Людмила Львовна Горелик - Взлетающий Демон Врубеля

© Горелик Л. Л., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Как обычно бывает, студенты, вначале с энтузиазмом откликнувшиеся на идею совершить экскурсию в Талашкино, ко времени поездки энтузиазм растеряли. Время было, конечно, не самое удачное. Выбраться сумели только в конце учебного года, перед сессией. В четверг на последнем занятии староста Виталий передал Елене Семеновне окончательный список: поедут девять человек, полгруппы. Хорошо, что она сообразила маленький автобус у проректора просить – так и знала, что не все поедут. Все же для порядка сказала:

– Поначалу четырнадцать записывались.

– Витя и Настя заболели, еще двоим домой съездить понадобилось – пятница, сами понимаете… Да и сессия начинается, «хвосты» у некоторых, – оправдываясь, водил пальцем по списку староста. – Костя Разумов обещал прямо там подойти – он сейчас живет в Талашкине, родители дом купили.

Выехали в начале десятого. Июньские деньки стояли теплые, но не очень жаркие. Утреннее солнце светило ласково. Студенты обменивались шутками, смеялись. У Елены Семеновны тоже улучшилось настроение, она включилась в общий веселый диалог. За окном мелькало Рославльское шоссе, то совершенно голое, с вытянутыми шеями бетонных фонарных столбов, то с чудом сохранившимися большими старыми деревьями по обочинам.

Деревья-то старые, а листва у них молодая, нежно-зеленого цвета.

«Вот и я так!» – подумала Шварц и усмехнулась неожиданному для нее поэтическому сравнению.

Елена Семеновна Шварц женщина трезвомыслящая, к сентиментальности не склонная. По возрасту она давно уже пенсионерка, в университете ведет небольшую почасовку в журналистских группах. Эту подработку она взяла не только ради денег, а скорее потому, что скучала без преподавательской работы. Она привыкла иметь дело с молодежью – всю жизнь в энергоинституте английский вела – поэтому с радостью согласилась поработать один семестр, тем более университет рядом с домом. С журналистами ей понравилось даже больше, чем с технарями. С этими она не об энергоснабжении, а о культуре стала беседы на английском проводить, что было ей интереснее. Тут и выяснилось, что некоторые третьекурсники в Талашкино еще ни разу не съездили. И энергичная Шварц тотчас организовала экскурсию.

Автобус остановился: въезд на территорию музея запрещен. Вправо от шоссе уходила запущенная аллея огромных старых лип. Дорога вела вверх, хотя и не круто. Студенты шли весело, легко, Елена Семеновна тащилась сзади, к концу заметно отстала. Староста Виталий замедлил шаг, пошел рядом с ней.

Вот и памятник Марии Клавдиевне. Эту скульптуру не так давно здесь поставили. Знаменитая меценатка встречает гостей в своем имении.

– Это ведь родовое имение Тенишевых? – спросил Виталий.

– Нет. Муж Марии Клавдиевны купил его в тысяча восемьсот девяносто третьем году у ее подруги детства, Екатерины Святополк-Четвертинской. А вот для Екатерины это имение было родовое – она урожденная Шупинская, им село было даровано в восемнадцатом веке. Однако денег у Екатерины Константиновны на его развитие не хватало. А она многое в селе усовершенствовала – развивала молочное хозяйство, коневодство… Екатерина очень хотела именно Манечке имение продать, так как знала, что при Тенишевых ее начинания не пойдут прахом, будут продолжены на благо общества. Они обе этим отличались – беспокоились и о крестьянах, и о родной земле.

– Значит, Тенишева была богата?

– Скорее не она сама, а ее муж, Вячеслав Николаевич. Он был тоже очень образованный человек. И порядочный. Уравновешивал энтузиазм жены своей деловой трезвостью. Но при всей деловитости меценатство и ему было близко. Про Тенишевское училище в Петербурге слышали? Его дело!

Студенты уже толпились возле дверей школы, пересмеиваясь и толкаясь, и Елена Семеновна, оставив Виталия, ускорила шаг: ей нужно было найти экскурсовода. Экскурсию она заранее заказала по телефону. Шварц не первый раз возила сюда студентов. Показывали всегда сельскохозяйственную школу, а потом спроектированный художником Малютиным Теремок, где теперь собрана коллекция художественных изделий талашкинских учеников. Храм экскурсанты осматривали сами.

В школьном классе стояли грубо сколоченные парты, керосиновая лампа на столе учителя, учебные пособия столетней давности… На то, что школа не совсем обычная, а сельскохозяйственная и отчасти ремесленная, указывали экспонаты: плуг, какие-то рубанки, швейная машинка, фрукты и овощи из пластмассы.

Экскурсовод предложила устроиться за партами.

«Похожие парты еще и у нас были, когда я в школе училась», – подумала Елена Семеновна, усаживаясь.

– После приобретения Талашкина княгиня почти сразу задумала устроить сельскохозяйственную школу для крестьянских детей, – начала повествование экскурсовод. – Однако в Талашкине это осуществить было трудно: там уже много всего имелось – и молокозавод, и оранжереи, и конезавод… В общем, через год с небольшим Тенишевой удалось присоединить к талашкинскому имению расположенное рядом Фленово. Здесь-то и была основана Талашкинская сельскохозяйственная школа для крестьянских детей. Осенью тысяча восемьсот девяносто шестого года в нее пришли первые ученики…

– Маня, больше нельзя набирать! – Святополк-Четвертинская, раскрасневшая, счастливая, подошла к Тенишевой. – Все места уже заполнены, мы больше не можем взять!

– Да, Киту, – кивнула Мария Тенишева, – подумать только, как изменилось отношение простых людей к школам! Не только не приходится уговаривать, но и мест не хватает – ведут детей целыми семьями.

– Тех сирот я все же записала…

– Да-да, сирот в первую очередь! Их мы берем на полное обеспечение. Некоторые издалека приехали, так рано, чуть не с ночи… Они уже голодные, конечно, а обед не скоро. Я раздам хотя бы бублики и пряники.

Дети, в большинстве державшиеся поначалу робко, после молебна в здании школы расхрабрились. Некоторые разошлись по территории, оглядывая недавно посаженный яблоневый сад, новые постройки. Полученные от княгини бублики жевались с удовольствием, на ходу.

– Ваше сиятельство, – к Марии Клавдиевне подошла группа маляров. Говорил старший артели.

«Митяем, кажется, его называли», – припомнила княгиня.

– Так что работы завершены, поглядите сами, славно как вышло!

Тенишева улыбнулась. Она уже смотрела постройки, работа маляров ей нравилась, и они знали об этом. Теперь, выбрав удачный, по их мнению, момент, эти молодые рабочие явно надеялись получить сверх договора, «на водку». Что ж, пожалуй, заслужили! Мария Клавдиевна открыла сумочку. После положенных благодарностей Митяй, продолжая кланяться, но уже расхрабрившись, попросил, указывая на стоявшего рядом с рабочими пацана:

– Ваше сиятельство, а мальчонку нашего, Савосю, Сашку тоись, не возьмете в школу? У него мать четыре месяца как сгинула – странница была, богомолка, на Ходынке пропала – крестьянка Матрена Тиунова. Погибла, должно. А батька раньше умер. Способный пацанчик: по дереву резать научился, узоры придумывать может, колер, если надо, сам подберет…

Княгиня посмотрела на мальчика. Лицо шелушится от загара, где кожа облезла – веснушки, и руки загорелые, тоже шелушащиеся – на солнце малярничал. Выцветшие волосы пострижены неровно. На срезах кончики топорщатся – видно, сегодня постригли. Одет бедно, но чисто. Маляры вообще подошли к ней по-праздничному – не в рабочих, заляпанных краской одеждах; готовились, конечно. Митяй и еще двое в сапогах. Что ж, молодцы, так и надо.

Мальчик тоже был в свежей ситцевой рубахе, даже босые ступни довольно чистые. Штаны коротковаты, и видны худые щиколотки, еще не успевшие покрыться пылью… Смотрел он на княгиню смело, но с вопросом, с просьбой даже в глазах. И картуз в руках сжимал слишком сильно, мял его от волнения.

«На вид ему лет девять, – размышляла княгиня. – Взгляд смышленый, и по возрасту подходит».

– Саша, хочешь в школу? – обратилась к мальчику Мария Клавдиевна. – Ты сам-то хочешь?

Ребенок ответил неожиданно смело:

– Да, ваше сиятельство, хочу. Я маляром хочу или столяром стать – чтобы узоры красивые делать. Или, может, краской рисовать…

Княгиня кивнула:

– У нас будет непременно и ремесленное отделение.

Эта мысль только что, в процессе разговора, оформилась у нее в голове, но закрепилась быстро, так как зрела давно. И Мария Клавдиевна уверенно добавила:

– Да, кроме сельскохозяйственных специальностей будем ремеслам обучать: мальчиков – столярному делу, девочек – вышиванию.

«Набор уже закончен, – размышляла она межу тем. – Однако мальчишка этот, видно, неплохой, да и, главное, сирота, куда ж он пойдет? Пусть учится пока. Если с малярами этими от заказа к заказу переходить будет, то сопьется скоро».

Распрощавшись с довольными малярами и взяв мальчика за руку, она повела его к Киту.

– Нет больше мест, Маня! Если берем его, – она кивнула на Сашу, – надо расширять смету. Впрочем, и без того, с учетом мастерских, первоначальные расчеты придется корректировать. Согласится ли князь?

Киту говорила, как всегда, спокойно. Их дружба, начавшаяся еще в детстве, была гармонична и безмятежна именно потому, что подруги хорошо дополняли друг друга. Сдержанная, обстоятельная Киту уравновешивала яркую, иногда излишне эмоциональную Маню. Именно поэтому да еще памятуя об организационных способностях Святополк-Четвертинской, ее опыте в осуществлении хозяйственных преобразований, проницательный князь предложил Екатерине Константиновне оставаться в Талашкине и совместно с Марией Клавдиевной руководить хозяйством.

– О, не беспокойся! – улыбнулась Маня. – Князь, думаю, не будет возражать, я его уговорю!

Через час Савося Тиунов, наделенный таким же, как у других детей, бубликом, бродил вокруг школы. Он хорошо знал все хозяйственные постройки – и школу, и общежитие со столовой. В общежитии, где теперь он будет жить, он сам кое-что вырезал и красил. Вот этот наличник, например, – его рук дело! Зря дядя Митяй, старший артельщик, ему тогда подзатыльник дал… Савося нарочно покрасил наличник краской немного другого оттенка, чем велели, – и красивше вышло, вон как сияет! И Васька, и другие маляры тогда сказали: Митяй, не бей мальца, и так сойдет, красивше даже вышло – правильно он колер подобрал! А теперь Савося сам здесь жить будет, за этими наличниками – это же для школьников хата, туда вчера кровати заносили… Спасибо дяде Митяю и Ваське, и другим – определили его, не бросили. Мальчику стало немного грустно: привык он уже малярничать с артелью.

– Чего разглядываешь? – услышал он рядом. Мальчишка такого же роста, как он, – чернявый, курносый, в выцветшей ситцевой рубахе, стоял рядом. – Тебя тоже приняли? – он кивнул на Савосин надкусанный бублик.

– А как же! А тебя?

– Меня тоже! Я солдатский сын, меня и взяли. Я только бублик уже съел, а и мне княгиня дала… Добрая… Меня аж из-под Ельни мамка привела! Пошла уже назад, путь неблизкий. Я теперь здеся жить буду. А ты? Почему тебя взяли?

– Я сирота. Мамка на Ходынке сгинула. Я с малярами работал – красить умею, колер подбирать! – Савося принял очень уверенный вид. – Конечно, и я здеся теперь – где же еще?! А я эти наличники красил! – все же не удержался, похвастался он, кивнув на дом. – Меня Сашкой кличут. А можно Савосей. Меня мамка Савосей звала.

– А я Артем Нестерук, Артюшка значит. И еще еды сегодня дадут! Та барыня, что записывала, сказала: «Не уходи далеко. Скоро будет обед». Накормят, тоись.

Сашка кивнул. Накормят – это хорошо. Хотя он с малярами ел сегодня утром тюрю на квасе и еще не сильно проголодался.

Они вышли на полянку за недавно посаженным яблоневым садом. Дорога вела в Талашкино, к господскому дому. Под березой усатый барин с большим носом увлеченно рисовал на холсте. Холст был закреплен на высокой планке, так, чтобы художнику удобно было дотянуться.

Савося уже видел этого художника, он гостил у княгини. У нее всегда много гостей – ходят по парку, рисуют. Мальчики остановились поодаль, вытянули шеи, чтобы взглянуть на холст, пока барин их не заметил. На холсте было что-то непонятно-зеленое, размалеванное разными оттенками. Художник не красил ровненько, не водил кистью – как в артели маляры делали – а резко бросал кистью краску, опять возвращался к палитре, мешал краски, другим оттенком подмазывал…

Саша вздохнул. Эх, если б ему разрешили хоть раз провести кистью так свободно, мешая оттенки по туго натянутому холсту!

– Если вопросов больше нет, можете пройти к храму, – завершила экскурсовод.

– Простите, а вы не могли бы нас и туда тоже сопроводить? – набралась храбрости Елена Семеновна. – Мы оплатили полную экскурсию!

Ей давно хотелось подробнее узнать о строительстве храма, о его загадочной судьбе. Экскурсоводы обычно, как и сегодня, ограничивались кратким сообщением: «Архитектор Малютин, художник Рерих. Внутренняя роспись, к сожалению, утрачена».

– Ну, – недовольно сказала экскурсовод, – я же все сказала. И про храм тоже. Там только снаружи есть что смотреть. Внутрь мы не пускаем – внутри все голо. Крышу, слава богу, в прошлом году починили, а так… Будем восстанавливать фрески, это долгая песня; может, через год-два будет что показать. Сейчас как раз реставратор из Москвы к нам приехал. Храм ведь мало того что разорен, изначально недострой был. Строительство еще не вполне завершили в тысяча девятьсот третьем, когда умер князь. Его тело было в мумифицированном виде привезено из Франции и захоронено в подвальном этаже недостроенного храма.

– Как?! – закричали студенты разноголосым хором. – Прямо-таки в подвале в виде мумии захоронили?! Он и сейчас там?!

– Сейчас нет, – опять пожала плечами экскурсовод. – Сейчас там вообще ничего нет. Тело в двадцать третьем году перезахоронили на кладбище, могила затеряна теперь. А что мумифицировано было тело, это так уж в силу обстоятельств получилось: он умер во Франции; тело мумифицировали, чтобы довезти в Россию. И в таком виде захоронили, в цокольном этаже храма. Красиво княгиня сделала: мумия в прозрачном саркофаге. В подвале и положили. Строительство приостановили еще раньше. А там события девятьсот пятого года, война, революция… Все прахом пошло. А перезахоронили уже после Октябрьской революции крестьяне наши. В общем, нечего особо рассказывать – снаружи можете сами посмотреть.

Выйти из Теремка было не так-то просто: деревянная винтовая лесенка узкая, скрипучая. Спускаться по такой еще труднее, чем подниматься. Елена Семеновна хитро поступила: якобы на тенишевские эмали засмотревшись, всех вперед пропустила, а потом приставными шажками спускалась со ступеньки на ступеньку, держась рукой за хрупкие перильца: еще грохнуться не хватало на глазах у студентов. Они-то быстро сбежали.

Смущенная преподавательница в одиночестве снимала бахилы – тоже не так легко, – но когда вышла за дверь Теремка, обрадовалась: ждут ее, не пошли сами, даже больше студентов стало – действительно этот Костя Разумов пришел!

– Что ж вы к шапочному разбору, – обратилась она к Косте, – уже и экскурсия закончилась. Храм только посмотреть осталось, и все.

– Ничего, Елена Семеновна, – весело ответил тот. – Я больше не для экскурсии, а с ребятами пообщаться. Я в этом музее уже несколько раз был – и в Теремке, и в школе, – мы тут и прошлым летом жили, так я часто сюда приходил.

К храму нужно было подняться на высокий зеленый холм. Шли все вместе.

«Что там белеется на горе зеленой?» – вспомнилось Елене Семеновне.

Храм не белелся, он выделяся яркой росписью. Здесь группа разбрелась: кто-то решил обойти вокруг, другие, почти не задержавшись, начали спускаться, большинство постояли молча, разглядывая знакомую по репродукциям роспись Рериха «Спас Нерукотворный».

– Подождите нас внизу, потом вместе по территории пройдем! – крикнула вслед спускавшимся Елена Семеновна.

К ее удивлению, они опять послушно ждали. Оказалось, хотят все вместе сфотографироваться возле холма с видом на храм, и чтобы она тоже была. Фотографировали тут многие, однако общий снимок делала Света Фенина, у которой имелся профессиональный большой фотоаппарат: девочка собиралась стать фотожурналистом и накапливала опыт, публикуя снимки не только в факультетской газете «Аудитория», но и в журнале «Смоленск».

