Елена Арсеньева - Тайна Зинаиды Серебряковой

— Вот идет женщина, у которой самые красивые ноги в Северо-Луцке и районе! — истошно заорал кто-то сзади, и Лида чуть не выронила сумку. — Привет, Золотая Ножка!

Испуганно обернулась. Тощий, рыжий парень вытянул трубочкой толстые губы, сделал ими плотоядное: «Чмок!» — и пошел своей дорогой, то и дело, впрочем, оборачиваясь и меряя сладострастным взором предмет своего восхищения.

Вернее, предметы — ног-то было две.

Какой, оказывается, приятный город Северо-Луцк и какие приятные живут в нем люди! Главное, сообразительные: парень за какие-то полминуты успел сопоставить Лидины ноги с ногами всех местных женщин и присудить золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей» именно ей. Человек-компьютер! Наверное, в голове у него собрался солидный банк данных, и вот мгновенно…

И вдруг Лиду осенило. Да почему мгновенно-то? Наверняка не раз любовался молодой человек «самыми красивыми ногами в Северо-Луцке и районе», не раз, конечно, выкрикивал вслед им что-то подобное.

«Золотая Ножка»! Как же Лида сразу не догадалась? Сонька Золотая Ручка, знаменитая одесская воровка. А «Золотая Ножка» — это наверняка о ее сестрице. Сонька Золотая Ножка…

«Значит, мы все еще похожи, — подумала она почему-то испуганно, хотя, наверное, этого следовало ожидать от двойников-близняшек даже через двадцать семь лет после их появления на свет. — Меня приняли за нее, вот и всё. Мои ноги — за ее!»

Обиженно поджала губы. Значит, и вожделение в глазах рыжего парня, и его сладострастное «Чмок!» не имели к ней, Лиде Литвиновой, никакого отношения. Все предназначалось Соне Богдановой.

Острый приступ зависти едва не заставил ее повернуть к вокзалу. Уже не впервые испытывает Лида это режущее чувство. Первый раз — как только прочла случайно найденное письмо Ирины Богдановой (своей родной матери, как выяснилось) и увидела выпавшую из конверта фотографию пятнадцатилетней девчонки с длинной челкой и яркой улыбкой.

Сначала показалось, это она сама, но такой фотографии у себя Лида не помнила. К тому же глаза и губы у девчонки были явно подкрашены, и в памяти мгновенно всплыло, сколько сражений ей пришлось выдержать в свое время с родителями… следовало бы уточнить: с приемными родителями! — которые ни в какую не позволяли ей выстричь челку, а тем паче — краситься, даже когда Лида собиралась на дискотеку. А если она возвращалась хоть на минуту позднее десяти вечера, в доме начиналось просто-таки мамаево побоище! У этой девчонки, конечно, было несчетно парней, которые провожали ее домой и с которыми она вовсю целовалась, конечно… Не то что Лида, которая поцеловалась впервые в двадцать лет, а когда решилась наконец (в двадцать пять годиков!) переспать с мужчиной, не нашла ничего лучшего, как в самый ответственный момент лишиться чувств от их избытка.

Герой ее романа тоже оказался слабоват в коленках и так струхнул, что дал дёру, оставив Лиду распростертой на полу (эксперимент проводился не в тривиальной койке, а на раскиданных в живописном беспорядке мехах, роль которых исполняли Лидина новенькая норковая шубка и дубленка Анны Васильевны). А тут родители возьми да вернись с дачи! Увидав окровавленную — пардон! — дочь, в непотребной позе лежащую на раскиданных вещичках, Анна Васильевна решила, что имели место быть грабеж, изнасилование и убийство. Она тут же рухнула рядом с Лидой в тяжелейшем припадке…

Об этом тоже неохота было вспоминать, но вспоминалось всякий раз, когда Лиде взбредала в голову фантазия повторить опыт. Черта с два! Первое впечатление — самое сильное, и если кое-кто называл ее мужененавистницей, он был не так уж сильно не прав.

Лида тряхнула головой, отгоняя ужасные картины, послушно всплывшие перед глазами, и смахнула слезинку.

Вот глупость, а? Разве ради этого приехала она сюда, в Северо-Луцк, и разве к слезам располагало замечательное приветствие, которым встретил ее рыжий губастый парень: «Вот идет женщина, у которой самые красивые ноги в Северо-Луцке и районе!» Может, он и имел в виду при этом Соню Богданову, но видел-то он перед собой Лиду Литвинову, и комплимент по праву предназначался именно ей.

Настроение слегка исправилось. Лида победно усмехнулась и пошла дальше по улице Красных Зорь, отыскивая номер 21-а на домах, которые отродясь не знали нумерации, но где-то на окраинах сознания билась-трепетала вороватая мыслишка, которая родилась у нее при первом же взгляде на фотографию накрашенной пятнадцатилетней красотки — ее сестры-близнеца: «Вот бы мне быть такой! Ну почему, почему Литвиновы отдали матери именно Соньку, а не меня!»

Струмилина тормознули на самом въезде в Северо-Луцк. Посмотрел на часы — ну ничего, время пока есть поприпираться с этим лейтенантом, настолько заморенным жарой, что в лице его появилось почти жалкое выражение, а голубые глаза казались выцветшими. Сколько в такую отъявленную погоду вспыхивает опасных стычек между власть имущими и теми, кого они по службе гнут в дугу! С другой стороны, против лома нет приема, молчи, терпи и плачь, как писали классики.

Классики, как всегда, оказались правы.

Опасно улыбнувшись, лейтенант проверил документы, коварно подергав ремень безопасности, однако зря старался: Струмилин пристегивался всегда, надо или не надо, с тех пор, как ровно год назад чуть не погиб: водителю внезапно стало плохо за рулем, а доктор Струмилин по лихости своей пренебрегал привязным ремнем. Ваныч, бедняга, так и помер тогда от чертова тромба, ну а Струмилин хоть и поломался немножко, но выжил все-таки.

— Багажник откроем, — велел инспектор.

Ничего интересного, кроме запаски в чехле, в багажнике не оказалось. Ее потребовали расчехлить. Потом последовал очередной приказ: дыхнуть.

Струмилин исправно дыхнул. Поскольку ничего, кроме «Саровской», он в этот день не пил, инспектор разочарованно сморщил нос.

— А теперь на меня дыхни, — предложил отошедший от проверенного им «мерса» другой инспектор — прапорщик. Даром что был он в звании пониже первого — возрастом куда старше, и во взоре у него не было ни грамма усталости. Карманчик на груди прапора заметно оттопыривался серо-зелененьким: похоже, водила «мерса» откупался по всем правилам.

Даже более опытный нюх прапорщика не смог уловить ничего подозрительного в выдохах Струмилина. Лейтенант поиграл желваками.

— Пойдемте, в трубочку дыхнете, — приглашающе махнул он на бунгало, в котором размещался пост ДПС.

— Пойдемте, — с видимой охотой согласился Струмилин, начиная размышлять, что бы это значило.

Да пожалуй, ничего особенного. Скорее всего, ребятишки, едва заступив на дежурство, уже начали заботиться, как будут снимать стресс вечерком, вот и прицепились к бедолаге с номерами другой области.

Между тем инспектор был явно огорчен его готовностью подвергнуться экспертизе.

— Нет, не надо, — вдруг затормозил он, сделав к бунгало ДПС всего один шаг. — Лучше покажите ваш техталон.

Струмилин и бровью не повел — показал.

— Все в порядке, — простонал инспектор, готовый признать поражение. — Извините… у вас водички попить не найдется?

Струмилин подал ему непочатую бутылку «Саровской» и с жалостью смотрел, как лейтенант хлобыщет из горлышка, постепенно возвращаясь к жизни. «Как бы ни ожил настолько, что прицепится уже всерьез!» — вспомнил Струмилин старинную сказку про какого-то Ивана, не то царевича, не то дурака, который напоил однажды в схожей ситуации Кощея Бессмертного водичкой — на свою беду напоил!..

— Ну что? — вопросил вдруг прапор. — Будем протокол составлять?

Лейтенант поперхнулся.

— За что? — осведомился Струмилин.

— А за езду с непристегнутыми ремнями, — сообщил прапорщик.

— Это с чего же вдруг? — не в шутку удивился Струмилин, вспомнив, как назойливо дергал лейтенант за ремень.

— С того, что, когда я к вам подошел, ремень не был пристегнут! — сообщил прапорщик.

Струмилин растерянно моргнул. Крыть нечем: не был ремень пристегнут. Похоже, такая маленькая деталь, как то, что Струмилин в это мгновение не сидел в кабине, а стоял возле багажника, не играла никакой роли. И он опять подумал про Ивана-царевича… нет, все-таки дурака!

— Уймись, Васильев, — сказал наконец-то прокашлявшийся «Кощей» — в смысле лейтенант. — Все в порядке там было с ремнем. Иди тормозни того синего, родилось у меня подозрение, что у него аптечки нету!

На миг в разочарованном взоре прапора, устремленном на Струмилина, вспыхнуло вожделение: у него-то аптечку не проверили! — однако он не посмел ослушаться старшего по званию и, поигрывая жезлом, кинулся чуть не под колеса старенькой противно-синей «Волге», которая сразу пообещала поживу ДПС, предательски завизжав тормозами.

Возместивший недостаток влаги и обретший совесть лейтенант даже попытался вернуть полупустую бутылку. Струмилин с усмешкой махнул рукой на заднее сиденье, где лежали в пластиковой разорванной упаковке еще девять таких же бутылок:

— Да пейте на здоровье!

— Ого! — с уважением сказал лейтенант. — Крепко затарились. Дорога долгая?

— Нет, я уже практически приехал. А это — нижегородские сувениры друзьям. У вас такой воды нет.

— Значит, конкретно в наш городишко едете? — спросил лейтенант, озабоченно шныряя глазами, обретшими натуральный васильковый цвет, по вверенному ему участку шоссе. — Командировка или как?

«А не пошел бы ты подальше?» — осведомился Струмилин мысленно, однако вслух, неожиданно для себя, сказал правду:

— На поминки еду. Сегодня година дружку моему. Я не был ни на похоронах, ни на всяких девятинах-сороковинах — в аварию попал, — ну вот, надо почтить память.

Васильковые глаза лейтенанта внезапно приковались к его лицу, что-то мелькнуло в них — особенное, — и он спросил тихо:

— Это, случайно, не Костя Аверьянов?

Струмилин от неожиданности даже охрип:

— Он самый.

— Царство небесное, — тихо сказал лейтенант и, кинув бутылку и жезл под мышку левой руки, торопливо перекрестился.

— Царство небесное, — машинально отозвался Струмилин, глядя на него во все глаза. — А вы что, знали Костю?

— Мы соседи, — пояснил лейтенант. — Были соседи, да… Сегодня жена моя собирает стол для тех, кто захочет его помянуть. Эта-то сучка Сонька никого звать не намерена, вообще сомневаюсь, что она вспомнит, какой сегодня день, ну, хоть мы… Вы Соньку видели небось, знаете, что это за птица?

— Не имел такого удовольствия, — сухо отозвался Струмилин. — Однако наслышан сверх всякой меры.

— Во-во! — хмыкнул лейтенант. — Воистину — сверх всякой меры. Так что вот: приходите к нам после девяти. Я раньше не смогу — на дежурстве. Адрес Костин знаете? Красных Зорь, двадцать один-а, квартира девятнадцать. А у нас квартира двадцать.

— Извините, не приду, — неловко отказался Струмилин. — Я нарочно еду встретиться с друзьями и сходить к Косте на могилку. И нынче же вечером обратно в Нижний.

Лейтенант вытянулся, кинул ладонь к козырьку, словно в стареньком «Рено» сидел перед ним сам министр внутренних дел, а не худой парень в мятой футболке, которого он только что мучил со всей строгостью закона:

— На кладбище будешь — передай Косте привет от Гоши Володина. От меня, значит.

— Сделаю, — кивнул Струмилин и с места взял скорость, опасливо поглядывая в зеркальце заднего вида. Надо же было ляпнуть такое: на поминки, дескать, приехал, а нынче же вечером — обратно. Одно из двух: или вечером сядет за руль пьяный вдрабадан — с поминок-то приличные люди в ином состоянии не уходят! — или вовсе на них не будет пить. А разве такое возможно?!

Просто странно, что лейтенант Гоша не обратил на это внимания. Молодой еще. Вот тот изверг в форме, Васильев, непременно обратил бы!

— Внимание, дамы и господа! Просьба пристегнуть привязные ремни и воздержаться от курения. Наш самолет приступил к снижению и через несколько минут совершит посадку в московском международном аэропорту Шереметьево-2. Напоминаем вам, что, в интересах вашей же безопасности, на борту по-прежнему запрещено пользование мобильными телефонами. Самолет вступил в полосу низкой облачности, поэтому просим извинить за возможные неприятные ощущения. Спасибо за внимание.

Иначе говоря, возможна болтанка. Джейсон поморщился. Это не неудобства, а большая гадость! Он в принципе хорошо переносил полет, но стоило вспомнить, как трясло при вылете из Сиднея… Желудок вдруг вздымался к горлу и там замирал. Джейсон справился с тошнотой, но многим пассажирам потребовались пакеты. Его соседка, весьма элегантная дама бальзаковского возраста, была среди них.

Джейсон, конечно, тактично отворачивался, однако никакого сочувствия не ощущал. Ведь еще в аэропорту Сиднея эта пассажирка обратила на себя его внимание своей подчернуто-ледяной, даже брезгливой ко всему окружающему физиономией, да и потом, оказавшись его соседкой, держалась отчужденно, даже не ответила на любезное приветствие, а только напустила на себя еще больше холода.

«Возможно, она опасается моих сексуальных домогательств? — подумал Джейсон. — Ведь эта феминистская американская мода доползла и до тихой, патриархальной Австралии! — Или, еще того лучше, лесбиянка-мужененавистница? От такой лучше держаться подальше». И он оставил все попытки быть приятным.

Потом, впрочем, лед был сломлен. Они даже разговорились, и Джейсону была поведана причина ее необычайной сдержанности и холодности.

Оказывается, Келли Рассел — а она направлялась в Россию впервые в жизни — специально предупреждали насчет этих русских, которые, как известно, причина всех бед, которые приключаются в цивилизованном мире. Это раньше, когда «железный занавес» только-только упал и они бросились в страны цивилизованного мира, их можно было сразу узнать. Как правило, они были чрезмерно толстыми, громкоголосыми, носили нелепые малиновые пиджаки, за все платили наличными, причем доставали пачки долларов из карманов и швыряли на стол, не считая. Пальцы они при этом держали растопыренными — «веером», как говорят сами русские. Таких особей можно было легко выделить в толпе и держаться от них подальше. Но времена изменились. Русские изменились тоже. Теперь они — не все, конечно, а самые умные, то есть самые опасные! — похудели, вставили хорошие зубы, выучили английский (вернее, американский) язык, надели элегантные костюмы и обувь из настоящей кожи. Теперь они не расшвыривают деньги в пределах свободного мира, а, наоборот, норовят обобрать его, как только могут.

Накануне отлета «в эту варварскую Россию» Келли Рассел выслушала не меньше полусотни жутких историй о том, как элегантные, обаятельные джентльмены втираются в доверие к привлекательным австралийским бизнесвумен, прельщая их блестящими проектами выгоднейших инвестиций в самые стабильные отрасли полуживой российской промышленности. Знакомиться эти пройдохи почему-то предпочитают именно в самолетах, отчего Келли заранее надела на свое хорошенькое личико ледяную маску. Джейсон еще в аэропорту показался ей подозрительно-элегантным, а уж когда она услышала, как провожающий называет его «мистер Полякофф», то и решила, что начинают сбываться самые мрачные прогнозы ее приятельниц.

— Да, моя фамилия Полякофф, — сказал Джейсон. — И — вы только, ради бога, не пугайтесь, миссис Рассел! — во мне в самом деле есть толика русской крови! Ведь родители моего деда некогда вывезли его в Новый Южный Уэльс — это произошло в самом начале столетия. У деда был совместный бизнес с австралийскими овцеводами, а эти вложения помогли ему сохранить капиталы потом, когда богатые люди в России лишились всего, до последнего гроша. Фирма же «Полякофф и Туитмен» (так звали австралийского партнера) процветала, хотя и называлась теперь просто «Вуул Полякофф».

— О, так вы тот самый «шерстяной Полякофф»! — вспомнила в это мгновение Келли, и лицо ее окончательно прояснилось.

— Да, — кивнул Джейсон, — Тот самый. Поэтому меня совершенно нечего бояться. Да и русский-то я всего лишь на четверть, потому что и дед, и отец женились уже на австралийках. А мои дети — если у меня когда-нибудь будут дети…

— Как? — перебила Келли, необычайно вдруг оживившись. — У вас нет детей?! Но почему? Ах, извините мою нескромность, сэр…

— Охотно извиняю, — легко улыбнулся Джейсон. — А детей у меня нет прежде всего потому, что я не женат.

— Иисусе сладчайший! — выдохнула Келли, из чего Джейсон сделал вывод, что его собеседница — ярая католичка. — Какая… какая необыкновенная удача! Видите ли, у меня в Сиднее — брачное агентство. О, совсем небольшое, конечно, однако оно пользуется популярностью у клиентов из среднего класса. И возможно, мистер Полякофф слышал, что русские невесты всегда пользуются во всем мире огромным спросом. И многие австралийские холостяки и вдовцы пытают счастье наудачу, посылая свои брачные объявления в русские газеты. Однако, увы, в России жулики — не только мужчины, но и женщины. Не передать, сколько раз доверчивые австралийцы сталкивались с такой ситуацией: они получают снимок прекрасной женщины (а некоторым даже присылали видео, чтобы окончательно заморочить им голову!), очаровываются ею, решаются на личную встречу и высылают предполагаемой невесте оплаченный билет до Австралии и даже немалую сумму на первоначальные расходы. И на этом история заканчивается. Ни невесты, ни — это уж само собой! — возврата денег. Конечно, может такое быть, что девушка вдруг заболела или умерла…

Келли была так увлечена своим повествованием, что даже не заметила, по лицу ее внимательного слушателя пробежала тень.

— Однако, как правило, налицо типичное брачное мошенничество. Скажем, не раз и не два имел место быть такой случай: вытянув деньги из одного доверчивого австралийца, авантюристка сдает присланный ей авиабилет, увеличив, таким образом, свой капитал, и быстренько посылает фото и видео другому жениху. Такой фокус недавно вскрылся, когда некая особа принялась морочить голову одновременно двум кузенам. Эта печальная история навела меня вот на какую мысль. Наше дело нельзя пускать… как это будет по-русски? — нельзя пускать на самотек. Необходима прочная связь с российскими брачными агентствами. Я с большим трудом нашла людей, которым, кажется, можно доверять, и сейчас лечу в Москву именно для того, чтобы лично договориться о взаимовыгодном сотрудничестве…

Вдруг ее осенила мысль, такая великолепная, что Келли едва не захлебнулась от восторга.

— Вы очень привлекательны внешне и еще весьма молоды, — выпалила она. — Вам… сколько? — Келли обмерила соседа жадным взглядом. — Сорок… э-э?

— Тридцать девять, — слегка приподняв брови, холодно сообщил тот. — На днях исполнилось.

— Вы выглядите значительно моложе, — профессионально соврала Келли. — И если многоуважаемый сэр желает… он вполне может стать первым клиентом будущего агентства «Рашен старз». У вас отбою не будет от невест! Причем эту услугу мы окажем вам бесплатно. Ваше имя будет в Австралии такой рекламой, которая окупит все расходы!

Тут Келли вдруг спохватилась. Кажется, она несколько переувлеклась… Мистер Полякофф глядел на нее с каменным выражением.

«Пресвятая Дева, — мысленно осенила себя крестом Келли, — а что, если это гей?! О… как же я сразу не догадалась!»

Мистер Полякофф проницательно усмехнулся:

— Я знаю, что вы подумали. Уверяю вас, я вполне нормальный человек, с нормальными пристрастиями. Не слишком, может быть, темпераментный и чрезмерно разборчивый — это да. У меня есть страстное увлечение, однако оно не имеет отношения к сексу. Я, видите ли, заядлый коллекционер русского искусства начала столетия — в России это время называется Серебряным веком. Собственно, именно в связи с этим и лечу в страну моих предков. И мне — простите великодушно и поймите правильно! — будет не до того, чтобы устраивать свою личную жизнь. Кроме того… Кроме того, именно с «русскими невестами» связано одно из самых печальных, самых горестных воспоминаний моей жизни.

Джейсон помолчал, потом неожиданно для себя сказал:

— Открою вам секрет, чтобы уж окончательно расставить все точки над i. Я вряд ли буду в ближайшее время котироваться на брачной бирже. Ведь я лечу в Россию также и для того, чтобы почтить память женщины… единственной, может быть, женщины, которую я в своей жизни любил.

И только тут Келли обратила внимание, что ее загадочный спутник одет в строгий, даже мрачный черный костюм и вид у него в самом деле совершенно такой, как если бы он собрался на похороны.

Лида довольно долго стояла перед дверью с цифрой 19, не решаясь позвонить. Потом осмелилась — тренькнула разок, и опять долго ждала.

Никого? Осечка вышла! А драгоценное время уходит. На сегодня еще столько намечено…

Она снова потянулась к звонку, и в этот момент раздалось скрежетание и ворчанье открываемых замков, а потом дверь распахнулась и на пороге возникла высокая девушка в коротком и узком бирюзовом халатике. Уставившись на Лиду смеющимися глазами, она нервно отвела со лба челку (челку!) и шепнула:

— С ума сойти!

Потом она схватила Лиду за руку и сильно дернула, втаскивая в квартиру. Тотчас вырвала у нее сумку, брякнула куда-то на пол, наскоро чмокнула Лиду в щеку, обдав ароматом каких-то невероятно приятных, незнакомых духов, и махнула вдоль длинного темного коридора, в который выходили две двери. Жестами девушка с челкой показала Лиде, что в первую дверь она входить не должна, а должна войти во вторую. При этом глаза ее все время смеялись, и Лиде тоже вдруг сделалось необыкновенно смешно, и вообще, было нечто необыкновенно естественное в том, что она вот так стоит рядом со своей сестрой-близнецом, которую с рождения не видела, а ощущение такое, будто и не расставались никогда, и вся жизнь их прошла рядом.

— Сонечка! — вдруг донесся из глубины квартиры встревоженный женский голос. — К вам кто-то пришел? Вы где?

Соня сделала Лиде страшные глаза и снова махнула рукой вдоль коридора.

Та кивнула и послушно пошла — почему-то на цыпочках: наверное, потому, что от волнения забыла о домашней привычке разуваться у порога и не хотела стучать каблуками.

— Все в порядке, Людмила Григорьевна, — отозвалась Соня, тщательно запирая дверь, и Лида с новым волнением услышала ее — свой! — голос. Очень приятный голос, надо сказать. Совсем не такой уж писклявый и неестественный, каким он представал в записи. С другой стороны, кто может говорить естественно, если знают, что его в это время записывают на магнитофон? Лида, например, не могла. — Это соседка приходила денежку занять. Пенсию задержали, а мне разве жалко?

— Добрая вы душа, Сонечка, — уже успокоенно, размягченно отозвалась Людмила Григорьевна — и почему-то испуганно ойкнула.

Лида знала, почему она ойкнула. И сама-то еле удержалась от испуганного восклицания, по забывчивости сунувшись в ту самую дверь, куда ей не позволяла войти Соня, и увидав в зеркале напротив жуткое, неподвижно-белое лицо со вздыбленными волосами. Обладательницей этого лица и волос оказалась дебелая дама неопределенных лет, облаченная в какую-то странную одежонку, едва прикрывавшую пышную грудь и не доходившую до пухлых колен. Дама в вольготной позе полулежала на высокой узкой кушетке и вся была освещена чрезмерно ярким светом ногастой лампы. Рядом громоздилась металлическая этажерочка, вся уставленная баночками и бутылочками.

Лида только окинула комнату мгновенным взором — и отпрянула, испуганно оглянувшись на сестру. Та грозила ей кулаком одной руки, а другой зажимала рот — такое впечатление, чтобы не прыснуть.

Впрочем, голос ее был совершенно спокоен, когда она вошла в комнату и произнесла:

— Что случилось, Людмила Григорьевна?

— О господи, Сонечка, — все так же испуганно отозвалась дама. — У меня от жары, что ли, глюки начались, верите? Вдруг почудилось, что вижу вас в дверях, но одетой совершенно иначе, в какую-то серую юбку и черный пиджак, прямо как призрак… Вы мелькнули — и исчезли. И вдруг входите снова вы!

— Ей-богу, то была не я, — не погрешив против истины ни словом, поклялась Соня. — Это небось и правда был глючок небольшой. Душновато здесь, вам не кажется? Может, проветрим маненько?

— Нет, но у нее было совершенно ваше лицо! — упорствовала дама. — И фигура ваша, и волосы. Это были вы, совершенная вы! Или ваш близнец.

— Людмила Григорьевна, да бог с вами, — уже с оттенком нетерпения буркнула Соня. — Близнец отпадает в полуфинале. Вы же сто лет знали матушку — я у нее была единственной страдалицей. Дальше: сами подумайте, разве я могла бы переодеться в две секунды в пиджак с юбкой и обратно? И я вроде бы не больная, чтобы таскаться в такую жару в пиджаке!

— Вроде бы нет, — как-то не очень уверенно констатировала Людмила Григорьевна.

— Вот и ладненько, — сказала Соня. — Давайте-ка лягте, я вам масочку сниму. Вы же хотели побыстрее уйти, да и меня сегодня время поджимает.

В соседней комнате Лида мысленно хлопнула себя по лбу.

Ну конечно! Дамина физиономия потому имеет столь дикий вид, что вымазана косметической маской! Пожалуй, парафиновой. И этот странно высокий стол, и этажерка, и лампа с причудливо изогнутой ножкой — непременные принадлежности косметического кабинета. Ее сестра — эти слова звучали непривычно до дикости — Соня Богданова завела на дому косметический салон. И этим, очевидно, зарабатывает себе на жизнь.

Кстати, почему она все время называет сестру Соней Богдановой? Хоть у близнецов, судя по книжкам, судьбы складываются весьма похоже, однако совсем не обязательно, чтобы Соня до двадцати семи лет оставалась одинока, как и Лида. У нее уже другая фамилия. Просто чудо, что она живет по тому же самому адресу, который был указан в письме Ирины Богдановой. Мужа Сониного, правда, не видать, да и вообще — в комнате, которую оглядывает Лида, ничто не указывает на присутствие мужчины. Нормальная, чисто дамская комнатенка, обычная мебель, обычные безделушки, правда, картин много, все больше русские пейзажи. Эге, а это что такое? Это не пейзаж, а вырезанная из какого-то альбома или календаря и пришпиленная к обоям портновскими булавочками репродукция малоизвестной картины Серебряковой «Прощание славянки».

Да, Серебрякова теперь в моде, «Сотбис» за нее дает сумасшедшие деньги. Интересно, знает об этом Соня или ей просто нравится картина, как нравится, к примеру, Лиде? Конечно, женщина на картине, эта вдова, за спиной которой пылает погребальный костер мужа, — вылитая Соня. Или вылитая Лида… Вряд ли они обе позировали Зинаиде Серебряковой — в 1919-то году! — просто натурщица была на них страшно похожа. Все-таки есть, наверное, что-то в этих россказнях о переселении душ или двойниках, прошедших сквозь время.

А еще что-то, безусловно, есть в рассказах о странном сходстве близнецов, которые выросли далеко друг от друга! Взять хотя бы эту картину, которая нравится им обеим. И Соня точно так же, как Лида, говорит не «мама», не «мать», а «матушка». И если она к тому же обожает абрикосовый компот…

Лида вдруг вздрогнула, оглянулась — и обнаружила, что Соня стоит, опершись о притолоку, и пристально смотрит на нее. И сколько времени, интересно знать, длится это разглядывание?

— Только что вошла, — сказала Соня, и Лида даже вздрогнула. А может, она невольно спросила вслух? — Проводила клиентку — и сразу к тебе. Ты давно знаешь?

Не было нужды уточнять — о чем.

— Недели две. Хотела приехать сразу же, как нашла письмо Ири… то есть нашей матушки.

— Письмо?! Да как же Анна Васильевна его сохранила? Мать иногда — из чистой вредности! — пыталась писать Литвиновым, но безответно. И тебе об этом, конечно, никто ни гугу?

— Никто. Я сразу хотела расспросить отца — в смысле Дмитрия Ивановича. Но не успела, он умер. Сама понимаешь, похороны, девятины… а как только освободилась, приехала тут же. А ты?

— Да уж давненько, небось лет восемь-десять, — усмехнулась Соня, все так же опираясь о притолоку, словно опасаясь приблизиться к Лиде. — Вру — одиннадцать! Мне как раз исполнилось шестнадцать, и матушка вдруг ни с того ни с сего потащила меня на один день в Нижний. Как с печки упала! С вокзала, помню, поехали на площадь Свободы, а оттуда еще немножко прошли — и вышли к такому задрипанному панельному дому на Ковалиху. Умора, а не название, это просто ужас что такое. И матушка вдруг с этаким надрывом — а в ней, надо тебе сказать, умерла великая актерка, ее хлебом не корми — только дай чего-нибудь отмочить с надрывом! — говорит: «Вот в этом доме живет твоя родная сестра, и вы похожи с ней как две капли воды, но мои грехи разлучили вас еще в младенчестве, и вы не увидитесь с ней никогда, никогда!»

Всю эту тираду Соня произнесла с нелепыми ужимками и выкаченными глазами, бия себя в грудь и неестественно вибрируя голосом, однако Лида даже ахнула, до того ясно представила вдруг эту женщину, не виденную никогда в жизни: свою родную мать…

— Ну, я, естесссно, говорю: «Что за чушь? Почему никогда? Какой номер квартиры? Пошли, навестим сестричку! Вот подарочек ей будет ко дню рождения!» Тут матушка чуть на колени передо мной не бахнулась и, рыдая очень натурально, сообщила, что дала страшную клятву «этим святым людям», которым она и так принесла очень много зла, и никогда, ни за что не позволит нам с тобой увидеться, чтобы не надрывать твоей души. Прямо-таки мексиканский сериал, да? Наконец, сообщила, что Литвиновы каждый месяц слали очень немалую сумму откупного, чтобы она сама не вздумала надрывать твою душу, на которую ей, сказать по правде, было плевать с высокой башни. Как и на мою, впрочем. То есть под всякой настройкой всегда лежит грубый экономический базис, как нас и учили в школе.

— А потом?

— Ну что потом? — пожала плечами Соня. — Мне сразу расхотелось с тобой видеться, как только я поняла, что в этом случае наши доходы сойдут на нет. Матушка-то ни дня нигде не работала, и мне стало ясно почему. Перестанут Литвиновы платить — придется мне вместо медтехникума идти работать, содержать и матушку, и ее хахалей, которых она как перчатки меняла. Вотчимов, как раньше говаривали, у меня столько сменилось — не счесть. Ей-богу, на улице встречу — не узнаю! А ты говорила, твой отец — ну, приемный отец — умер? Почему?

Лида понимала, что этого вопроса не избежать, но кто бы знал, до чего не хотелось об этом говорить!

— Отравился грибами.

— Что?! — Соня побледнела. — Как? Каким образом?!

— Ну как грибами травятся? — дрожащим голосом спросила Лида. — Очень обыкновенно! Он же был на пенсии и все лето, чуть не с апреля по октябрь, проводил в саду, там у нас был домишко такой хиловатый в садово-огородном кооперативе. Я эту дачу терпеть не могла! Отец сам себе готовил. А тут черт меня как раз принес — будто нарочно! Отец говорит: надоело на картошке да макаронах сидеть, схожу в лес — как раз грибы пошли. Ну, и набрал то ли ложных опят, то ли поганку зацепил вместе с сыроежками. Пожарь, говорит, мне. А я вообще в грибах ничегошеньки не понимаю, я их и не ем никогда, гадость такая скользкая, ненавижу…

— Я тоже, — шепотом сказала Соня, и ее передернуло совершенно так, как передернуло Лиду.

— Ну, раз просит, поджарила. А мне надо было непременно к вечеру вернуться в город. Умчалась, а через три дня меня нашла полиция… Он надеялся, видимо, отлежаться, когда прихватило, никому из соседей ничего не говорил. А потом уже поздно было.

— Да, — протянула Соня. — Неслабо!

— Слушай, — с искусственным оживлением спросила Лида, — а ты вместе с матерью живешь или как?

— Или как. Ты разве не в курсе, что матушка наша общая тоже ушла к верхним людям?

Сказать, что голос Сони звучал при этом известии равнодушно, значило не сказать ничего.

— Да ты что? А как же?.. Но ведь я ехала, чтобы с ней повидаться после всех этих лет… — Лида ошеломленно качала головой.

— Повезло тебе, сестричка, что не застала ее. Матушка последние годы являла собой весьма печальную картину. Уж на что муженьку моему, Косте, все в жизни было глубоко по фигу, но и у него порою отказывали тормоза терпения.

— Ага! — оживилась Лида. — Значит, ты все-таки замужем!

— О-ой! — Соня обморочно закатила глаза. — У нас не разговор, а мартиролог какой-то получается, честное слово. Смеяться будешь, но только Костенька Аверьянов, супружник мой дорогой, тоже… того-этого…

— Какого? — свела брови Лида. — Какого — этого?

— Он умер ровно год назад, — с усилием оборвав истерический смешок, сухо, по-деловому, сказала Соня. — День в день. Отравился. Что характерно, грибами. Вот, полюбопытствуй.

Она не глядя сняла с полки и сунула Лиде пачку каких-то фотографий.

Кладбищенские жутковатые виды. Молодой человек в гробу — красивый даже мертвый, белокурый такой. Злое, затравленное Сонино лицо — на всех фотографиях она держится как-то в стороне от гроба. А это, надо полагать, поминки. Разнообразные женские лица над винегретами и блинами…

— Родня его, что ли? — тихо, сочувственно спросила Лида.

— Нет, сослуживицы. Котик мой трудился в охране местного художественного музея. Старые грымзы! Его они обожали, а меня терпеть не могут. Да меня чуть ли не весь городишко терпеть не может. Некоторые пытались повесить Котькину смерть на мою нежную шейку, но ничего у них не вышло. К их великому огорчению, у меня на тот день было железное алиби, пусть и не очень-то приличное. А, плевать!

Соня помолчала, опустив глаза, делая какие-то странные движения руками. Лида посмотрела — и вспомнила старинное выражение, которое прежде встречала только в романах: «ломать пальцы». Только теперь ей стало понятно, как это выглядит.

Вдруг Соня резко потерла руки и вскинула на сестру глаза.

— А, плевать! — повторила с искусственным оживлением. — Ближе к делу. Ты знаешь, сегодня, когда увидела тебя на площадке, поняла, что Бог — есть. Есть он! И откликнулся на мои молитвы. Ты фильм «Щит и меч» — ну, старый такой, знаменитый! — смотрела?

Лида хлопнула глазами:

— Сонь, я что-то не понимаю…

— Потом поймешь, — оборвала сестру Соня. — «Щит и меч», говорю, смотрела или нет?

— Это где молодой Любшин? Смотрела разок, — промялила Лида, совершенно ошарашенная.

— Может, помнишь: там песня в конце поется классная. Все знают «С чего начинается Родина?», а эту мало кто помнит. Между тем в ней четко выражена просьба, с которой я намерена к тебе обратиться, дорогая сестричка.

Соня негромко пропела, заглядывая в глаза Лиды:

И усмехнулась, наблюдая, как вытягивается от изумления Лидино лицо:

— Да не навсегда, родная. Только на один вечерок.

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

…В очередной раз пытаюсь начать писать дневник, но сразу тоска берет. Сколько уже этих дневников я забросила, подозреваю, та же судьба постигнет и эту тетрадку, как только снова раздобуду краски, потому что дневник моей жизни, ее событий, любви к людям и тех впечатлений, которые они на меня производили, — это мои картины. Но сейчас нет красок, а достать пока негде. В Археологическом музее, в мастерской наглядных пособий которого я зарабатываю на жизнь рисованием черепков, найденных близ Харькова, довольно карандашей и небольших листков, на которых фантазию свою не выплеснешь, однако можно предаться с их помощью воспоминаниям и кое-что записать о нынешних житейских обстоятельствах. Вот я и хочу вспомнить сон, который видела минувшей ночью.

Снилось мне милое Нескучное, откуда мы этой зимой с таким трудом выехали (в мороз ужасный, долгим цугом: три подводы с дровами, четыре с нашими вещами, я, мама, дети в трех санях!) в Харьков, но снилось не зимнее и заброшенное, снегом заметенное и наполовину разоренное революционными мужиками, а то, каким оно было, когда мы с Борей однажды поняли, что влюблены и друг без друга не можем ни быть, ни жить. Он, впрочем, уверял, что влюбился в меня еще в ту минуту, когда ему, двухлетнему, показали меня — только что родившуюся его кузину. Может быть, и так: ведь вся наша жизнь прошла неразрывно, мы буквально умирали от тоски, когда разлучались, и сама смерть его стала следствием его стремления как можно скорее вернуться ко мне… если бы он не сел в тот воинский эшелон, все могло быть иначе!

Нет, не могу то и дело возвращаться к его смерти, хочу описать тот день, когда мы — ему шестнадцать, мне четырнадцать — пошли вместе с семьями, его и моей, помогать убирать хлебы. Уже скосили рожь, при нас косили овес, и мы таскали снопы, помогая складывать крестцы. Позднее принялись за яровую пшеницу, но я уже в этом не участвовала, потому что занозила большой палец на левой руке, и Боря мне занозу попытался вытащить. Как-то так вышло, что на нас никто не обращал внимания, родители наши были заняты уборкой. Он давил, давил мой палец, и мне было так больно, что я плакала, да и он сам побледнел от жалости ко мне, наконец поднес мой палец ко рту и вытащил занозу зубами. Тут уж я не сдержала слез, выдернула палец, а он с таким несчастным видом говорит:

— Ты меня теперь не простишь и замуж за меня не выйдешь.

А я, всхлипывая, бормочу:

— Какие ты глупости говоришь, мы не можем пожениться, мы двоюродные!

— Ничего, — возражает Боря, — я добуду разрешение у архиерея!

— Эва хватил, — отвечаю я, — да ведь архиерей с тобой и говорить не станет! Ты же мальчишка!

— Во-первых, я не мальчишка, — заявляет он так надменно. — А во-вторых, я же не сейчас к архиерею поеду, я должен повзрослеть, поступить в университет, да и тебе подрасти не мешает. Мы еще не завтра жениться собираемся!

И только теперь я осознала, что мы совершенно серьезно обсуждаем какую-то невозможную, нереальную вещь — нашу свадьбу! И тут я опять зарыдала, причем не могу понять отчего: то ли оттого, что палец ужасно болит по-прежнему, то ли оттого, что еще не завтра жениться, а Борька такой скучный: про университет сказал, про архиерея тоже, а про любовь?! Он же должен сказать, что любит меня, а потом спросить: «А ты?» И я отвечу: «И я!» И тогда можно целоваться… Но этого ничего нет!

Стою как дурочка, рыдаю и рыдаю.

— Зика, — восклицает он с несчастным видом, — ну почему ты все время плачешь? Я же занозу вытащил!

Вот дурак какой, не могу же я ему напомнить, что разговора о любви у нас не было! А он сам не догадывается, что ли?

Я разозлилась и говорю:

— Ты, наверное, не всю ее вытащил, кажется, она мне под ноготь залезла, и, может быть, я теперь умру от заражения крови!

И так мне стало жалко себя, представила я эту картину: я лежу в гробу, одетая во все белая, как невеста, а Борька рядом стоит, очень печальный, а в толпе гостей топчется Варюша Крашенинникова, которая ему в прошлое Рождество глазки строила почем зря, а он внимания не обращал, и я понимаю, что она теперь уверена, что рано или поздно он все же на нее посмотрит и, может быть, даже на ней женится когда-нибудь.

Вот ужас!

И в эту самую минуту Борька вдруг схватил меня, прижал к себе и шепчет:

— Ты должна знать, Зика: если ты умрешь, я тоже умру.

Я бормочу ему в сорочку (до сих помню ее запах и цвет — она была синяя, кубовая[1], как его глаза!):

— Что, правда, умрешь?!

— Ну да, — отвечает он. — А ты?

— И я, — всхлипываю я.

И только теперь понимаю, что мы все-таки объяснились в любви!

А поцеловаться не успели: появилась мама, увидела, что я плачу, пришлось ей про палец сказать, она разохалась-разахалась…

Я потом всю ночь не спала, мама надо мной причитала, жалела, что палец болит, а я на самом деле думала: по правде Борька умер бы, если я бы умерла? А про себя знала, что я его так люблю, что обязательно умерла бы! У меня сердце не выдерживало этой любви, этого счастья…

И вот его нет. А я есть. Я живу. А что делать? У меня дети. У меня мама. Их всех надо кормить. Кляну свои папки, свое несчастное художество, так мало пригодное, чтобы сделать меня и мою семью счастливыми! Я работаю…

Но на самом деле я все-таки умерла, только об этом никто не знает.

Раньше Аня Литвинова весьма скептически относилась к рассказам о семьях, которые рушились из-за бездетности. Они с Димой женились по такой безумной любви, о которой не грех и роман написать, день свадьбы был для них счастливейшим днем жизни, в шлейфе которого полетели столь же счастливые дни, недели, месяцы, годы… Для них не существовало остального мира, его повседневных забот.

Подружки Анины, вышедшие замуж гораздо позже, уже вовсю трясли колясочками в скверах и палисадниках и хвастались необыкновенностью своих первенцев, потом вторых детишек, а Аня почему-то все никак не беременела. Не больно-то она и страдала, если честно, потому что Дима был для нее всем на свете: и мужем, и любовником, и отцом, и сыном, и даже задушевной подружкой — самой лучшей из всех! И ребеночек у них еще будет — когда придет время.

Однако время это почему-то никак не приходило, а годы — они шли, и однажды Анечка вдруг с изумлением обнаружила, что со дня их свадьбы миновало уже пять лет.

— Слушай, давай заведем ребенка, — сказал ей Дима той ночью, когда, вернувшись из ресторана, где отмечали свой первый юбилей, они упали в постель и радостно занялись любовью. — Тут у нас один парень в отделе сына родил — тако-ой экземпляр выдающийся. Что-то все же есть в этих детях, правда?

— Мужики всегда хотят сына, — целуя его в плечо, усмехнулась Аня. — А вдруг родится дочь?

— Давай заделаем дочь! — с тем же энтузиазмом воскликнул Дима. — Одна наша сотрудница — она сейчас в декрете — приносила показать свое произведение. Мариночкой зовут. Я прямо влюбился. Такой пушистик кудрявенький, ручки-ножки в перевязочках, щеки просто-таки на плечах лежат.

— Не поняла, в кого ты все же влюбился: в Мариночку или Мариночкину маму? — хихикнула Аня.

— Вот в кого! — припал к ней Дима, и ночь юбилейная началась, и минула, и все было необыкновенно прекрасно, однако где-то на окраине сознания поселилась озабоченность: Дима начал думать о детях, обращать на них внимание, выходит, ему чего-то не хватает для полного счастья, ему уже мало одной Ани?

С этих пор они неосознанно, а может, и сознательно не просто любили друг друга, но «заводили ребенка», однако никто по-прежнему не заводился.

Что за чертовщина? Неужто у кого-то из них не все в порядке с этим делом?..

Прошел еще один год. И вот однажды Дима, последнее время бывший заметно озабоченным (он отговаривался тем, что шел конец квартала и года, а их отдел клинически задерживал отчеты) пришел домой с охапкой белых гвоздик (в те годы в городе Хабаровске гвоздики зимой были сущей фантастикой!) и, вручая их жене, сообщил, что у него замечательная новость: он сдавал анализы и сегодня получил их результат. Отличный результат!

— Какие еще анализы? — испуганно спросила Аня: Дима замучился с застарелым бронхитом, неужели он думал, что это туберкулез?!

— Да насчет бездетности, — легким голосом сказал муж. — Вроде бы у меня все в порядке с этим делом. А то я здорово комплексовал, если честно!

Аня чуть в обморок не упала. Если у них нет детей, а супруг вполне здоров, то чья вина в таком случае?

Она испуганно воззрилась на Диму, но глаза его были такими любящими, руки такими ласковыми, что от сердца отлегло: он ни в чем не винит свою Анечку, он по-прежнему уверен, что им пока не повезло, но повезет вскорости, а к врачу ходил только потому, что он такой совестливый и предупредительный. Не зря грубоватая Анина тетка сказала, едва познакомившись с Димой: «Ну, Анька, этого теленка ты всю жизнь будешь на веревочке водить!»

Так оно и было, если честно, однако сейчас Аня вдруг ощутила, что веревочка-то может и оборваться…

Разумеется, они немедля рухнули в постель и отметили положительный результат Диминых анализов самым привычным и самым излюбленным способом.

— Ну я не знаю, — задыхаясь, проворчал Дима, когда смог наконец издать хоть один членораздельный звук. — Если уж от этого ребенок не заведется, тогда я не знаю, чего ему вообще надо!

Аня засмеялась, но оборвала смех, чтобы Дима не уловил отчетливой истерической нотки, прозвучавшей в ее голосе. Рано утром она вместо педтехникума, в котором преподавала русский язык, пошла в женскую консультацию.

Спустя час, на ватных ногах выбравшись из кабинета врача, она по стеночке дошла до гардеробной и долго, неуклюже стаскивала бахилы, а потом так же долго надевала пальто. Санитарка, пившая в гардеробной чаек и с жадным любопытством наблюдавшая за ее неверными движениями, наконец не выдержала.

— Что, залетела, подруга? — спросила она с фальшивым сочувствием. — И большой срок?

— А муж в командировке был, что ли? — присоединилась гардеробщица, опытным глазом меряя Анину талию. — Неужели не берут на аборт? Пижмы надо попить, может, поможет?

— Пижмы? — тупо повторила Аня, с трудом шевеля губами. — Ладно, попью…

И так же, по стеночке, вышла из консультации.

Ледяной ветер ударил по лицу и привел Аню в себя. Она даже смогла улыбнуться, наконец-то постигнув смысл доброхотства санитарок: те ведь сочли ее обычной неосторожной бабенкой, которая забеременела от любовника, а «пришить» это дело мужу нет никаких шансов. А между тем дело обстояло с точностью до наоборот! «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно!» — кто это сказал с таким глубоким, таким трагическим знанием дела?..

Дима ее наверняка бросит, когда все выяснится. Бедняга, сколько он натерпелся позора и беспокойства с этими анализами, а все зря. Он изначально был ни при чем. Но вот интересно: женился бы он на Ане, если бы знал, что она бездетна?

Бездетна уже десять лет. После тех сентябрьских ночей…

— Эта тварь давно должна умереть, — тихо, без выражения, сказал Валера. — Удивительно, что ее до сих пор земля носит.

— Ну, милый, — хмыкнул Пирог. — Она, многотерпеливица, и не таких носит. Сонька — это еще детский лепет.

Струмилин вскинул брови. По уверениям Валеры, в тех фотографиях, которые якобы стали причиной самоубийства Кости Аверьянова, детского было столько же, сколько чаю «Липтон» — в ядерной боеголовке…

Валера не сомневался, что известие о тайных забавах Сони Аверьяновой оказалось просто-напросто последней каплей в чаше терпения ее мужа. Однако Струмилин, которому, по долгу, так сказать, службы, частенько приходилось иметь дело со всеми и всяческими суицидами, насчет самоубийства очень сомневался. Отравиться грибами нарочно — это, мягко говоря, хлопотно. Хлопотно, мучительно, неэстетично и не шибко быстро. Правда, наверняка. И поди докажи, сам человек наелся поганок или ему кто-то их в жареху подсунул. Эти бытовые отправления всегда могут толковаться двояко.

Вот, к примеру, чемеричная вода.

Всякий врач «Скорой помощи» сталкивается с отравлением «чемеричной водой» достаточно часто. Ведь, согласно народной медицине, чемеричная вода, в состав коей входит растительный яд рератрин, — для многих отчаявшихся женщин последнее средство внушить мужу отвращение к водке. И помогает, знаете ли! Пусть на время, но помогает! Другое дело, что относительно дозировки народная медицина ничего конкретного не говорит. И порою умирают мужики стараниями заботливых супруг. А сколько таких мужиков померло, грибочков покушавши! Особенно — закусивши ими. Вот и Константин…

— Кот пил, что ли? — спросил он угрюмо, и Валера кивнул:

— Да разве с такой жизни не запьешь?!

Жену Константина чуть не заподозрили в попытке убийства. Но у нее оказалось такое алиби, что не подкопаешься. Слухи, конечно, продолжали ходить всякие, однако, увы, Соню даже не задерживали: допросили раз — и все. Вообще официальный вердикт был — смерть от случайного отравления, тем паче, в конце лета — осенью масса народу травится грибами и всякой лесной зелью. И если бы не эти фотографии, о которых Валерка все уши прожужжал…

Струмилин пожал плечами. Хоть убей, он не понимал, как можно кончать с собой из-за гулящей бабы. Вообще на самоубийство из-за сердечных дел гораздо чаще идут женщины, чем мужчины. Разве что Костя уже свое отжил и знал это, и вот судьба дала ему шанс уйти под благовидным предлогом…

Возможно, и так. Струмилин слишком много видел смертей, чтобы не верить совершенно твердо в одно страшноватое старинное изречение: ловит волк роковую овцу. Да, работа давно сделала его фаталистом!

Вопрос вот в чем: кто сыграл для Кости роль этой судьбы? Кто сделал его «роковой овцой»? Кто подсунул фотки, стоившие ему жизни?

Или все это тоже произошло случайно?

Лида выскочила из автобуса и суматошно огляделась. Часы на здании вокзала показывали три.

Осталось десять минут! Она опоздает, точно опоздает! Еще же надо найти этот дурацкий поезд!

— Уважаемые пассажиры! Скорый поезд номер сто тридцать восьмой сообщением Северо-Луцк — Адлер через десять минут будет отправляться с первой платформы. Выход на платформу через зал ожидания, а также через левое и правое крыло вокзала. Нумерация вагонов начинается с головы поезда. Повторяю…

Повторения не требовалось: Лида уже ударилась всем телом в стеклянную дверь, ворвалась в вокзал и, лавируя между множеством народу, обремененного массой вещей, понеслась к выходу на платформу. Красное платье из легкого шелкового трикотажа, вернее, сарафан на тоненьких бретельках вился в ногах, высоченные каблуки красных босоножек то и дело грозили подломиться.

«Как Сонька с ними справляется?» — в десятый по меньшей мере раз за последние полчаса подумала Лида, которая предпочитала устойчивый плотный каблук, а на шпильку взбиралась, когда уж совсем деваться было некуда.

Наконец она выскочила на платформу и огляделась, нервно отводя волосы со лба. И тут же ее прошибло холодным потом: да ведь новехонькая, полчаса назад выстриженная челка сейчас встанет дыбом! Соня еле-еле заставила волосы сестры, привыкшие быть строго зачесанными назад, лежать на лбу. И примачивала их, и лаком брызгала, и гелем смазывала — никакого толку. Каким-то чудом удалось уложить непослушные пряди, до жестяной жесткости засушив их феном, а Лида по дурости, одним движением руки, уничтожила Сонин тяжкий труд. Какие это последствия может иметь — даже думать не хочется!

— Соня! — послышался в это мгновение возмущенный мужской голос, и чьи-то руки вцепились в Лидины плечи, тряхнув так, что она чуть не сверзилась со своих каблучищ.

Он, Евгений! Все приметы сходятся: не очень высокий, но широкоплечий, волосы черные, глаза черные, не то полукавказец, не то полумолдаванин, а может, и то и другое. Вид немножко расхристанный, не очень-то похож на ревизора из Управления железной дороги, скорее, типичный бабник — даже легкая щетина на щеках придает ему «невероятно сексуальный вид», как и предупредила Соня…

Красивое лицо придвинулось, мужские губы накрыли Лидин рот, толстый язык прижался к языку, а небритый подбородок сильно уколол ее, а к бедрам прижалась мощная выпуклость. Знакомое отвращение тошнотой пошло к горлу, но Лида постаралась взять себя в руки и елико возможно мобилизоваться. Она обещала Соне все стерпеть!

Когда пылкий поцелуй наконец прервался, захотелось отвернуться и сплюнуть, однако Лида стиснула зубы и заставила себя не только сдержаться, но и сохранить на лице маску растерянности и как бы даже удовольствия. По счастью, Евгений на нее не смотрел, а продолжал прижиматься всеми своими выпуклостями.

— Чертовка! — Мужчина защекотал своим дыханием ее шею. — Мой Анри Четвертый изнылся, исстрадался весь, с его-то темпераментом!

Конечно, Лиде приходилось слышать, что некоторые мужчины обожают давать определенной части своего тела всякие залихватские имена, но выбор Евгения заставил ее просто-таки остолбенеть. Впрочем, в этом что-то есть: назвать неприличное местечко именем знаменитого короля-потаскуна. Пожалуй, этот Евгений не такой уж пинжак, каким презрительно характеризовала его Соня!

— Я там все приготовил, в купе, а ты шляешься сколько времени, — продолжал между тем обиженно причитать Евгений. — Теперь уж не успеем. — И он начал возбужденно жевать Лидино ухо.

Она стояла столбом, только сейчас поняв, что означала вскользь брошенная фраза сестры: «Если он начнет тащить тебя в купе, ты уж посиди с ним немножко, ничего страшного».

В смысле, этот Евгений предпочитает заниматься сексом сидя?!

— Извини… — Предательское «те» удалось поймать на самом кончике языка. — Извини, бога ради! Меня просто-таки затрахали сегодня клиентки.

— Какая ты, Соня, все же неласковая со мной, — обиженно выдохнул Евгений. — Я к тебе всей душой и всем телом, а ты там над какими-то бабами за гроши трясешься — нет, чтобы мужчину успокоить, причем за гораздо более значительную сумму. Думаешь, выдержу две недели в одиночестве? Изменю тебе, клянусь — изменю!

Выражался новый знакомец до того забавно и своеобразно, что Лида с трудом сдержала смешок. К счастью, инструкции сестры прочно отпечатались в памяти, поэтому она смогла пробормотать:

— Да уж небось от желающих отбою не будет! Но ты, главное, от Наденьки держись подальше, не то я тебе такое устрою — пойдут клочки по закоулочкам!

Эти «клочки по закоулочкам» были одной из непостижимо прилипших к обеим сестрам фразочек. Лида тоже именно так стращала — когда приходилось стращать кого-нибудь.

Как Соня и предсказывала, упоминание о Наденьке привело Евгения в отличное настроение! Он еще раз чмокнул Лиду в ухо, отчего у нее в голове воцарился звон, и наконец-то отлип от нее.

— А ты у меня ревнивица, — сказал сладким голосом. — Ничего, вернусь — докажу, что ты по-прежнему царица моего сердца. А пока пошли, заберешь Анри Четвертого.

У Лиды, которая уже шагнула за ним, заплелись ноги от изумления. На воображение ей жаловаться никогда не приходилось, вот и сейчас картина, возникшая перед мысленным взором, оказалась на диво отчетливой.

Интересное кино! Сестра сказала: «Заберешь у него ключи и еще кой-чего».

Это чего же?!

Евгений схватил ее за руку и потащил по перрону к вагону-ресторану, с подножки которого встревоженно свешивалась спелая деваха в тугой до треска юбке и крошечном белом передничке.

«Может, это и есть Наденька?» — подумала Лида. Правда, горячее чувство, светившееся в глазах девахи, не имело отношения ни к любви, ни к страсти.

— Евгений Ионович! — взвизгнула она раздраженно. — Заберите наконец вашего чертового Анри, он все сиденья в служебном купе изгрыз!

Евгений, как выяснилось, Ионович, помахал девахе ручкой и наддал ходу. Лида, до которой начала доходить страшная правда, пыталась притормозить, но путалась в каблуках, а громкий голос из репродуктора, объявлявший отправление «скорого поезда номер 138 сообщением Северо-Луцк — Адлер», заглушал ее недоуменный лепет.

Наконец Евгений выпустил Лидину руку, вскочил на подножку какого-то вагона, отпихнул барышню с желтым флажком и скрылся внутри. Лида попыталась утвердиться на своих подпорках, переводя дыхание и раздумывая, не сбежать ли, пока не поздно, однако Евгений вновь появился и спрыгнул на перрон, держа в охапке… громадного черного пса.

— Погуляй с ним вечерком, не ленись. И завтра встань пораньше, — прокричал новый Лидин знакомец, пытаясь пересилить объявление об отправке 138-го поезда и напористо впихивая ей в руки тяжелое гладкошерстное тело. — Он любит, когда его называют Анрио. Анрио, будь хорошим мальчиком, слушайся Соню. А ты, Соня, будь хорошей девочкой — и дядя Женя тебя не обидит!

Он хихикнул, грубо лапнул Лиду за неприличное место, так что она по-дурацки взвизгнула, потрепал Анри по мясистому загривку и влепил им обоим по поцелую, — к счастью, начав с Лиды. Пес облизал лицо хозяина, а более ничем своего темперамента не выразил — висел да и висел на руках у Лиды. В это мгновение из репродукторов грянул знаменитый марш «Прощание славянки», и Евгений, крепко захлестнув Лидину руку тонким ременным поводком, вскочил на подножку вагона-ресторана. Вскочил он очень забавно — спиной вперед, словно при перемотке пленки в видеомагнитофоне пустили обратное изображение.

Лида непременно засмеялась бы, если бы нашла силы. Но пока сил у нее ни на что не было, кроме как машинально стискивать в объятиях черного, лоснящегося Анри и растерянно пялиться вслед вагону-ресторану, уносящемуся прямиком в Адлер. Евгений почему-то задержался на подножке, что-то неразборчивое кричал и махал руками.

Может быть, прощался со своим псом?

В это мгновение руки у нее разжались и тяжеленный Анрио шлепнулся на перрон, возмущенно взвизгнув.

Утвердившись на лапах, коротковатых для его мощного тела, повернул большую голову с тупым лбом и внимательно уставился на Лиду. Над его глазами были два желтых пятнышка. Морда курносая, брыластая, вроде бы сонно-добродушная, однако в складках губ вдруг просверкнули внушительные зубищи. Бульдог, что ли? Нет, кажется, эта порода называется ротвейлер. Или как-то в этом роде.

Анрио смотрел на Лиду, а Лида смотрела на него. Взаимное созерцание затягивалось. Почудилось ей или в глазах с желтыми пятнышками и впрямь вспыхнуло недоумение?

— Чего уставился? — нервно спросила она, перехватывая поводок и норовя повернуть пса так, чтобы не пялился на нее больше. Может, если не будет смотреть — не догадается о подмене? Она забыла, что зрение не относится к числу определяющих собачьих чувств.

Глаза-то отвести Анрио отвел, но потянулся к подолу красного сарафана и принялся его сосредоточенно нюхать. Сарафан, конечно, пахнул знакомо — Соней, и тяжелые складки, собравшиеся на загривке Анрио, разошлись. Но тут же угрожающе собрались снова, когда влажный нос пополз по голым Лидиным ногам.

Вот сейчас учует незнакомый запах, вот сейчас обидится, что его подсунули абы кому, и выразит свой протест самым доступным для всякой собаки — а особенно такой страшной! — образом… И Лиде до того стало жаль своих точеных, загорелых, стройных ножек — «самых красивых в Северо-Луцке и районе!» — что она принялась обеими руками и коленками отпихивать от себя пса, истерически вскрикивая:

— Пошел вон, дурак! Пошел вон!

Анрио оказался на диво послушен. Мигом убрал свой мокрый нос от Лидиных ног, повернулся и затрусил по перрону, свесив тяжелую голову меж плеч и вихляя задом. Двигался он по направлению уходящего поезда, как если бы намеревался догнать хозяина. Лида с тупым облегчением смотрела ему вслед, потом ощутила, что руке ее как-то подозрительно легко и свободно. Да ведь с нее соскользнул обмотанный Евгением ремешок, осталось только колечко с каким-то плоским дырчатым брелоком!

Первым побуждением было предоставить Анрио обретенную им свободу передвижения, развернуться — и убраться прочь с вокзала. Но Лида замешкалась.

Черт!.. Наверное, Сонькина жизнь здорово осложнится, если пропадет пес ее любовника. Недаром она так умоляла Лиду проводить Евгения, взять у него ключи и…

Боже! А где ключи?! Теперь понятно, почему Евгений так долго трепыхался на подножке уходящего поезда! Вспомнил, что забыл передать ключи, кричал, наверное, Лиде, чтобы она подбежала, поймала их, а она стояла, как мать-одиночка, прижимая к себе Анрио.

Итак, ключей нет, теперь и пес сбежит. А ведь они с Соней договорились встретиться вечером на квартире этого самого Евгения, которую Соне предстояло охранять по причине вышедшей из строя сигнализации и заодно пасти Анрио — по причине ссоры с соседкой, которая обычно занималась этим в отсутствие Евгения. Адрес сестра успела сообщить, но как туда теперь попасть, в эту квартиру?!

Лиде ужасно захотелось плюнуть на все и немедленно уехать домой, сделав вид, что нынешнего дурацкого дня вовсе не было в ее жизни. Но сумочка с паспортом, но костюмчик, который остался в квартире Сони, но сама Соня, которую она так жутко подведет! И вообще…

Лида уныло усмехнулась. Быстро же она запуталась в родственных чувствах. Не успела обрести сестру, а чувство долга по отношению к ней уже тут как тут. А Соня, конечно, хорошая свинья: отправила Лиду на такое дело, не объяснив толком, что ее ждет. С другой стороны, объяснила бы — Лида ни за что не пошла бы. Значит, у Сони сорвалось бы ее смертельно важное дело, как она выразилась.

Весело! Лида даже не спросила, что за дело: тупо приняла все Сонины условия, позволила выстричь себе челку (сбылась мечта идиотки!) и помчалась на вокзал. И вот вам результат…

Однако что же она стоит столбом? Хотя бы собаку поймать! А потом подумать, что делать дальше.

И Лида ринулась вперед на полусогнутых, пытаясь не только настигнуть Анрио, но и подобрать с асфальта ремешок. Не удавалось ни одно ни другое, хотя вроде бы только руку протяни… То есть ногу. Лида то и дело совершала выпад правой ногой, пытаясь наступить на ремешок, прижать его, однако он в последнюю секунду выскальзывал. А какой нелюдимый в Северо-Луцке народ оказался, бесчеловечный, можно сказать! На жалобный призыв Лиды: «Держите собаку!» — никто не реагировал, наоборот, перед Анрио образовался довольно широкий коридор, куда тот и устремился, с каждой секундой увеличивая темп.

Они уже обогнули здание вокзала и вырвались на площадь, к стоянке такси.

Послышался резкий сигнал, взвизгнули тормоза — пес испуганно метнулся в сторону и затерялся среди множества крошечных магазинчиков, облепивших ее по периметру.

— Анрио! — завопила Лида, простирая руки, но зов ее остался безответен, только какая-то тетка с мешком семечек покосилась на нее дикими глазами. А нарушенное было движение на площади мгновенно восстановилось.

Лида закрыла глаза и обреченно покачала головой.

— Да вы не горюйте, девушка, — сказал над самым ее ухом приятный мужской голос. — Такой пес не пропадет! У меня у самого ротвейлер — ого, сколько раз вырывался и убегал! И всегда возвращался. И ваш вернется. Вы лучше поскорее поезжайте домой, чтобы собачка не скучала, когда прибежит. Нет, автобусы в это время ходят просто отвратительно! Давайте я вас подвезу, у меня тут машина.

Первой мыслью Лиды было, что она все же ошиблась насчет жителей Северо-Луцка и района: среди них попадаются на диво отзывчивые личности! Потом она осознала, что данная личность — невысокая, узколицая, с серыми волосами и в сером же мятом костюмчике — уже успела подхватить ее под локоток и как-то очень напористо влечет к темно-зеленой «Тойоте», притулившейся у обочины.

Все понятно! На вокзале Северо-Луцка, определенно не самом оживленном вокзале мира, спрос на средства передвижения отстает от предложения. И напористый «чайник» влечет добычу к своей «японке», пока таксисты не расчухали и не перебежали дорогу.

— Да нет, спасибо, — сказала Лида, пытаясь высвободить руку. — Мне тут буквально два шага, я и пешком дойду.

— Как это? — бормотал серый «чайник», уже хватаясь за ручку зеленой дверцы. — Уж решили, так поедем.

— Ничего я не решила! — рванулась Лида. — У меня и денег-то нет! Я кошелек потеряла!

В это мгновение дверца распахнулась, и «чайник» с такой силой втолкнул туда девушку, что она плашмя простерлась на заднем сиденье. Завозилась, пытаясь приподняться, но чья-то рука вдавила ее в пахнущий пылью и бензином коричневый флок.

— Ножки задери, — посоветовал добродушный голос, почему-то показавшийся знакомым. — Прищемим дверью — ой-ой, какая вава будет! Жалко такие подставочки калечить, правда, Золотая Ножка?

В это мгновение чья-то рука грубо согнула ей ноги, послышался хлопок закрывшейся двери. Через секунду мотор взревел, «Тойота» тронулась.

Рука, вдавившая Лиду в сиденье, ослабила нажим, и девушка смогла повернуть голову.

Серый «чайник» оказался на месте водителя и сосредоточенно вертел баранку, а рядом с ним, перегнувшись с переднего сиденья, Лиде широко улыбался тот самый рыжий и губастый ценитель женских ног, который сегодня утром приветствовал ее приезд в Северо-Луцк.

— Ключ, — проговорил он, поворачивая руку ладонью вверх. — Ключ от квартиры, где деньги лежат, ну?

Лида тупо смотрела ему в лицо, с которого не сходила приятнейшая, чуточку щербатая улыбка.

Почему-то сразу вспомнился ключ от ее собственной нижегородской квартиры, оставшийся в сумке. Что за чушь?! Там нету никаких денег!

— Сонька, не томи, — прищурился губастый. — Гони ключи.

И тут до Лиды дошло! Этим двум нужны ключи от квартиры Евгения!

Те самые ключи, которые Лида забыла забрать!

— У меня нет никаких ключей, — забормотала она, с отвращением улавливая в своем голосе испуганные, заискивающие нотки. — И вообще, вы думаете, я…

— Не узнаю тебя, мать, — осуждающе сказал губастый, больно выворачивая ей руку. — Раньше ты врала покраше. Нету ключей, нету — а это что, по-твоему?!

И он снял с Лидиного полусогнутого пальца витое колечко с плоским дырчатым брелком, которое недавно украшало поводок пса. Лида начисто забыла о нем и сжимала в кулаке чисто машинально.

Так это и есть ключ от квартиры Евгения?! Значит, она все же взяла его? Ничего себе — ключ! Таких и ключей-то не бывает.

Нет, выходит, бывает. И слава богу. Получив свое, рыжий и серый должны отпустить ее.

Лида попыталась сесть. Удалось это с некоторым трудом.

— Ну, ключ у вас теперь есть, — сказала угрюмо. — Адрес, надо думать, вы знаете. Остановите машину!

Честно сказать, она не ожидала, что серый послушается столь беспрекословно. «Тойота» вильнула к тротуару и замерла.

Лида зашарила по дверце, но та была практически плоская, с какими-то жалкими культяпками на тех местах, где раньше были обе ручки. Нечем даже окно опустить!

— Соня, да не дергайся, — укоризненно сказал губастый. — Открыть могу только я. Подожди, сейчас выйду, осмотрю местность. Если все тихо — пойдем. Я совсем не хочу, чтобы нас кто-то заметил вместе.

Лида растерянно поглядела в окно. «Тойота» стояла у кирпичной девятиэтажки с приметным козырьком на крыше. Сзади красовался пустырь — очевидно, самая окраина города. Да ведь это дом Евгения, каким его описывала Соня! Точно — вон и аршинный номер сорок девять на стене. Улица Караульная, сорок девять. А квартира четырнадцать. На четвертом этаже.

— Я не пойду, — пробормотала Лида, чувствуя, как снова накатывает паника. — Дальше вы уж сами. Отпустите меня!

— Не ори, дурища, — почти ласково сказал губастый, и вместо его зеленоватых гляделок на Лиду уставился черный глазок пистолета. — Не пойду, не пойду! А кто, кроме тебя, покажет нам, где у твоего любовничка тайничок?

В Шереметьеве после паспортного контроля Джейсон сразу прошел через «зеленый коридор». Таможенник даже не взглянул на его плоский чемодан из дорогой кожи. Эх, если бы на обратном пути удалось попасть к такому же полусонному, доверчивому молодому человеку! Но это вряд ли удастся. Уж конечно, непременно именно на том рейсе, на который взял обратный билет Джейсон, будут искать какого-нибудь террориста или носителя опасной инфекции. И аэропорт окажется наводнен полицией, собаками, поисковыми устройствами и всякой такой гадостью.

Именно так случилось в прошлом году в Амстердаме, откуда Джейсон транспортировал очередной экспонат своей коллекции. Это был его первый опыт в нелегальном вывозе предметов искусства из-за границы, а проще сказать — в контрабанде. Что и говорить, натерпелся он в тот вечер — особенно когда изящный каштаново-коричневый доберман засновал между людьми, стоящими в очереди на регистрацию. Только многолетняя привычка блефовать в покере помогла Джейсону стоять со скучающим выражением, в то время как в голове толклись бредовые мысли: «А вдруг пес натаскан не только на наркотики, но и на запах масляной краски? Ведь Амстердам — столица мировых художественных ценностей и похитителей оных?»

В это мгновение пес поглядел на Джейсона узкими, проницательными глазами, громко вздохнул — и оставил его чемодан в покое.

Джейсон перевел дух не менее шумно — но тут же его начал точить червь нового беспокойства. А вдруг при просвечивании багажа обнаружится особое уплотнение под обшивкой чемодана?.. Прощай, честное имя, прощай, свобода. Впереди арест, суд, тюрьма и позор. Джейсон поставил на карту все, абсолютно все ради сомнительной радости обладания некоей редкостью, которой он даже похвастаться никому не сможет! Подобно «Скупому рыцарю» (Джейсон любил Пушкина), он будет перебирать «в сундуке», точнее, в небольшой тайной галерее свои запретные сокровища… Но это если повезет и никто ничего не обнаружит!

