Елена Арсеньева - Код Васнецова

Нижний Новгород, наши дни

Никто не знает, где и когда он ступит на свой последний путь и сделает по нему первый шаг. То есть иногда даже вовсе и не шаг как таковой, то есть совсем не обязательно произойдет физическое перемещение ног: правая-левая или левая-правая. Этот шаг может быть неосторожно сказанным словом, не вовремя проявленным любопытством, глотком чего-нибудь, что вам категорически противопоказано, сигаретной затяжкой, резким движением, благим намерением… ну, не знаю, анестезией у стоматолога, что ли, которая вызовет аллергическую реакцию и отек Квинке… Да мало ли чем может быть этот шаг! Вообще есть такая русская пословица: «Родятся на смерть, а умирают на жизнь». То есть, строго говоря, уже в ту минуту, когда мы только открываем свои ничего еще не видящие глазки и издаем первый бессмысленный крик, мы делаем начальный шаг туда, откуда не возвращаются.

Но будем говорить не строго… да, не будем говорить строго и попытаемся понять, когда же и каким образом сделала свой роковой шаг героиня нашего романа.

Это случилось октябрьским пасмурным, а местами и дождливым днем… Дождь осенью – явление самое обыкновенное, даже более чем, однако в том приснопамятном октябре дождливые дни можно было пересчитать по пальцам одной руки. Такая вот выдалась осень… самая что ни на есть золотая, другого определения не подберешь… Словно нарочно замкнулся над землей этот сияющий хрустальный купол, чтобы Алена Дмитриева (именно так зовут нашу героиню) свою последнюю осень запомнила надолго и даже, не побоимся этого слова, навсегда. На всю оставшуюся жизнь.

Итак, осень стояла хрустальная, сияющая, золотая и неописуемо теплая. А к хорошему, как известно, быстро привыкаешь. И случайный дождливый день казался сущей нелепостью, каким-то грязным пятном на чистеньком новеньком плащике, неудачным мазком на шедевральной картине, одной фальшивой нотой в общем слаженном хоре. И настроение от этой фальши, неудачи, грязи портилось моментально. Именно в таком вот испорченном настроении Алена подбежала к автобусной остановке «Оперный театр» и вскочила в полупустую маршрутку, которая тихонько так стояла, словно ждала именно ее.

Хм, ждала… Подстерегала, словно капкан – добычу! В ту самую минуту, как Алена поставила ногу на ступеньку и протянула руку, чтобы ухватиться за поручень, «пазик» тронулся. Нога Алены со ступеньки сорвалась, и нашей героине удалось удержать равновесие и не свалиться под колеса «движущегося транспорта» только чудом. В общем-то, ей отчасти повезло, потому что водитель маршрутки не только взял с места, но и дверцу закрыл, и если бы Аленина нога со ступеньки не сорвалась, то прыгать бы ей на одной ножке вслед за маршруткой незнамо сколько (впрочем, вряд ли ее хватило бы надолго). А так дверцей была зажата только конвульсивно взмахнувшая рука нашей героини. Что характерно, высвободить руку Алена не могла: «пазик» ей попался новый, с крепкими дверцами, которые зажали злосчастную конечность намертво.

Но хотя Алена была к маршрутке практически прикована, она все же имела возможность бежать на обеих ногах, что само по себе в сложившейся ситуации можно было считать даже не везением, а большим счастьем. Правда, Алена не успела полностью ощутить это свое счастье, а также и элементарно посчитать, сколько времени она бежала за маршруткой: кстати, не столь уж долго и бежала, каких-то несколько секунд. Потому что пассажиры, увидав ее руку, подняли крик и на него отреагировал… нет, не носатый водитель, который в ту минуту, сладко улыбаясь, чирикал с кем-то по мобильному телефону (тоже в некотором роде Аленино счастье, поскольку из-за этого он еще не врубил полную скорость и «пазик» тащился, можно сказать, еле-еле), а кондуктор, молоденький мальчишка с простенькой конопатой мордашкой, сидевший около кабины шофера и явно подслушивавший его разговор. Кондуктор глянул в окно и сначала увидел Алену, бегущую за маршруткой. Какое-то мгновение он смотрел на нее с сонным, равнодушным выражением: ну, мол, беги, беги, если делать тебе больше нечего! Но потом до парня, пусть и с некоторой пробуксовкой, доехало, что€ именно произошло, почему за маршруткой бежит, как пришитая, какая-то дамочка и почему народ крик поднял. И кондуктор повернулся к водителю, крикнул ему что-то типа: «Открой дверь!» или «Стой!» Естественно, Алена слов его не слышала. К счастью, водитель как раз в тот момент выключил телефон и смог отреагировать достаточно быстро. Он и «пазик» остановил, и дверцы открыл. Освобожденная Алена тоже остановилась и прижала к себе сдавленную, онемевшую руку. И какое-то мгновение пребывала в неподвижности, с трудом удерживаясь на дрожащих ногах, переводя дыхание и пытаясь понять, где она, что с ней и как вообще жить дальше.

Тем временем впереди на перекрестке светофор сиял зеленым сигналом, и водитель счел, что ждать далее, пока бегунья придет в себя, нецелесообразно. Ему надо ехать! У него план, время, деньги. А может быть, он просто не захотел выслушивать то, что могла, хотела и должна была – имела на то полное право! – сказать ему Алена. Короче, он снова закрыл дверцу, дал по газам и с крейсерской скоростью помчался через трамвайные пути к повороту на площади Свободы. И скрылся из виду прежде, чем Алена успела заметить его номер, чтобы нажаловаться куда следует за бесчеловечное обращение с пассажирами… Собственно, она и вообще не заметила, в какую именно маршрутку садилась, потому что практически все шли туда, куда ей нужно было доехать: на площадь Минина. Двести пятьдесят раз она убеждала себя, что нужно побольше ходить пешком, что на улице она и так мало бывает, все сидит за компьютером (наша героиня – писательница, заметьте себе, автор детективов), однако немедленно забывала о своих благих намерениях, лишь только доходила до остановки и замечала попутную маршрутку.

Нормальный человек на месте Алены Дмитриевой после такого пассажа что бы сделал? Конечно, пошел бы дальше пешком. И надолго, если не навсегда, зарекся бы ездить в нижегородском общественном транспорте. Особенно если за рулем окажется носатый водитель! Но нашу героиню никто, даже любящий мужчина (на данный момент жизни Алена вообще-то пребывала в одиночестве, но ведь любил же ее хоть кто-то хоть когда-то, честное слово, любил, и даже кончать с собой пробовал… этот, как там его звали?.. ах, имя им легион!), даже в припадке страсти никогда не назвал бы нормальной женщиной. Поэтому знаете что она сделала? Прижимая к груди ноющую, только что расплющенную неумолимой автобусной дверцей руку, немедленно вошла в следующую подошедшую маршрутку! И даже заплатила за проезд!

Итак, она села на первое попавшееся свободное сиденье – народу здесь оказалось раз-два и обчелся – и принялась водить все еще затуманенными глазами по сторонам. И когда туман в ее глазах наконец разошелся, первым, что смогла разглядеть Алена, было объявление, висящее на плексигласовой перегородке, отделяющей водителя от пассажиров. Объявление гласило: «Не будь ослом – пройди в салон!»

Ну и всё. Наша злосчастная героиня окончательно потеряла сознание, и все сдерживающие центры, и без того защемленные предыдущим инцидентом, у нее вовсе отключились. Вопиющее хамство наглядной агитации, столь распространенной в нижегородском общественном транспорте, давно терзало ее, впрочем, как и столь же вопиющая ее безграмотность. Как вам, не бывавшим в Нижнем Новгороде, понравятся, например, такие перлы: «Ежьте семечки с кожурой а конфеты с фантиками!»; «Нажал Доехал, не нажал Проехал!»; «Бывает заяц белый бывает заяц серый а ты какова цвета товарищ без билета?»; «Остановку „Вот тута“ отменили!»; «Бутылка выпита до дна и далеко родной подъезд, не тратьте деньги на вино, оставьте деньги на проезд!»… И это еще самые человеколюбивые и любезные из водительских приколов, перемежаемые непременными фотографиями нагих силиконовых грудей и столь же нагих и, очень может быть, столь же силиконовых импортных задниц. И, конечно, всю поездку сопровождает гремящая до одури музыка – почему-то непременно «Радио „Шансон“. Кстати, вот интересно, по какому праву завыванье бывших зэков стало именоваться шансоном?! Ну ладно, о вкусах не спорят, но о манерах…

– А что, обязательно надо оскорблять людей?! – выкрикнула Алена звенящим от ярости голосом.

Кондукторша, худющая девчонка с выдающейся попкой, приставленной к туловищу под странным углом (чудилось, эта часть тела взята напрокат у кого-то другого, килограммов на сорок тяжелее), уставилась на Алену огромными глазами, цветом напоминающими мутную воду из Гребного канала.

– Чо? – спросила она, прижмуривая глаза, сводя к носу брови и застывая с приоткрытым ртом. Надо сказать, «чо» – любимое слово нижегородцев, и все они, как один, чокают именно с таким выражением лиц. Земляков своих Алена очень любила, но слово «чо» ненавидела лютой ненавистью.

– Через плечо! – выкрикнула она, едва удержавшись, чтобы не добавить любимую присказку своего детства: «Да по уху!» – Я спрашиваю, разве обязательно оскорблять людей?

– Да кто вас оскорбляет? – снова вытаращилась кондукторша. – Я вам ни слова не сказала! Вам небось послышалось!

– Чо там кому послышалось? – раздался гортанный говорок, и шофер обернулся в салон. Ой, как интересно… На маршрутках что, работают близнецы-братья? А впрочем, говорят, японцам все европейцы кажутся на одно лицо. Так же и европейцам – все японцы. Так же и русским – все кавказцы…

– Мне ничего не послышалось! – крикнула Алена. – И не привиделось! Я просто не верю своим глазам: как у вас хватило наглости написать такое? – Она махнула рукой на объявление.

– Да чо ты пэрэжываеш, я нэ понял, дэвышка? – забеспокоился водитель.

Господи, он по-русски и говорить еще толком не умеет, а уже чокает по-нижегородски! Объясняться с таким – только зря язык мозолить. Алена не будет объясняться. Она вот что сделает…

Алена огляделась и увидела то, что искала: прикрепленный над дверцей листок бумаги с координатами автобусного парка, которому принадлежала маршрутка. Отлично! Не частник какой-нибудь, а более или менее муниципальная компания. Какие там телефоны? У нашей писательницы всегда под рукой орудие ремесла: ручка и блокнот, чтобы их зафиксировать…

– Вы чо это делаете? – насторожилась кондукторша. – Вы чо пишете?

– Телефон вашего начальства, – объяснила Алена. – Вашей транспортной фирмы.

– Неужто звонить будете? – совершенно изумилась девчонка.

– Уж будьте благонадежны, – буркнула Алена. – Я у вас отобью охоту оскорблять пассажиров. «Пройди в салон, не будь ослом!» Это же надо – придумать такое!

«Пазик» подрулил к остановке и затормозил так резко, что Алена покачнулась и плюхнулась на ближайшее сиденье. Еще повезло – запросто могла бы рухнуть прямо на пол.

– Поосторожней нельзя? – недовольно проворчала она, убирая блокнот и ручку в сумку.

– Да тебя вообще в окно надо было выкинуть! – высказала свое мнение кондукторша. – Старая скандалистка!

Что?!

– Это я – скандалистка?! – сдавленно ахнула Алена.

Вообще-то ей хотелось выкрикнуть: «Это я – старая?» Но, с другой стороны, девчонке она в матери годится, уж точно… И с точки зрения малолетней кондукторши, место сорокаоднолетней тетке в богадельне, если уже не в могиле. И все равно, лучше пусть обзывают скандалисткой, чем…

– Слюшай, зачэм звонить, а? – вкрадчиво спросил водитель, перегибаясь в салон. – Зачэм пэрэжываеш?

– Снимите объявление – и я не буду никуда звонить, не буду переживать, – покладисто предложила Алена. – Снимите и дайте мне. Я его выброшу, а то еще снова повесите!

Водитель покачал головой:

– Ай-я-яй… Слюшай, твое какое дело, чо там написано?

– Как это – какое мое дело?! – изумилась Алена. – Но ведь объявление обращено ко всем пассажирам, ко всем, кто едет в вашей маршрутке…

– Какая она моя? – обиделся водитель. – Я на ней работаю, понимаешь? Она не моя! Моя «Ауди» в гараже стоит в Цахкадзоре.

– Где-где? – машинально переспросила Алена.

– В…де, – доходчиво пояснил водитель.

Кондукторша зашлась хохотом.

Алена даже зажмурилась на минуточку.

– Ну ладно, как хотите, – сказала она, вставая и делая шаг к выходу. – Бесполезно тратить время на всякое белобрысое чмо. И на черномазое – тоже!

И в эту минуту дверца захлопнулась – прямо перед ее носом.

Сначала Алена подумала: «Как хорошо, что я не успела высунуть руку!» Потом возмущенно обернулась к водителю и кондукторше и вперилась взглядом в их скалящиеся физиономии.

– Да вы что? – Она растерянно огляделась, пытаясь призвать в свидетели других пассажиров, и обнаружила, что находится в салоне одна – не считая, понятно, этих двух моральных уродов. Пассажиры, такое впечатление, успели ускользнуть через вторую дверь. Со страху, что ли?

Впрочем, страх тут ни при чем. Просто-напросто маршрутка находилась уже на конечной остановке близ площади Минина, вот все и вышли. И Алена вышла бы, и двинулась бы прямиком в зал ценных фондов областной библиотеки, куда изначально направлялась, и уже сидела бы там за любимым столиком в уголке, кабы не ввязалась в бессмысленную свару. Которая вдобавок, кажется, становится опасной.

Нет, конечно, эта парочка разбойников ничего с ней не сделает, они ее выпустят… но когда? И вдруг не выпустят? Вот как даст сейчас водила по газам, и умчится маршрутка невесть куда, в какой-нибудь притон черномазых разбойников…

Ну, воображение у нашей героини было чрезвычайно буйное, не зря же она писала романы с лихо закрученной интригой, горами трупов, морями крови, невероятными приключениями и леденящими душу опасностями… но, с другой стороны, из этих опасностей героини Алены Дмитриевой, такие же надменные, ироничные интеллектуалки, как она сама, очень лихо выпутывались без всякой посторонней помощи, да еще и других выпутывали, не теряя ни грана ехидства, интеллекта и изысканности. И если так поступают героини Алены Дмитриевой, то неужто сама она, их создательница, не сможет «развести» столь обыденную ситуацию, как скандал в маршрутке? Да запросто!

– Знаете, это просто смешно, – сказала Алена высокомерно. – Вы меня заперли зачем? Чтобы выцыганить у меня листок, на котором я записала этот ваш телефон? Да возьмите! – И она вырвала листок из блокнота, скомкала и швырнула кондукторше.

Та подхватила бумажный комочек с жадным выражением лисы Алисы, которая достает из ямки запрятанные Буратино золотые монеты.

И очень может быть, что рука водителя в этот миг уже потянулась к тому рычажку, или кнопке, или еще к чему-то, чем открывается автобусная дверь, и вполне вероятно, что он открыл бы дверь, и выпустил бы Алену, и она пошла бы в зал ценных фондов областной библиотеки, и вся ее жизнь, как пишут в романах, сложилась бы иначе, совсем иначе! Но бес, который, как известно, таится за левым плечом каждого из нас (а за правым стоит наш ангел-хранитель… но Аленин ангел в ту минуту, видать, отвернулся, в то время как враг рода человеческого всегда настороже), взял да и потянул Алену за язык. И она возьми да ляпни:

– Бумажка мне и ни к чему!

Впервые в мутных глазах девчонки-кондукторши появилось осмысленное выражение.

– Вы что, телефон запомнили? – спросила она изумленно.

– А вы, наверное, думаете, что у меня уже начался склероз? – ехидно усмехнулась Алена.

– Нет, правда будете звонить? – опять спросила девчонка.

– Снимите эту дурь, тогда не буду! – опять ответила Алена…

Скандал пробуксовывал, выруливал на второй круг – столь же безнадежный, как и первый.

– Ладно, Анжела, слюшай, сними бумагу, – внезапно приказал водитель, и Алена от изумления чуть не подавилась.

Кондукторша, что характерно, тоже.

– Не буду снимать! – выкрикнула она тонким скандальным голосом. – Ты что, Ашот, сдурел – всяких старых дур слушаешь!

«Господи, ты все видишь!» – Алена воздела глаза к небу с видом первой христианской мученицы, отправленной на растерзание львам и тиграм на арене Колизея.

– Сними, кому сказал! – рявкнул Ашот.

Анжела повиновалась, стиснув губы в куриную гузку.

– Дай сюда! – приказал Ашот. Затем он смял бумагу в комок и швырнул ее на пол в салон. А потом… потом он вдруг повернулся к лоточку, в котором лежала выручка (смятые десятки и монеты), и отправил его вслед за пресловутым объявлением. И еще какую-то чумазую тряпку швырнул – для массы, надо полагать.

– Ты чо?! – вскрикнула испуганно Анжела, но Ашот только плечами пожал:

– Я чо? Да я ничо! Это она – ты разве не видела, Анжелка? – это она все разбросала! И листок сорвала, и деньги расшвыряла!.. Но ничо, это ей даром не пройдет! Она еще попляшет! Ты ничо с полу не поднимай, Анжелка, поняла? Я ее сейчас в ментуру сдам!

И с этими словами он выскочил из «пазика» – и тотчас замер по стойке «смирно», чтобы пропустить поток машин, несущийся по Варварке.

Алена растерянно оглянулась.

Анжела таращилась то на нее, то на разгром, учиненный в маршрутке, и глаза у нее были по-детски испуганные. И даже вроде бы слезами их заволокло.

– Трудно вам с ним? – спросила Алена, которую порою пробивало вот так вдруг – надо или не надо – на жалость к объектам, совершенно в ее жалости не нуждающимся и, по большому счету, не заслуживающим оной.

– Да он еще ничо, он хоть не пристает, – пробормотала Анжела. – У него жена русская, поэтому он всех русских женщин жалеет.

– Да-да, я только что это заметила, – едва ответила Алена, не надеясь, впрочем, что ее ирония окажется доступна кондукторше. – Меня он очень сильно пожалел.

Она повернулась к окну и поглядела на этого «жалельщика русских женщин». Ашоту наконец удалось прорваться сквозь череду машин. Он перебежал дорогу и подскочил к черному «Мерседесу», припаркованному почти у входа в «Алексеевские ряды». Наклонился в тонированному стеклу около места водителя… Дверца распахнулась, и из автомобиля выбрался невысокий, но очень широкий – настоящий крепыш – парень лет тридцати с хмурым простонародным лицом и острыми глазами. Само собой, он был брит на голову, носил черную кожаную крутку и черную же водолазку с черными джинсами. А впрочем, даже и без этого камуфляжа «деловых» сразу видно было, что парень он крайне серьезный.

Крепыш сдержанно поручкался с Ашотом и, сунув в карманы джинсов изрядные кулачищи, стал внимательно слушать его торопливую (Алене был виден профиль супостата и активное шевеленье его усов) речь. Иногда водитель махал в сторону «пазика», крепыш следил взглядом за движением его руки, и Алене казалось, что неприятные темные глаза (она, понятно, не могла различить их цвета, но ощущение чего-то темного и тяжелого не исчезало) пристально выцеливают ее – словно дуло ружья. Вернее, словно двустволка – глаз-то было два. К сожалению…

– Кто это? – спросила она у Анжелы.

– Не знаю… – пробормотала та. – Крутой какой-то. Мент, что ли? Номера вроде милицейские…

Алене номеров видно не было, но она все равно в них ничего не понимала, а потому поверила кондукторше.

– Точно?!

– Ашот сказал же: в ментуру вас сдаст. Наверное, знакомый его. Ой, ведь и правда сдаст…

– Ну-у уж! – протянула Алена с максимально возможным недоверием, однако максимум получился какой-то минимальный…

– Дался же вам этот осел из объявления… Вот зачем вы Ашота разозлили? – проворчала вдруг Анжела, и Алена с изумлением услышала, что голос кондукторши исполнен сочувствия.

– Ладно, это бессмысленный разговор, – махнула наша писательница. – Мы друг друга все равно не поймем. Вы меня лучше выпустите, Анжела. Мне в библиотеку надо. Вон в ту, областную. В зал ценных изданий. У меня там книжка заказана. А время уходит…

Анжела несколько раз моргнула, и ее глаза, за последние несколько минут приобретшие вроде бы вполне приятный зеленоватый цвет, снова сделались пустыми, плоскими и невыразительными. Вдобавок она их немедленно отвела от Алены, можно сказать, даже отдернула с испугом.

– Как это я вас выпущу? – пробурчала Анжела. – А что со мной потом Ашот сделает? Видели же, какой он бешеный? Деньги раскидал… – И она с тоской поглядела на разбросанную мелочь и червонцы, однако и пальцем не пошевелила, чтобы их собрать.

Да, жалостливого Ашота девчонка боялась, кажется, до смерти, и Алена поняла, что тезис «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» не утратил актуальности и сиюминутности. Она вскочила с сиденья, на краешек которого опустилась было, и, сделав обманный полувольт, обогнула Анжелу, рванулась к передним дверцам и попыталась их разомкнуть руками.

Но ничего не вышло, конечно!

– Откройте! – крикнула Алена яростно.

– Ага, так я тебе и открыл, хулиганка! – послышался злорадный голос Ашота, и Алена, обернувшись, увидела, что он уже забрался в кабину и скалится на ее бессмысленные старания с нескрываемым удовольствием. – Ничего, сейчас с тобой разберутся!

Вслед за этим Алена услышала звук открываемых дверей – увы, совсем не тех, сквозь которые она безуспешно старалась прорваться, а задних. Она повернула голову и увидела, как через них в «пазик» впрыгнул крепыш в черной куртке (ну, тот, из «Мерседеса») и, грозно набычившись, пошел к ней, тяжело поводя плечами и как-то особенно пугающе стискивая свои увесистые кулачищи…

– Милиция, – буркнул он, с отвращением оглядывая замершую Алену. – Предъявите документы!

…В описываемое время неподалеку от места сего происшествия происходил приватный разговор следующего содержания:

– Погоди, Леха, я не понял, так ты у нас теперь что, вернее, кто – псих?

– Выходит, псих. Хотя веселого тут мало.

– Да я и не веселюсь, что ты! А врачи что говорят?

– Ты больной? Не был я у врача! Придешь туда – и всё, поминай как звали. А вернее, вообще не поверят. Нет, к психиатру я не пойду, с меня вполне хватило того зачуханного юного невропатолога из нашей поликлиники, к которому я все же обратился. Все, говорит, у вас нормальное, и пульс, и давление, и язык розовый…

– Погоди, а при чем тут язык?

– Ты меня спрашиваешь?! Ты его спроси! И язык розовый, говорит, и слюна не каплет, и сопли не текут, а пульс нормальный, наполнение хорошее… Ну и прочую всякую свою чухню несет. Я ему: да вы поймите, я сам себя в клетку посадил и наружный замок навесил, чтобы не бежать в музей! А он, когда про музей услышал, вообще чуть ли не хихикать начал. То есть у них это, видимо, ни в какие рамки не входит, чтобы человек так вот с ума сошел – захотел бежать в художественный музей картины смотреть. Новое поколение выбирает пепси…

– А может, как раз наоборот. То есть я тебе навскидку назову человек сорок, которых только в припадке белой горячки в музей затащить можно. И это только, что называется, среди нашего бомонда. А возьми кого попроще…

– Ну так оно. И все же мне показалось, что, если я бы сказал этому докторишке, что я – Наполеон, Александр Великий, или, к примеру, батька Махно, или даже вся эта тройка в одном флаконе, а не порознь, он бы мне худо-бедно поверил. А в патологическую страсть к искусству – нет, ни за что!

– Но я так понял, у тебя вроде была страсть не к искусству, а к разрушению оного, да? Ты картину что, порезать хотел?

– Я и сам не знаю, чего я от нее хочу. Ну да, кажется, именно порезать…

– А ты врачу про это сказал? Леш, чего молчишь? Сказал или нет?

– Честно? Нет.

– А почему?

– Ну, если совсем честно, доктор тот где-то был прав: в ту минуту, когда он меня осматривал, я уже малость очухался. Бесы мои то ли угомонились, то ли устали, то ли на другой объект перекинулись… Я говорил тебе? Они ведь меня проинформировали, что я у них не один такой искусствоман под опекой…

– Твою мать… Мать твою!

– Ну при чем тут моя мать, ты сам посуди! Родила она меня вполне здоровым, и столько лет нормально прожил, тоже Бога гневить нечего, даже простужался не каждую зиму, а что с катушек съезжать вдруг стал – это, наверное, жизнь заставила… А насчет того, почему я не сказал доктору, что меня терзала зависть к лаврам Герострата… Испугался я, понимаешь? Подумал: а вдруг он вызовет милицию, повяжут меня и…

– Леха! А друзья на что!

– Друзья?.. Хм… Уж и не знаю… После того как родная дочь со своим женишком уже готовы были самодельную смирительную рубашку на меня надеть, я даже в семейных узах разуверился, что ж о друзьях говорить…

– В каком смысле – смирительную рубашку? Они знают, что с тобой случилось?

– Нет. Я побоялся им сказать. Да какая разница? Они меня давно ненормальным считают, с тех пор как я с Юлькой стал встречаться.

– У тебя с ней сколько лет разницы, двадцать?

– Больше.

– И что? В наше время обычное дело, кто только не женится на молоденьких моделях!

– Отстал ты, Лева. Это теперь моветон, понял? Теперь это признак провинциализма – жениться на барышнях, которые тебе в дочки или внучки годятся. А уж если ты ее с подиума снял, да еще ноги у нее от ушей, да еще блондинка, не дай Бог, – ну полный отстой. «Симптом царя Давида», как моя Галька выразилась, что в переводе на язык нашего поколения означает – маразм крепчал. Теперь только дамы немолодые (взрослые, как они себя деликатно называют) по мальчишкам сохнут, вот это самый писк моды. А нам, мужчинам, на девочек заглядываться – Боже упаси. Дурной вкус, дурной тон, стыдобища…

– А как насчет того, что седина в голову, а бес в ребро?

– О нет, про бесов ты мне не говори, а то меня опять корежить начнет!

– Да ты погоди, Леха, успокойся, мы что-нибудь придумаем.

– А что ты можешь придумать? Нет, ну правда? Что ты можешь придумать и что мне посоветовать? Я же вижу – ты мне не веришь, как тот невропатолог. А я понимаю, что съехал с катушек, я этого не отрицаю. Диагноз налицо! Но если хочешь знать, я не верю, что съехал ни с того ни сего. Что это возрастное, как считает моя дочь, или от переутомления, к примеру. Не просто так все это со мной случилось, не просто так…

– А как?

– Не знаю. Не знаю! Сам хотел бы узнать.

– Ты что, подозреваешь какой-то криминал? В смысле, опоили, укололи…

– Подобные случаи бывали, ты же не станешь отрицать, да?

– А кто мог с тобой такое сделать? Ты прикидывал – кто мог, кому это надо?

– Не знаю. Знал бы, не пришел бы к тебе. Просто у меня сейчас такое состояние, что я ни одному человеку, который рядом со мной, не верю – ни дома, ни в тренажерном зале, ни в ресторане, конечно. Не верю парикмахеру своему. Дочери не верю, жениху ее тоже, тем паче что он тоже медик и даже работает на «Скорой»… Даже тому придурку, соседу своему, который ко мне ходит книжки брать, не верю. Ладно еще, жены уж нет в живых, а то бы и ей не верил тоже. Я чувствую, кому-то нужно свести меня с ума. Поверь, я не преувеличиваю! Вот и сводят, причем весьма успешно. А кто их знает, может быть, вслед за этим и в могилу погонят. Ничуть не удивлюсь! Если бы ты перенес хоть один такой припадок, которые у меня уже не раз были, ты бы тоже жить не захотел, я-то знаю. А кто меня может опаивать, если не домашние? Кошмар, конечно, но это не мания преследования, поверь!

– А эта твоя, блондинка с подиума? Ты у нее небось тоже пьешь и ешь…

– Юлька? Она – исключение. Ей-то я верю. Ей одной.

– Такая большая любовь?

– При чем тут любовь? В любовь ее я как раз не верю, хотя очень хочется. Просто голый расчет: ей меня терять смысла нет, иначе опять останется при своих ногах от ушей. А таких ног и таких ушей сейчас уже знаешь сколько – конкуренция в этом бизнесе будь здоров. Со мной-то Юльке понадежнее, согласись.

– Безочарованный ты человек, Алексей…

– А ты? На твоей-то должности, при твой работе ты что, очаровываешься людьми, да?

– Знаешь, бывает! Есть тут одна…

– Модель? Секретутка? Мисс «Нижегородская милиция»? У вас, я слышал, даже капитанские звания дают хорошеньким девочкам за победу на таких конкурсах?

– Ну, это ты хватил насчет званий… Нет, она не модель и уже далеко-о не мисс. Но умна, как бес!

– Ага, и еще при том заслуженный работник милиции, юстиции, или какие там звания у вас дают при выходе на заслуженный отдых. Ей небось лет восемьдесят, твоей мисс Марпл?

– До пенсии ей еще далеко. И вообще, она не юрист, не следователь, не прокурор, не адвокат. И даже не частный детектив. Но, честно признаюсь, если бы не она, то парочка, а может, и троечка дел у нас так и зависли бы нераскрытыми. Конечно, я раньше застрелюсь, чем признаюсь ей в этом, – из чисто педагогических соображений, уж очень гонористая она дамочка и, честно говоря, довольно противная, ехидна зловредная. Но факт есть факт: она нам крепко помогала. И если бы можно было как-то рассказать ей о твоих проблемах… не удивлюсь, если бы она и их расщелкала. Дамочка с фантазией! Ручаться не стану, но такие вот непонятки, в которых вроде бы нет состава преступления, а серой ощутимо попахивает, как раз по ней.

– Да кто ж она такая, на самом-то деле?!

Вопрос остался без ответа, потому что в это самое мгновение в кармане одного из собеседников зазвонил мобильный телефон.

– А почему это, интересно, я должна вам предъявлять документы? – надменно спросила Алена. – Кто вы такой?

Крепыш сделал самое скучное лицо на свете и ничего не сказал.

«Может, я его сама должна узнать?» – не без тревоги подумала Алена, которая отлично знала свою рассеянность, порою принимающую просто-таки парадоксальные размеры. Иной раз она такие номера откалывала, что знаменитый книжный Рассеянный с улицы Бассейной показался бы рядом с ней просто мальчиком из церковного хора!

Может, этот качок какой-нибудь местный босс? Новый представитель президента в Приволжском федеральном округе, скажем… Хотя нет, новенького представителя Алена видела по телевизору: он ростом под два метра, такого ни с кем не спутаешь, видный мужчина, не то что прежний – плешивый Чупа-чупс. Нет, судя по тому, что Ашот обещал неприятности с органами, этот суровый недоросток – какое-нибудь большое милицейское начальство, может, даже федерального масштаба.

Нет, не катит, как принято выражаться. Или – не пляшет. Ни то, ни другое! Потому что большое федеральное начальство вряд ли кинулось бы по первому слову какого-то подозрительного лица понятно какой национальности прижимать к ногтю русскую дамочку, пусть даже малость поскандалившую в маршрутке.

– Это все вы тут натворили? – спросил крепыш в кожане, так и буравя Алену взглядом. – Хулиганство, а на хулиганство соответствующая статья имеется. Так, быстро показали документы, если не хотите неприятностей на свою голову!

Неприятности Алена уже на свою голову нажила, а из документов при ней был только читательский билет областной библиотеки, причем билет не простой, а «Удостоверение почетного читателя». Корочки уважаемые, но в пределах только одной отдельно взятой организации, а именно – самой библиотеки. Там, правда, имелась фотография три на четыре, но ни штампа о прописке, ни чего-либо другого, удостоверяющего благонадежность гражданки Ярушкиной Елены Дмитриевны (так звали нашу героиню в миру, хотя читателям своих романов она была известна как Алена Дмитриева). Правда, в графе «Профессия» в билете значилось – «писатель», но никто и никогда не принимал Алену за представителя этой древней и почетной профессии. Вид у нее был уж больно несерьезный. Ей верили, только если она предъявляла книжки с собственной фотографией на обложке. Однако книжек у Алены сейчас при себе не имелось.

Наверное, окажись при ней не читательский билет, а паспорт, да еще и членский билет Союза российских писателей, да еще и какой-нибудь принадлежащий ее перу детектив с фотографией, она бы их предъявила и принялась бы отстаивать свои права, и вся эта чушь, в которую она вляпалась из-за дурацкого объявления, приобрела бы вовсе сюрреалистические параметры. Однако ничего с собой не имелось, а потому Алена только пожала плечами и сказала:

– Сначала вы свои документы предъявите. Может, вы дворник в автотранспортном предприятии, откуда я знаю?

Эх, кабы все дворники автотранспортных предприятий разъезжали на черных «Мерседесах», какая жизнь тогда бы началась!

– Ты чо, совсем рехнулась, слюшай? – заорал Ашот, прежде чем крепыш успел выразить свое возмущение. – Да ты знаешь, кто это? Это зам начальника городского следственного отдела УВД! Вот ты кого оскорбляешь!

Мгновение длилось молчание, которое при желании можно было назвать испуганным и ошеломленным. Алена и в самом деле была ошеломлена. Она даже растерянно оглянулась в окно на черный «Мереседес», принадлежащий, как только что выяснилось, вовсе не дворнику, а заместителю важного лица из внутренних органов (эко словосочетание, а?! И все в пределах великого и могучего языка нашего!). У нее даже голос почему-то сел, сделался каким-то странным, сиплым.

– И давно? – спросила она этим сиплым, севшим голосом.

– Чо? – спросил заместитель.

Так…

– Я спрашиваю, давно ли вы работаете заместителем Муравьева? – откашлявшись, уточнила Алена.

Заместитель сделал головой странное движение назад. Как бы отпрянул от чего-то. Алене показалось, будто ее вопрос странным образом превратился из обычного набора звуков в очень весомый, грубый и зримый булыжник, который если и не впечатался в лоб крепыша, то просвистел в опасной для него близости.

– А вам зачем? – спросил тот, сверкнув глазами.

– А где он сейчас? – проигнорировала вопрос Алена.

– Кто?

– Да Муравьев, начальник ваш!

– А вам какое дело? – совсем уж люто набычился заместитель, однако мрачные глаза его как-то вдруг странно вильнули, и из-под коротких густых ресниц вылетел вороватый взор, который преодолел преграду в виде оконного стекла маршрутки и, перескочив через дорогу, прильнул к черному «Мерседесу»…

После этого Алена вдруг расхохоталась, выхватила из кармана мобильник и нажала на какую-то кнопочку. Потом на другую. Потом поднесла трубку к уху и принялась вслушиваться в гудки, которые сделались слышны во всей маршрутке, так что любой и каждый, хоть что-то понимающий в мобильных телефонах, сразу догадался бы, что она включила динамик. А значит, разговор ее с тем человеком, которому она звонила, будет теперь слышен всем желающим в радиусе как минимум пяти метров.

Гудки длились довольно долго, но вот раздался густой мужской голос:

– Слушаю.

Выражение в голосе было странное: не то недовольное, не то удивленное, а может быть, то и другое вместе.

– Здравствуйте, Лев Иванович, – сказала Алена, и кондукторша воззрилась на нее не без изумления: таким вдруг смиренным, девчоночьим, благонравным сделался доселе высокомерный и довольно противный голос «скандалистки». А потом кондукторша с еще большим изумлением уставилась на грозного «заместителя», который вдруг повернулся к двери и сделал попытку открыть ее… но голыми руками совершить этого было никак нельзя. Ашот же столь внимательно вслушивался в разговор, что ничего иного не замечал и не собирался помочь своему знакомому выбраться на волю. – Это Алена Дмитриева вас беспокоит.

– А, Елена Дмитриевна, сколько лет, сколько зим… – протянул густой голос в трубке. – Чем могу?

Алена отстранила трубку от уха и посмотрела на нее с сомнением.

Может, она ошиблась номером? Или у нее от потрясения начались галлюцинации? Человек, которому она позвонила, никак не мог – по определению! – разговаривать с ней таким приветливым тоном. Обычно он рычал, фыркал, задавал всякие оскорбительные вопросики типа: «Вас опять из каталажки нужно вытаскивать?» или «В какую препакостную историю вы снова вляпались?» И единственное, что доказывало Алене: она не ошиблась, позвонила туда, куда требовалось, – было то, что этот человек называл ее по имени-отчеству – Елена Дмитриевна. Имя свое, «Елена», она, мягко говоря, терпеть не могла, хотела, чтобы ее называли только Аленой, и ее собеседник знал об этом, но нарочно вредничал. Да ладно, Господь с ним!

– Лев Иванович, нельзя ли мне с вами срочно повидаться? – спросила Алена вкрадчиво.

– А что, опять труп нашли или провидите потенциальное убийство? – раздалось в ответ. – Или снова кого-то ананасом по голове навернули?

Был, был в бурной биографии нашей героини такой факт, стукнула она ананасом по голове одного человека… вернее, дважды стукнула двумя ананасами, вдребезги разбив их о его дурную башку[1]… Это случилось меньше года назад, а такое ощущение, что совсем в другой жизни, потому что и сама Алена была тогда другая – счастливая, влюбленная и даже, можно сказать, любимая (местами и где-то как-то). Теперь же… Но не будем о грустном, грустного нам еще столько предстоит узнать, пока мы доберемся до конца этого романа, что успеет надоесть печалиться!

– Да нет, Бог пока миловал. Но не поручусь, что это не произойдет, – с отчетливой ноткой угрозы ответила Алена. Тут она блефовала, конечно, никакого ананаса у нее сейчас и в помине не было! – А поэтому все-таки нельзя ли мне с вами, Лев Иванович, срочно повидаться?

– Срочно, боюсь, не получится, – раздалось в ответ. – Я сейчас не в управлении. Буду там самое раннее через полчаса. А все-таки что случилось?

– Да, строго говоря, ничего особенного, – протянула Алена. – Просто у меня небольшой конфликт с вашим заместителем…

И она задумчиво уставилась в окно, начисто игнорируя ступор, в который впали другие обитатели маршрутки.

– Господи Боже! – воскликнул Аленин телефонный собеседник. – Вы что, тоже в больнице?

– Это еще почему? – изумилась она.

– Да потому, что Селиванова, зама моего, позавчера увезли в кардиоцентр с инфарктом. И, насколько мне известно, он еще там – в отдельной палате на третьем этаже. У вас тоже инфаркт?

– Опять же Бог миловал, – сообщила Алена.

– Да уж, вы у нас барышня крепкая, сами любого до инфаркта доведете, – пробурчал человек по имени Лев Иванович, – но Селиванова, прошу, не терзайте. У него и так неведомо в чем душа держится, а тут еще инфаркт да вы с вашими любимыми штучками… Нет, руки прочь от Селиванова!

– А вы ничего не путаете, Лев Иванович? – спросила Алена, оглядываясь на крепыша в черной куртке и пристально его осматривая. – По-моему, или у него нет и намека на инфаркт, или он не Селиванов!

Объект ее изучения конвульсивно задергался около дверцы, делая страшные знаки Ашоту, однако водитель таращился на Алену, как загипнотизированный, и ничего не замечал.

– Что-то вы мудрите, Елена Дмитриевна, – раздался сердитый вздох из трубки. – У меня оперативное совещание, очень важное…

– И о-очень конспиративное, – таинственным голосом добавила Алена.

– С чего вы взяли? – насторожился ее собеседник.

– Да с того, что происходит оно не в вашем кабинете, а в черном «Мерседесе» номер… – Она чуть вытянула шею, вглядываясь в окно. – Номер я не вижу, но «мерс» стоит на площади Минина, около «Алексеевских рядов». Это что, новая явка городского управления УВД? Или ваша личная?

– Что? – рявкнула трубка. – Вы где?

– В маршрутке, напротив вашего «мерса», – сообщила Алена и не удержалась – хихикнула, потому что уж больно грозен сделался голос ее собеседника. – Нас с вашим заместителем тут взяли в заложники и не выпускают.

Что-то громко скрежетнуло в трубке, потом утихло. И тогда «заместитель» взревел, терзая дверцы:

– Ашот! Открой, козел! Выпусти меня!

– Чо? Это кто тебе козел? – взъярился Ашот, перескакивая в салон в полной боевой готовности.

Алена, впрочем, не обращала на их крики внимания. Она смотрела в окно. В окне было видно, как дверцы черного «Мерседеса» распахнулись и оттуда выскочил человек: плотный, с седоватой, стриженной ежиком головой, в узких очках, в короткой замшевой куртке. Он держал в руке мобильный телефон.

Человек в очках уставился на маршрутку. Алена помахала ему рукой. Он зачем-то сорвал очки, потом снова напялил их, а потом кинулся через дорогу. Ему повезло – автомобили как раз замерли перед красным светом светофора.

– Ашот, откройте дверь наконец! – приказала Алена. – К заместителю прибыл его начальник. Дайте им слиться в экстазе.

Ей было так смешно, что даже в желудке кололо от желания расхохотаться во весь голос.

Ашот и «заместитель», уже вполне готовые «слиться» в крепком борцовском объятии, отпрянули друг от друга, будто любовники, застигнутые на месте преступления.

– Откройте, милиция! – раздался голос с улицы.

Ашот мрачно мотнул головой. Анжела, поняв его молчаливый приказ, упала животом на мотор, перелезла на водительское сиденье и нажала на магический рычаг или кнопку. Распахнулись обе дверцы: передняя и задняя. В переднюю и вскочил человек в очках. «Заместитель» сделал было такое движение, словно намеревался улизнуть через заднюю, да угрюмо замер на месте.

– Где Селиванов? – спросил человек в очках, странно выставляя зажатый в руке мобильник и переводя его с одного обитателя маршрутки на другого, словно выцеливая их. Почему-то создавалось отчетливое ощущение, что он держит в руке пистолет. – А ты что здесь делаешь, Павел? Здравствуйте, Елена Дмитриевна!

– Здравствуйте, Лев Иванович, – со вздохом отозвалась та. – Правда, мы уже здоровались сегодня, а главное – я же просила вас не называть меня Еленой!

– Ладно, переживете, – буркнул Лев Иванович. – Так что здесь произошло? Кто тут деньгами бросался?

Алена, приподняв брови, обвела взглядом Анжелу, снова взгромоздившуюся на мотор, Ашота и «заместителя», которого, как нетрудно было догадаться, звали Павлом. Все трое являли собой более или менее неподвижные соляные столбы.

– Ну? – рявкнул Лев Иванович, теряя терпение. – Кто деньги разбросал, спрашиваю?

Алена молчала. Ашот молчал. Анжела тоже.

– Да вот, девушка… нечаянно уронила… – выдавил из себя наконец Павел, махнув рукой на Анжелу. – «Пазик» резко затормозил и…

– А чего резко тормозите? Тормоза, что ли, неисправны? – проворчал Лев Иванович. – Да что тут происходит, в конце концов? Чего вы мне все голову морочите?

Алена пожала плечами. Боже ты мой, до чего ж мужики нынче слабые пошли… На Ашота и Павла было невыносимо смотреть – такой ужас изображался на их физиономиях, такая подавленность. Анжела чуть не плакала, но ей хотя бы простительно, слабая женщина, что с нее возьмешь…

Да, ребята, вляпались вы по крупной! Где вам было знать, что ваша жертва и начальник следственного отдела городского УВД – боевые, можно сказать, товарищи! Пусть их объединяет взаимная неприязнь, однако они знают друг другу цену. Конечно, гордая Алена скорей застрелится, чем вслух признается в том уважении, которое испытывает ко Льву Ивановичу Муравьеву. Ведь он ее пару раз натурально вытащил из-под пуль! Прикрывал своей грудью… или спиной, она точно не помнит, не до деталей было в тех крутых разборках. Он-то ее, понятное дело, терпеть не может, идиоткой считает…

Да ладно! Переживем!

Тем временем Анжела сползла-таки с мотора и принялась собирать мелочь. Ашот истово помогал ей. Все смотрели на них. Когда водитель коснулся скомканного объявления – того самого, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, – Алена протянула руку.

Ашот, уставясь в пол, покорно вложил в ее ладонь бумажный комок.

– Donnez-moi, – сказала Алена почему-то по-французски (это было большое ее увлечение – французский язык; а также она сильно увлекалась танцами вообще и аргентинским танго в частности… ну и танцорами, было дело, увлекалась… теперь это прошло, к счастью… К счастью ли и прошло ли?). – Это мое. Все, до свиданья, господа, я пошла в библиотеку.

Ашот поднял на нее недоумевающие глаза. Ну да, он, конечно, был уверен, что Алена немедленно начнет на него стучать своему высокопоставленному знакомому, а значит, остаток жизни бедный водила проведет за решеткой. А Павел уже начал размышлять, выгонят ли его с работы с треском или позволят написать заявление «по собственному желанию».

Нет, ребята. Существует, конечно, такой принцип – падающего толкни, но он никогда не принадлежал к числу тех, которые исповедовала Алена Дмитриева. Наоборот, ей была по душе другая фраза: «И милость к падшим призывал…» Опять же – ненавидела она выяснять все и всяческие отношения, особенно с людьми, которые не умеют говорить на правильном русском языке!

Поэтому Алена молча шагнула к ступенькам, не намереваясь ничего объяснять, сводить какие-то счеты… Не для нее все это!

– Как пошла? – прищурился Лев Иванович. – В какую еще библиотеку?! Устроила тут, понимаешь… меня вызвала… Пашка, говори, что тут произошло, а?

– До свиданья, Лев Иванович. Приятно было снова встретиться с вами, честное слово, – упрямо сказала Алена.

Муравьев убрал мобильник в карман, постоял, о чем-то думая.

– Ну, коли так, пошли, – наконец кивнул он. – Библиотека ваша вон там, я правильно понимаю? Идемте, хоть дорожку вместе перейдем, если разговаривать со мной не хотите.

Он проворно выскочил из маршрутки и подхватил Алену под руку. И так, крепко держа, подвел спутницу к перекрестку, дождался зеленого сигнала светофора и перевел через дорогу. Павел убито тащился в кильватере.

– Значит, так и будете молчать? – спросил Муравьев, когда они поравнялись с «Мерседесом».

Алена только вздохнула: вот, мол, пристал… А в следующее мгновение он нагнулся, нажал на ручку дверцы – и тотчас Алена ощутила, как Муравьев сильно толкнул ее в бок, да как-то так ловко и профессионально, что она и не хотела, а оказалась сидящей на заднем сиденье «мерса». Какой-то человек, уже находившийся там, поддержал ее – лицо у него было изумленное.

– Что такое?.. – пролепетала Алена возмущенно, но ее оборвал крик Муравьева:

– Ноги подбери!

Она машинально послушалась, и Муравьев с силой захлопнул дверцу.

В следующее мгновение Лев Иванович вскочил на переднее сиденье. За рулем моментально оказался Павел, вставил ключ в стояк, покосился на Алену злорадно:

– Ага! Попалась, скандалистка! Куда мы ее повезем, Лев Иванович? В Нижегородский райотдел? Или по месту жительства?

– Притормози, Паша, – бросил Лев Иванович, оборачиваясь всем корпусом назад. – Никто никого никуда не везет, во всяком случае, пока. И вообще, наш с тобой разговор еще впереди.

Павел увял.

– Ну что, Алексей, на ловца, как говорится, и зверь бежит, – продолжил Муравьев. – Это она и есть, та самая, про которую я тебе говорил.

Говорил? Кому это, зачем и что Муравьев про нее говорил, интересно знать?!

Алена сердито уставилась на соседа. Причем получила от этого удовольствие – мужчины такого типа ей всегда нравились. У него не только имя очень красивое – он сам хоть куда! За сорок, даже далеко за сорок, худой, элегантный, волосы русые, со щедрой сединой, глаза голубые, ясные, черты чеканные, лицо умное и ироничное… Он был вроде высокий, в сером плаще.

Алена мысленно вздохнула. И мужчины такого типа ей нравились, и она им, и порою встречались они на ее пути, но она как-то умудрялась… пропускать их мимо себя, что ли. А может, сама мимо них проскальзывала в погоне за призраком другой любви. Вот так уж исторически у нее складывалось!

Да и ладно, что же делать! Знать, судьба такая…

– Слышал? – настойчиво повторил тем временем Лев Михайлович. – Это она!

– Да я уж понял… – пробормотал Аленин сосед. – Только ты как-то уж больно круто за дело взялся.

– А с ней нельзя иначе, – беспечно сообщил Лев Иванович. – И тебе придется быть с ней покруче. Вообще, по-моему, для тебя самое лучшее – на ней жениться. И ввести новую моду – жениться не на моделях, а на умных женщинах. Кстати, у нее ноги тоже от ушей, так что ты ничего не потеряешь.

Нижний Новгород, минувшая зима

Ветер поднимал его все выше. Ветер был студеный, он звенел льдинками, словно шаман – своим бубном. И звон этот сливался в невыразимой красоты мелодию, заполнявшую голову. Мелодия владела его сознанием, мелодия владела всеми его помыслами. Она требовала, принуждала, она заставляла, влекла… о нет, не наверх! Мелодия заставляла спуститься вниз, уйти со стройки, преодолеть промороженные, ночные улицы… дойти до просторной площади, посреди которой стояла елка, сияющая огнями, позади елки были ворота кремля. Нужно было войти в ворота, подойти к зданию… а он часто входил в это здание, но только днем. Он любил его, словно храм какой-то, не видел ничего красивее того, что таилось внутри этого храма! Он бы подчинился мелодии, которая влекла его туда, но не мог. Нет – ни за что не должен был этого делать! Мелодия влекла отнюдь не наслаждаться красотой, а разрушать ее. Он почувствовал, что правая кисть его конвульсивно сжимается, словно в ней был нож.

Ножа не было. Нож был ему нужен, но он не хотел, нет, не хотел…

Мелодия разрывала его надвое. Как просто – подчиниться, послушаться, пойти туда, сделать то, что диктует звенящая, льдистая мелодия.

Как невыносимо сложно – ослушаться. Кажется, умрешь от этого… Но лучше умереть, чем сделать то, чего требует музыка.

Он запнулся о гору досок, на миг боль в ноге отрезвила его. Мелодия, чудилось, притихла, сдалась.

О, какое облегчение уму, сердцу! Словно бы с него сняли некие путы.

Силясь перевести дух, наслаждаясь спасительной болью, он подошел к проему окна.

Черная ночь смотрела в глаза. Черная, расцвеченная разноцветными огоньками ночь. Словно впервые, словно некое откровение на него снизошло, и он осознал, что нынче – не простая ночь, а новогодняя. Огни елок горят в квартирах, и он смотрит в окна, словно в чужие, сверкающие радостью глаза.

Там люди. Они живут и не думают о смерти, а он…

Музыка… Музыка вновь властно вторглась в сознание, и вновь ужасом стиснуло сердце.

Музыка звала вниз. Он должен спуститься по той же неудобной, недостроенной лестнице, по которой поднялся сюда, он должен пройти промороженными пустыми улицами…

Он должен уничтожить…

Сначала – спуститься.

Сначала – вниз.

Как высоко… Как темно и страшно.

Надо подчиниться музыке. Музыка зовет вниз…

Он шагнул в проем окна и полетел вниз с высоты восьмого этажа.

Нижний Новгород, наши дни

– Алло, Алена? Привет, это Алексей.

– Добрый день…

– Какой там день, уж вечер давно.

– Да, верно, я тут несколько… заработалась. Выпала из реальности.

– Надеюсь, не настолько, чтобы забыть о нашем уговоре.

– Я бы рада, но не получается. Хотя не понимаю, если честно, как это Лев Иванович смог меня вовлечь в вашу авантюру! Я на многое готова ради интересного сюжета, но чтоб такие крайности…

– Я, наверное, еще больше вашего удивляюсь, что согласился на это. При том, что взаимно жарких чувств между нами вроде не наблюдается… Или наблюдается?

– Вы на любовь с первого взгляда намекаете?

– Ну да.

– А вы сами как думаете?

– Я хочу от вас услышать.

– Очень тактично с вашей стороны. Ну а с моей стороны, извините, есть пока только огромный интерес к самой истории… ну и к вам, конечно.

– Да и вы мне очень интересны. И вы очень красивы, конечно. Однако в штатной ситуации я бы, пожалуй, не решился вот так, с бухты-барахты, делать вам предложение. Тем паче что я как бы влюблен в другую… Но уж коли мы в ситуации нештатной… Вы мне нравитесь, словом, но…

– Я рада, что наше отношение друг к другу, не побоюсь этого слова, адекватно. Кстати, мы оба, да и Лев Иванович, не подумали о том, как наш временный альянс отразится на ваших личных отношениях.

– Ну, с ними я уж сам как-нибудь разберусь.

– Да, извините. Я, конечно, не должна была простирать свою заботу о вас настолько далеко. Извините.

– Да ничего, вы меня извините, если был резок.

– А вы уже сообщили семейству радостную весть?

– О том, что в оном семействе намечается прибавление? Да сообщил…

– У вас очень выразительный голос.

– Что?

– Я имею в виду, что по вашему голосу вполне можно понять реакцию вышеупомянутого семейства.

– Нет, уверяю вас, тут никакой моей выразительности не хватит. Первый раз услышал, как дочка матерится.

– Дочка? Да, это круто…

– Главное, все можно было выразить простыми словами и гораздо короче: «Если бы ты на дуре Юльке женился, то еще как-то понять можно было бы, она хоть красотка, а то на какой-то…» Извините, это как бы цитата…

– Да ничего страшного, вы продолжайте, не стесняйтесь.

– Нет уж, я лучше постесняюсь. Одно скажу: я мигом вспомнил ее маменьку покойную. Вот бы порадовалась, сказала бы: «Ну вся в меня девочка! Моя дочь была – моей и осталась!»

– Понятно. А кстати, если не секрет, отчего ваша жена умерла? И когда? Извините, конечно, если мой вопрос покажется вам чрезмерно бесцеремонным…

– Да нет, почему, вы вправе это знать. Только интересно, какого ответа вы от меня ждете? Как в том анекдоте: «Грибочков поела»? Или наоборот: «Грибочки есть не хотела, оттого и умерла»? Нет, произошел совершенно нелепый случай, из тех, которые принято называть несчастными. Вдовцом я стал полтора года назад. Лариса пошла в подвал за картошкой… Да, понимаю, что вы сейчас подумали: неужели мужчины в доме нет, что бедная женщина должна сама идти в подвал за картошкой? Да, если честно, меня в тот подвал месяцами не загнать было, хозяин и помощник я никуда не годный. И в то время, когда Лариса пошла за картошкой, меня тоже не случилось дома…

– А вы где находились, позвольте полюбопытствовать?

– «Узнают коней ретивых по каким-то там таврам…» А по каким, кстати?

– «По их выжженным таврам».

– Вот именно. Коней – по таврам, а детективщиков – по вопросам! Но давайте все по порядку. Короче, пошла Лариса в подвал, набрала картошки, а выходя, поскользнулась на одной из них, давно, видимо, из ящика выпавшей и подгнившей, расквашенной, упала – и затылком об угол ящика. Ящик был очень тяжелый, не просто дощечки сбитые, а на совесть сколоченный старый сундук, окованный железом. Когда мы в этот дом переехали, он нам от прежних жильцов остался. Сдвинуть его с места было никак нельзя, вот мы и стали использовать его для картошки. Ну, короче, она упала затылком на его угол… Так я ее и нашел.

– Вы нашли?

– Ну да. Пришел домой – никого. Ужина нет, вообще конь не валялся… Не похоже на жену, она была очень хорошая хозяйка. Каковы бы ни были наши отношения, никогда не отменялось святое правило: встречать меня за накрытым столом, причем все всегда по высшему разряду – вилки-ножи для каждого-всякого блюда, салфетки… Я удивился и забеспокоился. Тут Галя, дочка, позвонила. «Позови маму», – говорит. Я – так, мол, и так, мамы нету и вообще… А я еще когда вешал куртку в шкаф, мимоходом обратил внимание, что плащ Ларисин – вот он висит, туфельки ее любимые стоят, а нету растоптанных кроссовок, хозяйственных, так сказать, и старой куртки. То есть я это заметил, но мельком, говорю, у меня голова была тогда занята всякими проблемами, я свой бизнес продавал и в хлопотах света белого не видел. «Как это мамы нет, – говорит Галя, – она еще час назад ушла в подвал, за картошкой. Мы с ней вместе выходили, я в институт шла, у нас сегодня занятия с трех часов. Может, – говорит, – она ключ от квартиры забыла или потеряла и сидит теперь у какой-нибудь соседки? Но тогда почему не позвонила тебе или мне на мобильный?» – «Откуда я знаю, – говорю, – почему она не позвонила? Ладно, – говорю, – схожу я в подвал и посмотрю, что там и как. Может, дверь изнутри захлопнулась или еще что…» Но это я говорил скорее для того, чтобы Галю успокоить. Она в тот несчастный подвал никогда не ходила и знать не знала, какие там замки. А я знал: нечему там было захлопываться, надо было замок навешивать, чтобы дверь запереть. Я уже словно чувствовал, что увижу, что найду…

– А вас не…

– Ну, продолжайте.

– Нет, извините, это дурацкий, бестактный вопрос.

– Да, конечно, но я все прошел.

– Что?

– Я просто отвечаю на ваш дурацкий и бестактный вопрос. Вы ведь хотели спросить, не подозревали ли меня в убийстве Ларисы? Да, я прошел этим тернистым путем… Когда я вызвал к Ларисе «Скорую», они вызвали милицию, а те первым делом повязали вашего покорного слугу и под белы рученьки поволокли в узилище… Лариса умерла, как сочли эксперты, за час до моего появления, однако от меня требовали удостоверить свое алиби на то время. А я не мог этого сделать!

– Почему? Алиби не имелось?

– Имелось оно, но человек, который его мог засвидетельствовать… Дело в том, что я находился… у любовницы.

– У Юли, да?

– Нет, в то время я встречался с другой женщиной. Она была замужем, и я не мог назвать ее имя. Причем не только потому, что не хотелось подставлять ее, ломать ее жизнь. Если бы я признался в том, что был с любовницей, я бы самого себя подставил совершенно определенно, без всяких сомнений. И без того некоторые соседи сочли долгом сообщить, что жили мы с женой, мягко говоря, не дружно. Одна наша соседка, старая стерва, лезла буквально во все дела, когда надо или не надо… А Лариса была женщина… эмоциональная, скажем так. Я-то не слишком люблю выяснять отношения…

– Я тоже.

– Ну вот, хоть в чем-то сходство между нами обнаружено, глядишь, наш брак будет-таки удачным! Словом, иногда у нас с женой случались довольно-таки громогласные скандалы, во время которых Лариса выливала на меня… ммм… ну очень большие ушаты помоев. Она вечно была чем-то недовольна: денег мало, фирма моя доходов не приносит… И тем не менее! Множество людей швыряют друг в друга сковородки, многие женщины считают мужей плохими, просто никакими добытчиками, но это не значит, что они рано или поздно убьют друг друга. Я вообще не пойму, почему тот следователь так упорно пытался разрабатывать версию убийства, ведь налицо были все приметы несчастного случая. И чего он ко мне прицепился? То есть если бы я подтвердил алиби, он, наверное, смирился бы, а так все копал, копал и копал. И вырыл бы мне могилу, точно. Он был парень вредный, въедливый, дотошный и с богатой фантазией. Я, кстати, знал одного человека, которого он чуть не посадил за убийство любовницы (тоже все выглядело не в пользу подозреваемого), но потом, надо отдать ему должное, сам же нашел доказательства его невиновности.

– А кто этот следователь? Не Бергер ли Александр Васильевич?

– Он самый, угадали… А вы знакомы с ним, что ли?

– Нет, просто та история была громкая, я читала о ней. Григорий Охотников, Римма Тихонова… Да, страшно эта Римма своего любовника подставила, очень умная, очень коварная была женщина. И очень несчастная, судя по всему…[2] Ну и как обошлось у вас с Бергером?

– Честно?

– Ну да.

– С помощью волосатой руки, так сказать. Как стало совсем невмоготу, я вспомнил: а ведь когда-то учился в одной школе с человеком, который носил в ту пору прозвище Муравьиный Лев, а теперь сделался Львом Ивановичем Муравьевым, начальником следственного отдела городского УВД…

– Бог ты мой! До чего же тесен мир!

– В каком смысле?

– Да в том, что со Львом Ивановичем кто только не учился вместе! Мои соседи по дому Сан Саныч и Татьяна Андреевы, например. Правда, они в другом подъезде живут, но роли не играет.

– О, Андреевы ваши соседи? Вы тоже на Ижорской живете? Потрясающе. Мир и правда тесен. Ну, Санька-Танька (мы их так называли когда-то) с Левой очень близкие друзья, они со школьных лет не разлучались, все это время поддерживали между собой отношения, почти как родственники стали. А я держался в стороне от прежних привязанностей. Мы никогда не встречались семьями, ни Левка моих дочь и жену не знал, ни я – его… И, если честно сказать, я не слишком-то верил, что Лева меня вспомнит. Нет, конечно, вспомнит, думал я, куда ж он денется, просто не слишком верил, что он захочет мне помогать. И, в общем, не могу сказать, что он все решил одним звонком. Просто пообещал разобраться – и разобрался. То есть я ему про алиби про свое сказал, и он меня по-мужски понял, почему я молчу, почему имя женщины скрываю…

– То есть Лев Иванович на Бергера надавил, я так понимаю?

– Да нет, просто окоротил его малость. Спросил, почему он вдруг прямо-таки методы Вышинского ко мне применяет, требует доказательств моей невиновности. А ведь теоретически ситуация при расследовании всегда должна трактоваться в пользу подозреваемого…

– А какая была ситуация?

– Двойной удар.

– Pardon?

– В общем, экспертиза установила, что Лариса ударилась головой дважды.

– Это как?

– Да вот так уж как-то. Я лично полагаю, что она сначала ударилась, но то ли сознания не потеряла при этом, то ли очнулась вскоре – и попыталась приподняться. Там в пыли отпечатки ее ладоней были, она опиралась на ладони… Может быть, она даже встала, но тотчас вновь лишилась сознания и снова упала – на тот же роковой угол. Но Бергер почему-то решил, что я нашел ее живую и добил.

– Да вы что?!

– Именно так он и считал.

– Но время смерти… и время вашего возвращения…

– А ему такие «мелочи» были безразличны. Он почему-то вбил себе в голову, что я вернулся раньше, и стоял на этом, как пень. Никаких – ну никаких! – доказательств моего раннего возвращения не было и быть не могло.

– Но следов, конечно, в том подвале ваших нашлось несчетно, правда же? И отпечатков пальцев…

– Точно подмечаете. Очень точно. Я ведь когда около мертвой жены метался, не думал, что делаю, куда ступаю, за что хватаюсь…

– Да, тяжелая история. Я вам очень сочувствую, Алексей. Мало того, что жену потеряли – как бы вы ни жили: плохо ли, хорошо ли, смерть всегда потрясение! – да еще доказывать пришлось, что не вы ее прикончили жестоко и безжалостно… А как ваша дочь ко всему, о чем на следствии говорилось, относилась?

– А как она могла относиться? Очень переживала. Она даже заболела тогда от потрясения. И к нам стала ходить ее подруга, навещать ее. И ту подругу звали Юлей. Я ее раньше не знал, знаю точно, девчонки подружились, кажется, на занятиях аэробикой – Галя туда ходила, чтобы похудеть. Она у меня такая была… пампушечка, прелесть, а теперь тощая стала до нелепости. Ну а потом и мы с Юлей… тоже подружились. Как-то само собой все вышло.

– Вы из-за Юли расстались со своей прежней подругой? Ну, с той, которую не хотели выдавать даже ради алиби?

– Пожалуй, нет. На нас эта история очень повлияла. Та женщина сильно тревожилась за меня, но еще больше беспокоилась, чтобы я о ней не проболтался. В конце концов мы расстались. Она вообще уехала вместе с мужем, они теперь в Питере живут.

– Ну ладно, Бог с ней, ваша личная жизнь – вообще не мое дело. И ваше прошлое меня никак не касается. Поговорим о настоящем. Наверное, если следовать правилам игры, в которую мы согласились играть, вы должны представить меня вашему семейству. В смысле – дочери с ее женихом. Не поймите меня превратно, я не навязываюсь, но как иначе я смогу в чем-то разобраться, если ваших близких в глаза не видела?

– Ну, близкие мои тут вовсе ни при чем.

– Секундочку! Лев Иванович совершенно точно говорил мне: вы, мол, жаловались, что даже дочери своей не верите. Может быть, вы так сказали ради красного словца, однако я теперь должна во всем убеждаться сама.

– Назвался груздем, да?

– Что-то в этом роде. Я девушка ответственная.

– Ну и любопытство психопатанатома гложет? – хохотнул мой собеседник.

– Психо… А, понимаю. Психологическая патологоанатомия… Хорошенького же вы мнения обо мне! А впрочем, вы где-то и как-то правы. Все писатели в той или иной степени – психоаналитики и патологоанатомы в одном флаконе… Но Бог с нами, с черными воронами. А наши с вами дальнейшие действия все же каковы? Будем представляться?

– Видимо, да, придется… А вы не боитесь, что Галка вас побьет? Или, что еще хуже, на смех поднимет?

– Слушайте, Алексей, вам не стыдно, а? Мы с вами боевые товарищи, конечно, но я все-таки женщина… И, знаете, несмотря на мой преклонный возраст, довольно красивая женщина. Во всяком случае, многие мне это говорили и говорят. А если вы думаете иначе, какого черта было заваривать эту историю? В принципе, еще не поздно все послать сами знаете куда. В шапку с ушами!

– Не понял…

– В одном из писем Вяземскому насчет женитьбы Боратынского Пушкин назвал жену чем-то вроде законной шапки с ушами. Понятно теперь?

– Мать честная… Крепко сказано. Слушайте, есть такое слово… забыл… ну, которое удобочитаемый синоним какой-нибудь непристойности… Эхо… эфа…

– Эхо в лесу или в горах отвечает, а эфа – змея, в пустынях обитает, очень ядовитая. То слово, которое вы забыли, называется эвфемизм. Да, вы совершенно правы, шапка с ушами – именно что гениальный эвфемизм для обозначения того самого места, куда я предлагаю послать наш с вами уговор о совместной деятельности. В конце концов, никаких учредительных документов о создании псевдобрачного союза «Алексей плюс Алена инкорпорейтед лимитед» мы не подписывали. Так какие могут быть проблемы?

– Да ради Бога, Алена, что это вы так раскипятились? Я совершенно не хотел вас обидеть!

– Хотели, не хотели… Ладно, я не сержусь. Я понимаю, что такое мужское эго и как оно искрит, если начинает зависеть от помощи женщины.

– Ладно, хватит переливать из пустого в порожнее, ходить вокруг да около. Когда вы сможете к нам приехать?

– А когда пригласите… Скажем, вечер вторника у меня свободен.

– Хорошо, ориентируемся на вторник. Я сегодня же уточню, как работает Ванька, Галин жених. Единственное, что может нам помешать, – если он окажется занят. Хотя, думаю, Иван уже освободил себе этот вечер.

– Почему? Неужели ваш будущий зять провидец и раньше нас с вами знал, когда произойдет наше знакомство?

– Никакой он не провидец. Просто во вторник… А скажите, вы этот вечер спонтанно назвали, ни с того ни с сего, или по какой-то особой причине?

– Так просто, потому что он у меня свободен. А что?

– День рождения у меня во вторник, вот что. А может, вы у Льва Ивановича заранее кое-что обо мне вызнали, а, Алена?

– Спросите у него, вызнавала я или нет. Не более чем совпадение, клянусь!

– Хорошо, тогда я вам еще позвоню насчет конкретного времени, буквально завтра. Договорились? Мобильный свой вы мне давали… Да, вот он, на вашей визитке. Ну, тогда до звонка?

– До звонка!

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Николашечка, вот и я, тебе пишу. Здравствуй, братец! Как ты там? Впрочем, прости, оставлю обязательные вопросы о житье-бытье, о нем мы и при встрече поговорить можем. А сейчас… Ну, ты уже понял, что раз получил это письмо, значит, мне удалось… Мне удалось, удалось! Он захотел меня выслушать!

Но ты просто представить себе не можешь, сколько сил мне потребовалось, чтобы до него добраться, к нему прорваться и склонить его на разговор! А теперь такое ощущение, что получилось все как бы само собой. Честно говоря, я думала – он такой суровый, такой сдержанный человек, совершенно чуждый всякой дешевой галантерейности. Нет, нет, конечно, это не те слова, я даже готова их вымарать сейчас! Скорее тут можно вести речь о галантности. Я думала, мой дурацкий курносый носик и легкомысленные кудряшки только испортят все дело, а потому для первой встречи вырядилась самым суровым образом. Ты и представить себе не можешь, какова я была! Видел бы ты мой шапокляк… мое пенсне… видел бы жакетку… по сути, это был сюртук одного из моих московских приятелей-художников… Сам он предпочитает носить этакую блузу, бархатную, весьма авантажную, а также бархатный бэрэт на неистовых соломенных кудрях… А цивильную, презираемую одежду ссудил по доброте душевной одной твоей знакомой авантюрьерке.

Это они меня так здесь называют – авантюрьерка. Как видишь, по их мнению, я даже до названия авантюристки еще не доросла, так, подвизаюсь где-то в приготовишках… Теперь-то они все прикусили языки, ехидны!

Ну вот, короче говоря и говоря короче, приятели мои московские таскали меня за собой в академические классы, где можно было повстречать В.М., таскали, и даже порою удавалось издали его увидать, однако вокруг него немедленно возникал такой круговорот человеческий, что ни в сказке сказать, ни пером написать, ни сквозь сии пенистые волны пробиться. Как-то раз я все же успела, наглости набралась – пискнула тонким голосишком, мол, имею что предложить для воплощения вашего нового замысла, мэтр! Да где там, он меня не слышал… Хотя нет, слышал: бросил взгляд мимолетный, этак брезгливо (вот те крест, Николашка, не лгу, разрази меня гром!) поморщился, завидя мой шляпедрон, – и отворотился поскорей в сторону.

Ты, конечно, сказал бы, что всякая нормальная женщина на моем месте немедленно поняла бы, в чем дело. Но ведь я – не нормальная женщина, я сумасшедшая, я книжный червь с бантиком, как ты меня называл… Словом, до меня даже не дошло, в чем моя ошибка! И неизвестно, сколько времени я еще зря даром потратила бы, когда бы не случай. И это свидетельство того, что я права, права, целых сто раз права была в своей настойчивости, коли Провидение мне помогло, пусть и при обстоятельствах самых неожиданных!

Но продолжаю. На другой день после вышеописанного афронта классов не было, и мы с моими друзьями решились поехать в Сокольники. Погода, природа, веселый май, чаруя, мает души… травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит… так сказать, выбрались на пленэр. А может, на пикник. Не суть важно, что планировалось, поскольку не удалось ни то, ни другое. Сошли, стало быть, мы с извозчика (нас было пятеро, ты только вообрази, как набились в экипаж, да еще с корзинками, да с этюдниками!), побрели искать подходящую полянку, чтобы и скатерть-самобранку разложить, и этюдники пристроить, да чтоб к тому вид, непременно чтобы вид бы подобающий, вполне достойный изображения на этюдах будущих знаменитостей мира искусства. Ну, я… Со мной все ясно, я только рисовальщица, к тому же не очень способная – меня другое интересует, ты сам знаешь, умение рисовать нужно мне лишь для того, чтобы в точности копировать те волшебные, чарующие знаки, которые с некоторых пор составляют смысл моего существования. Но среди тех, кто был со мной, среди моих приятелей ты, быть может, вскорости увидишь истинных гениев! Правда, беда, что иных из них от искусства влекут всякие глупости, о которых и говорить, и писать неприятно и даже опасно. Да, зараза нигилизма проникла глубоко, разъела самые светлые души… Я, конечно, молчу о своей патриархальности, скрываю ее, как могу, она нынче считается признаком отсталости, я строю из себя новую женщину, но в глубине души мне иногда бывает страшно – так страшно за них, за друзей моих, и до того неприятно, что реализм в искусстве, всеми столь превозносимый и почитаемый, кажется мне порою даже не методом искусства, а средством борьбы идей, борьбы политической, далекой от живописи, вредной…

Но ладно, ладно, ладно, я все время увожу разговор в сторону, об этом можно и при встрече, а сейчас о главном! Итак, мы шатались по лесу и наконец выбрались к чудной лужайке. Где-то неподалеку журчал ручеек, трава была не трава, а самая настоящая мурава со множеством одуванчиков. Мы немедленно раскинули наши пледы и плюхнулись навзничь, уставясь в небеса. Жаворонок звенел где-то высоко-высоко, солнышко пригревало, всех немедля потянуло ко сну… видимо, от переизбытка спокойствия и благодати. Никому уже не хотелось ни пить, ни есть, ни прогуливаться, ни – тем паче, увы, тем паче! – возиться с этюдниками, кистями, палитрами… Кажется, мы все хором уж начали задремывать, и вдруг… словно гром средь ясного неба раздался голос:

– Ба, знакомые все лица!

Мы подскочили, как ужаленные. Что ж видим? В.М. собственной персоною! В светлом чесучовом пиджаке, в косоворотке, при соломенной шляпе и трости, вальяжный – ну спасу нет никакого, ничуточки не похожий на того подвижника, образ коего в моем восприятии уж сложился к тому времени благодаря рассказам моих друзей и нескольким встречам в классах. В нем сейчас все улыбалось: и глаза, и губы, и бородка с усами… Мы все повскакали на ноги. Его благожелательный взгляд облетел нас, словно шмель – полянку тянущихся к нему цветов. Потом с каждым из молодых людей В.М. поздоровался за руку.

– А эта красавица кто же? – спросил он, когда дошла очередь и до меня. – Вы чья модель? Нет, я назвал бы вас не моделью, а музою! Отчего я не имел чести быть представленным сей музе, господа?

Меня наперебой кинулись рекомендовать. Господа друзья мои сделали все, чтобы выставить меня в самом кошмарном свете перед своим мэтром. Я и женщина-ученый, я и надежда русской исторической науки, и первооткрывательница доселе погребенных под прахом столетий таинственных славянских рунических знаков… словом, сами Шлиман и Снурри Стурулсон передо мной просто дети малые! Темно-карие и довольно узкие глаза В.М., по мере того как он внимал сим неумеренным панегирикам, становились все больше и больше. Наконец он взмахом руки остановил восторженное жужжание моих друзей и поклонников и продекламировал:

– «Не дай мне бог сойтись на бале иль при разъезде на крыльце с семинаристом в желтой шали иль академиком в чепце!»

Все так и покатились со смеху: и впрямь, Пушкин здесь был чрезвычайно уместен. Одной мне было не до веселья. Я даже описать тебе не могу, как озлилась! Я пыхтела, как паровоз! И, видимо, Виктор Михайлович понял, что обидел меня.

– А впрочем, – сказал он, – я в три тысячи раз охотней приму совет от хорошенькой женщины… вернее, красавицы, истинной красавицы, такой, например, как вы, чем от какой-нибудь строго научной уродины. Вчера в классах ко мне пыталось прорваться тако-ое пугало женского, вернее, среднего рода, что, даже держи оно в зубах портфель, набитый всеми тайнами Тициановой и Рафаэлевой живописи, всеми секретами великого да Винчи, я не подпустил бы это существо к себе! Видели б вы его шапокляк, его сюртук, господа! А пенсне, пенсне, господа!

«Господа» сызнова покатились со смеху, припоминая, как старательно я маскировалась. И забыв, что они сами мне очень живо помогали и сами снабдили меня и гардеробом, и реквизитом, тем самым пресловутым пенсне!

– А от вас, – весьма игриво сказал В.М., не сводя с меня глаз, – я готов выслушать даже лекцию на самую что ни на есть научную тему. Например… ну, скажем, так: «Высота каблучка бальной туфельки по сравнению с высотой каблука туфельки для прогулки». Или вот еще хорошая тема: «Роль шелковых зонтиков в солнечный день для сохранения обворожительной белизны женского личика».

Не могу передать тебе, какая ярость овладела мною!

– А не желаете ли вы, сударь, выслушать лекцию на тему о том, какова должна быть изнанка у вашего знаменитого ковра, который вы пишете по заказу господина Мамонтова? – дерзко спросила я и немедленно изложила свою теорию, не дав В.М. и слова молвить.

Ну да, он выслушал меня… полагаю, лишь только потому, что был ошеломлен донельзя, и даже не нашелся от неожиданности что возразить.

Но самое поразительное, Николашечка, что и потом он со мной не стал спорить! Он пригласил меня в свою мастерскую!

Может быть, он со мной согласится?»

Нижний Новгород, наши дни

Алена осторожно потрогала ручку дверцы. Потом повертела ее. Напрасно, дверца не открылась. Это уже становилось привычным в ее жизни! Ополчились на нее дверцы, вот что! А почему, кто бы объяснил?

– Если вы пытаетесь опустить стекло, то крутите в другую сторону, – сказал Алексей, исподтишка наблюдавший за ней. – А если собираетесь выйти, то ручка двери – чуть ниже и правее. А лучше подождите, я вам помогу.

Он обошел автомобиль спереди – видно было, как в свете фар элегантно размахнулся его серый плащ, этаким почти понтийпилатовским вихрем взвился, жаль, без кровавого подбоя, – и распахнул дверцу около Алены. Подставил руку:

– Прошу вас, моя дорогая.

– Спасибо.

Алена выбралась из машины с некоторой неловкостью и уверила себя, что проистекла сия неловкость исключительно от того, что она опирается на мужскую руку. Слишком привыкла наша героиня во всем в жизни и всегда полагаться на себя, в том числе – и выходя из машины. Хотя из этой «Мазды» со слишком низкой посадкой всяко нелегко выбираться, что самой, что с посторонней помощью.

Наконец-то Алена утвердилась на ногах. Огляделась…

Итак, вот здесь живет ее типа дорогой. Условно говоря, жених. Перед ней один из многочисленных новых домов, из так называемых нижегородских «элиток», выстроенных из жуткого материала радикально непристойного цвета, напоминающего саманный кирпич или детскую, pardon, неожиданность, с вкраплениями свекольного оттенка, призванными внести оживляж, но усугубляющими унылость картины. Архитектура сия… нет, это слово здесь просто неуместно. Современный вариант унифицированной хрущобы. Таких в Нижнем теперь понастроено – глазом не охватишь! Впрочем, домики чистенькие, аккуратненькие, квартиры в них изрядно дороги, люди, которые здесь поселились, моментально ощутили себя причастными к звону больших денег и как бы избранности… Да на здоровье, пусть живут и будут счастливы. Алена сама себя укорила: может, ты просто из зависти брюзжишь, барышня? Ты-то обитаешь в «сталинке» 1958 года издания… А, ну да, в твоей «сталинке» есть душа! Но кто знает, может, и в этих «элитках» спустя почти лет пятьдесят обнаружится душа или хотя бы намек на нее?

Душа-то в них, может статься, и обнаружится, но уж точно – не подвал для хранения картошки и прочей ерунды. Полтора года назад Стахеевы (то есть кабы Алена и впрямь выходила замуж за Алексея, ее фамилия сделалась бы тоже – Стахеева… очень мило, нет, право, о-очень миленько, но все же хорошо, что этот брак изначально обречен остаться фиктивным) жили в совершенно другом доме – кстати, не столь уж далеко от пресловутой Алениной «сталинки», на Ковалихе. Прежде у них была самая обычная хрущоба, в которой хоть и совмещены туалет с ванной и практически потолок с полом, однако имелся подвал для сохранения припасов. Правда, разве возможно что-то сохранить в этой влажной, душной темноте? Картошка там уже к марту вся прорастает длинными бледно-голубыми усами, сморщивается, съеживается, становится не просто несъедобной, но жизненно, вернее, смертельно опасной. И все-таки неистребима привычка бывшего советского, бывшего великого, бывшего народа делать запас на зиму, на черный день, на случай стихийного бедствия или введения чрезвычайного положения, на любой другой случай… (нужное подчеркнуть или вычеркнуть, кому как хочется). В подвале этой хрущобы и погибла Лариса. А спустя год ее семейство значительно улучшило свои жилищные условия.

Конечно, всякий человек, умеющий мыслить логически, какой вывод сделал бы? Что после Ларисы остались огромные деньги, которые прежде она почему-то от семьи таила. И коли мужу светило такое огромное наследство, то, вполне возможно, не столь уж безосновательны были подозрения ушлого следователя с немецкой фамилией, герра Бергера, который тщательно пытался пришить Алексею Стахееву мокрое дельце…

Пожалуй, Алена с ее подозрительностью и общей мизантропией так бы и решила, если бы от своей подруги Инны Тюлениной, нижегородской адвокатессы, которую просила разведать все, что можно, о своем женихе (в том числе, кстати, и день его рождения!), не узнала совершенно точно: нет, Алексей не получил наследства после смерти Ларисы. Просто так уж сошлись обстоятельства, что его маленькая фирма по ремонту компьютеров и радиотехники, доселе дышавшая на ладан, вдруг ожила. Правда, ожила она не в руках Стахеева, который, судя по всему, был никудышным бизнесменом, а в руках нового владельца, которому Алексей ее очень удачно продал (правильнее будет сказать – впарил, потому что сделка поначалу казалась совершенно безнадежной), оговорив себе не только кругленькую сумму, но и проценты с будущих прибылей, которые (дело, повторимся, расцвело в умелых руках) сделались весьма значительным, что позволило Алексею превратиться в этакого рантье и жить в свое удовольствие.

Вот только о жизни жениха Алена ничего особенного не смогла узнать. Ну, молодая любовница… ну, вздорная по характеру дочка… И все же ничего необыкновенного. А между тем человек вдруг начал неконтролируемо сходить с ума. Почему? Это как раз и предстояло узнать нашей доморощенной следовательнице.

– Странно, – сказал между тем Алексей, поднимая голову и глядя на окна. – У меня почему-то темно. Галина с Ванькой толкутся на кухне, что ли? Кухня и моя комната, – пояснил он, – окнами на противоположную сторону выходят. Ну, сейчас все выяснится. Итак, с Богом! Пошли, рискнем?

– Рискнем, – сказала Алена с какой-то незнакомой ей прежде, залихватской интонацией.

«Страшно мне, что ли? – спросила она себя. – Ничего, это ведь игра! А представляешь, как бы ты тряслась, если бы все было в натуре? И хорошо, что сейчас не в натуре, правда? Конечно, хорошо!»

– Дико волнуюсь, – пробормотал Алексей. – Могу себе представить, как бы я трясся, если бы это была не игра, а все происходило по-настоящему!

Алена от такого точного озвучивания своих мыслей споткнулась, и Алексей подхватил ее, поддержав под руку. Повернул к себе.

– Может, поцелуемся для храбрости? – сказал внезапно, и Алена, донельзя изумленная, почувствовала его губы на свои губах.

У нее просто-таки ноги подкосились от изумления!

Неужели влечение между ними имеет-таки место быть? Во что может вылиться поцелуй при исполнении служебных обязанностей? И нужно ли доводить дело до такой короткости в отношениях партнеров по расследованию?

– Здравствуйте, Алексей Михайлович! – раздался рядом жизнерадостный мужской голос, и Алена так и не получила ответа на свои вопросы.

– Здравствуйте, Николай Дмитриевич, – чрезвычайно любезно ответил Алексей, отрываясь от нее и глядя куда-то вниз.

Ну и Алене тоже пришлось изрядно опустить глаза, чтобы разглядеть человека, который столь бесцеремонно прервал их наметившийся было интим. Он оказался, бедолага, чрезвычайно мал ростом, тщедушен и изморщинен жизнью, словно старая, смятая газета, так что его хотелось назвать не человеком, а человечком. Вообще он был похож на гнома. Впрочем, выражение лица у гнома было весьма жизнерадостное, да и одет он оказался вовсе не в короткие бархатные штаны, куцую жилетку и колпачок с кисточкой, а в элегантную куртку и вполне комильфотные джинсики.

– Я вот уже который день забываю фолиант ваш вернуть, Алексей Михайлович, – сказал гном в джинсах и, открыв сумку, висевшую на его плече, достал оттуда и с полупоклоном вручил Алексею довольно толстую, увесистую книгу, по виду вполне достойную названия фолианта. – Огромное спасибо, Алексей Михайлович! Получил живейшее наслаждение! Прочел не отрываясь, словно какой-нибудь детектив!

