Елена Арсеньева - Неизвестная пьеса Агаты Кристи

В жизни все повторяется гораздо чаще, чем можно подумать.

Время шло к девяти, но солнце как бы и не собиралось садиться: щедро било в глаза золотистыми лучами.

К городу то и дело проносились автомобили, вздымая раскаленные вихри, которые заставляли коротенькую Женину юбочку взвиваться еще выше. Из открытых окон до нее доносились поощрительные крики и недвусмысленные жесты, но она только отмахивалась, всем своим видом являя нетерпеливое ожидание кого-то, кто вот-вот должен появиться со стороны города.

Ну вот, наконец-то! Синее пятнышко, несущееся с пригорка, увеличилось в размерах настолько, что стало ясно: это тот самый «Мерседес», хозяина которого она заждалась.

Женя перевела дыхание, тряхнула длинными рыжими локонами, пронизанными солнцем, расправила плечи, по которым пробежала дрожь. Да ладно, все пройдет нормально с этим господином Неборсиным! В конце концов, он у Жени первый, что ли? Обыкновенный очередной бабник. Желает его супруга поймать мужа на месте преступления — пожалуйста, будет сделано. Через час, самое большее, Неборсин появится на даче с хорошенькой спутницей, так что мадам останется только возникнуть в условленную минуту. Техническая служба обеспечит аудио- и видеозапись волнующей сцены, которая, впрочем, не дойдет до логического завершения: это уже за пределами профессиональных обязанностей Жени. Провоцировать мужчину — пожалуйста, а остальное — на усмотрение супруги и судей в бракоразводном процессе. Но это потом. Сейчас же ее задача — остановить «мерс» и так завести клиента, чтобы опрометью ринулся нарушать супружеский долг! Вон, даже всякие психологи-сексологи уверяют, будто в генах каждого мужчины «записано» стремление рано или поздно сменить любимую женщину. А уж нелюбимую-то… Видимо, не любит Неборсин жену, если меняет «ночных бабочек» как перчатки. Вдобавок ему как раз тридцать пять, а это один из возрастов, запрограммированных на измену!

Синий «мерс» остановился перед светофором.

«Замечательно, — подумала Женя. — Пускай пока что на меня полюбуется. О таком выгодном освещении девушка может только мечтать!»

Да, она знала, что вся блестит сейчас, будто золотая статуэтка, в свете угасающего дня. Даже неловко стало: не искушай малых сих, сказано в Писании, а что она собирается проделать с этим несчастным ловеласом? Ну что ж, работа такая. Вот сейчас она поднимет руку, тряхнет сияющими локонами…

«О нет! — мысленно вскричала Женя в следующее мгновение. — Только не это!»

Высокий мужчина вышел из-за кустов и, приблизившись к «Мерседесу», знаком попросил водителя опустить стекло. А если он попросит Неборсина подвезти и тот согласится?! Тогда Женя снова останется ни с чем, и теперь-то Грушин наверняка ей голову отъест.

Главное дело, ничего толком не разглядишь. Осветитель-солнце вдруг сделалось врагом: так било в глаза, что Женя видела только силуэты.

Вот черный, как тень, Неборсин потянулся влево, приспустил стекло. Незнакомец склонился, оперся на дверцу, что-то сказал или спросил, а потом выпрямился, прощально махнул рукой — и неторопливо скрылся в рощице, которой близкие сумерки придавали густоту дремучих зарослей. Слава богу, значит, это не попутчик-конкурент! Женя воспрянула духом.

Красный свет сменился зеленым, однако «Мерседес» не тронулся с места.

Интересно бы знать, чем озадачил незнакомец Неборсина, какой-такой вопрос ему задал, если тот погрузился в столь глубокое раздумье? Или что-то случилось с управлением?

Мимо проскочил «Форд», спеша на зеленый свет. Миновал застывшую на перекрестке машину… И вдруг тормознул, резко сдал назад. Жене было видно, как водитель выскочил на шоссе, припал к стеклу «Мерседеса», схватился было за дверь, но тотчас отдернул руки, будто его шибануло током, вскочил в свой «Форд» — и взял с места такую скорость, что уже через мгновение растворился в золотистом закатном мареве.

Что же так напугало «фордиста»? Или Неборсин просто сказал ему пару теплых слов: не мешай, мол, думать о жизни, езжай, куда ехал.

Как-то слишком надолго он задумался: силуэт как привалился к правой дверце, так и не движется…

Внезапно Женя поняла, что это значит. И все время, пока она, подворачивая на высоких каблуках ноги, стремглав летела по шоссе, она заранее знала, что увидит, когда заглянет в салон: Неборсина с простреленной головой. Мертвого.

Так оно и оказалось.

Дорогой Эдмунд!

Твое предложение меня просто поразило. Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь дам согласие на публикацию этой нелепости? Она была написана в таком состоянии, которое нельзя открывать людям, если не хочешь утратить их расположение.

Поэтому, огромная просьба, больше не заговаривай со мной об этом так называемом творении.

— Эй, дитя мое! Пора бы и проснуться!

Женя с усилием подняла взлохмаченную голову, поглядела слипающимися глазами:

— Отстань…

Ярко-розовая фигура качалась перед глазами, подобно рассветному облаку, исторгая сочный хохоток:

— Вздремнула, что ль?

— Да так, немножко. — Женя помассировала затекшую шею. — Чего тебе?

— Мне? — Фигура ткнула себя пальцем в необъемную грудь. — Мне лично — только прибавку к зарплате. Но ради таких пустяков я бы не стала тебя дергать. Однако Грушин…

— Что, уже вызывает? — тоскливо зажмурилась Женя. — Ну зачем ты меня выдала?! Не могла сказать, что я умерла?

— Ты забыла, где кинула свои костоньки? Как, скажи на милость, Грушин пройдет в кабинет, минуя собственную приемную? Разумеется, он тебя сразу увидел. И велел подать на ковер.

— Он совсем плохой, да?

— Да уж, не хороший, — весело кивнула Эмма, известная своим глубоким пофигизмом. — Я и то задрожала в коленочках. Одно дело Левушке отовраться, когда с утра трезвонит, и совсем другое, знаешь…

— Левушке?! — вскинулась Женя. — Что, Лев звонил? И ты меня не позвала?!

— Сама же сказала: тебя нет ни для кого.

— Кроме Льва! — У Жени вырвалось невольное рыдание. — Я же тебе всегда говорю: ни для кого, кроме Льва!

— А сегодня не сказала, — упрямо отозвалась Эмма. — И хорошо. Пусть он подергается. И вообще — давно пора его послать куда-нибудь… в облака! Ветра ему попутного — на всю оставшуюся жизнь. Сколько можно это терпеть?!

— Ой, не будем, ладно? — чуть ли не взвыла Женя и вошла в кабинет начальника с таким унылым выражением, что оно было способно вышибить слезу у любого мало-мальски сердобольного человека.

Однако именно этим качеством никак не отличался широкоплечий мужчина, стоявший у окна тесноватого кабинетика. Обернулся, и на Женю вприщур глянули мрачно-серые глаза:

— Я сейчас как раз спрашивал себя, не удержать ли из твоей зарплаты сумму всех тех взяток, которые мне пришлось раздать, чтобы вывести тебя из этого дела.

— Ну, тогда мне останется только на панель идти, — прошелестела Женя, надеясь повеселить начальство, однако тут же получила прямо в солнечное сплетение:

— А какой с тебя там прок? То, что ты ледышка, я знаю лучше других. И вообще, таким дурам на панели не место. Любая нормальная шлюшка на твоем месте мчалась бы от того клятого «мерса», как наскипидаренная, а ты что натворила?! Ладно — подошла, ладно — заглянула. Но ты еще вызвала, дуреха, полицию и «Скорую». Ты назвалась! Ты… — Он подавился простым крепким матом. — Ты дождалась их приезда и начала давать показания!

— Грушин! — не выдержав, возмущенно вскричала Женя. — Ну не могла же я бросить этого бедолагу с простреленной головой на шоссе!

— Не могла, — резко кивнул директор. — Но разве я тебе об том толкую? Ты обязательно должна была сообщить об убийстве. Но не куда попало, а только мне. Мне! А уж я решил бы, что делать дальше. Но, боже мой, как идиотски, как бездарно ты все состряпала! Знаешь, какова одна из версий следствия? Супруга Неборсина кого-то наняла, чтобы избавиться от гуляки-мужа. Удивлюсь, если ты не пройдешь как соучастница.

— Ой, не могу больше! — прошелестела Женя. — Сесть можно, или ты хочешь, чтобы я умерла стоя?

Грушин зло оскалился, что означало: шутки здесь неуместны:

— Нечего рассиживаться. Вали отсюда. Поработаешь в Манеже. Знаешь, в Высоково?

«Работа! Наконец-то! Меня не выгоняют!»

Сердце подпрыгнуло от радости, но вид на всякий случай Женя по-прежнему сохраняла самый печальный:

— На конюшню ссылаете, барин? Ладно, наше дело холопье. А там что?

Грушин протянул ей конверт:

— Там дело, которого даже ты, крошка, не запорешь. Вот, взгляни. Запись телефонного разговора с мадам, точная формулировка задания и все такое. Деньги на первые десять занятий верховой ездой. Может быть, управишься и раньше, хотя…

Он с сомнением оглядел Женю, и она сочла за лучшее проглотить обидный намек.

— Хорошо. Кстати, я хотела спросить… — Она сделала робкий шажок к столу, но наткнулась на каменный взор и шарахнулась на два шага назад: — Как все-таки насчет полиции? Ведь я, строго говоря, единственный человек, видевший убийцу. Хотя бы издали.

— Успокойся, не единственный, — потряс какой-то бумажкой Грушин. — Мне удалось снять копию с показаний некоего Гулякова, бомжа по месту жительства и образу действия. Говорящая фамилия, да? Этот Гуляков чуть ли не весь день валялся на обочине, в траве, как раз рядом с местом преступления, и он побольше твоего успел увидеть. Правда, поначалу, поняв, что случилось, этот тип махнул подальше от неприятностей. Поэтому тебя, на счастье, не приметил, а осознал свой гражданский долг, когда тебя там уже не было. Так что твои показания не будут подшиты к делу, а вызов полиции параллельно с тобой сделал хозяин «Форда». Его данные в полиции есть. Твои положены под сукно. Анонимность нашей работы сохранена!

Грушин так трясется над этой анонимностью! Главное дело, было бы хоть настоящее детективное бюро, типа «Арсенала» или «Суперагента», где работают профессионалы, составляющие мощную конкуренцию органам. Но ведь, при громком названии, специализация у «Агаты Кристи» не бог весть какая: адюльтеры, шантаж, телефонное хулиганство, мелкие махинации на бытовом уровне… Но и Грушину, и Жене нравилась эта работа!

Строго говоря, Грушин старался не принимать заданий по телефону. Гарантируя клиентам полную сохранность их личных тайн, он настаивал на непременном визите в фирму. Соглашался встречаться и на нейтральной территории. Он говорил, что непременно должен поглядеть заказчику в глаза, чтобы увериться: частное сыскное агентство «Агата Кристи» не окажется замешанным в грязном или сомнительном деле, а то и прямом преступлении, замаскированном обыкновенной «бытовухой».

Однако семейная история Климовых оказалась нетипичной. Валерия Климова узнала о неверности супруга буквально по пути в аэропорт, отправляясь в зарубежную командировку. Уже в машине она спешно вскрывала скопившуюся за несколько дней служебную корреспонденцию. Среди вороха рекламных проспектов и прочей чепухи оказалась анонимка…

Грушин по опыту знал: на этот вид информации люди реагируют не менее болезненно, чем на письма или звонки конкретных авторов. А то и более! Кто-то неведомый, невидимый посвящен в самые сокровенные, а порой и постыдные тайны твои и твоих близких… Знать об этом мучительно! К тому же очень многие анонимки несут в себе достоверную информацию. А уж какие чувства движут «писателем» — вопрос десятый.

Валерии Климовой информация анонимщика показалась не просто достоверной, а очень достоверной. Было приведено слишком много деталей, чтобы усомниться. Причем не отвратительных деталей адюльтера (в этом смысле неведомый «доброжелатель» оказался на диво тактичен), а именно деталей климовской натуры. Этот надменный молчун, ее муж, как живой, представал на страницах письма. Валерии, а потом и Грушину, когда ему зачитали текст анонимки, даже показалось, что соблазнительница сама донесла на своего приятеля. Бывало и такое, ни одной версии нельзя отметать при расследовании, справедливо рассудил Грушин. Но это потом. А сначала он все-таки принял заказ по телефону, уступая не слезам и отчаянию (Валерия Климова не плакала и вела себя достойно, хотя в голосе ее звучала истинная боль), а необычайной убедительности ее тона. Самым же весомым доводом оказалась сумма гонорара и готовность сделать половинную предоплату. Что и произошло часа через два: посыльный, назвавшийся шофером Климовой, привез в конверте деньги.

Дело представлялось Грушину не слишком замысловатым. И хотя такие элементарные слежки проводили обычно стажеры, а Женя Кручинина считалась достаточно квалифицированным агентом, Грушин не мог отказать себе в удовольствии поставить ее «в угол». Тому были свои причины, и промах с Неборсиным имел к ним всего лишь небольшое отношение.

— Вы что, в этом собираетесь кататься?!

«Это» были шорты — отличные, цвета морской волны. Девочка-берейтор Алиса смотрела на них с отвращением:

— Вы себе все ноги о седло сотрете. Знаете, как сильно нужно сжимать коня коленями? Иначе он вас слушаться не будет. А седло — оно ведь очень грубое. Нет, это не пойдет. Нужно что-то вроде лосин. А лучше бриджи специальные, для верховой езды.

— Ну вот, здрасьте, — огорчилась Женя. — А я так хотела сегодня прокатиться. Где же я сейчас бриджи возьму?

— И в кроссовках — не лучший вариант, — продолжала неумолимая Алиса, которая, похоже, задалась целью во что бы то ни стало помешать Жене приступить сегодня к выполнению задания. — Они не мобильные, они бесчувственные, в них вы не будете, как надо, стремя ощущать. К тому же при падении можете зацепиться за стремя язычком, и это для вас очень плохо кончится!

Женя представила, как валится с коня и цепляется за стремя… Она поклялась себе держать язык за зубами и даже сейчас на всякий случай покрепче стиснула рот.

— Да я про язычок кроссовок говорю, — с презрением глянула Алиса. — Ну ладно, для начала их можно оставить, только на будущее все равно придется позаботиться о сапогах для верховой езды. А вот шорты придется снять.

— Но у меня там только трусики, — стыдливо шепнула Женя, вспоминая кружевной треугольничек, для которого даже уменьшительно-ласкательный суффикс был великоват.

Неужели придется уйти ни с чем? Что с ней сделает Грушин?!

Очевидно, страх перед начальником отразился на ее лице, потому что суровое Алисино сердце вдруг смягчилось:

— Ладно, наденете мои бриджи. Я все равно не ездить буду, а вас на корде водить, а потом, когда уйдете, — переоденусь.

Женя испуганно посмотрела на Алису, которая подала ей какие-то узкие и короткие штаники. Это же не бриджи, а ползунки младенческие! В Алисе полтора метра росточку и не более тридцати килограммов весу. Это эльф, но Женя-то не эльф…

Впрочем, после пяти минут стонов, охов, вздохов и подтягиваний Женя поняла, что даны ей были не простые штаны, а сшитые из шагреневой кожи. Вполне возможно, окажись здесь Эмма, Алисины «ползунки» пришлись бы впору и ей.

Чувствуя себя в настоящих кавалерийских бриджах необычайно лихо, Женя взвалила на плечо седло с надписью «Лоток» и вслед за Алисой отправилась в конюшню, где ее ожидал вышеназванный скакун.

— Первым делом запомните, — поучала на ходу Алиса, — никогда не приближайтесь к коню сзади. Может лягнуть и даже насмерть зашибить, совершенно не желая этого.

Вдруг она прижалась к металлической стенке, сделав Жене знак:

— Осторожно, пропустите!

Из денника с надписью «Балтимор» вышел, ведя в поводу длинноногого рыжего коня, надменный мужчина в идеально сидящих бриджах, синей ковбойке, кокетливом шейном платочке и кепи. На его ладных сверкающих сапогах, облегающих ноги как перчатка, нежно позванивали маленькие шпоры.

— Пижон, — проворчала вслед Алиса. — Терпеть не могу таких вот, со шпорами.

Вдруг рыжий конь малость замедлил свое важное шествие, задрал хвост и свалил на бетонный пол сочащуюся паром кучку.

Алиса хихикнула, сморщив нос.

— Надо бы убрать, — сказала она, нерешительно оглянувшись, и двинулась было к лопате и метле, прислоненным к стенке, но тут дверца ближнего пустого денника отворилась. Возникла сутулая фигура в замызганном трико и громоздком брезентовом фартуке, с двумя совками в руках. Терпеливо склонив кудлатую голову, фигура подобрала дар Балтимора и проследовала с ним во двор.

— Спасибо, дядя Вася, — с облегчением сказала Алиса. — Или это Ваныч?… А, все равно спасибо. Хотя убирать следует тому, кто в данную минуту выводит лошадь. — Она проводила неприязненным взглядом надменную фигуру в кепи. — Пижон, новый русский. Что вы так на него уставились? Ничего особенного, форс да шпоры.

Женя задумчиво кивнула. Ну вот она и увидела своего клиента… Интересный мужчина, чем-то похож на покойного Неборсина. Такой же знающий себе цену. Правда, что форсу много! И ему тоже тридцать пять. Критический возраст супружеских измен! По счастью, его не надо провоцировать на проверку супружеской верности. Судя по информации, адюльтер здесь в разгаре. В данном случае Жене предстоит только слежка. В сочетании с полезным и приятным времяпрепровождением — верховой ездой…

Как выяснилось, корда — это длинный ремень, на котором тренер водит по кругу лошадь с неопытным всадником, следя за его посадкой. Неопытным всадником была Женя, ну а тренером — крошка Алиса. Своими маленькими ручками, обладавшими железной хваткой, она без труда контролировала натяжение корды и громогласно поучала Женю:

— В седле не заваливаться! Зад подберите! Не натягивайте повод! Вы хотите, чтобы у вас лошадь бегала, или просто сидеть хотите? Не теряйте стремя! Работайте ногами, зачем вам вообще ноги даны? — И все в таком же роде.

Как выяснила Женя, главная часть ее ног — от колена до пятки. Называется это — шенкель, и дарован он судьбой вовсе не для того, чтобы любоваться стройностью его очертаний. Шенкелями следует изо всех сил сжимать лошадиные бока, заставляя животину двигаться. По определению Алисы, у Жени оказались не шенкеля, а кисель. И она терпеливо снесла обиду. Все-таки последние два дня ее только и делали, что критиковали все, кому не лень, было время привыкнуть.

Серый в яблоках Лоток оказался существом незлобивым, но ленивым и своевольным. Над шенкелями Жени он просто-таки смеялся. В конце концов она признала свое поражение и сделала вид, что всю жизнь мечтала именно об этом: или стоять (сидя при этом в седле) где-нибудь в уголке, или мотаться на Лотке туда-сюда по манежу, мешая тренерам работать, а наездникам — скакать. Конечно, даже от такой верховой езды можно было получать удовольствие. Но выполнять задание…

Неведомо почему, Лоток особенно любил климовского Балтимора, и сколько раз он норовил приткнуться к его рыжей морде, было просто невозможно сосчитать. Благодаря этому слежка была безнадежно провалена. Теперь Женя была уверена: даже если она встретится с Сергеем Климовым через год, скажем, в перенабитом людьми московском метро, он все равно узнает ее сразу.

Но всему на свете приходит конец. Кончилось и это мучение.

Климов, очевидно, сочтя день потерянным, картинно спрыгнул с коня и, бросив на прощание тренерше Светлане: «Завтра я приеду в шесть, так что вы Балтимора никому не отдавайте», передал повод усатому парню, ждущему своей очереди покататься.

Тут же появилась Алиса и сообщила, что время наслаждаться стремительной скачкой истекло. Женя побрела переодеваться в свои бесполезные шорты.

Она всю себя ощущала сейчас именно такой: бесполезной и бестолковой. Правда, удалось выяснить, что Климов ни с одной из пятерых здешних девушек не флиртовал, даже не улыбался им — и уехал домой один в своем навороченном «Форде Мустанге» с серебристыми силуэтами диких коней на дисках.

Очень хотелось поверить, что последняя фраза насчет завтрашнего дня была сигналом о предстоящем свидании, но вот беда: Света оказалась самой невзрачной из всех тренеров. Мужиковатая, нескладная, с грубыми чертами толстощекого лица, она едва ли могла привлечь внимание такого утонченного денди, как Климов.

Очевидно, отпадала и Алиса. Она еще совершенно ребенок, а в анонимке речь шла о какой-то «красотке-амазонке». Красотками были три остальные тренерши: Аня, Лиза и Маша. Но при Ане находился молодой муж, сидевший на трибунах для зрителей и стороживший взглядом каждое ее движение. Значит, Лиза или Маша?

Работал манеж до восьми вечера. Женя не поленилась подождать час, чтобы понаблюдать, как обе молоденькие тренерши, сцепившись под ручку, бегут по извилистым горкам Высокова, мимо кладбища, мимо церкви, мимо утонувших в садах домишек к автобусной остановке. Здесь подружки расстались, наскоро чмокнувшись в щечки. Лиза уехала на девятнадцатом, Маша осталась ждать сорок седьмого. Из чисто эгоистических соображений (сорок седьмой был и ее маршрутом) Женя тоже осталась. Однако она сделала ставку не на ту лошадку: Маша доехала до вокзала, а там чуть ли не бегом бросилась к электричке на Тарасиху.

«Может быть, они встречаются на природе? — мелькнула мысль. — Климов приезжает на „Форде“, а Маша, для конспирации, на электричке?»

С запасного мобильного, в котором была отключена функция определения номера, Женя позвонила по домашнему телефону Климова.

— Алло! — сразу ответил он. — Алло! Ничего не слышно! Лера, Лера, если это ты, перезвони, я ничего не слышу!

Вот те на, подумала Женя, отключаясь, Климов-то какой добропорядочный супруг оказался, с ума сойти! Сидит дома, караулит звонок родной жены. Может быть, конечно, он не один. Может быть, Лиза где-нибудь пересела на другой маршрут, приехала в Кузнечиху к любовнику…

Впочем, по сведениям Грушина, Климовы жили с матерью Валерии и двумя детьми. Разве что семейство на даче и у Сергея Владимировича развязаны руки? Женя подумала-подумала и опять набрала тот же номер.

На сей раз зазвучал голос немолодой женщины:

— Алло?

— Льва позовите, пожалуйста! — бухнула Женя первое, что пришло в голову.

— Какого Льва? Вы куда звоните? — испугалась климовская теща.

— Бенгальского. В зоопарк, — уныло ответила Женя на оба вопроса, вешая трубку и думая, что зря Грушин ее все-таки не уволил! Одно из основных этических правил разработки возможного адюльтера — без согласования с заказчиком не провоцировать и не усугублять ситуацию. А Женя только что обошла это правило, даже не чихнув. Обскакала, можно сказать, если использовать актуальную терминологию. Тещи и жены очень болезненно воспринимают такие вот анонимные звоночки. И если Климов, к примеру, не появится завтра в манеже, Женя будет знать, кто в этом виноват.

Но не теща Климова. Она сама!

Дорогая Агата!

Мне казалось, ты достаточно повзрослела и обрела довольно уверенности в себе, чтобы с уважением относиться даже к своим ошибкам. Хотя я вовсе не считаю эту пьесу твоей ошибкой. Если бы ты поработала с ней, хотя бы совсем чуть-чуть! По-моему, есть смысл изменить героев, сделать их более английскими… Я бы переменил также место действия. А этот ковбой с Дальнего Запада кажется мне совершенно чуждой фигурой. На его месте должен быть кто-то более английский. Прошу прощения, что нарушаю твое требование больше не заговаривать об этой пьесе, но, надеюсь, ты меня простишь. Я все-таки твой бессменный литературный агент уже долгие годы и рассчитываю на твое доверие и снисхождение.

Телефон зазвонил, когда Женя сидела в ванне и успокаивала себя тем, что день кончился — после расслабляющей ванны сразу в постель!

— Слушай, ты, когда у Грушина была, ничего с его стола не прихватила ненароком? — напористо начала Эмма.

— Привет, — усмехнулась Женя, — на добрую память, что ли?

— Тебе лучше знать. Пропала какая-то бумажонка, сам небось засунул, знаешь куда, а со всех скальп снимал. Ну ладно, до утра.

— А какая бумага-то? — из вежливости спросила Женя, но опоздала: Эмма уже повесила трубку.

Она вытиралась, когда телефон зазвонил снова.

Грушин!

— Как дела?

— Пока ничего конкретного, — осторожно ответила Женя. — Объект очень осмотрителен. Девушку я вообще затрудняюсь вычислить.

— Ну, не теряйся там, — удивительно миролюбиво посоветовал Грушин. — Кстати, я тут поговорил со своим дружком из полиции насчет Неборсина. Помнишь еще такого?

— Как не помнить? — вздохнула Женя, покачав головой: ну и шуточки у начальника! Барбос!

— У них есть совершенно определенная версия насчет каких-то автозаводских разборок. Что-то там с дочерними и дилерскими фирмами. Похоже, обычная история: не поделили денежки. Так что не дергайся, тебя не будут вызывать.

— Да я и не особенно дергаюсь, — с искренним облегчением ответила Женя. — Спасибо тебе большое.

— Стакан, — отозвался Грушин, который иногда любил строить из себя «пинжака», но тут же спохватился: — Ах да, слушай, я в твой конверт с заданием не положил, случайно, еще один листочек?

— Нет, — покачала головой Женя. — Что вы с Эммой на меня хором набросились? Но если хочешь, я проверю, только подожди две минуты, пока вытрусь.

Она тут же прикусила язык, но было уже поздно.

— Ты что, из ванны? — мрачно спросил Грушин. — И раздета небось?

— Одета, — огрызнулась Женя. — И застегнута сверху донизу.

— А как же ты мылась, одетая? — назойливо удивился Грушин. — Вещички попортишь — не жалко?

— А я в водолазном костюме, — сквозь зубы сообщила Женя. — Знаешь, такой огромный, тяжеленный, со шлемом.

— И с резиновыми шлангами?

Наконец-то в голосе Грушина перестали звучать эти нотки умирающего лебедя, от которых Жене хотелось на стенку лезть.

— С ними, Грушин, — хихикнула она, чувствуя, как отлегает от сердца.

Но, как выяснилось, преждевременно. Грушин помолчал-помолчал, потом выдавил:

— Все-таки я тебя когда-нибудь убью.

И положил трубку.

Женя вылетела из ванной, задыхаясь от злости. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», вот уже воистину! Устроить это очень просто: всего-навсего уволиться.

И что потом? Опять оказаться в том же состоянии растерянности перед жизнью, которое владело ею два года назад, когда она в буквальном смысле спустилась с небес на землю и бродила по этой земле, не зная, куда приткнуться?… Да, ее звали на прежнюю работу в юридическую консультацию, звали на кафедру международного права, где она когда-то защищалась, но все это казалось такой преснятиной! И вдруг выпал из гиперпространства старинный приятель Грушин со своей сыскной конторой по имени «Агата Кристи». Женю словно бы в театр пригласили, но не смотреть спектакли, а играть в них ведущие партии. Жалко бросать…

В дверь позвонили.

— Кто? — угрюмо спросила она, взглянув в глазок, но на площадке никого не обнаружила.

— Кто там?

Тишина.

Ага, понятно. Любимые грушинские приколы! В прошлый раз он терзал звонок до тех пор (молча, заметьте себе!), пока Женя не плюнула и не открыла… для начала нажав на кнопочку газового баллончика. Когда прочихалась, обнаружила на площадке растаявший торт-мороженое и букет. После этого появился чихающий Грушин. Ну и что? Просидели вечер, глядя каждый в свой кофе и пытаясь зачерпнуть шоколадно-розовую жижу, в которую превратился торт!

Нет, сейчас она не откроет. И даже если он назовется, даже если встанет перед глазком навытяжку — не откроет все равно!

Однако в дверь больше не звонили.

Про сон теперь и думать не хотелось. Послонялась по квартире, подумала, не позвонить ли маме (та ухаживала в Москве за больной сестрой). Нет, они обе уже спят. Ужасно хочется с кем-нибудь пообщаться! А подруг, считай, нет, все они куда-то улетучились за последние годы. Хотя это она сама «улетучилась», предавшись своим воздушным приключениям. А девчонки жили реальной земной жизнью: повыходили замуж, понарожали деток. Им и дела нет до одинокой Женьки Кручининой, у которой только и осталось, что работа да воспоминания, словно ей не двадцать шесть, а шестьдесят шесть. Впрочем, у нее еще жива надежда, что когда-нибудь удастся сказку сделать былью. Вот именно так — преодолев пространство и простор…

Нет, надо отвлечься чем-то радикальным! Женя включила компьютер и поставила тот диск.

И сразу полыхнуло в глаза пламенем! Слишком жаркое солнце в Иордании…

Вот на траве — пока еще зеленой, потому что апрель, а через месяц-другой здесь будет только желтая, выжженная глина — лежит какая-то длинная-предлинная разноцветная тряпка. Стоит хорошенькая желтая корзина, над ней — железный каркас, причем сверху торчит что-то похожее на шлем рыцарей Тевтонского ордена. Это газовая горелка.

А вот и он! В красной каскетке и черной жилетке с надписью на карманчике: пилот. Светлые глаза невидяще, сосредоточенно смотрят в камеру, рот сурово сжат.

Огромная разноцветная палатка стоит на земле. Лев ходит по ней, трогает бока, оглядывает. Но это не палатка, это оживающий шар! Лев садится на корзину и, сжимая горелку, будто ручной пулемет, начинает стрелять в колышущуюся, бесформенную массу короткими залпами ревущего пламени. Так надувают шар.

В камеру заглянул, перекрывая Льва, командир отряда парашютистов Марк с его суровым профилем римского легионера и детскими глазами. Помахал рукой, улыбнулся:

— Женечка, привет. Возвращайся к нам! Эх, прокачу…

А Лев и бровью не повел, только губы сжал покрепче. Ему, конечно, не до приветов: шар уже рвется в небо, да с такой силой, что ражих помощников, вцепившихся в веревки, запросто мотает по полю. Еще с десяток здоровенных парашютистов облепили корзину, стараясь при этом не мешать Льву, который уже не сидит, а стоит, напряженно выпрямившись, и все бьет, бьет короткими очередями в просторную полость огромного воздушного существа.

Небо такое ослепительно-голубое, что фигуры кажутся черными, и только шар, пронизанный солнцем, радужно сияет и переливается. И вдруг — раз! — веревки отпущены, помощники посыпались на траву, машут прощально, а шар, сделав восторженный, ошалелый прыжок по земле, взмыл в воздух и пошел, пошел все выше и выше, подталкиваемый короткими струями огня…

На его выпуклых боках был нарисован восточный город, и чудилось, будто все эти минареты, и купола, и кудрявые пальмы сами собой вознеслись в небеса, отправились в воздушное путешествие, захватив с собой единственного человека на Земле.

Она выключила телевизор и побрела в постель. Холодную и исключительно одинокую с тех самых пор, как Женя наконец-то поняла, что жизнь подруги воздухоплавателя столь же эффектна, сколь опустошительна. Дитя в корзине шара не родишь. И даже не зачнешь, хотя, было дело, пытались они с Левушкой…

От воспоминаний пробрала дрожь. А может быть, простыни настыли. Вот странно: кругом жара, а постель как лед.

Сон улетучился накрепко. Когда хочется плакать, какой тут сон? Хотя плакать вроде бы особенно не с чего. Они ведь не ссорились со Львом, не прощались навеки. И он сегодня звонил. И обещал, что опять позвонит скоро, скоро. Почему же ее повергла в такую тоску эта запись? Не надо было смотреть. «Старым снам затерян сонник, все равно — сбылись иль нет!» И это правильно, правильно. Но так вдруг захотелось его увидеть…

День тяжелый выдался, вот в чем дело. Вернее сказать, дни тяжелые. А с трудностями бороться Женя, как показывает жизнь, совершенно не умеет. Нет, женщине просто необходимо иногда поплакать. Быть все время сильной — невыносимо. Нужно хоть изредка сворачиваться клубочком и к кому-то прижиматься. И чтобы тебя обнимали при этом и легонько целовали в висок. Но не мама должна это делать, не дочка, потому что ты знаешь, что даже в слезах, даже ослабевшая, ты сильнее их всех, вместе взятых… тем паче, что дочки у тебя отродясь не было, а мама живет в другом городе. Нет, это должен быть мужчина, и не какой-нибудь Грушин, хотя он — ого, только мигни! Нет, только тот, другой… летун, от которого сама же и сбежала.

И все вернулось к исходной точке: бесполезно спорить с унынием, Женя и пытаться не стала. Уткнулась в подушку и предалась слезам, плавно перешедшим в тяжелый сон.

На другой день она пришла в манеж пораньше. Хотела повнимательнее присмотреться к девушкам, пока нет Климова, проследить за их реакцией на его появление. Но Алиса, чуть завидев, налетела, как хищная птица, и, не сказав ни одного доброго слова по поводу черных легинсов, сменивших злополучные шорты, уволокла ее чистить коня: «А как вы думали? Только развлекаться, что ли?»

Женя, собственно, ничего не имела против. Неоседланный серый Лоток показался ей куда симпатичнее, чем вчера. Грива его оказалась заплетена в косички.

— Домовушка старается или сами балуетесь? — пошутила Женя и удивилась тревожному выражению, промелькнувшему в Алисиных глазах.

— Нет, не мы. Никак не можем разобраться, кто развлекается. Может быть, подметальщики: они у нас меняются каждые две недели, а то и чаще.

— Почему?

— А, зарплата никакая, вот и нанимаются всякие — лишь бы перебиться. И от них больше неприятностей, чем толку. То инвентарь сопрут, то напьются в конюшне. Дядя Вася и Ваныч еще туда-сюда, аккуратные. Денники моют хорошо. А лошадей мы сами чистим, ну, и клиенты. Ничего, это приятно. Вам понравится.

Жене понравилось. Лоток был такой гладкий, такой красивый. И пахло от него хорошо, весело как-то. Сначала он подозрительно косился лиловым, будто слива, глазом, пока Женя приноравливалась к скребнице и щетке, а потом под сильными круговыми движениями прижмурился, начал прядать ушами…

— Пыли в тебе, как в старом диване, — ласково пробормотала Женя, водя щеткой по груди Лотка и уворачиваясь от мягких губ, тянущихся к ее волосам. Может быть, конь решил, что это сено?

— Нравится ему, нравится, — одобрительно кивнула Алиса. — Видите, ушками стрижет? Это самый верный признак, что ему приятно. Как если бы собака виляла хвостом, а кошка мурлыкала. Ну, давайте седлать, хватит ему нежиться.

Тут выяснилось, что забыли вальтрап — такую штуку, подкладываемую под потник, — и Алиса побежала за ней в «каптерку». Женя по-прежнему водила по Лотку щеткой, стараясь закрепить в нем положительные эмоции, чтоб не начал упражняться над ней, как вчера. Одновременно разглядывала сквозь сетку лошадей в соседних денниках. Конечно, это были отнюдь не элитные породы, но Жене они казались неотразимыми.

«На месте художников я рисовала бы только лошадей, — подумала Женя. — Нет, еще облака. Облака и лошадей, летящих между ними, как…»

«Как воздушные шары», — подсказал чей-то ехидный голос. Частенько приходилось его слышать: ведь это был ее собственный внутренний голос. Да, от себя не убежишь…

На счастье, прибежала Алиса с вальтрапом, больше похожим на обыкновенную синюю тряпку, и процесс седлания оказался именно тем, что нужно было Жене, чтобы опять прийти в себя.

А положительные эмоции у Лотка и впрямь закрепились! Сегодня он худо-бедно слушался отчаянных Жениных шенкелей. Правда, со вчерашнего дня жутко ныли мышцы ног, а уж попка болела — спасу нет! Женя с завистью поглядывала на остальных девушек, которые лихо колотились своими твердыми задиками о седла — и хоть бы хны! Все дело в привычке, конечно. Может быть, у них закружились бы головы в корзине воздушного шара, парящего в немыслимой голубой высоте. А вот у Жени не кружилась!

Она очнулась от ненужных воспоминаний и обнаружила, что Лоток стоит посреди манежа, рядом с невысоким тренировочным барьером, словно решая: прыгать через него или нет?

— Э, вам еще нельзя! — раздался веселый голос, и Лиза, гонявшая по кругу гнедого конька, натянула поводья рядом с Женей. — Рановато!

— Вы мне льстите, — усмехнулась та. — Лоток меня старается оберегать. Я не могу его заставить даже шаг ускорить, какие уж тут прыжки.

Лиза взглянула на нее испытующе, и у Жени мелькнула вороватая мысль, что девушка отлично понимает, зачем неловкая всадница таскается в манеж. Конечно, это была полная чепуха, потому что через мгновение в глазах Лизы не осталось никакого напряжения, а только приветливая улыбка.

— Ну, ну, Лоточек, чего это ты разленился? — напористо сказала Лиза, и Женя невольно восхитилась ее смуглой, диковатой красотой. — Слушаться надо. Не хочешь? Ну и дурак. А вы возьмите палочку.

И Лиза показала Жене тоненький прутик сантиметров пятьдесят длиной.

— А ему не будет больно? — спросила та с опаской.

— Да вы что? — засмеялась Лиза. — У него, знаете, какая толстая шкура? Это для него так, легкая щекотка. Например, если вы хотите приласкать коня, то гладить его бесполезно: это не кошка, он ничего не почувствует. Надо крепко похлопать по шее. А чтобы причинить боль… — Лиза покачала головой. — Держите хлыстик. Увидите, дело сразу пойдет лучше, этот увалень вмиг оживет.

Она протянула Жене прутик, и та беззаботно взяла…

— Нет, не поднимайте, не поднимайте! — предостерегающе воскликнула Лиза, но было уже поздно.

Сказать, что увалень Лоток ожил, — значило ничего не сказать! Прямо с места он взял такой рысью, что Женя, резко взлетавшая над седлом при каждом скачке, только чудом возвращалась обратно. Она что было сил стискивала ногами лошадиные бока, чтобы удержаться, однако это были те самые шенкеля, крепости которых ей прежде так недоставало. Теперь они, похоже, получались какие надо, потому что Лоток скакал все быстрее.

— Остановите коня! — вскрикнула Лиза, но Лоток не останавливался. — Поводья, поводья натяните!

«Ах да, поводья!»

Женя вскинула руки с зажатыми в них поводьями, и Лоток, как ни странно, послушался, приостановил свой всполошенный бег.

Лиза подскакала, встревоженно заглянула Жене в лицо.

— Ой, да ведь нельзя палочку над конем заносить, — сокрушенно сказала она. — Похлестывайте по бокам, и все. Я не успела предупредить, вы уж извините. Испугались?

— Нет, — сказала Женя и удивилась, поняв, что это правда. — Но мне все время казалось, что при следующем скачке я не вернусь обратно в седло.

— Привыкнете, — улыбнулась Лиза, наклоняясь к ней. — Только вы поводья так не распускайте, перехватите, они слабо натянуты.

Она вдруг ласково погладила худым смуглым пальцем по Жениному кулаку, и та близко увидела ее ласковые, ну очень ласковые черные глаза, чуть приоткрытые губы, по которым вдруг проворно скользнул кончик языка…

И невольно отпрянула.

Лиза тут же выпрямилась, отстранилась:

— Вот так и держите кулачок, стаканчиком. И опустите руки на край седла, удобнее будет.

Она кивнула и, больше не оглядываясь, повела своего гнедого в галоп по кругу. Изящная фигура, крепкая посадка, черная волна волос летит за плечами — амазонка, ну истинная амазонка.

Вот именно! Навидалась Женя таких амазонок, когда одно расследование занесло ее в клуб «Розовая пантера»! Еле смылась оттуда!

Довольно противно, а с другой стороны, еще одна кандидатура проверена. Лизу смело можно вычеркивать из списка гипотетических климовских подружек.

Сегодня было не так одуряющее жарко, как вчера, и народу в манеже прибавлялось. С трибун наблюдали десятка два зрителей. А Климов все не появлялся. Балтимора, любителя лягаться, тоже не было видно: его, наверное, оставляют для постоянного клиента.

— Алиса, скажи там, чтобы ворота закрыли, — приказала Света, водившая на корде игривую кобылку. — Уже восьмой час, вряд ли кого-то сможем принять. Пока почистят, пока оседлают, времени покататься не останется.

— Я схожу, — предложила, легко спешившись, Маша. — Мне как раз позвонить нужно.

Женя задумчиво проводила ее взглядом. А если Маша побежала звонить Климову? Скажем, забеспокоилась, что его нет… Не пойти ли незаметно за ней, не послушать ли, что за разговор произойдет? Но вдруг Климов прямо сейчас появится?…

Внезапно раздался окрик:

— Лоток! Ваше время вышло. Будете доплачивать? — Суровая Света спохватилась!

— Нет, на сегодня хватит, — ответила Женя. — Коня отвести в денник?

— Я сама покатаюсь, — с удовольствием сказала Света. — Пусть Лоточек немного попрыгает, а то он второй вечер как неживой.

Это была рассчитанная плюха в адрес неуклюжей всадницы, но Женя стерпела ее почти с удовольствием: женщины и должны не любить женщин, так задумано природой.

— Эй! — окликнула Света уже с седла. — А поощрить Лотка?

И правда! Женя растерянно оглядела барьер, ограждающий манеж, ища сумку. Там яблоко. Лотка обязательно нужно угостить — и в знак признательности, и закрепляя все те же положительные эмоции.

— Наверное, вы сумку около денника оставили, — подсказала догадливая Алиса. — Идите через боковую дверь, здесь до конюшни рукой подать.

Эх, жаль, «каптерка», куда ушла Маша, совсем в другой стороне! Но делать нечего: не угостишь Лотка — упадешь в глазах тренеров ниже низшего. А ее рейтинг здесь и так почти на нуле. Значит, в первую очередь — Лоток.

Она вбежала в конюшню и сразу услышала сердитое ржание. У коней, оказывается, тоже бывает неважное настроение.

А вот и сумка — лежит себе под охапкой сена. Женя наклонилась — и чуть не упала от неожиданности, так загрохотали конские копыта по металлической стенке денника. Да это Балтимор неистовствует!

— Ты что, сдурел? — прикрикнула она строго и погрозила оскаленной морде, приткнувшейся к сетке.

С конем что-то неладно. С чего это он выкатывает налитые кровью глаза и хватает желтыми зубами сетку? И морда в пене… Не взбесился ли? А какую пыль копытищами поднял! Так и садит ногами — не дай бог сейчас оказаться позади него.

— Балтимор, Балтик, — сладким голосом запела Женя, пытаясь успокоить коня. — Чего ты так разоряешься?

Странно, что никто не идет на шум. Хотя в манеже ничего не слышно, а «каптерка» далеко. А уборщики, о которых говорила Алиса? Их и в помине нет.

— Балт, Балтик! — Женя вытащила из сумки яблоко. — Хочешь?

Бросила яблоко на пол и слегка нажала сверху подошвой, чтобы разломилось. Коням трудно жевать твердое и круглое, это она усвоила со вчерашнего дня. Лотку достанется половина. А второй, может быть, удастся утихомирить Балтимора?

Женя опасливо протянула к сетке руку с расплющенным яблоком. Балтимор перестал ржать и раздул ноздри.

— Ах, молодец! — обрадовалась Женя — и замерла, услышав слабый стон, долетевший из денника.

Подскочила к дверце.

— О господи!..

В углу, на полу, под самой стенкой скорчилась человеческая фигура. Синяя рубашка, бриджи… Климов!

Лежит, прикрывая голову рукой. Неужели Балтимор достал-таки копытом?

— Климов! — крикнула Женя и рванула дверцу денника. Та почему-то не открывалась. Ох, да это ведь щеколда упала!

Женя с усилием подняла ее, и дверца сразу распахнулась. Балтимор ринулся к выходу. Да и черт с ним, пусть бежит. Через забор не перескочит, а устанет, так успокоится. Не то наверняка забьет бесчувственного Климова до смерти, да и Жене перепадет. Беспомощность жертвы, говорят, пьянит не только хищников, а Балтимор далеко не овечка.

Женя отскочила под защиту дверцы и, подхватив валявшуюся на полу метлу, выставила ее вперед, будто вилы. Довольно хилое оружие!

К счастью, дуэль не состоялась: Балтимор вымахнул из денника и поскакал по длинному коридору конюшни, задрав хвост и дико мотая головой.

Женя вбежала в стойло, приподняла обмякшее тело. Да, без сознания, но вполне жив. И даже приходит в себя.

— Климов, да Климов же! — От волнения Женя забыла имя собственного клиента. — Вы можете встать? Очнитесь!

Климов с трудом приподнял веки.

— От…кройте… — слабо шевельнулись губы. — Выпустите…

— Все уже открыто! Вставайте скорее! Надо выйти из денника!

Она сама не понимала, почему так спешит. Наоборот, теперь, когда ошалелый конь удрал, в деннике было совершенно безопасно. И если запереться, то Балтимор, вздумай он, к примеру, вернуться, уже не зайдет. А тем временем можно и помощи подождать.

Все правильно, но Женя буквально кожей ощущала страх Климова. И, как ни странно, страх Балтимора. Запах этого страха все еще витал здесь. Конь чего-то испугался, до смерти испугался, вот и ошалел. Этот запах — как зараза, Женю вон тоже трясет. И лошади в соседних денниках начали беспокоиться. Нет, надо выбираться отсюда. К тому же Климову срочно нужен врач.

— Ну, попробуйте встать, пожалуйста, я вас не подниму! — молила жалобно.

— Хо-ро-шо, — простонал Климов и неуклюже повернулся на четвереньки, но резко вскрикнул, когда Женя обхватила его обеими руками.

— Что?! — испугалась она.

— Похоже, ребро сломано. Ладно, плюньте, — тяжело выдохнул Климов. — Пошли.

«Пошли» — это было сильно сказано. Кое-как они проволоклись жалкие пять-шесть шагов до двери и вывалились в коридор. И тотчас Климов тихо вскрикнул… и обмяк, выскользнул из Жениных рук на пол, потеряв сознание.

И было отчего!

Прямо за дверцей стоял неслышно подошедший Балтимор — молчаливый и неумолимый, будто карающий мститель.

— Ну… тварь, — прошептала Женя, опускаясь рядом с Климовым и бестолково шаря по полу в поисках хоть какого-нибудь оружия.

Рука попала во что-то мокрое, и Женя брезгливо передернулась. Оскаленная морда Балтимора нависла над ней, нетерпеливо стукнули желтые зубы…

«А лошади больно кусаются?» — успела подумать Женя — и вдруг обнаружила, что длинные зубы тянутся вовсе не к ней, а к раздавленному яблоку, валявшемуся на полу.

Ни жива ни мертва Женя смотрела, как мягкие губы подбирают все до крошечки, потом нашаривают вторую половинку. «А Лотку не хватит», — мелькнула мысль.

— Эй! Что такое? Кто выпустил Балтимора?! — раздался возмущенный крик.

Маша!

Бесстрашно подбежала, что есть силы хлестнула прутом по рыжему запылившемуся боку, закричала, как на собаку:

— А ну, на место!

Балтимор с виноватым видом заскочил в денник.

Женя смотрела на него широко раскрытыми глазами. Будто подменили коня! Если бы не Климов, распростертый на полу, она бы не поверила в то, что здесь происходило.

— Ух ты… — Маша нагнулась. — Балтимор задел?! Вот видите, шпоры нацепил, а с конем обращаться ни черта не умеет! Погодите, не трогайте его, я сейчас за медсестрой…

Она вылетела из конюшни как пуля.

«Да, — устало вздохнула Женя. — Кажется, Машу тоже можно вычеркивать».

Дорогая Агата!

Не наказывай меня так строго. Сегодня твой муж, очень встревоженный, сообщил, что ты намерена разорвать договор со мной и даже готова выплатить неустойку. Если моя работа тебя не устраивает, ты, конечно, можешь найти другого агента, но… но как же дружба, которая насчитывает столько лет?! Я не хочу тебя терять! Клянусь, что ни словом не обмолвлюсь больше о… ну, ты сама понимаешь, о чем. Умоляю, прости меня.

Грушин смотрел на экран своего ноутбука. А Женя смотрела на его мрачное лицо и чувствовала себя как на угольях.

Наконец Грушин закрыл сейф и обернулся с таким сумрачным видом, что уголья немедленно затлели.

— Я давно хочу дать всем своим сотрудникам кодовые наименования, — буркнул он. — Как смотришь, если тебя назову Белой Дамой?

— А почему? — простодушно удивилась Женя, но тотчас до нее дошло, и уголья заполыхали вовсю.

Белая Дама… Призрак, классическое английское привидение, которое является людям перед смертью!

— Между прочим, Климов жив, — огрызнулась Женя. — И чтоб ты знал, жив он благодаря мне. Кстати, в отличие от тебя, он это весьма прочувствовал, осознал и был глубоко благодарен.

— Ты что, виделась с ним? — нахмурился Грушин.

— С чего бы это? Нет, в тот же вечер, когда медсестра привела его в чувство и побежала вызывать «Скорую», он вспомнил, как я его из денника вытаскивала. Конечно, бедняга здорово перепугался. Главное, понять не может, что вдруг с конем случилось. Говорит, они с Балтимором всегда были в наилучших отношениях, а тот набросился на него как бешеный. Ни с того ни с сего. Климов его чистил — и вдруг…

— Может быть, боль причинил?

— Может, и так, — согласилась Женя. — Только уж я не знаю, какая это должна быть боль. Кони все-таки не кошки. Нечаянно, скребницей и щеткой, им боль не причинишь.

— А если нарочно?

— Ну, знаешь, это самоубийство. В запертом деннике нарочно разъярить коня? Девочки думают, может быть, там ласка была, в деннике…

— Ласка?! — Грушин прищурился. — Хочешь сказать, Климов любовью там с кем-то занимался на глазах у Балтимора, а тот взбесился, как полиция нравов? Интересный вариант! Кстати, вот и подтверждение анонимке. Кто из тренеров в это время отсутствовал?

Женя помолчала, переваривая директорский юмор. Вот уж правда — у кого что болит… Грушин стал настоящим сексуальным маньяком! Но ответила она вполне спокойно:

— Да, вариант и впрямь интересный. Но только ласка — это не тренерша, это зверек такой. Говорят, в старину, когда кони у какого-то хозяина начинали болеть или с тела спадать, считалось, что их невзлюбил домовой или дворовой, а потому гоняет и мучает по ночам. Но дело было в ласке. Если она повадится на конюшню, пиши пропало. Лошади ее духа не переносят, бесятся диким образом.

— Высоково, конечно, на окраине города, а все-таки таежных массивов я там не видал, — перебил Грушин. — Откуда взяться ласке?

— Ниоткуда, — согласилась Женя. — Не исключено, что это была кошка. Некоторые лошади кошек видеть не могут: аллергия у них на шерсть, что ли? Есть даже старинная примета: не перевозить в седле кошку, потому что лошадь из-за этого хиреет.

— Ну, скажу я тебе… — протянул Грушин. — Крепко же ты подковалась теоретически! Проводила следственно-розыскные мероприятия? Опять светилась, да?

— Почему сразу — светилась? — вспылила Женя. — Мне и проводить ничего не нужно было, девочки сами говорили. Они ужасно беспокоились: ведь техника безопасности нарушена. Конечно, Климова в стойле нельзя было одного оставлять, без тренера. Но он чуть ли не год в манеж ходит, стал своим человеком. А в тот раз, говорит, задержался на работе, пришел поздно, на конюшне никого. Он понял, что девочки все заняты, и решил оседлать коня сам, чтобы никого не беспокоить. До конца рабочего дня оставалось всего полчаса, не хотел время терять…

— А что теперь будет с этими тренершами и конем?

— Да ничего не будет. Климов считает, что был неосторожен, — значит, сам виноват, больше никто. Так и есть. Поэтому только справедливо, что он никакого дела затевать не хочет. Знаешь, я его даже зауважала, — смущенно призналась Женя. — Сначала-то он мне жутко не понравился: такой англизированный джентльмен, корчит из себя героя Дика Фрэнсиса. А в этой истории держался классно. Он, оказывается, с детства мечтал стать жокеем. Сейчас у него, кстати, «Форд Мустанг» — дань той детской мечте. Он даже играл роль жокея в какой-то пьесе студенческого театра, еще когда жил на Дальнем Востоке. Причем жокея битого-перебитого, который под копыта падал, кости ломал — ну, словом, не раз уходил от смерти и все такое. И Климов сказал, что только теперь понял, как надо было эту роль играть. И смеялся при этом, хотя, если ребро сломано, даже смеяться больно. Нет, он молодец!

Тут Женя приметила ревнивую вспышку в грушинских глазах и поубавила энтузиазма:

— А что касается моего задания… Конечно, я очень мало в манеже пробыла, но почти не сомневаюсь: никто из этих девочек Климову не нравится. Там он совершенно самозабвенно увлечен верховой ездой, это его, извини за каламбур, конек, больше ничего не интересует. Зря мадам Климова поверила анонимке и позвонила тебе.

Грушин глянул исподлобья.

— Зря, говоришь? — повторил задумчиво. — Ну что ж, возможно, и зря… Тем более что она мне и не звонила никогда. Пошли, кое-какие профессиональные секреты открою.

Он стремительно прошел через приемную, бросив непривычно угрюмой Эмме:

— Предупреди Сталлоне, что я к нему с гостьей.

Женя оглянулась на подругу, но сейчас было не до разговоров: побежала чуть ли не вприскочку за начальством.

«Агата Кристи» занимала на длинном этаже всего шесть комнат. В пяти из них Женя бывала довольно часто, а в шестой — ни разу. Беспрепятственно входить туда могли только двое: сам Грушин и заведующий экспертным отделом Миша Кисляков: кудрявый брюнет атлетического сложения, поразительно похожий на знаменитого голливудского актера в молодости. Его так и прозвали в агентстве: Миша Сталлоне.

Это был умнейший парень, который больше всего на свете любил мир звуков человеческого голоса. В «Агате Кристи» Миша Сталлоне основал отдел фоноскопической экспертизы. То есть он работал с отпечатками голосов так же, как дактилоскопист — с отпечатками пальцев.

Конечно, такие лаборатории существуют при экспертно-криминалистических отделах УВД. Но далеко не во всех городах. И туда никак не пробиться частным сыщикам, особенно если дело разрабатывается без привлечения полиции. К примеру, налицо телефонный шантаж, а клиент настаивает на секретности, зная, что рыльце у него в пушку… Словом, Грушин считал лабораторию Миши Сталлоне золотым фондом «Агаты Кристи».

В это святилище Миша не допускал никого без санкции Грушина и даже на Женю покосился с долей подозрительности. Даром что они все трое учились когда-то на одном юрфаке, пусть и на разных курсах, даром что пытался клеиться к ней в свободное от работы время!.. Впрочем, кто к ней только ни клеился, да все без толку.

— Заказчица позвонила мне на другой же день после того, как Климов попал в больницу, — торопливым шепотом объяснял Грушин, пока Миша Сталлоне проверял и готовил к экспертизе две записи. — Сказала, что дозвонилась из Франкфурта. Якобы мать ей сообщила о несчастье, и она решила прекратить слежку за мужем. Однако деньги отзывать не станет: за хлопоты, мол. Муж и так наказан, в манеж он теперь не скоро сунется. И самой стыдно стало, что анонимщику поверила. Мол, тогда сгоряча позвонила мне, а потом рассудила, что не стоит губить пятнадцатилетний брак из-за случайной оплошности, тем паче недоказанной. Надо уметь прощать и все такое прочее.

— Ну что же, в этом есть свой смысл, — согласилась Женя. — Чего же ты беспокоишься, не понимаю? И почему решил, что заказ делала не Климова?

— Миша, ты готов? — вместо ответа спросил Грушин, и Сталлоне кивнул. — Тогда включай.

Миша шевельнул мышкой, и из динамика послышался взволнованный женский голос:

— Это «Агата Кристи»? Это сыскное агентство «Агата Кристи»? Я хочу, чтобы вы немедленно начали следить за моим мужем. Я получила информацию, что он… что он…

Содержание этой речи Жене было уже знакомо: Валерия Климова заказывает слежку за Сергеем Климовым.

Приятный голос. Немножко торопливый, с характерным нижегородским аканьем и даже яканьем. Очевидно, Климова — коренная нижегородка. Эти ее «без десять шесть» вместо «без десяти» и «неужели!» вместо «да» или «конечно» очень характерны.

Запись кончилась, Миша Сталлоне запустил вторую запись.

— «Агата Кристи»? Вы меня слышите? Алло, алло?

— Слушаю вас внимательно.

Голос Грушина. Такой спокойный, внушающий доверие, обнадеживающий…

— Это Валерия Климова говорит, если вы меня еще помните. Алло! Да что такое? Знаете, я из-за границы звоню, из Франкфурта, так что, если связь вдруг прервется, вы, пожалуйста, дождитесь, когда я снова перезвоню, хорошо?

— Разумеется, — солидно соглашается Грушин. — Ни о чем не беспокойтесь.

— Я хочу аннулировать свой заказ, — выпаливает Климова…

Женя невольно улыбнулась: терминология деловой женщины. И манеры — тоже. Сразу берет быка за рога. Привыкла самостоятельно принимать решения и делать неожиданные шаги. В голосе одновременно ощущаются и мягкость и властность.

— И что тут такого особенно, почему ты решил, что это не ее голос? — спросила она, дослушав запись.

— Минуту, — загадочно усмехнулся Грушин и достал из кармана кассету. — Теперь послушаем вот это.

Кассета была крошечная — от карманного диктофона. И запись, похоже, велась на изрядном расстоянии от источника звука: женский голос звучал приглушенно, как бы смазанно:

— …Да плевать мне на все эти глупости, разве не понятно? Ну, съезжу через неделю туда, какое это имеет значение? Что я, лягушка холодная? Родной муж весь поломался — не могу я там сидеть! Мама не поверила: ты возвращаешься, что ли? А я: неужели?! Сережка, тебе очень больно будет, если я тебя обниму?

— Попробуй. Тебя же все равно не остановишь. Только извини, если я буду целоваться со стоном.

Голос Климова. Но совсем другой, чем помнит его Женя. Не через губу цедит, как обычно. Голос любящего человека. Счастливого…

— Ну, потом они начали целоваться, шептаться и все такое. — Грушин сделал знак выключить запись. — Там уже совсем не разбери-поймешь. И это в больнице… неймется людям. Хорошо хоть, что палата отдельная благодаря любящей теще, которая там трудится в нейрохирургии, что ли. А скажи, тебе ничего не показалось странным в этом разговоре?

— Только сам Климов, — честно призналась Женя. — Он опять совершенно с другой стороны предстал.

— А как насчет голоса Валерии?

— Ну, лексика теперь другая, интонации тоже. Так ведь и настроение иное! Однако этот ее выговор, эти «без пять», «неужели» — это очень характерные признаки…

— Ну да, — тихонько усмехнулся Миша Сталлоне, — она их очень усердно педалировала, не правда ли?

— Вы что, ребята, хотите сказать, будто с Климовым ворковала вовсе не его жена? То есть Грушин все-таки установил факт адюльтера?

— О нет! — Грушин с хитрым видом покачал головой. — В том-то и дело, что нет. С Климовым ворковала, как ты говоришь, его собственная родная жена, сломя голову примчавшаяся из Франкфурта, чтобы обнять обожаемого супруга, невзирая на его переломанные ребра. Я ее сам видел в больнице, и запись сделана мной.

— Ты в больнице был?! — вытаращила глаза Женя. — У Климова?

— Не собственно у него, но в непосредственной близости. Заглянул, сделал вид, что ошибся палатой… Заодно пристроил диктофончик в вазон с искусственной азалией, которых там натыкано видимо-невидимо.

— Но почему ты туда вообще пошел, не понимаю?

— Думаешь, я понимаю? — легкомысленно сообщил Грушин. — Что-то дернуло меня в том, втором звонке, который якобы из Франкфурта. Не могу объяснить — накатило и все.

Женя и Миша Сталлоне переглянулись и враз глубокомысленно кивнули. Грушин любил говорить, что где-то на Парнасе живет десятая муза — покровительница сыскного дела. Его она иногда посещала.

Короче говоря, Грушин инкогнито отправился навестить Климова в больнице — и нос к носу столкнулся в его палате со своей заказчицей, которая этим утром якобы звонила ему из Франкфурта.

— Слушай! — вдохновенно вскричала Женя. — А вдруг эта дамочка никуда не уезжала? Что, если она для отвода глаз нас наняла, а сама предавалась нечистым страстям, одновременно планируя…

— Одновременно планируя убийство своего мужа, — кивнул Грушин. — А рыжий Балтимор — это и есть наемный киллер. Дешево и сердито. Ты это хотела сказать?

Женя прикусила язык.

Миша Сталлоне, слушавший их разговор с живейшим интересом, пошевелил «мышкой», и на экране вырисовались три графика: синий, зеленый и красный. Синяя и зеленая плавно опадающие линии сливались так плотно, что их почти невозможно было различить. Красная же топорщилась резкими углами.

— Это определение частоты основного тона голоса, — пояснил Миша. — Синий и зеленый — записи по телефону. Красный — диктофон. Голос высокий — видишь, какие острые, частые углы? Телефонный — гораздо ниже, мягче. Как будто маятник качается: чаще или реже. Чем чаще, тем выше голос.

— Ну, я не понимаю, — растерянно сказала Женя. — Настроение, наверное, тоже оказывает влияние?

— Конечно, только к основному тону оно не имеет отношения. К этим графикам мы еще вернемся, а теперь смотри сюда. — Он повернулся к самому большому монитору, в трех углах которого мельтешили красные и зеленые квадратики. — Посмотрим на квадраты совпадений. Вверху телефонные записи, внизу — диктофонная. Смотрите внимательно.

Вверху с каждой секундой воцарялась все более интенсивная краснота. Внизу господствовал зеленый цвет.

— Совершенно ясно! — ткнул в экран пальцем Миша. — По телефону Грушину звонила одна женщина, а с Климовым в больнице обнималась совсем другая. Но которая из них его жена, это уж вы сами решайте.

— Больничная, — категорично заявил Грушин. — Я ее потом незаметненько до дому проводил. Проследовала по климовскому адресу — на автобусе, заметьте себе, хотя деньги мне якобы личный шофер привозил. Буквально через пять минут вышла погулять в компании двух пацанов и фокстерьера. Дети и собака тоже климовские. С балкона им махала климовская же теща, похожая на эту даму как две капли воды, если только капли могут стареть.

— А младшая капля не блондинка? — Миша Сталлоне задумчиво разглядывал красный график. — Ей за тридцать, лицо круглое, челюсть тяжеловатая, щеки пухлые, рот большой, нос башмачком?

На лице Грушина появилось выражение ужаса:

— Эта Валерия Климова — такая веселая очаровашка. Чудные белокурые волосы, синие глаза, яркий чувственный рот…

— Ну я же и говорю — большой рот, — нетерпеливо перебил Миша. — Я не про общее впечатление спрашиваю, меня отдельные черты интересуют. Подумай, вспомни.

Грушин послушно задумался, и чем дольше он думал, тем более унылое выражение принимало его лицо. В конце концов пришлось признать, что носик у Валерии Климовой коротковат и у основания, увы, приплюснут — правда, что башмачком! И с челюстями вопрос сложный…

— Да ты не переживай так! — засмеялся бессердечный Миша Сталлоне. — Подумаешь, эстет! Вон, Женечка у нас какая хорошенькая, просто фотомодель, но если посмотреть на график голоса…

— Спасибо, не надо. Я лучше сразу признаюсь, что в детстве мне удалили аденоиды, — пробурчала Женя. — В анкетах я об этом, правда, не пишу…

Внезапно она умолкла, осененная догадкой, и даже не сразу смогла заговорить снова:

— Мишка! Если ты облик настоящей Климовой угадал, значит, и поддельную описать можешь?

— Наконец-то хоть до кого-то дошло, кто представляет истинное сокровище в этой конторе, — проворчал Миша. — Вот если бы мы в ФБР служили… Там, я в кино видел, на каждого гражданина Штатов имеется не только дактилоскопическое, но и фоноскопическое досье. Ну а мы имеем то, что имеем, поэтому дадим некоторую волю воображению. Разумеется, я могу подробно описать этот длинноватый нос и тонкие губы, однако вы с криком ужаса кинетесь прочь. Если останавливаться на отдельных чертах, получится настоящая баба-яга. А если говорить об общем впечатлении… ищите, господа, роковую брюнетку лет сорока пяти. Ищите роковую брюнетку!

Помнится, Женя слышала такой анекдот. Муж возвращается домой, а жена ревниво заявляет:

«Тебе звонили!» — «Кто?» — «Какая-то белобрысая фифа с кривыми ногами!»

Выходит, эта неведомая супруга оказалась столь же проницательна, как и фоноскопическая экспертиза Миши Сталлоне. Как говорится, в каждой шутке есть доля шутки.

А напоследок Миша огорошил еще одним открытием: вывел на экран четвертый квадрат, обозначающий климовскую речь, составил график совпадений с речью заказчицы и принялся уверять, что оба они родом, скорее всего, с Дальнего Востока. Или очень долго жили там.

— Могу спорить на что угодно: ваша роковая брюнетка окажется хабаровчанкой по происхождению, как ни старается она выдавать себя за коренную нижегородку! — резюмировал Миша.

— Забавно, — сказал Грушин, открывая перед Женей дверь своего кабинета и непривычно сухо бросая Эмме: «Кофе!» — Это что же получается? Нас наняли только затем, чтобы ты спасла Климова?

— А что, неплохо, — улыбнулась Женя. — Может быть, его ангел-хранитель был в отпуске и на время поручил мне свои функции.

Вошла Эмма. Швырнула на стол две чашки и удалилась, на прощанье смерив Грушина убийственным взором.

— Что такое? — изумилась Женя. — Чем ты ее прогневил?!

— А, сказал пару ласковых! — отмахнулся Грушин. — Помнишь, я спрашивал тебя насчет одной пропавшей бумаги? Нашел ее сегодня совершенно случайно в мусорной корзинке. Сам не выбрасывал. Кто еще мог, кроме Эммы? А ведь сто раз говорено: даже если что-то на полу в моем кабинете валяется, все равно не выбрасывай!

— А какая бумага? Что-то важное?

— Ничего особенного, конечно, — не без смущения признался Грушин. — Показания того бомжа, который видел убийцу Неборсина. Они нам, собственно, без надобности, дело в принципе.

— А, в принципе… — протянула Женя, даже не пытаясь скрыть ехидства, и тут же получила за эту вольность:

— Да, представь себе, в каждой работе существуют свои принципы! И если бы ты об этом помнила, то сразу взяла бы у Балтимора кровь на анализ!

