ничего не выиграл от этой смерти. Да, Светлана могла претендовать на часть имущества, она и попыталась, явилась ко мне с требованием своей доли. И я пошла ей навстречу. У девочки есть характер. Ее, в отличие от Виолы и Германа, жизнь не баловала. Конечно, она хамовата и необразованна, но… я думаю, мы поладим.

— Вы подарили ей квартиру не потому, что желали выкупить шкатулку? — уточнил Герман.

— Конечно, нет. Более того, я вам скажу, что я этой шкатулки и в глаза не видела! Я велела обыскать Оленькин дом и, если бы обнаружила там шкатулку, вернула бы ее. Не сомневайтесь. Я не желаю иметь ничего общего с тем ужасным человеком!

Который тоже весьма своевременно отправился в мир иной.

А призрак шкатулки — остался.

Существовала ли она вообще? И Луиза Арнольдовна, словно догадавшись о мыслях Игната, повторила их вслух:

— Я даже сомневаюсь, существовала ли она. Понимаете, такая… неординарная вещь появляется вдруг, фактически из ниоткуда. Оленька прежде не упоминала о шкатулке, даже когда пыталась защитить супруга… тогда еще — супруга. Она говорила, какой он добрый, ласковый, понимающий, талантливый. Что он вот-вот диссертацию защитит. Что на работе его ценят безумно, что… тысячу аргументов приводила, но ни слова о шкатулке, которая, как выяснилось, была семейной реликвией.

Действительно, престранное обстоятельство.

— И меня вдруг обвиняют в похищении этой самой реликвии, — Луиза Арнольдовна вздохнула. — Зачем? Денег у меня более чем достаточно. Я не коллекционер-фанатик. И не стремлюсь позолотить свои родовые корни. Меня устраивает собственное пролетарское происхождение, а все эти… игрища вокруг истории кажутся мне смешными.

Но Перевертень был уверен, что шкатулка осталась у Оленьки.

Вернее, о чем именно думал Перевертень, узнать не получится уже. По словам Светланы, отец ее был бессребреником и личностью, к жизни не приспособленной. А вот Луиза Арнольдовна утверждает совсем иное…

И кому верить?

Или — обеим?

Игнату случалось встречать в жизни людей, которые имели несколько лиц. Но вновь все упирается в шкатулку.

— Если вдруг надумаете навестить нас, буду рада, — Луиза Арнольдовна протянула ему визитку. — Только, умоляю, смените портного. Ваша манера одеваться… отвратительна!

Эта женщина влекла к себе Петра. Анна отличалась не только от смиренной, тихой Евдокии, которая жила, казалось бы, одним желанием — угодить мужу, — но и от всех прочих женщин, с которыми Петра сводила судьба. И он, зная за собой беспокойство, неспособность испытывать сколь бы то ни было продолжительную приязнь, ждал, когда утихнет это новое болезненное чувство в груди.

— Завел себе немку… — привычно ворчала матушка, качая головой.

Пожалуй, сейчас она, как никогда прежде, походила на престарелую медведиху, оправдывая данное ей в народе прозвище. И седина в волосах, которые нет-нет да и выбивались из-под черного платка, печалила Петра так же, как и внезапные приступы слабости, все чаще одолевавшие Наталью Кирилловну.

Она же, упрямая от рождения, не желала и слышать про докторов. Иноземцы, мол, что от них хорошего? А травяные отвары, которые подавали ей от сердечной слабости, не особо-то помогали.

— Живешь беззаконно… людей бы постыдился! Жену вон позабыл. А она тебе сына родила. Съездил бы, проведал, порадовал ее…

Наталья Кирилловна зудела привычно, но не зло.

— А то все на Кукуе и на Кукуе… — Она вдруг обожгла Петра взглядом черных глаз. — Что, так хороша немка, что забыть ее не можешь? Прежде-то небось ты к одной юбке не привязывался…

Она верно его укорила: матушка, которая, несмотря на всю любовь к Петру, видела многие его недостатки и мирилась с ними. Охоч был Петр до женщин, до того охоч, что порою не в силах был управиться со своими порывами. Сколько раз случалось ему отвлекаться из-за прехорошенького личика, бросать все, силясь унять зуд в чреслах. Он же был столь силен, что не хватало воли, выдержки, чтобы приличия соблюсти, ночи дождавшись.

И, отпуская жертву — впрочем, Петр вовсе не полагал женщин, которых он одаривал пылкой и скоротечной любовью своей, жертвами, — он зачастую не помнил и лица. Имен-то и вовсе не спрашивал.

Но Анна… Анна — иное дело.

Она была хороша… но разве в этом суть? Красавиц много, но лишь одна заставляла его сердце биться скорее, и оно, утомленное вынужденной разлукой, влекло его на Кукуй.

Что до жены, то… нет, Петр не забывал о ней вовсе, скорее уж скучно ему было с нею, с Евдокией, которая только и могла, что лить слезы, жаловаться да причитать. Петра раздражали ее покорность и готовность услужить, ее робость, стыдливость и постоянные поминания Господа. В постели она была настолько же уныла, насколько и в жизни.

Зато сына любила искренне.

И молилась о нем, царевиче Алексее, и о Петре, и о матушке, которую, впрочем, недолюбливала. Хотя Петр и видел, что нелюбовь эта взаимна, и не понимал, отчего возникла она. Разве не сама Наталья Кирилловна жену ему подыскала? Чего уж теперь сердиться-то…

— Ты гляди, — матушка погрозила ему толстым пальцем. — Баба — бабой, но голову не теряй! Где ж это видано, чтоб полюбовнице больше, чем жене законной, Богом данной, доставалось? Да еще и немка… может, приворожила она тебя?

Глазами синими.

Волосами темными, которые и свои-то, без париков, хороши были. Телом сдобным, мягким, податливым. Смехом живым и голосом звонким.

Бесстыдством, что было ей к лицу, как и платья ее иноземные, легкие, соблазнительные.

Беседами неторопливыми, по местному обычаю, однако лишенными того словесного сора, которым пересыпаны были боярские речи. И рядом с Анной ему думалось легче.

А виделось — иначе.

Многое, ох, многое из того, о чем размышлял Петр, пришлось бы матушке не по нраву. Но разве не видела она сама, сколь сильно нужны перемены?

— Не давай ей волю, — тяжко охнув, Наталья Кирилловна присела на стул. — Это все Лефортовы штучки… голову он тебе морочит, а ты и рад.

Слушал Петр матушку, да не слышал.

Нет, к жене он заглянул и порадовался, когда вспыхнули глаза Евдокии, лишь она его завидела. На шею кинулась, с причитаниями, со слезами. И правда, ненадолго устыдился Петр, что позабыл ее. А наутро тесно ему стало в тереме, наполненном слугами, служанками, няньками, бабками-шептуньями…

Смотрят, крестятся за спиной, ладан жгут безмерно, наполняя и без того душный терем вонью. И Евдокия ходит, важная, что утка, опять на сносях, обеими руками за живот держится, хотя и невелик он еще. А все вокруг ей поклоны бьют, будто царице. Наследник же мал, криклив и страшен, хоть ему уже с полгода исполнилось.

Уехать?

Уедет. И полетят ему вслед письма жалобные.

«Здравствуй, свет мой, на множество лет. Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет» [1].

Словеса окружали, затягивали в омут вечного сонного своего существования. Нет! Прочь отсюдова, прочь… недалеко Немецкая слобода. И Анхен, Аннушка, которая ждет его с нетерпением, пусть и поостережется его показывать.

Горда она не в меру, будто и не дочка виноторговца, но самая что ни на есть графиня! И держать себя умеет. И порою глянет так, что сердце Петра страх сковывает. А ну как разлюбила?

Сказать бы кому — да только посмеются. Вон Алексашка всецело уверен, что Монсиха — иначе он Анну и не называет — весьма превеликую выгоду имеет. Разве не назначил Петр ей пансион в семьсот рублей? Разве не подарил свой портрет, алмазами отделанный, за который цельную тысячу уплатить пришлось? И до сих пор страшно было, как это он решился с этакими деньжищами расстаться за-ради бабской прихоти… но нет, все не то.

И, терзаясь смутными желаниями — не в силах были их удовлетворить случайные связи, — Петр вдруг понял, какой подарок он ей должен сделать. Вот только вновь представилась ему матушка, качавшая головой с укоризною: совсем ты, сынок, разум потерял! Разве ж царское это дело?

Царское.

Шкатулку он делал долго, своими руками, отчего-то ему казалось, что именно так будет правильно. Вот с механизмом пришлось повозиться, уж больно хитер был, да и недоставало Петру ловкости, сноровки в том, чтобы отладить его как следует. Благо, нашелся мастер.

Получилось хорошо.

И шкатулку Петр вручил ей самолично. Анна приняла подарок, и если и была удивлена, то виду не подала.

— Что это? — спросила она и, не дожидаясь ответа, провернула в замке ключ. Крышка приподнялась, и Анна увидела чудесную картину. Зеркало-озеро, лебеди и лодочка с фарфоровой, в полмизинчика, девушкой.

— Надо же… — голос ее дрогнул. — Я не думала, что ты помнишь… я тогда боялась упасть в воду. И лебеди, честно говоря, очень страшными выглядят… если вблизи посмотреть.

Рада ли она была такому подарку?

Или же прав Алексашка, что Анне нужны иные дары, куда богаче? Что она, как прочие немки, только и умеет — выгоду свою блюсти. Впрочем, разве сам Алексашка не таков? Может, отсюдова и ревность его непонятная?

Этим вечером Анна была задумчива, рассеянна и ни о чем Петра не просила. Блуждающий взгляд ее то и дело останавливался на Петре, но тотчас Анна спохватывалась, начинала улыбаться, говорить о чем-то… и он поддерживал беседу.

А и правда, вдруг — приворожила?

Пусть Лефорт твердит, что нет ворожей на самом-то деле и ведьмовство всякое — суть мракобесие, которому только бабы верят, но…

Но отчего же не в силах Петр расстаться со своею царицей… а и вправду, подумалось вдруг, вышла бы из Монсихи царица! Умеет себя держать, и подать тоже, и холодность ее, которая порою злила его, доводя до безумия, царице уместна.

Уж она бы не стала сидеть в тереме, дите обихаживая, семечки лузгая да выспрашивая бабок о том, к чему мыши снятся. Нет: понеслась бы в Москву, не боясь ни бояр, ни Натальи Кирилловны… А ведь похожи они! Мысль эта была неожиданна для Петра, и он моргнул, отгоняя ее. Не вышло.

Похожи, Бог видит, до чего похожи!

Не внешностью: матушка, сколько он себя помнил, уже была нехороша, стара, и старилась все быстрее. Но взглядом, неторопливостью суждений, спокойствием…

На сей раз уезжал он, не столько будучи чем-то недовольным, сколько пребывая в странной, несвойственной ему прежде задумчивости…

…Анна открыла музыкальную шкатулку.

Подарок… Царь щедр, пусть многие и почитают его скупым, приговаривая, что даже жена его законная не имеет особой воли в тратах и пансионом живет меньшим, нежели Анна.

О его жене думать не хотелось.

Была царица Евдокия, мать наследника, но где-то там, далеко, так далеко, что порою Анне эта женщина казалась чьей-то злою выдумкой. Петр редко о ней упоминал, а когда и говорил, то злясь и сетуя, что Евдокия глупа и покорна. Овцой ее называл.

И на сердце у Анны становилось теплее.

Нет, не было в нем любви к человеку, с которым Анну связали судьба и Лефорт, но все же мелочная женская ревность грызла его порой. Как бы ни хороша была Анна, сколь бы ни славили ее ум и прозорливость, но этого слишком мало, и участь ее определена.

Быть ей, молодой и красивой, в любовницах, а нелюбой Евдокии — в законных супругах. Оттого порой, когда уж совсем немочно становилось на сердце, раскидывала Анна карты особым, цыганским раскладом, выискивая в пиках да трефах признаки грядущей болезни. Порою, просыпаясь в пустой своей постели, на мягкой перине, застеленной белоснежною хрустящей простыней, Анна лежала и думала о том, как бы все повернулось, ежели б не существовало Евдокии вовсе…

Мечтания ее были тщеславны и пусты, поскольку все ж была она женщиной разумной, осознававшей, что не позволят бояре Петру подобный брак. Костьми лягут, бунт подымут, но не дадут немке взойти на российский престол.

Однако же мечтания на то и мечтания, чтобы желалось невозможного.

Анне так и засыпалось легче, и отступали непонятные ей самой тоска, и страх, и горечь, которые появлялись после каждого приезда Петра. Спокойно становилось, будто призрачная корона избавляла от всех горестей разом.

Анна знала, что некоторые ее и без того царицей зовут, правда, не от уважения, а с издевкой.

Пускай.

Зависть — темное чувство.

А ревность — и того хуже. И от нее Анна силилась избавиться, заставляя себя повторять, что те, другие, о которых сплетники доносят ей с превеликою охотой, желая побольнее уязвить кукуйскую царицу, ничего-то не значат. О них Петр забывает быстро, а если и вспоминает, то походя.

Анна — дело иное. Сам говорил. И повторял раз за разом, не прося прощения за измены — в том Петр греха не видел, — а желая привязать ее к себе покрепче.

Подарки дарил… слушал… слушался… Анна не торопилась просить многого, хотя матушка и подталкивала неторопливую свою дочь, что, мол, век бабий недолог, сегодня она расцвела, а завтра, глядишь, и зачахла вовсе. Спешить надобно, брать от жизни столько, сколько выйдет, и лучше всего — червонцами золотыми.

Все-то ей мало…

Пансион Петр определил Анне щедрый. И без него деньгами одаривал часто. И не только деньгами — привозили Анне и ткани дорогие, бархаты, аксамиты, шелка драгоценные… шитье и камни… золото, серебро… все для нее, для лю́бой…

Портрет его, опять же, безумных денег стоивший — Анне о том поведали словно по великому секрету.

Шестерик коней на выезд.

Карета.

И шкатулочка вот, звенит простенькая мелодия, переливается. И по озеру зеркальному лебеди плывут да лодочка с фарфоровой девушкой, хрупкой, какой некогда сама Анна была.

Она вновь завела шкатулку и села, слушая музыку…

…только вдруг в ней послышался знакомый шепоток:

— Дай, дай, дай…

С той первой ночи тени возвращались, когда раз в месяц, а то и реже, но случалось, что и чаще. Анна больше не боялась их, напротив, научилась различать их по голосам, по призрачным лицам, в которых столь явно проглядывали знакомые черты.

Дай…

…попроси… посодействуй… передай челобитную, а то и вовсе реши вопросец, пустяковый же, и минуты не займет…

Поначалу просьб было немного, и Анна всякий раз испытывала преогромное стеснение, озвучивая очередную. А Петр хмурился, видать, и без того много досаждали ему с ходатайствами, но кивал, и в самом ближайшем времени проблема человека, порою вовсе Анне незнакомого, разрешалась.

Но чем дальше, тем большего они желали…

…дай, дай, дай…

И Анна пыталась унять матушку, которая повадилась брать с людей деньги за то, чтобы Анна помогла им, но разве ж по ее силам было противостоять Матильде?

— Не будь дурочкой, — приговаривала она, целуя дочь в напудренную щеку. — У тебя появилась такая возможность, которую надо использовать! Как знать, сколько еще царская милость продлится? Слышала я, что он увлекся…

…имена были всякий раз иные, и Анна привычно давила обиду.

— Ну сама посуди, разве ж мы просим чего-то невозможного? Просто справедливости. С местными судейскими иначе никак. Они же все взяточники! И тянут, тянут из приличного человека деньги, пока вовсе до копеечки все не вытянут…

Об этом Анна знала распрекрасно, и сам Петр ей жаловался, что, дескать, вовсе житья не стало от взяточников. Хоть и грозил он им многими карами, да привычка, с годами в кровь въевшаяся, оказалась сильнее страха.

— Мы же и людям поможем, и сами в обиде не останемся… капитал, милая моя, завсегда в жизни пригодится. Бери пример с сестры. Уж она-то знает, как себя с мужчинами вести, а ты, поговаривают, холодна чересчур…

Она замолкала, глядя на Анну с упреком, и девушка не находила, что ей следует ответить. Холодна? Она старалась угодить Петру, что, в общем-то, было несложно. Он был порывист, тороплив и быстро загорался, но столь же быстро удовлетворял эту телесную нужду. Порою Анне казалось, что для него и вовсе не имеет значения, кто с ним пребывает в постели.

— Я понимаю, — матушка, не дождавшись ответа, садилась рядом и брала Анну за руку. Собственные ее ладони были теплы, пышны и мягки. — Он вовсе не тот мужчина, который мог бы увлечь тебя…

В синих глазах ее виделся вопрос, и Анна качала головой: нет, она не столь беспечна, чтобы завести иного любовника. Уж ей-то известен лютый норов Петра. Пусть к другим своим женщинам он и был безразличен, редко задумываясь о том, что у них могут быть мужья, женихи, любовники… но Анна чувствовала, что стоит ей последовать невысказанному совету матушки, и последствия будут ужасны.

Да и не было никого, кто бы привлекал ее.

Разве что Франц Лефорт, но… он и сам был осторожен. И симпатия, некогда возникшая между ними, оставалась исключительно симпатией. В Лефорте Анна видела верного друга и доброго советчика.

— Но, как все мужчины, он безмерно самолюбив, — матушка вздохнула и погладила руку Анны. — И, потешив его самолюбие, ты получишь многое. Польсти ему…

— Матушка! — Разговоры эти становились невыносимы, однако от возражений Анны Матильда отмахнулась.

— Анна, разве я желаю тебе дурного? — она взмахивала руками, всхлипывала в притворном оскорблении. — Не хочешь слушать меня, послушай Модесту, уж она-то скажет…

…и говорила.

Сестрица заглядывала в гости часто, приговаривая, что родительский дом ей все еще родной. Она же взяла за обычай перебирать гардероб сестры, изымая из него платья, которые, по мнению Модесты, уже вышли из моды или же по иным причинам стали нехороши.

Она была утомительна, назойлива и вновь просила, обычно — денег.

Анна давала, хотя ей было жаль расставаться с рублями, тем паче что и сестрица не бедствовала. Любовники были щедры с нею, и оставалось загадкой, куда Модеста девала их подарки.

— Ох, ты не представляешь, сколько это стоит — сохранить красоту.

Модеста усаживалась перед зеркалом Анны и долго, внимательно разглядывала свое лицо. Она выискивала малейшие морщинки, и седые волосы, и пятнышки на коже, каковые стали бы предвестниками скорой старости. Впрочем, до старости Модесте было далеко, о чем Анна ей часто повторяла.

— Время скоротечно, — отмахивалась сестрица, надувая щеки, чтобы разгладить кожу. — И надобно делать все, чтобы его замедлить, а то будет поздно.

С собой Модеста привозила особые настои, мази, кремы и прочие чудодейственные средства, которые призваны были сохранить белизну ее кожи, густоту волос и крепкие зубы. Она делилась с Анной щедро и в такие моменты добрела, становясь сама собой.

— Дура ты, — говорила она беззлобно, накладывая на лицо темно-зеленую, густую, как глина, мазь. — Я бы на твоем месте…

Модеста жмурилась.

А ведь бывала она на месте Анны, пусть и помалкивала о том. Сколько раз случалось ей увлечь царя? Анна и желала, и не желала знать ответ на этот вопрос. Да и какая разница, если к ней Петр возвращался, а о Модесте вряд ли помнил!

— Не хмурься, от этого морщины появляются. Ты все-то при доме, при матушке, при хозяйстве… если и выезжаешь, то редко. А надо бы чаще, чтоб говорили о тебе. Покажи, кто ты есть…

Самой бы это понять.

Дочь неудачного виноторговца?

Кукуйская царица? Та, в чьей воле решить многие проблемы чужих неинтересных ей людей?

Любовница, задержавшаяся подле Петра дольше прочих?

Несчастная женщина?

Модеста, узнай о подобных ее мыслях, рассмеялась бы. У нее все-то просто: жить надо красиво, с шиком, себя не щадя и других не жалея.

Анна закрыла шкатулку и провела пальцами по сухой, гладкой ее поверхности. Сколько стоит эта вещь? Сама по себе — немного, но… разве ж цена только рублями определяется?

Откинув крышку, Анна еще минуту полюбовалась озером, лебедями и фарфоровой девушкой, а потом велела себе не думать о пустяках. Она отставила царский подарок на полку, недалеко — вдруг возникнет у нее странное желание вновь услышать простенькую мелодию, вновь заглянуть, хоть одним глазком, в прошлое, погрустить о том, что сбылось…

…и помечтать о том, чего с Анной не случилось.

Петр уехал. Он вернется — через неделю, через две, а то и на месяц о ней забудет, заставив матушку Анны волноваться. Но все равно, рано или поздно, объявится царь, обнимет ее крепко, расцелует, обдав тяжелым винным дыханием, и увлечет наверх, спеша удовлетворить свою похоть.

А после велит подать кофию.

И останется, будет расспрашивать о том, как жила Анна… Ничего нового. Все обыкновенно.

Вот только просителей становится день ото дня больше, вот уже и днем Анне слышится привычное:

— Дай…

Весь остаток вечера Ксюша боролась с желанием позвонить Игнату. Ей ведь надо рассказать ему про Анну, бывшую невестой Стаса. И про Эллочку… и, наверное, вообще хотелось ей с ним поговорить, пусть бы он тоже поделился с ней тем, что знает.

Но тут же Ксюша себя останавливала: в конце концов, неприлично навязывать свое общество человеку, если он общения не жаждет. Игнат сам позвонил бы, нуждайся он в Ксюше.

А он не звонил.

И Хайд, подглядывавший за хозяйкой искоса, тяжко вздохнул: ему непонятны были такие глупости и метания, скорее уж удивило, что вечерняя прогулка оказалась куда короче обыкновенной. Нет, Хайд не был в обиде на Ксюшу, ему просто любопытно.

— Я хочу вернуться домой до темноты, — пояснила ему Ксюша. Она сама не могла понять, откуда взялось у нее это престранное желание. Обычно Ксюша темноты не боялась.

И вообще, чего ей бояться, если Хайд рядом? Он огромный и жуткий с виду…

…а ночью голос подал.

Ксюша проснулась оттого, что Хайд запрыгнул на кровать — а делать это ему было строго-настрого запрещено — и стянул с нее одеяло. Ткнувшись холодным носом в ее шею, он заворчал.

— Что случилось? — спросонья Ксюша попыталась отмахнуться от него. — Место…

Ворчание стало глуше.

И Хайд, убравшись с кровати, направился к двери.

— Ты что-то съел? На улицу хочешь?

Только бы не понос… такой беды с Хайдом не случалось никогда, но — мало ли. Однако признаков беспокойства он не проявлял, просто сидел, смотрел на дверь и ворчал.

А потом вдруг голос подал, громко так, что Ксюша даже подпрыгнула:

— Ты что?!

Не хватало, чтобы соседи опять жаловаться начали, как тогда, когда Хайд только-только появился у нее.

Пес поднялся на задние лапы — ростом он был повыше Ксюши, — передними заскреб по железной поверхности двери и зарычал уже во весь голос.

— Там кто-то есть? — Ксюше вдруг стало жутко. Она смотрела на дверную ручку: та дергалась, хотя Хайд и не касался ее.

Кто-то.

Тот, кто знает, что Хайд — интеллигентный пес и не тронет человека. Точнее, думает, что интеллигентный и не тронет, а на самом деле он вполне и порвать способен, когда своих защищает.

— Тише, мальчик, — Ксюша положила руку на вздыбленный загривок, отчаянно пытаясь понять, как поступить правильно. Полицию вызвать?

Или закричать?

Или затаиться… замок ведь уже сменили. И тот, кто стоит по ту сторону двери, вряд ли об этом знает.

Тогда надо просто подождать. Он поймет, что не способен проникнуть в квартиру, и уйдет.

Ксюша на цыпочках подошла к двери и взглянула в глазок: ничего. Темнота и тишина. Опять на площадке лампочку выкрутили. И завтра тетя Стеша будет причитать, что из-за всякого ворья честным людям никакого житья не стало.

— Уходите! — сказала Ксюша громко. — Или я вызову полицию…

На миг она показалась себе глупой — вот навоображала… но тут же из-за двери донеслось скрипучее:

— Отдай! А то хуже будет.

— Вот сейчас как спущу собаку…

Хайд выглядел так, что становилось ясно — он морально готов, чтобы его спустили, и даже желает наказать наглеца, посмевшего нарушить границы его территории.

— Отдай…

«А то хуже будет», Ксюша уже слышала такое. Она опустилась на пол возле двери и, обняв Хайда, зарылась в его душную шерсть.

— Ну что ему от меня надо?

Хайд не спешил успокаивать хозяйку, он неотрывно глядел на дверь. А когда все-таки присел рядом с ней, Ксюша поняла, что ночной гость убрался.

Вот только проблема не исчезла. Что-то подсказывало ей: он вернется. Если не сегодня, то завтра… или послезавтра… и выберет момент, когда Ксюша будет одна.

Например, на работу она же Хайда не потащит?

Или…

Нет, глупости, это — ночной страх, он исчезнет утром. Ксюша повторила это вслух, ничуть себя не убедив. Да и с наступлением рассвета ночной страх не стал слабее. Ксюша маялась, бродила по квартире, и Хайд неотступно следовал за ней, время от времени тычась носом ей в коленку, словно подтверждая, что он рядом и в обиду ее не даст.

— Решено, — Ксюша сглотнула. — Ты едешь со мной!

В конце концов, она себе самой дороже любых приличий. Хайд — спокойный, и никому он мешать не станет. А если станет… ну, тогда Ксюша опять уволится и поедет в гости к маме. Или к папе. Или к Насте, которая давненько ее в Крым зазывает.

Хайд зевнул, обнажив белые здоровые клыки.

В офис она приехала первой и, проведя Хайда в кабинет — на пустой и просторной, гулкой стоянке Ксюше показалось, что за ней наблюдают, — велела ему:

— Никуда не уходи!

Она и сама из кабинета носа не высунет, хотя, конечно, вряд ли ее недоброжелатель посмеет напасть на нее днем и при людях. А людей в офисе было много.

Первой появилась Эллочка и, заглянув в приемную, поинтересовалась:

— Этого нет?

— Нет пока, — Ксюша хотела добавить, что она понятия не имеет, когда «этот» появится, но он сам избавил ее от объяснений. Игнат вошел в приемную, покосился на Хайда, который приветствовал старого знакомца зевком, но ничего не сказал.

— Мог бы и поздороваться, — дернула плечом Эллочка и, наклонившись к столу, прошептала: — А мы с Викторией серьезно рекомендуем тете — присмотреться! Бери, пока не прихватили.

Ксюша покраснела и пробормотала, что она совсем о таком не думала, даже близко не думала и… Эллочка удалилась, а на селекторе загорелась зеленая лампочка.

Вызывают.

И наверняка станут ее ругать, говорить, что собаке в офисе не место…

— Здравствуй, — Игнат указал на кресло, сам остался на ногах, видимо, помнил, что еще вчера в солидном, роскошном даже кресле, оставшемся от Алексея Петровича, они нашли труп. — И рассказывай.

— О чем?

Вот неуютный у него взгляд, такой, что Ксюшу сразу тянет признаться во всех своих прегрешениях, включая вылазки на соседский огород, пусть и совершенные ею в далеком детстве.

— О том, что случилось, если ты своего монстра сюда притащила.

Хайд — не монстр, у него просто внешность такая.

Но Ксюша вздохнула и рассказала. Про Эллочку с ее откровениями — конечно, некоторые, вроде ее дружеских советов, Ксюша оставила при себе; про ночного гостя и собственный страх. И про решение, что без Хайда она здесь не покажется.

— Разумно… ключи, надеюсь, при себе держишь? — спросил Игнат, стаскивая очередной преотвратный пиджак, на сей раз с гротескно зауженной талией и широкими плечами на ватине.

— Да. А… что со шкатулкой?

— Ничего. Забудь.

Ага, вот Ксюша сразу взяла и забыла! Во-первых, ей любопытно, хотя любопытство, как известно, сгубило кошку. Во-вторых, она все равно в этом замешана, пусть ничего и не совершила, но ведь это ее дом развалили и ей звонили, и приходили — тоже.

— Вот не надо на меня так смотреть! — Игнат отвернулся.

Как?

— История грязная. И лучше, если ты отпуск возьмешь… уедешь на пару недель куда-нибудь.

— Вам кофе сделать? — Ксюша решила не озвучивать те мысли, которые возникли в ее голове после этакого щедрого предложения.

В отпуск… вот уволится и уйдет насовсем!

— Сделай.

Он обиды ее не заметил. И вообще, какое ему дело до Ксюшиных терзаний? У него в голове наверняка мысли толпами бродят, и все, как одна, премудрые.

— Мужчины, — сказала Ксюша Хайду, слабо шевельнувшему обрубком хвоста. — Самоуверенные вы создания… всюду рветесь, а сами себе кофе сварить не способны!

Как ни странно, день пошел своим чередом. Вот только пустой диван наводил на грустные мысли, и портрет Стаса в черной рамке, который принесла Виктория Павловна, напоминал о вчерашнем происшествии. Ксюша заказала цветы и подумала, что надо бы все-таки съездить к родителям Стаса.

А то неудобно как-то…

Ксюша старалась не думать о том, что потенциальный убийца — кто-то из своих, но порою замечала, что начинает смотреть на людей иначе. Вот Виктория Павловна щебечет по телефону, рассказывая дочери о том, как надо правильно выбирать гранаты.

Могла ли она убить?

Полная, мягкая, неторопливая, но в то же время настойчивая… характер у нее имеется. Без характера сложно в одиночку семью содержать… у ее дочери вечно все не ладится.

И если бы кто-то попытался отобрать у Виктории Павловны работу, убила бы она?

Глупо. Специалист ее уровня без проблем найдет новое место, если только… нет, Стас же не в бухгалтерских отчетах копался — тогда можно было бы заподозрить неладное.

Эллочка беседует с очередным клиентом, наверняка из старых, он не только в ее декольте пялится, но и слушает, о чем ему говорят. А это верный показатель.

Могла ли она Стаса убить?

Из ревности?

Но об их отношениях никто не знал, и выходит, что Эллочка сама мотив подбросила, решившись на откровения с Ксюшей?

Дима сосредоточенно раскладывает бумаги. Он терпеть не может беспорядка на столе. И кипа документов, явно кем-то ему подброшенная, раздражает его неимоверно. Зачем ему убивать?

Стас периодически Димку высмеивал, вроде бы не зло, но Дима краснел и начинал заикаться от волнения. Но тогда причина убийства никак со шкатулкой не связана, и… и насмешки — вообще не повод для убийства. Хотя Димка уже прибрал Стасову кружку, и клиенты его наверняка к нему перейдут. Обычно они Стаса предпочитали, тот умел себя подать. А Димка казался нерешительным. И тугодум он по натуре, он не умеет быстро подстраиваться под обстоятельства. Зато — въедливый, цепкий…

Из-за клиентов, пожалуй, убить можно. В теории.

А на практике?

Акулина вышла из своего закутка, уселась в кресло, которое она выкатила в центр комнаты, и уставилась в стену. Карандаш грызет с видом сосредоточенным. Что про нее сказать можно?

Ничего.

Нет, Акулина любит кактусы и выращивает их на подоконнике, а дома у нее целая коллекция. Еще Акулина не пьет, не курит и питается пророщенным зерном, в котором много полезных витаминов.

Она бегает по утрам, а в ящике стола прячет запасные кроссовки.

Что это дает?

Со Стасом они пересекались редко, и тот Акулину недолюбливал. Конечно, неявно, и Ксюша попыталась понять, откуда у нее взялось это ощущение. Эти двое были вежливы, но… вот: на корпоративной вечеринке Стас приглашает на танец всех, начиная с Ксюши и заканчивая Викторией Павловной. Кроме Акулины…

…Акулина приносит домашние эклеры — иногда ей случается готовить, и готовит она, как правило, много. Угощает всех, кроме Стаса.

Они сталкиваются в приемной — и садятся так, чтобы не видеть друг друга.

Ждут. Молчат.

Нет, пожалуй, ощущение ее было верным… Но откуда взялась эта их взаимная нелюбовь?

И имеет ли она отношение к случившемуся?

Ксюша вздохнула: так она вряд ли поймет, что произошло… а вот если… нет, не будь случай исключительным, Ксюша не решилась бы, но ведь произошло убийство. И как знать, не станет ли она сама следующей жертвой? И значит, Ксюша имеет право! Она же никому не расскажет о том, что узнает. И что вообще в чьи-то личные дела нос сует.

А для душевного успокоения можно Алексея Петровича спросить, он разрешит… но тогда придется объяснять ему про Стаса. А Алексею Петровичу нельзя волноваться.

— Я же ничего плохого не делаю, — сказала Ксюша Хайду, который приоткрыл глаз, желая убедиться, что — да, не делает.

Копии личных дел хранились в рабочем компьютере Ксюши, пусть и под паролем, но она все старые пароли знала наизусть. Вряд ли Игнат додумался их сменить.

Файлы Ксюша скопировала на флешку, решив, что изучит их дома. Здесь ее не оставляло ощущение, что вот-вот дверь в приемную откроется и кто-нибудь войдет, застав Ксюшу за сим неприличным занятием.

Дверь и вправду открылась, впустив создание небесной красоты.

Ксюша таких девушек только в журналах и видела… или еще на рекламных щитах. Создание было длинноногим, смуглым и темноволосым. Красоту свою дива не скрывала, и короткие шортики с рваным краем сидели на ней как влитые. Просторная блуза из тонкой ткани позволяла оценить и талию, и грудь, и даже татуировку на боку… Руки ее украшали золотые браслеты, шею — широкое ожерелье с искусственными камнями. В ушах покачивались тяжелые серьги, почти касавшиеся плеч.

— Ты кто? — поинтересовалась дива, окидывая Ксюшу крайне недружелюбным взглядом.

Глаза яркие, а ресницы — длиннющие… и лицо идеально — каждой своей чертой.

— Ксюша, — ответила Ксюша, уже понимая, кого она перед собой видит. И что вряд ли эта встреча — к добру. Похоже, придется ей все-таки другую работу подыскать. — Секретарь.

И как вот эта красавица посмотрела в сторону Игната!

— Секретарь… — странным тоном произнесла девушка и ручку свою нежную на стол положила, демонстрируя роспись на длинных ногтях. — Я Елена Павловна.

На плече Елены Павловны висела сумка, а из сумки выглядывала крохотная дрожащая собачка, в ее глазах застыло выражение тоски и обреченности.

— Сделай чай. Только зеленый и с жасмином. Никаких пакетиков, не люблю… и заваривай при температуре восемьдесят градусов. Без сахара.

Наверное, она ждала, что Ксюша возмутится, но та лишь кивнула: чай так чай. Есть у нее зеленый и с жасмином, папины друзья передали, из Китая. А Ксюша такой не пьет, вот сюда и принесла… и пригодился.

— Кажется, мы сегодня раньше уйдем, — сказала она, когда за Еленой Павловной закрылась дверь.

Помимо чая, Ксюша и кофе сделала, а в шкафчике нашлась пачка печенья. И высеребренный поднос пригодился.

В кабинете явно назревала ссора. Ксюша не собиралась подслушивать, но не услышать тонкий нервный голос Елены Павловны было невозможно. Она или чего-то требовала, или в чем-то кого-то упрекала, а может, и то и другое сразу.

Игнат отвечал тихо.

— Может, не лезть к ним пока? — Ксюша покосилась на дверь с опаской, но все же решилась.

Елена Павловна изволили кричать и, увидев Ксюшу, совсем уже задохнулись от возмущения.

— Ты… — она ткнула длинным пальцем в Ксюшину сторону. — Подслушиваешь?!

— Вы чаю просили. — Ксюша поставила на стол поднос. — И кофе.

Чай. Кофе. Печенье. Сахарница из старинного набора, приобретенного по случаю на Птичьем рынке — порою там совершенно замечательные вещи попадались. А еще высокий кувшинчик для сливок. И вазочка с бумажными салфетками.

Елена Павловна следила за каждым движением Ксюши, и глаза ее все заметнее темнели… странно! Она ведь красива, эта женщина, и прекрасно отдает себе отчет в своей красоте. Тогда откуда этот гнев?

— Выбирай, — прошипела она в спину Ксюше.

А что выбирать, так и не сказала.

Из кабинета Елена Павловна вылетела спустя минуту и, выплеснув содержимое чашки прямо на бумаги, сказала:

— Дерьмо! Я же просила сделать нормальный зеленый чай…

Выглянув из-под стола, Хайд оскалился. Он не собирался нападать на громкую женщину, лишь предупреждал ее о своем присутствии.

— Это что?! — Голос ее стал нормальным. — Игнат, ты видел это чудовище?! Ты по-прежнему считаешь, что…

— Я считаю, что тебе пора уйти, — Игнат распахнул перед невестой дверь. — Прогуляйся. Успокойся. Тогда и поговорим.

— Ты еще пожалеешь!

И дверью громко хлопнула.

Ох… вот чего Ксюша терпеть не могла, так это становиться свидетелем чьих-то ссор. Тем более что в нынешнем случае она подозревала, что является не только свидетелем, но и предметом ссоры.

— Зайди, — велел ей Игнат.

Ну вот, сейчас ее опять уволят. Ксюша поднялась, стряхнула с бумаг капли чая и решительно направилась в кабинет.

Начальник ее определенно пребывал в смятении. Сложив руки за спиной, он расхаживал по кабинету и выглядел хмурым.

— Извини, — шеф бросил на Ксюшу крайне неприязненный взгляд. — Ленка порою перегибает палку.

Ну да, Ксюша ууже заметила.

— Вот не пойму я вас!

— Кого? — на всякий случай уточнила Ксюша.

— Баб! Вроде все у нее есть, ни в чем ей не отказываю. Так какого рожна ей опять надо?

Это был риторический вопрос, на который Ксюша при всем своем желании не сумела бы ответить.

— Чай ей не тот… — проворчал Игнат.

— Это хороший чай, настоящий. Папе из Китая прислали, — молчать было неудобно, а обсуждать чужих невест — неприлично. Вот чай — дело другое.

— Из Китая, значит…

— Да, он там работал одно время. Но если вы зеленый не любите, есть и черный. И еще — белый.

Игнат воззрился на Ксюшу так, словно она ему что-то неприличное предлагала. Ну она же не виновата, что дома, на антресолях, у нее годовые запасы чая хранятся!

— И ройбош, но это уже не Китай — Африка.

— Тоже прислали?

— Да. Папа во многих местах работал… сейчас он в Египте… вроде бы был в Египте, но уже мог и уехать.

— И кто же у нас папа?

— Реставратор. И мама тоже, только она — специалист по фрескам, причем лучший. — Ксюша гордилась своими родителями, хотя, конечно, жизнь у них была совершенно сумасшедшая. Если раньше они хоть иногда задерживались в городе, то теперь если и заглядывали, то на пару дней всего. Да и зачем приезжать, если есть скайп, Интернет и прочие радости жизни? И Ксюша уже взрослая. — А бабушка рукописями занимается… тоже восстанавливает их. Дедушка — переводчик, ну, то есть не совсем переводчик, он шесть древних языков знает…

— А ты — секретарь? — Игнат остановился.

Ну да, секретарь. Что плохого в том, чтобы быть секретарем? Знал бы он, как тяжело жить в семье, где сплошь одни творческие и увлеченные личности, которые вечно забывают о таких мелочах, как запас продуктов в холодильнике, квартплата и собственное расписание?

Семейными талантами Ксюшу природа обделила, и дедушка шутил, что сделано это было нарочно, дабы все остальное семейство не перемерло с голоду…

— Так получилось, — просто ответила Ксюша. — И… если хотите, я спрошу про шкатулку. Только мне надо подробнее знать, о чем именно спрашивать.

Про труп можно и не рассказывать… или рассказать? Мама считает такие истории очень романтичными. Бабушка посоветует ей носить с собой монтировку или хотя бы гаечный ключ приличных размеров, который она полагала всяко более надежным средством, нежели газовый баллончик.

— У них связи и опыт. Может, подскажут что-нибудь…

Игнат разглядывал Ксюшу и отвечать не торопился.

— Пошли пообедаем, — наконец сказал он. — Я жрать хочу.

Вот зачем он притворяется грубым?

— Хот-доги любишь?

Не очень-то, но в ресторан ее с Хайдом не пустят, и Ксюша согласилась на хот-доги. Только, наверное, это не совсем прилично — уходить на обед с начальством. И если бы не любопытство — а Игнат явно желал рассказать ей что-то, но не хотел об этом говорить в кабинете, — она отказалась бы.

В парке было людно.

Играла музыка, звенели карусели, и шарманщик с обезьянкой приставал к прохожим, предлагая им вытянуть счастливый билетик.

А хот-доги и вправду были вкусными, со свежим салатом и каким-то совершенно волшебным острым соусом. Игнат взял три — для Хайда тоже, пусть и без салата, и без соуса.

— Про Петра Первого знаешь? — Настроение у Игната явно не улучшилось, он снова стал в чем-то сомневаться и явно подыскивал предлог, чтобы отвязаться от Ксюшиного общества.

— Смотря что, — Ксюша не собиралась давать ему повод отвязываться от нее.

— Про него и про Анну… Монс вроде. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил нелепый копеечный блокнотик и произнес: — Точно, Анна Монс. Слышала?

— Кто же про нее не слышал?

Ксюша поняла, что зря она это сказала: вот Игнат-то как раз и не слышал. И выражение лица у него сделалось обиженным, словно его уличили в недостатке образования. Мол, приличный человек просто-таки обязан знать подобные вещи, а если не знает…

— Ее еще «Кукуйской царицей» называли. — Ксюша слизала капельку соуса, пытаясь определиться, с чего начать. — Будучи в изгнании, молодой царь Петр очень близко сошелся с иноземцами, в частности с Лефортом. На это знакомство смотрели сквозь пальцы, считая, что особого вреда от него не будет. Царь под присмотром, козней против сестры не строит, и пусть себе развлекается, главное, чтоб к власти не сильно рвался…

— А он прорубил окно в Европу.

— Да, но немного позже. Хотя, наверное, с этого и началось. Лефорт же счел это знакомство весьма полезным и — со своей стороны — сделал все, чтобы заинтересовать Петра. В Немецкой слободе все было иначе… ну, я так думаю. Это как другой мир, в который Петру позволено было заглянуть. С одной стороны, дом и царица с ее приверженностью старому укладу, неторопливому, сонному. Бесконечные молитвы, сидение у окошка, разговоры о божественном… или сплетни. С другой — веселый Кукуй, где иностранцы курят табак и музыку слушают.

Игнат проводил взглядом парнишку с сигаретой в зубах и плеером на поясе.

— Тогда, по российским законам, за курение табака полагалось рвать ноздри клещами и клеймить, — пояснила Ксюша. — Да и музыка, помимо церковной, мягко говоря, не одобрялась.

— Да уж…

— Вообще, развлечения были специфическими… довольно-таки. Казни, вот… долгие, кровавые. Петр потом и сам частенько за топор брался, например, когда стрелецкие головы после мятежа летели. Еще — травля зверей… медведя. Волка. Порою — и людей… а в Немецкой слободе все было иначе. Там не было калик перехожих, юродивых, нищих. Грязи, обычной для московских улочек. Напротив, все было чисто и аккуратно, люди приветливые, и каждый рад царю. Свои-то ему не особо радовались, не знали, за кем еще власть останется. А немцы спешили его к себе приглашать. Наверное, это было… удивительно? Все — другое, начиная с нарядов и заканчивая обычаями. И всякие диковины тут же… европейская наука уже шагала вперед, а в России жили по старинке. В Кукуе эта разница становилась особо заметна.

У бабушки получалось рассказывать интереснее. А если еще и папа брался рисовать… пара линий — и оживали перед Ксюшей виды старинных городов, с их узкими улочками, с удивительными и немного нелепыми — в нынешнем восприятии — домами. С людьми, которых давно уже не было на свете…

— Петр не только развлекался, но и учился. — Ксюша вытянула ноги. — Но мы о другом… там, в Немецкой слободе, он и встретил Анну Монс. Есть версия, что встреча эта была подстроена Лефортом, который спешил упрочить свою власть над царем и для того подсунул ему собственную любовницу. Анна была дочерью виноторговца, человека состоятельного и деловитого. Он дал Анне образование, что само по себе было удивительно для Петра. Вероятно, она была умна… многие ее современники говорили, что и красива очень… Как бы там ни было, к моменту знакомства ее отец был уже несколько лет как мертв, а дела семьи шли не самым лучшим образом. Пришлось отдать за долги мельницу и лавку, вдове с детьми осталась лишь гостиница…

Ксюша покосилась на начальника. Тот сидел, подперев подбородок ладонями, и разглядывал Хайда, а Хайд пялился на Игната.

— Да я слушаю, — словно оправдываясь, произнес Игнат. — Интересно! В школе… там все просто было. Петр пришел к власти, побил шведов, открыл выход к морю. А еще — Петербург построил. Вроде и все… про его баб нам никто не рассказывал.

Прозвучало это как-то обиженно, словно теперь, спустя многие годы, Игнат чувствовал себя обделенным по части информации.

— Итак, знакомство их состоялось, и красота Анны не оставила Петра равнодушным. Очень скоро Анна становится любовницей царя, а потом и фавориткой… Ее власть растет год от года, и это пугает многих, ведь Петр — уже не тот волчонок, которого Софья держит на цепи, чтобы выставлять его напоказ перед народом. Да и Софьи больше нет, зато есть царь, злопамятный и не собирающийся никому спускать былых обид. А еще — он чужой боярам. В нем теперь слишком много иноземщины, но привычки, выработанные веками, велят им подчиняться. И они терпят, надеясь, что царь вскоре перебесится. Он же и не думает останавливаться, спешит переделать Россию на манер Немецкой слободы.

Отец утверждал, что это были те самые «благие намерения». Ведь разве царь хотел дурного? Разогнать многовековой дурман, установить порядок, чтобы были вокруг чистота и благодать.

— Анна Монс — рядом с ним… он дарит ей дорогие подарки, к примеру, свой портрет, усыпанный алмазами. Или каменный дом в два этажа. Он выплачивает ей и ее матери пансион. А еще доходит до того, что он жалует ей целую волость с деревнями. Небывалой роскоши подарок! Более того, в угоду Анне царица Евдокия, законная жена Петра, отправляется в монастырь.

Игнат хмыкнул, непонятно, одобрял ли он подобный шаг царя или же выражал свое осуждение Петру.

— Петр в открытую живет с Анной. И ходят упорные слухи о том, будто он вновь готов жениться — на немке! Естественно, это не могло понравиться боярам. Они готовы терпеть иноземную любовницу, но никак не иноземную царицу. Вот только характер у царя не таков, чтобы ему можно было перечить.

— И что им помешало? — Игнат вытер пальцы клетчатым платком.