При слове «детектив» (вспомним, кто была наша героиня по профессии) Алена насторожилась и изловчилась взглянуть на обложку. Ну, ребята… Она ожидала всего, что угодно, только не того, что увидела! Гном держал – ни больше ни меньше! – книгу академика Бориса Рыбакова «Язычество древних славян». Слов нет, сравнить эту книгу с детективом мог только интеллектуальный извращенец… Вот, скажем, произведение академика Валерия Яковлевича Проппа «Исторические корни волшебной сказки» и впрямь читается легко, на одном дыхании, словно авантюрный роман. Однако труд Рыбакова был весом в прямом и переносном смысле и заслуживал всяческого восхищения. Как, впрочем, и человек, его осиливший.

– Вы славист? Лингвист? Филолог? – выпалила Алена.

Николай Дмитриевич меленько (ну а как еще, при его-то параметрах?) расхохотался:

– Нет, прелесть моя, я гистолог. Но хорошие книги – моя страсть. Осилил академика Рыбакова и запереживал было, что читать теперь нечего. Но случайно навестил нашего рентгенолога (а он, знаете ли, интеллектуал, всегда со всеми новинками знаком), увидал на его столе книжку и немедля ее изъял – на время, конечно. Взгляните!

И из той же сумки, где только что обретался досточтимый академик Борис Александрович, он с детской радостью извлек розоватую книжку карманного формата в картонном переплете. Алена мгновенно узнала ее, лишь только увидела картинку: стройная женская ножка в сетчатом чулочке, со стилетом за широкой черной подвязкой.

– Что такое? – с некоторой долей брезгливости в голосе пробормотал Алексей, вчитываясь в надпись: «Федерико Андахази. Танцующий с тенью».

– Говорят, бестселлер, – простодушно пояснил Николай Дмитриевич. – Про какого-то модного певца.

Книга была про Гарделя, от музыки и песен которого Алена, как принято выражаться, фанатела так же, как от аргентинского танго вообще. Книга была также про аргентинское танго, про любовь, смерть, страсть… – обворожительный роман-мюзикл, пылкий такой и незамысловатый, тронувший Алену куда больше, чем эффектный «Анатом» того же автора.

Нет, зря она так. «Анатом» – это был шедевр… Алена по своему обыкновению мгновенно углубилась в воспоминания о самых эффектных страницах эпатажной – более чем! – книги и очнулась, осознав, что рядом с ней что-то интенсивно гудит. Она вынырнула из моря беллетристических грез и обнаружила себя в тесной кабинке лифта тет-а-тет и визави с Алексеем Стахеевым. То есть это лифт гудел, вздымая их к вершинам «элитки».

Алена только головой покачала. Такие выпадения из времени и пространства по причине глубокой задумчивости и гениальной рассеянности случались у нее сплошь и рядом, она уже к ним привыкла, хотя окружающим ее поведение и могло показаться неадекватным.

Не потому ли Алексей такой угрюмый? Решил, что слепой позвал в поводыри слепого? Мало того, что у самого какие-то вывихи в сознании происходят, так и у детективщицы явные сдвиги по фазе намечены…

– Вы чем так озабочены? – спросила Алена с ноткой вины в голосе.

Алексей бросил на нее изумленный взгляд:

– Мне показалось, вас это тоже удивило.

Так… что-то она все же пропустила. И, кажется, что-то очень существенное. Как бы половчее выбраться из неловкой ситуации?

– Ну да… – промямлила Алена. – Но мало ли что бывает… что могло произойти… Вообще люди, случается, ошибаются…

– Ну, будем уповать на это, – мрачно усмехнулся Алексей. – В конце концов, Николай Дмитриевич видел Галину с Иваном почти час назад. Мало ли куда они могли уехать, может, просто в магазин. Уже небось и вернулись с тех пор.

Алена растерянно моргнула. Вроде бы дочь Алексея и ее кавалер, мягко говоря, уже большие мальчик и девочка. Отчего ж так волноваться папеньке из-за их отъезда? Чай, не малолетки Гензель и Гретель пошли в лес да заблудились…

И вдруг до нее дошло. Ведь сегодня день рождения Алексея! Предполагался торжественный и в то же время домашний ужин, на котором он должен был представить близким даму своего сердца, на коей намерен вскорости жениться. И вот такой демарш! За час до возращения отца дочь с женихом свалили в неизвестном направлении. Как бы дали понять: нам и видеть тебя с твоей дамочкой противно!

Довольно жестоко… И если бы у Алены и Алексея были серьезные намерения относительно своего будущего, можно представить, как бы они оба были сейчас расстроены, как ранены, как храбрились бы друг перед другом, пытаясь эти раны скрыть…

Но, может быть, дочь Алексея с женихом и впрямь всего лишь в магазин ездили – к примеру, за тортиком – и уже вернулись? Гном, всеядный читатель, запросто мог пропустить момент их возвращения.

Или все-таки… что-то случилось?

Пока Алена размышляла, лифт остановился, они с Алексеем вышли, и хозяин нажал на кнопку звонка возле правой двери (всего их было на просторной площадке две). Трель безответно отозвалась вдалеке.

– Так… – вздохнул Алексей. – Похоже, и впрямь никого. Что бы все это значило, хотел бы я знать?

Он открыл дверь своим ключом (вернее, ключами – замка было три, и все какие-то очень уж сложные, как показалось Алене), и они вошли в прихожую. Здесь было темно, и во всей квартире тоже.

В коридоре раздался писк – сигнализация сработала, догадалась Алена, однако Алексей прошел вперед, на что-то, судя по всему, нажал, и писк прекратился.

– Ребятишки, это ваш отец пришел! – с натужной веселостью выкрикнул в темноту Алексей. – Ау, вы где?

К сожалению, на зов Алексея никто не отозвался, не вышел. Он, наверное, до последнего мгновения надеялся, что это какой-то сюрприз задуман был, что вот сейчас детки вылезут из-под кровати, радостно визжа: «С днем рождения», «Хэппи бёстдэй ту ю» или «Бон аниверсер», что аналогично…

«А может быть, они нарочно решили оставить нас тет-а-тет, обеспечили нам интим? – подумала Алена. – Да-да… Скажем, накрыли стол, поставили цветы… постелили постель!» – добавил чей-то ехидненький голосишко, который она слышала довольно часто и который принято называть внутренним.

– Вот уроды… – произнес Алексей, зажигая свет в прихожей и заглядывая во все двери. – Ну что за уроды!

– Может, забыли? – вежливо спросила Алена, поспешно отвлекаясь от торопливого разглядывания прихожей: обои тускло-зеленые, с изысканным золотистым узором – типичный шаляпинский стиль, да еще и панели высотой метра в полтора… полное ощущение, что это слабо моренная, до тускло-золотистого оттенка, ольха, но скорее всего очень хорошая имитация… А как красивы эти маленькие палевые бра, рассеянные по стенам на разной высоте… Отличный вкус у того, кто придумал эту прихожую! Намекнула на забывчивость дочери Алексея и посмотрела на него с сочувствием, совершенно не наигранным, честное слово. Однако в нем легко можно было отыскать и некоторый налет облегчения: щекотливая встреча с людьми, которые заранее казались ей неприятными (почему? ну вот почему-то!), откладывалась на неопределенный срок. Жалко было только Алексея, все-таки жестоко поступили с ним его «ребятишки»!

Раздался телефонный звонок. Алексей, качавшийся с носков на каблуки посреди своей великолепной прихожей, огляделся, словно не понимая, откуда исходит звук, сунул руку в карман плаща, вытащил мобильный, какое-то мгновение изумленно смотрел на него, покачал головой, спрятал телефон обратно в карман и метнулся куда-то за угол, пропал из поля Алениного зрения. И вот зазвучал его голос:

– Галя? Алло, Галя, ты? Плохо слышно… Ну и что все это значит, можешь ты объяс…

Вдруг его напористый, злой, обиженный голос оборвался, и послышалось неуверенное:

– Что?!

«Милостивый Боже, – испугалась Алена, – мы с ним знай обижались, а не подумали, что могло случиться что-то нехорошее, может быть, даже трагическое!»

К неуверенным и недоуменным ноткам в голосе Алексея начали прибавляться раздраженные.

– Когда это мы договорились? Нет, серьезно? Галка, перестань, ты меня разыгрываешь! Да перестань, нет у меня никакого склероза! В любом случае могли бы хоть позвонить… Выключен? Ну да, я сам не пойму… Галь, нет, правда, где вы? Ничего себе! Как я сам сказал?.. Ладно, я понимаю, что это розыгрыш такой, но… Почти час ждете?! Интересное кино. Ну, ладно, с этим разберемся потом. Тогда мы с Аленой… Да, я же говорил, что… Галя, давай не будем начинать все сначала, я сказал, значит, так и будет. Твой папа, Галочка, уже большой мальчик, так что… Короче, мы едем. Да, и я тебя целую. Ну через сколько… ну, минут через пятнадцать-двадцать максимум!

Раздались шаги, и в прихожей, где так и стояла озадаченная Алена, появился Алексей, сжимая в руках трубку радиотелефона. Вид у него был… странный, назовем это так.

– Я похож на сумасшедшую старушку? – подавленно спросил Алексей, пытаясь улыбнуться. – Нет, серьезно, похож? Потому что, кажется, дело к этому идет…

– К старости? К сумасшествию? Или к перемене пола? – пробормотала Алена, с трудом сдерживая смех.

– Вы разговор слышали? – вместо ответа снова спросил Алексей. – Вы представляете… дети, оказывается, чуть не час ждут меня в «Шаховском», где я на сегодняшний вечер заранее заказал столик на четверых.

– Вы?

– Ну да. То есть так сказала моя дочь, и у меня нет никаких оснований ей не верить. Ну и вот… В общем, дети уже там, в ресторане, нам осталось только к ним присоединиться. Оказывается, Галя звонила мне днем, что-то хотела уточнить насчет нашей вечеринки, но у меня был отключен мобильник. Действительно, отключен. Даже не знаю, как это получилось. Словом, или у меня уже склероз, или это проявление все тех же моих странностей…

– А дочь ваша вас не разыгрывает? – осторожно предположила Алена. – Может быть, у нее юмор такой? У нынешней молодежи шутки, знаете ли, бывают самые что ни на есть патологические!

Алексей хмуро глянул исподлобья:

– Вы что, так хорошо знаете всю молодежь? Сомневаюсь. В любом случае, думаю, обобщать не стоит.

«Ого! – насмешливо подумала Алена. – Оскорбленный папаша кинулся на защиту милой доченьки… Как бы он не передумал на мне жениться, опасаясь, что я могу сделаться злобной мачехой для его крошки».

Она вроде бы и похихикала над своими мыслями, но на самом деле ей стало скучно. Похоже, у ее жениха не все в порядке с чувством юмора. Да ладно, под венец им на самом-то деле ведь не идти, а назвался груздем – полезай в кузов!

«Правда, большой вопрос, чего ради я груздем назвалась, – мысленно вздохнула Алена. – Нет, серьезно, за каким чертом вообще влезла в эту историю?! Ну, Лев Иванович, товарищ Муравьев… Какой-то патологический у вас все же дар убеждения!»

Заметив, что Алексей по-прежнему стоит перед ней с надутым видом, она небрежно сказала:

– Извините, я никого не хотела обидеть. Но забавно наблюдать, что вы скорее готовы себя зачислить в склеротики-психопаты, чем предположить какой-то умысел – я не говорю ведь преступный, а хотя бы элементарный розыгрыш! – со стороны дочери. А между тем вы сами говорили и мне, и, насколько я знаю, Льву Ивановичу, что никому даже в своем доме не доверяете. Даже как бы подозреваете детей в каких-то… ну, не происках, но, возможно…

– Я так сдуру сказал, – с изрядной долей воинственности перебил Алексей. – И жалею, что опустился до таких гнусных предположений относительно своей семьи. Если я не буду верить дочери и ее будущему мужу, то кому тогда мне останется верить?

– Но, насколько я помню, – пожала плечами Алена, – именно в этом и состояла причина моего, простите, внедрения в ваше семейство. Предполагалось, что я попытаюсь исследовать ситуацию, которая может оказаться для вас опасной. Если названная причина отпадает, если вы перестали верить в возможную опасность и даже как бы не допускаете ее существования, то что же я, извините, здесь делаю? Может быть, покончим с этой ерундой, я вернусь домой, а вы поедете к «Шаховскому» сами по себе?

– Поедем мы вместе, – твердо сказал Алексей. – Во-первых, столик заказан на четверых – мною или моей не в меру расшалившейся дочкой, роли не играет. Ужин в качестве подарка мне оплачен детками – и ваши приборы там уже стоят, и, если я правильно понимаю, фондю уже на изготовке. Во-вторых, вы должны меня простить. Это, знаете, неистребимо – если родительский инстинкт взбрыкивает, то уж взбрыкивает!

– Ладно, поверю вам на слово, – несколько принужденно улыбнулась наша героиня, у которой как детей, так и родительского инстинкта не было, а значит, ничего такого у нее отродясь не взбрыкивало. – Поехали, значит?

Алексей кивнул и улыбнулся. А когда они вошли в лифт, закончил то, что начал было во дворе и от чего отвлек его всеядный читатель-гистолог по имени Николай Дмитриевич.

Алена слегка ответила на поцелуй, который, впрочем, тоже был легким и ни к чему не обязывающим: поцелуй-знакомство, поцелуй-разведка… может быть, а может и не быть…

Алексей тихонько вздохнул, оторвавшись от нее, а она улыбнулась и подумала, что никогда в жизни у нее еще не было так холодно на душе после поцелуя, как сейчас. Вообще-то она знала, что представляет собой довольно пылкую и порой не в меру заводную штучку, да и целоваться очень любила, но сейчас ничто не шевельнулось в глубине души, холодной и ленивой. Или Алена слишком уж ощущала себя, так сказать, при исполнении? И ведь нельзя было сказать, что Алексей ей не нравится! У нашей героини частенько случались спонтанные такие, скорострельные романчики с людьми, которых она знала гораздо меньшее количество времени и с которыми обменялась гораздо меньшим количеством слов, прежде чем отправиться с ними в постель – отправиться к обоюдному удовольствию. Здесь же создавалось впечатление, что и Алексей повинуется не внезапно вспыхнувшему желанию, а словно бы хочет непременно с Аленой помириться, опасается, что задел ее своей отповедью и она сейчас обидится, уедет домой и оставит его наедине с его проблемами.

Но если так, значит, в глубине души он и впрямь страшится возникших проблем, без всякого притворства.

Опомнись, несчастная! Зачем ему притворяться? Кажется, на почве написания столь огромного количества детективов – ведь уже штук двадцать пять наваляла, кабы не больше! – ты разучилась воспринимать людей адекватно, тебе всюду видятся какие-то злоумышленники, словно вахтеру, прослужившему век в Конторе Глубокого Бурения и стоящему теперь на страже входа в общественный туалет типа сортир.

Да нет, вахтеры тут ни при чем. Ты воспринимаешь оттенки поведения Алексея именно так, как их должна воспринимать одинокая, никого не любящая и никем не любимая женщина, давно уже утратившая веру в мужское бескорыстие и благородство. Но ведь это только твои проблемы, зачем же навешивать их на Алексея, у которого и своих довольно?

– Ну, вот и «Шаховской», – сказал Алексей, останавливая машину на подъеме улицы Пискунова к Покровке. – Добрались ровнехонько через пятнадцать минут. Подождите проявлять свою эмансипацию – я вам помогу.

Он выбрался вон, распахнул Аленину дверцу, подал ей руку.

– Ну, с Богом! – сказал снова, как говорил давеча во дворе. И, придерживая ее под руку, поднялся на крыльцо Дома актера, которому и принадлежал ресторан «Шаховской», названный так, как известно, в честь знаменитого театрального деятеля, князя Шаховского, который во время наполеоновского нашествия уехал в Нижний и провел там некоторое время в компании с Николаем Михайловичем Карамзиным, к слову сказать.

Алексей взялся за ручку стеклянной двери, но тотчас отпустил ее, усмехнулся и сказал:

– Ух ты, нас встречают!

Дверь открылась, и на крыльцо вышел молодой человек лет тридцати, широкоплечий, крепкий, хотя и не слишком высокий, русоволосый, с точеным серьезным лицом и холодноватыми серыми глазами. Чуть улыбнулся:

– Приветствую, Алексей Сергеевич. С днем рождения вас! Поздравляю, желаю и всякое такое.

– Спасибо, Ванька.

Алексей обнял парня, похлопал по плечу.

– Слушайте, Алексей Сергеевич, – спросил тот, отстраняясь, – Галка правду говорила, что вы забыли про вечеринку и приехали праздновать домой?

– Ну, – с некоторым смущением покосился на него Алексей, – что-то в таком роде и впрямь приключилось. Заработался, понимаешь. И вообще, забывчивость свойственна людям после достижения ими определенного возрастного рубежа. Уверяю тебя, и ты того тоже не минуешь. Но ладно, не будем о грустном. Лучше познакомьтесь. Алена, это мой, судя по всему, будущий сын. Знакомство с дочерью вам еще предстоит, а пока вот ее жених. А это, Ванька… ты понимаешь, Алена – моя… так сказать… знакомая.

– Иван, добрый вечер, – улыбнулась Алена, подавая руку, которая была осторожно принята, но не сжата – просто полежала в теплой ладони и была отпущена на волю.

– Здравствуйте, Алена, – с холодноватой приветливостью ответил Иван, быстро обшаривая ее взглядом с головы до ног. – Будем знакомы. Вы, извините, не обидитесь, если мы с Алексеем Сергеевичем на минуточку уединимся? Очень нужно ему буквально два слова сказать.

– Конечно, пожалуйста, – кивнула Алена. – Я тем временем помою руки.

Она вошла в холл (ни тот, ни другой из мужчин не позаботились открыть перед ней дверь, а немедленно уставились друг на друга) и свернула налево, в туалет. Моя руки, причесываясь, подкрашивая губы (как ни легок был их с Алексеем первый – хотя очень может быть, что и последний! – поцелуй, а все же помада смазалась), Алена придирчиво разглядывала свое отражение. Хорошее зеркало, хорошее освещение – такие вещи женщина начинает замечать и ценить, перешагнув сорокалетний рубеж, не раньше! – и вполне красивое, еще довольно молодое лицо, отражающееся в нем. Приятно размышлять, понравилась она Ивану или нет. А ведь, пожалуй, да! Конечно, такая задача не стоит, ей вовсе не обязательно расположить в свою пользу Алексеевых «детишек», но все же приятно нравиться, видеть восхищение в мужских глазах.

Тем более молодых.

После расставания с тем, кого она любила, но кто не любил ее, Алена с обостренным вниманием ловила признаки интереса к себе, особенно со стороны молодых людей, поскольку тот мужчина был именно что молод, очень молод. И Алена не упускала случая лишний раз убедиться в том, что может им нравиться. Сами-то они ее уже не волновали, не влекли – та любовь, вполне достойная зваться роковой, очень многое выжгла в ее сердце, такое впечатление, что Алена вообще лишилась способности любить, – но интерес с их стороны был ей очень приятен. Так вот именно этот очень приятный, очень льстящий ей интерес она разглядела в глазах Ивана. Он очень хорошо контролировал выражение радушного равнодушия, словно бы приросшее к его лицу, но был миг, когда маска соскользнула – и Алена разглядела жадность в его глазах, ту раздевающую жадность, которая оскорбляет женщин нравственных, ну а безнравственным (вроде нашей героини) весьма льстит.

А впрочем, за каким чертом ей сдался чужой жених?! У нее и свой есть, пусть фиктивный и временный, зато более подходящий по возрасту… Как уныло, как бесконечно уныло звучит эта фраза!

Старательно улыбаясь, Алена вышла из дамской комнаты, но в холле обнаружила одного только Алексея, находящегося, что было видно с первого взгляда, в последнем градусе белого каления.

– Что случилось? Что-то с вашей дочерью? – быстро спросила Алена.

– С чего вы взяли? – буркнул Алексей. – Почему вы так решили?

– Но ведь жених Галины хотел о чем-то конфиденциально с вами поговорить… Полагаю, о своей невесте?

– Ну да, ну да, – закивал Алексей с таким видом, словно досадовал, что Алена чрезмерно догадлива. – Он хотел поговорить именно о Гале. Но на самом деле ничего с ней не случилось, зато со мной кое-что через минуту случится – инфаркт или инсульт. Можете не сомневаться! И все из-за нее! Из-за дочери!

– Да в чем дело-то? – нетерпеливо спросила Алена.

– В том, что она пригласила на наш, так сказать, семейный ужин Юлю! Вы можете себе это представить?!

«Юля… Кто такая Юля?» – напряглась было Алена, но через секунду вспомнила: конечно, Юля! Любовница Алексея, молоденькая блондинка с ногами от ушей и прочими атрибутами модели! Подруга Гали, которая и познакомила ее отцом – понятное дело, не зная, во что их знакомство может вылиться. И дочурка пригласила эту барышню сюда, зная, что отец должен приехать с новой пассией? Каким извращенным чувством юмора надо обладать, чтобы придумать такое! Какой жестокостью по отношению и к отцу, и к подруге, пусть бывшей! Да она ведь их страшно унизит, просто уничтожит!

Стоп, стоп… А может быть, Галя таким образом намерена побороться именно с новой пассией? То есть непосредственно с Аленой?

Интересная девушка. Из тех, которые считают отцов своей собственностью и всячески осложняют жизнь своим матерям. Тогда это чистой воды комплекс Антигоны, который иногда путают с эдиповым комплексом (этот-то последний может быть только у сыновей по отношению к матерям). Ну а уж если папочка вдруг овдовеет, как в данном конкретном случае, то ему вообще житья не будет, поскольку вся дочерняя любовь и ревность выходят из-под контроля и просто-таки набрасываются на отца, душат его… и, случается, преждевременно превращают мужчину в немощного старца. Впрочем, иногда дочери, чувствуя, что папеньке нужна-таки жена, в смысле, женщина в постели, устраивают их браки с сущими уродинами или мымрами, чтобы играть на контрасте и оставаться любимой дочкой, место которой в сердце отца никто не может занять.

Однако что-то здесь не то. Если дочерью Алексея движут именно эти импульсы, то она ведет себя нелогично. Уж всяко, с точки зрения двадцати-двадцатидвухлетней девицы, ее ровесница может быть более опасной соперницей, чем дама, фигурально выражаясь, постбальзаковского возраста, место которой, с точки зрения юной красотки, в монастыре или на ближайшем кладбище, а лучше – на самом отдаленном, чтобы уж точно оттуда выбраться не могла…

Впрочем, что-то Алена углубилась в свой любимый психоанализ. О мотивах Галиных поступков можно и потом поразмышлять. А сейчас надо позаботиться об Алексее, который как-то чрезмерно огорчился из-за афронта, устроенного дочерью.

Да нет, кажется, дочь тут ни при чем. Дело тут, кажется, совершенно не в дочери!

– Слушайте, вы что, влюблены в эту Юлю? – спросила наша тактичная героиня. – И боитесь ее потерять?

– Вы поразительно догадливы, – проворчал Алексей. – Особенно если учесть, что я сам говорил и вам, и Муравьеву о том, что люблю Юлю. И ей одной верю в сложившейся ситуации. Я, если честно, вообще намерен ей рассказать о подоплеке нашего с вами союза. Не хочу, чтобы моя девочка меня возненавидела и, пока будет длиться наше расследование, нашла бы себе другого. Мы-то ведь с вами все равно расстанемся, но Юлю потерять я не хочу ни за что. Ни за что, понимаете?

Что да, то да: люди в возрасте, влюбившись в молодых, теряют головы и рвут сердца на части, это Алена знала на собственном горьком опыте. Последняя любовь, роковая любовь, смертельная любовь… Господи, сколько таких эпитетов нанизывала она в свое время на острие, пронзившее ей сердце! С высоты своего недавнего горького опыта она может только пожалеть Алексея. Его тоже ждет разлука, измена, забвение, ни с чем не сравнимая тоска потери… А впрочем, мужчинам в таких ситуациях легче, они могут продержаться дольше. Особенно если женятся на своих юных подругах и обеспечивают им достойную жизнь.

А вот, кстати, хороший вопрос…

– Послушайте, а Юля знает о ваших проблемах, о приступах, о навязчивых идеях?

– Нет, – покачал головой Алексей. – Мне не хотелось ей говорить. Подумает, что у меня старческий маразм начался.

– Рановато вроде, – усмехнулась Алена. – А впрочем, вы, пожалуй, правы. Многим двадцатилетним кажется, что их родители, люди вдвое старше их, уже давным-давно больны болезнями Альцгеймера и Паркинсона, вместе взятыми. А также Дауна. Но если вы собирались предупредить ее о нашем боевом содружестве, почему же вы до сих пор не сделали этого? Ведь уже не меньше недели прошло, как мы составили негласный пакт в «мерсе» товарища Муравьева. Времени не нашлось?

– Дело в том, что мы поссорились, – буркнул Алексей. – Галя, когда догадалась о нашей размолвке, втихомолку радовалась. А сейчас ухватилась за Юлю, как за последний рубеж обороны.

«Кажется, эта Галя порядочная стервочка, – угрюмо подумала Алена. – Небось, если бы я в самом деле претендовала на руку и сердце ее ненаглядного папахена, она очень скоро подсыпала бы мне яду в кофе. Или в чай. Да какая разница, во что! Стоп, стоп, рука и сердце здесь могут быть вовсе и ни при чем. Что, если Галочку волнует, что я окажусь главной распорядительницей отцовского кошелька – судя по всему, довольно-таки тугого? И именно в этом смысл нашего соперничества, которое она нипочем не желает проиграть. А что? Вполне похоже на правду. Никто не отменял знаменитый тезис о том, что бытие определяет сознание! А кто это сказал, кстати? Какой-нибудь Маркс? Очень на него похоже! Но интересно, какого эффекта ожидала Галя от нашей встречи с Юлей? Мы, предполагалось, должны вцепиться друг дружке в волосы и заколоть друг дружку вилочками для фондю? Или драться шампанскими бутылками? Какие роли нам предопределила сценаристка Галя?»

– Слушайте, тогда что же получается… – повернулась Алена к Алексею. – Юля сейчас там, в зале? – Она кивнула на дверь, ведущую в ресторан. – Если так, мое появление неуместно. Более чем! Придется внести коррективы в наши планы внедрения. Устроим встречу с вашими детьми чуть погодя, через пару-тройку дней. А теперь я, пожалуй…

И она шагнула было к выходу.

– Ну уж нет! – возмущенно воскликнул Алексей. – Договорились так договорились! Никуда вы не уйдете! Еще не хватало, чтобы какая-то девчонка, моя дочь, моей жизнью распоряжалась… Тем более что Юля была приглашена, но что-то ее все нет и нет, Галина с Иваном появились здесь, как вам известно, час назад.

– Может, едет? – предположила Алена. – И вот-вот нагрянет с букетом темно-бордовых роз (кажется, именно такие принято дарить мужчинам согласно правилам хорошего тона?), которые все тотчас же обобьет о физиономии изменщика и разлучницы?

Алексей глянул исподлобья:

– Смешно, да? Издеваетесь? – Но тут же махнул рукой, не выдержал и сам рассмеялся: – Да ну, глупости! Она скандалить ни за что не станет, не то воспитание. Просто повернется и уйдет. – И он опять резко погрустнел.

Таких мгновенных перепадов настроения Алене давно не приходилось наблюдать: с тех самых пор, как она рассталась с одним роковым черноглазым красавцем. По Зодиаку он был Львом, а по году – Козой, а значит, более капризное, мятущееся и переменчивое существо даже трудно себе вообразить.

«Везет мне на рефлексантов… – подумала она с тоской. – Но больше я их ни одного к своему сердцу и на пушечный выстрел не подпущу!»

– Послушайте, Алексей, – сказала Алена, с трудом усмиряя раздражение. – Если вы так беспокоитесь о своей барышне, просто позвоните ей, да и все. И попросите не приезжать. А чтобы она не обиделась, назначьте ей свидание на завтра – да и загладьте свою вину, пригласите теперь уже ее в ресторан, причем одну, придите с…

– Букетом алых роз, которые она немедленно же обобьет о физиономию изменщика, – закончил Алексей, и Алена не могла не рассмеяться: слава Богу, хоть какое-то чувство юмора у него все-таки есть, значит, его можно будет еще какое-то время потерпеть.

«Потерпеть? – подумала она. – А кто вообще говорит о терпении? Где написано, в каком договоре или соглашении, что я должна терпеть эту ситуацию до бесконечности? Я к ней подошла с какой-то просто-таки гипертрофированной ответственностью, а на самом деле я ведь не к галере прикована! Могу послать все эти игры в любое время и очень далеко. Зачем мне, в самом деле, трудиться и переживать ради человека, который целует меня резиновым поцелуем, а сам до слез озабочен отношениями с юной красоткой? Вот прямо сейчас возьму да и плюну на всю эту чушь! Скажу: «Знаете, Алексей, мне кажется, что мы попусту теряем время, мне пора домой!» И пусть остается наедине со своими детьми, проблемами, любовницей, сдвигами по фазе…»

– Знаете, Алексей, – сказала она, – мне кажется, что мы попусту теряем время!

– Правильно! – воскликнул Алексей. – Пойдемте-ка в ресторан. А то аппетит у моей дочери отменный, у Ваньки – тоже. Попадем к шапочному разбору!

И не успела Алена глазом моргнуть, как была подхвачена под руку и увлечена в ресторанный зал.

Народу здесь было мало – занятыми оказались только три или четыре столика. Алена сразу увидела Ивана, а рядом с ним – какую-то худенькую девицу с распущенными русыми волосами. Она сидела спиной к залу, но, уловив, что взгляд жениха устремился к двери, тоже обернулась… и Алена даже покачнулась от неожиданности.

Честное слово, это расхожее выражение всегда казалось ей изрядной натяжкой и не слишком удачной метафорой. Ну с чего, в самом деле, вдруг начинать человеку качаться? Не по голове, чай, ударили!

И все же она именно что покачнулась, когда узнала девушку, сидевшую рядом с Иваном. Это была не кто иная, как… Анжела с ее мутноватыми глазами и нарочно приставленной к худенькому телу чрезмерно выдающейся попкой! Ну, Анжела, кондукторша из маршрутки!

Та самая кондукторша из той самой маршрутки!

Нижний Новгород, примерно месяцем раньше описываемых событий

В дверь постучали:

– Психиатры, на выезд!

Наталья Ивановна дисциплинированно подняла голову с подушки и села на узком топчане. Кажется, только заснула… Впрочем, суточное дежурство по «Скорой» не предполагает особого блаженства по ночам. Особенно для бригады психиатров! Конечно, болезни терзают людей в любое время суток, но не секрет, что бесы начинают крутить их именно ночью, вернее, ближе к рассвету, между четырьмя и пятью часами, и этот тяжкий час называется часом Быка. Наталья Ивановна даже книжку читала с таким названием – это была вроде бы фантастика, а вроде бы и нет. Как ни странно, всякие космические чудеса из памяти напрочь выпали, да и политические намеки – тоже, а сохранилось воспоминание о том, что на планете Торманс люди делились на кжи и джи, коротко живущих и долго живущих. Наталье Ивановне всегда казалось, что это деление имеет отношение не только к продолжительности человеческой жизни, но и к образу самой жизни.

С рождения обреченные вскорости умереть… Таких людей Наталья Ивановна чем дольше жила, тем больше видела. Впрочем, иногда человек рождался вроде бы рассчитанным на жизнь продолжительную, но потом что-то случалось с ним, а чаще с окружающим миром – реформа денежная, дефолт, очередное обвальное повышение цен… И вот однажды, когда дурь собачья, которая в России царит вокруг, везде и всюду, становится вдруг невыносимой, мозг выкидывает сигнал: «Я больше не могу! Прошу пощады!» Это совсем краткое помрачение, временная потеря контроля над собой, и если хозяин мозга спохватится, примет тревожный сигнал к сведению, то сможет выбраться из ситуации без особого ущерба. Но когда одно наслаивается на другое, будто захлестывает волна за волной… Крепко усвоила психиатр Наталья Ивановна Стрешнева: в большинстве своем люди психически больными не рождаются, а становятся ими. И от сумасшествия, как от тюрьмы да от сумы, никто не застрахован. В любой момент тебя прихватить может так, что хоть на малое время, а сдуреешь.

Да вот только что, не больше часу назад, был вызов… В студенческом общежитии двери закрывают в одиннадцать и никого не пускают. Какой-то мальчонка запоздал, ломился-ломился, но сторож то ли был излишне суров, то ли спал и стука не слышал. Тогда парень, недолго думая, решил взобраться на второй этаж и влезть в окно. Да и сорвался! Хорошо, его соседи по комнате услышали грохот, выглянули, спустились к нему и вызвали «Скорую», самую обычную. Те приехали – и руками развели. Парень стоит столбом, на слова не реагирует, дрожит дрожмя и стонет, дико поводя глазами… Перепугались коллеги, решили – сошел с ума! Быстренько вызвали психиатров. Ну что ж, приехали. Наталья Ивановна попробовала с парнем поговорить – молчит. Ну, видимо, придется в стационар везти, решила. Подошла, коснулась плеча, а он вдруг как заорет: «Больно мне, больно!» Оказалось, у него шок после падения, кратковременное умопомрачение, и по-настоящему помощь ему нужна была не психиатрическая, а хирургическая. Так что снова пришлось «Скорую» вызывать, уже третью бригаду.

– Психиатры, на выезд! – снова стукнули в дверь.

Здесь, в новом здании, не было громкой связи. Дежурная, приняв звонок, сама поднималась с первого этажа на второй, где находились комнаты отдыха, и осторожно стучалась в дверь именно той комнаты, где спала бригада, которой предстояло отправиться на выезд. Ушел в прошлое хриплый рев динамика, будившего всех – и кому надо ехать, и кому не надо. Наталья Ивановна только удивлялась, почему раньше никто до этого не додумался: прийти, постучать в дверь, тихо позвать… Дежурные, правда, жаловались, что по лестнице туда-сюда бегать приходится, но ничего, терпели.

– Да встали, встали мы, – пробормотала Наталья Ивановна, зевая, и включила лампу у изголовья. Фельдшеры, Иван и Катерина, водитель Костя быстро обувались, накидывали куртки. Каждой бригаде была отведена особая комната, без деления на мужские и женские. Все равно спали не раздеваясь. На лицах медиков, конечно, не отыщешь особого восторга, но это и не мрачные, исполненные отвращения к жизни физиономии, которые бывают у обычных людей, разбуженных среди ночи, – профессиональная привычка всегда вскакивать в полной боевой готовности!

– Что там у нас? Какой повод? – спросила Наталья Ивановна. – «Белку» кто-то поймал?

На профессиональном языке этим словом обозначают белую горячку.

– Да вроде «белки» нет, но прочего – всего понемногу, – зябко кутаясь в платок (от недосыпу всегда знобит), пробормотала дежурная. – И попытка суицида, и мания преследования… Так домашние сказали. Тяжелейшая депрессия. Женщина пятидесяти лет.

– Понятно, – вздохнула Наталья Ивановна.

Да, возраст проблемный! Причем чем проще среда, в которой эти женщины живут, тем с большей легкостью они с этими проблемами справляются. Ну ей-богу, сорокапяти-пятидесятилетняя бухгалтерша или продавщица, она же – бабушка, свекровь, по совместительству и теща, живущая с половиной своей многочисленной фамилии, а то и со всей в полном составе в трехкомнатной (хорошо, что не в двухкомнатной!) хрущобе, гораздо легче перейдет роковой возрастной рубеж, чем какая-нибудь светская дама или, как это теперь называется, бизнес-леди. Эти-то на роковых сороковых и таких же пятидесятых споткнутся совершенно железно, ведь прекрасные дамы сей возрастной категории прежде всего склонны преувеличивать «дефектность» своей внешности (по сравнению с супербогатыми отлакированными девицами из журнала «Космополитен»). И как следствие у них формируются, выражаясь профессиональным языком, реактивно-депрессивные и ипохондрические переживания («я стала толстая, седая и страшная», «жизнь прошла зря», «отныне мой удел – быть вечной клиенткой гинеколога-эндокринолога» и т. п.). Ну, а если этот самый роковой рубеж сопровождается неприятными телесными ощущениями (приливы крови к голове, головокружения, слабость, обмороки и т. д.), то у таких женщин довольно-таки часто диагностируются разнообразные истерические состояния, а то и более или менее серьезные психические расстройства. Вплоть до попыток прервать течение собственной жизни, то есть, проще говоря, покончить с собой.

Наталья Ивановна почему-то была почти уверена, что вот этакую зажиточную заполошную истеричку она и встретит сейчас в квартире 48 в доме номер 52 б по Ленинскому проспекту. И хотя она знала, что нет для врача ничего глупее, чем строить предположения (и вообще, если тебе не нравится работать круглосуточно и быть готовой в любую минуту подняться с постели, иди лучше в участковые терапевты… хотя неизвестно, кстати, что хуже: по участку бегать, а потом на приеме сидеть или по вызовам на «Скорой» мотаться), а все же не смогла Наталья Ивановна сдержать легкой усмешки, когда вскоре увидела, что совершенно не ошиблась в диагнозе, пусть и поставленном заранее.

Это была дама стройная (стройность ее подчеркивалась обтягивающими джинсами и стрейчевым черным пуловером с рукавами-раструбами), даже худая, из тех, кого с самыми лучшими чувствами называют жутким словом «подтянутая», что в определенные годы звучит как насмешка, если не как прямое оскорбление; с подкорректированными жизнью, а когда-то определенно точеными, чеканными чертами смугло-бледного лица; с огромными черными глазами, полуприкрытыми сейчас отекшими веками. Видно было, что она много плакала, тушь сохранилась только в виде черных подглазий. И все же сразу становилось ясно: она принадлежит к той категории женщин, которые следят за собой, как могут, бьются за себя, любимую, до последнего мгновения, и эти усилия в обыденной, спокойной жизни, пожалуй, себя оправдывают, но стоит даме попасть в ситуацию неуправляемую, неподконтрольную – и замаскированный возраст не просто себя выдает, но мстит сторицей.

В обыденной жизни Наталья Ивановна таким женщинам завидовала. В нештатных ситуациях – втихомолку злорадствовала над ними. Но, конечно, профессионально себя сдерживала. И сейчас ловко спрятала насмешливую улыбку при виде седины у корней черных, небрежно забранных заколкой волос.

Ну-ну…

Нижний Новгород, наши дни

– Ну и как ваши впечатления? – спросил Алексей озабоченно. – Знаете, на самом деле мне кажется, все довольно прилично прошло. На ребятишек вы произвели, кажется, очень хорошее впечатление. Я ожидал черт знает чего, но они были тише воды ниже травы. Особенно Галка меня поразила!

Да уж… Давно, а может быть, и никогда Алене не приходилось видеть такой смеси выражений в устремленных на себя женских глазах! Основным компонентом, конечно, было изумление. Да и она сама таращилась на Анжелу не без оторопи. Что бы все это значило? Розыгрыш? Недоразумение? Иван подсел к чужому столику, и эта отвязная автобусная чокалка вовсе не его невеста, не дочь Алексея? Что только не приходило, вернее, не влетало в голову Алены за это мгновение полного ступора, в который она впала! Однако до ее слуха наконец долетел голос Алексея, который представил сначала ей дочь Галину, а потом ее, Алену Дмитриеву, представил дочери… И впрямь выходило, что Анжела не кто иная, как его дочь!

Во времена незапамятные Алена очень увлекалась «Санта-Барбарой» (да и разве она одна?), поэтому, само собой, ей не могла не прийти в голову мысль о каких-то близнецах, подкидышах, о патологическом сходстве дальних, не знающих друг друга родственников… А пуркуа бы и не па. Она и сама в своих детективах и любовных романах не раз отдавала должное этой теме, так что сейчас готова была поверить: Галя – это одно существо, а Анжела – совсем другое, однако выражение глаз Гали было предельно красноречивым. Алексей, видимо, слишком обрадованный тем, что дочь с первой секунды не начала швырять в невесту красивые ресторанные тарелки, то ли не замечал ничего странного, то ли не хотел замечать, однако Иван так и шнырял глазами то на Галю, то на гостью.

Между тем около столика засуетились официанты, а Галя отодвинула стул и встала:

– Я сейчас вернусь. Никому больше не нужно в дамскую комнату?

Поскольку именно в эту комнату Алексею и его сыну вряд ли могло понадобиться, то понятно, к кому относился вопрос.

Правда, Алена совсем недавно ее посетила и делать ей там было вроде бы нечего, но очень уж выразительный взгляд бросила на нее Галя. Это было явное приглашение выйти и поговорить. Прояснить отношения.

Выяснять отношения Алена по жизни терпеть не могла, однако прояснять их – это всегда пожалуйста. Поэтому она неспешно встала, увидела беспокойство в глазах Алексея, успокаивающе улыбнулась ему, перевела взгляд на Ивана, не то смутилась, не то обрадовалась все тому же, мягко говоря, заинтересованному выражению, с которым смотрел он, и вслед за Галей вышла из зала.

Ну, так и следовало ожидать, что у барышни терпения не хватит ждать слишком долго: едва дверь захлопнулась, приглушая мелодию божественного Пьяцоллы, раздававшуюся в зале, как Галя с воинственным выражением повернулась к Алене:

– Ну? Донесли уже папашке?

– Значит, я не ошиблась, это и в самом деле вы, Анжела! – усмехнулась Алена. – А ведь у меня были, если честно, сомнения. У меня вообще-то плохая зрительная память, подумала, что случайное сходство, опять я кого-то с кем-то перепутала. А вы мне подтверждение – на блюдечке с голубой каемочкой. Спасибо, Анжела!

Разумеется, никаких сомнений у нее не было: второй такой попки, как у Гали-Анжелы, других таких блеклых глаз просто не найти если не в мире, то уж в Нижнем Новгороде точно, но ничего, пусть барышня подергается! Так ей и надо!

Выражение лица Гали было более чем забавным. Выходит, она сама себя выдала, как та унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла?

– Ч-черт… – прошипела она. – Ладно, теперь вы точно знаете. Ну и что намерены делать? Скажете отцу?

– Посмотрю на ваше поведение, – спокойно сказала Алена.

– В каком смысле? – вскинула Галя брови. – А, понимаю. Не буду ли вмешиваться в ваши с папенькой отношения? Не устрою ли вам скандал с битьем посуды: это мой отец, и я его никому не отдам? Так, что ли? То есть молчание ваше – за одобрение мое? Нет уж, торг здесь неуместен. Шантажировать меня вы не сможете: я ведь с Ашотом на маршрутке ездила по заданию редакции.

– Что?

– Что слышали. Вы что, подумали, я и правда кондуктор из автопарка? Да ничего подобного! Я журналистка. Готовлю большой материал о работе нижегородских маршрутных такси. Ну и изучаю проблему изнутри. Собираю конкретные детали, которые невозможно выдумать. Понятно вам?

Алена задумчиво посмотрела на рисковую барышню.

Что такое конкретные детали, нашей писательнице было очень даже понятно. Она эти самые детали обожала и из любви к ним частенько совершала поступки, которые, с точки зрения человека нормального, казались бы не просто чудными, но порою идиотскими и даже аморальными. Скажем, поход в публичный дом для богатых дам под видом клиентки… Зато какой роман Алена потом написала по следам этого похода, какой замечательный, забойный романчик![3]

Но Бог с ним, с романчиком. Главное, что Алена вполне могла понять журналистку, которая совершила бы такой экстремальный поступок, как устройство на работу в автопарк, ради хорошего материала. Но, глядя на Галю, она готова была вскричать, совершенно как Константин Сергеевич Станиславский: «Не верю!»

Разумеется, кричать она не стала, а проговорила нормальным человеческим голосом:

– Материал, значит, готовите? А для какой газеты?

– Для нижегородской вкладки «Аргументов и Фактов»! – с вызовом ответила Галя, она же Анжела.

– Серьезно? – ахнула Алена. – Ну, классно, вам повезло, не для какого-нибудь бульварного листка трудитесь, а для уважаемой газеты! Кстати, у меня там знакомая работает, Наташа Долгова. Знаете такую?

– Я пока не в штате, каждого-всякого знать не могу, – усмехнулась Анжела. – Только хочу туда устроиться, а пока стажерка. Это испытательный материал, понимаете? Если статья получится хорошая, меня возьмут на постоянную работу. Поэтому я стараюсь из всех сил, иду на все! Ясно вам?

– Еще как! – задумчиво кивнула Алена. – Мне все теперь совершенно ясно. Например, что вы врете как сивый мерин. Или в данном случае правильней будет сказать – как сивая кобыла?

– Что?! – так и взвилась Галя.

– То самое, – хладнокровно усмехнулась Алена. – Вас кто на работу взять собирается, курьер Ваня Пупкин? Как вы можете делать материал для газеты, мечтать устроиться туда – и не знать фамилии главного редактора? Наташа Долгова – именно что редактор нижегородской вкладки «АиФ»! Так что врете вы все насчет вашего журналистского интереса, врете! И не пытайтесь меня разубедить, потому что я прямо сейчас могу Наташе позвонить – у меня есть ее телефон, мы вместе на шейпинг ходим и вообще состоим в отличных отношениях – и узнать насчет стажерки Анжелы Стахеевой. То есть Галины, Галины Стахеевой, конечно!

Глаза вышеназванной… о, теперь это была не стоячая болотная вода, а крутой кипяток! Алена даже посторонилась чуть-чуть, чтобы не ошпарило.

– Строго говоря, – продолжила она, – дело не только в Наташе. Я сразу поняла, что вы врете. Будь это только журналистское задание, вы не боялись бы открыться отцу.

– Нет, боялась бы! – воскликнула Галя, похоже, даже не отдавая себе отчета в том, насколько нелепо звучит тут сослагательное наклонение. Еще одна гирька на чашу с надписью «contra»… – Боялась бы, потому что он этого ни за что не одобрил бы. Устроил бы скандал… Вот я и скрывала.

– Продолжаете упорствовать в своем вранье? – снисходительно поглядела на нее Алена. – А Константин Сергеевич по-прежнему кричит: «Не верю!»

– Какой Константин Сергеевич, вы что, рехнулись? – почти с ужасом уставилась на нее Галя.

– Пока нет. Но ладно, оставим товарища Станиславского в покое, – отмахнулась Алена. – Не только он вам не верит, но и я тоже. Уж очень вы перед Ашотом выслуживались там, в маршрутке. Конечно, вы можете сказать, что надо было легенду поддерживать. И даже со мной вы могли вести себя по-хамски, не дать мне выйти из маршрутки во имя все той же легенды, хотя не понимаю, где написано, что кондуктор маршрутки непременно должен во всем уподобляться водителю. А если бы он начал меня избивать, вы что, к нему присоединились бы… ради конкретных деталей? Ладно, пусть мое предположение на вашей совести останется. Или на том месте, где она теоретически должна быть. Сказать, повторяю, вы можете все, что угодно. Но ведь готовность во имя выдумки пойти на такие мерзости, на какие вы шли, характеризует вас с самой поганой стороны! Никакая легенда не могла требовать от вас так искренне меня оскорблять!

– А, вы про то, что я вас старой скандалисткой назвала? – с гаденькой улыбочкой пробормотала Галя. – Конечно, это было не слишком хорошо с моей стороны, но… Вот сейчас вы на скандалистку совсем не похожи!

Ах ты тварь…

Алена только усмехнулась. Ее давно уже не ранили такого рода булавочные уколы. Нет, точнее выражаясь, она уже давно научилась не выдавать, как сильно они ее ранят. Со стороны ничего никогда не было заметно. Тем более сейчас.

– Не старайтесь, Галя, – сказала она с материнской, можно сказать, улыбкой. – Это ведь только подтверждает мое мнение о вас: вы врете, никакого журналистского задания не существует, вы работаете на маршрутке по зову, что называется, сердца. Ну и…

– А что, я не могу работать там, где хочу?! – с яростью выкрикнула Галя – так пылко, что швейцар, который казался полностью поглощенным телевизором, оторвался от экрана и уставился на двух красоток подозрительно, словно прикидывал, придется их таки разнимать или обойдется без вмешательства третьего лица.

– Вот-вот, – успокаивающе кивнула Алена, – вы меня перебили, а я как раз собиралась сказать: хочется вам на маршрутке работать – да на здоровье! Только почему сразу стервой надо становиться, не понимаю, неужели работа требует? Или это отвечает сути вашей натуры?

Один – один…

– Почему вы боитесь открыться отцу? – резко спросила Алена, не давая Гале перейти в наступление. – Что за тайны такие?

– Вы что, совсем свихнулись на старости лет? – рявкнула Галя. – Неужели не понимаете? Ему это не понравится. Вы еще не раскусили папеньку? Он такой зануда… такой правильный, тошно просто! Он и вам еще плешь проест, не сомневайтесь!

– А, так у вас на голове парик, который скрывает проеденную им плешь? – ласково осведомилась Алена (один – два!) и тут же пожалела об этом. Все же не стоит переходить на совсем уж рыночные отношения. – Ладно, хватит швыряться взаимными оскорблениями, – сказала она примирительно, не дожидаясь, пока откровенно онемевшая Галя обретет дар речи. – Это ваше дело, кем быть. И с волками жить – по-волчьи выть, я понимаю. Вам приходится соблюдать законы стаи. Бог с вами. Я уже не сержусь. А отец – он думает, вы где работаете? В газете, что ли?

– Ну да, – буркнула Галя, неожиданно покладисто принимая трубку мира. – У него навязчивая идея, чтобы я журналисткой стала. А я не хочу. Ненавижу бумагомарательство и писак всяких ненавижу!

Два – два… Ну ладно, Господь велел прощать убогих, а все, кто не был в ладу с бумагой, пером и сложением словес, принадлежали, по классификации Алены Дмитриевой, к числу убогих.

– Все-таки не пойму, – пожала она плечами, – ваш отец что, газет не читает? Как он может верить вам, если ни одного материала за вашей подписью в «АиФ» не появлялось?

– А я вру, что пишу только под псевдонимами, – ухмыльнулась Галя. – Увижу какую-нибудь симпатичную заметочку – вот, говорю, мое творчество, я наваляла! Ну, он к тому же знает, что я еще не в штате, поэтому не удивляется, что редко печатаюсь.

– Рисковая же вы барышня, – покачала головой Алена с невольным даже уважением. – Я б в разведчики пошел, пусть меня научат… Нет, в самом деле – вы же в любую минуту провалиться можете… – Она чуть было не ляпнула, что там, на площади Минина, где вся интрига завязалась, Алексей Стахеев только чудом не вышел из «мерса» вместе со Львом Ивановичем Муравьевым и не застиг дочку на месте преступления, но обмолвиться об этом было бы чрезвычайно глупо и могло бы навести Анжелу на ненужные мысли и догадки. Поэтому Алена только и сказала: – На том маршруте, где мы встретились, наверное, масса знакомого народу может вас видеть! Не боитесь, что кто-нибудь рано или поздно вас узнает и отцу расскажет? А кстати, почему вы этого так боитесь? Он что, убьет вас? Наследства лишит?

Ох, какое странное выражение в глазах… Что бы оно значило, а?

– Наследства не наследства, а деньги на жизнь давать точно перестанет, – буркнула Галя, отводя глаза, которые, видимо, и в самом деле сказали слишком многое. – И не так уж я рискую, как вам кажется. То есть сначала я маскировалась как-то, красилась, волосы прятала, а потом плюнула на это. Кто обращает внимание на кондукторшу? Вдобавок я ведь не на том маршруте работаю, не в верхней части, а на Автозаводе. Там наши знакомые не живут, они все тут, в верхней части, обосновались. Просто случайность, что нас на полдня на другой маршрут перебросили, а тут вы и возьми полезь скандалить. Вполне могло бы обойтись и без ненужных встреч. Ведь наши знакомые на маршрутках не ездиют, у всех свои тачки, на общественном транспорте только разная безденежная шантрапа катается.

Три – два в ее пользу… Нет, сейчас будет три – три!

– Вообще-то нормальные люди говорят не «ездиют», а «ездят», – усмехнулась Алена. – Или вы настолько вошли в образ туповатой Анжелки, что никак не можете из него выйти? Ну-ну, расслабьтесь, Галя! Вы типа журналистка, а для этой публики знание правил грамматики – само собой разумеется. Надеюсь, в вашей мимикрии вы не дошли до того, чтобы говорить «ложить» вместо «класть»? – Всё, Дракон (а наша писательница родилась в год Дракона) пошел вразнос! Вернее, полетел. Сейчас выжжет пару-тройку деревенек, тогда, может, и успокоится. – Вы сказали, что вам работа нравится. Говорят, там очень свободные нравы, в автопарке… Вам и это нравится?

– А то, – откровенно усмехнулась Галя. – Вы даже не представляете, как нравится! Я хочу жить так, как хочу, а если это кому-то мешает, пусть подвинется. Все, я и правда пойду в туалет, а то от разговоров с вами запросто можно у…ся!

Назвав предстоящее действо коротко и ясно, без всяких эвфемизмов, Галя зацокала каблучками в сторону туалета.

Алена посмотрела вслед. Платьице такое, которое настоящей Анжеле только в самом радужном сне может присниться. Что-то в таком роде Алена вроде бы видела в витрине «Шеле», однако вглядываться не стала, поскольку – какой смысл таращиться на то, что тебе заведомо принадлежать не может?

Разумная мысль… жаль, что наша героиня ей не всегда следовала. Еще и полугода не прошло, как она прекратила таращиться на некое существо мужского пола, которое ей никак, ни за что, ни под каким видом… А впрочем, ну его! Хватит! Надоел! И любовь к нему – безответная, бессмысленная, бесконечная – тоже надоела!

Итак, платьице из «Шеле», туфельки из чего-нибудь аналогичного, запредельного по ценам, белье, если Галя носит нижнее белье, самой собой, из «Дикой орхидеи», а уж украшения на девушке… В самом деле, богатый и щедрый у нее отец, а девочку тем не менее тянет в хиппи, и даже не в хиппи, а в кондукторши маршрутного такси. Что же, интересно, заставляет золотую или позолоченную молодежь подаваться из князей да в грязи? Захотелось барыньке вонючей говядинки? Да, бывает и такое, сплошь да рядом, если учитывать исторические примеры. Скажем, Софья Перовская…

Ну вот только о Софье Перовской не надо сейчас, пусть покоится с миром в той яме с негашеной известью, куда ее тело свалили вместе с остальными телами цареубийц. И ежели кому-то охота возвеличивать ее злодеяние и называть его подвигом, то Алена Дмитриева к числу таких болтунов принадлежать не хочет. А поэтому не будем о Софье Перовской!

Софья Пер… то есть Анж… то есть, тьфу, Галя Стахеева обернулась, словно почувствовав ее взгляд.

– Диву даетесь? – ухмыльнулась проницательно. – Понимаю. Но что поделать, у нас вся семья чокнутая. Мамочка покойная на старости лет… Впрочем, ладно, Бог с ней, о мертвых не принято ничего такого говорить. Я вот в Анжелку играю. Иван – его в частную клинику психиатрическую работать зовут, а он фельдшером на «Скорой» мотается за какие-то копейки, дежурит даже не сутки через трое, а через сутки на полторы ставки вкалывает. И не ради денег, честное слово! Работа нравится. Отец – тоже с вертолетами в башке. То с Юлькой с ума сходил, теперь вот с вами… В его-то годы! А впрочем, думаю, фигня все, несерьезно. Что с Юлькой, что с вами.

– Это еще почему? – заносчиво спросила Алена, заранее собравшись, чтобы достойно встретить удар – сейчас Галя наверняка ляпнет еще что-нибудь насчет «старости лет»! Однако та лишь загадочно пожала оголенными плечами:

– Да вот… печенкой чувствую!

– Печенкой? – презрительно скривила губы Алена. – Ну-ну, если печенкой – то конечно… Почему же вы так задергались, когда Алексей собрался меня вам с Иваном представить? Чего взбесились, если у вас такая уж чувствительная hepar?

– Чо? – растерянно промямлила Анжела. Да, теперь уж точно – Анжела, а никакая не Галя Стахеева.

– Спросите у Ивана, он наверняка знает медицинскую латынь, – фыркнула Алена. – Hepar – печень по-латыни. Почему, спрашивается, забеспокоились по моему поводу?

– Потому что вы – опасней, чем Юля. Она отцу все равно скоро надоест, всякие сиськи-письки только до времени мужика волнуют, ими одними его не удержишь, их вон сколько, выйди на Покровку – глаза разбегутся. А вы, мне казалось, дама серьезная, умная, сильная, и если вцепитесь в его деньги… А они мои, понятно? Не хотелось гражданской войны в нашем доме, поэтому я оборонялась от вас по мере возможностей. Но это было только до того, как я вас увидела. Всё, теперь вы мне не страшны. То есть, конечно, мне бы не хотелось, чтобы вы языком болтали о нашей встрече в маршрутке, но вы и не станете, верно? Для вас главное – всякие чувства, фантазии… Такими дурочками, как вы, можно легко управлять, для таких деньги значения не имеют, главное, рассказывай им поподробнее про любовь-морковь – и делай с ними что хошь, как в песенке поется. К тому же вы зануда, отец таких терпеть не может. Нет, он других женщин любит. Он вас скоро бросит, помяните мое слово!

– И каких же женщин любит ваш отец? – заносчиво спросила Алена, безуспешно пытаясь скрыть свое изумление уникальной проницательностью столь туповатого на вид существа. Особенно сильным был поразительной красоты и точности пассаж про любовь-морковь… – Таких, какой ваша матушка была?

– Каких любит? – переспросила Галя глумливо. – Так я вам и сообщила! Нет, маму он тоже не любил, она, бедняжка, была самая обыкновенная музейная крыса.

– Галина, да вы что?! – ахнула Алена.

– Да ничего плохого, это же просто выражение такое. Для нее музей был всем, самое главное в жизни. И вообще, она с фантазиями была, я же говорила. Вроде вас. А кстати, о фантазиях. Вы правда писательница?

– С чего вы взяли? – изумилась Алена. Они ведь договаривались с Алексеем молчать об этом. Совершенно точно – договаривались не открывать ее инкогнито! Неужели не выдержал и проговорился-таки?

– Ванька сказал. Он вашу фотку видел в какой-то газете, вы там интервью давали. И на книжке видел снимок, читал ваши творения. Говорит, исторические очень даже ничего, а детективы – хороший материал для психоаналитика, а не остросюжетное чтиво.

– Да, вы правы, чтиво я никогда не писала, – высокомерно ответила уязвленная до глубины души Алена. При этом она понимала, что и в данном конкретном случае, как, впрочем, и всегда, правда глаза колет, не иначе!

– Да какая разница? – передернула плечиками Галя. – Главное – никчемные фантазии. Я вас не зря с мамочкой сравнила – у нее на старости лет тако-ой сдвиг по фазе пошел… Представляете – женщина ваших лет…

«Боже, дай мне силы вытерпеть все это!» – сжалась внутренне Алена.

– …ваших лет женщина, я говорю, вдруг начала ни с того ни с сего сказки запоем читать. Про всякие наливные яблочки, скатерть-самобранку, ковер-самолет и прочие сапоги-скороходы. За уши ее оттащить нельзя было! И я, знаете… – Галя горько усмехнулась, – грех говорить такое, конечно… малость ее даже презирала. То есть вообще-то я ее любила и рыдала, как ненормальная, на похоронах, но все же… Я всегда была папина дочка!.. Ой, не понимаю, какого черта я вам все тут рассказываю, у меня скоро мочевой пузырь лопнет! – зло выкрикнула Галя.

– Ничего, как-нибудь потерпите, – хладнокровно заявила Алена. – И давайте все же сговоримся. Вы – папина дочка, значит, вам не безразлично, что Алексей о вас будет думать и как он отнесется к вашим автобусно-маршрутным эскападам. Прекрасно понимаете, что он с вами сделает, если про Ашота узнает… Поэтому давайте условимся: я молчу про Анжелу, а вы нам не мешаете. Понимаете, я вовсе не исключаю, что вы правы, что мы с Алексеем расстанемся… Мы ведь еще в загс бежать не собираемся, успокойтесь. Но он ли меня бросит, сама ли я уйду – пусть это будет сугубо наше с ним собственное решение, принятое без всякой посторонней «помощи». Слово «помощь» я в кавычках употребляю, – добавила она, как добавила бы яду в Галин бокал с шампанским.

– Ясно, – с брезгливой миной протянула Галя. – То есть мы подписали как бы пакт о ненападении, да?

– Вроде того, – кивнула Алена.

Галя кивнула, усмехнувшись. И такая это была странная усмешка, так отвела она глаза и так подчеркнуто резво бросилась к дверям туалета (а может, и впрямь терпежу больше не стало, всякое в жизни бывает!), что Алена вернулась в зал с беспокойством в душе.

А впрочем, чего ей было беспокоиться-то? Чем могла бы ее пронять, чем могла бы повредить эта маленькая блудливая философка с мутно-бледными глазами и чрезмерно выпуклой попкой? Да ничем. По большому счету, Алене глубоко плевать на свою репутацию вообще и в глазах Алексея – в частности. И даже если Галя откуда-то выроет и принесет отцу в зубах правду-истину о единственной тайне своей потенциальной мачехи, о ее безумной любви к… (не будем называть имени, тем паче что оно и так слишком часто звучало в романах Алены Дмитриевой) эта тайна не окажет никакого влияния на отношения Алексея и Алены, поскольку они у них сугубо деловые. Такими и останутся надолго… навсегда!

Итак, в отношениях с падчерицей как бы точки над i расставлены. Как бы еще расставить их и в отношениях с женихом Галины? А его пристальные взгляды объяснялись, значит, всего только тем, что он знал, кто такая Алена?

А она, как всегда, что-то себе снова нафантазировала…

Ну и хорошо, вот только современного варианта истории Федры и Ипполита ей не хватало!

Не признаваясь даже самой себе, что вообще-то ее задело (ну вот и пойми после этого женщин… а кто мечтал когда-то, чтобы читатели и почитатели ее с одного взгляда узнавали на улицах, в автобусах и прочих общественных местах?), Алена вернулась за столик, и дальше вечеринка шла вполне прилично, тем паче что обещанная Юля так и не появилась, а вернувшаяся из дамской комнаты Галя вела себя вполне благопристойно. Иван был вообще образцом джентльменства. Алексей взирал на семейство с изумлением и даже как бы с некоторым испугом, словно опасался подвоха.

Однако общее благолепие длилось недолго. Едва официант начал сервировать стол для подачи фондю из телятины, как Ивану позвонили на мобильный телефон с работы.

– Там у нас почти трагедия, – пояснил он после коротких и возбужденных переговоров, вставая из-за стола. – Один из фельдшеров в дежурной психиатрической бригаде сегодня на работу не вышел, заболел, а второй на вызове пострадал.

– Как это – пострадал? – встревожился Алексей.

– Нарк его из окна выбросил, – совершенно спокойно пояснил Иван. – Такое бывает… У нас всякое бывает! Славка жив, но расшибся, его в травматологию увезли, и теперь на вызовы доктору ездить не с кем. У нас ведь не как в линейной «Скорой», где врач, бывает, один по вызовам катается. У нас без фельдшера ни в коем случае нельзя, хотя бы один должен быть. А сейчас никого, а вызовы-то поступают… Поэтому я, пожалуй, поеду. Мне ж все равно завтра с восьми утра на свое дежурство, так какая разница, сейчас или потом?

– Совершенно никакой, – растерянно покачал головой Алексей. – Или сутки дежурить, или полтора дня подряд… Ванька, ты что, в самом деле уезжаешь?

– Уезжаю, Алексей Сергеевич, – кивнул тот. – Ну, работа у меня такая, куда ж деваться? Вы уж с фондю расправьтесь как-нибудь втроем…

– Вдвоем, – уточнила Галина, поднимаясь со стула и одергивая обуженное платьице на своей экстремальной попке. – Ты что, думаешь, я такой материал пропущу? Да меня Наталья без ножа зарежет, если узнает, что могла о такой фишке написать и не написала!

– Какая Наталья? – робко осведомился отец.

– Ну Наталья Долгова, редактриса наша. Ты забыл, а ведь я тебе о ней сто раз говорила! – уставилась на него Галина честными-пречестными глазами.

Алена не удержалась – фыркнула, причем не столько от возмущения, сколько от удовольствия. Вот молодец девка, хоть и стервоза, конечно, – как ловко применилась к обстоятельствам! За это ей многое можно простить!

И она весьма снисходительно поглядела вслед своим гипотетическим деткам… ни единой, впрочем, секунды не жалея о том, что они никогда не станут ей родными и близкими. А буквально через полчаса уже просто-таки Бога за это благодарила.

Итак, подали фондю. Это такая штука, знаете… Бывает сырное фондю, его Алена пробовала во Франции. Но в «Шаховском» подавали вкуснейшее фондю мясное. Официанты принесли спиртовку, над которой на треноге стояла цептеровская кастрюлька с оливковым маслом. Отдельно – тонюсенькие ломтики сырой телятины и несколько длинненьких вилочек. Мясо на вилочке сворачивается трубочкой и буквально на полминуты опускается в кипящее масло. Такой как бы мини-шашлычок, который надо есть с маринованным луком, овощами и разными соусами, которые уже стояли на столе в маленьких изящных соусниках. Дело требует сосредоточенности, известной сноровки и приносит огромное удовольствие. Вообще вкуснотища невероятная! Мяса как раз хватает, чтобы наесться как следует. Но сегодня заказано-то было на четверых. Алексей с Аленой, конечно, очень старались, но скоро остановились.

– Знаете, я больше не могу, – честно призналась Алена. – Хоть видит око, да зуб неймет.

– Может, вина? – предложил Алексей и налил ей еще «Твиши». Конечно, все знают, что с мясом лучше пить красное вино, но красное Алена не любила.

Она глотнула «Твиши» и съела еще кусочек мяса. И покачала головой: мол, это предел!

– Вообще-то предполагалось еще сладкое… – нерешительно проговорил Алексей.

– Ой, нет! – испуганно воскликнула Алена. – Ни за что!

– Да ладно, что-то придется с ним делать, ведь все уже оплачено, – припугнул Алексей.

В эту самую минуту около столика появился официант и – ей-богу, честное слово – вполне натурально шаркнул ножкой. Поскольку Алена впервые видела, как это делается, она с любопытством свесилась со стула и поглядела, не повторится ли удивительное зрелище.

Не повторилось, к сожалению. Пришлось поднять голову и посмотреть на руки официанта. В руках он держал такую узенькую книжечку, в которую была вложена еще более узенькая бумажка.

Счет, поняла Алена. Но зачем нам, он же оплачен?

– Извините, – пробормотал официант и снова шаркнул ножкой. И снова Алена прозевала эту дивную картину. – Но мы сегодня раньше закрываемся, не в одиннадцать, а в десять. Уже без четверти, так что не могли бы вы… Надо еще со стола убрать и деньги сдать. Вы извините, я думал, вы знаете; тех молодых людей, которые тут раньше были, я предупреждал. Разве они вам ничего не сказали?

– Наверное, забыли, – весело проговорил Алексей. – Это были мои дети, а они ужасные растяпы. Но что же нам делать со сладким? Куда его девать, не с собой же брать, верно?

– А разве вы заказывали сладкое? – хлопнул глазами официант.

– А разве нет?

– Нет.

– Ну и здорово! – откровенно обрадовался Алексей. – Тогда мы вина выпьем еще чуть-чуть, и ровно через четверть часа нас здесь уже не будет. Так можно, молодой человек?

– Конечно, – согласился молодой человек. – Только, извините, вы не могли бы сначала все же оплатить счет? Понимаете, отчетность прежде всего…

– Как оплатить? – резко вскинул голову Алексей. – А разве он не оплачен?

– Пока нет. Ваши дети сделали заказ, но ничего не платили. Вообще так всегда делается, платят-то в конце.

– Так… – негромко сказал Алексей. – Вы уверены?

– В чем? – беспокойно спросил официант.

– Что счет не оплачен.

– Что вы, как же… – забеспокоился тот. – Разумеется!

– Ладно, – медленно проговорил Алексей. – Ладно, оставьте это, я сейчас деньги посчитаю и…

Официант отойти отошел, но с глаз не скрылся, стоял около эстрады и делал вид, что болтает с музыкантами, которые зачехляли инструменты, а сам так и кидал опасливые взгляды на Алексея и Алену.

– Я правильно поняла, у нас какие-то недоразумения? – осторожно проговорила Алена.

– Да, да! – ответил Алексей, как отвечают в одном лишь месте на планете Земля – в Нижнем Новгороде. Не быстро: «Да-да», как говорят нормальные люди, а с досадливой расстановкой: «Да, да!»

Он достал из кармана мобильный телефон. Набрал один номер, потом другой… Покачал головой:

– У Галки номер недоступен, Ванька не отвечает. Наверное, он на вызове, не может ответить. А где Галка, Господь ее знает. Может, просто отключилась. Увлеклась сбором материала для очерка.

– Угу… – пробормотала Алена.

– Ладно, придется выкручиваться, – буркнул Алексей, убирая телефон. – Смешнее всего, что у меня с собой денег-то и нет.

– Ох ты! – протянула Алена.

– Так что вот так что… – промямлил Алексей опять же по-нижегородски. – Ситуация патовая. Что делать, не знаю. Выход один: оставить какой-то залог и мчаться домой за деньгами.

– В залог оставить что? – вскинула брови Алена. – Машину? Или меня?

– Ну… пожалуй, лучше вас, – нерешительно посмотрел на нее Алексей. – Останетесь?

– Нет! – решительно покачала она головой. – Как говорят братья хохлы, нема дурных! Поступим иначе. – Она сняла со спинки стула сумочку на длинном ремешке и открыла ее. – Очень удачно, что я уже целую неделю таскаю с собой деньги – за квартиру заплатить, за телефон, за кредит, летом пришлось холодильник новый купить, – почему-то сочла она нужным пояснить, – и все время забываю заплатить. Как уже не раз убеждалась, все, что ни делается, – к лучшему.

– Что, вот так прямо и выложите почти пять штук? – недоверчиво спросил Алексей.

– Ну, я надеюсь, какую-то часть я все же смогу получить от вас потом обратно? – уточнила практичная Дева (наша писательница родилась под этим знаком Зодиака), а транжира Дракон усмехнулся, давая понять, что вполне переживет, даже если его и кинут на эту совсем даже не малую сумму. С другой стороны, все на свете относительно. Кабы Дракону пришлось платить пять тысяч не рублей, а евро, он небось не сиял бы такой веселой улыбкой!

Но счет был все же в рублях, а значит, его оплатили-таки, и Алена вышла из «Шаховского», имея в кильватере довольного и спокойного официанта, а бок о бок – нервного, обозленного, виноватого Алексея, непрерывно бормочущего какие-то никому не нужные извинения и катающего по щекам желваки. Кстати, интересно: Алена сто раз читала в книжках, что мужчины в минуту крайнего раздражения сплошь да рядом катают по щекам эти самые желваки, – и вот наконец-то сподобилась их увидеть. Малопривлекательное зрелище.

Конечно, она пыталась успокоить разъяренного Алексея и жужжала что-то вежливое, типа да-бросьте-какое-это-имеет-значение, но одновременно размышляла, уж не подстроили ли Ванечка с Галочкой сей милый финт ушами нарочно, чтобы подставить либо ее, либо любимого папаньку, либо их обоих вместе. Ведь вполне могло произойти, что денег ни у Алексея, ни у Алены не нашлось бы, и тогда случился бы скандал. Ну хотя бы скандальчик. Милый подарок ко дню рождения, не правда ли?

Но хорошо то, что хорошо кончается, и вот Алексей уже распахивает дверцу своей «Мазды» перед Аленой, и садится сам, и включает зажигание.

– Сейчас же едем ко мне. Я вам немедленно верну деньги. И не спорьте!

Да кто спорил-то?! Никто. Алена вообще сидела молчком. И ни словом не обмолвилась, даже когда Алексей вдруг поехал от ресторана по улице Пискунова вверх и около магазина «Дикая орхидея» свернул направо – на Покровку.

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Николашка, хочу продолжить свою историю. Знаешь, что рассказывают о том, как В.М. придумал эту картину? Будто бы его жена (ох, видел бы ты ее – очаровательная женщина!.. настоящая муза художника, и притом такая уютная, домашняя… я теперь с ней знакома, она ко мне благоволит, ведь я единственная девушка среди прочих учеников В.М., и она меня даже жалеет!) однажды стала смотреть на картины своего знаменитого супруга с очень печальным выражением лица. А В.М. высоко ценит ее мнение. И он сурово потребовал:

– Говори все как есть!

– Все у тебя, Витенька, как у всех, все по-модному, – сказала Анна Ивановна. – Все рисуют войну, и ты туда же. Даже смотреть грустно. Везде одно и то же.

В.М. опешил:

– А «Витязь на распутье»?

– Хорошая картинка, но ведь и там, Витенька, война как бы – костей-то как много!

– Так ведь поле брани!

– Опять, значит, ко времени написал?

Говорят, В.М. обиделся. Но и призадумался над словами Анны Ивановны. А потом забросил модную тему и решил заняться только сказками.

Вот что рассказал мне Костя Красноштанов – ну, я тебе о нем раньше писала, он ходит в том самом баснословном бэрэте и черной бархатной куртке. А Степан Вистоплясов поднял его на смех как последнего романтика. И объяснил, что на самом деле наш мэтр всего-навсего решил хорошо подзаработать на заказе богатейшего человека – Саввы Дмитриевича Мамонтова. Якобы тот заказал В.М. аж три картины на сказочные сюжеты – для какой-то железнодорожной конторы, в состав собственников которой он, Мамонтов, тоже входит.

Конечно, это не столь романтично звучит, как готовность исполнить каприз Анны Ивановны, и поначалу я на Степана даже обиделась. Вообще мне вдруг показалось, что он как-то излишне прагматичен. Не люблю таких скучных, закоснелых матерьялистов! К тому же мы с самого начала с ним крепко сцепились из-за моей позиции относительно основного узора картины.

Так вот что произошло во время моего разговора с мэтром… То есть, конечно, это В.М. удостоил меня своей беседой, а я лепетала что-то бессвязное, пыталась собрать воедино все те знания, с запасом которых приехала в Москву. Я пыталась убедить его, что на этой картине непременно должны быть славянские руны, древние славянские письмена.

– Ну и что же это за письмена? – презрительным тоном перебил меня Степан. – Кириллица или же глаголица? Но ведь замысел картины чудесный и волшебный, здесь должны быть некие каббалистические знаки, ежели угодно, египетские иероглифы, да хоть и китайские, что-нибудь совершенно непонятное взору обыкновенного зрителя, что населит картину волшебством, магией… если хотите, даже черной магией! А что такое славянские письмена? Обыденность, скука, квасной патриотизм!

Что и говорить, сказано смело, даже чрезмерно смело – молвить такое в присутствии В.М., который известен своим подчеркнутым русофильством и даже не желает слышать ни о каких модных нигилистических новациях, которые, увы, потихоньку начинают распространяться среди молодых художников… Впрочем, я тебе уже об этом писала. При словах «квасной патриотизм» лицо В.М. мгновенно вспыхнуло, однако он сдержался, поскольку считает Степана человеком талантливым (стихийно талантливым рисовальщиком, как он обычно выражается), а значит, склонен прощать ему даже то, чего не простил бы никому другому.

Да, он сдержался, однако был очень недалек от того, чтобы предложить Степану «пойти продышаться прохладою» – такой у В.М. обыкновенный совет для тех, кто позволяет себе болтать лишнее или начинает чрезмерно бахвалиться при уроке мэтра. Мне почему-то стало жалко Степана, хотя, конечно, он провинился… Ну, стало мне его жаль, и я позволила себе заговорить прежде мэтра, надеясь переключить его внимание – пусть даже и неблагосклонное! – на меня.

– Вы, видимо, слов моих не расслышали, господин Вистоплясов? – осведомилась я со всем возможным высокомерием. – Я говорила не о славянских письменах, а о древних славянских рунах!

– Ну, хвала Одину, Тору и господину Снурри Стурулсону, мы все осведомлены о том, что скандинавы имели собственные древние письмена, называемые обыкновенно рунами или резами, – хмыкнул Степан. – Конечно, можно примкнуть к последователям нордической теории, которые готовы лбы расшибить в защиту довода, что русские люди – потомки викингов, варягов, однако куда мы денем чудь и мерю, вятичей, – он отвесил весьма высокомерный полупоклон в сторону В.М., который, как известно, происходит из Вятской губернии, – лютичей и так далее? Не могло быть никакой единой письменности у нации, которая представляла собой лишь сборище разнокалиберных, разрозненных, враждующих между собой племен! И только когда пришло к нам письмо кириллическое, только тогда лишь…

– Да вы сущий невежда, Вистоплястов! – вскричала я. – Неужто вы не слышали о трудах господина Классена, который весьма доказательно обосновал: наши древние предки имели письменность свою собственную еще до того, как на Русь пришло письмо греческое? Что у славян была грамотность не только до общего введения между ними христианства, но и задолго до Рождества Христова, о том свидетельствуют акты, возводящие грамотность славяно-руссов от десятого века назад – до глубокой древности. Например, Ибн-Фодлан, писатель Х века, пишет как очевидец о руссах дохристианских, что они на столбе намогильном писали всегда имя покойника вместе с именем князя. В VI веке византийцы говорят уже о северных славянах как о народе образованном, имеющем свои собственные письмена, называющиеся буквицею. Корень этого слова сохранился по сие время в словах: «буква», «букварь», «буквально» и даже во второй букве алфавита – «буки». Царь скифов, предков славянских, вызывал Дария ругательным письмом на бой еще в 513 году до Рождества Христова. Жрецы и мудрецы славянские писали народные законы на деревянных дощечках, у них употреблялись руны для предсказаний. И вообще в скандинавских сагах винетов, то есть славян, называют образованными людьми. Они писали именно что рунами и резами, которые и по сю пору сохранили магическое значение, не менее сильное, чем ваши знаки Каббалы. Именно поэтому я и прошу нашего мэтра непременно изобразить волшебные древние знаки на своей картине. Они будут как бы залогом полета, стремления, высоты… волшебной силы, способной унести человека в запредельные выси с огромной, невероятной, непредставимой скоростью.

– Ну и какие же это должны быть знаки? – с прежней нигилистической улыбкою спросил Степан.

Мэтр, заметь, все время молчал.

И я начала свою лекцию… Но сейчас я ее описывать не буду, потому что звенит колокольчик, перемена кончилась, а я даже чаю выпить не успела – пора в классы. Ты не представляешь, как я занята, Николашка: я рисую, набиваю руку, занимаюсь денно и нощно, так, что ничего, кроме карандаша, или уголька, или мелка, рука уже держать не в силах, тем паче – ручки с пером. Поэтому пока заканчиваю, напишу спустя день или два.

Твоя любящая сестрица Антошка».

Нижний Новгород, наши дни

Алена молчала не оттого, что ей так уж плевать было на правила дорожного движения и на все прочие узаконения. Нет, она была изумлена до крайности: ведь Покровка – улица непроезжая! Конечно, мелькают на ней годом-родом кое-какие авто, но это или дорожные службы, или милиция, или машины инкассаторов. Всем прочим въезд на Покровку и пересечение ее строго запрещено. Просто удивительно, что напротив Театра драмы не дежурит патрульная машина ГАИ. Ну ничего, сейчас их перехватят на площади Минина, там аж два поста: постоянный около автобусной остановки под кремлевской стеной, и еще патрульная машина «стережет» стоянку такси неподалеку от Выставочного зала.

Странно, конечно… Патрульной машины нет и здесь. А которые с поста, они там спят, что ли, в своей «стекляшке»? Неужели не видят, что «Мазда» не просто выехала с Покровки, но и не повернула в объезд сквера на площади Минина – даже Алена, которая совершенно не была автомобилисткой, знала, что нужно ехать именно туда! – а понеслась рассудку вопреки, наперекор стихиям прямо на площадь?

– Лихо… – пробормотала Алена наконец. – Вообще-то…

И осеклась, забыв, что, собственно, хотела сказать. Ну вот здесь-то, напротив главных ворот кремля, Алексей всяко должен был свернуть на Варварскую! Конечно, его квартира находится на Большой Печерской, бывшей улице Лядова, но и туда нужно объезжать по Минина, по Пискунова, в конце концов, так куда ж он мчится, что, решил по Верхне-Волжской набережной добраться до дому? Вот уже здание биологического факультета университета, вот троллейбусная остановка, а там, впереди, Дом архитектора… уже въезд на набережную, слева памятник Чкалову… Ой, слава Богу, Алексей сворачивает налево, ко вторым воротам в кремль. Отсюда можно попасть к зданию городской администрации и, между прочим, к художественному музею, который располагается в бывшем доме бывшего военного губернатора.

Да, но въезд машинам без пропусков в кремль запрещен. И дяденька в будке охранника (ну наконец-то хоть один страж порядка нашелся во внезапно обесстражевшемся городе!) уже грозно поглядывает на «Мазду», которая, словно ошалев, несется на запретную территорию.

– Алексей, вы что?! – воскликнула наконец Алена. – Ну хватит лихачить, право, уже не смешно. Остановитесь, у вас же будут…

Она не успела выговорить «неприятности», как Алексей тормознул так резко, что Алена едва не вылетела в ветровое стекло: конечно, она не застегнула ремень безопасности, да и Алексей его не надел и ударился грудью о рулевое колесо.

– Что вами? – сердито крикнула она.

– Что со мной? – воскликнул Алексей и повернулся к ней.

Алена даже руки стиснула у горла, так испугало ее потерянное, бледное, потное лицо Алексея, его хриплый голос, его остановившиеся глаза.

А тот смотрел на нее, но словно бы и не видел. Зрачки его сузились, взгляд метался, губы дрожали.

– Алена, не пускай меня, – пробормотал он не своим, жалобным, измученным голосом. – Алена, я не хочу в музей, не хочу этого делать! Не заставляйте меня, да что вам от меня надо?! – вдруг закричал Алексей и вцепился в ручку двери. Но тотчас отпрянул от нее, сунул Алене пульт: – Не выпускай меня, слышишь? Ни за что не выпускай! Я ведь уничтожу ее, изрежу! Я не хочу! – Закрыл глаза, прошептал хрипло: – Совы… совы летят, какой туман, какая мгла… Как высоко, как прекрасно в высоте, а на земле… – Осекся, и тотчас лицо его изменилось, стало тупым, безжизненным, упрямым, осатанелым: – А ну, выпусти меня! А ну, открой дверь!

И он навис над Аленой с таким выражением, что она ужаснулась. Безумные, пустые глаза, как страшно! Алена с силой отшвырнула Алексея к дверце. Нажала на свою ручку, та не поддалась, Алена выставила пульт… Она представления не имела, как с ним обращаться! Странно, но в дверце что-то щелкнуло, она медленно приотворилась… Алена вылетела пулей, кажется, что-то крича от страха… Руки Алексея вцепились в нее сзади, но она снова отшвырнула его и захлопнула дверцу.

Выставила пульт вперед, нажимала наугад на все кнопки подряд, совершенно не представляя, что станет делать, если Алексей вырвется наружу…

Видимо, нажала все правильно. А впрочем, и Алексей больше никуда не рвался – сгорбился, уронив голову на руль, притих.

Тогда Алена смогла наконец перевести дух.

Что это было, Господи помилуй?!

Дурацкий вопрос. Тот самый припадок безумия, о котором Алексей рассказывал раньше, – яростное стремление ворваться в художественный музей и что-то там натворить с одной из картин. С какой? Да Господь ее знает, как она называется. Может быть, Алексею и самому это неизвестно, ведь когда и Алена, и Муравьев пытались у него вызнать название картины, он не мог ничего сказать. И сейчас не назвал ее.

А впрочем, какое имеет значение, как она называется, та картина? Сейчас важнее другое – что делать с Алексеем? Он полулежит на руле, впечатление такое, что лишился сознания. Где-то Алена читала, что после бурного припадка безумия больного всегда настигает приступ слабости. Алексей, значит, именно что больной?

Ну, диагноз ему должны поставить врачи, а они, судя по его рассказам, не слишком-то жаждут это сделать. Или просто в затруднении? В самом деле, картина вырисовывается странная и, наверное, труднообъяснимая.

Опять это слово – картина…

Какая же картина?

Имеет ли это значение?

Так, надо отвлечься от слова, от неизвестной картины, собраться с мыслями… Надо что-то делать, делать, на что-то решаться…

Да что особенно выдумывать? Надо немедленно вызвать к Алексею врача!

Что, прямо вот так набрать на телефоне 03 и вызвать психиатрическую бригаду? Приедут какие-то чужие люди, вкатят укол какого-нибудь пугающего успокоительного, заберут Алексея в психушку, может, даже смирительную рубашку на него наденут… А Алена спокойно пойдет домой?

Нет, это не выход. Все-таки не чужой человек…

Господи, ну почему она столь уединенно живет в своем родном вроде бы городе? Знакомства у нее чрезвычайно не полезные, она даже не знает, к кому обратиться в столь безумной (вот уж правда что!) ситуации. Был бы у нее какой-нибудь знакомый психиатр… а кстати, он был, был, но, на беду, сам оказался психом и был упрятан с помощью Алены и Льва Ивановича Муравьева (именно тогда они и познакомились, кстати!) за крепкие решетки[4]. И с тех пор она ни с психиатрами, ни с психологами, ни с психопатами больше не водилась.