— Ты представляешь, что говоришь? — Женя даже отшатнулась. — Брать у коня кровь! Да еще у такого буйного!

— Медсестру попросила бы, если такая трусиха, — не унимался Грушин.

— Я просила, — угрюмо призналась Женя. — Да она еще больше меня трусиха. Сказала, что только для людей медсестра, а с конями работает ветеринар. Но его рабочий день тогда уже закончился.

— А утром? — не мог успокоиться Грушин. — Тебе это, конечно, в голову не пришло, но вдруг, допусти такую мысль, Балтимору был впрыснут какой-то наркотик?

— Кем? — всплеснула руками Женя. — И зачем? Климова прикончить? Но почему? Чтобы захватить принадлежащий ему магазин «Дубленки, кожа, меха»? А где гарантия, что Балтимор его до смерти забьет?

Впрочем, тут же она сбавила тон:

— Ну, вообще-то, если хочешь знать, я утром приходила в манеж к ветеринару. Они там и сами умные оказались, все уже сделали. Кровь как кровь, даже адреналин в норме — все-таки ночь прошла. Если и было что-то, к утру ни следа не осталось. Да я все равно убеждена: это случайность, несчастная случайность!

— «В природе все одно с другим связано, и нет в ней ничего случайного. И если выйдет случайное явление — ищи в нем руку человека», — процитировал Грушин. — Михаил Пришвин сказал. Ты, может, такого имени и слыхом не слыхала, а я его книжки читал. Так вот — мы с Пришвиным в факте случайности не убеждены.

— Это насчет щеколды — про руку человека, да? — фыркнула Женя. — Но она вполне могла сама соскочить, такое уже бывало!

— Хорошо, — покладисто кивнул Грушин. — Как скажешь! Щеколда упала сама. Случайно. Причем в тот момент, когда случайно взбесился конь. Уже две случайности. А вот и третья: в деннике в это время оказался человек. Четвертую называть или сама догадаешься?

Женя медленно кивнула. Нечего гадать! Четвертая случайность в том, что именно Климова касался тот телефонный звонок.

— Знаешь, что меня больше всего настораживает? Этот звонок. Вернее, деньги. Сколько угодно найдется желающих деньги получить, но просто так отдать… ради чужого человека… Эта женщина знала или предполагала, что Климову будет грозить опасность, и хотела нанять для него охранника.

— Ну, из меня охранник… — смущенно хихикнула Женя.

— Она же не знала, что в манеж пойдешь ты. Небось думала, частный детектив — это крутой мэн с пудовыми кулаками.

Женя невольно улыбнулась: общепринятое заблуждение! Когда Грушин позвал ее работать в «Агату Кристи», она сначала даже перепугалась: какой из нее частный детектив?! Несколько приемов карате-до, неплохая стрельба — вот и все. Правда, теперь, можно сказать, умеет верхом ездить.

Вот именно: можно сказать. А можно и не говорить…

— И все-таки наша заказчица своего добилась! Именно ты спасла Климова! — не без удивления признал Грушин. — И мы снова возвращаемся к исходной точке: предполагалась опасность! Именно поэтому я и говорю: случайностей в этом деле нет. Так что, моя дорогая, придется все-таки искать роковую брюнетку.

Женя взглянула на него не без интереса:

— А придется — кому? Нам с тобой, что ли?

— Ну, у меня и так дел выше крыши, — отмахнулся Грушин. — А вот ты пока простаиваешь — ты и поработай. Но без чуткого руководства я тебя не оставлю. Кстати… говоришь, Климов был тебе благодарен? А как он это выражал?

Женя передернула плечами:

— Да уж и не помню, что он там стонал. Ему было больно, какие тут благодарности. Да и зачем они мне? Жив — и слава богу.

— Тогда прими первый руководящий совет: никогда не лишай человека возможности выразить свою благодарность! Заодно и сама удовольствие получишь.

Дорогой Эдмунд!

Я, конечно, поступила с тобой жестоко. Но мне настолько тягостно было воспоминание о тех днях, когда я искренне помышляла о смерти, когда убеждала себя не поддаваться этим своим ужасным мыслям, а они донимали и донимали меня… Я хочу объяснить, почему я написала эту пьесу и почему даже думать не хочу о ее публикации, а тем более — постановке. Готов ли ты меня выслушать?

Оказаться ангелом-хранителем было приятно. И благодарность принимать — тоже. Грушин опять оказался прав!

Женя сидела в уголке дивана в тесной, но замечательно уютной климовской квартире и наслаждалась ощущением всеобщей любви к себе. Сегодня в этом доме ее любили все: дети, которые чмокнули Женю в обе щеки и с собакой (в знак любви лизнувшей в нос) убежали во двор; мать Валерии, которая испекла в честь гостьи грандиозный пирог и теперь накрывала на стол; сама Валерия, помогавшая ей; и даже огромный бело-рыжий кот любил Женю и выражал это заливистым мурлыканьем!

Вошла Валерия, взяла из серванта салфетки, улыбнулась:

— Шесть секунд. Последние штрихи — и все. Вам не скучно, Женечка? Чем бы вас развлечь?

— Ничуть не скучно, — вежливо возразила Женя. — А если хотите развлечь, покажите какие-нибудь фотографии. Настоящие, если есть, не на дисках и на флешках. Обожаю старые альбомы смотреть!

Расчет бы прост: Климов уехал с Дальнего Востока больше десяти лет назад. В то время обычные фотографии были еще весьма популярны. И если загадочная брюнетка и впрямь принадлежит к числу его давних знакомых, она вполне может обнаружиться на тех фотографиях.

— Пожалуйста, — после некоторой заминки откликнулась Валерия. — Только фотографий у нас не очень много. Так, случайные снимки.

Она достала из того же серванта небольшой альбомчик в потертом плюшевом переплете и ушла.

— Как здорово вы это придумали, — пробормотал Климов, начиная перелистывать альбом. — Я тоже люблю старые снимки, только в последнее время совершенно о них забыл. Неужели их так мало осталось? Вроде бы два альбома было?… О, это я! Нет, Лерка. Или Сашка? А может быть, Костик? — озадаченно бормотал он, разглядывая фотографию голого младенца, лежащего на пузе, сосредоточенно уставившись в аппарат.

Женя, увы, ничего не могла ему подсказать, но тут их позвали к столу, и идентификация младенца стала общим делом. Оказалось, что это все-таки Лера, Валерия — в возрасте двух месяцев.

— Только головку начала держать, — педантично сообщила климовская теща, которая работала сестрой-хозяйкой в областной больнице и отличалась превеликой аккуратностью.

За столом Женя так и этак пыталась перевести разговор на дальневосточное прошлое, однако за десяток лет жизни в России (так коренные дальневосточники называют все, что западнее Урала) прежние впечатления основательно подернулись пылью забвения. К тому же хозяева не скрывали своего интереса к гостье. Для начала Женя сообщила, что работает в рекламном агентстве, а потом торопливо уплыла из чуждой темы, перейдя к своим воздушным приключениям. Об этом она могла говорить часами, вот и говорила, а сама думала, показалось ей или на лице Валерии в самом деле мелькнула некая тень при упоминании старых фотографий? И сейчас именно Валерия всячески отводила разговор от дальневосточного прошлого? Возможно, конечно, это бессознательная ревность к женщине, внезапно завладевшей вниманием мужа? Чтобы укрепить свою репутацию, Женя принялась рассказывать о Льве, отчаянно привирая в интересах дела. Разумеется, они давно и счастливо женаты. Лев просто-таки не вылезает из Нижнего Новгорода — чистая случайность, что его сейчас здесь нет. Каждый день названивает и все такое, вот и сегодня в девять обязательно позвонит…

У Валерии зримо поднялось настроение. А у Жени — упало. Лев уже неделю не звонил и на ее отчаянные попытки никак не реагировал. Где он и с кем?…

После чая теща Климовых отправилась к соседке. Остальные перешли в гостиную, и Женя сразу обратила внимание, что альбома на диване уже нет. А ведь она ничего не успела увидеть. Так, ее задание с треском валится в пропасть. Теперь просто невозможно настаивать на просмотре фотографий: только полный дурак не догадается, что она хочет что-то найти. А если хозяева не желают этой находки?

Тотчас оказалось, что не желают не все.

— Лера, ну что ты альбом убрала? — возмутился Климов. — Мы еще ничего не посмотрели. И разве у нас один старый альбом, а не два?

— Да я не помню, где он… — начала было Валерия, но упрямый Климов полез на стул, чтобы поискать альбом на антресолях. Лера испугалась за его ребра и пообещала все найти сама.

Первый альбом оказался не слишком интересен: фотографии в нем были все больше климовских родителей, а их самих — только школьные. И не нашлось тут места никаким роковым брюнеткам. То есть брюнеток было сколько угодно, а вот роковых… Главное дело, Женя и сама не могла бы объяснить, почему так равнодушно откладывает фотографию за фотографией. Да, конечно, она помнила слова Миши Сталлоне о тонких губах и длинноватом носе, но искала не только эти черты, а нечто, словами не объяснимое. Если не ведьму, то злую колдунью. Во всяком случае, зловещую. Даму пик! Но ничего подобного пока не встречала.

Тем временем первый альбом был благополучно просмотрен, и Валерия не без скрежета зубовного выволокла на свет божий альбом номер два: в черных лакированных корочках, украшенных перламутровыми птицами и цветами.

— Китай! — с наслаждением провел по нему ладонью Климов. — Антикварная вещь!

— Ну, это студенческие, — бросила Валерия, втискиваясь между Женей и мужем (так-так…) и небрежно сдвигая целую стопу фотографий. — Это вам вряд ли интересно будет.

— Да почему? — удивился Климов и потянул к себе стопку. Валерия не удержала свой край, и снимки черно-белыми пятнами рассеялись по полу.

Женя съехала с дивана и принялась лихорадочно собирать их, с твердым намерением не выпускать из рук до тех пор, пока не выяснит подноготную каждой из запечатленных там брюнеток. И вдруг замерло сердце: прямо ей в глаза улыбчиво глянул… Александр Неборсин.

Тот самый, застреленный в своем синем «Мерседесе»! Правда, парню на фотографии было лет восемнадцать, но взгляд уже выдавал весьма опытного ценителя женской красоты.

И тотчас сердце замерло вновь: рядом с Неборсиным — Сергей Климов! Такой же молоденький, одетый более чем странно: в жокейскую шапочку с козырьком и камзол с номером на груди. А Неборсин выглядел, будто ковбой с Дальнего Запада в настоящем «стетсоне».

В эту минуту Валерия нагнулась с дивана, и ее желание выхватить фотографию показалось Жене столь откровенным, что она решила тактично не обратить на это внимания, однако на всякий случай поднесла фото к самым глазам, демонстрируя клиническую близорукость. В конце концов, не станет же Валерия вырывать портрет, рискуя выцарапать гостье глаза!

— О, жокей! — обрадовалась Женя с самым простодушным видом, на который только была способна. — Помню, вы говорили, Сергей, что играли жокея в студенческом спектакле. Это он и есть?

— Господи! — сразу помолодев, Климов выхватил у нее фотографию — Я про эти снимки уже сто лет забыл. Лера, смотри, это же Сашка Неборсин! Ну и рожа! — Он брезгливо дернул уголком рта. — Что вы, девчонки, в нем находили, понять не могу. Пошлый бабник. Погоди, но ведь оставались и другие снимки спектакля… — Позабыв о боли, Климов самозабвенно перебирал шуршащую, будто осенние листья, охапку. — Вот еще, еще… Неужели все?!

— Да вспомни, сколько мы их раздарили, — неприязненно сказала Валерия, очевидно, почувствовав недоумевающие Женины взгляды и согнав наконец с лица встревоженное выражение. — Я вообще думала, что их уже не осталось.

«Тебе этого очень бы хотелось! — уверенно подумала Женя. — Значит, вы были знакомы с Неборсиным? Как интересно-о… А почему Лере так тяжко об этом вспоминать?»

— Вот! — торжествующе возопил Климов, выхватывая из вороха большую, размером с целый лист, фотографию с обломанными уголками и любовно разглаживая ее. — Вот, Женя, посмотрите: вся наша труппа. Весь наш спектакль.

Он схватил Женю за руку и нетерпеливо втащил на диван — по другую сторону от себя, так что все прежние маневры его жены пропали втуне.

Сделав вид, что не слышит явственного зубовного скрежета, Женя со всем вниманием уставилась на фото и опять увидела молодого Неборсина. Он возлежал на деревянном стуле, задрав на стол сапоги с ужасающими шпорами. На сцене по мере сил была воспроизведена обстановка американского салуна. В одной руке Неборсин держал бутылку виски (правильнее сказать, из-под виски), а в другой — «смит-и-вессон» такой величины, которая сразу выдавала его бутафорское происхождение. Рядом, оседлав стул, мчался в воображаемой скачке жокей — Климов. Сбоку обнималась парочка: точеная блондинка с кукольным личиком, одетая в мини-мини-кожу и сапоги выше колен, и хилый паренек, похожий на пастора. Здоровяк в ковбойке с задиристым видом демонстрировал кулачищи. Долговязый парень в мотоциклетном шлеме, очках и комбинезоне, очевидно, автогонщик, аплодировал высокой девушке с разлохмаченными волосами и в белом балахоне. Она имела какой-то мокрый вид, словно не так давно была вытащена из воды. Она здорово напоминала бы утонувшую Офелию, не будь столь жгуче-черноволосой. Но стоило Жене бросить один лишь взгляд на это худое, резких очертаний, зловеще-красивое лицо, как она поняла, что нашла свою роковую брюнетку.

Женя узнала ее мгновенно, ни разу не встречая прежде, не зная имени, не услышав ни единого слова даже о ней, не то что от нее! Тонкие губы, длинноватый хищный нос, брови вразлет, сверкающие глаза… Да, это не крошка Офелия с ее песенками про незабудки и розмарин. Эта пиковая дама не боится ни бога, ни черта, иначе разве стала бы она метать дротики-дартс в круг, прикрепленный на грудь… скелета с огромной косой в клешнятой руке?

— Лера, Лера, помнишь? — возбужденно верещал Климов. — Как эта пьеса называлась? «Ты проиграла, Смерть!» — так, кажется?

— Лихо! — пробормотала Женя. — А вас, Лера, почему не видно на сцене?

Это был неудачный вопрос: лицо Валерии стало ледяным.

— Потому что там для меня не нашлось роли.

— Ой, Лерочка, неужели ты все еще злишься? — хохотнул Климов. — Надо не Аделаиду ругать, а себя, свою внешность. Вы понимаете, — обернулся он к Жене, — Лера и сейчас-то нежная и очаровательная, а пятнадцать лет назад она была просто Дюймовочка. Пупсик такой розовенький. А для этого спектакля требовались дамочки покрепче. Вот эта, Алина, — он ткнул пальцем в блондинку на фотографии, — к тому времени прошла все медные трубы, ей даже играть не приходилось, изображала себя, да и все. Ну а наша Аделаида вообще родилась этакой роковухой, она для себя роль и писала.

— Сама писала? — уважительно переспросила Женя, надеясь, что голос не дрожит. Она разволновалась необычайно — из-за Неборсина, конечно. Еще одно совпадение — Климов был с ним знаком! — явилось очередным полновесным доказательством правоты Грушина. Да, здесь все очень далеко от случайностей!

— Точнее, переводила. Уверяла, будто нашла забытую пьесу Агаты Кристи и сама ее перевела. Аделаида работала у нас в пединституте на кафедре эстетического воспитания и вела студенческий театр. Вот уж была эстетка! Вот уж была артистка! — покрутил головой Климов.

— Почему была, интересно? — подала голос Валерия. — Артисткой она родилась — артисткой и умрет. А уж эстетка теперь стала такая, что не приведи господь.

— А ты откуда знаешь? — вскинул брови Климов. Ого, супруги все взяли на себя, работали даже без наводящих вопросов. — Мы же лет пять не общались, если не больше.

— Да я видела ее в аэропорту, когда летела во Франкфурт.

«Точно! Вот так она узнала, что Валерия улетает и можно действовать свободно!» — нервно сжала руки Женя.

— А ей что делать в аэропорту? Тур какой-то?

— Встречала рейс из Амстердама. Наша-то Ада теперь знаешь кто? «Орхидея»!

— Как это — орхидея? В каком смысле? — озадачился Климов.

— В самом прямом, — усмехнулась Валерия. — Уже полгода, как она купила двухэтажный дом неподалеку от площади Горького. На втором этаже личные апартаменты, на первом — магазин. Это нечто! У Аделаиды последний муж был очень богат. Умер от инфаркта — все оставил ей. Теперь она живет на проценты с капитала, а для забавы держит две игрушки: магазин и любовника. Такой сла-аденький брюнетик, лет двадцати, не больше. А ведь нашей Адочке сколько? Сорок пять, сорок шесть? Или уже даже за?…

— О господи! — вздохнул Климов. — Угомонись, чудовище с зелеными глазами!

— Да, кстати! У Аделаиды теперь зеленые глаза! — с новым пылом воскликнула Валерия. — Изумруды натуральные. Контактные линзы. Теперь она вообще стала вылитой ведьмой, даже жуть берет.

Климов обреченно завел глаза.

«Сладенький брюнетик? Забавно! — подумала Женя. — Как это Грушин описал шофера, который деньги привез? „Не шофер, а балерун какой-то“?»

— Вы говорите, магазин «Орхидея»? — робко вклинилась она в перепалку супругов. — А не знаете, почему он так называется? Он что, специализируется на продаже орхидей?

— Именно, — кивнула разгоряченная Лера. — Аделаида самолет зачем встречала? Ей должны были семена уникальные передать. Там какую-то переорхидею вывели, супер-пупер этакий, ну а разве Аделаида переживет, если у нее чего-то этакого не будет?

«Похоже, это надолго, — вздохнула Женя. — Ненависть столь длительной выдержки может фонтанировать часами!»

— А как вы попали в Нижний Новгород, если жили на Дальнем Востоке? — не очень ловко попыталась она повернуть разговор в нужном направлении.

— Я сама родом отсюда, — пояснила Валерия. — Отец устроился в советско-японское предприятие, вот мы и переехали в Хабаровск. Он там и умер… а мы с мамой вернулись. И Сережу с собой прихватили. — Она с любовью взглянула на мужа.

— У вас тут, наверное, дальневосточное землячество? — гнула свое Женя. — Или больше никого из прежних знакомых нет в Нижнем Новгороде?

Климов с ностальгическим выражением уставился на фотографию:

— Да нет, какое землячество? Кроме Аделаиды и Сашки Неборсина, больше и нет никого. Мы практически не общаемся. Сашка и раньше был большой барбос, а теперь, наверное, и вовсе закуржавел. Конечно, я расчувствовался, когда фото увидел, но это так, мгновенный порыв. Сашка у меня невесту когда-то чуть не увел, так что, сами понимаете, радости от встречи никто не получит, правда, Лерочка?

Тут явственно просилась пылкая реплика на тему «да-да-да», однако Лера почему-то не спешила ее подавать.

Женя и Климов посмотрели на нее одинаково удивленно — и встретились с затравленным взглядом.

— Сережка, — пролепетала Лера, — я не хотела тебе говорить… я тоже не знала, но Аделаида сказала… Саша-то Неборсин умер! Ты представляешь? Совсем недавно…

— Умер? — растерянно повторил Климов. — Как то есть умер? Что ты глупости говоришь?

— Умер! — всхлипнула Валерия. — Убили его — на дороге убили. Какой-то человек подошел к машине и выстрелил в голову. Ты представляешь? — Она заплакала в голос, стискивая кулаки.

— В го-ло-ву? — переспросил Климов, бледнея. — Сашку Неборсина?! Господи… русская рулетка… Ну что же ты так плачешь, Лера? Что ж ты так по нему плачешь? Или не зря я тогда с ума сходил? Не зря, да?!

«О господи! — с тоской подумала Женя. — Я и правда — как Белая Дама. Не труп, так горе. Они ведь теперь надолго завелись. И все из-за меня!»

Домой возвращаться не хотелось, но куда же еще идти? Сидеть, ждать выдуманного Левушкиного звонка — у моря погоды?

«Эмма права. Я проживаю какую-то чужую жизнь. Мне же совсем не того хочется. Каждый вечер засыпать одной, с холодным сердцем… Льву-то моя ошалелая верность совсем не нужна, иначе у нас уже давно был бы дом, куда он хотя бы иногда возвращался, хотя бы считал своим долгом возвращаться! — Ревнивые переглядки Климовых, их дети, орущие во дворе, теща с поджатыми губами и слишком жирный торт — все это промелькнуло перед Женей прекрасным, недосягаемым видением. — Ох, господи, ну сколько можно об одном и том же!»

Она призвала в свидетели всю небесную рать, что нынче вечером в ее жизни не будет места пагубным воспоминаниям: надо работать, готовиться к визиту в «Орхидею». Среди книг, оставшихся от отца, есть шеститомник «Жизнь растений», а там хоть что-то да написано обо всяком земном (а также подземном и подводном) произрастании! Опять же Интернет нам в помощь!

Женя свернула во двор. Здесь было почти темно: величавые березы поднялись до небес. Неровные блики из окон падали на узкий тротуарчик, на котором асфальт уже напоминал скорее культурный слой неких полузабытых раскопок. Как бы в темноте не оступиться и не съехать с четырех покосившихся ступенек, которые ждали впереди. Однажды с ней уже приключилось такое: ногу подвернула, каблук сломала…

Придерживаясь за стену, осторожно нашарила ступеньку, вторую… пахнуло спертой сыростью из распахнутой настежь двери общих подвалов, мимо которой она шла…

Рывок! Что-то обхватило ее за шею, потащило!

Мгновенный приступ удушья, тьма сгустилась вокруг.

Инстинктивно саданула ногой назад, ощутив, как острый каблук вдавился во что-то твердое. Над ухом раздался хриплый вскрик. Женя рванулась, нагнувшись, пытаясь перебросить нападающего через себя. Он был тяжел, цепок, однако площадка возле подвальной двери, на которой они боролись, оказалась слишком узка: ноги Жени сорвались со ступенек, и ее понесло вниз, в темноту.

Ступени больно били по телу, но куда важнее было то, что смертельный захват ослаб. Женя умудрилась вскочить на ноги, однако тотчас рядом начал копошиться, взбугриваться мрак: это нападающий пытался встать. Он загораживал ступеньки, и Женя, оставив мгновенную бредовую идею прорваться к выходу, отпрянула — и ринулась в дверь, ведущую в глубину подземных переходов.

Если он затащил ее в подвал, значит, дверь была открыта. А ключи только у жильцов дома. Значит, кто-то есть в подвале, и если Женя позовет на помощь…

Но впереди расстилалась темнота: ни промелька света ни в одном из ответвлений. Здесь нет никого: нападающий либо подобрал ключ, либо сломал замок. Надеяться не на кого — она сама себя загнала в ловушку, и если он сообразит отыскать выключатель…

Позади громко щелкнул рубильник, и Женя невольно зажмурилась. Лампочки горели вполнакала, однако почудилось, будто стоит она, по меньшей мере, в центре кремля, со всех сторон залитая потоками ослепительно яркого света.

Взгляд заметался по сторонам. Двери, дощатые двери со всех сторон, на них разнокалиберные замки, намалеванные суриком цифры…

«27» — бросилось в глаза.

Номер ее квартиры! Их с мамой сарайчик. И… на нем нет замка!

Женя бесшумно скользнула внутрь, в темноту, исполосованную полосами бледного света, сочившегося из щелей. Она благословляла привычку, заставившую ее не метнуться в ближайший же ход, а добежать сюда, почти до конца подвала. У нее есть время хотя бы перевести дух, собраться с мыслями, пока он обойдет два других хода, заглянув во все двери, на которых нет замков.

Ее сотрясла дрожь. Капли пота сползли с висков… Три хода, каждый из которых заканчивается тупиком. В доме сорок восемь квартир, в каждом переходе подвала шестнадцать ячеек. Сколько дверей заперто? Сколько еще в доме жильцов, столь же ленивых, как Женя и ее матушка, которым проще сходить за картошкой-моркошкой на базар, чем создавать припас, как все добрые люди делают?

Поодаль хлопнула дверца. Так… он отыскал одно из возможных убежищ беглянки. Если там нагромождены какие-нибудь вещи, пройдет еще несколько секунд, прежде чем он убедится, что среди них никто не прячется. А потом двинется дальше!

Безумием было надеяться, что он уйдет. После девяти вечера кому что может понадобиться в подвале? Никто не придет, никто не помешает, никто не спугнет человека, который хочет убить Женю. За что?…

Она в панике огляделась, потом обшарила все углы. В их сарайчике пусто, отвратительно пусто. Лежат только три бумажных мешка с давно окаменевшим цементом, прикрытые какой-то дерюжкой, да стоит старая-престарая стиральная машинка без крышки, оставшаяся еще от прежних жильцов. Она слишком мала, чтобы в ней спрятаться, и слишком тяжела, чтобы использовать как оружие защиты. Мешки тоже не поднять…

Раньше у них много чего тут было наставлено: мама даже держала в подвале банки с соленьями, — а потом как-то вдруг заметила, что банки резко уменьшились числом. Сменили замок, и еще раз его меняли, пока не обнаружили, что дверь-то никто не открывает, зато в перегородке между их сарайчиком и соседским есть одна плаха, которая отодвигается достаточно широко, чтобы в нее мог пролезть человек, и даже не с одной банкой, а двумя. Мама обиделась, унесла из подвала все, даже замок сняла, и теперь вороватые соседи могли сколько угодно лазить в сараюшку с цифрой «27»: ничего, кроме старой стиральной машины и цемента, здесь…

Ох, да что же она стоит, как дура? Вот же возможность спастись!

Женя припала к перегородке и зашарила по ней, не чувствуя заноз, цеплявшихся за пальцы. Неужели соседи заколотили лаз?…

Нет! Доска шевельнулась! Пошла в сторону! Скорее…

Она скользнула в довольно широкую щель и торопливо задвинула плаху на место. Подпереть бы ее, но чем? Этот сарайчик тоже оказался пуст. Не из чего построить баррикаду, не под что спрятаться. Остается только забиться в угол, затаить дыхание, не выдать себя ни звуком, ни шорохом, когда откроется соседняя дверь и туда заглянет нападавший, чтобы убедиться: и здесь никого нет, добыча ускользнула… куда?

Что подумает он, обойдя все незапертые сараюшки? Что Женя убежала через какой-то неизвестный выход? Спряталась в одном из запертых сараев? Скажем, у нее был ключ и она ухитрилась совершенно бесшумно открыть замок… Да, а потом — тоже совершенно бесшумно! — повесила замок на место, оставаясь при этом внутри!

«Нет, он не догадается, что где-то может быть лаз, — твердила себе Женя. — Не догадается, бомж на это не способен, у него ум убогий, пропитый…»

Бомж?… Конечно, она не разглядела насильника, но от него не разило перегаром, прокисшим потом, мочой, как следовало бы, и рука, перехватившая Жене горло, была рукой сильного, крепкого человека. Просто чудо, что она вырвалась, — только падение со ступенек спасло. Но если так крепко его тело, не значит ли это, что и разум достаточно крепок? И если он сообразит, что беглянка не провалилась сквозь землю, останется только один вариант: она прошла сквозь стену. И стоит ему только…

Внезапно блеклые полосы света исчезли: вокруг сгустилась тьма.

Сердце так и рванулось к горлу в новом приступе страха. Что это значит? Погас свет — почему? Что он надумал делать? Решил сдаться, уйти — и выключил электричество? Ну надо же, какая заботливость! Или хочет внушить Жене, будто ушел, будто опасность миновала?

Она выждет, потом, не слыша никакого движения, выберется из своего убежища, прокрадется к двери, а там…

— Да нет там никого, я же тебе говорю, — раздался нервный юношеский голос. — Просто кто-то забыл погасить свет. Не волнуйся — уже заорали бы во все горло, если бы кто-то был!

А это еще кто? У нападавшего появился сообщник? Или… или какой-то рачительный хозяин все же отправился в подвал в столь поздний час? Бог его надоумил, к примеру… Но зачем погасили свет?

Надо кричать, звать на помощь!

Женя открыла рот, но из горла исторглось только слабое сипенье. Метнулась к заветной плашке, но тут ее словно кипятком ошпарило: дверь соседнего — ее, не запертого! — сарайчика медленно открылась.

Женя замерла.

— Вот и наш домик, — совсем близко послышался оживленный голос. — Давай, Нинулик, вползай.

— Темно… — отозвался голос девичий, вздрагивающий. — Ты что, забыл фонарик?

— А зачем он нам? — бодро отозвался юноша. — Я тут все наизусть знаю. Сейчас ты тоже привыкнешь к темноте. Вон там наши мешки и наше одеяльце. Иди сюда… садись. Ага. И я рядом. Нинулик…

Вздох, несколько быстрых поцелуев, вздох.

— Погоди, — наконец заговорил парень снова, и теперь голос его тоже дрожал. — Сначала мы выпьем. За нас! Сейчас, сейчас…

Что-то булькнуло.

— Что это? — боязливо пискнула Нинулик.

— Кагор. Церковное вино. Мы же решили, что сегодня… у нас же сегодня как бы свадьба, да? И мы будем пить вместе. Я читал, что, если мужчина и женщина пьют из одного стакана, они будут неразлучны.

— Так ведь из стакана…

— Да какая разница — стакан, бутылка? Все равно неразлучны! За нас!

Бульканье, торопливые глотки.

— Ну, пей.

Бульканье, торопливые глотки.

— Фу. Я шампанское люблю!

— Ну чего ты, Нинулик?…

Поцелуй, долгий поцелуй, шуршанье пыльных бумажных мешков.

— Нинулик… ну ты что?

— Ой, подожди! Борик, я боюсь!

— Привет! Раньше надо было бояться. Ты же согласилась…

— Борик, давай как-нибудь по-другому. Я не хочу, я боюсь, мама сразу догадается, когда будет стирать… Нет, пусти, пусти, я не хочу, пусти, дурак, не надо, Борик, гадина, пусти!..

Девчонка пискнула уж вовсе дико — и тут Женю словно толкнуло. Она рванула доску и проскочила в узкую щель.

Глаза привыкли к темноте, и Женя сразу различила в углу две копошившиеся фигуры. Вцепилась в загривок той, что возилась сверху, дернула, потом пнула оставшуюся.

Раздался истошный вопль, и Борик свалился в угол неподвижным ворохом.

Женя схватила Нинулика за руку, тряхнула:

— Беги! Волки! — И, таща девчонку за собой, вылетела за дверь под аккомпанемент ее истерического визга.

Она знала, куда бежать, и в темноте. Но на каждом шагу этой знакомой дороги в них с Нинуликом могли вцепиться те беспощадные руки… Ужас прорвался сдавленным криком.

Женя свернула в проем двери, еще более темный даже по сравнению с окружающей тьмой. Ударила по стене — послушно вспыхнул свет. Она хотела оглянуться, но не нашла сил.

Нинулик вырвалась и, обгоняя Женю, взлетела по ступенькам. Крутанула ручку английского замка, распахнула дверь и выскочила во двор, все так же истошно, пронзительно, безумно крича:

— Волки! Волки!..

Дорогая Агата!

Приеду по первому твоему требованию. Благодарю тебя!

— …А почему волки? — спросил Грушин.

— Бог его знает, — дернула плечом Женя. — Надо бы психоаналитика спросить: может, меня в детстве ими пугали, когда в деревне у бабушки жили? Не знаю, не знаю. Да какая разница, что было кричать?

— Удивляюсь, почему тебя не посадили за мелкое хулиганство.

— Я и сама удивляюсь, — вздохнула Женя. — Главное, понимаешь, я была в брюках. Они, конечно, имели еще тот вид, теперь их только под дверь бросить, ноги вытирать, да и то — не дома, а на даче, но благодаря им на ногах никаких следов не осталось — от того, как я по ступенькам катилась. И на руках тоже: я слишком быстро вырвалась.

— Что ж ты так? — покачал головой Грушин. — Недальновидно, знаешь ли… И что обо всем этом думаешь?

— Думаю?

— Как считаешь, он хотел тебя… только придушить?

— Господи, Грушин, да отстань ты от нее! — внезапно не выдержала Эмма. — Женечке и так вчера досталось. Просто чудо, что она тут с нами живая сидит, а ты…

Она подавилась всхлипыванием, а Женя даже головой покачала: ну в самом деле, кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной дружбы? Да отрежут лгуну его гнусный язык! Полчаса назад, когда она живописала в приемной свои ночные, а главное, вечерние приключения, Эмма натурально забилась в истерике.

Пламенный призыв Эммы возымел результаты. Грушин виновато потупился, а потом с неподдельным сочувствием воззрился на Женю.

— Да ладно вам, — сказала она, мгновенно устыдившись всеобщего внимания. — Пациент скорее жив, чем мертв. Вообще-то вчерашний вечер — это типичный случай того, как трагедия может превратиться в фарс. Я же вам еще не дорассказала! Вообразите: эта дура, которую я спасала, отпиралась от всего, как… ох, я просто не знаю, что и сказать! — Женя стукнула кулаком о ладонь. — Никакого насилия не было, они с Бориком просто пошли в подвал за картошкой и перепутали сараи. Как вам это нравится, а? В начале августа — в подвал за картошкой! Борик, кстати, в нашем доме, в четвертом подъезде, живет, потому у него и оказались ключи от подвала. Ну а как туда тот мерзавец попал, я и представить не могу.

— Да что ты говоришь? — изумился Грушин. — А я могу. Большое дело к замку ключ подобрать! Вот он и подобрал. Затаился и ждал, пока…

— Это ты прав, — перебила Женя. — Когда на шум, который мы с Нинуликом подняли, начали соседи сбегаться, одна бабулька вспомнила, что видела какого-то мужика, который ковырялся с замком. И вроде бы он показался ей незнакомым, но тут у бабулькиного пакета ручка оторвалась, и бутылка подсолнечного масла, как у той Аннушки, разбилась. Поэтому не разглядела она ничего, помнит только, что сутулый дядька был. Мне тоже показалось, что он вроде как высокий… Но поскольку никого и ничего, кроме зацементированного Борика, полиция в подвале не нашла, очную ставку проводить было не с кем.

— Смылся он, значит.

— И наверное, давно. Может быть, сразу, как ребята пришли. Вовремя они появились, ничего не могу сказать…

— Да, а то в конце концов он мог бы и догадаться, что ты интуитивно заберешься в дверь с номером «27», — кивнул Грушин. — Твое счастье, что не успел.

Женя взглянула дикими глазами:

— Ты понимаешь, что говоришь?!

— То есть?

— Думаешь, он ждал именно меня?

— А у тебя нет такого ощущения?

— Бог ты мой! Да с чего, с какой радости?!

— Ну, мало ли кто и почему может желать тебе смерти, — небрежно пожал плечами шеф «Агаты Кристи». — Какая-нибудь жена, лишившаяся мужа с твоей помощью… в рабочем порядке, разумеется, но ведь потом она могла раскаяться! Или какой-нибудь муж, который теперь решил, что ты слишком много о нем знаешь…

Несколько секунд Женя смотрела на него оторопев, потом резко отвернулась:

— Злые вы! Уйду я от вас! Ну, начальничек… Секретарша ваша все-таки гораздо человечнее, не в пример вам. Правда, Эммочка? Угадайте с трех раз: у кого шутки дурацкие?

— А если серьезно? — невозмутимо продолжил Грушин. — Ну, напряги головушку, все-таки мы какие-никакие, а детективы…

— Нет, Грушин, зачем ты меня пугаешь? — застонала Женя.

— Не пугаю, а призываю задуматься. Например, вот о чем: ты уверена, что там, на шоссе, когда ты появилась около неборсинского «мерса», тебя никто не мог видеть?

— Привет! Как минимум три мента плюс еще двое-трое зевак. Ох, господи! Ты что, думаешь, пошел отстрел свидетелей убийства? Да ну, брось.

— Брошу, брошу, как только ты мне скажешь: человек, приставивший к виску Неборсина пистолет, — он не мог все-таки тебя увидеть? Точно не мог?

— Теперь-то я уж и не знаю, — растерялась Женя. — Если, конечно, сидел в ближайших кустах шиповника, то мог. Но ведь полиция все там обшарила и не нашла никого, кроме Гулякова. И то уже потом, после того как я ушла, его вытащили на свет божий! Вот уж кто видел убийцу, вот кого, если следовать детективным штампам, следовало убирать! Это Гуляков в опасности, а не я.

— Гуляков не в опасности, а в бомжатнике, — ответил Грушин. — Прошу не путать.

— А я была в парике! — радостно вспомнила Женя. — Исключено, чтобы он мог меня узнать, исключено!

— Убедительно, — согласился Грушин. — И все-таки, быть может, тебе быть осторожнее? Не оставаться одной дома, особенно по ночам…

— Собачку завести? — невинно предложила Женя. — Чтобы лаяла под дверью? Или кого-нибудь еще завести?

Она смотрела совершенно чистым, абсолютно невинным взором, однако Грушин резко помрачнел:

— Вообще говоря, я всего лишь имел в виду, чтобы ты позвонила матери в Москву и попросила ее приехать. А ты вечно все…

— Грушин, не злись, — устало перебила Женя. — Я страх как не выспалась: чуть не до утра изучала орхидеи по Интернету. А то, о чем ты говоришь… Не обижайся, но, по-моему, это пустышка. Да не видела я этого убийцу толком. Не видела! Рядом окажусь — не признаю. Ну что, мне об этом объявление на Городском форуме НН точка ру дать?!

— Правда не видела? — обрадовалась Эмма. — Вот и хорошо, вот и чудно. Меньше знаешь — лучше спишь. Кстати, о твоем злоумышленнике — я вот что вспомнила: с начала года во всех газетах проходила информация о каком-то маньяке, который вот такими же захватами за горло затаскивал женщин в подвалы и, слегка придушив, насиловал… Живыми, к счастью, отпускал.

— А, так это серия! — с нескрываемым торжеством воскликнула Женя. — Слышал, Грушин? Типичная серия!

— Ладно, серия так серия! — Грушин раздраженно стукнул по столу. — Ты, кажется, куда-то собиралась, агент Кручинина? Ну так иди, иди!

— Ну и пойду! — Женя рванулась из кабинета, но на пороге остановилась: — Грушин, не обижайся, хорошо? Я правда ужасно тронута, что ты так беспокоишься. За это я принесу тебе самую большую целогину!

— Что?!

— Тебе не нравятся целогины? Тогда каттлею. Ну, пока!

«Дендробиум, целогина, фаленопсис — это в Азии. Каттлея, эпидендрум, одонтоглоссум — в тропической Америке… Так, теперь еще не забыть все это!»

Женя тряхнула головой и, приняв вид привередливой покупательницы, обернулась к молодому человеку, который проворно заворачивал в шелково шелестящую бумагу букет гвоздик:

— Э… как вас? Магазин называется «Орхидея», а где же сами орхидеи?

— Прощу прощения, — продавец неслышно скользнул к ней по сверкающему паркету, — ждем нового привоза. Пока у нас только ассеолярия, но она вон там, в отделе «Кухня». Пожалуйста, налево.

Магазин представлял собой как бы огромную квартиру — со спальней, гостиной, кабинетом, кухней и столовой, детской, ванной и даже мини-спортзалом. Каждое помещение убрано соответствующими цветами в соответствующих кашпо, горшках, подставках, вазонах… Был даже декорирован крошечный уютный дворик с клумбой и куртиной! А если учесть, что мебель кругом стояла самая натуральная итальянская дубовая и сосновая, да и весь декорум: ковры, лампы, обои, безделушки, посуда — тоже был настоящий, лучшего качества, оставалось только головой качать, представляя, в какую денежку все это влетело. Впрочем, похоже, расходы окупались: торговля шла весьма бойко, и хорошенькие продавщицы в изысканно-лиловых платьицах трудились как пчелки, подбирая и заворачивая букеты, упаковывая цветочные горшки, давая консультации по оформлению интерьера и мило, зазывно улыбаясь. Под сенью девушек в цвету имелся только один мужчина, и с ним-то говорила сейчас Женя. Это был молодой брюнет, сочетавший в облике утонченность и распущенность. «Правда, что балерун!» На черном коротком жилете, затканном серебряными цветами и надетом поверх черной же шелковой рубахи, золотом вышито: «Артур Алфеев, главный менеджер». Блестящие зачесанные назад волосы, точеные черты, нарядные ресницы, серебряная серьга в ухе… И при всей своей приторной сладости это, конечно, существо мужского пола: обольстительная ласковость так и льется из жуликоватых черных глаз!

— Нет, — упрямо сказала Женя, гоня прочь невольную улыбку, которая так и выскакивала в ответ на вкрадчивую улыбку Артура, — мне не нужны цветы для кухни. Мне нужны цветы для… для будуара!

Это ей только сейчас пришло в голову. Однако нельзя было позволить Артуру обнаружить полное несоответствие между этим изысканным словом и небрежно-джинсовым обликом покупательницы, а поэтому Женя поспешила обрушить на его голову поток информации, от которой, она знала на собственном опыте, свежему человеку не поздоровится:

— Что-нибудь из летающих орхидей: ванду, арахнис, онцидиум…

— Летающих? — запнулся Артур. — Но как же… где же…

Можно было спорить, что он хотел спросить: где конкретно будут летать орхидеи — в квартире или на улице?

— Я имею в виду, — снисходительно пояснила Женя, — тропические роды с воздушными корнями, при помощи которых они добираются до вершин деревьев и выносят на свет свои цветы.

Конец цитаты. Главное — вовремя остановиться: за ночь Женя набила свою головушку таким количеством орхидейной информации, что теперь она на полную катушку сплеталась всеми своими родами и видами, размахивала воздушными корнями, выносила на свет свои цветы…

Лоск самоуверенности на красивом лице Артура несколько поблек.

— Прошу прощения, — пробормотал он, украдкой озираясь и явно мечтая ретироваться, — я не специалист в лазающих… то есть летающих… извините! Вам следует поговорить с хозяйкой, с Аделаидой Павловной, если угодно.

— Угодно! — радостно согласилась Женя, которая за этим и пришла в «Орхидею». — Разумеется!

— Мадам сейчас не может спуститься в торговый зал, — сообщил Артур. — Быть может, вас не затруднит подняться к ней в апартаменты? Вон по этой лестнице, а на площадке — налево. Благодарю вас, желаю удачи!

Мгновенно забыв про Артура, Женя ринулась вверх по лестнице, чувствуя себя естествоиспытателем, который подносит к лицу неизвестный экземпляр орхидеи.

Что за спектакль разыгрывает Аделаида со своими бывшими актерами? Не задумала ли она поставить и в жизни некую трагическую пьесу? Уверенная в собственной недосягаемости, не ведет ли она изощренную игру с «Агатой Кристи»? Каким сверхъестественным образом к ней могла попасть информация про человека, застрелившего Неборсина, — совершенно закрытая информация? А это щедрое желание спасти Климова — не есть ли оно простая обманка, отвлекающий маневр, призванный скрыть совершенно другие замыслы?… Ведь, кстати говоря, орхидеи издавна используются в изготовлении духов, на аромат которых по-разному и порою совершенно неожиданно реагируют не только люди, но и некоторые животные… кони, например!

Да, трудно угадать, пахнёт ли сейчас на Женю от этой «орхидеи» гниющим мясом — или повеет тончайшим, изысканным ароматом.

«Privatе» — было выведено изысканными золотыми буквами на двери толстого богемского стекла, и Женя, невольно оробев, царапанула ее ногтем.

— Прошу, — отозвался женский голос, и Женя, толкнув дверь, очутилась в просторной прихожей, по которой к ней неторопливо приближалась инвалидная коляска.

Вот это да!.. Почему Климовы не предупредили?… Хотя откуда им было знать, что гостья рванет к Аделаиде! Но когда же с нею случилось несчастье? Ах, бедная женщина, с такой-то красотой…

Среди сонмища переполошенных мыслей, неприлично хихикая, промелькнуло недоумение: как же в таком случае все происходит между Аделаидой и Артуром, если она — инвалид? А вот все размышления о возрастных преградах вмиг улетучились, едва Женя взглянула в раскосые зеленые глаза. Да ей не дашь больше тридцати! Колдовское лицо. И даже эти веснушки, сплошь покрывающие щеки и лоб, кажутся потрясающе пикантными при черных, отливающих рыжиной волосах. Да уж, правда что — роковая брюнетка. От такой женщины запросто можно голову потерять!

— Так вы интересуетесь орхидеями? — ласково глядя на нее снизу своими изумрудными глазищами, спросила Аделаида. — Как это прелестно! У меня так мало единомышленников! И какие же виды вас особенно привлекают?

Женя растерянно моргнула, вспоминая, зачем сюда пришла. Вот беда: все, что еще недавно казалось прочно отпечатавшимся в памяти, вдруг улетучилось неведомо куда. «Жизнь растений» уверяла, что орхидей в мире существует до 800 родов и 35 000 видов, однако Женя не могла припомнить ни одного названия. Орхидеям часто давались имена богинь и красавиц — может быть, ляпнуть что-нибудь из «Словаря всемирной мифологии»? О, слава богу, что-то выплывает из бездн памяти!

— Интересуюсь, — отважно кивнула Женя. — Особенно интересуюсь ризантеллой Гарднера и криптантемисом Слетера. Они у вас в продаже есть?

Длинные ресницы опустились и поднялись, будто два опахала.

— Что-нибудь отыщем, — задумчиво сказала Аделаида и, ловко развернув коляску, въехала в открытую дверь, сделав Жене знак следовать за собой.

У той сразу разбежались глаза. Окна были завешены плотными тюлевыми шторами, но мягкого, рассеянного света вполне хватало, чтобы понять: она оказалась в антикварной лавке! Модерн начала века, слегка смягченный изобилием кружевных салфеточек и накидочек. На стенах множество фотографий — у Жени жадно застучало сердце. Никаких цветов, как это ни странно, даже орхидей нет. Впрочем, в углу вздымается из кадки громадный фикус. Жене показалось, что она очутилась в комнате старой актрисы, живущей только воспоминаниями. И даже лицо Аделаиды вмиг не то что постарело, но как бы подернулось патиной времени. Теперь ей можно было дать не только сорок пять, но лет на десять больше.

Женю как магнитом тянуло к черно-белым фотографиям, занимавшим дальний угол. Кажется, вот такой снимок она видела вчера у Климовых. Как бы к нему подобраться?

— Значит, говорите, для вашего будуара нужны непременно ризантелла и криптантемис? — Глаза Аделаиды не отрывались от лица гостьи. — К сожалению, этих видов у нас нет. Быть может, выберете что-нибудь другое? Скажем, американскую орхидею-бабочку или цирропеталум украшенный, похожий на колибри? Или масдевалию багряную?

Платье Аделаиды было точно такого цвета, как эта самая масдевалия на картинке в «Жизни растений»…

Женя испуганно стиснула руки за спиной. Под пристальным взглядом изумрудных глаз ее вдруг оставила всякая воля. Захотелось оказаться отсюда как можно дальше. Правду Валерия говорила: сущая ведьма эта Аделаида! А еще… еще она сказала, что Аделаида носит оптические линзы зеленого цвета!

От этой догадки Женя сразу почувствовала себя лучше.

— Если интересующих меня цветов сейчас нет, я могу зайти в другой раз, — вкрадчиво начала она, намереваясь вслед за тем сделать комплимент интерьеру магазина и квартиры, а потом поговорить о старых фотографиях, которые создают такой удиви-и-ительный колорит.

Однако Аделаида печально покачала головой:

— Боюсь, я не смогу принять у вас заказ. Видите ли, ризантелла Гарднера считается эндемиком, исчезнувшим видом. А что касается криптантемиса Слетера… Вы, конечно, знаете, что орхидеи — космополиты. Они встречаются почти во всех пригодных для обитания растений областях, от Швеции и Аляски на севере до Огненной Земли и субантарктического острова Маккуори на юге. Это крупнейшее семейство цветковых освоило почти все экологические ниши на Земле… и даже под землей! Некоторые экземпляры так и называются: бесхлорофилльные орхидеи. Они лишены корней и листьев, а любоваться их цветочками возможно как минимум через хорошее увеличительное стекло. И если у вас есть такое стекло, а главное, если ваш будуар находится достаточно глубоко под землей, то вы вполне можете попытаться вывести в нем криптантемис Слетера — бесхлорофилльную орхидею!

Женя онемела. В основном от ярости на себя.

Это же надо… Вот так позор. Позорище!

— А не хватит ли валять дурака? — холодно спросила Аделаида, и ее рука скользнула под плед, прикрывающий колени, словно там был спрятан пистолет. — Вы что, наводчица? Имейте в виду, грабить меня уже пробовали. Здесь такая система сигнализации, что вам руки оторвет, прежде вы попытаетесь — просто попытаетесь! — что-то отключить. Впрочем… — она смерила Женю взглядом, — на наводчицу вы не очень-то похожи. Давайте выкладывайте, что вам нужно. Вроде бы я вас уже где-то видела. Или вы одна из этих дурочек, которые валяются в ногах Артура? Может быть, намерены выложить жалостную историю о своей беременности и будете умолять меня выпустить его «из своих когтей»?

Она хрипло, уничтожающе хохотнула, и Женя впервые заметила, что нос у нее и правда крючком, а губы — в ниточку. Это уже не пиковая дама — это баба-яга, о которой предупреждал Миша Сталлоне!

— Имейте в виду, таких историй я уже выслушала с десяток, не меньше, — не унималась Аделаида, и коляска начала угрожающе придвигаться к Жене… подползать! — Выдумайте что-нибудь получше, не то…

«Конечно, я могла бы свалить ее одним ударом, но не драться же с инвалидкой! — испуганно подумала Женя. — Она слишком разъярена, чтобы вести светскую беседу о фотографиях. Я все испортила. Что делать?!»

Аделаида нажала на ручку кресла, и сиденье медленно пошло вверх. Зеленые глаза гипнотически мерцали. Механизм коляски издавал тихое шипение, и Жене внезапно почудилось, будто перед нею вздымается огромная кобра, раздувая свой капюшон.

Кобру надо бить прямо в лоб!

— А скажите, Аделаида Павловна, зачем вы звонили в «Агату Кристи» под видом Валерии Климовой? — спросила Женя самым скучным тоном, на который только была способна. — Неужели вам неизвестно, что телефонное хулиганство ныне квалифицируется как уголовно наказуемое деяние?

Кобра на миг застыла, потом капюшон ее опал, и она начала потихоньку опускаться.

— Ах вот оно что! — промурлыкала Аделаида, касаясь лба худыми пальцами, унизанными перстнями. — А я-то голову ломала, где вас видела! Конечно, в манеже! Так это вас господин Грушин послал спасать Сережу Климова? Я-то полагала, он выберет кого-нибудь… — Она промолчала, только тактично пощелкала пальцами. — Впрочем, вы справились очень неплохо. И даже до меня добрались. Через Климовых, разумеется? У меня, признаться, мелькнуло такое подозрение, когда я заметила, какие алчные взоры вы бросаете на снимки того спектакля, но в тот момент я была слишком разозлена всеми этими ризантеллами и криптантемисами.

Женя обескураженно пожала плечами.

«В манеже? Она видела меня в манеже?! Но как она туда попала, с коляской-то?»

— Ну что же, — вздохнула Аделаида, откидывая плед и открывая прелестные ноги, обтянутые черными чулками. — Поскольку мы друг друга расшифровали, больше притворяться нет смысла. Так вы хотите поговорить о старых фотографиях? Тогда вперед!

С этими словами она изящно вскочила с кресла и легко направилась к стенке. Двенадцатисантиметровые каблуки делали ее походку просто неотразимой.

«Хочу быть роковой брюнеткой, и чтоб мне было сорок пять лет!» — с завистью подумала Женя и только тут до нее дошло, что, собственно, происходит… ходит…

Ох, Аделаида! Правильно предупреждали Климовы: артистка! Ну и артистка же!

Дорогой Эдмунд!

Я не нашла сил для устной беседы об этом. Ты знаешь, мне всегда было проще писать, чем говорить, поэтому я лучше постараюсь описать все, что меня терзало тогда и почему мысль о смерти казалась такой заманчивой. Я так хотела забыть всё, что причинило мне боль, всё, из-за чего я пожелала покинуть дом и остаться одна, что как бы отвлеклась от жизни, пыталась убежать от нее. А куда можно убежать от жизни, если не в смерть?

Cмерть — это лучшее из утешений, которое только может быть, думала я. Все проходит! Все беды минуют, обиды иссякнут! Стоит осознать это — и легче становится на душе.

После смерти человеку уже ничто, ничто не интересно! Враз обесценивается все, что еще вчера составляло глубочайший, сокровеннейший смысл его существования. Даже чувства. Даже душевные движения и высокие помыслы! А главное, утихает любая боль. Телесная и душевная.

Природа дала нам возможность не думать о смерти, потому что если бы мы о ней думали, то всю жизнь пребывали в оцепенении страха. Но в жизни нет ничего торжественнее смерти. Она всесильна, она усмиряет все страсти. Она неумолима. Если не взмахнула своей косой вчера, то взмахнет сегодня или завтра. Но до чего же неожиданно приходит это «завтра»! А если человек выбирает час своего ухода сам, значит, он становится хозяином своей судьбы. Эта мысль успокаивала меня и вселяла в меня гордость…

Мне очень тяжело как бы заново переживать прежнюю боль, прежние сомнения и надежды, поэтому прости, Эдмунд, если я закончу в следующем письме.

— Это было пятнадцать лет назад. Я тогда руководила студенческим драмкружком в Хабаровском пединституте. Почему-то вся труппа у меня подобралась с инфака. Я приехала из Москвы, Хабаровск казался мне ужасающей деревней, а с этими ребятками хоть как-то можно было общаться. Это был самый престижный факультет в городе, с огромным конкурсом… Ребята привыкали смотреть на себя как на элиту нации, тем паче что происходили не из самых простых семей: спецкоров центральных газет, всяких крутых мэнов местного разлива… Дети были выхоленные, приодетые, а чтение английской литературы в подлиннике сделало их настоящими эстетами. Я была такой же эстеткой, только еще хлеще. Мы с ними вполне спелись, несмотря на десять лет разницы. И для постановок своих старались выбирать нечто этакое, не для «общепита»: к примеру, инсценировали отрывок из «Мартовских ид» Торнтона Уайлдера, а то варили какую-нибудь кашу из Борхеса. Я сама прикладывала к этому руку и как-то раз прониклась к себе таким уважением, что подумала: а почему бы собственную пьесу не написать? Да неужели я… шапками закидаем! И все такое. Я надеялась изваять нечто столь величественное, что и в столице прогремело бы. Однако наяву пришлось довольствоваться иным составом.

Аделаида сняла со стены уже знакомую Жене фотографию:

— Вот они мы. Теперь-то иных уж нет, а те далече… Итак, пьеса. Один мой бывший московский любовник, журналист, однажды был в Лондоне в служебной командировке и привез оттуда любопытный сборник пьес. Может быть, это апокриф, точно не скажу, однако издатели уверяли, что это неудачные опусы знаменитых писателей. Были там совершенно безнадежные с точки зрения драматургии Сомерсет Моэм, Ивлин Во, Грэм Грин, Дафна Дюморье и все в этом роде. А еще была пьеска, которая приписывалась Агате Кристи. Якобы она сотворила ее в декабре 1926 года, когда исчезла из дома, потрясенная изменой своего первого мужа, а потом нашлась в Харрогейте. Современные ей врачи диагностировали травматическую амнезию, проще говоря, ударилась дама головой и обо всем забыла, но позднейшие исследователи сочли, что это диссоциативная фуга — та же амнезия, но вызванная тяжелым психическим расстройством. Очень многие навыки человек в это время забывает, даже почерк у него меняется! Рукопись пьесы «You lost, Death!» — «Ты проиграла, Смерть!» — была словно бы написана и Агатой Кристи, и не ею. Она никогда так не возвеличивала смерть в своих произведениях, но есть основания думать, что в те несколько дней тяжелой депрессии она размышляла о самоубийстве, даже пыталась его совершить, но ей это не удалось, и она считала, что смерть от нее отступилась. Она стала фаталисткой, и даже в войну, когда Лондон бомбили, никогда не спускалась в убежище. Кстати, прожила восемьдесят пять лет… Впрочем, пусть окончательно литературоведы решат, в самом деле это пьеса Агаты или нет. Меня это никогда не интересовало. Во всяком случае, издатели слупили немалые деньги на том сборнике, однако, поскольку все пьесы были очень так себе, их никто не ставил. То есть мне постановки неизвестны. На русский язык пьесу не переводили. Но я рискнула, мечтая о мировой славе — режиссерской и переводческой. Но жизнь сунула и меня, и всю мою труппу мордами в такое… в такое… Ну, вы поймете, почему о мировой славе я быстро забыла и свой перевод вместе с оригиналом сожгла. Искупить свой грех надеялась! Или от судьбы откупиться, скорее всего. Не удалось… Не удалось!

Аделаида мрачно потупилась и продолжила:

— Но вернемся к делам давно минувших дней. К этой проклятущей пьесе! В некоем абстрактном салуне встретились покидать в цель дротики (в оригинале метали ножи, но освоить дротики для моих актеров было проще) несколько человек. А хозяйка заведения — ее играла я, собственной персоной, — недавно чудом спаслась от смерти и в честь такого события поставила в своем салуне скелет, на груди которого укрепила метательный круг. И тут выясняется, что всем собравшимся тоже удавалось обмануть смерть. Каждый рассказывал свою историю, потом вставал, брал одну стрелочку и, восклицая: «Ты проиграла, Смерть!», — бросал ее в грудь скелета. Все попадали в десятку — натренировались! Строго говоря, самыми выигрышными моментами спектакля были истошные вопли, которые при этом раздавались, и молнии, которые периодически сверкали. Скелет дергался, шевелил руками и ногами, тряс головой — и жутко выл. Трепетала, словом, Смерть от человеческой смелости и лихости. А когда Кирилл Корнюшин бросал последний дротик, слышался совсем уж жалобный вой, и смертушка-скелетушка рассыпалась на составные части. В этом и состоял жизнеутверждающий пафос этой белиберды.

А теперь немножко про ребят, про моих героев и героинь.

С Серегой Климовым вы уже знакомы. Его персонаж — жокей — падает в разгар скачек, кони бьют его копытами, но он чудом остается жив, потому что готов лучше умереть, если не сможет продолжать скакать. В этом был особый смысл каждой роли: если человек не дорожит жизнью, он становится неинтересен Смерти, и та отступается от него.

Саша Неборсин… — Аделаида со вздохом погладила мизинцем лицо наглого ковбоя на фотографии. — Наш Казанова! Парень был совершенно неотразим, даже я видела его в грешных снах. Потом сны стали явью, но почему-то большой радости это не принесло. Но я Сашу не забывала, и когда узнала, что он тоже переселился в Нижний, втихомолку следила за его судьбой. Да вот не уследила!

Итак, Сашка Неборсин играл ковбоя, у которого хобби — русская рулетка. Знаете, что это такое? Пистолет заряжается одной пулей, человек крутит барабан, а потом нажимает на курок. Нет выстрела — выиграл. Есть — проиграл. По роли наш ковбой не проигрывал ни разу, а когда все-таки единственный раз наткнулся на пулю, вышла осечка. То есть он тоже обманул Смерть, а потому имел полное право в моем салуне кинуть дротик в грудь многострадального скелета.

А это — Алина Чегодаева. Девочка была — оторви да выбрось. Но очень хорошенькая, как видите. И единственная из всех нас — по-настоящему талантливая. Ей была бы прямая дорога на сцену, но та история ее всю перевернула. Впрочем, это естественно, ведь трагедия произошла из-за нее… Она даже факультет бросила. Перешла в журналистику, живет теперь в Хабаровске… насколько мне известно, еще живет. Алина играла девицу легкого поведения, на которую призывали все кары Господни за ее грехи. Однажды ее ударило молнией, ну насквозь прошило, до того, что туфли сгорели, — а она, поди ж ты, осталась цела и невредима.

Кирилл Корнюшин — вон, с Алиной обнимается, — тоже пока жив, тоже остался в Хабаровске. Кирилл единственный, по-моему, оказался способен понять, что происходит. Во всяком случае, я ничуть не удивилась, когда узнала, что он бросил преподавание в школе и перешел работать в бюро ритуальных услуг. Ведь в нашей пьесе он играл человека, который уснул летаргическим сном и был заживо похоронен. Проснулся в гробу… жуть, правда? Однако его не успели зарыть окончательно и вовремя спасли.

Теперь о них, — Аделаида показала на парня с увесистыми кулаками и автогонщика. — Игорь Стоумов изображал профессионального драчуна, который обожал демонстрировать свою силушку и знай только улыбался после каждого удара. Дурацкая роль, однако внешне очень эффектная, потому что Игорь по ходу действия демонстрировал разные забойные приемчики рукопашного боя. Коля Полежаев играл гонщика, разбивавшего свои машины, горевшего, переломанного, — жившего, словом, на лезвии бритвы!

— А вы? — не выдержала Женя.

— А я, — Аделаида слабо усмехнулась, глядя в свое молодое, дерзкое лицо, — а я как бы только что выбралась из страшного водоворота, не умея плавать. Просочилась у Смерти меж пальцев! Видите, какая мокрая? На самом деле, конечно, меня не поливали водой перед каждым выходом на сцену, платье и парик были пропитаны жидким клеем. Ну вот, теперь вы все про всех знаете…

Аделаида еще раз погладила фотографию и со вздохом опустилась в кресло — на сей раз не инвалидное, а самое обыкновенное, обитое золотистым шелком, — и сделала Жене приглашающий жест занять второе такое же кресло.

— И тем не менее вы еще ничего не знаете. Потому что судьба каждого из нас могла бы сложиться совсем иначе, если бы… если бы однажды мы не поехали с гастролями на север, где прокладывали железнодорожные пути. Институт шефствовал над строителями, ну и нас отправили это самое шефство подкреплять. Мы обрадовались — нас ждала экзотика!

О да… ее мы нахлебались досыта!

Мы путешествовали со спектаклем по Амурской области и Забайкалью, от Тынды до Чары и Леприндо. Стоял месяц май, лиственницы нежно зеленели, розово-лиловые облака багульника реяли по склонам сопок… Но это на юге, в Тынде, а в Чаре и Хани вовсю еще лежали сырые сугробы, лишь кое-где на прогалинах синие мохнатые подснежники-прострелы, или сон-трава, мелькали под соснами среди желтых прошлогодних игл. Там, знаете ли, вечная мерзлота…

Нас принимали неплохо, с дружелюбной снисходительностью, и это обижало ребят. Мы-то считали себя элитой, а оказались просто даровыми клоунами. Нет, ну правда, какое строителям было дело до ковбоя, драчуна, гонщика, прочих идиотов, бессмысленно, бездарно растрачивающих жизнь? Тут рельсы надо по вечной мерзлоте прокладывать, а они про какую-то Смерть чирикают, тунеядцы!

И вот мы оказались в Леприндо и познакомились с Иваном.

Он был ровесник моим ребятам, может быть, чуть младше. Но в сравнении с ним все они казались пережившими себя, брюзгливыми старикашками. У них уже давно был убит юношеский восторг перед жизнью — странно, почему именно факультеты иностранных языков формируют племя циников и злобных скептиков?! А Иван был переполнен этим восторгом. Чистая, нетронутая душа! «Иванушка-дурачок» — так сразу стали звать его мои ковбои и жокеи. А он был скорее Иван-царевич. Очень красивый: скульптурные черты, ясные глаза, великолепные губы. А рост, а плечи, а вся стать юного Геракла…

Он не пропустил ни одного из шести спектаклей, данных нами в Чаре, Хани и Леприндо, и каждый вечер мы видели в толпе зрителей эти сверкающие голубые глаза, хотя от усталости у него отказывали руки и ноги, да и концы там не близкие, мотаться за нами… Но он был молод, силен, да и влюблен к тому же по уши. Конечно, его очаровала прежде всего Алина, но и все остальные — тоже. Все мы. Спектакль, костюмы, манеры, речь… Все оптом и в розницу! Он был слишком юн, неискушен, чтобы понять: вместо бриллиантов ему продают мутное стекло. Ивана мы покорили с первого взгляда, он знал нашу дурацкую пьесу наизусть, уже на другой день с упоением цитировал ее, примерял Сашкину шляпу и очки гонщика Кирилла…

Его откровенное обожание вмиг залатало наше потрескавшееся самолюбие. Но вместо того чтобы проникнуться к Ивану дружескими или хотя бы покровительственными чувствами, ребята его запрезирали. В их глазах он был слишком примитивен, поэтому его восхищение не возвышало, а унижало их. Тем более что он не желал знать своего места и осмелился ухаживать за Алиной. Даже руку и сердце ей предложил!

Если бы в этой хорошенькой головке была хоть капля разума, Алина согласилась бы сразу. Она уже имела репутацию безотказной шлюхи: Хабаровск ведь небольшой город… Судьба предоставила ей шанс для очищения и счастья, но разве она могла этим шансом воспользоваться! Где там! Разумеется, она отказала Ивану. Причем сделала это так гнусно… А может быть, это Игорь все придумал, а то и Сашок, не знаю точно. Словом, после последнего нашего спектакля Алина пошла с Иваном гулять, позволила себя поцеловать — а потом завела парня так, что он уже себя не помнил. Это она умела делать в совершенстве! Алина зазвала его в наш пустой и темный вагончик и начала раздевать. Внезапно вспыхнул свет — и на полуголого Ивана, который был уже в полной боевой готовности, уставились суровые судьи. В компании с бутафорским скелетом там сидели все наши парни, которые не упаковывали в это время реквизит, как думал легковерный Ванечка, а затаясь, подстраивали его позорище.

Женя снова обернулась к фотографии. Странно, она уже успела привязаться к этим ребятам. Ей нравился Климов, она искренне жалела Неборсина, погибшего так внезапно и нелепо… А теперь захотелось порвать фото в клочки, выбросить эти клочки, сжечь — если ничем иным нельзя было отомстить той банде юных подлецов!

— Да, вы правы, — уныло вздохнула Аделаида, словно прочитав ее мысли. — Трудно себе представить, что они смогли совершить такое. Я тоже никак не могла найти объяснение этой бессмысленной жестокости. Но признаюсь честно, сначала это показалось мне просто глупой, глупейшей шуткой. Я… я здорово смеялась, я почти одобряла ребят: конечно, Ванечка прелесть, но куда со свиным-то рылом в калашный ряд?! Может быть, я просто ревновала, что он выбрал Алину, и, ханжески качая головой, в глубине души злорадно хохотала, представляя, как наш герой без штанов чешет, куда глаза глядят.

То был наш последний вечер в Леприндо. Мы упаковали вещи, безмятежно поужинали, выпили — и разбрелись по постелям: Алина с Игорем, я — с Сашенькой… Да, представьте себе! — с вызовом вскинула она голову. — Я никогда не могла долго терзать влюбленного мужчину, к тому же всегда предпочитала молодежь.