— Она сама… — Отказавшись от платка, Ксюша достала из сумочки салфетку. — Анна Монс царя не любила. Более того, есть свидетельства, что она с трудом выносила его присутствие. Для нее Петр был все-таки слишком диким и… русским. Ее пугали резкие перемены его настроения, то, с какой легкостью он впадал в гнев, его злопамятность и жестокость. Она принимала его знаки внимания, поощряла его. Терпела. Но — не более того, и, пожалуй, это чувствовалось. Ну, и слухи, конечно… Петр на многое закрывал глаза, к примеру, на то, что Анна — или же люди, к ней приближенные, — не стеснялись брать взятки, зачастую решали судебные тяжбы в свою пользу, исключительно пользуясь царским покровительством. Но любовник — дело иное. Нелепая гибель саксонского посланника приводит к обыску в его вещах. И среди всего прочего там находят любовные письма от Анны, а еще — ее медальон…

— Серьезный прокол!

— Да, пусть этот роман и не был свежей новостью — письмам на тот момент уже было несколько лет, — но такого оскорбления царь не простил бы… или простил бы, но окружающие поспешили воспользоваться ситуацией. Анна попала под домашний арест, который продлился три года. Имущество ее было конфисковано, а Петру спешно подсовывают новую красавицу, на сей раз русских кровей…

— И все?

— Ну… Анна позже получает свободу, ей даже позволено выйти замуж и покинуть Россию. Но с Петром она больше не пересекается. Вроде бы… я ведь только самые общие детали помню.

Ксюша ожидала вопросов и уточнений, но Игнат только плечами пожал и поинтересовался:

— Мороженого хочешь?

В парке было хорошо.

Жара еще не накатила, и от близкого фонтана тянуло приятной прохладой. Девчонка, сидевшая рядом с ним, не вызывала у него раздражения. Напротив, она рассказывала о вещах, о которых вроде бы полагалось знать, так что Игнат почти не чувствовал себя ущербным.

Ну да, по истории у него законный трояк был.

Как и по физике, химии, биологии… неуч он, что уж тут поделаешь. Ну, не лезла абстрактная наука в его голову, несмотря на все усилия преподавателей. Отца он расстраивал… маму… ей все казалось, что Игнат плохо старается.

Ксюша ела ежевичное мороженое с видом задумчивым донельзя.

— Знаешь, — сказала она, облизывая верхнюю губу, — он и правда мог бы подарить ей шкатулку… ну, Петр увлекался всякими такими штуками… диковинами… и мастером был неплохим… если, конечно, историки не врали. И тогда выходит, что… что это очень дорогая вещь. Я бы сказала, бесценная, но сейчас все свою цену имеет, так что — дорогая.

— И как она попала к Перевертню?

Ну, не верить же в самом деле в чудесное наследство!

— У Анны Монс были брат и сестра, оставшиеся в России. Брат, кстати, стал любовником Екатерины Первой… правда, потом его казнили. А сестра была фрейлиной… ей тоже досталось. Ее даже кнутом прилюдно били на площади, а потом и вовсе сослали в Сибирь. Правда, позже вернули… и, если шкатулка попала к кому-то из них, она, значит, осталась в России. Перешла к их детям, законным или нет… а от детей — и дальше.

Пока однажды не оказалась в руках Перевертня, впрочем, чтобы из рук этих вскоре выскользнуть.

Интересный вариант, однако! И нуждающийся в проверке, правда, Игнат понятия не имел, как проверяются подобные штуки. Но есть у кого спросить.

Надо же… папа — реставратор! Мама — специалист по фрескам. Дедушка — переводчик с мертвых языков… и еще — бабушка, археолог. А сама Ксюша, выходит, белая ворона в разноцветном семействе? И по виду ничуть данным фактом не тяготится.

Секретарь.

Или секретутка, как Ленка выразилась. Еще и заявила, чтоб Игнат выбирал, кто ему дороже! Ушла, хлопнув дверью, телефон отключила, обычные бабские фокусы, которые она не раз использовала, пытаясь доказать ему, кто в доме главный. И ведь раньше у нее это как-то получалось.

Приходилось думать, как помириться, искать подходы, названивать ей, слать эсэмэски, выпрашивая прощение… и потом пробиваться сквозь стену ее обиженного молчания, уговаривая Леночку забыть о ссоре.

А сейчас вдруг — стало лень.

Пусть себе… охота ей в оскорбленное достоинство играть — дело ее, у Игната другое занятие имеется.

— В общем, так: ты сейчас к себе отправляешься, и никаких гостей больше, ясно? Про шкатулку спроси, авось и получится разузнать что-то.

Рыжая кивнула, но вид у нее был донельзя рассеянный. Слышала ли она его? А если слышала, то прислушается ли к голосу разума? Нет, псина у нее, конечно, отменная, громадная, как танк, и выглядит внушительно. Только рассчитывать на то, что один вид собаки отпугнет убийцу, не следует.

Тот, кто хочет избавиться от Ксюши — если, конечно, он действительно хочет именно избавиться, — найдет способ устранить и это препятствие. По-хорошему, девчонку следовало запереть в надежном месте, ненадолго, на пару-тройку деньков, пока Игнат не разберется с этим делом, но вот знать бы, где это надежное место находится!

К себе везти? С Ленкой точно истерика приключится.

Да и эта… вряд ли обрадуется.

Нет, замки на двери теперь хорошие, дверь — прочная. И если Ксюха головой будет думать, все обойдется.

— Смирно не получится, — сказала Ксюха, поднимаясь со скамейки. — У меня собака. Ее выгуливать надо. И вообще… я не понимаю, что ему от меня нужно?

Игнат этого тоже не понимал, но непонимание свое оставил при себе. На нынешний вечер у него имелись иные планы, касавшиеся внезапной смерти Оленьки. Если разобраться, то с этой самой Оленьки все и началось. А еще невесту Стаса отыскать бы не мешало, если она, конечно, не плод Эллочкиного богатого воображения.

Время шло. Анна считала не дни, а недели, и они пролетали быстро. Казалось бы, вот еще недавно она, глупая девочка, гляделась в зеркало и трепетала накануне встречи с человеком, который изменит всю ее жизнь. Так и получилось. Вот только хороши ли эти перемены?

Пять лет прошло.

Много… и мало, если разобраться. В зеркале она себя прежнюю видит, разве что пополневшую слегка, так ей худоба и не к лицу. И глаза изменились. Прежде-то вспыхивали, то от гнева, то от радости, а ныне Анна — пуста. Вычерпали ее досуха тени, которые что ночью, что днем покоя ей не дают.

Просят, просят… все-то им мало!

И матушка все нашептывает, дескать, надобно помочь хорошим людям. Да только Анна выросла, знает, что не по доброте душевной эта помощь. Ну да пускай. Устала она бороться.

Сняв с полки шкатулку, Анна открыла ее и завела.

Простенькая музыка по-прежнему пробуждала в душе ее томление, и на губах Анны появлялась мечтательная улыбка. Она уже не вспоминала, скорее наново сочиняла историю о прекрасной девушке, которую однажды увидел король. История была глупой — о любви, и Анна сама стыдилась ее, но эти мечтания — пожалуй, единственное, что осталось ей.

Реальность была… разной.

Нет, Анна не бедствовала. Петр был по-прежнему щедр, что деньгами, что подарками, да и купцы, смирившись с тем, что не спешит Кукуйская царица уходить в тень, ныне кланялись подношениями, искали ее заступничества. Хотя и шептались за ее спиной, что, дескать, приворожила царя немка.

Кляли ее.

И свечи ставили — за упокой ее души, безбожники! Но что с дикарей-то взять?

Не о них думала Анна, не о подарках, не о деньгах, не о доме своем каменном в восемь окон, роскошном, как мечталось ей некогда, не о лошадях и выездах, а о чем… самой бы узнать! Но росло в ее груди непонятное томление, не то зависть, не то злость беспричинная. И порою хотелось закричать, вцепиться в волосы служанке, кинуть в нее щеткой для волос или расплакаться и рыдать, пока вовсе все ее горе слезами не вытечет. Скажи кому — не поймут.

Анна и сама себя не понимала.

Ревновала ли она?

Отнюдь нет: за прошедшие годы она успела примириться и с норовом своего любовника, и с его непостоянством, когда Петр, исчезая на целые дни и недели, и не думал даже записочку короткую ей черкнуть, а после, вдруг, будто вспомнив про Анну, писал длинные письма. Сама собой иссякла ненависть к царице. Теперь Анна жалела эту женщину, никому-то не нужную. Пусть и носит она корону, но разве стала Евдокия от этого счастливее? Безразличны были Анне и наветы, и жалобщики, спешившие донести царю о ее, Анне, якобы непотребствах.

Не верил он им…

И пусть себе. Нет, в ином дело… А в чем? Как узнать?

Анна, поддавшись настроению, велела заложить выезд. Одевалась долго, придирчиво перебирая наряды. Хороша… как есть хороша… пусть и шепчутся, что снулая она, словно рыбина. Кругом лжецы, кругом завистники, ну да Анне все равно.

Куда ехать?

А не знает она! Куда-нибудь, лишь бы быстро, прочь от дома, от терзаний, от всего, что душит ее. И кучер свистнул, щелкнул кнутом, срывая коней с места. С гиканьем, с криками полетели они по улице, пугая нищих и воронье… пять лет прошло, а все-то в Москве по-прежнему. И пусть Петр признает, что российский закостенелый уклад ломать надобно, да только не спешит с этим. Прежде-то матушка ему мешала, но уж год как не стало грозной медведихи, царицы-матушки Натальи Кирилловны. И некому боле удерживать Петра. Шепчутся бояре, что вовсе разорит он, беспечный, Россию, раздаст все немчуре…

Воевать вот вздумал, да не с Крымом, как его сестрица, которую многие все чаще вспоминали, но на Азов войско двинул… не сидится ему в Москве, к морю его тянет.

Слышала Анна про этот поход, что тяжек он был безмерно, неудачен, что многие люди сгинули зазря. И вновь зашептались в народе. Дескать, знак это свыше: Господь карает безбожника, старые заветы отринувшего. И надо бунтовать, требовать, чтоб отрекся антихрист от престола и отдал его сестре своей. При ней-то иначе все было, правильно!

Он же словно и не слышал этого ропота, с упрямством своим, которое было сродни безумию, вновь готовился ударить по Азову. Но, битый, Петр мыслил иначе. И развернул в Воронеже небывалое строительство. День и ночь стучали топоры, строились галеры. Стягивалось войско, зализывало раны, вот пройдет зима — и вновь двинется Петр Азов воевать. Удачно ли?

Анна не думала об этом.

Скучно ей. Тяжко.

И стучит Анна кучеру, машет, чтоб ехал быстрей.

Пушки, корабли, крепости… не женского это ума дело…

На площади кони замедлили шаг, и к карете Анны потянулись купцы, те, что поплоше, но с товарами. Трясли отрезами тканей, отпихивая один одного, совали в окошко, умоляя пощупать, оценить, глядели на Анну, часто моргая, крестясь и божась, что товар их — наилучший…

Когда и как в карете объявилась старушонка, Анна не заметила. Должно быть, эта женщина, сухонькая, обряженная в черные лохмотья, однако — при всем том — чистая, просто взяла и возникла в экипаже. Анна отвернулась от окошка и увидела ее. А старушка прижала тонкий пальчик к губам и прошептала:

— Не кричи! Не желаю я тебе зла, девка.

У нее было гладенькое личико, детское, блестящее, точно маслом намазанное, с пухлыми щечками и вздернутым носиком, под которым пробивались черные волоски. И только морщины вокруг глаз — серых, ясных — выдавали возраст да еще, пожалуй, сами глаза.

— Ты кто? — Анна быстро справилась со страхом, не закричала, призывая на помощь. Незваная гостья пробудила в ней любопытство.

— Человек божий, — усмехнувшись, ответила старушка. — По миру хожу, на людей гляжу… тебя вот увидела, думаю, дай подойду поближе, нагляжусь на красоту этакую.

Подбородок у нее кругленький, и бровки аккуратные, прорисованные. А нижняя губа оттопыривается и влажно поблескивает — оттого, что старушка часто-часто по ней языком проводит.

— Томно тебе? — спросила старушка и, протянув цепкую ручонку, ухватилась за платье Анны, помяла ткань в пальцах и выпустила. — Все-то ты имеешь, да ничего не желаешь, верно?

Анна кивнула.

— Тело в бархатах ходит, ест с золота, с серебра, досыта, а душа — голодна… накорми душу, красавица, а то хуже будет, — в этих словах Анне почудилась угроза. Но нет, приветливо улыбается гостья.

— Как?

Анна и накормила бы, все бы сделала, лишь бы покой обрести.

— А хочешь, я тебе погадаю? — Из черных юбок старуха достала колоду карт, не таких, которыми Анна изредка баловалась. — Или не на картах? На кофею умею… или вот над водой… или поворожить?

Сжалось сердце: запретной была ворожба. И ворожей, ежели случалось их найти, судили судом скорым, а смерть их и вовсе лютой была.

— Боишься? — блеснули в полутьме старушечьи злые глаза. — А и бойся, так оно вернее. Страх людей останавливает! Только не потребую я с тебя души и платы тоже. Найдется местечко в доме твоем — рада буду, а нет, то и дальше пойду…

— А я?

— А что — ты? Думаешь, ты одна душой маешься, голос ее слышишь — да расслышать не можешь?

Анна отвернулась к окошку.

Держать ворожею при себе? А ну как донесет кто? У Анны много врагов, и рады они будут, если она себя запятнает. Сразу вспомнят старые сплетни и новых насочиняют… Отправить ее прочь? А с душою — что? И правда ведь, неспокойна она.

— Не бойся, красавица, — сказала старушка, убирая карты. — Никто ничего не поймет, ежели ты сама рот закрытым держать станешь. Скажи, что с богомолья я, что многие места святые видела и тебе о них рассказываю, а также о чудесах, именем Господним совершенных.

Она перекрестилась и поклонилась, сделавшись похожей на всех богомольных старух сразу.

— Что поддалась ты уговорам царя, решила ближе узнать истинную веру… тогда-то никто не посмеет потревожить тебя, да и меня.

— А ты и вправду…

Анна слышала, что ворожеи души не имеют, что отдают они ее дьяволу за дар предвидеть грядущее и что на шее у них метка особая — родинка рогатая. А потому к Святому Кресту подойти и коснуться его не смеют колдуньи. Даже не к православному. Старушка же рассмеялась и вытащила из-под воротника крестик.

— Из самой Святой Земли, — объяснила она и поцеловала распятие. — Все в этом мире — от Господа и по воле его. Не пожелай он, чтобы я ворожила, разве ж наделил бы меня этим даром? А остальное — людские выдумки. Сама ведь знаешь, как люди горазды придумывать.

Анна знала. И больше не нашла, что возразить, только еще раз заглянула в глаза старухи, сделавшиеся вдруг темными, глубокими, словно колодцы.

— Не спеши, красавица. Всему свое время.

Старушка в доме прижилась.

Она была тиха, любезна и почтительна, но при всем том как-то умудрялась быть везде и сразу. То она со служанками беседует, и дуры эти, рассевшись по лавкам, слушают ее, рты разинув, как птенцы глупые. А она и рада, сочиняет сказки о чудесах земель дальних. Может, конечно, и не сочиняет. О себе старушка рассказывала мало, нехотя, только оговаривалась, что, мол, хватило в ее жизни дорог и бродить бы ей до самой смерти, если б не доброта Анны.

Звать себя велела Апраксией, но слуги почтительно именовали богомолицу матушкой.

Она же лишь усмехалась да кивала, а когда кто-либо, осмелев, испрашивал ее благословения, Апраксия отвечала так:

— Не у меня просить надобно, — она крестилась, и, насколько Анна вообще понимала эту странную женщину, вполне искренне. — У Господа нашего! Сходи в церковь, преклони колени, поставь свечку — и благословен будешь. А я — лишь человек…

Она и правда не требовала ни награды за свое служение, ни почестей, и в доме довольствовалась малым. Ела лишь нескоромную пищу, даже когда поста не было, а уж если он случался, Апраксия порою и вовсе отказывалась от еды и могла голодать подолгу.

— Что я, — отмахивалась она от вопросов. — Вот истинные схимники, те и месяц целый способны на росе одной жить, той, которую Господь на травах рассыпает. А слышала я, будто есть святые, вовсе с обретения святости от мирской пищи отказавшиеся. Так и живут, молитвами да милостью Божией.

Это не было лицемерием, она и правда верила — истово, искренне, и молитвы ее были столь горячи, что Анна попросила поминать в них ее имя, да и Петрово тоже. Пусть уж сбережет его, окаянного, Бог.

Не менялась сперва Апраксия, оставаясь и наедине с Анной. Им не мешали, думали, будто наставляет святая женщина немку в истинной вере. И свои же слуги, прежде лишь крестившиеся вослед хозяйке, вдруг стали улыбаться, точно Анна и правда собиралась совершить некий предобрый поступок.

Знали бы они…

За запертой дверью покоев Анны Апраксия преображалась. Она распрямляла сгорбленную спину, поводила плечами, словно сбрасывая с них неимоверную тяжесть, и черным платком отирала лицо. От жеста этого исчезали морщины, щеки становились более пухлыми, а подбородок — мяконьким.

— Садись, красавица, — всегда одинаково говорила Апраксия, указывая на креслице.

Для гаданий она облюбовала небольшой круглый столик изящной работы.

— Садись и слушай…

Знакомая, поистершаяся от прежних гаданий колода появлялась из складок юбки. И карты, послушные коротеньким пальчикам, мелькали быстро.

— Коснись, — она совала колоду под руку Анны, и когда та осторожно, дрожащей рукой — уж сколько времени минуло, а Анна не в состоянии была одолеть страх — касалась карт, ловко ее отдергивала. Сдвигала. Вновь перемешивала: — О нем думай, о касатике…

Анна думала изо всех сил, старательно вспоминая царя, его фигуру, худое лицо с вечной нервозной гримасой, усы щеткой и глаза навыкате. Привычку ходить, размахивая руками.

Апраксия метала карту за картой, склонялась над ними, глядела, и лицо ее отражалось в темной поверхности стола.

— Удача ждет его в скором времени… большая удача, которая большой прибыток принесет. Чего он хочет, то и сбудется… с войною это связано, поглянь — мечи одни выметнулись. Вот эти — вверх торчат, воевать идут, а те, мечи врагов евонных, вниз, в землю смотрят…

…И вскоре дошли до них новости, что сдался гордый Азов, покорился царю.

— А ты-то думала, что я тебя обманываю? — хихикала Апраксия, вновь берясь за колоду. — Нет мне резона лгать. Скажи, какая мне с того выгода?

Анна думала, гадала, но не могла себе этого представить.

— Вернется он, скоро вернется… — Карты вновь ложились на столик, открывая тайны судьбы. — И к тебе, красавица, кинется… встретишь его ласково — многое тебе простится, многое дозволено будет. Да только недолгой эта встреча будет!

— Уедет?

— Уедет, — подтвердила Апраксия, переворачивая карту. — Вот, глянь, видишь дорогу? Следом за солнцем тянется, туда его и манит. Ох, и неспокойная у твоего касатика душенька, вечно ей всего мало… давно ему тесно стало российское гнездо, да все не смел, боялся на свое крыло встать. А уж пора, пора…

— И что мне делать?

Карта замирает в руках Апраксии, она глядит в глаза Анны долгим тяжелым взглядом.

— Делать тебе что? — переспрашивает старушка. — А то, что завсегда делала, что у баб лучше иного-прочего выходит, — ждать…

Перевернулась карта, выставляя пугающую черноту, и Апраксия отпрянула, но тут же потянулась к ней.

— Ох ты ж…

Анна дрожала. Слышала она, будто вот такие, черные карты — верный признак погибели. И теперь, унимая колотящееся сердце, она уговаривала себя, что ошиблась.

— Не бойся, — ласково коснулась ее руки старушка. — Не смерть это. Не та, которая телесная. Душа ведь тоже умереть способна. Или не душа… нет, милая, другое что-то тут…

И вновь, и вновь раскидывала она карты, те же, вдруг сделавшись капризными, не спешили рассказать тайну, лишь раз за разом выплевывали черноту.

— Думаю я так, — утомившись, Апраксия оставила колоду, — что будешь ты одна, на распутье. Какую дорогу выберешь — пока судьбе не ясно, но выбор этот все в твоей жизни переменит. Подумай хорошенько, чего бы ты сама желала.

Ах, если бы Анне знать!

Той ночью, вновь бессонной — не помогали даже особые капли, сестрицей привезенные, — она вновь видела тени: они тянули к ней руки и шептали:

— Дай, дай, дай…

Подруга Оленьки Барской проживала в двухэтажном коттедже, обнесенном высоким забором. За забором хватило места и для английского газона, и для пары желтоватых, явно не местного происхождения, елей, и для розовых кустов, и для беседки, в которой устроилась Инга.

— Зачем нам отчество, — сказала она, окинув Игната оценивающим взглядом. — Мы еще так молоды…

Коттедж, а также алименты на его содержание, небольшого автопарка и дочери, достались Инге от третьего мужа, который был рад, что отделался от супруги относительно легко.

Но дама явно вознамерилась выйти замуж в четвертый раз.

— Так что вы хотели узнать?

Она была при полном параде, и Игнат готов был поклясться, что к встрече этой Инга готовилась не менее тщательно, чем к любому своему выходу в люди.

— Вы ведь были близки с Ольгой Барской?

— Близки? Ну… можно и так сказать. Не самый удачный термин. Оленька была… как бы это выразиться, замкнутым человеком. С ее-то матерью — оно и понятно. Ужасная женщина, вы не находите?

Терпкий запах духов Инги кружил ему голову.

— Оленька мне рассказывала о своем детстве. Ужасно! Бедняжка так страдала… не представляю, как можно было так жить!

Судя по фотографиям Ольгиного особняка, страдала она в весьма комфортных условиях.

— И эта нелепая смерть…

Да, более чем нелепая. Споткнуться на лестнице, в которой всего-то полтора десятка ступенек, и сломать шею. Неудача? Или нечто большее?

Игнат сумел достать отчет по тому делу. Закрыли его сразу, то ли не желая скандала, то ли и правда расследовать там было нечего.

Картина была обыденной до отвращения. Ольга Барская, оставшись одна в доме — дети давно жили отдельно, а слуги получили заслуженный выходной, — возжелала испить кофею. Она спустилась в кухню и, добившись от аппарата желаемого — а желала Ольга эспрессо, — поднималась к себе. С чашкой в руках. И вот чашка вдруг возьми и выскользни из рук, да на костюм, а кофе — горячий, а на ногах у нее — домашние босоножки на десятисантиметровом каблуке… и Ольга не удержалась, покатилась по лестнице да шею себе и свернула.

Несчастный случай?

Или же только выглядит как несчастный случай?

Конечно, охрана поселка утверждает, что в доме действительно никого не было… но Игнат знал, насколько опасно верить подобным утверждениям.

— Расскажите мне о первом ее муже.

Фото его Игнату тоже доставили. Обыкновенный такой человек, серый, ничем не примечательный, можно сказать. Вот только взгляд несколько выбивается из образа: не мутный, не усталый, напротив — хищный, словно за маской Перевертня прячется… кто?

— Ой, ужасный человек, — Инга взмахнула рукой — отрепетированный жест, плавный. Дева-лебедь, и белое платье, подчеркивающее золотистый загар ее кожи, играет «на образ».

Как же они все любят играть на образ!

— Мы с ним только один раз встречались. И я еще удивилась: ну чем он Оленьке так уж понравиться мог? Я к ней в гости зашла… просто так. Обычно, конечно, я предупреждаю о визите, иначе — это неприлично! А тут вдруг как-то просто… заглянула.

Не скажешь, что Инга была так уж сильно привязана к подруге. Да и то, если разобраться по уму, разве у женщины друзьями бывают женщины? Потенциальные союзницы, потенциальные соперницы или же относительно безопасные личности, те, с кем можно провести часик-другой за сплетнями и кофеем.

Ольга относилась к последним.

Она была… никакой. Даже несмотря на все усилия имиджмейкеров, которые ею занимались. Пожалуй, истинную — серую — сущность Оленьки невозможно было спрятать.

Это Ингу радовало.

Нет, конечно, нехорошо радоваться чужим неудачам, но… так спокойнее. Рядом с Ольгой Инга всегда выглядела жар-птицей, ради этого одного стоило перетерпеть Оленькино нытье. Вечно у нее что-то не ладилось. То мамаша ей нервы трепала, то дети ни в грош ее не ставили, то просто окружающий мир радовать переставал. Экзистенциальная тоска…

А тут — Оленька пела… Инга услышала ее еще на первом этаже и удивилась: надо же, а серая пташка-то вовсе и не серая даже… соловей!

Голос-то хороший у нее, сильный и богатый.

И песня такая, от которой в душе все переворачивается. Инга даже замерла, чтобы не спугнуть это ощущение. А потом песня закончилась, и она поднялась, желая высказать Оле свой восторг.

В гостиной сидели двое, Оленька, раскрасневшаяся, возбужденная, какой Инга никогда прежде ее не видела, и престранный тип в сером мятом плаще. Тип сидел за роялем и перебирал клавиши, мелодия рождалась нервная, ломаная и какая-то злая.

— Дорогая! Я так рада, что заехала к тебе! — Инга старую подругу обняла и расцеловала. — Не знала, что ты такая талантливая…

Тип зыркнул в сторону Инги и сгорбился.

— Познакомь меня со своим гостем.

Оленька смутилась и покраснела сильнее обычного.

— Это Вик, мой первый муж…

— Я, пожалуй, пойду, — тип поднялся и, смерив Ингу взглядом, от которого у нее мороз по коже вдруг пробежал, действительно удалился.

— Он… очень хороший человек, — словно оправдываясь, сказала Оленька. — Только мама его почему-то не любит.

В этот момент Инга, как никогда прежде, поняла Оленькину маму, пусть и считала ее всегда хладнокровной старой стервой.

— Если она узнает, что мы снова встречаемся, — Оленька трепала лист одинокой розы, которая лежала рядом с ней на диванчике. Цветок был из недорогих и явно появился тут не случайно. — …то устроит скандал. И дети тоже будут против…

— А ты?

— Мне с ним хорошо…

Инга ни о чем не спрашивала, но Оленька вдруг сама принялась рассказывать: о том, как она встретилась в университете с человеком, который первый увидел в Оленьке не серую мышку, а умного и достойного человека. О том, какой была эта ее утерянная любовь, и что закончилась она свадьбой, а свадьба — разводом, во многом — из-за мамы… ну, и еще из-за собственной Оленькиной глупости.

Ей надоело жить в нищете. А оказалось, что в богатстве тоже не много радости.

Нет, Оленька после того развода ни в чем не нуждалась, но вещи, казавшиеся ей недавно важными, вдруг потеряли всякое значение. Она существовала по чужим правилам, и никто, ни мать, ни новый муж, ни ее подруги, одобренные ими обоими, ни даже дети не особо задумывались над тем, чего же хочется самой Оленьке. Она понимает, что винить некого, но…

Теперь-то она получила свободу!

Инга слушала ее пылкую речь, не перебивая. Пусть себе говорит. Какое Инге дело, если разобраться, до Оленькиных душевных треволнений? Хочется ей связать жизнь с этим ненормальным, так и на здоровье… Конечно, мамочка Оленькина вряд ли одобрит подобный пассаж, и зря Оленька надеется, что она останется в стороне. Денежный кран по-всякому перекрыть можно.

— Почему ненормальный? — Игната чем дальше, тем сильнее интересовала личность человека, который и завязал весь этот узел со шкатулкой.

Инга поджала пухлые губы, но все же ответила:

— Я с ним тогда встретилась… точнее, он пришел ко мне.

Инга всегда пользовалась услугами одного СПА-салона, не слишком широко известного в узких кругах, но тем не менее, несмотря на отсутствие обычного пафоса, весьма и весьма достойного. Ей нравились эти уединенность и покой, вежливое дружелюбие хозяйки и исполнительность сотрудников, лишенная всякого раболепия, да и давала о себе знать многолетняя привычка.

И тот раз мало чем отличался от предыдущих.

Инга чувствовала, как она молодеет… нет, она не считала себя старой, скорее уж, зрелой — хорошее, обтекаемое слово, — но всякий раз, оказываясь в умелых руках Стефочки, массажистки от бога, Инга ощущала, как прожитые годы словно покидают ее тело.

И когда Стефочка, окончив сеанс, уходила — она искренне полагала, что после массажа обязателен получасовой отдых, чтобы душа свыклась с обновленным телом, — Инга впадала в ласковую дрему. Ей было тепло и уютно. Играла музыка, негромко и не раздражая ее…

— Не шевелись, — вдруг сказал кто-то шепотом ей в самое ухо и вцепился Инге в волосы. — Иначе хуже будет!

Щеки ее коснулось что-то холодное.

— Ты же не хочешь, чтобы личико твое пострадало? Потом долго ремонтировать придется.

Инга как-то отстраненно подумала, что ей не страшно. Это сон… иногда ведь случаются нехорошие сны? И нынешний — из их числа.

— Будешь Ольке жизнь портить, — сказали ей, — порежу! Так порежу, что ни один хирург не восстановит. Поняла, тварь?!

— Я не порчу, — сочла нужным возразить Инга.

— Ну да! Приехала! Против меня ее настроила… нет, дорогуша, если вдруг с Олькой у меня разладится, я за тобой приду.

И тогда Инга осознала, что все, происходящее с ней, наяву. На самом деле. Что она лежит на нагретом мраморном столе, голая и беззащитная перед этим психопатом, отчего-то решившим, будто Инга лезет в его, психопата, жизнь. И, что бы она ни делала, его не получится переубедить.

А он не спешил уйти.

Инга чувствовала на себе его взгляд и, пожалуй, впервые стеснялась своей наготы, пусть прежде и гордилась своим телом, его естественной красотой.

— Смотри, тварь, — ее сильно хлопнули по ягодице. — Я тебя предупредил!

Больше Инга в этом салоне не появлялась.

Она вообще целую неделю просидела дома, до самой Оленькиной смерти.

— Это он ее убил, — она потерла руку об руку, унимая дрожь. И Игнат понял, что та история действительно очень сильно напугала женщину. — Он, больше некому!

— То есть в несчастный случай вы не верите?

Инга фыркнула:

— Оленька сама по себе была несчастным случаем, но… почему в доме не оказалось никого? Ладно детки, они давно от мамы к бабке переметнулись. Все угодить ей норовят, надеются, что старуха вот-вот в ящик сыграет, и тогда уж они оторвутся вволю.

Желание это было вполне понятным, но Игнат сделал мысленную заметку — побеседовать с этими «перспективными» наследничками.

— А куда подевалась прислуга? — воинственно спросила Инга.

— Выходной? — предположил Игнат.

— У всех и сразу? — Инга приподняла бровь, подчеркивая, насколько нелепым она считает подобное предположение. — Посудите сами. В доме обычно три горничных и кухарка. Добавьте водителя и садовника. И всем вдруг в один день выходной дали?

Это действительно выглядело весьма подозрительно.

— Оленька недолюбливала прислугу, ей казалось, что они за ней шпионят.

Судя по характеру Луизы Арнольдовны, это предположение имело все основания быть реальным. Вряд ли она оставила бы свою единственную непутевую дочь вовсе без присмотра.

— А Оленька не желала, чтобы мамаша оказалась в курсе ее романа с этим… уродом. Вот она и выставляла их. Ну, я так думаю, что выставляла.

Что ж, и это предположение выглядит весьма реалистичным.

— К тому же кофе она не пила, только зеленый чай. И тогда зачем ей понадобился кофе? Нет, это он ее убил.

— Чего ради?

— Псих, — у Инги давным-давно имелась собственная версия. — Может, она решила, что не хочет рисковать и вновь с ним связываться, может, глянула на него как-то не так, а он и взбеленился. Кто ж психов-то разберет?

Действительно… но пока то, что Игнат узнал о покойном Перевертне, говорило, что если он и был сумасшедшим, то каким-то весьма и весьма… продуманным. Недаром столько лет он носил маску перед дочерью Светланой…

— Скажите, — еще несколько вопросов, и Игнат уйдет, — а вам не доводилось слышать о старшей дочери Ольги?

— О Светке? Ужасная девица! Хабалка… в папашу небось пошла. Нет, поймите меня правильно, Виолетта — тоже не подарок, мерзкая капризная девчонка, которую Оленька избаловала до крайности. Но рядом со Светкой Виолетта — ангел! Или почти ангел. Эта девица время от времени заявлялась к ним и устраивала мамочке скандалы, мол, та ее бросила, обрекла на нищее детство и теперь обязана искупить вину. Лучше, если финансовым образом. Оленька давала ей деньги… копейки, но — неприятно.

— А про Анну слышали?

Это был расчет на удачу, однако лимит удачи на сегодня был уже исчерпан. Инга нахмурилась и спросила:

— Кто такая Анна?

Игнату тоже хотелось бы узнать, кто такая Анна, как она связана — если связана — с Перевертнем и существовала ли она на самом деле.

Существовала, по уверениям родителей Стаса, все еще не способных поверить в произошедшее. Этот визит дался Игнату куда тяжелее предыдущего. Он не был причастен к убийству, но все равно чувствовал себя виноватым и стеснялся смотреть в глаза его матери.

А та искала его взгляда, словно хотела убедиться, что Игнат и правда не позволит этой смерти остаться безнаказанной.

— Стас был очень послушным мальчиком, — третий раз кряду повторила она. — И учился всегда на «отлично»… и спортом занимался.

На коленях у нее лежал альбом с фотографиями, но женщина не порывалась его открывать, просто гладила велюровую обложку.

— Поступил сам, без блата… и учился, и работал, чтобы нам легче было… и все его хвалили. А потом он так радовался, когда ему Алексей Петрович предложение сделал. И оклад хороший, и фирма, и все…

Пока однажды путь мальчика-отличника, несомненно, вежливого и почтительного к родителям, ответственного и в то же время компанейского парня, не прервался — в директорском кабинете.

— Расскажите о его невесте.

По тому, как женщина вздохнула, Игнат понял: невеста — не плод чьего-то воображения. Она существовала, и это ее существование некогда было источником тихих бытовых дрязг.

— Анна… она такая…

Женщина не привыкла говорить о людях плохо, тем более что теперь, после смерти сына, девушка казалась ей почти родным человеком. Горе ведь объединяет людей.

— Какая она внешне?

— Средненькая. Такая… щупленькая. Не сказать, чтобы совсем тощая, но именно что щупленькая. Плечики эти худенькие… Ручки тоненькие. Чисто ребенок. Я так Стасу и сказала: ты в паспорт-то ее заглянул? А то знаете, есть же такие хитрые, что сами в кровать лезут, а потом шантажируют, мол, пойдут и заявление напишут, что их изнасиловали. Он только посмеялся, мол, Аннушке уже восемнадцать.

Следовательно, она совершеннолетняя как минимум, но субтильного телосложения и внешности средней. Но все равно надо будет с Эллочкой переговорить: ревнивая женщина соперницу гораздо ярче опишет. А там уж можно и ценный портрет составить.

— Она из себя — тихая, незаметная, но… — Мать Стаса нахмурилась, словно не давала ей покоя какая-то мысль, вот только она не знала, прилично ли эту мысль высказывать совершенно постороннему человеку? — В тихом омуте черти водятся…

— Я подозреваю, — Игнат решил быть откровенным, — что Анна втянула вашего сына в нехорошую историю, что именно она подтолкнула его залезть…

Остальное женщина сама додумает. Она ведь уже думала об этом, не раз и не два, но всякий раз отгоняла недобрые мысли, мол, больное воображение и боль утраты за собой ведет, усиливается…

— Я… предполагала, — руки ее сжались, костяшки пальцев побелели. — Ну не нравилась она мне! А муж смеялся, я, мол, к сыну ревную, все свекрови не любят хорошеньких невесток. Я ж не ревную… он же и раньше девочек приводил. Всяких. И Эллочка… чем она не пара ему? И красавица, и умница, и друг дружку они с ранних лет знают. Он только отшучивался. Небось сейчас-то не Анна, а Эллочка мне помогает… и она не бросит меня. Добрая девочка!

В Эллочкиной доброте Игнат вовсе уверен не был.

— А у этой… вроде улыбается она, но глазищи — холодные такие… нечеловеческие. О чем думает — не понять! И моего дурака Анна не любила… теперь я уверена, она это!

— Убила?

Женщина пожала плечами, но все же сказала:

— Нет, она же слабенькая… а Стас спортом занимался. Я о том, что видела ее… тогда видела.

— Когда?

Зинаида Васильевна всегда возвращалась с работы по одному пути, и за двадцать пять лет, прошедших с того дня, когда она впервые переступила порог школы, путь этот ничуть ей не надоел. В среду она позволяла себе уходить на четверть часа раньше, чувствуя себя при этом если уж не злостной нарушительницей дисциплины, то — неудобно как-то. И оттого покидала школу через черный ход. Он выводил к мусорным контейнерам, а оттуда — через пришкольный палисадник — к протоптанной дорожке. Она огибала старенький частный дом — каждый год ходили слухи о том, что его собираются снести, — и поднималась на невысокий холм, к магазину, в отличие от дома недавно построенному. В магазине Зинаида Васильевна покупала молоко или кефир, всегда — свежий хлеб и каждую вторую среду — килограмм сахара.

В этот раз приносивший ей успокоение ритуал был нарушен.

Девушку Зинаида Васильевна заметила издали. Она стояла под яблоней, некогда обнесенной забором, он давно истлел, и курила. Со спины девица походила на школьницу, и Зинаида Васильевна испытала противоречивые чувства. С одной стороны, получалось нехорошо, словно она подсматривала за девицей, а с другой — не сделать ей замечание было невозможно.

Курящая девушка — это отвратительно!

Пока она раздумывала, из старого дома, заброшенного, как и сад, появился парень. Он что-то сказал — Зинаида Васильевна стояла слишком далеко, чтобы его услышать, — и девушка огрызнулась: то ли ждала его слишком долго, то ли не в настроении была.

Парочка поссорилась — и вскоре помирилась.

Зинаиде Васильевне крайне неловко было присутствовать при этой сцене, которая с каждой минутой становилась все более и более откровенной.

— Поймите, я не ханжа, я не считаю то, что происходит между мужчиной и женщиной, неприличным, но… не так же! Чтобы вот прямо там же, на месте, он ей юбку задрал. Под деревом!

На щеках Зинаиды Васильевны проступили красные пятна.

— И я не собиралась подсматривать, уйти хотела, а потом… она вдруг повернулась, и я вижу — Анька!

— А парень — не ваш сын?

— Стас никогда не повел бы себя подобным образом, — Зинаида Васильевна поджала губы. — Он воспитанный мальчик, и… и я думала — нужно ли ему об этом рассказывать? А потом решила, что я могла и обознаться. Ну, встречаются ведь похожие люди, едва ли не близнецы? И расстояние было приличное. И зрение у меня не сказать чтобы как у молодой… вот я ему доложу, а Анна и не виновата вовсе. Получится, что наговариваю я на нее.

Она все еще переживала по поводу того давнего происшествия и собственной нерешительности, а теперь станет думать и о том, как бы все сложилось, не промолчи она тогда.

Вдруг бы сын понял, что Анна — вовсе не нежная ромашка, а самая что ни на есть хищница? И порвал бы с нею, и не влип бы в историю, и уж точно остался бы жив!

— Мне бы в его квартире осмотреться, — Игнат понял, что здесь больше искать нечего. — Разрешение бы ваше… И ключи.

Зинаида Васильевна разрешение ему дала. И ключи тоже. И сама поднялась, вознамерившись отправиться с Игнатом, но тут же смутилась: вдруг он подумает, что ему не доверяют?

— Я верну ключи, — сказал Игнат. — Часа через полтора-два. Просто гляну — и все.

Ксюше не сиделось дома. Нет, прежде, еще до появления Хайда, она могла сутками из квартиры не выходить, особенно когда лето, жара… Ксюша занавешивала окна, защищая квартиру от солнца, и устраивалась на диване с книгой. Или же открывала альбом — рисовала она куда хуже Настьки, но ведь ей и не на выставку идти, а так, для души. Или включала сериал. Или еще какое-нибудь занятие находила. Но главное, что это пребывание в четырех стенах не было Ксюше в тягость.

А теперь…

Она уговаривала себя, что Игнат всецело прав: нельзя лишь из глупого упрямства пренебрегать безопасностью. Вот куда ее тянет?

Гулять!

Хайд — и тот нагулялся: лег посреди кухни, как шерстяной коврик, заняв почти все свободное пространство, и всем своим видом демонстрирует, что сегодня он до вечера не сделает ни шагу из дома. И Ксюше рекомендует пример с него взять.

А то носится хозяйка по квартире рыжим веником…

— Я просто не люблю, когда мною командуют, — не слишком-то уверенно заявила Ксюша. — И вообще… не готова я менять свою жизнь из-за какого-то сумасшедшего! Он ошибся… и поймет, что ошибся.

«Самоуспокоиться» у нее не получилось.

Ксюша вздохнула и заставила себя присесть. Она ведь собиралась заняться делом… в частности, просмотреть украденные — стыдно-то как! — на работе файлы. И вдруг в закромах чужих личных дел и тайн отыщется ключ к происходящему?

Нет, это неприлично — совать нос в чужую жизнь, но вот если самым краешком… исключительно в силу сложившихся обстоятельств. И, устроившись с ноутбуком на диванчике, Ксюша решительно открыла первый файл.

Стас.

Фотография четырехлетней давности, с тех пор Стас немного поправился и, как выражалась Виктория Павловна, заматерел. А на этой он — почти студент, немного нескладный, взъерошенный. И странно, что его больше нет. Был человек — и сгинул. Разве это справедливо?

Школа. Университет. Курсы повышения квалификации… стажировки… первое место работы… второе. А третьим стала их контора.

Краткое резюме, читать которое и неудобно, и интересно. Оказывается, Стас был очень честолюбив и не единожды заговаривал о создании филиала конторы, желая его возглавить. Но Алексей Петрович это честолюбие почему-то к его недостаткам отнес. А еще Стас, оказывается, привлекался за вождение в нетрезвом виде, правда, давно. И был склонен к авантюрам.

«Аморален, когда дело касалось его личных интересов…»

«Жесток, порою безотчетно…»

Как будто написано совсем о другом человеке, не о том, кого Ксюша знала. И правда, о Стасе ли тут речь?

Ксюша помотала головой, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Жесток? Ну… над Димкой он всегда подшучивал. И прежде шутки эти ей представлялись безобидными, но… а как с Димкиной точки зрения?

К файлу имелось приложение, судя по дате, созданное незадолго до болезни Алексея Петровича. Всего два листа сухого отчета — и красная строка внизу: поставить вопрос об увольнении.

Стаса — уволить?

Он же лучший! Был лучшим. Его клиенты любили. И свои — тоже…

— Что-то ничего я не понимаю, — сказала Ксюша, почесав стопу о спину Хайда, которому надоело валяться на полу в кухне.

Заявление об изнасиловании. Дело закрыто за отсутствием состава преступления: свидетельств, подтверждающих версию потерпевшей, не обнаружено.

Имен нет, но картина ясна.

Вечеринка. Алкоголь. И потерпевшая явно перебрала с выпивкой, вследствие чего подозреваемый вызвался проводить ее домой. По дороге женщина достаточно протрезвела, чтобы пожелать продолжения вечера. Он и продолжился — в ее личной двухкомнатной квартире.

А наутро дама поспешила обвинить подозреваемого в сексуальных домогательствах.

Вот только он начисто отвергал ее инсинуации, заявляя, что все произошедшее случилось по обоюдному согласию… а потерпевшая утверждала, что ее опоили.

Мерзкая история!

Настолько мерзкая, что Ксюша была не способна в нее поверить. Неужели это про Стаса?! А женщина кто? И почему Алексей Петрович решил, что эта женщина говорит правду? Стас ведь не стал бы поступать подобным образом, или…

Следующий файл — Элла.

А ей, оказывается, дважды предлагали перейти на другое место, с повышением зарплаты и на должность хорошую, а она отказывалась. Но не из преданности конторе, а потому, что не хотела выпускать Стаса из поля зрения. Оказывается, у них все-таки был роман, только — односторонний… Стас пользовался Эллочкиной готовностью служить ему, и, когда в его личной жизни случались перерывы, он вспоминал о ней.

Опять неприятно.

Чужое грязное белье… и если все так, то не могло ли случиться, что Эллочке надоело быть вечным «запасным вариантом»? Она измучилась, устала и прекратила эту пытку единственным, как ей казалось, надежным способом. А потом сама же рассказала Ксюше про невесту и шкатулку.

Подозрения от себя отводила.

Или та, неизвестная женщина, обвинившая Стаса в изнасиловании. Она ведь тоже имела все причины для мести…

Имя ее выяснилось, стоило открыть третий файл. Акулина?! Тот же отчет. Но вот чтобы Акулина… и клеветала… или она ошиблась? Но история произошла три года тому назад… а еще у Акулины ребенок имелся. Девочка. И выходит, что ее отец — Стас?! Но Акулина не подавала в суд на признание отцовства и на алименты и вообще избегала со Стасом общаться. Тогда получается, что она и правда верила в то, что говорила? Ее напоили, а потом воспользовались… Возможно ли?..

Ксюша решила, что — вполне.

— Но все равно как-то это странно! Не очень логично, — добавила она, и Хайд лениво зевнул. — Если уж мстить, то сразу. А тут — столько времени прошло. Она ничего не сделала, а потом вдруг взяла — и убила? Какая-то ерунда…

Звонок в дверь прервал ее исследовательскую работу, и Ксюша вздрогнула: она никого не ждала! А тот, кто желал ее видеть, продолжал мучить кнопку. И звонок надрывался, захлебывался даже. Хайд, впрочем, вел себя спокойно. Кто бы ни стоял за дверью, с его точки зрения, он был совершенно безопасен.

За дверью стояла Елена, невеста Игната.

Ксюша проморгалась и еще раз посмотрела в глазок: нет, никакой ошибки, сложно не узнать эту яркую женщину. И зачем она пришла?

А главное, что теперь Ксюше делать? Притвориться, что ее нет дома? Это как-то по-детски, а потом Елена нажалуется Игнату… или еще что-нибудь устроит. И Ксюша открыла дверь.

— Долго возишься, — сказала Елена, окидывая Ксюшу крайне неприязненным взглядом. И вошла без приглашения. — Поговорить надо.

Она не стала снимать туфли, прошла в комнату, словно тысячу раз уже бывала в Ксюшиной квартире.

— В общем, так, — Елена осматривалась, на личике ее застыло выражение крайней брезгливости. — Чтоб я больше тебя рядом с Игнатом не видела! Сечешь?

От нее слабо, но отчетливо разило алкоголем. И сигаретами. И мятной жевательной резинкой, которую Елена не переставала жевать.

