Екатерина Лесина - Рубиновое сердце богини

Великий Брама милостив к детям своим. Волей его рождены и несокрушимые горы, и невесомый снег на их вершинах. Земля радует глаз цветами, изумрудная трава мягка, словно пух, кудрявые рощи дарят благословенную тень, а прозрачные воды несут прохладу.

Птицы поют, восхваляя Браму.

Звенящие водопады славят Творца.

Робкий жасмин и величественные, словно огромные опахала, веерные пальмы, шепчут: «Слава Браме».

Добродетельнейший Кэнэбоди, принимаясь за работу, улыбался. Мысли его, уподобляясь священным водам великой реки, текли размеренно и неторопливо, в который раз дивился Кэнэбоди мудрости Богов. В созданном Брамой мире для каждого нашлось место: для мудрых правителей и раджапутов[1], которым надлежало заботиться о благе народа, и для браминов, без устали возносящих молитвы богам, для умелых воинов-кштариа[2] и ремесленников-судра[3].

Благодарил Кэнэбоди мудрейшего из Богов и за собственную долю: тяжело бедняку, что с рассвета до заката горбатится на поле под палящими лучами солнца, тяжело охотнику, ибо джунгли таят в себе немало опасностей. И хорошо ремесленнику, чья душа видит красоту, таящуюся в камне. Такому, как Кэнэбоди, золотых дел мастеру, умелым рукам которого покорялось и тяжеловесное золото, и капризное серебро. Кэнэбоди по праву гордился своим мастерством, ибо каждому известно, что серебро есть душа мира металлов, и лишь человек, чей дух чист, а помыслы благородны, способен обуздать его. А ведь были еще и камни: великолепные сапфиры, застывшие осколки неба, гордость и краса Кашмира, фиолетовые аметисты, фирюза[4], маньяра[5] и царственный адамас[6], который есть не что иное, как застывший по капризу Брамы солнечный свет.

Тысячи камней прошли через руки мастера, и к каждому старик Кэнэбоди находил подход. О, какие он делал украшения! Сам раджа Кашмира[7] заказывал серьги для своей единственной дочери, принцессы Серасвати. Поговаривали, будто красотой девушка не уступала богине, имя которой носила.

Работой Кэнэбоди раджа остался доволен, более того… Знак великого доверия лежал на столе перед мастером, символ того, что Боги еще не оставили землю, ибо лишь им под силу сотворить подобную красоту. Огненнорожденный ратнарадж[8] каплей окаменевшей божественной крови лежал перед мастером.

Уже третий день любовался Кэнэбоди совершенной красотой камня и никак не мог решить, как помочь внутреннему солнцу, что таится в каждом самоцвете, засиять в полную силу. А время идет, спешит раджа, вот-вот явятся послы из Лахора просить руки прекрасной Серасвати. Жаждал раджа удивить гостей, поразить богатством древнего города. И понимал мастер: ни один человек не останется равнодушным к великолепному ратнараджу размером с соколиное яйцо. На маленькое сердце похож камень. И цвет необычный, насыщенный, почти черный, но если вглядеться, то можно увидеть, как в багряной глубине беспомощно мечутся золотые искры.

Кэнэбоди улыбнулся: пожалуй, он понял, что следует сделать. Это будет истинное сокровище, и старик был благодарен вершителям судеб за то, что именно его рукам суждено открыть миру сию красоту. Он даже название придумал.

Лакшми[9]. Прекраснейшая из богинь, дарящая любовь и радость. Кому, как не ей, посвятить это диво.

—Здравствуй, Лакшми, – поклонился мастер. Он всегда начинал работу именно так. – Добро пожаловать в мир…

Камень отозвался яростной вспышкой алого света.

Больше всего в жизни Сапоцкин Антон Сергеевич не любил теплое пиво, ночные вызовы и такие вот непонятные дела, как это. Насчет теплого пива в марте можно было не беспокоиться, а вот ночными вызовами жизнь баловала, впрочем, как и непонятными делами.

Тело уже убрали, но на полу остался тщательно вычерченный белый силуэт и контрастно-черные пятна. Кровь. И еще мелкие комочки чего-то серо-розового. На лестничной площадке было много и крови, и пятен, и солнечно-рыжих волос – хватит на всех любопытствующих. Наверное, когда группа уедет, площадку заполонят соседи – посмотреть, потрогать, поприсутствовать на САМОМ НАСТОЯЩЕМ МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Старушки станут перешептываться, пацаны со двора будут на спор трогать влажные пятна, а мужики, закуривая лестничную площадку горьким дымом, начнут выяснять – сразу она померла или нет.

Антон Сергеевич мог бы просветить их на этот счет – жертва умерла сразу, наверное, она так и не поняла, что произошло. Сапоцкин даже примерно представлял, как это случилось: вот она возвращается домой, взбегает по лестнице, вставляет ключ в дверь – он до сих пор торчит, в связке три ключа и брелок-далматинец, – замок щелкает, и одновременно раздается выстрел.

Выстрел, которого никто не слышал.

Почему? Глушитель? Работающий телевизор? Очередная стрелялка пятнадцатилетнего соседа по площадке – его колонки почти плавились от напряжения, а пулеметная пальба мешала спокойному существованию остальных жильцов. Пользуясь удобным случаем, старушки нажаловались на малолетнего хулигана, заодно и просветили Сапоцкина насчет того, что у гражданки Красилиной имелся любовник.

Красилина Инга Вадимовна – так ее звали. Молодая – двадцать три года, и красивая – в квартире вся стена увешана фотографиями. Инга смеется, Инга танцует, собирает цветы, валяется на пляже, обнимается с гигантским плюшевым слоном… Фотомодель. Одна из соседок – пожилая дама с кокетливыми седыми кудряшками и черной лаковой сумочкой, которую она ни на секунду не выпускала из рук, – рассказала про любовника. Свидетельница курила дамские сигаретки, вставляя их в тонкий мундштук, и требовала немедленно этого любовника задержать. Кстати, она не только номер машины назвала, но и довольно внятно описала внешность мужчины.

Но Красилину убили не из ревности или денег, хотя Антон Сергеевич отработает и эти версии. Венок из трогательно-белых роз автоматически связывает это убийство с двумя другими.

Итого три, и Сапоцкин отчего-то не сомневался: счет, открытый одиннадцатого января две тысячи шестого года, увеличится.

Мне приснился странный сон, настолько правдоподобный, что я сперва и не поняла, где нахожусь. Где же солнце, деревянный стол, морщинистый старик с коричневой кожей и почти живой сгусток огня по имени Лакшми? Сказка оборвалась на самом интересном месте. Это в корне неправильно, такие сны не имеют права просто так взять и закончиться. В таких снах хочется жить, а вместо этого приходится вставать и топать на работу.

Кстати, о работе. Я, кажется, проспала.

В очередной раз.

Точнее, в третий на этой неделе. А учитывая, что сегодня всего-навсего среда, то можно считать, мне удалось установить рекорд по количеству опозданий. Ужасно!

О душе, утреннем кофе и уж тем более макияже пришлось забыть. Какой макияж, когда на часах без четверти десять! А рабочий день, между прочим, начинается в девять ноль-ноль. Я только представила многозначительные взгляды наших сотрудниц, хмурое лицо Гошика и надменно-покровительственный тон Лапочки. «Машенька, – вот что она скажет, – я все понимаю, но дальше так продолжаться не может. Ваша должность предполагает определенную ответственность, и мы не можем допустить столь безалаберного отношения к работе…» Потом Лапочка обернется и так нежно-нежно пропоет: «Правда, дорогой?» Дорогой сначала нахмурит лоб, потом вздохнет и кивнет. Гошик никогда не перечит своей Лапочке.

Где уж тут вспоминать красивый сон, тем более мечтать о его продолжении.

Ох, грехи мои тяжкие, все кувырком: на светлых брюках обнаружилось отвратительное пятно неизвестного происхождения, темные не сошлись на талии, пришлось натягивать джинсы. И достанется же мне!

Пять минут на одевание, десять на выгул Степана, еще пять – на поиск папки с документами. И полчаса бесплодных попыток завести машину. Ну, за что мне это наказание? Бегу домой, вызываю такси. Говорят, ждите. Жду. Переминаюсь с ноги на ногу, взгляд от секундной стрелки оторвать не могу.

Где же это чертово такси!

Уж полночь близится, а Гектора все нет.

Нет, не так. Уж полдень близится, а Машеньки все нет.

Машенька – это я. Мария Петровна Пигалица. Смешно, да? Это у меня фамилия такая – Пигалица. А внешне я совсем даже на птицу не похожа, но все равно обидно. Хромой Дьявол по-другому меня не называет, только Пигалица, ну, или Мышь, что еще обиднее.

В офис я влетела, когда стрелки часов сошлись на цифре 12. Замечательно! Великолепно! По-другому и не скажешь. Нацепив «деловое» выражение лица, я попыталась незаметно прошмыгнуть в свой кабинет, но не тут-то было.

– Мария Петровна, – не ко времени выглянувшая в общий зал Лапочка улыбалась так дружелюбно, что у меня скулы свело от злости, – будьте добры, зайдите к Георгию Алексеевичу.

Светочка с Людочкой, переглянувшись за моей спиной, ехидно заулыбались. Светочка – это наш бухгалтер, образцовая сотрудница, образцовая супруга и образцовая мать. По-моему, с самого рождения над Светочкой довлело проклятие образцовости, поэтому она так нетерпимо относится к чужим недостаткам. Даже с Людочкой дружит «по долгу службы» или чтобы было с кем посплетничать. Например, обо мне.

И о Лапочке.

И о Гошике.

И уж конечно, о Хромом Дьяволе.

Наверное, следует кое-что разъяснить. Гошик, или Георгий Алексеевич Баюн, – директор и владелец фирмы «Скалли», а заодно мой муж. Бывший. Развод состоялся около года назад, но я по-прежнему считала Гошика своим. И вообще, все так запутано, грязно и больно, что и вспоминать не хочу. После развода мне досталась двухкомнатная квартира, в которой я проживаю на птичьих правах, больная «Тойота» десяти лет от роду, пес Степан редкой породы канекорсо и должность креативного директора.

Лапочка – Элла Есенина, бывшая секретарша, а ныне заместитель директора и, раз уж на то пошло, его новая невеста. Лапочка изо всех сил старается выжить меня из фирмы, а я сопротивляюсь, цепляясь за Гошикову совесть – не такая уж он скотина, чтобы оставить меня без средств к существованию. Фирма-то общая, вместе начинали – я бабушкину квартиру продала, Гошик мамины серьги с бриллиантами заложил, а откуда у Хромого Дьявола деньги взялись – до сих пор не знаю, принес и все. Короче, со «Скалли» мы повязаны крепко, и никакая Лапочка эту связь не разорвет.

Что еще? Ах да, чуть не забыла. Элла очень гордится своей знаменитой фамилией и пытается писать стихи. Лучше бы она и дальше кофе варила.

Ну вот, дошел черед и до Хромого Дьявола. Вообще-то он совсем не дьявол, а нормальный человек, просто мы с ним друг друга немного недолюбливаем. Ай, ладно, чего уж тут, я его на дух не переношу, а он считает меня наглой выскочкой, которая до сих пор пытается связать его драгоценного дружка по рукам и ногам. С самой первой нашей встречи Дамиан – это у него имечко такое, Дамиан – с маниакальным упорством ставит меня на место. Естественно, определенное им место меня абсолютно не устраивает, я сопротивляюсь по мере сил и возможностей.

В Гошкином кабинете собрались все трое: неужели меня ждут?

– Доброе утро! – Я выдавила почти искреннюю улыбку, Гошик хмуро кивнул, Элла кисло улыбнулась, а Хромой Дьявол ответил за всех:

– У нормальных людей уже день наступил, это только у тебя, Мышь, утро до обеда продолжается.

– Вот, вот! – поддержала Лапочка. – Между прочим, сегодня в десять встреча с Йогуртами. Не состоялась. По вашей вине! – Ко мне Элла обращалась исключительно на «вы», дистанцию сохраняла. – Вы же знали, насколько важен для нас этот клиент! Вы у нас креативный директор! Вы, и никто другой! Мне пришлось переносить встречу! Договариваться! Унижаться! Но мало того, что вы позволяете себе появляться на рабочем месте после двенадцати, когда у всех рабочий день начинается в девять… – Лапочка перевела дух. – Посмотрите на себя! На кого вы похожи?!

– На самое себя, – подсказал Дьявол. Нет, против двоих мне не выстоять.

– А что? – притворно удивился он, заметив мой взгляд. – В джинсах ты мне больше нравишься. Есть этакая… подростковая непосредственность.

– Ладно, – в спор вмешался Гошик. – Поговорили, и хватит. Ну, Машка, ты это… Того… Ладно?

– Ладно, – кивнула я. – Можно идти?

– Куда? – встрепенулась Лапочка.

– Работать.

– Иди, – махнул бывший муж и нынешний начальник. В этом весь Гошик. «Ну, это…» «Того…» «Ладно». Образцовый подкаблучник, жаль, что я поздно это заметила.

– В три приедут Йогурты! – напомнила Лапочка.

Ну все, кажется, можно перевести дух и подготовиться к встрече с Йогуртами. Тьфу ты, с Новицкими, как бы и на самом деле не обозвать их Йогуртами. И кому в голову пришло дать этой милой паре такую кличку…

Кому-кому, мне, естественно. Муж и жена Новицкие владели небольшим бизнесом: производили эти самые растреклятые йогурты, которые и требовалось разрекламировать. Кое в чем Лапочка права: к встрече следовало подготовиться, да и видок у меня не совсем чтобы… Остается надеяться, что Герман Новицкий будет оценивать мои идеи, а не внешность.

Вроде бы все готово, проверено и перепроверено. Идея на самом деле классная, родная, вымученная и выстраданная, и слоган замечательный, и наброски. И в успехе я уверена на все сто. Тогда откуда это неприятное чувство, которое не оставляет меня с самого утра? Сон, что ли, виноват?

Может, если кофе выпить, полегчает? В который раз я порадовалась наличию собственного кабинета. Пускай маленький, пускай ремонт здесь делали еще при Екатерине II, пускай нет кондиционера и кожаного кресла, как у Гошки, зато из окна открывается замечательный вид на автомобильную стоянку и мусорные баки, возле которых постоянно кипит жизнь. Из других достопримечательностей следует упомянуть стол, занимающий большую часть жизненного пространства, два стула – мой, старый и неудобный, и для посетителей – поновее и тоже неудобный, компьютер и книжные полки. Пытаясь создать образ высокообразованного человека, я загрузила их специализированной литературой и женскими журналами. В последних мне нравилось разглядывать картинки и, чего уж там, иногда удавалось натолкнуться на интересную мысль.

Дальше произошло сразу два события: закипел чайник и в дверь постучали.

– Можно?

– Заходи.

С Толиком Алексиным по кличке Бамбр, нашим гением фотографии, у меня сложились весьма теплые отношения, и, как мне кажется, Толик не отказался бы поднять градус до «горячих».

– Вижу, еще жива. – Толя по обыкновению устроился на краешке стола.

– И не надейся.

– Да ладно, Машка, я ж за тебя.

– И за Родину, и за Сталина…

– Все шутишь.

– Шутю. Чего хотел? Если пришел сказать, что для рекламы ортопедических тапочек тебе необходима Клаудиа Шиффер, то это не ко мне.

Толик хихикнул, но как-то слабо, невыразительно. Странно, обычно над моими плоскими шутками он ржал как конь, а тут один-единственный смешок. Непорядок.

– Машка… Хочу спросить… – Бамбр нервно взлохматил волосы. Определенно непорядок, так он делал лишь в минуты сильнейшего душевного волнения. Например, когда съемка не ладилась или очередная подружка после трех дней знакомства пыталась затащить беднягу в загс.

– Спрашивай.

– Что они тебе сказали?

– Ничего нового. – Я успокоилась. – Что встречу перенесли, и чтобы не опаздывала больше.

– И все?

– Все.

– Точно?

– Слушай, – я разозлилась, – чего тебе надо? Подробно узнать, как меня Лапочка чихвостила? Так ты у Светки поинтересуйся…

– Не злись, Машка. Просто… в общем… даже не знаю, как тебе сказать…

– Словами.

– У нас новый креативный директор! – выпалил Толик и на всякий случай слез со стола. А я… а я ничего. Сидела, пытаясь уложить информацию в свою систему координат, а информация, как следовало ожидать, не укладывалась.

– Как новый? А я?

– Не знаю. Я, Машка, вообще ничего не понимаю. Никто не понимает. Сегодня с самого утра Лапочка собрала всех, я еще подумал, что ей делать нечего, раз посреди недели собрания устраивает… – Алексин замолчал, а я тупо кивнула. – Ну и представляет какого-то типа. Сказала, что это – наш новый креативный директор. Машка, что теперь будет?

– Ничего. – Я поднялась с диким желанием кого-нибудь убить. Например, Гошика. О да! Сейчас я покажу этому мерзавцу, где раки зимуют! За моей спиной! Меня! Да как он вообще подумал! Толик испуганно попятился.

Дверь в кабинет директора я открыла ногой.

– Гоша, нам надо поговорить!

Он растерянно заморгал и обернулся на Лапочку. Ага, понятно, чья это была идея. А Дьявола нету. Замечательно!

– Я тут кое-что узнала! – Пускай сам скажет, глядя мне в глаза. Как бы не так, Гошик моментально отвел взгляд, уткнулся носом в бумаги, будто я и не с ним разговариваю. А Элла уже летит на помощь, тоже мне, Чип и Дейл в одном лице.

– Мария Петровна! Что вы себе позволяете?!

– Это вы себе позволяете, а я пытаюсь понять. Например, что за новый директор у нас объявился?

– Маша, понимаешь… – Гошик покраснел. – Такая ситуация… Нужно развиваться… Идти вперед… – забубнил он.

– Значит, это правда?

Ответом мне был виноватый кивок.

– Гош, ну как же так? А? – Весь мой запал исчез, и Лапочка мгновенно воспользовалась ситуацией.

– Фирме нужно развиваться! А вы, извините за выражение, дилетант! И идеи у вас дилетантские. Нам нужен хороший специалист. С именем!

– А я?

– А что вы? Будете работать, как работали, но под началом опытного человека. И вообще, если бы вы не манкировали своими обязанностями и уделяли больше внимания вопросам самообразования, нам бы не пришлось… – Элла запнулась, раздумывая, как бы закончить красивую фразу, но, видимо, источник мудрости иссяк, и в заключение Лапочка заявила: – На работу вовремя приходить надо!

– Машенька, ты же знаешь, у нас много конкурентов… Заказов все меньше… Володя – нормальный парень, вы обязательно сработаетесь. – Бывший муж робко улыбнулся. Гошик, он вообще нежный, чувствительный, совершенно неспособный жить самостоятельно.

– Работать-то он где будет? – Вопрос занимал меня постольку-поскольку, это не моя проблема, где будет работать нормальный парень Володя. Оказалось, зря я так думала. Гошик снова покраснел, а Лапочка преувеличенно вежливым тоном поинтересовалась:

– А сколько времени вам понадобится, чтобы освободить кабинет? Вы ведь больше не директор, а места у нас немного, поэтому придется переселиться.

– Куда?

– В общий зал. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Правда? – Она что, хочет, чтобы я зашлась от восторга при мысли быть выселенной из собственного кабинета в общий зал? Нет, я согласна, с местом у нас действительно туговато. Кабинет для Гошика и Лапочки. Отдельный закуток у Хромого Дьявола. Фотостудия Толика, там еще, кажется, проявочная наличествует. Конференц-зал, где всякие презентации проводим. Мой кабинетик, который, выходит, уже и не мой. И общий зал – большая комната, разделенная тонкими перегородками на крошечные отсеки, где и обитает подавляющее количество наших сотрудников, начиная с бухгалтерии и заканчивая Иваном – мужчиной неопределенного возраста, который подвизался в «Скалли» на должности курьера.

– А если я против?

– Ну, Мария Петровна, – Лапочка улыбнулась, – в принципе заставить вас работать силой никто не может…

– На что намекаешь?

– Во-первых, попрошу вас соблюдать нормы общения в трудовом коллективе. Во-вторых, работник, которого не устраивают решения руководства, всегда может найти себе другую работу и, следовательно, другое руководство.

– Гош, ты что? Собираешься меня уволить? Это ведь и моя фирма тоже!

– А где это написано? – как бы между прочим поинтересовалась Элла, и я заткнулась. Нигде. Юридически фирма принадлежит Баюну, а я никто, так, бывшая жена. У меня даже фамилия другая.

– Маш! Эля! Успокойтесь! Маш, ты сама знаешь, что я тебя не уволю. И зарплата останется… Демка предлагал, чтобы тебя к нему переселить, но…

– Спасибо, не надо. – Уж лучше вместе со всеми Людочками, Светочками, Валечками, чем наедине с Хромым Дьяволом.

– Я так ему и сказал, что ты не согласишься. Так ты переселишься сегодня? А то я Володьке пообещал…

Ну конечно, он пообещал Володьке мое место и мой кабинет, я же должна подчиниться с улыбкой на лице и радостью в глазах. Меня так и подмывало хлопнуть дверью на прощание, сдержалась – некрасиво, да и дверь жалко, она точно ни при чем.

Толик ждал меня в кабинете, сидел на столе и нервно перебирал бумажки.

– Ну как? – Голубые, по-детски наивные глаза с надеждой воззрились на меня.

– А никак.

– Плохо… Я, того… Пойду, что ли, а то работы много. – Он еще немного потоптался на пороге. – Ингу убили. Слышала?

– Нет.

– Вчера. Застрелили. Она была красивая.

– Да? Наверное… – В данный конкретный момент меня больше волновала собственная судьба. А Инга… Я даже не понимаю, о какой Инге идет речь.

– Ну, так я пошел? – повторил свой вопрос Толик. – А то этот приехал…

– Иди. – Только сейчас я поняла, что забыла спросить, а как, собственно говоря, будет называться моя должность?

Дизайнер, обыкновенный дизайнер. Стремительная карьера, однако: была директором, стала дизайнером. С «этим», как назвал нового начальника Толик, мы познакомились: еще один удар по самолюбию. Запольский Владимир Владимирович был моложе, нахальнее и, что самое обидное, талантливей. А еще он прекрасно осознавал свои преимущества и не стеснялся их использовать. Так, меня он с ходу окрестил Машенькой, приравняв таким образом к Людочке, Светочке и Анечке, а заодно отчитал за опоздание. Прилюдно, как девчонку.

Разбор моих трудов Владимир Владимирович устроил, слава богу, в моем, ах, простите, своем кабинете. Чего я только не наслушалась! И мыслю я шаблонно. И образования у меня нет. И реализовать идею не способна. И… и вообще непонятно, как фирма с таким креативным директором на плаву держалась.

Паразит.

Красивый паразит.

Красивый самовлюбленный паразит.

Сладкий, как сахарная вата, блондинчик с пухлыми губами, мужественным подбородком и выразительными серыми глазами.

А кабинет он попросил освободить сегодня же, видите ли, ему работать негде.

Установить владельца серебристого «Лексуса» не составило труда. Пыляев Дамиан Никанорович. Вот так сюрприз. Сапоцкин не знал, как относиться к подобному сюрпризу, но, честно говоря, был рад повидаться со старым знакомым. Вот, правда, повод для встречи не самый радостный, но тут уже ничего не попишешь.

Нарушая все правила, Антон не стал вызывать Пыляева на допрос, а пригласил по старой памяти на «чашечку пива». Пить это самое пиво Сапоцкин не собирался, как и забывать о деле, просто в кабинете нормального разговора не получилось бы. К месту встречи Пыляев подкатил на машине, и Сапоцкин ощутил мгновенный укол зависти – серебристая заграничная птица, не чета его «шестерке», деньги на которую Антон собирал два года.

– Привет! – Пыляев почти не изменился, хоть не виделись они уже лет десять. Сапоцкин мысленно прикинул – вышло, что даже больше, чем десять.

– Привет.

– Как дела? – За Димкиным вопросом стояло не желание узнать, как он, Сапоцкин Антон, прожил эти годы, а интерес, с какой это радости ему вдруг захотелось встретиться.

– Нормально. Садись. Или не по чину в забегаловке сидеть? – Проклятая зависть все-таки выбралась наружу и теперь тихо радовалась, довольствуясь мелким укусом. Пыляев молча плюхнулся на пластиковый стул. А в универе он попроще был, безо всех этих костюмов, рубашек, галстуков и машины, на которую Антону в жизни не заработать. К столику моментально подлетела девица, старательно улыбалась, демонстрируя кривоватые и желтоватые зубы, и бросала в сторону Пыляева довольно-таки откровенные взгляды. А Сапоцкину сказала, что у них самообслуживание и что она не официантка, чтобы заказ на столик таскать. Антон с трудом дождался, пока та уберется к себе, за стойку.

– Ты Красилину знаешь? – Беседу он хотел начать не так, но проклятая зависть, с которой Антон все никак не мог сладить, диктовала свои условия.

– Кого?

– Красилину. Ингу. Вадимовну, – четко повторил Сапоцкин.

– Ну знаю. Только насчет отчества не уверен. Рыжая и с веснушками?

– Угу. Рыжая и с веснушками. – Веснушки Антон заметил на фотографиях – выбираясь из черепной коробки, пуля раз и навсегда стерла их. И личико стерла, только волосы и остались, рыжие, точно мандарины, кудряшки. Димка молчал, а Сапоцкин не знал, что говорить дальше. Наверное, лучше в кабинете было бы, там сразу понятно, кто есть кто. А здесь…

– Ну, выкладывай, что случилось.

– Какие отношения связывали вас с Красилиной Ингой Вадимовной? – Антон сам ненавидел себя и за зависть, и за жуткий официоз, который являлся продолжением этой самой зависти, и за подозрительность, и за то, что старый приятель как-то в один момент перестал быть старым приятелем и перешел в разряд подозреваемых. Пыляев не дурак, небось понял уже, куда дело катится, но фасон держит, дежурно улыбается и молчит. Пауза затягивалась, и с каждой минутой Антону становилось все более неловко, более того, он чувствовал себя виноватым.

Молчание нарушил Димка:

– Антоха, давай так: ты мне рассказываешь, что там у тебя случилось, а я отвечаю на все твои дурацкие вопросы. Отвечаю, как положено, честно, четко и от души.

Пыляев выдвинул ультиматум, можно хоть тысячу раз прикрываться всякими там вежливыми отговорками, но так и есть. Либо Сапоцкин играет по Димкиным правилам, либо Димка уходит, и тогда Антону придется действовать официальным путем: повестки, допросы, на которых Пыляев будет молчать из чистого упрямства, – Антон еще с универа помнил, насколько тот упрям, – а еще, не дай бог, адвоката приволочет, с него станется.

– Ладно. Слушай. – Сапоцкин понимал: то, что он собирается сейчас сделать, – незаконно, но, черт побери, он скорее свой кактус без майонеза сожрет, чем поверит, будто Пыляев маньяк. – Красилина Инга Вадимовна была убита…

Наконец все разошлись. Сначала Гошик с Лапочкой. Потом Владимир, которого я окрестила Херувимом, – а что, есть у нас Дьявол, пускай и Херувим будет, для пары. За ними остальные потянулись, Толик ушел последним, он единственный, кто предложил свою помощь, но я отказалась, не потому что гордая слишком, просто… Сама. Я все должна сделать сама. Собрать личные вещи, как приказано. А что делать, если весь кабинет одна большая личная вещь? Стол я выбирала, когда мы только-только открылись, тогда вся «Скалли» в двух комнатах умещалась – в одной мы с Гошиком и Дамиан, а в другой – фотолаборатория. И не было никакого Владимира Владимировича, и Лапочки, и Светочки, втроем пахали. Круглосуточно. Валились с ног, питались хлебом, запивая водой из-под крана, потому что сбегать за колбасой времени не было. Считали копейки и праздновали первый успех. За этим самым столом праздновали. Стул тоже мой, с распродажи: кто-то пролил кофе, и из-за пятен стул уценили. Мои книги. Журналы, календарь за позапрошлый год, фотография Степана – потерпи, дружок, я скоро вернусь. Желтый цыпленок в корзинке – пасхальный подарок самой себе, и кружка с отбитой ручкой и жизнеутверждающей надписью «Никогда не сдавайся». Ради надписи я ее и приобрела.

Не сдавайся. А как? Плохо работала. Не умею. Нет образования, и мыслю я шаблонно. Обида душила изнутри. Обида и осознание собственной ненужности. Слезы сами полились из глаз. Хорошо, что все ушли, стыдно плакать. Я сильная. Я переживу. Развод пережила, и это тоже. Ерунда. Нужно верить, что все будет хорошо.

Успокоиться.

А слезы капают.

– Эй? Пигалица, ты чего? Ревешь, что ли? – Ну, естественно, он тут как тут – Пыляев, Хромой Дьявол.

– Нет. – Я вытерла слезы ладонью. Глаза саднило, плакать мне вообще не рекомендуется, а в его присутствии тем более.

– Я был против. – Дамиан присел на гостевой стул. Поморщился, видно, нога разболелась. – Тебе помочь?

– Спасибо, не надо.

Я понадеялась, что он уйдет, но Хромой Дьявол и не шелохнулся, недруг, он недруг и есть, хочет посмотреть, как мне плохо, больно и обидно. От злости слезы моментально высохли. И вообще домой давно пора, Степан у меня, конечно, мальчик воспитанный и терпеливый, но любому терпению есть предел, как бы мне уборкой заниматься не пришлось. Вот кто бы еще сказал, куда все это добро девать. Как не вовремя машина сломалась – в руках коробки не утащишь. Оставить? В выделенном отсеке я сама с трудом помещаюсь, Гошик свой кабинет закрывает.

– Ко мне тащи. – Подобно всякой уважающей себя нечисти, Дамиан время от времени развлекался чтением мыслей, как правило, моих.

– С чего такая любезность?

Он не ответил. Он вообще снисходил до ответа лишь в том случае, когда хотел уязвить побольнее, но сегодня мне и так досталось.

А коробка-то тяжеленная. Нет, ни за что не поверю, что пара каких-то книжек весит, будто… Будто… Будто ящик с кирпичами.

– Помочь?

Я замотала головой, он не стал настаивать. В общем, отношения у нас сложные, была одна крайне неприятная история, после которой и воюем. Раньше просто друг друга недолюбливали, а теперь ненавидим.

Я, во всяком случае, ненавижу, за него говорить не стану.

Дамиан молча хромает сзади, небось снова в мыслях моих копается. Нет, я девушка современная, образованная и в меру циничная, в чертей не верю. Ладно, почти не верю, Хромой Дьявол – исключение. Ну не может он человеком быть. Не может. И чтение мыслей тут совершенно ни при чем – понимаю, что все мои мысли у меня большими буквами на лбу написаны. Просто… внешне Дамиан – оживший врубелевский демон, и дело не столько во внешности, сколько в ауре, харизме… не знаю, как это называется правильно. У него даже хромота и та не как у людей. Когда смотришь на нормального хромого человека, становится беднягу жаль, но ни у кого не возникало мысли пожалеть Дамиана.

А кабинет у него совсем крошечный.

– Куда поставить?

– Куда хочешь.

Я засунула коробку под стол.

– Завтра заберу.

Он только кивнул. Держится за колено и морщится, видать, совсем припекло. У него это случалось – ходит себе, ходит, нормально все, а потом раз – и дня два-три передвигается только с помощью костыля. А один раз даже в больницу попал, но это давно было.

– Больно?

– Пройдет.

Ага, знаю я, как пройдет. Его еще в той больнице предупреждали – ногу беречь, если болит, то лежать нужно, а не… а не торчать в офисе, когда рабочий день окончен.

– Костыль твой где?

– Дома.

– Лучше б ты голову дома оставил, – пробурчала я. Придется подвозить его домой, а то совесть загрызет. Так. Стоп. На чем подвозить, когда я нынче безлошадная?

– Подкинешь? – Видно было, что Дьяволу не слишком хотелось обращаться ко мне с просьбой.

– Я без машины сегодня. Не завелась.

– Понятно… – Дальше разговаривать вроде бы и не о чем, а повернуться и уйти я не могла. Ну не хорошо это – бросать больного человека, так уж меня бабушка воспитала.

– Давай я такси вызову? Все равно домой добираться как-то надо, вот и тебя подкинем. – По-моему, вариант удачный, нейтральный.

– У меня машина на стоянке. Подгони ко входу, – распорядился Пыляев. Вот что-что, а приказывать он умел. У меня и мысли не возникло не подчиниться. А когда подъехала, Пыляев уже ждал меня на ступеньках. Неугомонный. Может, притворяется? Если бы не больница, я бы так и решила. Он рухнул на сиденье и попытался вытянуть больную ногу вперед, не получилось. Его «Лексус», конечно, не чета моей старушке «Тойоте», но и в нем места маловато.

– Может, в аптеку заедем?

– Дома.

Я догадалась, что он имел в виду: дома есть все необходимые лекарства. Адрес я еще помнила, если он не изменился. Не изменился ни адрес, ни сам дом: старая пятиэтажка без лифта, честно говоря, с Дамианом это место не слишком вязалось. Ну да это его личное дело, где жить. Зато Хромой Дьявол дал мне свою машину, сказал, будто завтра все равно за руль сесть не сможет, я же сделала вид, что поверила.

Дело зашло в тупик. Между тремя девицами не было ничего общего, кроме места работы, да и так это скорее догадка, чем реальный факт. Тот же Пыляев четко и доступно объяснил, что все три жертвы с равным успехом могли пересекаться в любой из десятка фирм – у «Скалли» хватало конкурентов, правда, и девочек, желавших сняться в рекламе, тоже, но Димка прав, на одной «Скалли» зацикливаться не нужно.

А на чем тогда? На цветах, благодаря которым Сапоцкин не только объединил все три дела в одно, но и отнес его к разряду странных, а следовательно, нелюбимых. Возле каждой жертвы находили венок. Всегда розы. Венок из роз – Антон специально перелопатил кучу разной дурацкой литературы – означал воздаяние и искупление, это как живой символ прощения, но вот в чем и перед кем провинились три молоденькие девушки, узнать не удалось.

Пыляев посоветовал проверить, не присылали ли цветы и раньше, когда потерпевшие были еще живы, а Сапоцкин выругался, кажется, вслух, потому что он сам, без подсказки, должен был додуматься до такой элементарной вещи.

Сейчас на столе лежал целый список, с которым еще предстояло разбираться, выяснять, что каждый из этих цветочков означает, и тогда, возможно, хоть что-то да прояснится.

А бабка Пыляева не признала – Сапоцкин не поленился съездить, показать снимок, правда, старый, еще со студенческих времен, но и Димка не сильно изменился, его вообще сложно с кем-то перепутать. Так вот, свидетельница была абсолютно уверена насчет машины, но, по ее словам, за рулем сидел не Пыляев, а «худой усатый, похож на Лукаса из „Судьбы и предназначения“.» Для очистки совести Антон даже посмотрел серию этой чертовой «Судьбы» – у тамошнего Лукаса были шикарные усы, фигура спортсмена и повадки опытного афериста. Главное, что между Лукасом и Пыляевым Дамианом Никаноровичем не было ровным счетом ничего общего.

Ничего, кроме серебристого «Лексуса» с госномером…

«Лексус» числился за Пыляевым, ездил на нем неизвестный Лукас, а Димка утверждал, будто машину никому не дает.

Ложь. Когда машину берут без спроса, это называется «угон». Об угоне заявляют в милицию, а Дамиан спокойно раскатывает на своей иномарке и нагло врет старому приятелю. Сапоцкин не сомневался, что, покопавшись в ближайшем окружении Пыляева, найдет Ингиного любовника, но для начала решил заняться цветами.

Итак, Василевская Анфиса Игоревна первый букет получила…

После огранки камень сильно потерял в размерах, зато… Кэнэбоди не ошибся: маленькая Лакшми стала в сотни, нет, в тысячи раз прекраснее большой. Сам раджа преклонил колени перед этим чудом, и мастер возрадовался. О, если бы мог он знать, какие беды принесет алое сердце. Его следовало бы назвать в честь черной Кали[10], истинной владычицы мира, чья ненависть наполняет ядом зубы кобры и яростью сердце тигра. Лишь тысячерукая богиня, утоляющая свою жажду человеческой кровью, вечная воительница, научившая людей отвратительнейшему искусству убивать, способна придумать такое.

Как он мог перепутать цвет радости с цветом крови?

Слишком похожи.

А как хорошо все начиналось: вот долгожданные гости въезжают в ворота Кашмира. Трубят рога, женщины в праздничных одеждах бросают гирлянды цветов, приветствуя молодого раджу. Медленно и важно ступает белый слон, бивни которого украшены золотом и драгоценными камнями. Стража с улыбками принимает цветы, и щеки красавиц пламенеют под дерзкими взглядами чужаков.

И вскоре радостная и одновременно печальная новость облетела город – прекрасная Серасвати станет женой молодого раджи. И луна не успеет смениться на небе, как красавица уедет в далекий Лахор, а Кашмир лишится одного из своих сокровищ. Но нет, мало показалось принцу Субрумэни одной Серасвати, не в добрый час похвалился старый раджа вторым сокровищем Кашмира: алый огонь камня застлал разум молодого воителя безумием. Трижды обращался юноша к отцу нареченной с просьбой уступить дивный ратнарадж, названный в честь покровительницы любви и удачи Лакшми, трижды получал отказ, но не смирился.

Где были твои глаза, старый Кэнэбоди, почему не разглядели они зло, таящееся под оболочкой совершенства? Ты восхищался мятежными золотыми искрами внутри камня, а теперь, когда пламя вырвалось на волю, сетуешь.

Субрумэни хватило терпения дождаться свадебного пира. Гулял весь город: мужчины, женщины, даже дети и те веселились, глядя на белокрылых голубей, выпущенных в небо во славу молодых. Но стоило благодатной тьме прохладой опуститься на утомленную жаром землю, друзья превратились во врагов. Огненный смерч пронесся по улицам Кашмира, вслед за огнем шли воины, кштариа Субрумэни, свирепые псы о двух ногах. Кровью восславили они имя своего повелителя.

Две невесты вместо одной получил раджа. Юную Серасвати и огненноликую Кали. Две свадьбы сыграл – днем с прекрасной девушкой и ночью с ужаснейшей из богинь.

Будь ты проклят, обезумевший властелин.

Будь ты проклят, ратнарадж.

Будь ты проклята, Кали Черноногая.

Три дня город сотрясали крики боли и ужаса. Три дня лилась кровь. Три дня умирал Кашмир на потеху чужакам.

А на четвертый день армия ушла.

Белый слон с бивнями, украшенными золотом. Всадники, ленивые и довольные, точно тигр после удачной охоты. Безумный раджа. Юная принцесса, которой предстояло делить ложе с человеком, убившим ее отца, и с Кали.

Старый Кэнэбоди пережил родной город. Но следом за Кали приходят ее божественные служанки: Оспа, Проказа и Чума, и снова наступает время смерти. Она прилетает на крыльях ветра. Она таится в капле воды. Она живет в беспощадных лучах солнца.

О, великий Брама! О, мудрый Вишну! О, свирепый Шива! За что вы прокляли этот мир?

Из сна я вынырнула. Перед глазами еще стоял полыхающий город, в ушах звенели вопли отчаяния, ржание обезумевших от огня и крови лошадей, радостный рев победителей и чей-то безумный смех. Я была сразу всеми. И стариком-ювелиром, чья вера в доброту богов погибла вместе с городом. И перепуганной девушкой, рвущейся из лап смуглолицых воинов. И той же девушкой, но часом позже униженной, раздавленной, умирающей… И мужчиной с перерезанным горлом… Ребенком… Молодым раджой с непроизносимым именем и юной принцессой…

Сумасшествие, возможное лишь во сне.

Нет, только кошмаров мне не хватало для полного счастья. Как подумаю, что снова на работу топать, – в дрожь бросает. С исторического момента краха моей карьеры прошло восемь дней, и у меня давно не случалось более отвратительного периода.

Началось все с пустяка: на следующий день после моей отставки я снова опоздала, не сильно, минут на пять, но Херувиму хватило и этого. Видите ли, я отняла пять минут времени не только у себя, но и у всего коллектива, который был вынужден дожидаться дизайнера Пигалицу, ибо без последней никак невозможно провести летучку. А без летучки нельзя работать. К слову, выговор я перенесла почти безболезненно, старательно улыбалась и шефу не перечила. Владимир Владимирович успокоился и пребывал в этом замечательном состоянии ровно до тех пор, пока не столкнулся с Хромым Дьяволом.

Из-за меня, хотя лично я тут совершенно ни при чем.

Если по порядку, то, вырвавшись из цепких лап нового начальства, я обнаружила, что на новом рабочем месте мне не хватает пары-тройки родных сердцу мелочей. Пришлось тащиться к Пыляеву, я немного волновалась, на месте ли он, но, как оказалось, зря. Хромой Дьявол не только явился на работу, он успел похозяйничать в моей коробке. И не только в ней: за ночь кабинет чудесным образом преобразился. Я не я, если здесь обошлось без черной магии, иначе как объяснить все это? Новый стол, два компьютера, полки на стене, а на полках мои книги. Календарь тут же, и Степкина фотография к монитору приклеена. Как это прикажете понимать?

Я и спросила, а он ответил. Оказывается, Дамиан решил, что в его конуре хватит места для двоих, и, как обычно, мое мнение его не слишком интересовало. А я обрадовалась, глупо и совершенно по-детски. Взгляды, которыми меня сегодня встретили в общем зале, не сулили ничего хорошего. Эти милые девочки так искренне радовались моим неудачам, что… Короче, возражать я не стала, здраво рассудив, что в этом соседстве есть определенная выгода – будет с кем поругаться.

Ну а чуть позже заявился Херувим, удивленный моим отсутствием на рабочем месте. Не успела я рта раскрыть, как Пыляев внятно и доходчиво объяснил уважаемому Владимиру Владимировичу, что определять и распределять места он может сколько душе угодно, но работать я буду здесь, в этом конкретном кабинете. Запольский попытался было возразить, но кому, как не мне, знать: возражать Дамиану – это то же самое, что судоходный канал чайной ложкой рыть, вроде и не запрещает никто, а с другой стороны, занятие нудное и абсолютно бессмысленное. В общем, Запольский вылетел из кабинета как пробка, а я осталась на территории Хромого Дьявола, еще обрадовалась, дура, знала бы, чем эта радость обернется. Запольский мне своего поражения не простил и всю неделю отрывался, как мог: приход, уход, одежда, а уж что он о моих работах говорил, уже при всех, не стесняясь…

Обидно, честное слово.

Спасибо, хоть Дамиан свои шуточки в прошлом оставил, теперь он меня просто игнорировал.

И вот теперь мне предстояло настроиться на рабочую неделю. А как тут настроишься. Хотя… Сегодня тринадцатое. Во-первых, день зарплаты, во-вторых, тринадцатого-четырнадцатого числа каждого месяца, кроме зарплаты, я получала причитающуюся часть дохода от фирмы. Пожалуй, все не так и плохо.

В офисе было тихо, спокойно и на удивление мирно.

– Привет.

– Угу. – Пыляев на минуту оторвал взгляд от монитора. – Тебя Гера спрашивал.

Удивительно, сколько уменьшительных имен можно произвести от имени Георгий.

– Зачем?

Дамиан пожал плечами. Ясно. Не знает. Или знает, но не скажет, тоже мне, партизан выискался.

Вошла я без стука, о чем моментально пожалела – Гошик обнимался с Лапочкой, да так, что… Обидно, хоть и бывший муж, но у меня все внутри переворачивается, когда на Лапочку смотрю, а она, как назло, с каждым днем краше становится. И сейчас: кудряшки растрепались, щечки раскраснелись, глаза блестят. Я рядом с ней чувствую себя старой неуклюжей коровой.

– Искал? – Лапочку я решила игнорировать.

– Да. – Гошик смущенно потупился.

– Вас стучать перед тем, как войти, не учили? – Ей даже злость шла.

– У меня вообще с образованием туговато.

– Оно и видно.

– Девочки, прекратите немедленно. Маша, тут такое дело… Февраль месяц мертвый… Прибыли никакой… И работник новый… Пришлось потратиться…

– Так. Стоп! – прервала я Гошкины излияния. – Как это никакой прибыли? Не может такого быть! – Февраль, конечно, не декабрь, но все же…

– Вы нам не верите? – Лапочка вступила в бой. – Вот отчет бухгалтера! Надеюсь, Светлане вы еще доверяете? Читайте, читайте, что ж вы стали? Проверяйте нас!

Я проверила чисто из принципа, хотя понимала – если уж Лапочка дает мне бухгалтерию проверить, то Гошик не врет, и не видать мне прибыли за февраль месяц.

Но как же так? Я ведь хорошо помнила – в феврале у нас было больше заказов, чем в январе. И вообще…

– Ты, конечно, можешь потребовать… Но…

Требовать? Я усмехнулась. Что требовать? Процент с минуса? Похоже, на моих планах по обновлению гардероба придется поставить крест.

– Хоть зарплату-то дадут?

– Дадут, дадут, – заверила Лапочка, она почти сияла от счастья. Вот идиотка, это ж не только я в минусе, но и Гошик, а следовательно, и Эллочка. Чему радоваться? Я поднялась, собираясь уйти, не тут-то было.

– Маш, тут это, еще кое-что… Володя жаловался, – вздохнул Гошик. Он терпеть не мог разборок между подчиненными. – Ты опаздываешь все время. Грубишь. Указания игнорируешь. Да еще с Демкой его стравила. Зачем, Маш? Ты ж большая девочка, понимаешь, что Запольский нам нужен. Я столько усилий приложил, чтобы переманить его из «Супры», а ты работать мешаешь.

– Это он так сказал?

– Неважно. Прекращай ты это, ладно?

– Ладно. – Меня распирало от злости. – Еще вопросы есть или я могу идти?

– Иди.

Кажется, я круто пролетела со своей надеждой на удачный день. Все, буквально все валилось из рук. Херувим четыре раза заставил переделывать концепцию рекламного буклета одной туристической фирмы, а потом взял и принял самый первый вариант. Да и со Светочкой поругались из-за какой-то дурацкой бумажки, которую она мне якобы передала, а я потеряла, хотя никакой бумажки я в глаза не видела. Но Херувим, приняв сторону Светочки, заставил меня трижды перерыть все бумаги в кабинете. В третий раз под личным его присмотром. А когда проклятая бумажка нашлась, причем в другом месте, и не подумал извиниться.

Наконец рабочий день подошел к концу, и народ стал разъезжаться. Я бы тоже с удовольствием разъехалась, но Запольский, решив, что тружусь я мало и плохо, подбросил занятие – разобрать хлам. Хлам – это недодуманные или нереализованные идеи, наброски, эскизы, слоганы, короче, все, что когда-то было придумано, но не пригодилось. А мне нужно эту груду разложить по отдельным тематическим папкам. Работа, безусловно, нужная, но муторная и отнимающая много времени.

Зла не хватает.

– Ты что, заночевать решила? – О-па, у Пыляева, кажется, голос прорезался. Поругаться хочет, что ли?

– Ты тоже не особо спешишь. – Говорю чистую правду: как бы я ни задерживалась на работе, Пыляев уходил еще позже, как бы рано я ни приходила, он уже был на своем месте. Если бы не чистые, отутюженные рубашки, я бы решила, что он ночует прямо в кабинете.

– Некуда спешить, – миролюбиво сказал Дамиан. – А тебя зверь ждет. Кстати, как он поживает?

– Степка? Нормально. Ест, спит и хулиганит.

– Передавай привет.

– Всенепременно. – А ведь Степку принес Пыляев, и мы с Гошиком впервые в жизни разругались: бывший требовал немедленно убрать «мелкую тварь» из дома, а мне было до слез жалко несмышленыша. Несмышленыш рос, оставлял лужицы на персидском ковре ручной работы, испытывал неистребимую привязанность к итальянским ботинкам Гошика, валялся на шелковых простынях Аделаиды Викторовны, моей незабвенной свекрови, короче, пакостил изо всех сил.

Хорошее было время.

– Дим, ты у нас умный?

– Не знаю, а что?

– Умный, умный, не притворяйся. Объясни-ка мне, как так получилось, что в феврале мы в минусах остались?

– То есть?

– Заказы были? Были. Клиенты платили? Платили. А баланс на минусе. Тебе что, Гошик не сказал?

Хромой Дьявол внимательно посмотрел на меня, потом на монитор, перевел взгляд на потолок и снова на меня.

– И когда это он тебе сказал, что мы в минусе?

– Утром.

– Это когда к себе вызывал? – уточнил Пыляев.

– Точно.

– Бумаги какие-нибудь показывал? Или на слово поверила?

– Показывал. Лапочка показала.

– А ты уверена, что правильно поняла? Ну, насчет минуса?

Я нахмурилась. Нет, я, конечно, не финансовый гений, как Дамиан, но мозгов отличить плюс от минуса хватит.

– Видишь ли, – примиряюще сказал он, – я абсолютно точно знаю – никакого минуса нет и быть не может. Интересно… Выходит, Светлана тоже… Правильно, Гера сам не додумался бы…

Я слушала, но не понимала. До чего Гера… И почему «Светлана тоже»?

– Чтобы аккуратно все сделать, знать надо…

– Что знать-то?

– Бухгалтерию. – Он замолчал на полуслове, а до меня наконец дошло. Резко и сразу. Дошло бы и раньше, но я же верила Гошику, бездумно и безоговорочно. Я и сейчас продолжала сомневаться. Смотрела в наглые черные глаза Дамиана и убеждала себя, что Хромой Дьявол все придумал. Зачем Гошику обманывать меня? Как ему вообще такая мысль в голову пришла? Нет, не ему. Ей. Ну, конечно, как я раньше не догадалась! Виновата Лапочка. Она придумала, а Гошик слабый… Она заставила его, вынудила пойти на эту подлость.

– Убью паразитку! – Только сейчас я заметила, что говорю вслух. Пыляев усмехнулся. – Нет, честное слово, убью! Завтра с утра пораньше.

– Успокойся, Пигалица. Я сам разберусь.

– Ты?

– Я. Не веришь?

Ну, не то чтобы не верю, наоборот, я не сомневаюсь: Хромой Дьявол способен разобраться с кем угодно, невзирая на чины, погоны и регалии. Только зачем ему решать мои проблемы, когда он сам – одна большая проблема? И отношения у нас натянутые.

– Тебе-то какой интерес?

– Интерес? Интерес есть. Сегодня ты, а завтра я. А меня, Мышь, это не устраивает… Совсем не устраивает. – В его словах имелся определенный резон: положение у Димки ненамного лучше моего. Когда начиналась «Скалли», все были друзьями-приятелями, друг другу доверяли и, следовательно, никаких бумаг не подписывали. Баюн стал директором по двум причинам: во-первых, связи Аделаиды Викторовны, во-вторых, наша с Пыляевым взаимная неприязнь.

К слову, я совершенно не представляю, чем занимается Дамиан: он программист по образованию, в бухгалтерии и финансах неплохо разбирается, до появления Светочки денежными делами ведал, но теперь-то чего он целыми днями торчит в офисе, точно приклеенный? И вот за мои проблемы взялся.

– Езжай домой.

– А работа?

– Работа, – улыбнулся Дамиан, – не волк, в лес не убежит. Завтра доделаешь. И Степке не забудь привет передать.

Не забыла, все в точности выполнила, заодно и на жизнь пожаловалась. Степан в этом плане идеальный собеседник: не перебивает, не передергивает на себя, не лезет с советами, молча слушает да кивает лобастой башкой. Степка у меня умный, говорят, порода такая.

Вперед, вперед, теперь только вперед. Не оглядываться. Не думать о том, что мышцы сводит от усталости и больше всего на свете хочется лечь прямо здесь, на узкой горной тропинке, удобной лишь для лохматых горных коз. О том, что ноги сбиты в кровь и руки почернели от грязи. Не думать, что в животе урчит и нестерпимо хочется пить. Нельзя. Ни есть, ни пить, ни позволить себе одну-единственную минуту отдыха. Вперед. Горы – ее единственная надежда на спасение. Сзади погоня.

Серасвати почти слышала их голоса, почти видела лица, почти чувствовала грубые руки на своем теле. О, молодой раджа, ее муж и повелитель, показал ей, на что способны руки его воинов. Она пыталась закрыть глаза, чтобы не видеть рыжих отсветов пламени на стенах из белого мрамора и тела отца в луже крови. Мертвые глаза широко распахнуты, точно старик силился запомнить происходящее, чтобы пожаловаться мудрейшему из богов на коварство зятя. Воины, не сумевшие отвести беду от своего повелителя, лежали здесь же, мертвые руки сжимали оружие, а души уже отлетели к престолу Тримурти. Им тоже будет о чем поведать богам.

Той ночью живые позавидовали мертвым.

Субрумэни отдал город на милость кштариа. Но шакалам неизвестно милосердие. Шакалы жаждали золота, крови и развлечений.

Он обещал подарить им и Серасвати, если она не окажет должного почтения к своему новому повелителю.

Она старалась.

Она ненавидела.

Она убила.

И пусть душа ее после смерти попадет в объятия Ирайдети, огненноглазой супруги повелителя ада, грозного Пурнака, но юная Серасвати ни на секунду не раскаивалась в совершенном злодеянии. Пускай Африт превратит ее в нечистое животное, но ради Кашмира принцесса готова надеть мерзкое обличье скорпиона.

Пускай.

Она и так ждала чересчур долго: два невыносимых года. Чужой город, чужие люди, чужой мужчина, который называл себя ее мужем. Пусть простит ее добрый Брама, но в миг, когда черное сердце раджи Лахора остановилось, Серасвати почувствовала себя счастливейшей из людей. Девушка до последнего сомневалась, хватит ли у нее сил, дабы исполнить задуманное, но, слава Шиве, повелителю огня, рука не дрогнула.

Она покарала предателя, животное, уничтожившее Кашмир, отца, друзей. Она уничтожила подлую змею в теле человека. Она все сделала правильно. Но отчего тогда не идет из головы удивленно-печальный взгляд черных, словно кожа Вишну, глаз, виноватая улыбка и рука, протягивающая ей камень?

Субрумэни умер не сразу.

Почему он не позвал на помощь?

Почему улыбался?

Почему отдал камень, с которым не расставался никогда?

И откуда это странное чувство, будто все могло быть совершенно по-другому? Чья злая воля разрушила тонкую ткань мира? Неужели во всем виновата Кали? Нет, не свирепая богиня, перед именем которой дрожат не только несмышленые дети, но и убеленные сединой старцы. Та Кали прокладывает путь ногами боевого слона, роняет капли пены с морд обезумевших коней и капли крови с кос, закрепленных на колеснице, несет гибель на кончике стрелы и в капле змеиного яда. Но в бедах своих принцесса винила не богиню, а яркий, точно пламя, камень. Проклятый ратнарадж, которому умелая рука ювелира придала форму сердца.

Он есть кровь.

Он есть безумие.

Он есть.

Серасвати прикоснулась к камню. Она понимала, что нужно избавиться от него, и как можно скорее, но, с другой стороны, ратнарадж – ее последняя надежда… За этот камень она купит себе новый дом и новую жизнь. Внезапно тропинка ушла из-под ног, и Серасвати упала. Она пыталась зацепиться руками за жухлую траву, но сухие стебли ломались, царапая ладони, и девушка покатилась вниз. Сначала медленно, но с каждой секундой все быстрее и быстрее… А где-то на дне разлома плескалась вода…

Горы коварны.

Я закричала и проснулась. Руки вцепились в простыню, ноги запутались в одеяле, а потолок угрожающе раскачивался над головой.

Черт, черт, черт… Опять. Нет, я определенно схожу с ума.

Или нет?

В конце концов, многим людям снятся сны.

Но не такие же! Проклятый камень, что-то мне подсказывало – так просто он от меня не отцепится. Но до чего же красив. Размером как… Ну не знаю, раза в два меньше куриного яйца, зато цвет… Утренняя заря, кремлевские звезды и человеческая кровь. Вот именно, напомнила я себе. Кровь. На нем столько крови, что хватит для небольшой войны. Усилием воли я стряхнула остатки сна.

Ух. Бывает же такое.

На часах пять утра, и сна ни в одном глазу. Зато на работу не опоздаю… Наконец сделаю все, как полагается. Сначала со Степкой погуляю, потом в душ, а завершающим аккордом английский завтрак: апельсиновый сок, хрустящие тосты с джемом и чашечка огненного кофе…

– Ну что, гулять идем? – Степка заюлил, гулять он всегда рад, жаль, что мои соседи его оптимизма не разделяют. И хотя Степку я с поводка стараюсь не спускать, но все же инциденты имели место, а сколько скандалов нам пришлось пережить, пока соседи пообвыклись, даже участковый заходил. Вот ему, к слову, Степан понравился. Еще бы, когда пес не носится сломя голову по двору, а аккуратно, как и положено воспитанной собаке, лежит на коврике, то выглядит очень даже внушительно.

Пользуясь случаем, гуляли мы долго. Благо в пять утра народу во дворе немного: я да Степка. Вот уж кто оторвался на полную катушку, распугал сначала котов, потом ворон, вывалялся в грязи и притащил с ближайшей помойки подарок – вонючую кость неясного происхождения. Домой мы возвращались довольные и переполненные радостной утренней энергией.

А телефон в прихожей заливался звоном.

– Да? – Интересно, кому это я в шесть утра понадобилась.

– Пигалица, ты дома?

Голос я сперва не узнала. Все-таки последний раз Хромой Дьявол звонил мне… А он мне вообще никогда не звонил.

– Дома.

– Я сейчас буду. – И отключился. Ну и как прикажете понимать?

– Я сам узнал только что. Гошка позвонил из… Короче, его задержали…

Мы сидели на кухне, точнее, сидели я и Степка, а Пыляев нервно расхаживал взад-вперед.

– Сядь и толком объясни. – После звонка и пяти минут не прошло, как Хромой Дьявол буквально влетел в мою квартирку. Таким я его еще не видела. Я и не представляла, что сдержанный и элегантный, точно ходячий учебник по этикету, Дамиан знает столько нецензурных выражений, и подобный накал страстей заинтриговывал, а Пыляев, как нарочно, не мог внятно объяснить, что же, собственно говоря, произошло.

– Я и говорю, Геру забрали в милицию! За убийство Эллы.

– За что?

– За убийство Эллы, – уже тише повторил Пыляев. – Можно присесть?

Я только кивнула.

– Такие вот дела, Пигалица…

– Когда?

– Когда ее убили или когда его арестовали? – уточнил Дамиан.

– Все когда. По порядку.

– По порядку так по порядку. В общем…

В общем, выходило, что Пыляев знал не так уж и много: где-то в начале шестого ему позвонил Гошка и срывающимся от волнения голосом сказал, будто Лапочку убили, а его забирают в милицию. А потом связь оборвалась. Димка перезванивал, но безрезультатно, тогда он и решил посоветоваться со мной.

– Аделаида Викторовна что говорит? – Вот уж кто был специалистом на все руки, так это моя свекровь.

– Она не знает.

– Да ну?! – Каюсь, мое удивление и ехидство моменту не соответствовали. В кои-то веки дражайшая Аделаида Викторовна не в курсе событий. – Ее что, тоже посадили?

– В санатории. Лечится. – Хромой Дьявол тоже недолюбливал Гошкину мамашу.

– Нужно адвоката найти, – предложила я. – Нет. Сначала обзвонить участки, и узнать, где именно Гошку держат, а потом найти адвоката.

– Найду. Ладно, я, наверное, пойду. – Он потрепал Степку по загривку, и пес счастливо зажмурился. – Извини, что дернул. Мне больше не к кому было…

– Да ладно, Гошка мне не чужой.

– Не чужой, – подтвердил Пыляев и как-то странно на меня посмотрел.

– А мне что делать? – уже на пороге спросила я.

– Не знаю. Ничего, наверное.

– Как ничего?

– Обыкновенно. Иди на работу и работай.

– Но ты же сам сказал, что Гошка мне не чужой! Как я могу сидеть сложа руки, когда…

– Тише, тише, тише. Всему свое время. Я пока узнаю, что можно, а потом мы вместе решим, как действовать дальше. А ты проследи, чтобы паники не было, не хватало еще, чтобы и на фирме проблемы возникли.

Больше всего на свете Сапоцкину Антону Сергеевичу хотелось спать, а Родина и начальство требовали работать. Требовало в основном начальство, но оно так часто напоминало о Родине и долге, что в голове у Сапоцкина все сильно перепуталось и частично срослось: Родина, начальство, долг, работа, убийство…

Очередное убийство. Такое впечатление, что в этом сумасшедшем городе люди только тем и занимаются, что сживают друг друга со света. На сей раз потерпевшую обнаружил муж, на крики которого сбежались соседи, они-то и вызвали милицию. Вот если бы Антон убрался домой сразу по окончании рабочего дня, дело бы спихнули на кого-нибудь другого, но черт его дернул задержаться, а тут звонок, и в результате из положенных восьми часов сна Сапоцкин использовал по назначению только три. Голова гудит, как с похмелья, но Родина требует работать, а значит, Антон Сергеевич будет работать. Для начала нормально потрясет мужа потерпевшей. Вчера этот тип произвел на Сапоцкина странное впечатление, вроде и искренне переживал мужик, даже плакал, когда группа приехала, но какие-то у него переживания больно правильные, что ли. И слезы, где надо, и стоны, и крики, кажется, того и гляди, истерика начнется, но в то же время за квартирой следит, точно боится, что при обыске попрут что-нибудь ценное.

В общем, задержали его, благо весь пиджак в крови, руки тоже, так что формально основания имелись. Вот сейчас Антон поговорит и решит, что с этим товарищем дальше делать.

По паспорту задержанного звали Баюном Георгием Алексеевичем, и был он не мужем потерпевшей, а сожителем – все тот же паспорт утверждал, что восемь лет назад Георгий Алексеевич женился, а в прошлом году развелся. О новом браке документ умалчивал.

– Я буду жаловаться! – прямо с порога заявил Баюн. Сапоцкий же, пользуясь моментом, рассматривал подозреваемого. У Георгия Алексеевича была примечательная внешность. Шикарные усы, спортивная фигура и повадки опытного афериста. Старушка не обманула – гражданин Баюн как две капли воды походил на Лукаса из… Сапоцкин уже забыл, из какого сериала вынырнул чертов Лукас, ну да это и неважно, любопытно только, каким образом этот усатый связан с Пыляевым, серебряным «Лексусом» и убийствами. Усталость моментально испарилась, теперь Антон видел перед собой цель, ладно, пускай не цель, а начало пути. Подозреваемый, потоптавшись на пороге, сел на стул и уверенным голосом повторил:

– Я буду жаловаться!

– Жалуйтесь.

– Вы не имели никакого права! Я требую адвоката! И мне нужно позвонить!

– Звоните. – Сапоцкин даже мобильник вернул, не по доброте душевной, а из желания посмотреть – кому этот тип жаловаться на милицейский произвол станет. Тот сначала растерялся, видимо, не ожидал, что ему позволят, но потом набрал номер и принялся орать, что его обвиняют в убийстве. Терпения Антона хватило ровно на минуту, после чего Сапоцкин просто подошел и вынул телефон из потной ладони гражданина Баюна. Гражданин растерялся и глупо заморгал глазами, а Сапоцкин, проверив мобильник, с грустью отметил знакомый номер.

– Я… – начал было Георгий Алексеевич, но Антон вынужден был перебить его:

– Давайте мы сначала побеседуем, а потом вы можете звонить, идти, требовать… Кстати, хочу предупредить заранее – мы имеем полное право задержать вас на семьдесят два часа, до выяснения, так сказать, обстоятельств дела, и лишь от вас зависит, где вы проведете это время: здесь или дома. Понятно?

– Более чем, – огрызнулся Георгий.

– Итак, начнем. Правила простые: я задаю вопрос – вы отвечаете. Правдиво, достоверно и максимально подробно. Начнем. Баюн Георгий Алексеевич?

Баюн Георгий Алексеевич кивнул, соглашаясь.

– Итак, Георгий Алексеевич, расскажите, что произошло.

Будь на месте Баюна киношный Лукас, он бы порадовал зрителей красивой игрой с отчаянием в глазах и скупыми, преисполненными достоинства мужскими слезами, но, к счастью, реальный Георгий Алексеевич на вопрос ответил достаточно спокойно:

– Мы поссорились, и я уехал, а когда вернулся, Элла была уже мертва. Вы думаете, это я ее?!

– Мы ничего пока не думаем, мы собираем информацию и отрабатываем все версии. Что послужило причиной ссоры?

– Моя жена. Бывшая. Элла очень ревновала и требовала, чтобы я уволил Машу.

– А она работала на вас?

– В моей фирме, – поправил Георгий, – «Скалли».

– Чем занимаетесь?

– Реклама. Ну, там, ручки, маечки, презентации всякие…

– И как дела идут? Хорошо? – Вопрос Сапоцин задал только для того, чтобы скрыть волнение. «Скалли». Снова «Скалли». Значит, не прав был Димка, доказывая, будто фирма ни при чем. Очень даже при чем. И убийства, и «Скалли», и «Лексус», и Баюн Георгий Алексеевич, и сам Пыляев тоже. И надо еще разобраться, зачем он врал, когда обещал говорить правду.

– Нормально.

– Значит, нормально… Хорошо, ваша подруга…

– Элла была моей невестой! – возмутился Баюн, точно сейчас уже не все равно, кем была погибшая – невестой, подругой или просто случайной знакомой.

– Значит, ваша невеста ревновала вас к бывшей супруге, требовала уволить, а вы не соглашались. Почему?

– Ну… – Георгий вздохнул. – Маша такая беспомощная, эта работа – ее единственный источник дохода, родственников у нее нет, друга… Ну вы понимаете… Такого друга, который бы позаботился о ней, тоже нет. Я чувствовал ответственность за нее.

– И давно вы в разводе?

– Почти год.

– А причина?

– Ну… Мне не хотелось бы говорить…

Сапоцкин не мог отделаться от ощущения, что ему сейчас вешают лапшу на уши. Ну, хоть убей, не походил этот усач в мятой рубашке на человека, который станет содержать бывшую жену только потому, что у нее нет денег, да еще и с невестой из-за нее ссориться. А раз содержал, значит, либо другого выхода не было, либо Антон снова думает о человеке хуже, чем тот есть на самом деле.

В данном случае развод интересовал Антона чисто с практической точки зрения: кто знает, может, это бывшая супруга от конкурентки избавилась. Сапоцкин так и сказал. А у подозреваемого глаза забегали, как у молодого шулера, который пытается сообразить, пользоваться ли меченой колодой или компания собралась неподходящая для подобных шуток.

– Понимаете… Вопрос деликатный… Маша изменила мне, а я об этом узнал… Согласитесь, развод – единственный логичный выход в данной ситуации…

Сапоцкин охотно согласился и на всякий случай уточнил:

– А любовник ее бросил?

– Маша клялась, что это был случайный эпизод, но… Я больше не мог ей верить.

– И увольнять не стали?

– Не стал. Знаете, мне ее немного жаль, ей почти тридцать, одинокая, не слишком красивая, ни образования, ни опыта работы – кому она такая нужна. Маша родом откуда-то из Подмосковья, квартиру продала, когда в Москву переехала, а после развода оказалось, что жить ей негде.

– Но где-то же она живет.

– В квартире моей мамы, – пояснил Георгий. – У нас с Машей сохранились дружеские отношения.

– Давайте вернемся к нашему делу. Итак, вы поссорились и уехали, так?

– Так.

– И куда вы поехали?

– К Маше. Понимаете, все эти разговоры у меня вот где сидят, – Баюн полоснул рукой по горлу, демонстрируя, насколько его достали ссоры. – Я хотел предложить компромиссный вариант, один мой знакомый ищет секретаршу, я бы присоветовал ему Машку.

– Она может подтвердить?

– Да. Наверное.

Дальше беседа вошла в привычную колею. Вопрос – ответ. Вопрос – ответ. Это как стук колес, и убаюкивает так же. Сапоцкин с трудом справлялся с зевотой и желанием вышвырнуть скользкого типа из кабинета, а потом, закрыв дверь на ключ, чтобы никто не побеспокоил, покемарить часок.

Баюна пришлось отпустить, тот воспринял новость как нечто само собой разумеющееся. А еще через пятнадцать минут Антон Сергеевич имел возможность лицезреть, как гражданин Баюн садился во все тот же опостылевший серебряный «Лексус». Еще одно подтверждение, что верить нельзя никому.

Жаль.

Следует как можно скорее, пока слухи окончательно не переплелись с реальными фактами, опросить сотрудников и эту бывшую, которую благородный Георгий Алексеевич продолжает содержать, невзирая на развод и предательство, поэтому сон откладывается на неопределенное время. Какой сон, когда работать нужно.

Не знаю, что там насчет проблем, а слухи возникли. И не просто возникли, а росли и множились, точно тараканы за холодильником. А Запольский, временно самоустранившись от дел, закрылся в кабинете и там и сидел. Пускай. Сама разберусь. Раздав народу задания на день – странно, но никто особо не удивился очередной перемене власти, – я попросила Толика зайти. Если сплетни все равно ходят, то следовало бы узнать, кто и о чем говорит.

– А ты, мать, неплохо устроилась, как я погляжу. – По обыкновению, Бамбр был весел и доволен жизнью. – Зачем, Марья-свет-искусница, кликала? В ножки поклониться прикажешь али работою наградишь? Давай, не стесняйся. Твой конек-горбунок все вынесет, все сделает…

– Перестань! И не делай вид, будто не знаешь, что произошло.

– Не буду, – пообещал Толик и уселся на стол. – С каких это пор ты слухами интересоваться начала?

– Вот с этих самых. Вообще, откуда они узнали?!

– Ну, ты, мать, и вопросы задаешь. Откуда. Да если б ведал – обогатился бы. Интересует, что говорят?

– Интересует.

– Лады. Только, чур, не нервничать.

– А есть из-за чего?

– Сама решишь, – усмехнулся Бамбр. – Короче, Лапочку пришили, а твоего бывшего за это самое дело арестовали…

– Это я и без тебя знаю.

– Ага, всезнайка ты наша, а ведаешь ли про то, что пришили девочку аккурат в квартире Георгия Алексеевича, да так, что он ни слухом, ни духом? Будто бы дома его не было. Версии все излагать?

– Все излагай, – приказала я.

– Ну, большинство сходится на том, что Эллочку пристукнул Гошик. Некоторые полагают, будто это ты.