В восемь утра за нами должны были прислать автобус — везти на станцию. Однако он запоздал, мы едва успели к отправлению, ужасно злились из-за этого… А в Тынде, в администрации, получая свои обратные билеты до Хабаровска, случайно услышали, какая трагедия произошла в ночь нашего отъезда. Парочка гуляла при луне — ночи там ясные, звонкие, студеные! — и увидела «уазик», который с безумной скоростью летел не по дороге, а по мари. И вдруг он исчез, будто провалился сквозь землю. Так оно и было… Весной в вечной мерзлоте на болотах оживают такие «линзы» — пустоты, провалы. Они разные бывают: иная только колесо у машины вывернет, а в другую бульдозер осядет! Однако ходили слухи об огромных «линзах», куда автомобиль может влететь с ручками и ножками. Вот «уазик» и влетел… А знаете, кто был за рулем?

Женя медленно покачала головой:

— Неужели Иван?

— Конечно! — ожесточенно подтвердила Аделаида. — Кому же еще там быть!

— Он погиб?

— Погиб… Там же болотина кругом — в «линзах» копится вода. Под тяжестью льда продавилась кабина, потом хлынула черная, зловонная жижа…

Она зябко обхватила плечи.

— Я это представляла бессчетное количество раз. Та смерть, которая успела оскалиться ему в лицо, была не очень-то похожа на нашего дрессированного скелетика! Я почему-то думаю, что за те недолгие минуты, пока Иван еще оставался жив, он возненавидел нас еще сильнее. Мы… мы все поломали в нем. Испоганили любовь… но главное — в этой чистой душе мы нарушили некое глубинное равновесие, которое устанавливает сама природа: радость жизни должна уравновешиваться страхом смерти. Я думаю, он вряд ли соображал, что делает, когда свернул с дороги на промерзшее болото. Жизни в эти минуты он наверняка не радовался — какая уж тут радость! И смерти не страшился — может быть, даже мечтал о ней… Вот она и пришла.

Аделаида нервно стиснула руки, наклонила голову.

— Понимаете, если бы он погиб сразу… но нет, прошло несколько бесконечно страшных минут. В такие минуты человек не может думать: ну вот, наконец-то, я ждал смерть — и она пришла, какое счастье. Наверное, содрогается даже древний старец, даже мудрейший из мудрецов, фаталист из фаталистов! А Ванечке было восемнадцать, девятнадцать… И все чувства, которые только что раздирали его сердце, вдруг отступили, разлетелись в прах перед одним всепоглощающим ощущением — ужасом умирающего существа. Мы опять обманули его! Оказывается, умирать вовсе не легко, не весело, не лихо. Умирать — невыносимо, и смерть — не забава, не игра. О боже, могу представить, как он проклинал нас… Думаю, его проклятье дошло туда, где всем воздают по справедливости! И знаете что?

Аделаида вскинула голову, и Женю дрожь пробрала при виде мертвенной бледности, залившей ее лицо.

— Я почти не сомневаюсь: Иван успел, успел услышать обещание, что его проклятье сбудется!

— Ну… — слабо отмахнулась Женя, едва совладав с голосом, — это уж совсем какое-то… что-то… ну, я не знаю!

— А я знаю, — почти спокойно, обреченно-спокойно откликнулась Аделаида. — Я знаю! Потому что оно уже сбывается.

Дорогой Эдмунд!

Я попытаюсь продолжить.

Обдумывая способ самоубийства, я воображала, что будет со мной потом. Я осознавала, что царство мертвых — это реальный и в то же время ирреальный мир, населенный как добрыми, так и враждебными человеческой душе существами, вселяющими в нас и надежду, и страх. Но если так, значит, мы сами определяем для себя, куда попадем после смерти: в царство покоя и мира или окажемся среди сонмища ужасов и неисчислимых кар? Но как же быть тогда с некой аксиомой о том, что самоубийцы непременно попадут в ад?

Я заколебалась. А вдруг и в самом деле я не найду покоя, а обрету одни лишь мучения? И если здесь, в жизни, у меня есть хоть слабая надежда как-то пересилить себя, в конце концов, положиться на время, которое сможет исцелить мою боль, то там, за гробом, я должна буду расплачиваться вечно за свой грех? То есть мои мучения от измены Арчибальда удвоятся, утроятся, удесятерятся вечностью?

Арчибальд будет наслаждаться жизнью, а я страдать, снова страдать, страдать вечно? О, это слово напугало меня, оно потрясло меня, я его осознала впервые — и испугалась так, как не пугалась ничего и никогда. Я поняла, что уже не так страстно жажду смерти, как прежде. И в то же время я ощущала, что мысль о ней уже завладела мною, что она затягивает меня, как зыбучие пески или трясина затягивают неосторожного путника. Я увидела себя лежащей в гробу, синей от яда, который намерилась принять, с дыркой во лбу от пули, которую намеревалась выпустить в себя, с веревкой на шее, с мокрыми, обвитыми водорослями волосами, раздавленной колесами автомобиля…

Мне показалось, Смерть ласково держит меня за руку и тянет к себе, бормоча: «Ты обещала, ты обещала…»

Я рванулась изо всех сил! Мне хотелось показать ей, что я передумала, что я отрекаюсь от нее, что я больше не ее добыча. Ты не представляешь, какого труда стоило мне внушить себе мысль, что я хочу жить, а не умереть! Я чувствовала себя так, словно одержала великую победу, словно выиграла бой! Мне захотелось закрепить эту победу, воплотить ее в реальность. И я написала эту пьесу, эту безделку. В том состоянии, в котором я находилась, я не была способна ни на что, кроме как заняться делом, которое я люблю больше всего на свете: писать, ни о чем не думая! Мне казалось, руки моих бесшабашных персонажей тянут меня к жизни, когда они дерзко кричат: «Ты проиграла, Смерть!» И они меня вытянули, они меня спасли! И я благодарна им!

Понимаю, о чем ты спросишь меня, Эдмунд. Если я так благодарна им, почему я не хочу выпустить их на волю, как выпускаю других своих героев?

Потому что я боюсь за них. Я боюсь, что, спасая меня, они заключили некий договор с моей смертью. Они как бы отдали ей свои души, которые она в любой момент может потребовать обратно. Пока они остаются только на бумаге, это ничего, но если эти слова произнесут люди, актеры… Что, если они должны будут расплатиться за это, за мои сомнения и за мою глупую браваду?

И честно говоря, Эдмунд, я даже рада, что эта пьеса настолько беспомощна (как бы ты ни уверял меня в обратном!), что ни один здравомыслящий театр не взялся бы ее ставить, даже если она была бы опубликована. Надеюсь, мои доводы тебя убедили, и эта безделка останется похоронена в моем архиве.

Давай больше не вспоминать о ней, хорошо?

Твой верный друг Агата Кристи

Женя услышала междугородный звонок еще на лестнице, и ноги сами понеслись бегом. Рванула дверь в приемную:

— Это мне? Это меня?! — но Эмма уже положила трубку.

— Кто звонил? — тяжело выдохнула Женя.

Предположим, Лев не дозвонился ей на забытый дома мобильный и набрал номер приемной…

— Угомонись, — ласково сказала Эмма. — Звонили Грушину. Из Хабаровска.

— Из Хабаровска?! — с фальшивым оживлением воскликнула Женя. — Как интересно!

Интереснее другое. Ее мобильный и ее домашний телефон молчат мертво. Можно, конечно, для приличия забеспокоиться: вдруг со Львом что-то случилось, все-таки на воздушном шаре летать — это не грибы собирать! Однако именно вчера Женя имела удовольствие увидеть в телевизионных новостях сюжет об успехах наших воздухоплавателей, впервые выступивших с показательными выступлениями на каком-то французском авиасалоне. И плыл во французских небесах до слез знакомый белый шарик, расписанный силуэтами восточного города…

Франция — это ведь совсем близко. Это не тропики Аргентины, не Иордания. Но Лев не звонит. Уплыл, опять уплыл нарядный радужный шар… а может быть, уже и лопнул мыльный пузырик Жениного счастья?

— Кстати, — сказала вдруг Эмма. — Видела афиши? Недели через две, что ли, фиеста воздушных шаров начинается. Как думаешь, не нагрянет к тебе гость дорогой, который лучше татарина?

— Христос с тобой, — сказала Женя. — Уж сколько этих фиест перебывало — ты хоть раз тут видела нашего общего знакомого? Вот и нет!

— А вдруг на этот раз…

— Кручинина не пришла еще? — прервал раздавшийся из интеркома голос Грушина.

Эмма вскинула брови: мол, ты уже пришла, подруга? Господи, похоже, это единственный человек, которого всерьез волнует жизнь некой Жени Кручининой. Право, из-за той «подвальной» истории сама Женя и то меньше тряслась. И сейчас Эмма заботится: готова ли она к очередной начальственной выволочке?

Женя медленно кивнула: готова. Может быть, если Грушин сейчас заорет на нее, от сердца отляжет? И даже если прорвутся слезы, можно будет сделать вид, что это — от обиды на начальство. И спасет она остатки гордости.

— Пришла. Здесь, у меня, — доложила Эмма.

— Давай ее сюда.

— Даю!

— Я все проверил. — Грушин, не здороваясь, резко кивнул: садись, мол. — Она была права, ты знаешь?

— Грушин… ты не рехнулся? — беспомощно пробормотала Женя. — То, что все это Аделаидин пунктик, совершенно ясно, но если еще и ты начнешь в мистику впадать…

— Нет, ты не так поняла, — отмахнулся он. — Или я не так выразился. Аделаида в том права, что убийства Стоумова и Полежаева до сих пор не раскрыты, хотя после первого прошло четырнадцать лет, а после второго — пять.

— Значит, все-таки убийства?…

— Их квалифицируют как, возможно, непредумышленные. Я еще вчера зарядил на дознание одного своего хабаровского знакомца: он тоже частник, как мы, но ближе контактирует с органами. Его допустили до архивов. Вот только что в очередной раз переговаривались, — кивнул Грушин на телефон. — Игорь Стоумов погиб в пьяной драке почти сразу после окончания института. Было ему всего-то двадцать два годочка… Дело простое: пили, потом били. Теперь о Полежаеве. Шел с компанией друзей, вдруг откуда-то налетел автомобиль. Все разбежались, а Полежаев оказался сбит. Пока туда-сюда кидались, водитель выскочил из машины и исчез. Его даже и не разглядел никто.

— Да брось! — недоверчиво усмехнулась Женя. — Как это — исчез? С автомобилем под мышкой, что ли?

— Почему? Машина осталась. И хозяина в два счета нашли.

— Все ясно, дальше можешь не рассказывать, — безнадежно отмахнулась Женя. — «Воровка», да?

— Чистой воды. Угон, а кто угонял — неведомо. По пальцам его ни в одной картотеке не нашли. Очевидно, несчастный случай.

— Или рок… — пробормотала Женя.

— Ты чего там бурчишь? — рассердился Грушин. — Кто, интересно знать, из нас больший мистик?

— Да я никак не могу забыть доводы Аделаиды, — призналась Женя. — Стоумов изображает в спектакле драчуна — и погибает в пьяной драке. «Автогонщик» Полежаев нашел смерть под колесами автомобиля. По роли Неборсин был любителем «русской рулетки» — и получил пулю в висок. «Жокея» Климова едва не забил копытом беспричинно взбесившийся конь. Кто следующий?

— В каком смысле? — настороженно поднял голову Грушин.

— Аделаида вопрошала: «Кто следующий?» И сама себе отвечала: «Я».

— Это почему?!

— А по сюжету пьесы. Первым рассказывал в спектакле свою историю Драчун, потом Гонщик, потом Ковбой, потом Жокей — и, наконец, Хозяйка. Аделаида не сомневается, что следующая очередь — ее. Говорит: «Мне суждена смерть от воды, как Бастинде».

— Это еще кто? — озадачился Грушин. — Тоже из спектакля?

— О господи, голубчик, ты где рос, какие книжки читал? — изумилась Женя. — Бастинда — это злая колдунья, владычица Фиолетовой страны из «Волшебника Изумрудного города». — И заломила руки: — Триста лет я не умывалась, не чистила зубов, пальцем не прикасалась к воде, потому что мне была предсказана смерть от воды. И вот пришел мой конец! Пф-ф-ф!

— А потом что? — с искренним интересом спросил Грушин.

— Потом она превратилась в грязную лужицу, в которой стояли серебряные башмачки. Да, да. Можешь мне поверить, я в детстве эту книжку двадцать восемь раз прочитала.

— Впечатляет! — протянул директор «Агаты Кристи». — Но если Аделаида всерьез убеждена, что она — следующая жертва, то чья же именно?

— Смерти. Смерти! Той самой, которую они когда-то оскорбили. Над которой надругались. И которой отдал свою жизнь Иван Охотников — в обмен на отмщение, — тихо сказала Женя.

Грушин мгновение смотрел на нее молча, потом встал и открыл дверь в приемную:

— Эмма, у тебя что-нибудь есть типа валерьянки, элениума?

— Тебе плохо, что ли? — обеспокоенно приподнялась Женя, и Грушин скомандовал в приемную:

— Пока отменяется.

— Слушай, давай договоримся, что никто из нас не сошел с ума, — устало проговорила Женя. — И никто из нас не верит в призраков, явившихся с того света, во взбунтовавшуюся космическую субстанцию и в идею Смерти, которая приняла отрицательно-материальный облик. Все это очень красиво, насчет отмщения взбешенной гармонии, но я сама — сама! — видела того человека, который застрелил Неборсина. Да, человека, вполне реального человека. И я не я одна, насколько нам известно. Посмотри хотя бы показания Гулякова. Предположим, у меня были глюки, и мне померещилось, будто карающая десница судьбы приняла облик человека. Но чтобы глюки были у бомжа…

— Ого! — присвистнул Грушин. — Как раз наоборот: он скорее разглядел бы целый полк зелененьких человечков, чем того мужика. Я заново просмотрел его показания. Высокий худощавый мужчина лет пятидесяти. Седые волосы, четкие черты. Я обратил внимание на фразу: «С таким профилем только на медаль!» Держался совершенно спокойно. Гуляков даже не сразу заметил, как он приблизился к обочине. Только что не было — и вот стоит, машет руками синему «мерсу». А потом он увидел, как Неборсин дернулся — и завалился к дверце. Убийца медленно пошел к рощице и как бы растаял в ней.

— Это и я видела, — задумчиво подтвердила Женя. — Он как бы растаял — вот именно.

— Опять? — свел брови Грушин.

— Сумерки, деревья… оптическая иллюзия.

— Но пуля, пробившая голову Неборсина и застрявшая в дверце, — не иллюзия.

— Верно, верно… Ну что же, не сходится пока! — разочарованно передернула плечами Женя.

— Что с чем? — насторожился Грушин.

Она посмотрела нерешительно: сказать? Не сказать? Обсмеет еще…

— Да я вчера опять побывала в манеже, — призналась робко. — Покаталась на Лотке, с девочками поболтала. Обратила внимание, что там вся новая обслуга. Девочки пожаловались, что за последнее время вообще ужас какая текучка кадров. Чуть не каждый день новый подметальщик. Там ведь нет никакого оформления документов, платят ежедневно наличкой, которую собирают с посетителей. Деньги невелики, но на бутылку-закуску хватает. Народ, конечно, перекати-поле, но попадаются и вполне нормальные люди. Дядя Вася, Ваныч, Колян… Эти трое исчезли сразу после несчастного случая с Климовым, поэтому о них я спрашивала подробнее. Коляна я не встречала, но, говорят, он еще совсем молодой и не седой. Дядю Васю повидала: его какая-то бабенка забрала к себе. Там ведь частный сектор кругом. Попросила чем-то помочь на огороде — они друг другу и приглянулись. Он маленький, лысый, на Леонова похож. Не тянет на нашего фигуранта! Теперь Ваныч… я его мельком однажды видела. Очень худой, высокий, сутулый, волосы седые.

— Да-а? — заинтересованно протянул Грушин. — А лицо?

— Лица не разглядела. Но девчонки уверяли, что он крайне уродлив. Не отталкивающе, а как-то «жалостно». Опять не тот. Наш-то — с медальным профилем!

— Значит — что?

— Значит, убийство Неборсина никак не пересекается с покушением на Климова, — сделала вывод Женя. — Если вообще это покушение было. Если оно имело место не только в наших воспаленных от избытка профессионализма головушках.

— И не в столь же воспаленном уме этой самой Аделаиды, — усмехнулся Грушин. — Слушай, Женя, может, тебе к какой-нибудь бабке сходить, порчу снять? Похоже, эта роковая брюнетка тебя крепко заморочила. Попробуй посмотреть на ситуацию с другой стороны.

— Это с какой же?

— Исключающей связь между всеми этими смертями. И сразу все окажется очень просто. Вот пример: за те тринадцать лет, которые прошли после окончания школы, трое моих одноклассников умерли. По разным причинам. Один от рака, другой погиб в авиакатастрофе, третий оказался в Нефтегорске именно в тот день, когда там произошло землетрясение. И что? Прикажешь искать истоки этих несчастий в том, что мы когда-то дрались почем зря на школьном дворе?

Женя сидела, не поднимая головы.

— Эй… — послышался осторожный оклик. — Ты вздремнула, что ли?

— Да какое там… — тяжело отозвалась она. — Конечно, по-своему ты прав, Грушин. Но ведь ты не слышал, как Аделаида говорит о мстительности оскорбленной Смерти!

— Не слышал, — покладисто согласился Грушин. — А почему? Потому что никто не представил мне запись твоего разговора с мадам Пахотиной. Опять же — почему? Потому что никто, и ты в том числе, такой записи не сделал. А ведь сколько раз было говорено — счету нет!

Женя встала. Ну что она все сидит да сидит, кивает да кивает! Опять Грушин прав — вот скучища-то!

— Тогда оставим это, — сказала зло. — Забудем про рассказ Аделаиды, про убитого Неборсина, про Климова, который чудом остался жив…

— Чего ты от меня хочешь, не пойму? — окрысился Грушин. — Климова ты спасла — так? Аделаида — дамочка с придурью, согласна? Ну вот, видишь, как хорошо. А Неборсиным занимается уголовный розыск. И тут мы ничем не можем помочь. А теперь иди у Эммы чаю попей. Мне нужно позвонить.

— Позвонить?! — возмутилась Эмма, которой Женя сообщила, почему была выставлена начальником вон. — Надеюсь, не в Хабаровск этот, куда он знай названивает? Ведь разорит контору!

— Что там за друг у него в Хабаровске, не знаешь?

Эмма сердито передернула плечами:

— Грушин молчит как партизан.

Женя поглядывала на нее искоса. Лицо у Эммы было крупное, с резкими выразительными чертами, и пожар негодования полыхал в этих чертах очень ярко. С чего это ее так разобрало? Неужели только из-за денег агентства? Или Эмма раздосадована, что какая-то часть жизни Грушина вдруг ускользнула от ее неослабного внимания? Она любила казаться всезнающей, между делом щеголять перед другими сотрудниками «Агаты Кристи» информацией, которая могла быть доступна только директору или агентам-разработчикам.

Или даже не в этом дело?…

Эмма никогда не скрывала, что Грушин ей нравился. А он не только не обращал на нее никакого внимания, но явно предпочитал другую. Женю предпочитал!.. Впервые она задумалась, насколько искренне подруга советует ей расстаться со Львом, найти другого человека. Грушин вполне мог бы стать этим другим — его и искать не надо. Наверное, Эмме больно. Она одинока, Грушин — тоже. Эти два одиночества могли бы составить неплохую пару, если бы подруженька не путалась под ногами.

Беда в том, догадалась Женя, что Эмма искренне желает добра всем троим: себе, ей, Грушину. И терпеливо ждет, пока все само собой образуется: Женя пошлет подальше бродягу Льва и найдет какого-нибудь абстрактного «другого», а Грушин наконец-то оценит тихую верность Эммы, что автоматом будет означать для нее награду и счастье. Пока же она старается быть как можно ближе к любимому человеку, не только сидя в его приемной и являя собою образчик незаменимости, но и вникая втихаря во все его тайны, проникаясь его жизнью, впитывая ее в себя, как наркотик…

Дверь за спиной распахнулась так резко, что от внезапного порыва сквозняка затрещали жалюзи, а с Эмминого стола взвились какие-то бумаги. Раздался возмущенный вопль.

Женя испуганно обернулась и сквозь белые вихри, реющие по кабинету, увидела, что открыты обе двери: и в кабинет, и в коридор. На пороге первой стоял мрачный Грушин, а в проеме второй застыл запыхавшийся юноша в черной майке и джинсах, облегавших его, словно вторая кожа. Взгляд черных блестящих глаз метался, рука, вцепившаяся в косяк, дрожала, красивое лицо было искажено страхом. Он был совершенно на себя не похож, и хотя все трое сотрудников «Агаты Кристи» видели этого человека прежде, им потребовалось какое-то время, чтобы узнать его — и воскликнуть изумленным хором:

— Тот самый шофер! — Это Грушин.

— Привет! Опять деньги привезли? — Эмма.

— Артур, что с вами?

Последняя реплика принадлежала Жене, потому что этот парень был не кто иной, как Артур, менеджер из «Орхидеи»… и прочая, и прочая, и прочая.

Их голоса вернули Артуру подобие самообладания. Он остановил блуждающий взгляд на Женином лице и с трудом выговорил:

— Вы здесь! Слава богу! Вы мне поверите. Вы поверите, что я абсолютно ни при чем, меня там даже не было…

Губы его тряслись, поэтому казалось, будто звуки выпрыгивают изо рта и разбегаются в разные стороны. Докопаться до смысла торопливой скороговорки было нелегко.

Наконец Грушин шагнул вперед и скомандовал:

— Без исте-рик!

«Ать-два», — мысленно добавила Женя, увидев, как Артур вытягивается по стойке «смирно» и взгляд его приобретает осмысленность.

— В чем дело? — так же сурово рявкнул Грушин, но Артур уже опять «рассыпался» и простонал, беспомощно глядя на Женю:

— Аделаида Павловна исчезла!..

Впрочем, выпалив ошеломляющую новость, Артур довольно быстро пришел в себя и сделался непоколебимо тверд: очень просит, умоляет детективов поехать с ним на квартиру Аделаиды, но пока ничего добавить к сказанному не может. Они все должны увидеть своими глазами.

— Вы все-таки профессионалы, вам с одного взгляда ясно будет: или я свихнулся, или Глюкиада чудит, или правда трагедия произошла.

— Кто?!.. — опять воскликнули хором Грушин, Женя и Эмма.

— А, Глюкиада, — махнул рукой Артур. — Это я ее так про себя называл. Ада — ее уменьшительное имя. А голову людям морочить, глюки всякие наводить она умела, как никто.

— Глюки ада… — раздельно произнесла Женя, и невольная дрожь прошла по спине.

Эмма тоже зябко обхватила себя руками, а храбрый Грушин хмыкнул:

— Ну-ну… Ладно, поехали.

Артур вылетел за дверь, как сухой осенний листок. Женя сунулась в кабинет, схватила сумочку и, выбегая вслед за Грушиным, успела обратить внимание на окаменевшее лицо Эммы, которая с подчеркнутой аккуратностью складывала в стопочки разлетевшиеся бумаги…

Магазин был закрыт, хотя к сверкающей стеклянной двери то и дело подходили люди и, заметив табличку «Извините, у нас учет!», уходили с явным разочарованием.

— Эх, сколько покупателей упускаете! — невольно пожалела Женя. — Может быть, лучше все-таки открыть?

— Да у нас второй день учет, — пояснил Артур. — Вы что, подумали, я самовольничаю? Бог с вами, я здесь пока еще не хозяин.

— Пока? — мгновенно отреагировал Грушин. — А что, перспективы имеются?

— Имеются, — нехотя ответил красавчик. — В том-то и беда, что имеются!

— Хорошенькая беда, — пробормотал Грушин. — Думаю, такой беды себе очень многие пожелали бы.

— Да вы сами сейчас поймете, что беда, — простонал Артур. — Я вам расскажу, что было ночью, а потом поднимемся — и увидите, что я нашел утром.

— Что или кого? — уточнил Грушин.

Артур с усилием перевел дыхание, но заговорил о другом:

— Ну вот… Мы с Глюкиадой — то есть с Аделаидой Павловной — по документам значимся совладельцами «Орхидеи». Ее взнос в уставной фонд по бумагам — две трети, мой — одна треть. Но это только по документам. Фактически же все деньги принадлежали ей. Глюки… в смысле Аделаида Павловна просто оформила так дело, чтобы ее завещание выглядело более естественным.

— Завещание… — задумчиво повторил Грушин. — Ну как же без завещания! А вы с ним, кстати, знакомы?

— Естественно, — уныло кивнул Артур. — Я ведь единственный наследник. В случае ее смерти или… — он запнулся, — все отходит ко мне: магазин, квартира, имущество, капитал.

— А что такое «или»? — вмешалась Женя.

— Их два, этих «или», — нехотя, после паузы, уточнил Артур. — Первое — ее возможная болезнь. Глюкиада почему-то ужасно боялась оказаться парализованной, прикованной к постели или сойти с ума. В этом случае я становился фактическим владельцем «Орхидеи» и всего прочего с условием: окружить Глюкиаду всяческой заботой, сиделками, врачами, ну и так далее, чтобы она ни в чем не ощущала неудобств. Но это, что называется, ради бога. Можно было и без условий обойтись. Я ей всем в жизни обязан, и если вам потом покажется, что я вчера вел себя как неблагодарная скотина, то это не совсем так. Ну вот. Второе «или» посерьезней…

Артур помолчал, но наконец собрался с силами:

— Второе «или» имеет в виду внезапное исчезновение Глюкиады при странных обстоятельствах. Проще говоря, пропажу без вести. Наш закон, если не ошибаюсь, предусматривает трехлетний срок, прежде чем объявляет пропавшего человека погибшим. В завещании своем Глюкиада установила срок в шесть месяцев, по истечении которых я становлюсь полноправным наследником. Ну а то, что управление всеми делами переходит ко мне с самого первого дня, — это как бы само собой разумеется. Доверенности все налицо…

«Какой мальчик-то деловой оказался! — с холодной насмешливостью подумала Женя. — С виду типичный альфонс, фигура совершенно орнаментальная, а вот поди ж ты… Обо всем позаботился, все предусмотрел. Или это Глюки… тьфу, Аделаида такой предусмотрительной оказалась?»

— Надо полагать, патронесса ваша к вам очень неплохо относилась? — негромко поинтересовался Грушин.

— Надо полагать, — уныло откликнулся Артур. — Думаю, нас многие считали любовниками, к сожалению…

— Ого! — хохотнул Грушин. — Вы и вправду об этом жалеете? Да к чему лукавить?!

— Жалею, да. Потому что я видел в ней только мать. Я был ей бесконечно благодарен, восхищался ею и обожал, я был рядом с ней воистину счастлив, но…

— Ладно, давайте уж выберемся из мира чувств, — хмыкнул Грушин. — Что все-таки случилось, ради чего мы здесь время тратим? Может быть, и правда пора в полицию бежать?

— Нет, пожалуйста, не надо! — Артур так и передернулся. — Вы что, не знаете нашей полиции?! Не хочу, чтобы мне заделали «слоника», а я потом навесил бы на себя все, чего не делал, о чем даже не помышлял.

— Сло-ни-ка? — повторил по слогам Грушин. — Это как?! Я и слов-то таких не знаю!

— Ваше счастье! — с видом бывалого блатаря отозвался юный Артур. — Это когда на человека надевают противогаз и перекрывают эту штуку, через которую можно дышать. А потом бьют его почем зря! Тут не захочешь, а в чем угодно признаешься.

— В чем же ты боишься признаться, сынок? — ласково спросил Грушин.

— В том, что Глюкиаду убил, — простонал Артур. — Я этого не делал! Не делал! Но сами посудите: у кого были более веские причины от нее избавиться? Мне светило наследство. Я жениться вообще-то собрался… Все видимые причины налицо: Глюкиада, к примеру, из ревности грозила, что изменит завещание, ну, я и… Никто ведь не примет всерьез этой чепухи насчет материализации проклятий, которые теперь, через столько-то лет, вдруг с печки упали — и ну разить направо и налево!

— О, так вы слышали об этой истории? — вскинула брови Женя.

— Да уж, можете поверить: до одури наслушался! Вам еще повезло, вы ушли на вид вполне здоровая. У вас, наверное, натура крепкая. А я такой невропат… И как только она заводила свои песни насчет инфернальных фантомов — воплощений человеческой ненависти, которые отделяются от своих создателей и живут самостоятельной убийственной жизнью, — я просто-таки помирал на месте. Без помощи всяких фантомов! А после вашего визита она вообще до невозможности активизировалась и твердила: время от времени адские силы выпускают на свободу демонов и разят своих жертв без промаха! Нет, думаю, надо брать тайм-аут, не то к Глюкиаде еще и Глюкиартур прибавится. И решил я сказаться больным…

У меня здесь, — Артур ткнул пальцем куда-то в вышину, что, очевидно, означало второй этаж «Орхидеи», — своя комната, чаще всего я в ней и ночевал, потому что дела в магазине заканчивались довольно поздно. А вчера уже после обеда сбежал на свою квартиру. Она, правда, недалеко отсюда, на площади Свободы, но все равно: полная иллюзия этой самой свободы. Вызвонил свою девочку…

— А квартирку, надо полагать, вам тоже Глюкиада Павловна презентовала? — с невинным видом осведомился Грушин.

Артур, сидевший вполоборота, резко повернулся к своим пассажирам спиной, но в зеркальце Жене было отлично видно, какие желваки катает он по щекам, да и плечи напряглись — ого!

— Дело не ваше, смею заметить, — буркнул наконец Артур. — Однако отвечу: вы совершенно правы. Квартиру мне действительно презентовала Глюкиада — между прочим, со словами: «Чтобы ты мог от меня иногда отдохнуть!» Так что, — Артур хмыкнул, подобно Грушину, черпая уверенность в цинизме, — я поступил всего лишь согласно ее пожеланиям. Решил отдохнуть! А как — это уж мое личное дело.

И все-таки что-то меня грызло в тот вечер. Да и девочка моя была не в настроении. Слово за слово — она и хлопнула дверью. Ну и дурак же я, думаю! Уже хотел собраться и поехать к Глюкиаде, но вспомнил, сколько верст до небес наплел, когда смывался из магазина. И грипп, и температура… целый медицинский справочник.

— Говорят, у них ангина, скарлатина, холерина, дифтерит, аппендицит, малярия и бронхит, — вдруг затараторила Женя, и Грушин покосился на нее:

— Это что? Опять «Волшебник изумрудного города?»

— Ну, Грушин, ты даешь! — изумилась она. — Или в детсад не ходил? Это же классика, «Доктор Айболит».

— Ладно, такой уж я есть, с рождения Агату Кристи читаю, и больше ничего, — огрызнулся Грушин, бестолково шаря в карманах. Наконец вытащил платок, пошоркал у носа. — Да вы продолжайте, продолжайте, Артур!

Артур вытаращил глаза. Конечно, он удивился, с чего это люди, к которым он обратился за помощью, вдруг так явно впали в детство. Но что делать, если пленка в грушинском диктофоне кончилась посреди разговора и надо было срочно брать тайм-аут, чтобы ее поменять!

— Ну вот… — растерянно восстанавливал Артур нить рассказа. — Мне неловко было возвращаться, и я решил все-таки дождаться утра, а там уж появиться как ни в чем не бывало и соврать, что уничтожил весь запас лекарств, лишь бы выздороветь. Только заснул, как вдруг раздался телефонный звонок. Два гудка — и все. Я проснулся, конечно. Полежал, ругая какого-то придурка, который поднял трезвон среди ночи, и вдруг меня что-то толкнуло набрать номер Глюкиады. Было полдвенадцатого — она в это время никогда еще не спала. И правда — схватила трубку сразу, будто ждала моего звонка.

«Артур! — крикнула истерически. — Артур!» И вдруг резко сбавила тон, заговорила почти спокойно. Все выспрашивала о моем здоровье. Я ей: мол, «Колдрекса» напился до тошноты, а она через минуту опять спрашивает, выпил ли я «Колдрекс»… И вдруг я расслышал чей-то голос рядом — не слова, а как бы звук. И Глюкиада, отвернувшись от трубки, пробормотала: «Подожди, еще одну минутку подожди!»

— Голос мужской был или женский? — перебил Грушин.

— Не знаю, — быстро ответил Артур. — Я и сам над этим все время думаю. Сначала-то показалось, что однозначно мужской. Вот ни фига себе, думаю, вот ни фига себе! Чуть я за порог, у Глюкиады образовался гость! Но сейчас не могу определенно сказать, гость или гостья. Голос мог быть и женский, только низкий и резкий, вроде как у вашей секретарши, например. Но вероятнее, мужской. Короче, Глюкиада мне сказала: «Ну, Артик, уже поздно, спать пора. Очень тебя прошу, ты приди завтра рано, как можно раньше, хорошо? И сразу загляни ко мне. Спокойной ночи. Да, вот еще что: Женечке передай привет от Офелии!»

— А кто такой этот Женечка? — насторожился Грушин и удивленно покосился на свою соседку, вдруг вздернувшую подбородок.

— Не такой, а такая, — сказала она тихо. — Думаю, это я — Женечка.

— Я тоже так думаю, — сказал Артур, серьезно глядя на нее. — Потому что никого, кроме вас, с таким именем у нас с Глюкиадой среди знакомых не было.

— От Офелии, значит, — задумчиво повторил Грушин. — Тебе, Женька, это что-нибудь говорит?

Она нервно сглотнула. Да? Или нет? Вроде бы это имя не звучало в их с Глюкиадой разговорах, но разве забудешь то первое впечатление от фотографии, виденной у Климовых? Она тогда сразу подумала: эта девица в мокром платье могла быть Офелией, да больно уж роковой у нее вид! Пожалуй, «привет от Офелии» ей кое-что все-таки говорит… кое-что не очень приятное!

— Давайте лучше в квартиру войдем, — сказала она, и Грушин кивнул:

— Пора бы.

— Имейте в виду, — предупредил Артур, выбираясь из машины. — Я там ничего не трогал. Все как есть.

Собственно, ничего особенно их там не ожидало, в этой очаровательной квартирке. Вещи на местах, и даже в образцовом порядке — никаких следов драки или поспешного бегства. Единственным признаком беспорядка оказалась фотография, валявшаяся у порога. Это был снимок все из того же спектакля: Аделаида с распущенными волосами, в белом платье весело хохочет, обнимаясь со скелетом.

Со Смертью!

В «Агату Кристи» возвращались пешком. Угрюмо промаршировали по всегда многолюдной Покровке, свернули возле грандиозного замка — здания Госбанка.

— Говорят, внутри — росписи Билибина, — нарушил молчание Грушин. — Все жизнь мечтаю туда попасть, полюбоваться, да никак. Хоть бы экскурсии какие организовывали для народа, что ли!

Женя ничего не ответила.

По тенистой Грузинской улице быстро вышли на Ошарскую, а потом переулочками — к бывшему «Дорпроекту».

К лифту тянулась очередь человек в двадцать.

— С ума сойти! — возмутился Грушин. — Пошли пешком.

Женя пожала плечами:

— Сейчас сколько? Первый час? Нет, я к Любавцеву пойду. Сегодня его жена из командировки возвращается, просил ей позвонить.

— Сватать будешь? — хмыкнул Грушин.

— Работа такая, — сухо ответила Женя и повернулась, чтобы уйти, как вдруг Грушин резко схватил ее за руку.

— Ну что дуешься, как мышь на крупу? — спросил, не скрывая раздражения. — Что я должен был сделать? Взять этого птенчика под свое крылышко? Да здесь по всем признакам налицо уголовка! Ты ведь знаешь, я стараюсь не впутываться ни в какую пакость, мы в «Агате Кристи» не боевики — мы мирные люди, психоаналитики, юристы… Наш профиль вообще — адюльтер, а не всякие эти… триллеры. Ну, что так смотришь?

Женя опустила глаза.

А может быть, Грушин прав? Может быть, Артуру ничего другого и нельзя было сказать?

«Я вам советую как можно скорее обратиться в полицию. Немедленно! Возможно, ваша трусость обернется гибелью для Аделаиды Павловны».

«Но они из меня котлету сделают!» — в отчаянии вскричал Артур.

«Не исключаю, что сделают, — неумолимо кивнул Грушин. — Если будет за что. Если Аделаида и в самом деле погибла и вас свяжут с ее смертью. Но если она еще жива и находится в руках похитителей, быстро найти и помочь способна только мощная организация. А не мы с Женькой. Мы в такой ситуации ничего не можем: ни дороги перекрыть, ни дно прочесать».

«Дно? — побелел Артур. — Почему… почему это вдруг? Какое дно?!»

Женя бросила на Грушина мгновенный взгляд. Офелия… Значит, Грушин воспринял рассказ Аделаиды гораздо серьезнее, чем счел возможным показать?

«Все, что я могу для вас сделать, — сказал тот Артуру, похлопывая себя по карману, — это засвидетельствовать, при надобности, аудиокассету, из которой явствует, что сегодня в десять утра вы явились в „Агату Кристи“, чтобы… ну, назовем это: передать Женечке привет от Офелии».

С тем они и ушли, оставив Артура в столбняке посреди прихожей, с фотографией в руках.

Поспешно ушли. Как будто бежали с поля боя… а что, разве не так?

— Ладно, — сказал Грушин, отводя глаза. — Я все знаю, что ты мне собираешься сказать. Если хочешь знать, я и сам себе это говорю. Но в этом дельце столько всего наворочено! Вообрази, что Артурчик врет. Воспользовался тем, что Глюкиада тебе всякой мистической лапши на уши навешала, и решил использовать ситуацию в своих интересах. Полгода поизображай безутешного любовничка — и получи все, чего душа ни пожелает.

— Возможно, ты и прав, — нехотя ответила Женя. — Только ведь Артур не дурак, верно? И если у него хватило ума использовать, так сказать, глюки Ады, то мог бы догадаться и организовать себе алиби. Что же он такой глупый: идти на убийство, не позаботившись об элементарном прикрытии?

Грушин не ответил.

Они приближались к площадке четвертого этажа, где размещалась общая курилка и в воздухе реяли сизые дымные клубы. Задумано, конечно, замечательно: на четвертом этаже человек, поднимающийся по лестнице, уже достаточно запыхался, чтобы дышать полной грудью. «Тут-то мы вас и ждем!»— радостно ухмыляются пары никотина, врываясь в услужливо распахнутые рты и носы…

«Ну почему я не пошла к Любавцеву? — с тоской подумала Женя. — Хоть немножко положительных эмоций получила бы!»

Да, история Егора Любавцева и его жены Надежды была в своем роде потрясающей! Измучившись от бесконечной череды ссор и скандалов, но не находя в себе сил оборвать узы опостылевшего брака, Любавцев решил предоставить инициативу Надежде. Обратился в «Агату Кристи». Грушин предложил ему два варианта: опытный сотрудник приведет его жену на порог супружеской измены или будет смоделирована ситуация его, Любавцева, собственного адюльтера. Да так, что комар носа не подточит! Любавцев выбрал второй вариант, хотя был заранее предупрежден, что все произойдет очень даже псевдо. Женя, которой предстояло играть в спектакле ключевую роль, сразу поняла, что выбор определила вовсе не ее неземная красота: просто заказчику было совершенно нестерпимо увидеть свою жену, пусть и нелюбимую, в объятиях другого мужчины.

Сцену разыграли в нужное время, в нужном месте. Надежда немедленно вышвырнула мужа из дома и сама подала на развод. Супруги официально распрощались, и счастливый Егор пустился в свободное плавание. Однако через полгода заскучал и обратился в брачную контору с просьбой подыскать ему другую партнершу. Это было самое большое бюро в городе, выбор — на все вкусы! Любавцев сообщил компьютеру все чаямые качества кандидатки в жены: внешность, характер, возраст, привычки и так далее. Компьютер принялся перебирать информацию о барышнях и дамах, грезящих о браке. Наконец Любавцев получил сведения об оптимальном варианте. Взглянув на листок, он едва не рухнул без чувств: самой подходящей кандидаткой оказалась… его прежняя жена Надежда!

Это окончательно сразило бедолагу, который и сам начал уже соображать, какого дал маху. Он позвонил Жене с просьбой открыть Надежде тайну той роковой сцены. Она в конце концов согласилась. Судьбоносный разговор должен был состояться сегодня, и Женя почему-то не сомневалась, что ей удастся все уладить. По принципу — чужую беду руками разведу… Нет, правда: это такая редкость, когда твои действия могут хоть что-то починить, а не разрушить! Надо, надо было сразу пойти к Любавцеву, а теперь еще тащись два этажа по задымленной лестнице, смотри на сердитое Эммино лицо, выслушивай откровения Грушина, который поступил как подлец и, что характерно, отлично понимает это, однако все равно будет выдумывать себе философское оправдание!

Однако если Женя была лишена возможности хлебнуть положительных эмоций, ей предстояло принять изрядную порцию удивления. Потому что Грушин не стал прорываться сквозь сизую дымовую завесу, а повернул на четвертый этаж и, пройдя почти до конца длинного коридора, своим ключом открыл дверь без таблички и даже без номера.

Женя с любопытством вошла. Комнатка была совсем маленькая — из мебели там поместились только стул, стол да кресло для посетителя. Впрочем, в углу еще притулился крошечный холодильник.

Грушин прошел к столу, а Жене махнул на кресло.

— Что бы это значило? — не удержалась она от вопроса.

— Извини, кофе не могу предложить, — удержался от прямого ответа Грушин. — Разве что «Спрайт». — Он достал из холодильника баночку. — Извини, кипятильником пока что не обзавелся.

— А ты Эмме позвони, — сыграла дурочку Женя. — Она быстренько спроворит…

— Ага, позвони ей! — мрачно ухмыльнулся Грушин. — Позвони ей — а потом вообще некуда деваться будет, придется у себя дома клиентуру принимать, да и то я не буду уверен, что Эмма не сняла в соседнем подъезде квартиру и не подслушивает мои разговоры через электрическую розетку!

— Да брось… — начала было Женя, но тотчас беспомощно умолкла, что было незамедлительно замечено Грушиным.

— Вот именно, — кивнул он. — Ты уже сама знаешь, только почему, интересно, помалкиваешь? Может быть, вы с ней мои секреты на двоих делили?

Женя поджала было губы и начала подниматься со стула, но Грушин так глянул, что она быстренько села. Глупо обижаться — дело слишком серьезное.

— Неужели она и впрямь подслушивала твои разговоры?

— А то! Она секретарша идеальная, ты сама знаешь. Всю жизнь трудится на этой благородной ниве, супер, можно сказать! Но вот… навоображала себе бог знает чего! — Грушин сердито засопел. — Решила, будто я ее собственность.

— А было, с чего так решить? — навострила ушки Женя и получила в ответ острый взгляд.

— Ты что, ревнуешь? — спросил Грушин с надеждой, но тут же сник: — Нет, вижу. А что до Эммы… было, было… каюсь. По инициативе слабого пола. Но прекратилось примерно месяц назад: по той же, между прочим, инициативе. Ну и ладно, ради бога. Но давай не углубляться в тему! — выставил он ладони. — Знаю, ты скажешь, что она ждала от меня ответного шага. Но я этого шага не сделал — и не сделаю. Дело даже не в тебе, дело во мне — и более ни в ком. И оставим это. Всё! Теперь о деле. Я понимаю, что у нас тут не бог весть какие секреты. Но раза три мы работали по промышленному шпионажу, по заказным убийствам тоже приходилось, да и всякие супружеские разборки можно при желании использовать, даже денежки на них кое-какие наварить… Скажем, дама хочет собрать доказательства адюльтера для суда, на сцену выступаешь ты, а супруг предупрежден и ведет себя как дитя невинное… Но зацепился я не за утечку адюльтерной информации, хотя и ее предстоит еще проанализировать. Некому — понимаешь, просто некому! — кроме Эммы было взять у меня копию с показаний Гулякова. Помнишь, листок пропал, а потом я его в мусорной корзине нашел? Очень смешно, кстати: чуть ли не две недели эта корзинка простояла за шторой, а около моего стола появилась другая. То есть очень топорно все было проделано, даже обидно, что меня таким сапожищем считают. Но эта история меня не только обидела, но и насторожила. Я снял комнатушку для приватных бесед, а сам втихомолку наблюдал за Эммой. И вообрази…

Грушин сделал такую выразительную паузу, что Женя затаила дыхание.

— Вообрази, ни в чем предосудительном ее не заметил. И стал уже думать, что перестраховался, как вдруг сегодня узнал, что Гуляков из «бомжатника» исчез.

— То есть как?!

— Молча. Нет, правда, — молча, никому ни словечка не сказав. Вечером был, ночью спать ложился, а утром — коечка пустая. И это при том, что к нему был приставлен человек, вроде как охранник.

— Понятно, — кивнула Женя. — Теперь понятно, почему ты из своего кабинета вышел такой мрачный.

— Ну да, я только что с дружком своим разговор закончил. Как раз узнал, что Гуляков у них просочился меж пальцев. Причем, что характерно, буквально через два дня после того, как его замели, я об этом просто не знал.

— Ну, может быть, он сам ушел? Ты что, этих бомжеватых не знаешь? Перекати-поле! Надоели ему блага цивилизации и трезвый образ жизни — он и подался в бега, — хихикнула Женя — и осеклась, таким бешеным взором уставился на нее Грушин.

Он всегда выходил из себя мгновенно и, ей-богу, вполне можно было испугаться этих вспышек.

— Может быть, тебе еще чего-нибудь холодненького выпить? — спросил с клекотанием в голосе. — Может быть, у тебя от жары размягчение мозгов сделалось? Ты что, не соображаешь, что Гуляков исчез сразу после того, как у некого человека появилась возможность ознакомиться с его показаниями? И в связи с этим — так ли уж прогуляться он удалился? Может быть, его выманили, чтобы заставить замолчать? Может быть, он лежит где-нибудь в бурьяне, неподалеку от того пустыря — или подалеку, какая разница? И теперь, хочешь не хочешь, ты остаешься единственной свидетельницей убийства Неборсина?

— А ты не допускаешь, что утечка могла произойти в полиции? — резко вскинула голову Женя.

— Допускаю, — согласился Грушин. — Только этот вариант для нас с тобой еще хуже.

— Почему? Ведь тогда, получается, Эмма ни при чем!

— О Господи! — Грушин прижал кулаки ко лбу. — Ты, Господи, разве не мог послать мне в предметы обожания женщину, наделенную хотя бы подобием рассудка? Чтобы я не только, извините за выражение, вожделел к ней, но и восхищался блеском ее ума? Нет же, удружил ты мне! Повторяю для идиотов. Ты что, не понимаешь, что теперь, когда нет Гулякова, ты остаешься единственным свидетелем убийства?

Жене потребовалось какое-то время, чтобы осознать: сейчас Грушин обращается уже непосредственно к ней, а не к Господу. И дошел наконец-то смысл его беспокойства: в полиции есть не только ее показания, но даже паспортные данные, включая домашний адрес. И если утечка информации о Гулякове пошла из полиции…

— Да, да, — сурово покивал Грушин, видя, что неприятная истина наконец-то овладевает Жениным умом. — Думаешь, я просто так тебя сегодня к Любавцевым не отпустил? Ничего, можешь все их вопросы по телефону решить — в моем присутствии. А потом поедем к тебе домой.

— Зачем? — насторожилась Женя. — Будешь изображать сторожевого пса? «Я к вам пришел навеки поселиться?»

— Не навеки, успокойся. — Грушин умел пропускать обиду мимо ушей в интересах дела. — Только до вечера.

— А вечером что?

— Самолет на Хабаровск. И ты этим самолетом улетишь, моя радость. Потому что так мы убьем двух зайцев: уберем тебя из-под удара — и сделаем упреждающий ход. Если Глюкиада — вот же черт, привязалось! — хоть в чем-то была права, следующая жертва появится в Хабаровске. Там живут Чегодаева и Корнюшин — последние оставшиеся в живых участники спектакля. Мы не можем расследовать убийства и несчастные случаи — силенки не те. И версию Глюкиады органам выложить тоже не можем.

— Почему это? Боишься, «слоника» заделают? — поддела Женя, которая просто-таки на составные части рассыпалась от огорчения, что уже через несколько часов придется отправляться в какой-то богом забытый дальневосточный городишко. А вдруг Лев…

— Нет, не «слоника» боюсь, — долетел до нее голос Грушина. — Боюсь, лицензию отберут: предполагается, частный сыщик, тем паче директор агентства должен пребывать в здравом уме. А начни я им про инфернальные фантомы заливать… — Он безнадежно махнул рукой. — Кстати, еще два слова о фантомах — и закрываем эту тему. Как известно, просто так ничего не происходит. Если совершаются инфернальные убийства, значит, это кому-нибудь нужно! Причем меньше всего — темным силам. Нет — людям это требуется. Конкретным людям. Если за всем этим стоит маг или колдун — черт с ним. Но он прежде всего гражданин общества. Его-то мы и будем искать. И все, поехали, отвезу тебя домой.

Женя медленно выбралась из кресла. Она была настолько потрясена внезапными инфернальными выводами, прозвучавшими из уст скептика и реалиста Грушина, что совершенно упустила из виду одну маленькую деталь.

Если убийца, как предполагается, имеет доступ к закрытой следственной информации и может ознакомиться с показаниями некоей Жени Кручининой, значит, отправляя Женю в Хабаровск, Грушин посылает ее прямиком к волку в зубы. Потому что следующие преступления, по логике вещей, должны совершиться именно в Хабаровске. Значит, и убийца отправится туда же!

Если еще не отправился… А поскольку сгустки адской тьмы обладают способностью пронизывать сознание человека и завладевать его мыслями, вполне возможно, что убийца уже в курсе планов Жени. И если он не встретит ее в аэропорту, это будет даже странно!

«…Особенно страшен так называемый „пурба“ — заколдованный кинжал, который приносит своему владельцу смерть. Причем совершенно необязательно, чтобы жертва держала этот кинжал в своем доме: „пурба“ может таинственным образом перемещаться в пространстве и поражать намеченную цель прямо на улице. Чаще, правда, обреченному кинжал дарят или хитроумными способами заставляют кинжал приобрести. Какое-то время оружие ведет себя безупречно, но вдруг, словно повинуясь неслышному внушению, срывается со своего места и поражает несчастного владельца прямо в сердце. Иногда все происходит в присутствии очевидцев, которые после этого переживают сильнейший шок, а их рассказам никто не верит. Кроме того, вынуть подобный кинжал из раны необычайно трудно, а иногда он еще и поражает того, кто осмеливается притронуться к рукоятке, чтобы извлечь кинжал из тела жертвы».

Женя свернула газету и некоторое время посидела с закрытыми глазами. Да… жуть! Надо бы позвонить из Хабаровска Грушину и спросить, не фигурирует ли в деле Неборсина какой-нибудь саморежущий кинжал… Глупости, там даже самостреляющий пистолет не фигурирует, потому что Женя своими глазами видела того, кто нажал на курок.

Секундочку!.. Это не совсем так. Она не видела, как в Неборсина стреляли. И Гуляков не видел. Гуляков, кстати, упоминал, что и звука выстрела не слышал.

Женя торопливо открыла портфель. Вот ксерокс с показаний Гулякова.

Спал на обочине, в кустах, услышал шорох травы — шаги. Потом остановился «Мерседес». Высокий седой человек наклонился — и водитель, вздрогнув, привалился к дверце. Незнакомец неторопливо отошел. Гуляков продолжал сидеть в своей засаде, еще не совсем очухавшись от сна. Рядом притормозил «Форд». Водитель вышел, заглянул в кабину и ринулся прочь. «Форд» уехал. Тогда Гуляков, почуяв что-то неладное, подполз к «Мерседесу» и осторожно заглянул. Увидел Неборсина с окровавленной головой и опрометью ринулся в кусты…

Почему-то никто из читавших и перечитывавших показания Гулякова (в том числе и Женя с Грушиным) не обратил внимания на маленькую деталь: наблюдательный бомж не только не видел оружия у «высокого седого», но и не слышал звука выстрела. Что же это получается? Незнакомец взглянул на Неборсина — и тот упал замертво. При этом голова у него оказалась прострелена, а в обшивке левой дверцы застряла пуля. Вот если бы пули не оказалось… Хотя, с другой стороны, находились ведь бедолаги, которые не только видели своими глазами действие «пурбы», но и своими руками пытались извлечь его из раны…

Женя с отвращением развернула вторую газету. Она скупила в аэропортовском киоске все подряд: «НЛО», «Тайную власть», «Невероятное», «Чудеса и приключения» и прочую мутоту на тему мистики и оккультизма, благо подобных изданий развелось несчетно. Или это не благо?…

Вот еще история, просто чудо что такое. У молодой женщины трагически погиб муж, мучивший ее ревностью все два года семейной жизни. Вдова медленно приходила в себя. Старинный друг пригласил в ресторан — развеяться. Но там вдруг вспыхнула драка, молодой человек вмешался и был убит. Потрясенную вдову привез домой сосед, случайно оказавшийся в том же ресторане. Она билась в истерике. «Надо расслабиться!» — сказал сердобольный сосед и побежал в магазин за вином. Едва вышел из подъезда, как был сбит машиной.

Молодая женщина выскочила на улицу, когда тело забирала «Скорая». Врач пожалел рыдающую незнакомку, отвел домой, сделал успокаивающий укол. Уходя, подвернул ногу на ступеньке, скатился на лестничную площадку и остался лежать со сломанной шеей.

Злополучная женщина убеждена: все это не случайности, ревнивый муж достает ее и с того света…

«Да, — стиснув зубы, сказала себе Женя. — Всякое в жизни бывает. Ты продолжай, продолжай забивать себе голову чепухой — до того дойдешь, что попросишь этого Олега, который будет встречать тебя в Хабаровске по просьбе Грушина, зарядить пистолет серебряной пулей: а вдруг это призрак бедного Иванушки встает из могилы и достает своих обидчиков!»

Но Аделаида, но ее исчезновение… Впрочем, возможно, Грушин прав и ничего такого ужасного не произошло? Да и Артур это предполагал. «Глюкиада чудит» — так, кажется, сказал он? Быть может, загадочная дамочка устроила еще один спектакль? Но для чего? А просто так. «Для сексу», — как выразилась бы Эмма.

Ох, Эмма… Она была откровенно рада, что Женя уезжает. «Развеешься там, — шепнула. — Только на Дальнем Востоке можно встретить настоящих мужиков. Я их в свое время немало повидала. Если настоящий мужчина, так или родом из тех краев, или жил там долгие годы. С ними чувствуешь себя настоящей слабой женщиной, не то что с этими тутошними дохляками, которых надо на руках носить».

Но разве в географии дело? Лев, например, никогда бы не позволил, чтобы Женя его «носила на руках»…

Так. Кто про что, а курица про просо. Вернее, про Льва!

Он в точности как тот призрак ревнивого мужа, который приканчивал всех гипотетических ухажеров своей вдовы. Стоит только подумать о нем (о Льве, не о призраке!), как отрубается всякое желание жить. Разумеется, и о работе думать не хочется, враз все блекнет вокруг — да, Жене всегда казалось, что только присутствие Льва расцвечивает мир и зажигает его светом, подобно тому, как солнце пронизывает белый воздушный шар и превращает его в радужную восхитительную игрушку.

Женя подняла пластиковую шторку и прижалась лицом к холодному иллюминатору. Звездочки изморози кое-где украшали его, хотя огромное небо сияло солнечной прозрачной голубизной. Наверху холодно, это правда. Шар, конечно, никогда не поднимается на такую высотищу, хотя бывает, что в корзине зуб на зуб не попадает.

Ох, что же она натворила, что наделала?! Зачем ушла от Льва?…

Миг отчаяния был остр и болезнен, как удар ножом… той самой «пурбой». Женя стиснула руки, расширенными глазами уставилась в голубое сияние за окном, пытаясь остановить подступающие слезы.

Самолет чуть качнуло, и сделался виден кусок географической карты, расстеленной внизу, под крылом. Зеленый ворсистый ковер тайги, кое-где простроченный серыми стежками дорог. Сибирь… Или это уже Дальний Восток? Грушин учил не путать: дальневосточники не любят, когда их называют сибиряками.

Внизу проплыла стальная, сизая лента реки. По ней мельтешит точечка — суденышко, что ли? Господи, какая высота, высотища! Но совсем другие впечатления, чем когда смотришь на землю из корзины воздушного шара. Там было ощущение полета, ощущение неба — а здесь всего-навсего перемещения над землей, вот в чем все дело.

Помнится, Данилыч говорил: «В самолете я чувствую себя белой мышью, которую в коробочке перевозят из одной лаборатории в другую». Данилыч умел сказануть! Лет шестидесяти, загорелый дочерна, сухой, жилистый, с резкими чертами лица, он напоминал некую скульптуру, высеченную ветром и временем в скале. И шар его назывался «Эолова арфа»[1]. Данилыч придумал какую-то штуку, которая в полете при порывах ветра издавала странные звуки, напоминающие клики журавлиной стаи. Господи, какая же тоска брала Женю, стоило ей услышать, как поет «Эолова арфа»! И почему-то делалось до невыносимости жаль этого не молодого уже человека, у которого ничего в жизни не было — ни дома, ни семьи, ничего, кроме шара и полета.

И Данилыч был счастлив этим одиночеством. Если бы мог, он, наверное, никогда не спускал бы на Землю свою «Эолову арфу», вечно ловил бы ветер в высоте. Конечно, бессмертные боги жестоко подшутили над ним, заключив душу птицы небесной в человеческое тело! Вот и Лев такой же, вдруг осознала Женя. Какой он Лев — его следовало бы назвать Орлом, Ястребом, Журавлем — кем угодно. Ему тоже нельзя было рождаться человеком, потому что главное для него — стихия небес.

Вот если бы у «Вавилона» — так назывался шар Льва — была большая-пребольшая корзина, в которой можно устроить двух-, а еще лучше — трехкомнатную квартиру с просторной кухней, населить эту корзину детьми, кошкой и собакой, Женя, наверное, вполне могла бы провести жизнь там. Беда только, что в этом случае Лев непременно надул бы себе маленький, отдельный шарик, на котором пускался бы полетать в гордом одиночестве. Сперва неподалеку, в пределах видимости, а потом… Потом, в один прекрасный день, вовсе улетел бы — и не вернулся, оставив докучливое семейство дрейфовать по воле воздушных волн. Ему никто не нужен, поняла Женя с беспощадной ясностью. Всем другим ребятам их семьи так или иначе нужны. Саше Баринову нужна его Татьяна, которая летает с ним вместе… правда, у Татьяны остаются на Земле трое детей, и после каждого выступления Бариновы мчатся домой, в Москву. А Лев — это Данилыч в молодости, сбросивший на Землю весь балласт в виде любви, семейных радостей (и огорчений!), брезгливо освободившийся от этой суеты. Ну а того, что вместе с балластом вылетела за борт любимая и любящая женщина, он даже и не заметил.

«Так что лети, Женька, теперь сама, — решительно сказала она себе. — И не оглядывайся на прошлое! Как там в сказках: „Не оглядывайся, не то окаменеешь!“»

— Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Хабаровска. Просьба застегнуть привязные ремни и воздержаться от курения. Температура в городе плюс двадцать шесть градусов…

Женя покачала головой. Грушин-то стращал, что полет до Хабаровска очень трудно выдержать. Глупости какие. Она даже не заметила, как прошло время. Вернее, пролетело!

На Дальнем Востоке авиация — основное средство связи как с Большой землей, так и с малой, всякими там чукотками и камчатками, и сколько ни дорожают билеты, аэропорт Хабаровска остается кипящим муравейником. С ошеломляюще-синих небес палит солнце невиданной яркости, жаркий ветер вздымает волосы…

Женю толкали со всех сторон. Давно бы махнула одному из многочисленных такси, но ведь ее должны были встречать. Ну где этот Олег Стрельников?! Грушин сказал: «Олег — он вроде меня, только заводной и более рисковый». Женя исподтишка зыркала на всех среднерослых, широкоплечих мужчин лет тридцати пяти, на лицах которых имелся бы налет интеллекта, смешанного с глубоким пессимизмом, и уже отчаялась было вычислить этого Стрельникова, как вдруг сзади послышался вкрадчивый шепоток:

— Девушка, я извиняюсь, а шортики на вас настоящие или просто так нарисованные? Позвольте полюбопытствовать?

«Каким же образом он намерен любопытствовать?» — почему-то мелькнуло в голове прежде всего, а в следующее мгновение Женя уже получила ответ, ощутив на бедре горячую руку. Вспыхнула от ярости, но выразить ее никак не успела, даже развернуться не смогла самостоятельно — была резко повернута и сдавлена в объятиях, которые сопровождались воплями:

— Женька, радость моя, наконец-то! Ну дай же я тебя пообнимаю, истосковался — сил нет!

Ее и впрямь обнимали, тискали, ощупывали, целовали, да так стремительно и напористо, что Женя даже не успевала оказывать сопротивление. Да и эти, с позволения сказать, объятия не давали ни вздохнуть, ни охнуть, ни вскрикнуть протестующе, ни тем паче вырваться. Все, что она смогла, — это увернуться от горячих губ, назойливо рвущихся к ее губам, однако тотчас сильная ладонь нажала на ее затылок так, что Женя влипла лицом в крутое плечо, а голос насильника жарко выдохнул в самое ухо:

— Спокойно! Я от Грушина. Да не дергайся, за нами могут следить. Подыгрывай мне, ну!

Мгновенное обострение умственных способностей в критических ситуациях — непременное свойство всякого мало-мальски приличного детектива.

— Олег! — завопила Женя на весь накопитель и, надо полагать, на все прилегающие окрестности. — Наконец-то!

Больше ничего не удалось прокричать, потому что Стрельников влепил-таки ей в губы звучный чмок, а потом, очевидно, сочтя, что встреча-прикрытие проведена достаточно убедительно, поволок Женю к выходу, одной рукой подхватив сумку, а другой обнимая девушку за плечи так, что она болталась где-то под мышкой своего неожиданного знакомца.

«Такой же, как я», — сказал Грушин. Ну, это он крепко ошибся! Женя, которую ростом Бог не обидел, старалась пореже появляться перед начальством на высоких каблуках, чтобы не взирать на уважаемого человека сверху вниз. А в этом Стрельникове не меньше ста девяноста сантиметров! И хватка медвежья!

Это же настоящая белокурая бестия! Не громила — сухощавый, худой, и вид скорее интеллигентный, чем боевой, однако что-то такое угадывается в резких чертах… если не угроза, то недвусмысленное предостережение. Волосы светло-русые, глаза серые. И не старше тридцати лет. Да уж, Грушин сделал себе явный комплимент. «Почти как я!» А может быть, это вовсе и не Стрельников никакой?!

— Секундочку! — выставила Женя ладонь, пытаясь воспротивиться напористому встречающему, который уже пытался запихнуть ее в «Тойоту» — почему-то с левой стороны.

— Что такое? — глянули на нее смеющиеся глаза.

— Во-первых, почему вы сажаете меня за руль? Я ни разу не водила «Тойоту», да и города не знаю совершенно. Во-вторых, вы правда Олег Стрельников?

— Ч-черт! — Он звонко шлепнул себя по лбу. — Конечно, вы совершенно правы. Надо сперва удостовериться, кто есть кто.

Уперся в Женю указательным пальцем, и серые глаза, прищурясь, приобрели мрачно-стальной отлив (наконец-то проступило хоть малое сходство с Грушиным!).

— Вы и правда Женя Кручинина, протеже Димки Грушина, директора частного сыскного агентства «Агафья Кристи», Нижний Новгород? Отвечайте быстро и откровенно, это в ваших интересах!

— Что-о?! — возмущенно протянула Женя. — Вы спрашиваете, как меня зовут?! А… а почему же вы меня только что лапали, как дорогую подругу, если даже не были уверены, с кем целуетесь?

Олег легкомысленно пожал плечами:

— Ну, не часто увидишь такую форму одежды. И если я сомневался, то лишь самую малость. Во-первых, товарищ Грушин сообщил основные ваши приметы под грифом «Это что-то особенное!». Особенное, согласен. Во-вторых, я хотел проверить еще одну информацию…

Он многозначительно умолк.

— Какую же? — забеспокоилась Женя. — Проверили? Долго мы еще здесь стоять будем?

— Проверил, но пока не до конца, — загадочно ответил Олег. — Но вы правы. Пора двигать. Да садитесь, садитесь!

Женя робко опустилась на сиденье, но руля перед собой не увидела. За рулем оказался Олег, сидевший справа от нее.

— Правостороннее управление вроде бы запрещено? — сухо поинтересовалась она.

— Ну, в России много чего запрещено! — легкомысленно отмахнулся Олег, включая зажигание. — Для дальневосточников сделали поблажку, потому что здесь сплошь японская техника, а в Стране восходящего солнца движение, как известно, левостороннее.

В Хабаровске, впрочем, движение было отнюдь не левостороннее, и Женя, сидя с непривычной стороны, чувствовала себя ужасно неуютно. Однако Олег вел свою «Тойоту» удивительно изящно. Она была словно маслом смазана, потому что легко вклинивалась в поток автомобилей — и правда, сплошная Япония! — и обгоняла всех.

Дорога от аэропорта до города заняла минут десять. Сначала потянулись типичные безликие кварталы, а потом «Тойота» вдруг оказалась на такой зеленой, просторной, тенистой улице, что у Жени дух захватило от восторга.

— Вы очень устали? — спросил Олег.

— А что, предлагаете покататься? Я с удовольствием.

— Нет, по Хабаровску лучше пешком походить, город-то не слишком большой. Но… — Он глянул смущенно: — Я просто хотел кое-куда зарулить. Понимаете, решил купить одну вещь, а посоветоваться не с кем. Приятели мои народ суровый, немногословный, от них толку не будет. А тут внимательный, не побоюсь этого слова, женский взгляд. Сразу скажете, как эта вещь на мне смотрится. Вернее, я в ней.

«Ого, наш герой эгоцентричен! — подумала Женя насмешливо. — Впрочем, чего ждать от человека с такой внешностью?»

— Ну что же, давайте заедем в ваш торговый центр, — согласилась Женя, проникаясь обычным женским любопытством.

— Это не торговый центр. Скорее, бутик.

Олег свернул в боковую улицу, испятнанную солнечным светом, пробившимся сквозь густую завесу ветвей. Похоже было, что автомобиль плывет в прозрачной зеленоватой воде, пронизанной солнцем.

«Как хорошо! — с внезапным приливом щемящего счастья подумала Женя. — Как же здесь чудесно!»

Однако восторженное настроение исчезло так же внезапно, как и нахлынуло, потому что Олег подвел машину к приземистому одноэтажному зданию, фасад которого украшала надпись черно-золотистыми буквами: «Бюро ритуальных услуг „Танатос“».

Вот тебе и бутик…

Женя никогда не бывала в учреждениях такого рода. Однако бюро ничуть не походило на морг, чего она опасалась. Пахло почему-то ладаном, как в церкви, и сандаловыми курительными палочками.

Холл, оформленный в изысканных черно-белых тонах, был пуст. В разные стороны вели несколько дверей, и Олег вдруг ринулся в одну из них, сделав Жене знак следовать за собой и успев при этом приложить палец к губам.