Повезло…

Потом, в самолете, когда двойная порция джина помогла немножко расслабиться, Джейсон уже с чувством некоторого стыда вспоминал о своем испуге. Если он сможет раздобыть очередной экземпляр для своего собрания легальным путем, скажем, на аукционе «Сотбис» или выкупив у другого такого же одержимого любителя, — это будет прекрасно. Всегда приятно, а главное, безопасно ощущать себя законопослушным гражданином. Но если вдруг ему предложат стоящую контрабанду… что поделаешь, Джейсон спрячет свою законопослушность в карман.

Принимаясь за вторую порцию двойного джина, он хмыкнул, донельзя довольный собой. Приятно было ощущать себя авантюристом, этаким пиратом и флибустьером! И не менее приятно сознавать, что не ошибся в выборе партнера. Этот парень обещал Джейсону регулярно пополнять его коллекцию — в основном за счет русской провинции, где еще сохранились истинные перлы.

Джейсон с великолепным простодушием отогнал от себя мысль о том, что его новый знакомый имел в виду прежде всего музеи этой самой русской провинции. Его бывшие соотечественники совершенно не умеют беречь свои сокровища. А ведь сказано — не вводи в искушение малых сил, в смысле воров. Кроме того, большевистская Россия в свое время немало поживилась состоянием Поляковых, вынужденных покинуть родину, так что пришло время возмещения ущерба. Как говорили те же большевики, начинается экспроприация экспроприаторов!

А что касается законов о контрабанде… Джейсон вспомнил свои бредовые страхи: арест, тюрьма, суд. Как изрек великий Пушкин, «ты сам — свой высший суд».

Вот именно: «Ты сам свой высший суд. Всех выше оценить сумеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай…» И так далее!

Джейсон доволен, необычайно доволен собой, хотя был вовсе не художником, а всего лишь ценителем искусства. Зато очень лихим ценителем. А Пушкин — лихой поэт! Джейсон обожал Пушкина. Некрасова, Достоевского и прочих Чеховых терпеть не мог, а вот Пушкина и Тургенева ставил необычайно высоко и читал только в подлиннике — что стихи, что великолепные тургеневские романы.

Тогда он и заподозрить не мог, что его страсть к романам великого русского писателя нанесет ему самую чувствительную сердечную рану в жизни.

— Мама дорогая! — изумленно сказал Валера и замер, сунув руку под мышку, словно намеревался почесаться — да и забыл об этом. — Снится мне, что ли?..

Что характерно, и у Пирога-Петюни глаза сделались такие же вытаращенные, а рот смешно приоткрылся. Струмилин обернулся, чувствуя, как неприятно захолодел затылок: хуже нет, когда кто-то смотрит тебе в спину, а ты не знаешь кто.

Они, все трое, сидели на узенькой лавочке-жердочке за покосившимся деревянным столиком, установленным в оградке Костиной могилки. Струмилин, резко повернувшись, едва не слетел с этой жердочки и встал.

И сразу увидел ее. Она шла, лавируя меж близко смыкавшихся оград, иногда поворачиваясь боком и еле протискиваясь, изгибаясь при этом всем телом. Ветер, солнечный августовский ветер, не утихавший весь день, налетал сильными порывами ей навстречу, так что тонкое серое одеяние обнимало тело. Просторный шелковый жакет вился за спиной, словно черные крылья. И бледно-золотая пряжа волос летела по ветру.

Девушка приостановилась, вскинула руки и раздраженно поймала волосы. Мгновенным движение закрутила их в жгут и чем-то там закрепила. Все это время она стояла полубоком к Струмилину, и тот смотрел на ее высоко поднявшуюся грудь и ткань, облившую бедра.

«Ого!» — захотелось ему сказать. Ничего больше сказать он бы просто не смог…

Девушка опустила руки, сделала еще шаг — и кажется, только теперь заметила трех мужчин, расположившихся в могильной оградке. Приостановилась, вгляделась (Струмилину показалось, что она смотрит только на него) — и решительно двинулась вперед и через несколько шагов оказалась у калитки. Лицо недоброе, замкнутое, серые глаза презрительно скользнули по бутылкам и пластмассовым стаканам, по кольцу небрежно накромсанной копченой колбасы, ломтям ноздреватого белого хлеба и розовым сахарным помидорам — немудрящей закуске.

— Ладно, посидели — и хватит. — Голос ее звучал недобро. — Собирайте свое барахлишко, да поскорее. Я подожду.

Она демонстративно отвернулась, так резко мотнув головой, что небрежно затянутый жгут волос развалился, и она вновь вскинула руки, начала сновать в светящихся прядях проворными пальцами, заплетая их в тугою недлинную косу.

Струмилин смотрел на акуратное ухо с покосившейся сережкой: камушек был зеленый, прозрачный, просвечивал на солнце, и ушко тоже словно бы просвечивало, такое оно было розовое и маленькое…

Валера сильно выдохнул сквозь зубы, и только теперь до Струмилина дошло, на кого он так загляделся.

— Сонька! — подтверждая догадку, зло прохрипел Валера. — Какого черта?..

Она обернулась:

— То есть?! Я что, не имею права прийти на могилу собственного мужа в годовщину его смерти? Это вас я должна спрашивать, какого черта вы устроили здесь весь этот бардак? Другого места не нашлось?

— Бардак? — Валеру они называли между собой Электровеником — он заводился даже не с полоборота, а всего лишь с четверти. — Конечно, тебе лучше знать, шлюха!

— Эй, эй… — предостерегающе сказал Струмилин, однако Валера так дернул худым плечом, что стало ясно: его уже не остановить: ведь именно ему Костя отправил те роковые фотографии, и Веник с этих пор считал себя как бы душеприказчиком товарища.

Валера получил их фотографии по почте спустя несколько дней после похорон. Вернее, обнаружил в своем почтовом ящике, где они, наверное, пролежали уже несколько дней: поскольку никаких газет Валера давно не выписывал, то ящик практически не открывал и заглянул туда просто случайно.

Он сначала молчал о позоре друга, но потом сболтнул одному, другому, и вот уже поплыли, как круги по воде, темные слухи о том, что Костя просто-напросто не перенес многочисленных измен жены. Соня Аверьянова гуляла направо и налево! Даже когда Костя умирал, она валялась в постели с каким-то случайным знакомым, он-то и подтвердил ее алиби…

И все же не здесь, не сейчас надо ее обличать и побивать каменьями. Не здесь и не сейчас!

Валерка-Электровеник не успел еще выплеснуть из своей пышущей негодованием груди весь запас гадостей, как Струмилин поднялся, загородил от него Соню и сказал — вполне спокойно и, надо надеяться, равнодушно:

— Добрый день. Извините, мы просто не ожидали столкнуться с вами здесь, иначе помянули бы Костю в другом месте. Это, конечно, бесцеремонно с нашей стороны, однако вы нас тоже поймите. Я по некоторым причинам не смог быть ни на похоронах, ни на других поминках, а мы ведь все друзья детства.

«Господи, какие глаза! — мысленно вскричал он. — Надо же — ищешь, ищешь всю жизнь кого-то… этакую вот красоту, и вдруг встречаешь — чтобы узнать: она свела в могилу твоего старинного друга».

— Это вы мне звонили? — вдруг спросила Соня, чуть нахмурившись и отводя с лица тонкие непослушные пряди, которыми, как хотел, забавлялся ветер. — Ну, говорите, что там у вас.

Струмилин вскинул брови:

— Не понял…

Соня уставилась на него. Ноздри ее раздулись, и стало ясно, что она с трудом сдерживает ярость.

— Ну да, — выдохнула низким, злым голосом. — Конечно! Дура я была, что поверила! Сказать, рассказать! Конечно! Их-то голоса, психа Валерки и этой дубины Пирога, я наизусть знаю, вот они и заставили тебя позвонить, да? Идиотка! Надо было сразу догадаться! Все дела забросила, примчалась, как последняя балда, а тут… Вы меня сюда нарочно заманили, чтобы… что? Что вам надо? Расправиться со мной решили? За честь друга отомстить?

Она резко оглянулась. Струмилин невольно повернул голову вслед и увидел темный силуэт, склонившийся над недалекой могилкой.

— Ага! — с торжеством воскликнула Соня. — Ничего у вас не выйдет, ребятки! Вы-то на что надеялись? Что здесь в это время, да в будний день, благостная пустыня? А фигушки! Ходят, ходят люди к покойничкам, не все ж такие бесчувственные твари, как Сонька Аверьянова, которая к родному мужу на могилку год не заглядывала, а пришла только потому, что ей какой-то умный посулил… — У нее перехватило горло.

— Ах ты тва-арь, — каким-то незнакомым, размягченным, почти ласковым голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. — Ах ты проститутка! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю назначила — чтоб Котьку еще похлеще достать, даже мертвого? Ну, хватит с меня! Хватит! Жалел тебя в память о друге — а теперь всё! Всё! Давно пора сказать тебе, кто ты есть. Сказать — и показать!

Валера сунул руку за пазуху, выхватил что-то из внутреннего кармана легкой светлой куртки и швырнул на стол.

— Ты меня жалел?! — выкрикнула Соня. — Да от твоей жалости я скоро в петлю…

И тут она осеклась, вперившись взглядом в яркие картинки, веером разлетевшиеся по столу.

Это были фотографии. Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина, и он поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся — и свободная рука сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.

Да… Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой…

Первое, что бросалось в глаза, — голый, поджарый мужской живот. Живот был черный — как и ноги, согнутые в коленях. Черным все это было потому, что принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр только до середины груди. На бедре у него был кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный на лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая женщина и ласкала губами огромный негритянский орган. Волосы ее были откинуты назад и золотистой пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр, и лицо женщины были сняты чуть не в фокусе — ну в самом деле, не позировали любовники, а трудились самозабвенно! — однако не могло остаться никакого сомнения: на снимке была Соня Аверьянова. Вот эта самая, стоявшая сейчас перед Струмилиным с выражением такого ужаса на лице, словно перед ней воистину разверзлись бездны преисподней.

У Сони в руках тоже была фотография. Она взглянула на Струмилина с беспомощным выражением и почему-то протянула ему этот снимок. А он машинально отдал ей свой. Так что она теперь могла полюбоваться собой в компании с негром, а он — лицезреть ее скачущей верхом на том же черномазом и на том же ковре. Присутствовал на снимке и третий — на сей раз белый мужчина: в мушкетерских ботфортах до колен, но без штанов. Видны были его волосатые ляжки и напряженное естество. Судя по позе, он пристраивался к Сониному рту. В руке его была плетка, однако ни у кого и мысли не могло бы возникнуть, будто Соня здесь к чему-то принуждаема силой. Голова ее была самозабвенно закинута, груди стояли торчком, волосы струились по спине. Плетка определенно была всего лишь средством для получения пущего удовольствия.

— Господи… — хрипло выдохнул Пирог, тоже вперившийся взглядом в какой-то снимок, и этот шепот разрушил странное оцепенение, овладевшее всеми.

Соня выронила фотографию и прижала руки к лицу. Потом странно, тоненько вскрикнула и пошла куда-то, не разбирая дороги. Мужчины смотрели, как она мечется внутри оградки, натыкаясь грудью на памятник, на прутья… Потом, споткнувшись, она упала на колени прямо на могильную плиту и, вскрикнув от боли, открыла лицо.

Прямо напротив ее глаз оказалось Костин портрет: черно-белый эмалевый овал. Русые, сильно поредевшие волосы, равнодушные глаза под набрякшими веками. «А я его таким не помню, — со странным раскаянием подумал Струмилин. — Сколько мы не виделись? Два года? Да, два года. Поэтому я и Соню не знал. Да уж, такую-то — век бы не знать!»

И тени не осталось от мгновенной вспышки восторга, охватившего его при первом взгляде на эту женщину. Струмилин не был ханжой, вот уж нет, никогда не был, он понимал, что в жизни всякое может случиться, от измены — как от сумы и от тюрьмы! — не стоит зарекаться, однако в теории все легко и просто, а видеть это белое тело, сплетенное с черным…

Струмилин перевел дыхание и почти безучастно смотрел, как Соня встала с плиты, всхлипывая, вывалилась в калитку, чудом не зацепившись за острия оградки своим развевающимся жакетиком, и побрела прочь, натыкаясь на все заборы. Она тащилась еле-еле, и чем дальше удалялась, тем больше становилась похожей на подбитую черно-серую птицу.

Наконец она свернула на тропинку, ведущую к большой дороге, и скрылась из глаз.

Сразу стало легче. Струмилин собрал с травы и со стола фотографии, стараясь складывать их картинками внутрь, чтобы ничего больше не увидеть, но то и дело бросались в глаза сплетенные, разноцветные руки и ноги, это лицо, эти волосы… Однако теперь он был спокоен, как лед. И голос его был ледяным, когда Струмилин произнес:

— Ты был совершенно прав, Валера. Эта баба просто недостойна жить.

— Выходим и не рыпаемся, — сладким голосом сказал Рыжий, подавая руку. Он стоял у открытой дверцы, а внутри машины каждое Лидино движение страховал пистолетом Серый. Она их так и называла про себя, этих разбойничков: по преобладанию оттенков. Надо же их было как-то обозначить, в конце концов!

— Сонечка, ни звука! — Рыжий сделал резкое движение, и из длинного рукава джинсовой рубахи в ладонь скользнуло узкое, длинное лезвие ножа. — Если до смерти не убью, то порежу крепко, не посмотрю на твою красоту. У нас ведь сегодня — последний шанс, если ты в курсе дела.

— Нет, — честно призналась Лида, на деревянных ногах тащась рядом с Рыжим, накрепко вцепившимся в нее. — Я не в курсе никакого дела. Я не знаю ни о каком тайнике!

— Тихо! — наступая на пятки, зашипел сзади Серый, ткнув ее пистолетом в спину.

Словно неживая, словно во сне, Лида потащилась под ручку с Рыжим к подъезду, надеясь, что попадется же навстречу им какой-нибудь сосед Евгения, которому это шествие покажется подозрительным, и он поднимет тревогу. Хотя, если Соня ни от кого не скрывает своих отношений с этим типом, почему ее явление в его доме должно у кого-то вызвать подозрения? Правда, она пришла не одна, а в компании двух мужиков, и произошло это непосредственно после отъезда любовника, — ну, опять-таки, и что?

Похоже, в сестрицы Лиде досталась порядочная оторва. Нет ничего странного, что ее муж покончил с собой. Лида даже удивилась бы, если бы этого не произошло!

Площадка первого этажа оказалась пуста. Никто не помешал Лидиным спутникам нажать на кнопочку лифта (он открылся тотчас, словно тоже был в деле и терпеливо поджидал грабителей), войти в него, предварительно втолкнув жертву, и отправиться на четвертый этаж.

Лиду тотчас задвинули в угол, Серый устроился у двери, а Рыжий стал рядом с девушкой, расставив руки, словно она могла внезапно выскользнуть на ходу из закрытого лифта — и убежать. А может быть, ему просто нравилось стоять так, наваливаясь на Лиду при каждом содрогании лифта. Глаза его скользили от ее испуганных глаз к декольте, и улыбочка была при этом такая, что у Лиды похолодела спина. Похоже было, он думал, что ей нравятся такие вот откровенные касания и похотливые взгляды, а она находила все это отвратительным! Эти мужские штучки, вернее, штучки безмозглых самцов, они рассчитаны только на таких же примитивных самок, какой, судя по всему, оказалась Соня! А Лида не находит никакого удовольствия в близости с мужчиной, даже если это — просто стояние рядом в тесном лифте. Она совсем не такая, как ее сестра!

И вдруг к ее оцепенелому сознанию пробилась спасительная мысль, от которой Лиде мгновенно стало лучше. Да ведь в том-то и дело, что она — не такая, как сестра! Она — вообще не своя сестра! Не Соня! Так какого же черта она молчит и тащится, словно овца на заклание?!

— Вы что, думаете… — начала было Лида, с трудом заставив повиноваться пересохшее горло, но закончить не удалось: лифт остановился, и Рыжий снова угрожающе махнул рукавом, как та Василиса Прекрасная на царской пирушке. Никаких лебедей и озер из рукава, разумеется, не явилось — высунулся тот же нож, и Лида благоразумно решила оставить срывание всех и всяческих масок на потом.

Площадка четвертого этажа тоже пустовала, и никто не помешал Серому оглядеться, подойти к серой двери сейфового типа и вставить в прорезь ту металлическую пластиночку, которая была отнята у Лиды.

— Да вы что думаете, я кто? Я… — снова завела она.

Рыжий вроде бы и не размахивался, и лицо его при этом не выражало особенной ярости, и удар был не особенно сильный, однако в следующий миг Лиде почудилось, что все ее внутренности обожгло огнем. Она даже обеспамятела от боли на какую-то секунду, потом пронзила мысль: «Он ударил меня ножом! Он меня зарезал!»

Ноги подкосились, но Рыжий крепко подхватил ее под локоток и выволок из лифта. Тотчас ее втолкнули куда-то, где царили полумрак, прохлада и пахло псиной, и Лида почувствовала, что боль постепенно вытекает из нутра, а в голову возвращаются мысли. Она разжала обхватившие живот руки и с облегчением обнаружила, что они не окровавлены. Значит, ее просто ударили кулаком, а не ножом. Слезы навернулись от счастья, и она с новой силой принялась открывать глаза своим супостатам:

— Я не Соня! Вы ошибаетесь, я не Соня, а Лида!

Ее как бы и не слышали. Серый деловито нашарил на стенке выключатель и зажег свет, выставив на обозрение тесную прихожую, и двинулся вперед, расшвыривая, будто футболист, назойливо лезшие под ноги грязные хозяйские башмаки.

— Тихо ты! — зашипел Рыжий, толкая футболиста Серого в спину. — Не шуми! Набегут еще соседи. И обувь сними, а то здесь потолки картонные. И ты, подруга, разувайся, колотишь своими копытами, как лошадь.

Лида умела понимать уроки жизни с полуслова: Рыжий только бровью повел угрожающе, а Сонькины красные босоножки уже слетели с Лидиных ног. Мгновение чисто физического облегчения от того, что она слезла наконец с этих подставок, но Рыжий тычками погнал ее в комнату — в отличие от прихожей, большую и просторную, но тоже захламленную и омерзительно грязную. На отличной мебели — отнюдь не итальянский дороженный ширпотреб, а настоящий дубовый гарнитур начала века, русский модерн! — толстый слой пыли. Фарфоровые безделушки на комоде тоже пыльные, грязные. Между ними большой флакон мужского парфюма «Louis XIV». Такой Лида видела только в телерекламе, цена у вещи фантастическая. Да, похоже, Сонькин кавалер в жизни не бедствует и, хоть грязнуля редкостный, собрал у себя много не просто дорогих, редких, а совершенно уникальных вещей.

А картины-то, картины! Это не наивные копии или календарные вырезки, как в комнате Сони. Это подлинники — потемневшие от времени, чумазые, лишенные ласки реставратора, но подлинники, пусть и неизвестных авторов. Сомов, что ли? Нет, какой-то эпигон. Жаль, что не Серебрякова…

Так, а это что за облупленная черно-красная доска с тускло-золотым пятном посредине? Господи… мерещится ей или это и в самом деле «Огненное восхождение пророка Илии» с шестнадцатью клеймами жития?[2] Ростовско-суздальское письмо, XIV век?! Нет, конечно, быть того не может, это позднейшая копия, но все равно — как максимум конец XVII века. Тоже не кот начихал: уж Лида как профессиональный реставратор знает цену таким иконам!

— Нагляделась? — Насмешливый голос Рыжего вернул ее с небес на землю. — Ну, ты артистка! Все хочешь нас убедить, будто ты не Сонька и сюда попала впервые? Ну да, еще начни рассказывать всякие сказки про близнецов. Я Соньку с пятого класса знаю, отроду у нее никакой сестры не было… А, ты хочешь сказать, что тебя украли цыгане? — ухмыльнулся он, уловив порывистое движение Лиды. — Брось, не тяни время.

— Вы идиоты, — откровенно сказала Лида, вдруг перестав бояться. Бог знает, что ее успокоило — может, признание Рыжего в том, что он знал Соню с пятого класса? Как-то не верилось, что одноклассник сестры может причинить ей вред. Она очень быстро забыла про тот удар в живот… — Какой еще тайник вам нужен? Эта квартира вся — тайник! Остров сокровищ! Знаете, сколько стоит вот эта икона? А статуэтки? Да это же образцы первого русского порцелина[3], который делался еще без каолина, как французский мягкий фарфор, севрский или мейсенский!

Серый, доселе жадно шнырявший глазами по комнате, воззрился на Рыжего вопросительно. Однако тот покачал головой:

— Угомонись. Охота была со стекляшками возиться! И вообще, откуда я знаю, может, это все вовсе не куплено на трудовые Женюрины копейки, а в самом деле некогда стояло-постаивало в нашем Художественном музее, и нас за попытку сбыта госимущества… — Глаза Рыжего лукаво блеснули. — А, Сонечка? Может, не зря ходили после смерти твоего супруга некие интересные слухи? Все-таки он работал охраником музея, так или нет?

У Лиды внезапно перехватило дыхание. Господи… куда она попала, господи?!

— Послушайте, — заговорила сбивчиво, с трудом справляясь с дрожащими губами, — послушайте, все это какое-то недоразумение. Давайте же будем разумными людьми. Я вам говорю: я не Соня! Я ничего не знаю ни о каком тайнике. Мы только зря теряем время на пустую болтовню. Отпустите меня и делайте с этой квартирой все, что вам заблагорассудится, — я ничего никому не скажу. Я хочу только уйти… уехать домой, в Нижний!

Голос вибрировал от слез, но слова выходили какими-то пресными и сухими, Лида сама ощущала их неубедительность, но ничто другое почему-то не шло с языка. И она почти не удивилась, когда на лице Рыжего вдруг вспыхнула ярость, а потом он отвел руку назад и со словами:

— Не хочешь добром, так… — с новой силой двинул Лиду в живот.

Она согнулась, упала на пол. Сдавленный вопль рвался изо рта, но тут же он был загнан внутрь полоской широкого пластыря, перехлестнувшей лицо. Желто-зеленые глаза оказались близко-близко:

— Измолочу, поняла? Изомну все твои потроха кулаками! Ну, скажешь?

Лида повозила головой по полу, это значило всего лишь: «Я ничего не знаю!» — но было воспринято ее мучителем как отказ ответить, и Рыжий начал с силой пинать ее.

— Эй ты, потише! — опасливо сказал Серый. — Может, как-то по-другому попробовать?

Голос его слабо донесся сквозь звон в Лидиных ушах, и она с трудом разлепила залитые слезами глаза.

— Хорошая мысль, — сказал Рыжий. — А не трахнуть ли нам барышню… извращенно? А? Говорят, если без привычки, это довольно болезненно.

— Чтоб Сонька — без привычки? — усомнился Серый. — Да брось! Слухи ходят, она чуть ли не с шестью мужиками одновременно сношалась. И сзади, и спереди, и снизу, и сверху, и даже сбоку. А негр?!.

— Слушай, ты меня возбуждаешь, — пробормотал Рыжий. — Обожаю испорченных женщин! А ну-ка, помоги мне.

Он приподнял Лиду за плечи, Серый схватил за ноги, и в следующее мгновение она оказалась лежащей на кровати, от которой тянуло кисловатым духом несвежего белья.

Да нет, ничего такого не было в жизни Ани, в чем она постыдилась бы признаться Диме. И она досталась ему невинной девушкой — это был непреложный факт, которым он не переставал откровенно и смешно гордиться. Но все-таки была в ее жизни одна роковая ночь!

Аня тогда поступила на филфак пединститута и вместе со всеми отправилась в колхоз. Сотни три девок и парней (преимущественно девок, поскольку пединституты в то время славились как кузницы женских кадров, у них на филфаке из ста человек было только десять — мужеского полу, на физмате и химбиофаке почти аналогично) долго везли на грузовиках в район имени Лазо, а потом свалили на окраине какой-то деревни в виду длинного, приземистого здания без окон, от которого исходил глубокий могильный дух. Это был заброшенный яровизатор, и сельхозначальство не нашло ничего лучшего, как поселить будущих педагогов здесь на целый месяц. Что характерно, лихая советская м́олодежь ничуть не испугалась жутких условий, а восприняла их как должное. О правах человека и всяком таком в то время и слыхом не слыхали, кроме того, ребятишки только что прошли горнило вступительных экзаменов (три человека на место) и готовы были носом землю рыть от счастья, что зачислены в институт.

Копать бесплатно колхозную картошку? С радостью! Жить в вонючем яровизаторе? Запросто! Спать на нарах? Да мы только об этом и мечтали всю нашу молодую жизнь!

Однако наспех сколоченные нары вместили только половину народу. Нет, остальным не пришлось валяться прямо на полу: для них завезли несколько грузовиков деревянных ящиков, и из этих шатких сооружений студенточки изобретательно соорудили себе ложа, вернее, лежбища, нагромоздив на них матрасовки, набитые сеном. И начались сельхозподвиги! Днем ораву вывозили на поля — к чертям куда-то, очень далеко, и если правда, что территория Хабаровского края могла бы вместить не меньше двух перемещенных на Дальний Восток государств, то они побывали не то в Бельгии, не то во Франции.

Сентябрь выдался дождливый, ночами в яровизаторе стоял крепкий дух мокрых кирзовых или резиновых сапог, неохотно просыхающих носков и телогреек, немытых тел (в баню, в соседнюю деревню, добрые крестьяне вывозили городских раз в две недели, чтоб не забаловались. Это вам не у папы с мамой!). С другой стороны, девчонки и парни были слишком молоды и неприхотливы, чтобы всерьез страдать от безумного сельского быта и переизбытка работы, и слишком затурканы, чтобы осмелиться протестовать: а вдруг отчислят из института?! Самое смешное, что спустя многие годы они вспоминали Веринский совхоз с искренним умилением, чуть ли не как лучшее время жизни. Ну а тогда — простывали, конечно. И болели.

На предмет выявления захворавших раз в неделю приезжал из института начальник медпункта. Аня решилась и пожаловалась, что ломит по вечерам поясницу, а внизу живота болит до невозможности. Врач деликатно повозил пальцами по ее животу и ахнул: «Здесь больно? А здесь? Да у тебя же аппендицит вызревает! Поедешь с нами в город, тебе в больницу надо, и как можно скорей!»

— Какой аппендицит вызревает? — с изумлением спросили в поликлинике, куда Аня пошла только наутро, хорошенько намывшись и выспавшись в своей родимой постели. — Ну и коновалы у вас в институте. У девчонки пиелонефрит! В стационар, и поскорее!

Аню положили в больницу, и началось что-то страшное. Капельницы, переливания крови, уколы, уколы, снова уколы, килограммы таблеток, хмурые лица врачей, мамины слезы… Спустя месяц доктора неохотно признались, что лечили девочку не от того. На самом деле у нее, конечно, не аппендицит, но также и не пиелонефрит. Всего-навсего воспаление придатков. Ошибка в диагнозе — бывает. К сожалению, процесс пошел по трубам в матку и дальше в брюшину, так что возникала прямая угроза перитонита. Правда, большие дозы антибиотиков должны были помочь…

Помогли. Воспаление остановили. Правда, оставили внутри у Ани сущую пустыню. О том, что она стала стерильной, ее в больнице не предупредили. Или врачи не знали, или сочли это такой мелочью по сравнению со спасением ее молодой жизни…

— К сожалению, вы не сможете родить, — сказали ей спустя десять лет. — Такое ощущение, что в вашей матке напалмом все выжжено. Эмбриону там просто не за что уцепиться!

Не за что уцепиться их с Димой ребеночку…

Сначала Аня никак не решалась сообщить об этой жути мужу. Но он сам понял: что-то случилось.

Кое-как вызвал Аню на откровенность, а потом плакал вместе с ней, будто мальчишка, у которого отобрали игрушку. Только сейчас оба поняли, как хотели, оказывается, ребенка. Дитя должно было увенчать их любовь, а вместо этого…

— Мы все переживем, — наконец мужественно сказал Дима. — Мы любим друг друга, ну что же, это нам такое испытание выпало. Главное — наша любовь.

Легко сказать!

Аня всегда была ревнива, а теперь началось что-то ужасное. К красивым женщинам, которые так и норовили отнять у нее мужа, прибавились их дети. То и дело в голове вспыхивали картины, как вежливый Дима уступает в автобусе место женщине с ребенком, любуется малышом, а потом выходит вместе с ними, не доехав до своей остановки, — и больше не возвращается… Ну и все в этом же роде, этакий бесконтрольный полет больного воображения, отчего у Ани начинались истерики, и на голову безвинного Димы выливались такие ушаты упреков и слез, что ей потом самой было стыдно. Она рыдала, вымаливала прощение у оскорбленного мужа, проклинала себя, кричала, что он должен ее бросить, что счастье кончилось.

— Нам, знаешь, что надо сделать? — сказал однажды измученный Дима, у которого уже во рту пересохло от клятв в вечной любви и верности. — Нам надо усыновить ребенка!

— Трусы-то хоть с нее сними, — проворчал Серый, неодобрительно наблюдая, как Рыжий вскочил на колени рядом с девушкой и начал расстегивать джинсы. — Больно суетишься, еще промажешь.

— А ты не желаешь присоединиться? — Рыжий задрал красное платье и схватился за Лидины бедра потными, горячими руками. И тотчас мелко захохотал, когда она забилась, заметалась по кровати, пытаясь вырваться. — Глянь-ка! Девочке не терпится! Она тебя зовет, Серый. Она хочет сразу с двумя!

Серый смачно плюнул на пол и вдруг пошел к двери.

Лида, разлепив залитые слезами глаза, с неким подобием облегчения смотрела на его сгорбленную, удаляющуюся спину. Если Серый уходит, значит, придется перенести только Рыжего. Нет ничего более мерзкого, чем копошащийся на тебе мужик, а уж если их двое… Тогда лучше умереть сразу, сразу. Все равно ведь не пережить такого!

И вдруг с ошеломляющей, ледяной ясностью она поняла, что пережить изнасилование у нее всяко нет никаких шансов. Ее просто не оставят в живых!

Она зажмурилась, давясь криком.

Вдруг руки, мявшие Лиде бедра, оставили ее в покое. Кровать резко колыхнулась — это Рыжий соскочил на пол, кинулся в коридор:

— Серый! Ты куда?! Погоди! Ты что, рехнулся — уходить?!

— Ты сам рехнулся, как я погляжу! — донесся до Лиды угрюмый голос Серого. — Мало тебе лялек? Мы сюда за чем пришли? Хрены греть? Мы за делом пришли! Я-то думал, ты и впрямь такой битый-перебитый, как заливал. А ты просто фраер поганый и больше никто. Мозгов у тебя нет, одна палка из штанов торчит. Сейчас знаешь какая наука? Да по твоей жиже нас найдут, как по отпечаткам пальцев. Охота тебе сесть, да? Охота? Ну а мне — неохота! Иди, иди трахайся! А я лучше пока приберу кой-какое барахлишко. Фарфорчик этот… Сонька дело говорит: тут добра на десятки, а то и на сотни тыщ!

— Погоди, Серый! — испуганно зачастил его сластолюбивый приятель. — Ничего не трогай! Это не про нас! Если даже Женька не осмеливался толкануть сии уникальные вещички знающим людям и наварить на них хорошие бабки, то мы, со свиным нашим рылом, запросто завязнем. С этим барахлом ведь не придешь просто так в комиссионку. Коллекционное шмутье! Женька вернется, живо сунет ментам список похищенного — и готово. Кранты нам! Хоть в Москву свези, все равно найдут. Нет, возьмем, как договаривались, только тайничок. По сорок тысяч баксов на брата — и все, поминай как звали!

— Тогда времени не трать, а выдаивай из нее, где тайник! — уже менее суровым голосом ответил Серый, и приятели снова вошли в комнату.

— Выдою! Я уж выдою! — угрожающе посулил Рыжий, поспешно застегивая джинсы и поливая Лиду ненавидящим взглядом.

Она все это время не валялась, конечно, в позе нетерпеливого ожидания: успела скатиться с кровати и, прижимая одной рукой отчаянно нывший живот, а другой пытаясь отклеить пластырь со рта, на цыпочках подбежала к окну.

Боже мой! Да что за система задвижек у Евгения?! Эти штуковины только профессионалу-медвежатнику открывать. А за окном — решетки… Крепко бережет Евгений свои сокровища.

— Ах ты тварь! — зашипел Рыжий, который как раз вошел в комнату. — Не улетишь, птичка, и не надейся!

— Погодите, погодите! — бестолково затвердила Лида, выставив вперед руки. — Не трогайте меня! Я правда не знаю, где тайник, но я постараюсь его найти — если вы меня отпустите потом. Дайте слово, что отпустите!

— Конечно, отпустим, — легким голосом сказал Рыжий. — На хрен ты нам сдалась, подруга?

Ох, как хотелось ему поверить… Но ничего не оставалось, как проглотить ком слез, рвущийся к горлу, и еще раз оглядеть комнату.

Где же этот поганый тайник?!

Примерно год или два назад ограбили ее соседа, и Лиду пригласили в понятые. Ограбили виртуозно: не прорывались сквозь блокаду замков и сигнализации на входной двери, а вскрыли квартиру скромных пенсионеров, живущих этажом выше и проводивших практически все лето на даче, проделали дыру в полу и таким образом проникли «на объект». Там тоже шла речь о богатом антиквариате. А у пенсионеров не тронули ничего — вот разве что дверь сняли с петель да пол разворотили.

Надо сказать, Лида тогда накрепко изуверилась в мыслительных способностях ментов. А ведь слово «мент» как бы созвучно со словом «менталитет», происходящим от латинского mentalis — «умственный». Где там! Никому и в голову не пришло, что несчастные пенсионеры были в сговоре с бандюгами и получили хорошую мзду за пролом своей двери и пола. То-то они держались на диво стойко, ни слезинки не проронили насчет попорченного добра, а потом незамедлительно сделали дороженный ремонт в своем старом сарае!

Что касается ограбленного Лидиного соседа, то воры отыскали его тайник: изобретательный любитель антиквариата хранил заначку в подлокотнике развалистого кресла. Стоило отвернуть кругляшок, скреплявший пышные складки обивки — и пожалуйста, погружай руку в недра кресла и бери. Хозяин поведал, что взяли тридцать тысяч долларов, но у Лиды осталось такое чувство, что он нарочно занизил сумму…

Это достопримечательное событие своей жизни она и вспоминала сейчас, лихорадочно шаря глазами по комнате Евгения. В устройстве тайников всегда есть своя логика. Психологическая закономерность! Интеллигенты прячут деньги в книги и картины, хозяйственные женщины — в белье или продукты, в холодильники, наконец. Люди высокомерные, считающие себя лучше других, лезут на потолок, к люстрам. Ограбленный сосед обожал смотреть телевизор и, наверное, испытывал особое удовольствие, положив руку на многодолларовый подлокотник кресла.

Какое место в квартире может быть настолько значительным и любимым Евгением, чтобы он устроил там тайник? Кровать. Конечно, кровать! Она вспомнила поцелуи Евгения, все его назойливые выпуклости, которые к ней прижимались, — и конвульсивно согнулась. Вот сейчас ее вырвет, вырвет прямо сейчас от ненависти ко всем мужикам на свете, которые созданы нарочно для того, чтобы причинять страдания женщинам. Ослабевшие ноги не держали, и Лида тяжело опустилась на пол, прильнула к нему щекой, уже не обращая внимания на пыль и мусор. Интересно, как ее паршивую сестрицу не раздражала такая грязь? Из-под покрывала свешиваются затасканные простыни неопределенного цвета, а под кроватью валяется собачья подстилка. Хотя нет, назвать это ложе подстилкой язык не повернется. Честное слово, сразу видно, кого по-настоящему любит Евгений! Если с девками своими неделями валялся на одних и тех же линялых простынях, то чехол на подстилке Анри Четвертого из натурального бледно-желтого шелка в синеньких цветочках. Неслабо. И эти цветочки… Вроде бы гербом Бурбонов была лилия? Это, правда, колокольчики, но все равно — из семейства лилейных. И мягко же, наверное, спит Анрио, судя по толщине матрасика…

«Да ведь тайник Евгения — вот он, — вдруг ошарашенно подумала Лида. — Я его нашла!»

Не было никаких сомнений. Иногда ей приходили в голову такие вот судьбоносные догадки, напоминающие озарения, и, по вещему холодку в кончиках пальцев, она всегда знала, что найденный ответ — единственно верный из всех возможных.

Первым побуждением было вскочить, радостно заорать, тыча пальцем в драгоценную подстилку, но она немедленно спохватилась и одернула себя:

«Идиотка! Не отдавай им деньги! Заморочь им голову, а деньги возьми себе. То, другое дело, еще вилами на воде писано, а эти деньги — вот они!»

От изумления Лида забыла о боли и о своих мучителях — несколько преждевременно, как выяснилось, потому что в следующий миг руки Рыжего с силой вцепились в ее плечи и чувствительно тряхнули:

— Время тянешь? Дурачишь нас? Думаешь, пожалеем тебя? Хрена с два! Серый! Давай шнур!

Лида оглянулась. Мрачный, нахмуренный Серый приближался к ней, держа что-то вроде черной резиновой скакалки, на которой Лида некогда до одури прыгала во дворе.

«Откуда у них моя скакалка? — подумала Лида тупо. — И зачем она им?»

Ей незамедлительно дали понять — зачем. Серый проворно сделал на шнуре петлю и накинул ее на шею Лиде прежде, чем та успела отпрянуть.

— Ну, посмотрим, крепкая ли у тебя шейка! — проворчал Серый и медленно стянул петлю на Лидином горле.

Она захрипела, зашарила руками, пытаясь поймать шнур, однако Рыжий крепко стиснул ей запястья.

Петля ослабела. Пережив мгновение сосущей пустоты в легких, Лида со всхлипом хватала воздух, хрипела, вымаливая пощаду.

Рыжий раскраснелся и вспотел. Серый смотрел брезгливо:

— Где бабки? Ну? А то сейчас снова давить начнем!

Лидины губы слабо шевельнулись. Она уже хотела сказать: «В собачьей подстилке!» Но промолчала… может быть, потому, что краешком сознания понимала: откроет тайну — и тогда Серый придушит ее уже всерьез. За элементарной ненадобностью!

Хотя он и сейчас, похоже, не намеревался шутить… Петля затянулась вновь, и внезапно не осталось никаких мыслей — ничего, кроме звона в ушах и огненных пятен перед глазами, которые в какое-то мгновение вдруг затянуло всепоглощающей чернотой.

— Елка-палка, — растерянно сказал Рыжий, который вглядывался в закатившиеся глаза жертвы и первым заметил, как исполненный муки взор погас. — Эй, Соня, ты чего?

Он тряхнул девушку за плечи, и голова ее безжизненно запрокинулась.

— Да ну, это шутка! — напряженным, басистым голосом сказал Серый, пытаясь ослабить петлю, но руки вдруг задрожали и перестали ему повиноваться.

— Ни хрена себе шутка! — прошептал потрясенный Рыжий, глядя на страдальчески оскаленный рот девушки. — Да она ведь… мать моя женщина! Сонька-то померла! Ты ж ее убил!

— Ладно, не психуй, — бросил Серый. — Знал, на что шел, — чего теперь детсадника из себя корчишь? Давай быстренько ноги отсюда делать, понял?

Рыжий, шныряя глазами по комнате, нервно тер руками горло, словно Серый душил именно его, а не девушку.

— Понял, — наконец прошептал он и послушно пошел было в коридор — почему-то на цыпочках, высоко поднимая ноги, — как вдруг шатнулся к стене, услыхав мощный удар в дверь.

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Борькин дом стоял на противоположном берегу Муромки, недалеко от нашего Нескучного. Я так любила Нескучное, что даже представить себе жизни без него не могла. Мы сроднились с этим домом, с этим садом, с этим воздухом. И Борис был как бы частью всего этого — невыразимо родной и в то же время не такой, как, например, остальные кузены или братья. Он был знакомым до каждого вздоха — и в то же время другим, таинственным. Чувствовала я себя с ним и спокойно, и тревожно. Я ведь выросла в деревне и не отворачивалась смущенно, когда видела, как петух вскакивает на курицу, кобель лезет на сучку, как бык покрывает корову — это была повседневность, обыденность. А деревенские девки? Я с ними дружила, они разрешали мне рисовать себя и не жеманились, когда болтали о жизни, о любви, о том, что происходит между парнями и девками после вечорок, между мужиками и бабами по ночам. Некоторые мои подруги уже замуж повыходили и тоже рассказывали, как это все случается между супругами. И я знала, что это случится между нами с Борей, когда мы поженимся. Это меня страшно волновало, я это представляла себе, во сне иногда видела… такие смутные, мутные бывали сны! Но вот что удивительно: как ни пыталась я представить на месте Борьки кого-то другого, ну, не знаю, кого-то из знакомых гимназистов или студентов, — никак не получалось. Это было стыдно и смешно. И противно. Стоило же о Борьке подумать — все, в голове туман, в теле какие-то такие ощущения… Не то постыдные, не то романтические. В общем, правильно он говорил, что мы были созданы друг для друга!

Теперь я все это довольно связно могу изложить, а тогда, в те дни, когда мы были просто влюбленными, мы жили как в чаду. Помню тот день в мае: мы сорвали первые ветки вишни и черемухи, и знали, что скоро весь сад будет белый и душистый: за эту ночь (шел теплый дождичек) весь он оделся в зелень, и луга сделались усеяны цветами, а поля стояли ярко-зеленые, всходы чудные! Вот эти первые ветки вишни и черемухи — было наше тогдашнее состояние, а сад, который вскоре станет белым и душистым, — это наше будущее, которого мы ждали с таким нетерпением.

Теперь мне сладко вспоминать даже те волнения, которые нас обуревали. Мы уже считались женихом и невестой (правда, только для самых близких, а от остальных это был такой секрет Полишинеля[4]), но свадьбы предстояло ждать два года — до окончания Бориного института. Боря уехал на практику. Он ведь выучился на инженера-путейца, ему надо было практику проходить, и можно представить, как я волновалась из-за того, что его назначили в Маньчжурию, а он взял и выбрал Лаолян! Ведь это происходило в 1904 году, война с японцами началась, и легко представить, как мы все за него боялись.

Меня тогда спасала только живопись. Да так всегда было, с самого детства. С самого раннего детства я привыкла смотреть на «художество» как на «дело жизни». Как забавно вспомнить, что мы все ни у кого не учились. У нас в семье всегда так было: как только ребенок рождается, дают в руки карандаш — и сразу рисуем! Ну вот, значит, живопись спасала и книги. Я тогда, помню, все Пушкина читала:

Может быть, неточно цитирую, но так уж запомнила — на всю жизнь.

Ах, сколько цветов тогда положила я в разные книги «на память верного свиданья или разлуки роковой» — имея в виду, конечно, свидание и разлуку с Борисом! И сколько цветов я тогда нарисовала акварелью! Необязательно какие-нибудь пышные, садовые, а самые скромные, вроде душистого горошка или татарника. Стихи и цветы помогли мне дождаться Бориса и не сойти с ума от тревоги за него.

Потом он еще не раз бывал на Дальнем Востоке, ему очень тяжело приходилось, но в такой опасности, к счастью, не оказывался. Как вспомнишь, сколько страхов я всегда за него переживала… а когда он заболел в последний раз, почему-то никакого предчувствия, ничего не было, я была спокойна — и горе на меня обрушилось как лавина!

Это случилось два года назад — Джейсон тогда в очередной раз собрался жениться. Бывали у него в жизни такие периоды, когда задача продолжения рода ставилась его стареющими родителями особенно остро, да и самому делалось как-то… одиноко. Джейсон был по гороскопу Дева, то есть самодостаточный работоголик, но что-то все-таки произошло в тот день: магнитная буря, или метеоритный рой пролетел в опасной близости к Земле, или просто, как говаривал русский дедушка, моча в голову ударила, — однако Джейсон напечатал на своем личном ноутбуке письмо и отправил его на адрес московского брачного агентства «Русский Гименей». Он недавно на этот сайт случайно наткнулся и просмотрел его из чистого любопытства. Джейсона всегда интересовала его историческая прародина! Его поразило количество мужчин, желающих связать свою судьбу именно с русской. Писали почему-то всё больше из северных стран: Норвегии, Швеции, Финляндии. Видимо, русских невест там ценили за морозоустойчивость. Среди объявлений были очень смешные. В некоторых с точностью до сантиметра указывались параметры невесты, в других назывались немыслимые блюда, которые барышня должна уметь готовить. А один чудак (помнится, из США, штат Южная Дакота) даже перечислил несколько поз из «Камасутры», которыми обязана овладеть невеста. При этом житель Южной Дакоты категорически настаивал на нерушимой девственности кандидатки…

Джейсон тогда долго и тупо думал, как совместить «Камасутру» с девственностью, пока до него не дошло: да ведь южный дакотец (дакот? дакотианец?) просто шутит. Ведь эти объявления никого ни к чему не обязывают. Ну, получишь в ответ десяток писем с фотографиями, ну, посмотришь на хорошеньких девушек…

Дед еще говорил: «За спрос денег не берут». И он очень хотел, чтобы внук женился именно на русской.

Отчасти именно поэтому Джейсон отправил в Москву письмо следующего содержания: «Австралийский бизнесмен с русскими корнями, 37 лет, рост средний, телосложение среднее, глаза карие, волосы каштановые, ищет «тургеневскую девушку» для приятного знакомства, а при взаимной симпатии — и с более серьезными намерениями. Внимательно рассмотрю всякое предложение».

Черт его знает, откуда взялась вдруг эта «тургеневская девушка»! Правда, накануне он как раз перечитывал «Вешние воды»…

Что это, собственно, такое — «тургеневская девушка»? Джейсон вдруг вспомнил, как у Валентина Катаева (Катаева Джейсон тоже очень высоко ценил и частенько перечитывал, от «Паруса одинокого» до «Вертера») юный Петя Бачей, томящийся от первой любви, «наскоро смешав Татьяну, Веру, Асю, Джемму, оставив загробный поцелуй Клары Милич и прибавив черный бант в каштановой косе, в конце концов получил «ее» — ту единственную, нежную, на всю жизнь любимую и любящую…»

Джейсон невольно захохотал и подумал, что каштановые волосы его бы не устроили. У него у самого они каштановые! Он всегда предпочитал блондинок — как и положено джентльмену.

Поразмыслив, он изменил в тексте своего брачного запроса одну фразу: «…ищет светловолосую «тургеневскую девушку». И отправил письмо, не зная, что посеял бурю.

Еще благодарение Господу, что не дал по привычке электронный адрес своего офиса! Стоило только представить себе, как три его секретарши, любительницы мыльных опер, день за днем открывают эти бесчисленные письма с прикрепленными к ним фотографиями неземных красавиц…

Сначала Джейсон прилежно читал письма, потом ему это надоело, и он начал только просматривать фото, поражаясь количеству и качеству женской красоты со штампом «Made in Russia». У него просто глаза разбегались. Каждую, ну натурально каждую из этих барышень можно было брать за руку и вести в Голливуд, чтобы наповал убить местных разборчивых боссов. Но вот беда — сердце Джейсона при виде их не дрогнуло ни разу. Он не очень-то много знал о настоящей любви, но, судя по Тургеневу, сердце должно было дрожать. Более того — обязано!

И вот как-то раз…

К тому времени поток писем несколько пошел на убыль. Впрочем, Джейсон уже втянулся в этот ритм жизни: как бы поздно ни возвращался из офиса, обязательно находил час-другой, чтобы полюбоваться очередными красавицами, с сожалением вздохнуть и вписать в заготовленный трафарет имя:

«Многоуважаемая Марина (Людмила, Нина, Татьяна, Светлана и т. д.)! Очень признателен вам за ответ. Вы действительно необыкновенно красивая девушка, и я надеюсь, немало найдется мужчин, желающих предложить вам руку и сердце. К сожалению, я вынужден извиниться за причиненное беспокойство. Еще раз благодарю вас за ваше внимание. С глубоким почтением, ваш искренний друг Джейсон Полякофф».

Очень вежливо и очень обтекаемо. И очень глупо. Но в самом деле, как должен выглядеть ответ с отказом? Главное, чтобы не обиделась, хотя все равно ведь обидится…

И вот он открыл очередное послание.

И увидел ее.

Знаменитый на всю Австралию экспортер шерсти, миллионер Джейсон Полякофф почувствовал, как дрожит у него сердце. Он был взрослый, трезвый человек, он прекрасно понимал, что фотография может отчаянно льстить человеку, история знает случаи, когда люди переживали из-за таких вот лживых портретов истинные трагедии! Не Генриху ли Восьмому прислали очаровательное изображение Екатерины Арагонской, а при виде оригинала он с трудом удержался, чтобы тут же не отрубить прекрасной даме голову? Почему же Джейсон был уверен, что портрет не лжет?!

Не то чтобы она была такая уж красавица, хотя, конечно, исключительно хороша, прелестна. Но нечто более сильное, чем красота, сияло в глазах и таилось в уголках улыбающихся губ. Очарование, вот что это было. Или нет, возможно, немало нашлось бы мужчин, которые просто с удовольствием взглянули бы на это личико, улыбнулись — и пошли дальше своим жизненным путем, искать свою женщину.

Вот в чем штука! Это была женщина Джейсона! Единственная. Тот идеал, который существует в воображении каждого мужчины.

«Тургеневская девушка», словом.

И звали ее необыкновенно красиво — София.

Соня Богданова.

Дверь громыхнула еще раз, и тотчас вслед за этим раздался басистый собачий лай. А потом грохот и лай смешались в кошмарном хоре.

— Пес его вернулся! — сообразил Рыжий. — Прибежал домой, как ты и говорил! Бьется телом о дверь! Как бы не вышиб ее!

— Анри! — послышался в это мгновение пронзительный женский голос. — Мальчик, ты что здесь делаешь?!

Серый невольно передернулся. Его по жизни ужасно раздражали эти жеманные определения собачьих полов: мальчики и девочки. Кобели они и суки, а никакие не мальчики и девочки!

Если бы Серый умел мыслить отвлеченно, он непременно поразмыслил бы на тему, какая чушь лезет в голову человеку, вдруг обнаружившему себя на краю пропасти — в ту самую минуту, когда он меньше всего ожидал. Ведь сейчас они с подельником натурально очутились на краю пропасти! Но Серый не умел мыслить отвлеченно. Он просто стоял и потел, беспрерывно утирая пот со лба.

— Соседка! — едва шевеля губами, пробормотал Рыжий, и Серому стало чуточку легче. — Ничего, поблажит и уйдет.

Черта с два…

— Анри! — столь же пронзительно зазвучал второй голос: неестественно-ласковый и в то же время трусоватый, каким женщины почему-то часто говорят с соседскими собаками. — Голубчик, ты чего так развоевался?

Анри, понятно, не ответил — снова залаял.

— О зараза, еще одна приперлась! — едва слышно простонал Рыжий, мученически заведя глаза. — Обложили!

— Здрасте, Алла Ивановна! — поздоровалась первая соседка.

— День добрый, Олеся Петровна, — отозвалась Алла Ивановна. — Ой, нет, Анрюшечка, не надо мои туфли грызть, ты что?! Пошел вон, дурак!

— Да вы не дергайтесь, Алла Ивановна, — довольно хладнокровно посоветовала первая соседка. — Вы дергаетесь, а это его возбуждает.

— Отойди от меня! — Голос Аллы Ивановны взвивался все выше, и Серый страдальчески схватился за виски.

«Сейчас весь подъезд сбежится!»

Лай и визг вдруг затихли.

— Это мои лучшие туфли… — стонущим голосом проронила Алла Ивановна. — Я ж их в «Хрустальном башмачке» покупала. Они ж эксклюзивные…

— Плюньте в глаза тому, кто вам это сказал, — посоветовала первая соседка. — В «Хрустальном башмачке» только искусственная кожа, а в ней нога преет. Вы, главное, стойте спокойно. Анри не любит искусственную кожу, сейчас отстанет.

На какой-то миг воцарилась тишина. Слышно было только упоенное собачье чавканье.

— Олеся Петровна, — простонала Алла Ивановна. — Ради бога, уберите этого поганого пса!

— Куда ж я его уберу? — вопросила другая соседка.

— Откройте дверь и загоните в квартиру! По-моему, это неправда, что ему не нравится искусственная кожа. К тому же он очень скоро доберется до натуральной. Моей собственной!

— Ничем не могу помочь, — с ноткой злорадства сообщила Олеся Петровна. — Ключа-то у меня нет, Алла Ивановна.

— Как нет? — Голос Аллы Ивановны то вздергивался на истерический визг, то падал до шепота. — Вам же… Евгений Петрович вам же… всегда оставлял же…

— Всегда оставлял, а на сей раз оставил Соньке Аверьяновой. — В голосе соседки зазвенела обида. — И вот вам результат. Анри колотится под дверью, а где эта Сонька?

Рыжий и Серый разом оглянулись на дверь комнаты, где валялось безжизненное тело с резиновым шнуром на шее.

— Я здесь, — послышался вдруг чуть запыхавшийся голос. — Кто меня тут всуе поминает? Всем здрасте.

— Сонечка! — взвизгнула Алла Ивановна. — Наконец-то! Умоляю вас!.. Я больше не могу!

— Анрио, к ноге! — послышалась команда. — Да к моей ноге, придурок!

Вслед за этим послышался дробный перестук каблуков по ступенькам и хлопок двери этажом выше, из чего можно было сделать вывод, что Алла Ивановна наконец эвакуировала свою натуральную кожу вместе с остатками искусственной.

Но и Рыжего, и Серого ее судьба интересовала мало. Они как по команде двинулись из коридора в комнату, стараясь ступать как можно тише.

Девушка в красном платье по-прежнему лежала на полу, заведя глаза и не дыша.

— Ё-ка-лэ-мэ-нэ!.. — задумчиво прошелестел Серый. — Если Сонька там, на лестнице, кого же мы придавили, а? Ты ничего не мог перепутать, придурок?

— Да ты что?! — громким, возмущенным шепотом отозвался Рыжий. — Да я эту проститутку с пятого класса знаю!

Серый погрозил ему кулаком: тише, мол! — и снова вышел в коридор.

Следом прокрался Рыжий.

— Анри, ты что тут делаешь? — весело спросил на площадке голос той, чье тело они только что видели возле кровати, и Рыжий нервно дернул рукой, впервые в жизни ощутив желание перекреститься. — Ты почему на лестнице, а не дома?

— Это вам лучше знать, Сонечка, — ехидно отозвалась Олеся Петровна. — Это ведь вам Евгений Петрович оставил ключи от своей квартиры!

— Ну и оставил, ну и что? — грубо отозвался Сонин голос. — Надоело ему, что вы там в каждую дырку лезете, вот и отдал мне.

— Я… ах?! — послышался возмущенный вопль, и оглушительный хлопок двери возвестил, что оскорбленная Олеся Петровна ретировалась.

— Будешь так дверью бабахать, в следующий раз дом тебе на голову рухнет, никаких террористов не понадобится! — сердито крикнула ей вслед Соня и совсем другим тоном обратилась к Анри: — Дружище, что ж ты тут делаешь? А где Лида?

Серый и Рыжий уже привычно оглянулись на комнату.

Неподвижная, судорожно вывернутая нога. Красный подол. Краешек черного шнура.

— Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! — выдохнул Серый. — Лида… Она ж говорила: «Я не Соня, а Лида!»

— Близнец?! — недоверчиво пробормотал в ответ Рыжий. — Да брось ты! Не было у Соньки никакого близнеца, я ж ее с пятого класса…

И едва успел увернуться — напарник целил кулаком ему в голову.

— Заткнись! — прошипел Серый, трясясь от ненависти. — Потом побазлаем, кто с кем в школе учился! Драть отсюда надо, понял? Ноги делать!

— Но как? — простонал Рыжий. — На окнах решетки! Давай лучше отсидимся, может, Сонька уйдет?

— Ну, раз Лиды нет, придется нам ее подождать, правда, Анри? — послышался в этот миг Сонин голос. — Садись вот сюда, со мной рядышком… Нет, погоди, я под себя сумку подложу, а то как-то холодно.

Рыжий шатнулся к стене, потому что ноги вдруг сделались как макаронины.

— А вдруг она тут до упора будет сидеть? — выдохнул он. — Или, чего доброго, полицию вызовет, чтоб дверь ломали? Увидит, что сестра не идет, перепугается — и…

— Я ж говорю — удирать надо! Доставай нашу пукалку.

Рыжий выдернул из кармана пластмассовый пистолет.

— Как настоящий, — мрачно хмыкнул Серый. — Чуть только выскочим — ткни Соньке в рожу. А я в пса из баллончика пшикну.

— Главное, не промахнись и в кого другого не пшикни, — посоветовал Рыжий. — В меня, например. Да и вообще — там еще осталось что-нибудь, в баллоне-то?

— Вот заодно и выясним, — хладнокровно ответил Серый. — В нашем деле главное — моральный перевес. Как выскочим — сразу лётом, лётом вниз по лестнице! Понял? Нет, погоди.

Он вернулся в комнату. Послышался треск, и Серый вновь вышел в прихожую, держа в руках два лоскута.

— Вот от покрывала отодрал. — Он протянул один лоскут приятелю. — Морду завяжи, чтоб Сонька тебя не узнала. И шляпу надень, волосы спрячь.

Он сорвал с полки над вешалкой совершенно ковбойский «стетсон» и какую-то кепку. После мгновенного раздумья нахлобучил кепку на себя, а «стетсон» отдал подельнику. Рыжая голова утонула в шляпе до самых бровей, и Серый удовлетворенно кивнул. Еще минута ушла на то, чтобы тщательно завязать снизу лица.

Потом Серый на цыпочках приблизился к двери и принялся осторожно поворачивать рукоять замка.

Решить, конечно, это одно, а вот сделать… Богдановы лихорадочно собирали справки, обзванивали детские дома. И сразу — обухом по голове: на усыновление огромные очереди, ждать придется самое малое пять лет.

Аня чуть в обморок не упала с телефонной трубкой в руках. Пять лет! Сейчас ей 27, а тогда будет 32. И ведь это — «самое малое»… Как выдержать? Как дождаться? Как взять себя в руки? А у Димы — хватит ли выдержки и сил? Не плюнет ли он за эти годы на ожидание и не сбежит ли от ревнивой истерички, в которую в одночасье превратилась веселая, милая Анечка?

И пожаловаться на жизнь совершенно некому. Разве можно так вот взять — и признаться в собственной несостоятельности тем самым подружкам, которые всегда завидовали их с Димой неземной любви? Аня за последнее время нарочно отдалилась от всех, чтобы не видели ее исплаканных глаз, поблекшего лица, а на работе вечно отвиралась нездоровьем и держалась до того отчужденно, что с ней уже не решались лишний раз заговаривать.

И вот однажды она нос к носу столкнулась со своей бывшей сокурсницей. Нонна ее звали. Да, точно — Нонна. Дело случилось в автобусе, причем ни сойти, ни увернуться в давке было невозможно, и Аня дорого дала бы сейчас за какую-нибудь аварию, чтобы скрыться от больших, водянисто-голубых Нонниных глаз. Однако эти глаза были полны одного чувства: жгучего негодования. И на Аню сразу, без предварительных вежливых расспросов, это негодование было немедленно выплеснуто, хотя предназначалось вовсе не ей, а Нонниной квартирантке, которая, которая такая… (это было произнесено так же громко, как и все прочее), оказывается, беременна! А ведь был железный уговор: никаких мужчин и детей, приходить не позже десяти вечера, вообще вести себя как порядочная девушка! Ирочка продержалась полгода, потом у нее появился какой-то кавалер… но с некоторых пор ее тошнит по утрам, из туалета доносятся жуткие, отвратительные звуки, она то плачет, то в обморок падает, и по всему видно: плохи дела. И рыдает: похоже, кавалер, узнав о беременности, подружку бросил. Нонне надо было девчонку сразу выгнать, но она, дура, пожадничала: как раз накануне взяла у нее деньги аж за три месяца вперед, ну и потратила их, само собой разумеется. И что теперь делать? Домой, в деревню («Ирка родом из того самого Веринского совхоза, куда нас когда-то на первом курсе отправляли, помнишь, Ань?»), возвращаться не собирается: мать умерла, отец ее сразу прибьет, и вообще — какой смысл позориться? Деньги у нее тают, через три месяца Нонне придется дать ей от ворот поворот, а куда она пойдет с брюхом — на улицу, что ли?!

— Главное дело, — трясясь от возмущения, прокричала на весь автобус Нонна, — она мне на днях говорит: раз аборт делать поздно, может, я рожу, а вы моего ребенка к себе возьмете, а то что это такое: живете одна как перст, ни детей у вас, ни кошки, ни собаки, ни мужа! Ты представляешь?! А мне никто не нужен, тем более какой-то там ребенок, у меня их вон — в четырех классах сто двадцать идиотов, выше головы хватает! И главное, Ирка сказала, что дорого за своего ублюдка с меня не возьмет! Ну, спасибо! Век за нее буду Бога молить! Ой, Ань, пока, я чуть свою остановку не проехала! — И Нонна принялась энергично пробираться к выходу.

Аня пробормотала вслед: «Пока» — и плюхнулась на освободившееся рядом сиденье. Что-то перестали держать ноги. И надо было подумать, хорошенько подумать…

Соня, прикорнувшая рядом с Анри на ступеньке, изумленно встрепенулась, услышав скрежет замка.

Что за черт? Значит, Лида была в квартире? Почему же она не впускала собаку? Неужели так испугалась добрейшего ротвейлера, что заперлась от него на все замки?

Соня с раскаянием качнула головой. Конечно, она сыграла с Лидой плохую шутку, но, расскажи она сестре про Анри заранее, совсем не факт, что Лида согласилась бы «махать не глядя». То есть железно не согласилась бы. А ведь Соне до зарезу нужно было оказаться на кладбище именно в то время, когда уезжал Евгений. Просто грех был не воспользоваться таким подарком судьбы, как появление этой «невинной простушки» Лидочки. Другое дело, что съездила Соня на кладбище зря. Ничего, кроме новых унижений, не испытала.

На глаза навернулись слезы, и Соня смахнула их сердитым движением. А, к чертям. Думай о приятном. О том, например, какую сцену сейчас устроит тебе сестра.

Впрочем, и Соне есть за что устроить сцену дорогой Лидочке!

Ба-бах! Дверь с грохотом распахнулась. Соня едва успела отпрянуть, как мимо нее промчались вниз по лестнице две какие-то сгорбленные фигуры.

Анри взревел и понесся следом. Через миг все трое исчезли, потом внизу тяжело хлопнула дверь подъезда, и все стихло.

«Грабители! — сообразила Соня. — Это были грабители, которые обчистили Женьку!»

Она вбежала в квартиру и тут же кинулась на кухню, где стоял телефон. Схватила трубку — тишина.

Батюшки, провод-то обрезан! Вон какой кусище выхвачен, не меньше полутора метров.

Надо найти мобильный. Куда она его сунула?.. Нет, сначала надо посмотреть, что украдено. Соня метнулась в комнату, бросила встревоженный взгляд на комод — и замерла при виде неподвижного тела в красном платье. Бледно-золотистые волосы разметались на грязном полу, голова неестественно запрокинута, а на шее…

«Так вот зачем им понадобился телефонный провод, — отстраненно подумала Соня. — Вот зачем…»

Не сознавая, что делает, она вышла в коридор — и вдруг качнулась к стене. Ноги подкашивались. Как-то внезапно, словно ударом, до нее дошло, кто это лежит там, возле кровати, и почему такими знакомыми кажутся красные босоножки на поджатых ногах, и красное разметавшееся платье, и пряжа волос.

Это ее босоножки. И ее платье! А волосы… волосы Лиды. Это Лида там лежит. Ее сестра, которую она, Соня, сегодня днем с улыбкой послала на смерть.

Но она ведь не знала!..

Послышался какой-то шорох. Соня подняла помутившиеся глаза и обнаружила, что дверь открывается. Полиция?

Соня слабо загородилась руками.

— Я ничего не знала. Я не хотела… — прошептала она.

И тут все смерклось в ее глазах.

Струмилин стоял в коридоре у окна и тупо смотрел на тающий в сумерках город своего детства, вспоминая окраинные улочки, с оврагами, садами в оврагах и маленькими купеческими и мещанскими домишками. Именно на такой улочке и жил когда-то Андрей Струмилин, а также его приятели: Валерка Шумской, он же Электровеник, Пирог — Петюня Носов — и Кот — Костя Аверьянов. Но все воспоминания об их детстве были давным-давно стерты с лица земли развитым и уродливым градостроительством. Они, конечно, и сами изменились за последние двадцать лет — не то слово, насколько изменились… Кости вон даже в живых не было. Его тоже стерло с земли!

Смотреть на постаревшие, обрюзгшие от привычного пьянства лица дружков Струмилину бывало порою до того тошно, что он еще три года назад зарекался возвращаться в Северо-Луцк. Но вот пришлось все же нарушить зарок, чтобы получить от этого старинного городишки две могучие плюхи: встречу с Костиной вдовой, которая свела друга в могилу, и утрату машины.

Надо это признать: с «Рено» можно расстаться. Нет у Струмилина таких денег, чтобы восстановить машину: ведь прямо на капот какая-то злая сила столкнула с высоты пару-тройку бутовых каменюг весом килограммов в десять каждый, не меньше. Высота была не то чтобы очень большая — метра два, но «Рено» хватило. И дернул же черт поставить машину под этой недостроенной каменной оградой! Главное дело, Струмилин еще посмеялся с ребятами, когда те рассказали, кто ладит такой могучий заборчик. Оказалось, какой-то буржуй откупил себе живописный участок близ речки (она окольцовывала кладбище), принялся строить дом и только потом спохватился: как бы не начали захаживать в гости мертвяки! Ну и давай сооружать из дикого камня эту ограду выше человеческого роста.

Около нее и поставил машину Струмилин, не подозревая, чем это может обернуться. Наоборот, казалось — хорошее, тихое место, не на дороге, не на глазах всякой шантрапы. И вот…

Увидав три каменюги, качественно раздолбавшие автомобиль, они с парнями немалое время стояли в полном ступоре, как физическом, так и моральном, пока Элекровеник не очухался и не завелся с криком:

— Это она нам подгадила! Сонька! Да развались моя утроба, если это не Сонькиных рук дело! Она Кота отравила, она и «Рено» угробила!

Ну да, все как у классика: «Кто шляпку украл, тот и старушку кокнул».

Догадка сия настолько овладела воображением Электровеника, что и потом, когда приехала полиция, он беспрестанно требовал снять с бутового камня отпечатки пальцев и обследовать ту сторону ограды на предмет следов женских туфель.

— Она всегда вот на такенных каблучищах таскается! — азартно орал Валерка, растопыривая пальцы. — Вот на такенных, сантиметров двенадцать!

Он вконец достал полицейского, и тот не поленился — зашел-таки за ограду. Валерка увязался следом. Воротились оба весьма недовольные друг другом, и инспектор сообщил, что на сухой, закаменелой глине женских следов нигде не обнаружено, зато разнообразные мужские имеются в большом количестве.

Итак, машины у него больше нет. Никакой страховки не хватит ее восстанавливать. С другой стороны, как пришло, так и ушло. Они ведь и знать не знали, что на них свалится наследство после смерти маминой сестры, с которой та всю жизнь была в таких плохих отношениях, что они даже не переписывались. Мать давно советовала продать «Рено» хоть за какие деньги, потому что «Раечкино наследство впрок все равно не пойдет».

Да, маманя, как всегда, оказалась жестоко права, и Струмилин находил нечто мистическое в том совпадении, что каюк «Рено» настал именно на кладбище — ведь его прежняя хозяйка тоже пребывала именно на кладбище!

Разумеется, он не стал отягощать следствие версией о вмешательстве нечистой силы, но не поддержал и Валеркины подозрения насчет Сони. Пирог, однако, был согласен с Валерой, и соединенными усилиями они вынудили у инспектора обещание вызвать на допрос Соню Марме… — тьфу, Струмилину после тех жутких и отвратительных фотографий почему-то все время лезла в голову знаменитая Сонечка Мармеладова с ее драдедамовым платочком на худеньких плечиках! — Соню Аверьянову, конечно!

А вот вопрос, верил ли Струмилин, что «Рено» раскурочила Соня? С кладбища уходила она, конечно, в жалком состоянии, но, с другой стороны, от такой твари всего можно ожидать. Да, забавные сюрпризы уготовил для него город детства, и еще разные совпадения имели место быть: как начался Северо-Луцк встречей с полицией, так и закончился! Презабавнейшие совпадения…

— Пройдемте в купе, билетики приготовим, — перебил его мысли приказ хорошенькой пигалицы в форме — проводницы вагона. У нее было точеное надменное личико, миниатюрная фигурка — девочка на славу, только вот волосы, сильно обесцвеченные и чрезмерно взбитые, как яичный белок для безе, портили впечатление. Пилотка колыхалась где-то на полметра от головы и не падала лишь потому, что была накрепко пришпилена или приколота.

«А может, даже пришита или приклеена», — подумал Струмилин, пряча очередную неуместную улыбку и входя в купе, где довольно крепко пахло какой-то алкогольной дешевкой.

— Так, место тридцать третье, — сморщив нос, проводница приняла билет и деньги за постель от невзрачной женщины лет пятидесяти в поношенном темном платье. — Тридцать четвертое… Ваше? — Взгляд, брошенный девушкой на Струмилина, заставил его слегка примириться с дурацкой прической и этим пришитым (а может, приклеенным) «пирожком». — Тридцать пятое, кто у нас на тридцать пятом?

— Я! — гортанно сказал толстяк с игривыми черными глазами, крепко прижимавший к пузу портфель.

«Не он ли так налакался? — подумал Струмилин, приглядываясь к соседу. — Вроде нет. Тетенька тоже не похожа на выпивоху. Стоп, а может, это от меня?.. Да вряд ли, я пил-то всего ничего, да с тех пор часа три прошло, не меньше, и зубы я почистил, и «диролку» грыз».

— Постель будете брать? Хорошо… А кто у нас там спит, на тридцать шестом месте? Эй! — Проводница привстала и подергала за край красного трикотажного платья, свесившийся с верхней полки.