Стоп! Зачем далеко искать? Какая же она забудька… Да ведь Иван, будущий зять Алексея, сам работает в бригаде психиатрической помощи! Вот и решение проблемы. Приедет не чужой какой-то, хладнокровный укротитель несчастных шизиков, а почти родной человек. Надо ему позвонить и…

А куда звонить-то? В каком районе Иван работает? Вроде бы об этом шла речь сегодня вечером за ресторанным столиком… Или не шла? Да ладно, что тут гадать, надо набрать 03 и все узнать.

Алена трясущимися руками принялась шарить в карманах плаща в поисках мобильника, но тут же с досадой хлопнула себя по лбу. Да ведь телефон в сумке! А сумка осталась в машине. Вон она, валяется внизу, на полу, только длинный черный ремешок змеится по сиденью.

Итак, мобильник в сумке, сумка в машине, машина – заперта.

Смерть Кощея – на конце иглы. Игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… ну и так далее…

– Кретинка, – пробормотала Алена безнадежно. – Кретинка, что ж ты сумку-то свою бросила, а?! Там ведь не только телефон, там и деньги, вернее, то, что от них осталось, там и ключи от квартиры!

А впрочем… Алена тут же спохватилась. Чего уж так ругаться-то сильно, зачем обзывать себя непотребно? Ведь у нее в руках пульт, открывающий двери. Надо осторожненько нажать, осторожненько открыть, проворно схватить – и опять все запереть, пока Алексей не очухался и не начал буйствовать вновь.

Впрочем, судя по его виду, он обессилен припадком и очухается еще очень не скоро. Итак, нажать на кнопочку…

А на какую?

Алена в сомнении смотрела на пульт. Очень уж много всего здесь нагорожено! Поди знай, на что нажимать. Попробовала одну кнопку, другую… Дверца не шелохнулась. Вроде бы что-то должно щелкнуть, а не щелкает… Как ей вообще удалось запереть дверь?!

Ну, с перепугу что только не удастся даже такой технологической кретинке, какой всегда считала себя Алена!

«Взгляд обольстительной кретинки светился, как ацетилен», – пробормотала она.

А кстати, откуда это? Игорь Северянин, что ли? Или Брюсов? И как там дальше? И что было раньше?

Никакой это не Северянин и никакой не Брюсов. Это Александр Блок, любимый поэт юности! Все-таки уникальная память у писательницы Дмитриевой – все, что касается стихов, даже сто лет не читанных и давным-давно, казалось бы, забытых, вспыхивает в голове моментально, словно разгорается костерок, который казался давно угасшим. А вот насчет кнопочек на пульте – это ей слабо, слабо, слабо, слабо!

Она растерянно обернулась – и перехватила взгляд незнакомого мужчины. Он сидел за рулем стоявшего неподалеку темно-зеленого джипа, опустив стекло, и с превеликим любопытством таращился на Алену матово-черными глазами.

Писательница наша нахмурилась. Обстоятельства ее жизни в последние годы складывались так, что ничего доброго от черных глаз она не ждала, поэтому старалась держаться от них подальше. Алена отвернулась и в растерянности уставилась на «Мазду», за рулем которой по-прежнему сидел неподвижный, поникший Алексей.

А он часом не в обмороке?! Вид у него какой-то такой… помертвелый…

Ну как же открыть эту несчастную машину?!

– Извините, – послышался сзади мягкий голос. – Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Алена снова обернулась. Ну да, с ней заговорил тот самый черноглазый мужчина. Нет, слава Богу, на другого, разбившего Алене сердце, измучившего ее почти до смерти, заставившего понять наконец, что это за штука такая – роковая, неодолимая любовь, но так и не полюбившего ее, он, к счастью, совершенно не похож. Гораздо старше – явно за сорок, резкое лицо, угрюмое выражение, жесткие черные волосы, углом нависающие надо лбом, брови сведены к переносице, рот недобрый, твердый, бледный… Все не то, все не так, с Игорем никакого сходства, ну и слава Богу.

Вот только глаза… А впрочем, ерунда это, таких глаз, как те, из-за которых Алена с ума сходила, умирала, сердце себе надрывала, все равно больше не сыщешь. Вот и не ищи, и не думай о них, не вспоминай о прошлом – смотри в настоящее и без сомнений и колебаний используй этого черноглазого в своих целях. Предлагает тебе человек помощь – не отказывайся, не будь дурой. Если он сидит за рулем автомобиля, то уж наверняка знает, как управляться с пультом!

– Послушайте… Извините, вы умеете пользоваться этой штукой? – пробормотала она искательно. – Моему знакомому вдруг стало плохо, я из машины выскочила, а дверцу нечаянно заперла. А там моя сумка и телефон в ней, теперь врача не вызвать… Вы не могли бы открыть дверцу и достать сумку? Вон там она, под сиденьем лежит… Поможете мне, а?

– Конечно, – отозвался черноглазый. – Легко. Давайте ваш пульт.

Добрый человек выбрался из джипа и подошел к «Мазде». Взял у Алены черненькую коробочку, и моментально – Алена даже не успела подсмотреть, на что там нажимается при надобности! – раздался характерный звук, означающий, что дверца открылась.

Помощник, дай ему Бог здоровья, осторожно просунулся внутрь, пошарил под сиденьем и выпрямился, схватив сумку. Затем снова заблокировал дверцу.

– У меня такое ощущение, что ваш друг без сознания, – сказал он, глядя на Алену чуть исподлобья, почти в упор, так как они были с нею практически одного роста. – Что с ним случилось все-таки? Сердечный приступ? Удар?

– Если бы я знала! – воскликнула она чуть ли не со слезами. – Мы были в ресторане…

– И после ресторана он сел за руль? – вскинул брови добрый самаритянин. – Лихой парень!

– Да выпито было всего по бокалу «Твиши», не больше, – отмахнулась Алена. – Не в том дело. Ладно, спасибо большое, давайте сумку.

– Там еще и телефон лежал. – Черноглазый показал ей трубку. – Вот, держите.

– Это не мой телефон, а Алексея, – сказала Алена, завороженно глядя на черный, лаково блестящий, утонченный «Siemens».

Телефон… О, это был настоящий подарок судьбы! Теперь не придется разыскивать Ивана, как иголку в стоге сена, взывая к сочувствию каких-нибудь неразговорчивых дежурных «Скорой». Надо просто найти его имя в записной книжке телефона Алексея. Наверняка он записал номер дочкиного жениха. А если не найдутся координаты Ивана, то уж номер Галины там наверняка есть!

Алена с сомнением посмотрела на красивенькую вещицу. С телефонами, особенно незнакомых моделей, у нее тоже были переусложненные отношения, но совсем недавно у Алены тоже был «Siemens», пока однажды она не грохнула его об асфальт. Телефон получил повреждения, несовместимые с продолжением дальнейшей деятельности, и был положен в ящик кухонного стола – просто так лежать, бесцельно, хотя, наверное, его стоило сразу отправить на помойку и забыть о нем навсегда. Так или иначе, Алена еще помнила, чем отличается «Siemens» от «Nokia», которая у нее была сейчас, и быстро разобралась в меню. Это вам, конечно, не компьютер современного автомобиля, с мобильником справиться нетрудно! Ну, вот и телефонная книжка… Странно, в ней всего пять номеров! Пять номеров и пять имен или инициалов:

ТЮС

М.К.

Сева

Л.

Юля

ТЮС? Почему не ТЮЗ, Театр юного зрителя? Или аббревиатура не имеет отношения к театру, а является чьими-то инициалами? А что за Юля? Уж не та ли самая, юная дама Алексеева сердца? Запросто. Почему бы ее телефону не быть занесенным в его книжку? Только почему в нем нет координат дочери, Ивана, великого человека Льва Ивановича Муравьева, в конце концов?

Стоп, стоп… а что за циферка 2 мерцает на дисплее? Ах ты, Господи, да ведь в этой модели телефона две записные книжки! Алена вернулась в основное меню и открыла первый список.

Ну, все понятно. Муравьев на Л, как Лёва, Галя на Г, Иван на И, масса других имен. Даже и она, наша писательница, уже сподобилась быть сюда занесенной: Алена, на букву А. Вообще редкое свойство для мужчины – записывать имена, а не фамилии знакомых. Но почему у Алексея все-таки два списка? И почему Юля в том, втором? Предположим, там наиболее близкие друзья, дорогие люди, но как насчет дочери и ее жениха? Почему они значатся среди всякой посторонней шушеры вроде бывшего одноклассника и фиктивной невесты?

Да очень простой ответ. Потому что дочь и тем паче ее жених – совсем даже не близкие люди Алексею. В этом Алена нынче убедилась воочию. Алексей и его детки просто терпят друг друга, не упуская возможности подложить друг другу изрядную свинью. Неведомо, чем вредил деткам Алексей, но они… О, в том, что они редкостные пакостники, Алена убедилась на собственном печальном опыте. Интересно, вернутся ли когда-нибудь к ней ее четыре с половиной тысячи, заплаченные за ужин в честь дня рождения Алексея? Вопрос не праздный. Конечно, грех в тяжелую для ближнего минуту беспокоиться о презренном металле… А кто сказал, что Алена беспокоится именно о металле? Деньги-то были в бумажных купюрах. И вообще, с вопросом о возврате денег неразрывно связан вопрос о здоровье Алексея, так что Алена на голубом глазу может утверждать, что все ее мысли – именно о здоровье!

Итак, скорей, как можно скорей звонить врачу! В смысле, фельдшеру. В смысле, Ивану.

Она набрала номер, но не услышала гудков, а только хладнокровный электронный голос: «Аппарат абонента выключен или временно недоступен».

Облом… Можно, конечно, Галине позвонить, но неохота.

Неужели придется все же вызывать чужого человека, хладнокровного укротителя несчастных шизиков по телефону 03? И вполне может статься, что Алексей очнется от припадка так же внезапно, как впал в него, очнется совершенно нормальным человеком (он же говорил, что кратковременное помешательство проходит бесследно), но будет сидеть в палате психушки, как зверь в железной клетке, и неизвестно, удастся ли ему выбраться на волю.

И тут Алену осенило. Она повернулась к черноглазому спасителю, который откровенно пялился то на нее, то на неподвижного Алексея, и зачастила:

– Послушайте, вы мне можете помочь, а? В машине мой друг, ему вдруг стало плохо, я пыталась его будущему зятю дозвониться, он на «Скорой» работает, но, видимо, сейчас на выезде, его как раз на дежурство вызвали…

– Извините, а с чего вы взяли, что я врач? – хмыкнул незнакомец. – Вовсе нет. Но если вашему другу так уж плохо, надо хоть какого-то врача вызывать, не обязательно родственника.

– Да вы понимаете… – Алена смущенно улыбнулась, – у него что-то… нервное. Временно находит и быстро проходит. Я боюсь, что его увезут в больницу, а это окажет на него такое воздействие, что он потом совсем свихнется.

– Ну да, понятно. И все же без помощи его нельзя оставить, – пробормотал черноглазый.

– Вот именно! – закивала Алена. – Потому я и хочу, чтобы вы помогли мне отвезти его ко мне домой. Как вы уже, должно быть, поняли, я совершенно ничего не понимаю в автомобилях, водить не умею… Видели, даже с одним отдельно взятым пультом справиться не могу! Я прошу вас, пожалуйста, давайте Алексея пересадим в вашу машину и отвезем домой? К нему… нет, ко мне. А то дома у него никого нет, и мне как-то неудобно открывать чужую квартиру, врываться туда. К тому же там сигнализация поставлена… Да, лучше ко мне. Это недалеко отсюда, на Ижорской.

Черноглазый пожал плечами:

– Да Бог с вами! При чем тут я? Вызывайте такси и везите своего Алексея куда угодно, хоть на Ижорскую, хоть на Автозавод. А лучше все же «Скорую» вызвать. С нервной системой нельзя шутить, знаете ли.

– О Господи, вы правы, – пробормотала Алена, опуская глаза. – Вы сто раз правы! Зачем я вообще лезу в это дело, совершенно непонятно! И вас вмешиваю… Ладно, знаете что, вы тут побудьте еще буквально три минуты, постерегите его, я сбегаю вон туда, ко Дворцу труда, где стоянка такси, и сразу вернусь с машиной.

– Бессмысленно бежать, – сказал черноглазый. – Посмотрите, там нет ни одного такси. Уж не знаю, что случилось, нечасто такое увидишь. Не повезло вам.

– Да… – растерянно проговорила Алена. – Погодите-ка, я еще раз позвоню его будущему зятю… Нет, все еще недоступен. Черт, черт, черт, что же мне делать?! Послушайте, но ведь Ижорская – это совсем близко! Вон туда по Варварке, потом по Ванеева три квартала и…

– Я знаю, где Ижорская, – усмехнулся черноглазый. – Ну вы и упрямая!

– Вообще-то это правда, – кивнула Алена. – Пристала к вам… Ну, может, вас деньги искусят, а?

– А сколько? – заинтересовался черноглазый.

– А вы сколько хотите? – насторожилась она.

– Вообще-то здесь недалеко, но, учитывая нестандартность задачи… рублей пятьсот, не меньше.

Алена тихонько кашлянула.

Что за день сегодня такой… расточительный, а? Ну и брак навязал ей товарищ Муравьев!

А этот-то… черноглазый… Ёлы-палы, как принято нынче выражаться в случаях крайнего возмущения! А ведь у него джип, не какая-нибудь таратайка! И пятьсот рублей сделают его богаче? Счастливее? Да ладно, пусть подавится, крохобор несчастный!

– Да, вы как в воду смотрели, – пробормотала Алена, изображая совершенное безразличие. – У меня в кошельке как раз пятьсот рублей осталось. Хорошо, вы их получите, только в эту несусветную сумму входит и погрузка-выгрузка. Помогите мне вытащить Алексея из машины, это раз, потом закройте ее, это два, а потом, когда приедем ко мне, затащите его ко мне в квартиру. Это три.

– Вы, наверное, его очень сильно любите? – спросил черноглазый со странной интонацией.

Алена посмотрела на него с изумлением и усмехнулась:

– Да при чем тут любовь, скажите на милость?! Я же говорю: он мой друг, а я не могу бросить друга в беде.

– У меня такое ощущение, что вы прочитали в жизни слишком много книг, – сухо сказал черноглазый и пошел к «Мазде» с пультом на изготовку.

– Вы ошибаетесь, – сказала ему в спину Алена.

И замолчала. И не стала договаривать, что беда не в том, что она прочитала слишком много книг, – беда в том, что она слишком много их написала!

Нижний Новгород, примерно месяцем раньше описываемых событий

Пациентка держалась тихо, как бы в отключке была. Сидела в углу, обхватив руками плечи: трудно было поверить, что это именно она буквально несколько минут назад буйствовала и покушалась на самоубийство.

– Что у нас случилось? – спросила Наталья Ивановна у хозяйки квартиры – пухленькой расстроенной женщины с растрепанными светлыми волосами, встретившей медиков у двери. Она была одета в нормальную женскую одежду для полных – отнюдь не облегающие брюки и какой-то бесформенный блузон не блузон, пуловер не пуловер.

– Понимаете, это моя подруга… – пробормотала женщина трясущимися губами. – Давняя, еще школьная. Маечка. Майя Алексеевна Климова. Пришла к нам на мой день рождения, все было хорошо, посидели… Она собралась уходить, мы ей такси вызвали, она уже оделась, а такси нет и нет… Мы с мужем и посуду уже убрали, я переоделась в домашнее, спать охота… Маечка говорит: «Вадик, позвони в таксопарк, спроси, что там такое?» Вадиком мужа моего зовут, а меня – Лиза, Елизавета Петровна. Как императрицу, – пояснила она торопливо. – Вадик трубку поднял, а там гудков нет. Что-то, видать, случилось на линии, нас тут на цифровую АТС уже который день переводят, никак перевести не могут, все время сбои в связи. «Ну, теперь понятно, – говорит Маечка, – значит, они нам звонили, а мы не слышали звонка». Тогда она позвонила по мобильному своему, и там, конечно, дежурная рассердилась, что трубку не брали, сказала, что наше такси она уже куда-то отправила… – бормотала женщина, оглядываясь на свою мрачно поникшую подругу, которая то и дело тяжело, надсадно всхлипывала, вздрагивая всем телом.

Упомянутый Вадик жался в углу, то зевая, то мучительно почесывая шею. Сложившаяся ситуация, судя по всему, ему ужасно надоела.

Впрочем, Наталье Ивановне – тоже. И ей тоже захотелось безудержно зевать. И спать.

– Не пойму, ваша подруга так расстроилась потому, что такси не смогла вызвать? – перебила она не в меру разболтавшуюся хозяйку. – Кстати, вас как зовут?

– Лиза, Елизавета Петровна… как императрицу… – снова забормотала та.

– Ах да, – кивнула Наталья Ивановна. – Вы уже называли себя, я забыла. Ну, вы говорите, она из-за такси расстроилась, значит?

– Да нет, почему из-за такси? – удивилась Елизавета Петровна. – Я не знаю, из-за чего. Это я просто рассказываю, чтобы объяснить, как дело было. Она сделала новый заказ, дала номер своего мобильного, пошла к двери. Мы думали, из диспетчерской быстро позвонят, и Маечка хотела на улице подождать. Они позвонили… и вдруг Маечка как-то ни с того ни с сего рванулась в сторону, вот так меня обежала, – Елизавета Петровна неуклюже вильнула своим полным телом, показывая, как именно обежала ее подруга, – и кинулась в кухню. Я думаю: что такое, плохо ей стало, что ли? Бросилась за ней, а она на подоконник лезет, цветы, ну горшки цветочные, значит, на пол сшибает, хочет окно открыть. Я не поняла, зову: «Маечка, Маечка!» – а она молча, ожесточенно рвет на себя створку…

– Шпингалеты все повыворотила, – провыл сквозь неудержимый нервный зевок Вадик.

– Да бог с ними, со шпингалетами! – в сердцах воскликнула Лиза. – Их прибить – одна минута, а тут беда такая…

– Восемь, – уточнил Вадик.

– Что – восемь? – осеклась Лиза.

– Восемь минут. Створки – две. Шпингалета на каждой створке – по два. Всего – четыре шпингалета. На каждый – по две минуты. Значит, и минут – восемь.

Наталья Ивановна с трудом сдержала ухмылку, слушая невинную супружескую перебранку, и мысленно поздравила себя с тем, что как двадцать лет назад рассталась со своим законным, так больше и не делала попыток «найти свою вторую половинку». Вообще эта фраза из объявлений о знакомствах приводила ее как психиатра в неконтролируемое бешенство. Какая там, к черту, половинка! У нормального человека, нормальной женщины не может быть раздвоения личности. Мужчины нужны только затем, чтобы сделать ребенка. Все, на этом их роль в жизни женщины и общества исчерпывается. У Лизы и Вадика, судя по всему, детей либо не было, либо они жили отдельно от родителей. И зачем Лизе в таком случае держать при себе какого-то увальня, который еще и издевается над ней при посторонних, Наталье Ивановне было совершенно непонятно. Впрочем, некоторые дуры считают, что, раз взваливши на себя этот крест, должны тащить его пожизненно. Пожалуй, Лиза принадлежала именно к таким страдалицам… тупым ослицам. Ну и на здоровье. Несите его! Любите его! Ненавидьте его!

– Так вы говорите, ваша подруга пыталась выброситься в окно, – вернулась она к теме беседы. И снова поглядела на Майю Алексеевну Климову.

Нет, в самом деле, вид у той был сейчас совершенно не буйный, даже поверить трудно в то, что рассказывала Елизавета Петровна.

– А вы ей, кстати, лекарства какие-то давали?

– Ну, я предлагала валерьянку или тазепам, – испуганно призналась хозяйка, – больше-то у меня ничего нету. Но она отказалась. У нее этот припадок как будто сам по себе начался и сам по себе прошел. Она только просила нас не выпускать ее из квартиры. Не выпускать ни в коем случае, чтобы она в музей не пошла.

– В какой музей? – спросила озадаченно Наталья Ивановна.

– Ну, она, Маечка, реставратором работает в музее – в художественном, который в кремле. Знаете? – пояснила Лиза. – И вот она меня умоляла, чтобы я ее туда не пускала сейчас, понимаете?

– Ну да, среди ночи, кто б ее пустил в музей! – хмыкнул за спиной Натальи Ивановны фельдшер Иван. – Там небось сторож!

– Конечно, сторож, и сигнализация там стоит. Только ведь Маечка не в себе была, она этого не понимала! Она очень боялась, что я ее пущу на улицу и она до музея доедет и каким-то образом туда прорвется. Она говорила: «Не пускай меня, нельзя, я сейчас на все готова, не пускай! Я ведь и убить могу кого-нибудь! Но я лучше себя убью, чем испорчу самолет!»

Наталья Ивановна услышала, как фельдшер Иван вздохнул и профессионально щелкнул замочком медицинского саквояжа. Катя, значит, сейчас будет делать инъекции. Да, пора. Самолет в музее… Майя боится его испортить… Это уже круто. Свежо и оригинально! Интересно, с чего она так резко съехала с катушек? Или случилось обострение психоза, которым, пусть в скрытой форме, страдают практически все дамы постбальзаковского возраста?

Это выражение – дама постбальзаковского возраста – Наталья Ивановна вычитала в каком-то детективном романе. Сам роман, как ему и положено, прочитался и тут же из головы вылетел, а выражение осталось, потому что очень Наталье Ивановне понравилось.

«Что ж ей дать? – подумала Наталья Ивановна. – Вроде бы тихая сейчас… Но кто ее знает, что может случиться через минуту. Везти в стационар или не везти? С одной стороны, попытка суицида. С другой стороны… Нет, никакой другой стороны нет, нужно увозить. Так ведь она не поедет! По новому закону необходимо ее согласие. Вот если бы буйствовала, так употребили бы «мягкую вязку» и увезли бы без разговоров!»

Она перехватила взгляд Вадика. В нем явно читалась острая надежда, что опасную подружку жены увезут из его дома в смирительной рубашке (или ее современном эквиваленте – «мягкой вязке», что практически то же самое). А Лизины глаза были полны слез. Ей, конечно, невыносимо жалко Маечку…

– Галоперидол колем, да, Наталья Ивановна? – подала голос Катя, которая вообще была девушка нетерпеливая.

– Зипрекс возьми, ты что? – сердито сказала Наталья Ивановна.

– Зипрекса у нас нету, – прошелестела Катя. – Клопиксол только.

– Ну, давай клопиксол.

Катя никак не может привыкнуть, что галоперидол или аминазин теперь колоть не рекомендуется. Они якобы вызывают огромное количество побочных эффектов. Раньше не вызывали, теперь вызывают… Да ладно, не все ли равно, что колоть, в конце концов?

– Майя, вы сейчас как себя чувствуете? – спросила Наталья Ивановна мягко.

Ни звука, ни взгляда в ответ, только страдальческое дрожание крепко закушенных губ.

– Знаете что, мы вам сейчас укол сделаем, хорошо? – еще более мягко продолжила Наталья Ивановна. – Это новое замечательное лекарство, чтобы купировать психомоторное возбуждение. Вас сейчас какая-то мысль, идея навязчивая зажала, а лекарство поможет эти тиски разомкнуть. Станет полегче, и тогда мы с вами сможем поговорить, что делать дальше. Решим, домой вас отвезти или, может быть…

Тут в прихожей зазвонил чей-то мобильный телефон. И все головы, конечно, невольно туда повернулись.

До сей минуты Майя слушала врача спокойно. Однако, конечно, с такими больными ни в чем нельзя быть уверенным, в любой момент могут сорваться… В общем, Наталья Ивановна пропустила момент, когда это произошло, потому что тоже обернулась на звонок. В то самое мгновение Майя резко рванулась со стула – так резко, что стул с грохотом свалился, – и кинулась на кухню.

Нижний Новгород, наши дни

Алена слушала Пьяцоллу. Впрочем, музыка аргентинского танго сейчас, как и постоянно в последнее время, была всего лишь фоном для вполне обыденных реалий ее жизни. Она ведь отнюдь не отрабатывала какие-нибудь очос, или фирулеты, или, к примеру, болео: она сидела за компьютером и рассматривала сайт Нижегородского художественного музея.

За стенкой спал Алексей. Когда они с Максимом (Алена мысленно вознесла благодарность небесам, когда узнала, что черноглазого водилу-крохобора зовут не Игорем, этого она просто-напросто не пережила бы!) притащили Алексея в ее квартиру, «жених» еле передвигал ноги от слабости. И уснул немедленно, лишь только голова его коснулась подушки. Разумеется, Алена не стала возиться с раздеванием «гостя», только стащила с него плащ и мокасины, а потом прикрыла пледом и ушла в кабинет, включила компьютер, вышла в Интернет и набрала в окошечке своей любимой поисковой системы «Google» три слова: «Нижегородский художественный музей».

Открылся очень миленький, элегантный такой сайтик:

«Нижегородский государственный художественный музей

Адрес: Россия, 603082, Нижний Новгород, кремль, корпус 3.

Музей открыт ежедневно, кроме вторника, с 10.00 до 17.00

Проезд всеми видами транспорта до остановки «Площадь Минина».

Предварительные заказы на экскурсии и лекции принимаются по телефону:

+7 (831-2) 39-13-73

Телефон для справок: +7 (831-2) 39-08-55

Факс: +7 (831-2) 19-20-85

E-mail:

Web:».

Понятное дело, сайт был снабжен изрядным количеством ссылок: «Информация», «Собрание», «Экспозиция», «Фонды», «Выставки», «Виртуальные экскурсии», «Деятельность», «Новости» и так далее. Полюбовавшись на перечень, Алена решительно кликнула «Собрание» и увидела новые ссылки: «Русское искусство» и «Западноевропейское искусство». Кликнула на «Русское…». Тотчас выяснилось, что «коллекция русского искусства НГХМ выгодно отличается от подобных коллекций других региональных музеев России своей цельностью и полнотой, что дает возможность проследить последовательно историю национального искусства – от древнерусской иконописи до современных произведений, созданных в последние годы XX века». Это радует! И новых ссылок немало: «Иконопись», «Живопись», «XVIII век», «Первая половина XIX века», «Вторая половина XIX века», ну и тому подобное.

Потом Алена узнала, что западноевропейская коллекция музея не отстает от русской. Она «дает представление об основных художественных школах Европы на различных этапах их существования – от эпохи Возрождения до конца XIX века. Коллекция включает работы известных мастеров этих школ: итальянской – Д.М. Креспи, Б. Белотто, французской – Ж.Ф. Милле, Л.А.Г. Буше, немецкой – Л. Кранаха Старшего, голландской и фламандской – Я. Викторса, Д. Тенирса Младшего, Я. Йорданса и др. Большую значимость имеют также высокохудожественные образцы европейской гравюры XVII—XVIII веков».

О да, звучало сообщение вполне гордо, а какие красивые полотна были представлены на сайте! Ну кому, какому вандалу может прийти в голову уничтожить хоть одно из них?! Но вот пришло же! И что за жертва намечена Алексеем? Может быть, это «Огненное восхождение пророка Илии», икона ростовского письма, конец XIV – начало XV века? «Никола Зарайский» века XVI? «Портрет неизвестного» кисти Тропинина? «Портрет генерал-фельдмаршала Б.П. Шереметева», написанный в 1729 году Иваном Никитиным-вторым (да, так значится на сайте, получается, был еще и первый?.. Эх, ничего-то ты, Алена Дмитриева, кроме стихов, не знаешь, что называется просто – узость интересов!)? Прелестный портрет великой княгини Екатерины Алексеевны, будущей Екатерины Великой, кисти Гроота? Картина написана где-то в 1740-е годы, будущая императрица была еще совсем молоденькая…

А может быть, вандализм распространяется на вовсе уж громкие имена? Здесь есть «Мужичок из робких» Репина, «Туманное утро» Шишкина, «Буря на море» Айвазовского, «Гадающая Светлана» Брюллова, «Девочка с гармоникой» Венецианова. Есть и Маковский, и оба Васнецова, и замечательной красоты Кустодиев – «Русская Венера», «Купчиха, пьющая чай», и все такое прочее…

Конечно, объектом всяких злодеев и современных геростратов становятся произведения великие и древние. Чем древней, тем лучше. Это аксиома. Вот, пожалуйста, есть и здесь такие. Бернардо Беллото «Площадь Навона в Риме», написано в 1767—1770 годах. Джузеппе Мария Креспи «Юноша с лютней», около 1700-го. Это юноша?! Ну, Джузеппе Марии Креспи было, конечно, виднее… Так, Луи Андре Габриель Буше «Портрет мальчика»… Нет, это не тот Буше, феерически знаменитый Франсуа Буше, чья живопись всегда напоминала Алене розовый куст, покрытый цветами и сбрызнутый утренней росой, но все равно – 1803 год, и картинка ничего себе… О, вот истинное сокровище – Лукас Кранах Старший «Лукреция»! Лукреция Борджа, надо полагать, с ее скандальной славой? Ну и дата очень впечатляющая – 1535 год…

В принципе сайт музея можно смотреть до бесконечности, и предположения строить, и Пьяцоллу слушать… Бог ты мой, ну какая же красота вот эта мелодия из музыки к фильму «Анри IV», какой божественно-переменчивый ритм…

– Есть здесь кто-нибудь? – послышался вдруг голос – отнюдь не Анри IV!

Алена от неожиданности закрыла сайт со скандально знаменитой Лукрецией. Батюшки, да она ведь, заслушавшись и засмотревшись, начисто забыла, что у нее в гостях, так сказать, на постое находится Алексей, жених ее богоданный, вернее, Львом Ивановичем Муравьевым данный, а еще точнее – им навязанный! Очнулся и, конечно, понять не может, куда попал.

– Алексей, идите сюда! – позвала Алена, отключаясь от Интернета и выбираясь из-за стола.

– Алена? – Он появился в дверях с помятой щекой и натурально вытаращенными глазами. – Что это значит, скажите? Я уже готов был восклицать, подобно какой-нибудь невинной девице, очнувшейся в гнусном притоне: «Где я?!»

Алена так обиделась на «гнусный притон», что на время лишилась дара речи.

Нет, в самом деле, наглость какая! Возишься с ним, платишь баснословные деньги за его банкет, на котором сама съела всего несколько ломтиков мороженой форели (строганина называется) и жареной телятины да выпила немножко «Твиши», отвозишь его потом на сквалыжном джипе (опять за собственные денежки), укладываешь на свою кровать в своей любимой, красивой, уютной спальне… А в благодарность получаешь только оскорбление!

Ну как тут не воскликнуть вслед за многочисленными своими предшественницами, которые пришли к тому же выводу своим горьким эмпирическим путем: «Все мужчины – сволочи!» Все, все без исключения. Проверено временем!

– Вообще-то я не спал, – сообщил Алексей, с явным любопытством озирая многочисленные картины, которыми была увешана комнаты Алены.

Конечно, у нее были не Лукаса Кранаха Старшего работы, но замечательных нижегородских и не только нижегородских художников, тут уж можно не сомневаться! Некоторые полотна куплены «У решеток» или в художественном салоне, некоторые подарены друзьями. Хочется верить, что ни ночной, чуть подсвеченный луной Карадаг, ни сияющие на солнце лесные озера, ни вот эта марина не возбудят в Алексее нового приступа безумия… С Лукасом Кранахом оно, конечно, понятно, но все же своих любимых картин Алене тоже было жалко!

– Вернее, не совсем спал, – уточнил Алексей, с особенным вниманием разглядывая чудный вид старого Нижнего в лунном свете. Писал эту картину добрый приятель Алены, художник Леший, и она ее обожала. – Я практически все помню, что происходило. Как рвался из машины, как вы выскочили, потом какой-то мужчина меня тащил, мы куда-то ехали, потом меня по лестнице волокли… Я был в таком ступоре, что все воспринимал как бы отдельно от себя, будто все не со мной происходило. А кто был тот человек?

– Да частник какой-то, желавший подработать, – не вдаваясь в подробности, ответила Алена. – Да Бог с ним, главное, что он вовремя появился и помог мне. Другое гораздо важнее. Я в первый раз («Надеюсь, и в последний!» – добавила она мысленно) видела припадок вашего безумия. Если честно, я как-то не столь серьезно ваши рассказы воспринимала, а ведь ситуация и впрямь… тревожная, назовем это так. Знаете, Алексей, мне кажется, вы свое… ммм… нездоровье недооцениваете. Нам, дилетантам, с этим не справиться. Это не преступление, это болезнь! Главное, совершенно непонятно, откуда что взялось, почему вас вдруг так повело!

Алексей резко отвернулся от картины.

– Не преступление, а болезнь? – повторил он хрипло. – Вы хотите сказать, что я в самом деле сумасшедший? Ну так нет, нет, понимаете?! То есть само собой разумеется, что ни один псих в своем безумии не признается, и все же… Неужели вы не видите отчетливой связи причины и следствия? Я Муравьеву говорил сразу, что меня кто-то опаивает или подсыпает что-то, клялся, что здесь какие-то темные дела творятся. И вот – совершенно очевидно: мы сидим в ресторане, пьем и едим, а после этого на меня накатило! Ответ один.

– Один? – подняла брови Алена. – И какой же?

– Да что вы дурочку-то из себя строите?! – взъярился Алексей. – Будто не понимаете ничего!

– Не понимаю. Если на вас накатило, как вы изволили выразиться, почему не накатило на меня? Мы весь вечер провели вместе, ели и пили практически одно и то же…

– Не одно и то же, – быстро возразил Алексей. – У вас на закуску была, помнится мне, строганина и салат «Цезарь», а мы все трое ели жареные баклажаны и эту, как ее, курицу с грецкими орехами и авокадо.

– В самом деле, – кивнула Алена. – Тогда что получается, я вас опоила или окормила отравой какой-то? Но почему она подействовала только на вас, а не на ваших детей?

– Откуда вы знаете, – едко усмехнулся Алексей, – может быть, Галя с Ванькой тоже бились в припадках? Да нет, глупости, дурацкая шутка, на самом деле я вас не подозреваю ни в чем, потому что вся эта гадость со мной началась задолго до вашего появления в моей жизни. Скорей уж я буду ресторанного повара подозревать, который нам еду готовил.

– Нет, тогда лучше официанта, – хмыкнула Алена. – Он точно знал, кому какая тарелка достанется. Он вам небось и подсунул отраву.

– Тяжелый случай, – угрюмо сказал Алексей.

– Тяжелый, – согласилась Алена. – Нет, не думаю, что в ресторане что-то произошло, все всё время были на глазах друг у друга. И даже если заподозрить самое ужасное – что ваши дети как-то замешаны… Но они ведь постоянно были так или иначе на глазах у нас: когда мы уходили с Анж… то есть с Галиной, вы оставались с Иваном.

– Они довольно долго ждали нашего приезда, вы забыли? – проговорил Алексей. – Чуть не час. Времени для чего угодно хватило бы.

– Ну да, смазать край бокала отравой или корочку хлебца ею натереть, – усмехнулась Алена. – Да бросьте, ну что за чепуха? Я не верю в эту чушь. Да и вы, мне кажется, в нее тоже нисколько не верите, вы просто закрываете глаза на очевидность. Причины только в вас, только в вашем здоровье, понятно? Я не знаю, что и почему заклинило вас на идее что-то сотворить с какой-то картиной. Кстати, а что за картина, к которой вас влечет с такой патологической силой, не помните?

– Говорил раньше и теперь повторяю: не помню, – пробормотал Алексей. – То есть в те минуты, когда на меня… накатывает, конечно, знаю, а после припадка – нет. Да не в том дело! Значит, вы считаете, что это мой собственный сдвиг по фазе и больше ничего?

Алена сочувственно на него поглядела. Тяжело называть человека безумцем. Правда, тяжело. Все равно как сообщить ему походя о его смертельной болезни!

– Не мне диагноз ставить, повторяю, а врачу, – неловко пробормотала она. – Почему бы вам хотя бы с Иваном не посоветоваться? Он же все-таки какой-никакой, а профессионал.

– Да я уже, кажется, говорил, что дети меня и без того сумасшедшим считают… – пробормотал Алексей. – К тому же, повторяю в восьмисотый раз, я не могу просить совета у того, кого более или менее подозреваю в кознях против себя. Ладно, хватит, закроем тему. Дурак я был, конечно, что полез за советом к Муравьеву, дурак я был, что послушался его и связался с вами. Только душу зря растревожил, поверил…

– Поверили, что я могу вот так, одним мановением руки, как сказочный облакопрогонник, все ваши беды развеять? – саркастически спросила Алена. – На бобах разведу любую беду? Нет, признаюсь в собственном бессилии. Или я слишком мало знаю, или…

– Да нет, не в том дело, – резко прервал ее Алексей. – Не в том, что я поверил в ваши сверхъестественные детективные способности. Я вам как женщине поверил. Я подумал, что это был просто с вашей стороны… шаг ко мне навстречу. Понимаете? Вы меня с первой минуты поразили, я просто обмер… Вот это да, думаю, не бывает таких женщин… не бывает, однако она стоит передо мной… А Левушка в то же время какую-то ерунду болобочет насчет ваших талантов следовательских и шутки выдает дурацкие насчет женитьбы… Я ушам не верил, Господи, думаю, да неужели еще не все потеряно в жизни, неужели судьба моя может так счастливо измениться? И всякие дурацкие юльки-юбки отойдут в прошлое? Я нарочно говорил тогда, что меня волнует ее отношение, что не хочу ее терять, я ведь хотел… хотел в вас ревность возбудить! Понятно?

Алена знала, что человек с вытаращенными глазами – зрелище не слишком-то эстетичное, поэтому сдерживала внешнее проявление своих эмоций, елико возможно. Другое дело, что удавалось это, похоже, плохо.

Неужели Алексей говорит правду? Значит, тот поцелуй что-то значил для него? Неужели он… а она-то… Вот раззява! Проглядела вспышку чувств, словно невнимательный астроном, проглядевший вспышку на солнце! Все-таки разлука с Игорем произвела на нее жуткое воздействие, ожесточила, душу словно камнем одела: сексуальное влечение к себе она распознает запросто и так же запросто на него отвечает, а вот интерес более глубокий, более трогательный, сердечный интерес не замечает – не хочет замечать, что характерно!

Или дело не только и не столько в ее душевной черствости и ожесточенности? Алексей ей нравится… точно, нравится… вот сейчас, когда он вдруг шагнул навстречу и схватил ее в объятия, ее тело привычно и радостно готово отозваться, но…

Но что-то мешает. Сдержанность? Стыдливость?

Ха-ха. Три ха-ха!

Мешает жалость. Та самая жалость, которую она ощущала к Алексею с первой же минуты, как узнала о его загадочных припадках. И, будем называть вещи своими именами, к этой жалости в изрядной степени примешивается… брезгливость. Безумие вызывает в обычном, нормальном человеке такое же отвращение, как дурная болезнь, как проказа. Оно не заразно, но мы страшимся его, словно чумы!

– Нет, Алексей, нет, пожалуйста, – забормотала Алена бестолково, пытаясь отвести его руки, которые обнимали ее, обнимали жарко, жадно, уворачиваясь от его губ, закидываясь назад, чтобы отстраниться, и невольно подставляя шею под его поцелуи. – Да нет же, вы неправильно поняли, мы… мы не должны, мы не можем…

– Да почему, почему не можем, если мы этого оба хотим?! – выдохнул ей в ухо Алексей, и у нее блаженные мурашки немедленно побежали по коже, но длилось это только миг, грубый физиологический миг, и немедленно исчезло. Она напряглась, пытаясь вырваться, но еще стараясь высвободиться помягче, чтобы не обидеть Алексея…

И тут до него дошло.

Он сам разжал руки, сам отстранился, мрачно глянул Алене в глаза:

– Мы не можем, потому что мы не хотим, да? Вернее, вы не хотите?

– Алексей, я не знаю, я не готова… – жалко, потерянно забормотала она, ощутив вдруг резкую тоску по его рукам, по его теплу… Затянулось ее телесное одиночество, затянулось чрезмерно, но тотчас насмешливые черные глаза всплыли в памяти… – не глаза вчерашнего «спасителя» Максима, отнюдь нет! – и Алена, задыхаясь от невыносимой, неизживаемой любви к невозвратному, несбывшемуся, несбыточному, воскликнула почти в отчаянии: – Я не могу. Извините, не сердитесь, я не могу!

– Понятно, – неожиданно спокойно изрек Алексей, отстраняясь. – Вам меня, конечно, жаль, несчастного психа, но все же вы мною изрядно брезгуете. Понятно!

– Да нет… да что вы… – проблеяла Алена, не слишком-то, впрочем, стараясь быть убедительной, ибо в диагнозе ее чувств Алексей нисколечко не ошибся. Увы и ах!

Любить – значит жалеть? Может быть, оно и верно. Но желать – не значит жалеть! И лучше сразу поставить все точки над i, чтобы устранить могущие быть тягостные недоразумения, пока ситуация не стала вовсе уж непоправимой. И так уж слишком далеко все зашло… Нет, довольно!

– Да я вас не виню, успокойтесь, – проговорил Алексей так серьезно и даже сурово, что Алена, наверное, рассмеялась бы, не чувствуй она себя столь неловко.

Этот мужчина, кажется, совершенно не умеет притворяться. Он ее не винит? Ничего себе! Да таким голосом судья выносит приговор… Тот самый – окончательный, который обжалованию не подлежит!

– Пора собираться, загостился я у вас.

– Да нет… вы мне нисколько не мешаете… да почему, да ничего… – снова заблеяла вежливая Алена.

Но Алексей уже не обращал на нее внимания: вышел в прихожую, включил там свет и принялся приглаживать перед зеркалом растрепанные волосы.

Алена тоже прошла в коридор, встала, прислонившись к притолоке, сложила руки на груди: смотрела. Как всегда, когда от нее уходил мужчина, оставшийся, так сказать, невостребованным, у нее наступал легкий и краткий момент рефлексии и запоздалых сожалений.

А может… все-таки…

Нет, не может! Никого, кроме Игоря, она любить не может. Не стоит и пытаться! Поэтому нечего морочить голову хорошему человеку, пусть топает восвояси, и даже если на этом их деловое сотрудничество, их, с позволения сказать, расследование закончится, Алена не испытает ничего, кроме облегчения. Баба (или мужик, нужное подчеркнуть!) с возу – кобыле легче. Грубо звучит, зато коротко и ясно.

Алексей надел мокасины, плащ, сунул руки в карманы, пошарил там, потом угрюмо посмотрел на Алену:

– Извините, вы не отдадите мне пульт? И телефон. Или мой сотовый в машине остался?

– Ой, ваш сотовый! – всплеснула руками Алена, бросаясь к сумке. – Вот он, возьмите, я тут пыталась до Ивана дозвониться, но не смогла. А пульт…

Она пошарила в сумке, потом в кармане плаща. Потом замерла, нахмурясь и уставясь в стену. Видела она, прочем, не золотисто-зеленые, в индийском стиле, обои, которыми у нее была оклеена прихожая, а Максима, своего черноглазого помощника, который сначала помог ей выгрузить Алексея из «Мазды» (в процессе этой нелегкой работы, некоторым образом их объединившей, они и назвали друг другу свои имена), потом довольно грубо затолкал его, почти недвижимого, в свой джип. И тогда Алена, как ей сейчас впомнилось, воскликнула:

– Подождите, подождите! Как же мы бросим незапертую машину?!

– Правильно, никак нельзя этого делать, – кивнул Максим, взял с сиденья «Мазды» брошенный туда пульт, нажал на то, на что следует нажимать, и сунул пульт в карман своей куртки. Алена точно помнила, она словно бы видела сейчас его жест, который тогда восприняла как нечто само собой разумеющееся.

Боже ты мой! Убрать-то он пульт убрал, но…

– Что-то вы как-то подозрительно замолчали, – включился в Аленины воспоминания Алексей. – Только не говорите, что не знаете, где пульт!

– Я и не говорю, – жалобно пробормотала Алена. – Я знаю, где он.

– Ну и где?

– Кажется… кажется, тот человек, тот частник, ну, водитель джипа, который помогал мне вас сюда привезти…

Она осеклась, не в силах договорить, но Алексей так сурово рявкнул: «Н-ну?!» – что Алена испуганно выпалила:

– Положил его в карман и увез! – и зажмурилась, не в силах видеть гнева, который исказит лицо Алексея. Еще ей захотелось уши заткнуть, чтобы не слышать, как он будет ругаться, громко и выразительно. Однако он только проговорил – тихо и без всякого выражения:

– Мать твою…

Лицо его осталось блеклым, бледным, злым, но не таким уж яростным. Безнадежным оно было, вот каким.

На некоторое время воцарилось молчание.

– Ну, понятно, – пробормотал наконец Алексей. – Машины у меня, значит, больше нет… Конечно, в милицию я позвоню, но…

– Слушайте, но зачем сразу подозревать самое худшее? – вдруг разозлившись, спросила Алена. – Он забыл о пульте точно так же, как и я. Но мы его найдем. Его зовут Максим, у него был джип темно-зеленого цвета, номер…

– Номер? – оживившись, повторил Алексей. Подождал немного, но так ничего, никакого продолжения от Алены и не дождался.

– Понятно, номер вы не заметили, – сделал он заключение с таким выражением, словно собирался сказать: «Ничего другого я не ожидал от такой растяпы, как вы!»

Алена посмотрела на него обиженно. Конечно, она чувствовала за собой некоторую вину, но ведь, в конце концов, она не мартини с шампанским пила в те минуты, не около витрины бутика торчала – она спасала самого же Алексея!

– И тот же хмырь затащил меня в вашу квартиру? – брезгливо проговорил тем временем Алексей. – Кстати, поздравляю – он теперь еще и вас обчистит. Так что ждите гостей! А сейчас давайте, выпускайте меня отсюда!

И он с тем же непримиримым выражением лица пошел к двери. Бестолково подергал за тяжеленную антикварную щеколду, обернулся:

– Откройте, ну!

«А вот интересно знать, – злобно подумала Алена, – если бы я не начала косоротиться, а все же отправилась бы с ним в постель, он потом так же наехал бы на меня из-за своего пульта или все же помягче был?»

– Отодвиньте щеколду, только и всего, – мрачно произнесла она вслух, и в то же мгновение раздался звонок в дверь.

Алена вскинула брови. Вообще-то неожиданные звонки в ее квартитру раздавались чрезвычайно редко. Как правило, в таких случаях на пороге оказывались бравые парни в бронежилетах из отдела вневедомственной охраны: Алена была патологически рассеянна и сплошь да рядом забывала отключать охранную сигнализацию, когда возвращалась домой. Еще иногда заглядывали соседки-активистки: собрать на что-нибудь какие-нибудь деньги. На ремонт крыши, на установку домофона, к примеру. Или, скажем, на чьи-нибудь похороны. Последнее, к счастью, случалось редко. Да, еще раз в месяц являлась тетенька из Горэнерго – переписать показания счетчика. Остальные посещения квартиры писательницы Дмитриевой были строго санкционированы: сантехник или газовщик, ремонтник пресловутой охранной сигнализации обаятельный Виктор Владимирович, корреспонденты какие-нибудь, желающие прославить нижегородскую писательницу Дмитриеву. Бывала здесь также ближайшая Аленина подруга Инна Тюленина, как правило, в компании с супругом, Леонидом Тюлениным. В прежние времена заходила еще одна подруга, вернее, приятельница, Жанна Журавлева, когда с супругом Валерием Андреевичем, когда в компании со своим учеником и помощником по имени Игорь Туманов… Но с некоторых пор между подругами-приятельницами промчалась черная кошка и видеться они прекратили. Причиной тому были некоторые отношения между Жанной и тем самым Игорем… отношения, пережить которых Алена так и не смогла. Даже подозрений своих на данную тему пережить не смогла!

Впрочем, все эти подробности из жизни нашей героини можно выразить куда короче: посторонние появлялись в ее квартире крайне редко. Тем паче в такое время, как сейчас – в половине первого ночи!

Конечно, могли принести откуда-нибудь телеграмму. Но откуда? А может быть, соседи, у которых недавно появился маленький ребенок, проснулись из-за свары, которую они с Алексеем подняли? И сейчас начнут пенять шумной соседке, чистоплотно поджимая губы и с любопытством разглядывая ее ночного гостя…

Алена резко открыла дверь, сделав самое смущенное лицо на свете, – да так и ахнула. Перед ней была не соседка с плачущим младенцем на руках, не сердитый, заспанный соседкин муж – перед ней стоял Максим. Тот самый крохобор (черноглазый крохобор, заметим себе!) из джипа!

– Вы-ы?!

– Христа ради, извините! – громким шепотом, озираясь на соседские двери, произнес Максим. – Я только сейчас заметил, что увез пульт от автомобиля вашего… – Тут он заметил Алексея и кивнул в его сторону: – От вашего автомобиля, здравствуйте. Клянусь, без всякого злого умысла. Ну и привез обратно, спохватившись. Сначала хотел до утра подождать, а потом все же решил: если в окнах свет будет, значит, зайду. И правда, окна оказались освещены, вот я и осмелился к вам подняться. А то бы вы меня завтра с милицией начали искать…

Он говорил вроде бы с хлопотливой, виноватой интонацией, но глаза его посверкивали довольно-таки насмешливо. Определенно угадал, какой скандал тут только что разгорелся по его милости!

– Вот вам пульт. – Максим протянул Алексею черную плоскую коробочку. – Еще раз прошу меня извинить.

– Да за что же? Не за что, – пробормотал тот с изрядной долей растерянности. – Я вас благодарить должен, вы ведь помогли Алене меня сюда доставить… И, если позволите, я еще раз вашей помощью воспользуюсь. Не могли бы вы отвезти меня сейчас к моему автомобилю?

Максим быстро перевел взгляд от него к Алене, потом снова к нему, но сказать ничего не сказал, только плечами пожал.

– Не бесплатно, само собой разумеется, – уточнил Алексей. – У вас такса какова?

– Пятьсот рублей, – не моргнув глазом, ответил Максим.

– Вы шутите?! – ахнул Алексей.

– Отчего же? – вскинул брови Максим. – По случаю ночного времени двойной тариф.

Алексей сунул руки в карманы и раздраженно повернулся к ней:

– Алена, вы не ссудите меня пятьюстами рублями до завтра?

– Между прочим, – вмешался Максим, – она уже заплатила за вашу транспортировку с площади Минина сюда. Так что вы будете должны ей тысячу.

Алексей злобно сверкнул на него глазами, словно хотел воскликнуть: «Не лезьте не в свое дело!» Потом понял, что скандалить с ним сейчас – явно себе дороже, и только кивнул:

– Понятно. Алена, завтра я вам привезу эту тысячу, не беспокойтесь.

«Не тысячу, а пять с половиной тысяч!» – захотелось Алене поправить его. И если бы здесь не было Максима, она бы непременно поправила – просто из вредности. Но все же постеснялась. Заперев дверь за обоими мужчинами, еще какое-то время всерьез размышляла, а не стер ли припадок безумия из памяти Алексея воспоминание о том, что ей нужно вернуть деньги за его «банкет». Потом ей стало смешно, и она не стала сдерживать желание – расхохоталась.

Да даже если и не вернет – не велика беда. В конце концов, Алена же начисто забыла, что ее жениху полагался подарок ко дню рождения. Дороговато, конечно, однако… деньги – это грязь!

Последнюю фразу юная Лена Володина (такова была девичья фамилия Елены Ярушкиной, Алены Дмитриевой тож) запомнила с первого дня своего студенчества. Она была начертана на столе в аудитории, за который Лена села. Правда, афоризмус сей имел продолжение и целиком выглядел так: «Деньги – это грязь. Жаль, что грязь – не деньги!»

И в самом деле жаль, правда?

Нижний Новгород, наши дни

Итак, в деле новый фигурант… Вернее, фигурантка. Бабенка и впрямь фигуристая, но, такое ощущение, дура набитая. Куда лезет, к кому лезет… Душит смех, ей-богу. Или она ничего не понимает? А пора бы быть поумней в ее-то годы.

А может быть, она тоже из их компании? Что-то уж больно задушевные отношения у нее со Стахеевым… А как же его прежняя мымра? Ну, эта хоть выглядит поприличней, но глупа, чувствуется, как пробка.

Интересно, что все это значило, вся эта душераздирающая сцена?

Я что-то перестал понимать… Почти два года Стахеев вел себя тихо, был тише воды ниже травы. И вдруг…

Он и в самом деле сошел с ума? Похоже на то. Ну что ж, значит, справедливость еще осталась в мире и он просто получил по заслугам.

Жаль, что без моего участия. Но я все равно никогда не забуду того, что он сделал.

Иногда мне хочется забыть об этом. Иногда я кажусь себе маньяком.

Но я уже не могу остановиться. Я знаю, что кто-то из нас выиграет, кто-то проиграет, кто-то победит, кто-то потерпит поражение.

Когда?

Что-то говорит мне: очень скоро.

Нижний Новгород, наши дни

Интересно, с какого времени можно наезжать по утрам к знакомым отдавать долги? Поскольку Алена в долг денег принципиально не брала, она кодекса такого не знала. И сегодня, проснувшись, по обыкновению, в семь утра, на всякий случай тотчас причепурилась… Вообще же у нее было в обычае немедля после спрыскивания заспанной мордашки минеральной водой из пульверизатора и принятия внутрь банана да чашки кофе с молоком падать за компьютер часика этак на два, ведь с утра писалось самым продуктивным образом… Ну вот, сегодня она сначала причепурилась, значит, чтобы быть готовой в любую минуту отомкнуть дверь Алексею и он, явившись с деньгами, не застал ее в пижаме, халате и растоптанных домашних тапках, – и только потом взялась за работу. Однако сидение за компьютером с накрашенными ресничками и при полном параде не принесло ей счастья. Ни в дверь, ни по телефону никто не звонил, пять с полтиной тысяч в клювике или на блюдечке с голубой каемочкой не нес. Она уж сидела-сидела, писала-писала…

В конце концов ее наручные часы пропикали десять, и Алена понеслась на шейпинг. Это было одно из самых любимых ее занятий, гарантия стройности и, по большому счету, красоты, а значит, стабильно хорошего настроения. Или хотя бы его видимости.

После интенсивного дрыгоножества и рукомашества, ощущая, как всегда, приятную усталость, Алена пошла в библиотеку. Она любила после шейпинга куда-нибудь пойти – потому что минимум три часа ничего нельзя есть, а дома ведь непременно потянет к холодильнику или вазочке с конфетами… Однако двери хранилища мудрости оказались заперты, и Алена мысленно схватилась за голову: совершенно забыла, что сегодня среда, последняя среда месяца, значит, в библиотеке санитарный день!

Ну и что, идти домой, искушаться калориями? А что еще делать? По магазинам бродить Алена терпеть не могла, так называемым шопингом занималась редко, но метко: только когда экстренно нужно было что-то купить. Тогда она, чуть ли не зажмурясь от отвращения, пролетала через магазин, хватала нужный товар практически не глядя, иногда даже без примерки. Правда, как ни странно, все всегда приходилось впору и выглядело на Алене вполне элегантно. Была ли в том заслуга Алены или одежды, неведомо.

В любом случае ни идти домой, ни заниматься шопингом сейчас ей совершенно не хотелось. Ей требовалось что-то… интеллектуальное, некое мыслительное усилие. Сюжет очередного романа застопорился после двухчасовой утренней работы, и она по опыту знала, что сдвигать его силком бессмысленно. Нужно категорически отвлечься от описания приключений перезрелой и неудачливой в личной жизни девицы, которая так хотела выйти замуж, что воспользовалась услугами брачного агентства… и едва не распростилась после этого с жизнью, потому что потенциальному жениху жутко понадобилась ее… Так вот, что именно понадобилось потенциальному жениху от перезрелой девицы, Алена никак не могла придумать. Квартира? Сберегательная книжка? Наследство, о котором барышня не знает? А может, просто-напросто ее запоздалая невинность?

Вообще сюжет был какой-то выморочный, пробуксовывал на каждом шагу, радости и вдохновения, блаженного трепета в груди и дрожания похолодевших пальцев не приносил. Может, она уже исписалась? Алена всерьез задумалась над неприятным вопросом, и радости ей такие измышления, конечно, тоже не прибавили. А тут еще занозой сидела в сознании мысль о том, как сейчас радуется Галя, уже узнавшая, конечно, от папеньки, что его скорострельному роману с занудной и чрезмерно взрослой писательницей пришел конец.

Ну и ладно. Алена не будет плакать по этому поводу. Надо только Льву Михайловичу доложить, что команда пошла вразброд и перестала существовать. Конечно, никакого приказа Алена от него не получала и вполне могла бы махнуть рукой на соглашение и на самого Льва Михайловича, однако как-то неловко вести себя столь наплевательски с начальником городского следственного отдела УВД. Мало ли для чего он еще может пригодиться писательнице Алене Дмитриевой! Может быть, познакомит ее с каким-нибудь забойным следователем, который даст наконец толкового пинка забуксовавшему сюжету про перезрелую девицу, которой не повезло с личной жизнью… Ничего удивительного в том, что той не повезло, конечно, нет, потому что носительнице таких черт характера, какими наделила новую свою героиню Алена, вообще место только в кунсткамере, в музее, в…

В музее?

Наша писательница даже головой потрясла, чтобы прогнать возникшее перед глазами видение. Однако видение оказалось слишком монументальным, каменным, серым… слишком реальным, чтобы вот так запросто развеяться. О, это не видение вовсе, а самое настоящее здание Нижегородского художественного музея (между прочим, государственного) – того самого, чей сайт она разглядывала нынче ночью, пытаясь понять, что могло помутить рассудок такому трезвомыслящему человеку, как Алексей Стахеев.

На сайте Алена совершенно ничего умопомешательного не нашла. Но, может быть, больше повезет, если она посмотрит на те же самые картины в стенах музея?

Секундочку… А как же намерение плюнуть на задание Льва Ивановича Муравьева и даже доложить ему об этом?

Нет, доложить-то можно, почему нет, но разве не стыд и позор, что Алена не была в местном святилище красоты и искусства уже как минимум год?!

Войдя в музей, Алена чуть не наткнулась на кучку каких-то людей, которые беспорядочно мельтешили вокруг высокой худощавой женщины с черными волосами, одетой в длинный черный плащ. Вообще вид у нее был унылый, и радостные восклицания собравшихся вокруг, такое впечатление, ее совершенно не радовали. Озиралась она довольно затравленно, только делала вид, что улыбается, а сама словно бы мечтала оказаться отсюда подальше.

Алена обошла людей, спустилась в раздевалку и уже начала снимать плащ, как заметила объявление: «Пользоваться фотоаппаратами или видеокамерами воспрещается. Просим также выключить ваши мобильные телефоны». При упоминании телефона она подумала, что надо было бы все же предупредить Льва Ивановича Муравьева о том, что ею вдруг овладело неконтролируемое желание приобщиться к сокровищам Нижегородского государственного художественного музея. В самом деле, вдруг она набросится на какой-нибудь предмет искусства? А впрочем, что она означенному предмету может сделать? При ней ни ножа, ни кислоты какой-нибудь, попытка снять полотно с насиженного места, с веревок или крюков, или на чем там оно висит, вряд ли увенчается успехом – все же злоумышленница не одна будет в музее, там небось хранители есть, стоят на страже. На всякий случай надо держаться подальше от третьего этажа, где выставлена коллекция западноевропейской живописи, среди которой самый ценный экспонат – знаменитое произведение Лукаса Кранаха Старшего.

Нет, ну в самом деле, какая именно картина столь патологически влекла Алексея? Никаких, ровно никаких намеков!

Стоп. Алена совсем забыла… Вчера, когда Алексей метался в машине, пытаясь выбраться из нее и в то же время не желая этого сделать, он обронил странную фразу, которая показалась Алене просто бредом сумасшедшего: что-то о совах, тумане, мгле, о том, что лететь прекрасно, а блуждать по земле грустно, печально… Нечто в таком роде, словом. А вдруг это был не просто набор слов, не бред, а описание именно картины? Черт, ну почему Алена не вспомнила его слова вчера, когда бродила по сайту музея? Она бы обратила особое внимание на пейзажи!

Ладно, никто ей не мешает сделать это сейчас. При, так сказать, личной встрече с музейными пейзажами. Надо думать, на них окажется не так уж много сов.

Алена отдала плащ гардеробщице, получила взамен номерок, причесалась и поднялась к кассе. Женщины в черном плаще здесь уже не было, толпа разошлась. Остались только две дамы, чем-то похожие друг на друга, одетые тускло, с простыми прическами, с лицами бледными и невыразительными, с печалью в глазах. Их низкая зарплата и унылое существование угадывались метров за сто, притом что в их облике присутствовало нечто невероятно просветленное и возвышенное, на них словно бы некая печать стояла, благодаря которой безошибочно узнаются музейные и библиотечные работницы.

– Тяжко ей пришлось… – пробормотала одна из них, повыше ростом и постарше, тяжело упираясь рукою в стену, словно собираясь с силами перед тем, как форсировать довольно крутую и длинную лестницу, ведущую на второй этаж.

– Ну, такая операция… – развела руками другая музейная дама, росточком поменьше и годами помоложе. – Не знаешь, бесплатно удалось сделать?

– Думаю, да. Откуда у Майи деньги, сама посуди… Конечно, я не спрашивала, а сама она не говорит, но, думаю, бесплатно.

– А в какой больнице ее оперировали? В пятой?

– Вроде да. Точно, девчонки к ней ходили именно в пятую, а я тогда как раз в отпуске была, когда она под нож угодила.

– Слушай, по-моему, она не все нам говорит. Мне кажется, у нее что-то онкологическое, не случайно же Майя так кошмарно выглядит…

– А как еще можно выглядеть, когда столько перенесешь? – Старшая дама наконец сдвинула себя с места и принялась неспешно взбираться по лестнице. – Операция есть операция. А насчет онкологии… Ты же знаешь Майю, у нее и спрашивать бессмысленно, все равно ничего не скажет.

– Да, она такая… И всегда такая была, как монашка угрюмая!

– Конечно, ведь живет одна, ни мужика, ни ребенка, ни близких никого. С кем особенно веселиться? Хотя… Знаешь, по-моему, пока она с Ларисой Стахеевой дружила, так хоть смеялась иногда. А как Ларису похоронили, Майя совсем поугрюмела. С Тамарой у нее все же не настолько теплые отношения.

Музейные дамы скрылись за поворотом лестницы, а Алена осталась около кассы.

«Дружила с Ларисой Стахеевой? – подумала она, покупая билет. – С женой Алексея? Вот те на! Значит, Лариса тоже работала в музее? Ого как интересно… Не потому ли с ним связана мания Алексея? Может быть, это его реакция на смерть жены? Хотя странная реакция. И еще более странно, что припадки начались спустя полтора года после смерти Ларисы. Или они случались и раньше? Может быть, я просто не знаю каких-то подробностей? Почему-то Алексей не сказал мне, что Лариса работала в художественном музее… Правда, мы и не говорили о месте работы жены. Я и не спрашивала его. А Муравьев знает или нет? Имеет это значение или нет?»

Алена купила входной билет и начала подниматься по лестнице, подмигнув какой-то древнеримской статуе, стоящей у самого выхода из раздевалки. Алена ее знала столько, сколько себя помнила, всегда любила украдкой потрогать каменное, иссеченное временем плечо, вот и сегодня собралась было его коснуться, но милиционер так свирепо уставился на посетительницу, что Алена не решилась его волновать, прошла дальше.

Контролер, очень скромно одетая и очень тщательно причесанная дама с таким же вдохновенно-музейным лицом, как у недавно виденных Аленой двух женщин, взяла билет, чуть надорвала листок и вверила с полупоклоном:

– Прошу, проходите. Вы у нас впервые? Начало осмотра – вот здесь, а дальше по стрелочкам из зала в зал.

– Нет, я не впервые, – гордо сообщила Алена. – Осмотр начинается с икон, я знаю. А скажите, в каких залах собраны пейзажи?

– Насколько мне известно, отдельных таких залов нет, – с сомнением в голосе ответила контролер. – Мне кажется, они все перемежаются с портретами, с жанровыми картинами, с натюрмортами… Но все-таки больше всего их на втором этаже, где у нас Шишкин, Левитан, Айвазовский.

– Спасибо, – кивнула Алена и вошла в зал иконописи.

Ей было бы ужасно стыдно и даже как бы страшновато кому-нибудь признаться, однако данный вид искусства всегда оставлял ее холодной. Хотя «Огненное восхождение пророка Илии» Алене все-таки нравилось – совершенно фантастический сюжет, да и изображение напоминает человека, который взлетает в каком-то красном космическом корабле. Особенно явственно это видно не на знаменитой ростовской, а на иконе нижегородского письма конца XV – начала XVI века. Но сейчас наша писательница только мельком взглянула на Илию с его красным «космическим кораблем» и поспешила пройти через залы.

Ага, вот и светское искусство. Отличные портреты… Да, портреты просто отличные! У художников восемнадцатого века получались какие-то поразительно живые глаза. Ну, так ведь Рокотов же. Да, Рокотов – это что-то особенное! Левицкий тоже невероятно хорош…

«Последние дни Дмитрия Самозванца» Бенинга… Очень смешная картина, в которой переврано все на свете! Алена, которая Дмитрия I любила, почитала и искренне считала подлинным сыном Ивана Грозного (его, кстати, тоже высоко почитала как великого государя, и ей было глубоко плевать на ту грязь, которой окружили его имя все, кому не лень, начиная с первого российского диссидента Андрея Курбского!), просто смотреть на это жуткое полотно не могла. Марины Мнишек, во-первых, рядом с Дмитрием во время мятежа не было, во-вторых, все происходило не в толстостенных кремлевских палатах, да и Петр Басманов героически сражался за своего государя, а не крался к окну на полусогнутых, словно вороватый кот! К тому же Дмитрий Самозванец, в жизни красавец-мужчина, до отвращения напоминал на полотне лидера коммунистической партии, товарища Z., который, может, и являлся надежным, проверенным и преданным идее борцом за светлое будущее, но красавцем его ни за что и никогда назвать было нельзя!

А впрочем, не будем о красавцах. Лучше о картинах.

Где же пейзажи, а? Где совы?

А может, она зря зацикливается на пустяках? И упомянутые Алексеем совы вообще никакого отношения к делу не имеют? Алене никак не удавалось припомнить, мелькали они вчера на какой-то картине, просмотренной ею на музейном сайте, или нет…

Нет, конечно, зря, зря Алена так упорно стала думать про несчастных сов! Из-за них бегом пробегает целые залы, ничего толком не видя, и, может быть, перед ней уже промелькнула та самая картина, которая и стала предметом помешательства Алексея, а она даже и не…

Стоп. Вот они, совы!

Даже три совы! Но никакой это не пейзаж, а сказочная картина – Виктор Васнецов «Ковер-самолет». Вчера Алена видела полотно на сайте, но ничем таким особенным оно ее внимания не привлекло. Совершенно нет в картине ничего такого, от чего человек способен рехнуться. Даже с точки зрения сказочности – ничего особенного! Вообще картина кажется слишком реальной – несмотря на то, что на ней изображен летящий в воздухе ковер-самолет, штука нереальная – дальше некуда! На ковре стоит Иван-царевич, рядом – клетка с жар-птицей. Вот жар-птица изображена великолепно – такое сияние от нее исходит, такой живой свет, что предрассветная мгла, затянувшая небо, кажется еще более тусклой и зловещей. Три совы летят сбоку – торопятся, наверное, к гнездам своим вернуться до наступления светлого часа, пока еще не перестали видеть. А может быть, и не настоящие это совы, а какие-то фантастические духи, воплощение злых сил? В любом случае великолепно все – и совы, и небо, и жар-птица. А вот ковер-самолет…

Да, в пространстве он расположен как надо. Отлично расположен! Прекрасно передан полет, вернее, свободное его парение. Хотя нет, вот одно слабое место – загнутый передний край. Совершенно непонятно, зачем художник нарисовал его опущенным, ведь из-за него ощущение разрезанного движением ковра воздуха, ощущение обтекаемости, полета теряется. Может быть, он так сделал, чтобы не изображать слишком тусклую, как бы смазанную изнанку ковра? Может быть, хотел показать, что ковер был на самом деле яркий, словно самоцветный? Что ж, тогда задумка ему удалась – ковер и правда выглядит ярким, даже, пожалуй, чрезмерно каким-то… избыточно-бухарским, что ли. Нет, к подбору красок вопросов нет, они великолепно сочетаются и так далее, и все же неожиданно загнутый угол ковра ослабляет ощущение волшебства. Лучше бы художник, наоборот, побольше внимания уделил тому, что невольно все равно привлекает взгляд зрителя: узорам на изнанке.

Насколько Алена понимает в коврах-самолетах, они должны были взлетать и двигаться в воздухе с помощью какой-то волшебной силы. Но нигде, ни в одной из сказок не говорится о приказах, отдаваемых ковру. Во всяком случае, сколько Алена ни напрягала сейчас память, вспомнить подобного она не смогла. То есть герой мог ковру сказать: «Неси меня в тридевятое царство, в тридесятое государство!» – но конкретные пароли, кодовые слова, волшебные слова не упоминаются. Не подразумевается никакого «сезама» или хотя бы «сим-сима». Значит, логически рассуждая, вся сила – в узорах ковра. Именно они состоят из чародейных знаков, которые и обеспечивают движение: подъем, полет, посадку. Знаки должны сопрягать в формулу некое волшебство. Интересно, думал ли об этом Васнецов, подбирал ли он узоры особенным образом или нарисовал буквально что в голову пришло, случайный набор фигур и линий?

Вообще-то Алена слышала, что Виктор Васнецов был скрупулезный художник-историк (один портрет Ивана Грозного чего стоит!), однако изнанка ковра-самолета ее не слишком впечатлила. Что-то там вроде драконьей пасти посредине. Причем явно с китайским уклоном рисунок, в том смысле, что напоминает те драконьи маски, которые мастерят китайцы для своих карнавалов. Дракон, собственно, символизирует полет, так что с данной стороны все вроде бы правильно… С боков головы-маски изображены извивающиеся драконьи тела, хотя и с такими малехонькими крылышками, что вряд ли их обладатели способны летать. Какие-то недоразвитые дракончики. В углах ковра видится уже нечто более славянское – как бы схематичные изображения птиц. Такие рисунки часто встречаются на старинных русских вышивках. Ну, птицы всяко означают полет… Красный ромб у края ковра плохо различим. Может быть, он что-то значит, а может быть, и нет. Вообще-то он похож на громадную, плоскую такую, летучую мышь с длинными лапами в виде таких же «птичьих» узоров, которые расположены в углах ковра. Забавный рисунок. Очень напоминает формой параплан. Но это, конечно, современные ассоциации, а что имел в виду Васнецов…

А кстати, интересно, что имел в виду Васнецов? Существует какая-нибудь литература по данному поводу? Алена с удовольствием прочитала бы о значении изображенных на изнанке фигур… Пожалуй, можно у Рыбакова поискать, в его труде «Язычество древних славян»…

Ох ты! Академик Рыбаков, «Язычество древних славян», маленький немолодой человек по имени Николай Дмитриевич, взявший книгу у Алексея Стахеева… печальная насмешка Гали насчет матери, которая «на старости лет» (!) вдруг стала читать сказки… Уж не о ковре ли самолете читала сказки Лариса Стахеева? Уж не ей ли принадлежала книга академика Рыбакова? Может быть, она тоже пыталась разгадать смысл изображенных на васнецовском ковре знаков?

Хм, что ж, вполне возможно. Другое дело, что это отнюдь не свело ее с ума.

А вот ее мужа…

Но что произошло с Алексеем, почему его так заклинило на картине Васнецова? Неужели и правда отношение жены к «Ковру-самолету» оказало на него необъяснимое, патологическое воздействие? Так это или не так? А может быть, Алексей обуреваем страстью Герострата по отношению совершенно к другой картине?!

Но при чем тогда совы? Почему он именно о совах говорил в бреду? И Рыбаков, и сказки… Наверняка тут не случайное совпадение!

А может быть, Лариса не просто так сказки читала, не просто так изучала славянскую символику по книге Рыбакова? Может быть, она хотела какую-нибудь научную работу написать? И остались заготовки для нее? Хорошо бы добраться до них, почитать! Очень любопытно!

Но это нереально, нереально. С Алексеем – полный финиш, судя по всему. И Алена ведь уже решила покончить с его делом.

Решила покончить? Не факт, между прочим. И не из-за прекрасных Алексеевых глаз. Алене вдруг стала интересна – по-настоящему интересна – вся эта история. Только теперь в ней по-настоящему появилась какая-то загадка – пусть не детективная, а фантастическая. Дракон в душе нашей писательницы просто-таки крылышками затрепыхал от удовольствия! Надо узнать у Алексея, не оставила ли Лариса каких-то записей о «Ковре-самолете»… а заодно таким ненавязчивым образом напомнить ему о своем существовании (вдруг заодно в нем пробудится и воспоминание об очень даже немалой денежке, которую надо отдать практичной Деве).

Алена сунула было руку в сумку, чтобы достать телефон, как вдруг вспомнила объявление – в музее запрет на звонки. Да ладно, если нельзя, но очень хочется, значит, можно! Главное, чтобы не увидел никто, не услышал…

Она воровато оглянулась – и поняла, что позвонить не удастся: свидетели есть-таки. Около окна стояла та самая изможденная женщина, которую она чуть раньше видела внизу. Майя – так называли ее музейные дамы. Она сняла свой черный плащ, но все равно осталась в черном: длинная юбка, жакет, водолазка, колготки, туфли – все угольно-черное. Даже бижутерия была мрачного, тяжелого, черно-серебряного оттенка. Глухая чернота женщине не шла, делала ее лицо еще бледнее, старила его.

Майя стояла, сунув руки в карманы жакета, ссутулившись, словно ей было холодно, и угрюмо смотрела… на «Ковер-самолет». Она молчала, думала о чем-то, да так напряженно, что Алене почудилось, будто она слышит ток ее мыслей! Словно бы волны набегают на берег – довольно бурные такие мыслительные волны.

«Черная одежда и молчаливость придают каждой женщине умный вид», – вспомнила Алена замечательное выражение Ницше. И с трудом сдержала ехидную усмешку. Впрочем, совсем скрыть ее не удалось – какой-то звучок все же прорвался на волю. Майя его услышала и обратила рассеянный взгляд на Алену, которую до сей минуты вроде бы не замечала: очень уж удивленными стали ее глаза, когда она обнаружила рядом с собой присутствие кого-то постороннего!

– Извините, вы, кажется, в музее работаете? – быстро спросила Алена, чтобы сгладить впечатление от своей нечаянной усмешки.

– Да, – рассеянно сказала женщина. – А вы… – И вдруг улыбнулась с неожиданной приветливостью: – А я вас знаю, вы писательница. Я ничего не путаю?

– В самом деле, – кивнула очень довольная Алена. – А вы читали какие-то мои книжки или мы на моих встречах с читателями виделись?

– Мне вас потихоньку в областной библиотеке показали, – пояснила Майя. – У меня там подруга работает, в отделе хранения. Ее Елизавета Петровна зовут.

– Ой, знаю! – вспомнила Алена. – Пухленькая такая, да? В кудряшках.

– Совершенно верно. Ей очень нравятся ваши книги, особенно исторические. Она говорит, что вы пишете для умных женщин.

– Есть такое дело, – кивнула Алена с хитрой улыбкой. Потом, сочтя, что ее скромной персоне и так уделено слишком много внимания, она перешла на более интересующую ее сейчас тему: – А вас как зовут?

– Меня?.. Майя, Майя Алексеевна Климова. Вы спрашивали, работаю ли я в музее? Да, реставратором работаю, только я давно здесь не была, целый месяц. Болела.

– А теперь выздоровели?

– Нет пока. Мне еще полмесяца нельзя работать. Здесь, знаете, иногда и тяжелые вещи поднимать приходится, в смысле, картины, и по лестницам беспрестанно бегать туда-сюда: у нас в подсобные помещения очень крутая лестница ведет. А у меня шов сильно болит. Я пришла, потому что соскучилась. По залам соскучилась, по музею, по запаху здешнему…

– По любимым картинам… Да, понимаю, – продолжила за собеседницу Алена и кивнула. – Это и есть ваши любимые картины, да? – Взмахом руки она обвела полотна Васнецова и его соседей по залу: пейзаж Шишкина и «Дмитрия Самозванца».

– Почему вы так решили? – тихо спросила Майя.

– Ну как же, все-таки, едва вышли из отпуска, как сразу сюда пришли, именно в этот зал…

– Вы ошибаетесь! – с неожиданной резкостью проговорила Майя. – Уверяю вас, что ошибаетесь! Эта картина… эти картины меня совершенно не интересуют! Я пришла сюда только потому, что надеялась увидеть другое полотно, над реставрацией которого работала как раз перед тем, как в больницу попала. Пока меня не было, пришли данные технологической экспертизы по нему. И они так неутешительны, что, наверное, руководство решило картину просто-напросто снять.

– А как она называлась? – немедленно спросила Алена.

То, что сказала Майя, звучало интригующе, конечно. Но странно, что она с таким жаром принялась отнекиваться: мол, не смотрела она на картину Васнецова… Причем бросила косой, вороватый взгляд именно на «Ковер-самолет»! А ведь могла просто сказать «да». Да, мол, люблю. Или же просто сказать «нет». Но она так явно заюлила, так засуетилась, что это показалось подозрительным Алене. Когда человек отвечает на простейший вопрос преизбыточно подробно, он или не знает точного ответа, или хочет от ответа увильнуть.

В любой другой момент Алена, может, и не обратила бы внимания на такую реакцию женщины. Но после некоторых событий последнего времени, после размышлений о «Ковре-самолете», о Ларисе, об Алексее восприятие ее обострилось…

Тут что-то нечисто, совершенно точно что-то нечисто!

Ладно, если Майе так хочется, поговорим о другом. Надо усыпить ее настороженность, успокоить ее, а потом…

– Ой, расскажите насчет той картины, расскажите, очень вас прошу! Что там за данные экспертизы по ней? И, кстати, какая картина имеется в виду? Как она называется?

– «Портрет великой княгини Екатерины Алексеевны в охотничьем костюме», обычно приписываемый Георгу Кристофу Грооту.

– А почему – «обычно приписываемый»? Или его не Гроот написал?

– У многих его авторство вызывает сомнение. Стилистика портрета несколько иная, чем обычная гроотовская. Вы… вы, извините, вы какие-нибудь другие полотна художника видели?

– Ну, если вы мне напомните, как они называются… – уклончиво пробормотала Алена.

– Скажем, еще один портрет Екатерины, так называемый конный портрет, а также «Конный портрет Елизаветы Петровна с арапчонком», «Портрет Елизаветы в черном домино, с маской в руке», «Портрет генерал-губернатора Левендаля с женой», «Портрет великого князя Петра Федоровича»… Если о названных мною полотнах доподлинно известно, что они принадлежат кисти Георга Кристофа Гроота, немецкого художника, жившего и работавшего в России, то насчет портрета княгини Екатерины в охотничьем костюме всегда высказывались некоторые сомнения. Якобы иконографический тип отличен от гроотовской манеры. Хотя тут я не слишком-то согласна, Гроот именно такие лица писал – чуть вытянутые, как бы изможденные. «Конный портрет Елизаветы Петровны» – единственное исключение, но императрица была дама дородная, с весьма пухленьким личиком, поэтому изможденным его написать вряд ли представлялось возможным.

«Не то что твое», – подумала Алена, вглядываясь в бледное лицо Майи. Впрочем, как только реставратор начала говорить о любимом деле, ее измученное лицо изменилось, на него вернулись краски жизни, еще недавно казавшиеся безвозвратно стертыми. Майя явно беззаветно любит свою работу, конечно, в ней состоит единственный смысл ее существования. Как это печально, наверное…

«Да почему?! – сама себе возразила наша писательница, которая тоже беззаветно любила свою работу и тоже видела в ней единственный смысл существования… тем паче что та была и единственным источником ее доходов. – Что ж тут печального? Каждому свое! Во всяком случае, работа отвечает Майе взаимностью, в отличие от мужчин, которые разбивают сердца женщинам, уходя к другим. Картины никогда не покинут ее, в отличие от детей, которые вырастают и отдаляются от своих матерей…»

– Существует мнение, что Георг Кристоф Гроот только начал этот портрет, но умер во время работы, – говорила между тем Майя. – Точная дата написания портрета неизвестна. У нас он датирован обтекаемо: 1740-е годы. Исследователи предполагают, что завершить изображение Екатерины мог брат Гроота, Иоганн Фридрих. Это был замечательный художник-анималист, однако опыта в написании портретов он не имел.

– Вы говорили о результатах какой-то экспертизы, – напомнила Алена. – Значит, она подтвердила, что картина принадлежит кисти не Георга Кристофа, а именно Иоганна Фридриха?

– Она только подтвердила, что у Георга Кристофа был соавтор, а также то, что портрет был закончен ближе к концу века.

– То есть как?

– Да так. Повторяю, портрет датируется 1740-ми годами. Поскольку Георг Кристоф Гроот умер в 1749 году, позднее он никак не мог к нему прикоснуться. Но каким же тогда образом среди красок, которыми написан портрет, появилась берлинская лазурь?

– Это синенькая такая? – нахмурилась, припоминая, Алена. – Кстати, меня всегда интересовало, а почему она, собственно, берлинской называется?

– Считается, что впервые ее получил в начале XVIII века берлинский красильщик Дисбах. И вы правы – она именно что замечательного синего цвета.

– А что же с ней не так? Ведь если она была получена в начале XVIII века, значит, Гроот в 40-е годы вполне мог ее использовать.

– В том-то и дело, что не мог.

– Почему?

– Потому что… Ладно, я вам подробнее расскажу. Дисбах получил ее совершенно случайно. Понимаете, в своем производстве он использовал поташ, то есть карбонат калия К2СО3, – мимоходом, с легкостью необычайной уточнила Майя (Алена вспомнила, что когда-то, давным-давно, на выпускных экзаменах в средней школе она получила пятерку на экзамене по химии… видимо, с перепугу получила, не иначе, причем перепугалась до такой степени, что постаралась быстренько забыть обо всей химии на свете!). – И вот однажды, совершенно неожиданно для самого Дисбаха, раствор поташа в соединении с солями железа дал очень красивое синее окрашивание. Дисбах начал выяснять, почему так произошло сейчас, но не происходило раньше. Он был очень дотошный человек и смог установить, что поташ из последней партии был прокален в сосуде, в котором раньше была бычья кровь. Просто не помыли посуду и прокалили в ней поташ… Осадок, который давал этот поташ с солями железа, после высушивания представлял собой темно-синюю массу с красновато-медным металлическим блеском. Дисбах попытался использовать это вещество для окрашивания тканей – и пришел в восторг от результата. Итак, у него появилась новая краска – относительно дешевая, неядовитая, устойчивая к слабым кислотам, а главное – исключительно красивого, интенсивного цвета. Например, для получения голубой краски достаточно было на 200 частей белил взять всего одну часть нового пигмента, то есть в девять раз меньше, чем традиционного ультрамарина! Неудивительно, что новая краска, сулившая большие выгоды ее открывателю и производителю, быстро вытеснила прежний ультрамарин. И неудивительно также, что Дисбах очень долго держал ее производство в секрете. Художники пока что работали с ультрамарином. Только спустя два десятилетия английский врач, естествоиспытатель и геолог Вудворд разгадал секрет Дисбаха и тайну берлинской лазури. Теперь краску мог получить каждый желающий: надо только прокалить с карбонатом калия сухую кровь, полученную с боен, обработать массу водой, добавить к раствору железный купорос с алюмокалиевыми квасцами и, наконец, подействовать на смесь соляной кислотой. Позднее французский химик Пьер Жозеф Макёр опытным путем выяснил, что вместо крови можно использовать рог, кожу, шерсть и другие животные остатки. Процесс производства краски упростился. И все же то, что при этом происходит, оставалось невыясненным до 20-х годов XIX века.

Алена опять вспомнила экзамен по химии и только тяжело вздохнула…

– Конечно, – продолжала Майя, – обычному человеку безразлично, что с чем соединяется и откуда берется краска. Главное, чтобы она была! Но вернемся в век восемнадцатый. До массового производства краски было еще далеко. В любом случае в те баснословные времена художественные краски не продавались, как сейчас, в магазинах, их готовили сами художники, вернее, их подмастерья, и секреты красок хранились в строгом секрете, так же, как и секреты мастерства. К тому же берлинская лазурь Дисбаха и его последователей была всего лишь компонентом, который предстояло еще смешать с масляной основой, то есть создать собственно ту краску, которую мог бы использовать живописец. Кому-то это удавалось, кому-то нет, опять же, повторюсь, массового производства не было, и свои секреты каждый строго охранял. Первыми берлинскую лазурь освоили немецкие, потом английские, французские, итальянские художники. До России новации всегда с запозданием доходили, а уж в те-то времена, когда сообщение было затруднено до крайности… Словом, русские художники начали использовать берлинскую лазурь только в самом конце XVIII века, что и подтверждает: портрет Екатерины если и был начат Георгом Кристофом Гроотом, то закончен был совершенно определенно не им. И чудесный синий цвет неба, просвечивающего сквозь легкие облака, и особенный, даже на взгляд шелковистый оттенок Екатерининого камзола – все это появилось на картине гораздо позже, много позже.