Предупреждение оказалось своевременным, потому что они очутились в просторном зале, сплошь заставленном гробами… к счастью, пустыми!

Это была грандиозная выставка последних пристанищ человека. Женя даже вообразить не могла такого разнообразия гробов, от самых простых, сосновых, белых, тщательно оструганных, до великолепных, полированных, сверкающих: красного, черного, может быть, даже палисандрового дерева. Они были усыпаны сверкающими заклепками, ручками, скобками, уголками, плюмажами, кистями, жгутами и разными прочими прибамбасами, название которым Женя затруднилась бы подобрать.

Имели место быть и гробы, обитые тканью: черной, алой, жгуче-розовой и ультраголубой, а также белым шелком. Один гроб, увенчанный белым кисейным пологом и бумажными розами, напоминал ложе Спящей красавицы и казался до того мягким и уютным на вид, что Женя ужаснулась, ощутив вдруг патологическое желание испытать, так ли он хорош изнутри, как снаружи.

— Грандиозно, не правда ли? — с искренним восхищением прошептал Олег. — Итак, приступаем к делу — выбираем гроб! Очевидно, следует покупать на вырост — то есть как минимум два метра в длину.

И он бойко засновал между гробами, заглядывая в них, чуть отстраняясь, рассматривая через кулак, словно дивные художественные полотна, меряя пядью…

«Да он сумасшедший!» — вдруг осенило Женю, и она с ужасом выдохнула:

— Олег!.. Угомонитесь, ради бога!

— Потерпи, дорогая! — откликнулся тот в полный голос. — Служение Танатос[2] не терпит суеты. Наше поколение вообще проявляет в этом деле преступную халатность. А вот я читал в каких-то мемуарах про одного помещика… да, это было уважение к госпоже Смерти! Один из самых больших сараев в его имении был предназначен исключительно для хранения гробов. Увлечение вот с чего началось. Однажды этому господину приснилось, будто он преставился, а гроба нет. То ли столяр запил, то ли еще что. А была страшная жара. Кошмар, словом!

Проснувшись и обнаружив себя не только не разложившимся, но даже и вполне живым, помещик первым делом отправил крепостного столяра изучать тонкости грободелательного ремесла в Москву, а как только тот сделался настоящим специалистом, началась массовая заготовка гробов. Помещик оказался весьма предусмотрительным. Он был человеком высоким и худощавым, вот как я.

Олег быстро встал в позу, но тотчас продолжил прерванный осмотр, не переставая, впрочем, болтать:

— И вроде меня он принимал в расчет, что покойничек после смерти вытягивается и становится длиннее. Но вот однажды узнал, что у некоего худощавого человека перед смертью сделалась водянка и после кончины он оказался чуть ли не вдвое толще, чем был при жизни. К нему также поступила информация про другого страдальца, которого продолжительная болезнь настолько источила, что после смерти он сделался даже ниже среднего роста. Вследствие этих соображений герой моего повествования стал заказывать гробы на различный рост и объем тела… Стоп, — внезапно притормозил сам себя Олег. — Похоже, вот этот вполне сгодится, только плечи, боюсь, застрянут. Скажем, вдруг водянка? Или жара, как сегодня? Нет, пожалуй, пройдут плечики-то…

Он в сомнении заглянул в огромную коричневую лакированную домовину и вдруг повелительно спросил:

— Эй, милейший! У вас имеется аршин? Или на худой конец сантиметр портновский?

Женя оглянулась — и невольно ахнула.

Ей еще никогда не приходилось видеть столь мертвенно-белого лица, чудилось, лишенного всех красок жизни. Это недвижимое пятно белело в обрамлении тускло-черных, гладко зачесанных назад волос, черной бороды и черного костюма. Траур был полным — отсутствовала даже белая рубашка. Двумя бесцветными нашлепками казались прижатые к груди руки. У незнакомца были черные глаза, которые могли бы показаться просто дырами, просверленными в голове, если бы не выражение возмущения и ненависти, которое мерцало в них, напоминая, что в выставочном зале возник не призрак, восставший из могилы непосредственно после захоронения, а относительно живой человек.

Вот именно — относительно, судя по тому, какими вялыми были его движения и какое слабое шипение вырывалось из горла:

— Что вы здесь делаете?

— Как — что? — изумился Олег, на которого зловещий незнакомец, судя по всему, не произвел никакого впечатления. — Гробик выбираем. Однако аршина у вас, как я вижу, нет. Но что же делать? Нельзя же такую вещь покупать без примерки. Это ведь на всю жизнь… в смысле, на всю смерть… короче, ясно. Делать нечего, придется поступить, как вышеописанному помещику: когда у него бывали гости, он приводил их в сарай с гробами, в которых лежало сухое сено, и, чтобы показать, как ему будет после смерти ловко и покойно в них, укладывался то в один гроб, то в другой.

С этими словами Олег проворно вскочил в приглянувшийся ему гроб и затих.

Черно-белый человек сорвался с места и ринулся вперед с выражением такой ярости на лице, что Женя всерьез испугалась за своего нового знакомого. Однако Олег уже выметнулся из гроба, как чертик из табакерки, и стал по другую сторону постамента, будто в окопе с высоким бруствером. Налетев на гроб, незнакомец замер, вцепившись в этот зловещий предмет и продолжая потрясенно выдыхать:

— Что вы?… Да как вы?…

— Не переживайте, бога ради, — дружески посоветовал Олег. — Вы что, думаете, я хулиган какой-нибудь, у которого за душой ничего святого? Вот уж нет. Просто решил позаботиться загодя. Не дай бог, ударят какие-нибудь очередные санкции, банк лопнет и… — Он выразительно присвистнул. — Поэтому лучше ковать железо, пока оно есть в кармане. Цена, конечно, крутовата, но уж больно вещь хороша! — Он помуслил пальцами край гроба, словно полу пиджака в магазине готового платья.

— Нет, к такому ответственному делу, как смерть, надо подготовиться загодя, — продолжал Олег, глядя столь простосердечно, что даже возмущенный похоронщик не находил в себе сил прервать эту задушевную речь. — Как сказано классиком, беда не в том, что человек смертен, — беда в том, что он внезапно смертен! Скажем, сегодня молодой юноша накушался до полного одурения какого-нибудь «Солнцедара» (или что там вообще пили, в боевом восемьдесят пятом?) и полез махать кулачищами с явным намерением проломить кому-нибудь башку, — а через два дня его самого находят в заброшенном доме с проломленной головой. Или прогуливается себе человек с компанией друзей, а тут ба-бах! — потерявшая управление машинка бьет его в спину с такой силой, что он влипает головой в асфальт — и планы его становятся навеки неисполнимы… А то, к примеру, некий бизнесмен катит на своем «мерсе», останавливается на светофоре, но…

— Пошел вон! — вдруг выкрикнул гробовщик. — Вон отсюда! — Он сунул руку в карман. — Кто тебя послал? Ты откуда взялся, гад?!

— Кирилл Петрович, вы здесь? — послышался безмятежный женский голос, и немолодая женщина в строгом темном костюме заглянула в зал. — Извините, я выскочила только на минутку. Ой, у нас клиенты…

— Пока нет, — улыбнулся Олег. — Пока заказчики, и то потенциальные. Мы, пожалуй, забежим позднее, уже с деньгами. Извиняйте, если что не так!

И, проворно лавируя между гробами, он вылетел из зала, прихватив за руку Женю.

— Вы что?! — начала было она возмущенно, едва очутившись на улице, но Олег, бросив на ходу:

— Все потом! — втолкнул ее в «Тойоту» и с места рванул так, что под колесами засвистело.

Женя стиснула кулаки, чтобы унять дрожь. Олег покосился на нее и выключил кондиционер.

— Я тоже… замерз, — сообщил он, и Женя впервые обратила внимание, что ее бравый спутник несколько побледнел. А уж как она сама выглядит, можно себе представить! Но лучше не надо.

— Не пора ли объясниться? — спросила, напряженно глядя вперед, но уже не замечая расстилавшихся перед ними тенистых уютных улиц.

— Пора, — согласился Олег, вытаскивая из кармана смятую рекламную листовку. — Вот, взгляните.

«Ритуальные услуги», — прочла Женя.

— Не там читаете. Переверните, — велел Олег.

Женя послушалась — и чуть не выронила газету, прочитав набранное крупным шрифтом:

«Используйте смерть, ибо это великая возможность. „Бардо Тодол“».

— «Бардо Тодол»?! — с ужасом повторила Женя.

— Тибетская Книга Мертвых, — пояснил Олег, осторожно въезжая во двор, образованный каре из изрядно облупившихся, но еще довольно симпатичных «сталинок».

Он выключил мотор и обернулся к Жене. Лицо его утратило бледность, и Женя робко понадеялась, что и сама выглядит уже не как набальзамированный труп.

— Разумеется, нет ничего удивительного в том, что человек, посвятивший себя служению Танатос, сделал своей настольной книгой «Бардо Тодол», — сказал Олег. — Но есть маленькая деталь: нашего нового знакомца зовут Кирилл Корнюшин.

Если Женя не хлопнула себя по лбу, то лишь потому, что побоялась показаться полной дурой.

— Ну да! Секретарша назвала его Кириллом Петровичем! Конечно… Я видела его на старой фотографии, но никогда, ни за что не узнала бы. Хотя, припоминаю, в нем и тогда было нечто зловещее. Или мне так кажется теперь?

— Наверное, кажется, — согласился Олег, приотворив свою дверцу. Теплый ветерок ласково прильнул к Жениному лицу. — Не знаю, какое фото имеется в виду, но я видел их несколько, и десять лет назад Корнюшин был вполне похож на человека.

— А что случилось десять лет назад?

— Трагическая случайность — железнодорожная авария. Товарняк столкнулся с электричкой, переполненной дачниками. Погибло народу — ужас. От первых трех вагонов практически ничего не осталось. Корнюшин вышел в тамбур покурить — это его и спасло. Но вся его семья: отец, мать, молоденькая жена… можно сказать, и ребенок, потому что она была беременна… — Олег тяжело махнул рукой. — Вот где кошмар! Его можно было только пожалеть: в двадцать шесть лет потерять в жизни все! Он долго болел, потом ушел из школы, в которой работал, запил… Подрабатывал от случая к случаю в бригадах могильщиков на кладбищах. Этот бизнес золотым считается, в него попасть всегда было трудно, однако Корнюшина почему-то брали — на подхват, разумеется. Но пять лет назад вдруг словно заново родился. Прошел кодирование, бросил пить совершенно. Продал все свое имущество, большую квартиру, купив себе совсем уж жалкую «хрущевку», только дачу отцову оставил — и стал компаньоном в той фирмочке, где мы побывали. Это одно из лучших заведений такого рода в городе. Странно, что сегодня народу не было. Я надеялся застать Корнюшина в деле, показать, так сказать, товар лицом. Зрелище в своем роде замечательное! Служитель культа! Но вот видите, пришлось импровизировать, чтобы вызвать в нем подобие человеческих чувств.

— Вы думаете, он готов был стрелять? Так угрожающе сунул руку в карман…

— Да нет, едва ли. Не стал бы поганить храм своего искусства. Да и разрешения на ношение оружия у него нет, проверял. Вот газовый баллончик всегда носит при себе, это доподлинно известно.

— Постойте, — вдруг осенило Женю. — Вы сказали, Корнюшин пил, но пять лет назад вдруг резко взялся за ум. Но ведь именно пять лет назад погиб…

— Погиб Николай Полежаев, да, знаю, — кивнул Олег. — Ваш начальник изрядно напичкал меня информацией. Ну что ж, дело простое!

— В каком смысле?

— Думаю, убийцу мы только что видели, — пожал плечами Олег. — А теперь, может, хватит в машине сидеть, побеседуем на свободе?

Женя как-то не сразу осознала, что путешествие закончилось: Олег уже доставал из багажника сумку.

— А в гостиницу? — спросила не без удивления.

— Бесполезно, — покачал головой Олег. — Летом в Хабаровске номер снять — это нереально. Заказ-то я, в принципе, сделал, как только Грушин сообщил, что ты приезжаешь. Может быть, завтра, если захочешь…

— То есть? — изумилась Женя. — Предполагается, что я предпочту спать на вокзале?

И еще больше изумилась, обнаружив, что они вдруг перешли на «ты».

— Да бог тебя знает, — как-то неуверенно отозвался Олег. — Просто я хочу пока поселить тебя в квартире брата — она пустая. Брата сейчас нет. Там тебе будет удобно. Опять же — это близко от наших точек слежения, от квартир Корнюшина и Чегодаевой. Впрочем, у нас в Хабаровске все близко.

— Да! — спохватилась Женя. — Еще ведь и Чегодаева! Давай оставим вещи, я быстренько приму душ — и поедем к ней.

— Бесполезно, — ответил Олег, быстро поднимаясь по широким ступеням сумрачно-прохладной лестницы. — То есть душ — это да, сколько душе угодно, а до Чегодаевой мы сегодня не доберемся. Завтра открывается выставка в Доме журналистов, а там самое интересное в экспозиции — ее работы, так что наша дама до ночи провозится с оформлением и размещением. Один мой знакомый фотокор тоже там выставляется, он и сказал, что все эти жрецы объектива будут камлать чуть не до полуночи. Там появляться смысла нет: не пустят, только зря засветимся. А вот завтра в одиннадцать утра открытие — придем и поглядим и на Чегодаеву, и на ее работы.

Квартира оказалась просторная, обставлена просто, но приятно. Несколько книжных стеллажей от пола до потолка — основной предмет мебели. Не меньше десятка картин на стенах: все больше закат над огромной рекой. Это, наверное, и есть Амур, которого Женя еще не видела. Если он и вполовину так же красив в действительности, как на картинах… Скорей бы на него посмотреть!

Она с любопытством оглядывалась, бессознательно отыскивая следы присутствия женщины. Похоже, их нет. Довольно чисто в отличие от большинства квартир одиноких мужчин.

— Он не женат? — спросила Женя, бродя за Олегом, который открывал дверь за дверью: «Вот кухня, вот ванная…»

— Был, теперь нет.

— Развелся, что ли? А дети?

— Да, нет, — рассеянно ответил на оба вопроса Олег, заглядывая в холодильник.

— Он на тебя похож? — спросила Женя, сама не зная зачем.

— Да мы практически близнецы, — буркнул Олег. — Чай, кофе?

— Если можно, сначала душ.

— На здоровье. Вот сюда.

Практически близнецы… Сказать по правде, Женю очень мало интересует, похож ли Олег на своего брата — и наоборот. Но не спросишь же вот так, прямо, о том, что в действительности интересно: «А ты сам-то женат?» Хотя что особенного в этом вопросе? Почему ее беспокоит, как бы Олег не услышал в нем чего-нибудь такого? Естественно попытаться узнать как можно больше о друге своего босса, о своем будущем партнере, однако… Нет, она не спросит. Достаточно того внезапного и совершенно необъяснимого разочарования, которое она испытала, узнав, что Олег привез ее на квартиру брата, а не к себе домой. Ну, все понятно: там жена, дети, теща какая-нибудь (образ семейства Климовых отчетливо вырисовался пред глазами)…

«А чего бы ты хотела? — ожесточенно спросила она себя, подставляя лицо под упругий прохладный дождик. — Чтобы он сказал: „Никаких гостиниц! Я решил — ты останешься здесь!“»

Вот именно: чтобы он решил за тебя, свалил бы тебя в постель, избавил бы от этих мучений, душевных и плотских. Чтобы именно он вынудил тебя сделать это, а не ты сама отважилась, чем скорей, тем лучше, поставить крест на прошлом. Вот уж воистину: башмаков не износила, в которых шла, в смысле, в которых летела в самолете, прощаясь со своей великой любовью! А уже мечтаешь оказаться в постели первого встречного!

Нет, ведь истинная правда: первого встречного. Другое дело, что попался ей какой-то ходячий секс-символ, но это совсем не означает, что он призван быть также психо- и физиотерапевтом…

«Ты вообще-то сюда зачем приехала?» — с ожесточением спросила Женя, презирая себя за то, что надевает юбчонку еще более «нарисованную», чем шортики, а также козырный топик, не достигающий пупка. Без лифчика, естественно. И практически без трусиков, потому что юбка облегает, как перчатка.

Работать, работать она сюда приехала, а не… Ладно — замнем, как говорится, для ясности!

Ее ждал кофе.

— Ты, наверное, есть хочешь? — спросил Олег. — Тут кое-что есть в холодильнике, но лучше сходим в китайский плавучий ресторанчик: там потрясающая еда и река вокруг. Я туда чуть не каждый день наведываюсь.

— Жена не обижается?

Не удалось-таки удержаться от вопроса, но тотчас захотелось откусить себе язык!

— На что? — вскинул брови Олег.

— Ну, что дома не ешь, — неуклюже объяснила Женя, и он усмехнулся:

— Нет проблем!

Ну, спасибо и на том. Хорошо, хоть прямо не спросил: «А твоя какая печаль?»

На улице ясность мысли постепенно вернулась к Жене. Да, определенно с ее головушкой что-то не так, если она совершенно пропустила мимо ушей прозвучавшие недавно слова: «Убийцу мы только что видели».

Обернулась к Олегу:

— Что ты имел в виду?

— А конкретнее? — глянул тот с улыбкой. — Под сходством моего брата и меня? Или под тем, что обожаю китайскую кухню? Или…

— Насчет Корнюшина, конечно! — пискнула Женя, впадая в панику от его проницательности.

— Ах вот что! Ну, это очень просто. Когда был убит Неборсин? 20 июля? Так, а 18 того же месяца Корнюшин улетел в Москву. То есть утром 20 вполне мог оказаться в Нижнем. Я поузнавал: Корнюшин брал отпуск на две недели за свой счет. Потом сообщил, что задерживается. А прилетел, знаешь, когда? — Олег сделал выразительную паузу. — Только вчера. Около двадцати четырех часов ночи. А это значит — что?

Женя тупо качнула головой.

— Это значит, — терпеливо пояснил Олег, — что Корнюшин, как псих, улетал из Москвы в девять утра!

— Ну и ради бога! Что же тут психического? А почему так долго летел — с посадками, что ли?

— Восемь часов — разве долго?

— Как это — восемь? Пятнадцать! С девяти-то утра до двадцати четырех!

— У вас у всех, кто из России прилетает, проблемы с математикой. — Олег снисходительно погладил Женю по голове, и она невольно замерла под этой ласковой ладонью. — Разница во времени. Девять утра по Москве — это шестнадцать в Хабаровске. Плюс восемь часов перелета — вот и получается двадцать четыре.

— Ах, да, — с понимающим видом кивнула Женя, пытаясь прорваться сквозь комок в горле.

Это же надо… Она и сама не подозревала, что до такой степени измучилась от одиночества. Так и прильнула к его руке! Нет уж, держи себя в руках, если не хочешь сделаться посмешищем. А вот интересно, как бы он воспринял, если бы залетная гостья вечерком предложила ему… задержаться? Ну что тут особенного, что? В конце концов, Женя в Хабаровске дольше недели не останется. Улетит — и они забудут друг о друге. Судя по внешности, Олег не знает недостатка в дамском внимании. А судя по тому, как по-свойски хозяйничает он в квартире брата, она знакома ему, как своя. Наверняка запросто бывает на холостяцкой территории не один! В памяти возник огромный разлапистый диван. Заслуженный, много повидавший на своем веку!

Ей вдруг стало тошно. И стыдно — так стыдно, как будто она уже предложила Олегу «задержаться», а тот прямо и грубо сказал: «Извини, я бы с удовольствием, но меня дома ждут!» Или, еще хуже, согласился, но потом вдруг вскочил, глянул на часы и с воплем: «Боже мой! Да мне жена голову оторвет!» — ринулся в бегство…

— Эй! — Большая теплая ладонь стиснула голое плечо, и Женя так и подскочила. — Ты где?

Да, по части моделирования собственного беспросветного будущего Женя за последние годы сделалась настоящим мастером! Мгновенно мобилизовала внутренние резервы гордости, стыдливости и самолюбия — то есть проделала привычный, будто чистка зубов, аутотренинг.

— Ну, я… — отозвалась с максимальной глубокомысленностью, — я думала! Что-то не получается с Корнюшиным. Аделаида Пахотина пропала позавчера, то есть двадцатого августа, ориентировочно в полночь. Артур говорил с ней в двадцать три тридцать, и в это время она еще была жива. В девять утра — самолет из Москвы. Сомнительно, чтобы Корнюшин — предположим, что это он! — успел покончить с Аделаидой и добраться до Москвы. Поездов в это время нет. Самолетов — тоже. Надо, значит, ловить попутку или заранее нанимать машину. Это немалые деньги. Конечно, за пять-шесть часов можно домчаться до Москвы, но это если и правда мчаться сломя голову. Теоретически возможно, а практически…

— А практически — еще возможнее. Если предположить, что Артур не врет и по времени все обстояло так, как он сказал, то Корнюшин просто не тратил ни минуты даром. Прихватил жертву с собой и прикончил ее по дороге.

— А свидетеля — тоже прикончил?

— Какого свидетеля?

— Привет! Частника! Шофера! Или ты предполагаешь, что у него в Нижнем был сообщник, который и Аделаиду помог прикончить, и в Москву Корнюшина отвез?

— Насчет сообщника вариант хороший, однако, мне кажется, Корнюшин и сам с усам. Ведь пропала не только эта ваша Глюкиада, но и ее «Вольво». — Олег усмехнулся, взглянув на изумленное лицо Жени: — Предваряя твой вопрос, скажу, что мне об этом сообщил по телефону Грушин, разбудив среди ночи. Только он проводил тебя, как позвонил Алфеев, обнаруживший исчезновение машины. Почему-то раньше ему, придурку, в голову не пришло в гараж заглянуть! Может, если бы по горячим следам дали машину в розыск… Хотя какие там горячие следы, если увели «Вольво», грубо, в полночь, хватились вечером другого дня, а искать вообще надо в Москве.

— Да, красиво получается, только понять не могу: зачем Корнюшину столько народу убивать? Ну невозможно же, в самом деле, поверить, будто он решил принести в жертву обожаемой богине Танатос всех святотатцев, некогда издевавшихся над Смертью в том детском спектакле!

— А почему бы и нет? Люди, знаешь ли, и не так с ума сходят, а после того, что пережил Корнюшин, он вполне мог спятить очень круто. Не удивлюсь, кстати, если следующей жертвой буду я сам — за то, что валялся в гробах и проявлял великую непочтительность к загробному миру. Вот только одна загвоздка: если я все же прав и Корнюшин убийца, после гипотетической гибели Алины настанет его очередь. То есть он должен покончить с собой. Вряд ли его жертвенность окажется простерта до такой степени. И много можно будет позадавать ему интересных вопросиков на тему, почему он остается жив там, где погибают все.

— Климов тоже остался жив, — напомнила Женя.

— Если не ошибаюсь, чудом: благодаря тебе и Аделаиде. И то ему досталось. Быть может, у Корнюшина зарок: не трогать второй раз того, кого Смерть, так сказать, простила.

— Похоже, ты уже смирился с тем, что Чегодаева обречена, — неприязненно взглянула Женя.

— Совсем нет. Но ей сегодня совершенно ничто не грозит: товарищи по работе присматривают, а завтра мы ее возьмем под свое крылышко. Но если честно, меня до сих пор не оставляют сомнения. Причина смертей уж больно выспренна, психопатична и литературна. Это версия не твоя, не моя, не Грушина. Это версия Аделаиды, а мы тащимся у нее на поводу. Ну ладно. Технический перерыв. Ты хоть обратила внимание на город, по которому мы только что шли? Нет? Я так и думал. Посмотри хоть на Амур!

Да… Амур! Вот это Амур так Амур!

Женя как вцепилась в парапет набережной, так и не могла оторвать потрясенного взгляда от свинцово-коричневого разлива.

Течение — будто у горной реки, а ширина… это море! Едва различим плоский левый берег, но в стеклянном, чистом воздухе с необычайной четкостью видны очертания синих гор.

— Синие горы… — завороженно пробормотала она. — Сказка!

— Сопки, — уточнил Олег. — Это местное слово.

Да, Аделаида, помнится, говорила о сопках. Так вот это что такое! Мягкие очертания непрерывной синей волны.

— Почему же они синие?

— Загадка! — пожал плечами Олег. — В Приамурье все сопки такие. Это, наверное, объяснимо какими-то атмосферными штучками, но я точно не знаю и знать не хочу. Такого нет нигде. Тут много есть, чего нигде нет. Если захочешь, свожу тебя на рыбалку. Сейчас как раз кета идет — эх, золотая пора, вернее, серебряная!

— Почему же все-таки не золотая?

— А знаешь, как рыба в сетях кипит? Чистое серебро играет! Или просто сходим в тайгу, если интересно. Конечно, в сентябре вообще что-то неописуемое будет, но в этом году рано осенеет, еще успеешь наглядеться на истинную красоту. У вас в России такого нет. Уедешь — будет что вспомнить.

«Уедешь», значит… Да Олегу, похоже, не терпится ее спровадить! Женя стиснула зубы. Ну конечно, а ты бы хотела, чтобы он сказал: «Вдруг тебе так понравится Дальний Восток и дальневосточники, что и уезжать не захочешь!» Эх… дурость перманентная! Нет, пожалуй, не услышит Олег вечерком откровенного: «Может быть, задержишься?» Тем более что он этого и не ждет!

«Джонка» оказалась обыкновенным дебаркадером, стоящим впритык к набережной среди пяти или шести таких же. То, для чего, собственно говоря, и предназначены дебаркадеры — посадка и высадка пассажиров, — осуществлялось только на одном. На прочих красовались вывески гостиницы «Альбатрос», кафе «Чайка», туристического бюро и чего-то там еще. «Джонка» выгодно отличалась от соседей ярким антуражем: бумажными китайскими фонариками, дракончиками, гирляндами и всем таким прочим, празднично-новогодним, даром что лето на дворе.

Там, где сходни касались борта, стоял высокий худощавый парень в изысканном сером костюме, совершенный европеец с виду, однако жестко-черная шевелюра, оливковое лицо и тяжеловатые веки выдавали присутствие восточной крови.

— Привет, Олежка, сто лет тебя не видел! — воскликнул он.

— Это я тебя сто лет не видел, — хлопнул Олег по протянутой ладони. — Как ни зайду, тебя все нет да нет.

— Да, Таечка говорила, что ты нас не забывал, — улыбнулся черноволосый и перевел взгляд на Женю. — Ты сегодня в компании? Добрый вечер. Надеюсь, он будет для вас действительно добрым на борту нашей уютной «Джонки» и оставит незабываемое впечатление!

— Сашка, да пошел ты! — сморщив нос, по-свойски сказал Олег. — У меня от твоей казенщины аппетит пропадает. Лучше посади нас с прелестной девушкой где-нибудь по левому борту, чтобы мы могли наслаждаться красотами заката, вкушая дары загадочной страны Чин. И познакомьтесь: это Саша, это Женя. Оба вы хорошие люди, поэтому перестаньте колоться взглядами.

Саша усмехнулся и двинулся вперед, на просторную веранду, делая интернациональные жесты всех метрдотелей:

— Сюда, пожалуйста. Вот твой столик, Олег, располагайтесь.

Он отодвинул стул для Жени, та села, но Олег замешкался.

— Сюда? — пробормотал он. — Может быть, лучше… А впрочем, какая разница!

— Вот именно, — спокойно кивнул Саша. — Тут или там — все равно не спрячешься! Тогда уж вообще не надо было приходить или…

Он не договорил, развернул перед Женей бесподобно красивое черно-красно-золотое меню и, пожелав приятного аппетита, поспешил к сходням, по которым поднимались другие клиенты.

Женя огляделась. Веранда была прелестно декорирована: может быть, слишком в драконьем духе, но ей понравилось. Все вокруг чуть-чуть покачивалось: буйный человеко-зверь Амурище легонько ворочался, играючи подталкивал скорлупку дебаркадера своим скользким боком. Дальние сопки колыхались — вверх-вниз. Солнце клонилось к закату, и на округу медленно опускался золотистый туман. Небо из ослепительно-голубого сделалось зеленовато-лазурным, и бледно-лиловая полоса обозначилась на востоке, тогда как запад сверкал расплавленным червонным золотом.

Смертельная красота!

— Уже выбрали? Что будем заказывать?

Высокий женский голос прозвучал так неприязненно, что Женя вмиг очнулась от созерцательной задумчивости. Возле их столика стояла несравненная красавица из сказок Поднебесной империи и цедила сквозь зубы:

— Могу рекомендовать юн пао, юдзу хао мин, чоп сви, ю сцу хао ханг, ча ен тан, чоу фан…

Эта тарабарщина слетала с рубиновых уст с невероятной скоростью, подобно автоматной очереди, и, что характерно, все выстрелы были направлены в Женю.

Она вдруг с изумлением поняла, что красавица вполне может крыть отборным матом, пользуясь тем, что для нее это было воистину китайской грамотой. Крошечный алый ротик аж дрожит от ненависти, раскосые глаза мечут молнии, и вообще — такое впечатление, что эта миниатюрная девочка, прекрасная, будто Серебряная Фэй[3], сейчас выхватит из высокой затейливой прически шпильку и вонзит ее прямо в горле Жене! Что это ее так разбирает, интересно?

— Таечка, ну чего ты тараторишь, будто… не знаю что? — миролюбиво, вкрадчиво спросил Олег, и Женя обратила внимание, как ласково глядит он на разъяренную официантку. — И зачем спрашивать? Сама знаешь, что я выберу. И попроси Лао, чтоб поторопился: мы голодны, как красные волки.

Девушка, не удостоив его взглядом, резко повернулась и застучала каблучками по металлическим плитам, покрывавшим пол. В удаляющемся цокоте Жене опять послышались слова, звучавшие, как экзотическая брань: «Чоп сви! Тань су ю!»

— А то, что вы заказали… всякие там юдзу… это, часом, не ласточкины гнезда, тухлые яйца и маринованные собачьи уши? — высокомерно спросила Женя.

— Слабо отведать? — поддел Олег, открывая бутылку минералки и наливая Жене в высокий стакан.

— Ну… я как-то еще не готова морально. Может быть, для начала какой-нибудь лангет или хотя бы сосиску?

— Это все дело привычки. Китайцы ведь не едят наши сыр и масло — называют их испорченным молоком. А яйца подают вовсе не тухлые: просто их несколько месяцев выдерживают в специальном растворе из соли, извести, древесной золы. Однако тебя я не буду мучить этой экзотикой. Попробуем жареную лапшу и зеленый стручковый перец с мясом. Это потрясающе.

«Стало быть, потрясающе. Очень ценные сведения», — уныло подумала Женя. Внезапно все осточертело. И псевдокитайская бутафория, и золотое свечение на горизонте, и незнакомый пряный запах, вздымающийся из трюма дебаркадера, где, очевидно, размещалась кухня. А прежде всего — точеная фигура в обтягивающем алом платье, которая застыла возле стойки вполне европеизированного бара, даже не делая вида, будто чем-то занята, а в упор уставившись на Олега.

— Таечка — от имени Таисия? — не сдержалась Женя, приложив, однако, все усилия, чтобы голос звучал ровно.

— Ее настоящее имя Тао Той, — ответил Олег с совершенно невозмутимым видом. — Она китаянка, а вот Сашка Лю наполовину русский, потому и получился такой красавец. Среди китайцев вообще красивы в основном женщины, а вот мужчины… — Он пожал плечами. — Зато Таечка могла бы представлять свою страну на каком угодно конкурсе национальных красавиц. Знаете, какой у нее размер ножки? Тридцать четвертый! Это при росте 165 сантиметров! Китайцы просто помешаны на миниатюрных женских ножках. В старину девочкам нарочно туго-натуго пеленали ступни, чтобы не росли. Младенческая ножка была одним из главных условий женской красоты!

— Вы рассуждаете как знаток и ценитель, — процедила Женя, незаметно убирая ноги как можно дальше под свой стул.

Тридцать четвертый размер, убиться веником! А у нее тридцать девятый при росте 172. Нет, это полная безнадега… Что именно, кстати? «Да все! — со странным отчаянием ответила она сама себе. — Все, все, все!»

Ужасно захотелось убраться отсюда. Пойти в гостиницу, съев по дороге какой-нибудь вульгарный, презираемый хот-дог или биг-мак. Привычно поразмышлять о проблемах российского воздухоплавания… Это же просто клиника, до чего ей не везет! «Непруха», — частенько говорила Эмма. Вот именно! Олег даже и не заметил, что они опять перешли на «вы»: сидит, рассеянно поглядывая на холм — на сопку, гори она огнем! — где поднимает к небесам свою чашу, похожую на экзотический цветок, местная телевизионная «Орбита», а Тао Той просто пожирает его глазами.

У девчонки на лбу написано, что она взбесилась от ревности! Все совершенно понятно насчет нее и Олега.

— Водички подлить? — спросил он в это мгновение как ни в чем не бывало. Его словно бы ничуть не беспокоили ни ужимки Таечки-фуфаечки, ни отчуждение Жени! Не глядя, потянулся к минералке, но круглая пластиковая бутылка внезапно выскользнула из его рук, крышка слетела — и пенистая струя, вырвавшись на свободу, окатила Женю.

Она сидела дура дурой, слушая, как слабенько шипят газовые пузырьки на ее топике и юбке. Ветерок холодил мокрую кожу. Тао Той, тоже как дура, пофыркивала в своем уголке от удовольствия — достаточно громко, чтобы быть услышанной. Да, две дуры, вот именно!

Женя двинула стулом, порывисто вскочила, чувствуя себя невыносимо униженной. Юбка с лайкрой — сохнуть будет ужасно долго. Так ей и идти с пятном на неприличном месте. Перевернуть задом наперед — еще хуже!

— Погоди, — поймал ее за руку Олег, — ну извини, извини, пожалуйста! Таечка! — окликнул повелительно.

Китаянка подошла, довольная — спасу нет!

— Дай Жене во что переодеться, а юбку высуши утюгом. Только не прожги, а то знаю я тебя, диверсантку!

Все это он пробормотал быстро, негромко, совершенно спокойно, однако при этом так властно, что ни одна из девушек даже не подумала перечить: обе послушно двинулись к люку, ведущему в кухню. В смысле, Тао Той демонстрировала восточную покорность большому белому господину, а Жене просто некуда было деваться.

Они спустились по узенькой металлической лесенке и оказались непосредственно в кухне. Докрасна раскалены электрические горелки, трещит жир на сковородках, бурлит кипящая вода. Какие-то фигуры снуют туда-сюда. Пахнет соевым маслом, чесноком, луком, бобовым соусом, перцем, чаем, свежим тестом, еще чем-то крепким, дразнящим… У Жени подвело желудок.

«Хот-дог! — подумала она с ненавистью. — Нет, два хот-дога!»

Стало чуть легче, когда Таечка свернула в узенький коридорчик, сняла с запястья, украшенного золотым браслетиком-змейкой, ключ и нарочито неторопливо открыла одну из дверей, тянувшихся по обе стороны.

Женя не сбежала только потому, что жутко захотелось увидеть, какое платье даст ей Тао Той. Фигуры у них приблизительно одинаковые, и что-нибудь вот этакое, с драконами, фениксами и золотыми хризантемами, будет великолепно смотреться на Жене!

Вошли в каютку. Теснота, стать негде, но кровать есть.

Женя поджала губы.

Тао Той распахнула шкаф, почти сливающийся со стеной, и на Женю резко пахнуло холодноватым изысканным ароматом. «Барбарис», любимые духи! Значит, Тао Той предпочитает их же? Да, вкусы схожи, и совсем неудивительно, что они обе…

Тут ненужные мысли мгновенно улетучились из головы, потому что Тао Той выхватила из шкафа и небрежно бросила на кровать отнюдь не модельное платьице вроде своего и даже не домашнее кимоно, а белый халатик вроде докторского, только до того потрепанный частыми стирками, что стало ясно: в нем занимались своим нелегким ремеслом почти двадцать поколений судомоек. Впрочем, халатик был совершенно чист и даже похрустывал крахмалом, а уж «Барбарисом» благоухал так, что Женя немножко успокоилась и, стиснув зубы, стоически разделась под бесцеремонным, оценивающим взглядом китаянки, а потом напялила на себя ее халат.

Он оказался безнадежно мал! Вспомнив Алису с ее бриджами, Женя выдохнула, сколько могла, и осторожно свела полы. Так… застегнута одна пуговица, другая, третья, на животе их вовсе нет, а на груди из трех удалось всунуть в петлю только одну. Китаяночка-то совершенно плоская, доска доской!

Женя вызывающе выпятила грудь и повернулась к зеркалу. Ну что ж, если Тао Той и похихикивала раньше, то сейчас победительное выражение слиняло с ее кукольного личика. Пусть Женя выглядит в этом халатишке до нелепости экзотично, однако и весьма эротично, нельзя не признать.

— Ну что, пошли? — задорно тряхнула она головой, не размениваясь на такие мелочи, как благодарность, и вдруг насторожилась: — Эт-то что такое?

Выстрел! Где-то наверху грянул выстрел, потом другой, и вот зашлась настоящая перестрелка!

Побледневшая Тао Той, пробормотав что-то по-китайски, рванула ящик шкафа, нырнула туда рукой и выдернула пистолет.

Ого! «Магнум» с навинченным глушителем… Женька, ты куда попала?!

Тао Той метнулась мимо, вылетела в коридор и сделала попытку захлопнуть дверь, оставив Женю в каюте, но та как-никак работала не официанткой… Через секунду Тао Той обнаружила себя полулежащей на кровати, одной и без оружия, а свою гостью — убегающей по коридору.

Женя, не оглядываясь, мчалась вперед. Которая дверь? Вроде эта, повыше других…

Ворвалась в кухню, в последний момент сообразив опустить пистолет, не проделывать спецназовские страховочные пассы, а то еще навернут по башке сковородкой!

На нее, впрочем, не обратили внимания: весь кухонный персонал собрался возле лестницы, испуганно глядя вверх, где грохотали шаги и прыжки по захлопнутому люку.

Так, назад, здесь толку не добьешься. Но не может же быть, чтобы из трюма на палубу вел только один ход!

Женя выскочила в коридор и нос к носу столкнулась с Тао Той. В тот же миг она получила неслабый удар в подвздох, согнулась и ощутила, как пальцы китаянки проворно освободили ее от тяжести «Магнума».

Одновременно с приступом боли Женю пронзила мысль: Таечка отнюдь не заботится о безопасности гостьи, она просто хочет как можно скорее оказаться наверху, потому что там Олег!

Вспышка ярости мгновенно вернула силы, однако дыхание удалось восстановить не так скоро. Прежде чем Женя успела сделать хоть шаг, китаянка добежала до противоположного конца коридора и исчезла за какой-то дверью.

Кашляя, Женя ринулась следом. Сюда, что ли? Нет, заперто. И здесь заперто, и здесь! Но не просочилась же Тао Той сквозь стену! Ударилась всем телом в первую дверь, которая сначала показалась запертой, и с маху вылетела в еще один коридор. Все правильно: остальные двери открывались наружу, а эта внутрь. Над головой раздается дробный перестук — это китаянка несется по лестнице.

Женя ринулась туда же, но Тао Той замерла, загородив путь. Женя бесцеремонно рванула ее за подол, но девушка словно и не заметила, завороженная происходившим на палубе. И вдруг с криком выскочила из люка, а грохот ее каблучков потонул в грохоте стрельбы.

Женя осторожно выглянула. Господи!..

Несколько посетителей «Джонки» сгрудились за перевернутыми столами. Кругом валяется разбитая посуда. Саша Лю распластался на полу, лицо окровавлено, однако жив: видно, как вжимается в пол, словно пытаясь слиться с ним. Рядом валяется какой-то смуглый, из простреленного плеча так и хлещет. Двое громил, схожих с ним, будто близнецы, залегли у трапа, прикрывая руками головы, а один притулился за стойкой бара, торопливо вгоняя новую обойму в пистолет. Женю словно в сердце ударило: Олег стоял на коленях, укрываясь за одним из столбов, исполнявших на «Джонке» роль колонн. Одной рукой он поддерживал навалившуюся на него Тао Той, другой тщетно пытался сменить обойму своего пистолета.

Итак, у противников одновременно кончились патроны, вот почему воцарилась эта мгновенная, мимолетная, оглушительная тишина.

Женя с отвращением взглянула на окончательно одуревшую китаянку, как вдруг поняла, что Таечка ранена. Да, по руке, бессильно царапающей пол, ползет алая струйка! Значит, девушка бездумно выскочила на палубу и тотчас получила пулю.

Женя уловила какое-то движение сбоку, повернула голову — и чуть не вскрикнула, увидев, что человек, укрывшийся за стойкой, уже управился со своим пистолетом, приподнялся, готовясь к стрельбе, в то время как Олег…

И тут что-то черно, тускло блеснуло неподалеку. «Магнум» валяется на полу!

Не раздумывая, Женя метнулась из-под прикрытия люка, зацепилась за что-то, грохнулась плашмя, да так, что дыхание занялось, но успела-таки в этом безумном броске дотянуться до «Магнума» и толкнуть его вперед. Крутясь волчком, пистолет заскользил по металлическому гладкому полу вперед — к Олегу!

Выстрел, чудилось, раздался еще прежде, чем его пальцы сомкнулись на рубчатой рукояти. Из-за стойки раздался вопль — и пальба смолкла, однако насладиться тишиной никому не удалось: взревывая сиреной, на набережную вылетел полицейский фургончик, и сквозь толпу, собравшуюся напротив дебаркадера, заскользили внушительные серые фигуры.

Те двое, что лежали у сходен, вскочили было — но лишь затем, чтобы снова распластаться на палубе с заломленными за спину руками.

Олег выхватил из нагрудного кармана красные корочки и махал ими, как обходчик, пытающийся остановить несущийся на всех парах экспресс, машет своим сигнальным фонарем. «Экспресс» в лице серого огромного омоновца и впрямь несколько притормозил, однако оружия не опустил и поглядывал в корочки только одним глазом, не отрывая другого от Олега, который, бережно опустив на пол Тао Той, метнулся к Жене, вздернул ее, будто тряпичную куклу, встряхнул:

— Ты как? Ну ты как?

Она, ничего не соображая, стояла на коленях, неподвижно смотрела в его встревоженное лицо.

— Женя, Женька!

Его голос медленно проник в сознание. Женя слабо кивнула, утверждаясь в мысли, что Олег жив, не ранен, а кровь на рукаве — кровь китаянки.

Вцепилась в его плечи, прижалась, но тотчас, спохватившись, отстранилась. Олег легонько провел губами по ее лбу и шепнул:

— Застегнись, а то вон у командира глаза выскакивают.

Женя тупо уставилась на омоновца, который покраснел, но не отвернулся, потом опустила глаза — и тихо ахнула, обнаружив, что верхняя пуговица проклятущего халатика вырвана с мясом и вся грудь наружу. Запахнулась, вскочила, чувствуя, что задыхается от стыда…

Олег медленно поднялся, стал рядом, неловко коснулся ее руки:

— Да брось ты.

— Это все она! — трясясь от ненависти, сварливо пробормотала Женя, но тут взгляд упал на бледную, неподвижную Тао Той — и от нового прилива стыда она онемела.

Омоновец, растерянно переводивший взгляд с нее на Олега, пожал плечами и махнул кому-то:

— Капитан!

Приблизился невысокий крепыш с жестким, недобрым лицом. За ним спешил человек в синей робе — да, на набережной уже стояла «Скорая». Врач наклонился над китаянкой, а капитан неприветливо взглянул на Олега:

— Опять ты здесь? Какого черта?

— Поужинать пришел, — хмуро отозвался тот. — Нельзя, да? Нельзя мне и моей девушке поужинать?

— Эта, что ли, девушка твоя? — Капитан бесцеремонно уставился на Женю, которая изо всех сил пыталась стянуть полы халатика. — Ври больше. Документы? От какой фирмы работаешь?

Это уже явно адресовалось Жене.

— «Агата Кристи», — с трудом справилась она с дрожащими губами.

— Мать честная! Чего только не придумают! — покрутил головой капитан. — Неужто старушка тоже этим делом промышляла?! Кто такие, почему не знаю? Эскорт-леди или сама по себе таскаешься?

— Эй ты, Егоров, угомонись, — негромко предостерег Олег. — Придержи язык. Женя, покажи ему документы.

Женя растерянно огляделась, вспоминая, где бросила сумку.

Ясно, где! В Таечкиной каюте!

— Они внизу, — проговорила, все еще вздрагивая. — Я там переодевалась, потому что облилась водой. Если надо, принесу.

— Ладно, потом, — отмахнулся капитан, демонстративно теряя к ней интерес. — Что тут было-то — объяснит мне кто-нибудь или нет?

Подошел Саша Лю. Он стер кровь с лица, и стало видно, как распухли губы.

— Опять хулиганствуешь, Лю? — несердито спросил капитан. — Я же тебя прошлый раз как человека спрашивал: достают? И что ты ответил? Все в порядке! А теперь что скажешь?

Саша криво усмехнулся:

— Порядок нарушен! А правду говорят, будто Кабана положили?

Егоров напрягся:

— Откуда знаешь?

— Сообщили! — Саша угрюмо махнул рукой на двух громил, которые спускались по сходням, подталкиваемые в спину автоматами. — Кабан всегда тихо приходил, знал, что и я шуметь не стану, а эти… наехали, как в кино, только что стволами не махали еще на набережной. Убит, говорят, твой Кабан, теперь нам будешь платить. Я говорю: кто босс? Они: вон, в «Патроле» сидит. — Саша повернулся, оглядел набережную: — Да где там, будет он ждать! Умотал, конечно.

— Какой номер, не заметил? — насторожился Егоров.

— Нет, помню только, что «Патрол» побитый, облезлый такой. Да ты их спроси, они лучше знают, — кивнул Саша на задержанных, которые уже грузились в автобус.

— Ага, — Егоров дернул углом рта. — Спроси их! Ждите ответа! Ну, что дальше было?

Саша рассеянно потер лоб, потом, спохватившись, обернулся к врачу:

— Таечка как?

— Руку немножко задело, ерунда, — легкомысленно отозвался тот. — Нет, правда, ничего страшного, уже приходит в себя. Вон тех, — махнул в сторону раненых, — куда крепче приложило. Это вы поработали? — Он с интересом оглядел Олега.

Тот пожал плечами:

— Стреляли…

— Так, Лю, давай колись, что потом было? — нетерпеливо хлопнул в ладоши капитан.

— Я им отдал рубли — по курсу, как всегда, — зачастил Саша, — а они: ты что, гад, в лесу живешь, не знаешь, что рубль сегодня упал? Я говорю: мужики, но ведь Кабан должен был приехать 17 августа, и я приготовил по тому курсу. Они говорят: нам гони по-нынешнему. Я: завтра опять упадет — вам что, опять по другому отдавать? «И еще как отдашь», — отвечают так ласково — и в зубы мне! И опять! Я упал, Олег подскочил, хвать за руку того, кто меня ударил, завернул за спину, а вон тот, — Саша брезгливо кивнул на раненого, все еще лежащего за стойкой, — выхватил пушку и начал палить.

— Ясно-о, — со скукой кивнул Егоров. — Он первый начал, а вы со Стрельниковым только защищались… Это я уже который раз слышу. Ладно, иди с богом, — махнул на Олега. — Я теперь человек ученый, больше цапаться с тобой не буду — опять ведь генерал из воды сухим выведет! Вали отсюда, пока я добрый! И забери с собой эт-ту… — пренебрежительное движение подбородка в сторону Жени, — сестру милосердия…

— Она очнулась? — спросила Женя.

Олег кивнул:

— Да.

Это были первые слова, которыми они обменялись за довольно долгое время. В угрюмом молчании поднялись по широкой лестнице в парк. Он был просторен, красив, но Жене было как-то не до его тенистых аллей. И даже восхитительный утес с Ласточкиным гнездом не произвел на нее особого впечатления, даже скелет кашалота возле Краеведческого музея, даже просторные набережные огромного стадиона. Ее знобило: погода испортилась, небо обложило тучами. Олег предложил поймать такси, но она покачала головой и шла, зябко обхватив плечи.

Олег беспомощно покосился, пробормотал:

— Был бы пиджак…

Но пиджака не было. Не снимать же ему последнюю рубашку ради какой-то там… Существует, конечно, старый дедовский способ согреть озябшую девушку — обнять ее, просто, без затей, обхватить за плечи, но Олег до этого не додумался, а Женя, понятно, не стала проявлять инициативу.

— Да не волнуйтесь так! — не выдержала наконец молчания. — Врач же сказал: только руку оцарапало.

Олег покосился недоумевающе:

— Ты о чем? О Таечке, что ли? О господи, да конечно, это чепуха. Тая привычна и не к такому, даром что нежная, будто цветок.

Показалось, или голос его и впрямь совершенно равнодушен?

— Где же она успела привыкнуть?

— Да здесь же. Китайцев в городе вдруг образовалось слишком много, делят сферы влияния так, что Амур выходит из берегов. Сашка — он родился здесь и вырос, а и то чужаком считается, потому что желтый. А уж приезжие… Таечка такую школу жизни прошла, что не дай бог.

— Она отлично говорит по-русски.

— Ну да, учили все кому не лень, — флегматично отозвался Олег.

«И без тебя тоже не обошлось!» — с ненавистью подумала Женя, сообразив, какой именно лексикой лучше всего владеет «нежная, будто цветок» Тао Той, не считая, конечно, узкоспециальной, кулинарной. И то, что она произнесла затем, было вызвано к жизни даже не интуицией, которая сегодня дремала (очевидно, из-за разницы во времени), а именно этой неприязнью:

— Интересно бы знать, чего ради ты на меня бутылку опрокинул? Хотел, чтобы мы с этой китаяночкой поближе познакомились?

Олег, по-счастью, пропустил мимо ушей нотки оголтелого расизма и взглянул на Женю с искренним удивлением:

— Не думал, что ты догадаешься. Извини, ничего лучшего в голову не пришло, чтобы побыстрее вывести вас из-под обстрела. Я ведь не знал, что вас опять принесет наверх — да в самый разгар! Впрочем, тебе-то я могу за это только спасибо сказать.

— Как то есть вывести из-под обстрела? Ты знал, что начнется пальба?!

— Догадался, — скромно ответил Олег. — Или, если угодно, предположил. А что я мог еще предположить, когда увидел одного из этих качков, у которого на морде написано его криминальное прошлое, настоящее и будущее, в дружеской беседе… ни за что не угадаешь, с кем! С Корнюшиным!

— Как же он туда попал?

— Ну, откуда мне знать! — дернул плечом Олег. — На прогулку вышел, наверное. Только вот попутчики у него шибко нервные оказались. Честно говоря, я сначала решил, что эти лихие робята явились по нашу душу, требовать компенсации за ущемление чести и достоинства господина грободела, и даже малость растерялся, когда они к Лю подступили. Впрочем, может быть, Корнюшин велел им совместить приятное с полезным.

— Корнюшин? То есть ты предполагаешь, что их загадочный босс, который потом исчез…

— А что толку с моих предположений? Одно могу сказать: всякое в жизни бывает, и чем дальше, тем больше этот слуга Танатос мне не нравится. Ого!..

Наконец-то! Наконец-то Женя оказалась в его объятиях! Она даже не сразу поняла, что обязана этим не внезапному взрыву чувств, а взрыву в небесах.

Гроза ударила с внезапностью божьей кары. Черные тучи на мгновение расступились, пропустив ослепительную стрелу, которая вонзилась в свинцовые, вздыбившиеся волны Амура. И тем же путем, прорвавшись из хлябей небесных, хлынул на землю ливень.

Рухнул!

И вмиг все исчезло, смазало в серой, плотной пелене дождя. Какое-то время Олег и Женя смотрели друг на друга испуганными, остановившимися глазами, но длилось это недолго: дождь сек лица, будто град.

— Бежим! — выкрикнул Олег и закашлялся, хлебнув воды.

Особых приглашений и не требовалось: Женя уже кинулась вперед. Но через пять-шесть шагов она едва не упала: ноги плясали в хлюпающих босоножках и норовили подвернуться, да и лайкровая юбчонка, намокнув, уменьшилась размера на два и липла к коже, сковывала движения.

Олег изо всех сил тянул ее за руку. Мчались, ослепнув, прямиком по лужам — впрочем, весь стадион в одно мгновение превратился в сплошную пузырящуюся лужу.

«Пузыри — значит, дождь быстро пройдет, — мелькнула мысль, но Женя взглянула на небо, на котором, клокоча, бились не на жизнь, а на смерть черно-синие тучи, и поняла, что это вряд ли. — А может, наоборот — пузыри к затяжному дождю?»

Громы били почти безостановочно, молнии бликовали в лужах. Казалось, Олег и Женя бегут по огню. С треском обламывались ветви. Поначалу Женя вздрагивала и в ужасе озиралась: чудилось, молнии бьют где-то рядом, метя в нее, а попадая в деревья, но потом поняла, что ветви рушатся под тяжестью массы воды.

Олег подтолкнул ее к широкой белой лестнице, уходящей, казалось, куда-то в тучи, подобно кавказской вершине. На первых же ступеньках Женя запыхалась и еле ползла, ощущая себя пловцом, который никак не может подняться со дна к поверхности. Но вот забрезжили во мгле уютная площадь, ряд зданий за оградой с выпуклыми чугунными звездами, а потом, о чудо, — каре желто-белых обшарпанных домов, такое уже родное! Женя по-щенячьи взвизгнула и, по щиколотку в мутном пузырящемся потоке, путаясь в ногах и босоножках, влетела в подъезд.

Лифт! Быть не может! Как же она его в первый раз не заметила? Загрохотали двойные двери — экое старье. Олег ткнул пальцем в кнопку — железная сетка, еле различимая в мутном окошке, затряслась и потащилась вниз, а трясущаяся коробочка натурально вверх.

Женя отлепила от лица мокрые пряди и посмотрела на Олега. Это же водяной, сущий водяной, только что восставший из волн. Сейчас глаза у него совершенно зеленые, а лицо посинело от холода. Надо думать, она и сама выглядит не лучше.

Засмеялась, но из горла вырвалось бульканье. И тут ее забил озноб, да так, что зубы начали выбивать громкую дробь.

В глазах Олега мелькнула тревога.

— Кранты! — выдохнул он, тоже булькая. — Заморозил девку! Сейчас будем отваривать тебя до готовности.

Заслуженный старикашка-лифт дополз-таки до верхнего этажа и замер со вздохом неподдельного облегчения.

Кое-как сладив с дверцами, выбрались на площадку.

Женя оглянулась: на полу лифта темнели две неприличные лужицы. И нечто подобное начало образовываться и на площадке.

Олег, сам трясясь в ознобе, нестерпимо долго тыкал ключом в скважину.

«Может, он не так уж часто здесь бывал?» — с внезапной надеждой подумала Женя, но тут же прокляла себя. Уставилась на странно взбугрившуюся на спине Олега рубаху. За пояс джинсов засунут пистолет, вот это да!..

Наконец замок сдался, дверь открылась. Женя с трудом переступила порог и привалилась к стенке — силы вдруг иссякли. От голода пошумливало в голове.

— Не спи, замерзнешь!

Олег схватил ее за руку, проволок по коридору, втолкнул в ванную, а потом как-то одновременно умудрился повернуть кран и поставить Женю в просторную ванну.

— Ты что, я же одета! — пискнула она, когда горячий дождь обрушился с потолка.

— Какая раз-з-зниц-ца! — проклацал зубами Олег, сдирая прилипшие к телу рубашку, джинсы, отшвыривая на полочку пистолет и в одних плавках запрыгивая в ванну.

Обхватил, прижался:

— Стой, не дергайся, а то тесно!

Жене пришлось обнять его за талию. Голова легла на грудь. Жизнетворящее тепло нисходило с небес, и постепенно оба перестали стучать зубами и конвульсивно содрогаться.

— Все, хана твоим вещичкам, — пробормотал Олег прямо в ухо. — Как думаешь, не полиняют?

— Не знаю, — выдохнула она, как можно крепче стискивая веки.

— Может, лучше на всякий случай снять?

— Наверное…

Одной рукой он потянул вверх топик, другой вниз — юбку. Женя покорно вскинула руки, потом переступила ногами.

Мокрое тяжело шлепнулось на пол.

Вода в ванне поднялась почти до колен.

Олег снова прижал ее к себе и прерывисто вздохнул.

— Ты что? — пробормотала Женя ему в грудь, как во сне ощущая его ладони на своих бедрах. Догадка, что трусики сползли вместе с юбкой, имела смысл лишь потому, что сам Олег оставался хоть частично одет. Впрочем, она не чувствовала никакой преграды меж их прильнувшими друг к другу телами. «Он хочет того же, что и я!» — осознала вдруг — и ноги подогнулись.

Олег осторожно опустил ее в воду. Его лицо придвинулось, медленно сомкнулись ресницы. Женя обреченно закинула голову, зажмурилась изо всех сил — и тотчас ее оцепенелая от одиночества плоть наполнилась жаром, горячие губы прильнули к губам, а руки его, чудилось, были везде… У нее помутилось в глазах.

— …Добрый вечер!

Женя так и рванулась на этот голос, в кольцо этих жарких рук, к ласковым губам.

— Почему вечер? — спросила наконец, когда смогла говорить.

— Да потому, что прошли уже ровно сутки с тех пор, как ты прилетела, — сейчас шестнадцать часов, а это, согласись, гораздо ближе к вечеру, чем ко дню.

Сутки?! Да, хорошо же она их провела! Съездила, называется, в служебную командировку. Если вчера часа два еще были, с натяжкой, этой самой службе отданы, то вся ночь… Этот диван, и кровать в соседней комнате, да и вся мебель имели такой вид, будто здесь три мушкетера отбивались от гвардейцев кардинала. Они с Олегом сошли с ума, просто с ума сошли!

— Еще странно, что соседи не пришли, не устроили скандал. Репутация твоего брата в их глазах безнадежно испорчена.

— Чихать я хотел на его репутацию! — жизнерадостно сказал Олег. — Давай, давай, вставай по-быстрому!

И сдернув Женю с постели, понес в ванную.

Она долго стояла под душем (на сей раз одна). Теплые струйки бежали по телу извилистыми ручейками, сливались причудливыми потоками. И в сердце так же причудливо сливались счастье и печаль. А что еще можно чувствовать после такой безумной, самозабвенной ночи? Как давно Женя не испытывала ничего подобного!.. Велико искушение признаться, что не испытывала никогда… нет, правда, столько времени минуло, что «давным-давно» стало почти синонимом «никогда». Как говорится, тело заплывчиво, а дело забывчиво.

Олег, небось, успел тихонько позвонить домой, предупредить жену, что задерживается «на задании» или где-нибудь там еще. А, ладно! Женя постаралась не пропускать в сознание язвящие мысли и вышла из ванной с самым счастливым видом. Прежде всего потому, что была воистину счастлива.

На столе дымились сосиски и сахарно розовели небрежно разломанные огромные помидоры.

— Ешь давай, — проворчал Олег с набитым ртом. — А на ужин еще чего-нибудь купим. Я понимаю, тебе надоело, но уж не взыщи, больше нет ничего.

Да, эти сосиски и помидоры они ели всю ночь, потому что приступы страсти перемежались приступами лютого голода, особенно у Жени. Еще хорошо, что в холодильнике был немалый запас этого добра. Вот именно — был.

— Ну, я готова, — отложила она вилку. — Пошли?

Олег не шелохнулся — глядел на нее.

— С ума сойти, — пробормотал наконец. — У меня еще ночью возникло подозрение, что в эти сосиски что-то подмешано. Или в помидоры впрыснуто. Я вот именно что готов. Если б не панический страх перед Грушиным, который вот-вот начнет обрывать телефон, я б тебя сейчас…

Он быстро, жадно поцеловал Женю, постоял минутку, тепло дыша ей в волосы, а она слушала, как колотится его сердце. Или собственная кровь клокотала?

«Пусть хоть так, — тихо молилась Женя, прильнув щекой к его груди. — Пусть будет как будет! Все равно ненадолго. Два-три дня — и все. А потом я уеду, мы больше никогда не увидимся, никто ни о чем не узнает…»

Она даже не ожидала, что мысль о неизбежной разлуке причинит такую боль. Загнала ее поглубже, будто занозу в рану, и прошептала:.

— Пошли, ну пошли…

И они пошли.

Вернее, поехали. Дом журналиста, сказал Олег, находился не очень далеко, однако, по признанию того же Олега, у него ноги подкашивались. Женя испытывала сходные ощущения, поэтому никак не возражала против поездки.

Чтобы занять себя, не позволить беспрестанно бултыхаться в сладком сиропе воспоминаний, она постаралась вызвать в памяти карающий образ Командора-Грушина и спросила:

— Ты эту Алину Чегодаеву хорошо знаешь?

— Так, здрасьте — до свиданья. Один раз она умудрилась на корню загубить дело, над которым я работал. Строила из себя неистовую репортерку-правозащитницу. Ненавижу таких стервоз! Конечно, как фотограф она очень талантлива, но какая-то вся немытая, табачищем пропахшая…

— Да ты что? — изумилась Женя. — Я видела ее студенческое фото — там она просто девочка с рекламного плаката!

— Не обольщайся, — усмехнулся Олег. — У нее тощее личико, жидкие волосенки, куриная грудь. Извини, конечно, наверное, ужасно, что я так отзываюсь о женщине, но это и не женщина вовсе. Фурия фуриозо! Думаю, в том, что ей лучше всего удаются фотографии именно молний, психоаналитик мог бы много чего найти!

— Молний? — Женя даже отпрянула. — Ты это серьезно?

— А вот сейчас сама увидишь.

«Тойота» остановилась перед двухэтажным кирпичным особнячком, притулившимся на косогоре. Впрочем, в Хабаровске все улицы, кроме трех главных, идущих параллельно, — косогоры, и эта, улица Запарина, не была исключением.

Олег не без усилия сдвинул с места огромную дверь, потом другую такую же. Вошли в просторный полутемный вестибюль. В здании царила тишина, и Женя со стыдом вспомнила, что на дворе шестой час. Все добрые хабаровчане уже закончили работу, а она свою еще не начинала!

— Минуточку! — воскликнул Олег. — Это еще что?!

Он возмущенно глядел на табличку, которая покачивалась на веревке, протянутой поперек коридора, и гласила: «Выставка закрыта».

— Опоздали, — с ужасом выдохнула Женя. — Грушин убьет…

— Ты что, опоздали! Да после пяти тут самый народ должен быть! Наверное, нарочно закрылись пораньше и квасят потихоньку, обмывалку вернисажу устроили. Прорвемся!

Он высоко занес длинную ногу, перемахнул заградительное сооружение и сделал Жене знак следовать за ним.

Фотографии были развешены уже вдоль лестницы, но Олег не дал Жене полюбоваться на таежные пейзажи, звериные морды и пляски аборигенов, что составляло основу сюжетов, а сразу потащил к десятку-двум огромных снимков, развешенных в самом выгодном месте зала.

Это были портреты молний. Никакое другое слово для них просто не годилось — именно портреты неких живых существ, страдающих, торжествующих, проклинающих, карающих. Они застыли в причудливых позах посреди небес, однако даже в их вынужденной неподвижности чувствовалась скрытая пульсация жизни.

Некоторые фотографии могли быть названы уникальными, и оставалось только диву даваться, как Алине удалось поймать эти мгновения.

Например, там была фотография мальчишек-футболистов, отпрянувших от «мяча», которым вдруг пожелала стать шаровая молния.

Был снимок самолета, вставшего дыбом перед чащобой огненных стрел, вдруг возникших на его пути.

Самое поразительное впечатление производила фотография человека, бегущего под дождем к машине. Это был, строго говоря, бег мертвеца, потому что в темя ему уже уткнулся карающий перст молнии…

— Может быть, монтаж? — шепнула Женя, не в силах оторвать глаз от жутких кадров.

— Бог знает, — тоже почему-то шепотом ответил Олег. — Алина клянется, что видела все это своими глазами. Она не расстается с фотоаппаратом в буквальном смысле слова, тем паче — в грозу. А если та ударит ночью, не уходит со своего балкона до тех пор, пока не снимет каждую молнию.

Да, Женя обратила внимание, что на нескольких фотографиях повторяется один и тот же пейзаж: плоский берег, река, размытые силуэты дальних сопок.

— Алина, как бы я к ней ни относился, настоящий профессионал, а по большому счету — жрица молний. Она, кстати, из тех счастливцев, которым удалось заснять «красные призраки» и «синие струи». Для этого надо было подняться на самолете самое малое на девяносто кэмэ. Вот, видишь?

«Синие струи» являли собой сказочно красивое зрелище, подобное северному сиянию самых разных оттенков синего и фиолетового цветов. А описать «красные призраки» одним словом было невозможно. НЛО, деревья, человеческие фигуры, резвящиеся меж облаков…

— В древности их называли «огненными элементалями» — духами небесного пламени, — тихо молвил Олег. — Да, она не просто профессионал — она из посвященных. Молнии считают ее своей, оттого и открываются так… почти бесстыдно. Ну ладно, пошли дальше. Вон кабинет секретаря Союза. По-моему, там звенят стаканы.

Женя с трудом оторвалась от фотографий, но не переставала оглядываться.

Да… Похоже, тот старый спектакль оказался для его участников событием гораздо более роковым, чем могла себе представить даже Аделаида-Глюкиада!.. Ее душой вдруг овладела странная жалость к этой неведомой Алине. Чего ищет она в жадной, исступленной охоте за молниями? Только ли эффектных кадров, которые приносят деньги и славу?… Жене приходилось читать о поразительных случаях, когда человек, в которого ударяла молния, не умирал, а обретал некие необычайные свойства.

Алина ловит молнии, в этом Женя не сомневалась. Ищет не созерцания их, но встречи с ними.

Зачем? Чего ждет от этого свидания, которое может оказаться роковым?

Может быть, искупления ищет ее душа? Невероятной встречи с давным-давно умершим, которого она сама толкнула в объятия смерти?… Или та старая история уже давно забыта ею, и не осталось ничего, кроме вечно неудовлетворенного тщеславия, которое является непременным свойством и всякого истинного художника, и обычного честолюбца?

Из-за двери, к которой они крадучись приблизились, доносились приглушенные голоса и — Олег не ошибся! — звон стекла.

— Я же говорил! — усмехнулся он и осторожно, словно опасаясь спугнуть добычу, потянул на себя дверь. Открыл ее почти наполовину, но люди, собравшиеся в кабинете, его не замечали.

Женя изловчилась и, потеснив Олега, тоже заглянула внутрь.

Здесь и правда пили: человек пять потрепанных мужиков сгрудились вокруг журнального столика, уставленного бутылками и кульками с какой-то закуской, и торопливо, даже не чокаясь, угрюмо осушали рюмку за рюмкой. Еще несколько человек тихо беседовали. Все курили, и сквозь густую сизую пелену не сразу можно было разглядеть большой фотопортрет, поставленный на письменный стол и подпертый со всех сторон стопками книг и коробкой с шахматами, чтобы не падал.

Очевидно, фотографию только что поместили в рамку под стекло: мужчина в синем рабочем халате аккуратно собирал со стола обрезки стекла и инструменты.