— Извините, но вы неправильно все поняли.

Все-таки надо было отсидеться, пусть это и по-детски, но зато нервы были бы целее. Ксюша терпеть не могла скандалов, а чутье ей подсказывало, что Елена явилась именно скандалить.

— Ты мне будешь указывать, как и что мне понимать? — поинтересовалась она нервным голосом. — Да кто ты такая?!

Никто. Секретарь.

Елена, вытянув руку, ткнула в Ксюшу пальцем:

— Думаешь, если он на тебя запал, то ты раз — и в дамках?

— У нас сугубо деловые отношения…

…И не надо ей было слушать Алексея Петровича. Нашла бы другое место, поспокойнее, чтобы ни трупов, ни тайн грязных, ни начальственных невест на грани истерики!

Елена взирала на Ксюшу с высоты своего роста и положения.

— Врешь, — сказала она наконец. — Все вы врете! У тебя одно на уме!

— Что?

— Залезть к нему в койку!

Ксюша попыталась представить себя в койке Игната, и эта картина вызвала у нее нездоровый смешок.

— Издеваешься?! — Елена зашипела, как рассерженная змея. — Думаешь, я дура?! Если модель, то дура? Да мы поженимся!

— Я рада и искренне желаю вам счастья.

Чем раньше, тем лучше, может, хоть тогда эта странная женщина успокоится.

— И я не позволю всяким тварям мне мешать! Ты… ты уволена!

Надоело! Пусть бы они определились уже… и вообще, наверное, раньше Ксюша восприняла бы эту новость спокойнее, но за последние дни нервы ее не единожды подвергались испытаниям. И потому она ответила совсем не то, что собиралась:

— А это не вам решать! Не вы меня нанимали.

— Да я…

— Вам лучше отправиться домой и успокоиться. Беспричинная ревность еще никого не доводила до добра.

Елена побелела.

— У меня нет привычки путаться с начальством. Кроме того… — Ксюша попыталась было прикусить язык, но слова буквально сами лезли из нее. — В конторе хватает незамужних женщин, и они куда красивее.

Если уж страдать, то не одной. Интересно было бы посмотреть на встречу Эллы и Елены! Вот уж и правда — равные по весу и мастерству соперницы, хотя Эллочка сказала, что Игнат ей неинтересен, но ведь Елена не слушает, что ей говорят.

— Ты… ты пожалеешь! — сказала она напоследок и выскочила из комнаты.

И из квартиры тоже убралась. Закрыв дверь, Ксюша подошла к окну, желая убедиться, что неприятная гостья потопает восвояси. Минута… другая… третья… время шло, а Елены все не было.

А потом Ксюша услышала крик.

Голос у Антонины Марковны был зычным, даром, что ли, она полвека в народном хоре местного ДК числилась? И пусть возраст давал о себе знать, но нынешнее происшествие пробудило скрытые резервы в ее массивном теле. Голосила она с наслаждением, не забывая о правильном дыхании, а потому крик ее длился и длился.

И когда Ксюша наконец добралась до первого этажа, она обнаружила, что на голос Антонины Марковны из своих квартир выскочили если и не все, то — почти все.

— Убили, — сказала Стефочка, запахивая полы атласного халатика. — И чего орать? Ну, убили и убили…

Стефочка работала в ночную смену и, судя по всему, только-только прилегла, оттого и чужую смерть воспринияла сугубо как источник неудобства: поспать не получится больше.

— Антонина Марковна, — Ксюша пробилась к пенсионерке и схватила ее за руку. — Связки порвете! Потом сипеть станете.

Она знала, что это — единственный аргумент, который на даму подействует. И Антонина Марковна замолчала. Осенив себя крестным знамением — в церкви тоже хор имелся, что способствовало росту ее набожности, — она трубно высморкалась в платок и сказала:

— «Скорую» вызовите. И полицию!

Елена лежала на лестничной площадке как-то неестественно, неудобно подогнув ноги, и вокруг головы ее расплывалось красное пятно. Ксюша даже не сразу сообразила, что именно ей кажется неправильным: она не так уж часто сталкивалась с мертвецами, во всяком случае до этой недели. Но, разглядывая Елену, длинные ее ноги приятных очертаний и уровня смуглости, нарядное платье, задравшееся совершенно неприлично, и кружевное белье, она никак не могла отрешиться от некой неестественности этой картины.

Вокруг Елены вертелась ее собачка, она то совалась к телу, то отпрыгивала, трясла неестественно крупной головой и совершенно по-человечески вздыхала. А потом вдруг потянулась к луже и принялась лакать.

— Спокойно! — Ксюша вцепилась в полное запястье соседки, которая уже готова была разразиться новым криком. — Это не кровь…

Ну конечно, не кровь! Слишком много жидкости! И цвет другой, вишневый, яркий.

— Сироп какой-то…

Или ликер. Запах спиртного подтверждал эту версию.

— Но «Скорую» вызвать надо.

И Ксюша вызвала, а потом позвонила Игнату, который звонку не слишком-то обрадовался, лишь буркнул:

— Жди!

А приехал он раньше «Скорой».

Елену, убедившись, что она жива, пусть и пребывает без сознания, подняли и перенесли в квартиру Стефочки, не слишком-то довольной подобным поворотом дел. Милосердие милосердием, а законный сон — законным сном.

Елена вскоре в сознание пришла и, оглядевшись, презрительно скривила губы. Тут же потребовала зеркало, а получив желаемое, онемела. Она трогала волосы, испачканные не то сиропом, не то ликером, шею, декольте, платье… Нюхала свои пальцы. Кривилась.

А потом выдала:

— Это все из-за тебя!

К счастью, как раз объявился Игнат, и скандал сменился истерикой. Елена рыдала, громко, надрывно, заламывая тонкие руки и вопрошая небеса — за что ей эта кара? Стефа лишь фыркала, всем своим видом показывая, что не так уж она и гостеприимна, чтобы терпеть на своей жилплощади подобные концерты. А Ксюша чувствовала себя виноватой.

Врач добавил хаоса в ситуацию, поскольку, ощупав голову Елены, заверил, что пострадала она не так и сильно, что ущерб ей нанесен больше моральный, нежели физический. Есть небольшая шишка, но и только.

Елена обозвала врача тупым уродом, неспособным оценить глубину ее страданий…

И Ксюша не стала слушать дальше. Она тихо попрощалась со Стефочкой, попросив у нее прощения за грубость гостьи, и поднялась к себе.

Дверь в ее квартиру была открыта.

Ксюша точно помнила, что дверь она закрыла… не на ключ, но просто — закрыла. А тут вдруг… и как это понимать?! И безопасно ли — переступать через порог? Может, Ксюшу уже поджидают?

— Хайд, — позвала Ксюша, отступая к лестнице. — Ко мне, Хайд!

Стало вдруг страшно.

— Хайд!

А если его убили?! Отравили? Или застрелили? Конечно, выстрела Ксюша не слышала, но…

Дверь скрипнула, приоткрываясь, и Хайд не без труда протиснулся в щель. Он уставился на Ксюшу печальными глазами, пасть приоткрыл, язык вывалил, словно ухмыляясь.

— Вот ничего смешного не вижу, — сказала Ксюша, хватая Хайда за загривок. — К нам кто-то приходил?

Приходил. И оставил в прихожей кусок свежей говяжьей печенки, которую Хайд обнюхал с крайне презрительным выражением морды.

Все-таки отрава… небось они думали, что Хайд печенку проглотит влет. А он — воспитанный, он знает, что нельзя принимать подачки от чужих. И поэтому, кто бы ни приходил к Ксюше, он вынужден был уйти…

Стоп!

Ксюша заставила себя успокоиться.

Итак, если рассуждать здраво, за ней следили, утром и вечером — тоже, но она выходила из дому в сопровождении Хайда, и неизвестный недоброжелатель не решился связываться с собакой. Чтобы добраться до Ксюши, ну, или в квартиру пролезать, ему нужно было Хайда нейтрализовать.

А для этого — как-то убрать Ксюшу…

И тут появилась Елена.

Наверняка план возник стихийно. Человек дождался, когда Елена спустится, и ударил ее по голове бутылкой… с собой ее принес? Или купил в магазинчике, рядом с их домом? Второе — вероятнее.

Итак, злодей ждет Елену на первом этаже. Там лестница поворачивает так, что под первым пролетом вполне можно спрятаться. Бьет наверняка изо всей силы, и бутылка разбивается. Елена падает. Сироп похож на кровь… вообще, ей повезло, что не убили, череп у девушки оказался крепким. Но неизвестный спешит, он не знает, как долго тело останется незамеченным. Поднимается этажом выше и ждет…

— Идем, — велела Ксюша псу, решительно подымаясь. Отпечатки пальцев она, конечно, не обнаружит, но вот что-нибудь другое… например, липкие красные пятна на перилах.

Неизвестный тоже измарался в ликере.

А вот темно-бордовые «звездочки» на подоконнике и засыхающая кровь — явно от пакета с печенью. Значит, Ксюша права! Он поднялся и ждал. Надеялся, что Ксюша выскочит на крик и дверь закрыть позабудет. А дальше — все просто: подкинуть нашпигованную лекарством печенку и дождаться, когда Хайд уснет.

Ксюша надеялась, что в приманке спрятано все-таки снотворное, а не яд.

— Ну вот что ему от меня надо?!

Она вздохнула, признавая очевидное: жизнь становится какой-то совсем уж сложной. А на площадке, помимо багровых пятен, ничего больше нет, ни следов, по которым можно вычислить убийцу, ни окурков…

У дверей ее квартиры стоял Игнат.

Мрачный такой. Злой даже. Набычился, ноздри вон раздуваются, и челюсть двигается вправо-влево. Ксюша просто-таки залюбовалась этой челюстью.

Под мышкой Игнат держал собачонку, ту самую, бледную и с глазами навыкате.

— Ну, и где ты была? — Игнат нажал на ручку, распахивая дверь.

— Наверху.

Придется все ему объяснить, а то он, верно, думает, что Ксюша — натуральнейшая идиотка, которая совсем страх потеряла.

— Это из-за меня на вашу невесту напали, — сказала Ксюша, прикидывая, с чего бы начать. — А Хайда отравить пытались.

Кусок печени по-прежнему лежал в коридоре, хорошо хоть на плитке, а то кровавые пятна с ламината плохо отмываются.

Ксюша рассказала о том, до чего она додумалась, и Игнат фыркнул. Как это понимать? Он согласен? Или сомнения свои выразил подобным образом? И вообще, что он здесь делает, у него невеста пострадала, ей помощь нужна, а он…

— Мне это не нравится, — сказал он, разминая пальцами переносицу, — тот, кто так сильно хочет до тебя добраться, найдет способ. Сегодня — мясо, а завтра…

Он выразительно замолчал, позволяя Ксюше самой додуматься, что именно ее неизвестный недоброжелатель придумает завтра. И ведь заработала у нее фантазия!

— Короче, собирай шмотки. Поживешь у меня.

Вот это предложение и вовсе неожиданным стало. Ксюша прямо и не нашлась, как с ходу на него ответить.

— И псину свою возьми. Две собаки будут, — он протянул собачонку Ксюше. — Это Ленкина. В больничку с собаками нельзя, а если эта тварь скопытится, пока Ленки нет, она меня со свету живет.

Тварь была маленькой, несчастной и дрожащей.

— Я хотел, чтоб ты за ней приглядела пару деньков. Вот и приглядишь.

С его точки зрения, все было просто и логично. Ксюша сейчас соберет вещи и отправится на его квартиру, дабы присмотреть за чужой собачкой. А то, что самой Ксюше это не по нраву, так никто не виноват.

— Извините, но…

— Я не хочу ждать, когда тебе голову проломят, — ласково ответил Игнат. — И успокойся, я не собираюсь тебя… домогаться.

Вот теперь Ксюша начала думать еще и об этом.

Нет, он, конечно, не собирается… честно, не собирается, но что о ней подумают? Эллочка решит, что Ксюша решила последовать ее мудрому совету. А Виктория Павловна тотчас станет житейской мудростью с ней делиться — на тему «как правильно выйти замуж».

— Собирайся, — Игнат явно был настроен серьезно.

И Ксюша предприняла последнюю попытку:

— Ваша невеста будет против!

И точно, подсыплет она Ксюше… если не мышьяк, то слабительное, в чем тоже радости немного.

— Попсихует и успокоится.

Действительно, всего-то проблем… и вот зачем Ксюша с ним связалась? Уволил — и уволил себе, надо было ей на юга улететь, и вообще, еще не поздно куда-нибудь отправиться.

— А давайте я у подруги поживу…

— Девочка, — тон Игната стал подозрительно ласковым. — Ты, конечно, можешь и дальше тянуть кота за хвост, но дело-то серьезное. Один труп уже есть… или не один. И добавлять к ним твой… как-то не хочется. Поэтому — нравится тебе или нет, но жить ты будешь так, чтобы я тебя видел!

Замечательная просто перспектива!

Вещи Ксюша собрала быстро, в конце концов, если она что-то и забудет, то вернется. Да и привычка сказывалась: с ее-то родителями научишься жить на «тревожном» чемоданчике.

В Игнатову машину влез и Хайд — о передержке Игнат и заикаться не стал — и блаженно развалился на заднем сиденье. Собачонка Елены, обнюхав старшего товарища, слабо тявкнула и, устроившись между его передними лапами, свернулась калачиком.

— Как ее зовут? — спросила Ксюша, поскольку тишина становилась невыносимой.

— Мимоза. Мимочка. Гадостная тварь, честно говоря. И не хмурься, все это ненадолго. Ну, побудешь пару деньков в гостях. Что тут такого?

Ничего. Наверное.

Вот только не отпускает Ксюшу ощущение, что сделала она наиглупейшую глупость. Ладно, в любом случае запирать ее никто не станет, и в любой момент Ксюша вполне способна вернуться домой. Разве она могла предугадать, что этой же ночью, даже не ночью, а под утро, в ее квартире начнется пожар…

Домой Петр спешил. Впрочем, он никогда-то и не умел быть медлительным, всякий раз торопился, да и других поторапливал. Те, кому случалось быть при царе долгое время, к спешке этой были привычны и на подъем легки, что же до бояр, то уж они-то не особо спешили Москву покидать… но научился Петр не слышать их жалоб, стенаний…

Спешил.

Возвращался с победой, и она окрыляла. Ведь не верили… свои, близкие, и те сомневались, что удастся его затея, помнили минувший год и позор превеликий, грохот пушек турецких, дым, стлавшийся по-над полем, отравляя дыхание, страх людской, солдат, упавших на землю, зажимавших уши, страшившихся сделать хоть шаг…

Тогда, глядя, как гибнет его войско, Петр испытал не гнев, но растерянность: как возможно подобное? Ведь воевали, всегда воевали, а тут…

…Гниль подточила великую Россию, изнутри ее разъела, как разъедает, бывало, могучие деревья, вычищая самую середку и оставляя лишь тонкий слой коры. И стоит дерево, качается, будто цельное оно, но ветер подует — и с треском ствол падет, в щепу рассыпаясь.

Так и его страна: помнит еще о былом величии, о том, что грозны были войска и неприступны рубежи, памятью сугубо существует, не замечая, насколько слаба становится. Но сколько бы бояре ни надували щеки, как бы страстно ни твердили, что все идет по заветам отцовским, а то и дедовым — и, значит, единственно верным путем, — Петр сам теперь узрел — лгут! Ему ли, сами ли себе, но… сколько пройдет времени, прежде чем чужаки, на рубежах стоящие, узреют сию внутреннюю слабость великой некогда державы? И что тогда?

Ринутся стаей, норовя ухватить кусок побольше, послаще… а войско славное, стрелецкое, сломается при первом же ударе.

Менять надобно.

Все менять, не только войско.

И Петр, уже осознавший необходимость этих перемен, но страшившийся тронуть великую махину державы, вдруг понял: нельзя и далее медлить. Оттого и в шепот Лефорта, верного соратника, стал вслушиваться. Уехать? Пройтись Великим Посольством по чужим землям? Воочию узреть тамошний уклад и, буде он разумен, перенять?

Бояре взвоют песьим хором, узнав о подобной задумке. А она чем дальше, тем более удачной казалась. Надобно ехать, надобно смотреть, примечать все полезное, с тем чтобы перекроить наново сонную Россию.

И не одному-то делать это надобно, не одному… собственные мысли были тяжелы и суматошны, не хватало им того спокойствия, которое приходило к нему в доме Анны. И Петр улыбнулся: скоро уже.

Соскучился?

Да не сказать, чтобы сильно. Баба — она баба и есть, хоть наша, хоть немка. Все бы им жалиться да плакаться, хотя следовало признать, что Анна не так уж часто баловала Петра письмами, и в них была она суха, деловита. Подарки, правда, присылала… так и он, когда вспоминал, отвечал ей.

Но теперь, когда остался позади покоренный Азов — как бы удержать еще капризную крепость, — Петр вновь вспомнил о той, что прежде занимала его мысли.

Как она там?

Стала ли краше? Или, напротив, подурнела? Вдруг нет боле той Анны, которую он помнил?

Нет, была. Осталась.

Вышла встречать его в роскошном наряде, что оголил ее сдобные белые плечи и грудь мягкую. Присела, как водится по их обычаю, и глянула снизу вверх, с холодком, с улыбкой. И взгляд этот паче наряда пробудил в нем желание.

— Ты тороплив, как и прежде, — сказала Анна потом. — Я уж боялась, что ты вовсе позабыл обо мне…

— Нет.

Без платья она тоже была хороша. И всегда хороша, пусть и утомленная, покрасневшая, растрепанная. Но оттого лишь милее становилась ему Аннушка.

— Я вижу. Я рада, что ты возвратился. Пусто было в доме без тебя… а теперь праздновать станем.

Надолго задержаться — не выйдет. Москва ждет. Дума. Бояре. И Лефортова идея, которую Петр уже всею душой принял.

— О чем печалишься? — спросила Анна. — Оставь свои заботы ненадолго. Придет их время, а сейчас — мое… вижу, что уедешь скоро?

— Да.

— И надолго?

— Верно.

Всегда-то она была догадлива, синеглазая Анхен.

— Вновь разлука, — она взмахнула ресницами, изгоняя слезы. — До чего же ты неспокоен… только явишься — и тотчас исчезаешь. Порою я думать начинаю, человек ли ты вовсе? Существуешь ли? Или же — призрак, с которым меня жизнь свела?

Умела она говорить красиво, так, что не хочешь, а заслушаешься.

— Но как сомнения одолеют, вспоминаю я о твоем подарке…

Анна поднялась с постели и неспешным шагом — она как-то всегда ходила по-особому — подошла к полочке, сняла шкатулку, некогда им сделанную, и нежно провела ладонью по крышке.

— Призраки не способны на любовь, — со вздохом сказала Анна. — А ты… ты любишь меня? Ты забрал мое сердце и вряд ли вернешь, и я не требую иного, однако скажи: хотя бы немного, самую малость, любишь меня?

— Люблю.

Она кивнула, мол, верит всецело. И печальная улыбка тронула уста Анны.

— Любишь… я знаю. И сколь бы далека ни была твоя дорога, вернешься ведь?

— Вернусь, — пообещал Петр. И, движимый странным желанием, добавил: — Вернусь и царицей сделаю!

Сейчас он верил, что выйдет у него это.

— А жена твоя? — Анна склонила голову к плечу. — Что с нею станется?

Жена… Давно не видел Петр Евдокии. Знал, что живет она при Кремле, что ни в чем нужды не испытывает, письма пишет слезные, да только отвечать ей недосуг. Родня ее многочисленная под ногами путается, мешается, всюду они лезут, как тараканы…

Нет, Евдокия не станет им помехою. Молится она за душу Петра? Вот пусть и дальше молится, хватит в России монастырей, готовых принять этакую монахиню.

Вот захочет ли пойти туда?

А кто ее спрашивать-то станет? Как Петр повелит, так все и будет.

— Сделаю, — уже тверже повторил он свое обещание. — Вернусь, и все переменится. Вот увидишь!

Анна будто и не слышала, сидела, склонившись над шкатулкой, слушала музыку и любовалась стеклянным озером.

Все же непонятный народ — бабы!

Звонок раздался в шестом часу, и Ксюша, нашарив телефон, спросила:

— Кто?..

Она попыталась понять, где находится, потому что место было чужим и, определенно, незнакомым.

— Ксюха! — взвизгнули в трубку. — Живая!

— Живая, — Ксюша потрогала льняную простыню, которых в ее квартире отродясь не водилось. И высокую спинку кровати, и обои, шелковистые на ощупь.

Точно. Она в гостях. У Игната. В комнате, аккурат для гостей и предназначенной.

— Стефка, ты? — Ксюша села и потерла босой левой ступней правую ногу. — Что случилось?

А в том, что нечто случилось, сомнений не было: Стефа не имела обыкновения трезвонить по пустякам. Она торопливо пыталась рассказать обо всем и сразу.

Дневное происшествие несколько выбило Стефанию из обычной колеи. Разбуженная, она так и не сумела заснуть снова, легла, но все ворочалась, ворочалась, злилась и на себя, и на эту психованную раскрасавицу, о чью голову разбили бутылку с вишневым ликером. И даже жалела, что раскрасавицу не добили. Ближе к вечеру, совершенно ошалев от усталости, Стефания выползла в магазин.

А у дверей она столкнулась с человеком в униформе.

— Скажите, это у вас ключ от девятнадцатой квартиры? — поинтересовался он.

— Нет.

Ключ у Стефы был, но, во-первых, она не нанималась раздавать ключи от чужих квартир, а во-вторых, давным-давно перестала верить людям в униформе.

— Мне сказали, что у вас он имеется.

— Соврали.

Он принялся говорить что-то про трубы, которые срочнейшим образом нуждаются в проверке, и о том, что ему до зарезу нужно в квартиру попасть, в противном же случае весь дом грозит остаться без горячей воды. И чем дольше он говорил, тем яснее понимала Стефа, что странный гость врет. Нагло, но неумело. Какие трубы? Трубы уже проверяли!

И воду отключали.

И даже удостоверение его, которое он вытащил в попытке переупрямить Стефу, выглядело игрушечным. А униформа — чересчур новой. Выглаженная, с заломами, и ни пятнышка нет на ней.

— Шли бы вы, — сказала Стефа, сунув руку в сумочку. Там у нее лежал аргумент, которым Стефе не раз и не два приходилось пользоваться: в ее родном клубе периодически случалось ей встречаться с придурками, думающими, будто любая девка спит и мечтает, как бы одарить их своим вниманием. — А то я полицию вызову! Или майора.

Майор обитал на пятом этаже. Он вышел в отставку года три тому назад, однако привычка к порядку и командный голос у него сохранились. Да и выглядел майор солидно, не чета этому придурку.

— Рискуешь, — прошипел парень, разом растеряв былую вежливость.

Если он думал ее напугать, то не на ту напал. Пугали уже!

Как ни странно, эта встряска способствовала возвращению ее боевого настроя. Стефа поужинала с отменным аппетитом, а после ужина, под новости, незаметно задремала. Проснулась она в пятом часу утра и обнаружила, что в силу дневной рассеянности позабыла сигарет купить.

За ними она и вышла…

А в подъезде пахло дымом. Слабо, но нюх у Стефы, несмотря на курение, был преотличный. И чутье ей подсказало, что запах этот — отнюдь не от пригоревших котлет. Стефе вдруг вспомнился странный парень, отчаянно желавший проникнуть в чужую квартиру. А еще девица… и вообще как-то все сложилось воедино.

И Стефа вызвала пожарных. А пока они ехали — разбудила соседей. Мало ли…

Оказалось, что вовремя она все это сделала.

— В общем, подожгли тебя, — сказала она на прощанье и отключилась с чувством выполненного долга. Душу ее грела мысль, что именно благодаря ее чутью никто не пострадал. Да и квартира могла бы выгореть куда сильнее. А так…

Чем дальше, тем меньше Игнату нравилось происходящее. Услышав о пожаре, он поздравил себя с тем, что вовремя решился увезти рыжую из ее дома. Она, кажется, тоже осознала всю серьезность ситуации и как-то потускнела.

— Не переживай, — раз в пятый сказал Игнат, борясь с желанием погладить Ксюшу по голове. Кудряшки ее растрепались и торчали дыбом, но Ксюша этого не замечала, как и того, что она грызла ногти от волнения. — Ну, пожар… бывает. Может, все не так уж и страшно? Сейчас приедем. Посмотрим. Ты же квартиру страховала?

Рассеянный кивок.

— Вот видишь, значит, получишь страховку и сделаешь ремонт. Всего-то и делов! А пока ремонт будет идти, у меня поживешь.

Вчера она, пусть и недовольная переменами в своей жизни, возилась в кухне, готовила ужин. А потом что-то рассказывала, не про Петра, про другого царя, тоже давным-давно умершего, но было интересно. И Ленкина собаченция в кои-то веки не скулила, просясь за стол, не отходила от Ксюхиного чудовища. А чудовище позволило себя выгулять, причем шло с таким видом, будто это оно Игнату одолжение делает.

Утром же… даже не утром, пусть за окном и рассвет начался, Ксюша робко постучала в дверь и сказала:

— Извините, Игнат Алексеевич, но мне надо домой.

Он сперва не сообразил, кто это там, за дверью, но на автомате ответил:

— Зачем?

— Квартира моя сгорела, — из-за двери раздался всхлип. — Совсем, наверное.

Игнат с детства обладал замечательной способностью в критических ситуациях думать быстро. И собираться — тоже. А Ксюшу ему тем более ждать не пришлось. Она стояла в коридоре в синих джинсиках и клетчатой рубашонке, растерянная и какая-то непривычно несчастная.

Квартира ее, значит, сгорела? И вряд ли пожар — случаен.

Выходит, рыжую и правда собирались убрать.

И она это поняла и теперь испугалась, не как раньше — абстрактной угрозы ночного гостя, но — реально. Представила небось, что бы произошло, если бы она осталась в квартире.

А квартира не так уж сильно и пострадала. Стены продымились, и заливали их щедро, так что ремонт, хочешь ты того или нет, сделать придется. Пол — на выброс. Мебель большей частью тоже.

Убедившись, что в квартире теперь безопасно, Игнат пошел на разведку.

На то, чтобы выяснить все детали, много времени ему не понадобилось: пожар начался с балкона. И — да, вероятнее всего, речь не идет о замкнутой проводке или иной якобы случайности. Балкон у девочки открытый, на полу обнаружены осколки бутылочного стекла и характерные пятна — прямые свидетельства использования кого-то реагента.

Бензин?

Керосин?

Ацетон?

Выяснят все позже, непременно выяснят. И дело о поджоге возбудят, вот только шансы найти преступника маловаты. А Игнат, глядя на панельный дом снаружи, раздумывал над тем, как эта бутылка на балконе оказалась.

От соседей сбоку «подарок»? Не похоже. У них как раз-то стекло стоит, сплошное, затемненное. Рамы открываются, конечно, но бросать все равно неудобно. А вот сверху балкон старый, не самого солидного вида.

— Кто над тобой живет? — спросил Игнат, возвратившись в квартиру. Ксюша сидела на полу, складывая мозаику из разноцветных осколков. Чем они были? Очередными забавными игрушками, привезенными ей родными с другого края мира?

— Никто, — Ксюша посмотрела на него снизу вверх. — Там пустая квартира.

— И давно?

— Ну… — она задумалась. — С полгода где-то. Ее наследники все никак поделить не могут. Воюют, судятся…

— А раньше там кто жил?

— Старушка. Очень милая.

Но милая старушка отправилась в мир иной, а наследники мешают друг другу использовать жилплощадь, и вряд ли сей факт ускользнул бы от человека, за домом наблюдающего. Достаточно пары-тройки вопросов, и все ему соседи и рассказали.

А уж не использовать удобное расположение этой пустующей квартиры — и вовсе не грех.

— Идем, — велел Игнат. И Ксюша, не споря, потянулась следом за ним.

Как он и предполагал, дверь в квартиру стояла старая, хлипкая, а замки и вовсе древними были. Открыть их удалось без особого труда.

— Вы что делаете?! — страшным шепотом спросила Ксюша, и в ясных очах ее Игнат прочитал свой приговор: двери в чужие квартиры взламывают исключительно личности, доверия нормальным гражданам не внушающие.

— Место преступления осматриваю, — так же тихо ответил Игнат.

В квартире пахло табаком и дымом. Дым, ясное дело, снизу шел, через вентиляцию, а вот курил здесь человек, обосновавшийся в квартирке и поджидавший подходящего момента.

Правда, он оказался достаточно осмотрительным, чтобы избавиться от окурков. И мусор вынес. Ни тебе пустых стаканов, ни бутылок из-под пива, с которых пальчики снять можно было бы… разве что красное пятно ликерчика, небось того, в котором Ленка «искупалась».

Вспоминать о ней не следовало: пока что, конечно, она в больничке и лебедь умирающую из себя строит, но ведь долго она там не усидит, вернется, застанет в квартире Ксюху, придумает бог весть чего и скандалить примется…

Скандалы Игнат переносил с трудом. Но отказываться от данного Ксюше слова он не собирался, и не столько из врожденного благородства, которого за ним никогда не числилось, сколько из осознания простого акта: стоит ему выпустить рыжую из виду — и появится еще один труп.

На балконе было пусто. Нет, Игнат, конечно, не ожидал обнаружить здесь оброненный бумажник, визитку или же забытые на старой тумбочке водительские права, но хоть что-то…

Каменная крошка хрустела под ногами. И гнилые доски, которыми балкон был обшит, поскрипывали, угрожая проломиться. Место выглядело крайне ненадежным.

И грязным.

За исключением перил. Игнат осмотрел их и, вцепившись покрепче, лег на них животом. Перила его вес выдержали. Он перевесился побольше, рискуя упасть, но все-таки удержался.

Итак: если представить, что некто, испытывая непреодолимую антипатию к Ксюше, задался целью освободить от нее мироздание… Он попытался проникнуть в ее квартиру, но — не вышло. Сначала из-за замка, потом — из-за собаки, ну и из-за соседки тоже. Хотя даже поддайся она и «пожертвуй» ему чужие ключи, затея его провалилась бы: ключи-то у соседки были от старого замка!

И что ему оставалось?

Караулить в подъезде?

Это было бы надежнее, в конце концов каждый совершает ошибку, и Ксюша — не исключение. Пара дней затишья, и она бы убедила себя в том, что все происходившее ранее — не более чем досужий розыгрыш, к смерти Стаса отношения не имеющий. Страхи имеют обыкновение блекнуть, если их не поддерживать.

И тогда зачем же этот неизвестный рисковал?

Ведь идиотский же план! Квартиры пустой наверху могло не быть. Или могла быть, но — с жильцами. Что тогда? Даже сейчас Игнат, почти перевесившись через перила, до Ксюшиного балкона не дотягивался. И, следовательно… следовательно, ему пришлось бы хитро извернуться, чтобы забросить бутылку с горючей смесью на Ксюшин балкон.

Ненадежно.

Легко промахнуться. А если он и попадет, не факт, что пожар сразу начнется… а может, и не на пожар был расчет? Ему надо было, чтобы Ксюша подумала о пожаре.

Выскочила бы из квартиры… Огонь — это паника. А в панике люди теряют способность мыслить здраво. И Ксюша, останься она дома, проснулась бы от запаха дыма… а если нет, то собака точно подняла бы ее с постели. Итак, этот вариант кажется куда более здравым.

Не убить, но напугать.

Заставить выйти из убежища…

…и вынести наиболее ценные вещи.

Шкатулку?

— В общем, так, — Игнат помял вновь пальцами переносицу, пытаясь избавиться от подступавшей все ближе мигрени. — Ты теперь за мной следуешь неотлучно. Ясно?

Ксюша мотнула головой.

— Куда я, туда и ты, — повторил Игнат.

— Почему?

— По кочану!

Ну как ей объяснить, что ему совершенно не улыбается устраивать еще одни похороны, которые всенепременно состоятся, если это рыжее недоразумение скроется с его глаз? Найти ее несложно… вообще, странно, что тот, кто затеял эту игру, не удосужился проверить, дома ли рыжая.

Из-за Ленки?

Суматоха. Толпа и… опасность быть узнанным? Или уверенность, что деваться Ксюхе некуда?

Все равно, глупо как-то. По-любительски.

— И куда мы едем? — Ксюша пристегнула ремень безопасности и ладошки на коленки возложила. Вид — самый серьезный, только вот кучеряшки рыжие из образа выбиваются.

— На встречу.

Виолетта, сестра Светланы и дочь Оленьки, обитала в собственной пятикомнатной квартире, расположенной в самом центре города. В сей ранний час Виолетта спала, и, с точки зрения Игната, время для визита было самым подходящим. Полусонный человек плохо ориентируется в пространстве, да и за речью следит хуже. Того, что девица может отказаться разговаривать, Игнат не боялся: за спиной его была поддержка бабки, от которой всецело зависело Виолеттино финансовое благополучие.

— Чего надо? — Дверь открыла девушка в простом ситцевом платье, и цветом, и фасоном напоминавшем школьную форму.

— Виолетту.

— Спит она.

— Разбуди, — Игнат выставил руку, не позволяя ей закрыть дверь. За его спиной что-то невнятно пробормотала Ксюша, наверное, пыталась шефа образумить. — Скажи, что я от Луизы Арнольдовны.

Имя произвело впечатление, кажется, девица точно знала, кто такая Луиза Арнольдовна и какой властью она обладает.

— Проходите. Ноги вытирайте. Я полы помыла. И переобуйтеся.

Она достала махровые тапочки сорок пятого размера, но почему-то розовые. Позлить гостей хотела? Или она всегда такая, недовольная жизнью? Игнат присмотрелся: некрасива, причем не от природы, скорее уж от неумения подобрать то, что пошло бы именно ей. Невысокая, хрупкая в кости, она сутулилась, отчего покатые плечи выпирали, а шея делалась короче. Длинная челка, едва ли до самых бровей, прятала лоб, отчего нос девицы казался слишком уж крупным, глаза — маленькими, а подбородок — тяжелым.

Она не пользовалась косметикой. И пахло от нее не духами, но чистящим средством.

Впрочем, могло статься, что все эти ухищрения — не более чем маскарад, призванный успокоить юную хозяйку. Редко кому нравятся привлекательные горничные.

Ксюша топталась у двери. Ей было явно неудобно в чужом доме, куда Игнат ввалился так бесцеремонно. И девица со вздохом — как же ее достали неурочные гости! — подала ей тапки. На сей раз — ядовито-голубые и со стразами.

— Идемте, — буркнула она.

Ее походка окончательно убедила Игната, что горничная играет, — слишком уж старческая, шаркающая.

А квартира Ленке бы понравилась. Она уже который месяц зудела, уговаривая Игната затеять ремонт, ну а лучше и вовсе сменить квартиру на дом. У всех приличных людей дом имеется, а он, как бедный, в квартире живет! И ладно бы в приличной, вроде той, что у его отца… или нынешней. Студия вроде, так это называется, когда все без дверей и из каждой комнаты другая просматривается. Ванна — и та на виду, огорожена китайской ширмой.

Диван стоял напротив ванны, а с другой стороны — десяток разномастных пуфов, словно стадо овец, пасущееся на зеленом коврике. И тут же — белый рояль, за которым поднималась стальная труба, чье назначение осталось для Игната загадкой.

— Зачем мы здесь? — шепотом поинтересовалась Ксюша. Вот уж кто чувствовал себя еще менее уверенно, нежели Игнат.

— Садись, — он сел сам, и белоснежный диван опасно прогнулся под ним. — Сейчас разговаривать будем.

Разбудить Виолетту горничной удалось не сразу.

Она появилась, отчаянно зевая, потряхивая головой, и ее спутанные белые волосы рассыпались по плечикам. Нимфа похмельная! А в том, что вечер накануне удался, сомнений не оставалось. Виолетта умылась и зубы почистила, избавляясь от запаха перегара, но покрасневшие глаза, припухлость век и само выражение лица — обреченное, раздраженное — не оставляли сомнений: накануне нимфа пила.

— Чего надо? — спросила она, плюхаясь в кресло.

На нимфе был шелковый халатик, державшийся на двух пуговках и пояске, и кружевное белье, которое она не давала себе труда скрывать.

Хороша.

Молода. Красива. Состоятельна. И прекрасно знает о своих достоинствах, полагая, что больше от нее в этой жизни ничего не требуется. А на сестрицу похожа разве что отдаленно, словно та — дурная копия самой Виолетты.

— Побеседовать, — Игнат заставил себя не пялиться на круглые коленки. Впрочем, выбор-то не велик — халатика явно не хватало, чтобы скрыть все детали идеального тела Виолетты.

— Ну?

Горничная вкатила столик, на котором возвышался хромированный кофейник и три чашки.

— Будешь? — все еще недружелюбно осведомилась Виолетта, отбрасывая волосы за спину. — Кофе отпадный. Мне с Индии везут.

— Буду.

Кофе был неплох, но начала Виолетта с минералки. Пила из горлышка, а между глотками прикладывала холодную бутылку к вискам.

— Посидели вчера, — призналась она. — У Ляльки днюха была…

Игнат кивнул, давая ей понять, что всецело оценил серьезность повода.

— Чего старухе опять надо? Скажи ей, что она меня задолбала уже!

— Совсем?

— Ага, — Виолетта вытянула длинные загорелые ноги. — Ноет и ноет… учись, учись… а на кой оно мне надо? Сначала учись, потом — работай… бред!

Ксюша, которая все же присела рядом, видимо, решив, что с Игнатом ей спокойнее будет, тихонечко вздохнула.

— Вон маманька моя в жизни и дня не проработала. И чего, плохо ей?

— Не знаю, — Игнат решил не перебивать сей поток красноречия.

— И я не знаю. Я замуж выйду… мне уже предлагали.

— Кто?

— Да… всякие, — она отмахнулась, словно демонстрируя, что люди эти были совершенно недостойны ее, Виолетты, внимания. — Бабка их не одобрила… а ты Игнат, да? Она про тебя говорила.

— И что говорила?

— Чтобы я к тебе пригляделась, — девушка уставилась на него немигающим взглядом. — Тебя она одобрила. Если хочешь, поженимся.

— Спасибо, не хочу.

— Почему? — Обида была вполне искренней.

— Ты не в моем вкусе.

— Придурок, — фыркнула Виолетта, облизывая верхнюю губу. — А я, между прочим, «Мисс Университета»!

И, надо полагать, что не только его. О карьере она если и мечтает, то красивой, модельной, но такой, которая не отнимет у нее слишком много усилий. И как-то сразу становятся понятны опасения благоразумной Луизы Арнольдовны за судьбу внучки.

Стрекоза.

— Скажи, ты не знаешь, где шкатулка?

— Чего? — Виолетта прижала бутылку к правому виску.

— Шкатулка. Твоя мать не говорила о ней?

— Моя мамаша была ударенной на всю башку, — заявила девица. — Связалась с тем придурком… а потом он тоже ходил и ныл, где его шкатулка… а мне откудова знать? Я ее в глаза не видела!

Врать у нее получалось плохо. Нет, возможно, кто-то другой, отвлеченный ее ногами, халатиком и бельем, поверил бы этим словам, но не Игнат.

Нотки фальши в ее голосе слышны были отчетливо.

— Скажи, это ведь ты Ольгу нашла?

— Ну, я.

— И как оно было?

Виолетта вспыхнула румянцем, точно спрашивали ее о чем-то в высшей степени неприличном.

— Обыкновенно! — огрызнулась она. — Пришла, а она лежит.

— Ты же редко к ней заезжала, верно? — Игнат не собирался давать девчонке шанс. — И почему вдруг в тот день явилась?

— Захотелось!

— Виолетта, — он наклонился и уставился в ее мутноватые глаза. Редко кто умел выдерживать взгляд Игната, и эта глупышка явно не относилась к числу таких людей. — Послушай, я могу пойти и рассказать твоей бабке о том, что ты у нас не только пьешь… Когда нюхать-то начала?

— Чего?!

— Как давно коксом балуешься? — Игнат заметил, как дернулась ее губа. — Или что-то другое потребляешь? Подумай, обрадуется ли твоя бабка, такие новости услыхав?

— Ты… лжешь!

— Быть может, я ошибаюсь. Но ведь проверить легко. Анализы крови и мочи точно не солгут. И у бабки твоей хватит ума их сделать…

— Ты… вон!

Игнат поднялся, и Ксюша, сидевшая тихо-тихо, тоже вскочила.

— Стой, — Виолетта облизала губы. — Это только один раз было… ну да, курнули вчера с девчонками. И чего?

Ей явно плевать на мнение Игната по этому поводу, но вот бабку она боится. Луиза Арнольдовна, прекрасно зная внучку, вряд ли поверит в то, что случай был единичным. И упрячет Виолетту в лечебницу или как минимум посадит под замок.

— Ничего. Расскажи, ты взяла шкатулку?

— Да не брала я ее! — взвизгнула Виолетта. — Чего вы все ко мне прицепились?! Сначала мамка… потом этот еще, ее муженек первый. Псих полнейший! Заявился, как ты, поутру и давай орать, что я воровка…

— До смерти матери это было или после?

— До… Вообще, сказал: если не верну, он меня уроет.

То есть шкатулка пропала еще до смерти Ольги? Это уже интересная деталь. И не могла ли сама ее смерть явиться результатом этого исчезновения?

Игнат сел и потребовал:

— Рассказывай!

— Да чего рассказывать? Ну, приперся он и начал слюной брызгать, говорил, что я тварь и воровка, что если не верну шкатулку — хуже будет. Я его и послала куда подальше. А он мне в горло вцепился и душить начал! Хорошо, Максик со мною был… это мой знакомый.

Кажется, чуть больше, чем знакомый, если он находился в квартире Виолетты с утра пораньше.

— Если мне не веришь, у него спроси. Максик — сильный. И психа этого с лестницы спустил. Сказал, если тот вернется, он ему шею свернет на фиг! У меня, между прочим, синяки остались! Вот тут, — Виолетта задрала голову и ткнула пальцем в свою смуглую шею. — Потом неделю тональником мазалась.

— И ты поехала к матери?

— Ну да. Сначала позвонила, а она трубку не взяла. Я злая была… нет, ну, мы не особо ладили, вообще, она вечно ныла, жаловалась на все, занудная была, почище бабки. И как мы разъехались, оно как-то и лучше стало. Она сама по себе, я — сама по себе. Но тут же не промолчишь! Я хотела сказать, чтоб она своего придурка осадила, что, если он еще раз на горизонте возникнет, я заяву накатаю. И посажу. Ну его на фиг, чтоб меня всякие тут пугали!

Картина вырисовывалась. Шкатулка была — и пропала, что вызвало приступ ярости у Перевертня. Он отправился к Виолетте… почему к ней? Или у братца ее он тоже побывать успел? Игнат все проверит. Но в любом случае этот разговор не дал результата.

И Перевертень вернулся к любовнице.

Убил?

Или же убил не он, а кто-то другой? Тот, кто взял ту проклятую шкатулку. Возможно, Ольга, дав себе труд подумать, могла бы вычислить преступника.

Одно непонятно: каким боком к этой истории Ксюша приклеена?

Игнат доставил Ксюшу в контору — даже переодеться ей не позволил, мол, некогда на мелочи размениваться, — и уехал, строго-настрого запретив ей выходить из кабинета.

А когда вернется — не сказал.

Вообще, он вел себя так, словно имел полное право распоряжаться Ксюшиной жизнью, а самое странное, что у нее и мысли не возникало это его право оспорить. Напротив, Ксюша чувствовала себя обязанной ему, и это ощущение несколько ее тяготило.

— Ну? — Эллочка выждала целых пять минут, прежде чем заглянуть в кабинет. — Уехал?

— Уехал, — подтвердила Ксюша.

И Эллочка, проскользнув за дверь, плотно ее прикрыла. Села на кресло и велела:

— Рассказывай!

— Что рассказывать?

— Все.

Взгляд у нее был жадный, ищущий, и Ксюше он весьма не понравился.

— У меня квартира сгорела, — Ксюша ляпнула первое, что пришло ей в голову, лишь бы отделаться от этого взгляда. Она ожидала, что Эллочка возмутится или ужаснется, или хотя бы удивление выкажет — все-таки не каждый день у ее хороших знакомых пожары случаются!

Но Эллочка просто отмахнулась и велела ей:

— Ты про нашего идиота рассказывай.

— Почему — идиота?

За Игната ей вдруг стало обидно.

— Потому что только идиот с такой дурой, как та грымза, свяжется, — Эллочка скривилась. — У нее ж на лбу написано, что стервядь она.

— Кто?

— Помесь стервы и шалавы… Приперлась тут вчера и давай права качать, твой адресок требовать… Что там между вами? Вы уже переспали?

Ксюша почувствовала, как ей щеки краска заливает.

— Не финти. — Эллочкин коготок припечатал папку, которую Ксюша собиралась открыть и сослаться на некую мифическую неотложную работу. — Такие, как эта, опасность задницей чувствуют. И если ты ее припекла, значит, не на пустом месте.

Ужас! Трижды ужас! Четырежды. Кошмар кошмарнейший, потому что Эллочка своими догадками, конечно, не только с Ксюшей поделилась, но и со всей конторой. И, значит, теперь каждый второй, если не каждый первый, думает, будто Ксюша с начальством переспала…

А если они узнают, где она живет сейчас?

И подумать-то о таком страшно. Ксюша вовек не отмоется!

Но… было в этом разговоре нечто неправильное. Например, это самое Эллочкино нездоровое любопытство. Нет, конечно, она и раньше любила посплетничать, но ведь Стас погиб, а она Стаса любила. И получается, что любовь эта существовала исключительно на словах? Если бы на самом деле у Эллочки любимый погиб, стала бы она Ксюшиной личной жизнью интересоваться?

— А давай, — Ксюша сцепила ладони в замок, — меняться. Я тебе — про Игната…

— А я?

— А ты мне — о том, что у Стаса с Акулиной вышло.

Эллочка нахмурилась, глаза ее как-то нехорошо блеснули:

— Откуда узнала?

— Были… источники, — во всех фильмах про полицию, которые Ксюша смотрела — а было таковых немного, поскольку предпочитала она все же исторические мелодрамы, — источники являлись святым делам для агента.

— Виктория донесла, — Эллочка сделала свои выводы. — Небось втирала тебе, что Стас бедную девочку обидел… воспользовался ситуацией…

— А… не так все было?

Неприятно копаться в чужих секретах, но не может же Ксюша и дальше притворяться, что с ней все в порядке! У нее квартира сгорела! А если бы Игнат о ней не позаботился, то с квартирой вместе сгорела бы и Ксюша.