Обладательница платья лежала на застеленной постели прямо в платье, поджав босые пыльные ноги и отвернувшись к стенке.

— Да она небось спит. Я первая пришла, а она уже тут лежала. Вот ее билет, — вмешалась невзрачная женщина, углядев на столике бледно-оранжевый листок. — И деньги за постель. Как раз без сдачи.

— Хорошо, — рассеянно сказала барышня в пирожке, заталкивая свернутый билет в карманчик своего коричневого кожаного бювара. — Но что-то я не припомню, как она садилась. Хотя я пару раз отходила, сменщица оставалась… Ну ладно, пусть спит, билет есть — это главное. Чай пить будете?

Струмилин обрадовался — в горле пересохло:

— Я — да, спасибо.

— Мне тоже принесите, — кивнул толстяк.

— Ну ладно, я тоже попью за компанию, — сказала немолодая попутчица.

— Девушка, вы чай будете? — крикнула проводница куда-то в пространство, но не дождалась ответа. Пожала плечами и пошла было из купе, да вдруг так подвернула ногу, что упала чуть ли не на колени Струмилину. — Ох, извините. Извините! Кто это тут обувь разбрасывает?

Она подняла с пола красную босоножку с высоченной шпилькой:

— Ничего себе! Ноги можно переломать! Аккуратнее надо!

— Это вон девушкины, наверное, — услужливо мотнула головой невзрачная женщина, показывая на спящую. — Мы-то вроде все обутые.

Почему-то при этих словах все дружно проверили, обутые они или нет, хотя и Струмилин, и остальные, конечно, заведомо знали, что никому из них не могут принадлежать эти легкомысленные туфельки. На ногах толстяка оказались ярко-коричневые полуботинки. Струмилин был обут в запыленные кроссовки, немолодая женщина — в стоптанные босоножки неопределенного цвета, а проводница носила крошечные черные туфельки на устойчивой платформе.

— Как можно ходить на таких каблуках, не понимаю! — сказала она сердито, швыряя босоножку под нижнюю полку. — Тем более в нетрезвом состоянии!

«Неужели эта она так налакалась? — подумал Струмилин про спящую. — Неудивительно, что сразу завалилась спать!»

Проводница наконец-то удалилась вместе со своим приклеенным пирожком. Попутчица попросила Струмилина выйти на минуточку — она хочет переодеться и постелить постель.

В эту минуту в купе вновь появился «пирожок» — и три дымящихся стакана в классических железных подстаканниках. Струмилин посторонился, потом вышел. Хотел прихватить с собой стакан, но там явно крутой кипяток. Ничего, пусть остынет.

Поскорее бы попутчица переоделась. Смертельно устал сегодня, вот натурально — смертельно. И ничего в жизни так не хочется, как напиться чаю, завалиться на свою 34-ю полку — и уснуть…

Ну, потом-то способность мыслить связно вернулась к Джейсону. И он посмотрел на фотографию Сони Богдановой уже другими глазами. Нет, очарование этого лица не уменьшилось, и сердце по-прежнему ошалело прыгало, однако Джейсон подумал: «Фотография — все же только фотография. Жаль, что нет видео».

Он сел за компьютер и написал, что красота Сони Богдановой произвела на него огромное впечатление, однако он привык не доверять первому впечатлению и просит прислать ему видеокассету, запечатлевшую Соню в самых разных ракурсах. Например, на пляже или в бассейне, в деловой обстановке и обстановке домашней, во время занятий спортом etc. В нем заговорил бизнесмен, а вернее, купец, желавший увидеть не только казовую сторону предлагаемого товара, но и изнанку его. Купец же написал в конце, что готов оплатить услуги профессионального оператора, только пусть ему сообщат номер банковского счета Сони.

Ответ пришел на диво быстро. За это время Джейсон продолжал посматривать поступающую почту просто так, из врожденной привычки всякое дело доводить до конца, хотя разглядывание множества хорошеньких лиц его уже не забавляло, а раздражало. Красавиц в России не уменьшилось, однако ни одно лицо не произвело на него такого ошеломляющего впечатления, как Сонино. Даже и сравнить нельзя было!

Причем это лицо казалось чем-то знакомым. Джейсон даже начал размышлять: «А не видел ли я ее во сне?» — и внезапно сообразил: да ведь она неотличимо похожа на прекрасную женщину с картины Серебряковой «Прощание славянки». Те же утонченные черты, загадочный взгляд, что-то детское в линии рта. Тот же бледно-золотой оттенок косы. Правда, у той славянки по волосам гуляют сполохи огня — погребального костра ее мужа.

А ради него, Джейсона Полякофф, взошла бы Соня Богданова на костер?

Он теперь подолгу простаивал перед зеркалом. Ну да, привлекательный мужчина, однако ничего особенного, совершенно ничего особенного! Вдруг он ей не приглянется? Вдруг ей вообще не нравятся брюнеты? Вдруг она больше не захочет иметь с ним дела?!

Когда пришла ссылка на файлообменник, где было помещено видео, Джейсон вдруг оробел. А вдруг придется испытать разочарование? Вдруг она маленькая, толстенькая, кривобокенькая, ходит вразвалку, вдруг у нее сиплый или слишком громкий голос, вдруг она, господи помилуй, курит?! Казалось, он не вынесет крушения своего идеала!

И все-таки он справился с приступом малодушия, открыл файл — и обмер. Надолго.

Это была не просто любительская съемка — Джейсону прислали настоящий, профессионально смонтированный фильм. Соня Богданова в лесу и на ипподроме — она оказалась прекрасной наездницей, что необычайно порадовало Джейсона, имевшего трех превосходных скакунов и большого любителя верховой езды, — Соня в небольшой уютной кухоньке готовит обед для немолодой, измученной жизнью, но все еще удивительно красивой женщины, судя по удивительному сходству, своей матери. Соня примеряет платья в магазине — демонстрируя повадки знаменитой модели и отличную фигуру, примеряет туфли, показывая потрясающие ноги, Соня мечтательно смотрит на закатные облака, плетет венок из ромашек, причесывает длинные волосы, струящиеся по ее плечам, как золотая пряжа, смеется с подружками, каждая из которых, сама по себя недурненькая, безнадежно блекнет на ее фоне. Соня поет…

У нее оказался прелестный голосок, совсем небольшой, но такой приятный и задушевный, что у Джейсона невольно защипало в носу. Ну а уж когда он увидел ее в купальнике…

Он утер слезу умиления и, немедленно позвонив в агентство «Qantas»[5], заказал билет из Москвы в бизнес-классе ровно через месяц, считая с сегодняшнего дня, на имя Софьи Дмитриевны Богдановой.

Затем включил ноутбук и самым четким почерком и самым бешеным слогом… откуда это? Тоже Тургенев? Ах нет, Пушкин, «Барышня-крестьянка»! — самым, стало быть, четким почерком и самым бешеным слогом сделал Соне формальное предложение руки и сердца, предложив ей немедленно приехать в Сидней, чтобы окончательно решить все при личной встрече.

Эх, если бы он только мог бросить все и уехать к ней, вернее, отправиться за ней! Но, как назло, именно в эти дни, эти недели он был прикован к делам. Ну а если совсем честно, Джейсон боялся увидеть Соню в убогой российской обстановке. Здесь-то, в Сиднее, он мгновенно огранит свой алмаз как подобает. Лучшие магазины, салоны и все такое. А там, в Северо-Луцке… черт его знает, что за подозрительный городишко, ну просто кошмарно не нравилось ему название! Все еще боялся какого-то последнего, трагического разочарования.

Нет, пусть приедет она. Все-таки не зря ответила на его объявление, не зря прислала фото и, как последнее доказательство серьезности своих намерений, — этот видеофильм. Значит, и он, Джейсон, ей приглянулся — Соня так и пишет в своем письме: «Вы кажетесь мне весьма приятным и порядочным человеком, от души надеюсь, что наша зародившаяся взаимная симпатия даст толчок более серьезным отношениям».

Более серьезным отношениям…

Конечно, она приедет!

Хотелось, чтобы это случилось как можно скорее. Хотелось, чтобы она была здесь уже сейчас! Но Джейсон прекрасно понимал, что раньше чем через месяц это никак не возможно. Письмо с билетом, приглашением, подтверждением его платежеспособности и оплаченной медицинской страховкой будет отправлено экспресс-почтой DHL, то есть в этом Богом забытом Северо-Луцке оно окажется через три-четыре дня. Но Соне же надо устроить свои дела на родине. Вдобавок возможны задержки с визой. А вдруг у нее не готов загранпаспорт? Значит, его придется делать, и делать срочно. И визу оформлять по срочному тарифу. На всю эту срочность Джейсон вложил в конверт — надежный, плотный конверт экспресс-почты, упакованный в дополнительный непромокаемый пакет и скрепленный печатью, — две тысячи долларов. Наверное, она не захочет приехать к нему в чем попало, ей понадобится приодеться. Впрочем, такой красавице не о чем беспокоиться. Да и лучшие магазины и бутики Сиднея отныне к ее услугам…

Джейсон отправил письмо и постарался набраться терпения. Теперь он ничего не может сделать. Надо ждать, ждать…

И что-то сделать со своим подсознанием, которое вдруг сошло с ума и принялось каждую ночь посылать ему эротические сны такой напряженности, что Джейсон даже похудел.

— Просыпайтесь! Пассажир, просыпайтесь! Приехали! Да вы что все, с ума посходили? Просыпайтесь! Станция Горький!

Струмилин с усилием разлепил веки. Такое впечатление, что он только что уснул. Голова как болела вечером, так и болит.

Он хотел повернуться на другой бок, но чья-то назойливая рука вновь вцепилась в плечо и принялась довольно чувствительно теребить, причитая:

— Просыпайтесь! Пассажиры, вставайте! Конечная станция! Немедленно собирайтесь и выходите, а то отгонят поезд на запасные пути, потом оттуда не выберетесь!

Струмилин приподнялся, очумело приоткрыл глаза. С великим трудом дошло: он не дома, а в купе поезда. Он не отсыпается после суточного дежурства, а возвращается из Северо-Луцка. А на часах — шесть. Ох, голова тяжеленная, как с большого бодуна. Хотя что они там пили-то? Всего ничего, и еще днем.

Память возвращалась с трудом. Струмилин тупо озирался, потирая виски и чувствуя себя почему-то выжатым лимоном.

На нижней полке копошился толстяк, натягивая простыню на волосатые плечи и одновременно пытаясь спрятать не менее волосатые ноги.

— Побыстрее можно?! — послышался возмущенный визг, и Струмилин, нагнувшись, увидел внизу знакомый «пирожок». Отсюда, сверху, проводница казалась вовсе крошечной. — У меня уже все пассажиры вышли, а это купе спит как убитое. Билеты принесла — спят. Чай предложила — спят. Всё, вставайте!

Забирайте билеты, вещи — и всё, быстро выходим, а то сейчас полицию позову. Что это вам, вагон или дом отдыха?

Она в сердцах швырнула на полки билеты:

— Тридцать четвертое место — Струмилин, тридцать шестое — Литвинова, тридцать третье — Чуваева, тридцать пятое — Бордо́…

— Не Бордо́, а Бо́рдо, — обиженно поправил толстяк.

— Какая разница? — Не удостоив его и взглядом, проводница в раздражении принялась дергать красный подол, по-прежнему свешивающийся с 36-го места. — Девушка, вы там живы или нет? Просыпайтесь, в конце-то концов!

Скорченная фигура со слабым стоном распрямилась, потянулась.

— Слава богу, жива! Всё, немедленно встаем и выходим! — кричала проводница.

— Да вы сами сначала выйдите, дайте мужикам одеться, — хрипло попросил Струмилин и удивился своему голосу. Ангина, что ли, взялась невесть откуда? Больно уж хреново он себя чувствует. Тело и голову ломит, давление на нуле.

— Ой… — послышалось внизу. — Ой, девушка, мне плохо. Сердце… Ой…

— Ну, медпункт в здании вокзала, — сказала проводница довольно-таки бесчеловечным голосом. — Тут два шага.

— Да вы что, я умираю…

— Секунду, — скомандовал Струмилин, брякнувшись плашмя на полку и споро натягивая джинсы. — Секундочку, я врач.

Спрыгнул — и чуть не зашиб топтавшуюся внизу проводницу, так его вдруг шатнуло. Сердце, чудилось, еле вытягивает… В глазах потемнело, но заставил себя проморгаться.

— Извините, девушка. Что-то голова закружилась. А ну, подвиньтесь-ка.

Женщина в цветастом халатике лежала на своей 33-й полке бледная до жути. На висках бисеринки пота, пульс частит страшно. Странно — у нее тоже резко упало давление. Ладони ледяные, влажные. Дышит неровно.

— Чаю горячего и очень сладкого принесите, быстро, — не оборачиваясь, скомандовал Струмилин.

— Что?! — возмутилась проводница. — Да вы еще за вчерашний чай не заплатили!

— Быстро, я сказал, — рявкнул Струмилин, нашаривая в кармане какие-то деньги. — Вот сотня, хватит?

— Да вы что, мужчина, раскомандовались? — Проводница деньги взяла, но возмущаться не перестала. — Мы уже на станции, понятно вам? На стан-ци-и! Через… — она взглянула на часы, — через пять минут нас отгонят на запасной путь! Мне убираться надо, вагон сдавать. Мне домой надо уходить! Буду я вам тут чаи варить!

— Ой, не надо чаю, — простонала лежащая женщина. — Когда его вчера выпила, мне так плохо стало сразу… Может, заварка?..

— А что заварка? — обиделась проводница. — Не «Липтон», конечно, но вполне приличная заварка, я сама такую пью.

— Отличный чай, очень хороший был чай! — подал голос Бо́рдо. — У меня давление повышенное, иной раз заснуть не могу, так голова болит, а вчера как выпил — сразу уснул, и ничего не болело, и спал как убитый, и сейчас чувствую себя великолепно. Спасибо за чай, девушка!

— Может, кофе лучше выпить? — предложил Струмилин. — Быстрее действует. Есть у вас кофе, девушка?

— Что-о? — Голос проводницы превратился в ультразвук.

— Людочек, ты там как? — послышался ленивый бас, и в купе заглянул высокий полицейский — очевидно, из поездной бригады. — Есть проблемы?

— Не то слово! — прокричала Людочек. — Чай им не нравится! Кофе подавай! Да весь вагон пил этот чай и уже вышел! И ни с кем ничего не случилось!

— Потише и подробнее, — приказал парень, вытесняя проводницу из купе. — Так, пассажиры, предъявим билеты и документы, быстро.

— Слушайте, тут женщине плохо, — сказал Струмилин. — Внезапная гипотония и тахикардия, вы понимаете?

— А то, — авторитетно сказал полицейский, поигрывая резиновой «демократкой». — Чего ж тут непонятного? Паспорт ваш можно глянуть?

— Вы кто? Где я? — послышался вдруг сиплый голос сверху, и все посмотрели на 36-ю полку.

Девушка в красном платье, очевидно окончательно разбуженная поднявшимся бедламом, свесила голову — ее распустившиеся волосы опутали серое омоновское плечо, как золотистая паутина.

Струмилин тихонько присвистнул.

Девушка глядела мутными глазами, потирая горло:

— Вы что здесь все делаете? Как я сюда попала?

Омоновец поморщился:

— Девушка, ну что вы так кричите? Паспорт дайте. Ваша как фамилия?

— Литвинова, — почему-то злорадно подсказала из коридора Людочек. — Место тридцать шестое, фамилия Литвинова.

Струмилин снова тихонько присвистнул.

Полицейский покосился на него, но ничего не сказал и вытянул из-под подушки, на которой спала Литвинова, плоскую черную сумочку с длинным ремешком.

— Позвольте? — Он осторожно, двумя пальцами, вытянул оттуда паспорт в зеленой обложке: — Ваш? Так, правильно, Литвинова Лидия Дмитриевна, год рождения тысяча девятьсот девяностый, место рождения город Комсомольск-на-Амуре, прописка нижегородская… Все нормально.

Струмилин только головой покачал.

Литвинова Лидия Дмитриевна с прежним тупым изумлением оглядывала купе, рассеянно потирая горло, на котором виднелась слабая красная полоса, словно кожа здесь была содрана.

— Ничего не понимаю, — прохрипела она. — Ни-че-го…

«Я тоже», — подумал Струмилин.

— Ладно! Всё! — пронзительно закричала из коридора проводница, у которой, похоже, окончательно лопнуло терпение. — Антон, гони ты их всех в шею! Мне уходить надо, уходить домой, а еще уборка!

— Так начинай убираться, Людочек, — миролюбиво сказал омоновец Антон. — С другого конца вагона и начинай. А я сейчас документики проверю — и отпущу товарищей.

Антон сунул паспорт Литвиновой Лидии Дмитриевны в черную сумочку. Однако он сделал неосторожное движение и чуть не уронил ее. Оттуда выпал зеленый патрончик с аэрозольными духами под названием «Опиум» и еще что-то блестящее, круглое.

— Ой, извините. — Антон собрал вещи с пола и загляделся на золотой перстенек с изящной печаткой. — Что ж вы кольца так неаккуратно кладете? Потеряете и не будете знать где.

— Боже мой! — воскликнула вдруг больная Чуваева, про которую все уже позабыли. — Но ведь это мое кольцо! Мое! Там и гравировка есть, три буквы: ВКЧ, Валентина Кирилловна Чуваева! Это я!

— Есть такая гравировка, — согласился Антон.

— Вы зачем взяли мое кольцо? — жалким голосом вопросила больная Чуваева, возмущенно глядя на Лидию Литвинову. — Вы что, с ума сошли? А… а…

Словно вспомнив что-то, она привскочила на полке и сунула руку под подушку. Вытащила оттуда потертую сумку — видимо, все женщины в мире прячут в поездах сумочки под подушки! — нервно дернула молнию и простонала:

— Кошелька нет! Меня обокрали! Она меня обокрала!

— Деньги свои проверьте, — скомандовал Антон мужчинам.

Струмилин сперва похлопал по карманам пиджака, потом вывернул их, но напрасно — бумажник исчез. Та сотня сохранилась только потому, что завалялась в джинсах.

— Пусто-пусто, — доложил Струмилин, косясь то на заспанное лицо Литвиновой, то на толстяка, который бестолково копался в карманах и в портфеле, шепотом причитая:

— Все деньги! Бумажник! Карта «Виза»! «Эппл»! И… о «Ролекс», мой «Ролекс»!

Он выставил вперед загорелую волосатую руку, на запястье которой остался только бледный след — здесь, очевидно, и находились прежде часы.

Омоновец Антон был парень деловой — он велел всем предъявить багаж. У заторможенной Литвиновой, изумленного Струмилина и ошеломленного Бо́рдо никакого багажа изначально не было, только у последнего оказался портфель с пачкой каких-то бланков.

У Чуваевой имелась при себе скромная дорожная сумка с убогим барахлишком: два платья, теплая кофта, бельишко, чулки, умывальные принадлежности в полиэтиленовом мешочке. Тут же лежала большая коробка дорогих конфет, перевязанная золотистым шнуром. Не дожидаясь просьбы омоновца, Чуваева открыла коробку. Конфеты лежали в серебряных и золотых гнездышках и выглядели ужасно аппетитно.

— Это мне сестра подарила, — всхлипнула Чуваева. — Я сестру навещала.

Ни денег, ни бумажников, ни мобильных телефонов Струмилина и Бо́рдо, ни «Ролекса» нигде не обнаружилось.

— Как же я буду теперь жить? — расплакалась Чуваева. — До зарплаты еще две недели, а с книжки я все давно сняла…

— «Виза»! — хлопнул себя по голове Бо́рдо. — Надо срочно позвонить в банк — вдруг в каком-нибудь банкомате уже снимают деньги по моей «Визе»!

— Да ничего она не снимает, вон же она сидит, — громко фыркнула из коридора Людочек, которая и не подумала идти убираться, и махнула на Литвинову.

Бо́рдо побагровел:

— Где мои деньги? Где моя «Виза»? Где мой «Ролекс»! Куда ты их спрятала?!

— В отделение пройдем, протокольчик составим, — сказал Антон. — Одевайтесь, товарищи, собирайте свои вещички, выходите, надо обыскать купе.

— Подождите, — простонала Чуваева. — Извините… Мне нехорошо, мне надо в туалет.

Ее бледные щеки залились краской, потом она со стонами удалилась.

— Слезайте, гражданка Литвинова, — скучным, официальным голосом приказал сержант Антон, глядя наверх и делая приглашающий жест. — Вы задержаны по подозрению в хищении имущества этих граждан.

— Что? — прохрипела Литвинова, неуклюже спускаясь с полки и чуть не падая на Струмилина. — Что он сказал?

— Что слышали, — холодно ответил Струмилин, размышляя, в самом деле она его не узнаёт или просто делает такой вид.

Она тупо кивнула, машинально обмахнула ладонями босые подошвы и напялила свои многосантиметровые каблуки.

Антон снял с пояса радиотелефон и вызвал подкрепление. Подкрепление в количестве двух крутоплечих коммандос явилось довольно скоро, словно сидело в засаде где-то в соседнем вагоне. Антон коротко объяснил задачу, и рядовые начали обыскивать купе. Сержант же, осторожно подталкивая перед собой спотыкающуюся и как бы еще не проснувшуюся Литвинову, двинулся к выходу из вагона. Следом шли Струмилин, вернувшаяся из туалета Чуваева и Бо́рдо.

Струмилин придерживал под локоток стонущую попутчицу, которая забыла переодеться из халата в платье, и думал, что Сонька-то Аверьянова, оказывается, не только проститутка, но и поездная воровка! И поддельщица документов. Литвинова, надо же!..

Он узнал ее сразу, с одного взгляда на это ошалелое, чуть подпухшее со сна лицо в обрамлении спутанных волос.

Вопрос: почему не назвал ее настоящего имени сержанту?

Эх, где найти такого умного, чтоб ответил…

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Мы с Борисом были, конечно, ужасно разные, до смешного. Я, доживая свои последние девичьи дни, глупо нервничала, плакала, причитала, а он спокойно и деловито трудился ради нашей свадьбы. Когда он вернулся из Маньчжурии, мы поняли, что надо непременно повенчаться, не дожидаясь, пока он окончит институт. И тут оказалось, что я была права, когда сомневалась насчет разрешения на наш брак.

Как раз тогда ждали в Нескучном архиерея, и Боря должен был просить его дозволения на венчание.

Накануне назначенного дня приезда архиерея мы узнали, что его не будет. Тогда Боря и мой отец поехали к нашим батюшкам в Белгород и оставили прошение на имя того же архиерея. Мы были уверены, что он разрешит наш брак, потому что существовал особый циркуляр насчет браков между двоюродными. Мы уже назначили день свадьбы, которая должна была быть в высшей степени простой: без нарядов, без приглашений, без пиршеств. Но вот Борис едет в Белгород и возвращается огорченным: оказывается, не так составлено прошение, нужно «графически» подтвердить родство, а разрешить — это, сказали, дело нескольких минут. На другой день Борис опять едет (двадцать верст на лошадях!) — и возвращается совсем опечаленный: архиерей отказал наотрез.

Я рыдаю, я в отчаянии, я уже ни во что не верю, а Боря отправляется тогда в Харьков искать новых и новых путей.

Первая поездка оказалась неудачной — попы не решались, — однако сведущие люди указали еще на одного, которого в тот раз не оказалось дома. Через день Борис опять едет, хотя ни у кого из родителей уже не осталось надежды на удачу. Про меня и говорить нечего — одни сплошные слезы, рисовать не могу, не сплю, не ем… Помыслить было невозможно, что я Бориса потеряю, а он рано или поздно женится на другой. То, что я смогу за другого замуж выйти, это мне и в голову не шло, я знала, что только ему отдана и в жизни, и после смерти, — а он, оказывается, этим сильно мучился. И тоже для себя мысли об ином браке не допускал, а меня ревновал заранее умопомрачительно. Правда, перед отъездом он сказал мне, что, если съездит попусту, мы просто перейдем в лютеранство, где такие браки дозволены.

Просто, ничего себе!!!

Словом, уехал Борис — и возвращается обнадеженный: добрый пастырь нашелся, правда, запросил немало, 300 рублей, но что делать!

На радостях поехали мы на ярмарку — очень хотелось чего-то такого праздничного! И получили что хотели: что за неистовая пестрота красок, и сильный ветер, и солнце, и все эти юбки, платки, ленты трепетали и переливались самыми яркими, ядовитыми, кричащими красками! Это жизнь была, жизнь… ее яркие краски!

Первым чувством Ани, как только она увидела эту пресловутую Ирочку, была жгучая ревность. «Уродятся же такие!» — подумала она почти со злобой к Природе, которая выпускает на белый свет столь совершенные творения. Бледно-золотые волосы. Полное впечатление, что в глазницы мраморного личика вставлены два сапфира. Восхитительные ресницы, кожа персиковая, губы как мальва. Полное обалдение!

«Жаль, что в придачу к этой уникальной красоте Бог не дал Ирине хоть каплю ума, а судьба не наделила счастьем», — подумала Аня — безо всякой, впрочем, жалости, а с четко выраженным злорадством: уникальные глаза уже сочились слезами, чудный рот жалобно дрожал… Ира не выдержала пристальных взглядов двух незнакомых людей, про которых квартирная хозяйка только и сказала: «Они тебе помогут! Держись за них обеими руками, дурища!»

«Ты представляешь, какого ребенка она нам родит?» — шепнул в это время Дима, приобняв жену за плечи и касаясь губами ее уха, чтобы ни в коем случае не услышала плачущая Ира. У Ани слегка отлегло от сердца.

— А тот мужчина… ну, ваш любовник, от которого вы забеременели, он тоже внешне привлекателен? — спросила она с металлическими интонациями, нарочно выбирая эти шокирующие, неприлично-откровенные слова, без всяких эвфемизмов, на которые вообще-то была большая мастерица. Это чтобы поставить Ирину на место. Та вроде бы и так стояла — ниже низшего, однако Ане с самого начала хотелось еще больше согнуть ее длинную, воистину лебединую шею.

Девушка взглянула на нее остекленевшими от слез глазами, как бы не понимая, о чем речь, потом неловко зашарила под вязаной кофточкой, узковатой для ее потрясающей груди, и вынула смятую фотографию размером с открытку.

— Умора! Она фото этого подлеца еще и на груди носит! — фыркнула присутствовавшая при встрече двух заинтересованных сторон Нонна. — Он ее бросил, а она его — у сердца!

Аня взяла снимок двумя пальчиками, брезгливо передернувшись: фотография еще хранила тепло Ириного тела и слегка пахла ее потом. И тут же рот ее изумленно приоткрылся: в жизни она не видела мужчину красивее, чем тот, который был изображен на снимке!

За ее спиной Дима издал какой-то странный звук, и Аня мигом поняла, что настал его черед переживать муки ревности и жестоко комплексовать по поводу своих веснушек, и очков минус восемь с половиной, и курносого носа, и жалкой бороденки, которая почему-то никак не хочет расти — лезут все какие-то клочки. И своим любящим сердцем она пожалела Диму, у нее даже слезы навернулись на глаза от этой жалости, и сразу стало легче дышать.

Ничего! Пока они с Димой вместе, они все переживут! Ну и пусть Ирка — неземная красавица, ну и пусть при взгляде на ее любовника у Ани задрожали коленки — у нее есть Дима, а это дороже всех и всяческих красот. Надо думать только о будущем ребенке, который вернет им с Димой счастье. Ирку воспринимать исключительно как инкубатор. А того красавчика выкинуть из головы.

— Берем! — решительно стукнула Анечка себя по колену, но тотчас спохватилась: — Я хочу сказать, что с этой минуты мы берем на себя все заботы и о вас, Ирина, и о будущем ребенке. Предлагаемый генофонд нас устраивает, не правда ли, Дима? Но прежде следует составить что-то вроде договора, да?

— Не что-то вроде, а именно письменный договор из нескольких пунктов, в которых будут четко предусмотрены взаимные обязательства сторон, — солидно кивнул Дима, который хоть и работал в НИИ ихтиологии, был по внутреннему призванию юристом. Анина свекровь до сих пор причитала, что Дима пошел на биофак, а не поступил в заочный юридический институт. — Это я беру на себя. К сожалению, наш договор нельзя заверить по всем правилам в юридической консультации, однако мы проработаем все мыслимые и немыслимые «про» и «контра», а свидетелем будет выступать Нонна Алексеевна. Так что имейте в виду, Ирина, в случае чего, нарушения каких-то обязательств, этот договор будет считаться на суде — если дело дойдет вдруг до суда! — полноценным документом. А пока… пока можно считать, что в силу вступает устная договоренность?

— Ладно, — кинула своей повинной головой Ира. — Только… только вы не можете дать мне немножко денег прямо сегодня? Сейчас? Авансом. Потому что… у меня уже ни копейки не осталось, честное слово, а надо же есть, и на мне платья начали трещать, надо что-то купить, чтобы скрыть живот, а то вдруг меня какие-нибудь знакомые увидят…

— Деньги вам ни к чему, — с теми же металлическими интонациями, уже прочно закрепившимися в ее голосе, произнесла Аня. — Платье вам я сама куплю, а лучше — сошью, потому что я вполне профессионально шью. Вы по-прежнему будете жить у Нонны Алексеевны, именно ей будут выделяться суммы на оплату вашего жилья и на текущие расходы. Нонна Алексеевна будет следить за вашим питанием, покупать продукты. Смысл в том, чтобы вы днем ни на шаг не выходили из квартиры. Вас никто не должен видеть, ваша беременность должна сохраняться в полнейшей тайне, усвойте это с первой же минуты! Ежевечерне мы с мужем будем приходить за вами и вместе гулять. Прогулки перед сном весьма полезны, — сочла нужным добавить она.

Черт знает, почему Аня несла такую жуткую казенщину! Отродясь она так не говорила, наоборот, все подружки восхищались образностью и богатством ее речи. «Ты, Анечка, говоришь, будто стихи читаешь. Или роман!» Ну а сейчас она будто бы декламировала инструкцию к электроутюгу. Или холодильнику. Но ей было необходимо именно это, чтобы не сорваться, чтобы не разлиться слезами от жалости к себе, к Диме, к этой отвратительно красивой девчонке, к младенчику, в конце концов, которого родная мать бестрепетно отдаст чужим людям — бестрепетно, но отнюдь не бесплатно. Причем потребовала деньги в долларах. Ну да, рубль дешевеет со страшной силой, а что будет к тому времени, когда Ирка родит?! Сколько денег на нее уйдет — подумать страшно, ведь придется покупать доллары на черном рынке! Все сбережения, отложенные на машину, на это уйдут. А сколько еще займет переезд…

Да, с Хабаровском, родным, любимым, зеленым, решено было проститься навеки. А что делать? Пусть это краевой центр, но, по сути, большая деревня, старожилы все друг друга знают, если не лично, то повязаны общими знакомыми. Здесь невозможно сохранить тайну усыновления, а это было для Ани непреложным условием будущего счастья. Если она оказалась несостоятельна как женщина — пусть не по своей вине, но не станешь же это объяснять каждому! — то об этом никто не должен пронюхать. Дима тоже считал, что в интересах будущего ребенка не знать, что его вырастили и воспитали приемные родители, а родная мать продала за деньги. Мальчик (девочка) должен (должна, нужное подчеркнуть) с первого мгновения знать только одну маму — Аню и одного папу — Диму. Итак, подальше от Хабаровска!

Куда конкретно ехать — такого вопроса не было. Сокурсник и друг Димы Коля Вострецов сто раз звал его в Горький, где работал в закрытом оборонном КБ, имевшем дело с подводными лодками и очень заинтересовавшемся темой Диминой кандидатской диссертации: «Миграции глубоководных рыб в связи с геотектоническими процессами». В любую минуту, стоило Диме только сказать «да», его должна была ждать квартира и зарплата, настолько превосходящая жалкие подачки НИИ ихтиологии (пусть и с дальневосточной надбавкой!), что ни один здравомыслящий человек не стал бы сомневаться. Но романтик Дима сомневался, потому что больше Ани любил на свете только Амур-батюшку. Ну что ж, в Горьком будет Волга, которая, как известно, матушка…

Сегодня же, вернувшись домой, Дима позвонит в Горький (учитывая семичасовую разницу во времени, там как раз будет утро, самое время начинать новую жизнь!) и скажет Коле, что согласен переезжать. Но не сразу, а только через четыре или пять месяцев. Потому что жена беременна, и врачи не рекомендуют ей перелетов или длительных переездов. Вот как родится малыш — тут они, Литвиновы, и нарисуются в Нижнем, и Дима незамедлительно приступит к работе.

А пока они будут выгуливать по вечерам, в темноте, Ирину, и платить Нонне за молчание, и… ладно, о будущих проблемах не стоит загадывать. Главное, усвоила для себя Аня, чтобы на этих поздних прогулках Дима держался подальше от Ирины. Она сама будет вести Иру-инкубатор под руку, а Дима — поддерживать ее. Свою жену! Пусть Дима в договоре исключает малейшую юридическую неприятность, а об исключении неприятностей бытовых позаботится сама Аня.

Перрон уже давно опустел, когда задержавшиеся пассажиры девятого купе вывалились наконец из вагона. От свежего воздуха Струмилину стало полегче. Однако женщины еле тащились, Литвинова чуть вообще не свалилась с подножки. Глаза у нее закрывались на ходу, словно девушка никак не могла проснуться. А может, она просто-напросто мастерски притворялась, кто ее знает.

Антон эскортировал свою команду в здание вокзала, как вдруг из боковых ворот выскочил тощий молодой человек с взлохмаченными волосами и суматошно огляделся. Но тут же встревоженное выражение его лица сменилось на облегченное, и он пронзительно заорал:

— Лидочка! Вот он я, погоди!

Все невольно вздрогнули и приостановились, уж больно громко он орал.

Парень подскочил к Литвиновой и схватил ее за руку:

— Приветик! Извини, проспал. Пошли. Слушай, ты чего такая?

Литвинова смотрела на него, медленно моргая и потирая горло. Ресницы порхали, как бабочки.

Струмилин покачал головой. Сам не знал почему — просто покачал, и всё.

— Вы знаете эту женщину? — сурово спросил Антон.

— Конечно, — кивнул тощий. — А что?

— Назовите ее.

— О господи! Лидочка ее зовут, то есть Лида Литвинова. А в чем вообще дело?

— Отчество у нее какое? — вел свою линию Антон.

— Не знаю, — дернул плечами парень. — Зачем мне ее отчество? Вы у нее спросите. Лид, как тебя по батюшке, а? Будем заодно знакомы, — вдруг шутливо раскланялся он. — По паспорту я Алексей Степанович Семикопный, для друзей Лёха, в просторечии Леший. А вас как именовать, барышня?

Литвинова продолжала моргать, а Струмилин подумал, что он откуда-то знает этого Лешего вместе с его шевелюрой.

— Лид, да ты что? — вдруг встревожился «в просторечии Леший». — Ты что какая-то не такая? Ух, елки! Опять началось, да? Ты чувствовала, что опять начинается?! Поэтому и просила тебя встретить сегодня? Ах ты бедняжечка…

Лицо его сморщилось так жалобно, что показалось, будто веселый и болтливый Леший сейчас разревется, как девчонка.

— Вы что имеете в виду? — прищурился Антон. — Что начинается?

— Ломка небось, — хмыкнул Бо́рдо. — Наркоманит девочка, да?

Струмилин снова покачал головой — на сей раз вполне осознанно. Вот уж кого он с одного взгляда мог узнать, так это нарков: и «запойных», и начинающих. Здесь никаких признаков, ни малейших.

— Что-о? — обиделся Леший. — Сам ты наркоманишь, толстый! У нее… — Он понизил голос. — У нее последнее время бывают провалы в памяти.

— Да брось! — недоверчиво сказал Антон.

— Это кто здесь толстый?! — сообразил наконец обидеться Бо́рдо.

— Ты, — вскользь бросил Леший. — Очень толстый. И надоедливый. Отвянь, не путайся по ногами. Я серьезно — насчет памяти. Бывали случаи, что она забредет куда-то — и не знает, как домой вернуться. И на работе у нее последнее время из-за этого жуткие проблемы.

— Вы знаете, где она работает? — поинтересовался Антон.

— Ну, такого одного места вообще-то нет… — замялся было Леший.

— Понятно: лицо без определенных занятий, — гнул свою линию непреклонный сержант.

— Да ладно-ка! — обиделся Леший. — Я только имел в виду, что она по договору работает в разных местах, а так-то у нее совершенно определенная профессия. Лида — дизайнер. И классный дизайнер, скажу я вам! Вот вы были, к примеру, в клубе «Ля ви он роз»?

— Лови… кого лови? — насторожился Антон.

— Да нет, это по-французски — «Жизнь в розовом цвете», есть такая песенка у Эдит Пиаф, слыхали?

Антон многозначительно промолчал.

— Нет, конечно, вы не могли бывать в этом клубе, он ведь женский! — хихикнул Леший. — Может, вам приходилось… — Он обернулся к Чуваевой, но тотчас затряс головой: — Извините. Там для богатых, увы. Для очень богатых! Туда ходит жена мэра, и губернаторша, и эта безумная теледива, как ее… Тамара Шестакова, и наша главная либералистка Нелли Собакина, и жена знаменитого Бусыгина. Ну, олигарха бывшего, которого посадили! Мужик, понимаете, в колонии парится, а она шейпингом в «Ла ви он роз» развлекается!

— Ну так ведь Бусыгин успел все имущество на ее имя переписать, — скандальным голосом сказала вдруг очнувшаяся Чуваева. — Все эти магазины, к которым нормальному человеку теперь и подступиться нельзя, это ж все ее, Бусыгиной! А ведь ему присудили: столько-то лет с конфиксацией имущества. Черта с два! Вернется с зоны — и вся конфиксация псу под хвост. У женушки и то, и се, и пятое, и десятое, магазинов не сосчитать!

— Некоторые из этих магазинов и «Ла ви он роз» оформляла Лидочка. — Для наглядности Леший подергал за руку девушку, которая стояла, чуть покачиваясь и полузакрыв глаза, словно опять задремала. — Мы с ней на этой почве и познакомились: она мне кое-какие заказы давала. Я ведь художник, и тоже, знаете, не из последних!

Он было приосанился, но тотчас спохватился, с жалостью взглянул на Литвинову:

— Вот навалилась вдруг на человека беда… Она рассказывала, что год назад упала, подвернула ногу, ударилась головой. И с тех пор… Она все время носит при себе документы, чтоб можно было сразу узнать, кто она и где живет. И друзья, знакомые ее все время пасут, прозванивают, проверяют, вернулась ли вечером домой.

— Она что, незамужняя? — поинтересовался Антон.

Леший кивнул.

Струмилин перевел дыхание.

— Вроде есть какой-то кавалер… — протянул Леший.

Струмилин стиснул зубы.

— А скажите, Семикопный, — вкрадчиво поинтересовался Антон, — ваша знакомая только провалами в памяти страдает или заодно клептоманией?

Леший так и вытаращился. Глаза у него и без того были большие, особенно для изможденного лица, так что теперь он сделался похож на свежевываренную креветку, тем паче что резко залился краской.

— Поосторожнее, мент! — сказал Леший, так грозно посунувшись к Антону, что тот малость отшатнулся и даже забыл оскорбиться. — Не надо шить дело порядочному человеку!

— Очень порядочному! — в один голос возмутились Чуваева и Бо́рдо. Переглянулись чуточку испуганно — и зачастили, перебивая друг друга: — Она нас всех ограбила! Все купе! Обчистила! Похитила наши вещи! У меня украла кошелек и кольцо! А у меня бумажник, карту «Виза», и «Эппл», и «Ролекс», мой «Ролекс»! И молодого человека тоже ограбила… вы чего молчите, молодой человек?

Струмилин пожал плечами и вдруг ощутил на себе взгляд Литвиновой. Взгляд был уже не такой тупой и сонный, как прежде. Что-то в нем металось, какая-то мысль, а может, попытка понять, что происходит. Или девушка просто удивлялась, что он молчит и не обличает ее перед ошеломленным приятелем?

— Ни суя хебе, — пробормотал Леший, запустив обе руки в волосы и с силой ероша их, отчего шевелюра приняла уж совершенно дикий вид. — Ни су-я…

Антон поперхнулся, но тотчас принял прежнее суровое выражение.

— Да нет, быть такого не может! — пламенно вскричал Леший. — Зачем ей? Она не нуждается! То есть денег, конечно, никогда не бывает слишком много, но все-таки! Она как раз получила в своем клубе за одну штучку классную, поехала в Москву купить себе кое-что…

— Минуточку! — перебил Антон и повернулся к вагону, на подножке которого все это время висела, навострив ушки, Людочек, напрочь расставшаяся с бредовой идеей уборки. — Где Литвинова садилась?

— Билет у нее от Москвы, это правда, но в Москве это купе было пустым совершенно, я точно знаю, — сообщила проводница. — То есть она села в Северо-Луцке, я еще удивилась, когда проверяла билеты, а потом подумала, какая разница?

— А ты ее не спросила, почему садилась в Луцке, если билет от Москвы?

— Да ты понимаешь… — зашныряла глазами Людочек, — если честно, я не видела, как она садилась.

— То есть?! — нахмурился Антон. — Каким же образом она прошла? Не с неба же свалилась?!

— Не с неба, не с неба, успокойся, — послышался мужской голос. — Она садилась через последний вагон, и не одна, а с любовником.

Какое-то волнение не давало Джейсону покоя все это время, так и грызло, так и точило! Хотя жизнь редкостно ополчилась против него именно в эти недели. Полное ощущение, что на него некто неведомый напустил порчу, выражаясь языком его предков. Акции «Вуул Полякофф» упали в цене с внезапностью, заставлявшей предположить не случайность, а злой умысел. Невиданная засуха обернулась страшными пожарами, буквально за сутки уничтожившими гектары пастбищ. Хуже того — несколько самых ценных отар оказались отрезаны огнем и погибли.

Словом, ему тяжело приходилось, по-настоящему тяжело, и он привык каждый день ждать от судьбы какой-нибудь новой пакости, но такого он не ожидал: пришло письмо от Сони, где сообщалось, что она не приедет.

Нет, она не передумала. Соня попала в аварию и лежит сейчас в больнице, с ногой на вытяжке и в гипсовом корсете. Лежать ей сорок пять суток, то есть никак не успеть вылететь в назначенный мистером Полякофф срок. И оформлением визы сейчас заниматься нет никакой возможности. Она попросила свою мать сдать билет, чтобы купить другой, на более поздний срок, однако, к сожалению, ей сообщили, что это невозможно, сдать его и получить обратно деньги может только тот, кто его заказал. Поэтому она возвращает билет.

Ей очень неприятно это сообщать, но деньги, присланные мистером Полякофф, пришлось истратить на врачей. Зато она теперь лежит в хорошей больнице, за ней прекрасно ухаживают, у нее даже появилась надежда на выздоровление и, возможно, когда-нибудь — даже на встречу с милым, добрым Джейсоном, которого ей, конечно, Бог послал.

Письмо выпало из рук Джейсона. Больше всего его поразило даже не известие об аварии, хотя это само по себе кошмар, ужас, а эти осторожные слова «возможно, когда-нибудь»… Что это значит? Ее стремление выйти замуж за Джейсона Полякофф охладело? Или… или она не верит в возможность своего выздоровления?

Утерев с висков ледяной пот, он протянул руку к телефону, чтобы немедленно заказать себе билет в Москву, однако в это мгновение телефон разразился пронзительным звоном. Джейсон, вздрогнув, схватил трубку.

Звонила рыдающая мать. Айзек, кузен Джейсона, увезен минувшей ночью в больницу с диагнозом — передозировка наркотиков. Причем не из собственного благопристойного дома, а из какого-то гнусного притона. Фотографии во всех газетах… Мать Айзека, Джессика, лежит с инфарктом.

Успокоив мать и пообещав ей немедленно заняться делами проклятых родственников, он отправил в Северо-Луцк письмо с изъявлениями своей любви и готовностью ждать сколько угодно. В DHL помчался курьер с конвертом, в котором лежали три тысячи долларов — на скорейшее излечение Сони. В прилагаемой записке Джейсон требовал извещать его о могущих быть денежных затруднениях незамедлительно. И еще он обещал выехать в Россию по возможности скоро, как только закончит некоторые неотложные дела.

А ночью увидел странный сон. Снилось ему, что на его глазах здание знаменитой Опера-хаус, расположенное, как известно, на воде, вдруг пошло ко дну Сиднейского залива — со всеми своими солистами, оркестром, хором, кордебалетом и зрителями. Он-то, Джейсон, стоял в это время на берегу среди множества зевак и слушал, как из тонущего здания доносится поющий женский голос.

Это был голос Сони Богдановой.

— Привет, Крохаль. — Антон за руку поздоровался с невесть откуда взявшимся малорослым худеньким мужчиной в форме проводника. — А ты откуда знаешь, как эта гражданка попала в поезд?

— Так последний вагон — это ж мой. В Северо-Луцке только встали, началась высадка, и вдруг подходит ко мне мужик. Лет этак за тридцать, высокий, мордатый, кучерявый. А на руке у него висит вот эта…

Он подмигнул Литвиновой, которая держалась так, словно все происходящее не имело к ней ни малейшего отношения. Смотрела в пространство остановившимися, безжизненными глазами, потирала горло да изредка переминалась с ноги на ногу, словно было неудобно стоять на слишком высоких каблуках. И даже сообщение о том, что ее при посадке сопровождал любовник, не вызвало у нее ни капли смущения. Ну а остальные так или иначе отреагировали: Леший воззрился на Литвинову с удивлением, Струмилин в очередной раз скрипнул зубами, Бо́рдо хмыкнул, Людочек с Антоном переглянулись, а Чуваевой, похоже, вообще было противно на все это смотреть: она демонстративно отвернулась и от проводника, и от растрепанной особы в красном платье, которая, конечно, была профессиональной воровкой.

— Он-то вроде еще ничего был, а эта — в дымину. Ножки заплетаются, глазки закрываются. Ну все, ну полный никакизм! Это ж надо, думаю, вот нализалась девушка! — Крохаль покачал головой. — А мужик показывает мне ее паспорт, билет и говорит: «Слушай, говорит, товарищ, выручи, а? Ко мне вот подруга приезжала, ну, мы отметили это дело, конечно, а какая-то сволочь жене моей про нашу любовь настучала. На хазе у приятеля, где мы встречались, ей нас застать не удалось, предупредили меня дружки, так, представляешь, приперлась дурная баба на вокзал! Я ее издали увидел, как она к шестнадцатому вагону чешет. Мне бы смыться, домой загодя добраться, чтоб как ни в чем не бывало, но Лидка, видишь ты, в полной отключке, не могу ж я ее бросить!» — «Вполне тебя понимаю и всяко сочувствую, — говорю ему, — но чем я-то могу помочь? Посадить барышню в свой вагон? Не получится, у меня полный комплект и еще двое сверху». — «Нет, у нее в шестнадцатом вагоне свое место есть, тридцать шестое, пусть на нем и едет. Мне бы ее через поезд втихаря протащить, на полку запихать, а самому смыться, пока баба моя не заметила. Выручи, говорит, друг, а я тебе…» — Тут проводник по фамилии Крохаль осекся, но почти тотчас продолжил: — Выручить, словом, попросил как мужчина мужчину. Конечно, в жизни всякое бывает, я ведь и сам человек… Билет у этой его подружки я проверил, паспорт, все в порядке. Ну ладно, говорю, тащи ее через тамбуры, и флаг тебе в руки. Ну и всё. Потом я закрутился и забыл обо всем, а сейчас смотрю, вы тут колготитесь. Чего случилось-то?

— Чего случилось? — яростным шепотом повторил Бо́рдо. — Случилось то, что вам навешали лапши на уши! Это был, конечно, не любовник ее, а сообщник. А может, по совместительству и любовник, это роли не играет. Теперь я все понял! Эта… — в горле у него что-то выразительно клокотнуло, — она была вовсе не пьяная, а только притворялась. И не спала она, а просто лежала и выжидала удобного момента, когда нам принесут чай, но ей еще надо было, чтобы она осталась в купе одна, и такой момент был. Я и эта женщина, — Бо́рдо указал на Чуваеву, которой, похоже, стало вовсе невмоготу, так что она даже побрела со всеми своими вещичками куда-то в сторонку, уже не веря в победу справедливости, — пошли умываться, а вы, — указующий перст Бо́рдо воткнулся в Струмилина, — вы еще стояли в коридоре. И она, Литвинова эта, улучила момент, подсыпала нам что-то в стаканы, а сама снова притворилась спящей. Мы выпили, как зайчики, — и вырубились. Тогда она спокойно спустилась с полки, обобрала нас, как липок, а вещички вынесла из купе и где-то припрятала. В купе ведь ничего не нашли?

Антон обернулся к одному из своих коммандос, топтавшемуся рядом с Людочком, и товарищ огорченно покачал головой.

— Вот видите! — торжествующе вскричал Бо́рдо. — Она все это вынесла и припрятала где-то в тамбуре, или в другом вагоне… не знаю! Всё там, всё, и деньги, и «Виза», и «Эппл», «Ролекс», мой «Ролекс»!

— Их ты! — вдруг воскликнул Крохаль. — Вот это да! А говорят, бомба два раза в одну воронку не бьет.

На него никто не обратил внимания, потому что в этот миг Леший страшно рассвирепел и с вытаращенными глазами попер на Бо́рдо, бормоча:

— Возьми свои слова обратно, ты, толстый, понял?!

— Спокойно, — быстро сказал Струмилин, становясь между ними и сам себе удивляясь. — Спокойно. Давайте разберемся. Тут все замешано на случайности. А вдруг бы мы не захотели пить чай? Что тогда? Тогда весь ее план рухнул бы. Как-то все это очень ненадежно!

— Вы не Шерлок, нет, не Шерлок! — пренебрежительно вскричал Бо́рдо. — Не стали бы пить чай, она придумала бы что-то другое. Еще надо проверить, что у нее там за духи. Может, не духи вовсе, а усыпляющий газ! — Он вдруг побледнел. — Я знаю!.. Знаю! Она нам подсыпала в чай клофелин! Именно поэтому мы и вырубились начисто.

— Если бы клофелин был подсыпан, на поверхности чая образовался бы белый налет, — сердито пробормотал Струмилин. Сердился он не на Бо́рдо, а на себя. — Это все ерунда, что в кино показывают, будто таблетку бросают или сыплют порошочек. Надо налить особых глазных капель, тогда никто ничего не заметит. Эти капли и есть клофелин.

— А вы откуда знаете? — хором спросили Антон и Бо́рдо, и лица их сделались вдруг весьма схожи.

— По долгу службы, — хмуро сказал Струмилин. — Я на «Скорой» работаю, приходилось сталкиваться, знаете ли.

— Ну, подлила, какая разница! — отмахнулся Бо́рдо. — Надо сделать анализ остатков чаю, и там обязательно обнаружится…

— Ты их стаканы еще не мыла? — с особым, хищным выражением лица обернулся Антон к Людо́чку, но та оскорбленно поджала губы:

— Уж давным-давно помыла! Терпеть не могу грязной посуды.

— О-у! — взвыл Бо́рдо. — Какой бардак!

— Да успокойтесь, — с досадой вмешался Струмилин. — То, что человека травили именно клофелином, определяют по последующим симптомам. Это падение давления, редкий пульс, общая слабость. А вы, видимо, гипертоник, поэтому просто спали мертвым сном, и давление у вас нормализовалось. Остальным пришлось тяжелее… Похоже, похоже на клофелин… Хотя нет!

— Почему нет? — спросил Бо́рдо с ноткой обиды.

— Потому что у всех должны быть симптомы одинаковые. А вот у этой женщины, — он поискал взглядом Чуваеву и закончил растерянно, глядя в ее значительно удалившуюся спину, — у нее почему-то не брадикардия, а тахикардия выраженная была, то есть не редкий пульс, а, наоборот, частый. Как будто ей отдельно налили не клофелин, а, к примеру, аминазин. Но зачем? Ведь от аминазина так вырубиться невозможно, она бы почувствовала, что с нее снимают кольцо…

— Погодите, Чуваева! — вскричал Антон, заметивший наконец исчезновение пострадавшей. — Вы куда уходите? А свидетельские показания?!

— Вспомнил! — Крохаль вдруг ударил себя по лбу. — Вспомнил, где я ее видел! Месяц назад — я тогда еще на питерском рейсе работал — было точно такое ограбление! И, представляете, мужики, ее, эту Чуваеву, там тоже грабанули. Я сейчас фамилию услышал — и вспомнил. Вот не везет бабе, это же ужас! Я ж говорю: бомба второй раз в одну воронку падает. Какого-то парнишку там повязали, всех ограбили, а его почему-то нет, и вдобавок у него в барсетке колечко нашли этой Чуваевой, печатку с буквами ВКЧ, вэ-ка-че.

Антон, часто моргая, поглядел на него, на Струмилина, на Бо́рдо — и вдруг, лапая кобуру, ринулся по перрону, громогласно взывая:

— А ну, стойте! Чуваева, стойте! Остановитесь! Полиция!

По перрону прокатилась трель свистка, и, словно борзые псы по сигналу выжлятника, еще два полицейских выскочили из вагона и помчались на выручку Антону. За ними рванули Бо́рдо, Крохаль и Людочек, так что через мгновение около 16-го вагона стояли только Струмилин, Леший и… она.

Литвинова.

— Соня, — вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, шепнул Струмилин, делая шаг к девушке, — вы меня помните? Вчера на кладбище…

Серые глаза уставились на него с прежним отрешенным выражением. Она его не помнила, не узнавала! Или… или это и впрямь была не она?!

— Уймись, медицина, — сердито сказал Леший. — Спасибо за помощь, конечно, но ты что-то напутал. Какая Соня? Это Лида! Правда? — Он повернулся к девушке: — Лида! Лида!

Она потерла шею, поглядела на него как бы в задумчивости, а потом вдруг кивнула:

— Да… Ли-да…

— Ну вот и славненько! — обрадовался Леший. — Ну вот и замечательно! Давай я тебя домой отвезу, Лидочка. Пошли?

И они ушли, а Струмилин так и остался стоять на перроне.

Аня тогда думала, что это были самые тяжелые дни в ее жизни — дни ожидания.

Да, она знала, что это будет нелегким испытанием, но чтоб до такой степени… Не передать, сколько раз ей хотелось плюнуть на все на свете, крикнуть Ирке: «Пошла ты к черту!» — и убежать бегом, волоча за руку Диму! Не передать, сколько раз во время ночных прогулок ей хотелось иметь в кармане маленький дамский пистолетик — хорошенький, убористый, такой, что прячется в ладони, однако вполне убойный: чтобы прямо сквозь пальто всадить всю обойму в Иркин бок!

Чудовищно звучит, да? Но Ирка кого угодно могла превратить в чудовище, потому что сама была таковым.

Распутным и хитрым чудовищем.

Условия договора, который был подписан обеими сторонами по доброму согласию и скреплен подписью свидетеля — Нонны, — она пыталась изменить раз двадцать. Прежде всего потому, что обещанная сумма очень быстро стала казаться ей недостаточной.

Ничего себе, да? Они эти деньги на машину копили несколько лет, и сколько же в этих деньгах воплотилось неудовлетворенных желаний, сколько неполученных удовольствий, некупленных красивых туфелек (почему-то из всех женских радостей Аня была особенно неравнодушна к дорогой обуви)… А ведь они еще и содержали Ирину, покупали ей еду — только с рынка, все самое свежее и лучшее, Аня гнулась за машинкой, нашивая наряды для ее растущего, как на дрожжах, брюха! И все мало, ей все казалось мало!

Что-то в ней было такое… непереносимое. Лишь на первый взгляд выглядела эта барышня страдающим ангелом и чудом красоты, а на поверку оказалась просто жадной, расчетливой тварью. Аня ничуть не сомневалась, что Ирка, забеременев от своего любовника, нарочно не стала делать аборт: надеялась, что он бросит жену и бегом побежит в загс с красоткой, у которой только и есть, что умение заводитьмужиков.

Но уж это Ирка умела делать в совершенстве, и Аня, которая вообще никогда не отличалась полнотой, за эти месяцы еще больше исхудала, усохла, можно сказать, потому что ни одной минуты не чувствовала себя спокойной, а была вечно настороже, на стрёме, на боевом посту — глаз не спускала с Димы.

Он тоже исхудал, осунулся, и его смешное курносое лицо сделалось вовсе неприглядным. Но никогда он не был милее Ане, никогда, чудилось, она не любила его сильнее, чем в эти мучительные месяцы, пока они «ждали ребенка». Да и он был подчеркнуто внимателен и нежен к ней, днем они то и дело перезванивались, а уж ночами Дима набрасывался на жену, как в самые первые, самые золотые месяцы их романа. Вернее, почти так, потому что если тогда, давно, он тянулся только к Ане, хотел именно ее, то теперь, обнимая жену, он видел другую женщину и, отчаянно зажмурясь, целовал другую, и задыхался от наслаждения в объятиях другой, и ей шептал о своей любви, хотя ладонь его в это время гладила растрепанные Анины волосы, именно Аня вжималась своим худеньким телом в его тело, именно Аня была рядом телом и душой.

А его душа в это время была далеко. Его душа была рядом с Ириной…

Во время их ночных прогулок, идя между мужем и Иркой, Аня просто-таки физически ощущала, что испытывает проводник, оказавшийся меж двух заряженных током пластин. Смешнее всего, что давным-давно, в школе, на выпускном экзамене по физике, которую Аня ненавидела, у нее оказался именно этот вопрос — о проводниках электрического тока. Тогда она получила хиленькую троечку, но окажись Аня на том экзамене сейчас, она много чего могла бы порассказать о свойствах проводника. Прежде всего — что плохо ему, бедному. Очень плохо!

Какой дурак придумал, что беременная женщина теряет свою притягательность для мужчин? Может, какая-то абстрактная, гипотетическая женщина и теряет, но Ирка ее приобретала с каждым днем. Все больше и больше. Хотя вроде бы — куда уж больше-то?

Что характерно, беременела она как-то неправильно: живота практически не было видно. Тоненькая и стройная раньше, она просто равномерно полнела: наливалась великолепная грудь, роскошными стали бедра, а что талия расплылась, так у кого она нынче вообще есть, талия? К тому же Анино рукоделье помогало скрывать живот. И как же она ненавидела каждую сшитую для Ирки вещь!

— Так я не понял, деньги-то тебе в конце концов вернули или нет? — с живейшим интересом спросил Веня Белинский.

Замечательный все-таки парень этот Веня! Ни слова упрека не сказал Струмилину, когда тот появился, весь встрепанный, опоздав на дежурство чуть ли не на час. А ведь Вене в случае его неявки грозили вторые сутки на вызовах! Хлопнул приятеля по плечу, бросил с ухмылкой:

— Мамане позвони, она уже тут телефон оборвала. — И все.

Человек!

Что мобильник разрядился еще вчера и что мама ждала его еще вчера, Струмилин сообразил только сейчас и сразу позвонил домой по городскому.

— Ма, привет, я в порядке, — буркнул он. — Тебе Валерка не звонил, что ли? Не предупредил, что я утром вернусь?

— Нет.

Это слово напоминало кубик льда, которым мама ежеутренне обтирала лицо — в косметических целях.

— А Пирог? — поинтересовался на всякий случай Струмилин, хотя Пирога он вообще звонить не просил.

— Никто мне не звонил, — обиженно сказала мама и вдруг спросила громким оживленным шепотом: — Ты провел ночь у девушки?

Струмилин мученически завел глаза. Желание его матери как можно скорее сделаться чьей-нибудь свекровью порою становилось просто неприличным. Причем она отнюдь не отличалась ханжеством и вещи называла своими именами. И это немало смущало ее взрослого сына — «девственника-переростка», как она его ласково называла.

Насчет девственника — это она напрасно, конечно, а вот про переростка — святая истина.

— Да брось ты, — неуклюже сказал он. — Маньячка какая-то стала. Все б тебе девушки, их небось и нету уже на свете. Просто сломался «Рено», пришлось поставить его в «сервис», ну а сам я вернулся на поезде. Просил Валерку успокоить тебя, так он, гад…

— В «сервис»?! — взвизгнула мама, и Струмилин, поморщившись, отодвинул трубку от уха. — Да надо было на свалку ее выкинуть, эту рухлядь, еще деньги на нее тратить!

— Выкинем, выкинем, — успокоил ее сын, вспоминая вдавленный капот. — Только не сейчас, ладно? Слушай, пока, да? У меня тут вызов.

— Ом-манывать нехорошо, — пробормотал Веня, притулившийся тут же, на краешке стола, и с пристальным вниманием разглядывавший приятеля. — Вызовов пока нету. Слушай, видок же у тебя…

Сам же Веня выглядел отлично: был свеж, блестел свежевыбритыми щеками и благоухал кофеем вперемешку с туалетной водой. Похоже, нынче ему повезло: дежурство выдалось непыльное, удалось покемарить на раскладушке в одном из многочисленных закутков второго этажа, принять душ, даже кофейку глотнуть. Домой спешить смысла не было — Венина жена еще не вернулись из деревни, где отдыхала все лето с детьми, — поэтому он и сидел на краешке обшарпанного стола и поглядывал на Струмилина яркими карими глазами.

— Ты провел ночь у девушки? — вдруг вопросил он громким, страшным шепотом — и успел-таки сорваться со стола, прежде чем Струмилин достал его кулаком.

Чертов Венька! И чертов телефон, у которого так жутко резонирует трубка!

— Ничего, ты у меня еще получишь! — без особой злобы буркнул Струмилин. — А вода горячая есть?

Вода горячая, как ни странно, была, и душ оказался отлично вымыт, и шампунь чей-то забытый стоял на полочке, и полотенце струмилинское никто нечаянно не унес вместо своего, так что вскоре он снова стал похож на человека. И даже несколько поуспокоился.

Но ведь змей Веня не мог уйти, не вызнав, что произошло с лучшим другом. И поэтому, как только Струмилин выпил кофе, он тут же и подкатился с душевными расспросами, и Андрей не успел и глазом моргнуть, как уже рассказывал историю вагонного ограбления почти во всех подробностях… вот именно, почти во всех. Причем тут собрались и врачи, и фельдшерицы, и водители, и даже новый начальник станции Виктор Сергеевич спустился со второго этажа.

— Так вернули тебе деньги или нет? — настаивал заботливый Веня.

— Вернули, всем всё вернули, — кивнул Андрей.

— И «Ролекс» с «Визой»? И «Эппл»?

— Всё, я ж говорю. Ох и хитрая эта тетка Чуваева оказалась! Нас с Бо́рдо она опоила клофелинчиком, Литвинова вообще была почти без сознания, с ней никаких хлопот, ну а сама Чуваева выпила аминазинчику. Внешняя картина показательна, все в порядке, никто ничего бы не заподозрил…

— Если бы на месте преступления не оказался доблестный доктор Струмилин! — завопил Веня. — Сопоставив анамнезы и диагнозамнезы, он сделал гениальный вывод…

— Да брось, — скромно отмахнулся Андрей. — Я оказался большим тугодумом, и если бы Чуваеву не вспомнил проводник, она так бы и смылась.

— Где ж были вещи? — спросила фельдшерица Люба.

— Оказывается, она их ночью спрятала в туалете. Точно не знаю где, но у проводницы потом были очень круглые глаза, когда все это выяснилось. Утречком Чуваева туда сбегала и все перепрятала на себя, в такой как бы корсет матерчатый с карман́ами. Была уверена, что теперь-то ее обыскивать не станут, раз подозреваемая налицо. Колечко она нарочно подсунула в сумочку к Литвиновой, чтобы сразу определился козел отпущения. Все великое всегда просто!

— Широкая натура! — покачал головой Коля Сибирцев. — И колечка ведь не пожалела.

— Было бы что жалеть! — отмахнулся Струмилин. — Самоварное золото, дутыш, дешевка.

Раздался звонок. Фельдшер Палкин (на самом деле его звали Паша Вторушин, однако про это мало кто помнил), сидевший сегодня на связи, снял трубку.

— Алло, «Скорая». Понял. Интенсивная терапия, на выезд.

Ушли Сибирцев, фельдшерица Люба и шофер Витя. Почти сразу следом уехала линейная бригада, потом реаниматоры. Остались только дежурные токсикологи, среди них Струмилин. Ну и Венька, который почему-то никак не хотел уходить домой.

Андрей посидел, потом походил туда-сюда по приемной…

— Виктор Сергеевич, у вас из кабинета можно позвонить? — вдруг спросил он. — У меня телефон разрядился, а зарядку дома забыл.

— А чего ж, — кивнул начальник, протягивая ему ключик на колечке. — Только не по межгороду.

— Да? — огорчился Струмилин. — А мне как раз по межгороду надо.

— Не, брат! — Начальник категорично покачал головой. — Мне потом бухгалтерия голову отпилит.

— Так я ж заплачу сам!

— Извини. Только вчера нам холку мылили за эти междугородные переговоры.

Начальник вышел с огорченным лицом, словно это ему отказали, а не он.

— А что, очень надо? — спросил Веня, сверкая исподлобья глазами. — По межгороду?

Струмилин кивнул.

— Ладно, не пропадать же другу. — Венька достал свой «Самсунг». — Надеюсь, там на счету что-нибудь осталось.

Струмилин схватил сотовый и выскочил в коридор. Надо поторопиться, а то как загребут сейчас на вызов!

Он спустился в безлюдный, темный цокольный этаж — подальше от ушей — и набрал восьмерку, код Северо-Луцка, а потом один номерок.

Он никогда не звонил по нему, однако отлично помнил. Просто так, само собой. У Струмилина всю жизнь была блестящая память на цифры, он не записывал никаких телефонов, однако никогда не ошибался. Это был домашний телефон Кости Аверьянова. Теперь — телефон его вдовы.

Никто не ответил. Неужели все-таки в поезде была она?! Нет, мало ли куда Соня могла уйти с утра пораньше. Надо проверить. А как?

Ага, есть способ! Набрал номер друга Валеры.

— Алло? — сипло отозвался тот после десятого или одиннадцатого гудка. — Кто это спозаранку?!

— Привет, — перебил его Струмилин. — Это я. Слушай, у меня к тебе просьба… Кстати, спасибо за звонок, хорошо ты мою маму успокоил.

— Андрюха?! — Валера с трудом выдирался из сна и еле говорил. — Какой звонок? Какая мама? Ты откуда говоришь?

— От верблюда, — сообщил Струмилин. — Ладно, проснись на счет три. Раз, два… три! Проснулся?

— Есть, товарищ генерал, — буркнул Валера уже более членораздельно. — Чего надо-то?

— Я сейчас трубку положу, а ты мухой узнай по справке телефон Гоши Володина — уж не знаю, Георгий он или Игорь. Живет по адресу: улица Красных Зорь, двадцать один-а, квартира двадцать. Только он работает в полиции, я не уверен, что телефон есть в обычной справочной. Но ты уж расшибись, понял? Я тебе перезвоню через пять минут, а если уеду на вызов, то вечером.

— Погоди, не тараторь, — зевнул Валера. — Игорь его зовут, Игореха. Сосед бывший Котькин, да? Ну так не надо мне никакой справочной, я и так номер знаю, причем даже мобильный: девятьсот шестьдесят и семь троек. А тебе он зачем?

— Да насчет «Рено» кое-что ускорить хочу, — отоврался Струмилин. — Ну ладно, пока, я тут по сотовому, дали на минутку.

— Ух ты, Андрюха, я ведь Май-Ванне совсем забыл вчера позвонить… — доехало-таки до Валеры, но было уже поздно: Струмилин дал отбой.

— Токсикологи, на вызов! — внезапно заскрежетал над головой нечеловеческий голос, и Андрей вздрогнул.

Это ожил селектор. Во всем огромном, нелепом, полупустом здании линейной подстанции «Скорой помощи» этих селекторов было натыкано как собак нерезаных, в самых неожиданных местах. Даже в подвале не отсидишься!

«Ну, не судьба», — кивнул сам себе Струмилин и уже начал было подниматься по лестнице, как вдруг нахмурился, вернулся в подвал и набрал 960 и семь троек.

Сначала было занято, и Андрей уже хотел плюнуть на все, тем паче что селектор зарявкал опять, однако, презирая себя, позвонил еще раз.

Трубку снял сам Гоша Володин — Струмилин сразу узнал его по голосу.

— Привет, служба. Это твой вчерашний знакомец говорит, любитель «Саровской воды», — представился Струмилин.

— Привет, браток! — почему-то обрадовался Гоша. — Это про тебя мне только что Валерка Шумской телефонировал? Так вы кореша? Мы с ним тоже сто лет знакомы. Он сказал, у тебя проблемы? Чем могу, помогу.

Ну, Электровеник… Нет — сущее электропомело!

— Слушай, ты извини, я тут с дурацким вопросом, — неловко сказал Струмилин. — Ты эту… ну, Соню Аверьянову видел вчера вечером или сегодня утром?

Уф! Вытолкнул-таки из себя! И на что сейчас нарвется?

— Видел, — буркнул Гоша. — Вот только сейчас в окошко видел — ушла куда-то. Пиджак такой черный. Платье серое. Как бы якобы в трауре. Как бы якобы переживает, падла! А тебе за…

— Гоша, спасибо, извини, — выпалил Струмилин и нажал на отбой.

В два прыжка выскочил из подвала, сунул мобильник Белинскому, мгновенно переоделся в робу и вылетел из здания. Шофер Витя сразу дал газ, Струмилин прыгнул в кабину, откинулся на спинку. Спохватился — подал руку Вите, потом помахал в кабину Валюхе, фельдшерице своей.

Опять откинулся, невидяще глядя вперед.

Так. Значит, Соня никуда не делась из Северо-Луцка, а он просто идиот. Это радует… Но кто же тогда был сегодня в купе?! На кого он пялился в полном обалдансе? Разве может быть такое несусветное сходство?

Витек заложил крутой вираж, спасаясь от кошки, вдруг принявшей «Скорую» за мышку. Струмилин стукнулся головой о боковое стекло — и как-то сразу успокоился. Отлегло от души.