– Боже ты мой! – воскликнула искренне потрясенная Алена. – И как теперь быть с авторством? Это сколько каталогов надо переделывать, если писать – «неизвестный художник»…

– Да нет, все проще, в некоторых известных каталогах, в том числе и электронных, рядом с фамилией Гроота в названии картины стоит знак вопроса. Мы на своем сайте таких изменений еще не произвели. Может быть, теперь решимся. Только вы, пожалуйста, об этом никому не говорите, не пишите, я ведь вам выдала неофициальную информацию.

– Разрази меня гром, никому ни слова! – пылко поклялась наша восторженная героиня. – Но слушайте, Майя, вы что, прямо на взгляд можете определить, какие краски использовал художник? Берлинскую лазурь, или киноварь, или… ну, я не знаю… охру, что ли? Или вот еще есть краска – сажа газовая… – произнесла она вдруг с туманным выражением, как человек, который имеет очень слабое представление о том, о чем говорит.

– Да что вы, не такая я глазастая, – словно против воли улыбнулась Майя, и, как это часто бывает у женщин, улыбка невероятным образом украсила и преобразила ее измученное, печальное лицо. – Но существуют экспертизы, у каждой картины должен быть паспорт, к которому прилагается фотография оборота холста, фотография картины в инфракрасных, ультрафиолетовых лучах…

– Ой, а вдруг после всех этих манипуляций выяснится, что половина так называемых великих произведений вовсе не принадлежат их творцам? – ужаснулась Алена.

– Напрасно вы думаете, что задача экспертизы – отрицание, установление ложного авторства. Напротив, мы должны подтвердить истинность его! Хотя, конечно, вы правы: очень много происходит ошарашивающих открытий. Как подумаешь, столько вскрывается подделок…

– Но ведь ваша коллекция формировалась очень давно, самое раннее – в начале двадцатого века, если не ошибаюсь. Какие тогда могли быть подделки? Это вроде бы веяние нашего времени…

– На самом деле коллекция сложилась гораздо раньше. Это ведь один из старейших в России общедоступных музеев. Основали его по решению Городской думы в 1894 году, а открыли для посетителей в июне 1896-го. В Нижнем Новгороде как раз открылась Всероссийская художественно-промышленная выставка, ее почтили своим присутствием Николай II и Александра Федоровна, они были и в числе первых посетителей музея. Правда, тогда фонд был совсем небольшой и вполне умещался в Дмитриевской башне Кремля. Потом находился в здании Дворянского собрания, в бывших особняках известных меценатов Рукавишникова и Сироткина, теперь вот – здесь, в бывшем доме военного губернатора… Так вот о подделках. В это слово автоматически вкладывается криминальный смысл. А ведь раньше было как? В каждой титулованной семье – графской, княжеской – обязательно должно было присутствовать изображение императорской особы и лиц государевой фамилии. Но где же на всех напасешься авторских работ того же Гроота, к примеру? Были мастерские, где делались прилежные копии. Так что может статься, наша Екатерина – всего лишь ученическая копия. Другое дело – авторские повторения, они ценились почти так же высоко, как оригиналы. Разве такие полотна можно считать подделками, фальшаками, как сейчас говорят?

– Какое замечательное слово! – восхитилась Алена. – Вот об этом подробнее расскажите, пожалуйста. Я раньше слышала, будто главное – холст найти того времени, к которому будет относиться подделываемая картина, ну и как-то внешне ее состарить: покоробить, лак сделать тусклым и трещинами покрыть, чтобы не сиял и не сверкал…

– Да-да, – кивнула Майя. – Картину подвергают совершенно варварскому чередованию охлаждения и нагревания: то держат над плитой, то выставляют на холод. Этот метод в обиходе называется так же варварски: «балкон – тепло – балкон». После такой обработки краски и лак картины темнеют. Кракелюры, то есть трещинки на холсте, появляются после того, как готовое полотно сворачивают трубочкой или, наоборот, растягивают и проводят обратной стороной по грубому краю стола. Люди, искушенные в подделках, затем покрывают фальшаки специальным лаком с люминофором, чтобы лак светился во время просвечивания ультрафиолетом. Смысл в том, что старые лаки в ультрафиолетовом излучении светятся, а современные – нет. Но на самом деле, я уверена, нет ни одной подделки, которую невозможно разгадать. Если всерьез задаться такой целью, конечно. Вот вы говорили – старый холст…

Алена кивнула, улыбаясь во весь рот, до того ей было приятно смотреть на оживленную, ожившую Майю, а уж слушать-то ее…

«Может, мне злополучную девицу из нового романа сделать реставратором? – мелькнула у нашей писательницы конструктивная мысль. – Этаким совершенно гениальным реставратором-экспертом. И, к примеру, потенциальный жених будет стремиться ее прикончить, так как только она может разгадать, что он подделал… Что? Картину Васнецова «Ковер-самолет»? Нет, что-то нужно придумать…»

– Да, старый холст. Но как его раздобыть? – сказала Алена. – Я читала, будто нужно купить картину того времени, в котором жил художник, чью работу он собирается подделать…

– «Он»? – изумилась Майя. – Кто «он»?

«Потенциальный жених!» – чуть не брякнула Алена, да вовремя одумалась:

– Поддельщик, конечно. Злодейский обманщик. Фальшивокартинник, или как их там называют…

– Вообще-то практически любая картина, перешедшая столетний рубеж, уже считается большей или меньшей ценностью, так что неизвестно, следует ли идти на такие жертвы ради подделки сомнительного качества, – усмехнулась Майя. – Но предположим, он раздобыл нелепейшую мазню, которую не жаль соскрести ножом и выбросить. И сделал это. И теперь собирается на очищенном холсте представить публике подделку… Чью? Какого художника?

– Да вон хоть Шишкина! – предположила Алена. – Или Васнецова. Вон того. – И она махнула рукой на «Ковер-самолет».

Майя посмотрела на нее так странно… Она смотрела и молчала. И живость, румянец, свет постепенно покидали ее лицо. Погасли глаза. Перед Аленой опять стояла больная, бледная, измученная и… чем-то очень испуганная женщина.

– Извините, – проговорила Майя сдавленно, – я как-то… я совершенно забыла, что меня ждет директор. Заговорилась с вами, и… Извините.

– Нет, это вы меня извините, – пробормотала изумленная Алена. – Я в вас тут вцепилась, заговорила вас…

«Да что случилось-то?!» – едва не выкрикнула она вслух. Но удержалась-таки – честное слово, с трудом!

Майя слабо, одними губами, улыбнулась и, резко повернувшись, пошла к двери. И тут раздалась музыка.

Алена мигом насторожилась. Это была мелодия танго, аргентинского танго – совершенно уникальная по красоте мелодия Пьяцоллы из его музыки к фильму «Танго… Гардель в изгнании». Она была хорошо аранжирована, хорошо исполнялась, однако одна и та же тема вступления, тот же томительный бандонеон, сопровождаемый искусным свистом, отзвучав, заиграл снова и снова… и до Алены наконец дошло, что это звучит сигнал сотового телефона. Конечно, на электронно-бездушные перекаты обычных мобильных мелодий это мало походило, и все же… точно, мобильник! Кто тот злодей и нарушитель правил, который не выключил телефон в музее? Это, слава Господу нашему Иисусу Христу, не Алена: ее телефон звонит совершенно электронно, да еще прищелкивает. У него очень будоражащая музыкальная композиция, но не танго, нет, не танго – при всей своей любви к танго Алена сочла бы сущим кощунством сделать его мелодией мобильника! Тогда, получается, звон раздается из простенькой черной сумки Майи? Почему же она подозрительно, сердито таращится на Алену? И не она одна, кстати! Вот прибежала из другого зала хранительница, поджала и без того тонкие, бледные губы, вонзила в Алену тощий указующий перст:

– У нас строгие правила! Вы должны были прочесть внизу объявление: сотовыми телефонами в музее пользоваться нельзя, их необходимо выключить!

Алена демонстративно расстегнула сумку и достала свою любименькую «Nokia», дисплей которой был непроглядно темен, поскольку находился в состоянии глубокого покоя, и сообщила:

– Прошу прощения, мой телефон не выключен, конечно, но и не звонит.

Хранительница недоверчиво посмотрела на Алену, на ее телефон, потом растерянно повернулась к Майе:

– Майя Алексеевна, извините, но это, кажется, у вас…

– Да нет, не может быть, – пробормотала Майя. – Это не мой звонок…

И вдруг, ахнув, принялась торопливо расстегивать, просто-таки рвать застежку своей сумки. Кое-как справившись с ней, выхватила мобильник, совсем простенькую «Motorola»… Ну да, дисплей сияет, бандонеон звучит на полную катушку!

– Но это не… – растерянно пробормотала Майя. – Это не…

– Это не ваш телефон, да, Майя Алексеевна? – воскликнула хранительница и почему-то снова с тем же обвиняющим выражением уставилась на Алену, как будто подозревала, будто именно она подбросила Майе в сумку нагло поющий аппарат.

– Телефон-то мой, да мелодия у меня всегда была другая! – с непомерным изумлением воскликнула Майя, вертя в руках мобильник столь растерянно, словно видела его в первый раз в жизни. – Не пойму, я ничего не пойму… Настройка поменялась, что ли? Разве так бывает, чтоб само собой?

– Всякое бывает, я думаю, – пожала плечами Алена. – Ничего страшного, очень красивая мелодия. Это Пьяцолла все-таки, не какой-нибудь там «Черный бумер». Да вы возьмите трубку, кто-то же вам звонит!

– Да, правда! – Майя снова посмотрела на дисплей: – Номер не определился, странно… – Но все же нажала на кнопку приема: – Алло! – И тотчас опустила трубку: – Опоздала, там уже отключились.

И сразу вздрогнула – так резко зазвонил телефон в ее руках снова. Но звучала уже не мелодия Пьяцоллы, а совершенно другая мелодия: обычный, простенький, «отстойный» «Турецкий марш». Алена думала, его уже ни в одном мобильнике не услышишь, однако, оказывается, жив, курилка!

– Алло! – нервно крикнула Майя. – Кто это? – И тут же заговорила совсем другим тоном, радостно-удивленным: – Ой, Алеша, здравствуйте, как я рада вас слышать!

Теперь вздрогнула наша писательница. Хотя с чего бы? Алеш, то есть Алексеев, на свете превеликое множество, совершенно незачем ей так напрягаться…

– Да, меня уже выписали из больницы, слава Богу. Ужасно надоело болеть! – радостно журчала Майя. – Домой звонили? А я в музее… К сожалению, работать мне еще нельзя, я так просто зашла, потянуло… Ну, вы понимаете. Да, вы правы, хожу по залам, смотрю любимые картины. А как вы, Алеша? Как Галочка, Ваня? Я вам вчера вечером звонила, но дома никого не было. Поздравить вас хотела. Алеша, вы чудесный человек, и дай вам Бог всего самого счастливого в жизни, встреч счастливых, надежд… чтобы дети радовали… ну, словом, чтобы все-все было замечательно, без болей и болезней. Да? Хорошо, созвонимся вечером. До свиданья, Алеша, привет ребятишкам, ладно?

Майя нажала на сброс, убрала телефон в сумку, но на ее лице все еще играл отсвет улыбки.

Хранительница и Алена глаз с нее не сводили. Хранительница смотрела с жадным любопытством сплетницы, Алена – с не менее жадным любопытством исследовательницы.

Ой, как интересно… Опять свет в глазах, опять блеск улыбки! И даже, можно сказать, возвращение молодости в увядшие черты, и мягкий румянец, и трепет расцветших губ… И все это после разговора с Алексеем Стахеевым? Ой, как интересно!

Понятно, что звонил именно он. Ведь не может же быть столько совпадений сразу: и дети, которых зовут Галя и Иван (ох уж эти дети!), и вчера вечером дома не был (а был сначала в «Шаховском», потом у писательницы Дмитриевой… литературный такой вечер получился, ведь князь Шаховской тоже был известный в свое время литератор), и день рождения вчера отмечал… А впрочем, почему бы Алексею Стахееву не звонить подруге своей покойной жены, Майе Климовой, которая все болела-болела, да наконец-то из больницы вышла? Забавное совпадение, конечно. Ни Алексей, ни Майя и не ведают, что при их беседе присутствовало третье лицо, им обоим знакомое… Впрочем, было и четвертое, ведь хранительница тоже может знать мужа Ларисы Стахеевой, то-то тетка так и ест глазами Майю, подозревая, что здесь вполне возможно… ого-го! Уж не роман ли между ними имеет место быть?

А почему бы и нет? Со стороны Майи интерес несомненен, а что касается Алексея… А бес его поймет, Алексея Стахеева! Сначала он показался нашей детективщице прост и понятен, но вчера предстал перед Аленой в стольких ипостасях, что никакого однозначного определения своему «жениху» она сейчас дать не рискнула бы. Да и нужно ли ей так уж пристально его исследовать? Установить бы, какое отношение картина Васнецова имеет к его буйным припадкам, а она вместо этого знай растекается мыслию по древу…

И тут у хранительницы появился наконец законный повод поглядеть на Алену с буйным негодованием, потому что теперь из ее сумки раздался характерный прищелкивающий набор звуков. Настало время наконец зазвонить ее мобильнику!

Виновато пожав плечами, она снова достала телефон – и чуть не ахнула, увидев, чье имя высветилось на дисплее. Некоторые читатели уверяют, будто ее сюжеты порою кажутся неправдоподобными из-за переизбытка невероятных совпадений? Ну так эти добрые люди даже не представляют себе, что они такое на самом деле, совпадения!

– Алло, Алексей, добрый день, – отозвалась она несколько придушенным голосом. – Да, я вас слушаю. Звонили с утра домой? Ну, я ушла в одиннадцатом часу. Ничего, ничего, я и не сомневалась, что вы, конечно… да нет, не тревожьтесь, я не обеднела, ничего, ничего. Я буду дома примерно через час. Нет, вряд ли куда-нибудь пойду. Кстати, как после вчерашнего… банкета чувствуют себя Галина и Иван? Передайте им от меня привет. Значит, я еду домой и жду вас, да? Через час-полтора, я поняла. А я… нет, не в библиотеке, в художественном музее. Да, знаете, брожу по залам, наслаждаюсь искусством…

А напоследок Алена добавила:

– И я вас целую! – а затем отключилась с внезапно нахлынувшим чувством стыда.

Что вдруг ее так понесло? Зачем дразнила несчастную Майю? Неужели из ревности, которая неожиданно вспыхнула в душе, когда Алена услышала ее воркованье? А главное, зачем дразнила Алексея? Ведь брякнуть о том, что находится сейчас в музее, напомнить ему о его мании можно было только по о-очень большой доброте душевной…

Да что вообще происходит, господа?! Алексей Стахеев подвержен пагубной, сводящей с ума страсти уничтожить какую-то картину – предположительно это «Ковер-самолет» Васнецова. Лариса Стахеева занималась ее изучением – то есть предположительно занималась. Майя Климова с ней дружила… Лариса умерла, Майя откровенно млеет, слыша голос Алексея в трубке… Чуть отойдя после операции, она немедленно прибежала в музей и встала тут около «Ковра» со странным, зачарованным, обреченным выражением лица…

Все это как-то связано? Связано все это как-то? Есть в этом какой-нибудь смысл или нет?

Может быть, пойти сейчас домой, забыв про все, что здесь было не было, про все, что она наговорила, накуролесила, напридумывала? Пойти домой, но все же позвонить по пути Льву Ивановичу Муравьеву и сказать, вернее, доложить: «Ваше поручение не выполнено и выполнено быть не может!»

Конечно, конечно. Итак, сейчас домой. Домой, скорей, чтобы не пропустить Алексея, который через час-полтора привезет ей деньги. Но все же какое-то время у Алены есть, чтобы… Чтобы дойти до дома пешком, прогулочным шагом, немножко в обход обычного маршрута. Даже не немножко в обход. Просто так, от нечего делать, посмотреть на один дом, который стоит на Ковалихе. На старую такую, облезлую хрущобу…

Зачем? Неизвестно. Зачем-то.

Алена порой не понимала мотивов своих поступков. Иногда она сама себе дивилась и сама себя пугалась. Но именно эти необъяснимые, стремительные, вроде бы никому не нужные, а иногда даже пугающие шаги и приводили ее к странным открытиям, которые потом, по прошествии времени, казались ей вполне очевидными и само собой разумеющимися, но которых почему-то никто, кроме Алены Дмитриевой, не мог сделать.

– Большое спасибо, Майя, – торопливо кивнула она. – Все, что вы рассказывали, было очень интересно. Да, очень интересно. Но я вспомнила, что мне срочно нужно бежать.

Хранительница и Майя смотрели на нее одинаково настороженно, только хранительница зачем-то поправляла очки, а Майя стояла неподвижно.

– До свидания… – проговорила она медленно.

Алена торопливо вышла из зала и, с трудом сдерживаясь, чтобы не броситься бегом – еще решат, что стибрила какое-нибудь бессмертное полотно, схватят, задержат! – начала спускаться по лестнице.

– Уже уходите, так быстро? – спросила контролерша. – Неужели не нашли пейзажей?

– Нашла, спасибо большое, вполне достаточно нашла!

Скорей, скорей в гардеробную…

Почему надо было спешить, она не вполне понимала. Может, потому, что Алексей, не застав Алену дома, может уйти восвояси и тогда она не получит своих денег?

Не надо, ну не надо мерить все на деньги, друзья!

Она вышла на крыльцо музея – да так и замерла.

Чуть сгорбившись, прикрывая ладонями от ветра зажигалку, здесь стояла и прикуривала не кто иная, как Майя.

Нижний Новгород, примерно месяцем раньше описываемых событий

На пороге Майя оглянулась, крикнула:

– Опять! Опять!

И тотчас с силой закрыла за собой дверь, и что-то там грохотнуло, скрежетнуло. Лиза бросилась к двери, дернула – но напрасно. Обернулась испуганно:

– Она дверь как-то заперла! Ножкой, что ли?

«Что за чушь, что за чепуха такая, как можно какой-то ножкой дверь запереть?» – промелькнуло в голове у Натальи Ивановны, и в это мгновение сильно понесло вдруг ветром, холодом.

– Она окно открыла! – взвизгнула Лиза.

Иван мигом оказался около двери, рванул раз, другой – попусту, обернулся к хозяйке:

– Если сломаю – ничего?

Она слепо хлопнула глазами, явно не в силах вникнуть в смысл вопроса, потом до нее все же дошло:

– А, ну да… ничего!

– Как это «сломаю»?! – вскричал Вадик, но было уже поздно: Иван крутым плечом шибанул в дверь. Раздался звон стекла, и Наталья Ивановна удивилась: дверь была самая обыкновенная, деревянная, чему ж звенеть-то?

И тут же страшным голосом закричала Лиза:

– Маечка, не надо, не надо!

Оказалось, что Майя с силой распахнула оконные сворки – так, что стекло в одной разбилось и осыпалось на пол, – и пыталась забраться на высокий подоконник.

– Да что б ты сдохла, психическая дура! – плачущим голосом выкрикнул Вадик. – Где я среди ночи стекло найду, чтоб вставить?

Иван одним прыжком перескочил кухню – небольшую, к счастью, – и яростно сгреб Майю в объятия. Она навалилась животом на подоконник, явно пытаясь перевалиться наружу. Иван висел на ней, скреб носками по полу, пытался запрокинуться назад, но не мог сладить – Майя его перетягивала, словно от ярости ее силы утроились.

За спиной Натальи Ивановны коротко, испуганно взвизгнула Катерина:

– Ой, держите их!

И тотчас она проскочила вперед, вцепилась в Ивана и сильно потянула, так что он утвердился наконец ногами на скользком от осколков полу и не только сам утвердился, но удержал и Майю от падения.

– Ванечка! – вскричала Катерина, всплеснув руками. А Наталья Ивановна вдруг вспомнила о слухах, которые ходили в «Скорой» насчет этих двоих: у них, дескать, роман, хотя Катерина замужем, а у Ивана есть невеста. Роман у них, точно, и при первой же возможности они уединяются в какой-нибудь свободной комнате отдыха бригад и вовсю той свободой пользуются, но как-то раз реаниматоры их застали на месте преступления, однако не выдали… Правда, в таком случае непонятно, откуда поползли слухи о «месте преступления» и всем прочем?

Наталью Ивановну часто поражало, сколько дури лезет человеку в голову в минуты, когда дело идет о жизни и смерти. Вот именно в кошмарные, роковые минуты и думается черт знает о чем!

Ладно, все это ерунда. Главное, что Иван и Майя уже стояли на полу, поддерживаемые Катериной. Правда, в панике она не столько помогала, сколько мешала, а Иван пытался и Майю удержать, и вырвать у нее из рук осколок стекла.

– Да поймите! – закричала Майя внезапно каким-то совершенно заячьим криком. – Нельзя меня отпускать! Нельзя!

– Тише, миленькая, тише, ты что? – слабо подала наконец голос Наталья Ивановна. – Если не хочешь, мы тебя и не отпустим. Поедешь с нами, хочешь? В машинке поедешь, на мягоньком сиденьице… А хочешь, полежишь на диванчике, в салоне…

Никакого диванчика, само собой, в салоне не было, топчан имелся да носилки стояли, но это сейчас было не суть важно.

– Если хочешь, мы тебя в больничку отвезем, – таким же воркующим голосом подхватила Катерина. – Знаешь, как хорошо в больничке!

– А вы меня свяжете? – спросила Майя, резким движением откидывая с лица растрепавшиеся волосы, и Наталья Ивановна увидела мольбу в ее черных глазах. – Да, свяжите меня! И не пускайте никуда!

– Свяжем, свяжем, – пообещал Иван. – Только ты стекло брось! Ну я тебя прошу, будь хорошей девочкой!

Майя бледно улыбнулась и выпустила стекло из пальцев. Они были в крови – порезалась все-таки.

– Маечка! – в очередной раз всхлипнула Лиза и осеклась.

Майя растерянно оглянулась на подругу, потом зажмурилась и несколько мгновений стояла так в тишине. Никто не осмеливался шевельнуться, только Иван не ослаблял хватку, держа ее за руку и приобнимая за плечи, да Катерина по-прежнему цеплялась за Ивана.

«Молодцы реаниматоры, что не стали трепаться», – почему-то подумала Наталья Ивановна.

Сильно дуло в окно, наносило запах сентябрьского ночного холодка, палой листвы, еще и дымом немножко припахивало, небось бомжи где-нибудь костерок жгли, а может, какая-то помойка невдалеке горела…

Майя открыла глаза, огляделась – уже с иным, осмысленным выражением лица.

– Лиза, ты что плачешь?

– Заплачешь тут с тобой… – безнадежно проворчал Вадик из коридора, не приближаясь все же к линии фронта.

– А такси пришло? – спросила Майя.

– Ой, нет, Маечка, только ты не огорчайся, – всхлипнула Лиза. – Вроде бы даже и не звонили… или звонили, да ты телефон не взяла… Да черт с ним, с такси, тебя и без такси отвезут.

– Куда?

Голос ее задрожал, глаза беспокойно забегали.

Наталья Ивановна перехватила взгляд Катерины и сердито качнула головой. Катерина, смекнув, выметнулась в прихожую, к забытому чемоданчику.

– Вы руки порезали, видите? – сказала Наталья Ивановна спокойно. – Как бы не было столбняка. Мы вам сейчас укол сделаем, потом руки перевяжем и поедем к доктору, может быть, он вам какие-то рекомендации даст.

– По поводу чего? – недоумевающе нахмурилась Майя. – Руки… да, надо перевязать, и укол, если так нужно, сделайте. Хорошо, я согласна. Но я никуда, ни к какому доктору не поеду!

Подоспела Катерина, проворно засучила Майе рукав, сноровисто уколола.

– Что ж вы спиртиком-то не протерли… – укоризненно проворчала Лиза.

– Шприц одноразовый, – пояснила Катерина.

Хм, в их бригаде сплошь и рядом приходилось колоть даже сквозь одежду, какая там обработка спиртом! Да и в случае с Майей нужно было поспешить, пока ее помрачение не пошло по третьему кругу.

Уже видно было, что лекарство начало действовать.

– Поедем с нами, хорошо? – ворковал Иван, продолжая приобнимать Майю и выводя ее из кухни в коридор. – Тебе обязательно доктору надо показаться. Тебя просто осмотрят и сразу отпустят. Откуда мы знаем, может, ты себе что-нибудь повредила нечаянно. Здоровье – дело такое, его беречь надо! Сумочку ее, плащик прихвати, Катя, – добавил тем же воркующим тоном.

Голос его стих за дверью.

– Маечка! – подалась было вслед Лиза, однако Катерина сурово цыкнула на нее, и та утихла.

– Увозите, наконец? Ну, слава Богу, – пробормотал сердобольный Вадик.

С другой стороны, его вполне можно было понять…

– У нее родственники есть? Сообщить кому-нибудь нужно о том, что случилось, – сказала Наталья Ивановна. – И вообще, в каком она районе живет?

– В Нижегородском, – усталым, вялым голосом ответила Лиза. – А из родственников у Майи никого, она одинокая. Муж ушел к молодой, а детей у них нет. У нее вся жизнь в работе, в музее ее любимом.

– Хорошо, что в Нижегородском районе, – кивнула Наталья Ивановна. – Сегодня дежурит клиника на Ульянова, как раз по месту жительства. А то завезли бы на улицу Июльских Дней, все же далеко от дома.

– А ее когда из клиники отпустят?

– Откуда мне знать? – пожала плечами Наталья Ивановна. – Вы позвоните утром в приемный покой, вам все скажут. И вот что, телефон мне свой дайте на всякий случай, вдруг какие-то вопросы… Катерина, посмотри, у больной в сумке паспорт есть?

– Есть, – через минуту сообщила Катерина.

– Ну, может быть, тогда без вопросов обойдется, – успокоила Наталья Ивановна.

Вадик демонстративно вздохнул:

– Слава Богу! С нас на сегодня вполне хватит, честное слово! Мне ж завтра на работу…

– Спокойной ночи, – от всей души пожелала Наталья Ивановна.

Однако супруги посмотрели на нее с укоризной, словно обиделись на издевку. Конечно, с разбитым-то окном и с тревогой за внезапно спятившую подругу – какое может быть спокойствие? Причем Наталья Ивановна заранее знала, как поделят между собой дела супруги: кто начнет стеклить окно, а кто станет тревожиться.

Нижний Новгород, наши дни

Вот это да… Майя, значит, домой собралась? А как же директриса, с которой ей непременно нужно было повидаться?

– Уже уходите? – спросила Алена как бы из вежливости, делая попытку пробежать мимо.

Однако Майя опустила зажигалку, вынула изо рта сигарету и повернулась к ней:

– Да. А вам в какую сторону?

– Вон в ту, – махнула Алена куда-то невесть куда, примерно на верхушку кремлевской Дмитриевской башни.

Майя кивнула:

– И мне в ту. Пойдемте вместе.

Алена растерянно моргнула.

– А… вы курите, значит? – пробормотала она, не зная, что говорить, что делать. – А разве не вредно… ну, после операции?

– Операция у меня была не на легких, не на дыхательных путях, – усмехнулась Майя.

– А на чем? – не совсем тактично спросила Алена.

– Воспаление лимфатических узлов, – буркнула Майя. – Хотя, конечно, вы правы, курить не стоит. Ну что, идемте?

Интересно, зачем ей так непременно нужно пойти вместе с Аленой Дмитриевой? Чтобы продолжить лекцию о берлинской лазури? Или взять с писательницы еще более страшную клятву, что ни словом не проболтается о сомнительном Грооте? Или… просто-напросто Майя хочет побеседовать об Алексее Стахееве? Убедиться, что писательница Дмитриева не идет на свидание с господином Стахеевым?

Последнее особо похоже на правду.

Строго говоря, и Алене есть о чем с Майей побеседовать. О Ларисе Стахеевой, например. О Васнецове… Но будет ли женщина откровенничать, вот какой вопрос… Сомнительно. О Васнецове она не хочет говорить просто-таки интенсивно! А о Ларисе, покойной жене Алексея, – захочет? Не факт!

– О, Майя Алексеевна! Добрый день! – послышалось восклицание.

К ним приближалась этакая гранд-дама, дыша духами и туманами. Гранд-даму эту Алена несколько раз видела на всяких интеллектуальных тусовках и по телевидению и знала, что она – директор художественного музея. Именно с ней вроде бы так сильно стремилась поговорить Майя… а потом стремиться перестала. Ну да, директрисы-то не было в музее. Но почему сейчас, увидев ее, Майя не сделала к ней даже движения, наоборот – шагнула в сторону и замерла, словно хотела остаться незамеченной? Однако из ее маневра ничего не вышло – директриса, похоже, очень обрадовалась, увидев сотрудницу.

– Майя Алексеевна! – Гранд-дама так и вцепилась в лацканы черного плаща Алениной спутницы и даже слегка потрясла ее от избытка чувств. – Не представляете, как я рада вас видеть, как рада, что вы вышли на работу!

– Да я еще не… – начала было Майя, но директриса еще раз энергично тряхнула ее:

– Ничего, ничего! Я не настаиваю, чтобы вы ежедневно ходили в присутствие! Но дома-то продолжить работу над каталогом вы можете? Придется, Маечка, дорогая, у нас же просто зарез, натуральный зарез! Час назад увезли в больницу Тамару Юрьевну Семенову, и у меня такое впечатление, что надолго. Так что, кроме вас, заниматься каталогом некому, а открытие выставки уже буквально на носу! Поэтому придется, придется срочно выздоравливать, моя дорогая…

Директриса отцепила пальцы от лацканов плаща и, перехватив Майю под руку, повлекла ее назад, к двери музея. Майя пыталась тормозить, но безуспешно.

– А что такое со Тамарой? – спросила она испуганно.

– Да просто ужас какой-то! – патетически воскликнула директриса. – Кто бы мог подумать?! У нее внезапное психическое расстройство! Припадок случился по пути на работу, в троллейбусе. Видимо, Тамара Юрьевна опаздывала, как обычно… В салоне оказалась моя знакомая, которая знала и Тамару, она мне и позвонила. В общем, там было что-то ужасное: Тамара умоляла связать ее и не пускать в музей! Вы представляете? Неужели работа в нашем музее внушала ей такое отвращение? Моя знакомая сказала, что пришлось вызывать «Скорую», ее еле-еле скрутили! Надо немедленно позвонить… только я не знаю, в какую клинику Тамару увезли, на улицу Июльских Дней или на Ульянова. А кстати, где у нас есть еще психиатрические больницы, вы не знаете? Господи, Майя, что с вами такое? Вы плачете? Да, бедная Томочка, бедная! Но идемте, что ж мы здесь, на сквозняке… Вы же после больницы, вам надо беречься!

И она втолкнула бледную, неподвижную Майю в дверь музея.

Алена стиснула внезапно замерзшие руки. Отчего ее вдруг пробрал такой озноб?

Какой ужасный случай! Психическое расстройство, внезапный припадок… Еще один? Или Алена тянет факты за уши, усматривая нечто общее в припадках Алексея и умопомешательстве, неожиданно поразившем неведомую ей Тамару Юрьевну? А может, общее имеет-таки место быть?

Тамара Юрьевна просила не пускать ее на работу… Алексей умолял не пускать его в музей… Он боялся уничтожить какую-то картину. А Тамара? С ней-то что случилось? Директриса решила, что работа внушала Тамаре отвращение, но так ли это? А вдруг и она тоже боялась внезапно нахлынувшей страсти к разрушению, уничтожению… Чего? Может быть, «Ковра-самолета»?

Майя со странным выражением стояла около этой картины, а при рассказе о необычной болезни Тамары вдруг заплакала…

Только из жалости к товарищу по работе?

Какие-то непонятные, безумные – в полном смысле слова! – дела здесь творятся! Что там такое с тем «Ковром»? Почему он столь губительно воздействует на людей? И вообще, возможно ли такое? Ну, понятно, «Мона Лиза» не раз сводила людей с ума, но «Ковер-самолет» Васнецова?

А вдруг в знаках, изображенных на изнанке ковра, таится какая-то магическая сила, которая оказывает на людей пагубное влияние?

Ага, сто двадцать пять лет (Алена обратила внимание на дату написания картины – 1880 год) не оказывала, а тут вдруг, словно с печки упала, – начала оказывать…

Но нельзя отрицать, что и такое возможно. Теоретически. Надо с кем-то поговорить, посоветоваться с каким-то психиатром. Собственно, эта благая мысль давно должна была у Алены возникнуть, но с кем поговорить? Не придешь же просто так в психоневродиспансер, не спросишь. Еще не так поймут! Как бы Аленино любопытство исследователя не обернулось тем, что она сама превратится в объект исследования или обследования. Психиатрического. Нет, тут надо через своих людей… через знакомых врачей…

Ведь есть такая знакомая! На «Скорой» в Ленинском районе работает Света Львова, очень добрая знакомая Алены Дмитриевой. Два года назад они вместе попали в ужасную передрягу и вышли из нее просто чудом каким-то. Свете даже смерть грозила, но обошлось. Благодаря, кстати сказать, Алене Дмитриевой![5] В ходе этого дела Алена очень много интересного узнала о своем прадеде, Георгии Смольникове, и поняла, в кого же она уродилась такой беспринципной, такой легкомысленной, такой… такой-сякой!

И такой умной, кстати сказать!

Давненько они не виделись со Светой, только изредка перезванивались. Конечно, и сейчас можно ей позвонить.

Алена достала телефон, набрала номер мобильного Светланы.

– Светик, приветик!

– Ой, Алена… Ушам не верю! Ужасно рада тебя слышать! Но почему ты всегда звонишь, когда я еду на вызов? Совершенно некогда поболтать!

– Света, ничего, я тебя не задержу. Мне срочно нужно переговорить с каким-нибудь психиатром. У тебя есть знакомый?

– Что случилось?! – с ужасом выкрикнула Светлана.

– Да ничего со мной не случилось, это… для романа.

Самый надежный ответ. И, как правило, соответствует действительности, поскольку всё, что случается с Аленой Дмитриевой в жизни, потом с большими или меньшими подробностями перекочевывает в ее книжки.

– А, для романа… – успокаиваясь, протянула Света. – Ну, ты можешь к нам приехать, на нашу станцию. У нас ведь есть психиатрическая бригада. Там хороший доктор, Наталья Ивановна Телегина. Очень опытный психиатр. Правда, она не Бог весть какая разговорчивая, но ты ее раскачаешь, не сомневаюсь.

– Точно, я уж постараюсь. Света, а когда можно приехать?

– Да когда хочешь, хоть сейчас.

– А что, Наталья Ивановна весь день сегодня будет работать?

– Конечно, и даже ночь. То есть, если тебе так удобнее, можешь вечерком у нас появиться.

– Ну, не вечерком, но часа через два-три пойдет?

– Конечно. Буду рада тебя увидеть. Целую! Только мы теперь не на улице Новикова-Прибоя, а прямо около метро «Двигатель Революции». На той стороне, где высотка. Спросишь детский сад, теперь там «Скорая». Это буквально полквартала пройти, – выпалила Света и отключилась. Наверное, уже приехала на вызов.

Ну вот и искомый психиатр обнаружился. За-ме-ча-тель-но! А сейчас – поскорее домой, на встречу с Алексеем. Да, а по пути надо все же заглянуть на Ковалиху, тем паче что от музея это – десять минут ходу. Рукой подать!

Алена вышла из кремля, перебежала площадь, неприязненно покосившись на то место, где вчера сражалась в «Мазде» с Алексеем, и по улице Ульянова пошла к Нижегородскому универсаму. Оттуда по Семашко спустилась вниз, к Ковалихе, мимо пятой больницы.

Майю оперировали в этой больнице… Все-таки почему она так странно смотрела на «Ковер-самолет»? А ведь ни у кого, кроме Майи, про это не узнаешь.

А что, если сказать Алексею про «Ковер»? Не опасно ли это? Вдруг конкретный разговор о картине вызовет новый припадок? Ой, не хотела бы Алена снова это пережить! Но удастся ли ей сдержать любопытство и не проболтаться?

Сомнительно, очень сомнительно!

Вот в таком сомневающемся состоянии Алена и достигла Ковалихи – улицы Ковалихинской. И пошла по ней, вороша ногами сухие листья и присматриваясь к номерам домов.

Ага, вот о каком доме упоминал Алексей. Внизу овощной магазин. Конечно, никакого сравнения с той «элиткой», где он теперь живет, а все же чем-то дома похожи. Безликостью своей, вот чем! Ну, об этом уже говорилось, не стоит повторяться.

Алена свернула в небольшой, зажатый высокой насыпью дворик. Так, и где же здесь вход в подвал, интересно?

Она растерянно оглядывалась. Обычно дверь туда находится около подъезда, тут же располагается наклонная… пристройка не пристройка, крыша, что ли, которая прикрывает лестничку, ведущую вниз. Она тянется, как правило, как раз под окнами квартир первого этажа, что является для жильцов источником постоянного беспокойства. Ведь, забравшись на нее, любой и каждый может в квартиру влезть! Поэтому окна первых этажей обычно зарешечены. Но здесь нет ничего подобного. Так не в самом ли подъезде расположен вход? А может быть, Алена номер дома перепутала? Да нет, Алексей говорил, что в доме овощной магазин, а он всего один на Ковалихе. И не пойдешь же вон к той молоденькой мамочке, которая трясет в углу двора колясочку, не спросишь, как пройти в подвал… И вон у той невысокой дамы, которая только что вышла из подъезда в сногсшибательном полупальто (темно-синем, расшитом броской золотой нитью, в золотистой кожаной шляпке), тоже не спросишь. То есть спросить-то можно, но выглядеть Алена будет очень подозрительно…

Вот, еще и вопрос не задан, а дама уже косится. Или она косится не столько на Алену, сколько на ее серьги в виде рубиновых, с серебряными перегородочками, морских звезд? Конечно, рубины в украшении и не ночевали, но серьги и впрямь красоты необыкновенной – привлекают к себе внимание всех особ женского пола, которые знают толк в хорошей бижутерии.

Дама, наверное, принадлежит к числу таких. Правда, на ней-то бижутерии нет, но пальтушка очень красивенькая. Несколько излишне экстравагантная, но ей идет. Шляпку такую Алена тоже никогда бы в жизни не надела, она вообще не носит шляпки, потому что не идут они ей, но даме с ее мелкими, точеными, чуточку недобрыми чертами лица шляпка идет. Везет же некоторым!

– Ой, кто это у нас уже такой большой вырос? – заворковала тем временем везучая дама, подходя к колясочке. – Это у нас Викочка такая большая выросла, да? Послушайте, Катюша, да ведь ваша Викочка пойдет скоро! Или уже ходит?

– Ходит, ходит, – гордо сообщила мамочка Катюша. – Но, если честно, не сама, а по стеночке, придерживаясь за что-нибудь. Мы с вами просто не виделись давно, тетя Люда. Конечно, она выросла. Как ваши дела, как живете? Как ваш милый песик?

– Да неплохо, неплохо, – закивала тетя Люда своей золотистой экстравагантной шляпкой. – Песик стал совсем огромной псиной. А уж лает-то! Даже сам себя пугается, когда гавкает!

Дальше Алена слушать не стала: конечно, она любила собак, но сейчас гораздо важнее было то, что тетя Люда, выйдя из подъезда, не до конца закрыла дверь. А на ней был кодовый замок, и кода Алена, понятное дело, не знала. Но теперь это не имело никакого значения: с самым деловым видом она вошла в подъезд, захлопнула за собой дверь и огляделась.

Нормальный тесный «хрущобный» подъезд. Истертый цементный пол, узкая неудобная лестница с изрядно стесанными ступенями, перила сияют свежей темно-коричневой краской, стены – невероятно-голубой… Ишь ты! Жильцам повезло с домоуправлением – здесь ремонт недавно сделали!

А вот и ведущая вниз лестница, которую загораживает тяжелая решетка со здоровенным амбарным замком. Не очень-то, наверное, благодарят судьбу жители первого этажа: решетка и замок уж точно производят жуткий шум, когда их открывают. Итак, вход в подвал находится в подъезде…

Ну и что? Что это проясняет в картине – в картине! – внезапного сумасшествия Алексея Стахеева, а также какой-то сотрудницы из художественного музея? И вообще, зачем Алена хотела узнать насчет подвала, в чем намеревалась удостовериться?

Где-то наверху хлопнула дверь, послышались шаги – кто-то спускался по лестнице. Алена воровато метнулась было к входной двери, но сбежать не успела: зацепилась ремешком сумки за перила, отцепиться не смогла и была застигнута на месте «преступления». Перед ней появилась большая-пребольшая женщина в чрезмерно просторном плаще, который делал ее еще объемней. У женщины были веселенькие рыжие мелко-кудрявые волосы и цепкие темные глаза. На вид ей можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят, и семьдесят. Кто больше?

– Что вы здесь делаете, интересно? – спросила подошедшая подозрительно. – Кого ждете?

«Ошиблась адресом», – хотела сказать Алена с привычным высокомерием и удалиться восвояси, но вдруг скроила самую растерянную физиономию на свете и пробормотала сконфуженно:

– Да вы знаете, искала знакомых, но, убей Бог, не могу номер квартиры вспомнить! Мы несколько лет не виделись, я уезжала в…

Куда? Куда она уезжала? Ни одно географическое название в голову не шло, кроме Парижа. Но для тетеньки из хрущобы это будет крутовато, после упоминания о Париже она, пожалуй, и разговаривать-то с Аленой не станет. А, вот, вспомнила название города – Пенза! Там живет чудный парень Сережа Корней, бывший коллега по работе в одной из многочисленных редакций, которые на своем творческом пути прошла Елена Володина-Ярушкина. Когда-то она называла Сережу Сергунькой, а он ее – Элеонорой, и они были замечательными друзьями. Жаль, давно не видались!

– В Пензу уезжала! – выпалила Алена. – А вернулась, звоню – телефон их не отвечает. Решила лично прийти, номер дома помню, а квартиру – нет. Такие хорошие друзья были… хотела навестить…

Она молотила эту чушь, а сама думала, что тетенька будет просто ненормальная, если ей поверит. Потому что, если уж такие хорошие-прехорошие были друзья, Алена всяко должна помнить хотя бы местоположение их квартиры, если даже забыла ее номер! И ей, как писательнице-детективщице, конечно, стыдно должно быть за такую убогую, такую глупую выдумку. Не дай Бог, если тетенька еще и узнает местную знаменитость…

К счастью, тетенька сия принадлежала, видимо, к племени тех блаженных, которые читают не детективы, а дамские романы. Которые с закрытыми глазами готовы «схавать» в книжке все подряд – логичное или нелогичное, разумное или неразумное, похожее на правду или даже вовсе не имеющее к ней никакого отношения.

– А как их фамилия, друзей ваших? – спросила она сердобольно. – Может, я их знаю?

– Стахеевы, – с трудом выговорила Алена.

Ее чуть не сковал приступ немоты, когда мелькнула мысль, что жили-то Стахеевы, очень может быть, совсем в другом подъезде, и тогда ее выдумка из разряда жалкой глупости переходит в разряд полного идиотства. Но… повезло ведь, а? Выражаясь фигурально, стоя спиной к мишени и стреляя с завязанными глазами, она угодила прямо в «яблочко».

– Стахеевы? – повторила тетенька. – Ну так это семнадцатая квартира.

– Ну конечно! – пылко всплеснула руками Алена с видом крайнего облегчения и бросила вороватый взгляд на номер на ближайшей двери. Там красовалась цифра 3. Теперь несколько мгновенных арифметических действий: на площадке четыре двери, в доме – пять этажей, значит, семнадцатая квартира – это пятый этаж. Ура, Алена попала в правильный подъезд!

– Спасибо вам большое! – воскликнула она столь же пылко и уже начала было обдумывать, как теперь половчее смыться, раздобыв не слишком-то необходимую и даже совсем ненужную ей информацию, как вдруг до нее дошло: надо не смываться, а на пятый этаж подниматься. Как бы к дорогим друзьям. – Ну, я пойду. Не знаю, конечно, застану ли их дома в такое время дня…

– Не застанете, – покачала рыжей головой тетенька. – Ни днем, ни ночью не застанете. Они здесь уже почти год как не живут.

– Что вы говорите?! – очень натурально ужаснулась Алена. – Переехали?! А куда, вы не знаете? И почему переехали? Вроде бы не собирались… Поменяли квартиру или купили новую?

– Вы что, ничего не знаете про их… события? – с любопытством спросила тетенька, и глаза ее вспыхнули странным блеском.

Алена наконец-то поняла, что ей невероятно, уникально повезло, потому что на ее пути встретилась особа, которая встречается героям во всех милицейских детективах и проходит под кодовым названием (негласным, конечно) «РС» – «разговорчивая соседка». Такие бывают просто находкой для шпионов, для следователей, репортеров программы «Вечер трудного дня», а также для воров и мошенников. Это человек, который обладает полным набором необходимых сведений по любым вопросам и, будучи правильно ведом по тропе беседы, открывает истинные сокровищницы самых неожиданных и порою самых что ни на есть скандальных сведений. Люди такого рода (как правило, женского пола, но, конечно, возможны варианты) обуреваемы страстным желанием хоть что-нибудь хоть кому-нибудь рассказать, так что добраться до кладезя информации чрезвычайно просто. Общение с ними чревато только двумя трудностями: их практически невозможно остановить, во-первых, а во-вторых, очень непросто бывает потом отделить зерна от плевел. Но это, конечно, сущие мелочи по сравнению с тем, в какие бездны человеческих тайн порою удается заглянуть. И потому Алена сейчас сказала, наивно расширив глаза:

– Нет, я ничего не знаю… А что произошло? Надеюсь, у всех все в порядке? – Своими словами она как бы оттолкнула лодку беседы от причала, а через мгновение ее подхватило и понесло бурным потоком красноречия… понесло, плавно покачивая… Ей даже вопросы почти не понадобилось задавать, хотя когда-то, во времена своей журналистской карьеры, она умела брать очень хорошие интервью. Рассказ рыжей тетеньки, так и оставшейся неизвестной, вполне заслуживал названия монолога.

– Ну так Лариса ведь умерла… Да-да, умерла полтора года назад! Сейчас у нас что? Октябрь на исходе? Точно, а это было в апреле! Точненько год и шесть месяцев! Трагически погибла, да… Конечно, жалко, хорошая была женщина… Наверное, поэтому Алексей квартиру и продал, хотя мог бы для Гали оставить. Галя у них девка на выданье… Не знаете, она замуж-то еще не вышла? Ах да, вы же с ними давно не встречались, значит, знать не можете. Ну, я говорю, мог бы Алексей Сергеевич для Гали квартиру оставить – сдавал бы кому-нибудь, пока ей не понадобится, у нас многие в подъезде квартиры сдают, а сами переехали, понакупили жилплощадь получше… Конечно, если средства позволяют, почему не понакупить? Людмила Андреевна, к примеру, которая вот тут жила, – рыжая тетя ткнула пальцем в дверь с номером три, буквально рядом со входом в подвал, – тоже переехала, но квартиру не продала, сюда только иногда приходит, деньги с жильцов брать. Или Храпунов с четвертого этажа – то же самое. А Алексей Сергеевич – как отрезало, больше не заходил, даже не общался ни с кем… Наверное, тяжкие воспоминания мешают. Конечно, тяжкие воспоминания. Хотя я и не думала, что он так сильно переживать будет, они ведь с Ларисой жили… ммм… не Бог весть как хорошо, собачились частенько. Я с ними дверь в дверь жила, мне всегда все слышно первой…

Алена внезапно вспомнила, как Алексей говорил о какой-то скандальной соседке, изрядно осложнившей ему жизнь и рассказавшей милиции о ссорах между ним и женой. Не эту ли рыжую тетеньку он имел в виду?!

Кстати, подумала Алена, не затянулось ли ее молчание? Надо бы хоть какую-то реплику вставить, хоть какой-то вопрос задать, пусть для приличия. А вот этот – он так и просится на язык!

– Вы сказали, Лариса умерла? Но отчего, что могло случиться? Неужели заболела? Я ведь помню ее совершенно здоровой!

– Конечно! – мрачно согласилась рыжая соседка. – Конечно, она была здоровой! Небось еще сто лет бы прожила, кабы муж ее не убил.

Алену даже качнуло.

– Как это? – спросила она тупо. – Как убил?!

– Ну, как убивают? – пожала плечами соседка. – Подстерег, когда она в подвал пошла, прокрался туда, набросился, ударил головой о ящик – там у них стоял ящик с картошкой, – выбрался тайком и ушел. Потом вернулся домой и крик поднял: ой, жена сама упала, сама ударилась! Как же, сама! Тоже мне, самоубийцу нашел!

– Погодите, погодите… – залепетала Алена. – Но за что он должен был ее убивать?! Неужели из-за каких-то скандалов?..

– Скандалы тут ни при чем! – Рыжая тетенька посмотрела на нее как бы сверху вниз, хотя ростом была Алене до плеча, даром что стояла на ступеньку выше. И все же у нее получилось – посмотреть сверху вниз! – Ну какая же семейная жизнь без скандалов? Мы с моим мужем покойным так скандалили, что соседи милицию каждое воскресенье вызывали, а помер он своей смертью, самой естественной – по пьянке, метилового спирту выпивши на работе. Кабы все, кто скандалит, друг дружку убивали, весь наш народ давным-давно повывелся бы. Про главную причину никаких скандалов я не слышала, а все же именно по этой причине Алексей Ларису и убил!

– А что за главная причина? – насторожилась Алена.

– Ревность! – оглянувшись по сторонам, таинственно сообщила информаторша.

Ревность?

Так, это что ж получается? Алексей упоминал о какой-то женщине, которая у него была. Ну, та самая, которая могла засвидетельствовать его алиби во время смерти Ларисы, но к которой он не мог обратиться за помощью. Выходит, Лариса о ней знала, ревновала и… Стоп, никакое не «и»! Если следовать этой логике, то именно Лариса должна была убить Алексея из ревности, а не он ее.

Ой, да ведь он же ее и не убивал, рыжая тетка совершенно заморочила Алене голову!

– Ничего не понимаю, какая такая ревность? – пробормотала она.

– Ревновал Алексей жену, и не зря! – изрекла добровольная информаторша. – Я точно знаю: у Ларисы был мужчина.

– Вы видели, как к ней кто-то ходил? – уточнила Алена.

– Нет, она к нему бегала. Тут не шибко далеко, на углу Республиканской и Полтавской, неподалеку от завода шампанских вин, стоял дом старый, двухэтажный. Длинный такой, может, помните? Теперь его снесли, там «элитку» новую забабахали. А еще два года назад тот старый дом стоял, и в нем был магазинчик спортивной обуви на первом этаже. Я там уборщицей работала. А еще размещалась в том доме небольшая книготорговая фирма, теперь они переехали аж на Бекетова куда-то. И я сколько раз видела, как Лариса туда шмыгала. Что днем, что вечером.

– Да Боже мой! – так и ахнула Алена. – Да ведь она наверняка за книгами туда бегала, в таких фирмах можно книги подешевле купить, по оптовой цене, кто может, тот так и делает!

– Ага, рассказывайте мне… – хмыкнула соседка. – Видела я таких покупательниц! А почему он, директор тот, Аверьянов, кажется, фамилия его, книжки по вечерам продавал, когда сотрудников никого не было? Всех домой распустит, а сам сидит, ждет. И вот она прибежит, Лариса, какое-то время там побудет, а потом они выйдут, сядут в его машину – и едут куда-то вместе. Небось домой ее вез и после сам домой ехал. К жене. Я так думаю, он тоже семейный человек был, вот и встречались у него на работе.

– Странно, что Лариса с вами там никогда не столкнулась, – сказала Алена недоверчиво.

– Почему не столкнулась? – торжествующе хмыкнула соседка. – Столкнулась! И тоже объяснила, как вы: мол, я за книжечкой прибежала, здесь подешевше. Но уж больше я ее там после той встречи не видела. Небось решила не рисковать – вдруг я мужу проболтаюсь?

– А вы проболтались? – насторожилась Алена.

– Да вы что! – От возмущения рыжая тетенька поднялась еще на две ступеньки, чтобы вовсе возвыситься над Аленой. – Да как это можно! Разве я сама молодая не была? Чай, понимаю все наше, женское. Ведь и нам счастья хочется. Отчего жене не погулять, коли муж гуляет?

– А что, Алексей гулял?

– Ну, я погляжу, и дружба у вас была! – хихикнула ее собеседница. – Что же это за дружба, когда вы ничего о друзьях не знаете? Гулял, спрашиваете? Да вы покажите мне такого мужика, который от жены не гуляет!

– Так это – философия… Это – вообще… – хмыкнула Алена. – А что-то конкретное вы знаете?

– Ну, за ноги я его не держала, – с сожалением признала соседка. – Но по вечерам его вечно дома не было. Зажигал небось где-нибудь, как нынче молодые говорят. Вот Лариса и пользовалась свободой. А это никуда не годное дело, когда у женщины свобода! Ее надо вот как в кулаке держать, тогда в доме будет мир и лад!

И тетенька потрясла перед Алениным носом крепко стиснутым кулаком.

Что ж, очень может быть, она и права…

А также очень может быть, что и нет!

– Бог с ней, со свободой, – нетерпеливо сказала Алена. – Но что же, получается, Алексей сейчас в тюрьме? А вы говорили, он квартиру купил…

– Ну да, купил, – кивнула соседка. – Только с чего вы взяли, что он в тюрьме? Я его на днях в Нижегородском универсаме видела, он рыбу нарезанную брал… такую… Как это называется, когда рыбу нарезанную продают?

– Стейки?

– Во-во. Их и брал. Так и с чего ему в тюрьме-то быть?!

– Так за убийство… – робко напомнила Алена. – Вы ж сами говорили: убил жену из ревности…

– Но ведь я никому не сказала, что у Ларисы любовник был! – возмущенно воззрилась на нее тетенька. – Что у Алексея поводы были – ни-ни, ни словечком не обмолвилась. И про скандалы их – ни-ни!

Вот так вот, Алексей Сергеевич! Вы думали, соседка вас грязью поливать станет? Зря думали! Ошиблись в человечестве!

– А почему вы промолчали? – с любопытством посмотрела на нее Алена.

– А меня никто не спрашивал, – обиженно пробормотала соседка. – Спросили: видели гражданина Стахеева в тот день, когда умерла его жена? Вот я и говорю: как я могла видеть, если в тот день первый раз ездила в сад, поглядеть, как там после зимы, не взломали домик, не покрали ли чего? А они, милиция то есть, мне: тогда к вам нет вопросов, до свидания. И ушли. Конечно, если бы меня конкретно спросили, я б им много чего могла рассказать, а так… не хотите – ну и не надо! Я повернулась и уехала к сестре в деревню, сестра у меня заболела. Думаю: надо вам – вы меня там найдете, в интересах следствия. А вернулась через неделю, смотрю, уже никакого следствия, уже Ларисину смерть как от несчастного случая признали. Якобы нашлись люди, которые видели, во сколько Алексей Сергеевич вернулся, а Лариса, дескать, раньше того времени померла. И якобы он никак не мог ее убить, потому что у него алиби. Ну что ж, охота вам верить, так верьте, что в подвалах нечастные случаи сами собой бывают. А я знаю: подвал вам не переезд железнодорожный, не проезжая часть улицы и не стройка, к примеру. Убийство, говорю же, убийство было! Убийство из ревности!

И рассказчица сердито поджала губы.

– Но ведь какие-то люди видели, когда вернулся Алексей, – робко пробормотала Алена. – Как же он мог на час раньше убить Ларису?

Рыжая тетенька пожала плечами:

– Я и не говорю, что он сам ее убил.

– Как не говорите? Вы только что так и говорили! С этого у нас и разговор начался, что он ее в подвале подстерег и набросился…

– Да вы что?! – Собеседница уставилась на Алену, как на ненормальную. – Как же он мог, если только через час пришел? Ясно же: он к Ларисе подослал наемного убийцу! Киллера!

После этих слов Алена молча повернулась и выскочила вон.

– Погодите, вы куда?! – почти испуганно крикнула рыжая тетенька. – Я ж вам еще адрес не сказала! Новый адрес, где Алексей теперь живет!

Но Алена уже бежала со всех ног по двору.

Кретинство какое… Сколько времени зря потеряла! Тоже, нашла чему радоваться – знакомству с очередной сумасшедшей! Нет, только в детективных романах такое бывает, чтобы чрезмерно словоохотливые сплетницы, РС всякие, «разговорчивые соседки», оказались носителями необычайно ценной и единственно нужной информации. На самом же деле они жутко осложняют жизнь своим пустозвонством. Подальше от них, подальше!

И поскорей, не то Алена опоздает на встречу с Алексеем!

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Ну вот, Николашка, теперь самое время прочесть мою лекцию, вернее, узнать, что я предлагала мэтру. Повторяю еще раз: я убеждена, что таинственные знаки на ковре-самолете должны быть символами полета. Кто знает, может быть, именно они способны были поднять в воздух волшебный ковер?

Итак, вот что я предлагала. Конечно, здесь должна быть руна Белого Бога – та, что у скандинавов называется Альгиз. Она напоминает человека, стоящего с подъятыми к небу руками. Ведь ковер поднимается в вышину! Руна Белбога символизирует то в человеке, что принадлежит небу, и обеспечивает покровительство светлых богов. Но здесь должна быть также руна Чернобога, которая у скандинавов называется Хагалаз. Ее значение – разрушение старых связей, то есть связи человека с землей. Ковер должен плоско лежать на земле. Однако он летит! Старые связи нарушены! Необходимы и другие знаки. Руна Радуга, или северная Райд, – это руна дороги, движения. В магии она означает помощь в путешествии. Руна Крада, или руна Кано, означает жертвенный огонь, она символ стремления к недостижимому и воплощения этого стремления, но в то же время – руна речи, руна заклинания, волшебного слова, с помощью которого ковер-самолет должен подняться в вышину и полететь. Сила, или руна Зиг, – руна победы. Ведь Иван-царевич, который стоит на ковре, возвращается победителем – он добыл жар-птицу, он чувствует себя равным богам, все в мире подвластно ему. Значит, Сила-Зиг обязательно должна быть изображена на ковре! Следом идет руна Ветер, Одр, – магическая руна, связанная со стихией воздуха. И она должна быть центральной в узоре. Ведь ковер-самолет летит по воздуху. Руна Берегиня – Фригг и Хель – жизнь и смерть, плодородие, возрождение – и в то же время царство мертвых. Кроме того, эта руна обозначает судьбу как нить, сплетенную скандинавскими норнами. Герой, поднявшийся в небо на ковре-самолете, испытал судьбу, и, конечно, он вступил в союз и со светлыми, и с темными силами. Леля – руна Лагуз – руна интуиции, тайного, порою непостижимого знания, без которого невозможно движение ковра-самолета. Даждьбог, руна Йер, означает дары богов, удачное завершение нового начинания. Мы не знаем, каким силам небесным принадлежит ковер-самолет – это воистину дар богов! А значит, она должна быть в центре узора.

Такие символы я и предложила В.М.

Выслушав меня, он надолго замолчал. Потом подошел к большому столу, заваленному папками с черновыми набросками, и достал листки толстой желтой бумаги. Я уже знала – это прежние, первоначальные эскизы ковра. Он смял их в один большой, толстый, бесформенный ком и, широко распахнув дверцу голландки, которая отапливала мастерскую, с силой затолкал туда.

Мы все вскрикнули, вскочили на ноги, однако В.М. остановил нас резким взмахом руки. Пламя на миг остановилось, словно бы попятилось, но потом с такой жадностью набросилось на бумажные листы, что несколько их даже вывалилось из печки, и крошки угля, щепки, какой-то мусор, лежавшие около печи, мигом затлели, занялись. В.М. и несколько наших мужчин принялись торопливо затаптывать огонь.

Я не могла сдвинуться с места… Какое-то странное предчувствие овладело мной. Зачем, зачем я приехала в Москву?! Не лучше ли мне как можно скорей вернуться домой, вместе со своими дурацкими и, может быть, опасными замыслами?»

Нижний Новгород, наши дни

От Ковалихи до Алениного дома на углу Ижорской – ходьбы четверть часа, не больше. Алена проделала этот путь минут за десять. Подбежала к дому, изрядно запыхавшись, и тотчас увидела на обочине серую «Мазду». Раздался короткий сигнал, дверца открылась, выглянул Алексей:

– Здравствуйте! Идите, посидим рядышком.

– Посидим, – охотно согласилась Алена, забираясь в машину.

Вообще-то его можно пригласить и домой, но… но как-то не хочется, если честно.

Почему?

«Боишься, что последует продолжение вчерашней сцены, для всех унизительной и никому не нужной?» – спросила наша писательница сама себя.

Да, лучше встречаться на нейтральной территории.

– Вот деньги, – протянул Алексей конверт. – Посчитайте.

– Да ну, ерунда какая… – Алена сунула конверт в сумку не глядя. Она никогда не считала деньги в подобных случаях. Конечно, дурь порядочная так вести себя, но… но пусть ее лучше считают дурой, чем она оскорбит человека недоверием, полагала Алена. В общем-то, обманули ее в такой ситуации только один раз: это был знакомый и как бы даже свой, «блатной», меняла-валютчик, передавший ей после обмена евро на рубли (по льготному курсу, по блату!) на пятьсот рублей меньше. Заметила это Алена только дома, наивно решила, что Алик (так звали мелкого мошенника) ошибся. На другой день она напомнила ему о своем существовании, но он сделал очень большие и очень честные глаза на лице кавказской национальности:

– Не может быть! Вы ошиблись, красавица!

«Красавица» только плечами пожала, зная, что совершенно не ошиблась, но… кто не успел, тот опоздал. Она просто дала себе слово впредь всегда деньги пересчитывать, но, конечно, слова не сдержала, как и много других слов, данных себе прежде и потом. Что касается мошенника Алика, то спустя неделю после той истории он пропал бесследно, и никто о нем больше ничего не слышал. То ли сбежал в родные кавказские страны, то ли обиделся на него кто-нибудь посильней и, с позволения сказать, покруче, чем чрезмерно снисходительная и мягкотелая Алена Дмитриева.

Да Бог с ним, с Аликом, он вообще ни при чем в нашем повествовании.

Итак, Алена деньги убрала и перевела разговор на предмет куда более ей интересный, чем презренный металл (в данном случае – презренная бумага):

– Как вы себя чувствуете?

– Да так, ничего, вашими молитвами, – пожал плечами Алексей. – Как обычно, все прошло бесследно.

– Судя по всему, – Алена похлопала по подушке сиденья рядом с собой, – с машиной все в порядке?

– Слава Богу, – кивнул Алексей. – И я очень прошу меня извинить: вчера я вел себя омерзительно, но я был не в себе после припадка и дико зол.

– Да я понимаю, – с неловкостью пробормотала Алена, – не будем об этом говорить. Я на вас совершенно не сержусь, честное слово.

– Ну да, понятно: на больных не обижаются, – усмехнулся Алексей. – Ладно, проехали. Вы мне лучше вот что скажите: вы были в музее, я правильно понял? В художественном музее?

– Ну да.

– А почему? Внезапно проснулась тяга к искусству или… или это как-то связано со мной, с моими вчерашними взбрыкиваниями?

– Или, – сказала Алена. – Вот именно – или. Я хотела посмотреть… хотела понять, что могло вас довести до такого состояния, какая именно картина.

– Как же вы могли это понять, если я сам не знаю?

– То есть как? – недоверчиво пробормотала Алена. – Вы хотите уничтожить картину – и не знаете какую?

– В том-то и дело! – усмехнулся Алексей. – То есть, я полагаю, находясь в припадке безумия, я знаю, но сейчас, в здравом уме и твердой памяти, – не имею ни малейшего представления! Так что, если вам интересно, надо было меня вчера об этом спросить, когда я буйствовал или хотя бы в отходняке находился.

– Ну, когда вы буйствовали, у меня была одна забота: оказаться от вас подальше, чтобы не пришибли ненароком, – сухо ответила Алена. – А когда находились в отходняке, как вы выражаетесь, от вас вообще никакого толку не было, вы даже идти сами не могли, не то что на какие-то там вопросы отвечать.

– Да, извините, глупость сказал, – махнул рукой Алексей. – Но факт остается фактом: я ничего конкретного не знаю и не помню насчет картины.

– Вы вчера в бреду бормотали что-то о совах, летящих в тумане, – осторожно напомнила Алена. – Такие образы вам что-нибудь говорят? Ничего не приходит на память?

Какая-то тень прошла по лицу Алексея, он потер лоб, нахмурился:

– Совы… Туман… Я об этом говорил? А почему вы думаете, что это имеет отношение к какой-то картине?

– Просто показалось, – пожала плечами Алена. – Вы сначала метались, то умоляли не пускать вас в музей, то рвались из машины, издавая какие-то беспредметные выкрики, и вдруг хотя бы что-то конкретное в вашей речи прорезалось. Я и зацепилась за слова.

– И пошли в музей искать сов? – недоверчиво глянул Алексей. – Нет, серьезно? Иголку в стоге сена?

– Да почему иголку? Вовсе нет! Вы что, думаете, произведения искусства так и пестрят изображениями сов? Ошибаетесь! К примеру, в нашем музее я нашла только одну картину с совами. Причем сразу с тремя. И туман там был, и высота, и полет…

– Высота? – со странным выражением переспросил Алексей. – Полет?

– Ну да. Вы бормотали что-то о том, как прекрасно на высоте, а на земле…

– Что на земле?

– Не знаю, – пожала плечами Алена. – Об этом вы не сказали. Не столь прекрасно, надо полагать.

– Да… – проговорил Алексей, со странным выражением глядя в окно, на полуоблетевшие деревья и несомую ветром пожухлую листву. – В самом деле, не столь прекрасно! Но вернемся к совам. Где вы их нашли?

– Трех сов, туман, а также ощущение полета и высоты я нашла на картине Васнецова «Ковер-самолет».

Алексей расхохотался:

– «Ковер-самолет»?

– Ну да. Знаете, такой сказочный, на котором передвигались всякие Иваны-царевичи.

– Конечно, знаю. Иваны-царевичи транспортировали на этих коврах Елен Прекрасных.

– Ну, насчет Елен ничего не скажу, а вот жар-птиц они точно транспортировали.

– Извините, – возразил Алексей, – насчет жар-птиц я точно сказать не могу, а про Елен Прекрасных имею документальные свидетельства. Сейчас, сейчас… где же оно… – Алексей вынул из бардачка борсетку и принялся перебирать визитки, дисконтные карты и календарики, лежащие там. Вытащил блестящий, разноцветный ламинированный прямоугольничек. – Вот, смотрите!

Алена посмотрела. В самом деле… ковер-самолет, немножко похожий на большой раскрашенный половик. Он плоско висит в небесах, а на нем, свесив ноги, как на лавочке (удивительно, что не падают!), сидят в обнимку молодой человек (судя по всему, Иван-царевич) и девица (предположительно Елена Прекрасная). Вокруг реют облака, занимается заря, внизу темнеет лес. И ни одной совы в поле зрения!

– Это Васнецов? – недоверчиво спросила она. – Совершенно не похоже.

– А вы поверните календарик, Фома неверующая, – довольно ехидно усмехнулся Алексей.

Алена, пожав плечами, так и сделала.

Вот это да…

Календарь на будущий год. Ишь какой Алексей предусмотрительный. Выше собственно календарной разметки – название: «Серия «Русские сказки в изобразительном искусстве». В.М. Васнецов. Ковер-самолет. 1919—1926 гг. Дом-музей В.М. Васнецова».

– Убедились? – насмешливо спросил Алексей. – Как видите, никаких сов!

– Странно, – пробормотала она. – Неужели у него были два ковра-самолета?

– Вы имеете в виду Ивана-царевича? – невинно уточнил Алексей, и Алена снова расслышала ехидную нотку в его голосе.

– Я имею в виду Виктора Михайловича Васнецова, – буркнула она. – В нашем музее висит совершенно другая картина.

– И вы уверены, что она Васнецова? Я, например, в жизни ее не видел и ни о каком другом ковре-самолете, кроме этого, на календарике, знать не знал.

– Совершенно уверена. И на той картине есть совы. Там целых три совы! Я на тот «Ковер» довольно долго смотрела, пока Майя мне про Гроота рассказывала.

– Майя? – растерянно повторил Алексей. – Майя Климова, что ли? Вы с ней знакомы?

– Познакомились в ходе спонтанного интервью, – уклончиво ответила Алена, испытывая сильнейшее искушение сказать, что она находилась как раз рядом с Майей, когда ей позвонил Алексей. Ну и Майя, следовательно, находилась рядом с ней, с Аленой, когда Алексей позвонил ей! И Алена уже почти поддалась искушению, но тотчас представила, как смутится Алексей, – и не стала вредничать. Она вообще не испытывала никакого удовольствия, унижая людей или выставляя их в смешном свете. Вот и сейчас предпочла этого не делать.

– А о чем было интервью? – настороженно спросил Алексей.

– Да о Грооте, я же вам сказала! Майя рассказывала: очень может быть, что портрет молодой Екатерины, который имеется в нашем музее, – вовсе не сам Гроот, а кто-то из его далеких последователей. И открылось сие благодаря какой-то несчастной берлинской лазури. Вы представляете?

– Какой еще берлинской лазури? – раздраженно воскликнул Алексей. – Вы вообще о чем говорите? Я что-то слабо понимаю… То совы, то какой-то несуществующий ковер-самолет, а теперь еще и берлинская лазурь сюда примазалась… Вернее, вы ее примазали. Правду говорил Левушка Муравьев: совершенно невозможно понять, что у вас в голове происходит!

– Да ему и ни к чему понимать, что происходит в моей голове, – высокомерно усмехнулась Алена, испытывая, как всегда, сильнейшее раздражение при упоминании этого господина, вернее, товарища, ведь во внутренних органах, так же как и в армии, кажется, по-прежнему называют друг друга товарищами. – Для него главное – что выводы я делаю такие, до которых он со своими присными вовек бы не додумался.

– Однако от скромности вы не умрете! – фыркнул Алексей.

– Да, у меня тоже есть предчувствие, что умру я от чего угодно, только не от скромности, – кивнула Алена (между прочим, она не знала, что произнесла сейчас слова поистине пророческие, ведь умрет она и в самом деле не от скромности, а от пули… но не стоит, право же, не стоит забегать вперед, тем паче что у нее впереди еще целых два дня жизни!). – Однако вот вам навскидку несколько таких неожиданных выводов. Во-первых, значит, существуют две картины Виктора Васнецова с одинаковым называнием: «Ковер-самолет». Первая, та, что помещена в нашем художественном музее, написана в 1880 году: так значится на табличке под картиной. Вторая хранится в Доме-музее Васнецова. И написана она на тридцать лет позднее, уже в советское время! Давайте о ней пока забудем. У меня есть все основания думать, что причина вашего по…

Она чуть не сказала – «помешательства», но вовремя проглотила опасное словцо, которое, конечно, мигом привело бы Алексея в исступление. Но вышла из неловкого положения без малейшей заминки:

– …ведения, которое внушает вам такую тревогу, – именно та картина Васнецова, которая находится в нашем художественном музее. Во-первых, вы ведь рветесь именно туда, а не в какой-то там дом-музей. Во-вторых, вы в состоянии, так сказать, невесомости говорили о совах, о тумане и полете в высоте. Насколько я понимаю в психологии, именно в состоянии неконтролируемого бреда бо…

Алена снова чуть не совершила непростительной ошибки, едва не ляпнув: «больные», однако снова очень лихо проскочила опасное место:

– …льшинство людей проговаривается о самом тайном, сокровенном, о том, что способно навести на верный след. В-третьих, Галина, дочка ваша, обмолвилась, что Лариса в последнее время очень увлекалась сказками. Еще один прямой намек! И ваш сосед, ну, этот Николай Дмитриевич, гистолог он, что ли, по профессии, брал у вас почитать книгу «Язычество древних славян». Не знаю, кому она принадлежала, вам или вашей жене, но мне почему-то кажется, что именно Ларисе. У меня создалось впечатление, что она писала или собиралась писать какую-то работу, которая касалась магических знаков, изображенных на изнанке ковра-самолета и придающих ему некую волшебную двигательную силу. Кстати, ничего удивительного в такой теме нет: если академику Проппу позволено было на полном серьезе исследовать роль Бабы-яги как привратницы царства мертвых, то почему сотрудник художественного музея Лариса Стахеева не могла исследовать влияние узоров, изображенных на изнанке васнецовского ковра-самолета, на его, так сказать, потолок высоты, скорость полета и аэродинамические функции? И если бы вы поискали среди каких-то бумаг вашей жены, вы бы, может, нашли некие записи… Думаю, Лариса интересовалась картиной Васнецова очень глубоко, очень серьезно. Возможно даже, что она не просто статью, а диссертацию собиралась писать. И знаете, почему я так думаю? Только вы не обижайтесь, ладно? У меня складывается совершенно фантастическое впечатление, что именно чрезмерный интерес вашей жены к данной картине повлиял на ваш… ну, так сказать, выбор объекта разрушения.

– То есть хотите сказать, что она мне при жизни настолько уши прожужжала этим ковром, что я на его почве спятил? – снова усмехнулся Алексей, но на сей раз без всякого ехидства и довольно криво. – Ну так вот что я вам скажу: я о картине Васнецова от вас впервые в жизни – понимаете, впервые в жизни услышал.

– Ну, значит, было какое-то опосредованное влияние, – упрямо произнесла Алена, нипочем не желая расставаться со своей догадкой. – Быть может, Ларисина смерть и страдания, которые вам пришлось в связи с нею перенести, произвели такое странное влияние на ваш мозг. Разрушительное влияние! Кстати, а почему вы ни разу не говорили мне, что Лариса работала в художественном музее?

– Да как-то к слову не пришлось, – отвел глаза Алексей, но тут же резко повернулся к Алене: – А, что врать! Потому и не говорил, чтобы вы именно такого вывода не сделали – о семейном, так сказать, сдвиге по фазе. Главное, вы все точно угадали: Лариса была явно не в себе. Но, слово даю, я не знал, из-за какой именно картины ее так в дугу гнуло. Она очень многое от меня скрывала, и, если вела какие-то записи, я о них ничего не знаю. Думаю, что и Галина тоже не знала, она видела только внешние проявления помешательства: что мама сказки читает запоем. Однако Лариса читала не только сказки, не только Рыбакова. Она читала все, что могла достать, о славянских рунах – Асова какого-то, Пенина, если не ошибаюсь, потом еще Егора Классена, это уж вообще позапрошлый век, ну и так далее. Редкие книжки ей в библиотеке добывала Майя Климова – они дружили с Ларисой, ну а у Майи, в свою очередь, есть подруга в нашей областной библиотеке.

– Точно, – кивнула Алена. – Есть. Я ее знаю, Елизаветой Петровной ее зовут.

– Вы с Майей-то о Ларисе успели поговорить? – спросил Алексей. – Или только о берлинской лазури беседовали?

Алена усмехнулась. Алексей опять ехидничает? Ну так получи, фашист, гранату!

– Только собиралась, – ответила Алена с самым невинным видом. – Но не успела. Ваш звонок помешал.

Батюшки-матушки! Ну что за мужчина нынче нежный пошел – залился краской, аки красна девица! Ох, кажется, неспроста Майя чирикала с Алексеем по телефону так нежно и ласково. Ох, неспроста! Что-то здесь есть, да, что-то есть между ними двумя. И, возможно, было при жизни Ларисы…

Ого! А не Майя ли та загадочная дама, к которой хаживал Алексей от жены? Не ее ли он не хотел впутывать в темную историю с гибелью Ларисы? Вообще-то да, в том есть свой резон: в алиби, которое подтвердила бы Майя, мало кто поверил бы – работала вместе с погибшей, крутила роман с ее мужем… Кто знает, не сговорилась ли парочка убрать с пути мешающую жену? Ведь только в известной поговорке говорится: жена, мол, не стена, подвинется, а на самом деле законные жены – та-а-ки-ие несдвигаемые стены, что порою никаким тротиловым эквивалентом их с места не сковырнешь.

И тогда приходит на помощь окованный железом, старинный, тяжелый сундук…

Глупость! Редкостная глупость!

В любом случае – Алексей вернулся домой на час позже того времени, когда умерла Лариса. Это установлено. И вот еще что, кстати! Его любовница была замужем, именно поэтому он и не захотел ее вмешивать в свою защиту. А Майя – одинокая, что удостоверили две музейные дамы. Кроме того, любовница Алексея уехала из Нижнего в Питер, Майя же никуда не делась. Итак, бывшая дама сердца Алексея не Майя. Ну и слава Богу. Алене, конечно, чужие любовные дела глубоко до лампочки (вернее, высоко!), но все же ей не хотелось бы в милой и, такое ощущение, глубоко несчастной женщине видеть этакую змею-разлучницу, которая втихомолку затаскивает в свою постель мужа подруги. В жизни самой Алены не столь давно произошло аналогичное событие, поэтому она вполне могла бы рассказать всем желающим, каково бывает, когда человек, который составляет для тебя весь смысл существования… когда этот человек – и твоя ближайшая подруга… и представляешь, как они, наслаждаясь друг другом, со снисходительными или уничижительными, без разницы, смешками обсуждают тебя и радуются, что смели тебя со своего пути…

– Майя – чудесный человек! – внезапно проговорил с вызовом Алексей и, к счастью, сбил Алену с той проторенной дорожки, по которой она уходила в дебри своего неизбывного отчаяния. Слишком часто уходила! – Несчастный человек, замкнутый, но такая светлая душа… О мертвых, конечно, или хорошо, или… но я иногда поражался, как у нее вообще хватало терпения на Ларису. Она ведь чуть не плакала, пока вспоминала о ней, когда мы втроем собрались, чтобы…

Он вдруг осекся:

– Черт!

Лицо стало встревоженным:

– Совершенно забыл, у меня встреча через пятнадцать минут аж на Пролетарской! А я тут сижу!

– На Пролетарской? – Алена пожала плечами. – Ну, вы всяко не успеете, так что просто позвоните и скажите, что опаздываете.

– Да бессмысленно туда звонить, это ремонтная шарашка, там никогда никого на месте нет, ничего по телефону не добьешься. – Алексей чуть ли не подпрыгивал на месте от беспокойства. – Алена, вы не обидитесь, если я вас попрошу…

– Да нет, какие проблемы? – Алена поспешно выбралась из машины. – Счастливо, будьте осторожны, сейчас пробки кругом.

– Я вам позвоню вечером, хорошо? – быстро сказал Алексей, напряженно улыбаясь, и закрыл дверцу.

И только когда «Мазда» умчалась, Алена сообразила, какую глупость спорола. Ведь по пути на Пролетарскую Алексей в любом случае проехал бы мимо станции метро «Двигатель Революции», на которой находится какой-то бывший детский сад, в котором ныне разместилась станция «Скорой помощи». И уж с Алексеем-то, спешившим, как на пожар, Алена всяко добралась бы туда скорей, чем на маршрутке.

При воспоминании о маршрутке наша писательница досадливо сморщилась. Пожалуй, ее бюджет как-нибудь выдержит поездку на такси. Вернее, две поездки – туда и обратно. Рублей пятьсот, не меньше, но ехать на общественном транспорте аж до «Двигателя Революции» – свыше ее сил!

В это же время

– Ну, или сейчас, или никогда. Остохренело мне все это!

– Самое время, я тоже так думаю. Хватит, побегала сучка… Хватит!

– Какая тварь, а? Просто тварь поганая! Как тебя угораздило связаться с ней?

– Меня?! Это она устроила скандал! При чем тут я?

– Черт, кто мог знать, что она знакома с Муравьевым? Я уже язык смозолил ее проклинать, эту гадину. С виду дура дурой, а какие знакомства! Какие люди за нее горой! Конечно, она наплела ему семь верст до небес… Ну ладно, недолго ей прыгать осталось. Ох, как представлю себе… как она завоет, как завякает… сразу хорошо на душе становится! Ты только смотри, не схлюзди, понял?

– Кто, я? Ты сам за собой смотри, не обделайся от страха! Тогда лучше не ехать туда вообще.

– Как же не ехать? Другого такого удобного случая не будет. Что, зря машину уводили? Зря все готовили? Мишка готов? Ты ему все сказал, что он в случае чего ментам показать должен?

– А как же! И он, и баба его все скажут, как надо, можно не беспокоиться.

– Да… Все должно пройти без сучка без задоринки!

– А если ее будут искать?

– Да кому она нужна? Живет одна, я ж следил. Никто ее скоро не хватится. А когда кто-нибудь вспомнит про нее, там уже будет тако-ой запашок, в том гараже…

– Сама виновата. Она во всем сама виновата!

Нижний Новгород, наши дни

– Вы здесь пока подождите, – сказала нежная, похожая на цветок, хорошенькая, но чрезмерно тоненькая и бледненькая девушка, сидевшая у телефона в просторном холле, – дежурная станции «Скорой помощи». – Доктор Львова вряд ли быстро появится: их бригада только что уехала. А психиатры уже чуть ли не час катаются, аж на двух вызовах успели поработать. Думаю, скоро приедут. У них, знаете, главная работа вечерняя да ночная, средь бела дня люди редко с ума сходят.

«Интересное наблюдение», – хотела сказать Алена, но не успела: за окном раздался сигнал, и девушка вскочила так резко, что ее стул упал.

– Ой, приехали! Они приехали. Психиатры.

– Почему вы знаете, что они? – повернулась Алена к окну, в котором был виден только пустой двор и никаких машин.

– А Костя всегда мне сигналит! – радостно воскликнула дежурная и ринулась к двери, в которую уже входил высокий смуглый парень.

Алена загляделась на целующуюся пару и не сразу заметила, что вслед за парнем (Костей, надо полагать) вошли еще трое, все в белых халатах, видных из-под курток и плащей: женщина примерно ее лет, коротко стриженная, с добродушным, пухлощеким, но несколько сонным лицом, еще одна женщина – лет тридцати, очень маленькая, плотная, но по типу – настоящая казачка с румяными щеками, горячими карими глазами и роскошным ртом, а вслед за ней, держа довольно тяжелый по виду саквояж, появился молодой человек, лицо которого сразу показалось Алене знакомым.

– Привет, Алена, – сказал молодой человек как ни в чем не бывало. – Когда нас предупредили, что писательница приедет интервью брать, я почему-то сразу решил, что именно вы будете. Как вчера вечер закончился, все в порядке?

– Иван? – изумилась Алена. – Вот уж, как говорится, картина Репина «Не ждали»… Так вы на этой станции работаете? А я-то вас вчера пыталась…

И осеклась. Если Алексей не считает нужным сообщать дочери и ее жениху о своей болезни, то и Алена не станет. И она не собирается, конечно, заводить разговор о той пакости, которую вчера в ресторане, чаянно или нечаянно, подстроили Алексею в честь его дня рождения Иван с Галиной. Но надо же было угодить именно туда, где работает Иван, попасть именно на ту бригаду! Да уж, мир тесен, как Алена не единожды имела счастье (или иногда несчастье) наблюдать, тесен просто-таки до безобразия!

– Вчера пытались – что? – насторожился Иван. – Искали меня? Что-то случилось?

Откуда он знает? Или не знает, а просто предполагает? Но почему? Профессиональная привычка ждать неприятностей? Или ему все же известно о том, что творится с Алексеем? Откуда? Не сам ли приложил к припадкам будущего тестя руку?

Но тут же наша детективщица остановила сама себя. Да ладно, перестань. На самом деле ты ведь не веришь, будто некто посторонний сознательно траванул или загипнотизировал Алексея. Ты убеждена, что причина его болезни в другом, совсем в другом. Именно для того, чтобы найти подтверждение своим догадкам, ты сюда и приехала.

Но почему бы не поговорить с Иваном? Если он знал Ларису, то, может быть, наблюдал в отношениях Алексея и его жены какие-то странности, которые могли повлиять на психику Алексея? Конечно, если Иван появился на горизонте Галины уже после смерти ее матери, толку от него не будет.

А Лариса… Алексей намекал, что она была не вполне здорова психически. Не возникало ли у нее маниакального желания расправиться с «Ковром-самолетом» или любой другой картиной? Может быть, возникало, и Майя, ее ближайшая подруга, знала о ее недуге? Потому так неприязненно и смотрела на картину?..