Территория, которую занимает музейный комплекс, довольно большая. Сохранившееся здание сельскохозяйственной школы для крестьянских детей, остатки одичавшего яблоневого сада позади школы, под прямым углом к школе Теремок, справа от него холм, на вершине которого расположен храм. С третьей стороны, за памятником княгине Тенишевой, – дорога к аллее, по которой они сюда пришли. Эта аллея идет к музейному комплексу от Рославльского шоссе. Ну а прямо – небольшая рощица, за ней же, как помнила Шварц, довольно большое, красивое озеро.

– Домой поедем или прогуляемся по территории? – спросила Елена Семеновна.

Студенты опять загалдели, шумно споря. Ну вот все вопросы они решают путем галдежа, демократия у них такая! – усмехнулась про себя преподавательница. Прогуляться, впрочем, захотели все, разногласия были по поводу того, в какую сторону идти – яблоневый сад посмотреть или озеро? Результатом вече стало решение пройтись в сторону озера: яблоки в саду еще не созрели, кислые совсем, маленькие, а смотреть на них что, яблок незрелых они, что ли, не видели?

Решающим оказался голос Кости, он и впрямь все здесь знал, он к озеру и повел. Небольшой, но шумной группкой студенты прошли через центральную площадку в сторону рощицы и там стали разбредаться. Елена Семеновна опять шла позади группы, не спеша. Центральная площадка не очень большая, но как здесь красиво! Кусты сирени уже зацветают, деревья сильно разрослись вширь, ветки их, похоже, не обрезают, как сейчас принято в городе, и от этого они так живописно нависают над крохотными елочками, над скамьей у входа в школу, над постриженной травой. Территория была неплохо ухожена, впрочем, здесь сама природа настолько привлекательна, что нужно всего лишь сохранить, не поломать ее вечную красоту. Видно, что сотрудники свой музей любят.

«Только вот посетителей что-то мало: кроме нас, и нет никого», – подумала Шварц.

– А что это экскурсантов совсем нет? – спросил и Виталий. Он опять рядом с Еленой Семеновной оказался. – Хороший же музей! Про князя так интересно, и вообще – как они эти балалайки разрисовывали…

– Не сезон еще, наверно, – пожала плечами Шварц. – И пятница. Думаю, завтра, в субботу, побольше будет народу. Да ведь нам и хорошо, что экскурсантов, кроме нас, нет! Гуляем, никто нам не мешает, не торопит, осмотреть можем все не спеша и не толкаясь.

Они уже входили в рощицу.

«Где еще такую красивую природу увидишь, как в нашем Талашкине?!» – расчувствовалась Елена Семеновна. Студенты, шедшие впереди, то и дело останавливались, углублялись в боковые аллейки – фотографировались парами, поодиночке, группками. Света постоянно щелкала своим большим фотоаппаратом: озеро, деревья, сокурсников.

– Елена Семеновна! – позвала она. – Идите сюда, вон под той сиренью вас сфотографирую – хороший снимок выйдет.

Елена Семеновна не очень любила фотографироваться, однако местность располагала. В окружении цветущей сирени может получиться неплохо. Тем более Света, кажется, действительно мастер.

Света Фенина, худенькая высокая девочка с живыми карими глазами на узком лице, выглядела сейчас весьма вдохновенно – ей нравилась работа фотографа.

– Нет-нет, не сюда. С той стороны станьте, чтобы озеро в кадр попало! И голову поверните немного вправо, вон на то дерево смотрите!

Шварц повернула голову в указанном направлении. Дерево, на которое ей велели смотреть, располагалось на небольшом расстоянии. Выглядело оно действительно живописно. Вероятно, оно было очень старое: огромное, с широким, сильно накренившимся стволом, с разлапистыми, полными листьев ветвями. Приглядевшись, Елена Семеновна заметила, что под деревом кто-то сидит. Даже полулежит, прислонившись к стволу. Мужчина – в сдвинутой набекрень кепке, в свободной, расхлябанной позе…

Пока Света, прищурившись в объектив, настраивала фотоаппарат – крутила какие-то колесики, – Шварц разглядывала мужчину под деревом. И он все меньше ей нравился. Как-то странно он сидел. Поза расхлябанная, а не шевелится… Да, абсолютно неподвижен в неудобной позе. Спящий или пьяный лег бы более удобно…

Ужасное предчувствие возникло у Елены Семеновны. И зачем только Света велела ей смотреть в ту сторону! Она сделала робкий шаг по направлению к неестественно развалившейся под деревом фигуре.

– Все, Елена Семеновна! Можете посмотреть, как получилось! – Света шла к ней с фотоаппаратом.

– Да-да, хорошо, спасибо, – она едва взглянула в окошечко фотоаппарата и опять отвернулась к полулежащему мужчине.

– Мне кажется, ему плохо стало, – пробормотала она в ответ на недоумевающий взгляд студентки. И кивнула в сторону дерева. – Он не просто так здесь присел.

Вот и поворот на Талашкино – кучер Василий сворачивает с Рославльского большака. Ландо, запряженное четверней, плавно катится по гладкому грунту.

«Деревья хорошо разрослись вдоль дороги, – отмечает Маня. – Как я соскучилась!»

Княгиня Тенишева с удовольствием глубоко вдыхает талашкинский воздух – совсем другой, чем в Петербурге. Очень скоро она пройдется по парку, посидит в кресле на балконе своего кабинета… И конечно, школа! Прежде всего она пойдет в школу. Что там, все ли ладно? Она не была в Смоленске почти полгода: муж был так увлечен подготовкой к Парижской выставке, и она тоже была занята. Зимой об отъезде не могло быть и речи, но даже когда появилась возможность, Вячеслав не сразу отпустил ее из Петербурга. А ведь без нее в школе постоянные неурядицы.

Лошади прошли под арочными воротами, слева газон, траву уже скосили. Начинаются любимые места! От газона, кланяясь и приветственно воздев руку, навстречу экипажу шла женщина. Княгиня пригляделась, узнавая: да, жена школьного агронома Завьялова.

– Останови, Василий! – обратилась она к кучеру.

– Здравствуйте, Мария Клавдиевна! Слава богу, приехали! Заждались мы вас, соскучились! – Женщина уже стояла возле ландо. Она сильно запыхалась, но на лице ее сияла радостная улыбка.

Андрей Иванович Завьялов был школьным агрономом – дельным, однако сильно пьющим. Жена тщетно пыталась скрыть этот его недостаток. Да и сама она не нравилась княгине: много льстит, много врет. К тому же Завьяловы постоянно конфликтовали с Панковыми.

Николая Гурьевича Панкова княгиня взяла заведующим школой еще в 1895 году. С работой, как и Завьялов, он справлялся. Однако учителя постоянно ссорились, и очень напрягали княгиню их жены: они не были приучены к хозяйству, скучали по городу, сплетничали. В общем, несмотря на все усилия княгини, в коллективе сложились дурные отношения. Выписанные княгиней журналы оставались неразрезанными, не читали учителя и книги по специальности, которые княгиня тоже обильно выписывала для школьной библиотеки. За прошедшие годы Тенишева сильно разочаровалась. Учителя оказались другими, нежели она себе представляла; они были не слишком преданы делу, их поступками часто двигали мелкие интересы, зависть. В школе постоянно вспыхивали какие-то скандалы.

А ведь каждой учительской семье она выделила уютную квартиру рядом с ученическим общежитием, небольшой садик. Грядки можно развести, в конце концов…

Жена Завьялова постоянно заискивала перед ней. Вот и сейчас она заговорила быстро, прижав одну руку к груди, а другой ухватившись за поручень ландо, как бы удерживая экипаж.

– Ох, Мария Клавдиевна, как я рада, как рада вашему приезду! А ведь у нас новый ученик! Уж не прогневайтесь – я взяла на свой страх и риск! Мальчик чудесный, сирота! Такая трогательная история с ним произошла, что я уж подумала: княгиня с ее добрым сердцем этого сиротинку непременно взяла бы. Нельзя его отпускать. Ну вот буквально Высший Случай привел его к нам! Представьте, Мария Клавдиевна, что этот мальчик, Проша Хамченко, шел по большаку в Рославль. И увидел на повороте во Фленово надпись на столбе: «Народная школа». Он решил завернуть туда, посмотреть на школу: очень уж он учиться мечтал. Мы, конечно, обогрели, обласкали сироту. Все учителя пришли в умиление от его ума и развития! И решились оставить его пансионером, надеясь на вашу доброту. Когда вы увидите этого ребенка, вы сами придете в восторг, не сомневаюсь!

– Ну, не выгонять же мальчика, раз уж учится… – вздохнула княгиня. – Я скоро подойду в школу… Трогай, Василий!

Дома она намеревалась пробыть недолго. Хотела отправиться в школу, не дожидаясь обеда. Попросила горничную Лизу принести чаю с бубликом.

– Мария Кладвиевна, а обедать разве не будете? – забеспокоилась горничная. Да вы ведь и не переоделись даже!

Лиза служила у княгини еще со времен ее первого, неудачного замужества; они прекрасно ладили, у них были доверительные отношения. Лиза иногда позволяла себе даже критиковать княгиню:

– Как вы одеваетесь! Все в одном ходите. Совсем за собой не следите – вам бы только рисовать или школу благоустраивать. Нет бы каждый день новое платье надевать, наряжаться… Другая бы на вашем месте только и знала, что наряжалась и драгоценности меняла!

Княгиня в ответ посмеивалась. Она знала, что Лиза ее любит искренне, а разговоры такие позволяет себе с ней, любя ее. Вот и сейчас Лиза была ею недовольна. Что ж, княгиня в этот раз к ее голосу прислушалась и осталась обедать.

До школы от господского дома не более версты. Она отправилась туда сразу после обеда в двуколке, запряженной одной лошадью. Фленово так удачно примыкает к Талашкину, огибая его с трех сторон! Долго она добивалась этого клочка земли, и все ж сумела его присоединить почти десять лет назад. Идеальное место для школы!

Встречать ее вышел один Панков. Он только что вернулся с пасеки вместе с группой учеников: после уроков летом предусматривалась сельскохозяйственная практика. Княгиня устроила все так, чтобы труд учеников не использовался на барских работах – это должно быть делом нанятых рабочих. А для школьников были специальные учебные места – в поле, в мастерских.

Завьялов и другие учителя вместе с учениками находились сейчас кто в саду, кто в поле. При школе имелся сад, огород, учебная пасека. В прошлом году княгиня расширила учебные профили, организовав и мастерские. Они находились подальше, в Талашкине. Приглашенный по совету Врубеля Малютин увлек школьников резьбой по дереву, столярным делом. Девочек обучали вышиванию. Школьники были заняты круглый год. Они получали профессии, дающие возможность неплохо, по крестьянским меркам, зарабатывать.

– Что этот новый мальчик – сирота, которого взяли без меня? – спросила княгиня у Панкова. – Завьялова говорит – мол, способный.

Заведующий усмехнулся:

– Это Прошка Хамченко? Способный-то он способный… Где ж ему не быть способному, когда он старше других учеников намного. Завьялова пристала, как репей: «Возьмем да возьмем». Получила она от него что-то, помяните мое слово, не просто так хлопочет. Ну, учителя-то им довольны – схватывает на лету. Как вы прикажете? Оставлять его? Да вон он идет! Выше всех, верста коломенская. Можете сами поговорить.

Из рощицы вышла небольшая группа школьников с тяпками в руках. Они сняли картузы и прошли мимо, улыбаясь, кланяясь и громко здороваясь с княгиней. Княгиня кивала, внимательно глядя на Хамченко. Под картузом «мальчик» оказался рыжим. Мордатая красная физиономия, настороженный взгляд. Да какой же он ребенок, ему под двадцать, женить пора!

Княгиня вздохнула, по-прежнему разглядывая нового ученика, их недоверчивые взгляды скрестились. Сама бы она такого великовозрастного вряд ли оставила. Однако намек Панкова на полученную Завьяловой взятку был ей крайне неприятен: нехорошие нравы в школе, вот и доносы пошли… Нет, она не будет принимать наговор в расчет, доносительство необходимо искоренять! И вообще…

«Ну, поскольку уже взяли – пусть учится», – решила она.

Первоначальное любопытство и ужас постепенно улеглись, уступив место скуке и нетерпению, а допрос все длился. Студенты уже глотнули адреналин происшествия, успели остыть от него и теперь хотели только побыстрее уехать из Талашкина, тем более что водитель университетского микроавтобуса заявил, что никого не будет дожидаться, и уехал в гордом одиночестве ровно в 16.30.

Он не подвергался допросу, поскольку ждал студентов в машине на шоссе и не был на месте обнаружения трупа. В 17.00 у него кончался рабочий день, он решил, что имеет право уехать.

Шварц не смогла его задержать, это ее расстраивало. Автобус из Талашкина ходит часто, но все ж Елене Семеновне не хотелось заставлять студентов добираться до города поздно вечером. Эта легкомысленная молодежь может и на попутку сесть, а ведь она за них отвечает.

Вокруг дерева с полулежащей неподвижной фигурой уже собралось довольно много народа: жители поселка, врач и несколько полицейских, местный участковый Анисин – немолодой, расстроенный происшествием мужчина, а также группа из убойного отдела, по вызову приехавшая из города. Первым появился, конечно, Анисин. Оказалось, что он ловил рыбу здесь же, на озере, недалеко от места происшествия, поэтому пришел очень быстро: кто-то из местных позвонил ему по мобильному. Он был с приятелем, приехавшим из города на рыбную ловлю.

Каково же было удивление Шварц, когда она узнала во втором рыболове давнего своего знакомого – пенсионера, а в прошлом милиционера Порфирия Петровича Потапова.

Пока шло разбирательство, Потапов скромно стоял в толпе зевак. С Еленой Семеновной они друг другу только кивнули – Шварц была подавлена неожиданно драматическим завершением рядовой экскурсии. О Потапове она быстро забыла: она ожидала допроса и волновалась за студентов.

Именно Шварц указала на труп Свете Фениной. Остальные студенты прибежали на Светин крик. Мужчина полулежал под деревом: молодой, одет прилично, только кепка как-то странно, набекрень сидит. Поза неестественная: одна рука в карман засунута, что в положении полулежа неудобно. Что это именно смерть и не по естественным причинам она произошла, стало ясно, как только они увидели лицо потерпевшего. Глаза выпучены, как бывает после удушения, а во рту маленькая трубочка, свернутая из газеты. Это что, кляп такой странный, что ли? Ни Елена Семеновна, ни студенты ничего не трогали: она им сразу же объяснила, что нельзя.

Все это Елена Семеновна рассказала Анисину и еще одному полицейскому, который из Смоленска приехал, – майору Демину. Студентов опросили раньше, они мало что могли сказать, но в целом показания сходились.

После допроса Шварц отошла в сторону, огляделась: люди все еще толпились, чего-то ожидая, однако студенты все ушли, кроме Кости.

«Ах да, он же здесь живет», – подумала она.

Вдруг кто-то тронул ее за плечо:

– Леля, как ты тут оказалась?!

Елена Семеновна повернула голову и увидела Милу.

С Милой они когда-то вместе учились на факультете иностранных языков Смоленского пединститута. Давненько это было, однако… Поскольку обе остались работать в вузах Смоленска, и потом встречались часто, дружили. Людмила Сергеевна несколько лет назад вышла на пенсию.

«У ее сына дача в Талашкино…» – вспомнила Шварц и спросила:

– А ты, наверно, у сына была? Сегодня домой собираешься? Вместе бы поехали…

Мила немного смутилась.

– Сын-то не здесь, он в Смоленске, работает, а я на даче с младшим внуком уже три дня. Я и не собиралась ехать, с ним невестка должна была здесь жить. Но у нее тоже образовалась срочная работа, и попросили меня. Неожиданно получилось, поэтому я тебе еще не успела позвонить. Сегодня, кстати, собиралась – хочу пригласить тебя пожить здесь несколько дней со мной.

В процессе разговора Леля не то чтобы забыла про труп, но тема ее увлекла. Дачу эту сын Милочки, Володя, купил недорого два года назад, и Леля была об этой покупке наслышана. Это был обычный деревенский дом, без удобств. Мила давно звала пожить там вдвоем – сын редко приезжал. Но Елена Семеновна не слишком любила спокойную сельскую жизнь, ей не надоедал шум города.

– Елена Семеновна, – кто-то тронул ее за плечо. Она повернулась – это Костя Разумов подошел.

– Елена Семеновна, ребята уже разошлись – на рейсовом поехали.

– Да, я поняла и сама. Меня не подождали… Ну ладно, я надеюсь, нормально доберутся, люди взрослые. Вот какая у нас неудачная экскурсия получилась, Костя! А вас допросили уже? Хотя что вы могли сказать, вы к концу уже подошли, почти одновременно с полицией.

Костя действительно что-то показывал ребятам возле самого озера и подошел к найденному преподавательницей телу одним из последних.

Костя усмехнулся.

– Я как раз сказал. Я этого убитого знаю.