Бывают похожие люди, сколько угодно. И если ему вдруг встретилась еще одна женщина, напоминающая неведомый идеал, который он искал всю жизнь, разве это повод для огорчений? Еще одна в точности такая же… но без шлейфа позора за спиной, без омерзительных снимков, при воспоминании о которых до сих пор хочется плеваться, без дурной славы, без…

Если все это так, разве не стоит Струмилину сейчас, немедленно поблагодарить судьбу?!

Он уселся поудобнее, вытянул ноги, улыбнулся и только начал ее благодарить, как вдруг кое-что вспомнил.

Черноглазого брюнета с «намасленным лицом» и ревнивой женой вспомнил. И какого-то «кавалера», о котором упоминал Леший. И самого Лешего… тоже еще, выискался друг, товарищ и брат!

Снова согнулся, зажался, снова нахмурился.

Ладно. С судьбой он сочтется потом, она подождет, не мелочная. Сначала надо встретиться с этой Лидой Литвиновой. На правах попутчика и врача vulgaris он обязан поинтересоваться ее здоровьем.

И только тут Струмилин сообразил, что представления не имеет, где она живет.

Лариса Ивановна, смотрительница художественного музея Северо-Луцка, почему-то сразу обратила внимание на этого посетителя. Конечно, ведь в тот день он был первым. Молодой человек ей сразу не понравился. Он был весь какой-то словно бы маслом намазанный. Почему пришло в голову такое сравнение, Лариса Ивановна и сама не могла понять.

Впрочем, глаза у этого молодого человека были приветливые, и улыбнулся он любезно, и держался весьма вежливо. Купил билетик и новый буклет с репродукциями музейных картин и пошел себе на второй этаж, откуда начинался осмотр.

А здесь было что посмотреть! Некоторые картины просто уникальные, Лариса Ивановна, например, помнила, как один франтоватый француз уверял — через переводчицу, конечно! — что Ван Дер Дейе, который висит у них в верхнем зале, где собрана зарубежная живопись, сейчас пошел бы в «Сотбис» за бешеные деньги. И это сокровище принадлежало северо-луцкому художественному музею! С тех пор они всем посетителям еще на входе рекомендовали непременно подняться на третий этаж, полюбоваться на этого Ван Дер Дейде, а теперь, когда выставка музейных экспонатов уехала в Японию, ужасно переживали: не дай бог, украдут!

Впрочем, Ларисе Ивановне куда больше нравились русские художники XIX века, особенно исторические. Васнецов, например, или Суриков. Но самой любимой была картина Бенинга «Последние минуты Дмитрия Самозванца». До чего здорово все нарисовано, каждая деталь костюма, ковер, даже щербинки в оконном проеме — глаз не оторвешь! Она не удержалась, чтобы не посоветовать этому намасленному парню:

— Когда будете в зале девятнадцатого века, взгляните на Бенинга. Уникальный экспонат!

Молодой человек обернулся, сказал:

— Спасибо, обязательно, — и пошел в зал древнерусской живописи, где было несколько весьма ценных икон.

И тут снова открылась входная дверь. Лариса Ивановна удивленно переглянулась с кассиршей Любой. Считай, до полудня просидели вообще в пустоте, а тут валом повалили. Чтобы в первой половине дня во вторник, сразу после выходного, пришло сразу два посетителя, — это просто нечто. Как любил говорить Костя Аверьянов, бывший охранник музея (царство ему небесное, бедняжке!): «Не иначе, леший в лесу сдох».

При мысли о Косте у Ларисы Ивановны сразу становилось плохое настроение, и она не больно-то приветливо взглянула на новую посетительницу. Хотя та оказалась очень симпатичная: высокая девушка с удивительно красивыми волосами — редкостного бледно-золотистого цвета. Челочка такая пикантная, и уложены волосы красиво, как бы волной на затылке… ну прямо красавица, только одета мрачновато: серая юбка, блузон и сверху черный жакет — просторный, шелковый, ниспадающий складками вдоль ее стройного тела чуть не до колен. И еще черный шелковый платочек на шее.

Лицо девушки почему-то показалось Ларисе Ивановне знакомым. Ну, наверное, она здесь уже бывала, в музее-то, вон как уверенно поднялась по лестнице и прошла в зал, правда, сказать про Бенинга Лариса Ивановна ей все-таки успела.

Любе, наверное, посетительница тоже показалась знакомой, потому что та пялилась на нее совершенно неприлично. И чуть только девушка скрылась за поворотом коридора, Люба выскочила из-за барьерчика кассы и взбежала к Ларисе Ивановне на полуэтаж.

— Узнали?! — шепотом выкрикнула она, прямо-таки дрожа от возбуждения.

— Кого?

— Ну, эту красотку!

— Лицо мне показалось знакомым, конечно… — промямлила Лариса Ивановна.

— Да вы что! — возмутилась Люба. — Забыли?! Это ж Кости Аверьянова женушка, в смысле вдовушка! Сонька ее зовут! Помните, как на поминках…

— Да не была я на Костиных поминках! — надулась Лариса Ивановна, которая никак не могла простить судьбе прошлогоднюю пакость: уложить ее с тяжелейшей ангиной в постель, да не в декабре — январе, к примеру, когда сам Бог велел всем болеть, а в разгар жаркого августа. У нее держалась такая температура, что и подумать нельзя было съездить на кладбище, проводить в последний путь Костю Аверьянова, к которому Лариса Ивановна всегда прекрасно относилась. По слухам, Костина вдова не собирала никого ни на девять, ни на сорок дней, за что подверглась всеобщему осуждению. И вообще, о ней ходили такие разговоры…

Лариса Ивановна огорченно покачала головой. Глядя на эту молодую женщину, и не скажешь, что она ведет себя аморально. В ней нет ничего вульгарного, одета даже слишком скромно. Кстати, именно где-то в эти дни Костина годовщина, чуть ли не вчера была, если Лариса Ивановна ничего не путает.

Интересно! То есть эта Соня практически в трауре пришла на место работы мужа — как бы почтить его память? Трогательно, особенно если вспомнить этот черненький платочек… очень трогательно!

— Лариса Ивановна! — чуть не подпрыгивая на месте, взмолилась Люба. — Пожалуйста, хорошенькая, посидите в кассе, а? Смерть как хочется еще на Соньку поглядеть. Говорят, она, знаете, что с мужиками вытворяет?!

Лариса Ивановна поджала губы.

— Нет, Люба, извини, но к кассе я больше не подойду! — сказала непреклонно. — А то у тебя опять то буклетов не хватит, то недостача денег будет, как в прошлый раз. Надо самой аккуратнее быть, а не на других сваливать!

Люба тоже поджала губы и молча вернулась в кассу, а Лариса Ивановна с непреклонным видом поднялась на второй этаж. Ей и самой ужасно хотелось посмотреть поблизости на эту Соню Аверьянову, у которой такой приличный вид и такая скандальная репутация. Но теперь, конечно, придется торчать на боевом посту несходно, никуда не отлучаясь, не то мстительная Любка незамедлительно настучит директрисе, а у той с пенсионерками разговор короткий.

Ну да ладно. Она все равно еще увидит Соню — когда та будет переходить из зала в зал. И вообще, сегодня не вышла на работу смотрительница зала «Искусство Серебряного века», Лариса Ивановна ее как бы подменяет, вот тут и разглядит эту скандальную особу как следует.

Этот роскошный дом на углу улицы Минина был первым в череде тех «сталинок», в которых, по врожденному мнению нижегородцев, жили исключительно небожители или потомки старосоветских партийных чиновников. Впрочем, прежних жильцов медленно, но верно вытеснили обладатели больших денег.

Что и говорить: дом был роскошный и внушительный, однако площадь возле памятника Чкалову являлась местом проведения всех городских торжеств и митингов, сопровождавшихся мощными шумовыми эффектами. Не было воскресенья (а то и субботы), чтобы здесь кто-нибудь что-нибудь громогласно не выкрикивал в мегафон или микрофон, не грохотала звукозапись или «живая музыка», не пронзали небеса спортивные самолетики, не испускала чадные облака боевая техника, не гремели пушечные залпы, не маршировали разнообразные демонстранты… И невольными участниками всех этих торжеств становились жильцы дома номер один. Вдобавок по праздникам окна фасада завешивались уродливыми плакатами, а чуть не всю зиму денно-нощно мигала огнями огромная елка.

Словом, это был натуральный ад.

Струмилин, который жил в тихом-претихом домишке на тихой-претихой улице Сергиевской, бывшей Урицкого, даже удивился, что впервые встретился с вызовом на суицид в дом номер один. По его мнению, здешние жильцы давным-давно должны были покончить с собой! Ну что же, наверное, у них был огромный запас прочности, который начал иссякать вот только сейчас.

При ближайшем знакомстве с ситуацией выяснилось, что запас прочности иссяк не у всех, а только у одной женщины лет тридцати пяти, которая напилась «какой-то дряни». Встречал врачей муж самоубийцы — крепкий мужик с обрюзгшим лицом, седоватым ежиком, пузатый, в жеваных бермудах и несвежей футболке.

В огромной спальне с алым потолком и зелеными стенами лежала на растерзанной кровати с черными простынями дама в розовом пеньюаре — и с синим лицом. Это абсолютно не являлось преувеличением: ну, не электри́к, конечно, но тоже хороший синий цвет.

Струмилин пощупал несчастной пульс — тахикардия, но все же есть пульс! — и приподнял веко. Увидеть зрачок он не успел — дама с хриплым стоном отодвинулась, сбросила его руку.

Итак, она даже в сознании!

— Радикулитом кто-нибудь из вас мается? — спросил Струмилин.

— Я, — хрипло выдохнул хозяин. — А что?

— Сразу видно, — пояснил Струмилин. — Валюшка, для начала внутривенно по схеме и готовь промывание желудка.

— При чем тут мой радикулит? — мгновенно разъярился хозяин. — Вы лучше скажите, почему она такая синяя?

— Я и говорю, — кивнул Струмилин. — Поясницу чем натираете, меновазином?

— Ну да…

— Проверьте в аптечке, на месте ли меновазин, однако готов спорить, что не найдете. Заодно уточните, каких еще лекарств нет. Надо выяснить, что еще приняла ваша жена.

Мужик выбежал.

Валюха подошла к женщине со шприцем, однако та прижала руки к груди и свернулась в комок.

Не хотела она делать укол! Значит, пыталась отравиться всерьез, а не для того лишь, чтобы подергать за нервы супруга.

Струмилин слегка применил силу и левую руку дамы высвободил. Валюха тотчас хищно вцепилась в нее, захлестнула жгут, ловко воткнула в вену иглу и принялась вводить лекарство, косясь на пять как минимум браслетов, обвивавших запястье самоубийцы. На другой руке позвякивала такая же выставка.

Струмилин же смотрел на лицо женщины — сморщенное от бессильной ярости, синее-пресинее. Видимо, меновазин, от которого образовалась такая своеобразная пигментация, пошел уже на закуску, вернее, на запивку, когда она почти не соображала, что, собственно, принимает, не ощущала даже его мерзкого вкуса. Обычное дело! Человек дуреет от первой дозы транквилизаторов и начинает грести в аптечке все подряд, думая, что только усилит эффект. Струмилину приходилось общаться с людьми, которые вместе с явными ОВ пили также слабительные и рвотные средства. Картина была очень впечатляющая…

Меновазин — это, правда, экзотика. Жаль, что дама не видит себя сейчас — уж наверное, зареклась бы впредь совать в рот всякую гадость. Такую картину общего и внезапного посинения он наблюдал раньше только у законченных алкашей, которым все равно, чем похмеляться.

— Вы слышите меня? — спросил Андрей.

Дама резко дернулась — к счастью, Валюшка уже сделала укол и вытащила иглу.

Слышит, значит.

— Что вы пили? Пожалуйста, скажите, нам надо поточнее выбрать антидот.

Вопрос из разряда дурацких, конечно. Так она и скажет!

Прибежал хозяин с вытаращенными глазами:

— Нету меновазину! А чего еще нету, я не знаю. Там черт ногу сломит, в этой аптечке.

— Мусорное ведро когда выносили? — спросил Струмилин.

— Че-го?!!

— Да ничего. Посмотрите там облатки от лекарств. И не удивляйтесь: случается, пакетики и обертки даже за окошко выбрасывают, так что и на улице их искать приходится. Только сначала дайте вот сестре большой таз и полведра чистой холодной воды.

— Зачем?

Ну вот все тебе скажи!

— Желудок промывать будем. Надо вытащить из вашей жены максимум той пакости, которой она наглоталась.

— А может, чайник согреть?

— Ни в коем случае. Просто чистой холодной воды.

Промывать желудок дама не хотела. Очень не хотела. Давно Струмилин не встречал такой силы в довольно-таки тщедушном женском теле. И вдобавок чертов пеньюар, скользкий, как змеиная кожа! В конце концов Струмилин сорвал с нее эту шелковую тряпку, и дело пошло на лад: даму перевалил на бок, руки связал надежным морским узлом (веревка всегда была в Валюхином чемоданчике), с силой нажал на челюсти. Рот открылся, Валюха начала вводить зонд, дама задергалась. Струмилин посильнее притиснул голову к постели, но идиотский матрас пружинил, будто был наполнен водой.

А что? И очень даже может быть.

По-хорошему, надо сесть ей на голову, тогда не дернется — это проверенный метод! — но уж очень субтильная дамочка, голова у нее маленькая такая, вдобавок стриженная чуть не налысо, с разноцветными прядками-перышками. Полное впечатление, что сядешь на перепелиное яйцо, и оно скажет «крак». Да и неловко как-то сидеть на голове жены в присутствии мужа, который как раз вбежал с обрывками фольги в руках:

— Вот! Нашел! Тазепам!

— Сколько?

— Примерно… не меньше полусотни!

— Ладно, попробуем что-нибудь сделать, — успокоил Струмилин, сильно вдавливая пестренькую голову в матрас.

Валюха, придерживая вставленную в зонд воронку, кружками вливала воду.

Полсотни таблеток тазепама — это еще ничего, думал Андрей. Но еще неизвестно, что еще она пила…

Валюха закончила вливать воду и вопросительно взглянула на Струмилина. Тот кивнул. Валюха убрала воронку и опустила зонд в таз.

Хозяин, все еще топтавшийся на пороге с облатками от тазепама в руке, смотрел-смотрел на синее тело жены, на ее тощенькие груди, на черные кружевные трусики и черные же чулки с кружевными подвязками, спустившиеся в пылу борьбы с врачами, потом перевел взгляд на разноцветную массу, извергающуюся из ее желудка, — и вдруг всхлипнул, начал тереть глаза неловко вывернутыми кулаками:

— Ой, Оксанка, ну на… тебе сдался весь этот стриптиз?! Так хорошо жили, ну чего тебе было мало?!

У Валюшки стали круглые глаза. Действительно, забавно. Эта женщина — ну, так, скажем, возраста элегантности, она что, в стриптизерки подалась?! Фантазии Струмилина не хватало оценить такой подвиг.

С другой стороны, как только люди не оттягиваются в наше время. Еще хорошо, что дама не стала кончать с собой из-за несчастной любви к какому-нибудь юнцу. Ведь отравления — это, как правило, отравления именно от разбитого сердца. И чего только не услышишь на вызовах, какие только семейные тайны не вскрываются, особенно когда налицо суицид или попытка его!

— Ну, вроде все, — сказала Валюшка, осторожно вытягивая зонд из горла женщины. — В больницу ее берем?

— Конечно.

Пригорюнившийся мужик встрепенулся:

— Не надо! Зачем?!

— Да вы что? — провернулся к нему Струмилин, ловким рывком развязывая на запястьях больной узел, казавшийся запутанным намертво. — Мы же до сих пор не знаем, что именно приняла ваша жена, это все, — он кивнул на таз, — только первая помощь. Нужны анализы, возможно, заменное переливание крови. Попытка суицида — дело серьезное.

— Нет… — послышался хрип с кровати. — Не надо в больницу. Никто не должен… Лучше бы я умерла!

— Оксаночка, да плюнь! — вдруг застонал ее муж. — Забудь все, что я говорил! Ну не сдержался, сгоряча, я ж на самом деле не верю, что ты с ними со всеми спала, это я так, со зла…

— Заткнись!

Оксана с усилием приподнялась на дрожащих руках, но тотчас снова рухнула лицом в матрас.

— Заткнись, Мишка! — невнятно бормотала она. — При чем тут ты? Дело в моей репутации… ты разболтал все, что мог! Они сейчас выйдут отсюда и продадут информацию на первом же углу этим проклятым телеканалам… развелось их, прямо как в какой-нибудь Москве!

Струмилин покачал головой. Для человека, выпившего около полусотни таблеток тазепама, она на диво быстро реабилитировалась. Видимо, облатки были давно и сильно початые.

— Не волнуйтесь, — сказал он хозяину. — Существует такое понятие, как врачебная тайна.

— Да ведь вызовы такие небось регистрируются! — застонал Михаил.

— Ну… да, — неохотно кивнул Струмилин. — И все-таки в больницу придется проехать. Я не могу взять на себя такую ответственность.

— Я отказываюсь от госпитализации! — прохрипела Оксана.

— Не тот случай, — отмахнулся Андрей. — Мы вас просто-напросто опять свяжем. Тут уж будет гораздо более эффектная картина для случайных свидетелей. Лучше не привлекать излишнего внимания. А что до регистрации, вы потом можете как-то решить вопрос. Скажете, что приняли, мол, лекарства по ошибке. Никак не могли заснуть, ну и потеряли счет таблеткам. Такое случается довольно часто, особенно у женщин. А меновазин выпили, когда уже не отдавали себе отчета в том, что делаете.

Оксана хрипло выла, вдавливая лицо в матрас. Синие лопатки ходили ходуном.

Струмилин сел рядом, осторожно погладил пестрые взлохмаченные прядки.

— Знаете, Оксана… все понятно, понятно, вам сейчас ужасно, невыносимо, но поверьте… Я столько видел по работе попыток суицида, что стал настоящим экспертом. Рецидивов очень мало. Страшен только первый миг возвращения к жизни, а потом вы начнете осознавать, что жизнь куда приятнее смерти. Всё как бы… перевернется, что ли. Даже против вашей воли начнется переоценка ценностей. Все ваши горести уже случились, худшего быть не может. Рядом с вами муж, который вас любит…

— Люблю! — пламенно вскричал Михаил, громко стукаясь об пол голыми волосатыми коленями. — Это ж я от любви завелся… от ревности! Ну ты сама посуди, вот тебе б сказали, что я голый на сцене танцую и с негром трахаюсь, ты б как на это отреагировала?! Я и взбесился!

— Знаете что, — перебил его Струмилин, с острой болью вспомнивший вдруг, как он сам «взбесился» какие-то сутки назад, и тоже, что характерно, по поводу негра, — вы уж лучше помолчите. Видимо, все, что могли, вы уже своей жене высказали, и вот вам результат. Теперь для вас же обоих лучше будет об этом забыть. Лучше дайте какую-нибудь одежду для вашей жены и одеяло — ее сейчас будет сильно знобить, — и сами оденьтесь. В больницу, конечно, поедете? И еще надо подумать, кто нам поможет нести носилки. Мужики в соседях есть?

— Нет, не надо соседей! — снова испугался Михаил. — И носилок не надо. Я ее и на руках сам снесу — большое дело!

— Ну, как хотите, — согласился Струмилин, окидывая взглядом худенькую Оксанину фигурку. Да ее запросто можно поднять одной левой, это вам не фельдшерица Валюха. — Только чем быстрей, чем лучше.

Вышли наконец.

Оксану завернули в одеяло так, что только синий носик едва торчал. Михаил ее оказался мужиком крепким, нес жену как перышко, что-то ласково пыхтя. Валюха косилась на них с умилением. «А что, может, после этого случая у них и правда все на лад пойдет, — подумал и Струмилин. — Такой как бы катарсис произойдет…»

«Как бы катарсис» между тем еще не завершился. Стоило выйти из подъезда, как в белой «Хонде», притулившейся к «Скорой», распахнулись дверцы, и на свет божий вылетели хищного вида девица с микрофоном в руках и маленький паренек с видеокамерой. Объектив нацелился на процессию, а девица зачастила, брызгая от возбуждения слюной:

— Программа «Итоги дня». Уважаемые телезрители, вы можете видеть участников очередной драмы, развернувшейся вокруг казино «Ла ви он роз».

И она с силой ткнула микрофон в лицо изумленному Михаилу:

— Господин Порываев, каковы ваши комментарии к тем слухам, которые витают вокруг этого клуба и его знаменитого «черного зала»? Правда ли, что ваша жена пыталась покончить жизнь самоубийством, потому что…

— Подержи, — вдруг сказал Михаил, оборачиваясь к Струмилину и передавая ему жену. — Подержи-ка Оксанку на минуточку.

Тот растерянно принял легонькую, дрожащую ношу.

Михаил протянул руку к микрофону, словно собирался дать интервью. И девица, как загипнотизированная, подала ему микрофон… от которого в следующий миг остались только обрывки и обломки. Вслед за этим Михаил обратил лютый взор на камеру. Маленький оператор, опомнившись, тоненько вскрикнул и кинулся было к машине, но не успел…

— Без комментариев, — объявил Михаил, шваркая камеру об асфальт, а оператора отправляя в пышный шиповниковый куст, на котором уже зарделись первые ягоды.

Потом он забрал жену у Струмилина и прежним размеренным шагом ринулся к «Скорой».

— Откуда они узнали?! — быстрым шепотом спросила Валюшка, пока Михаил поудобнее пристраивал жену на носилках в салоне «Фольксвагена». — Поговаривали, что у «Итогов» везде свои люди, которым очень нехило платят, но у нас-то кто именно настучал?! Неужели Палкин, он же сегодня на связи?!

Струмилин рассеянно покачал головой. Конечно, омерзительно предавать беспомощных людей, которые обращаются в «Скорую» со своими бедами, как за последним спасением. Кто бы ни учинил такое, Палкин или не Палкин, ему мало морду набить.

Но сейчас отнюдь не об этом были его мысли.

«Ла ви он роз» — это ведь тот дамский клуб, который оформляла Лида, если верить Лешему?

Господи, и там негры! Спасенья от них нет!

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

После свадьбы уехали мы в Петербург, сняли маленькую квартирку. Боря ходил в институт, откуда, из-за множества занятий, возвращался только к вечеру. Я с утра шла к Бразу[6], в его Рисовальную школу Общества поощрения художеств, обедала у мамы. Встречались мы с мужем только на ночь глядя, оба ужасно усталые. Конечно, мы любили друг друга, страсть наша, как ни забавно это звучит, пылала, я поняла, что мечты и реальность — это разные вещи и в этом случае реальность лучше мечты. И все-таки отвязаться от реальности мы не могли. Я была страшно недовольна курсами у Браза. Его стала раздражать манера, в которой я хотела работать. Уже тогда я впервые столкнулась с этим неприятием всего, что не соответствовало его кредо. Он называл мое письмо декоративным и требовал, чтобы я изменилась, больше соответствовала современным течениям в искусстве, а для меня слово «современный» очень сильно напоминает слово «временный». Не хочу я меняться в угоду времени, я хочу само время убедить в том, что я достойна его внимания и уважения!

Словом, моя жизнь состояла из двух раздирающих чувств: любви к Борису — и раздражения против моего бессмысленного существования как личности, как художницы.

Какое счастье, что Борис меня понимал! Понимал так хорошо, что сам предложил мне ехать в Париж, не дожидаясь, пока он закончит курс. Разумеется, одну он меня никуда бы не отпустил: меня сопровождала мама, которая Борьку просто обожала, да и он ее любил как родную.

Итак, не откладывая в долгий ящик, мы собрались с мамой и уехали в Париж. Шиковать особенно было нам не на что, поэтому путешествовали, экономя на всем, а уже в Париже поселились в отеле очень дешевом, где в номере стоял до того крошечный стол, что я там едва помещалась со своими альбомами и карандашами да красками, а маме места вовсе не было. Впрочем, для нас и это было дорого, мы знали, что квартиру снять дешевле и первые три дня только и делали, что ходили и ее искали (под дождем!), возвращаясь в отель поздно вечером.

И вот наконец нашли — недалеко от Монмартра. Повесили лампу, поставили для меня большой стол… Удобно было также то, что Академия де ля Гранд Шомьер, куда я хотела ходить на уроки, находилась рядом.

Штудии выходили дороговатые — 46 франков, занятия шли с восьми утра до двенадцати, от пяти вечера и до семи. Не сказать, что я была ими довольна. Правда, часов для рисования здесь было больше, чем у Браза, но системы рисования никакой. Профессора (Симон и Доше) приходили только два раза в неделю, обойдут всех наскоро — и конец. Уровень знаний был очень средний, но класс croquis[7] мне нравился.

Конечно, я таскалась на всевозможные выставки, ведь Париж бурлил от наступления нового. Уже Мане и Моне, Сислея, Дега, который меня особенно привлекал и восхищал, вообще всех импрессионистов готовы были сдать в архив, но современные течения в живописи меня, скорее, отталкивали, чем привлекали. К постимпрессионистам — Гогену, Ван Гогу, Сезанну — мое отношение было двойственным, но «фовисты»[8] — Матисс, Дерен, Руо, Марке, Фламинк — казались ужасными и уродливыми.

Ирка все Анины мучения и Димины метания, конечно же, отлично знала и понимала. Да такая прирожденная блудница, как она, трепет мужчины через стенку ощутит, а ведь жена, как известно, не стена, отодвинется. Но Ирина надеялась зря — Аня не собиралась отодвигаться и эти прогулки не отменяла ни под каким предлогом, даже если поднималась температура или прихватывало сердце. Кстати, именно тогда у нее начало болеть сердце — все сильнее и сильнее. Но и кое-какую пользу принесли эти прогулки — Аня научилась держать себя в руках и не поддаваться на провокации. А уж Ирка была на такие провокации великим мастером…

Потом, позже, уже через много лет, когда память об Ирине вроде бы должна была прочно сгладиться, Ане попалась в руки интереснейшая книжка про энергетических вампиров, которых мы встречаем на каждом шагу, только не знаем об этом. Оказывается, такие вампиры бывают двух видов: лунные и солнечные. Лунные — это все наши несчастные подружки или соседки, которые то и дело бегают к нам жаловаться на судьбу и незаметно кушают нашу жалость-энергию, как печенье к чаю. А солнечные — это скандалисты и скандалистки, которых хлебом не корми — дай непременно вывести человека из себя, и если для этого надо его обдуманно оскорбить или унизить самым страшным образом — они пойдут и на это.

Ирка знала, что для Ани деньги — больной вопрос. Дима по сути своей был безмятежный транжира: не передать, сколько раз в жизни Аня давила возмущение, когда, отправившись в магазин за колбасой или еще чем-нибудь там, он возвращался с букетом роскошных роз, истратив на них остатки денег и совсем не думая, что до зарплаты жить еще неделю. Но она лучше бы язык себе откусила, чем обидела мужа, а потому приучила себя выдавать ему денег только от и до. Опять же — розы покупались из любви к ней! Эта сладкая мысль помогала ей сдерживаться и ничем не упрекать Диму. Но когда Ирка начинала канючить о деньгах, которые дешевеют день ото дня, Аня взрывалась, как граната с вырванной чекой. Запальчиво объясняла, какая это огромная сумма — тысяча долларов, если распорядиться ею с умом, положить в банк под проценты, благо банков сейчас развелось — не то что раньше! А лучше всего — поступить в торговый институт, ведь раньше Ирка работала продавцом.

— Оно неплохо бы, — бормотала Ирина. — Только я не поступлю. У меня с математикой плохо, да и физику никогда не сдам.

— Да, — поддакнула Анечка, — и пишешь ты с ошибками.

Что было, то было — подписывая договор, Ирка умудрилась даже в своей фамилии, Богданова, сделать две ошибки: Багданава. Дичь собачья! Договор пришлось переделывать, конечно, и только потом Аня поняла, что Ирка даже это сделала нарочно: чтобы вызвать у нее взрыв возмущения — и накушаться вдосталь. Вернее, напиться, насосаться — как и полагается вампиру.

— Ага, с языком у меня тоже плохо, — жалобно вздыхала Ирка, зная, что у Димы, который не разбирает ни слова — так стучит-колотится у него в висках кровь! — а ловит само звучание ее нежного голоса, слезы наворачиваются сейчас на глаза от жалости к ней, несчастной красавице, которая всецело зависит от щедрости злой, жадной, сухореброй бабенки, судя по голосу — типичной электродрели. И это его жена… Ну какой нормальный мужик не возмечтает в такую минуту махнуть не глядя?

Ирина продолжала певуче тянуть, надрывая Димино сердце, как надрывала его любимая ария Лючии де Ламермур, в которой он не разбирал ни слова — все-таки поется по-итальянски! — а слышал только переливы звука:

— Нет, в торговлю я не пойду. Вот выучиться бы на косметичку! Они такие деньжищи гребут — не счесть. И у меня получилось бы, все говорят, что у меня руки ласковые. И они красивые, правда же?

Тут Ирка выставляла вперед свои длинные пальцы, суживающиеся к миндалевидным ногтям, как у красавиц Боттичелли. Аня же в карманах покрепче сжимала в кулачки худенькие, простенькие пальчики с коротко подстриженными, какими-то девчоночьими ноготками и скрипела — почему-то она начинала скрипеть только в присутствии Ирины:

— Ну, знаешь! В косметических салонах люди тоже небось не с улицы — все с медицинским образованием, не институт, так хотя бы техникум. Вряд ли тебя возьмут туда только за красивые глаза.

— Ой, — нежно пела Ирка, обратив на Аню свои удивительные сапфировые, а может, берилловые очи, — вы правда считаете, что у меня красивые глаза? А я думала, что не нравлюсь вам…

О боже мой! Ну черт побери!

А ее обморок?! Во время одной из прогулок, когда сели на лавочку отдохнуть, Ирка вдруг застонала, откинулась на спинку…

Аня в первое мгновение дико перепугалась — не за нее, понятное дело, а за ребенка! — и метнулась куда-то, сама не зная куда, к телефону, что ли, «Скорую» вызывать, хотя какой мог быть телефон посреди Уссурийского бульвара (вечерние выгуливания Ирины, за безлюдностью, происходили именно там)? Вообще с автоматами в Хабаровске в ту пору была большая напряженка. Наконец Аня решила вернуться и попытаться привести Ирину в чувство своими силами. А может, инстинкт самосохранения проснулся? И вот, неожиданно оказавшись рядом со скамейкой, она узрела в бликах лунного света Ирину практически в объятиях ее, Аниного, родного и любимого мужа.

Выглядело это так: Ирка сидела рядом с Димой, уронив голову (идиотское выражение!) ему на плечо. А он ее этак заботливо приобнимал. Как бы придерживал, чтобы не соскользнула с лавки. И безвольная Иркина ручонка валялась у Димы прямо на… Да, мягко выражаясь, на бедрах. И, судя по тяжелому, можно сказать, надсадному дыханию Димы, легко было представить, что Ирка там ощущала!

Черт его знает, почему Аня сама в эту минуту не упала в обморок. Как ни странно, помог Людовик XIV. Вернее, вдруг промелькнувшее воспоминание о том, как любил этот король беременных женщин. Оказывается, какая-нибудь из его любовниц вечно была беременна. Знаменитая мадам де Монтеспан, отбившая его у Луизы де Лавальер, рожала девять раз — из них семь раз от короля. Нелегко вообразить легендарных красавиц из романов Дюма в роли этаких матерей-героинь, но факт остается фактом: Людовик был неравнодушен к брюхатым бабам. Они совершенно не теряли для него своей сексуальной привлекательности: с Монтеспаншей он не расставался, пока прелестная блондинка Атенаис не растолстела до такой степени, что «ляжки ее сделались шириной со спину», по отзыву историка. Но Ирке до этого было еще далеко… Поэтому Ане нельзя расслабляться ни на миг, а следует быть настороже как никогда раньше, пока Дима не решил уподобиться Людовику и отдать свое сердце пузатой авантюристке.

Эта картина мгновенно нарисовалась в голове: Дима бросает Аню, разводится и женится на Ирине. Аня возвращается в мамину двухкомнатную хрущевку, а в их кооперативной, с таким трудом выстроенной квартире (подарок Диминых и Аниных родителей им на свадьбу) воцаряется Ирина с будущим чадом, которое благородный, ошалелый от любви Дима усыновляет еще до рождения.

А что? С него вполне станется!

Аня решительно приблизилась к скамейке (с болью в сердце отметив, как заюлил ногами Дима, пытаясь сбросить с себя Иркину ручонку!) и отвесила бесчувственной красавице немалую пощечину. А затем вторую — для симметрии.

Ирка взвизгнула — не вздохнула томно, заметьте себе, как полагалось бы по роли, а взвыла:

— Вы чего?! Да как вы?!

— Ага, вижу, тебе уже лучше, — хладнокровно сказала Аня. — Я как раз вчера в кино видела, как одну дамочку, потерявшую сознание, били по щекам. Так и думала, что это именно то, что тебе нужно.

Изощренную двусмысленность последней фразы, похоже, оценили все, и обратный путь происходил в гробовом молчании.

Денек выдался так себе — без особого напряжения. После синей дамы навестили обколовшегося нарка, потом заядлого грибника — по счастью, с обнадеживающим исходом. Было также одно алкогольное отравление, одно пищевое. Струмилин даже успел между двумя вызовами заскочить домой, переодеться в чистую рубашку, захватить зарядник для мобильного и в очередной раз поддакнуть маме, что останки «Рено» лучше отдать бедным людям, поскольку «Раечкино наследство впрок все равно не пойдет».

Возвращаясь с Черниговской, после промывания желудка одиннадцатилетнему парнишке, опившемуся несвежей «Фантой», Струмилин вдруг схватил за руку водителя Витю, который намеревался повернуть на гору сразу у Благовещенского монастыря, и попросил проехать по Рождественке и тормознуть возле ювелирного магазина по имени «Малахит».

— Уж не собрался ли ты жениться, Андрюша? — своим звучным, полновесным голосом осведомилась семипудовая красавица Валюха. — Не собрался ли ты в «Малахите» покупать венчальное кольцо?

Она обожала подкалывать Струмилина на всякие матримониальные темы. Андрей долго пребывал в простодушной уверенности, что у Валюхи просто юмор такой своеобразный, пока Белинский по-дружески не предостерег его от этой засидевшейся в девках красотки, одержимой желанием выйти замуж — все равно за кого. Как-то так выходило, что Струмилин остался единственным холостяком на Нижегородской подстанции «Скорой помощи». Долгое время они выдерживали Валюхину осаду вдвоем с Колей Сибирцевым, да Николай вдруг прошлой осенью женился на женщине с ребенком и вел себя теперь так, словно обрел счастье всей своей жизни. Струмилину сам-друг приходилось трудновато под напором Валюхиного одиночества, но сдаваться он не намеревался. Были у него свои причуды. Например, полагал, что мужчина должен носить женщину на руках, а не наоборот. Слабаком он себя никогда не считал, но принять на грудь сто с лишком кэгэ… пупок развяжется, однако! Валюха иногда смирялась с полной безнадегой своей осады, а иногда снова приступала к боевым действиям. Поэтому Струмилин буркнул:

— Мне надо, мол, пациента проведать в художественных мастерских, шесть секунд, если вызов, звоните на мобильный, я сейчас же вернусь, — и кинулся в маленькую железную дверь в стене.

Штука в том, что он совершенно неожиданно вспомнил, где видел раньше Алексея Степановича Семикопного, назвавшего себя Лешим.

Зимой Струмилин, подменявший Веньку Белинского в дежурной бригаде, приезжал по вызову в мастерские Союза художников на Рождественке, где два жреца искусства шумно портили друг другу вывески из-за хорошенькой натурщицы, которая в горизонтальной позиции «позировала» им обоим, причем никто не знал, что ту же «картину» пишет собрат по искусству. Один из соперников был повержен в бесчувствие.

Соседи, чей творческий покой был нарушен, вызвали полицию и «Скорую». Художников там суетилось много, однако Струмилину просто-таки пришлось обратить внимание на Лешего. Некая творческая дама, весьма платоническая на вид, шепнула ему:

— Не того били, по-моему! Видите лохматого парня? Эта девка у него дневала и ночевала, из его мастерской — я сама слышала! — таки-ие неслись звуки… И вообще, это здесь самый опасный человек. Натуральный половой гангстер!

Струмилин оглянулся на худощавого парнишку и пожал плечами. Кто бы мог подумать…

Но тут избитый начал подавать признаки жизни, и Струмилин напрочь забыл о лохматом «половом гангстере». Вспомнил только сегодня…

Кем бы этот Леший ни приходился Лиде Литвиновой — наверное, близким другом, коль она попросила именно его прийти на вокзал сегодня утром! — он уж наверняка знает, где Лида живет. И если Струмилин хорошенько попросит… Форма «Скорой» поможет, это один из лучших пропусков в мире.

Он задохнулся, пока забрался на последний этаж. Формально это как бы четвертый, но с учетом длины пролетов восьмой или даже девятый! С трудом отыскал среди множества других табличку с фамилией Семикопный, нажал на кнопку звонка. Подождал.

Никто не появился.

Струмилин вдавил палец в звонок и держал его так долго, что даже устал. Похоже, Лешего нету в мастерской. А где он? Может быть, как проводил Лиду домой, так и не возвращался? Ну да, остался за ней поухаживать, ведь ей было плохо, совсем плохо. И что, так целый день и ухаживает? Ишь, какой ухажер нашелся!

Дверь открылась. На пороге стоял Леший.

Струмилин, еще весь во власти своих размышлений, рванул вперед с таким напором, что вдавил тощего Лешего в противоположную стену. Тотчас спохватился и сконфуженно отстранился.

— Да я вроде не вызывал «Скорую», — хмыкнул художник — и вдруг вытаращил глаза: — Привет попутчикам! Мир тесен, ага?

— Ага, — согласился Струмилин, несколько удивленный, что его запомнили. — У меня к вам дело. Срочное. Где можно поговорить?

— Ну, говори, — кивнул Леший, гостеприимно окидывая рукой мрачный, сырой, бесконечно длинный коридор, в который выходило не меньше полусотни комнат. — Слушаю. — И, внезапно обнаружив, что у него расстегнута молния на джинсах, торопливо дернул ее вверх и заправил в штаны смятую рубаху.

В висках у Струмилина забили тяжелые молотки.

Почему Леший должен был отвезти Лиду именно домой? Может быть, она живет где-нибудь у черта на рогах, в Сормове, или на Автозаводе, или на окраине Кузнечихи, а Рождественка практически рядом с вокзалом. И Леший притащил ее к себе — восстанавливать, так сказать, утраченную память. И эти расстегнутые штаны…

О, черт, черт, черт!

Повернуться, что ли, и уйти? Плюнуть на все на это? Негры, белые, Лешие…

— А к тебе в мастерскую нельзя войти? — презирая себя, хрипло спросил Струмилин. — Сроду не был ни в одной мастерской ни у одного художника. Картины поглядеть охота.

Леший посмотри на него вприщур, и Струмилин подумал, что гангстер там или не гангстер, но этот парень определенно не дурак.

«Да он меня насквозь видит!»

— Ну ладно, пошли, — медленно сказал Леший, все еще ощупывая его взглядом. — Только у тебя с нервами как? В порядке эти, которые не восстанавливаются?

«Он все понял. Он догадался, зачем я пришел. И Лида, конечно, у него. Он меня морально готовит…»

— В порядке.

— Тогда пошли.

И Леший двинулся по коридору широким, размашистым шагом, то и дело оглядываясь через плечо и откровенно ухмыляясь. На всякий случай Струмилин сунул руки в карманы робы как можно глубже и поклялся себе держать их там, что бы ни увидел.

Но увидеть то, что довелось, он был абсолютно не готов.

Джейсон оставил сумку в камере хранения аэропорта, добрался на аэроэкспрессе до Белорусского вокзала, потом на метро до Курского и бросился к кассе — узнать насчет билетов до Северо-Луцка.

Именно там, около знаменитых северо-луцких Красных куполов, он должен был нынче вечером встретиться со своим человеком, получить груз и рассчитаться. Вот именно — вечером! На закате, когда купола становятся красными и десятки туристов спешат полюбоваться редкостным зрелищем. У Джейсона оставался день пошататься по Москве, но вместо того, чтобы провести время в столице своей исторической родины, он сразу с самолета буквально опрометью бросился в заштатный городишко.

Джейсон давно дал себе слово непременно узнать этот город получше. Еще два года назад, когда получил страшное известие, черной чертой перечеркнувшее все его радужные, счастливые планы и превратившее прежние «крупные неприятности» в нечто второстепенное и даже вовсе малозначащее. Конечно, с тех пор минуло два года и несколько притупилась прежняя тоска, однако сейчас Джейсон с необычайной силой вспомнил то ощущение пустоты, которое овладело им, когда пришло то письмо…

Главное дело, все черные тучи, сошедшиеся над его головой, как раз в это время начало немного разносить ветром той бурной деятельности, которую он развил. Тетушку определили в дорогую клинику, где ей уже на третий день разрешили вставать, поскольку у нее был не полноценный инфаркт, а всего лишь микро, и, как выразился доктор, «с вашим сердцем, миссис Каслмейн, только призы брать на беговой дорожке». Любезного кузена Айзека вывели из комы… В общем, жизнь постепенно входила в колею, и Джейсон уже прикидывал, на какое число ему брать билет в Россию, а также намеревался запросить каталог от Савуйе, присмотреть элегантное — не вычурное, не помпезное, ни в коем случае нет! — кольцо с бриллиантами и сапфиром (Соне должен пойти сапфир, с такими-то глазами!), которое он сможет поднести своей любимой в честь их помолвки. И тут телефон просигналил, что на его собственный электронный адрес пришло письмо.

Это было поздно вечером, Джейсон как раз вернулся домой и снимал усталость и дневное напряжение, гоняя взад-вперед по бассейну. Телефон лежал на бортике.

«А вдруг от Сони?» — обрадовался Джейсон. Он подтянулся, вылез из воды и, накинув на себя купальный халат, вытер руки и открыл почту. Да, это Сонин электронный адрес! Он прочел… и сразу, как оглушенный, пошел куда-то, не видя куда… нога его скользнула на мокром кафеле, и Джейсон грохнулся, едва не лишившись сознания. Он сломал ногу, и эта внезапная, резкая боль почему-то не затмила, а даже усилила ту, которую он испытал, когда прочел письмо: «Уважаемый господин Полякофф, с глубоким прискорбием извещаю, что Софья Дмитриевна Богданова скончалась 16 августа сего года. Аверьянов».

Леший привел гостя в просторное помещение с низким неровным потолком и пятью или четырьмя крошечными окошками в дальней стене. Сразу у входа стоял огромный разлапистый диван, покрытый широкой полосой полиэтилена, а на нем лежала обнаженная особа женского пола, однако кожа у нее была не какого-то определенного цвета, а где в клетку, где в причудливых пятнышках, где в цветочек, где покрыта веселыми рожицами, птичками или бабочками. На ней буквально места живого не было, ну а внизу живота, как раз там, где надо, широко ухмылялся большой, яркий рот.

При виде незнакомого человека, вдобавок в белом халате, особа сдвинула свои призывно разбросанные ноги (тоже многоцветные!), и рот сжался в обиженной гримасе.

— Спокойно, Светун, — с порога сказал Леший. — Это по делу. Иди пока прогуляйся, да постарайся ни к чему не прислоняться. Вид сзади я потом закончу.

Девушка покорно вышла, не позаботясь набросить на себя ни малой тряпочки.

— Между прочим, один из лучших видов эротического массажа, — авторитетно сказал Леший. — Берешь девицу, раскрашиваешь ее во всех местах, и пока работаешь, она тебя уже хватает за… штаны. — Он еще раз проверил молнию. — Правда, пастель изрядно пачкает постель, но без издержек в таком деле нельзя. Сами мелки царапают, поэтому лучше их растолочь как следует и работать кисточками. Что с женщиной делается при этом — не описать словами. Вот только Светка беда какая костлявая, рабочего пространства маловато. Мне б найти сговорчивую бабенку размера этак 52-го тире 56-го… — Леший хихикнул. — Не знаете такую?

Необъятная Валюха мелькнула в памяти Струмилина — однако немедленно вылетела из нее, потому что он наконец увидел Лиду.

Лида смотрела на него со стены. Над диваном висело большое старинное зеркало, а рядом, в очень красивой багетовой раме, — картина, размером примерно метр на 70 сантиметров. На первом плане была изображена Лида с распущенными волосами, на которых плясали сполохи костра. Этот огромный костер полыхал чуть поодаль, и Струмилин с изумлением разглядел, что на него водружен человек в одежде древнего воина. Да и сама Лида была облачена в какие-то немыслимые одеяния, почему-то заставлявшие вспомнить о древних славянах.

— Хороший портрет, — с трудом выговорил Струмилин. — Только что за странный сюжет?

— Это не портрет, — усмехнулся Леший, — это копия одной не слишком знаменитой картины начала века. Сходство героинь совершенно случайное, без всякого моего умысла, славянка сия древняя и наша общая знакомая и в самом деле похожи, как родные сестры. Я сделал копий двадцать, не меньше, прежде чем что-то путевое получилось.

«А где натурщица вам позировала? — хотел спросить Струмилин. — И неужели она тоже лежала на этом диване?»

Леший вдруг скривился, взял с куцего столика банку с водой и отпил из нее.

— Фу, какая гадость, — пробормотал он, кривясь, и Струмилину внезапно стало стыдно. Показалось, Леший прочитал его мысли!

— Эта картина продается? — спросил он с самым равнодушным видом.

Леший глотнул, прополоскал рот, выплюнул в раковину (в уголке мастерской была оборудована крошечная кухонька), поставил банку, аккуратно снял с дивана полиэтилен, свернул, стараясь не рассыпать на пол разноцветную пастельную пыль, сел и приглашающе похлопал рядом, глядя на Струмилина.

Тот покачал головой.

Не мог он сидеть на этом диване. Не мог!

— Как угодно, — пожал плечами Леший. — Нет, картина не продается. Тем более что картина-то тебе вовсе и не нужна. Тебе оригинал нужен, верно?

Струмилин беспомощно смотрел на него.

— Ни хрена у тебя не выйдет, — с беспощадной откровенностью брякнул Леший. И тут же, заметив бешеную вспышку в глазах своего странного гостя, выставил вперед ладони, как бы защищаясь: — Да погоди, погоди. Тут дело не во мне. Ничего такого, ты не подумай… Мы с Лидкой и в самом деле только приятели, причем не самые близкие. Я, честно, даже удивился, когда она именно меня попросила ее встретить сегодня. Хотя, с другой стороны, наверное, все правильно. Ведь я про ее странности больше всех знаю. Может, вообще один я…

— Какие странности? — спросил Струмилин, презирая себя.

— Ну, насчет мужиков, — простодушно ответил Леший — и вдруг снова скривился, словно жевал лимон, снова подскочил к столу и принялся шумно полоскать рот, сплевывая в ведро и между делом продолжая говорить: — Вернее, практически полного отсутствия таковых… тьфу, гадость! Лидочка женщина очень непростая, с закидонами, я бы сказал. Тьфу, что ж я такое съел? Извини, конечно, может, у тебя намерения серьезные, но я тебе ничего ответить не могу конкретно! Во-первых, не мужское это дело — сплетни, а во-вторых, я от Лидки в некотором роде завишу, в смысле финансов, и не буду… тьфу-у!.. не буду я рубить сук, на котором сижу. Захочет — она сама все расскажет, хотя мой тебе совет — плюнь ты на это дело. Тьфу-у!..

— Что это с вами? — угрюмо спросил Струмилин. Клятва Гиппократа иногда начинала действовать против всякой его воли и желания, а Леший выглядел очень плохо, даже позеленел.

— Ой, не знаю… — Художник отер со лба холодный пот. — Траванулся маленько, что ли? Хотя чем? Я и не жрал еще ничего сегодня, только у Лидки компотику попил, да и то чуть, уж больно он был приторный. Да не сверкай ты на меня глазищами! — снова отмахнулся Леший от Струмилина. — Конечно, я с вокзала отвез барышню к ней домой. Еще слава богу, ключи она не посеяла, лежали в сумочке. Там в кухне все было заставлено консервированным абрикосовым компотом, Лидка его в июле наварила и в банки закатала. Я одну банку открыл, попил, да как-то не впрок. Сначала косточкой чуть не подавился, теперь вот с души воротит…

— Как косточкой подавился? — нахмурился Струмилин. — Консервированный абрикосовый компот с косточками?! Но ведь это может быть очень опасно. Наверное, вы отравились. Сколько выпили?

— А, чепуха, два глотка, — отмахнулся Леший. — Сейчас хряпну активированного угольку, и все пройдет.

— Ну, если два глотка, — в сомнении сказал Струмилин. — Вообще-то надо бы желудок промыть. — И вдруг его словно в голову ударило: — А Лида? Лида тоже пила этот компот?!

— Почем я знаю? — пожал плечами Леший. — Я потом сразу уехал. Во-первых, с заказчиком надо было встретиться, насчет одной халтуры, потом вот со Светиком договорились.

И тут до него тоже дошло:

— А вы думаете, этими абрикосами и вправду можно насмерть травануться?!

— Ну, если съесть, к примеру, трехлитровую банку… — пробормотал Струмилин. — В этих косточках находится амигдалин — ядовитое вещество, подобное синильной кислоте. При неправильном приготовлении он накапливается в компоте, и…

— Мать честная! — Леший всплеснул руками. — Конечно, трехлитровой банки абрикосов даже мне не осилить зараз, я буквально два глотка сделал. Но Лидка-то какая дура! Я ж говорю, у нее этого абрикосового компота — залейся. И весь с косточками. Ее ж надо предупредить! Сейчас позвоню.

Он выхватил телефон, набрал номер, и даже до Струмилина долетел электронный голос:

— Телефон абонента выключен или временно недоступен.

— Поехали. — Струмилин решительно шагнул к двери. — Внизу машина.

Леший двинул было за ним, да спохватился:

— Черт, у меня ж девка раскрашенная по коридору бродит! — Глаза его ехидно блеснули. — К тому же тебе, наверное, приятно будет спасти Лидочку собственноручно? Поезжай. Номер дома я не помню, а визуально скажу: Ковалиха, хрущоба через дорогу от баньки, слева. Квартира сорок. Кстати, насчет собственноручно… Ты грабари, как мы, художники, выражаемся, особенно не протягивай. Предупреждаю по-дружески: ничего не отломится, только зря страдать будешь. Понял?

— Нет, — сказал Струмилин и вышел.

В дверь тотчас прошмыгнула разноцветная девушка, демонстративно колотя зубами: в коридоре было сыро и стыло.

Струмилин сбежал по лестнице, вскочил в машину:

— Был вызов?

— Нет, тишина, — не отрываясь от «Фейсбука», пробурчал Витек.

Струмилин оглянулся: Валюха примостилась на носилках и крепко спала. Команда на месте.

— Поехали быстро! — скомандовал Струмилин. — Ковалиха, хрущевка возле бани. Знаешь?

— Ну, — кивнул Витек. — А там чего?

— Пищевое отравление, — буркнул Струмилин и включил сирену. — Да поехали, сказал!

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Париж был потрясающим, особенно я это ощутила, когда Борис приехал: занятия у путейцев закончились раньше, чем мы ждали. И по театрам мы ходили, и в Опера́, и в Лувр — вот где богатство! — и на Ипподром — это вроде цирка и зоологического сада, — но главное — на карнавал Масленичный. Это у французов называется mardi-gras, жирный вторник.

Сначала карнавал на Бульварах особого впечатления не произвел, ряженых было не очень много, а костюмы какие-то доморощенные: вывороченные пальто, одеяла, в которые люди заворачивались, мужчины в женском платье и наоборот… Но потом разошлось! Всевозможные колесницы, крокодилы, Дон Кихот, мельницы к нему, повара с котлами, «царицы рынка» в кисейных платьях, с короткими рукавами, в белых перчатках, несмотря на мороз…

В конце концов мы насладились зрелищем и начали выбираться из толпы. Но тут я оступилась, покачнулась и упала бы, если меня с одной стороны не подхватил Борис, а с другой — какой-то незнакомый мужчина. При этом он уронил толстую книгу, которую держал под мышкой. Ее тотчас подняла женщина, стоявшая рядом с ним, и принялась заботливо отряхивать от уличной грязи. Мы с Борисом мерсикали и экскюзикали, эти двое нам вежливо отвечали, мол, ничего, авек плезир[9], и вдруг эта женщина и я разом спросили друг друга: «Вы русские?»

Мы не только по акценту догадались, а по внешности: уж очень красивая пара была! У нее великолепные глаза — переменчивые, не то голубые, не то серые, роскошные русые волосы, точеные черты лица. Такой чистейший, прекрасный славянский тип… Он был тоже весьма хорош собой. Среди французов такую безусловную красоту редко сыщешь. Самое забавное, что они в нас русских тоже по внешности признали. Мужчины смотрели друг на друга с симпатией и порешили пойти выпить за марди-гра и за дружбу соотечественников. А мне до смерти хотелось достать альбом, который я всегда в сумке таскала, карандаши и нарисовать эту удивительную красавицу. Я всегда любила портреты, они мне удавались, у меня большая коллекция набросков собралась, которые, я знала, мне рано или поздно пригодятся, но такой удивительной красоты не было. Странно, что в чертах ее было нечто трагическое — при такой-то внешности!

Пошли мы в ближнее бистро, выпили какого-то дешевого, но хорошего вина, закусили здешними блинами — очень недурными, только просто с маслом или сметаной их не едят, а непременно со всякими начинками, — и пока сидели за столом, я обратила внимание на заголовок книги. Она была на немецком языке: «Ibn-Foszlan’s und anderer Araber Berichte über die Russen älterer Zeit»[10].

Я, конечно, спросила, что это за книга и кто такой Ибн-Фадлан. Дама — ее звали Софья Богданова, мужа ее — Андреем — рассказала, что они оба занимаются славянской историей и книгу эту редкую случайно купили у букиниста на лотке на набережной Сены. Ибн-Фадлан — арабский путешественник, который побывал в качестве переводчика арабского посольства в Волжской Булгарии и оставил воспоминания об обычаях разных народов, в том числе русов — он так называл славян. Самые интересные заметки, как полагала Софья, касаются погребального обряда. Правда, она не слишком сильна в немецком, а на русский эта книга не переведена, хотя издана в Санкт-Петербурге еще в 1823 году и составил ее петербургский академик Христиан Френ.

— Хотите, я вам переведу? — предложил Борис, который блестяще знал немецкий — выучил, чтобы читать труды немецких путейцев, в которых находил много новаций. — Пока Зика в академии, у меня множество свободного времени. По Парижу без толку слоняться утомительно. В три дня сделаю весь перевод!

К сожалению, трех дней у наших знакомых не было: уже завтра они должны были ехать в Берлин, на какой-то конгресс славистов. Сговорились, что он переведет то, что касается именно этого пребывания у русов и погребального обряда, а завтра мы принесем текст на Гар-дю-Норд, на Северный вокзал.

Наверное, покажется удивительным, что эти люди так легко отдали ценную книгу незнакомцам, но мы испытывали друг к другу какое-то удивительное доверие, словно к родственникам… Мы их потом часто вспоминали!

День уже близился к вечеру, мы расстались, вернулись домой, Борис немедленно засел за книгу, сидел до глубокой ночи, потом утром, когда я в свою Академию ушла, снова принялся переводить, и к вечеру, когда наши новые знакомые уезжали, у него все было готово. Мы отнесли перевод, они предлагали деньги, однако Борис отказался — сказал, что получил огромное удовольствие. Мы простились… жаль, что жизнь больше не свела, они, кажется, собрались в путешествие на Дальний Восток…

Надо сказать, что моя мама, которая при нас была и нам по хозяйству помогала, следом за Борисом, страница за страницей, переписала перевод начисто, так что и у нас оказалась копия некоторых интереснейших фрагментов, в том числе этого.

Слава богу, назавтра после той отвратительной сцены на лавочке Дима должен был уехать в недельную командировку на Нижний Амур.

Утром, убедившись методом вульгарной слежки, что муж отправился на речной вокзал, а не куда-то еще и даже погрузился в метеор рейсом до Николаевска, Аня вернулась домой, быстренько дошила новый халат для Ирки и с этим приличным предлогом отправилась на Ноннину квартиру.

Подруги не было дома. Открыла Ирина — надутая, злая. Аня сунула ей халат, «спасибо», конечно, не дождалась, а потом взглянула на Ирину с хорошо разыгранным замешательством.

— Ира, я должна с тобой серьезно поговорить, — сказала она самым скрипучим голосом, на который была способна.

Ирка поджала губы.

Ну конечно. Она ждала, что Аня сейчас закатит ей сцену ревности. И начнется дикая свара. Вот тут-то солнечный вампир и насосется энергии совершенно задаром!

— У меня к тебе очень неприятное поручение. Дмитрий Иванович сегодня отъехал в Николаевск, но у нас ночью состоялся тяжелый разговор… Понимаешь, я очень доверяю интуиции своего мужа. Я давно заметила в нем какие-то колебания, какие-то сомнения… ну, относительно нашего решения, а сегодня ночью он их выложил напрямую.

— То есть? — насмешливо изломила Ирина свои роскошные, воистину соболиные брови.

— Я насчет твоего будущего ребенка. В смысле, брать его нам или нет.

— То есть? — повторила Ира чуть дрогнувшим голосом.

— Видишь ли, нам хочется, чтобы он был здоровым.

— А я что, больная?

— Внешне ты, конечно, здорова, как лошадь, — задумчиво влепила Аня, с наслаждением заметив, что Иркина золотоволосая голова дернулась, будто от вчерашней пощечины. — Однако вчерашний обморок заставляет предположить, что у тебя не все в порядке с нервами, психика неустойчива, да и вообще… Откуда мне знать, может быть, у вас в роду кто-нибудь страдал эпилепсией или был запойным алкоголиком.

Ирка снова дернула головой, однако быстро очухалась:

— Да ведь я беременна! Думаете, это так просто — вынашивать ребенка? Тут не только в обморок упадешь, а…

— А начнешь приставать к чужому мужу, да? — равнодушно бросила Аня — и только усмехнулась, увидав, как обесцветилось Иринино бело-розовое лицо.

Сучка этакая! Она еще будет намекать, что Ане не дано знать таких тонкостей, как ощущения беременных!

— Ну ладно, хватит дурочку валять. Я тебя понимаю, Ира, Дмитрий Иванович — обаятельный и порядочный человек. Неудивительно, что ты к нему потянулась, трудно тебя за это судить. Знала бы ты, сколько их было, таких молоденьких дурочек, которые принимали его вежливость и веселый нрав за доступность и легкомысленность!

Ну, тут уж она здорово загнула. Это их с Димой связывала совершенно необъяснимая тяга друг к другу, а все Анины подружки, еще когда с ним только знакомились, поначалу делали большие глаза и сплетничали втихаря: «Да что Анька в нем нашла? Сама-то она еще ничего, а этот-то… Тушканчик какой-то!» Мама Анина вообще была первое время практически в истерике, это уже потом легендарное Димкино обаяние сыграло свою благую роль.

Ну, соврала она или нет, но прозвучало это здорово: с ноткой весьма достоверной житейской усталости. Ирка поглядела с нескрываемым замешательством. И Аня не замедлила закрепить свои достижения:

— Я хочу сказать, что Дмитрий Иванович очень хорошо разбирается в женщинах. Он мне сразу сказал: «Не делаем ли мы ошибку? Все-таки Ирины моральные устои весьма слабы, а наследственные инстинкты играют очень большую роль, это я тебе как биолог говорю. И они обязательно передадутся ребенку!»

— Чего? — спросила Ирка хрипло, и сапфировые глаза вдруг сделались совершенно коровьими.

— Оказывается, все это время он тебя незаметно проверял. Провоцировал, так сказать. — Аня попыталась усмехнуться. — В общем, он сказал, что вчера убедился: ты совершенно аморальный человек. Я пыталась выспросить, что имеется в виду, но Дмитрий Иванович — настоящий джентльмен. Короче говоря, он просил передать тебе, что мы решили расторгнуть договор.

Ирка раз или два хлопнула глазами. Было такое впечатление, будто бабочка хлопнула золотистыми крылышками.

Потом она уставилась на Аню, и просто-таки видно было, как крутятся колесики у нее в голове. Но вот Ирина тихо, затаенно усмехнулась и подошла к телефону. Накрутила номер, исподлобья, со мстительной ухмылочкой поглядывая на Аню — и сказала — нет, пропела голосом Лючии де Ламермур:

— Пригласите, пожалуйста, Дмитрия Ивановича Богданова. — И вот тут-то Лючия дала явного петуха: — В командировке?.. А когда вернется? Через две недели?! Ой!..

Аня с трудом перевела дыхание. Ого, как защемило в груди, когда Ирка вот так, запросто, не заглядывая в записную книжку, набрала номер Диминой лаборатории! Значит, она звонила ему на работу?.. О господи, а вдруг уже поздно? Вдруг они уже все решили между собой, и ночные Димины ласки — не более чем прощание с брошенной женой?!

Но испуганно заметавшиеся Иркины глаза вернули ей бодрость. Удалось очень натурально усмехнуться:

— Ты проверяла меня? Ну, глупенькая, зачем же я буду врать в таких серьезных вещах? Так что, Ира… Оставь себе все вещи, которые я шила, а этот халатик пусть будет моим прощальным подарком. Ну и еще — вот.

Она вынула из кармана заранее приготовленные две тысячи рублей.

— Извини, у меня больше нет. Все деньги у нас на книжке, но сейчас ведь нет смысла их снимать, правда? Ну, счастливо тебе. До свидания.

И только теперь, когда Аня уже встала, до Ирки вроде бы начало доходить: что-то надо делать!

— Погодите! — взвизгнула она. — Но ведь мы же договаривались… мы же подписывали договор! Вы же хотели ребенка!

— Ира, ты разве не слышала, о чем я тут все время говорила? — удивилась Аня. — Ребенок такой матери нам не нужен.

— Но договор! — повторила Ирина. — Дима… ваш муж ведь говорил, что этот документ будет иметь значение в любом суде!

«Ди-ма? Это кто тебе Дима?! Ах ты…»

— Ирочка, не смеши меня, — сказала Аня чуточку устало, вновь опускаясь в кресло. — Ну кто может принять всерьез такой документ? Это же самодеятельность чистой воды, которая не налагает на стороны никаких, абсолютно никаких обязательств, кроме чисто моральных. — Эх-эх, какое оружие она дала в этот момент в руки Ирины! Смертельное оружие! Но свою ошибку Аня смогла оценить только через несколько месяцев — а расплачивалась за нее потом всю жизнь, до самой смерти. — Если ты оказалась несостоятельна как партнер — что прикажешь делать? Винить надо только себя, больше некого. Конечно, если бы ты вела себя как подобает, мы бы никогда…

Ба-бах! Тяжелое тело рухнуло перед Аней на пол, и потребовалось несколько секунд, чтобы понять: Ирка не плюхнулась в очередной обморок, а просто упала перед Аней на колени, красиво простирая к ней красивые руки с красивыми пальцами, и залилась поразительно красивыми слезами.

С ее красивых губ срывались бессвязные слова, из которых кое-как удалось понять, что Дмитрий Иванович и милая, дорогая Анечка Васильевна ее не так поняли, что она ничего такого не хотела… даже не имела в виду, а в обморок упала по глупости (честное слово, Ирка так и сказала!), но больше никогда-никогда… И если она вела себя чуточку распущенно, то лишь потому, что очень привязалась к милым, дорогим Дмитрию Ивановичу и особенно к Аннушке Васильевне, ну прямо как к родственникам, а ведь с родственниками всегда ведут себя свободно, без церемоний. Но с этой минуты… Никогда, никогда… только не бросайте ее, только не бросайте, а ребенка она родит замечательного, Анюточка Васильевна еще будет гордиться им, а ведь если они бросят Ирину, то что ей останется? Только утопиться! Или повеситься. Но она клянется, она клянется всем на свете, что будет вести себя как монашка в монастыре!

После двух или трех литров Иркиных слез Аня процедила наконец, что попытается убедить Дмитрия Ивановича изменить решение. Но до разговора с ним она ни за что не может ручаться!

— Лифта, конечно, нет? — спросила Валюха, проворно выскакивая из машины с чемоданчиком в руке.

Струмилин споткнулся. Вообще-то он намеревался встретиться с Лидой один на один. Впрочем, неизвестно, в каком она там состоянии. Может быть, ее уже надо спасать. Может быть, все эти полдня, минувшие с того времени, как Леший привез ее домой, она только и делала, что ела абрикосовый компот с косточками… с амигдалином!

— Зато есть кодовый замок! — сказала Валюха сердито. — А код ты знаешь?

Код? Не знал он никакого кода. Леший не позаботился сообщить такую мелочь, а самому Струмилину и в голову не пришло спросить.

— Удивляюсь я людям — на что деньги тратят? — сердито сказала Валюха и раздраженно стукнула кулаком по сложному замочному сооружению.

Раздался щелчок, и дверь открылась.

— Какой этаж? — Валюха была уже в подъезде. — Какая квартира?

— Сороковая. — Струмилин едва поспевал за ней. — Да погоди ты!..

Но Валюху было уже не остановить. Что бы она ни делала, она делала с напором: промывала желудки, сбивала кодовые замки, поднималась по лестницам… Струмилин был еще где-то между третьим и четвертым этажами, а с пятого — квартира сорок оказалась именно там — уже неслись трели звонка, потом раздался щелчок замка и зычный голос Валюхи:

— «Скорую» вызывали?

И еще один голос — тихий-тихий, но при звуке его Струмилин сразу сбился с ноги:

— Нет…

— Как нет? — Валюха обернулась с неостывшим боевым задором: — Андрей, ты ничего не напутал?

— Погоди ты, — задыхаясь, выдохнул Струмилин, спотыкаясь на последней ступеньке и чуть не падая на половичок перед приоткрытой дверью. — Лида, тут такое дело… Меня Леший прислал.

Лида стояла в дверях с прежним, уже знакомым ему задумчиво-отрешенным видом. Глаза у нее были такие же растерянно-сонные, как утром на вокзале. Однако она переоделась: сняла свой измятый красный сарафан, надела темно-синий шелковый халат до полу, с глухим воротом-стойкой и рукавами такими длинными, что из них видны были только кончики пальцев. Распущенные по плечам волосы были влажные, и Струмилин подумал, что девушка только что принимала душ.

«Ну вот, — почему-то рассердился он. — Приехали бы чуть раньше, она бы не услышала звонка за шумом воды и не открыла бы. А я бы сошел с ума и решил бы, что она уже отравилась. Еще и дверь начал бы ломать, дурак!»

Ну да. Вышиб хлипенькую дверочку, возможно, не без участия боевой подруги Валюхи, ворвался бы в квартиру, чтобы увидеть, как хозяйка стоит в ванной под душем, и вода прозрачными струйками…

— Леший? — чуточку хрипловатым голосом перебила Лида его опасные мыслетечения. — А, тот лохматый, который меня сюда привез. Вспомнила. Ну и что он?

— У кого тут пищевое отравление? — вмешалась Валюха, которая, похоже, застоялась от безделья и теперь нетерпеливо била ногой в пол, как ретивая лошадка.

Лида пожала плечами.

— Вы пили компот? — завел свою шарманку Струмилин, ощущая себя дурак дураком под взглядами этих двух женщин. — Абрикосовый консервированный компот? Думаю, что он неправильно приготовлен. Почему вы сварили его с косточками, ведь это очень опасно! Можно отравиться насмерть.

Лида снова пожала плечами.

Валюха вдруг шумно вздохнула.

— Профилактика и предупреждение пищевых отравлений? Ну, Андрей Андреич… Ладно, я пошла! Пока. А вы, девушка, не пейте абрикосового компоту и сырой воды!

Она демонстративно брякнула на ступеньку довольно тяжелый чемоданчик с красным крестом — и зачастила вниз по лестнице с таким же напором, как взбиралась сюда. Дом пошел ходуном.

— Я вас знаю? — спросила вдруг Лида, еще выше вздергивая свой и без того глухой, высокий воротник. — Мы с вами знакомы, да?

Струмилин кивнул:

— Ну да, мы же в одном купе ехали.

— А-а… — Лида слабо улыбнулась. — Что-то такое брезжит в голове. Клофелин, аминазин, вэ-ка-че… Нет, я имею в виду — раньше мы с вами виделись?

У Струмилина сердце заскакало, как после хорошей порции аминазина. Вот она идет между оградок, а такое впечатление, будто танцует странный танец…

Глупости! То была Соня! Соня Аверьянова, такая-сякая, плохая-нехорошая! То была Соня, а это Лида!

— Соня? — спросил он неожиданно для себя самого, и девушка покачала головой:

— Вы мне это уже говорили. Нет, я, кажется, Лида. Лида Литвинова. Но понимаете, вы на меня так смотрите… Леший тут плел что-то про потерю памяти, может, я и вас забыла, как все остальное? Или вы по правде только врач и интересуетесь исключительно этим… абрикосовым компотом?

У Струмилина перехватило дыхание. У нее бывают провалы в памяти. И можно сказать ей что угодно. Например, что они были знакомы не просто хорошо, но очень хорошо!

Снизу вдруг послышались голоса, топот. Лида посмотрела поверх его плеча, вскинула брови.

Струмилин обернулся.

Позади стоял сухощавый парень со скучным лицом бухгалтера, который вдруг осознал, что дебет у него никогда больше не сойдется с кредитом, а сальдо — с бульдо. Ступенькой ниже топтался человек-гора с физиономией ребенка-олигофрена и вдавленной переносицей. Кулаки у олигофрена были спрятаны в карманы, и отчетливо слышался треск распираемой ткани.

— Лидия Дмитриевна, добрый день, — чрезвычайно вежливо сказал бухгалтер. — Что же вы трубку не поднимаете, мы вам звоним, звоним с утра пораньше… Лада Мансуровна уже испугалась, что с вами что-то случилось.

— Нет, — сказала Лида. — Со мной все в порядке. А какие проблемы?

— Да опять с черным залом! — досадливо дернул плечом бухгалтер. — Лада Мансуровна подумывает, не закрыть ли его совсем? Хотела с вами срочно посоветоваться. Не могли бы вы прямо сейчас подъехать с нами в офис? Мы на машине.