Это был портрет еще молодой женщины, и Женя пусть не сразу, но все же узнала ту развеселую девицу, которая так беззаботно улыбалась в «салуне» Глюкиады. И здесь Алина еще молода и столь же улыбчива, но, боже мой, как же старил, как гробил ее этот тусклый, безжизненный взгляд!

Чудилось, она только притворяется молодой — молодой, веселой, живой!

Невысокая седая женщина приблизилась к фотографии, критически оглядела ее, зажав в углу рта нещадно дымящую сигарету, а потом вдруг с необычайным проворством, прямо-таки жестом фокусника, нацепила на край портрета черную ленту, завязав ее небрежно-изысканным бантом, слишком красивым для траурного знака…

— Бог наказал, чего же еще?

Олег и Женя переглянулись…

— А чего же? Молния — это только для дураков электричество, а для умных она — перст Божий. Коли человек нечестив и грешен, не миновать ему небесной кары. Второе пришествие Христово будет как молния!

— Ну, пока до него еще время есть, — улыбаясь с некоторым ехидством, сказал Олег. — Но почему вы думаете, что эту несчастную Бог покарал? За что, собственно?

— Молния, гром, гроза для того Господом сотворены, чтоб человек смирялся в страхе! Услышал гром — затвори окна, двери, сотвори крестное знамение, умоляй Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Деву о милосердии в те поры, когда бьет он грешных и полчища врага рода человеческого. А эта… покойница что выделывала? Выйдет на лоджию — и ну Божьи дива фотографировать! Тут небось вся нечисть за ее левым плечом сбиралась, злорадствовала, на неверный промысел, на слабую для бесовских оков душу любуючись! И то чудо, что Господь ее давным-давно не покарал, ну да он ведь многотерпеливец.

Проповедь вполне могла затянуться до бесконечности, да, к счастью для слушателей, непреклонная Людмила Васильевна воздела очи горе — и в ее, фигурально выражаясь, зобу дыханье сперло:

— Опять! Опять они по крышам лётают! Черти окаянные!

Олег и Женя снова быстро переглянулись в полной уверенности, что проповедница, хлебнув через край религиозного экстаза, погнала гусей, однако, к их изумлению, возмущением зажглись и взоры прочих бабок:

— Руфоры чертовы!

— Переломают ноги, поубиваются!

— Серафима, а ты куда глядишь? Твой Санька вовсе от рук отбился, скоро вообще с крыши слезать не будет!

— Да ты на своего Серегу посмотри, чего меня честишь? Сам мало что двоечник, так еще и ведро всегда мимо мусоропровода вываливает. Давеча я ему говорю: «Подбери, Сереженька, чего грязищу развел?» А он мне: «Тебе надо, ты и подбирай!»

Олег подмигнул, и Женя осторожно шагнула в сторону. Их уход остался незамеченным.

— Нет, я все-таки не понимаю! — упрямо сказала Женя. — Ну, пусть Божий перст, это, в конце концов, неважно, но ведь здесь — та же самая смерть! Та, от которой ее героиня спаслась в пьесе! И все чисто, без обмана. Молния есть молния. Ладно — такая судьба, рок человека ищет и тому подобное. Но почему это случилось именно сегодня? Ведь она лет десять непрерывно охотилась за молниями, не пропускала ни одной грозы. Почему ее убило как раз теперь, когда, по пьесе, настал ее черед рассказывать историю своего спасения? Именно после Стоумова, Полежаева, Неборсина, Климова, Аделаиды Пахотиной? Как же так могло случиться?!

Олег помолчал, потом сказал:

— Думаю, этого и не случилось. Это произошло.

Несколько мгновений Женя пыталась вникнуть в разницу между этими двумя синонимами, потом ее вдруг осенило — нет, ударило догадкой. Она резко отстранилась:

— Ты серьезно?

— Ну, более или менее, — уклончиво ответил он, запрокидывая изо всех сил голову и глядя на верхние этажи дома.

В ряду грязно-белых балконов и лоджий один, на восьмом этаже, смотрелся страшно: с черными, словно обугленными полосами. Когда Алину ударило молнией, она вцепилась в металлические перила. Это удвоило силу удара — даже краска оплавилась.

— Мне хоть и не удалось узнать в полиции ничего толкового — несчастный случай да несчастный случай, — продолжал Олег, — все же одно я выяснил наверняка: ее ударило в голову, в макушку. Но ты посмотри: она жила на восьмом этаже. Сверху — еще один балкон. И никто ничего не упомянул о том, что молния разрушила там бетонный пол и прошла насквозь, чтобы добраться до Алины. Да и про громоотводы все-таки забывать не стоит. Короче, предлагаю немножко покататься на лифте. Нет, не в этом подъезде. В следующем.

И он потащил Женю за собой.

Она пыталась было расспрашивать, однако в подъезд следом за ними вошел бородатый мужик с собакой, и Олег предостерегающе стиснул Жене руку.

— Вам какой? — спросил хозяин пса, ловко зажимая своего бульдога в угол тесного лифта и занося палец над панелью с выжженными и почерневшими, словно в них тоже било молнией, кнопками.

— Нажимайте, — обаятельно улыбаясь, предложил Олег. — Нам выше.

— Выше меня только крыша, — гордо сообщил попутчик. — Вы что, тоже из руферов? Вроде староваты…

Женя открыла было рот, чтобы спросить, кто, в конце концов, эти самые руфоры или руферы, но Олег снова сжал ее кисть, да так, что Женя невольно пискнула.

Попутчик подозрительно покосился на нее, но Женя уже стояла с каменным лицом. На счастье, вдруг заскулил пес, и хозяин тотчас переключился на него:

— Тихо, Атос. Уже скоро! — И пояснил: — Не любит лифтов. А вы на девятый этаж к кому? К тете Кате насчет комнаты?

— Мы из отдела по работе с несовершеннолетними, — изрек Олег, сурово глядя на попутчика. — Пора с вашими руферами разобраться!

— Давно пора! — последовал восторженный отклик. — Убьются же когда-нибудь, придурки. И еще поди знай, просто так они у тебя над головой носятся или просматривают квартиры верхних этажей. Я уж не раз говорил: ребята, ведь если кого, не дай бог, грабанут, вас первых в наводчики запишут, не отмоетесь потом.

— Кстати, вы не знаете, где найти ключ от чердака? — спросил Олег. — Обычно хранится у кого-то из верхних жильцов…

Лифт остановился.

— У меня раньше и хранился, — сообщил попутчик. — Да замучился замки менять. Не поверите: штук пятнадцать навешивал — все сворачивали! И во всех ближних домах то же самое. Конечно, если бы жильцы против них объединились да в один прекрасный день позапирали все чердачные люки, перерезали бы им, так сказать, коммуникации, тут-то они поплясали бы! Бегайте по крышам, пока не посинеете, а спуститься не моги!

— Нет, это не метод! — возмутилась Женя. — Они полезли бы на балконы девятых этажей, чтобы пройти через квартиры. Вот прямой путь к преступлению! А если бы кто-то сорвался с балкона?!

— Это в вас педагог говорит, — с сожалением вздохнул словоохотливый собеседник. — А также работник полиции. Но вот пожили бы на девятом этаже…

Безнадежно махнув рукой, он вошел в дверь своей квартиры, а Олег с Женей уставились на чердачный люк, который мало что не был заперт — распахнут настежь!

— Мы что, туда полезем? — робко спросила Женя.

— Обязательно, — с видимым удовольствием кивнул Олег. — Но если ты боишься высоты…

— Боишься высоты! — покровительственно усмехнулась Женя. — Было б чего бояться! Ты лучше скажи, кого мы ловим? Кто такие эти руферы?

— Давай полезем, вся информация по пути, — шепнул Олег. — А то, может, наш попутчик подслушивает под дверью. Дико — чтоб работник полиции не знал о руферах!..

По узенькой лестнице взобрались на так называемый технический этаж, а по-старому — чердак, и, почему-то пригибаясь, хотя вполне можно было идти в полный рост, побрели среди балок и стропил, высматривая ход на крышу.

— А разве в Нижнем пацаны по крышам не бегают? Roof — это по-английски крыша.

— Как это — бегают? — растерялась Женя.

— Молча, с криками — кто как! Это уже чуть не официальный вид спорта! Правда, я думал, они предпочитают крыши старых домов: островерхие, скользкие. Но гляди, и на здешних, плоских, водятся… Интересно!

Люк на крышу оказался откинут — сверху доносилась музыка.

— Я построил на песке чудесный город… — подтягивали, не попадая в лад певцу, ломающиеся голоса.

— Красные гуляют! — хмыкнул Олег. — Ладно, вперед. И не робей — я с тобой. И побольше улыбайся, главное. Пацаны-то они пацаны, но все-таки мужского рода…

«Пацанов мужского рода» на крыше оказалось трое. Двое меланхолически валялись прямо на раскаленном толе, третий бродил туда-сюда, глядя себе под ноги так внимательно, словно искал клад.

— Эх, красота!.. — Олег уставился в небо, словно не замечая мальчишек.

Женя посмотрела вверх с опаской.

Да… небо! Небушко! Голубое, щемяще высокое, с белым призрачным кругляшком луны над горизонтом. Ох уж этот гипнотизирующий, пьянящий простор…

Она закрыла глаза, пытаясь осознать, что чувствует. Так чудом исцелившийся человек иногда вслушивается в свои ощущения, пытаясь понять: не вернулась ли прежняя боль?

Нет, пока тихо, вроде не ноет нигде…

— Эй, ты что? — Голос Олега. — Ты как?

Женя не успела ответить.

— Тетенька, у вас головка закружилась? — хихикнул кто-то рядом. — Сюда слабонервные не ходят!

Она открыла глаза. Рыжий, конопатый, долговязый мальчишка лет пятнадцати озирает ее с ехидной усмешкой.

— Сам ты слабонервный, — сказала она, подходя к парапету и сильно перегибаясь вниз. — Подумаешь, высота! Было бы отчего кружиться!

Ребята как по команде вскочили и ринулись к ней. Олег мгновенно преградил им путь.

— Спокойно, — сказал предостерегающе, сунув руки в карманы. — Спокойно, дети!

— Это кто здесь еще дети? — противным голосом протянул черноволосый малек, резкие, словно углем намалеванные брови которого вмиг вызвали в Жениной памяти нахмуренный лоб пророчицы Людмилы Васильевны.

— Ты Сергей? — спросила Женя, глядя на него с самым озабоченным видом. — Там твоя бабуля подговаривает остальных подняться на крышу и погнать вас отсюда.

Сказано было, конечно, для хохмы, но Серегино лицо выразило подлинный ужас. Похоже, он и впрямь считал Людмилу Васильевну способной на такие подвиги!

— Серега! — Рыжий погрозил ему кулаком. — А ну дуй вниз! И сиди сегодня дома. Не хватало нам тут еще бабы Люды. Забыл, что в прошлый раз было, когда она вышла из тумана?

Однако Женя ненароком угодила не в бровь, а в глаз! Серега мгновенно исчез в люке.

— И еще Санькина бабка бушует, — сообщила она, серьезно глядя на рыжего, в котором с первого взгляда угадывался коновод. — Кто из вас Санька?

Белобрысый паренек без слов провалился сквозь крышу.

— А ты своей бабки не боишься? — усмехнулся Олег.

— А я не местный, я с первого микрорайона. Там у нас одни панельные пятиэтажки, никакого кайфа, потому и тусуюсь здесь, — охотно отозвался рыжий.

— Я думал, вы только по старинным крышам гоняете, — со знанием дела продолжил Олег. — А тут что за кайф?

— Амур красивый, — махнул рыжий в сторону реки. — К тому же нас сейчас в центре гоняют — одурели все! Сто`ящие крыши только на Муравьева-Амурского да на Серышева, а там менты секут — будь здоров. Совсем некуда бедному руферу податься.

— Не пойму — что за радость в этих крышах, — пожала плечами Женя. — Вот парашют — это да. А еще лучше — воздушный шар.

— Парашют не прикалывает, — категорически рубанул ладонью рыжий руфер. — Не-а! Летишь к земле как дурак. Что за интерес? Вот воздушный шар — это уже лучше, он владеет высотой, но его же просто так в лавочке не купишь. Разбогатеем через сто лет — скинемся на шарик. А пока будем здесь кайф ловить. Ничего, в такую грозу, как вчера была, и эта крыша — находка!

— О, так вы и под дождем лётаете? Но ведь мокро, скользко… Впрочем, я в юности купаться любил в грозу. Знал, что смертельно опасно, а не мог себя удержать…

— Всякий по-своему оттягивается, — согласился парень. — Слышали, наверное: тут женщину убило, которая молнии фотала. Человек вообще от грозы дуреет. Я видел этой ночью, как один дядька рыбу с балкона ловил.

И захохотал, явно наслаждаясь выражением лиц слушателей.

— И… много наловил? — наконец выговорила Женя, с опаской поглядывая на жизнерадостного подростка, не спятил ли, часом: до воды метров двести — это какая же леска должна быть?!

— Но что-то он поймал, точно! Во всяком случае, я видел, как на конце лески что-то чернело.

— А-ах! — с силой выдохнул Олег.

Женя обеспокоенно обернулась к нему, а рыжий воспринял это как знак недоверия.

— Клянусь крышей! С балкона на девятом этаже ловил. Идите сюда!

Он перебежал к другому краю крыши и перевесился через парапет так, что пятки повисли в воздухе.

Олег ринулся следом. Женя тоже навалилась на парапет и уставилась на балкон девятого этажа.

Балкон, да и балкон. Полно алых и розовых гераней в горшках, пол застелен резиновым ковриком.

Олег нашарил ее руку, тихонько сжал. Женя усмехнулась было, решив, что он остерегает не наклоняться слишком низко, как вдруг увидела, куда он показывает глазами.

Левее, на этаж ниже гераней, находился черный, обугленный балкон, на котором убили Алину Чегодаеву.

Убили, да… И молния была тут совершенно ни при чем.

— Разумеется, это и в голову никому не взошло, — быстро говорил Олег, пробираясь по чердаку. — Если бы полиция опросила ребят, подозрения неминуемо возникли бы. Но может быть, еще дойдут до этого… Только, боюсь, поздновато будет.

— А ты когда догадался? После слов рыжего о рыбной ловле?

— Честно говоря, меня эта жуткая Людмила Васильевна надоумила. Помнишь ее первые слова: «Молния — это только для дураков электричество». Может, я, конечно, и дурак, но ведь все равно — электричество! На что больше всего похожи признаки поражения молнией? На сильнейший удар током! Все правильно, ведь наш герой не воспроизводит в точности судьбу сценического персонажа, а имитирует ее.

Женя споткнулась так, что Олег едва успел подхватить.

— Ты что трясешься? — прижал к себе. — Замерзла или боишься?

— Сама не знаю. — Она обняла его, успокаиваясь в этой теплоте. — Ты опять ведешь к спектаклю…

— Я веду! — невесело усмехнулся Олег. — Жизнь ведет. Вернее, смерть… И хоть ты посмеялась давеча: мол, что за чушь, будто кто-то мстит за оскорбленное достоинство Смерти, — очень похоже, так оно и есть. Это все напоминает ритуальное жертвоприношение, знаешь ли. И проделывается человеком изощренным, изощреннейшим!

Женю опять начала бить дрожь.

— А может, он просто псих? — с надеждой выбила зубами морзянку.

— Тогда это еще хуже, потому что предполагает отсутствие всякой постижимой логики. То есть со своей точки зрения, конечно, он будет поступать вполне логично, однако пойди-ка проберись по лабиринтам его сознания!

— Да мы и сейчас не больно-то пробираемся, — уныло вздохнула Женя. — Мы не способны его опередить, потому что, если честно, еще вчера не способны были поверить во все это. Алина была обречена, мы могли ее спасти, но…

— Ты сто раз права, — угрюмо кивнул Олег.

Он спустился на площадку девятого этажа, помог сойти Жене и заботливо снял клок паутины с ее волос.

— Я не очень чумазый? Ну что, пошли?

— Погоди! — Женя поймала его руку, занесенную к звонку. — А вдруг он сейчас там?

— Исключено. Зачем? И помнишь, что сказал мужик с бульдогом? «Вы к тете Кате насчет комнаты?» Значит, тетя Катя опять сдает жилье! Нет ни малейшего сомнения, что ее квартирант, этот р-рыболов-любитель, — в горле Олега что-то заклекотало, — съехал нынче же утром ни свет ни заря.

И он решительно вдавил палец в кнопку звонка.

Именно этими словами: «Ни свет ни заря!» — сообщила им о съехавшем жильце маленькая, мягонькая, словно тряпичная кукла, тетя Катя.

У нее были заплаканные глаза, руки дрожали, а все доброе, сдобное личико выражало такую печаль, что Жене стало неловко. У бедняжки какие-то неприятности, а тут еще они явились голову морочить!

Олег и правда морочил: начал так шумно восхищаться сдаваемой комнатой, что хозяйка даже забеспокоилась

— Вы бездетные? — спросила подозрительно. — А то знаете, как бывает: сговоришься на одно, а получаешь другое. Явятся с дитем и ну права качать: мол, взяла задаток, так и помалкивай.

— Нет, детей у нас нет, — покачала головой Женя, и в ее голосе невольно прозвучало такое сожаление, что хозяйка безоговорочно поверила.

— Переезжать когда думаете? — спросила, ощутимо смягчаясь.

— Если решим окончательно, то завтра, — сказал Олег, озирая чистенькую комнатку, в которой рука заботливой хозяйки, к сожалению, не оставила ни следа прежнего жильца. При такой страсти к порядку тетя Катя вполне могла и дверную ручку спиртом протереть — Женя этому ничуть не удивилась бы! — А какие проблемы?

Тетя Катя смущенно поджалась.

— Да мне бы задаток… За свет надо платить…

Олег безропотно вынул из кармана тысячную купюру. Тетя Катя потянулась было к деньгам, но отдернула руку:

— Нет уж, как окончательно сговоримся, тогда и возьму. А пока тряхну заначкой. Главное дело, позавчера только расплатилась и за квартиру, и за свет, и за коммунальные услуги, и за телефон, а сегодня глядь — на счетчике аж двести киловатт откуда ни взялось! Да я и за три месяца столько не выжгу. Молния их, что ли, съела?

Олег незаметно пошевелил пальцами, и Женя вмиг смекнула, чего он хочет.

— А вид с балкона какой открывается? — спросила она, и тетя Катя послушно ринулась вперед.

— Вид хороший, просто замечательный! Амур — он и есть Амур. Вы не бойтесь, в окна не сильно задувает. На зиму я, конечно, заклеиваю, да и топят хорошо. А вам надолго комната нужна?

— Пока не знаю, — промямлила Женя, растерянно оглядываясь, и тотчас рядом возник Олег.

— Да, вид потрясный! — сообщил столь жизнерадостно, что у Жени стукнуло сердце: значит, что-то нашел. — Ну, давайте сделаем так: мы подумаем, а завтра вам позвоним. У нас еще одна квартирка на примете, обещали сегодня подъехать посмотреть.

— Смотрите, конечно, — с обиженным выражением разрешила тетя Катя. — А квартирка та где будет?

— На Масложиркомбинате, — не моргнул глазом Олег.

— На Масложиркомбинате?! — ужаснулась тетя Катя. — Да вы что, отцы родные! Там же экология вся насквозь гнилая, шум с утра до ночи, а ехать до города сколько? То ли дело у нас, в Прибрежном: красота, тишина, воздух чистый… Я к своим квартирантам не лезу, у вас и холодильничек будет, старенький, правда, «Саратов», но свой, и шкафчик для посуды… И городским телефоном я пользоваться не запрещаю, звоните, сколько хотите…

— Вы с телефоном поосторожнее, — сердобольно посоветовала Женя. — А то знаете, какие люди бывают: наговорят, а хозяева потом расплатиться не могут.

— А у меня племянница в междугородке работает! — с торжеством сообщила тетя Катя. — Я всегда все про своих квартирантов знаю. Вот как звонил мой-то последний в Нижний Новгород на прошлой неделе, так Лариска мне сразу и доложила.

Звонил в Нижний Новгород! Женя нервно стиснула руки. Стоп… На прошлой неделе! Но в это время Корнюшин и сам был в Нижнем — во всяком случае, в этом уверен Олег.

— Да он и не отказывался платить, — продолжала тетя Катя. — Человек тихий был, приятный, даром что урод, каких свет не видывал!

— Урод, говорите? — рассеянно переспросил Олег, роясь по карманам пиджака. — Ручка… телефончик ваш записать… А что ж в нем такого уродливого?

— Да как сказать… Пол-лица как у человека, красавец да и только, а пол-лица все перекорежено, изрезано, выдавлено. Жуть!

— И долго он жил у вас, этот урод? — спросил Олег, бросив на Женю недоуменный взгляд.

У хозяйки опять сделалось обиженное лицо:

— Снял комнату 15 июля на три месяца, а сам почти сразу уехал в командировку. Не было его неделю, потом появился, опять уехал, опять появился, пожил недельку, а сегодня утром и говорит: «Извините, мол, Катерина Андреевна, обстоятельства переменились, не поминайте лихом!» — и сгинул. — Она длинно, горестно вздохнула. — Что же, я понимаю. Говорю: «Ну что ж, Игорь Иваныч, мне это, конечно, не так чтобы радость, ты уж извини, но задаток я тебе не отдам, потому что, по нашему соглашению, ты предупреждать должен был, что съезжаешь, заранее, за…»

— Вы сказали, квартиранта вашего Игорь Иваныч звали? А фамилия его как? Не Литвиненко? Я потому спрашиваю, что знал одного Игоря Литвиненко, вот уж урод так урод, что моральный, что физический.

— Нет, фамилия его была Стоумов, — сообщила тетя Катя. — А на Масложиркомбинате еще и криминальные структуры окопались, так что вы лучше возвращайтесь ко мне!

Дар речи они обрели только в лифте.

— Да… а он очень даже не дурак, — выдавил Олег. — Хитрый Митрий! Сказать, что это убийство с заранее обдуманным намерением, — значит просто ничего не сказать. Еще как обдуманным!

— Стоумов, Стоумов! — прошептала Женя. — Игорь Стоумов! Но он же в драке убит. Или не убит? Слушай, нельзя ли уточнить, в самом деле тогда погиб именно он? Тот самый Игорь Стоумов?

— Ну, уточнить, конечно, можно. Однако я сам проверял его судьбу по просьбе Грушина всего несколько дней назад. Умер, умер. Хотя… мертвые иногда имеют обыкновение воскресать, что да, то да! Но почему тебя так заинтересовал Стоумов?

— То есть? — озадачилась Женя.

Не отвечая, Олег вышел из подъезда и чуть ли не бегом ринулся через двор. Женя едва поспевала за ним.

— Почему — зачем? — спросила, задыхаясь не столько от бега, сколько от волнения, но Олег ответил не прежде, чем добежал до притулившейся за рулем «Тойоты» и прыгнул за руль.

— Сейчас, вот в эту данную конкретную минуту, для меня важно одно: убийца не Корнюшин. Во всяком случае, Алину убил не он, хотя было у меня такое подозрение. А кто — мы еще успеем разобраться. Ничего, разберемся! — упрямо ответил на недоверчивый Женин взгляд. — Гораздо интереснее другое: если Корнюшин не палач, то почти наверняка следующая жертва. И поскольку мы с тобой ничего не знаем о нем со вчерашнего вечера, вполне возможно, что казнь уже свершилась.

Женя сжалась в комок на сиденье, обхватила плечи ладонями. Олег, не выпуская руля, содрал одной рукой с себя пиджак, протянул ей:

— Надень. Это тебя, наверное, на крыше продуло. Хорошо бы, конечно, полечиться добрым старым проверенным методом, но, увы, недосуг…

В его глазах таилось беспокойство. Женя кивнула: если бы вчера Олег не был так уверен, что Корнюшин и есть убийца, все могло сложиться иначе. А теперь… целый день прошел!

Поток автомобилей к вечеру несколько поиссяк, и «Тойота» в считаные минуты прошила крутые улицы, врезалась в уже знакомую Жене тенистую аллейку и замерла как вкопанная у крыльца «Танатос».

На крыльце дама в черном костюме запирала дверь.

— Минуточку! — крикнул Олег, выскакивая. — А где Кирилл Петрович?

— Ушел часа два назад, — ответила дама, вынимая ключ из замка и пряча в сумочку. — Придется вам прийти завтра.

— Послушайте… — Олег шагнул к крыльцу. — Послушайте, вы не впустите меня? Я был здесь вчера и забыл одну вещь… выронил…

— О, ну конечно, а я-то думаю, где вас видела! — обрадовалась дама. — Но не беспокойтесь, вашу записную книжку нашел Кирилл Петрович. Только-только вы ушли, он мне говорит: «Лидия Сергеевна, этот господин выронил книжку, я попытаюсь его догнать, там может быть что-то важное!» И сразу уехал, ну прямо за вами следом. Значит, не догнал?

— Увы, — медленно выговорил Олег, с трудом сгоняя с лица обалделое выражение. — Значит, не догнал.

— Но вы не беспокойтесь, книжечка ваша никуда не денется, Кирилл Петрович никогда ничего не теряет. Завтра придете — и получите все в целости и сохранности.

Олег с вожделением оглядел запертую дверь, над которой уже светился синенький скромный глазочек включенной сигнализации, и, словно невзначай, заступил дорогу секретарше.

— Завтра, говорите… — пробормотал задумчиво. — Завтра, завтра… а сегодня никак нельзя? Я бы и домой к нему съездил. Больно уж записи у меня там важные!

— Ах как жаль! Кирилла Петровича и в городе-то нет, на дачу уехал. Все-таки придется вам до завтра подождать.

— Спасибо, огромное спасибо, преогромнейшее! — успел вклиниться в образовавшуюся паузу Олег, прижимая руки к груди и кланяясь, будто японец или Ванька-встанька. — Тогда до завтра! Счастливо! До свидания!

Он оказался за рулем столь стремительно, что Женя едва успела вскочить в машину, прежде чем та сорвалась с места. Лидии Сергеевне подобный кульбит оказался не по силам, и ее остолбенелая фигура так и осталась у крыльца.

— Такое впечатление, что ты сбрасываешь балласт, — покосилась Женя на хмурое лицо Олега. — Или я ошибаюсь, или ты готов был уехать без меня.

— Имел такое намерение, — спокойно признался он. — Хотя и достойное осуждения. Вот ключ, возьми, сейчас подвезу тебя домой, а сам…

— А сам — на дачу к Корнюшину, — понимающе кивнула Женя. — Только не трать время на высадки и пересадки: я не останусь. Поедем вместе.

— Это далеко, часа два идти на скорости, — предупредил Олег. — И дорога не из лучших.

— Ничего, я пристегнусь, — успокоила его Женя и в самом деле заключила себя в объятия ремня безопасности.

— Ох, — обреченно выдохнул Олег, — это ведь может быть опасно…

— Ты подозреваешь, этот Стоумов или как его, убийца, уже там?

— Не исключено. Хорошо хоть, что два часа назад наш друг Корнюшин определенно был жив. И сейчас он только-только добрался до Маньчжурки — если, конечно, его не сняли по дороге, как Неборсина.

— Ты забыл, — сказала Женя. — Он должен погибнуть иначе. Не хочется уточнять, как…

Олег притормозил, подъехав к кромке тротуара.

— Все, давай решай: может, выйдешь? Я серьезно, Жень. Там я буду слишком занят, чтобы присматривать за тобой…

— За собой присмотри! — окончательно обиделась она. — Вспомни, что могло случиться вчера, если бы я не появилась в нужное время в нужном месте.

— Резонно, — согласился Олег. — Так и быть, поехали. Все-таки мы… — он запнулся, — деловые партнеры.

Женя прижала руку к груди. Сердце трепетало, словно бабочка, накрытая ладонью. Какое счастье, что она, еще не до конца избавившись от вчерашнего озноба, надела джинсы, кроссовки и плотную футболку вместо невесомых одежек! Не то Олег уж наверняка высадил бы ее. А сейчас форма одежды вполне подходит для «делового партнера». Только надо согнать с лица это выражение влюбленной восьмиклассницы и завести какой-нибудь сугубо деловой разговор:

— А откуда ты знаешь, где дача Корнюшина? Что это за Маньчжурка такая?

— Это дачный поселок Союза художников на протоке Маньчжурке, больше сотни километров во владивостокском направлении, да еще пятнадцать или двадцать по проселочной дороге. Волшебное местечко! Отец Корнюшина был довольно неплохим художником — кстати, у меня есть одна его картина. Я тебе ее покажу вечером.

Женя хлопнула глазами.

«У меня», он сказал «у меня», а не «у моего брата»! Что бы это значило? Да скорее всего, самое простое: оговорку. Или, например, картина принадлежит Олегу, а держит он ее у брата. Скажем, жена Олега не любит картин. А то, вполне возможно, нет ни жены, ни брата, и ночь с Женей Олег провел в своем собственном доме. Но почему тогда… Значит, его молчанию есть причины. И пока он сам не скажет, Женя не должна спрашивать. И не будет. Ей ли не знать, что мужчину, который тебе дорог, нужно принимать таким, какой он есть… или уж вообще не принимать, а уходить от него! От Олега она не уйдет — просто однажды улетит, это судьба, никуда от нее не денешься, так стоит ли обременять себя щемящими, ненужными подробностями? Лучше опять вернуться к делу. К делу, к делу… Что бы еще сказать такого — сугубо делового? Ах да! Самое главное!

— Ты что-нибудь нашел в той комнате, когда мы с тетей Катей выходили на балкон?

— Ух ты, совсем забыл! — вскинулся Олег и, извернувшись, зашарил в нагрудном кармане своего пиджака. Поскольку пиджак был надет на Женю, выходило, что он шарит по ее груди.

Она затаила дыхание, однако Олег нашел то, что искал, слишком быстро.

Это оказался обрывок бумажки, покрытой убористым английским шрифтом, насколько удалось разобрать Жене, кусочек инструкции к электрошокеру.

— Наверняка это принадлежало нашему рыболову-любителю, — сказал Олег. — Вряд ли тете Кате мог понадобиться электрошокер.

— Ты думаешь, это и был его «улов»?…

— Почти не сомневаюсь. Леску не разглядишь в потоках такого ливня, какой был вчера, все сидели дома, носа никто не высовывал. Он почти не рисковал.

— И дождь усилил разряд…

— Не настолько, как ты думаешь. Электрошокером человека не убьешь — ну разве если прижмешь к сонной артерии или прямиком к сердцу. И то — зависит от крепости организма, от силы разряда. Сильнейший шок — это да. А здесь было сделано все, чтобы малейшее касание (невозможно ведь рассчитать порывы ветра, движения Алины по балкону) оказалось смертельным. Вспомни «пропавшее электричество». Молния утянула, по словам тети Кати? Ну что же, она оказалась права, потому что эти пропавшие киловатты, очевидно, и стали той самой молнией, которая убила Алину.

— Бог ты мой… — прошептала Женя. — То есть какой-нибудь генератор работал или как это называется?

— Что-то в этом роде, — хмуро кивнул Олег. — Я вообще не представляю: тут ведь надо, по идее, два проводника, землю… Впрочем, я в электричестве разбираюсь только на уровне пользователя. Но шокер, очевидно, был преобразован особым образом, чтобы смог выдержать такое могучее накопление энергии. Мы можем только предполагать, какую дьявольщину измыслил убийца — умный, хитрый и совершенно беспощадный. И чем дольше я над этим думаю, тем больше возникает вопросов. И самый главный: почему между убийством Стоумова и Полежаева прошло восемь лет, потом опять пятилетний перерыв, а потом вдруг посыпалось, как из рога изобилия (извини за идиотский юмор): Неборсин, Климов, Пахотина, теперь Алина…

— Может быть, убийца не знал, где их искать? Ведь те трое переехали в Нижний, разве так просто найти?

— Не исключено… — Олег вдруг резко свернул с шоссе и углубился в переулки. — Давай все-таки проверим, нет ли Корнюшина дома. Мало ли что он мог наплести секретарше!

— Или она — нам, — добавила Женя. — Тебе не кажется, что мы напрасно уперлись в одного человека? Их вполне может быть двое: один действует здесь, другой в Нижнем. А то и несколько!

— Не исключено, — согласился Олег. — В конце концов, звонил же Стоумов кому-то в Нижний! Надо, кстати, будет попытаться выяснить номер, это вполне реально, особенно если племянница тети Кати подсобит. Еще неизвестно, жертва Корнюшин или преступник. А может быть, и то и другое!

Олег остановил машину рядом с серой «хрущевкой», спрятавшейся среди разросшихся тополей.

— Придется быть с ним поосторожнее. А потому я сейчас к нему на квартиру сбегаю, а ты меня подождешь!

И он выскочил из «Тойоты» так проворно, что Женя и слова не успела молвить.

Взмахнул пультом, злорадно усмехнулся — и она даже не стала дергать ручку двери, поняв, что заблокирована в машине.

С силой сцепила пальцы, пытаясь успокоиться. Какое, однако, низкое коварство! Это Олег за нее как бы беспокоится. Ну что ж, очень трогательно. Но вдруг на него сейчас обрушился предательский удар — и некому подстраховать, прийти на помощь!

О господи, да где он там?! Ох, идет наконец!

Олег подбежал к машине, схватился было за дверцу, потом вспомнил про пульт. Оказавшись рядом с Женей, вдруг сграбастал ее в объятия, забормотал в макушку:

— Знаю, знаю, что скажешь, только не надо, ладно? У меня насчет тебя какой-то рефлекс срабатывает, я бы прямо счастлив был, если б мог тебя высадить сейчас и заставить идти домой меня ждать…

«Идти домой меня ждать…»

Интересно бы знать, какая все-таки дурь занесла ее в «Агату Кристи»? С чего возомнила, что способна быть хотя бы бледным подобием детектива, если единственное, чего ей хочется в жизни, это идти домой и ждать?…

— Больше не сердишься? — отстранился Олег. — Все, не дуйся, времени нет, полетели!

— Ты меня на даче так же запрешь? — настороженно спросила Женя.

— Возможно, там мне понадобится подстраховка, так что сориентируемся на местности.

— Слушай, — спохватилась Женя — Грушин, помнится, говорил, что ты работаешь в контакте с полицией. Но, как погляжу, ты еще больший солист, чем он. Не пора ли нам все-таки привлечь дополнительные силы? Сам говоришь, всякое может быть, а у нас один пистолет на двоих.

Олег, не ответив, лихо обошел на повороте «КамАЗ» и помахал озверевшему шоферу.

«Тойота» шла в гору.

— Как тебе сказать… — задумчиво проронил Олег. — Времени терять не хочется, если правда. Думаешь, я только свистну: «Сарынь на кичку!», как тут же сбежится мне на подмогу вся полицейская рать? Ага, конечно! Пока их вразумишь, не только Корнюшина прибьют, но и нас с тобой, и знать не будешь, свои или чужие. Это какая-то патологическая традиция: частный детектив избегает контакта с официальными органами. Чаще всего, конечно, в интересах клиента, иногда — и в своих шкурных. Что же до меня… Заметь, мы с тобой бегаем по городу, как юные тимуровцы, из чистого спортивного интереса. Никому не обещано ни мало-мальского гонорара, я забросил все свои прочие дела. Саша Лю, к примеру, христом-богом просил вычислить нового «босса», который наложил лапу на «Джонку», а я…

— Но ведь этим боссом вполне может оказаться Корнюшин, так что еще не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— Резонно, — кивнул Олег. — Я и забыл. Про Корнюшина вообще думать долго неохота, у меня от него мороз по коже бежит. Ну до того он похож на ожившего покойника, который явился мстить своим обидчикам, что просто не верится, будто это живой человек.

Женя нахмурилась. Не слова Олега поразили ее, нет… «вещий холод на голой руке», как сказал поэт! Осталось только понять, что именно вещует эта дрожь! Нет, мелькнуло озарение — и исчезло, не оформившись в мысль.

— У меня и впрямь были раньше неслабые отношения с родной полицией, — продолжал Олег. — Я ведь когда-то и сам в органах служил, да комиссовали по ранению. Давно это было, теперь я, условно говоря, здоров, но обратной дороги нет. Но связи сохранил кое-какие. Я сегодня утром попозванивал кое-куда, порасспрашивал насчет Корнюшина. Вроде бы чистой воды гробовщик, никаких посторонних контактов. Правда, говорят, в последнее время его интересы расширились, но след оказался настолько зыбок, что и говорить пока не о чем. Однозначно не рэкет, хотя если вспомнить вчерашний вечер…

Женя так глянула на него, что Олег удивленно повернул голову:

— Что смотришь?

Она уставилась на дорогу.

— Понимаю, — усмехнулся Олег. — Как пишут в романах, со вчерашнего дня словно бы целая жизнь прошла. Да, товарищ Дима Грушин придал моей судьбе особое ускорение, попросив присмотреть за своей «сотрудницей особого назначения»… В связи с этим вертятся у меня на языке некоторые вопросы, но пока не уверен, имею ли право их задавать.

Женя ожидала, что Олег еще раз спросит: «Так как, имею?» — и тогда она позволит эти вопросы задавать, но он молчал. Может, ждал от нее поощрения? Но отчего-то стало страшновато. Конечно, насчет Грушина скрывать нечего, да и о чем говорить! А вот если Олег захочет окинуть окрестности ее жизни более пристальным взглядом… Молчать о Льве или нет? А если нет, что открыть? Вчера рыдала в самолете над своей разбитой любовью, а сегодня вся дрожишь от нежности к другому человеку… Или, учитывая разницу во времени, рыдала она все-таки позавчера? Ну, это в корне меняет дело!

«Тойота» пожирала шоссе, будто гоночный автомобиль. Стоило глянуть в окно, как ощутимо ощущался свист, с которым проносились мимо темно-зеленые заросли. Там уже довольно часто мелькали желто-красные, а то и фиолетовые пятна. Да, осень подступила в этом году рано.

— Это место как называется? — нарушила молчание Женя.

— Хехцир. Тайга тут уже довольно серьезная.

Темнело с каждой минутой. Стены леса вдоль дороги смыкались неразличимо, небо еще светлело, но когда свернули с шоссе на грунтовую дорогу, и вовсе почудилось — ночь.

Олег резко сбавил скорость.

— Помнишь, у Гоголя, что ли, сказано, будто дороги расползлись в темноте, как раки? Вот уж воистину! — И умолк, тихо зашипев от боли, потому что прикусил язык на предательской выбоине.

Минут через пятнадцать впереди в свет фар что-то блеснуло.

— Ага, приехали! — Олег всмотрелся. — Ворота, конечно, закрыты. Стоило бы оставить машину и пойти налегке, но неизвестно, вдруг срочно потребуются колеса. К тому же нас уже заметили.

У ворот замаячила невысокая тщедушная фигура — снимала цепь замка, растягивала в стороны тяжелые створки, махала рукой: проезжайте, мол. Рядом скакал, разевая пасть, пес: мощная, убойная смесь кого-то с кем-то.

— Ого, сторож, — сказала Женя. — Серьезные порядки. В случае чего быстро в ворота не проскочим.

— В случае чего — это если будем за кем-нибудь гнаться? — глянул на нее Олег. — Это да… Но, с другой стороны, тот, кого будем преследовать, тоже с налету не проскочит — тут и встретимся.

Женя не ответила. Она-то имела в виду совсем другую ситуацию. Если их будут преследовать…

Даже странно: откуда вдруг такие пораженческие настроения, почему подступила дрожь? Но нельзя, невозможно даже намекнуть на свой страх Олегу. Стыдно, глупо — после того как камнем на нем висела, лишь бы остаться. И если сойти с дистанции, он окажется один перед встречей… вообще неизвестно с кем, только потому что его «деловым партнером» вдруг овладела уверенность, что они прямиком следуют в лапы к опасности.

Олег притормозил около сторожа, опустил стекло и, не дожидаясь вопроса, обезоруживающе улыбнулся:

— Добрый вечер. Не подскажете, как до Корнюшина доехать?

Настороженное лицо бесцеремонно заглянуло внутрь:

— А чего от него надо? В кои-то веки человек отдохнуть приехал, так мало что с ним какой-то притащился, — вы еще!

— Все очень просто, — не моргнув, пояснил Олег. — Он заготовил образцы древесины для гробов, а в город не везет: тяжело, говорит, и мусорно. Вот его партнеры и съезжаются, чтоб на месте посмотреть, что кому может понадобиться. Так что вы лучше ворота не закрывайте, еще должны люди подъехать.

Сторож дико глянул на него, и даже пес неодобрительно тявкнул.

— Нет уж, голубок, я лучше лишний раз встану да открою, а то время лютое, не знаешь, кто набредет. Вон, проезжайте до конца дороги, а там увидите теремок — это и есть его дачка!

Олег кивнул, повернул от ворот налево. Мелькнул небольшой домик, аккуратная поленница, «уазик» около забора…

— Ты его напугал, — сказала Женя.

— Переживет. Ишь как он заботится о покое своих подопечных! Или это только о Корнюшине такая печаль? А интересно, кого это привез к себе Кирилл Петрович?…

Ехали по дороге уже минут пять, не меньше. Жене стало казаться, что сбились с пути, но из тьмы снова и снова выступали очертания дачных домиков — от самых примитивных до вычурных, затейливых.

— С ума сойти, — сказала она растерянно. — Это что же — в Хабаровске столько художников?

— Дела давно минувших дней, — сказал Олег. — Преданья старины советской. Тут и писатели, и журналисты пристраивались втихаря. Повоздвигли хоромин, а теперь продают.

Сбоку мелькнул проулок, и Олег резко свернул.

— Как думаешь, не стоит афишировать свое прибытие? — Он затормозил. — Согласен. Тогда пошли, разомнемся.

Осторожно, стараясь не шуметь, вышли из машины.

Ночь оказалась удивительно тепла — словно бы и не конец августа.

Олег несколько раз оглянулся, запоминая дорогу. По счастью, как раз у поворота стояло огромное дерево.

— Жаль, что не береза, — ствол белел бы в темноте, хороший ориентир, — шепнула Женя.

— Вот именно что береза, — возразил Олег. — Только черная. Дерево такое у нас тут водится — черная береза. Белая, кстати, тоже имеется.

Прошли метров пятьдесят — что-то смутно-серое возникло впереди. «Волга»!

— Ага! — выдохнул Олег. — Это Корнюшина. О, гляди: чем не терем?.

Глаза уже слегка привыкли в темноте, и в бледном звездном свете замаячили затейливые башенки, флюгер, навершия…

— Надо же такого понастроить! — восхищенно шепнула Женя. — Два этажа, и все с выкрутасами. Смотри, еще и статуя на балконе.

— Где? — насторожился Олег.

— Нет, показалось, наверное. Или это человек был?

Замерли, всматриваясь, но балкон, залитый бледным лунным светом, был пуст — только играла на перилах тень разлапистого дерева.

— Будем считать, показалось. Тихо, тихо…

Подошли к забору и двинулись вдоль него, ведя по штакетнику руками и пытаясь нащупать калитку. Она оказалась не заперта.

Под ногами слегка шелестела трава, но ветер беззаботно гулял в вершинах, не заботясь о тишине, и всю округу наполнял только его вольный, ровный шум, заглушавший все остальные звуки.

Вокруг террасы белели звездочки душистого табака, благоухали исступленно, сладко. Где-то вдали внезапно заорали лягушки и разом стихли.

Подкрались к террасе.

Олег махнул Жене, потом перебежал, согнувшись, под освещенным окном, она — следом. Осторожно подняли головы, и вовремя: в просвете между полузадернутых штор появился Корнюшин.

Стоит, мрачно смотрит куда-то в угол. Бледно усмехнулся, шевельнул губами. Что-то говорит! Да, похоже, он не один.

Олег стиснул руку Жене и попятился от окна.

Одним прыжком перемахнули освещенное пространство, затаились за кустом. Шиповник, как выяснилось, — колючий. Ничего, перетерпится.

В самом деле, какой смысл сидеть под окошком, если ничего не слышно и видно чуть? Отсюда обзор лучше, хотя это скорее получается театр теней.

Черный, как дьявол, Корнюшин мечется по комнате, оживленно жестикулируя, иногда замирает, обращаясь к кому-то незримому: ждет ответа? А его собеседника не видно. Не сам же для себя произносит эту речь Корнюшин!

Остановился, устало пустив голову. Махнул безнадежно… и вдруг метнулся вперед, хищно вытянув руки.

Мгновение Олег и Женя ошеломленно смотрели на опустевшее окно. Вдруг на занавесках вырисовались две сцепившиеся фигуры. Топтались, покачиваясь, потом рухнули.

Женя схватила Олега за руку, почувствовав, как напряглось его тело, но он нетерпеливо освободился от ее дрожащих пальцев.

— Мы зачем сюда пришли? — блеснул сердито глазами и выдернул из-за пояса пистолет. — Пока не высовывайся.

Шагнул веред, но тотчас отпрянул: на террасе загрохотали шаги, метнулась тень.

Корнюшин! Да, это его профиль: кудлатая голова, окладистая борода. Вцепился в столбик, подпирающий крышу, замер, смертельно бледный в бликах света.

Он, точно. И пока вполне жив. Женя перевела дыхание.

Корнюшин вдруг насторожился, вскинул голову — и спрыгнул с крыльца, ринулся, не разбирая дороги, в сад, растворился в темноте.

Но калитка вроде бы в другой стороне. Значит, Корнюшин помчался не к машине. А куда? Или сам не понимал, что делает?

— Пошли, — шепнул Олег. — Поглядим. Только тихо. Он удрал, а тот, с кем он дрался, остался. Смотри не высовывайся!

И одним прыжком вскочил на крыльцо.

Женя осторожно шагнула на ступеньку — сразу заскрипело под ногой. Замерла.

Олег обернулся, зыркнул на нее, потом махнул рукой и скрылся за дверью.

Женя не поняла, что значил этот жест: стой? Иди за мной? Подумала — и двинулась вперед, обмирая при каждом шорохе.

Казалось, она топает, как медведица. Олег же летел по коридору, будто сухой осенний лист, почти бесшумно. Вот его силуэт мелькнул в освещенном проеме и метнулся в комнату.

Женя кинулась за ним, забыв о всякой осторожности, каждое мгновение ожидая стрельбы, криков, — и замерла на пороге, увидев Олега, который склонился над человеком, лежащим в углу, прямо на полу.

От Жени его загораживал стол. Она только и видела поджатые ноги, бессильно простертую руку, угол плеча и неловко вывернутую голову, прикрытую другой рукой.

— Мертв?!

Олег быстро прижал пальцы к шее неизвестного, обернулся:

— Скорее жив.

Женя кивнула, сделала шаг вперед — и в то же мгновение боковым зрением уловила промельк за окном.

Оглянулась — и издала дикий крик, увидев прильнувшее к стеклу лицо.

Чудилось, человек силится разглядеть, что происходит в комнате: приник изо всех сил, расплющив нос и щеки, странно таращит глаза. А руки, сложенные козырьком над бровями, причудливыми тенями коверкают черты, страшнее которых Женя, кажется, в жизни не видела!

Лицо вмиг исчезло, спугнутое ее криком, но в глазах все еще маячили эти омертвелые, искаженные то ли напряжением, то ли ужасом, то ли буйной жестокостью черты…

— Корнюшин? — резко обернулся Олег, но в окне уже никого не было.

Олег кинулся из комнаты. Женя рванулась было за ним, но он уже канул с крыльца, бросив шепотом:

— Жди здесь!

Женя попыталась крикнуть, остановить его, но голос не повиновался. Хотела бежать следом, но Олег словно растворился в темноте. Где-то далеко-далеко прошелестели по траве шаги — и все стихло.

Она вцепилась в резной столбик — ноги подкашивались. Прикосновение полированного дерева, еще хранившего дневное, живое тепло, вернуло подобие самообладания.

Лучше закрыться в доме. Там лежит этот человек. Начнет приходить в себя — может понадобиться помощь. К тому же в доме, под защитой стен и дверей, спокойнее, чем в этой огромной черной ночи.

Шагнула в коридорчик, притворив за собой дверь. Нашарила внутренний замок и, после некоторого раздумья, тихонько заперла его.

Если вернется Олег, она откроет. Если не Олег… успеет удрать через окно, прежде чем Корнюшин справится с дверью. Или может появиться еще кто-то? Лицо в окне… оно мало напоминало Корнюшина, разве что мертвенной бледностью. Об этом Женя и пыталась сказать Олегу, да не смогла. Впрочем, он не слушал.

Отошла от двери, чувствуя себя и под защитой замка совершенно беззащитной. Ужасно не хотелось идти в комнату. Сжаться бы в комочек, залезть куда-нибудь под стол…

Язвительно усмехнувшись своей унизительной трусости, шагнула через порог — и опять застыла, недоверчиво оглядываясь.

Несколько минут назад около этого стола, в углу, безжизненно лежал человек, а сейчас его нет.

Женя прижалась к косяку.

Окно прикрыто — значит, он где-то в доме, затаился.

Он… кто?

Ответ прост. На кого мог так яростно, исступленно наброситься Корнюшин? Только на того, кто угрожал его жизни. На убийцу!

Значит, убийца сейчас в доме.

Женя уставилась в потолок.

Скрип, другой — почудилось или слышны почти неразличимые шаги наверху. И вдруг она уловила еще какое-то движение в углу комнаты. Там дверь… да, понятно, комната проходная. Эта дверь вроде бы дрогнула. Тоже почудилось?

Женя смотрела неподвижными расширенными глазами, не замечая, что все плотнее вжимается в стену.

«Сквозняк? Может быть, сквозняк?» — мелькнула безумная надежда — и Женя тихо ахнула, ощутив какое-то шевеление там, в темноте.

Кто-то осторожно открывал дверь.

Она оттолкнулась от стены и вылетела из комнаты. Проскочила коридор, вцепилась во входную дверь, мгновенно покрывшись ледяным потом, когда та не открылась.

Замок!

Крутанула его что было сил, выскочила на крыльцо и с силой захлопнула дверь за собой. Но в то же мгновение по ту сторону зазвучали торопливые шаги, уже не скрываясь, уже не осторожничая. Ее преследовали открыто!

Замок его не остановит!

Женя спрыгнула с крыльца, согнулась в три погибели за каким-то кустом. Ее не видно в темноте. «Не видно, не видно, не видно!» — твердила, как заклинание. И в то же мгновение над крыльцом вспыхнул мощный фонарь, нет, прожектор — захлестнул светом двор, сад.

Все вокруг побелело, словно внезапно выпал снег… Женя, словно со стороны, увидела свою нелепо скорчившуюся фигуру — черную, нестерпимо, опасно черную, ясно различимую среди сияющей белизны.

Громко клацнул замок, открываясь, но за миг до того как распахнулась дверь, Женя опрометью метнулась за границу светового поля — в темноту.

Она бежала, ничего не видя, слепо выставив руки, но все казалось, что свет не выпускает ее из своих сетей, словно бы раскинувшихся по всему саду. Везде, куда ни глянь, мелькали бледные блики.

Женя бежала, не оглядываясь, пока не уткнулась в дерево.

А, понятно. Сначала она бежала по тропинке, но где-то сошла с нее. Или тропа кончилась…

Постояла, тяжело дыша, ощупывая дерево. Прохладная шершавая кора. Береза, что ли? Только черная, о которой говорил Олег…

О господи! Олег! Он вернется к даче, а там…

Надо отыскать тропу, затаиться где-нибудь, слушать шаги, вглядываться во тьму. Как только появится Олег…

Женя обернулась. Деревья загораживают дом — не видно света. Шагнула в сторону, еще раз. Темно. Странно! А эти блики вокруг откуда? Луна взошла, вот оно что — это луна играет на блестящих листьях! А там, на даче, прожектор, очевидно, погасили — со всех сторон темно.

Как долго она бежала и куда забрела? Сад не может быть настолько велик.

Сад?… Женя метнулась туда-сюда, натыкаясь на толстые стволы. Это не садовые деревья! Березы неохватные, а между ними подлесок чуть не в человеческий рост, да такой частый, что ступить некуда.

Это не сад. Она уже в лесу!

Но как попала туда? Не было никакой калитки, никаких ворот. Или проскочила, не видя, ослепнув от страха?

«Ничего, ничего, — сказала себе Женя. — Надо поскорее отыскать тропу, а по ней вернуться — делать нечего».

Так… она почему остановилась? Налетела на березу. Но до этого еще несколько шагов бежала, путаясь в траве. Тропа где-то совсем рядом. Кажется, вон та береза…

Женя провела ладонью по шершавому стволу, пытаясь вспомнить свое ощущение. Похоже, очень похоже. Значит, где-то здесь. Осторожно сделала шагов пять. Трава, опять трава!

Побродила в разные стороны, согнувшись, пытаясь разглядеть тьму под ногами. От луны не было никакого толку: блики мельтешили по листьям, рябили в глазах. Земля казалась от них еще темнее.

Нет, не та береза все-таки. Женя резко шагнула к другому дереву, как вдруг нога сорвалась — и по щиколотку провалилась в воду.

Вскрикнув от жгучего холода, она рванулась — и в то же мгновение оказалась стоящей в воде уже обеими ногами.

Прыгнула туда-сюда, вздымая брызги, и наконец-то выскочила на берег.

Да что такое? Откуда здесь вода?

Речка, словно по волшебству возникшая из зарослей, серебряным чешуйчатым существом разлеглась почти у самых ног. Здесь она разливалась метра на два по песчаному дну, оттого и не было слышно течения, а чуть подальше бежала, журча по камням, узехоньким проворным ручейком.

Ну, теперь надо повернуться спиной к воде, и тогда уж точно выйдешь на тропу или прямиком к дачам. Только вот такой вопрос: на который берег она выскочила? На тот, откуда сорвалась, или на противоположный? Даже не подумала проследить за течением. Придется понадеяться на удачу…

«Этот берег, этот, — утешала себя Женя. — Вот и березы… правда, здесь кругом березы, и все как одна. А может, это и не березы вовсе?»

Она пошла вперед, широко открытыми глазами глядя в пряно, зелено пахнущую ночь, выставив перед собой руки.

Этот берег, этот!..

Прошло не меньше получаса, прежде чем Женя смогла поверить в то, что ошиблась.

Самым разумным было бы застыть на месте этаким терпеливым столбом и ждать рассвета. Она ведь не могла оказаться в настоящих дебрях. Скорее всего, при свете легко обнаружится дачный поселок буквально в двух шагах.

«Или в двух километрах!» — панически заорал кто-то в мозгу.

Клочья облаков неслись по небу, перекрывая луну. Женя взглянула на нее с надеждой. Вроде бы луна тоже, как и солнце, восходит на востоке. Или на западе? С нее станется! Женя только полгода назад выяснила, что, оказывается, луна сама по себе не светит, а только отражает солнце. Или вовсе землю?… Вот это невежество…

Ну, предположим, все-таки луна восходит на востоке — что проку с этой информации? Дачный поселок был — где? На западе? На севере? На юге?

Жене было совершенно не до географических открытий: всю ее поглощали страх и мысли об Олеге.

Олег! Ее затрясло. Кончились интеллектуальные игры с «инфернальными фантомами» — началась игра жестокая, опасная, может быть, даже смертельная, и в ней Олег остался не только один на один с неведомым противником, но еще и обремененный проблемами с «деловым партнером», потерявшим с перепугу голову… Нет, вообще потерявшимся! Камень на шее Олега, сеть на ногах, кандалы на руках — это все о ней. Ее надо искать, но где Олегу искать ее, если она и сама не знает, где находится?

О господи, как ей страшно, как жутко в этой живой, непроницаемой, вздыхающей, шумящей ночи!.. Вот удивительно: вчера, на «Джонке», она не испытывала на малейшего страха. А ведь прежде никогда не только не оказывалась в таких ситуациях, но даже и не наблюдала их со стороны. Разве что в кино. Но, наверное, сработала именно подсознательная готовность именно к такому, довольно стандартному повороту событий. Все-таки в элементарный курс ее подготовки входят и навыки некоторых единоборств, и прицельная стрельба. А вот ориентироваться в ночной тайге… В школу выживания ее не отправили, а зря. Неведомо ведь, что ждет!

Женя обхватила плечи руками. Какое счастье, что Олег отдал ей свой пиджак! Его тепло греет и тело, и душу. Вдыхая еле уловимый мужской запах, неведомо как и почему ставший родным, Женя вдруг преисполнилась уверенности, что Олег ее не покинет. Как бы там ни складывались дела, он будет ждать ее или искать. Он не бросит! Ее и так слишком часто бросали, не может быть, чтобы и он!..

Сморгнув слезы, Женя нагнулась и попыталась разглядеть, где она, собственно, стоит. Почему-то все там казалось нестерпимо сырым. Ну, разумеется, когда кроссовки полны воды и даже джинсы мокры чуть не до колен! Потянулась пощупать землю, но боязливо отдернула руку. Еще схватишься за что-нибудь…

Выпрямилась, огляделась растерянно. Может быть, поблизости найдется какая-нибудь полянка, где посуше?

Легкое облачко слетело с луны под порывом ветра, и Жене показалось, будто меж деревьев и впрямь мелькнул какой-то просвет. Словно бы чаша, наполненная лунным светом. Прогалина, полянка? Или крошечное озерко? Главное, не ввалиться в него на полном ходу: это ведь еще счастье, что речушка оказалась воробью по колено, а то можно ухнуть с ручками и ножками!

Ничего, она теперь ученая. Раздвигая гибкий, неподатливый подлесок, Женя осторожно шагнула вперед, нащупывая ногой дорогу.

Так… твердая земля, а тут вязко. Шаг в сторону… трава не плетется вокруг ног, земля твердая, утоптанная — тропа, что ли?!

И по этой тропе шелестят сзади шаги. Кто-то шел к поляне из темноты, сливаясь с нею…

Женя прижала руки к горлу, давя крик, впилась взглядом с нечто смутное, почти неразличимое. И вдруг лунный луч резко, предательски высветил блеклое пятно меж листвы.

Лицо!

Изломанные, искаженные черты, кривая щель рта, бело-серебряные глаза, чудилось, исполненные невыразимой злобы…

Рука взметнулась ко лбу, прикрываясь от бледного света, который в ночи казался слепящим, — и Женя узнала его!

Человек или призрак, кем бы он ни был, но она уже видела это лицо, прижавшееся к окну дачи Корнюшина.

То же самое лицо! Он преследует ее!

Женя, круто повернувшись, ринулась сломя голову в лесную тьму, которая теперь казалась единственным спасением. Ужас ее искал выхода в крике, но голоса не было, и кошмар немо, ожесточенно грыз сердце, пока не измучил его настолько, что объятое безумием тело лишилось дыхания — и безжизненно рухнуло в послушно расступившуюся траву.

…Она открыла глаза и зажмурилась: нестерпимый яркий свет! После мгновенного опустошительного изумления — боже мой, она ничего не помнит, даже имени своего, тем более не соображает, где находится! — мгновенно, как ударило, вернулась память, и Женя изумленно огляделась.

Когда она ударилась в бег, кругом царила ночь, а теперь день, солнце бьет сквозь кружево листвы.

Взглянула на часы. Ничего себе! Второй час… и судя по всему, не ночи.

Это что же получается — она больше двенадцати часов провалялась (то-то тело затекло!) или в беспамятстве, или глубоком сне, напоминающем забытье?

Она лежала на дне неглубокого, в рост человека, овражка. Видимо, рванувшись от жуткого лица, сорвалась с обрывчика, и это оказалось последней каплей в череде потрясений и страхов. А преследователь сбился со следа.

Дал бы бог!

Женя выбралась из овражка и огляделась. Да, забавно вспомнить, как лихо она намеревалась отыскать дорогу, чуть взойдет солнце! Кругом так плотно сомкнулись деревья, словно только одна тайга и занимает теперь весь мир. Конечно, ведь совершенно невозможно представить, сколько вчера отмахала Женя в своей заполошной гонке и сколько времени эта гонка продолжалась.

Да, кажется, дела плохи… плоховаты дела-то!..

Из-под ладони уставилась на солнце. Теперь понятно — восток там. Если вспомнить вчерашние астрономические изыски и принять их за основу, то луна шла во-он с той стороны и была слева. Значит, если, не тратя времени, повернуть так, чтобы солнце оставалось справа, и двинуть в этом направлении, то есть хотя бы отдаленный шанс куда-нибудь выйти.

— Помогите! — выкрикнула она неожиданно для себя самой. — Есть тут кто-нибудь?

«Выкрикнула» — конечно, это очень громко сказано. Вместо голоса вырвалось слабое шипение. Да, всерьез сорвала, тут не больно-то поаукаешь, даже если человеческие голоса услышишь. Надо рассчитывать только на себя — и идти.

Господи, господи боже, что там думает Олег!

Стиснула руки на груди, как бы прижимая к себе драгоценные воспоминания. В глазах защипало.

Такое ощущение, что на всей Земле остался один-единственный человек, а Женю оторвало от него жутким ураганом, унесло неведомо куда… Ну вот, какая перемена мировосприятия! А ведь раньше казалось, что единственный человек на Земле как раз и улетел неведомо куда, а Женя осталась.

Впрочем, сейчас не до психоанализа. Сейчас ей смертельно важно знать: Олег есть, он ищет ее, с ума сходит от беспокойства, пытается нашарить ее в беспредельности тайги обострившимся лучом встревоженного сознания — и найдет, найдет, особенно если и она сама приложит к этому максимум усилий.

Да, где только взять силы? Есть-то как хочется!

Теплый ветерок давно уже дразнил обоняние, но только теперь до Жени дошло, что пахнет чем-то сладким. Да ведь это малиной, малиной пахнет…

Сделала несколько шагов против ветра, запоминая направление. И тихо ахнула: такого ей никогда не приходилось видеть!

Небольшая полянка была сплошь занята огромными кустищами. Они напоминали некое зеленое облако, плотно оплетенное какой-то вьющейся колючкой, но все усеянное переспелой, темно-малиновой ягодой.

Женя завороженно приблизилась, сорвала одну ягодку, положила в рот. Переспелая?… Так вот, оказывается, какой должна быть настоящая малина!

Следующие несколько минут она только и делала, что ела, обирая ягоду горстями и закидывая в рот. Где-то на обочине сознания мелькнула мысль о расстройстве желудка и повышении температуры, но Женя продолжала есть до тех пор, пока рот не сковала приторная судорога.

Да… похоже, ей не скоро захочется малинки снова! Во всяком случае, до будущего лета — уж наверное. Учитывая, что сейчас август… Поразительно: на исходе лета — такой урожай! Неужели в этом лесу не нашлось других сладкоежек?

И тут же они появились — эти другие.

Треск раздался так близко и так внезапно, что Женя не успела метнуться в чащу и быстро присела на корточки среди колючих ароматных зарослей, глазея сквозь кружевную зеленую завесу листвы.

На полянку вывалился какой-то черный клубок. Прокатился по траве и почти рядом с Женей развернулся, встал на черные мохнатые лапы, задрал лобастую голову.

Медвежонок! Первое чувство — восторг, умиление, затем нахлынуло удивление: неужели правда — настоящий медвежонок?

Зверь поднялся на задние лапы и с необычайным проворством принялся грести ягоду своими небольшими, но по-взрослому когтистыми лапами. Женя смотрела на него, затаив дыхание. Мысль о бегстве мелькнула и пропала. Во-первых, страшно совершенно не было, а во-вторых, где-то она читала, что от медведя, конечно, нужно держаться в стороне, но ни в коем случае нельзя опрометью бежать от него — если не нападает, разумеется! Но этот дитёнок и не думал нападать — он видел только малину.

Новое движение на поляне! Из зарослей стремглав, заплетаясь в собственных лапах, выскочил другой медвежонок — похоже, полнейший близнец первого — и ринулся к брату, а может, к сестре, кто их там разберет.

«Ого, — с восторгом подумала Женя. — Да у них тут целый детский сад!»

В кустах затрещало громче, и мощная черная тень выметнулась на поляну.

Вскинула широколобую голову, подергала черным блестящим носом, повела маленькими, глубоко запрятанными глазками…

И в это мгновение что-то заверещало у ног Жени. Она испуганно вскрикнула, опустив глаза, и увидела первого медвежонка, который залез в глубину куста и почти наткнулся на нее.

Медведица одним прыжком одолела поляну, но Женя не вспоминала больше никаких наставлений бывалых людей: круто повернувшись, ринулась в тайгу. Наткнуться на медведицу с медвежатами… да ведь она опаснее, чем шатун по весне!

Трава, подлесок, кусты послушно расступались. Мимо шумно пронесся черный клубок, развернулся, упал на бок, жалобно попискивая.

Женя шарахнулась в сторону, сообразив, что медвежонок катится так легко потому, что они оказались на склоне.

Склон становился все круче, Женя неслась вниз огромными прыжками, и ей казалось, что медведица уже дышит за спиной, занося над затылком когтистую лапу…

Ноги подкосились, упала, прокатилась кубарем, прикрывая голову локтем; вскочила, не сразу осознав, что лес кончился, впереди расстилается галечная отмель, а за ней играет под солнцем, серебрится неширокая река.

Женя ринулась по отмели. Ноги разъезжались, не слушались, а сзади приближался грохот гальки, разбрасываемой сильными, ритмичными прыжками зверя.

Оглянулась — и ноги подкосились: медведица была совсем близко. Женя поскользнулась, плюхнулась, запаленно дыша широко открытым ртом, сгребла пригоршни камней, швырнула бестолково, заелозила, пытаясь отползти…

И тут ударил выстрел — пуля чиркнула по камню, выбила искру совсем рядом с Женей. И еще, еще выстрел…

Похоже, медведица очень хорошо знала, что это такое, потому что мгновенно развернулась и рысью понеслась в тайгу. Теперь медвежата не поспевали за ней, и она то и дело швыряла вперед лапой то одного, то другого, так что перед ней непрерывно катились два больших черных шара.

Женя недоверчиво смотрела вслед.

Громкий треск гальки под чьими-то быстрыми шагами заставил ее обернуться. И тотчас она вскочила, ринулась вперед на подгибающихся ногах — и забилась, зашлась в рыданиях, стиснутая крепкими объятиями Олега.

Он молчал, только глубоко вздыхал, все сильнее прижимая ее к себе, прильнув щекой к макушке.

Женя мгновенно обессилела от счастья, от облегчения — если бы Олег не держал так крепко, наверное, упала бы. Но волны страха то и дело пробегали по телу, и тогда она цеплялась за него, ощупывала его плечи, словно не веря, что все кончилось, что они нашли друг друга, — и снова успокоенно замирала, уткнувшись в его насквозь мокрую на груди рубаху. Это ведь от ее слез…

Олег что-то пробормотал, но Женя не расслышала: помешал стук его сердца. Чуть отстранилась, хрипло выдохнула:

— Что?…

— Ничего, ничего, — слабо улыбнулся он. — Ничего существенного.

И оба снова умолкли, оглядывая друг друга так пристально, словно восстанавливали давно забытые черты.

— Что так смотришь? — Женя представила, какое у нее сейчас лицо: измученное, зареванное, волосы не причесаны… — Не узнаешь?