— Она за ним давно бегала, еще когда он только в конторе появился, — Эллочка села прямо и руки сложила на округлой коленке. Плечи ее приподнялись, а декольте опустилось, открывая ложбинку на груди. Будь Ксюша мужчиной, вид этот ее бы порадовал. — Проходу не давала, буквально на шею ему вешалась. А он — что? Он же мужик, а не дерево! И с чего отказываться, когда оно само в руки падает? Вот и завязался у них романчик. А на той вечеринке Стас ей отставку дал. Надоела она ему — хуже горькой редьки. Мало того что бегает за ним, будто чумная, так еще и ревнует по малейшему поводу. Истерики, Ксюха, ни одному мужику не нравятся. Запомни!

Ксюша запомнила.

— Естественно, эта дура сразу поверить не могла, что ее, всю такую распрекрасную, бросают. А как поверила, так и налакалась с горя. И потом еще пьяная за Стасом бегала, умоляла не оставлять ее…

— А он?

Эллочка пожала плечами:

— Он и не оставил. Домой отвез. Все-таки хоть она и дура, но своя. Пожалел… а она с этой жалости взяла и заяву накатала, мол, изнасиловали ее!

Некрасиво получается. И действительно, темная история, ведь заявление — это уголовное дело, Стаса же посадить могли.

— Тоже — идиот, нечего было в койку к ней лезть в тот вечер… он и сам поддатый был крепко, вот и решил, что, типа, в последний раз… кто ж знал, что у Акулинки мозги перемкнет?

И она обвинит бывшего любовника в изнасиловании.

А экспертиза — должны же были провести экспертизу, подобные дела просто так не рассматриваются, — подтвердила бы, что сексом она занималась.

— И она условие поставила. Если Стас на ней женится, она заяву отзывает. А если он в отказ пойдет, тогда сядет, — Эллочка щелкнула пальцами и каким-то уж очень довольным тоном добавила: — Только не на того нарвалась, дура! Он же юрист и, как только у него головная боль прошла, соображать начал. Быстренько нашел людей, они подтвердили, что Акулинка сама за ним бегала… и на том вечере тоже… и вообще, у них давно роман.

Ксюша предположила, что и Эллочка не без удовольствия подтвердила данную версию.

А что, кроме этого, еще было?

И насколько рассказанное Эллой истине соответствует?

— Акулинка как поняла, что ничего у нее не выйдет, сама заяву забрала. Только у нее новая фишка появилась: мол, залетела она от Стасика. И, значит, как благородный человек, он обязан жениться.

Только Стасово благородство настолько далеко не распространялось.

— Естественно, Стас не собирался этого делать. Он ей денег предложил, чтобы вопрос решить, а раз она не захотела — это ее личные проблемы.

Некрасиво, хотя и понятно.

Но все равно некрасиво. Ксюша о Стасе была куда лучшего мнения. А бабушка говорила, что Ксюша слишком хорошо о людях думает, правда, потом бабуля добавляла, что, может, оно так и правильно.

— А отчего тебя вдруг эта история заинтересовала? — Эллочка коснулась подбородка кончиками акриловых ногтей. — Думаешь, Акулинка Стаса прирезала? Не, ей без надобности. Она с него алименты скрутить пыталась…

Телефонный звонок прервал их беседу, и Эллочка, прикрыв свою мобильную трубку рукой, словно опасаясь, что Ксюша услышит и узнает голос позвонившего, поспешно выскочила за дверь.

Но она вернется.

И Ксюше придется исполнить обещание — про Игната ей рассказать…

Она взглянула на часы и, открыв папку, убедилась, что рабочее настроение у нее напрочь отсутствует. И вообще, всякое отсутствует… и как-то не вяжется образ безумной влюбленной с Акулининым характером. Она же строгая, замкнутая. Да и Алексей Петрович, разбираясь в этой давней истории, явно на стороне Акулины был. И, значит, следовало бы выслушать и ее тоже, но… Ксюша сомневалась, захочет ли Акулина с ней разговаривать. Впрочем, сомнения ее разрешил лишь один-единственный телефонный звонок. Акулина, выслушав ее сбивчивую просьбу, буркнула:

— Не здесь. На крышу выходи.

На крышу выводила лесенка, спрятавшаяся за неприметной дверцей с угрожающей надписью «Посторонним вход воспрещен». Лестница эта звенела и дребезжала, пользовались ею редко, и Ксюша с какой-то опаской подумала, что, быть может, не следовало ей принимать это приглашение. Игнат же запретил ей из офиса уходить. А она на крышу полезла!

Вдруг Акулина — действительно убийца?

И теперь воспользуется случаем, столкнет Ксюшу…

Тут же за эти мысли ей стало стыдно. Тем более что Акулина уже ждала ее, она сидела на парапете, разглядывая город. И Ксюша вдруг увидела ее словно бы впервые.

Женщина. Обыкновенная. Лишенная вызывающей Эллочкиной красоты, впрочем, и некрасивой Акулину назвать нельзя, скорее уж она неприметная. Овальное лицо с крупными чертами, обыкновенное — настолько, насколько это возможно. Разве что нижняя губа — крупная, мясистая — выделяется, но Акулину это ничуть не уродует.

Волосы она завязывает в узел, который скалывает длинными спицами.

И костюмы предпочитает серые, скучные.

— Думаешь, я Стасика прирезала? — с ходу поинтересовалась Акулина. Она не курила, просто сидела.

— Нет… я просто пытаюсь понять, что за человек он был?

— Тварь он был, а не человек.

Вот туфли у Акулины яркие, темно-синие, на платформе, и, пожалуй, именно туфли — единственное яркое пятно в ее облике.

— Только ты же не поверишь. Никто мне не верил. А и плевать!

Не плевать: обида еще жила в ней, вот только на кого? На Стаса? Или же на людей, которые Акулину знали, но в этой войне приняли не ее сторону?

— Тебе ж Эллочка все рассказала…

— Мне хотелось бы и твою версию услышать. Если можно. — К парапету Ксюша подходила осторожно. Высоты она не боялась, но все равно чувствовала себя крайне неуютно. — Мне кажется, что Элла… несколько предвзята.

Акулина хрюкнула и расхохоталась:

— О боже, прости, но ты такое наивное чудо… «несколько предвзята»! Да она за-за Стаса умирала! Он для нее иконой был…

Вот только продержалась эта икона недолго. Или Элла опять зашла к Ксюше исключительно затем, чтобы подсунуть ей нового подозреваемого? И на самом деле ей плевать и на Ксюшу, и на Игната? Но нет, Ксюша сама ведь тему подняла… или ей так кажется?

— А было… было обыкновенно. Стас — бабник, только из тех, которые… сволочные. Знаешь, есть нормальные, ну, слабы они до женщин, ну, уж так ухаживают, цветы там, конфеты, стихи под окном. И отказы принимать умеют. У этих если не одна, так другая. Стас же…

— Ты ему отказала?

— Да, у меня жених… был, — Акулина дернула плечом. — Хороший парень. И я на него зла не держу… ну, я Стаське так и сказала, чтоб он другую себе нашел. А ему мой отказ — что серпом по яйцам. Как же, он же такой весь распрекрасный, а какая-то коза кочевряжится! Это он мне так сказал… потом… в частной беседе.

Ксюша осторожно присела на край парапета. Чем дальше, тем меньше она верила, что Акулина причинит ей вред.

— Сначала с цветочками бегал… конфеты… ласковый был, как мартовский кот. Только надолго у него терпения не хватило. Я с ним пыталась по-хорошему, а он… в общем, на той вечеринке сказал, что, мол, я ему сердце разбила, но раны заживают. И предложил выпить. Я согласилась. Дура!

Акулина поддела носком туфельки камень.

— Я и так почти не пью. А тогда… бокал шампанского — и как отрезало. Просыпаюсь у себя в комнате, в кровати со Стасом. Он и заявляет, что, типа, я напилась и сама его позвала. Идиотку нашел… хотя — да, нашел. Я попробовала судиться, но… у него и свидетели вдруг появились, которых я в первый раз видела, ну, кроме Эллочки, и фотографии он сделал, согласно которым все добровольно было… и вообще, выходит, я — шалава, каких поискать. Еще и лживая!

Кому верить?

Раньше Ксюша верила всем, а теперь вот…

— А потом выяснилось, что я еще и беременна… ну, и все вообще развалилось. И — да, я хотела бы, чтоб этот поганец сдох, желательно на моих глазах и мучительной смертью! Тебе не понять, каково это — каждый день видеть этого урода, понимая, что ничего ты с ним не сделаешь…

— Ты могла сменить работу.

— Я и хотела, но кому нужна беременная сотрудница? Или с маленьким ребенком? Все ж только проблемы в этом и видят… да и такого начальника, как Алексей Петрович, поискать надо было бы.

— Он знал?

Ксюша присела на край парапета и взглянула вниз. Земля — далеко. Видна парковка и кусок дороги, старые пятиэтажные дома. Магазин.

— Сначала нет… когда все случилось, его не было. А потом уже я и сама не особо говорить хотела об этом. Кому нравится старые раны расковыривать? Да и других проблем хватало…

Но Алексей Петрович все-таки узнал, незадолго до своей болезни, и поверил как раз Акулине, если в личном деле Стаса появилась та пометка про увольнение.

— А недавно случилось… сам подошел, стал расспрашивать. — Акулина вытащила из кармана серебряный портсигар, в котором обнаружились не сигареты, а мятные леденцы. — Я еще удивилась: откуда? Пара лет прошло… нет, я не забыла, такое не забывается, но вот землю рыть уже перестала.

— И на алименты не подавала?

Она фыркнула и протянула Ксюше коробку с леденцами.

— Хочешь? Нужны мне его алименты… я даже не уверена, что ребенок от Стаса, у меня ведь жених был. Был — да сплыл. Тоже не поверил мне. Ну его к лешему… их всех к лешему! И — нет, я не пыталась выяснить, кто папаша. Кто бы он ни был, мне плевать. Ребенок мой, и только мой. Пусть катятся в бездну!

— И ты не просила Стаса уволить?

— Я? — Акулина сунула конфету за щеку. — Нет. Я не настолько мелочна. Алексей Петрович сам там решил… кстати, потому, что Стасик к тебе подкатывать начал.

— Да?!

А Ксюша этого и не заметила. Нет, Акулине показалось… ну да, Стас был веселым. Шутил. Иногда приносил бумажные розочки. Или кофе из кофейного автомата, хотя Ксюша предпочитала сама варить. Но это же по-дружески сугубо…

— Ну, ты и наивная, Ксюха, — покачав головой, сказала Акулина. — И считай, что повезло тебе. Стасика бесило, если баба на него внимания не обращала. Он же весь из себя раскрасавец, из шкуры лезет, распинается, а ты и не видишь!

То есть Ксюше повезло, что это увидел еще кто-то и решил за нее вступиться.

— Алексей Петрович и пригрозил Стасику, что не просто уволит его, а выставит с волчьим билетом, если он вдруг за старое примется. Стас ко мне прилетел. Истерику закатил, я, мол, старика против него настраиваю, сволочь этакая! — Она хмыкнула: — Может, надо было сразу все рассказать, глядишь, и избавили бы меня от необходимости каждый день на эту харю пялиться… Нет, я не убивала его, Ксюха, но и печалиться по поводу смерти не стану. Влез он во что-то дрянное.

— А про невесту его ты ничего не слышала?

— Невесту… слышала, что невеста есть, только она как призрак — никто ее не видел.

Кроме Эллочки… хотя нет, Игнат еще про родителей Стаса упоминал, они с невестой его знакомы были, следовательно, она вполне реальный человек.

— Нет, — добавила Акулина, — невеста — это как-то не для Стаса… конечно, ей он всякое мог бы наплести, но чтобы он в самом деле жениться собрался… тут я не верю. Он привык бабами пользоваться, что Эллочкой, что мной, что остальными… так что я не удивлюсь, если его эта невеста и прибила. А за Игната ты держись, он хороший мужик.

Ну что они прицепились к ней со своим Игнатом?! Можно подумать, Ксюша и правда собирается за него замуж идти… ну, или не замуж, но просто отношения поддерживать. Еще бы роман ей приписали с начальством! А ведь припишут, обязательно припишут.

Вернувшись в кабинет, Ксюша с тоской поняла, что отсутствие ее не осталось незамеченным. В любимом Ксюшином кресле устроился Игнат. И был он мрачен.

— Я тебе что сказал? Сидеть и не высовываться. Куда тебя понесло?

— На крышу, — призналась Ксюша. — Я… разговаривала.

— Дура, — сказал беззлобно, но ей стало обидно, почти до слез. Дура, значит?! А он, получается, умный! И сам со всем справится, главное, чтобы никто вроде Ксюши под ногами не крутился, не мешал его великим делам!..

— Не злись, — Игнат поднялся и руку ей протянул: — Мир?

— Мир.

Руку его Ксюша пожала осторожно и почему-то покраснела, словно было в этом пожатии нечто крайне неприличное. Это все из-за Эллочки и ее домыслов…

Царице Евдокии было томно.

Она проснулась к заутрене и молилась скорее уж по старой привычке, почти не вникая в суть слов. И обычного облегчения, которое приносила ей молитва, не наступило. Должно быть, гневается на смертную Господь, да и Дева Пресвятая не спешит заступиться за грешную…

Кланялась царица, молила небеса о невозможном, а те молчали.

После, вернувшись в терем, Евдокия села на лавку и, обратив взор к окну, так и замерла в полудреме. Перед открытыми глазами ее проносилась вся недолгая и такая пустая жизнь. Отцовский дом… братья, сестры, дядья и тетки… славный великий род Лопухиных, у которого, помимо величия, ничего-то и не было.

Свадьба ее, на которую батюшка превеликие надежды возлагал, все приговаривал, дескать, быть его дочери царицею.

Стала… а счастье-то — где? Муж беспокойный, который сразу опосля свадьбы и бросил, укатил на озеро, забавляться с потешными войсками, будто не вырос из игр. Поговаривали, что он таким и остался, пренервным, дерганым.

Любила ли его Евдокия? Пыталась поначалу, заставляла себя, приговаривая, что жена за мужем во всем следовать должна, почитать его, слушать… глядела в узкое, неправильное какое-то лицо, которое то и дело застывало в очередной нелепой гримасе, словно мучили Петра неведомые боли. Если и появлялся он, то ненадолго, явно тяготясь женою. Она терпела… сына родила, наследника. И еще двоих, да только судьба забрала младших деток, и полугода они не прожили.

А свекровь, змеюка подколодная, знай шипела: мол, ошиблась, невестку выбирая. Понадеялась она, что справная девка удержит Петра от запретных удовольствий Немецкой слободы. Евдокия же не сумела. И с детьми неладная… была б здорова, то и младенчики живы остались бы. Ладно, хоть наследника принесла, все не пустоцвет.

Сколько она кровушки ее попила, сколько злобы поистратила на Евдокиюшку, сколько слез у нее вызвала пролитых… и как померла все ж, — вот радости-то было! — так разве ж дали ей вздохнуть свободно? Разозлился Петр безмерно, когда жена его горя не выказала, решила, что будет жить теперь, как истинной царице положено… ох и разозлился. Евдокию и сейчас передергивало, стоило вспомнить, как побледнело, закаменело его лицо, как отшатнулся он и ее оттолкнул…

Снова ушел, на сей раз — надолго.

Она пыталась его вернуть, письма писала, пусть и давалась ей с трудом грамота, но сидела, скрипела пером, выводя заумные словеса. И себя блюла, как полагалось доброй супруге. Только разве ж ему такие нужны? Девок ему подавай — веселых, доступных… не человек — кобель, которого только помани, и он кинется следом. Доходили до Евдокии всякие слухи.

И про полюбовниц.

И про то, что все чаще царь заговаривал о том, будто не нужна ему жена.

И про то, что уже отписывали за него по монастырям, испрашивая согласия на то, чтобы приняли царицу в постриг.

И про то, что мысли эти черные нашептывала ему гадюка кукуйская, которую царицей величали.

— Анна, — прошипела Евдокия, сжимая пухлые кулачки. — Анна…

Монсиха, дочка купца, тварь, доброго словечка не заслуживающая! Одурманила, обвела наивного Петрушу, привязала к юбке своей ведьмовством.

Будь проклята она…

— О чем печалишься, царица-матушка? — спросила старушка, из тех, которых при Евдокии множество было. Она, по примеру свекрови, спешила окружить себя набожными людьми. Пусть видит народ, что привечает достойных царица. А заодно и самой веселее, старушки-то — не девки молодые, знают, как беседу вести, историев всяких опять же про земли чужедальние, про чудеса, которые в мире случаются, про то, как сон истолковать или примету особую. И душеньку утешат.

— Томно мне, — Евдокия поднялась.

Раздобрела она за последние годы, прибавила в теле, но только похорошела от этого.

— Сядь, — велела она, и старушка клубочком вкатилась в светлицу, села на полу. — Рассказывай, что слыхать…

Только они ей и остались — богомолицы, праведницы, светлые люди.

Родня-то, прежде крутившаяся у ног Евдокии, будто стая голодная, вдруг поразбежалась, поняла, что с опальною царицей водиться — себе дороже. Отец и то заглядывает редко, и братья ее позабыли.

— Царь-то воротился, — громким шепотом сказала старушка, засовывая за щеку сушеное яблоко. — И сразу на Кукуй отправился.

Уже не больно… почти не больно, только в груди сердце заледенело.

— И там с Монсихой, — чтоб волосья ее повылазили, глазья полопались, чтоб кожа счернела, как у маврихи, — там три дня провел.

А Евдокии и письмишка захудалого не написал.

— Уехал довольный… не печалься, царица-матушка, жди! Господь-то Он все видит, и отойдут гадюке твои слезы…

— Что еще говорят?

— Что опять ходил он на турок и с победой вернулся… — Старушка покосилась, пытаясь понять, любо ли царице слушать про победы ее постылого супруга. — Корабли всю зиму строили. Пушки делали. Люд сгоняли. И встал царь во главе войска преогромного. Задрожали бусурманы, куда ни глянут — везде люд православный…

Голос ее звучал напевно, убаюкивая, но и сквозь полудрему грызла Евдокию старая обида. Выходит, что удача вновь повернулась к мужу ликом, и не столь уж никчемен он. Бояре-то Петра недолюбливают, шепчутся, что, мол, неспокойный, нехороший царь.

И пусть бы ум бабий коротким звали, но слышалось Евдокии в этих речах особое: скинуть Петра, самого услать — не то в монастырь, а не то и… вовсе, а на царение Алексеюшку любого, сыночка ее дорогого, поставить. Пусть и понимала Евдокия, что самой ей при власти не быть, но и не стремилась она к тому. Батюшка есть, братья, другие люди мудрые. Они бы царевича наставляли, а уж Евдокии почет бы оказывали, такой, которого она заслужила.

Жила бы она себе вдовою — честной, степенной, как ее свекровь…

Стыдно было признаться, но речи подобные и мысли грели ее замерзшую душеньку.

— А хочешь, погадаю я тебе, царица? — вновь подала голос старушка. — У меня свеча есть, со Святой Земли привезенная, чай, всю-то правду узреть можно!

— Гадай.

Гадали в тереме много и часто. На крупе рассыпавшейся, на воске свечном, на мухах или на пушинках, которые из перины тянули. Но было это гадание сущим баловством, от истинного чародейства далеким. Хотя порою Евдокию так и подмывало попросить старушек, чтоб отыскали они чернокнижницу, небось хватает таких по Москве. Уж она-то, раскинув карты, окропивши их кровью кошачьей, все бы как есть поведала ей. А глядишь, и порчу навела бы.

Но нет, не возьмет царица греха на душу.

Старушка принесла миску, отерла ее, шепча тайный наговор, и наполнила миску ключевой водой. Свечку зажгла и, дав ее в руки царице, велела три раза обойти стол посолонь, молясь Пресвятой Деве, чтобы ниспослала она прозрение.

Евдокия так и сделала. Свечка была тоненькой, самой обыкновенной, из тех, которые в церквях совсем уж бедняки покупают. И тотчас устыдилась царица этакой своей мысли. Гордыня — грех, и не в величине свечи дело, а в искренности молитвы.

— А теперь лей воск, царица, — шепнула старушка, подталкивая ее к миске. И Евдокия наклонила свечку. Падали прозрачные капли в воду, застывали причудливыми фигурами.

И старушка крестила миску, нашептывала что-то. Она разжала разом занемевшие пальцы Евдокии, вынула свечу и, завернув ее бережно в холстинку, спрятала на груди.

— До другого раза. А тут — смотри, царица, смотри, матушка…

Евдокия и смотрела.

— Вот муж твой, — корявый старушечий палец сковырнул восковую кляксу. — Вишь, на кота капля похожа, и еще тут знак особый, царский…

Не видела Евдокия ничего этакого, но кивнула, согласие выражая.

— Ждет его дорога дальняя… вот как вытянулась! Надолго уедет… но будет путь его успешен. Вот три капельки, хороший знак. Многого восхочет, но и многое получит. А по возвращении все тут переменится.

— Все? — нехорошо екнуло в груди.

— Осторожна будь, царица-матушка, видишь ее? — К поверхности воды поднялась уродливая клякса. — Она, немка, Монсиха, змеюка подколодная… за царем тянется…

Тонкие нити исходили от кляксы.

— Приворожила его, проклятая, — старушка трижды сплюнула через плечо и осенила царицу крестным знамением. — Разум ему затуманила. Хочется ей невозможного, тебя, голубушку нашу, прочь отослать, а самой в жены законные выйти.

Невозможно подобное!

Хотела было закричать Евдокия, но — промолчала.

Невозможно? Да разве кто заступится за нее, пожелай Петр отослать свою жену? Жестокий! Равнодушный. И не зря, выходит, про монастыри шепчутся, значит, задумал он сие непотребство давно.

…и вышлет ее.

…а немку в Кремль приведет, посадит рядом с собою, и будут кланяться бояре Монсихе, точно так же, как кланялись они и самой Евдокии.

Ох, а сыночек как же?! Царевич дорогой, любый? Не захочет ли Кукуйская царица избавиться от кровиночки? Небось своих деток народит, и тогда…

— Не бойся, царица, — сухая ручка схватила Евдокию за кисть. — Ничего не бойся, вот поглянь, расходятся дороги…

— Чьи? — спросила она онемевшими губами.

— Ее и царя, прости, Господи! Не удастся злодейке ее задумка… а чтоб оно вернее было, то… знаю я одну бабку, которая на птичьих костях ворожить умеет. Да и не только ворожить…

Замолчала, глядя на Евдокию снизу вверх, готовая тотчас от слов своих откреститься. Но молчала царица, думала. Сколько лет она отдала, сколько горя пережила… и выходит, что зазря. Не заступится Господь за страдалицу…

— Не бойся, царица, — осмелев, зашептала старушка, поглаживая унизанную перстнями ладонь Евдокии. — Не будет в том греха великого. Монсиха — безбожница, отступница, не ведает истинной веры. Да и поговаривают… — Старушка понизила голос, заставляя Евдокию наклониться: —…Сама она черным колдовством балуется! Держит при себе ворожею, про которую говорит, что, мол, это святая женщина, которая в вере ее наставляет…

Врут?

А если и правда наставляет? Если перейдет Монсиха в православную веру, то… царица Анна…

Засела мысль в голове, застучала в висках молоточками.

— Зови, — велела Евдокия, преодолевая последний страх. — Зови немедля!

Чернокнижница оказалась женщиной нестарой, с темным носатым лицом и бровями, сросшимися в одну линию. Она шла, прихрамывая на левую ногу, и руку иссушенную, выкрученную, будто старая ветка, прижимала к груди.

— Здраве будь, матушка, — сказала чернокнижница, кланяясь до самого пола. — Поведали мне о твоем горе. Помогу. И не бойся, не на тебя сей грех ляжет. Завтра сходи к заутрене да щедрую милостыню раздай, пусть молятся за тебя людишки. Тем и очистишься.

— А ты?

— А я… я уж как-нибудь. — Узкие губы сжались в линию. — Сядь на лавку, матушка…

Евдокия села, и давешняя старушка, пристроившись у нее в ногах, принялась растирать ладони царицы, приговаривая:

— Все ради тебя, ради сыночка твоего… Господь, Он правду видит…

Чернокнижница доставала из сумы самые разные предметы: чашу, будто бы серебряную, но кривобокую. Склянки, мешочки, черные свечи, небось из человечьего жира топленные… запахло сушеными травами.

— Не думай обо мне, матушка, — сказала она с насмешкой, — о ней думай, о разлучнице…

Пошла она вокруг стола, плеснула в чашу из одной склянки, из другой… сыпанула щепоть белого порошка, и взвился дым.

— Думай, думай…

Думала Евдокия, вспоминая обиды, собирая одну за другой, словно нищенка — копеечки. И вот уже встало перед ее глазами лицо Монсихи: белое, бледное, точно блин недопеченный. Смотрела царица в глаза ее бесстыжие, и руки сами тянулись выцарапать их.

Звучал в ушах низкий голос чернокнижницы.

И вот встрепенулись огоньки черных свечей, завоняло…

— Руку…

Будто во сне, не смея не подчиниться, протянула Евдокия руку и вздрогнула от быстрой боли: проколола чернокнижница палец острою булавкой и подхватила капельку крови в чашу.

— Так оно верней…

Вновь заохала, захлопотала старушка, но Евдокия отмахнулась от нее. Ненависть, лютая злоба, доселе ей неведомая, поднялась в душе ее.

Пусть умрет!

Пусть мучается, как мучилась сама Евдокия!

Пусть проклята будет!

— Правильно, — шептала чернокнижница, — говори… говори, чего с ней сделать хочешь…

— Пусть плачет, пока не поблекнут ее глаза… пусть волосы рвет, пока не останется ни волосочка… пусть зубы ейные выпадут… а груди иссохнут. Кожа станет темной и гнилой… Пусть отвернется от нее царь, увидав, до чего мерзка она!

Сказала, выдохнула — и сомлела.

А когда в себя пришла, оказалось, что нет больше в тереме чернокнижницы, ушла.

Да и была ли она?..

— Лежи, лежи, матушка, — затрепетала старушка, подавая ей воды напиться. — Успокой свою душеньку.

— Все… получилось?

— Не бывать Монсихе царицей, да только…

— Говори!

— Женщина эта, она лгать не станет… и сейчас денег ни копеечки не взяла. Сказала только, что бережет Монсиху сила особая.

Неужто сам Господь волею своей разрушил наговор?

— …не Божия, нет, — поспешила успокоить старушка взволнованную царицу, — а сила любви твоего супруга… Делал он ей подарки?

— Делал.

Дорогие, не чета тем, что Евдокии доставались. Да и то, в последние годы Петр и вовсе не вспоминал о Богом даденной жене.

— Не деньгами тот дар измеряется, особый он, отличный от прочих. В нем — любовь твоего мужа спрятана. Коль выпустит Монсиха энтот дар из рук своих загребущих, так и сгинет. А удержит — жива останется.

Задумалась Евдокия, но, утомленная колдовством, собственной ненавистью, вдруг поняла, что бессильна против соперницы, да и то… уйдет Монсиха, и кто на ее месте появится?

Другая?

Третья?

Или многие, да сразу. Неужто вернется Петр к Евдокии? Ой, вряд ли…

— А еще, — старушка чуяла перемену в царице-матушке, — сказала эта женщина, чтоб ты не спешила на судьбу сетовать. Что будет тебе тяжко, да… все тяготы Господь по любви к чадам своим на них насылает. И пройдешь ты свои и обретешь счастие…

О счастье Евдокия не помышляла, какое уж тут счастье, когда жизнь, почитай, закончена? И знаком отослала она старушку, сама же, опустившись на перины, долго думала обо всем, что случилось в короткой ее жизни. Отошли обиды, исчезла злость, вот только беспокойство за сына, столь разительно непохожего на Петра, осталось. Какова будет его судьба?..

Елена, узнав о том, что Ксюша некоторое время поживет в квартире Игната, устроила истерику. Нет, это даже не истерика была — к ее истерикам Игнат уже несколько попривык, — но поток обвинений, утопленных в слезах, которые, впрочем, довольно быстро иссякли. И Елена сухим мертвым тоном, прежде ей несвойственным, поставила ему ультиматум.

А Игнат терпеть не мог, когда его припирали к стенке. Нет, он попытался это объяснить, донести до Ленки и причины столь неординарного решения, и реальность проблем, с которыми он столкнулся, и вообще саму ситуацию, пусть напрямую Ленки и не касавшуюся, но затронувшую его, Игната, интересы.

Слушать она не желала:

— Между нами все кончено, — сказала она и руки скрестила, еще и к окну отвернулась, но так, чтобы Игнат увидел одинокую слезу, сползающую по бледной щеке.

Даже в больнице Ленка умудрялась выглядеть роскошно.

Слезы ее вызывали у него раздражение и чувство вины, которое Игнат пытался задавить.

— Лен, ну ты чего? Ну, отвезу я ее на отцовскую квартиру… там перекантуется.

— То есть мы там жить не можем, а она — вполне?

Отцовская квартира располагалась в самом центре города, в доме старом, еще дореволюционной постройки. Некогда поделенный на коммунальные клетушки, в новое время он обрел новую жизнь. Отец коммуналку расселил, сделал ремонт и реставраторов нанял.

Мол, нельзя забывать историю.

Игнат этой затеи не одобрял. Ну что хорошего в древнем доме, который перестраивать — себе дороже? Проводку нормальную проложить, трубы… да за те деньги, что отец в квартирку ухлопал, особняк можно было возвести. Но потом, когда работы были окончены, Игнат все понял.

Рабочие убрали стены, возведенные в славную эпоху Советов, тем самым вернув комнатам исконный простор. Огромные окна. Высокие потолки. Лепнина. Паркет из дуба. Камины — не декоративные, водяные, но самые настоящие.

Само ощущение другого, утраченного, но воссозданного великолепия.

— Нравится? — спросил тогда отец.

И соврать бы не получилось: понравилось. Игнат больше не ворчал, сам помогал отцу находить вещи, которые подошли бы именно этому жилью.

Из Франции привез столик для игры в ломбер.

Германия одарила их посудой из синего стекла и солидным шкафом, с которым, правда, изрядно повозиться пришлось… Были английское кружево и фарфор. Бретонский клинок. И декоративный рыцарский панцирь, занявший место в прихожей.

И Ленку он привел в ту квартиру, желая поделиться с ней всем этим великолепием. А Ленка сказала:

— На музей похоже. Прикольно.

Кажется, именно эта фраза и рассорила их с отцом, хотя, естественно, никакой ссоры не было. Формально все со всеми находились в дружеских отношениях.

Хуже, что с того дня Ленка вбила себе в голову, что Игнат просто-таки обязан уговорить отца переехать. Ну зачем тому одному такая большая квартира? И — ладно, она согласна подождать до свадьбы, но на свадьбу — логично же, чтобы отец квартиру им подарил и…

И, в общем, не следовало ему упоминать рыжую и квартиру в одном предложении.

— Ты… ты подлый и беспринципный человек, — Ленка одарила Игната презрительным взглядом. — Я верила тебе! А ты… ты даже не удосужился скрыть свою любовницу… привел ее в наш дом… в мой дом… а меня выгоняешь.

В общем, как-то оно невесело вышло.

И на встречу с Германом Игнат отправился не в самом лучшем расположении духа, крепко раздумывая о том, что все беды — от баб. И вроде Ксюшу выгонять неудобно, если уж он сам настаивал на том, чтобы она у него поселилась, и Ленка по-своему права.

Куда ни плюнь — виноват.

Герман явился вовремя, что само по себе было неплохо. Он вышел на стоянку и, сняв пиджак, с наслаждением потянулся.

— День хороший, — доверительно сказал внук Луизы Арнольдовны. — А я в офисе торчу.

В офис его посадила бабка, тщетно надеясь, что из Германа выйдет толк. По мнению Игната, толк вышел, а бестолочь — осталась. Костюм на Германе был дорогим, часы и запонки — и того дороже, но вот кроссовки и розовая ручка, которую Герман за ухо сунул, несколько выбивались из образа. Он производил впечатление обыкновенного парня, весельчака и балагура, никак не приспособленного для скучной офисной работы, но все же чересчур мягкотелого, чтобы отстаивать собственную независимость. Да и зачем она Герману? Ему и так неплохо живется.

Есть деньги, есть на что их потратить, а остальное…

— Бабка сказала, что ты про шкатулку спрашивать станешь. — Герман дошел до лавочки и сел. — Так я ничего не знаю.

— Совсем ничего?

— Ну… — Пиджак он кинул на оградку, возвышавшуюся за его спиной. — Знаю, что мамка папку не особо жаловала… она, по-моему, никого не жаловала. Вечно вся из себя больная. Нет, ты не подумай, мы не ссорились, с нею тяжко поссориться, только вот… к ней никогда нельзя было подойти. У нее вечно то мигрень, то голова кружится, то тошнит ее, то еще что-нибудь… Три раза в год в санаторий и дважды — на море, но на море ей тоже не нравится. Ни я, ни Виолка ей не интересны. Да и вообще, ничего не интересно, так, бродит себе по квартире. Зачем папа на ней женился?

На этот вопрос Игнат не имел однозначного ответа, но предполагал, что все дело в умении Луизы Арнольдовны, которая смогла соединить несоединимое.

— Хотя ему тоже на все плевать. У него — дело. Бизнес! Если и приходит домой, то пожрать и поспать. Думаешь, я жалуюсь?

— Нет.

— Точно. Я рано просек, что свободен. Всем предки на мозги капают, мол, учись… то делай, этого не делай… а моим — глубоко по фигу.

И финансово, стало быть, они наследника не ограничивали. Только вот прошлое столь давнее Игната мало интересовало.

— Потом папашка поймал своего белого кита… всем досталось. И мамка могла ездить на воды уже не в Кисловодск… все жили счастливо.

Пока успешный бизнесмен не оставил мир нынешний ради лучшего.

— Этот объявился почти сразу после папашиной смерти. Как черт из коробки. Мы-то еще тогда с мамкой сладить пытались. Она же вся такая больная, несамостоятельная! И бабка нервы нам трепала, чтоб, значит, приглядывали мы за ней. Ну, мы и приглядывали, как умели. — Герман закинул ногу за ногу и, задрав штанину, поскреб волосатую лодыжку. — Комарье. Вчера закусали, прям до одурения. Мамка не больно-то нам радовалась. Отвлекали мы ее.

— От чего?

— А кто ж ее знает? Просто впечатление такое складывалось, что ей только воспитание не позволяет нам на дверь указать. Мол, она, конечно, рада нас видеть, но разговаривать нам не о чем.

Что ж, Герман — не первый человек, который указывал на эту особенность характера Ольги.

— Ну, я как-то заглянул к ней, а там этот… сидит, что-то рассказывает, и мама буквально светится вся. А меня увидела — и перепугалась. Небось решила, что я бабке поскачу докладывать. Нет, я сразу сообразил, что тип этот бабке не приглянется, уж больно он… обшарпанный какой-то. Прям как ты, извини за прямоту.

Игнат извинил, хотя и не понял, в чем именно его обшарпанность выражается. Костюм вроде чистый, из новых. И что не так?

— А бабка таких и за людей не считает. Только на бабку начхать, маман-то в кои-то веки на человека походить стала. Чего ей жизнь ломать? Ну, если нужны этому типу деньги, пускай себе, небось хватает у нее. И бабка больше, чем можно, взять не позволит. У нее-то хватка бульдожья… бабку мою все боятся. Смотри, женит она тебя на Летке!

— Спасибо, как-нибудь обойдусь.

— Ну-ну… я вот тоже думал, что обойдусь.

— Не вышло?

— Ага. Дочка делового партнера… хорошая девочка… воспитанная… выдрессированная, прям как маман. И я себя порой цирковой лошадкой чувствую. Ну, да бабка не вечная.

С этим Игнат мог бы и поспорить. Знавал он людей, вроде любезнейшей Луизы Арнольдовны, которые жили долго, до последнего момента сохраняя ясность мышления и силу духа. Так что надеждам Германа вряд ли суждено было скоро сбыться.

— Ты про шкатулку расскажи.

— Да там и рассказывать нечего, — Герман задумчиво поскреб ногу. — Ну, этот тип тогда откланялся, вроде срочное дело у него… просто-таки срочнейшее. А я мамке прямым текстом заявил, что плевать мне, с кем она романы крутит, лишь бы счастлива была. Только если он ее обижать вздумает, пусть маман не отмалчивается. А я уж найду на него управу… Она же стала рассказывать о том, какой он замечательный. Первая любовь… я свою первую как-то и не особо помню. Она же в романах вся жила, а в романах — первая любовь, она на всю жизнь. Ну, я не спорил. Пускай себе. А маман стала меня уверять, что, мол, у ее этого… забыл имя, чувства искренние. И он ей шкатулку подарил.

— Подарил? Не дал на хранение?

— Подарил. Я точно помню, она раза три повторила, что, типа, это очень ценная шкатулка, что она диких денег стоит, но не в них дело, а в том, что шкатулка такая на свете одна. Вроде ее сам Петр сделал, ну, тот, который царь, и еще он Петербург построил.

Интересно. Если речь шла о том, чтобы оставить ценный артефакт на хранение, претензии Перевертня понятны: он желал получить вещь обратно. Но вот если он сделал подарок, то…

Или это тоже объяснимо?

Подарок был для любимой женщины, а после ее смерти — в теории — он отошел к наследникам, которые Перевертню вовсе не казались достойными обладателями шкатулки. Вот только забрать подарок сложнее, чем то, что было передано во временное пользование. И Перевертень солгал.

Ему это в любом случае не помогло, но…

Тогда кто убил Ольгу? А Игнат почти не сомневался, что это было убийство. Уж больно своевременно эта смерть пришла!

— И когда это случилось?

— Ну… — Герман наморщил лоб. — Где-то за неделю до маминой смерти. Она мне эту шкатулку подержать дала, все говорила и говорила…

— А в тот день произошло что-то… необычное?

Герман хмыкнул и прищурился:

— Ты тоже не веришь в несчастный случай? Самое необычное, что бабка верит, и истово.

Это действительно, мягко говоря, необычно. И даже подозрительно! Кому-кому, а Луизе Арнольдовне скорее подходит роль обвинителя, причем не столь уже важно, есть ли для обвинений реальная почва. В данном случае она была.

— А она ж не дура… Вот почему маман одна оказалась? И кофе этот, который никогда не пила… а бабка как раз кофе любит. Именно того сорта, который маман заварила. Для кого другого она бы на кухню не пошла, а вот бабке не посмела бы отказать. — Тяжело вздохнув, Герман одернул штанину. — Она думает, что у меня в голове ветер гуляет… может, и гуляет, но я не слепой и не глухой. Перевертню невыгодно было мамку убивать. Он, конечно, мерзкий тип, и мне не нравился, но… она снова была счастлива. А остальное — так ли важно?

Для кого-то было важно, и настолько, что этот кто-то пошел на убийство.

— Вообще, эта история у меня из головы не идет. Я и бабку люблю. Она хоть и командовать горазда, но ведь все — ради семьи… и близкий человек. И маман — близкий. И как быть, когда все вот так… мерзко складывается! Я думал нанять кого-то. Ну, там, ради правды, а потом подумал… кому станет от этого легче? Выясню я, что бабка маман с лестницы столкнула, мало ли, поссорились они, или дочь ее из себя вывела. И что? Как мне дальше в глаза ей смотреть? Забыть все? Или мстить ей начать, как в романе?

Сейчас Герман выглядел старше, пусть возраст и не придал ему ни толики солидности. Но за щенячьим, дурашливым выражением его лица проглянуло вдруг другое — жесткое, холодное.

Он — внук своей бабки.

— Поэтому я и оставил все как есть… но если тебя тянет в этом покопаться, то — пожалуйста. — Герман запрокинул голову и закрыл глаза. — Сначала позвонила бабка. Первая странность! Обычно она мне звонит, чтобы отчитать, а тут вроде наоборот, похвалила… мол, я за ум браться начал, работать. Вот только работал я не больше обычного, так, на месте присутствовал и кивал-поддакивал, когда полагается. Но она долго распиналась о том, что я делаю успехи и, значит, буду достоин возглавить семейное дело… когда-нибудь. Можно подумать, она решится выпустить вожжи из рук! Ну, и добавила, что, типа, уезжает она на пару дней… куда? Говорила же, куда. А я не запомнил.

— Она обычно предупреждала об отъезде?

— Вот! — Герман поднял палец. — Никогда. И тут вроде не предупреждение это было, а так, вскользь: мол, если понадоблюсь, буду на связи… зачем? Потом — Летка, с истерикой. К ней этот… тип приходил. И требовал, чтоб она шкатулку вернула, а Летка шкатулку не брала. Она неплохая девчонка, только без царя в голове. И точно — не брала.

— Откуда знаешь?

— А ей это старье без надобности. Ну вот серьги, или там перстень, или другие цацки — тут да, могла бы, не по злому умыслу, а просто поносить. Маман никогда не жалела этой ерунды. А на кой Летке шкатулка?

— Продать.

— Кому? Это ж антиквариат, его первому попавшемуся не всучишь. И мне сомнительно, чтоб у сестрицы знакомые нужные имелись. Ювелирка — вопрос другой, ее подружке загнать можно или кому-то из тусовки, там вечно хватает охотников прихватить чужую цацку на халяву. Нет, если б Летке нужны были деньги, она бы мамкин сейф подчистила.

— А она знала пароль?

— Маман его на бумажке записывала, а бумажку прятала за раму картины. Память у нее была — ни к черту. Но, уверяю тебя, сейф не тронули. Рубиновый гарнитур остался на месте. И деньги, которые на хозяйство были отложены, тоже. А шкатулочка исчезла. Только, говорю, Летке она без надобности.

Звучит убедительно. Игнат попытался представить Виолетту в роли торговца антиквариатом. Не получалось. Она и правда скорее деньги бы взяла.

И шкатулка пропала еще до убийства.

Кто ее взял?

— Дальше еще веселее. Светка вдруг очнулась.

— Вы с ней поддерживаете отношения?

— Ну… как сказать, поддерживаем… Она — хабалка. Нет, я понимаю, что сестра, пусть по матери, что у нее жизнь тяжелая была, ей и сейчас несладко приходится, но… я ей деньжат подкидывал. И Летка. И мамка, как оказалось… и не сказать, чтоб совсем уж копейки, хватило бы, чтобы в нормальную хату переехать и собой заняться. Так нет, она ж привыкла жилы тянуть. Звонит и начинает жаловаться… ноет, ноет, все нервы вытянет, а потом все к одному сведется — деньги нужны.

И, надо полагать, Герман ей платит исключительно ради собственного спокойствия.

— А тут вдруг она заявила, что мы станем большой и дружной семьей, что у нее будут такие же права, как и у нас с Леткой. Мол, скоро свадьба…

— Как скоро?

— Она сказала, что вечером, — Герман потер глаза. — Вечером они должны были расписаться. Понимаешь?

— Не до конца.

— Перевертень — не маман, у него был характер, пусть и не такой, который бабке по вкусу пришелся бы. Конечно, выглядел этот тип убого, но, судя по его глазам… эта убогость — маска. И вот представь: маман с ним расписывается, он становится законным мужем и… будет сидеть тихо, проедая те копейки, которые бабка для маман выделяла? Сомневаюсь. Нет, он бы захотел большего. И сумел бы этого добиться. Но вот чтобы бабка упустила хоть крупицу власти…

Неотвратимость их столкновения была очевидна.

— Я думаю, что Светка не удержалась и звякнула не только мне… например, Летке, которая жуть как не желала нового папочку. Пугал он ее. Или бабке, Светка ее крепко недолюбливала. Не отказалась бы, думаю, от мысли кровь ей попортить.

Теперь картина складывалась совсем иная.

Перевертень сделал бывшей супруге очередное предложение, и Ольга его приняла, решив, что старая любовь зацветет свежим цветом, благо прежние препятствия исчезли.

Но прошлый опыт ей подсказывал, что о свадьбе грядущей стоит помалкивать. Игнат не мог не согласиться с тем, что, с учетом характера Луизы Арнольдовны, решение это было верным. И если бы не Светлана с ее жаждой триумфа, у них бы получилось расписаться тихо.

Итак, Светлана звонит Герману, а потом или его сестре, или бабке.

Та, естественно, не слишком-то рада подобным новостям и… что? Она звонит дочери? Требует встречи? Или отсылает прислугу — Игнат подозревал, что в Ольгином доме к мнению старухи прислушивались куда охотнее, нежели к хозяйскому. Разговор грозил обернуться скандалом, а Луиза Арнольдовна не была настроена выносить сор из избы.

Итак, она летит к дочери и требует, чтобы та отказалась от своей безумной затеи. Но Ольга — в кои-то веки — не спешит исполнить желание матери. Она настроена решительно… а дальше?

Ссора?

На лестнице? Случайный толчок — и падение со смертельным исходом?

Луиза Арнольдовна понимает, что натворила, однако она достаточно хладнокровна. И спокойно уходит из дома, позволив другому человеку обнаружить Оленьку. А после ее смерти настойчиво проталкивает версию несчастного случая.

Цинично? Герман эту версию счел куда более реалистичной, нежели бабкину — о несчастном случае. Очень уж своевременно это несчастье приключилось.

И что дальше? Вызвать на откровенность милую старушку? Вряд ли у Игната это получится.

Но вот почему шкатулка пропала раньше?..

Об этом Игнат думал по дороге в контору, но мыслей дельных не было. А потом выяснилось, что рыжая — вот неугомонное создание! — решила-таки нарушить его приказ. Куда она вышла? Никто не знал.

И телефон еще оставила…

Нет, не везло Игнату с женщинами.

Ксюше было очень-очень стыдно, такого стыда она не испытывала давно, пожалуй, с того раза, когда решила сбежать из дому. Она уже и не помнила, что именно породило в ней подобное, вовсе несвойственное Ксюше желание, однако намерение свое она осуществила. Будучи существом дотошным, Ксюша разработала план и даже подготовилась, собрав в Настькин рюкзак кое-какие вещи и провиант.

Нашли ее на третий день… и родители плакали.

А бабушка ворчала, что Ксюша вовсе от рук отбилась, пороть ее надо. Дедушка же возражал, мол, Ксюша в кои-то веки сумасбродствовать принялась и не надо ей в том препятствовать… Но этот побег — дело давнее, а вот нынешняя ее выходка и правда заслуживает порицания.

Ну как она могла уйти из приемной?

Отправиться на крышу?

Чем думала? По мнению Игната — вовсе не головой. И ее слабые попытки оправдаться только сильнее его распаляли. Он едва на крик не сорвался, а потом вдруг махнул рукой и сказал:

— Извини.

— За что? — Ксюша осмелилась посмотреть на него.

— За то, что наорал. Характер у меня такой… вспыльчивый. Нет, обычно-то я себя в руках держу, но тут… разозлился уж очень.

Ксюша это понимала. Она виновата. И слабо выглядела ее попытка загладить вину — информация, которая, быть может, вовсе и не имеет отношения к убийству Стаса. К шкатулке — так уж точно.

Как ни странно, Игнат слушал ее внимательно, не перебивая, словно и не было этой вспышки злости. Только пальцами по столу тарабанил, значит, нервничал.