Хм, интересно, а почему вот эта «казачка» так неприязненно смотрит на писательницу Алену Дмитриеву? Взглядом так и сверлит, с мысли сбивает. Или, может, тому виной обычная неприязнь, которую долговязая Алена почему-то пробуждает во всех низеньких дамочках? Или тут еще что-то кроется? Ну уж фельдшерице Алена вряд ли могла где-то дорогу перейти. Так что пошли в определенное место манию преследования и – ближе к делу!

– Да нет, что могло случиться? – небрежно пожала она плечами. – Просто я хотела посоветоваться с вами, как добраться до хорошего врача-психиатра. Но не нашла вас и обратилась к Свете Львовой. А попала опять же в вашу бригаду!

– Ну, вряд ли нас можно назвать такими уж хорошими врачами, – самокритично сказала добродушная стриженая женщина, судя по всему, та самая Наталья Ивановна, о которой рассказывала Света. – Мы ведь «Скорая помощь», наша задача – сиюминутную проблему снять, а уж врачевать, лечить мы другим предоставляем.

– Зато вы привыкли сталкиваться с самыми нестандартными ситуациями, – упрямо сказала Алена. – А та, о которой я хочу посоветоваться, очень странная и нестандартная. Только знаете что? – Алена с деланой стеснительностью (очень надеясь, что она выглядит вполне натурально) покосилась на Ивана и хорошенькую «казачку». – Вы не обидитесь, если я побеседую наедине с Натальей Ивановной? У меня, понимаете, сюжет не очень-то еще сложился… и вообще, пока роман не написан, я немножко боюсь его сглазить и стараюсь слишком много людей в его подробности не посвящать. Извините меня, ладно? Потом, если книжка получится и будет напечатана, я вам непременно всем по экземпляру подарю, честное слово! – Она даже руку к сердцу приложила для правдивости производимого впечатления.

– Ловлю на слове, – сказал Иван. – Кстати, ту книжку, которую вы про Свету писали, я читал. Очень понравилось, особенно как вы Чупа-Чупса в яму с жухлой листвой закопали.[6]

– А я не читаю детективов. Да ну их! – вклинилась «казачка», по-прежнему неприязненно глядя на Алену.

– Да и правильно, – улыбнулась писательница с максимальным добродушием. – Я тоже их не читаю. Я их просто пишу, да и то – не славы ради, а денег для.

– Ой, ну пойдемте, – позевывая, остановила перепалку Наталья Ивановна. – Пойдемте поговорим, хотя я и не знаю даже, чем могу помочь… Света говорила, вам нужны всякие приключения, а у нас какие особенные приключения?

– Ну как же! – сказал Иван. – Помните, на прошлом дежурстве двое немых психов нас вызвали? Чем не приключение?

– А что за немые психи? – спросила прежде бледненькая, но теперь очень даже разрумянившаяся дежурная, с трудом отрываясь от своего Кости.

– Да приехали мы на вызов на самую окраину Автозавода, а там двое глухонемых нарков. Оба в отходняке, еле руками шевелят, а стали нам писать записки, чтобы объяснить свое состояние. Так времени чертова уйма прошла. Ладно, мы сделали, что надо, но остался так и не выясненным вопрос: как они вызвали «Скорую», учитывая, что оба глухонемые, автомата поблизости нет? Да и какие сейчас автоматы, тем паче – на окраине Автозавода. Кстати, и сотовых ни у кого из них не имелось, да и, собственно, зачем он глухонемым? Вот вам загадка, вот вам детектив! – весело рассказывал Иван. – Вот где расследование нужно!

Алена расхохоталась, заметив краем глаза выражение самозабвенного восторга, с которым исподлобья смотрит на Ивана «казачка». Но тотчас ее темные глаза скользнули к Алене, и лицо молодой женщины снова стало мрачным.

«Ого, так вот оно что… Но ты зря на мой счет переживаешь, дорогая, – мысленно ответила ей Алена. – Мне твой Иван совершенно не нужен, тебе не меня бояться надо, а… Хотя, если честно, эта Галина-Анжелка против тебя ничто, бледная немочь и преизрядная стервь. Но, судя по колечку на твоей правой руке, проблемы не только в Иване, но и в тебе тоже…»

«Казачка» внезапно покраснела, перехватив взгляд Алены, и резко убрала за спину правую руку. А потом так же резко повернулась и вышла за дверь.

Иван проводил ее глазами, но не тронулся с места.

– Ну ладно, поднимемся на второй этаж, там есть что-то вроде актового зальчика, в нем и поговорим, – сказала Наталья Ивановна. – А ты, Ванечка, тут оставайся, ты нам ни к чему. – И она легонько подтолкнула Ивана к той двери, в которой скрылась «казачка».

– Иван, можно попросить и вас мне потом минутку уделить, хорошо? – быстро сказала Алена. – Это очень важно. Договорились?

Иван молча кивнул и вышел, а Алена отправилась вслед за Натальей Ивановной на второй этаж.

– Так про какое бы вам приключение рассказать? – рассеянно произнесла та, усаживаясь на один из бестолково расставленных по комнате стульев и показывая Алене на другой. На миг прикрыла глаза – чувствовалось, ей ужасно хотелось полежать, отдохнуть, может, даже вздремнуть, а не сказки рассказывать досужей писательнице.

Алене стало стыдно.

– Наталья Ивановна, вы меня извините, я вижу, вы устали и вам не слишком-то до меня… Поэтому про приключения, может, в другой раз, а? – торопливо проговорила она. – А сейчас мне просто посоветоваться с вами нужно по одному делу.

– Давайте, – вяло согласилась та. – По какому делу?

– Вы понимаете…

Алена вдруг почувствовала, что растеряла все мысли и слова. Всю дорогу выстраивала систему вопросов, пыталась невероятную историю, в которую ввязалась, представить постороннему человеку елико возможно достоверно, правдоподобно, но сейчас…

– Вообразите себе человека, у которого покойная жена работала в художественном музее.

Наталья Ивановна вскинула брови, шевельнула губами, словно хотела что-то сказать, но промолчала.

– Сам он к искусству совершенно никакого отношения не имеет, сугубый технарь, закончил радиофак, имел свою фирму, теперь ее продал, отнюдь не бедствует. И вот его вдруг охватывает странная жажда разрушения. Как будто в нем внезапно проснулась зависть к славе Герострата! Причем произошло это после смерти жены. Вернее, даже не смерти, а трагической гибели. Он обуреваем желанием ворваться в художественный музей и уничтожить там…

– Самолет, – с отсутствующим видом пробормотала Наталья Ивановна, обхватив себя руками за плечи и зябко поеживаясь.

Алену вдруг тоже пробрал озноб:

– Самолет? Почему вы так сказали?

– Да так просто, – пожала плечами Наталья Ивановна. – А что, в самом деле самолет?

– Ну, если честно, не совсем. Но в некотором роде… Я предполагаю, речь идет о картине «Ковер-самолет». Может, слышали – Васнецова Виктора Михайловича картина.

– Конечно, слышала, – энергично кивнула Наталья Ивановна. – И даже видела очень хорошую репродукцию. Я внучке на день рождения книжку сказок купила, которая просто великолепно иллюстрирована: репродукциями с картин русских художников, которые посвящены сказочным сюжетам. «Иван-царевич и Серый волк», «Застава богатырская», ну, вы понимаете. И «Ковер-самолет» там есть: Иван-царевич и Елена Прекрасная на нем сидят.

– Да нет, – сердито отмахнулась Алена. – Это совершенно другой ковер-самолет. В нашем художественном музее не такая картина. Там Иван-царевич один, без Елены, и он стоит, а рядом с ним – клетка с жар-птицей.

– Стыдно признаваться, – виновато улыбнулась Наталья Ивановна, – но я в нашем музее сто лет не была. Он тогда еще на набережной располагался, вот когда я туда в последний раз ходила! Работа сумасшедшая, конечно… Да я и не особо увлекаюсь искусством. Но чуть больше месяца назад был у нас вызов к одной женщине… Острое психическое расстройство. Понимаете, она хотела какой-то самолет в художественном музее сломать. То есть нет, в том-то и дело, что она этого не хотела, даже готова была с собой покончить, только чтобы этого не сделать! Из окна выбрасывалась, понимаете? Мы сами видели, вся наша бригада. Главное, чуть не упустили ее, чуть не зазевались. Зазвонил мобильный телефон, мы отвлеклись – а она к окну… Тяжелый случай, очень тяжелый. Что характерно, она именно в музее работала. Такое бывает – профессиональное помешательство, что называется. Но, наверное, в музее не одна картина с самолетом, да?

– Наверное, – пожала плечами Алена. – Я далеко не всю экспозицию знаю. Честно говоря, я не слишком уверена, что речь идет о той картине, о которой я думала, но вот вы сказали – самолет, и меня как ожгло. Странное совпадение! Какое странное совпадение!

– Ну да, – кивнула Наталья Ивановна, – странное. – И украдкой подавила зевок. – Но что вы про того мужчину, у которого жена умерла, хотели спросить…

– Ну да, ну да, – забормотала Алена, снова потерявшая нить своих прежних рассуждений и думавшая теперь только о неизвестной ей женщине, пытавшейся выпрыгнуть из окна. – А вы не помните, как звали ту больную? Кем она в музее работала?

Наталья Ивановна пожала плечами:

– Не помню. Только самолет в голову запал.

– А адрес ее, куда вы ездили по вызову?

– Ну, где-то в Ленинском или Советском районе, мы ведь здесь работаем… – Доктор сделала широкий жест вокруг и вдруг ахнула: – Вспомнила! Я вспомнила, как звали ее подругу. Понимаете, та женщина была не дома, а в гостях у подруги, когда с ней припадок случился. И подругу звали Елизаветой Петровной, как императрицу. – Наталья Ивановна усмехнулась. – Она несколько раз, помню, повторила: меня, мол, Елизавета Петровна зовут, как императрицу. А та женщина, ее подруга, была брюнетка… черные волосы с сединой, черная одежда… изможденно-интеллигентный вид…

Алена даже головой покачала.

Как там у Ницше насчет умного вида женщин, одетых в черное?

– Может, ее Майей звали? – обреченно сказала она.

– Ну да! – оживилась Наталья Ивановна. – Конечно! Как же я могла забыть! Подруга все время называла ее Маечкой. И она работала в музее… Искусствоведом? Нет, кажется…

– Реставратором, да?

– Правильно, реставратором! – радостно закивала Наталья Ивановна.

Майя!

Ну да, удивляться нечему, у Алены такое ощущение, что она все это и раньше знала, Наталья Ивановна только подтвердила ее догадки. Значит, Майя была в психиатрической клинике, а на работе соврала, что оперировалась. Хотя… она ведь в самом деле перенесла операцию в пятой больнице, к ней туда ходили женщины из музея, видели ее там. Да ладно, операция к делу не имеет никакого отношения, просто случайное совпадение, главное – психика. Главное – страх попасть в музей, страх уничтожить самолет…

– Да, – раздался голос Натальи Ивановны, – теперь вспомнила тот случай. Это произошло в сентябре, ближе к концу месяца, день прохладный стоял, вернее, ночь, дело ведь ночью было. Вообще можно в нашем регистрационном журнале посмотреть точно, как звали женщину, – фамилию, имя и отчество, а также – в какую больницу мы ее увезли. Вроде бы на Ульянова. Если хотите, пойдем посмотрим журнал.

– Посмотрим, – сказала Алена. – Сейчас.

Но с места не двинулась.

– Наталья Ивановна, а вы… У вас есть знакомые в других психиатрических бригадах, в другом районе?

– Да конечно, а как же иначе? – удивилась Наталья Ивановна.

– А мы можете позвонить тем, кто сегодня работает, и узнать… узнать… – У Алены перехватило дыхание.

– Да что узнать-то? – нахмурилась Наталья Ивановна. – Вы что так разволновались?

– Да потому и разволновалась, что все очень странно! Картины… – почти сердито ответила Алена. – Все связано с картинами, с сотрудницами музея… Я точно знаю, что сегодня утром случился приступ с одной из них. Тоже внезапное острое психическое расстройство. Говорят, она умоляла не пускать ее в музей. Почему? Спросите, а, Наталья Ивановна, упоминала ли она о картинах? О какой именно картине? Может, кто-нибудь запомнил?

– Я не понимаю, у них там что, эпидемия, что ли, в музее? – изумленно посмотрела на нее Наталья Ивановна.

– Ага, причем болезнь заразная к тому же, если она даже на членов семей каким-то образом переходит, – кивнула Алена. – Я ведь не зря про того мужчину вам рассказывать начала.

– Невероятно, – покачала головой Наталья Ивановна. – Совершенно невероятно. Однако про ту сегодняшнюю больную узнать можно. В каком районе это произошло?

– Не знаю, – растерянно пробормотала Алена. – Представления не имею.

– Но хотя бы как ее зовут, знаете?

Психиатр вынула из кармана халата мятый блокнот и ручку:

– У меня память на имена и фамилии неважная. Я все записывать стараюсь. Что запишу – то помню. А не запишу – выскочит, не поймаешь.

– Ее зовут Тамара Юрьевна… – сказала Алена и запнулась. – Господи… а как же фамилия ее, а? На С… простая такая фамилия… – Она прижала руку ко лбу. – Ну вот и склероз, здравствуйте!

«Тамара Юрьевна С.», – записала Наталья Ивановна и вскинула глаза на Алену:

– Сухова? Сергеева? Степанова?

Алена пожала плечами.

Наталья Ивановна нетерпеливо обвела в блокноте первые буквы имени и отчества, Т и Ю, потом букву С:

– Сидорова? Симонова?

– Вспомнила! – обрадовалась Алена. – Не Симонова, а Семенова.

– Ну вот и хорошо. – Наталья Ивановна быстро дописала фамилию и зачем-то еще раз обвела заглавную букву С. – Теперь пойдемте.

Алена уставилась на обведенные буквы: Т, Ю, С.

ТЮС… Где-то она уже видела эти три буквы… Где?

Ну конечно! В записной книжке телефона Алексея Стахеева! Она еще подумала тогда: почему ТЮС, а не ТЮЗ, Театр юного зрителя? И тотчас догадалась, что это чьи-то инициалы. Чьи? Не Тамары ли Юрьевны Семеновой? Хм, почему бы нет, почему бы нет… А чье имя обозначают буковки М.К., стоявшие ниже? Алена их почему-то тоже запомнила. Также там было имя – Юля и еще две какие-то записи. Но сейчас не сообразить, какие именно.

М.К. – это, может быть, Майя Климова? Конечно, не исключено, что Майя Климова здесь ни при чем, а все же… вдруг?

Почему телефоны Майи и Тамары Юрьевны Семеновой значатся в отдельной книжке Алексея, стоят в списке вместе с его любовницей? Какое отношение это имеет к картине Васнецова?

О Господи, да ты совсем свихнулась на этой картине, Алена! Никакого не имеют они отношения к Васнецову, зато имеют самое прямое и непосредственное отношение к Алексею Стахееву. Кто такая Юля? Его любовница, правильно. Так вот, ТЮС и М.К. – тоже его любовницы! Именно поэтому Алексей и занес их в отдельный список. Это его, так сказать, телефонный гарем из пяти красоток: Тамара, Майя, Юля… Там еще была буква Л., значит, это может быть какая-нибудь Люба, Лена, Люда, Лида, Лариса… – ну, такие совпадения тоже бывают, что любовницу зовут так же, как жену… или Лада, Лиля, Лола… Лолита!

Ну да, только Лолиты не хватало!

И там еще какое-то имя было… Какое?

Сева.

Точно!

Но ведь «Сева» вроде бы мужское имя, оно-то как попало в список любовниц? Или, не дай Бог…

Да ну, глупости, вот уж на кого Алексей меньше всего похож, так это на какого-нибудь пошлого бисексуала.

«Мужик убил бисексуала… Да, мужиков еще немало!» – вспомнилось вдруг забавное стихотвореньице… неведомо чье.

И тем не менее – Сева. Одно из двух: или имя все-таки женское (уменьшительно-ласкательное, к примеру… и вообще, была такая западнославянская богиня Сева, или Жива, воплощение весны и цветения), или список не имеет отношения к «гарему» Алексея Стахеева.

Алена вскинула голову – Наталья Ивановна поглядывала на нее как-то очень уж пристально.

Профессионально, надо сказать!

А не решит ли она, что барышня, столь живо интересующаяся свихнутым поведением некоторых сотрудников художественного музея, и сама… того-с? Тогосеньки…

Не хотелось бы. А потому надо взять себя в руки и не афишировать свою неуравновешенность. Хотя трудно, очень трудно при таких-то новостях…

– Ну так мы идем звонить? – спросила Наталья Ивановна с оттенком некоторого нетерпения, и Алена вскочила со стула:

– Да, конечно!

Они заглянули в какую-то комнату с четырьмя кроватями, застеленными совершенно больничными жиденькими байковыми одеялками, с плоскими подушками в разнокалиберных застиранных наволочках, и Наталья Ивановна достала из-под одной из таких подушек дамскую сумку. Из сумки была вынута записная книжка, полистав которую Наталья Ивановна удовлетворенно кивнула и, шепча что-то вроде: «Три-три-три-два-два-два-три-три-три…» – проворно сбежала по лестнице в холл. Там она подошла к телефону на столе дежурной и набрала номер. Когда ей ответили, заговорила в трубку:

– Алло, добрый день, коллеги, это с подстанции Ленинского района беспокоят. Наталья Телегина, психиатр. Посмотрите по журналу, был у вас такой повод: в первой половине дня острый приступ психического расстройства в транспорте, женщина, зовут… – она заглянула в блокнот, – Тамара Юрьевна Семенова, сотрудница художественного музея. Возраст? – Она покосилась на Алену, но та только плечами пожала. Наталья Ивановна тоже передернула плечами: – Возраст мне неизвестен, но какое это имеет значение, если имя и фамилия названы? Не было такой? Не было точно? Ну, извините, счастливо подежурить!

– В Приокском районе эта дама с ума не сходила, – сообщила она, взглянув на Алену. – Попробуем в Советский позвонить. А потом в Нижегородский.

В Нижегородский звонить не понадобилось – Тамару Юрьевну Семенову вспомнили психиатры Советского района. Судя по всему, она произвела большое впечатление на бригаду своим пылким страхом уничтожить не что иное, как ковер-самолет. Теперь Тамара Юрьевна была надежно изолирована в клинике на улице Июльских Дней, и ковру-самолету больше ничто не угрожало.

Услышав пересказ Натальи Ивановны, Алена почувствовала, что у нее похолодели щеки. Значит, она все-таки угадала… Теперь это ей казалось невероятным, она сама не знала, радоваться своей догадливости или пугаться. Но как… но что… но какое воздействие и каким образом оказывает картина Васнецова на людей?!

Алена от волнения начала путаться в словах и не вполне членораздельно умолила Наталью Ивановну позвонить в клинику и поинтересоваться здоровьем Семеновой.

Оказалось, Тамара Юрьевна сейчас находится под массированным воздействием успокоительных и спит. Когда проснется? Да уж не раньше, чем завтра. А когда ее можно будет навестить? Об этом следует говорить с лечащим врачом, но посещения в ближайшие дни исключены, конечно.

Алена кивнула. С Тамарой Юрьевной все более или менее ясно. Теперь нужно выяснить все, что можно, насчет Майи.

Наталья Ивановна, терпеливо позевывая, принялась листать журнал регистрации вызовов за сентябрь.

– Ага, – сказала она наконец, – вот она. Майя Алексеевна Климова, правильно?

Алена кивнула, в очередной раз огорошенная своей догадливостью.

– А ее увезли на Ульянова, – сказала Наталья Ивановна. – Кстати… там работает мой давний приятель, еще с институтских времен. Можно позвонить ему и узнать… Слушайте, я что-то не совсем понимаю, вы вообще кто, писательница или частный детектив? Вам зачем все эти сведения, неужели для романа?

– Конечно, – энергично кивнула Алена. – Для чего же еще? С моими героинями приключится что-то подобное, они будут обуреваемы точно такими же навязчивыми идеями, как Майя…

– О Господи! – вздохнула Наталья Ивановна. – Кому бред сумасшедших может быть интересен? Еще в книжке про него писать… Я понимаю – Акунин, но детектив про психов… – Она посмотрела на унылую Аленину физиономию и сжалилась: – Ладно, я обещала вам помочь – и помогу. – И набрала очередной номер: – Добрый день, Николая Федоровича мо… Ой, Коляшка! Привет, не узнала, богатым будешь. Это Наташа Телегина. Тоже не узнал? Тоже богатой буду? Ой, поскорей бы! Слушай, Коляшка, ты не найдешь завтра часик времени для встречи, а? Да нет, к сожалению, не со мной, у меня завтра выходной, буду отсыпаться. Придет одна… одна писательница, Алена Дмитриева ее зовут. Не читал? Ну и напрасно. Знаешь, какие она классные книжки пишет! Много потерял, что не читал. Акунин отдыхает! – Она посмотрела на сконфуженную Аленину физиономию и подмигнула: – К тому же это детективы. Ты же любишь детективы, Коляшка? Ну и хорошо. Короче, во сколько ей завтра к тебе подойти? Часам к одиннадцати? Ага, после обхода. – Доктор вопросительно взглянула на Алену, та кивнула, и Наталья Ивановна тоже кивнула телефонной трубке: – Договорились, она придет. Да хорошенькая, хорошенькая, угомонись!

– Наталья Ивановна, – прочувствованно сказала Алена, – спасибо вам я просто не знаю какое огромное! У меня нет слов, ну нет ни одного!

– Нет, ну так и не говорите ничего, – усмехнулась Наталья Ивановна. – А теперь, если у матросов больше нет вопросов, я сбегаю немножко посплю, ладно?

И она исчезла из комнаты прежде, чем Алена успела возобновить изъявления своей благодарности.

Ну что ж, пора было уходить. Алена огляделась, ища, с кем бы попрощаться, однако никого не увидела. Подошла к одной из дверей, приоткрыла – и тотчас захлопнула, отпрянув: в крошечной темной комнатенке самозабвенно целовались шофер Костя и дежурная по «Скорой». Затем сунулась в другую – и снова отпрянула, причем еще более поспешно, потому что в другой маленькой комнате еще более самозабвенно целовались «казачка» и… Иван.

– Пардон, – пробормотала Алена. – Пардон, пардон!

Огляделась. Оставалась только одна дверь. Ну, если и там кто-нибудь целуется…

К счастью, эта оказалась правильной – она вела не к поцелуям, а в коридор. Алена уже вышла на крыльцо, когда сзади раздался голос Ивана:

– Алена, погодите, я вас немножко провожу!

Он выскочил, на ходу натягивая куртку:

– Вы на остановку? Или на машине приехали?

– Такси возьму, – буркнула Алена, не оглядываясь. – До свиданья!

Однако Иван схватил ее за руку, повернул к себе:

– Что, негодуете?

– С чего вы взяли? – сделала изумленное лицо Алена. – Почему это я должна негодовать?

– Ну, вы видели…

– Это дело не мое, а ваше с Галиной. Сами выясняйте свои отношения. Но, раз уж вы здесь, ответьте на мой вопрос. Вы с Алексеем Сергеевичем давно знакомы?

– Да как посчитать, – пожал парень плечами. – Почти год. Точнее сказать, тридцать первого декабря познакомились, как раз накануне прошлого Нового года. Это давно или недавно?

– Нормально. А вы его хорошо знаете?

– Более или менее. А что?

– Вы профессионал, вы врач. Вы никогда не замечали в Алексее никаких странностей?

– Что вы имеете в виду?! – Лицо Ивана стало встревоженным.

– Ну, припадки какие-то… навязчивые идеи… я не знаю… что-то, словом, такое, ненормальное.

– Да вы что?! В этой семье он самый нормальный. Более нормального человека я вообще в жизни не видел. Всегда такой размеренный, спокойный. Конечно, Галина говорила, что, когда ее мама умерла, он очень переживал, но сейчас, по-моему, его ничем не прошибешь.

– Неужели ничем? – едко спросила Алена. – Ну так вам с Галочкой удалось!

– Каким образом?

– Заставив его самого заплатить за наш банкет!

– То есть… Не пойму, вы что имеете в виду?

Алена объяснила – доходчиво, с подробностями.

Иван натурально схватился за голову:

– Слушайте, это что-то… что-то неописуемое, я просто поверить не могу! Мы с Галиной сговорились оплатить ужин вдвоем, она половину и я половину. Я ей отдал деньги, она потом о чем-то говорила с официантом в сторонке, и я думал, расплатилась. Ну, Галя-Галочка… Ну… – Он или в самом деле был возмущен буквально до потери дара речи, или очень талантливо оную потерю изображал. Наконец заговорил более членораздельно: – Я знал, что она фокусница, но чтоб такая! Ладно, если самой охота из себя невесть что изображать, это ее дело, но меня зачем такой пакостью выставлять? Главное, я Алексея Сергеевича очень уважаю, он человек замечательный, я с первой же минуты понял, как мы познакомились.

– А как вы познакомились?

– Необыкновенным образом. Я дежурил в тот вечер… Не помню, я говорил, что работаю не только в психиатрической бригаде, но еще и в реанимационной? Только не в нашем районе, на Нижегородской подстанции. А еще иногда в токсикологии выезжаю на подмену, тоже там же, на Нижегородской подстанции. Ну и вот, я…

– Слушайте, да ведь вы практически сутки напролет работаете! – ужаснулась Алена. – Как же вам удалось на тот день рождения вырваться? И как вы вообще изыскиваете время с Галиной встречаться?

– С трудом, – хмыкнул Иван, не без некоторой блудливости отводя глаза.

– И как же будет семейная жизнь проистекать при такой нечеловеческой нагрузке?

– У меня такое впечатление, – негромко сказал Иван, – что она никак не будет проистекать. В том смысле, что ее вообще не будет.

– С чего вдруг такие крайности? – усмехнулась Алена. – Если вы решили, что я вас заложу, вас и вашу местную пассию, так зря, беспокоиться не стоит, я умею молчать – если не как могила, то уж как рыба однозначно.

– Да я не боюсь и как раз не хочу, чтобы вы молчали. Я, наоборот, предпочел бы, чтобы вы с Галиной поговорили… ну, может, про Катерину ей рассказывать и не стоит…

Иван мотнул головой в ту сторону, откуда они шли, и Алена поняла, что пассию-«казачку» зовут Катериной. «Черноглазая казачка подковала мне коня!» В любом случае яркая и, видимо, пылкая женщина гораздо больше подходит Ивану, чем довольно-таки мерзкая (между нами говоря!) Галина с ее «приставной» попкой и водянистыми глазами.

– Про Катерину, говорю, может, и не стоит рассказывать, – продолжал Иван, – но всяко стоит ее убедить, что я ей не пара. Нас Алексей Сергеевич познакомил. Я к нему сразу, с первой встречи, очень привязался – ну, безотцовщина, понимаете, относился к нему именно как к отцу. А к Галине так как-то – бесполо, будто к сестре. А она вдруг однажды говорит, мол, влюбилась в меня. И стала меня всем знакомым женихом своим представлять… Ну ладно, думаю, я все равно тогда ни в кого не был влюблен, Галка так Галка, зато будем с Алексеем Сергеевичем общаться… Но потом появилась Катерина, и я понял, что больше Галине голову морочить не хочу, даже ради ее отца жить с ней не хочу. Катерина пока еще замужем, но я буду настаивать, чтобы она с ним разошлась и за меня вышла, только сначала сам должен все проблемы с Галиной решить и освободиться. И я вас прошу: вы с ней как-нибудь там по-вашему, по-женски, поговорите, посоветуйте ей, чтоб плюнула на меня и искала другое счастье.

Алена только вздохнула: она явно была последним человеком, от которого Галина примет какой бы то ни было совет, тем паче – касательно личной жизни. Даже представить страшно, что именно и в какой тональности ответит она Алене, если та попытается заговорить с ней об Иване, который ее разлюбил! Представить страшно, да и неохота Алене представлять реакцию невесты Ивана. Уж лучше продолжить разговор о своем, с позволения сказать, женихе.

Ей было приятно слышать добрые слова об Алексее. У самой-то у нее отношение к Стахееву было такое… двойственное.

– Я не обещаю, Иван, – сказала Алена уклончиво. – Не обещаю, что смогу поговорить с Галиной. У нас с ней отношения непростые. Но я попытаюсь. Послушайте, вы начали рассказывать, как познакомились с Алексеем… В ночь под Новый год, я правильно запомнила?

– Да, да! – по-нижегородски ответил Иван. – Я тогда третий год подряд работал тридцать первого декабря. То с одной бригадой, то с другой, то с третьей… Привык. Но в тот раз был именно в реанимации, и вот ближе к полуночи вызов: человек выбросился из окна! Помчались на Ванеева, там на углу Тимирязева и Невзоровых стоял недостроенный высотный дом, ну и какой-то бедняга зачем-то забрался наверх и выпрыгнул из окошка. А Алексей Сергеевич как раз шел мимо – к друзьям, Новый год встречать. С тортом шел, с шампанским – и вдруг такой сюрприз! Другой человек, наверное, дал бы деру оттуда подальше. Или ладно, «Скорую» вызвал, но сам убрался восвояси. А он нет – он нас дождался и потом с нами поехал, чтобы узнать, что с тем человеком А две женщины…

– Какие женщины?

– Ну, там две женщины подошли, когда мы уже приехали. Подошли, посочувствовали… Кстати, именно тогда, в ту новогоднюю ночь, Алексей Сергеевич не только со мной познакомился, но и с Юлей своей.

– С Юлей? – растерянно переспросила Алена, а Иван хлопнул себя по лбу:

– Дурак я! Извините… Не надо было об этом, я просто заболтался. А впрочем, то дело прошлое, я так понимаю, поэтому вам не стоит напрягаться.

– Да я и не напрягаюсь, – пожала плечами Алена. – С чего мне напрягаться? – Она снова пожала плечами.

Вроде бы Алексей говорил, что познакомился с Юлей, когда она навещала заболевшую Галину? Или Алена что-то перепутала? Или Иван чего-то не знает? Да, строго говоря, какое имеет значение, когда именно Алексей познакомился с Юлей?! Вообще сам факт существования этой девушки ничего не значит для Алены Дмитриевой, она ничего не хочет знать о Юле, и никогда ни единого вопроса о любовнице «жениха» не сорвется с ее уст!

– А почему, интересно знать, Юля бродила среди ночи по улице? – спросила Алена.

– Оказывается, где-то в соседних домах живет ее тетя, Юля пришла к ней Новый год встречать, и вот они вышли прогулять собаку.

– Ну и Бог с ними. И что же Алексей?

– Он с нами поехал в травматологию, когда мы повезли того парня… Я не сказал? Самоубийца-то еще жив был, когда мы прибыли. И мы его еще живым довезли, но он умер в больнице. В принципе понятно было, что он умрет, но мы, честно скажу, боролись до последнего. Алексей Сергеевич очень переживал…

– А кто он был, тот разбившийся?

– Не знаю, – пожал плечами Иван. – При нем не было никаких документов. Мы его сдали как… неопознанный летающий объект. Сдали и уехали на другой вызов, а с Алексеем Сергеевичем обменялись телефонами. На Рождество я был свободен, он меня пригласил в гости… ну вот так все и началось.

– А вы так и не узнали имени погибшего?

– Нет, не узнали, к сожалению. Вроде бы Алексей Сергеевич пытался выяснить, но без толку. Но это не та тема, к которой мы постоянно возвращались в своих разговорах, вы же понимаете, – пожал плечами Иван.

– А о чем вы разговаривали?

– Об истории.

– О чем?!

– Об истории. Мы именно на почве истории сошлись. Алексей Сергеевич очень интересуется народовольцами, в частности, группой Софьи Перовской.

От изумления Алена даже остановилась. Представить, что Алексей занимается историей первомартовцев[7], просто так, из любви к искусству, почему-то не хватало воображения.

– Да ну, бросьте! – сказала недоверчиво. – Он же вроде компьютерщик…

– Ну и что? – обиженно посмотрел на нее Иван. – Компьютерщик не может историей интересоваться, что ли? Я вон тоже – врач, а любимая книга у меня знаете какая?

– Академик Рыбаков, «Язычество древних славян», – неожиданно ляпнула Алена.

Иван так и закатился смехом:

– Ой, нет, это не мое, я помешан на истории Отечественной войны восемьсот двенадцатого года. Обожаю читать мемуары. Ну а что касается Рыбакова, то его «Язычество» было любимой книгой покойной матери Галины, насколько мне известно.

– Иван, а вот, кстати, о Галине… Наверное, ваши отношения с Алексеем Сергеевичем нарушатся, если вы с Галиной расстанетесь…

– Если да, то мне будет очень жаль, – искренне сказал Иван. – Но тут ведь речь о моей жизни идет. Знаете, с Галиной мне очень трудно. Она… Такое ощущение, что в ней как бы два человека сосуществуют, совершенно разных. Она и правда Близнец по гороскопу, но даже и у Близнецов не бывает такой двойственности. То нормальная девушка из хорошей семьи, с которой и поговорить есть о чем, и сама нормально говорит… Не знаю почему, для меня очень большое значение имеет, когда люди правильно говорят, – улыбнулся Иван, словно извиняясь за такую слабость или причуду, и Алена горячо закивала в ответ, потому что для нее-то правильная речь имела просто-таки патологически важное значение. – То нормальная, значит, девушка, а то… оторва какая-то, прости Господи, матом кроет, да так страшно, даже я столько матюгов не знаю, я вообще не могу слышать, когда женщина выражается… – Иван сокрушенно покачал головой. – Идем, скажем, по Покровке вечером… Знаете, там напротив Драмтеатра стали по вечерам тусоваться какие-то отвязные парни с девками, мат-перемат стоит, не пройти, так бы и дал в морду недоделкам, недоросткам, которые воздух отравляют. У меня просто уши в трубочки скручиваются, а Галка идет как ни в чем не бывало – хохочет, да еще и отвечает им в том же тоне… А через минуту снова рядом со мной нормальный человек, который говорит человеческим языком. Нет, знаете, эти штуки, эти сложности не для меня, мне люди с раздвоением личности на работе осточертели, и чтобы я таких еще всю жизнь дома, в своей постели терпел… Да и в постели у нас с Галиной тоже было как-то… – Иван сердито мотнул головой. – Словом, все, я завязать хочу с ней. У меня теперь Катерина. Вот у нее никакого раздвоения личности точно нет, она – одна, и вся моя.

Алена молча кивнула. Уж кто-кто, а она могла бы о «раздвоении» Галиной личности порассказать массу интересных подробностей. Да зачем? Иван все уже для себя решил. К тому же Аленины рассказы его отнюдь не переубедят, а только добавят камушков в чашу с надписью «contra». Поэтому лучше промолчать.

Между тем они дошли уже до проспекта Ленина, и Алена начала приглядываться к стоящим на обочине машинам. Такси среди них не было. Ну ладно, махнет сейчас какому-нибудь частнику…

– Спасибо, что проводили, – повернулась она к Ивану. – Но повторяю: обещать, что поговорю с Галей, не могу. Извините, вы уж как-нибудь сами свои отношения с ней улаживайте.

– Наверное, вы правы, – кивнул он. – Да ладно, переживем. О, мне звонят – видимо, у нас вызов. Счастливо оставаться!

И он заспешил обратно, приложив к уху мобильник.

Алена вгляделась в сумеречные дали. Нет, зеленых огоньков не видно. Может, на обычной маршрутке поехать? Или все же частника взять?

В эту минуту одна из машин, притулившихся у обочины – темно-серая, прогонистая, красивая, – тронулась с места и подвернула к Алене. Открылась дверца, шофер в берете перегнулся через сиденье, высунулся:

– Подвезти или как?

– Мне в верхнюю часть, – сказала Алена. – Далеко.

– Так ведь я не пешком, – хмыкнул шофер. – Машинка довезет. Она хорошая, послушная.

Машинка и впрямь была хорошая – «Опель». Как так вышло, что в своей жизни Алена еще ни разу на «Опеле» не ездила?..

– А до Ижорской – сколько?

– Ну… – с сомнением посмотрел на нее шофер. – Двести – это вам как?

– Переживаемо, – усмехнулась Алена, вспоминая одного водителя джипа, который за путь раз в десять короче, чем тот, который предстояло проехать сейчас, взял с нее в два с половиной раза больше.

– Садитесь, поехали. – Шофер открыл заднюю дверцу, и Алена села на серый новый велюр.

Тронулись.

Алена, скрывая улыбку, посмотрела на черный берет с хвостиком, обтянувший голову водителя. Такие береты раньше носили художники и фотографы, а потом позатолкали их в сундуки или повыбрасывали на свалку. Аленин знакомый, художник Леший, иногда носит такой протертый до дыр берет в своей мастерской зимой, когда начинает зябнуть. Ох и бабник этот Леший, что-то страшное! Ни одной юбки мимо не пропустит. Разумеется, он не единожды подкатывался и к Алене, но у нее было такое ощущение, что постель с Лешим будет чем-то вроде инцеста – слишком давно она его знала и слишком дорожила его дружбой.

Внезапно «Опель», медлительно выруливавший от обочины, снова вильнул туда. Дверца рядом с Аленой распахнулась, какой-то человек проворно сел – буквально прыгнул! – на сиденье, резко отодвинув ее в другой угол.

– Что?! – крикнула Алена и осеклась, когда незнакомец обернулся к ней.

Эту физиономию ей бы век не видеть, но вот сподобилась. И немедленно узнала и черные жуликоватые глаза, и щеточку усов под разбойничьим носом.

Ашот, Боже мой… Ашот, шофер Анжелкиной маршрутки! А этот-то, в берете… И его мрачные глаза, и его недобрые черты тоже знакомы Алене. Павел, шофер Льва Ивановича Муравьева – или его несостоявшийся заместитель, как угодно.

– Ну, чо? – ласково спросил Ашот. – Задрожала? Еще и не так задрожишь!

– Вы рехнулись? – высокомерно (кто бы знал, чего стоило ей сейчас это высокомерие!) произнесла Алена. – Что вы себе…

Ашот замахнулся. Лицо его из ласково-глуповатого, сияющего торжествующей улыбкой, внезапно стало таким, что Алена даже зажмурилась и отшатнулась от него.

– Вот именно, лучше молчи и не пялься на меня, а то прибью!

Алена сидела, не открывая глаз. В горле было сухо. Не просто сухо, а словно бы теркой там драло, и она часто, мучительно сглатывала. И этим была занята всецело – ни одной мысли в голове, ни одного реального ощущения, даже страха она не чувствовала, только режущую боль в горле.

Автомобиль мчался. Куда? Она не решалась посмотреть, вернее, не решалась увидеть. Почему-то казалось, что летят они, не касаясь земли, прямиком в преисподнюю. Потом вдруг мелькнула мысль, что надо бы наблюдать, куда ее везут, запоминать дорогу… И еще одна мысль возникла, такая медленно-вопросительная: а понадобится ли ей это? Будет ей шанс вернуться?

И она немедленно открыла глаза, и голос откуда-то взялся:

– Куда вы меня везете? Что вы хотите?

– А ну, молчи, сука! – снова замахнулся Ашот, а Алена снова зажмурилась.

– Да ладно, пусть повякает, – донесся голос Павла. – Пусть поплачет. Недолго осталось.

Недолго осталось? Недолго оста…

– Вы с ума сошли, – сказал третий голос, ранее Алене незнакомый. Через несколько тягучих мгновений она поняла, что это ее голос. Или в ушах звенит так, что она сама себя почти не слышит. Или она разучилась говорить по-человечески?

– Да это ты с ума сошла! Если думала, что мы тебя не достанем за все, что ты с нами сделала! – крикнул Ашот.

– Я… с вами… что… – Она недоуменно открыла глаза.

– А ты не знаешь? – рявкнул Павел. – Неужели не знаешь? Ну так знай: меня Муравьев выгнал с треском, сказал, что я его позорю, а значит, мне рядом с ним, таким святым и чистеньким, не место. А заодно и Ашота из парка поперли. Тебе большое спасибо за это, только тебе, никому другому. Ты Муравьева настропалила!

– Я никому ничего… – пробормотала Алена. – Честное слово!

– Никому, никому! – злобно передразнил Павел. – А откуда он тогда узнал, что я себя за Селиванова выдавал?

– Догадался, наверное, – с трудом выговорила Алена. – Все ведь было понятно в той ситуации, а Муравьев далеко не дурак.

– Он не дурак, зато ты дура! – ухмыльнулся Павел. – Теперь до конца жизни только про одно и думать будешь: какая ты дура. Но не горюй, думать недолго придется.

– Нет, вы серьезно? – спросила Алена, чувствуя, как губы ее растягиваются в совершенно бессмысленную ухмылку.

– Главное дело, объявление ей мое не понравилось! – взревел Ашот. – Из-за какой-то бумажки жизнь людям испортить? Из-за каких-то ишаков?

– Ослов, – прошептала Алена.

– Да какая разница? – внезапно успокоившись, спросил Ашот почти миролюбиво. – Тебе не все равно, ослов или ишаков? Это одно и то же, что ты к каждому слову цепляешься?

– Хватит трепаться, – зло полуобернулся Павел, – приехали. Придержи ее там, я гараж открою.

И он выбрался из машины.

Ашот сцапал Аленины руки своими жесткими лапищами и с жуткой задушевностью вдруг сказал:

– А может, если попросишь, мы тебя оттрахаем напоследок. Хочешь – по отдельности, хочешь – за компанию. Хоть порадуешься…

Алена покачала головой, отвела глаза. Ей было видно, как Павел возится около тяжелой двери какого-то гаража.

Куда они приехали?

Зачем?..

Она не замечала дороги, не запомнила, куда привезли, сколько ехали. Может быть, не запомнила своего последнего пути.

– Слюшай, хочешь девышку, а? – хохотнул Ашот, заговорив с явным акцентом и обращаясь к водителю. – Очень сильно просила.

– Да плюнь ты на нее, – буркнул Павел, садясь за руль. – Больно надо, заразит еще напоследок!

Ашот захохотал:

– Или откусит, от нее всего можно ждать! Ладно, пускай помрет нетраханой.

– Нет, вы что? – снова раздался тот же голос, в котором Алена с трудом узнала свой собственный. – Вы не можете… – И вдруг что-то прорезалось в голове: – Мой друг видел, как я села в вашу машину!

Иван… Видел ли Иван? Она не могла вспомнить. Нет, кажется, он ушел уже далеко, когда ей удалось поймать машину… вернее, когда поймали ее.

– Твой друг? – хмыкнул Ашот. – Не свисти! Он как чесанул, как и не было, и забыл про тебя!

– Да хоть бы он и видел что, – спокойно сказал Павел, осторожно въезжая в гараж. – Да хоть бы он даже и в книжечку себе номер записал! «Опелек»-то в угоне, чей он, хрен его знает. А главное, мы сейчас как поставим его в гаражик, так и придем… ну, может, в марте, а может, в апреле. Гаражик тоже ничейный, мужик, хозяин его, свою таратайку продал, в гараж и не ходит никогда. Так что спи спокойно, подруга. Никто не побеспокоит!

– Вы что, хотите меня запереть в гараже и уйти? – сухим, шелестящим, словно бы бумажным голосом проговорила Алена. – Но как же…

– А вот так же! – по-прежнему спокойно, без всякого выражения ответил Павел, снова выбираясь из-за руля и открывая заднюю дверцу. – Придержи ее, Ашот.

Алена не успела даже дернуться, как Ашот сграбастал ее в охапку и прижал к себе так, что она задохнулась, а Павел в этот момент перехватил ее руки и ноги лентой скотча, повалил Алену на сиденье – в скрюченной, неудобной, мучительной позе – и вылез из машины. Выбрался и Ашот, наградив ее на прощанье увесистым шлепком.

– Нет! Выпустите меня! – крикнула Алена, пытаясь приподняться, но замерла, услышав голос Павла – добродушный такой голос:

– Да ты что подумала, мы тебя бросим тут помирать от голода и жажды? Ну мы же не звери какие-нибудь, верно? Не бойся, ты недолго будешь дергаться. Вот сейчас включим двигатель – и ты тихо, спокойно, деликатно отъедешь. Не сразу, конечно… Может, даже еще успеешь покричать. Ну, покричи, попроси нас, мы послушаем… Молчишь? Правильно. Что толку-то? Здесь все равно никто ничего не услышит, я же говорил. А мы с Ашотиком рванем в деревню к одному дружку. И он, и его баба в случае чего засвидетельствуют, что мы никуда нынче вечером не ездили, а парились до упора в их бане – с полудня до полуночи. Это я тебе нарочно сообщаю, чтобы ты не лелеяла надежд, мол, если тебя найдут когда-нибудь, то подозрение падет на нас. Нет, дорогая, мы отмажемся – так отмажемся, что даже Лев Иванович Муравьев никогда в жизни не догадается, кто его знакомую писательницу замочил. Хорошо бы и до него добраться, да тут руки у нас, пожалуй, коротки. Ладно, пусть живет… пока. Глядишь, чего-нибудь еще придумаем. Все. Пока, подруга! Дыши глубже.

Алена услышала какие-то щелчки, потом хлопок дверцы – и тут же ноздрей коснулся тяжкий, зловонный дух бензиновой гари.

– Игорь, – чуть шевельнула она губами. – Игорь, Игорь, Игорь…

Ей хотелось еще что-нибудь сказать напоследок, что-то сказать ему… Слово «любовь» реяло среди ее беспорядочно мельтешащих мыслей, как заблудившаяся в тумане птица, только это слово, только оно одно. Во рту стало горько – то ли от горечи этого имени, то ли от привкуса бензиновой гари. Горло перехватило удушьем, Алена открыла рот, пытаясь вздохнуть… а дышать-то оказалось уже нечем.

Москва – Петербург, 1880 год,

из частной переписки В.М. Васнецова

«Григорий, дружище, хочу сказать, что ты был совершенно прав. Изнанка ковра ни к черту не годится. Ты верно говорил: вся эта драконовщина слишком сильно смахивает на Китай – причем не настоящий, а на тот, которым он представляется воображению не слишком начитанного европейца. С чего я взял, что ковер мой – китаец родом? Это силища невиданная, незнаемая, непознаваемая, а я все хочу затолкать его в рамки не то китайские, не то персидские, не то бухарские. Ладно хоть не обюссонские… что ж могло быть пошлее этого?

Ладно. Сие не более чем шутка. Ты можешь радоваться, что я решил последовать твоим советам, взяться за ум и придумать что-нибудь пооригинальнее и поволшебнее моих прежних замыслов. Вообще говоря, думать мне особо не над чем. За меня уже подумали… нашелся один человечек. Если хочешь узнать о нем подробнее, напиши к своей сестрице Аннушке – она этого Антона (так его зовут в моих классах) очень привечает и даже жалеет, что связался с шалой художественной братией, хотя мог бы сделать себе имя научное. Ну что ж, поскольку этот Антон не кто иной, как Антонина, то есть девица, ей, думаю, одинаково трудно было бы стяжать себе славу как в науке, так и в искусстве. Сам знаешь, каковы у нас воззрения насчет роли женщины и ее места в жизни… твой покорный слуга тоже подвержен некоторым предрассудкам. Право, мне легче звать Антонину Антоном, потому что тогда является у меня иллюзия, что советы – и очень недурные советы, поверь, Григорий! – дает мне существо мужеска полу, и это менее уязвляет мое самолюбие. Хотя и смешно, конечно…

Девка умна, как бес. Хотя, думаю, слишком уж по-женски жалостлива. В ней есть, при всей ее молодости, нечто материнское, она словно наседка. Норовит защитить от моего разгула – ты же знаешь, как крут я бываю иногда во гневе, – всю мою ученическую братию, на которую я порою спускаю всю свору собак. Чуть что – Антон ручки умоляюще складывает, так и трепещет, на голубеньких глазках слезы… Напоминает мне мою Аннушку, хотя милую супругу жизнь со мной уже закалила и, скажу, не хвастаясь, многому научила. Например, разбираться в людях и не разливать на все подряд, без разбора, даров своего сердца. Антон же покуда в людях совершенно не разбирается, и рунические письмена читаются им гораздо легче, нежели те черты или резы, коими изборождены разум или сердце некоторых человеков. Боюсь, попадет в беду…

Хочется мне предостеречь ее против одного человека, который начал в мастерскую мою хаживать… Хочется, а отчего-то страшно, ибо в присутствии его нападает на меня подспудный, необъяснимый страх, словно у ребенка в присутствии непонятной тени, явившейся ему в ночи… страх и молчаливость. Крепко надеюсь, что удастся мне овладеть собой, не только ради Антона, но и ради себя самого, ибо во мне, мужчине матером, такой страх перед юнцом кажется сущей блажью и глупостью. А впрочем, варюсь я теперь в котле сказочном, волшебном, мистическом, вся эта материя вокруг меня живет непонятной жизнью, напоена непонятными токами… Разве странно, что владеют мною непонятные страхи? Авось все одолеем святым крестом, постом и молитвою!

Ну, прощай, Григорий, писать не забывай, сестрица твоя пеняет тебе на невнимание. Твой друг и побратим Виктор».

Нижний Новгород, наши дни

Было холодно, и затекла шея. Алена попыталась шевельнуть головой и вскрикнула от боли. Нет, это был не вскрик, а слабый хрип, с трудом вырвавшийся из пересохшего рта. И неизвестно, что было более мучительным, боль в горле или в одеревеневшей шее. Прикусив губу, она все же попыталась поднять голову. Все поплыло перед глазами, она принялась хвататься за что-то руками, пытаясь удержаться, и не сразу сообразила, что сидит на заднем сиденье автомобиля. Ну да, голова ее была запрокинута на спинку и затекла. А так холодно потому, что дверцы распахнуты настежь. Вокруг шумит ветер, поскрипывают ветки деревьев, шумит последняя листва. Темно… Ночь, что ли? Алена присмотрелась и увидела, что ветер взвивает с земли целые охапки палой листвы и закручивает ее вокруг автомобиля резкими вихрями, которые то пропадают из глаз, то появляются снова в рваных промельках света.

Она что, в лесу?

Нет… эти рваные промельки света – не что иное, как отблески фар автомобилей, проносящихся мимо. Этот прерывистый шум – шум их моторов. Машина, в которой она сидит, стоит в какой-то рощице, находящейся около довольно оживленной улицы.

Почему она сидит в автомобиле, который стоит среди рощицы? Почему она сидит одна в автомобиле ночью? Как она сюда попала?

Алена выбралась наружу и некоторое время стояла, держась за дверцу и пытаясь унять головокружение. Потом тупо прошлась туда-сюда, силясь если не сориентироваться, то хотя бы что-то понять.

Машина называется «Опель». Цвет какой-то темный. Темно-серый?

И вдруг она все вспомнила!

Согнулась в припадке кошмарной тошноты… чудилось, сейчас ее вывернет… Прижала ко лбу ледяные, дрожащие ладони – и стало легче.

Вокруг лес, ночь, ветер, пряный аромат палой листвы – ничего похожего на мрачный гараж, и бензиновую гарь, и два голоса, монотонно, невыразительно и даже беззлобно рассказывающие ей о том, как она умрет… умрет скоро и страшно!

– Может, мне приснилось? Может, я с ума сошла? – прошептала Алена, и тотчас вспомнилось, как неслышно шелестели ее губы, пытаясь выговорить имя… имя, которое, она всегда это знала, она произнесет в свою последнюю минуту.

Вдруг хлынули слезы, и несколько мгновений ее трясло от рыданий.

Имя, это имя… в последнюю минуту…

Правильно, так оно и получилось.

Нет, не получилось. Потому что она жива! Значит, это была еще не последняя минута?

Но как она осталась жива, почему?

Нет, сейчас не время и не место размышлять. Каким бы образом она ни оказалась в роще, надо уходить отсюда, да поскорей.

А куда уходить? Ну, понятно, на свет и шум автомобилей. Может быть, удастся остановить…

Нет, она ни в жизнь не сядет больше ни в одну попутную машину!

Но может быть, здесь ходит нормальный общественный транспорт?

Ага, маршрутки…

Горло снова свело тошнотворной судорогой.

Так, надо подумать о чем-нибудь другом. Об Иго… нет, о нем не надо. А то сейчас снова накатят рыдания. О чем-нибудь земном, практичном, конкретном надо думать.

Сумка. У нее была сумка… а там пять тысяч, которые привез Алексей… Алена начисто забыла оставить деньги дома!

Ну, теперь их уже нет, конечно, а может быть, и сумки не найти…

С трудом заставила себя снова заглянуть в машину, которая чуть не стала ее могилой. Но ведь не стала же, не стала, так можно и успокоиться немного!

Пошарила на заднем сиденье. Ничего, конечно… Присела на корточки. Провела рукой по полу – не может быть! Да вот же она, сумка! Очень странно.

Наверное, пустая. Тогда почему закрыта?

Алена выпрямилась, дернула «молнию».

Косметичка, расческа, щетка для волос, мобильный телефон… Удивительно, что он здесь, не заметили его, что ли? Ага, вот блокнот, кошелек… деньги из кошелька не взяли, ну да, это мелочь какая-то, рублей триста, решили, видно, не пачкаться… Дисконтные карты из аптеки, «М-Видео» и любимого магазина «Эконта» тоже не тронули, зачем они им, в самом-то деле… Так, а это что такое? Конверт какой-то… Тот самый, который привез Алексей! И деньги там… кажется, те же самые и в том же количестве…

Что такое? Почему все на месте, почему эти твари ее не ограбили?

Зачем привезли сюда? Почему не бросили в гараже? Что-то их спугнуло?

Ну, это им так не пройдет! Это им так не пройдет! Она их…

Немедленно позвонить Муравьеву! Первым делом!

Алена выхватила из сумки мобильный телефон, начала было искать номер Льва Ивановича, но вдруг ужас вернулся, нахлынул, накрыл с головой. Нет, сначала нужно выбраться отсюда, и как можно скорей. Вдруг эти возвратятся?

Прижала сумку к груди и ломанулась сквозь ветви, ладонью защищая глаза. Побежала на шум и свет и неожиданно быстро оказалась на краю довольно широкой дороги, по которой то и дело проносились машины.

Замерла на обочине.

Куда идти? С двух сторон деревья. Кажется, вот с той стороны брезжит что-то, вроде бы огни домов… но идти туда в темноте через рощу, а может, и лесок – изорвешься вся в клочья, ноги переломаешь. Машины идут в основном все в одном направлении – пожалуй, туда нужно идти и ей. Там, наверное, начинается город, ведь завезли ее, такое ощущение, куда-то в глушь безлюдную.

Алена пошла по обочине, сначала оступаясь, каждую минуту боясь сломать каблуки, потом все быстрее. Какое наслаждение – идти, смотреть на звезды, иногда заслонять лицо рукой от света встречных машин… какое наслаждение – жить! И даже задыхаться от ярости было счастьем, потому что ярость имела вкус ветра и запах палой листвы, а не жуткий, удушливый бензиновый привкус. Она была живая, ее ярость, живая, как и сама Алена!

«Я не знаю, что с ними сделаю, когда увижу! – с ненавистью думала она, чувствуя, как дрожат руки. – Убью сразу… Чем? Да какая разница чем!»

Сейчас казалось, что она способна убить своих мучителей голыми руками, разорвать на части.

Алена прошла уже довольно много, километр или два, когда решила, что теперь можно и позвонить Муравьеву. Достала телефон – и вдруг заметила сквозь листву за поворотом дороги очертания высокого дома со множеством светящихся огней. Так захотелось оказаться поближе к жилью, к людям, что Алена сунула телефон в карман и побежала бегом к этому дому. Споткнулась обо что-то – рельсы, это рельсы! А вот и трамвай шумит-звенит. О, цивилизация рядом, какое счастье! Трамвай – значит, она в городе, сейчас сориентируется поточнее и выберется отсюда.

Трамвай промчался мимо – остановка была впереди, метрах в пятидесяти, кажется, недалеко от того высокого дома.

Алена заспешила, как могла, добежала до поворота – вот он, дом. В свете уличных фонарей видно, что он красный, девятиэтажный, вокруг стоят дома пониже, попроще, помрачнее, а этот почему-то весь сияет огнями, так по-праздничному. И что-то знакомое есть в его очертаниях.

Бог ты мой, да ведь это дом, в котором живет Игорь!

Так, теперь понятно, где она очутилась. Вот улица Медицинская, она ведет на проспект Гагарина. С другой стороны – Щелковский хутор. Понятно, почему ей казалось, что она в лесу, машину загнали на лесной массив, там полным-полно уединенных мест.

Как странно… Давно Алена тут не была, год почти, с прошлого декабря… Вон там был навален сугроб, в котором она пряталась за какой-то обшарпанной «Газелью»… Помнится, беспрестанно роняла в снег перчатки… смотрела на окна Игоря, рыдала как безумная, с ума сходила от страха за него, потому что он был болен, он был ранен, Алена знала, кто его ранил, знала, какой угрозе подвергается его жизнь, но ничего не могла поделать, чтобы спасти его, никак не могла дать знать об опасности. Потому что… потому что до смерти боялась его маму! Ну как она могла заявиться в его квартиру, в качестве кого?!

Ох, до сих пор вспоминать невыносимо тот день, когда она выследила рецидивистку, убийцу по кличке Гном[8] и окончательно поняла, что любит Игоря поистине смертельно. И будет любить до последней своей минуты.

Ну да, смертельно. И до последней минуты…

Только что доказала это!

У Алены вдруг подогнулись ноги. Она села, где стояла, на асфальт, прижала кулаки к лицу и разрыдалась так, что какие-то мгновения ей даже казалось, будто она сейчас умрет от этих рыданий, что сердце разорвется. Зачем-то прижала его ладонью, как будто оно собиралось выскочить.

Судьба ей, видно, все время плакать около этого красного дома на улице Медицинской…

Если бы она умерла там, в гараже, – Игорь бы что-нибудь почувствовал?

Ага, ждите ответа! Почувствует он! И о ее смерти он, пожалуй, вряд ли узнал бы… Нет, когда-нибудь слухи все же дошли бы до него, мол, писательница Алена Дмитриева приказала долго жить… да-да, та самая писательница, которая по нему с ума сходила.

Интересно, когда бы ее нашли? Ну, нашли бы когда-нибудь!

В виде полуразложившегося трупа.

Что помешало Ашоту и Павлу убить ее? Почему они передумали? Или это… или это было ими сразу задумано? Они с самого начала просто хотели напугать зловредную особу, из-за которой так пострадали? Унизить ее хотели? Добиться, чтобы она молила о пощаде? Алена быстро перебрала все слова, которые сохранились в памяти, услышанные и произнесенные. Вроде бы нет, никаких молений с ее стороны не раздавалось. Вот и хорошо, а то каково было бы ей сейчас… А ведь мстить им Алене было не за что, она же никому ни словом не обмолвилась, Муравьев сам сделал какие-то выводы и махнул шашкой со всего плеча – р-раз, полетели две головы. И чуть не слетела третья, Аленина.

Идиот, идиот, какой же он идиот, Лев Иванович Муравьев! Ну и что проку теперь ему жаловаться? Ничего он не в силах будет сделать. Эти ребята, пожалуй, и не врали насчет своего нерушимого алиби. Крепко подготовились! Алена может с пеной у рта доказывать, что они покушались на ее убийство – у нее нет никаких доказательств. Ни-ка-ких! «Опель», наверное, и правда в угоне, иначе его не бросили бы где попало. Когда его найдут, можно не сомневаться, что в нем даже при самом тщательном осмотре обнаружатся только следы Алены, и больше ничьи. Как бы еще ей угон не пришили… Небось и не поверят, что она не умеет водить машину. Где находился тот страшный гараж, она и под пытками не вспомнит, потому что не следила за дорогой. Все ее рассказы будут восприняты как клевета и выдумка чистейшей воды. Конечно, Павел – а он, можно не сомневаться, голова этой затеи – не зря в органах работал, поднаторел. И все предусмотрел.

Алена тяжело всхлипнула, отерла глаза.

Можно представить, на что сейчас похоже ее лицо с растекшейся тушью. На лицо трубочиста! В трамвай сядет – люди испугаются.

Может, не стоит? Отсюда пешком до ее дома около часа. Ничего, не умрет. Дойдет как-нибудь.

Да, лучше пойти пешком, чтобы вернуться усталой до полусмерти, сразу упасть в постель и заснуть, заснуть, ни о чем не думая, не вспоминая – ни запах бензина, заполняющий ноздри и горло, ни шум ночного ветра, ни слезы о невозвратном и невозможном. Ни имени его – последнего в жизни…

Ты одна. Ты, как всегда, одна. Ничего, ты к этому привыкла. Ты любишь свое одиночество.

Иди сейчас, насладись им, излечись им. Другого лекарства все равно нет…

Алена тяжело поднялась и, бросив прощальный взгляд на дом Игоря, побрела по дороге прочь. Она как раз проходила мимо остановки, когда подлетел очередной трамвай.

Вошла в вагон и села на свободное место. Нашарила в кармане мелочь, взяла билет. И если кому-то из немногочисленных пассажиров или, к примеру, кондуктору чем-то не понравилось ее лицо, то это были их, пассажиров и кондуктора, личные трудности.

Ей показалось так странно дома! Немытая чашка из-под кофе в раковине, бумажка, упавшая с письменного стола, какие-то обрывки в мусорной корзинке, халат, небрежно брошенный на кровать… Алена машинально навела порядок, думая только об одном: эти остатки кофе заплесневели бы, вещи покрылись бы пылью, цветы окончательно засохли бы, пока она там, в гараже…

Полила цветы. Сердце все время трепыхалось в горле, полегче стало только после того, как постояла под горячим душем.

Легла, свернулась клубком, уткнулась подбородком в колени. Теперь нужно попытаться заснуть – во что бы то ни стало.

Сна ни в одном глазу.

Может, выпить чего-нибудь?

При одной только мысли об этом желудок свело судорогой отвращения и зазвенело в ушах. Да как громко, прерывисто!

Нет, не в ушах. Это звонок в дверь.

Что такое? Кто мог… в такое время?

Сигнализацию она отключила, как только пришла, Алена отчетливо помнила. Значит, сейчас к ней не может рваться дежурная группа отдела охраны, прибывшая по тревоге. В любом случае они сначала звонят по телефону, проверяют, дома ли хозяйка-растяпа, забывшая позвонить на пульт.

Может быть, Алексей приехал?

Зачем бы?

Снова звонок в дверь.

Подошла:

– Кто там?

Тишина.

– Кто там?!

Нет ответа.

Алена коснулась маленькой створки, которая прикрывала глазок, хотела отодвинуть ее, посмотреть, но тотчас отдернула руку. Кадр из какого-то фильма: человек смотрит в глазок, а из коридора ему стреляют прямо в глаз.

Да, после того, что пришлось испытать сегодня, от жизни можно всего ожидать!

– Кто там…

Вот таким же тихим, шелестящим, бумажным голосом она говорила в машине, в гараже.

И вдруг ее осенило: да ведь там снова Павел с Ашотом! Они еще не натешились! Не наигрались! Они не собирались ее убивать, хотели только помучить! И продолжают это делать, продолжают ее доставать!

Снова звонок – так и хлестанул по нервам!

Алена отпрянула, кинулась к сумке, достала мобильник. Муравьев, Муравьев… Вот он. Сейчас она ему расскажет все: и про гараж, и про «Опель», и про звонки в свою дверь! Пусть сам разбирается со своим мстительным «заместителем»!

Набрала номер.

«Абонент не отвечает или временно недоступен», – вежливо и категорично сообщили ей.

Алена посмотрела на часы. Господи, так ведь уже полночь на дворе… Лев Иванович, конечно, спит. Хотя странно, что у начальника следственного отдела городского УВД может быть выключен мобильный телефон. А вдруг что-то этакое, невероятное, случится? А впрочем, у него наверняка есть другое средство связи для всяких пожарных случаев. А этот номер – для светской, так сказать, жизни. Для всяких надоедливых писательниц, которых он втравливает в разрешение неразрешимых загадок или подвергает смертельной опасности.

Звонок!

Все, хватит. Надо себя обезопасить на всякий случай.

Выключила мобильный, подбежала к городскому телефону, снова позвонила в отдел охраны:

– Это Дмитриева. Примите на охрану, пожалуйста.

– Принято.

Стало чуть спокойнее. Теперь, если эти сволочи ворвутся каким-то образом, главное будет – время протянуть. Приедет охрана, их схватят на месте преступления. Главное, утром не забыть выключить сигнализацию.

Прислушалась. Может быть, они ушли?

Тишина. Пять минут, десять…

Звонок!

– Кто там?! Немедленно отвечай! Или прекратите звонить! Я вызову милицию!

Послышалось или в самом деле раздался негромкий смешок?

Алена снова метнулась к телефону, набрала 02:

– Милиция? Ко мне в дверь кто-то звонит, вот уже несколько минут.

– Кто к вам звонит? – спросил решительный женский голос.

– О Господи, да откуда же я знаю?!

– Ну так спросите.

– Неужели я не спрашивала?! Там кто-то молчит и хихикает.

– Так дети шалят, наверное.

– Вы что? Сейчас ночь, дети спят!

– Да вы знаете, сейчас такие пошли дети… – усмехнулась женщина.

– Прекратите надо мной издеваться! – воскликнула Алена. – Я вам говорю, кто-то звонит в дверь!

– У вас глазок есть?

– Ну да.

– Так подойдите к нему и посмотрите. И увидите, кто к вам звонит.

– Я боюсь, – пробормотала Алена.

– Не бойтесь, я подожду у телефона, – утешила решительная женщина.

– Я боюсь! А вдруг они выстрелят в глазок?

– А что, у вас есть враги, которые могут в вас стрелять?

Алена бросила трубку.

Все бессмысленно. Может, Алексею позвонить? Как бы жених, должен…

Чепуха, никто никому ничего не должен. Тем более он ей.

А звонки, однако, прекратились…

Алена прокралась к двери, вслушалась… Чудится или снизу доносится шорох шагов? Наверное, они услышали, как Алена звонила в милицию, и решили смыться подобру-поздорову.

Так, с балкона виден выход из подъезда! Надо выглянуть…

Алена выключила свет в спальне. Открыла балкон и осторожно высунулась.

На крыльце никого. Или они ушли раньше, или…

Звонок!

Они не ушли.

Или это не они? Может, милиция все же приехала? У них же там по компьютеру моментально определяется телефон и устанавливается адрес всех, кто звонит, вот они и…

Вот они и прилетели на воздушном шаре, да? Или, вернее, телепортировались прямиком из отделения. Ведь во дворе нет машины!

Звонок! И почти одновременно – телефонный!

Да что, они решили ее с ума свести, что ли?! Мало ей этих загадок с «Ковром-самолетом»?!

Телефон звонит, звонит…

Нет, она не подойдет. Кто бы ни звонил – она не подойдет. В такое время ей никто не может звонить, только те омерзительные мучители.

Она закрыла балкон, легла в постель.

Тишина. Время идет, идет.

Может, они ушли? Или просто выжидают, чтобы она успокоилась?

Звонок в дверь!

О Господи…

Снова звонок, да какой! Воткнули палец в кнопку и держат, не снимая.

А это что за новый звук? Скрежет ключа в замочной скважине? Павел и Ашот украли у нее ключи, пока она была без сознания, а теперь рвутся, чтобы прикончить ее, добить после того, как она уже поверила в спасение?

Нет, ключи у нее никто не украл, иначе как бы она вошла домой?

Сделали дубликаты, конечно.

Среди ночи? Сомнительно, хотя кто их знает… Небось всякие умельцы есть…

Ну, им не войти, потому что дверь закрывается изнутри на щеколду.

Но все равно – нужно снова в милицию позвонить. Иначе они вообще дверь скоро ломать начнут.

Уже начали!

Колотят в нее что есть силы, одновременно звонят и кричат:

– Откройте, милиция!

Что?!

Алена полетела к двери:

– Кто там?

– Отдел охраны!

– Какой еще охраны?

– Обыкновенной! Посмотрите в глазок, и увидите какой!

– Нет, ни в какие глазки я смотреть не буду, я посмотрю, а вы в меня выстрелите.

– Елена Дмитриевна, вы что?! Это вообще вы?! Ну посмотрите, да ведь мы из отдела охраны Советского района! Вы же нас знаете! Посмотрите в глазок!

– Ни за что! Докажите, что вы из отдела охраны.

– Позвоните в дежурную группу, номер телефона…

– Я знаю номер телефона. Не буду я звонить! Я от двери отойду, а вы ее вышибете.

– Елена Дмитриевна, да если понадобится, мы ее всяко вышибем, будете вы тут стоять или нет.

– Что?! Вы мне угрожаете?!

– Елена Дмитриевна! Мы же к вам сколько раз приезжали! Вы же часто забываете сигнализацию отключить. Вот и сейчас забыли.

– Я ничего не забы…

Она забыла! Она буквально полчаса назад включила сигнализацию, а потом открыла балконную дверь! И не позвонила на пульт, не предупредила, не сняла охрану. Там прошел сигнал тревоги. И вот вам результат…

– Что тут происходит?! – Еще один грозный голос. И кто-то громко топает, поднимаясь по лестнице. – Вы кто такие?

– Отдел охраны Советского района. А вы? Милиция, что ли? Вас кто вызвал, соседи?

– Да нет, из этой вот квартиры звонили – кто-то в дверь ломится. Вы и ломились, что ли?

– Ну, наверное, мы. Хозяйка забыла снять квартиру с охраны, а теперь не пускает нас.

Загрохотали в дверь кулаки:

– Откройте! Милиция! Немедленно откройте, или дверь будем ломать!

Да, это она уже слышала…

Алена зашла в ванную, сняла с вешалки халат, надела, потуже затянула пояс, два раза, не глядя, провела щеткой по волосам и побрела к двери.

Сдаваться.

В то же время

Конечно, она не открыла дверь. Слишком испугалась! Да и что можно было бы сделать, если бы открыла?

Выстрелить ей в лицо?

Опасно, опасно, хотя сделать это хочется больше всего на свете. Вывести ее из игры нужно, необходимо, она стала опасной…

Я хочу убить ее. Хочу свести ее с ума. Будь проклят тот день, когда эта бредовая мысль пришла в голову…

Ладно, хватит бесноваться. Нужно пойти домой и хорошо подумать. Ну теперь-то уж с нее глаз не спущу.

Завтра буду идти за ней след в след, и если пойму, что она и в самом деле так опасна, как мне кажется…

От злости на нее, на себя я схожу с ума. Как дожить до завтра?

Предчувствия… Самые мрачные предчувствия…

До завтрашнего дня мы доживем вдвоем – она и я. Но кто из нас переживет день и увидит вечер? Она или я?

Нижний Новгород, наши дни

– Что ж тут удивительного, что я ее так хорошо запомнил?

– Ну, у вас столько пациентов…

– Много, вы правы. Но этот случай был особенный.

– Чем же?

– Да уж понятно чем! Причина, по которой даму к нам привезли, весьма своеобразна. Все-таки человек намеревался покончить с собой, лишь бы не испортить какое-то там полотно. Уникальный случай, ничего подобного ни в моей практике не было, ни в литературе не встречалось. К стыду признаюсь, я об этой картине в жизни не слышал. Потом нарочно сходил в музей, на нее посмотрел…

– Ну и как?

– Да знаете, не нашел ничего, из-за чего бы стоило с ума сходить.

– А между тем сходят! Сходят!

– Да, вы говорили, что вчера произошел еще подобный случай. Надо мне связаться с коллегами, побеседовать… Странно. Весьма странно. Интересно было бы узнать, с чего начинаются приступы, человек к ним постепенно подходит или нужен какой-то толчок?

Полненький, невысокий, седой, благообразный, румяный и весьма моложавый человек в белом халате – Николай Анатольевич Грунский, психиатр, смотрел на Алену очень доброжелательно. Однако ее не оставляло ощущение, что там, в глубине его небольших и очень ярких темных глаз, таится некая недоговоренность, невысказанный вопрос: «А не морочите ли вы мне голову, сударыня? Возможно, вы только делаете вид, будто вас эта история интересует, так сказать, для сюжета. А на самом деле… а на самом деле вы тоже ощущаете четкий сдвиг по фазе. И пришли ко мне этак втихую, чтобы удостовериться, что вы еще нормальны, что нервная дрожь, которая вас так и бьет, вызвана самыми невинными причинами на свете… недосыпом, к примеру, или неудачно начавшимся днем, или, скажем, бурным телефонным разговором с человеком, который вас, к примеру, идиоткой назвал…»

Самое смешное, что все это имело место быть. И ночь бессонная, и неудачно начавшийся день, и бурные телефонные разговоры, во время которых Алену жестоко оскорбили. А если идиоткой не назвали, то лишь потому, что к слову не пришлось. А сумасшедшей назвали-таки, причем неоднократно!

Ну, с ночью все понятно… Алена устала считать количество протоколов и штрафных квитанций, которые ей пришлось подписать. Когда она хотела объяснить, почему была так взвинчена, почему так испугалась ночных звонов, и попыталась рассказать о страшном приключении прошлого вечера, ее и слушать не стали.

– В отделение приходите и подавайте заявление, – был весь ответ.

А когда Алена, обиженная таким отношением, ляпнула, что пожалуется начальнику следственного отдела городского УВД товарищу Муравьеву, ее просто подняли на смех… Единственное, чего ей удалось добиться, это чтобы бравые ребята в бронежилетах прочесали весь подъезд сверху донизу, от чердака до первого этажа (вход в подвал, как уж упоминалось, находился снаружи, отдельно от входа в подъезд, туда Алена их посылать не стала), и сообщили, что дверь на чердак заперта на большой замок, да и парадная дверь на первом этаже, выходящая на улицу Ижорскую, а не во двор, – тоже заперта, правда, на замок поменьше, но вполне надежно. В жизни Алены уже происходили приключения, связанные с тем, что обе эти двери оказывались открытыми как нельзя более некстати[9], поэтому она никому на слово не поверила – пошла и сама подергала замки, а также проверила петли.

В самом деле, все оказалось закрыто.

В конце концов бряцание оружия в ее квартире утихло, и две машины (службы охраны и патрульная) с громким недовольным фырканьем отъехали от крыльца. Само собой разумеется, уснуть после всего этого оказалось непросто. Если Алена и забылась часам к пяти, то это хорошо, однако вволю поспать не удалось. В восемь утра ее разбудил телефонный звонок.

– Алло? – хриплым, несчастным голосом пробормотала наша героиня, не открывая глаз, чтобы не развеять сон.

– Отца позовите, – буркнул кто-то, мужского или женского пола, Алена не поняла.

– Вы ошиблись номером, – с трудом шевеля губами, ответила она, положила трубку и только что намеревалась проделать то же самое с головой, вернув ее обратно на подушку, как звонок раздался снова.

– Алло? – пробормотала она, кляня себя всеми словами за то, что не выключила телефон.

– Отца, говорю, позовите! – В голосе пробились визгливые нотки, и Алена поняла, что разговаривает все-таки с женщиной. Даже с молодой девушкой, причем находящейся в весьма взвинченном состоянии.

– Я же сказала, что вы ошиблись номером, – вздохнула Алена, – у меня нет никакого отца, ни своего, ни чужого.

– А где он? – изумилась девушка.

– Да как вам сказать… Родной умер много лет назад, а чужой мне вроде ни к чему, – ответила Алена и положила трубку.

«Надо выключить телефон», – подумала она.

Но чтобы сделать это, предстояло встать с кровати. К такому подвигу Алена была пока не готова. Поэтому она потянулась к тумбочке, разыскивая восковые французские затыкалочки для ушей. Если, к примеру, ввинтить в ушки такие затыкалочки, да дать им как следует размякнуть, да ввинтить потом еще поглубже, да лечь на бок, уткнув одно ухо в подушку, а на второе положить другую подушку, то можно гарантировать себе совершенно спокойный сон в абсолютной тишине.

Правда, проделать весь набор необходимых охранительных мер Алена не успела: телефон зазвонил снова.

– Господи… Да нет у меня отца, я же сказала вам! – безнадежно выдохнула она в трубку и услышала ехидный смешок:

– Ну конечно, я так и знала, что он у Юльки ночевал, я просто уточнить хотела.

Смешок показался Алене очень знакомым, просто-таки родным. Ну конечно, Галина! Гипотетическая падчерица… Какое счастье, что она никогда не станет падчерицей реальной. Так, значит, это она не дала поспать… Ну, теперь понятно, какого отца она имела в виду.

– Ох, Галина, это вы. А я-то понять не могу, кто меня с утра пораньше достает!

– Восемь уже, какое с утра пораньше?! Ванька рассказывал, что вы в каком-то интервью уверяли, будто в шесть утра встаете и как пчелка, как пчелка… А сегодня чего заспались? Бурная ночь? С кем? У отца – с Юлькой, а у вас? С этим вашим… молодым, про которого романчики пишете? Ню-ню…

Если и были у Алены какие-то человечные побуждения насчет того, чтобы смягчить Галине удар, который ей предстояло испытать от расставания с Иваном, то побуждения те развеялись как сон, как утренний туман со сверхсветовой скоростью. Ни-че-го! Ни единого предупреждающего слова она не скажет! Пусть противная девица разобьется о стену горя, как в свое время Алена разбилась о стену горя, возведенную этим самым «молодым, про которого романчики писала».

А вот кстати – о бурно проведенной ночи… Вернее, о причинах, по которой она была проведена столь бурно.

– Галина, слушайте, я хотела вас спросить, – проговорила она, делая вид, что не услышала ехидной реплики, – а где сейчас может быть Ашот?

– А-ашо-от? – Галина отчетливо заикнулась. – А чо, соскучились по нему?

Странно, до сей минуты Галина говорила хоть и по-хамски, но вполне грамотно, как нормальный человек, при одном же упоминании имени Ашота в голосе мгновенно появились кондукторские интонации, и она начала чокать.

– Вовек бы его не видать! – от всей души сказала Алена. – Просто интересно, как он поживает.

– Ну, Ашот уехал. Уволили его из парка – с вашей легкой руки. Он и рванул куда-то в деревню – там у них какая-то их национальная община кавказцев, где-то в Семеновском районе. Так что я теперь с другим водителем работаю.

– Ашота что, по жалобе Муравьева уволили?

– Ну да.

– А вас почему не тронули?

– А я чо сделала? – искренне изумилась Галина. – Нет, правда, чо?

– Ничо, – вздохнула Алена. – Значит, уехал Ашот, говорите? Ну, предположим…

Если уехал, то отнюдь не безвозвратно. Галка, очень может быть, врет, будто не знает, где он, однако из нее вряд ли что толковое вышибешь.

Теперь надо бы как-нибудь повежливей проститься. Нет, еще рано. Что там Галка говорила насчет Алексея, который ночует у Юли? Нет, Алена ведет себя совершенно неадекватно! Что должна делать при таком известии всякая уважающая себя невеста? Рвать и метать от ревности! А Алена, как ненормальная, начала спрашивать про какого-то несусветного водилу.

Вышла из образа. Надо войти в него обратно.

Но как? Если у Галины уже появились какие-то подозрения насчет тех горячих чувств, которые питают друг к другу ее отец и некая писательница, то так просто эти подозрения теперь не развеешь. Значит, надо их не развеивать, а топором разрубать!

– Слушайте, Галя, я понимаю, что искать сочувствия у вас бессмысленно, – проговорила Алена со всей возможной пылкостью, поудобнее устраиваясь в постели, – вы меня не перевариваете, – «и это взаимно!» – чуть не добавила она, с трудом удержалась! – но просто как женщина женщине, объясните…

– Что? – настороженно спросила Галина.

– Объясните, как понимать поведение вашего отца? Вот мы познакомились, начали встречаться, он сделал мне предложение… Я, конечно, знала о существовании Юли, но полагала, раз мы теперь вместе, более того, не просто так встречаемся, а строим планы совместной жизни… я ради него рассталась с прежними привязанностями, а он, получается…

– А он, получается, ни с кем не хочет ради вас расставаться! – жизнерадостно воскликнула Галина. – Но вы тоже должны его понять. Конечно, вы умная женщина, интеллектуалка… Как там про ваши книжки в рекламках пишут? «Высокоинтеллектуальные произведения», так вроде? Но ум – одно, а молодое тело – совсем другое.

Получи, фашист, гранату… Это же было с Игорем, то же теперь – с Алексеем. Хорошо хоть Алексей ей безразличен, хорошо хоть, что все слезы на данную тему она выплакала несколько месяцев назад, расставаясь с Игорем. А все равно – раны болят.

– Нет, ну в самом деле! – продолжала сыпать соль на эти раны Галина. – Вы отца тоже поймите. С Юлькой у него связь аж три года длится! Она тогда только поступила на заочный на химбиофак, на какую-то там работу устроилась – и начала хвостом вертеть. Мы тогда на старой квартире жили. Началось все, еще когда мама живая была. Свинство, конечно, по отношению к матери, но мужики – они ведь такие кобели! Странно, неужели вы этого до сих пор не усвоили? Ну вы тогда просто сумасшедшая! Мне кажется, чем раньше женщина эту истину поймет, тем счастливей по жизни будет. Никогда не надо ждать от мужчины ничего особенного, того, чего он не сможет дать. Я, к примеру, и не почешусь, если узнаю, что у Ваньки есть кто-то, кроме меня. У меня тоже есть мужики, кроме него, ну и что? Для семейной жизни сердце вообще не нужно. Главное – идти вместе одним путем. Так что не напрягайтесь, Алена, Юлька у него для тела, а вы будете для дела. И напрасно вы рассорились со своим мальчонкой, он вам еще пригодится для того же самого тела. Ну, пока! До связи!

В трубке раздались губки, а Алена еще какое-то время так и лежала, прижимая ее к груди, изумленная почти до паралича. Причем она даже не могла выбрать, чему следует удивляться больше: неожиданно доброжелательным финальным советам зловредной Галины или ее словам, оброненным вскользь, о том, что связь Алексея с Юлей длится уже три года и началась еще при жизни Ларисы.

Что за нелепость? Алексей, помнится, говорил: Юля начала ходить к Галине, когда та заболела от переживаний после смерти матери и тех подозрений, которые на него обрушились. Это значит, полтора года назад. Иван уверял, будто Алексей познакомился с Юлей в ночь под Новый год, меньше года назад. Галина сообщила: связь Алексея и Юли началась задолго до смерти Ларисы, три года назад. Кстати, если верно последнее, то Юля тогда еще совсем девочкой была, лет восемнадцати-девятнадцати, только на заочное отделение поступила… А почему на заочное? Ну, видимо, на очное не смогла, но это совершенно не важно. По большому счету, не важно и то, когда именно у них с Алексеем роман начался. Алене-то от самого факта их романа ни жарко ни холодно. Но она точно помнит, что Алексей уверял: не Юлю он боялся подвести, когда речь шла о его алиби, а другую женщину, замужнюю, которая теперь в Питер уехала… Как тут все одно с другим согласуется, зачем он наплел семь верст до небес, совершенно непонятно!

«Да отлично все согласуется! Ты что, подруга? – спросила сама себя Алена. – У него была связь с двумя женщинами, с Юлей и с той, другой, замужней дамой. Просто в то время, когда Лариса погибла в подвале, он был не у Юли, а именно у дамы. А когда она уехала, Юля осталась в единственном числе в его гареме. Хотя не факт… Стоит только вспомнить телефонный список Алексея! Ну ладно, сие не важно. Врал же Алексей просто потому, что хотел составить о себе наилучшее представление. Все просто как ясный день».

Алена вздохнула, положила трубку и снова свернулась клубком. Зевнула. Ну что, попробовать снова заснуть? Или уж махнуть на сон рукой? Но если спать, нужно поставить будильник. На сколько ей назначена встреча в психушке со знакомым Натальи Ивановны Телегиной – очередным консультантом по поводу массового помешательства на почве «Ковра-самолета»? На одиннадцать? А сейчас сколько? Ого, уже полдевятого. Полчаса идти, час мыться-одеваться-краситься-собираться… Час все же можно прихватить у неумолимого времени, только все же телефон лучше бы от…

Раздался звонок.

О Господи… Какую еще гадость забыла ей сказать Галина?

– Алло! Опять вы?

– Это Муравьев.

Вот так – Муравьев. Ни здрасьте, ни до свиданья! Впрочем, какое может быть «до свиданья» в начале разговора? А «здрасьте» она и сама скажет.

– Здравствуйте, Лев Иванович. Очень хорошо, что вы позвонили. Я вчера вам…

– Послушайте, Елена Дмитриевна, когда вы отвыкнете вмешивать меня во все свои разборки?! Я понимаю, нас иногда сводят взаимные интересы, и я порою сам прибегаю к вашей помощи, но это не дает вам права злоупотреблять моим снисходительным к вам отношением! Знаете, грозить моим именем оперативникам, которые приехали защищать вас от каких-то ваших дамских страхов, по меньшей мере непорядочно. Скоро уже начнут говорить, что вы моя любовница, честное слово. У вас чуть что – Муравьев, Муравьев… С ума сошли, что ли?

От несправедливости этой отповеди Алена просто онемела!

– Ну? – рявкнул Муравьев. – Что молчите? Докладывайте, что там у вас по делу Стахеева. Или еще ничего не нарыли?

– Я… я… – ошеломленно промямлила Алена.