Тут Елена Семеновна спохватилась. И правда, что с ней случилось сегодня? Она себя не узнавала. Обычная живость и сообразительность оставили ее – наверно, потому что над всеми чувствами преобладало чувство ответственности за студентов. Полдня стоит возле тела, а даже не подумала – кто же это…

– И кто же это? – спросила она заинтересованно.

– Реставратор из Москвы. Он приехал сюда храм реставрировать четыре дня назад. Я с ним знаком, общались, когда он приезжал, еще в прошлом году. Его звали Александр Леонидович, Саша. Интересный был человек… Жаль его. А вы сегодня в Смоленск поедете или заночуете здесь? Я могу устроить, если надо. Мы тут живем, родители недалеко от шоссе коттедж в прошлом году купили – ну, дача это у нас теперь.

– Нет-нет, я, конечно, в Смоленск. Ведь автобусы еще ходят? Если нет, такси вызову. Не дороже же денег! – Ей хотелось побыстрее выбраться из Талашкина, вернуться домой и забыть происшествие.

– Елена Семеновна, вы в Смоленск сейчас? – Она повернулась на голос. Ах, да, это Потапов.

– Да, конечно, в Смоленск, Порфирий Петрович!

– Могу вас захватить. Я на машине здесь.

– Спасибо! – обрадовалась Шварц. – Я и не знала, что у вас есть машина.

– Купил недавно, на рыбалку ездить.

Машина Потапова оказалась подержанной «Ладой». Для рыбалки нормально – молодец Петрович. И ей повезло – доедет быстро. Елена Семеновна уселась рядом с водителем, пристегнулась. Потапов тронул.

Выехали на Рославльское шоссе. Потапов не гнал, но ехал довольно быстро: уже начало темнеть, и поток машин по сравнению с дневным временем поубавился.

– Это вы, говорят, нашли тело? – спросил Потапов. – Везет же вам!

– К сожалению, я.

– А я к Степанычу приехал порыбачить. Он участковым здесь, кореш мой давний. Вот и порыбачили!

– А я на экскурсию со студентами сходила! – Она неожиданно для себя развеселилась: напряжение этого дня требовало выхода. – Везет нам с вами! Третий раз в жизни встречаемся, и все возле трупов!

Потапов захохотал:

– Ну, я хоть и на пенсии, а все ж должность у меня была такая… А вот вы чего ж в такие дела ввязываетесь? Это напрасно!

– Где ж я ввязываюсь… – Елена Семеновна решила пококетничать, пожала даже плечами. Потапов, впрочем, на дорогу смотрел. – Они сами ко мне липнут. Вот сейчас, например, ну почему именно я этого реставратора увидела?

– Реставратора? – удивился Потапов. – Это вы про потерпевшего? Откуда вы знаете, что он реставратор? Он из Смоленска, что ли?

– Нет, из Москвы приехал три дня назад. Мне Костя про него сказал.

– Костя? Это тот молодой человек, что стоял возле вас, когда я подошел?

– Да. Студент. Он здесь в коттеджном поселке живет. А что это вы расспрашиваете? Или решили заняться расследованием?

Теперь уже Потапов пожал плечами. Смотрел, впрочем, по-прежнему на дорогу.

– Нет, конечно. С какой стати? Там есть кому расследовать без меня. Но дело, между прочим, трудное. Реставратор, конечно, уже ниточка… – Потапов задумался.

Они ехали теперь по городу. Вдруг разом зажглись огни – стемнело.

– Вас куда везти? – спросил Потапов.

– На Вторую Красногвардейскую! Я так там и осталась, вы ж помните, наверно…

Потапов кивнул:

– Хорошо, и мне по пути.

Он на Багратиона жил, Шварц тоже помнила. Проехал по дамбе – и дома.

Потапов остановил машину возле ее подъезда. Простились довольно сухо. Странно вообще, что они опять встретились. И впрямь – третий раз встречаются в экстремальных обстоятельствах.

Дома она долго пила чай – спать, несмотря на усталость, не хотелось. Попала она опять в историю! И зачем фотографироваться стала! Прошла б мимо – и все. И без нее бы этот труп обнаружили. А теперь не может избавиться от наваждения: старое развесистое дерево, полулежащий мужчина в странной позе, с выпученными глазами… Фу, не думать, не думать! Но зачем у него во рту была эта трубочка из газеты? Ведь ее убийца туда засунул. И это не кляп: трубочка слишком мала. Очень хотелось бы узнать, что в этой газете – может, это ключ к убийству.

Леля была любознательная, ей всегда хотелось вникнуть в события и расставить все по полочкам. А уж в случае экстремальных событий!.. Долго думала. Потом все же усталость взяла свое, и она заснула.

Проснулась поздним утром в каком-то смутном, совершенно не свойственном ей состоянии. И не могла понять, с чего бы это. Ну, обнаружила вчера труп, так не впервой же с ней такое (тут она усмехнулась). Ну, из-за трупа не очень удачная экскурсия вышла… Хотя почему? В остальном все удалось, и студентам понравилось. И вообще, у нее отпуск с сегодняшнего дня начинается!

Однако мысль об отпуске не взбодрила.

– К чему себя обманывать, Леля, – сказала она себе. – Ты была на почасовке, у тебя просто кончились занятия. А отпуск тут ни при чем. Ты пенсионерка, Леля! Никаких отпусков у тебя теперь нет, как нет и постоянной работы. Посмотри правде в глаза.

Елена Семеновна, впрочем, отмахнулась от этих неприятных мыслей и стала думать, чем бы ей заняться, ведь времени свободного теперь будет – завались. В университете она никому не нужна, подруги почти все разъехались – кто в Грецию, кто в Крым… Племянник Юрка с семьей – на даче в Пржевальском. Съездить, может, и ей к ним на денек? Долго она в деревне не выдержит. Далековато, правда, – четыре часа на автобусе туда, четыре обратно. А может, к Милочке в Талашкино? Это ведь рядом. Интересно, Петрович (она Потапова про себя называла, как и другие, Петровичем) вчера сказал: «Реставратор – это уже ниточка». И ведь в какой странной позе сидел этот реставратор… Поза – тоже ниточка. И все же: почему газета во рту?

Елена Семеновна, еще не вполне осознав, что делает, схватила мобильник.

– Милочка? Как ты там? Ага, я так и знала, что скучаешь. Мне и вчера так показалось. Все вспоминаю о нашей вчерашней случайной встрече. Если ты еще не передумала меня приглашать, я и впрямь приеду. На пару дней или даже, если понравится, на недельку. Когда? Сейчас соберусь – и поеду! – Елена Семеновна быстро сложила нужные вещи в рюкзак, напялила шляпу, взяла зонтик и отправилась.

В Талашкине всегда было много гостей. Некоторые жили почти постоянно, другие приезжали – на лето, на месяц, на неделю… Особенно Мария Клавдиевна привечала художников и музыкантов. Были среди них очень знаменитые, а были и неудачники. Для последних имение Тенишевых становилось своего рода бесплатным санаторием с хорошим питанием, свежим воздухом, интересным времяпровождением: можно отдохнуть, поправить здоровье, набраться сил. Другие приезжали ради бесед с просвещенной владелицей усадьбы. Многие принимали активное участие в художественных замыслах меценатки, иногда они оставались в качестве постоянных служащих при школе. Княгиня давала художникам большую свободу, создавала благоприятные условия для творчества и платила щедро.

Флигель, расположенный невдалеке от господского дома, никогда не пустовал. И сейчас там жили несколько гостей. Самым важным из них для Тенишевой был художник Врубель.

Это был его второй приезд в Талашкино. Мария Клавдиевна придерживалась высокого мнения о таланте Врубеля. Они сблизились лет пять назад, во второй половине девяностых. Тогда, после несправедливого решения Академии не допустить к участию в Нижегородской выставке его панно, Тенишева с сочувствием отнеслась к художнику. В то лето Врубель приезжал по ее приглашению в Талашкино и даже помог ей: разрисовал несколько балалаек и, самое главное, порекомендовал Малютина в качестве постоянного сотрудника.

Малютин оказался необыкновенно полезен, малютинский стиль, как гениально угадал Врубель, абсолютно подходил к замыслам княгини. Но человеком Малютин был сложным, отношения с ним не так просто строились. В последнее время Малютин даже заговаривал о том, чтобы оставить Талашкино. И она не понимала почему. Условия она создала ему прекрасные.

А вот с Врубелем ей говорить легко. Странно, другие, напротив, считают Михаила Александровича наисложнейшим, у него ведь даже психическая болезнь в последние годы развилась… В конце концов Мария Клавдиевна решила, что ей легко с Врубелем, потому что он говорил обо всем на свете так же прямо, как она. Не было у него этой хитрецы, которая всегда так отталкивала ее в собеседниках. Она не раз с удивлением замечала, что не только простые люди, вроде жены агронома Завьялова, обладают хитрецой, но и некоторые люди искусства. Очень ее отталкивал этой особенностью Репин, например. А вот с Врубелем было легко.

В этот раз он приехал по ее настоятельному приглашению. Перед тем они встретились зимой в Петербурге: Тенишева устроила обед по случаю выставки картин Васнецова. Там были многие художники – все были веселы, говорили откровенно, спорили. Марии Клавдиевне особенно понравился на этом обеде Врубель – по контрасту с Репиным, которого она недолюбливала в том числе и за меркантильность: Репин неоднократно набивался писать ее портрет, упирая на привлекательность для него ее типажа («Богиня! Юнона!» – восклицал он), а потом продавал портрет очень дорого. Деньги и были целью – догадывалась княгиня. Врубель был иной: открытый, щедрый. Княгиня очень смеялась, когда на этом обеде Врубель в ответ на упрек Репина: «Да вы и рисовать-то не умеете!..» – насмешливо ответил, что может отлично рисовать даже без натурщика:

– Я начну человеческую фигуру хотя бы с пятого пальчика ноги, и она выйдет у меня правильная и пропорциональная.

Тенишева искренне считала Врубеля гением. Не только его творчество отвечало ее представлениям о гениальности, но и сама его личность. И когда весной до нее дошли слухи о том, что у художника возобновилось психическое расстройство, она поспешила пригласить его на лето в Талашкино: пусть отдохнет после болезни на свежем воздухе. Талашкино располагает к душевному покою.

В окружении Марии Клавдиевны, в том веселом, живом обществе музыкантов, художников, литераторов, которое собиралось в имении летом, порой и серьезное, и даже не очень приятное дело оборачивалось шуткой. К радости княгини, поначалу мрачный Врубель очень скоро заразился от других гостей жизнерадостностью. Неожиданно легко он включился в свойственный в то лето Талашкину игровой стиль. Художник много шутил, участвовал в розыгрышах: здесь в полной мере раскрывался его артистизм.

Вскоре после его приезда Тенишевы решились наконец продать Хотылево – свое имение на Брянщине. После покупки Талашкина они все равно почти не ездили туда, Хотылево стало нагрузкой, да и князю там не удавалось отдохнуть от дел – все время приставали с просьбами рабочие: его завод располагался в Бежице, недалеко от Хотылева. Продажа этого имения была трудным для Тенишевой решением: она вложила в его благоустройство много душевных и физических сил, это место когда-то было ей почти столь же родным, как теперь Талашкино. И вот – решено: с Хотылевым необходимо расстаться.

Уже прошли переговоры, все было улажено. Однако для заключения юридического договора Марии Клавдиевне следовало съездить в имение. Что ж, невелик труд для легкой на подъем, деятельной княгини. А все откладывала: знала, что поездка ее очень расстроит.

В конце концов, устроить дело вызвалась Киту – княгиня Святополк-Четвертинская, подруга Мани. Она понимала, что Мане тяжело будет посетить некогда любимое Хотылево перед расставанием, и взяла труд по передаче имения новым хозяевам на себя. Обратно ее ждали поздно, во втором часу ночи – так приходил поезд. Благодарная Тенишева велела приготовить для подруги самый вкусный ужин и даже решила дождаться ее.

– Нет-нет, я сегодня спать не пойду! – заявила она после общего ужина. – Я непременно дождусь мою Киту!

Гости встретили это решение радостно – оно сулило очередное веселое приключение. Тотчас все дружно заявили, что ни в коем случае не оставят Марию Клавдиевну в одиночестве. Они тоже будут дожидаться Киту! Многочисленная компания расселась в большой столовой. Шутки не утихали. Как бы получше встретить? Чем поразить всегда серьезную Екатерину Константиновну?

– А давайте мы ее разыграем?! – предложил кто-то из гостей.

Времени на подготовку почти не оставалось, поэтому выбрали самый непритязательный сценарий. Решили переодеться в простонародную одежду и изобразить слуг. И с реквизитом сложностей не возникнет! Одежду взяли у настоящих слуг, так что выходило все очень натурально.

Когда время приезда приблизилось, Маня отослала обслуживающий персонал, а гости переоделись и в простонародных костюмах уселись за господский стол, изображая пьянку. Костюмы и роли каждый сочинял для себя сам. Гости изощрялись в выдумках. В ожидании Киту, уже переодевшись, устроили конкурс: кто лучше придумал?

И первое место, по общему мнению, занял Врубель! Он представлял пьяненького денщика – в расстегнутом мундире, со сбитой на затылок фуражкой. Михаил Александрович так комично пытался подняться со стула – терял равновесие, хватался за его спинку… И усы Врубеля оказались кстати: они топорщились, как у кота, он время от времени делал вид, что старается пригладить их…

И гостей, и самого Врубеля этот неожиданный образ очень веселил.

А Киту? Ее реакция превзошла все ожидания! Войдя в гостиную и увидев за господским столом непринужденно пирующую компанию слуг, Киту остолбенела – застыла, потеряв дар речи. На ее лице последовательно отразились вначале удивление, потом растерянность, после возмущение… Минуты две она не понимала, что это розыгрыш. Возможно, не поняла бы и дольше, но кто-то из гостей не выдержал и прыснул от сдерживаемого смеха. После этого начался общий дружный хохот.

Да, в первые дни по приезде Михаил Александрович был весел. Княгиня радовалась, что сумела отвлечь его от грустных дум, от болезни. Потом, правда, он вновь погрустнел, стал уединяться. Тенишеву это беспокоило, она не понимала, что с ним происходит. Как бы не возвратилась давешняя хандра! Однако случившийся вскоре совершенно неожиданно разговор многое ей прояснил в душе художника и отчасти успокоил.

Однажды в жаркий июльский полдень Мария Клавдиевна сидела в беседке с Александрой Николаевной Зыбиной – сестрой князя Тенишева, отдыхавшей в это лето в Талашкине. Беседка, окруженная огромными цветущими липами, давала хорошую тень. Воздух благоухал липой. Женщины, укрывшись от жары, расслабились, переговаривались лениво. Разговор шел почти ни о чем, перескакивали с темы на тему – о породах собак, о петербургском балете… Было хорошо, но скучновато, и Тенишева окликнула проходившего мимо Михаила Александровича. Врубель присоединился к дамам. Как и ожидалось, в присутствии художника беседа стала более содержательной и быстро перешла на живопись.

– Я не понимаю вашей страсти писать «Демонов», – сказала Александра Николаевна не без кокетства. – «Демон сидящий», «Демон летящий»… Зачем так много рисовать этого злобного духа? Чем он вас привлек?

– Он не злобный… – ответил Врубель задумчиво. – Страдающий, да. Страдание – не злоба.

– Но ведь это… это дьявол? – настаивала Зыбина.

– Нет! – быстро возразил Врубель. – Это не дьявол. Это один из нас. Только очень сильно страдающий, не верящий в добро. Он… разочаровался. Он не верит больше ни в красоту, ни в гармонию, ни… в Бога.

– И вы сочувствуете ему? – спросила Тенишева.

– Я его понимаю! – вскинул голову художник. – Посмотрите вокруг! В нашей жизни нет любви. Люди не любят друг друга. Довериться другому – значит погубить себя. В человеческом мире нет гармонии. Нет добра. Нет любви. Одно фарисейство вокруг. Как можно быть счастливым, если большинство окружающих страдают! Посмотрите на простых людей – их много, и все они бедны. Можно ли говорить о гармонии, если часть населения лишена возможности получать вдоволь еды?! Если другая часть людей заботится лишь о собственном обогащении, наплевав на чужие интересы?! Мир не гармоничен! Он устроен плохо.

– Я не могу согласиться с вами, – горячо возразила Мария Клавдиевна. – В нашей жизни много злобы, но есть и добро. Есть любовь. А значит, возможна вера. Это Бог побуждает нас делать добро, украшать жизнь. Он хочет научить нас самих гармонизировать жизнь вокруг себя, улучшать ее. Для этого надо трудиться не только ради собственной выгоды, но для всеобщей гармонии. И такое делается! Посмотрите хотя бы у нас в Талашкине… Разве мы не любим друг друга? Что касается крестьян – в Талашкине нет голодных! Мы с Киту все сделали для этого!

– Мария Клавдиевна, мой демон писался не в вашем имении. – Художник не шутил, его лицо было очень серьезно. – За две недели, что я здесь, я почти поверил в гармонию. Да-да, я поверил, что она возможна! Вы знаете, я задумал картину… Я надеюсь написать ее здесь, в Талашкине! Я хочу написать демона, поверившего в возможность обновления, в гармоничный Божий мир. Возвращающегося к Богу. Картина будет называться «Демон взлетающий».