— Припоминаю с трудом, — кивнул Олег. — Увидел тебя с берега, думаю: где-то я эту барышню встречал… Потом смотрю: родной пиджак. Ну, тогда вспомнил: да ведь это Женька!

— Если бы не твой пиджак, я бы совсем замерзла, — потерлась щекой о его плечо Женя.

— Понимаю! — откликнулся Олег с таким выражением, что она взглянула внимательнее:

— А ты ночью где был?

— Да где еще? — пожал плечами. — По лесу шастал, тебя искал.

— А Корнюшина нашел?

— Никого я не нашел, — со вздохом признался Олег. — Он от меня с такой скоростью ломанул сквозь траву, что только треск пошел. А потом вдруг стихло все. Я побродил еще, потом вернулся…

— А кроме Корнюшина, никого не видел?

— Кого? — насторожился Олег.

— Того же, кто смотрел в окно, за кем ты погнался. Это был не Корнюшин, я еще там, на даче, хотела тебе сказать, но не успела. Это совсем другой человек — и ростом повыше, а главное, у него такое лицо… Это… О господи!

Ее опять затрясло. Зажмурилась, но снова поплыло перед глазами то блеклое, мертвенное, пугающее пятно.

— Ну, тихо, тихо, — опять стиснул ее в объятиях Олег. — Теперь бояться нечего, я же с тобой.

— Да, — счастливо выдохнула она. — Как ты меня нашел? Как понял, что я в тайге?

— Кричали, — ответил Олег флегматично.

— Кто?

— Ты, надо полагать, кто же еще? Я услышал твой крик, на него и выбежал. И тогда, ночью, тоже слышал тебя: с тех пор и прочесывал этот несчастный участок, от реки до поселка, туда-сюда. За ночь раз двадцать его прошел, странно, что мы нос к носу не столкнулись!

Женя, отстранившись, уставилась на него недоверчиво:

— Тут что, совсем близко поселок?

— Километра два.

— О господи… А мне-то казалось, что забрела в самую глушь.

— И запросто, — кивнул Олег. — Умница, что нигде не свернула на юг. Могла бы бог знает сколько отмахать — тут-то вокруг тебя и начались бы дебри Уссурийской тайги. Оттуда, очевидно, и забрело медвежье семейство. Ну, храбрецы… а как же ты не слышала: я кричал, стрелял!

— Не слышала, — пробормотала Женя. — Я, по-моему, сознание потеряла, когда его увидела… того, кошмарного…

Олег так прижал ее к себе, что у Жени пресеклось дыхание.

— Ох, боже мой, — прошептал глухим, незнакомым голосом. — Я тут совсем было с ума сошел. Не поседел, ну-ка, погляди?

Наклонился, а когда Женя доверчиво подняла к нему лицо, припал к ее губам.

Она задохнулась, повисла в его руках, ничего не сознавая. Небо опрокинулось, что-то больно вдавилось в спину, но тотчас Женя забыла обо всем, ощутив его руки на своем теле.

Они вцепились друг в друга, обезумев от пережитого, повинуясь сейчас не столько страсти, сколько инстинктивному желанию как можно скорее разжечь в сердцах и телах искру жизни, почти угасшую этой мучительной ночью.

Несколько мгновений торопливых, исступленных судорог, острое, как боль, наслаждение — и они замерли, лишь изредка слабо, конвульсивно вздрагивая, не размыкая рук, не открывая глаз, ловя дыхание друг друга, не чувствуя своего каменистого, грубого ложа, — не чувствуя ничего, кроме сокрушительного, блаженного покоя.

Солнце уже склонялось к закату, когда они ушли с берега. Одежда выглядела изжеванными тряпками, потому что, утолив первый, торопливый голод, они все-таки разделись, устроили из своих вещей некое подобие постели и улеглись на нее, предавшись долгой, неспешной любви. Ничто за кромкой колючего галечника не существовало для них в те минуты, плавно перелившиеся в часы. Вечно, ритмично вздыхала река в такт их дыханию, ветерок ласкал разгоряченные тела, заставляя их содрогаться — и теснее, еще теснее приникать друг к другу в поисках все того же животворящего огня.

Изредка проносились над головами птицы, и одна — сорока с золотисто-зеленым, нарядным отливом восхитительного оперения — села на коряжину и долго косила бусинкой глаза на бьющиеся в судорогах тела, исторгающие хриплые крики, — бесстрашно смотрела, и только когда Олег, перекатившись на камни, бессильно раскинул руки, птица вспорхнула, вспугнутая, и, сделав прощальный круг, улетела к лесу, откуда тотчас разнесся пронзительный, захлебывающийся стрекот.

Они посмотрели друг на друга — и зашлись в бессильном хохоте.

— Теперь всем расскажет! — выдохнула Женя. — Всему лесу!

— Да, проходу нам точно не дадут, — усмехнулся Олег. — Придется убираться, пока тут не собрались все лесные обитатели, а то еще притащатся твои знакомые, медвежье семейство, в качестве полиции нравов, а у меня в обойме выстрела на два осталось…

— А запасная?

— А запас карман уже не тянет. Я все за ночь расстрелял. И зря, как выяснилось. Тебя не нашел, зато спугнул, похоже, всех, кого только мог спугнуть. Интересно, зачем Корнюшин явился на свою дачу? Думаю, тот человек, которого он так чувствительно приложил, — его подельник. Знать бы еще, в каком деле! Они не поладили, повздорили, Корнюшин его успокоил — неведомо только, навсегда или на время…

— На время, — уточнила Женя. — Когда ты ринулся в лес, я вернулась в дом, но того человека в комнате уже не было. Он прятался поблизости, а когда начал открывать дверь, я от страха потеряла голову и ринулась прочь. Вдобавок он включил прожектор, освещающий сад, и мне просто некуда было деться, кроме как бежать в тайгу.

— Понятно, — протянул Олег. — Во всяком случае, хотя бы на время Корнюшин от этого типа освободился. По-моему, у него здесь была назначена еще одна встреча, на которую он хотел явиться без подельника. Я слышал шум мотора, потом голоса — вскоре после полуночи, но еще до того, как ты закричала. Потом, когда я начал стрелять, катер ушел, однако еще дважды пошумливал у берега ночью, словно пристать не решался. Вообще этой ночью в тайге было большое движение! Вполне может быть, конечно, что это никакого отношения к Корнюшину не имеет. Во всяком случае, ясно одно: у нашего гробовщика теперь два серьезных неприятеля: тот мужик, который валялся на даче, и тот, за которым я бежал, твой урод.

— Урод! — вскинулась Женя. — Тетя Катя так и сказала, помнишь: урод!

И замерла, нахмурясь. Это воспоминание о словах тети Кати вспыхнуло так ярко, что затмило другую картину, только что медленно оживавшую в памяти: человек лежит в углу комнаты, одна рука прикрывает голову, другая бессильно откинута… Что-то было в этом, что-то было… но что?

Женя сердито мотнула головой: нет, не вспомнить! И разочарованно взглянула на Олега:

— Но судя по показаниям Гулякова, тот, кто убил Неборсина, — видный, красивый человек. Он что-то такое даже сказал: профиль, мол, как на медаль.

— Или их там целая банда крутится, или, как и предполагает наш друг Дима Грушин, который, боюсь, нас с тобой уже в федеральный розыск подал, все эти убийства никак между собой не связаны. Цепь совпадений, не более! — отозвался Олег, но тут же осекся: — Хотя Алина… Да, все еще больше запутывается. А у вас там по разработкам, связанным с этими смертями, не мелькал никакой урод?

Женя прижала руку ко рту.

— Ваныч! — выговорила невнятно. — Как я сразу не вспомнила! Девчонки в манеже говорили, что Ваныч, один из подметальщиков, которые исчезли сразу после несчастного случая с Климовым, был на редкость уродлив. Они его жалели… Но как же он мог оказаться здесь?

— Думаю, без самолета не обошлось, — хладнокровно сообщил Олег. — На крайний случай, без поезда.

— Да это же бомж, бродяга, откуда у него деньги! — вскричала Женя, но потом сама поняла, что говорит глупости.

— Кстати, — прищурился Олег, — не много ли в этой истории бомжей? Ваныч, потом Гуляков… А он сам, тот Гуляков, из себя каков был? Ты его не видела?

— Нет, как-то не пришлось. А потом он пропал.

— Да, интересно. Дал какие-то показания — и сгинул. Теперь, значит, убийцу Неборсина можно искать только на основании его показаний… Ну ладно, вставай, моя радость, пошли, труба зовет. Если мы упустили всех персонажей этого представления, может быть, еще не остыли хоть какие-то их следы?

Таежную полосу, которая вчера представлялась Жене непроходимой, нескончаемой чащобой, они прошли за какие-нибудь сорок минут. Причем вся она оказалась испещрена паутиной едва заметных тропинок, в которых Олег совершенно свободно ориентировался.

— Ты что, бывал здесь раньше? — спросила наконец Женя.

— В доброе старое время, — сверкнул он улыбкой через плечо. — Хорошее местечко, особо памятное… Меня ведь здесь и убили.

Женя споткнулась.

Олег обернулся, подал ей руку:

— Не бойся. Сейчас я вполне живой, в чем ты недавно сама могла убедиться. Но тогда до города меня довезли уже не живым. Правда, повезло… Как раз в это время в военный госпиталь с показательными выступлениями приехала из обеих столиц бригада реаниматоров, напичканная всяческими новациями. Вынули парнишку с того света…

Женя резко шагнула вперед, прижалась, но Олег отстранился:

— Без драм, ладно? Если ты даже шрама не заметила, то о чем вообще беспокоиться? — И опять двинулся вперед.

Женя промолчала. Заметила она шрам! Но почему-то постеснялась спрашивать.

Жутко! «Здесь меня убили…» Помнится, он говорил, что ранен был давно, лет десять назад. Сколько же ему тогда было: двадцать два, двадцать? Да, почти ровесник тех ребят, которые гастролировали по северным поселкам со своим забавным и опасным спектаклем, почти ровесник того парня, который из-за этого спектакля… Как странно мешается со смертью жизнь, как невыносимо! Дико думать, что Женя приехала бы в Хабаровск и бродила бы здесь одна, без Олега. То есть она никогда не встретила бы его, даже не знала бы, а на хабаровском кладбище…

Черный обелиск с изображением молодого, смеющегося Олега ясно возник перед глазами. Женя опять споткнулась.

Олег обернулся:

— Что?… Да не думай, не думай ты о всякой ерунде! Думай лучше о том, как это ваш Ваныч мог здесь очутиться.

— Совпадение, — пробормотала Женя первое, что пришло в голову.

— О-ох, — вздохнул Олег. — Совпадение на совпадении сидит и совпадением погоняет. Пришли, кажется.

Да, пришли. Проволочный забор, а в нем калитка. Очевидно, та самая, в которую Женя ночью вылетела, как пуля.

— Так, кто-то здесь был, — сказал через несколько шагов Олег, и Женя разглядела меж деревьев затейливый корнюшинский теремок. По спине побежали мурашки.

— Когда я в очередной раз тут метался, уже где-то около десяти утра, свет горел и на веранде, и в окошке, дверь стояла нараспашку. А теперь либо лампочки перегорели и ветер постарался, либо кто-то позаботился запереть дом и свет погасить. Не думаю, что плата за электричество волновала дядьку, которого избил Корнюшин, или того, другого, под кодовым наименованием «Урод». Скорее всего, хозяин возвращался… Но что же он всю ночь в лесу делал, интересно? Неужели тоже заблудился или катер и впрямь к нему приходил?

Постояли, пригнувшись, за кустами пышно разросшейся облепихи, вглядываясь в теремок, но не уловили ни малейшего движения ни снаружи, ни внутри. А приблизившись, увидели, что дверь заперта на засов и висячий замок.

— Сейчас сколько? — спросил Олег, заботливо притворяя за собой калитку. — Седьмой час? Ну и работнички мы с тобой! Еще слава богу, что не дышит в спину разъяренный заказчик или начальство. Грушин, конечно, оборвал провода, ну да ладно, с ним-то мы как-нибудь сговоримся. Придется наверстывать упущенное, гнать в город на всех парусах или, вернее, на всех колесах, искать Кирилла Петровича…

Он осекся. Женя из-за его плеча заглянула в проулочек, где вчера была оставлена «Тойота», и в первую минуту ничего не поняла. Машина на месте, все вроде в порядке. И только спустя минуту сообразила, что «Тойота» как-то нелепо перекосилась на правый бон.

— Примитивно, — пробормотал Олег, опускаясь на корточки и тыча пальцем в спущенные колеса. — Зато действенно!

Да, над покрышками постарались отменно: резина висела клочьями!

— Топором рубили, не иначе, — резюмировал Олег. Сунулся под капот, вынырнул разъяренный: — И аккумулятор разряжен… Видимо, кого-то мы вчера крепко достали! Корнюшин нас не видел, разве что слышал мою пальбу, а вот остальные двое… Ладно, поговорим потом. Не грусти, дорогая! — погладил он «Тойоту» по пыльно-голубой крыше. — Я к тебе вернусь и новую обувку принесу, но пока, извини, вынужден тебя покинуть.

Достал из бардачка какие-то бумаги, сунул в карман, захлопнул дверцу. Постоял минуту, задумчиво оглядываясь, бросил Жене:

— Подожди! — и побежал к даче Корнюшина.

Женя бессильно привалилась к боку автомобиля, только теперь ощутив, как устала. А впереди… У них практически никаких шансов попасть сегодня в город. До шоссе, где можно поймать попутку, километров пятнадцать. Или все-таки двадцать?… Ну что же, часа за три-четыре пройдут. Но это уже будет ночь, тьма, и разве можно вообразить придурка, который на пустынном шоссе, в двухстах километрах от города, пустит к себе в машину оборванную парочку самого подозрительного вида? Да никто даже не тормознет! А с рассветом что изменится?

Появился Олег с двумя огромными бутербродами в руках, и еще пакет под мышкой зажат. От одного бутерброда он откусывал на бегу, другой сунул Жене.

— Откуда? — только и выдохнула она, впиваясь в наслоения сыра, масла, хлеба и колбасы.

— Кирилл Петрович, на наше счастье, оказался запаслив, как бурундук! — ухмыльнулся Олег.

— А замок? — еле выговорила Женя с набитым ртом.

— На месте, на месте, — успокоил Олег. — Он забыл форточку на втором этаже закрыть, а зря: там до шпингалета достать — делать нечего. Да ты ешь, не болтай, а то подавишься.

Бутерброда хватило надолго. Олег вынул из пакета еще и баночку «Спрайта». Женя взглянула на него с обожанием.

— У тебя там средство передвижения, случайно, не спрятано?

— Только мелочь, — Олег побренчал в кармане. — В пиджаке была какая-то бумажка, если ты ее, конечно, не потратила в лесу. Но той сотни все равно мало…

— Мало на что?

— Чтобы уговорить сторожа дать нам свой «уазик», вот на что.

Женя чуть не хлопнула себя по лбу. А ведь правда! Вчера в темноте у забора мелькнул «уазик». Нет, вряд ли за сотню сторож согласится. И она забыла вчера кошелек в квартире Олега!

— А может, он захочет прийти на помощь правосудию?

— Во-первых, не правосудию, а расследованию, — уточнил Олег, обшаривая карманы пиджака. — А во-вторых, ты ночью где-то посеяла мои корочки — с той самой сотней, кстати говоря. Так что мы теперь ничем не сможем доказать свое высокое предназначение. Можно, конечно, подавить на психику, рассказать про нашу бедную «Тойоту», потребовать возмещения ущерба: мол, на вверенной ему территории… Давай-ка бегом!

Спешили не зря. Сторож запирал дом, «уазик» стоял перед распахнутыми воротами. Похоже, еще минута — и он уехал бы.

— Не подвезете нас? — выпалил Олег. — Машину какие-то гады раскурочили, а тут такие дела…

— Машину? А сами где в это время были?

— Да вот… — Олег развел руками. — Подвезите хоть до шоссе.

— Сколько? — спросил сторож, оценивающе глядя сверху вниз.

— Увы! — вздохнул Олег. — А в долг не получится?

— Сдурел?! — изумился сторож. — И вообще я в другую сторону.

— Слушай, — взмолился Олег, — подвези до города, очень прошу. Отдам, сколько попросишь. Очень важно, ей-богу!

— Отдашь! — хмыкнул сторож. — Ты меня где-нибудь на подъезде к Хабаровску бац по башке — и в кювет. Нет, ребята, туда я всяко не поеду, хоть озолотите, так что топайте отсюда, не договоримся.

Олег обреченно вздохнул:

— Ну хоть мобильный у тебя есть? Или зарядник для «Самсунга»? Мой разрядился, а зарядник сперли из бардачка.

— Откуда? — буркнул сторож, спускаясь с крыльца. — В деревне почта, десять кэмэ. Оттуда можно позвонить.

— Кошмар! — так и взвился Олег. — А если человеку станет плохо?

— Это кому же? — полюбопытствовал сторож, подходя к «уазику». — Тебе, что ли?

— Да мало ли! — сияя улыбкой, Олег шагнул ближе.

— Сказал же: валите отсюда, сейчас спущу собаку…

Сторож не договорил, а как-то странно икнул и вдруг сунулся вперед; стукнувшись лбом в боковое стекло, начал сползать…

Олег ловко перехватил его и уложил на обочину.

— Ну вот беда! — покачал головой. — Телефона нет — и «Скорую» вызвать невозможно!

Из будки донесся лай, грохот цепи, но Олег, присвистнув, метнул туда пакет, который до этого держал под мышкой. Лай перешел в радостное ворчание.

Женя с ужасом уставилась на лежащего:

— Что ты… Что ты ему сделал?!

— Ничего страшного — легкая отключка, — блеснул улыбкой Олег, доставая из кармана сторожа связку ключей и отцепляя от нее один. — Очнется через три, максимум четыре минуты, поэтому давай не будем их транжирить. Ну что ты так смотришь? Я же просил его по-хорошему, разве нет? Он сам не захотел — так получи, фашист, гранату. Да не смотри ты так! Ладно, дадим ему еще шанс.

Опять сунулся в карманы пиджака, вытащил ручку и свой знаменитый органайзер, выдрал страничку и написал, прислонившись к капоту, повторяя для Жени вслух:

«Извини, друг, но ты все же заведи сотовый! Тебе стало плохо, мы уехали вызывать „Скорую“. Не волнуйся, машину верну».

— Могу, если хочешь, и номер свой оставить, и адрес, — предложил, глядя на Женю ясными глазами. — Но ему все равно неоткуда позвонить и не на чем приехать в гости.

С обочины послышался легкий стон: да, сторож приходит в себя.

— Ну что, едем? — нетерпеливо спросил Олег. — Время не ждет!

Не ждет, видите ли! Там, на берегу, они даже не думали о времени! Наверное, бывают мгновения, когда человек не властен над собой, над своей сутью. Вот и они оказались бессильны… А теперь в ход пошли крайние меры!

— О господи! — вздохнула Женя обреченно. — Ну поехали, поехали!

И чтобы не видеть этих насмешливых глаз, первая взобралась в «уазик».

Первую часть пути молчали. Олег гнал на полной скорости, швыряло так, что без риска для языка и зубов слова нельзя было сказать. У Жени от этой тряски даже сонливость прошла.

Однако когда выскочили на шоссе и машина пошла ровнее, Олег по-прежнему не нарушал молчания. Женя изредка косилась на него, и странная тревога прокрадывалась в душу.

Слабые отсветы от приборной доски выхватывали из тьмы только подбородок Олега и стиснутые твердые губы.

О чем он думает, напряженно глядя на дорогу? О дороге, конечно, попыталась успокоить себя Женя, о том, как они приедут, что будут делать.

Искать Корнюшина? А не притормозит ли Олег у некого неизвестного Жене дома, чтобы сообщить супруге и детям: жив-здоров, но дела, дела…

Губы болезненно стиснулись сами собой. Да смотри ты на жизнь проще, здесь никто ничего никому не обещал! Сама ведь тоже не с неба упала, и если бы он вдруг вздумал спросить о…

— Слушай, все хочу спросить, — внезапно заговорил Олег, — Грушин и ты — это что-нибудь значит?

Женя так вздрогнула, что невольно схватилась за сиденье. Вот это, называется, мысли сходятся!

— А ты почему спрашиваешь? — выдавила, насторожившись.

— А ты что, не можешь ответить просто, да или нет?

— Нет, — быстро ответила она.

— Почему?

— Ну, не знаю, — пожала плечами. — Не склеивалось как-то, да никто и не склеивал особенно, если честно. Стоп, — спохватилась вдруг, — а «почему» — это к чему относится?

Олег резко повернулся — губы дрогнули в улыбке — и снова уставился вперед:

— Начнем сначала. Насчет Грушина: да или нет?

— Нет.

— Точно нет? Ты… уверена?

Что-то такое было в этой заминке…

— Это в смысле, не вру ли я? Уверена: нет.

— Извини, я вообще не должен был спрашивать. Все, что происходило до меня, меня не касается, ничего об этом и знать не хочу. Просто должен быть уверен, что это во время меня не происходит. Не привык прыгать в окошко, когда приходит муж или любовник.

Женя затаила дыхание. Она ждала этого разговора и боялась его так же сильно, как ждала. Но если спрашивает он — значит, как бы дает право спрашивать и ей.

— А мне прыгать в окошко не придется? — произнесла со старательной насмешливостью. — Квартирка твоего брата высоковато расположена, до земли лете-еть… И хоть тебе чихать на его репутацию, все же…

— Не волнуйся ты о моем брате! — отмахнулся Олег. — Он еще такой младенец, что о репутации рановато заботиться.

— Он младше тебя? Намного?

— На тридцать два года, — нехотя ответил Олег. — Вообще говоря, он так и не родился.

— То есть?! — Женя не знала, то ли ужасаться, то ли хохотать.

— Да все очень просто: у матушки должны были родиться близнецы. Я благополучно вылупился, а он — нет. Пуповина горло перехватила. Родился мертвым через час после меня. Но я его, как ни странно, помню. Говорят, близнецы необычайно ощущают друг друга… Он для меня иногда как живой, честное слово. Ну, и общаюсь с ним как с живым. Когда смотрюсь в зеркало, первым делом с ним здороваюсь: «Привет, Гоша!» Его Георгием собирались назвать. Помню, когда в реанимации лежал, он ко мне заглянул: «Ты что, говорит, с ума сошел? Помирать собрался? А кто за нас двоих жить будет?» Пришлось поднапрячься и выжить.

— Так это квартира, выходит, твоя? — спросила Женя самым равнодушным голосом, на который была способна, с усилием подавляя дрожь, охватившую при этих словах: «Помирать собрался?» Нет, ему неприятна жалость, значит, на нее даже намекнуть нельзя!

— Выходит, так.

— А почему ты?…

— Почему тебе сразу не сказал? Неужели не понятно? Хотел, чтобы ты сама все решила. Понимаешь, Грушин ведь меня предупредил, чтоб не вздумал…

— То есть у тебя такая лихая репутация, что предупреждать надо? — с холодком спросила Женя.

— Ага! — весело оскалился Олег. — Жуть, а не репутация! А Грушин меня знает как облупленного. Ну, вот и допредупреждался. Я бы, может, и не осмелился к тебе подступиться, да уж больно вытаращенными глазами ты на меня в аэропорту смотрела. И потом, на «Джонке»… Нет, я не смеюсь! — торопливо успокоил он, хотя Женя и звука не издала: видимо, ее молчание было достаточно красноречивым. — Я тебя туда нарочно повел: пока ты в ванной была, успел позвонить ребятам и попросил Таечку что-нибудь такое изобразить.

— Что-о?! — выдохнула Женя. — Ты меня что, провоцировал?!

— Ага, — совершенно спокойно, даже не повернув к ней головы, кивнул Олег. — Так точно! Заметь, я мог бы ничего тебе сейчас не говорить. Но я как начал еще в аэропорту совершать всяческие глупости, так и до сих пор не могу остановиться. И боюсь, что приедем сейчас в город, позвоним Грушину, а он первым делом спросит: «Ты о моей просьбе, надеюсь, не забывал?» — а я не буду знать, могу ли сказать…

— Да ты что? — вспыхнула Женя. — Собрался Грушину докладывать?! Какое вы вообще имеете право меня делить: это с ней можно, а это нельзя! Грушин меня и в Нижнем достаточно донимал, чтобы я еще и тут под его дудку плясала!

— Ты не поняла, — вздохнул Олег. — Это я должен был под его дудку плясать. Мы ведь друзья. И если бы я почувствовал, что ты его, я бы тебя и мизинцем не тронул. Но… — Он помолчал, потом нерешительно выговорил: — Что-то произошло. Понимаешь?

— Между нами? — тихо спросила Женя.

Это было глупо, конечно, но она должна была переспросить! Ведь смысл этих слов был глубже, гораздо глубже их реального значения. Достаточно она потратила в жизни времени, истолковывая в свою пользу все, что только можно и нельзя. Результат известен: разбитое корыто. И снова начать выдувать радужные мыльные пузырьки из своих сумасшедших надежд — этого она больше не хочет. Олегу только кажется, будто она все решила сама: нет, просто Женя обратилась на время в самую чуткую из всех существующих в мире антенн, которая способна уловить не то что намек, а даже намек на намек… Конечно, вся ее душа жаждет услышать «да». Но если прозвучит «нет», это лучше, чем сладкая лживая неопределенность.

Настрадалась, хватит. Больше никаких песен Сольвейг, никаких облачных замков. И что бы ни сказал сейчас Олег…

Внезапно Женя осознала, что Олег молчит как-то очень давно: поглядывает в зеркало заднего вида и жмет что есть силы на газ, а стрелка спидометра зашкаливает за сто двадцать.

— Что там такое? — спросила, чувствуя острую ненависть ко всему окружающему миру, который осмелился помешать им. Земля перенаселена и суетна! Корзина воздушного шара — вот идеальное место для выяснения отношений!

— За нами минут уже двадцать бежит какой-то джип, нипочем не отстает, — вдруг сказал Олег. — Как прилип.

— Неужели нас кто-то выследил в поселке? — вяло удивилась Женя. — Или Корнюшин там оставался?

— Вряд ли: его машины не было. Да и не джип у него. Поселок тут ни при чем, но мы как раз минут тридцать назад проскочили пост ГИБДД. Может, им чем-то не понравились? Но вроде никто отмашки не давал, там вообще тихо было, темно, я подумал, спят, сердешные…

— Наверное, у этого поганого сторожа все-таки был телефон! — догадалась Женя. — Не мог не быть, все-таки поселок престижный. И он позвонил в полицию.

— Похоже, — согласился Олег. — Вот идиотство, я ведь ему поверил! Ого, а ведь гайцы не проспали!

Женя глянула в боковое зеркальце со своей стороны. Мельтешат огонечки, крутится синяя мигалка, а вот и сирена взрыдала!

— Водитель «УАЗа» В-772 УР, остановите машину! — Пронзительный вой сменился громоподобным голосом. — Водитель «УАЗа» В-772 УР…

— Может, это и не нам вовсе? — хмыкнул Олег, не делая ни малейшей попытки затормозить. — Я, сказать по правде, не имею привычки смотреть на номера тех машин, которые угоняю. Сел да поехал — что мне, молодому, неженатому?

Блеснула его улыбка — и Женя ощутила вдруг такое неправдоподобное облегчение, что даже глаза повлажнели. Он не просто так это сказал, а наконец-то ответил на ее мучительный, невысказанный вопрос! Ч-черт, она даже и сама не осознавала, что эта мифическая жена Олега настолько мешала жить!

— Водитель «УАЗа» В-772 УР, остановите машину! — взревело снова, да как-то уж слишком близко и громко.

Сверзившись с небес на землю, Женя глянула в зеркальце — и заслонилась ладонью: отраженный свет так и хлестнул по глазам!

— Не сдюжим, однако, — озабоченно пробормотал Олег. — «Королла» еще бодрая, а «УАЗ» от жизни порядком устал!

— Может, остановимся все-таки? — заикнулась Женя.

— А потом что? Думаешь, сразу дадут мобильник и разрешат позвонить моему генералу? Пока добьешься толку, мохом обрастешь. А если сдадут какому другому подразделению, худо выйдет мне, бедному! И вообще… что-то здесь не так, не мог сторож позвонить, не мог! — бормотал Олег, терзая педаль газа.

«Выскочи сейчас на дорогу кошка — и все, конец, — подумала Женя, с ужасом впиваясь глазами в бешено летящее под колеса гудроновое полотно. — Хотя откуда тут взяться кошке, в тайге? Разве что тигр, но он ведь не дурак…»

— Водитель «УАЗа» В-772 УР!.. — взревело опять, а потом вдруг прокатилась волна отборного мата, завершившегося словами: — А ну, стой, не то все причиндалы пооборву, сука!

— Несочетаемые родовые понятия! — усмехнулся Олег, но в этот миг джип-преследователь словно прыгнул вперед. Женя успела увидеть взбешенное усатое лицо, а потом «Королла» ГИБДД бортанула их так, что «уазик» завис на левых колесах и несколько бесконечных мгновений так и катил по шоссе, пока не плюхнулся вновь на правую половину, не выровнялся — и не понесся дальше еще быстрее, чем прежде.

— Андрюхин! — заревела ночь сразу на два голоса. — Стой! Стой, гадина! Стреляю!

— Ты не Андрюхин? — Олег мельком глянул на Женю. — Нет? И я нет! Значит, им нужны совсем не мы, а сторож, так, что ли? Не пора ли развеять недоразумение?

Он начал притормаживать, прижимаясь к обочине, но было уже поздно: погоня, похоже, преисполнилась ярости настолько, что оставила всякие компромиссы. Виртуозно извернувшись — на такой скорости это мог проделать только истинный каскадер! — джип внезапно подрезал «уазик». Олег едва успел вывернуть руль и избежать столкновения.

Женя дико вскрикнула, ожидая, что сейчас они опрокинутся в кювет, но «уазик» только подскочил, опять накренился налево и, резко свернув, слетел с шоссе на проселочную дорогу, внезапно вывернувшуюся справа. По сравнению с ней ухабистая грунтовая рядом с дачным поселком казалась американским хайвэем.

— Ну и гад ты, Андрюхин! — прокаркал Олег — ничем иным звуки, вырывающиеся из его горла, нельзя было назвать. — Ссоришься с ментами, так хоть оба моста включи!

Да, «уазик» ощутимо оседал, вдобавок через несколько мгновений сзади раздался звон, а потом звякнуло спереди — и Женя увидела точнехонько посередине ветрового стекла аккуратную дырочку, окруженную паутиной трещин. Поскольку теперь разглядеть хоть что-то сквозь стекло стало невозможно, Олег уткнулся в первый же ухаб, и «уазик» тряхнуло так, что бывшее лобовое стекло рассыпалось на тысячи крошек.

— Не трогай, порежешься! — крикнул Олег, когда Женя попыталась смахнуть их с колен, словно ядовитых насекомых. — Пригнись, сядь на пол!

Она не успела послушаться, как мимо щеки что-то просвистело. Звона стекла она больше не услышала, потому что уже разбилось все, что только могло разбиться, но из «Короллы» раздался довольный хохот, усиленный рупором:

— Андрюхин! Стой! Следующую в башку влеплю!

— Да пробей ты ему баллоны! — проорали из джипа, и совет был принят к сведению: «уазик» подскочил, вывернулся на обочину, резко накренился на нос, словно готовясь к оверкилю, и в это мгновение Олег, перегнувшись, ударил по ручке дверцы и с такой силой выпихнул из машины Женю, что она какие-то мгновения летела по воздуху, прежде чем сырая, холодная земля мощно ударилась в ее распростертое тело.

— Да ладно, все с ней в порядке!

Голос врезался в уши, а под ребро врезалось что-то тупое, но настолько болезненное, что Женя не сдержала жалобного стона.

— Ну вот, я же сказал! — воскликнул тот же голос. — Живая и вполне пригодная к употреблению!

— Заткнись, салага, — пробасил рядом другой голос, и Женя почувствовала, как грубые руки рывком заставили ее сесть.

Перед глазами прошла кровавая мгла, к горлу подступила тошнота, и в эту же минуту под левую грудь кольнуло, да так, что остатки беспамятства мгновенно схлынули. Женя осознала себя сидящей на земле, причем руки ее были высоко вздернуты и зажаты в тисках железных пальцев, обладателя которых она не видела, зато видела другого человека, который колол ее ножом под грудь, пристально заглядывая в лицо.

Встретившись с ней взглядом, он мрачно дернул углом рта:

— Но вот и хорошо. Теперь вижу, что очнулась. — И отведя нож, целомудренно отдернул ее футболку, а потом кивнул напарнику.

Руки Жени упали, как плети, да она и сама упала бы лицом вперед, но невероятным усилием удержалась, сообразив, что всей тяжестью напорется на нож.

Угрожающе навостренное лезвие, чуть запачканное красным, поплыло влево, потом вправо… Женя сцепила зубы, силясь остановить головокружение. По животу щекочуще, липко змеилось что-то.

«Кровь, — поняла она, но не ощутила никакого страха. — Это ничего. Главное — не упасть».

И вдруг как током прошило: где Олег?!

— Не дергайся, — велел человек с ножом, уловив ее попытку обернуться. — Успеешь, наглядишься еще.

Женя уставилась на него, удивляясь, почему по немолодому усатому лицу этого полицейского прапорщика бегают такие странные тени. Сзади тянуло жаром.

«Костер, — вяло подумала она. — Ну конечно, потому и светло».

И обмерла, внезапно догадавшись, что это горит.

Прапорщик отвел глаза:

— Сам виноват. Кричали же вам, стойте да стойте!

Женя медленно обернулась и как-то враз охватила взглядом глубокую черноту леса, на фоне которого поблескивала белыми боками видавшая виды «Волга» с синими и красными полосами, ярко освещенная уже догоравшим костром.

Догорал «уазик»…

Женя рванулась с криком, но прапорщик вцепился ей в волосы, повернул к себе:

— Сидеть! Ничего там не осталось, так бабахнуло, что…

Слова доходили как сквозь вату, а смысл их Женя и вовсе едва улавливала. Все было бессмысленно, все: эти слова, выражения лиц. Огненные сполохи, промельк луны в черной тьме вверху — нелепые содрогания жизни рядом с огромной, спокойной, непостижимой смертью…

Она больше не кричала. В глазах помутилось. Женя слепо потянулась вперед, нашарила руку прапорщика, ощутив острую боль в ладони, потянула к себе эту руку с зажатым в ней ножом, но тотчас пощечина сшибла ее наземь.

— Да ты что, Сидоров? — недовольно заблажил «салага». — Пускай! Раз сама хочет, нам же легче!

— Заткнись! — угрюмо бросил Сидоров и новым рывком заставил Женю сесть.

— Поддержи ее, — скомандовал напарнику, и тот упер колено в спину Жени, мешая завалиться навзничь.

Прапорщик сгреб футболку у горла и стиснул, не давая упасть вперед. Напряженно глядя в лицо, спросил:

— Где Андрюхин? Куда вы его дели? Где товар?

Женя смотрела незряче, слезы ползли по щекам. Новых пощечин почти не ощутила: просто Сидоров почему-то качнулся то влево, то вправо. Наконец коекак справилась с прыгающими губами, выдавила:

— Где… Олег?

— Сама видела, — огрызнулся Сидоров. — Хочешь, к нему брошу?

Она кивнула.

— Живую? — Сидоров передернулся. — Потом, ладно… А пока говори: где Андрюхин? Где товар?

Женя качнула головой:

— Не знаю.

«Салага» с силой вцепился ей в волосы:

— Вы что, с неба в его «уаз» упали? Говори, был товар в машине?

— Да, — выдавила Женя, не понимая, о чем ее спрашивают.

— Мать твою! — ошеломленно вызверился Сидоров. — Это же на сто тысяч баксов сгорело добра! Ну, Андрюхин…

— А сам, сам он где? — надсаживался «салага», все сильнее дергая Женю за волосы, но даже эта мучительная боль не могла пробиться сквозь оцепенение, владевшее всем ее существом. — Где Андрюхин? Сторож с Маньчжурки?

— Дома, — с трудом пробормотала она.

— Живой, что ли?! — недоверчиво ахнул «салага».

Женя попыталась кивнуть, но только слабо дернула головой.

— Живой Андрюхин, слышь! — обрадовался «салага». — То-то мы его сейчас за жабры!

— Погоди, — насторожился Сидоров, устремляя взгляд на костер. В глазах тотчас вспыхнули хищные звериные огоньки. — Если товар там был, почему паленым не воняло?

Его напарник встрепенулся и даже отпустил Женю.

— Сидоров, ты башка! — выкрикнул восхищенно. — Ну, ты башка! Значит, она врет? Ты врешь, что ли?

Вцепился Жене в плечи, вывернул руки назад. Она упала на спину, а сверху навалилось ненавидящее лицо:

— Ну, говори! Говори, кто товар взял? Ты с подельником? Другие? Говори, а то сейчас всю глотку искромсаю! Сидоров, дай нож!

— Дурак, она смерти ищет, ты что, не понял? — почти миролюбиво отозвался Сидоров. — Ты с ней поговори по-мужски, авось столкуетесь.

«Салага» тупо моргнул, потом ощерился в улыбке:

— А что, давай… — Задумчиво взялся за ремень. — А ты глядеть будешь, да, Сидоров? Порношоу, да?

— Зачем глядеть? — Сидоров уже расстегивал брюки. — На пару попользуемся. Нет, погоди-ка. — Он вынул из кармана платок и, сильно сдавив Жене щеки, сунул в рот вонючий комок.

Она забилась, давясь, и Сидоров слегка вытянул кляп:

— Вот так. Ничего, не задохнешься. Слушай сюда! — призвал он, тыча пальцем почему-то в расстегнутую ширинку. — Мы сейчас тебя траханем, сколько сил будет, а потом спросим… Скажешь — твое счастье, легко умрешь, а нет — продолжим, но не сами, а подручными средствами. — Он подхватил с земли толстый сук. — Видала имитатор? А это видала? — Поднял еще один. — Замучаешься господа о смерти молить!

— Сидоров, ты че?… — слабо проблеял «салага», но тот занес увесистый кулачище:

— Заткнись! Тебе что сегодня было сказано? Жить надоело?! Мало, что катер дважды сгоняли попусту, так еще и Андрюхин пропал? Давай, ложись, а я к ней сзади пристроюсь. А ты, б…, снимай штаны, чего валяешься, как на пляже?

Женя с трудом села. До нее наконец начал доходить смысл того, что здесь происходило. И все-таки не могла поверить…

«А потом кинут в костер, — медленно проплыло в голове. — Туда, к нему. Хорошо. Я лучше сразу все скажу, может, убьют сразу…»

Резко выдернула изо рта платок — и замерла, встретив бесконечно удивленный взгляд Сидорова. Похоже, дерзость пленницы ошарашила его.

— Жив ваш Андрюхин, — торопливо выговорила Женя, боясь, что ее остановят. — Мы угнали его машину, потому что…

И осеклась, потому что Сидоров вдруг рухнул на колени, а потом повалился лицом вперед — Женя едва успела отдернуть ногу, чтоб он не уткнулся лицом.

— Сидоров! — взвизгнул «салага», но в это мгновение раздался глухой хлопок — и с него соскочила фуражка.

«Салага» накрыл голову руками и припал к земле.

— Спокойно, ты вполне жив и пригоден к употреблению, — послышался голос.

Какая-то фигура неторопливо двигалась от кустов, поигрывая пистолетом.

— Ну, гад, всю жизнь теперь думать будешь, нарочно я промазал или нечаянно! — В голосе зазвенела насмешка.

Женя недоверчиво смотрела, как высокий человек приблизился, мельком глянул на нее, но тотчас снова уставился на «салагу»:

— Расстегни ремень, перетяни ему правое предплечье. Ничего страшного, готов спорить, что даже кость не задета.

«Салага» с совершенно мертвым лицом медленно сдвинулся с места… руки его не слушались, и прошло немалое время, прежде чем он смог перевернуть тяжелое тело Сидорова на бок и своим ремнем перетянуть ему руку поверх куртки. Сняв ремень с Сидорова, подал Олегу и покорно повернулся к нему спиной.

Олег кинул свой пистолет Жене — она машинально поймала.

— Прикрой меня, — попросил скучным голосом.

Сноровисто охлопал бесчувственного Сидорова, потом его ошалевшего от ужаса подельника. Все трофеи: два пистолета (выбив из них обоймы), нож, кастет — зашвырнул в кусты, но не рядом, а в разные стороны, сопроводив ласковым присловьем:

— Летите, голуби!

Сноровисто — ноги к рукам — связал «салагу», свалил рядом с Сидоровым:

— Пока что полежите, ребята. Но если кто-то из вас пикнет, это самое «пока» мгновенно иссякнет.

Женя вдруг выронила пистолет, схватилась за горло, ощущая, как все вокруг затягивается серым маревом, но Олег вздернул ее на ноги. Потащил за собой. Она покорно брела — без мыслей, давясь криком.

Олег опустился на корточки, заставил Женю нагнуться, тыкал в догорающий черный скелет «уазика»:

— Смотри! Вон там кабина, вон там я сидел, вон там ты, видишь? Я тебя вытолкнул и сам успел выскочить, ясно? Машина взорвалась, когда меня там уже не было. Ты видишь? Видишь меня?

Повернул к себе, схватил за запястья, провел по своим щекам:

— Узнаешь? Это я, я!

Женя всматривалась, вслушивалась.

— А я? — спросила, еле шевеля губами.

— Что? — сдвинул брови Олег.

— Я с тобой?

— Ну да, ясно же!

— Где… я где? Мы?

— Здесь, здесь, — тяжело вздохнул Олег, — пока не там, уверяю тебя.

Она опять недоверчиво провела пальцем по его щеке, улыбнулась слабо, еще не в силах постигнуть случившееся.

— Погоди-ка, — сказал Олег и потащил ее к полицейской машине. Сунулся в кабину, пошарил одной рукой, так и не выпуская Жениных пальцев, вынырнул с довольной улыбкой:

— Вот оно!

Потряс перед Жениным лицом фляжкой:

— Полнехонька, гляди! Моя полиция меня бережет!

Быстро глотнул — и брови изумленно взлетели:

— Да это же греческий коньячишко ростовского разлива! «Арго»… нет, «Александр». Эстеты… — Оглянулся на два покорно-неподвижных тела: — Кто бы мог подумать?! Или реквизнули у кого-то? А впрочем, какая разница! Пей, — скомандовал Жене и, когда та замешкалась, всунул горлышко чуть ли не в зубы: — Пей, тебе говорят!

Она послушно глотнула, не ощутив никакого вкуса, — только горло обожгло.

— Еще пей! — приказал Олег.

Женя отстранилась:

— Почему?…

— Что?

— Почему ты такой?… — У нее перехватило горло.

Мгновение Олег смотрел растерянно, потом по лицу прошла судорога:

— А нарочно. Чтоб не думала, будто я призрак. Я же понимаю, что… — Задохнулся, сам глотнул из фляги. — Понимаю, что ты испытала. Но я сначала валялся без сознания, странно, что они на меня не наткнулись, а потом никак не мог найти позицию, чтобы стрелять — и тебя ненароком не задеть. И чтоб наверняка: патронов-то всего два было! Повезло, слава богу! — быстро перекрестился фляжкой, расплескивая коньяк. — Ужасно боюсь, что у тебя сейчас начнется истерика, а как в чувство приводить? По щекам тебя и так достаточно хлестали сегодня. Тем же способом, что на берегу? — попытался усмехнуться, но получилось плохо. — Тебе и так от них досталось. Не могу, чтобы ты меня и их рядом видела, понимаешь? Так что выпей лучше еще — и поедем. Надо отсюда убираться даже не бегом — на крыльях улетать!

— На чем? — спросила Женя, послушно сделав глоток, и второй, и третий, но не ощутив даже ожога в горле. — Улетать будем на чем?

Олег не отвечал: стоял, чуть согнувшись, прижав руку к груди. Качнулся…

Женя, выронив фляжку, метнулась к нему, подхватила.

— Ничего, — выдохнул он, сильно жмурясь. — Сейчас… пройдет. Говорил мне Степан Федорыч Крашенинников, великий хирург: «Не пей, братец!» И далее по тексту. Нельзя мне коньяк, ты уж приглядывай за мной, а то напьюсь — буянить буду, еще зашибу ненароком.

Помолчал, медленно выпрямился. Открыл глаза:

— Это ты? А я… где?

— Как это? — растерялась Женя — и вдруг, сообразив, залилась тихим, захлебывающимся смехом: смеялась да смеялась, никак не могла остановиться.

— О господи, — вздохнул Олег. — Так это за тобой, оказывается, надо приглядывать, чтоб не напилась! Пошли, горюшко мое.

— Сейчас, — пробормотала Женя, не двигаясь с места, глядя на него, трогая, но все еще не веря, не веря…

— Ну хорошо, — кивнул Олег. — Только один разок — и сматываемся отсюда, пока еще какие-нибудь коршуны не налетели. Только, чур, — не плакать, ладно? Очень тебя прошу!

— Не буду, — шепнула Женя, поднимая к нему лицо.

Приблизился — и впился в рот жестко, грубо, до боли, потом вдруг, словно спохватившись, начал целовать ее дрожащие губы ласково, едва касаясь.

— Ну, — выдохнул чуть слышно, — теперь узнала? Это я?

— Ты… ты…

— Куда едем? — вглядываясь в мелькающие городские улицы, бодро спросила Женя, на которую коньяк оказал поистине магическое действие, заставив забыть об усталости.

— Для начала заглянем домой к Корнюшину, а там посмотрим. От «Короллы» надо избавиться, но это потом.

Дома черными громадами бесконечно высовывались из тьмы, наконец «Королла» остановилась.

Женя узнала место, где вчера сидела, заблокированная в «Тойоте», — и выскочила наружу еще раньше Олега.

Он ничего не сказал на это — только головой покачал и выдернул из-за пояса пистолет.

Единственным их трофеем (кроме машины, разумеется!) оказался электрический фонарик, и он здорово пригодился сейчас: свет в подъезде не горел.

Бесшумно поднялись на третий этаж.

Олег осветил дверь квартиры Корнюшина и прищелкнул пальцами. Это был условный знак Жене: затаиться, не высовываться. Она послушно отступила, успев, однако, увидеть то, что насторожило Олега: темную щель возле косяка.

Дверь-то не заперта, даже наоборот.

Неужели они опять опоздали? Неужели сейчас войдут, а там, в углу, скорчившись…

И опять ударило по глазам воспоминание: поджатые ноги, угловато выставленное плечо… тот человек на даче. И дверь, которая медленно приоткрывается, а за ней…

Она встряхнулась: Олег вошел в квартиру. Тут уж Женя ничего не могла с собой поделать: бесшумно взлетела на площадку, прижалась к стене, ловя каждый звук, доносившийся из темного дверного проема.

Вернее, не доносившийся. Звуков не было слышно никаких. И когда эта неестественная тишина окончательно вывернула Жене нервы наизнанку и она почти поверила, что Олег, едва войдя, получил удар, был подхвачен убийцей и брошен где-то в углу, рядом с Корнюшиным, тогда-то и послышался тихий свист.

Все в порядке! Это сигнал ей: можно войти!

Ноги от облегчения подкашивались, когда она переступала порог. Олег оказался тут как тут: ладонью заботливо заслонил ей глаза, а сам включил свет в прихожей. Щелкнул замок.

Женя вывернулась из-под его руки, огляделась, щурясь: дорожка смята комом, обувь раскидана…

— Во всей квартире подобный тарарам, однако ни души, — сообщил Олег.

— А Корнюшин?

— Нет ни живого, ни мертвого. Пошли в комнату, мне позвонить надо. Только, ради бога, ни к чему не прикасайся. Совсем ни к чему, чтобы все происшествия сегодняшнего вечера связали еще и с этой квартирой.

Женя перебралась через свалку в прихожей, потом через свалку в комнате и притулилась на ручке кресла. Олег тотчас выключил свет и, помигивая фонариком, начал накручивать диск городского телефона, держа трубку платком.

Женя уткнулась в собственное плечо. Табаком воняло одуряюще. Некоторые сорта она просто не выносила и сразу узнавала их. Здесь разило «Примой». Кто в наше время курит «Приму», интересно?!

— Сашка? — быстрым шепотом спросил Олег. — Привет, извини, что разбудил. Проснись побыстрее, ладно? Твоя «Тойота» стоит в Маньчжурке, где дачи художников, практически без колес. Езжай туда не один, возьми Лао или Костеньку-костолома. Чем скорей, тем лучшей. Со сторожем будь поосторожнее — большая тварь! Кстати… посмотрите для начала, жив ли он вообще. Нет, не я. Не я, говорю же! Там и без меня есть кому на него зубы точить! Теперь дальше. Позвони Катерине, пусть сразу с тобой свяжется с чистого телефона. Да, у нее сегодня дежурство. Попроси для меня срочно проверить пост ГИБДД километрах в пятидесяти от Маньчжурки. Прапорщик Сидоров и его напарник — молодой, по прозвищу Салага. Все, что есть на них. Еще какой криминал! Такие волчары… Кстати, фамилия сторожа с Маньчжурки — Андрюхин: среднего роста, не плечистый, не крепкий, лет пятидесяти — больше не знаю о нем ничего, а хочется. Пусть Катя соберет все, что можно и нельзя. Тоже к утру. Ну, Сашка, пока, удачи. Будь осторожен, слышишь? Кто, Женька? Со мной, где же еще. Спасибо. И тебе.

Положил трубку, и Женя почувствовала его взгляд:

— Тебе привет от Саши Лю. Я набрался смелости и передал ответный.

— Правильно сделал. Так это что, его машина?

— Вернее, его матушки. Я ездил по ее доверенности. У меня, конечно, своя тачка есть, даже не одна, но я периодически «угоняю» машины у друзей. Они в это время раскатывают на моем автопарке. Какая им разница, на чем ездить? А я ничем не рискую. Представляешь, если бы «Тойота» по документам принадлежала мне?! А так — дело простое: с гаишниками ралли устраивал неведомый злодей, а Сашка сам нечаянно нашел угнанную машину.

— Ты помнишь, что сказал Сидоров? — спохватилась Женя. — Катер ночью приходил дважды. Значит, он не к Корнюшину приходил, а к Андрюхину!

— Одно другого, кстати, совершенно не исключает. Товар, товар… Что они там насчет товара бубнили? Я почти не слышал.

Женя напряглась, пытаясь вспомнить, но тут ее снова затрясло, и Олег вскочил, притянул к себе:

— Не надо, не думай, это все совершенно неважно. Все, забыли, все!

— Забыли, — с облегчением улыбнулась Женя. — А теперь мы куда?

— Сначала в полицию позвоню. Пусть приедут, посмотрят, что здесь и как. Не пойму: то ли искали что-то, то ли дрались, то ли просто в безумной ярости свалку устроили. Но мы с тобой ждать не будем, быстренько свалим отсюда.

Набрав 02, Олег неразборчивым стариковским голосом забубнил, что вышел среди ночи покурить на площадку и увидел соседскую дверь открытой, заглянул, а там все вверх ногами и хозяина нет. Продиктовал адрес и, смеясь, бросил трубку:

— Ходу, ходу!

Отступали с теми же предосторожностями. Подъезд по-прежнему был безлюден, но Женя свободно вздохнула, только оказавшись в машине. «Королла», присвистывая на поворотах, опять пошла нырять из улочки в улочку, из переулка в переулок… Женя уже начала привыкать к городу, и когда слева внезапно воздвигся белым затейливым призраком театр Музкомедии, догадалась:

— Мы в «Танатос» едем?

Олег свернул в тень, приткнулся к тротуару:

— Здесь оставим машину, дальше пешком. Давай проверим — может быть, с Корнюшиным все в порядке и он в фирме? Гроб к завтрашнему достругать надо, то, се… Не исключено, квартиру вскрыли в его отсутствие. Обратила внимание, как там разило табачищем? А ведь Корнюшин не курит. Кстати, бросил после гибели своей семьи. Он ведь жив остался лишь потому, что вышел покурить в тамбур! У меня такое чувство, будто он жалеет, что остался жив. И возможно, не он один…

Прокравшись в узорчатой тени деревьев, свернули за угол. Ветер усилился, как всегда ночью, и раскидистый клен махал своими пятипалыми растопыренными листьями по стене и двери «Танатоса», словно требовал, чтоб его непременно впустили.

Синего огонька сигнализации над входом видно не было.

— Кто-то там есть, внутри, — шепнул Олег.

— Но в окнах темно…

— Ничего не значит. Его кабинет во двор выходит, а в половине помещений вообще окон нет. Пошли, со двора посмотрим.

Свернули за очередной угол и долго шли между домами — как показалось Жене, совершенно в противоположном направлении, — пока не уткнулись в вертикально стоящую бетонную плиту. Забор!

Олег велел Жене остаться, сам сбегал куда-то, но почти тотчас вернулся и сообщил, что калитка заперта, ворота — тоже, но около них стоит снаружи джип Корнюшина.

— Надо взглянуть, как он там, бледнолицый брат наш!

Олег выбрал местечко потемнее, отошел, разбежался с невероятной, как показалось Жене, прыгучестью, и, сделав два-три шага вертикально вверх по стене, оседлал ее. Всмотрелся во двор, обернулся к Жене и шепнул:

— Разбегайся и прыгай, руки вверх. Я тебя поймаю, здесь не так уж высоко.

Женя еще несколько мгновений отходила от только что увиденного. А «высоко», по его мнению, — это сколько шагов вверх? Нет, надо и ей не оплошать. В конце концов, это, наверное, не намного сложнее, чем заскочить в корзину шара, который уже отрывается от земли…

Она разбежалась, оттолкнулась, почувствовала, как Олег поймал ее запястья и резко рванул вверх, полежала немножко животом на холодном бетонном гребне и благополучно перевалилась во двор.

— Кто-то там есть, — шепнул он, ставя Женю наземь. — Я слышал треск, будто дрель работала, только очень тихо.

Подкрались к крыльцу. Олег пощупал дверь и кивнул: не заперто. Опять! Ох уж эти незапертые двери…

Изогнувшись, вынул из-под ремня пистолет и ногой тихонько подтолкнул створку.

Дверь подалась внутрь без скрипа — тяжело, мягко, и сразу в лицо ударил знакомый душноватый запах. Сандал, свечи, табак…

Табак? «Прима»!

Женя быстро коснулась Олегова плеча, но тот уже и сам насторожился: помахал возле носа ладонью, показывая, что тоже почувствовал этот неожиданный запах.

Кругом царила полная тишина. Ни из-под одной из множества дверей, которые, как помнила Женя, выходили в холл, не сочился свет. Так что, Корнюшина здесь нет, что ли? А кого ждет его машина? И что за звуки слышал Олег?

Постепенно глаза привыкали к темноте, и она казалась вовсе не такой уж кромешной, как сначала. Под одной из дверей угадывается еле заметное золотистое мерцание…

Вот сюда им и надо!

Олег легонько ткнул ее в плечо, давая знак перебежать под защиту стены. Женя послушалась.

Золотистое свечение усилилось — это Олег приоткрывал дверь, вглядывался, сам оставаясь незримым под надежной защитой тьмы. Вдруг резко рванул дверь — да и застыл на пороге, так что Женя, ринувшаяся следом, наткнулась на него — и тоже остолбенела.

Это был тот самый демонстрационный зал, где Олег нахулиганил во время первого визита, но теперь нагромождения «богатого ассортимента» было не разглядеть: оно таилось в тени, и только один великолепный темно-коричневый гроб блистал позолотой и полировкой в сиянии множества свечей, расставленных в изысканном беспорядке. Кое-где по углам тускло мерцали, будто светлячки, огоньки курительных палочек. В лампадках — Женя только сейчас заметила на стенах несколько икон — тоже трепетали язычки пламени.

— Тот самый гроб, помнишь? — шепнул Олег, подходя ближе. — Так его никто и не купил. Дороговат, наверное… А это что такое?

Снял с ручки бирочку-ценник, поднес к свече и недоуменно обернулся к Жене:

— Взгляни.

На кусочке картона была изображена белка в обрамлении букв: «АОЗТ „Таежное золото“».

— Таежное золото? — пожала плечами Женя и вскрикнула шепотом: — Эй, ты что?

Олег, сунув пистолет за пояс, пытался поднять крышку гроба, но ему не удавалось.

— Зачем его закрыли, интересно? Чтобы никто из посетителей не вздумал отдохнуть на халяву? Накрепко привинчено…

И вдруг, хрипло чертыхнувшись, с силой рванул крышку на себя.

Женя подбежала с другой стороны, попыталась помочь, но и это оказалось безрезультатным.

Олег, растерянно оглядевшись, поднял с пола какой-то предмет, от которого к розетке тянулся длинный шнур. Электрическая отвертка, она же закрутка! Так вот оно что! Раздался негромкий скрежет — Олег ткнул отвертку в один поблескивающий винт, в другой…

Наконец, отшвырнув инструмент, с силой толкнул крышку — и та с грохотом съехала на пол, открыв человека, лежащего в гробу со скрещенными на груди руками.

Это был Корнюшин.

Женя вцепилась в его запястье и тотчас выпустила: как лед! Рука безвольно упала. Но Олег поднес пальцы к артерии.

Секунды шли…

— Он жив.

Приподнял, затряс что было сил:

— Кирилл Петрович, очнитесь! Вы меня слышите?

Голова Корнюшина безвольно моталась из стороны в сторону.

Олег хлестнул его по щеке, еще и еще раз:

— Очнитесь же! Вы живы, откройте глаза!

Женя невольно прижала к щекам ладони, остро вспомнив, как несколько часов назад ее приводили в чувство таким же образом. Что-то царапнуло кожу. Да это бирочка с белкой! Белка… таежное золото… мех…

Ее вдруг словно ударило догадкой!

— Товар — это мех! — выкрикнула, хватаясь за Олега. — Сидоров говорил: если бы он сгорел, пахло бы паленым. Мех!

Олег обернулся к ней, в глазах вспыхнуло понимание… и вдруг он вздрогнул, стиснул руку Жени. Где-то вдали хлопнула дверь.

— Жди здесь! — бросил, выскакивая в коридор.

Она мельком глянула на Корнюшина — все еще бледен, но ресницы вздрагивают, значит, приходит в себя! — и ринулась вслед за Олегом. Оставаться рядом с этим ожившим покойником было свыше ее сил!

Дверь в конце коридора настежь — туда…

Силуэт мелькнул в калитке. Через минуту ее проскочила и Женя, сразу наткнувшись на Олега, застывшего посреди улицы. Джип Корнюшина уже взвивал вихри далеко впереди, выворачивая на главную улицу.

Олег оглянулся:

— Ты здесь? Ну, бегом!

Какой-то миг Женя тупо смотрела на него, решив, что Олег надумал догонять джип на своих двоих, однако тотчас вспомнила про угнанную машину ГИБДД и припустила со всех ног.

Но за ним было не угнаться. Вот уже взревел впереди мотор. Взлетела на крышу мигалка. «Королла» тронулась… У Жени ухнуло сердце: неужели уедет один?! Нет, машина сдала задним ходом, затормозила рядом:

— Садись! Ну!

Она упала на сиденье. Олег, не глядя, бросил:

— Пристегнись! — и пригнулся к рулю.

«Королла», взревев, вылетела из-за поворота. Опять мелькнула Музкомедия, чем-то похожая на пагоду, потом ограда стадиона, черный силуэт памятника Пушкину около пединститута, а потом обочины слились в нечто неразличимое.

Олег пощелкал тумблером на панели приборов, поднес к губам микрофон:

— Водитель джипа М-700 ВР, остановите машину!

Повернулся к Жене, сверкнул яростной улыбкой:

— Тебе это ничего не напоминает? С точностью до наоборот, а? — И опять: — Водитель джипа М-700 ВР, остановитесь!..

Взвыла сирена, ей отозвалось эхо, и вдруг… и вдруг, обгоняя их, на магистраль вылетел серый патрульный фургончик, рассыпающий по сторонам брызги синего света и орущий:

— Водитель автомашины джип М-700 ВР, примите к обочине!

— Мама дорогая, — растерянно сказал Олег, роняя микрофон на колени, — разве я звал на помощь?

Фургончик был, видимо, бодр и свеж, как тот утренний воздух: составляя достойного соперника корнюшинскому джипу, шел почти вровень с ним, надсаживаясь:

— Водитель автомашины джип М-700 ВР, примите к обочине! Вынужден буду применить оружие!

— Молодой ишшо, — проворчал Олег, вслушиваясь в высокий, захлебывающийся от азарта голос. — Ну куда ты разогнался, сила нечистая?!

Он прибавлял и прибавлял скорость, однако Сидоров с напарником вряд ли холили и лелеяли в свое время казенное имущество, да и бой боков на владивостокском шоссе плюс последующая скачка с препятствиями сыграли свою роковую роль. «Королла» громыхала, стонала, кряхтела — и безнадежно отставала…

— Хоть бы спросил, кого гонит, куда, зачем! — сокрушался Олег, тащась в кильватере погони, которая жила теперь совершенно самостоятельной, независимой от него жизнью.

Редкие автомобили, попадающиеся навстречу, жались к обочине.

— По-моему, это дорога в аэропорт, — пробормотала Женя.

— Да. Но неужели он настолько глуп? Ночью ведь нет рейсов. Разве что на первый московский рвется? Этому шалому щенку никто не мешает вызвать по рации подмогу, нашего подопечного зажмут в аэропорту в такую «коробочку», что… Ага! Этого я и боялся!

Темно-серый джип резко вильнул на просторную развязку, слетел под мост, вынырнул с другой стороны и, пропылив по пустырю, скрылся во дворе многоэтажки, позади которой толпился еще с десяток таких же, схожих с ней, как близнецы.

Фургончик рванулся следом, за ним — Олег, резко сбавивший скорость.

— Быстрей, да быстрей же! — застонала Женя.

— Ты что, хочешь объясняться с нашим добровольным союзником? — огрызнулся Олег. — Все, погоня окончена, упустили мы его. Выходим, только тихо.

Он бесшумно побежал через двор, держась в тени. Женя плелась следом, начиная понимать, что произошло. Да, ведь этот неизвестный, убийца, — не полный идиот. Джип уже наверняка пуст. А его водитель, который ну никак не хотел «принять к обочине», канул в безнадежное никуда…

Дойдя до угла дома, Олег приостановился, выглянул. Женя пристроилась рядом, вытянув шею.

Ну да, так оно и есть. Вот пресловутый джип — дверца нараспашку, вот фургончик в аналогичном состоянии, рядом топчется юношески-худощавая фигура.

— Наберут детей во флот!.. — вздохнул Олег. — Ну что ж, когда Корнюшин очухается и заявит об угоне, все, может быть, и встанет на свои места, а пока у этого мальчишки долго будет крыша ехать… Ладно, пошли. На сегодня все. И на вчера тоже. А также на позавчера.

— У меня такое ощущение, что я в Хабаровске не три дня, а уже три года, — бессильно вздохнула Женя. — И за все это время мне ни разу не удалось ни поесть, ни поспать!

И в эту ночь заснули не сразу, но все-таки еще задолго до того, как за окном начал брезжить поздний августовский рассвет. Впрочем, в Хабаровске по сравнению с Нижним вообще светает поздно… И только, чудилось, смежила Женя ресницы, как некая злая сила начала прошивать реденькое полотнище дремоты стежками телефонных звонков: тр-рр! тр-рр!

Один раз Женя дернулась было встать, но Олег слегка похлопал по бедру: лежи, мол! — и она уснула накрепко, с блаженной улыбкой: я не одна, он рядом, он все сделает сам, какое счастье!.. Ибо нет на свете сильной женщины, которая не мечтала бы стать слабой…

Ее разбудили голоса: бубнили да бубнили за стенкой, словно два больших сердитых шмеля.

Женя открыла глаза, с трудом подняла затекшую руку, взглянула на часы: ого, двенадцать! Какой прогресс! Позавчера она проснулась в четыре, вчера — в два, сегодня — в полдень… Кажется, разница во времени постепенно перестает оказывать свое разлагающее влияние!

Села, чувствуя себя совершенно отдохнувшей и только традиционно зверски голодной. Вспомнила, что вчера ночью подъели подчистую все сосиски и помидоры (а поскольку в них было что-то подмешано и впрыснуто, долго не могли потом угомониться). Огляделась в поисках Олега — и нахмурилась, увидев на полу посреди комнаты свою сумку, собранную, будто для дороги. Хотя ведь ее до сих пор не удосужились разобрать… Но вроде бы она стояла еще вчера в углу? Что бы это значило?

Дверь на кухню была плотно прикрыта, там-то и бубнили мужские голоса. Женя в полном недоумении прокралась под душ, потом обратно. Интересно, какая сегодня боевая обстановка, как одеваться? Хорошо бы универсальные джинсы, однако они за последние сутки пришли в совершенно безобразное состояние. Кроссовки тоже, но их можно быстро отмыть, что и было сделано. Джинсы сунула на дно сумки, надела маечку и легкие вельветовые брюки: и красиво, и опять можно галопировать по тайге… Господи помилуй!

Тут из кухни выглянул Олег:

— Привет! О, уже готова к труду и обороне? У тебя батюшка, часом, не военный был?

— А что? — осторожно спросила Женя, подозрительно косясь на Сашу Лю, который сидел за кухонным столом, прихлебывая кофеек и сильно откусывая от чего-то большого и пышного вроде сдобной булки.

О, так они, выходит, не все съели нынче ночью? Оставалась какая-то заначка?

— Больно быстро собираешься, — сказал Олег. — Такая выучка обычно в офицерских семьях: готовность номер один. Или, может, у тебя не отец, а…

— Не была, не состояла, не участвовала, — сухо ответила Женя. — У нас гости, я вижу?

Тотчас вспыхнула, прикусила язык. Черт знает, как сорвалось это «у нас»! И черт его знает, почему вдруг подползли, опутали все былые комплексы, вроде бы напрочь изгнанные, как бесы…

— Пошли кофе пить, — как ни в чем не бывало сказал Олег. — Сашка там кучу всякой еды приволок.

Сыр, масло, свежайшие булочки, кофе… У Жени разбежались глаза, комплексы тоже.

— Вы машину-то забрали? — спросила наконец, когда смогла говорить.

Все это время мужчины поглядывали на нее с великолепной снисходительностью, словно сами не выпили чашки по три кофе, не съели бутербродов по шесть или семь. А Олег вообще пил кофе с молоком! Ну что ж, не она одна проголодалась.

— А то! — кивнул Саша. — Рано-рано поутру ваш знакомый сторож едва глаза продрал. Ох, и материл же он меня! Ну а про вас и говорить нечего. Потом мы с ним почти сдружились на почве общей беды, причиненной одной и той же бандой угонщиков машин. Просил сообщить немедля, если что-нибудь узнаю про его «уазик».

«Значит, Андрюхин еще не подозревает, что произошло на шоссе», — поняла Женя.

Олег кивнул, словно прочитав ее мысли:

— К тому времени до него еще не долетела молва. А вот к этому — очень может быть. И единственное средство для Андрюхина отмазаться от этой грязи — как можно скорее замазать нас: подать заявление об угоне.