— Грязная история, — сказал он, потирая шею. — Слышал я об этом деле. И, если бы эта гнида не сдохла, точно бы уволил ее.

Гнида — это Стас? Значит, Игнат тоже Акулине поверил…

— Есть такое вещество, рагипнол, — ему явно неприятно было рассказывать. — Волю подавляет, а некоторые… инстинкты растормаживает. И главное, что жертва потом сама не понимает, как все получилось. Списывает на то, что перебрала алкоголя. И доказать что-либо почти невозможно.

Подло. Мерзко. И — да, грязно. Но чтобы Стас на такое пошел…

— О многом это говорит, верно? — Игнат поднялся и руки за спину заложил. — Не про жертву, а… смотри: Эллой он пользовался, так, держал ее при себе. Она ему и в работе помогала, и когда в его личной жизни простои случались… С Акулиной твоей… тоже все ясно. А вот с невестой его? Быть может, права твоя подружка? Не собирался он жениться, в очередной раз использовал девку? Возьми догадайся…

И ей это не понравилось. Настолько не понравилось, что она пробралась ночью в офис и Стаса прирезала? Но тогда при чем здесь шкатулка? И Перевертень? И, быть может, убийство Стаса к тому делу вообще не имеет отношения?

Оказалось, что Ксюша размышляет вслух, такого с ней давненько не приключалось, а Игнат, вместо того чтобы одернуть ее, слушает, и с таким задумчивым видом…

— Нет, — сказал он, когда Ксюша смущенно замолчала. — В такие совпадения я не верю. Все началось со шкатулки… и мне это тоже непонятно.

Его рассказ был краток, сух и лишен подробностей, которые Ксюша сама себе дорисовала.

— Убить и забрать шкатулку — это понятно, дорогая вещь, как мотив годится… а вот если наоборот, тогда я ничего не понимаю.

Дорогая… но дорогая ли?

Бабушка в этом сомневалась. И мама тоже, а папа опять же был слишком занят и на письмо ответить не удосужился. А она утром и про квартиру написала… пока что не решалась в почту заглянуть, потому что его вопросов ей не избежать. А Ксюша понятия не имела, как на них ответить.

— Прогуляемся? — неожиданно предложил Игнат. — У меня на свежем воздухе голова лучше варит.

Воздух в парке сложно было назвать свежим. От фонтана тянуло тиной, да и людей было куда больше, чем в прошлый раз, но Игнат все-таки отыскал свободную лавочку и мороженое принес. Две порции. Сунул ей в руки обе порции и велел:

— Подержи.

Пиджак стащил и бросил его на спинку лавки.

— Слушай, я и вправду погано одеваюсь?

— Ну… — врать Ксюша не умела, а правду говорить стеснялась.

— Ясно. Это все Ленкина подружка. Дизайном она занимается. Одежды. И мне вот шьет…

— Как себя чувствует Елена?.. — Ксюша поняла, что забыла отчество невесты Игната.

— Нормально. Истерит. И вообще, она сказала, что между нами все кончено. — Он отобрал у нее одно мороженое. — Вечно у нее куча проблем на пустом месте! Вот вроде и неглупая баба, а как вожжа под хвост попадет… Завтра помиримся. Или нет.

Он говорил так равнодушно, что Ксюша поняла: если все-таки помириться им не удастся, Игнат не особо расстроится. И как так можно? Они ведь пожениться собирались. Любили друг друга.

Хотя… разве это Ксюшиного ума дело?

Ей со шкатулкой бы разобраться. И найти того, кто сжег ее квартиру! И озаботиться ремонтом, поиском другой работы — все-таки подозревала Ксюша, на нынешнем месте задержаться у нее не выйдет. И вообще, дел уйма, а она сидит, ест мороженое и исподволь разглядывает начальника.

— Я про шкатулку спросила, — мороженое было шоколадным и таяло стремительно, Ксюша подбирала капли языком, понимая, что все равно измажется, но удивительное дело — данное обстоятельство ничуть ее не смущало. — О том, сколько она может стоить. Ну, и про остальное тоже… тут сложный момент. С одной стороны, бабушка утверждает, что, если вещь действительно была сделана Петром для Анны Монс, она почти бесценна. То есть верхний потолок стоимости определится на аукционе, да и со временем он падать не будет.

Бабушка любила приговаривать, что антиквариат — это не только красивые вещи, но также и неплохое вложение средств. И то, что сегодня стоит тысячи, завтра будет стоить десятки тысяч. А послезавтра, возможно, и сотни.

— А с другой стороны?

— Доказательства, — вынуждена была признаться Ксюша. — Есть вещи, которые действительно принадлежали тому или иному человеку, например королю… или царю… или еще какой-нибудь исторической фигуре. Они или отмечены вензелем, или есть свидетельства того периода, вроде портретов или воспоминаний чьих-то, не суть важно, главное, что доказать эту принадлежность, в принципе, удастся. И это поднимает цену. Есть вещи, которые могли — при определенных условиях — принадлежать этой исторической личности, но… прямых свидетельств тому нет. Поэтому ценность их сомнительна.

— Вроде шкатулки?

Ксюша кивнула:

— Нет, экспертиза могла бы установить период, в который она была изготовлена. И, возможно, место, где ее делали. Но это косвенные улики. Да, появится легенда, но бездоказательная. И на цену вещи не слишком-то повлияет. Хотя, конечно, тут эксперт нужен, чтобы подробно осмотреть ее, вполне вероятно, что подпись мастера найдется, например, в механизме… или в скрытом отделении, раньше такие часто устраивали. И тогда опять же цена вырастет. Сложно все… я одного не понимаю, — Ксюша таки капнула мороженым на джинсы. — Почему он ко мне прицепился? Я эту шкатулку и в глаза не видела! Откуда она вообще появилась?!

— А вот это — интересный вопрос… Едем.

Ехать им пришлось недалеко. Ксюше был знаком этот дом — старый особняк, разрезанный на десятки коммунальных квартир. Отец приводил Ксюшу к нему, рассказывая об архитектуре девятнадцатого века, и еще сетовал, что особняк почти уже загублен, что, если вложить хорошие деньги, можно было бы вернуть зданию исконный облик, однако кому это надо?

И сейчас особняк выглядел еще хуже, чем пять лет тому назад. Ксюша приметила влажные пятна на стенах, и трещины в штукатурке, и запах плесени, стойкий, такой появляется, когда сырость держится годами.

— Когда-то здесь было красиво, — Ксюша задрала голову — потолок частично уцелел, лепнина была великолепна. — Представьте себе: свечи… ну, или уже электричество, говорят, хозяин был весьма состоятельным человеком и мог себе это позволить. Нас бы встретили слуги…

У лестницы стоял стул, а на стуле, уронив вязанье на колени, старушка дремала. Стоило им к ней подойти, как она очнулась:

— Куды?

— Туды, — в рифму ответил Игнат, указывая на второй этаж. — К Светке.

Ответ старушку удовлетворил, она кивнула и вновь погрузилась в сон.

— Любая красота проходит, — Игнат подал Ксюше руку. — А прошлого — не вернуть.

— Она ведь пыталась.

— Кто?

— Ольга.

Ступеньки поскрипывали под ногами, прогибались, грозя треснуть. Их покрывал толстый слой краски, которая местами облупилась, и в этих язвах цвет был иным. Должно быть, ступени перекрашивали время от времени, нисколько не заботясь о том, чтобы снять предыдущий слой.

— Она пыталась вернуть первую любовь.

— На полное довольствие, — сказал Игнат. — И не знаю, что было бы, если б у нее получилось.

Ксюша тоже не знала. Она вообще не была знакома с той женщиной, но почему-то живо представляла себе ее: уставшую, растерянную, привыкшую жить по чужому распорядку, подчиняться — что матери, что мужу. Она была слаба, и эта слабость вызывала у окружающих снисходительное презрение.

О да, они любили Ольгу, но притом словно бы одолжение ей делали.

Неприятно.

А единственный человек, ради которого она некогда осмелилась поднять мятеж, пожалуй, был искренен. Во всяком случае тогда, когда спас ее от матери. И пусть в тот раз у Ольги не хватило сил отстоять семью, но что ей мешало попробовать снова? Ведь он, тот человек, остался прежним… и любил ее, иначе… конечно!

— Это залог, — сказала Ксюша.

Игнат остановился перед дверью и уже готов был постучать.

— Что? — он обернулся и нахмурился.

Не понимает?

— Шкатулка — это залог! Как у Шекспира. Отелло. Платок.

Все еще не понимает. Наверняка про Отелло он знает лишь то, что мавр задушил Дездемону.

— Он отдал шкатулку Ольге — как материальный залог своей любви, — и уже не имело значения, сколько она действительно стоила. Главное, что в его глазах это была самая ценная вещь, которой Перевертень обладал. А Ольга шкатулку приняла и обещала хранить. И это как… как обручение? Или согласие? Не знаю.

— Но потом шкатулка исчезла?

— Да.

Он начал понимать.

— Исчезла — до свадьбы. И тот, кто взял шкатулку, гнался не за деньгами. Он хотел расстроить свадьбу. — Ксюша чувствовала, что от нее ускользает нечто важное…

— Ненадежный способ. — Игнат постучал в дверь. — Есть гораздо более эффективные…

— Тогда почему?

— Выясним.

Дверь им открывать не спешили, но Игнат нажал на ручку, и та поддалась.

Почему-то Ксюша подумала, что это неспроста. Игнат вошел в комнату первым — и сразу вышел.

— Спустись вниз. И жди.

А сам, достав телефон, полицию вызвал…

Игнат с первого взгляда понял, что Светлана мертва. Она лежала на полу, подогнув одну ногу и вытянув другую, в рваном чулке. Руки ее были скрючены, спрятаны под тело, шея вывернута. Мертвые глаза смотрели с удивлением, словно Света до сих пор не могла поверить, что случившееся произошло, и именно с ней.

Плохо.

Второй труп. И тот, кто идет по следу шкатулки, останавливаться не собирается. Игнат вышел и прикрыл дверь, рыжую отправил вниз, хотел вообще сказать, чтобы она домой ехала, но передумал: пусть уж на глазах будет, а то мало ли…

Полиция прибыла быстро, и «Скорая» тоже. Констатировали смерть.

Конечно, медицинское заключение будет сделано позже, но… да, с довольно высокой долей уверенности можно сказать, что нож в груди — достаточно явная и веская причина.

Игната допросили.

И Ксюшу.

И прочих соседей, включая старушку с вязаньем, которая вдруг стала глухой, слепой и полубезумной. Она громко что-то говорила, путаясь в словах, отмахивалась и то и дело повторяла, что ничего не слышала. Вообще, никто здесь, несмотря на тонкие перегородки, ничего не слышал.

Когда полиция убралась, Игнат к старушке подошел, открыл бумажник, вытащил тысячную купюру и спросил:

— Кто еще приходил к Светлане?

— Ась? — Старушка на купюру покосилась, но из образа полубезумной не вышла.

— Я не из полиции, мне просто надо знать. Ответите, дам еще столько же.

— Идем, — подобрав вязанье, которое, как подозревал Игнат, являлось частью образа, старуха бодро заковыляла по коридору. Жила она в крохотной комнатушке, вовсе лишенной окон, в компании столь же древней, частично пооблезшей кошки, которая к появлению гостей отнеслась с полнейшим равнодушием.

Хвост — и тот у нее не шелохнулся.

— Садись, — велела старушка совсем иным тоном. — И ты тоже, девка. Нечего в дверях маяться.

Ксюша послушно присела на старенький табурет, клеенкой обтянутый. В комнате было чисто, лишь на старом пледе виднелись клочья кошачьей шерсти.

— Издохнет скоро, — старуха села на топчан. — И я следом. Так чего тебе про Светку рассказать?

Она протянула руку, и купюра исчезла в ее широком рукаве.

— А все, что знаешь.

— Я много знаю.

Вовсе не слепая она. Яркие глаза, живые, и лицо, несмотря на морщины, хранит следы былой красоты.

— Может, и про отца ее вспомнишь?

— Может, и вспомню, — согласилась старуха. Она вытащила трубку и кисет. — Только это дороже станет.

— Договоримся.

Чутье Игнату подсказывало, что этот свидетель будет из числа полезных.

Сонечка приехала в город из деревни.

Это было непросто, поскольку деревня выпускать Сонечку не желала, держала ее обязательствами и паспортом, запертым в сейфе председателя колхоза вместе с другими паспортами. И если бы не Сонечкина смелость вкупе с некрестьянской ее внешностью — была она диво как хороша, — судьба ее сложилась бы иначе. Вероятнее всего, Сонечка до скончания дней трудилась бы во благо Родины за трудодни и взаимозачеты. Подобное будущее ее не прельщало, поэтому намеки председателя Сонечка не стала игнорировать, но выдвинула встречное условие.

Как бы там ни было, но в городе она оказалась с паспортом, с рекомендацией от колхоза и с пятью рублями в кармане. Целое состояние… Работу ей удалось найти легко, пусть и не в театре, о котором Сонечка втайне мечтала, но в месте хорошем.

Жизнь была к ней благосклонна.

Нежная внешность и жесткий характер немало поспособствовали Сонечкиному становлению в новом образе — исконной горожанки. Она много читала, говорила, выправляя свою речь, пыталась менять манеры так, как полагала это нужным… Мужчины к Сонечке благоволили, а она принимала знаки внимания.

Все закончилось в одночасье.

Кто ж знал, что новый Сонечкин ухажер, молодой, горячий, щедрый, представлявшийся работником торговли, на самом-то деле — налетчик и вор? И что никто не поверит, будто Сонечка не была в курсе его похождений? А раз так, то сообщница она…

Нет, срок ей дали небольшой. Да и на зоне Сонечка сумела пристроиться с выгодой. Вот только за первым сроком последовал второй, заработанный ею уже осознанно. А что было делать, если зэчку на нормальную работу не брали, а Сонечка привыкла к красивой жизни?

Конечно, она не убивала, не грабила, предпочитала держаться в стороне от статей серьезных. Не спасло это ее. Вышла Сонечка на волю не старой, но уже лишившейся прежнего очарования, циничной женщиной. Ей удалось найти работу дворника, повезло, поскольку к должности, помимо метлы, прилагалась комнатушка в этом самом доме, где уже не Сонечка, но Софья Александровна доживает свой век.

Жильцов она знает хорошо, поскольку прибираться ей доводилось не только во дворе, но и в самом доме, да и то, какие могут быть секреты в месте, где стены из картона, а люди не способны молчать? Каждому охота обсудить новости.

Вот они к Сонечке и стекались.

Впрочем, знаниями своими она никогда не пользовалась во вред жильцам. Напротив, порою помогала им в ситуациях, требовавших определенной тонкости и особого, мягкого подхода. Так, Сонечка не только не спешила рассказывать кому бы то ни было о некоем молодом человеке, зачастившем к Ольге, но и нашла способ предупредить ее о внезапном появлении супруга… или взять того же Антохина из девятой квартиры. Приличнейший человек, но запивает, а в запое становится буен, жену, тещу, детей гоняет… вот Сонечка и придумала — запирать его в котельной. Антохин сам после ее благодарил, да не словами, а трешечкой… Случалось Сонечке и за детьми приглядывать, и за стариками, и за квартирами, которые ей доверяли с легким сердцем.

Конечно, узнай кто из жильцов, что за спиной милой Сонечки зона, все бы переменилось, но удача, отвернувшаяся от Сонечки в юности, ныне спешила воздать по заслугам. Пожалуй, ложью будет сказать, что у Сонечки ни разу не возникало искушения воспользоваться ситуацией, но она сумела устоять. Да постепенно прижилась в доме.

Квартирка на втором этаже принадлежала школьной учительнице, даме строгой, тяготевшей к излишнему морализаторству и костюмам, которые она сама же шила, перелицовывая старые вещи. Жила она одна, а на вопросы о родных отмахивалась, мол, такая родня и даром не нужна. За глаза учителку считали старой девой, кто жалел ее, кто злорадствовал, но особо к ней не лезли. А потом случился с ней инсульт. Тревогу забила Сонечка, она заприметила, что уже два дня тому назад учительница, прежде выходившая из дома ровно в семнадцать минут восьмого утра и возвращавшаяся без десяти шесть вечера, пропала.

Ее нашли на полу, беспомощной, но еще живой, и врач лишь разводил руками: мол, случается. «Скорая», конечно, забрала Анну Марковну, а в доме заговорили о скорых похоронах.

Поспешили.

Месяца не прошло, как учительница вернулась, да не одна. Она шла, шаркая ногами, опираясь на кривоватую палку, а тонкая светловолосая девушка заботливо поддерживала ее под локоток. Паренек же вида лихого — ох и не понравились Сонечке его глаза! — нес чемоданы.

— Племянница я, — сказала девушка, улыбаясь ясною доброй улыбкой, которой Сонечка ничуть не поверила. Жизнь и зона научили ее видеть людей глубже. — Вызвали к тете… а это — супруг мой. Ленька.

Девушку звали Виленой. И местные кумушки быстро приняли ее в свой круг. А что, была Леночка легкой, милой и улыбчивой, в помощи никому не отказывала, да и советов спрашивать не стеснялась. Ее жалели — мол, молодая совсем, а со склочною старухой связалась… да и то, оправляясь постепенно, Анна Марковна становилась вовсе невыносимой. Она заговорила, глотая звуки, но громко, благо за столько лет преподавания в школе успела голос поставить. И теперь ее крики разносились по коридору. Леночка часто выбегала из комнаты, глотая слезы. Соседки ее успокаивали.

И осуждали склочную бабу.

А Сонечка ждала, что будет дальше. Вот не верила она солнечной девочке, пусть ничего этакого и не заприметила за Виленой, но чутье ей подсказывало — нехороший она человек.

Потом Анне вдруг стало хуже.

— Надорвалась. Недоглядели, — вздыхала Вилена на общей кухне и хлопала ресницами, сдерживая слезы. А соседки спешили ее успокоить, мол, нету Леночкиной вины ни в чем. Здоровье-то — оно одно, а старуха сама себя извела.

Теперь она кричала редко, еще реже появлялась на людях, всегда в сопровождении Леньки — вот уж о ком говорили с уважением и почтительностью. Военный человек. Обязательный! Рукастый. Конечно, он все больше в командировках, дома редко появляется, зато уж приходит не с пустыми руками. Он не скупится выставлять на общей кухне угощение, пусть и весьма скромное, делится что табаком, что сахаром, порою и сам предлагает купить: мол, случилось ему наткнуться, по смешной-то цене… и мыло привозит, и дефицитнейший кофе. И всегда — с улыбкой.

— Да какой я военный, — отшучивался Ленька, когда соседи начинали наседать на него с расспросами о службе. — Так, числюсь только. При машинах состою. Куда начальство скажет отвезти, туда и рулю…

Он подмигивал бабам, и те млели. А с мужиками Ленька держался строго, с пониманием. И дорогую тещеньку — так он именовал Анну, приговаривая, что другой ему не дадено, померла Ленкина матушка, — окружал немалою заботой.

Пожалуй, только Сонечка и догадалась, кем был Ленька на самом-то деле: вором фартовым, да не из последних. Знала она таких по прежней своей жизни, скользких, что угри, удачливых и бесшабашных. Но знание свое предпочла при себе удержать.

Однажды вышло так, что Ленька, выведя Анну во двор, сам обратился к Сонечке:

— Посиди с ней, будь ласкава, — он сунул ей рубль. — А я в магазин отойду, за папиросами.

И Сонечка согласилась, не из-за денег, но потому, что привыкла исполнять самые разные просьбы соседей. Анна сидела, понурившись, вцепившись обеими руками в свою палку, и только глазами сонно хлопала. Она казалась вовсе не человеком — куклой.

— Ушел? — спросила она хриплым голосом, когда Ленька скрылся из виду.

— Ушел, — Сонечка присела на лавку.

— Она — чужая… и этот… убьют… скоро убьют… сели на мою шею…

— Значит, не племянница она?

— Она… сестра… шалава… — речь учительницы была нервной, неясной, но Сонечка умела слушать.

История была простой. Сестрица Анны Марковны мало походила на учительницу, вела веселую жизнь, нимало не заботясь о своей репутации и о будущем. Меняла мужчин, выбирая тех, кто был весел и богат. От кого-то прижила дочку, которую, правда, любила, хотя и попыталась спихнуть ее на шею Анне, но Анна не поддалась. А потом случилась беда…

Сонечка видела эту неизвестную ей женщину почти как себя. Новый кавалер и… поздний визит с понятыми. Суд. Зона. Вот только дочери у Сонечки не было, в детский дом никого не выслали.

— Она… писала… я должна забрать Ленку… а куда мне… с ребенком… с чужим.

Учительница торопилась говорить и запиналась на каждом слове. Конечно, кто осудит не старую еще женщину, которой вовсе не хотелось возиться с приемышем? Она собственную жизнь устроить пыталась, правда, не вышло ничего.

Потом сестрица умерла, так и не выбравшись с зоны. А что стало с Ленкой, Анна Марковна до недавнего времени не знала. Лишь оказавшись в больнице, она вспомнила о племяннице, и то сугубо от нежелания, чтобы ее законные метры отошли к соседям.

Как ни странно, отыскать Ленку ей удалось без труда. И девушка появилась в больнице.

— Сказала… заботиться станет… я прописала…

Обыкновенная история. Леночка жилплощади собственной не имела, равно как и супруг ее. А без прописки нечего было и думать о том, чтобы работу найти.

И — да, тетушку она не упрекала, напротив, Леночка готова была взять на себя все заботы… Нет, Анна ей не поверила. Да и кто поверит в родственную любовь? Вот в квадратные метры — это да! Но Анна была не против. Уж лучше пусть они племяннице отойдут, чем кому-то из соседок, которых Анна считала клушами и халдейками.

— Думала… помру… скоро помру… а я крепкая…

Сонечка согласилась, что, вероятно, светлая улыбчивая Леночка очень рассчитывала на то, что от тетки скоро избавится, и — путем естественным: женщина-то в возрасте, после инсульта. Анна же стала поправляться, пусть и медленно.

Вот тут-то и возник конфликт.

Троим в комнатушке Анны было тесно. Леньке мешала тетка, страдавшая бессонницей, Анне мешали племянница с мужем… а Леночке приходилось терпеть упреки и с той, и с другой стороны. А потом Анна вдруг поняла, что опять заболела. Нет, это не было инсультом или же его последствиями, скорее уж Анну охватило некое странное безразличие. И слабость, усиливавшаяся день ото дня.

— Травит… меня травит… в больничке она… приносит оттуда…

Леночка и правда упоминала, что нашла работу в больнице, конечно, она бы хотела стать медсестрой и на следующий год поступит в училище, а пока что ее санитаркой взяли. Ей сочувствовали, понимая, что с больной теткой на руках Леночка не сможет позволить себе учебу.

— Психушка… таскает… убьет скоро… золото… много золота… кровь… Ленька привозит… он привозит, она моет… кровь… я видела… — Сухая рука вцепилась в Сонькин подол. — Убивает… а золото… Ленка его уносит…

— Ой, тетя, вы проснулись! — Леночка выпорхнула из подъезда.

Легкая, светлая, в новом ситцевом платьице, мужем из командировки привезенном. Бабы незло ей завидовали — какой мужик, еще и супруге подарки дарит, да чтоб не на Восьмое марта или день рожденья, а просто так. И ведь глаз хороший, ни разу в размере не ошибся. И наряды на Леночке сидят что влитые.

Сонька знала, почему: сшиты они, а не куплены. Хорошей портнихой, по Леночкиной фигуре.

И стоят немало.

И, значит, и правда видела Анна Марковна что-то этакое, может, и не вором был весельчак Ленька, воры с кровью дела иметь не любят, они руки свои чистыми сохранять пытаются.

— Она вас совсем заговорила? — Леночка стрельнула глазами.

— Да нет, деточка, — улыбка далась Соньке непросто. Она вдруг ясно осознала, что Леночка в курсе мужниных дел, а может, и не просто в курсе, но и помогает ему всячески. И если она заподозрит, что дорогая тетушка лишнего понарассказывала, то жизнь Сонечкина будет короткой. — Совсем сдала, бедняжка. Я помню, строгой она женщиной была, никому спуску не давала. А уж как на собраниях говорить начнет… заслушаешься! Теперь вот — беда… мямлит чего-то, ни слова не разобрать.

Поверит ли?

Леночка кивнула и погладила тетю по голове.

— Деточка, ты ж в больнице работаешь… а у меня сердце пошаливать стало. Давление так и скачет… может, принесешь каких таблеточек? А то в аптеке все по рецепту. Я заплачу!

— Что вы, Софья Александровна! — Леночка всплеснула руками. — Лекарства не зря по рецепту дают. Вот вы говорите, что сердце шалит, а оно ж по разным причинам шалить может. Вот выпьете вы не те таблетки, и вдруг приключится что-то? Да и в больнице все подотчетно… Вы лучше к доктору сходите. Пусть послушает вас, а там и выпишет…

— А какой есть хороший доктор?

Леночка была чудесной актрисой. Она ни словом, ни жестом не дала понять, что ей надоели назойливые Сонькины расспросы.

— В нашей-то больнице все доктора хорошие… но там вас не примут. Клиника специальная…

Для избранных, надо полагать.

И лечатся в ней люди непростые. Последний кусок мозаики встал на свое место: милая услужливая санитарка Леночка легко находит общий язык с теми, кто в больницу попал. А там уж и адресок выяснить несложно, и кто чем дышит, видно сразу, и про домашних порасспросить, и с ключиков слепок снять…

А дальше уже — Ленькин выход.

Конечно, если эту парочку еще не повязали, значит, действовали они осторожно, наверняка Ленька не сразу хату чистил, выжидал время, чтобы не увязали ограбление с больничкой.

И если разобраться — какое Соньке дело? Молчание — оно как есть золото… Она себя уговаривала, но из головы не шли слова про кровь.

Одно дело — воровать, и совсем другое — убийство…

Анна померла через три дня после того разговора. А накануне Сонька слышала, как ссорится молодая пара, и пусть в том не было ничего удивительного — и у святых случаются размолвки, но вот чтобы скандал был без слез, без посуды битой, но с гадючьим грозным шипением… нет, не все ладно было в той квартирке.

Анну хоронили всем домом, утешали Леночку, которая горевала, с виду — так искренне, пусть и была теперь свободна. И разве что Марьяна из соседней квартиры, рассчитывавшая, что учительская комната к ней отойдет, прошипела:

— Избавилась от тетки — и жирует!

Сонька кивнула, думая о своем.

Что делать? Молчать или позвонить кому… а кому? Анонимно? Так в милиции скоро выяснят, откуда звоночек сделан. И всех жильцов теребить примутся. Выйдут, естественно, на Сонькино боевое прошлое… нет, рот надо держать на замке. Бог-то все видит, и, чай, если дело так повернулось, значит, неспроста. Конечно, Соньку легко в трусости обвинить, а она и правда боялась за свою такую спокойную, налаженную жизнь.

И Ленькины кривые взгляды, вроде бы случайные, не добавляли ей спокойствия. Верно, клял он себя за ту отлучку. Сонька старалась вести себя обыкновенно, и, если случалось ей с Ленькой пересекаться, она не шарахалась в ужасе, как делают люди глупые, себя же выдавая, но вежливо расспрашивала его о службе, а как-то попросила, ежели случай выпадет, прикупить ей кофейного напитка. И, похоже, именно эта простая, соседская просьба убедила Леньку, что дворничиха ничего не знает.

Глупая она.

А Сонька и не стремилась умной быть, живой — оно всяко лучше.

Вскорости у молодой семьи пополнение случилось, и тут Сонька поняла: не только из-за того разговора Анна жизни лишилась, но еще и потому, что четвертый человек в той комнатушке не уместился бы.

— Орет и орет, — жаловалась Марьяна, уже почти потерявшая надежду заполучить заветные метры. — Спасу никакого нет! Я ей говорю — дай сиську дитяти, а она мне — молока у нее нет… молодая баба, а молока нет…

Сонька кивала и думала о том, что с появлением ребенка ссориться молодые стали чаще, что, в общем-то, было вполне обыкновенным явлением. Теперь Ленька пропадал из дому, возвращался навеселе и зачастую — пропахший духами и дешевыми сигаретами. Соседки качали головами, жалея бедную Леночку, повторяли, мол, такова она — тяжкая бабья доля. Она соглашалась, смахивала слезы, но… нет-нет, а мелькало в ее глазах что-то эдакое, недоброе.

Когда ребенка отдали в ясли — Леночка желала выйти на работу как можно скорее, — в семье вновь воцарился мир, пусть и хрупкий. Вроде бы все вернулось на круги своя, но… продлилось это затишье недолго. Полгода минуло, и Ленька за старое принялся.

— Да мне тут обрыдло! — в запале очередной ссоры, начавшейся, как обычно, тихо, но подвыпивший Леонид явно не намерен был шептаться. — Какого… мы тут торчим?!

Ответа Леночки Сонька не услышала.

— А ты мне рот не затыкай! Я — мужик! Как скажу, так и будет…

Что-то упало, разбилось, но женского крика, который раздавался обычно после грохота, не последовало.

— Угрожать вздумала? Так со мной же и пойдешь…

Ленька выскочил на лестницу, громко хлопнув дверью, и все, кому случилось выглянуть в коридор — а соседская жизнь людям всяко интереснее собственной казалась, — быстренько нашли для себя иные, важные дела.

Леночка выглянула на кухню спустя час, левый глаз ее заплывал синевой, губы опухли.

— Пьяный, дурной, — вздыхали бабы, утешая Леночку. Она молчала.

А Сонька поняла: скоро в нехорошей квартире произойдут перемены. И даже то, что протрезвевший Ленька поспешил к жене прибежать, мириться, с букетом гвоздик и коробкой «Птичьего молока», не отвратило ее от мысли, что вот-вот случится… нехорошее. Леночка цветы приняла, мужа встретила ласково, простила вроде бы… а спустя месяц Леньку убили. Новость об этом всколыхнула весь дом.

Одни его жалели, памятуя, до чего хорошим человеком он был, другие шептались, будто сам и виноват — загулял от жены да край потерял, связался с дурной компанией. Леночка побледнела, осунулась, тонкое личико ее сделалось и вовсе детским, и лишь глаза горели ярко.

— Как мы теперь? — повторяла она, прикладывая платочек к глазам.

Ее учили, к кому идти, что писать, требуя пенсию по причине потери кормильца, Леночка кивала, соглашалась, вздыхала… но Сонька-то прекрасно видела: именно она от супруга и избавилась.

Из ревности ли?

Из-за того, что муженек ее оказался вовсе не таким, каким Леночке представлялось? Или же из соображений практических: небось с гулянками муженек не завяжет, тратить будет общие деньги, кровью заработанные, по старой привычке решив: он — хозяин, ему и распоряжаться. А хуже всего, что по пьяному делу он на язык невоздержанным станет. Там сболтнет, тут слово скажет… глядишь, и найдется кто-то, к этой болтовне внимание проявивший.

Нет, были у Ленки причины от супруга избавиться, пусть и не собственными руками.

На какое-то время в квартире стало тихо. Леночка работала санитаркой, как прежде, растила сына… а как он подрос, она и привела в дом солидного степенного мужика, ничуть на Леньку не похожего.

— Макар Иванович слесарем работает, — говорила она соседкам на кухне. — Руки золотые. А пить — не пьет.

Соседки не верили, но Леночку не осуждали, ведь дело молодое, понятно, что одной бабе с ребенком тяжко, да и на душе муторно. А Макар Иванович и правда оказался замечательно рукастым человеком. Прижился он в доме легко, и в самом скором времени не нашлось никого, кто бы к нему за помощью не обращался.

Вот только у Соньки кошки на душе скребли… больно уж холодный, профессиональный взгляд был у Макара Ивановича. К зиме Леночка забеременела, а там и свадьбу сыграли, спокойную, тихую. Макар Иванович хоть сам не пил, но другим не возбранял. Второй ребенок родился тихим, слабеньким, но Ленка все равно на работу вышла.

К Соньке как-то явилась:

— Вы уж помогите мне, — попросила она, заламывая тонкие бледные руки. — Страсть как не хочется место терять!

— Да разве ж новое не найдешь? — Сонька к этому визиту отнеслась с большим подозрением. — Небось санитарка — не директор, легко устроишься.

— Так это смотря куда! Я ж говорю, клиника у нас особая, на хорошем счету… там санитарка получает больше, чем заведующий отделением в иных-прочих… а еще если к пациентам подход найти. Вы же сами понимаете, тому за газеткой сходишь, этому из столовой принесешь обед или уберешься лишний раз. А люди и благодарны…

Выглядело все это правдоподобно. У Соньки даже мелькнула мысль, что те, давешние ее подозрения возникли, по сути, на пустом месте. Разве имелись у нее хоть какие-то доказательства?

— Мы заплатим, — Леночка сложила руки, умоляя ее согласиться. И Сонька поддалась искушению. Деньги-то лишними не будут… да и работа нетяжелая, за дитем приглядеть. Мальчик был тихим, некапризным, а что болел, так вырастет, наладится все. Вот братец его старший, в котором Ленькина дурная кровь просыпаться начала, — другое дело. Вроде и улыбчивый, и ласковый, да все норовит младшего поддеть, то ущипнет его исподтишка, то толкнет невзначай, а однажды Сонька его и вовсе с подушкой над кроватью братца застала.

— Поправить хотел, — сказал мальчишка, глядя на Соньку честными темными глазами.

Она не поверила, но смолчала. А в другой раз на нее звереныш кастрюлю с кипятком опрокинул, вроде случайно.

Тут уж Сонька терпеть не стала, пошла, рассказала все как есть, пригрозив, что с этим выродком она точно возиться не станет. Леночка слушала, кусала губы, вздыхала, а потом вдруг махнула рукой:

— Ленька всегда был… диким. Мы росли в одном детдоме, помнишь же небось, что тетка моя не пожелала меня забрать? Я тихой была, домашней, такую любой пнуть горазд. А Ленька за меня заступался. Он… умел ладить со всеми. А с кем не выходило, то и разговор был короткий.

Да, еще в детдоме Ленька научился обходить закон, вот только сидеть бы ему, когда б не Леночкина помощь. В отличие от супруга она распрекрасно понимала, чем грозит воровство, и в тюрьму попасть не желала.

Конечно, ничего такого вслух сказано не было, но Сонька и сама все поняла. Из этих двоих Леночка умела думать, а Ленька — исполнял задуманное.

Дальше все было просто. Старший сынок Ленки исчез из дому, вроде в военное училище отправился. Соседи только вздохнули с облегчением, уж больно колючий, злой нрав был у паренька. А Макар Иванович не имел нужной строгости, чтобы увещеваниями обходиться. Нет, военное училище, по совокупному мнению, было именно тем, что требовалось, дабы обуздать мальчишку. Потом же сам спасибо скажет. Братец его рос тихим, спокойным и вежливым. Все больше с книжками сидел, на что ни родители, ни соседи нарадоваться не могли.

— Профессором станет, — приговаривала толстая Марьяна, ее трое сыновей регулярно приносили колы да двойки. — Не то что мои…

А потом Ленка заболела… Она вдруг похудела еще больше, хотя никогда не отличалась полнотой, но нынешняя худоба была явным признаком нездоровья. Пожухла как-то, словно у нее все силы выкачали. К Соньке вновь заявилась, днем, заглянула в каморку и сказала:

— Я скоро умру. Рак.

Сонька ничего не ответила. Да и что сказать человеку, дни которого сочтены?

— Ты ж знала про меня и Леньку, верно? Тебе тетка моя болтливая успела наговорить всякого. Одного не пойму: почему ты в милицию не пошла? — Ленка села на топчан и подперла подбородок сухонькой ручкой. — Или потому, что у самой совесть нечиста?

— Зачем пришла?

— За помощью. Больше не к кому. Те — не поймут, а Макар… не любил он моего Санечку, спровадил его в детский дом. А я, дура, позволила. За младшенького испугалась… разные у меня дети, и оба — не в меня. Я Санечке написала. Как он явится, передай ему.

Леночка поставила на стол шкатулку.

— Его наследство. К этим вещам Макар отношения не имеет.

— Что там?

Леночка открыла шкатулку, она была пуста.

— Санька догадается, что с ней делать…

— Золото кровавое искать? — Больше Сонька не боялась, чуяла, что Ленка, если уж не причинила ей вреда за столько лет, и сейчас не тронет. Да и сил у нее не осталось, и правда, источила, изгрызла ее болезнь.

— Кровавое? Это тебе тетушка сказала… Ленька с мокрухой не связывался. Зачем оно надо? Я ведь понимаю, что такие дела расследуют по-разному, и одно дело — кража, а другое — убийство, тем более если не одно. На нас бы вышли… а вот когда по-тихому, не спеша…

Сонька верно обо всем догадалась.

Леночка выслеживала цель, собирала информацию о том, чем живут люди, порою и ключики брала, делала слепок. А если слепок не получался, так Ленька — мастер неплохой, у него дар от Бога, ну или не от Бога вовсе, что Леньке ничуть не мешало.

Выжидали, конечно, когда месяц, когда — два, а порою и до полугода доходило. Старались, чтобы квартирки в разных районах находились, а то и в разных городах. Ленька отправлялся в командировку, возвращался с прибытком. И — нет, Леночка не стала бы клясться, что никто не страдал от этих их визитов, но кровь в той комнатушке не смывали.

— Макар дело ваше продолжает? — поинтересовалась Сонька, сама не понимая, на кой ляд ей надобно такое знать. Без знаний лишних всяко безопаснее.

— Макар… он другой. Опасный. По-настоящему опасный. — Ленка отвернулась. — Он мне… помог когда-то.

Надо полагать, с Ленькой, но тут уж вопросы задавать опасно.

— И он меня любит, — словно оправдываясь, сказала Вилена. — Но к Санечке иначе относится. А я не хочу, чтобы мой сын страдал… Передай ему шкатулку, как он появится. И пожалуйста, молчи! Иначе он тебя убьет! Ленька бы тебя не тронул, он хоть и дикий, но грань знал, а Макар… для него люди — пыль.

Шкатулка была пуста. Сонька тщательно осмотрела ее после ухода Вилены, простучала стенки и не удивилась, обнаружив подозрительно толстое дно. Конечно, под дощечкой вполне мог скрываться именно механизм, пусть и не работающий, но Сонька подозревала, что все не так просто.

Вилена умерла зимой, тихо скончалась в больнице, и Макар, обряженный в черное, казалось, искренне горевал о супруге. Сонька разглядывала этого человека издали, пытаясь понять, что же она думает о нем. За прошедшие годы Макар почти не изменился, поседел слегка, морщин на лице прибавилось, да и только. В остальном же складывалось впечатление, что время щадит его.

Он пришел к Соньке и, прикрыв аккуратно дверь, попросил:

— Верни шкатулку.

— Какую? — Сонька поняла, что вернет, не посмеет она спорить с таким человеком, однако сдаться сразу ей гордость не позволяла.

— Ту, которую тебе Леночка оставила, — он до самого последнего момента называл жену Леночкой и еще — девочкой, ласково, с искренней любовью. — Не надо лгать, будто ты понятия не имеешь, о чем речь.

— Она велела ее сыну отдать.

— У нее один сын, — Макар присел на топчан. — Санька на зоне… и поверь, если он и выйдет, то ненадолго. Он в папашу пошел, только куда более бестолковый. Даже если вдруг заявится, не особо рад будет шкатулку увидать. Он золота ждет. Бриллиантов. Ну, или хотя бы пачки денег. Еще решит, что ты их украла.

Говорил Макар спокойно и мягко, но глаза его оставались холодными.

— И не бойся, я не трону тебя. Нечего в дом смерть приваживать… да и, если по правде, шкатулка эта — моя.

— Ленка сказала…

— Леночка была хорошей девочкой, но, как все девочки, — излишне мягкой. Сначала Леньку своего терпела, все надеялась, что сумеет до него достучаться. А я ее предупреждал, что горбатого могила исправит. Я ей давно предлагал пожениться, умных женщин мало. А чтоб и умная, и красивая… и тратит себя на это ничтожество. Ты ж поняла, верно?

— Ты ему… помог?

— Скорее уж ей, — улыбка у Макара тоже была холодной. — Не люблю таких, кто на женщину руку подымает. Неправильно это… они оба на меня работали. Леночка информацию собирала, а Ленька руками подсоблял. Я же помогал… сбыть. Не думай, что я из простых барыг, у меня свой интерес. Порою в самых обычных домах встречаются крайне интересные вещицы, века эдак прошлого или позапрошлого… конечно, Ленька выносил, сколько мог, но шубейки там или золотишко меня волновали мало. Это все — переходящее. А вот вещи с историей… на них у меня клиентура особая имелась. И шкатулочку эту мне заказали… вот только заказчик взял и помер не вовремя, что тоже бывает.

Сонька почти уверилась, что ей не жить после подобных-то откровений. Но прервать Макара не смела.

— Я у себя вещи не храню. Вот Леньку и попросил… а он сорвался… и пришлось его… успокоить. Леночка все превратно поняла, что она вправе взять шкатулку. Она знала о стоимости этой вещицы, но… даже она не понимала, что ее дорогой сынок вряд ли сумеет таким наследством распорядиться по уму.

— Вот, — Сонька вытащила из-под топчана старый желтый чемодан, в котором хранила кое-какие вещицы. — Но, если он появится, я его к вам отправлю.

— Отправляй, — спокойно ответил Макар. Шкатулку он принял бережно, осмотрел, убеждаясь, что Сонька не причинила дорогой вещи ущерба. — И не бойся, говорю. Я не люблю зряшних смертей. Ты умеешь молчать, молчи и дальше.

Он ушел, унеся с собой шкатулку, а Сонька еще несколько месяцев дрожала, мысленно готовясь к смерти. И тогда-то она обратилась к Богу. Нет, Сонька и раньше в церковь заглядывала, пусть и тайно, стыдясь — не принято это было тогда. Однако мир менялся.

Санька возник через три года, когда она уже забыла и думать про Вилену с ее шкатулкой. Однажды, вернувшись из церкви, Сонька увидела во дворе парня, до того с Ленькой схожего, что всякие сомнения тотчас отпали. Он это, старший бесшабашный Виленин сын.

— Ты Сонька? — Он сплюнул себе под ноги. Высокий. Сильный. Наглый. И руки уже разрисованы синими тюремными татуировками. — Ну?

— Что?

— Отдавай. Мне мамашка написала, что у тебя мое наследство. Или потратила? — посмотрел он на нее сверху вниз, со злой насмешкой и готовностью ударить.

— Макар забрал.

— Врешь, — он толкнул Соньку в грудь. — Сама продала… прогуляла… ну?

— Макар забрал, сразу после похорон! К нему иди, у него и спрашивай!

Очнулась она уже в больнице. И не одна — рядом с ее кроватью, уткнувшись в книгу, сидел Перевертень. Правда, стоило Соньке глаза открыть, как он тотчас книгу отложил.

— Вы ведь дадите показания против Александра? — Перевертень выглядел уставшим. — Вам придется.

Он вытащил зажигалку, повертел в руках.

— Но — только против него. Не стоит ворошить прошлое и упоминать о шкатулке… Александр знал о том, что он должен получить наследство, но мама его не уточнила, какое именно. И вам не следует. Я не хочу, чтобы память моих родителей очерняли.

Это было не просьбой — предупреждением. И с лица Перевертня на Соньку смотрели пустые холодные глаза Макара. Как-то сразу она поняла, что, если вдруг откроет рот, не протянет долго. Да и… зачем говорить? Кому есть дело до событий таких давних?

— Именно, — он умел читать мысли собеседника. — Если вдруг вам покажется, что лучше рассказать, подумайте о собственном прошлом… его тоже легко сделать достоянием общественности.

И Сонька согласилась.

— Что с ним?..

— С Александром? Боюсь, на этот раз он сядет на очень длительный срок. Нападение на вас. И убийство.

Слово это заставило Соньку замереть от ужаса.

— К сожалению, меня дома не оказалось, а отец был уже не в том возрасте, чтобы драться. Этот идиот его зарезал! Из-за пары сотен рублей и маминого золота. Вы же помните, какое у нее было золото? Простенькие цепочки, колечки… копеечное все.

Он искренне удивлялся тому, что некто способен совершить преступление столь тяжкое из-за пары сотен и золотых цепочек. А Сонька постаралась не задаваться вопросом, куда подевалось все остальное. Ведь и Вилена, и Макар не скрывали, что предприятие их было выгодным. А значит, где-то лежат сокровища, то самое кровавое золото, которое — спустя годы — набрало свою цену.

— Мы его посадим, — мягко заметил Перевертень, — вам нечего бояться.

Что ж, у Макара вырос достойный наследник. Несмотря на молодость, он умел скрывать истинное свое лицо, и прятался столь ловко, что ни у кого, имевшего с ним дело, подозрений не возникло. Ему сочувствовали, спешили помочь, а он, играя роль этакого рассеянного, неловкого паренька, полностью увлеченного книгами, выстраивал собственную жизнь на манер отцовской.

Александра посадили, срок ему дали максимальный. Соньку, конечно, вызывали свидетельницей, но и без ее показаний выходило все именно так, как и говорил Перевертень.

В дом этот она вернулась, и вроде бы все пошло по-прежнему, и этот устоявшийся распорядок не нарушила даже скоропалительная женитьба Макарова сына.

— Девка-то была не из наших, — сказала старуха, прикладываясь к фляжке, которую вытащила из кармана юбки. — Вода это, родниковая. А фляга посеребренная, старинная. Перевертень подарил, после того суда. Вроде в знак доверия.

Она протянула флягу Игнату, а тот отдал рыжей, которая разглядывала ее долго. То одной стороной поворачивала, то другой… Наверняка фляга была старинной, хотя сомнительно, чтобы уж очень дорогой.

— Самая моя ценная вещь, все, что нажила, — старуха поскребла за ухом кошку, но она от прикосновения не проснулась даже. — Оленька… наши сразу поняли, что эта долго не продержится. К другому она привыкла. Балованная. Безрукая. Тихая. И кто бы другой с ней оженился, я бы поняла. А Перевертень, он же в отца пошел, вроде милейший человечек, но стоит чуток копнуть, и совсем другое открывается. Ему бы атаманшу найти, а не эту мышку… но мне-то что за дело? Я и не лезла. Помогала даже… Оленька и коляску-то вниз снести не могла, становилась на краю лестницы и стояла, глазами хлопала. Дите у нее плакало вечно, и у самой глаза на мокром месте. Наши-то решили, что через пару месяцев парочка разбежится, но нет, Перевертень упертый был. И никогда ни в чем ее не попрекал, видать, и правда любил сильно, как отец его свою Леночку.

Рыжая вздохнула и вернула флягу. Взгляд мечтательный, ей-то в сказку о большой любви верится с легкостью.

— Если любил, — Игнат позволил себе встрять в рассказ, — отчего же не перевез ее в другое место?