Они беседовали очень откровенно. Впрочем, Александра Николаевна и Мария Клавдиевна больше слушали, чем говорили. Михаил Александрович, напротив, говорил горячо, взволнованно. Он рассказал, что замысел «обновленного Демона» связан с нынешним его состоянием – с тем обновлением, которое он почувствовал вскоре после приезда в Талашкино. Марии Клавдиевне последнее было особенно приятно – она-то всегда знала, что Талашкино возрождает! Здесь художник поверил, что обновление еще возможно, что его творческая жизнь не закончилась, в нем вновь возникло желание творить.

– А ведь перед этим я уже разуверился в себе! – воскликнул он. – Здесь я вновь поверил в свой талант.

Княгиня и ее гостья слушали с большим интересом. Они понимали величие замысла художника.

– Ах, Михаил Александрович, позвольте вам возразить: вы не талант, вы гений! – утверждала светская Зыбина.

А Тенишева… Тенишева была просто счастлива, что талашкинская атмосфера способствовала излечению художника от хандры. Она понимала творческий порыв гения и старалась его не тревожить. Писал он не на природе, а в предоставленной ему мастерской. В общих затеях теперь не участвовал и вообще редко выходил. С утра принимался за работу, забывая иной раз и про обед – в конце концов, княгиня велела приносить еду к нему в мастерскую даже без его просьбы.

С началом работы Врубель стал каким-то нервно-оживленным. Но это было нормально, княгиня много повидала художников, сама была творческим человеком и знала, что повышенная нервозность часто сопутствует творчеству. Она не тревожилась, а скорее радовалась за художника: пусть пишет, ведь на то он и гений.

В эти дни у нее появилось много и своих забот: приехал муж, князь Тенишев. Вырвался от дел всего на неделю.

Вячеслав Николаевич тоже любил Талашкино, однако менее княгини. Сейчас он был занят подготовкой к Парижской выставке, поскольку был назначен ответственным за русский павильон. Князь обладал большим чувством ответственности. Все, за что брался, он делал самым тщательным образом. Именно этим прежде всего объяснялся его незаурядный успех в делах: князь Тенишев был одним из крупнейших промышленников России. Так же тщательно, как к собственному производству, он отнесся к подготовке к выставке. Однако все же нашел возможность навестить жену в Талашкине.

Маня этот поступок высоко оценила. Она знала, как муж сейчас занят, как тревожится за порученное ему дело. После приезда князя она проводила время в основном в его обществе, гостями занималась мало. Возможно, поэтому проглядела перемену в психическом состоянии художника.

Однажды утром, сразу после кофе, к ней в кабинет прибежала Лиза. Она не стала бы беспокоить барыню по пустякам. Едва войдя, горничная взволнованно заговорила:

– Мария Клавдиевна, меня Лидин за вами послал. Там художник этот, Врубель, картину свою порезал. Василий Александрович боится, как бы он над собой что-либо не сделал. Велел вас и Екатерину Константиновну звать. Я ей уже сказала, она сейчас тоже подойдет.

По дороге к мастерской Лиза рассказывала:

– Федор, лакей, пришел к Михаилу Александровичу спросить, кофий не подать ли? Как вы велели ему: в мастерскую приносить, если сам долго не идет. Постучался – не отвечают, и вдруг шум оттуда, как упало что. Он дверь приоткрыл: сверху снурок висит, оборвался, стул валяется, а рядом с ним Михаил Александрович на полу лежит, на снурок тот смотрит. Ну, Федор, конечно, испугался, кинулся Ивана Ивановича искать, а встретил раньше Василия Александровича – ему рассказал. Вместе и пошли назад в мастерскую… А меня за вами послали.

Василий Александрович Лидин вел в школе группу балалаечников. Пригласила его Тенишева всего год назад и была очень довольна этим приобретением. Человек он оказался легкий, услужливый и при этом большой мастер своего дела. Он организовал и обучил прекрасный оркестр из школьников, а также помогал княгине, насколько мог, в организации школьных мероприятий и даже в некоторых хозяйственных делах – он их умел улаживать.

Тяжелая картина открылась княгине при входе в мастерскую. Лидин и лакей, стоя на коленях, удерживали под локти сидящего на стуле Врубеля. Вид у художника был страшный: без сюртука, в расстегнутой рубашке, глаза совершенно безумные. Он озирался с испугом и княгиню поначалу не узнал. Мебель в комнате была беспорядочно разбросана, сорванный с мольберта холст с большим поперечным разрезом на тыльной, незакрашенной стороне валялся на полу.

– Михаил Александрович, – обратилась княгиня к художнику, стараясь, чтобы голос ее звучал проникновенно, и опустилась на низенькую скамеечку перед его стулом. Странную группу они теперь составляли: сидящий, в изнеможении откинувшись на спинку стула, художник с безумными глазами, двое мужчин и женщина у его ног.

– Михаил Александрович, дорогой, что случилось? Мы не виделись два дня, я скучала по разговорам с вами, однако не хотела мешать гению в его работе. Как продвигается ваш «Взлетающий Демон»? Я хочу взглянуть на это великое произведение… – Она делала вид, что не замечает сорванный с мольберта холст и разруху в мастерской. Обмануть художника не составляло труда, он был невменяем.

При упоминании «Демона» Врубель вскинул голову, взгляд его стал осмысленным, он узнал княгиню.

– Гений?! – пробормотал он растерянно. А потом повторил уже громче, яростно: – Гений?! – И заговорил быстро, взволнованно: – Я не хочу быть самозванцем! Зачем вы обманывали меня?! Зачем я поверил?! Я не способен ни на что! Я написал прощение, а прощения не может быть! Он не взлетит, он не сможет раскаяться! Он не взлетит – все ложь. Он не достигнет неба! Я ничтожество! – Взгляд его обратился на мужчин, по-прежнему придерживавших его за локти. Он стал вырывать руки. – Зачем вы держите меня?! Пустите, пустите! Я не должен жить, поскольку обманул всех! Я недостоин жизни, я обманул и жизнь! Он не сможет взлететь! – Художник весь дрожал. Двое мужчин удерживали его с трудом. Вдруг взгляд его обратился к лежащему на полу холсту.

– А-а-а! И мазню эту нужно уничтожить! Все ложь, все ложь! Одна ложь кругом, прощения не будет! – Он вырвался из рук ослабившего хватку лакея, однако Лидин успел перехватить освободившуюся руку безумного художника. Вместе они опять с трудом усадили его на стул.

– Маня, я послала за доктором! – В мастерскую вошла Киту. – Привезут из Смоленска психиатра, – шепнула она княгине, приблизившись к ней.

Почти сразу вслед за Киту появился Вячеслав Николаевич. Он был, как всегда, спокоен.

– Здравствуйте, дорогой Михаил Александрович! – воскликнул он, широко улыбаясь и протягивая обе руки сидящему Врубелю. Удерживающих его Лидина и лакея, валяющийся на полу холст, беспорядок в комнате он как бы не замечал. – Рад, как всегда, рад видеть вас у себя в гостях! И погода удалась – к нашему с вами приезду! Вот пойдем сегодня на пленэр, будем озеро писать! Ты как, Маня? Пойдешь с нами?

Художник перестал дрожать, взгляд его стал более осмысленным. Инстинктивно он поднялся навстречу князю. Лидин и лакей, мгновенно почувствовавшие перемену в его состоянии, не препятствовали.

– Здравствуйте, Вячеслав Николаевич! – Врубель смотрел на князя, его взгляд становился все более разумным. Он протянул дрожащую руку князю. – Вы, наверно, только сегодня приехали? Я еще не видел вас… Я тоже рад вас видеть! – Художник растерянно оглянулся. – Вы меня извините за причиненный беспорядок… Я писал… Ах, что это?! – Он увидел валяющийся холст, свисающий с потолка обрывок шнура над уроненным стулом… – Ах, что это я… Зачем я это? Что со мной? – Он опять опустился на стул, прикрыл руками лицо и заплакал.

Елена Семеновна приехала в Талашкино почти в середине дня. Стояла приятная летняя погода, не слишком жаркая. Рейсовый автобус остановился на центральной площади поселка. Две женщины, тоже приехавшие на автобусе, пошли вперед, свернули в переулок, и Леля осталась одна. Теперь надо ждать Милу.

Укрывшись в широкой листве от солнца, Шварц огляделась. Площадь была небольшая и пыльная. Собственно, это даже не площадь, а часть довольно широкой заасфальтированной улицы. «Ул. Ленина» – прочитала Шварц. Автобус развернулся и уехал. С одной стороны улицы стояли деревья, они уходили вглубь, образуя рощицу, почти непроходимую, заросшую мелколесьем и высокой травой. С другой – советские пятиэтажки, как кирпичные, так и блочные. Между ними попадались и двухэтажные дома, также построенные в советский период – в 60-е годы. Располагались дома не в линейку, а образовывали микрорайон, причем довольно просторный. Как и лесок, микрорайон уходил в сторону от дороги.

Чувствовалось, что в последние годы этот устаревший «хрущевский» микрорайон пытались украсить. Возле домов в окружении ярко выкрашенных автомобильных шин пестрели клумбовые цветочки. На фоне типовых советских зданий обращал на себя внимание новый крошечный домик с вывеской «Кафе «Избушка». Выполненный в русском стиле, он единственный здесь прямо намекал на тенишевское прошлое Талашкина.

Пока Шварц рассматривала симпатичный домик, из соседнего магазина вышла Мила. Обе руки ее были заняты большими полиэтиленовыми пакетами, однако, увидев Лелю, она все же сумела их как бы развести, изображая объятия. Женщины и впрямь обнялись, поставив сумки.

– Лелечка, как я рада твоему приезду! Совсем я тут увяла – считай, одна в избе, Сережка не в счет! – Сережа был семилетний внук Милы.

– Давай помогу! – Леля кивнула на сумки. – Куда ты столько набрала?!

– Пригодится! – махнула головой Мила. – Помогать не нужно, у тебя самой сумка тяжелая.

Леля взяла совсем мало вещей, но сумка действительно объемистая получилась. В основном там были продукты – выгрузила холодильник. Кто ж знал, что тут и магазин есть, и кафе… Леля со студенческих лет в сельской местности не была – в ту пору, когда в колхоз на уборку ездили, брали все с собой.

Улица шла вверх, дома располагались по-прежнему свободно. Двухэтажки теперь были другие, еще более старые. Такие штукатуренные двухэтажки пленные немцы строили после освобождения Смоленщины от оккупации. Они и в городе кое-где еще сохранились.

«Надо полагать, поселок сильно пострадал от войны», – подумала Елена Семеновна. Но спросила про другое.

– Мила, – сказала она, – а почему справа почти незастроенное пространство?

Массив деревьев впечатлял природной красотой и неухоженностью.

– Кажется, там парк тенишевский был, – кивнула Мила. – Заросло сильно, не присматривает ведь никто давно – с тех самых пор, точнее. Но все же зелень. Там застроено далее, места хватает, зачем вырубать? Наша улица Парковая называется.

В подтверждение ее слов массив деревьев прервался, в промежутке открылась улица с редко стоящими одноэтажными домами.

– На этой улице мы живем – пояснила Мила. – Чуть подальше. – Они шли вдоль длинного забора из штакетника. За забором виднелся большой участок с посадками.

«Картошка взошла, – с интересом разглядывала Леля. – А вот лук, зеленые пучки довольно уже большие торчат, дальше что-то непонятное, с вытянутыми листьями – скорее всего, брюква или свекла кормовая…»

– Мила! Мила! – раздался голос из-за забора. – Куда это ты ходила? Когда ж ты прошла? Я и не видала! А кто это с тобой? – За забором виднелась голова, повязанная платком, и руки. Руки с выпачканными в земле пальцами лежали на штакетнике, опираясь на него, а голова в рябеньком платочке почти тонула в плечах: женщина была невелика ростом, плечи как раз на уровне штакетника.

– Это моя подруга, – громко откликнулась Мила. – Приехала отдохнуть на недельку. – Давай подойдем, – шепнула она Леле.

– Это Зина Нестерук, моя соседка! – произнесла она опять громко. – Зина, мою подругу Леля зовут! – Теперь она к женщине за забором обращалась.

– Правильно, что приехала: у нас воздух хороший! – откликнулась та. – А я Зина.

Теперь Леля видела Зину вблизи. Штакетник был нечастый, и можно было разглядеть подробно. Зина оказалась невысокой полной женщиной, примерно ровесницей Лели с Милой, то есть под семьдесят. В старой одежде, в высоких запачканных землей старых ботинках – она, видимо, копалась у себя в огороде и прервала работу, увидев соседку.

– У нас воздух хороший, – повторила Зина, тоже внимательно разглядывая Лелю и обращаясь по-прежнему к ней. – Вон деревьев сколько! Здесь же парк был! Это теперя уж понастроили домов. А раньше здесь парк был княжеский, княгиня гуляла тут. У нас красивые места. Тут же художников было при княгине видимо-невидимо! Наезжали из Москвы, жили тут! Храм вон построили – там дальше, во Фленово. Туристы ездют через наше село все время! А ты сходи, посмотри на храм. За неделю успеешь-то сходить!

– Обязательно схожу, – кивнула Леля. – Его же реставрировать собирались?

– Да. – Лицо у Зины было круглое, лоснящееся, морщин совсем немного, глаза маленькие, веселые… – Из Москвы приехал специально художник, да убили его!

– А за что его убивать? – заинтересовалась Леля.

– Кто ж его знает? – пожала Зина и без того поднятыми плечами. – У нас тут тихо вообще-то. Это первый раз за много лет убийство… Наверно, выпивал он с кем, да и подрались спьяну. Чего ж еще?

– Леля, пойдем, нам пора! – заторопила Мила. – Зина, нам идти надо. И Сережку пора кормить, и самим пообедать – Леля-то с дороги.

– Ну иди! Иди, я тебя не держу! – Зина сняла руки с забора. – Мила, картошка есть у тебя? А то заходи, бери, если надо!

– Есть пока картошка. Спасибо! – Мила уже подхватила свои сумки и пошла вперед. Леля двинулась за ней.

Домик, который купил Володя, сын Милы, был самым обыкновенным, каких полно в сельской местности. Деревянный, покрытый слегка облупившейся зеленой краской («На будущий год красить надо», – вздохнула Мила), с удобствами на улице. Впрочем, в дом был проведен газ, так что ни с отоплением, ни с готовкой проблем не возникало. Толстые газовые трубы шли прямо по улице, соединяя дома. Вода тоже была.

Из дальней комнаты раздавались звуки компьютерной игры.

– Это Сережка играет? – спросила Леля. – Здесь интернет есть?

– Кому ж еще? Интернет есть, конечно. Лучше б почитал, скоро в школу идти, или по улице побегал, пока можно. Тут в соседних домах живут его ровесники. – Она повысила голос: – Сережа, иди обедать!

После того как всех рассадила и расставила тарелки, Мила продолжила:

– Мы пока не стали колонку газовую покупать, ведь недолго здесь живем, только летом. Воду на плите грею, если надо. А так я здесь и пироги пеку, нормально все, – рассказывала Мила, расставляя на столе остальную посуду. – Утром вот испекла к твоему приезду – попробуй только откажись! Сережа с утра сегодня пироги уплетает. Сережка, ты пирогов не объелся еще?

– Я их и не ел с тех пор, как ты ушла! – обиженно ответил внук. К супу он взял, конечно, пирожок.

Мила вернулась к рассказу о жизни в Талашкине.

– Володя с женой приезжают, но редко… – Участок у нас большой, нам не нужен такой. Вон там под сосной раскладушку поставишь и читать будешь на воздухе! Мне очень нравится! Я половину участка Зине отдала – она овощи выращивает. Картошку она мне бесплатно дает – вроде в благодарность за участок этот. Остальное покупаю у нее. Скоро огурцы пойдут… Петрушку, укроп, морковку я, правда, посадила сама в этом году. А больше ничего и не надо. Речка далеко, а на озеро сходим с тобой, там пляжа-то нет, но я нашла такое местечко, где искупаться можно. Как я рада, Лелька, что ты приехала!

– Ох, – тяжело вздохнула Леля. – Не буду я купаться в этом озере. Как вспомню вчерашнее!..

– Леля, вот хочу тебя спросить: я правильно поняла, что это Потапов был? Тот, что вчера подвезти тебя предложил?

– Ну конечно, он! Ты не узнала, что ли?

– Два года прошло… Тесен мир все же! Особенно в Смоленске! Ну, Леля, если Потапов появился, чего доброго, опять приключения начнутся! – пошутила Мила. – Тем более это убийство такое загадочное… Как-то мне совсем не верится, что реставратор подрался по пьянке. По пьянке ножом могли пырнуть, а он ведь задушен был, так, кажется, говорили?

Леля засмеялась деланым смехом. Приключения она любила, однако говорить сейчас об этом не хотелось. А убийство – да, загадочное. И зачем был этот клочок газеты во рту? Впрочем, ей-то что за дело! Нет, она не будет этим заниматься.