Лида сделала было шаг вперед, но спохватилась:

— Хорошо, только мне переодеться нужно.

Струмилин все это время переводил взгляд с нее на бухгалтера и заметил, что тот растерялся. Похоже было, что он невероятно удивлен. Как будто не ожидал, что Лида вот так сразу согласится ехать в этот самый их офис. Почему?

— Извините. — Бухгалтер холодно взглянул на Струмилина. — Тут кто-то заболел?

— Все в порядке, — быстро сказала Лида. — Просто доктор беспокоился о моем здоровье. Да, доктор, если вы настаиваете, я не буду пить этот компот. Хотите — вылью все банки в унитаз?

Струмилин кивнул, чувствуя себя дурак дураком.

— Ну ладно. — Лида мельком улыбнулась. — Тогда я переоденусь?

И закрыла дверь.

Ребенок-олигофрен сделал хищное движение вперед, однако бухгалтер остановил его неприметным взмахом, и тот послушно замер, почесывая сломанную переносицу.

«Наверное, он боксом занимался, — подумал Струмилин как о чем-то важном. — Еще бы, с такими кулачищами…»

Все трое стояли на площадке и неприметно ощупывали друг друга взглядами.

При этом Струмилин не переставал чувствовать себя идиотом — ну эти-то двое ждут, пока Лида приведет себя в порядок, а он за каким чертом тут ошивается? Он-то чего ловит?

Вот сейчас она появится, увидит его, вскинет брови этак неприступно…

Дверь открылась.

— Я вот чего забыл сказать, — выпалил Струмилин, ничего не видя. — Если Леший вам пожалуется на какие-то неприятные симптомы, пусть позвонит 436–61–61 на нашу нижегородскую подстанцию и вызовет конкретно меня — Струмилина Андрея Андреевича. Меня найдут, где бы я ни был. Запомните телефон? Передадите ему?

— Передам. — Звук ее голоса несколько рассеял туман смущения, клубившийся перед глазами, и Струмилин принялся с тоской разглядывать бледно-голубой легкий костюм с короткими рукавами, голубую косыночку на шее, белые туфли на длинных ногах и золотистую волну, которая лежала на Лидином плече.

Она покопалась в сумочке, вынула оттуда ключи, заперла дверь и начала спускаться по лестнице. Мужчины следовали за ней в таком рабочем порядке: бухгалтер, боксер, доктор. Чемоданчик Струмилин чуть не оставил на ступеньке, и вспомнил о нем лишь потому, что «ребенок-олигофрен» вдруг обернулся и шикарно пошутил:

— Это не ты забыл управляемое взрывное устройство?

Вышли из подъезда — и наскочили на Валюху.

Она неприязненным взглядом окинула Лиду, презрительным — бухгалтера и насмешливым — Струмилина. И вдруг глаза ее зажглись интересом…

Струмилин покосился в сторону. На лице боксера впервые появилось вполне осмысленное выражение — искреннего восторга. Он даже запнулся, однако бухгалтер что-то сердито шепнул, и боксер проворно открыл дверцу темно-синего джипа, сел за руль.

Бухгалтер помог Лиде забраться на заднее сиденье, а сам устроился впереди.

За тонированными стеклами ничего не было видно. И никого…

— Какая тачка! — сладострастно простонала Валюха, глядя вслед блистательному джипу, который споро вырулил со двора. — Какой мужик!

Витек с оскорбленным видом откинулся на сиденье своего довольно-таки обшарпанного «Фольксвагена» с надписью «Токсикология» над ветровым стеклом. Струмилин взялся за дверцу кабины и вдруг споткнулся.

«Черный зал?.. Не тот ли самый, о котором упоминали Михаил с Оксаной?»

Молодая женщина в сером платье и черном жакете, в которой проницательный глаз музейной кассирши Любы сразу узнал Соню Аверьянову, неторопливо слонялась от стены к стене, без всякого интереса разглядывая то огненное восхождение Ильи-пророка, то посмертные мучения грешника, то Адама и Еву у древа познания. Было довольно-таки забавно видеть на иконе голую женщину. Собственно, это не совсем икона, а просто такая картина на доске, но все равно — для древнерусской живописи это круто!

А вообще-то иконы всегда оставляли ее равнодушными. Конечно, искусство возвышает душу, но оно же, как известно, требует жертв. Небось смотрительницы с этим утверждением согласны от и до. С ума, строго говоря, можно сойти: с утра до вечера сидеть на стуле, уставившись на одни и те же картины, иконы, картины, иконы… Одно развлечение — глазеть на посетителей.

«Интересно, узнали они плохую девочку Сонечку? — думала молодая женщина. — Кассирша точно узнала: у нее глаза чуть не выскочили. А эти бабки? Пялятся они на меня потому, что сообразили, кто перед ними, или просто от нечего делать?»

— Боже ты мой, да неужели это вышито? Вышито нитками и иголкой?! — послышался восхищенный мужской голос, и, оторвавшись от созерцания неприличной Евы, Соня вошла в соседний зал.

Там висели две плащаницы, изображающие Успение Богородицы и положение Христа во гроб. Серебряные, золотые, телесного цвета, розовые и бордовые нити — в самом деле, трудно поверить, что это не живопись, а вышивка. Перед плащаницами стоял высокий плотный мужчина — черноволосый, кудрявый, с большими блестящими глазами. Лицо его лоснилось, словно молодого человека бросило в пот от восторга перед искусством монастырских вышивальщиц. Смотрительница взирала на посетителя с умилением. Ну да, в кои-то веки кто-нибудь заинтересовался этой вылинявшей ерундятиной!

— Слушайте, да ведь это настоящая золотая бить![11] — Мужчина просто-таки прилип лицом к стеклу, которое предохраняло вышивку от веяний времени, и смотрительница нагнулась тоже. — До тысяча шестьсот семьдесят третьего года, вы только подумайте! Это сделано до тысяча шестьсот семьдесят третьего года!

Соня Аверьянова была весьма благодарна этому… намасленному. Его телячий восторг помог ей проскочить зал древнерусской вышивки и остаться незамеченной. Дело в том, что смотрительница этого зала была соседка Аверьяновых и, угляди она Соню в музее, прилипла бы как банный лист. Но теперь первый этап пути пройден беспрепятственно.

Во втором зале Соня побродила меж иконами XVIII века, прислушиваясь к воплям восторга, доносившимся из соседнего зала. Жирненький все еще упивается плащаницами. Но, на взгляд Сони, вот эта Богоматерь Одигитрия, писанная Кириллом Улановым, куда красивее. Замечательно смешались темно-коричневый цвет и ослепительная позолота. Видно, икона недавно и очень мастерски отреставрирована.

Соня заглянула в яркие глаза Пресвятой Девы, потом прошлась по следующему залу, тихонько покашливая — от этого неживого духа запершило в горле, а оно и без того побаливает! — и рассеянно поглядывая на прелестные креслица, сиденья и спинки которых были покрыты яркой вышивкой. И великолепные шкафы, горки, поставцы тут в каждом зале стоят — черное дерево, резьба красоты фантастической. Одно удовольствие смотреть на эту меблишку! Выставка фарфора начала века. Фарфорчик тоже недурной…

Нервно сглотнула. Уже начала волноваться? Руки вон какие ледяные. Спрятать бы их в карманы, погреть немножко, но карманы в этом жакете только внутренние, и они… они заняты.

Потерла пальцы, сторонясь взгляда, устремленного на него с какого-то портрета. «Портрет неизвестного». Ишь ты! Мужик не иначе в полиции служил, просто насквозь глазищами пронзает. А, ну да, это ведь работа Рокотова. У всех персонажей Рокотова, не у одной только Струйской, такие вот необыкновенные, в душу глядящие глаза. Умел человек писать, ничего не скажешь, умел. А на многих других картинах производят впечатление только тщательно выписанные кружева, каменья, ткани, покрой платьев, а больше в них нет ничего ценного, кроме цифры на этикеточке: 1796 год, или 1823-й, или 1867-й. «В свое время на эти портреты и пейзажи небось никто и смотреть не хотел!» — подумала Соня, через просторный коридор переходя в залы XIX–XX веков.

Черноволосый молодой человек, недавно восхищавшийся плащаницами, обогнул ее на повороте и проследовал к огромному полотну Бенинга «Последние минуты Дмитрия Самозванца». Соня тоже посмотрела на достопримечательность. А что, Самозванец — симпатичный парень! И внешне он Соне всегда нравился, и авантюрист опять-таки первейший. Годунов-то был большой пакостью, ребеночка вон невинного прикончил. Не зря же столько народу от него сразу отшатнулось и примкнуло к Дмитрию, пусть даже и не веря, что он подлинный сын Грозного. Вообще со всеми этими подлинными и не подлинными детьми, со всеми этими двойниками в истории столько вопросов! Да и в нынешней жизни — тоже. А что касается Самозванца, зря он с поляками связался, вот какая штука. В России это дело швах — на иностранцев ставку делать. Правда, бывают ситуации, когда без иностранцев не обойтись. Вернее, без их денежек.

Молодой человек уже давно перешел в другой зал, а Соня все стояла перед Самозванцем, нервно потирая заледеневшие пальцы и тихонько покашливая. Посмотрела на часы.

Пора бы и ей…

За все время пути никто из Лидиных сопровождающих не произнес ни слова. Сидевший за рулем громила со вдавленным носом сначала косился на нее в зеркальце заднего вида, но потом сосредоточился на дороге, и буквально через пять минут на повороте мелькнули афиши старого кинотеатра, а потом джип затормозил около цепи двухэтажных купеческих домиков, ладненько подновленных и украшенных множеством вывесок, от «Дамских радостей» до «Мужской гордости». На одном красовалось золотом по черному: «Ла ви он роз».

Лида криво усмехнулась: значит, приехали!

— Приехали, — повторил вслух ее второй попутчик, унылый, будто сухая лимонная корка. Этот парень, по всему чувствовалось, терпеть не мог, а то и ненавидел Лиду Литвинову. Пожалуй, если бы не чудаковатый доктор с его абрикосовым компотом, на площадке около ее квартиры могла бы разыграться еще та сцена…

Лида проворно выскочила из машины и с облегчением вздохнула. Какой приятный денек — ветреный, солнечный, свежий. Хорошо бы пройтись, подышать чистым воздухом. Но, похоже, не светит: водила уже грозно пыхтел ей в затылок, а тот, противный, приотворял черную дверь, делая издевательский приглашающий жест. При этом он поглядывал на девушку с некоторой опаской.

«Они что, думают, я дам сейчас дёру? — усмехнулась Лида. — Но какой смысл? Надо же, в конце концов, все выяснить».

Она вошла и споткнулась на ступеньке длинной лестницы, начинавшейся сразу от входа. Сильно пахло краской, а недалеко от ступенек какой-то раззява рассыпал не меньше чем полмешка цемента.

«Ремонт у них, что ли?»

— Осторожнее, — весьма вежливо сказал унылый. — Лада Мансуровна ждет вас в своем кабинете.

— Я здесь, — послышался густой голос, и из-под лестницы вынырнула плотная фигура в брючном темно-красном костюме, с сильно накрашенным лицом и с ежиком коротких, седеющих волос на большой круглой голове.

«Размужичье — вот как называли таких бабенок в старину», — подумала Лида и не смогла сдержать кривой усмешки.

— Смеешься? — негромко сказала Лада Мансуровна. — Это очень хорошо. Но долго ли ты будешь смеяться, вот вопрос.

Она шагнула к Лиде и отвесила ей две пощечины — такие внезапные и стремительные, что девушка даже не успела отстраниться, и такие хлесткие, что потемнело в глазах.

Тотчас стоявший сзади унылый попутчик толкнул ее в спину. Лида не удержалась на ногах и упала на ступеньки, так больно ударившись коленями и грудью, что вскрикнула. Только чудом она успела повернуть голову и не расшибла в кровь лицо. Сильная рука вцепилась ей в волосы и заломила голову, и в спину уперлась нога. Голову так и заламывали назад, прогибая вперед тело, и мелькнула ужасная мысль, что так можно сломать человеку шею…

— Чего ж ты не смеешься? — произнес у самого ее уха густой женский голос, но Лида с трудом расслышала его сквозь звон в ушах. Она бестолково замахала руками, и в это мгновение ее отпустили — до того неожиданно, что она снова резко упала вперед — на сей раз успев выставить руки.

Голову и шею ломило по-страшному, чудилось, выдрали половину волос…

— Ну, Лидочка, надо поосторожнее на этих ступеньках, они ведь такие скользкие, — миролюбиво прогудела Лада Мансуровна, и чьи-то железные пальцы вцепились Лиде в локоть и вздернули ее вверх, вынудив подняться. — Смотри, коленку разбила. Впрочем, до свадьбы заживет. Ничего, ничего страшного, успокойся, упала, подумаешь, с кем не бывает! — продолжала басить она, входя в дверцу, притулившуюся сразу под лестницей.

В следующее мгновение Лида оказалась втолкнута туда с такой силой, что пролетела через всю комнату и лицом вперед упала в большое кожаное кресло, стоявшее против двери. Ударилась подбородком — и сразу ощутила железистый привкус крови во рту. В глазах потемнело от боли.

— Да что это тебя сегодня ноги не держат? — Лада Мансуровна даже руками всплеснула от изумления. — Семен, помоги даме сесть.

Лиду вздернули, будто куклу, повернули и снова швырнули в кресло. Она плюхнулась, вторично ударившись о спинку — на сей раз затылком — и зажмурилась от лютой боли.

— Ты, часом, не с бодуна? — озабоченно спросила Лада Мансуровна. — Тебя вчера целый день не было, квасила, что ли, без устали? Ну что ж, я понимаю, дела творятся такие, что стресс надо снимать беспрестанно. Не хочешь ли похмелиться? Семен!..

Унылый Лидин спутник распахнул дверцы бара, вделанного в стенку, вынул две бутылки, поболтал ими:

— Что угодно, Лидия Дмитриевна? «Дербент» или «Гжелку»?

— Ты ей еще джин с тоником предложи! — буркнула Лада Мансуровна. — Или этот… очень сухой мартини, да чтоб мешать, а не взбалтывать. Вон возьми чего-нибудь попроще да покрепче!

Семен выудил из глубины шкафа какую-то бутылку без этикетки, подошел к Лиде, наклонился и прижал край бутылки к ее губам.

— Ну! Быстро глотай! Да не дергайся, не дергайся! — Сильная рука сжала ей горло. — Пей, а то зубы вышибу!

Лида невольно разомкнула губы, сделала крошечный глоток, но Семен давил и давил, она глотала снова и снова…

— Осторожней, не облей ее, — заботливо посоветовала Лада Мансуровна. — Все должно быть аккуратненько. Хватит переводить добро, — наконец приказала она, и Семен послушно отстранился.

Лида утерла губы ладонью, чувствуя, как жжет горло и начинает медленно кружиться голова.

Сколько в нее влили? Почти стакан… и ведь это была самогонка, сущая сивуха. На пустой-то желудок… Долго не продержаться, пожалуй. Хоть бы успеть узнать, чего от нее надо!

— Вот таким путем, — удовлетворенно сказала Лада Мансуровна. — Теперь слушай. Есть два варианта. Первый: сейчас Семен срывает со стены парочку эстампов, разбивает графин, вообще учиняет художественный беспорядок, а я вызываю полицию и заявляю, что моя сотрудница Литвинова Лидия Дмитриевна ворвалась сюда пьяная вдрабадан и устроила дебош. Перед этим я разорву свой костюм, а Сема вмажет мне две легонькие пощечины. И засвидетельствует, что ты набросилась на меня с кулаками, и если бы не он… Мы тебя посадим, Лидуся, посадим! Причем с большим удовольствием! — Она хрипло хохотнула. — И сама посуди, кто в этом случае будет тебя слушать? Кто поверит хоть одному твоему слову?

— А костюмчика своего вам не жалко будет? — с трудом выдавила Лида трясущимися губами.

— Вообрази себе, нет! — с видимым удовольствием отозвалась Лада Мансуровна. — Нарочно сегодня именно этот надела — который, как ты образно выразилась, идет мне как корове седло! — И, увидав, как взлетели брови Лиды, зло усмехнулась: — Ну конечно, я понимаю, ты не рассчитывала, что я это услышу. А я вот услышала!

— Господи, — прошептала Лида, — какое мещанство. Какая все это чушь! Зачем, ну зачем…

— Это я тебя должна спросить, зачем! — взвизгнула Лада Мансуровна. — Какого рожна тебе надо было? Кто тебе и сколько заплатил? Да неужели я платила меньше? А тут какой-то пшик, одна выдача — и все, ты на себе можешь поставить большой и черный крест. Ты хоть понимаешь, что начисто обрубила сук, на котором сидела? Тебе ведь больше никто и никогда не даст никакой работы! У каждого есть какие-то свои тихие дела-делишки, а тебе больше верить нельзя. Один раз продала — и снова продашь! Но со мной этот номер больше не пройдет, не надейся. И не надейся подзаработать в других СМИ. Сейчас ты позвонишь этому своему поганцу и велишь привезти негативы и оставшиеся фотки, поняла?

— Нет, — спокойно сказала Лида. — Не поняла, кому я должна позвонить и что попросить.

Мгновение Лада Мансуровна смотрела на нее, дрожа от злости тугими щеками, потом выдавила улыбочку:

— Дитя мое, никогда не предполагала, что ты извращенка. Строила из себя настоящую леди, а оказывается, у тебя такие же гнусные вкусы, как у наших теток? Тех хлебом не корми — дай пообнажаться перед… сама знаешь, перед кем, а тебе, значит, нравится, когда тебя бьют? Семен!

Семен приоткрыл дверь в коридор, высунулся и окликнул:

— Булка!

Через мгновение на пороге вырос тот самый жуткий парень с переломанным носом и остановившимся взглядом.

— Кого? — спросил он негнущимся голосом.

Семен кивнул на Лиду.

— Только осторожно, — заботливо сказала Лада Мансуровна. — Нам ее еще в полицию сдавать, так что без крови, понял?

Булка с безразличным видом шагнул вперед…

— Погодите! — Лида выставила руки. — Я согласна. Я позвоню.

Булка с тем же выражением сделал шаг назад.

— Звони! — Лада Мансуровна подала мобильный телефон.

Лида медленно нажимала на кнопки.

— Какого чер?.. — начал было Семен, внимательно следивший за ее пальцами, но тотчас осекся.

— «Скорая» слушает! — отчетливо послышался мужской голос.

— Здравствуйте, — сказала Лида. — Пожалуйста, позовите Андрея Струмилина.

— Минуточку. — И уже слабее донеслось: — Струмилин где? Его к телефону. Андрюха, на провод!

— Вот это да! — изумленно сказал Семен. — Выходит, он, мудак поганый, рядом с нами был, сам в руки лез? Ты слышишь, Булка?! Ловко он нам глаза отвел!

Булка растерянно хлопнул большими карими глазами, к которым замечательно подходило определение «воловьи»:

— Этот… с чемоданчиком, что ли?

И захлопнул рот, повинуясь грозному жесту Семена: в трубке раздался другой голос:

— Слушаю. Я слушаю, алло?

Лида резко вздохнула.

— Андрей? Это… я. Ты меня узнал?

— Да.

— Это Лида, — все же решила уточнить она.

Струмилин нетерпеливо отозвался:

— Я понял, понял! Что-то случилось?

— Да. Мне нужно, чтобы ты как можно скорее, немедленно приехал в клуб «Ла ви он роз» — это на Алексеевской — и привез… — Лида нервно сглотнула: — Привез те фотографии, помнишь? С негром…

— Чт-то? — тихо, с запинкой спросил Струмилин. — С негром?

— Скажи ему про негативы, про негативы! — сунулась к трубке Лада Мансуровна, но Лида уже нажала на сброс.

— Про негативы! — закричал и Семен.

Лида угрюмо кивнула:

— Да вы что, не знаете? «Негры» — это и есть негативы, еще со времен черно-белой фотографии осталось такое название.

— Так что? Приедет он? — нервно комкала свои смуглые, с отличным маникюром пальцы Лада Мансуровна.

Лида как загипнотизированная ловила взглядом блеск ее колец:

— Не знаю…

Ну в самом деле, откуда ей было знать! Она могла только надеяться… но даже на это уже не осталось сил. Как-то вдруг, волной, нахлынула страшная слабость, в висках забили молоточки, голова закружилась. Стакан самогонки и мужика с ног собьет, а она ведь и так еле держалась. Мелькнуло сожаление: вот сейчас уснет прямо в кресле — и не узнает, примчится ли ей на выручку странный парень с прищуренными серыми глазами и русыми волосами, которые так смешно, по-мальчишески взъерошены надо лбом.

— Не спи, замерзнешь! — донесся до нее злой голос Лады Мансуровны, и в следующее мгновение Булка выдернул Лиду из кресла. — Хочу тебе кое-что показать.

Ее выволокли в коридор, но тут же пришлось прижаться к стене: мимо проехала каталка, на которую горой были навалены неодетые манекены, вповалку — мужского и женского рода. Лиду замутило: все это почему-то напомнило ей морг. Как будто трупы развозят после какой-то страшной аварии.

Внезапно из глубины тел послышался глубочайший вздох, словно один из трупов внезапно очнулся от летаргического сна. Лида невольно вскрикнула, однако ничего страшного не произошло: просто один манекен, оказавшийся резиновым, вдруг лопнул и из него с шумом начал выходить воздух.

— Выкинь этого придурка! — рявкнула Лада Мансуровна. Работяга, который вез каталку, кивнул и проворно свернул за угол коридора.

А Лиду протащили несколько шагов вниз по ступенькам, и Лада Мансуровна резко распахнула какую-то дверь:

— Полюбуйся!

Запах краски, от которого Лиду мутило, стал сильнее. Широко открытыми глазами она вглядывалась в просторное помещение с небольшим возвышением вроде сцены.

Здесь работали несколько человек. Кто-то поспешно сдирал со стен полосы черных, с золотой искрой, дорогих обоев, кто-то соскребал мастерком остатки бумаги, выравнивая стену, кто-то размешивал в деревянном ящичке бетон, кто-то работал кистью.

— Ну как? — злорадно спросила Лада Мансуровна, приближая лицо к Лидиному лицу. — Не было ничего, нет и не будет! Лопнуло все, поняла? Пшик — и сдулось, как тот манекен! Впечатляет?

Девушка только и могла, что пожала плечами.

Неизвестно почему, это страшно разозлило Ладу Мансуровну. Не совладав с собой, она коротко взвизгнула — и наотмашь ударила Лиду по лицу.

Как нарочно, Булка, помогавший ей удержаться на ногах, разжал руки именно в эту минуту. Девушка рухнула на пол и осталась лежать недвижимо.

Семен с обеспокоенным видом нагнулся над ней, но тотчас кивнул:

— Ничего страшного. Дрыхнет!

— Ну и пусть валяется. — Лада Мансуровна окинула пренебрежительным взглядом голубой костюм, на который оседала серая цементная пыль. — По-моему, ей надо отдохнуть!

Теперь, справившись с Иркой, оставалось привести в чувство Диму — и это, понимала Аня, будет гораздо сложнее. Но на подготовку имелось две недели. Две недели — чтобы обдумать ситуацию, выработать и тактику, и стратегию, и все прочее, что полагается вырабатывать в таких случаях!

И вот настал день его возвращения. «Метеор» из Николаевска прибывал в восемь вечера, и Аня заранее уговорила Нонну сводить Ирку сегодня в кино, вернее, свозить — аж в Южный микрорайон. В тамошнем кинотеатре как раз показывали «И дождь смывает все следы» — любимый Иркин фильм. Чушь чушайшая, но эта барачная девица обожала смотреть на заграничные роскошные интерьеры.

Вернуться Нонна с Иркой должны были только около десяти. И это хорошо. Ане не хотелось рисковать: вдруг Дима, ошалев от любви, сразу побежит проведывать Ирину. А так понюхает пробой — и воротится домой.

Конечно, она могла бы встретить его на пристани и за ручку приволочь в супружескую постель. Однако это шло вразрез с ее генеральным планом, поэтому Аня заставила себя остаться дома, считая минуты и уповая лишь на то, что Дима, который, как многие невзрачные люди, был весьма франтоват, не позволит себе появиться перед очаровательной Ириной в старенькой энцефалитке, несвежей рубашке и потертых брюках, заправленных в кирзачи, а потому для начала завалится домой. Он и завалился — чтобы обнаружить жену в постели, но не призывно раскинувшуюся, а бледную и слабую. Запах валерьянки, стоявший в комнате, мог бы свести с ума всех окрестных котов, и Дима, конечно, испугался.

— Что случилось, Анечка? — закричал он, елозя ногой об ногу и пытаясь скинуть кирзачи.

Аня залилась слезами. Ей никогда не стоило труда заплакать, ну а теперь, когда нервы сделались как истертые веревки, слезы вообще лились рекой.

Дима кинулся ее успокаивать. Способ успокоения был отработан всей их долголетней семейной жизнью, очень приятный способ, и Аня не стала от него отказываться, тем более что запах дыма, костра, тайги всегда чрезвычайно возбуждал ее. Ну а Дима две недели предавался вынужденному воздержанию, и совершенно неважно, чей образ маячил перед его зажмуренными глазами, пока он исступленно любился с родной женой.

В конце концов, утомленно прильнув щекой к груди мужа, Анечка шепотом открыла ему постыдную причину своего недомогания и слез.

Оказывается, Ирина сразу после отъезда Димы закатила Ане страшную сцену. Она, дескать, все обдумала — и решила расторгнуть их договор.

— То есть? — спросил Дима мгновенно охрипшим голосом, и рука его, обнимавшая Анино голое плечо, дрогнула.

Да вот так. Решила — и все… Ирина довольно натерпелась в жизни от распутных мужчин. Тот, кто сделал ей ребенка и бросил, тоже поначалу вел себя тихо и скромно, совсем как Дмитрий Иванович, но как бы невзначай прижимался к ней до тех пор, пока дело не кончилось тем, чем оно кончилось. С этих пор Ира возненавидела женатых мужиков, которые лезут к беззащитным девчонкам, даже не стесняясь присутствием законной супруги. Она сначала ничего такого не замечала, но потом заметила — и пришла в ужас. Нарочно устроила Дмитрию Ивановичу проверку, инсценировав обморок, и поняла, что самые страшные ее подозрения оказались верны… Словом, она все обдумала — и решила расстаться с Литвиновыми. Или поищет других бездетных людей, или вообще оставит ребенка себе. Ну и пусть растет без отца — зато с родной матерью. Это всяко лучше, чем с матерью приемной — и тоже без отца!

— Что она имеет в виду? — выхрипел Дима.

— Что ты меня скоро бросишь, — жалким шепотом ответила Аня. — Она уверена: ты вот-вот сделаешь ей предложение, но такой безответственный придурок — извини, это не мои слова, это ее слова! — ей и даром не нужен.

Звень-звень! — прокатился по комнате отчетливый звон. Это Дима, нервно вскочив, сшиб с тумбочки стакан с водой и еще пару каких-то лекарственных склянок. На самом же деле Аня не сомневалась, что слышит звон его разбившегося сердца…

Да, ее муж был восходящей звездой ихтиологии. Да, он мог создавать такие оборонные проекты, на которые обзавидовались бы проклятые империалисты. Умнейший человек! Но при всем при том он был беспомощен в быту, чрезвычайно прост и доверчив, а жене своей верил куда больше, чем самому себе. На этом Аня и сыграла — чтобы выиграть.

С этих пор дело пошло как по маслу. Аня получила миллион клятв мужа, что Ирине все примерещилось, и взялась «уговорить» ее не расставаться с Литвиновыми. Уговорила, конечно, «с огромным трудом», о чем и было доложено Диме. Ире же она сообщила, что «с огромным трудом уговорила» Дмитрия Ивановича. Было решено, что отныне Ирину будет выгуливать только Аня. У верной Нонны, к счастью, был отпуск, и она стерегла каждый шаг постоялицы, как настоящий Цербер, даже телефон перенесла к себе в комнату, чтобы не подпускать к нему Ирку, коварства которой Аня все-таки побаивалась. И вообще, рисковала она, конечно, ужасно…

Но все обошлось, и лето миновало, и вот уже накатил сентябрь. Подошли к концу эти мучительные, напряженные месяцы ожидания: Ирине наставало время рожать!

Вернувшись на подстанцию, Струмилин отказался от чая, который дружно пили на втором этаже две свободные бригады, и сел в уголке, достав телефон:

— Ма? Привет.

— Ну, привет, — отозвалась та нетерпеливо. — Что случилось?

— Откуда ты знаешь?

— О господи! Ты ж никогда домой не звонишь в рабочее время! Позвонил — значит, какой-то пожар, да?

— Пожар, — согласился Струмилин. — Тебе что-нибудь говорит такое название: «Ла ви он роз»?

— Здрасте! — засмеялась его мама. — Ты это серьезно?

— А что такое?

— По-моему, сегодня это название ничего не говорит только тебе — одному тебе во всем городе!

— Это еще почему?

— Да потому что в «Ведомостях» про эту «Ла ви» та-ко-ое сегодня написано! Хотя ты ведь у меня живешь по правилу: «И не читайте до обеда советских газет».

— Российских. И не только до обеда. Ладно, что там такое написано?

— Ну, оказалось, что в этом весьма респектабельном и дорогом клубе, куда ходят только самые-пересамые состоятельные дамочки… А тебе зачем знать?

— У меня сегодня был случай едва ли не с летальным исходом. И завязано все на это самое «Ла ви он роз». Что уж там такое произошло, что могло довести женщину до самых крайних мер?

— Да ты что? — ахнула мама. — Это была Оксана Порываева? Они, конечно, никого не назвали открытым текстом, но намеков столько, что только идиот не догадался бы.

— Слушай, — злясь на свой длинный язык, сердито сказал Струмилин, — я тоже не называл никаких имен — ни открытым текстом, ни закрытым. Заметила? Не называй и ты.

— Хорошо. Тебе заметочку прочитать?

— Прочитай, только быстро.

— Да она малюсенькая. Там вся суть в фотографии. Изображена голая бабенка, довольно невзрачненькая вся из себя, правда, лицо у нее запечатано такой черной полосочкой. Она как бы танцует, размахивая своими трусиками. И заметочка под названием: «Все леди делают это?» С вопросительным знаком. Теперь цитаты: «Дороженный и престижный курятник для богатеньких дамочек с претенциозным названьицем «Ла ви он роз» являет собой типичное смешение французского с нижегородским. Прямо по классику! На потеху просвещенным лицам иноземное называние нацарапано русскими буквами. Впрочем, особы, открывающие ногой двери сего заведеньица, и сами лишь недавно выбились в настоящие леди — ну и теперь спешат оторваться как подобает, на всю катушку. Клуб предоставляет целую кучу развлечений: массаж всех частей тела, в том числе и морды лица, маникюры-педикюры, электроподтяжки и прочие радости для увядающих красоток. Есть здесь и маленькое уютное кафе, цены в котором не могли бы присниться какой-нибудь Марье Ивановне Петровой даже в страшном сне. Трудятся на клиенток визажисты, модельеры, есть бассейн — да проще сказать, чего здесь нет, чем назвать все имеющие место быть блага мира для новой элиты.

Работает также психолог. Его обязанности исполняет известная бизнесвумен Лада Цимбал, которая и является владелицей «Ла ви». Психологической разгрузке клиенток Лада Мансуровна придает огромное значение. Ну да, они же приходят в клуб от станка, с полей и ферм, они заняты беготней по магазинам в поисках дешевых продуктов, ломают голову, как прожить от зарплаты до зарплаты… По сведениям, полученным от надежного источника, самым лучшим способом снять стресс в «Ла ви он роз» считается снять с себя всю одежку, вплоть до исподнего, вообразив себя при этом низкопробной стриптизеркой. В клубе имеет место быть так называемый «черный зал» (не путать с черным налом, хотя и этого добра там, конечно, хватает!), в котором жены самых именитых людей нашего города стаскивают с себя платьишки и трусишки перед…

Вот это самый интересный вопрос, господа. По сведениям, полученным из того же источника, дамам не приходится напрягать свое воображение, представляя толпу распаленных мужиков, жадно взирающих на их престарелые прелести. Мужики в «черный зал» и впрямь попадают, причем некоторые из них ничем не отличаются по цвету от самого зала — ну, черные они, негритосы, стало быть! — и чем там кончаются стриптизерские забавы, ведомо только самим дамам и их зрителям.

На снимке вы можете видеть одну из тех веселеньких особ, которым заведение г-жи Цимбал помогает избавляться от избытков одежды и приличий. Пожалеем одурелую дамочку, не станем называть ни ее имени, ни имени ее супруга, который, между прочим, прославился открытием целой сети так называемых «дешевых магазинов» для ветеранов и пенсионеров, избежав таким образом уплаты грандиозной суммы налогов… Что же касается пресловутой дешевизны, то цены в этих лавочках скоро догонят и перегонят самые дорогие бутики нашего города». И подпись: «Ал. Фавитов».

Майя Ивановна умолкла.

Струмилин тоже на какое-то время онемел.

— Ну как? — спросила мама с такой интонацией, словно ей сводила челюсти оскомина. — Даже зубы почистить захотелось. А тебе не захотелось вымыть уши?

— Есть такое дело, — согласился Струмилин. — Гадость какая… Порываев вполне может подать в суд на «Ведомости», ты не думаешь?

— Так ведь они начнут защищаться, — задумчиво протянула мама. — И представь, что предъявят фото, на котором и впрямь изображена Оксана. Без всяких черненьких полосочек на лице. И вдруг у них есть подобные фотки других значительных особ? Думаю, Порываев и другие предпочтут откупиться от «Ведомостей». Найти тот самый их «источник» — а он, конечно, бьет в клубе, — выкупить негативы и все копии. Думаю, «Ла ви он роз» теперь обречен. Только больная зайдет туда даже просто маникюр сделать! К тому же среди его клиенток была Лола Самойлова, а Самойлов знаешь кто? Глава налоговой полиции! Уж он-то за честь супруги так тряханет мадам Цимбал вместе с ее черным залом и черным налом, что мало не покажется!

— Струмилин, к телефону! — закаркало за спиной из селектора.

И тотчас донеслось из коридора громогласное Палкинское:

— Анрю-юха-а! На провод!

Торопливо простившись с мамой, Струмилин выскочил из кабинета начальника, слетел по лестнице, ворвался в дежурку, сам не понимая, почему спешит, почему вдруг так заколотилось сердце.

— Слушаю. Я слушаю, алло?

Послышался глубокий вздох.

— Андрей? Это… я. Ты меня узнал?

— Да.

Святая правда. Еще когда бежал в дежурку, уже знал, кто это звонит.

— Это Лида, — все же решила уточнить она.

Струмилин нетерпеливо отозвался:

— Я понял, понял! Что-то случилось?

— Да. Мне нужно, чтобы ты как можно скорее, немедленно приехал в клуб «Ла ви он роз» — это на Алексеевской — и привез… — Лида нервно сглотнула: — И привез те фотографии, помнишь? С негром…

— Чт-то? — тихо, с запинкой спросил Струмилин. — С негром?

— Скажи ему про негативы, про негативы! — донесся взвинченный женский голос, и тотчас раздались гудки.

— Алло? — сказал Струмилин, а потом не глядя бросил трубку на рычаг и пошел из дежурки.

Вышел на крыльцо и постоял минуту, задумчиво глядя, как играет под ветром узорчатая тень кленовых листьев на белой крыше «Токсикологии». Витек читал в кабине какую-то рассыпающуюся на страницы книжонку. Валюха пыталась накраситься перед боковым зеркалом «Фольксвагена».

— Поехали, ребята, — сказал Струмилин, заскакивая в кабину.

— А вроде бы молчал «Курьер»? — удивился Виктор, терзая рычажки радиоустановки.

— Да это не вызов, а так, два шага, — уклончиво ответил Струмилин.

Валюха смотрела на него так, словно рентген делала:

— Неужели опять пищевое отравление на Ковалихе?

Вот же зараза, все насквозь видит!

Ну что ж, тем лучше. Ничего не нужно объяснять.

— Не на Ковалихе, а на Алексеевской. В клубе «Ла ви он роз».

Фельдшерица громко присвистнула, а шофер значительно хохотнул.

— Валюха, желаешь поближе познакомиться с тем… — Тут Струмилин на миг запнулся, потому что хотел сказать «с тем дебилом», но пожалел Валюхины чувства: — …с тем здоровецким парнем из джипа?

Да, она все поняла с полуслова:

— А что, есть шанс?

— Не только шанс, но и приказ.

— Рады стараться, ваше благородие! — хохотнула разбитная деваха. — А какова степень близости?

— На твое усмотрение. Главное, чтобы он на четверть часа был накрепко выведен из игры. Но как только я тебя позову, все бросай и заскакивай в машину, поняла?

— Яволь! — Валюха лихорадочно потерла руки. — А ты часом не знаешь, Струмилин, этот мальчик женат?

— Так ты сама и спроси! Витек… — Андрей повернулся к шоферу. — У тебя часы есть?

— А то!

— Хорошо. Значит, так: Валюха отвлекает своего красавца, я захожу в клуб. Ты ждешь пятнадцать минут и, если меня нет, вызываешь подкрепление. Полицию, «Скорую», пожарную, дежурную МЧС — на твое усмотрение, понял? И идешь с ними нас отбивать.

— Обижаешь, начальник! — ухмыльнулся Витек, ныряя рукой под сиденье. — Видишь? Да я тебя одной этой монтировочкой отобью, никакая МЧС не понадобится!

— Вот уж нет, ты нам потом нужен будешь живой и здоровый — ноги оттуда делать. Короче, подчиняйся приказу.

— Да пожалуйста. — Витек сунул монтировку обратно. — Приехали. Вон твоя Алексеевская.

— Готовность номер один. Валюха, в атаку!

С этими словами Струмилин выскочил из машины и вдавил палец в кнопку звонка рядом с черно-золотой вывеской. Подоспевшая Валюха бесцеремонно отодвинула его себе за спину и расстегнула пуговку на груди.

Дверь открылась. На пороге, поигрывая бицепсами, стоял «ребенок-олигофрен».

— «Скорую» вызывали? — поигрывая улыбочкой, спросила Валюха, расстегивая еще одну пуговку и шагая к охраннику так напористо, что он вынужден был попятиться в коридор.

Струмилин прошмыгнул в образовавшееся пространство, споткнулся на ступеньке лестницы, которая начиналась чуть ли не от порога, сморщился от резкого запаха краски и, оглянувшись, с изумлением убедился, что ни Валюхи, ни бывшего боксера в коридоре уже нет.

Фантастика какая-то!

Впрочем, он тут же забыл о них, когда из-за лестницы вывернулся невзрачный человечек со скучным лицом бухгалтера, а следом — мужиковатая особа в брючном костюме, стриженная в стиле «я только что после тифа».

— Ага, явился! — протянул бухгалтер. — Надо же, и в самом деле он, собственной персоной. Андрей Струмилин, так я понимаю? Странно… почему-то я думал, что ваше имя Денис. Или это какой-то код?

— Погоди, не тарахти, Семен, — остановила его мужиковатая дама — очевидно, это и была упомянутая в газете Лада Мансуровна. — Пройдите сюда, прошу вас.

Струмилин проследовал за ней в небольшой кабинетик под лестницей — и невольно присвистнул при виде царившего там разгрома.

«Уж не Миша ли Порываев заглянул сюда выяснить отношения?» — мелькнула мысль.

— Здорово, правда? — с явным удовольствием осведомилась Лада Мансуровна. — Что и говорить, ваша Лидочка буйна во хмелю! Вообразите, ворвалась сюда пьяная в дымину, а может, накурившаяся, начала все ломать-крушить…

Лада Мансуровна вдруг осеклась, вскинула брови. Андрей обернулся — и успел поймать досадливую гримасу на лице Семена, который тыкал пальцем в наручные часы и пытался остановить свою разболтавшуюся работодательницу.

— Вот именно, — кивнул Струмилин. — Мы расстались с Лидой минут тридцать назад, и она была трезва, как стеклышко. А уж ни о каком обкурении и речи быть не могло. Напиться где-то, опьянеть, приехать сюда, устроить такой яростный дебош — на это нужно побольше времени! Не проходит вариант, Лада Мансуровна. Давайте перейдем сразу к делу.

— К делу! — вспыхнула Лада Мансуровна. — Деловые какие пошли нынче вымогатели! Лидке не удалось меня до капли выдоить, так ударилась во все тяжкие? Вы тоже будете теперь условия выставлять? А ведь я не врала насчет пьяненькой Лидочки. Она и сейчас спит, источая пары алкоголя. И если вызвать полицию… Но ладно, к делу так к делу.

И она резко протянула руку ладонью вверх:

— Давайте!

— Уточните, что именно, — сказал Струмилин, опуская руку в карман.

— Что? Вам же ясно сказали. Снимки и эти, как их, негры. Негативы!

— Ну да, — кинул Андрей. — Только… только дело в том, что ничего этого у меня нет. Да, честно сказать, и не было.

И тотчас кто-то сзади кошкой прыгнул к нему на плечи, повис, захватывая горло локтем и давя на хрип.

«Кто такой этот Аверьянов? — не переставая думал Джейсон. — Сосед? Брат? Кузен?.. Друг?»

Он и сам не понимал, с чего его заклинило на этой мысли. Почему-то образ загадочного человека, подписавшего телеграмму о Сониной смерти, беспрестанно витал в сознании. Наверное, у нее были мать, отец, родственники, подруги — почему вдруг возник какой-то Аверьянов?

Потом Джейсон понял: он просто ревновал к этому человеку. Уж конечно, Аверьянов был близким существом Соне, если она именно ему доверила тайну своего несостоявшегося брака, просила известить Джейсона в случае беды.

«Ну, не судьба!» — пытался утешить себя Джейсон, но ничто не помогало, и дни его и ночи в больничной палате, с нелепо задранной к потолку загипсованной ногой, были полны глубокого уныния.

Ужасно удручало то, что ему не суждено оказалось стать обладателем той особенной красоты, которой и поразила его Соня. Наконец-то удалось понять, в чем ее сила, почему она произвела такое потрясающее впечатление. Эта красота была чем-то безусловным, вневременным, вернее — всевременным. Она бы считалась красавицей во все века и в любых странах. Но не в одних лишь чертах было дело, а в этом сиянии, которое источалось взглядом, улыбкой, голосом. Лицо, которое красиво всегда, даже в слезах, даже в гневе и ярости, потому что…

Потому что!

Больше всего Джейсон сейчас жалел, что у него практически ничего не осталось от Сони. Ну, несколько электронных писем. Ну, одно фото. Одно видео. Каждый кадр этой записи он уже знал наизусть. И, не желая примириться с мыслью о вечной разлуке с пленившим его существом, бессознательно пытался нащупать что-то еще, искал какие-то неведомые пути, чтобы продлить, зафиксировать то состояние восторга, которое овладевало им при одной только мысли о ней.

Он привык тщательно анализировать свои мысли и чувства. И вскоре понял, что этот невероятный, щемящий восторг в нем вызывала не только красота Сони, но и мысль, что именно он, Джейсон Полякофф, станет единственным и полновластным обладателем этой красоты. Он вспоминал, что, еще когда жил надеждою на сей романтический брак, ревновал свою полупризрачную невесту к ее прошлому, настоящему и даже будущему. Теперь, оценивая свои эмоции, Джейсон начал понимать магометан, которые держат несравненных прелестниц в гаремах, укутывая их паранджою и чадрою, не позволяя глянуть на них ни одному постороннему оку.

Джейсон вспомнил свою небольшую картинную галерею. В ней были истинные сокровища, доставшиеся от отца и деда. Ни тот ни другой не жалели денег на картины русских художников. Разумеется, места футуристам или какому-нибудь там поп-арту здесь не было и быть не могло. Отец Джейсона высокомерно изрекал, что футуризм выдумали бездари, не умевшие держать кисть в руке. Они продали душу дьяволу, и дьявол дал им силу искусить малых сих. Что касается абстракционизма, старший Полякофф полагал его отвратительным созданием тех, чья религия запрещает изображать человека.

«Ну мы-то, слава богу, православные христиане, — твердил он. — За каким же лешим нам разбивать лоб перед бессмысленным нагромождением красок и форм? Нам подавай не самовыражение идиота, ценное лишь для него самого и его соседей по палате номер шесть, а безусловную кра-со-ту! Как бы я ни кобенился, изображая из себя прогрессивного знатока и ценителя нового искусства, не могу сдержать оскомину перед черной мазней или летающими уродами. А погляжу на Сомова, или Серебрякову, или Бакста — не говорю уже о Сурикове или Васнецовых! — и затрепещет сердце, и поклонишься невольно гармонии и красоте, и пожалеешь только об одном: что это принадлежит всему человечеству, а не тебе одному!»

Наверное, именно тогда и появилась у Джейсона мысль об еще одной галерее. Галерее-гареме! Галерее — тайной любовнице, посещать которую не сможет никто, кроме ее господина и повелителя.

За минувшее время Джейсон стал обладателем нескольких истинных сокровищ, бесследно покинувших по его воле музейные залы самых разных стран. И вот приблизительно год назад ему попался на глаза роскошный альбом «Живопись начала ХХ века в музеях России». Он содрогнулся, наткнувшись на репродукцию с картины Зинаиды Серебряковой «Прощание славянки».

Ну конечно! Об этом удивительном сходстве он подумал сразу, лишь только увидел Сонину фотографию! Как же он мог забыть об этом?

Решение было принято мгновенно. «Прощание славянки» должно пополнить его собрание. Нет, не так! «Прощание славянки» должно стать жемчужиной коллекции, султаншей его гарема! Ради этого он не пожалеет ничего, рискнет всем своим состоянием.

Но где, в каком конце огромной России, находится это сокровище?

Джейсон заглянул в указатель картинных галерей на последних страницах альбома — и не поверил своим глазам.

Художественный музей Северо-Луцка!

Именно в этом городке жила и умерла Соня…

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Ибн-Фадлан писал:

«Я повстречал русов на берегу реки Атиль[12]. Мне не приходилось видеть более красивых людей. Они стройны, как пальмы, румяны, со светлыми, ясными глазами. Одеты они в куртки, кафтаны, шаровары и меховые шапки.

Жены русов носят мониста из золота и серебра.

…Я слышал, что русы своих вождей сжигают после смерти, и мне очень хотелось присутствовать при этом обряде. И вот дошла до меня весть о смерти одного вождя. Члены его семьи спросили его наложниц и слуг: «Кто из вас умрет вместе с ним?» И сказала одна из них: «Я». Сказала она это по доброй воле, из любви к господину своему.

И вот настал день, в который будет он сожжен. На берегу поставили четыре подпорки из дерева, а на них воздвигли ладью этого руса. В ладье поставили скамью и покрыли ее стегаными матрацами, и парчой византийской, и подушками из парчи византийской. Потом пришла старуха, которую называют ангелом смерти, потому что она руководит всем действом погребения. Похожа она на жрицу или ведьму.

Принесли мертвого, облачили его в самые дорогие одежды и внесли на ладью, где уложили на скамью. Принесли вино, плоды, благовонные растения, хлеб, мясо и положили перед ним. Принесли все его оружие и положили его рядом с ним. Убиты были его собака, две лошади, две коровы, петух и курица. Все это положили перед мертвым. А после полудня привели девушку к большим воротам, которые были изготовлены раньше, и двое мужей трижды подняли ее над этими воротами, а она что-то говорила на своем языке.

Я спросил у толмача о том, что она говорила, и оказалось, в первый раз она сказала: «Вот я вижу моего отца и мою мать», во второй раз: «Вот все мои умершие родственники сидящие», а в третий раз: «Вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же к нему».

Подошел ближайший родственник мертвого вождя и поджег факелом дрова, сложенные под ладьей. Когда огонь занялся, ведьма — ангел смерти — убила девушку кинжалом с широким лезвием, и ее положили на ладью рядом с мертвым. И тут принялся огонь за дрова, потом за корабль, потом за палатку, и за вождя, и за девушку, и за все, что в ней находилось, подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя…

Я ужаснулся жестокости этого обряда, и тогда один из русов сказал: «Вы, о арабы, глупы… Вы берете самого любимого для вас человека и бросаете его в прах земной, и съедают его гнус и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно». Действительно, не прошло и часа, как превратился корабль, и дрова, и девушка, и господин в золу, потом в мельчайший пепел. Потом русы построили на месте этой ладьи нечто подобное круглому холму и водрузили в середине его столб, написали на нем имя этого вождя и удалились».

— Булка! Сюда! — давя на горло Андрея, заорал сзади Семен, а Лада Мансуровна сунулась в карманы струмилинского халата, вышвырнула оттуда записную книжку, носовой платок, расческу и полезла в карманы брюк.

В следующую минуту Семен перелетел через нагнувшегося Струмилина и упал на пол, заодно сбив с ног владелицу «Ла ви он роз».

— Булка! — взвыла и Лада Мансуровна, вскакивая, как резиновый мячик. — Булка, быстро!..

Однако действующих лиц в комнате не прибавилось.

«Ай да Валюшка, ай да молодец!» — подумал Струмилин, исподтишка наблюдая за Семеном, который все еще лежал на полу.

— Коль я говорю, что негативов у меня нет, значит, так оно и есть, и совсем незачем хватать меня за горло и всякие другие места, — укоризненно сказал Струмилин, на всякий случай отступая к стене, чтобы обезопасить спину, и выстраивая впереди бруствер в виде спинки стула. — Бояться меня вам совершенно незачем, как, впрочем, и Лиды. Вообще с чего вы взяли, что в этом деле каким-то боком замешаны именно мы? Что, больше некому было заглянуть в этот ваш «черный зал» с фотоаппаратиком? Насколько я понимаю, там был настоящий проходной двор, или мужиков туда пускали строго по списку?

— Заткни свою пасть! — заорал Семен, держась за поясницу. — Тебе все равно никто и никогда…

— Тихо! — скомандовала Лада Мансуровна, резко взмахнув рукой. — Значит, мужики сюда ходили? Значит, по списку? — Ее небольшие и очень темные глаза так и бегали по лицу Струмилина, оставляя впечатление снующих по нему липких мушиных лапок. — Хорошо! Пошли. Тебе будет полезно кое-что увидеть. Да не бойся, сейчас тебя никто не тронет. Нет надобности, — пояснила она, уловив выражение явного недоумения в глазах неприятеля. — Придержи лапы, Семен. Этот лох ничего не знает.

— Кстати, а вам известно, что такое на самом-то деле лох? — заносчиво спросил Струмилин, несколько обиженный тем, что Лада Мансуровна так мгновенно раскусила: он и в самом деле знает даже меньше, чем ничего. — Лох, на профессиональном языке рыбаков, — это выметавший икру лосось. А поскольку икру мечут, как вы понимаете, только самки — значит, это слово имеет отношение более к роду женскому, а не мужскому. И называть лохом мужчину некорректно.

— Грамотный, да? — У Семена вдруг стали белые глаза. Так он не злился, даже когда Струмилин качественно шваркнул его об пол. — Книжки читаешь, да?

— Есть такое дело, — покладисто кивнул Андрей. — Ну, мне вроде что-то хотели показать?

— Покажем, покажем. — Лада Мансуровна, выходя, поманила его за собой. — Тебе будет очень интересно.

Сделали несколько шагов по коридору, потом спустились в подвал. Запас краски здесь стоял просто ужасающий. Мимо, чихая, прошагал тщедушный паренек, толкая перед собой каталку, на которой стояло несколько манекенов обоего пола в вечернем прикиде.

Струмилин невольно фыркнул, вспомнив, как в «Мастере и Маргарите» везут в клинику знаменитого психиатра, профессора Стравинского, коллектив какого-то учреждения, на который Фагот, он же Коровьев, напустил неистребимую страсть к пению. Помнится, страдальцы стояли в грузовике, держась за плечи друг друга, выкликая: «Славное море, священный Байкал!» — и прохожие думали, что это экскурсия едет за город.

Правда, здешние дамы и господа не пели.

Лада Мансуровна открыла дверь в небольшой зальчик и заговорила преувеличенно-громко, словно хотела, чтобы ее услышал не только Струмилин, но и маляры-штукатуры-работяги, споро орудующие мастерками и прочим инструментом во всех углах зальчика:

— Теперь у нас здесь будут проводиться презентации модной одежды. Мы пришли к выводу, что эстрадный зал нерентабелен, да и наши клиентки ищут у нас не столько шума, сколько тишины, поэтому решили устроить еще одну комнату отдыха. Дамы будут сидеть вот здесь, в креслах, а на сцене перед ними пройдут лучшие модели города. Будут установлены также манекены, подобные тем, которых вы только что видели. Надеюсь, у санэпидстанции не окажется никаких претензий?

Парочка работяг без особого интереса оглянулись на парня в робе «Скорой» и снова вернулись к своему занятию. Видимо, решили, что у работников санэпидстанции такая же форма.

Лада Мансуровна прикрыла дверь и с торжеством воззрилась на Струмилина:

— Понял? Все, больше никто и никогда… Лопнул шарик, ясно тебе? Шарик лопнул! А на «Ведомости» мы подадим в суд. При поддержке Порываева, жену которого грязно оклеветали. Обыкновенный фотомонтаж! Фотошоп творит чудеса! Причем эта неврастеничка Оксана будет свидетельницей обвинения. Так что даже если ты все же имеешь отношение к фоткам, тебе никто не поверит. Можешь идти на хер со своими обвинениями!

Струмилин пожал плечами.

— Простота человеческая не имеет границ, — приветливо сказал он Ладе Мансуровне. — Вы уверены, что оскорбили меня? Между тем слово «хер» в данном конкретном случае не имеет ничего общего с непристойностью. «Хер» — старинное название буквы Х. Перечеркнуть какой-то текст двумя чертами крест-накрест — нарисовать на нем букву Х. Хер, стало быть. Отсюда и слово «похерить». И как последующая модификация — послать на хер. «На хер тебя!» — просто-напросто: исчезни, сгинь, как перечеркнутый текст. Все чинно и благородно. Это уже потом развращенное человеческое воображение превратило невинную букву Х в синоним неприличного слова из трех букв. Так что… каждый понимает вещи согласно своей испорченности.

И пока Лада Мансуровна и Семен люто хлопали перед ним глазами, не в силах исторгнуть ни словечка из своих возмущенных грудей, Струмилин с благодарностью вспоминал свою маму, которая всю жизнь истово и фанатично восхищалась словарем Даля, не уставая приводить сыну примеры из этой сокровищницы русского языка. Он с удовольствием наблюдал, как меняет цвет лицо Лады Мансуровны: возмущенно бледнеет, краснеет, багровеет, лиловеет…

Но она здорово умела брать себя в руки, эта тетка! Пожала широкими плечами, усмехнулась:

— Забавно! Ну что, будем считать, что мы обо всем договорились? Тогда… всего доброго?

И как ни в чем не бывало начала подниматься по лестнице.

— Минуточку, — окликнул Струмилин.

— Что такое? — Стоя на верхней ступеньке, Лада Мансуровна казалась еще массивнее. А как величаво, как неприступно она закидывала свою круглую, почти безволосую голову! — Вас еще что-то интересует?

— Да. Где Лида?

— А, ну конечно! — Лада Мансуровна захохотала. — Семен, покажи.

— Сюда пожалуйте, — шмыгнул глазками куда-то в угол Семен. — Прошу. Забирайте. Нам чужого не надо.

Струмилин обернулся — и резко выдохнул сквозь зубы, только сейчас осознав, что кучка пыльной ветоши в темном углу — это скорчившаяся Лидина фигурка.

Подхватил ее, сгоряча не чувствуя никакой тяжести. Голова запрокинулась, платок съехал, открыв красную ссадину на шее.

Так, эту ссадину он помнит, она была еще в поезде, значит, Лада Мансуровна и ее приказчик тут ни при чем. А вот разбитая губа и неестественные красные пятна на мертвенно-бледных щеках…

О черт, да она и в самом деле пьяна до бесчувствия! Разит какой-то сивушной гадостью. И тут же Струмилин разглядел влажные пятна на голубом шелке костюма. Так-так, похоже, здесь все не столь просто, как хотелось бы Ладе Мансуровне!

— Да вы ж ее избили, — сказал со странной смесью возмущения, жалости и… сам не знал, какое еще чувство властно дергало его за нервы, словно за веревочки. — Избили и напоили. Ну, сволочи…

— Булка! — снова заорал Семен, вдруг потеряв терпение. — Булка! Сюда!

Лада Мансуровна тоже резко перестала держать себя в руках, смотрела с ненавистью, исподлобья, даже вроде бы рукава засучивала…

Ну все, пора уходить. Струмилин, прижимая к себе девушку, взбежал по лестнице, плечом отпихнул Ладу в одну сторону, Семена в другую, пролетел по коридору, сунулся в дверь — и лицом к лицу столкнулся с Витькой, который именно в это мгновение ворвался в дверь, размахивая монтировкой.

— Отбой всем постам, — выдохнул Струмилин. — Давай по газам!

— А где Валюха? — обеспокоился Виктор, и Струмилин, спохватившись, заорал: — Валюха! На выход!

В ту же секунду с другой стороны лестницы вынырнула Валюха в расстегнутой робе и приспущенных форменных штанах. Мелькнули белопенные нагие груди, узехонькие розовенькие трусишки, чудом державшиеся на роскошных бедрах, — и тотчас форменная одежда вновь оказалась в полном порядке.

— Я готова, — простонала Валюха, томно заводя глаза.

Из-под лестницы послышался топот, и пред очи присутствующих явился волоокий Булка, придерживающий расстегнутые джинсы.

— Девочка моя, — взвыл он, — малышка! Куда же ты?!

— Я до утра на дежурстве! — выкрикнула Валюха. — Позвони мне завтра пораньше 436–61–61!

И вылетела на улицу, предварительно вышибив крутым боком на улицу Витьку с монтировкой и Струмилина с бесчувственной Лидой на руках.

В мгновение ока Струмилин вскочил в салон, а Валюха и Витек — в кабину. «Фольксваген» рванул с места, завывая сиреной, и тут же затрещал «Курьер»:

— Ребята, передозировка на набережной Федоровского! Записывайте адрес.

Валюха схватилась за блокнот и фломастер, а Струмилин уложил Лиду на носилки, потер лоб.

Вот это да! Вот это наворотил делов!

Что ж делать дальше? Куда же теперь девать Лиду? Отвезти ее на Ковалиху? Но если Мансуровна и Семен снова захотят до нее добраться, они первым делом рванут к ней домой. К Лешему? На рисовальный диванчик? Ну уж нет…

— Витек, давай ко мне на минуточку заскочим, — перегнулся Струмилин в кабину, где переводила дух его боевая команда. — Это по пути на Федоровского.

Валюха обернулась, сияя глазищами:

— Нет, ну ты представляешь? Я забыла спросить, женат ли он!

Струмилин мельком улыбнулся, не в силах врубиться, о чем идет речь.

«Ох, маманя мне сейчас устроит…»

Что характерно, не успела. Он с таким напором ворвался в квартиру, так проворно свалил Лиду на диванчик в гостиной, так таинственно шепнул:

— Ее надо спрятать! Вернусь с дежурства — все объясню! — и так стремительно бросился прочь, что Майя Ивановна просто онемела. И все же кое-что она смогла вымолвить — выскочив на лестницу и беспомощно простирая руки к сыну, который споро перебирал ногами ступеньки:

— Андрей! Ты хоть скажи, как ее зовут!

От этого простого вопроса Струмилин даже споткнулся, даже вцепился в перила, чтобы не упасть…

— А вот это пусть она сама тебе скажет!

И вылетел из подъезда, шарахнув дверью о косяк.

За две недели до срока, установленного в консультации, Литвиновы уехали в Комсомольск. Дима взял отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам, Аня тоже, хотя только начался учебный год. Увольняться пока не рискнули — мало ли что бывает на свете! Как гласит старинная русская пословица, деток родить — не ветки сломить.

Дима, у которого было самое горячее время на биостанции (в сентябре нерестится кета!) и который Комсомольска терпеть не мог (а кто мог, интересно, кроме его легендарных первостроителей из романа Кетлинской «Мужество»?!), канючил, мол, ехать еще рано, вполне можно снять с места и через неделю, однако Аня настояла не тянуть. От Ирки она по-прежнему ожидала любой пакости — даже в таком, казалось бы, не зависящем от нее деле, как начало родов.

Конечно, Аня боялась новой встречи мужа и «инкубатора». Однако Ирка наконец-то отрастила себе такой огромный живот, что за ним всего остального, всех этих ручек-ножек-глазок, было просто не разглядеть. И даже лицо у нее сделалось особенное, тоже какое-то «беременное»: глаза как бы смотрят внутрь, в глубину раздувшегося чрева, и больше ничего не свете не видят, кроме угрожающе затаившегося там неведомого существа. Тут уж не до заигрываний с чужим мужем!

Между прочим, Аня будто в воду глядела. Едва-едва сошли в Комсомольске с поезда, едва-едва устроились в гостинице, как Ирка преподнесла сюрприз: принялась щупать свой живот и закатывать глаза. Якобы начались схватки.

— А говорила, через две недели! — проворчала Аня, подозревая, что Ирка, как обычно, подвирает.

— Сидели бы дома, так оно и случилось бы через две недели, а теперь меня на поезде небось растрясло! — простонала Ирка. — Ой, не могу! «Скорую» вызывайте!

— Сейчас, ну прямо всё бросили и побежали вызывать! — фыркнула Аня. — Забыла наш план? В гостинице никто ничего не должен знать! Надевай плащ, пошли.

Ирка послушалась, стеная и причитая. На Димино перевернутое лицо Аня старалась не смотреть. Чувствовалось, что ее мужу больше всего на свете хочется сбежать отсюда с максимально возможной скоростью и вернуться только тогда, когда Аня уже будет держать на руках туго спеленатый живой сверточек.

Вокзальная площадь, заранее намеченное место дислокации, была за углом, и как только добрались до нее, Аня приступила к осуществлению генерального плана — вызвала из автомата «Скорую». Времени и правда терять было нельзя: у Ирки внезапно отошли воды.

Надо было видеть выражение Диминого лица при этом!.. Ведь полное впечатление, что Ирка прилюдно обсикалась. Впервые в жизни Аня кощунственно порадовалась, что рожает не она. Небось не пережила бы, увидав столько брезгливости на любимом лице. Но теперь она могла быть спокойна за будущее: Дима на Ирку и смотреть не захочет.

Забегая вперед, можно сказать, что так оно и вышло.

Итак, «Скорая» прибыла, Ирку запихнули туда, а вместе с ней — «мужа» и «сестру», то есть Диму и Аню. Чей «муж» Дима, всем было как бы понятно само собой, ну а чья «сестра» Аня, никого не интересовало, потому что Ирка держалась из последних сил, но все-таки не додержалась и прямо в приемном покое родила крошечную лысую девчонку. Ладно, хоть не в машине!

Как-то так получилось, что в этой суматохе Ане и впрямь пришлось помогать. И именно ей впопыхах медсестра сунула в руки младенца, еще покрытого кровавой слизью, даже не запеленатого, а так, еле прикрытого тряпицей. Аня поглядела на красненькую мордочку, бестолково шевелящиеся ручонки, беззубый, орущий ротишко — и вдруг прижала ребенка к себе, к своему светлому плащу, коснулась губами маленького сморщенного лба…

— Да вы что, женщина, ошалели?! — завопила подоспевшая акушерка, грубо выхватывая дитя из Аниных рук. — Еще и целовать! Это… это…

От возмущения она не находила слов.

— У нее лоб горячий, — прошептала Аня, не понимая, что говорит. — Может, температура?

— Наверное, будет температура, если так будет хватать кто попало! — рявкнула акушерка, передавая девочку медсестре. — Бирку, бирку не забудь привязать. Времени одиннадцать тридцать, слышишь? Имя как? Фамилия?

Она спрашивала у Ирины, однако та, по счастью, не смогла справиться с дрожащими губами, и Ане удалось ее опередить:

— Фамилия матери — Литвинова. Анна Литвинова.

И вдруг новая судорога прошла по телу Ирины, она пронзительно вскрикнула…

— Ни фига себе, листья ясеня, — сказал молодой доктор со «Скорой», так и стоявший около топчана с окровавленными руками. — Да у вас двойняшки, мамочка!

Аня схватилась за сердце. Растерянно обернулась к палате, куда унесли орущую кроху — ее дочь.

То есть у нее уже есть одна дочь. А вторая зачем?!

— Еще одна девка, — сообщил доктор, глядя на новое существо, явившееся из недр Иркиного тела. — Батюшки, ну и уродик маленький…

Девочка посмотрела на него белесыми глазками, разевая ротишко, но не крича, а тихонько, чуть слышно вякая. Похоже было, что малышка зевает.

— Ты лучше спроси у своей мамки, сам каким был, — проворчала акушерка, косясь при этом на Аню, как бы опасаясь очередных диверсий с ее стороны.

Однако Аня стояла неподвижно, стиснув руки за спиной, и глядела на вторую девочку недоуменно.

«Погодите, зачем вы достали еще и эту? Мы договаривались только об одном ребенке!» — очень хотелось сказать ей, и пришлось прикусить губу, чтобы промолчать.

— Ну, какая тихоня получилась, не то что та, первая, крикунья! — Акушерка ловко перекинула с ладони на ладонь красненький скользкий комочек, показывая ребенка Ирине, прежде чем отдать медсестре. — Имена-то придумали?

Ирина зажмурилась, ничего не ответив.

— Мы решили, если девочка родится, назовем Лидочкой, Лидией, — хриплым, незнакомым голосом произнесла Аня. — Если мальчик — Сережей. А насчет двух девочек мы не… мы еще не…

— Ну ничего, время есть придумать, — сказала акушерка, хлопоча над Ириной. — Вот в старину проще было, когда в Бога верили. Понесут ребенка в церковь крестить, глянут в святцы — ага, какой сегодня день, какого святого? — ну и выбирают такое-то имя. Нынче у нас что? Вроде бы Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья.

— Мать их Софья? — хохотнул доктор. — Во-во, самое то имя для этой зевающей крохи. Соня-засоня! Тогда другую надо Любой назвать. Или Надей.

— Лидочка, — упрямо сказала Аня. — Ее зовут Лидочка!

— Да увезут женщину в отделение или нет? — не слушая ее, с усталым возмущением вопросила невесть кого акушерка. — Дети — вот они, послед я вынула. Чего тянут время?

Именно в эту минуту распахнулись двери, и молоденькая сестричка лихо втолкнула в приемный покой каталку.

Вокруг Ирки поднялась суматоха — ее поднимали, перекладывали, потом увезли в палату. На Аню уже никто не обращал внимания. Она забилась в уголок, ждала — и дождалась-таки минуты, когда из соседней комнаты вышла медсестра с двумя запеленатыми головастиками в обеих руках.

Вытянув шею, Аня проводила взглядом лысенькие головенки. Та, что справа, — Лидочка. Ее Аня узнала бы даже с закрытыми глазами. Слева — эта, как ее там…

Нет, серьезно, что теперь делать, с двумя-то детьми?!

А вот у Димы, перепуганного, бледного — краше в гроб кладут! — Димы, который нервно метался около роддомовского крыльца, такого вопроса почему-то не возникло. Наоборот — он ужасно обрадовался.

— Да это ж здорово, что сразу двое! — закричал он, целуя и обнимая Аню с какой-то особенной, щемящей нежностью и бережностью, словно именно она только что произвела на свет близняшек. — Все проблемы сняты. Плохо, когда в семье только один ребенок, а у нас сразу будет двое детей. Две дочки, представляешь?! Лидочка и…

— Может, Соня? — с усмешкой предложила Аня, и муж, к ее изумлению, пришел в восторг:

— Какое чудное имя! Лидочка и Сонечка! Две сестры! Две дочки! У нас две дочери, Анька!

Он вдруг подхватил Аню на руки и закружил, закружил, закружил так, что наткнулся вместе с нею на внезапно оказавшееся на пути дерево и чуть не уронил.

Ох, как они хохотали… а между тем это было предзнаменование, причем дурное. Потому что меньше чем через месяц, совершенно вот так же, как на это дерево, они натолкнулись на Ирку.

Не часто, но бывало: статистика вдруг начинала сбываться. Врачи ведь входят в группу риска. В том смысле, что профессия эта — одна из наиболее опасных.

…Этот «нарк», которого пришлось выводить из комы, обкушался реланиума. Реланиум прописывали бабушке, у которой проживал великовозрастный безработный внучек, но бабуля лекарство не пила: отдавала своему дорогому Антоше. Благодаря сволочному характеру он был в быту тираном, а реланиум его здорово-таки утихомиривал. Опять же кайф… Во время кайфа Антоша бабку не бил и денег с нее не требовал. Но однажды Антоша впал в наркотический сон, а глупая старуха, вместо того, чтобы порадоваться и передохнуть, залилась слезами и вызвала «Скорую».

Случай в принципе был несложный, Антоше впрыснули антидот и оставили лупать глазами на диванчике. Вызовы к таким вот наркам Струмилин воспринимал как просьбу мамы вынести мусорное ведро. Противно, а никуда не денешься. Он уже давно не пытался прочищать заодно с желудком мозги пациентов, справедливо полагая, что каждый сам кузнец своего счастья, а также несчастья, и если человек желает уподобиться скотине, то, значит, такова воля Божья. Не всем же быть венцами творения!

Словом, Струмилин помог Валюхе собрать вещички и понес чемоданчик к выходу, как вдруг… Может, ангел-хранитель шепнул из-за правого плеча (за левым-то, как известно, топчется всегда готовый нас погубить диавол, враг рода человеческого), то ли сработало знаменитое шестое (седьмое? восьмое?) чувство, только Струмилин вдруг оглянулся… как раз вовремя, чтобы увидать Антошу, с безумными глазами воспрянувшего с дивана и крадущегося вслед за доктором, воздевая пятикилограммовую гантелю.

Откуда силы взялись у парня, только что бессильно распростертого на диванчике?!

Удар принял на себя выставленный вперед чемоданчик. Полетели щепочки-осколочки, но боевой товарищ многих поколений врачей все же выдержал, не раскололся. Влекомый инерцией, Антоша пролетел между Струмилиным и Валюхой и врезался в стену. Сполз по ней и остался лежать чуть дыша, с закаченными глазами. Ну, опять же тахикардия немыслимая, бледность кожных покровов, пот на висках и еле уловимое дыхание…

Из кухни прибежала бабуля, закудахтала.