— Не знаю. Может, и придумала я себе про то золото… может, не было его никогда? — Старуха произнесла это с сомнением. — А может, он не имел возможности потратить. Бывает же такое, когда вроде деньги и есть, но не дотянешься до них. А может, проверял он ее… и не выдержала Оленька. Дочку вот оставила… никудышная девка была. Жадная. Завистливая. В кого пошла только? — Старуха вновь приложилась к фляжке. — И подружка ее такая же…

— Какая подружка?

Игнат уже сделал мысленную заметку — прояснить судьбу Александра.

— А мне почем знать, — беловатые глаза старухи посмотрели на него с насмешкой. — С работы вроде. Приходила тут пару раз… и когда Светки дома не было, тоже. С ключами была, значит, не просто случайная девка…

— Звали ее как?

— Так мне почем знать? Небось она мне не представлялась.

Игнат вытащил еще купюру.

— Да такая… девка, тощенькая, сухонькая, вот как твоя, — корявый палец ткнул в Ксюшу. — Только серая, ну, чисто мыша. Ходит, голову опустивши. Даже не ходит — шмыгает. Шмыг туда, шмыг обратно…

— И сегодня появлялась?

Старуха призадумалась, наверняка поняла, к чему вопрос, но ответила честно:

— Я ее не видела. А так… может, была, а может, и не было.

Больше говорить с ней было не о чем.

Раз за разом раскладывала карты Апраксия, вновь выкидывая черноту. И хмурилась, пеняла колоде за туманность, но не в силах была преодолеть перелом.

— Выходит, на распутье ты стоишь, — так она пояснила Анне. — И можешь наново дорогу выбрать. Судьба твоя не спрядена.

— Так быть мне царицей?

— Не ведаю!

Быть… Ведь было время, когда только этой мыслью она и жила, примеряла корону, обживалась в палатах царских, видела себя на троне.

А теперь вот, глядишь, исполнится данное в горячке обещание, но Анне будто и все равно.

— Переменилась ты, — сказала ей Апраксия, вновь колоду перемешивая. — Коли хочешь, задай другой вопрос.

Какой другой? Нет в жизни Анны ничего неизведанного. Все расписано, все установлено, и течет эта жизнь, как ручеек по камням. А то и вовсе застыла, как стеклянное озеро в дареной шкатулке. Сняла ее Анна с полки, покачала в руках, не стала открывать, вернула на место.

— Спроси… — Анна прижала руку к груди. — Спроси, буду ли я счастлива?

Кивнула Апраксия и вновь принялась мешать карты.

На сей раз не было черноты. И, присев у столика, Анна терпеливо ждала, глядела, как двигаются блестящие намасленные губы старухи.

— Если сама того захочешь, — наконец сказала Апраксия. — Только быть тому счастью недолгим. А обойдется оно тебе, Анна, предорого. Все потеряешь…

Вот он, выбор, и дорога, которая пред Анной ляжет. Недолгое счастье и плата… какую судьба потребует? Неужто ее жизнь заберет?

— Нет, — Апраксия поспешила успокоить ее. — Жизнь твоя при тебе пребудет, а вот остальное, что имела, растеряешь… гнев вижу… слезы вижу… боль…

И никакой царской короны…

Выбирать… нет, не желает Анна слез. Но тогда выходит, что всю жизнь оставшуюся ей несчастною быть?

Мысль эта засела в голове Анны, словно острый крючок в рыбине. И теперь Анна просыпалась по утрам в холодной постели, чувствуя себя еще более несчастной, нежели прежде. Обычные дела не приносили ей успокоения. И куда бы она ни шла, что бы ни делала, не в силах была избавиться от обиды на жизнь.

Ну отчего сложилось все так… странно?

Лефорт, верный друг, единственный, кому осмелилась сказать Анна о своих сомнениях, ответил так:

— Ты ищешь любви, дитя.

— Я люблю царя.

— Не любишь. — Лефорт взмахом руки прервал возражения, готовые сорваться с языка Анны. — Ты была им увлечена, как и многие другие, однако увлечение — это не любовь. Он чересчур беспокоен для тебя, а твоя натура желает мира и порядка.

Да, возможно…

— Тебя уже не пугают, но отвращают перемены в его характере, то, как легко переходит его гнев в безудержное веселье и напротив, что, веселый, он способен вспылить из-за сущего пустяка. Тебя печалит непостоянство. И его привычка появляться, не предупреждая о визите…

…зачастую и не в одиночку, но со свитой, которая заполоняет весь дом. И тогда Анне приходится делать все, дабы не уронить лицо, показать себя справной хозяйкой. Мечутся слуги, страдают повара, и налаженная спокойная жизнь в доме в очередной раз разлетается вдребезги.

— Ты не любишь его, — повторил Лефорт. — Это все видят. И будь ты… другой, притворилась бы ласковой, влюбленной, тогда, не спорю, могла бы получить больше того, что уже имеешь. Возможно, он женился бы на тебе.

…он обещал, что женится, когда вернется из поездки. Но когда это случится? И случится ли? Петр щедр на посулы, однако забывает о них так же скоро, сколь и раздает.

— Но я вижу, что притворство чуждо твоей натуре. И, может статься, оно и к лучшему, — продолжал Лефорт. — Однако любовь красит женщину… вовсе без нее жить невозможно. Легкая холодность заставляет его стремиться к тебе, завоевывать тебя вновь и вновь, но ты становишься слишком уж холодна.

— И как мне быть?

Он глянул на нее с хитрецой:

— Как все. Найди себе любовника.

Совет этот был… неправилен.

Про Анну говорили, что любовников у нее множество, к ним и самого Лефорта приписали, и Алексашку Меньшикова, которого Анна недолюбливала — за наглость и прозорливость, и многих других мужчин. Петр от этих слухов отмахивался, верил Анне. Но что будет, если и правда обманет она его доверие?

— Он уедет, думаю, что надолго, на год, а то и дольше. Оглядись вокруг. Подыщи того, кто придется тебе по душе. Только, милая, будь осторожна! И не забывай писать письма… будь на словах нежна, добра. Больше говори о царе, меньше — о делах.

После отъезда Петра стало и вовсе муторно.

Любовник?

У Модесты, дорогой сестрицы, которая, почитай, и вовсе переселилась в роскошный дом Анны, едва ли не своим его полагая, было множество любовников. Она меняла мужчин с невероятной легкостью, не видя в том ничего предосудительного.

— Ах, Анхен, — приговаривала Модеста, избавляясь от очередного, надоевшего ей ухажера. — Жизнь летит. Так стоит ли тратить ее на призрачную верность?

О муже она если и вспоминала, то нечасто, с недовольством, мол, вновь он требует от нее чего-то невозможного. И на робкий интерес Анны Модеста откликнулась весьма охотно. Она знала всех и вся в Московии и, мысленно перебрав мужчин, которые могли бы приглянуться капризной ее сестрице, остановилась на одном.

Посланник саксонского курфюрста и короля польского Августа, господин Кенигсек, он был невысок собой, строен, по-юношески изящен. Он выгодно отличался от прочих мужчин, окружавших Анну. Его манеры были хороши, голос тих, а взор мягок… и никакой грубости.

И взгляд Анны, задержавшийся на этом мужчине — а в доме ей случалось принимать многих послов, ибо всяк желал засвидетельствовать почтение женщине, которая владела сердцем царя, — подсказал Модесте, что решение ее было верным.

— Он тебе понравился? — выспрашивала Модеста вечером. Отослав служанок, она сама разбирала прическу Анны, вытаскивала шпильки и расчесывала ее волосы гребнем.

— Он… интересен.

Анна боялась признаться самой себе, что в тот миг, когда ясные чистые глаза саксонца остановились на ней, сердце ее замерло. А затем полетело вскачь. И захотелось сразу и убежать прочь, и кинуться ему на шею, прижаться, обнять и уж более не отпускать его.

Прежде она задавалась вопросом, что есть любовь, но только теперь поняла — внутренний жар и холод в руках, беспокойствие внезапное и вместе с тем сладостное предвкушение некоего чуда.

Модеста же, глянув в подернутые поволокой глаза сестры, вдруг испытала сомнение: а правильно ли она сделала, познакомив Анну с этим человеком? Нет, он, безусловно, хорош собой, но вот Анхен… наивна. С нее станется — вообразить недолгую связь любовью всей ее жизни. И не выйдет ли так, что собственной рукой Модеста разрушит их хрупкое семейное благополучие?

— Послушай, дорогая, — сказала она, беря сестру за руки. — Этот мужчина хорош, но помни о том, что у тебя есть Петр…

— Неужели? — грустная улыбка тронула губы Анны.

— Ты его можешь не любить, но, узнай он про любовника, разгневается. Разве ты хочешь навлечь на себя царский гнев? Или на нас с матушкой? Пообещай, что будешь осторожна!

И Анна скрепя сердце дала обещание.

Но видит Бог, до чего же сложно оказалось его исполнить! С ней творилось нечто непонятное, и Анна, прежде холодная, рассудительная, при виде саксонца теряла всяческий разум. Она то вспыхивала жгучей ревностью, думая о том, что не только ей мил этот изящный и добрый человек, то успокаивала себя, вспоминая о царе, то холодела от страха — а ну как узнает Петр?

Не за себя боялась Анна, за Кенигсека.

И страх этот заставлял ее быть осторожной.

Конечно, слухи поползли, слишком уж многие взгляды обращены были на Анну, но она привычно отмахнулась от досужих разговоров, уверенная, что и Петр не станет их слушать.

— Про меня всегда ведь что-нибудь говорили, — обращалась Анна к разлюбезной сестрице своей. — И что? Неужто эти сплетни чем-то отличны от иных?

— Ничем, — поддерживала ее Модеста.

— Тогда — ведь хорошо…

Модеста не была в этом уверена, но признавала: роман этот нежданный преобразил сестру. В ее глазах вспыхнул огонь, лицо сделалось бледным, а губы порозовели. Да и движения обрели некую порывистость, словно Анна пыталась сдержать себя, но не могла.

Не стала она краше, но стала притягательнее.

Петру бы это понравилось.

Впрочем, он, словно позабыв про Анну, не написал ей ни строчки. И если так, то вспомнит ли он дорогую сердцу Анхен по возвращении? Долго мялась Модеста, однако обратилась к матушке Апраксии, про которую слышала разное: и про святость ее, и про то, что святость эта — ложная.

— Погадать? — прищурилась старушка. — А надо ли оно тебе? Свою судьбу наперед знать — мало радости…

— Погадай, — Модеста была неотступна. — Только правду скажи, сколь горька она ни была бы…

— Скажу, скажу… карты не лгут, и мне врать без надобности. Быть тебе при сестрице долго… разделяли вы вместе радость, разделите и горе. Не пугайся, милая, не так уж тяжко тебе придется. Откроются ворота, выпустят голубку, и полетишь ты к мужу своему, в края холодные…

К мужу Модесте вовсе не хотелось возвращаться.

— Будешь при нем… а после встретишь человека с короной на челе, который вновь твою жизнь переменит.

— Царя?

— Царицу…

Модеста знала царицу, случалось видеть ее издали, и женщина эта не вызывала в ее душе ничего, помимо брезгливого удивления: неужто возможно той, кто стоит на вершине самой могучей державы, быть такою… невзрачной?

— Иную царицу вижу, — вновь раскинула карты Апраксия. — Роду худого, норову злого, аккурат царю пара…

Роду худого? Уж не Анну ли? Нет, норов у Анны какой угодно, но только не злой, напротив, добра она безмерно, сострадательна.

— И ты с нею сойдешься, высоко подымешься, но… — старушка хитро глянула, — больнее падать будет. Гляди, помни мои слова, не забывай про осторожность, ибо быть тебе битой да сосланной…

— Тебе это карты сказали?

— Не мне, тебе.

В некий миг показалось Модесте, что выдумала Апраксия все, возвела напраслину. Новая царица… ссылка… когда это еще сбудется?

— Спасибо, — ответствовала она. — А скажи, можешь ли ты сделать так, чтобы сердце мужчины к женщине привязать?

Новая царица… худородная…

…но если так, то отчего ж не стать ею Анне?

…зачем другую царицу искать?

— Могу, — Апраксия спрятала колоду в пышных юбках. — Только гляди, как бы беды оттого не вышло. Привязанное сердце рвется больней.

Дождавшись безлунной ночи, ничего Анне не сказав — а та ничего не замечала, увлеченная новой любовью, будто дитя — игрушкой, — встретилась Модеста с Апраксией.

— Не передумала? — спросила старушка, в которой ничего-то старушечьего не осталось. Напротив, стояла перед Модестой молодая, полная сил женщина. Выше словно она стала, прямее.

— Нет.

— Гляди, грех это. И не моим он будет.

— Ничего, замолю, — Модеста отмахнулась от предупреждения. За прошедшие дни, глядя на счастливую сестру, о многом думала она.

Анхен светла и наивна, ей кажется, что нынешнее ее счастье продлится долго, быть может, до самого конца ее жизни, но Модеста знала мужчин лучше. Кенигсек, конечно, был весьма обходителен и мил, к полюбовнице относился бережно, с уважением, но надолго ли его хватит?

Когда-нибудь надоест ему Анна… а может, уже и надоела, но он держится рядом, исполняя королевскую волю или же выискивая собственной выгоды, не от Анны, но через нее. Анна же думать не думает, что станется с нею, если Петр от нее отвернется… Нет, нельзя ее оставлять.

Да о себе надо подумать.

Чертила Апраксия золой тайные знаки, шептала под нос заклятья, руки себе колола, и Модеста смотрела на черные капли крови. А после и собственные пальцы под иглу подставляла, сцепив зубы, терпела мучения ради сестры.

И вот появилась в руках Апраксии пара белых голубей. Нарекла она голубку Анной, а голубя — Петром. Дала их в руки Модесте и велела держать крепко. Птичьи твердые тела были неудобны, но Модеста лишь крепче сжимала пальцы.

Апраксия закружилась в причудливом танце, и руки ее то взмывали над головой, то опадали, изгибалось тело, чудовищные гримасы искажали лицо, и уже будто бы и не человек был перед Модестой. В какой-то миг вовсе перестала она понимать, где находится и что творит, лишь слышала громкое быстрое биение голубиных сердец. И очнулась, когда замолчали они.

Мертвые голуби лежали у ног Модесты, старуха каталась по полу, рыча и поскуливая, раздирая лицо свое кривыми руками. В ужасе выскочила Модеста из комнаты, да дверь прикрыть позабыла…

…в доме Анны Монс слуги давно разучились быть любопытными, но странные звуки привлекли молодую девку, сунулась она за дверь — да и отпрянула, рот себе руками зажимая.

Хотела было закричать… но нет, нельзя. Не поверят ей!

Сошлют.

Запорют.

Всесильна Кукуйская царица… пока еще…

Ксюша исподволь разглядывала начальника. Он был спокоен. Вот что за человек! Два трупа, а он спокоен, задумчив даже, если не сказать — мечтателен. Сел на лавочке, голову задрал, разглядывает узорчатую листву клена.

— Слушай, поможешь мне костюмчик подобрать?

Вопрос был, мягко говоря, неожиданным. Нет бы поинтересоваться, что она, Ксюша, думает по поводу убийства, или о рассказе Софьи, или еще по какому-нибудь действительно важному вопросу.

— Такой, чтоб нормальным был… ничего я в этом не смыслю.

— Костюмчик?

Сейчас?!

Игнат хмыкнул:

— А ты предлагаешь поставить на крышу мигалку и полететь за убийцей?

— А ты знаешь, кто убийца?!

— Не совсем чтобы знаю, но… скажем так, подозреваю, где его искать.

Тогда надо заявить в полицию. Или еще что-то сделать. Но у Игната собственное мнение имелось на сей счет.

— Смотри: во-первых, у нас имеется невеста Стаса, которая вдруг пропала. Во-вторых, неизвестная подружка Светланы, полагаю, на работе Света ни с кем особо дружбу не водила. В-третьих, шкатулка неясной ценности, но с историей… В-четвертых, началось все именно со шкатулки и свадьбы, которой не позволили состояться… или чуть раньше.

Это все Ксюша и без него знала.

— Мне надо кое-что проверить, точнее, не мне, но, пока человек все проверит, время есть. Поэтому — поехали выбирать костюм.

— И в салон еще надо, — сказала Ксюша.

Осколки головоломки вертелись, крутились у нее в голове, но не складывались воедино. Главное, что сама Ксюша не была к этой истории причастна, ну никак! А квартиру ее сожгли, и саму Ксюшу убить хотели, и…

— Без маникюра обойдусь, — Игнат сунул руки в карманы и набычился.

— Вам стрижку надо сменить… и вообще, если дело касается имиджа, то лучше спросить Эллочку.

Когда все началось?

Не вся история целиком, но исключительно та ее часть, касавшаяся Ксюши.

— Эллочка меня сожрет. Она меня недолюбливает. По-моему, все меня недолюбливают, — сказано это было с такой искренней обидой, что Ксюша не сдержала улыбки.

— Просто вы… совсем другой, не такой, как Алексей Петрович. К нему люди привыкли. И к вам привыкнут. Дайте только время.

А в салон она все-таки его уговорила заглянуть, и знакомый мастер долго вздыхал, сетуя, что такой приличный человек совсем себя запустил и что вряд ли получится сразу сделать так, как надо — волос уж больно короткий.

Он колдовал-колдовал и все равно остался недоволен. А Ксюше понравилось.

Она запретила думать себе о том, что Игнат — вовсе и не старый, и даже симпатичный вполне, и, если разобраться, характер у него подходящий… правда, на этом месте Ксюша остановилась.

— Ну как? — он свое отражение разглядывал скептически.

— Очень хорошо.

И костюм сел почти идеально, а джинсы и вовсе родной одеждой гляделись. Игнат только вздохнул, признаваясь:

— Не люблю я костюмы… неудобно.

— А зачем же носите?

— Для солидности.

Ксюша кивнула, соглашаясь: солидность — это веский аргумент.

— Прекращай мне выкать, — после магазинов Игнат потянул Ксюшу в ресторан, хотя она совсем не была одета для выхода в свет. — Это как-то… не к месту.

Ресторанчик был крохотным и уютным. Негромко пела скрипка, пахло сдобой и кофе. Запахи эти настраивали на мирный лад, но Ксюша никак не могла успокоиться. Она ерзала, вздыхала, и наконец Игнат не выдержал:

— Завтра.

— Что завтра?

— Думаю, завтра мы со всем разберемся. Ешь!

Вот и как после этого есть? Если Игнат уверен, что завтра все закончится, значит, ему известно нечто, что неизвестно Ксюше, только делиться с ней информацией он не желает.

— Подумай сама, — Игнат вертел в руках вилку. — С чего все началось?

Ксюша уже думала, правда, скорее о том, с чего все началось для нее лично. С увольнения… а до этого… до этого — день был неудачный. И новый начальник, и кулер, с которым у нее отношения не сложились… и сбор вещей в коробку… она еще злая такая была. И расстроенная. И не хотела, чтобы кто-то ее в таком состоянии увидел. Сбежала другим, тайным ходом. Еще дверь в подсобку была приоткрыта…

Стоп!

— Дверь, — Ксюша поймала мысль за хвост.

— Какая?

— У нас подсобка есть, там тряпки хранят. И ведра. И моющие средства… и еще канцелярские, особенно бумагу. Архивы. Ерунду всякую. Когда вы… ты меня уволил…

Игнат крякнул, ему неприятно было об этом вспоминать.

— Я ушла через запасной ход. И дверь была приоткрыта. Я ее закрыла. А на стоянке мне показалось, что за мной следят.

И, если так, значит, шкатулка спрятана в подсобке?

— Не спеши, рыжая, — отложив вилку, Игнат сцепил руки в замок. — Я что-то в этом роде и предполагал. Но все истории лучше выстраивать с самого начала. Итак, по хронологии, что у нас было первым? Или, точнее, кто был первым?

Стас? Нет. Значит, Перевертень? Тоже нет. Ольга — с пропавшей шкатулкой? Не выходит, об этом Игнат еще вчера знал. Старуха. Ее рассказ.

— Вилена, — Ксюша прикусила вилку зубами. — Вилена и Леонид.

— Верно. Воры. Жили-были, не тужили, тихо по квартирам шарили… дела наверняка в архивах похоронены, но, если уж очень интересно станет, можно будет их поднять.

Ксюше уже было очень интересно, до того интересно, что она опять заерзала.

— Итак, молодая семейная пара, выглядевшая почти идеальной. Но рождение ребенка эти идеалы под угрозу поставило, — Игнат смотрел прямо на нее, и Ксюше было неудобно под его взглядом. — Супруги стали ссориться, а это, с учетом специфики их работы, было чревато. Но Вилена все терпела, верно?

Пожалуй, она любила своего беспутного мужа — той робкой любовью, которая заставляет снова и снова находить человеку оправдания. Было ли Ксюше жаль эту женщину? Она ведь никого не убила. Она просто собирала информацию.

И знала, для чего ее собирает.

— Когда Леонид слетел с катушек, — вот уж Игнат определенно не верил ни в любовь, ни в искренность, — его убрали. А Вилену оставили. Это было неблагоразумно, если разобраться. Если уж ликвидировать, то обоих.

Он и правда так думает?

— Но Макар решил не разбрасываться ценными кадрами, наверное, Леночка действительно хороша собой была.

Или Макар ее любил.

Но, заикнись она об этом, Игнат лишь посмеется над ней. Действительно, что такое любовь, когда имеются более весомые мотивы?

— Состав семьи изменился. Одного я не понимаю: зачем ей были дети?

— Затем, что она — женщина. И хотела детей.

Игнат не понял, да и Ксюша, начни он выяснять, что же она имела в виду, вряд ли сумела бы объяснить. А ведь все просто. Если двое привязаны друг к другу, то вполне логично, что у них появляется ребенок. И пусть эти представления выглядели наивными, но Ксюша от них отказываться не собиралась.

— Как бы там ни было, но старший сын с младшим не ужился. Ревновал? Или уже допер, что папашу его на тот свет отправили? Что происходит потом?

Ясно что: Макар избавился от чужого ребенка, отправив его в детский дом.

— И вот спустя много лет волчонок вымахал в волка и явился — установить справедливость, — сказал Игнат. — Он слышал про наследство, только плохо представлял, с чем ему дело иметь придется. Наверняка собирался стребовать долю, да не подрассчитал, вспылил и прибил отчима… сел… а потом?

— Не знаю.

В глазах Игната горел охотничий азарт:

— Он женился. Александр Самойлов, отбывавший срок за убийство Макара Ивановича Перевертня, вступил в законный брак с некой Викторией Павловной Олешиц…

— Самойлов?

— Естественно. Фамилия у него была отцовская. Это наш Виктор был Перевертень. А вот братец его — урожденный Самойлов. Кстати, брак заключен был на зоне…

Игнат смотрел на Ксюшу, словно от нее ожидая чего-то. Но чего?

— Ну же, неужели тебе ничего знакомым не показалось?

Показалось, но… быть того не может!

— Виктория Павловна. Замуж она вышла поздно и была старше супруга на пятнадцать лет. Родила дочку…

— Но она не Самойлова! И не Олешиц!

— Взяла фамилию матери, с ее-то профессией уголовные связи являются дурной рекомендацией.

Виктория Павловна… пожилая, назойливая, но уютная Виктория Павловна, которая жила одна, воспитала дочь и никак не могла примириться с тем, что девочка ее стала самостоятельной.

— Самойлов, кстати, на свободе прожил всего-то пару лет. Умер от туберкулеза.

— То есть… это Виктория Павловна?!

Нет, ну не увязывалось все это в Ксюшиной голове. Ошибка вышла! Или совпадение. Ведь бывают же подобные совпадения… Виктория Павловна — очень распространенное сочетание имени и фамилии. А все остальное — за уши притянуто.

— Не думаю, чтобы у Виктории Павловны хватило здоровья на подобные подвиги. А вот дочь ее — дело другое… ты ее видела когда-нибудь?

Ксюша честно попыталась припомнить. Ведь случались же всякие мероприятия, но появляться на них с семьей было как-то не принято. Да, все знали о том, что у Виктории Павловны дочь имеется, взрослая, но ужасно несамостоятельная.

— Скорее всего матушка рассказывала об отце сказки… а если девочка узнала, что папаша ее сидел, и — за убийство, может, сочинила красивую историю. Например, что он не виноват, что его подставили… и тут уж по-всякому сюжет повернуть можно. Жил-был мальчик, отец его умер, а мать и злой отчим в детский дом его отправили. И там мальчик страдал… и потом по жизни страдал. — Игнат говорил об этом с насмешкой, словно удивлялся, как разумная женщина в подобный бред поверит? — И настрадавшись, пошел маменьку проведать. А там и узнал, что маменька умерла, а злой отчим его наследство зажилил. Или, к примеру, не просто так маменька умерла, а от регулярных побоев. Не смотри на меня так, рыжая! Зэки умеют истории сочинять… Не удивлюсь, если наша Виктория Павловна в эти сказки верила — искренне. Она — добрая женщина, таких грех не использовать. Ну а дальше — все просто… романтическая история в подобном пересказе обрастает душещипательными подробностями. И в какой-то момент в голове наследницы возникает закономерная мысль: а не пора ли восстановить справедливость?

Игнат поднял кофейную чашку, крохотную в массивной его ладони, и принюхался.

— У многих фантазии так фантазиями остаются, но девочка не из таких… полагаю, она нашла Перевертня, а через него и на Ольгу вышла.

— Зачем?

— Затем, что именно ей досталась шкатулка…

Все получалось гладко, но… Ксюшу не оставляли сомнения:

— А откуда она про шкатулку узнала? Ее отец ведь понятия не имел, какое наследство ему полагалось…

И, значит, Игнат ошибается, дочь Вероники Павловны не имеет никакого отношения к этому делу. Она вообще — слабенькая и несамостоятельная…

Эту мысль Ксюша и озвучила.

— А ты уверена? — Игнат к кофе не притронулся.

— В чем?

— В том, что слабенькая и несамостоятельная? Ты же ее не видела, значит, представления не имеешь о том, какова она на самом деле… Кстати, исправить это не так уж и сложно. Завтра с утра и займемся.

Он проговорил это так, словно уже все решил, и плевать, что у Ксюши на это утро совсем другие планы могли иметься. Нет, их, конечно, не было, но все же…

— В подсобку лезть не надо, — предупредил Игнат. — Ею другие люди займутся.

Звонок раздался в полшестого утра. Ксюша не услышала бы его, если бы не Хайд. Он подошел к кровати и толкнул Ксюшу влажным носом.

— Отстань.

Отставать Хайд не умел и, захватив край одеяла в зубы, потянул его.

— Ну что опять?

Тогда-то она и услышала дребезжание телефона. А заодно — и время увидела… полшестого.

— Алло? — Ксюша почесала Хайда за ухом и зевок подавила. Зевать в трубку — это крайне неприлично.

— Ксюшенька? Ксюшенька, это ведь ты, девочка?

— Я.

— Это Виктория Павловна…

Хайд вздохнул, когда из-под кровати выбралось лысоватое дрожащее существо, лишь по недоразумению числившееся собакой.

— Ксюшенька, солнышко, ты одна?

— Одна, — сказала Ксюша и, наклонившись, подняла псинку. Та благодарно свернулась на кровати, поджав тонкие лапки под тельце.

Почему-то ей стало грустно.

Ксюше не хотелось верить, что человек, с которым Ксюша была знакома несколько лет, вдруг оказался совсем не таким, каким ей представлялось. И ладно бы Стас, о мертвых плохо не говорят, но Виктория Павловна… она пекла пирожки и делала запеканку из тыквы по особому рецепту, который хранила в тайне, хотя особо никто и не пытался его выведать. И запеканка была сладкой, даже приторной, но все хвалили, не желая огорчать милейшую Викторию Павловну.

И сочувствовали, что дочь у нее такая… неудачненькая, ни на что сама не способна…

— Что-то случилось? — Ксюша села, Хайд пристроил голову на ее коленях. Нет, он не ревновал к мелкой чужой псине, скорее уж воспользовался удобным моментом.

— Случилось… не могу говорить, это со Стасиком связано… и еще с тем его делом… неприятная, грязная история.

Это Ксюша уже успела понять.

— Моя девочка… я только сегодня узнала… она не виновата! Но подумают на нее!

Виктория Павловна громко и часто дышала.

— Давайте по порядку, — предложила Ксюша.

— Приезжай! Я… я в конторе… приезжай, и я все тебе расскажу.

В трубке послышались короткие гудки, и Ксюша, поднявшись с постели, спросила:

— Она меня совсем за идиотку держит?

Хайд, естественно, не ответил.

Будить Игната в такую рань было несколько неудобно, но Ксюша здраво рассудила, что не следует игнорировать этот звонок, равно как и отправляться на встречу в гордом одиночестве.

Она вежливо постучала в дверь, а когда ответа не последовало, решилась войти.

— Утро доброе, — громко сказала Ксюша, а Хайд, громко цокая когтями, просто подошел к кровати и прикусил Игната за пятку.

— Извините, — Ксюше было жуть как неудобно, а еще — смешно, потому что пятка спряталась под одеялом, а Хайд одеяло попытался стянуть. — Я понимаю, что сейчас очень рано, но мне позвонила Виктория Павловна и попросила приехать.

— Куда?

Голос Игната прозвучал мрачно.

— В контору…

— Сейчас?

— Ага… и, наверное, надо ехать?

— Наверное, надо. Изыди, монстр!

Хайд вяло шевельнул обрубком хвоста, показывая, что чувство юмора Игната он оценил.

— Она сказала, что ее дочь ни при чем… — Ксюша вышла, потому что было бы крайне неприлично мешать человеку одеваться. — Что ее случайно втянули.

— Конечно… — произнес Игнат, выглядывая из спальни. — Готова?

Всегда готова.

Игнат выглядел взъерошенным, сонным и очень-очень злым. А обнаружив, что его замечательная машина облита ярко-оранжевой краской, которая, ко всему прочему, и подсохнуть успела, добрее он отнюдь не стал. Он выругался, громко и от души, покосившись отчего-то на Ксюху.

Подозревает, что это она машину изуродовала? Да Ксюша в жизни так не поступила бы.

— Ленка, — Игнат потер пальцем оранжевое пятно. — Дура… истеричная дура. Садись.

— Мы все-таки поедем?

— Естественно, мы поедем… Нет, ну скажи, почему вы, бабы, такие дуры?

Вопрос этот Ксюша оставила без ответа. Во-первых, он и не требовался, во-вторых, с высказыванием Игната она была категорически не согласна. И всю дорогу до конторы Ксюша думала не об убийце Стаса, а о том, зачем было машину портить.

Но чувство вины, обычное для Ксюши, не спешило зарождаться в ее душе.

В конторе царил полумрак. Сквозь створки жалюзи просачивался робкий утренний свет, и вся обстановка казалась зыбкой, ненадежной. Дверь была приоткрыта, и Ксюша, толкнув створку, позвала:

— Виктория Павловна…

Тишина.

— Виктория Павловна, вы здесь? Я приехала и…

Игнат схватил Ксюшу за руку, прижал палец к губам и указал в угол, вероятно, это означало, что Ксюше полагалось в этот угол отойти и стоять там смирно, спокойно.

Она подчинилась.

Почему-то ей стало жутко… Нет, контора выглядела обыкновенно.

Столы.

Стулья. Дремлет копир. И кулер время от времени пускает пузыри. Выглядывают из-под стола светлые туфли на низком каблуке, принесенные Эллой, не то в подарок кому-то, не то на продажу, но крепко тут обжившиеся и ставшие почти общими.

Шелестят газетные страницы.

Игнат осматривал помещение, двигаясь осторожно, медленно, от стола к столу. И длинная тень его скользила по ковролину. А Ксюша вдруг поняла, что сейчас случится что-то нехорошее.

Она закрыла глаза за секунду до выстрела.

Он прозвучал глухо, не выстрел даже, скорее уж хлопок. И чей-то спокойный голос произнес:

— Не дергайся.

Голос не был женским.

— Ты, повернись спиной, — это было сказано Игнату, и тот подчинился.

Щелкнули наручники, сковывая запястья. И дуло пистолета качнулось влево.

— Присядь пока… а лучше… — Он ударил Игната рукояткой пистолета, и тот упал. — А ты, Ксюха, орать не вздумай, иначе пристрелю любовничка.

Ксюша как-то сразу в эту угрозу поверила.

— Сюда иди… ну, не пугайся, мы же так хорошо друг друга знаем…

Плохо. Ксюша действительно не умеет разбираться в людях, если за все время ни разу не подумала о нем. Не враг Стаса, но скорее вечный соперник, который немного от него отстает. И это «немного» — немного чересчур для его самолюбия.

Димка!

Дмитрий Васильевич, пытавшийся выглядеть солидно, но все его усилия пропадали втуне.

Над ним посмеивались, но не зло. Его опекали. Ему сочувствовали. И вряд ли бы ей поверили, скажи Ксюша, что Дмитрий Васильевич способен на убийство.

— Удивлена?

— Да, — Ксюша смотрела не в его лицо, а на пистолет — большой и черный, выглядевший ненастоящим. — Зачем тебе это понадобилось?

Конечно, вряд ли следовало рассчитывать, что Димка вдруг возьмет и изложит ей весь свой злодейский план в подробностях. У него — своя цель, и отвлекаться он не намерен.

— Затем, что мне надоело, — спокойно ответил Димка.

— Что надоело?

— Все. Быть мальчиком на побегушках. «Принеси. Подай. Убери. Не мешай»… Ты не представляешь, как вы все меня достали!

— И я?

— А чем ты лучше других?

Ксюша понятия не имела, ничем, наверное. И если достали, то уж всем коллективом.

— Девочка-цветочек… бегаешь по конторе, улыбаешься, со всеми дружить хочешь…

Что плохого в таком желании? Разве это не лучше, чем видеть в людях врагов и ссориться со всеми? Это же никаких нервов на подобную жизнь не хватит!

— Тебе самой не противно было? Всеобщая любимица… хотя Элка тебя тупой коровой считает. А Стас завалить тебя думал…

Но Алексей Петрович это его желание упредил.

Интересно, если бы он не вмешался, поддалась бы Ксюша на ухаживания Стаса? Скорее всего, она ведь не привыкла, чтобы за ней ухаживали, хотя и мечтала об этом. Ну да, для женщины ведь это нормально — мечтать о красивой любви. Потом, наверное, ей больно было бы…

— Да ладно, — Димка оборвал ее мысли. — Давай сюда.

— Шкатулку?

— Ксюха, не строй из себя бо́льшую дуру, нежели есть. Естественно, шкатулку!

— У меня ее нет.

Он ей не поверит. Уже не верит — Ксюша это видит по его глазам. И решит, что Ксюша упрямится и это упрямство надо сломить…

— У меня ее никогда и не было! Ну сам подумай, откуда? Я про нее знать не знала, пока Стаса не убили! Это ведь ты его? За что?

— Зубы мне не заговаривай.

Ксюша краем глаза увидела, что Игнат лежит на полу, но уже в другой позе, и тут же отвернулась. Он жив? И то хорошо. Что бы он ни делал, ему сейчас всяко Ксюшино внимание лишнее, точнее, не Ксюшино, а Димкино.

— Я не заговариваю. Ну вот смотри: про шкатулку я узнала, когда полезла выяснять, чего Стасу понадобилось в офисе. Из папки документы пропали, и мне стало интересно — какие именно?

— Выяснила?

— Выяснила. Перевертень и его дело. Шкатулка… И Ольгу ты тоже с лестницы столкнул?

— Какую Ольгу?

— Которой он шкатулку подарил. Они ведь любили друг друга.

Ксюша смотрела в светлые Димкины глаза и хлопала ресницами. Пусть она дура, но, пока Димка ее слушает, он не вспомнит про Игната. А что Игнат смирно не станет лежать, Ксюша вовсе не сомневалась. Как-то не в его характере это…

Главное, чтобы он не придумал что-нибудь глупое.

Мама говорила, что мужчины всегда сначала делают, а потом — думают.

— И они снова захотели быть вместе. Тогда он шкатулку ей и отдал. В знак любви.

— Что ты несешь?! — По взгляду Димки нельзя было понять, верит ли он Ксюше. Главное, чтобы он не отвлекался.

— Я правду рассказываю. Он шкатулку подарил, а ее украли. А Ольгу же убили. Столкнули ее с лестницы. По-моему, это ужасно!

Пусть он лучше Ксюшу полной дурой считает, чем коварной интриганкой.

— А потом и он умер… и вообще, как-то все странно, да? Кто к шкатулке прикоснется, тот и мертв… ты не боишься?

Он фыркнул.

— Не веришь, да? Но ведь так бывает… — Ксюша понятия не имела, что еще сказать. И Димке надоело ее слушать. Он взмахнул пистолетом и повторил:

— Отдай, не будь дурой.

Возможно, Ксюша и походила на дуру, только осознавала прекрасно, что, во-первых, отдавать ей нечего, а во-вторых, как только шкатулка окажется в руках у Димки, она умрет.

И не она одна.

— В… — Ксюша сглотнула, пытаясь представить то место, куда Стас мог бы засунуть шкатулку. Или не Стас, кто-то другой, появившийся здесь в тот злополучный день, когда в конторе возник Игнат. — В подсобке.

Дверь же туда была открыта? Была. И звонить ей начали именно тогда… и если в подсобке ничего нет, Ксюша все же выиграет немного времени, а это уже само по себе неплохо.

— Где именно?

— Я… покажу.

— Дурить меня вздумала?

Скорее уж спастись, правда — как, Ксюша плохо понимала.

— Топай давай…

— А все-таки где Виктория Павловна?

— Уже нигде… та еще курица. Кто ее просил вмешиваться? Так что не смотри так на меня, она сама виновата. А ты топай давай, побыстрее ножками шевели.

Жаль, что контора не такая большая, до подсобки можно дойти быстро, и дверь в нее открыта, и сама подсобка оказалась маленькой, захламленной. Если здесь что-то и спрятали, то Ксюша понятия не имела, где именно. Она окинула комнату взглядом, пытаясь, как учил папа, отстраниться от действительности. Смотреть надо в целом…

Комната. Квадратная. Метров четырех площадью.

Полки, полки и еще полки… на самых высоких бутылки выстроились в ряд. Чистящие, моющие средства… Вон та канистра Ксюше хорошо знакома, в ней жидкое мыло закупали, потому что уходило оно в невероятных количествах. Алексей Петрович еще шутил, что, вероятно, его сотрудники не только руки моют, но и душ принимают в раковинах… Коробка с картриджами. Старый монитор, который давным-давно списан, никому не нужен, но работает. И выносить его на свалку жаль.

Клавиатура.

Трубы ватмана, появившиеся неизвестно откуда.

И короба с бумагой. Ее доставляли им раз в полгода: для принтера, для ксерокса и простую, писчую, для заметок. Короба были тяжелыми, и Ксюше помогали их выгружать Стас с Димкой, тогда еще просто соперники, не враги.

Если что-то и прятать…

— Ну? — поинтересовался Димка и ткнул пистолетом ей под ребра.

— Видишь ли, — Ксюша сделала глубокий вдох. Что бы ни задумал Игнат, лучше бы ему воплотить задуманное в жизнь, и поскорее! — Я действительно понятия не имею, где эта шкатулка. Я просто предположила, что скорее всего она — именно здесь. В коробке… в той…

Ксюша сняла крышку с ближайшего короба, но под ней оказались пачки с бумагой.

— Или здесь…

И снова неудача.

— Слушай, подруга, ты меня почти достала!

— Ну вот чего ты ко мне прицепился?! Я просто дверь прикрыла, и все! Уходила домой, вижу — она открыта, и я ее захлопнула! Я не брала ничего! А ты…

Димка вдруг охнул и на землю осел.

— Баран, — спокойно произнес Игнат, потирая голову. — Если уж бьешь, надо проверять, чтобы противник и правда отрубился. А лучше и добавить.

Ссадина его на лбу сочилась кровью, и Ксюша, ойкнув, сунулась было к нему с платком, но Игнат отстранился:

— Погоди, давай сначала этого Робин Гуда упакуем.

Наручники он взял, те, которыми Димка пользовался, вот только руки завернул ему за спину и затянул, да так, что кожа на запястьях Димки смялась.

— Не вздумай его жалеть, перетерпит.

Пистолет Игнат поднял, воспользовавшись Ксюшиным платком.

— Пусть полежит. Своих я уже вызвал. Скоро приедут.

— А где Виктория Павловна… ее надо найти… она не виновата!

— Не спеши, — попросил Игнат, подав ей руку. — Еще разберемся, кто и в чем тут виноват. И вообще, ну как можно быть такой наивной?

Ксюша не знала… Как-нибудь, наверное…

А Виктория Павловна обнаружилась в собственном кабинете. Она лежала на красном ковре с зеленой окантовкой, и красная кровь была почти не видна на нем.

— Дышит, — сказал Игнат, прижав пальцы к шее. — Я ж говорю, любитель… повезло.

Кому именно повезло — он уточнять не стал. Наверное, всем, кроме Стаса…

Потом приехала «Скорая», а с нею и люди в серых костюмах. Они разбрелись по офису. Они были деловиты, молчаливы и вездесущи. Полиция, столкнувшись с этими людьми, любезно отступила, правда, ненадолго.

Ксюшу допрашивали.

Потом — снова.

И еще раз… и опять… менялись вопросы, и порою они вовсе не касались того, что происходило в офисе. От нее требовалось вспомнить какие-то совсем уж далекие вещи… и Ксюша послушно вспоминала, удивляясь тому, что способна на такое.

А когда все закончилось, сразу и вдруг, рядом с ней оказался Игнат.

— Ну, жива? — спросил он, трогая лоб, на котором вспухла шишка. Ссадину залепили пластырем, который весьма Игната раздражал.

— Жива.

— Тогда пойдем гулять…

Гулять у нее желания не было, сил вообще не осталось, и Ксюша хотела попросить, чтобы ее оставили в покое, она домой отправится, но потом вспомнила: дом-то ее выгорел. И надо бы заняться ремонтом. И сделать еще что-нибудь, чтобы отвлечься.

— Куда? — спросила она.

— Для начала к подсобке. — Игнат подал ей руку. — Вставай. Вовсе ты не такой заморыш, каким хочешь казаться.

И Ксюша поднялась.

Дверь в подсобку была открыта, человек в сером пиджаке и серой же рубашке крутил головой, словно принюхивался к чему-то.

— Итак, с коробкой ты не угадала, там бумага и только бумага. — Игнат положил руки ей на плечи. — Кстати, на кой нам столько бумаги?

— Уходит быстро… и это еще немного. Вначале было больше.

— Вначале — это когда? Как часто вы ее закупаете?

— Ну… обычно раз в полгода…

— То есть когда это было в предыдущий раз?

Ксюша призадумалась, после всех расспросов в ее голове царила замечательная пустота.

— Февраль, — сказала она. — В начале месяца. Но там не только бумага была… там и ручки, и карандаши, скрепки, клей, корректор, еще линейки и…

— Я понял. — Игнат зачем-то погладил Ксюшино плечо. — Но бумага — это самое тяжелое, верно?

— Да.

— И сгружают ее так, чтобы потом не перетаскивать с места на место?

Естественно. Ксюша бы замаялась, если бы эту гору еще и ворочать пришлось…

— И всякий раз ставят в одно и то же место, верно?

— Да, но… нет! В феврале иначе было! Полочка обвалилась. И еще, наша уборщица жаловалась, что тут не протиснуться, и я решила попробовать поставить бумагу иначе.

— Туда, где она сейчас?

— Да.

— А коробки, которые стояли в том углу…

— Вот, — Ксюша указала на стену. — Но там ничего особого нет… всякая ерунда, старые отчеты, справки. Я хотела их уничтожить… Она там?

— Сейчас узнаем, — отпустив Ксюшу, Игнат снял коробку и безо всякого уважения к содержимому — вдруг бы и правда оказалась там историческая ценность? — перевернул ее.

Газеты, бумаги, мятые тряпки вывалились на пол.

И Ксюша с трудом подавила разочарованный вздох.

— Не торопись. Подумай хорошо. Представь, что ты спрятала здесь очень ценную вещь, которая была получена тобою совершенно незаконным путем. Допустим, спрятала в коробке, куда точно никто не полезет.

Шкатулку? Но почему нельзя было найти место понадежнее?

Нет, в подсобку если и заглядывали, то лишь уборщица, которая дальше полок с моющими средствами не заходила, и — Ксюша. Она настаивала, чтобы дверь запиралась, не потому, что опасалась пропажи чего-то ценного, но порядка ради.

И все-таки…

— Дома — нельзя, да и вообще нежелательно, чтобы эту вещь с тобой связали. Ее ведь будут искать, и, если найдут здесь, вряд ли свяжут с тобой. Вот дом — дело другое, там пространство личное…

Игнат, присев, перебирал листы.

— Ты собиралась выждать некоторое время, убедиться, что ни тебе, ни твоей вещи ничего не угрожает. А потом тихонько ее вынести… но вот незадача: в твоем тайнике — а ты уже считаешь его своим — вдруг случилась перестановка.

И полку с тайником загородили короба бумаги.

— Нет, ты, конечно, можешь придумать что-то, чтобы добраться до своей вещи, но тогда точно привлечешь к себе внимание. И так уже твой интерес к подсобке незамеченным не остался. Видишь ли, рыжая, людям лишь кажется, что они умеют с собой управляться, что никто и никогда не догадается об их маленьких тайнах. Но это неправда. Взгляни.

Разложив мятый листок на колене, Игнат разгладил его локтем и Ксюше протянул.

— Знакомо?

— Отчет…

— Чей?

— Акулины…

Акулина? Ксюша и удивляться-то больше не может.

— У тебя много врагов, точнее, недоброжелателей, — продолжил рассказ Игнат. — Видишь ли, природа одарила тебя препоганым характером, а это не может не сказаться…

— Ты про Стаса говоришь?

— Естественно, — он посмотрел на нее снизу вверх. — Он это все начал, точнее, не он лично, но характер — это такая вещь… его так просто не переделать. Слышала поговорку, что горбатого могила исправит? Вот, аккурат про него. Играл бы честно, глядишь, и остался бы жив.

— И кто его?..

Не Акулина же! И не Виктория Павловна…

— А давай-ка подумаем. Начнем с подруги детства. — Игнат поднялся, а человек в сером присел, собирая разбросанные бумаги. — Как ты думаешь, насколько приятно быть постоянным запасным вариантом? Этакой вечно отложенной любовью? Тут у нас и страсть, и ревность, и обида… Ты ж видела, что обиженная женщина учинить способна.

Это он про свою машину испорченную. А у Эллы поводов обижаться хватало.

— Затем — наша Акулина, — Игнат потряс бумажкой. — Она вроде бы играла роль гордой царицы, которая не снизойдет до мести, но… вряд ли она позабыла о своей разрушенной жизни. И, конечно, она за старым врагом приглядывала. Дальше — наш юный Робин Гуд… его вечно обходили, задевали, раз за разом тыкали его носом в собственную никчемность. А раненое самолюбие — это изрядный мотив. Виктория Павловна…

— И она?!