– Что – вы? Ну что – вы? Вы вообще работали в этом направлении? Или забыли обо всем на свете?

– Слушайте, вы что! – начала она обретать дар речи. – Вы почему так со мной разговариваете? Я вам что, проштрафившийся оперативник?

– Гораздо хуже, – последовал ответ. – К проштрафившемуся оперативнику я могу хотя бы дисциплинарное взыскание применить, а к вам что? Вас ведь ничем не проймешь, вы у нас вольная пташка, свободный художник! Вы уже неделю над этим делом работаете, а ни разу еще ко мне за подручными сведениями не обратились. Я же вас знаю, если вы что-то всерьез копаете, вам дополнительная информация нужна возами. Значит, филоните, значит, лентяйничаете, подходите к работе спустя рукава, халатно, наплевательски… Саботируете, можно сказать!

Самое главное, что Муравьев всю эту, извините за выражение, чухню порол на полном серьезе, без, так сказать, балды. Честное слово, в любую другую минуту Алена ответила бы ему гомерическим смехом, который довел бы ярость товарища начальника следственного отдела городского УВД до наивысшего градуса каления. Но смеяться после полубезумной ночи…

– Ах вы жаждете дать мне информацию? – прошипела она сквозь зубы. – Хорошо, извольте. Во-первых, меня интересует, где сейчас находится ваш бывший водитель Павел. Во-вторых, как звали ту женщину, с помощью которой вы удостоверили алиби Алексея Стахеева для следователя, который подозревал его в убийстве жены. Пока все. Но это не значит, что я не смогу обратиться к вам в любой момент за новой информацией. Кстати, не трудитесь перезванивать мне – пошлите лучше SMS-сообщение. Все, конец связи!

И она швырнула трубку так, что телефон чуть не сорвался с тумбочки.

Упала в постель, закуталась с головой одеялом.

Неудивительно, что в городе наблюдается рост преступности! С таким-то держимордой в роли начальника следственного отдела! Да пусть он теперь хоть иззвонится – никогда в жизни Алена Дмитриева больше не возьмет трубку, если будет знать, что на другом конце провода – Лев Иванович Муравьев. А если случайно возьмет – немедленно бросит.

Ее трясло от злости. Но, честное слово, дрожать от злости оказалось куда лучше, чем дрожать от страха. И весь последующий час, безуспешно пытаясь уснуть, Алена даже не вспомнила ни разу ни о темно-сером «Опеле», ни о запахе бензиновой гари, ни о ветре, вздымавшем вихри сухих листьев на обочине Щелковского хутора, ни о сиянье огней в доме, куда она никогда не войдет, никогда, никогда… Она не вспоминала даже горечи имени, которое поклялась произнести последним в своей жизни! Алена думала, думала исступленно, почти злобно. Думала, собирая воедино странные кусочки мозаики, которые в последние дни попадались ей на глаза там и тут. Но пока слишком мало было их, этих кусочков житейской смальты, и из них никак не удавалось сложить более или менее целостное изображение…

Кончилось все тем, что она заснула-таки и проснулась каким-то чудом только в четверть одиннадцатого. И примчалась в психиатрическую клинику на улице Ульянова с грандиозным опозданием, с опухшими глазами, взвинченная, виноватая, раздраженная, внутренне и внешне всклокоченная – готовый, словом, пациент для этой самой клиники. И ничего, конечно, удивительного не было в том, что милейший человек по имени Николай Анатольевич Грунский смотрел на нее с таким видом, словно хотел задать парочку провокационных профессиональных вопросов.

Слава Богу – оказался достаточно тактичен и ничего такого не спросил.

Он больше сам рассказывал.

…– Николай Анатольевич, а выписывали Майю с каким диагнозом? Понимаете, в музее ходят слухи, будто ее оперировали по поводу какого-то воспаления лимфатических узлов, даже предполагают что-то онкологическое…

– Как мне нравится это деликатное выражение «что-то онкологическое»! – усмехнулся Грунский. – Слово «рак» произнести страшно, я понимаю. Говорите тогда канцинома, канциноматис – смысл тот же, а звучит не в пример приятнее. Ну-ну, извините, я вас перебил.

– Да нет, ничего страшного. Я просто подумала: если у Майи Климовой и правда нашли что-то онко… если и правда нашли канциному, может ли быть, что она уже была больна какое-то время и знала о своей болезни, что и оказало на нее столь губительное влияние, на ее психику? И еще – может ли рак вызываться какими-то внешними факторами, связанными с ее работой? Она ведь реставратор. Ну, я не знаю, – испарениями, что ли, какими-то излучениями, которые с течением времени начинают производить те или иные краски? Честно говоря, я слабо себе представляю, как сформулировать правильно, излагаю мысли не слишком членораздельно…

– Да я в принципе понял, – кивнул Грунский. – Конечно, наука имеет много гитик, однако я все же верю в некие воздействия картин на человека. Но речь здесь может идти только об эмоциональном, а никак не о физическом. Доля элементов, которые так или иначе могут спровоцировать онкологическую вспышку, в тех или иных красящих элементах ничтожно мала. К тому же болезнь этой женщины не имела к онкологии никакого отношения. Да, у нее были сильно воспалены лимфатические узлы, однако это была доброкачественная опухоль.

Но давайте я все же расскажу, что именно происходило с Майей Климовой. Хоть причина нарушений ее психики была уникальна, я сразу понял, что эту пациентку следует лечить достаточно типичным способом. А именно, отсекая ее от привычного образа жизни, изолируя от всех внешних раздражителей: лечить глубоким, нет – глубочайшим покоем. Никаких телевизионных передач, никаких телефонных переговоров, никаких книг и газет. Совершенно растительное существование в одноместной палате хотя бы в течение недели. Иначе купировать патологическое возбуждение, охватившее ее, не удалось бы. Ну, разумеется, она находилась под воздействием лекарств, при ней постоянно дежурила медсестра. И спустя уже три дня я понял, что тяжелую фармакопею можно отменить, оставив обычные антидепрессанты. Психологически она была спокойна, только очень печальна, причем стоило ей вспомнить случившееся, как она начинала безудержно рыдать, но слезы как бы очищали ее и успокаивали. Это нормально, это обычная женская реакция на стресс, тем паче такой страшный, как попытка суицида. Меня больше беспокоило другое – ее физическое состояние. Вы знаете, у нас хоть и лечат души пациентов, все же обращают внимание на их телесное здоровье тоже. Еще принимая Майю Алексеевну, я провел необходимый осмотр, клинический минимум обследования и даже при поверхностном пальпировании обратил внимание на спайки в брюшной полости. В случаях любой физической патологии мы обязаны приглашать врача по профилю. В данном случае нам нужен был хирург. Как только нервное состояние Майи стало улучшаться, я направил ее в пятую больницу, благо она рядом, через три квартала, – на консультацию к хирургу. Да, он подтвердил воспаление и возможность спаек в брюшной полости. Посмотрели на УЗИ, но УЗИ таких воспалений не диагностирует. Что можно было предположить насчет причины? Это или опухоль (та самая онкология!), или воздействие какого-то чужеродного агента…

– Как? – невольно засмеялась Алена. – Что за шпионская терминология?

– Правда? – усмехнулся и Грунский. – Мне тоже всегда очень нравилось это выражение, очень интригующее. Однако суть его весьма прозаична. В нашем случае чужеродный агент – какая-то инфекция, кишечная палочка, стафилококк, стрептококк. Или какой-то болезнетворный фактор, о природе которого можно только догадываться. Мы предполагали и лимфаденит, воспаление лимфатических узлов. Хирург дал направление на операцию – диагностическую лапаротомию, то есть ревизию брюшной полости. И вот тогда-то выяснилось, что да – налицо лимфаденит. Был удален воспаленный лимфатический узел из разряда надчревных – тех, что лежат вдоль верхних и нижних надчревных артерий и вен и принимают лимфу от кожи и мышц передней брюшной стенки. Операция прошла успешно, а главное, что она оказала благотворное влияние на состояние нашей пациентки. Я еще до операции заметил, что она беспричинно боялась многих самых привычных, самых обыкновенных вещей. Скажем, мобильный телефон приводил ее в полуистерическое состояние. Даже чужой телефон – ее-то вещи мы сдали в камеру хранения, когда начинали лечение изоляцией. Но все равно: стоило ей увидеть мобильник у врача, сестры, санитара, другого больного, как в ее глазах появлялся страх, она начинала плакать. После операции страх загадочным образом исчез. И даже когда Майя Алексеевна получила обратно свой телефон, она восприняла его возвращение совершенно спокойно, без эмоций. Ну, обрадовалась, что можно подруге позвонить. Вот и все.

– А дальше? – спросила Алена.

– В каком смысле дальше? – удивился Грунский.

– Ну, что было дальше с Майей?

– Да ничего. Она выписалась и уехала домой. Но…

В эту минуту на столе у Грунского зазвонил телефон.

Алена с ненавистью посмотрела на аппарат. Кошмар ее нынешнего утра продолжался! Надо надеяться, ни Галина Стахеева, ни товарищ Лев Иванович Муравьев не достанут ее здесь, в тихой обители свихнувшихся умов и смятенных душ. Она даже телефон мобильный выключила, чтобы оказаться недосягаемой!

– Да… алло… – проговорил Грунский. – О, прошу прощения, запамятовал. Конечно, я немедленно выезжаю, опоздаю не больше чем на четверть часа. – Положил трубку и с виноватым выражением обернулся к Алене: – Вы меня извините, я тут об одной важной встрече начисто забыл. Не обижайтесь, Бога ради! Может быть, попозже договорим, если у вас какие-то вопросы появятся… Или звоните мне прямо на мобильный. Чувствую себя виноватым перед вами и перед Наташей, но…

– Конечно, я понимаю, работа есть работа, – пробормотала обескураженная Алена. – Но только договорите то, что вы хотели сказать!

– А что я хотел сказать? – озадаченно уставился на нее Грунский.

– Не знаю! Вы сказали, что Майя после операции выздоровела и уехала домой, но… Так вот, что значило это «но»?

– А, вспомнил, – кивнул Грунский. – Буквально позавчера я заходил в пятую больницу. У меня там знакомый, старинный приятель работает рентгенологом. Ну и надо было повидаться по одному делу. И в коридоре я столкнулся с тем самым хирургом, который делал операцию Майе Климовой. Он сказал, что со мной хотел пообщаться их гистолог, делавший анализ ее тканей после операции. Вы же знаете, что такие исследования всегда проводятся. Так вот тот гистолог якобы уверял, что обнаружил нечто, чего в принципе быть не должно было.

– Неужели все-таки рак? – ахнула Алена. – То есть эта, как ее… канцинома?

– Да при чем тут рак! – нетерпеливо встал из-за стола Грунский. – Был бы рак, Майю Климову никто просто так не выписал бы, она уже в онкологическом центре лечилась бы. Там были какие-то детали, о которых я не знаю… Алена Дмитриевна, вы меня извините, но я правда должен бежать! А по этому поводу можете встретиться с тем гистологом. Я-то повидаться с ним пока времени не нашел. Да вот я прямо сейчас ему позвоню. Хотите? – И психиатр, не дожидаясь ответа, принялся со страшной скоростью накручивать телефонный диск.

Вот невезуха, подумала Алена. Гистолог? Зачем ей гистолог? Какое отношение может иметь гистология – а что это за штука, кстати, такая? – к картине Васнецова «Ковер-самолет»? Может, сказать, чтобы Грунский никуда не звонил? Бог ты мой, да он уже с кем-то договаривается! И даже уже договорился, кажется!

– Все, – возбужденно сказал Грунский, бросая трубку и стаскивая халат. – Все улажено. Идите сейчас в морг в пятую больницу, там спросите Калужанина. Он вам все и расскажет. И вообще, он очень интересный человек. До свиданья, извините меня еще раз. Звоните, если что!

И, блеснув на прощанье улыбкой, Грунский умчался.

Алена задумчиво постояла в коридоре, исподлобья поглядывая на какого-то тихого психа, который сосредоточенно елозил шваброй по полу. Иногда он замирал, всматривался в линолеум, разыскивая, похоже, только ему одному видимую грязь, а потом снова принимался за дело. Швабру он держал как-то очень своеобразно – далеко отставив от себя на вытянутых руках. Может, боялся, что она вдруг выскочит да ка-ак хлопнет его лбу… Почему-то Алене вдруг показалось, что все ее «телодвижения» последних дней напоминают точно такое же высматривание чего-то не вполне реального, видимого только ей, только одной ей… да и ей не слишком-то видимого, скорее всего чувствуемого! Может быть, она уже начинает свихиваться на «Ковре-самолете» и скоро начнет умолять окружающих не пускать ее в музей, дабы не уничтожить бесценное произведение искусства?

Ой, нет, пора уходить отсюда. Здесь такая атмосфера… уж очень располагающая к сомнениям в себе! Лучше пойти… в морг. Нет, ну в самом деле, почему бы туда не пойти?! Давненько она не была в обители упокоившихся тел.

Помнится, на заре журналистской юности привелось как-то побывать в городском морге. Надо было написать очерк о каком-то заслуженном патологоанатоме. Лена (тогда ее звали еще Леной Володиной, явление Алены Дмитриевой даже и вообразить было невозможно!) боялась до обморочного состояния, однако в самом морге ей не было ни страшно, ни даже как-то особенно противно. Раздражал только запах формалина, но и к нему она быстро привыкла. Вот только плакать отчего-то хотелось все время. Впрочем, она знала отчего: при ней туда привезли трупы двух любовников, угоревших в автомобиле (дело было зимой, морозы стояли страшнейшие). Они были полураздеты – заснули вечным сном, не успев разомкнуть объятий, – и Лене было жалко их невыносимо. А впрочем, уже тогда в ее невинное (ну сколько ей там было лет, двадцать, двадцать один, что ли?) сознание закралась мыслишка, что хоть смерть этих двоих и кажется бессмысленной и даже позорной, но ведь это лишь с позиций общечеловеческой суетни, которой они теперь совершенно чужды. А они, может, только о том и мечтали, чтобы не разлучаться ни в жизни, ни в смерти…

Может быть. Но сейчас к этому давнему и несколько даже лирическому воспоминанию немедленно примешалось воспоминание самое что ни на есть «свежее»: о том, как забивал горло и легкие запах бензиновой гари, о том, как беззвучно, уже предсмертно шелестели ее губы, прощаясь с тем, кого она так любила.

Нет!

Алена так резко сорвалась с места, что тихий псих-уборщик метнулся в угол и замер там, прижав к груди швабру, словно любимую женщину.

– Извините, – пробормотала Алена дрожащими губами и пробежала мимо него.

Вниз, вниз по лестнице, взять плащ в гардеробе, скорей во двор, теперь на улицу… Ох, как здесь хорошо! А теперь домой, домой, сразу направо, дойти по улице Ульяновых до Провиантской, потом вниз, на Ковалиху, оттуда наверх, на родимую Ижорскую, которая, по сути дела, есть не что иное, как продолжение улицы Провиантской…

И все было бы иначе в жизни нашей героини, если бы она сделала так, как собиралась, и пошла бы или даже побежала бы к себе домой. Однако, словно повинуясь некоей неведомой силе, она повернула налево вместо того, чтобы повернуть направо, и шла по улице Ульянова до тех пор, пока перед ней не выросло высоченное и широченное серое здание пятой городской больницы. Здесь Алена еще немножко побродила вокруг да около, пока не выяснила, где именно находится морг, и скоро уже входила в небольшой флигелек, притулившийся в глубине просторного больничного двора, среди многочисленных невыразительных хозяйственных построек.

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Ну слушай, Николашка, тут творятся такие дела, что мне некогда за письмо сесть! Помнишь, я тебе писала о своем триумфе, после которого В.М. сжег свои прежние эскизы? Мы все уходили в подавленном настроении. Меня до Ордынки провожал Вистоплясов. Шел молча, я все ждала, когда он разомкнет уста и подвергнет самой уничижительной критике все мои речения. Однако он только глазел по сторонам. И лишь когда достигли мы уже моего дома, вернее, не моего, а Аграфены Ивановны Колобовой, у коей я снимаю комнату, отверз уста и изрек:

– Вы, барышня, математике обучались в гимназии?

– А как же, – говорю, – без нее?

– То есть слово «формула» – для вас звук не пустой?

– Нет, не пустой, – отвечаю.

– А осознаете ли вы, что своим сочетанием рун вы сегодня пытались представить нашему мэтру некую магическую формулу взлета и движения ковра?

– Ну да, – пробормотала я, – что-то вроде того.

– А вы в самом деле верите, будто сие возможно в действительности, или все же ваша уверенность распространяется лишь на сказочные пространства, кои этому ковру предстоит преодолеть?

– Вы желаете узнать, верю ли я в то, что предметы, вроде бы к полету не приспособленные, способны перемещаться по воздуху? А как насчет воздушных шаров?

– Они всего лишь надуваются воздухом и летят по воле ветра, не в силах выбрать реального направления. А как насчет самодвижущихся в воздушном пространстве предметов? Вы способны в такое поверить?

– Видите ли, господин Вистоплясов, – ответила я, – я ведь из Нижнего Новгорода. А там еще живы два-три старика, которые помнят времена Наполеонова нашествия, а значит, лодку-самолетку.

– Это еще что такое? – воскликнул он изумленно.

– А вот что. Накануне Отечественной войны у губернатора Москвы Ростопчина появился некий человек по имени Франц Леппих. Некогда он жил во Франции, но бежал от Наполеона, которого ненавидел за презрение к своим проектам создания эскадрильи воздушных шаров, и явился к русским, чтобы предложить им проект необыкновенного летательного аппарата, с помощью которого они смогут победить французов играючи. Это должна быть самолетающая ладья. Да, она была прицеплена к воздушному шару, однако движением крыльев его можно было направлять во всякую сторону. Роскошный помещичий дом в селе Воронцове был превращен в мастерские. Перед окнами висела раззолоченная гондола и расписные крылья. Летательная машина могла поднять до сорока человек и ящики с разрывными снарядами… Эту летательную машину, это чудо человеческого гения, называли «лодка-самолетка». Но ее не успели достроить. Русская армия ушла из Москвы, и лодку из села Воронцова увезли в Нижний. Французские шпионы шли на все, чтобы уничтожить ее, и вот однажды капитан Аргамаков и капитан Дружинин смогли заставить ее взлететь и двинуться в неизвестном направлении. Никто больше ничего не слышал ни о ней, ни об этих храбрецах. Но то, что летающая ладья существовала, правда, чистая правда! Летучий корабль – такой же насельник сказок, как и ковер-самолет. Если летал корабль – почему не летать ковру?

– Я никогда не слышал об этом, – недоверчиво пробормотал Вистоплясов. – Никогда! А он?

– Кто? Наш мэтр? – переспросила я. – Сие мне неведомо. Конечно, он человек прогрессивный, однако душа его так устремлена к Господу, что он, пожалуй, счел бы мои рассказы дьявольским наваждением.

Вистоплясов встрепенулся.

– А это не так? – спросил он со странной интонацией.

– Я вам правду рассказываю, сударь! – обиделась я.

– Ну а еще одному человеку то же самое сможете рассказать? – спросил Вистоплясов живо. – Собственно, и прежде я имел в виду именно его, когда размышлял, слышал ли он об этом чуде.

– Кто же он?

– Мой друг и наставник.

– Наставник? – поразилась я. – А как же…

– Он мой друг и наставник! – твердо повторил Вистоплясов. – Необыкновенный человек! Никого, подобного ему, вы в жизни не видели и видеть не могли.

– Кто же он, как его зовут?

– Николай Кибальчич.

Так я впервые услышала это имя».

Нижний Новгород, наши дни

На самом деле все оказалось не так страшно, как можно было ожидать. Две двери первого этажа – такие пугающие, металлические, покрашенные жуткой, словно бы выцветше-кровавой краской двери, из-за которых, чудилось, исходит запах формалина и еще чего-то непередаваемо гнилостного, – оказались закрыты. Стараясь не глядеть по сторонам, Алена взбежала по узкой лесенке на второй этаж и вошла в длинный невзрачный коридор с дощатым, давно не крашенным полом. Двери по обеим сторонам коридора были облупленные, деревянные, кругом царил совершенно совковый неуют, болтались какие-то выцветшие плакатики на стенках, замшелые открытки: с Новым годом, 8-м Марта, Днем защитника отечества, тут же доживала свой век общипанная, пожелтелая традесканция… Пахло здесь, кстати, отнюдь не формалином, а… разогретыми щами.

Откуда-то вышел толстый серый кот, полосатый, как тельняшка, гладкий и сытый настолько, что еле лапами шевелил. Неужели со щей так отъелся? Взглянул на Алену задумчиво и плюхнулся на бок. Смотрел теперь требовательно, нагло – похоже, ждал, что она немедленно присядет на корточки и начнет чесать ему под шейкой, он уже и голову начал закидывать ждуще… Но Алена только легонько пощекотала его наглое пузо носком туфли. Был бы пес, она бы своего не упустила: она обожала собак, и это была, без преувеличения сказать, взаимная необъяснимая любовь. А кошки оставляли ее практически равнодушной.

Полосатый, видимо, это моментально просек, а потому собрался с силами, поднял раскормленное тельце с полу и с обиженным видом куда-то отбыл.

Из той комнаты, где он скрылся, в коридор выглянула худенькая женщина в белом халате, тихо ойкнула, увидев Алену и спросила:

– Вы к кому?

– Мне бы Калугина повидать, – робко сказала Алена.

– Наверное, Калужанина?

– Ой, да, извините.

– Да ничего, он все равно об этом не узнает, – усмехнулась женщина. – А впрочем, его фамилию все всегда путают, он привык. Вы родственница?

– Нет, я… я его совершенно не знаю, – почему-то испугалась Алена. – А что с ним такое?

– Да ничего с ним. – Теперь женщина откровенно хихикнула. – Я думала, вы родственница кого-нибудь оттуда… – И она ткнула указующим перстом вниз так, как обычно указывают вверх, в небеса, в миры иные.

– Господи помилуй, – пробормотала Алена, поняв, что имеется в виду. – Нет, я… по другому вопросу. Так можно Калужанина увидеть?

– Как бы он не был уже на вскрытии, – задумчиво сказала женщина, пристально рассматривая знаменитые серьги писательницы в виде морских звезд. – Хотя нет, полчасика у него еще есть. Никто не знает, где Николай Дмитриевич? – внезапно закричала она как-то очень громко, и тотчас за спиной Алены раздался негромкий, чуточку ворчливый мужской голос:

– Тихо, тихо, Таня, я здесь!

Алена обернулась и сначала никого не увидела перед собой, а потом поглядела чуть ниже и обнаружила не кого иного, как любителя чтения, соседа Алексея Стахеева.

Ну да, ну да, он же говорил, что гистолог!

Сейчас, в белом халате, он казался еще меньше, еще старше, лицо его было очень сильно изборождено морщинами. Ну сущий мудрый гном! Или они были не слишком-то мудрые, а скорее хитрые?

– К вам пришли, Николай Дмитриевич! – важно доложила женщина, бросила еще один взгляд на Аленины серьги и скрылась в своей комнате. Откуда немедленно донеслось такое громкое, можно сказать, оглушительное кошачье мурлыканье, что можно было сразу догадаться, чем она там теперь занимается. Чешет шейку толстому котяре, вот чем!

– Мир тесен! – радостно объявил Николай Дмитриевич. – Я не ошибся, вы знакомая Алексея Сергеевича, да? А я его сосед. Мы с вами виделись… позавчера вечерком, правда?

Да Боже ж ты мой, неужели только позавчера?! С тех пор, как принято выражаться, столько воды утекло… Алена добавила бы – воды Ахеронта, а может, и Стикса, невелика разница!

– Слушайте, да ведь это вы – писательница? – спросил Николай Дмитриевич. – И даже детективщица? О вас мне только что доктор Грунский звонил?

– Ну да.

– Отлично! – Николай Дмитриевич радостно потер руки. – Ну наконец-то хоть кто-то этим совпадением заинтересовался. Вам, как детективщице, должно быть интересно. Я пока понять не могу, в самом деле есть тут что-то странное или у меня, знаете, уже самопроизвольная трепанация черепа произошла, как у многих профессионалов. Давайте, проходите в мой кабинет!

Он схватил Алену под руку – пылкая напористость в таком, мягко говоря, миниатюрном мужчине была ужасно забавна – и втащил ее, как хлопотливый муравей замешкавшуюся гусеницу, в крошечную тесную комнатку с такими выцветшими шторами и такой обветшалой мебелью, что Алене немедленно захотелось ее покинуть. Но она пересилила себя и опустилась (вот именно – не села, а осторожненько опустилась!) на колченогий стул, положила на колени сумку, достала блокнот, ручку и приготовилась слушать.

– Итак, про Майю Климову, – сказал Николай Дмитриевич, садясь за письменный стол, ставя на него локти и подпирая подбородок. У него были очень яркие, очень темные глаза, которые так и сияли, глядя на Алену. – Вернее, про ее гистологию…

– А кстати, – смущенно пробормотала Алена, – что это за штука такая, а? Я в курсе, что у всех всегда после операций что-то берут на гистологию, но нельзя ли как-то…

– Договориться о терминах? – догадливо усмехнулся Николай Дмитриевич. – Конечно, можно. То есть начнем ad ovo, так сказать, с яйца? Знаете, когда я еще в университете учился, был совсем зелененьким студентиком, у нас был такой предмет – анатомия. На первой же лекции профессор нам сказал: «Анатомия – это наука о строении человеческого тела. А теперь я должен объяснить вам, что такое «наука», что такое «строение», что такое «человек» и что такое «тело». Что такое «о», я объяснять не буду…» Так и у нас, да? Итак, термин «гистология» – это от греческого «гистос», «гистион» – ткань то есть – является наукой о тканях многоклеточных животных и человека. В частности, мы, гистологи и в то же время патологоанатомы, исследуем состав тканей, отторгнутых от человеческого организма во время операции на предмет выявления недоброкачественных опухолей. Мы делаем такие срезы…

Он забавным движением охлопал себя и вытащил из нагрудного кармана узенький прямоугольничек стекла или, вернее, пластика с какой-то, как показалось Алене, растекшейся по нему каплей мутноватой жидкости. Капля, впрочем, с этого прямоугольничка не стекала, лежала на нем как приклеенная.

– Вот вам типичный срез ткани, – сказал Николай Дмитриевич, проводя по капле указательным пальцем. – вот. Можете потрогать. Да не беспокойтесь, он не смажется, здесь сверху нанесено специальное изолирующее органическое вещество. А цифры – номер исследования. Это не тот образец, что был взят у Климовой, но срезы выглядят идентично, я вам просто для наглядности показываю, понимаете?

Алена кивнула.

– Кстати, – убирая срез в карман, сказал Николай Дмитриевич, – удаленные лимфатические узлы Климовой хранятся у нас в специальном физрастворе, как и все другие оперированные ткани. Вообще по правилам мы эти материалы должны хранить десять лет, но из-за недостатка места держим только год. И предыдущий экземпляр у нас тоже пока сохранен.

– Предыдущий экземпляр? – спросила Алена, но почему-то не расслышала своего голоса. У нее вдруг странно зашумело в ушах.

– Ну да, – энергично кивнул Николай Дмитриевич. – Понимаете, я уже видел эти блекло-зеленые скопления пятен на лимфоузлах. И еще тогда, в первый раз, обратил на них внимание, и знаете почему? Потому что три года назад наблюдал эти явления у рабочих экспериментального цеха небольшого заводика «Химфарм-НН», ну, фармацевтической фирмы, которая занялась производством ферментов… Не помните эту историю? Большой был скандал… «Химфарм-НН» его не пережил и закрылся.

– А вы что, их лечили, этих рабочих? – наивно спросила Алена.

– Деточка, – задушевно сказал Николай Дмитриевич, – я ведь не только гистолог, но и патологоанатом. А нас немцы знаете как называют? Der Doktor für tot, доктор для мертвых, или короче – Der Doktor tot, доктор мертвых.

– Понятно, – вздрогнув, пробормотала Алена.

– Впрочем, насчет большого скандала я зря сказал, – задумчиво проговорил Николай Дмитриевич. – В прессе как раз мало что освещалось, тогдашний представитель президента – им у нас тогда был поганец Чупа-Чупс – настрого запретил о происшедшем писать и говорить. Все объяснялось тем, что он был в числе собственников завода, ну и сделал все, что мог. В наших-то кругах, в профессиональных, все всё знали, но тоже шибко не трепали языками. Короче, вот что случилось… Знаете, есть такой тяжелый металл – медь. Cuprum по-латыни. Медь, она красноватая такая, из нее делают медные браслеты, кольца, некоторые детали в приборах, она отличный тепло– и электропроводник…

– Да я с электричеством, если честно, очень даже на «вы», – смущенно пробормотала Алена.

– Я тоже, – утешил Николай Дмитриевич. – И электричество здесь, по большому счету, ни при чем. Вернемся к меди. Металл опасный, ядовитый. Но, как и всегда с ядами, тут палка о двух концах: наступление отравляющего воздействия всегда зависит от условий, при которых вещество действует на организм. От очень многих условий! Кроме дозы и концентрации вещества, например, – от времени его воздействия и особенностей самого организма (видовых, половых, возрастных и многих иных). Поваренную соль вряд ли кто-нибудь назовет ядом. Однако если принять ее в количестве нескольких столовых ложек и запить несколькими глотками воды, то наступит смертельное отравление, мучительная смерть: жидкая часть крови в силу физико-химических свойств соли начнет поступать, «всасываться» в полость желудочно-кишечного тракта, и сердцу нечего будет перекачивать из большого круга кровообращения в малый. Одним словом, обычная поваренная соль может оказаться страшным ядом, ну а уж медь-то… Слышали про болезнь Вильсона, к примеру? Она сопровождается накапливанием меди в организме, так как этот металл – вспомним, он называется тяжелым! – не выделяется печенью в желчь. Эта болезнь вызывает повреждение мозга и печени. И еще. Исследования показали, что у людей, больных шизофренией, наблюдается повышенное содержание меди в организме. Однако, несмотря на множество вполне убедительных работ на данную тему, до сих пор неизвестно, вызывает ли медь психическое расстройство или накапливание меди является реакцией организма на болезнь.

И в то же время медь является необходимым элементом для всех высших растений и животных. Она встречается в большом количестве в ферментах, в переносящем кислород белке гемоцианине. Ослабленные функции этого белка чреваты массой неприятностей для человеческого организма, вплоть до гемофилии и прочих болезней крови. Так вот искусственные ферменты, которые стали производить на «Химфарм-НН», и были призваны восстанавливать ослабленные свойства гемоцианина. Правда, дальше опытных партий дело не пошло. Видимо, где-то произошел технологический сбой… Несколько человек, двое мужчин и три женщины, непосредственно занятые на производстве этих чудо-лекарств, отравились. Уж не знаю, что и как там произошло, но производство было свернуто, и вообще «Химфарм-НН» закрылся, как я уже говорил. Отравились, значит, люди и умерли… А перед тем как умереть, они начали потихоньку чудесить – сходить с ума. У них была, как мне потом удалось выяснить, мгновенно развивающаяся шизофрения. Помню, рассказывали: в цеху постоянно играла музыка, и какие-то песни работников до полного озверения доводили, а никто не догадывался, что именно песни вызывают внезапные припадки сумасшествия. Удивлялись только, что у людей начинает ехать крыша будто по команде. Потом как-то что-то сопоставили, да уже поздно было… Итак: несколько человек умерло от рака надчревных лимфатических узлов…

Алена насторожилась. Именно эти слова употреблял Грунский, когда рассказывал об операции Майи Климовой. И тоже внезапные припадки сумасшествия?

– Ага! – сказал со значительным выражением Николай Дмитриевич. – Замечаете определенное совпадение? Психоз, воспаление лимфоузлов… Что физическая, что психологическая патология развивалась в случае с теми людьми очень быстро. Потом – летальный исход. Потом – вскрытие, потом – особого качества серо-зеленые характерные уплотнения…

– То есть у них на самом деле была болезнь Вильсона? – догадалась Алена. Вернее, не догадалась, потому что Николай Дмитриевич резко качнул головой:

– Нет, в том-то и дело, что нет! Вы меня неправильно поняли. Болезнь Вильсона – не профессиональное заболевание. Это, можно сказать, нарушение обмена веществ, причем оно передается по наследству. В нашем случае сходные симптомы – только психические изменения как реакция на медь. Но помните, я говорил: даже при типичной болезни Вильсона неопределимо, медь ли вызывает шизофрению или медь накапливается в организме именно как следствие психопатии, которая ослабляет защитные функции организма. Это звучит парадоксально, но так оно и есть. Впрочем, Бог с ней, с болезнью Вильсона, при ней прежде всего страдает печень. В нашем случае имеет место быть лимфаденит и как следствие – сарцинома, рак.

– А уплотнения как-то исследовались, ну, я не знаю?.. – Алена пожала плечами. – Может быть, это какое-то новое, неизвестное науке заболевание…

– В каком-то смысле да, – кивнул Николай Дмитриевич. – Новое и неизвестное. Однако оно проявилось как результат отравления одним конкретным продуктом, в данном случае – лекарством. То есть – частный факт, не система. Таких частных фактов при любом экспериментальном производстве знаете сколько бывает? Но о них никто не знает, ими никто не занимается. Почему? Да ведь всякое исследование нуждается в финансировании, финансируются же только те проекты, от которых можно получить отдачу. А связываться с заведомо бесперспективным, к тому же тщательно замалчиваемым делом… Кому это нужно? У меня и своей работы полно, от которой, смею сказать, больше пользы, чем от домыслов. Итак, завод закрыли, следствие приостановили, все материалы исследований и образцы продукта уничтожили. Здание завода долгое время пустовало, потом его купила какая-то фирма, точно не знаю. А эту историю с «Химфарм-НН», повторяю, очень старательно замалчивали. Просто-таки задавливали. Всем, кто имел отношение к скандалу, настоятельно посоветовали как можно скорее о нем забыть. Слухи, конечно, ходили разные, вплоть до того, что лекарство оказалось еще и наркотиком сильнейшего действия, но, полагаю, только слухи, я лично никаких наркотических веществ во время исследований не обнаружил. Мою работу тоже приостановили, образцы срезов были изъяты следственными органами. Прошло три года, я о той истории практически забыл. И вот вдруг обнаруживаю знакомые мне серо-зеленые уплотнения на надчревных лимфатических узлах при вскрытии…

Гистолог вдруг замолчал и принялся перебирать какие-то бумаги, лежащие на столе, бормоча:

– Да как же… Как же фамилия…

– Майя Климова? – подсказала Алена.

– Да нет, Майя Климова – это уже потом! – отмахнулся Николай Дмитриевич. – А сначала был знаете кто? – Он наконец отыскал какую-то бумажку и помахал перед Алениным носом. – Нашел! Сначала был Лысаковский.

– А кто он такой? – растерянно уставилась на доктора Алена.

– Лысаковский – это некий молодой человек, который прошлой зимой покончил с собой, – пояснил Николай Дмитриевич. – Ничего не знаю о нем, не знаю о причинах, которые его побудили пойти на суицид. Знаю только, что он наверняка находился в неуравновешенном состоянии: ну никто в благостном расположении духа кончать с собой не станет, ведь верно? Я присутствовал при вскрытии – разумеется, это необходимо при всяком криминале, а я, чтоб вы знали, консультирую иногда наших судмедэспертов, многие из них когда-то у меня учились, я ведь еще и на медицинском факультете преподаю. Как кот Матроскин – «я еще и вышивать умею, и на машинке тоже…». Стало быть, обнаружил я у Лысаковского патологическое воспаление лимфаузлов с характерными серо-зелеными уплотнениями и решил, что молодой человек – а он и впрямь был молод, лет двадцати пяти, – работал в химической промышленности. Вот, опять, думаю, те роковые ферменты себя проявили! Но каким образом? Ведь завод давно закрыт. Может быть, думаю, где-то в химии снова взялись за те же разработки? Я нарочно выяснял ситуацию, интересовался и выяснил: нет, Лысаковский не имел отношения ни к какому химическому производству. Кстати, если он вздумал кончать с собой из-за того, что, узнав про свое воспаление, принял его за рак, то сделал это напрасно. Опухоль была доброкачественная, ее можно было просто иссечь, как у Майи Климовой.

– Где работал Лысаковский? – быстро спросила Алена.

– Ага! – хитро посмотрел на нее Николай Дмитриевич. – Где-где! В том-то и дело! Лысаковский работал там же, где и эта наша Майя Климова, – в художественном музее.

– Нет… – пробормотала Алена.

– То-то и оно, что да, – кивнул Николай Дмитриевич. – То-то и оно, что да! Каково совпадение?

– Значит, все-таки краски виноваты! – всплеснула руками Алена. – Краски излучают тот фермент, о котором вы говорили! И он губит людей! Надо что-то делать, это ведь неизвестно сколько народу может сойти с ума, дойти до суицида!

– Стоп, стоп. Стоп! – махнул на нее рукой Николай Дмитриевич. – Угомонитесь, душа моя. Ну что вы такое говорите: краски излучают фермент! Чушь, извините, полная. Понимаю, что вы имеете в виду: в красках находится некое губительно воздействующее вещество. Веди мы речь, к примеру, о каком-то радиоактивном металле, который давал бы смертельную дозу излучения, я бы, худо-бедно, еще мог согласиться с вами. Хотя тоже смешно: сколько там этого металла должно быть? Какое-то огромное количество! А медь, понимаете ли, никак не может воздействовать на человека путем излучения. Она прекрасный проводник, даже сверхпроводник, но излучения – это прерогатива совсем других металлов. Кроме того, отравление медью происходит не воздушно-капельным путем, как при ОРВИ. Она должна оказаться внутри организма, чтобы отравить его! Но никто ведь не станет картины лизать, правильно? Отравление медью может наступить при введении медьсодержащих растворов в организм человека, использовании медьсодержащих внутриматочных спиралей или воздействии медьсодержащих фунгицидов. Отравление чаем, приготовленным на питьевой воде, хранящейся в медном котле или чайнике… Отравление чаем, приготовленным на питьевой воде, содержащей медь… Острое отравление виноградом, обработанным сульфатом меди… Ну и так далее.

– Но… может быть, в составе красителей, лаков каких-то есть медь? Майя, к примеру, реставратор, она, значит, тоже постоянно имеет дело с химикатами. Тот молодой человек, Лысаковский, он, наверное, тоже был реставратором или искусствоведом, поэтому…

– Вообще-то он работал в музее шофером, – усмехнулся Николай Дмитриевич. – Да-да, просто водителем. И если имел дело с какими-то химикатами, то определенно с другими, не с теми, воздействию которых, по вашему мнению, подвергалась Майя Климова. А между тем оба они оказались больны одной и той же болезнью. С другой стороны, может иметь место всего лишь совпадение. Случайное совпадение, одно из тех, которых происходит превеликое множество, причем самых невероятных. Ведь я не знаю их послужных списков, быть может, каждый из них прежде имел отношение к химическому производству, а теперь только…

– Погодите, – вскинула руку Алена. – Погодите! Я знаю, как можно выяснить, совпадение это или нет.

– Как, интересно? А, понимаю. Навести справки в отделе кадров? Ну что ж, тоже путь.

– Да нет, я не о том. Если честно, мне насчет отдела кадров и в голову не пришло, тем более я все же убеждена: дело не в химическом производстве, а в музейном экспонате. И я даже знаю, почти уверена, в каком, – путано объясняла Алена. – Ах, если бы узнать, кто был рядом с этим Лысаковским в его последние минуты, узнать, что он говорил перед тем, как с собой покончил!

– Наверное, это тоже можно выяснить, – пожал плечами Николай Дмитриевич. – Если у вас, к примеру, есть знакомые в милиции, в следственных органах, они, думаю, могут поднять старое дело Лысаковского… Не знаю, я не силен в делах детективных, вы, пожалуй, лучше моего их знаете, но вся штука только в том, что чаще всего люди кончают с собой, когда они одни, а потому могло и не быть свидетелей происшествия. Но я вас перебил, извините. Так что вы говорили, как можно узнать, совпадение это или нет, эти два случая заболевания?

– Вы знаете кого-нибудь из психиатрической лечебницы на улице Июльских Дней? – выпалила Алена.

Николай Дмитриевич несколько мгновений смотрел на нее растерянно, как вдруг забавно, как-то очень по-дамски всплеснул своими маленькими ручками:

– Неужели еще кто-то из музея?..

– Ну да, да! – закивала Алена. – Женщину зовут Тамара Юрьевна Семенова, я еще вчера о ее состоянии пыталась разузнать, но она спала, ее нельзя было тревожить. Но, может быть, сейчас можно хотя бы узнать у ее лечащего врача, проводился ли осмотр? Мне Грунский говорил, что он какую-то физическую патологию у Майи заметил при пальпации или пальпировании, я забыла, как он выразился…

– Да так и так говорят, – сказал Николай Дмитриевич. – Понятно, при первом же осмотре он заподозрил, что она больна не только психически, но и физически. Значит, вы хотите, чтобы я на улицу Июльских Дней позвонил, узнал, проводился ли осмотр и что при нем выявилось. Так?

– Конечно!

– Ну что ж, – взглянул на часы Николай Дмитриевич, – несколько минут до начала вскрытия у меня еще есть, позвонить в клинику можно, но, по-моему, лучше напрячь Грунского. У него там должны быть хорошие знакомые, а психиатр психиатра лучше поймет.

Калужанин достал из кармана мобильный телефон, и Алена удивилась – это была очень дорогая модель с каким-то немыслимым количеством наворотов. Она еще при первой встрече заметила, что Николай Дмитриевич отлично одет, да и сейчас брюки, рубашка, галстук, видные из-под халата, говорили о тщательно подобранном, дорогом гардеробе. И квартира у него в очень недешевом доме… Неужели медикам стали наконец-то достойно платить? Конечно, Николай Дмитриевич, судя по его словам, работает не только здесь, в Пятой больнице, но все равно, деньги для того, чтобы купить квартиру, нужны немалые. Может быть, он с детьми живет? Дети у него богатые?

Тем временем Николай Дмитриевич переговорил с Грунским и отложил телефон на стол:

– Перезвонит, – пояснил он коротко.

– Николай Дмитриевич, вы давно в том доме живете, где Стахеевы? – не выдержала любопытная Алена.

– Год, не больше: как раз когда его сдали, я и переехал. Мой сын среди собственников этого строения, – пояснил он. – Ну и сделал нам с женой такой роскошный подарок.

«Ага! Слава Богу, что у него такой заботливый сын!» – обрадовалась Алена.

– Хотя сам дом мне не слишком нравится, безликий он какой-то, но квартира очень хорошая, – сказал Николай Дмитриевич. – Правда, я скучаю по своему прежнему дому. Я жил на улице Студеной в старом фонде, теперь там все снесли, огромное строительство развернули. У нас были чудесные соседи, мы жили как родные, а теперь всех разметало. На новом месте я никак не могу ни с кем толком сойтись, люди живут очень обособленно.

– Но с Алексеем-то у вас вроде неплохие отношения?

– Конечно, конечно, – быстро сказал Николай Дмитриевич. – Но… Алексей Сергеевич на самом деле очень замкнутый человек. Единственное, о чем охотно поговорит, это о музыке – кстати, у него великолепная подборка дисков, он, между прочим, такой же поклонник аккордеона, баяна, гармоники и бандонеона, как и я. Астора Пьяцоллу мы оба можем слушать бесконечно…

– Я тоже! – обрадовалась Алена. – Но, если честно, я не знала, что Алексей его любит.

– Ну, я так понял, у вас будет время это узнать, – улыбнулся Николай Дмитриевич. – Кстати, вы с ним сегодня не увидитесь?

– Не знаю, очень может быть, – легко соврала Алена. – А что?

– Я у него нечаянно кое-что стащил, – пояснил Николай Дмитриевич. – Помните, когда мы первый раз увиделись, я возвращал ему книгу – «Язычество древних славян» академика Рыбакова?

– Конечно, помню. Потом вы собирались начать читать «Танцующий с тенью».

– Ну, я уже ее проглотил, – махнул рукой Николай Дмитриевич. – Теперь взялся за совершенно непристойную книгу, называется «Анатом», – хихикнул он, и Алена тоже хихикнула, но мысленно. – Жаль, что нет романа, который назывался бы «Патологоанатом», верно? Как-то это несправедливо, по-моему. Но, может, появится когда-нибудь. Так вот я что хотел сказать… В книге той, в «Язычестве древних славян», лежал листок… письмо. Я его, к стыду своему, прочитал. Извинением мне может послужить лишь то, что и адресат сего письма, и автор его давным-давно уже умерли – оно принадлежит, судя по дате, к восьмидесятому году позапрошлого века. Очень любопытный документ. Я наслаждался, его читая… как будто с помощью некоей машины времени заглянул сквозь тьму веков… Листок тот старый, пожелтелый, я побоялся его нечаянно порвать и вынул из книги, спрятал в конверт, ну и, конечно, потом начисто забыл о нем. Наткнулся на конверт сегодня утром. Хотел сразу вернуть, зашел к Стахеевым, но дома никого не оказалось. А я, знаете, нынче уеду к сыну – у него день рождения, там и заночую. Боюсь, засуну куда-нибудь конверт, забуду, вдруг потеряется… Может, передадите?

Доктор вынул из изящного «дипломата», смотревшегося на допотопном письменном столе, мягко говоря, вызывающе, обычный почтовый конверт, правда, без марки и подписи, и подал Алене. Она хотела было сказать, что совершенно не знает, когда увидится со своим, извините за выражение, «женихом», однако в это мгновение зазвонил мобильник Николая Дмитриевича. Он не глядя сунул конверт Алене, а она как-то машинально его приняла. Да и замерла, прижимая его к себе, слушая разговор Николая Дмитриевича и наблюдая за выражением его лица.

– Да, слушаю. Удалось дозвониться? Провели осмотр? И что? Не может быть… А впрочем, чего-то в таком роде мы с твоей знакомой писательницей и ждали. Теперь будут хирурга вызывать? Ну, можно пари держать на то, что он обнаружит при диагностической лапаротомии! Конечно, поживем – увидим, а все же я готов спорить. Спасибо, доктор Грунский, ты при случае забегай, налью тебе стаканчик формалинчику, выпьем за встречу! Пока, будь здоров. Не обращайте внимания на наш дурацкий юмор, – хмыкнул Николай Дмитриевич, убирая телефон и обращаясь уже к Алене. – Вижу, вы все слышали и все поняли. Да, вы были правы: совпадение имеет место быть… Значит, работа на химическом производстве ни при чем, разве что там трудились в свое время все трое.

– Вы сами в это не верите, – отмахнулась наша детективщица. – А вот скажите, можно ли каким-то образом…

Алена не договорила – зазвонил ее телефон. Извинившись, она достала мобильник, не в пример скромнее, проще и дешевле, чем у Николая Дмитриевича, взглянула на дисплей и усмехнулась: не далее как сегодня утром она давала себе страшную клятву никогда больше не общаться с этим отвратительным, грубым, наглым типом, чей номер определился сейчас! Может, не отвечать? Пусть эсэмэску шлет!

Однако… А вдруг Муравьеву нужно задать какой-то уточняющий вопрос? Или он осознал свою вину, хочет помириться со своим, так сказать, внештатным сотрудником? Никогда не следует отталкивать человека, который хочет протянуть тебе оливковую ветвь и протягивает руку дружбы!

– Добрый день, Лев Иванович, – проговорила Алена вежливо, но официально.

– Послушайте, Елена Дмитриевна, – раздался ледяной голос Муравьева, – когда вы меня сегодня спрашивали про Павла, моего бывшего водителя, вы уже знали, что он убит?

Нижний Новгород, примерно в то же время

Интересно знать, чем для меня завершится эта история, в которую я невольно влез? Но нельзя же было так все оставить! Боже ты мой, сколько зверства в людях! За что они хотели разделаться с ней так немилосердно? Какая изощренная жестокость! Либо она отравила им жизнь, либо… либо это зверство, которое я часто замечал в существах низкого уровня.

Впрочем, что такое уровень высокий или низкий? Тот убийца, которого я преследую, вполне годен быть названным существом высокоорганизованным. Если измерять его коэффициент IQ, он будет чрезвычайно высок. И тем не менее по уровню, по жестокости и бесчеловечности они очень близки – эти два недочеловека, и он… вернее, они, потому что их двое… и они вполне достойны друг друга.

Мне кажется, я не поверю, когда доберусь до него, до них… То, что мне удалось совершить нынче ночью, добрый знак. Я вернул к жизни безвинное человеческое существо. Это значит, что мое терпение будет наконец вознаграждено. Я добьюсь своего!

Нижний Новгород, наши дни

– Как – убит? – тихо спросила Алена.

Николай Дмитриевич замер.

– Выстрелом из пистолета. Калибр нужно сообщить? – все тем же ледяным тоном проговорил Муравьев.

– Нет, я все равно ничего не понимаю в пистолетах.

– Николай Дмитриевич, мы вас ждем! – закричал кто-то в коридоре.

Калужанин поднялся, обеспокоенно поглядывая на Алену:

– Что-то случилось?

– Нет, нет, ничего, извините, я сейчас пойду, – пробормотала она, пытаясь встать, но почему-то не смогла.

– Да вы сидите, – сказал Николай Дмитриевич. – Мне пора на вскрытие, а вы тут оставайтесь, разговаривайте… Или, может, вам помощь нужна, вы что-то побледнели?

– Все в порядке, – с трудом улыбнулась Алена. – Спасибо вам. Можно я позвоню еще как-нибудь, я что-то еще хотела спросить, но сейчас не вспомню…

– Конечно, звоните в любое время, – кивнул Николай Дмитриевич и ушел, деликатно прикрыв за собой дверь.

– Вы с кем там разговариваете? – зло спросил Муравьев.

– С людьми, – огрызнулась Алена. – А что, нельзя?

– Что, рядом с вами кто-то есть? Наш разговор могут слышать?

– Нет, – вздохнула Алена. – Сейчас я одна, никто ничего не слышит. Да и слушать нечего, я ничего не могу вам сказать.

– Еще раз спрашиваю: вы знали, что Павел убит, когда спрашивали о нем? И откуда, кстати, вы могли знать, что он уволен с работы? Вы спросили: «Где сейчас ваш бывший водитель Павел?»

Алена прикусила губу. Она со вчерашнего вечера намеревалась рассказать Муравьеву о том, что с ней учинили Павел и Ашот, но вечером до него невозможно было дозвониться, утром он ничего не хотел слушать, а сейчас… В очередной раз Алена смогла убедиться: все, что ни делается, делается к лучшему! Может быть, она и сообщит обо всем Муравьеву, но… немного погодя. Сначала надо узнать, что случилось с Павлом. Хотя Муравьев уверен, что она и так все знает. Очень опасная уверенность!

– Конечно, я не представляла, что случилось с Павлом. Откуда? А что он уволен…

Откуда, откуда она могла знать, что Павла выгнали с работы? Да оттуда, что он сам ей об этом сообщил, но ляпнуть про это Муравьеву было с ее стороны глупо. Если Павел и в самом деле убит… Но кто его убил, почему? Ашот, может быть? В любом случае это случилось поздно ночью, уже после того, как бесчувственную Алену Дмитриеву увезли из гаража.

Стоп… А кто же все-таки это сделал? Может быть, как только мерзавцы ушли, в гараж явился его хозяин? Ну вот взял и явился зачем-нибудь! И обнаружил чужую машину, а в ней – полумертвую даму. И решил, от греха подальше, отогнать «Опель» прочь? Очень может быть. Только вряд ли она когда-нибудь узнает правду, вот в чем беда!

– Не молчите, Елена Дмитриевна, отвечайте! Вообще следовало бы вас вызвать на допрос, конечно…

– За что?! – в панике крикнула Алена. – За то, что я не слишком тороплюсь отвечать на ваши вопросы? Но какое отношение имеет ко мне эта история? Ладно, ладно, вот, слушайте: я спросила о Павле потому… потому что утром мне позвонила Галина, дочь Алексея Стахеева, ну, вашего приятеля…

– Я знаю, кто такой Алексей Стахеев, не стройте из меня идиота! – рявкнул Муравьев.

– Никого я из вас и не строю, успокойтесь. Позвонила, значит, Галина и, к слову, просто так, в разговоре, обмолвилась, что Ашота уволили из автопарка и Павла тоже с работы выгнали. А мне всю ночь какие-то хулиганы названивали в дверь, спать не давали. Я ведь именно поэтому и вызвала милицию. Я подумала: вдруг как раз Павел с Ашотом так развлекались? Ну я и решила поинтересоваться, может, вам что-то известно…

Объяснения прозвучали довольно глупо, особенно последняя фраза, однако Муравьев пропустил ее мимо ушей.

– Не понял, – озадачился он. – А Галина-то Стахеева откуда может знать этого шоферюгу Ашота, да и Павла тоже?

Господи Боже… Что ж ты наделала, писательница Дмитриева? Заложила бедную девушку с головой! Муравьев ведь не знал, кто на самом деле была кондукторша Анжела! Да, Галина Стахеева, дочь Алексея Стахеева, теоретически никак не может иметь таких знакомств.

Что делать? Что сказать Муравьеву? Правду? Окончательно выдать Галину? Но ведь тогда все непременно дойдет до Алексея, в доме Стахеевых грянет скандал, и Галина Алене никогда в жизни этого не простит! В принципе плевать, но все же доносчицей Алена Дмитриева никогда не была, к тому же она обещала Галине молчать… Может, соврать, мол, Галина просто случайно познакомилась с Ашотом, пересеклась с ним, бродя своими журналистскими тропами? Писала о нем очерк как о лучшем производственнике, ну и…

– Кстати, Ашот тоже убит, – произнес в этот момент Муравьев, и Алена лишилась дара речи.

– Вы где там, Елена Дмитриевна, куда пропали?

– Я здесь… – с трудом выговорила она. – Ашот… И он тоже?!

– Как странно, правда? Два человека, которые доставили вам немалые неприятности, распростились с жизнью.

Да уж, ситуация хуже некуда… Все, хватит ей терпеть разные гнусные инсинуации, пора от обороны переходить к наступлению!

– Вы на что намекаете, Лев Иванович? – процедила Алена со всей мыслимой надменностью. – На то, что я им отомстила таким страшным образом? Но за что? Да, мы с ними немножко поцапались в маршрутке, но ведь дело закончилось в мою пользу. А парни за ту выходку очень сурово поплатились, с работы вылетели. Получается, я им доставила куда большие неприятности! И это они должны мстить мне, разве не так?

– Логично, – буркнул Муравьев. – Однако вы-то остались живы, а они…

«Идиот! Я осталась жива только случайно!» – возмутилась Алена мысленно, а вслух ехидно проговорила:

– Понимаю, вы предпочли бы, чтобы было наоборот. Однако ничем не могу помочь, уж извините. Но все-таки что случилось с Павлом и Ашотом? Кто мог…

– Ничего не известно, – угрюмо ответил, не дав ей закончить фразу, Муравьев. – Сегодня утром некий гражданин – имя его не имеет значения – отправился в свой гараж, который находится в Стригине. Гараж пустует, машину этот гражданин продал, теперь дошла очередь и до гаража. Явился гражданин с покупателем, открыл дверь – а там два трупа… Это оказались Ашот Карапетян и Павел Власьев. Они были убиты из пистолета, судя по всему, около семи или восьми вечера.

«А во сколько они меня туда привезли? – пыталась вспомнить Алена. – Да, примерно в это время, уже темнело, когда я села в тот проклятущий «Опель». Правильно, где-то между семью и восемью. Значит, убийца появился сразу, как Павел и Ашот вышли из гаража, застрелил их, потом затащил в гараж, сел за руль «Опеля» и увез меня на Щелковский хутор… Слава Богу, что он не мешкал, а то бы я умерла. Я бы умерла очень скоро… Значит, Павел с Ашотом решили меня не просто попугать, а на самом деле убить, и если бы не тот человек, у которого к ним были какие-то грандиозные счеты…»

Ее опять начало трясти. Мысли в голове неслись как сумасшедшие.

«Сейчас Муравьев спросит, где я была между семью и восемью вечера. И что я скажу? В том же гараже, на заднем сиденье «Опеля» в бессознательном состоянии? Нет, об этой истории надо молчать, мертво молчать! Где я была? Ехала в маршрутке домой с остановки «Двигатель Революции»? А номер маршрутки, приметы водителя, кондуктора, какие объявления были вывешены в салоне? Муравьев ни за что не поверит, что я ничего этого не заметила, учитывая тот случай с Ашотом и Анжелкой-Галиной, учитывая мою патологическую наблюдательность. Ну так где я была? Дома? А кто это может подтвердить? Павел и Ашот позаботились о своем алиби, когда задумали прикончить меня, а я свое подтвердить не смогу. Другое дело, что алиби им не пригодилось. Алиби? Вот ключевое слово! Надо переключить внимание Муравьева!»

– Слушайте, Лев Иванович, а алиби у того гражданина, хозяина гаража, есть? Может быть, он сам вчера Павла с Ашотом пристрелил, а сегодня решил их «обнаружить» при свидетелях, чтобы снять с себя все возможные подозрения?

– Ох, какая умная, ну прямо что-то! – проворчал Муравьев. – Его алиби первым делом проверили. Он вчера с пяти часов на свадьбе у другана гулеванил, свидетелей того – целый полк народу. Собственно, он и ночевал-то не дома, а у кого-то из свидетелей, по пьянке гараж ему втюхал, а на другой день привез с собой тот гараж смотреть.

– А может, он их убил еще до того, как на свадьбу поехал? – не унималась Алена. – Разве ваша экспертиза не может ошибиться? Хотя нет, – тут же опровергла она саму себя, – в пять часов еще…

И осеклась, даже язык прикусила.

Что она молотит, Господи Боже?! Не просто прикуси, а немедленно откуси себе язык, идиотка! Чуть не ляпнула, что в пять часов она еще была на станции «Скорой помощи» Ленинского района, а Павел и Ашот, как выяснилось, подкарауливали ее, значит, были еще живы…

Да, хороша бы она была, если бы проговорилась об этом! Товарищ Муравьев не выпустил бы ее из своих клешней, уж точно! Живьем бы съел!

Вон уже насторожился:

– Что «в пять часов еще»?

– Светло, – не моргнув глазом, ответила Алена. – Светло еще в пять, их бы кто-нибудь заметил около гаражей.

– Да там такая глухомань, что хоть в полдень проводи массовые расстрелы, никто ничего не заметит! – хмыкнул Муравьев. – Ладно, Елена Дмитриевна, мне некогда тут с вами языком чесать. Если не можете ничего показать по существу, то закончим разговор.

Закончим, закончим, обрадовалась Алена. Ох, какое счастье! И что Муравьев про Галину забыл – тоже счастье!

– Да, кстати… – вдруг сказал Лев Иванович, и у нее снова замерло сердце. – Кстати, насчет алиби!

Всё, кранты!

– Вы вопросик задавали, Елена Дмитриевна, кто подтвердил алиби Лешки Стахеева на момент смерти его жены, – быстро сказал Муравьев. – Так вот отвечаю: его любовница, Юлия Перова, а также ее тетушка, Людмила Мурзина. Они тогда все трое были на квартире у той, клеили ей обои.

– Как? – тихо спросила Алена.

– Что именно – как? – ехидно спросил Муравьев. – Как обои клеили? Да обыкновенно. Знаете, обои нарезаются полосами по высоте стены, если нужно, подгоняются по рисунку, потом разводится клей…

– Спасибо, Лев Иванович, теперь мне все понятно, – быстро сказала Алена и выключила телефон.

Неуместное ерничество Муравьева, которое в любое другое время взбесило бы ее, сейчас оставило равнодушной. Ну еще бы, такое услышать!

Павел и Ашот убиты. Кем? Предположительно, человеком, который спас жизнь Алене.

За что спас? Тайна сия велика есть.

Теперь такой вопрос: спасение Алены стало результатом убийства Павла и Ашота (в том смысле, что человек, который охотился за ними, решил положить на весы своей судьбы не только черный шар убийства, но и белый – нечаянного-негаданного спасения другой жизни) или наоборот – какой-то неизвестный нарочно следил за ними, потому что видел, как Алена села в машину Павла? И предполагал в этом для нее опасность, тем более увеличившуюся, что туда же вскоре прыгнул Ашот. И он ехал за «Опелем», потом, лишь только Павел и Ашот вышли из гаража, напал на них, убил, а затем с легким сердцем спас Алену. И ведь какой предусмотрительный человек! Не просто вывез ее из гаража, открыл машину настежь и дал проветриться, а завез на другой конец города, обрубив таким образом всякие концы, которые могли связать Алену с убийством двоих мерзавцев, притянуть к ней подозрения милиции.

Кто этот человек?

Ни одной мысли нет. Даже гадать не о чем – никаких данных! И при одном воспоминании о нем, при малейшей попытке разгадать загадку становится страшно… Бог ты мой, как же страшно становится Алене! Даже мысли скукоживаются, словно бы сжимаются от страха. И сразу накатывает запах бензина, доводящий до тошноты…

Нет, она не может сейчас думать об этом. Надо срочно прогнать мысли о своем жутком, кошмарном приключении, надо подумать о чем-то другом!

А кстати, есть о чем… И не кто иная, как Галина, подкинула предмет для размышлений.

Так, значит, она была права: связь Алексея с Юлей началась давно, еще при жизни Ларисы Стахеевой. Спрашивается, зачем Алексей врал Алене? Боялся, извините за выражение, оскорбить ее чувства? Да ладно, было бы что оскорблять-то! Все-таки у них не настоящий роман, а как бы боевое товарищество. Или он думал, что Алена может в него влюбиться? Ну и зря он так думал, не пахнет здесь любовью и даже, если честно, дружеским расположением не пахнет. Да и ладно, не очень-то и хотелось. И все равно, он напрасно врал, ведь стоило ей задать неосторожный вопрос Муравьеву…

Что ж, видимо, Алексей не предполагал, что она возьмет да и задаст Муравьеву такой неосторожный вопрос, потому и соврал ей. В самом деле, если бы не ляпнули случайно что-то сначала Иван, а потом и Галина, Алене бы в голову не взбрело проверять слова Алексея. Ладно, это не суть важно, гораздо важнее, для чего он также и Ивану соврал? Ведь тот пребывает в уверенности, будто Алексей впервые встретил Юлю той новогодней ночью, когда какой-то несчастный покончил с собой, а он оказался рядом и вызвал «Скорую»…

Когда какой-то несчастный покончил с собой…

Алена вскочила.

Какой-то несчастный покончил с собой зимней ночью! Ну и что, мало ли ночей, мало ли самоубийц, стоит ли из-за них так нервничать? А между тем ее вдруг холодком пробрало… Как звали парня, о котором ей рассказывал Николай Дмитриевич и который тоже покончил с собой в одну из зимних ночей? Калужанин называл фамилию Лысаковский.

И он работал шофером в художественном музее!

Лысаковский и художественный музей – Алексей и художественный музей; Лысаковский и самоубийство зимней ночью – Алексей и самоубийство зимней ночью…

«Да нет, это совсем разные люди, случайное совпадение!» – твердила себе Алена, но руки уже сами включали мобильник, сами перебирали номера в телефонной книжке.

Бог ты мой, ну что за бестолочь, почему она не записала телефон Ивана!

Как теперь его узнать?

Самое простое – позвонить Алексею и спросить у него…

Ну уж нет!

Галке, может, позвонить?

Вообще это сделать просто необходимо. Бедная Анжелка должна знать о том, какую свинью подложила и еще может подложить ей судьба.

Да, мысль хорошая и благородная.

Алена набрала домашний номер Стахеевых.

А вот фиг вам с вашим благородством! Никого!

Где раздобыть Галкин мобильный телефон?! Ничего не поделаешь, придется звонить Алексею.

– Алло?

– Привет, жених, – сказала Алена, стараясь говорить как можно приветливей, но против воли не могла не думать, где он сейчас: не дома – значит, у Юли. Или у какой-то другой дамы. Или – ха-ха! – у какого-нибудь «Севы». А пуркуа бы, вообще-то, не па, сейчас все в мире вразнос пошло! – Привет, жених, как жизнь?

– Вашими молитвами. – Голос Алексея звучал настороженно. – А что?

– Да ничего, просто интересуюсь. Успели вчера на свою встречу на Пролетарской?

– На Про… А, ну да, успел! – усмехнулся Алексей. – Сначала в пробке застрял – была там на Окском съезде, жуть! Потом чуть в аварию не влетел, но все же успел.

Ну надо же, пробка! Значит, Алене повезло, ведь она ехала по проспекту получасом позднее Алексея и тем же маршрутом, но о пробке и помину не было. Наверное, быстро рассосалась.

– Алексей, я что хотела спросить… Вы мне телефон мобильный Галины не дадите?

– Легко. – Алексей продиктовал цифры. – А зачем, если не секрет?

– Да какой секрет… Просто она спрашивала, какие интересные темочки у меня в голове крутятся насчет культурной жизни нашего города, ну, я обещала подумать и позвонить. А телефон ее записать забыла.

Бо€льшую чухню трудно было вообразить, однако, когда Алексей снова заговорил, у него был такой размягченный, такой блаженный голос, что Алена поняла: он не просто принял оную чухню за чистую монету, но и безмерно счастлив.

– Культурная жизнь города? Моя Галка будет о ней писать? Замечательно, Алена, если бы вы только знали, как я рад! Нет, не просто рад – я буду счастлив, если вы поможете Галине найти свой путь в журналистике. Она работу обожает, но, у меня есть такое ощущение, слишком мечется, разбрасывается: то о наркотиках пишет, то о новых животных, привезенных в зоопарк, то о какой-то светской тусовке… Нет у нее своей темы, индивидуальности. И стиль у нее не выработан, неузнаваем, отчего создается впечатление, будто ее статьи писали разные люди…

«Я вру, что пишу только под псевдонимами. Увижу какую-нибудь симпатичную заметочку – вот, говорю, это я наваляла!» – кажется, так говорила Галина? Неудивительно, что ее отец не может признать стиля своей дочери в газете: ведь там нет ни стиля этого, ни самой дочери!

– Честно, Алена, я вам буду бесконечно признателен за Галку. И даже если наше с вами сотрудничество ни к чему больше не приведет…

– В каком смысле? – перебила Алена.

– Ну, возможно, нам так и не удастся обнаружить причину, по которой я начал чудесить и с ума сходить. Может быть, никакой конкретной причины и нет… Чем больше думаю, тем больше склоняюсь к мысли, что никто меня, конечно, не опаивал ничем, ничем не травил. Глупость все это. Налицо нормальный сдвиг по фазе, который, пожалуй, непременно должен произойти у всякого мужчины среднего возраста. Ну что-то вроде климакса у женщин, знаете?

– Нет, не знаю, – сухо ответила Алена. – Покуда Бог миловал. Так что насчет климакса мужского и женского вам надо других консультантов поискать. Но одно вам совершенно точно могу сказать, Алексей: зря вы считаете, что нам не удастся обнаружить причину вашего… ну, скажем так… неадекватного поведения. Если хотите знать, я ее почти уже установила. Осталось только кое-какие детали уточнить, и…

– Что, серьезно? – спросил Алексей с какой-то странной интонацией. – И что же вы установили, если не секрет?

– Да какой смысл раньше времени хвастаться? – усмехнулась Алена. – Вот буквально завтра-послезавтра я все окончательно выясню, сведу концы с концами – тогда и расскажу.

Мелькнула, конечно, мысль, что она все-таки хвастается, и даже раньше времени, но Алена быстренько загнала эту трезвую мысль в глубины сознания. Ничего, мужчин надо иногда интриговать. Полезно для их здоровья!

– Завтра-послезавтра? – переспросил Алексей с той же странной интонацией. – Неужели так скоро?

Боже ты мой, да он над ней смеется! Он ей не верит!

Ну и зря. Для Дракона нет ничего более оскорбительного, чем недоверие. И если до сей минуты Алена занималась всем этим делом просто из свойственной Девам педантичности и обязательности (назвался груздем – полезай в кузов… грузди бы делать из этих людей, в мире бы не было крепче груздей!), то теперь взыграло непомерное Драконье самолюбие. Теперь она знала, что умрет, но найдет то, не знаю что, там, не знаю где…

– А вот увидите, – холодно ответила она Алексею и простилась, обещав позвонить, как только что-то прояснится.

Так, теперь связаться с Галиной.

– Алло?

– Привет, это Алена Дмитриева. Вы сейчас кто, Галина или Анжела? Как вас лучше называть? Вы при исполнении или нет?

– Издеваетесь, да?! – прошипела та.

– И в мыслях не было. Вы знаете новости?

– Какие?

– Насчет Ашота и Павла, этого его приятеля, которого он выдавал за заместителя Муравьева.

– Ну, что их с работы поперли? Ничего себе, новости! Я ж их вам сегодня утром сообщила.

– О нет, новости совсем другие. Я только что говорила с Муравьевым. Сегодня утром оба они, Ашот и Павел, найдены убитыми.

– Что-о?..

– Да, именно так. В связи с этим, Галина…

– Значит, вы их прикончили? Из мести?!

О Господи, и она туда же! Даже Ломброзо не нашел бы в лице Алены никакой патологии, свидетельствующей о ее склонности к убийствам, а между тем вот уже второй человек за какие-то полчаса пытается пришить ей мокрое дельце. Ничтоже сумняшеся, что характерно!

– Галина, кончайте дурь пороть! – зло сказала Алена. – У меня давно нет претензий ни к Ашоту, ни к Павлу, они свое получили. И вообще, теоретически не я, а они должны были мстить мне. К этому убийству я, естественно, никак не причастна. Как вам вообще такое в голову могло взбрести! И кстати, речь сейчас не обо мне, а о вас, Галина.

– Ну я-то тут вообще ни при чем!

– Вы ни при чем, но вам не удастся остаться в стороне. Поверьте, я знаю, что такое расследование убийств! Поскольку Муравьеву известно, что Ашот работал в автобусном парке, значит, оперативники придут туда всенепременно. Разыскивая убийц, они будут выяснять все связи Ашота. Будут допрашивать всех, кто с ним работал. Не минует чаша сия и вас. А ведь там в отделе кадров ваше настоящее имя значится. И что будет, когда эта информация попадет на стол к Муравьеву, который прекрасно знает вашего отца аж со школьных лет?

– А откуда вы знаете, что в отделе кадров мое настоящее имя? – озлобленно буркнула Галина.

– Ну, девочка моя! – усмехнулась Алена. – У вас ведь как минимум паспорт должны были проверить, прописку… Или у вас два паспорта? Плохо верится. Пусть вас и называли Анжелой, но в документах вы Галина Стахеева, и никуда от этого не деться, верно?

– Бли-и-ин… – помертвелым голосом протянула Галя. – Ну да, ну да… А вы думаете, что Муравьев обязательно папашке моему настучит? Может, обойдется?

– Знаете, Наполеон однажды сказал: «Надейся на лучшее, но готовься к худшему». Потрясающий совет. Те, кто живет, ему следуя, и считаются по-настоящему предусмотрительными людьми, потому что они всегда вовремя подстилают соломку подо все подряд. Почему бы вам сейчас так не сделать?

– А как? Что, уволиться из автопарка?

– Давно пора, по-моему, но это уж как вы сами решите. Но все равно, даже если уволитесь буквально сегодня, надо быть готовой к тому, что милиция на вас выйдет, ведь вы знали Ашота, работали с ним на одной маршрутке. Мне кажется, вам нужно с отцом поговорить, если вы боитесь его реакции на правду. Скажите ему, как и собирались, что трудитесь сейчас в автопарке, и не просто так, а ради материала газетного, ради изучения жизни. Соврите, что книгу хотите писать, что ли! А лучше бы вам и в самом деле хоть какие-то связи с газетой завести. Попробуйте цикл заметок сделать: забавных, юмористических или, наоборот, философских – наблюдения за людьми, проблемы работы маршрутных такси, нравы автопарка. Назовите их как-нибудь вроде «Заметки кондуктора». Или можно не так деревянно, как-нибудь позатейливей. Напишите быстро и дайте мне, обещаю, что я уговорю Наташу Долгову напечатать в «АиФ-НН» если не все, то хотя бы пару, хоть одну. Если понадобится, я их поправлю, я все же профессионал. Да, по-моему, единственный способ вывести вас из-под обстрела раненой, но живой – легализоваться в газете. Так что прямо сейчас садитесь за стол и пишите!

– Прямо сейчас не могу, я работаю сегодня, – пробормотала Галина. – Или, может, подмениться? Просто свалить с линии, и все?

– Галина, я посоветовала, что нужно делать, а делать или нет – уж вам решать, – сочувственно проговорила Алена.

– Ладно, спасибо… А на черта вы мне помогаете, вам-то зачем это нужно?

Вопрос, конечно, интересный…

– Ну вы что, не понимаете? Мы же с вашим отцом какие-то планы о жизни строим, вы мне теперь не чужой человек, я должна о вас заботиться…

– О Господи! Да я сама о себе позабочусь, нужна ты мне! Тоже нашлась, в мамки лезет!

И в ухо Алены громко запикали гудки…

Есть еще одна очень замечательная мудрость: «Блюдись, угождая!» – что на современном русском означает: «Не просят – не предлагай!» Уж сколько раз Алена Дмитриева пыталась ей следовать, но ничего не может поделать с собой, хоть ты тресни, – навязывает свои благодеяния человечеству, которому они и даром не нужны.

И телефон Ивана она так и не спросила… Да Галка бы его небось и не дала – из одной чистой вредности.

Пришлось звонить Свете Львовой, поднимать ее с постели (отсыпалась после вчерашнего дежурства) и выяснять номер у нее.

Иван, к счастью, не спал.

– Да я на работе! – усмехнулся он, когда Алена принялась было рассыпаться в извинениях.

– Что, третьи сутки подряд? – ужаснулась она. – Да что же это за начальство у вас такое, что вас беспрестанно работать заставляет?

– Во-первых, не третьи сутки, а вторые с половиной, – хмыкнул Иван. – Во-вторых, никто меня не заставляет. Я ж рассказывал: работаю в разных бригадах: в психиатрической фельдшером, а в реанимации – доктором. Вот как раз сейчас я в реанимации и дежурю. Кстати, помните шофера Костю? Вчера вы его у нас видели. Он тоже со мной сегодня работает. Мы тут сплошь и рядом не на полторы – на две ставки вертимся. А как иначе, жить-то надо!

– Это верно, – согласилась Алена. – Но и отдыхать надо.

– А кто спорит? Как только перерыв между вызовами, мы немедленно падаем и давим койку. За нас не беспокойтесь, мы свое возьмем!

– Ну, не буду мешать вам брать свое, – усмехнулась Алена. – Только ответьте на один вопрос.

– Валяйте!

– Помните, вы мне рассказывали, как познакомились с Алексеем Сергеевичем?

– Конечно, помню. Это и есть ваш вопрос?

– Нет, на самом деле я хотела знать: не помните ли вы фамилию того бедолаги, который в ту ночь покончил с собой?

– Фамилию новогоднего самоубийцы? Нет, не помню – прежде всего потому, что я ее не знал. При нем не было никаких документов, мы отправили его в морг как неопознанный труп, а уж милиция должна была его опознавать и… Что?

– Я ничего не говорю, – удивилась Алена.

– Да нет, это я не вам. Погодите-ка… – попросил Иван, и голос его зазвучал глуше, как будто он обернулся к кому-то стоявшему в стороне: – Что ты говоришь, Костя? Ну да, речь о том парне, которого мы в новогоднюю ночь разбившегося подобрали. Да фамилию надо… Никаких документов, конечно, какая может быть фамилия… Что? Имя? Каким образом ты мог его имя узнать? Да что ты говоришь! А я не заметил… Вы слушаете, Алена?

– Конечно, – взволнованно ответила она.

– Представляете, Костя, водила наш, он ведь со мной и в ту ночь работал, так он запомнил, что у парня была татуировка на пальцах: СЕВА. Наверное, его так звали, да?

– Наверное, – выдохнула Алена. – Наверное, да… Хорошо, Иван, спасибо большое, не буду больше мешать, отдыхайте…

Она бормотала вежливые слова, а сама поднялась наконец со стула, выскочила из кабинета Николая Дмитриевича и, чуть не споткнувшись о жирного котяру, лежавшего поперек пути, бросилась вниз по лестнице – на улицу. Внезапно до обморока захотелось глотнуть свежего осеннего воздуха, напоенного прелестным запахом осенних листьев и чуточку дымком, горьковатым, слоисто-белесым даже на вкус, – где-то неподалеку жгли палую листву.

Чудилось, никогда в жизни она не глотала с таким наслаждением этот осенний воздух… как лекарство от пугающего открытия, которое, кажется…

Лекарство помогло.

Да нет, нет. Снова какое-то нелепое совпадение. Как можно было заподозрить Алексея только потому, что в его телефонном справочнике в особом списке значится имя Сева и то же имя было на пальцах человека, которого, получается, Алексей знал, но почему-то не открыл этого врачам «Скорой»…

Почему?!

Нет ответа.

Совпадение. Не факт, что Сева – тот самый. Не факт, что погибший Сева носил фамилию… О Господи, какой была фамилия того бедолаги, о котором рассказывал Николай Дмитриевич?

Лесков? Ласков? Лысков? Лысаковский, вот как!

И он работал в художественном музее…

Алена вышла из больничных ворот и остановилась около старого, покосившегося деревянного дома – одного из многих, к счастью, еще сохранившихся на тихой, пока еще почти не затронутой новостройками улице. Листву, оказывается, жгли во дворике детского сада напротив. Алена постояла, принюхиваясь к дымку и бездумно шевеля носком туфли ворох листьев. Они так довольно шелестели, словно, лежа тут, только и ждали, когда же хоть кто-нибудь пошуршит ими.

Потом Алена медленно пошла по обочине, загребая листья ногами и снова доставая из сумки телефон…

– Алло, это художественный музей? Вахта?

– Да-да! Вы что хотели?

– Извините, нельзя ли к телефону вашего шофера позвать?

– Какого шофера? У нас их два, но оба во дворе, с машинами. Может, передать, чтоб перезвонили?

– Да, передайте Севе Лысаковскому, чтобы…

– Кому?!

В голосе прозвучало такое изумление, что у Алены упало сердце.

– Севе Лысаковскому. А что?

– А вы… А вы ему кто?

– Знакомая.

– Знакомая?

– Ну да. Знаете, я уезжала… в Пензу… – Как хорошо, что есть на свете спасительный город Пенза, можно в него «уезжать» при надобности. – Давно уехала, еще в прошлом году, и вот вернулась, звоню ему, звоню, а никто трубку не берет. Думаю, дай-ка на работе спрошу. Он не заболел случайно?

– Да нет, он не заболел, только… – В голосе незнакомой женщины отчетливо прорезалась нотка сочувствия.

– Что только?

– Да не работает он здесь больше!

– Уволился? Ну надо же! А где? Где он теперь работает?

– Ох, миленькая вы моя, – послышался тяжкий вздох в трубке, – нигде он больше не работает! Я даже и не знаю, как вам сказать… Севочка-то наш… Севочка-то ведь умер!

– Что?!

– Да-да. Трагически погиб!

– Господи, неужели авария?

– Ох, да кабы авария… Покончил с собой, вы представляете? И когда, это же не придумать! В новогоднюю ночь! Все люди праздновали, а он…

– Боже мой… Боже мой, не могу поверить! Но как, почему?

– И неведомо, и никому ничего не известно. Он ведь одинокий был, вы же знаете небось, коли знакомая. Ни записки никакой не оставил, ничего ровным счетом. И вы представляете… – Голос вахтерши окреп, она разговорилась, теперь ее даже спрашивать ни о чем не нужно было, слова лились неостановимым потоком: – Вы представляете, он когда бросился с недостроенного дома, чтобы, значит, жизненные счеты свести, он тогда был без всяких документов. Свезли его в морг как неопознанный труп. И стали ждать, когда о нем кто-нибудь справится, когда его искать начнут. А никто и не чешется! Были ж новогодние праздники, да Рождество, да старый Новый год. Мы, конечно, не как все – не закрывались чуть ли не на две недели и там хоть трава не расти, – мы, наоборот, работали, чтоб людям в каникулы и выходные было куда пойти, а все же то у одного, то у другого сотрудника отгулы да краткосрочные отпуска. И Сева значился в отгулах, у него накопилось аж на десять дней, короче говоря, помнится мне, никто и не удивлялся, что он на работу не выходит. Но вот уже праздники прошли, а его все нет и нет. Думали, заболел. Стали домой звонить, там молчок, и сотовый тоже не отвечает. Наконец курьера послали к нему – дверь заперта, никто не открывает, соседи плечами пожимают: давно, мол, его не видели, да и жил он тихо, ни с кем почти не общался. Ну, общался, не общался, а если человек пропал, его надо искать. Сначала никто не хотел этим заниматься, говорили: может, уехал или запил, да какое наше дело… А директорша наша, женщина боевая, говорит: как так, мой сотрудник бесследно исчез, а я ничего о нем не знаю? И посадила секретаршу на телефон: милицию обзванивать. Не было ли, мол, в сводках происшествий такой фамилии? Нету, говорят. Потом уже решились мы – спросили о неопознанных… покойниках… царство им небесное! – Алена словно бы увидела, как словоохотливая вахтерша быстренько перекрестилась. – Ну так вот и нашли его в морге, беднягу. Все лицо разбито, только по татуировке на пальцах и опознали его!

Она всхлипнула, и Алена невольно всхлипнула тоже. Причем она ни на граммулечку не притворялась: так вдруг жалко сделалось этой одинокой (даже хватиться о нем было некому!), никчемно погибшей жизни, самовольно брошенной в адские бездны… ведь самоубийцам уготованы адские мучения, как говорят…

Алена тряхнула головой, отгоняя грустные мысли, сейчас было не до них, сейчас надо было довести разговор до конца:

– Да как же так, неужели не известно, по какой причине он это сделал? Может быть, у него была какая-то смертельная болезнь? Может, он боялся умирать в мучениях, потому и покончил с собой?

– Никому, моя хорошая, сие не известно, – печально проговорила вахтерша.

– Значит, он сошел с ума! – воскликнула Алена, мысленно прося прощения у неведомого ей Севы за то, что терзает бессмысленными, досужими разговорами его тень. Хотя… хотя говорят же ведающие люди, мол, существование там зависит лишь от того, насколько часто эту самую тень тревожат воспоминаниями живые. Думают о тебе, говорят – значит, ты где-то там, на розовых облаках, обретаешься в том или ином виде. Пропадаешь бесследно из памяти людей – значит, и в мирах иных рассеиваешься без следа и нет тебя, нет – до какого-нибудь случайного воспоминания, которое и помогает тебе обрести некий более или менее человекоподобный образ. – Значит, он просто сошел с ума! Никто не помнит, может, у него были приступы внезапного безумия, помрачения рассудка? Может быть, ему казалось, будто его кто-то заставляет сделать что-то такое, чего он делать ни за что не хотел? Что, если потому он и предпочел с собой покончить?

– Да нет, вроде бы ничего такого я не упомню. И никто другой такого вроде не говорил. Да ведь ты небось и сама, девонька, знаешь: чужая душа – потемки. Тем более Сева такой замкнутый человек был. Работник – да, замечательный, и музей обожал, словно святыню какую. Вот мы здесь все, даже уборщицы, даже работники охраны, я уж не говорю об искусствоведах, экскурсоводах, – мы все в прошлом кто учителя, кто библиотекари… Понятно – на старости лет многие норовят притулиться к святыням, кто – к религиозным, а кто – к искусству. Ну а Сева… вроде бы простой шофер, не особо какой интеллигентный человек, да и до старости далеко, прямо скажем, – какие его года были, еще и сорока лет не прожил, а в музей всякий раз входил, словно во храм. Мы его, когда хоронили, подвезли сюда, к музею-то, гроба не снимали с катафалка, но во дворе машина все же постояла.

Ну это уже было совсем невыносимо слушать… Алена снова всхлипнула.

– Ты извини, девонька, если я тебя расстроила сильно, – спохватилась жалостливая вахтерша. – Но ведь сама понимаешь, все под богом ходим. Сегодня, значит, он, Сева, а завтра глядишь – ты или я. Не приведи Господь, конечно!

– Да, – пробормотала Алена. Разговор окончен, ничего интересного вахтерша больше не скажет, уже ясно. – Ну что ж, спасибо, что рассказали…

– Да какое тут спасибо может быть! Не грусти, девонька, не печалься. Свечку поставь на помин души, может статься, и отляжет от сердца!

– До свиданья, – сказала Алена и выключила телефон.