— Может, он и заявил уже, — кивнул Саша. — Мужик швыдкий!

— Тут вот какие новости, — глянул с улыбкой Олег. — Наша подружка в органах Катя сообщает, что никто в ГИБДД знать не знает никакого Сидорова. Нет у них человека с такой фамилией, ни прапора, ни генерала. А пост на том повороте вообще снят три месяца назад, одна будочка осталась. И сие означает, что мы с тобой натолкнулись на вольных стрелков, одиноких волков, а вернее — шакалов. И прибамбасы на «Королле» были отнюдь не казенные, а значит, совсем не обязательно было ее кидать посреди улицы. Эх, знал бы, сразу загнал в свой гараж, еще бы не раз пригодилась для гонок по ночному городу! Сплоховал я тут. Во всем и всегда нужно идти до конца, и неуважение к закону — не исключение.

— А вдруг она там стоит еще, около стадиона? — с надеждой спросила Женя. — Вдруг еще не поздно?

— Где! — махнул рукой Олег. — Уже бегал, глядел. При мне ее и отбуксировали. А знаешь, что самое смешное? Тянул ее серый омоновский фургон, а рядом суетился этакий худенький Павка Корчагин. И что-то в его облике показалось мне до боли родным и знакомым…

— Думаешь, тот самый полуночный ковбой? — невольно улыбнулась Женя.

— Уверен. Ай, молодец, мальчик… Нет на него угомону! Глядишь, и к нам с тобой подберется. Дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни, на пулю не нарваться, нюх не потерять, не скурвиться и генералом в отставку выйти! — пожелал вдруг Олег с такой обезоруживающей искренностью, что даже Саша Лю спрятал ухмылку, и только узкие глаза его вовсе потонули в тяжелых веках.

— А про Андрюхина выяснили что-нибудь? — спросила Женя.

— Какой он Андрюхин? Ворон, а не мельник! Десятник его фамилия, Десятник Семен Семенович, бывший… нет, не зэк, как можно было предполагать, а совершенно даже наоборот, вертухай[4], списанный вчистую по болезни: якобы чахоточный. Знаем мы этих чахоточных, еще твой земляк Сергей Васильевич Максимов описывал в «Каторге и ссылке», как все это делается. А знаешь, кто рекомендовал его на теплое и уютное местечко в Маньчжурку? Кирилл Петрович Корнюшин, наш знакомец! И если вспомнить известную тебе бирочку… Ладно, — прервал Олег сам себя, — если я заведусь описывать ход своих мыслей, то буду делать это как Пуаро: долго, цветисто и занудно. А через полчаса начинается регистрация на рейс Хабаровск — Москва.

Женя почувствовала, что у нее похолодели щеки.

Так вот оно что… Нет, не может быть, чтобы уже сейчас, чтобы вот так сразу!..

Саша Лю глянул на нее исподтишка — и вдруг резко встал, пошел к выходу.

— Ну ладно, ребята, я в машине подожду. Только давайте побыстрее, чтоб не в обрез, а то угодим на Гаражной в пробку — и все, хана, сейчас время самое пробочное…

Повозился с чем-то в прихожей и вышел, хлопнув дверью.

— С чего это — так вдруг? — выговорила наконец Женя и даже сама удивилась спокойствию своего голоса.

— Грушин звонил сто раз, — Олег суетливо убирал со стола. — Я ему поведал обо всех наших приключениях. И так, похоже, поседел мужик за эти сутки, а тут и вовсе волосики начали опадать, как листья дуба с того ясеня. Криком кричит, чтоб ты возвращалась немедленно.

— А как же Корнюшин?…

— А что Корнюшин? — Олег пожал плечами. — Он жив-здоров. Братья по разуму нашли-таки его в «Танатос», отвезли в больницу, на Серышева, 36. А, ты ведь не знаешь! В Хабаровске сказать: на Серышева, 36, — все равно, что у вас в Нижнем Новгороде — на Ульянова или на улицу Июльских дней, а в Москве — на Канатчикову дачу. Пациент скорее жив, чем мертв, только от шока отойдет еще не скоро. Но главное, туда к нему только группа «Альфа» прорвется, да ведь ее, говорят, распустили. То есть Корнюшин сейчас в полнейшей безопасности. И вообще, если судить по случаю с Климовым, эта бомба дважды в одну воронку не бьет. Главное, соблюден ритуал: похороны заживо. Ведь задержись мы минут на двадцать — похороны и впрямь состоялись бы!

— То есть Грушин считает, что мне здесь больше делать нечего? — с ломким спокойствием спросила Женя.

— Вроде так.

— И отдал распоряжение возвращаться?

— Скажем, настоятельно просил. Впрочем, можешь сама ему позвонить. Он, собственно, даже просил, чтобы ты позвонила. Бедолага за вчерашний день обшмонал по телефону все хабаровские гостиницы, ни в одной тебя, естественно, не нашел, ну и вообразил черт-те что. Я ему все путем объяснил: мол, вернулись из рейда под утро, чуть живые, о каких гостиницах могла идти речь?

— Так и сказал? — бледно усмехнулась Женя.

— Ну да.

— А про меч не забыл сообщить?

— Что?!

У Олега брови взлетели выше лба, но Женя уже выскочила из кухни.

Что, что! Книжки читать надо, вот что! Меч, тот самый, который благородный рыцарь Тристан положил между собой и златокудрой Изольдой, и когда ревнивый король Марк увидел их спящими на одном ложе (а меч, как «Ленин с нами», лежал посредине), то сразу смекнул: клятвопреступления и адюльтера не произошло. Ну и дурак, потому что все уже имело, имело, имело место гораздо раньше!..

Женя не глядя смела всю косметику со стеклянной полочки в ванной и так рванула молнию косметички, что отломился язычок. Да ладно, какая разница!

Запихала косметичку в сумку, окинула взглядом комнату: не забыла ли чего? В принципе, черт с ним со всем, но не хочется, не хочется оставлять здесь на память ни-че-го!

Вцепилась в сумку, поволокла, но вышел из кухни Олег, перехватил:

— Да ты что? Я сам. Спускайся, садись в машину, там Сашка ждет, я сдам квартиру на сигнализацию.

«Ишь ты, о сигнализации вспомнил! Наверное, собирается поздно вернуться. Проводит меня — и закатится к каким-нибудь таечкам-фуфаечкам… Но зачем время терять, меня провожать? Что я, сама до аэропорта не доберусь? А, ну да! Товарищ Дима Грушин может отчета потребовать за особо ценный груз! Интересно, предупредит ли он меня на прощание, чтобы я не расстраивала дорогого шефа и не болтала о том, о чем лучше поскорее забыть и никогда не вспоминать?»

Саша Лю приглашающе махнул из окна самодовольного, как сытый бегемот, темно-синего джипа «Чероки».

Женя забилась на заднее сиденье, в самый угол. Чтобы не выглядеть в этих узких глазах совершенным уж посмешищем, поскребла в сусеках вежливости, помела в амбарах человечности:

— Как там ваша красавица?

— Таечка? — Саша глядел с явной подковыркой. — Все в порядке, через неделю выйдет на работу.

Появился Олег — и у Жени в очередной раз упало сердце: в руках у него только ее сумка. А ведь еще была надежда, что появится со своими вещами, скажет: «Да нет, ты не поняла, мы едем вместе…»

Не скажет.

Олег мельком взглянул на Женю, бросил сумку на заднее сиденье, а сам сел рядом с Сашей Лю.

Так… И это тоже еще надо переварить. Значит, даже такой малости у нее не будет, чтобы последние полчасика посидеть рядом с ним…

Но как же можно было вот так, сразу, обрубить?! Выбросил, будто… Ну, не первый же раз ее выбрасывают, пора бы привыкнуть. Только раньше лозунгом была чистая liberté, а теперь мужское fraternité[5], в смысле — бескорыстная дружба мужская…

Клубилось в голове и душе такое, что Женя прикрыла глаза. Ничего, все терпимо, все можно пережить. Но что случилось? За что, почему?!.

А вот и аэропорт.

Саша подрулил к самому входу:

— Долетели с ветерком!

Женя выскочила, выдернула сумку — сама успела все-таки, потому что не сумка это была, а остатки собственного достоинства.

— Саша, спасибо вам, рада была познакомиться. Всего доброго, Таечке от меня привет, пусть не поминает лихом! Олег…

Повернулась к нему, улыбаясь так, словно к ушам были пришиты те самые завязочки, за которые кто-то сейчас тянул изо всех сил.

Он стоял с непроницаемым лицом. Подбородок вздернут, руки в карманах.

Саша фыркнул, подошел к багажнику, достал еще одну сумку, шлепнул оземь. Хлопнул по плечу Олега, потом Женю — ее шатнуло:

— Ребята, видел я придурков, но таких… Чао!

Вскочил за руль — и «Чероки» растворился в вихре автомобилей.

Женя проводила его взглядом и уставилась на сумку — ту, другую, не свою.

— Это чье?

— Мое, — ледяным тоном отозвался Олег.

— Ты что, куда-то ехать собрался?

— Лететь, потом ехать, — уточнил Олег. — До Москвы, потом поездом в Нижний. Мы, кстати, опаздываем на регистрацию.

Женя уставилась на него:

— Нет, правда?…

Он только дернул углом рта.

— А почему же?… — пробормотала Женя жалким голосом. — Я же не знала… Ты же не сказал…

— Дар речи отшибло, вот и не сказал! — огрызнулся Олег. — Честное слово, если бы Сашка сам не уволок мою сумку из прихожей, я и в аэропорт не поехал бы!

— Но я же не знала!

— Хорошо бы понять, — процедил Олег, — кто что с тобой сделал, что ты и меня заодно сукой считаешь? Или, может, я не знаю чего-то? Может, это просто дымовая завеса, чтобы тебе отступить достойно? Может, тебя там будут встречать с цветами и духовым оркестром? Тогда лучше сразу скажи. Я вернусь без звука…

Женя, не отвечая, подхватила его сумку и ринулась вперед так резво, что Олег догнал ее только у стойки регистрации.

— Между прочим, я тебе самую главную новость не успел сообщить, — сказал, все еще отводя глаза и подрагивая ноздрями. — Грушин нашел ее, эту вашу фею Мелюзину!

— Кого-о?!

— Ну как ее там… Глюкиаду!

— Глюкиаду? Аделаиду?! Она…

— Жива и здорова. В том и фокус!

Всю дорогу под крылом самолета, как принято выражаться, о чем-то пело зеленое море тайги, а над этим самым крылом сияла хрустальная голубизна стратосферы. Однако на подлете к Москве захмарило, задождило, и прилетели они из сверкающего, солнечного августа в август мокрый и студеный. Уже в аэропорту пришлось доставать из сумок свитера и ветровки, да и то изрядно продрогли, пока ждали багаж: Олег не рискнул везти то, что обычно носил за ремнем джинсов, с собой. Долго добирались до аэровокзала, потом до Казанского вокзала. Взяли билеты на Нижний, бродили по Москве, ели (весь этот длинный-предлинный, опять-таки благодаря разнице во времени, день они только и делали, что ели, наверстывая упущенное), потом сонно сидели в вокзале, ожидая отправления «Ярмарки», дорогущего фирменного поезда. «Ярмарка» уходила в девять с небольшим, поэтому и решили потратиться на нее: ждать чуть не до полуночи, когда пойдет более демократичный «Нижегородец», сил не было. Правда, как ни хотелось спать, они все-таки не преминули воспользоваться удобствами отдельного двухместного купе в СВ, отчего в половине шестого проводница добудилась их, только пустив в ход последнюю и самую страшную угрозу: после Дзержинска санитарная зона, туалеты будут закрыты!

Нижний подъехал как-то странно быстро — откуда ни возьмись, вдруг против окна возник модернизированный скользкий перрон, а на нем, в сутолоке народу, — невысокая фигура в черном плаще с поднятым воротником, в дымчатых, несмотря на абсолютно бессолнечную погоду, очках…

Итак, их все-таки встречали — пусть не с цветами и без оркестра.

— Спокойно, — сказал Олег, услышав, как ахнула Женя. — Я ему все скажу сам. И вообще — почему мы ведем себя так, будто это какая-то статуя Командора? Не похож!

Вблизи Грушин оказался на статую Командора похож еще меньше, чем издали. И никаких признаков облысения Женя у него не заметила. Напротив, шеф даже как-то помолодел и лучился неприкрытым довольством. Впрочем, ему было чем гордиться!

Однако Грушин смог сдержать бьющую через край профессиональную гордость на пару часов, чтобы дать Жене с Олегом возможность позавтракать, принять душ и переодеться. Увы, предлог «с» в данном конкретном случае оказался не более чем привычной грамматической формой. Грушин, мгновенно приняв командование на себя, довез Женю до дома и так браво и стремительно выкинул вместе с сумкой у крыльца, таким непререкаемый тоном сообщил, что Олег остановится у него, что никто и глазом не успел моргнуть, а соединительный предлог «с» оказался уже не актуален…

Женя едва успела перехватить растерянный взгляд Олег — и «Фольксваген» Грушина скрылся за углом, оставив вместе с облачком бензинового перегара указание в форме приказания: через два часа быть в фирме, не ждать, чтобы за ней заезжали, потому что «ты близко живешь, а нам еще в Печеры пилить да пилить».

«Ну и не пилили бы! — яростно подумала Женя. — Что, у меня нельзя было кофе выпить? И сразу Грушин все понял бы…»

Конечно, расстраиваться было решительно не с чего, а она расстраивалась. Не меньше получаса простояла под раскаленным душем, прежде чем вспомнилось спасительное: все, что ни делается, делается к лучшему! Может быть, Олег сейчас поставит все точки над «i» — в отдельном мужском разговоре. Все-таки есть ощущение, что он еще не до конца верит, будто Грушин для Жени — только старший товарищ, отец и брат. Нет, не то чтобы не верит, но остается у него некоторое сомнение. В очередной раз Женя удивилась, почему такой красавец, молодец и, по всему видно, любимец женщин до такой степени в себе неуверен, что, кинувшись в омут и погрузившись с головой, вдруг спохватился: а не зашиб ли кого, пока летел с обрыва? Впрочем, запоздалая осторожность — чисто мужское свойство. И еще одно впрочем: а разве Женя сама так уж уверена в нем… и в себе, если на то пошло?

И тут ее словно обожгло: а если Грушин расскажет про Льва? Ведь он всегда полагал, что Женя отвергает его именно из-за Льва. И начнет живописать, как она бросается на каждый телефонный звонок, приходит на работу с заплаканными глазами, то оживает, то впадает в уныние при самом легком намеке на воздушные шары, пусть даже те, которые продаются на улицах накануне бывших и нынешних общенародных праздников…

Она выскочила из ванны и ринулась к телефону, чтобы немедля позвонить начальнику и попросить его держать рот на замке, но вовремя отдернула руку. Если Грушин хотел что-то такое сказать, то уже сказал. И вообще, должен же Олег когда-нибудь узнать о Льве! В конце концов, он же сам сказал, что прошлое его не интересует. А в окошко прыгать ему не придется, это Женя может гарантировать!

И все-таки ее ощутимо потряхивало, пока она бежала по Ошарской в агентство. Может быть, оттого и потряхивало, что оделась слишком легко, не по погоде. Но этот синий, тускло мерцающий костюм шел ей бесподобно! И юбочка у него была какая надо — нарисованная…

«Фольксваген» Грушина уже торчал на полупустой по раннему часу стоянке. Женя взбежала на крыльцо — и едва успела шарахнуться в сторону, чтобы не зашибла уборщица, нещадно елозившая шваброй по стеклянным дверям. Россыпь грязных капель, оказавшаяся на светло-сером плаще Жени, ничуть не смутила виновницу.

— Нечего шастать, уборке мешать, — сурово сказала она.

— Извините, — вздохнула Женя, по опыту зная, что с вахтерами и уборщицами лучше не связываться: все равно окажешься неправой! Вошла в лифт, нажала кнопку шестого этажа — и тотчас кто-то вскочил в кабину следом.

Обернулась. Высокий седой мужчина стоял к ней боком, отряхивая куртку, на которой красовалась (ничего себе!) еще более обширная россыпь грязно-мыльных пятен.

— Вас тоже зацепило? — дружелюбно спросила Женя. — Не трите так, грязь размажете. Пусть лучше высохнет, потом щеткой смахнете — и все.

Попутчик глянул на нее искоса, кивнул — и с новым ожесточением принялся втирать грязь в куртку.

Женя пожала плечами: на здоровье! — и нетерпеливо вздохнула. Лифт необычайно долго готовился к подъему. Может быть, он просто боялся высоты? Обычно кабина успевала набиться до стонов и охов, до предупредительного зуммера, пока лифт вот так стоял с распахнутыми дверцами, ибо вскочить в него не успевал только ленивый.

На сей раз, по слишком раннему времени, ленивым, кроме Жени и упрямого незнакомца, оказался только худощавый лохматый парень среднего роста и возраста.

Женя уставилась на него с любопытством. Это был знаменитый в Нижнем художник. Он рисовал летающие среди звезд грибы несравненной красоты, спящих в лесах крутобедрых дев, печально-мудрых котов, ожившие пеньки, петухов — хранителей Вселенной и прочую сказочную прелесть. Художник молодой, из себя интересный, даром что худющий, как карандаш, и Женя невольно принялась косить на него глазом. Однако, несмотря на славу записного донжуана, знаменитость на нее даже не взглянула, а, воткнув палец в кнопку с цифрой 4, уставился на их общего попутчика буквально вытаращенными глазами. Человек в испачканной куртке сверкнул недобрым взором и еще круче отвернулся к стене, а его четкий, скульптурный профиль начал медленно багроветь.

«Может быть, он тоже какая-нибудь знаменитость? — подумала Женя, шныряя взглядом с одного профиля на другой. — Но не любит, когда на него обращают внимание!»

Лифт, кстати сказать, долго запрягал, да быстро погонял, и вот уже на табло над дверью высветилась четверка. Художник вышел, все еще оглядываясь, и исчез на этаже.

Женя потянулась было к кнопке с цифрой 6, как вдруг спохватилась, что находится на том самом этаже, где Грушин снял комнату для особо важных и секретных переговоров. Если неприятности с Эммой не исчерпали себя, очень может быть, что Грушин с Олегом ждут Женю как раз на конспиративной квартире. И она выскользнула из лифта почти в ту минуту, когда дверцы с протяжным вздохом начали смыкаться.

На площадке уже закипала обычная жизнь: начинали курить, болтать, разгадывать кроссворды и украдкой переодевать поползшие колготки. Как выяснилось, Женя покинула лифт совершенно напрасно: на явке никого не оказалось. Ей пришлось возвращаться через весь коридор. Знаменитый художник мелькал впереди, расцеловывался со всеми встречными девочками. Очевидно, он был своим человеком что в газете, что в компьютерном центре, потому что все его называли просто Лёнечкой, ну и он тоже не скупился на уменьшительно-ласкательные суффиксы, сверкал очами, оглаживал все подряд стройные и не очень стройные талии, болтал, интересовался здоровьем детей, мужей… Женя замедлила шаги, ослепленная этим блеском славы.

У окна две девицы томились над кроссвордом.

— Лёнечка, имя римского двуликого бога, сначала олицетворяющего вход и выход, а затем лицемерие, из четырех букв, — спросила они с надеждой, однако гений кисти передернул тощими плечами:

— Девочки, вы что, я ведь читать не умею, это всем известно. Чукча не читатель, чукча художник!

— Янус, — не удержалась и шепнула Женя, проходя мимо, за что и удостоилась одобрительного взгляда Лёнечки.

— Двуликий Янус… — пробормотал он. — Вот именно!

«Может быть, я подсказала ему тему нового полотна?» — оживилась Женя, увидев, что великий человек воздел очи горе… Впрочем, тут же выяснилось, что он внимательно изучает ножки дам, идущих по лестнице. Женя удостоилась своей порции внимания и, невольно улыбаясь, пошла себе на шестой этаж.

Здесь тоже курили какие-то девицы, а на площадке у окна сутулилась фигура, показавшаяся Жене знакомой. Да ведь это угрюмый попутчик! Может быть, он пришел в «Агату Кристи»? Трудно, правда, представить себе, что мужчину с такой внешностью может обмануть жена. Несмотря на густую седину, он еще довольно молод, никак не старше тридцати пяти. Не спросить ли, кого он ищет? Нет, как-то неловко. Но вот если Эмма уже на работе, надо выслать ее в коридор, она потенциальных клиентов за версту чует!

Эмма оказалась на работе, однако при взгляде на нее Женя забыла про всех потенциальных клиентов, вместе взятых. За каких-то несколько дней ее подруга изменилась разительно! Роскошная фигура резко похудела, лицо осунулось, сделалось землистым, глаза запали. Вид у нее был мало что больной — какой-то потерянный, и Женя не сдержала изумленно-сочувственного возгласа.

— Эммочка, ты что? — спросила шепотом, даже забыв поздороваться. — Ты не заболела? Или что-то случилось?

Та взглянула тоскливо, глаза заплыли слезами, но тут же пухлые губы сложились в привычную усмешку, символ пофигизма:

— Села на диету, а поскольку три бутербродика с маслом и сыром теперь с утра категорически нельзя, то тонус упал, и иногда просто-напросто хочется повеситься. Но как подумаю, что веревка может не выдержать моих шести пудов…

Какие там шесть пудов! Чуть не вполовину меньше! Но если Эмма не хочет говорить о своих проблемах, это ее дело, Женя не будет настаивать, да и недосуг. Скорее всего, Грушин был прав: имел место быть откровенный шпионаж, а теперь дело выходит наружу или даже вышло, вот Эмма и приуныла.

— Да все в порядке, уверяю тебя! — еще шире усмехнулась Эмма. — Слушай, там Грушин привел совершенно потрясающего мужика, этого своего хабаровского приятеля. Не знаешь, его колени в данное время как — свободны? Нельзя ли на них пристроиться хорошенькой похудевшей девушке без комплексов?

Женя вспыхнула, и от сочувствия к Эмме остался только легкий пепел, который тотчас развеялся по ветру ледяной неприязни.

— Заняты! — бросила она. — Заняты, понятно?

И влетела в дверь грушинского кабинета как могла стремительно, чтобы не успеть выговорить какой-нибудь совсем уж откровенной гадости, вроде: «Пудов в тебе еще многовато для его колен!»

Но стоило ей увидеть Олега, как всякая ерунда вроде Эммы и ее настроений вылетела из головы.

Нет, ничего, никаких пакостей не наговорил ему Грушин! Вон как засветились его глаза, какой радостью озарилось лицо при виде Жени! Да и почему Грушин должен был трепать языком? Он ведь тоже чудесный человек и смотрит без всякой ревности или зависти, как добрый дядюшка (отец родной, брат, сват — нужное подчеркнуть)…

— Грушин, что ты сделал с Эммой? — спросила Женя из чистого приличия, чтобы хоть как-нибудь занять губы и не дать им сказать Олегу о том, как несусветно она соскучилась. Из тех же соображений, чтобы занять руки и не вцепиться в него, долго снимала плащ, перекидывала его через спинку то одного стула, то другого…

— Об Эмме разговор особый, — сухо ответил Грушин. — Там есть о чем поговорить! Но сначала о деле. Тебя вообще интересует Глюкиада или нет? — спросил, обиженно набычась, и Женя поняла, что настал миг, когда личное должно склониться перед общественным.

— Знаю, ты считаешь меня сухарем и сапогом, — скромно начал Грушин и выставил ладонь, пресекая возможные возражения. — И по большому счету ты права. Однако именно эти свойства моей натуры помешали мне зарыдать над участью злополучного Артура Алфеева и заставили не поверить ни единому его слову — или почти не единому.

Понимаешь, я ведь уже видел его раньше: в образе якобы шофера якобы Валерии Климовой. Приходил смирный, затюканный, знающий свое место мальчик. Шаркал ножкой, хлопал глазками — тише воды, ниже травы… А тут вдруг ворвался этакий Родион Раскольников, мучимый раскаянием относительно убиенной старушки-процентщицы и сестры ея Лизаветы. Волосики дыбом, губоньки скачут, рученьки трясутся… Ну сильно, очень сильно переживал! Однако исповедь была построена безупречно, разве что немножко педалировал «слоника» и прочие страсти-мордасти. Ну ладно, слаб человек. Я даже несколько засомневался в собственном сомнении. И «жучка» ему в авто пристроил не столько из врожденной подозрительности, сколько из чистой вредности… можете также назвать ее профессионализмом.

— Как это — пристроил «жучка»? — всплеснула руками Женя. — У тебя что, карманы ими набиты? А почему я ничего не заметила?

— Не знаю! — искренно удивился Грушин. — Вот уж не знаю! Впрочем, ты с головой погрузилась в этот мистический триллер, который выдавал Артур, где тебе было обращать внимание на прозу жизни! Кстати, ты проморгала и второго «жучка», которого я подселил в квартиру Аделаиды… а вот Артур, похоже, что-то заподозрил, потому что все эти четверо суток (а он в своей холостяцкой квартире больше не появлялся, дневал и ночевал в «Орхидее») мы с Мишей Сталлоне слушали его совершенно напрасно. А вот «жучок» в «Мазде» однажды поймал-таки муху… По сотовому.

До этого у Артура шли сплошь деловые беседы, и единственное, что меня держало настороже, это что наш красавчик так и не пошел в полицию. Дурень не сообразил: или я ему поверил и тогда обязательно уточню, подал ли он заявление об исчезновении Аделаиды, или не поверил, а значит, буду удивляться — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Получается, не настолько уж она боялась за собственную жизнь, наша Глюкиада, — не без некоторой обиды сказала Женя. — Получается, она просто использовала нас?

— Или побуждала к действию, — отозвался Олег. — Тут такой вопрос: почему она выбрала именно вас? Ведь ничуть не сомневалась, что завязывается смертельная игра, однако не пошла в настоящее, крутое, агентство, где ей дали бы такую охрану, что бояться практически нечего, а к вам! Я ничего не хочу сказать, но ведь у тебя нет отряда боевиков, да, Грушин?

— У меня даже одного боевика нет, — сообщил Грушин. — Разве что Миша Сталлоне, который у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец. Что поделаешь, цели и задачи у нас изначально не боевые — вернее, не были таковыми до последнего времени. А окружность, в которую вписываются все побудительные причины действий Аделаиды, очень, скажу я тебе, широка — настолько, что я предлагаю о единственной причине у нее прямо спросить, а пока…

— А пока рассказывай, что дальше было!

— Позавчера вечером Артур сел в машину — и вдруг дал сигнал «жучок». А дальше сами послушайте.

Он повел мышкой по экрану. Женя сделала испуганную гримасу, семафоря ладонями в сторону двери, но Грушин только одобрительно кивнул — и прибавил звук.

— Алло? — послышался негромкий женский голос, глухой и неразборчивый.

— Это я, привет. — Артур.

— Милый мой! — Женский голос мгновенно приблизился: похоже, сначала говорившая просто прикрывала трубку платком. А теперь ясно: Аделаида!

Женя только головой покачала: ну, артистка…

— Что случилось? — Опять Артур, недовольно. — Мы же договорились…

— Ну не ворчи, мой дорогой мальчик. Я ужасно соскучилась, хотела услышать твой голос. Ты все-таки иногда позванивай, а то мне, знаешь, до того одиноко на этой высоте!

— А ты ходи в деревню, гуляй. Подумаешь, каких-то три кэмэ.

— Хожу, гуляю. Там, кстати, очень недурной магазин, даже киви продаются, представляешь? Но в деревне так на меня смотрят… Знают и всех своих, и окрестных дачников, а я чувствую себя американской шпионкой.

— А ты туда не надевай шляпку с вуалеткой, только и всего. Платочек какой-нибудь, вместо туфелек на каблуках — галоши… Приглядись, в чем там ходят бабульки твоих лет, и нарядись соответственно.

Вслед за этим советом последовала пауза, словно у Аделаиды перехватило дыхание.

— Наглец! — вымолвила она наконец-то. — Вернусь — выпорю.

— Ты сначала вернись.

— Ох, не говори…

В ее голосе зазвенели слезы, и Артур мгновенно перестал задираться:

— Ну ладно, мам, ну чего ты? Я же с тобой!

Женя прикрыла рот ладонью, словно боялась, что ее изумленное восклицание может быть услышано не Аделаидой, так Артуром.

Вот так номер! Ну, Глюкиада, ну!.. Просто слов нет. Да конечно! Они ведь с Артуром страшно похожи! Если бы Лерочка Климова не отравила Женю своим злословием, той и в голову не пришло бы увидеть в совершенно невинных отношениях всякие непристойности. Но Лера явно была не одинока. Похоже, Артура и его шалую мамочку даже забавляла ситуация, и они не спешили разуверять недоброжелателей.

Забавно, и в самом деле забавно!

— Ой, как бы мне хотелось, чтобы ты и в самом деле был со мной! — продолжала Аделаида. — Здесь бывает так тяжко, особенно по ночам. Когда озеро под луной блестит… Все-таки неудачное место мы выбрали.

— Я так и думал, что это озеро будет тебе на психику давить. Может, махнем оттуда, пока не поздно?

— А куда? На Линду? В Доскино? Но ведь явно: если Грушин с Женечкой тебе не поверили, они будут эти мои дачи шерстить в первую очередь. А сидеть в курной избе в Киселихе… Нетушки, здесь хоть полный комфорт. Правда, зверьем иногда пованивает.

— Что, совхоз еще не скапутился? Ну ничего, когда приеду за тобой, в утешение выберем тебе какую-нибудь рыжуху на новый воротник или палантин, как там это называется?

— Сорти-де-баль, — томным голосом откликнулась Аделаида.

— Нехай сорти-де-баль. Только знаешь что, ма? Ты явно переоценила этого местного Пуаро. Нашу версию проглотили только так! Правда, по слухам, девочка Женечка отбыла в командировку, но в Хабаровск или нет, не знаю: из этого бронетанка, который у них в приемной сидит, ничего выбить не удалось.

Грушин подмигнул в сторону двери, однако Женя не знала, как на это реагировать. То ли он признал, что ошибался насчет Эммы, то ли еще на что-то намекал… Однако лицо его приняло обиженное выражение. Насчет местного Пуаро — это было не в бровь, а в глаз. Грушин уверял, что «пуар» по-французски — груша, а стало быть, они с великим сыщиком — фактические однофамильцы. Правда, об особенностях произношения и написания при этом умалчивалось, однако в «Агате Кристи» никто не решался вступать в лингвистические споры: чем бы начальство ни тешилось…

— Я, собственно, вот чего хотела, — вкрадчиво сказала Аделаида. — У Лерочки Климовой 24 августа день рождения — не отвезешь ли букетик ей от меня? Я, конечно, позвоню, поздравлю, но хорошо бы цветы…

— Цветы отвезу, но ты лучше не звони, не высовывайся. Может, тебе чего-нибудь забросить? Мороженое или арбуз, к примеру?

— Ни-ни! — испугалась Аделаида. — А вдруг Грушин за тобой следит?

— Маман, в твоем возрасте дамы читают мемуары, а не детективы. Какая слежка, бог ты мой?!

— Не поминай Господа всуе, — покачал головой Грушин. — Глаз с тебя не сводил — не своих, правда, собственных, но все же не сводил. И если бы ты только намылился за город…

— Но зачем? — спросила Женя, когда мамочка с сыночком нежно распрощались. — Зачем следил? Значит, ты все-таки поверил, что опасность для нее существует?

— Ну а с какой радости я бы гнал тебя в Хабаровск? — дернул плечом Грушин. — Отведать китайской кухни?

— Кстати, мне так и не удалось ее отведать, — грустно сообщила Женя.

— Наслышан, — фыркнул Грушин. — Но, если я правильно понимаю текущий момент, у тебя еще будет шанс, и не один.

Олег на это и бровью не повел — как сидел, чуть улыбаясь и разглядывая серое небо за окном, так и продолжал сидеть да улыбаться.

— Теперь, ребята, — чуть нахмурился Грушин, — что касается того звонка из Хабаровска…

— Погодите, — вскинула руку Женя. — Поясните, о чем речь.

— Помнишь, тетя Катя рассказывала, что ее постоялец звонил в Нижний? — подал голос Олег. — Лариса, ее племянница, — милейшее существо, кстати! — сообщила, какой номер набирался.

— Лариса? — Женя взглянула подозрительно. — Милейшее существо?!

— Ну да, я с ней, конечно, по телефону общался, — не моргнул и глазом Олег, — но она все правильно поняла, оказала посильную помощь.

— И какой же это был номер?

— 89108765432, — с отвращением ответил Грушин. — Помнишь, Женька, ты хвасталась, что все номера сотовых наших сотрудников наизусть знаешь? Чей это номер, а?

— Эммы… — выдохнула Женя. — Не может быть! Но почему же, почему мы сейчас сидим здесь, а не на четвертом этаже или у кого-то из нас на квартире, в конце концов?

— А почему, ты думаешь, я запись так громко включал? Нашу-то бубнилку из-за двойной двери не больно разберешь, а вот запись вполне можно было расслышать. И даже нужно. Нет, не волнуйся, — перехватил Грушин опасливую оглядку Жени, — подсадных насекомых тут нет, я теперь каждый день с проверки начинаю. И вот какое имеется предложение: дальнейшие планы обсудим в машине, поскольку все равно придется ехать, а чтобы выяснить, куда нам ехать, ты сейчас сходишь к Эмме и спросишь…

Женя на миг озадаченно свела брови, но тотчас сообразила, закивала энергично, улыбаясь умному Грушину… а заодно и Олегу.

— Давай, давай, — сказал Грушин. — Работай, девочка, работай! Мы тебя внизу подождем.

Оделись. Олег замешкался было рядом с Женей, подавая плащ, но Грушин обернулся, поджал губы… Пришлось подчиниться обстоятельствам.

— Я буду только завтра утром, — бросил Грушин, проходя через приемную. — Надо вот с ребятами съездить кое-куда. Не скучай.

Эмма даже не повернулась от компьютера, не то чтобы выражать какие-то эмоции.

Олег и Грушин вышли, Женя бодро ринулась за ними, но в дверях обернулась, словно спохватившись:

— Эммочка, мне звонили?

— Да, я записала. Любавцев сообщает, что у него все в порядке, на свадьбу тебя непременно пригласит. Это тот самый дядька, которого ты с женой развела?

— Он самый. Смешнее всего, что на ней Егор Петрович и собирается жениться. Представляешь?

Эмма завороженно покачала головой:

— Господи… бывает же такое! Хотя я всегда знала: первая любовь не забывается, потом для этого человека ты на все готов!

Она резко отвернулась к окну, а когда вновь взглянула на Женю, ее глаза странно блестели.

«Что-то происходит, — подумала Женя с невольной жалостью. — С Эммой что-то происходит. Для нее все это не так просто. Шпионаж… тьфу, глупо как. Но терзает ее отнюдь не совесть. И почему мне кажется, что к Грушину это тоже не имеет никакого отношения? Тут что-то совершенно другое».

— Ну и Лева звонил, — сообщила наконец Эмма. — Только ты уехала — тут как тут, образовался в телефоне. Я ему сказала, что твоих хабаровских координат пока не знаю, если ему надо, пусть звонит на сотовый. Звонил?

— Не-а, — легко бросила Женя, только сейчас вспомнив, что как забыла в первый же вечер телефон у Олега дома, так и забрала его, даже не проверив входящие.

— Хо-хо-хо, — протянула проницательная Эмма. — Леший в лесу сдох, что ли? Что я вижу, а?! Неужели ставить на сурового таежника? Я же тебе говорила, говорила же я тебе, что только на Дальнем Востоке можно встретить настоящего мужчину!

Она засияла и вдруг сделалась до такой степени похожей на прежнюю Эмму, которая любила учить жить бедненькую Женечку, что у той на миг тоже повлажнели глаза. Но только на миг — пока не возник вдруг в памяти обугленный балкон на восьмом этаже и мертвенное лицо Корнюшина в слабом мерцании свечей.

— Слушай, я вот что хотела у тебя спросить, — встряхнулась Женя. — Ты ведь всю жизнь в Нижнем прожила, окрестности хорошо знаешь?

— Неужели! — кивнула Эмма. — Еще когда здесь «Дорпроект» был, пришлось помотаться по области — будь здоров.

— Вот представь, — вкрадчиво продолжала Женя. — Гора, озеро, лес, в трех километрах деревня. Это где может быть?

Эмма взглянула на нее, как на полоумную.

— Примерно в пятидесяти местечках. Или в шестидесяти. Ты что, ищешь, где пикник устроить?

— Я ищу одну свою знакомую, — сказала Женя, принимая самый неестественный вид. — То есть… мамину бывшую подругу. Она уехала, живет теперь в деревне, а адреса не оставила. Вернее, мама мне сказала где, а я забыла, а мне нужно срочно…

— Перезвони маме да спроси, — предложила Эмма. — Озер много, деревень еще больше.

— О! — хлопнула себя по лбу Женя. — Там еще звероферма рядом!

— Лисья, что ли? — Эмма сморщила нос. — Господи, как от них воняет — спасу нет.

— Лисья, точно! — возбужденно согласилась Женя. — Воняет, да…

Какое мерзкое слово. Не скоро оно перестанет ассоциироваться с приглушенным, задумчивым голосом Сидорова: «Если бы товар сгорел, воняло бы паленым…»

— Эй, ты что? — окликнула Эмма.

— А что? — Женя слабо провела рукой по лбу, отгоняя еще одно воспоминание: как она отдернула ногу, чтобы Сидоров не ткнулся в нее лицом.

— Слышала, что я тебе говорила, или нет? Лисиц на Солохиной горе разводят. Точно, там и озерко есть, и гора эта самая.

— Это где же такая? — совершенно искренне удивилась Женя. — Сроду не слышала.

— Да рядышком, — усмехнулась Эмма. — Часа два, ну, два с половиной к Арзамасу. За поворотом на Воротынец.

Когда Женя уже была в дверях, в приемной зазвонил, запел сигнал мобильного. Она обернулась и увидела, какое странное выражение мелькнуло на лице Эммы. Страх, обреченность, жалость… Эмма сидела, потерянно глядя на телефон, словно считала звонки. Четыре… пять… шесть… Потом, словно спохватившись, нажала сброс. Звонки стихли. Эмма резко отвернулась к окну…

Женя осторожно прикрыла дверь.

Она собиралась спуститься на лифте, но так задумалась, что пошла пешком. Еще на третьем этаже снизу начал доноситься шум и гвалт, а на первом и вовсе бушевал настоящий базар.

Уже виденные сегодня Женей уборщицы, сантехник, слесарь и примкнувший к ним вахтер обступили толстого вальяжного дядьку с тщательно уложенными седыми волосами. Рядом кучковались еще несколько мужчин. Среди них Женя увидела Грушина и директоров еще двух-трех частных лавочек, поселившихся в этом здании — редактора газетки, владельца компьютерного центра… Все они, как и Грушин, трясли какими-то бумагами и пытались перекричать нападающих.

Олега среди них не было. Женя оглянулась и увидела его в стороне, возле прилавка с прессой. Однако на газеты Олег не обращал внимания, а смотрел сквозь стеклянный тамбур на серенький унылый день за окошком — смотрел, как показалось Жене, с отвращением.

— У нас конец августа всегда такой дохленький, — сказала она, став рядом. — Зато сентябрь в основном замечательный, и октябрь, и зимой тепло… ну, относительно тепло!

«И вообще, мне очень понравился Хабаровск…» — хотела еще сказать она, но не сказала.

Олег улыбнулся, быстро обнял ее, притянул к себе, но тотчас отпустил. А в глазах продолжало светиться нечто, заставлявшее Женю вдруг задрожать, как от прикосновения.

— Ты забыла: я довольно долго жил в Нижнем. Тебе Грушин не говорил? Отец работал здесь года два, читал курс лекций по ветеринарии в сельхозинституте. Давно, конечно, это было. Я здесь школу заканчивал. Мы с Грушиным тогда и познакомились, соседями были. Так что и климат нижегородский мне знаком, и некоторые окрестности — особенно всякие там зверосовхозы.

Он лукаво прищурился, и Женя ахнула:

— Ты догадался, где Аделаида прячется?

— Имеются некоторые соображения. А тебе Эмма что-нибудь толковое сказала? Нет, погоди, вот подойдет Грушин, тогда и сравним наши мнения.

— А что там происходит? — обернулась Женя на шум, который, впрочем, уже ощутимо стихал.

— Как что? Пролетарии прижали к стенке проклятых буржуинов, — усмехнулся Олег. — Зарплату здешнему персоналу регулярно задерживают, а официальная версия такая: арендаторы не платят. Впрочем, все клянутся, что плату вносят исправно и в срок, теперь стрелки четко переведены на этого, который в парикмахерскую любит ходить. Ясно, что он денежки заиграл.

Стрелки и в самом деле были переведены четко: арена классовой битвы плавно перемещалась вслед за отступающей администрацией. Администрация целила в лифт, однако он оказался набит под завязку. Пришлось ретироваться пешим порядком, по лестнице. Восставшие массы ринулись следом.

— Не побили б сердешного, — озабоченно сказал Олег, вслушиваясь в отдаляющуюся канонаду.

— А следовало бы! — сердито бросил подошедший Грушин. — Был момент, я думал, меня самого побьют. Там бабуля одна так и трясла мокрой щеткой, буквально ейной мордой мне в харю тыкала!

— Она еще утром лютовала, — вспомнила Женя. — Меня обрызгала, еще какого-то…

Умолкла. Странно ей вдруг сделалось, так странно… опять то же ощущение вещего холодка — и опять совершенно непонятно, как истолковать предчувствие.

Грушин и Олег, мгновенно переглянувшись, враз шагнули к ней, но не успели ничего спросить: рядом раздался веселый голос:

— Закурить не найдется, Дмитрий Михалыч?

Грушин катнул по щекам желваки, исподлобья глянул на подошедшего вахтера:

— Ага, теперь Дмитрий Михалыч! Зажравшийся бизнесмен? Или другие выражения тоже повторить?

— Ну-ну, чего ты? — примирительно улыбался крепкий мужичок лет семидесяти, которого язык не поворачивался назвать старичком: такой он был крепкий, сухой, жилистый, так молодо сияли его яркие голубые глаза. — Я, что ли, тебя честил? Это вон бабье разошлось. А ты не злись на них. Коли зарплату не дают, куды бедному крестьянину податься?

— Ладно, — хмыкнул Грушин, — особенно тебе, дядя Ваня, податься ну совершенно некуда! Как на Средной рынок ни придешь, твоя Антонина Петровна то с викторией, то с малиной, то с огурцами-помидорами, то с картошкой. И вечно к ней очередь!

— Обаятельная женщина, — кивнул вахтер. — За то и ценю. Натуральное хозяйство развели, куда ж денешься. Опять думаю кролей развести. Раньше-то мы держали — элитных пород, повышенной мясистости! Это я еще когда здесь гипом[6] был. У меня дальневосточники командировочные даже молодняк покупали, отвозили в Тынду. Но кроли — это дело хлопотное, не приведи господь. Миксоматоз, как чума египетская, выкашивает…

— В Тынду?! — присвистнул Олег. — Каким боком? Разве «Дорпроект» работал на Дальнем Востоке? Своих проектировщиков не нашли, что ли?

— У нашего бывшего директора сын был начальником стройучастка в Чаре — ну как не порадеть родному человечку? Ребятки у нас тут табуном толклись, скольких девок с собой поувозили в таежные красоты. Хоть бы вашу Эмму взять. Правда, она вернулась.

Вот оно! Жене почудилось, будто что-то мелькнуло перед глазами. Ясный, почти слепящий свет… Теперь не упустить!

Она не знала, не понимала, что случилось. И если бы ее сейчас кто-то попросил облечь внезапное озарение словами, не нашла бы таких слов.

— Ну а что Эмма? — спросила спокойно (до боли стиснув руки в карманах плаща, чтобы унять нетерпеливую дрожь). — Она, конечно, еще переживает, но…

— Переживает! — сердито фыркнул дядя Ваня. — Запереживаешь тут! Думала бабочка — все успокоилось, стала себе новую жизнь кое-как склеивать, — невинный, ясно-голубой взор метнулся к Грушину, — а тут он опять нагрянул, как тот снег на голову! Вроде вылечился, уверяет, но я как глянул на него, сразу понял: черта с два. Каким он был, таким он и остался. От этого не вылечиваются…

— Так вы его и раньше знали? — наугад вела свою партию Женя, молясь в душе, чтоб Грушин не влез в разговор, не брякнул: «О чем речь?»

Она не знала, о чем речь! Пока не знала, но, может быть, вот-вот…

Краем глаза Женя уловила напористое движение Грушина, все-таки решившегося вмешаться, но Олег нажал ему на плечо, и тот не сказал ни слова.

— Знал, еще бы не знать! — задумчиво ответил дядя Ваня. — Я их и познакомил. Помню, бежит Эммочка с работы, а мы с ним на крыльце покуриваем. Когда же это было, дай бог памяти? В восемьдесят пятом, точно. Да… бежит, стало быть, Эммочка. «До свиданья, Иван Иваныч», — говорит. Я ее спрашиваю: «Ты с кем прощаешься, с ним или со мной? Он ведь тоже Иван Иваныч!» А сам смотрю — она так и стрижет глазом! Ванюшка правым боком стоял — девки в штабеля складывались, сто раз видел. Повернется — тут, конечно, совсем иное впечатление. А если в первый раз увидишь его слева, то в другой раз подумаешь, подходить ли. У Эммы, вижу, глазки засверкали… Я и говорю — исключительно для поддержания разговора: «Эмма, ты только погляди, какие бывают в жизни совпадения. Впервые встречаю своего полного тезку и вдобавок однофамильца. Это же надо, чтоб не только Иван Иваныч, но и Охотников! В точности как я!»

— Оп-па! — возбужденно выдохнул Олег, и дядя Ваня уставился на него:

— Не веришь? Ей-богу! Мы еще посмеялись: мол, наши предки наверняка были большие гуляки и охотники, так сказать, до прекрасного полу. Я нарочно в словаре смотрел: слово «охота» в старину вовсе не промысел означало, а, извините, барышня, плотское желание. Тех же, кто по лесам шастал с ружьецом или другим снаряжением, называли ловчими, стрельцами, лучниками.

— Вот я, к примеру, Стрельников, — сообщил Олег, косясь на Женю.

— Да, кто не знает, мог бы сказать, что мы тоже некоторым образом однофамильцы, — кивнул дядя Ваня. — Зато с Ванюшкой, говорю, было полное совпадение!

Женя постепенно приходила в себя. Как Олег почувствовал, что ей необходимо время собраться с мыслями? Хоть она и ждала чего-то в этом роде, однако открытие все равно грянуло как гром с ясного неба. А может быть, Олег обо всем догадался еще раньше? Но каким же образом?

Ладно, все это потом, после, сейчас важнее другое…

— Он что, пил, этот Иван? — спросила опять наугад, опять не зная, в ту ли сторону идет.

— А кто бы на его месте не пил? — рассердился дядя Ваня, но тотчас снизил голос: — И вроде бы даже кололся… Были у него какие-то старые знакомства здесь, в областной, он раз проговорился. Конечно, хорошо, что парень с того света вернулся, да ведь изуродовало-то как! Вот и завивал горе веревочкой.

Тут, похоже, что-то начало доходить и до Грушина: он замычал, слепо двинулся вперед — и опять Олег незаметно придержал эмоционального шефа.

— Но пластическая операция… — заикнулась Женя.

— Говорил, не берутся врачи, — покачал головой дядя Ваня. — Там же не просто кожу порвало или мышцы разворотило — ему всю левую половину лица внутрь, в голову вдавило. Вроде бы он говорил, череп надо вскрывать, кости заново перекладывать. Они вдобавок сдавливали мозг, от этого и… — Вахтер обреченно махнул рукой: — От этого все Ванькины психи и пошли. Может, за границей и научились делать такие фокусы-то, но где на это деньжищ набраться? Правда, последнее время Ванька работает в какой-то меховой артели, сам приоделся, Эмме коечто привозит. Может, и накопит на операцию. Тут не рожа главное, ему не в кино сниматься. Главное, чтоб боли его не мучили, от них мужик натурально с ума сходит. Сделал бы операцию — глядишь, и наладилось бы у него с Эммой. Он как вернулся в июле, баба сама не своя ходит…

«Работает в какой-то меховой артели… как вернулся в июле…»

— По-моему, он уже уехал, — проговорила Женя чуть слышно, просто-таки придавленная грузом открытий.

— Ну да! — махнул на нее вахтер. — Уехал! Думаешь, если у мужика косая сажень в плечах, так он может сам по себе прожить, как медведь-шатун? Мужикам еще пуще нужно, чтоб их жалели, особенно таким, Богом обиженным, как Ваньша. Эмма жалеет — вон, истаяла вся. А ему только того и надо. Раз мне плохо, пускай и всем плохо будет! Уехал он, как же! Мелькал только сегодня здесь, человек с двумя лицами.

— Двуликий Янус! — почти беззвучно выдохнула Женя, но вахтер расслышал и одобрительно кивнул:

— Вот именно.

— Грушин, ты не знаешь, где можно найти телефон того художника, ну, помнишь, мы на его выставке были, он такие сюрки рисует? — возбужденно спросила Женя. — Колесов, что ли, его фамилия?

Увидела глаза Грушина — махнула рукой: а, ладно, мол…

В самом деле — зачем искать Лёнечку? И так ясно, что увидел он, почему с таким жадным и в то же время брезгливым любопытством разглядывал того человека в лифте!

О господи, так Женя была с ним рядом сегодня?! И похоже, не в первый раз…

— Урод, — пробормотала она. — Олег, ты понимаешь? Урод!

— Вот именно. А также Ваныч.

Ваныч! Подметальщик из манежа!..

— Ребята, ребята! — забубнил Грушин. — Ребята, тут еще вот какое дело…

— Потом, — властно перебил Олег. — Пошли, в машине поговорим. Только… — Он задумчиво взглянул на вахтера, и тот внезапно переменился в лице.

— Только под асфальт не надо, ладно? И в мешок с цементом тоже, — пробормотал дядя Ваня вроде бы с улыбкой, но глаза заметались.

— В бочку, — сказал Олег.

— Чего-о?!

— В бочку, говорю, с цементом, а не в мешок. А потом в воду… Что ж, ценю юмор. Думаю, на первый раз обойдемся без крайних мер, но вы лучше никому не рассказывайте о нашем разговоре. Ни Эмме, ни… вашему тезке и однофамильцу.

— Да он ушел, ушел отсюда, уже с час как ушел, я видел! — замахал руками вахтер.

Грушин пошарил в кармане, достал пачку сигарет, сунул ему.

— Это за молчание, что ль? — хмыкнул дядя Ваня, уже освоившись с ситуацией. — Нет, меньше, чем блоком, не отделаешься. Шучу, шучу, — замахал руками на обидчивого Грушина. — Спасибо и на том. Верблюд, хорошее дело. А то мы с Ванюшкой курнули его «Примы», так у меня до сих пор ком в горле стоит. Я уже отвык: ну кто в наше время курит «Приму»? — И он опять замахал — теперь на Женю: — Чего уставилась?! Глаза выпрыгнут да убегут, не догонишь!

«Ну кто в наше время курит „Приму“?…» Так она и подумала, стоя в разгромленной квартире Корнюшина. Но как он мог все успеть?… Оттуда — сюда? А что особенного? Успели же они с Олегом! Значит, тогда, ночью, он и в самом деле спешил в аэропорт. И все-таки успел на первый самолет!

Голос вахтера заставил ее вздрогнуть:

— Все, ребята, идите, мне вот тоже пора. И не бойтесь — я все понял, только и вы знайте: если роете что-то под Ваньшу, то зря, обижать убогого грех.

— Может быть, так оно и есть? — с надеждой спросила Женя.

Они уже сидели в машине и молчали, невидяще глядя вперед, словно оказались на краю внезапно разверзшегося открытия — и не знали, как к нему подступиться.

— Может быть, он и в самом деле просто больной и не ведает, что творит?

— Ну, умственных способностей и изобретательности болезнь ему отнюдь не убавила, — насмешливо сказал Грушин, поворачиваясь к Олегу и то ли не замечая, что он держит Женю за руку, то ли просто делая такой вид. — Помнишь, ты просил меня узнать все, что можно, о Гулякове?

— Его нашли? — встрепенулась Женя. — Он жив?

— Да он никуда и не пропадал, — сообщил Грушин. — Потому что никакого Гулякова и на свете-то никогда не было. Был некий человек, которого полиция и соседи по бомжатнику описывают так: лицо будто составлено из двух частей, причем одна нормальная и даже красивая, а вторая крайне изуродованная.

— Профиль, как на медаль, — вспомнила Женя. — Он сам себя описывал, да?

— И заметь себе, ничем при этом не рисковал, — кивнул Грушин. — Потому что все видели его анфас и говорят, что первое впечатление от уродства настолько сильное — жалость, смешанная с отвращением, — что той, здоровой, половины лица уже просто не замечаешь.

— Но все-таки заметили, что справа у него даже красивое лицо! Неужели никто ничего не заподозрил еще там, когда он начал давать показания по поводу убийства?

— Выходит, нет, — вздохнул Грушин. — Не ожидали такой наглости, конечно. Получается, человек сам себя заложил. Зачем, спрашивается, по доброй воле в бомжатник полез? Отсидеться, отлежаться? Так ведь родная жена в Нижнем, отлеживайся — не хочу! И главное, как ему удалось притвориться так, что никто в бомжатнике в нем чужака не заподозрил?

— А ну, открой бардачок, дай книжечку, которая там у тебя лежит, — сказал вдруг Олег.

— А ты почем знаешь, что там лежит? — насторожился Грушин.

— Пока утром стояли на заправке, глянул — из чистого нахальства, — обезоруживающе улыбнулся Олег.

Покачав головой, Грушин достал затрепанный покетбук в пронзительно-яркой обложке.

— Ого, а ты говорил, Грушин, что только Агату Кристи читаешь! — хихикнула Женя, взглянув на обложку. — Но это ведь Бушков!

— Бушков, — согласился Олег. — Великий писатель нашего времени. Единственный в своем роде. Иногда, увы, поручик Голицын и корнет Оболенский вытирают носы рукавом, и с женщинами, похоже, есть проблемы, но все равно — гений сюжета и наблюдательности. Я углядел у него любопытную фразочку. — Перелистал книжку и прочел: — «Между бичами и бомжами разница огромная и принципиальная, любой повидавший жизнь человек с этим согласится. Бомж — это, как правило, вонючее, грязнейшее существо, само себя поставившее в положение бродячего барбоса. Бич же — скорее волк, апостол свободной жизни, прямой наследник гулящего люда прошлых веков, от донских казаков до конкистадоров. Конечно, свою лепту вносила и водочка, и зона, и прочие житейские пакости, но все же главный побудительный стимул здесь — нежелание жить по звонку, аккуратно вносить квартплату и приходить на работу по четкому расписанию…»

Олег закрыл книжку:

— Несколько идеализированно, однако в целом схвачено верно. И так уловить суть вопроса мог, конечно, только сибиряк, каковым Бушков и является, хотя порою и елозит в шляхтичи. Я бы еще сказал, что бичмэн — явление скорее более дальневосточное, чем сибирское. Но не это важно, а то, что обычный человек бича от бомжа отличить не способен. И пользуясь этим, бич Охотников ловко внедрился, не побоюсь этого слова, в бомжатник под видом бомжа Гулякова.

— Ну и зачем? — дернул плечом Грушин, с особенной бережливостью убирая произведение сибирского гения в бардачок. — Объясни — зачем? Какого, попросту говоря, хрена?

— Мне почему-то кажется, что все это связано с ней, — кивнул Олег на Женю. — Помните, сначала считалось, что убийца от «Мерседеса» Неборсина сразу же ушел? На самом-то деле он залег в траве и, конечно, видел, как ты подбежала и подняла тревогу. Но там почти сразу остановились еще две-три машины, так?

Женя кивнула, решив не удивляться осведомленности Олега.

— И полиция нагрянула почти сразу — пост рядом. Это ему помешало… думаю, он еще там, на шоссе, с тобой расправился бы, но слишком много народу завертелось рядом. Всех в кучу не положишь, это все-таки Нижний Новгород, а не Шантарск из бушковских романов. И он решил вылезти, объявиться. Может быть, надеялся, что удастся выяснить твой адрес. Однако тут подсуетился Грушин, и как только этот якобы Гуляков понял, что ему ничего не светит, он быстренько слинял из досягаемого правосудию пространства. И начал искать к тебе другие подходы. Почти наверняка нападение на тебя в подвале — его рук дело!

— Ты и об этом знаешь? — ахнула Женя.

— А то! — улыбнулся Олег. — Почему, думаешь, я с тебя глаз не сводил в Хабаровске? Товарищ Грушин просил обеспечить круговую оборону!

— Товарищ Грушин имел в виду нечто совершенно иное, — донеслось с переднего сиденья. — Смотри, вот как обведет она и тебя вокруг пальца — будешь знать! Я-то с ней хорошо знаком!

— Убью, — процедила сквозь зубы Женя, и Грушин прикрыл руками голову:

— Ой, только под асфальт и в мешок с цементом не надо!

— Ладно, — сердито сказала Женя, пытаясь внушить себе, будто ей даже нравится, что на лице Олега мелькнула тень при этих словах: «Обведет она и тебя вокруг пальца!» — Пусть так. Но откуда он мог мой адрес узнать?

— Ну, дорогая, — протянул укоризненно Грушин. — Уж такие-то вопросы… Разве у тебя много близких подруг?

Женя только вздохнула. Эмма… Истерика Эммы, слезы, сочувствие Эммы… Ее неприкрытая радость при Жениных словах: «Да не видела я его толком! Рядом окажусь — не признаю!» Эмма…

Олег легонько сжал ей руку, успокаивая.

— Еще вопрос, — пытаясь улыбнуться, проговорила Женя. — Если Гулякова, то есть Охотникова, все приняли за бича, значит, он имел соответствующий вид. Но коли так, почему Неборсин запросто открыл окно, когда тот приблизился? Узнал Ивана? Вряд ли, ведь все его считают мертвым…

И вдруг у нее перехватило дыхание. Главное, потрясающее открытие этого дня наконец оформилось в мысль и выразилось восклицанием:

— Так он остался жив! Не погиб в той «линзе»! Значит, все это время…

Некоторое время царило молчание, потом Олег сказал:

— Я почти догадался еще тогда, в Хабаровске, когда ты стала спрашивать, в самом ли деле погиб Игорь Стоумов. Насчет него я был уверен на все сто процентов: читал акт о смерти, видел фотографии трупа и похорон. Но вдруг меня будто… не знаю, как сказать… будто ледяной рукой взяли за руку! Если тот человек назвался Игорем Стоумовым, выходит, он их всех знал, знал, какие отношения были у Игоря и Алины! Не зря он соединил эти два имени. Я вспомнил: в этой истории был еще один погибший! Не могу толком объяснить, но иногда чувствую, что между мной, воскресшим, и тем миром, где я почти побывал, осталась какая-то связь. — Он прижал кулаки к глазам, то ли пытаясь найти слова, то ли увидеть что-то. — И вот, грубо говоря, я как бы заглянул туда, посмотрел на всех, кто погиб из-за этой истории, и не нашел одного человека. Только я сразу не понял, кого, думал, что Аделаиду не увидел, и только сегодня…

— Вот уж кто обрадуется, узнав, что Иван жив, — сказала Женя. — Аделаида! Ужаснется — но и обрадуется. Странно, вы не поверите, но я тоже почему-то рада.

— Рада она! — так и взрыкнул Грушин. — Вы только поглядите! Да ведь он чуть не прикончил тебя там, в подвале!

— Он мог меня убить, но не стал, — медленно проговорила Женя с внезапным ощущением прозрения. — Я бы от него не отбилась. И найти меня все-таки смог бы: пуганул бы ребятишек — да нашел бы. Он собирался это сделать, но не захотел, я чувствую. Он действовал как бы под принуждением, а потом взбунтовался — и ушел.

— Под принуждением — это весьма точно сказано, — согласился Олег. — Не будем забывать, что во всей этой истории есть еще один человек. Ты спросила: почему остановился Неборсин, почему открыл окно? Думаю, даже светофор был тут ни при чем. Именно в этом месте была назначена некая встреча. Неборсин ждал какого-то человека, знал, как будет выглядеть он или его посланник. И встретился с пулей.

— Посланник? — в один голос повторили Грушин и Женя.

— Ну да. Потому что тот человек, которого на своей даче ударил Корнюшин, никак не мог быть Иваном. Иван в это время заглядывал с улицы. Жаль, Корнюшина невозможно допросить и выяснить, все здесь покрыто, так сказать, мехом — или смешались совершенно разные интересы. И кто чье орудие, пока не ясно. Но если повезет, мы кое-что сможем узнать еще до утра.

— Я-ясно, — протянула Женя, переводя взгляд с Олега на Грушина и обратно. — Ехать к Аделаиде и ждать? Хорошо! Только я с вами. Я — с вами! — заторопилась она, уловив мгновенное окаменение мужских лиц. — Вас Аделаида даже близко к себе не подпустит! Убежит, напугаете ее до смерти. Меня она знает и доверится мне.

— Логично, — кивнул Олег. — Ты как, Димыч?

— Вот, начинается, — мрачно кивнул Грушин. — Это она умеет — веревки из нашего брата вить. — И опять загородился руками: — Молчу, молчу, только не по голове!

— Мне переодеться надо, — сказала Женя, не удостоив его и взглядом. — Не могу же я на этих каблучищах… Заедем ко мне на минуточку — и все.

Как подумаешь, скольких людей погубило это невинное на первый взгляд желание женщин непременно, кровь из носу, хоть застрелись, переодеться… И в первую очередь — этих самых женщин. Может быть, и супруга Лота оглянулась только потому, что вспомнила: ох, да ведь она же забыла переодеться!

«Фольксваген», переваливаясь на раздробленном временем асфальте, въехал в маленький, тесный от березок двор и остановился у высокого крыльца. Олег с любопытством разглядывал дом.

— Ну, давай, — Грушин открыл Жене дверцу. — Живой ногой, туда-обратно, а мы тут подождем.

— Э, нет, — сказала она, перебегая взглядом по лицам мужчин. — Какие-то у вас глаза уж больно такие… добрые-добрые. Боюсь, только я выйду, а вы… Что ж, мне на рейсовом в такую даль тащиться?

Олег насмешливо глянул на Грушина:

— Попались, которые кусались? Ну ладно, пошли, сопроводим девушку. Мне, может, интересно посмотреть, как она живет.

— Интересно, да? — проворчал Грушин, выбираясь из машины. — На квартирку нацелился? У тебя у самого в Хабаровске двухкомнатная в центре, ну куда тебе еще?! А я с родителями уж сколько лет… Думал, наконец-то поправлю жилищные условия, так тебя черти принесли…

Под этот аккомпанемент поднялись на третий этаж. Женя вставила ключ, повернула. Однако он почему-то не поворачивался. Какое-то время она недоуменно дергала его туда-сюда, как вдруг поняла, что замок не закрыт.

«Господи, неужели я утром так спешила, что только захлопнула дверь?» — подумала обескураженно, и в воображении немедленно возник наставительно воздетый мамин указательный палец: «Умоляю: не забывай про оба замка, про оба!»

Раздраженно ткнула в скважину второй ключ — и почувствовала, будто ей кипятком в лицо плеснули: этот замок тоже был открыт!

Отпрянула от глазка, обеими руками тесня мужчин на ступеньку ниже:

— Ребята, дверь не заперта! В квартире кто-то есть!

— Может, утром, в спешке… — начал было Грушин, но вдруг побледнел: — Ёлы-палы, ведь мы тебя утром даже до квартиры не проводили, а вдруг бы он…

— Тихо, — сказал Олег, прижимаясь к стене. — Женя, спустись на площадку. Димыч, пробеги под глазком и дергай что есть сил.

Он выдернул из-под свитера пистолет. У Грушина в руках тоже что-то тускло блеснуло. Пригнувшись, он проскользнул мимо двери.

— На счет «три», — выдохнул Олег и махнул рукой. — Раз, два… три!

Грушин рванул дверь на себя.

Олег вскочил в полутемную прихожую, споткнулся обо что-то громоздкое, перепрыгнул, ринулся на кухню. Потом в комнаты.

Через мгновение появился, сделал знак.

Грушин и Женя осторожно вошли.

— Никого, что ли? — спросила она.

— По-моему, кто-то есть в ванной, — шепнул Олег.

Женя включила свет, и взгляд ее упал на две сумки, брошенные чуть ли не посреди прихожей.

— О нет, — сказала она тихо, — нет, пожалуйста…

Синяя сумка с колесиками была ее, с ней Женя летала в Хабаровск. А вторая — красная, блестящая, сшитая из парашютного шелка, знакомая до тошноты, ненавистная…

Женю качнуло. Она схватилась за что-то, боясь упасть. Это оказалось плечо Грушина.

— Твоя матушка вернулась, что ли? — спросил он, и в это самое мгновение щелкнула задвижка ванной и в коридоре возникла высокая широкоплечая фигура с мокрой, взлохмаченной головой.

Бедра были обернуты полотенцем.

Окинув мужчин темными, люто блеснувшими глазами, человек хмыкнул:

— Ребята, вы адресом не ошиблись? — Но тотчас просиял и закричал: — Женька! Солнце красное!

Она еще крепче вцепилась в Грушина.

— Лев Иваныч, приветствую, — проговорил тот как ни в чем не бывало, делая шаг вперед. — Сколько световых лет, сколько антарктических зим… Каким ветром в наши края?

Женя не дыша взглянула на Олега. Лицо неподвижное, только брови чуть дрогнули.

Лев успел подхватить съезжавшее с бедер полотенце.

— Дмитрий Михалыч! Эркюль ты наш ненаглядный! — протянул руку, но глядел при этом не на Грушина — глаза так и ощупывали Женю. — Простите, ради бога, за неглиже, я только что с борта. Фиеста у нас тут, слыхали, конечно? Команда с грузом завтра приезжает, а я решил своей ненаглядной сюрпризец устроить.

— По-нят-но, — покивал Грушин. — Ну что ж, мы тогда поехали. Обойдемся без тебя, Женя. Встретимся завтра…

— Да уж обойдитесь, сделайте милость! — насмешливо сказал Лев. — И лучше бы не завтра вам с ней встретиться, а послезавтра.

— Ну, я пойду, пожалуй, — спокойно сказал Олег и, обойдя Женю, словно она была некой принадлежностью меблировки или вовсе третьей сумкой, вышел за дверь.

— Всего доброго, — кивнул и Грушин, поворачивая вслед.

— Дима, подожди внизу, — быстро, сквозь зубы выговорила Женя. — Не уезжай без меня, слышишь?

Грушин споткнулся. Димой она его в жизни не называла, ни разу.

— Десять минут, — буркнул, не оборачиваясь, и шарахнул дверью о косяк.

В то же мгновение Лев ударил по выключателю и в темноте набросился на Женю. Впился в рот, шарил по груди, по бедрам, задирал юбку, валил на сумки прямо в прихожей…

Она вывернулась каким-то чудом, с неожиданной для самой себя брезгливостью задев ладонью его густо поросшую рыжим курчавым волосом грудь, вскочила.