– Потапов на рыбалку сюда приезжал, – сказала она. – Думаю, больше не появится.

На следующий день Лидин встал очень рано. Репетиция балалаечного оркестра была назначена на послеобеденное время, но его сильно беспокоил вчерашний припадок художника Врубеля. После разговора с князем художник впал в апатию. Взрыв ненависти к своему творчеству и к себе сменился вялостью, и Врубель заснул. Приехавший из Смоленска врач не стал его будить. Выписал успокоительный отвар, велел отвлекать. Предупредил, что приступ может повториться: необходимо прятать от художника опасные предметы. Лучше всего было бы, конечно, поместить его в хорошую лечебницу. Тогда прогноз может быть благоприятным. Он ведь, помнится, уже лечился однажды?

Вечером Лидин разговаривал с князем. Они встретились случайно. Лидин проходил по парку мимо беседки, в которой князь сидел один, в глубоком раздумье. Князь остановил его. Тенишев должен был сегодня уезжать: подготовка к Парижской выставке являлась слишком ответственным делом, его присутствие было необходимо в Петербурге.

Не имея возможности задержаться в Талашкине, князь опасался, что психическое заболевание Врубеля может причинить слишком большое беспокойство его жене. Конечно, Мария Клавдиевна сильная женщина, да и Екатерина Константиновна остается с ней.

Князь очень надеялся на всегдашнюю рассудительность Киту. Все же он решил поговорить о событии и с Лидиным – в глубине души князь был убежден, что некоторые вещи способен решить только мужчина.

– Василий Александрович, – сказал Тенишев, – я хочу поблагодарить вас за вчерашний поступок. Вы были первым, кто помог Михаилу Александровичу, кто остановил его безумное намерение… – князь запнулся, – убить себя.

– Вячеслав Николаевич, – Лидин поклонился, – благодарю вас за столь высокую оценку моего скромного поступка. Видит Бог, я не сделал ничего особенного. Остановили припадок вы – вашей спокойной речью и благоразумием. Я всего лишь физически удерживал Врубеля, но не мог воздействовать на его сознание. Ваши слова вернули художника к нормальному состоянию.

Князь тяжело вздохнул:

– Я рад, что пока все стабилизировалось, однако не уверен, что приступ не повторится. Дорогой Василий Андреевич, к сожалению, мои дела в Петербурге безотлагательны, и я не могу более задерживаться в Талашкине. Мария Клавдиевна с радостью рассказывала мне о вашей работе. Как много вы сделали за год! Мое мнение о балалаечном оркестре я вам уже не раз высказывал. Почти так же бесценна ваша помощь княгине в организационных делах. Прошу вас и в этой незаурядной ситуации со свойственным вам тактом и благоразумием способствовать благополучию Талашкина.

– Благодарю. Вы можете быть во мне уверены. За год я успел привязаться к Талашкину, а о своем восхищении благородной деятельностью княгини говорил не раз, – ответил Лидин. Музыкант был искренен. Он действительно успел полюбить эти красивые места, а бескорыстная благотворительность княгини и вовсе его восхищала. – Кстати, вы видели эту картину?

– Ту, что Врубель хотел уничтожить? Кажется, он порезал ее? Нет, не видел.

– К счастью, он успел сделать лишь один надрез. А картина гениальная. И, это к нашему разговору, безусловно, картина – результат пребывания Врубеля в Талашкине. На ней Демон, пытающийся взлететь. У него просветленное лицо. Он вновь обрел веру. Он покаялся и возвращается к Богу. Гениальная картина, лучшая из всех, им написанных. Она почти закончена. Я не понимаю, почему вдруг Михаил Александрович разуверился в себе. Он хотел уничтожить свой шедевр!

К беседке подошла Мария Клавдиевна.

– Манечка, – обернулся к ней князь. – Василий Александрович говорит, что картина, которую чуть не уничтожил Врубель, – лучшее его творение. Ты ее видела?

Маня нахмурилась, ее оживленное лицо стало печальным:

– Видела, когда он начинал работать над ней. Да, картина многое обещала. Мне казалось, я добилась своего: Михаил Александрович был так весел в начале пребывания в Талашкине. Мне казалось, его болезнь ушла… И картина – какой я ее видела – об этом свидетельствовала. Она была задумана как светлое, жизнеутверждающее полотно, в ней чувствовалась вера. Неужели замысел изменился в процессе работы?

Ответил ей музыкант:

– Нет, не изменился. Демон взлетает, он верит, что может взлететь. Лицо у него такое просветленное… Картину нужно непременно сохранить. Доктор сказал, что приступ повторится.

Княгиня кивнула:

– Мы уже связались с его женой, она начала договариваться с лечебницей. Но пока он должен пожить здесь. Как бы он не вернулся к мысли о необходимости уничтожить холст.

– Так не показывайте его Врубелю, пока опасность повторения припадка не пройдет! – воскликнул Тенишев.

– Да, Василий Александрович, пожалуйста, спрячьте картину получше! – повторила и Мария Клавдиевна. – Ее нужно сохранить. Когда опасность вторичного припадка минует, Михаил Александрович вновь приедет к нам и допишет. Клянусь, я все для этого сделаю!

И вот теперь Василий Андреевич задумчиво смотрел на холст, закрепленный на мольберте в его собственном кабинете. Да, в его кабинет с роялем и балалайками принесли сегодня мольберт. Решение оформилось окончательно в его сознании ранним утром. Заря едва взошла, когда лакей, приставленный приглядывать за художником, сообщил ему, что тот проснулся.

Лидин тотчас отправился к нему. Врубель был почти спокоен, сам заговорил о лечебнице. Он уже лечился, и тогда ему стало лучше. Хорошо бы опять попасть в ту самую лечебницу, жена знает…

Лидин успокоился: кажется, художник вполне сознает свое состояние, он ведет себя разумно и намерен лечиться. Уже хорошо! Даст Бог, и поправится. Однако в процессе разговора Врубель вновь вспомнил своего «Взлетающего Демона» и взгляд его затуманился.

– Это лживая картина, – зашептал он почти на ухо Лидину. – Эта картина лжет! Он только притворяется, что взлетает, что верит… Прощение невозможно, покаяния не будет никогда. Веры нет, тьма кругом и сомнение! Посмотрите вокруг – вы не увидите любви, не встретите понимания. Вот какая правда. А в картине ложь! Зачем вы не позволили мне уничтожить этот холст?! Куда вы спрятали его?! – Он положил руку Лидину на плечо, и музыкант удивился тяжести его ладони.

Он нашел в себе силы пожать плечами почти равнодушно. Главное – спокойствие. С помутившимся разумом человеком нужно говорить уверенно и спокойно, как ни в чем не бывало – как князь вчера.

Подумав так, Лидин улыбнулся. Улыбка выглядела естественной, хотя далась музыканту с трудом.

– Напрасно вы волнуетесь, Михаил Александрович! – воскликнул он. – «Демон» ваш еще вчера был уничтожен. Вы ведь сами исполосовали его ножом, так что я велел Лизе выбросить эту порезанную тряпку. К чему она? От картины ничего не осталось! Давайте лучше завтракать – я тоже сегодня рано встал и уже проголодался. Степан! – Он позвонил в колокольчик. – Принеси-ка нам, голубчик, кофе!

Выйдя от художника, Лидин уже знал, что будет делать. Ночью перед этим разговором он почти не спал и придумал способ укрыть картину от глаз сумасшедшего художника, если потребуется. Холст не надо прятать. Картину необходимо «записать» – то есть временно скрыть, написав сверху другую. Врубель не сможет обнаружить ее, если ему вновь придет мысль о том, что ее необходимо уничтожить.

После обеда Леля и Мила вышли прогуляться. Честно сказать, Леле хотелось пройтись по поселку одной – рассмотреть все хорошенько, чтобы никто не мешал. Вчерашнее событие у озера не давало ей покоя. Но убегать в первый же день она сочла неприличным.

Они вышли на уже знакомую улицу Ленина и пошли вверх, в сторону Фленова. На расстоянии от центра улица стала совсем не нарядной и даже почти сошла на нет: домов не было, а с обеих сторон тянулись заросли. Вдруг заросли прервались и показались какие-то кирпичные развалины на перекрестке.

– Это все, что осталось от Скрыни, – пояснила Мила. – Хранилище такое, где княгиня складывала красивые вещи, что в талашкинских мастерских делали, – вышивки, рамочки… Еще она скупала антикварные вещи, где могла, по всей России и за границей, и тоже здесь складывала. А в тысяча девятьсот девятом году Тенишева все эти вещи подарила Смоленску. До того несколько раз выставляла за границей – там восторг полный был! У нее и Париж, и Прага за большие деньги коллекцию купить хотели, но она построила в Смоленске специально для коллекции музей «Русская старина», по проекту Малютина. Сама, конечно, как всегда, кое-что в проекте поправляла. Все оплатила из своих денег и передала городу совершенно бесплатно! Вместе со зданием! Оговорила только, чтобы вся коллекция целиком именно в этом здании хранилась.

– Подожди, «Русская старина» ведь закрыта давно? В этом здании музей живописи был, потом его вообще прикрыли?

– Ну, тенишевскую коллекцию, конечно, разбазарили еще в двадцатые: центральные музеи понаехали – что хотели, забрали. В оккупацию столько же немцы увезли. Треть от коллекции осталась. Теперь собрались восстановить, а денег, как всегда, нет. Договориться тоже, как обычно, не могут. Когда откроют, неизвестно, в общем.

Леля обошла вокруг развалин.

– А там что за здание? – спросила она. На некотором расстоянии белел двухэтажный дом необычной постройки. – Это не господский дом?

– Почти угадала, – засмеялась Мила. – Господский дом не сохранился, это Дом культуры. Но он построен на фундаменте господского дома. А вокруг – бывший парк. Он очень большой.

Они вновь вышли на улицу Ленина. Домов больше не было. Там, где деревья редели, стеной стоял борщевик. Раньше Леля видела это ядовитое растение только по телевизору, однако узнала сразу.

– Здесь раньше были озера, – сказала Мила, – видишь углубления?

Две низинки, две высохшие чаши располагались по сторонам дороги. Они полностью заросли лопухом и крапивой. И, как страшные обгорелые купола, возвышались надо всем соцветия борщевика. Леля даже расстроилась.

– Елена Семеновна! – послышалось сзади, и она оглянулась – к ним подходил Костя Разумов с каким-то молодым человеком и девушкой.

– Елена Семеновна, вы же вчера собирались уехать?! Остались все-таки? – спросил Костя.

Леля улыбнулась.

– Я и уехала вчера, а сегодня вернулась – вот к Людмиле Сергеевне на недельку погостить. Отпуск ведь начался. На свежем воздухе побыть полезно. Мы живем на улице Парковой. А вы на какой улице живете?

– На Московской. Это при въезде в Талашкино. Приходите в гости!

– Спасибо. Вы с друзьями?

– Да, – спохватился Костя. – Это Витя Муркин – вы у него ничего не вели? Он исторический наш окончил в прошлом году, в краеведческом музее работает, сейчас у меня в гостях.

Витя, невысокого роста молодой человек с живыми карими глазами, молча смотрел на Елену Семеновну.

– А это Кристина Колпачкова, она здесь живет, в Талашкине, с мамой. Кристина – смотритель в Теремке, – продолжил Костя.

Хотя послеобеденное солнце светило уже не ярко, Кристина была в больших темных очках, закрывавших почти все ее бледное личико. Волосы у девушки были фиолетового цвета и торчали во все стороны, губы покрыты карминовой помадой, платье ярко-синее.

«Готическая девочка», – подумала Леля, но без иронии – она была чрезвычайно терпима к людям, тем более таким молодым. Кто знает, что скрывается за вызывающей внешностью этой девочки?

– А почему ты не говоришь, что я с тобой в одной группе училась в университете? – обратилась между тем Кристина к Косте. – Меня исключили год назад за плохую успеваемость! – резко продолжила она, повернувшись к Елене Семеновне.

– Бывает, – только и сказала та.

Выяснилось, что молодые люди тоже идут во Фленово. Пошли рядом.

– Вы надолго в Талашкино? – обратилась Елена Семеновна к Вите. – В музее ведь, наверно, отпуск небольшой?

– Три недели, – пожал тот плечами. – Я уже вторую неделю у Кости. Но он утверждает, что я ему не надоел. Я иногда даю ему отдых – в Смоленск езжу и там ночую.

Костя улыбнулся.

– Без Витьки я бы совсем здесь заскучал. Тут, видите ли, молодежи мало. Да и вообще народу не густо. А так у нас еще в прошлом году неплохая тусовка образовалась: Витька, Кристинка, я… Ну, из Смоленска, правда, друзья тоже иногда приезжают. И еще из Москвы – Саша Красухин с нами был…

– Был? – заинтересовалась Шварц. – В этом году не приехал?

– Приехал… На свою голову. Саша – это и есть реставратор, которого убили вчера.

Елена Семеновна сделала вид, что смутилась. Молодые люди смотрели на нее грустно. Выражение лица девушки сложно было разобрать из-за очков.

– Простите! – воскликнула Елена Семеновна. – Какой ужасный случай! И в таком тихом месте… Так значит, он и раньше приезжал?

– Он в течение трех лет приезжал, – кивнул Витя. – Ненадолго всегда. Но его в поселке знали уже.

В беседу вступила Мила.

– Некоторые считают, что это была драка по пьянке. Он, наверно, сильно выпивал, – авторитетно сказала она.

Тут отреагировала эта странная девушка. Презрительно фыркнув, она резко остановилась.

– Я другой дорогой пойду. Мне к знакомой зайти надо. – И свернула на малозаметную тропинку между деревьями, ведущую в лес. Все, что она говорила, звучало вызывающе. Был в ней какой-то надлом.

«Она взвинчена до предела, – подумала Елена Семеновна, глядя вслед тоненькой фигурке в ярко-синем платье. – Жалкая какая… Но, видно, гордая. И почему ее так задели слова Милы?»

– Кристя, я с тобой! – побежал за девушкой Витя. Костя, поколебавшись, остался.

– Саша не пил, он не мог подраться в пьяном виде. На Кристю не обращайте внимания, она сейчас нервная очень, – объяснил он. – Вы в музей, наверно?

– Нет, – удивилась Елена Семеновна. – Вчера же были… Мы просто хотим пройтись, тут во Фленове красивая природа. В Талашкине тоже красиво, но там борщевик все заполонил. А здесь ухаживают.

– Да, – вздохнул Костя. – С борщевиком прямо беда.

Они уже вышли на площадку перед воротами во Фленово, на которой стоял большой туристический автобус и несколько автомобилей. Люди шумно выходили из автобуса, шли вверх по дорожке.

– Суббота! – воскликнула Мила. – Туристов много. Давайте их пропустим. Куда нам спешить?

– Я предлагаю выпить кофе, – сказал Костя.

Недалеко от ворот во Фленово стояло большое красивое кафе. Внутри оно тоже оказалось очень приличным. Народу почти не было. Трое мужчин сидели за столиком возле окна – и все. Приглядевшись, Елена Семеновна узнала всех троих: Потапов, Анисин, Демин. Демин – майор из смоленского убойного отдела – значит, Смоленск убийством реставратора занялся. Ну, Анисин участковый… А Потапов почему с ними? Он же вроде рыбу сюда ловить приезжал. Говорил, что не будет этим делом заниматься. Вот хитрец!

Потапов тоже ее заметил – кивнул издали и отвернулся. Мила проследила за ее взглядом.

– Ух ты! Потапов! – сказала она. – Я чувствую, Леля, что ты опять ввяжешься в расследование. Не суждено нам с тобой, как приличным старушкам, лечебные травы на полянке собирать.

Леля засмеялась, однако возражать не стала. Костя уже подходил с подносом.

– Я пирожные тоже взял, – сказал он. – Не откажетесь? Здесь неплохие пирожные.

– Не откажемся, – кивнула Шварц. На нее нашло вдохновение. Что-то несло ее. – Костя, – продолжила она. – За кофе спасибо. Но скажите-ка вы нам чистосердечно, почему вы остались с нами, старухами, а не пошли со своими друзьями? Простите мой бестактный вопрос, но я человек прямолинейный и вижу тут какую-то тайну.

Костя натянуто улыбнулся.

– Я тоже прямолинейный, – произнес он. – Потому отвечу. Тайна тут самая простая. Мой друг Витя Муркин не совсем равнодушен к Кристине Колпачковой. Я не пошел за ними, чтобы не мешать, – пусть сами разбираются. А вторая причина – мне с вами говорить интересно. При чем тут возраст?

– Вот мы и подружились! – воскликнула Леля. – Мне нравится наша беседа. Я и дальше откровенно скажу. Со вчерашнего вечера все про этого убитого реставратора думаю. Вы его знали, как я понимаю, неплохо?