Свечку на помин души…

Желание немедленно, прямо вот сейчас оказаться в церкви и поставить свечку было таким внезапным и неодолимым, что Алена не могла устоять на месте и поспешила выйти на улицу Минина. Здесь совсем рядом, через два квартала, почти на набережной, находилась недавно отреставрированная церковь. Алена помнила не столь далекие времена, когда в ней размещалась какая-то радиологическая лаборатория. Если честно, церковь эту Алена не очень любила: бабки-служки там были редкостно противные и приставучие, одна, помнится, уж чересчур резко пеняла нашей героине за то, что пришла она в церковь с непокрытой головой. Алена даже тогда огрызнулась: «Я ведь не к вам пришла, к Богу, а ему, думаю, такие мелочи безразличны, главное, что душой я к нему стремлюсь!» Бабка удивилась ее словам, но отвязалась, однако во время службы так и кусала Алену злыми взглядами. Суетливых церковных приживалок наша писательница не выносила, оттого и ходила всегда в часовню Варвары-великомученицы на Варварской улице: та была столь малехонькая, что в ней никто, кроме одной монахини, продававшей свечи и прочее, просто не помещался, никакие служки. Но сейчас до часовни было далеко идти, а церковь – вот она.

Алена добежала до храма, вошла, не обращая внимания на неодобрительные взгляды целой стаи черных старых птах (ну да, у нее снова была не покрыта голова, но где ж взять сейчас платок?!), купила четыре свечки и поставила их перед распятием: одну за упокой своих деда с бабкой и вообще всей усопшей родни, вторую – за бедного Севу Лысаковского, третью и четвертую… Третью и четвертую она купила, не вполне отдавая себе отчета в том, что делает, но когда ставила их, знала зачем: на помин души убиенных рабов Божиих Павла Власьева и Ашота… как его там… Карапетяна. Правда, он не русский, а армянин, ну и что ж, армяне ведь тоже православные христиане. Да и вообще, какая разница, Бог все равно один!

Алене стало чуть легче на душе, когда она вышла из церкви на площадь Нестерова, обернулась и прощально перекрестилась на купол. Конечно, следовало вздохнуть с облегчением прежде всего оттого, что люди, пытавшиеся предать ее такой страшной смерти, сами получили свое… «Поднявший меч от меча и погибнет», «не рой другому яму, сам в нее попадешь» и все такое… Но странным образом успокаивало также и то, что она с поставленными свечками как бы примирилась с душами убитых убийц.

Но кто ж убил-то их, Господи?

Конечно, для нее это был самый главный вопрос. И, конечно, сегодня следовало свечки не только за упокой ставить, а также и во здравие: во здравие того неизвестного, который спас ей жизнь.

Жаль, что она никогда и никаким образом этого не узнает. А впрочем, почему? Может быть, когда-нибудь товарищ Муравьев и иже с ним все-таки выйдут на след убийцы Павла и Ашота. Им и окажется тот человек, во имя которого Алена Дмитриева отныне будет возносить благодарственные молитвы. Вот только вдруг он какой-нибудь закоренелый злодей, безжалостный и беспощадный убийца, которому две твари пога… ох, извините, о мертвых – или – или… которому, значит, Павел и Ашот просто-напросто где-то в чем-то дорогу перешли?

Но ведь, получается, не столь он уж и безжалостный, тот неизвестный человек, если позаботился спасти погибающую женщину!

И опять вопрос: случайно ли это произошло? Или именно спасение Алены Дмитриевой было целью неизвестного?

Наша писательница тряхнула головой. Да больно уж ты кому-то нужна – спасать тебя, да еще время терять, чтобы машину из Стригина на Щелковский хутор перегонять! До него ж километров двадцать, а то и тридцать.

Ладно, может быть, когда-нибудь она и в самом деле узнает правду. Будет периодически спрашивать у Льва Ивановича, как там обстоят дела с раскрытием убийства Павла и Ашота. Интерес вполне объясним – ведь они как-никак ее «крестники». Рано или поздно Муравьев ей все расскажет. Конечно, нужно с ним предварительно помириться, как-то умаслить его, и лучшим способом примирения будет, конечно, если она снимет-таки проблемы его, муравьевского, бывшего однокашника Алексея Стахеева. Вот на чем сейчас Алене и надо сконцентрироваться. Тем паче что уже более чем лихо похвасталась перед Алексеем, мол, она такая умная и ловкая, что «одним махом семерых побивахом» и видит уже свет в конце тоннеля. Между тем воз и ныне там, а тоннель, кажется, стал еще длиннее.

Ох, Боже мой, как-то много вопросов обрушилось на Алену за последние два дня. Да неужели только два дня прошло?! Да, чрезмерно много обрушилось, ее бедная голова со всеми вопросами просто не справляется. И чем старательней она пытается найти ответы, тем больше новых проблем появляется. Да их уже целый ворох, они скоро просто-напросто погребут Алену под собой! Надо бы сесть и записать все вопросы по порядку, что ли. Вообще как-то систематизировать происходящее.

А может, взять и плюнуть на все?

Здравая мысль.

Вот так взять и плюнуть на безумные шаманские пляски вокруг картины Васнецова. На проблемы Алексея Стахеева и его игры с женщинами, на его чокнутую дочь и его болезнь…

Ой, его болезнь!

Ну да! Ведь если на самом деле имеет место быть некая взаимосвязь «картина – безумие – лимфаденит», то и Алексей болен тем же, чем были больны Сева Лысаковский и Майя Климова, чем больна теперь Тамара Юрьевна Семенова. У него тоже воспаление лимфатических узлов… как их там… надчревных, кажется. Воспаление, вызванное накоплением меди в организме и пагубным влиянием на мозг, на сознание, воспаление, вызывающее помрачение рассудка, склонность к суициду и желание непременно уничтожить какую-то картину в художественном музее, предположительно «Ковер-самолет» Васнецова.

Но почему именно эту картину?

Почему вообще – картину?

Почему все зациклены на музее?

Стоп.

Невозможно так метаться туда-сюда, тонуть в вопросах, как в болоте. Они все цепляются один за другой, они сплетаются, путаются, как нитки разных клубков, лежащих в одной корзинке. Но в любой бессмыслице есть какой-то смысл, и даже из самого запутанного лабиринта всегда найдется выход. Нужно только подумать, подумать и сопоставить…

Алене всегда лучше думалось, когда в руках у нее были ручка и блокнот, когда она могла не просто отвлеченно размышлять, а записывать свои вопросы и ответы на них. Именно поэтому она всегда сначала прописывала в тетрадках все основные сюжетные ходы своих романов, все возникающие в них интриги и загадки. Вот и сейчас – можно представить, что она имеет дело не с реальными людьми, а с вымышленными героями. Тогда будет легче абстрагироваться от «нравится – не нравится», «жалко – не жалко». Легче будет размышлять хладнокровно, отвлеченно, не теряя головы и не надрывая сердца!

Она подошла к ближайшей скамейке и села на нее, торопливо нашаривая в сумке свои непременные орудия производства и невидящими глазами окидывая маленькую прелестную площадь, окруженную старыми липами. В центре площади, обращенный лицом к Волге, стоял памятник летчику Петру Нестерову – тому самому, который давным-давно, аж в 1913 году, сделал на своем «Ньюпоре» знаменитую «мертвую петлю», позже названную петлей Нестерова. Памятник был чудный, Алене он очень нравился и всегда казался почти живым, одушевленным, однако сейчас она словно бы не видела ни его, ни студентов, пьющих пиво неподалеку, на лавочке, ни хорошенькую мамочку, играющую в мяч с малышом, ни женщину с огромной, редкостно уродливой черной собакой, ни целующуюся парочку. Ничего она не видела и не замечала, ничто для нее не существовало, кроме клубящейся в голове суматохи, в которой она пыталась найти хоть одну светлую тропинку.

Наконец Алена сняла с ручки колпачок, раскрыла блокнот и написала вверху чистой страницы:

«Что происходит?»

Подчеркнула свой вопрос, подумала – и застрочила пером по бумаге:

«1. Несколько человек периодически бывают обуреваемы приступами внезапного желания уничтожить некую картину, находящуюся в Нижегородском художественном музее. Это Алексей Стахеев, Майя Климова, Тамара Семенова и, предположительно, Сева Лысаковский. Можно допустить, что Сева покончил с собой в припадке такого неконтролируемого разрушительного позыва, предпочел смерть тому, чтобы нанести вред музею, который был для него святыней. Кстати, Майя тоже готова была покончить с собой, только чтобы не кинуться в музей. Алексей с собой кончать не пытался, но умолял ни в коем случае его не пускать.

Строго говоря, неизвестно, хотела ли Тамара Семенова уничтожить именно картину, но факт есть факт: она умоляла держать ее и не пускать в музей, что вполне вписывается в симптомы, наблюдаемые у Алексея и Майи.

Как это уточнить? Как выяснить, почему именно покончил с собой Сева Лысаковский?»

Алена подчеркнула и эти два вопроса, а затем продолжила писать, иногда подчеркивая то или другое предложение:

«2. Скорее всего, картина, из-за которой они так страдают, – «Ковер-самолет» В.М. Васнецова. Доводы «за»: Алексей в полубреду вспоминал сов, летящих в высоте, в тумане. Майя во время приступа боялась попасть в музей и уничтожить какой-то «самолет» (!), а выйдя из больницы, стояла перед этой картиной со странным выражением лица.

Если Тамара все же хотела уничтожить картину, не упоминала ли она, конкретно какую?

3. Жена Алексея, Лариса Стахеева, работала ранее в музее и была дружна с Майей. Лариса внезапно увлеклась русской стариной, славянским язычеством. Рисунки на изнанке ковра-самолета свидетельствуют о том, что Васнецов был хорошо знаком со славянской обрядовой символикой.

Есть ли в музее еще какие-то работы, которые могли вызвать у нее интерес к славянскому язычеству?

4. Лариса Стахеева погибла трагически и нелепо. Соседка уверена, что она убита Алексеем из ревности, потому что у нее был любовник (некто Аверьянов?) и Алексей мог про это узнать. Однако у Алексея имеется алиби на время смерти Ларисы. Алиби подтверждает его любовница Юля, хотя Алексей скрывает, что был у нее, а уверяет, будто встречался с какой-то неведомой женщиной, ныне уехавшей в Питер.

Знает ли кто-нибудь хоть что-то о ней, хотя бы имя? Как выяснить, что за любовник был у Ларисы?

5. Алексей говорил, что познакомился с Юлей уже после смерти Ларисы, то есть в ближайшие полтора года (якобы она была подругой Галины).

Иван вспоминал, что Алексей познакомился с Юлей в новогоднюю ночь, когда они вместе стояли над трупом покончившего с собой Севы Лысаковского.

Галина уверяла, что связь Алексея и Юли началась еще при жизни ее матери, три года назад.

Как и когда начались их отношения, как они познакомились?

6. У Алексея в мобильном телефоне в особом, отдельном списке значатся имена Тамары (если ТЮС – это все-таки Тамара), Майи (если М.К. – это Майя Климова), Севы (если Сева – это Лысаковский), Юли – если это та самая Юля. Об Л. ничего не известно.

Но, может быть, Юля из записной книжки – это вовсе не Юля-любовница, а, возможно, тоже сотрудница музея? И кто такая Л.? Может быть, имеется в виду всего лишь Лариса и эта записная книжка составлена еще при жизни жены Алексея?

Есть ли в музее сотрудница (сотрудник), у которого имя или фамилия начинаются на Л.? Думаю, таковых огромное количество…

По какому принципу создан телефонный список Стахеева? Или это случайно составленный перечень имен? Имеет ли он какое-то отношение к общей схеме: картина – болезнь – сумасшествие – стремление к самоубийству?

7. Когда Сева покончил с собой, его нашел Алексей.

Почему Алексей никому не сказал о случившемся? Потому ли, что не знал, кто такой Сева? Или на то была другая причина?

8. Предположительно, по ряду симптомов, картина безумия и болезни Алексея, Майи и, скорее всего, Севы с Тамарой может напоминать картину поведения отравленных сотрудников предприятия «Химфарм-НН».

Сохранилось ли где-то то лекарство или все его запасы были уничтожены?

9. Приступы безумия и разрушения возникают внезапно.

Почему? Существуют ли какие-то «спусковые крючки» для этого, есть ли система в появлении припадков?

«Виновна» ли в приступах картина или возникновение болезни у людей, имеющих отношение к музею, дело чьих-то недобрых рук?

Знают ли «больные» о том, что у них есть «товарищи по несчастью»?»

Алена закрыла ручку колпачком, перечитала написанное и пожала плечами. Выяснить все это ее собственными слабыми силами? Нереально, просто нереально! Здесь должна работать целая оперативная группа, методично опрашивая людей, количество которых, конечно (как и положено в детективе!), будет расти, ведь показания каждого персонажа этой истории нужно проверять неоднократно, а значит, привлекать для подтверждения все новых и новых лиц. Вот взять хотя бы эту непонятную историю насчет знакомства Юли и Алексея. Придется опрашивать прежних соседей Алексея, видели они Юлю раньше или нет, каких-то ее знакомых, к примеру, ту самую тетушку, вместе с которой и с Алексеем она оказалась рядом с мертвым Севой…

Вот чушь, досадливо мотнула головой Алена. Какая чушь! Какое имеет значение, когда познакомились Алексей и Юля и сколько времени являются любовниками? Все это – их личное дело и никакой не криминал. И если им охота отводить людям глаза, это не входит ни в какое противоречие с Гражданским и Уголовным кодексом. Да и все прочее, по большому-то счету… Вторая телефонная книжка Алексея, любовник Ларисы Стахеевой – несущественные детали. Во всем перечне чепухи – Алена с досадой взглянула на свои записи в блокноте – есть только два странных, скользких и щекотливых, не то чтобы криминальных, но достаточно подозрительных обстоятельства, которые, конечно, нуждаются в прояснении. Первое…

Нет, тоже нужно записать! И Алена снова сняла с ручки колпачок.

«1. Если разом возник лимфаденит у Майи, Тамары, Севы и Алексея (диагноз последнего под вопросом), не значит ли это, что в их организм попал какой-то…»

Алена сначала хотела написать – «попал какой-то яд», но потом вспомнила Николая Анатольевича Грунского, усмехнулась и написала вместо слова «яд» два слова – «чужеродный агент». Однако все же сочла нужным прояснить:

«То есть они были где-то кем-то отравлены?

Каким образом и когда такое могло произойти? Они вместе были в какой-то компании?

Это нужно выяснить. Например, встретиться еще раз с Майей. Вообще с ней нужно поговорить о картине!!!

2. Почему Алексей не сообщил врачам «Скорой помощи», кто такой самоубийца, если он знал его? Мог ли Стахеев не знать Севу? Но реально ли это, если они отравились в одной компании? Или четыре случая заболевания не имеют отношения один к другому?

Поговорить с Алексеем насчет Севы!»

Ого, сколько вопросов нужно прояснить! И вот что… Алена немного подумала и записала в блокноте еще одну строку:

«Встретиться с Тамарой Семеновой или узнать у ее врачей, говорила ли она что-нибудь о картине. А если да, то о какой картине шла речь?»

Наша детективщица закрыла блокнот и потянулась за сумкой, лежащей рядом, как вдруг раздался истерический вопль. Алена вскинула голову и замерла.

Огромный черный пес летел через площадь к ребенку. Его мать кинулась за мячиком, укатившимся чуть ли не на набережную, и теперь бежала обратно, прижимая к груди этот разноцветный мяч так крепко, словно он мог помочь ее малышу, который оказался на пути сорвавшейся с поводка собаки…

– Бубен! – послышался перепуганный женский крик. – Бубен!

«Наверное, зверя так зовут – Бубен, – подумала Алена и удивилась: – Какое веселое имя… Не подходит ему!»

Если пес и не был собакой Баскервилей, то каким-то очень близким ее родственником. Помесь неведомых кровей: с туловищем косматым, как у ризеншнауцера, с тяжелой, лобастой головой ротвейлера, с пугающей челюстью бульдога, оскаленной пастью и тупым, крысиным взглядом бультерьера. И псина была огромная, по-настоящему огромная, какими бывают только доги, и даже ее голенастые, чрезмерно длинные лапы казались голыми, как у догов.

Малыш даже не видел страшилище – стоял к нему спиной и смотрел на маму с мячом. И радостно смеялся, не подозревая, что сейчас будет сбит наземь разъяренной собакой.

– Бубен!!!

Пес словно и не слышал.

Алена вскочила, что-то крикнула… И онемела, потому что монстр перескочил через малыша, словно через котенка, даже не задев его, – и теперь летел прямо к ней… с этой своей ужасной оскаленной пастью и тупым взглядом…

Алена не испугалась – она только ужасно удивилась и разозлилась. И сердито крикнула:

– Ты что, с ума сошел?!

Пес замер в полуметре от нее. Он не смог сдержать инерцию и запутался в своих чрезмерно длинных лапах, чуть не упал, нелепо затрясся, но наконец выровнялся и вскинул голову, странно глядя на Алену.

– Спятил, дурак? – спросила она, не слыша своего голоса.

Нет, Алена правда не испугалась – она органически была не способна бояться собак. Так было всегда, с самого детства, она ведь росла у деда, который был самым страстным собачником на свете: у него во дворе (благо дом был собственный, с огромным двором и садом) всегда бегали Пираты, Сильвы, Букеты и Найды. Этими четырьмя именами дед называл всех своих собак, и это непременно были крупные, косматые, веселые и громкоголосые псины невообразимых пород… что-то вроде чудища, которое остановилось перед Аленой и глядело на нее с тем же изумлением, что и она на него.

– Ну, ты даешь, Бубен, – пробормотала она, качая головой. – Чего несся, чего хотел? Погладить, что ли, тебя надо?

Пес опустил голову. Алена не могла – опять же органически! – пройти мимо ни одной собаки, не погладив ее. Пришлось обласкать и этого придурка. Неведомо, доставило ли ему ее прикосновение удовольствие, – хвостом он не завилял, только нашарил холодным влажным носом Аленину ладонь, на какой-то миг уткнулся в нее, а потом опустил голову еще ниже, словно покаялся.

– Бубен! – заорал кто-то рядом.

Алена повернулась – невысокая женщина в куртке и брюках подбежала, принялась хлестать пса по спине ременным поводком.

Пес жалобно завизжал и кинулся прочь, но женщина перехватила его за ошейник и удержала на месте. Странно – при всей ее субтильности хватка у нее оказалась мертвая, пес был вроде бы гораздо сильнее ее, но с места сдвинуться не мог.

– Извините, – задыхаясь, вымолвила женщина. – Сорвался с поводка.

– Зачем вы его били? Ничего же не случилось, – хмуро пробормотала Алена.

– Я думала, он вас разорвет, – покачала головой женщина, быстрым взглядом окинув Алену и надолго прилипнув к ее знаменитым серьгам.

– Не родилась на свет собака, которая бы меня укусила, – пояснила Алена как можно более скромно.

– Что, правда?

Глаза женщины оторвались наконец от серег.

«Я ее где-то видела…» – подумала Алена.

Мелкие, точеные, чуточку недобрые черты хозяйки и пса показались знакомыми. А впрочем, они достаточно типичны. Вот если бы Алена раньше увидела эту псину, этого несусветного Бубна, она бы его точно не забыла. Второго такого просто нет на свете!

– А почему вы назвали его Бубном? – спросила она, глядя, как женщина сноровисто пристегивает поводок к ошейнику.

– Не я, а мой покойный муж, – пояснила женщина. – До свиданья, еще раз извините.

И она торопливо ушла, волоча за собой Бубна, который прижимал хвост и иногда норовил оглянуться, но хозяйкина рука держала его крепко.

Алена задумчиво смотрела им вслед. Вдруг звук знакомой мелодии донесся до нее. Бог ты мой, «Solo» Астора Пьяцоллы! А, понятно, телефонный звонок – хозяйка Бубна вытащила из кармана мобильник, поднесла к уху. Ну надо же, какая популярная мелодия сделалась. Надо, пожалуй, и Алене откуда-нибудь скачать в свой телефончик Пьяцоллу или другое хорошее танго.

Женщина с Бубном скрылась за церковью, и Алена повернулась к скамейке. Да так и ахнула – сумка ее валялась на асфальте, все содержимое вылетело из нее и рассыпалось вокруг. Ну да, она отшвырнула сумку, вскочив, но не закрыла ее. Дурость какая! Ой, телефон валяется… Не разбился ли? Нет, дисплей светится, слава Богу! А работает он? Надо проверить, кому-то позвонить. Она как раз собиралась встретиться с Алексеем, вот ему и будет первый проверочный звонок.

Нашла номер, набрала. Занято! Ну, тогда можно попробовать по домашнему позвонить. Может, он уже дома? Гудки, не отвечает… нету, наверное… О, есть!

– Алексей, добрый день.

– Алена, вы? Извините, у меня тут параллельный разговор по мобильному…

– Да я на минуточку, – сказала она, опускаясь на корточки и собирая разбросанные вещи. Кошелек, косметичка, ручка, пачка одноразовых носовых платков… помада почему-то лежала отдельно, укатилась аж под скамейку… конверт… Что за конверт? Ах да, Николай Дмитриевич просил передать Алексею! – Слушайте, я тут в двух шагах от вас, на площади Нестерова. Можно нам сейчас повидаться?

– Прямо сейчас? – Мгновенная пауза показалась Алене очень обидной. – Что?.. Извините, Алена, это я не вам. У меня тут мобильный… Ну да, конечно, давайте повидаемся, буду очень рад. Мне к вам подойти или лучше вы зайдете? Да, да, приходите вы ко мне. Помните адрес?

– Конечно.

– Ну, я вас жду.

– Иду.

Алена встала, застегнула сумку. Такое ощущение, будто чего-то не хватает. Но чего?

– Ой, какой это был ужас! – раздался рядом чей-то задыхавшийся голос. – А вы совсем не испугались!

К лавочке подходила молодая мама со своим карапузиком. Не то чтобы Алена так уж с ума сходила при виде детей, но малыш оказался таким чудом, курносым и сероглазым, что она невольно разулыбалась.

– Ну, я вообще не боюсь собак. А вы, по-моему, испугались больше всех.

– Думала, просто умру от разрыва сердца! Разве можно пускать собак туда, где дети?! Так у ребенка родимчик может случиться! Теперь никогда не буду с ним гулять там, где увижу собаку, даже болонку какую-нибудь!

– Но ведь здесь не детская площадка, – усмехнулась Алена. – Тут всем гулять можно. К тому же собаки обычно не трогают детей. Конечно, если те сами к ним не пристают. И, по-моему, чем чаще ваш ребенок будет видеть собак, тем меньше будет их бояться.

– Ну, не знаю… – проворчала явно недовольная мамочка и тут же, такое впечатление, обо всем забыла, уставившись на Аленины серьги.

Пожалуй, пора перестать их носить, а то она вообще скоро будет не самоценной личностью, писательницей Аленой Дмитриевой, а каким-то приложением к своим серьгам!

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Продолжаю письмо, Николаша. Письмо о встрече с твоим тезкой.

Знаешь, мне всегда казалось, что имя похоже на человека, который его носит. Вот ты, Николай, мягок, светловолос, улыбчив. Твои глаза добры и наивны. Я думала, имя Николай именно таково: мягкое, улыбчивое, доброе. Но нет, теперь я вижу его иным. Оно сухо и резко, наполнено черным цветом… нет, черным светом. Таким, который не освещает, а, наоборот, поглощает все вокруг, обращает день в ночь и видимое в незримое. Оно несет тьму. Но это не тьма зла – это тьма непознанного!

Степан немного рассказал мне о его жизни, о его детстве. Якобы при рождении его дважды падала икона Богоматери, а пламя от лампады перебежало на занавеску. Огонь сразу погасили, однако повитуха предрекла:

– К беде великой народился. Станет чернокнижник!

С тех пор даже родители стали смотреть на ребенка с опаской. Мать вскоре умерла, отец Николая не любил. Единственным, кто его опекал, был родной дед – неудавшийся священник, комедиант и, по отзывам соседей, колдун. Он учил внука добывать целебные и «злые» травы, внушал, что можно стать бессмертным или даже воскреснуть из мертвых – были бы подобающие снадобья.

Он верит в колдовство. Это уживается в нем с поразительной технической образованностью. Он не знал о лодке-самолетке, но радостно засмеялся, услышав мой рассказ:

– Воздушный шар для того, чтобы поднять ее в воздух? Нет, я знаю, каков должен быть аппарат, который сделает это. Движущей силой станет прессованный порох, продукты его сгорания. Газ! Давлением газов на дно цилиндра прибор может подняться очень высоко… Наклонением цилиндра достигается и поддержание аппарата в воздухе, и движение в горизонтальном направлении… При двух цилиндрах достигается большая правильность полета и большая устойчивость аппарата… Верна или неверна моя идея, решить окончательно может лишь опыт.

Николашка, я не поняла из того, что он сказал, ни единого слова! Кибальчич взглянул на меня и усмехнулся:

– Женщины… невероятные существа. Для вас цветная тряпка, летающая сама по себе, гораздо более реальна, чем возможность построения воздушного корабля, который будет двигаться с помощью неких физических сил, организованных в строгую формулу! Вы не верите, что так будет? Но кто-то говорил… кажется, Гете: грядущие события отбрасывают тень перед собой. В сказках, которые вы так любите, существует летучий корабль. Возможно, он был некогда. И будет существовать через несколько лет! Можете мне поверить, я ведь изобретаю двигатель для него!

– В сказках, которые я так люблю, существует и ковер-самолет. Он летал без всякого двигателя. Как это происходило?

Черные глаза Кибальчича смотрели на меня странно. Тьма охватила меня со всех сторон.

– Хм, интересная мысль, – проговорил голос, звучащий так же глухо, как должна была звучать сама тьма. – Ковер-самолет может взлететь с помощью преодоления закона всемирного тяготения. Я думаю, здесь все дело в материале и конструкции самого ковра. Я пойму, в чем там дело!

Я вдруг пошатнулась – таким пророческим вдохновением звенел его голос. Он схватил меня за руку…

Потом сказал медленно, с расстановкой:

– Женщины… Я не знаю женщин. Все они любят, чтобы ими занимались и ухаживали за ними. Я не понимаю этого. Да и времени у меня на это нет!

Только тебе могу признаться: я почувствовала себя уничтоженной.

Да нет, я вовсе не увлечена им! В нем нет ничего привлекательного! Но его ум… Мне кажется, некие колдовские силы его одушевляют.

А правда, может ли он заставить летать ковер-самолет?»

Нижний Новгород, наши дни

Она уже почти дошла до дома Алексея, который находился если и не в двух шагах, то всего в двух кварталах от площади Нестерова, как вдруг сообразила, чего именно не хватало в сумке. Да блокнота же! Блокнота, в котором она так четко и стройно выстроила всю схему непоняток и прорисовала план дальнейших действий. Наверное, он выпал из сумки вместе с остальными вещами, а Алена его не заметила. Ну и как теперь дальше жить и работать без блокнота? Да и вообще жалко его – красивый, дорогой, в Париже купленный, аж в самом Лувре!

Алена нерешительно оглянулась, потом шагнула вперед, но все же решила вернуться на площадь. Она была уже пуста – ни студиозусов с пивком, ни мамочки с чудесным карапузиком. Ну а Бубна, понятное дело, давно и след простыл. Только Петр Николаевич Нестеров с прежней задумчивостью смотрел на Волгу.

А вот и скамейка, на которой Алена сидела несколько минут назад… На скамейке пусто, под скамейкой пусто. Вокруг скамейки тоже пусто. И нигде в обозримом пространстве (Алена не поленилась, полазила по газонам) нет ничего, похожего на любимый парижский блокнот.

Понятно, она его сразу не заметила, но заметил кто-то другой, ну и подобрал, что плохо лежало. Вот обидно, она так все стройно выстроила, всю схему действий!

Ну ничего, она ведь не склеротичка беспамятная, как-нибудь обойдется и без блокнота.

– Привет, как дела? – заговорила она, когда «жених» открыл ей дверь. – Ничего, что я к вам вваливаюсь, ни от чего не отрываю?

– Да что вы, Алена, я всегда рад вас видеть. – Алексей положил на тумбу перед зеркалом мобильный телефон, который держал в руках, снял с Алены плащ, осторожно приобнял за плечи. Впрочем, руку тотчас убрал – якобы это просто галантное такое телодвижение было, мол, не подумайте чего-то не того, барышня… – Наше сотрудничество довольно интенсивно развернулось, да? А потом резко пошло на убыль. Впрочем, я вам теперь вроде и ни к чему? Вот сюда, в гостиную проходите.

– Очень миленькая комната! Люблю, когда много картин или фотографий, люблю, когда на стенах нет дурацких ковров! Отличные снимки. Кто делал, вы сами? Немножко похожи на Утрилло.

– Да, я тоже люблю городские пейзажи, урбанистический стиль. Но снимки одного профессионального фотографа. Я не умею снимать, мой предел – «мыльница». Чаю выпьем? Или кофе?

– Если можно, кофе с молоком, хорошо? Я кое о чем хотела спросить… А кстати, что вы имели в виду, когда сказали, что вы мне больше не нужны? Это в каком смысле?

– Ну, вы же предупредили, что вам уже практически все в нашей ситуации понятно, – исподлобья глянул на нее Алексей. – Или вы меня на понт брали? На пушку. Малость блефовали. Но знаете, если вы и в самом деле что-то поняли, наверное, вы мне должны все первому рассказать, ничего от меня скрывать не должны. Я пойду сварю кофе.

– Минуточку. Вы говорите, я ничего от вас скрывать не должна. Но ведь вы тоже со мной не вполне откровенны! Вот, например, насчет этой замужней женщины, ну, вашей подруги, которая ваше алиби подтверждала… Это ведь Юля была, верно? Поймите, у нас с вами не те отношения, мне до вашей личной жизни дела нет, я в данной ситуации для вас как бы консультант-эксперт. То есть лучше, наверное, мне не натыкаться на случаи такого легко проверяемого… притворства.

– Хотели сказать – вранья? – усмехнулся Алексей. – Да ладно, я не в обиде, тем более что и в самом деле наврал. Но вы меня тоже поймите. Юлька, когда мы встречаться начали, совсем малолетка была, только-только в институт поступила. Я стеснялся, скрывал ее от всех, ну и… привык. К тому же в ту историю мне ее совершенно не хотелось впутывать. Я потому только Муравьеву и признался.

– А как вы вообще с Юлей познакомились? – спросила Алена самым нейтральным голосом, на который только была способна.

Интересно, поверит он, что вопрос сугубо деловой? Что в нем ничего личного? Это только бизнес, как говорят в американских киношках. Сейчас ка-ак усмехнется ехидненько…

Алексей нахмурился:

– А что, это имеет такое большое значение? Извините, мне бы не хотелось это обсуждать…

– Да нет, – пожала плечами Алена. – Меня гораздо больше интересует другой вопрос.

– Какой?

– Вы знали Севу Лысаковского?

Интересно наблюдать, как у человека моментально портится настроение… Сейчас Алексея будто порошком «Тайд» постирали, да еще с добавлением какого-нибудь «Доместоса» – никаких красок живых в лице не осталось, скука на такое лицо смотреть! И молчит, как угрюмо молчит!

– Ну, знал, – наконец с явной неохотой выговорил Алексей. – Водитель такой работал в музее.

– А теперь?

– А теперь не работает. Он теперь нигде не работает. С собой покончил.

– Да? Откуда вы знаете?

– Да всем известно было, его ведь музей и хоронил, Сева был человеком одиноким.

– Нет, я хочу сказать, факт самоубийства был доказан? А может быть, Сева был убит?

– Что? – так и уставился на нее Алексей. – Какая ерунда! Что значит – убит? Он бросился с недостроенного дома!

– Но почему вы так уверены? В таких делах можно быть уверенным, если только сам все видел. Значит, вы видели, да?

Алексей зыркнул исподлобья, качнул головой, зло процедил:

– Ну да, видел.

– А что ж вы тогда не сказали ни врачам, ни милиции, кто это был, не признались, что узнали его?

– Да я его не узнал, вот почему! – раздраженно крикнул Алексей. – Он упал плашмя, вместо лица – кровавый блин какой-то! – «Все лицо разбито кровавым блином, только по татуировке на пальцах и опознали его!» – вспомнилось вдруг Алене. – У него, правда, была татуировка на пальцах, но я ее не видел, он в перчатках был. Потому и не узнал. Я вообще в шоке был, вы не представляете, в каком. Шел себе к знакомым Новый год встречать…

– А кто они, ваши знакомые? – с самым невинным опять-таки видом перебила Алена.

Алексей только ухмыльнулся:

– Да кто больше, как Юля? Все та же Юля! Иду и вижу – вдруг человек летит с высоты. Ударился о землю плашмя – и все. То есть я не понял, жив он, нет, осматривать его не стал, хотя и надеялся, что еще жив. Позвонил в «Скорую» и, пока они не приехали, там оставался. Какое-то время ждать пришлось, и Юля ко мне прибежала. Невеселая новогодняя ночь получилась. Понимаете, я не мог себя заставить того человека разглядывать… Потом его увезли. Я и не знал, что это Сева, потом уже только, когда мне Майя позвонила и на похороны позвала, сопоставил. Вам небось Иван о той ночи рассказал, да? Я так и понял. Он почему-то решил, что мы с Юлей посторонние, ну и я не стал его разубеждать.

– Да, он уверен, что вы именно в ту новогоднюю ночь познакомились.

– Наверное, с его точки зрения, в таком знакомстве есть немалая доля романтики, – пожал плечами Алексей и хмуро спросил: – А вы где Ваньку уже успели подцепить?

– В каком смысле «подцепить»? – высокомерно вскинула брови Алена.

– Да в любом, в каком хотите. Только мне это не нравится, понятно?

– Что именно и почему вам не нравится?

– То, что у вас с ним какие-то… отношения образовались, помимо его отношений с Галиной. Знаете, Алена, если честно, вы только не обижайтесь, но не только вы обо мне – я о вас тоже кое-какую информацию подсобрал. Репутация у вас, если честно, очень двусмысленная. Женщина вы умная, слов нет, но… принадлежите к числу любительниц молоденьких мальчиков.

Ну-у, господа хорошие! Вы так, да? Тогда и мы тоже – так!

– Вообще-то мальчиков старых не бывает, – слегка полыхнул огнем-пламенем Дракон. – Или одно, или другое. Так же, между прочим, как не бывает и старых девочек. Почему вам может нравиться молоденькая Юля, а мне – нет? Каждому свое. Но на Ивана мои притязания никак не распространяются. Он для меня, извините, староват!

Да, вот такой намек. Если Иван, которому около тридцати, староват, то уж ты-то, голубчик…

Разумеется, никакого удовольствия неожиданно возникшая словесная перепалка Алене не доставила. Любительница молоденьких мальчиков? Вот же ч-черт… На самом деле в ее жизни был один, кого она любила. Она любила! До умопомрачения. А все остальные мальчики, как ни смешно, любили именно ее. Но не станешь же объяснять такие тонкости Алексею, убежденному, что он для хорошенькой Юлечки сохранил бездну очарования, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, а его, пардон, невеста – нет. Да где ей, старой дуре…

Захотелось уйти, немедленно уйти отсюда, но разговор с Алексеем еще не был окончен. Главное впереди – известие, которое его огорошит, известие о том, что он, очень может быть, болен, и весьма серьезно…

– Да вы не сердитесь, – пробормотал Алексей, – честное слово, я ничего такого не хотел…

Может, до него что-то доехало? Да вряд ли! Ох уж эти мущины!

– Ладно, забыли, – буркнула Алена и даже рукой махнула в подтверждение своих слов. – Я еще вот что хотела спросить… Вы когда-нибудь с Севой были в одной компании?

– В смысле?

– Ну, Господи, я имею в виду, какие-то праздники отмечали вместе? Что-то такое…

– Праздники вместе? Нет, никогда.

– А с Майей Климовой? Или с дамой, которую зовут Тамара Юрьевна Семенова?

– О Господи, да я погляжу, вы до всех подружек Ларисиных добрались! Нет, праздновать мне с ними никогда ничего не приходилось. Они устраивали свои девичьи междусобойчики в музее. Под покровительством муз, так сказать.

– И прямо ничего, совершенно ничего и никогда? – не отставала Алена. – А вы вроде бы говорили, то есть такая фраза у вас проскочила, что собирались втроем…

– Господи милосердный, – воскликнул Алексей со странным выражением, – у вас же хватка бультерьера, прямо что-то страшное! В смысле, я просто вами восхищен, как и Муравьев!

Сказать, что Алена вытаращила глаза, – значило бы просто промолчать. Причем промолчать, заткнув себе рот для надежности. Муравьев?! Муравьев ею восхищался?! Ну, был пьян, видимо, как фортепьян, вот и восхищался. Да и то известно чем: ножками, глазками, попкой, кудряшками, чем он еще может восхититься, этот бурбон и фагот!

– Понимаю, за что вы зацепились, – продолжал Алексей, тактично не обращая внимания на кретинское от изумления выражение ее лица. – Да, мы собирались, но отнюдь не на праздник, а как бы наоборот. То есть совершенно наоборот – по печальному поводу. Мы собирались в апреле, чтобы Ларису помянуть – на годовщину ее смерти. Я пригласил тех, с кем она больше всего дружила: Тамару, Майю. Звал еще двух-трех человек, но они по каким-то причинам прийти не могли.

– А что вы пили, водку? – с невинным видом спросила Алена.

– Ну, на поминках вроде положено водку пить, но мы пили крымскую «Изабеллу», мне ее знакомые привозят из Феодосии. Это было единственное вино, которое Лариса любила. Мне хотелось, чтобы на поминках мы пили ее любимое вино.

Вино… Эта гадость, как ее там, с примесью меди, вполне могла попасть в вино. Только каким образом? Но почти наверняка можно утверждать, что все отравились именно в тот день. А Сева?.. Он покончил с собой задолго до того сборища, в новогоднюю ночь, когда обнаружил у себя опасные симптомы. Или с ним произошел самый обыкновенный несчастный случай, не имеющий отношения к странной мании уничтожения «Ковра-самолета»?

Может быть… Но то, что лимфоузлы были у него точно так же поражены, как у других, совершенно точно.

– А Галина была на тех поминках?

– Нет, она работала по заданию редакции.

Ну, с Галиной все понятно! По заданию редакции… Ну надо же, умереть – не встать…

Да ладно, шут с ней, пусть вязнет в паутине своего вранья, когда-нибудь так запутается, что уже не вылезет из нее. Сама разберется со своими проблемами, а вот у ее отца, похоже, проблемы поважней.

– Алексей, а вы… вы себя нормально чувствуете?

– Ну да, а что такое?

– Да вы как-то бледноваты… – промямлила Алена, не слишком представляя, как перейти к разговору о болезни.

– Бледный вид и макаронная походка? – Алексей мельком глянул на свое отражение в темных стеклах книжного стеллажа. – Не волнуйтесь, Алена, я совершенно здоров. Слово даю! Совсем недавно показалось мне, будто аритмия начинается, я прошел обследование. И на УЗИ меня смотрели, и всякие рентгены делали, и мяли-щупали во всех местах. Никаких патологий, я совершенно здоров. А вот у вас лицо в самом деле бледное, и я знаю только один способ его немножко подрумянить: поесть как следует. Уже полвторого, самая пора пообедать. Между прочим, я отлично готовлю. У меня есть чудная, просто сказочная рыба, я сейчас согрею, мы вместе перекусим, и вино есть прекрасное. Нет, не «Изабелла», но тоже крымское и тоже отличное. Подождите меня немножко, я сейчас все приготовлю. В конце концов, мы все еще жених с невестой, так что нам сам Бог велел…

И, не уточняя, что именно велел им с Аленой сам Бог, Алексей вышел из комнаты.

Алена покачала головой.

Интересная история… Почему ж он не болен, а? Или системы на самом деле никакой нет, не существует связи между лимфаденитом и безумием? Или просто врачи ничего у Алексея не заметили… Ну да, доктор Грунский говорил, что эта гадость на УЗИ не просматривается, но при пальпировании ее можно нащупать. Значит, Алексею попался не столь уж внимательный врач.

Ладно, она еще поговорит с Алексеем за столом… Хотя нет, проблема, скажем, такая, несъедобная. Ну, значит, после застолья. А сейчас…

Алена осторожно выглянула в коридор. Кухня, кажется, вон там. Вода шумит, вряд ли Алексей расслышит ее шаги, когда она будет красться к зеркалу и брать с тумбочки оставленный им мобильный телефон.

Ну да, именно телефон ей и нужен. Для проверки. На самом-то деле она вовсе не так уж уверена, что М.К. и ТЮС из его записной книжки – именно Майя Климова и Тамара Семенова. А уточнить можно легко и просто: переписать мобильные телефоны М.К. и ТЮС, а потом позвонить по ним.

Тихо, тихо, осторожней… Ага, вот телефон! Алена стащила с вешалки свою сумку, схватила мобильник Алексея и на цыпочках понеслась обратно в комнату.

Ага, где тут телефонная книжка? Черт, не на ту кнопку нажала, появился список последних вызовов. Ого, а ведь буквально четверть часа назад Алексей звонил ТЮС! Если под аббревиатурой скрывается Тамара, то он, наверное, хотел узнать, как она себя чувствует. Теперь скорей смотреть номер… Так, вот номер… Куда записать, где блокнот? Ах да, он потерян! Конверт… ручка… Записано! Теперь телефон М.К. Ах ты, это же тот конверт, который надо отдать Алексею! Ну, ничего, будем считать, что Николай Дмитриевич передал то древнее письмо без конверта, сейчас Алена его вытащит… но сначала нужно отнести мобильник на место, а то вдруг позвонит кто-нибудь…

Звонкая мелодия так и резанула слух. Господи, и снова Пьяцолла со своим «Solo»! Не часто ли он звучит около Алены в последнее время? Телефон Майи, потом телефон той женщины на площади Нестерова, хозяйки Бубна, теперь вот телефон Алексея…

Боже! Что за физиономия возникла на дисплее?! Сверху надпись: «Вызывает Л.», а рядом что-то жуткое, черное, косматое… Собака! Л. – это собака?!

С каких пор собаки заимели мобильные телефоны?

Что-то есть знакомое в тяжелой, лобастой мордахе. Да ведь это Бубен! Ну конечно, Бубен! А Л. – его хозяйка. Недаром у нее такой же звонок – «Solo». Странно, конечно, обычно в память мобильников записывают фотографии людей, но чтобы фотографии собак?! Или это намек? Не хотела бы Алена стать объектом такого намека!

Но есть кое-что важнее. Звонок с Пьяцоллой! Получается, когда Л. уходила с площади, ей позвонил Алексей. Они знакомы, выходит?

О Господи, шаги! Не успеть унести мобильник на место! Но, может быть, Алексей не вспомнит, где его оставил? Может быть, подумает, что сам занес в комнату?

Алена буквально швырнула телефон на стол и одним невообразимым прыжком оказалась около стеллажа. Схватила первую попавшуюся под руку книжку, впилась глазами в строчки, но ровно ничего не поняла. Пришлось сделать почти невероятное усилие, чтобы прочесть:

«Принято считать, что первый летательный аппарат с реактивными двигателями был предложен народовольцем Н.И. Кибальчичем в 1881 г. Однако у него было немало предшественников. Среди них можно назвать Н.М. Соковнина (1811—1894), создавшего проект реактивного летательного аппарата в 60-х гг. XIX в. В ту же пору подобный аппарат с жидкостным реактивным двигателем был предложен капитаном артиллерии Н.А. Телешовым (1828—1895). В 1849 г. военный инженер И.И. Третский (1821—1895), работавший в Грузии, проектирует сразу три типа летательных аппаратов, приводимых в движение реакцией струи пороховых газов (газолет) или сжатого воздуха. Правда, все эти проекты, как недоработанные, были отклонены Военно-ученым комитетом. А Телешову в 1867 г. был во Франции выдан патент на его изобретение».

Боже, это что такое?! Что за книжка? Ага, «Николай Кибальчич, убийца-изобретатель». Первомартовцы, все понятно, Иван говорил, Алексей интересуется их историей. Кибальчич… Да, правда, человек он был гениальный, но какой бездушный зверюга, если по большому счету! Да и по малому тоже.

Вошел Алексей.

– О, телефон разрывается! А я ищу, куда его бросил? Алло… Извини, далеко был от трубки. Слушай, я сейчас занят, может, через часик… Да, я туда позвонил. Сразу, как ты сказала, так и позвонил. Ну как же могу знать, каков результат? Ведь еще надо проверять, а мне сейчас некогда. Ладно, потом я тебе позвоню, не волнуйся!

Выходит, Алексей с хозяйкой Бубна не просто знаком, но даже на «ты»? Кто она? Соседка? Приятельница? Любовница, еще одна дама из гарема? Ну да, такая мысль уже приходила ей в голову…

– Чем вы так заинтересовались, Алена?

Алексей подошел поближе, взглянул на обложку книги, которую она держала, и остолбенел так явно, что Алена даже встревожилась.

Что произошло?! У нее в руках запрещенная подрывная литература? Но вроде бы с тех пор, как первомартовцы – при прямом и непосредственном участии Кибальчича! – подорвали злополучного и благородного государя Александра II, они более никому не были опасны, их обезвредили очень надежно. С чего бы так напрягаться-то?!

– Прошу… к столу, – с явным принуждением проговорил Алексей. Взял у Алены книгу, поставил на полку – и, провожая гостью в кухню, даже оглянулся, словно хотел удостовериться, что книжка не соскочила с полки и не бросилась за ними следом.

Что там такое? Может быть, под картонной целлофанированной обложкой – семейный сейф? Глупости, нет ничего более ненадежного, чем хранить деньги в книгах!

Если Алена пришла на кухню озадаченная, то там у нее настроение сразу испортилось.

Кухня была модная – «каменная», такие леденящие душу сооружения Алена терпеть не могла. Однако в ее неприязни к сооружениям подобного рода была и немалая доля того чувства, которое однажды заставило небезызвестную лису презрительно бросить: «Ну что ж! На взгляд-то он хорош, да зелен – ягодки нет зрелой: тотчас оскомину набьешь!»

Набор продуктов тоже оказался замечательный: грибы в сметане (а Алена-то думала, это ее фирменный рецепт!), тушеная красная форель, фрукты, конфеты, ну и вино в замечательной бутылке, оплетенной красной пластиковой сеточкой на манер итальянских фьясок. Когда-то в таких бутылках в невероятных количествах продавалось болгарское красное сухое вино. Это вино было тоже красное и тоже сухое. А красного вина Алена не пила никогда, ни сухого, ни десертного, – вот не могла, и все, бывают такие причуды у некоторых людей! Когда-то пробовала, но у нее мгновенно начинала болеть голова и такая тоска находила, что с трудом удавалось сдержать слезы, не начать рыдать над своей бездарно проходящей и никому не нужной жизнью. Наверняка эти симптомы усугубились, когда она рассталась с Игорем и в ее сердце образовалась черная, свистящая унынием и безнадежностью дыра.

Но поскольку Алена была по сути своей скорее оптимисткой, чем пессимисткой, она предпочитала лишний раз соль на раны не сыпать, ситуации не усугублять, а значит, красного вина, провоцирующего тоску, не пить. И сейчас пришлось потратить некоторое время на то, чтобы убедить Алексея: она не будет, не будет, не будет пить это красное вино, даже глотка не отхлебнет!

Алексей не то чтобы обиделся, но очень огорчился:

– Ну, тогда вам невкусно есть будет, потому что и грибы, и рыба именно к этому вину идеально подходят!

– Будет, будет вкусно! – уверила его Алена, однако тотчас поняла, что поторопилась с любезностями.

«Интересно, кто ему сказал, будто он умеет готовить? – думала она, с усилием пытаясь прожевать совершенно не прожаренный, пресный и какой-то скользкий шампиньон. – Сметана явно была прокисшая. А рыба… Какая гадость, какая гадость эта ваша тушеная рыба!»

Наша героиня, надобно сказать, в еде была разборчива и привередлива. И сейчас страдала, просто физически страдала от того, что предложенную ей, с позволения сказать, пищу надо будет хвалить, а у нее язык вряд ли повернется… Хоть бы кто-нибудь пришел или позвонил, Алексей бы отвлекся, и она выбралась бы из жуткой западни, называемой совместной трапезой. Впереди еще разговор, причем разговор не из простых. Да и вообще, столько дел надо переделать, а время-то уходит на ковырянье вилкой в тарелке!

И небеса, такое впечатление, вняли мольбам страдалицы: раздался звонок в дверь. Алексей вышел их кухни, Алена быстренько выскочила из-за стола, сунув в рот конфетку, чтобы отбить кисло-горьковатый вкус рыбы.

– Привет, папулик! – послышался из коридора голос.

Батюшки, кажется, это Галина появилась! Ну надо же, совсем по-семейному собрались.

Алена злорадно усмехнулась: сейчас Галину, которая изрядно ехидствовала насчет невесть где проводящего ночи Алексея, ждет сюрпризец…

Алексей что-то негромко сказал.

– Что?! – донесся изумленный Галинин вскрик, потом послышались шаги, и в кухню ворвалась… о Господи, не Галина, а Анжела, типичная Анжела во всей своей красе: джинсы, невыносимо туго обтянувшие приставную попку, какая-то зачуханная куртешка, небрежно собранные в «хвост» волосы, водянистые вытаращенные глаза:

– Вы? Зачем приперлись?

Алексей чуть ли не взвыл:

– Галина! Да ты рехнулась?!

Алена промолчала лишь потому, что совершенно онемела. Однако у Галины с даром речи было все нормально:

– Что, решили донести отцу, да? Донести на меня? Я так и знала, что вашим словам верить нельзя, что вы долго не намолчитесь! Звонила мне, главное, предупреждала, мамочку из себя строила! Да мне на хрен ваши благодеяния не нужны, я ему сама обо всем все расскажу! Папуль, ты ее не слушай, она наврет тебе! Да что вообще такое за беда – на маршрутке работать? Нет, вы мне скажите? Ну а если мне это нравится, что делать? А писать всякие вонючие репортажи я не хочу и не буду, не буду, не буду!

– Погоди, – с беспомощным выражением спросил Алексей, – кто работает на маршрутке? Зачем?

– Да я, я! – закричала Галина, зачем-то, видимо, для наглядности, бия себя в грудь рукой.

– Как это – на маршрутке? – взревел Алексей. – А редакция?!

Алена проскользнула мимо отца и дочери Стахеевых в комнату, взяла свою сумку и пошла в коридор. Из кухни неслись взвизгивания Галины, перемежаемые короткими, но очень эмоциональными выкриками Алексея.

Принес черт эту молодую идиотку с ее дурацкими признаниями! Нашла, главное, время… Теперь, конечно, никакого разговора с Алексеем не получится, папа с дочкой сцепились всерьез и надолго. А впрочем, кое-что Алена все же смогла узнать, теперь надо решить, что ей с информацией делать.

Она осторожно сняла плащ с вешалки и под шумок неутихающего скандала вышла из квартиры. Ладно, сорвался разговор с Алексеем, зато есть возможность поразмышлять над теми новыми фактами, которые подкинула судьба.

Значит, Алексей знаком с хозяйкой Бубна… Каким образом, интересно знать?

Да очень простым!

Догадка внезапно прошла в голове этакой торжествующей походочкой, усмехаясь над бестолковостью Алены.

Ты ведь тоже «знакома» с ней, подруга! Не зря тебе показалось, будто ты уже где-то видела ее мелкие, точеные, чуточку недобрые черты. Просто их обладательница при первой встрече была одета иначе: в затейливую пальтушку, синюю с золотыми разводами, а также в золотистую шляпку. Она вышла из дома на Ковалихе и болтала с молодой женщиной о ее подросшей Викочке, а также о своей подросшей собаке… О собаке! И та молодая женщина, Викочкина мама, называла собеседницу тетей Людой! А потом рыжая соседка упомянула какую-то Людмилу Андреевну, которая вроде бы жила в квартире номер три, но потом отсюда переехала, однако с квартирой так и не рассталась…

Не одно ли это лицо – тетя Люда, Людмила Андреевна и Л.? Да запросто, и нет ничего удивительного в том, что Алексей поддерживает хорошие отношения с прежними соседями по Ковалихе, но только… но только почему «тетя Люда» удостоена чести оказаться в телефонном списке для избранных, рядом, к примеру, с Юлей?

Тетя Люда… Юля…

Ого!

Иван рассказывал, что в ту новогоднюю ночь, которая стала последней в жизни Севы Лысаковского, около Алексея была не только Юля, но и ее тетушка… с собакой.

Муравьев говорил, будто алиби Алексея засвидетельствовали Юля и ее тетушка по имени Людмила Мурзина.

Кажется, есть все основания предполагать, что хозяйку Бубна зовут Людмила Андреевна Мурзина.

Ну и что?

Да ничего…

Странно только вот что: в то время, когда Лариса нелепо погибла в собственном подвале, Юля и Алексей якобы клеили обои в квартире той самой тети Люды. Но и речи не шло о том, что это происходило на Ковалихе, в квартире номер три! Значит, у тети Люды уже и тогда была другая квартира. Ну что ж, в том нет никакого криминала, наоборот, ее очень даже можно понять, кому охота жить на первом этаже, дверь в дверь с подвалом…

Дверь в дверь с подвалом?

Алена постояла немного, по привычке вороша носком туфли глянцево-желтые и коричневые кленовые листья. К ним в компанию залетело несколько темно-красных ясеневых.

«Листья дуба падают с ясеня, – вспомнила она вдруг поговорку студенческих лет. – Вот ни фига себе, вот ни фига себе!»

И то правда…

Она достала телефон и набрала номер единственного человека на свете, которому совершенно доверяла: подруги Инны.

– Иннуль, привет.

– Привет, пропащая. Когда в гости придешь?

– Да приду скоро. Слушай, Иннуль, ты знаешь такого человека по фамилии Бергер?

– Сашку Бергера? Из «Бюро независимой юридической поддержки»? Да кто ж его не знает!

– И ты с ним знакома?

– Да кто ж с ним не знаком?

– Например, я.

– А хочется?

– Не то чтобы хочется, просто нужно.

– И что требуется от меня?

– Созвонись с ним. Попроси найти для меня время, буквально полчаса, и чем скорей, тем лучше.

– Что, интервью для романа?

– Не только. Скажи, что разговор будет интересен и ему. Дело Стахеева. Новые детали. Он поймет.

– А кто такой Стахеев?

Алена подумала.

– Честно?

– Честно.

Она представила, что сделается с Инной, если ответ будет таким: «Мой жених!» Но не стала подвергать подругу слишком сильному потрясению.

– Да так… один странный человек.

– Женат?

О Господи, у Инны хроническая мания пристроить Алену за хорошего человека – именно так это называется на ее языке! А неумение (или нежелание?) Алены забыть об одном черноглазом молодом красавце она считает кретинским мазохизмом.

Ну что ж, по большому счету, так оно и есть…

– Он не женат, Иннуль, но у него есть любовница. И, кажется, даже не одна. Успокойся, не тот человек. Давай лучше про Бергера поговорим.

– Кстати, Бергер тоже не женат… – мечтательно протянула Инна.

Алена обреченно вздохнула:

– Бергер тоже не тот человек. Ему же, кажется, еще до тридцати далеко, кого ты мне сватаешь, безумная?!

Инна хихикнула.

Смысл хихиканья был понятен: Игорю тоже далеко до тридцати. И ничего, это нашу влюбленную писательницу нисколько не тормозило! Она бы даже ребенка от него родила… если бы получилось.

Не получилось.

Ну и ладно, куда бы она теперь с ребенком… брошенка несчастная!

– Иннуль, давай о деле, а? – безнадежно попросила Алена.

– Хорошо, я сейчас же позвоню Бергеру, а потом тебе, – наконец-то угомонилась Инна и отключилась.

«Так, а сейчас я куда должна пойти?» – подумала Алена, убирая телефон.

Черт, как не хватает блокнота! Ну зачем она хвастливо носила с собой эту парижскую красоту, на которую польстился какой-то гнусный воришка, а не простенькую бумажную поделку «Нижполиграфа»?! Вот и мучайся теперь, вот и выстраивай заново план действий, систематизируй вопросы без ответов…

Но кое-что в голове все-таки осталось. В музей, вот куда она собиралась заглянуть. В музей, к Майе!

О том, что переданный Николаем Дмитриевичем конверт так и остался у нее в сумке вместе со всем своим содержимым, Алена вспомнила, когда уже была как минимум за три квартала от дома Алексея. Пожала плечами – ну что ж, не возвращаться же! – и пошла дальше, даже не подозревая, что уносит с собой ответ на очень многие вопросы… И вообще, если бы она сейчас заглянула в этот конверт, очень многое могло бы сложиться иначе, иначе, иначе!

Но, знать, на то была не судьба.

Москва, 1880 год,

из частной переписки В.М. Васнецова

«Григорий, брат и друг, хочу излить тебе душу. Помнишь, я писал тебе об Антоне-Антонине? О том, что меня беспокоят ее знакомства? Сегодня я понял окончательно, что беспокоился не зря. Один из моих учеников, Вистоплясов, человек талантливый, но без царя в голове, свел ее со своим приятелем. Тот, конечно, субъект незаурядный. Ему едва двадцать семь лет. Он родился в семье священника где-то в Малороссии. Недоучившийся семинарист, окончил гимназию с золотой медалью. Недоучившийся инженер путей сообщения, блестяще сдал экзамены в Медико-хирургической академии. Здесь его арестовали за хранение нелегальной литературы. Приговорили к одному месяцу лишения свободы. Но, дожидаясь приговора, Кибальчич просидел в тюрьмах Киева и Петербурга два года и восемь месяцев. Там-то он и встретился с мерзейшими людьми нашего времени – социалистами. Семена их учения попали на благодатную почву – Кибальчич был ожесточен несправедливым заключением. Вернуться в Медико-хирургическую академию он не смог – двум его прошениям было отказано. А два года назад в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева. После этого из Петербурга выслали всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы. Я не буду говорить о несправедливости меры, полагая, что она уже осуждена. Несправедливость толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора. И этим человеком сейчас очень увлечена Антонина, наш Антон. Она клянется и божится, что отношения у них «научного свойства» и все посвящены улучшению замысла моей картины. Отчего-то мне плохо верится. Конечно, некоторые доводы меня впечатляют. Особенно что касается положения моего ковра в пространстве. Я готов поверить, что загнутые его углы в реальности мешали бы ему двигаться. Но тут одна закавыка – тогда придется изображать сплошь изнаночную его сторону. Мне же хочется изобразить это красивейшее изделие сил волшебных так, как следует. И мне наплевать, что г-н Кибальчич будет считать мое произведение пряничным лубком!

Скажу правду: помнишь, как восхищался я умом Антона, ее предложениями относительно рунических узоров? Сейчас моего восхищения поубавилось. Мне чудится, что меня вовлекают в некую дьяволобесную игру, что так называемые славянские руны – точно такая же ересь, как ненавидимые мною каббалистические знаки. Я жалею, что сжег прежние эскизы. Восстановить ту прихотливую игру воображения будет трудно. И мне жалко, очень жалко Антона. С ее самолюбием узнать, что после того, как я расхвалил ее во всеуслышание, я отвергну ее эскизы…

Это будет жестоко. Не уверен, что окажусь способен на такую жестокость. На самом деле ее замысел прекрасен. Но я должен поставить ей ультиматум.

Она должна выбрать – искусство или этот человек, который кажется мне отвратительным».

Нижний Новгород, наши дни

Инна перезвонила очень быстро – Алена едва успела дойти до музея.

– Бергер тебя ждет через час в областном суде, – сказала бесценная подруга. – У него там встреча с каким-то судьей, потом – с тобой. Он будет в канцелярии по уголовным процессам, у Клары Федоровны. Ты ее, кажется, знаешь?

Клару Федоровну, заведующую канцелярией, Алена знала отлично, не раз под ее присмотром изучала интересные дела, многие из которых ей потом очень пригождались то для одного романа, то для другого. Давно не видались с Кларочкой, надо будет прихватить для нее коробку конфет…

Ну а пока наша писательница вошла в музей, сдала плащ в гардероб, купила билет в кассе и окинула быстрым взглядом вахтершу, сидевшую рядом с милиционером. Интересно, с ней Алена недавно говорила по телефону о злосчастном Севе Лысаковском? Похоже, да: по виду бывшая училка, но в глазах ни следа профессиональной мизантропии, а имеет место быть некая печальная просветленность. Ну да, одна из тех, кто решил провести жизнь рядом со святынями искусства… Дай Бог каждому!

Алена проскользнула мимо как можно скорей, словно вахтерша могла ее узнать. Было отчего-то жутко стыдно того разговора о Севе. Строго говоря, ею владело не более чем праздное любопытство… Или нет? Или все же не столь уж праздное?

Ладно, жизнь покажет.

На сей раз она начала свою экскурсию с третьего этажа, с залов западноевропейской живописи. Однако лишь скользила взглядом по картинам, даже по знаменитой «Лукреции»: Алена совершенно целенаправленно искала других сов или другой самолет. Так сказать, для чистоты эксперимента. Что характерно, не находила до тех пор, пока не вошла в знакомый зальчик. Вот безжалостно обиженный Беннингом Дмитрий-самозванец, вот чудный шишкинский пейзаж, а вот и…

А вот и Майя, которая стоит у подоконника, в точности как стояла вчера, сунув руки в карманы черного жакета и зябко подняв плечи, – и смотрит на «Ковер-самолет» с тем же странным выражением в глазах…

И не видит больше ничего и никого вокруг, даже приближающейся к ней Алены. Сейчас как вздрогнет от неожиданности…

– Майя, добрый день.

Странно, не вздрогнула – посмотрела на Алену совершенно спокойно:

– Вы? Здравствуйте. Я знала, что вы еще придете.

– Почему?

Майя пожала плечами:

– Не могу объяснить. Знала.

«Ну а я знала, что снова застану тебя здесь», – чуть не брякнула Алена. Однако ума хватило удержаться. И она с ощутимым усилием перевела разговор:

– Странно, второй раз вижу вас около этой картины, и вы опять смотрите на нее так, как будто хотите насквозь просмотреть. А что, может быть, там что-то совсем другое сначала было нарисовано? Знаете, я недавно где-то читала, будто какой-то итальянский исследователь творчества Леонардо да Винчи, кажется, Маурицио Серачини…

– Маурицио Серачини? – переспросила Майя. – Да, я слышала о нем, две-три его искусствоведческие книги на русский переведены, ими Лариса Стахеева невероятно увлекалась… Извините, я вас перебила.

– Значит, Маурицио Серачини с помощью рентгеноскопии и фотографирования инфракрасными лучами установил, что под слоями краски на полотне «Поклонение волхвов» находится вообще другая картина, другая композиция, другой замысел, и, очень может быть, только он и принадлежит Леонардо, а то, что на поверхности, написано гораздо позднее кем-то другим и по-другому, замысел художника совершенно искажен. Причем на той, первой, картине изображены какие-то знаки ордена тамплиеров, строящийся храм как символ возрождения ордена и даже слон!

– А слон что символизирует? – с любопытством спросила Майя.

– Да ничего, скорее всего, – пожала плечами Алена. – Ну, просто слон, такое экзотическое животное…

– Нет, здесь слона нет. – Майя указала на «Ковер-самолет». – Вполне довольно экзотической жар-птицы. И никакого второго дна, уверяю вас! Сразу ясно, что глубоких слоев краски под поверхностным, видимым, слоем нет. Кстати… Вот у нас есть такая картина Федотова «Отдых рыбака». На ней художник сначала нарисовал ногу рыбака, а потом захотел исправить ее положение. Но даже краску не стал счищать – просто взял и зарисовал ее. Прошло сто с лишним лет – и прежний рисунок вдруг начал проступать… Представляете, сидит рыбак с тремя ногами! Ужас, да?

– Ужас, – хохоча, согласилась Алена. – И что вы теперь будете делать с этим мутантом?!

– Не знаю, не решили еще. Ну так вот, я вам совершенно точно могу сказать, что под основным рисунком Васнецова нет ничего закрашенного. Ну, может быть подмалевок, графический набросок – только на таком уровне. Но это нормально и почти на всех картинах присутствует. Как черновик для писателя. – Алена понимающе кивнула. – Только с помощью рентгенографии можно увидеть, как менялся замысел художника во время работы. И все-таки, – Майя взглянула на Алену с извиняющейся улыбкой, – и все-таки вы правы: картина меня зачаровывает, я сама ловлю себя на том, что пытаюсь увидеть в ней что-то… может быть, то, чего в ней нет и никогда не было.

– Может быть, – вкрадчиво сказала Алена, – на вас действует отношение к этой картине Ларисы Стахеевой? Вы же дружили с ней, верно? А Лариса, кажется, была «Ковром-самолетом» очень увлечена.

Майя бросила на нее испытующий взгляд, но, слава Богу, не спросила, откуда у Алены такие сведения. Решила, наверное, что от Алексея… Ну и зря она так решила, почти до всего, что Алена узнала, она дошла своим собственным умом-разумом!

– Лариса была увлечена преимущественно славянской символикой, – проговорила Майя, указывая на изнанку ковра. – Пыталась смысл знаков разгадать. Понимаете, ей в руки попались некие документы… старые письма, которые касались работы Васнецова над картиной, и они ее почему-то очень взволновали. Она особо не откровенничала, письма никому не показывала, но я так поняла, что сведения там крылись какие-то сногсшибательные. Лариса могла бы на их основе написать очень серьезную работу.

– А что, эти сведения касаются славянской символики? – удивилась Алена. – Но в рисунке ковра нет ничего особенного, я бы назвала подбор узоров случайным, лишенным особого смысла, рассчитанным только на внешний эффект…

– Не то насчет символики, не то насчет истории написания картины сведения, точно не знаю, – сказала Майя. – Строго говоря, история написания ничем таким особенным не отличается. Считается, что картину Васнецову заказал Савва Иванович Мамонтов, известный меценат и крупный промышленник. Он был председателем правления строящейся Донецкой железной дороги и попросил Виктора Михайловича написать три полотна для кабинета правления. Они должны были стать как бы сказочными иллюстрациями к пробуждению богатого Донецкого края, к строительству новой железной дороги – это ведь по тем временам было сверхбыстрое средство передвижения. «Ковер-самолет» очень подходил тематически – именно что средство передвижения, именно что сверхбыстрое. Однако правление не согласилось купить слишком сказочные картины, сочло их неуместными в служебном помещении, и тогда Мамонтов два полотна купил сам – «Ковер-самолет» и «Три царевны подземного царства», а его брат приобрел «Битву скифов со славянами». Что и говорить, из всех трех только «Ковер» вполне соответствовал теме задания… Уже гораздо позднее картина попала в собрание Рукавишникова, а оттуда – в наш музей. Таковы общеизвестные факты. А у Ларисы оказались частные документы, письма, которые касались каких-то личных отношений Васнецова с одним из его учеников. Это некий Антон, имя его упоминается в сохранившихся и опубликованных письмах Виктора Михайловича, я их нарочно потом перечитала в журнале «Искусство и жизнь» и отлично помню, что Васнецов с Антоном много спорил именно относительно славянской символики на изнанке, а также относительно формы самого ковра, вернее, его положения в пространстве. Например, своему другу, Григорию Мясоедову – кстати, он почему-то называл «Ковер-самолет» ковром с ушами! – Виктор Михайлович писал, что поступил вопреки советам Антона, который в своих эскизах перегружал изнанку ковра славянскими рунами. Почему-то вот этот странно, неожиданно опущенный передний уголок ковра был для Васнецова как бы символом того, что он не пожелал последовать советам Антона, которые считал совершенно бредовыми. Он жалел, что Антон так надолго заморочил ему голову. И сетовал, что тот водит знакомства с неподходящими людьми… в том числе с господином Кибальчичем.

– С Николаем Кибальчичем?! – ахнула Алена, мигом вспомнив, какое лицо стало у Алексея, когда он увидел в ее руках книгу о Кибальчиче.

– Видите ли, Васнецов был убежденный монархист, даже конституционные реформы считал дьявольским наваждением, ну и, конечно, Кибальчич с его воззрениями казался Виктору Михайловичу сущим исчадием ада, – пояснила Майя.

Алена кивнула. Наверняка Алексей знал об открытии Ларисы. Почему же он ничего не сказал Алене, когда говорили о «Ковре»? Почему так усердно отрицал, что бредил именно этой картиной? Почему так напрягся, когда увидел в ее руках книгу о Кибальчиче?

Письма, письма…

Письма! А что, если у нее в сумке лежит одно из таких старых писем, касающихся «Ковра-самолета»? Ну да, Николай Дмитриевич именно так и рассказывал: «В книге той, в «Язычестве древних славян», лежал листок… письмо. Я его, к стыду своему, прочитал. Извинением мне может послужить лишь то, что и адресат сего письма, и автор его давным-давно уже умерли – оно принадлежит, судя по дате, к восьмидесятому году позапрошлого века. Очень любопытный документ. Я наслаждался, его читая… как будто с помощью некоей машины времени заглянул сквозь тьму веков…»

Посмотреть письмо сейчас? Показать Майе? Объяснить, что раньше оно лежало в одной из книг, принадлежащих Ларисе?

Алена не успела решить, что делать: в кармане жакета Майи зазвонил мобильный телефон. Это был, слава Богу, не приевшийся за последнее время Пьяцолла, а старый добрый Моцарт с его незамысловатым «Турецким маршем».

Майя вздрогнула, воровато оглянулась на мигом сунувшуюся в зал бдительную хранительницу, послала ей извиняющуюся улыбку. Та кивнула – мол, своим можно! – однако Алену окинула таким взором, что она мигом поняла: чужим – нельзя, ни-ни, ни за что!

– Алло? – поднесла Майя трубку к уху – и лицо ее мигом изменилось почти неузнаваемо: сморщилось, побледнело, из глаз так и хлынули слезы.

– Что? – пробормотала она. – Что вы говорите?! Да нет, этого не может быть! Как же…

И зарыдала, не сдерживаясь, почти в голос, неуклюже вытирая слезы рукой с зажатым в ней мобильником.

– Майя, что случилось?! – хором воскликнули насмерть перепуганные Алена и хранительница, но Майя какое-то время только качала головой, закрыв глаза и судорожно всхлипывая. Не сразу, далеко не сразу смогла она справиться с голосом и вымолвить:

– Мне срочно нужно к директору. Это она звонила. Срочно нужно.

– Да что случилось-то? – снова воскликнула хранительница, но Майя только покачала головой, продолжая одной рукой сжимать мобильник, а другой вцепившись в Аленин рукав, и так крепко, словно знала: если выпустит эту опору, то упадет.

Ну что ж, Алена не возражала послужить опорой, ведь совершенно ясно было: случилось что-то в самом деле ужасное. Но что?

– В нашем музее, – вдруг пробормотала Майя, словно услышав ее невысказанный вопрос, – в нашем музее творится нечто странное. Нет, страшное! У нас был один шофер… впрочем, вы его не знали… Он под Новый год покончил с собой.

Алена искоса взглянула на нее, но промолчала. Хранительница кивнула:

– Да, Севочка, бедный!

– А теперь… – Майя чуть не задохнулась от нового приступа рыдания. – Сегодня, буквально вот только что, покончила с собой одна женщина, сотрудница нашего музея… Тамара Семенова! Она вчера попала в психиатрическую лечебницу… Помните, директриса мне говорила на крыльце, вы как раз рядом стояли…

Алена кивнула.

Тамара! Теперь и она… Что же происходит, а?!

– Боже мой! – всплеснула руками хранительница и тоже залилась слезами.

Реакция женщины была понятна, однако горе ее сейчас показалось Алене до такой степени ненужным, несвоевременным, что она сердито махнула на нее рукой. Хранительница почему-то сочла ее жест приказом исчезнуть и в самом деле исчезла – бросилась в соседний зал.

Может, обиделась? Но Алене было совершенно не до нее.

Майя тоже сделала движение выйти, но Алена схватила ее за плечи и в буквальном смысле слова прижала к стене.

– Погодите-ка! – выкрикнула она и довольно бесцеремонно тряхнула Майю. – Погодите. Сева, Тамара… Но ведь и вам тоже хотелось покончить с собой! Помните? Почему?

Майя уставилась на нее огромными, черными, утонувшими в слезах глазами:

– Почему? Я не знаю, не помню. Но откуда вы знаете?

– Неважно, – резко бросила Алена. – Я знаю, что вы хотели покончить с собой, чтобы не уничтожить картину – вот эту картину, «Ковер-самолет», чтобы ей не повредить! Ну, вспоминаете?

Майя покачала головой:

– Очень смутно… Теперь, когда вы сказали, вроде бы что-то проясняется в голове… Да, была какая-то навязчивая тяга в музей, стремление уничтожить что-то – и страх перед этим стремлением, отвращение к нему, к себе, такое отвращение, что лучше умереть… Да, я вспоминаю, меня влекло именно к этой картине! Какая-то навязчивая музыка звучала, звенела в голове, заполняя ее… Мое сознание мутилось почему-то именно после того, как начинала звучать эта музыка, я сознавала только одно: мне необходимо оказаться в музее и тайно, чтобы никто не видел, острым ножом вырезать из картины…

– Вырезать из картины? – повторила потрясенная Алена. – Что?

Майя с сомнамбулическим выражением лица подошла к «Ковру-самолету» и, приподнявшись на цыпочках, размашистым движением обвела ту его часть, где находился загнутый вниз угол, который с первого взгляда показался Алене странным и неестественным.

– Но почему именно этот фрагмент? – осторожно спросила Алена.

– Не знаю. Не знаю… – испуганно пробормотала Майя. Она вздрагивала, зябко обхватив себя за плечи руками. – Знаю только одно: меня словно бы разрывало на части, я готова была умереть, но только не причинять вред картине, убить себя готова была. Но я даже не подозревала, что кто-то еще подвержен той же пагубе. А сейчас подумала: вдруг Тамара… и Сева… Вдруг с ними было что-то подобное? Но почему? Откуда это взялось?

Алена задумчиво покачала головой.

Майя не знала, есть ли другие… А Алексей, получается, знал? Ну да, еще в самом начале, когда Муравьев пересказывал Алене исповедь Алексея о его терзаниях, он упомянул: мол, «бесы информировали» Алексея, что не один он «у них под опекой»… Но разве бесы называли ему имена других своих жертв? А он внес в свой особый телефонный список именно тех сотрудников музея, кто был обуреваем страстью к самоубийству, всех троих. Он сам – четвертый… Но только ли четверо их было? Наверное, Алексей знал не обо всех, но откуда он знал этих? Или опять странное совпадение?

А вот странное несовпадение: у троих из его списка лимфаденит, а у Алексея его нет. Что это значит?

Может быть, странность объяснима. Майя ощущала стремление уничтожить картину как свое собственное неконтролируемое желание. Алексей же чувствовал некую чужую волю, довлеющую над ним. Алена отлично помнила, как он кричал: «Не заставляйте меня! Что вам от меня надо?» А как было у Севы и Тамары?

Теперь уж не узнать…

Боже мой, от такой путаницы уже голову ломит!

– Извините меня, – глухо сказала Майя. – Мне пора. Меня же просили к директору зайти. Надо будет ехать в больницу, к Тамаре…

Алена кивнула. Ей тоже было пора – к Бергеру, но не оставляло ощущение, что она что-то упустила. Как будто в рассказе Майи прозвучало что-то очень важное, оставшееся незамеченным… Но нет – ощущение мелькнуло и прошло.

Алена машинально вышла из зала вслед за Майей и на лестничной площадке увидела заплаканную женщину, которая спускалась откуда-то, возможно, из кабинета директора.

– Катерина Петровна! – окликнула ее шедшая впереди Майя, снова начиная плакать. – Да неужели правда?

– Правда, Маечка, – всхлипнула та. – Буквально вот-вот, ну, времени всего ничего прошло, как ее не стало! Сейчас у нас сколько, полтретьего? А это произошло ровно в час!

В час?

Алена схватилась за перила.

– Осторожнее! – сквозь слезы воскликнула, повернувшись к ней, Катерина Петровна. – Лестница такая крутая! Наверное, там тоже была крутая лестница, с которой Тамарочка наша бросилась!

– С лестницы бросилась? – зарыдала Майя. – Боже мой, ну зачем, зачем?..

Больше находиться здесь Алена не могла – повернулась и кинулась бегом, бегом, схватила плащ в гардеробной, выскочила вон…

Какой ужасный день, ужасный! Сколько горя, сколько потрясений!

Может быть, уже пойти домой? В родную, такую комфортную обстановку… В свой кокон, из которого она зачем-то выбралась. Домой, домой… Забраться с ногами в любимое кресло, закутаться в любимый плед, включить музыку, послушать любимое аргентинское танго Гарделя, Ди Сарли, Пьяцоллу…

Пьяцоллу?

Алена оделась, вышла на крыльцо музея и немедленно достала из сумки телефон. Вызвала на дисплей номер, звонить по которому совершенно не хотелось, но нельзя было не позвонить.

– Лев Иванович? Это Алена Дмитриева.

– Неужели? – буркнул Муравьев. – Что, сочли меня достойным пообщаться с вами? В прошлый-то разговор – р-раз, и отключились! Пошел, мол, вон, товарищ Муравьев! А сейчас понадобился, да?

– Понадобились, – не тратя времени на реверансы, сказала Алена холодно. – Ровно в тринадцать часов в психиатрической клинике на улице Июльских Дней покончила с собой одна женщина, Тамара Юрьевна Семенова. Мне нужно срочно знать, как именно это произошло.

– Вы где сейчас находитесь? – настороженно спросил Муравьев.

– А что такое? – удивилась Алена.

– Ничего особенного, – сладким голосом произнес Лев Иванович. – Надеюсь, не в психиатрической клинике?

– Что?!

– Что слышали. Вы в уме, Елена Дмитриевна? Я вам что, мальчик на побегушках? То разговаривать не желаете, то звоните, понимаете ли, когда в голову взбредет, заставляете какие-то никому не нужные сведения собирать…

– Да почему же так уж никому не нужные? – зло прошипела Алена. – Это самоубийство имеет прямое отношение к неприятностям вашего друга, Алексея Стахеева.

– Ну, знаете, неприятности у него не столь уж велики, чтобы я вот прямо сейчас все бросил и кинулся сломя голову собирать для вас информацию!

– А вы все же киньтесь, – холодно посоветовала Алена. – Киньтесь – не пожалеете, потому что в обмен на информацию о Тамаре Семеновой я вам, может быть, дам кое-какую информацию относительно одного гаража в Стригине…

– Ага, – тихо, с безнадежной интонацией проговорил Муравьев. – Я так и знал, что без вас там не обошлось…

И отключился.

Наверное, не стоило себя так подставлять? Ничего, она ведь сказала: «Может, дам информацию». То есть, возможно, даст, а возможно, и нет… Правда, если нет, то отношения с Муравьевым можно будет считать законченными.

Ну и ладно, лучше навеки поссориться со Львом Ивановичем, чем оказаться подозреваемой в убийстве. Даже в двойном убийстве!

Да кто ж их убил-то, этих беспощадных сволочей, чтоб им гореть в адовом пламени?!

Телефон, который Алена продолжала держать в руке, вдруг зазвонил. На дисплее вырисовался номер Алексея Стахеева.

Она задумчиво смотрела на номер, но не нажимала кнопку приема. Телефон умолк, но звонок раздался снова. Ну да, Алексей, видимо, решил, что Алена в первый раз его не слышала.

Почему она не отвечает? Неведомо…

Или все же ведомо? А если да, то что именно ей ведомо?

Вопрос, конечно, интересный…

Алена опустила звонивший телефон в сумку, повесила ее через плечо и, зябко поеживаясь (зазнобило вдруг от налетевшего ветерка, да и от голода, ведь сегодня с утра ничего во рту не было, даже пресловутой маковой росины!), вышла из кремля, оставляя позади шлейф звонков.

Наконец телефон угомонился.

Алена прошла мимо того места, где только позавчера (позавчера!) пыталась сладить с припадком Алексеева безумия, пересекла площадь и направилась к лотку около здания химбиофака университета, чтобы купить булочку с маком и в шоколадной глазури. Это было страшное преступление против шейпинг-правил, которым Алена поклонялась если и не свято, то достаточно истово.

«Последний раз! – сконфуженно поклялась она кому-то – суровому и неумолимому богу Шейпу, скорее всего. – Больше никогда в жизни! Ни-ког-да!»

Конечно, разве она могла знать, что клятва ее будет услышана…

Вместе с булочкой (строго между нами – булочек она съела две, вернее, три… или даже четыре?!) Алена купила кофе в пластиковом стаканчике. После кофе, горячего, как страсть, сладкого, как поцелуй, черного, как ночь, и едкого, как фанта, которая, говорят, разъедает даже пластмассовые расчески, что там уж о желудке говорить, Алена почувствовала себя гораздо лучше. Может быть, в желудке необратимые процессы уже и начались, но в голове прояснилось, и она, пока шла к зданию суда сначала через площадь Минина, а потом по Покровке, все думала, думала, думала, ничего не видя, ничего не замечая вокруг – ни тех, кто попадался навстречу, ни тех, кто следовал за ней. А между тем среди не замеченных ею было как минимум двое – они следовали за ней, не приближаясь и не отдаляясь, на почтительном расстоянии, но ни на мгновение не выпуская Алену из виду, и каждый боялся, что она вдруг оглянется и увидит его, и узнает. Преследование это было обыденным и невероятным, словно в типичном детективе, потому что каждый из ее преследователей сжимал в кармане пистолет, готовый выхватить его в любое мгновение и выстрелить, но каждый предпочел бы нанести удар тайно, чтобы потом удалось убежать, исчезнуть, остаться неузнанным, непойманным, свободным… живым!

Одному из них маневр удастся, другому – нет.

Быть или не быть, жить или не жить, а если жить, то кому – все это решится в течение какого-то часа… Боже, как стремительна бывает жизнь, как скоропостижна бывает смерть, и никто, никто не знает, сколько ему еще осталось…

Алена шла и думала вовсе не о вечном и бесконечном. Она вспоминала, как однажды у нее на кухне сломался кран. Отвалился длинненький такой носик, кажется, он называется «гусак», из которого, собственно, и льется вода. И на его месте образовалась дырка, из которой струя хлестала в раковину, полную (как всегда, ведь лень родилась намного раньше нашей героини) немытой посуды. «Гусак» тоже рухнул в раковину и даже разбил одну чашку.

Чертыхнувшись, Алена «гусак» вытащила, воду закрыла и стала думать, что делать дальше. Она воткнула «гусак» на место и попыталась затянуть блестящую шайбу, но та моталась по резьбе без толку и закручиваться не желала. Получалось, чтобы ввернуть «гусак» на место, его нужно было вращать по кругу, а сделать это было невозможно: стенка мешала. Алена принесла из кладовки клещи, потом газовый ключ, но, что с ними делать, как приладить к крану, не представляла себе. Наверное, слесарь-сантехник знал, но Алена не была слесарем-сантехником и вообще была редкостно тупа в вопросах домоводства. И, как назло, ни одного из лиц мужского пола, которые могли бы прийти к ней и спасти, в ту пору поблизости не оказалось. Случилось это в воскресенье. Алена его кое-как пережила с выломанным краном, решив назавтра позвонить в домоуправление, но, как известно, «довлеет дневи злоба его», и в будни ей сделалось не до звонков.

В раковине копилась посуда, «гусак» лежал на тумбочке. Иногда Алена вновь пыталась приткнуть его на место, и вроде бы ей даже удавалось, правда, шайба так и не закручивалась. «Гусак» держался несколько минут, но стоило усилить напор воды, как он опять грохался на посуду, и просто чудо, что ничего больше не разбилось.

И вот как-то раз ни с того ни с сего, даже не думая, Алена вдруг принялась крутить злосчастный «гусак» слева направо. Просто так передвигала его – туда-сюда, туда-сюда… Странно – он не падал в раковину. Она нагнулась и увидела, что непослушная шайба каким-то непостижимым образом уже влезла на середину резьбы, куда ее раньше никакими молитвами и проклятиями невозможно было загнать. Еще несколько движений влево-вправо – и кран закрепился намертво!

Бог ты мой, как она гордилась собой тогда, как счастлива была… Кажется, завершение ни одного романа, исторического или детективного, без разницы, не приносило ей такого счастья, как победа над дурацким, совершенно нечаянно починенным краном!

И это тоже свидетельствует о том, что все на свете относительно, не только время…

Сейчас, бредя по Покровке и вспомнив про ту победу, она тоже была совершенно счастлива, и, пожалуй, завершение ни одного романа не прибавляло ей столько гордости собой, как одна запутанная история, которую она распутала-таки, как одна загадка, которую она все же разгадала… Причем словно бы невзначай разгадала-распутала, само собой, как бы от нечего делать, методом, строго говоря, тыка, и даже не слишком-то научного.

Конечно, еще оставались белые пятна на этой как бы карте, оставались неразгаданные знаки в этой как бы криптограмме, но главное было ясно. Настолько ясно и понятно, что можно было только диву даваться, как Алена не поняла всего с самого начала.

Ничего, лучше поздно, чем никогда!

Теперь главное было – обратить в свою веру сыщика Александра Бергера из «Бюро независимой юридической поддержки».