– Я?

– Ты, мать, ты. И не надо смотреть на меня большими удивленными глазами. Причины были? Были.

– Какие причины? – Несмотря на данное обещание, я начала нервничать. Я убила Лапочку! Это ведь надо додуматься до такого!

– Сама посуди. Ты у нас кто? Бывшая супруга. Разошлись вы с Баюном не так чтобы мирно, и любить ты его продолжаешь, а Элка, можно сказать, заняла твое законное место. Это первая причина.

– Есть еще и вторая?

– Есть, – довольно усмехнулся Толик. – Лапочка тебя откровенно из фирмы выживала…

– Она меня не…

– Успокойся, мать. Я ж тебе излагаю, что народ думает, а ты в крик бросаешься. Ментам свою невиновность доказывать будешь, а не мне. Мне это неинтересно, я и так знаю – туфта все. Третью версию слушать будешь?

– Буду.

– Вот… Самая, на мой взгляд, интересная версия. – Толик нагнулся и зашептал: – Эллочку пришил Хромой Дьявол. Нет, я серьезно.

– А за что?

– Где-то год назад у них роман был. Он ее и на работу привозил, и с работы… увозил. Цветы, сережки, то да се. А когда Гошка с тобой развелся, девочка не растерялась и быстренько приоритеты поменяла…

– Кто там поменял приоритеты?

Мы с Бамбром отпрянули друг от друга, будто подростки, которых родители застали целующимися. Дамиан усмехнулся. Вот тебе и живой пример народной мудрости – «помяни черта, он и появится».

– Так о чем беседа? – поинтересовался Пыляев, глядя Толику в глаза.

Тот стушевался, сполз со стола и пробормотал:

– О работе… – Врет и не краснеет. Хотя нет, уши у нашего Бамбра полыхали, как маков цвет, да и сам он походил на пионера-отличника, застигнутого директором школы при добавлении к портрету вождя буденовских усов веселенького фиолетового цвета. Меня как-то раз и поймали за подобным занятием. Впрочем, неважно, выглядела я в тот момент не лучше Толика. Да и чувствовала себя соответственно.

– О работе, – подтвердила я. – Все, Алексин, свободен.

Бамбр, воспользовавшись подсказкой, моментально испарился.

– Значит, о работе разговаривали? – еще раз уточнил Пыляев.

– Ну, не совсем, – призналась я. – Что с Гошиком?

– Отпустили. Подписку взяли и отпустили.

– Где он сейчас?

– Дома. У меня дома, – уточнил Дамиан. – Отдыхает. Вечером – общий сбор, будем решать.

– Что решать?

– Все, Пигалица. Все. В общем, я зашел предупредить – в семь у меня. Понятно?

– Куда уж понятнее. А ты куда?

– Да так. Дела. Держись, Пигалица! Прорвемся! – Пыляев повернулся, чтобы уйти, когда я, неожиданно для самой себя, выпалила:

– У тебя был роман с Эллой?

Он обернулся. Черт, ну кто меня за язык дергал?

– Выходит, доложили?

– Доложили, но… Толик ни при чем. Я сама просила. Тут все только о Лапочке и говорят. Я думала, что… Они думают, что…

– Не оправдывайся, Пигалица, – поморщился Дамиан, – тебе не идет. Был роман. Признаюсь как на духу. Не убивал я ее, если ты об этом хотела спросить.

– А…

– Бэ. Остальное сегодня в семь. Ясно?

Я кивнула. В семь так в семь.

Всю свою сознательную жизнь Георгий Алексеевич Баюн любил лишь двух человек – себя и маменьку, суровую к посторонним и бесконечно нежную к единственному ребенку Аделаиду Викторовну Баюн. Именно в такой последовательности, ибо собственным благополучием и душевным спокойствием Георгий не пожертвовал бы даже ради маменьки, правда, та не требовала никаких жертв, наоборот, Аделаида сама готова была сделать все возможное, только бы милый Жорж продолжал радоваться жизни. Еще в роддоме, когда страдающая ожирением, одышкой и скверным характером медсестра сунула в руки Адочки пищащий сверток, девушка вдруг поняла – отныне в ее жизни появилась ЦЕЛЬ. По-настоящему великая и благородная. С той самой волшебной минуты мир перевернулся, даже муж, прыщавый студент, за которого Аделаида и замуж-то вышла только ради московской прописки, перестал раздражать. Как-никак в чудесном существе, что так сладко спало на ее руках, была и его кровь.

Главное же – чувство превосходства над всем миром. У нее СЫН. Красивый голубоглазый мальчик, пускай медсестра пыхтит, что младенец тщедушный, пускай другие мамочки, заглядывая в коляску, морщатся, дескать, на гномика похож, пускай воспитательница жалуется, что Гоша хулиганит, а учителя ставят тройки, пускай… Они завидуют, убеждала себя Аделаида. Ее мальчик – чудо, просто общество не способно оценить всю глубину его таланта. Да и где, скажите, этот талант мог открыться? В садике, в котором на одну воспитательницу приходится тридцать дармоедов, требующих внимания, или в школе, где строгие рамки дисциплины ранили нежную душу мальчика? Аделаида Викторовна готова была защищать ребенка ото всех: и от воспитателей, и от учителей, и от мужа, пытавшегося говорить с наследником «по-мужски». Алексей совершенно не принимал во внимание слабое здоровье ребенка, он словно не видел, что после обливания холодной водой Жорж слег с ангиной, зимняя рыбалка обернулась воспалением легких, футбол – вывихом ноги, а дурацкая затея с тяжелой атлетикой закончилась переломом руки.

После перелома Аделаида Викторовна решительно вмешалась в непростые отношения сына с отцом, запретив последнему приближаться к ребенку. Алексей плюнул и, забрав свои вещи из квартиры, съехал к молоденькой любовнице. Ада не слишком огорчилась, главное, Жорж остался при ней, да и Лешка, несмотря на пассию и грядущий развод, продолжал снабжать семью деньгами.

Так Георгий и рос, окруженный плотным коконом материнской любви и заботы. И ни разу, ни разу за тридцать восемь лет Аделаида Викторовна не разочаровалась в милом мальчике. Хотя нет, пожалуй, один раз она близка была к разочарованию, когда Жорж, ее тонкий, нежный Жорж притащил домой ТУ девицу, заявив, что Маша – его жена и будет жить с ними! В принципе Адочка понимала неизбежность женитьбы – Георгий взрослый и самостоятельный, а каждый мужчина рано или поздно вступает в брак. Но она надеялась, что и в данном случае Жорж прислушается к мудрому совету матери. Более того, Аделаида Викторовна подобрала ему достойную супругу, очень милую девушку из хорошей семьи, образованную и робкую. А эта… Кошмар. Из педучилища, даже не москвичка, так, откуда-то из пригорода, ни внешности, ни образования, одни амбиции. Как же Аделаида Викторовна обрадовалась, когда Жорж развелся с нахалкой. Даже уступила старую квартиру: для счастья единственного сына ничего не жалко, тем более что Георгий обещал: после его свадьбы с Эллой квартира освободится.

И вот Эллу убили! Какой пассаж!

Начать знакомство с фирмой Антон Сергеевич решил с Пыляева – просто позвонил и потребовал явиться, на сей раз не в кафе, где игра шла бы на равных, а в родной, до последнего гвоздя знакомый кабинет. Пыляев явился, даже возражать не стал, наверное, уже успел привязать смерть Есениной к трем предыдущим.

– Добрый день, – заявил Димка с порога. Интересно, успел он в офис заглянуть или только приятеля домой отвез? – Вот, значит, где ты обосновался. Ничего.

Ничего хорошего, хотел было ответить Сапоцкин – ему ли не знать, что кабинет маленький и захламленный, и ремонт в нем со времен постройки здания не проводили, – но вслух вежливо поздоровался:

– Добрый. Садись.

– Допрашивать будешь?

– Буду. С Есениной…

– Знаком. – Димка даже фразу закончить не дал. – Невеста Геры.

– Кого?

– Георгия. Ты его всю ночь промурыжил.

– Ничего, переживет. Расскажи мне про него.

Нахмурившись, Димка выдал стандартный набор: хороший парень, работает, невесту любил, убить не мог, потому как хороший парень.

– Хороший, – прервал тираду Антон, – работает, невесту любит, жену бывшую содержит…

– А она тут каким боком?

– Знаком?

– Знаком.

– И как?

– Зачем тебе? Она точно к убийству отношения не имеет! Да ты что, серьезно решил, будто Машка? Да она муху пальцем не тронет!

Антон не стал уточнять, сколько в его практике встречалось таких вот дамочек, которые весьма трепетно относились к мухам, но с завидным хладнокровием устраняли людей. Обязательно нужно будет с этой Машей побеседовать.

– А теперь, Димка, ответь мне на такой простой вопрос: какого хрена ты мне лапшу на уши вешал, что не знаешь, кто машину брал? Думаешь, не опознают твоего дружка? Да завтра же десяток свидетелей найдется, и сядет он! – Антон даже кулаком по столу шандарахнул от переизбытка чувств. Больно, черт побери!

– Понимаешь… Слушай, Антоха, сделай мне чаю, а то история долгая и жрать хочется…

– Что, снова сказки сочинять будешь?

– Нет. На этот раз нет. Я ведь тогда думал, что Гера случайно в историю попал, ну, знал, что он ни при чем, втягивать не хотел, а оно вон как вышло…

– Чаю нету. Кофе будешь? Растворимый.

– Давай. Короче, Гера – он такой человек… Он Эллу любил, но… Ему мало одной женщины, понимаешь? А Инга – временное увлечение.

– И много у него таких «временных увлечений»?

– Не знаю. Нет, Антоха, на сей раз без шуток – не знаю. Он просто иногда машину брал, чтобы Элла… Ну, ты понимаешь?

– Понимаю. Значит, с бывшей женой дружил, невесту любил, а с Красилиной просто спал? А невеста ни сном ни духом, так?

– Так. Но он не убийца, Антон, я хорошо знаю Геру, это не он…

– Угу. Не он, – согласился Сапоцкин. Гера – хороший парень. Ерунда, что малость любвеобильный, с кем не бывает. Растворимый кофе имел отвратительный кислый вкус и еще более отвратительный запах, но как нельзя лучше подходил к Димкиному рассказу о хорошем парне Георгии.

Ближе к обеду объявилась и милиция в лице длинного, точно шпала, капитана с болезненно сиплым голосом и лицом запойного алкоголика. Мятая рубашка, не слишком чистые джинсы и вызывающе черная щетина на подбородке лишь усугубляли неприятное впечатление. В миру Шпала звалась Антоном Сергеевичем Сапоцкиным.

Капитан нагло оккупировал Гошиков кабинет и начал «сбор информации» – это он сам так выразился. Весь процесс заключался в том, что сотрудников поочередно приглашали «на беседу». Действие происходило медленно и почти торжественно. На всякий случай я временно переместилась в общий зал, оттуда наблюдать удобнее.

Вон, Херувима отпустили, и пяти минут не прошло. Ну, с ним все понятно, видать, сказал, что ничего не знает, ведать не ведает и вообще работает в фирме две недели. Валечку, Олечку и Людочку тоже отправили быстро, зато Светлана проторчала в кабинете почти час. Ну, нашел язык благодарные уши. Эх, узнать бы, что она ему наплела. Хотя… Ясно что: Элла – умница, красавица и хозяйка, а я ей завидовала и палки в колеса ставила, а теперь вот и убила. Интересно, а о своих махинациях с бухгалтерией она поведает? Вряд ли.

Ага, Светочка вышла, кивнула Бамбру, потом посмотрела на меня. Улыбнулась. С чего бы это? Ох, мамочки, кажется, несмотря на все усилия, я начинаю нервничать. А что, если… Вдруг он возьмет да поверит? Я не хочу в тюрьму! Я ничего не делала и никого не убивала!

Следующие полчаса я пыталась унять нервную дрожь. Тщетно. Вот дверь открывается. Толик выходит, хмурится, трет переносицу – значит, чем-то недоволен. Оглянулся, увидел меня, махнул рукой. Я в ответ кивнула. Вот и все, Маша, сейчас как возьмет ясен сокол тебя, девицу-красавицу, да под белы рученьки и уволочет в казематы глубокие, сырые и страшные, и будешь ты там сидеть веки вечные, за чужое злодеяние отвечая. Тьфу-ты, в голове вились дурацкие мысли, все как одна в приторном псевдосказочном стиле.

– Пигалица Мария Петровна? – Шпала облюбовал местечко за директорским столом. Картинка получилась забавная: солидное кожаное кресло, подавляющее искусственным глянцем и размерами, необъятный стол, современный ноутбук, серебряная чернильница «под Челлини» и щетинистая морда Шпалы над всем этим великолепием. Увиденное поразило меня до глубины души, только так можно объяснить, что вместо стандартного «да» я выпалила:

– Аз. Есмь.

– Все шутите… – Шпала укоризненно покачал головой.

– Нет.

– Вы, Мария Петровна, присаживайтесь, – почти дружелюбно пробормотал капитан. – Разговор у нас будет долгий…

– Насколько долгий?

– А вы куда-то спешите?

Нет, ну ему что, мама не объясняла – отвечать вопросом на вопрос в приличном обществе не принято. Я села в мягкое Лапочкино креслице, которое Шпала придвинул к столу. Элла обожала все современное и удобное, и это дурацкое кресло выбирала недели три, сначала модель, потом оттенок… Я вдруг отчетливо поняла: никогда больше ее не увижу, не буду злиться на дурацкие замечания, морщиться, заслышав визгливый голосок, томные вздохи и глупые стихи, которые и стихами-то назвать язык не поворачивался. Нету больше Лапочки.

Бедная глупая девочка. Мы с ней не слишком ладили, но смерти я ей не желала, как не желала и неприятностей самой себе.

– Пигалица Мария Петровна? – повторил свой вопрос Шпала.

– Да.

– Вам знакома эта женщина? – Он показал мне фотографию. Лапочка. Хорошенькая, если не сказать больше. Стройная, загорелая, белокурые локоны разметались по плечам, глаза сияют. Она улыбается и машет кому-то рукой, наверное, фотографу.

Гошику. Это он ее снимал. Где-нибудь на юге. Солнце, море, горячий песок и соленые брызги щекочут кожу… Я всего-то раз и была на море, в медовый месяц, две самые чудесные недели в моей жизни, но то мое море не имеет никакого отношения к этой фотографии.

– Знаю. Это Элла. Есенина.

– Расскажите о ней.

– Что именно вас интересует?

– Все, – буркнул Шпала.

Все, так все.

Лапочка появилась на фирме около двух лет назад. Может, чуть больше. Дела шли хорошо, «Скалли» заняла свое место под солнцем, клиентов хватало, работы, соответственно, тоже, вот мы и решили, что столь солидной фирме, как наша, жизненно необходима секретарша. Дали объявление, провели конкурс, выбрали Эллу. Девочка каким-то непостижимым образом сумела понравиться всем. Не красавица – это мне так казалось, – но достаточно миловидна, чтобы на нее приятно было смотреть. Сообразительна, вежлива, но умеет проявить и твердость. Прибавьте организованность, которой нашей троице явно не хватало, знание двух языков, и еще какие-то важные, но неведомые мне секретарские умения. Короче, Есенина осталась.

Не буду врать, что, когда Лапочка работала на фирме секретаршей, она меня раздражала. Нет, напротив, мы даже приятельствовали. Ну, там, совместный обед, чашка кофе, перекур, ни к чему не обязывающая женская болтовня, это уже после развода я превратилась для нее в Марию Петровну. А быстро она Гошика окрутила, после нашего расставания и месяца не прошло, как он надел колечко на тоненький Лапочкин пальчик. Еще через месяц сделал своим замом. В июне и свадьба планировалась.

Не будет теперь свадьбы.

Ничего не будет.

Бедный Гошик, как ему, наверное, тяжело.

– Значит, – подвел итог Шпала, – она заняла ваше место?

– Можно сказать и так.

– Вы не протестовали?

– А как вы себе это представляете? Мы с Георгием в разводе, он волен распоряжаться своей судьбой. Хотел жениться на Лапочке, ну и…

– На ком?

– Ой, простите, оговорилась.

– Как вы ее назвали? – повторил вопрос капитан Сапоцкин.

– Лапочка. Прозвище.

– И кто же этак припечатал?

Я вздохнула: придется признаваться.

– Я. Понимаете, привычка у меня такая. Имя редко отражает суть человека.

– Согласен, – неожиданно улыбнулся Шпала. – Если погоняло клиенту подходит, тогда на всю жизнь. Это тебе не паспорт, который поменять можно. Лапочка, говорите… А почему Лапочка?

– Ну… Она вся такая пушистая, ласковая, нежная. Лапочка, одним словом.

– Понятненько. Давайте к вашему разводу вернемся. Сколько вы вместе прожили?

– Семь лет. – Семь долгих лет: смех, слезы, обиды, ссоры и радость примирения, вечно недовольное лицо Аделаиды Викторовны и родное Гошкино нытье. Вялая грызня с Димкой. Незапланированная беременность и вынужденный аборт. Гошик считал, что нам рано думать о детях, он боялся бессонных ночей, пеленок, погремушек и смешных младенческих пузырей, он боялся ответственности. Я ревела и уговаривала. Я не хотела к врачу и клялась, что появление ребенка никак не скажется на моих чувствах к Гошке. И единственный раз Аделаида Викторовна была на моей стороне.

Гошик согласился.

Поддался.

Даже нашел мне доктора, лучшего в городе, – мой муж всегда выбирал все самое лучшее. Две недели я была счастлива. Пока не заболела краснухой – ерундовая детская болячка и приговор для беременной женщины. Был аборт: невыносимо стерильная комната, печальный врач, от которого пахло сигаретами, дорогой туалетной водой и лекарствами, медсестра, укол – и тупое небытие. А когда я очнулась, все уже было кончено. «Бывает, милочка. Печально, конечно, но случается. У вас будут еще дети, я вам гарантирую». Профессор не сдержал своего слова, на третий день началось кровотечение.

Опять та же комната, еще более светлая и стерильная, тот же врач, медсестра, койка, лихорадка, когда я не понимала, где нахожусь и что со мной, и Хромой Дьявол, орущий на врача. Тот оправдывался и махал руками, а я не понимала слов. Я выздоровела только для того, чтобы услышать новый приговор: детей не будет.

Никогда.

Лучше бы я умерла.

Но Гошка был рядом. Мой милый, добрый и такой беспомощный муж. Он уверял, что любит меня и никогда не бросит, а еще через месяц я предала его. Но, знаю точно, никто не расскажет Шпале об истинной причине развода: ни я, ни Георгий, ни Хромой Дьявол.

– Что ж вы молчите, Мария Петровна? – Шпала в очередной раз нарушил ход моих мыслей. – Сидите и молчите. Скажите хоть что-нибудь.

– Что, например?

– Ну, например, вернемся к разводу. Жили, жили, а потом взяли да развелись. Отчего?

– Характерами не сошлись, – повторила я стандартную формулировку, только капитан Сапоцкин мне не поверил, ни на минуту.

– Характерами, Мария Петровна, дети не сходятся, которые в загс бегут, едва восемнадцать стукнет. Поживут месяц-другой отдельно, в самостоятельность поиграют, а при появлении первых проблем разбегаются по углам, под теплое родительское крылышко. Вот они-то характерами не сходятся. А вы?

– Но ведь бывает же…

– Бывает. Но что-то мне подсказывает, не ваш это случай. Темнить изволите, Мария Петровна.

Кажется, я покраснела.

– Вы же взрослый человек, понимать должны, что убийство произошло. Уголовно наказуемое преступление.

– А это точно не несчастный случай? – робко поинтересовалась я, все-таки слухи – вещь ненадежная.

– Куда уж точнее. Знаете старый анекдот про то, как один товарищ споткнулся и нечаянно на нож упал? Двадцать три раза? Так вот, у нас примерно то же. Ну так что, будем говорить?

– Будем. – И, вдохнув поглубже, я выдала версию про аборт. Наш развод к делу отношения не имеет, но Шпала ведь не поверит, начнет копать, а Гошке нервничать нельзя, у него сердце слабое, пусть уж лучше меня дергают.

– Вот оно как вышло, – пробормотал Шпала, отводя взгляд. Понятно, жалеет. И гадать не надо, о чем думает: сидит перед ним женщина, обычная женщина, в меру красивая, молодая еще, а уже инвалид, только изнутри. И с разводом ясно – какому мужику бесплодная жена нужна. – Извините.

– Да ладно. Я привыкла. – Ложь. К этому невозможно привыкнуть. Пустота внутри не рассасывается, не исчезает, а захватывает все больше места. Мы с ней срослись, сжились друг с другом, но не привыкли.

– А скажите, Мария Петровна, – капитан решил зайти с другой стороны, – были ли у вас в последнее время конфликты с гражданкой Есениной? – И взгляд хитрый. Точно, донесла Светочка, выложила последние сплетни, как на духу, и про опоздания мои, и про смещение с должности, и про Запольского, который придирается по любому поводу. Хорошо, признаюсь, раз уж наши с Лапочкой отношения в секрет Полишинеля превратились. Слушал он мои откровения, как дети сказку на ночь, а меня не отпускало чувство, что я себе языком такую яму копаю, из которой без посторонней помощи и не выберусь.

– То есть, – уточнил Шпала, – гражданка Есенина вас недолюбливала.

– Недолюбливала. Обычная история: я бывшая жена, она будущая. Она просто боялась, что Гошик, то есть Георгий, может вернуться ко мне. Так бывает.

– Бывает. – В кабинете повисла напряженная тишина, мент разглядывал Гошикову чернильницу, а я собственные ногти – лак облез, нужно маникюр сделать, но некогда.

– Ладно, Мария Петровна, – тяжко вздохнул Шпала, вот уж кому плевать на внешность. Сразу видно – рабочая лошадка. – Ответите на последний вопрос и свободны.

– Задавайте!

– Что вы делали вчера с восьми до девяти вечера? Не пугайтесь, – поспешил успокоить Антон Сергеевич, – это стандартный вопрос, все на него отвечали. Просто вспомните и скажите.

Что я делала? С ходу и не вспомнишь. Так, с работы я сбежала около половины седьмого. Или семь уже было? Трудиться заканчиваем в шесть. Но Херувим подкинул мне работу, пришлось задержаться. С папками я возилась около получаса, потом говорила с Пыляевым, который посоветовал мне ехать домой. Значит, все-таки семь. Час на дорогу – пришлось заехать в магазин, ведь в доме ни крошки. Дальше поставила сумки с продуктами, взяла Степку, и около часа мы гуляли.

– Кто-нибудь может подтвердить?

А говорил, что вопрос последний, вот и верь после этого людям.

– Степан. Но, боюсь, он ничего вам не скажет.

– Почему? – удивился Шпала. – Он что, немой?

– Он – собака. Моя собака. Полная кличка Улисс-Вальдар Стефансен, но я его Степкой называю. Привыкла.

Шпала поморщился. Зуб даю, единственное живое существо в его квартире – это старый больной кактус с желтыми колючками и толстенным слоем пыли на мясистом зеленом теле. Капитан Сапоцкин изредка поливает растение, а когда под рукой не оказывается пепельницы, стряхивает в вазон пепел. Или окурки тушит. Кактус морщится, растопыривает колючки, но терпит.

– Вы, Мария Петровна, подумайте, вспомните, может, вас видел кто. Ну, соседи там, или из знакомых кого встретили?

Встретила! Точно, встретила! Валентину Степановну с первого этажа, мы еще поцапались. В принципе, в нашем доме, наверное, не осталось ни одного человека, с которым бы Валентина Степановна не разругалась. А вчера, когда я, понадеявшись на Степкино благоразумие, сняла намордник, он словно нарочно под ноги Валентине Степановне бросился. Та разоралась, огрела собаку сумкой и начала меня жизни учить. Это около половины девятого было.

Одно радует, встречу Валентина Степановна долго не забудет. А уж милиции про чинимые мною непотребства расскажет с превеликим удовольствием.

– А больше никого не видели?

– Никого.

– Вы уверены?

Да, черт побери, я уверена, никого из знакомых я в тот вечер больше не видела. На лавочке курили трое подростков. Серая «Вольво», неуклюже пятясь задом, выезжала со стоянки. Хмурый мужик с огромным пакетом целеустремленно топал по лужам. Черный кот забрался на старую липу и гневно зыркал желтыми глазищами на Степана. Вот и все.

– Тогда больше вопросов нет.

– Можно идти?

– Идите, идите. До свидания, Мария Петровна.

– Надеюсь, больше не свидимся.

Шпала снова улыбнулся.

Несмотря на все Димкины заверения, что на этот раз он рассказал всю правду, у Антона сложилось впечатление, будто его целенаправленно водят за нос, непонятно только ради чего. Есть ли смысл врать, когда и без слов понятно, что Пыляев дружка своего усатого выгораживает, – Сапоцкин припомнил этого Георгия. Тот с Димкой и в универе корешился, а то и раньше. В универе, правда, Георгий редко показывался – то ли факультет у него другой был, то ли даже университет, тогда Антона больше интересовала его собственная студенческая жизнь, чем чьи-то друзья-знакомые. А вон оно как вышло.

После разговора с Пыляевым, на доверии к которому Сапоцкин поставил жирный крест, Антон прямым ходом направился на фирму. А ничего, ему даже понравилось – офис деловой, все бегают, суетятся, правда, суета эта не рабочая – народ сплетнями обменивается, версии строит, и задача Сапоцкина все эти версии-сплетни выслушать.

Пигалицу он специально напоследок оставил, пускай посидит, понервничает. К удивлению Антона, сотрудников оказалось не так много, и сплетнями они делились с удовольствием, особенно одна дамочка, упакованная в строгий серый костюм. Дамочка почти с наслаждением рассказывала прекрасную историю о любви между директором фирмы и юной невинной девочкой, о стерве-жене, которая долго не желала отпускать мужа, а потом вдруг все-таки отпустила, но затаила злобу и всячески отравляла Эллочке жизнь. О том, что жену на фирме держали из милости – как специалист она полный ноль, но это не мешает ей ставить палки в колеса «людям с образованием». Светлана так сказала про это «образование», что Сапоцкин сразу понял – никакого образования у Пигалицы нету, и этот факт указывает на неполноценность оной гражданки.

Честно говоря, Антон ожидал увидеть этакую холеную, уверенную в себе стервозину, похожую на его собственную бывшую, которая пару лет назад осчастливила Сапоцкина разводом. Правда, бывшая, уходя, забрала из квартиры даже кружки и новую бритву Антона, но все равно он радовался обретенной свободе. А гражданка Пигалица на бывшую не походила ну ни капельки. Она вся была какая-то мягкая и уютная, робко улыбалась и следила за каждым его движением, точно опасаясь, что Антон сейчас разорется или, пуще того, ударит. Глупость какая, Сапоцкин в жизни на женщину руку не поднимет. Даже на бывшую супругу, которая регулярно, умело и с садистским удовольствием доводила его до состояния плохо контролируемого бешенства.

Пигалица Мария Петровна сидела на краешке стула, спина прямая, руки на коленях – ни дать ни взять примерная ученица. Пожалуй, Димка прав – такая и муху не обидит.

Димка, Димка, снова Димка. Верить или не верить? И кто из троих рассказал правду о разводе? Усатый псевдо-Лукас, Пыляев, который прежде, чем рот раскрыть, вытянул клятву, что история эта ни в какие бумаги не попадет, потому как отношения к делу не имеет, или эта русоволосая женщина с наивными глазами и собакой по кличке Степан.

Врут двое. Или трое.

Причем одного Сапоцкин уже вычислил. Не заезжал вчера Георгий Алексеевич в гости к бывшей супруге. Тогда вопрос – где он был?

И зачем лгал?

—Эй, Танг, что там?

– Какой-то парень свалился вон оттуда. – Танг-Карна махнул рукой на каменную стену. Где-то вверху светило солнце, и вершины гор казались голубовато-синими, точно сгустившееся небо, но здесь, на дне ущелья, камень был родного серовато-бурого цвета, холодный, тяжелый и скользкий. Лишь козам, без опаски ступающим по узким тропинкам, да птицам просторно в горах, а человеку здесь не место. Даже овцы и те чувствовали себя спокойнее, чем пастух.

—Жив?

Танг покачал головой. Воистину нужно быть любимцем всех богов, чтобы остаться в живых, свалившись с такой высоты.

—Ну, тогда пойдем. Нечего с ним возиться.

—Нехорошо бросать тело без погребения.

—Да ну тебя. Работы, что ли, мало.

Но Танг-Карна уже перевернул тело.

—Али, иди сюда!

—Чего?

—Это не парень!

—Чего?

—Не парень это, говорю!

—Да ты что? – Али осторожно съехал по насыпи. Надо же, девчонка, и прехорошенькая. Была прехорошенькой, поправил сам себя пастух.

—Ты что, сразу не понял, что это девка? Вон какие волосы.

Напарник не ответил. Эх, ну разве это жизнь для славного разбойника – в горах овец пасти? Кому сказать – засмеют. А ведь пару лет назад не было караванщика, который бы не знал имени Али Проклятого. Сам Али предпочитал, чтобы его величали Львом Пустыни. Но минули дни былой славы, словно их и не было. Где теперь серебряный ятаган да верный конь, добытый в первом бою, неизменный товарищ, не раз спасавший разбойничью шкуру от преследователей. В конюшнях султана тысячи лошадей, но ни одна не сравнилась бы с Каюром. Знать бы, чья же рука поднесла ему отраву, знать бы, в чьем сердце взошли горькие ростки измены, кто указал грязным псам султана путь к тихому оазису. Чудом избежал расправы Али, чудом скрылся, чудом выжил в пустыне, чудом обвел вокруг пальца проклятых заптиев[11]. И вот теперь великий воин пасет в горах тупых овец на пару с не менее тупым напарником.

И девка эта непонятная. Откуда она только взялась? Танг склонился над телом, бормочет чего-то. Вот уж точно дикая страна, дикие люди, и боги у них тоже дикие. Али однажды заглянул в местный храм, так чуть не умер со страху, такое чудище там стояло: человек – не человек, зверь – не зверь, так, не пойми что. И молятся странно, лоб краской мажут, цветы какие-то на алтарь кладут, и лежат цветочки целый год, высохнут, гнить начнут, запах в храме ужасный, но нет, не убирают служители приношение, ждут, пока снова зацветет священный лотос.

– Обыскать надо, – заметил Али. Танг замотал головой. Эх, послал же Аллах напарника, ни поговорить, ни подвигами былыми похвалиться – не поймет индус проклятый или, паче того, донесет куда надо. И закончится тогда вольная жизнь Льва Пустыни на плахе у местного султана. Раджи. Местный султан правильно называется «раджа».

—А я тебе говорю – надо. Неспроста эта девка в горы поперлась.

Танг задумался. На лице написано, не нравится ему идея, но и перечить не смеет, Али сильнее.

– Не хочешь ты, давай я. – Бывший разбойник ловко оттер напарника от тела. Девка. И хорошенькая была, кругленькая, ладненькая, волосы что твой шелк, густые, мягкие, и личико соответствует. Даром что мертвая да чумазая. Али мокрой тряпочкой вытер грязь с лица, зачем, и сам не знал. Захотелось.

И не пожалел. Подобной красоте в серале место, а не в горном ущелье, и чтобы вокруг птички певчие в золоченых клетках, масла душистые, ткани легчайшие, украшенья золотые, а не жесткий камень да ледяная вода горной реки.

—Видать, плохо ты своим богам молилась, девонька, не те цветы на алтарь клала, не теми колокольчиками звенела, раз лежишь здесь.

Танг-Карна сопел рядом, а Лев Пустыни не мог отвести взгляд от мертвого лица. Ему все казалось, что еще немного, и холодные веки дрогнут, глаза откроются, и девушка улыбнется. Интересно, какие у нее глаза? Голубые, точно вода в здешних озерах, или зеленые, будто цейлонские изумруды? Нет, такие встречаются лишь у северянок с бледной кожей и желтыми волосами. У мертвой красавицы глаза черные, подобно бездонной бархатной ночи, крылья которой несут покой и прохладу…

—Похоронить нужно, – напомнил напарник. Али встрепенулся. Шайтан! Что это с ним? Поплыл, точно сопливый юнец. Не бывать такому! Ни одна баба, ни живая, ни мертвая, не будет вертеть Али Проклятым!

А не простая, видать, девчонка, демоны в ней сидят, ищут новое тело, душу свежую, вот и ворожат. Прав Танг-Карна – хоронить надо, и быстрее, пока бесы из мертвого тела в живое не перебрались. Но Али не стал бы великим разбойником, если бы не умел задуманное до конца доводить. Отвернувшись, чтобы не видеть лица, разбойник обыскал тело.

—Что-то есть!

Танг отвернулся, чтобы не видеть, как напарник грабит мертвую. Брама накажет нечестивца, так пусть мудрейший видит, что Танг-Карна не одобряет поступков Али. Но удивленный полувздох-полухрип заставил индуса обернуться.

Али стоял на коленях, а рядом на огромном, вылизанном водой и временем камне, сияло НЕЧТО.

—Ты… Ты видишь? – просипел разбойник. Танг кивнул. Брама Милосерднейший, неужели подобное и в самом деле возможно?

– Машка, Машка, ты чего? – кто-то тряс меня за плечо. Я открыла глаза и попыталась сфокусировать взгляд. Так, кажется, Гошка. Гошка? Где я? Потолок над головой совершенно незнакомый, чужой потолок. И трещина в побелке тоже чужая, как и люстра. Ах, вот почему свет так глаза режет.

– Машка, ты что, задремала?

Похоже на то. Задремала, сама не знаю как, зато снова видела сон. И камень видела, злое красное сердечко.

– Ты нас напугала, Машка. Как заорешь: «Нет! Не надо! Не трогайте ее!» Еще звала кого-то. Имя не наше. Кали. Я ее знаю? – Пока Гошик засыпал вопросами, я попыталась восстановить последовательность событий.

В семь, как и договаривались, я приехала к Пыляеву и уткнулась носом в запертую дверь. Записка – слава богу, они хоть до этого додумались – информировала, где лежат ключи, а еще меня очень просили подождать, что я и сделала. Только в процессе ожидания, кажется, задремала. Ну, правильно, я ж сегодня вскочила ни свет ни заря.

Из-за сна, между прочим.

– Кто такая Кали? – повторил вопрос Гошик. Узнаю муженька, который на дух не переносит незапланированных контактов и подруг, ему незнакомых.

– Индийская богиня, – вместо меня ответил Дамиан. – Кстати, вредная тетка, отвечает за всякие пакости вроде войн, болезней, землетрясений, наводнений и так далее, по списку. Умилостивить сию госпожу может лишь человеческая жертва. Ясно?

– Ясно, – кивнул Гошик и поморщился, не любит он, когда кто-то своей образованностью хвалится. – Богиня, значит.

– Ратнарадж. – Незнакомое слово само вырвалось на свободу.

– Что?

Пришлось объяснять.

– Большой красный камень, кажется, рубин. Я не очень в этом понимаю. Ратнарадж. – Почему-то я смотрела на Хромого Дьявола, а он на меня, такое чувство, будто тебя рентгеном просвечивают, аж руки задрожали.

– Рубин, – подтвердил Пыляев и наконец отвел взгляд. – Откуда ты знаешь? Читала?

– Во сне видела.

– Бабские глупости, – раздраженно заметил Гошик. – Давайте лучше делом займемся, а то и в самом деле спать хочется.

– Кофе попей, – предложил Пыляев. Гошка недовольно скривился.

– А я бы попила, в голове такой туман…

– Конечно, туман. Мы бегаем, суетимся, а она дрыхнет без задних ног. Демка, сделай ей кофе, а то я Машку знаю, пока своего не добьется, разговаривать с ней бесполезно. А мне пожевать чего-нибудь, хорошо? – Вот это активность. Я уже и отвыкнуть успела от этого командного тона, судя по выражению лица, Хромой Дьявол тоже.

Команды командами, но спустя пять минут мы сидели на кухне, пили кофе и бывший вводил меня в курс дела. Следует заметить, получалось у него неплохо, в меру эмоционально, в меру толково. Ну да, не в первый же раз излагает.

Насколько я поняла, события происходили примерно так: Гошик и Лапочка поссорились. Из-за меня. Лапочка жаждала избавиться от бывшей супруги, которая имела наглость каждый божий день маячить перед глазами, и требовала моего немедленного увольнения. Гошка, ясное дело, протестовал. В общем, слово за слово, и обычная ссора переросла в скандал с криком, битьем посуды и взаимными обвинениями. Бедная Элла еще не поняла – моего бывшего с его гипертрофированным самолюбием нельзя ни в чем обвинять. Он моментально вспомнил, что я за все годы брака никогда так с ним не поступала, для Лапочки же сие заявление послужило последней каплей, и она выгнала несчастного Гошика на улицу.

Вот это женщина! Восхищаюсь! Выгнать человека из собственной квартиры! И какого человека! Гошку, которого не удавалось переспорить даже Пыляеву, что уж говорить обо мне.

– Ну а дальше?

– Я поехал к тебе и сидел у тебя до двенадцати, – спокойно заявил Баюн. И у меня кофе поперек горла встал.

– Это не так!

– Так.

– Это же неправда!

– Ну, Маша, ну что ты в самом-то деле. Сложно сказать, что я у тебя был? Да?

– Пигалица, – Пыляев решил поддержать друга, – дело серьезное. Алиби у него нет, и, если ты не поможешь, его посадят. Ты этого хочешь?

– Я? Нет. Не хочу. Только поздно вы, мальчики, спохватились.

– В смысле, поздно?

– А без смысла. Сегодня в офис приходили. Из милиции. Капитан, высокий такой, худой, фамилию не запомнила. Он всех опрашивал, ну и меня в том числе.

– Дай догадаюсь. Ты ему сказала, что я к тебе не заезжал?! Ты была одна и понятия не имеешь, где я шлялся! Так?!

Я судорожно кивнула, но Гошику хватило и этого.

– Ты что, Машка, с ума сошла?!

– Гоша, я же…

– Ты специально! Решила отомстить, да?!

– Гоша, я же не знала, что ты сказал, будто был у меня…

– А подумать, чуть-чуть подумать, когда мент вопрос задал, нельзя было? Мозгов не хватило? Совсем дурой стала?

– Гера, прекрати. Она в самом деле не знала. Я, кстати, тоже. Если ты хотел… – Пыляев замолчал, подбирая слова. – Мог бы мне сказать или Машке. Например, по телефону. Сам виноват, и нечего с больной головы на здоровую перекладывать.

Гошик надулся:

– И что мне теперь делать?

– Правду сказать.

– А алиби?

– Придумаем что-нибудь. Только ты, если уж врать начинаешь, предупреждай заранее, во избежание глупых ситуаций. Но не думаю, что тебя кто-нибудь тронет.

– Это еще почему?

– По кочану. Тут, если я хоть что-то понимаю, все гораздо сложнее, чем кажется. На сегодняшний день имеем четыре жертвы…

– Сколько? – Я, когда услышала, едва со стула не свалилась. Четыре? Жертвы? Откуда столько? Или это шутка? Но с убийствами не шутят. Да и Хромой Дьявол существо более чем серьезное.

– Четыре, – повторил Пыляев. – Вместе с Эллой. Короче, я рассказываю, вы запоминаете. Вопросы – потом.

Он вытащил потрепанный блокнот и приступил к повествованию, время от времени сверяясь с записями.

– Номер один – Василевская Анфиса Игоревна, семнадцати лет от роду. Официально значилась как начинающая актриса, по слухам, не брезговала проституцией. Хотя в тех кругах секс с нужным человеком ничем таким не считается. В последний месяц перед убийством находилась на содержании некоего господина Неяхова, более известного как Васька Бронепоезд. Одиннадцатого января две тысячи шестого года найдена мертвой в собственной квартире. Причина смерти – удушение, кто-то очень крепко затянул на шее девочки модный галстук ее сожителя.

– Откуда такие подробности? – поинтересовался Гошик.

– От верблюда. Номер два – Синявская Ольга Николаевна. Художница, правда, не слишком известная. На хлеб зарабатывала оформлением книжных обложек, ну и реклама тоже. Двадцать два года. Девица самостоятельная, энергичная и весьма недоверчивая, о чем свидетельствует металлическая дверь и решетки на окнах. Правда, эти предосторожности ее не спасли. Второго февраля соседи, обеспокоенные неприятным запахом, вызвали милицию. Короче, нашу героиню отравили числа этак тридцатого. Января. В квартире тепло, тело начало разлагаться, отсюда запах, дело можно было бы списать на самоубийство, если бы не одна деталь. Но к ней вернемся чуть-чуть позже. Номер три. Красилина Инга Вадимовна. Двадцать три года. Фотомодель, опять же не самая популярная. Около двух недель назад убита выстрелом в голову на пороге собственной квартиры. Оружие найдено рядом с телом. Пистолет чистый, отпечатков нет. Ну и четвертая – наша Элла.

Мне не слишком понравилось выражение «наша Элла». Не наша. Не моя, точно. Их Элла. Гошикова. Но о мертвых либо хорошо, либо ничего.

– Ничего не понимаю, – произнес Гошик. – Эллу не душили, не травили. В нее не стреляли! С чего ты решил, будто…

– Будто убийства – дело рук одного человека? Детали, Гера, детали. Расскажи-ка еще раз, как ты ее нашел.

– Зачем?

– Надо.

– Мне трудно вспоминать…

– Придется. – Гошик возмущенно запыхтел, но Пыляев отступать не собирался. Ну а мне в этой ситуации остается сидеть да молчать в тряпочку.

– Пришел. Дверь открыта. А на полу в прихожей – она. Все.

– Гош, я понимаю, тебе тяжело и неприятно, но, пожалуйста, припомни детали. Мелочи. Как можно больше.

– Я не помню! Чего ты мне в душу лезешь, а?! Без тебя сегодня хватило любопытных! – От злости у Гошки побелел кончик носа, а на щеках проступили красные пятна – последняя стадия. Вот сейчас он как швырнет чашку о стену, пошлет Дамиана вместе с его деталями по одному известному адресу и домой поедет, хлопнув напоследок дверью. После подобных ссор – к счастью, случались они крайне редко – мне долго и нудно приходилось выпрашивать прощение, угождать, подлизываться, превращаться на неопределенный срок в идеальную супругу, которая готовит, стирает, убирает и не задает лишних вопросов. Но сегодня Георгий повел себя иначе. Успокоился. Сам. Сел на стул и, сгорбившись, точно на плечи его легла непомерная тяжесть небесного свода, вместе со всеми спутниками, станциями и звездами, начал вспоминать.

– Дверь была открыта, не совсем, а так, чуть-чуть.

– Когда ты уходил, Элла закрыла дверь?

– Не помню. Я хлопнул и ушел. Она кричала что-то вслед… Я, когда вернулся, еще больше разозлился. Думал, она тоже ушла куда-нибудь, а квартиру назло мне открытой оставила. Сам знаешь, я воров боюсь.

Истинная правда. Уходя из дому, Гошик закрывал квартиру на три замка, точно у него там сокровища российской короны хранились. Я иногда подшучивала над этой его привычкой, но Баюн каждый раз серьезно отвечал, что его отец, дед и прадед не для того добро наживали, чтобы воры поживились. Представляю, как он разозлился, увидев открытую дверь.

– Дальше. – Пыляев увлеченно рисовал в записной книжке, и создавалось впечатление, что Гошиковы излияния ему совершенно не интересны. – Ты подходишь к двери. Открываешь. Первая мысль?

– Ограбили. Я Эллу сначала не увидел.

– Почему?

– Темно было. Я еще выключателем щелкнул, а свет не загорался.

– Что ты сделал?

– Пошел в комнату. Там свет. Я споткнулся! Демка, я ж об нее споткнулся! Ты это понимаешь?! Упал, а там что-то мягкое и мокрое. Липкое. Решил, что ковер хотели вынести, но не смогли. А это не ковер. Это она была! Элла. Эля. Моя девочка… Я на нее упал и не понял…

– Спокойно, – скомандовал Пыляев, – Машка, там, в холодильнике, водка должна быть. Налей ему.

Я молча выполнила указание, бедный Гошик, он ведь не то что вида крови – запаха лекарств не переносит. Даже когда я в больнице лежала, он, хоть и навещал каждый день, стремился уехать побыстрее. И к Димке когда ездили, Гошка в машине меня дожидался, не мог себя заставить внутрь зайти. К чему мне больница вспомнилась? Тут же ничего общего.

Я достала водку, порезала хлеб, колбаску, огурчики. Достала стопки. Четыре. Нужно помянуть Лапочку, сейчас, когда душа еще здесь, на земле. Я слышала, будто душа три дня после смерти бродит среди живых, слушает разговоры. Чушь, конечно, но, с другой стороны…

Хромой Дьявол молча разлил водку по рюмкам. Так же молча мы выпили. Огненная вода обожгла горло и небольшой бомбой разорвалась в желудке. Только сейчас я вспомнила, что ела в последний раз очень, очень давно. А Гошка перестал дрожать, и Димка налил ему еще. Зачем? Гошке много нельзя, пьянеет он моментально, а на следующий день страдает: и голова болит, и желудок…

Стоп. О чем это я? Какая голова, какой желудок? Эллочку убили. Надеюсь, у Дамиана хватит такта не продолжать неприятный разговор.

Зря я так считала. После третьей рюмки он продолжил допрос.

– Ты упал. Что было дальше?

– Поднялся. Не сразу. Поскользнулся и упал еще раз. Ударился локтем. Больно. Синяк будет… – Захмелевший Гошик попытался закатать рукав, чтобы продемонстрировать травму, но узкие рукава свитера свели усилия на нет. Гошка вздохнул, взял бутылку и налил себе еще. – Я дверь открыл, входную. Там свет горел, тогда я и увидел, что это не ковер. Представляешь, я ж ее за ковер принял… – Похоже, эта мысль не давала ему покоя.

– Как она лежала?

– На спине. И ноги раскинуты. Как у шлюхи. Некрасиво. Эля у меня красивая… Правда, Машка?

– Красивая, – я поспешила согласиться.

– Я испугался и закричал. Дальше милиция приехала…

– Ты вызвал?

– Нет. Соседи, наверное. Я только кричал. А они меня забрали, сказали, будто это я Элю зарезал. Как я мог, Демка?! Вот скажи мне, разве я не любил мою девочку?!

– Любил.

– Я ведь для нее ничего не жалел! Все делал. Все-все! Даже… – Гошик посмотрел на меня, пьяненько подмигнул и, приложив палец к губам, прошептал: – Ну ты знаешь. Только тс-с-с-с… Она не должна знать!

– А цветы ты ей дарил? – Хромой Дьявол отобрал у Георгия бутылку. Тот пытался оказать сопротивление, но Пыляев был трезвее и сильнее, поэтому с водкой Гошику пришлось расстаться.

– Кому?

– Элле.

– Дарил. Я для нее ничего не жалел. Ни цветов, ни…

Дамиан не позволил развить тему, и я была несказанно благодарна ему за это. Все-таки не слишком приятно слушать, как твой любимый человек рассказывает о другой.

– Какие цветы она любила?

– А то ты не знаешь! – удивился Гошка. – Розы. Красивые белые розы, и пахли чтобы. У нее хороший вкус. Она у меня вообще умница. Красавица и умница. А Машка дура. Толстая корова и дура!

– Перестань! – Спасибо тебе, Димка, за поддержку, но заткнуть пьяного Баюна не способна даже его мамочка, которую он, будучи трезвым, слушается беспрекословно.

– Дура, дура, дура! Скажи, почему эта дурища жива, а моя Эля, мое солнышко, мертвая. А?! – Истерика набирала обороты. – Я догадался! Я все понял! Это она! Она Элю убила! С…ка! Б…дь! – Гошка попытался встать.

– Сидеть! – рявкнул Пыляев. – Маша… Посиди пока в комнате, чтобы он тебя не видел, хорошо?

Конечно, хорошо. А что я еще могла? Меня и на сказать-то не хватило, так, головой мотнула и выскользнула с кухни. Обидно. Ей-богу, обидно. Умом понимаю, что на самом деле Георгий так не думает, что виновата водка и пережитое волнение, обвинения смехотворны, завтра ему будет стыдно, но больно мне уже сегодня. Сейчас. Горячий шар где-то в области сердца, словно внутри поселился маленький злой ежик. Он ворочается, растопыривает иглы, которые колют, царапают, того и гляди раздерут на клочки доверчивое сердце.

А здесь даже Степки не было. Он всегда меня утешал: подойдет, положит голову на колени и смотрит в глаза, точно спрашивает: «И долго ты, Пигалица, жалеть себя, любимую, будешь? Пойдем-ка лучше погуляем. Солнышко за окном. А кошки совсем обнаглели, погонять бы надо…» Мы шли гулять, и обида исчезала сама собой.

Я заткнула уши, чтобы не слышать невнятного бормотания за стеной. Не сегодня. Сейчас мне неприятен даже звук его голоса. Стоило бы бросить все и вызвать такси, но… Но я сидела, я всегда была очень послушным ребенком.

Раскатистый храп проник даже сквозь ладони, значит, Баюн отрубился. Нормальное явление, я же говорила – пить он не умеет, зато умеет языком чесать и отрубаться прямо за столом.

– Маш, ты здесь? – Ну, этот-то хоть трезвый.

– А где мне еще быть?! – огрызнулась я.

– Машуня, ты не обижайся на него, ладно? – Пыляев присел рядом и обнял меня. – Он же пьяный. И пережил за сегодняшний день столько, что и врагу не пожелаешь. Не сердись. Хочешь, на меня обижайся, я ведь его напоил. Виноват.

Я кивала в такт словам, а сердитый ежик гневно зафыркал, он не собирался поддаваться на уговоры. Интересно, как это я раньше не замечала, что всякий раз, когда Гошик делал гадость, извинялся за него Дамиан. И моя злость выплескивалась на него, а не на любимого супруга.

– Опять ты за него?

– Он мой друг.

– Это так важно? – Я никогда не могла понять, что связывает этих двух мужчин. Гошик открытый, доверчивый, обидчивый, точно дитя, а Хромой Дьявол жесткий и холодный. Мой бывший существо болезненное, малейшее дуновение ветерка укладывает его в постель, а Дамиан и шторм выдержит, не поморщившись. Баюн способен неделями страдать из-за пустяка, вроде хамоватой продавщицы из соседнего супермаркета, а язвительный Пыляев в выборе слов не стеснялся. Хотя, надо сказать, Гошку он щадил. Но все равно слишком уж они разные.

– Очень. Иначе… – Он тяжело вздохнул и замолчал.

– Что иначе?

– Ничего, Пигалица, совершенно ничего.

– Нет, ты собирался сказать… Что за тайны мадридского двора?

Хромой Дьявол отстранился, а мне вдруг стало стыдно. Сижу, обнимаюсь тут с посторонним мужчиной. Ладно бы совсем посторонний был, а то… Если Гошка проснется, он этого не переживет. Димка правильно все понял и пересел в кресло.

– Я, пожалуй, домой…

– Успеешь, – отмахнулся Пыляев. – Мы еще не закончили. Ты, Пигалица, можешь думать, как тебе заблагорассудится, но мне нужно было его расспросить, понимаешь? И не смотри ты так на меня. Я не садист и не извращенец, которому нравится друга мучить. Все четыре убийства связаны со «Скалли».

– Что? – А вот в это я наотрез отказываюсь верить. Наша фирма по определению не может быть замешана в подобном кошмаре!

– То, – передразнил Дамиан. – Давай, вспоминай, ты же у нас умница! Василевская Анфиса. Такая агрессивная блондинка а-ля Марлен Дитрих. Она еще сигареты с мундштуком курила…

– И родинка над губой? Девочка ее то запудривала, то, наоборот, дорисовывала?

– Точно.

Я вспомнила. Ну как я вообще могла забыть Анфиску! Искусственно-хриплый голос, выработанный для полноты образа немецкий акцент, силиконовые губы. Она считала себя звездой, хотя не тянула даже на звездочку. Мы что-то рекламировали, не помню уже, что именно, и возникла идея использовать образ Марлен. Так мы с Анфиской познакомились, а после закрытия проекта расстались с легкой душой. Уж больно скандальная оказалась.

– Дальше. Оленька Синявская. Брюнетка. Маскировалась не то под японку, не то под китаянку.

– Можешь не напоминать. – Эту я вспомнила и без подсказки. Оленька. Лал́а. Конечно, Лала более подходящее имя для художницы, чем какая-то Ольга. Мы иногда сотрудничали, художником она была замечательным, с лету улавливала, что от нее хотят. Значит, нет больше Олечки, с ее вызывающе красными кимоно, увлеченностью загадочным китайским учением фэн-шуй и премерзкой малюсенькой шавкой, которую она повсюду таскала за собой.

– Ингу я тоже помню. Мы ее часто фотографировали.

Бамбр. Точно, о смерти Инги мне сказал Бамбр в тот день, когда я опоздала на работу, а мое место занял Херувим. Я была слишком занята собственными проблемами, чтобы обращать внимание на смерть какой-то Инги, тогда я даже не вспомнила, кто это такая.

Рыженькая. У нее были чудесные рыжие кудряшки и веснушки на носу, не уродливые оранжевые пятна, а симпатичные «поцелуйчики солнца». Ингу и клиенты любили, и фотографы – умная и без претензий, как говорят, так и делает.

– Теперь понимаешь?

– Совпадение.

– Опасное совпадение.

– Глупое. Не одни же мы с ними работали! «Спектрум», «Дизайн-Студия», «Аврора»…

– «Муза», «Селентия», «Новый век», – продолжил Пыляев. – Короче, все наши конкуренты. Или почти все. Согласен, девочки могли работать в каждой из этих фирм и, скорее всего, работали. Но не все в одном месте.

Я готова была согласиться с ним до некоторой степени. Да, отыскать еще одну фирму, в которой пересеклись бы все четыре дамы, почти нереально. Хорошо, если девушки работали официально, то есть с контрактом и отметкой в бухгалтерии о получении денег, но, как подсказывал мой опыт, большинство «левых» сотрудников нигде не значились. Но Элла-то у конкурентов не подрабатывала… Хотя с чего Димка вообще решил, что их убил один и тот же человек?

– Все дело в цветах, – пояснил он. – Все четыре жертвы получали цветы. Кто за неделю до убийства, кто за месяц. Каждый раз букеты приходили из разных магазинов, благо этого добра сейчас навалом.

– Бред.

– Хотелось бы… Не я, Мышь, такой умный. Менты у нас… Умные. Они все эти четыре дела в одно связали и «Скалли» в центр поставили. Значит, ни тебе, ни мне, ни Гере жизни не будет, пока этого психа не повяжут.

– Хорошо, что там с цветами? – Неожиданно я поймала себя на мысли, что засыпаю. Глаза сами закрываются, еще чуть-чуть – и отрублюсь прямо здесь, на диване. Вот Пыляев говорит, а я думаю о том, как бы поудобнее устроиться. Ножки вытянуть, пледиком накрыться… Какие цветы…

– Маш, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Черта с два ты слышишь, – пробормотал Дамиан. – Кровать там…

– Я домой!

– Не доедешь же.

– Доеду! – Ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах я не буду ночевать у него.

– Как скажешь, – неожиданно согласился он, – я провожу. Не спорь, хоть сегодня не спорь.

Пускай провожает, мне уже все равно, только бы до кровати добраться. Странно как-то, было время, когда я по три-четыре часа спала, и ничего, работала, улыбалась, счастлива была, как кролик, получивший в наследство грузовик с морковкой. А тут всего-то часа два недоспала – и с ног валюсь. Даже стыдно, хотя чего мне стыдиться, устала, со всеми бывает.

А Хромой Дьявол действительно проводил меня до самой двери. Какой-то он сегодня пришибленный, за Гошика, видать, переживает.

Заснула я моментально.

И снова горы. Ночью здесь красиво, почти так же красиво, как в пустыне. Иссиня-черное небо с желтой луной, звезды крупные и так близко, что, кажется, подними руку – и непременно дотянешься. Индус звезды уважал.

Вон та, яркая, белым светом озаренная, подобная адамасу, называется Дретореастре – звезда лучезарного юга.

Темное, почти неразличимое пятно на западе – Вируба, жемчужина запада.

Царица востока – розовая Пакшти.

И желтый бриллиант севера – Уайсревона.

—Там, – любил повторять Танг, – веселятся праведники со всех четырех сторон света. Те, кто жил, соблюдая заповеди Тримурти, и не делал никому зла…

Али не спорил, в звезды он не верил, так же как и в праведников, зато верил в удачу. И, как оказалось, не зря, нужно лишь разобраться с туземцем, и он свободен…

– Это не простой камень, – Танг вглядывался в пламя. Воняло дымом и мокрой овечьей шерстью, но Али больше не раздражали запахи. Скоро, совсем скоро он покинет эти чертовы горы, и будет пустыня, горячий воздух, песок, летящий в лицо, добрый конь под седлом и грозный клич Льва, вселяющий ужас в сердца караванщиков… Ради светлого будущего Али готов был слушать россказни напарника всю ночь напролет. Сегодня можно проявить милосердие, пускай заснет спокойно, все-таки два года вместе…

– Имя его – Кали. Сей ратнарадж был добыт грозным властителем славного города Лахора. Когда молодой Субрумэни решил, что настала пора продолжить славный род и подарить народу наследника, он разослал гонцов во все уголки благословенной Индии, чтобы выбрали они ту, которая достойна назваться невестой раджи… – Танг замолчал, подыскивая слова. – Сотни и тысячи девушек из хороших семей, прекрасных и нежных, готовы были отдать свое сердце Субрумэни, но взгляд раджи остановился лишь на одной. Редкостная жемчужина, истинное сокровище Кашмира, звезды и те тускнели рядом с нею, а ревнивая луна худела от зависти, глядя с небес на принцессу Серасвати. Разве мог смертный устоять перед подобной красотой?

Али зевнул. Нет, бесспорно, пастух – неплохой рассказчик, но пускай женщины слушают сказки о неземной любви, мужчинам же следует говорить о подвигах, войнах и поверженных врагах. О том, как сладко поет сталь, звенит воздух, пронзенный тысячами стрел, и кровь алым дождем льется на измученный вечной жаждой песок. Вот деяния, достойные истинного воина. А любовь… Кто ее видел?

– Раджа Кашмира, вероломный старик, имя которого да будет проклято в веках, сделал вид, будто согласен отдать дочь в жены Субрумэни, но разве простые радости доступны черному сердцу? И, едва первый луч солнца пронзил ночную тьму, приказал раджа Кашмира схватить гостей, дабы принести их в жертву Кали, свирепейшей из богинь. Кровью чужой жаждал он откупиться от вестницы смерти, жизнью чужой продлить собственное существование. Но прекрасная Серасвати, чья душа столь же чиста, как первый цветок лотоса, как воды священного Ганга, как аромат жасмина, как…

—Я понял, – прервал рассказ Али.

—Принцесса, сердце которой разрывалось от горя, ибо знала она о коварном плане своего отца, предупредила суженого. Гнев и боль разожгли огонь в крови Субрумэни, кликнул он своих воинов и нанес удар, упреждая предательство…

—Молодец.

– Кштариа Субрумэни сражались, не щадя жизни своей. И, трусливым шакалам подобны, бежали кашмирцы из города… А коварного старика молодой раджа приказал принести в жертву Кали: негоже оскорблять богиню, ждущую обещанного. И было ему видение. Явилась Кали-свирепая, Кали-воительница, Кали-тысячерукая. Собственными очами увидел Субрумэни адский огонь, горящий в глазах ее, и губы, вымазанные человеческой кровью, благодарили за жертву. Покровительство обещала богиня и в знак того подарила дерзкому воину свой глаз, обернувшийся в руках человека камнем невиданной красоты. Победителем вернулся в родной город раджа. Две драгоценности добыл он в бою – жену, прекраснейшую из смертных женщин, и Глаз Кали, прекраснейший из камней…

– Вот оно как. – Глупая история, бабские сказки. Принцесса, богиня, глаз… Чушь. Камень, обыкновенный камень. Хотя нет, не обыкновенный. Живое пламя, по странной прихоти Аллаха застывшее навек, или сердце. Да, именно, никакой это не глаз, это сердце героя, храбреца, в одиночку одолевшего тысячи врагов, и за подвиг Аллах подарил яростному сердцу вечную жизнь в камне.

—Мы должны вернуть камень в храм.

—Какой еще храм? – возмутился разбойник.

—Недалеко отсюда есть храм Кали.

—Еще чего. Мы нашли его. Нашли, понимаешь? Не украли. И теперь отдавать.

—Богиня требует. Ее гнев падет на тебя. На нас обоих. Девушка умерла.

– И что? Подумаешь, упала. Бывает, если человек не знаком с горами. Мы ж ее похоронили, как ты хотел. – Вообще-то индус настаивал, чтобы тело сожгли, согласно обычаю, но откуда в горах столько дров. Да и возиться не хотелось, поэтому Али предложил завалить тело камнями и работал, надо сказать, как проклятый. Танг же, вместо того чтобы помочь, бормотал молитвы. Эх, сразу следовало бы убрать пастуха, но нет, пожалел. Как-никак два года вместе, и вот что получилось – проклятый туземец желает отобрать сокровище, по праву принадлежащее Али.

Рубин избрал его.

Рубин манил его.

Рубин обещал богатство и славу.

Славу и богатство.

Нужно лишь устранить досадную помеху в лице Танг-Карна. Али и сам не понял, как нож, старый нож с ручкой из зуба морского змея и широким лезвием, оказался у него в руке. Просто индус вдруг согнулся пополам, захрипел и упал на землю.

– Ну и что ты на это скажешь? – Степка лишь зевнул. Господи, ну что у меня за жизнь, даже поговорить не с кем, одна собака, и та не отвечает. И ведь не скажешь, что у меня характер нелюдимый. Наоборот, существо я общительное, порою даже слишком, и подруг у меня хватало. Раньше. До замужества. А потом они исчезли, как-то само собой получилось. Гошик требовал внимания, Гошик требовал заботы, Гошик требовал, чтобы я была дома, а не «шлялась неизвестно где». Я любила Гошика, а мои подруги нет. Они его критиковали, не ценили, плохо отзывались и восхищались Хромым Дьяволом.

Вот и рассказываю ночной кошмар собаке. Степка же, вместо того чтобы утешить хозяйку, вертит обрубком хвоста, подлизывается, конфетку выпрашивает.

Не положено.

В дверь позвонили. Ну, и кто тут у нас с утра пораньше? Степан, вспомнив, что он – пес сторожевой, солидный, гавкнул. Значит, чужие.

– Кто там?

– Вам посылка! – ответил бодрый мальчишеский голос.

– Какая?

– Цветы.

Цветы? Кажется, Пыляев вчера что-то про цветы говорил. Хоть убей, не помню. Может, от него? Нет, ерунда. Ладно, сейчас узнаю. Дверь я открыла, и молодой, лет пятнадцать от силы, парнишка в зеленой с белым форме торжественно вручил мне букет из… васильков. Я серьезно. Трогательно-хрупкие цветы в кульке из хрустящего целлофана, настоящее чудо.

– От кого это?

Посыльный пожал плечами.

– Красивые.

– Да, – парень оживился, – редкий заказ. Обычно розы шлют или орхидеи на крайняк. А тут васильки. Специально для вас заказывали.

Спросить, сколько же было уплачено за эту красоту, я не решилась.

– Значит, от кого – не знаете?

– Нет. Там, внутри, обычно карточка есть. Посмотрите, – посоветовал посыльный и ускакал.

Карточки я не нашла, зато обнаружила записку. «Твои глаза —как васильки, осколки неба, счастья обещанье». Красиво.

И чертовски приятно.

А глаза у меня и в самом деле голубые.

Приятно вдвойне.

Степка, понюхав цветы, презрительно фыркнул, и крошечные васильки обиженно поникли. Срочно пришлось искать какой-нибудь сосуд, вазы в моем доме отродясь не было, зачем ваза, если никто цветов не дарит.

На работу я прилетела как на крыльях, и даже недовольная физиономия Херувима, который не упустил момент, чтобы высказаться относительно привилегированного положения некоторых сотрудников, не испортила настроения. Пускай хмурится, пускай ворчит, пускай думает, что этот день ничем от других не отличается, но я-то знаю: сегодня – день особенный. Дома в литровой банке с водой меня ждут голубые васильки, специально для меня привезенные с края земли. Мне нравилось так думать, про край земли, самолет и про то, что кто-то заказал эти цветы для меня.

– Доброе утро! – Я поздоровалась с Пыляевым. Тот улыбнулся в ответ, смешно смотреть, как Хромой Дьявол улыбается, точно по гранитной скале трещины идут.

– Привет. Как спалось?

– Нормально. Ну, почти нормально. Как ты думаешь, сны – это что?

– Игра воображения. Осколки разума. Видения души, летающей по иным мирам. Клеточная память, выползающая наружу. Контакт с иным разумом. Подсоединение к информационному полю Земли…

– Я серьезно!

– Я тоже. На этот вопрос тебе никто точно не ответит. А что, есть проблемы?

Я хотела ответить, что единственная моя проблема – это он, но сдержалась. Замечательное утро не стоит портить банальной ссорой.

– Сейчас Гера подъедет. Мы вчера не договорили.

– Как он?

– Нормально. Голова болит, а так ничего.

Удивительно, раньше я всегда жалела Гошика, когда тот болел, а сегодня… Сегодня воистину удивительный день. Я не почувствовала ничего, кроме… Вообще ничего. Болит, ну и пускай себе болит, его проблемы.

– Дим, а ты мне цветы случайно не присылал? – Нет, я на сто процентов была уверена, что Хромой Дьявол не имеет к букету никакого отношения, спрашивала так, на всякий случай.

– Случайно нет. А что, хочешь? – И тут… На это стоило посмотреть. На лице Пыляева отразилось даже не удивление – ужас. Дикий ужас.

– Маш, немедленно скажи, что ты пошутила и никто тебе ничего не присылал!

– Было. Васильки. Замечательные васильки. Прямо с утра доставили.

– От кого?

– Если бы я знала, от кого, то не спрашивала бы.

– Логично. Фирма какая?

– Не помню.

– Пигалица, – вдруг разозлился он, – ты вообще хоть что-нибудь помнишь из вчерашнего разговора?

Конечно, помню. Я же не дура. Сидели, пили, Пыляев допрашивал Гошку, и тот вышел из себя, а пострадала я. Потом Гошик утихомирился и заснул, кажется, прямо на кухне. А Хромой Дьявол говорил что-то о четырех жертвах и цветах. Точно, цветы в разговоре фигурировали.

– Маша, пожалуйста, постарайся вспомнить фирму, которая доставила букет. Это очень важно.

Ну вот, снова ему удалось испортить мне настроение. Пара фраз – и пожалуйста, от былой радости и следа не осталось.

– У меня упаковка осталась, там должно быть название. Но зачем тебе?

– Гошку дождемся, тогда расскажу.

Еще и Гошику доложит. Хотя какое мне дело до Гошика. Мы ведь в разводе? В разводе. Следовательно, могу получать букеты от кого захочу и ни перед кем не отчитываться. Впервые самостоятельность лишь порадовала меня, а что Пыляев хмурится, так он всю жизнь хмурится.

Гошик объявился спустя полчаса, и всем сразу стало понятно – к шефу с глупыми вопросами не приставать, он страдает. Об этом свидетельствовал строгий черный костюм, траурный галстук, скорбная складка на лбу, покрасневшие глаза… Все решили, будто Георгий Алексеевич ночь напролет лил скупые мужские слезы, вспоминая об утраченном счастье, а под утро принес страшную клятву отомстить убийце. Любит народ романтику, я бы могла просветить коллектив, что таким образом у него похмелье проявляется, но, увы, никто не спрашивал.

Увидев меня, Гошик поморщился, словно от боли, но кивнул.

– Скажи Пыляеву, чтоб зашел.

Вот тебе и на, Пыляеву. А я, значит, побоку? Впрочем, просьбу я передала, и Димка позвал меня с собой. Бывший, увидев, что Дамиан не один, надулся, как индюк, но прогонять не стал.

– Садись, – буркнул он, не мне – Пыляеву. Хромой Дьявол занял свой любимый угол, а мне снова достался Эллочкин стул. Неудобно. Неуютно. Еще вчера на этом самом месте сидела Лапочка, перекладывала бумажки, строила глазки Гошику, любовалась своим отражением в зеркале. Скорее всего, зеркало Лапочку любило и радостно показывало, какие у нее огромные глаза, пухлые губки, идеально выщипанные брови и нос совершенной формы. Зеркала любят красивых, а мне вечно показывают круги под глазами, прыщики на лбу и жирный блеск на коже. Волосы у моего отражения и те какие-то тусклые.

– Ну? – Гошик старательно хмурил брови, демонстрируя недовольство. Кому? Мне, что ли? Так я и без демонстраций в курсе, что он мною недоволен, а Пыляеву плевать на знаки.

– Вчера мы остановились на цветах. Точнее, на том, что каждая из женщин за неделю-две до гибели получала цветы.

– Ты такого не говорил!

– Пить меньше надо, тогда и память не подведет, – огрызнулся Димка. На Гошика он не смотрел, как, впрочем, и на меня, в данный конкретный момент времени его гораздо больше интересовала собственная записная книжка. – Итак. Разбираем. С самого начала. Василевская. Первый букет получила примерно за неделю до убийства, потом они приходили ежедневно. Всякий раз другие. Азалия – символ женственности, хрупкости, кротости, сдержанности, преданности. На языке цветов означает примерно следующее: «Береги себя для меня». Дальше – белая акация.

– Тоже что-то значит? – спросил Гошик.

– Конечно. Белая акация – это платоническая любовь. И еще сожаление о том, что любовь не взаимна. На третий день Анфиса получила ананас.

– Что?

– Ананас. Фрукт такой. Тропический.

– Без тебя знаю, – огрызнулся Гошик. – Только это не цветок.

– Совершенно верно. Но на языке цветов ананас означает совершенство. Четвертый день – колокольчики. Это своего рода вопрос: «Зачем ты мучаешь меня капризами?» Пятый – желтая гвоздика: «Зачем избегаешь меня?» Накануне убийства девушка получила букет из сушеных роз – «Лучше смерть, чем бесчестье». Возле тела обнаружили венок из роз…

– Который означал, что любовь окончена.