— Не понял, — сказал Лев, опять обматываясь полотенцем. — Тебе же раньше нравилось вот так, спонтанно…

— Да, — выдохнула она, не соображая, что говорит, стоя перед ним, тиская трясущиеся ладони, забыв даже поправить одежду.

— Ну ладно, пошли в кровать, — небрежно повел он крутыми плечами. — Я белье сменил на всякий случай.

— Что?… — У Жени вдруг пересохло в горле.

— Ну мало ли, — опять повел плечами Лев. — Я же не знаю…

Она пролетела мимо в комнату. Ничего не видя, сгребла с постели простыни, сдернула, обрывая пуговицы, наволочки, скомкала, швырнула в коридор. Лев переступил через свалку.

Женя бросила в кресло плащ, скинула туфли, потащила вниз колготки. Она раздевалась перед ним, бросая как попало вещи, но что-то такое было в этих беспорядочных движениях, что Лев отнюдь не набросился на нее снова — отступил к стене и даже привалился к косяку.

Женя выдернула из шкафа футболку, джинсы, свитер, кое-как напялила. Вихрем пронеслась в прихожую, мимо посторонившегося Льва. Сунула ноги в кроссовки, схватила под мышку куртку, рванула дверь…

— Ах да! — Обернулась: — Ты как в квартиру попал?

— У меня ключ был, ты что, забыла? — пробормотал он, не отклеиваясь от косяка, только чуть повернув голову. — Ты же сама оставила: мол, как только захочешь приехать, в любое время… — Хмыкнул и вдруг пошел к ней, недоверчиво, нерешительно бормоча: — Жень, да ты что? Женька, что… время вышло?

— Когда будешь уходить, ключ оставь в тридцатой квартире, — выдавила она. — Только ничего своего здесь не забудь, пожалуйста. Счастливой фиесты!

И хлопнув дверью, ринулась вниз через две ступеньки. С кем-то столкнулась, с кем-то не поздоровалась, выскочила на крыльцо…

Грушин угрюмо курил, привалившись к дверце «Фольксвагена», подняв воротник.

Один.

Олега не было.

Женя открыла глаза и долго, тупо смотрела вперед, где блестел в свете фар мокрый асфальт. До темноты было еще далеко, но все машины шли с включенными огнями: моросило и хмарило. Смутно виднелись очертания фигуры Грушина: сутулые плечи, понурая голова. Казалось, он задремал за рулем, и сейчас потерявший управление «Фольксваген»…

Женя вдруг пожелала этого — настолько сильно, что даже ощутила нечто вроде удивления. «Ну вот, а еще говорят, будто слезы приносят облегчение…»

Глупости. Ей ли не знать, что ничего не приносят слезы, а только уносят последние силы, оставляя пустоту и усталость. Она села, пытаясь распрямить замлевшее тело и затекшие мысли. Поймала в зеркальце взгляд Грушина:

— Проснулась?

— Да. Долго еще?

— Полчасика, а может, и меньше. Сигарету дать?

— Ты что, я же не курю.

— Ну, думал…

— Не надо. Только пить хочется.

Грушин передал ей бутыль минералки.

Женя вяло сделала несколько глотков. Наверное, Грушин где-то приостановился по пути, когда она уснула, сделал запас. Все-таки три часа туда, три обратно, да еще какое-то время придется потратить, чтобы уговорить Аделаиду поехать с ними.

Да, приманку-то они забросили, и Охотников информацию наверняка получил, но засада явно накрылась… Фактически вместо трех осталась одна боевая единица — Грушин, а Женя мало что без оружия, да и чувствует себя скорее мертвой, чем живой. А Олег…

— …Где он? — выдохнула Женя, спрыгивая с крыльца и хватая Грушина за рукав.

— Ушел, — буркнул тот, осторожно высвобождаясь, но у Жени пальцы разжались сами собой.

Да… она знала.

— А ты что думала? — сердито буркнул Грушин, словно она удивлялась и возмущалась. — Не всякий, знаешь, такое выдержит.

Женя не удивлялась, не возмущалась. Стояла мертво.

Грушин скользнул взглядом по окнам, неприятно оскалился и сказал:

— Давай в машину, что ли, сядем. А то этот… твой прилип к стеклу как банный лист, пялится…

Женя заползла на заднее сиденье, как раненый зверь — в берлогу. Не хотела, чтобы Грушин видел ее лицо, но он покосился в зеркальце и вздохнул:

— Не знала, что ли, что Левка надумал приехать?

Женя не отвечала, не шевелилась, и Грушин опять вздохнул:

— Не знала, вижу… Ну, что ж теперь! Бывает. Ничего, помиритесь.

— Как? — хрипло спросила Женя. — Где теперь его искать?

Грушин бросил на нее цепкий взгляд.

— Я вообще-то Льва имел в виду. Ты что? Столько лет ждала — и вдруг из-за каких-то нескольких дней…

— Не надо, — прошептала Женя, и он послушно умолк.

Тронул машину с места, медленно выбрался за ворота, но сразу остановился, свернув в «карман». Зло сказал:

— Ну, ребята… ну как это вы ухитрились?! Ну ладно — ты! Бабы слабый народ, вдобавок от такой суки, как твой Левушка, любая в конце концов устанет. Но Олег-то, Олег! Он же никогда…

Осекся, потом безнадежно махнул рукой и, словно решившись на что-то, повернулся к Жене:

— Он тебе хоть что-нибудь о себе рассказывал? Ну? Да говори ты, не сиди, как кукла!

Женя слабо дернулась.

— Немного рассказывал. Вскользь.

— Я так понимаю, говорил, что был ранен?

— Да. Про реанимацию говорил. И что его комиссовали. Но теперь он вроде бы здоров.

— Вроде бы! — скрипнул зубами Грушин. — А почему с женой разошелся, говорил?

— Нет. — Промелькнуло в памяти, как она ревновала его к этой воображаемой жене, какое испытывала облегчение, узнав, что ее не существует…

— Ну еще бы, расскажет он! — скрипнул зубами Грушин. — Так вот, слушай. Десять лет назад Олег был не ранен, а натурально убит в перестрелке. Умер по дороге в госпиталь, но ему повезло.

— Да, я знаю, — выдавила Женя, невольно сгибаясь. — Его вытащила с того света бригада реаниматоров.

— Вернее, кардиологов. Вытащили и удержали. Но клиническая смерть длилась слишком долго. И хоть пагубного влияния на мозг это не оказало, организм, как говорил один врач, успел привыкнуть к смерти и возвращался в жизнь весьма неохотно. Это раз. А во-вторых, у него сердце-то свое, но какие-то там основные сосуды все пересаженные. Сначала никто не верил, что они вообще приживутся. Олег почти год лежал под всякими капельницами, практически неподвижно. Прижились! Но… условно говоря.

«Теперь-то я, условно говоря, здоров…»

— Прижились, насколько может чужеродное прижиться к человеческому телу. Но он же был молодой, он лежать устал — устал в двадцать два года быть инвалидом. Он начал тренироваться, чтобы восстановить силы, и что-то там надорвал. И опять угодил на операционный стол. И тогда ему сказали: «В любую минуту, от любого напряжения». От тяжести, которую резко поднимешь, от волнения. От… слишком крепкого поцелуя, в конце концов! И так далее. Он продержался где-то месяц. Потом Галина ушла. Они с Олегом рано поженились, чуть не сразу после школы. Она все время была при нем и готова была ждать сколько угодно, но не выдержала этой безнадежности. Ее где-то можно понять. Одно дело страдать, зная, за что, надеясь, что это рано или поздно кончится. А тут… Со всем пришлось проститься, со всеми мечтами. Она ужасно хотела ребенка, а теперь… вообще ничего было нельзя! И она ушла.

«Да, — подумала Женя, пытаясь быть справедливой, — ее где-то, как говорит Грушин, можно понять! В конце концов, я ведь и сама не выдержала точно такой же безнадежности. Правда, речь не шла о жизни и смерти… хотя почему? И у шаристов бывают аварии — реже, кстати, чем у автомобилистов, но бывают же».

И все-таки это было другое дело — совсем другое! У Галины оставалась любовь Олега. Она была уверена в этой любви! А у Жени такой уверенности в любви Льва никогда не было. Судя по сегодняшнему дню, напрасно? Ее передернуло.

— И что было дальше?

— Дальше?

Грушин закурил.

— Дальше… он опять чуть не умер, потому что это и оказалось тем самым потрясением. Галина очень испугалась, хотела вернуться, но он не согласился. А сам выжил — как я понимаю, из вредности. Сначала-то наверняка хотел, чтобы она пожалела, что так поспешила. Но постепенно все это забылось, утихло.

— Думаешь, забылось?

— Забылось, — твердо кивнул Грушин. — Тебе может показаться странным, но Олег и в самом деле мой лучший друг, хоть мы живем в разных городах и редко видимся. А может быть, именно благодаря этому можно иногда настежь открыть душу… Иногда это нужно. И он мне однажды сказал: «Я просто вырвал ее из сердца. Благо теперь оно наполовину механизм и проделывать этакие манипуляции стало гораздо сподручнее». И я поверил. Конечно, он привыкал к жизни довольно долго. Но привык наконец. И решил: в конце концов, угроза внезапной смерти висит над каждым человеком, я, мол, никакой в этом смысле не уникум. А жить едва дыша — такая скука! Он не бережет ничего — только сердце.

— То есть как?… — начала было Женя.

— Не притворяйся, что не понимаешь, — перебил Грушин. — Я знаю: единственное, чего он боялся в жизни, это полюбить снова. Можешь себе представить, как виснут на нем женщины!

«Могу…»

— И он их отнюдь не сторонится, — беспощадно продолжал Грушин. — Черт его знает, может быть, он все время как бы доказывал себе, что Галина много потеряла, расставшись с ним? Не знаю, однако это был еще тот гангстер… Я его как-то предостерег, а он мне этак жизнерадостно: «Ты что? Мне же нужно спортом заниматься, укреплять сердечные мышцы. Так вот это — самый лучший спорт! Главное, чтоб женщина снова не выстрелила в сердце. Но по-моему, этой опасности для меня больше не существует. Во всяком случае, я ни разу не встретил женщины, от которой не смог бы уйти». Но ты понимаешь… Черт! — Грушин стукнул кулаком по рулю. — Черт же меня дернул послать тебя в Хабаровск! Главное, я сразу понял, что дело швах, когда Олег меня впрямую про тебя спросил. Как я понял, ты буквально только что приехала. Я мог бы соврать, но почему-то сказал правду: мол, между нами ничего нет. Он сказал: «Спасибо тебе» — и положил трубку. Так что… — Грушин попытался усмехнуться. — В общем, произошла эта самая роковая встреча. Получается, для тебя тоже, да?

Женя кивнула.

— Только не говорите мне про какую-нибудь любовь с первого взгляда! — с неожиданной злостью буркнул он.

Женя опять кивнула.

— Жаль, — после паузы сказал Грушин. — Мне правда жаль, что все так получилось. Черт же принес этого летающего Льва! Хорошо хоть, у вас с Олегом это не очень далеко зашло, вы мало знаете друг друга. Ничего, как-нибудь переживете все это.

Женя промолчала, только откинулась на спинку кресла. Показалось, в грудь ударили чем-то острым.

— Но ведь мы должны были… — хрипло пробормотала через некоторое время. — К Аделаиде…

— Ты про засаду, что ли? — уныло вздохнул Грушин. — Какая, к черту, теперь засада? Один в поле не воин. Я и стреляю-то… У меня основная надежда была на Олега. Ну что же, я понимаю, бывают в жизни минуты, когда кажется, будто все рухнуло! Я пытался его остановить, хотя бы сказать, мол, ты представления не имела, что Лев нагрянет. Да где там… Он и не слышал ничего. Прошел сквозь меня, как сквозь стену.

— Но его вещи у тебя! — в последнем проблеске надежды воскликнула Женя. — Он должен заехать за ними, ты ему скажешь…

— Жень, ты его пять дней знаешь, а я — больше десяти лет. Вещи! Какие вещи? Да брось ты! Олег такой человек… Он не оглядывается, когда уходит. Он с Галиной прожил больше пяти лет и то не оглянулся, а тут… и еще, главное, какая ситуация пошлая! Муж из командировки вернулся — в смысле, любовник. Как в анекдоте. Хоть в окошко прыгай!

Она ничего не сказала — сил больше не было.

Пошел дождь, по стеклу зазмеились капли. Грушин включил «дворники» и нагрев, потому что стекла начали запотевать.

— Ну ладно, — сказал наконец, оборачиваясь к Жене и глядя на нее с откровенной жалостью. — Мне надо ехать. Аделаиду мы сами подставили — сами и должны ее выручать. Полчаса, правда, потеряли, но я наверстаю в пути. Этот тип туда до ночи не сунется, я уверен. Приеду, объясню ситуацию, заберу ее оттуда. Поживет пока хоть у меня.

— Лучше у меня, — разомкнула губы Женя. — У тебя тесно.

— Но там же… — начал было Грушин, но тотчас кивнул: — Ясно. Ох, Женька, подумай! Что же всех-то терять? Ну ладно, молчу. Тогда поехали, раз ты так решила!

«Фольксваген» вывернул на шоссе.

Женя закрыла глаза. Ей никуда не хотелось ехать, но возвращаться было еще хуже. Кругом одни трещины, провалы, темные ямы… «линзы», вроде той, куда провалился несчастный Иван — чтобы вернуться на белый свет другим человеком, убийцей. Та старая история задела всех, кто к ней прикоснулся, и продолжала бить без промаха через много лет. Что-то вроде усыпальницы Тутанхамона. «Смерть быстрыми шагами настигнет того, кто нарушит покой фараона» — медная табличка с этими словами была якобы найдена археологами при входе в усыпальницу. Вскоре лорд Карнарвон, который удостоился чести первым войти в гробницу и узреть сокровища фараона, скончался от воспаления легких. И началось… Каждый, имевший хотя бы самое отдаленное отношение к легендарным раскопкам, умирал. Кто-то скончался от кровоизлияния в мозг, кто-то выбросился из окна, повредился в рассудке, погиб в автокатастрофе, умер от сердечного приступа или от неизвестных причин, стал жертвой паралича, в лучшем случае — сломал ногу… Так и здесь. Не только прямые участники спектакля убиты или пострадали — даже отдаленные! Эмма, например. О ней самой и говорить нечего. Даже Лев! Ну, он-то не пропадет. А Олег?…

— Спишь? — спросил Грушин. — А правда, поспи, успокоишься немного.

Женя взглянула в окно.

Дождь шел и шел, за стеклами все расплывалось, мелькали «дворники»… Потом они остановились, но все по-прежнему плыло в Жениных глазах. Наконец она поняла, что плачет. Легла на сиденье, чтобы Грушин не слышал всхлипываний, да так и лежала, а в глазах все мелькала, мелькала темнеющая дорога…

Только не эта дорога. Та, другая. В тайге.

К вечеру погода вдруг улучшилась, и когда должны были наступить совсем уж непроглядные сумерки, в небесах ни с того ни с сего посветлело. Меж разбегающихся туч заиграли золотисто-розовые отблески заката, и округа преобразилась. Внизу, под высоким берегом, по которому шло шоссе, обозначилось сверканье воды, но это было не озеро, а узкая и довольно быстрая речка. Однако Грушина это ничуть не смутило: он бодро свернул с основной дороги на боковую, и через несколько минут с обеих сторон замелькали дома деревни, вытянувшейся, как это и водится в России, вдоль тракта.

— А где же озеро? — подала голос Женя, только чтобы нарушить молчание. У нее разболелась от дыма и духоты голова и болела все сильнее, да и вообще — было такое ощущение, что начинается грипп: глаза жжет, и все тело ломит.

— С другой стороны, от леса, — кивком указал Грушин. — Вон там, видишь?

На фоне прояснившегося неба четко вырисовывался зубчатый гребень — лес. Они проехали еще немного, обогнули деревню, потом некое всхолмление, которое в отпределенных местностях назвали бы только сопкой. На вершине возвышался красный кирпичный дом под черепичной крышей.

Грушин затормозил.

— Живут же люди, — сказал с печальным восхищением. — Унитаз золотой!

Общеизвестна была голубая мечта шефа «Агаты Кристи»: хороший загородный дом. То, что возвышалось впереди, вполне годилось на роль голубой мечты любого человека, гораздо более изощренного, чем Грушин. Даже с приличного расстояния было видно, что строил дом человек, богатый не только деньгами, но и фантазией, и — что совсем уж редко встречается! — вкусом.

— Небось скучно ей там одной, на таком-то метраже? — буркнул Грушин, трогаясь с места. — Ничего, сейчас мы ее повеселим!

«Фольксваген» пополз в гору по узкой полосе шлака, но длился путь недолго: дорогу внезапно перегородил высокий бетонный забор.

Какое-то мгновение Грушин разглядывал его так, словно забор упал с облаков или вырос из-под земли. Хотя все было проще: снизу, откуда они разглядывали дом, забор преграждала рощица.

Грушин вышел из машины, Женя за ним.

На свежем воздухе стало чуть легче. Легкий ветерок касался лица. Женя принюхалась. Нет, вроде бы ничем таким не пахнет, никаким зверьем. Наверное, ветер с другой стороны.

Она прислонилась к холодному бетону. «Разбегайся и прыгай, руки подними: я тебя поймаю…»

Вернулся Грушин, уходивший на разведку. Сердито пнул плиту.

— Ты что, думаешь, я буду его форсировать? — спросил раздраженно. — Чего стоишь? Пойдем, тут калитка есть. Даже лучше, если мы уже сейчас объявимся, а то, если полезем через забор, Аделаиду и правда удар хватит. А может быть, и нас, если баба при оружии. У страха глаза велики! Да и у Солохиной горы репутация соответственная.

— Почему? — безучастно спросила Женя, спрятав подбородок в воротник свитера: теперь ее начало знобить.

— Да, говорят, была тут такая Солоха, промышляла разбоем. В старину здесь почтовый тракт проходил, и на местных постоялых дворах путники исчезали бесследно. Вся деревня была у нее в подручных. А когда подошли правительственные войска, чтобы прекратить безобразия, бабонька заняла круговую оборону на горушке. Недолго, конечно, продержалась, но достаточно, чтобы попасть если не в историю, то в топонимику. В отличие от Алены Арзамасской. У той хоть слава громче, но кровищи на ней… Это ведь «совки» из нее борольщицу за права человека сделали, а на самом деле…

— Солоха что, хохлушка была? — перебила его Женя.

— Почему?

— Солоха — украинское имя. Помнишь, у Гоголя?

— Да, верно. А что это у вас такое, божественная Солоха?… — Грушин хихикнул, но тотчас не без испуга оглянулся на Женю.

Ну да, верный товарищ считает необходимым пребывать если не в трауре, то хотя бы в глубокой печали… Наверное, вид у Жени соответственный. Глупо было тащиться с Грушиным, когда хочется забиться в какой-нибудь уголок, поджать колени, уткнуться в них и скулить, скулить…

Только нету такого уголка, вот в чем штука. Дома остался Лев… надо надеяться, что, когда Женя вернется, его уже там не будет, и подходящий уголок в одной из трех комнат для нее отыщется.

Скорее бы. Живое шевеление жизни, чудилось, сдирало с нее кожу, словно по телу и нервам медленно водили наждачной бумагой.

— Вот и кнопочка, вот и звоночек, — объявил Грушин. — Ну что? Звоним?

И не дождавшись ответа, он ткнул пальцем в белую панель, четко обозначенную на черной металлической двери. Похоже, это и была кнопочка звоночка.

Может быть, где-нибудь что-нибудь и зазвенело, однако они этого не услышали. Зато увидели…

На воротах изнутри и снаружи, на всех этажах и на крыше дома вспыхнули мощные прожектора. Все вокруг оказалось залито слепящим, словно бы кварцевым, светом, и неживой голос провозгласил, чудилось, непосредственно с небес:

— Назовите себя!

Грушин подтолкнул Женю и указал на плоскую черную коробочку, прикрепленную к воротам. На ней приглашающе мигал красный огонек. Очевидно, это и было переговорное устройство.

— Аделаида Павловна, это я, Женя Кручинина из «Агаты Кристи», — сказала Женя, наклоняясь ближе. — Со мной Дмитрий Михайлович Грушин. Помните, вы ему звонили? Нам бы хотелось увидеться с вами.

Она выпрямилась и выжидательно уставилась на дверь, однако та не шелохнулась. Вместо этого голос небесного робота снова воззвал к путникам:

— Назовите себя!

— Не слышала она, что ли? — пожала плечами Женя, готовясь повторить, однако Грушин, двинув ее плечом, подступил к двери и сердито сказал:

— Аделаида Павловна, мы знаем, что вы здесь. Пожалуйста, позвольте нам войти. Дело очень серьезное, очень. Если вы думаете, что мы приехали выяснять отношения, то глубоко ошибаетесь. Речь идет о вашей безопасности!

В ответ на эти проникновенные слова голос, уже ставший где-то родным и близким, предложил:

— Назовите себя!

— Ты издеваешься, придурок?! — вспыхнул Грушин.

Да, в этом механическом призыве определенно звучали ехидные нотки…

— Придется ей сказать, — пробормотала Женя, — не пустит ведь. Как думаешь?

Грушин только плечами пожал.

— Аделаида Павловна, — снова наклонилась к микрофону Женя, — плохи дела. Вам нужно немедленно уехать отсюда. У нас есть все основания предполагать, что Иван Охотников жив. Ему известно, где вы находитесь, он может оказаться здесь с минуты на минуту. Если не хотите нас впустить, выйдите сами. Мы увезем вас, спрячем…

Она не стала уточнять, кто непосредственно приложил руку к такой информированности убийцы…

В воздухе пронесся чуть слышный металлический звон, который, как уже успели заметить Женя и Грушин, являлся предвестником нового гласа с небес. Грушин возмущенно воздел кулак…

— Прошу иметь в виду, что при входе задействована электронная система обнаружения оружия, — сообщил их знакомый робот. — Вам необходимо положить оружие в сейф.

После этого сообщения черная дверь проворно въехала в стену, открыв тамбур, освещенный все тем же кварцевым светом.

— Черта лысого, — проворчал Грушин и лихо рванул вперед, через турникет, однако оказался заблокирован на полушаге. Свет противно замигал, а робот с ноткой укоризны заблажил:

— Обнаружено оружие. Прошу положить его в сейф. Обнаружено оружие. Прошу положить его в сейф. Обнаружено…

— На, подавись, только заткнись! — рявкнул Грушин, выхватывая из кармана плаща пистолет. — Где твой поганый сейф?

Рядом с ним в стене появилась узкая ниша, и Грушин сунул пистолет туда. В ту же минуту ниша защелкнулась металлической пластинкой, на которой белели кнопочки с цифрами, и сверху поступило предложение набрать любую четырехзначную комбинацию, «хорошо запомнив ее для последующего изъятия оружия».

— Пра-ати-ивный! — провыл Грушин мстительно, наугад тыча в кнопки.

— Благодарю вас за то, что вы с уважением отнеслись к правилам, принятым на нашей территории! — невозмутимо возвестил вышеназванный. — Добро пожаловать! Прошу следующего гостя пройти через турникет.

Женя шагнула вперед и услышала радостную весть, что оружия не обнаружено. Почему-то ее никто не поблагодарил и «добро пожаловать» не сказал — просто отъехала в стену еще одна дверь, и глазам открылась залитая ярким светом обширная зеленая лужайка с ухоженными клумбами.

— Тьфу! — сказал Грушин. Общение с роботом не оставило в его душе никаких человеческих чувств, кроме лютой ярости. Он молча ринулся к дому по затейливо выложенной дорожке, явно готовый к новым сражениям. Однако никто больше не пытался их остановить.

Так же, как и встретить, впрочем… Крыльцо пустовало, и Грушин беспрепятственно вошел в холл.

Женя потащилась следом. У нее было странное ощущение, будто идет она сквозь некий серый коридор. Все вокруг — а там, безусловно, было на что посмотреть и чем полюбоваться! — казалось затянутым плотной паутиной. Она видела сердито ссутулившиеся плечи Грушина, а больше ничего. Где-то впереди блаженной мечтой маячил тот самый заветный уголок, и она хотела сейчас только одного: чтобы Аделаиду не пришлось уговаривать долго.

— Аделаида Павловна! — сердито позвал Грушин. — Вы где?

— Здесь, — послышался спокойный мужской голос.

Грушин дернулся, Женя отпрянула.

Послышался тихий скрип…

Из-за угла выкатилось уже знакомое ей инвалидное кресло, в котором сгорбилась закутанная в плед фигурка.

Коляску толкал высокий седой мужчина, при виде которого Грушин громко, резко выдохнул сквозь зубы, а Женя безотчетным движением прижала руки к груди.

Итак, их опередили.

Женя даже не увидела, а словно бы уловила некое движение Грушина, и в то же мгновение впереди вспыхнуло, громыхнуло, потом раздался тонкий, словно бы заячий, крик. Грушин качнулся, зажал плечо рукой…

У Жени потемнело в глазах. Как-то страшно медленно до нее доходило, что вспышка и грохот — это выстрел, а Грушин покачнулся потому, что стреляли в него.

Кинулась к нему, обхватила. Грушин тяжело клонился к стене. Женя пыталась поддержать, но он оседал, ноги подкашивались. Медленно опустился на пол, завалился… Черный плащ на плече вдруг стал необыкновенно ярким.

Женя взглянула на свои повлажневшие пальцы — кровь!

Грушин с усилием выпрямился и сел, опираясь на стену. Гримаса боли сошла с лица, зрачки уменьшились. Первый шок проходил, он изо всех сил пытался совладать с болью, даже дернул уголками губ, что означало улыбку.

— Ничего, — выдохнул слабо.

— Ничего, — согласился стрелявший, и Женя, взглянув в его сторону, увидела, что он, не опуская пистолета, наблюдает за ними. — Перевяжи его. Но сначала достань свой и его мобильные и положи вон туда, — стволом показал на диван в углу комнаты.

Женя послушалась: убрала телефоны. Потом осторожно высвободила руку Грушина из плаща, потом — к сожалению, менее осторожно, — из пуловера.

— Извини, — прошептала испуганно, увидев, как опять потемнели от расширившихся зрачков глаза. — Сейчас, сейчас!

Грушин зажмурился.

К счастью, у рубашки были короткие рукава, ничего больше не надо снимать. Женя сделала из пояса плаща жгут, и кровь сразу остановилась. Носовым платком, мгновенно промокшим, отерла вокруг раны. К счастью, пуля прошла навылет, но задета кость или нет, трудно сказать. Точно так же трудно сказать, имеет ли это вообще какое-нибудь значение… для будущего.

Но пока главное — перевязать. Чем?

Подумав минуту, сняла куртку, свитерок и содрала с себя белую футболку. Ее не заботило, что она раздевается перед этим… мужчиной. Думала только о том, что хорошо — футболка белая и совершенно чистая. Надкусила, рванула раз, другой — получилась отличная повязка, которой Женя и обмотала руку Грушина как могла туго, после чего ослабила жгут.

Грушин медленно поднял веки, опять дрогнул губами:

— Ничего, ничего.

Женя натянула свитер, а курточкой прикрыла Грушина: сейчас его будет морозить от потери крови. Хорошо бы ему горячего крепкого чаю, но это вряд ли…

Она подтыкала куртку вокруг Грушина как могла тщательнее, пытаясь не то что выиграть время, но сосредоточиться с помощью этих медленных движений. Было страшно посмотреть в сторону, и не только потому, что там маячило жуткое пятно этого лица.

Инвалидная коляска, а в ней… неужели Аделаида? Господи, что же с ней сделалось? Неужто сбылось то, чего она боялась больше всего на свете?

— Все? — спросил убийца. — Закончила? Встань и отойди от него.

Женя повиновалась молча, единственное на что осмелившись, это взглянуть на Аделаиду. Та все еще сидела сгорбившись, закрыв лицо руками. Да что же он с ней сделал?!

Взгляд скользнул выше, глаза встретились с глазами убийцы…

— Узнала меня? — спросил он.

Левый угол рта оставался неподвижным, а правый и вообще вся правая сторона лица жили нормальной жизнью. Половина яркого, красивого лица. Все, что ему оставили…

— Вижу, узнала. Часто встречаемся, а? Бродим по свету друг за дружкой.

— Вы здесь давно? — спросила Женя негромко — боялась, сорвется голос.

Ничего себе — светский разговор начался. Кто же из них провозгласит: «Отличная погода сегодня, не правда ли?»

— Не так чтобы, — сказал убийца, — час, может быть, чуть больше.

Час… Ну конечно! О том, что Аделаида скрывается на Солохиной горе, он узнал практически одновременно с Женей, но не стал терять времени — в отличие от нее и всех остальных. А они потратили не меньше получаса на болтовню с вахтером, на разговоры в машине… Но если бы не точили лясы с вахтером, то не узнали бы, кто убийца. А вот где и впрямь было потеряно время — и не только время, вообще все было потеряно! — так это во время Жениных переодеваний.

И вдруг сердце заколотилось так, что ей стало трудно дышать. Загорелись щеки — она прижала к ним ледяные ладони, заодно пытаясь скрыть эту безудержную, сумасшедшую улыбку, которую не смогли сдержать губы.

Нет! Не все потеряно! Слава богу, слава богу, что вернулся Лев, что произошло это несчастье, изломавшее всю жизнь. Все, что ни делается, делается к лучшему, и это святая правда. Потому что именно из-за возвращения Льва Олег не поехал сюда! И теперь, даже если их с Грушиным убьют, Олег останется жив. Он останется жив!

Может быть, это было противоестественно, может быть, даже ненормально, однако Женя ощутила вдруг такое облегчение, что ее шатнуло к стене. Еще немного — сползла бы на подкосившихся ногах и простерлась рядом с Грушиным. И в ту же минуту силы вернулись — забилось в груди что-то, напоминающее шампанское, которое рвется из бутылки.

— Между прочим, — сказала, хмелея от собственной наглости, — есть люди, которые знают, куда мы направились и зачем. Мы приехали сюда не одни, и если…

— Я тоже приехал не один, — перебил убийца. Снова эта жуткая полуулыбка! — И если… — Он откровенно издевался.

Эмма! Эмма, входящая в холл, Эмма с пистолетом, которая подходит к Грушину и, чуть морщась, стреляет ему в ухо, — почему-то именно эта картина представилась Жене и заставила ее снова содрогнуться от страха.

Захотелось броситься куда-то, не видя, сломя голову — бежать, кричать, звать на помощь, рваться — чтобы вырваться отсюда, чтобы еще хоть раз увидеть Олега… Но пуля быстрее. Пуля догонит!

С ним надо говорить. Женя сколько раз читала, как стюардессы «заговаривали» угонщиков самолетов, а заложники — террористов. В каком-то учебнике по борьбе с терроризмом даже было написано об особой симпатии — ну, не так круто, конечно, скорее об особой связи, — которая может установиться в этой цепочке. Дескать, иногда возникает такой психологический момент, когда рука убийцы дрогнет… пулю перекосит в стволе и всякое такое.

Сколько же тоннокилометров речей надо извести, чтобы довести пулю до самоубийства? Но в одном правы эти учителя: с ним надо говорить!

— Послушайте, — произнесла как можно убедительнее, — я ведь не вру. Есть люди, которые знают не только, где мы, но и кто вы.

— Да? — повел он не изуродованной бровью — красивой, соболиной. — Ну и что?

— Вас схватят, — объяснила Женя терпеливо, как ребенку.

— Руки коротки.

— Да ладно вам, — протянула насмешливо — или это ей так казалось, а на самом деле плаксиво? — Все-таки если человек будет мстить за смерть своего друга и своей… — она запнулась, — своей знакомой, он вас из-под земли выроет.

— А меня там нету, — пробормотал убийца. — Был, да ушел.

— Ну и что? — передернула плечами Женя: мороз прошел по коже от этих слов. Правду ведь говорит! — Он все равно найдет, потому что…

— Знакомая — это ты, что ли? — перебил он. — А зачем за тебя мстить? Я тебя убивать не собираюсь. И его тоже. — Он небрежно указал дулом пистолета на Грушина, который сидел, повесив голову, бледный, безучастный, и только полуоткрытые глаза доказывали, что он еще не лишился сознания.

Женя откровенно опешила:

— Не… не собираетесь? Но зачем было стрелять?

— Но вы же пришли мне помешать? Теперь не сможете. Вы останетесь — я уйду. Только сначала…

Его ладонь мягко накрыла голову Аделаиды, и та истерически взвизгнула, заслонила лицо руками, слабо бормоча:

— Ты все уже сделал… чего еще хочешь?

— Ну, это театр! — небрежно махнул оружием Охотников. — Я не верю ни одному твоему слову. Ты слишком хитра для меня, боялся даже, что ускользнешь, но теперь все, поймал я тебя. Ты осталась одна. Потом я остановлюсь.

— Почему же — одна? — тихо молвила Женя. — Корнюшина-то мы из гроба вытащили — знаете, небось?

Изуродованная половина лица чуть дернулась. Очевидно, знает…

— Да и с Климовым вы прокололись.

Снова эта судорога.

— Аделаида Павловна, — подавшись вперед, окликнула Женя, потому что слишком страшно было смотреть на убийцу. — Вам плохо?…

Из-под пледа глянули погасшие глаза. Видит она хоть что-нибудь?… Инвалидная коляска живо напомнила Жене первую встречу с Глюкиадой, и, признаться, она еще надеялась, что это в самом деле, как сказал Охотников, театр. Но нет. Аделаида не уловила даже откровенной подсказки. А ведь можно было что-то придумать, припадок разыграть…

Но нет. Она сломлена.

— Как вы узнали? — прошелестели сухие губы. — Неужели Артур?… Но что с ним, вы его?…

У нее перехватило дыхание.

— С вашим сыном все в порядке, — ласково сказала Женя и с радостью уловила проблеск жизни в потускневших глазах. — Просто мы не очень-то поверили в ваше исчезновение. И когда вы позвонили Артуру, ваш разговор был услышан.

Аделаида с болью откинула голову.

— Значит, это вы… это из-за вас!..

— Оставь! — с презрением бросил Охотников. — Ты всегда ищешь каких-то других виновных, а ведь все началось из-за тебя! Тех, кого я убил… в их смертях виновата ты! И если тебя скрючило от страха, будто старую клюку, ты это только заслужила. Но и этого тебе еще мало! Однако не бойся. Смерть твоя будет быстрой. Ты словно провалишься сквозь проломившийся лед, как провалился некогда я, и попадешь в миры истинных бед и мучений. Но все же не пугайся. Тебя уже нельзя будет убить, нельзя растерзать, как в земном бытии. Ты будешь трупом, каким был я. Только я уж постараюсь, чтобы у тебя не оказалось возможности вернуться.

Аделаида хрипло каркнула — выкрикнула что-то?

— Ты считаешь меня жестоким? — спросил Охотников, взглянув на Женю. — Но почему? Я мог бы убить тебя самое малое дважды — но ведь ты жива, не так ли? В подвале, потом в тайге… Но с тобой у меня нет счетов. Ты не убивала моей души — и я не трону тебя. Думаешь, мною движет всего лишь желание отомстить за то, что чуть не погиб, за то, каким я стал? О нет!

Охотников умолк, на лице промелькнула растерянность. Чудилось, он вдруг потерял нить рассуждений. Да, похоже. Он слишком возбужден, напряжен: это выдают отрывочные фразы, голос, вдруг ставший тонким. В таком состоянии очень просто не только забыть, что имеешь в виду, но и утратить над собой контроль.

Охотников заговорил снова, и Жене в первые минуты показалось, что совершенно о другом:

— Смерть вообще не так уж страшна, как обычно считается. Самое большое благо, что, уходя безвозвратно, человек забывает обо всем, что заботило, тяготило и радовало его здесь, в жизни. Он получает совершенно новые ощущения, которые куда богаче тех, с которыми он расстался.

— Ну, по тебе-то этого не скажешь, — внезапно проскрипел Грушин. — Радости — это да, это ты забыл. А вот гадости…

— Я другой, — терпеливо пояснил Охотников. — Я ведь не умер — я вернулся. И вся моя боль осталась при мне.

Он наклонился, словно хотел, чтобы Аделаида получше расслышала его слова, но Жене показалось, что плечи его поникли под неким грузом.

— Мне дали возможность вернуться. И я вернулся. Только потом начал сознавать последние слова, услышанные мною там: «Вернись, если ты так страстно этого хочешь. Но знай, что тебе предстоят большие испытания. За уход отсюда тебе придется заплатить. Таковы законы небесные. Если ты согласен — вернись». И я вернулся.

Он тяжело глядел вперед.

— Теперь-то я знаю: лучше Добросердечие, чем Гнев. Потянешься к тому, чем владел при жизни, позавидуешь тому, кто теперешний владелец прежде принадлежащего тебе, — и в один миг окажешься в аду или в мире бродячих несчастливых духов. Это со мной и произошло.

Женя пропустила половину этой речи мимо ушей, а половину не поняла. И все-таки с нее хватило услышанного и понятого, чтобы ощутить страх, которого она не испытывала никогда в жизни, может быть, даже в тайге: возле поляны идолов и около горящей машины, в компании Сидорова и «салаги». Она как бы заглянула в некий черный провал… оттуда веяло даже не холодом — мертвящей стужею. Бессмысленно все, перед ними, может быть, даже не человек. Наверное, одолеть его может только подобное существо — исторгнутое этой ледяной тьмой или вернувшееся оттуда. Если бы здесь был Олег, он, может быть…

Она встряхнулась, призвала на помощь весь здравый смысл. Не слушай этого бреда! О другом думать надо — о спасении! Хоть он и сказал, что не тронет их с Грушиным, однако кто может предвидеть, что придет в голову безумцу? А этот человек болен, тяжело болен. Невозможно перенести то, что перенес он, — и остаться в здравости рассудка. Вдобавок не только больная душа властвует им. Сказал же дядя Ваня: у Охотникова поврежден мозг — физически поврежден! У Жени мороз прошел по коже, когда она представила, что испытывал тот мальчик, прежде чем стал мужчиной… убийцей.

Она отогнала ненужную жалость. Если он и был когда-то жертвой, те времена давно прошли. Жертва сделалась палачом.

Палачом-профессионалом. По призванию…

— Месть, говорят, то блюдо, которое вкуснее всего есть остывшим? — сказала она, словно бы ни к кому не обращаясь, чувствуя, как дрожит голос.

— Что? — Охотников глянул недоуменно.

— Да то! Сколько уже лет прошло, а вас все бьет, бьет злоба, как припадочного. Ну ладно, Стоумова убили, так сказать, по горячим следам, пока боль еще не остыла. Это можно понять, хоть как-то можно! А Полежаева — через восемь-то лет? И — как с цепи сорвались. Почему, почему, объясните! Кто вам мешал сделать это раньше? Почему именно сейчас?

Охотников напряженно смотрел на нее.

— А разве Полежаева тоже я убил? Ну да, он говорил…

И прежде, чем Женя успела что-то сказать, резко стиснул плечо Аделаиды:

— Вставай, хватит придуриваться. Пора!

— А вам когда возвращаться назначено? — с трудом продираясь сквозь подступившую к горлу тошноту, выговорила Женя.

«Я сошла с ума! Что я делаю, ведь он сейчас…»

Ей было страшно, страшно! Хотелось отвернуться, припасть к стенке, зажмуриться…

Да. И так стоять, пока он протащит мимо Аделаиду?…

— Возвращаться? — Его взгляд был как удар. — Когда все закончу здесь.

— Что вы делаете, что делаете? — забормотала Женя, чувствуя, как прыгают губы. — Зачем, ну зачем?… Ну кто вам разрешил? Палачом быть — это мирское искупление, это клеймо, так всегда было, а вы что делаете с ними… с собой?

— А они со мной — что? — прошептал Охотников, касаясь искореженного лица, — и вдруг вздрогнул, прислушиваясь.

Чудилось, он услышал некий призыв: расплывчатый взгляд сделался сосредоточенным.

— Время!

Дернул Аделаиду, принуждая встать, но она с истерическим криком упала с кресла. Плед соскользнул, открыв ее ноги. Женя растерянно моргнула… Где тонкие, изысканные колени? Это были тощие голые ноги старухи в каких-то полосатых вязаных гетрах. И она вдобавок так странно держала ноги — крепко сжатыми, будто девочка скромница. Они были словно связанными, вот что первое приходило в голову. И когда Аделаида неловко поползла вперед, упираясь руками и подтягивая туловище, ноги оставались неподвижными и волоклись за нею, словно что-то ненужное, неживое, каменное…

Женя с невольным отвращением отшатнулась, и Аделаида, всхлипывая, протащилась мимо, подталкиваемая легкими брезгливыми пинками.

«Неужели он вот так будет гнать ее до озера?» — мелькнула мысль, однако Охотников очередным тычком направил Аделаиду в боковой коридор, в стороне от входа, и Женю вдруг осенило: ведь он не копирует смерть в точности — он совершает жертвоприношение. Ему подойдет любая вода. Та дверь из коридора наверняка ведет в ванную. Там и сыграет Глюкиада свою последнюю роль. А они с Грушиным будут слушать, как она захлебывается?!

Женя метнулась вперед так внезапно, что ошеломила этим не только Охотникова. Она тоже испытала мгновенный шок от изумления собственным безрассудством — это и ослабило удар сомкнутыми руками, который она обрушила на правое плечо Охотникова, едва тот миновал ее.

Он не упал, только сильно качнулся, выронив от неожиданности пистолет, но в то же время стремительно нагнулся к нему. В то же мгновение Грушин, который тоже намеревался схватить оружие, но понял, что не дотянется, резким пинком отправил пистолет в угол — и тут же опрокинулся навзничь от страшного удара ногой в лицо, захрипел…

Охотников, белый от бешенства, метнулся к Жене, но она успела отскочить и бросилась бежать.

К выходу не прорваться, а к окну? Охотников поймал ее за руку, но Грушин перекатился по полу ему под ноги, и убийца распластался на полу.

Женя в один прыжок оказалась возле какой-то лестницы, скатилась по ней — и замерла, ослепленная темнотой.

О господи… Она в каком-то подвале! Как тогда, как тогда, но теперь она не знает, куда бежать, и то, что сошло с рук однажды, второй раз может погубить ее. Она опять загнала себя в ловушку!

Глаза незряче перебегали по стенам. Включить бы свет, осмотреться. Нет, он заметит ее сразу. Если бы у нее был пистолет! Она ясно видит силуэт убийцы, нагнувшегося над лестницей. Сейчас его глаза привыкнут к темноте, и…

Женя зашарила по стене ладонями, ища какуюнибудь нишу, каморку, где можно укрыться, найти палку, хоть что-нибудь, любой предмет, которым можно ударить.

Сверху донеслось какое-то движение, словно человек начал спускаться. Щелкнул передергиваемый ствол, в который посылают пулю. И в этот миг Женя увидела узкую полосу света вдали. Того самого — белесого, мертвенного света, которым была залита лужайка перед домом.

Там выход! Там приоткрыта дверь!

Она ринулась вперед, но тотчас раздался выстрел — пуля свистнула над ухом, еще раз громыхнуло за спиной — и Женя упала, сбитая страшным толчком между лопаток.

Она рухнула плашмя, задохнувшись от удара, захлебнувшись соленым вкусом во рту. Почти сразу дернулась вскочить — и не смогла: что-то прижимало ее к полу.

Мгновение она лежала без чувств, без мыслей, поглощенная ужасом, и вдруг поняла, что ее сбил с ног человек. Сбил, навалился всей тяжестью, прикрывая от пули…

Выстрелов больше не было. Может быть, Охотников решил, что попал? Женя боялась шевельнуться. И вдруг ее пронзил страх. А что, если этот человек убит? Что, если он принял в себя пулю, которая была предназначена ей?

Женя слегка повернула голову и тотчас ощутила на щеке легкий вздох. И сердце, почудилось, перестало биться, потому что она узнала его — узнала только по одному вздоху.

Олег…

Дрожь сотрясла ее тело, что-то мокрое поползло по щеке. Пальцы Олега коснулись ее губ, призывая к тишине, и Женя ощутила, что они тоже сразу стали влажными от ее слез. Олег чуть шевельнул ладонью, то ли вытирая эти слезы, то ли просто погладил Женю по щеке, и, бесшумно перекатившись на бок, внезапно вскочил и ринулся к лестнице.

Женя какое-то мгновение еще лежала, оглушенная, ошеломленная, как вдруг наверху снова грянул выстрел.

— Олег! — закричала она и, вскочив на ноги, взлетела по лестнице, не думая, что может нарваться на пулю, не видя ступенек.

Споткнулась на последней, опять упала плашмя — и едва не закричала, увидев Грушина, который стоял на коленях посреди холла, левой рукой целясь из пистолета в двух сцепившихся людей. Руку его так и водило из стороны в сторону.

«Откуда у него оружие?» — тупо удивилась Женя — и в ту же минуту Олег опрокинулся навзничь от рубящего удара.

Хрипя, согнулся, попытался подняться — снова упал от пинка в живот.

Охотников простер к нему руку и какой-то миг стоял, передергивая пальцами, пока не понял, что в них нет пистолета, что он безоружен.

Быстро нагнулся, выкручивая упавшему руку, пытаясь вырвать пистолет, но Олег бился, не разжимал пальцев, и вот, изловчившись, страшно ударил ногой.

Охотников отлетел к стене, его скрючило от боли, казалось, он сейчас упадет. Однако устоял, медленно выпрямился.

Правую сторону его лица перекосила мучительная гримаса. И теперь это была одна сплошная маска — безумия, смерти…

Он ринулся вперед — и Олег выстрелил лежа.

Взревев, Охотников схватился за колено, но чудом устоял. Между пальцев выступила кровь, поплыла по джинсам.

Грушин тоже выстрелил, но пуля прошла мимо.

Охотников отшатнулся от стены и ринулся вперед, тяжело хромая, — к высокому французскому окну. Но точно бы поняв, что бежит не туда, растерянно оглянулся. Опять мелькнуло это жуткое лицо, сведенное судорогой боли…

Грушин выстрелил еще раз. Пуля прошла у самой головы Охотникова, заставив его так резко отпрянуть, что он потерял равновесие и ступил на простреленную ногу.

Страшно закричал, взмахнул руками, пытаясь хоть за что-то схватиться, и, неуклюже запрокидываясь, начал падать, проламываясь сквозь стекло, обрушивая на себя осколки, вываливаясь в сверкающую, ослепительную ночь.

Олег медленно встал. Сильно провел по лицу ладонью, огляделся растерянно, как внезапно проснувшийся человек. И вдруг, в два прыжка одолев холл, подскочил, хрустя осколками, к разбитому окну, выглянул — и стал молча.

Женя тоже поднялась, едва не вскрикнув, так болело все тело. Олег обернулся, покачал головой:

— Всё. Не ходи сюда. С ним всё.

Она сделала шаг, еще. Олег смотрел, как она идет к нему, — стоял неподвижно, потом, словно не выдержав, протянул руки, схватил ее за плечи, молча всмотрелся в лицо…

Послышался стон.

Они оглянулись.

Грушин цеплялся за стену, пытаясь удержаться на ногах.

Олег и Женя бросились к нему, подхватили с двух сторон, посадили.

— Тихо, Димыч, — сказал Олег. — Посиди пока, не дергайся.

— Да ладно, все нормально, — слабо выдохнул Грушин и даже попытался раздернуть губы в улыбке. — Слава богу… Я боялся, что ты не придешь. В смысле, не найдешь…

— Я же говорил, что знаю Солохину гору, — тихо сказал Олег.

— Как же ты пронес оружие мимо того крикливого придурка? — спросил Грушин, и в глазах его мелькнуло что-то вроде ревности.

— А я не шел через ворота, — пожал плечами Олег. — Перескочил через стену — всего-то и делов.

— Как это — перескочил? — почти возмущенно начал Грушин, но тотчас его лицо исказилось от боли, и он зажмурился.

Женя молча смотрела на него, и наконец Грушин не выдержал: ресницы задрожали, гримаса боли сменилась жалобной ухмылкой. Не открывая глаз, он проворчал:

— Ну и что? Ну и что я такого сделал? В конце концов я просто… после стольких лет… я не хотел…

— В чем дело? — настороженно спросил Олег. — Не пойму, он что, не рассказал тебе о нашем плане?

Женя качнула головой.

— Твое счастье, что ты уже ранен, Грушин, — сказала она. — Лежачего не бьют.

— Не бьют, — поспешно согласился тот, совсем уж сползая на пол.

Женя схватила Олега за рукав.

— Я должна, я хочу… Пожалуйста…

Сдавленный крик заставил их обернуться.

В узкой двери, держась за косяк, на коленях стояла Аделаида, глядя на выбитое окно. Глаза ее казались двумя черными пятнами, веснушки резко проступили на помертвелом лице. Ее платье было мокрым, с распатланных волос текло.

Женю пробрал озноб. Так значит, Охотников почти успел…

— Где он? — прохрипела Аделаида.

Олег махнул рукой куда-то в сторону.

— Там строили что-то, да? — спросил негромко.

Аделаида смотрела, словно не слыша, потом разомкнула спекшиеся губы:

— Артур хотел… бассейн…

— Ах вот оно что! — задумчиво протянул Олег. — То-то я удивился, что котлован такой глубокий. Он упал вниз головой на бетонные плиты.

Аделаида покачнулась.

Женя шагнула к ней, Олег метнулся к коляске, но Аделаида не упала, а даже выпрямилась.

— В кот-ло-ван? — переспросила высоким, звенящим голосом. — Иван упал в котлован?! Господи, да что же это? Это рок какой-то! Погибли, погибли все…

И поползла вниз по косяку, бормоча что-то, захлебываясь слезами. Упала, молотя кулаками по полу, запрокидывая голову в мучительных рыданиях, пытаясь ползти, но не в силах тронуться с места…

«Нет, — обессиленно подумала Женя. — Все-таки кто-то остался в живых. Хотя Корнюшин сошел с ума, Аделаиду парализовало… В какой-то степени они тоже умерли, это правда. Как это говорил Охотников?»

Она отогнала пугающие воспоминания и подошла к Аделаиде. Та сначала рыдала, билась, потом обмякла, как неживая, с закрытыми глазами — только губы тряслись да слезы лились безостановочно.

Женя содрала с нее мокрое, вытерла и кое-как пригладила волосы, надела толстый махровый халат. Олег тем временем осмотрел повязку Грушина, побродил по дому и вернулся с бутылкой коньяку и двумя стаканами, набулькал в оба:

— Давай-ка, Димыч, поправься. И вы выпейте, Аделаида Павловна.

Глюкиада кое-как разлепила мокрые ресницы, всхлипывая, начала пить мелкими глоточками.

— А мы с тобой, как водится, из горлышка? — усмехнулся Олег, отхлебнув и протягивая бутылку Жене.

Глаза вдруг заплыли слезами. Взяла бутылку и поднесла ко рту, ощущая не сладковатую коньячную горечь, а вкус его губ.

— Ох… отошло маленько, — послышался облегченный вздох Грушина.

Лицо Аделаиды тоже порозовело. Она больше не плакала — только тихо-тихо всхлипывала, сидя в инвалидном кресле, завернутая в плед чуть ли не с головой.

Грушину тем временем полегчало настолько, что он смог подняться с пола и переползти на диван. Взял свой телефон, позвонил Артуру, потом в полицию: неизвестный человек напал на хозяйку дачи, друзьям, пришедшим ее навестить, тоже досталось, нападавший погиб, есть раненые.

— Вы согласны с такой версией, Аделаида Павловна? — спросил осторожно.

Глюкиада молча кивнула.

— Да, это самое лучшее, — сказал Олег. — Откуда у него оружие взялось, интересно знать? И Неборсина он из чего-то застрелил!

— А мне интересно знать, почему здесь все оказались с оружием? — обиженно пробурчал Грушин. — Один я, как законопослушный дурак…

— Наверное, он вряд ли стучался в дверь, — предположил Олег. — Тоже небось форсировал стену — мужик-то крепкий. Да, не повезло ему с этим котлованом. Вполне мог бы уйти.

Женя шагнула к разбитому окну.

Двор по-прежнему был освещен, и один из прожекторов оказался направлен прямо в котлован.

Охотников там и лежал — скорчившись, одной рукой прикрывая голову, другая бессильно откинута. Поджатые ноги, острый угол плеча…

Мгновенно вспыхнуло воспоминание: на даче Корнюшина они с Олегом смотрят на неизвестного, скорчившегося в углу. И, словно изображение наложилось на изображение, она вдруг отчетливо увидела другого человека, лежащего на полу, прикрывая голову рукой…

Другого? Нет.

Так вот оно что!

Отпрянула от окна:

— Он был здесь не один! Он сказал, что его кто-то ждет!

— Может, врал? — неуверенно подал голос Грушин.

— Нет, — встрепенулся Олег, напряженно всматриваясь в лицо Жени. — Я вспомнил: когда шел сюда через лес, видел у дороги машину. Что-то серебристое мелькнуло. Но я был уверен, что, кроме вас, здесь еще никого не может быть. Получается, Эмма связалась с ним немедленно?

…Гудок, другой, третий… шестой. Эмма молча смотрит на дисплей телефона, потом отключает его…

— Эмма ничего ему не сообщала, — уверенно сказала Женя. — В том-то и дело! С нее вполне хватило той истории — со мной. Больше он от нее ничего не узнал. Я же говорю, был и другой человек, которому Аделаида фактически сама сказала, где находится, — сказала сегодня утром! Охотников узнал об этом, может быть, даже раньше, чем мы.

Олег и Грушин молча смотрели на нее. Грушин тихо охнул.

— Ты думаешь… — пробормотал Олег и резко повернулся: — Аделаида Павловна, кому и зачем вы звонили сегодня утром?

Аделаида не ответила, не шелохнулась. Да и всхлипывания давно утихли.

— Кажется, уснула, — шепнула Женя. — Да это и неважно. Мы и сами знаем.

— Думаешь, он еще ждет? — прищурился Олег.

— Наверняка. Хотя, может быть, перестрелка и спугнула. Ты помнишь, где видел машину?

— Конечно. Только в лесу сейчас темно.

— Может, найдется какой-нибудь фонарь? — Женя пошла к лестнице, ведущей в подвал.

— Я с вами! — вскинулся было Грушин, но тотчас схватился за плечо и сел, резко побледнев.

— Ради бога, Димыч! — сердито сказал Олег, и Грушин слабо замолотил кулаком по дивану.

— Черт, черт, будь он проклят, придурок окаянный!

— «Имя окаянного осталось в летописях неразлучно с именем сего несчастного князя, ибо злодейство есть несчастие», — пробормотал Олег.

— Что это? — изумленно взглянула Женя.

— Карамзин. «История государства Российского». Сказано о Святополке Окаянном, однако… Постой, я знаю, где фонарь. Возле той двери в подвале, через которую я вошел. Димыч, держись тут, мы скоро вернемся.

Уходящих гостей тут не задерживали. Более того: когда Олег грохнул кулаком по сейфу, куда канул пистолет шефа «Агаты Кристи» (тот, сколько ни напрягал головушку, не смог вспомнить, какой код набрал, а оружие Охотникова они оставили — на случай появления полиции), — дверца открылась сама собой. Так что у Жени теперь тоже было оружие.

Олег сказал, что дорога лежит восточнее, и они побежали через редковатый чахлый подлесок.

— Да, это вам не тайга, — пробормотал было Олег, но тотчас же чуть не упал, споткнувшись о трухлявое бревно, и впредь помалкивал, пока тьма слегка не расступилась, вспугнутая быстрым промельком света.

Похоже, вспыхнули и погасли фары.

Олег шепотом приказал Жене держаться за его спиной, а когда она не послушалась, схватил за руку и дернул назад. И все-таки она порывалась обогнать его — главным образом потому, что, удерживая, Олег не отпускал ее руку.

Сумятица страшная царила в голове, обрывки мыслей мешались — в основном упреки и опасения. Упреки адресовались себе. Как она не вспомнила того человека прежде?! Что теперь будет у них с Олегом? О чем еще умолчал сегодня Грушин — черт его знает, почему, то ли значения не придал, то ли и впрямь из-за старой обиды на Женю? Вот Бог его и наказал, но не наказал ли заодно и ее?

Она гнала от себя эти мысли, потому что думать сейчас надо было совершенно о другом, но ничего не могла поделать с глупой головой и глупым сердцем.

Благополучно одолев какую-то канаву, выбрались наконец на дорогу — и тотчас замерли, залитые слепящим светом: человек, сидевший за рулем, включил фары.

Сейчас можно было ждать чего угодно: выстрела, внезапного рывка машины вперед, на них, — или, наоборот, панического бегства.

Но он не сделал ни того, ни другого: опять погасил свет и остался сидеть в кабине. Затаился и ждал — осторожно… трусливо? А ведь он, в сущности, всегда был трусом, этот человек, который уничтожал своих врагов, используя чужое безумие!

Женя поняла это внезапно — и страх сразу отошел. В ее голосе звучало лишь усталое презрение, когда, стукнув стволом в стекло, она сказала:

— Выходите, Сергей Владимирович. Побеседуем на свежем воздухе.

Климов медленно выбрался из машины и стал, привалясь к стеклу.

Он молчал.

Нет, пожалуй, Женя недооценивала его! Чудилось, сейчас она отчетливо слышит в лесной тишине быстрый полет его мыслей: он мгновенно оценил ситуацию, мгновенно собрался — настолько, что не стал тратить времени на дешевые восклицания типа: «Какая приятная, а главное, неожиданная встреча!» Он выжидал хода противника.

Ход сделал Олег:

— Жаль, я не знал раньше, что господин Климов работает в магазине «Дубленки, кожа, меха». То есть основной поставщик — фирма «Таежное золото», которая почему-то не зарегистрирована ни в одном административном и налоговом органе? Сырец шел, да? Выделывали-то шкуры хоть в Хабаровске или прямо в тайге, на какой-нибудь базе в нанайском селе? И вряд ли вы такую богатую добычу проворачивали через один магазин! Наверное, все вещевые рынки были задействованы, и даже, возможно, не только в Нижнем Новгороде? А чем вам не угодил бедняга Корнюшин? Не предоставил достаточного количества гробов для транспортировки товара? Шутка, шутка. Нет, конечно, все проще: делиться со старинным другом не захотелось, да? Вы и вправду надеялись уладить дело миром, когда прилетали в Хабаровск, или пудрили мозги приятелю, чтобы умер счастливым?

Климов не ответил. Он явно был удивлен — ждал-то совсем другого разговора.

— А как вы поладили с Иваном? — спросила Женя. — Он ведь ненавидел вас так же, как остальных, — почему же стал вашим послушным орудием? И почему после смерти Стоумова прошло столько лет, прежде чем он поднял руку на Полежаева?

Климов молчал.

— Погоди-ка, — сказал вдруг Олег. — Как же я сразу не понял!.. Иван не убивал Полежаева, вот в чем все дело! Стоумова — да. Очевидно, встретились они случайно, по пьянке, у Ивана еще горела душа… Но думаю, эта смерть его так потрясла, что он как бы замер на несколько лет. Вернулся к работе — тогда-то и начал появляться в Нижнем, встретился с Эммой. А потом случайно погиб Полежаев. Это, похоже, был просто несчастный случай, не имеющий отношения ко всей истории со спектаклем. Некую мистическую связь в этом усмотрели, пожалуй, только двое: Аделаида и вы. А потом вы встретили Ивана… Где?

Климов не проронил ни звука.

— Да, мы можем только предполагать, — пробормотала Женя. — Но выясним, выясним! Ваша теща работает в областной, в нейрохирургии, — что-то с этим связано, конечно? Какие-то болеутоляющие для Ивана, потом наркотики? Чем вы держали его, чем дергали, чтобы вам и невинность соблюсти, и капитал приобрести? Как оживили в нем прежних, уже забытых демонов? Ведь то, что он говорил сегодня, — это бред больного человека, бред безумца!

Климов шевельнулся:

— С ним — что? Он жив? Я слышал выстрелы…

— Почему же не бросились на помощь, раз слышали? — с ненавистью спросил Олег. — Он-то к вам пришел — тогда, на даче Корнюшина, помните?

Климов только коротко выдохнул — и опять умолк.

— Ну, с Корнюшиным все ясно, — безнадежно махнув рукой (потому что ничего не было ясно, ничего!), сказала Женя. — А Неборсина убили почему? Он вам тоже дорогу перешел? Или из застарелой, патологической ревности? Но это ведь тоже болезнь, тоже сумасшествие… А зачем с Алиной и Аделаидой надо было расправляться? Заодно? Для пущего эффекта?

— Вы что, думаете, его так просто было остановить? — хрипло, словно через силу, выговорил Климов. — Еще неизвестно, кто был чьим орудием. Сами видели — сумасшедший! Вбил себе в голову, что нужно всех, всех… даже верил иногда, что Кольку Полежаева тоже он прикончил. Да черт его знает, может, и в самом деле он!

— А вы его не разубеждали, правда? Скорее наоборот! — кивнула Женя. — Всех-всех, говорите? А как же он вас живого отпустил — там, в конюшне? Это ведь не я ему помешала — Ваныча там и близко не было.

Климов слабо дернулся, но опять смолчал. Женя долго смотрела на его блеклое, почти не различимое во тьме лицо, как вдруг Олег резко подался вперед, будто что-то хотел сказать, и в то же мгновение Женю тоже осенило:

— Так это вы… сами? Сами?! Но ведь Балтимор мог забить вас до смерти!

— Балтимор меня только разок саданул — и все, — с ноткой торжества ответил Климов. — Я нечаянно подставился: задумался, зашел сзади, а он этого терпеть не мог, если помните. Ну, дал он мне крепко. Я отлетел к стенке — и вдруг меня словно пронзило: вот мой шанс! Я подозревал, что Ванька скоро за меня примется, он все время выворачивался из рук, я каждую минуту должен был ждать от него какой-то пакости. Не зря же он в манеж пристроился! А тут получалось — сама судьба меня наказала. Конечно, пришлось Балтимора огреть как следует, чтобы буйствовать начал, чтобы правдоподобно все выглядело. Но я лежал в мертвой зоне, он меня не мог зацепить, а на лежащего человека даже такая сволочь, как Балтимор, не наступит. И Ванька поверил, отвязался!

Климов возбужденно хохотнул — и словно спохватившись, оборвал эту безудержную, захлебывающуюся речь, даже отвернулся.

— Да, хитро, — пробормотала Женя. — Теперь вы были в безопасности и могли подобраться к Корнюшину. Но ради бога, объясните, зачем вы все-таки выдали Ивану Аделаиду? Она сегодня утром звонила Лере, поздравляла с днем рождения, да? Вы сами вытянули из Аделаиды, где она находится, или Лерочка помогла? Она что, в курсе дела?

— Никто не в курсе, — прошипел Климов. — Понятно? И дела никакого нет! Спросите Ивана, если хотите что-то узнать, а меня оставьте в покое!

— О, я, кажется, понял, — протянул Олег. — Аделаиду вы отдали на растерзание, потому что Иван не очень-то поверил в ваш трюк с Балтимором, да? И вы знали, что ваше время рано или поздно придет. И решили: пусть он отведет душу с Аделаидой, совершит очередное жертвоприношение, расслабится, успокоится, утратит осторожность, а вы тем временем… Мавр сделал свое дело — мавр может уйти? Не пойму, почему это мне кажется, что Иван сегодня ночью так и не добрался бы до города?

— Кажется — так перекреститесь, — спокойно ответил Климов, открывая дверцу. — Ничего я не понял из того, что вы тут наговорили. И я вам ничего не сказал. Это все так… фантазии! Гипотезы! Никто ничего наверняка не знает и никто ничего не докажет!

Он хлопнул дверцей, неторопливо включил зажигание. Олег оттолкнул Женю на обочину, выхватывая оружие, однако Климов только издевательски сверкнул на него взглядом — и резко тронул джип с места. Вспыхнули и погасли, удалясь, габаритные огни. И вдруг…

Полыхнуло ярко, ослепительно! Огненная волна ударила в лицо. Олег резко повернулся, заслоняя Женю, сгорбился…

Грохот прокатился над лесом, а потом раздался негромкий прерывистый треск.

Женя выглянула из-за плеча Олега. Сначала в ослепленных глазах суматошно мельтешили красно-черные пятна, потом все они собрались в одно — огромное, пульсирующее огнем.

Посреди дороги полыхал автомобиль Климова. Вернее, то, что осталось от него после взрыва. А остался только огонь.

Женя вцепилась в Олега — и словно обмерла на миг, ощущая бешеное биение его крови, смятенное дыхание. Всем существом своим она ловила судорожное трепетание сердца и тоже начала вдруг задыхаться, потому что ее собственный живой моторчик тоже зачастил, заметался. И все-таки у нее было крепкое, здоровое сердце, оно постепенно успокоилось, и его ритмичные толчки постепенно передались Олегу, вынуждая его пульс биться ровнее, укрощая запаленное дыхание.

— Метроном, — пробормотал он, и по голосу было слышно, что улыбнулся. — Ничего, не волнуйся… Я тебе еще успею надоесть!

Они долго стояли на дороге.

Сполохи пламени утихли, начала сгущаться тьма.

— Что это было? — спросила наконец Женя, когда Олег отстранился и сделал несколько шагов к почернелому остову.

— Ну, мало ли, — медленно промолвил он, — всякое можно придумать. Говорят, некоторые умельцы насыпают в детский воздушный шарик марганцовку и бросают в бензобак. И вот тебе бомба с замедленным действием. Кто его знает, когда сработает механизм, когда бензин разъест резину и встретится с марганцем! Но уж если рванет… ты сама видела!

— Думаешь, это все-таки Иван его достал? — У Жени перехватило горло.

— Мне кажется, да. Не настолько он был прост, Климов правильно сказал. В тот фарс в манеже Иван не поверил и лишь затаился на время.

— Да, пожалуй. И наверное, он отомстил Климову не только за прошлое, но и за настоящее: Климов беспрестанно воскрешал в нем прежнюю боль, заставляя убивать. Мне кажется, Иван ненавидел Климова даже больше всех остальных.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что Климова он хотел убить любой ценой. Все другие погибли, как не погибли в спектакле. А Климова ведь не конь до смерти копытами забил — автомобиль взорвался!

— Да, — сказал Олег. — Автомобиль…

Нагнулся, всмотревшись в траву, поднял что-то блестящее, махнул Жене рукой.

Она подошла.

В руках Олега был круглый металлический диск, сорванный с колеса, — помятый, покореженный.

Последние блики пламени играли на чеканном силуэте коня с развевающейся гривой.

— У него был «Форд Мустанг», — сказал Олег. — Мустанг… дикий конь!

Эолова арфа — струнный инструмент, который звучит благодаря ветру, перебирающему струны. Эол в античной мифологии — повелитель ветров.

Танатос — античная богиня смерти.

Персонаж китайской мифологии, воплощение неземной красоты.

На «фене» — тюремный надзиратель.

Свобода; братство (фр.) — из лозунгов Великой французской революции.

Главным инженером проекта.