– Меня уже в полиции допрашивали, – рассмеялся Костя. – Относительно неплохо. Он, конечно, старше меня лет на шесть-семь. Но и в прошлом году, и в этом мы много с ним разговаривали. О живописи, о том, как реставрационные работы проходят, – он, конечно, рассказывал, а я слушал. Так что вряд ли это к убийству имеет отношение. Он вообще очень интересный человек был. Интеллигент, москвич в четвертом поколении. А его прадедушка был из Талашкина. Слышали про него, наверно: известный художник Александр Тиунов.

– Заходи-заходи, не бойся… – Лидин услышал из прихожей голос жены. – Он тебя ждет. – Вслед за тем жена появилась в дверях.

– Василий Алекандрович, вот он, твой Савося. Пришел. – И отстранилась, пропуская. В кабинет музыканта, угловато кланяясь, вошел Савося Тиунов.

Час назад Лидин послал за ним в мастерскую одного из школьников – без объяснений. Мастерские находились довольно далеко от школы и от домиков преподавателей, где жил и Лидин.

Александр Тиунов после окончания школы был оставлен в Талашкине как резчик по дереву. Сейчас ему было пятнадцать лет. Он продолжал пока жить во Фленове, в интернате, но уже получал неплохую зарплату за свой труд в мастерской.

Савося был из самых способных учеников Малютина. Он проявил себя не только талантливым резчиком, но и расписал уже две балалайки – по рисункам Врубеля и Малютина. Княгиня тоже была очень довольна им.

Когда Лидин изложил ей свой план по спасению врубелевского холста, она сразу вспомнила про Тиунова – подросток справится с заданием, да и порядочен он, не использует свое знание во вред. Как музыкант Савося особенно больших способностей не проявлял, но в балалаечном оркестре Лидина, наряду с другими талашкинцами, играл. Сейчас он держал в руке зачехленную балалайку.

– Нет-нет, репетиции сегодня не будет. Я отменил. Положи балалайку. Я по другому поводу тебя позвал – хочу, чтобы ты оценил эту неоконченную картину.

И Лидин пригласил подростка пройти к холсту. Час назад музыкант закрепил врубелевский холст на мольберте у себя в комнате. Разрез на холсте был зашит. Работу эту еще утром княгиня поручила одной из лучших талашкинских вышивальщиц. Савося смотрел на картину внимательно и довольно долго.

– Это Врубель Михаил Алексанрович писал, – сказал он уверенно. – Как, однако, изменился колорит! Свет появился. А раньше все было темно.

Он замер перед холстом в благоговении. Демон с сияющим лицом, преодолевая земную тяжесть, расправлял крылья…

– Я хочу, чтобы мы с тобой спасли эту картину, – прервал молчание Лидин. – Ты, наверно, слышал, что Михаил Александрович умом тронулся. Вчера себя жизни лишить хотел. Сегодня стало лучше, однако теперь новая беда – картину порезать хочет, ищет ее везде. Я унес от греха подальше. Мария Клавдиевна велела написать сверху другую, тогда он ее не найдет. Верхний слой краски потом снять можно будет, когда пройдет безумие у Врубеля. Саша, ты ведь хорошо рисуешь, сможешь сверху по врубелевской живописи написать пейзаж какой-нибудь?

– А так нельзя спрятать? Заховать куда-нибудь?

– Нельзя. Он найдет, да и холст помяться может, неизвестно, сколько ему валяться. Мы картину в рамку возьмем, повесим, как положено, аккуратно. А когда выздоровеет Врубель, вернется из лечебницы здоровый, пригласим его опять сюда, да и снимем верхний слой. Вот тебе краски, кисти. Рисуй!

Юноша в нерешительности остановился перед мольбертом.

– А что рисовать?

– Что хочешь. Попроще что-нибудь. Ну, хоть Большое озеро Талашкинское, что за господским домом, в парке. Сможешь по памяти?

– Смогу.

Сашка взял кисть. Робея, развел краску на палитре…

– Рисуй! Я уйду, чтобы тебе не мешать. Позови меня, когда кончишь.

К вечеру этого тяжелого дня Василий Александрович вместе с княгиней Тенишевой пришли смотреть на результат. Подошла и жена музыканта.

Усталый Савося отошел от мольберта. На холсте зрители увидели наивный пейзаж начинающего художника.

«Однако художник не без способностей», – с удовольствием отметила про себя Тенишева. Пейзаж, написанный по памяти и так быстро, тем не менее удачно передавал ощущение раннего утра. Утренняя дымка покрывала все легким флером. Большое озеро в окружении парковых деревьев, едва заметная ряска возле берега, свесившаяся в воду высокая трава. А на заднем плане, не сразу заметный, – лебедь, сияющий белизной, красиво изогнувший к воде длинную шею.

– Что ж… молодец, Саша. Хорошо сделал. Кажется, и впрямь надо тебя живописи учить. Я об этом подумаю, – сказала Мария Клавдиевна. – Сам и рамку теперь вырежи, в общежитии для девочек повесим. Там посторонних глаз не много. И Врубель туда уж точно не пойдет. А подпись твоя где ж?

И юноша приписал в правом нижнем углу совсем меленькими буковками: Савося Т.

Имя художника Александра Тиунова и Мила, и Леля, конечно, хорошо помнили с детства. Это был известный художник-соцреалист, лауреат Сталинской, а потом и Государственной премии. Умер где-то в начале шестидесятых. В детстве и юности они часто видели его репродукции в журналах: «Товарищ Сталин принимает парад», «Семен Буденный с пионерами», «Агроном на колхозном поле», «Новая квартира».

– Реставратор – его правнук? – с удивлением переспросила Мила.

– Да. Сам-то он, конечно, прадеда не помнил, не застал уже. Сашина мать была внучкой знаменитого художника. Сашино детство проходило на даче на Николиной горе – ее когда-то прадеду дали от Союза художников. И назвали Сашу, кстати, в честь знаменитого прадеда.

– Так-так, – сказала Леля, – а он значит, по стопам прадеда и пошел? Почему он выбрал профессию реставратора?

– У них в семье все интересовались живописью, имели к ней отношение. Саша очень интересно рассказывал про свое детство, про семью. Дед его по матери (это сын художника) был искусствоведом, а мать – художником-графиком. Она, кстати, за реставратора замуж вышла. У Саши отец реставратор, довольно известный – Леонид Красухин. Родители его были всегда вполне прогрессивные. Дети «оттепели». У них в семье считается, что талант прадеда был загублен необходимостью писать советский официоз.

– А кто ж его заставлял?! – усмехнулась Леля. – Мог не писать официоз, не все писали!

– Ну, не у каждого же получится противостоять… – возразил Костя. – Тем более этот прадед, кажется, искренне верил в советскую власть. Он был из крестьян. Кстати, отсюда, из Талашкина! Он первоначальное образование в тенишевской школе получил! Потом, после революции, в Москву поехал учиться. Отсюда и Сашин интерес к храму.

– Как интересно! – воскликнула Леля.

– Что это вам интересно, Елена Семеновна? – рядом с их столиком стоял Потапов.

– Присаживайтесь, Порфирий Петрович! Кофе с нами не выпьете? – обратилась к нему Мила.

– Спасибо. Только пил. Но в такой приятной компании выпью еще чашечку.

Леля повернула голову. Анисина и Демина уже не было в кафе.

– Друзья ваши ушли?

– Ушли. А я вот знакомых хороших увидел… – продолжал Потапов. И не без ехидцы добавил: – Поедете сегодня в Смоленск, Елена Семеновна, или решили здесь отдохнуть?

– У меня отпуск. Я к Миле на недельку приехала, – ответила та, потаповской иронии как бы не замечая.

– Извините, у вас, видно, занимательный разговор был, а я прервал, – вернулся к теме Потапов.

– Действительно занимательный. Костя вот говорит, что у убитого были талашкинские корни, – пояснила Леля. – А вы что, тоже решили здесь отдохнуть?

– Меня Анисин на недельку пригласил, рыбку половить. – Потапов опять усмехнулся. – Кстати, про талашкинские корни потерпевшего он мне тоже рассказал. Тут в поселке это всем известно: реставратор третий год ездит сюда. Прадед его, известный советский художник, из тенишевских школьников был. Тем более за день до смерти интервью потерпевшего было опубликовано в «Рабочем пути». И он там о знаменитом прадеде сам рассказывает.

Глаза у Шварц загорелись.

– Обязательно почитаю! Мила, где в Талашкине «Рабочий путь» можно купить?

– У меня есть газета с интервью. Мне журналист, который интервью брал, подарил, – вставил Костя, а Мила не успела ответить. – Я вам дам почитать.

– Спасибо! – Елена Семеновна не стала продолжать, так как в кафе вошли Витя Муркин и Кристина Колпачкова. Увидев Костю, они подошли к столику. Кристина оставалась в больших солнцезащитных очках, не сняла их даже в помещении.

Костя обрадовался друзьям, принес еще два стула и сдвинул столики. Елена Семеновна больше ни есть, ни пить не хотела, но уходить было нельзя: события принимали интересный оборот. Во-первых, ее занимала эта загадочная Кристина. Во-вторых, может, Потапов скажет еще что-нибудь про убийство.

Молодые люди внесли некоторое оживление в компанию. Витя активно ухаживал за Кристиной. Она выглядела по-прежнему какой-то неживой: отвечала вяло, прятала лицо. С приходом молодых людей о реставраторе забыли. Сменил тему Потапов, посетовавший на плохой клев. Витю и Костю тема клева тоже интересовала.

– А еще в прошлом году мы с Сашей вот таких лещей ловили! – воскликнул Костя.

– Ого! – подхватил Потапов. – Может, этот Саша места знает?! Местные, они знают иногда…

Костя смутился.

– Нет, он не местный… Это как раз убитый… Реставратор.

– А-а-а, – протянул Потапов. Но тему про реставратора развивать не стал. – Степаныч, правда (это я так Анисина зову: он меня – Петрович, я его – Степаныч), тоже мест толком не знает, хотя родился здесь.

– Витя, – неожиданно спросила Елена Семеновна, – а вы не отсюда, не из Талашкина родом?

– С чего это вы взяли? Я в Смоленске родился, – ответил Витя довольно грубо. – И всю жизнь там живу. Сюда я к Косте приезжаю.

Беседа прервалась, потому что неловкий Потапов слишком высоко поднял согнутую в локте руку с чашечкой кофе и задел закатанным рукавом рубашки большие очки девушки. Очки слетели. Растерянная Кристина почти сразу бросилась искать их на полу, но все уже успели увидеть ее лицо: глаза были опухшие, воспаленные, несчастные – недавно девушка долго плакала. Потапов первый поднял очки и рассыпался в извинениях.

Мальчики-сироты жили рядом со школой, а общежитие девочек находилось в другой стороне от школы, довольно далеко. Но на занятиях ученики и ученицы сидели вместе. Вместе ходили в столовую, вместе дежурили там. Савося и Артюшка из учениц дружили больше всего с Нюрой Коноплянниковой. Познакомились сразу же, как в школу поступили. Нюра тоже была сирота. Она была из Рябцева – это недалеко от Фленова, верст семь.

Когда родители ее умерли, братьев и сестер разобрали родственники, а Нюру пристроили в открывшуюся в тот год школу. Нюра быстро подружилась с Артюшкой и Савосей. На озеро они втроем часто ходили, на общих полевых работах становились рядом: все трое работали споро, весело. Подходили друг к другу. Нюра была хорошей вышивальщицей, сложные узоры вышивала. Савося ей иногда рисовал узоры для вышивок. После окончания школы Нюра, как и ребята, была оставлена в мастерских – в качестве вышивальщицы.

Придя вечером в общежитие, Сашка очень хотел с кем-то поделиться впечатлениями, рассказать о картине Врубеля хоть кому-то. Однако Лидин предупредил его, чтобы не рассказывал. И на вопрос Артюшки: «Чего Лидин вызывал, чего там такого срочного делать надо было, что с работы даже сняли?» ответил вначале: «Да так… рамочку вырезал для фотографии». Но наблюдательный Артем заметил следы краски у него на руках: «Врешь! Не вырезал, а красил ты или рисовал – вон краска не отмылась!» Даже обиделся на Савосю – зачем врет, что скрывает от него? Спать легли, поссорившись. На следующий день Артюшка тоже дулся, молчал. Когда вышли из столовой после завтрака, Нюра спросила: «В чем дело? Какая ж это кошка между вами пробежала? С чего вдруг вы оба насупонились, как мышь на крупу?!

Смотрела девочка серьезно, брови нахмурила. Кажется, их ссора в самом деле ее огорчила. И тогда Савося решил рассказать друзьям половину правды.

– Артюшка обиделся, потому что я скрыл, что картину нарисовал, – сказал он небрежно. – Меня вчера княгиня рисовать картину заставила! А я просто не хотел хвастаться, вот и не говорил.

– Не ври! – не поверил Артем. – Зачем ей тебя заставлять? Ей художники что хочешь нарисуют, не такие, как ты!

– Не веришь? А если Нюрка скажет, что видела, поверишь?!

– А чего это она скажет, откуда она знать может?

Нюра тоже смотрела на Сашу недоверчивым, непонимающим взглядом.

– Нюрка, у вас в общежитии девичьем вчера повесили в коридоре новую картину? – спросил ее Саша.

– Ну, повесили… Дядя Степан с конюшни пришел и повесил. Высоко только очень, прямо под потолком. Говорит, его Лидин послал – велел повыше вешать. Ничего такая картина: озеро наше вроде. И лебедь плывет.

– Так вот: придешь в общежитие, посмотри внимательнее на эту картину, в правый нижний угол гляди. Там подпись моя: Савося Т. Это я озеро наше писал! – И повернулся к Артему. – Поверишь, если подпись моя?

– Ну, если подпись, поверю…

– Только смотрите оба, – он перевел глаза с Нюры на Артема, объединяя их взглядом. – Не говорите никому, что это моя картина. Мария Клавдиевна велела никому не рассказывать. Это тебе, говорит, проверка. Пусть твоя картина висит, а я потом решу, быть тебе или не быть художником.

Весь следующий день Леля отдыхала. С утра она немножко поиграла с Сережей в бадминтон. Ребенок играл лучше, и Леля расстроилась: потеряла форму совсем, а ведь теннисисткой была. Потом Мила предложила совместить приятное с полезным: сходить всем вместе за молоком в соседнее Раздорово. В Талашкине мало у кого коровы имелись, не хотели люди держать: зачем, если в магазине всегда есть пастеризованное молоко и прочие молокопродукты? Тем более, где их пасти? Борщевик кругом. А в Раздорове некая Лена Колышкина держала двух коров.

Раздорово – рядом, вплотную к Талашкину прилегает. Идти недалеко – не дальше, чем во Фленово, например. И Мила договорилась с этой Леной, что будет брать молоко у нее. Ребенку лучше свежее, домашнее молоко давать, чем магазинное, – так она рассудила.

Выбрались только часам к одиннадцати, было уже жарковато. Раздорово оказалось прямо напротив Фленова. Самая обыкновенная деревня, небольшая. Есть и новые дома, даже двухэтажные коттеджи, есть старенькие избы.

Дом Лены Колышкиной был новый, большой, хотя и одноэтажный. Сама Лена – симпатичная блондинка лет сорока – встретила их приветливо. Мила у нее и в прошлом году молоко брала.

Пока Мила беседовала с Леной, а Сережка гонялся по двору за котом и курами, Леля вышла за калитку. Улица была узкая, поросшая травкой. Возле некоторых домов стояли автомобили хозяев, но все ж дорога не совсем шинами была примята, еще сохраняла некоторую природную первозданность – даже травка-муравка между колеями росла.

«Хорошо-то как!» – вздохнула Леля и присела на скамейку возле соседнего дома. Этот домик был совсем старенький, из тех, какие строили еще до революции: бревенчатая, обшитая тесом изба. И только присела, к калитке подошел старичок, чрезвычайно благообразный. Весь седой, с небольшой седой бородкой, с выцветшими голубыми глазами. Глаза эти смотрели на Лелю с интересом.

– Добрый день! – сказал старичок. – За молочком пришли?

Леля тоже поздоровалась и кивнула:

– За молочком!

– Это дочка моя младшая, Лена, коров держит, молоком две деревни снабжает! – похвастался старичок. – А меня Матвей зовут, Матвей Александрович, если полностью. Но все называют дед Матвей, и ты так зови.

– А меня Леля. Я из Смоленска приехала, – ответила Шварц. Старичок ей нравился. Был он словоохотлив и открыт.

– Это я вижу, что не местная, я тут все окрестности знаю: Талашкино, Дрожжино, Рябцево, Бобыри… всех знаю! – похвастался старик. – Мне уж девяносто лет осенью будет, и все время тут живу!

– Девяносто… – стала подсчитывать Леля, – это тридцатого года вы значит?

– Двадцать девятого! Колхозы только организовывать стали, а я как раз и родился! – с готовностью ответил старик. – Я всю историю помню! Пройди по всей деревне – равного мне нет!

Тут Мила с Сережкой вышли из ворот, и Леле пришлось со стариком попрощаться. Не успела она его об истории расспросить.