– Да нет. Не совсем. Венок – это воздаяние по заслугам. Двигаемся дальше. Синявская. Достоверно известно о трех букетах. Первый пришел недели за две до убийства. Магнолии. «Хочу вас любить»…

– Не понял…

– Цветы означают, что пославший их человек испрашивает разрешения полюбить женщину, которой дарится букет. Так понятнее?

– Да. И говори нормально. А то «хочу вас любить». Я испугался, что ты мне вопрос задаешь. – Гошик нервно хохотнул. А вот мне было не до смеха.

Почему?

Понятно, отчего Пыляев так разнервничался из-за синих васильков в литровой банке. А я дура. Нет, в самом деле дура. Теперь я вспомнила вчерашний разговор и цветы-предупреждение.

Интересно, что означают васильки?

– Второй букет пришел за три дня до убийства. Желтые хризантемы – это отвергнутая любовь. Третий – оранжевые лилии. Означают крайнюю степень отвращения, ненависть. Пришли накануне убийства. Рядом с телом снова венок из роз. Красилина. К сожалению, девушка страдала аллергией на цветочную пыльцу, и все букеты, неважно, от кого они приходили, выбрасывала. Кроме одного. За два дня до смерти Инга получила подснежники и подарила подруге, та как раз присутствовала, когда курьер принес цветы. В вазоне девушка обнаружила записку: «Твой нежный взор меня пронзил, и сердце вдруг остановилось. Снежинка, без тебя мне свет не мил. Зачем в другого ты влюбилась?» – с чувством продекламировал Пыляев. – Ну и как вам?

– Определенно не Пушкин. И вообще, глупость какая-то, цветы эти, стихи опять же. Кому это надо? И почему Снежинка? Она ж рыжей была, какая тут Снежинка может быть? Не, Демка, не в те дебри ты полез.

– А что означают подснежники? – спросила я. Дебри дебрями, но, сдается мне, все очень даже логично. И в моем букете записка была.

– Надежду. Когда Элла получила первый букет?

Гошка дернулся, но ответил.

– Неделю назад. Больше. В тот день, когда Запольского взяли, точно помню. Мы еще поспорили, а тут эти цветы приносят. Она решила, будто от меня.

– Какие цветы?

– Откуда ж мне знать. Я – не ботаник. Цветы как цветы. Обыкновенные. И не слишком красивые. Эллочка розы любила. А эти… На полевые похожи. Потом через день приносили. Значит, моя девочка стала жертвой ненормального?

– Похоже на то, – согласился Пыляев.

– А ты знал и молчал?! Ты – мой друг, и не предупредил!

– Да ничего я не знал! – взорвался Дамиан. – Клянусь! Когда тебя отмазывать начал, тогда и узнал!

Гошик поверил. Вздохнул. Посмотрел на меня. Снова вздохнул, надо же, как он нервничает. Его всегда руки выдавали: то ручку вертит, то платок мнет, то, как сейчас, бумажку терзает. Из-за Эллы? Или боится, что на него еще три трупа повесят?

– А ее зачем притащил? – Благоверный наконец соизволил высказаться.

– У нас проблема.

– Знаю.

– Нет, не знаешь. Сегодня Машка получила букет.

– Поздравляю, – буркнул Гошик. – Наконец хоть кто-то на нее внимание обратил. И года не прошло.

– Ты что? Не слышал? Он же всем букеты шлет. Сначала букет, а потом пуля в голову! Этого хочешь?

– Пускай в милицию обратится. Я при чем?

– Ни при чем, – тихо ответил Пыляев. – Ты, Гера, у нас всегда ни при чем. Всю жизнь.

– Демка, ты зарываешься!

– Кто ж тебе еще правду скажет? Мамочка твоя, которая до сих пор на каждую твою пакость оправдание находит?

– Маму не трогай! Если бы не я, где бы ты был? А? Ты ж у нас классический неудачник! – От злости Баюн побелел. Ноздри его раздувались, как у породистого коня в предвкушении скачки, а глаза метали молнии. Пыляев же, напротив, оставался спокоен. Даже улыбался. А я… Я не знала, куда мне спрятаться. Они в жизни не ссорились, во всяком случае, я не могу ни одного случая припомнить, и вот нате, пожалуйста, дожили. Буравят друг друга взглядом, того и гляди драться начнут.

– Маш, у меня в борсетке лекарство, – вдруг попросил Димка. – Принеси, пожалуйста, если тебе не сложно.

Ну конечно, не сложно. Сей же миг!

Не получилось. Во-первых, борсетка нашлась не сразу. Во-вторых, согласно закону подлости, лекарства в ней не оказалось. В-третьих, таблеток не было ни в ящиках стола, ни в карманах куртки. Таблеток вообще не было.

Потому что…

Потому что – это предлог. Я мешала выяснять отношения, суровый мужской разговор не предполагает присутствия женщины. Или дело именно в конкретной женщине? Во мне? Я и додумать не успела, как Пыляев вернулся. Хмурый и злой, как тысяча чертей. Рухнул в свое кресло и уткнул нос в монитор. А у меня из головы не шло: о чем же таком они говорили? Мысль зудела, точно назойливая мошка, и мешала работать. Да и вообще какая работа, если меня убить собираются?

И убьют, потому что никому: ни милиции, ни Гошику, ни уж тем более Хромому Дьяволу – нет никакого дела до Марии Петровны. Меня убьют, и Степка окажется на улице, где его ожидают мороз, голод, болезни и ранняя смерть от руки живодера… От жалости к несчастному Степану я всхлипнула. Потом еще разок: жалко стало уже себя. Представила, как лежу я в гробу, бледная и несчастная, а вокруг – ни одного родного человека. Похоронами распоряжается Валентина Степановна в черном платке и выходном костюме из черного же трикотажа с люрексом, который за неимением другого вполне сойдет за траурный. Старушка будет командовать и время от времени причитать, какая я молодая да несчастная… На этом месте я завыла в полный голос.

А Пыляев зарычал. От злости.

– Пигалица, ты не могла бы пострадать в другом месте?

Могла. Я вообще все могу. Все, что угодно: не обижаться, улыбаться в ответ на очередное язвительное замечание, оправдываться, когда ни в чем не виновата, не попадаться лишний раз на глаза Гошику. Не ссориться с Пыляевым. Отойти в сторонку, когда во мне отпадает необходимость. Жить в полном одиночестве, потому что когда-то Гошик поставил самого себя в центр моей вселенной, а потом ушел, и вселенная развалилась. Сделать Гошику алиби. И плакать в другом месте я тоже могу!

Правда, от злости плакать расхотелось, зато появилось неодолимое желание сделать кому-нибудь гадость. Неважно, кому, например Светочке, которая слишком уж откровенно наслаждалась ситуацией, самое время порасспросить паразитку о том интересном отчете, который она состряпала для Лапочки. А потом пойду в милицию. Прямо к капитану Шпале, расскажу ему про цветы, пускай ловит маньяка, ему за это платят.

Мои печально-воинственные мысли были прерваны самым наглым образом.

– Мария Петровна, зайдите ко мне! – Гошкин вопль услышали, наверное, даже дворники на улице, чего уж обо мне говорить. Зовет. Любопытно, зачем? Ладно, чего гадать, схожу и узнаю. Как раз настроение подходящее.

– Маш, ты садись, садись! – Он суетился вокруг, точно огромный черный жук, пыхтел, нервно шевелил лапками и дергал себя за усы, пока они не превратились в две черные мочалки. Смешно. Гошик всегда так трепетно относился к своим усам, расчесывал специальной щеточкой, подстригал, укладывал гелем волосок к волоску… А тут собственноручно красоту разрушил. – Тебе удобно?

– Нормально.

– Машуля, солнышко мое… Ты ведь не сердишься за вчерашнее? Демка сказал, будто я был не слишком вежлив с тобой… Ты ведь знаешь – я совсем не умею пить, а он наливал, наливал. А теперь упрекает. Я проснулся – голова раскалывается, в горле пересохло. Мне так плохо было! Демка аспирин сует, а мне нельзя, язва… От аспирина приступ начаться может… – В этом весь Гошик, начал за здравие, кончил за упокой. Ладно, если бы не Пыляев, у моего благоверного и мысли о необходимости извиниться не возникло бы.

– Проехали.

А что ему сказать? Не прощу ни за что? Глупо. Гошик – он же родной. Брюзга, зануда и нытик, но родной и привычный, как старый халат из байки, который я уже который год подряд собираюсь выкинуть, но жалею.

– Машутка, я знал – ты поймешь! Ты всегда понимала меня лучше всех!

– Спасибо.

Гошик засиял, как дефицитная люстра из чешского хрусталя, успокоился, кинул быстрый взгляд в сторону зеркала и, недовольно поморщившись, пригладил усы.

– Машуль, – в голосе появились знакомые повелительные нотки, – ты – женщина здравомыслящая. Умная… Ты ведь не будешь настаивать на моем участии?

– Участии в чем?

– Ну, – Гошик помахал в воздухе рукой, – ЭТО дело… С убийствами. Маньяками должна заниматься милиция. Он думает, будто милиция ни на что не способна! Решил сам в сыщиков поиграть! Это просто смешно! Собирается тебя охранять! Глупость!

– Почему глупость?

– Маш, ну ты что? Не понимаешь? Маньяк вооружен и опасен. А вдруг он кого-нибудь ранит? Или убьет! Я против. Решительно против. У меня мама, она не вынесет, если со мной что-нибудь случится. У нее больное сердце и давление.

Ага, а также камни в почках, регулярные мигрени, слабый желудок, проблемы со сном и стервозный характер. О своих многочисленных болячках милейшая Аделаида Викторовна рассказывала мне все семь лет нашей с Гошиком совместной жизни.

– Значит, ты не против? – с надеждой спросил бывший супруг.

О чем это он? Ах, да. Не буду ли протестовать, если меня в очередной раз бросят на произвол судьбы? Конечно же, нет! Как я могу причинять беспокойство милому Гошеньке!

– Машенька, я так рад, что мы друг друга поняли! Демка такой странный в последнее время. Ты не знаешь, почему?

– Без понятия. – Мне для полного счастья еще пыляевских проблем не хватало.

– Он собирается тебя охранять! – сообщил Гошик шепотом. – Ты там поосторожнее, хорошо? Пистолет купи или электрошокер, а то я волноваться буду. И дверь никому не открывай! Хотя… У тебя ж собака. Ты Демке скажи, что у тебя собака, пускай не мается дурью, ладно?

– Ладно. – Похоже, аудиенция окончена. Король дюже занят, и всех подданных просят разойтись по рабочим местам.

– Маш…

Я обернулась.

– Ты скажи ментам, что я у тебя был. Ну, в тот вечер, когда Элку убили. Скажешь?

– А где ты был?

– Какая разница, – отмахнулся благоверный, – скажи, что у тебя, жалко, что ли?

Да нет. Не жалко. Мне для любимого Гошеньки ничего не жалко.

Вместо озарения утро принесло одну только головную боль. В принципе, на озарение Антон не слишком-то рассчитывал, за всю его практику таких вот случаев, чтобы раз – и в голове все само сложилось, еще не бывало. Но, как говорится, надежда умирает последней, и пока откровение не снизошло, придется работать. Вот и начальство целое утро твердило о том, что это делать нужно, причем хорошо, при этом подразумевалось, что капитан Сапоцкин трудится плохо. В принципе, Антон и сам понимал, что хвалить его пока не за что: в активе четыре трупа, нет сомнения, что смерть гражданки Есениной дело рук того же «цветовода», и полный завал с более-менее приемлемой версией.

Ближе к обеду позвонил Пыляев с настойчивой просьбой о встрече. Никак о дружке своем беспокоится, и правильно делает, что беспокоится – не нравился гражданин Баюн Антону, не нравился до зубовного скрежета и тупых в своей бесполезности приступов раздражения. Но на встречу Сапоцкин согласился, тем более что Димка намекнул на некую важную информацию, которой готов поделиться.

Пыляев выглядел взволнованным, более того, Антон готов был поставить всю свою годовую зарплату вкупе с премией против руля от «Лексуса» – Димка почти паникует. Странно. Втройне странно – Пыляев не паниковал никогда, нормальные человеческие эмоции были столь же далеки от него, как Южный полюс от Северного.

Спустя полчаса капитан Сапоцкин с тайным внутренним удовлетворением отметил: не все-то Пыляев с его деньгами, «Лексусом» и повадками потомственного аристократа может – вон, как прижало, сразу прибежал за помощью. И зависть сразу отступила, в голове прояснилось, вследствие чего на свет появилась замечательная по своей простоте и продуктивности мысль. Вот тебе и озарение! Главное, не спугнуть, с Димкой сейчас договориться, чтобы не мешал и не путался под ногами.

– И что ты от меня хочешь?

– Ну, сделай же что-нибудь! Это же твоя работа, в конце-то концов! – У Димки от злости разве что пар из ушей не шел.

– Единственное, что я могу сделать, – это посадить твою Машу в КПЗ. На пятнадцать суток, за хулиганство. Хочешь? Нет? Вот и я так подумал, да и девушку жаль, у нас в обезьяннике в основном проститутки, бомжи, алкоголики, не самая лучшая компания…

– Ты что, издеваешься?

– Я? Нет, Дима, не издеваюсь, просто… Ну, чего ты от меня ждешь? Что я вызову взвод ОМОНа? Или спецназ? Или котиков морских? Допустим, охрану я организую, это можно, но, Дим, сам подумай, посидят они день, другой, неделю, а дальше-то что? Убийца, он же не идиот, на рожон не попрется, выждет, пока охрану уберут, – а рано или поздно ее непременно уберут – и тогда уже… – Антон замолчал, и без того понятно, что именно последует за этим невыразительным «уже».

Пыляев тоже молчал и грыз ложку. На столе стояла нетронутая чашка кофе, который здесь стоил как приличный обед из трех блюд в нормальной столовой, а качества был не лучшего. Сапоцкину было немного жаль и денег, что придется заплатить, и кофе, который после их ухода отправится в умывальник, и себя за то, что приходится жрать картонные столовские котлеты… А с другой стороны, не так все и плохо, если ему повезет, то в скором времени дело «цветовода» можно будет закрыть.

– Ну и? – Пыляев отхлебнул холодный напиток, скривился и поставил чашку на место. Правильно, теперь какой кайф?

– Есть один вариант…

Эту ночь я спала относительно спокойно. Так, смутные образы: ветер, пустыня, нестерпимый свет и до белизны прозрачное небо. Шум. Лошадиное ржание. Звон металла. Гортанные голоса. Ссора. Кровь на песке. Снова кровь. Всюду кровь. И тонкие стебли роз, тянущиеся ко мне…

Утро, шесть часов. Раннее пробуждение становится традицией, раньше я за собой такого не замечала. Чувствую себя, как Бородинское поле после сражения, и выгляжу соответственно. Надеюсь, Пыляев промолчит.

Пыляев.

У меня дома поселился Хромой Дьявол.

На время – не хватало еще, чтобы он переехал сюда навсегда. Я вообще не могу понять, как это получилось: разговор с Гошиком, усугубивший состояние шока, в котором я находилась. Чуть позже еще один разговор, с капитаном Сапоцкиным, который от души мне посочувствовал и дал разумный совет. Целых два совета. Купить электрошокер и не открывать дверь незнакомым людям. Да, и еще в случае чего – звонить ему на мобильный в любое время дня и ночи. Спасибо ему большое, обязательно попрошу маньяка не убивать меня, пока милиция не подъедет.

В общем, когда Пыляев заявил, что временно поживет у меня, я обрадовалась. Нет, честно, обрадовалась. Пусть мы и не слишком ладим, однако, что бы там ни говорили феминистки, мужчина в доме – это мужчина в доме. Пользы, может, от него и никакой, а на душе спокойнее.

– Степка, гулять! – Димка, наверное, еще спит. Пускай. А он действительно изменился, ни тебе шуточек, ни язвительных замечаний, ни подковырок. Предельная вежливость на грани отстраненности.

А васильки я выкинула. Ну их, только на нервы действуют.

Пока Степан носился по двору, я думала. Пыталась думать. Ведь должно же быть что-то общее между этими женщинами, кроме цветов и работы в одной фирме. Должно. И букеты со значением. Любовь, которая заканчивается смертью. Почему?

Анфиса – фигуристая блондинка. И не просто блондинка: насколько мне помнится, девушка выбеливала волосы почти до синевы. Затягивалась в корсеты, пользовалась темно-пурпурной помадой. Ольга – миниатюрная брюнетка. Инга – рыжая и естественная. Элла… Элла совершенно неестественна. Элла – деловая дама. Во всяком случае, она изо всех сил старалась казаться таковой: английские костюмы, женские галстуки, строгие стильные очки с простыми стеклами, которые Лапочка носила, чтобы выглядеть солиднее.

Что их объединяло?

Или нужно спросить иначе: кто их объединял?

Степка топтался у подъезда, попеременно поджимая то одну, то другую лапу. Замерз, бедный, пора домой. У дверей меня ожидал сюрприз – три белоснежные каллы на длинных сочных стеблях. Так мы и вошли в квартиру. Степан, я и каллы.

Надо сказать, Пыляев совершенно не удивился, только спросил, где это мы гуляли, и заодно просветил, что именно означают на языке цветов каллы.

Ты великолепна.

Восхитительна.

Приятно.

Страшно.

Короче, цветы отправились в мусорное ведро. Димка только хмыкнул.

– Может, тебе уехать на время? – предложил он. – Ну, на недельку-другую, пока все не уляжется.

– Думаешь, уляжется?

Пыляев не ответил, да и без ответа понятно, что не уляжется.

На работу мы поехали вместе, чем обеспечили новую тему для разговоров. А пускай себе поговорят, мне совершенно наплевать.

– Мать, к тебе можно или занята? – В кабинет заглянул Бамбр. – Уехал?

– Уехал. Заходи.

Воспользовавшись случаем, Толик сел на кресло Пыляева.

– Ну, как я тебе? – Он надул щеки и выпятил подбородок вперед. – Похож на начальника?

– Похож. Зачем пришел? По делу или просто поболтать?

– Поболтать, али не рада?

– Рада.

Бамбру нельзя не радоваться. Семьдесят килограммов живого оптимизма, рыжая шевелюра, как у Антошки из мультика, и влюбленные глаза, при этом неважно, на кого Толик смотрит. Он любил всех и каждого, независимо от возраста, красоты и характера. Настроение поднялось моментально.

– А куда этот твой…

– Без понятия. – Чистая правда, между прочим, Хромой Дьявол честно препроводил меня к дверям общего кабинета и укатил в неизвестном направлении, приказав напоследок не покидать пределов офиса. К вечеру обещал явиться. Вот и все, что я знала.

– У тебя с ним роман?

– А тебе какое дело?

– Хочу узнать, остался ли у бедного фотографа хотя бы один шанс…

– Смотря на что.

Толик состряпал несчастное выражение лица.

– Шанс обратить внимание богини на смертного, дерзнувшего… Дерзнувшего… Черт, недодумал!

Не выдержав, я расхохоталась.

– Ладно, мать, а если серьезно? Что у вас? Любовь-морковь?

– Да нет, дело одно. А что, ревнуешь?

– Предупредить хочу. Бабник он.

– Кто? Пыляев? – Нет, в общем-то, ничего странного в этом нет, Дамиана с его-то внешностью сам господь в бабники записал. Женщины вились вокруг него, точно пчелы возле улья, проблема в том, что Пыляев плевать хотел на всех женщин, вместе взятых. Это я образно говорю. Время от времени на горизонте возникала очередная подружка, красивая и самоуверенная, Димка послушно сопровождал даму в кино, театр, ресторан, короче, туда, куда даме хотелось, послушно улыбался, знакомился с ее подругами. А один раз, когда девушка доросла до гордого звания невесты, имел место торжественный визит к родственникам нареченной. Пыляевского терпения хватало на две недели, в случае с невестой – на месяц. После чего подруга внезапно исчезала. Самое интересное, Хромой Дьявол не прикладывал никаких усилий ни на то, чтобы обратить на себя внимание понравившейся девицы, ни на то, чтобы удержать ее, ни на то, чтобы избавиться. С Ксюхой – так, если мне не изменяет память, звали его невесту – мы неплохо ладили. Однажды она сказала примерно следующее: «Мне порой жутко становится от этого равнодушия. Такое чувство, что он – не человек, а машина. Я ему: „Давай поженимся“, он: „Давай“. Я ему: „А может, не надо?“ Он: „Как хочешь“. Я уже себя и женщиной-то не ощущаю. Ну его к черту!» Вот. А Толик говорит, будто Димка – бабник. Какой из него, на фиг, бабник, если в нем эмоций не больше, чем в мебели.

– Не веришь! – Бамбр оскорбился до глубины души. – Я ж, мать, не сплетник. Я проверенную информацию выдаю. Бабник и скотина! С Ингой у него роман был. Цветы охапками таскал, а как убили ее, так даже на похороны не пришел. Не по-человечески это. А до Инги черненькая была. Ну, такая, на китаяночку похожа. Так что, Машка, держись-ка от него подальше, голову задурит, потом плакать будешь. Ты, конечно, делай как знаешь. Я предупредил.

С гордо поднятой головой Толик удалился, даже на кофе не остался, хотя совместный кофе давным-давно превратился в своего рода традицию. А теперь получается, что Пыляев выжил из моей жизни еще одного хорошего человека. Кстати, о Пыляеве. Выходит, у него был роман с Ингой. И с Ольгой, если я правильно поняла Бамбра. И с Эллой. Скорее всего, Анфису он тоже вниманием не обошел. Вот тебе, Мария Петровна, и ответ на душещипательный вопрос, что же объединяло четырех дам.

Кто объединял.

Пыляев Дамиан Никанорович.

Друг моего мужа и мой добровольный телохранитель. Если строить логическую цепочку и дальше, получается, что Хромой Дьявол и есть убийца.

Полный бред.

Или все-таки не бред?

Что делать? Рассказать капитану Шпале? Так он, вероятнее всего, в курсе. Насколько я помню из книг, личные связи жертвы устанавливают в первую очередь, значит, Пыляева давным-давно вычислили. И не арестовали. Почему?

Потому что он не убивал. Это месть. Кто-то сильно невзлюбил Дамиана Никаноровича, вот и подставляет его.

Но при чем здесь я? Цветы, послание? Я же с ним не встречалась!

«Ой, Машка, не ври!» – помахала пальчиком совесть, себя не обманешь. Вспомни, из-за чего ты с мужем развелась.

Из-за кого.

Не хотелось вспоминать, но, видимо, придется. Свежий приступ ненависти к Хромому Дьяволу накрыл меня с головой. Как он мог! Как я могла!

Как мы могли так поступить?

В тот день Гошик уехал. Аделаида Викторовна, поправляющая здоровье в очередном санатории, внезапно почувствовала себя плохо. Очень плохо. Ну, практически на грани смерти, и Георгий полетел к мамочке. Я осталась. Во-первых, на фирме дел было невпроворот, во-вторых, градус наших с Аделаидой Викторовной отношений колебался где-то в районе абсолютного нуля, и мое появление могло негативно отразиться на ее нервной системе.

Дальше… Дальше была работа, много работы. Помню как сейчас: на часах – начало двенадцатого ночи, в голове пустота, желудок сбился в тугой комок, и я понимаю, что к утру все равно не успею… В офисе мы остались вдвоем – я и Пыляев. Он предложил разойтись по домам, я согласилась. Он предложил подвезти, я снова согласилась – «Тойоту» Гошик забрал, а топать пешком сил не оставалось. По дороге во избежание голодной смерти заехали в какой-то ресторан. Поели. Я выпила, уж больно на душе было муторно, потом, кажется, еще выпила, и еще… Потом была полупустая бутылка «Мерло», дрожащий огонек свечи, запах жареного мяса. Димка что-то говорит, я киваю. Все. Провал в памяти. Полный.

А утром – классическая ситуация из пошлого анекдота: «муж возвращается из командировки…»

Возвращается и застает свою жену в постели со своим другом.

То утро оставило целую коллекцию разрозненных воспоминаний, этакие кусочки-картинки. Мой лифчик на спинке кровати. Бутылка из-под коньяка. Спертый воздух. Голова раскалывается. Осколки вазы. Кажется, Гошик, разбил ее о стену… Объяснения. Три голоса. Кричим. Одновременно. Никто друг друга не понимает.

Чувство беспомощности. Слезы. Гошик уходит.

Пыляев уходит.

Все уходят. Я одна. Снова слезы, целые потоки слез. Обида, злость на себя, на Пыляева. Как он мог?! Как?! Ладно, я, допускаю, напилась, но он же не пил! Совсем!

В тот же день Гошка подал на развод. Он быстро все утряс, буквально за неделю. Я не возражала, да и как я могла возразить, когда была виновата. Кругом виновата. Я даже на разделе имущества не настаивала. Но он проявил благородство, отдал мне квартиру матери – тогда я думала, что отдал, на самом деле только разрешил жить. И машину оставил, и работу, и Степку. Впрочем, Степку Гошка никогда не любил.

Что еще… С Пыляевым Гошик помирился быстро, и месяца не прошло. Простил. А я одно время носилась с идеей пристрелить этого подлеца, даже пистолет купила. Вон, до сих пор в тумбочке валяется, в коробке из-под прокладок. Спасибо ангелу-хранителю, вовремя образумил, Пыляев куда-то исчез, а когда вернулся, жажда мести угасла, чему немало способствовало Лапочкино появление в роли невесты Гошика.

Вот, собственно говоря, и все.

Почти все.

Меня беспокоит другое. О той истории не знал никто, кроме ее участников. То есть Гошки, Димки и меня. Я если кому и рассказывала, то только Степке. Гошик, естественно, тоже молчал в тряпочку, кому охота признаваться, что лучший друг тебе рога наставил. Остается Пыляев.

Нужно с ним поговорить, выяснить все раз и навсегда, вот только от одной мысли о разговоре на эту тему мне становится плохо.

Ветер, ветер, снова ветер. В этом господом забытом месте только и есть, что ветер да солнце. Не ласковое светило, чье благодатное тепло лелеет виноградники родной Шампани: летом-то солнце улыбалось людям с небес, а зимой пряталось за плотную завесу облаков.

В такие дни Жан никак не мог согреться. Ни огонь, пылающий в камине, ни горячее вино, сдобреное травами, ни настойки старой ведьмы, обитающей в окрестностях замка, не унимали ломоту в костях. И де Вим мечтал о солнце. Бредил солнцем.

Получил.

Комок света, застрявший на небосводе, издевался над северянами с их по-рыбьи белой кожей, светлыми волосами и неспособностью устоять перед яростным напором солнечных лучей.

И кто додумался назвать эту землю Святой? Что в ней святого? Проклятое место. Проклятый город. Сколько же крови пролилось вокруг равнодушных стен из желтого камня, древних, как сама пустыня, их окружающая. Сколько людей отдали свои жизни во имя Великих Святынь. Гроб Господень. Жан де Вим усмехнулся. Сей город стал гробом для сотен, тысяч, сотен тысяч ни в чем не повинных людей.

Почему так?

Они верили. Жаждали справедливости. Нет – много ли справедливости в убийстве, – люди жаждали заполучить это место для себя. Неважно, христианин, мусульманин или хитроумный еврей, помогающий и тем, и другим. Изгнать чужаков. Поработить. Убить. Кровью смыть нанесенное оскорбление…

Странные мысли посещают голову, когда за стеной, подобно сотне диких волков, завывает ветер. Опасные мысли, почти такие же опасные, как и сам город.

Иерусалим.

Клочок пустыни, отмеченный Господом. Говорят, когда-то здесь было красиво. В садах произрастали чудесные деревья, привезенные со всех уголков мира. Райские птички услаждали слух песней, дикие животные разгуливали по улицам, совсем как в Святом Писании сказано. Лев и ягненок. Тигр и лань. Волк и человек. Эдем воплощенный. А на рассвете, когда первый луч солнца касался золотых стен, в город спускались ангелы, и воздух пел, восславляя Создателя.

В Иерусалиме царил мир.

А теперь война, нет ни садов, ни райских птиц, одни трупоеды вокруг. И день и ночь кружат в небе, высматривают, твари. И не коров же дохлых, не коз, человечину им подавай! А что, здесь хватает, почитай, каждый день кто-то да помрет.

Всюду смерть, точно сама пустыня ополчилась против несущих крест. Скорпионы, заползающие в шатры, ядовитые змеи, невыносимая жажда, когда в голове остается одна-единственная мысль – добыть воды. Хоть каплю, хоть полкапли, но добыть, продлив агонию на минуту. Чертовы сельджуки[12] засыпали часть колодцев, а другую часть отравили. Де Вим собственными глазами видел, как кто-то из комитов, и не мальчишка, а старый солдат, украшенный сединой и шрамами, сходя с ума от жажды, отпил из такого колодца. Ужасно. Он кричал, словно адский огонь разъедал его тело, руками раздирал горло, а изо рта шла пена. Тот воин долго умирал, и никто, никто из людей, столпившихся вокруг, не осмелился прервать агонию.

Его и похоронить-то толком не сумели – земля твердая, точно камень, но это не камень – песок, расплавленный солнцем и слипшийся в одну чудовищную глыбу…

– О чем думаешь? – нарушил тишину Одо де Фуанон. Рыцарь отличался угрюмым нравом и имел лишь две слабости – красное вино, которое, по слухам, ему доставляли с тех же виноградников, что и папе римскому, и огромный меч, выкованный им собственноручно. Люди, лично незнакомые с Одо, посмеивались, что де негоже благородному марать руки в кузне, но те, кто имел честь сражаться бок о бок с ним, на всю жизнь проникались уважением к его мечу.

—А о чем тут думать можно?

– Ишь, разошелся нынче. Воет и воет, воет и воет, спать не могу. Мысли всякие в башку лезут. Эх, не к добру это, когда опоясанный рыцарь думать начинает, ему сражаться положено. А языком пускай попы чешут, это у них хорошо получается. Слышал небось, как епископ вчера вещал?

—Слышал, – неохотно отозвался Жан. – Красиво.

—То-то и оно, что на словах красиво выходит. Вроде и правы мы, что воюем за святое дело, за Гроб Господень. Освободили святыню из грязных лап сельджуков, только…

—Крови много? – догадался де Вим.

– Много. Устал я, чую, недолго осталось, потому и пришел. Дочка у меня осталась. Маленькая. Хотя, наверное, уже большая, это когда я уезжал, она только-только ходить начала. И как я кроху такую бросить решился? Подвигов захотел. Богатства… А теперь помру, и некому будет даже помолиться за мою грешную душу…

—Брось, не помрешь. Скольких ты пережил?

—Многих. Слишком многих, чтобы теперь спокойно спать по ночам. Приходят они ко мне. И де Шапп, помнишь, в первый же день стрелу поймал? И Умбер, которого змея укусила, и Дампьер. Так много их было… Все умерли, а я живу. Зачем?

– Это ветер. – Жан попытался успокоить друга и себя заодно. К нему тоже приходили, друзья-соратники, просто знакомые, пытались сказать что-то очень важное. Но мертвые губы не издавали ни звука, и призраки отступали, освобождая место для новых. И Гюи де Шапп приходил. Улыбался, руками махал, а из глаза стрела торчала, тонкое древко, белое оперение, и три красных пятнышка. А Умбер со змеей явился, обвилась удавкой вокруг шеи и дразнилась, язычок раздвоенный то высунет, то спрячет, а красные, как солнце на закате, глаза глядели насмешливо. Де Вим сначала просыпался в холодном поту, пил вино, бродил до рассвета, прислушиваясь к невнятному бормотанию ветра, а потом ничего, привык, даже разговаривать с гостями начал. Странные выходили беседы: он говорит, а покойники только рот разевают. Нельзя им, видно, о рае рассказывать.

Епископ клялся, что все, кто в Крестовом походе голову сложит, попадут в рай, как же, сам папа Урбан II призывал к великому походу. И Жан верил. Верил из последних сил, тщетно пытаясь понять, отчего в глазах мертвых друзей застыла такая тоска, отчего никак не упокоятся мятежные души, не оставят в покое живых. А еще, вспомнил рыцарь, кровь на них. У кого совсем чуть-чуть, у того же Гюи только три пятна на стреле, а у некоторых вся одежда в крови. И руки…

—Тоже видел? – догадался де Фуанон. – Их многие видят, только молчат. Боятся. А нам с тобой бояться уже нечего. При Дорилее[13] выжили, Иерусалим взяли[14], Хайфу, Арсур, Кесарию, Акру[15]… Да разве все упомнишь. Живы. Торчим посреди песков, чего ждем – непонятно. Да и старые мы, чтоб каких-то мертвяков боятся, живые, они пострашнее будут.

—Что им надо? – Ветер притих, точно прислушивался к беседе.

—Предупредить хотят.

—О чем?

– А ты разве не понял? – Рыцарь погладил любимый меч. И охота ему такую тяжесть таскать. Пришел тут, спать не дает. Волна раздражения накатила внезапно, но и схлынула быстро. Прав Одо, ой как прав, давно понял Жан, о чем же хотят предупредить мертвецы. Понял, только признаться боялся. Даже себе.

Не убий – шептали мертвые губы де Шаппа.

Не убий – шипела змея на шее воина.

Не убий – сказал Господь. Нигде. Никого. Никогда.

И, несмотря на цветистые обещания епископа и гарантию от Урбана II, небеса отказались принять души, отягощенные кровью.

—Дело у меня к тебе, – повторил де Фуанон, – дочка у меня…

—Говорил уже.

—Одна осталась. Жена-то моя при родах Господу душу отдала. Кровью изошла, жизнь подарив, а знаешь, где хоронить ее пришлось? За оградой кладбища! Чертовы святоши! Грязная она, видите ли[16]. Не положено ее на освященной земле хоронить. И небо ей тоже не положено, в ад душа попала, вот что они мне сказали! Знаешь, какая она у меня красивая была… Нежная, хрупкая, точно ангел. И добрая. Ее все любили. А они сказали: в ад… Причастить даже не позволили! Я ведь сюда поперся, чтобы для нее Царство Божие добыть, думал, знают попы, о чем говорят. А когда мертвяки приходить начали, понял – ни черта, прости меня Господи, они не знают. Только делить и умеют – этих, значит, в рай, а тех в ад! – Одо грохнул кулаком по столу. – Ничего, выходит, путного я не сделал, только в крови перемазался по самую макушку. А девочка моя одна росла, в монастырь отдал святым сестрам на попечение. Сейчас вот каждый день мучаюсь, как там она, не обижают ли.

Рыцарь замолчал, задумавшись о чем-то своем. Де Вим не стал отвлекать друга. Пускай думает. Время от времени каждому нужно время, чтобы подумать, жаль, что времени этого никогда не хватает.

—Кое-что я все-таки добыл. Завезешь ей.

—Не понимаю.

—В городе чума.

—Что?

—Чума. Проклятый ветер принес чуму. Пятеро уже умерли. Пока всего пятеро.

—Наши?

—А какая разница?

Действительно, никакой. Черная смерть соберет дань со всех. Ей наплевать, какому богу ты молишься, на каком языке разговариваешь, какого цвета твоя кожа, рыцарь ты или крестьянин, забредший в пустыню с надеждой на лучшую жизнь. Проклятие.

—Воды почти нет. Еды тоже. Годфрид, как корону надел, словно ослеп и оглох заодно. Слова ему поперек не скажи, король Иерусалима. Любимчиков наделил землями, а остальным, значит, ничего…

—Ненавидишь?

—Да! И его! И попов! Кому нужна эта война?

—А Гроб Господень?

—Стоял себе тысячу лет, и ничего, как видишь, с ним не случилось. Ему все равно, сарацины вокруг или христиане. И от чумы он нас не защитит, несмотря на всю святость. Нужно уезжать.

—Это похоже на побег!

—Бегут, – заметил де Фуанон, – с поля битвы. В бою же ни один смуглолицый не видел моей спины! Да и твоей тоже. Нам нечего стыдиться, против черной смерти мечи бесполезны.

—Мы давали клятву! – напомнил де Вим.

—Давали. Сражаться, а не дохнуть, как собаки. Ты обязан мне жизнью.

Жану показалось, что он ослышался. Но нет, рыцарь, презрев все законы чести и неписаные правила кодекса, напомнил о долге.

—Ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу?

—Клянусь!

– Мне хватило бы и слова. Ты должен вернуться домой. Рассказать правду об этом месте, найти мою дочь. Позаботиться о ней. Нет, ничего не говори! Дослушай до конца. У меня есть камень, рубин, алый, как кровь, как сердце Иисуса. Я хотел подарить его храму, чтобы из золота крест выплавили, как символ нашей победы, а камень в центр… На этой войне храмы получили столько золота, что хватит на тысячу крестов, а дочь у меня одна. Пусть она выйдет замуж. Ты подыщешь ей хорошего мужа, такого, который не позволит похоронить ее за оградой кладбища, несмотря на всех святош, вместе взятых…

—Клянусь!

—Завтра на рассвете в Триполи уходит караван, поедешь с ним. Пообещай позаботиться о ней!

—Клянусь честью своей.

—Ну вот и ладно. Держи. – Фуанон небрежным жестом швырнул кошелек на стол. – Здесь камень и золото. Не перечь, ты должен добраться. Помолись за меня дома…

—Клянусь. – В горле застрял горький ком. А за стеною с новой силой завыл ветер.

Снова. Боже мой, неужели все начинается сначала! А я, глупая, понадеялась, что со странными снами покончено. Получите, Мария Петровна, продолжение сериала и распишитесь. А с другой стороны, интересно.

Интересно и страшно. Ночь. Ветер, горячий и шершавый, тело чешется, а кожа покраснела, будто бы это я, а не неизвестные рыцари, несколько лет проторчала в пустыне. Иерусалим. Священный город. Точнее, город постоянных войн: арабы, турки, крестоносцы, снова турки… Там и сейчас война.

Три часа ночи. А сна ни в одном глазу, хорошо, что завтра, вернее, уже сегодня, воскресенье. Мысли с глобальных проблем плавно переползли на мои личные. Последний день отдыха перед новой трудовой неделей. Эх, выехать бы за город, отдохнуть, погулять со Степкой по лесу, подышать влажным весенним воздухом. Так нет, не получится, я заранее предполагаю, как к такому предложению отнесется Пыляев.

Хреново отнесется.

Все эти дни он жил у меня, не то охранял, не то просто на нервы действовал. Еще я получила два букета: желтые тюльпаны, означавшие, что моя улыбка подобна солнечному свету, и белые астры.

Так. Стоп. Не думать. Хватит того, что я сплю с пистолетом под подушкой, он не заряжен, но все равно, само наличие оружия успокаивает. Хромой Дьявол, кстати, не в курсе, что у меня есть пистолет. Обойдется. Знаю я его, прицепится, словно репейник: как, зачем, откуда. Ну не рассказывать же в самом-то деле, для каких целей пистолет приобретался.

Сон не шел, я походила по комнате, надеясь, что искусственная бодрость схлынет, а ее место займет нормальная сонливая усталость. Не получилось. Зато возникло дикое желание рисовать. Надо же, такого приступа вдохновения я не испытывала со времен школы. Поддавшись – все равно заняться больше нечем, – достала альбом, карандаши, и понеслось. На бумаге появлялись знакомые лица, чудесные места и странные вещи. Вот девушка, молодая и очень красивая, вот старик в белых одеждах, на шее – золотая цепь с крупным камнем… Вот юноша с безумными глазами. Горы, смыкающиеся над глубоким ущельем. Нож с широким лезвием и рукояткой из зуба морского змея. Трехногая жаровня и стол. Огромный меч и смутные очертания затерянного в песках города…

Память стремилась избавиться от навязанных ей образов. Память хотела забыть о том, чего никогда не видела. Память требовала, чтобы назойливые герои моих сновидений жили на бумаге, а не в голове.

Разбойник. Орлиный нос и хитрые прищуренные глазки. Камень. Получился лишь с третьей попытки, но как! Я рисовала простым карандашом, а проклятый рубин даже в черно-белом исполнении норовил запылать всеми оттенками алого.

Чертовщина.

– Не спишь?

От испуга я выронила карандаш. Ну нельзя же так подкрадываться!

– Стучаться не учили?

– Стучал, ты не соизволила ответить.

Очень даже может быть. Увлеклась, с кем не бывает.

– Что делаешь?

– Рисую.

Пыляев недоверчиво усмехнулся:

– Ночь – самое время для творчества?

– А тебе какое дело?

– В принципе, никакого. Меня Степка разбудил, по-моему, он думает, будто с тобой не все в порядке. – Степка – паразит! – давно перебрался к Дамиану. Более того, моя псина не отходила от гостя ни на шаг. Пускай мне только после этого кто-нибудь скажет о собачьей верности. – Так как? Рассказывай, что тут у тебя.

– Ничего.

– А врать нехорошо, Пигалица. – Хромой Дьявол самым наглым образом уселся на моей кровати. – Откуда ты узнала про камень? – Честно говоря, вот этого вопроса я не ожидала и растерялась. Настолько растерялась, что сказала правду.

– Во сне увидела.

– Во сне, значит. И рисуешь тоже сны. – Пыляев не спрашивал, он констатировал факт. – Покажи.

Показала. Ночного запала хватило на десяток набросков. Смешные, немного мультяшные и угловатые, тем не менее узнаваемые, во всяком случае, для меня. Дальше события развивались согласно законам логики. Хромой Дьявол спрашивал, я отвечала, рассказывала, вспоминала, уточняла. По ходу повествования он делал пометки на обратной стороне рисунка и переходил к следующему. Так мы и дожили до рассвета. Еще одна ночь псу под хвост. Из-за ночи я не особо переживала – днем отосплюсь, – нервничала из-за снов: а вдруг Пыляев решит, что у меня окончательно крыша поехала? В конце концов, не выдержала и прямо спросила:

– Думаешь, я с ума схожу?

– Что? А, нет, ты у нас редкостным здравомыслием отличаешься. – Он шутит или серьезно? Надеюсь, серьезно. Мне сейчас не до шуток.

– Тогда как вот это, – я потрясла рисунками, – объяснить?

– А тебе нужны объяснения?

– Представь себе, нужны. Жить не могу без объяснений.

– Хорошо. – Это его «хорошо» окончательно выбило меня из колеи. Он что, в самом деле собирается мне объяснять?

– Но чуть попозже, мне кое-что проверить надо. Картинки я возьму, ладно?

– Ладно. А мне что делать?

– Спать. Давай, Машуля, ложись. Хорошие девочки ночью спать должны, а не живописью заниматься… – Пыляев потянулся к подушке, наверное, поправить хотел, и тут я с ужасом вспомнила про пистолет.

– Нет!

– Что нет? – не понял Димка.

– Не трогай! Я сама! Иди!

– Куда?

– Куда хотел. Куда-нибудь! Уходи! Я спать буду! Здесь! – В доказательство своих слов я уселась на злосчастную подушку. Только бы проклятая железяка не выскользнула! Черт, ничего не чувствую, дура толстокожая, вон у Андерсена принцесса горошину прощупала через сорок перин, а я пистолет через одну подушку не чувствую.

– Маш, с тобой все в порядке? – В результате моего маневра мы оказались непозволительно близко друг к другу. Плечо к плечу. Нос к носу. Глаза в глаза. Димка подслеповато щурился, а я… Я сразу вспомнила про свою дурацкую пижаму поросячье-розового цвета с дурацкими рюшечками и толстым слоном и про то, что должна ненавидеть этого человека. Но ненависть куда-то исчезла, зато появилось желание поплакать, рассказать обо всех страхах, волнениях, переживаниях. О том, как плохо одной, как не хочется возвращаться домой, потому что в окнах не горит свет и никто не ждет, кроме Степана. Как унизительно каждый день идти на работу и слышать за спиной ехидный шепот. Развелся. Поменял на молодую. Как Аделаида Викторовна, звонившая, чтобы поздравить меня с Международным женским днем, осторожно намекнула, будто после свадьбы молодые хотят жить отдельно и, скорее всего, мне придется освободить принадлежащую бывшей свекрови квартиру. А я-то, наивная, полагала, будто Гошик купил ее для меня, и проплакала весь вечер.

Много. Слишком много для одной маленькой женщины, у которой и друзей-то нет, кроме молчаливого серьезного пса редкой породы канекорсо.

Вслух я не сказала ничего. А Пыляев понял. Кожей чувствую, что понял. Обнял, погладил по голове, как ребенка, и нежно поцеловал, почему-то в ухо. Глупо. Кто так делает.

– Маш, я со всем разберусь. Ты потерпи, немного осталось.

– И тогда что?

– Тогда? Тогда все будет хорошо.

– Димка… Дим, а зачем ты тогда это сделал? – спросила и сразу пожалела. Зачем… Разве важно зачем. Ничего не изменится, если я узнаю, прошлого не вернуть, ошибок не исправить. А Пыляев напрягся, ощетинился, точно еж, и приказал:

– Спать. Быстро.

Он ушел минут через десять, а кажется, вечность прошла. Надо же, я целую вечность лежала под одеялом, прислушиваясь к шагам за стеной, и сжимала в руке скользкую рукоять пистолета. Вот дверь наконец хлопнула, как-то очень громко, будто хотела продемонстрировать свое недовольство поведением хозяйки. В этом доме даже двери мною недовольны, и это обидно.

– Ушел, – пожаловалась я Степке, тот вздохнул и робко помахал обрубком хвоста. Утешает.

Которые сутки подряд Аделаида Викторовна не находила себе места, а все из-за маленькой гадины, невесты Жоржа, мало того, что девка позволила себя убить, так ее смерть оборачивалась проблемами для Георгия!

Надо же было такому случиться, что убийство произошло именно в тот момент, когда Адочка расслабилась, позволила себе неделю отдыха в санатории. Нет, Аделаида Викторовна переживала отнюдь не насчет убийства, девчонка не особо ей нравилась, но в деле был замешан Георгий. Более того, мальчика подозревали в совершении этого преступления. Жорж рассказал матери, как эта стерва, бывшая его супруга, которую он попросил обеспечить ему алиби, не только не выполнила просьбу, но, более того, почти прямо указала следователю на Георгия!

Другая на месте Ады полетела бы выяснять отношения и тут же попросила бы мерзавку освободить жилплощадь, но Аделаида Викторовна отличалась крайне спокойным складом характера, а также рассудительностью и здоровым женским любопытством. Она не сомневалась – Маша сделала это нарочно, но зачем? Из мести? Или здесь что-то другое?

Что-то другое. И это «другое» лежало в домашнем сейфе, где Аделаида Викторовна хранила свои украшения. Она сразу обратила внимание на маленькую черную коробочку, заглянула внутрь и… Великолепно! Более красивого камня ей не приходилось видеть, а Адочка знала толк в камнях. В коробочке лежало настоящее чудо, но это чудо сулило огромные проблемы. Аделаида Викторовна моментально связала камень, убийство и случайно услышанный телефонный разговор. О, она ни за что не стала бы подслушивать специально, просто Жорж разговаривал чересчур громко и чересчур нервно – он оправдывался перед кем-то, говорил про милицию, про опасность, про то, что, пока не уляжется шум, каналом пользоваться опасно. А еще Георгий говорил, будто его подставили, имени не упомянул, но и без того понятно, о ком речь. Мария. Неблагодарная тварь, с чьей подачи мальчика едва не посадили в тюрьму. Каким-то непостижимым образом эта девица связана с камнем и убийством Эллы.

Тщательно оценив ситуацию, Ада приняла решение, показавшееся ей не только здравым, но и единственно правильным: за бывшей невесткой нужно установить слежку. Если бы вопрос касался мужа, друга или подруги, Аделаида Викторовна доверила бы слежку профессионалу. Но на кону стояла репутация Жоржа, поэтому Адочка, припомнив все, что когда-либо читала о слежке, взялась за дело сама.

Надо сказать, информация стоила затраченных усилий и заставила Аделаиду Викторовну крепко призадуматься. Более того, увиденное ввергло ее в состояние шока, она и предположить не могла, что… Аделаида Викторовна судорожно вздохнула и мысленно сосчитала до десяти. Нужно успокоиться, а уж потом действовать. Но как? О том, чтобы снять наблюдение, и речи быть не может, да сегодня над ней ангел-хранитель стоял, когда… Неважно, одернула себя Ада. Она знает, что произошло на самом деле и как распорядиться информацией. Пришло время перейти от размышлений к действию. И таковым действием стал телефонный звонок, сделанный не с домашнего телефона, а с таксофона на углу улицы. Ада немного волновалась, но убеждала себя, что все это – для защиты Жоржа.

– Алло? Это милиция? Запишите, машина… «Лексус»… Госномер… Адрес… В багажнике труп… – Аделаида Викторовна повесила трубку и перекрестилась. Нужно будет завтра пойти в церковь и помолиться. Угрызений совести она не испытывала, в конце концов, главное, чтобы Георгий остался на свободе.

Все шло по плану. Ну или почти по плану, черт бы побрал Пыляева с его упрямством. А с другой стороны, может, оно и к лучшему, что он рядом крутится, какая-никакая, а страховка. Впрочем, от этой страховки больше проблем, чем помощи, а сколько сил ушло на одни уговоры, и ведь сам понимал, стервец, что нет другого выхода и не сможет она всю жизнь прятаться. А так…

А так, Сапоцкин Антон Сергеевич, если начальство вдруг узнает об этом плане, один в один срисованном с голливудского боевика, то уволят вас без выходного пособия. А коли еще и гражданка Пигалица пострадает, то увольнением дело не ограничится. Вот приходится землю рогами рыть в поисках зацепки. Перетряхнули было цветочные магазины – благо теперь хоть известно, какие трясти, – результат нулевой. Не помнят заказчика. А этот гад ни разу в одну точку дважды не заглянул.

Антон душу готов был заложить, что убивает кто-то свой, из «Скалли» – в отличие от первых трех жертв, ни Есенина, ни Пигалица на другие фирмы не работали, а значит, нужно трясти эту гребаную «Скалли». Но стоит сунуться на фирму, убийца заляжет на неопределенное время, он тоже не дурак, рисковать не станет, и тогда их с Димкой план накроется медным тазом…

А если не трясти, существует вероятность проворонить…

На проклятой фирме числилось семнадцать сотрудников, по нынешним временам – не так и мало. Повезло, что мужчин раз-два и обчелся, а Антон был совершенно уверен, что убивает мужчина. Уверенность эта базировалась не на уважении к слабому полу, а на реальных фактах. Допустим, дама способна и отравить соперницу, и застрелить, и, при отсутствии брезгливости, зарезать, но вот удушить жертву, которая оказывает активное сопротивление, не так-то просто, тут сила требуется. Итак, в списке остались: Баюн Георгий Алексеевич, директор и владелец «Скалли», ко всему еще и любовник двух из четырех жертв, самая, на взгляд Антона, подходящая кандидатура; Пыляев Дамиан Никанорович, заместитель директора и старый знакомый, который врет, не краснея; Алексин Анатолий Анатольевич, фотограф, Штирлиц недоделанный; Запольский Владимир Владимирович, личность новая и посему подозрительная; Сергеев Петр Васильевич, дизайнер, и Крышкин Иван Павлович, курьер. Не так и много, но не так и мало.

Черт, как все запутано и запущено. Чего делать-то? Телефонный звонок отодвинул вечный вопрос на неопределенное время. Телефонный звонок и Пыляев Дамиан Никанорович, который не нашел ничего лучше, чем перевозить труп в багажнике.

Вот тебе и «Лексус», вот тебе и план, вот тебе и старый знакомый…

Пыляев не вернулся ни через час, ни через два, ни через три. К вечеру я вынуждена была признать, что мой добровольный телохранитель и старый недруг пропал. Звонить я ему не стала из принципа. И вообще откуда это глупое беспокойство? В конце концов, он – взрослый человек, мало ли какие дела могут быть…

Вот именно, какие у него могут быть дела в воскресенье?

Никаких.

Тогда где его черти носят? Я изо всех сил убеждала себя, что Хромой Дьявол передумал. Надоело ему жить в чужой квартире, и мое общество тоже надоело, вот он, воспользовавшись моментом, и сбежал. Бывает.

А рисунки тогда зачем?

Нет, что-то здесь не то.

Ладно, позвоню, спрошу. Нет, не так, попрошу хлеба купить, вполне невинный предлог, тем более что хлеб на самом деле закончился.

Хлеб закончился, а Пыляев трубку не брал. Перезвонила на домашний – результат тот же. Еще раз на мобильный. И еще. Ну, возьми же ты трубку!

Не взял. И что теперь? В милицию? Или больницы обзванивать? Более идиотского поступка и придумать невозможно. Кто он мне? Родственник? Муж? Близкий человек? Нет, определенно меня не поймут ни милиция, ни Гошик. Кстати, Гошка должен знать, где может быть Пыляев, как это я сразу не догадалась. В отличие от Хромого Дьявола, бывший поднял трубку после второго гудка.

– Алло? – Он всегда говорил правильно: «алло» или «я вас слушаю», а еще никогда не путал глаголы «класть» и «положить». Гошик – на редкость правильное существо, почти столь же образцово-показательное, как Светочка.

– Гоша, это я.

– Ну? – Судя по голосу, мой звонок его не обрадовал.

– Гош, ты не знаешь, где Димка может быть?

– Понятия не имею.

– Гошка, я серьезно. Он уехал и не возвращается. И трубку не берет!

– Надо же, какая трагедия! Димка трубку не берет! От тебя, Маша, я такого не ожидал! Вы живете с ним, прикрываясь каким-то выдуманным предлогом, а ты звонишь мне, чтобы узнать, отчего же твой любовник не отвечает на звонки!

Я открыла рот, чтобы возразить, но не тут-то было. Гошик еще не завершил выступление:

– Я даже рад, что ты позвонила, честно. Нам нужно поговорить. Серьезно поговорить.

– По телефону?

– Так будет лучше.

– Для кого?

– Для нас обоих. Выслушай меня, пожалуйста, не перебивая.

Я представила, как он сидит в своем любимом кресле, том самом антикварном, ножки которого погрыз Степан. Рядом с креслом на журнальном столике поднос. Гошик любил пить кофе «красиво», чтобы чашечки крохотные, на полглотка, салфетки с вышивкой, тарелка с тостами или печеньем, свежие сливки, сахар непременно кусковой, его следовало брать изящными серебряными щипчиками, и не более одного куска в чашку, даже если очень хочется. Бывший строго следил, чтобы я со своим мещанским вкусом и пристрастием к сладкому кофе не нарушала сложившуюся традицию. Вот сейчас он в одной руке держит трубку, во второй – чашку с «благородным напитком». Подносит к губам, вдыхает аромат и выдыхает очередную нотацию.

– Машуль, я, конечно, понимаю, что ты еще довольно молода… – Ну спасибо, а я-то, наивная, полагала, что просто молода, без «довольно». – И тебе хочется устроить свою жизнь, но твое поведение заставляет меня страдать. Более того, страдает мама, а у нее, ты же знаешь, сердце слабое! – Гошик замолчал, чтобы я по достоинству смогла оценить невосполнимый урон, наносимый моим поведением здоровью Аделаиды Викторовны.

– Ну? – Странно, но сегодня эта его уловка не возымела ровным счетом никакого действия, а раньше Гошиковы паузы действовали на меня, как удав на кролика. Я терялась и начинала оправдываться, невзирая на отсутствие вины.

– Машенька, откуда у тебя это «ну», приличные люди не употребляют подобных выражений. Но вернемся к ситуации. Это ведь неприлично! О вас говорят! Сплетничают! Ты себе только представь, что думают люди!

– О чем? – Я искренне сожалела, что позвонила Гошику, но, коль такое дело, придется выслушивать его нытье до конца.

– О вас! – со значением ответил он. – Ты и Пыляев! Он привозит тебя на работу, он увозит тебя с работы. Он живет у тебя! И не говори, что это неправда. Я знаю! Маша, ты просто обязана прекратить отношения с ним!

– Почему? – Нет, никаких особых отношений между нами не было. Во всяком случае, тех, о которых говорил Гошик, но мне стало обидно. Почему он командует? Диктует! Сам в кусты, бросил меня на произвол судьбы, а теперь, значит, переживает. Пускай переживает.

– Я страдаю! Мне неприятно видеть вас вместе, Маша, после того что вы сделали… Что он сделал… Он разрушил наш брак, Машенька. Мне было больно, обидно. Я простил вас, и вот все повторяется сначала… Мой друг и ты… Машуля, я тебя умоляю…

Странное дело, но я не ощутила ничего. Ровным счетом ничего: ни раскаяния, ни угрызений совести, ни желания упасть на колени и молить о прощении. НИЧЕГО. И Георгий это понял.

– Мария, я серьезно. Ты, конечно, можешь мне не верить, но Дамиан – подлец. Настоящий подлец. Только человек, начисто лишенный принципов, мог совершить подобную мерзость в отношении друга. Помни об этом, Маша! – И Гошик повесил трубку.

Ну вот. Я снова готова заплакать.

Потому что он прав. Прав. Сто раз прав. Пыляев – подлец.

Но почему я беспокоюсь за него?

Потому что дура.

Я прострадала остаток вечера, просто сидела и смотрела телевизор. Телевизор послушно показывал какую-то дребедень, а я старательно пялилась на экран, пытаясь не разреветься. В очередной раз начались новости, на часах начало десятого, Степка нервно переминается на пороге, напоминая, что гулять пора. В последнее время гуляли втроем – я, Димка и Степан, который в присутствии Пыляева строил из себя серьезного воспитанного пса. А сегодня я одна, во дворе темно, и фонарь не светит. Странно, более чем странно, Валентина Степановна строго следит и за чистотой в подъезде, и за бродячими кошками, нагло пытающимися прорваться поближе к людям, и за освещением.

– Степан, рядом. – Тот недовольно фыркнул, но подчинился, бедняга, сегодняшняя прогулка не обещала ему ничего хорошего, побегать на свободе точно не получится.

Нет! Я не позволю какому-то шутнику превратить меня в желе. Я не трусиха! И темноты не боюсь. Ну, почти не боюсь.

– Степ, гуляй! – Тот довольно нырнул в темноту. – Гуляй, Степан, гуляй. – Звук собственного голоса успокаивал.

Нужно думать о приятном. Вспомнить что-нибудь хорошее, веселое и радостное, например, нашу с Гошкой свадьбу. Май, солнце светит, трава у загса зеленая-зеленая, будто ее специально для нас покрасили. Дворник пытается разогнать воркующих голубей, «чтоб не гадили». Голуби отлетают на пару метров и вновь садятся, самцы выпячивают грудь и, растопырив сизый хвост, кланяются кокетливым самочкам, а дворник матерится. Гошик ему еще замечание сделал и чуть не получил метлой по лбу.

Свадьба у нас получилась такая же неудачная, как и совместная жизнь. Расписались тайно – Аделаида Викторовна ни за что не допустила бы подобного мезальянса. Жених в стильных американских джинсах-варенках, белой рубашке и галстуке, невеста в чужом платье – спасибо Вике, одолжила ради подобного торжества. Пыляев свидетель. Не слишком-то он радовался, а Викуша, с которой мы в одной комнате жили, свидетельница. Интересно, что с ней стало?

И куда Пыляев подевался?

– Степ… – Я почти успела обернуться, когда мир вокруг внезапно разорвался на куски от боли…

Наступила темнота.

Боль исчезла.

– Да не убивал я ее! Не убивал, понимаешь? – После знакомства с КПЗ Димка выглядел не самым лучшим образом, а еще он злился, фырчал, как рассерженный дворовый кот, и требовал отпустить его домой. Ага, сейчас. Тут ему не детский сад и даже не школа, тут взрослая жизнь со взрослыми законами, и не может Сапоцкин отпустить его ни домой, ни на работу, вообще никуда, пока ситуация не прояснится.

– Так, давай успокойся и сначала. – Больше всего Антона злила именно тупость ситуации – с одной стороны, понятно, что Димка никого не убивал – не идиот же он в самом-то деле, чтобы с трупом в багажнике по городу мотаться, а с другой стороны, понятие «дурак – не дурак» к делу не пришьешь. Плюс еще звонок этот. Раз звонили, значит, видели убийство. Или убийца сам позвонил? И вообще, отчего она умерла – на теле никаких следов, придется вскрытия ждать и надеяться, что время смерти установят быстро и что у Пыляева на это время имеется железное, а еще лучше железобетонное алиби.

– Итак, ты ее знаешь?

– Да. Лютикова Светлана Геннадьевна. Бухгалтер.

– У вас работала?

– У нас.

– И каким это образом Лютикова Светлана Геннадьевна оказалась в багажнике твоего автомобиля?

– Не знаю! Я утром выехал. Нужно было забрать кое-что из квартиры, хотел пораньше, пока Машка спит, а там, на выезде, ГАИ. Я остановился. Документы предъявил. Они попросили багажник открыть, я и открыл…

– А в багажнике, значит, сюрприз…

– Не веришь?

Антон не ответил. При чем тут «веришь – не веришь», когда речь об убийстве идет.

– Версии есть, кто ее мог?

– Да… Не знаю, она вроде со всеми нормально была… Пойми, мне резону не было ее убивать. Она бухгалтерией занималась и… – Дамиан вдруг замолчал. Сапоцкин терпеливо ждал продолжения, но его не последовало. Пыляев, словно поймав какую-то важную для себя мысль, затолкал ее поглубже, чтобы Антон, не дай бог, не увидел, не подумал, не истолковал превратно. Не доверяет. Впрочем, Пыляев в жизни никому не доверял.

– Антоха, там Машка одна осталась, ты бы послал кого…

– Я тебя сейчас пошлю по одному адресу! Ничего с твоей Машей за день не случится, а ты лучше подумай, за какие такие грехи вашу бухгалтершу на тот свет отправили. И, Дим, чем старательнее думать станешь, тем быстрее отсюда выберешься…

Ложь, конечно, но и Пыляев не имеет права утаивать важную для следствия информацию!

Оставалось надеяться, что лимит неприятностей на сегодня исчерпан, и Мария Петровна благополучно переживет денек без их с Пыляевым помощи.

Мамочки, почему так холодно? Голова болит. Невозможно прикоснуться, такое чувство, будто череп вот-вот на куски развалится. Где я?

Кажется, у себя дома. Свет. Пускай уберут свет, мне больно смотреть. Кто-нибудь, пожалуйста…

– Мать? Мать, ты очнулась? – На громкий вопль Бамбра моя голова отреагировала новым приступом боли. – Машка, ну ты даешь! Напугала до смерти. Маш, ты как?

– Плохо. – Я осторожно дотронулась до волос. Грязные и липкие. Почему? И вообще, что произошло? Мы гуляли со Степаном, фонарь не горел, но я спустила Степку с поводка. А потом стало больно.

– Я «Скорую» вызову!

– Нет. Не надо. Рассказывай. – Комната плясала перед глазами, и от этого круговорота к горлу подступала тошнота. Может, если сяду, станет лучше? Я осторожно. Аккуратненько. Вот так.

Лучше не стало.

Меня вырвало. Хорошо, предприимчивый Толик ведро заранее притащил. Толик… Откуда он здесь? Откуда я здесь?

– Нет, мать, капризничай, не капризничай, а врача я вызову.

– Я не хочу в больницу!

Только не больница! Наверное, до конца жизни я обречена на ненависть к бесконечным коридорам, каталкам со скрипучими колесиками, запаху лекарств, зеленой форме и профессионально-участливому «врачебному» тону.

– Хорошо, хорошо, не хочешь – не надо. Ты приляг, приляг. У меня знакомый доктор есть, он тебя осмотрит, таблеточку выпишет, чтобы головка не болела. Я позвоню?

– Звони. – Если лежать и ни о чем не думать, то и голова почти не мешает, так, молоточки стучат, но не сильно. Знакомый доктор приехал быстро и долго уговаривал меня лечь в больницу, пугая слепотой, глухотой, параличом и прочими последствиями сотрясения мозга. А я сопротивлялась, в результате врач наложил повязку, благодаря которой я стала похожа на раненого бойца из фильма о Второй мировой войне, выписал таблетки и запретил вставать, смотреть телевизор, слушать радио, читать, писать и еще что-то. Не помню. Доктор уехал, а Толик остался, заявив, что сегодня мне одиночество противопоказано и вообще за больными ухаживать нужно.

– Спать хочешь?

– Нет. – От таблеток в голове образовалась приятная пустота, целая вселенная в черепе. В безвоздушном пространстве, подобно космическим кораблям, затерявшимся между звезд, болтались вопросы. Ладно бы только болтались, но вопросы-корабли упорно лезли наружу.

– Толик, а как ты меня нашел?

– Просто! Тебя, мать, и слепой заметил бы. Лежишь прямо на дороге, руки в стороны, взгляд в небо устремлен, на лице – блаженство…

– Врешь.

– Ну почему сразу врешь, преувеличиваю для пущей красоты. Про метафоры слышала?

– Слышала. Ты, Толь, без метафор.

– Плохо? – Бамбр склонился надо мной и заботливо пощупал лоб. Зачем? Лоб щупают, когда температура, а не сотрясение. – Я к тебе по делу шел. Смотрю, лежит тело. Сначала решил, что кто-то перебрал, жалко стало, думаю, замерзнет человек, нужно хоть до лавки дотащить. Гляжу – ты. Честно, Маш, я глазам своим не поверил! Перепугался. Трясу, а ты ни бе ни ме, и глаза закрыты. Кое-как доволок до квартиры, извини, пришлось по карманам пошарить. Ключи…

– Да ладно. Ты никого не видел?

– Никого. А ты точно в больницу не хочешь?

– Точно. Толик, а Степан где?

– Не знаю. Я думал, с Пыляевым. Кстати, а он где?

– Без понятия. Пропал. Степка со мной был. Мы гуляли… – Вот именно. Мы гуляли. Я вышла из подъезда в сопровождении очень большой и очень страшной на вид собаки. Люди, незнакомые со Степаном, пугались до одури, когда черная туша, обуреваемая страстью к общению, бросалась под ноги. А ведь из ласкового теленка Степка мог превратиться в зверя. Клыки у него сантиметров пять, и живого весу килограмм пятьдесят, а может, и больше, не взвешивала, но нападавший не испугался собаки, следовательно…

Следовательно…

– Толь, ты можешь кое-что сделать?

– Для тебя, душа моя, все, что угодно. Хошь, луну в индивидуальное пользование, хошь, звезду выбирай! Ты только не волнуйся!

– Поищи Степку. – Видно было, что Бамбру не слишком-то хочется покидать теплую и безопасную квартиру и выходить во двор. Но я должна знать, что со Степаном! – Пожалуйста.

– Эх, мать, эксплуатируешь ты меня, несчастного, но чего только не сделаешь, чтобы понравиться любимой женщине! А ты тут пока поспи, глазки закрой, и баиньки. Баю-бай…

Бамбр долго топтался на пороге, вздыхал, жаловался на жизнь и мокрые ботинки, противную погоду и проклятую собаку, которая, вместо того чтобы хозяйку охранять, невесть куда запропастилась.

При всем желании Степан не мог защитить меня. Толик пытался соврать, будто не нашел его, но я по глазам видела – нашел. Нашел, но говорить не хочет. Почему? Потому, что Степки больше нет.

– Его убили, да?

Бамбр кивнул.

– Как?

– Не знаю. Наверное, отравили. Маш, ну ты не расстраивайся, тебе нельзя волноваться. Может, это вообще не та собака, другая. Темно. Да и мало ли черных псов в округе?

Мало. Степан да Альма, ротвейлер из соседнего подъезда. Их невозможно перепутать даже в темноте. Редкая порода… Эх, Степка, Степка, доверчивый дурачок, его угостили, он и слопал. Нельзя было отпускать его. Ну, погуляли бы разок на поводке, ничего страшного. Как я теперь без него? На глаза навернулись слезы, он – единственное близкое мне существо, ближе чем родственник. У меня больше никого нет: ни друзей, ни родных, вообще никого…

– Ну, Машка, – Толик присел на край кровати, – ну ты чего ревешь? Голова болит? Давай в больничку поедем? А хочешь, я тебе щенка подарю? Прямо завтра и подарю, чау-чау, такой, знаешь, на медведя похож, или чихуахуа, я читал, будто они такие маленькие, что стаканом накрыть можно. Будешь в сумочке на работу таскать! Не реви только. Ну, пожалуйста, Маш, а то я сейчас сам заплачу!

– Не надо, Толь. Езжай домой.

Я смахнула слезы. Ничего, ублюдка, который отравил Степку, я найду, и мало ему не покажется. Скотина!

– А ты?

– Я в норме. Спать буду, честно.

– Гонишь? Боишься, Пыляев вернется, а место-то уже занято!

– Боюсь. Ты себе даже не представляешь, как боюсь. – Конечно, не Пыляева, он мне никто, так, бывший друг, бывший враг и нынешний коллега. Боюсь оставаться одна, боюсь выключать свет и боюсь заснуть, потому что меня преследует сумасшедший камень, названный в честь богини смерти.

А еще надо Степана похоронить. Сегодня же, не хочу я ждать до утра. Не могу. Я здесь, а Степка там. Но Толик не поймет, насколько это важно для меня, начнет давить на здоровье и больную голову, опять заговорит про больницу или вообще «Скорую» вызовет, пускай лучше домой отправляется.

– Маш, ты завтра на работу не иди, я скажу, что ты заболела! – Бамбр выглядел виноватым, будто это он меня по голове стукнул. – Не вставай, я сам дверь захлопну! Не вставай, кому говорю! Спи!

– Обязательно.

Осколки снов, калейдоскоп картинок. Вот я склоняюсь над темноволосым рыцарем. Он умирает. Лицо белое, губы беспомощно хватают воздух, точно на песке не человек, а большая рыба, сходство увеличивается благодаря серебристой кольчуге, похожей на чешую. Стальные кольца не защитили храброго воина от предательского удара. Но он еще жив, и молит…

Я нагибаюсь ниже, чтобы разобрать слова, и замечаю кинжал в своей руке…

Мизерикорд.

Необычное слово бордовыми каплями стекало с трехгранного лезвия. Кровь. Милосердие на крови. Я есть милосердие… недаром гневно полыхает каменное сердце…

Гнилое дерево скрипит под ногами, поскользнувшись, я падаю на черные от спекшейся крови доски, толпа хохочет. Их ненависть и жадное мещанское веселье пугают гораздо больше, чем нарочитое спокойствие палача. Палач? Меня казнят? За что?

Убийство?

Кто говорит об убийстве?

Они обвиняют меня в убийстве Жана де Вима. Ложь! От первого до последнего слова ложь! Я не знаю этого человека!

Нет, знаю. Рыцарь на песке. Кинжал. Я не убивала, я всего лишь оказала милосердие. Мизерикорд – означает милосердие… За что?