Алена так задумалась, что совершенно забыла о конфетах, которые собиралась купить для Клары Федоровны. Но той все равно не оказалось на месте, она почему-то ушла сегодня с работы пораньше. Бергера тоже еще не было, а впрочем, до назначенной встречи оставалось десять минут.

Алена села в уголке на шаткий стул. Интересно, кстати, почему во всех канцеляриях в нашей стране стоят непременно шаткие, чуть живые стулья, а если не стулья, то сколоченные воедино ряды неудобных кресел?! И только собралась она немножко перевести дух, как телефон в ее сумке снова зазвонил. Обреченно вздохнув, Алена его достала, но добивался ее, как ни странно, не Алексей, а дорогой Лев Иванович.

– Говорите! – начал он с места в карьер.

– Что? – не поняла Алена. – О чем?

На самом деле отлично поняла: Муравьев озвучивает принцип «сначала деньги, а потом стулья». Но она придерживалась того же принцапа, и выдавать информацию первой совершенно не входило в ее планы.

– Только после вас.

– Я ничего не скажу.

– Нет, Лев Иванович, скажете. А то я тоже ничего не скажу.

– Я вас арестую, – пригрозил он мрачно. – За сокрытие улик.

– Ну и арестовывайте, – согласилась Алена так же мрачно. – Тогда вы никогда в жизни не узнаете, что, например, происходило с вашим приятелем Алексеем Стахеевым.

– А вы знаете? – недоверчиво спросил Муравьев.

– Думаю, да.

– Ну и что?

– Ничего.

– Кончайте мне хамить! – заорал Муравьев. – Кончайте! Что вы себе позволяете?!

Ему, между прочим, никто и не хамил. Он спросил, Алена ответила. Чистую правду, кстати. Но ведь каждый понимает согласно своей испорченности…

– О Господи, Лев Иванович, ну почему вы на меня все время орете? – спросила она со вздохом. – Неужели нельзя хоть раз нормально поговорить? Удалось вам что-нибудь узнать насчет Тамары Семеновой?

– За кого вы меня принимаете? – буркнул Муравьев с неожиданно примирительной интонацией. – Мне бы – да не удалось? Я вам что, Ванька Жуков, девятилетний мальчик, подмастерье сапожника? Я все-таки начальник следственного отдела ГУВД, могу получить любую информацию. Ну, слушайте. Тамара Семеновна содержалась не в отделении для буйных, а в нервном, где порядки такие же, как в обычной больнице. Народу, сами понимаете, там много. За ней особо не наблюдали, потому что приступ ее быстро купировали, вела она себя тихо. И когда она вдруг сползла с кровати и куда-то побрела, на нее никто и внимания не обратил. Подумали, может, в туалет направилась. А она вышла на лестничную площадку и бросилась в пролет. С пятого этажа… Насмерть сразу, конечно.

– И это все? Больше никаких подробностей? – тихо спросила Алена. – Не может быть, чтобы вот так просто встала, пошла…

– Именно так просто! – ответил Муравьев, и она словно бы увидела, как Лев Иванович пожал плечами. – Никто ей ничего не говорил, она ни с кем не общалась. Правда, соседки по палате говорят, что зазвонил ее мобильный телефон, но она не ответила на звонок, вышла, телефон так и остался на тумбочке. Очень красивая, говорят, мелодия была, они ее с удовольствием слушали.

– Телефон? – вскрикнула Алена. – У нее не забрали телефон, когда принимали в больницу? Но почему?!

– Да мне-то откуда знать? – уже с ноткой раздражения буркнул Муравьев. – Наверное, не сочли нужным. Ладно, это все, что мне известно. Чем богаты, тем и рады! Теперь ваш черед, расплачивайтесь! И не вздумайте отключиться, клянусь, сейчас пришлю наряд, где бы вы ни были, и вас ко мне под конвоем доставят…

Так, Муравьев начал заводиться всерьез. Львов не стоит попусту дразнить, такие «игры» могут оказаться опасными для жизни. Алена и не стала дразнить.

– Лев Иванович, насколько мне известно, вчера или позавчера был угнан темно-серый «Опель». На нем Павел Власьев и Ашот Акопян приехали в Стригино.

– А вы откуда знаете? – сдавленным голосом произнес Муравьев.

– Случайно их видела. Я была на станции «Скорой помощи» Ленинского района, около станции метро «Двигатель Революции», и видела, как они садились в машину.

– А с чего вы взяли, что «Опель» в угоне?

Алена тихо охнула. Хм, вопрос не праздный… Надо выкручиваться.

– Ну, трудно поверить, что у кого-то из них мог оказаться свой «Опель», верно? Не по чину честь!

– Темните вы что-то, как обыч… – начал Муравьев.

Но Алена дальше не слушала: в канцелярию вошел невысокий, очень худой белобрысый парень с замкнутым выражением усталого лица. Это был Бергер, и Алена, поднявшись ему навстречу, только и успела послать Муравьеву прощальный привет:

– Вот все, что мне известно. Чем богаты, тем и рады.

И выключила телефон.

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Николаша, я думаю, что раньше мы повидаемся, чем это письмо до тебя дойдет. Хотя кто знает, может быть, мне и не удастся собраться столь быстро. Может быть, я все же успею предупредить тебя, что все мои планы изменились. Если ты получил письмо предыдущее, ты должен знать, какого восторга я исполнилась после того, как Кибальчич пришел в мастерскую, когда я была там одна, и принес мне формулу. Если ты читал мое письмо, то знаешь, что я сделала. И ты можешь вообразить, в каком исступленном восторге я была. Все во мне было потрясено силой гения этого человека!

Потом пришел В.М.

Я больше не могу его видеть! Надеюсь, ты поймешь меня. Он уничтожил все. Когда я наутро пришла в мастерскую, то увидела угол какого-то пошлого разноцветного бухарского ковра на том месте, где вчера я написала формулу Кибальчича.

А бумагу, которую я забыла в мастерской, он сжег…

Не могу описать, что со мной было… Не помню, что я кричала, чем грозила. Потом Костя Красноштанов сказал, что я пыталась изрезать картину или хотя бы соскрести слои краски с полотна, вновь открыть формулу. Но это было, конечно, уже невозможно… О, если бы я обладала силой проникнуть сквозь те слои взглядом! Я бы увидела бесценную формулу…

Увы, невозможно. И никто никогда не узнает… Ну разве что в будущем, десятилетия или века спустя, люди узнают, какой дар преподнес им нищий отчисленный студент-медик.

Но как они узнают, где надо искать?

В.М. назвал это дьявольщиной, от которой человек должен отшатнуться в страхе. А я подумала, что железная дорога тоже должна была казаться людям чем-то дьявольским. Но ведь всему свое время!

Время формулы уже никогда не придет. Зачем, зачем? Ну разве так можно ненавидеть человека, чтобы уничтожить его гениальное открытие? В.М. ярый монархист, но… Как будто царствующему дому могла помешать всего одна формула!

Я сказала В.М., что уезжаю.

Он побледнел. Прибежала Анна Ивановна, заплакала надо мной, как над покойницей: «Мы любили тебя, как родную дочь!» Я тоже любила их, как родных. Но я уеду. И не сомневаюсь, что В.М. сделает то, что собирался: откажется от моих эскизов изнанки ковра. Он не простит мне… Я тоже ему не прощу.

Жалко Анну Ивановну, но я больше не могу его видеть. Я возвращаюсь.

Об одном прошу тебя, брат. Никогда больше не говори со мной о Москве и о моей жизни там. Если я дорога тебе, давай просто молчать об этом этапе моей жизни. Все мечты развеялись в прах. Все надежды рухнули.

Я ничего больше не хочу, только оказаться дома. Может быть, когда я опущу руки в Волгу, а надо мной прошумят старые яблони, у меня отойдет с души то горе, которое я здесь пережила.

Не надо меня встречать, я сама спокойно приеду с вокзала.

Да, еще просьба. Никогда не называй меня Антоном. Хорошо?»

Нижний Новгород, наши дни

Знала Алена об этом человеке немного – на первом же деле он блестяще справился с загадкой, которую практически невозможно было отгадать[11], на втором деле попал под пулю и, с трудом выздоровев, ушел из прокуратуры и начал работать в несколько загадочной организации под названием «Бюро независимой юридической поддержки». Мало того, что в ней можно было получить консультацию и даже нанять адвоката, там можно было провести независимую медицинскую экспертизу и даже воспользоваться услугами независимого расследователя, частного детектива. К числу этих последних и принадлежал Бергер. Инна кое-что рассказывала Алене о странных результатах одного из проведенных им дел: вроде бы преступников не нашли, кто-то из них даже во Франции скрылся, но тем не менее виновники получили по заслугам[12]. Разобраться в этой катахрезе было просто так невозможно, однако за Бергером закрепилась слава существа загадочного и поражений не знающего. В последнее время он продолжал сотрудничать с бюро, но заодно работал и в прокуратуре Нижегородского района, именно поэтому к нему попало дело об убийстве Ларисы Стахеевой.

Из себя Бергер был на редкость невзрачен, но тевтонское непоколебимое упорство, которое просматривалось в его холодноватых серых глазах, а также бесспорная брутальность, так и исходившая от его невысокой, худощавой и, прямо скажем, невидной фигуры, действовали на чувствительных (и чувственных) дам вроде нашей героини очень сильно. Поэтому она смотрела на Бергера с симпатией. Да и ему, такое впечатление, приятно было общаться с ней – как с писательницей или просто как с красавицей. Ибо Алена Дмитриева была, конечно, женщина красивая, из песни слова не выкинешь… Была, да… Была, жила, смеялась, любила, с ума от любви сходила… книжки писала… Печальная это все же штука – глаголы прошедшего времени, такие уж они безвозвратные…

– Александр Васильевич, – сказала Алена, сияя красивыми своими глазами на брутального, хоть и невзрачного Бергера, – вы уже поняли, что меня интересует дело Ларисы Стахеевой, вернее, Алексея Стахеева, которого вы подозревали в ее убийстве.

– Да, я понял. – Он кивнул. – Странно, что это все еще кого-то интересует. Товарищ Муравьев весьма недвусмысленно дал мне понять: следствие окончено, забудьте. Как в фильме Дамиано Дамиани.

Алена только брови вскинула: Бергер вроде бы слишком молод, чтобы знать упомянутый фильм… Однако он его знал. Интересный мальчик, правда интересный!

– Товарищ Муравьев, возможно, скоро поймет, что несколько поторопился, – сказала она дипломатично. – Если мы с вами попытаемся ему это доходчиво объяснить…

– А вы что, полагаете, что Алексей Стахеев все же убил свою жену? – В тевтонских глазах зажглось просто-таки галльское любопытство.

– Нет, я так не полагаю.

– Тогда… тогда я не пойму, о чем мы будем говорить, – снова замкнулся Бергер.

Однако если Дева выходила на заданный курс, сбить ее было уже не так просто.

– Начнем вот с чего… Насколько мне известно, кто-то из соседей Стахеева подтвердил время его возращения домой. Экспертиза установила, что его жена умерла как минимум за час до названного времени. Кто именно из соседей заметил его возвращение?

– А почему я должен посвящать вас в детали расследования? – пожал плечами Бергер.

– Ну и не посвящайте, – покладисто улыбнулась Алена, – я и сама это знаю. Некая Людмила Мурзина, да? Жительница квартиры номер три?

– В самом деле, – кивнул Бергер. – Но откуда вы знаете оперативную информацию?

– Предположим, я вела свое расследование. Да, собственно, не важно! Поверьте, гораздо важнее то, чего вы не знаете. Стахеев отказался назвать вам имя человека, который засвидетельствовал его алиби, так?

– Так.

– Однако Муравьеву он имя все-таки назвал. Тем человеком оказалась его подруга Юля… Не припомню сейчас ее фамилию, да и роли особой она не играет.

– Перова ее фамилия. Странно, почему он так скрывал, что был у нее? Ведь об отношениях между ними мы уже были осведомлены, слухи об их романе уже ходили. Неужели был убежден, что мы не поверим алиби, которое удостоверит она?

– Самое интересное, что не только Юля могла это алиби подтвердить. Если верить словам Алексея, в то время, когда в подвале умерла Лариса, он вместе с Юлей клеил обои в квартире у ее тетушки… Людмилы Мурзиной. Об этом он сообщил Муравьеву, чтобы оградить себя от ваших, с позволения сказать, домогательств.

– И оградил… – пробормотал Бергер. – Но что, у нее две квартиры?

– Да. Насколько мне известно, на Ковалихе Мурзина сейчас вообще практически не живет, иногда только заходит – деньги взять у квартиросъемщиков. Но раньше наличие второй квартиры она скрывала, соседи уверены, что она ее совсем недавно приобрела. Конечно, никакого криминала тут нет, но… А скажите, Александр Васильевич…

Алена замялась. Она предпочитала европейскую манеру обращения – называть всех только по именам, – однако этого парня, этого, вообще говоря, мальчишку никак нельзя было величать иначе, чем Александр Васильевич. Бергера звали как Суворова. Кстати, Суворов ведь тоже был ростом невелик и собой невиден, а поди ж ты, каких дел натворил! Вот и Бергер, похоже, из таких…

– Скажите, Александр Васильевич, не могли бы вы кое-что уточнить в материалах дела? Например, меня интересует все, что касается Мурзиной, вся информация о ней.

– Дело закрыто, – пожал плечами Бергер. – Закрыто и сдано в архив. Разумеется, я все помню, практически от слова до слова, в том числе и все, что там было относительно Мурзиной. Но при чем тут она? Вы не верите в правдивость алиби, подтвержденного ею? Я тоже не верю. Убежден, что именно Алексей Стахеев убил свою жену, хоть у вас, кажется, другое мнение.

– Другое, – кивком подтвердила Алена. – Я вам его чуть позднее скажу. А теперь вот что… Вы помните место преступления?

– Место происшествия, – поправил Бергер. – Вы не верите, что Стахеев убил жену, значит, не верите в преступление.

– Да верю я в преступление и в убийство верю! – нетерпеливо махнула рукой Алена, которой вдруг показалось, что нордическая занудность собеседника начинает ей изрядно надоедать. Может, Бергер – тоже Дева? Ну, это жуть, мужчина – Дева… – Давайте без буквоедства, очень вас прошу.

– Конечно, я помню тот подвал, – кивнул Бергер. – Вас интересует, не было ли там чужих следов, правильно я понял? Нет, только следы самого Стахеева и Ларисы. А вообще там все было его башмаками затоптано, он якобы метался туда-сюда по подвалу…

Алена задумчиво посмотрела на Бергера:

– Я так и думала… А там были следы только одних его башмаков? Или двух пар?

Бергер чуть сощурился:

– Ну, двух… Тех мокасин, которые он носил, и следы кроссовок. Стахеев сказал, что буквально накануне в подвал за чем-то спускался, за какими-то огурцами консервированными, что ли. Мы потом кроссовки видели – да, все подошвы запылены, в подвале несколько специфическая пыль, глинистая такая, ни с чем не спутаешь.

– Странно, – пожала плечами Алена. – А мне Алексей сказал, что в подвал месяцами выбраться не мог, оттого Лариса и ходила за картошкой сама.

– Ну, значит, он вам наврал.

– Нет, думаю, он мне правду сказал. А наврал вам. Алексей и в самом деле в подвале долго не был. Просто сразу вслед за Ларисой туда спустился другой человек – в кроссовках Алексея Стахеева. Спустился – и убил Ларису.

У Бергера даже голова дернулась, так он изумился. Глянул на Алену вприщур:

– И кто этот человек?

– Думаю, Людмила Мурзина.

Ну, тевтона прошибло!

– Что?! Да вы ее видели, Мурзину?! Она раза в два вас ростиком меньше. Ну и комплекцией… Она бы никогда с Ларисой не справилась!

– Ага, – буркнула Алена и замолчала. Она чрезвычайно обижалась, когда начинались такие вот откровенные намеки на ее фактурность. Между прочим, у нее был всего 46-й размер! Правда, рост 172 сантиметра… Ну и что, не всем же такими недомерками рождаться, как этот суворовский тезка! Но Алена все-таки переборола свою обиду и продолжила: – Конечно, конечно, а Мурзина – просто эльф, воздушная и невесомая… Кстати, вы не видели, как она свою собаку держит? Мертвой хваткой, железной рукой, Бубен и рыпнуться не смеет! К тому же она чрезвычайно хладнокровна, а хладнокровие порою способно заменить физическую силу. Она все очень тщательно рассчитала и практически все предусмотрела. Не могла только ожидать, что вы окажетесь таким зану… таким въедливым и доскональным, – быстро поправилась Алена. – И, конечно, представить себе не могла, что когда-нибудь в это дело влезу я. Получилось, что она перестаралась. Или она видела, как Алексей вернулся, или она обои клеила вместе с ним и с Юлей, своей племянницей. И то, и другое невозможно, не получается!

– Юля Перова и Мурзина?! – изумился Бергер. – Мать честная…

– Вернее, тетка! – хихикнула Алена. – И не слишком-то честная, как выяснилось.

– Но знаете, – рассудительно сказал Бергер, – Мурзина вполне могла поклеить в новой квартире обои, потом оставить там Юлю и Стахеева наедине. Сама она вернулась в старую квартиру раньше, а потом увидела, как идет домой Алексей.

– Очень кстати встала у окна, верно? – Алена усмехнулась. – Конечно, вы совершенно правы: она вернулась раньше. И я вам скажу, для чего: чтобы убить Ларису.

– Зачем? – быстро спросил Бергер. – Чтобы место для Юли освободить?

– Всякое возможно, но есть у меня ощущение, что Юля тут вообще ни при чем. Вы про мадам Помпадур когда-нибудь слышали?

– А как же! Фаворитка французского короля Людовика XIV.

– Вернее, Людовика XV. Но она была не только фаворитка, а… Название такое – Олений парк – вам что-нибудь говорит?

– Совершенно ничего.

– Ну ладно, об этом, как пишут в романах, ниже. А пока… Вы не припомните, Александр Васильевич, кто Мурзина по профессии?

– Невропатолог в одной частной клинике.

– Невропатолог?!

У Алены от неожиданности даже голос сел.

– А что такое? – насторожился Бергер.

– Сейчас, сейчас… – пробормотала Алена, вытаскивая телефон и набирая номер Грунского.

– Николай Анатольевич, добрый день! Алена Дмитриева к вам снова пристает, извините, ради Бога.

– Да пожалуйста, – усмехнулся Грунский. – Как, помогла вам моя информация?

– Конечно, огромное спасибо, только…

Она осеклась. Информация Грунского! Боже мой, информация о том, что при осмотре врач нащупал у Тамары Семеновой опухоль, информация, полученная каких-то три часа назад, уже безнадежно устарела. Тамары больше нет в живых! Но говорить об этом Грунскому не стоит.

– Только – что? – переспросил доктор.

– Только… только я еще кое-что хотела у вас узнать, – виновато проговорила Алена. – Вам что-нибудь говорит фамилия Мурзина?

– Мурзина? – задумчиво повторил Грунский. – А имя у этой фамилии какое?

– Людмила.

– Я так и думал. Тем более что это единственная Мурзина, которую я знаю.

Услышав его слова, Алена нажала на своем мобильнике кнопку динамика и жестом призвала Бергера ко вниманию. Так что теперь Грунский вещал на заинтересованную аудиторию.

– Оч-чень она интересная дама, Людмила Мурзина! – сказал он. – Одно время считалась весьма перспективным психологом. Одна из первых в Нижнем начала заниматься нейролингвистическим программированием, потом – психотропным воздействием на личность, однако не нашла хорошего научного руководителя, и вышло больше шуму из ничего, чем исследования. Потом она перестала наукой заниматься, все свои заделы забросила.

– А по-моему, именно ею она и стала заниматься, – задумчиво проговорила Алена. – Не знаете, где она теперь работает?

– Понимаете, Людмила из тех людей, кто хочет много и сразу. И она очень завистлива, не выносит, когда у других что-то получается, а у нее – нет. К тому же у нее редкостная, просто уникальная способность ссориться с людьми. Куда она только ни приходила работать, сразу со всеми начинала ругаться, причем с позиции силы. Очень деспотичная. Особенно не выносит мужского превосходства. С ней одно время работал на телефоне доверия один мой бывший ученик, и он немало про нее любопытного рассказывал. Знаете ведь, на телефон доверия от хорошей жизни не звонят. Как правило, у людей или тяжелые проблемы, или нервные расстройства. Или даже склонность к суициду. Но на телефоне работают не психиатры, а психологи, они не лечат, а советуют, как разрулить ту или иную проблему. Людмила же призывала лечить суицидальные настроения с помощью психотропных средств, фактически зомбировать людей на ощущение счастья и покоя. Разумеется, все психологи были против, а Людмила после этого куда-то ушла, в какую-то частную клинику, что ли, даже не знаю точно.

– Скажите, она случайно не имела отношения к предприятию «Химфарм-НН»?

– Чего не знаю, того не знаю!

Алена словно бы увидела, как Грунский обескураженно развел руками, и простилась с ним, выговорив разрешение позвонить еще – «если будет какой-то вопросик, хорошо, Николай Анатольевич?».

– Всегда пожалуйста! – отвечал Грунский.

– Интересная информация. Только я не понял, зачем вам нужно знать так много о Мурзиной, – сказал Бергер, когда Алена убрала телефон. – Кстати, насчет «Химфарма»… Почему вы именно об этом предприятии спросили?

– Да так… Просто я слышала об одном странном деле, которое на том «Химфарме» приключилось, да было запрятано под сукно.

– Совершенно верно, – кивнул Бергер. – Именно что под сукно! Однако я входил в состав первой следственной бригады, которая работала по делу. Поэтому на сто процентов могу утверждать: Людмилы Мурзиной среди работников «Химфарма» не было, там вообще трудилось не слишком-то много народу. Но… – Бергер потер лоб. – Но знаете, я вдруг вспомнил что-то, мысль какая-то в голове мелькнула… нет, не улавливается! Мелькнула мысль – и нет ее.

– Кажется, у меня мелькнула та же мысль, – вдруг странным голосом сказала Алена. – На том заводе работала Юля Перова, да?

– Господи! – Бергер забавно всплеснул руками. – Да! Откуда вы знаете? Я это только сейчас вспомнил. Но вы, откуда все-таки вы знаете?!

– Я не знала, – пожала плечами Алена. – Только сию минуту вспомнилось: мне дочь Алексея Стахеева говорила, да и он упоминал, что Юля училась на заочном отделении химико-биологического факультета. А раз училась на заочном, значит, и работала, конечно. Кто-то из них двоих – или она, или ее тетка – должен, должен был работать на этом «Химфарме», иначе концы с концами не сходятся!

– Какие концы и с какими концами? – насторожился Бергер.

– Скажите, у вас магнитофона нет? – спросила в ответ Алена.

– Нет. Но есть диктофон. – Он вынул из кармана куртки узенькую плоскую коробочку. – А что нужно записывать?

– То, что я буду рассказывать, – усмехнулась Алена. – Только вы меня правильно поймите, Александр Васильевич. Ну что, начали писать?

– Начали, – согласился Бергер, включая диктофон.

– Значит, так… – произнесла Алена сакраментальную фразу, после которой, согласно уверениям одной детективщицы, все даже самые неопределенные мысли и самые необоснованные предположения должны, просто обязаны немедленно начать отливаться в форму редкостной красоты, простоты и изящества. Однако она какое-то время помолчала, потому что мысли и предположения данному правилу сразу не подчинились, а разбежались в разные стороны, и ей пришлось немало потрудиться, чтобы собрать их вместе и добиться от них хоть какого-то, хоть мало-мальского порядка. Эх, жаль, блокнот пропал… Алена еще несколько секунд мысленно посокрушалась по этому поводу и только после того, как Бергер бросил на нее нетерпеливый взгляд, наконец-то начала:

– Алексей Стахеев и Лев Муравьев учились в одной школе. Конечно, с тех пор прошло много лет, но связи есть связи. Однако надо отдать Алексею дань справедливости: он вовсе не донимал своего высокопоставленного и могучего однокашника просьбами о помощи. С другой стороны, в такой помощи он не слишком-то и нуждался, потому что вел жизнь вполне законопослушного гражданина, чуждого чему бы то ни было криминальному. Однако, как говорится, бес силен, завелся и в синём. Завелся он и в душе Алексея. Стахеев узнал, что его жена Лариса, которую он привык считать довольно бестолковой и неинтересной (и, как мне кажется, заразил своим отношением дочь, которая, наоборот, его очень любит и даже ревнует), владеет какой-то тайной, касающейся картины Васнецова «Ковер-самолет». Лариса внезапно углубилась в изучение славянской символики, словно пыталась разгадать знаки, изображенные на изнанке ковра. Вдобавок ей в руки каким-то образом попала личная переписка Васнецова. Я не знаю, о чем шла речь в тех письмах, я ни одного из них в глаза не видела. Но совершенно ясно: в каком-то из них содержалась информация, которая заставила Ларису буквально сойти с ума. Лариса была, с точки зрения ее собственной дочери, типичная музейная крыса, вдобавок с фантазиями. И музей был для нее самым главным в жизни. Конечно, она, открыв какую-то судьбоносную тайну, размышляла, как ее на пользу обратить. Но для нее это в чем могло выражаться? Написать, к примеру, диссертацию. Или книжку выпустить с сенсационным открытием, что-нибудь вроде книг Маурицио Серачини, исследователя творчества Леонардо Да Винчи. Он как бы «вскрывает» полотна Леонардо, ищет под слоем краски наброски, подмалевок, пытается проникнуть в первоначальный замысел художника…

– То есть вы полагаете, там что-то кроется, под этим «Ковром-самолетом»? – перебил Бергер.

– Почти уверена, что да. Но – опять же – на уровне набросков, позднее скрытых слоем краски. И, думаю, Лариса совершенно точно знала, что именно там кроется. Однако скрытое нечто имело не только искусствоведческую ценность, но, как мне кажется, и сугубо практическую, сулившую, возможно, немалые деньги. Едва об этом стало известно Алексею и Людмиле Мурзиной, его соседке и, думаю, давней любовнице, они немедленно решили обратить открытие Ларисы себе на пользу, а значит, убрать с дороги автора.

Бергер, по ходу дела черкавший что-то в блокноте, вскинул голову, остро взглянул на Алену, но ничего не сказал.

– Я знаю, о чем вы хотите спросить, – усмехнулась она. – С чего я решила, будто именно Людмила – любовница Алексея, а вовсе никакая не Юля? Во-первых, еще на заре нашего знакомства (произнеся последнюю фразу, Алена вспомнила, что эта самая «заря» имела место быть не далее как позавчера… и в очередной раз восхитилась Эйнштейном, придумавшим такое понятие – относительность времени) Галина, дочь Алексея, объяснила, почему я ей не нравлюсь. Она считала меня если не любовницей, то подругой Алексея, может быть, даже его невестой, и сказала буквально следующее: «Вы – опасней, чем Юля. Она отцу все равно скоро надоест, все эти сиськи-письки…» Пардон, это цитата, – сочла нужным уточнить Алена, – «только до времени мужика волнуют, ими одними не удержишь, их вон сколько, выйди на Покровку – глаза разбегутся. А вы, мне казалось, дама серьезная, умная, сильная…». Правда, потом Галина очень точно указала на мои слабые стороны: мол, для меня главное – всякие чувства, фантазии, для меня деньги значения не имеют… «К тому же, – сказала Галина, – вы зануда, отец таких терпеть не может. Нет, он других женщин любит». Ее слова в меня сразу вселили немалые сомнения насчет истинной роли Юли в его жизни. К тому же в тот вечер еще одна странность произошла. Галина изо всех сил пыталась призвать Юлю на наш междусобойчик, чтобы мне настроение испортить, и я, честно говоря, даже испугалась возможного скандала. Алексей внешне очень разволновался, однако Юле почему-то не позвонил, не попытался ее остановить. Словно заранее знал, что она не придет. Она и не пришла… То есть девушка оказалась или очень умна, или твердо знала свое место в жизни Алексея. Я склоняюсь ко второму варианту. А место ее было, выражаясь словами Александра Николаевича Островского, в буфете. Точнее, в постели и только в постели! Юля знала, что она сугубо постельная барышня. Алексей же по типу принадлежит к числу тех мужчин, которым нужна рядом совершенно другая женщина. «Серьезная, умная, сильная», – как говорила Галя. То есть я гипотетически предполагала существование такой женщины. Но раньше не знала, кто она. А сейчас почти уверена – Людмила Мурзина. Она сильна не только тем, что может двухпудовую собачку одной левой удержать! Она способна и свое собственное сердце держать на привязи, что гораздо трудней. Людмила – умная и хладнокровная особа, я говорила. Не зря и мадам Помпадур вспомнила. Так вот о той. Когда король Людовик охладел к ней как к женщине, она умудрилась остаться ему самым близким, самым необходимым другом, фактической правительницей Франции, играя на его пристрастии к юным красоткам. Она сама их для него поставляла! Олений парк – это было такое местечко, где жили барышни и где Людовик мог с ними общаться, как хотел и сколько хотел. Но то были игры только для тела, а подругой жизни, владычицей его сердца, распорядительницей его мыслей оставалась мадам Помпадур. Я почти уверена, что Юлю, племянницу свою, сама же Людмила и подсунула Алексею, чтобы он, не дай Бог, не переметнулся на сторону. Юля – существо, как я понимаю, просто никакое, хорошенькая и соблазнительная, ноги от ушей, а главное – мягкая глина в руках Людмилы. Почему-то мне кажется, что вся ситуация с убийством Ларисы и маскировкой его под несчастный случай была не только осуществлена, но и придумана именно Людмилой. Ее квартира на Ковалихе – почти дверь в дверь с выходом в подвал. Ну, про обувь, следы, алиби и прочее мы уже говорили. Раскисшая картофелина, на которой якобы поскользнулась Лариса, – это же на грани гениальности! Все было подготовлено и проведено без сучка без задоринки. Почти. Наши заговорщики не ожидали, что вы окажетесь таким… э… дотошным, въедливым и недоверчивым.

– Таким занудой, – подсказал Бергер. – Ну да, я же, знаете ли, Дева по гороскопу.

«Матерь Божия! Так и есть! Да у нас тут просто институт благородных… Дев!» – хихикнула про себя Алена, но вслух сказала только:

– С чем вас и поздравляю. Вообще все лучшие люди – Девы. Софи Лорен, к примеру, Иван Грозный, вы… ну и я тоже. Но я продолжаю. Итак, Алексей и его сообщница заполучили в свои руки документы, Лариса им больше не мешала, но нужно было еще добраться до картины. У жены Алексея были в музее две близкие подруги: Тамара Семенова и Майя Климова. Они обе одиноки, неустроенны, и Алексей попытался их обработать. Что и говорить, мужчина он обаятельный. Бог его ведает, до каких степеней обольщения он дошел… По опыту знаю, в постель отправиться с практически незнакомой женщиной – для него не проблема. Но от Майи и Тамары ему не постель нужна была, а полная их готовность ему помогать во всем. И тут, я думаю, он наткнулся на стену. Обе дамы – совершенные фанатки, для них музей, искусство – ценности настолько высшие, что никаким житейским благам, даже любви конкуренции не выдержать. Имелись и чисто технические трудности. Ведь то, что искали Алексей и Людмила, находилось под слоем краски, увидеть это нечто можно было только с помощью рентгеноскопии. Выходило, что надо или картину со стены снимать и тащить в лабораторию, или рентгеновский аппарат привезти в музей. И то и другое сделать незаметно совершенно нереально. Да и интересовала наших подельников не вся картина, а только один ее фрагмент. Я примерно представляю какой, вы же полотна не знаете, вам, я думаю, трудно будет вообразить…

– Да это не играет роли. Главное вы сказали – им нужен был только фрагмент, – кивнув, скучным голосом подтвердил Бергер, и Алена вдруг испугалась, что он ей не верит…

Конечно, не верит! Для него все, что она говорит, – сущий бред, дамский роман какой-то. Ведь у нее все основано на чистых предположениях, интуиции, домыслах, фантазиях… Выдумки чистой воды! Другое дело, что Алена готова поклясться чем угодно, самым святым, да хоть своей любовью к Игорю, что дело было именно так, как соткалось в безднах ее воображения и ума.

«Нет, Шуйский, не клянись…»

А, ладно, верит Бергер или нет, все равно надо рассказать все до конца.

– Один фрагмент, да, – повторила Алена, снова собираясь с мыслями. – Они долго думали, как до него добраться. И придумали нечто совершенно гениальное – зомбирование.

Невыразительное, замкнутое лицо Бергера дрогнуло, глаза приобрели странное, как бы детское выражение.

«Это он удивился», – поняла Алена и чуть не рассмеялась: реакция парня выглядела очень забавно.

– Людмила вспомнила поразительную историю, которая приключилась на «Химфарм-НН». Ну, вы ее не хуже меня знаете, если работали в следственной группе. В общем, под воздействием некоего соединения, содержавшего медь, у группы работников начались психологические или даже психические изменения, вплоть до мгновенно развивающейся шизофрении, причем вызывались они… музыкальными сигналами.

– Откуда вы знаете? – быстро спросил Бергер. – Это ведь тайна следствия! Кто мог вам сказать?

«Ага! – внутренне усмехнулась Алена. – Так я тебе и доложила!»

– Знаете, – уклончиво ответила она, – я ведь в журналистике долгое время работала, а этика журналистская диктует не выдавать информаторов. Я так понимаю, что в составе фермента, которым отравились рабочие, находилось, пусть в ничтожном количестве, какое-то соединение меди, которое является идеальным проводником звука. Название соединения роли никакой не играет, главное – сам факт: музыка вызывала патологические изменения в психике. Конечно, я совершенно не понимаю, как именно все происходило, а еще меньше мне понятно, как этим открытием умудрилась воспользоваться Людмила. То ли дело тут в определенных сочетаниях звуков, то ли в низких и высоких частотах, но она нашла ответ на вопрос – сама или в компании с Алексеем, которому раньше принадлежала фирма по ремонту компьютеров, а значит, он во всех тонкостях знал толк, тем паче что заканчивал радиофак университета. Теперь надо было подвергнуть, так сказать, обработке тех людей, которым предстояло исполнить замысел наших изобретателей. Были выбраны три кандидатуры: искусствовед Тамара Семенова и реставратор Майя Климова, а также Сева Лысаковский, шофер музея. Севу Лысаковского Алексей «обработал» заранее, а женщин он собрал на небольшое застолье под предлогом отметить годовщину смерти Ларисы. Думаю, что отрава попала в их организмы с вином, хорошим крымским вином, которое очень любила Лариса и которое они пили в тот вечер как бы в память о ней.

– То есть вы думаете, что именно Юля снабдила тетушку ядовитым зельем? Ведь она работала на «Химфарм-НН», причем именно в экспериментальной лаборатории.

– Насчет Юли – все правильно, – кивнула Алена. – Странно, конечно, что опасный фермент был уничтожен не весь, что остатки его сохранились, но, очень может быть, какие-то такие мысли начали бродить в голове у Людмилы, еще когда вся история с заводом только раскручивалась, ну и она приказала племяннице запастись медной гадостью на всякий случай. То есть да, без Юли тут не обошлось.

– Ладно, предположим, мы поняли, откуда взялся в организмах яд. Но как насчет музыкального сигнала? – спросил Бергер.

– Синалом стала очень красивая мелодия Астора Пьяцоллы – «Solo», – сказала Алена. – Я думаю… но это пока всего лишь предположение, учтите… думаю, роковое соединение меди способно «запоминать» колебания воздуха, которые происходили в то время, когда «чужеродный агент» попадал в организм. Наверное, во время застолья звучал Пьяцолла – у Алексея много его дисков. Алексей каким-то образом, скорее всего на этой же вечеринке, закачал «Solo» в мобильные телефоны Тамары и Майи, причем настроил их так, что телефоны отвечали обычными мелодиями, ну, условно говоря, «Турецким маршем», на все прочие вызовы – и только на вызовы самого Алексея – «Solo». Да и то не на все его вызовы! Только произведенные особым образом… То есть когда он вызывал номер Майи из памяти общей телефонной книжки, в ее мобильнике отзывался нормальный сигнал. Если же Алексей звонил ей через отдельный список, то звучала кодовая мелодия. Одновременно эту же мелодию Алексей сделал сигнальной, когда вызывал Людмилу или Юлю. Да и у него самого в мобильном телефоне звучало «Solo», если ему звонила Людмила.

– А на них мелодия никак не действовала?

– Нет.

– Откуда вы знаете?

– Имела возможность наблюдать. Разумеется, никто ничего не подозревал. Так получилось, что однажды при мне Алексей звонил Людмиле, а потом она ему. И ничего, никакой патологии в поведении.

– А у кого вы такую патологию могли наблюдать?

– Если честно – ни у кого.

– То есть как? И на каком основании вы свои выводы сделали – ну, о воздействии мелодии?

– Я сама видела в мобильном телефоне Алексея отдельный список: «ТЮС, М.К., Сева, Л., Юля». По моему мнению, ТЮС – это Тамара Юрьевна Семенова, М.К. – Майя Климова, Л. – Людмила Мурзина, с Юлей и Севой все понятно. Один раз, когда я только познакомилась с Майей, у нее из мобильника вдруг полились звуки «Solo». Но она на них даже не обратила никакого внимания! Они ей были совершенно незнакомы!

– Извините, Алена, – сказал Бергер. – Вы со мной зачем встретиться захотели? Чтобы какие-то факты изложить или свои ничем не подкрепленные домыслы довести до моего сведения? Как так незнакомы? Вокруг чего же тут тогда огород городить?

– Вы меня зря перебили, – обиженно сказала Алена. – Да, Майя на мелодию не среагировала. Но ведь я видела ее уже после операции!

– Какой операции? – откровенно опешил Бергер.

– Воспаление лимфатических узлов. Чужеродный агент был ликвидирован! Именно поэтому Майя не отреагировала на звонок.

– Кто? – воскликнул Бергер. – Какой еще агент?! Вы уже употребляли эти слова. Что они означают?

– Чужеродный агент? Я имею в виду отраву. Это медицинский термин, но здесь он как нельзя более кстати. Соединение меди было именно агентом Алексея и Людмилы в организмах их жертв, агентом, который пытался заставить Майю, Тамару и Севу выполнять чужую, навязываемую им извне волю. Врач «Скорой помощи», на которой Майю увезли после попытки самоубийства, сказала мне, что именно звонок мобильного телефона чуть не заставил бедную женщину выброситься из окна. А у Тамары Семеновой такой же звонок – прекрасная, необыкновенная мелодия, по словам соседок по палате, – сначала вызвал по пути на работу нервный припадок, а потом заставил броситься в лестничный пролет. Сегодня она покончила с собой. Муравьев сообщил, что за несколько минут до этого ей позвонили по мобильному. А я сама видела на дисплее телефона Алексея Стахеева надпись ТЮС – и время: 13.00. Кстати, когда Тамара вчера поступила в больницу, при осмотре у нее было определено некое воспаление в брюшной полости. У Майи обнаружили такое же воспаление. Но ей успели сделать операцию, а Тамаре нет. К тому же у Майи вовремя забрали мобильный телефон, ее лечили глубоким покоем. У Тамары телефон остался, это и стало причиной ее смерти. При вскрытии тела бедного самоубийцы Севы Лысаковского гистолог обнаружил странную опухоль серо-зеленого цвета на лимфоузлах брюшной полости. Точно такие же он обнаружил у Майи Климовой после операции. И он вспомнил о том, что€ нашел после вскрытия трупов работников «Химфарма»…

– Кажется, вы уверяли, что журналистская этика гласит: не выдавать своих информаторов? – довольно ехидно пробормотал Бергер.

– Во-первых, я не назвала никаких имен, – буркнула с досадой Алена, поняв, что если и не проговорилась, то довольно точно указала на доктора Калужанина. – Во-вторых, судя по всему, гистолог никаких подписок не давал, потому что иначе он бы мне ничего не сказал. Но слава Богу, что сказал, иначе бы я сроду ни о чем не догадалась!

– И все же это только догадки и предположения, – пожал плечами Бергер.

– Чем богаты! – усмехнулась Алена. – А что вы хотите? За какие-то три дня не только распутать преступление, но и доказательства представить? Над этим делом следственная бригада будет еще работать и работать не знаю сколько времени. Мне главное было – вас зацепить.

– Так вы что, с Алексеем Стахеевым всего лишь три дня назад познакомились? – изумился Бергер.

– На самом деле – неделю назад, – уточнила Алена. – Именно тогда он внезапно обратился к своему всесильному, могучему другу Льву Ивановичу Муравьеву и начал жаловаться на судьбу. Алексей говорил, что иногда им овладевает страшное желание ворваться в художественный музей и искалечить одну из картин. Якобы какие-то бесы – он так выразился – принуждают его это сделать. Причем у бесов он не единственная жертва… Такие любезные бесы оказались, представляете, проинформировали его об этом. Майя, к примеру, не знала, что кто-то, кроме нее, страдал той же манией, для нее известие о сумасшествии Тамары было настоящим ударом. А уж о самоубийстве-то… Но вернемся к Алексею. Именно от него исходило предположение, что он кем-то отравлен, что приступы у него не Бог весть откуда-то взялись. Муравьев счел, что будет разумно, если в такой ситуации рядом с Алексеем будет находиться не то охранник, не то эксперт, который присмотрится к его ближайшему окружению, к родственникам, друзьям, знакомым. Так вышло, что я оказалась, как говорится, под рукой у Муравьева. Он знал, что я люблю разгадывать неразрешимые загадки, и предложил помочь старому другу. Мне стало интересно исследовать эту ситуацию, а уж когда привелось понаблюдать у Алексея один такой приступ, тут я и совсем увлеклась, почувствовала свою ответственность и всякое такое.

– То есть все было по схеме: звонок, музыка, припадок, попытка самоубийства… – сказал Бергер.

– Ничего подобного, – покачала головой Алена. – Ни звонка, при попытки самоубийства. Все возникло как бы само собой, ни с того ни с сего. Алексей только просил кого-то не заставлять его уничтожать некую картину. Думаю, проговорился он о некоторых приметах полотна Васнецова нечаянно, его бормотанье о совах, о полете в высоте, в тумане выглядело сущим бредом, так, для антуража, он и предположить не мог, что я за них зацеплюсь, что найду картину, встречусь с Майей, которая как раз вышла после операции, что потом пойду в тот дом, где Алексей жил раньше, поговорю с одной словоохотливой соседкой, что захочу встретиться с бригадой «Скорой», увозившей Майю в больницу, узнаю о самоубийстве Севы Лысаковского, единственными свидетелями которого оказались… Алексей, Юля и ее знаменитая тетушка, Людмила Мурзина.

Бергер только глаза на нее вскинул – но очень выразительный у него взгляд получился!

– Да, – кивнула Алена. – Именно так. Сева был первой жертвой. Может быть, даже подопытным экземпляром, ведь его отравили задолго до годовщины Ларисиной смерти, когда подвергали обработке других зомби. Севу, возможно, отравили прошлым летом. Минуло какое-то время, и Алексей решил провести эксперимент: действует ли лекарство? Полигон для испытания был выбран вполне удачный: Сева ведь подрабатывал сторожем на стройке. Алексей пришел туда новогодней ночью и… Но эксперимент провалился, Сева бросился с одного из верхних этажей. Умер он не сразу: Алексею и его компании пришлось ждать приезда «Скорой», они боялись уйти! – вдруг Сева что-то расскажет врачам. Алексей для надежности даже в больницу поехал с ним! Заодно познакомился с молодым доктором Иваном, а потом и со своей дочерью его свел: наверное, чтобы Иван всегда был под рукой для страховки. Итак, один из потенциальных исполнителей их странного, страшного замысла вышел из строя. Но теперь организаторы знали, как все это выглядит, как проявляется. Конечно, они думали, что самоубийство – это случайность. Они опоили женщин на Ларисиных поминках и спустя время, необходимое для внедрения «чужеродного агента» (примерно месяцев шесть, как я понимаю), решили провести эксперимент с Майей. Но немного не рассчитали: она оказалась не дома, а у подруги. Перепуганная приступом подруга вызвала «Скорую», Майю увезли в больницу, потом прооперировали… Информация о том, что кто-то из сотрудников музея хочет уничтожить одну из картин, могла стать достоянием гласности, и преступники забеспокоились.

Думаю, Алексей – человек очень предусмотрительный, или, может быть, Людмила такими качествами отличается, но они решили подстелить соломки на тот случай, если кто-то сможет потом связать концы с концами и сообразить, что отрава могла попасть в организм Майи и Тамары именно на той вечеринке. И вообще догадаться, что это не их собственное, так сказать, сумасшествие, а некое организованное мероприятие. Именно поэтому Алексей и начал «чудесить» тоже, изображая жертву и из себя. В любом случае – даже если кто-то из их «зомби» смог бы вырезать из картины фрагмент и вынести его из музея – Алексей имел бы на сей случай непоколебимое алиби. Они ведь с Людмилой большие мастера организовывать алиби! И вообще – он считал, что отвел от себя подозрения, когда обратился за помощью к самому Муравьеву. Значит, ему нечего было скрывать. Но тут Алексей, кажется, сам себе яму вырыл.

– Яма – это вы? – осведомился Бергер, усмехаясь.

– Ну да, – кивнула Алена, наслаждаясь своей скромностью.

Однако как следует насладиться Бергер не дал-таки:

– Между прочим, яма по-японски – гора. Фудзияма, слышали? Так что от скромности вы не умрете.

– Мне так часто говорят, – кивнула Алена. – И я с этим согласна. Вы думаете, я почему попросила вас записать свой рассказ на диктофон? Потому что, как пишут в книжках про пиратов или про шпионов, за мою жизнь теперь нельзя дать и ломаного гроша. Понимаете, Алексей сегодня за обедом – а обедала я у него – очень хотел напоить меня отличным крымским вином. Я не пью красное вино, на дух не переношу, поэтому его старания были напрасны. И еще очень вовремя вернулась домой дочь Алексея, с которой мы просто не выносим друг друга. Может быть, благодаря этому я избежала отравления и шанса превратиться в очередного зомби, который при звуках «Solo» делается обуреваем страстью уничтожить «Ковер-самолет». Да, кстати, еще о музыке… Я только сейчас вспомнила, что мне покоя не давало: когда мы говорили с Майей о ее припадках безумия, она сказала: «Какая-то навязчивая музыка звучала, звенела в голове, заполняя ее, мое сознание мутилось… Почему-то именно после того, как начинала звучать эта музыка, я знала только одно: мне необходимо оказаться в музее и тайно, чтобы никто не видел, острым ножом вырезать из картины…» И потом она показала мне, какой именно фрагмент она должна была вырезать – с загнутым углом ковра.

– Как-то я себе все это слабо представляю, – пробормотал Бергер. – Ну и что бы она с куском холста потом делала? Вообще как вырезала бы его среди бела дня, когда кругом полно народу?

– Ну, наш музей все же не Эрмитаж, там много народу редко когда набирается. Я думаю, Алексей и Людмила подгадали бы исполнение своего замысла к такому времени, когда в здании почти нет посетителей. Хранительницу Майя (или ее дублерша Тамара) могла куда-то услать на время, сам процесс занял бы одну, ну, две минуты. Затем кусок холста размером полметра на полметра сворачивается в трубку и прячется в газету или сумку. Майя выносит сверток на улицу и передает тому, кто будет ее ждать. Никакая охрана не обратила бы на нее внимания: ну, несет реставратор какой-то небольшой сверток, да и пусть себе несет. А потом… то, что будет с Майей или Тамарой потом, ни Алексея, ни Людмилу ничуточки не волновало. Жертвы не помнили почти ничего, почти никаких подробностей, и, главное, они даже не подозревали, кто повелевал их волей. А Алексей уничтожил бы все ненужные записи в своем мобильном телефоне (кстати, его номер при этих звонках не определялся!) и пролил бы несколько крокодиловых слез над подругами покойной жены, припомнив при случае, что и сам был обуреваем припадками странного безумия, сам оказался жертвой неизвестного злоумышленника. А где тот злодей, кто он, совершенно неизвестно, как неизвестно и то, зачем была изуродована картина.

– А как по-вашему, что бы они потом с картиной, вернее, фрагментом ее, делали?

– Не имею ни малейшего представления. Точно так же, как я не понимаю, что там под слоем краски может быть изображено.

– Скажите, а почему вы решили, будто Алексей знает, что вы во всем разобрались? Вы что, пооткровенничали с ним?

– В общем-то, нет, но я теперь почти уверена, что в руки Людмилы попал мой блокнот, в котором я делала кое-какие записи по делу и возникшие у меня вопросы, размышления некоторые, например, почему все «жертвы картины», назовем их так, больны, а Алексей – здоров. Там было сказано про тайный список его телефона, про самоубийство Севы, про звуковые сигналы как спусковые крючки безумия – практически про все, что я вам сейчас рассказала. Просто-таки открытым текстом! Хотя в те минуты, когда я делала записи, я Алексея еще не подозревала, просто удивлялась многим нестыковкам.

– А когда вы его начали подозревать?

– Как только узнала, что Тамара покончила с собой именно в то время, когда ей звонил Алексей, и из ее мобильного звучала красивая музыка. «Solo» – мелодия и впрямь волшебной красоты, только, наверное, я ее больше никогда слушать не смогу… И еще… Знаете, когда я была у Алексея, ему позвонила Людмила.

– Она что, вам представилась?

– Нет, – Алена вспомнила оскаленную морду Бубна на дисплее и усмехнулась. – Просто у Алексея в мобильном телефоне при ее звонке появилась фотография, которая имеет к ней прямое отношение. И Алексей говорил ей буквально следующее: «Да, я туда позвонил сразу, как ты сказала, но не знаю, каков результат, некогда проверять!» И я потом сообразила: около часу назад у меня и пропал блокнот. Видимо, Людмила его пролистала, узнала мой дальнейший план действий: пойти к Алексею, потом в музей, потом к Тамаре – и поняла, что нашей с Тамарой встречи ни в коем случае допустить нельзя. И Алексею был дан приказ – позвонить Тамаре в больницу. Они почти не сомневались, что несчастная, издерганная женщина воспримет звонок как сигнал к уничтожению картины – и сделает все, чтобы этого не произошло. Так что, наверное, я тоже отчасти виновата в смерти Тамары Семеновой…

Бергер покачал головой:

– Даже не знаю, что сказать. Утешать вас или упрекать, не представляю. Просто штука, видимо, в том, что я во все, что вы рассказали, не вполне верю. И если бы вы не начали с реального и доказательного разговора об убийстве Ларисы Стахеевой, с того дела, которое меня лично очень зацепило и которое было нагло закрыто Муравьевым… если бы не это, повторяю, я бы воспринял все ваши прочие умозаключения как, мягко выражаясь, фантазии. Если еще не хуже!

– Как бред сумасшедшей? – уточнила Алена.

– Ну, раз уж вы сами так назвали… – буркнул Бергер.

– Да как хотите называйте, только в печку не сажайте, – отмахнулась Алена. – Я ведь и сама понимаю, что все это практически недоказуемо. Если Алексей и Людмила подсуетятся, они могут уничтожить все мало-мальские улики. Хотя этих улик и так – раз-два и обчелся. Сотрет Алексей список номер два в своем мобильнике, уничтожит в памяти звонок к Тамаре – и нет проблем. Никаких проблем! Да, у Семеновой в телефоне значится вызов ровно в тринадцать часов. Да, в ее телефон закачана мелодия «Solo», так же, как у Майи. Но ведь совершенно нереально определить, с какого телефона поступали вызовы и кто закачал музыку! Нет, заговорщики могут чувствовать себя вполне в безопасности. Главное им сейчас – хладнокровие сохранить. Затаиться, отсидеться: я не я, и бородавка не моя! И все, их не зацепишь. Но все же кое-чем хитрецов можно подковырнуть. Во-первых, возобновить то старое дело об убийстве Ларисы Стахеевой. Кстати… знаете ли вы, что у нее был мужчина на стороне?

– Нет, даже не слышал.

– Был, был, кажется, по фамилии Аверьянов. Имени не знаю. О нем подробнее может рассказать одна соседка Стахеевых по прежнему дому, рыжая такая тетенька. Правда, не знаю, из какой она квартиры, но ее вполне можно найти.

– Ну, был мужчина, – пожал плечами Бергер. – И что такого? Как это поможет нам изобличить Людмилу и Алексея? Если и по горячим-то следам не удалось, то теперь, спустя полтора года… Нереально. А какой второй способ их, как вы говорите, подковырнуть?

– Узнать, что там, под ковром. Ну, в смысле, под «Ковром-самолетом». То есть выяснить, что именно находится под слоем краски на том фрагменте, который Людмиле и Алексею так страстно хотелось вырезать. Как думаете, вы можете добиться рентгеновской экспертизы полотна? Или это нереально?

– Не знаю, – пожал плечами Бергер. – Думаю, что шансов мало. Должно произойти нечто очень… весомое, что могло бы убедить милицейское начальство в том, что вы не просто мне тут сказки рассказывали, что все ваши предположения на твердой почве стоят.

– И что вы называете весомым?..

– Ну, например, если бы Стахеев совершил какое-то действие, показавшее, что он вас боится. Утратил бы то спасительное хладнокровие, о котором вы говорили.

– Например, попытался бы меня, выражаясь языком детективных романов, убрать? – догадалась Алена.

– Гм, не так радикально… но что-то в таком роде.

– Вчера вечером меня уже пытались убить два отморозка, – неожиданно для себя самой призналась Алена.

– Что?!

– Да что слышали. Правда, думаю, к делам картинным они не имели ровно никакого отношения. У них были ко мне личные счеты. А впрочем, кто их разберет… – Алена вкратце пересказала Бергеру свои приключения в гараже в Стригине, а потом на Щелковском хуторе, умолчав только о некоторых деталях… например, как рыдала около одного красного кирпичного дома на улице Медицинской, и, уж конечно, о том, чье имя шептала, умирая… или думая, что умирает. – Потом полночи ко мне в квартиру кто-то стучал. Ускользнули буквально за минуту до прихода милиции. Но после таких дел мне теперь как-то… зябко стало. – И Алена в самом деле обхватила себя за плечи.

– Да уж, озябнешь тут, – согласился Бергер. – А вы Муравьеву про вечернее свое приключение рассказали?

– Что я, больная? – возмутилась наша детективщица. – Кто мне поверит, что не я их шпокнула?

– По-моему, вы себя переоцениваете, – снисходительно поглядел на нее Бергер. – Свою, так сказать, крутизну. На Лару Крофт вы никак не тянете. Нужно обладать о-очень большой фантазией, чтобы представить вас в роли хладнокровной убийцы двух молодых и, как понимаю, не слабых мужчин.

«Ну да, они молодые и не слабые, а я, конечно, обессиленная пенсионерка! – обиженно подумала Алена. – Каков негодяй, а? А я-то ему доверилась как Дева Деве, вся, без остатка!»

– А кстати, вы машину водите? – с прежней снисходительной интонацией спросил Бергер.

– Нет, – призналась Алена.

– Ну вот видите! – пожал плечами Бергер. – Как же вы тогда могли на Щелковский хутор заехать?

– А предположим, у меня был сообщник… – с туманным выражением проговорила Алена.

– Ох, давайте хоть тут не будем ничего предполагать, а? – как-то очень прочувствованно попросил Бергер. – И так их слишком много, ваших предположений, в деле о картине! Хуже всего, что, даже если кто-то поверит в них, никаких действий против Стахеева и Мурзиной предпринять нельзя. Нет совершенно никаких оснований! Все ваши выводы абсолютно бездоказательны. Не имеют под собой никакой реальной основы. И все же… – Он качнул головой, как бы сомневаясь, потом решительно сказал: – И все-таки я вам верю.

– Что, серьезно?! – изумилась Алена.

– Да, верю. Притом настолько, что начинаю за вас тревожиться. Скажите, вы можете куда-то уехать прямо сейчас, не заходя домой, где-то прожить несколько дней, скрыться с глаз вашего «жениха» и его мадам Помпадур? Есть у вас такое место? Конечно, желательно вне города?

– Вы серьезно? – ошарашенно спросила Алена.

– Вполне серьезно.

– Не думала, что вы мне поверите…

– Ну, вот так уж вышло, – пожал плечами Бергер, словно извиняясь. – В любом случае, верю или нет, надо исключить все возможные неприятности. Соломки подстелить где надо и не надо, как делали ваши знакомые… Предусмотрительность еще никогда и никому не вредила. Поэтому еще раз настоятельно советую подумать, куда вы можете эвакуироваться.

Алена беспомощно развела руками:

– Единственное место, которое на ум приходит, это дом Инны Тюлениной в деревне Маленькая. Он в Семеновском районе – на электричке до Линды, потом автобусом до Маленькой. Надо на вокзал позвонить, узнать, во сколько будет ближайшая электричка. Ну, и мне все равно надо заехать домой за кое-какими вещами и к Инне за ключом…

– Вы с ума сошли? – презрительно осведомился Бергер. – Домой вам нельзя, неизвестно, что вас там ждет.

– Засада? – хмыкнула Алена. – Не волнуйтесь, у меня квартира на сигнализации, чуть что не так, сразу врываются бравые парни в «брониках»…

– Вот и пусть тогда сначала ворвутся бравые парни в «брониках», а только потом вы туда войдете, – кивнул Бергер. – И не раньше! Однако я на вашем месте сейчас не стал бы испытывать судьбу. Ночью к вам уже приходили, так? Кто им мешает ждать вас в подъезде? Поезжайте прямо в Маленькую!

– А вещи? – возмутилась Алена. – Пистолет и зубная щетка, как у Шерлока Холмса?

– А что, у вас есть пистолет? – остро глянул Бергер.

«Ой, кажется, он и впрямь поверит, что это я замочила тех двоих в Стригине!» – перепугалась Алена и поспешила признаться:

– Только газовый, да и к тому патрончиков нету. И он дома…

– Тогда, значит, дело в одной зубной щетке? Купите по дороге. А заодно купите все остальное. Что вам там понадобится? Ночная рубашка, продукты? Что еще нужно женщинам? Магазинов по пути будет море. Если денег нету, я вам ссужу. И знаете что… Позвоните Инне, что мы сейчас подъедем к ней за ключом, а потом я сам отвезу вас в Маленькую.

– А что, – оторопело пробормотала Алена, – у нас в стране уже начала действовать программа защиты свидетелей? Как в Штатах?

– Ну да, ждите ответа… – довольно уныло хмыкнул Бергер. – Но я начинаю осуществлять эту программу в рамках одного, отдельно взятого уголовного дела, пусть даже еще и не открытого. – Он выключил диктофон и сунул его в карман. – Вы готовы? Поехали?

Алена кивнула не слишком-то уверенно. Странное было у нее ощущение… Странное! Сравнение напрашивалось достаточно банальное, однако верное, как и всякая банальность: чудилось ей, будто она ступает на тонкий лед – ну до того тонкий, что под его прозрачной, словно бы стеклянной, поверхностью видны токи темной, клокочущей глубинными ключами воды, и Алена знает, что непременно под лед провалится, что ни в коем случае нельзя на него ступать, нельзя… а деваться больше некуда, пути другого нет.

Они с Бергером спустились из канцелярии в большой холл и прошли через «рамку», около которой сидел сонный-пресонный мент, вяло взиравший на посетителей суда. Если входящий еще мог представлять для него некий потенциальный интерес (вдруг, скажем, у него в кармане какой ни есть револьвер захован?), но выходящие никакого такого интереса не представляли, поскольку были уже проверенными и явно безвредными.

«Значит, у Бергера нет оружия!» – подумала Алена и почему-то огорчилась, сделав этот нехитрый логический вывод.

Они вышли в маленький садик перед зданием суда, отделенный от Покровки красивой чугунной решеткой. В былые времена, когда пышным и махровым цветом распустился на святой Руси плюрализм, здесь во множестве собирались разномастные ратоборцы за демократию и требовали у народа поставить свои подписи на мятых листках – то за то, чтобы какого-нибудь узника совести поскорей выпустить, то за то, чтобы кого-то другого столь же быстро посадить. Да мало ли за что собирали подписи в то приснопамятное время! Ныне же территория областного суда вместе с решетками была недоступна для всяких там исступленных демократов, и ничто не загораживало вид на красивый-прекрасивый желто-белый дом с колоннами – бывшее Нижегородское Дворянское собрание, ныне – Дом культуры имени Свердлова (почему-то его ни за что не хотели переименовать… знать, куда-то в верха затесался потомок сего пламенного революционера, который свято хранил память о своем кровавом предке).

Дом культуры в самом деле был чудесным зданием. Алена его очень любила, и наилучшие воспоминания ее жизни были связаны с этим домом. Ну, хотя бы потому, что именно здесь она первый раз увидела Игоря, здесь начала учиться у него танцевать, поскольку он был именно что учитель танцев, здесь влюбилась в него до полной потери разума. И сколько же раз, Бог мой, сколько же раз вечерами, после занятий, она таилась в тени чугунных решеток, дожидаясь, когда появится Игорь и пойдет по Покровке к площади Горького в окружении друзей или – гораздо чаще! – стайки девчонок-поклонниц, бессмысленно хихикающих и глупо суетящихся вокруг черноглазого снисходительного божества. Алена смотрела ему вслед, ревновала, злилась, плакала, молилась, мечтала… о чем она только не мечтала в эти минуты… Потом ее мечты ненадолго сбылись, потом развеялись, как дым, как утренний туман, но то ощущение любви, ошалелой, безумной и бездумной любви, которую она испытывала при виде Игоря или при воспоминаниях о нем, всегда налетало на нее, как далекий пьянящий аромат, стоило ей только приблизиться к чугунной ограде, через которую в мае свешивались цветущие кисти бузины, а сейчас изредка перелетали последние темно-бордовые, с зеленой каймой, листья…

И опять она вспомнила, как прощалась с Игорем вчера.

– А какая у вас машина? Какой-нибудь «Опель»? – спросила Алена, храбрясь изо всех сил. Насчет «Опеля» это она так мрачно, черно, вернее, темно-серо пошутила.

– Ни на «Опель», ни на такой вот шикарный джип я не заработал и вряд ли когда-нибудь заработаю, – усмехнулся Бергер. – У меня «Нива», причем довольно побитая, боевая и заслуженная. Вон она стоит, пониже газетного киоска, ближе к магазину «Техникс». Вишневого цвета.

И он махнул рукой, показывая, но вишневую «Ниву» совершенно невозможно было разглядеть из-за темно-зеленого, мощного, как танк, джипа. Алена ступила на мостовую – Покровка давно стала пешеходной улицей, поэтому здесь можно было спокойно ходить где угодно, хочешь – по тротуару, хочешь – посреди дороги, – и пошла к машине. И замерла на полушаге…

Что-то звонко – необыкновенно звонко – ударилось о решетку ограды.

Алена вздрогнула.

Нежный осенний воздух – прохладный, душистый, чуточку затененный синеватой слоистой дымкой дальних костров, на которых жгли осенние листья, – этот воздух внезапно закипел перед ее глазами и начал расходиться в стороны, образуя некий узкий черный коридор… нет, извилистый черный тоннель… Было похоже на то, как если бы по воздуху передвигалась стремительная черная, вороненая, с металлическим сизым отблеском, летающая змея, раздвигая перед собой сопротивляющееся ей пространство. Чудилось, она выжигала путь себе, для себя, для своего полета, для своего смертоносного тела… Нет, никакая это не змея, вдруг поняла Алена, это стремительно летит к ней гладкий цилиндрик… маленький, словно ноготь мизинца…

Стало тихо. Все звуки в мире исчезли. Остался только свист разрываемого пулей воздуха.

Что-то сильно ударило Алену в плечо, так сильно, что она упала на бок. Перед глазами оказался грязно-серый асфальт Покровки. И тяжесть навалилась сверху, совершенно невыносимая тяжесть, загородившая весь мир. Что-то хотелось сказать, произнести какое-то имя…

Алена чуть повернула голову, силясь увидеть хоть что-то. Хмурое черноглазое мужское лицо нависло над ней, выкрикнуло:

– Жива? – и исчезло.

Тяжесть тоже исчезла. Видимо, черноглазый мужчина и был той тяжестью.

«Игорь?»

Нет, это был не Игорь. Ну откуда бы он здесь взялся, в самом деле? Только в сказках любимый приходит к тебе в минуту твоей жизни, которая может стать последней…

А если это не он, значит, минута жизни еще не последняя?

От этой поистине поразительной мысли исчезнувшие было звуки мира вернулись. Покровка визжала на разные голоса, мужские и женские, кто-то громко и пронзительно свистел, завывала сирена, и в разных тональностях курлыкала сигнализация сразу нескольких машин.

Алена попыталась пошевелиться, но другой мужской голос крикнул:

– Тихо!

Нет, опять не Игорь, ну что ты будешь делать… Это был Бергер.

Бергер, который до сего мгновения почему-то лежал рядом, вскочил и побежал, пригибаясь, в узкий проход между Домом культуры и магазином «Артем». В руке у него что-то было такое металлическое, черное… Пистолет, что ли? Но откуда он его взял?!

«А как же «рамка»? – подумала Алена. – Как же он его в суд-то пронес? Может быть, по блату?»

Навстречу Бергеру, сильно прихрамывая, бежала какая-то женщина, маленькая, проворная, в серой куртке. Проход между домами был очень узкий, но она каким-то образом обогнула-таки Бергера и даже умудрилась сделать еще несколько шагов, но тут уж он не оплошал: поймал ее за руку, с силой рванул к себе, она упала на колени с заломленной за спину рукой, завизжала от боли пронзительно, как шавка, которой отдавили лапу, оскалилась… В самом деле, что-то от злобной шавки было в лице женщины с мелкими, аккуратными, прежде точеными, а теперь искаженными болью и ненавистью чертами.

Ох, как она рвалась, как билась, как визжала, как закатывала глаза, но Бергер держал ее, словно и без всяких усилий, одной рукой. Правда, правой, а не левой. В левой у него сначала был пистолет, а потом откуда-то взялся мобильник, в который Бергер что-то быстро-быстро говорил. Иногда он отрывался от трубки, когда Людмила начинала дергаться слишком сильно, потом опять начинал говорить.

Вокруг толпились люди, глазели, охали, возбужденно переговаривались, но близко к Бергеру не подходили. Иногда чьи-то спины загораживали от Алены эту странную пару, и тогда она начинала нетерпеливо ерзать по асфальту, силясь ничего не пропустить, но почему-то не догадывалась встать и подойти поближе.

Когда в очередной раз спины около Бергера раздвинулись, она увидела мужчину в джинсах и короткой замшевой куртке, как показалось Алене, чрезмерно легкой для конца октября. Мужчина что-то говорил Бергеру, скупыми жестами указывая то на бьющуюся Людмилу, то на крышу Дома культуры.

Потом он что-то еще сказал, Бергер махнул мобильником в сторону Алены, и мужчина обернулся.

Алена подумала, что уже видела где-то его лицо. Хмурые, резкие черты, недобрые глаза… черные глаза… А, это он только что придавливал ее к земле всей тяжестью своего тела и орал как ненормальный:

– Жива?!

Вдруг до Алены дошло, что она осталась жива именно потому, что именно он сначала сшиб ее на землю, а потом прикрыл собой. И еще она вспомнила его имя: Максим. Тот самый Максим, который два дня назад помогал ей транспортировать до дому великого притворщика нашего времени – Алексея Стахеева…

Увидев, что Алена на него таращится, Максим подошел к ней и подал руку:

– Вы почему сидите? Ох, извините, я вам ничего не сломал, когда сбил с ног?

– Не знаю, – прошептала Алена, опираясь на его руку и осторожно вставая.

Прислушалась к себе. Вроде все цело. Слава Богу, она упала не на колени – после летних приключений в вековых стенах некоего французского замка[13] колени стали самыми проблемными зонами в ее теле.

– А зачем вы меня сбили с ног? – спросила она, отряхиваясь.

– Затем что в вас стреляли. Вы разве не заметили?

Ох, как нравились Алене Дмитриевой мужчины с чувством юмора!

– Первый раз эта дама промахнулась, пуля ударилась о решетку, – сказал Максим. – Я сразу понял, что следующую словите вы, ну и подсуетился. Понимаете, я за ней следил, через всю Покровку за ней прошел, пока она тащилась за вами, а вы, конечно, ничего не замечали. Я ее довел до суда, потом на какой-то машине сработала сигнализация, я отвернулся – и Людмила исчезла. Как сквозь землю провалилась! Я тут все обегал – нет нигде. Решил ждать, чувствовал, что она не зря плелась за вами так долго. Но что пальбу откроет из-за угла – такого я, честно сказать, не предполагал. А она вот…

– Вы от Муравьева? – спросила Алена, осторожно делая шаг, а потом и другой.

– А кто такой Муравьев? – спросил Максим с искренним недоумением.

– Тогда почему вы следили за мной? – в свою очередь изумилась Алена. – Я думала, вы меня охраняете по заданию Муравьева.

– Да нет, я сам по себе. Хорошо, что вовремя успел. Жаль только, не сразу понял, что такие опасные связи у вас – не по злому умыслу, а по незнанию, с кем имеете дело.

– Опасные связи?

– Ну, Алексей Стахеев, Людмила Мурзина…

– Откуда вы их знаете? Ну, Алексея вы видели тогда, ночью, когда изображали из себя частника. А Людмилу-то откуда?

– Неважно, – отмахнулся Максим. – Пойдемте, а то ваш защитник скоро обессилеет – держать эту особу не так просто.

– Его зовут Александр Бергер, – сказала Алена.

– Тот самый Бергер? – остро взглянул Максим.

– Какой тот самый?

Максим не ответил.

Из-за угла Октябрьской улицы вывернулось сразу несколько милицейских машин с мигалками. Бергера наконец-то избавили от Людмилы. Двое дюжих мужиков в форме потащили ее к машине. И, такое ощущение, держали они ее с трудом.

Когда троица проходила мимо, Алена шагнула вперед:

– Подождите!

– Не мешайте, девушка! – буркнул один из мужиков. – Мы задержали опасную преступницу!

Они задержали! «Мы пахали» – вот как это называется!

– Она стреляла в меня, – сказала Алена.

От изумления охранники притормозили, и Алена схватила Людмилу за рукав:

– Зачем, зачем все это?! Ну ладно, ты прочла мой блокнот и поняла, что я вот-вот все пойму, но ведь у меня не было никаких доказательств! Вам надо было только затаиться, и никто никогда ничего не узнал бы.

– Я потеряла голову, – пробормотала Людмила. – Я тебя всегда боялась и была против, когда Алексей решил пойти к Муравьеву… Алексей сломал ногу в том окопе, который отрыл для своего же спасения!

– Значит, я – окоп? – осведомилась Алена. – Ну и ну… Конечно, уж лучше быть окопом, чем ямой. Один вопрос: это ты стучала мне в дверь прошлой ночью? Зачем?

– Хотела напугать тебя. Чтобы ты бросила свое расследование!

– И Бубен для этого же?..

– Ну да. А ты ведьма… мой пес никого не слушался, кроме меня… – забормотала Людмила с ненавистью, но Алена перебила ее:

– А почему сразу было не прикончить меня, если ты так испугалась? Почему меня не убили в Стригине?

– В каком Стригине? – мрачно покосилась на нее Людмила.

– А ты не знаешь?

– Не знаю! Ни про какое Стригино я не знаю! Если бы мы тебя прикончили, Муравьев заподозрил бы неладное. Подозрения… Мы не могли их допустить! Ты даже не знаешь, какие деньги это сулит… – Людмила говорила бессвязно, словно в бреду. – Алексей нашел одного американца… Он готов был озолотить нас за формулу! До такого никакие фантасты не могли додуматься! И тут ты влезла… Мы хотели просто напугать тебя, просто напугать, чтобы ты сама все это бросила. А когда к тебе попало письмо, я совсем потеряла голову!

– Какое письмо? – удивилась Алена.

– Паршивый докторишка Калужанин спросил у Алексея, передала ли ты ему конверт с тем письмом, которое он нашел в книге! Ты прочла его, ты все поняла!

– Могу тебя успокоить, – сказала Алена. – Я про него совершенно забыла! Я даже ни разу не заглянула в конверт!

И она отвернулась, чтобы не видеть больше помертвевшего лица Людмилы, не видеть, как ее заталкивают в машину.

– Вы как? – раздался за спиной голос Бергера.

– Ничего, вроде жива. Одно хорошо – теперь не надо ехать в Маленькую.

– Сначала, думаю, Стахеева тоже надо взять. Иначе ехать все же придется. Кто знает, на какие подвиги он окажется способен!

– Когда возьмете, постарайтесь больше не выпускать его из рук, – проговорил Максим, который, оказывается, все время стоял рядом. – Несмотря ни на какие хлопоты господина Муравьева.

– Кстати, он сюда едет… – пробормотал Бергер.

– А он-то зачем здесь?

– Да сейчас сюда кто только не соберется! Вы что… пальба в центре города… Удивляюсь, что уже не бегают вокруг парни с телекамерами.

– Ничего, скоро забегают, – успокоила Алена. – Слушайте, мне бы смыться… Не люблю дешевой рекламы.

– Я тоже, – сказал Максим.

Что-то было в его голосе… Что-то такое было…

– Вы говорили, что следили за мной и Людмилой, – медленно проговорила Алена, поворачиваясь к нему. – Вы охраняли меня? Только сегодня или…

– Ну да, в тот вечер, когда мы познакомились, тоже охранял. Отчасти. Сначала караулил вас около ресторана, потом поехал вслед за вами на площадь. Следил издалека… Даже пульт от машины Стахеева я нарочно прихватил, чтобы был повод вернуться и увезти его от вас.

– Нет, я имею в виду не тот вечер! – нетерпеливо махнула рукой Алена. – А вчера? Вчера вы тоже…

Что-то было в его глазах…

– Вчера?

– Ну да, вчера, в Стригине…

– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите, – сказал Максим, с преувеличенным вниманием стряхивая с рукава куртки пыль. – Какое Стригино? Я живу в районе Щелковского хутора. На Медицинской. Знаете такую улицу?

– Где?!

– На Медицинской. А что? Кстати, моя фамилия Аверьянов.

– Вы! – так и ахнула Алена. – Вы и Лариса Стахеева…

– Да. Я никогда не верил в несчастный случай с ней. Не верил… и правильно делал. Я чувствовал, чувствовал, что дело в тех письмах, о которых мне рассказывала Лариса!

– Вы знали о письмах?! – воскликнула Алена.

– Знал. Но никогда их не видел. Ни одного.

– Ну что ж, на одно мы можем посмотреть хоть сейчас. – Алена открыла сумку, но замерла: на пешеходную улицу влетел черный «Мерседес» Льва Муравьева.

– Господи… – пробормотала она. – Принес же черт! Сейчас заорет: «Опять вы, Елена Дмитриевна?!»

Автомобиль затормозил, хлопнули дверцы.

– Опять вы, Елена Дмитриевна? – заорал Муравьев. – Почему там, где вы, всегда что-то происходит?

Какое-то легкое движение почудилось ей за спиной… Обернулась. Максима рядом не было.

– Я не слишком-то поняла, что там произошло, – сказала она Муравьеву очень вежливо. – Вот Александр Васильевич Бергер. Он поймал женщину, которая стреляла в нас. Это Людмила Мурзина.

– Люд… – начал было Муравьев – и осекся.

– Дело Стахеева придется возобновить, Лев Иванович, – с истинно тевтонской сдержанностью промолвил Александр Васильевич Бергер.

Следует отдать должное Муравьеву – он и глазом не моргнул.

– Надо – значит, откроем, – проворчал он. – Кстати, Елена Дмитриевна, насчет того дела в Стригине… Новой информации не появилось?

Алена краем глаза увидела, что темно-зеленый джип, стоявший чуть дальше газетного киоска, рядом с «Нивой» вишневого цвета около магазина «Техникс», бесшумно покатил вниз по Октябрьской.

– Да бросьте, Лев Иванович, – сказала Алена примирительно. – Какое Стригино? Какая информация? Неужели вы поверили?! Ну разве меня можно принимать всерьез?

– Вы меня обманули, что ли? – не поверил ушам Муравьев.

– Ну да. Так уж вышло, извините…

А вот кстати – еще об одном обмане.

Да, еще об одном обмане, который случился в этом романе.

В начале его было обещано, что в финале состоится смерть героини. А между тем она осталась в живых.

Да, Алене предназначено было погибнуть, но предназначенная ей пуля как-то нечаянно пролетела мимо.

Так уж вышло, извините. Может быть, когда-нибудь потом, в следующем романе… и она успеет напоследок шепнуть некое имя…

Может быть!

А может и не быть.

Москва – Нижний Новгород, 1880 год,

из писем Антонины Карамзиной

«Николка! Случилось невероятное! Сегодня случилось великое событие! Но слушай по порядку.

– Все оказалось проще, чем я думал, – усмехнувшись, сказал он. – Все дело в форме и материале, в самом деле так. Здесь все расчеты плотности предполагаемой материи. Пока ее еще не существует. Нам даже трудно представить себе эту ткань. Она… она легче воздуха! И у нее есть странное свойство: она способна вбирать в себя всю воздушную сокрытую энергию. Летательный аппарат, который я мечтаю построить, будет подталкиваться энергией сжигаемого пороха. Ткань, которую я придумал, будет извлекать электрические разряды из самого воздуха. Это ведь только кажется, что он пуст и бесцветен. На самом деле в нем присутствуют некие заряженные частицы. Но нет вещества, способного дать им заряд. Если кому-то удастся воплотить в жизнь мои планы, мои расчеты, создать такую материю, о какой я мечтал, то энергия воздуха будет служить людям.

Он еще что-то говорил, говорил долго…

– Вы не понимаете меня, – сказал он наконец, глядя на меня насмешливо.

– Не понимаю ничего! – счастливо хохоча, призналась я.

– Ну и ладно, – махнул он рукой. – Не только вы, никто пока ничего не поймет. Да и неважно. Это так, безделка! То ли дело мой проект воздухоплавательного прибора! Нет, вы только послушайте: в цилиндре А, имеющем в нижнем дне отверстие С, устанавливается по оси ближе к верхнему дну пороховая свеча К (так я буду называть цилиндрики из спрессованного пороха). Цилиндр А посредством стоек N прикреплен к средней части платформы R, на которой должен стоять воздухоплаватель… Представим теперь, что свеча К зажжена. Через очень короткий промежуток времени цилиндр А наполнится горючими газами, часть которых давит на верхнее дно цилиндра, и если это давление превосходит вес цилиндра, платформы и воздухоплавателя, то прибор должен подняться вверх… Неужели и этого не понимаете?!

– Ни слова.

Он снова махнул рукой.

– Тут еще много работать. Я пойду. Надо думать. Прощайте, Антон.

– Почему «прощайте», а не «до свиданья»? – встревожилась я.

– Завтра уезжаю в Петербург. Пора. Ждут дела. Ждут друзья.

Я остолбенела.

– Антон, слушайте, – сказал Кибальчич. – Забудьте меня. Я же сказал вам – я не умею думать о женщинах. Я вообще дурак какой-то, когда речь идет о людях, о еде… Знаете, собралось как-то несколько наших, и все были голодны. Мне поручили принести съестного. После долгих поисков принес… красной смородины. Больше ничего так и не придумал. Меня на смех подняли. Я и сам не знаю, почему купил смородину. У меня голова о еде и прочем, обыденном… не думает. И о вас не думает. Вам я формулу подарил. Что хотите, то с ней и делайте.

И он ушел.

Николка, признаюсь тебе, я немного поплакала. Уже второй раз я плакала об этом человеке. Мне казалось, я умру от горя, хотя умом я понимала: жизнь с ним была бы моим несчастьем. Он и вправду отдал мне больше, чем мог отдать любой другой мужчина. От другого я получила бы в лучшем случае только сердце. Он отдал мне плод своего холодного, гениального разума.

Что я могла сделать в ответ?

Я пошла к «Ковру-самолету» и долго смотрела на почти законченное полотно. Фигура Ивана-царевича, великолепная жар-птица, весь окружающий пейзаж, совы, которые своей зловещей красотой и таинственностью будоражили мое воображение до ночных кошмаров, – все было закончено. Только сам ковер с аккуратно вырисованными на нем подмалевками моей рукой еще не был написан. В.М. сказал, что придет к полудню и завершит работу.

Я смотрела на ковер. Какая небывалая легкость в его очертаниях! Легко вообразить, что он сделан из нового материала, что сила его полета кроется в волшебных нитях, из которых он соткан. Нет, не волшебные слова и заклинания, о которых думала я, когда подбирала и выстраивала узор древних рун, дали ему эту силу. Формула. Строгая, холодная формула.

Я взглянула на нее. Все знаки, скобки, черточки, латинские буквы – они вдруг показались мне столь же совершенными и прекрасными, как древние руны. И я поняла, что нужно сделать, как увековечить изобретение Николая Кибальчича. Я напишу формулу на ковре! Она станет частью узора! Я расскажу все В.М., и он найдет самые яркие, самые волшебные краски для этого узора! Наш ковер, пусть и написанный на полотне, исполнится силы и легкости, необходимой для полета. Его полет будет естествен!

Я только что закончила набросок, как отворилась дверь и вошел В.М.

Он немедленно увидел новый узор.

– Что это?

Было искушение промолчать. Почему я не промолчала?!

Когда я закончила торопливый, неловкий и какой-то совсем не торжественный рассказ о прощальном подарке Кибальчича, я увидела, что по лицу В.М. пошли судороги.

– Я хочу вам кое-что сообщить, Антон, – проговорил он, и видно было, что он с трудом сдерживает ярость. – Сегодня я получил неопровержимые сведения из Петербурга. Кибальчич не только нигилист, но и чернокнижник. Среди студентов Медицинской академии он распространял тайные записки, в которых призывал их плясать вокруг отрезанной петушиной головы, что означало бы свержение государя. Он также писал: «Я – тот, кто изменит ход истории Российской империи. Я получил дар неуязвимости от духов Дианы (Луны). Я ношу при себе ухо мертвого медведя, оно обеспечит бессмертие моей идее. Я знаю свое будущее. Духи наделили меня полномочиями открывать и вести „пляску Луны“ во время колдовских действий». Я б поднял на смех несчастного сумасшедшего, который присвоил себе вселенскую власть, – с трудом переведя дух, продолжал В.М., – но он покушается на власть, которая является опорой России. Если не будет монархии, не будет и России. Только монархический строй дает прочность России, при конституции она вся развалится на части. Я как был, так и доселе остаюсь убежденным монархистом на исконных русских началах, то есть стою за православную веру, за самодержавного неограниченного царя и за великий русский народ и его господство в Русском государстве, и к сему подлинному моему credo не нахожу нужным прибавлять никакого constitutio que. Счастье этого человека, что он уехал в Петербург. Я спустил бы на него сегодня всю московскую полицию!

– Господь с вами, – прошептала я, – откуда такая жестокость? Он гениален, поймите, он гениален! Его формула будет жить вечно…

В.М. вскинул голову и мрачно посмотрел на меня.

– Дитя, – сказал он с непонятной усмешкой. – Блаженное, глупое дитя. Идите к себе и возвращайтесь наутро. Я должен работать один.

– Вы обещали, что я сама смогу выписать руны по моим эскизам, – пробормотала я.

– Мы поговорим об этом завтра, – сказал В.М.

И я ушла. Но только дома обнаружила, что забыла бумагу с формулой Кибальчича около мольберта. Ну ладно, ничего. Даже если она, не дай Бог, пропадет, все равно формула перенесена на полотно. В.М. добросовестно обведет мои подмалевки своей волшебной кистью, оденет их серебром, златом, самоцветами – и спустя века люди будут смотреть на чудесный узор и восхищаться моим другом!

Я плачу от разлуки с ним. Но как же я счастлива, в каком молитвенном восторге я нахожусь, думая, что именно я отчасти стала причиной гениального открытия, которое, быть может, изменит судьбу человечества!

Можешь представить себе, Николаша, что когда-нибудь я прилечу к тебе из Москвы на ковре-самолете, который опустится прямо в нашем старом яблоневом саду!

Целую тебя. Твоя сестра».

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Час игривых бесов», издательство «Эксмо».

Об этой истории можно прочитать в романе Е. Арсеньевой «Последняя женская глупость».

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Репетиция конца света», издательство «Эксмо».

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Крутой мэн и железная леди», издательство «Эксмо».

Об этой истории можно прочитать в книге Елены Арсеньевой «Сыщица начала века», издательство «Эксмо».

Об этой истории можно прочесть в романе Елены Арсеньевой «Сыщица начала века», издательство «Эксмо».

1 марта 1881 г. группой террористов под руководством Софьи Перовской был убит император Александр II. (Прим. автора.)

Об этой истории можно прочитать в книге Елены Арсеньевой «Час игривых бесов», издательство «Эксмо».

Об этом можно прочесть в романах Елены Арсеньевой «Крутой мэн и железная леди» и «Час игривых бесов», издательство «Эксмо».

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Последняя женская глупость», издательство «Эксмо».

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Имидж старой девы», издательство «Эксмо».

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «На все четыре стороны», издательство «Эксмо».