После обеда устроили тихий отдых. Мила с Сережкой в доме остались, а Леля поставила раскладушку прямо во дворе, под деревом, и улеглась с книжкой – детектив английский у Милы нашелся. Через несколько страниц она начала уже задремывать, но услышала, что ее будто кто-то зовет. Открыла глаза: Костя Разумов.

– Елена Семеновна, извините, если разбудил! – смутился он. – Я вам интервью Саши Красухина принес, я же обещал вчера. Ну, я пошел. Потом когда-нибудь вернете, я его сохранить хочу на память о Саше.

Леля пыталась его задержать, хотела хоть молоком, принесенным от Лены, угостить, но он, сославшись на какие-то дела, ушел. А Леля, отложив детектив, развернула газету. Это был «Рабочий путь» – толстушка, выходящая по средам. Ну да, в среду вышло интервью, а через день, в пятницу утром, Сашу убили. Анисин сказал, что она нашла труп через два-три часа после убийства.

Подписано интервью было Валерием Скуматовым. Имя это Леля знала, но говорило оно ей немного: известный смоленский журналист, много пишет. В смоленских газетах часто мелькают его материалы на судебные и на морально-этические темы. Иногда – как сейчас, например, – проблемы культуры затрагивает.

Интервью было в целом интересное, Саша много говорил о храме, о проблемах реставрации, но ничего нового о самом Саше Леля из интервью не узнала. Хотя он упомянул и прадеда, известного художника, бывшего в детстве «свидетелем строительства храма», и о Тенишевой порассуждал, но все это Леля уже слышала. Нет, интервью вряд ли связано с убийством. За что же его убили? Тут, конечно, и личные мотивы могли быть.

Леля вспомнила эту странную, «готическую» Кристину с фиолетовыми клокастыми волосами, ее заплаканные глаза, которые она наконец увидела, когда неуклюжий Потапов якобы нечаянно сбил очки. Она убеждена была, что «нечаянность» мнимая. Его, наверно, тоже заинтересовало, почему она прячет лицо, он посмотреть ей в глаза хотел. Что у нее было с Красухиным? Почему она так убивается о нем? Поговорить бы с девочкой… Но как?

В понедельник в Талашкино приехал Демин. Дело с убийством реставратора храма было не только трудное, но и неприятное. Убит известный человек, приехавший из Москвы по важному делу. Естественно, что смоленский «убойный отдел» привлекли.

Однако майор Демин, направленный как раз из этого отдела, почти не надеялся раскрыть убийство. Поначалу он за клочок газеты во рту убитого решил зацепиться. Это был свернутый в тоненькую небольшую трубочку кусок листа. Еще в пятницу вечером выяснилось, что это клочок с интервью, которое давал убитый корреспонденту газеты «Рабочий путь» Валерию Скуматову. Выглядело это как специальная «подсказка». Или «обманка», чтобы запутать следствие?

С журналистом Демин, конечно, побеседовал. Обыкновенный журналист, как все они. Немолодой уже, лет пятьдесят. Говорит, как принято у журналистов, много и бессодержательно. Привычка у них такая вырабатывается с годами, издержки производства, как раньше это определяли.

В субботу Демин прочитал внимательно интервью. Ничего особо интересного и там не нашел. Разве только то, что прадед реставратора родом из Талашкина и стал известным художником.

Вряд ли интервью может быть связано с убийством, там все про давние дела. Может, реставратор перешел кому-то из талашкинцев дорогу или не помог вовремя? Но когда он успел? Приезжал, правда, три лета, однако всегда ненадолго.

И зачем эта газета во рту, если интервью ни при чем? Для кляпа явно мала, да и засунули ее в рот уже убитому – экспертиза показала.

В общем, ехал Демин в Талашкино без определенного плана. Выбрался после обеда, ближе к вечеру – на часок дело. А что там целый день делать? Свидетели уже опрошены. Ну, с Анисиным поговорит – может, что всплыло за это время.

Не застав Анисина в отделении, Демин не удивился, а пошел к участковому домой, они были неплохо знакомы.

Анисина он нашел на кухне. В четыре руки они с бывшим, еще милиция тогда была, смоленским участковым Потаповым чистили рыбу, жарить собирались. Демин знал, что Анисин четвертый год живет бобылем. Ему под шестьдесят, и после смерти жены, кажется, жениться он не собирается. Дети взрослые, в городе давно. Ну а Потапов – тот на пенсии много лет.

Демину едва исполнилось сорок, и оба участковых – бывший и настоящий – казались ему ужасно старыми. Но оба были крепкие мужики.

Приезд майора крепких мужиков не смутил.

– Садись, Анатолий, – пригласил хозяин. – Рыба скоро жарится, а у нас к ней есть кое-что.

– Спасибо, Степаныч, только я ведь на машине, на служебной причем.

– Что ж ты так… неосмотрительно. Может, заночуешь тогда? Жене в город позвонить можно. – Он достал из холодильника пучок зеленого лука, пучок укропа, а также соленые огурцы в банке. – Вот, прошлогодние остались. Дочка делала. Капуста вот тоже… Выкладывай, Петрович. Маслицем полей. – А Демину протянул нож и буханку. – На, Анатолий, режь хлеб.

Демин вздохнул, стал резать хлеб.

«Может, правда заночевать? – думал он. – Или вот что – на рейсовом поеду. А машину завтра заберу».

Через полчаса трое мужчин сидели на веранде за накрытым столом. Шторки Анисин плотно занавесил, но окно открыл, и оттуда дул свежий ветерок да летели бабочки, устремляясь к лампе, чтобы сгореть.

В начале застолья, как водится, почти ни о чем не разговаривали. Первую выпили за встречу.

– Между первой и второй перерывчик небольшой, – сказал хозяин, почти сразу разлив вторую порцию. Все подняли рюмки.

– А за что? – спросил Потапов. Он не любил пить просто так, ему цель была нужна.

– За что, за что… За то, чтобы дело закрыть. Чтоб висяка не было! – ответил Демин. Все ж он по делу приехал сюда, это он помнил. Выпили.

– Правильно говоришь, Анатолий, – рассудительно сказал Потапов, перекладывая вилкой к себе на тарелку рыбку со стоящей посреди стола сковородки. Плотвичка, уложенная плотным рядом на большой анисинской сковороде, хорошо прожарилась. Потапов положил туда же, на тарелку, картофелину, потом квашеной капусты с лучком и продолжил: – Правильно говоришь: дело прежде всего. Тем более дело это интересное.

– Интересное-то интересное, только загадок много, – недовольно пробурчал Анисин. – Вот, к примеру, кому тут могло понадобиться приезжего убивать? Его и не знал никто из местных! Кому он нужен?!

– Как это: третий год ездит, а не знал никто? – не согласился Потапов. – Третий год ездит человек, снимает каждый раз квартиру. Хозяев знает, как минимум!

– Да! – встрепенулся Демин. – Я как раз и хотел спросить тебя, Степаныч: где он жил? У кого, тоись? Ты узнал, поговорил с людьми?

– А как же! Конечно, поговорил! – Анисин от обиды чуть соленым огурцом не подавился. – Он у разных жил. Он три лета сюда ездил – ненадолго каждый раз, на две-три недели. Первый год у Раисы Колпачковой снимал комнату. А потом два года у Шукаевых. Этим летом только четыре дня и пожил… Шукаевы говорят: хороший человек, привыкли уже к нему, жалко.

– Сказать-то они все могут, а проверить надо. Жалко им… Может, не поделил с хозяевами что-то! – Демин положил вилку. – Надо будет мне самому их допросить!

– А Раиса эта кем Кристине Колпачковой приходится? – спросил неторопливый Потапов. Он соленый огурчик на вилку в это время насаживал.

– Кристинка – дочка Райки Колпачковой, кто ж еще! – Анисин даже глаза вылупил, так удивился этому вопросу. – Кто ж еще! Давайте по третьей, – предложил он и начал наливать. – Третью – за здоровье! Третью я всегда за здоровье пью.

Выпили за здоровье.

– Что еще за Кристинка? – строго спросил Демин, ставя рюмку на стол. – Первый раз про Кристинку слышу. Ты почему, Петрович, про нее спросил? Ты у нас хи-и-итрый! – И погрозил пальцем.

– А того спросил, что Кристина эта плакала третьего дня сильно! Не по убитому ли? Конечно, много найдется причин у девушки, чтобы плакать. А все ж! Если жил он у них в доме, так она его знать должна. Может, и правда по убитому? Но уж больно сильно – все глаза выплакала.

– Так что это за Кристина, Степаныч?! – Майор заинтересовался еще больше. – Доложи нам!

– Рад стараться! – сказал Анисин. – Бери лук, Анатолий, не стесняйся. Петрович, порежь еще! Кристинка эта Раискина дочка. Муж Раискин шоферил, разбился уже лет пять как. А Раиска бухгалтером на цементном заводе.

– Это цементный завод, что через трассу? – вставил Демин.

– А какой же! Через трассу, конечно, – у нас в Талашкине этот завод, только на той стороне шоссе. Кристинка у ней единственная дочь. Вдвоем остались после смерти отца. И была неглупая раньше, училась хорошо. Раиска ее в университет отдала, тем более девчонка хорошо ЕГЭ сдала, прошла без доплаты на бюджетное место.

– Молодец! – вставил Демин. – У меня тоже сын на бюджетное прошел! И учится. Уже год отучился!

– За это надо выпить! – Анисин разлил водку по рюмкам. – Ну, за сына твоего, Анатолий, чтоб и дальше учился! – Выпили. Помолчали.

– Так вот, значит, – продолжил Анисин, – эта Кристинка поступила-то вначале удачно, а проучилась всего два года. Выгнали ее из университета за неуспеваемость. Не смогла, значит, учиться. Раиса говорила, мол, директор ей подсказывает: «Переводите на платное», да где там! Что ж она ее одна, без мужа, будет тянуть за такие деньги, тем более девчонка и не хочет больше учиться. Смотрителем во Фленове устроилась.

– Не так и плохо, – вставил Потапов. – А когда ее из университета отчислили-то? В прошлом году? Или больше времени прошло?

Анисин задумался.

– Да, в прошлом году как раз. Год она уже здесь. То на цементном ее Раиса курьером пристроила, а теперь в Теремок смотрителем берут.

– Вот! – Демин громко поставил рюмку на стол. – Вот! Петрович в корень смотрит. Стоило реставратору из Москвы в доме поселиться, как девчонка хуже учиться стала! А реставратор на другой год квартиру сменил, не у Колпачковой этой поселился. Почему? Утром допрошу и Колпачкову, и Шукаевых сам! Я за тем и приехал. Наливай, Степаныч, там уж чуть осталось. Допьем – и спать. Завтра у меня ответственные дела.

С началом Русско-японской войны жизнь в Талашкине поблекла, стала более суровой. В пряничном «домике Малютина» разместили раненых. В читальне княгиня и ее гости ежедневно читали вести с фронта. Становилось все более очевидно, что Россия эту войну проиграет. Постепенно всеобщее разочарование распространялось на жизнь бытовую и культурную.

Когда война окончилась позорным для России поражением, недовольство и бунтарские настроения стали повсеместными. Они проникли даже в школу. Зараза революции поразила и учителей, и учеников.

«Как трудно найти верных людей! – размышляла Мария Клавдиевна. – Это самое трудное. Вячеслав был прав, утверждая, что мало кому можно верить. А я была наивна тогда».

С озера дул легкий ветерок, княгиня накинула шаль. Она сидела в беседке одна. Да, всеобщая беда коснулась и Талашкина. Крестьяне волновались и здесь. Участились пожары. Возник страх. Вчера в школе княгиня сказала учителям, что не боится крестьянского бунта.

«Если придут крестьяне с кольями, я приду сюда, в школу, – заявила она. – Я выйду к бунтовщикам в окружении своих учеников. Берите нас, безоружных, скажем мы! И нас ничто не коснется!»

Напрасно она это сказала… Ох, как нехорошо, как жестко посмотрели на нее при этих словах учителя и даже некоторые ученики! Как они смеялись над ней, должно быть, потом! Наверно, они считают ее дурой. Наверно, она и впрямь слишком доверчива. Учителя поддерживают бунтарские настроения учеников, в школе полно прокламаций. А специальные книги по предметам, которые она для учителей выписывает, лежат неразрезанными.

С грустью Тенишева думала о судьбе своих начинаний в Талашкине. Верная Киту по-прежнему была рядом. Однако без князя переживать смутные дни труднее. Уже больше года Вячеслав Тенишев лежал в усыпальнице храма. А храм так и не достроили…

Пожалуй, ей теперь не хватало скептицизма князя в ведении дел. А ведь раньше он порой раздражал ее! Вячеслав был прав, персонал так ненадежен! Преданных делу служащих вообще трудно найти, не только среди учителей. Даже в прежние времена пытались воровать, например! И кто?! Те, кого она считала единомышленниками! Она вспомнила, как когда-то, еще в хорошие времена, вывела ее из себя история Погосской.

Анна Погосская, управляющая принадлежащим княгине Тенишевой магазином народных промыслов «Родник» в Москве, отправила на адрес княгини письмо, в котором ее же, княгиню, всячески поносила! Она перепутала адреса, и Тенишевой пришло письмо, адресованное какой-то родственнице.

Вот цена их лести! Кому же верить? Но хуже всего то, что последующая проверка в магазине вскрыла факты воровства. И это случилось в хорошие времена. А теперь? Что ж, это был ей урок: надо меньше доверять людям.

Киту, в отличие от Мани, и тогда не смеялась. Тенишева же упорно хотела видеть в своем окружении друзей и единомышленников…

Теперь многое изменилось. Уже давно и Маня не пытается установить дружеские отношения со служащими Талашкина, не лезет им в душу. Ну и что, если не совсем понятны? Работали бы хорошо и не воровали, а больше ей от них ничего не нужно! Так вот теперь стало. Мария Клавдиевна тяжело вздохнула.

А ведь все эти годы мастерские в Талашкине развивались прекрасно, с большой выгодой для крестьян. Малютин еще год назад уехал в Москву, зато пришли не менее ценные для Талашкина преподаватели прикладных искусств – Бекетов и Зиновьев. Как хорошо, что ей удалось их найти! Из первых выпускников школы также выделились прекрасные резчики по дереву, вышивальщицы… Теперь они трудились в талашкинских мастерских, неплохо зарабатывали. Остальные выпускники ушли кто на хутора, кто просто в свои дворы, они успешно занимались сельским хозяйством, используя полученные в школе навыки.

Да и не обучавшимся в школе крестьянам окрестных деревень стало легче жить: зимой, в отсутствие крестьянских работ, женщины вышивали по образцам, которые им выдавались в мастерских, это был для них неплохой приработок. Среди мастеров имелись очень талантливые. Вот, например, Саша Тиунов, из первого выпуска. Она даже помнила, как взяла его в школу! Юноша до сих пор ей благодарен. Он очень талантливый резчик, но ведь и живописец получится из него незаурядный, если дать ему соответствующее образование.

Надо будет послать его учиться живописи в Париж. Это давний ее замысел, и она обязательно его осуществит, как только жизнь вернется в прежнее, нормальное русло.

Поскорей бы уже нормализовалась политическая обстановка. Народ неспокоен. Даже в школе появились настроения недовольства, какие-то кружки, прокламации…

Княгине очень не нравились младшие братья жены директора, Панковой. Они подолгу жили у сестры, лето проводили здесь всегда. Сам Панков не вызывал ее раздражения. Панков был человек не самый приятный, но свое дело знал. Он вел класс пчеловедения. Был человек разумный, сдержанный. Однако его жена постоянно ссорилась со всеми, а главное – ее братья не вызывали симпатии у княгини. Один – недоучившийся гимназист, второй – вечный студент. Фамилия их была Луневы. Они все время околачивались в школе, носили ученикам прокламации. Особенно подружился с ними Прошка Хамченко.

Этот великовозрастный школьник постоянно провоцировал и учеников, и учителей на нехорошие поступки. Выгнать его у княгини рука не поднималась – два месяца осталось до окончания школы. Пусть уж закончит. Плохо только, что он влияет на остальных – некрепких духом, как Саша Тиунов.

«Или этот новый учитель – Трубников, – вспоминала княгиня. – Его влияние на школьников пагубно. Он шепчется с учениками по углам, настраивает их против меня. Учит их не убирать за собой – мол, они ничего не должны. А как же навыки хорошего хозяина?»

И она не могла от этого учителя избавиться: не уезжал, несмотря на ее просьбы удалиться от школы.

Легкий на помине Саша Тиунов в эту минуту шел на квартиру Трубникова. Учитель собирал кружок учеников под предлогом игры на балалайках. Однако балалайки мало занимали членов кружка. Там велись беседы о политике, читались прокламации. В этот раз бывший гимназист Иван Лунев, брат жены Панкова, рассказывал, как обманывает их, школьников, так называемая «меценатка» Тенишева. Она считает себя очень доброй, потому что отдает на школу, на проживание сирот, малую толику принадлежащих ей несметных богатств. Школьники должны понимать, что ее «благодеяния» – сплошной обман. Разве справедливо, что она живет во дворце, что у нее дома в Петербурге и Париже? Кто она такая? Она должна отдать им, школьникам, крестьянам, народу вообще, все свои богатства, а не какие-то крохи. Она хочет отделаться крохами! Нет, надо поделить все поровну!