Плаха холодная, и мне противно, но палач прижимает мою голову к скользкой деревяшке. Серебряная молния… Хруст железа, вгрызающегося в плоть, бурые потоки уносят память об алом совершенстве…

Слава Господу нашему! Сия реликвия станет залогом благополучия нового монастыря, каждый захочет преклонить колени пред золотым крестом, в центре которого бьется, тянется к людям алое сердце. Сердце Иисуса.

В нем радость бытия и печали мира, слезы раскаяния и милосердный свет прощения…

Монастырь Кающейся Магдалены обрел свое сокровище…

Ave Maria…

Голова болит. Вчера…

Вчера я легла под утро, мы хоронили Степку. Мы – это я и Влад, студент со второго этажа, он сразу откликнулся на мою просьбу. Ему нравился Степка. Мы нашли мертвого пса у мусорных баков, и Влад отвез его куда-то. Не знаю. Не хочу знать. Я предлагала ему деньги, но он не взял.

Пора на работу, я пойду, хоть голова и раскалывается от боли, но лучше уж там, среди людей, чем здесь, в одиночестве. Сесть за руль я не решилась, а Пыляев так и не объявился, пришлось такси вызывать. Офис встретил меня напряженной тишиной и удивленными взглядами. К чему это? Ах, да, давно подобной красоты не видели. Гошик, выглянув из кабинета, презрительно скривился. Пускай, мне нет дела до его капризов, жаль, что ему было дело до меня.

– Мария Петровна, зайдите ко мне.

Зайду. Всенепременно зайду. Прямо сейчас.

– Привет.

– Мария, ты с ума сошла, являться сюда в ТАКОМ виде! – Гошик аж посерел от возмущения. – Ты себя в зеркале видела?

Еще бы. Видела, живые мертвецы возвращаются. Кожа желтая, а под глазами синие круги, и бинт поверх волос. Повязку я замаскировала черным платком, который невесть откуда взялся в моем гардеробе, и стала похожа на цыганку. Ну и что, какая ему разница, как я выгляжу, мне, например, все равно, вот голова болеть перестанет, тогда и о красоте подумаю.

– Мария, мне ужасно неприятно видеть, как ты опускаешься на дно… Женский алкоголизм, между прочим, неизлечим!

– Гош, ты о чем? – В последний раз я пила, дай бог памяти… Точно, на Восьмое марта. Устроила праздник и сводила себя, любимую, в ресторан, и вино, признаюсь, пила, целых два бокала.

– Мария, – Георгий поправил очки, – я говорю серьезно. В конце концов, я несу определенную ответственность за тебя. С другой стороны, твое поведение может дискредитировать меня, ты должна это понимать…

А, кажется, уже понимаю, вчера не договорил, опять Пыляевым попрекать станет. Не угадала.

– Твой вчерашний звонок меня обеспокоил. Более того, я решил нанести вам визит… – Это «вам» он произнес с таким выражением на лице, что мне тошно стало. Вам. Значит, ко мне он заходить не желает, а вот к «вам» – пожалуйста.

– И что?

– Ты была настолько пьяна, что даже идти не могла. Какой-то тип тащил тебя! Тебя, Мария, взрослую, умную женщину, которую я когда-то очень уважал… Маша, задумайся, пока не поздно!

– И ты не зашел? – Ну, зачем я спрашиваю, если ответ заранее известен.

– Естественно, нет. Я не хотел становиться свидетелем твоего позора. – Конечно, Гошенька никогда не поставил бы меня в неудобную ситуацию. Гошенька у нас умница, ангел во плоти.

– Гош, я вчера не пила, позавчера тоже. Я вообще, как ты знаешь, не пью. На меня напали, ударили по голове и бросили умирать на морозе! На улице около нуля, а я лежала там, пока не появился добрый человек… Я ведь могла и умереть там, замерзнуть насмерть или кровью истечь. А ты бы подъехал, посмотрел и развернулся, тебе же главное, чтобы репутация не пострадала, да?

– Маш, ну что ты такое говоришь! – искренне возмутился мой бывший. – Ты бы не умерла! Есть же милиция, патруль, и вообще… А я, между прочим, тебя предупреждал об осторожности, но нет, ты не послушалась! Понадеялась на Пыляева, а он того…

– Что «того»?

Гошик отвернулся, следовательно, разговаривать на данную тему не желает. Ну, так я не та глупенькая девчонка, которая в рот ему заглядывала и каждое слово за откровение божье принимала. Выросла, поумнела, оказывается, удары по голове способствуют резкому поднятию уровня интеллекта.

– Милый, договаривай. – Тот фыркнул, наверное, не желал, чтобы «милым» называла. – Гош, ты лучше сам скажи, я ведь все равно узнаю.

– Беспокоишься?

– А ты нет, твой друг исчез…

– Друзья не спят с женами своих друзей. – Гошик надулся, точно мыльный пузырь, но ответил: – Арестовали его.

– Как?

– Обыкновенно. Вчера вечером звонил. За убийство Светланы.

– Так… – Земля в очередной раз ушла из-под ног. – Давай сначала. Светлана?

– Светлану убили, а его арестовали, прямо на месте преступления и взяли, так что все, Машка, сядет он, и надолго.

– Гош, скажи, что ты пошутил.

– Мария, такими вещами не шутят!

– И что мы будем делать? – Честное слово, я растерялась.

– Ничего.

Нет, я не ослышалась, он действительно это сказал.

– Гоша, да ты что такое говоришь?

– А то и говорю! Не надо вмешиваться! Не надо, поняла?! В милиции тоже не идиоты сидят, разберутся как-нибудь и без твоего участия.

– Когда ты там парился. – Гошик поморщился, но отступать я не собиралась. – Так вот, дорогой, когда ТЫ там парился, Пыляев сложа руки не сидел.

– И что ты мне предлагаешь делать? Пойти и взять все на себя? Пойми, Машка, его ж не за красивые глаза задержали, за дело. Я вообще не удивлюсь, если окажется, что… Ну, ты поняла.

– Пыляев никого не убивал!

– Откуда такая уверенность? Демка всю жизнь был странным…

– Он твой друг!

– Я не стану покрывать убийцу! И тебе не советую.

Я смотрела и не узнавала Гошика. Куда подевалась его неуверенность, в глазах огонь, ноздри раздуваются, того и гляди кулаком по столу ударит и заорет начальничьим голосом. Ну да плевать мне на его гнев, нужно выяснить, где Димка.

– Так, откуда он тебе звонил?

– Понятия не имею, там плохо слышно было.

– Ладно, я пошла, сегодня не вернусь, считай, у меня больничный! Кстати, дорогой, никогда бы не подумала, что ты такая сволочь!

Как же его перекосило! Очки и те набок съехали. Но почему я раньше никогда не замечала этой его черты? Как же ее обозвать? Трусость? Подловатость? Или обыкновенное равнодушие? Неважно, вероятно, завтра я буду раскаиваться и ругать себя почем зря, но сегодня я сказала именно то, что хотела.

Выяснить, где сидит Пыляев, удалось быстро, капитан Шпала не только любезно назвал адрес, но и весьма обрадовался моему звонку, приехать попросил. От злости головная боль куда-то испарилась, и, пылая праведным гневом, я полетела в отделение.

Ну, не полетела, а поехала, на такси.

Усатый милиционер, дежуривший на входе, пропустил меня без проблем, и Антон Сергеевич принял незамедлительно. Чудо, а не человек. Сегодня Шпала облачился в синий костюм, который мятой тряпкой задушевного незабудкового цвета висел на его худом теле.

– Добрый день, Мария Петровна.

Для кого, может, и добрый, но о себе такого сказать не могу.

– И вам здрасте.

– У нас тут к вам несколько вопросов возникло… Как бы это выразиться, деликатных.

– Задавайте!

– Вы знакомы с Лютиковой Светланой Геннадьевной?

Со Светочкой? Естественно, знакома, мы ж на одной фирме работаем. Работали. Капитана мой ответ удовлетворил, и, в качестве награды за хорошее поведение, я получила еще один вопрос:

– Вы знаете, что ее убили?

– Знаю.

Шпала печально шмыгнул носом, похоже, моя осведомленность его не порадовала.

– А Пыляев Дамиан Никанорович – тоже ваш знакомый?

– Знакомый. Друг моего бывшего мужа.

– Но отношения вы поддерживаете?

– Поддерживаем. – Еще как поддерживаем, подумала я про себя. Хромой Дьявол прочно обосновался в моей квартире, оккупировал холодильник, перетащил компьютер, выгуливал Степку и мыл за собой посуду.

– Угу. Может, припомните, когда вы его видели в последний раз? – Когда-когда, вчера утром. Наверное, часов семь уже было, когда Пыляев уехал и пропал. А на меня напали, и еще Степку отравили. Я честно рассказала обо всем, Шпала слушал, хмурился, теребил полы костюма и нервно грыз ручку. А потом вдруг сказал:

– Значит, вчера он ночевал у вас?

– Кто?

– Гражданин Пыляев.

Ну, да, у меня, и вчера, и позавчера, и целую неделю подряд. Я ведь говорила уже. Или не говорила? Совсем запуталась.

– И ушел около семи утра?

– Да.

– Это хорошо.

– Для кого?

– Для гражданина Пыляева, которого патруль задержал с трупом гражданки Лютиковой в багажнике машины. Естественно, он заявил, что не знает, каким образом тело оказалось в автомобиле. Но, если дело обстоит так, как вы говорили, тогда вынужден признать – ваш знакомый не врет. Девушку убили между десятью и двенадцатью часами ночи.

– Значит, он свободен?

– Свободен. Мы сейчас аккуратненько запротоколируем ваши показания, и можете ехать на все четыре стороны. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы внушили вашему знакомому, – капитан Сапоцкин ехидно усмехнулся, точно не верил в это самое «знакомство», – одну простую мысль: с милицией сотрудничать надо, а не… Впрочем, это так, к слову. Что касается вас, Мария Петровна, лично я порекомендовал бы вам поберечься… Сами понимаете, охрану мы к вам приставить не можем, а нападения эти – вещь неприятная, не хотелось бы еще один труп на совести иметь.

Его оптимизм поразил меня до глубины души. Родная милиция, которая теоретически обязана беречь и охранять меня, предлагает поберечься, будто речь идет не об убийстве, а, скажем, о плохой погоде.

Но Димку отпустили. Странно как-то получилось, он увидел меня и смутился. А я… Не знаю, я даже не нашлась, что ему сказать. Мы и домой так приехали, молча, будто враги. Он сразу в душ отправился, я же на кухне засела, есть хотелось неимоверно.

– Я тебе вчера целый день звонила. – Затянувшееся молчание напрягало, как пара нашкодивших подростков, право слово.

– Телефон разбили. Кстати, платок тебе зачем, в монашки решила записаться?

Я вымученно улыбнулась, надо же, монашки, а мне казалось, я на цыганку похожа. Старая цыганка в черном платке, вот только золотых сережек в ушах не хватает и бородавки на носу.

– А где Степка? – поинтересовался Пыляев, и мне сразу стало плохо. – Пигалица, ты чего молчишь? Случилось что-то?

Случилось? Ах, да, он же ничего не знает, не в курсе, так сказать. Мне понадобилось минут десять, чтобы объяснить, а ему минут десять, чтобы понять, о чем это я говорю.

– Маш? С тобой все в порядке?

Да, конечно, со мной все в полном порядке. Голова болит, ну, так это же мелочь, пустяк, поболит и перестанет, а вот Степка умер, совсем умер. Влад отвез его куда-то, я даже не знаю куда, теперь в квартире пусто и одиноко, а так все в норме.

– Посмотри на меня. Ну? – Чего он от меня хочет? Не буду я ни смотреть на него, ни вообще с ним разговаривать. Пусть уходит! Пусть все уходят! Ненавижу!

– Маша, успокойся! – Кажется, я плакала и разговаривала сама с собой, точно сумасшедшая. И пыталась обвинить кого-то, не то Гошку, не то Толика, который уж точно был совсем ни при чем. Помню еще круговорот, безумную пляску огней перед глазами, а потом вдруг стало темно.

Очнулась я от запаха. Отвратительного, тошнотворного запаха вишневого дезодоранта. Ненавижу вишню и сладкие ароматы. Откуда он? Аделаида Викторовна подарила на Восьмое марта, и теперь она специально разбрызгивает его по квартире, чтобы позлить меня. Стоп. Я уже не живу с Аделаидой Викторовной, уже год как не живу. Откуда тогда запах? Он настойчиво проникал в ноздри, и я чихнула. Потом еще раз и еще.

– Раз чихаешь, значит, жить будешь! – Буду, конечно, что со мною станется, пусть только этот ужасный запах исчезнет. – Ну и напугала же ты меня!

– Запах…

– На редкость гадостный, извини, ничего другого не нашел.

Ну, хоть на что-то подарок Аделаиды Викторовны сгодился. Только больше я эту гадость нюхать не намерена, вот сейчас встану и вышвырну в мусорное ведро… Я попыталась сесть, но тело не слушалось, руки-ноги как ватные, и в голове водоворот.

– Маша, лежи! – Командовать Димка умел, все они только и умеют, что командовать. Впрочем, лежать так лежать. Кстати, на чем? Кажется, кровать. Да, точно, моя кровать в моей комнате, над головой родная люстра с зеленым абажуром. Боже мой, сколько на нем скопилось пыли! Пора устраивать генеральную уборку, прав был Гошик, плохая из меня хозяйка, в квартире беспорядок и люстра в пыли… Стоп, мысли у меня явно не в ту сторону завернули.

– Что со мной?

– Обморок. Обычный обморок. – Пыляев сел рядом. Близко, на мой взгляд, даже чересчур близко. – Болит голова?

– Болит.

– Кружится?

– Кружится. – Соглашаться с ним было почти так же приятно, как лежать, разглядывая пыльную люстру с зеленым абажуром.

– Тошнит?

– Тошнит.

– А сколько пальцев видишь?

– Два.

– Правильно, – улыбнулся Димка, – Марусь, а тебе мама не говорила, что с сотрясением мозга в больнице лежать надо? И не возражай! Обморок – раз. Головокружение – два. Тошнота – три. Головная боль – четыре, – на каждый счет Пыляев загибал палец, а я не слушала и смотрела на его руки. Запястья широкие, ладонь короткая, и колец не носит. Вот Гошик, тот перстни любит.

– Маш, ты меня слушаешь?

– Слушаю.

– Хорошо, что слушаешь. Сейчас я отвезу тебя в больницу…

– Нет.

– Что – нет?

– В больницу я не поеду! – получилось чересчур громко и эмоционально. Пыляев сник, посмотрел на меня печально, будто мне уже диагноз вынесли, и попросил:

– Пусть они тебя хотя бы осмотрят, томографию сделают и вообще. Не бойся, я тебя там не оставлю, клянусь! Машуль, с сотрясением не шутят.

А с чем шутят? С убийцей? Или трупом в багажнике? Или пистолетом под подушкой, который я так и не удосужилась перепрятать? Сунув руку в «тайник», я с грустью констатировала факт пропажи. Димка изъял, кто же еще.

– Пистолет пока у меня побудет, – подтвердил догадку Пыляев, а я в очередной раз поразилась его спокойствию. Если бы меня угораздило в чужом доме наткнуться на оружие, которое хозяева упрятали в столь необычное место, думаю, я не скоро отошла бы от шока.

– Едем?

– Едем.

Пыляеву я верила. Раз сказал, что не бросит, значит, не бросит. В больнице я провела несколько часов, но ночевать уехала домой. Дома хорошо, дома любимый продавленный диван, телевизор, который мне запрещено смотреть, и старое кресло с красной обивкой. А еще на пороге меня ожидал очередной букет. Дамиан выругался, а мне стало смешно – впервые в жизни меня засыпают цветами.

– Маш, да выбрось ты их!

Выкинуть? Нет! Пускай стоят. Крупные лилии хищной «леопардовой» окраски послужат напоминанием, что расслабляться пока рано. Ничего цветочки, симпатичные, Димка сказал, будто оранжевые лилии означают отвращение, и я поверила: очень уж агрессивный у них вид. Именно поэтому не выброшу, хоть тягучий прилипчивый запах раздражает. В букете отыскалась и записка.

«Растоптан вновь я равнодушием твоим…»

Только подумайте: эта сволочь еще меня и упрекает.

– Пигалица, ау! – Димка помахал рукой перед моим лицом. – Ты где?

– Тут. – «Тут» – это означает на кухне. Лежать мне надоело, а Пыляев как раз ужин приготовил. Получилось у него очень даже неплохо.

– Маш, как насчет небольшого отпуска? Недели две поживешь в тихом месте… Отдохнешь. Когда ты в последний раз отдыхала?

Мог бы и не спрашивать. Давно, так давно, что и не упомню, и смоталась бы я отсюда с превеликим удовольствием, но некуда. Денег на Турцию, Египет или Кипр у меня нет, а для России – март не сезон для отдыха. Я так и сказала.

– Деньги – не проблема.

Ну, для кого как, для меня – очень даже проблема, но если Пыляев желает выступить в качестве спонсора, то я категорически против.

– Место тоже. Поживешь в Вимино. Это поселок такой. Пригород, частные дома, лес рядом, речка. Ну, вода для купания пока не годится, но посидеть на берегу, полюбоваться закатом, воздухом нормальным подышать можно. Да и не найдет там тебя никто. – Пыляев замолчал. Ждет. А я не знаю, что ответить.

– Пигалица, ты смотришь на меня так, будто я тебе руку и сердце предлагаю!

– А что, слабо?

– Ценю твое чувство юмора, – Дамиан нахмурился, – завтра утром я тебя отвезу.

Так, похоже, мое согласие уже и не требуется, все уже решено и подписано. Протестовать? А смысл? Может, действительно отдохну, воздухом подышу, на елочки полюбуюсь.

– Жоржу я все объясню, он поймет.

Крупно сомневаюсь, более того, уверена: Гошик еще не забыл, каким словом я его обозвала, и не скоро забудет. Это ж удар по самолюбию, и какой! Подумать страшно, чего он Пыляеву наговорит.

– Поругались? – догадался Димка. Хорошо, хоть не стал уточнять из-за чего.

Нет, вот это невезение. Фатальное невезение, на сутки, всего-навсего на сутки убрали Пыляева, и список «цветовода» едва не пополнился еще одной жертвой. С собакой она погулять, видите ли, вышла. Ей повезло, что череп крепким оказался и что убийцу спугнули раньше, чем он успел довершить начатое, а она о собаке переживает. Собаку, конечно, жалко, животных Антон любил. Но дальше-то что делать? В свете последних событий план выглядел дурацкой авантюрой. Поймать на живца, глупость какая! Это ж надо было до такого додуматься!

Антон совсем не удивился, когда вечером позвонил Пыляев. Может, оно и к лучшему, пускай эта его подружка пересидит недельку-другую в тихом месте, глядишь, чего и прояснится за это время.

По правде говоря, Сапоцкину было немного завидно, вот его бывшая в жизни не полетела бы вызволять его из милиции. Она, видите ли, искренне полагала, что все свои проблемы мужчина должен решать самостоятельно, а любая помощь унизительна. На словах звучало хорошо, а на деле… На деле Антону быстро надоело сражаться с проблемами супруги, мамы супруги, тети супруги, тетиной дочки и целой череды подруг, у которых для решения проблем не было мужа. А Пигалица эта прилетела в отделение и кричала, сама не замечая, что кричит. Пыляев, видите ли, не виноват. А кто виноват? Бухгалтерша, скончавшаяся от сердечного приступа и уже после смерти попавшая в багажник шикарного пыляевского авто?

А еще маньяк этот…

Список подозреваемых сократился. У гражданина Баюна Георгия Алексеевича в двух случаях из четырех имелось алиби, вслед за Георгием Алексеевичем из списка выбыли охранник и курьер, финансовое состояние которых не позволяло покупать дорогие букеты. Значит, остались четверо: Запольский, Пыляев, Сергеев и Алексин. Но на девушку напали, когда Пыляев находился в КПЗ, выходит, он ни при чем? С другой стороны, можно кого-нибудь нанять, заплатить, и жертва осталась жива, что само по себе странно. Нет, рано бывшего однокурсника со счетов сбрасывать. И с Алексиным непонятно получается – как он возле дома оказался? По какому такому делу? Неужели по тому самому, из-за которого Антону не дают работать нормально? Черт бы побрал все спецоперации, вместе взятые.

К утру мои лилии заметно погрустнели, золотые лепестки съежились, и цветы не радовали, а скорее раздражали. Пришлось выбросить, Пыляев довольно хмыкнул. А я неожиданно заробела, вещи собираю, а на душе муторно. Еду неизвестно куда, неизвестно зачем, неизвестно с кем… Это я немного переборщила, очень даже известно.

– А что там, в Выхино?

– Вимино, поселок называется Вимино, – поправил Пыляев. – Там дом.

– Твой?

– Мой.

Бр-р, ну что за существа мужчины, нет бы, взять и толком рассказать, что за дом, откуда, какой, кто в нем живет, если Дамиан почти все время торчит в городе, так приходится каждое слово клещами вытягивать.

– Не бойся, Пигалица, тебе понравится. – Не хотелось бы его разочаровывать, но боюсь… Просто боюсь.

До поселка этого мы добирались почти два часа. За городом красиво. Ни тебе грязи на улицах, когда подтаявший снег, смешиваясь с песком, солью, разлитым бензином и автомобильными маслами, образует желто-черную вонючую жижу, пятна от которой невозможно вывести вплоть до следующей зимы. Ни серых стен с влажными потеками и трещинами на краске, ни чахлых деревьев с обломанными ветвями, ни пробок, ни городской суеты, из-за которой к концу дня окончательно перестаешь соображать, где ты и как тебя зовут.

Именно удивительное спокойствие и бросалось в глаза. Обычная среднестатистическая российская дорога, с «горбатым» асфальтом, частично стершейся разметкой и двумя рядами елочек по обе стороны. Черно-белые поля с беспомощно торчащей из-под влажного весеннего снега травой. Суровый лес, который словно бы пребывает в раздумье, просыпаться ему, соглашаясь с робким теплом мартовского солнца, или еще подождать немного. Серая ворона на проводах, стайка воробьев у деревянного сруба и проржавевший знак автобусной остановки. Другая жизнь, медленная, неторопливая, подчиняющаяся лишь солнцу да собственным глубинным ритмам.

А вот и указатель «Вимино». Черные буквы на белом фоне, рядом кто-то пририсовал смешную рожицу, мне же было не до смеха. Что я буду делать в этой глуши? Тут и телефона, наверное, нету, а в доме, скорее всего, печь, которую придется топить дровами. К печи воображение дорисовало рыжую рогатую корову, толстую свинью, облезлого кота и десяток вечно голодных кур. Напуганная радужной перспективой грядущего фермерства, я решилась спросить:

– Дима, а животные там есть?

– Есть. – И никаких разъяснений, понятно, пугать раньше времени не хочет. За окном машины промелькнули две полуразвалившиеся избушки. Ужас!

– Это старая деревня, – соизволил пояснить Пыляев. – Здесь был когда-то колхоз, но после развала Союза разорился, люди большей частью разъехались. Сам поселок дальше, вообще-то не совсем поселок, пять домов всего, но скоро будет больше. Зона почти заповедная, воздух лучше, чем в санатории, река опять же. Летом вообще благодать, любому курорту сто очков вперед даст, сама увидишь.

И я увидела. Двухэтажный каменный особняк с причудливо изогнутой, наподобие китайской пагоды, крышей, флюгером в виде дракона и балконом, опоясывающим по периметру весь второй этаж. Кот здесь тоже имелся, толстая черная зверюга устроилась на заборе. Признаться, я слегка оробела.

– Ну, Пигалица, приехали. – Дамиан помог выбраться из машины. – Снегу-то намело. Давай, скачи скорее к дому, пока не замерзла, это тебе не город, здесь весна к концу марта начнется. Или вообще в апреле. Зато тогда уж за неделю и снег сойдет, и листья на деревьях появятся, и цветочки всякие. – О чем это он? Слышать не хочу ни о каких цветочках.

– Давай, давай, Мышь, топай.

Куда топать-то? Где у этого монстра вход? Кроме дома за забором, выкрашенным в сдержанный серо-голубой цвет, имелась еще низкая деревянная постройка непонятного предназначения, не то сарай, не то гараж. Снега, кстати, действительно намело, сугробы по колено, а в воздухе, что бы там Пыляев ни говорил, весна носится.

– А вещи?

– Потом принесу. Прошу! – Димка широким жестом распахнул дверь, точнее, попытался, потому что дверь не шелохнулась, а красивая ручка в виде львиной головы с неприличным треском отделилась от матовой поверхности.

– Черт! – Пыляев едва не упал. – Черт знает что! – Уже тише повторил он, разглядывая львиную голову в руке, из двери одиноко торчали два шурупа. – Убью Федора! Ладно, пошли, есть одна идея.

В дом мы все-таки попали, через окно в подвале, и чувствовала я себя молодым вором-домушником, ведомым на дело более старым и опытным партнером. И смешно, и страшно, а вдруг соседи милицию вызовут? Не вызвали. И из подвала мы выбрались, правда, я успела с ног до головы перемазаться в угольной пыли, расшибла колено и поняла, что воровская карьера мне не грозит. Пыляев же, как назло, выглядел свежо и прекрасно, будто в дом вошел по красной дорожке, а не через форточку. И как это у него получается?

Изнутри дом выглядел еще более солидно, чем снаружи. Бело-голубые стены, мебель в стиле конца позапрошлого века, и толстый ковер великолепного светло-бежевого цвета, правда, после того как по нему прошлись мы, ковру требовалась хорошая чистка…

– Давай куртку, – приказал Пыляев, и я подчинилась, страшно подумать, что скажут хозяева этого места, обнаружив в чистом светлом доме неизвестно откуда взявшуюся чумазую девицу.

– Короче, тут холл, столовая, библиотека, там кухня. Жилые комнаты наверху. В комнате для гостей сейчас ремонт, так что поживешь в моей. Пошли, чего встала.

– У меня ботинки грязные. – И не просто грязные, а покрыты толстенным слоем черной пыли.

– Понял. – Димка притащил тапочки. – Телефон есть, но иногда бывают обрывы на линии. Отопление, к сожалению, не центральное, но за котлом у нас Федор следит. Туалет один здесь, один наверху, с ванной то же самое. Горячая вода всегда в наличии. Вот, кажется, и все.

– Уезжаешь?

Одна я здесь не останусь ни за какие шиши.

– Что, страшно? – Он еще шутить будет! Конечно, страшно. Дом-то обитаем, я не спрашиваю, кто здесь живет, но и без того понятно: моему неожиданному появлению хозяева вряд ли обрадуются. Вот пусть Дамиан остается и объясняет, на кой ляд он меня сюда притащил.

– Не злись, Маруся, не так все плохо. – Димка выглядел довольным, как кот, объевшийся сметаны. – Леди, вперед.

На втором этаже царил приятный для глаз полумрак.

– Вторая дверь слева, – подсказал Пыляев. – Заходи, не стесняйся. А у тебя на волосах пыль.

– Сама знаю. А ты здесь живешь?

– Жил, – уточнил Димка. – Теперь только летом наведываюсь.

– И часто?

– Случается. Ты сядь куда-нибудь, поговорим, пока тихо.

Я с любопытством осмотрелась. Удивительно, ничего общего с квартирой, там все какое-то чужое, заемное, что ли, создается впечатление, будто жилье, как бы это правильнее выразиться, временное, и хозяину все равно, на чем спать, сидеть и уж тем более какой рисунок на обоях. Здесь же чувствовался дух, по-другому и не скажешь. Эта комната подходила Дамиану так же, как его тошнотворно-правильные костюмы, серебристый «Лексус» и неистребимое ехидство.

– И о чем говорить будем? – Честно говоря, разговаривать о чем бы то ни было совершенно не хотелось. Зато хотелось завалиться на эту огромную кровать и валяться, глазея в окно, за которым весеннее солнце, ослепительно-белый снег и солидные зеленые ели. Отсюда весь двор виден как на ладони, а если задернуть шторы, то и подремать можно. Красота.

Но вскоре мне стало не до этой красоты. Я-то, наивная, полагала, будто рассказала в милиции все, что знала. Но нет, Шпале далеко до Хромого Дьявола: за сорок минут Пыляев наизнанку меня вывернул, вспомнила все в мельчайших подробностях, и не представляла, что такое возможно.

По мне, так без толку, ситуация не прояснилась. Зачем кому-то понадобилось убивать Светлану, засовывать ее труп в багажник? Зачем кому-то понадобилось доносить на Димку, которого милиция задержала прямо на выезде со двора? Зачем кому-то понадобилось травить Степана и нападать на меня? А если это маньяк, почему он тогда не довел дело до конца? Толик нашел меня возле подъезда, хотя я отчетливо помню, что в момент нападения шла к мусорным бакам за Степкой. С Толиком тоже непонятно. Зачем он приходил? В гости? Так он отродясь ко мне в гости не заглядывал, только по делу. Странно.

– Где их носит? – Дамиан посмотрел на часы. – Ладно. Итак, Маруся, ты тут отдыхаешь недельки две-три, как получится. Таблетки и все инструкции, полученные вчера в поликлинике, остаются в силе. Узнаю, что игнорируешь, – голову откручу. Понятно?

– Так точно!

– Это первое. Теперь второе. Я буду звонить регулярно, если вдруг что-нибудь случится, неважно, мелочь, ерунда, короче, любое событие, которое покажется тебе подозрительным, – звонишь мне. Сразу. Номер, надеюсь, помнишь? Телефон завтра же куплю. – Эти подробные указания внушали определенную степень беспокойства, да и голова после упоминания таблеток разболелась.

– Вот и хорошо. И еще, Машуль, это просьба, просто… В общем, чем меньше народу знает, где ты находишься, тем лучше для тебя.

Спустя час мы пили чай, и я прикидывала, как бы так половчее свалить отсюда. Во всем Димка виноват, ну кто, спрашивается, его за язык тянул? Нет же, нравится ставить меня в дурацкое положение… пошутил он, видите ли.

Ладно, о чем это я? Ах да, о чае и о доме. В нем, как и положено нормальному дому, жили люди – мать Дамиана и ее престарелая тетушка. Все было бы хорошо, если бы Пыляев не представил меня в качестве своей невесты. А я так растерялась, что даже возразить не сумела, а потом стало поздно. Димкины родные как-то сразу поверили, заговорили, заулыбались, и со второго этажа мы спустились на первый. Чай пить.

Мне было неловко, хуже того, просто стыдно, а Пыляев ничего, сидит, гад, улыбается, с тетушкой разговаривает. Маменька его, Анастасия Павловна, исподтишка рассматривает меня, а я, чтобы не встречаться с ней глазами, гостиную изучаю.

Огромная, как и все в этом доме, комната имела замечательное окно, даже не окно, а настоящую стеклянную стену. Любопытно, дом сразу так строили или это уже потом стену снесли, а в образовавшийся проем стекло вставили? Заметив мой интерес, Анастасия Павловна пояснила:

– Раньше здесь была открытая веранда, но так, на мой взгляд, лучше.

Не могу не согласиться. Двор как на ладони, вместе со всеми сугробами, елками и выцветшим после долгой зимы небом. А еще в комнате был камин, облицованный речным камнем, пушистый ковер и чудесный круглый стол с вышитой вручную скатертью, у моей бабушки была похожая – голубые незабудки и розовый вьюнок по краю, схема из «Крестьянки». Я не удержалась и, погладив знакомый узор, спросила:

– Сами вышивали?

– Тетушка Роза. – Анастасия Павловна потрогала скатерть. – Она у нас рукодельница.

Интересные женщины. Тетушка – сухонькая старушка, воздушная, как осенняя паутина, и живая, точно капелька ртути, даже сидя на месте, она умудряется что-то делать, то вазочку с вареньем переставит, то тарелки на столе поменяет местами, то на кухню порывается за конфетами, печеньем, хворостом, маслом… Список продуктов, которых, по мнению тети Розы, жизненно не хватало на столе, был бесконечен. Внучатого племянника – насколько я разбираюсь в сложных отношениях между родственниками, это так называется – старушка просто обожала и почти до слез расстроилась, когда узнала, что Димочка собирается уехать прямо сегодня. И лишь известие, что я остаюсь на неопределенное время, немного ее успокоило. А вот Анастасия Павловна моему появлению, похоже, не слишком обрадовалась. Ох, боюсь, своей дурацкой выходкой Пыляев подарил мне незабываемую неделю – о двух я и думать не хотела – в обществе второй Аделаиды Викторовны. Вон какие у нее глаза холодные, точно сама Снежная королева соизволила спуститься к людям, чтобы понаблюдать за этими странными существами вблизи. Еще у Анастасии Павловны были седые волосы, собранные в аккуратный пучок, тонкие губы, желтоватая кожа, которую морщины лишь украшали, подобно тому, как дыхание времени украшает благородный мрамор. В противовес милейшей Аделаиде Викторовне, которая без макияжа не выходила и за порог своей комнаты, госпожа Пыляева косметику игнорировала.

– А вы, Машенька, где работаете? – поинтересовалась тетя Роза, голос у нее был звонкий, как колокольчик, и молодой.

– Там же, где и я, – ответил Дамиан.

– Так вы на работе познакомились?

– На работе.

– А свадьба когда?

Кажется, до Пыляева начало доходить, какую глупость он сморозил, и Димка беспомощно посмотрел на меня. Придется выкручиваться:

– Еще не решили.

– Так скорее решать нужно! Дима, ты ведь понимаешь, что свадьба – это очень серьезно?

– Понимаю, – кивнул он.

– А заявление уже подали?

– Нет.

Тетя Роза аж задохнулась от возмущения.

– Дима, ты ведешь себя отвратительно!

О, неужели ему хоть кто-то это скажет?

– Машеньке ведь тоже готовиться надо. Родственников известить, друзей, платье подобрать, что ты себе думаешь? – Судя по выражению лица, Пыляев думал о том, как бы скорее смыться из гостеприимного дома. Конечно, он сейчас сядет и уедет, а мне придется отвечать на тысячу и один вопрос, начиная с того, как и где мы познакомились, и заканчивая описанием свадебного букета. Короче, врать, врать и еще раз врать, противно, эта милая женщина не заслуживает такого обращения.

– Ну, – Димка посмотрел на часы, – мне пора. Маш, проводишь?

Провожу. Обязательно провожу и хорошего пинка напоследок дам. Мы вышли во двор.

– Я поехал?

– Дима, – я старалась не сильно кричать, – объясни, зачем ты это сделал?

– Что сделал? – А глаза честные-пречестные, вот бес проклятый. Хромой Дьявол.

– Не притворяйся. Зачем ты назвал меня своей невестой?

– Ну, мне показалось, что это неплохая идея. И объяснять не надо, кто ты и зачем.

– Зато кое-что другое объяснять придется. – У него было такое виноватое выражение лица, что вся моя злость мгновенно испарилась. – Ладно, езжай. Только… В общем, Дим, ты там поосторожнее, ладно? И в случае чего… Короче, звони мне, а не Гошке, хорошо?

– Конечно, Машуль.

Я еще долго стояла у ворот, до тех пор, пока серебряный зверь Пыляева не исчез за поворотом. Пошел снег, мелкая белая крупа, холодная и колючая, точно на дворе не март, а середина зимы. Черный кот, презрительно фыркнув, спрыгнул с забора, пожалуй, и мне пора в дом.

Аделаида Викторовна пребывала в состоянии, близком к панике, причиной тому служили неадекватные действия родной милиции. Ну как могло получиться, что Пыляева выпустили? Это невозможно! Во всех детективах, если в багажнике машины находят труп, владельца транспортного средства арестовывают по обвинению в убийстве. А тут не только отпустили на все четыре стороны, но и машину вернули. Так не бывает! Определенно, во всем виновата проклятая девка, бывшая жена Жоржа. Мало того что она почти в открытую жила с Дамианом, так еще и не стеснялась говорить об этом!

Пыляев Аделаиде Викторовне никогда не нравился, впрочем, как и его мать. Да, они со Стасей вместе учились и даже дружили, но, боже мой, Анастасия всегда относилась к Адочке, как к дополнению. Стася была слишком красива, слишком обаятельна, слишком весела, чтобы кто-то заметил на ее фоне Адочку. Анастасию любили, ей дарили цветы, приглашали в театр, водили в кино и посвящали неумелые, но искренние стихи, и она существовала в этом всеобщем обожании, воспринимая любовь как должное. Аделаида же оставалась вторым сортом, если кто и знакомился с ней, то лишь в надежде подобраться к более красивой подруге, Алексей и тот пытался ухаживать за Стасей, и Ада через всю жизнь пронесла обиду на супруга, который столь долго пренебрегал ею. А потом у заклятой подруги случился роман с генералом, и Аделаида на протяжении шести лет с затаенным злорадством следила, как тщетно бьется Анастасия, пытаясь вырваться в законные жены. На пальчике самой Адочки давным-давно блестело заветное колечко, оно одно стоило всех украшений Пыляевой. Когда же генерал уехал, счастью Аделаиды не было предела. Наконец-то справедливость восторжествовала!

Можно было бы развернуться и уйти, как другие, но Ада осталась. Подруге нужна была помощь, впервые за долгое время Анастасия не сама помогала кому-то, а вынуждена была принимать чужую поддержку. Сколько удовольствия получила Адочка, глядя на злые слезы и сочувствуя, сочувствуя, сочувствуя… Она очень хорошо понимала – несмотря на всю красоту, замужество Стасе не грозит, кому нужна мать-одиночка, поэтому и поддерживать подругу в ее горе было легко и приятно.

Жорж даже подружился с Дамианом. Вот имечко-то ребенку дали, но это все генерал, с причудами мужик был, якобы сына назвал в честь деда. Поначалу Аделаида не возражала против этой дружбы, Георгий с его нежной душой и тонким восприятием мира очень тяжело сходился с людьми, а одиночество ребенку противопоказано. Адочка лишь следила, чтобы Димка не слишком забывался, уж больно живой был мальчишка, вечно у него в голове глупости какие-то: то голубятня ему нужна, то собак бродячих прикармливает, то еще чего придумает. Ладно, если бы сам, но он ведь и Георгия на эти шалости подбивал! А однажды они вообще подрались, и тогда Аделаида Викторовна не выдержала, рассказала мальчишке и про маму, и про папу, и про место самого Димы в жизни – взрослый уже, хватит сказками кормить.

И вот пожалуйста, от этого так называемого друга у Жоржа одни проблемы. Впрочем, дело не столько в Пыляеве или милиции – как же все не вовремя! – дело в камне… Он стоил огромных денег, у Жоржа таких денег отродясь не было, у Эллы тоже, значит, камень принадлежал не им, скорее всего, Элла украла рубин, за это ее и убили. Но что станет с Георгием? Пока Аделаида Викторовна выжидала: рано или поздно Жорж откроется, он всегда рассказывал матери о своих проблемах. И когда Адочка узнает, каким образом камень попал к Георгию, она поймет, как решить проблему. Мальчик тянул с признанием, а давить Аделаида Викторовна не хотела, Жорж такой чувствительный…

С Машкой она тоже что-нибудь придумает, с ней и с Дамианом. Ситуация критическая: с одной стороны, Адочка еще не готова к серьезным действиям, с другой – каждый прожитый девицей день, каждое ее слово могло привести к катастрофе. А если еще кто-нибудь видел? Следует взять себя в руки и… Не будет Машки, не будет и алиби, Пыляева посадят, и одной проблемой станет меньше. Если повезет, то и не одной…

Примерный план был готов, но Аделаида Викторовна не смогла удержаться от одного телефонного звонка. Старой подруге следует знать правду о той змее, которую сын притащил в дом, – Ада не сомневалась, что Дамиан отвез девицу в Вимино, больше некуда. Телефон Адочка помнила наизусть, в последнее время они часто созванивались.

– Привет, Стасенька, это я. Узнала? Жаль, богатой не стану… Слушай…

Напрасно я опасалась излишнего любопытства, Розалия Алексеевна была слишком хорошо воспитана, чтобы задавать вопросы малознакомому человеку. Мы очень мило побеседовали на отвлеченные темы, вроде вышивки крестиком и вкусовых достоинств малинового варенья, которое я с детства обожала.

Кроме тетушки и Анастасии Павловны, в доме обитали Федор и Татьяна. Федор, по словам Розалии Алексеевны, служил «мужиком». Честное слово, она так и сказала. А потом пояснила, что «мужик» выполняет всю тяжелую работу и в доме, и во дворе, посему называть его дворником или, к примеру, садовником, глупо. Периодически Федор уходил в запой и об обязанностях своих забывал, но поскольку других кандидатур на его место не имелось, а пил он не чаще раза в месяц и не более трех дней кряду, то Анастасия Павловна к «болезни» «мужика» относилась с пониманием.

Татьяна следила за домом и за Федором, не позволяя «болеть» слишком долго. Деревенская красавица понравилась бы Кустодиеву, его типаж: пышная фигура, белая, точно домашняя сметана, кожа, коса через плечо, серые глаза, в которых плескалась врожденная доброта пополам с терпением. Движения плавные, неторопливые, женщина вроде бы никуда и не спешит, а вместе с тем успевает все и даже больше. Я прямо залюбовалась, как ловко Татьяна управляется на кухне.

Ужинали мы вдвоем с тетей Розой, Анастасия Павловна, сославшись на головную боль, ушла наверх.

Оставшись наедине с собой, я разревелась. Ну почему все у меня не как у людей? В комнате было темно, свежо и пахло любимой туалетной водой Пыляева, и от этой тишины и спокойствия становилось только хуже. Я не хочу прятаться, не хочу врать, не хочу узнавать, что человек, которого я любила, совсем не такой хороший, как мне казалось.

Не хочу.

С этой мыслью я и заснула.

Ночь выдалась темная, холодная и мокрая. Нетта пробиралась на ощупь, когда-то ей казалось, будто монастырский сад она знает, как свои пять пальцев, и пройти по узеньким дорожкам, проложенным между грядками, сможет с закрытыми глазами. Пустое тщеславие, недаром сестра Магдалена не единожды наказывала дерзкую послушницу именно за тщеславие, выходит, права была. Дорожку приходилось нащупывать разве что не руками. А еще Нетта очень боялась сбиться с пути, повернуть не в ту сторону, ведь тогда она выйдет не к рухнувшей стене, а, допустим, прямо к воротам. Вот сестра-привратница обрадуется, за каждую пойманную беглянку старуха получала медную монету и личную благодарность матери настоятельницы.

Под ногой хрустнула ветка, девушка замерла. А вдруг услышат? Ночью монастырский сад пуст, время, отведенное для отдыха, течет быстро, и сестры крепко спят, ведь с первым лучом солнца зазвонит колокол, возвещая о начале нового дня. И снова молитвы, скудная еда, работа, молитвы, работа, молитвы и еда. Сон – единственная отдушина. Раньше Нетта благословляла короткие минуты ночных грез, открывавших иной мир, где не было изнурительного стояния на коленях, работы и визгливого голоса матери настоятельницы, назначающей очередное наказание. Во снах девушка видела отца и мать. Она – красива, будто ангел, и добра, он – настоящий рыцарь… Но наступало утро… И постепенно Нетта возненавидела ночь и свои сны за живущую в них ложь.

Куда же идти? Ну почему она не догадалась украсть огарок свечи? Вдруг, словно повинуясь невысказанному желанию беглянки, тучи разошлись, и сад залил робкий свет ущербной луны. Нетта с облегчением вздохнула. Правильно. Она все делает правильно, теперь нужно повернуть налево и идти до упора. Тогда она выйдет прямо к трещине. Намедни была буря, такая сильная, что сестры, укрывшись в церкви, дрожали от ужаса и молились ночь напролет, пока за стенами дома божьего метался обезумевший ветер. Буря разрушила часть стены, и, если забраться на старую яблоню, ветви которой похожи на скрюченные временем руки сестры Агнессы, можно перелезть через стену.

Может быть, в монастыре не так уж и плохо, ведь многие идут сюда сами, с надеждой обрести покой, но у Нетты имелась веская причина, чтобы бежать отсюда. В нее вселился Диавол. Это он толкал Нетту на безумные проделки, он переполнял душу тщеславием и гордыней, он мешал сестрам прививать благочестие и покорность, подобающие невесте Иисуса. Нетта хотела быть хорошей, она старалась, но мерзкий голос внутри сводил все старания на нет. А вчера вечером девушка своими ушами слышала, как мать настоятельница жаловалась сестре Магдалене, что единственный способ изгнать Сатану – это замуровать ее в Башне Отшельника.

Это ужасно.

Пять лет назад в Башне замуровали сестру Марию, и Нетта иногда приносила святой отшельнице еду. Деревянную миску с похлебкой просовывали в щель, из дыры воняло, ибо, как и положено святым, сестра Мария не мылась, не стригла волос и не вычесывала вшей. Она и не разговаривала. Нетта пыталась, но из-за стены доносились лишь сдавленные выкрики, бормотание и совершенно сумасшедший смех.

Пятый день пошел, как Святая заболела, и матушка настоятельница испугалась, что келья в заветной башне опустеет. Монастырь не может существовать без Святой в Башне Отшельника, поэтому если сестра Мария умрет, то ее место займет Нетта.

Вчера девушка сама вызвалась отнести еду Святой и долго сидела у щели, прислушиваясь к звукам, доносящимся изнутри. Хриплое дыхание, поскуливание и судорожный кашель. А еда осталась нетронутой.

Нет, Нетта никогда не позволит сделать с собой такое. Лучше смерть или бесчестье, ибо беглая монахиня – ну, пускай не монахиня, а всего-навсего послушница, но это ведь почти одно и то же, – не достойна ничего, кроме презрения. Пускай.

Если Нетту поймают, ее ожидает кое-что похуже Башни Отшельника, ибо она осмелилась не просто сбежать, отринув Господа, нет, подбиваемая странным голосом, который слышала лишь она и никто более, Нетта дерзнула совершить святотатство: она украла золотой крест – главное сокровище монастыря…

Это камень виноват, в нем сидит Диавол, ибо всякий раз, когда священник подымал крест, алый огонь затмевал все вокруг и голос в голове креп.

Голос велел убежать.

Голос велел забрать крест с собой.

Голос велел убить сестру Анну, ибо сегодня ее черед охранять сокровище.

Голос велел…

Он и сейчас приказывал идти вперед, обещал защиту и покровительство, и Нетта верила ему. Голос никогда не обманывал ее.

Вот и яблоня, пролом еще не завалили. Хорошо, у нее будет время, несколько часов. Нетта улыбнулась, представив, как вытянется лицо сестры Магдалены, когда, заглянув в крошечную келью, та обнаружит побег. Девушка подобрала юбки, хорошо было бы достать мужскую одежду, но откуда, скажите, в женском монастыре мужская одежда? Руки соскальзывали с влажной коры дерева, ладони горели, яблоня точно издевалась, поднимая ветки высоко над головой, но Нетта справилась.

Вот и стена. Нужно прыгнуть вниз, здесь не высоко. Не высоко… Темно, поэтому и не видно земли, пыталась убедить себя Нетта. Колени дрожали, и сердце съежилось от ужаса. Зажмурившись, девушка прыгнула…

Проснулась я с больной головой, оно и понятно, ревела вчера, как корова, а потом еще и кошмар приснился. Интересно получается, проклятый камень не желает оставить меня в покое. Монастырь какой-то, ночь, бледная луна на небе и чей-то мерзкий шепот в моей голове. Нет, не в моей, в голове той девушки, которая пыталась убежать. Может, прав был Пыляев и мне следовало в больнице остаться?

К черту и больницу, и Пыляева, и сны эти.

А на часах-то уже почти одиннадцать, заспались вы, Мария Петровна, пора и вниз, к людям.

– Ой, Машенька, что-то вы бледны сегодня. Уж не захворали ли, милая моя? – Розалия Алексеевна нахмурилась. Выглядела я, несмотря на приложенные усилия, не слишком хорошо.

– Бросьте, тетя Роза. Наша гостья всего-навсего не выспалась. Бывает на новом месте. – Анастасия Павловна вымученно улыбнулась. – Правда, Мария?

– Правда.

– Вот видите, сейчас позавтракаем, и все будет хорошо. Ничто так не подымает настроения, а следовательно, и самочувствия, как хороший завтрак.

При одной мысли о еде в животе заурчало.

– Тетя Роза, окажите любезность, скажите Танюше, пускай подает.

Завтракали на веранде. Необычно, но очень красиво: в камине горит огонь, чуть влажные поленья потрескивают, и звук этот наполняет душу покоем, а за окном лениво кружатся белые хлопья прощального мартовского снегопада, зеленые ели спят, на заборе, разделяющем участки, устроился огромный черный кот, похожий на забытую по недосмотру меховую шапку.

Мир.

В доме царил мир, как в старых картинах о помещичьей жизни. Завтрак лишь усугублял первое впечатление: горячие булочки с золотистой коркой, масло с характерным жемчужным отливом и тонкие ломтики сыра «со слезой», розовая ветчина и земляничное варенье в тонконогой вазочке…

– Вы, Мария, кушайте, не стесняйтесь. Мы здесь привыкли завтракать плотно, но если у вас имеются какие-нибудь особые пожелания, то… – Анастасия Павловна была вежлива, как полагается гостеприимной хозяйке, но вместе с тем сдержанна. Интересная дама, красивая, ухоженная, элегантная. В ней чувствовался внутренний стержень. Опасный противник, верный друг – хорошо бы, врагов у меня, как выяснилось, хватает, а вот с друзьями туговато.

– Спасибо, очень вкусно. – Я не соврала. Если здесь и обедают подобным образом, то за две недели моей и без того далекой от идеала фигуре будет нанесен воистину непоправимый урон.

– О фигуре думаете? – Я кивнула.

– Глупости, – всплеснула руками Розалия Алексеевна, – что за моды нынче пошли, ей-богу, не понимаю! Кожа да кости, глазу не за что зацепиться.

– Тетя Роза! – Анастасия Павловна хмурится, изображая негодование, а в глазах веселые чертенята пляшут. – Следить за собой – нормальное желание каждой женщины. Но вы, Мария, можете не волноваться насчет фигуры. У нас здесь имеется замечательное средство, чтобы сбросить лишние килограммы. Вы когда-нибудь ездили верхом?

– Да. Нет.

– Так да или нет?

Мне определенно нравилась эта дама, жаль, что приходится ее обманывать.

– Один раз, в зоопарке, на пони.

– И сколько же вам было?

– Восемь!

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. А тетя Роза укоризненно покачала головой, верно, старушка забав племянницы не одобряла.

– В седло я вас пока не пущу, а вот познакомиться с Валетом можно. Если вы, конечно, хотите, – поспешно добавила Анастасия Павловна.

– Очень хочу!

– Смотри, чтоб твой шайтан девочку не напугал! – проворчала тетя Роза. – Только с ним и милуешься, нет бы о сыне подумала.

За столом повисла напряженная тишина. Розалия Алексеевна, сообразив, что сболтнула лишнее, принялась намазывать булочку маслом, причем делала это с таким сосредоточенным видом, что у меня даже мысли не возникло о том, чтобы оторвать даму от сего важного занятия. А госпожа Пыляева вновь надела маску Снежной королевы. Жаль, человеком мне она нравилась гораздо больше.

Так и завтракали в полной тишине.

А Валет оказался совсем не страшным: тонконогий красавец цвета серебра, гордая стать, умные карие глаза, белая грива.

– Чудо! Настоящее чудо!

Конь вежливо наклонил голову, ни дать ни взять великосветская дама, принимающая очередной комплимент. Он знает, что хорош, и гордится этим.

– А погладить можно?

– Лучше угостите. – Анастасия Павловна протянула горбушку черного хлеба. – Нет, Машенька, не так. Положите на ладонь, так ему удобнее, да и ваши пальцы целее будут. – Валет вытянул шею и тихонько заржал – здоровался, а хлеб взял аккуратно, одними губами.

– Вы на нем ездите?

– Да. Раньше каждый день, если погода позволяла, а теперь как получится.

– И мне можно будет? – Неужели мне действительно позволят прокатиться на серебряном чуде? Хоть посидеть на нем? Даже если не позволят, все равно я буду приходить сюда и угощать его хлебом и яблоками.

– Чуть попозже. – Госпожа Пыляева улыбалась. Видно было, что ей приятны и мое удивление, и радость, и желание продолжить знакомство с Валетом. А ведь она чем-то похожа на меня, одинокая, но чересчур гордая, чтобы в этом признаться.

– Ну что, старик, побегать хочешь?

Конь фыркнул.

– Тогда вперед! – Анастасия Павловна распахнула дверь денника. – Машенька, откройте, пожалуйста, ворота.

Я подчинилась. Тяжелые и старые. Здесь, наверно, давно ничего не ремонтировали, зато чисто и пахнет свежим сеном, старым деревом, кожей и хлебом. Странная смесь, но не могу сказать, что неприятная.

Потом мы стояли и смотрели, как конь носится по двору, как брызги снега разлетаются из-под копыт и соседский кот на заборе выгибает спину, возмущенный подобным безобразием.

– Старый он уже, – посетовала Анастасия Павловна, стряхивая с воротника куртки снег. – Почти двадцать лет.

– По виду не скажешь! – Наоборот, мне казалось, что Валету не хватало места во дворе, ему бы за забор, туда, где бескрайние поля, ветер да зыбкая линия горизонта, отделяющая небо от земли.

– Красуется перед новым человеком, он у нас тщеславный. Да и побегать охота, застоялся, бедняга. Сейчас общаться придет. – И точно, набегавшись вволю, конь подошел к нам. Тихонечко заржал и потянулся к карману.

– Угощение выпрашивает, – подсказала Анастасия Павловна. – На, держи, разбойник. Кто опять на клумбах снег стоптал? Будто не знаешь, что Федор увидит – заругает. – Валет затряс головой. Готова поспорить, все он понимал, а на клумбы так вообще специально полез, потому что с неизвестным мне Федором у них своя война, давняя и доставляющая удовольствие обеим враждующим сторонам.

Совсем как у нас с Пыляевым.

– Не замерзли?

– Немного.

– Тогда давайте в дом греться, а я пока Валета поставлю.

Аделаида Викторовна чувствовала себя раздавленной. Жорж рассказал ей все! Правда, которую мальчик скрывал от родной матери, оглушала, и вместе с тем Адочка впервые за тридцать семь лет усомнилась в своей способности защитить ребенка. Георгий рыдал и клялся, что во всем виновата Элла. Но боже мой, разве он не понимал, куда лезет и чем все это может закончиться?

Выходит, не понимал.

Конечно, Георгий такой неопытный, где ему устоять перед соблазном, а теперь, когда пришло время платить по счетам, оказалось, что платить нечем. Несмотря на раздражение и злость, Аделаида Викторовна не собиралась бросать мальчика наедине с его проблемами, более того, она уже примерно знала, как следует поступить, чтобы Жоржа оставили в покое. Мысль об убийстве была ей неприятна, но ради благополучия единственного ребенка Ада готова пойти и не на такое.

Главное – избавиться от камня. В конце концов, именно из-за этого куска крашеного стекла столько проблем возникло. Адочка открыла коробку и полюбовалась содержимым. Пожалуй, насчет стекла она переборщила, рубин стоил всех хлопот, жаль, что придется его отдать, но жизнь Георгия дороже всех камней, вместе взятых.

Дни летели, а Антон ничего не понимал и ничего не успевал. Благодаря Димке информации хватало, но что толку, без доказательств она яйца выеденного не стоила. Ну, девушку с линии огня убрали, уже легче.

И с Лютиковой он, кажется, разобрался, но опять-таки одни домыслы, а потому остается ждать да надеяться на чудо. Правда, вместо чудес по расписанию сегодня разговор с господином Баюном, вот уж кто не упустит случая пожаловаться на милицейский произвол. Несмотря на все возмущение, написанное на его интеллигентной роже, Баюн явился вовремя, что весьма похвально.

– Добрый день, Георгий Алексеевич, – вежливо поздоровался Сапоцкин. Георгий Алексеевич нервно кивнул, видать, день для него не такой уж и добрый.

– Итак, Георгий Алексеевич, вы утверждаете, что вечером тринадцатого марта поссорились со своей невестой…

– Это когда Эллу убили? Я просто дату уточняю, – на всякий случай пояснил Баюн, небрежным жестом поправляя прическу. Наконец-то Антон понял, что же его так раздражало в этом типе – внешность. Аккуратная, ухоженная, словно английский газон, и сладкая, как у героя-любовника.

– Да.

– Поссорился.

– Угу. А соседи ваши утверждают, что ничего не слышали.

– А что, собственно говоря, они должны были услышать?

– Обычно, когда двое ссорятся, они разговаривают на повышенных тонах, а стены в домах тонкие…

– Мы с Эллой – не пара алкоголиков, а интеллигентные люди, и отношения выясняли интеллигентно.

– Охотно верю. Значит, криков не было? – Антон постучал ручкой по столу, ему слабо верилось, что можно ссориться тихо, тихий скандал такой же нонсенс, как осторожный тайфун.

– Не было. Я просто разозлился и уехал. На время, сами понимаете, нужно было остыть, мысли в порядок привести…

– И поехали вы к бывшей жене, так? – Заметно было, как с каждым новым вопросом интеллигентно-рафинированный Георгий Алексеевич все больше раздражался. Он то краснел, то белел, то возмущенно фыркал, но продолжал отвечать.

– Так.

– А она утверждает, будто вас не видела. Как вы это объясните?

Георгий Алексеевич развел руками. Никак он не объяснит. Похоже, поведение бывшей супруги представляло для него загадку, зато Сапоцкин Антон Сергеевич многое мог бы объяснить, но, к сожалению, еще не время. Жаль, что ему запретили трогать этого подонка. Пока запретили.

– Более того, гражданка Пигалица со всей определенностью утверждает, что в тот вечер вы к ней не приезжали.

– Врет.

– Почему?

– Да откуда я знаю! Может, отомстить хочет.

– А есть за что?

– Будто вы женщин не знаете, мозгов – ноль, а самомнения выше крыши, небось придумала себе вагон обид, а мне расплачиваться приходится! – Георгий Алексеевич изволил вспылить, но получилось как-то вяло, неестественно, во всяком случае, Антон не поверил, но на всякий случай сочувственно покачал головой и задал очередной вопрос:

– А вы знаете, недавно на вашу бывшую супругу было совершено нападение? Она вам говорила?

– Ну… Что-то упоминала, но я не придал значения. Машка – большая фантазерка, один раз – мы еще тогда женаты были – она вообразила, будто бы за ней следят, представляете? Да кому она нужна!

– Не скажите, не скажите… Дело-то серьезное. Собаку отравили, хозяйку по голове ударили – зачем?

– Может, шпана? – предположил Баюн. – Или наркоманы, которым на дозу не хватало?

– Сомневаюсь. Зачем наркоманам собаку травить? Это кто-то свой.

– Вы меня подозреваете?! – Георгий вскочил – того и гляди от праведного негодования потолок рухнет. Или что там, гром небесный и молнии полагаются? Гнева небесного Сапоцкин не боялся и истериков, подобных Георгию Алексеевичу, успокаивать умел, тут главное рявкнуть погромче, так, чтобы сомнений не осталось, кто здесь главный.

– Спокойнее! Сядьте на место, никто ни в чем вас не подозревает. Гражданка Пигалица упомянула, что вы присутствовали на месте преступления.

– Я? Она вам так сказала? – с тяжким вздохом Баюн опустился на стул, болтливость бывшей супруги явно пришлась ему не по вкусу.

– Совершенно верно. Точнее, сказала, что вы ей сообщили, будто заезжали к ней, хотели поговорить, но передумали. Так или нет?

– Да! Да, я заезжал. Но я ее не трогал, помилуйте, зачем мне нападать на собственную супругу!

– Бывшую.

– Тем более! Да и Степан меня никогда не любил, та еще тварь, злобная и дурная.

– Георгий Алексеевич, никто ни в чем вас не обвиняет, – Антон изо всех сил пытался говорить спокойно, хотя этот хлыщ в костюме раздражал неимоверно. – Но, возможно, вы могли что-то видеть? Например, человека, который ошивался возле дома, или убегал, или еще что-то. Это очень, очень важно.

– Боже мой, неужели вы думаете, что если бы я действительно что-то видел, то смолчал бы? Да ни в жизнь! Правда… Пожалуй, кое-что… Но это такая ерунда…

– Давайте мы будем решать, что ерунда, а что нет.

– Конечно, конечно. Видите ли, Степан – собака сторожевая, обученная, еду у абы кого он не возьмет… Не взял бы, только у хорошо знакомого человека. На моей памяти, он признавал лишь двоих – Машу и моего друга, Дамиана.

– Дамиан, Дамиан… – Сапоцкин задумался. С одной стороны, Пыляев клялся и божился, что никому о старом знакомом не рассказывал, а с другой… Господин директор фирмы явно собирается рассказать кое-что интересное, ну что же, в таком спектакле не грех и подыграть. Нацепив задумчивое выражение лица, Антон принялся «вспоминать». – Это… Знаю, фамилия на букву П и отчество такое интересное…

– Пыляев, – подсказал Георгий Алексеевич. – А отчество – Никанорович.

– Точно, Пыляев Дамиан Никанорович. Есть такой. Где же это… – Для пущей убедительности Сапоцкин перевернул бумаги на столе. Бумаги отношения к Пыляеву не имели, зато создавали видимость работы. – А, вот оно. К сожалению, у гражданина Пыляева железное алиби, тот вечер он провел у нас.

– У вас? – Баюн весьма натурально удивился. – Ах да… Как я мог забыть… Его же задержали. Нервы, нервы… Стресс, понимаете ли…

Конечно стресс, мысленно согласился Антон, труп в багажнике – еще та причина для стресса. Хотя нет, там другое дело, точнее, другой труп.

– Так это он? – подал голос любознательный Георгий Алексеевич.

– Что – он? Ах, простите, соображаю туго. Нет, не он.

– А кто?

– Если бы знать, Георгий Алексеевич, если бы знать… А вы в чем-то подозреваете своего друга?

– Да нет, что вы, – почти искренне возмутился Баюн, – я уверен, Демка ни при чем, просто получилось так… Неудачно.

– Действительно, неудачно, – согласился Антон. – Труп в багажнике автомобиля – это, можно сказать, пик невезения.

– А почему его выпустили? – В серых глазках свидетеля – пока только свидетеля – плескалась такая бездна любопытства, что Антон попросту не посмел разочаровать человека.

– Потому что. Хотя… В общем, никакой тайны нету, в момент убийства гражданин Пыляев находился в другом месте.

– Где?

– У вашей жены. Бывшей. И если бы не играл в партизан, вышел бы сразу. Интересные у вас отношения, Георгий Алексеевич, прям шведская семья…

– На что вы намекаете?

– Я? Намекаю? Боже упаси, даже в мыслях не было. Кстати, Георгий Алексеевич, – Сапоцкин с трудом подавил зевок, а заодно, попутно, отметил, что упоминание о существовании неких отношений между Димкой и бывшей супругой Баюна дико раздражает рафинированного Георгия Алексеевича. Того и гляди, позабыв про свою интеллигентность и рафинированность, тот самым пошлым образом разорется. Вроде и понятно – супруга, хоть и бывшая, но все равно, и друг – приятного мало, но ведь Димка же рассказывал, будто… Чего тогда психовать? – Вы ведь с Пыляевым давно знакомы?

– С детства.

– Угу. И как он?

– А что именно вас интересует?

– Ну, характер, привычки. Может, заметили что-нибудь подозрительное в последнее время?

– Подозрительное? А знаете, пожалуй, вы правы. Он изменился. Нервный какой-то стал, дерганый, я думаю, это из-за Инги. Ее убили, вот Демка и расстроился.

– Убили? – С каждой секундой беседа становилась все интереснее. Значит, господин Баюн утверждает, будто Димка встречался с Красилиной. Ну-ну. Или это подстава, или Антон ни черта в людях не понимает. Вот тебе и друг детства, повесит свои грешки на пыляевские плечи – и глазом не моргнет. И ведь, не попадись Сапоцкину глазастая старушка, которая обожает сплетни и мексиканские сериалы, он бы и подумал на Пыляева. Вдохнув поглубже – Антон слышал, будто подобным образом можно унять раздражение, – он приказал:

– А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.

– Ну… Я-то подробностей не знаю, Демка человек скрытный, не любит языком трепать, как некоторые. Я вообще случайно узнал – встретил его с Ингой, она у нас подрабатывала…

– У вас – это на фирме?

– Да-да, на фирме. Она манекенщица, модель, мордашка симпатичная, вот и запомнилась. Я у него спросил насчет романа, а Демка, значит, огрызнулся, буркнул что-то неразборчивое, а потом вообще тему сменил. Я, честно говоря, обозлился, ну и решил: не хочет говорить, ну и черт с ним, своих проблем хватает. А потом узнал, что Ингу убили. Прямо на пороге собственной квартиры застрелили. Ужас.

– Согласен. И что ваш друг, он сильно расстроился?

– Как бы вам сказать… Знаете, Демку сложно понять – тяжелое детство, комплекс неполноценности, он замкнутый, нелюдимый, близко никого к себе не подпускает… Мне показалось, что смерть Инги, как бы это выразиться… Ну, что ему все равно, жива она или нет. Только поинтересовался, нашли ли убийцу.

– У кого поинтересовался?

– У меня. Я ответил, что не знаю, а Демка кивнул и ушел.

– Куда ушел?

– Да откуда мне знать, куда он ушел, Пыляев передо мною не отчитывается, дела были, вот и ушел. Он даже на похороны не явился. В принципе это не преступление, но… Ну, понимаете, это как-то неправильно, что ли.

– Девушку, значит, Ингой звали?

– Да, – подтвердил Георгий Алексеевич. – Красивина… Нет, Красилина, точно, Красилина Инга, отчество, извините, не припомню…

– Вадимовна. Красилина Инга Вадимовна. Кстати, Георгий Алексеевич, а у вас с ней какие отношения были?

– Отношения? – Баюн аж вспотел, Антон физически ощущал волну недовольства, исходящую от свидетеля. Небось хочется высказать в лицо все, что он думает о тупых вопросах тупого капитана, но пока еще держится. Держится, но боится. Чего боится? Того, что Сапоцкин узнает, кто на самом деле был любовником Красилиной?

– Да не было у нас никаких отношений! Никаких, понимаете?! Она работала, и то не постоянно, а иногда, ну, встречались, ну, здоровались…

– Ну, до дома вы ее подвозили…

– Когда?

– А это вы мне скажите, когда.

– Я… Я подвозил… Однажды… Поздно было, и я предложил, ну, девушка, ночь, опасно было… И я…

– И вы любезно предложили подвезти, – завершил фразу Антон.

– Да.

– И на этом все?

– Все.

– Георгий Алексеевич, я бы рекомендовал вам подумать еще раз. Есть свидетель, который видел, что вы регулярно навещали Красилину. Этот же свидетель утверждает, будто отношения у вас были более чем близкие…

– Ложь! Он врет, этот ваш свидетель! Я не… У меня невеста! Да как вы вообще… Я согласился сотрудничать с вами только из уважения к милиции, а вы… Да я жаловаться буду!

Антон прикрыл глаза, он терпеть не мог крика и вранья, а здесь было и то, и другое. Жаль, конечно, что Баюна запретили трогать. Очень жаль.

Пять дней промелькнули, как один. Пыляев не врал, здесь на самом деле было удивительно красиво и спокойно, а я так давно не была в отпуске…

С Анастасией Павловной мы подружились как-то очень быстро и совершенно по-девчачьи, словно нам лет по шестнадцать. Она даже разрешила мне прокатиться на Валете, во дворе и только один круг, но все равно впечатление незабываемое. А Димка, когда узнал, так разорался, что у меня минут пятнадцать еще в ушах звенело. Он вообще запретил близко к коню подходить, поэтому, когда я во второй раз села в седло, Пыляеву и словом не обмолвилась. Обойдется.

Димка звонил каждый день, и я очень быстро привыкла и к звонкам, и к разговорам ни о чем, которые порой могли затянуться на час, и к шуткам, не злым, как раньше, а очень даже дружеским. Жаль только, что Пыляев не считал нужным вводить меня в курс дела, а сама я спрашивать не решалась, уж больно у Розалии Алексеевны слух хороший, поэтому разговаривали мы исключительно на отвлеченные темы, и не могу сказать, чтобы мне это не нравилось.

Сегодняшний вечер мало чем отличался от других, разве что тетя Роза уехала вместе с Федором в город, у какой-то ее подруги намечался праздник, вот тетушка, по выражению Анастасии Павловны, и «ушла в загул». А мы, воспользовавшись ее отсутствием, устроили пикник прямо на полу, возле камина. Татьяна если и подивилась барской причуде, то виду не подала.

– Может, здесь и останемся? – предложила Анастасия Павловна, и я согласилась. Огонь в камине, мягкий теплый ковер под ногами, приятная компания – что еще нужно для счастья. За окном смеркалось, но включать свет мы не стали.

– Знаете, Машенька, в тот день, когда вы сюда приехали, мне звонила Ада. Аделаида Викторовна, – пояснила моя собеседница. – Она вас знает и…

– И просветила вас на мой счет? – Вот это поворот, я примерно представляла, что могла рассказать Аделаида Викторовна, отношения у нас сложные, но отчего же тогда госпожа Пыляева так спокойна?

– Примерно так. Признаюсь честно, я пришла в ужас и тотчас же позвонила Диме.

– А он?

– Он сказал, чтобы я не лезла не в свое дело.

– А вы?

– Прислушалась к совету и, надо сказать, ни капли не жалею. Мне следовало бы помнить, что Ада любит преувеличивать проблемы, да и характер у нее сложный. Адочка безумно любит своего сына, – заметила Анастасия Павловна. – Я ей даже завидую, у нее есть цель и смысл в жизни, такая любовь дорогого стоит.

Да уж, дорогого – семь лет на грани истерики от постоянного вмешательства Гошиковой мамочки в наши дела. Ее раздражало все, начиная с моей привычки называть ее обожаемого Жоржа Гошиком и заканчивая тем, как я жарю яичницу. В яйцах, видите ли, слишком много холестерина, который ведет к образованию тромбов. Полное безумие. Но что-то мне подсказывает, разговор здесь не об Аделаиде Викторовне.

– У вас тоже есть сын, – осторожно заметила я. Анастасия Павловна печально улыбнулась и ответила:

– Есть. Вы правы, Машенька, сын у меня есть, а вот любви нет.