— Так, что будем делать? — грозно спросила Валюха, беря на себя руководство (Струмилин все еще озирался, словно выискивал позади того самого ангела-хранителя, непременно желая пожать ему с благодарностию руку или хотя бы краешек крыла). — Полицию вызовем или как?

Бабка бросилась в ноги «милостивцам», заклиная не губить невинную душеньку дорогого Антошеньки.

— Он же добрый, ласковый, как дитя малое, незлобивый такой. А иной раз словно переломит его, хоть из дому беги, — хныкала она. — Совсем другой человек. Ровно и не внучек мне. Ровно бес в него вселяется!

— Это в вас бес вселился, раз вы внука к реланиуму приучили и потакаете его нравственной гибели! Ладно, расхлебывайте сами. Дождетесь однажды от своего Антошеньки… — Уточнять Валюшка не стала и, подхватив одной левой с полу покореженный чемоданчик, другой взяла на буксир заторможенного Струмилина: — Ну ты как, Андрюшенька? Живой? Ничего, ничего, сейчас выйдем на свежий воздух… а то какой-то ты стал бледненький…

Дело было не в свежем или несвежем воздухе и даже не в Антошиной гантели. «Бледненький» Струмилин сделался именно из-за этого наивного бабкина объяснения: «Совсем другой человек! Ровно бес в него вселяется!»

А может быть, в этом и есть ответ на все те многочисленные вопросы, которые с самого утра толпятся вокруг него и кричат на разные голоса?

— Да я в порядке, — неловко вырвал он локоть из железной Валюхиной ручонки. — Жив — и ладно. Слушай, мне тут заехать кое-куда надо на минуточку… — Это уже адресовалось к Витьке, поскольку стояли около машины.

— Домой? — понимающе повел бровью тот.

— Нет, не домой, — буркнул Струмилин. — На Рождественку, к «Малахиту», куда днем заезжали.

— О, таки дошло дело и до кольца? — захохотала неугомонная Валюшка.

И тут затрещал «Курьер»:

— Пятьсот семьдесят восьмая, вы освободились? Тут Струмилина ждет какой-то лохматый мужик, аж ногой бьет от нетерпения. Как фамилия ваша? — Это уже в сторону.

Из радиоустановки отчетливо донеслось:

— Леший! Вы ему скажите — Леший!

Андрей даже головой покачал. А он-то сам собирался искать Лешего, чтобы кое-что у него прояснить. На ловца и зверь бежит!

— Поехали на подстанцию.

— А за кольцами заезжать не будем? — осведомилась ехидная Валюха. — Или все-таки домой?..

Струмилин угрюмо уставился в ветровое стекло.

Домой! Что там делать, дома? Лида все еще спит.

А может, это спит вовсе не Лида? Вернее, в том числе Лида?..

Если бы сейчас сыскался какой-то недоуменный читатель струмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и мог бы, что растерянно пожать плечами.

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Сначала то, что я прочла, произвело на меня огромное впечатление, я даже во сне это видела и, честно признаюсь, хотела картину написать, однако вспомнила, что лет двадцать назад Семирадский[13] написал на эту тему полотно — значит, он был знаком с трудами Фадлана! Я бы написала свою картину иначе, ведь самое интересное там — лицо женщины, которая идет на смерть вслед за любимым… Но тема была настолько мрачна, что я передумала, вернулась к своим обычным сюжетам.

Жизнь наша шла счастливо, Борис, как ревностный хозяин, проводил все дни в поле, когда начиналась страда, потом уезжал то строить свои мосты в Иркутской губернии, то на изыскания в Оренбургские степи, у нас рождались дети, я писала их, Нескучное, портреты моих деревенских подруг, которых в Нескучном называли «московками»… И настолько стремительно пролетели те годы, что я вспоминаю некую многоцветную, радостную, сверкающую палитру красок, которыми я бы нарисовала ту нашу жизнь. И я рисовала ее, она живет в моих картинах. Сколько было счастья, сколько любви, и как страшно, как безнадежно все это кончилось!

Война началась, молодых крестьян начали брать в армию, к счастью, никого не убили, однако некому стало работать в полях, наш сад стоял заброшен, но мы все надеялись на какое-то улучшение…

И вот случилось одно страшное событие, которое я теперь воспринимаю как предвестие всего того, что с нами происходило потом.

Утонула, купаясь в речке, одна девушка, которую я когда-то рисовала в ярко-красном сарафане на ярмарке… «московка»…

Нам сообщили об этом после ужина — что она утонула, — и я побежала к реке.

Было сыро, сумрачно. На берегу собралась толпа мужиков, баб и детей, а среди них на бочке я увидела голое тело, которое мужики качали взад-вперед на бочке уже два часа, пытаясь выгнать воду из легких.

Я захватила книжку «Первая помощь» и пыталась доказать им, что оживлять надо иначе. Наконец мужики согласились положить ее на землю и делать ей искусственное дыхание. Они долго боялись класть ее на землю, потому что есть поверье, будто утопленник при этом сразу умрет, и никто не хотел подложить под тело одежду, пришлось мне скинуть пальто и юбку, но слишком много времени зря прошло, я опоздала, она была мертва, сколько ее ни растирали.

Долго потом я гнала из памяти эту ужасную ночь, синее лицо и как я молила Бога, чтобы она вздохнула, хотя за моей спиной обреченно переговаривались люди: «Против смерти не встанешь!»

Да, старалась не вспоминать, но как ужасно вспомнилось…

А вот и начало ХХ столетия. Серебряный век и всякое такое. Прелестный Сомов, совершенно далекий от жизни и в то же время жутко правдивый! Хотя в этом музее не бог весть что: «Две дамы в парке», «Спящая в розовом платье», «Дама у зеркала». Если бы спросили у Сони, она сказала бы, что Сомов — куда интереснее, чем Серебрякова, а между тем именно по ней все сходят с ума. Да, прикупить вот эти ее картинки мог бы позволить себе только крутой миллионер. А что в них особенного? «Кормилица с ребенком», «Портрет С. Эрнста» — весь плоский какой-то, неживой парень, «На лугу» — вообще так себе, напоминает фантик конфет «Коровка». «Крестьянка с квасником» — вот те на, а разве квасник — это кувшин, а не мужик, который продает квас? Ключник, квасник, булочник…

Ага, «Прощание славянки»! Ну, это, конечно, шедевр. Тут уж ничего не скажешь, даже Семирадский обзавидовался бы. Какое лицо у этой женщины на переднем плане, какое отрешенное от всего лицо! От этого выражения просто мороз пробирает, хотя на заднем плане пылает огромный костер. Двойное впечатление — жара от пламени и ледяной отрешенности женщины, которая сейчас взойдет на этот костер. Для нее вместе с мужем умер весь мир, ничего не осталось, для нее каждая минута жизни — лишние мучения, так зачем их длить? Не лучше ли броситься в огонь и покончить со всем этим? Интересно, почему Серебрякова выбрала такой странный сюжет?..

— А здесь у нас гуаши Бенуа и Лансере, — прервал ее задумчивость почтительный шепоток смотрительницы. — Вот, пожалуйста.

Сухощавая дамочка в седых кудерьках обеими руками приподняла черные шторки, прикрывающие две картины, чтобы чувствительная гуашь не страдала от солнечного света. Да и пострадала бы — невелика потеря! Какие-то уродцы, карлики с непропорционально большими головами, смотреть противно.

Соня вежливо кивнула, обвела взглядом зал, задержавшись на громоздком поставце с образцами фарфора — ей-богу, это не иначе Мейсен, пастушка́ под пару вон той пастушке она видела в квартире Евгения! — и, не удостоив внимания скучноватого Рериха, побрела к выходу в холл, где по всем стенам тоже висели полотна. Хотя там уже кубизм какой-то, нечего на него время тратить.

Смотрительница так и ела ее глазами. Наверное, тоже одна из бывших «подружек» Кости Аверьянова. Черт бы ее подрал, просто неприлично так на постороннего человека пялиться!

— Да вы ничего не понимаете! — донесся вдруг из коридора возмущенный мужской голос. — Чем брезгливо поджимать губы при зрелище истинного искусства, дали бы себе труд задуматься, почему именно в начале века стольких художников вдруг начало тошнить от этого вашего так называемого реализма!

В ответ послышалось чье-то возмущенное кудахтанье.

Смотрительница вмиг забыла о Соне и выскочила в коридор. Соня, конечно, тоже полюбопытствовала.

Тот лоснящийся мужчина ни с того ни с сего ввязался в пререкания с «хозяйкой» футуристического зала. Да, со стороны дирекции жестоко было тетку, у которой слово «соцреализм», натурально написано, во лбу горит, как та звезда у Царевны Лебедь, поставить среди этой коллекции массовой идиотии. А молодой человек, похоже, в искреннем восторге от «Натюрморта» Пестеля, «Натюрморта» Попова, «Города» Розанова…

Вот смех! Означенный город и натюрморты ничем друг от друга не отличаются: та же мешанина линий и цветовых пятен, без подписи и не догадаться, что есть что! Конечно, все это грандиозная лажа, а никакое не искусство, местные фурии правы. Вон их сколько навалилось на поборника кубизма, уже три. И в их числе та смотрительница, которая только что таращилась на Соню.

Вот и славненько. Однако надо браться за дело.

Время пошло!

При появлении машины токсикологов от крыльца замахала худощавая фигура с взлохмаченными светлыми волосами.

Леший сунулся было к Струмилину, но тотчас как бы и забыл о нем, провожая восторженным взглядом роскошную Валюху, величаво прошагавшую мимо.

— Ух ты! — простонал, чуть не облизываясь. — Вот это девочка! Познакомь, а?

— Нет проблем, — согласился Струмилин. — Только там, по-моему, уже занято.

— Да брось! Таких объемов на всех хватит и еще останется!

— Ты как меня нашел? — прервал Струмилин поток восторгов.

— Что ж я, дебил, что ли? — резко обиделся Леший. — Небось у вас на «Скорой» тоже все по районам поделено, как у мафии, а Рождественка небось в Нижегородском районе! Правда, я твою фамилию не знал, но как только сказал насчет пищевых отравлений, меня сразу поняли.

— Так что, симптомы обострились?

— Симптомы?! — Леший вытаращил глаза. — А, ты про абрикосы… Нет, все давно прошло. Я не затем тебя искал.

— А зачем?

— Слушай… — Леший помялся. — Ты не знаешь, где Лидка? Я по телефону звонил сто раз, потом подъехал на Ковалиху, но там никто не открывал. Бабки у подъезда судачили, дескать, «Скорая» днем была, ну, я подумал, может, ты ее увез.

Струмилин поглядел исподлобья. Этот не в меру заботливый друг порядком раздражал его. И зачем было врать, дескать, не такие уж близкие у них с Лидой отношения? Не близкие — так чего бегаешь, как гончий пес, вынюхивая ее след?

— Да брось! — привычно махнул рукой Леший. — Ты прям дикошарый какой-то. Говорено уже: не нужна мне Лидочка в том плане, какой тебя интересует, не нужна, понял? Просто я вдруг вспомнил, что о ней проводник рассказывал. Ну, про мужика, который ее в Северо-Луцке провожал. Припоминаешь?

— Припоминаю. — Струмилин отвел глаза.

Вот же принес черт этого Лешего! Весь день удавалось отгонять от себя, будто ос от варенья, назойливые мысли насчет загадочного кавалера с его ревнивой женой, так нет — пришел этот мазилка и все опошлил.

— Помнишь, как его проводник описывал? Морда намасленная, черноглазенький такой. Я там, на вокзале, еще заторможенный с утра пораньше был, да и Лидкин видок меня ошарашил, вот я и не врубился сразу, а потом дошло: мужик этот как две капли воды похож на того гада, который меня кинул!

— Куда? — неприветливо буркнул Струмилин.

— Чего? — не понял Леший.

— Не чего, а кого. Тебя! Тебя он куда кинул-то?

— Издеваешься, да? — горестно кривя губы, простонал Леший. — А он мне тысячу баксов должен остался, понял? Тысячу! Для него это, по морде видно, тьфу на палочке. А для меня, может, целое состояние.

— Немалая сумма, — согласился Струмилин. — И за что задолжал? Ты раскрашивал его пастелью?

Сначала Леший обиженно поджал губы, но тотчас глаза его мстительно блеснули:

— Черта с два! Я делал для него копии «Прощания славянки»! А привела его ко мне Лидка…

— Андрей, у нас клиент! — Как в детективном романе, где действие прерывается на самом интересном месте, с крыльца спорхнула Валюха. — Опять суицид. Прямо напасть. Такой чудный денек, такая красота, а они травятся, идиоты!

— О боже, — сказал Леший, бледнея. — Да, работенка у вас, ребятки! Ну ладно, я пошел. Скажи, где Лидка, и двигай с Богом. А я пойду ее спрошу, не знает ли она, где теперь найти моего заказчика.

— Ну уж нет. — Струмилин легонько заломил ему руку за спину и подтолкнул к «Фольксвагену». — Беру тебя с собой, по пути все расскажешь.

— Ну уж нет, — фыркнул Леший, с непостижимым проворством выворачиваясь из-под хитрого захвата. — Это я сам с тобой еду, понял? И это ты все расскажешь по пути.

Впрочем, до взаимных откровений дело так и не дошло. Валюшка, окрыленная, по всей видимости, своими нынешними амурными достижениями, начала строить глазки симпатичному незнакомцу, тот старался соответствовать, а Струмилин оставался не у дел. Вдобавок вызов был недалеко, сразу за Сенной площадью, и при виде молодой девицы, с ошалелым видом валявшейся на диване, у врача и фельдшерицы сразу сделались разъяренные лица.

— Опять?! — рявкнул Струмилин.

Пухленькая дамочка, мамочка несостоявшейся самоубийцы, со слезами заломила руки:

— Опять, доктор!

— Ну и на кой черт нам ее вытаскивать, если человеку стабильно жить неохота? — ворчала Валюшка, принимая от хозяйки ведро с водой и открывая свой чемоданчик.

При виде прозрачного шланга и воронки девица слабо забила ногами по дивану, выражая свой протест, однако с ней не церемонились: Струмилин связал ей руки, а потом разомкнул крепко стиснутые зубы пальцем. Палец был облачен в металлический чехол, который имеется среди инструментария у всякого токсиколога: если спасаемому придет фантазия кусаться, пусть ломает свои зубы о железо, а не грызет кости самоотверженного врача.

Валюха начала вводить зонд, однако пациентка продолжала биться и рваться, поэтому Струмилин с особенным удовольствием уселся ей на голову, благо голова у девицы была большая и дурная, если и кракнет — не велика беда.

— Ой, ребята… — простонал Леший, который тоже притащился в квартиру и теперь испуганно заглядывал из прихожей. — А нельзя ли полегче?!

— Слабонервных просят удалиться, — буркнул Струмилин, устраиваясь поудобнее. — Держи ей лучше ноги. Не понял еще, что работа у нас такая: придурков к жизни возвращать? Мы, главное, эту Катю Малахову уже спасали полгода назад, причем тогда натурально с того света извлекли. Родители уехали в деревню в гости, а она воспользовалась моментом — и давай травиться! Да держи, сказано, хватит любоваться! — прикрикнул он на Лешего, который с видимым удовольствием оглядывал стройные Катеринины ножки, примеряясь взяться за тонкие лодыжки или загорелые икры. — Вот так, чтоб не дергалась. Мама ее говорила, что девонька травилась от несчастной любви. И снова вот видишь — то же самое.

— Крепко, значит, любит, — сочувственно прошептал Леший, тактильным способом исследуя изящные Катеринины коленки.

— Вы только скажите: неужто она опять от любви страдала? — спросил Струмилин Катину маму, выглянувшую из кухни. — Что ж там за персонаж такой, что за раскрасавец, коли из-за него этакая девица себя жизни лишает, как нанятая? С ее красотой…

— И с ее ногами! — поддакнул Леший.

Катина мама устало смахнула слезу:

— Да все правильно, что вы говорите, молодые люди. Главное, был бы там хоть достойный человек, еще как-то можно понять. А то… и старше ее лет на пятнадцать, и собой ох как нехорош!

Катерина что-то протестующе замычала, завозилась, но Струмилин и Леший были настороже, поэтому несчастной влюбленной ничего не оставалось делать, кроме как лежать смирно и выслушивать гневные матушкины слова:

— А что? Разве я неправду говорю? Нехорош он, решительно нехорош! Жирненький, вальяжный, физиономия сальная, глазки масленые… тьфу! С другой стороны, с лица воду не пить, я уж как-нибудь притерпелась бы к нему, лишь бы дочка была счастлива. Главное, чтоб человек был порядочный. А он кто? Гуляка, первостатейный изменщик!

Катерина снова попыталась выразить протест, однако разошедшаяся мамаша звонко шлепнула ее по тугой заднице:

— Молчи уж, коли Бог ума не дал. Только от дурости можно в такого-то втюриться. А как узнала Катька, что у него другая есть, так и надулась всякой гадости, так и задумала помирать. О нас с отцом да о бабке старенькой разве подумала? Нет! Ради кого жизни себя решить надумала?! Ну, завел другую, и хрен с ним, она ему и по возрасту больше подходит, и по положению, дизайнерша там какая-то, а ты кто? На втором курсе академ брала, на третьем… скоро будешь вечная студентка, не хуже того Пети Трофимова.

Струмилин растерянно поднялся, забыв, что его обязанность — фиксировать голову пациентки.

— Дизайнерша? — пробормотал он, а Леший отозвался эхом:

— Жирненький? Черные кудри у него?!

— Немытые, полное впечатление, отродясь! — сообщила Катина мама. — Кавалерил, кавалерил да вдруг, вообразите себе, пропал. Катька обзвонилась — не отвечает! И случайно узнаёт: он уехал, причем уволился со службы и квартиру продал. Слух прошел, куда-то за границу подался, и не один, а с этой своей дизайнершей. Господи, ну как же ее зовут?!

— Все, вычистили красотку, — весело объявила в эту минуту Валюха, осторожненько вытягивая зонд из Катиного страдальчески искривленного рта. — Можно снова травиться!

— Типун вам на язык, девушка! — замахала руками хозяйка. — Как вам не стыдно такое говорить?!

— Мне? Стыдно? — фыркнула Валюшка. — Это вам с вашей дурищей стыдно должно быть. Из-за мужика травиться — фу, какая пошлость! Да из-за такой девахи мужики сами стреляться должны, понятно? А если она себя не уважает — кто ее уважать будет?! В женщине главное — девичья гордость, понятно, Катерина?

— Слышишь, что умные люди говорят? — захлопотала мама над дочкой. — Вот дай мне слово, что больше не будешь. Нет, ты дай нам всем такое слово!

Катя тихонько плакала, с отвращением отплевываясь.

— Ох, да оставьте ее, — глухо прервал Струмилин затянувшийся воспитательный процесс. — В больницу поедем, собирайте девушку.

Леший, даром что был тощой, как карандаш, споро волок носилки. Соучаствовали Струмилин, который на переноске больных успел накачать немалые мускулы, отец Катерины и шофер Витек. Потом большой теплой компанией набились в «Фольксваген» и поехали в дежурную Пятую градскую больницу: сдавать Катерину на лечение. Наконец отхлопотались.

— Ребятки, вы поезжайте на подстанцию, — велел Андрей своей команде. — А мы тут пройдемся с товарищем Лешим. Если будет вызов нашей бригаде, наберите меня.

Как только красные огоньки «Фольксвагена» потонули в надвинувшихся сумерках, Струмилин и Леший с некоторой оторопелостью уставились друг на друга:

— Однако и тесен же мир!

— Да уж…

— Значит, я не зря мандражировал, — пробормотал Леший, запуская обе руки в свою замечательную шевелюру. — Смылся клиент. Вот подлюка! И за границу, главное!

— Думаешь, он?

— Он, вылитый, — мрачно кивнул Леший. — И дизайнерша как особая примета. Это ж Лидка, разрази меня гром! Интересно… значит, он ее с собой сманил, а в Северо-Луцке раздумал, накачал какой-то гадостью и сунул в обратный поезд. Поматросил и бросил. Вот падла!

— Не проходит, — покачал головой Андрей. — Ты же говорил, Лида сама просила тебя встретить ее сегодня утром. Значит, она знала, что вернется.

— Логично…

— Я вот чего хотел спросить. — Струмилин нахмурился, пытаясь собрать пляшущие в голове мысли. — Не мог бы ты вспомнить, в какие конкретно дни у Лиды происходили эти самые потери памяти? И всегда ли она в это время оставалась в Нижнем или уезжала куда-то?

— Погоди, не понял…

— А, забудь! — отмахнулся Струмилин. — Тоже не проходит. Я, дурак, чего подумал? Я подумал: Лида и Соня — одно лицо. Один человек! То есть Лида теряет память, уезжает в Северо-Луцк и там живет под именем Сони Аверьяновой. Потом возвращается сюда — и здесь ее уже зовут Лида Литвинова, она ведет совсем другой образ жизни. Нет, не проходит! Потому что если так, то Гоша Володин никоим образом не мог бы видеть Соню вчера вечером, а тем паче — сегодня утром. Вечером Лида лежала на вагонной полке в полной отключке, а утром началась разборка в купе.

— Ой, погоди, — обморочным голосом сказал вдруг Леший и даже как бы пошатнулся. — Что-то у меня головокружение начинается. Соня-Лида, Лида-Соня, Сода-Лина, Лина-Сода… Кто такая Соня Аверьянова?!

— Вопрос, конечно, интересный, — пробормотал Струмилин. — Соня Аверьянова — вдова моего приятеля, живет в Северо-Луцке, репутация у нее — только выкинуть, однако с Лидой они похожи как две капли воды. Как близнецы-сестры. Ты случайно не знаешь, была у Лиды сестра?

— Не было! — рубанул воздух ладонью Леший. — Точно говорю! Я ведь раньше, чем с ней, с ее родителями познакомился. Они были с моей бабулей соседями по даче. Помню, когда предкам удавалось меня туда вытолкать, Дмитрий Иванович и жена его, тетя Аня, все ахали, какой я хороший мальчик, бабушке помогаю. А они свою доченьку на эту дачу и на веревке затащить не могли. Дмитрий Иванович так и говорил: причуды одинокого, избалованного ребенка. Была бы, дескать, у Лидочки сестра — все было бы совсем иначе. И при словах о сестре Анна Васильевна, ну, мама Лидкина, жутко хмурилась и начинала переживать. Я так понимаю, детей у них больше быть не могло, так что никакой сестрицы у Лидки не имелось.

— Ясно, — рассеянно кивнул Струмилин.

На самом-то деле ясного, конечно, ничего не было, в голове сплошная каша. И некая вроде бы трезвая мысль, вдруг промелькнувшая в этой каше, на самом деле заварила ее еще круче.

Мысль заключалась в следующем: никакого такого особенного сходства между Соней и Лидой на самом деле нет, оно существует только во взбесившемся воображении сексуально озабоченного доктора Андрея Струмилина. Соню он видел на кладбище мельком, вдобавок солнце светило ей в спину, а ему в глаза, Лида только отдаленно похожа на нее, мало ли людей на свете, которые друг на друга…

Нет! Как это сказала она по телефону: «Привези те фотографии, помнишь? С негром…»

Только Соня знала о снимках. Только Соня могла видеть, какое впечатление они произвели на Струмилина. И только Соня могла намекнуть на них, прося помощи в отчаянную минуту.

Это значит, что сегодня в Нижний Новгород приехала Соня. А также это значит, что она узнала Струмилина.

— Ты чего? — услышал он озабоченный голос и повел глазами в сторону Лешего, который его встревоженно разглядывал. — Кончай переживать, так ведь и голову сломать недолго. Я вот что тебе скажу.

Возникли с девушкой проблемы — выясни с ней все отношения на берегу. У тебя есть к Лидке вопросы, у меня есть к Лидке вопросы — пошли их зададим. И снимем этот стресс. Ты знаешь, где она сейчас, или не знаешь?

— Знаю, — кивнул Струмилин. — Только не знаю, сможем ли мы с ней поговорить. Впрочем, подожди, я спрошу.

Он достал мобильный, набрал свой домашний номер. Долго-долго, чудилось, звенели гудки, потом послышалось запыхавшееся:

— Алло?

— Ма, привет, — бодрым голосом сказал Струмилин. — Как там жизнь?

— Да так, потихоньку-помаленьку, — отозвалась мама голосом из холодильника. — А ты что поделываешь?

Но тут же она сбилась с леденящего тона, зачастила привычно:

— Андрей, объясни, во что ты впутался? Кого ты ко мне привез? Ее что, кто-то преследует? Ты решил ее у нас спрятать?

— С чего ты взяла? — насторожился Струмилин.

— С того, что у нее странгуляционная борозда на шее!

— Какая борозда?!

— Да ладно пинжака валять, — обиделась мама. — Чтобы врач «Скорой» не знал, что такое странгуляционная борозда… Причем твои знания из реальной жизни не то что мои — из детективов. Так вот: на шее у этой красотулечки типичный след удавки.

— Ишь, какая глазастая…

— Уж какая есть. Понимаешь, я решила снять с нее этот голубенький костюмчик — он же весь был в цементной пыли, — выбить его и почистить. Развязала заодно косыночку на шее — батюшки, думаю, душили девицу, что ли? Андрей, ты ее часом не от ревнивого любовника увез?

— Нет, — буркнул Струмилин. — А она еще спит?

— Конечно. В моем халате. И даже малость похрапывает.

— Посмотри, может, начала просыпаться? Тут дело срочное.

— Погоди-ка.

Раздался стук — это мама положила трубку рядом с телефоном на столик. И надолго воцарилась тишина. Как-то слишком надолго…

— Алло? — наконец сказал потерявший терпение Андрей. — Ма, ты где?

Тишина. Только вдали словно бы раздается хлопанье дверей, доносятся придушенные восклицания, кажется, даже всхлипывания…

— Мама! — заорал не в шутку перепуганный Струмилин — и даже покачнулся, услышав вдруг у самого уха ее голос:

— Чего кричишь? Вот она я.

— Ну, слава богу! Куда ж ты пропала? Мне уже тут всякие стуки-глюки слышались.

— А, это я дверьми хлопала, — ломким, злым голосом сообщила мама. — Металась, как дурочка, по квартире.

— То есть?

— То есть сбежала твоя протеже, а я не сразу в это поверила и бегала туда-сюда, искала ее.

— Мама! — снова заорал Струмилин.

Та не в шутку обиделась:

— Не ори на меня. Молод еще на мать орать! Я сидела в своей комнате, смотрела телевизор, дверь нарочно закрыла поплотней, чтобы твою барышню не обеспокоить. Она в это время проснулась и сделала ноги. В моем халате, между прочим, в любимом, зелененьком. Забрала со столика в прихожей свою сумочку, туфли надела, а костюмчик, видать, не нашла. Ну да, я его проветривать на балкон повесила, а на балкон ведь только через мою комнату…

— Мама! — в третий раз возопил Струмилин. — Ты серьезно?!

— Что мне, жизнью сына поклясться? — сердито спросила мама. — Говорю же тебе: сидела в своей комнате, никого не трогала, смотрела «Скорую помощь»…

Струмилин слабо хохотнул, выключая телефон.

— Проблемы? — осторожно спросил Леший, заглядывая ему в лицо. — Я так понял, Лидка была у тебя? И удрала, что ли?

— Вроде того, — кивнул Струмилин. — А теперь давай на Ковалиху. Конечно, может быть, Лида снова рванула в Северо-Луцк, но мне кажется, ни одна женщина не поедет на вокзал в халате. Ей надо как минимум одеться.

— Погоди, вот здесь короче, давай проходными дворами.

Они пролетели по темным закоулкам, выскочили на Ковалиху, миновали сквер, потом еще квартал, вбежали во двор. Разом задрали головы: на четвертом этаже светилось окошко…

— Угадал! — Леший хлопнул Струмилина по плечу, затем с тем же напором саданул кулаком по кодовому замку. Дверь послушно распахнулась.

Взлетели наверх.

— Иди ты первый, — отпыхиваясь, шепнул Струмилин. — Мне она может и не открыть.

Леший нажал на звонок. И почти сразу послышался тихий встревоженный голосок:

— Кто там? Кто?

— Свои! Это я, Леший! Срочно открывай, дело есть.

Заскрежетал замок. Дверь приоткрылась:

— Чего тебе?

— Лида, мне надо срочно узнать насчет…

Струмилин выступил вперед, оттеснив Лешего плечом, всмотрелся в открывшую — и облегченно перевел дух: очередной подмены не произошло. У этой девушки разбита губа — значит, именно ее он унес из пресловутого дамского клуба. Но какое же бледное, осунувшееся у нее лицо, какие тени залегли под глазами!

— Соня, моя мама о тебе беспокоится.

Глаза сузились, стали злыми:

— Да? Ну, я бы не стала этого утверждать.

— Что ты! — воскликнул Струмилин. — Она нисколько не обиделась, когда ты сбежала, она просто… — И вдруг до него дошло: — Ты… ты чего не стала бы утверждать? Ты не Соня? Ты Лида? Да нет, не может быть! Ну почему ты так думаешь?

Она отогнула ворот халата, показав тускло-красный след на шее:

— Вот поэтому.

— Как это? — глупо спросил Струмилин.

— Да так! — Она недобро усмехнулась. — Те отморозки душили в квартире Евгения Лиду. Лиду, а не Соню! Понял?

— Нет, — честно сказал Струмилин.

— Я тоже не понял, — вылез из-за его спины молчавший доселе Леший. — Ребята, может, мы обкашляем ситуацию, сидя за столом? У меня с самого утра маковой росинки… У тебя покушать чего-нибудь найдется? Только не абрикосовый компот!

Лида перевела на него взгляд, потом вдруг слабо усмехнулась:

— Ну ладно, входите. Правда что — пора поговорить.

В роддоме удалось подсунуть регистраторам Анин паспорт, и в суматохе никто не обратил внимания ни на несходство фотографий, ни на разницу в возрасте. И вот спустя десять дней — безумно нервных, изматывающих дней! — Анну Литвинову забрали из роддома муж и сестра. Две огромные коробки конфет и два огромных букета тяжелых, напоенных осенней зрелостью гладиолусов были вручены врачу и медсестре, которые выписывали Ирину, а потом вся компания погрузилась в такси и отправилась на снятую Димой квартиру.

На лестнице встретилась соседка. Дима представил ей Аню как только что выписанную из роддома жену, показал два сверточка с закрытыми личиками. Женщина поохала, поахала, не обращая ни малейшего внимания на угрюмую Ирину, и Аня от души похвалила себя за предусмотрительность: на эту квартиру она и носа не совала, ее здесь никто не знал и не видел, поэтому так лихо удалось соврать. Ни у кого не должно возникнуть ни малейшего сомнения в том, что это их, Литвиновых, родные и собственные дочки!

Дима в тот же вечер уехал в Хабаровск: срочно увольняться и увольнять Аню, оформлять на маму (она была в курсе случившегося и поклялась молчать как рыба!) доверенность для продажи квартиры и прочих формальностей. В далеком городе Горьком Литвиновых уже ждали, и квартира их ждала — на улице со смешным названием Ковалиха, и работа Димина в каком-то там почтовом ящике.

Словом, Дима уехал, а Аня осталась с детьми. И с Ириной…

Это было ее, Иркино предложение: все время до отлета в Горький пробыть с девочками, кормить их материнским молоком, которое конечно же гораздо полезнее взятого на молочной кухне, помогать купать, пеленать и все такое. Да уж, хлопот с ними с двумя было столько, что худенькая Аня вообще сделалась как спичка, глаза у нее ввалились, и все чаще приходила в голову мысль, что с одной-то крошкой было бы не в пример спокойнее… Хотя, строго говоря, Сонечка все больше спала, пищать начинала, только промокнув, охотно и много ела, любила купаться и даже — вот честное слово! — застенчивым кхеканьем предупреждала о своем намерении напачкать в пеленки. Когда Сонечка не спала, она лежала в кроватке спокойно, только иногда вдруг заводила тихонькое «ля-ля-ля» да лупала своими большими глазками, которые из молочно-синих постепенно становились не то голубыми, не то серыми и обрастали загнутыми золотистыми ресничками.

Если честно, с Лидочкой возни было куда больше: она орала в ванночке, вякала при кормлении, то и дело срыгивая и давясь, беспокойно спала, зловредно, втихую какалась и писалась… однако почему-то именно эту маленькую капризулю с особенной, исступленной, почти истерической нежностью любила Аня, именно к ней бросалась к первой, чуть заслышав писк просыпающегося младенца, ее первую показывала патронажной медсестре и врачу. Лидочка — это была ее настоящая дочь, в то время как Сонечка… Сонечка была всего лишь сестрой Лиды.

С головкой, ручками и ножками канув в глубины материнской любви, Аня порою даже забывала об истинной роли Ирки в жизни девочек. Та была молчалива, сосредоточена на уходе за крохами и обращалась с ними очень ловко. Словом, все эти три недели, которые Диме пришлось пробыть в Хабаровске, они жили с Ириной вполне мирно. Ни та ни другая не заводили разговора о деньгах. Как-то само собой было решено, что Ирина получит их при полном и окончательном расставании с Литвиновыми.

Конечно, в глубине Аниной души еще тлела прежняя настороженность. Уж очень привязалась Ирина к девочкам! «Заплатим ей, а в один прекрасный день я вернусь из магазина — а дома пусто, Ирка улепетнула и с деньгами, и с дочками! — опасливо думала Аня. — Без денег-то она никуда не денется!»

И все-таки Аня недооценила эту красотку…

Наконец-то Дима сделал все дела в Хабаровске и позвонил, что возвращается. Он даже взял билеты на рейс Комсомольск — Хабаровск — Иркутск — Омск — Горький. Жуть, четыре посадки, но Аня обещала все выдержать. Надеялась, что выдержат и крохи… Утром Аня поехала на вокзал, решив совместить встречу любимого мужа с заходом в молочную кухню (девочек исподволь приучали к искусственному питанию). И когда нагруженные вещами Литвиновы ввалились в узенький коридорчик наемной квартиришки, та оказалась пуста. Ни Ирины, ни близняшек, ни их вещей. Ирка собрала все, от пеленок до игрушек, а также свое барахлишко. Оставалось только дивиться, как все уперла! Почему-то первым делом Аня остро пожалела, что не далее как три дня назад купила дефицитную двойную коляску, облегчив Ирине бегство. Ну да, сунула туда все вещи — и понеслась… Куда?!

Потрясенный, убитый Дима как сел на какой-то чемодан посреди комнаты, свесив руки, так и сидел, а Аня прижалась к косяку лбом и… нет, она не плакала, что толку плакать! — она обшаривала мыслью весь Комсомольск, пытаясь сообразить, куда могла Ирка запрятать похищенную Лидочку. Ну и вторую… тихоню-засоню.

Черт, у этой поганки же не было здесь никаких знакомых! Или были? Может быть, подружилась с кем-нибудь в роддоме? Заранее сговорилась, что однажды нагрянет с девочками, посулила какой-то процент от суммы, которую скачает с Литвиновых.

Ни одной минуты не сомневалась Аня: Ирка все это устроила, чтобы увеличить свой «гонорар». Понимала, что теперь-то, ощутив радости материнства и отцовства, Литвиновы не станут жмотиться, пойдут на все, чтобы вернуть себе девчонок!

Да, это правда… Но где искать Ирину? Или сидеть ждать, пока она соизволит дать о себе знать, пока предъявит свои разбойные требования?

Что-то стукнуло в коридоре, что-то колыхнулось.

Аня вылетела из комнаты чуть ли не со слезами на глазах.

Ирка вернулась!

Но это была не Ирина, а соседка:

— Что это у вас дверь не заперта? Тут же «химиков»[14] кругом полно, и не заметите, как дочиста обшарят! — И она ахнула при виде Димы: — Ой, вы уже дома? Значит, разминулись с Ирочкой? Я ей говорю: ну куда ты с девчонками в такую стынь на вокзал, а она: нет, хочу встретить Дмитрия Ивановича, и хоть ты тресни!

— На вокзал? — мгновенно ожил Дима. — Давно вы ее видели?

— Да с полчаса, не более…

Вылетели из дому, схватили такси и через пять минут уже метались по вокзалу, обращая на себя внимание безумным видом. Аня вдруг начала плакать и никак не могла остановиться. Главное, ведь уже и в Хабаровск не вернешься, там вся прошлая жизнь порушена, и она, и Дима уволились, квартира, считай, продана, а в Горьком их ждут как бы с детьми, всем там уже известно, что у них две дочки… Позорище какое! Ирка, эта паршивая, лживая тварь, так бы и убила ее своими собственными руками!

Аня стиснула кулаки… которые сами собой разжались, когда Дима вдруг громко выдохнул сквозь стиснутые зубы:

— Вон она. На перроне. Киоск «Воды-мороженое». Да не туда смотришь!

Господи! Знакомая клеенчатая коляска в синюю клеточку… Знакомая раздобревшая фигура в замшевом плащике… Ирка! Точно, Ирка!

Литвиновы вылетели из вокзала, чуть не падая понеслись, огибая здание, на перрон.

— Ирина! — еще издали закричал истерически Дима. — Ира!

«Дурак! — с незнакомой, звериной ненавистью подумала Аня. — Спугнешь! Сейчас она как чесанет — и затеряется в толпе на площади!»

Ирка, похоже, не ожидала, что ее так быстро накроют: вскинулась растерянно, заметалась туда-сюда, забыв о сумке с вещами, потом вспомнила, вернулась за ней — и потеряла время.

Дима налетел коршуном, вырвал у нее ручку коляски, откинул покрывальце с детских лиц, выкрикнул, словно на перекличке:

— Лидочка — здесь! Сонечка — здесь! — Обернулся к жене: — Аня! Они все здесь! Слава богу! — И принялся неловко вывернутой левой рукой вытирать глаза.

Аня не стала тратить время на эмоции: подскочила к ошарашенной Ирине, влепила ей одну пощечину, потом другую, а потом уже не могла остановиться, а Ирка стояла столбом, не защищаясь, и Дима не останавливал жену, то ли поглощенный созерцанием детских лиц, то ли оторопев от ее ярости — такую Анечку он прежде не знал, такую Анечку видел впервые…

Наконец Ирка заревела, как большая красивая корова, сообразила заслониться ладонями и плача пошла куда-то прочь. Не совсем, впрочем, ушла: притулилась к киоску, дрожа располневшими плечами.

Аня, не обращая внимания на зевак, открыла сумку и принялась вытаскивать оттуда Иркины вещички, впопыхах перемешанные с детскими. Следовало бы, конечно, эту тварюгу оставить в чем есть, но было противно хранить какую-то память о ней, да и зачем нести лишнюю тяжесть?

Увязала небогатое имущества в одну из девчачьих пеленок, подошла к Ирине:

— Кончай реветь, поганка, предательница! Скажи спасибо, что мы не вызвали полицию! Держи свое барахло.

Ирина неловко прижала к себе узелок, хлопая стеклянными от слез глазами.

Аня расстегнула плащ, кофточку, залезла в лифчик, к которому был пришит изнутри потайной карман — всегда, уходя из дому, она надевала этот лифчик, опасаясь коварства Ирины и судьбы! — рванула тонкую, мягкую ткань. Сунула Ирине завернутый в носовой платок тугой, нагретый пакет:

— Вот здесь все деньги, как и договаривались. И заруби на носу! У тебя нет никаких прав на наших дочек. По всем документам мы — их родители, ясно? У меня справка из роддома, где написано: мать — Литвинова Анна Васильевна. А ты тут никто! Только сунься к ним! Я тебя посажу! Поняла? Ну так пошла вон.

И Ирка медленно побрела вдоль рельсов.

Аня люто оглянулась на мужа. «Если он только сейчас обернется вслед этой поганке! Если только что-нибудь скажет! Если посмеет меня упрекнуть!»

Не обернулся, не сказал, не упрекнул. В полном упоении трогал мизинчиком розовые щечки спящих сестричек, лепеча:

— Дочки! Ах вы мои доченьки!

И у Ани немного отлегло от сердца, отошла пелена с глаз. Удалось отдышаться. И даже в левом боку перестала колоться игла, которую как-то незаметно удалось туда вонзить зловредной Ирке. Огромная такая, острая игла…

— На какое число у нас билет? — спросила она мужа.

Тот поднял счастливые, влажные глаза:

— Через три дня, а что?

— А завтра есть рейс?

— Сегодня в пять. А что?

Аня посмотрела на часы: только десять утра. Времени вагон!

— Пошли, переделаем билеты. Вылетаем сегодня!

Дима внимательно посмотрел на нее и с какой-то робостью кивнул:

— Пожалуй, ты права. Однако квартира в Горьком может быть еще не готова.

— Ничего, в гостинице поживем. Лучше уж в гостинице, чем снова так рисковать!

— Пошли, ты совершенно права, Анечка! Кажется, здесь, на вокзале, есть касса аэрофлота.

Дима слишком резко развернул коляску, и оттуда послышалось тихое, недовольное кваканье. Дима ахнул, снова приподнял кружево покрывала:

— Какую-то разбудил… Тише, плакса! Ань, это кто плачет? Сонечка?

— Нет, это Лидочка, — с нежностью сказала Аня, даже не заглянув в коляску.

Ее голосок она узнала бы из тысячи!

Северо-Луцк показался Джейсону весьма убогим, высотные панельные дома выглядели неряшливо и бестолково. Казалось диким, что здесь, среди этого современного мусора, мог расцвести такой цветок красоты, каким была Соня Богданова. Стараясь не глядеть по сторонам, он прыгнул в такси и велел везти себя на городское кладбище.

Таксист всю дорогу совершенно неприлично пялился в зеркало заднего вида на важного господина, и когда Джейсон встречал этот назойливый взгляд, без труда читал в нем попытку сообразить, в баксах или рублях брать плату за проезд. Когда автомобиль затормозил, Джейсон незамедлительно сунул страдальцу тысячную купюру и вышел, не дав ему слова сказать. Такси немедленно развернулось и помчалось прочь, словно водитель опасался, что щедрый пассажир одумается и бросится отнимать тысчонку.

Джейсон аж руками всплеснул. Он совершенно забыл попросить таксиста подождать его! На чем теперь возвращаться в город? А, ладно, как-нибудь! И Джейсон вошел в ржавую калиточку металлического забора, опоясавшего приют последнего упокоения.

Погост тонул в зелени — это сразу насторожило человека, привыкшего к чинной размеренности австралийских ухоженных кладбищ. Джейсону сделалось даже как-то не по себе при мысли, что придется войти одному в эти таинственные и пугающие заросли.

«Да почему одному? — попытался приободриться он. — Возьму с собой сторожа. Укажет мне номер Сониной могилы, проводит туда…»

Сторожем оказался не чиновник в приличной черной паре и с прилично-унылым выражением лица, а маленький разбитной старикашка с выцветшими, но очень веселыми глазами, которые еще больше повеселели при виде Джейсона.

— Заходи, добрый человек! — завопил он, широким жестом осеняя колченогий стол, покрытый газетой, на которой в живописном беспорядке были набросаны селедочные тушки, ломти белого ноздреватого хлеба, дымилась нечищеная картошка в невероятно грязной кастрюле и громоздилась большая, нарядная бутылка водки по имени «Гжелка», весьма и весьма уважаемой Джейсоном. — Заходи, садись. Вишь, каков ассортимент? Нашел нынче поутру на могилках бутылочку — видать, те мужики забыли, у которых тут вчера машинку раскурочили. Закусочку, картошечку спроворил, а чокнуться не с кем. Ваши-то спят еще. Одному-то пить неспособно, да и для здоровья, говорят, не полезно.

Услыхав про «ваших», которые еще спят, Джейсон понял, что старик принял его за кого-то другого. Но объясниться не успел: в руках у него оказался маленький граненый стаканчик, нежно называемый стопариком, и вилка с насаженной на нее лиловато-белесой селедочной молокою.

— Ну, родимый… — скорбно провозгласил сторож, приподымаясь со стула, — царство небесное!

Как бы ни отдалился Джейсон Полякофф от родимых российских корней, при этих священных словах какие-то струны затрепетали в его душе и заставили принять рюмку, вилку, а потом проглотить водку, зажевав ее жирной, слабосоленой, удивительно вкусной молокою.

— Картохи отведывай, — любезно предложил хозяин. — Да не лупи ее, прямо в мундире лопай, это, говорят, располезней некуда. И селедочку, селедочку бери еще. Нет, погоди. Давай по второй. Чтоб земля, значит, пухом…

Джейсон повиновался. Он последнее время почти не ел картофеля, а уж когда пробовал картошку в мундире, и вовсе не мог припомнить. Однако после второго стопарика у него пробудился натурально волчий аппетит, и Джейсон принялся за еду, решив сначала чуть подкрепиться, а уж потом спрашивать у старика относительно захоронения Сони Богдановой.

Старик тоже не мог пожаловаться на аппетит, и какое-то время гость и хозяин споро работали челюстями, то вздымая новые и новые стопарики в память неведомого покойника, то ныряя прямо руками (вилка оказалась всего одна, поэтому ее вскоре оставили в покое, чтоб не перетрудилась) в кастрюлю с картошкой.

Хозяину аппетит гостя явно пришелся по душе.

— Ай да молодой! — наконец сказал он с откровенным восхищением. — Хорошо рубаешь, любо-дорого посмотреть. А то придут тут ваши… у одного, понимаешь, язва, у другого рак, у третьего пуля в кишках застряла. Ну нипочем не желают составить человеку приятную компанию! А ты прямо как наш, ко мне запросто захаживай. Только не наведывай мою сменщицу, Томку. Ох, лютая против вашего брата баба! Вон там, — дед мотнул головой в угол, завешенный ситцевой шторкою, — икон не меньше десятка. Придешь после нее — не продохнуть от ладана и свечей. Стережется почем зря! С другой стороны, как же ей не стеречься? Она, поговаривают, пять лет назад мужика своего топором зарубила, ну, посадили ее, а потом, годика через три, отпустили по амнистии. И Томка сюда, значит, нанялась — грехи замаливать. Иконы-то зачем? Чтоб муженек не начал к ней в сторожку захаживать. Такую паникадилу разведет, что и сверчки чихают, прочь ползут, не то что покойнички. Другой мой сменщик ужас до чего скупой, на машину копит, у него снегу зимой не выпросишь, не то чтобы выпить там или закусить ради вечной памяти. А я как Василий Иванович Чапаев, ты приходи ко мне в полночь-заполночь, я чай пью — и ты со мной чай пей, я обедаю — и ты обедать садись! Чтоб ты знал: дежурю я сутки через двое, на год вперед можно рассчитать. Нынче какое, восемнадцатое? Ну вот, значит, сызнова буду двадцать первого, потом двадцать четвертого и так далее. У тебя с головой-то как?

Джейсон растерянно моргнул.

— Чего глазами лупаешь? — раздраженно спросил сторож. — Я имею в виду, контрольный выстрел тебе не делали? Ох, сколько хорошего народу этими контрольными выстрелами испортили поганые киллеры — ты и представить себе не можешь. Хотя у тебя вроде бы все в порядке, — кивнул старик, оглядывая виски Джейсона. — Видать, прямо в сердце жахнули? Ну, это по-христиански. — Он ловко перекрестился почти пустой «Гжелкой». — А то придет человек вроде как человек, но в башке у него пуля застряла. А какой с него прок, когда в башке пуля? Не помнит ни хрена, поговорить с ним невозможно, даже матюгнуться как следует не способен. Ну ладно, давай хряпнем по последней, да тебе небось пора уходить. Местечко-то свое найдешь? А то ежели ты, к примеру, недавно упокоившийся, так, может, не обвыкся здесь еще? Не заплутаешься на возвратном пути? Может, тебя проводить, покуда время еще есть?

Джейсон выронил недоеденную картофелину. Только сейчас до него дошло, кем счел его словоохотливый кладбищенский страж и за чье, стало быть, царствие небесное они пили бесподобную «Гжелку».

Он сидел, не в силах исторгнуть и звука, только мерил добродушного хозяина диким взором, как вдруг дверь распахнулась и в сторожку ввалились три ражих мужика, бряцая остро наточенными лопатами.

— Доброе здоровьичко, Макарыч! — жизнерадостно закричал один из них. — Квасишь уже, не дождав товарищей? Нехорошо, нехорошо!

— Да я тут… за вечный упокой… — забормотал страж могил, загораживая спиной окаменелого Джейсона и делая какое-то странное движение рукой. — Святое дело…

— Святое! — согласились вновь прибывшие. — Нельзя ли нам присоединиться?

— Да я уже все приел, — бормотал хозяин, — вам без закуски неспособно будет. Может, чуть погодя? Я еще картохи наварю, а вы пока поработайте…

И он снова и снова энергично махал за спиной ладонью, пока ошалелый Джейсон не сообразил: да ведь Макарыч сигналит ему — уходи, мол, поскорее!

Страх принялся шарить по телу стылой мохнатой лапой.

Бог ты мой! Что же будет, если эти энергичные мужики, в которых Джейсон сразу признал могильщиков, так же ошибутся на его счет, как ошибся Макарыч? Что станется, коли решатся воротить загулявшего покойничка в его законную могилку? Против всей этой гвардии с их бритвенно-острыми лопатами Джейсону не выстоять, и никакое ушу, никакое карамо-ё не поможет!

Он отклеился от стула и осторожненько, бочком-бочком, двинулся к выходу из сторожки. Хозяин и могильщики продолжали спорить, когда выпивать: прямо сейчас или после работы, и гости не обращали на Джейсона никакого внимания. У него вдруг мелькнула жуткая мысль, что Макарыч был прав, что он и впрямь превратился в бестелесного призрака, который мечется по свету в поисках такой же призрачной любви и нереальной памяти.

Надо покончить со всем этим! Приобретение «Прощания славянки» будет последней данью Сониной памяти. И все! И забудем!

Джейсон выскочил за ворота кладбища, не оглядываясь более на уютно-зеленые заросли над могилками. Листья тихо шуршали под ветром, словно шептали на разные голоса:

— Джейс-с-сон… Джейс-с-сон… Оглянис-с-сь!..

А вот этого делать нельзя ни в коем случае — он немало прочел на своем веку русских сказок. Только вперед! Мертвое — мертвым, ну а живое — живым.

— Я где-то читала: связь между близнецами настолько неразрывна и тесна, что они безошибочно чувствуют, когда что-нибудь случается с братом или сестрой. Я такими вещами всегда интересовалась, как только узнала, что в Нижнем живет моя сестра-близнец. Якобы даже разлученные, близнецы влюблялись в похожих людей, обладали одинаковым темпераментом и вкусом, вплоть до того, что замуж в одно время выходили. У каких-то там американок-близняшек вообще был потрясающий случай: у одной вдруг начались дикие боли в правом боку, ну, где аппендицит. Отвезли в больницу — ничего, никаких признаков. А бедняжка прямо-таки загибается! Ну, как-то сняли приступ, успокоили ее, а на другой день пришло известие, что ее сестра именно в это время перенесла операцию по поводу острого аппендицита. Понятно? Близнецы могут ощущать боль друг друга! Но чтобы раны или травмы одной переходили на тело другой… Как-то слабо верится!

— Стигматы, — с набитым ртом пробормотал Леший. — Или стигматики? Словом, я читал про раны Христовы, которые якобы проявляются у каких-то особо продвинутых верующих. Твоя сестрица, конечно, не Христос, но насчет непорочности у нее все как надо! — И он принялся вычищать корочкой хлеба остатки яичницы со сковороды.

Неведомо, как насчет порочности или непорочности, угрюмо подумал Струмилин, а хозяйкой Лида Литвинова была совершенно никакой. Кроме бессчетного количества банок с консервированными абрикосами (с косточками, разумеется!), в квартире не нашлось ничего из еды, только полбулки черствого ржаного хлеба и три яйца. Ну, еще подсолнечное мало на донышке бутылки. А так — ни макарон или круп, ни помидорины, ни картофелины, тем паче мяса, рыбы или хотя бы магазинных пельменей. Ничего! Из яиц на скорую руку взболтали яичницу на воде — чтобы побольше казалось — и поделили на троих. Струмилин успел пообедать и поэтому совершенно не хотел есть, похлебал только пустого чайку (даже сахару не оказалось!), а порцию свою отдал Лешему, который умял ее с благодарностью и начал искательно коситься в тарелку хозяйки.

Девушка вяло ковыряла вилкой желто-белую массу и, кажется, ничего не имела против того, чтобы с ней расстаться, однако тут уж Андрей призвал на помощь авторитет врача, и Лешему пришлось ограничиться двумя кусками яичницы вместо трех. Зато он съел весь хлеб и самой последней корочкой еще пытался что-то соскрести со сковороды. Лицо его при этом выражало глубокую тоску, и окружающим стало ясно, что Леший совершенно не наелся.

— Может, компотику похлебать? — в задумчивости пробормотал он, и захохотал, увидав, как встрепенулся Струмилин: — Успокойся, я абрикосового компоту век больше в рот не возьму.

Нашел чашки, налил всем кипяченой воды из чайника. Пил, впрочем, только он.

Соня слабо улыбнулась, осторожно, кончиками пальцев, потирая горло:

— Болит! Вот что странно: болит по-настоящему. То есть если Лида там лежит по-прежнему, в квартире Евгения… мертвая, — она зябко поежилась, — то зачем надо было еще и меня душить? Для полного сходства, что ли? И почему не задушили до смерти? Почему именно меня потом запихали в этот поезд? Предположим, тот человек, который пришел… не помню, говорила ли я вам, что видела, как дверь открылась и кто-то появился на пороге? Дальше ничего не помню. Предположим, он принял меня за Лиду, то есть Лиду за меня, потому что она была в моем красном платье и босо…

Струмилин сделал невольное движение. Соня осеклась, уставилась на него испуганными глазами:

— Погоди! Но ведь я, именно я была в поезде в красном платье и босоножках! В том самом платье и тех самых босоножках, которые заставила надеть Лиду, отправляя ее на свидание к Евгению!

— Да, — протянул Леший, задумчиво грызя спичку (больше в этом доме погрызть было решительно нечего), — какая-то просто фантастика. Главное дело, выходит, что Лидка вообще совершенно случайно затесалась в это смертоубийственное дело. Приехала навестить сестричку — и вдруг…

— Вот именно, — кивнул Струмилин. — И вдруг! Больно уж неожиданное вдруг получается. Не знала Лида ничего о Соне, потом узнала — и это привело ее к смерти. Мне почему-то кажется, что она врала, когда уверяла, будто услышала о твоем существовании только две недели назад.

— Да брось! — махнул на него Леший. — Я Лидку сто лет знаю, ну, года два — уж точно. И никогда ни про каких сестер от нее и слыхом не слыхал. Уж когда-нибудь она должна была о чем-то таком проболтаться, женщины вообще ведь…

— Женщины! — Соня повернулась к нему так пылко, что Леший даже отпрянул. — Женщины такие, женщины сякие! А вы-то какие сами, мужчины? Ничего дальше своего носа не видите! Вот ты, художник от слова худо! Говорят, у художников особенная наблюдательность развита, но почему же ты такой остолоп и сразу не обнаружил, что я — вовсе не Лида?! Я и одета была по-другому, и вообще… Нет — заорал на вокзале: «Лидочка, что с тобой?!» И сразу запутал всю ситуацию. А я, между прочим, такая же Лидочка, как ты — Поль Гоген!

— Попрошу без намеков, — надменно сказал Леший, — он был псих и умер от дурной болезни. А я, чтоб ты знала, без предохранителей в койку и шагу не ступлю. И вообще — он трахался с черномазыми… Б-р-р! — Леший демонстративно заколотил зубами и затряс своим тощим телом, причем создалось полное впечатление, что к грохоту зубовному присоединился и грохот его костей.

— Ага, — со злорадной улыбкой протянула Соня, — вам с черномазыми не нравится, а мне, значит, все равно с кем, будь он хоть негром преклонных лет?

Струмилина откровенно передернуло, и Соня умолкла, опустив голову.

— Идиотское слово «негр», правда? — сказал Леший, с интересом патологоанатома наблюдая эту жанровую сценку. — Не-гр… Кто ж такой этот Гр и чего он Не?.. Логически мысля, должны существовать также и да-гры? Негры и дагры. Причем если негры — черные, дагры, получается, белые?

— Вот-вот! — с той же горестно-ехидной интонацией воскликнула Соня. — Да будь он хоть дагром преклонных лет! Придурки! Вы все придурки! И ты, — она ткнула пальцем в Лешего, и ты, — перепало также Струмилину, — и Валерка с Пирогом.

— Ты что хочешь сказать? — подскочил Струмилин. — Ты хочешь сказать, что на той фотографии… на той… была не ты, а…

— Вот именно! — огрызнулась она. — Вот именно! И это было видно с первого взгляда! Думаешь, я там, на кладбище, голову потеряла оттого, что увидела этот поганый компромат на себя? Нет! Я чуть не рехнулась, поняв, что меня родная сестра как минимум год водила за нос! И не она одна!

Она вгляделась в растерянные мужские глаза, обращенные к ней, и зло сказала:

— Да неужели никто из вас так и не заметил, что у Лиды не было челки?! — И резким взмахом убрала волосы со лба.

Лицо ее тотчас изменилось. Появилась в нем некая отстраненная холодность, что-то недоброе проглянуло в очертаниях слишком, может быть, высокого лба. Это была, конечно, Соня, но совсем другая, новая Соня, исполненная не радостного доверия к миру, которое так поразило Струмилина при первом же взгляде на нее, а Соня замкнутая, настороженная, готовая каждую минуту столкнуться с какой-то каверзой окружающих… и, что характерно, подстроить каверзу и им.

— Ни суя хебе, — знакомо выразился Леший. — Лидка! Вот теперь ты — Лидка!

— Теперь, теперь, — с досадой передразнила Соня. — Я никогда не была Лидкой, понял? А вот она мною, как стало ясно, не раз притворялась. Не раз и не два! Ну не цирк ли, что первое, что я попросила у нее при встрече, — это опять меня изобразить! И еще успокаивала ее, главное дело: не надолго, не надолго. А оказалось… оказалось, я ее на смерть обрекла. Конечно, когда я потом увидела эти фотографии, мне здорово захотелось ее убить, но чтоб не так, не совсем…

Она нервно поднялась, задев чашку и расплескав воду на пол. Струмилин почему-то не нашел ничего лучше, как вскочить со стула именно в этот момент. Соня поскользнулась, наткнулась на него, рванулась в сторону, но он придержал ее и убрал руку, пригладившую волосы. Челка снова упала на лоб.

— Да, — сказал он ошеломленно. — Да…

Тупицей и слепым идиотом Струмилин никогда себя не считал, да и женщин вроде бы знал достаточно, чтобы иметь некоторые основания гордиться собой, и вдруг показался себе каким-то первоклашкой, который обнаружил, что девчонки — это совсем не безликая масса на одно лицо, созданная лишь для того, чтобы их всех подряд драли за косы. Бездна женской тайны приоткрылась перед ним на миг, воплотившись в этом столь обыкновенном жесте: убрать со лба волосы… снова опустить челку…

Лида и Соня. Соня и Лида. Да они совсем не одинаковые! Они разные, как небо и земля! И у женщины на тех кошмарных фотографиях в самом деле не было челки! Не было! Струмилин еще тогда обратил внимание на эту бледно-золотую пряжу волос, которая тянулась по красно-зеленому, попугайно-пестрому ковру.

Он растерянно повел глазами — и чуть не ахнул, увидев, что в комнате лежит тот самый ковер, который было отлично видно из кухни!

Струмилин потрясенно уставился на Соню.

Тупица. Слепой идиот. Одно утешение — не он один. Весь род мужской — толпа тупиц и слепых идиотов, исполненных самодовольной самодостаточности, и только любовь к женщине помогает отдельным счастливчикам прозреть и ощутить то, что испытывали боги в миг сотворения мира. Только любовь делает это!

Ну вот и произнесено слово. Вот оно и сказано — пусть всего лишь про себя. А вслух он ничего сейчас говорить не мог — только стоял, смотрел на Соню… смотрел…

— Извините, — послышался тихий, благонравный голосок, а потом кто-то осторожненько постучался в то замкнутое пространство, которое внезапно окружило Струмилина и Соню. — Я вам не помешаю?

Андрей рассеянно оглянулся и увидел, что Леший тихонько — и, возможно, уже довольно давно — постукивает согнутым пальцем по краю стола.

— Ребята, ребята, — пробормотал он, — не знаю, конечно, о чем речь, но если вы о какой-то порнушке, то вот что я вам скажу, ребята… нет, я, конечно, понимаю, о мертвых аут хорошо, аут ничего, но чтобы в Лидкином характере разобраться, надо вам знать одну маленькую деталь. Она в сексуальном плане была… ну, не совсем нормальная, что ли.

— Да? — усмехнулся Струмилин, неохотно отступая от Сони. — Это в том смысле, что тебе ничего не удалось у нее добиться?

— Не больно-то и хотелось, — ухмыльнулся Леший. — Но там, где я ничего не добился, другим делать уже нечего. Это означает — глухая стена! Вот такая глухая стена была Лидка. Ну, я парень понятливый: меня не надо бить по лбу, чтобы я уразумел — не клюет и не клюнет. И с тех пор относился к Лидке только как к товарищу по работе. И она ко мне неплохо относилась именно потому, что знала: я к ней под юбку не полезу. А то ведь такой хорошенькой девочке небось проходу нет, это ты по себе небось знаешь, — улыбнулся он Соне.

— Да, — сдержанно кивнула Соня. — Бывает иной раз непросто. Но что там с Лидой? Она что, лесбиянка была, господи помилуй?

— Да какая лесбиянка?! — вытаращился Леший. — Это еще спасибо сказал бы. Просто ледяная ледышка. И — вот вам психология! — в дизайнеры она пошла исключительно из-за своей сексуальной особенности. Для нее весь кайф состоял в том, чтобы смотреть…

— Смотреть? — недоумевающе свела брови Соня. — На что?

— Ну, смотреть! — Леший для наглядности даже глаза вылупил. — Смотреть, как люди… это самое… Ясно? Она как-то проболталась, что иногда летом нарочно ходит на Гребной канал, где парочки в кустиках… это самое… И просто подсматривает за ними. Вот такие тонкости психологии. А как-то Лидка раз пришла ко мне насчет одного заказа. Пришла, а у меня температура. Зима была, я простудился, а работы по горло, ну, я сижу в мастерской и малюю какую-то вывеску. И чувствую, прямо помираю — надо женщину! — Он покосился на Соню и конфузливо пожал плечами. — Ну, как говорится, у каждого свои недостатки. Когда у меня температура, я, пардон, не могу… Позвонил одной барышне и жду. А приходит Лида и сразу о каких-то делах. Я так и этак мялся, потом говорю ей: Лида, золотая, ты не можешь смыться? Тут такое дело… Ну и выложил ей все как есть. Думал, обидится, а она вдруг глазками так и засверкала: хочу на вас посмотреть! А у меня за диваном… ну, мой диванчик ты видел, — опять кивнул Леший Струмилину, будто сообщнику, — есть у меня за диваном такая как бы кладовочка. Совсем каморка, я там ничего не держу, кроме одной только табуреточки. Со стороны комнаты висит шторка, полное впечатление, что за диваном глухая стена, однако если шторку чуть подвинуть, открывается щелка, в которую многое чего видно…

Видимо, в лицах Струмилина и Сони что-то изменилось, потому что Леший вдруг замотал головой и даже пальцем погрозил:

— Да нет, вы не подумайте, что я какой-то там извращенец. Не больше, чем всякий молодой мужик, к тому же — художник от слова ху… от этого самого слова. Я свою каморку оборудовал, когда делал оформление для одного эротического клуба. Мне нужны были картины — про это самое, а я ж никогда не видел, как это делается вживую, не в порнушках. Все ж как бы участвуешь непосредственно, тут не до наблюдений. А тут один дружок у меня ключ попросил от мастерской, чтобы с девушкой своей встретиться, я и сговорился: ключ дам, но позволь на вас поглядеть. Ну, ребята, я потом такие сбацал полотна… Это вам не «Прощание славянки»!

Соня сделала движение, словно собиралась что-то спросить, но остановить Лешего было затруднительно:

— Ну и вот. Поскольку Лидка моя как бы работодательница, я отказать не мог. К тому же приятель мой говорил, что когда я на них смотрел, и он это знал, это на него действовало похлеще любого допинга. Ну, я тоже решил испытать. Только, говорю Лидке, сиди тихо, Боже тебя упаси хоть ногой шевельнуть. Договорились. Она залезла в мою каморку, тут примчалась моя Светка, вся такая готовая, а мне вдруг расхотелось — расхотелось напрочь, вы представляете?! Ну просто опустились руки и все прочее. Но Светку обижать жалко было, и говорю: Светун, ты как-то произведи на меня впечатление, стриптиз покажи, что ли. Включил музыку, сижу на диване, Светка передо мной извивается всяко-разно, а мне хоть бы что, не жарко и не холодно. Как будто невстаниху на меня напустили! Что делать, думаю, как быть?! А Светка изощряется, прямо из кожи вон! И вдруг, когда она вообще голову потеряла, так сама себя завела, вдруг, вообразите…

У Лешего аж дыхание перехватило от возбуждения!

— И вдруг, вообразите, из-за дивана выскакивает Лидка — вся красная, волосы дыбом, кофточка нараспашку, и ну выплясывать рядом со Светкой под музыку! Ни суя хебе, говорю я себе! Сейчас, думаю, Светка такое устроит… Ничуть не бывало! Она даже глазом не моргнула, еще пуще завелась. И обе красотки ну вокруг меня вертеться. Одна вовсе голяком, другая наполовину. Я, ребята, если честно, струхнул… — Леший обвел сокрушенным взором ошеломленных слушателей. — Думаю, тут с одной справиться не могу, а с двумя-то и подавно. Опозорюсь на фиг по-черному, это же какой слух пойдет?! Вся моя сексуальная репутация псу под хвост. К счастью, до дела так и не дошло. Лидка вдруг начала хохотать, а Светка мне говорит: «Слушай, ты знаешь, мне уже ничего не хочется. Я пришла к тебе в таком стрессе, а тут поплясала — и успокоилась. Я лучше домой пойду, а потрахаемся когда-нибудь потом, ладно?» И увалилась восвояси. А Лидка кричит в восторге: Леший, дескать, мало что я массу удовольствия без мужика получила, мне еще такая идея гениальная в голову пришла, что я из Лады Мансуровны теперь как минимум десять тысяч баксов выжму, а она не даст — другие дадут! Лада Мансуровна, — пояснил Леший как бы в скобках, — это хозяйка…

— Да знаем мы, кто такая Лада Мансуровна! — пробормотала Соня, ошалело уставившись на Струмилина.

Тот смотрела на нее с тем же выражением:

— Вот, значит, как Лида это придумала — стриптиз-разрядку! Наверное, неслабое изобретение было, если столько женщин им увлекались. Одного не пойму — почему дело наружу так долго не выходило. Ведь если туда и впрямь пускали мужиков смотреть на этих женщин, — а именно то, что на них смотрят, видимо, и заводило их до самой высокой степени! — кто-нибудь непременно должен был начать болтать языком. И уже давно. Но, по словам этой чертовой Лады Мансуровны, выходило, что утечку допустила сама Лида. Странно…

Он осекся. Мелькнуло что-то в голове, какая-то мысль, оттенок догадки, — и растаяла.

— Одного не пойму: зачем, ну зачем Лида ринулась в Северо-Луцк, зачем устроила всю эту интригу и фактически сожгла за собой все корабли в Нижнем? — пробормотала Соня. — На что она там надеялась, кто ее ждал, почему… Леший! — Она резко повернулась к художнику: — Что это ты говорил насчет «Прощания славянки»?

— А, насчет копии, — кивнул он. — Я сказал, что…

— Стоп! — Соня вскочила. — Насчет какой копии?

— Дениска — это Лидин кавалер — дико запал на картины Серебряковой. Ну просто фанат! А поскольку на «Прощании славянки» изображен Лидочкин двойник, вернее, ваш с ней тройник, то Дениска заказал мне как бы портрет дамы своего сердца. Я двадцать копий сделал, не меньше, пока не получилось один в один. Причем Борька меня заставлял все копии уничтожать. Натурально над душой стоял, чтоб я не просто поверх этих картин новую грунтовку накладывал, а соскребал бы краску с холста, чтоб ни следа. Но как-то раз не уследил за мной! — Леший самодовольно усмехнулся. — Вот и вышло, что одну, самую лучшую копию он получил — и забыл за нее заплатить, гад! — а вторую я втихаря себе оставил. Ты ее видел, Андрей, она у меня над диваном висит.

— Себе забрал… — пробормотала Соня. — Себе. Себе… Неужели?.. Да нет, не может этого быть!

— Чего не может быть? — насторожился Леший. — Скажи, ради Христа, в какое еще черное дело втравила меня твоя близняшка?

— Вы знаете, что такое — «Прощание славянки», ребята? — Соня переводила расширенные изумлением глаза со Струмилина на Лешего. — Это — жемчужина северо-луцкого художественного музея. Его гордость! И это была любимая Костина картина. Мужа моего покойного… Костя даже из календаря ее репродукцию вырезал и у нас дома повесил. А потом бросил работу в турфирме и устроился охранником в художественный музей. Это было чуть больше года назад, как раз накануне его смерти. И… вы только посмотрите, что я нашла здесь сегодня!

Она ринулась в другую комнату и через миг вернулась, держа стопу фотографий:

— Смотрите!

Леший быстро, невнимательно просмотрел фото и передал пачку Струмилину:

— Ну и что тут особенного? «Прощание славянки» во всех видах, более ничего. Наверное, Денискина работа.