Ксюша осознала: работу все же пора менять.

— И она… ее любимая дочь уже год как из дому ушла. Вспыхнул страстный роман… угадай, с кем?

А что тут гадать? Только странно, что во всех телефонных разговорах Виктория Павловна ни словом не упомянула о Стасе.

— Только вот любовник в конце концов девочку бросил, чем сильно ее ранил… нет, открыто воевать с ним Виктория Павловна не посмела бы, но за врагом присматривала… И вот представь, что за каждым твоим действием, за каждым шагом наблюдают четыре человека.

Ксюша представила — и вздрогнула.

— Рано или поздно кто-то и заметит его интерес к подсобке. И решится устроить обыск… ведь он был? Коробки переставляли?

— Д-да… но ничего не пропало!

И случилось это месяца два тому назад…

— Поэтому ты про обыск молчала?

— Ну… да…

Ксюше было неудобно. Во-первых, подсобка — не ее личные владения, и мало ли кому из сотрудников понадобится здесь что-то, бумагами заваленное? Во-вторых, действительно, ничего не взяли, да и не было в подсобке ничего ценного. И если так, то, заговори она об обыске, ее бы на смех подняли.

Ну, или решили бы, что она кого-то в воровстве подозревает.

— А теперь представь, что однажды ты решаешься забрать из тайника эту вещь и обнаруживаешь, что тайник пуст… и ты точно знаешь, кого в этом винить.

Ксюшу.

Но она не брала шкатулку! Она ничего о ней не знала!

И вообще, если виноват Стас, то как же получилось, что и все остальные втянуты оказались?

— Идем, — Игнат подтолкнул Ксюшу к двери. — Нам надо встретиться еще с одним человеком…

Возвращался Петр домой в томлении, которое чем ближе была Москва, тем сильнее становилось. Гнал коней, поторапливал свиту. Полтора года пролетели быстро, и, пожалуй, были они весьма полезными. Не доводилось Петру скучать, многое он повидал, многое понял, но ныне не про полезность были мысли его.

Закрывал глаза — и видел милое Аннушкино лицо.

Открывал, и таяло оно, заставляя сердце мучительно сжиматься.

Как там она?

Писала, верно, но скупы были те письма, деловиты… и тем отличны от многих ласковых, которыми силились привязать его прочие бабы. Нет, горда была дочь виноторговца, тем и по сердцу ему пришлась.

Думал, что позабыл уже ее, но теперь сам тому удивлялся: как можно? Ее ли, милую, любую, вычеркнуть из памяти? Другие-то что — пришли и ушли, стерлись их образы, а вот Аннушка…

Скорей бы к ней!

И, не поворачивая к Москве, отправился Петр в Немецкую слободу, к каменному дому в восемь окон. Ярко горели эти окна, будто ждала она.

А и правда, ждала: выбежала встречать, кинулась на шею, прижалась. И сердечко ее стучало громко, радостно. Петр любовался таким родным, распрекрасным лицом.

— С возвращением! — сказала Анна.

— Рада?

Смутилась, зарделась, что роза, взор потупила. Рада, значит…

— Женюсь, — прошептал он, царапая ее нежную щеку щетиною. — Погоди, вот с делами управлюсь — и женюсь…

Ничего не ответила, только охнула, когда Петр ее крепче в объятиях сжал. В этот самый момент он думал, что решение о женитьбе — весьма правильное и разумное. Пущай Евдокия упрямится — когда уж велено ей в монастырь идти? — но ничего-то не сделает. Вон, доносили Петру, что якшалась женушка его разлюбезная с бунтовщиками. Неужто она думает, что избежит наказания?

Прочь ее! С глаз долой, как и прочих Лопухиных…

…бояре против будут. Но Петр многое задумал, скоро все переменится на сонной Руси, очнется она ото сна, встанет в полный рост и вновь будет великою державой.

Анна же щебетала о пустяках, но так, что щебет этот не вызывал обычного раздражения. Напротив, рядом с нею ему было уютно, спокойно, и гневные мысли отступали.

Три дня пробыл он в Немецкой слободе, за которые множество слухов по Москве пронеслось, от самых нелепых — дескать, подменили царя на чужбине — до таких, к которым прислушались умные люди.

А как выехали, подобрался к Петру верный друг Алексашка и заговорил шепотом, что, мол, поговаривают, будто Анна не сильно-то тосковала в разлуке, завела полюбовника-саксонца, о чем доподлинно всем известно.

Да Петр отмахнулся: про полюбовников будущей царицы — а он уже твердо уверился, что женится на Монсихе, — ему доносили постоянно. И он не давал себе труда задуматься, сколько в тех словах было правды, не вызывали эти сплетни ревности, но напротив, веселили его.

И Алексашка, видя этакое равнодушие, отступил.

Плечами только пожал: мол, сам думай.

Вторая встреча с дорогой женой, которую Петр давненько уже не видел, была безрадостна. Глядел он на круглое пухлое лицо Евдокии и думал, что нехороша она сделалась. Толста. Щекаста. И вновь в глазах ее светлых слезы стоят, готовые излиться. Но нет, не плачет, смотрит прямо, себя превозмогая.

— Отчего ты еще здесь? — с раздражением спросил Петр. — Велено тебе было в монастырь идти!

— Велено, — склонила голову Евдокия. — Однако не лежит мое сердце к служению. В миру остаться дозволь… разве ж я тебе мешаю?

Мешает. Тем, что есть, — мешает. Не проходит и дня, чтоб не напомнил кто-нибудь о царице, о матери наследника, не упрекнул, если не словом, то взглядом. Да и самому неспокойно было, когда она тут.

— Все же жениться задумал, — сказала Евдокия. — На ком?

Промолчал Петр.

— Что ж, всемилостивейший государь, — прозвучало это как насмешка. — И ответа твоего мне не надобно. Знаю. На Монсихе, немке, которая тебя приворожила… Будь она проклята!

— Замолчи!

— А не то что?

Никогда-то прежде не смела Евдокия перечить царю, все надеялась на милость, на понимание, на каплю жалости, однако верно говорят, что каменным сделалось сердце царя. Да и то, было ли в нем хоть когда-нибудь место для несчастной Евдокии?

— Не боюсь я тебя больше, — сказала она, проглатывая обиду. — Сгубил ты мою жизнь, сгубишь и свою. Ну да Господь тебе судья.

Развернулась и ушла.

В монастырь? Что ж, пусть так, вряд ли в монастыре будет хуже, чем тут, где она, царица, была словно нищая приживалка… так она себя утешала.

И не прошло недели, как отправилась подвода в Суздаль, увозя Евдокию. Ровно сидела царица, никто не увидел ни слезиночки, не услышал ни жалобы. Да и сама она испытывала уже не обиду — странное, неведомое ей прежде облегчение, будто избавилась она не то от тяжкой болезни, не то от повинности.

Что ее ожидало? Евдокия не знала.

Однако помнила слова: за все воздастся. И не только ей, несчастной. Так пусть же остаются, живут как умеют… счастья на чужих слезах все одно не построить.

Новая жизнь началась для Анны, разделенная на две половины. В одной присутствовал Петр с его неожиданными визитами, сопровождавшим царя шумом, суетой, бестолковостью. В другой — были покой и Кенигсек.

— Оставь его, — шептали и Модеста, и матушка, дрожа при одной мысли, что царь узнает об этакой измене. — Опасно! Не зли царя! Донесут!

Доносили, впрочем, как и обо многих других мужчинах, которые появлялись в роскошном доме Анны. И царь лишь отмахивался от сплетен.

Верил.

Но всякий раз, выбегая ему навстречу, заглядывая в круглые кошачьи глаза, Анна цепенела: а ну как прознал? Вдруг приехал не для того, чтобы обнять ее, расцеловать в щеки, царапнув кожу колючими усами, обдав ее запахом вина и табака, но за местью.

А был он мстителен.

И злопамятен.

И, верно, следовало бы ей послушать матушку. Анна всякий раз, готовясь ко встрече с любовником, давала себе слово, что уж это-то свидание станет последним. Но не находила сил.

Требовала ее истерзанная душа счастья.

— Поздно, — шептала Апраксия, раскладывая карты. — Что сделано, того уж не воротишь, выбрала ты, красавица, дорогу, по ней и пойдешь. Но береги царский подарок, пока он при тебе будет — оборонит тебя… хоть сколько-то оборонит.

Анна знала, что речь идет о шкатулке, уже изрядно позабытой — хватало и иных даров, — и клялась, что сбережет ее. На самом же деле теперь вид этой вещи вызывал у нее престранное неприятие. Анне была отвратительна нарочитая дешевизна шкатулки, и та простенькая мелодия, что пряталась в ней, и стеклянное озеро, и лебеди, и лодочка с фарфоровой девой. Ей хотелось взять шкатулку и ударить ее о пол, чтобы в щепки, вдребезги, чтобы себя самое высвободить из деревянного этого ящика…

…не деревянного — каменного, называемого домом.

Он роскошен. И так похож на тюрьму…

— Это у тебя нервическое, — сказала сестрица, когда Анне случилось ей пожаловаться. — Попей капли для сна, и все пройдет.

В снах теперь было вовсе от теней не протолкнуться. И уже не просили у Анны — требовали. Она же раздавала им червонцы, которые черпала из бездонного ведра…

И наяву ей было не легче.

Череда просителей вновь потянулась к дому Анны, и матушка принимала всех ласково…

Когда все это закончится? Анна знала ответ: никогда.

— И что тут плохого? — удивлялась матушка. Теперь она редко приходила к Анне с просьбами, действуя одним лишь ее именем. — Мы помогаем людям, а люди помогают нам…

Она все еще собирала деньги, складывая их в чулки, которые по старой памяти сама чинила, хоть в доме достаточно имелось слуг.

— Вот станешь царицей, все тогда переменится! — повторяла матушка, желая утешить Анну. А та с превеликим трудом слезы сдерживала. Больше не манила ее царская корона, напротив, пугала тяжестью своей, варварской нарочитой красотой и мертвенностью металла.

А Франц, верный друг, способный ее утешить и дать совет, умер.

Не ко времени.

Нелепо как-то, был же он недавно весел, смеялся, устраивал в огромном доме своем балы… новую любовницу завел, юную совсем… а то и не одну, но об одной особо говорили… и Анну называл красавицей. А потом взял — и умер. И горе, которое испытала Анна при известии о смерти Лефорта, было искренним, глубоким. Пожалуй, ненадолго, но горе это сблизило ее с Петром. Он притих, тоже словно растерялся, но оправился скоро: не умел горевать долго, да и многое сделать желал.

Вскоре Петра всецело захватила новая война — со старыми обычаями и порядками, которые он желал извести, и немедленно. Страстная его натура не хотела мириться с неторопливостью России, и Петр злился, порою доводя себя до неистовства.

— Они ничего не желают слушать! — жаловался он Анне, и та сочувствовала ему, спешила утешить, хотя более всего желала бы, чтобы уехал он. Тогда бы в дом вернулся покой, пусть и недолгий. — Я им пытаюсь рассказать о том, что видел, а они мне…

Жалобы его были многословны, и вскорости Анна заучила их наизусть. Она научилась говорить то, что царь желал слушать, разделяя его гнев и возмущение.

И Петру было этого довольно, но…

…что-то мешало ему исполнить данное Анне слово.

Не бояре, которые, несмотря на недовольство, все же страшились царя, видели за ним действительную силу, не жена, давным-давно уж прижившаяся при монастыре. Она не только примирилась с участью своей, но даже прислала письмецо, которое Петр прочел с немалым удивлением:

«Всемилостивейший государь! — писала смиренная, тихая его Евдокия. — В прошлых годах, а в котором не упомню, по обещанию своему пострижена я была в суздальском Покровском монастыре в старицы, и наречено мне было имя Елена. И по пострижению в иноческом платье ходила с полгода; и, не восхотя быть инокиней, оставя монашество и скинув платье, жила в том монастыре скрытно, под видом иночества, мирянкою…» [2]

Она ли это? Та женщина, которая прежде и глянуть-то на него лишний раз страшилась. А теперь вот писала вольно. Петр ей ответил, сам не понимая почему. Видимо, желал примириться, хоть бы издали.

…Но не о Евдокии были мысли его: Анна в них властвовала.

И вот странность: без нее томился Петр, тянуло его на Немецкую слободу, чтобы увидеть ее, обнять, поцеловать. И он спешил исполнить это желание, летел ей навстречу. Смотрел. Обнимал. Целовал, но… отчего же не испытывал ни радости, ни хоть бы облегчения? Напротив, возникало вдруг желание тотчас уехать прочь, бежать даже.

— Дура она, — бросил как-то Меньшиков, — соломенная. Баба ледяная. Никогда-то по-доброму не глянет, никогда сама не потянется.

Засели эти слова в душе.

И правда холодна Анна, отвечает на ласку Петра, но словно бы нехотя, себя заставляя.

Было ли так прежде?

Впрочем, иные, воистину неотложные дела требовали царского участия и тем вытесняли сомнения. Что — баба? Баб хватает, всяких, и горячих, и ласковых, и готовых на все ради доброго слова. Анна же… пусть себе будет, какая есть.

Так себе говорил Петр, отталкивая мысль о женитьбе, и многие, опасавшиеся, что царь немедля возьмет Монсиху в жены, вздохнули с немалым облегчением.

Полюбовница? Пусть, но царицей ей только на Кукуе быть.

Да и то, других забот хватает… как-то так выходило, что перед ними бледнели старые обиды, и прежде важное казалось ныне незначительным. Царь страну меняет…

Открыв шкатулку, Анна провела по зеркалу пальцами, будто желая стереть собственное в нем отражение. Не выйдет… заперта она, что в шкатулке, что в доме, что в той нелепой жизни, с которой она и сама-то управиться не способна.

Есть Петр, нелюбимый, злой и всевластный. Захочет — наградит, захочет — казнит, да и то, собственною рукою. Кому, как не Анне, знать, сколь жесток он бывает?

Есть Кенигсек, милый сердцу, ласковый, но бессильный. И порою сердце, утомившись любить, шепчет, что в признаниях саксонца уж больно притворства много, что не Анна ему вовсе нужна, а те люди, которые собираются в доме ее, и сплетни, и слухи… недаром он подолгу выспрашивает о царе.

Мерзко.

Догорает любовь, как угли в камине. И вновь подбирается страшная русская зима, когда зябнут руки и странная тоска терзает душу.

Анна идет к камину и, присев рядом с ним, силится согреться… хоть как-нибудь.

Матушка все больше наливкой балуется, а опьянев, причитает, что дочери ее вовсе всякое уважение потеряли. Горда Модеста не по чину, холодна Анна, забывая, от кого она зависит. Что бы ей чуточку тепла проявить, участия искреннего, давно бы царицею стала…

Но откуда взять тепло зимою?

Да и к чему Анне большего желать? Она уже давно не та наивная девочка, желавшая помочь людям. Повзрослела, прозрела и видит, что людям надобно одного — выгоду свою соблюсти. И чем выше поднимется Анна, тем больше просителей станет…

И сейчас-то покоя нет.

А Петр, так он щедр. Вот недавно обещался волость ей отписать, будто и приказал кому-то, да не спешат приказ его исполнить. Модеста же денно и нощно требует рассказать Петру об этаком небрежении. И закрыв шкатулку, отставляет ее Анна прочь. Идет в кабинет, секретарю, человеку надежному, проверенному, диктует письмо.

«Благочестивый великий государь, царь Петр Алексеевич! Многолетно здравствуй!..»

…нравится Анне смотреть, как склоняется секретарь над бумагой, вычерчивает букву за буквой, ее, Анны, мысли в правильные слова облекая.

«Пожалуйста, не прогневайся, что об делах докучаю милости твоей. О чем, государь, я милости у тебя просила, и ты, государь, позволил приказать выписать из дворцовых сел волость мне; и человек твой, по твоему государеву указу, выписав, послал к тебе, государю, через почту; и о том твоего государева указа никак не учинено. Умилостивися, государь, царь Петр Алексеевич, для своего многолетнего здравия и для многолетнего здравия царевича Алексея Петровича, свой государев милостивый указ учини…»

Для вящей убедительности Анхен собственноручно приписала:

«Я прошу, мой милостивый государь и отец, не презри мою нижайшую просьбу, ради Бога, пожалуй меня, твою покорную рабу до смерти. A. M.».

Раба, как есть раба, пусть и отпущенная вроде бы на волю. Но захочешь убежать, так не найдешь, куда. Всюду снега, всюду ледяные просторы, и мерзнет сердце паче рук, не согреть его дыханием.

И другую записку сочиняет Анна, не для Петра, но для того, кто еще любим ею.

Хотелось бы так думать.

Но опостылели уже ей тайные свидания. Вновь ненадежен, зыбок сделался мир. И Анна, передав записку со служанкой, отворачивается, скрывая тайные слезы. Чего ей плакать?

Разве не хороша она собою?

Хороша, по-прежнему хороша. Круглолица, черноброва, и глаза горят ярко, как звезды. Губы красны, а щеки румяны. Пышна грудь, и тонка талия.

Разве не богата?

Богата — царской милостью. Верно, батюшка покойный и вообразить себе не смог бы этакого достатка. Есть у Анны дом, есть экипажи и кони на выезд, слуг бессчетно, нарядов… есть драгоценности и червонцы золотые… есть все, чего душенька пожелает.

Разве не любима она?

Петр письма нежные пишет, когда не забывает, конечно. И вновь своею называет, ей клянется, что на сей-то раз по возвращении всенепременно женится… уж сколько лет кряду обещает? А и пусть.

Кенигсек осторожен, но ласков, учтив…

Так чего еще ей надобно? Не знала Анна, но, глядя на себя в зеркалах, видела лишь пустоту, окруженную тенями. Все еще шептали они:

— Дай, дай…

Тянули руки, а ей было нечем им заплатить.

Письмо дошло до Петра в самом скором времени, и он, как и прежде, пытаясь угодить Анне, спешно сочинил указ, по которому отошла ей в качестве вотчины Дудинская волость, в Козельском уезде, с деревнями.

— Триста дворов, — вновь зашептались за ее спиною, посылая недобрые взгляды, и пополз новый слух, что уж теперь-то Монсиха своего не упустит. Сначала одна волость, там — другая, а после, глядишь, и станет немка худородная вхожа в Кремлевские палаты.

Матушка радовалась, и Модеста с нею, правда, обе вновь принялись наседать на Анну, требуя немедля порвать с саксонцем.

— Уж больно момент выгодный, — нашептывала Модеста, расчесывая по-прежнему темные, без единой седой ниточки, волосы сестры. — Не упусти… вернется царь, встреть его ласково, улыбкой… обними, приголубь, напомни про обещание… поплачь, мужчины к женским слезам слабину имеют…

Слушала Анна ее советы, соглашалась, но знала — не хватит у нее сил на этакое притворство.

— А полюбовников еще много будет… сегодня — один, завтра — другой… о себе думать надобно, — Модеста знала, о чем говорит, вот только сестрица ее бестолковая вновь впала в уныние.

И не милы ей больше наряды, ткани и ленты, каменья самоцветные, и даже гадать она перестала, будто с судьбою смирившись. Та не была ни зла, ни добра к Анне. Время словно застыло, и Анна порою чувствовала себя этакой мухой в капле янтаря. Отныне, казалось ей, ничто не могло уже перемениться…

Акулина жила в стандартной панельной пятиэтажке. Серые дома с коричневыми балконами, старыми, порой разваливающимися, заполонили район. Словно кто-то бросил костяшки домино или детские кубики, оставив их зарастать землей. Во дворе было тесно, темно и грязно. Раскатанный автомобильными колесами газон сохранил остатки зелени, но какой-то тусклой, припыленной.

Неуютное место.

Игнат вышел из машины и бодро зашагал к подъезду с таким видом, словно ему уже неоднократно приходилось бывать в этом дворе и в этом доме.

Домофон был взломан, но в подъезде пахло не мочой — хлоркой.

— Нам на пятый, — Игнат подхватил Ксюшу под локоть. — Не дрожи, рыжая, уже почти все закончилось. Скоро сама поймешь…

Понимать что-либо Ксюша перестала.

Ладно, если игру со шкатулкой начал Стас, после Ксюшиного увольнения, обнаружив, что тайник пуст, он вполне мог позвонить с угрозами. И тогда ясно, что в офис пораньше он явился для того, чтобы с глазу на глаз переговорить с Ксюшей.

Вряд ли бы ей беседа эта понравилась, но вот… кто его убил?

И кто приходил к ее квартире?

И кто напал на Елену?

И пожар устроил?

Стас ведь был мертв…

И почему вдруг Димка решил шкатулкой завладеть? Откуда он вообще о ней узнал?

Игнат остановился перед металлической дверью и нажал на кнопку звонка.

— Акулина, открывай, — сказал он громко, — я знаю, что ты дома! И не дрожи, мы просто побеседуем. Я тебя ни в чем не обвиняю.

В домашних просторных штанах и рыжей майке Акулина выглядела совсем молоденькой и какой-то по-детски несчастной. Чистое личико, две косички и заколка с цветком. Взгляд исподлобья и руки, за спину спрятанные.

— Ну? — увиденное на Игната впечатления не произвело. — Сама расскажешь или как?

Акулина дернула плечиком.

— Зачем ты ее вообще взяла? Тебе же она не нужна, — добавил Игнат.

— А ему — очень даже, — голос ее остался прежним, с хрипотцой. — Проходите.

В квартире было чисто и уютно, пахло печеной картошкой и пирогами.

— В кухню идите. Там мне удобнее.

Кухонька оказалась небольшой, и новый двухкамерный холодильник занял почти все пространство. У окна ютился стол, серебристого цвета шкафчики протянулись по всем четырем стенам.

Игнат отодвинул стул и велел:

— Садись.

Ксюша решила не спорить.

— Если чаю хотите, то чайник — вот, а заварка в шкафчике.

Акулина вышла и вернулась со шкатулкой.

— Она?

Наверное. Обыкновенный ящичек самого простого вида. Ни резьбы, ни росписи, лишь тот потрясающий оттенок дерева, который появляется со временем сам собою. Вот только времени должно пройти изрядно.

— Ключа у меня нет, — сказала Акулина. — Да и не пыталась я ее открыть… взяла, и все.

Ее рассказ был простым и недолгим.

Ненавидела ли Акулина человека, из-за которого ее жизнь разломалась на две неравные половины? В одной осталось счастливое детство, юность с посиделками в беседке, заросшей жасмином, университет, мамины надежды, что Акулина сделает карьеру… предложение о работе… жених.

С ним Акулина была знакома давно, они еще в детском саду встретились, но нельзя сказать, чтобы с той поры больше не расставались. Расставались, пока однажды вновь не пересеклись на дискотеке, и уже тогда, отчаянно целуясь в темном закоулке, решили, что друг без друга им жизни нет.

И было все как у всех.

Знакомство с родителями. И родителей — между собой, это, в общем-то, простая формальность. Разговоры о свадьбе, выбор даты и список гостей, который обе стороны пытались сократить, увязая в дебрях родственных взаимосвязей. Платье, фата…

Ресторан…

Свадьба еще не скоро, ведь нужно и денег подсобрать, и вообще, в таких делах спешить не следует. Но Акулина пребывала в уверенности, что она знает, как все будет.

А потом — та вечеринка.

И пробуждение.

И грязь, которой оказалось вдруг много. Она выплеснулась не только на Акулину, но и на всех, кто был с нею связан. Акулине не верили.

Она рассказывала, объясняла и… понимала, что объяснения ее никому не нужны. Наверное, тогда она впервые поняла, что на самом деле живет одна.

И переехала в старую бабушкину квартиру, которую прежде сдавала.

Одной легче. Нет маминых слез и папиного напряженного молчания, неодобрительного, за которым читалось, что Акулина сама виновата. Нет подружек, готовых сочувствовать, но между тем уверенных — дыма без огня не бывает. Нет жениха, оскорбленного до глубины души, и даже если бы в душе этой остались крохи чувства к Акулине, то они быстро иссякли.

Как не поверить, когда все вокруг говорят одно и то же… а потом еще и беременность!

Акулина растерялась.

И возненавидела весь мир.

А потом вдруг успокоилась, решив, что все — так, как есть. У жизни — свои уроки, и этот ничем не хуже других. Зато она узнала, чего сто́ят люди вокруг нее, да и она сама.

У нее хватило сил выстоять, и это уже много. Нет, нельзя сказать, что она была благодарна Стасу и жизни за науку, но и на ненависть ее не хватало.

А вот непонимание, злость, потаенная, скрытая, остались.

И еще — недоверие.

И страх, что стоит ей расслабиться, и все повторится. Как бы там ни было, но в конторе Акулина присматривала за Стасом. Издали, конечно.

— Когда долго наблюдаешь за кем-то, — Акулина водила пластиковой ложечкой по скатерти, вырисовывая узоры, — то поневоле замечаешь, что человек изменился. Стас вдруг начал нервничать. Нет, он вроде бы был спокоен… шуточки эти его постоянные… дурацкие. И Димку поддевал. А тот надувался и огрызался. Но шутки стали злее, Стас явно места себе не находил.

— Как давно? — Игнат испытывал смешанные чувства к этой женщине.

Была ли она виновата в том, что оказалась втянута в чужую игру?

Она — жертва.

Но она — провокатор.

Она не убивала, но в то же время стала причиной смерти.

— Да с полгода где-то… нет, чуть раньше. Ксюх, помнишь, он исчез как-то? На полдня всего, но…

Рыжая кивнула, должно быть, событие это и правда относилось к тем мелким неприятностям, что нарушают работу конторы, однако не относятся к разряду чрезвычайных происшествий.

— Постой, — Ксюша нахмурилась, явно сопоставляя события. — Это как раз за неделю… или через неделю после? Где-то близко к тому сроку, когда дело Перевертня закрыли.

— Наверное.

Акулина и правда понятия не имела, во что ввязалась. Для нее Перевертень — случайный элемент, такой же, каким являлась она сама.

— Ну да… позже. Я помню! Он тогда еще отчет подготовил, документы принес и на стол бросил… Злой был, — Ксюша вздохнула и потрогала кончик носа. — Еще сказал, что его достала бумажная работа… а потом Алексей Петрович его хотел видеть, но оказалось, что Стас ушел. Я ему звонила-звонила…

— Он психанул крепко. Я слышала, как он на лестнице орет на кого-то… Нет, не орет, — поправилась Акулина. — Если бы орал, все бы услышали, а он шипел в трубку, но так, что я сразу поняла — злится очень. И вот как-то интересно мне стало…

Акулина не следила за Стасом в тот день, во всяком случае специально, и на лестнице оказалась лишь потому, что ей потребовалось пару минут побыть наедине с собой. У нее с детства такая привычка была: если не думается, надо спрятаться от всех ненадолго, перевести дух и к проблеме вернуться.

В детстве Акулина выбиралась на крышу.

И сейчас привычке своей не изменила. Она уже спускалась, когда услышала голос:

— …и что прикажешь делать?! Нет, я понимаю, но мне ты что прикажешь делать? Да не ори!

Стас шипел, и Акулина дернулась было, чтобы отступить — не было у нее никакого желания пересекаться с этим уродом, но через минуту она застыла на месте.

— Не ори, говорю! Никуда не денется… подождать надо… откуда я знаю, сколько… и что? Предлагаешь устроить кражу со взломом? Не будь дурой!

Кем бы ни была та женщина, но Акулина ей посочувствовала: связываться со Стасом — себя не уважать. И пусть сейчас он пытался оправдаться, но делал это со злобой, и сразу ясно становилось: у незнакомки нет ни малейшего шанса.

— Лишнее внимание тебе ни к чему! А мне и подавно… — Он вдруг сменил тон и замурлыкал: — Ну, котенок, ну ты же сама прекрасно понимаешь, если шкатулка вдруг всплывет, начнутся вопросы… все ведь пока на слуху. Пусть себе полежит месяц-другой… так даже удачно получилось…

Что ответила «котенок», Акулина не слышала, но поняла: Стас ввязался в авантюру, и какой-то дурочке, думавшей, что она сумеет его приручить, вскоре придется испытать жестокое разочарование.

— Да, конечно, милая, мы встретимся… хочешь — прямо сейчас… Куда подъехать?

Закончив разговор, Стас выругался — от души, не скрывая эмоций. И ушел, дверью хлопнув.

Нет, в тот момент у Акулины не созрело зловещего плана мести, скорее уж она стала чуть более внимательной. И не обратить внимания на внезапный интерес Стаса к подсобке не могла. Он, прежде совершенно равнодушный к хозяйственным делам, вдруг взял за правило выглядывать в коридорчик, проверяя, заперта ли дверь.

А еще эта его нервозность… и готовность помогать секретарю с раздачей бумаги или прочих канцелярских мелочей… и вообще, его внимание к Ксюше, которое, впрочем, Акулина истолковала по-своему.

В первый раз она заглянула в подсобку где-то спустя месяц после разговора Стаса с «котенком».

Не обыскивала — осматривалась просто, но ничего такого, что могло бы ее внимание привлечь, не заметила. И во второй раз… и в третий… она обшаривала комнату аккуратно и деловито, сама не понимая, зачем ей это надо. Но постепенно пришла к выводу: что бы ни искал тут Стас, но спрятано это хорошо, вероятнее всего за коробами с бумагой.

Тогда-то Акулина, подгадав момент, и устроила настоящий обыск. Девушкой она была крепкой, но все равно ей пришлось нелегко. Бумага оказалась довольно тяжелой.

Зато в одной коробке, скрытой за другими коробками, обнаружилась вот эта шкатулка.

— Я взяла ее только потому, что она нужна была Стасу, — Акулина провела сложенными щепотью пальцами по крышке. — Настолько нужна, что он просто извелся весь… трус! Всегда он был трусом.

Акулина забрала шкатулку домой и засунула ее на дальнюю полочку. Сама по себе шкатулка ее не интересовала, другое дело — реакция Стаса. Теперь Акулина следила за ним еще более пристально.

Она боялась упустить момент, когда Стас обнаружит пропажу.

А он все медлил и медлил, явно тянул время, хотя тот, вернее, та, с кем Стас говорил, и настаивала поторопиться. Как Акулина это поняла? По его телефонным разговорам, которые становились все дольше и напряженнее. Стас, увидев номер на мобильном, вскакивал, менялся в лице — он уже не давал себе труда скрывать раздражение, — и выходил из кабинета. Отсутствовал когда пять минут, когда десять, но возвращался взбудораженным, злым. И злость эту он выплескивал на того, кто ему под руку подвернется.

Однажды он и вовсе звонок сбросил.

— Потом я как-то в курилке с ним столкнулась. Он же редко курил. А тут стоит, взгляд в стену вперил, руки трясутся. Сигарету до губ с трудом доносит… Я и поняла, что он ходил тайник проверять.

Акулина вздохнула.

Ей казалось, что момент триумфа должен быть другим, ярким, что он искупит всю ту боль, которую ей довелось испытать по вине этого человека. А в действительности она вдруг поняла, что ей нет дела до Стаса. Она уже давно сама по себе.

И, наверное, снова способна стать счастливой.

— Потом его убили…

— Вы испугались? — спросил Игнат.

— Нет. И не раскаялась в том, что сделала. Виноватой, если хотите знать, я тоже себя не считаю. Он сам влез в это дело, каким бы оно ни было. И получил по заслугам.

Шкатулку Игнат прихватил с собой, нес ее под мышкой, без всякого уважения к исторической ценности вещи. Он подозревал, что дело тут отнюдь не в истории, вернее, в ней, но не столь уж давней.

В машине Игнат сунул шкатулку в руки рыжей, велев ей:

— Держи.

Она кивнула. Задумчивая. Растерянная. Сложно привыкнуть к тому, что люди, которых она знала и наверняка считала близкими, почти родными, на самом деле вовсе не таковы, какими казались. Но держится она неплохо, с учетом того, что ее едва не пристрелили. Ни слез. Ни истерик. Ни жалоб. Только хмурится и нос трет.

— Все равно не понимаю… — вздохнула Ксюша и посмотрела на Игната искоса.

Потому, что история — такая, надвое разломанная, но с одними и теми же героями.

— Поехали, прогуляемся…

Он вырулил к озеру. Поговаривали, что некогда на этом самом месте стояла церковь, будто даже чудотворная, но в безбожные советские времена было принято решение церковь снести. И то ли силу заряда рассчитали неверно, то ли не учли особенности грунта, но котлован вышел огромный, а на дне его открылись родники. И, сколько ни пытались строители отвести воду, не получалось ничего. Тогда котлован расширили и превратили в озеро.

А вокруг устроили парк.

От парка мало что осталось — пара десятков старых тополей, клен, рассеченный ударом молнии надвое, и старая карусель на ржавых цепях. Игнат помнил это место другим и сейчас почти расстроился, увидев пестрые палатки, лотки и разноцветные зонтики открытых кафе.

— Посиди тут, — он устроил рыжую на лавочку и отошел.

Луиза Арнольдовна ответила на звонок сразу.

— Слушаю, — в ее голосе была приятная хрипотца.

— Доброго утра, Луиза Арнольдовна, — Игнат взглядом отыскал рыжую макушку. — Скажите, пожалуйста, не собиралась ли Виолетта выйти замуж?

— Когда? Она же раз в полгода собирается замуж. Если бы вы знали, чего мне стоит отговорить ее от подобных глупостей!

— Скажем… незадолго до смерти матери?

— Собиралась.

— А имя жениха вы не помните?

— Нет. Это имеет значение?

— Возможно… вы ведь расстроили и эту свадьбу? — Игнат поднял кленовый лист, ярко-зеленый, которому бы еще жить и жить.

— Естественно. Это был совершенно неподходящий для нее молодой человек… хотя он отличался от прочих. Да, погодите, — голос ее слегка дрогнул. — Он мне сперва понравился. Такой, знаете ли, воспитанный, вежливый для своего уровня. И держится без подобострастия… они все вечно пытались мне угодить.

— А этот — нет?

— Нет. Он не очень-то скрывал, что он — из семьи среднего достатка… единственный сын, это я запомнила хорошо. И вот я как-то подумала, что Виолетта впервые сделала достойный выбор.

— Но потом?..

— Потом мальчика проверили. Не сочтите меня занудой, но я предпочитаю, чтобы рассказы этих… женихов соответствовали действительности.

— И оказалось?

Рыжая то и дело привставала и вертела головой.

— Он не солгал. Он и правда был единственным ребенком в семье, весьма приличной семье. Мать — учительница, отец из бывших военных. И про университет — правда, и про работу… перспективный мальчик. Да вы его знать должны, он у вашего отца в штате числится… или числился.

Игнат представил себе, как узкие губы Луизы Арнольдовны сжимаются в линию. Вот, значит, от кого отец узнал об истории с Акулиной. Но не стоило забегать вперед, и Игнат поинтересовался:

— Но что-то вам не понравилось? Что же?

— Отношение. Он был неглуп, работоспособен, честолюбив, что лично я считаю достоинством, и — при некоторой помощи со стороны — мог бы сделать блестящую карьеру, но… его отношение к женщинам… Моя служба раскопала несколько весьма неприятных историй. Конечно, мальчишке удавалось не доводить дело до суда, но след… вы же понимаете, что бумажный след остается всегда. Все очень зыбко, недоказуемо, и, если бы речь не шла о моей внучке, я бы закрыла на это глаза.

Но Виолетта — родная кровь. И бабушка не слишком-то обрадовалась тому, что будущий потенциальный зять не просто волочится за каждой юбкой, но и не особо чист на руку.

— Вы ведь понимаете, если он не гнушается таких… методов по отношению к посторонним, то и Виолеточке рано или поздно достанется.

Все-таки она любила их, и дочь, и внуков, искренне желала им добра, но характер не позволял ей отступать от прежних привычек и добро это навязывать силой.

— Вы ей рассказали?

Рыжая ерзала на скамейке, уйти не решалась, но и затянувшееся ожидание ее не слишком-то радовало.

— Попыталась. Виолетта — хорошая девочка, но слишком уж наивная, романтичная. Она решила, что все это — клевета, и заявила, что она совершеннолетняя и мое согласие ей ни к чему… Но тут Оленька погибла, и стало не до свадеб. А потом у них как-то само собой все разладилось, чему я, признаться, рада.

— Луиза Арнольдовна, — Игнат помахал рыжей и знаком велел ей оставаться на месте, — скажите, это ведь вы папе информацию передали?

— Да, — скрывать что-либо она не считала нужным. — Мне показалось, ему будет интересно… он ведь уволил этого мерзавца?

— Боюсь, не успел. Парня убили.

— Какая жалость, — без малейшей тени жалости в голосе произнесла Луиза Арнольдовна. — Я знала, что подобный образ жизни не приведет ни к чему хорошему…

Что ж, теперь было ясно если не все, то почти все.

Игнат купил мороженое в рожке, себе — шоколадное, рыжей — фисташковое.

— И что теперь? — ее снедало любопытство, но рыжая крепилась, не решаясь задать прямой вопрос.

Забавная она. И жаль будет, если после всей этой истории она пропадет с горизонта. Контору, конечно, придется закрыть, хотя бы потому, что работников в ней почти что и не осталось… Папа расстроится.

— Теперь мы доедим мороженое и поедем.

— Куда?

— Ловить преступника.

Этот изумленный взгляд Игнат забудет не скоро.

— У меня и пистолет есть, — доверительно произнес он. — В бардачке.

Игрушечный, купленный когда-то в силу его поразительного сходства с настоящим. Ксюша задохнулась, не то от ужаса, не то от возмущения.

Интересно, а если ей другую работу предложить… она согласится?

— Ты… ты шутишь, — сказала она, глядя на него так, что становилось ясно: подобные шутки категорически ею не одобряются.

— Не сказать, чтобы совсем. Думаю, девушку уже задержали. Этот ваш… Дмитрий не похож на героя. И, как только он поймет, насколько глубоко влип, рот откроет. Так что доедай и поедем, пока самое интересное не пропустили.

Мороженое она доела быстро, все-таки женское любопытство — аргумент непреодолимой силы.

— Значит, все-таки… женщина, да? — спросила Ксюша уже в машине.

Женщина… все беды — от баб.

Все разрешилось в Шлиссельбурге.

Анна, не способная выбрать одного любовника, лишилась разом обоих. Случай, нелепица, пожалуй, из тех, которые происходят сами по себе, доказывая, что судьба хитра.

Она-то и поднесла чашу вина Кенигсеку, видать, не первую и даже не вторую. Хмельное веселье по случаю спуска на воду яхты закружило многих. И что за диво, если тонкий саксонец не сумел управиться с собою? Он силился пить наравне с царем и Алексашкой, который только и знай, что подначивал его.

И, захмелев окончательно, Кенигсек вышел к берегу, должно быть, надеялся, что свежий воздух избавит его от винной напасти. Голова ли у него закружилась? Либо же навалился на него медведем пьяный тяжелый сон? Либо некто, стоявший рядом, подтолкнул его в омут, но… не стало Кенигсека.

Хватились его не сразу, а хватившись, решили было, что сбежал саксонец. Однако тот же Меньшиков, — Анна после думала, уж не нарочно ли он все это затеял, силясь избавиться от ненавистной Монсихи, — кинул клич, что, дескать, потонул он…

…И правда, потонул, пусть и нашли тело не скоро, полгода минуло.

Алексашка велел вещи его обыскать и самолично в бумагах рылся, верно, зная, что именно он ищет. А отыскав, тотчас побежал к царю.

…Ох, права была Модеста, когда просила ее быть осторожной! Но разве влюбленному сердцу прикажешь? Оно рвалось в груди, выплескивая на бумагу нерастраченную нежность, ту самую, которой так Петру недоставало. Оно сочиняло письма — мягкие, преисполненные искренней любви. Да, угасла она, любовь, однако письма, проклятые письма, которые Анна умоляла вернуть, остались. И еще портрет ее, писанный нарочно для саксонца, в оправе драгоценного медальона.

Что сильнее разозлило Петра? Ее ли неверность или же то, что писала она Кенигсеку так, как никогда не писала самому Петру? Либо же не было и ярости, но ядовитый шепот Алексашки, который уже отыскал новую раскрасавицу, желая через нее единовластно царем управлять, сделал свое дело?

Все получилось именно так, как не единожды представляла себе Анна.

Петр воротился в Немецкую слободу, к дому ее, но, увидев Анну, не поспешил ее обнять, смерил презрительным взглядом. Она же, вместо того чтобы припасть к его ногам, о милости умоляя, глянула дерзко, с вызовом.

— Дура! — крикнул Петр.

И Анна лишь плечиком повела: дура. Она и сама это поняла, да поздно.

Жалела? Не о любви. О себе, некогда на уговоры поддавшейся.

О той Анне, которой она могла бы быть.

О жизни своей непрожитой.

Спокойно приняла Анна известие о том, что ей и сестрице ее, про которую Петр знал, будто помогала она тайным встречам любовников, надлежит безвыездно оставаться в доме.

Надолго ли?

Модеста, наивная, верила, что вскоре гнев царя поутихнет. Как знать, быть может, и случилось бы так, когда б не Алексашка, подсунувший царю смуглянку Скавронскую. Та была молода и хороша собой, живая, яркая… как Анна некогда.

И Анна с жалостью думала об этой женщине, предвидя для нее повторения собственной нелегкой дороги. В доме стало тихо. Сгинули друзья. Исчезли просители. И даже тени из снов отступили от нее, видно, ушли к Скавронской. И правильно, пусть они от нее и требуют милостей.

Пожалуй, эти дни, преисполненные тихой печали, были счастливыми, как счастлива бывает тихая ранняя осень. Где-то там, за каменными стенами дома, который больше Анне не принадлежал, как и не принадлежали ей и те, дареные, дворы, и пансион, и многое иное, шла своя жизнь. И Модеста вздыхала о том, что она вынуждена оставаться взаперти…

…началось следствие.

…и матушкины просители, прежде преисполненные ей благодарности за помощь, вдруг теперь заговорили о произволе, о взятках, о том, сколь часто злоупотребляла Анна доверием царя.

…заговорили о ведьмовстве и чарах, о приворотах, гаданиях.

…и старушка Апраксия сгинула, спеша уйти от наказания.

И обвинение это, пусть пока что не доказанное, отвратило от Анны тех, кто еще заглядывал в проклятый дом. Что ж, Анна вовсе не удивилась этому, оставшись в одиночестве. Теперь каждое утро, поднявшись с постели, она первым делом усаживалась перед зеркалом, разглядывала собственное отражение. Шкатулка, подаренная некогда Петром, стояла тут же. Порою Анне хотелось швырнуть ее об стену, разломать, растоптать, чтобы не осталось ни щепочки целой. Порой — напротив, сберечь, укрыть ее. Простенькая музыка вызывала у нее неизъяснимую нежность, и Анна слушала ее часами…

— Все будет хорошо, — как-то сказала она заплаканной Модесте, которая уверилась, что, верно, доживает последние дни. — Вот увидишь, нас пощадят.

Не во имя любви, но просто не чувствовала за собой Анна вины. И готовности покинуть этот мир.

Первый год в заточении минул, и с ним исчезли печаль и сомнения.

Второй, с затянувшимся следствием, которое грозило в любой момент перейти к суду, а там и к приговору, шел медленно. Царь будто бы и желал избавиться от Анны, и в то же время страшился с нею расстаться…

Он появился однажды и, застав Анну перед шкатулкой, отшатнулся.

— Отдай! — крикнул и руку протянул.

Но Анна обхватила руками шкатулку и, глядя в безумные круглые глаза, твердо ответила:

— Нет. Ты сам мне ее подарил. Моя она!

Ушел, хлопнув дверью. Злой. И Модеста опять разрыдалась.

— Ты нас погубишь! Беги за ним… проси… умоляй…

Анна открыла шкатулку и нежно коснулась фарфоровой девушки. Страха не было. Скорее уж в той тишине и спокойствии, которые воцарились в ее доме, не прерываемые более визитами Петра, Анна оживала. Она словно возвращалась в прошлое, к себе — девочке, преисполненной надежд и глупых мечтаний.

— Как ты только можешь?! — восклицала недоуменно Модеста. — Нас же вскорости казнят, а ты…

Анна ничего не отвечала ей, сама не будучи в силах объяснить причины этой своей неуместной умиротворенности. Боялась ли она казни? Да, пожалуй, боялась, как боялась боли, нищеты и ссылки, которыми могли казнь заменить. Но страх этот отступал перед уверенностью, что Петр, даже в сильном гневе пребывая, не причинит Анне вреда.

— Ах, до чего же ты наивна, — утомившись плакать, Модеста принималась заламывать руки и вздыхать томительно. На деле же и она постепенно уверялась, что царский гнев утихнет, а там, глядишь, все вновь вернется на прежние круги. Однако от скуки Модеста не находила себе иных развлечений, нежели стенания и жалобы. Теперь она часто представлялась больной, подолгу лежа на кровати и капризами доводя немногих, оставшихся при доме служанок до исступления.

— Мужчины злопамятны. Мстительны… Конечно, не все, но многие…

В те дни, когда Модеста забывала о своих недомоганиях и становилась почти приветливой, она начинала предаваться воспоминаниям о том, как хорошо им жилось прежде.

И чего Анне не хватало-то?

— Напиши ему письмо покаянное, — зудела Модеста. — Я тебе помогу… подберу слова…

Анна не желала никаких писем, да и возвращения того, что было, тоже. Она постепенно уверялась в том, что ее ждет иная судьба.

Иногда у Ксюши возникало стойкое желание — ударить начальника. Взять предмет потяжелее, например, пресс-папье, оставшееся в кабинете Алексея Петровича, сделанное из натуральной яшмы, а потому неподъемное, и опустить это чудо на макушку!

Ну вот что за привычка — придавать себе таинственный вид?!

Можно ведь просто сказать, как все есть на самом деле… а он — нет, таскает Ксюшу за собой и многозначительно усмехается, ни дать ни взять — Шерлок Холмс из провинции!

Злилась Ксюша потому, что чувствовала себя на редкость глупо.

Как будто все вокруг знают что-то, а она — нет.

А между прочим, она пострадала… и без квартиры осталась… и без работы, кажется, тоже, хотя работу ей найти несложно. В квартире же ремонт предстоит делать, капитальный. И жилье найти на время ремонта… Игнат вряд ли согласится терпеть Ксюшу и дальше, ведь опасности больше нет, а он с невестой поссорился, мириться надо… и третий тут — лишний.

Квартиру же на время не так просто найти, особенно если у вас собака крупной породы…

И все вдруг стало опять каким-то сложным, неправильным.

— Не хмурься, — Игнат оставил машину на парковке. — Идем.

Неприметное здание втиснулось между двумя девятиэтажками. Ксюша хотела прочитать табличку на дверях, но Игнат не позволил, потянул ее за собой.