– Чего? – В первый момент я не поняла. Во второй, кстати, тоже.

– Любви, – охотно пояснила госпожа Пыляева. – Видите ли, Машенька, я не люблю своего сына. Вы, наверное, станете осуждать меня… Сложно объяснить… Считается, что материнская любовь – это нечто обязательное, как, например, способность видеть или слышать. Есть мать, есть ребенок, значит, она в обязательном порядке этого ребенка любит. – Анастасия Павловна замолчала.

– А разве это не так?

– Ну, существуют люди, страдающие слепотой, или глухие, или не способные говорить. Обделенные. Я такая же, но в эмоциональном плане. Тетушка говорит, будто Валету я уделяю больше внимания, чем собственному сыну, вероятно, она права. – Женщина подкинула в камин полено, огонь довольно заурчал и выплюнул очередную порцию искр. – Люблю смотреть на пламя, вот так, в темноте. Есть в этом что-то особенное, первобытное.

Не могу не согласиться. За окном беспросветная чернота, будто кто-то с обратной стороны окна повесил непроницаемые черные шторы, отгораживая комнату от остального мира. На душе неспокойно, восприятие обостряется, и внезапно обнаруживаешь, что мир вокруг полон странных полутеней-полузвуков, древних, как сама ночь, и лишь рыжие космы огня в камине способны растворить первобытный страх.

– Таким, как я, нельзя рожать. Вам интересно?

Да, но дело даже не в моем интересе, Анастасии Павловне настоятельно требовалось выговориться, поделиться с кем-нибудь застарелой обидой и неуверенностью, в которой Снежная королева боялась признаться даже самой себе.

– Я была молода и честолюбива. Как и Ада. Она вам не рассказывала, что мы с ней из одного поселка? Уверена, что не рассказывала, она вычеркнула прошлое из памяти и считает себя коренной москвичкой. Пускай. На самом деле она из Краснознаменска, как и я. Мы дружили, а по-другому и быть не могло: в поселке один-единственный детский сад, одна школа, все друг друга знают, мало людей, много сплетен. А еще водка, пьяные драки, грязь на улицах в независимости от времени года и завод по производству комбикорма. Из перспектив – карьера бухгалтера на нашем предприятии. Это, Машенька, максимум. Из других профессий – воспитательница в детском саду, учительница либо продавщица в гастрономе, на выбор. – Анастасия Павловна печально улыбнулась. Она смотрела на огонь, на рыжие искры и раскалившиеся докрасна угли, на решетку камина и сухие поленья в ящике, куда угодно, лишь бы не на меня. Разговаривать с огнем проще, чем с человеком.

– А по радио пели про цветущую страну, про то, как строятся города, как советские люди покоряют дикую природу, про спутники и космос, про Москву… Столица, самый великий город самой великой страны. Мы в это верили, искренне и наивно, но тогда невозможно было жить по-другому. Я не помню, чья это была идея – ехать в Москву, – моя или Ады, но она захватила нас с головой. Поступить, учиться, выйти замуж, родить детей, совершить подвиг во имя страны, работать… Все сразу. Обычные мечты обычных провинциалок, и у нас получилось. Во всяком случае, тогда казалось, что мечты начали сбываться, мы поступили в техникум… Сколько было радости. Потом комната в общежитии, десять квадратных метров на четверых, но мы верили – это ненадолго, день, два, ну, максимум полгода, и мы встретим свою судьбу, прекрасный принц с квартирой и пропиской, цветы, роман, загс, ну и так далее по списку.

– И что случилось дальше?

– Смотрели фильм «Москва слезам не верит»? А, да чего я спрашиваю, у нас вся страна его смотрела. У нас с Адой получилось почти как в кино. – Анастасия Павловна протянула руки к огню и тут же отдернула, когда слишком живая искра оранжевой бабочкой села на ладонь.

– Больно! – пожаловалась она и как-то совершенно по-детски лизнула обожженное место. – Я красивая была, тогда не понимала, чего это парни табунами вьются, а теперь, когда фотографии просматриваю, прямо плакать охота. Подожди, Маша, я сейчас!

Госпожа Пыляева вернулась минут через пять с альбомом в руках. Старый, у моей бабушки тоже такой был, с толстенной обложкой нарядного темно-бордового цвета и тяжелыми серыми листами. Фотографии либо вклеивались, либо крепились на специальные уголки, которые постоянно отваливались, и при каждом просмотре снимки приходилось поправлять. Анастасия Павловна зажгла свет, и я зажмурилась. Не люблю такие переходы, глаза режет, и плывет все, но не будешь же смотреть фотографии в темноте, камин не в счет.

– Вот, смотри, это мы с Адой.

С черно-белой фотографии на меня смотрели две девушки. Аделаиду Викторовну я узнала сразу, время не слишком ее изменило: тонкие губы растянуты в улыбке, но брови нахмурены, а взгляд такой, будто она всеми фибрами своей юной души ненавидит фотографа. А вот Анастасия Павловна меня поразила, теперь понятно, в кого Дамиан пошел. Красавица. В сегодняшнем мире, где красоту поставили на коммерческую основу, агентства передрались бы за такую модель. В ее облике неистовый испанский огонь Кармен соединился с томным великолепием Лилит, девичья скромность, достойная воспитанницы Смольного института, с готовностью грешить, легко и бездумно, как делали это великие красавицы прошлого. Если Елена Прекрасная хотя бы чуть-чуть походила на Анастасию Пыляеву, тогда мне понятно, отчего рухнула Троя.

– Вот еще фотографии, и еще… Меня любили фотографировать.

Понятно, почему. На каждом следующем снимке облик менялся. Вот из черных глаз исчезла наивность, не выдержав напора новых чувств. Появилась гордость, уверенность, презрение. А потом фотографии закончились. Внезапно. Такое впечатление, будто стихийное бедствие, пожар или наводнение прервали удивительное повествование о жизни незнакомой мне красавицы. С последнего снимка на меня смотрела уже женщина, холодная, расчетливая, уверенная в себе и поразительно красивая. Настоящая королева.

– А дальше?

– Дальше мне стало не до фотографий. Здесь, – Анастасия Павловна взяла в руки снимок, – мне двадцать четыре. Димке было пять.

– Вы так рано?

– Рано. У меня были свои причины, но давай по порядку. На чем я остановилась? Ах, да, за мной ухаживали, цветы, пирожные, конфеты, газировка из автомата и прогулки по парку, за то, чтобы проводить меня до общежития, парни дрались, и мне это льстило.

– Любой девушке льстит внимание, – осторожно заметила я. Госпожа Пыляева улыбнулась и погладила фотографию.

– Вы правы. Наверное, в конце концов, я вышла бы замуж и успокоилась, но… Я встретила Никанора, и все поклонники канули в небытие. Он был старше меня на двадцать лет, женат и имел двух дочерей, старшая – моя ровесница. Это был грязный роман и совершенно бесперспективный, но тогда казалось – вот оно, счастье, протяни руку – и… И я позволила себе влюбиться, безумно, как в книжке, с тайной, надрывом и непреодолимым препятствием в виде жены… Честно, я не особо жалею, то время, наверное, было самым счастливым в моей жизни. Встречи украдкой, страсть, огонь, ревность, ссоры с битьем посуды и взаимными обвинениями, примирение и ласковые слова. Он устроил меня на работу, выбил квартиру, регулярно давал деньги «на красоту», это его любимое выражение, и подарки дарил, но, невзирая на все клятвы и признания, с разводом тянул. Где уж мне, дурочке, было знать, что генералы не разводятся, вредно для карьеры. Вот тогда-то Ада и посоветовала мне забеременеть. Она таким способом Алешку подцепила, я еще смеялась, нашла, мол, на кого силы тратить, ни рожи ни кожи, не то что мой Никанор. Но советом воспользовалась, да и с предохранением в те времена дела обстояли по-другому, короче, не прошло и полугода, как я обрадовала моего генерала.

– Он не слишком обрадовался?

– Ну, можно сказать и так, – Анастасия Павловна отвернулась, глаза женщины подозрительно заблестели. – Он не настаивал на аборте, предложил «уладить вопрос», я отказалась, все надеялась, что теперь-то он подаст на развод. А Никанор жил, как прежде, днем со мной, вечером дома. Ночевал изредка, наплетет супруге про командировку, полигоны и долг перед Отечеством, а я, дура, радуюсь, что не одна. А потом Димка родился, и мне начало казаться, будто это у нас семья, я, Никанор и Дима, будто это я – законная супруга. Никанор нас бросил, когда Димке исполнилось пять. Все чинно и благородно, адъютант принес букет желтых тюльпанов и длинное письмо-объяснение. Прости, дорогая, любовь наша будет жить вечно, но Родина требует… И так далее. Его переводили куда-то, кажется, в ГДР, по тем временам почти Европа, вот мой генерал и не рискнул играть с судьбой, красивая любовница не стоила открывавшихся перспектив. На мою долю осталась квартира, работа да толстый конверт «на всякий случай». Случай представился быстро, оказалось, врагов у меня хватало. Сначала я лишилась работы – директор той конторы, где я работала секретаршей, решил, будто имеет на меня какие-то права… Сначала намеки, потом последовало предложение, от которого я отказалась. Пришлось уйти, он сжил бы меня со свету. Потом начались проблемы по идеологической линии, аморальное поведение, тунеядство и так далее, в общем, из комсомола меня исключили. А тут и деньги кончились, тратить-то я привыкла не считая. Вот… Пришлось на работу устраиваться, еле-еле взяли учительницей… – Анастасия Павловна положила фотографию обратно в альбом. – Не хочу врать, что голодала, просила милостыню или мыла подъезды… Нет, Никанор не забывал о сыне, каждый месяц я получала денежный перевод, только… Тошно мне было, не передать словами. Такое чувство, будто тебя использовали, а потом выкинули за ненадобностью… Машенька, – госпожа Пыляева вдруг улыбнулась, – а давай мы с тобой выпьем? За нас, за женщин?

Белое вино с легким ароматом земляники как нельзя лучше вписалось в этот странный вечер. Наверное, со стороны это выглядело красиво: две женщины, старый альбом с фотографиями, хрустальные бокалы на тонких ножках, а сзади непокорная грива огня, который не терял надежды выбраться за очерченную каминной решеткой границу.

– Я тебя еще не утомила своими историями?

– Нет, что вы.

Анастасия Павловна посмотрела на пламя сквозь стекло, я последовала ее примеру. Красиво. Свет, преломленный сотней хрустальных граней, метался в бокале, поджигая вино изнутри, а мир вокруг сузился до яркой точки в центре…

– Тебе когда-нибудь доводилось работать в школе?

– Нет.

– Там своя специфика. Коллектив в основном женский, примерно половина не замужем. Вторая половина, с одной стороны, гордится положением, а с другой – отчаянно завидует, потому что муж пьет, зарплату не приносит, да еще время от времени поколачивает дюже образованную супругу. Дети – хамы, соседка – стерва, на работе неприятности. Ну и так далее. Единственный клапан для пара – сплетни, а лучшего объекта для сплетен, чем мать-одиночка, и придумать нельзя. Чего они только не сочиняли… Ну, за нас!

Вино, кроме запаха, имело чудесный вкус белого винограда, солнца и теплого лета.

– Стыдно признаться, но ребенок меня тяготил с самого начала, но, когда был Никанор, я радовалась Димке, как вещественному доказательству нашей любви, когда же любви не стало, то… Если бы еще он так не походил на отца…

– А, по-моему, он на вас похож.

– Ты просто Никанора не видела.

– А есть фотография?

Анастасия Павловна покачала головой.

– Нет. Я сожгла все до одной. Но у них с Димкой не просто внешность одинаковая. Все – жесты, привычки, характер, в конце концов… Представляешь, каково это, каждый день видеть перед собой лицо человека, предавшего тебя. Это даже не пытка. А еще Ада. Она постоянна была рядом, утешала, успокаивала, помогала и, глядя на Диму, восторгалась тем, как он похож на отца. Я не настолько наивна, чтобы не видеть – мое унижение доставляло ей удовольствие, но не находила в себе сил порвать еще и с Адочкой, все-таки подруга, часть прошлого. А она словно мстила мне за что-то, мелко, глупо, но очень больно.

Да уж, понимаю, на своей шкуре почувствовала, как больно кусается Аделаида Викторовна, любому иезуиту по части пыток сто очков вперед даст. Именно от бывшей свекрови узнала, что Гошик начал встречаться с Лапочкой и даже сделал той предложение. И о том, какая это замечательная девушка, тонкая, образованная, хозяйственная, ведет здоровый образ жизни и за собой следит.

– И тогда я решила доказать всем, что сама чего-то стою. – Анастасия Павловна запнулась. И я, воспользовавшись паузой, наполнила бокалы. Ох, сдается мне, одной бутылкой вина сегодняшний вечер не обойдется.

– Дима с четырех лет занимался фигурным катанием. Моя задумка, Никанор не возражал, катание так катание, ему было все равно, мне же хотелось привлечь внимание. А потом… В общем, я подумала: если Димка станет чемпионом, тогда все они заткнутся, и Адочка, и коллектив разлюбимой школы номер семнадцать, и соседи. Все. И Никанор, когда узнает, пожалеет, что бросил нас. Теперь-то я понимаю, насколько была глупа и амбициозна. Я не видела ничего, кроме цели. Обстоятельства складывались удачно, хороший тренер, хорошие результаты… Но мне не нужно было хорошее, я хотела, чтобы мой сын стал лучшим. Знаете, как живут нормальные дети? Школа, дом, улица, друзья. У спортсменов круг сужается до двух составляющих: школа и тренировки. Точнее, тренировки, и если остается время, то школа. Ну еще режим. Мороженое нельзя, конфеты нельзя, бегать с друзьями нельзя, да и друзья постепенно исчезают, и самым близким другом становится тренер. Большинство привыкает. Но Дима… Дима сопротивлялся, терял коньки, грубил, опаздывал на тренировки, дошло до того, что я приводила его на лед сама и сдавала тренеру. В общем, вел себя как всякий нормальный ребенок, которого заставляют заниматься нелюбимым делом. Он смешной был… – Анастасия Павловна пригубила вино.

Не знаю, может, и смешной, не представляю себе Пыляева подростком. По-моему, он и для своего возраста чересчур взрослый и серьезный. Упрямый, это да, единственный человек, ради которого Дамиан готов был пойти на уступки, это Гошик.

– А однажды все переменилось, резко, точно у него в голове тумблер повернули. Не то чтобы Димка полюбил фигурное катание, но больше не отлынивал и на тренировках в полную силу работать начал. Ну и результаты, само собой, появились. Сначала городские соревнования, потом областные… Первый успех, первые медали. Новый тренер, новый уровень… Вершина была так близко. А перед общесоюзными соревнованиями Дима умудрился поскользнуться и, падая, расшиб колено. У меня истерика, у тренера шок, врач говорит, что вроде бы ничего серьезного, но рекомендует подождать недельки две. А соревнования через неделю. Тренер настаивает на участии, говорит, что подростки часто падают, ничего страшного, вся программа и десяти минут не займет, Дима – основной претендент на золотую медаль, после соревнований он устроит мальчика в правительственный санаторий… И я согласилась.

– Он упал?

– Да. До конца программы оставалось секунд тридцать, когда… Он выполнял какой-то сложный элемент, не помню уже… Он прыгнул, а приземляясь, упал. И я как-то сразу поняла, что на фигурном катании можно поставить крест. И тренер понял. Не было ни правительственного санатория, ни медали, ни славы… два года непрекращающегося кошмара. Из одной больницы в другую, из другой в третью, и каждый раз одно и то же: «о коньках забудьте, не знаем, сможет ли он ходить… очень серьезная травма… у нас таких лекарств нет… мы такие операции не делаем… мамаша, прекратите истерику, раньше думать надо было…». А как я могла прекратить истерику, когда на моих глазах из сына наркомана делали, два года на одних таблетках, лишь бы хоть немного приглушить боль. Я написала Никанору, просила о помощи, надеялась, он воспользуется старыми связями, устроит Диму в какую-нибудь больницу, а он лишь деньги присылал. Ни больше ни меньше, как всегда, одна и та же сумма. Помог Алексей, муж Адочки, он был неплохим человеком, да и карьеру к этому времени сделал, связи кое-какие появились… Благодаря ему Димке сделали операцию, потом еще одну, и еще… Потом был период восстановления, в той же больнице, визиты запрещены, поскольку заведение закрытое, а Дима уже взрослый, как мне сказали. Иногда удавалось договориться с врачом или медсестрой, и меня проводили через черный ход. Странные это были встречи, он молчит, я молчу, помолчим полчасика вместе и расходимся. Эти все больницы, врачи, процедуры, они окончательно его изуродовали, он словно выгорел изнутри. Единственный человек, к которому Дима привязан, – это тетя Роза. Ну, и еще Георгий, хотя, если честно, как человек он мне не слишком нравится. Подловатый. Вы не обиделись?

– Да нет. – Скорее наоборот, очень точное определение. Подловатый. Слабый и трусливый, как я раньше не замечала этого? А Пыляев? И это я плакала, считала себя несчастной и страдала над загубленной жизнью? Стыдно, Мария Петровна, стыдно.

– С Жоркой они с детства вместе, а вот тетя приехала, когда несчастье случилось. Она мне здорово помогла, и теперь помогает, хоть ругается постоянно. Да и Димку она любит, не то что я. За тетю Розу! – И мы выпили. И за тетю Розу, и за нас с Анастасией Павловной, и за дружбу, и еще за что-то… Кажется, после вина была текила, после текилы снова вино, а потом я ничего не помню.

Нет, вру, помню, что невыносимо жалко было и Димку, и Анастасию Павловну, запутавшуюся в собственной жизни, и заодно себя.

Действовать нужно было очень, очень быстро, вчера вечером Жоржу звонили. Угрожали. Мальчик не произнес ни слова, но разве любящей матери нужны слова? Достаточно одного взгляда, чтобы понять, как тяжело приходится Георгию. А проклятая стерва, затеявшая аферу, как назло, умерла. Аделаида Викторовна металась по квартире, будто птица в клетке. Одна часть ее души порывалась немедленно позвонить в милицию и поведать все, и разум подсказывал, что это будет наилучшим выходом, но другая половина протестовала. Если она расскажет, тогда Жоржа посадят! Ее нежный, хрупкий мальчик не вынесет тягот заключения, и еще не факт, что там, за решеткой, он будет в безопасности. Нет, идею с милицией Аделаида Викторовна решительно отвергла.

Ах, как же было бы замечательно, если бы тот сумасшедший, о котором рассказал Георгий, устранил бы Машу, но рассчитывать на такую удачу глупо. Адочка и так потеряла слишком много времени, потакая собственным страхам. Марию нужно нейтрализовать, и чем скорее, тем лучше. Если Аделаида Викторовна все правильно рассчитала, то Георгий будет свободен. Итак, для начала следует унять дрожь в руках. В конце концов, жизнь Жоржа несопоставимо важнее, чем существование этой девки. Кому она нужна?

Аделаида Викторовна откашлялась и набрала знакомый номер:

– Алло? Стася, это ты? Татьяна? Танечка, милая, подскажите, а Машенька еще у вас? Да? Очень хорошо, ты не могла бы позвать ее к телефону? Спит? А когда проснется? Не знаете? Не могла бы ты передать, чтобы обязательно позвонила Аделаиде Викторовне! Это очень срочно!

Бег.

Ночь.

Запах дыма и страх быть пойманной.

Вперед. Ветки царапают лицо и норовят ударить по глазам.

Утро. Которое уже? Второе? Третье? Пятое? Нетта не помнила, время свернулось в тугую спираль из слипшихся минут, долгих часов и жуткой ночной тишины, которую и тишиной-то назвать невозможно – звуки, слишком слабые, чтобы их услышать, тени, которые невозможно увидеть, и запахи, не имеющие ничего общего с ароматом монастырского сада, – Нетта ощущала опасность кожей, когда еще могла ощущать. Теперь из всех чувств осталось одно – дикий, всепоглощающий голод.

Сначала он отобрал силы. Каждый шаг давался все тяжелее, каждый вдох причинял боль, вслед за болью пришла красная муть перед глазами, она не исчезала ни днем ни ночью, а потом появился и звон в ушах. Голова стала легкой-легкой, точно пух, которым по приказу матушки настоятельницы набивали подушки на продажу. Подушки пользовались популярностью, пуха требовалось много, и работа в мастерской прекращалась лишь после полуночи.

Белые перья на каменном полу…

Разноцветные витражи в церкви…

Бормотание безумной святой из Башни Отшельника…

Ее хоть кормили…

Все, больше ни шагу, Нетта свернулась калачиком между корнями древнего дуба. Дерево печально шелестело над головой, и девушке казалось, что еще немного, и она снова услышит голос, тот самый голос, который обещал ей свободу.

Но разве можно верить Диаволу?

Нельзя.

—Эй, ты жива? – Властному женскому голосу удалось пробиться сквозь пелену безразличия, Нетта открыла глаза.

—Живая!

—Какая хорошенькая!

—Почти как Марлена! – Девушки моментально переключились на воспоминания о какой-то Марлене, щебет раздражал и вместе с тем успокаивал.

—Тише вы! – прикрикнул строгий голос, и разговор тут же оборвался.

—Ну, милая, давай знакомиться, я – мадам Ксавье, а тебя как зовут?

– Антуанетта, Нетта. – Внешность дамы соответствовала голосу, чем-то мадам Ксавье напоминала мать настоятельницу. Наверное, глазами – такая же смесь холода, расчета и притворного благочестия. Нет, как раз благочестия-то в мадам Ксавье и не было ни капли. А ведь так даже лучше, подумала Нетта, честнее. Но где она находится? Матерчатые стены навевали мысль о палатке, но мерное покачивание свидетельствовало, что палатка двигалась, значит, это фургон. Откуда в лесу фургон?

—Где я? Как я сюда попала?

—Тебя нашла Эллис, – девушка с черными волосами неуклюже присела, видимо, это и есть Эллис. А она красивая, только почему на ней такое странное платье? Неужели никто не сказал ей, что вырез слишком велик и почти полностью открывает грудь? Или…

—Это Мэри. – На имя откликнулась блондинка с одутловатым лицом. – Алисия, Ванесса, Кларисса… Ты еще девственница?

—Что? – Вопрос мадам Ксавье застал Нетту врасплох.

—Ты еще не ложилась в постель с мужчиной?

—Нет.

—Хорошо. В Сент-Назере мы получим хорошие деньги.

—Я…

– Либо ты работаешь на меня и я забочусь о тебе так же, как о других девушках, либо… Я слышала, будто беглянки не могут рассчитывать на снисхождение Святой Инквизиции. Тем более беглянки-воровки. – Нетта вздрогнула. Знает! Откуда эта женщина со змеиными глазами знает?

—ЭТО теперь принадлежит мне. Плата за милосердие и молчание. Теперь отдыхай, полумертвая девица не может рассчитывать на хороший заработок.

Мадам Ксавье выскользнула из фургона, и Нетта рассмеялась, голос сдержал свое обещание. Одиночество, которого так боялась девушка, ей больше не грозит…

Утро началось с головной боли. Во сколько же я вчера легла? Факт, что поздно. И не совсем трезвая, тоже факт. Вот мой организм, не привыкший к подобному обращению, и возмущался. Ох, мама, определенно сегодня я вниз не спущусь, задерну шторы и буду лежать здесь, в тишине и спокойствии, пока либо в чувство не приду, либо не умру окончательно. Второе вероятнее.

Вниз меня согнала жажда, Татьяна, понимающе улыбаясь, налила огромную кружку великолепного огуречного рассола, и мне сразу полегчало. Пожалуй, жить буду.

– А Анастасия Павловна где?

– Еще не спускались. Вы тоже пойдите прилягте, завтрак я наверх подам. – В глазах женщины я прочла легкий упрек. – Вам тут звонили. – Татьяна неловко переминалась с ноги на ногу. – Казали, что срочно.

– Дима?

– Нет, не хозяин, Аделаида Викторовна, я тамочки телефончик ихний записала…

Интересно получается. Аделаида Викторовна позванивала мне регулярно, но только для того, чтобы сказать очередную гадость. И тут срочно! Сердце неприятно екнуло, неужели что-то случилось? Например, с Гошиком? Или с фирмой? Или… Нехорошие предположения множились, как мушки-дрозофилы у кого-то из генетиков.

Трубку сняли после пятого гудка.

– Алло? – Голос у бывшей свекрови был примечательный, такой нежный, медовый, что, кажется, еще немного, и можно будет на хлеб мазать.

– Аделаида Викторовна? Это Маша, вы мне звонили?

– Да. – Сладости в голосе моментально поубавилось, а из трубки ощутимо повеяло холодком. – Уже полдень, Машенька, а ты еще спишь. Надо сказать, в твоем возрасте нужно больше собой заниматься, а не валяться в постели, долгий сон вредит здоровью.

– Спасибо за совет. У меня отпуск.

– Знаю я, какой у тебя отпуск. Но ладно, не поэтому звоню. Тут с твоим… женихом, – Аделаида Викторовна выплюнула неприятное слово, и я представила, как презрительно скривились тонкие губы, а римский носик сморщился, будто бы вместо обещанных французских духов даме подсунули «Тройной одеколон», – неприятность приключилась.

– Какая? – Внутри у меня все оборвалось.

– Георгий вчера обмолвился, будто он в больницу попал, старая травма, ты, наверное, в курсе. Вообще-то это не мое дело, после своего свинского поступка Дамиан полностью утратил право называться другом Жоржа, и мне совершенно все равно, что с ним, я звоню ради Стасеньки, она – моя старая подруга, нас многое связывает…

– Номер!

– Что? – опешила Аделаида Викторовна, до сегодняшнего дня я не осмеливалась перебивать ее.

– Больницы. И палаты.

– Машенька, милая моя, так откуда мне знать! У Георгия спроси, приезжай и спрашивай. Кстати, Стасеньку волновать не советую, у нее здоровье очень, очень слабое. Да, и еще, заедешь ко мне, телефон заберешь.

– Чей?

– Как чей, Пыляева своего, не мой же. Жорж сказал, что в реанимации сотовые запрещены, вот ему и отдали. Все, милая, до свидания. Счастья пожелать, сама понимаешь, не могу.

Стерва! Старая хитрая стерва! Ни на секунду не сомневаюсь – звонок доставил Аделаиде Викторовне огромное удовольствие. Так, к черту ведьму, нужно выяснить, что с Димкой. А как? Звонить? Но Аделаида Викторовна сказала, будто пыляевская трубка у нее. Да и Гошик по телефону говорить не станет, нужно ехать, и срочно. Но как? У кого спросить? Татьяна! Конечно, как я раньше не додумалась! Она же местная и должна знать, как отсюда выбраться.

– Уехать? – Татьяна задумалась. – Можно, конечно, но Федора ждать придется.

– А когда он вернется?

– Не знаю, – женщина вытерла полные руки о передник, – он тетушку в город вчерась повез, коли задерживаться не станут, то к вечеру возвернутся…

– А коли станут?

– То завтра. Да вы не волнуйтеся, они никогда больше двух дней не гостевали!

Спасибо огромное, я к вечеру тут с ума сойду от беспокойства, а если еще и до утра ждать придется?

– По-другому никак?

– Ну, – Татьяна замялась, – Анастасия Павловна, когда очень надо, то коня заседлает и до Петушков, это километров пять будет, можно, конечно, и пешком, но на коне оно сподручнее. А уж от Петушков маршрутка почитай кажный час ходит.

– И с Валетом на маршрутке?

– Не, – женщина хохотнула, – кто ж коня пустит. Анастасия Павловна его у почтальона оставляет, у них договоренность, а как назад возвертается, то забирает, или Семеныч сам приводит. Только вы лучше Федора дождитеся, он вас прям в город и довезет.

– А где эти Петушки? – Я не особо рассчитывала, что Татьяна скажет, как добраться до этих самых Петушков, я бы на ее месте заподозрила неладное. Но, похоже, я переоценила умственные способности поварихи, или, что более вероятно, ту не слишком беспокоили барские забавы, поэтому Татьяна лишь покачала головой и подробно рассказала и про дорогу, и про то, как отыскать дом почтальона.

Но одно дело распланировать маршрут, и совсем другое – решиться. А решаться нужно быстро, пока Анастасия Павловна вниз не спустилась, уж она точно запретит мне ехать верхом, а пешком пять километров по талому снегу я просто не одолею.

Так, Маруся, Валет умный, он поймет.

– Правда, Валетушка?

Конь затряс головой, не то соглашался, не то пытался отговорить от дурацкой затеи.

– Мне очень, очень нужно!

Нужно-то нужно, только вот навыков от этого не прибавляется, с седлом я еще кое-как управилась и даже подпругу сама затянула, а вот уздечку пришлось оставить в сарае, Валет наотрез отказался брать в рот эти железки, и в чем-то я его понимала. Ладно, как-нибудь управлюсь. Из сарая конь вышел сам, потом терпеливо дождался, пока я залезу в седло. Чувствовала я себя на редкость неуютно, седло почему-то накренилось, шлем съезжал на глаза, а земля выглядела весьма твердой. Не упаду, в конце-то концов, должно же мне хоть в чем-то повезти, и, уцепившись обеими руками в белую гриву, я спросила:

– Ну, что, друг, поможешь? – Валет фыркнул и ударил копытом, точно приглашая отправляться в путь. – Тогда пошли!

И мы пошли. Сначала шагом, конь, чувствуя неопытность наездника, ступал медленно и осторожно, и я была несказанно благодарна умному животному. А в целом не так и плохо, сидишь, покачиваешься из стороны в сторону, природой любуешься, только рано я расслабилась, ох, рано. На повороте из Вимино дорога пошла под горку, и Валет прибавил шагу.

– Тише, мальчик, тише, – но просьбу мою конь пропустил мимо ушей. Он несся вперед, точно на скачках выступал, а я, кляня на чем свет собственную дурость, некстати уехавшего Федора и Аделаиду Викторовну с ее звонками, старалась не свалиться.

Мы вылетели на шоссе, слава богу, машин не было, и Валет прибавил скорость.

– Слышишь ты, шкура, я же упаду! И вообще нам в Петушки надо, ты не забыл? – Как оказалось, не забыл. Минут через пятнадцать бешеной скачки Валет снова перешел на шаг. А вот и указатель «Петушки», Татьяна говорила, что от указателя направо, дом почтальона третий от магазина, у него еще крыша в желтый цвет выкрашена. Да и Валет должен знать.

– Умница моя! – Я похлопала коня по шее, Валет всхрапнул и… В следующий момент раздался громкий хлопок, жеребец взвился на дыбы, и я кубарем вылетела из седла. От удара о промерзшую землю потемнело в глазах, а с первым вздохом пришла боль, такое ощущение, будто в теле ни одной целой косточки не осталось. Поднялась с трудом. Валет, нервно перебирая тонкими ногами, стоял рядом.

– Валет, Валетик, Валюшка…

Я протянула руку, конь отпрянул. Что же его так напугало? Хлопок. Хлопок – это петарда? Или выстрел?

– Валет, иди ко мне, пожалуйста.

Ну же, давай, ты умный, ты должен понимать, что я друг. И не выстрел это. Ну зачем кому-то в меня стрелять? Это просто ветка под копытом хрустнула.

– Валет… – Мне почти удалось дотянуться до него, когда расколотое громом небо обрушилось на мою многострадальную голову…

Последнее, что я видела, – желтое копыто с черным полумесяцем подковы…

Руки.

Золото в обмен на золото.

Женщина с перерезанным горлом – зачем платить, если ты сильнее? Право хищника.

И снова обмен.

Море.

Шторм, будто живое свидетельство божьего гнева. Ветер заглушает и беспомощные человеческие голоса, и глухой звон корабельного колокола, одичавшие волны рвут палубу, море, точно любопытный ребенок, ломает интересную игрушку, чтобы понять, как же она устроена, зачем тонкие мачты и белые лоскутики парусов, зачем хлипкие веревочки и тяжелые пушки, почему недовольно кривится русалка на носу… Люди мечутся…

Забавно…

Штиль. Зеленое покрывало вод дразнится, демонстрируя показное смирение, море нежно качает судно, и благодарственная молитва имеет все шансы достичь неба.

Алый камень недоволен.

Вода – естественный враг огня.

Цокот копыт, дым костров, снова чужая речь, к которой нужно привыкать.

– Вот мы и дома! – Всадник похлопал коня по шее, тот тихонько заржал, он тоже соскучился по своей конюшне, теплому стойлу да кормушке, в которую старый конюх, недовольно ворча, насыплет овса, а потом будет долго и старательно чистить, выглаживать шерсть да расчесывать гриву…

—Эх, дружок, – человек вдохнул влажный воздух, – душно там, во Франции, то ли дело Речь Посполита!

– Машка, ты, что ли? Давай, очнись! Открывай глазки, спящая красавица!

Не хочу, не буду. Если я открою глаза, мне станет больно, я уверена. Но человек не отставал, он тормошил меня, дергал, а когда лица коснулось что-то холодное и колючее, я не выдержала.

– Живая! Машка, ты меня напугала! Давай, садись в машину, нельзя на снегу… – Толик заталкивал меня в салон, сопротивляться не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Закрою глаза и вернусь в мой красивый яркий сон.

– Мать, не спи! – Толик легонько похлопал меня по щекам. Интересно, откуда он взялся. А я откуда? И что со мной?

– Господи, да ты в крови вся! Подожди, у меня бинт в аптечке имеется… Сейчас перевяжем и станешь как новенькая! Где же он? А, вот, нашел, давай подставляй боевое ранение… – Я послушно наклонила голову и едва не вывалилась из машины. Координация оставляла желать лучшего, зато сознание постепенно прояснялось.

– Не падать! – велел Бамбр. – А я еду себе, еду, гляжу – конь несется! Глаза выпучены, морда в пене, и, самое характерное, без всадника. – Упаковка с жизнеутверждающей надписью «Бинт медицинский стерильный» открываться не желала, и в конце концов Толик, наплевав на обещанную производителями стерильность, разорвал ее зубами.

– Я бы тебя и не заметил, куртке скажи спасибо – за километр видно. Как это тебя угораздило? Конь сбросил? А я и не знал, что ты верхом можешь, амазонка ты наша. Спасибо шлему скажи, пополам раскололся, но голову спас, царапиной отделалась, но кровит-то как! – Повязку мой спаситель накладывал ловко, можно сказать, почти профессионально. Белый марлевый хвост перед моим носом подрагивал, бинт разматывался, а повязка на голове становилась все толще.

– Готово! – возвестил Бамбр и отступил на шаг, любуясь творением рук своих. – Ну, Машуль, я тебе скажу, дело, естественно, твое, но ты, красавица, голову поберегла бы – чай, не казенная. И вообще, я начинаю в судьбу верить – второй раз к тебе еду и второй раз в таком виде нахожу. – Бамбр продолжал трепаться, но мои мысли повернули совершенно в другую сторону. Как он сказал? Во второй раз… Точно. Там, у подъезда, и здесь. Совпадение?

– Толя… – В горле пересохло, а язык распух и отказывался подчиняться.

– Погоди, – Бамбр нырнул в глубь машины, – на, попей.

– Спасибо. – Говорить стало легче. – А как ты здесь оказался?

– К тебе ехал. – Фотограф широко улыбнулся, он выглядел таким искренним, таким честным, таким… – Поговорить нужно. Я заблудился маленько, хотел у людей спросить, – он кивнул в сторону указателя, – думал, в деревне подскажут, а тут, гляжу, лежит кто-то.

– А как ты узнал, где меня искать?

– Тоже мне секрет Полишинеля. Все знают, что Пыляев тебе предложение сделал и увез к родителям знакомиться.

– Какое предложение?

– Как какое? – удивился Толик. – Предложение руки и сердца. Они с твоим бывшим по этому поводу даже поругались, так что про личную жизнь забудь – весь офис в курсе. Свадьбы вашей, прямо скажу, ждут с нетерпением. А правда, что вы с боссом развелись потому, что ты ему рога наставила?

– Помолчи, а? – Или я ослышалась, или брежу, второе более вероятно, удары по голове даром не проходят. Но если это бред, тогда и Толик мне привиделся. На всякий случай я пощупала голову, вроде бы на месте.

– Чего? Плохо, да? – осведомилось видение. – Ты, Машуль, устраивайся поудобнее. В больничку поедем, к дохтуру. Вот так, умница… Будешь дядю Толю слушать, вырастешь большой, красивой, а главное, здоровой. Так, давай ремень безопасности пристегнем и вперед…

– А Валет где? – поинтересовалась я.

– Валет? Кто такой Валет?

– Конь. Нужно его найти.

– Тю, найти… Где его теперь найдешь, это ж тебе не машина, которая стоять будет. И вообще, мать, тебе сейчас не о лошадке думать надо, а о себе. Знаешь, какая на голове рана? Нет? Во какая! – Толик развел руки, точно хитрый гриф из советского мультика про пустыню. Как же он назывался? Память долго отказывалась работать, но потом выплюнула название. «Крылья, ноги и хвосты». Точно. И Бамбр – вылитый гриф, смотрит искоса, оценивает интеллектуальный потенциал страуса. Машина тем временем выползла на дорогу. Мотор дружелюбно урчал, водитель тихонько напевал под нос, а за окном мелькали елочки, самое время прикрыть глаза и расслабиться.

Стоп! Расслабиться не получится. Мы же едем не туда! Нет, пускай голова и болит, но с памятью у меня пока все в порядке. С Пыляевым мы по другой дороге ехали, это точно, как дважды два. Что же получается? Бамбр везет меня неизвестно куда и неизвестно зачем. Хотя очень даже известно. Спрячет тело в лесу, и найдут меня не скоро, если вообще найдут.

Нет. Я попыталась мыслить здраво. Я давно знаю Толика… Давно? А ведь получается, что не так уж. На фирме он появился в конце января. Значит, два месяца. Просто Бамбр контактный, умеет найти общий язык с человеком, например со мной, милый, болтливый, как сорока, и жутко обаятельный.

А дверца-то закрыта.

– Мать, ты как, жива? – поинтересовался Алексин. Участливо получилось.

– Нет. То есть да, но мне плохо. Останови, пожалуйста, машину.

– В бардачке пакет есть. И леденцы мятные.

– Останови машину!

Толик отмахнулся. Выходит, я не ошиблась. И что же делать? Сердце беспомощно затрепыхалась в цепких коготках страха. Спокойно, я еще жива. Во-первых, нужно остановить машину. Во-вторых, заставить его открыть дверь. И в-третьих, убежать.

– Толик, остановись немедленно!

– Машуль, ну что ты в самом-то деле. Ведешь себя как маленькая, потерпи, скоро приедем. – Он отвернулся. А я… А я… А я не нашла ничего лучше, чем изо всех сил толкнуть водителя. От неожиданности Толик выпустил руль, всего на десятую долю секунды, но мне хватило. Вцепившись в рулевое колесо, я повернула его вправо, возмущенный подобным поведением автомобиль закружился, теряя сцепление с дорогой. Бамбр попытался выровнять машину, а я зажмурилась, предчувствуя столкновение.

Обошлось. Вздрогнув в последний раз, автомобиль остановился. Меня бросило вперед, и если бы не ремень безопасности, предусмотрительно застегнутый Бамбром, моя голова пострадала бы в третий раз.

– Мать! Твою ж мать! – Толик добавил еще несколько слов. – Ты соображаешь, что делаешь?!

Я икнула.

– Вижу, что ни хрена ты не соображаешь! Объясни мне, тупому, зачем ты это сделала? Из благодарности? Или у тебя врожденные суицидальные наклонности? Ты не молчи, мать, если наклонности – так я знаю, где такое лечится. Отвезу и сдам.

– Ты… Ты… – Зубы лязгали друг о друга, и произнести фразу целиком не получалось.

– Я – это я, – философски заметил Алексин, выбивая сигарету из пачки, руки у него дрожали. У меня, впрочем, тоже.

– Дай и мне.

– Больным, в том числе и больным на голову, не положено. Твою мать… Бросишь тут курить, как же…

И я решилась.

– Толя, я знаю, ты собираешься меня убить. За что? Что я тебе плохого сделала?

Сигарета выпала у него изо рта.

– Маш, ты говори, да не заговаривайся!

– Толь, ты не случайно здесь оказался. И в тот раз тоже… А еще никто не знал, где меня искать… Ты с Ингой знаком был… И другие… – Слова сбивались в беспомощные комки, и нормального объяснения не получалось. А мой предполагаемый убийца смотрит удивленно и хлопает рыжими ресницами.

– Мария Петровна, вы бредите!

– Ты вез меня другой дорогой, – я продолжила перечисление. – И дверь на замок закрыл.

Толик вздохнул.

– Дороги тут две. Основная и объездная, основная перекрыта – там ремонт, дня три как ремонт.

– Весной?

– Получается, весной. И двери я всегда закрываю, привычка. Не веришь?

– Ты не фотограф.

– Не фотограф, – согласился Бамбр. – Точнее, не совсем фотограф. Ладно, я и так собирался поговорить с тобой по душам. Вот, гляди. – Он сунул мне под нос красную книжицу.

– Что это?

– Ты открой, почитай, а то потом будешь говорить, что подделка.

Я открыла. Прочитала. Еще раз прочитала. И еще. Нет, не понимаю.

– Ты из милиции?

– Не совсем. ФСБ. Отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Разрешите представиться – капитан Алексин Анатолий Анатольевич. Удостоверение-то отдай.

– На.

– Мы можем ехать? Фокусов не будет?

– Не будет. А поговорить?

– Сначала больница, потом разговор. Хотя кое-что и по дороге могу. Рассказывать?

– Да. – В моей больной, дважды пострадавшей голове не укладывалось, что Бамбр, рыжий и веселый Бамбр, работает в ФСБ. Но какие в «Скалли» могут быть экономические преступления?

– Фирма «Якутъ-мода» о чем-нибудь говорит?

– Наши клиенты, сам знаешь.

– Ой, мать, я столько всего знаю, что жить порой тошно. Короче, как тебе нашей «Моды» творчество?

Говоря по правде, творчество не очень. Блестящий колючий атлас, искусственный шелк, громоздкое кружево богатого золотого цвета и много-много стразов. Исполнение, кстати, также оставляло желать лучшего – ткань не самого высокого качества, строчки кривые, кружево с дырками. Я знаю, что говорю, компания присылала образцы своей продукции для каталога, и намучились же мы с ним тогда. А между тем «Мода» регулярно каталась за границу, по-моему, они не пропускали ни одного показа, при этом неважно, где он проводился – в Париже или в никому не известной немецкой деревеньке. Вот тут и начиналась наша работа – подобрать девочек-моделей, которые согласились бы напялить на себя сие убожество, оформить заявку и необходимые для вывоза очередной коллекции бумаги.

– Лифчики-трусики – это прикрытие, – продолжил объяснение Бамбр.

– А на самом деле?

– А на самом деле… Ну, мать, припомни, чем славится земля сибирская?!

– Нефть?

– Холодно.

– Золото?

– Уже теплее. Почти горячо.

– Серебро?

Толик покачал головой, значит, снова пальцем в небо попала, а версии-то закончились.

– Алмазы! – провозгласил капитан Алексин.

– Алмазы?

– Да, Машка, алмазы. Это такие маленькие блестящие камушки, которые стоят очень больших денег. В Якутии – одно из самых богатых месторождений в мире. Если честно, я сам не слишком разбираюсь во всех этих кимберлитовых трубках, голубой глине, добыче, огранке и так далее, зато знаю, что бизнес контролируется государством. Это аксиома, но некоторых граждан подобный расклад не устраивает. Рубишь фишку?

– Не совсем. – В моем представлении алмазы – алмазами, а лифчики – лифчиками, не вижу точки соприкосновения.

– Ну, смотри, – Толик нетерпеливо хлопнул по рулю, – украсть – это только полдела, краденое еще реализовать нужно, и лучше всего за границей, ну, да у нас дела поближе, в Москве. Сама понимаешь, просто так никто партию через таможню не пропустит, курьеры – вариант старый и не слишком надежный. Короче, наши умники основали фирму, законную, чистую, как слеза младенца, и такую же беспомощную. Фирма оная в теории занимается конструированием модного женского белья, пытается выйти на новый уровень, без конца ездит в Европу, что, в общем-то, логично – наши модельеры, умные и талантливые, не теряют надежды отгрызть свой кусок рынка. То, что рынок поделен еще при царе Горохе, ребят мало волнует, они вообще у нас оптимисты и работяги, ни одного показа не пропускают…

– А алмазы-то где? – Слушать сказки мне надоело, Толик, если его буйную энергию в нужное русло не направить, способен часами трепаться ни о чем.

– В лифчиках, трусиках, корсетах и прочей ерунде. Схема проста – белье расшивается стразами, в которые и впаивают алмазы. А на месте оболочку срезают. Вот, собственно говоря, и все. Алмазы – они маленькие, и по виду стекло стеклом, их не всякий ювелир с ходу отличит. В положенное время ценная коллекция белья возвращалась домой, количество привезенного соответствовало количеству вывезенного, все довольны, а если один-другой стразик потерялся по дороге – дело-то житейское, бывает. Да и кто эти стекляшки считать будет. – Он замолчал, а я невольно подумала, что, судя по рассказу Толика, нашлись люди, которые посчитали.

– А мы каким боком?

– Самым что ни на есть прямым. Кто документы на все эти загранкомандировки оформлял?

– Мы не знали!

– Одна поправка – ты не знала. В общем… есть информация, что твой муж… Бывший муж… был в доле.

– Гошик? В доле? – Нет, все-таки это галлюцинация. Большая сумасшедшая галлюцинация. Чтобы нежный трепетный Гошик ввязался в аферу с контрабандой алмазов? Да скорее небо рухнет на землю, реки повернут вспять, дожди прольются над Сахарой, а во льдах Антарктиды заведутся львы.

– Ну, у него неплохие связи на таможне… Маш, ты не думай, я же не с потолка информацию беру, люди работали, думали, проверяли и перепроверяли. Конечно, ты можешь мне не верить, но твой бывший совсем не тот ангел, как тебе казалось. Он не просто курировал переправку, он выполнял функции посредника между продавцом и покупателем. Покупателя нашли, осталось вычислить продавца.

– Вы его арестуете? – Зачем я спрашиваю, конечно, Гошку арестуют, и судить будут, и посадят. А у него здоровье слабое…

– Сама понимаешь, – Бамбр жалостливо поглядел на меня. – Мы бы его уже арестовали, только… Он мелкая сошка, нам нужно найти поставщика, понимаешь?

– Нет.

– Маша, хоть раз в жизни не прячь голову в песок, проблема от этого не исчезнет. Гошика трогать нельзя – Хозяин насторожится, он, сука, хитрый, ни к «Скалли», ни к «Моде» близко не подходит. Кто он – непонятно, но человек не маленький, недаром я два месяца из себя специалиста по фотографии корчу. А вот бывший твой знает поставщика, это сто процентов. В связи с последними событиями у него возникли некоторые проблемы, а Гошик слабый, решать ничего не умеет, единственное, на что способен, – в жилетку плакаться. Еще день-два – и либо тебе, либо Пыляеву расскажет. Потряси его, Маш, для его же блага.

– А если я откажусь?

– Тогда, скорее всего, его убьют.

– Его? – Что-то я недопоняла. По-моему, тут убивают меня, долго, старательно, но безрезультатно, а Гошик-то кому нужен?

– Ты не обижайся, но Баюн – идиот, самый настоящий придурок, к тому же жадный и завистливый, а еще баб любит. Особенно Лапочку.

– При чем здесь Лапочка? – Я окончательно запуталась.

– При том, что то ли Гошик проболтался, то ли наша красавица сама додумалась, но Лапочка оказалась в курсе алмазных дел и решила, что она – самая умная. Элла обокрала Хозяина, за это ее и убили.

– Нет. Не за это.

– Не понял?

– Тут другая история. – Я попыталась изложить в трех словах. Правда, рассказ занял гораздо больше времени – машина въехала в город.

– Знаешь, мать, это многое меняет, очень многое… А мне Сапоцкин не сказал… Ну, да я виноват… Решил, что… Впрочем, неважно, будем исправляться. Тебя в какую больницу доставить?

– А в какой Димка лежит?

– Хромой Дьявол? А он разве в больнице?

– Да. Наверное. Не знаю. Толя, я уже ни в чем не уверена. Мне Аделаида Викторовна сказала, что Димка попал в больницу. А еще в меня стреляли!

– Так, Машка, сначала лечим твою голову, потом разбираемся с Пыляевым, а потом с выстрелом, маньяком, алмазами… Черт, я, кажется, схожу с ума.

– Я уже давно сошла.

По странному совпадению, Бамбр отвез меня в ту же больницу, куда я приезжала с Димкой. И врач был тот же, он, кстати, меня узнал, обрадовался, как родной, и вознамерился госпитализировать – Толик не разрешил. Голову – оказывается, через десять сантиметров может вытечь столько крови! – обработали. В процессе волосы выстригли, саму рану зашили и припечатали сверху пластырем. Зеркало в коридоре я обошла метров за двадцать – страшно даже подумать, что оно может показать.

– Ну, что, Машка, – Толик, как и положено джентльмену, распахнул передо мной дверцу авто, – здоров твой Пыляев. Я с ним только что беседовал, в офисе зависает с твоим бывшим. Тебя домой подкинуть?

– Давай лучше в офис. – Лучше, если Димка о моем побеге от меня узнает, и Валета отыскать нужно, и перед Анастасией Павловной не мешало бы извиниться.

– Вот что… Короче, ты, Маша, забудь все, что я тебе сказал. Понятно? Никаких разговоров, никаких намеков на алмазы ни Гошке, ни Пыляеву…

– А он тоже замешан?

– Похоже, что нет, но рисковать не хочется. Будет лучше, если ты вернешься в Вимино, слишком все запутано. – Алексин притормозил у офиса. – Никому ни слова, поняла?

– Да. Толя… А что именно Лапочка украла?

– Один камешек… Ценный камешек. – И Бамбр уехал. Камешек. Кажется, я догадываюсь, что это за камешек: алый рубин, ограненный в форме сердца.

А ведь Пыляев знает о рубине!

Определенно знает! В тот вечер, когда я заснула у него в квартире, он обмолвился, что Кали – это камень. И мои рисунки. Димка хотел кое-что проверить и попал в милицию. Он ведь так ничего и не сказал, воспользовался тем, что мне стало не до камня.

Лапочка украла камень. Лапочку убил маньяк, который о проклятом рубине и слыхом не слыхивал, и камень, скорее всего, у Гошика. Или у того, кому Гошик беззаветно доверяет, например Дамиану. Но при чем тогда Светочка?

Ничего не понимаю!

И кто стрелял в меня? Врач сказал, что рана не похожа на пулевое ранение, а Толик предположил, что кожу на голове рассек конь, но я-то уверена, что слышала выстрел. Два выстрела. И боль. А Валет… Он поднялся на дыбы уже потом.

Аделаида Викторовна солгала, но откуда она могла знать, что я поеду верхом? Ладно, можно допустить, что за мной кто-то следил, например маньяк, и он просто решил воспользоваться удобным случаем.

Не сходится.

Зачем она лгала? Исключительно из-за врожденной подлости характера? Из желания сделать мне больно? Или ей нужно было, чтобы я появилась в городе?

В офисе было пусто. Странно, Толик сказал, будто Пыляев с Гошиком здесь, а вот где все остальные? Не то чтобы мне слишком уж хотелось ощутить на себе дружелюбные взгляды наших «девочек», которые не пропустили бы ни одной детали, включая перебинтованную голову, грязную куртку и черные пятна засохшей крови на джинсах. Я честно приготовилась выдержать осмотр и даже придумала пару-тройку подходящих к моменту шуток, но офис словно вымер. Может, фирма, пока я там отдыхала, закрылась? Но Пыляев бы сказал.

Или нет?

Опять вопросы, как же они мне надоели!

Хотя, кажется, я поспешила, жизнь здесь все-таки теплилась. Гошик на кого-то орал, поскольку я надеялась найти здесь Пыляева, делаем вывод, что мой бывший именно на него и орет. Вмешаться? Или подождать? Вообще-то я не собиралась подслушивать, просто… Ну, нечего было на повышенных тонах разговаривать!

– Ты себе представляешь, насколько все серьезно?! – А, у моего Гошика всегда все серьезно, даже царапина на его царственном пальчике превращается в проблему мирового масштаба. Правда, ситуация и в самом деле серьезная, но Димка-то не знает. Или знает? Противно подозревать близкого человека. Я не услышала, что ответил Пыляев, но, похоже, Гошке не слишком понравилось.

– И без твоих нотаций тошно! Мне совет нужен, а не…

Я пересела поближе, в конце концов, Толик сам просил меня помочь. Правда, потом он же запретил вмешиваться, но я и не вмешиваюсь, я просто слушаю… Тем более что дверь директорского кабинета столь любезно приоткрыта, за ней я и присела.

– Демка, ты же мой друг, ты должен мне помочь! Ты всегда мне помогал!

– И часто об этом жалел, – пробурчал Пыляев.

– Ты про Машку? Так это дело прошлое, сам знаешь, иначе она меня не отпустила бы. Кстати, ты и вправду хочешь на ней жениться?

– А тебе какое дело?

– Нет, ну… Как-то не то чтобы очень, просто… Что тогда обо мне думать станут? Уже слух пошел, будто ты мне рога наставил, представляешь? – Гошик нервно хихикнул.

– Представляю.

– Найди себе кого-нибудь другого. Ну, хочешь, я тебя с девочкой познакомлю, хорошая, красавица, умница…

– Комсомолка, спортсменка… – продолжил ассоциативный ряд Пыляев. – Спасибо, не надо.

– Демка, ну в последний раз, ну что тебе стоит? Ну всего на пару дней! Сутки! Я уеду, а ты потом откажешься от показаний. Они ничего не докажут, ты и в самом деле ничего не знал!

Я почти прилипла к этой двери, очень уж разговор интересный.

– Гош, тебе не кажется, что ты заигрался? Сначала девочки, и я прикрываю твои похождения, потом развод, который ты опять же устраиваешь с моей помощью, а теперь ты на меня и контрабанду повесить хочешь?

– Дема, ты все неправильно понимаешь! Те девушки… Я же мужчина! Нормальный мужик с нормальным желанием сделать свою жизнь разнообразной, все жены с пониманием относятся к подобным… вредным привычкам, а Машка – истеричка. Если бы ты знал, какие скандалы она мне закатывала! Она и шагу мне ступить не давала, постоянные подозрения, постоянные истерики, не дай бог в сторону глянуть! – Гошик нес эту чушь с таким пылом, что я сама почти поверила. Вот скотина, значит, истерики? Да я ему все семь лет в рот заглядывала! Любое слово как откровение свыше воспринимала!

– А если девушка твоя, то ко мне никаких претензий, Машка и та поняла – дружба для меня святое!

Вот, значит, какой роман был у Дамиана с Эллой, и цветы, надо думать, он ей не от своего имени дарил, и с работы провожал, потому что Гошик просил, а я и в самом деле ничего не заподозрила… Молодец, Дамиан, хорошо работал, давно я себя такой дурой не чувствовала.

– Развелся бы и жил в свое удовольствие.

Здравая мысль, спасибо Пыляеву, вовремя проблему поднял, еще бы пару лет обождать, и совсем хорошо было бы, не так обидно.

– Так я и развелся! А у вас с Машкой и в самом деле ничего не было?

– Будто ты не знаешь.

– Знаю, Демка, тебе я верю, как самому себе! Просто она такая… Ненадежная, что ли…

– Заткнись, а?

– Так поможешь? Дем, ну скажи, что поможешь!

– Нет!

– Значит, нет?

– Нет.

– Меня убьют! Ты это понимаешь? Как собаку! Закатают в асфальт – и все!

– Я тебе сказал, что делать.

– Тогда меня посадят. Лет на двадцать.

– На двадцать не посадят. Максимум пятерка.

– Ты так спокойно говоришь об этом! Пятерка! Да я за пять лет сгнию на зоне! У меня легкие слабые! И сердце! Ты же знаешь, мне нельзя волноваться, а сам… Демка, если я заговорю, то… Думаешь, на зоне они меня не достанут? Ты убиваешь меня собственными руками. Зачем ты вообще сюда пришел, а? Мучить меня? – Гошик сорвался на визг, и я заткнула уши. Боже мой, ну почему я раньше не замечала, какое он дерьмо!

– Нет. Я хотел предупредить… Я собираюсь рассказать Маше.

– Что рассказать?

– Все.

– Ты идиот, Пыляев, клинический идиот! Думаешь, после твоего рассказа она бросится тебе на шею со словами благодарности?

– Нет, Жора, не думаю. Я даже примерно представляю ее реакцию, но… Как ты не можешь понять – меня уже тошнит от вранья! Я запутался…

– Ты запутался, ты бедный и несчастный… Безнадежно влюбленный… Что, думал, я не знаю? Не вижу, как ты на нее смотришь? Зачем тебе вытаскивать старое дерьмо наружу? Легче не станет, и Машка тебе не простит, я ее знаю. Молчишь… Ну, делай, как знаешь, мне уже все равно! Друг называется! – С этими словами Гошик выскочил из кабинета и едва не прихлопнул меня дверью. Не заметил. Мой бывший муж был пьян, взвинчен и слишком занят собственными проблемами, чтобы замечать кого бы то ни было.

Он ушел, а Пыляев остался. Нам нужно поговорить, но… Я не хотела этого разговора, я ничего больше не хотела, Дамиану не придется слишком долго объяснять – многое я поняла и без него.

Слишком многое.

Аделаида Викторовна была зла и напугана. Злилась она из-за неудачи и переживала из-за нее же. Она не собиралась стрелять, хотела лишь убедиться, что Мария уехала из Вимино, но, увидев девицу верхом на Стаськином коне, Адочка не удержалась – слишком уж момент удобный. И надо же было промахнуться! Эта стерва отделалась легким испугом, Аделаида Викторовна сама видела, как рыжий тип усаживал Марию в автомобиль, она не производила впечатления смертельно раненной.

Адочка корила себя за глупость, ведь знала же, что отступает от плана, но… Вот тебе и удача, и везение, хорошо, если никто ее не заметил, хорошо, если происшествие спишут на пугливую лошадь, больше так рисковать не стоит. Есть же план, есть цель, и средство тоже есть, главное сейчас – не отступить.

Пыляев сидел в кресле спиной к двери.

– Привет.

Он повернулся.

– Машка? Ты? Что ты здесь делаешь? Что-то случилось? Почему…

– Дима, а я слышала ваш разговор… – Получилось беспомощно, словно я признавалась в чем-то очень-очень нехорошем. А Пыляев не услышал или сделал вид, что не услышал.

– Маша, тебе в больницу надо.

– Я уже была в больнице. Все в порядке.

– Да что в порядке! Ты вдруг возникаешь здесь неизвестно откуда! В крови, с перебинтованной головой, и заявляешь, будто все в порядке!

– Не кричи на меня, пожалуйста. – Я села в Лапочкино кресло, зловредное зеркало не отказало себе в удовольствии покуражиться надо мной – желтоватая кожа, синяки под глазами, волосы-сосульки да белая повязка на голове. Неужели я и вправду так выгляжу? Наверное, да.

– О чем вы говорили?

– Ты же слышала. – Димка откинулся в кресле и нацепил маску злого насмешника, ну нет, дорогой, больше этот фокус не сработает.

– Слышала. Ты собирался мне кое-что рассказать. Например, о том, как прикрывал Гошиковы романы, как «помог» с разводом, как… – Я сорвалась на крик.

– А ты действительно хочешь это услышать? Подумай. – Дамиан, напротив, оставался спокоен, хотя передо мной не Димка, а всего-навсего его маска, но удивительно живая маска, холодная и язвительная, ничего общего с тем Пыляевым, который жил у меня в квартире, или пробирался в дом через подвальное окно, или звонил каждый день, просто чтобы поболтать. – Правда редко доставляет удовольствие.

– А мне не нужно удовольствие. Я знать хочу! Имею право.

– Имеешь, – согласился он. – Только, Пигалица, помни, я тебя предупреждал! С чего начать?

– С начала.

– Логично. Если с начала, то мы с Гошкой всю жизнь были вместе, он мой единственный друг, а дружба…

– Это святое!

– Правильно мыслишь, Пигалица. Гоша неплохой парень, только слабый и избалованный.

– И давно ты это понял?

– Примерно тогда же, когда и ты. – Димка вздохнул. – В друзьях не сомневаются, а я с детства привык, что он умнее, что он всегда знает, как поступить… Мы всю жизнь вдвоем, а тут ты появилась. Вылезла, словно бы из ниоткуда, и полностью завладела его вниманием. Тогда мне это казалось неправильным, я искал недостатки и благодаря усилиям Аделаиды Викторовны находил их. Некрасива, ни высшего образования, ни воспитания, приехала неизвестно откуда. Ты извини, Маша, я просто пытаюсь объяснить. Если бы Гоша сказал, что он счастлив, я бы успокоился, но Георгий рассказывал мне такие вещи, что…

– И могу я узнать, что именно он тебе говорил?

– Можешь. Говорил, что ты оказалась совсем не таким ангелом, как ему представлялось, что постоянно устраиваешь истерики, ревнуешь дико, за домом не следишь, мамочку его не уважаешь…

Надо же, а мне казалось, будто у нас с Гошиком идиллия, я люблю его, он меня, а Аделаида Викторовна с ее молчаливым презрением – это временная трудность. Глупо, конечно, но я до последнего продолжала надеяться, что свекровь смирится с моим присутствием, поймет, что я люблю ее сына и не желаю ему зла…

– И как скоро он стал мне изменять?

– Примерно через полгода.

– Ты помогал?

– Помогал. Гера – мой друг, а ты… Ты – хищница, которая обманом втерлась в доверие, воспользовалась его неопытностью, окрутила, и так далее по списку. Разве мог я отказать своему другу в такой мелочи, как алиби?

– Конечно, не мог.

– Не мог. Гера – единственный человек, которому я так и не научился отказывать. А еще… Пойми, Маша, мне не казалось, что я поступаю дурно. Это была игра, увлекательная забава в режиме онлайн.

– Развод – это тоже, по-твоему, забава?

– Нет. – Пыляев обхватил голову руками. – Машка, как же я успел столько всего наворотить, а?

– Тебе лучше знать.

– Лучше. Гера… Короче, он с Эллочкой уже был, она его прочно повязала… Это ведь я привел ее сюда, помнишь?

Я покачала головой. Не помню. Как собеседование проходило, помню, а кто привел Лапочку – нет, тогда это мне казалось несущественным: подходит – ну и ладно. Я ведь верила Гошке и Пыляеву верила, хоть и недолюбливала.

– С другими у него несерьезно было – встретились, переспали и разбежались, а вот Элла захотела большего. Она настаивала на разводе, пилила его каждый день, и Гера решился. Он бы нормально развелся, если бы не фирма, он боялся, что ты будешь настаивать на дележке, развалишь «Скалли» чисто из вредности.

– И попросил тебя о помощи.

– Да.

– И ты согласился.

– Согласился. Видишь, какая я скотина? – Этот выпад я оставила без внимания, а Хромой Дьявол продолжил рассказ: – Все просто – две таблетки снотворного в бокал вина, и ты спишь, как младенец.

– И он знал?

– Знал. Он придумал. Я был против, честно, это подло, но…

– Но он тебя убедил.

– Гера сказал, что, если я откажусь, он найдет другого исполнителя, и тогда дело сном не ограничится, а ты вообще останешься на улице. Мы договорились: ты после развода получаешь отдельное жилье и остаешься на фирме, твоя доля дохода также сохраняется.

– Какое благородство!

– Маш, не трави душу, я ведь хотел как лучше.

– А получилось как всегда. Это все?

– Да.

Что-то мне не понравилось в его голосе. Слишком быстро ответил, слишком уверенно. Что он хочет от меня скрыть? Алмазы? Но я ни слова не говорила про алмазы, он не знает, что я знаю… Значит, не алмазы. Тогда что?

Стоп.

Кажется, я поняла.

Гошик встречался с Лапочкой давно. Очень давно. Еще до развода.

Гошик хотел развестись.

А тут беременность…

Он уговаривал сделать аборт, но я не соглашалась. А потом он нашел мне врача, и я заболела краснухой…

– Дима… – Откуда это ощущение приближающейся катастрофы? – Больница… Это тоже не случайно?

– Машуль… – простонал он.

– Не ври, Пыляев, не случайно ведь, да?

– Да. Я не знал. Клянусь, что не знал! Здоровьем своим клянусь! Хотя и нету его. Матерью своей! Неужели ты думаешь, я бы позволил?

– Не знал, значит. – Странно, а я ему верила, не хотела верить, но все равно верила, и от этого на душе становилось еще муторнее, такое чувство, будто с головой нырнула в болото, вокруг мутная зеленая жижа, и мне приходится в этой жиже барахтаться, не смертельно, но очень противно.

– Не знал. Гера ведь раскололся только тогда, когда тебя в больницу забрали, испугался, что ты умрешь.

– А я не умерла, жалость какая, глядишь, и с разводом возиться не пришлось бы.

– Машка, да что ты такое говоришь!

– То и говорю. Как он это провернул?

– Договорился с врачом, тот прописал тебе лекарство, витамины – не знаю, знаю, что там побочный эффект такой, а как пятна пошли, он тебя и отправил… – Пыляев запнулся.

– На аборт, договаривай уже.

– На аборт, – послушно повторил Димка. – Никто не знал, что так получится, врач перетрусил, позвонил Гере и сказал, что, если ты умрешь, он молчать не станет, а Гера ко мне побежал.

– А ты пришел в больницу и устроил разборки с тем профессором.

– Неужели помнишь?

– Не все. Тебя помню, его тоже, а о чем вы говорили – нет. Пожалуйста, вызови мне такси.

– Я отвезу!

– Нет. Я не хочу больше видеть ни тебя, ни его. Оставьте меня в покое. Оба.

Кровь… Всюду кровь… На земле, на золотом, словно сотканном из легкомысленных солнечных лучей шелке, на мертвых руках, вцепившихся в кусок драгоценной материи. Даже смерть не способна противостоять человеческой жадности… Это война превратила людей в скотов. Или люди всегда были скотами? Просто в мирное время это не так заметно, а теперь, когда вокруг огонь, боль, кровь, когда каждый прожитый день может стать последним, все самое плохое лезет наружу.

Сколько Казимеж себя помнил, вокруг воевали. Шведы с русскими, русские со шведами, а кровь лилась на землях Речи Посполитой. Где был Петр, когда Август Сильный вынужден был подписывать позорный Альтранштедский мир, где были овеянные славой русские полки, когда войска Карла один за одним занимали города Речи Посполитой, когда сотнями, тысячами гибли гордые шляхтичи, цвет и надежда державы?.. Русские сначала бросили своих союзников, а теперь мстили им за предательство.

Перекрестившись, Казимеж закрыл мертвые глаза, в которых отражалось небо, солнце и сам Казимеж. Кто он, этот человек? Русский? Швед? Поляк? И думал ли он о национальности, когда взял в руки саблю? Вряд ли, такие, как этот, думают лишь о наживе, о том, как урвать кусок побольше да послаще и убежать, забиться в нору, выжидая, когда наконец определится победитель.

—Что ты там возишься? – Збышек давным-давно утратил всякое почтение к смерти.

—Похоронить бы…

—Пся крев, хоронить! Да тут нас самих скоро похоронят! Интересно, кто их?

Казимеж огляделся, в принципе все было ясно. Богатый караван, видно, кто-то вывозил награбленное – вон шелк, серебряная утварь валяется, а ежели покопаться, так и золото сыщется – лакомый кусок для всякого, будь то лихие петровские драгуны, молчаливые исполнительные солдаты Карла или свои же… Хотя в этой войне нельзя понять, кто свой, кто чужой, проще убивать всех подряд. И надежнее. Караван ждали, охрана не спасла, а возможно, сама же охрана и помогала добивать хозяев, здесь такое не редкость… А потом сами охотники превратились в добычу, маленький отряд Казимежа легко управился с грабителями.

—Они были слишком беспечны, – подытожил Збышек. – Двигаться надо, пока на выстрелы не сбежались…

—Погодь. – О том, чтобы забрать воз с добром, и речи быть не могло, жизнь важнее шелка, бородач умер, так и не поняв этой последней истины. – Нам нужны деньги.

Збышек кивнул, деньги нужны всем, война – удовольствие дорогое.

—Во втором возке кошель нашли, с золотом.

– Тут только ткани. – Придется бросить, слишком тяжелый груз, да и что с ним делать, лучше бы оружие или порох. Бессильная ярость разрывала душу, столько крови из-за ничего. Чтобы хоть как-то выместить зло, Казимеж пнул тяжелый рулон расшитой серебром материи, тот откатился и…

Еще одно тело. Девушка. Девочка. Почти ребенок.

– Паненка… – вздохнул Збышек и отвернулся. Удивленному взгляду темно-карих, точно переспелая черешня, глаз удалось проникнуть сквозь толстую кору равнодушия, что защищала разум от творившегося вокруг безумия. Драгоценный соболиный мех оттенял удивительную белизну кожи… И ручки… Казимеж сразу обратил внимание на ее ручки. Тоненькие пальчики трогательно прижимали к груди распятие.

—Золото.

—Золото, – согласился Казимеж, он попытался аккуратно вытащить распятие, но мертвые ручки незнакомки держали крепко.

—Да оставь ты его!

—Нет. – Казимеж и сам не мог объяснить, но крест должен принадлежать ему. Это подарок. От нее, недаром девушка так улыбается.

—Отдай, – попросил он, и пальцы разжались. Збышек перекрестился, но Казимеж уже не видел, он ничего не видел, окружающий мир сузился до алого, будто свежепролитая кровь, камня.

– Матка Боска! – Огонь потух, и теперь Казимеж получил возможность рассмотреть добычу. Крест из золота, две ладони в длину, украшен жемчугом и красным рубином, который пульсировал, точно настоящее сердце. Теперь все будет по-другому.

В войне есть смысл!

Утро началось. Просто взяло и началось, и теперь мне придется вставать, умываться, завтракать, в общем, делать вид, будто ничего, собственно говоря, и не произошло. Зеркало в ванной выдало очередную порцию ужасов, красота моя с каждым днем крепчает. Или красота крепчать не может? Впрочем, какая разница, не для кого прихорашиваться.

Не помню, как добралась вчера. На такси – это точно, хотя Пыляев пытался уговорить меня не делать глупостей, я, кажется, послала его куда подальше.

Ну и правильно сделала!

Или не правильно?