— Денискина? О нет, это работа не Денискина! — странно-звонким голосом сказала Соня. — Это не просто снимки картины — снято во всех подробностях, как она висит в нашем музее. Неужели вы не видите? Подробности рамы, даже крепления сфотографированы, вот, видите?! Повернуть картину, чтобы так подробно заснять ее, обычному посетителю вряд ли удалось бы. Это мог сделать только свой человек. Смотрительница или…

— Или охранник, ты хочешь сказать? — глухо спросил Струмилин, только сейчас вспомнив, что вчера была Костина година, а сегодня… сегодня его вдова и он, друг детства…

— Я вижу, ты мне не веришь? — надменно вскинула голову Соня. — Не веришь! Ладно. Но ты посмотри внимательнее на эти фотографии. Видишь, в уголках даты съемки автоматически проставлены? Вот, 10.06.17, 14.06.17, 18.06.17. Это дни Костиных дежурств. Костя работал именно так — сутки через трое. И еще… видите, ноль везде не пропечатан, вместо него получается как бы скобка. Довольно редкий брачок, верно? Именно такой брачок был у Костиной камеры. И можете думать обо мне, что хотите, но я, кажется, знаю, зачем моя сестра поехала в Северо-Луцк.

— Они считали, что красота должна выйти из музея, стать неотъемлемой принадлежностью быта! Не украшением жилья, а его частью, как… как кухонная утварь, к примеру! Искусствоведческий спор набирал силу.

Соня — точнее сказать, та молодая женщина, в которой кассирша Люба признала Соню Аверьянову… для удобства продолжим и мы ее так называть, — Соня незаметно отпрянула обратно в зал и подскочила к «Прощанию славянки».

Заглянула за оборот картины. Так, все по-прежнему, а что могло измениться с прошлого раза? Традиционное крепление картин в музеях: толстая бельевая веревка пропущена в металлические, в данном случае — медные колечки, прибитые к раме с изнанки.

— В эту эпоху выравниваются прежде несовместимые виды искусства — вровень с живописью становится архитектура, декоративно-прикладное искусство. Гегемония станковой живописи уходит в прошлое!

Защитник кубизма явно подготовился к спору и поэтому пока лидирует: его оппонентки еще не собрались с мыслями и издают просто нечленораздельный, потрясенный гудёж.

Соня распахнула свой просторный жакет. Слева на подкладке нашито нечто вроде черкесских газырей — такие маленькие карманчики. А в них чего только нет! Не глядя, выхватила крохотные, не больше маникюрных щипчиков, кусачки и всунула их в кольцо.

Чуть слышный щелчок. Перехватила повисшую картину левой рукой, правой перекусила второе кольцо. Маленькие, да удаленькие кусачки вернулись в свой карманчик, из соседнего был выдернут небольшой сапожный нож. Острое, как бритва, лезвие прикрыто пластмассовым чехлом.

Поставив картину на одно колено, Соня точными движениями вырезала полотно из рамы. Рука ее ни разу не дрогнула, линия обреза не скосилась ни на миллиметр.

Полотно свернулось в трубочку, и Соня поставила его на пол.

— В обществе в эту эпоху царит культ артистического универсализма, сфера изобразительного творчества необычайно расширяется, формируется новый тип универсального художника, для которого не существует разделения на ремесло и искусство. Художник теперь умеет все!

— Да зачем, зачем?! — взвился до визга уже знакомый Соне тоненький голосок седенькой смотрительницы. — Зачем ему уметь все? Эту картину писал не художник, а сапожник! Или пекарь!

Зря она так переживает все-таки. Какая разница — пекарь или сапожник?

Соня в два шага оказалась рядом с величественным шкафом и, вытянувшись на цыпочках, сунула осиротевший багет наверх. «Крышу» шкафа обрамлял затейливый бордюр, и снизу совершенно невозможно было разглядеть, лежит там, сверху, что-то или нет.

Она задрала свою серую шелковую блузку. Прямо вокруг голого тела оказалась обернута линялая тряпка с какими-то нелепыми оборками бронзового цвета. Ее фиксировала тугая резиновая лента на кнопке. Соня расстегнула кнопку и сняла с себя кусок ткани, бросила его на пол, обмотавшись взамен «Прощанием славянки». На миг на ее сосредоточенном лице мелькнула недовольная гримаска: полотно было холодное, а тело разгорячилось от волнения.

В горле запершило. Эх, не раскашляться бы сейчас — вот уж некстати!

Все, резиновый фиксатор защелкнут, блузка опущена. Однако какой жесткий край у этого полотна, вся грудь будет исцарапана! И держаться приходится неестественно прямо, будто в корсете, который стягивает тело от подмышек до бедер.

— Может быть, вам не по душе и Кандинский, и Малевич с их спонтанной, иррациональной игрой цветовых пятен?

В голосе поборника абстракционизма зазвучал священный ужас.

— Не по душе! — дерзко выкрикнула смотрительница. — Ни Кандинский, ни Малевич, ни этот ваш Шагал! Даже странно, что они мазали свои холсты практически в то время, когда творил Кустодиев! Да вы загляните сюда, в этот зал — вот истинный шедевр! «Русская Венера»!

Слова, доносившиеся из-за стены, отдавались в Сониной голове, как удары метронома. Секунды-минуты, секунды-минуты, секунды-минуты…

Она подхватила линялую тряпку с полу, развернула — и припала губами к краю оборки. Дунула раз, другой. Со стороны можно было подумать, что девушка надувает воздушный шарик на редкость причудливой формы.

Обвисшая оборка начала распрямляться, приобретая разнообразные выпуклости. Тускло блеснула позолота.

Соня дунула еще и еще, отчаянно косясь в коридор. Дело шло не так быстро, как ей хотелось бы. Дыхания не хватало, вдобавок опять начал разбирать кашель. Она оторвалась от «шарика», зажав пальцем отверстие, сглотнула несколько раз, прочищая горло, и припала к «шару» снова.

— Кустодиев, говорите? — Голоса чуть отдалились — видимо, спорщики и впрямь перешли в другой зал. — Я слышал, что в вашем музее года два назад была авария: прорвало трубы отопления и всего Кустодиева залило?

— Да, это был сущий кошмар! Потребовались такие усилия реставраторов…

Соня обмахнула ладонью взмокший лоб. Дело сделано. Можно вставить затычку.

Вытянув руки, она долю секунды любовалась тем, во что превратились линялая тряпка с бесформенной оборкой. Это была картина… картина Серебряковой «Прощание славянки»! Копия, но практически неотличимая от оригинала, тем паче что ее обрамляла точно такая же позолоченная багетовая рама, как та, которая была минуту назад заброшена на многоуважаемый шкаф.

Никогда еще собственная придумка не казалась ей такой гениальной, как в это опасное мгновение!

— Знаете, о чем я жалею? Что усилия ваших дурацких реставраторов увенчались-таки успехом. Чего ради мучились? Эта кустодиевская Венера — просто гора мяса! Причем весьма жирного мяса! Паровая свинина! Тем более что она только что вывалилась из парной!

И тишина…

Такое впечатление, что все местные старушонки враз померли от одного общего разрыва сердца. О нет, живехоньки, вон какой подняли визг и вой! Весьма своевременно, надобно сказать.

С обратной стороны латексной рамы, к безупречной имитации подрамника, были прикреплены пластиковые колечки, покрашенные под медь. Вынув из своего замечательного газыря маленькие пассатижи, Соня чуть разжала края одного колечка, потом другого, защемила ими веревку и буквально через миг копия «Прощания славянки» висела на своем законном месте — в смысле, на законном месте оригинала.

Соня сунула пассатижи в отведенный для них карманчик и застегнула жакет. Отлично!

Не оглядываясь более на свое рукомесло, осторожно высунулась в холл.

О, везуха! Здорово этому «искусствоведу» удалось переполошить местный курятник!

Не замеченная смотрительницами, Соня выскользнула в коридор и с неприступным видом спустилась по лестнице.

Кассирша и охранник при виде Сони оба так и впились в нее глазами.

— Что они так раскричались? — спросил охранник.

— Там возле Кустодиева какой-то сумасшедший сейчас всех ваших старушек перебьет, а вы тут задницу просиживаете! — бросила Соня и, выскользнув за тяжеленную дверь, свернула в боковую, практически безлюдную улочку, где все дома утонули в буйной зелени садов.

Какая патологическая тишь! Даже и не скажешь, что совсем рядом, в знаменитом северо-луцком художественном музее, только что разыгралась очередная вариация на тему «Как украсть миллион?».

«Как украсть миллион?» «Афера Томаса Крауна»? «Западня»? Да все они просто дети по сравнению со мной!»

Строго говоря, эти смотрительницы, божии одуванчики, сами виноваты, что дали ей возможность увести Серебрякову у них из-под носа. Известно ведь умным людям: о вкусах не спорят. А они поспорили. И вот вам результат!

Соня шла по улочке, чуть ли не пританцовывая от восторга, и не обратила внимания на темно-зеленую «Тойоту», которая осторожно вывернулась из-за угла, а потом на самой малой скорости потащилась за ней следом.

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Началось безумное время, началось безумное беспокойство оттого, что я не имела никаких вестей от Бори, который был в своих служебных поездках, а страна кипела, горела страшным огнем, как тот костер, о котором писал Ибн-Фадлан: «И тут принялся огонь за дрова, потом за корабль, потом за палатку, и вождя, и за девушку, и за все, что в ней находилось, подул большой, ужасающий ветер, и усилилось пламя…»

Наконец пришла весть, что Боря в Москве, куда прибыл со своих изысканий на Самарской железной дороге. Бросить работу и приехать к нам он не мог, я истосковалась до полусмерти, ничего даже рисовать не могла, и хлопоты о детях тоже не могли меня отвлечь от тоски нашей разлуки.

Жить в Нескучном стало отчаянно и одиноко, никаких известий, никакой связи с миром. Между большими городами хотя бы ходили поезда, и мы с мамой решили переехать в Харьков.

Перебрались, как я уже вспоминала, среди зимы, устроились в трех комнатах в чужой квартире, так что переходить к «удобствам» и на кухню приходилось через хозяйскую гостиную. Морозы стояли адские, а комнаты оказались такие, что, сколько печи ни топи, все тепло улетало в трубу.

И вот приехала одна женщина из Москвы и передала весть от Бори, что он зовет меня к себе. В феврале минувшего года я поехала к нему, пожила месяц, а когда собралась возвращаться к детям и маме, он решил отправиться со мной, чтобы с ребятишками повидаться. Пожил с нами немного… а надо уже уезжать! Ему до болезненности не хотелось расставаться с нами, стал хлопотать, чтобы получить здесь место… Он прихварывал — невроз сердца. Запасся докторскими свидетельствами, что надо сменить климат, отправился со всем этим в Москву, чтобы сдать кому-нибудь там свою работу, но так изнервничался, так ему не хотелось нас покидать, что, доехав до Белгорода, он не выдержал и вернулся обратно в воинском поезде, где, как известно, самая зараза сыпного тифа.

Никто не ждал беды, я была так счастлива обнять его, никак мы не могли нацеловаться, словно на всю оставшуюся жизнь хотелось набраться поцелуев и ласк…

Спустя около двух недель, а точнее — через двенадцать дней Боречка мой захворал тифом и на пятый день умер от паралича сердца. Это было ужасно… Агония продолжалась пять минут: вот только что он говорил с нами, и не думал никто, что через миг его не станет. Страшно вспоминать, что это было: рыдания детей, мама почти без сознания, а у меня даже слез почти не было, только пыталась до него докричаться, дозваться его, поцелуями разбудить, но потом в голове словно бы голос чей-то прозвучал: «Против смерти не встанешь!» — и вспомнила я берег реки и попытки оживить утопленницу…

Если бы я могла умереть в то мгновение! Если бы могла броситься в его могилу, как та девушка из воспоминаний арабского путешественника, которая взошла на погребальный костер своего возлюбленного господина! Я не осталась бы с Борей и после смерти, понимаю, ведь это самоубийство, грех, мне была бы прямая дорога в ад, а ему в рай, но я хотя бы успела крикнуть ему, как я его обожаю…

Город Горький Ане сразу понравился, несмотря на свое идиотское название. Видимо, тот, кто придумал так переименовать Нижний Новгород, отличался патологической ненавистью к русским людям. Сама Волга против Амура смотрелась тоже не больно-то, но, в общем, ничего, приятная река. Полки в магазинах были так же пусты, как и по всей стране, однако Диме полагался приличный паек, как всем работавшим в «ящиках», и на этот счет Ане беспокоиться не следовало.

Впрочем, беспокоиться некогда было! Устроиться на новом месте, отыскать молочную кухню, научиться обращаться с газовой колонкой… Квартиры в Горьком почти все были с колонками, что сперва показалось Ане дичайшей дичью, и только на следующее лето, когда весь город повально был отключен на несколько месяцев от горячей воды, она смогла оценить великое удобство своего нового жилья. Но это было еще далеко впереди, а в тот первый день Аня, если честно, сбилась с ног.

У Сони вдруг расстроился животик. Лидочка поела и лежала тихо, лишь изредка тихонько похныкивая, а эта орала как резаная. То ли молоко с молочной кухне ей не понравилось, то ли начали проявляться некие свойства материнской натуры — Бог ее разберет. Больше всего Аня боялась, что это надсадный крик заразит Лидочку. Но любимая дочка вела себя на диво тихо, словно решила подчеркнуть разницу между собой и сестричкой.

У Ани уже звенело в ушах от Сонькиных воплей. Тогда она взяла девчонку на руки и принялась быстро-быстро ходить по комнате, встряхивая малышку и громко распевая, стараясь заглушить надоевший крик:

Сонька на миг замолкла. Аня недоверчиво вгляделась в ее красное, сморщенное личико: неужели повезло усыпить капризулю?! Нет, рано радовалась: маленький ротишко раззявился, и Аня закричала с новой силой:

Сонька ничего не ответила на вопрос, откуда у парня испанская грусть. Однако утихомирилась и внимательно выслушала, как «Яблочко» — песню играл эскадрон смычками страданий на скрипках времен», и только скорбно кряхтела, внимая, как «пробитое тело наземь сползло, товарищ впервые оставил седло». Бездушие отряда, который не заметил потери бойца, повергло ее в гробовое молчание, но стоило Ане с облегчением сообщить:

как Соня запачкала новую пеленку и снова завопила. Часа два Аня металась, без передышки распевая «Гренаду», потому что она действовала на малышку совершенно завораживающе. Исполнив песню раз сорок, Аня наконец начала сбиваться, и все чаще ее осиплый голос перекрывался Сонькиным ором. Появившийся уже в восьмом часу Дима сначала восхитился силою дочкиных легких, однако весьма скоро начал морщиться. Тем более что у Ани не было времени приготовить ужин… Вдобавок Лидочка именно в это время сочла, что хватит Соньке получать все родительское внимание, и тоже завопила басом… Аня с ужасом вспомнила, что, возясь с Соней, начисто забыла не только об ужине для взрослых — это еще полбеды, — но и об ужине для малышек. Она не сходила в молочную кухню, а припасы уже кончились, и чем накормить сестер на ночь, совершенно не представляла.

— У нас хоть детская смесь какая-нибудь есть? — с тоской спросил Дима.

Аня только что собралась с силами сообщить ему, что — нет, в магазин выбраться было некогда, вообще ничего нет, кроме цельного молока, а его давать младенцам еще рано, как в дверь позвонили.

Аня, обессиленная, рухнула на табуретку с Лидочкой, и Дима, тряся неугомонную Соньку, пошел открывать сам.

Аня слышала, как щелкнул замок, потом раздалось короткое потрясенное Димино восклицание, а потом воцарилась полная тишина. Какие-то мгновения Аня наслаждалась этой божественной тишиной, пока до нее не дошло, что Сонька каким-то образом оказалась утихомирена. Удивляло, правда, почему Дима не возвращается в комнату. И кто вообще пришел?

Аня уже собралась встать и выглянуть в прихожую, как вдруг из коридора спиной вперед вошел Дима, свесив пустые руки. Неужели просто уронил Соньку, потому она и замолчала?! Однако тут же Аня вскочила с кресла, забыв об усталости: перед ней стояла Ирина с девочкой на руках.

Иркины плащ и платье были расстегнуты, Соня упоенно сосала одну грудь, а другая, великолепная, пышная, перламутро-белая, колыхалась при ходьбе, словно перезревший плод. Ужалив Аню коротким ненавидящим взглядом, Ирка властно махнула рукой — Дима выхватил у жены недовольно кряхтящую Лидочку и покорно подал ее Ирине. Розовый ротик впился в набрякший сосок, Лидочка издала глубокий сладострастный стон… и Аня почувствовала, как ее глаза заволокло слезами глубокого физического облегчения. Она поникла на табурете, и даже ужасная мысль о том, что Ирка вот так, прижимая к груди девочек, может выйти в незапертую дверь и кануть в горьковскую ночь, не могла заставить ее шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Впрочем, Ирка не собиралась бежать. Напротив, она удобно уселась у стола, подтянув под ноги маленькую скамеечку, и со спокойным, чуточку отрешенным выражением лица вслушивалась в захлебывающееся сосанье близняшек.

Постепенно смертельная, оцепеняющая усталость ослабила свою хватку, и Аня смогла шевелить не только руками, но и мозгами. И сразу же ужалила догадка: что-то случилось. Причем не в пользу Литвиновых — иначе Ирка не возникла бы так внезапно на пороге их квартиры, не держалась бы так независимо и вальяжно. Случилось что-то плохое!

Димино осунувшееся лицо было исполнено такой же тревогой. Он тоже чуял неладное и, слава богу, поглядывал на Иркины обнаженные телеса без всякого вожделения.

Наконец Лидочка наелась и выпустила сосок. Глазки ее утомленно закатились, изо рта поползла белая жижица. Тут Аня нашла в себе силы подняться и забрать девочку. Подержала ее торчком, похлопала по спинке, дав срыгнуть, коснулась губами лобика и отнесла в соседнюю комнату, где оборудовали детскую. И сразу почувствовала себя лучше, как только между любимым дитятею и опасной (хоть и безусловно полезной) гостьей воздвиглась преграда в виде стены.

И тут же спохватилась. Ирка! Ирка сидит там, в соседней комнате, с голой грудью напоказ, а рядом Дима…

Сунув Лидочку в кроватку, Аня вылетела из детской — и встретила ледяной, режущий взгляд Ирины. Можно было поклясться, что эта пройдоха отлично понимала все ее опасения. И издевательская улыбочка коснулась ее пухлых губ — улыбочка, значение которой Аня мгновенно прочла: «Да нужен мне твой Тушканчик!»

Означенный Тушканчик сидел, сгорбившись, на раскладушке и внимательно читал какие-то измятые бумаги. Они были исписаны чернилами, кое-где чернила чуть расплылись, и Ане вдруг подумалось, что Ирка достала их из лифчика, прежде чем отдать Диме, и теперь они пахнут ее теплом и по́том, а расплылись от нескольких капель молока, которое переполняло грудь.

К этой груди по-прежнему припадала Соня. Она вроде бы и наелась уже, и срыгнула, и даже как бы задремывала, однако стоило Ирке вынуть темно-розовый сосок из детских губ, как Соня начинала разевать ротишко и вновь делала несколько глотков.

— Наголодалась, доченька? — проворковала Ирина, с любовью поглядывая на сомкнутые Сонины веки: они напоминали два розовых лепестка. — Ах ты моя родненькая…

И эти упоенные, почти торжествующие интонации ее голоса вновь поразили Аню предощущением какой-то угрозы, исходившей от новой, уверенной в себе Ирины. Только тут дошло: если Ирка появилась в их квартире сегодня — значит, она летела тем же рейсом, что и Литвиновы. Другой самолет только через три дня, на поезде до Горького пилить дней десять. Как же они ее не заметили?! А может быть, Ирка не только вампирша, но и ведьма? И добралась с берегов Амура до Волги в ступе и на помеле, как меж ними, ведьмами, и водится?

— Угомонись, Ирина, — с глухой угрозой произнесла Аня. — Насчет доченек и родненьких — угомонись! Вроде бы все уже давно решено и подписано.

— Подписано? — усмехнулась опасная гостья. — Вы имеете в виду наш договор, что ли? Да бросьте! Не вы ли сами убеждали меня, что только такая дура, как я, может принять всерьез этот документ. «Это же самодеятельность чистой воды, которая не налагает на стороны никаких, абсолютно никаких обязательств, кроме чисто моральных», — говорили вы. Припоминаете, когда это было? Вы пришли убеждать меня, что Дмитрий Иванович решил отказаться от исполнения этого договора из-за моей половой распущенности. Ну, ну, что глаза таращите? Якобы я схватила его за ширинку и обнаружила, что хрен колом стоит, а это все было не от желания меня поиметь, а научная провокация чистой воды. Это он мою нравственность якобы проверял. Да не появись вы тогда не вовремя, Анна Васильевна, ваш интеллигентный супруг быстренько проверил бы ее методом глубокого научного тыка! И нечего меня глазками стричь, сами знаете, что правду говорю.

— Аня, о чем это она? — Дима поднял от бумаг страдающие глаза.

«Да она пьяна, паразитка! — осенило вдруг Аню. — Вот откуда ее уверенность в себе! Это совсем не та девочка, которая только позавчера… Боже, неужели это было позавчера? — захлебывалась слезами на вокзале Комсомольска. Не та, которую я била по щекам. Сейчас, того и гляди, сама на меня набросится! С нее станется открыть Диме всю правду насчет наших с ней разговоров… — Мгновенный приступ паники чуть не вышиб слезы из глаз, но тут же возникла куда более страшная догадка: — Если Ирка пьяна, алкоголь мог оказаться в молоке. Вот почему так быстро заснула Лидочка! Она спит пьяным сном!»

И мысль, никогда не покидавшая ее, мысль о пагубной Иркиной наследственности, отягощенной теперь врожденным пристрастием к алкоголю, которое когда-нибудь непременно обнаружится у девочек, придала ей храбрости, пробудила прежнюю силу ненависти к этому очаровательному и смертельно-опасному существу, помогла расправить плечи, гордо вскинуть голову и бросить, глядя на Ирку свысока:

— Пошла вон, потаскуха!

Ох, как перекосило Ирку! Прекрасные черты исказились ненавистью, ангельский голосок Лючии де Ламермур сделался таким же скрипучим, как у соперницы:

— Сначала прочитайте это свидетельство. А потом я уйду… или останусь, это уж вы как сами пожелаете.

Представить, как она пожелает, чтобы Ирка осталась, у Ани не хватило фантазии. Она уничтожающе усмехнулась — и вдруг встретилась глазами с Димой. Муж протягивал ей неряшливые Иркины бумажонки — свидетельство, как их громко окрестила эта нахалка, — и у него были при этом совершенно мертвые глаза.

У Ани невольная дрожь прошла по телу, ну а когда она взглянула на неровные, порою безграмотные строчки, дала себе труд вдуматься в их смысл, ноги у нее подкосились.

Постепенно ураган восторга, круживший удалую Сонину голову (мы по-прежнему имеем в виду молодую женщину, которая столь замечательным образом украла знаменитое полотно «Прощание славянки» и в ком кассирша Люба признала Соню Аверьянову), несколько поутих, и она начала соображать, куда идет, что делать дальше. Времени до встречи около Красных куполов у нее море, ведь рандеву назначено на пять, а теперь только два часа. Конечно, Денис непременно захочет подержать руку на пульсе и постарается ее где-нибудь перехватить еще до пяти, он сейчас небось изнемогает от беспокойства — не спохватился ли кто-то в музее, нет ли за Соней слежки, а то и вульгарной погони.

Она оглянулась. Позади пусто — ни души. Ни человеческой, ни машинной. Нет — какая-то темно-зеленая машина свернула в проулок.

Строго говоря, не слежки боится Денис, а просто не доверяет своей напарнице.

Зря. Никуда она не денется с добычей. Хотя бы потому, что просто некуда с ней деваться. Нет слов, картина великолепна, однако ценна лишь постольку, поскольку на нее есть покупатель. Увы, на того богатенького Буратино, которому сегодня предстоит предъявить сокровище, Соня сама, без помощи Дениса, не выйдет. Можно сколько угодно строить щекочущие замыслы освобождения от напарника и единоличного овладения той баснословной суммой, которая уже завтра окажется вручена им в Париже в присутствии третьего лица, однако все эти замыслы не более чем красивая фантастика.

Нет, лучше оставить в покое авантюрные, опасные замыслы и смириться с судьбой. Пятьсот тысяч баксов — тоже хорошие деньги. Если же лиса Алиса решит не расставаться со своим котом Базилио, а примет его предложение руки и сердца, у них будет лимончик. Не слабое начало для новой жизни! А может, и правда дать Денису согласие? Вроде бы он из тех, кто умеет соблюдать соглашения. Нипочем не соглашался подсунуть заказчику вместо картины ту копию, которая теперь красуется в северо-луцком музее. Безукоризненных, неотличимых одна от другой копий получилось две: одна, как уже было сказано, в музее, другой… другой можно было бы завладеть при желании. Одной подменили бы Серебрякову, глупенький Буратино получил бы другую, лиса Алиса и кот Базилио получили бы свои денежки, и еще у них осталась бы подлинная «Славянка», которой они смогли бы симпатично распорядиться. Интерес к Серебряковой растет…

Нет же, Дениска уперся рогом: непременно хочется ему быть джентльменом, и все тут! Да ради бога. Ежу понятно: дело не в джентльменстве, а в элементарной боязни провала. Ведь Джейсон Полякофф посулил, что в Париже тем самым третьим лицом будет не кто-нибудь, а известный эксперт, который собаку съел на Серебряном веке вообще и на Серебряковой в частности. Проверка времени изготовления холста, проверка состава красок и все прочие тонкости неминуемы. То есть обмануть его шансов не будет никаких, а вот погореть очень крупно — запросто. В случае же одобрительного заключения эксперта мистер Полякофф незамедлительно открывает ноутбук и переводит со своего счета ровно один миллиончик зелененьких.

Дениска уже имел дело с мистером Полякофф и остался исполнен самых лучших воспоминаний о его порядочности. Нисколько не сомневается, что клиент их не кинет. Однако у Сони были на сей счет свои… не то чтобы опасения, или сомнения, или мрачные предчувствия, а так, некие, совсем слабенькие проблески оных. Все надо предусмотреть в жизни. У мистера Полякофф, судя по фамилии, русские корни. А это означает, что от него можно ожидать всякой пакости, как от любого соотечественника. Последнее время люди совершенно пошли вразнос, всяк норовит другого если не кинуть, так подставить, не подставить, так под монастырь подвести, если не под монастырь, так под статью… Даже близкие люди становятся врагами друг другу. Коли уж сестры-близнецы оказались, как бы это поизящнее выразиться, по разные стороны баррикад, то чего ждать от какого-то сиднейского гостя, у которого, конечно, не счесть алмазов в каменных пещерах, но который вполне может не захотеть расставаться ни с одним из них. Даже странно, что недоверчивый Дениска, прошедший, так сказать, все колья и мялья, настолько слепо доверяет мистеру Полякофф. Ведь этому дядьке никто не может помешать нанять каких-нибудь разбойников, которые внезапно нападут на его доверчивых подельников, отнимут с таким трудом добытое из северо-луцкой галереи полотно — и… Правда, истории неведомы случаи, чтобы Буратино пустил по миру лису Алису и кота Базилио, однако зачем создавать прецедент? Почему бы не подстелить соломки? Так, на всякий случай? Почему бы, говоря яснее, Соне себя не обезопасить, положив в сумочку некоторое количество тысяч баксов уже сейчас? Денису об этом знать совершенно не обязательно, тем паче что Дениса рядом нет, он еще, небось, отругивается в музее от возмущенных смотрительниц вкупе с охранником.

Вот и хорошо. Надо поскорее воспользоваться удобным моментом и отяжелить сумочку. Но как она провезет такую кучу деньжищ через таможню?.. Лучше бы сдать их в банк, а в Париже получить по карте…

Чушь. Если Соня Аверьянова сдаст в Северо-Луцкое отделение сбербанка 80 тысяч долларов, начнется настоящее светопреставление. А никто больше, кроме Сони Аверьяновой, сделать этого не сможет. Так уж сложилось… Придется что-то другое придумать.

Ладно, что толку стоять и голову ломать! Сперва надо добраться до денег, остальное придумается потом.

Она огляделась. Машинку, что ли, взять? Как-то не с руки тащиться в автобусе в этом корсете, в котором ни согнуться, ни сесть поудобнее. Нет, машина мелькнула и исчезла. Ладно, можно и пешком пройти, тут два шага.

Пришлось вывернуть из тихого проулочка и двинуться оживленным бульваром. Она шла быстро, даже стремительно, опустив голову, чтобы уберечься от взглядов встречных прохожих. Встретиться сейчас с каким-нибудь добрым, тем паче недобрым знакомым Сони Аверьяновой было бы совершенно не с руки!

Однако, похоже, лимит благосклонности небес на сегодняшний день был этой особой уже исчерпан…

Путь от кладбища до окраинных домов занял у Джейсона каких-то минут сорок. День выдался прекрасный, ветер кипел в вершинах тополей, и все случившееся в кладбищенской сторожке стало казаться каким-то нереальным. Пешком он так долго не хаживал уже много лет и, хотя слегка приустал, чувствовал необычайный прилив бодрости. Даже огорчился, когда впереди показался кирпичный девятиэтажный дом с козырьком на крыше — как бы пионер городских кварталов.

Дом показался ему весьма уродливым, да еще на стене было намалевано аршинными буквами: Караульная, 49. Краска подтекла, и надпись имела весьма неряшливый вид. Да и детский деревянный городок около подъезда выглядел заброшенным. В песочнице в данный момент весело копался крупный черный пес. Рядом, еле удерживая натянувшийся поводок, топталась худощавая женщина с тщательно уложенными волосами, имевшими ненатурально-сиреневый оттенок.

— Анрюшечка, — несмело, даже с некоторым заискиванием позвала женщина, — мальчик мой, пошли домоюшки!

Внезапно она сорвалась с места и пролетела мимо Джейсона со стремительностью консервной банки, привязанной к собачьему хвосту.

Джейсон с изумлением проводил глазами пса, который понесся по двору, весело взлаивая и совершенно не обращая внимания на дополнительный груз в виде повисшей на поводке женщины. Оказалось, что пес со всех ног мчится к высокой девушке в сером платье и просторном черном жакете, которая в это время вошла во двор.

— Соня, как вам не стыдно! — истерически вскричала дама с сиреневыми волосами, повинуясь радостным прыжкам пса и безвольно мотаясь вокруг девушки. — Я сто раз предупреждала Евгения, что вам ни на грош нельзя доверять. Мало того, что вы бросили бедного Анрио на произвол судьбы, вы еще и ключ унесли! Ведь вся его еда — на кухне Евгения! А я чем могу его накормить? Не на мою пенсию ему «Педди гри» покупать!

Анрио беспрестанно лаял, не то пытаясь пристыдить девушку, не то выражая бескорыстный восторг при встрече с ней. А она стояла молча, с ошалелым выражением на красивом лице, увидев которое, Джейсон ощутил, что его сердце начало стучать с перебоями.

Все-таки посещение кладбища не прошло для него бесследно! Полубезумные речи могильного стража оказали разрушительное воздействие на психику. Опять же, слишком много духовных сил отдал он мечте о Соне Богдановой, чтобы ее светлый образ вот так взял — и отвязался от него, повинуясь одному только голосу рассудка. Конечно, ведь по улицам этого города она ходила, здесь, наверное, выросла, может быть, жила в этом самом доме — вот ее призрак и решил явиться безутешному поклоннику именно тут. Правда, странно, что появление призрака спустя два года после смерти Сони ничуть не удивило эту женщину и так обрадовало пса. Впрочем, очень может быть, что Соня, как и полагается порядочному привидению, регулярно посещала места своего земного обиталища, вот соседи и привыкли к ней.

Или ему просто мерещится?!

Джейсон невольно прижал ладонь к груди, где покоился под рубашкою его крестильный крест.

Не было ни тени сомнения: перед ним стоит Соня Богданова. Каждую черточку ее прелестного лица он знал наизусть, ее манеру высоко поднимать крутые брови, так что они прятались под золотистой челкой, ее привычку вдруг ни с того ни с сего распускать — и снова натуго сворачивать узел на затылке… Господи, какая же черная, поистине черная тоска терзала его оттого, что эта чудная красота оказалась навеки погребена под могильной плитою, как он ненавидел этого неведомого Аверьянова за одно лишь то, что этот человек сообщил о Сониной смерти!

Сообщил о Сониной смерти…

И внезапно, словно святой православный крест, которого он касался, осенил его спасительным прозрением, Джейсон понял все.

Не напрасно Келли Рассел рассказывала ему о «русских невестах», которые, пользуясь своей красотой, здорово наживаются на легковерных иностранцах. Соня как раз и была одной из них. Она пришла в восторг, влюбив в себя богатого «австралийца с русскими корнями», и принялась методично тянуть из него деньги. Когда дело дошло до личной встречи, Соня придумала трюк с больницей. Однако поклонник оказался слишком темпераментным и нетерпеливым. Чтобы избежать скандала, очаровательная swindler — аферистка, мошенница, вот как это будет по-русски! — отправила сообщение о смерти Сони Богдановой, подписав первой пришедшей на ум фамилией.

Джейсон ошеломленно покачал головой. Казалось, на его глазах вершится бессмысленное разрушение прекрасного произведения искусства.

Искусства?

Это слово напомнило ему, зачем он оказался в Северо-Луцке. Ну да, «Прощание славянки», картина, на которой изображена вылитая Соня Богданова. Через… Джейсон покосился на часы — через три часа ему предстоит встреча еще с одним русским мошенником, который обчистил местный художественный музей, чтобы удовлетворить прихоть иностранца, у которого денег — куры не клюют…

Странно — в минуты больших потрясений в памяти Джейсона непроизвольно оживали такие идиомы языка его предков, о которых он вроде бы и понятия иметь не должен. Нет, серьезно, ну отродясь не знавал он злорадного выражения: «Накося, выкуси!», а тем паче эдакого: «Хрена с два!»

Если перейти на обычный русский разговорный, все это могло значить только одно: Джейсон Полякофф накрепко озлился на свою историческую родину, и если уж не имел возможности отомстить прекрасной мошеннице, желал сквитаться хотя бы с ее воплощением.

Еще не хватало! Отдавать миллион за изображение какой-то там swindler’ши! Все, сделку можно считать расторгнутой. И совершенно незачем таскаться по этому заштатному городишку еще три часа. Немедленно на вокзал, немедленно в Москву, в Шереметьево, сдать обратный билет в Париж и прямиком лететь в Сидней!

А вон и машина, на которой он доедет до вокзала: темно-зеленая «Тойота». Джейсон уже сделал шаг в направлении к ней, как вдруг раздался громкий женский визг. И Джейсон обнаружил, что Анрио, без устали прыгавший вокруг Сони с одурело-счастливым видом, вырвал-таки поводок из рук женщины с сиреневыми волосами.

Обретя свободу, пес подпрыгнул особенно высоко, лизнул Соню в нос — и понесся куда-то прочь, потеряв голову от восторга и волоча поводок за собой. Следом, простирая руки и призывая «Анрюшечку пойти домоюшки», с необыкновенной скоростью бежала его несчастная сиреневолосая водительница. Скоро они затерялись меж бессмысленного нагромождения зданий.

Соня какое-то время смотрела им вслед, потом, пожав плечами, скользнула невидящим взглядом по Джейсону и вошла в подъезд дома номер 49.

Она его даже не заметила! Как говорят русские, Соня его в упор не видела!

Джейсон был так оскорблен, что все разумные мысли вмиг вылетели у него из головы. Черта лысого он вот так утрется и гордо уйдет, оставив мошенницу пребывать в блаженной уверенности, будто ее афера осталась неразгаданной тупым австралийцем. Надо бросить ей правду в лицо. Да еще пригрозить судебным разбирательством. Разве подлый обман Джейсона — не попрание его человеческих прав?

Джейсон шагнул вслед за Соней, намереваясь догнать ее, как вдруг увидел, что дверцы зеленой «тойоты» распахнулись и оттуда вылетели два молодых человека. Один был тощ, губаст и рыжеволос, другого, такое впечатление, долго валяли в серой пыли. Оба наперегонки бросились к тому подъезду, в котором скрылась Соня. Мимо Джейсона они промчались, не обратив на него ни малейшего внимания, и тот невольно уловил обрывки их разговора:

— Настоящая Сонька! Настоящая!

— Смотри, чтоб опять не было осечки. Убью, если что…

— Да бро-ось! Какая может быть осечка? Я ж с ней, сучкой, в пятом классе учился! — Произнеся это, Рыжий вдруг запнулся уже на пороге подъезда: — А как ты думаешь, та, другая, в красном платье, все еще лежит в Женькиной квартире?

— А куда ж ей деваться? Или решила пойти переодеться? Мертвые, знаешь ли, ходить не обучены.

— Ох, и запашок там небось!

— А ты нос зажми. И ходу, ходу!

Рыжий и Серый бросились в подъезд.

Джейсон замер. Похоже, он вот-вот станет невольным свидетелем преступления. И жертвой его падет не кто иная, как разбившая ему сердце Соня Богданова. Как говорил дедушка Полякофф, по делам вору и мука!

И тут благородное сердце Джейсона дрогнуло. Все-таки два года его жизни были освещены любовью к этой женщине. Она принесла ему огромное горе, но приносила и огромную радость. Пожалуй, жестоко, даже подло будет вот так уйти — и бросить ее на растерзание этим двум молодчикам, руки которых наверняка по локоть в крови невинных жертв. Они упомянули какую-то «ту, другую, в красном платье», труп которой, вероятно, уже начал разлагаться…

Необходимо предотвратить новое преступление! Он остановит злодеев, а спасенной Соне горько бросит в лицо: «Да знаешь ли ты, кому обязана жизнью?»

Джейсон сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил миниатюрный электрошокер. Шокер выбрасывал из себя парализующие нити в пять тысяч вольт, способные в радиусе нескольких метров уложить какого угодно громилу как минимум на четверть часа.

Решительно тряхнув головой, Джейсон ворвался в подъезд.

— Какого беса они все здесь находят? — жизнерадостно шепнул Денис Немкин своей спутнице, с видом глубокого превосходства глядя на толпу иностранцев, снующих меж двух знаменитых северо-луцких храмов, по команде экскурсоводов то дружно задирая головы, то поворачивая их направо и налево, то столь же дружно потупляя взор. Все вместе здорово напоминало зарядку для измученных остеохондрозом заграничных шей.

— Не беса, а Бога, — огрызнулась стоявшая рядом с ним молодая женщина, и Денис покосился на нее с некоторым недоумением.

Его боевая подруга явно не в себе. Нынче утром, когда шли на дело, была решительна, невозмутима и спокойна как лед, а сейчас ее ощутимо трясет, взор мечется, она непрестанно и нервически потирает пальцы, словно какая-нибудь леди Макбет, выходящая из спальни очередной жертвы после очередного кровопускания.

— Девуля, — ласково сказал Денис, — малютка, ну что ты?

Он всегда называл свою приятельницу, бывшую одного с ним роста, а на каблуках — гораздо выше, всякими уменьшительно-ласкательными именами: девуля, лапуля, крошка, малютка, малышка и так далее. Это помогало Денису чувствовать себя сантиметров на десять выше, как и положено настоящему мужчине. Другое дело, что она терпеть не могла всех этих наименований, особенно корежилась при слове «девуля». Именно поэтому Денис Немкин чаще всего называл ее именно так.

— Успокойся, Девуля! Ведь все сошло отлично, да? На тебя никто и внимания не обратил, весь удар трясущегося старушечьего возмущения принял твой героический Дениска и отбыл из музея — не то со щитом, не то под щитом, никогда не мог упомнить, как следует говорить.

Она вдруг хихикнула так громко и нервно, что какой-то поджарый иностранец покосился на нее испуганно.

— Спокойно! — приказал Денис шепотом, шныряя вокруг злыми глазами. — Совсем ни к чему привлекать всеобщее внимание. Что, возникли какие-то проблемы, о которых я не знаю?

Он вприщур взглянул на девушку. Красота несусветная, однако штучка еще та. Ох, хватил с ней Денис Немкин хлопот… Он был человек целеустремленный, как и положено младшему научному сотруднику, каковым когда-то являлся, умел сосредоточиться на одной идее и глубоко бурить ее, пока из скважины не забьет наконец финансовый поток. У Девули же вечно возникали какие-то побочные прожекты, сулящие немедленно пополнение кошелька. Все они кончались пшиком, а последний гешефт едва не обернулся полным провалом всего их грандиозного замысла. До сих пор у Дениса мурашки бегали по спине, стоило вспомнить, какие неприятности накликала на них Девуля в Нижнем. Натурально земля стала гореть под ногами, еще день-другой — и против них сомкнутым строем выступили бы и мадам Цимбал со своими вышибалами, и оскорбленные Порываев, Самойлов и прочие могущественные люди города, ну и «Ведомости», конечно, не замедлили бы свалить всю ответственность на их с Девулей головы. Пришлось срочно искать козла отпущения. Точнее, козу.

Нет слов: Немкин прекрасно понимал законное желание всякой человеческой особи заиметь свою, личную керосинную лавку. И все-таки эта мелочность, это стремление урвать жалкие копейки накануне полумиллионной выдачи поразило его. А еще говорят о широте славянской натуры! С другой стороны, Девуля кое-что рассказала ему о своей жизни, которая оставила столь могучий отпечаток на ее характере. Мамаша у нее была крутейшим жмотом, вечно что-то откладывала на «черный день», даже не замечая, что каждый день становится черным из-за скудости и убогости существования. Отсюда, между прочим, вечное стремление Девули разжиться любой самомалейшей денежкой. Да и все прочее — отсюда же… Дочку мама держала в таких ежовых рукавицах, что Денису порою становилось искренне жаль свою подругу. Либидо у бедняжки было искоренено как таковое, выжжено каленым железом, иметь с нею дело в постели оказалось сущим мучением, Денис попытался — и бросил. Да, за все время их знакомства они укладывались в койку всего единожды: когда Девуля возмечтала расстаться с девственностью, — но кончилось сие плачевно, противно даже и вспоминать. И с тех пор она держала его на расстоянии. Денис до сих пор не мог забыть той обиды, которую испытал, поняв, что для этой красивой, ледяной женщины он был только вульгарным инструментом, средством к достижению цели! Несколько успокаивало, что совершенно так она относилась и к другим мужчинам.

Однако что же произошло с его выдержанной, хладнокровной подругой?

— Да не мозоль ты меня глазами, — вдруг выговорила Девуля краешком дрожащих губ. — Со мной все в порядке, просто холст жутко натирает грудь. Надо было хоть лифчик надеть, но я не ожидала, что он окажется такой грубый.

— Потерпи еще немного, — пробормотал Денис. — Все-таки холсту почти сто годков, понятно, что он несколько одеревенел. Вот чего я боюсь, что где-то краска облупится. Скорей бы появился этот господин!

Денис обеспокоенно огляделся. Да, клиент почему-то задерживается… А ведь солнце уже встало в нужную точку на небе, и по деревянным лепесткам куполов поползла красноватая тень. Согласно летописям, это явление стало наблюдаться после восшествия на русский престол Годунова. Народные легенды уверяли, что небеса таким образом предостерегали Русь: новый-де царь принесет стране неисчислимые беды и затопит ее в крови, поскольку пролил кровь невинного младенца — царевича Димитрия. Правда, каким боком касался Северо-Луцк Углича, не знал никто. Не было даже доказательств, что Годунов вообще бывал в этих местах! И тем не менее легенда дожила до наших дней, а купола старинных деревянных церквей продолжали в определенное время «заливаться кровью».

Никто не знал, как и почему это происходит, над загадкой красных куполов бились научные умы, и все попусту. Впрочем, Немкину было на это глубоко плевать. Единственное, что он знал доподлинно: Красные купола — наилучшее место в провинциальном Северо-Луцке, где можно затеряться в толпе и провести конспиративную встречу с иностранцем.

Вокруг уже вовсю творилось туристическое камлание: воздеты были мобильники, щелкали фотоаппараты, мигали красные глазки видеокамер, слышались потрясенные охи-вздохи и восторженные восклицания на разных языках. Денис приклеил на лицо восторженную улыбку и шнырял глазами по сторонам.

Бли-ин… Да где же этот Полякофф?!

— Погоди-ка. — Ледяные пальцы Девули впились в локоть Дениса. — На тебя поглядывает какой-то старикашка. Вон слева, пузатенький такой.

— Пес с ним! — Денис даже не дал себе труда оглянуться. — Это всяко не он. Мистер Полякофф еще далеко не старикашка, тем паче не пузатенький.

Подождали еще. Солнце переместилось, купола поблекли, а потом и вовсе сделались прежними, деревянно-серыми. Туристы, оживленно чирикая, побрели к своим автобусам, и скоро на площади стало совсем пусто.

— Какой-то облом, — прошептала Девуля.

Денис угрюмо кивнул.

— В принципе еще не вечер, — мужественно сказала боевая подруга. — Мало ли что его могло задержать. Нам же никто не мешает самим поехать в Москву, и даже билеты в Париж у нас уже есть. Оттуда можно связаться с твоим Джейсоном и выяснить, в чем проблемы.

— Ну а в Париже что? — откликнулся Денис, нервно комкая руки в карманах. — Там куда? Я знаю только адрес посредника: Рю де Прованс, 9. Зовут его Мишель, а вот фамилия?! И поди сунься к нему без рекомендаций, он нас и на порог не пустит!

— Как это без рекомендаций? — изумилась Девуля. — Да вот же рекомендация! — Она слегка постучала по животу, и Денис услышал глухой отзвук. — Да лишь только он это увидит…

— Не все так просто, — покачал головой Немкин. — Одно дело, если бы ты была потомком какого-нибудь знаменитого художника и привезла для продажи законно унаследованное полотно своего предка. И совсем другое, когда речь идет о явном криминале. Тут нужен не просто любитель, но любитель черный.

— Негр, — с невинным видом пробормотала Девуля, и Денис не удержался — прыснул:

— Вот именно.

С этим словом были связаны настолько забавные воспоминания, что настроение у Немкина слегка улучшилось. Конечно, в самом крайнем случае можно будет поступить именно так, как советует Девуля. Но только в самом крайнем, когда станет понятно: на мистера Полякофф больше рассчитывать нельзя. Это обернется массой непредвиденных хлопот и, самое поганое, финансовыми потерями. Одно дело — ошалелый любитель Серебряковой, и совсем другое — разборчивый посредник, который будет думать прежде всего о своей выгоде. Однако где же, где же этот хренов Джейсон, который истерзал Дениса своими понуканиями: скорей да скорей! И вот вам, здрасте, дошло до дела — а его нет. И Девуля все сильнее подергивается и поглядывает все более подозрительно…

— У тебя небось есть телефон этого Джейсона? — раздраженно буркнула Девуля, конвульсивно передергиваясь. — Позвони ему, вот и все проблемы.

— На австралийский номер?! — ужаснулся Денис. — Да у меня денег на счету телефона только на набор номера!

— Ладно, — кивнула боевая подруга. — С городского наберем. Домой пойдем. Ко мне домой.

На первом листочке в правом верхнем углу было начертано: «В отделение полиции Ленинского района г. Комсомольска-на-Амуре, от гражданки Ковальчук М. Ф., проживающей по адресу: проспект Первостроителей, 178, кв. 56». Далее следовало слово «Заявление». А потом…

«Уважаемые товарищи! Хочу заявить о свершении тяжкого преступления, соучастницей которого я невольно явилась, хотя к сему были смягчающие обстоятельства. 30 сентября сего года в роддом № 1, где я работаю акушеркой, поступила женщина, которая в приемном покое родила сперва одну девочку, потом другую. Женщина эта высокого роста (172 см), глаза у ней ярко-голубые, волосы светлые, вьющиеся, нос прямой, брови темные, изогнутые, ресницы длинные. По документам имя этой женщины было Литвинова Анна Васильевна. Впопыхах никто не заметил, что женщина на фотографии совсем другая. У нее волосы короткие, темно-русые, брови прямые, глаза серые, рот маленький и узкий. Сама она роста также маленького (160 см), худенькая и сутулится».

«Разве я сутулюсь?!» — возмущенно подумала Аня и невольно расправила плечи.

«Подлинная Литвинова А. В. в приемном покое также присутствовала, а еще там был человек, записанный впоследствии как отец родившихся детей: Литвинов Дмитрий Иванович. Я этого человека узнала с первого взгляда, потому что он работает в Хабаровске в НИИ ихтиологии, а по совместительству преподает на химико-биологическом факультете Хабаровского пединститута, где учится моя родная дочь Ковальчук Неля, и когда я к Неле приезжала в прошлом году, она мне Литвинова Д. И. показывала и говорила, что из всех преподавателей он самый вредный, и если уж возненавидит какого-нибудь студента, то ставит ему исключительно «неуды» и зачеты не принимает, а одного мальчика из-за Литвинова Д. И. даже отчислили за неуспеваемость».

— Что за чепуха? — Аня подняла глаза от письма. — Какой еще мальчик? Кого отчислили?

Дима угрюмо пожал плечами и махнул рукой: читай, мол, дальше.

«Конечно, узнав Литвинова, я сразу должна была почуять неладное, но день выдался уж больно тяжелый, мне пришлось на вторые сутки заступить, потому что сменщица заболела, а у женщины этой прямо в коридоре родились близнецы, так что у всех у нас хлопот было по горло.

Через несколько дней я нечаянно увидела, что в коридоре стоит та самая женщина со светлыми волосами и плачет. Я спросила у нее, почему она плачет, и она рассказала, что на самом деле ее зовут Ирина Сергеевна Богданова, и плачет она оттого, что муж и жена Литвиновы отняли у нее родных детей. Сами Литвиновы от природы бездетные. Они воспользовались беспомощным состоянием Иры, которую бросил мужчина, который обещал на ней жениться, а потом оказалось, что он уже женатый. Литвиновы сказали, что купят у нее ребенка за сумму в десять тысяч рублей…»

— Секундочку! — вскричала Аня. — Я же заплатила тебе тысячу долларов! А это тридцать тысяч!

— Да вы читайте, Анна Васильевна, — скучающим голосом посоветовала Ирка. — Не отвлекайтесь.

Аня захотела скомкать «свидетельство» и швырнуть в Иркину рожу, но вместо этого она почему-то послушалась и продолжала читать.

«Литвиновы сказали, что купят у нее ребенка за сумму в десять тысяч рублей, чтобы выдать его за своего. Ира боялась, что отец ее убьет, если узнает о ребенке, и согласилась. А теперь, когда родились две девочки, материнские чувства в ней пробудились и она с детьми расставаться не хотела, только боялась сказать об этом Литвиновым. И попросила меня помочь и сходить к ним для переговоров.

Я пошла и не знаю, как убежала от них живая…»

Дойдя до этих слов, Аня запнулась. Не веря глазам, перечитала: «…попросила меня помочь и сходить к ним для переговоров. Я пошла и не знаю, как убежала от них живая…»

Хотела воскликнуть возмущенно: «Кто это к нам приходил? Для каких переговоров? Кто ушел чуть живой?!» — но почему-то промолчала и покорно прочла дальше: «…не знаю, как убежала от них живая, потому что Литвиновы мне слова не дали сказать, а с порога на меня набросились, стали кричать, что я пришла у них деньги вымогать и они меня по судам затаскают. Сам Литвинов Д. И. пригрозил, что если я кому-нибудь о признании Иры проболтаюсь, то мою дочку с института отчислят завтра же.

Так Литвиновы меня запугали, и я ушла от них молча, никому ничего не сказав. А потом, когда девочек из роддома забирали, в справке было написано, что их якобы родила Анна Васильевна Литвинова, хотя родила их Богданова Ирина Сергеевна. И хотя поделать я ничего не могла, все-таки совесть у меня пробудилась и стала мучить, так что я написала свое признание и прошу теперь полицию принять меры, чтобы наказать торговцев детьми Литвиновых. Ковальчук М. Ф.».

Это было просто из рук вон!..

— Торговцев детьми! — фыркнула Аня, вертя замусоленный листочек. — Но торговля — не только факт покупки, но и факт продажи. То есть нужны как минимум две стороны. То есть торговлей занимались не только мы с Дмитрием Ивановичем, а также и ты, невинная жертва злодеев Литвиновых. Кстати, я, кажется, поняла, почему эта бесстыжая Ковальчук пишет про десять тысяч рублей. За эту фальшивку ты ей хорошо заплатила, верно? И узнай Ковальчук настоящую цифру, она бы непременно содрала с тебя побольше. Я не ошиблась?

Ирина поджала губы.

— Конечно, не ошиблась! — хохотнула Аня. — Но, Ирина, ты зря потратилась, потому что… Вот!

Аня ловко рванула листочек надвое, а потом, с особенным наслаждением, раздергала его на мелкие клочки.

— Вот! Вот! Видишь? Вот они, твои денежки!

Клочки она швырнула Ирке в лицо, но почему-то промахнулась, и они желто-лиловыми хлопьями усеяли стол, даже на личико спящей Сонечки попали. Ирина осторожно сняла клочок с дочкиной щеки и обратила на Аню спокойный взгляд:

— Вы, конечно, понимаете, что Марина Федоровна написала свое заявление в двух экземплярах.

— Какая еще Марина Федоровна? — не поняла Аня.

— Ну эта, — Ирка выпятила подбородок и указала на клочья бумаги, — Ковальчук М. Ф., проживающая… и так далее. Я была уверена, что вы обязательно порвете один экземпляр, Анна Васильевна!

В Иркиных голубых глазах мелькнуло торжество, и Аня вдруг ощутила себя необычайно униженной оттого, что ее поведение, оказывается, можно так легко просчитать. И кому? Этой потаскушке с убогим умишком!

О нет… Не столь уж убогим. Ирку они с Димой недооценили, и если Диме-идеалисту это можно простить, то Ане следовало быть умнее. Следовало гораздо раньше понять то, что она поняла только теперь!

— Так вот оно что, — протянула Аня ошеломленно. — Вот оно что! Восемнадцатого октября — в это время Дмитрий Иванович утрясал наши дела в Хабаровске, а мы с тобой еще жили вместе в Комсомольске, ухаживая за девочками. Значит, ты уходила вовсе не в магазин или прогуляться. Ты встречалась со своей сообщницей, вы вместе сочиняли эту пакость, эту клевету, эту… — Она не нашла слова и только зло мотнула головой. — Однако эта Ковальчук весьма доверчивая особа. Ты могла ее обмануть так же, как обманула нас, как соврала насчет суммы. Тебе ведь ничто не могло помешать взять у нее заявления — в двух экземплярах, ничего не скажешь, ты весьма предусмотрительная тварь! — потом украсть детей — и не вернуться.

И вдруг Аню осенило:

— Ирка! Так ведь когда ты сбежала вместе с близняшками, ты вовсе не собиралась сбегать! Ты нарочно сказала соседке, что идешь на вокзал, чтобы мы тебя поскорее нашли! Ты сделала это, чтобы выманить деньги и поскорее расплатиться со своей сообщницей! Она тебе не отдавала «свидетельство», так ведь? И ты устроила весь этот цирк…

Ого, каким синим пламенем вдруг полыхнули сапфировые (а может, берилловые?) Иркины глаза! Аня даже отпрянула.

— Ци-ырк?! — выкрикнула Ирина низким, злобным голосом. — Да почем вам знать, где цирк, а где правда?! Вам-то почем знать?!

— Почем, говоришь? — усмехнулась Аня, чувствуя себя почти счастливой оттого, что пробила наконец брешь в каменной стене Иркиного самообладания. — Ты ведь всех меряешь по деньгам. Ты нам подлянку подстроила и от нас того же ждала. Вот и вынудила нас срочно с тобой расплатиться. Потом сразу побежала к Ковальчук, отдала ей деньги, взяла «свидетельство» и мухой к нам, а нас и след простыл. Тогда ты кинулась в аэропорт… уж не знаю, как мы тебя не заметили, тварь такую!

— Да, не заметили! — выкрикнула Ирка. — Даже если б вы со мной нос к носу столкнулись, вы б меня не заметили. Потому что не ожидали, что я там окажусь. Потому что вы думали, я какое-то жвачное животное, корова такая, которая вам деток родит, а сама пойдет на луг травку щипать. Ведь так?

— Конечно, — не дрогнув ответила Аня. — А разве это не правда? Ну чего ты сейчас добиваешься, заявившись сюда и выбросив на ветер кучу денег? Сколько отдала этой Ковальчук, да на билет до Горького, да еще обратно лететь…

— Обратно? — вскинула брови Ирина. — С чего вы взяли, что я полечу обратно? Нет, я решила на Дальний Восток не возвращаться. У меня в городе Северо-Луцке, Московской области, бабушка двоюродная живет, я к ней давно хотела переехать, да она такая зловредная старуха, не хотела меня принимать, говорила, ты мне на шею сядешь и ноги свесишь, а теперь, когда я приеду к ней с деньгами, так она для меня все сделает, и с ребенком будет нянчиться…

— С каким ребенком? — воскликнула изумленная Аня. — Ты что, опять беременная? Когда успела? От кого?!

Ирина мгновение люто смотрела на нее в упор, и вдруг ее гневно сдвинутые брови разошлись, а по ярким губам проползла ленивая усмешка:

— От кого, спрашиваете? А вы пораскиньте мозгами, Анна Васильевна!

И ее прекрасные глаза, подернувшись нежной поволокой, медленно обратились на Диму.

— Музей грабить?! Ну уж… — недоверчиво протянул Леший, оборачиваясь на Струмилина, как бы за поддержкой. А тот смотрел на Соню и думал, что непросто пришлось бы ему, встреться он с этой женщиной, когда друг его Костя Аверьянов был еще жив.

«Опоили меня, что ли? — подумал почти испуганно. — Ладно, в абрикосовом компоте — амигдалин, а в чай что подсыпано? Девясил, жар-цвет или как они там называются, приворотные зелья?»

По счастью, у Лешего голова не шла кругом.

— Ну, как бы там ни было, Лиде в этом деле явно не повезло, — сказал он с теми интонациями, с какими произносят речи на траурных митингах. — Даже если все было так, как ты говоришь, она попалась каким-то негодяям и была убита, не осуществив своего замысла.

— Но ведь она была не одна, — возразила Соня. — Существует еще какой-то Дениска, заказавший копию «Прощания славянки». И был еще какой-то человек, который показался на пороге квартиры, прежде чем я потеряла сознание. И еще один, который пристроил меня в поезд, предварительно накачав какой-то гадостью. Это мне очень напоминает… — Соня резко махнула рукой, как бы отгоняя неприятную мысль: — Ладно, проехали. И еще какой-то тип звонил мне вчера утром, просил часика в три оказаться на кладбище. Клялся, что у него есть какая-то информация насчет смерти Константина. Якобы это окончательно снимает с меня всякие подозрения.

— Во! — в очередной раз изумился Леший. — Тебя что, подозревали в убийстве мужа?!

— Не то чтобы в убийстве, — передернула плечами Соня, — но в пособничестве — определенно. Хотя алиби имелось — не подкопаешься… — Лицо ее потемнело, и она вновь махнула рукой. — Помнишь, Андрей, я еще спрашивала, не ты ли мне звонил? Я ведь хотела освободиться для встречи с этим человеком, потому и отправила Лиду к Евгению. Не могла же я разорваться, верно? И на кладбище нужно, и у Женьки ключ забрать. И решила послать вместо себя Лиду.

— А кто этот Женька таков? — невинно осведомился Леший, косясь на помрачневшего Струмилина. Конечно, тот скорее откусил бы себе язык, чем спросил, и сейчас не понимал, благодарен художнику за любопытство или нет.

— Женька — муж моей подруги, — спокойно сказала Соня. — Я ему очень многим обязана, и ей тоже. Они, правда, живут врозь, то сходятся, то расходятся, а я их безуспешно пытаюсь примирить. Штука в том, что они страшно взрывные оба, вдобавок у Наденьки аллергия на собачью шерсть, а Евгений без своего Анри Четвертого натурально жить не может. Он один, говорит, меня понимает и все мне готов простить! Но у Женьки весьма своеобразная манера общения с женщинами: непременно нужно целоваться, обниматься и делать всякие фривольные намеки, хотя только дурочка может принять это всерьез. Женька — ревизор из управления железной дороги, а его жена — проводница, и он все время устраивает себе ревизии именно на ее маршруте. Почему-то мирно они сосуществуют только в дороге, а стоит ступить на перрон — начинают дико ссориться.

— Анри Четвертый — это?.. — начал Леший.

Соня кивнула:

— Ротвейлер Женькин обожаемый. Именно он вчера спугнул Лидиных убийц, а потом удрал куда-то, и где теперь гоняет — никто не ведает. Ох, устроит мне Евгений за него выволочку! И… О господи! — Соня вскочила. — Лида ведь лежит мертвая в его квартире! Мне придется немедленно ехать в Северо-Луцк!

Глянула на ходики на стене:

— Отлично! Последний поезд без десяти двенадцать — я еще вполне могу успеть. Часов в шесть утра буду в Северо-Луцке. А там сразу в полицию. Только надо спешить.

Она вскочила — и поскользнулась на мокром полу.

— О господи, эта дурацкая лужа! А чем подтереть, не знаю. Я с самого утра хотела подмести, меня как-то успокаивает уборка, но ни веника не нашла, ни щетки, ни тряпки. Выбросила Лида все, что ли?

— У нее тут была одна хитрая кладовочка, — поднялся Леший. — Там и обувные, и одежные, и всякие другие щетки. Это в коридоре, причем так хитро сделано, что не знаешь — и не заметишь дверцу.

Он выскользнул из кухни, а затем послышался дикий вопль и грохот падающего тела.

Соня и Струмилин, переглянувшись, вылетели в коридор и увидели Лешего, который был распростерт на полу под тяжестью… под тяжестью огромного голого негра.

Какое-то мгновение все четверо оставались неподвижны. Потом очнувшийся Леший завозился на полу.

— А ну, слезь с меня, дурак! — вскричал он, брезгливо сбросив с себя мосластого чернокожего, — и растерянно повел глазами к зрителям: — Ребята, ребята, а негр-то… негр-то резиновый!

Лампа в коридоре была тускловата, и со стороны распростертое на полу тело было практически неотличимо от живого. И только когда Струмилин легонько поддел его носком кроссовки, убедился, что Леший прав. Негр с легкостью балерины перекатился на бок, свалив красные Сонины босоножки мощно выпяченным органом. А на мускулистом латексном бедре виднелся кривой, выпуклый, какой-то неряшливый шрам.

И перед глазами Струмилина отчетливо всплыла отвратительная фотография, на которой женщина с золотыми волосами лежит меж черных колен и…

Мать честная! Выходит, на фотографии и Соня была не Соня, и негр был не негр!

— Вот теперь я тебе верю, Леший, — ошеломленно шепнула Соня. — Верю, что Лидка ненавидела мужчин. Даже не могла заставить себя с настоящим, живым… ни за что не могла!

Она наклонилась и небрежно колупнула ногтем шрам. И порывисто выпрямилась, испуганно ойкнув, потому что «шрам» вдруг отстал от бока. Это был никакой не шрам, а искусно наклеенная на латекс заплатка, которая сейчас отклеилась, и из-под нее с шипением начал выходить воздух.

Ввалился рельефный живот и опустились плечи, согнулась могучая шея и поникла голова с наклеенным на нее кусочком каракуля — буйной африканской шевелюрой. Дольше всех держалось вызывающее орудие, но вот обвисла и оно. Какая-то минута — и на месте поразительно правдоподобной латексной куклы валялась бесформенная черно-лиловая тряпка.

И вдруг Соня тоненько взвизгнула, прижала ладони к щекам — и согнулась так резко, что Струмилин испугался, что она потеряла сознание и сейчас рухнет на пол. Но Соня и не собиралась падать — она хохотала, всплескивая руками, сгибаясь и разгибаясь, выталкивая из себя вместе со смехом несвязные слова:

— Не было там… не было никаких мужиков! Только эти… А они, дуры… Понимаете, в «Ла ви он роз» везли на тележке гору таких голых уродов, и один какой-то вдруг сдулся… и так вот что там было!

В то же мгновение перед глазами Струмилина возникло зрелище великолепно одетых леди и джентльменов, едущих на одной общей тележке, подобно пациентам клиники Стравинского, — и он даже схватился за голову, наконец-то постигнув изощренное ехидство Лиды, которая заставила сбесившихся с жиру «элитных» бабенок обнажаться и всячески извиваться перед толпой мужиков, умело изваянных из латекса. Проще сказать, перед резиновыми пупсиками!

Право слово, Миша Порываев мог быть совершенно спокоен за честь своей Оксаны. Другое дело, что следовало всерьез встревожиться за ее психику…

— Леший, — воскликнула вдруг Соня, — этот Дениска, знакомый Лиды, — как он выглядит? Фамилия его как, не знаешь?

— Помнишь, проводник описывал парня, который тебя пристроил в поезд? — подсказал Леший.

— Смутно припоминаю, а что? — насторожилась Соня, и Струмилина поразило, каким затравленным стал ее взгляд.

— Так вот это — копия Дениска Немкин. И если я все правильно понимаю, он сейчас в Северо-Луцке. А у меня к нему хор-роший счетец. Так что если ты едешь туда, Сонечка, я еду с тобой. Только одна просьба — забежим по пути в мою мастерскую на Рождественке, а? Буквально шесть секунд! Я хоть перекушу малость, и вообще, есть у меня там одно неотложное дельце. Ну, давай, одевайся, я подожду.

— Погоди, не суетись, — буркнул Струмилин, испытывая сильнейшее огорчение оттого, что нельзя сдуть Лешего, как того негра, и заставить его замолчать. А также убраться с дороги. — Соня, ты что, этого Дениса откуда-то знаешь? Видела его раньше?

Она взглянула умоляюще, словно бы со страхом, и вдруг глаза стали злые, дерзкие, словно бы Соня на все махнула рукой — и на него, Андрея Струмилина, в том числе:

— Да! Видела! Помните, я упоминала про свое алиби? Ну так вот, в день Костиной смерти меня не было дома потому, что я проводила время в постели с этим Денисом. На следствии он благородно сообщил, что я никак не могла отравить мужа, потому что он, Денис Какойтович Немкин, подвозил меня на попутке, потом дошло до выпивки и всего прочего. И кохались мы с ним якобы чуть не сутки на даче у его дружка. Вот такое у меня было железное алиби…

— Вранье! — пылко возмутился Леший. — Этот Денис врун, пробы негде ставить! Он все наврал, будто у вас с ним… или было что-то?!

— Не помню, — еще выше вздернув подбородок, процедила Соня. — Помню, как я остановила попутку и села, а потом… просыпаюсь в измятой постели, все мои вещи на полу валяются. Я оделась, кое-как сообразила, что на Липовой нахожусь — это станция пригородная, там дачный поселок, — села на электричку и приехала домой. А дома… мертвый Костя, полиция… И я никак не могла понять, куда девались сутки из моей жизни, пока не появился господин Немкин и не засвидетельствовал, что я провела с ним ночь на станции Липовой.

— И ты так ничего не помнишь? — жалостно спросил Леший. — Надо же, какие аналогичные провалы в памяти у вас с Лидочкой были! Правда что близнецы!

— Думаю, у Лидочки твоей никаких провалов в памяти не было, — холодно сказал Струмилин. — Она своим друзьям голову морочила, почву готовила. Отправка Сони в Нижний Новгород — ничего не помнящей, почти без сознания — была, конечно, Лидой и Денисом продумана заранее. И ты, Леший, как по заказу, сразу назвал Соню Лидой, сбил ее с толку окончательно. Почти уверен, что это Денис заманивал Соню на кладбище. Там бы ее стукнули по голове, одурманили в тишине и безлюдье, погрузили в машину и доставили прямиком в поезд. Но мы пришли помянуть Костю — и спугнули Дениса. Помнишь, Соня, там кто-то бродил по могилкам? Факт, это Немкин рыскал, клацая зубами. Потом ушел несолоно хлебавши, со злости небось закидал камнями тети-Раин «Рено»… Это к делу не относится, — махнул он на своих слушателей, у которых вдруг сделались обеспокоенные лица. — Тяжко мне такое про старого друга говорить, но боюсь, Костя был в деле с этой парочкой подлецов и разбойников. А когда стал им не нужен, они его убрали. Но ты — ты, Соня, еще была им нужна, поэтому они и состряпали алиби тебе. Мерзкое, гнусное, оскорбительное — как раз в духе этой мужененавистницы, твоей сестры. И фотографии подкинули Валерке, чтобы тебя еще больше унизить.

— И зачем же я была им еще нужна, как ты думаешь? — спросила Соня, глядя на Струмилина по-девчоночьи растерянными глазами.

— Во-первых, я думаю, у Лиды не вышло сорвать с Лады Мансуровны тех денег, которые хотелось. Та, помню, ляпнула что-то вроде: «Лидке не удалось меня до капли выдоить, ударилась во все тяжкие…» Да, Лида решила отомстить, продав фотографии именитых стриптизерок в бульварную газету, но никому не открыв, что никаких мужиков в «Ла ви он роз» не было. Мансуровна сразу поняла, что я не в курсе дела, лишь только я о мужиках заговорил: дескать, проходной двор… Словом, твоя сестра отомстила как могла. Тебе же предстояло стать вместо Лиды козой, так сказать, отпущения, отвечать за ее мелкие пакости. Ну кто, кто поверил бы, что ты не Лида? Так бы и думали, что у Литвиновой на почве общего заскока крыша окончательно поехала. Это здесь. А там, в Северо-Луцке, Соня Аверьянова — ничуть не удивляюсь твоей догадке! — грабанула бы художественный музей. Лида? Какая Лида? Лида в Нижнем! Пьет… пьет абрикосовый компот с амигдалином. Понимаете?!

— Ну, ты, брат, крут! — с восхищением протянул Леший. — Настоящая мисс Марпл! До черта жаль, что ты не можешь вместе с нами поехать в Северо-Луцк и разобраться там со всей этой ерундой.

— Как не могу? — вскинул брови Струмилин. — Это почему же?

— Но ведь ты вроде бы на дежурстве?

— Ах да…

Струмилин покосился на Соню. Она стояла неподвижно, прижав к горлу ладонь. Лицо непроницаемое, глаза опущены. Вздохнула тихонько, робко — и снова замерла, как бы в ожидании…

Струмилин с суровым выражением выхватил из кармана мобильник, набрал номер. Нервно барабанил пальцами по стене, считая безответные гудки: один, второй… пятый…

— Алло-о?

— Венька! Венька, это я, Андрей.

— Да-а? И чего тебе надобно ночью?