Темные двери. И карусель пропускного пункта. Охранник в будке. Лестница на второй этаж. Унылый коридор, из тех, какими отличаются государственные конторы, и множество дверей…

Игнат нашел нужную и вошел без стука.

Ксюше не оставалось ничего иного, кроме как за ним последовать. Вот сейчас их выставят вон и… не выставили. Человек в сером костюме, кажется, тот самый, который разбирал бумаги в подсобке, вышел из-за стола и протянул Игнату руку.

— И снова здравствуйте, — сказал он, подмигнув Ксюше. — Присаживайтесь. И знакомьтесь. Это Сюзанна Александровна…

Девушка в нарядном синем платье была смутно знакома Ксюше. Несомненно, они встречались, но вот где и когда…

— Вспоминай, рыжая, — Игнат встал за ее спиной. — Платье попроще… волосы, в узел собранные…

Это же горничная! Та недружелюбная девушка, которая открывала им дверь в доме Виолетты!

— Вижу, вспомнила? Кстати, она — единственная и горячо любимая дочь Виктории Павловны…

Сюзанна фыркнула.

— А заодно — и невеста Стаса — Анна… видишь, сколько у нее обличий? Или я еще что-то забыл? Ах да… Дмитрий. Кем он при вас числился? Женихом? Любовником?

— Какое вам дело? — У девушки и голос изменился. Сколько в нем ненависти!

— Никакого, — согласился Игнат. — Мы просто пытаемся понять, с чего все началось… Олег?

— С удовольствием. Думаю, если что, меня поправят. Итак, представим себе: жили-были две девочки…

Жили-были две девочки — в одном городе, хотя, конечно, не на одной улице. Родились они в один год, но на этом, пожалуй, сходство и заканчивалось.

Одна — мамина радость, единственный поздний ребенок, которому достался весь нерастраченный запас любви. Любовь эта порою была удушлива, тяжеловесна, она заполняла все пространство, не оставляя девочке ни грамма свободы.

Мамина забота сопровождала ее «по жизни».

Из детского сада — в школу.

Из школы — в университет, выбранный исключительно за то, что находился он в том же городе, где жила девочка. Мама не вынесла бы ее отъезда.

Эта забота вытеснила из ее жизни подруг, которые отнимали у нее время и могли научить девочку плохому. И собственные ее желания, потому что ребенок не имеет ни малейшего представления о том, что ему действительно необходимо. И парней, ведь мама не представляет, чтобы нашелся кто-то, и правда достойный ее девочки.

Остался нелюбимый факультет, ненужная специальность и вялая депрессия.

Вторая девочка росла принцессой, и что за беда, если все королевство ее было величиной с квартиру? Зато в нем любое желание девочки исполняется, если не тотчас, то в самом ближайшем времени.

У нее был брат. И, конечно, родители. Впрочем, существование их воспринималось юной принцессой как нечто само собой разумеющееся. Отец был вечно занят, мать же пусть и находилась дома, работать или не могла, или не хотела, — но желания общаться с дочерью и уж тем паче заниматься ее воспитанием не имела.

Девочку это устраивало совершенно.

Вместе с принцессой росло и королевство. Отец расширял его границы, а с ними — и возможности. Капризы уже не маленькой, но юной принцессы по-прежнему удовлетворялись. И, пожалуй, единственным человеком, способным хоть как-то сдержать совершенно иногда безумные порывы девочки, оставалась бабка.

Ее принцесса недолюбливала — за жесткий нрав и непоколебимость. Уж если старуха принимала решение, то и думать было нечего о том, что она его изменит.

Хуже всего была ее привычка решать за всех.

В том числе и за принцессу.

— Ты неглупа, — говорила бабка, складывая руки на коленях, — но не даешь себе труда использовать данный тебе свыше ум. А потому и ведешь себя…

О, старуха умела выговаривать! Она никогда не повышала тон, возражений не слышала, но продолжала спокойно, равнодушно даже, разбирать ошибки внучки. И как-то всякий раз выходило так, что принцесса в самом деле поступила неправильно.

Недостойно.

И отец, прислушиваясь к бабкиному брюзжанию, грозил ей финансовыми карами…

Матери было все равно.

Пожалуй, поэтому, когда отец умер — а событие это аккурат совпало с поступлением принцессы в университет, — она испытала некоторое эгоистичное облегчение. Вот теперь-то старуха отстанет от нее… но — не тут-то было. Как-то вдруг оказалось, что старуха получила если не все, то очень и очень многое. И именно она теперь управляла не только компанией, но и жизнью семьи.

Сказать, что принцесса разозлилась?

О нет, она пришла в ярость!

Вот только кому теперь было дело до ее чувств?

— Учись, — сказала зловредная старуха, — и все у тебя будет.

Принцесса пыталась учиться, правда, учеба как таковая была совершенно ей неинтересна. Но она искренне старалась подружиться с бабкой…

А та становилась все более придирчивой. Ей не нравилось в принцессе все. То, как она разговаривает, как ведет себя, с кем дружит и, уж тем паче, с кем встречается. Не сказать, чтобы и сама принцесса была в полном восторге от своих кавалеров, все же некоторая доля здравомыслия ей досталась по наследству, но было обидно…

Обида эта достигла апогея, когда принцесса впервые влюбилась.

О да, это чувство не походило ни на что. И принц был чудесный.

Не мальчишка, как те, ухлестывавшие за нею в университете, но и не старик. Он имел работу, карьеру начал строить, он рассказывал о своих перспективах сдержанно, но с достоинством, отчего становилось очевидно — эти перспективы вполне реальны.

Он приглашал принцессу не в кафе, а в театры.

И на выставки.

И умел ее слушать.

И делать подарки, недорогие — ведь они ничем пока друг другу не были обязаны, — но драгоценные, ведь каждый такой подарок был выбран с любовью.

Для нее.

Это не было поклонением, это было проявлением взрослого, зрелого чувства. Так казалось принцессе. И когда ее принц сделал ей предложение — он робел и розовел, словно и правда боялся, что ему откажут, — принцесса едва не заплакала от счастья.

А старуха взяла — и все испортила.

Проверила она принца и выяснила… Конечно, ни одному ее слову девушка не поверила. И впервые за долгое время она высказала старухе все, что думала. Ссора получилась грязной, с нотами истерики и заламыванием рук, с угрозами наглотаться снотворного, уйти из дому, броситься в прорубь…

— Пожалуйста, — спокойно ответила старуха, выдержав этот наплыв девичьей ярости. — Это твоя жизнь, и ты, конечно, можешь делать с нею все, что сочтешь нужным. Я не стану тебя отговаривать. И не стану поддерживать. Если ты уверена, что будешь счастлива с этим человеком, то мое согласие тебе не нужно.

Согласие не было нужно, а вот деньги — дело другое…

— Он ведь зарабатывает, и неплохо, — старуха закурила. Курила она какие-то на редкость мерзкие, вонючие сигареты. — Ты имеешь квартиру, которую я не стану у тебя отбирать. Живите…

Квартира? И все?!

— Ты же не думаешь, что я продолжу содержать тебя после свадьбы?

Именно об этом принцесса и думала.

— Это не твои деньги!

Во всяком случае, зарабатывал их отец вовсе не для старухи.

— Не мои, — согласилась бабка. — Это деньги твоего отца, которыми мне доверено распоряжаться. И можешь быть спокойна. Как только тебе исполнится тридцать, ты получишь все, что тебе причитается.

Тридцать?! Да принцесса не доживет до возраста столь почтенного!

Зачем ей деньги в старости? Ей они сейчас нужны!

— Дорогая, — бабка попыталась ее успокоить. — Если твой нареченный и правда тебя любит, он сделает все возможное, чтобы ты была счастлива. Просто расскажи ему обо всем…

Так девушка и поступила.

Она отнюдь не была наивна и поняла, чего именно добивалась старуха, но… до последнего надеялась: бабка ошибается. И, как только она эту ошибку осознает, все наладится чудесным образом.

Да и сердце ей подсказывало, что…

Сердце оказалось разбито — вдребезги.

Нет, принц не сбежал тотчас, но… он изменился. Куда подевались его прежнее понимание и готовность прибыть к ней по первому зову? Ласка. Нежность…

Любовь?

— Прости, я занят, — все чаще слышала принцесса. — Я ведь должен заботиться о нас. Работать…

— Ты слишком много работаешь.

— Иначе карьеры не построить, — принц был непоколебим. — Ты должна меня понять…

Она искренне пыталась, но… принцесса не привыкла себе в чем-то отказывать или — чтобы отказывали ей. Ссоры, поначалу редкие, случалось все чаще и чаще. И разрыв был неминуем.

Кого она во всем винила? Естественно, зловредную старуху, из-за которой ее любимый вынужден был оставить принцессу ради работы…

— Сложно сказать, встретились ли вы тогда или раньше, — Олег разглядывал Ксюшу с неподдельным интересом, который, кажется, вовсе не понравился Игнату. Он по-прежнему стоял за Ксюшиной спиной, и руки, лежавшие на ее плечах, были тяжелыми.

— В университете, — глухо ответила Анна. — Факультет один… только она была слишком глупа, чтобы учиться. Даже бабкины деньги ее не спасали.

— Зато спасли ее вы, верно? Вам деньги были нужны, как воздух… вы ведь уже тогда задумали избавиться от материнской опеки, скажем, съехать от нее… вот только студентке съемную квартиру не потянуть, а работу вы найти не сумели. Точнее, сумели, но не ту, которая приносила бы доход. И тут вам предлагают выход: вы помогаете Виолетте учиться, а она забирает вас от мамы. Так это звучало?

— Да.

— А потом вы из подружки превратились в служанку. Горничную. Верно?

— Да.

— И вам это не по вкусу пришлось. Вами слишком долго командовали, чтобы и дальше терпеть подобное обращение… но и уйти вы не могли.

— Догадливый!

Девушка не улыбнулась — оскалилась, появилось в ней нечто даже не волчье — крысиное.

— Полагаю, со Стасом вы связались исключительно из желания досадить своей заклятой подружке. Приятно осознавать, что красота — это еще не все, что ей, такой чудесной, замечательной, жених изменяет — с вами. Мелочь, но… на мелочах мир стоит.

Анна дернула плечом.

— А потом что было? После их разрыва? Виолетта узнала, что у матери появился ухажер? И не просто ухажер, но тот самый, первый ее муж, о котором в семействе не было принято упоминать вслух. Ошибка молодости, верно? И матушка не просто начала с ним встречаться, но собралась вторично за него замуж выйти. Виолетта разозлилась?

— Осатанела просто, — теперь усмешка девицы была вполне себе искренней. — Верещала, как резаная… посуду всю перебила.

— И понеслась к маме выяснять отношения…

— Да.

— А вернулась со шкатулкой?

— Да, — Анна отбросила челку со лба. — Она — дура, но иногда… Она поняла, что крик на матушку не подействует, и решила поступить иначе. Расспрашивать ее стала. А та, еще одна идиотка, возьми и расскажи ей про шкатулку. Мол, это залог их любви и все такое…

— И Виолетта решила, что если шкатулку украсть, то и свадьба не состоится.

— Верно. Любовных романов начиталась… Я же говорю, дура! А на следующий день заявился… этот…

— И Виолетта испугалась…

…С ней никто и никогда не разговаривал… так. И если поначалу Виолетта возмутилась, то, заглянув в мертвые глаза гостя, испытала настоящий ужас. Она вдруг поняла, что взять шкатулку — это была не самая удачная идея.

Почему она не сказала правду и не вернула шкатулку?

От страха.

Отдать — это фактически сознаться в краже, а вот вернуться домой и тихонько поставить шкатулку на прежнее место… конечно, мама догадается, но догадка — это еще не уверенность.

А еще был любовник, очередной бесперспективный ухажер, случайно допущенный в квартиру. Он выставил Перевертня, но признаться при нем, что странный тип прав и Виолетта украла шкатулку, было никак невозможно. Нет, ее новый план, почти зеркальное отражение старого, был идеален.

И, возможно, у нее бы получилось…

— Вы услышали фамилию? — Да, — Анна расправила плечи и подбородок подняла. — Я… раньше Виолетта называла его «этот козел». А он представился… Я сразу поняла, что он — тот самый…

…Историю эту Анна в детстве слышала. Мама, страдая оттого, что ее драгоценная девочка растет в неполной семье, раз за разом рассказывала ей о том, что произошло с отцом Анны.

Это было похоже на сказку, грустную только.

В ней маленький мальчик оказывался не нужен собственной матери и отправлялся в детский дом, чтобы спустя многие годы вернуться…

И при виде человека, совершенно ей прежде незнакомого, в душе Анны вдруг всколыхнулась такая лютая ненависть, что девушка сама испугалась этого, чуждого ей прежде чувства. Но оно, и только оно было настоящим. Впервые за долгие годы Анна действительно поняла, ради чего она живет.

Не для матери, чья опека становилась все более навязчивой. Побег ее не спас, и теперь матушка, смирившись с отсутствием Анны, звонила ей… она требовала отчета о том, как прошел день, что Анна делала, что она ела, надевала, куда ходила и с кем, о чем разговаривала… она вновь и вновь принималась твердить, что Виолетта — неподходящая для Анны компания, изводила дочь упреками, порою ударялась в слезы.

Не для Виолетты Анна живет, всецело уверенной в том, что, взяв Анну в дом, она совершила некое благодеяние, и теперь регулярно ей о том напоминавшей. Она требовала от Анны благодарности и покорности, а еще — готовки, уборки, стирки и, естественно, помощи в учебе.

Не для Стаса, который — по непонятной причине — не позволял ей разорвать отношения с ним, но с каждым разом становился все более настойчивым, требуя, чтобы Анна ушла от Виолетты. Видите ли, он счел Анну подходящей кандидатурой на роль своей невесты! Она не заблуждалась, дело тут было не в любви: Стас на нее категорически не был способен. Дело было в характере Анны. Стас искал жену, которая будет сидеть дома и не задавать супругу лишних вопросов, обеспечивать ему уют — за небольшую сумму денег и кольцо на пальце.

Нет, все эти люди были посторонними ей. А вот Перевертень, с его снулым взглядом, — врагом. Самым настоящим, лютым.

Даже после его ухода Анна не успокоилась. Она наблюдала за Виолеттой. Та, всполошенная, металась по комнате, вновь и вновь принимая решение, чтобы тут же его изменить. Выпроводив парня, который никак не желал убираться, надеясь, что его героическое поведение будет оценено по достоинству, Виолетта все же взяла себя в руки. И та самая шкатулка была извлечена из тайника в шкафу и поставлена на стол.

— Из-за нее все… — Виолетта потрогала свою шею.

— Она и правда такая ценная?

Шкатулка не показалась Анне какой-то особенной, более того, в тот момент она и не представляла себе, что эта шкатулка и есть отцовское наследство. Оно, наследство, виделось Анне чем-то куда более значительным, золотом ли в слитках, драгоценными ли камнями, украшениями… воображение всякий раз рисовало ей новую картину, и несчастный Александр в этих видениях лишался чего-то куда более дорогого, нежели деревянная пошарпанная коробочка.

— Очень ценная! Мама мне говорила… ее Петр сделал, тот, который царем был. Для любовницы…

И тут сердце Анны обмерло.

Она ведь не идиотка, в отличие от Виолетты она прекрасно представляла себе, что такое антиквариат. Шкатулка, собственноручно изготовленная Петром Первым, могла стоить сотен тысяч… миллионов…

Этих денег хватило бы на то, чтобы сбежать на край света, куда-нибудь, где есть пальмы, песок и беззаботная жизнь для юной красавицы. Ведь Анна, если разобраться, тоже красивая, не хуже Виолетты, у нее просто нет достаточного количества денег, чтобы раскрыть эту красоту.

— Вы тогда и приняли решение — завладеть шкатулкой? — Да. Это было бы справедливо. Она мне принадлежала! По наследству.

В тот момент Анна испытывала огромное искушение: взять что-либо тяжелое и ударить Виолетту по крашеной макушке.

Шкатулку взяла именно она.

И никто больше не знает, что шкатулка была у Виолетты…

Вот только вредная старуха, которая время от времени заглядывала в эту квартиру, вряд ли поверит в несчастный случай или в ограбление. А если начнется расследование, Анна окажется в числе первых подозреваемых. Нет, действовать следовало иначе.

— Если хочешь, — Анна сглотнула, — поедем вместе.

— Зачем?

— Смотри: если твоя мать рассказала этому… психу, что подозревает тебя, то теперь она с тебя глаз не спустит. Скажи, что хочешь с ней поговорить, помириться. И — чтобы наедине. Ну, о вашей ссоре старухе, мол, донесут, а это ни тебе, ни ей ни к чему. В доме никого не будет… ты начнешь с ней беседовать, а я тихонько шкатулку на место поставлю.

На тот момент этот план показался Виолетте если и не идеальным, то близким к этому.

Матушка Виолетты — Анне случалось видеть эту поблекшкю женщину с уставшим лицом — встретила дочь настороженно, но в дом впустила. А вот Анна вошла с черного хода…

— Что случилось дальше? — Я ее не убивала, — сказала Анна, заправляя прядь волос за ухо. — Я лишь собралась поставить шкатулку на место. Мы с Виолеттой отъехали бы, недалеко. Она наверняка была бы на нервах, а от этого у нее имелось лишь одно лекарство. Так что в ближайшем магазине Виолетта застряла бы надолго. А я вернулась бы за шкатулкой. Но она же истеричка… слово за слово… крики летели по всему дому. Чего она только мамаше не наговорила. И что та дура, жизнь себе сломала, и что она ненормальная и ее надо в психушку сунуть… а потом я услышала грохот.

Анна выглянула в холл. Того, что она увидела, оказалось достаточно.

Виолетта стояла на лестнице, прижав руки к груди, и часто, судорожно дышала. А внизу лежала Ольга. И как-то сразу стало очевидно, что Ольга мертва.

— Я… я не хотела…

— Конечно.

— Она сама…

На Ольге были туфли с высоким каблуком. А лестница в этом доме была крутой. И, наверное, действительно произошел несчастный случай.

— Меня посадят… — всхлипнула Виолетта.

— Звони старухе. — В тот момент Анна дала этот совет искренне, но Виолетта, дурочка этакая, отмахнулась:

— Она и посадит… или вообще жизни мне не даст! Что делать?!

План созрел быстро. Ольгу трогать нельзя, следует представить дело так, словно она была дома не одна. Запомнив, как лежали ее туфли, Анна надела их себе на ноги и сварила кофе.

— Где она стояла?

— Здесь, — Виолетта, потерявшая способность думать спокойно, указала на ступеньку. — Тут…

— Толкни меня, только легонько.

Виолетта послушалась… кофе пролился Анне под ноги, замарал ступеньки, туфли, чашки покатились по лестнице.

— Теперь все решат, что она кого-то ждала… например, — Анна не отказала себе в удовольствии помечтать, — жениха! Он ведь — псих. И если тебя будут о нем спрашивать, так и скажи. Ты отговаривала мать от этой свадьбы, и он жутко разозлился.

Сняв туфли Ольги, Анна спустилась и положила их рядом с телом.

— Теперь — уезжаем, — ей пришлось увести Виолетту за руку, и, усадив ее в машину, Анна вернулась в дом. Она уже и не помнила, под каким предлогом, да и вообще сомневалась, что Виолетта заметила ее недолгое отсутствие.

— Я велела ей заехать к матери через час и позвонить старухе. Та терпеть не могла скандалов и, даже если бы докопалась до истины, заткнула бы всех.

— А шкатулка?

— Виолетта побоялась бы говорить о ней. Да и уже сама решила, что Перевертень в доме побывал.

— Но шкатулку забрали именно вы?

— Да.

— И как же она оказалась у Стаса?

— Виолетта… не смогла промолчать. Она ему позвонила вечером, с истерикой, со слезами. Начала рыдать… а он ее выслушал. И сразу понял, что шкатулка у меня. Предложил поделиться.

— И вы согласились?

— А что мне было делать? — Анна пожала плечами. — Он ведь угрожал сдать меня старухе, выставить виновной во всем. Та бы за эту мысль и ухватилась… еще и Перевертень не успокаивался. Он дико разозлился, стал бы всех дергать, и меня тоже… а Стас предложил вариант.

— Вы догадывались, что он пожелает от вас избавиться?

— Догадывалась? — усмехнулась Анна. — Да я была в этом уверена! Мы же как змея и черепаха. Но пока что мы были друг другу нужны… случись что со мной, заподозрили бы Стаса.

— А случилось — с ним?

— Я к этому отношения не имею!

Стас здраво рассудил, что нельзя заниматься продажей шкатулки прямо сейчас, и вообще привлекать к себе внимание. Полгода ожидания — это не так уж и много… Анна ведь подождет?

Она согласилась. И на время ожидания переехала в квартиру Стаса.

Это же логично: присматривать друг за другом. А заодно — и квартиру обыскать. Правда, обыск ничего не дал, Стас был не настолько глуп, чтобы прятать столь ценную вещь у себя.

— Сегодня ко мне пришел Перевертень, — сказал он однажды за ужином.

— Зачем?

— Вроде как клиент, но… сдается мне, что он если и не уверен, то догадывается… Посуди сама: Ольга, Виолетта, а рядом с ней — ты. А с тобой — я.

— Тогда почему он не ко мне явился?

— Потому что ты целыми днями у меня торчишь. Ясно же, кто тут главный…

С этим утверждением Анна поспорила бы, но недовольство свое сдержала. Пусть, если ему хочется воображать себя самым умным… Самолюбие — его слабое звено.

— Возможно, нам лучше расстаться…

— Решишь меня кинуть — сдам, — Анна поняла, что он собирается сделать. Недолгое расставание закончится тем, что в один прекрасный момент Стас исчезнет в неизвестном направлении.

Нет, она себя прогнать не позволит!

И аргументы его, казавшиеся Стасу нерушимыми, не произвели на Анну особого впечатления. Да, шкатулка спрятана, да, достать ее может только Стас, да, Перевертень не собирается отступать, но Анна не дура, она не позволит себя в сторону отодвинуть.

Вот только принятое решение еще выполнить надо. И день ото дня Стас становился все более невыносимым, он словно задался целью извести Анну. Только когда нервы ее раскалились до предела, она поставила вопрос ребром: или Стас успокаивается и все идет по плану, или Анна требует немедленной продажи шкатулки, с тем чтобы получить наконец свободу.

Стас, естественно, не слишком-то всему этому обрадовался, но, странное дело, — спорить с ней не стал. Попросил только подождать еще немного. Пожить у Виолетты предложил Анне… Та, естественно, согласилась. Если Виолетта и была чем-то недовольна, то промолчала. Кажется, она побаивалась Анны…

— Вы знали, что Перевертень умер?

— Нет. Я узнала об этом, когда к Виолетте заявилась Светлана.

— Зачем?

— Денег хотела… она время от времени приходила. Я знала, что Светлана — сестра Виолетты, но вот что она — дочь Перевертня, поняла только при том их разговоре. Виолетта денег ей не дала и велела убираться.

— Вы решили свести со Светланой знакомство?

— Да. Я знала, что шкатулку нельзя просто продать. Нужны документы. Экспертизы там и… всякое другое. Я подумала, что если Перевертень и хранил их, то дома. Если я подружусь со Светланой, сумею добраться до его бумаг. И тогда Стас вынужден будет со мной считаться.

Она рассказывала спокойно, словно не видела в произошедшем ничего особенного.

— Однако бумаг вы не нашли?

— Нет. Но у меня не было возможности обыскать квартиру нормально. Я сказала, что хочу снять ее… Светка была жадная до денег. А тут — отказалась.

— И вы решили, что она что-то скрывает?

— Естественно.

— И вы убили Светлану?

— Сначала пропала шкатулка.

Эту новость ей сообщил Стас. И, естественно, Анна ему не поверила. Она ведь ждала, что эта сволочь ее обманет, и, услышав о пропаже, лишь усмехнулась: надо же, как быстро оправдались ее ожидания!

— И ты думаешь, что я тебе поверю? — Она правда не представляла, что делать дальше.

— Тебе придется. — Стас бегал по квартире, он был зол, и злость эта выглядела непритворной. — Потому что ее действительно украли!

— Кто?

— Да вот…

Он рассказал ей о подсобке. И о девице-секретарше, которая в этой подсобке вечно шарилась, и о том, что девицу уволили, и уходила она в обнимку с коробкой. Якобы вещи личные забрала, а на самом деле если кто и вынес шкатулку, то именно она.

Чего Анна понять не могла, так это того, каким же нужно было быть идиотом, чтобы спрятать вещь, столь ценную, в подсобке. В ящике! Среди других таких же ящиков, в таком месте, куда любой заглянуть может!

— Не ори на меня! — взвизгнул Стас.

— А что мне делать? Похвалить тебя за находчивость?!

И вот этот никчемный мужчина, от которого всего-то и требовалось — сохранить шкатулку, — считал себя умным? Более того, искренне верил в собственную исключительность?

Да его мозгов не хватило даже на то, чтобы Виолетту удержать…

— Я заставлю эту… тварь пожалеть обо всем!

Анна охотно поверила в это. Она вполне искренне жалела о том, что когда-то связалась со Стасом. В его же голове, как теперь она понимала — совершенно пустой, рождался очередной «гениальный» план: запугать воровку… и телефонный звонок показался ему весьма подходящим инструментом.

Позвонить Анна ему позволила.

И исподволь выяснила имя девицы, остальное — дело техники. Зная место работы, выяснить фамилию и адрес несложно…

Стас, не удовлетворенный звонком — никогда-то он ждать не умел, — полетел к ней, желая тотчас выяснить отношения, но вовремя вспомнил, что живет Ксюша не одна, а с огромной собакой. А собак Стас боялся. Правда, выяснилось, что девица гулять ушла, и Стас воспользовался моментом. Откуда у него ключи появились? Он Анне об этом не докладывал, вероятно, сделал дубликаты, а для чего — откуда ей знать? Главное, что его глупый поступок — если уж пробираться в квартиру, то для обыска, а не затем, чтобы разгром устраивать, — в очередной раз убедил ее, что ума у подельника немного.

— Вы его убили?

— Мне это было выгодно, — спокойно сказала Анна. — Но — нет, не я. Той ночью он ушел из дому, якобы затем, чтобы надавить на нее.

Анна указала на Ксюшу, и ей захотелось куда-нибудь спрятаться. Правда, руки Игната на ее плечах успокаивали.

— И вы не проследили за ним?

— Почему же нет? Проследила. Это было несложно.

Стас не воспользовался своей машиной, выйдя из дома, он кому-то позвонил. И ждал, думая, что место, выбранное им за пивным ларьком, достаточно укромное. Ожидание затягивалось, и Стас приплясывал на месте от нетерпения.

А когда к ларьку подъехала машина, Стас быстро нырнул на место рядом с водительским.

Машину Анна узнала, пусть и видела ее всего-то один раз. Очаровательный, серебристого окраса «Фиат», лаковый, как его хозяйка.

— И вы отправились за ними?

— Естественно. Я поняла, что Стас в очередной раз побежал к своей подружке. Она в него влюблена была… дура! Ну, он же — дерьмо! Какого черта эти идиотки к нему липли?! А уж она-то… она его с детства знала. Сколько раз он ее кидал? Когда нужна — звонит, ноет, Эллочка, лапочка, солнышко… только ты одна меня понимаешь! — На лице Анны появилась брезгливая гримаска. — А потом надобность в ней отпадает — и все: прости, дорогая, но мы — только друзья… Я вообще не понимаю, какого лешего он опять ее втянул, но небось рассказал ей обо всем. Я даже предполагаю, что́ именно он ей пообещал.

— Что?

Анна скривилась и тонким голоском проблеяла:

— Вот найдем шкатулку, продадим, станем богатыми… и вместе уедем «в закат». Знаете, как в любовных романах бывает?!

— То есть в здание они вошли вместе с Эллой?

— Да.

— Вы хорошо ее разглядели?

— Естественно. Она, конечно, темный платочек на волосы накинула, очки надела… кто же ночью ходит в солнцезащитных очках?

— Но это была точно она?

— Да уж не спутаю я ее ни с кем. У нее такая походочка вихляющая… и штанишки светлые, льняные, помнится, она в них и в гости как-то раз заявилась, еще хвасталась, что полный эксклюзив… а уже когда из здания выбегала, то и платок с головы ее слетел, и очки куда-то подевались. Она Стаса и прирезала. И вот, честное слово, я ее понимаю! Сволочь же! Кто о нем плакать станет?

— И что вы сделали?

— Отправилась к нему, собрала свои вещи и перебралась к Виолетте.

— Почему?

— Потому что предположила: Элка на меня попытается это убийство свалить…

— То есть вы знали, что произошло убийство?

— Догадывалась. Вошли двое. Вышла одна. И Стас к утру домой не явился. Зато позвонила его маменька, со слезами сказала — бедняжки не стало… а я же не знала, что именно он этой блондинке рассказал! И за чужие грехи отвечать не собиралась.

— Что вы делали дальше?

— Ничего. Работала у Виолетты… пыталась подобраться к Светке. И — да, я ее убила! Она меня застукала. Крик поднять собиралась… я знала, как и когда Светка работает. И что работа у нее сменная. И где она ключи держит. Вот и сделала дубликат.

— То есть вы проникли в квартиру…

— И попыталась отыскать бумаги. Я предполагала, что шкатулка или у рыжей — и тогда Димка ее достанет, — или у Эллы. Но в любом случае без сопутствующих документов шкатулка стоит в десятки раз меньше.

— И Светлана вас застала.

— Ей просто не повезло. Я попыталась ее успокоить, но Светка — хабалка, она не умела слушать никого, кроме себя, заорала… а мне под руку нож подвернулся. Я ее и ударила… она упала. Непредумышленное убийство…

— А кто квартиру девушки спалил?

— Это вы у Элки спросите… я больше ничего не знаю. За свое я отвечу, а вот чужого мне не надо…

Выбравшись на улицу, Ксюша долго не могла отдышаться. Почему-то было ощущение, что легкие ее, да и все внутренности забило какой-то гнилью.

— Спокойно, — Игнат держался рядом. — Люди… они порою удивляют.

Удивления Ксюша не испытывала. Ужас. Шок. Страх.

А удивление…

— Элла призналась. Стас действительно рассказал ей о шкатулке. — Игнат приобнял Ксюшу, помогая ей спуститься по лестнице. — И с его обещаниями Анна все угадала. Он предложил Элле выйти за него замуж и уехать… Той ночью они обыскивали контору. Предположили, что ты могла просто-напросто шкатулку перепрятать. И поссорились. Стас вспылил, грубо обозвал подругу, а у нее возьми и случись прояснение в голове. Она вдруг как-то разом поняла, чего ее первая любовь на самом деле стоит. И, по ее собственному признанию, с ней случился приступ ярости. Так что убийство в состоянии аффекта.

— А бумаги они зачем взяли?

— Ну… их Стас еще раньше изъял, зачищая следы.

— Он… убил Перевертня?

— Вряд ли. — Игнат помог ей дойти до лавочки и велел: — Садись! Ваш Стас был мелкой сволочью, из тех, которые горазды скалиться из-под лавки, а вот чтобы взаправду куснуть кого-то… Думаю, с Перевертнем и правда сердечный приступ случился.

Ксюша кивнула.

Приступ, значит…

— А вот шкатулку Элла искала всерьез. И, кстати, к тебе она приходила обстановку разведать, а заодно — и подсунуть подозреваемую.

Все у Игната просто получается, складывается все — лучше некуда…

— И за домом твоим следила. И на Ленку она напала: действительно подумала, что ты на шум выскочишь, только вот не помощь Ленке оказывать, а спасаться. И пожар с той же целью устроила. Говорит, что во время пожара люди самое ценное из дома выносят. Вот она и подумала, что ты со шкатулкой выскочишь. Ксюх, не расстраивайся!

Не получается.

Почему все так вышло?

Все, буквально все, с кем Ксюша дело имела, оказались вовсе не такими, как ей представлялось!

— А Димка…

— Ну, матушка Стаса рассказывала о любовнике его невесты. Так это он самый и есть… запасной вариант. Анна куда умнее, нежели кажется. И не собиралась она сидеть сложа руки. Вот такой пердимонокль…

Ксюша вздохнула.

Пердимонокль, иначе и не скажешь!

Вот и как ей теперь быть? Наверное, никак.

— К тебе претензий нет и не будет, — поспешил успокоить ее Игнат. — Ты — человек случайный…

— А Виолетта…

— Боюсь, тут решать Луизе Арнольдовне, но она вряд ли будет настаивать на виновности внучки. Скажем так, Луиза Арнольдовна предпочтет не выносить сор из избы…

Георг Иоганн Кайзерлинг, прусский посланник, появился в доме вскорости после ареста. Он представился другом Кенигсека и, казалось, искренне радел о судьбе его возлюбленной. Правда, само это слово вызывало у Анны печальную усмешку: чересчур многого требовала от нее любовь, слишком мало давала она взамен. И оттого поначалу Анна была к гостю весьма равнодушна. Однако вынужденное одиночество и сестрино занудство заставили ее обратить взор на этого, пусть и немолодого, но достойного человека. Неспешностью, какой-то надежностью Кайзерлнг напоминал Анне Лефорта. И он, казалось, не замечал урожденной холодности Анны, был неизменно любезен и учтив. Ко всему прочему Георг обладал чудесным даром рассказчика и, повествуя то об одном, то о другом событии из далекой, существовавшей вне ее дома жизни, разыгрывал в лицах презабавные сцены.

Анна смеялась…

…оживала.

И однажды осознала, что любит этого человека. Новое чувство было спокойным, лишенным того восторга, который присутствовал в первой ее влюбленности, закончившейся так быстро. Петр, верно, не поверил бы теперь, что поначалу Анна и правда была им увлечена. Отсутствовала в этой зрелой любви и та лихорадочная, порожденная тайной жадность, которая уродовала чувство Анны к Кенигсеку.

Напротив, теперь все было… иначе.

По-настоящему.

И когда Кайзерлинг, робея и смущаясь, изложил Анне свои намерения, самые серьезные, она ответила согласием.

Царица? Что корона, короны Анна никогда и не желала, а вот тихой жизни вдвоем с любимым мужем — да. Дома, который пусть и не столь велик будет, как подаренный ею Петром, но уютен…

…эта мечта, разделенная на двоих, и подтолкнула Кайзерлинга обратиться к царю с нижайшей просьбой — разрешить ему брак с Анной.

И пусть минуло уже много времени с той поры, как появлялся Петр в каменном доме, но не забыл он причиненной ему обиды. Крепко злой, он вновь появился в Немецкой слободе, и Анна приняла его, ничуть не страшась царского гнева.

— Дура! — крикнул Петр с порога и, подлетев к ней, вцепился в ее пышные плечи, сдавил — больно. — Как есть дура!

— Быть может, — Анна не смела спорить с ним, лишь улыбнулась кротко. — Быть может, я и не сильно умна, что для женщины простительно, но зато знаю, чего хочу.

— И чего же?

— Законного мужа.

Петр нахмурился:

— Я бы тоже на тебе женился! Хотел! И любил тебя…

— А еще — многих других… — Несвойственная ей прежде дерзость заставляла Анну говорить открыто. — А что до обещаний, то… как часто я их слышала, когда ты бывал здесь. Но стоило тебе выйти за дверь, и тотчас забывал ты про свою Анну! Разве не так? Сколько раз прощала я тебе и измены, и небрежение, а ты… ты до сих пор не способен простить мне одну-единственную ошибку…

Она взмахнула ресницами, и прозрачная слезинка поползла по пышной щеке.

— Ты говоришь, что я виновна… но в том, что любовь уходит, виноваты всегда двое. Что сделал ты, чтобы удержать ее?

И Петр отступил. Он был и зол, и растерян. Несчастен, потому что вдруг осознал, что, как бы ни откладывал дело суд, насколько долго бы ни затягивалось следствие, которому он сам и разрешил состояться, прошлого не вернешь. Анна же, словно забыв про раздор, сказала так:

— Отпусти меня. И себя — тоже.

— Ты выйдешь замуж за этого хромого старика?

Ревность все еще мешала ему смириться.

— Он даст мне спокойную жизнь…

— Дура, — почти нежно повторил Петр. — Чтобы любить царя, надо иметь царя в голове!

Он отступился. И позволил ей уйти, а затем — вернуться.

— Вот, — Анна протянула Петру его портрет, тот самый, в алмазах, который столь любим был ее маменькой — за непомерную его стоимость. — Забери.

— А больше ты мне ничего отдать не хочешь?

Он тоже помнил о шкатулке, но Анна, лукаво усмехнувшись, ответила:

— Она — моя… как и память.

На душе у нее было легко, как никогда прежде… будто Анна вновь стала юной. И мечты ее — живы. И будущее выглядит безоблачным. И нет ничего, о чем бы следовало жалеть.

— Я не могу с тобой остаться, — сказала она. — Но и забыть — не забуду. Поверь, так будет правильно…

Не поверил, вернее, не сразу.

Злился. Негодовал.

Выплескивал гнев, словно гной, на тех, кому случалось оказаться рядом. Унимал злость вином, но оно лишь распаляло царя. И, когда случилось ему встретить Кайзерлинга, который, уверившись в том, что царь потерял к Анне Монс всяческий интерес, вновь дерзнул обратиться с просьбой о женитьбе, Петр вспылил.

Вид этого разряженного пруссака, степенного, но уродливого, вызвал у него такую сильную ярость, что позже Петр не мог вспомнить, когда еще он испытывал нечто подобное. Но вспышка эта вдруг и освободила его. Словно с каждым ударом, который доставался Кайзерлингу, уходила глубокая нутряная боль. И, спустив старикашку с лестницы, Петр рассмеялся, впервые за долгое время — искренне.

Да и старый друг, Меньшиков, тыча пальцам в незваного гостя, приговаривал:

— Вот урод… вот урод… сама себя наказала!

Это он про Анну?

А ведь его правда… наказала. Хочет жениться? Пускай себе… с чего бы царю о бабе горевать? Их вон сколько вокруг, глядишь, и сыщется поумнее Анны, та, что не побрезгует ни царем, ни троном российским. И быть тогда ей во всей славе…

Собственные щедрость и милосердие окончательно примирили Петра с жизнью. И он даже пожалел никчемного человечишку, Кайзерлинга…

…Впрочем, жалость эта длилась недолго, до скандала — кто же знал, что хватит у старикашки духу жаловаться, письма пасквильные писать…

«Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс, из Москвы — говорят, что она любовница царя. Когда же я обратился к царю с моею просьбой, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меньшиковым, отвечал, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но, так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет.

Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меньшикова, обратилась к его посредничеству — исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо — противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меньшиков вдруг неожиданно выразил свое мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я.

Тут я, вероятно, выхватил бы шпагу, но у меня ее отняли — незаметно, в толпе, — а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меньшиковым… Затем вошел его царское величество; за ним посылал князь Меньшиков. Оба они, несмотря на то что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жесткими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь» [3].

Нехорошо вышло.

И Петр поспешил уладить дело, как умел. Алексашка назначил виновных из гвардейцев, которых судили тут же и казнили, что же до саксонца, то дадено было ему разрешение на женитьбу.

Черт с ним…

С ними со всеми!

Свадьба все же состоялась.

И Анна, идя к венцу с человеком, которого почитала весьма достойным, чувствовала себя счастливой. Она вновь была свободна.

А тени… тени достались другим.

Пусть ходят в их снах, клянчат милости, шепчут на разные голоса:

— Дай, дай, дай…

Анне нечего им предложить. У нее только и осталось: память да шкатулка, которую она прячет от мужа. Впрочем… что ему до ее прошлого? Есть ведь будущее. Главное, наперед не заглядывать.

Получилось все именно так, как Игнат и предсказывал.

Виолетта в срочном порядке отбыла в Швейцарию, в элитный и очень закрытый пансион для девиц, чьи родители придерживались традиционных взглядов на воспитание детей.

Анна готовилась предстать перед судом.

И Дмитрий тоже.

И Элла, которая и не думала даже запираться.

Виктория Павловна оказалась в больнице, сначала с пулевым ранением, затем — с гипертоническим кризом. Она никак не могла примириться с тем, что дорогая ее девочка попадет за решетку. Убийство?

Наверняка — несчастный случай.

И остальное все — клевета, ничего, кроме клеветы.

Нет, Ксюша не спрашивала Игната о том, что происходит, но он, решив, видимо, что ей, как непосредственной участнице событий, просто-напросто необходимо быть в курсе развития дела, являлся к ней с ежедневными докладами.

Хотя, быть может, эти доклады были всего-навсего предлогом, который позволял Игнату появляться в Ксюшиной квартире.

Там шел ремонт.

Шел с трудом, поскольку Ксюша оказалась совершенно неприспособлена к трудностям общения со строителями. Почему-то не ладилось у них — категорически все… И Хайд, став свидетелем очередной ее схватки с рабочими, в которой Ксюша проиграла — а проигрывала она всегда, — тихо вздыхал.

— Да уж, — сказал как-то Игнат, осмотрев поле битвы. — И как ты раньше с хозяйством-то управлялась?

Хозяйства больше не было. Фирму закрыли, и Ксюша подумывала о том, чтобы найти работу, но почему-то медлила.

— В общем, так: ты перебираешься ко мне. А я тут порядок наведу.

Это было неудобно, но Ксюша подумала о том, что без помощи она точно не справится… ну, не понимает она ничего в выравнивании стен, шпаклевке, заливке пола и прочих, безусловно, важных строительных делах.

— В качестве бонуса я тебе расскажу, что было в шкатулке.

— А что было? — Вот что он за человек невозможный! Он точно знал, что любопытство Ксюшино сильнее голоса рассудка и уж тем более — совести.

— Увидишь.

В его квартире все осталось по-прежнему. И Ксюшу встретило лысое дрожащее создание на тонких лапках. В выпученных глазах его виделась такая тоска, что Ксюше стало стыдно за свой побег.

— Ленка забрать ее не захотела… ну, мы как-то уживаемся, — сказал Игнат и поскреб щеку. — Оно ничего вроде, только дрожит вечно.

Существо с явным облегчением устроилось между лапами Хайда, чья густая шерсть была лучшей шубой.

— Так что со шкатулкой? — Вопрос этот Ксюша задала уже вечером, после ужина, рассудив, что если уж она оккупировала чужую квартиру, то надо как-то поучаствовать в хозяйстве. — Ты обещал.

— Обещанного три года ждут.

Обидеться она не успела.

— Шкатулка…

Игнат открыл кухонный шкафчик и достал шкатулку.

— Я ее отдал на экспертизу, мне сказали, что она старинная, начала восемнадцатого века, в хорошем состоянии.

Короб из потемневшего дерева, на который время навело лоск.

— А доказательств, что ее сам Петр делал, нет. И поэтому — ценная, да, но не настолько, чтоб совсем уж… Вообще, она Луизе Арнольдовне принадлежит, но та с ней связываться отказалась. Говорит, что от этой шкатулки одни несчастья.

— И ты не боишься?

— Не боюсь. Я не суеверный.

Игнат откинул крышку.

Пруд из зеркала. Стертая позолота. Пара лебедей и лодочка с фарфоровой девой.

— И Перевертень не мог не знать, что много денег за эту шкатулку не выручишь. Тогда почему же она была так важна?

— Семейная реликвия? — спросила Ксюша.

— И это тоже, но… — Игнат что-то нажал, повернул, послышался щелчок, и дно шкатулки осталось у него в руках. — Подержи.

Ксюша приняла предмет осторожно, все-таки к вещам столь древним она испытывала почтение, неважно, кем и для чего они были сделаны. Возможно, когда-то эту шкатулку подарили юной девушке в виде этакого тайного признания в любви. И девушка, проворачивая ключ в замке, вовсе не о пружинах и колесиках думала, благодаря которым рождается мелодия, но о любви… или еще о чем-то, таком же прекрасном.

И разве ее мечты чем-то хуже оттого, что имя девушки неизвестно? Что Анна Монс ею и не была… возможно?

Нет, ценность подобных вещей просто в том, что они существуют на свете.

Игнат, изучавший переплетение шестеренок, что-то там разглядывал.

— Но мне интересно другое… куда исчезли деньги?

— Какие деньги? — не поняла Ксюша.

— А те самые, которые «зарабатывал» сначала Леонид, а затем и Перевертень-старший.

— Грабежом!

— Это детали, — отмахнулся Игнат. — Но посуди сама. Ленька, конечно, много тратил, но не шиковал. А Перевертень и вовсе жил скромно, хотя именно он и организовал дело. Вот и возникает закономерный вопрос. Куда все ушло?

Об этом Ксюша как-то не задумывалась.

— Я могу предположить, почему Перевертень остерегался привлекать к себе внимание. Во времена Союза непременно возникли бы вопросы о том, откуда у простого слесаря такие доходы… не он один подпольным миллионером был.

Игнат взял палочку-фонарик.

— Копил деньги… вряд ли — в рублях. Обычно покупали ювелирку. Складывали в банки и прятали их в укромном месте…

Он наклонил шкатулку и направил луч света внутрь.

— А вот и адрес…

Перечень цифр, выцарапанных на боковой стенке шкатулки. И как это понимать?

— Код… Скорее всего, Перевертень-старший завещал сыну шкатулку беречь, но рассказать о том, что значит этот код, не успел. Его ведь убили. А младший вещицу сберег, но вот был ли он в курсе отцовских дел? Сомневаюсь… иначе он не отпустил бы Ольгу… — Игнат перевернул шкатулку другой стороной, наклонился и хмыкнул… — Или был? Посмотри!

Еще — цифры, но почерк — явно другой. И буквы какие-то рядом.

— А это уже скорее банковский счет. Сын решил сокровище перепрятать. Или перевести в иную валюту. Все-таки золото в трехлитровых банках — это как-то несовременно…

Ксюша фыркнула, представив себе, как Перевертень, вооружившись лопатой, добывает клад… Потом почему-то воображение подсунуло ей всем известную историю из «Бриллиантовой руки».

— И в Англию он ездил вовсе не затем, чтобы лекции читать… Полагаю, если в этом покопаться, можно будет обнаружить уютный домик… где-нибудь в Уэльсе… и уютный же счет в банке. Гнездышко для двоих.

Вот только Ольгу убили.

Несчастный случай?

Глупая ссора?

Как мало требуется, чтобы расстроить чьи-то планы…

— И что теперь будет?

— Не знаю, — спокойно ответил Игнат. — Ничего, наверное. Это не те деньги, до которых мне бы хотелось добраться. Слушай, я вот подумал… Ты же еще не устроилась на работу?

— Нет.

— Мне помощница нужна… личная.

Наверное, следовало бы отказаться, но… Ксюша вдруг вспомнила, что Алексей Петрович просил ее присмотреть за его сыном.

— Если только ты орать на меня не станешь, — сказала она.

И Хайд, приоткрыв левый глаз, хмыкнул. Вечно он все замечает…

Письмо Евдокии Лопухиной Петру.

Из письма Евдокии Петру.

Из письма прусского посланника Георга-Иоанна фон Кайзерлинка к своему государю.