Пыляев ведь не виноват, что мой бывший муж оказался скотиной. А ведь все так хорошо начиналось. Воспоминания лезли наружу, словно барахло из старого чемодана.

Я сама не москвичка, и этот факт, уж не знаю почему, особенно раздражал Аделаиду Викторовну, как и то, что на момент нашего с Гошкой знакомства я училась в техникуме и работала в магазине. Продавщицей. Не самое лучшее время – денег нет, вокруг кипит жизнь, а возможностей хватает лишь на то, чтобы понаблюдать за этой жизнью со стороны. Я была обыкновенной провинциальной девчонкой, не слишком красивой, не слишком умной, средненькой, и Гошик с его манерами, знанием этой самой недоступной для меня жизни и барской привычкой ко всему самому лучшему показался мне даже не принцем – существом с другой планеты.

Зачем он на мне женился? Он ведь отчетливо понимал – я не ровня ему. К сожалению, я тоже это понимала – бабушка постаралась, чтобы внучка здраво оценивала собственные силы. Понимала и старалась изо всех сил – перенимала изысканно-небрежные манеры Аделаиды Викторовны, читала книги, которые, по мнению Гошика, принадлежали к сокровищнице человеческой мысли, училась одеваться и накладывать макияж. Может, Гошке не нужна была такая жена? Может, если бы я продолжала заниматься хозяйством, вытирать пыль с драгоценной коллекции фарфора, пылесосить ковер ручной работы да готовить любимые Гошиковы блюда, то все осталось бы по-прежнему?

А я возомнила себя равной небожителю. Глупо, очень глупо. Первое серьезное выяснение отношений случилось, когда Гошка решил открыть фирму. Димка, естественно, участвовал, ну и я захотела. Муж сказал, будто для долевого участия нужно вложить некую сумму денег, а денег у меня не было. Пришлось продать бабушкину квартиру, я верю, она бы поняла, она всегда надеялась, что я стану самостоятельной. Деньги появились, но Гошик по-прежнему протестовал, разразился скандал, Аделаида Викторовна в очередной раз напомнила, как я должна быть благодарна ее сыну за то, что живу в Москве и ни в чем не нуждаюсь, а Пыляев заступился. Он всегда за меня заступался, я же никогда этого не замечала.

И вот что мне делать?

Для начала я попыталась дозвониться Пыляеву. Бесполезно, не берет трубку, то ли не желает со мной разговаривать, то ли звонка не слышит. Побродив по квартире еще с полчаса, я приняла решение – съезжу, помирюсь и про Толика заодно расскажу. Вдвоем думать проще.

Я уже обувалась, когда телефон в прихожей нервно зазвенел. Пыляев?

– Алло?

– Маша? Машенька, это вы? – Анастасию Павловну я узнала не сразу.

– Я.

– Слава богу, Машенька, я так волновалась. С вами все в порядке?

– Да, Анастасия Павловна, все в полном порядке. – Это если не обращать внимания на некие мелкие неприятности, случившиеся со мной за последние сутки.

– Ох, мы так волновались. Вас нету, Валет прибежал весь в пене, седло под брюхом…

– Прибежал?

– Конечно, лошадь – умное животное, – мне показалось, что госпожа Пыляева хотела добавить «в отличие от человека», но сдержалась.

– Я… Мне срочно нужно было уехать.

– Какие-то проблемы?

– Нет. То есть да. – Слово за слово, и я рассказала Анастасии Павловне все, ну, почти все. Рассказала и расстроилась: зачем нужно было взваливать на человека мои проблемы?

– Машенька, милая моя, приезжайте поскорее. – Анастасия Павловна говорила взволнованно, и мне ужасно захотелось вернуться в Вимино, где большой дом, камин с настоящим огнем внутри, елки в снегу и серебряный конь, живущий в сарае. Там покой, мир, и жизнь течет медленно.

– Я не могу.

– Глупость какая, конечно же, можете. Можете и должны, а я постараюсь, чтобы вас никто не беспокоил. Никто, – отчетливо повторила Анастасия Павловна.

Аделаида Викторовна была разочарована, и кем – собственным сыном. Ее ребенок, ее надежда, труд всей ее жизни оказался слабаком, способным лишь на то, чтобы жаловаться да лить слезы. Когда она совершила ошибку? И в чем именно? Чересчур опекала? Но Жорж рос таким болезненным и беспомощным. Нет, Аделаида Викторовна все делала правильно, виноваты гнилые Алешкины гены.

Вчера Жорж заявился в абсолютно невозможном состоянии – он был пьян, причем пьян настолько, что буквально рухнул на пороге квартиры. Адочка не стала его беспокоить, она не любила пьяных, а Машки, которая обычно возилась с Георгием, не было. Наверное, впервые за долгое время Аделаида Викторовна пожалела об отсутствии невестки. Жорж так и проспал всю ночь в коридоре, свернувшись клубочком возле полки с обувью. Пьяный храп разносился по всей квартире, и Адочка, которая очень серьезно относилась к своему здоровью в целом и ночному отдыху в частности, несколько раз порывалась устроить поганцу ледяной душ, но сдерживала себя, откладывая разбор полетов на утро.

Однако утром Георгий разговаривать отказался, он жаловался на головную боль, хлебал кофе и дышал в лицо Адочке перегаром.

– Мама, что мне делать? – Ну наконец-то в его голове достаточно прояснилось, чтобы поговорить о деле.

– Думать.

– Мама, все серьезно! Ты не представляешь, насколько серьезно! Меня убьют! Найдут и… – Жорж чиркнул воображаемым ножом по худому горлу. Боже мой, как же он жалок, под глазами мешки, усы поникли, руки дрожат, как у заядлого алкоголика.

– А чем ты думал, когда шел на поводу ЭТОЙ ДЕВКИ! Головой?!

– И ты, мама… – Георгий съежился. – Вчера Демка отказался помогать, а сегодня ты…

– Что? – Аделаида Викторовна подпрыгнула на стуле. – Только не говори, что проболтался!

– Я хотел… Если бы Демка пошел в милицию и рассказал про алмазы… Будто это он, а я ничего не знал… У меня появился бы шанс уехать…

– Какой шанс?! Господи, мой сын – идиот! Неужели ты и в самом деле полагал, что твой дружок вот просто так возьмет да пойдет под суд? Повесит на себя все твои грехи?! Контрабанда – это не шашни за Машкиной спиной!

– Ты знала?

– Ваш спектакль мог обмануть лишь такую дуру, как твоя бывшая жена. В отличие от тебя у Димки мозги работают. Если он и пойдет в милицию, то лишь за тем, чтобы тебя, идиота, сдать! – Аделаида Викторовна сделала глубокий вдох и мысленно досчитала до десяти. Во-первых, нужно успокоиться и взять себя в руки, все еще можно исправить, просто нужно действовать быстро. Во-вторых, следует узнать, что еще Жорж успел наворотить.

– Он хочет рассказать все Машке, – пожаловался Георгий.

– Пусть рассказывает. Мария – это ерунда, главное, чтобы Дамиан не поделился информацией еще с кем-нибудь.

– Мам, я не хочу умирать! – Склонившись над пустой кружкой, Жорж зарыдал, совершенно по-детски, как много лет назад, когда он прибегал домой, чтобы пожаловаться на учителей или одноклассников, которые не упускали случая поиздеваться над бедняжкой.

– Не надо, милый, не плачь, мамочка все устроит! Конечно, не следовало вводить в курс дела Дамиана, это глупо…

– Почему?

– Потому, что любая дружба имеет свои пределы – это раз, и его признание ничего бы не изменило – это два. Ты ведь не от милиции убежать хочешь, милиция нам пока не угрожает, а тех людей, которых обокрала Элла, так просто не проведешь, они не станут отвлекаться на Дамиана, если только… – Аделаида Викторовна вовремя замолчала: чем меньше Жорж знает, тем спокойнее. Он чересчур чувствителен, чтобы можно было рассказать о плане, пусть лучше думает, что у нее сохранились старые связи.

– Что, мама?

– Ничего, милый, все будет хорошо… Сколько у нас есть времени?

– Неделя.

– Хватит. Главное, ничего больше не предпринимай, понятно?

– Но как тогда…

– У меня есть знакомый… Думаю, он не откажется помочь одному молодому человеку, которого обманом втянули в нехорошее дело…

До пыляевской квартиры я так и не доехала – Дамиан сидел на подоконнике между вторым и третьим этажом и дремал.

– Эй, – я потрясла его за плечо, – день на дворе.

– А? – Он вздрогнул. – Я сейчас…

– Конечно, сейчас. Просыпайся. – Не думаю, что на подоконнике удобно спать, он у нас узкий, да и ветер со всех щелей свищет, на улице-то конец марта.

– Машка, ты?

– Я. – Ага, сейчас он скажет, будто кого другого ждал. – Вставай.

– Подъезд общий, – пробурчал Пыляев, – я отсюда не уйду.

– Как знаешь, просто я подумала, что в квартире удобнее будет. И теплее.

– А…

– Бе. Пошли.

– Больше не сердишься?

– Лучше не спрашивай, пошли, пока не передумала.

Он неловко спрыгнул с подоконника и поморщился.

– Болит?

– Пройдет. Тебе тут цветы приносили… – Он протянул букет замученных астр, больше напоминающих мягкие цветные тряпочки, чем цветы.

– И давно ты здесь сидишь?

Пыляев пожал плечами, ясно, не скажет, следовательно, давно. Упрямый, так, кажется, охарактеризовала сынка Анастасия Павловна, что ж, не могу не согласиться. В квартире Димка скинул дубленку и остался в светлом свитере и джинсах. А где же костюм и брюки со стрелочками?

– Как ты себя чувствуешь? – Он сел на противоположном конце стола, подальше от меня. Интересно, специально или просто получилось? Наверное, специально.

– Нормально. А ты?

– И я нормально. – Детская какая-то болтовня. – А ты куда собралась?

– К тебе. Я звонила, но ты трубку не брал…

– Телефон где-то посеял.

– Бывает. – И снова молчание. Пьем чай, я задумчиво грызу сухарь и срочно пытаюсь найти тему для разговора. Как назло, ничего в голову не приходит.

– Дима, а что от тебя Гошка хотел?

– Да так…

– Я серьезно.

Он не ответил, ладно, придется пускать в ход тяжелую артиллерию, некрасиво, конечно, но другого выхода я не вижу.

– Дима, или ты рассказываешь, в какую авантюру он тебя на этот раз втягивает, или до свидания.

– Маша!

– Я сказала. Либо говоришь, либо дверь вон там.

И Пыляев сдался:

– Я обнаружил, что Гера взял деньги под залог фирмы, потребовал объяснений, а он… Он в одну нехорошую историю влип, и деньги ему срочно нужны были…

– Много?

– Пятьдесят тысяч.

– Рублей?

Он молча покачал головой. Значит, не рублей, долларов. Пятьдесят тысяч долларов, я попыталась представить такую кучу денег и не сумела – не хватило воображения. А Пыляев что, неужели дал? И откуда у него такая сумма? Или это не мое дело? Наверное, не мое.

– Еще он хотел, чтобы я пошел в милицию.

Димка по-своему расценил мое молчание. Пускай, чем больше он скажет сейчас, тем меньше неприятных сюрпризов ожидает меня в будущем.

– Похвально, и зачем?

– Чтобы признаться в контрабанде.

– Алмазов?

– А ты откуда знаешь?

Ну, хоть что-то его проняло, а то сидит невозмутимый, будто вождь краснокожих.

– Знаю.

– Маша, сейчас не время для шуток!

– А я и не шучу. Значит, Гошка хотел, чтобы ты в очередной раз его грехи на себя взял?

– Я закурю?

– Кури. А я и не знала, что ты куришь.

– Иногда. Вчера вот. И сегодня. – Как я заметила, в пачке осталось не больше половины, для некурящего человека это много. Выходит, и у Хромого Дьявола нервы не стальные.

– Он за границу уехать хочет, но боится, что не выпустят.

– А ты при чем?

– Сам не понимаю. – Пыляев выпустил из ноздрей сизую струйку дыма. – Он решил, что если меня задержат, то его искать не станут, а потом я откажусь, и меня выпустят.

– Идиотизм!

– Вероятно, но Гера уверен, что этот маневр позволит ему ускользнуть.

– А куда он собирался ехать?

– Не знаю. Я сказал, что не собираюсь участвовать, а он разозлился. Пепельница есть?

– Нету. – Я подала блюдце. Такое маленькое симпатичное блюдце, украшенное красно-желтым орнаментом, из-за которого я, собственно говоря, и приобрела сервиз, а когда несла покупку домой, упала, и из шести блюдец уцелело два.

– Все равно не понимаю! – На мой взгляд, Гошкина просьба напрочь лишена здравого смысла: что изменится, если Пыляев возьмет на себя контрабанду? Да ничего. Милиция – не жена, на слово не поверит.

– Я думаю, он просто запутался. А смерть Эллы окончательно выбила его из колеи, вот и мечется, понимает, что нужно действовать, но как именно, не знает. – Димкино объяснение выглядело логично, а главное, соответствовало характеру моего бывшего мужа. Когда Гошик чего-то пугался, неважно, чего именно, он моментально терял способность думать. Интересно, как он, с такой тонкой душевной организацией, решился алмазы через границу перевозить. Еще и партнера своего надул. Кстати…

– Дима, ты обещал рассказать про Кали.

– Раз обещал, значит, расскажу. – Затушив окурок, Дамиан потянулся за следующей сигаретой. – Тебе с самого начала или как?

– С самого начала и подробно. – Имею, в конце концов, я право знать, сколько в моем ночном бреду правды. Пыляев же, вместо того чтобы немедленно удовлетворить мое любопытство, сначала поставил чайник, заварил свежий чай и только после этого начал повествование. И, надо сказать, ждала я не зря, Хромой Дьявол умел рассказывать истории.

– У этого камня запутанная история. Предположительно рубин был найден в Кашмире, это Индия, – пояснил Дамиан, я с умным видом кивнула, будто и без него не знала, что Кашмир находится в Индии.

– Факт сам по себе необычный, Кашмир славится своими сапфирами, а рубины – это Бирма, Таиланд, Шри-Ланка, Кения, Танзания, если говорить про Африку.

– Я поняла! Хватит! – Никогда не любила географию.

– По одной версии, – продолжил Дамиан, – камень нашли в брюхе рыбы, по другой – в логове тигра-людоеда, которого раджа собственноручно убил, по третьей – рубин упал с небес на руки принцессе, когда та прогуливалась по саду.

– А правда-то где?

– Кто знает. Думаю, где-то посредине, но так или иначе – драгоценная находка попала к радже. Пораженный красотою камня, он приказал огранить рубин, ювелир постарался на славу и придал камню форму…

– Сердца.

– Правильно, сердца… – Пыляев совершенно не обижается на мои комментарии, а вот Гошик давным-давно прочитал бы нотацию, что воспитанные люди собеседника не перебивают.

– Скорее всего, изначально рубин был неправильной формы или имел какой-либо дефект: трещину, неравномерный окрас или точечное включение, вот и пришлось превратить его в сердце.

– А, по-моему, красиво получилось. – Правда, проклятый камень я видела лишь во сне, но выглядел он очень даже неплохо. – Его назвали Лакшми.

– Как?

– Лакшми.

– Это богиня красоты, – пояснил Дамиан. – Странно, это название нигде не упоминается, Кали – самое первое его имя. Во сне увидела?

– Во сне. – Звучит, конечно, глупо, но Димка мне верит.

– Потом Кашмир захватили. Согласно легенде, завоеватели проникли в город через потайной ход, который принцесса показала своему возлюбленному. Вроде бы он сватался, но строгий отец отказал, тогда молодой раджа и решил проблему другим путем. Город пал, а принцесса вышла замуж.

– Все было совсем не так! Я же рассказывала! – Мне стало жаль бедную девушку, которую обвинили в предательстве, она ведь не виновата – воины вошли в город по приглашению старика, и не строгий он был, тот толстячок с белой бородой и добрыми глазами.

– Рассказывала. Я официальную версию излагаю.

– Тогда ладно.

– Года через два счастливого супруга обнаружили с перерезанным горлом, а принцесса исчезла, причем вместе с камнем, который объявился почти через шестьсот лет.

– Большой срок.

– Для людей большой, – согласился Пыляев. – Всплыл проклятый рубин уже во Франции…

– А Святая земля? Был ведь Иерусалим, крестоносцы…

– Машуль, я охотно верю, что Иерусалим был, но официальных свидетельств не осталось, я специально проверял, а камень такого ранга просто обязан был привлечь внимание, о нем обязательно упомянули бы.

– Нет. Тот рыцарь… Он не хотел, чтобы кто-то узнал. У него дочка была, камень предназначался для нее. – Я вспомнила и завывания ветра за каменными стенами древнего города, и угли в жаровне, и хмурое лицо воина… Как же его звали? Нет, не вспомню. У крестоносца были серые глаза и обветренная кожа, а еще меч. Точно, у него был огромный меч, который тот постоянно таскал с собой.

– Охотно верю. Настоящие рыцари несколько отличались от киношных, романтики поменьше, прагматизма побольше.

– Ты о чем?

– О том, что если бы кто-то прознал о камне, то… Вариантов много – стрела, нож, яд в кубке. Скорее всего, камень осел у какого-нибудь торговца. Ростовщика. Тихого, незаметного, очень на вид бедного.

– Еврея?

– Ну почему сразу еврея? – удивился Дамиан.

– В кино все ростовщики – евреи. И в книжке про Айвенго. – Ох, чувствую, уши полыхают, как два мака. Сейчас Пыляев рассмеется и расскажет мне, какая я все-таки дура. Но Димка смеяться не стал.

– В большинстве случаев так оно и было, пускай наш ростовщик будет евреем и пускай занимается скупкой краденого – профессия столь же древняя, как и ростовщичество. К нему попадает камень: с одной стороны, вещь, безусловно, ценная, а с другой – опасная. Есть еще и третья сторона: ростовщик – фигура уязвимая, особенно если его вероисповедание отличается от общепринятого. Его можно ударить, обокрасть, убить, и никто не заступится.

– То есть камень он купил, но никому не показывал?

– Правильно. Не показывал, не рассказывал и хранил на всякий случай, например, если придется из города бежать. Это только теория, зато она объясняет, почему о рубине шестьсот лет ничего не было слышно. Не устала слушать сказки?

– Нет.

Он еще спрашивает, да я сутками готова вот так сидеть на кухне и разговаривать о чем-нибудь далеком и отстраненном, например о прошлых веках, индийской принцессе, ростовщике-еврее, рыцаре-крестоносце… Это ведь гораздо интереснее, чем краденые алмазы, муж-подлец, маньяк-убийца. Интереснее и безопаснее.

– Фантазируем дальше? – И, не дожидаясь моего согласия, Дамиан продолжил: – Допустим, камень передавался в семье по наследству. Когда же крестоносцы осадили Иерусалим, наш ростовщик не смог убежать из города или не захотел, может, надеялся, что Иерусалим выстоит, или не слишком волновался из-за смены власти, в конце концов, древний город много раз переходил из рук в руки.

– Рыцари разграбили Иерусалим?

– Какая война без грабежа, храмы, скорее всего, разграбления избежали – святыни, как-никак, а вот простым гражданам пришлось нелегко.

– Ростовщика убили?

– Вероятно. Хотя он вполне мог и откупиться, например камнем. Так рубин попал к крестоносцу.

– А тот вспомнил о существовании дочери и поручил другу отвезти камень на родину. В смысле, на родину рыцаря.

– Я понял, – Дамиан улыбнулся, – так камень попал в Европу.

– Дальше я не очень поняла, но мне показалось, что рыцаря убили, кого-то казнили, а рубином украсили крест.

– Рыцарь-крестоносец Жан де Вим стал жертвой грабителей, которые буквально через несколько часов наткнулись на вооруженный отряд. Разбойников казнили, а чудесный камень «подарили» церкви. Необычная форма была расценена как своеобразное знамение. Камнем украсили золотой крест, который стал главной реликвией монастыря раскаявшейся Магдалины. В монастыре рубин пролежал почти пятьсот лет. Достоверно известно о четырех попытках вынести крест, но каждый раз беглянку удавалось поймать. Пятая же попытка увенчалась успехом. В июле 1613 года шестнадцатилетняя послушница Антуанетта-Мария де Ги, воспользовавшись тем, что разыгравшаяся накануне побега буря разрушила часть стены, дала деру. Согласно монастырским записям, девица была одержима дьяволом, слышала голоса, избегала молитв и всячески нарушала устав, не остановилась она и перед убийством – утром монахиня, охранявшая реликвию, была найдена мертвой. Беглянку искали, но безуспешно.

– Они хотели запереть ее, замуровать в башне. – Я не находила слов, чтобы описать тот ужас, отчаяние и желание жить. Это были чужие чувства, чужие воспоминания, но в то же время я воспринимала их как свои собственные.

– О Башне Отшельника я слышал. Своеобразный приют для особо благочестивых монахинь, которые желали остаться наедине с богом. Дверь в келью замуровывали, дабы суета мира не отвлекала святых женщин от мыслей о возвышенном, только я читал, что все эти религиозные подвиги совершались добровольно.

– Они думали, что девушка одержима… А святая, та, которая жила в башне, болела и могла умереть. Монастырь же славился своим благочестием, и Башня Отшельника не должна была опустеть. Она очень боялась, а голос приказал убить.

– Слушай, Машка, ты со своими снами знаешь гораздо больше, чем все исследователи, вместе взятые.

– Думаешь, у меня крыша поехала?

– Да нет, не похоже. В мире много есть вещей, которые нашим мудрецам не по зубам, или как там у Шекспира было?

– Похоже! Главное, смысл понятен. – Мы одновременно расхохотались.

– Знаешь, Пигалица…

– Не знаю, – от смеха на глазах выступили слезы, и я испугалась, что сейчас разревусь. Почему? Но ведь смеюсь же, хотя причин для смеха нет, так почему бы и не поплакать, когда причин для слез выше крыши.

– Я где-то читал, будто когда кто-то долгое время находится в состоянии постоянного стресса, то чувство страха постепенно притупляется, зато человек начинает чаще смеяться. В качестве компенсации.

– Значит, это компенсация?

– Вроде того. Дальше слушать будешь?

– Буду.

– Как ни странно, судьба девушки известна. В 1625 году в ворота монастыря постучала нищенка, она потребовала встречи с матерью настоятельницей, которой пожелала исповедаться. Настоятельница к этому времени была уже другая, но историю побега знала. Так вот, нищенка призналась в совершенных грехах, раскаялась и попросила прощения. История вышла поучительная и в силу этой поучительности вошла в местные хроники. Беглянка стала проституткой, не думаю, что она сама хотела сделать подобную карьеру, но мир жесток. Крест у нее отобрали и заставили работать, угрожая сдать инквизиции. За десять лет девушка успела излечиться от голосов в голове, состариться, заболеть дурной болезнью, а еще какой-то солдат в припадке ярости изрезал бедняжке лицо, после чего заработки упали, а бывшая послушница вынуждена была сменить профессию – из проститутки она переквалифицировалась в нищенку, а вот умирать пришла в родной монастырь. И, кстати, умерла на следующее же утро после покаяния.

– Грустно.

– Очень грустно, – согласился Пыляев. – Крест же объявился не где-нибудь, а в Речи Посполитой.

– Где?

– Речь Посполитая, Машуль, это такое государство было, располагалось на территории современной Польши, Украины, Беларуси, и, если мне не изменяет память, там частично еще Литва была и Латвия.

– А куда оно делось?

– Распалось. Точнее, разделили. В общем и целом, Речь Посполитая интересует нас как место действия. Некий шляхтич пан Задуменский после визита во Францию сделал своей жене царский подарок – золотой крест, украшенный жемчугом, мелкими бриллиантами и крупным рубином, ограненным в форме сердца. Жена пана Задуменского была дамой набожной и подарку обрадовалась. Крест был освящен и занял подобающее место в семейной часовне. А потом случилась Северная война.

– Это когда? – История никогда не была моим коньком. Да и не было у меня коньков, такая уж я неудачная, учиться не любила, вот теперь сижу и думаю, когда ж эта Северная война имела место быть и кто с кем воевал. Йорки с Ланкастерами? Нет, это, кажется, Столетняя война и в Англии. Русско-турецкую еще помню и Русско-японскую, ну и мировые, естественно, Первую и Вторую. Пыляев, заметив мои затруднения, соизволил прояснить вопрос:

– Начало восемнадцатого века, 1700—1721 годы, воевали русские со шведами. Царь Петр I и Карл XII, насчет порядкового номера могу ошибаться, но шведского короля точно Карлом звали.

– А Речь… Речь…

– Речь Посполитая?

– Да, она тут при чем?

– Ну, сначала король Речи Посполитой Август выступил на стороне Петра, но начало военной кампании складывалось не в пользу русских, которые долго не могли оправиться после поражения под Нарвой. Шведский король начал широкомасштабное наступление, и через шесть лет Август вынужден был подписать мир, практически он признал свое поражение. Сама понимаешь, Петра подобное поведение союзника не обрадовало. Кампания длилась двадцать один год, и столько же времени кровь лилась на землях Речи Посполитой. К регулярным войскам прибавь местную шляхту, которая отличалась буйным нравом и с возмущением отвергала всякие попытки навести порядок, народное ополчение, партизан, дезертиров, разбойников, в общем, всех тех, для кого война – дом родной. Имение Задуменских было разграблено в первые же годы, драгоценный крест бесследно исчез, поэтому можно сделать вывод, что грабители камни вынули, а золото расплавили. Жаль, вещь, конечно, была красивая – я видел рисунки. – Димка снова задымил, уже третья сигарета, непорядок.

– Может, хватит курить?

– От дурных привычек избавиться нелегко. – Пыляев виновато улыбнулся, но сигарету не затушил. – В 1836 году некий купец Полушкин женится на дочери немецкого барона, мезальянс страшный, но, видимо, ситуация была не в пользу барона, и господин Полушкин получил титулованную жену, а барон – богатого зятя и возможность оплачивать карточные долги. В качестве свадебного подарка купец преподнес невесте рубиновый гарнитур. Ну, ожерелье, браслет, серьги – это гарнитур называется?

– Кажется… – У меня подобной роскоши никогда не было. Вот Аделаида Викторовна точно в курсе, она украшения любила и поучала ее постоянно: «Единственный камень, который может себе позволить девушка, – это жемчуг…» Правда, жемчуга у меня тоже не было, да и зачем, скажите, домохозяйке, которая никуда не выходит, жемчуг? Вот и Гошик так считал, все украшения покупались исключительно для Аделаиды Викторовны и в соответствии с ее вкусами. Странно, но раньше меня такое положение дел вполне устраивало, а теперь чувствую себя обделенной. А Дамиан что-то говорит, ах, да, он рассказывает про рубин, а я в прошлом копаюсь, нашла время.

– На колье крепилась подвеска с огромным рубином в форме сердца в окружении мелких изумрудов, выглядел гарнитур богато и полностью соответствовал вкусам Полушкина. Кстати, по неподтвержденным данным, прадед купца, с которого и начинается история семейного благополучия Полушкиных, был человеком лихим и стартовый капитал заработал не где-нибудь, а на большой дороге. Понимаешь, о чем я? Слухи слухами, но спустя месяц после свадьбы купец и его молодая супруга были зарезаны в собственном доме. Ограбление. Среди прочих вещей убитая горем сестра купца недосчиталась и хваленого гарнитура. Кстати, преступление удалось раскрыть – банду задержали в рекордные сроки, гарнитур нашли, весь, кроме подвески с рубином.

– Он опять исчез?

– Точно. Вплоть до 1931 года, когда при ликвидации одной ничем не примечательной церкви в числе прочих ценностей был конфискован «камень красный в количестве одна штука». – Последние слова Пыляев произнес нарочито бодрым «комсомольским» голосом, и я снова рассмеялась.

– Мне нравится, когда ты смеешься, – тихо сказал он, а мне сразу стало неудобно, и смех исчез. На что он намекает? Гошик утверждал, будто я ржу как лошадь, вместо того, чтобы, как и положено воспитанной молодой даме, вежливо улыбаться или, на крайний случай, радовать собеседника «звоном колокольчиков». Насчет звона Аделаида Викторовна придумала, вычитала в каком-то романе и начала тренироваться. А я никак не могла понять, смех – это смех, при чем тут колокольчики.

– Пигалица, ты меня вообще слушаешь? – Похоже, Пыляев немного обиделся, ну и правильно, сидит тут, распинается, а я, вместо того чтобы слушать и вникать, в облаках витаю.

– Слушай, а почему ты меня все время Пигалицей называешь?

– Привычка. А ты меня Хромым Дьяволом окрестила.

Я поперхнулась чаем, не думала, что он знает. Стыдно, Мария Петровна, ой как стыдно.

– Лестное сравнение, – Димка лениво потянулся, точно кот под теплыми лучами весеннего солнца.

– А с камнем что было?

– С камнем? В общем-то ничего, снова пропал. Того комсомольца, который руководил сносом церкви, арестовали по обвинению в сочувствии к врагам народа, а потом и саботаж пришили, и работу на иностранную разведку, но, самое интересное, рубина при нем не обнаружилось, а спросить, куда же предатель дел социалистическую собственность, не успели – парень повесился в собственной камере. Арестовали всю семью, но безрезультатно, камень как в воду канул. Любит он такие штучки.

– И снова появился только сейчас.

– Не только… Ну… В общем, думаю, ты имеешь право знать. Рубин не исчез, то есть исчез, но не совсем.

– Это как?

– Ну… Мне мать рассказывала… Скорее всего, очередная легенда, но…

– Димка, говори нормально!

– Когда того парня арестовали, то он успел проглотить камень, а в камере камень вышел…

– Как вышел?

– Машка, не глупи, – разозлился Пыляев, – обыкновенно, вследствие хорошей работы органов пищеварения.

– Гадость какая! – Весь романтический ореол, окружавший проклятый рубин, моментально испарился, стоило мне подумать о работе органов пищеварения.

– Пигалица, ты как ребенок, у человека был единственный шанс сохранить добычу, и он им воспользовался. Хвалить надо за находчивость.

– Много она ему помогла. – Я понимала, что Дамиан прав, и возражала лишь из принципа.

– Не помогла. Согласно легенде, перед тем как повеситься, парень устроил в камере тайник, куда и спрятал рубин.

– А потом тайник нашли, – догадалась я.

– Совершенно верно. Другой заключенный, которому удалось не только выйти на свободу, доказав собственную невиновность, но и вынести камень. Этим заключенным был мой прадед.

– Твой… кто?

– Прадед. Отец моего деда. Или дед моей матери, если тебе так понятнее. Ему хватило ума никому о находке не рассказывать. Лишь когда старику стукнуло девяносто, он передал камень внучке, он считал, что она достаточно благоразумна.

– Анастасия Павловна ничего мне не говорила… – Я запнулась. А с какой стати она должна была мне что-то говорить? Кто я? Совершенно чужой человек, а рассказывать чужим людям о семейных сокровищах не рекомендуется.

– Если ты думаешь, что камень у меня, то вынужден тебя разочаровать – я его в глаза не видел, только фотографию. И рисунки.

– А где? – Меня буквально трясло, неужели хваленая золотая лихорадка? Нет, в конце концов, я не имею никакого права на рубин, если он и существует, то принадлежит Димке.

– Моя мать, – Пыляев усмехнулся, – очень сильно любила моего отца и сделала ему царский подарок.

– Ты хочешь сказать…

Он кивнул.

– Не может быть!

– Может. Видишь ли, Машенька, в те далекие коммунистические времена людей учили, что настоящие ценности выражаются не в дензнаках. Любовь – это ведь навсегда. Романтично. Благородно. А деньги… О них даже думать неприлично. Да и мама надеялась, что… В общем-то, это и неважно. – Димка потянулся за сигаретой, но я успела перехватить пачку. Хватит, будем бороться за здоровый образ жизни.

– И ты не пытался…

– Нет. – Он мне даже договорить не дал, сказал, как огрызнулся, чувствую, пора менять тему.

– Не хочешь говорить?

– Не хочу. – Что ж, на свой честный вопрос я получила честный ответ.

– Но буду, – спокойно добавил Пыляев, – ты же все равно не отстанешь? Только, Пигалица, я тебя умоляю, воздержись от вопросов, ладно? Тема для меня больная.

– Клянусь! – Я торжественно подняла правую руку, как это делают свидетели в американском суде. А Пыляев серьезен, как никогда, хмурится, лоб морщит, не то вспомнить что-то пытается, не то, наоборот, гонит неприятные мысли прочь.

– Я этим камнем с детства бредил, мать мне эту историю вместо сказки на ночь рассказывала, а потом, когда подрос, сам копать начал, легенды всякие как дурак собирал…

– Почему как дурак? – все-таки от вопроса я не удержалась.

– Потому что, – объяснил Димка, – умные забывают про неудачи и идут вперед, а я зациклился на рубине. Романтика, пираты, потерянный клад, проклятие… Подростковые мечты. Повзрослел, поумнел. Честно говоря, я почти и думать забыл про рубин, хотя почти всю историю раскопал. О камнях много легенд ходит, знаешь, в девятнадцатом веке в Санкт-Петербурге был такой учитель, ученый, писатель, Пыляев Михаил Иванович…

– Твой прапрадед?

– Нет, просто однофамилец, хотя я не отказался бы. В общем, Михаил Иванович написал интереснейшую книгу, «Драгоценные камни» называется – целая энциклопедия легенд… Эх, Пигалица, не о том я говорю. Просто тошно и все. Элка мне сестрой приходится. Сводной. – Димка замолчал, вид у него был пришибленный, точно Пыляев виноват в своем родстве.

– Сестрой? – переспросила я.

– Сестрой. Сводной. Мой папаша второй раз женился на матери Эллы, она молодая, красивая… Я фотографию видел.

– А с Лапочкой как?

– Она сама меня нашла, адрес-то старый, хорошо хоть мать в Вимино.

– Она не знает?

– Не знает. – За неимением сигареты Дамиан принялся грызть чайную ложку, нервничает. Кстати, совершенно согласна – Анастасии Павловне не следует знать о существовании Лапочки и уж тем более ее матери, которой посчастливилось выйти замуж за генерала. Нечего бередить старые раны, молодец Пыляев.

– Элла мне многое рассказывала…

– Тебе не обязательно… – Я хотела сказать, что Дамиан совсем не должен мучить себя, но он лишь мотнул головой.

– Это часть истории. Эллочка намного моложе меня. Сколько ей было? Девятнадцать? Двадцать? Постоянно забываю. Если двадцать – тогда на семнадцать лет, если девятнадцать – то на восемнадцать… Это ж надо, какой я старый… В общем, Эллиной маме повезло, папе тоже, по ее словам, дочку папочка очень любил. – В Димкином голосе прозвучала неприкрытая обида. – До того любил, что вздохнуть свободно не давал – тотальный контроль надо всем, начиная с одежды и заканчивая кругом общения, вот так и жила, бедняжка, в школу ходила, потом в институт. А когда же девочке исполнилось восемнадцать, любящий папочка решил выдать ее замуж и кандидатуру подобрал. Вот тут-то Элла и взбрыкнула.

– Сбежала из дому?

– Так точно.

– А где она твой адрес взяла?

– Вроде бы как старое письмо нашла от мамы, запомнила и приехала.

– И ты не прогнал?

– А надо было?

– Нет, ну… – Вот так, Мария Петровна, в очередной раз вас ваш длинный язык подводит, думать надо, прежде чем говорить. И вообще надо, в принципе.

– Да ладно, Машка, я ж так, шучу. Дай сигарету.

– Обойдешься. – Шутит он, как же, прямо лопается от веселья, хмурый, как ноябрьское небо.

– Мне тогда показалось, что она добрая. Плакала, просила не выдавать отцу, чуть не на колени падала. Это я их с Гошиком познакомил, а потом и на фирму ее привел. Уже потом, когда Гера для нее квартиру снял, я пытался вмешаться, но…

– Тебе сказали, чтобы не совал нос не в свое дело?

– Точно. Я к чему рассказываю… Элла знала про камень. Она Гошке рассказала, чтобы тот на ней женился, а тот у меня спрашивал, правда ли это.

– И ты подтвердил?

– А что мне оставалось делать? Подтвердил и предупредил.

– А он?

– Он не поверил, сказал, чтобы я своими страшилками детей пугал. Только зря он старался, камня у Эллы не было, он у моего папаши остался. – Ох, боюсь, что Димка заблуждается. Камень был у Никанора, а вот где он сейчас находится – неизвестно.

Мы еще долго сидели на кухне. Просто так. Дима молчал, а я не решалась заговорить. Почему? Не знаю. Просто было неловко как-то, я несколько раз порывалась подняться, но натыкалась на притворно-равнодушный взгляд и садилась на место.

– Может, приляжешь, отдохнешь? – предложила я, он ведь всю ночь на том подоконнике просидел, точно знаю. Ну, не знаю, догадываюсь. А там сквозняк.

– Спасибо, я не устал.

Я с серьезным видом кивнула. Конечно, не устал, а мешки под глазами – это плод моего воображения. И морщины на лбу. Пыляев всегда морщил лоб, когда ему что-то не нравилось или нога болела. Зачем он мне врет?

Зазвонил телефон. Как там у Чуковского было: «Кто говорит?» – «Слон».

К сожалению, это был не слон. Аделаида Викторовна. Ну почему именно сегодня, когда у меня нет ни сил, ни желания сражаться с ее ехидством.

– Мария, это ты?

– Я.

– Нам нужно поговорить.

– О чем?

– Жду тебя через полчаса. Надеюсь, у тебя хватит совести не тащить с собой этого… Этого… – Не найдя подходящего слова, Аделаида Викторовна бросила трубку. Плевать. Значит, важный разговор? Хорошо. Через полчаса? Ладно, приеду, у меня тоже найдется пара вопросов к милейшей даме: например, зачем она звонила в Вимино, зачем врала, когда говорила, что Димка попал в больницу. Мы еще посмотрим, кто кого.

Димка, несмотря на все уверения, задремал прямо за столом, когда только успел. Разбудить? Не стоит, начнет вопросы задавать, а Аделаида Викторовна права – отношения лучше выяснять наедине, Димкино присутствие скорее минус, чем плюс. Записку напишу.

До дома, где имели честь располагаться пятикомнатные апартаменты, в коих обитал Гошик, а заодно и его мамочка, я добралась в рекордный срок – пятнадцать минут. У Хромого Дьявола отличная машина, надеюсь, он не слишком расстроится, обнаружив ее отсутствие.

Честно говоря, находиться во дворе было неприятно. Я семь лет прожила в этом доме. Вон елочка, которую посадили еще при мне, вымахала красавица, лапки распушила. А вон качели, песочница, горка и деревянный домик, в котором можно прятаться. И лавочка есть, когда-то я мечтала, как буду сидеть на этой самой лавочке и качать коляску с младенцем или наблюдать, как ребенок копается в песочнице, смешной розовощекий карапуз. Теперь карапуза никогда не будет, потому что мой муж захотел со мной развестись, а на ребенка алименты платить нужно было бы. И ответственность еще, а Гошик всегда боялся ответственности.

Скотина!

Какая же он скотина.

А в подъезде дверь стальную установили. Какой там номер квартиры? Сто тридцать. Точно, сто тридцать, Аделаида Викторовна еще шутить изволили, мол, не одна чертова дюжина, а целый десяток.

– Ты опоздала.

Моя бывшая свекровь выглядела великолепно, впрочем, как всегда. Светлые волосы уложены в аккуратную прическу, глаза накрашены, в ушах поблескивают камешки, я рядом выгляжу Золушкой до превращения ее в принцессу.

– Точность – вежливость королей, – уколола Аделаида Викторовна, слышали мы уже и про королей, и про королев, и про кровь голубую, аристократка из Краснознаменска. – У тебя новая машина.

Мы топтались в коридоре, видимо, свекровь еще не решила, где следует принимать особу, подобную мне, – в зал проводить или все-таки кухни достаточно. А я же изо всех сил старалась не смотреть на пол, Гошик говорил, что именно здесь Лапочку и убили, вероятно, я даже стою на том самом месте. Следов не осталось, а вот ковер новый – темно-синий, на таком, наверное, и кровь не видна.

– Машина не моя.

– Даже так? – Левая бровь слегка приподнялась, это означало удивление.

– Даже так.

– Неужели он тебе еще не подарил машину? – Она отступила в сторону. – В комнату иди. Только разуйся.

– А тапочки? – спросила я исключительно из вредности.

– Пол теплый. – Гошина маменька царственно удалилась, предоставив мне самостоятельно разбираться с гардеробом.

Обстановка в комнате со времени моего последнего визита не изменилась. Напольная ваза, картина а-ля Рерих, бюро, фарфоровые голуби перед старинным зеркалом, тяжелые портьеры, мне всегда было душно здесь.

– Садись. – Аделаида Викторовна указала на стул с высокой спинкой, насколько мне помнится, сие произведение искусства отличалось удивительной непрактичностью, стул был тяжелым, некрасивым и неудобным, все эти завитки да ангелочки пребольно впивались в спину. Она же предпочла мягкое кресло, современное и удобное.

– Итак, Мария, разговор у нас будет серьезный, и я прошу… нет, я требую, чтобы он остался между нами, внутрисемейные дела посторонних не касаются. – Это кого она имеет в виду? Димку? Или Анастасию Павловну? Впрочем, я и не собиралась никому ничего рассказывать.

– Скажу откровенно, Мария, ты мне никогда не нравилась. – Аделаида Викторовна говорила спокойно и даже улыбалась, впрочем, она постоянно улыбалась: улыбка – это часть одной большой маски под названием «истинная леди». А леди все должна делать красиво: ходить, сидеть, накрывать на стол, принимать гостей и говорить гадости. – Я считала, что мой сын заслуживает большего, чем девица непонятного происхождения, у тебя ни образования, ни воспитания, ни желания измениться, но, коли Георгий выбрал именно тебя, я готова была смириться. Более того, я постаралась превратить хамоватую девчонку из провинции в нечто достойное. – На этом месте Аделаида Викторовна запнулась, видимо, забыла, который из моих грехов следует упомянуть первым – тупость или неблагодарность. Я поставила на неблагодарность. Удивительное дело, еще недели две назад я бы уже орала, доказывая собственную правоту, а потом целый вечер расстраивалась бы, а сейчас сижу, слушаю, улыбаюсь и чувствую себя замечательно. В том смысле, что плевать мне и на Гошика, и на его долбанутую мамашу, и вообще на все и на всех, вот закончится эта канитель – уеду в Вимино, буду пить вино перед камином, любоваться закатом за стеклянной стеной веранды, учиться ездить верхом. Жить буду. Если, конечно, меня не убьют раньше.

– Мария, ты меня слушаешь?

– Конечно. – Ничто так не раздражало Аделаиду Викторовну, как невнимание собеседника.

– Мне даже показалось, что мои усилия возымели успех, и благодаря мне, Мария, ты превратилась в ухоженную молодую женщину. И чем ты отплатила? Сердце разрывается, стоит мне подумать, как переживает Георгий! – Театральная пауза, трагично заломленные руки, во взгляде почти искренняя боль – великолепно! Станиславский и тот бы поверил, не в текстильный техникум следовало ей поступать, а в театральный. Или такого не существует? А, неважно. Главное, играет Аделаида Викторовна с душой.

– Страдает, говорите? – Мне стало смешно.

– Страдает! Георгий любил тебя, верил, а ты хладнокровно растоптала его чувство!

– Любил, значит?

– Мария, только не надо делать вид, что ты не понимаешь, о чем я!

– Понимаю, Аделаида Викторовна, очень хорошо понимаю. А ваш нежный и чувствительный Жорж не говорил, как он мне изменял? И при этом прятался за плечи своего дружка? Как придумал замечательный план, чтобы развестись со мной и имущество не делить?

– У тебя не было никакого имущества! – взвизгнула дама.

– Допустим. А еще он вам не рассказывал, как на пару с врачом заставил меня аборт сделать? Не рассказывал? Вижу, нет. Как же так, Аделаида Викторовна? Столько всего, а вы не в курсе.

Она позеленела, потом побелела, вдохнула поглубже и почти спокойно ответила:

– Ложь.

– Неужели?

– Тебе Пыляев рассказал? Конечно, он, кто еще. Не верь, Мария, Дамиан совсем не тот человек, за которого себя выдает, он жестокий, злой, и придумать сказку, чтобы втереться в доверие, ему раз плюнуть.

– И зачем ему втираться ко мне в доверие?

– Тебе виднее, но на твоем месте, Мария, я бы не верила ни одному его слову. Георгий тебе изменял! Это ж надо такое придумать! Даже если и так, то мужчинам в этом мире позволено гораздо больше, чем нам…

– А остальное тоже, по-вашему, выдумка? – Ее хладнокровие, упрямство и непоколебимая вера в непогрешимость собственного сына ставили меня в тупик. Аделаида Викторовна – умнейшая женщина, и неужели она и в самом деле верит в то, что говорит мне? Да, верит, она верит, что Гошик идеален. Господи, неужели я просто чего-то не понимаю, ведь он должен чем-то заслужить такую всепоглощающую любовь! Неужели это только потому, что она – его мать?! А я? Если бы у меня был ребенок, неужели я бы делала для него меньше? Неужели не защищала бы?

Не знаю.

– Не знаю, – ответила Аделаида Викторовна. – Не удивлюсь, если и «остальное» окажется выдумкой. Только не понимаю, зачем понадобилась эта грязная клевета!

– Знаете, он ведь ничего мне не говорил. Почти ничего. Они разговаривали с Гошкой…

– Георгием, что за отвратительная привычка превращать нормальное имя в собачью кличку!

– Хорошо, с Георгием. Они разговаривали, а я услышала случайно.

– Чушь!

– Хорошо, пускай чушь. – Спорить я не собиралась. Во всем, что касается Гошика, спорить с Аделаидой Викторовной бесполезно. Да и, в конце концов, я сюда не спорить приехала. Кстати, да, зачем она хотела меня видеть?

– В общем, так, Мария, вижу, обращаться к твоей совести бесполезно, ты всегда отличалась поразительным нахальством и презрением к общепринятым нормам морали. К сожалению, воспитание не может исправить врожденные пороки души. Я надеюсь, в течение двух дней ты покинешь мою квартиру.

– Что? – Ей все-таки удалось ужалить меня, и ужалить больно. Она же знает, мне некуда идти, деньги за продажу бабушкиной квартиры я вложила в фирму, а фирма в связи с последними событиями находится на грани банкротства, и за прошлый месяц прибыли не было, а зарплаты моей хватит разве что на комнату в коммуналке.

– Ну, Мария, девочка моя, – ласково прощебетала Аделаида Викторовна, – я еще могла понять, когда после развода ты заняла мою квартиру – Георгий объяснил, что тебе негде жить, но всему есть свой предел. Ты завела себе любовника, ты клевещешь на моего сына, ты наврала милиции, и его едва не посадили, неужели ты на самом деле полагаешь, будто после всего этого я позволю тебе и дальше спокойно жить за мой счет? Кстати, с сегодняшнего дня можешь считать себя уволенной.

– Уволенной? – Это уже ни в какие рамки не лезло, да по какому праву! Я являюсь совладелицей «Скалли», меня нельзя уволить!

– Георгий начал дело на мои деньги, поэтому во всех бумагах владельцем значусь я.

– А он?

– Директор, – охотно пояснила Аделаида Викторовна. Вот теперь ее улыбка была совершенно искренна, жаль, только мне было не до смеха.

– А я?

– Не хотелось бы огорчать тебя, Машенька, но юридически ты – никто. А в нашем случае и фактически, ни один суд не примет во внимание твои претензии. Да, я не спорю, во время развода ты могла отсудить часть имущества, поэтому Георгий и переписал фирму на меня, но ты же этим правом не воспользовалась, и я знаю почему, в кои-то веки тебе стало стыдно.

– Но как же так! – Я уже поняла, что лучшая подруга Анастасии Павловны снова выиграла, мое имя действительно нигде не значилось. Я – никто, наемный работник, которому платят зарплату и которого могут уволить. А Пыляев?

– Дамиану тоже передай – в МОЕЙ фирме ему делать нечего, я и так слишком долго терпела его выходки. В общем-то вот и все, что я хотела сказать. Ты свободна. – Аделаида Викторовна поднялась. – Надеюсь, Машенька, ты не слишком расстроилась? Ты ведь понимаешь, что мать всегда будет защищать интересы своего ребенка, хотя… Откуда тебе знать, ты ведь даже с таким простым делом не справилась…

Усилием воли я заставила себя успокоиться, проглотила одну интересную фразу, вертевшуюся на языке, и спросила:

– А зачем вы мне соврали, Аделаида Викторовна? По старой привычке или просто из любви к искусству?

– Когда?

– Когда сказали, что Дамиан в больнице.

– Я, Мария, никогда не лгу, я передала тебе то, что услышала от Георгия, и если вышла ошибка – то извини, все претензии к нему.

– А телефон?

– Какой телефон? Ах, да, конечно, телефон, одну минуту, – с кошачьей грацией Гошкина мамаша выскользнула из комнаты, вернулась она через минуту, придирчивым взглядом окинула помещение – наверное, опасалась, что в ее отсутствие я чего-нибудь украду, – и положила на стол телефон. Черный мобильник на полированной поверхности столика, сделанного в конце позапрошлого века, выглядел несколько неуместно. Но в данный момент меня гораздо больше интересовало то, как Димкин телефон оказался у Аделаиды Викторовны. Или телефон не Димкин? Ладно, проверить просто.

– Надеюсь, больше претензий ко мне нет? Тебе хватит два дня, чтобы вывезти свои вещи? И не вздумай что-нибудь украсть, я проверю!

Дверь за спиной захлопнулась, и я услышала, как грозно лязгнуло железо. Конечно, в квартире много ценного, вот свекровь, опасаясь кражи, и поставила дверь с английским замком. По заверениям фирмы, открыть ее без ключа было невозможно.

Невозможно…

Но ведь убийца открыл!

Или Лапочка сама открыла дверь убийце?

Значит, она знала его, и знала достаточно хорошо. Я спустилась вниз и села на лавочку – горячая. Весеннее солнце старается вовсю, на дороге лужи, небо ясное-ясное, такое в городе бывает лишь ранней весной или поздней осенью, когда ноябрьский дождь стирает все другие краски, и остается одна только сказочная, невыносимо-яркая голубизна… Весной все жалуются на слякоть и смотрят под ноги, и только такие романтические дурочки, как я, любуются небом.

Убийца. Нужно думать про убийцу. Ночь. Нет, вечер, между восемью и девятью часами вечера, Лапочка только что поссорилась с Гошиком, он уехал. Звонок в дверь. Она смотрит в глазок, видит этого человека, открывает. Почему? Кому вы откроете дверь? Тому, кого очень хорошо знаете и чье появление вас если и удивит, то не слишком.

Кто?

Георгий? Подходит. Поссорились, он уехал, приехал, Лапочка открыла дверь. Или он сам открыл – у Гошика были ключи, что, в общем-то, логично. Но убийство? Разве он способен на убийство? Неожиданно я поймала себя на мысли, что не могу ответить на этот вопрос. Оказывается, я совсем не знала человека, который на протяжении семи лет был моим мужем! Гошик оказался подлецом… Подлецом и трусом. Вот именно, что трусом. А трус не схватится за нож. Нет, скорее всего, он ни при чем. Тогда кто?

Дамиан.

Хромой Дьявол.

Человек, который ради Гошки готов сделать многое. Например… Черт. Не Димка, только не Димка. Я все придумала, за уши притянула, Димка не мог убить Лапочку! Я спорила сама с собой и безнадежно проигрывала этот спор. Дамиан всегда был рядом с Георгием, и Элла спокойно открыла бы дверь брату. Зачем? А хотя бы потому, что Георгий никогда не мирился сам – только через Пыляева. Я-то знаю, и Лапочка, скорее всего, тоже успела заметить эту черту характера.

Но зачем?

Затем, что он – сумасшедший.

От него я знаю о жертвах маньяка, откуда ему известны такие подробности? Откуда Дамиан знает, какие букеты они получали и когда? Откуда он знает, что Лапочка ТОЖЕ получала цветы? Откуда?

Оттуда. Он сам их отправлял.

Тогда зачем Пыляеву везти меня в Вимино? И еще, в тот вечер, когда на меня напали в первый раз, Хромой Дьявол сидел в отделении милиции. Все-таки Дамиан ни при чем, сказала я сама себе и почти поверила.

Почти.

Какое хорошее слово. Почти простила, почти поняла, почти поверила, не хватало совсем немного, например, какой-нибудь зубодробительной улики, которая бы свидетельствовала в пользу Пыляева. Или против. И что делать? Ну не в милицию же звонить в самом-то деле. Когда не знаешь, что делать, нужно делать хоть что-нибудь, поэтому для начала я обыскала машину. Пусто. Нет, в бардачке, конечно, нашлась куча всякой всячины, вроде карты дорог Подмосковья, упаковки презервативов – я почти не удивилась, – трех дисков – Круг, Малинин и Шопен, – я очень даже удивилась, и фотографии Лапочки. Ладно, если в машине ничего нет, то в квартире я обязательно что-нибудь да найду. Знать бы еще, что именно искать.

Таким образом, чем больше я думала, тем больше убеждалась – обыскать квартиру Пыляева просто необходимо, хотя бы для внутреннего спокойствия, подлый голосок внутри напомнил, что сейчас самый удобный момент, Димка пока не звонил, значит, спит, и время у меня есть, и ключи, кстати, тоже. Решено. Еду.

Вот и приехала. Осталось подняться и открыть дверь – ключи у меня были, автоматом обе связки подгребла, но все оказалось сложнее, чем я предполагала. Нет, в принципе никто меня не останавливал, не спрашивал, чего это мне понадобилось в чужой квартире, не порывался звонить в милицию, но… Стыдно мне было, просто по-человечески стыдно. Подло это – в чужую квартиру лезть, обыскивать, в вещах копаться, я как на минуту представила, что кто-нибудь и со мной так поступит, так и стала в коридоре пень пнем, ни вперед, ни назад. Наверное, если бы не Карина, я бы так и не решилась. А в результате… В результате получилось до смешного просто. Телефон в кармане куртки зазвонил, и я отозвалась. Не специально, задумалась, вот и не успела сообразить, что мобильный не мой, а Димкин.

– Да?

– Алльо?! – отчего-то я машинально пририсовала к этому сладкому голосу сладкую же мордашку.

– Слушаю.

– А… – Девушка замялась. – А Димочку можно позвать?

– Нельзя.

– Почему? – Незнакомка так удивилась, что мне стало неудобно. Действительно, отчего же я не хочу позвать Димочку к телефону?

– Нет его.

– А где он?

– А кто звонит? – Ох, не зря же говорят, не задавайте глупые вопросы, не получите глупые ответы. Или неприятные.

– Карина. – Она произнесла собственное имя таким тоном, что невольно вспомнилась фраза Жоржа Милославского: «А фамилия моя слишком известна…»

– Карина, Дима в данный момент не может подойти к телефону – он находится в другом месте. А телефон забыл…

– У вас? – ревниво перебила незнакомка.

– Нет. У моей свекрови, – мысленно я добавила слово «бывшей».

– А вы передадите ему, что Карина звонила? – При упоминании о свекрови голос Карины изрядно потеплел. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы проследить ход ее мыслей – раз есть свекровь, значит, и муж имеется, то есть опасности как потенциальная соперница я не представляю.

– Обязательно передам.

– Эй, а вы кто? – запоздало поинтересовалась Карина.

– Никто. – Я отключилась. Надо же, ерунда какая… Димка ни о какой Карине не упоминал. Впрочем, он и не должен никому ничего говорить, личная жизнь потому и называется личной, чтобы другие свой длинный нос в нее не совали.

Машины во дворе видно не было, следовательно, Маша уехала. Нет, существовала, конечно, вероятность, что она затаилась и следит за домом, но Аделаида Викторовна слишком хорошо знала Машу, чтобы серьезно рассматривать подобный вариант. Характер у девки телячий, а мозги коровьи – такой мысль о слежке просто в голову не придет.

Осталось выждать день-два, Мария переселится к Пыляеву, больше ей деваться некуда, и когда все будет кончено, никто ни на секунду не усомнится в том, что же произошло на самом-то деле.

Гораздо больше Адочку беспокоил другой момент – Георгий исчез. Попросту ушел утром из дому, и все. Нет, для паники еще не время, Георгий вернется, непременно вернется, куда он может пропасть? Никуда. Он просто расстроился, вот и не хочет разговаривать с матерью. Адочка была слишком строга с мальчиком, в чем теперь и раскаивалась.

Кстати, машина Георгия стояла в гараже. Странно. Аделаида Викторовна даже заглянула внутрь – пусто. Никого. Значит, пешком ушел. Ну, конечно, как она сразу не догадалась, Жорж пил накануне, вот и не решился сесть за руль, какой же он все-таки ответственный.

Ее «девятка» стояла в самом дальнем углу общего гаража. Место не самое удобное, но Адочку вполне устраивало: чем меньше внимания привлекает машина, тем лучше. Небось мало кто из жильцов дома предполагал, что неухоженные «Жигули» принадлежат элегантной даме из сто тридцатой квартиры, с обликом Аделаиды Викторовны прочно ассоциировался черный «Мерседес», принадлежавший ее сыну. А ведь пригодилась «девяточка».

Адочка с некоторым сожалением посмотрела на сумочку, жаль будет расставаться с камнем, но ничего не поделаешь – все должно выглядеть максимально правдоподобно.

Странным образом звонок Карины придал мне сил и здоровой злости. Но, как оказалось, обыск – дело непростое, это только в кино умный и опытный следователь с первого взгляда определяет, где коварный злодей прячет орудие преступления или улики, доказывающие причастность оного злодея к совершенному преступлению. Во-первых, я – не следователь, во-вторых, Димка – не злодей, я почти уверена, что Хромой Дьявол ни при чем. В-третьих, я абсолютно не представляла, что именно ищу и где это «что» может находиться.

Начать я решила с прихожей, она маленькая. Большую часть пространства занимает шкаф. В шкафу дубленка, две куртки, старые кроссовки, коньки – интересное дело, неужели он продолжает кататься? Похоже, да, коньки не новые, но вместе с тем размер не детский, значит, ездит, вот же упрямец! Там была еще обувь, но разве все эти туфли-ботинки идут хоть в какое-то сравнение с коньками? Я даже примерила, а потом вдруг устыдилась и запихнула коньки в самый темный угол шкафа. Больше в прихожей ничего интересного не обнаружилось, и я плавно переместилась сначала на кухню, а потом и в комнату – пусто. Ни ножа, ни удавки, ни пистолета – кстати, а вот пистолет у Димки должен быть, тот самый, который он у меня реквизировал, наверное, с собой носит.

Из квартиры я вышла с гордо поднятой головой, и даже некстати проснувшаяся совесть, которая тут же принялась нудеть о том, что незаконное проникновение в чужое жилище карается какой-то там статьей Уголовного кодекса, не испортила хорошего настроения.

Антон понял все, ну или почти все, более того, при небольшой толике везения можно и доказательствами обзавестись. Но пока нельзя. Бездействие раздражало, но раздражение – еще не повод срывать чужую операцию. Ничего, придет еще его время.

Вчера звонил Пыляев, опять с его подопечной неприятность стряслась. Еще Димка нес какую-то чушь, будто Пигалица эта больше его на порог не пустит, невзирая на всех маньяков, вместе взятых, требовал приставить охрану, а еще лучше посадить потенциальную жертву в КПЗ, как Антон сразу предлагал. Бред. Впрочем, в другой ситуации Антон так бы и сделал, но… Он не имеет права вмешиваться, он не имеет права даже близко подходить к «Скалли», чтобы, не приведи господи, не спугнуть. А маньяк… Его уверили, что все под контролем и в самое ближайшее время Сапоцкину будут предоставлены полномочия, доказательства и прочее, прочее, прочее. Только вот Пыляеву от этого «прочего» не легче, девица, да и он сам, если уж на то пошло, оказались втянуты в игру на таком уровне, до которого Антону еще расти и расти. Остается надеяться на везение. И на Димку.

Димка не спал. Димка злился. Димка даже наорал на меня: безответственная я, видите ли, и головой не думаю.

– Уехала неизвестно куда!

– Я записку оставила!

– Записку, – фыркнул он. – Записку она оставила, видишь ли! Разбудить нельзя было?

– Аделаида Викторовна просила, чтобы я приехала одна…

– Аделаида Викторовна просила… Кстати, чего ей надо было? – Выпустив пар, Пыляев немного успокоился.

– Я уволена, ты, кстати, тоже, а еще она сказала, чтобы я освободила квартиру. Два дня дала. – Кажется, ничего не забыла, про увольнение сказала, про квартиру тоже. Ох, грехи мои тяжкие, куда я пойду?

– За два дня успеем. – Дамиан, похоже, не удивился. – К слову, уволить тебя она права не имеет.

– Имеет. – Пришлось выкладывать подробности, с каждым словом я все острее ощущала несправедливость. Почему Гошик так с нами поступил? Ладно я, подозреваю, он никогда меня не любил, но Димка при чем? Они же дружили, и вот так просто взять и обмануть лучшего друга. Единственного.

– Маш, сядь, – попросил Пыляев, и я сообразила, что стою посреди комнаты, не то рыдаю, не то смеюсь, и руками размахиваю, точно ветряная мельница.

– Давай, садись. Вот сюда, а еще лучше ложись. Голова болит?

– Нет. – Похоже, Дамиан не поверил. Я что, действительно так плохо выгляжу? Наверное. Отчего-то вспомнилась Карина, и мне стало совсем погано. Вот у этой Карины, наверное, в жизни никаких проблем ни с внешностью, ни с работой, ни с жильем, ни с бывшим мужем… От огорчения я не только забралась на диван с ногами, но и позволила укрыть себя пледом.

– А тебе Карина звонила.

– Карина? – удивился Димка. – Какая еще Карина?

– Тебе лучше знать. – Я зарылась в плед, точно хомяк в кучу опилок. Внутри кокона было тепло, уютно и беспроблемно – это в том смысле, что все проблемы остались снаружи. – Она просила передать, что она звонила.

Дамиан уселся рядом, нахмурился. Мне нравилось смотреть, как меняется его лицо, и не нравилось, когда он злился.

– Не знаю никакой Карины.

– Ага. – Я сказала просто так, чтобы разговор поддержать, а Пыляев обиделся. Зря, конечно, подумаешь, Карина, какое мне до этой Карины дело, ну не помнит, и бог с ней, потом вспомнит, зачем по пустякам расстраиваться, и без этой девицы неприятностей хватает.

– Маш, ну честное пионерское! – Димка подоткнул края пледа. Заботливый.

– Да успокойся ты. Если надо, сама перезвонит. «А не перезвонит, – мысленно добавила я, – оно и к лучшему».

– Эх, Маруся, Маруся… Кстати, – встрепенулся Дамиан, – куда она звонила?

– Телефон… Аделаида Викторовна отдала… – Невыносимо хотелось спать, глаза горели, точно в них песку насыпали, а голос Пыляева убаюкивал. – В куртке. В кармане. Моей. Посмотри.

Кажется, это было последнее, что я сказала перед тем, как провалиться в сон.

Девчонка не поехала домой! «Лексус» нагло торчал возле пыляевского дома, всем своим видом демонстрируя – хозяйка рядом. Где? Да и гадать не нужно, куда еще Машка могла пойти, как не в квартиру своего дружка. Нет, это ни в какие ворота не лезет! Аделаида Викторовна выругалась сквозь зубы – неужели она ошиблась? Недосмотрела, недосчитала, пропустила что-то? Хорошо, если они сейчас уедут вдвоем, а если в квартире кто-нибудь останется? Машка или он? Менять план или…

Или.

До последнего момента Адочка старалась не думать о некоторых деталях ее плана, но это не означало, что рука ее дрогнет. Ради Георгия Аделаида Викторовна готова на многое, в конечном итоге этим двоим суждено погибнуть, так какая разница, раньше или позже, главное – достоверность.

Маша вышла из подъезда, улыбается. С чего бы? Огляделась, подошла к машине. «Лексус» мигнул фарами, приветствуя хозяйку. Неужели уезжает? Точно, автомобиль медленно и осторожно выполз со двора, и Аделаида Викторовна облегченно вздохнула. Пусть уж все идет по плану.

На всякий случай Адочка сначала позвонила в дверь – если Пыляев дома, то откроет, а если не откроет, значит, в квартире никого нет. Так оно и получилось. Любопытно, зачем Машка приходила сюда в отсутствие Дамиана? Неужели ведет свою собственную игру? Вряд ли, не с ее характером, скорее всего, он попросил захватить какую-нибудь ерунду. Да, решила Аделаида Викторовна, так оно и есть. С замком пришлось повозиться, ключ застрял и не желал поворачиваться ни влево, ни вправо, Адочка даже испугалась, что Пыляев сменил замки, но нет, внутри что-то щелкнуло, и дверь открылась. Теперь быстренько внутрь. Куда положить коробку? На стол? Не пойдет, такую вещь никто не станет держать на столе. А вот в столе ей самое место. Теперь проверить балкон и назад.

Сев в машину, Аделаида Викторовна перевела дух и разозлилась на себя – операция только начинается, по сути, еще ничего и не сделано, а она уже дрожит, как заячий хвост. Так дело не пойдет. Следует взять себя в руки.

Воспользовавшись передышкой, Адочка позвонила Георгию. Пять гудков. Шесть. Десять. Не берет. Где же он?

Мезальянс! Mein Gott! Ужасный, отвратительный мезальянс! Как она сможет смотреть в глаза подругам? Да и останутся ли подруги? Сомнительно, кто захочет связываться с КУПЧИХОЙ, о чем только папенька думал, когда соглашался на предложение этого… Этого… Не найдя подходящего слова, Беатриса окончательно расстроилась. Ну почему жизнь настолько несправедлива! Устроить бы истерику, со слезами, битьем посуды, нервным обмороком, глядишь, отец и отступил бы, но маменька… У маменьки не забалуешь, мигом в сознание приведет. А потом еще долго учить будет, что от слез портится цвет лица, появляются морщины, а от криков и мигрень разыграться может… Да плевать Беата хотела на маменькину мигрень! Тут жизнь рушится, а она о мигрени беспокоится!

—Беата, ты у себя?

Девушка мысленно завизжала от злости – вспомни маменьку, она тут же и появится. Эльза вошла в комнату и плотно прикрыла за собой дверь. Понятно, предстоит серьезный разговор, не предназначенный для ушей прислуги, и, скорее всего, речь пойдет о свадьбе.

– Ох, Беатриса, ты совершенно распустила свою горничную! Не понимаю, как можно жить в таком беспорядке. – Диди одобрительно тявкнул. Противная болонка соглашалась с каждым маменькиным словом, порой девушке начинало казаться, что белый комок шерсти умеет думать. Диди любил только матушку и терпеливо сносил все ее капризы, а на других лаял, рычал и, если предоставлялась возможность, кусал. Беату тоже однажды цапнул, пребольно, надо сказать.

—Фи. – Эльза двумя пальчиками подняла с пола гребень для волос. – Выпороть лентяйку! Потом напомнишь.

Беатриса всхлипнула, резной гребешок – подарок ненавистного жениха – напомнил о предстоящем торжестве.

—Перестань хныкать! – Слез Эльза на дух не переносила, слезы – признак слабости, а ее дочь должна быть сильной.

—Маменька! – Грозный окрик возымел действие – слезы моментально высохли. – Маменька, ну почему именно я!

– Беата, детка. – Эльза присела на край софы, Диди тут же запрыгал, просясь на руки. – Тебе уже почти двадцать… Возраст критический, если ты сейчас не выйдешь замуж, то рискуешь остаться старой девой. Хочешь, как Фредерикова тетка, приживалкой сделаться?

—Но почему он?!

– Не кричи. – Глупость дочери раздражала. Если бы к этой хорошенькой головке прилагалась хотя бы капля мозгов, не пришлось бы объяснять прописные истины на пальцах. Боже, до чего тяжелый предстоит разговор, а если кто подслушает? Но Диди – единственное существо, которому Эльза доверяла по-настоящему, – сидел на руках спокойно.

—Василий Илларионович – человек достойный…

—Он же ТОРГАШ!

—Купец. Очень состоятельный.

—Ну и что? – Беатриса надула губки.

—А деньги, девочка моя, это если не все, то очень многое. Это новые наряды, украшения, дом, коляска, лошади… Василий Илларионович щедр, он не станет ограничивать тебя в тратах, более того, он просто жаждет, чтобы его супруга соответствовала…

—Чему? Высокому званию купчихи? – Мысль о нарядах Беатрисе понравилась – папенька отказывался платить портнихе, и девушке приходилось донашивать платье, которое вышло из моды.

—Высокому званию графини фон Катценельнбоген. Будущей. После смерти отца титул перейдет к тебе.

—А так разве можно? – Папенька не единожды сетовал, что Эльза родила ему пятерых дочерей, но так и не порадовала сыном, которому можно было бы передать титул.

—Здесь – можно. Варварская страна. – Графиня почесала Диди за ушком, и болонка блаженно прикрыла глаза. – Варварская, но богатая.

Беатриса вздохнула, сейчас в очередной раз придется выслушать семейное предание о том, как папенька приехал в Россию – умерший дядя завещал Фредерику фон Катценельнбогену долю в предприятии, имение и некую сумму денег (от рассказа к рассказу сумма менялась). Беата не была уверена, помнит ли кто-нибудь, сколько же денег было вначале, но в любом случае в данный момент не осталось ни рубля. Имение продано, доля в предприятии тоже – от нее отец избавился первым делом, негоже аристократу, потомку рыцаря-крестоносца марать руки торговлей, а городской дом заложен-перезаложен. И где тут русские богатства?

—Значит, я буду графиней?

—Будешь, – пообещала Эльза.

– А Василий Илларионович графом? – Девушка хихикнула, очень уж нелепо получалось – Василий фон Катценельнбоген. И вид у жениха был отнюдь не графский, более того – самый что ни на есть купеческий. Окладистая борода, грубые черты лица, толстое брюхо и мозолистые руки. А еще Полушкин не имел ни малейшего представления о хороших манерах – он мог рассказать неприличную историю при дамах, за обедом громко срыгивал и вытирал толстые пальцы о скатерть.

—Согласна, графа из него не выйдет, но Василий Илларионович беспокоится не о себе, а о детях, которым он передаст и деньги, и титул.

—Маменька, но я не хочу выходить за него замуж!