— Слушай, тут такое дело…

— Отлично! — возбужденно вскричал Леший, когда Струмилин закончил разговор и кивнул, пытаясь не глядеть на Соню. — Знаете анекдот? Нью-Йорк, дико дождливая погода. В бар входит мокрый до нитки негр. «Что угодно?» — спрашивает бармен. «Сухого белого!» Вот и мы едем искать белого — правда, не сухого, а жирного. Жирного да-гра! Только, ребята, учтите: в мастерскую мне забежать нужно обязательно!

Денис снова и снова накручивал телефонный диск, а Лида сидела в кресле, сцепив перед собой пальцы, и мечтала, чтобы все это поскорее кончилось. Ей было ужасно не по себе в Сониной квартире. Не то чтобы какие-то там мифические угрызения совести терзали: с этими детскими глупостями она давно простилась, а может, и не знавала их отродясь, — но не оставляло ощущение, что здесь отовсюду дует, вдобавок подглядывают чьи-то недобрые глаза. Что характерно, вчера, когда ночевали здесь, Лида чувствовала себя куда лучше, хотя только что пережила в квартире Евгения настоящий стресс и была буквально на волосок от смерти. Денис потом рассказывал, что уже отчаялся привести ее в сознание. Вдобавок тут же валялась в обмороке Соня, и он якобы порою даже терялся, которая сестра — кто, кого из них в чувство приводить, а которую, напротив, одурманивать покрепче? Ну, слава богу, ничего не напутал и вернул-таки Лиду с того света, а то ей уже натурально слышались ангельские хоры.

Или это были визгливые бесовские голоса? Ведь она, конечно, попадет в ад. Руки по локоть в крови и всякое такое.

А, чепуха! Лида мысленно отмахнулась от тягостных воспоминаний. Лучше подумать о приятном. Например, о «Прощании славянки».

Шедевр Серебряковой покоился на столе, расправленный и придавленный с углов книгами, чтоб не скручивался в трубку. Помнится, там, в музее, голову беспрестанно сверлила назойливая мысль: не напутать, когда будешь обертывать вокруг тела картину, не свернуть ее рисунком внутрь — только наружу, иначе краска может покоробиться и даже обвалиться. А если полотно будет свернуто рисунком наружу и даже потрескается, потом, расправившись, все трещинки сомкнутся — и ничего заметно не будет. Вот такие маленькие хитрости большого воровского ремесла похитителей предметов искусства… Было бы ужасно, конечно, погореть из-за какого-то облупившегося пятнышка.

Впрочем, они и так, похоже, погорели. Весь вечер и полночи они сидят у телефона, поочередно набирая то номер мобильного телефона Джейсона, то его дома в Сиднее и вслушиваясь в безответные гудки. Вдобавок связь в этом Северо-Луцке на грани фантастики!

Да здесь всё на грани фантастики, не только связь. Такие случаются совпадения… Лида передернулась: опять какая-то гадость в голову лезет!

— Алло? — заорал вдруг Денис. — Алло, Сидней?! — Хэлло, Сидней! Из ит хаус оф мистер Полякофф? Иес? Вер из мистер Полякофф? Вот? Ху а ю? В смысле, ху я? Я, то есть ай эм хиз бизнес-партнер! Ай эм хиз френд. Из России! Фром Раша!

— Фром Раша виз лав, — пробормотала Лида. — Тише, соседей перебудишь!

— Шоппинг пикчерз, андестенд? Картины, картины покупайт, понимайт? — надсаживался Денис. — Фром Северо-Луцк! Вот ду ю сэй? Мистер Полякофф из нот хоум? А где его черти носят? То есть это… вер из хи? Ин Раша? Ин Северо-Луцк? Иес… иес. Сэнкью вери мач. Чао, бамбино, то есть это… арривидерчи, Рома. Тьфу! Гудбай!

Он бросил трубку и шумно вздохнул:

— Ух и тупой у него дворецкий или как его там! Насилу добился толку. Уехал наш друг в Россию. В Москву, а оттуда собирался прямиком в Северо-Луцк. Ну, теперь все в порядке. Главное выяснили: ничего не сорвалось, наш френд отбыл ин Раша. — Немкин радостно засмеялся.

— Чему ты радуешься, не понимаю? — холодно спросила Лида. — Ну, нету твоего бойфренда в Сиднее, так ведь здесь его тоже нету! Кстати, а ты ничего не перепутал, Дениска? Может, вы должны были с этим дядькой встретиться не сегодня, а вчера или завтра? И не в виду Красных куполов, а где-нибудь в другом месте?

— Слушай, не держи меня за лабуха из ресторана, — обиделся Денис. — Мы с ним железно обсудили: какое число, во сколько, где повидаемся, я даже уточнил, в каком костюме будет Джейсон: все-таки мы больше года не встречались, могли забыть друг друга. Но он в подробностях объяснил, что наденет песочного цвета костюм с однобортным пиджаком, бледно-палевую рубашку и кирпичного цвета галстук. Туфли коричневые типа «мокасины», носки… Эй, эй, Девуля! — испуганно вскричал Денис, увидев, что лицо его подруги вдруг становится «бледно-палевого цвета». — Что с тобой?!

— Ничего… — Лида зажмурилась, подавляя дрожь. — Ни-че-го…

Да нет, не могла судьба подстроить ей такую подлянку! Чтобы тот придурок, который приперся в квартиру Евгения и которого она… нет! Быть того не может!

— Девуля! — Чьи-то руки вцепились ей в плечи, тряхнули. — Да ты чего?

Она открыла глаза и тотчас испуганно отвела их. Денис смотрел вприщур, подозрительно:

— Что произошло? Ну, говори, быстро! Я ведь вижу: ты опять чего-то натворила!

Она! Она натворила, главное дело!

— Девуля, какого черта? Что случилось? Да говори же ты! — не унимался Денис.

— Помолчи! Дай сосредоточиться! — огрызнулась Лида, хотя чего там сосредоточиваться-то было?

Рухнуло дело, рухнуло… и не из-за нее. Из-за этой чертовой Соньки!

Конечно, она, Лида, ни в чем не виновата. Это старинные грешки ее сестрицы влачатся за ней, цепляются за ноги, сковывают руки и обвиваются вокруг шеи, как телефонный шнур. Она нервно потерла шею, на которой, прикрытая сереньким скромным платочком, рдела полоса содранной кожи.

Ну не свинство ли?! Так все безупречно было подстроено, и вдруг…

— Девуля, да что ж ты молчишь?!

В самом деле, тут не отмолчишься…

Лида бесстыдно задрала блузку и вновь принялась обматывать вокруг тела бессмертное полотно Серебряковой. Надо действовать, немедленно действовать. Вдруг… Боже ж ты мой, вдруг этот придурок еще жив?!

В эту самую минуту Джейсон Полякофф очнулся.

Вокруг было темно, однако за окном начинало слабо брезжить, и постепенно начали вырисовываться нагромождения каких-то предметов. Джейсон вглядывался в них, боясь повернуть голову, потому что в затылке угнездилась тупая боль, которая при неосторожном движении превращалась в прикосновение каленого железа.

Вот большой шкаф. Рядом тускло, призрачно блеснуло зеркало. Зеркало висело над большим комодом, густо покрытым пылью. Заросли пылью и очень недурные образцы фарфора, в беспорядке наставленные на комоде. Даже в том взвинченном состоянии, в каком он находился, ворвавшись в эту квартиру, Джейсон не мог не заметить нескольких совершенно бесценных образцов, которым место в музейных витринах… или у коллекционеров, истинных знатоков. Ну а потом все закрутилось, завертелось, и ему стало уже не до фарфора. Ни до чего стало!

Какие-то слишком твердые у них в России полы в квартирах. Если бы удалось умостить голову на что-нибудь помягче, ему стало бы, наверное, легче.

Он вытянул правую руку и пошарил вокруг: не найдется ли чего-нибудь мягонького. Пусто. Только пыль на полу. Можно себе представить, в каком состоянии его костюм! Ладно, это потом. Есть кое-что поважнее аккуратности, и это — самочувствие. А самочувствие у него сейчас…

Джейсон осторожно распрямил согнутую и изрядно затекшую левую руку. Пальцы наткнулись на что-то, ухватились, подтянули ближе, ощупали. Что-то вроде плоской подушки, обтянутой шелком. Джейсон осторожно подсунул ее под голову. Судя по тому, какая подушка прохладная и скользкая, покрывавший шелк относится к числу натуральных, а значит, дорогих. Само это сознание — что он лежит на подушке, обтянутой дорогим шелком, а на комоде стоят несколько образчиков бесценного «мейсена» — вселило в Джейсона подобие бодрости. Голова перестала болеть, воспоминания, мельтешившие, словно стеклышки в калейдоскопе, постепенно выстроились по порядку.

Вот он, сжимая в руке электрошокер, ворвался в подъезд — и замер, сообразив, что представления не имеет, куда, в какую квартиру направилась Соня и ее преследователи. И если они поднялись на лифте…

Не поднялись. На дверце лифтовой кабины висит табличка с категоричной надписью: «Не работает». А вверху на лестнице слышны торопливые голоса.

Джейсон начал осторожно подниматься, то и дело поглядывая наверх, иногда замирая и вслушиваясь. Где-то высоко щелкнул замок — так, Соня открывает дверь. Послышались торопливые шаги, почти бег — это ринулись вперед Рыжий и Серый. Джейсон тоже рванул через две ступеньки, с замиранием сердца вслушиваясь в неясную сумятицу голосов: в женском звучало отчаяние, в мужских — торжество. Потом началась какая-то возня — очевидно, преследователи схватили Соню и заталкивают ее в квартиру.

Джейсон спешил изо всех сил, опасаясь, что сейчас раздастся хлопок двери — и ему не удастся прийти к Соне на помощь. Пока он будет ломиться в квартиру, пока дозовется кого-то на помощь, пока вызовут полицию — они успеют сделать в бедняжкой все что угодно. В виду разлагающегося трупа в красном платье…

«О боже, но ведь в голливудских фильмах люди так часто забывают запереть за собой дверь! Неужели хоть раз реальность не может совпасть с выдумкой?!»

Джейсон замер на площадке четвертого этажа. Серая, даже на вид тяжелая дверь ощутимо отходит от косяка. Из квартиры слышны приглушенные голоса.

Это здесь! Реальность совпала-таки с выдумкой!

Он ворвался в квартиру, ринулся на голоса, но чуть не упал в коридоре, запутавшись в разбросанной обуви, а потому влетел в комнату не так, как положено спасителю, рыцарю и победителю злодеев — на полусогнутых ногах, выставив оружие, с грозным выражением лица, — а бестолково размахивая руками, пиная какой-то особенно назойливый башмак и с трудом удерживаясь, чтобы не рухнуть. Грозного выражения лица видно при этом не было, потому что летел Джейсон головой вперед.

Пожалуй, он протаранил бы стену, когда бы один из парней — Джейсон не успел разглядеть, который, Рыжий или Серый, не сделал ему подножку — и незадачливый освободитель грянулся на пол, выронив электрошокер.

Джейсон тут же вскочил, как мячик, потянулся схватить оружие, однако оно предательски заскользило прочь и уткнулось в ногу рыжего бандита, который проворно поднял его с изумленным восклицанием:

— Ух ты, какая штучка!

— А это еще кто? — озадаченно спросил другой бандит, и Джейсон увидел, что опоздал: Соня уже схвачена. Заломив ей руки за спину, Серый держал девушку так, что всякая пуля (или электронить мощность пять тысяч вольт) должна была неминуемо попасть в нее.

Глаза Сони были сейчас не голубыми, не серыми — их сплошь заливала чернота расширившегося зрачка, и Джейсон понял, что девушка отчаянно, смертельно испугана.

— Отпустите ее! — крикнул он.

Но тотчас невольно отпрянул, когда Рыжий резко выбросил вперед руку с шокером:

— Стоять, Буян! Ишь какой швыдкий. Отпустите, отпустите! А ху-ху не хо-хо?

— Какого хрена тебе здесь надо? — спросил Серый, опасливо выглядывая из-за Сониного плеча.

— Я не позволю… — начал было Джейсон, однако Соня вдруг яростно задергалась в руках Серого:

— А ну, пустите меня! Пустите! Он знает, где Женькин тайник! Он его сам делал!

И с этими словами она рванулась так сильно, что высвободилась-таки и проворно метнулась к выходу.

— Куда? — Рыжий кинулся наперерез, и в это мгновение раздался тяжелый, гулкий стук, яростный скрежет, потом (Джейсону с того места, где он стоял, было все отлично видно!) серая дверь прихожей распахнулась под мощным толчком, и в квартиру, дико лая и вихляясь всем своим плотным, гладкошерстным, черным телом, ввалился тот самый ротвейлер, которого уже видел сегодня Джейсон.

— Анрио! — отчаянно воскликнула Соня. — Фас!

Она махнула рукой, и пес, повинуясь команде, ворвался в комнату, однако сбился с бега и затоптался на месте, не в силах решить, на которого их трех мужчин бросаться первым делом. В этот миг Соня метнулась в прихожую и исчезла. А Анрио наконец-то сделал выбор, повернулся спиной к Джейсону, а оскаленной мордой — к Рыжему и Серому и начал рычать на них, собирая шерсть на загривке в угрожающие складки.

— Ты меня достал! — истерически взвизгнул Рыжий, выбрасывая вперед руку и нажимая на кнопку шокера. — Ты меня достал, сукин сын!

Оскорбленный, Анрио вдруг странно вильнул всем телом в сторону, и раскаленно светящиеся нити, вылетевшие в этот миг из шокера, попали не в него. Они попали в Джейсона.

Боли он не ощутил, укола тоже. Просто — мгновенное потрясение всего организма, вспышка, заполнившая мозг. Потом — полное онемение тела. Потом тупой удар в голову — это он, вероятно, грянулся оземь.

Телесные ощущения уходили от него с потрясающей, невообразимой скоростью. Дольше всего задержался слух.

— Эк его перекосило! — услышал он изумленное восклицание, а потом — истошный лай и какие-то еще неразборчивые вопли, грохот шагов… и наконец-то на него рухнула полная тишина, навалилось полное бесчувствие.

Теперь, связывая разрозненные обрывки воспоминаний в одно целое, Джейсон отчетливо понял, что Серый и Рыжий, конечно, сбежали, испуганные неистовым Анрио, — дай ему здоровья собачий бог! — и бросили поверженного незнакомца на произвол судьбы. Сбежал и ротвейлер. Еще раньше предательски сбежала Соня — принеся в жертву человека, который ради нее… который готов был ради нее…

Господи, сколько бед и несчастий навлекла на него страсть к этой женщине! И Джейсон снова дал себе клятву вырвать из сердца этот роковой образ. В последний раз — безусловно, в последний! — он позволил себе вспомнить ясные глаза, зовущие губы, бледное золото волос, стройный стан и пленительную поступь.

Все. Кончено. Теперь надо позаботиться о себе.

Для начала Джейсон медленно, осторожно сел, прислушиваясь к своим ощущениям. Голова уже почти не болела — шелковая подстилочка оказала странное, целительное воздействие. Вообще он чувствовал себя вполне нормально — физически. А вот морально…

Сейчас август, светает где-то часов в пять. Как известно даже младенцу, рассвет приходит после ночи, ночь — после вечера, ну и вечер сменяет день. Получается, Джейсон, бросившись на выручку ветреной красавице примерно в два-три часа дня, провалялся без памяти ровно полсуток, не явившись на встречу со своим агентом, который должен был передать ему «Прощание славянки»!

Страшное открытие заставило его вскочить на ноги, но тут же нахлынуло головокружение и вынудило опуститься на колени. Джейсон сцепил зубы, подавляя тошноту и тоску. Где-то на задворках сознания мелькнуло бледное воспоминание: вот он стоит в неопрятном дворе, в виду растекшейся цифры 49, и решает не покупать картину, чтобы надежнее вытравить все мысли о Соне.

Что за чушь! Как могло такое прийти в голову! Неверная возлюбленная — это одно, а искусство, высокое искусство…

Но где теперь искать Дениса? Как дать ему знать, что сделка все же состоится? Позвонить?.. Джейсон с трудом достал телефон, однако тот оказался разряжен и не включался. Странно… Вроде и не звонил никому… Может быть, ему звонил Немкин? Не раз звонил, вот телефон и разрядился.

Что же теперь делать?

Секудочку! Сегодня в одиннадцать утра они должны были отправиться в Париж с Денисом и его сообщницей, какой-то там Литвиновой. Сегодня в одиннадцать — вылет из Шереметьева! Место и время встречи изменить нельзя!

Стало легче дышать. Если Денис не полный идиот — а он производил впечатление весьма умного, даже пронырливого человека! — он даст своему австралийскому партнеру этот последний шанс. Он отправится в Шереметево и там будет ждать встречи с Джейсоном. И привезет с собой картину!

Вдруг Джейсон насторожился.

Торопливые шаги на лестнице? В тишине спящего дома они кажутся особенно гулкими. Мало ли кто это может быть! Возвращается домой загулявший глава семьи… нет, идут двое. Торопливо постукивают каблучки. Женский взволнованный голос:

— Я тебя умоляю, Денис!

Потом скрежет ключа в замке — ага, подумал Джейсон, словно о чем-то жизненно важном, значит, Рыжий и Серый, убегая, не забыли захлопнуть за собой дверь! — торопливые шаги, щелчок, комнату заливает электрический свет. Джейсон невольно зажмурился — и тут же широко открыл глаза, услышав знакомый голос:

— Мать моя женщина! Мистер Полякофф! Дорогой сэр!

Денис Немкин, что ли? И впрямь. Вот те на! А рядом…

Кто это рядом с ним? Снова Соня?!

Мгновенно забыв о слабости, Джейсон вскочил и с возмущением уставился на эту обманщицу, эту предательницу, это сирену, эту…

И внезапно распался на составные мужские части, потому что из сапфировых Сониных очей катились по мраморным ланитам жемчужные слезы, и слаще пения птиц звучал прелестный, дрожащий голосок:

— Икскюз ми, плиз, диар сэр! О, сорри, сорри!

— Говори по-русски, дура! — краешком рта пробормотал Денис. — Он же русский!

— Я полагаю, госпоже Богдановой отлично известно о моем происхождении, — с достоинством усмехнулся Джейсон, одергивая смятый пиджак.

— Литвиновой, — поправил Денис. — Позвольте вам рекомендовать — моя помощница, которой мы с вами во многом обязаны удачей нашего предприятия: Лидия Литвинова!

— Быть не может… — выдохнул Джейсон.

От его взора не ускользнуло, как вздрогнула девушка, услышав фамилию «Богданова». Все понятно — Денис Немкин, даром что принадлежит к категории прожженных плутов, умеющих и черта обвести вокруг пальца, попал также и в категорию тех несчастных, которых обвела вокруг пальца эта опасная красотка.

— Он не верит, что нам удалось! — воскликнул Немкин. — Покажи ему!

Соня вприщур глянула на Джейсона и вдруг резко распахнула свой мягкий черный жакет. Под жакетом оказалась блузка, которую Соня неторопливо начала поднимать…

Джейсон невольно качнулся, однако вместо белого нагого тела, кое он неоднократно вожделел в грешных снах, его взору открылось буйное пламя костра, на который была водружена старинная ладья. Сквозь клочья дыма слабо выступали очертания фигуры воина, который был водружен на ладью вместе со всем своим вооружением, а на переднем плане…

— «Прощание славянки»! — восторженно простонал Джейсон.

— Оно самое! Оно самое! — вскричал Денис, стаскивая с Сони полотно и раскладывая его на смятом покрывале кровати. — Мистер Полякофф, диар сэр, вы видите — дело сделано! Надеюсь, созерцание этого шедевра хоть в малой степени искупит ту маленькую неприятность, в которую вы были вовлечены по вине Лидочки…

Джейсон с трудом оторвал взор от прекрасного лица на полотне и обменялся невообразимо быстрым взором с Соней.

Вот это женщина! В ней нет ни грамма страха, что сейчас ее обман будет открыт! Бледное лицо порозовело от возбуждения, губы приоткрылись.

— А я думала, вы первый раз в России, мистер Полякофф.

— Это так, — отозвался со сдержанным полупоклоном Джейсон, у которого глаза так и разбегались, на кого смотреть: на живую, настоящую Соню — или на ее прекрасное воплощение, созданное за несколько деятилетий до ее рождения.

— Странно… — протянула молодая женщина. — Каким же образом вы узнали это имя — Соня Богданова?

Ого! Джейсон даже отпрянул. Девушка, значит, любит играть с огнем? Ну что ж, выпад противника сделан, надо отвечать.

— О… Соне Богдановой я узнал из ее собственных писем, — со сдержанным ехидством ответил Джейсон. — А о ее дальнейшей судьбе — от некоего господина Аверьянова.

— Что?! — Соня и Денис разом уставились на Джейсона — разом и с одинаковым изумлением.

И вопросили хором: — Откуда вы знаете Костю Аверьянова?

Странно… Видимо, все-таки удар головой не прошел бесследно для Джейсона. Почему-то ему почудилось, что Соня и Немкин заговорили не на два, как следовало бы, а на три голоса.

Растерянно вглядываясь в их лица, он вдруг заметил за их спинами в полутьме коридора какое-то движение. И отпрянул, едва подавив желание перекреститься: Соня Богданова как бы раздвоилась! На полшага позади первой стояла еще одна Соня — одетая, правда, в очень открытый алый сарафан, а не в строгий черно-серый костюм, но за исключением этого схожая с первой, как хорошая авторская копия картины схожа с ее оригиналом. Шея ее была повязана легким белым шарфиком. Рядом с этой новой Соней маячил какой-то высокий субъект в синей робе с надписью «Скорая помощь».

Последним на сцене появился чрезвычайно тощий молодой человек в долгополой джинсовой куртке и с невообразимой шевелюрой. Взгляд его светлых глаз мгновенно приковался к «Прощанию славянки». Всплеснув руками, лохматый шагнул вперед, промолвил с поразившим Джейсона умилением:

— Так вот ты какой, цветочек аленький… — И сделал движение схватить полотно.

И только тут до Джейсона дошло, что Соня, которую называли Лидой, и Денис Немкин, войдя, оставили дверь открытой. Таким образом, реальность вновь совпала с выдумкой!

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

Зачем я эти записки начала, зачем себя мучаю понапрасну? Иной раз Бога молю о беспамятстве: только бы не вспоминать прошлое, не переживать снова и снова то, что нельзя вернуть.

Мне всегда казалось, что быть любимой и быть влюбленной — это счастье, я была всегда как в чаду, не замечая жизни вокруг, и была счастлива, хотя знала и печаль и слезы… Как горько сознавать, что впереди для меня ничего, кроме одиночества и тоски, нет, потому что потеряла я единственного человека, любовью к которому жила!

Настолько мысли обо всем этом меня замучили, настолько жажда смерти стала одолевать, что я поняла однажды: рано или поздно я поддамся горю и уйду к Борису. Ну а дети? А мама? Ведь у них нет никого, кроме меня, — никого, кто накормит, приласкает, устроит, выучит… Понимаю, что Борис мне не простил бы смерти, не простил бы, что я детей бросила. Но мне надо было это ощущение все же пережить, чтобы душой воскреснуть.

А этой ночью приснился мне Париж, и карнавал на Бульварах, и та пара, благодаря которым я прочитала Ибн-Фадлана… И я поняла, что напишу картину про те похороны, про тот костер, про любовь, которая смерть пересилит самопожертвованием. Красок нет, я начала делать эскизы в карандаше, и вот приходит ко мне сын Саша и начинает расспрашивать, что эта картина значит и почему она такая странная. Я рассказала ему про арабского путешественника и похороны руса.

— Значит, эта девушка сейчас умрет? — спрашивает сын.

— Да, — говорю.

— Но у нее твое лицо! — кричит он. — Значит, ты тоже умрешь?!

У него началась страшная истерика, небывалая, я даже представить себе ничего подобного от него не могла! Сбежались остальные, прибежала мама… Они так плакали, так умоляли, они заставили меня поклясться, что у женщины, которая готова будет умереть вслед за мужем, не будет моего лица.

Я дала слово. Картину, конечно, напишу, но лицо… не знаю, чье будет у нее лицо, у той женщины, которая стоит перед костром и прощается с жизнью… у той славянки… Пока не знаю.

— Аня, Аня, ну что ты… — укоризненно простонал Дима, и она очнулась, устыдившись дурацкого, оскорбительного подозрения, которое вдруг промелькнуло в голове.

— Я оговорилась, — хмыкнула между тем Ирка, с очевидным удовольствием наблюдавшая за Аниным потрясением и с явным огорчением — за ее скорым прозрением. — Мне бы следовало сказать — как приеду к бабушке с деньгами и детьми…

С детьми! Сердце Ани пропустило один удар, другой, потом слабо трепыхнулось — ноющим, тяжелым комом. Ирка приехала забрать девочек. Лидочку забрать!

Не будет этого. Не будет.

— Ну, моя милочка, или то, или другое, — чужим, негнущимся голосом выговорила Аня, не понимая, откуда берутся силы не просто выговорить хоть слово — но говорить веско, твердо, даже с насмешкой. — А ведь ты уже порядком потратилась на всю эту чушь. Кстати, у этой Ковальчук есть на самом деле дочь, которая учится на биофаке, или это очередная выдумка? Дима, ты помнишь такую?

— Да разве их всех упомнишь… — снова простонал Дима, и Аня поняла, что на мужа рассчитывать нечего. В битве за дочерей она сойдется с Иркой один на один. Или одна на одну? Эта лингвистическая нелепость заставила ее внезапно усмехнуться, что, безусловно, было расценено Иркой, как выражение глубокого пренебрежения, и заставило выйти из себя:

— Да вы что, ничего не понимаете, Анна Васильевна? Есть у нее там дочь, нет ли, в рублях вы мне заплатили или в баксах — какая разница для суда?! Может быть, я легкомысленная, может, плохая-нехорошая, но я — законная мать девочек! Вон я недавно в газете читала: теперь наука на высоте, теперь в нашей судебно-медицинской экспертизе не хуже, чем на Западе, делают анализы на предмет установления отцовства. И материнства, конечно. Да вы хоть вашего мужа спросите, он же биолог, должен такие вещи знать.

Аня покосилась на Диму.

Дима убито кивнул. Делают, значит.

— Ну и что? — изо всех сил тщась сохранить высокомерное выражение, спросила Аня.

— Да то, — пожала плечами Ирка. — Запросто установят, кто настоящая мать. Хотя тут и анализов никаких делать не надо, стоит только посмотреть на девочек. Это же вылитая я — что одна близняшка, что другая! Если суд — вам конец, Анна Васильевна. Узнают на новой работе Дмитрия Васильевича — его сразу турнут. Да за такие дела запросто посадить могут!

Аня покосилась на убитое лицо мужа. Вот почему скис Дима! Он мгновенно понял, чем чревато для них появление Ирки. А поскольку у него весьма живое воображение, он уже увидел себя небось в тюрьме, куда жена будет носить передачи… Кстати, еще не факт, что ее не засудят тоже, так что им даже передачи носить будет некому!

Нет, Ане надо держаться, не показывать, как ей страшно, как щемит сердце.

— Какая жуткая жуть, — выдавила она похолодевшими губами, — сорок бочек арестантов. Кстати, эта твоя Ковальчук не испугалась, что может к нам присоединиться? В одну тюрьму мы вряд ли попадем, а срок, пожалуй, дадут одинаковый. Ведь она прекрасно знала о подмене, однако гражданская совесть ее сладко вздремнула.

— Ковальчук хотела подзаработать, — холодно сообщила Ирина. — У нее рак. Она помрет скоро. И ни в какую тюрьму ее не посадят, конечно. Просто не успеют. Зато у ее дочки теперь деньги есть на книжке, может спокойно учиться, на первое время без копейки на останется. Марина Федоровна сделала это ради своего ребенка. Вы же знаете, Анна Васильевна, на что человек может пойти ради своего ребенка!

В голосе Ирки зазвенели слезы, и Аня бросила на нее быстрый проницательный взгляд. Неужели готова пойти на некоторые уступки? Не за просто так, конечно. Ох, если бы удалось снова купить ее! Деньги еще есть. Правда, Аня рассчитывала на них, но лучше экономить и поджиматься, чем сидеть на казенных харчах. И при этом думать, непрестанно думать, что Ирка получила дочерей обратно, что, пока Аня тоскливо смотрит в зарешеченное окошко, Ирка кормит девочек, гордо возит их в коляске, купает, забавляет погремушками… Сонька спит, а Лидочка лежит на спинке, сучит ножками и, довольнехонькая, хохочет беззубым ротиком. И в голове этой крохи не осталось и обрывка воспоминания о маме Ане, которая ее так любила…

Аня медленно взялась за сердце и спросила глухо:

— Сколько ты еще хочешь?

Ирка смотрела на нее, напряженно сдвинув брови:

— Сейчас скажу. Только одна просьба: вы меня не перебивайте, ладно?

Аня кивнула. А что ей еще оставалось делать?

— Значит, так… Никакого суда я затевать не буду. Разойдемся полюбовно, так и быть. Вы мне дадите еще тысячу долларов рублей — в возмещение моих расходов на Ковальчук и на дорогу. Это во-первых. Дальше! Вы обязуетесь выплачивать мне ежемесячно определенную сумму, ну, скажем, долларов сто. Как-нибудь мы проживем, тем паче если деньги на книжке будут лежать и давать проценты.

«Мы проживем! — Эти слова болезненно забились в Аниной голове вместе с толчками крови. — «Мы»! Ирка с дочками. А мы, мы с Димой, платить за то, чтобы Ирка не подавала в суд. Ведь о втором экземпляре письма Ковальчук она молчит. Значит, собирается держать у себя — как такой моральный хлыстик. Чуть только Литвиновы замешкаются с выдачей очередной «зарплаты» — тут же Ирка помашет хлыстиком. Забыть об этом она не даст нам никогда. Продут годы, мы постареем. Два одиноких, бездетных старика будут содержать Ирку. Потому что детей мы усыновить больше не сможем, просто не на что…»

И вдруг Аня ощутила себя маленьким глупым мышонком, с которым играет сытая, жирная, беспощадная кошка. Рядом слабо вздыхал еще один такой же загнанный мышонок — Дима. А кошкой — белой, ленивой, наглой — была Ирка. У ее безобразно-пышных сисек тихонько сопел хорошенький котеночек, которому спустя некоторое время предстоит стать такой же гадкой кошкой, — Сонька. У Лидочки черты еще младенчески-расплывчаты, а у Соньки уже сейчас проглядывает опасное сходство с матерью.

— Как же ты говоришь, что не собираешься подавать в суд, Ира? — спросила Аня безжизненно. — Ведь в метриках девочек значимся родителями мы. А чтобы переписать метрики, чтоб тебя их матерью назвать, надо обо всем заявить… Но только знай, — попыталась Аня сохранить остатки гордости, — упечешь нас за решетку — никто тебе тогда платить за дочек не будет!

— Думаете, я этого не понимаю? — хитренько усмехнулась Ирка. — Отлично понимаю. Поэтому я не собираюсь переписывать никаких метрик. Вы по-прежнему будете значиться родителями, но только значиться, понимаете? А почему вы все время говорите: «девочек», «дочек», «их»? — широко раскрыла свои невероятные глазищи Ирина. — Я не собираюсь забирать у вас обеих девочек. Мне с ними и не справиться. Да и вам с близняшками тяжело, я прекрасно понимаю. Речь идет только об одной девочке!

Дима вскинулся на стуле, словно его шилом в бок пихнули:

— Не всех заберешь? Не обеих? Только одну? А которую?

Аня медленно приподняла голову. Она еще не могла позволить себе обрадоваться. Надежда могла взлететь самоцветным, радужным шариком — и тут же лопнуть, как мыльный пузырь. Если Ирка скажет — Лидочку, это совершенно все равно, что она скажет — обеих. Даже лучше, если она заберет тогда обеих. Потому что смотреть все время на Соньку — и искать в ее чертах Лидочкино ненаглядное личико, видеть Сонькины недостатки (а у нее, можно не сомневаться, будут одни сплошные недостатки!) — и думать о Лидочкиных достоинствах, — это будет не жизнь, а пытка. Вечная тоска о несбывшейся мечте.

— Которую? — нарочито медленно протянула Ирина, как бы теряясь в раздумьях. — Ну уж пускай сама Анна Васильевна выберет.

Дима, словно не веря, уставился на Ирину, потом на жену. Худое, некрасивое лицо его напряглось:

— Анечка, решай скорей!

А она ни рукой, ни ногой не могла шевельнуть — такое навалилось счастье, такое облегчение. И все еще не могла поверить в такой подарок судьбы.

— О господи, Аня! Думай скорее! — Не выдержав, Дима шагнул к Ирке, протянул руки. — Давай сюда Сонечку. Давай!

Что? Какую еще Сонечку? Да он что, совсем спятил, этот дурацкий Тушканчик?!

— Подожди! — хрипло выкрикнула Аня. — Не трогай ее!

Дима застыл с протянутыми руками.

— Я решила! Оставлю Лидочку!

— А-аня-а… — Димин молящий голос она предпочла не услышать.

— Лидочку? — повторила Ирина. — Это которая в той комнате спит? А у меня которая — это, значит, Сонечка? Соня Богданова…

— Как Богданова?! Ты же говорила, не будешь менять метрику? — в отчаянии возопил Дима. Господи, как любят некоторые мужики цепляться за обломки, осколки, обрывки — это просто поразительно!

— Как сказала, так и сделаю, — устало успокоила Ирка. — По документам она останется Литвинова. Но называть ее буду Богдановой, конечно, а то я сама запутаюсь. А когда подрастет, все ей объясню. Может, и вы когда-нибудь объясните все Лидочке…

— Никогда! — пылко воскликнула Аня. — Только через мой труп!

Дима убито молчал.

— Воля ваша, — подавила зевок Ирина. — Ну, нам с Сонечкой пора на вокзал. К московскому поезду. А то как бы не опоздать, жалко, если билет пропадет. Да и бабушке я уже позвонила, чтоб завтра утром встречала нас с дочкой. Так что до свиданья. Не поминайте лихом.

— Нет… — глупо, бессмысленно, невпопад отозвался Дима.

Аня добавила шепотом:

— Прощай. Надеюсь, что никогда тебя не увижу!

— Это уж как Бог даст, — рассудительно сказала Ирина, придерживая девочку одной рукой, а другой заталкивая-таки под пальто свои несусветные груди. — Ах, боже мой! Деньги-то мы забыли! Тысячу долларов, значит, и еще сто за первый месяц. Всего, значит, тысяча сто.

Аня, не говоря ни слова, метнулась в детскую, бросив обожающий взгляд на спящую Лидочку, открыла чемодан, на дне которого под бельем был припрятан заветный сверточек, вылетела вон:

— Возьми. И уходи, уходи скорее!

— Ухожу, ухожу! — покладисто кивнула Ирина, пряча деньги на грудь — куда же еще! — Но что ж мне, люди добрые, так девочку и нести в одной пеленке? Дайте хоть одеялко.

Господи, это никогда не кончится! Но делать нечего — Соньку запеленали в ярко-розовое одеялко, даже с кружевным уголком, и еще пеленку Аня дала на дорогу, два подгузника, распашонку, клееночку не пожалели. И все! И довольно!

Ирка удовлетворенно кивнула:

— Хорошо. Ну, я пошла. Как огляжусь у бабки, напишу вам адрес, куда деньги слать, телефон напишу. Вдруг да захотите на Лидочкину сестричку поглядеть!

«Никогда в жизни!» — чуть не крикнула Аня, но каким-то чудом сдержала себя. Ее колотило так, что изо рта вышла бы неразборчивая сумятица, а не слова.

Ирка пошла к двери. Аня выскочила на балкон.

Вот из подъезда появилась Ирина. Перехватила поудобнее тяжелый атласный сверток, медленно пошла со двора.

Аня свесилась с перил. Боже мой, что она натворила! Что натворила?! Зачем отдала Сонечку?

Был такой миг… словно сердце разорвалось. Аня согнулась — и села на холодный, бетонный пол балкона, уткнувшись лицом в колени.

«Не плачь! Не плачь! Все правильно! Сонька нам не нужна, мне и правда с двумя не справиться. Я с самого начала не хотела Соньку, — твердила она мысленно, глуша слезы, изо всех сил пробуждая и лелея к себе ненависть к безвинной крохе, которую оторвали от нее, унесли, навеки отняли. — Так лучше. Так во сто раз лучше! Сонька — это истинная Иркина дочь. Она унаследует все ее дурные качества. Уже унаследовала! А Лидочка — она другая. Она моя. Я глаз с нее не спущу. И вытравлю в ней всякое сходство с Ириной. Каленым железом выжгу. Я сделаю из нее свою дочь! Она будет только моя! Только моя! Она будет похожа на меня и больше ни на кого!»

Ее муж — все-таки биолог! — мог бы прочесть ей небольшую лекцию о приоритетах врожденных и благоприобретенных свойств в человеческой натуре, однако Тушканчик Дима был последним человеком, у которого Аня сейчас стала бы спрашивать совета.

— А ну, стой! Убери руки!

Лохматый парень вздрогнул, обернулся — и глаза его стали трогательно, по-детски большими. И он почему-то не только отдернул руки от картины, но и начал поднимать их вверх.

Джейсон проследил за направлением его взгляда — и ощутил, что его собственные глаза тоже лезут на лоб. Денис, потный, всклокоченный, как бы еще более намасленный, чем обычно, сжимал пистолет и медленно водил дулом от лохматого незнакомца к высокому незнакомцу, застывшему рядом с Соней номер два.

Джейсон немного разбирался в оружии и сразу узнал «макаров», на стволе которого был глушитель. Денис держал опасное оружие умело, да и выражение лица не предвещало ничего хорошего:

— Ну! Стать к стене!

Лохматый послушался. Его спутник мешкал, и тогда Денис вцепился в руку второй Сони, рванул к себе, обхватил за горло и приставил дуло к ее виску:

— Считаю до трех.

Незнакомец в синей робе сверкнул на него сузившимся глазами, но повиновался. Тогда Немкин оттолкнул от себя девушку, да так, что она не удержалась на ногах и упала в разлапистое кресло, стоявшее недалеко от кровати. Попыталась вскочить, однако Немкин махнул на нее пистолетом: «Сидеть!» — и вторая Соня повиновалась, затравленно оглядывая комнату.

— Ни суя хебе! — на каком-то неведомом Джейсону диалекте сказал лохматый парень, упершись глазами в первую Соню. — Лида… Лидочка, это ты?! Что ты здесь делаешь, христа ради? Неужели в очередной раз потеряла память?!

В голосе его звучало злое ехидство, и первая Соня так и вспыхнула:

— Заткнись, Леший! Какого черта тебя сюда принесло?!

— Ну как же, золотко? — Леший попытался недоуменно развести поднятыми руками, однако Денис перевел на него дуло, и тот оставил попытку: — Во-первых, Дениска остался должен мне за… сами знаете, за что. А во-вторых, ты просила встретить тебя с московского поезда? Я встретил. Ты просила тебе помочь? Я и помогаю. Правда, не тебе, а твоей сестре, но какая, в сущности, разница? Вас ведь не отличишь, близняшек.

Матушка Пресвятая Богородица! Глаза Джейсона уже устали недоуменно вытаращиваться. Близнецы!

Вот почему Денис и его сообщница были так удивлены, когда он назвал ее Соней Богдановой. Ту, которая в сером костюме, зовут Лидой. А которая в красном сарафане — это Соня.

Та самая, настоящая Соня Богданова…

И Джейсону вдруг захотелось повторить вслед за лохматым Лешим — с теми же интонациями умиления и восторга: «Так вот ты какой, цветочек аленький!»

Но вместо этого он высказал то, что было на сердце:

— Я так счастлив, что вы живы, Соня!

— В чем дело? — насторожился Денис. — Вы знакомы?

— Это мы с вами знакомы, — с ненавистью взглянула на него Соня. — Припоминаете, добренький свидетель моего паршивого алиби? С вами — знакомы. Ну и с сестрицей моей вчера утром я имела большое счастье познакомиться. А этого типа вижу первый раз в жизни.

— Мы знакомы заочно. — Джейсон обиделся на «типа» и не смог этого скрыть. — Вы мне писали в Австралию, помните? Вы откликнулись на мое объявление в «Из рук в руки», прислали фото, а потом видео. Вы согласились приехать ко мне в Сидней. Я даже выслал вам деньги и билет. Но потом вы попали в аварию — как ваше здоровье, кстати? Все прошло, надеюсь? Я был так взволнован, что решил немедленно выехать в Россию. Ну а вслед за этим получил письмо о вашей смерти. Это было два года назад, и не могу выразить…

Джейсон умолк. Он и сам не ожидал, что воспоминания причинят ему такую боль. Он и сам не ожидал, что возможность смотреть на Соню причинит ему такое счастье!

— Я никогда в жизни не писала ни в какую Австралию, — растерянно пробормотала Соня, оглянувшись на высокого парня, и Джейсон вдруг ощутил ужасную ревность к нему, почти ненависть:

— Господин Аверьянов, я полагаю?

— Вынужден вас огорчить, — высокомерно ответил тот. — Моя фамилия Струмилин.

— Костя Аверьянов был моим мужем, — быстро сказала Соня. — Однако он умер год назад.

Джейсон ошеломленно покачал головой, потому что ему все вдруг стало понятно.

— Неужели?.. — пробормотала Соня. — Неужели это подстроил Костя?.. Он за мной ухаживал, попросил фотографию, а потом вдруг заставил сняться на видео, так что получился целый фильм. Потом стремительно сделал предложение, мы поженились, он поселился у нас с мамой и, помню, запрещал даже прикасаться к его ноутбуку. Ох, боже ты мой… Да нет, не может быть!

Джейсон грустно молчал, поглядывая на нее исподлобья. Теперь он понимал господина Аверьянова, который сперва намеревался сыграть роль свата и нажиться на простаке-австралийце, но потом плюнул на деньги и резко переместился в мужья этой красавицы. Еще как понимал! Стоило только вспомнить, сколько начудесил из-за нее он сам, Джейсон Полякофф! Но, во всяком случае, теперь она опять свободна. И если…

Он с надеждой воззрился на Соню, однако она смотрела на сестру, и выражение лица у нее при этом было такое, такое…

— А ну, сними косыночку, — попросила Соня, развязывая шарфик на шее, и Джейсон только сейчас заметил, что у Лиды совершенно так же прикрыто горло, только не белым шарфом, а серой тонкой косынкой. Право, можно было подумать, что у сестер разом ангина сделалась!

Но это была не ангина. Просто горло той и другой оказалось перечеркнуто красным следом удавки…

Джейсон ахнул и обвел глазами зрителей. Леший и Струмилин так и стояли с поднятыми руками (а что было делать, когда пистолет Дениса надежно страховал каждое их движение?), но лица их выражали неподдельное изумление.

— Вот те на, — пробормотал Леший. — Вот те и стигматы… а может, стигматики!

Лида расхохоталась с нескрываемым злорадством.

— Леший, успокойся, никакой мистики! — проговорила Соня. — Все просто. Когда Лидочка очнулась и увидела, во что превратили ее красивое горлышко, она преисполнилась ко мне такой ненависти, что не могла не оставить и на моей шее такой же отвратительный след.

— Да ну, брось, — жалобно пробормотал Леший. — Лидка не такая…

— Такая, такая, — кивнула Соня, — не особенно насчет нее обольщайся. Экие у тебя долгоиграющие иллюзии, Леший. Стоишь под дулом пистолета, видишь выражение ее лица — и все еще веришь в гуманизм?

— Между прочим, меня чуть не убили по твоей вине, — с ненавистью бросила Лида. — Эти поганые отморозки были уверены, что я — это ты. И они хотели меня изнасиловать! В смысле, тебя! Думали, ты будешь в восторге!

— Не суди обо всех по себе, — холодно ответила Соня, и Лида чуть не задохнулась от возмущения:

— О себе?! Да я… да меня тошнит от одного только вида голого мужика!

— Знаю, — кивнула Соня. — Я видела у тебя дома латексного негра. Этот шрам на фотографии ни с чем не спутаешь! А кто был третьим, Лида? Кто делал те снимки, которые вы потом подсунули Валерке, чтобы меня скомпрометировать? Я тебя сразу на этих фотографиях узнала. Неужели ты все-таки подпустила «к телу» настоящего мужика? Кого же? Верного дружка Дениса?

— При чем тут Денис? — вскинула брови Лида. — До чего же ты невнимательная, Сонечка. Меня узнала, а своего мужа… Плохо же ты знала своего муженька!

— Да, похоже на то, — понурилась Соня. — А ты, видимо, знала его хорошо. Интересно, а кто из вас кого нашел — ты Костю или он тебя? Помню, когда мы пошли в загс и он узнал, что по документам я не Богданова, а Литвинова, так пристал, что пришлось рассказать о твоем существовании. Он очень заинтересовался, почему сестры ни разу не виделись, не общаются друг с другом.

— Заинтересовался! — передразнила Лида. — Костя твой — изменщик отъявленный. Мы его наняли для серьезного дела, а он только одного хотел: переспать со мной, чтобы узнать, отличаются ли друг от друга близнецы в постели. Он нам чуть все не угробил! Поэтому и пришлось…

Она осеклась, но было уже поздно.

— Я так и думала… — протянула Соня. — Я это чувствовала. Грибы… Ну конечно, грибы! И не только Костя, да? Помню, когда ты рассказывала про смерть своего приемного отца, у меня мелькнула догадка, но такая страшная, что я отогнала ее. Я просто не могла представить…

— Между прочим, это по-прежнему только догадка, — холодно ответила Лида. — Подозрения без доказательств. Вообще не могу понять, почему на меня вечно падают всякие мерзкие подозрения? Вот ведь и у Лады Мансуровны не было никаких доказательств, что это я передала фотки Оксаны Порываевой в «Ведомости», а напустилась именно на меня. Вернее, на тебя, — хохотнула Лида. — Зная обстановку в Нижнем, не ошибусь, сказав, что тебе довелось побывать в «Ла ви он роз»?

— Скажи — не ошибешься, — кивнула Соня. — Незабываемые впечатления!

— Мансуровна небось рвет на себе последние волосы? — ухмыльнулась Лида. — Хорошо я ей удружила. Не будет нарушать договор, кидала паршивая, обещала заплатить — плати!

— Между прочим, мне известны и другие кидалы, не одна Мансуровна такая, — пробормотал Леший с выражением, которое в драматических произведениях обозначается ремаркой «в сторону», но на него никто не обратил внимания.

— Кстати, что нужно было тем двум мерзавцам, которые тебя сюда затащили? — спросила Соня.

— Они требовали, показать, где здесь тайник Евгения. И не верили, когда я клялась, что не имею об этом ни малейшего представления!

— Где здесь тайник? — недоумевающе повторила Соня. — Но тайник Евгения не здесь, а на квартире Наденьки, его жены.

Мгновение Лида смотрела на сестру остановившимся взглядом, потом вдруг резко наклонилась и подхватила с полу плоский матрасик, обтянутый бледно-желтым чехлом с нарисованными на нем синими колокольчиками.

«Так вот на чем я лежал! — сообразил Джейсон. — Неужели это вульгарная собачья подстилка?!»

Трясущимися руками Лида нашарила молнию, дернула за нее — и вывернула из шелкового чехла его поролоновое содержимое.

Ничего особенного в куске поролона, с точки зрения Джейсона, не было, и он не понял, почему Лида так яростно трясла, мяла, тискала, пыталась разорвать, что-то невнятно вопя при этом.

Не один Джейсон вытаращился на Лиду — Немкин тоже повернул к ней голову. И в то же мгновение Струмилин прыгнул на него, а Леший метнулся к кровати, пытаясь схватить картину.

Однако ему не повезло — рядом с кроватью стоял Джейсон, и Леший упал, наткнувшись на его ловко выставленную подножку.

А Струмилин наткнулся на пулю.

Совершенно непонятно, как успел Денис нажать на курок! Казалось, он и сам этому удивился, даже испугался, услышав слабый хлопок, и мгновение стоял, тупо водя глазами от дула к Струмилину, который замер, схватившись за левое плечо. Потом он шатнулся назад, ноги подогнулись, но тут Леший подхватился с пола, поддержал его, и Соня перелетела комнату, оказалась рядом:

— Андрей!..

— Да ничего, — тихо сказал Струмилин, пытаясь сохранить равновесие, но его так и вело к стене. — Да ладно… — И замолчал.

Джейсон подскочил к Соне и Лешему, помог уложить Струмилина на пол. Рядом валялся брошенный Лидой матрасик — Джейсон подсунул его раненому под голову. Парень был в полусознании, хотя рана на предплечье не показалась Джейсону такой уж серьезной, похоже, Струмилина свалил с ног просто первый шок.

Джейсон помог Соне стащить с него робу, потом рубашку и, оторвав рукав (ну прямо как в детективном романе, где, в медицинских целях, люди вечно рвут свои и чужие рубашки!), перетянуть рану. При этом он все время косился на ее лицо и жалел — как не жалел еще ни о чем в жизни! — что пуля досталась не ему, что не из-за него льются по бледному лицу эти потоки слез, не его имя шепчут ее губы.

Вот же напасть, а? Сперва Аверьянов, царство ему небесное, перешел дорогу, теперь этот Струмилин вывалился из какого-то гиперпространства — пока еще живой, к сожалению…

Над его головой кто-то хрипло расхохотался. Это был Денис. Джейсон поднял голову — и его даже холодом обдало при виде этого оливково-бледного, потного, возбужденного лица. В жизни не приходилось ему видеть такого выражения у своего обходительного партнера! Денис, судя во всему, был бесконечно доволен собой…

Джейсон внутренне содрогнулся. А ведь он почти уподобился Денису, на мгновение возмечтав о смерти соперника. В какую же бездну он упал, общаясь с такими людьми, как Немкин и эта его подружка, которая хладнокровно душила свою сестру! Общаясь с ними?.. Да полно! Денис и Лида — это его творения. Если бы он, Джейсон, не занялся скупкой краденых картин, не ошалел от желания обладать «Прощанием славянки», эти два монстра не возникли бы, не совершили бы сначала ограбление, а теперь и попытку убийства.

Ясно же — Денис просто промазал, а ведь готов был убить Струмилина. И Джейсон не остановил его. Нет, не остановил… Вместо этого он подставил подножку Лешему, который тоже рисковал жизнью — ради спасения прекрасной картины, которую, по злой воле Джейсона, сейчас увезут из России навсегда. Запрячут в его тайной галерее — словно похоронят в гареме прекрасную полонянку. На потеху одному только султану, тирану, мучителю… И этим тираном, мучителем будет он, Джейсон.

— Довольно! — Он вскочил и оттолкнул Дениса подальше от раненого. — Хватит, Немкин! Ни о чем подобном мы не договаривались. Я не намерен терпеть кровопролитие. Не намерен! Или вы сейчас же уберете оружие, или мы расторгаем наш договор. Сию секунду. Вы поняли?

Денис и Лида переглянулись. Лида покачала головой, и Денис повторил ее движение.

— Извините, Джейсон, — сказал он с ухмылкой. — Вы слишком долго прожили в цивилизованной стране и забыли о том, что такое дикий русский восток. Вот когда окажемся в тихом, благостном Париже, тогда и будем играть по вашим правилам. А здесь — извольте играть по нашим, если хотите довести свое сокровище до места. Леший! — Он махнул пистолетом. — А ну, к стене! И руки, руки подними, если не хочешь улечься рядом с этим «русским героем»! Вот так. Лида, возьми картину и спрячь. Хватит ей тут валяться и искушать малых сих.

Лида, чье разгоряченное лицо еще хранило следы злых слез, начала было поднимать блузку, но сердито сморщилась:

— Ой, нет. Мне эта чертова картина все тело исцарапала. Чем бы ее обернуть?

Огляделась — и подняла с полу чехол от матрасика.

— Хоть этим! — Она горько усмехнулась. — Все-таки натуральный шелк… лилии Бурбонов…

Лида расстелила чехол на кровати, осторожно вложила холст — картина вместилась идеально! — и начала застегивать молнию.

— Момент! — быстро сказал Джейсон. — Один момент! Лида, подождите, не убирайте картину.

Она нахмурилась, но послушалась.

— Соня… — Джейсон перевел дыхание. — Мне нужно кое-что вам сказать.

Опустился рядом с ней на колени:

— Соня, вы должны простить меня. «Прощание славянки» было нужно мне для того, чтобы ощущать ваше присутствие, вашу близость. Все это я затеял ради… ради вас. Соня, прошу вас стать моей женой.

Струмилин издал тихий стон. Джейсон оглянулся на него. Никогда не видел столько боли в человеческих глазах! Видимо, рана оказалась серьезнее, чем казалось на первый взгляд.

Но сейчас было не до милосердия. Сейчас решалась судьба Джейсона!

— Если согласитесь, — выпалил он, снова повернувшись к Соне, — даю вам слово, что найду способ вернуть «Прощание славянки» в музей. Зачем мне копия, если я буду обладать оригиналом?

— Вернете в музей? — перебила Лида. — То есть как? А наши с Дениской труды? Наш риск? Это все псу под хвост, что ли?

— Разумеется, я выплачу некоторую неустойку, — пробормотал Джейсон, поднимаясь с колен и только теперь начиная понимать, что его благородный порыв будет не столь легко осуществить: устремленные на него глаза Дениса и Лиды горели яростью. — Мы решим, какую сумму вы сочтете достаточной… в разумных пределах…

— Очень мило! — хохотнула Лида. — Сонька, значит, станет миллионершей, а мне — «в разумных пределах»?! Да вы что?! Да вся моя жизнь из-за нее прошла «в разумных пределах»! Мы жили втроем на одну зарплату матери, то есть Анны Васильевны, — потому что отцовские деньги приходилось отсылать Богдановым. Это сначала они договорились на сто долларов, но потом аппетиты выросли. А рубль только и делал, что дешевел! Я сначала не знала, почему приходится влачить это скудное существование! А оказывается, родители обеспечивали безбедную жизнь Соньке и ее мамаше.

— Также и твоей, — негромко подказала Соня.

— Моей! Черта с два — моей! Она меня бросила! Она выбрала тебя! — Глаза Лиды снова наполнились слезами.

— Насколько мне известно, выбор сделала Анна Васильевна, — мягко уточнила Соня. — Мама об этом часто рассказывала. Литвинова тебя очень любила, поистине как родную дочь…

— Да что мне было проку в ее любви?! — с детской, застарелой обидой взвизгнула Лида, швыряя чехол с картиной на кровать с такой яростью, словно это было не бесценное произведение искусства, а нечто совершенно никчемное — вроде этой самой любви, которую питала к ней приемная мать. — Она только и делала, что вытравляла из меня богдановскую наследственность. Вся моя жизнь прошла под твоей черной тенью, только я тогда не знала, кто́ эта «плохая девочка Сонечка», которая кашку не ест, руки не моет, никак не хочет засыпать, разбивает коленки, на которой горит одежда и обувь, которая получает одни только двойки, громко включает музыку, гуляет допоздна с мальчишками, прячет под кроватью неприличные журнальчики…

— Между прочим, я очень хорошо училась, — перебила Соня. — И в школе, и в техникуме. И не гуляла ни с какими мальчишками. А журналы неприличные, которые приносили материны хахали, я вообще смотреть не могла: противно было.

Лида ее вряд ли услышала.

— Вся моя жизнь была тобой затоптана, понимаешь? — выкрикивала она. — И я сделала все, чтобы разрушить твою жизнь. Но ты и теперь продолжаешь мне мешать. Я все бросила в Нижнем, приехала сюда, натерпелась столько ужасов, меня чуть не убили Рыжий с Серым, я страшно рисковала в музее… И вот вам, пожалуйста! Появилась Сонечка — и опять все рухнуло в моей жизни, только потому, что этот, — она с ненавистью выпятила подборок в сторону Джейсона, — этот вознамерился увести ее в Австралию!

— Да успокойся! — устало сказала Соня. — Не собираюсь я ни в какую Австралию, что я там забыла?

— И впрямь, Девуля, успокойся, — перебил Денис. — Соня никуда не едет. Едем мы с тобой в Париж — в компании мистера Полякофф и этого замечательного творения Серебряковой. — Он кивнул на чехол в цветочках. — Наши планы остаются прежними.

— Напрасно вы так думаете, — Джейсон надменно вздернул голову. — Независимо от решения Сони я расторгаю наш договор!

— В самом деле? — холодно переспросил Денис. — Расторгаете, значит? Ну-ну… А вот это вряд ли.

Он метнулся вперед, оттолкнув Джейсона, и склонился над Струмилиным. Тот рванулся, пытаясь броситься на него, но Денис с силой пнул его как раз по раненой руке.

Струмилин вскрикнул, дернулся — и остался недвижим. Соня тоже вскрикнула, но Денис, улыбаясь, приставил дуло к виску Струмилина — и девушка онемела.

— Сначала он, — сказал Денис. — Слышите, мистер Полякофф? Я вам говорю! Это будет номер один. Потом — вон тот шут гороховый, который за триста километров притащился слупить с меня какие-то там жалкие баксы. — Он махнул в сторону Лешего, влипшего в стену. — Потом настанет очередь Сони. Клянусь, что меня не остановят никакие ваши вопли-сопли. А вот вы — человек совестливый, вам мальчики кровавые в глазах потом всю оставшуюся жизнь покою не дадут.

— Глушитель… — подал голос Леший, и Денис с досадой покосился на него:

— Чего?

— Глушитель, говорю. Он теряет свои свойства после третьего, а иногда и второго выстрела. Такое вот несовершенное приспособление. А вы один разик уже того, пульнули. То есть не исключено, что скоро здесь начнет раздаваться такой грохот, что соседи элементарно вызовут полицию и…

— Лида, включи телевизор! — усмехнулся Денис. — Уже восьмой час утра, имеем право слушать новости, да погромче.

Лида вытянула в сторону огромного телевизора руку с пультом — и все невольно пригнулись от громкого, возбужденного голоса диктора:

— А теперь о беспрецедентном ограблении в Северо-Луцке! — На экране появилась карта Московской области, на которой вспыхивала точка, обозначавшая город. — По сообщениям Интерфакса, охранник местного художественного музея, обходя этой ночью залы, был потрясен открывшимся ему зрелищем. Рама картины Серебряковой «Прощание славянки» висела вокруг нее, по словам охранника, будто тряпка! При ближайшем рассмотрении выяснилось, что багет был искусно имитирован раскрашенным латексом. Мастрыщиков подвела неплотно заткнутая пробочка. В результате поддельная рама сдулась, как воздушный шарик. Обнаружилось также, что она обрамляла поддельный холст. Сейчас в музее работает оперативная группа. Уже наметились первые подозреваемые. Их приметы держатся пока в тайне, однако известно, что это мужчина и женщина, бывшие вчера утром в числе первых посетителей музея. А теперь о необычайном повышении уровня солнечной активности…

Лида машинально нажала на пульт, и экран погас.

Джейсон увидел, что его сообщники затравленно переглянулись, и Денис выпрямился.

— Мистер Полякофф! — Черное дуло переместилось на него. — Извольте пройти к выходу, сэр! Иначе… иначе мне придется изменить порядок подсчета трупов.

И в это мгновение послышался глухой удар в дверь, потом оглушительный лай, а потом в квартиру ворвался упитанный черный пес.

Анрио!

И Джейсон понял, что Соня и ее спутники тоже забыли запереть за собой дверь, когда явились сюда. Реальность, таким образом, окончательно пошла вразнос!

Струмилин открыл затуманенные глаза и решил, что успел как-то незаметно для себя умереть и переместиться в ад.

Черный пес лаял как бешеный.

Соня и Лида наперебой командовали:

— Анри, фас!

Денис вопил:

— Уберите проклятущего пса, а то я его пристрелю!

И над всем этим вздымался отчаянный, рыдающий ор Лешего:

— Не надо! Я боюсь собак!

С перепугу он даже вскочил на кровать и теперь метался по ней от спинки к спинке, будто клоун на батуте, причем полы его джинсовой куртки летали за ним, словно широкие синие крылья. Иногда Леший хватал подушку и замахивался на Анрио. Иногда брякался плашмя, комкал простыни, бил по матрасу ногами, закрывал руками голову, продолжая громогласно стенать:

— Уберите собаку! Я боюсь!

Анрио был в полном упоении от всей этой неразберихи. Он угрожающе скалил зубы на Дениса и Джейсона, отчего оба замирали по стойке смирно и вскидывали руки вверх, потом подскакивал к девушкам и облизывал поочередно лицо той или другой — с равным восторгом, а потом начинал носиться вокруг кровати, норовя ухватить Лешего за пятку, и тот крутился, как уж на сковородке, уворачиваясь от мощных зубов.

— Денис, пристрели пса! — истерически завопила Лида. — Сейчас сбегутся соседи, вызовут полицию, нас повяжут!

Немкин попытался прицелиться, но куда там! Анрио метался от одной девушки к другой, поэтому, выстрелив, Денис непременно попал бы не в Соню, так в Лиду.

— Бежим, Денис! Стреляй в Соньку! — крикнула Лида, выскакивая в коридор, словно не надеялась на меткость сообщника и решила скрыться от пули-дуры.

Лицо у Немкина сделалось совершенно ошалелым, словно он уже и сам не мог понять, что делать, как быть, в кого стрелять можно и нужно, а в кого нельзя.

В это мгновение Анри подпрыгнул, вихляясь тугим, черным телом, щелкнул зубами, лишь на миллиметр промахнувшись и не вцепившись в запястье Дениса. От испуга Немкин выронил револьвер, и тот, прочертив на пыльном полу дорожку, на полной скорости поехал к кровати.

Немкин пал на колени и юркнул следом, но Струмилин оказался проворнее и успел перехватить правой рукой скользящий мимо револьвер. Денис взвизгнул, простирая к нему руки из-под кровати, но было поздно: Струмилин приподнялся на одно колено, наставил на него оружие:

— Руки!..

Денис пал плашмя и медленно, словно нехотя, начал отползать в противоположную сторону ногами вперед. И в этот миг, когда все внимание Струмилина было поглощено, как не упасть снова и удержать револьвер, Лида, визжа, влетела в комнату, схватила с кровати бледно-желтый чехол с картиной, кое-как сунула под блузку и снова скрылась в коридоре. Немкин резко подскочил с пола и вывалился следом за ней.

— Соня… поедемте со мной! — вскричал Джейсон. — Еще не поздно!

Она молча покачала головой.

— Прощайте! — Джейсон отчаянно махнул рукой. — Не поминайте лихом!

И выбежал из комнаты, протопал по коридору, с силой хлопнув дверью. Ну наконец-то хоть кто-то дал себе труд захлопнуть ее!

Анрио несколько раз тявкнул вслед беглецу, но, похоже, для острастки: поле боя осталось за ним. Плюхнулся на бок, выставив ногу, и принялся яростно лизаться.

Леший медленно, подтащив сперва зад, потом приподняв голову, встал на кровати на колени, размашисто перекрестился, вытащил из-за пазухи крестик и поцеловал:

— Господи, благодарю, спас раба твоего! — Покачал головой: — Вот это, скажу я вам, дагры пошли! Ну и дагры! Один другого краще! — Обернулся: — Эй, ребята! Вы живы?

Соня стояла перед Струмилиным на коленях, кончиками пальцев касаясь неровной повязки, перехлестнувшей его руку:

— Ну как? Ну ты как?

— Ничего, ничего, — улыбнулся Струмилин. — Пациент скорее жив. Сквозная рана, кость не задета, жгут наложен вполне профессионально, кровотечение остановлено. Не волнуйся.

— Слава богу, хоть с тобой все в порядке, — слабо улыбнулась Соня. — А меня теперь полиция ищет за хищение бесценного полотна! Очень приятно. Хоть меняй имя-фамилию да беги скрывайся в каких-нибудь дебрях какого-нибудь Уссурийского края.

— Имя менять не надо, — пробормотал Струмилин. — Имя у тебя очень красивое. Что касается фамилии — это хоть сейчас. Леший, пойдешь свидетелем?

— Я на свадьбу тебя приглашу, — очень грустно и очень мелодично пропел Леший, — а на большее ты не рассчитывай! Куда ж деваться, пойду. А в качестве свадебного подарка могу добавить, Сонечка, что в дебрях Уссурийского края скрываться тоже не понадобится. Понимаешь… — И тут же он прервал сам себя, воскликнув страдальчески: — Да мне хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь удастся поесть? Я же скоро ноги протяну! Где тут кухня? Где тут холодильник?!

Он соскочил с кровати, трепыхаясь полами куртки, и промчался по коридору, громко топая. Анрио подпрыгнул и кинулся за ним, радостно лая.

— Зажрет его пес, — усмехнулся Струмилин. — Надо выручать?

— Надо, — кивнула Соня, опускаясь рядом с ним на колени и кладя себе на плечо его правую руку. Наверное, она думала, что Струмилин обопрется на нее, чтобы встать, но тот использовал руку не по назначению…

Немалое прошло время, прежде чем они оторвались друг от друга. Перевели дыхание, огляделись, вспоминая, где находятся, и вслушиваясь в тишину, прерываемую странным звуком. Больше всего это напоминало громкое чавканье.

— Неужели зажрал-таки? — ахнул Струмилин.

Соня испуганно вскочила, помогая ему подняться:

— Скорей!

В коридоре было пусто и темно. По всему выходило, что Анрио пожирал свою добычу на кухне.

Струмилин и Соня вбежали туда — и замерли.

Около стола сидел Леший. Пред ним на разделочной доске покоился огроменный кусище копченого мяса, от которого шел упоительный дух. Тоненьким остреньким ножичком Леший отрезал мясные пласты, делил их напополам и, забросив в рот половину, истово жевал, не забывая отдать вторую часть Анрио.

Пес сидел около стола, умостив умильную морду на колени Лешего, и деликатно брал мясо из рук художника.

— Секундочку, — недоверчиво сказала Соня. — Это что за мир и дружба? А кто орал как резаный: боюсь собак, боюсь собак?!

— Кто боится? — сделал невинные глаза Леший. — Да я вырос среди собак, мой дед менял их как перчатки! Правда, такого боевого парня у нас никогда не было.

Леший чмокнул Анрио в нос, потом покосился на Струмилина и прыснул. Тот тоже тихонько смеялся, не столько опираясь о Сонино плечо, сколько обнимая девушку.

— В чем дело? — насторожилась она.

— Так вот, насчет бегства в Уссурийский край, — давясь смехом и мясом, прошамкал Леший. — Сонь, у меня руки жирные, так ты полу куртки отверни и достань… во внутреннем кармане.

Прислонив Струмилина, у которого от смеха подкашивались ноги, к косяку, она шагнула вперед, двумя пальцами взялась за полу длинной и широкой куртки — и увидела, что изнутри нашит большой, просторный карман. Там громоздилось что-то свернутое трубкой.

Соня тихо ахнула. Это был покрытый краской холст. Развернула его дрожащими руками — и задохнулась от того непередаваемого запаха старины, который не дано подделать никому, никакому художнику. С изнанки холст был темный, грязно-серый, с небрежно смазанным фиолетовым клеймом «Северо-Луцкий художественный музей, инвентарный номер 345». А с лицевой стороны…

Кипел буйный пламень костра, бросая алые отсветы на бледное золото волос молодой женщины, на вороную гриву коня, на лица воинов, готовых справить прощальную тризну. Клочья дыма взвивались в небеса — серые, как глаза этой женщины… как Сонины глаза!

— «Прощание славянки», — сообщил Леший. — Подлинник. Я, конечно, замечательный художник, но нашим друзьям достаточно будет одного взгляда, чтобы понять: сокровище подменили! Оригинал и копия — это небо и земля. Так сказать, Соня — и Лида!

— Ты видел?! — недоверчиво обернулась Соня на Струмилина.

Тот кивнул.

— Ой-ой, — протянула она. — Здорово же мы подставили этого Джейсона. Приедут они все в Париж, откроют чехол, а там…

— От этого надо его избавить, — сказал Леший. — Прямо сейчас надо позвонить в полицию насчет опасной парочки, Немкина и его подружки. Все-таки не стоило им так активно бряцать оружием! Пускай их тормознут на пути в Москву. Джейсона не тронут: иностранный подданный, картина не у него, а у Лидки. Я не я и бородавка не моя.

— Между прочим, Джейсон тоже все видел, — усмехнулся Андрей. — Он с тебя глаз не сводил, пока ты свои фокусы на кровати выделывал!

— Как?! — возмущенно подскочил Леший. — Видел?! Врешь!

— Видел, видел. Он мог поднять тревогу, но промолчал.

— Хороший человек, — сказала Соня.

Струмилин поджал губы:

— Да так, ничего.

— Голубые глаза хороши, — пропел Леший, меланхолически глядя в пространство, — только мне полюбилися карие!

— В данном случае, с точностью до наоборот, — улыбнулась Соня и вдруг всплеснула руками: — И все-таки я не могу понять, где ты взял копию?

— Здрасьте! — Леший даже глаза завел. — В мастерскую я забегал по пути на вокзал? Забегал. Там и прихватил картинку — на всякий случай. Мало ли, думаю, что может быть…

— Ты же перекусить туда забегал.

— Перекусить мне удалось только теперь, — вздохнул Леший. — И то без хлеба. Но мы не в обиде, правда, Анрио? Искусство требует жертв!

Темно-синяя.

То есть сценами из биографии пророка.

Старинное название фарфора в России.

Секрет Полишинеля — секрет, который всем и так известен, мнимая тайна.

«Qantas Airlines Limited» — самая большая авиакомпания Австралии.

Браз Осип Эммануилович (1873–1936) — живописец, портретист, академик Императорской Академии художеств. Серебрякова считала себя его ученицей.

Рисунок, набросок (франц.).

Фови́ зм (фр. Fauvisme, от fauve — дикий) — направление во французской живописи к. XIX — нач. XX в. Расцвет фовизма приходился на 1905–1907 гг.

Merci — спасибо, excusez moi — извините, avec plaisir — с удовольствием, охотно (франц.).

«Сообщения Ибн-Фадлана и других путешественников о древней России» (нем.).

Так в старину называли металлические нити для вышивания.

Старинное арабское название Волги.

Имеется в виду русский художник Генрих Ипполитович Семирадский и его картина «Похороны знатного руса», написанная в 1883 г.

Так на Дальнем Востоке называют условно освобожденных преступников, работающих на крупных промышленных предприятиях.