– Беата, ты, конечно, можешь отказаться, но в таком случае, боюсь, что мой возлюбленный муж и твой отец попадет в долговую яму. Стоит ли говорить, что после такого печального происшествия шансов выйти замуж – просто выйти, об удачной партии я не помышляю – не будет ни у тебя, ни у сестер. А Василь обещал не только рассчитаться с долгами, но и положить приданое сестрам. Подумай хотя бы о них!

Беатриса отвернулась. Она любила сестер и папеньку, с другой стороны, может, не все так и плохо. Жених хоть и нехорош собою, но щедр. Каждый день, почитай, шлет подарки: то гребень, который маменька с полу подняла, то шкатулку музыкальную, то веер расписной, а в честь предстоящей помолвки вообще палантин соболиный подарил, ничего похожего у Беаты никогда не было.

—Хорошо, – прошептала девушка. – Я выйду за него.

—Умничка ты моя! – Эльза столкнула болонку с колен. – А теперь одевайся, до свадьбы осталась пара недель, а столько всего нужно успеть! Хотя бы гардероб твой обновить… Василий Илларионович заплатит… – Невкусную пилюлю следовало подсластить.

Свадьба состоялась спустя три недели, Беата была почти счастлива: свадебное платье выписали из Парижа – спасибо маменьке, заранее позаботилась, – а бриллианты, украшавшие тонкую шейку невесты, заставили позеленеть от зависти не одну сплетницу. Когда же Василь Илларионович преподнес Беатрис свой главный подарок – рубиновый гарнитур, одна из приглашенных дам упала в обморок, тоже, наверное, от зависти. Самой Беате драгоценности не понравились – слишком вычурно, помпезно, как раз в купеческом вкусе. Вот если бы срезать подвеску – крупный рубин, ограненный в форме сердца (мать шепнула, что камень называется «Сердце голубки»), и вставить его в диадему… Получилось бы красиво.

Беата старалась думать о новых нарядах, драгоценностях и милых женскому сердцу безделушках, которые она сможет купить на деньги супруга, и пока шел пир, у нее получалось, но в данный момент, когда она осталась наедине с новоявленным мужем, былые страхи вернулись. Что с ней будет теперь?

– Что, Беатка, нравится подарок? – Купец довольно ухмыльнулся и почесал брюхо. – Я тебя с головы до ног такими украшу. Хошь, бриллианты, хошь, изумруды, хошь, жемчуга… Ничего не пожалею, царицей будешь! Примерь! – Девушка послушно надела гарнитур. Тяжелые серьги больно растягивали мочку уха, а ожерелье легло на шею, точно дорогой ошейник, только «Сердце голубки» нежно ласкало кожу. Это особенный камень, поняла Беата, и рубин доверительно мигнул, будто подслушал мысли.

Кажется, я закричала. Точно закричала, иначе зачем Димке меня успокаивать? На этот раз во сне не было ни крови, ни трупов, ничего такого, чего можно было бы испугаться, а я дрожу. Пыляев обнял, гладит по голове, как ребенка, и шепчет что-то на ухо, а у меня перед глазами рыжая клочковатая борода, пьяноватые глаза да жадные руки.

– Ну, успокоилась? – Димка пощупал лоб. – Температуры нет.

– А должна быть?

– Не знаю, – пожал плечами он, – я ж не врач.

– Оно и видно. Который час? – В последнее время я совершенно потеряла счет времени. Каламбур получился.

– Начало третьего.

– Дня?

– Ночи. – Ночи? Надеюсь, он шутит? Нет, Дамиан совершенно серьезен.

– Пигалица, давай завтра к врачу съездим?

– Я так плохо выгляжу? – Стоит ли говорить, что его предложение мне не понравилось.

– Нет. – Он смутился. – Ты очень хорошо выглядишь, просто… У тебя же сотрясение было. И эти твои провалы… Как сегодня, сидишь, разговариваешь, вроде бы все нормально, и вдруг замолкаешь. Я сначала подумал, что снова обморок, а потом смотрю, спит моя мышка, сопит в две дырки, и не добудиться ее. Маш, это ненормально.

Я вздохнула и села, наверное, он прав, ненормально. Меня саму это пугает, а если за рулем засну, или когда улицу переходить буду, или еще где-нибудь. А видения, что под сны маскируются? Это тоже часть болезни?

– Машка, выбрось эту чушь из головы, ты не сумасшедшая.

Вот, а я и не заметила, что рассуждаю вслух.

– Вставай, соня, завтракать будем. Заодно расскажешь, отчего тебе в Вимино не сиделось и что с головой произошло.

Георгий нашелся. Бедный мальчик попал в больницу. С того момента, как сухой равнодушный голос в телефонной трубке вывалил на хрупкие плечи Аделаиды Викторовны ужасное известие, она не находила себе места. Адочка помчалась туда, но ее не пустили к Жоржу. В реанимацию, видите ли, нельзя. Аделаида Викторовна шесть часов просидела на жесткой кушетке, наблюдая, как мечется по зеленому циферблату секундная стрелка. Медсестра уговаривала ее пойти домой, щебетала, что все самое страшное позади и опасности для жизни нет, а значит, не стоит тратить нервы и собственное здоровье. Но разве могла эта молодая девчонка, у которой на уме танцульки, косметика и кавалеры, а никак не пациенты, понять глубину материнского горя? Конечно, нет!

В конце концов, Аделаида Викторовна все-таки ушла. Георгий спит, Георгий обязательно поправится, а она навестит его завтра. Что же случилось? Медсестра сказала, будто Жоржа избили на улице. Хулиганы, стая пьяных подростков или наркоманы. Но Аделаида Викторовна знала – хулиганы здесь ни при чем. Это те люди, которых обокрала Элла. Избиение – первый сигнал, предупреждение. Или уже не предупреждение? Предупреждение – это звонки домой и хриплое дыхание в трубке, когда к телефону подходила Адочка, это письма в белом конверте без обратного адреса, это пистолет, который Георгий притащил домой. Значит, они пытались убить его…

Что же делать?

«Действовать, – ответила Адочка сама себе, – и как можно быстрее. Когда все закончится, даже самый отъявленный скептик поверит в невиновность Георгия».

– Маша, я чего-то не пойму, Аделаида Викторовна сказала тебе, что я попал в больницу?

– Сказала. – Интересно у нас получается – все разговоры на кухне, будто и посидеть больше негде. А с другой стороны, кухня – мое самое любимое место в этой квартире, тут хорошо, уютно, белые занавески с ярко-желтыми подсолнухами, цветные магниты на холодильнике и записки, которые я писала для себя же. Степкино фото на столе и мягкие подушки на стульях, из той же бело-желтой материи, что и занавески. Я комплект покупала.

– И тебе пришла в голову идея прокатиться верхом? – Пыляев выслушал меня относительно спокойно, просто сел, обхватил голову руками и время от времени вздыхал.

– Пришла.

– А если бы ты шею свернула? – ласково спросил он. – Или сломала чего-нибудь? Нет, я, конечно, понимаю, дуракам везет, но любое везение рано или поздно заканчивается. Лошадь, Машенька, это не то же самое, что машина, в седле подушек безопасности нету. И вообще, я тебе, кажется, говорил, чтобы ты к этой скотине близко не подходила!

– Не ори на меня!

– Ладно, – Димка моментально стушевался, – извини, я просто беспокоюсь. Значит, он тебя сбросил, и ты ударилась головой?

– Не совсем так. Валет испугался выстрела, и упала я не больно, только перетрусила страшно. А второго выстрела я уже не помню. Но Толик и врач говорили, что меня просто копытом задело… – Ох, не следовало этого говорить, Пыляев сначала побледнел, потом позеленел, а когда пришел в себя, тихо застонал.

– Пигалица, ты хоть отдаленно представляешь себе силу удара? Однажды Валет лягнул одного человека… Грудную клетку попросту сплющило, ни одного целого ребра…

– Он умер? Тот человек?

– Умер. На месте. После того случая Валета и выставили на продажу. Теперь понимаешь?

Понимаю. Полтонны живого веса – не шутка, но Валет просто-напросто испугался, да и если бы он действительно задел меня, сомневаюсь, что дело ограничилось бы раной на голове.

– Если ты еще раз подойдешь к этой скотине, я собственноручно тебя придушу. Чтобы не мучилась. Ясно?

– Так точно! А с выстрелом что?

– Не знаю. Я тебе верю, но… Ветка под ногой хрустнула, птица взлетела, петарда взорвалась. Звуки-то похожи.

– Я слышала именно выстрел!

– Хорошо, хорошо. Пускай выстрел. Значит, спрятать тебя не получилось. Кстати, о каком Толике ты говорила?

– Алексин. Рыжий такой. Наш фотограф. – А еще он капитан милиции, работающий под прикрытием, и расследует дело о контрабанде алмазов. Только Дамиану это знать не положено.

– Рыжий, говоришь… Фотограф… Интересно. Очень интересно. Знаешь, Машуль, отложим-ка этот разговор до утра, хорошо?

– А сейчас?

– Спать иди. – И я подчинилась, хотя и сомневалась, что удастся заснуть – как-никак весь вечер продрыхла, выспалась. Но, похоже, мой организм считал иначе, заснула я раньше, чем глаза привыкли к темноте. А еще мне показалось, что Пыляев ушел. Почему? Не могу объяснить, просто перестала вдруг ощущать его присутствие…

– Димка, успокойся! От твоих воплей голова болит! – Голова болела не от воплей, а от недосыпания, ни днем, ни ночью покоя нету, можно подумать, Антон – круглосуточная служба спасения. Сапоцкин злился на Димку, а еще на себя за лишнюю болтливость. Смолчал бы тогда, в кафе, глядишь – и сегодня ночью спал бы нормально.

– Да какой успокойся! Она ее сюда вызвонила, понятно? Наврала что-то, а по дороге Машку чуть не убили, понимаешь?

– Понимаю.

– А сегодня она сказала, чтобы Машка из квартиры выметалась, понятно тебе?

– Дим, мне все понятно.

– Так какого хрена ты сидишь?!

– А что, предлагаешь поехать и арестовать эту, как там ее…

– Аделаиду Викторовну…

– Вот, Аделаиду Викторовну, на основании того, что она не любит бывшую невестку? И вообще, сядь и не маячь перед глазами, и без того тошно.

– Пить меньше надо, – буркнул Пыляев, но послушно сел. – Но ведь Аделаида Викторовна врала…

– Подумаешь, ты тоже небось не всегда правду говоришь, не сажать же тебя за это.

Больше всего на свете Сапоцкин желал отделаться от старого приятеля с его закидонами, а заодно от четырех трупов, серийного убийцы, которого ему не разрешают ловить, от операции чертовой, от бухгалтерши мертвой, от… От всего отделаться и наконец выспаться спокойно, забиться в такое место, чтобы ни одна живая душа не сумела найти, и проспать трое суток кряду. Но вместо желанного отдыха приходилось возиться с Пыляевым и вдалбливать в упрямую Димкину башку простые истины. Такое впечатление, что тот вообще соображать перестал, ничего, бывает и проходит. Вместе с неземною страстью, которая привязала когда-то Антона к стерве – бывшей жене, проходит. Главная Антонова задача – сделать так, чтобы Пыляев угомонился на пару дней и не лез, куда не просят.

– Дим, я все прекрасно понимаю, не дурак. Но понимать – одно, а делать – другое. Ну скажешь ты ей, что… Даже не знаю, что ты ей сказать можешь, так она ответит: «Извините, ничего подобного не было, а Маша ваша придумала все от первого до последнего слова в силу природной лживости».

– А квартира? – Похоже, до Пыляева начало доходить, жаль, что медленно.

– Ты же сам говорил, что юридически квартира принадлежит этой… Ну… Аделаиде… А раз так, то она имеет полное право выгнать неугодного жильца. Единственное, что ты можешь сделать, – попугать тетку.

– Чем? Кулаками?

– Тьфу на тебя! – У Антона не осталось сил даже на то, чтобы разозлиться. – Судом припугни! Врача того припомни, ущерб здоровью, то да се, реально, конечно, довести дело до суда будет сложно, но…

– Маша не согласится.

– Да плевать на твою Машу! Ей вообще знать не обязательно! А про алмазы забудь, дружку своему ты уже не поможешь, а сам подставишься. И еще: переезжать станешь, аппаратуру не забудь – чай, казенная.

Ночью Аделаида Викторовна глаз не сомкнула, ворочаясь с боку на бок, в сотый раз кряду обдумывала детали плана. Она не имеет права на ошибку, но ведь она ошиблась в самом важном деле всей ее жизни. Георгий. Она ведь душу вложила в воспитание сына, отчего же он получился таким… Беспомощным, что ли? Адочка готова была простить все: ложь, которой он пичкал и Машку, и, что гораздо хуже, родную мать; трусоватость, в конце концов, – это то же самое, что осторожность. Да, именно, ее сын не труслив, а осторожен. Но отчего же он такой беспомощный?! Сама Аделаида Викторовна всегда знала, чего хочет и как получить желаемое. Алексей, невзирая на все его недостатки, тоже сумел кое-чего добиться в жизни. Но Жорж… Бедный, бедный Жорж…

Будильник показывал четверть шестого утра, за окном было темно, но Адочка встала. Время дорого, вчера, просидев полдня в больничном коридоре, она не сделала многого из того, что собиралась. Придется наверстывать упущенное. Зеркало в ванной отразило женщину неопределенного возраста. Хотя почему неопределенного? Все пятьдесят восемь прожитых лет налицо, вернее, на лице. Рассеянный взгляд, словно блеклые глаза не знают, за что зацепиться, глубокие морщины, дряблая кожа старческого желтого цвета – вот вам результат бессонной ночи и нервного напряжения. Когда все закончится, нужно будет съездить в санаторий, решила Аделаида Викторовна, а сейчас – холодный душ, чашечка кофе, косметика, и все будет в норме.

В дверь позвонили.

Странно. Она никого не ждала. Неужели это?! Узнали, что Георгий выжил, и пришли довершить начатое? Цепкие лапы страха сжали горло. Нет. Прочь такие мысли! Может, это почтальон, в конце концов, убийцам логичнее искать свою жертву в больнице, а не в квартире. Но в шесть утра почту не разносят! Звонок надрывался. На всякий случай Аделаида Викторовна достала пистолет.

– Кто там? – На лестничной площадке было темно, и Адочка почувствовала прилив раздражения. Какой смысл от глазка, если невозможно разглядеть, кто стоит за дверью.

– Аделаида Викторовна, это я, откройте, пожалуйста.

– Дамиан? Ты? – Голос противно дрожал, и женщина недовольно поморщилась, это ж надо было так перепугаться, так и до паники недолго. А паниковать нельзя.

– Я.

– Сейчас, подожди немного. – Адочка заметалась по прихожей. Во-первых, нужно пистолет спрятать, а во-вторых, взять себя в руки…

– Баська! Баська! Ты куда, паразитка, задевалася? – Густой бас Василия Илларионовича сотрясал дом от фундамента до кованого петушка, примостившегося на крыше.

—Баська! – Испуганные цветы прикрыли личики зелеными ручонками.

—Баська!! – Жоржета, крошечная левретка, подаренная маменькой «для забавы», забилась под кровать.

—Баська!!! – Беатриса вздохнула, придется выходить, а то Василь Илларионович окончательно разгневается.

– А, вот ты где! – Купец ворвался в комнату, точно дикий медведь в модную лавку. Беате стало не по себе, муж пугал ее своими размерами, нарочитой невоспитанностью, диким норовом и полным равнодушием к пожеланиям молодой супруги. Ах, как же она ошиблась, когда пошла на поводу у матери. Нет, Василь Илларионович был щедр, но толку-то от его щедрости, когда не перед кем похвастаться новыми нарядами, некому продемонстрировать чудесные драгоценности, некого пригласить в пустые гостиные нового дома… Зато ежедневно приходилось терпеть грязные приставания мужа, который не ограничивался сумраком супружеской спальни. Настоящее животное.

—Чего не откликалася? – Василь Илларионович хмурился, но не сердито. Беата уже научилась различать оттенки его настроения, поэтому не испугалась – несмотря на показную суровость, супруг ныне в добром расположении духа, посему можно поиграть в холодность.

—Зову, зову, а она не идеть. – Купец присел на кушетку, та возмущенно заскрежетала, и Василь Илларионович вскочил, испугавшись, как бы не повредить «дорогущу меблю». – Чай, не по-божески, коли жена от мужа прячется!

До ответа Беатриса не снизошла, лишь нервно дернула плечиком.

—Холодная ты, – укорил Василь, – никогда не подойдешь, не обнимешь, не поцелуешь… И тощая, как селедка. Баба, она в теле должна быть, чтоб и поглядеть, и пощупать приятно было. Ладно, Беатка, собирайся, в гости едем!

—Когда?! – Известие о предполагаемом визите несказанно обрадовало молодую женщину. За две недели, проведенные в Петербурге, она если куда и выезжала с визитом, то лишь к маменьке, ну или по магазинам, но это же не считается.

—Как соберешься, так и поедем, – Василь Илларионович довольно хмыкнул. – Так что иди, наряжайся… И, Беатка, камушки надень красненькие. Павел Егорович человек солидный, да мы не хуже будем!

Со всей поспешностью, которую только дозволяли строгие правила приличия, Беатриса удалилась в свои покои. Душа трепетала, предвкушая грядущую встречу… Званый вечер… Музыка… Танцы и изящные кавалеры… Да она тысячу лет не танцевала!

Когда коляска подкатила к особняку купца Полушкина, до рассвета оставался час, а то и меньше. Василь Илларионович пьяно хохотал и норовил поцеловать Беату то в щечку, то в оголенное плечико, то вообще под юбку залезть порывался. Девушка вздыхала, едва сдерживая слезы. Отвратительно! «Нужный» человек оказался таким же хамом, как и Полушкин. И жена у него из простых, толстая грудастая бабенка, из-за обилия драгоценностей похожая на ожившую ювелирную лавку. Бабенка набивалась в подруги, много говорила, в полный голос хохотала над грубыми шутками мужа и то и дело прикладывалась к рюмке. Беатриса с трудом дождалась, пока вечер закончится. Неужели дома?!

Наконец-то.

Василь Илларионович выбрался из кареты самостоятельно и, громко срыгнув, побрел к дому. Грузное тело с трудом держалось на ногах, но не такой человек Полушкин, чтобы свалиться на пороге собственного жилища.

—Беатка! – Мощный рев взбудоражил округу.

—Я здесь! – Беатриса готова была сквозь землю провалиться от позора. Какой кошмар! Как она сможет на улицу выйти! Прислуга все слышит, и слухи о недостойном поведении Василия Илларионовича еще до конца недели облетят весь Петербург.

Но удивительно – дом встретил тишиной и темнотой. Женщина, моментально позабыв о том, что еще секунду назад сетовала на болтливость прислуги, возмутилась отсутствием оной.

—Свету! – заорал хозяин особняка. – Свету давай!

Беата же нерешительно замерла на пороге, она с детства боялась темноты. Сердце бешено колотилось.

Черную утробу дома разодрал выстрел, и Беата прямо на пороге упала в обморок. В последнюю минуту ангел-хранитель, сжалившись над своею подопечной, позволил ей умереть без боли.

—Гля, Хилый, какие камушки! – Грабитель попытался снять ожерелье, но замочек, сработанный умелым мастером, держал крепко.

—Ишь ты, не отпущает! Ну ничего, я скоро…

Рубиновое сердце раздраженно вспыхнуло…

На этот раз я почти не удивилась, похоже, привыкать начинаю, или это рассказ Пыляева так подействовал, кстати, мне не показалось, и он действительно куда-то уехал. Ну и черт с ним. Странно, но жирные волосы заботили меня гораздо больше, чем все убийства, вместе взятые. Конечно, врач запретил, но… если осторожно…

Мытье головы переросло в полномасштабное купание: теплая вода, ароматная соль, радио, бубнящее на кухне, – что еще нужно для счастья? Во всяком случае, после купания я выглядела гораздо лучше, чем до. Почти красавица. Главное же, ко мне вернулось утраченное душевное спокойствие. Я даже вещи складывала совершенно спокойно. Слава богу, добра у меня не слишком много, за раз вывезу, знать бы еще куда. Ну, куда-нибудь, на худой конец, воспользуюсь предложением Анастасии Павловны.

Ой, мой свитер розовый, а я была уверена, что потеряла его при переезде. И серый костюм. А вот джинсы, купленные на распродаже… С вещами я провозилась около часа, провозилась бы и еще дольше, но позвонил капитан Алексин, сообщивший, что Гошка попал в больницу. Нет, не так, Алексин спросил, не в курсе ли я, за что Гошку избили так, что он в реанимации отлеживается, а поскольку ничего внятного сказать я не могла, Толик отключился. Он даже не соизволил сказать, в какой именно больнице Гошка лежит, пришлось брать справочник и обзванивать.

Мне повезло с третьего раза.

Разговор с Пыляевым угнетающе подействовал на Аделаиду Викторовну. Если бы Дамиан кричал, пытался доказывать свою правоту… Скандал был бы на руку Аделаиде Викторовне – соседи потом подтвердили бы, что Пыляев – личность импульсивная, несдержанная, а следовательно, способен на необдуманные поступки. Но он же был спокоен! Он разговаривал с Адочкой, как с проштрафившейся служанкой. Он… Он посмел угрожать ей! Нет, не ей, Георгию, но от этого еще больнее. А все из-за Машки, можно подумать, на ней свет клином сошелся, видите ли, Георгий обещал паразитке квартиру. Мало ли, что и кому он обещал, жилплощадь принадлежит Аделаиде Викторовне, и распоряжаться ею будет именно Аделаида Викторовна, а не Георгий и уж тем более Дамиан. Он вообще к этой квартире никаким боком.

Слегка успокоившись, Адочка попыталась оценить ситуацию. В принципе ничего страшного не произошло, Пыляев обыкновенный самец, который пытается защитить свою самку. И ничего он не сделает, ни один суд не примет его заявления, даже думать смешно. Развод состоялся, на совместно нажитое имущество Машка не претендовала – спасибо ей за это огромное, отдельную квартиру, алименты или долю в фирме тоже не требовала, вот пускай теперь локти и кусает. Кому какое дело, отчего супруги развелись. Развелись, и ладно. А насчет врача пусть Дамиан не старается, уж кто-кто, а коновал, который аборт делал, показания против Георгия в жизни не даст, понимает небось, что доктора, согласившегося на подобную аферу, посадят.

И вообще, какое дело, какой суд! О чем она вообще думает! Ни Пыляев, ни Мария до суда не доживут, а значит, и проблема сама собой решится. Аделаида Викторовна вздохнула с облегчением, действительно, что это с ней творится, нервы совсем расшатались…

К Гошке меня не пустили, я сидела на жестком стуле, ожидая непонятно чего.

– Простите, вы будете родственница Баюна? Георгия Алексеевича? – Я обернулась на голос.

– Я. – Сердце екнуло. Неужели Гошке стало хуже, и эта девушка сейчас скажет, что он умирает? Не хочу слышать! Ненавижу больницы!

– Вчера просто другая женщина сидела. Постарше. – Медсестра улыбнулась, демонстрируя крупные неправдоподобно белые зубы.

– Это мать.

– Я так и поняла. Вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Он поправится! Обязательно! Знаете, какие у нас врачи, с того света вытащат! А у него ничего серьезного, отойдет после операции, и в другое отделение переведут. Повезло, что пьян был, трезвый защищается, мышцы напрягает, а у пьяного все удары как бы сквозь него проходят… У нас один пациент был, с девятого этажа упал, так выжил, представляете?

– Вы это всем рассказываете? – Мне не хотелось обижать девушку, но ее болтовня действовала на нервы.

– Только вам. Простите, но у вас лицо такое… Страшное. Вы его, наверное, сильно любите?

На вопрос я не ответила. Не знаю. Когда-то любила, и, как мне казалось, сильно, после развода сходила с ума… А теперь? Да, мне Гошку жалко. Любого человека жалко, но ведь жалость – это еще не любовь?

– У вас кольца нет. – Девушка присела рядом.

– Кольца? Ах, да… Нет. Нету. – После случившегося кольцо вернулось к Гошке, о моих правах на тоненький золотой ободок, воплощавший семь лет совместной жизни, и речи не заходило. – Сложная была операция? – Тема любви была неприятна, а медсестра не собиралась уходить.

– Здесь простых не делают. Не надо волноваться, – поспешно добавила она, – теперь все уже позади. И от наркоза он нормально отошел, вот только все время Есенина вспоминал. Стихи любит?

– Да. – Мне стало грустно. Видимо, Гошик по-настоящему любил Эллу, если зовет ее. Медсестричка права, мне здесь делать нечего, дома работы хватает.

– Спасибо большое, я, наверное, пойду…

С Аделаидой Викторовной мы столкнулись у входа, и я в очередной раз поразилась ее небывалой выдержке. Сын в реанимации, пускай врачи говорят, что Гошка выживет и самое страшное уже позади, но сам факт… А она спокойна, только лихорадочный румянец да усталость в глазах выдают волнение.

– Добрый день. – Пускай мы воюем, но вежливость пока еще не отменяли, тем более место не слишком подходит для ссоры. Но Аделаида Викторовна так не считала, завидев меня, она вздрогнула, аристократический носик презрительно сморщился, а глазки гневно блеснули.

– Что ты здесь делаешь?

– Гошку навещала. – Не следовало отвечать на ее вопрос, даму аж затрясло от возмущения.

– Чего тебе понадобилось от моего сына?!

Мне? Да мне больше ничего не нужно ни от Гошика, ни от нее самой, пускай только держатся от меня подальше. Я повернулась, собираясь уйти.

– Мария, я не желаю видеть тебя рядом с Георгием! Ты не имеешь права приходить сюда, потаскушка! Убирайся немедленно! Прочь! И сегодня же из моей квартиры! Сегодня же, слышишь?!

Слышу, вопли Аделаиды Викторовны вся больница слышит. Неудобно-то как, я спиной чувствовала любопытные взгляды, бесплатный цирк, право слово.

Квартира встретила меня полной тишиной. Раньше хоть Степка в коридор выбегал. Вот, определюсь с жильем, куплю себе щенка, черного, глазастого и любопытного. У него будут непослушные узловатые лапы, розовая пасть с крошечными зубками и мокрый нос. Щенок будет меня любить и встречать на пороге, а потом вырастет в большую взрослую собаку, но все равно не растеряет своей любви. Собаки, они верные, не то что люди.

На кухне меня ждала записка. «Вернусь – убью. Сиди дома. Позвони. Твой П.». Не позвонила я исключительно из вредности, обойдется. Сам уходит неизвестно куда, а мне, значит, следует сидеть и ждать возвращения. Кстати, позвонить мог бы и сам.

Да, забыла сказать, у двери меня ожидал очередной букет – невзрачные беловатые цветы с резким запахом, я не глядя сунула их в мусорное ведро. Кстати, почему так получилось: орудует маньяк, на счету у которого уже четыре жертвы, а ловит его один-единственный капитан? В фильмах убийцу ищет целая бригада всяких там следователей, экспертов, и к предполагаемой жертве охрану приставляют. А тут такое чувство, будто бы всем абсолютно наплевать, выживу я или нет. Ерунда получается.

Нет, не с того конца я подхожу, нужно сесть и аккуратно расписать все события, может, хоть тогда что-нибудь да прояснится. Этим я и занялась.

Итак, сначала меня понизили в должности, это считать или нет? Считать, решила я, Херувим – личность подозрительная. Значит, пункт первый – появление Запольского Владимира Владимировича. Откуда он взялся? Не знаю. Ставим знак вопроса. Пункт второй – убийство Лапочки, связан ли он с пунктом первым? Еще один знак вопроса. Пункт третий – Димка рассказывает о маньяке. Связаны? Связаны. Я соединила пункты два и три жирной линией и нарисовала еще один знак вопроса. Переходим к пункту четыре – наутро букет приходит мне, соединяем с двойкой и тройкой. Мои сны? Нет, наверное, сны – это моя личная проблема. Светлана – ее убили и засунули в багажник пыляевской машины. Зачем? Без понятия. Дамиана задержали, а на меня напали, Степку отравили. Ага, еще в тот вечер я столкнулась с Толиком, а на следующий день узнала, что у подъезда дежурил Гошка. Потом – поездка в Вимино, звонок Аделаиды Викторовны и еще одно нападение. Или все-таки несчастный случай? Ладно, очередной знак вопроса не слишком изменит ситуацию. Идем дальше – Бамбр, милиция, контрабанда алмазов, подслушанный разговор, истерика. Снова Аделаида Викторовна и требование освободить квартиру. Нападение на Гошку. Кажется, все.

Все события уместились на двух тетрадных листочках. Мелкий почерк, стрелочки и вопросы, вопросы, вопросы… Похоже, не получится из меня детектива, во всяком случае, глядя на свои записки сумасшедшего, я видела листики в клеточку, стрелочки и знаки вопроса. И никакого озарения.

– Пигалица, ты дома? – Возвращению Пыляева я обрадовалась, с ним все-таки как-то спокойнее. – Эй! Машка!

– Да тут я, не ори. – Быстренько сложив листки, я засунула их в карман, ну не хотелось мне, чтобы Димка их видел, сама не знаю почему. Не хотелось, и все.

– Я, Машуль, пока еще не ору. – Пыляев удивленно огляделся, понимаю, в комнате бардак, самой неуютно. – Но буду. Ты где была?

Мне стало смешно. КВН вспомнила: «Ты где была? – В библиотеке! – Вон из дома!»

– Ничего смешного не вижу. – Димка сел на стул, прямо на толстенный англо-русский словарь, отложенный мною, чтобы не забыть ненароком.

– Тебя что, мало по голове били? Еще захотелось?

– Ты о чем?

– О том, Пигалица, что коли уж приперлась в город, то сиди тихо и не высовывайся! Черт! – До Пыляева наконец-то дошло, что сидит он на чем-то не том.

– Английский выучить решила? – Словарь благотворно повлиял на Димкино настроение. Согласна, книжка производит впечатление своей толщиной и внушительными золочеными буквами на обложке, такое и в руки взять страшно. – И вообще, что за великое переселение народов?

– Да вот… Переезжаю.

– И куда?

– Пока не знаю. Аделаида Викторовна… Квартиру сегодня освободить нужно.

– Понятно. Значит, так, пока поживешь у меня, а потом посмотрим. Гера в больнице, – неожиданно добавил Пыляев.

– Знаю. Я туда ездила.

– Понятно. – Он протянул словарь и поднялся. – Помочь?

– А? Да нет, спасибо, тут немного. Дим, мне опять цветы прислали. А почему меня никто не охраняет? Я ведь жертва, так? Он ведь убьет меня?

– Не убьет, Пигалица, я не позволю.

Остаток дня пролетел незаметно. Вещей в итоге получилось до смешного мало: две спортивные сумки да старый чемодан, с которым я в свое время в Москву приехала. Весь багаж без проблем влез в пыляевский «Лексус», даже двух рейсов делать не пришлось. В Димкиной квартире я чувствовала себя чужой, одинокой и никому не нужной.

– Не грусти, Пигалица, прорвемся.

– Куда прорвемся?

– Куда-нибудь. – Димка ободряюще улыбнулся. – Пошли лучше чай пить. Сумки свои завтра распакуешь. Давай, заходи, чувствуй себя как дома. Между прочим, я к твоему приезду даже генеральную уборку сделал.

О чем он? Уборка? Как дома?

А если я не хочу? Не хочу чувствовать себя как дома? Если эта квартира для меня чужая? Она ведь и для него чужая тоже, в квартире Дамиан существует, а не живет, иначе отчего ремонт не сделает? Вон обои от старости выцвели и отклеились в углах, мебель того и гляди развалится, пол и тот проседает под ногами. Это не дом, а берлога! А у меня уютно. И занавески с желтыми подсолнухами, а еще зеленый абажур в спальне… Там мой дом, место, к которому я не просто привыкла – прикипела, почему меня прогнали? За что? За выдуманные грехи? В горле запершило от обиды.

– Пигалица, да расшевелись ты, в конце-то концов! – Димка встряхнул меня так, что зубы лязгнули. – Я тебя не узнаю! Ты же упрямая! Как танк, а танки не сдаются!

– По-твоему, я похожа на здоровенную груду железа? – Обида отступила. Действительно, чего это я реветь собралась? Не стоят они моих слез, ни Аделаида Викторовна, ни Гошка, ни придурок с цветами.

– Нет, конечно, – Пыляев стащил с меня куртку, – садись.

Я послушно плюхнулась на рыжий чемодан. Точно, разуться нужно, и я разулась. Черные сапожки испуганно спрятались за шершавый бок старого баула.

– Ты похожа на одну вредную девчонку. – Он протянул руку. – Ну, будем чай пить?

– Будем. Я не вредная. – А на кухне у него почти так же уютно, как у меня… Нет, не у меня, нужно говорить, как на той квартире. Была у меня «та», а теперь «эта»…

– Вредная.

– Нет.

– Да.

– Докажи!

– А кто мне в чай вместо сахара соль насыпал?

Старая история, теперь смешно, а тогда чуть не подрались, первое знакомство, взаимная неприязнь, порожденная Димкиным ехидством, и миролюбивое Гошкино предложение выпить чаю, заваривать который пришлось мне. Как же Пыляев плевался…

– Нечего было меня еще хищницей обзывать. Еще требовал, чтобы я Гошку в покое оставила, все стаканы в комнате перебил!

– Не напоминай!

– Ага, а девчонки сначала до полусмерти перепугались, а потом начали приставать, чтобы я с тобой познакомила.

– Не было такого!

– Было, просто ты не в курсе. Я тебя вообще первое время боялась.

– Почему? – удивился Пыляев.

– По кочану. Придешь, весь из себя такой расфуфыренный, руки в карманы, и только учишь, учишь, учишь. Настоящий сноб!

– А ты… Упрямая. Видно, что из деревни, сшитое собственноручно платье в горошек абсолютно тебе не идет, коса до пояса, румянец во всю щеку, гэкаешь так, что уши режет, а туда же, в москвички…

– Не понимаю, что здесь плохого?!

– Да ничего. Просто… Ну дураком был. Прости. Помнишь, ты меня хромым придурком обозвала?

– Нет.

– Я тебя с сигаретой поймал, по рукам надавал…

– Вспомнила. Извини. – В те далекие славные времена я могла и пожестче выразиться, но все равно стыдно.

– Да ладно, – отмахнулся Димка, которому разговор, похоже, доставлял удовольствие. – Кажется, за ответом дело не стало. Ох, Маш, ты не представляешь, как я виноват перед тобой…

– Проехали. – У меня не было ни малейшего желания затрагивать неприятные темы. Все забыто, зарыто и похоронено, на могиле выросла трава, и нечего ее раскапывать.

– Это другое. Раньше. Понимаешь… В общем, я сам не понял, как так получилось… Мы ругались. Все время. Ты меня тихо ненавидела, а я уже не мог без тебя. И специально цеплялся, чтобы ты на меня внимание обратила. Нет, не перебивай. Однажды Жорж сказал, что ты ему надоела. Мне бы промолчать, но… В шутку спросил, не будет ли он против, если я стану за тобой ухаживать. Жорке это не слишком понравилось, а на следующий же день он объявил, что женится. Вот.

– И не сказал, отчего передумал? – Я чувствовала, как горят мои щеки, и ничего не могла поделать, наверное, похожа сейчас на помидор. Старательно улыбающийся помидор.

– Я не спросил. – Димка отвел глаза. – Я просто… Ну, он же друг, понимаешь? Я запретил себе даже думать!

– Думать… Думать – это да… Не думать тяжело… – Боже мой, какую чушь я несу! – Так в чем вина?

– Ну как ты не понимаешь! – Пыляев вскочил, потом сел, снова вскочил, подошел к окну, вернулся на место. – Я ведь не просто знал об изменах, не просто так покрывал, я надеялся, что рано или поздно он с тобой разведется! Караулил, как шакал, и, когда Жорж предложил свой план, я согласился. Подло, правда? Думал, что ты станешь свободна, что пройдет время, и успокоишься, заметишь меня, наконец! – Он бухнул кулаком по столу, нетронутый чай воспользовался случаем, чтобы перелиться через край стакана. Коричневая лужица моментально впиталась в скатерть, теперь не отстираешь, чай вообще очень плохо отстирывается, надо… Стоп. Я снова пытаюсь спрятаться. Хватит с меня откровений, вопрос нужно прояснить раз и навсегда.

– Тогда почему ты сбежал? Уехал? Мне было так плохо…

– Прости, – Димка накрыл мою руку своей и тут же отдернул, точно обжегся. – Я… Как тебе объяснить, я просто понял, как сильно ты его любишь. Меня пристрелить нужно было, как бешеную собаку…

– Я собиралась…

– Пистолет?

– Да.

– Бедная моя. Я ведь тогда струсил. Понял, что ты никогда не сумеешь меня простить, и струсил. Пока мы работали вместе, я еще мог тешить себя надеждой, что когда-нибудь, возможно… А если бы ты узнала правду? Или если бы я тогда промолчал… Ты только сейчас не убегай, ладно? Потом, когда все закончится… Мне мать звонила. Она сказала, что ты ей сказала… – Окончательно запутавшись в словах, Димка махнул рукой.

– Так получилось. Ругалась?

– Ну… В Вимино мне лучше пока не приезжать. А тебя она будет рада видеть. Я завезу. Хочешь, прямо завтра с утра?

– Димка, а зачем тебе коньки? – Мне казалось, он поймет, что я обыскивала квартиру, разозлится и придет в себя. Дьяволу не положено раскаиваться, да и не идет Пыляеву раскаяние. Он понял и улыбнулся, почти как раньше, вроде и серьезен, а в глазах чертики пляшут.

– Откуда знаешь?

– Обыскивала.

– Когда?

– Вчера. Ты спал, а я поехала. К тебе. Я не знаю, что искала, но…

– Ничего не нашла?

– Ничего. Коньки. Тебе же нельзя на лед!

Он фыркнул и вышел из кухни. Обиделся? Пускай. Обида за обиду – это честно, хотя если совсем уж честно, то обиженной я себя не ощущала. А Пыляев вернулся быстро.

– Маша, только серьезно, ты была здесь вчера?

– Да.

– А в котором часу?

– Ну… Не знаю. А во сколько я домой вернулась? Отсюда до квартиры – минут двадцать. Ну, полчаса максимум.

– И ты все осматривала? Ну, там шкаф, книжные полки, ящики стола?

– Да… Понимаешь, я не хотела, но Аделаида Викторовна… Я сидела, думала и… – Черт, похоже, внятно объяснить мотивы моих вчерашних поступков так, чтобы не обидеть Димку еще больше, не выйдет.

– Все нормально. А теперь, Машуля, постарайся, пожалуйста, вспомнить, что лежало в верхнем ящике стола. Это важно!

Закрыв глаза, я постаралась выполнить его просьбу. Лежало… Что же там лежало… СD-диски, отвертка, потом запчасти какие-то… газета. Точно помню, «Комсомольская правда» за январь месяц. Кажется, все.

– А коробочку, маленькую черную коробочку ты не видела?

– Нет. Дима, я ничего не трогала, только смотрела! И никакую коробочку не брала!

– Верю, Пигалица, ее никто не брал, ее кто-то туда положил. Вот.

Он осторожно поставил на стол небольшой футляр, из тех, в которые обычно драгоценности упаковывают.

– Что там?

– Открой.

Я колебалась.

– Открывай, Машка, не бойся. Ладно, давай я сам.

Оказалось, Пыляев нервничал гораздо сильнее меня, и футляр, выскользнув из непослушных пальцев, покатился по полу.

– Черт, – вырвалось у Димки, а я нагнулась и подняла. И открыла. Пыляев прав. Черт. Тысяча чертей. Две тысячи. В черном логове из искусственного бархата лежало сердце, то самое, вырезанное из застывшего куска пламени, которое регулярно снилось мне. Живым – если это понятие применимо к камню – рубин выглядел еще более впечатляюще, на моей ладони лежали все оттенки красного, сотни лет истории, сотни загубленных жизней и море пролитой крови, которое уместилось в одной-единственной драгоценной капле.

– Если на свет посмотреть, то искры увидишь, – тихо подсказал Димка. Я послушно подняла камень повыше к лампочке и зажмурилась: алый свет окутал разум подобно сказочному облаку. Искры действительно были, золотые вспышки удалось разглядеть, когда прошел первый испуг.

– Это он? – В горле пересохло от волнения.

– Да.

– А как?

– Не знаю. – Пыляев забрал рубин, и мне с трудом удалось подавить вспыхнувшее раздражение, очень уж не хотелось расставаться с этим чудом. – Но его ведь не было, когда ты смотрела?

– Не было. – Уж рубин бы я не пропустила, ни за что не пропустила. Черный бархат коробочки подчеркивал великолепие камня. Димка усмехнулся и закрыл футляр.

– Хватит.

– Что?

– Пигалица, очнись.

Я моргнула. И еще раз. И еще. Наваждение исчезло, стало стыдно и страшно, я же видела, что этот проклятый рубин с людьми делает, а теперь вот и на себе испытала.

– Не показывай мне его больше, пожалуйста.

– Как скажешь. Маша, мне очень нужно знать, насколько ты доверяешь мне? – Весьма своевременный вопрос. Насколько… Сама не знаю… Доверяю, наверное, мне, кроме него, некому доверять.

– Ты веришь, что я нашел это, – Пыляев потряс коробочкой, – лишь утром? Я не имею к этому никакого отношения и не знаю, каким образом камень попал в мою квартиру. Веришь?

– Верю. – А обыск-то на пользу пошел, иначе, боюсь, не поверила бы Димке. В жизни бы не поверила.

– Спасибо, – буркнул Пыляев. – Знать бы, зачем его сюда подбросили.

Ну и жизнь, даже ночью покоя нет. А все Пыляев, встретиться ему, видите ли, приперло, и встретиться сейчас. Плевать ему, что «сейчас» – это два часа ночи, нормальные люди спят давно, а у Антона ни вчера выспаться не получилось, ни сегодня.

– Ну? – Антон был зол, хотя понимал, что повод достаточно серьезный, иначе Димка не поперся бы через весь город ночью.

– Вот. – Пыляев положил на стол черный футляр. – Смотри.

На фоне грязных кружек, сахарницы с отбитой ручкой да прозрачного пакета с печеньем коробочка смотрелась нелепо, и Антону стало стыдно, что у него в квартире такой бардак. А, плевать! Званые вечера устраивать он не собирается, а Пыляева сюда никто не звал.

– Что там?

– Открой.

Антон открыл.

– Твою ж мать! Настоящий?!

– Думаю, да.

– Откуда?

Димка пожал плечами:

– Ты не поверишь, подбросили.

– Знаешь, – Антон посмотрел бывшему товарищу прямо в глаза. – Я действительно не верю…

Пыляев печально усмехнулся и заявил:

– Машка подтвердит. Знаешь, у меня появилась одна идея… Только все нужно будет быстро сделать, за этой штукой придут, и… Короче, сведи меня с человеком, который контрабандой занимается.

– Сейчас?

– Чем скорее, тем лучше.

Антон вздохнул, похоже, предстояла еще одна ночь без сна. Как же все это надоело!

Это была очень маленькая, ничем не примечательная церковь, один из сотен тысяч деревянных храмов, проросших на необъятных просторах России. Символ милосердия и надежды, символ бессмертия и рая, символ ушедшей эпохи. Красные дьяволы отвергли Господа, они желали править единолично и со смехом переступили через главную заповедь: «Не сотвори себе кумира».

И человек, в гордыне своей, посягнул на место Бога. Что могли Ангелы, Иисус, Матерь Божья, Николай Угодник, Георгий Победоносец, Андрей Первозванный противопоставить посулам несостоявшегося священника и пламенного революционера? Они – мертвые лики и печальные глаза, он – голос из радиоприемника и сотни тысяч священнослужителей, готовых во имя новой религии любому глотку перегрызть.

Растоптать.

Убить.

Взорвать.

Весь мир и эту крошечную церковь.

Чекисты в кожанках и чекистки в красных косынках деловито осматривали внутреннее убранство насчет наличия ценностей, которые подлежали изъятию в пользу казны Советского Союза. Ценностей было немного: пара икон, чаша «из желтого металла, похожего на золото», как написал в докладной командир, да крест, хранившийся в церкви с незапамятных времен. Когда был составлен подробный список – в число ценностей внесли также деревянные скамьи, кожаный переплет старинной Библии да кадила из латуни, – двадцатилетний командир отдал приказ:

—Начинайте!

Старушки, сбившиеся в одну маленькую говорливую кучку, горестно завыли, прощаясь с храмом. Батюшка, заламывая руки, упал на колени, коммунист отвернулся, он не собирался поддаваться на провокацию какого-то попа.

– Постойте! Погодите! Мне нужно поговорить с вами! Это очень важно. – Батюшка неуклюже поднялся. – Вам нужны ценности? Я готов отдать все, только пощадите храм! У меня имеется одна вещь, она очень-очень ценная. Вас наградят, а церковь, она никому не причиняла вреда. Это всего лишь здание!

—Выкладывай.

—Вы обещаете? Обещаете, что пощадите ее?

—Или ты возвращаешь награбленное, или мы продолжим. – С врагами советского народа, к числу которых, несомненно, принадлежал и этот тощий мужик в рясе, командир разговаривать не привык, да и не умел он разговаривать, приказы – это ведь куда как проще.

—Нет! Я сейчас! – Священник метнулся к зданию. – Только не взрывайте!

—Куда?!

Батюшка вернулся быстро.

—Вот, – он протянул нечто, завернутое в чистую тряпицу. Руки попа дрожали, и неизвестный предмет так и норовил выскользнуть из пальцев. Командир брезгливо, двумя пальцами, развернул ткань.

—Ого!

Потревоженное воронье хриплым карканьем отозвалось на удивленный крик комиссара, а тот не мог оторвать взгляд от клочка пламени, уютно пристроившегося на ладони. Чудо, настоящее чудо, понятно, что камень бесценен. Но…

—А остальное где? – Коммунист был уверен, если есть один камень, должны быть и другие, просто хитрый поп надеется обмануть советскую власть. Не выйдет!

—Это все!

—Врешь, собака!

—Клянусь! Матерью Божьей, Отцом Нашим клянусь, хоть и грех это великий, клясться! – В грудь священника уткнулось черное дуло нагана.

—Где? Остальное? – повторил вопрос комиссар.

—Нету! Ничего больше нету!

А ведь он не врет, определенно не врет. Там, в церкви, действительно не осталось ничего ценного, следовательно, можно закончить дело.

—Колька, взрывай!

—Есть!

—Постойте! – Батюшка кинулся к обреченному храму. – Вы же обещали! Вы же…

Взрыв заглушил звук выстрела, со стороны казалось, будто бегущий человек просто споткнулся, упал, да так и остался лежать.

Комиссар сделал знак собираться, в списке его команды оставалось еще восемь церквей, а план рекомендовалось выполнить досрочно, правда, за камень ему зачтут не один план, но молодой непримиримый борец еще не решил, стоит ли рассказывать о чуде начальству. В конце концов, разве он – не часть пролетариата, и разве не имеет права на ценности, которые были отняты у угнетателей трудового народа. Конечно, имеет. Следует все тщательно обдумать.

Воздух пропитался запахом гари.

После взрыва всегда пахнет гарью, но сегодня этот тяжелый аромат, вездесущий свидетель гибели старого мира, был особенно неприятен. Комиссар чихнул…

И я проснулась. Странно, сегодняшний сон походил на старую хронику, будто бы кино показывают. Никаких личных переживаний, когда кажется, что еще немного – и ты взаправду умрешь где-нибудь в песках призрачной пустыни, на темной от пролитой крови плахе или в грязной пустой келье… Все предыдущие сны были кусками чужой жизни, навязанными силой, а этот прошел сквозь мое сознание, не задев души. Оно и к лучшему.

Но какой странный запах. Тухлые яйца или испортившиеся продукты. Откуда в моей квартире взялись испорченные продукты? Ах, да, я же у Димки ночую, но все равно… Голова болит, тело тяжелое, не слушается, и кашлять хочется. Это из-за запаха… Знакомый… Такой знакомый запах… Газ. Точно, кто-то открыл газ, и отсюда запах, а еще тяжесть и тошнота. Нужно… Мысли путались, я знала, что нужно что-то делать, иначе этот запах меня убьет, но память подводила… И тело не слушалось. Воздух. Нужен свежий воздух, который не воняет газом…

Я не помню, как доползла до окна, дергала рамы, как сумасшедшая, а оно не открывалось, а потом вдруг рама поддалась, и больные легкие получили дозу самого лучшего лекарства. Кажется, меня стошнило прямо в открытое окно. Полегчало.

Откуда газ?

Кухня. Источник там. Вдохнув поглубже, я ринулась на кухню. Темно. Черт, свет включать нельзя, иначе газ взорвется. Темнота мешает. Стол слева, плита справа. Или наоборот? Нет. Точно, справа, в углу. Газ вырывался на волю с легким шипением, и тухлятиной воняло непереносимо. Сначала окно, легкие настоятельно требовали кислорода. Слава богу, здесь затруднений не возникло, перегнувшись через подоконник, я отдышалась. Теперь плита. Нащупать в полной темноте вентиль – задача непростая, но я справилась. Шипение затихло. Кажется, все.

Нет.

Пыляев. Где Пыляев? Черт. Здесь же невозможно дышать, и здравый смысл подсказывал, что самое время выйти на улицу, отдышаться, а потом позвонить спасателям. Но я не могла уйти. А если Димке плохо?

– Дима! – Горло саднило, и вместо полноценного вопля получился слабый писк полузадушенной мыши. Так не пойдет, я сама себя с трудом слышу. Надо вернуться в комнату и посмотреть. Но свет включать нельзя, и дышать тоже. Где-то я слышала, что если дышать через мокрую тряпку, то газ не опасен. Или там про дым рассказывали? Не уверена, но попробую.

Не знаю, то ли тряпка помогла, то ли открытое окно, то ли сила самовнушения, но я почти успокоилась. А вот Пыляева в квартире не оказалось: ни в комнате, ни на кухне, ни в ванной. Набросив на плечи куртку, я вышла во двор, пускай там холодно и по-весеннему мокро, зато газом не пахнет. Желание вернуться назад в квартиру возникло практически сразу – ночи в марте скорее зимние, чем весенние. Но здесь безопасно. Сколько нужно времени, чтобы газ выветрился? Пятнадцать минут? Полчаса? Час? Нет, за час я точно околею. Димка вернется и обнаружит мой хладный труп на лавочке у подъезда.

Димка. Мысли повернули в другую сторону. Снова исчез. Странно получается: стоит Пыляеву куда-нибудь исчезнуть, как со мной происходит очередной несчастный случай. Вот, к примеру, сегодня. Куда, скажите, можно уйти из собственной квартиры ночью? И не просто ночью – посиделки на кухне затянулись, и спать я легла около половины второго. Димка же сказал, что поставит себе раскладушку на кухне. Но на кухне его не было! Ни его, ни раскладушки, о которую, учитывая размеры кухни, я просто не могла не споткнуться. Значит, Пыляев не ложился. О чем это говорит?

Он врет. Это раз.

Он пытался меня убить. Это два.

У него почти получилось. Это три.

Неприятно, черт возьми. Это четыре.

Какая же я дура… Но за что ему меня убивать? И почему тогда газ? Пистолет ведь надежнее. Совесть взыграла, испугался, что не сможет выстрелить? Ведь куда проще повернуть вентиль и уйти по делам. Вернулся бы завтра утром, а меня уже и нет… А если бы квартира взорвалась? Вдруг бы я, проснувшись, свет включила? Что тогда? Тогда Пыляев приобрел бы себе новую квартиру. Да за те деньги, которые можно выручить, продав рубин, он себе десять квартир купит. Или двадцать. И сотню таких пустоголовых дур, как погибшая вследствие утечки газа Пигалица Мария Петровна. Меня трясло от холода, злости и обиды. Самое противное, что я совершенно не представляла себе, что делать дальше. Бежать? Куда? В Вимино? Глупо, Анастасия Павловна женщина замечательная, но Димка – ее сын, что бы она там ни говорила, она его любит. Звонить? Кому? Капитану Сапоцкину? И что он мне скажет? Посоветует уехать, «переждать недельку, пока не уляжется». Бамбр. Наверное, он бы сумел мне помочь, но…

Боже мой, как противно, я уже никому не верю. А если Толик тоже с ними? С какой стати сотруднику ФСБ, или из какой он там конторы будет, откровенничать с одной из подозреваемых? В таком случае выход у меня один: петлю на шею – и вперед, чтобы не мучиться.

– Маша?! Что опять случилось? – Димкино появление «из ниоткуда» меня почти не удивило. Должен же он был проверить, погибла я или нет, огорчился, наверное.

– Маш, да не молчи ты! Вставай! Мороз, а она в тапочках… – Пыляев силой отодрал меня от лавки, попытался подхватить на руки, охнул и сел, держась за колено. Болит, наверное. Впрочем, так ему и надо, убийце. Странно, почему мне не страшно? А если он сейчас пистолет достанет и пристрелит прямо здесь? Плевать. Мне сейчас как-то даже хорошо, сидела бы тут и сидела. А в квартире газ. Точно, я же газом надышалась, отсюда и равнодушие к собственной жизни.

– Дима, а зачем ты газ открыл? – Равнодушие равнодушием, но имею я право знать, за что меня пытаются убить.

– Газ? – Он посмотрел на меня, как на смертельно больного человека. – Какой газ, Маша?

– На кухне. Там плита. А в плите газ. Ты подождал, пока я заснула, и открыл газ. Так. – Я жестом попыталась показать, как именно Пыляев откручивал вентиль. – И газ начал идти. Он шел, шел, я бы надышалась и умерла. Совсем умерла, понимаешь?

Димка кивнул.

– Но я проснулась и открыла окно. Я свет включать не стала. Когда в квартире газ, нельзя включать свет, иначе газ может взорваться. Бум – и все.

Вместо ответа он набросил мне на плечи куртку. Зачем мне еще одна куртка? Ну, пусть будет, раз ему так хочется. Куртка была мягкая и пахла Пыляевым, ткань еще сохраняла тепло, а я поняла, что замерзаю. Точнее, уже замерзла, не чувствую ни рук, ни ног. Нужно подняться в квартиру. Но тогда Хромой Дьявол меня убьет. А если останусь здесь, тоже умру, от переохлаждения.

– Я еще тебя искала.

– Машенька, милая моя, пойдем в… В машину. Там тепло. Давай, солнышко, вставай. – Димка говорил еще что-то, но я слышала лишь звук его неестественно ласкового голоса. Когда-то давно моя бабушка таким же голосом объясняла мне, почему папа с мамой больше не приезжают, тогда я тоже отказывалась понимать слова и тихо ненавидела этот приторно-сладкий, точно искусственный мед, голос.

– Машенька, Машуля, пожалуйста…

Все-таки я очень сильно надышалась газом, сознание ускользнуло…

– Маша, открой глаза. Маша, посмотри на меня…

– Отравление плюс переохлаждение…

– В больницу…

– Мужчина, успокойтесь!

– Маша, ты меня слышишь?

Да… Наверное, да. Я слышу. Вокруг так шумно. Зачем все эти люди и сирена? Почему болят ноги? Такое чувство, будто ступни раскалываются на тысячи мелких кусочков. Где Дима? Я должна слышать его голос, иначе потеряюсь.

Вокруг темно.

Я открываю глаза, но темнота не исчезает. Наоборот, она тянется ко мне, обнимает, растворяет. Я не хочу растворяться в темноте. Отпусти. Меня ждут.

Кто?

Не знаю.

Не помню.

Он же звал… Куда идти?

– Пигалица, немедленно открой глаза!

– Мужчина, уберите руки! – Поздно. Темнота отступила, вокруг все плывет, но, главное, темноты больше нет. Димка. Он здесь. Он больше не позволит мне потеряться. Я хотела дотронуться до него, но рука весила целую тонну, целую тысячу тонн. Миллион. А Димка понял и осторожно сжал мои пальцы. Поэтому я не испугалась возвращения темноты…

Какой удивительный сон, словно и не сон вовсе. Вокруг туман, мягкий и добрый. Он укутывает меня с ног до головы, подобно огромному пуховому одеялу. И как же хорошо лежать под этим одеялом…

Лежать?

Да, тело говорит, что я лежу.

Телу приятно, тепло и спокойно.

Туман нежно баюкает тело на своих ладонях… Жаль, что по ту сторону сумрака не желали понять, насколько мне хорошо. Голоса врывались в мой уютный мирок, и туман отступал перед их напором. Я пыталась с головой зарыться в несуществующее одеяло, но чужая речь сама вползала в уши. Или глаза. Слова похожи на цветные пятна. Я слушала и смотрела одновременно. Никогда не пробовали смотреть чужой разговор с закрытыми глазами?

– Да успокойся ты наконец! – Визг пилы и сине-желтые разводы. Ну зачем же так орать? – Сказали же, что жить будет.

Кто будет жить? Голос стал нежно-голубым, совсем как васильки. Мне недавно подарили васильки… А голос ассоциировался с железной дорогой и погонами. Глупо. Что общего у железной дороги и погон? Погонов? Наверное, правильно будет «погон».

– Сам виноват! – Нервный голос окрасился в грязно-фиолетовый цвет. Некрасиво. – Нечего было самодеятельностью заниматься! То же мне, Шерлок Холмс выискался! Охранник хренов! Зла не хватает!

На кого он злится? Шерлок Холмс – знакомое имя. Друг? Родственник? Знакомый?

А я кто?

Я… Знание пришло ниоткуда. Я – Пигалица Мария Петровна. Мне двадцать восемь лет. Шерлок Холмс – это главный герой книг Конан Дойла, сыщик. Железную дорогу с погонами объединяет капитан Шпала. И противный голос, кстати, принадлежит ему. Не совсем верно, Шпала – это кличка, прозвище, на самом деле у него другая фамилия. Другая… Знаю же… Сапоцкин! Точно. Капитан Сапоцкин. Туман окончательно рассеялся. Наверное, следует проснуться, хотя я и так не сплю. Кажется. Сейчас открою глаза и посмотрю.

Все плывет и кружится, желудок, протестуя, сжался в тугой комок, и я застонала.

– Очнулись? – Надо мной склонилось бело-зеленое пятно. Пятно разговаривало и шевелилось, и от этого становилось только хуже.

– Голова кружится? – участливо поинтересовалось пятно. – Потерпите немного, сейчас укольчик сделаем – и все пройдет, а вы пока глазки закройте, полегчает.

Я подчинилась, и действительно стало немного легче. Во всяком случае, противный комок внутри исчез, зато теперь на месте желудка образовалась черная дыра. Интересно, меня может засосать в свой собственный желудок?

– Да?! – От голоса капитана дыра испуганно съежилась. – Очень хорошо! Мы можем поговорить с ней? Нет? А когда? Но вы ведь минуту назад сказали, что она пришла в сознание! Да? Ну ладно. А долго ждать?

Я не слышала, кто отвечал громогласному капитану Сапоцкину, но тихо радовалась, что неприятный разговор откладывается на неопределенный срок. Не хочу разговаривать с человеком, у которого настолько неприятный голос.

– Маша, ты меня слышишь? – Слышу. И знаю, кто ты. Дима. Дамиан. Хромой Дьявол. Почему дьявол? Не помню.

– Если слышишь, то кивни или моргни.

Не буду. Кивнуть не могу, потому что тела совершенно не чувствую, точнее, чувствую один кусок расплавленного пластилина, а пластилин не способен двигаться самостоятельно. И глаза не открою, иначе карусель вернется – и опять станет плохо.

– Мужчина, – сказало знакомое мне пятно голосом светло-зеленого цвета, совсем как первые листочки сирени, что растет у подъезда. Какого подъезда? Наверное, у моего. Я ведь живу где-то, а раз есть квартира, значит, и подъезд имеется, возле которого сирень растет.

– Мужчина, слышать она вас слышит, но не ответит. И вообще, не беспокойте больную, ей сейчас отдых нужен.

Да! Я поспешила согласиться с мудрым пятном, мне нужен отдых и ласковый туман, похожий на пуховое одеяло. Не хочу разговаривать и не хочу, чтобы Димка уходил, пускай останется.

– Я приду. Завтра, – пообещал он. – Обязательно приду.

– Плохая идея. – Теперь голос вредного капитана гремел прямо над головой. – Гражданка Пигалица Мария Петровна умерла, – безапелляционно заявил он, и я возмутилась. Как умерла, когда я здесь? Дышу! Слушаю! Они ошиблись! Я жива! Жива!!! Мне почти удалось снова открыть глаза, когда руки коснулось что-то холодное. Укол. Больно. Нельзя спать, я – жива!

А потом вернулся туман, и мне стало все равно.

Мария умерла. Печальную новость сообщил высокий худой милиционер, который заодно поинтересовался, не займется ли Аделаида Викторовна похоронами, видите ли, других родственников у гражданки Пигалицы нет. А с какой, скажите, радости Адочка должна возиться с похоронами, бывшая невестка – это ведь не родственница.

В общем-то, возмущение Аделаиды Викторовны было несколько наигранным, Адочка старательно вытряхивала старые обиды, потому как заметила – чем хуже думаешь о Марии, тем легче становится на душе. В самом-то деле, нельзя же сравнивать жизнь Жоржа с нелепым существованием этой хамоватой девицы, которая никому-то и не нужна, ни родственников, ни друзей, ни семьи – сплошная ошибка природы. После долгих, почти философских раздумий Адочка решила поставить в церкви свечу за упокой Машкиной души. Потом, когда все закончится, ведь самое трудное еще впереди.

К предложению о встрече Дамиан отнесся настороженно, более того, Пыляев пытался отговориться занятостью, но не такой Адочка человек, чтобы пасовать перед трудностями. Да и какая это трудность, тьфу, ерунда, пять минут задушевной беседы, нервный всхлип и запоздалое раскаяние, к слову, почти искреннее, и Дамиан готов примчаться хоть сию минуту. Но Аделаида Викторовна была столь любезна, что вызвалась приехать сама.

Наверное, если бы мысли Аделаиды Викторовны не были так заняты предстоящим делом, которое она считала уже почти законченным, она повела бы себя иначе. Но когда нечто холодное и твердое уперлось в затылок, Адочка не испугалась. Она просто не успела сообразить, что же, собственно говоря, происходит.

– Здравствуй, ведьмочка, – этот нарочито-добрый, обманчивый, точно торфяное болото, голос вывел ее из ступора. Ведьмочка. Лишь один человек осмеливался называть ее так, лишь одного человека она боялась по-настоящему. Но это невозможно! Его не должно быть в живых, однако же…

– Ты?

– Я, ведьмочка, я. Сиди спокойно.

Пистолет – Аделаида Викторовна не сомневалась, что в затылок упиралось именно дуло пистолета, – он убрал, но спокойствия от этого не прибавилось. Как убрал, так и достанет, впрочем, он и без пистолета на многое способен.

– Как ты…

– Как я здесь оказался? Дела, милая, что же еще.

– Давно не виделись. – Первая волна ужаса схлынула, и Адочка попыталась взять себя в руки. В конце концов, все не так и страшно, день на дворе, люди вокруг, не станет же он стрелять при свидетелях. Возможно, сидящий сзади человек и был последним подонком, но язык не поворачивался назвать его дураком.

– Давно. Думала, умер? Не дождешься, ведьмочка, я еще вас всех переживу, и тебя, и сынка твоего, охламона этакого. Слышал, у него проблемы возникли… Со здоровьем! – Человек рассмеялся, а Аделаида Викторовна задохнулась от возмущения: значит, вот кто виноват в бедах Жоржа, следовало бы догадаться!

– Сиди, кому сказал! – Он любил отдавать приказы, избавиться от старых привычек не так-то просто. – Где камень?

– Какой камень? – Невзирая на требование, Адочка обернулась – разговаривать, не видя собеседника, просто неприлично! А время его не пощадило, от былой красоты остались лишь черные бесстыжие глаза, но силен. По-прежнему силен. Не физически, физической мощью пускай гордятся глупые мальчишки. А человек, который вольготно устроился на заднем сиденье ее «девятки», невзирая на возраст, десяток бугрящихся мускулами качков раздавит. Одним взглядом, одной силой духа. Странно, что он не прореагировал на ее непослушание, раньше любой намек на неповиновение приводил его в ярость.

– Хорошо сохранилась, – усмехнулся он, – почти как молодая. Время всех по местам расставило, ты в дамки, Стаська в деревню. Слабенькая она оказалась!

– Со здоровьем проблемы.

– И что, думаешь, пожалею?

– Ты… Ты не способен на жалость. Органически. Ты вообще чувствовать не способен! – Аделаиде Викторовне показалось, что она вдруг вернулась в прошлое. Сколько же лет прошло? Много. Вот она, восемнадцатилетняя провинциалка в большом индифферентном городе. Какой она была? Молодой, наивной и болезненно некрасивой, настоящая серая мышь. Очень умная мышь. Сумела же она выйти замуж, сумела устроиться, выстоять, построить собственную жизнь, такую, чтобы другие завидовали. И если бы не этот моральный урод, доживший, невзирая на все Адочкины молитвы, до сегодняшнего дня, она сумела бы быть счастливой. Ну что ему стоило тогда пройти мимо, не заметить? Адочка бы не удивилась, ее многие не замечали, зачем же нужен был тот глупый роман? Тайна в тайне, любовь без любви, волшебная история для некрасивой мышки. А ведь мышка-то почти поверила. Интересно, если бы она позволила появиться на свет тому ребенку, на кого он был бы похож? Тысячу раз Аделаида Викторовна задавала себе этот вопрос и тысячу раз стыдливо заталкивала неприятные воспоминания поглубже. В конце концов, у нее ведь есть Георгий, ее сынок, ее кровиночка…

– Хотелось бы знать, какие мысли бродят в твоей голове… – Подонок – Аделаида Викторовна не могла называть этого человека иначе – демонстративно надел перчатки. Черная кожа, наверняка на внутренней стороне найдется неприметный лейбл с именем какого-нибудь известного модельера, он всегда любил хорошие вещи.

– Да, ведьмочка, всякие там страсти и душевные терзания – бабский удел. И слабых я не люблю, естественный отбор – хорошая штука, правильная. Ну-с, давай-ка, старушка милая моя, вернемся к нашей небольшой проблеме. Еще раз спрашиваю, где камень? Только прежде чем отвечать, подумай, хорошо подумай, стоит ли врать старому товарищу, который МОЖЕТ ПОМОЧЬ твоему сыну. Время пошло.

– Жорж… Ты ведь не тронешь его? Обещай, что не тронешь!

– Обещаю. Ох уж эти мамаши… – Он скривился. – Итак, я внимательно тебя слушаю, чем подробнее твое повествование, тем крепче мое слово.

Адочка вздохнула и подчинилась. Она расскажет ему все, как есть, пусть сам решает, что делать, одолеть этого человека она не сумеет.

– Помни, Никанор, ты обещал…

Наконец-то разрешили работать. Оказывается, вынужденное бездействие выматывает гораздо сильнее, чем рабочий аврал, к авралам Антон привык, его работа состояла из одних авралов, а вот такого, чтоб работать запрещали, в его практике еще не встречалось. Хоть спасибо говори тому идиоту, который Баюна на больничную койку спровадил. Там как-то сразу откликнулись на Димкино предложение, а Сапоцкину достался Георгий Алексеевич, то ли утешительный приз, то ли готовый козел отпущения. Правда, козел этот едва копыта не отбросил, и Сапоцкин весь извелся в ожидании. Вот, сегодня сказали, что Баюн очнулся, и Антон сразу в больницу побежал – другого такого момента не будет. У Георгия от наркоза кружится голова, ему больно, страшно, обидно, а тут еще и тюрьма грозит, как не признаться.

– Состояние тяжелое! Больного нельзя беспокоить! – Дверь в палату открылась с душераздирающим скрипом. Антон ненавидел скрипящие двери и злобных медсестер, которые мешали ему работать. Эта особенно раздражала, она гневно трясла пергидролевыми кудряшками, в такт кудряшкам колыхался необъятный бюст, глаза сверкали, а из лилового рта сыпались угрозы. Снова на него начальству собираются жаловаться. Надоело уже.

– Да я всего на пять минут, – заверил гневную валькирию Сапоцкин. Валькирия не поверила.

– Если пациенту после вашего визита станет хуже, я буду жаловаться! Так и знайте! – Валькирию звали Аллой Ивановной, и она напоминала Антону булочку из школьного буфета – аппетитный на вид кругляш с желтой корочкой и двумя пятнышками-глазками варенья сверху.

– Добрый день, Георгий Алексеевич, – Сапоцкин придвинул неудобный больничный стул вплотную к кровати. Георгий Алексеевич на приветствие не отреагировал.

– Георгий Алексеевич, ну, не притворяйтесь, некрасиво это, я же знаю, что вы не спите. Давайте-ка побеседуем… – Никакой реакции. Может, спит? Нет, Антон так просто сдаваться не собирался, он пришел сюда для разговора и не уйдет, пока не поговорит.

– Вот что, Георгий Алексеевич, либо вы снизойдете до разговора со мной, либо я сейчас встану и уйду. Но в этом случае свои проблемы вы решаете самостоятельно, без милиции. Мы помогаем лишь тем людям, которые этого хотят. А вы не хотите. Кстати, вынужден донести до вашего сведения печальную новость: гражданка Пигалица Мария Петровна, ваша бывшая супруга, скончалась сегодня ночью. Отравление газом. Мы думаем, убийство – а в том, что это именно убийство, сомнений нет – имеет прямое отношение к вам…

– Что. Вам. Надо? – Баюн открыл глаза, и Антону стало жаль этого человека, все-таки избили его сильно, и сейчас ему, наверное, плохо.

– Воды. Дайте, – попросил Георгий Алексеевич. Пил он долго, мелкими глотками, словно опасался, что, если глотнуть больше, вода выльется в одну из трубочек, опутывавших тело.

– Итак, – Сапоцкин больше не улыбался, – вы сумели рассмотреть нападавших?

– Один.

– Хотите сказать, что на вас напал один человек?

– Да.

– Но вы его рассмотрели?

– Нет. – Жорж сам пытался вспомнить, что же с ним произошло, но проклятая память издевательски подсовывала какие-то разрозненные отрывки. Безымянный бар с грязным полом и красными пластмассовыми стульями. Пустая бутылка из-под пива. Псевдоармянский коньяк и горькое чувство безысходности. Ненависть. Кого же он ненавидел настолько, что ушел из бара, бросив выпивку? Кажется, Демку. Или Машку. Или обоих. Туман в голове и человек-гора.

– Дай воды.

– Может, медсестру позвать?

– К черту. Воды. И салфетку.

– Давайте помогу. – Антон прижал бумажную салфетку к разбитой губе и сам, не понимая зачем, вдруг сказал: – Неприятно, но пройдет, у меня в свое время заживать не успевали. Я боксер. Был боксером, теперь вот в милиции работаю. Так, значит, вы его совсем не рассмотрели?

– Крупный. Гора.

– А лицо?

– Нет.

– Жаль. В таком случае, может, скажете, кому вы дорогу перешли?

– Долг.

– Ага. И кому вы должны?

– Казино. «Золотая фишка».

«Золотую фишку» Сапоцкин знал. Богатое место для богатых игроков, которые довольно быстро переходили в категорию бедных. Надо думать, что с Баюном произошла такая же история. Значит, проигрыш, Димка говорил, будто у Баюна проблемы с деньгами, но Антон полагал, что это из-за контрабанды, а все, оказывается, просто.

– И много проиграли?

– Пятьдесят… Пятьдесят тысяч.

– Много. И как отдавать собираетесь?

– Не ваше дело.

– Не мое. – Антон ничуть не обиделся, он вообще был человеком не обидчивым. – А больше ничего не хотите рассказать? Например, про контрабанду алмазов… Про вашу невесту… Про Светлану Лютикову. За что вы ее убили?

Георгий закрыл глаза, и Сапоцкин испугался, что тот сейчас потеряет сознание, тогда о признании можно забыть. Но нет, вдох-выдох – и глаза открылись, взгляд усталый, но осмысленный.

– Как вы…

– Как я догадался? Просто. Ключи от машины, они ведь только у вас были, значит…

– Сделайте так, будто я сам… – перебил Баюн. – Добровольное…

– Хорошо. Ваше признание, – предупредил Антон, – будет записано на диктофон. Итак?

– Я… – начал Георгий, – Баюн Георгий Алексеевич…

– Неужели ты в самом деле думала, будто кто-то поверит в эту ерунду? Будто я поверю? – Есенин нахмурил седые брови, и Аделаида Викторовна задрожала. Столько лет прошло, а она по-прежнему боялась этого человека. Она знала, на что он способен. Когда-то давно глупая девочка Ада попыталась шантажировать Есенина, пригрозив рассказать все Стасе. Он же… рассмеялся Адочке в лицо и ушел. О, она бы рассказала, злость и обида требовали выхода, но случилось страшное – пропал Георгий. Мальчика забрали прямо из детского сада, дура-воспитательница спокойно отдала ребенка человеку в военной форме, который якобы приехал по поручению самой Аделаиды Викторовны. Это было ужасно. Жоржа вернули через полтора часа, ни Лешка, ни дед с бабкой даже не заметили его отсутствия, а Адочка едва не свихнулась от горя. Урок она усвоила.

– Чего молчишь?

– Я не думала, что это ты.

– Вы, бабы, вообще думать не способны, – фыркнул Есенин. – Для того чтобы думать, мозги нужны. Значит, говоришь, камень у мальчика? А у тебя даже мысли не возникло присвоить? Ну, да вижу, мысли были, только жизнь Георгия дороже какого-то там рубина, правильно?

Аделаида Викторовна кивнула. Разговаривать, выворачивая шею, было неудобно, но попросить Никанора пересесть она не решалась, а отвернуться сама не могла. Взгляд его гипнотизировал, полностью подавлял волю и само желание сопротивляться.

– Давай, заводи, – скомандовал Никанор, – в гости поедем. Эх, испортили пацана, кабы знал, с собой забрал бы.

Аделаида Викторовна пыталась сосредоточиться на дороге, но не слушать Есенина было просто невозможно.

– Фигурное катание… Тоже мне придумали… натворили бед, а потом в слезы. Ах, ох, помоги…

– Что ж не помог?

– Не захотел. На хрен рожать, если не знаешь, чего потом с ребенком делать.

Адочка горько усмехнулась, в этой фразе весь Никанор – стоит оступиться, один-единственный раз упасть, и он, вместо того чтобы протянуть упавшему руку, добьет слабака. Сам виноват, нужно было под ноги смотреть. Как же, естественный отбор, выживает сильнейший…

Вот и двор. Машину Адочка припарковала на том же месте, что и вчера. Какая теперь разница, заметит кто или нет. Марию, конечно, жалко, бессмысленная смерть, хорошо, что Дамиан жив, все-таки сын подруги.

И врага.

– Надо же, – пробормотал Есенин, – столько лет, а почти ничего не изменилось.

– А ты что хотел?

– Вот Стасенькины окна. – Адочкин выпад Никанор проигнорировал. – Раньше шторы желтые были. И пожарная лестница осталась. Я тебе не рассказывал, как мы со Стаськой поссорились и она меня впускать не захотела, а я тогда по пожарной лестнице забрался. Купил букет роз – и вперед! Эх, хорошее время было. А лестница – штука полезная, вон, и тебе пригодилась. Что, не жалко девку, ей небось жить хотелось, деток родить, замуж выйти? Ну, оно и правильно, слабых жалеть не стоит. Выползай, милая, со мной пойдешь.

– Зачем?

– Посмотреть хочу, сколько в твоих словах правды. – Со старческим кряхтеньем – видимо, годы-таки подточили здоровье генерала – Есенин выбрался из машины. Элегантная черная трость, на которую опирался Никанор, подтвердила Адочкину догадку. Что ж, возможно, еще не все потеряно, смерть одного ублюдка изменит многое. Главное, чтобы он про пистолет не вспомнил. Аделаида Викторовна нежно погладила кожаный бок сумочки.

– Понимаете, я бы никогда не решился на такое, это он во всем виноват, Есенин…

– Поэт, что ли?

– Генерал. Раньше он был генералом, а теперь у него фирма своя, то есть не совсем своя, в бумагах он нигде не значится, но фактически «Якутъ-мода» принадлежит ему.

– Постойте, – встрепенулся Сапоцкин, – у вашей невесты фамилия…

– Есенина. Это ее отец. И Демкин тоже, – зачем-то уточнил Георгий.

– Брат с сестрой, значит.

– Да, но фамилии разные. Элла – Есенина по паспорту, а Демка – Пыляев. Мамина фамилия, а отчество отцовское.

– А так разве можно? – удивился Сапоцкин.

– Не знаю, генералам все можно.

– Это точно, – вздохнул Антон. А история, похоже, интереснее, чем предполагалось. Мелькнула мысль вызвать ребят из ФСБ, но Сапоцкин опасался, что, если он сейчас выйдет, Георгий Алексеевич замолчит или, хуже того, передумает давать показания.

– Элла убежала из дому, он замуж ее выдать хотел, а она не хотела…

– Он – это Есенин?

– Да. Она сначала у Демки жила, а потом… Мы встречаться начали, а у Демки неудобно, пришлось квартиру снимать. Я уже тогда с Машкой развестись хотел. Женился по глупости, чтобы Пыляева позлить. Она ему нравилась, понимаете?

– Понимаю. А вам не нравилось, что она ему нравилась?

– Верно, – Георгий улыбнулся, насколько позволили разбитые губы, – мне показалось забавным… А потом удобно было, Машка – она ведь такая… глупая, верит всему, что скажешь, дома сидела, убирала, готовила, утюжила, слушалась. И никто на шею не вешается, удобно очень. Ее и вправду убили?

– Правдивей не бывает.

– Это Есенин мстит.

– За что?

– Я по порядку, ладно? Прихожу однажды к Элле, а там он, приехал за дочкой. Знаете, я ведь сразу его узнал, у мамы сохранились старые фотографии, и вообще она часто рассказывала и про Никанора, и про то, как он Демку бросил. Вот. Ну, я сказал ему… Есенину сказал, что узнал его, он заинтересовался. Поговорить предложил. Еще воды можно?

Пока Баюн утолял жажду, в палату заглянула медсестра, которая попыталась выпроводить Сапоцкина, чтобы «режим не нарушал». Но магические слова «ФСБ» и «дело государственной важности» заставили поборницу режима заткнуться.

– Он искал канал переправки, а наша фирма имела связи за границей, Элла ему рассказала, – продолжил рассказ Георгий. – Она и придумала, как вывозить.

– И много вывозили?

– Как когда. У меня записано. А сотрудничество с органами зачтется?

– Всенепременно!

– Там подробно все, когда, кому передавали… Один раз что-то около килограмма переправили. Представляете, сколько стоит килограмм алмазов? Вряд ли. Даже я не представляю.

– И все на лифчиках?

– Знаете уже? – Георгий вздохнул. – Не только лифчики. Для подстраховки «Якутъ-моды» Есенин создал Фонд поддержки молодых модельеров, а эти вообще хоть каждый день готовы были кататься. Товар у нас обычно оставляли, внизу, в подвале, а за ночь на этот хлам, который они модной одеждой называют, столько всего нацепить можно, не один килограмм – десять, и никто не удивится. Летать приходилось много. Партию ведь сопроводить нужно, тут или я, или Элла…

– А ваш друг, он разве не был в курсе?

– Нет. Ни он, ни Машка.

– И что, этот ваш Есенин не пытался привлечь сына к бизнесу?

– Он даже встретиться не захотел. Сказал, что Демка – слабак, если до сих пор ничего в жизни не добился.

– Суров.

– Не представляете даже насколько. У Есенина своя теория – слабых не жалеть нужно, а уничтожать, чтобы генофонд не портили. У него ведь до Демки две дочери были, от первого брака, замуж вышли – ну, на генеральских дочек много желающих нашлось, мужья-то думали, что с папиной помощью карьеру сделают, а он раз – выбил им по квартире, в приданое, значит, и до свидания. Замужем – так пускай муж и содержит… – Георгий замолчал, и Антон решил подтолкнуть мысль в нужном направлении:

– Откуда алмазы поступали?

– Не знаю. С курьером Элла работала. Уезжала на «прогулку». Час, два, как когда… И возвращалась с посылкой. Откуда их Есенин брал, это вы у него спросите.

– Куда шли камни?

– В основном в Германию. Он там служил раньше, в ГДР, наверное, связи остались. У Есенина везде связи, – пожаловался Георгий. – Сам говорил, что, когда войска вывели, его в Якутию сослали, вроде за провинность какую-то, ну, он там и обосновался. Понимаете, я только переправкой занимался! Честно! Деньги нужны были.

– На игру?

– Да… Мне катастрофически не везло. Но это временно, рано или поздно я бы все равно выиграл! У меня система!

– Верю, верю, – поспешил успокоить Сапоцкин, – давайте-ка лучше к основной теме вернемся. В тот вечер, когда вашу невесту убили, должна была состояться передача очередной партии товара?

– Последней партии! – От волнения Георгий заерзал и даже попытался сесть. – Есенин узнал, что им заинтересовались, поэтому и решил залечь на дно, денег ему хватало, основной доход в его же карман шел. Миллионы, понимаете? А я привык к проценту, привык жить нормально, а не считая каждый грош. Элла тоже. Папочка требовал ее возвращения. Пока канал работал, мы вроде как партнерами были, поэтому он и смотрел на наши отношения сквозь пальцы. А раз дело закрывается, то и оставаться ей, стало быть, незачем. Нет, настаивать он бы не стал, просто бросил бы ее на произвол судьбы – и все. А мы привыкли…

– Жить хорошо, – закончил фразу капитан Сапоцкин.

– Элла не хотела возвращаться, и она придумала, как его обмануть. Обычно камни отправлялись через день-два после получения. И на месте их забирали не сразу. Мы бы отправили обычным путем, согласно договоренности, а потом забрали бы товар и уехали.

– Куда?

– Какая теперь разница? Главное – нашу границу пересечь, а там уже проще.

– Визы у вас были?

– Естественно. Элла думала снять ячейку в банке и положить камни туда, если быстро скинуть не удастся, а самим на Кипр. Или Крит.

– На какие шиши?

– Ну, я взял в долг под залог фирмы. И у Эллы были, нам бы хватило на год, а там, глядишь, и вернуться можно было бы.

– Умные детки. Хорошо, Георгий Алексеевич, что же произошло в тот вечер? Версию о том, что вы разругались с невестой и убежали из дому, я уже слышал.

– Так и было. – Баюн закрыл глаза, видимо, вспоминал проклятый вечер. – Эллочке позвонили – курьер, он приехал раньше, чем она предполагала, и требовал немедленной встречи.

– И из-за этого вы поссорились?

– Нет. Из-за Машки. Честно. Машка грубила Эллочке, а та бесилась. Потребовала, чтобы я вытурил Машку из квартиры, да и из фирмы тоже. А я доказывал, что смысла нету, раз мы все равно уезжать собираемся, только, вы же знаете женщин, если им чего в голову зайдет – все, не отцепятся, пока своего не добьются. Ну, я разозлился, хлопнул дверью и уехал.

– Куда?

– Да просто по городу колесил.

– А зачем соврали?

– Испугался, что посадите, алиби-то у меня не было. Но я ее не убивал! Честно! Она с курьером должна была встретиться, зачем мне ее убивать?

– Чтобы не делиться.

– Да ну, – Георгий фыркнул, – вы не понимаете, Элка – это моя страховка, Есенин ее любил. По-настоящему, хоть командовал, но любил. Мы бы поженились, и он не тронул бы меня, если б нашел. Это Элла сказала, а она умная…

Дверь Пыляев открыл не сразу, Аделаида Викторовна даже заволновалась, что мальчишка, несмотря на предварительную договоренность, ушел. И Никанор забеспокоился, небось чувствует грядущие неприятности, а в том, что неприятности будут, Адочка почти не сомневалась. Еще она отчетливо понимала – Есенин не сдержит слова, слишком опасен для него Георгий, и слишком умен старик, чтобы не осознавать этой опасности. Никанор прихлопнет мальчика, как муху, и глазом не моргнет. Плевать он хотел на все обещания, вместе взятые.

Скотина. Старая обида сжигала душу. Она рассчитается, за все рассчитается…

Дамиан все-таки открыл дверь, и Никанор, моментально сориентировавшись, разыграл очередную сценку. Его изобретательности и театральному таланту можно было лишь позавидовать, секунда – и перед благодарными зрителями в количестве двух штук предстал сгорбленный, измученный жизнью старик. Седые волосы, лицо, изборожденное морщинами, мудрые и бесконечно печальные глаза…

– Ну, здравствуй, сынок, – проскрежетал Есенин. Артист. Однако Дима игру не поддержал. Не понял. Аделаида Викторовна отвернулась, чтобы Никанор не заметил насмешливой улыбки. Единственными приличными словами в длинной и прочувствованной речи Пыляева было словосочетание «иди ты», ну, может, еще предлоги. Хорошо хоть дверь не захлопнул.

– В квартиру пригласишь или прямо на пороге разговаривать будем?

– А нам разве есть о чем разговаривать?

– Ну, – Никанор с заговорщицким видом подмигнул Адочке, – два человека, которые столько лет не виделись, всегда найдут о чем поговорить… К примеру, хочешь знать, кто девку твою на тот свет спровадил? Ты ведь, кажется, жениться на ней планировал, а тут такая незадача… Что-то не везет в последнее время невестам, то Элка, то твоя эта… Извини, забыл, как зовут… Ну что, любопытно?

– Проходи, – Пыляев посторонился, пропуская гостей, – в комнату давай.

– Помню, помню… Надеюсь, ботинки снимать не заставишь? Твоя мамаша вечно пыталась меня воспитывать. «Никанор, разуйся!» «Никанор, вымой руки!» Тьфу, дура, как и все бабы! – Есенин продолжал играть роль полумаразматичного деда, но, судя по брезгливо-равнодушному выражению лица, Дамиан ему не верил.

– Заткнись, а? – попросил Пыляев. Достаточно вежливо попросил.

– Так, – хихикнул Никанор, – коли я молчать буду, разговора не получится. Скромно живешь, однако. Телевизор… компьютер… работаешь, что ли?

– Работаю. Аделаида Викторовна, присаживайтесь, – Дамиан подвинул кресло поближе к окну, в квартире все еще воняло газом. Находиться здесь, скорее всего, безопасно, Пыляев вон жив-здоров, но дышать свежим воздухом приятнее. Однако кресло занял Есенин, то ли из вредности, то ли из других, одному ему ведомых соображений. На долю Аделаиды Викторовны остался диван, надо же, тот самый, который они со Стаськой выбирали, а потом еще и волокли на второй этаж, потому что грузчики напились и вывалили покупку прямо перед подъездом. А Мария, неужели она умерла на этом самом диване? Нет, она спала на кровати, там, где Дамиан сидит. Интересно получилось, Никанору придется выбирать, за кем следить – или за сыном, или за старой подругой. Адочка почти не сомневалась, кого он выберет.

– Ну, сынок, рассказывай, как ты тут без меня жил? Работаешь где или, как твой болезный дружок, с мамкиной юбкой расстаться не в силах? Что молчишь, нехорошо старика игнорировать, я ж и обидеться могу. Уйду сейчас, а ты гадай, кого за невесту благодарить. – Игра в дедушку доставляла Никанору истинное наслаждение. Он широко улыбался, демонстрируя белые ровные зубы, которые выглядели почти как настоящие. – Ну, и кто ты у нас? Экономист, юрист, кто?

– Программист.

– Да иди ты! – поразился Никанор. – И что, прибыльная профессия?

– Мне хватает.

– А раз хватает, – голос генерала задрожал от ярости, – какого черта ты на чужое позарился?! А? Отца родного обокрасть задумал! Где камень?

– Он мой, – спокойно ответил Пыляев. – «Кали» принадлежит мне по праву.

– Да ну? Твои права, щенок, в Конституции записаны!

– Иди ты…

– Я-то пойду, – прошипел Есенин, – только ты, сучонок, этого не увидишь!

Дамиан только усмехнулся, и его спокойствие окончательно вывело старика из себя.

– Думаешь, я совсем в маразме? Нет, сынок, я не маразматик. – Пистолет появился из ниоткуда, так, во всяком случае, показалось Адочке. Никанор просто поднял руку и продемонстрировал оружие, больше похожее на игрушку. Ствол умещался в ладони, но выглядел более чем серьезно. – Не дергайся. Тебя, моя дорогая ведьма, это тоже касается.

– Выстрелишь? – В отличие от Аделаиды Викторовны, Пыляев к появлению оружия отнесся спокойно, даже равнодушно.

– Не сомневайся. Итак, Дамиан, будь хорошим мальчиком и верни папе его игрушку. Только предупреждаю, двигаться медленно и из поля зрения не выпадать.

– А если он не здесь?

– Тогда пойдем вместе… Или поедем. Но, сдается мне, никуда ехать не придется. Ну!

Пыляев даже не шелохнулся.

– Ох, у меня такое чувство, сынок, что ты чего-то недопонял.

Адочка очень хорошо знала этот ледяной тон, предупреждение, сродни раздутому капюшону кобры.

– Ты про Машу рассказать собирался.

– Собирался, значит, расскажу. Потом.

– Сейчас.

– А если я второе колено прострелю? – Черное дуло медленно опустилось. – Будет больно.

– Боли я не боюсь, а вот без моей помощи камень ты не найдешь. Гарантирую. Не веришь – рискни.

Аделаида Викторовна зажмурилась в преддверии выстрела. Нет, определенно этот мальчишка – натуральный сумасшедший, разве он не видит, с кем имеет дело? Или надеется на родство? Да плевать Никанору на всех родственников! Выстрелит, как пить дать выстрелит. Он всегда добивался желаемого, но Есенин вдруг рассмеялся.

– Молодец, что не боишься, хвалю. Ладно, договоримся так, я тебе информацию, ты мне камень. Кстати, твоя мамаша сама мне его отдала, добровольно, без всякого, прошу заметить, давления со стороны. Значит, тебе интересно, кто девку убил? Как бишь там ее звали? Маша, да? Мария… Хорошее имя, русское, а то развелось, понимаешь, всяких там Виолетт с Изольдами, моя тоже дура, дочку Элкой назвала. Ну, да какой с бабы спрос.

– Короче!

– Короче… Ишь, какой нетерпеливый. Ну, короче, так короче. Ада, не желаешь просветить мальчика, чем тебе его невеста не угодила?

– Вы?

Аделаида Викторовна обеими руками вцепилась в сумочку. Ну зачем Есенину понадобился этот цирк, ради чего? Из желания доказать, что он самый сильный, самый умный и самый хитрый, а остальные в его руках не более чем куклы, или из мести? Но если тут кто и должен мстить, то она.

– Но за что? Что она вам сделала?

Адочка поджала губы. Она не станет играть по Никаноровым правилам, старый паук ждет, что сейчас она начнет плакать или оправдываться.

– Понимаешь, – нежелание куклы по имени Аделаида сотрудничать с кукловодом Есенина нисколько не огорчило, – в принципе, девчонка ни в чем не виновата, просто Адочке она показалась самой удобной кандидатурой: слабенькая, безответная, никому не нужная. Идеальная жертва. Правда, такой характер скорее минус, чем плюс – роль девочке отводилась серьезная, – но ведь никогда не знаешь, каков человек на самом деле… Адочка, милая, ну что же ты молчишь? Впрочем, ладно, так и быть, я сам. Ты в курсе, чем твой дружок зарабатывал?

– Контрабандой.

– Ну примерно так. Одно время крысеныш был даже полезен, но потом вообразил, что самый умный. Скорее всего, Элла помогла, ох и бедовая девка была, а у Жорки твоего в голове две извилины, и те попеременно работают… В общем, вместо того чтобы переправить камень, эта парочка его у меня сперла.

– Продать собирался?

Эти двое были слишком увлечены разговором, чтобы обращать внимание еще и на Аделаиду Викторовну. Грех было не воспользоваться моментом. Крохотный замочек сумочки выскальзывал из пальцев. Ну же, пожалуйста! Почему она выбрала именно эту сумочку? К костюму подбирала – с неожиданной злостью подумала Аделаида. Всю жизнь она что-то к чему-то подбирала: подходящий муж, подходящая обстановка в квартире, подходящий садик для сына, подходящие серьги, туфли, помада… Чертова сумочка, которая упорно не желала отдавать пистолет. Пистолет – ее последняя, нет, не последняя – единственная надежда выкарабкаться. Главное, успеть. Осторожно, чтобы не привлечь внимания, женщина вытерла вспотевшие пальцы о юбку, и противный замок поддался с тихим щелчком.

– Я вернулся около половины десятого. Элла позвонила. Она сказала, что посылка особая, требовала, чтобы я немедленно возвращался.

– А вы?

– Вернулся. И нашел ее… закричал… Кажется. Испугался. Соседи заглянули. Вызвали милицию. Не помню, все смешалось. – Георгий Алексеевич побелел, того и гляди сознание потеряет, но, пока держится, нужно работать, и Антон задал следующий вопрос:

– А посылка, что с ней стало?

– Ничего. На столике лежала.

– И милиция ее не нашла?

– Обычно он камни в целлофановых пакетах пересылал… Они вообще некрасивые, алмазы, так, стекляшки какие-то, а тут коробочка. Бархатная. Черная. Ну, футляр, а в нем рубин… «Кали»… Я, как увидел, чуть с ума не сошел, такая красота… И про Эллу забыл, что она… Вот… А тут уже соседи… Я вдруг про милицию подумал, они бы забрали, если бы нашли, вот я и спрятал…

– Куда?

– К маминым побрякушкам, у нее в комнате сейф, где она свои драгоценности хранит, ерунда, конечно, врет всем про изумруды, но я-то знаю правду…

– Откуда?

– Мне как-то деньги нужны были, – Баюн усмехнулся, – решил заложить, а ювелир меня и просветил. Главное, у нее эта ерунда в фирменных футлярах лежала, один в один, как тот, что Есенин передал. И я подумал, что даже если сейф обнаружат, то футляров куча, не будут же они каждый смотреть.

– Мы о сейфе не подумали.

Георгий осторожно кивнул, словно соглашался, что, с точки зрения милиции, было глупо не подумать о наличии сейфа.

– Я бы не взял этот рубин, я ведь понимал, что смерть Эллы многое изменила, но… Я даже собирался переправить камень… Но так получилось, что Демка уехал куда-то, а мне было тяжело находиться одному, и я пошел в казино…

– Проигрались?

– Да. Я подумал, что, если уеду, тогда и платить не надо будет. А рубин, он же дорогой… Когда позвонил Есенин, я… Короче, я сказал, что у Эллы ничего не было и что посылку, скорее всего, забрал убийца…

– Он думал, что я поверю в эту ерунду. Признаться, – Есенин усмехнулся, – у него почти получилось, я любил Эллу, она была хорошей девочкой, умной и с характером, наверное, лучшей из всего выводка. У Аньки с Валькой мозгов нет, у тебя характера, ей же господь всего полной мерой отсыпал, а оно вон как повернулось… В общем, этому сучонку, который, вместо того чтобы девочку страховать, шлялся неизвестно где, я две недели сроку дал. Раз прокололся, пускай ищет камень или ущерб возмещает. Даже помощь предложил, недорого, а он отказался, это, признаться, меня и удивило, не те у Жорки мозги, чтобы самому вора искать. Но решил подождать, чем дело закончится. Гаденыш перепугался и полетел к мамочке, сообразил небось, что просто так камень не вернешь, я бы мигом расклад понял. А убийцу искать – дело долгое, бесперспективное, и, кроме того, убийца бы в жизни не признался, куда камень спрятал, он ведь его не брал. Вот Адочка и придумала, как сыну помочь. Правда?

Услышав свое имя, Аделаида Викторовна испуганно вздрогнула – ей показалось, что Никанор заметил, как она в сумочку залезла, и догадался. Но нет, он слишком увлечен игрой, чтобы отвлекаться на мелочи.

– Адочка решила, что, коли мне так уж нужен убийца, она его предоставит, даже двух. Твоя Машка и ты. Идея удачная, а вот исполнение оставляет желать лучшего.

– Ни она, ни я Эллу не трогали.

– Верю, верю… Печально, но твоя девушка стала жертвой обстоятельств, роль вообще как для вас писалась. Согласно задумке она узнает о маленьком бизнесе бывшего мужа, вводит в курс дела тебя, и вы, бедные и обделенные, решаете поучаствовать, убиваете Эллу и крадете камень. В то же время делиться добычей не слишком хочется, тогда ты и принимаешь решение избавиться от подружки. Небольшая утечка газа, и адью…

– Я… – начал было Дамиан.

– Сиди, – гаркнул Есенин. – Кто бы поверил, что ты ни при чем? Открыл газ – сто против одного, отпечатки на плите только твои.

– Конечно, мои, плита-то моя!

– Согласен, но речь не о том… Так вот, ты открыл газ и спустился вниз по пожарной лестнице. Даже ребенок бы справился. Аделаида Викторовна тоже справилась, несмотря на то что возраст у нее далеко не детский, но со второго этажа и она спустилась. Ключи от квартиры небось у дружка твоего позаимствовала. Сам виноват, я вот, например, никому ключей не даю, меньше доверяешь всяким охламонам – дольше живешь. Ладно, вернемся к нашим баранам. Это только начало, теперь о продолжении. В отличие от ныне покойной Машеньки, ты не слишком подходил на роль жертвы. Во всяком случае, живым. Говорить начал бы, глядишь, какие-никакие нестыковки и всплыли бы, а вот с трупа какой спрос? При обыске нашли бы рубин – видишь, Адочка ради достоверности даже камнем пожертвовала, более того, она заранее принесла его в квартиру, надеялась, что вы найдете, руками потрогаете… Отпечатки, они ведь лучшие свидетели. Тут и алмазные дела всплыли бы, не сомневаюсь, что дружок твой на Библии клятву бы дал, что переправкой занимался ты, а он, бедный, стал жертвой собственной доверчивости. Как тебе сценарий?

– А мой труп на кого списали бы?

– Ну, мало ли на кого. На конкурентов, на человека, которого ты обманул и ограбил, на наркоманов… Было бы желание, главное, менты поставили бы себе очередной крестик за раскрытое дело, твой дружок отделался бы легким испугом, а ты получил бы индивидуальный памятник из белого мрамора… Так что можешь сказать мне спасибо за своевременное появление, а то лежал бы сейчас с дыркой в черепе.

– Это правда?

Аделаида Викторовна знала, что вопрос адресован именно ей, но Дамиан отчего-то не спускал глаз с отца, ах, да, вспомнила Ада, у него же пистолет. И у нее тоже. Нащупав рифленую рукоять, Адочка слегка успокоилась. Скоро, совсем уже скоро она станет абсолютно свободна. Георгий выздоровеет, и они вместе поедут в Турцию, будут гулять по пляжу, слушать мерный шелест волн и наслаждаться покоем. Она никогда не расскажет мальчику о цене, которую пришлось заплатить за этот покой.

– Правда. Я… Георгий, он ведь слабенький, эта девка сначала втянула его в свою аферу, а потом померла. У меня выхода другого не было, иначе я бы никогда… Машенька, она хорошая девочка, но ведь Георгий важнее! Он ведь твой друг. Вы с детства вместе… – Все-таки этот ублюдок, Есенин, добился своего, она оправдывается, того и гляди заплачет. Не бывать такому! Никанор любит сильных? Он получит сильного противника.

– Поверь, мне искренне жаль Машеньку… – Нащупав предохранитель, Аделаида Викторовна сделала еще один крошечный шажок навстречу светлому будущему и горячим турецким пляжам.

– Теперь вы видите, почему я просто не мог вернуть камень. Он бы меня убил, он в жизни не простил бы такого!

– Понимаю. – Сапоцкин бросил обеспокоенный взгляд на часы, беседа затягивалась, но ничего не поделаешь, пока Баюн говорит, нужно слушать и записывать. Записывать и слушать. И вопросы нужные задавать.

– Я не понимаю, зачем вы его вообще трогали и почему не уехали из страны, как собирались.

– Я… Я проигрался, понимаете? И фирма заложена, мне бы пришлось объясняться с Демкой… И с матерью, квартиру я тоже заложил, только вы не говорите, хорошо?

– Не скажу, – пообещал Антон, – значит, вы хотели сбежать от кредиторов?

– Да! Рубин очень дорогой, мне бы хватило денег, я бы играть перестал, честно! Я понял, что они – жулики. Все жулики! Иначе я бы не проигрывал, у меня ведь своя собственная система есть, я вам говорил?

– Говорили.

– Самолет улетел, – пожаловался Георгий, кажется, он совсем запутался в происходящем. Антон подумал было, что нужно вызвать толстую Аллу Ивановну, но тогда она точно выгонит его из палаты, а Антону жизненно необходимо это признание.

– Какой самолет?

– Тот, на котором мы лететь собирались. Рейс на Кипр. Или Крит. У Эллы спросите, она знает… Элла умерла. Я хотел купить билет на следующий рейс, а вы подписку взяли. О невыезде.

– И что?

– Ну… Как же… Меня бы не выпустили… Арестовали бы… Или нет? – Баюн посмотрел на Антона взглядом человека, которого подло обманули. А Сапоцкин подивился: неужели этот Георгий Алексеевич, этот важный и надменный директор фирмы, успешный контрабандист и незадачливый игрок, действительно настолько туп?!

– Да не волнуйтесь вы так, боюсь, при попытке покинуть страну вас бы арестовали. Подписка тут ни при чем… Ваша фирма, да и вы сами, без фирмы, успели засветиться. Контрабанда – это серьезно. Но, Георгий Алексеевич, алмазами мои коллеги занимаются, а вы мне лучше про Светлану Геннадьевну Лютикову расскажите.

– Это… Это случайно получилось, честное слово, я не хотел! Это несчастный случай! Не стал бы я ее убивать специально, понимаете?

– Не очень.

– Она… Мы… Мы встречались. Время от времени… Раньше. Давно… Она работу искала, а нам бухгалтер нужен был, вот я ее и взял. Лютикова предложила экономить на налогах – вести двойную систему, чтобы в инспекцию один отчет шел, а мне другой, настоящий. Схема работала, но знали о ней только я, Элла да Светка. Ни Машка, ни Демка не в курсе были, полагали, что работаем честно. Ну, и получали соответственно, согласно белому прейскуранту. Машка получала, Пыляев, он давно сам на себя работает, он в «Скалли» только числился… Он программист, он неплохо зарабатывал, а Машка…

– Делиться не хотелось?

– Ну… Деньги нужны были очень. А Пыляев откуда-то узнал и наехал на Лютикову. Пригрозил налоговой сдать, сказал, что за такие шуточки ее посадят, и надолго, и все такое прочее. Светка перепугалась до одури, ну и ко мне полетела, хотела, чтобы, значит, конфликт уладил. А как я уладить-то мог? Признаться, что два года обворовывал? Пыляев меня в порошок за подобные шуточки стер бы, он за Машку переживал очень… И в налоговую пошел бы непременно, из чистого упрямства. Я Светке примерно это и сказал, а она пригрозила сдать меня, представляете? Вроде как я ее шантажировал и заставлял отчеты подделывать.

– А вы не заставляли?

– Она с этих отчетов неплохую прибавку к зарплате имела, между прочим. – Георгий замолчал.

– Что было дальше?

– Она верещала… Кричала… Громко так. Я не хотел ее убивать! Я ей только рот закрыл ладонью, чтобы не кричала больше, а вдруг услышал бы кто-нибудь? Закрыл, а она дернулась так и осела. Я и понять не успел, что случилось. Я ведь даже искусственное дыхание ей делал! И в «Скорую» звонить хотел, только она ж мертвая была, «Скорая» ей не помогла бы, а меня бы посадили. Вы только скажите, это ведь не я ее?

Антон медлил с ответом, стоит или не стоит объяснять, но избитого по глупости Баюна было жаль, да и получит он свое, сполна получит.

– Лютикова Светлана Геннадьевна умерла от остановки сердца, какое-то врожденное заболевание, название, извините, запамятовал, скорее всего, ваше прикосновение она восприняла как попытку убийства. Сильно испугалась, вот сердце и не выдержало нагрузки.

– Значит, я ее не убивал?

– Это пусть ваш адвокат доказывает. Как тело очутилось в багажнике автомобиля, принадлежавшего гражданину Пыляеву?

– Ну… Я ведь сам едва не умер от ужаса, когда понял, что Светка того… Я только представил, что ее находят в моем кабинете, ключи от которого есть только у меня и Пыляева… С ключами-то идея и пришла. У меня есть связка от Демкиной квартиры, ну, и от машины, значит, тоже.

– Откуда?

– Сам дал. У него иногда случается, что он машину сам вести не может… Вот… Ну, я и решил, что… Демка у Машки ночевал и машину, как всегда, у подъезда бросил. Он всегда так делает, чтобы ходить далеко не надо было. Я просто взял и приехал сюда, положил Светку… Тело… Положил в багажник и отогнал тачку на место. Думаете, я сволочь, друга подставил, да? Да Машка бы сказала, что он ни при чем…

– Она и сказала.

Антону стало противно. Он понимал, что Баюн в жизни не поймет, насколько он был не прав. Он искренне считает, что у него не было другого выхода и женщина сама умерла, а он ни при чем, он просто испугался, это нормально, любой бы в такой ситуации испугался бы, даже Сапоцкин. И вообще Антону легко рассуждать, это не он попал между молотом и наковальней. Несмотря на все оправдательные мысли и доводы, неприятное чувство не исчезало.

– Кстати, вы не думали, что кто-нибудь может заметить ваши манипуляции?

– Да я в тот момент ни о чем не думал! Вы поймите, мне просто хотелось избавиться от тела, а ничего другого в голову не пришло! А когда я узнал, что Демку арестовали…

– Задержали, – поправил Антон. – До выяснения обстоятельств.

Теперь пистолет лежал на коленях, прикрытый сумочкой, Адочка дико боялась, что Есенин заметит, у старого паука отменный нюх на опасность. Да и не совсем ясно, как поведет себя Пыляев, если увидит. Отчего-то Аделаида Викторовна больше боялась именно Димки.

– Итак, ты узнал, что хотел, теперь отдай камень. – Никанор протянул руку. Дамиан поднялся, подошел к компьютеру…

– Умно, – похвалил Есенин, когда из колонки на подставленную ладонь выпал кусок красного стекла. – Здесь я бы не нашел. Ну, во всяком случае, нашел бы, но не сразу. – Признавать чье-то превосходство генерал не собирался.

– Давай его сюда.

– Улыбнитесь, – Пыляев подбросил камень на ладони, – вас снимают.

– Глупая шутка, сынок. А если это не шутка, то тем более глупо…

– Как сказать, – Дамиан протянул камень, – как сказать…

– Я ведь убью тебя!

– Вот это будет действительно глупо…

– Шантажировать вздумал! – Генерал побелел от злости. – Я пристрелю тебя, как собаку, а потом заберу пленку…

– Ну, это у тебя вряд ли выйдет. Понимаешь… Папочка… Пленки здесь нет. Не предусмотрена. Сигнал с камеры идет на мой компьютер, а оттуда через Интернет… Надеюсь, об Интернете ты слышал? Вот, и через Интернет на компьютер, который стоит… Честно говоря, сам не знаю, где он стоит – в здании прокуратуры, это точно. Стоит себе и записывает нашу беседу. А камера находится во-о-он там… – Пыляев ткнул куда-то вверх, Есенин повернул голову, а Адочка, зажмурившись, нажала на курок…

Пистолет в ее руке дернулся, выплюнув смертоносный кусочек свинца, и еще один, и еще… А потом грохот раздался где-то сбоку, и чужой огонь опалил правый бок.

– Сука!

Силы уходили, и Аделаида Викторовна вдруг отчетливо осознала, что не сможет закончить дело.

Не сможет. Пистолет тяжелый, мышцы, как вата, и больно дышать. Бедный Жорж, он так надеялся… Нужно… Она должна… Ради сына… Адочка открыла глаза. Никанор лежал в кресле, из приоткрытого рта вытекала струйка крови. Черная. Надо же, черное сердце, и кровь тоже черная. Не шевелится. Притворяется. Он всю жизнь притворялся, и теперь тоже. Закончить дело, иначе все пропало…

– Аделаида Викторовна, отдайте пистолет! – Пыляев. Его нужно убить.

Убить…

Зачем…

Нужно…

– Аделаида Викторовна… – Адочка закрыла глаза. Она слишком устала, чтобы довершить начатое. Никанор мертв, а ведь когда-то она его любила.

Больно. Пусть кто-нибудь уберет эту боль…

– Пыляев! Мать твою, доигрался… – Хлопнувшая дверь и чужой голос спугнули боль. – «Скорая» едет…

Место, куда меня запихнул Пыляев, больше походило на один из дорогих санаториев, чем на больницу. Взять хотя бы палату – прямо гостиничный номер, тут тебе и телевизор, и DVD-плеер, и ковер, и зеленые, в тон ковру, занавески, и герань на подоконнике. Герань окончательно меня добила. Впрочем, будь моя воля, сбежала бы от всего этого благолепия куда глаза глядят. Но, к сожалению, мое мнение в данном вопросе не учитывалось.

В самый первый день явился капитан Сапоцкин, который из меня всю душу вытряс, с разрешения врачей, между прочим. А поскольку после ночного приключения чувствовала я себя, мягко говоря, не слишком хорошо, то и выложила ему и про алмазы, и про Толика, и про газ, и про камень… Да я сама не помню, чего понарассказывала, главное, капитан умчался, даже не попрощавшись, с тех пор о нем ни слуху ни духу, будто и не было.

Вот и поправляю сейчас здоровье в этом райском месте, надежно упрятанном от посторонних глаз высоким забором. Сюда даже Димку не пускали, или он сам не приезжал. Сам, видать, занят очень, чтобы еще и со мною возиться. Мне сказали отдыхать, и я отдыхала, гуляла, дышала воздухом и смеялась, глядя на суетливых воробьев, устроивших купание в песке.

А потом снова приехал капитан Сапоцкин, и Димка тоже приехал. Оказывается, все закончилось, и мне собирались рассказать, что же, собственно говоря, происходило.

– Аделаида Викторовна выживет. – Мы сидели в холле, и капитан Сапоцкин не без удовольствия рассказывал о пропущенных мною событиях. В том, что моя бывшая свекровь выживет, я не сомневалась, она слишком горда и чересчур упряма, чтобы погибнуть в трех шагах от цели.

– Значит, это она? – Честно говоря, я до сих пор в шоке.

– Она, она, – заверил Антон Сергеевич, – сам удивляюсь, дамочке пятьдесят восемь, а действует, что твой Рэмбо. Или Джеймс Бонд. И упрямая же, застрелить не получилось, так она газом…

– Значит, в меня все-таки стреляли?

– Стреляли, – подтвердил Сапоцкин. – Но она утверждает, что не попала, а травму вы получили, когда из седла выпали. Эх, и рисковая вы женщина, Мария Петровна! И везучая. Сначала вас хотели убрать, чтобы у него, – Антон кивнул на Пыляева, – не было алиби, тогда его, скорее всего, обвинили бы в смерти Лютиковой Светланы. Понимаете?

– Не очень.

– Ну, Светлану убил ваш бывший муж, он утверждает, что это несчастный случай, тем не менее… Непонятно, каким образом Аделаида Викторовна узнала о произошедшем – она пока не в состоянии давать показания. Думаю, она следила за вами и увидела, как Георгий берет чужую машину, а дальше просто – поехала за сыном и смотрела, как тот перетаскивает тело в багажник. В отличие от сына, Аделаида Викторовна соображала быстро. Она организовала анонимный звонок, надеясь, что убийство повесят на хозяина машины, а тут вы, Мария Петровна, все планы ломаете, алиби создаете. Вот она и решила, что если вас не будет, то не будет и алиби, и, значит, Пыляева посадят, а Георгия никто не заподозрит. Несмотря на очевидную глупость плана, у нее могло получиться. Но после того, как Георгий рассказал матери об алмазах и возникшей проблеме, план претерпел некоторые существенные изменения. Вот, собственно говоря, и все.

– А тогда, у подъезда, тоже она? И Степку?

– Честно говоря, не знаю, но думаю, что нет, в то время у нее причин не было…

– А квартира? Почему она попросила переехать? В своей ей бы удобнее было.

– Может, и удобнее, а может, и нет. Скорее всего, просто пожалела жилплощадь – газ дело такое… Одна искра – и взрыв.

– А… – На языке у меня вертелся тысяча и один вопрос. Кто убил Эллу? Что теперь с Гошкой будет? И с Аделаидой Викторовной? Куда все время Дамиан исчезал, например той ночью, когда… И кому принадлежит камень? И…

Капитан предупреждающе махнул рукой.

– Маньяка вашего мы задержали. Запольский Владимир Владимирович пока не сознался, но против него имеются серьезные улики, поэтому, думаю, признание вопрос времени. В общем-то и все, мне пора. Обо всем остальном вам Димка пускай рассказывает, он в курсе. А мне… Если что – звоните. И будьте осторожны.

С уходом милиционера разговор умер, как-то с самого начала вышло, что беседовала я с Антоном Сергеевичем, а Пыляев лишь присутствовал.

– Привет. – Молчание действовало на нервы, складывается впечатление, будто необходимость говорить со мной его тяготила.

– Привет.

– Рассказывай. – Согласно совету доктора, я улыбалась.

– О чем?

– Обо всем.

Снова молчание. Напряженное, тягучее, почти враждебное, еще немного – и я просто уйду. Я не стану навязывать свое общество человеку, которого оно гнетет.

– Ты чуть не погибла, – произнес Димка, глядя поверх моей головы. – Я… Я виноват…

Опять двадцать пять. Что на этот раз?

– Я не должен был уходить, но подумал, что в моей квартире тебе точно ничего не угрожает. Я почти догадался, понимаешь?

– Не понимаю. О чем догадался?

– О том, что… Ну, это как озарение было. Все в одной точке сошлось – Элка, «Кали», контрабанда… Она ведь не случайно узнала, она с самого начала была в курсе… Я должен был за тобой присматривать, обещал ведь Антохе, но тут… Мне хотелось поделиться догадкой, поговорить, не по телефону, а с глазу на глаз, вот и поехал к Антону…

– Вы знакомы?

– Да. Давно. Учились вместе. Один факультет, одна комната в общаге…

– Он что, тоже программист?

– Антоха? Да нет, не программист, юрист. Я ж сначала юридическое получил, а уже потом на второе высшее пошел.

– Умный, да? – Мне стало стыдно за собственное образование, у Пыляева два высших, а я техникум с трудом окончила.

– Ага. Знаешь, как тетушка говорит? Умный, как два дурных, – это про меня. А вообще… После универа мы с Антохой почти не общались, своя жизнь, свои проблемы, сама знаешь, как это бывает. Я его, когда увидел, удивился.

– Это когда Гошку задержали?

– Да.

– Это он тебе про маньяка рассказал?

– Он.

– Тогда почему… Ну… Когда Светлану…

– Почему он меня не отпустил? – догадался Пыляев. – Права не имел. Дружба – это одно, а тело в багажнике – совсем другое. Он душу из меня вытряс, требуя покаяться.

– А ты не каялся?

– Не каялся. Потом ты пришла со своим алиби.

– С твоим алиби, между прочим.

– Хорошо. С моим, так с моим. Антоха поручил мне присмотреть за тобой, а я не справился…

– А Запольский, он точно…

– Убийца? Не знаю, но раз Антоха говорит… А я Карину нашел.

– Поздравляю. – Ну и зачем нужно было это говорить? Подумаешь, Карина, нет мне никакого дела до его Карины.

– Не дуйся. Это очередная пассия Геры. Он тогда, ну, в офисе когда был, мой телефон прихватил, а потом пить дальше пошел, в баре с этой Кариной познакомился, только почему-то моим именем представился, а потом еще и мой номер оставил, ну, знаешь, как это, позвонил с моего телефона, а она запомнила. Я тут ни при чем!

– А нечего телефонами разбрасываться.

Мы долго говорили: о делах, делишках и погоде, о том, что апрель в этом году холодный, а в прошлом, наоборот, жара была, что в Демкиной квартире старые обои пропахли газом и теперь придется делать ремонт, о том, что Никанор умер и Гошку, скорее всего, посадят, если не за убийство по неосторожности, то за контрабанду точно. Еще Дамиан рассказал, что легендарная «Кали», вокруг которой кипели страсти, на поверку оказалась вовсе не рубином, а шпинелью. Смешно. Странно только, что Есенин со всей его подозрительностью не догадался показать камень ювелиру. Боялся? Или… Впрочем, гадать бесполезно, правды мы не узнаем никогда.

Еще Толик погиб, глупая автомобильная авария на МКАД… Димка случайно обмолвился об этом, а рассказывать подробнее отказался наотрез, а я и не настаивала.

Фирму, скорее всего, закроют, немного обидно, но я уже почти свыклась с мыслью, что «Скалли» мне не принадлежит. Придется начинать все сначала.

А собственно говоря, почему бы и нет? Послезавтра меня выписывают.

«Послезавтра» наступило поразительно быстро.

Сразу после завтрака я спустилась в холл, часы на стене показывали четверть одиннадцатого. В принципе, я и сама понимала, что еще рано, Димка обещал заехать утром, но утро – понятие растяжимое, поэтому не удивлюсь, если придется прождать час, а то и два, и следовало бы не торчать посреди холла одинокой березой, а найти себе интересное занятие. Но не могла я больше сидеть в палате, домой хотелось страшно, знать бы еще, где теперь этот дом находится.

– Уже убегаете? – Медсестра, дежурившая в регистратуре, дружелюбно улыбнулась. – Вызвать такси?

– Да нет, спасибо, за мной заехать должны. И знаете… – Медсестра смотрела с профессиональным дружелюбием, и от этого мне становилось немножко неудобно, все-таки она – занятой человек, а я тут стою, разговорами посторонними отвлекаю. – Я, наверное, в сад пойду… Солнышко на улице… Если вдруг…

– Обязательно скажу, где вас найти, не волнуйтесь. Может, сумку здесь оставите?

– Сумку? А, нет. Она не тяжелая.

Больше вопросов мне не задавали.

Самое смешное, я даже дойти до садика не успела – Иван, наш курьер, перехватил меня прямо на выходе.

– Мария Петровна, здравствуйте… – Иван переминался с ноги на ногу, он вообще жутко стеснительный. – Я за вами…

– Тебя Дима послал? – на всякий случай уточнила я.

– Дима? Да, да, Дамиан Никанорович просил… – Курьер нервно сглотнул. Странный он человек, точнее, странно, что он работает курьером. Солидный мужчина лет сорока, немного застенчивый, но очень добрый и услужливый. Сколько ж он у нас работает? Пару месяцев? Да, правильно, до Ивана курьером был Стас, но он уволился, причем как-то очень быстро, мы даже замену найти не сумели и неделю мучились без связи, а потом появился Иван. Быстро же мы привыкаем к людям.

– Ну… Так… Пойдемте? – Удивительный у него взгляд, по-собачьи преданный и нечеловечески печальный.

– А сам он почему не приехал?

– Не смог… Это… Совещание… Фирму… Долги… Вот. Не хотел, чтобы ждали…

– Понятно. – Значит, Димка все еще носится с идеей выкупить «Скалли». Иван бодро топал по узкой, посыпанной мелким гравием дорожке, а я брела следом и тихонько вздыхала. Идти пришлось достаточно далеко – на территорию больницы въезд транспорта был запрещен, за исключением машин «Скорой помощи», естественно. Вот и ворота, и стеклянная будка, в которой дремлет охранник, будить его мы не стали, поднырнули под шлагбаум и очутились на улице. К моему удивлению, улица ничем от больницы и не отличалась: то же солнце, те же деревья, те же воробьи.

– Вот. – Иван указал на вишневые «Жигули», припаркованные прямо у ворот. – Садитесь.

Внутри было жарко и пахло резиной и хвойной отдушкой – убойное сочетание. Да, «Жигули» – это не «Лексус», но нечего придираться, человек для меня старался, приехал специально. Перед тем как сесть за руль, мой сопровождающий заглянул в багажник. Зачем?

– Это… Вам… – Иван протянул букет каких-то маленьких, но очень красивых цветов.

– От Дамиана?

– Да… Просил передать… – Он густо покраснел. – Сказал, ждать будет.

Цветы одуряюще пахли… В какой-то момент мне захотелось отшвырнуть букет подальше, от этого запаха начала кружиться голова, но Иван обиделся бы… И Димка… Как странно, аромат перестал раздражать, он обещал чудесный сон, много-много чудесных снов, нужно только закрыть глаза…

«Неужели снова?» – Это была первая моя мысль. Потом появилась вторая: «Это же надо было так попасться». И третья: «Тебе же сказали ждать…» Четвертая мысль подытожила предыдущие три и окончательно привела меня в чувство: «Машка, ты дура».

Клиническая идиотка, которую для ее же блага следует держать под замком, как, например, сейчас. Комната, в которую засунули мое бесчувственное тело, представляла нечто среднее между палатой для буйнопомешанного и карцером. Хватило и пятнадцати минут, чтобы понять – влипла я крепко. Окна, которые можно было бы выбить, отсутствовали, каминной трубы, чтобы выбраться на крышу, тоже не имелось, а железную дверь голыми руками не выломаешь, и пытаться нечего.

Итак, имеем комнату размером десять на десять шагов. Стены белые, потолок белый, покрывало на кровати тоже белое. Сама кровать железная, скрипучая и прикручена к полу, под ней стыдливо прячется детский горшок. Эта находка, честно говоря, не слишком меня порадовала, унитаз как-то привычнее, но, видимо, мой похититель решил, что жертва и горшком обойдется. Ладно, поставив интересный предмет на место, я продолжила осмотр. Из другой мебели – стол, тоже надежно зафиксирован, и пластиковый стул, который совершенно не годится в качестве оружия – слишком легкий. С потолка, освещая окружающее меня великолепие, свисает тусклая лампочка, а над дверью весело мигает красный глазок видеокамеры.

На столике обнаружилась бутылка минералки, уже хорошо, пить хочется дико. Утолив жажду, я завалилась на кровать и принялась раздумывать о жизни. Не представляю, чем здесь еще можно заняться, разве что, по примеру пани Иоанны Хмелевской, подкоп вырыть? Если честно, меня разбирал смех, ну, устала я бояться. Повалявшись неопределенное – часов в камере не наблюдалось – количество времени, я решила избавиться от красноглазого сторожа и завесила камеру своей рубашкой. Завесила – не то слово, укутала, как мать младенца. Кстати, стул оказался крепким, мой вес выдержал и даже не заскрипел. Может, получится оглушить Ивана?

В общем, когда железная дверь наконец отворилась, я стояла, прижавшись спиной к стене, со стулом на изготовку. Дурацкий план, но ничего другого в голову не пришло. Результаты атаки соответствовали плану – Иван просто перехватил руку и вывернул ее так, что у меня в глазах потемнело от боли, пальцы сами разжались, и стул упал на пол.

– Мария Петровна, – маньяк слегка ослабил захват, – ваше поведение заставляет меня усомниться в вашем благоразумии. Мне очень не хотелось бы причинять боль такой красивой женщине…

– Тогда отпустите меня… Пожалуйста.

– К сожалению, вашу просьбу выполнить невозможно. Пока.

– Я обещаю, что больше не буду… – Запястье горело огнем, наверное, рука сломана.

– Позвольте вам не поверить. – Странно, что он больше не заикается и не краснеет. Передо мной стоял совершенно другой человек – спокойный, уверенный в себе и очень сильный. – Я приму меры, – пообещал он.

И принял. Железные наручники надежно приковали меня к кровати. Хорошая мера, действенная, теперь я даже встать не могу, что уж тут о побеге говорить.

– Сейчас, Мария Петровна, потерпите, я только порядок наведу. – Иван суетливо перебегал из одного угла комнаты в другой, печально качал головой и время от времени оглядывался, словно проверяя, на месте ли я. На месте, куда мне деваться. Странная у него манера порядок наводить, или я чего-то не понимаю? Может, ему просто мерещится, что он прибирается? Но вот Иван схватил валявшийся у двери стул и аккуратно водрузил его на прежнее место. Сей жест ознаменовал конец уборки, Иван замер посреди комнаты, точно робот, у которого вдруг село питание. Жуткое зрелище.

– Иван… – Больше всего меня пугал этот задумчиво-отрешенный взгляд, того и гляди достанет из кармана нож и примется мстить за воображаемые обиды. А жить-то хочется!

– Иван, а что это за место?

Он с удивлением воззрился на меня, точно впервые увидел. Наверное, следовало бы молчать, глядишь, и пронесло бы.

– Это твой дом, – спокойно ответил Иван. – Неужели ты не помнишь?

Не помню? Да я готова поклясться на Библии, Коране и американской конституции, что ЭТО – не мой дом!

– Ты все забыла, милая, – Иван присел на корточки возле кровати и, заглянув в глаза, робко улыбнулся, словно увидел что-то бесконечно дорогое, но готовое исчезнуть в любой момент, – не бойся, я с тобой…

– Дядя Ваня… Иван… Иван… – Блин, отчество вылетело из головы, для всех наш курьер был просто дядей Ваней, без отчества и фамилии.

– Видишь, – он укоризненно покачал головой, – ты даже меня не узнала. Я – твой Сергей. Серж. Сереженька. Не помнишь? Это время… Оно забрало тебя и не хочет возвращать обратно. Но я нашел способ… Они больше не старятся… Они будут жить вечно… И ты… Я подарю тебе вечность… Почему ты не слушаешь? Тебе не интересно?

– Очень интересно!

Почему никто не заметил, что Иван не адекватен? Почему я этого не заметила? В серых глазах плещется откровенное безумие пополам с нежностью. Он любил ее, эту женщину, и сейчас видит перед собой ее, а не Марию Петровну Пигалицу. Я даже не знаю, как ее зовут.

– Они не хотели… Ускользали от меня… Ты не думай, я знал, что в них нет ни капли от тебя, я ни за что не изменил бы тебе ни с одной из них, просто нужно было потренироваться. Я так долго тебя искал… Нельзя допустить ошибку. Нужно было выбрать лучший вариант. Я так боялся все испортить… Хочешь, вместе выберем? – предложил он. Я кивнула.

– Подожди, пожалуйста… Я быстро. – Иван пулей вылетел из камеры, но, несмотря на сумасшествие, дверь за собой закрыл. К черту дверь! Сердце бешено колотилась, майка прилипла к вспотевшему телу, а коленки дрожали. Да что там коленки – я тряслась, как осиновый лист. Этот безумец или убьет меня, или запрет здесь навеки, неизвестно еще, что хуже. Интересно, что такое он хочет показать, надеюсь, не отрезанные уши жертв.

Фотоальбом. На сей раз Иван присел рядом со мной, железная койка пронзительно заскрипела.

– Вот, посмотри… – Альбом лежал на коленях, и я могла потрогать твердую бело-голубую обложку, украшенную синими блестящими камушками, прочесть корявую, сделанную вручную надпись – ничего особенного, «Моей милой» – или открыть. Страшно, ведь, как мне кажется, я знаю, что за фотографии находятся внутри, но мой похититель смотрит на альбом с такой надеждой, не хотелось бы его разочаровать, мне же хуже будет.

– Это ты сам делал? – Я всячески оттягивала ту минуту, когда мне все-таки придется заглянуть внутрь. Дядя Ваня – пускай он называет себя Сержем, но для меня он Иван – обрадованно закивал головой.

– Сам… Все сам… Я старался… Ты смотри… Рыжий, он ничего не понимал в красоте, а я его учил, я показывал, я знал, что он не тот, за кого себя выдает, но молчал… Я помогал ему… Но я лучше, ты смотри, какие они красивые…

Черно-белые фотографии поражали сюрреализмом. Это было почти красиво – неестественно белое тело на угольно-черной простыне, белые кудри и черные зрачки…

«Звезда моя, скучает шелк по телу твоему. Он цвета бездны. Ласковый, холодный. Змеиной кожи поцелуи. Тебе понравится», – прочла я ниже. И в тот же миг узнала модель – Анфиса. Капризная девочка, безбожно эксплуатировавшая свое сходство с Марлен Дитрих.

– Это Анфиса, да?

– Не знаю. Я не спрашивал имен. Она прекрасна… – Иван нежно прикоснулся к фотографии. – Женщины – такие хрупкие существа… Вы боитесь времени, ибо оно разрушает вашу красоту… И, состарившись, она бы возненавидела себя, свою морщинистую кожу, обвисшую грудь, потускневшие глаза… Это несправедливо, красота заслуживает вечности… Я подарил ей вечность…

– Ты ее сфотографировал?

– Она не хотела… Она пряталась, но я умнее, помнишь, ты говорила, что я самый умный?

– Конечно.

– Она выпила и уснула, совсем, и только тогда я украл ее душу.

– Ты задушил ее… – Теперь я отчетливо помнила, что сказал Пыляев. Каждое слово, как гвоздь в мой собственный гроб.

– Нет, нет… – замахал руками Иван, – душить… Никогда душить… Я сделал ей хорошо! Теперь она никогда-никогда не состарится. И не будет плакать. Другие тоже, понимаешь? И ты…

Значит, он считает, будто помогал женщинам сохранить красоту? И собирается помочь мне?

– Не надо бояться! – Дядя Ваня вскочил. – Страх – это плохо! Страх все испортит! Рыжая испугалась, и получилось некрасиво! Плохо, плохо, плохо… – Он обхватил руками голову. – Кровь нельзя… Много крови… Плохо… Я не хотел, а она обернулась… Увидела… Бум – и все… Испортил. Лицо не видно. Все испортил… – Иван разговаривал сам с собой, спорил, доказывал, размахивал руками и беспомощно бормотал, точно оправдывался. Я же пыталась избавиться от наручников, но проклятое кольцо не снималось, только кожу с запястья ободрала.

– Ты… – Маньяк повернулся ко мне, в глазах его полыхал огонь. – Ты во всем виновата… Столько времени потратил впустую. Нет, ты не красива, теперь я это вижу. Ты не ангел, ты пришла, чтобы забрать мою душу? Молчи! Я знаю! Твоя собака – демон, но я одолел демона! И тебя почти одолел… Если бы не тот рыжий… Я слаб… Испугался… Нужно было сразу, но мне так хотелось услышать твой голос… А он снова это сделал! Снова тебя увез! Как тогда… Но я выследил обоих, и тогда и теперь. Ты ведь не собираешься снова меня бросить?

– Нет… Я… Я останусь с тобой навсегда.

Он захохотал.

– А тогда ты не хотела. Обзывалась, говорила, что я – ничтожество. Ушла… Думаешь, я не нашел бы тебя за порогом смерти? Нашел… Теперь ты не убежишь. Никогда-никогда…. Нам будет хорошо, как раньше… Или лучше. Мы уйдем вместе, ты и я…

Он достал пистолет.

– Сначала ты… – черное дуло недружелюбно усмехнулось. – А потом я… Сейчас…

Выстрел раздался немножко раньше, чем я ожидала. Больно… Нет, не больно. Почему мне не больно? Кто кричит? Плачет? Чей-то голос вежливо поинтересовался:

– Мария Петровна, с вами все в порядке?

– Я… – Чья-то рука коснулась моей, потом раздался щелчок, и наручники, смилостивившись, отпустили меня на свободу.

– Мария Петровна, можете открыть глаза. – Я послушалась. В белой комнате стало очень людно. Дядя Ваня громко скулил, прижимая к груди раненую руку, сквозь пальцы сочилась кровь, но никто из присутствующих не спешил на помощь. Мой старый знакомый, капитан Сапоцкин, с задумчивым видом осматривал помещение, в этом нелегком деле ему помогали трое парней, мне незнакомых.

– Вы пока посидите тут.

Я кивнула. Посижу. Колени дрожат так, что, даже если захочу, боюсь, не встану.

– Вы уж нас извините за опоздание, – Шпала виновато развел руками, – мы б и раньше появились, если бы кое-кто объект не упустил…

– Антон Сергеевич, я ж не специально! – взмолился один из парней. – Тут дороги такие, что без проводника никак!

– Будет тебе, – пообещал Антон Сергеевич, – и проводник, и полупроводник…

– Вы следили?

– Наблюдали. И ваше счастье, что наблюдение не сняли, когда Запольского арестовали, я уже хотел было, но…

– Так вы с самого начала…

– Ну… Не совсем, сначала Димка за вами присматривал, думали, этот гад быстро проколется, а оно вон как вышло.

– А Запольский?

– Ошибочка вышла. Мы почти сразу поняли, что Запольский ни при чем, но решили пока не отпускать, чтобы настоящий цветовод успокоился и вылез. Ну, не волнуйтесь вы так! Мы вас с самой больницы вели!

– А… А почему никто ничего не сказал? Я думала…

– А вы бы согласились? – философски ответил капитан. – Да и спугнуть боялись, психи эти – народец хитрый, почуял бы, что что-то не так, и все, ищи ветра в поле. Ладно, надеюсь, вы на нас не сильно обижаетесь, все-таки успели. Сейчас Пыляев приедет.

– Димка?

– Димка, Димка… Надеюсь, жаловаться на нас не станете?

Я улыбнулась. Нет, не стану. Они успели вовремя, значит, все в порядке.

– Она убегает! – заорал вдруг Иван. – Она снова от меня убегает! Стерва! Я тебя найду! Все равно найду!

– И откуда только такие психи берутся? – удивился Сапоцкин. – Наверное, Мария Петровна, вам лучше в другой комнате подождать. Только, я вас умоляю, ничего там не трогайте!

Прошел месяц или около того. Я совсем разучилась считать дни. Время словно существует отдельно от меня, я живу, а оно идет… Гораздо больше, нежели стрелки часов, меня интересовали события.

Ивана, точнее, Сергея Федоровича Охоткина, признали вменяемым. Это мне Сапоцкин сообщил, сама я боюсь задавать вопросы. Не хочу. На своей шкуре ощутила правоту пословицы – меньше знаешь, крепче спишь.

Мне его немного жаль. Сергей Федорович, оказывается, очень любил свою супругу – я до конца жизни не забуду ту комнату, в которой просидела больше часа, дожидаясь, пока меня отпустят, – все стены были заклеены фотографиями. Вот она спит. Сидит. Стоит. Примеряет шляпку. Кружится в танце с охапкой нестерпимо-желтых кленовых листьев в руках… Плачет…

Она покинула его, и Сергей Федорович сошел с ума. Если бы она скрывалась на земле, он нашел бы ее. Не сомневаюсь, что нашел, но красавица с фотографий умерла. Это я узнала позже. Угасла, как свеча, – сказал Димка, и я поверила. И позавидовала незнакомке, чей муж отказался смириться с потерей. Он был богатым человеком, Охоткин Сергей Федорович, достаточно богатым, чтобы заказать васильки из… Черт, забыла, откуда они, но помню печальные голубые личики и трогательные зеленые листочки. Его жена любила цветы… А он любил жену и, когда все деньги не смогли спасти ее от смерти, нашел собственный способ.

Не хочу думать, но приходится. Теперь вместо рубина мне снится она. И еще дорога, я куда-то бреду, глотаю пыль и чувствую, как бьется каменное сердце.

Охоткин признался во всех убийствах. Ну, почти во всех, свою причастность к Лапочкиной смерти он отрицает начисто, видите ли, она его совершенно не устраивала в качестве жертвы. У сумасшедших своя логика, но ведь Эллу убили, не Гошик же, в самом-то деле, поднял руку на свою невесту. Пускай говорят, что хотят, но в это я никогда не поверю. Он – подлец, мерзавец и трус, а трус убивать не станет.

Ладно. Не о том говорю.

Я по-прежнему живу у Пыляева. Димка даже ремонт по этому поводу сделал, поскольку делал сам, получилось, честно говоря, не очень, но я молчу – еще обидится. Странные у нас отношения – и не враги, и не друзья, и не… Не знаю. Боюсь спугнуть.

А вчера он притащил домой щенка. Такого забавного, по-детски неуклюжего, с мокрым носом и розовым беззащитным животом…

Вот уже второй час он брел по обочине дороги, мимо проносились машины, но водители, словно сговорившись, игнорировали поднятую вверх руку. Пусть, зато никто никогда не сможет вычислить его путь. А светлое будущее стоило нескольких глотков пыли.

Человек присел на камень и закурил. «Аполлон» драл горло.

—Это тебе не «Парламент», – сказал он сам себе и закашлялся, – привыкай, Толик.

Он усмехнулся. Удачно получилось с именем. Толик. Теперь он Анатолий Владиславович Ничипренко, гражданин Беларуси, гастарбайтер. Анатолий Анатольевич Алексин пару недель назад погиб в автомобильной аварии, машина горела, тело сильно изуродовано, вряд ли у кого-то возникнут сомнения. А спустя год-другой, когда о нем забудут, можно будет реализовать камень. Как, наверное, они удивились, когда…

Впрочем, плевать. Они хотели видеть «Кали», он предоставил им такую возможность. Настоящий рубин лежал здесь, в потрепанном рюкзаке, между завернутым в газету куском сала и парой дырявых носков, самое место. Горькое облачко сорвалось с губ. Машку немного жаль, ей не выжить в этой заварухе, но разве бывает война без жертв? Анатолий честно пытался помочь, пока была такая возможность. Он помогал, а Машка охотно делилась информацией, и, что удивительно, информация была очень даже ценной. В тот момент, когда Пигалица рассказала ему о маньяке, Толик понял, что можно спокойно уйти. Смерть Эллы спишут на того придурка, а остальное неважно.

Он соврал Машке, сказав, что тревогу забили «с той» стороны, история, которая началась здесь, здесь же и закончилась, заграница ни при чем. Анатолий узнал о «Кали» случайно, узнал и… Влюбился. Это бред, болезнь, одержимость. Это – она, воительница и разрушительница. Из-за нее он обратил внимание и на Есенина, а через него вышел и на контрабандистов. Он долго готовился к операции, он поставил на карту все, что у него было, – за одну подделку пришлось вывалить бешеные деньги, но ювелир постарался на славу, хотя в его распоряжении были лишь фотографии. Старик справился, лишь человек, искренне влюбленный в «Кали», отличит ее от того, другого камня. Дальше – просто, доложить куда следует, чтобы началось официальное расследование, донести слух о расследовании до чутких ушей генерала, проследить звонок и выйти на курьера. Алексин собирался занять его место. Если бы все пошло по плану, Элла получила бы фальшивый камень, который надолго перессорил бы всех участников заговора, а там, глядишь, и ФСБ подоспело бы. Но случилось непредвиденное – курьер слишком быстро избавился от товара, пришлось действовать согласно с обстановкой. Нет, все-таки он везунчик… Никто не заподозрил и не заподозрит. Мертвецы не могут находиться под подозрением.

У обочины притормозила фура.

—Эй, парень, ты куда?

—А куда ты, туда и я.

Водитель приглашающе махнул рукой.

—Откуда?

—Из Москвы. – Дорога вилась серой лентой, и с каждым пройденным километром Толик чувствовал себя спокойнее.

—Работаешь или как?

—Работал. В органах, – зачем-то ответил он.

—Уволился?

—Умер.

Водила заржал, и Анатолий вежливо улыбнулся. Он сказал правду, работники органов не чужды амбиций. И смертны.

А на просторах России найдется местечко одному скромному белорусу…

Каста правителей, аристократы.

Воинское сословие.

Низшая из четырех каст, состоящая из ремесленников, зависимых землевладельцев, наемных работников и слуг.

Бирюза.

Жемчуг.

Алмаз.

Данная история никак не связана с реальным Кашмиром (историческая область, расположенная на стыке высокогорных районов Гималаев, Центральной Азии и Тибета). То же касается и Лахора.

«Вождь самоцветов», рубин.

Богиня – покровительница любви.

Богиня, олицетворяющая разрушительные силы природы, культ Кали требовал человеческих жертв.

Стража.

Турки.

Сельджуки были разгромлены крестоносцами 1 июля 1097 г. в страшной битве при Дорилее – исход войны в Малой Азии стал очевиден.

15 июля 1099 г. крестоносцы после долгой осады и ожесточенного штурма взяли Иерусалим. Первым государем Иерусалимского королевства стал Готфрид Бульонский, которого в 1100 г. сменил его наследник Балдуин Эдесский, правивший до 1118 г.

С 1100 по 1124 г. крестоносцами были взяты важнейшие торговые порты – Хайфа, Арсур, Кесария, Акра, Триполи, Сидон, Бейрут и Тир.

Некоторое время после родов женщина считалась грязной. Она не имела права посещать церковь, исповедоваться, причащаться, а если умирала во время срока, отведенного «для очищения», то и хоронили ее, соответственно, не на освященной земле, то есть за оградой кладбища.