– Люди должны жить одинаково, – вторил ему Прохор Хамченко. – Мы должны взять власть в свои руки – для начала хотя бы здесь, в Талашкине! И все отобрать у хозяев. Тогда настанет справедливость.

Саша уже давно посещал этот политический кружок. Артюшка пришел с ним один раз и сказал, что ему скучно – «непонятно они говорят». А Саше было понятно. «Что тут непонятного, – пытался он объяснить Артюшке. – Одним все, а другим ничего! Это ведь несправедливо!» Артюшка мотал головой: «Но ведь княгиня старается для нас… Тебя, меня, еще многих за свой счет содержала! Научила ремеслу, так что не пропадем теперь! Крестьянам сколько помогает: и работу дает, и так может деньги дать, если кому плохо! Никогда не отказывает в помощи, если несчастье какое! За что они ее ругают?!»

Савося не мог объяснить, в чем неправда, но с Артюшкой был не согласен. Тиунов тоже хорошо относился к Марии Клавдиевне, был ей благодарен за то, что взяла его в школу, выучила, содержала его, сироту, несколько лет за свой счет. Но вот Прошка, учитель Трубников, гимназист Лунев говорят, что для нее это крохи, что она должна ему больше… И они правы: у нее же очень много денег, для нее это мелочь – ему помочь! Она должна всем поделиться! Если бы у него были такие деньги, он поехал бы в Париж учиться живописи. Крестьяне живут в низеньких, крытых соломой хатках, а у нее большой дом… Почему? Нет, несправедливо.

Артюшка молчал, не находил, чем возразить, но на сходку в другой раз не захотел пойти. При своем мнении, значит, остался.

– Настало время конкретных дел, – говорил Прошка. – Вы знаете о поджогах?

Да, конечно, Саша знал: теперь редкий день обходился без пожаров в округе. Говорили, что поджигают специально.

– Мы должны устроить поджог и у нас в Талашкине. Для начала не дом. Мы просто напугаем княгиню. Подожжем два сарая с сеном, возле конюшни. Сена пока в них мало, так мы дождемся, когда сено все перенесут в сараи, и тогда подожжем. То-то будут факелы!

– Возле конюшни нельзя, – робко возразил кто-то, – там лошади заперты, могут загореться.

– Если лошади сгорят – еще лучше, – сказал учитель Трубников. – Они выписывали этих лошадей из Англии за большие деньги, они этих лошадей хорошо кормят и ухаживают за ними. Им лошади дороже крестьян. Если и сгорят лошади – тем лучше. Пусть княгиня понимает, что наши намерения самые серьезные. Пусть ей страшно будет.

Демин проснулся от стука в окошко. Солнце уже вовсю светило – часов девять, значит. Взглянул на часы, которые рядом на тумбочке лежали, – точно, пятнадцать минут десятого.

В окошко опять постучали.

– Степаныч, а Степаныч, ты дома? – услышал он неуверенный женский голос и поначалу не понял. А, да, он же в Талашкине у Анисина вчера заночевал – Анисина и зовут. Он услышал, как хлопнула дверь: Анисин вышел на крыльцо:

– Чего тебе, Зин? Случилось что?

– Степаныч, у меня ночью кто-то по двору ходил и на чердак лазил. Жулик какой-то. Как бы огурцы в теплице не своровали. Уже огурцы начинаются – вчера уже четыре огурчика сняла – к обеду нам со стариком!

– Во-первых, что у тебя на чердаке брать? Во-вторых, собака твоя на что?

– Так, Степаныч, собака-то померла вчера! Нашла я своего Тузика мертвым в огороде. Смотрю утром: нету Тузика! Может, через забор перепрыгнул, зараза, думаю? А днем уже старик пошел в конец огорода – лопух сорвать ему понадобилось от ревматизма – и кричит: «Зин, гляди-ка, Тузика нашего убил кто?!» Я подошла – лежит мой Тузик мертвый. А вечером хороший был, бегал по двору. С чего он так скоропостижно помер, не знаю. Может, съел что – нашел в огороде… А сегодня уже и залезли. Плохо без собаки!

Демин слушал эту ахинею вполуха, лежа на диване, где ему вчера Степаныч постелил. В окно он видел бабку небольшого роста – в платочке, с круглым лицом – и Анисина. Потом к ним сверху Потапов спрыгнул.

«Ага, Петрович, значит, на чердаке ночевал, а это я его место на диване занял…» – проанализировав ситуацию, решил Демин.

Чердак у Анисина имел выход на улицу, к нему деревянная лестница была приставлена, с которой и спрыгнул Потапов. Дальше слушать ахинею про сдохшего Тузика Демин не стал, а пошел посмотреть бритву в машине – кажется, брал ее с собой: глубоко в подсознании он ведь знал вчера, когда сюда отправлялся, что в Талашкине заночует.

Допрашивать выбрались поздно, часам к двенадцати. Вначале рассолу выпили от вчерашних огурцов – хороший дочка Анисина рассол делает! Потом чаю Степаныч заварил… Повел Демина к Колпачковой и Шукаевым тоже Анисин – он знает, кого где искать. И Потапов увязался с ними: что ему одному сидеть?

Раиса Колпачкова, когда пришли, возилась в огороде. Она не очень удивилась приходу полиции. Пригласила зайти в дом, сама проводила в зал; а потом уже пошла руки сполоснуть от земли. Пока ее не было, Демин огляделся: мебель еще советская, однако неплохая. Стенка большая, книг довольно много. Хрусталь в серванте. Ковер на полу лежит. Телевизор, правда, старый, – ящиком. Но большой.

– Это еще при хозяине все куплено, – пояснил Анисин. – Строились, конечно, тоже при хозяине. Он дальнобойщиком был, неплохо зарабатывал, и руки золотые. Теперь-то Раисе хуже стало.

– Рая, – обратился он к хозяйке, когда она вернулась, – это представители из Смоленской полиции, они убийством реставратора Красухина интересуются. Расскажи, когда он у тебя жил, сколько времени, какое впечатление произвел. И ответь на их вопросы.

– Жил три года назад, летом недели три. Снял квартиру – деньги мне не лишние. Какое впечатление? Обычное. Ходил все в Теремок, храм осматривал – по работе он приехал сюда, он и работал. Не помню, кто к нему ходил – кажется, никто. Он ведь в первый раз тогда приехал, не знал никого. А впечатление… Какое может быть впечатление? Пожил – и уехал. Мне-то что?

– А почему в следующие годы не у вас останавливался?

– Наверно, ближе ему там к работе, удобнее… Ко мне он больше не просился. А я что ж? Выбрал, где ему лучше. Что тут задумываться?

– Ваша дочь общалась с Красухиным, когда он у вас жил?

При этом вопросе Раиса нервно вскинула голову.

– А что дочка? Человек живет в доме… Разговаривали, конечно, иногда, вот и все. Больше никак она с ним не общалась, если вы что другое имеете в виду!

– Да успокойся ты, Рая! – вмешался Анисин. – Плохого про твою Кристинку никто не думает. А почему она университет оставила?

– Не захотела на журналиста учиться, потому и оставила! Она и без того устроится – вон, Татьяна Викторовна обещает, что Кристинка скоро экскурсии будет водить. Кристинка у меня знаете какая умная?! Это ее все книжки! И в библиотеке она все перечитала! Она и стихи пишет! Ее стихи, когда училась в университете, даже напечатать хотели, – а на что это ей надо? За это деньги не платят. И с квартирантом она все про книжки говорила. Он образованный, ей и интересно. Оставьте в покое Кристинку, она тут вообще ни при чем! Не вздумайте спрашивать ее, я сама на все вопросы отвечу, нечего девчонку дергать! Слышишь, Степаныч?! Не дергай девку, она не виновата ни в чем!

Раиса ужасно разволновалась. Удивленные полицейские не знали, как ее успокоить. Они вышли из дома озадаченные.

– Не могла же Кристинка задушить здорового мужчину – тут сила нужна… – задумчиво сказал Демин. – Только чего эта Раиса так подозрительно волнуется?

– Ну, волнуется баба за дочь, что ж такого, – заступился за Раису Анисин. – Может, все ж была какая-то история у дочки с потерпевшим, дело молодое. Вон, Петрович сказал, заплаканная ходит, как реставратора убили. А мать и переживает, что узнают про дочкину любовь.

– А кто ж эта Татьяна Викторовна, что Раиса упоминала? Которая экскурсии обещала для Кристины? – спросил Потапов.

– Это главный хранитель музея во Фленове, где Кристина теперь смотрителем работает. Вряд ли она что новое скажет, – ответил Анисин.

Муж и жена Шукаевы жили в центре поселка, на улице Ленина. Дом у них был большой, хороший. Раньше семья была большая, но теперь дети взрослые, в городе живут. К приходу полиции Шукаевы отнеслись с пониманием, хотя Анисин и допрашивал их уже. Сейчас они повторили то же самое, что говорили раньше участковому, хвалили жильца.

– Он же раньше у Колпачковой жил, почему к вам переехал? – спросил Демин.

Шукаевы переглянулись.

– Так это в другой год уже было… – неуверенно начал Шукаев.

– Ладно, старик, тут полиция, дело серьезное, нечего девчонку прикрывать, – прервала его жена. – Достала его Кристинка, видно, потому и ушел от них! Она и тут, как только он поселился, прошлым летом еще, все ходила вокруг дома и в окна заглядывала. А то спрячется за деревом и оттуда за ним следит, смотрит. Он, уж куда деться, не знал, бегал от нее. Так чтоб разговаривать, он с ней почти не разговаривал, старался избегать. Однажды, это уж нынешним летом было, на следующий день, как приехал он, драка из-за нее была. Пришел к нему Костя Разумов с другом этим его… Витей, и Кристинка с ними. Витю мы знать до того не знали, хотя он второе лето сюда ездит к Косте. Сидит тихо, молчит. Костя с Сашей разговаривают. Кристинка глазки мужикам построила, построила, потом что-то вдруг закручинилась и ушла. А Саша посмотрел ей вслед, усмехнулся, да ребятам и говорит – из песни это слова:

Тут Витя этот, никому не известный, ни с того ни с сего как кинется на него с кулаками! Только с виду казался тихим. Костя их с трудом разнял, уже и дед на помощь пришел. Еле развели.

– Вот и подозреваемый! – сказал Демин, когда вышли на улицу. – Дело сдвинулось! Витя Муркин мог убить реставратора из ревности. Мотив есть. Будем доказательства искать. Он сотрудник краеведческого музея? В Смоленске схожу в музей, с людьми поговорю осторожно. Узнаю, что за человек. Допрашивать его пока не буду, последи за ним, Анисин.

– Погода хорошая! Сегодня обязательно надо сходить искупаться!

Мила стояла на крылечке и обращалась к Леле через открытую дверь. Солнце лежало толстой полосой на полу в прихожей и в кухне, где Леля, стоя возле раковины, заканчивала мытье посуды. Сережка уже убежал к себе в комнату – к компьютеру, разумеется.

Собрались быстро – пока солнце не высоко, чтобы идти не жарко было. Мила надела сарафан, Леля просторные шорты до колен и майку, Сережка тоже в шортах был. В сумки побросали купальники, панамки, бутерброды, термос, детективы и для Сережи сказки – запаслись, в общем, так как решили на озере весь день провести.

Солнце еще не сильно пекло, воздух был свежий. Они шли по заасфальтированной дорожке в сторону Фленова – там хорошее озеро, беседки есть. А самое главное, там борщевик не растет – вывели, наверно. Все же можно его вывести при желании.

Озеро вдоль берегов все заросло высокой озерной травой – осока, что ли, ее зовут? Красивое, зеркалом сияет, но из-за травы неудобно в него входить, да и, кажется, глубина большая сразу. Однако Мила уверяла, что знает здесь прекрасное местечко, где удобно купаться: пологий бережок без осоки. Они шли по тропинке, огибая озеро, – с одной стороны разлапистые деревья, с другой – поросшие осокой берега да зеркальная гладь. Вдруг раздался сильный всплеск – крупные брызги взметнулись фонтаном, в озеро плюхнулось что-то большое, рыба какая-то огромная. Напряженно уставившись в образовавшуюся после падения тела воронку, Леля увидела человеческую голову, показавшуюся на поверхности и опять скрывшуюся. Там происходило страшное. Тело сопротивлялось воле человека, оно не хотело тонуть.

В одно мгновение, без тени раздумий, Леля, бросив на грязный песок холщовую сумку с купальником и продуктами, кинулась в воду. Осока резала ноги у щиколоток, мутная хлябь разъезжалась под скользкими босоножками, но Леля не замечала этого. Она быстро преодолела поросшую травой полосу и мощным брассом кинулась к еще не закрывшейся водяной воронке.

Звезда лучшей в городе седьмой школы Леля Шварц, будучи комсомолкой, спортсменкой и почти красавицей, сдавала нормы ГТО, в течение трех лет посещала секцию плавания при стадионе «Спартак» и не раз бывала победительницей соревнований. Она прекрасно владела различными стилями плавания. Сейчас она выбрала брасс, поэтому достигла воронки в мгновение и тотчас глубоко нырнула в замутненную воду. Мила растерянно топталась на берегу, успокаивая Сережу.

…Леля подплыла к осоке, отпустила наконец мокрые космы, в которые намертво вцепились ее сильные пальцы, и, перехватив двумя руками безжизненное тело спасенного ею человека, вышла на берег.

Спасенная оказалась худенькой девушкой с фиолетовыми волосами. Сейчас волосы казались скорее черными, они обвисли мокрыми прядями. Но Леля вспомнила, где видела это худенькое лицо. Кристина!

Спасенная не дышала, и Леля провела реанимацию по всем правилам. В школе она посещала занятия по технике безопасности и, будучи круглой отличницей, хорошо усвоила правила. Вначале она уложила тело поперек своих коленей и, надавив на диафрагму, вылила из желудка и из легких девушки попавшую туда воду. Когда Кристина закашлялась и попыталась вздохнуть, Леля помогла ей, сделав искусственное дыхание. Наконец, девушка пришла в себя. Пульс был еще слабый, но она дышала самостоятельно.

Усадив Кристину возле дерева, Леля с Милой раздели ее и завернули в принесенное с собой на пляж полотенце.

Только теперь Леля обратила внимание на себя. Она прыгнула в воду, спеша спасти человека, как была – в шортах, футболке и босоножках. С нее все еще лилась вода, а поверх футболки тянулись неизвестно откуда взявшиеся в чистом озере клочья тины.

Хорошо, что сухой купальник припасен в сумке! Однако идти так домой было невозможно. Решили, что Мила сходит в Талашкино за сухой одеждой для Лели и девушки. Значит, не судьба была им сегодня провести день на пляже, купаясь и загорая!

Когда Мила с Сережей ушли, Леля достала из сумки термос с бутербродами. Есть никто не хотел, но по глотку горячего чая отпили. Кристину перестала колотить дрожь, Леля тоже успокоилась.

– Я не хочу жить! – сказала вдруг Кристина. Была в ее словах театральность, но была и искренность.

Леля молча разглядывала укутанную в большое полотенце девушку. Вода смыла густой слой косметики, а темные очки, скорее всего, утонули. Без косметики Кристина казалась совсем ребенком: бледненькое, а сейчас просто синее лицо, беспомощные несчастные глаза, обрамленные светлыми ресницами. Потеки краски и тина на лице. Фиолетовые космы обвисли, почернели и не топорщились. На вид ей было лет пятнадцать.

– Сколько тебе лет? – спросила Елена Семеновна.

– Девятнадцать! – с вызовом сказала Кристина. – Ну и что?

– То, что мало! – сердито ответила Шварц. – Мало ты еще жила. Поэтому не говори, чего не знаешь. Рано еще тебе жить не хотеть!

– Зачем жить? – отрешенно произнесла девушка. Она, конечно, продолжала какую-то свою игру, но была в ее словах и настоящая боль. – Зачем жить? Люди не понимают друг друга. Взрослые, даже мама, вообще ничего понять не способны, они только о материальном думают – как заработать, что купить… Будто в мире и нет ничего больше! Да и вообще большинство людей совершенно не понимают духовных интересов. А кто понимает, он тоже… Он тоже… – забормотала Кристина и всхлипнула.

Леля обняла ее за плечи.

– Это правильно: поплакать тебе сейчас полезно! Поплачь!

Девушка сердито сбросила ее руку с плеча.

– Я не ребенок! И не надо меня жалеть! Я все знаю о мире – он разочаровывает. В мире слишком мало любви, слишком редко бывает взаимопонимание! В книгах одно, а в жизни совсем другое. Зачем нужен такой мир? Пусть он исчезнет, пусть его сметет ветром! Пусть все будет настоящим – жестоким, как на самом деле, а не красивым, как врут в книгах. – И она что-то забормотала.

Стихи! – не сразу догадалась, Елена Семеновна. Стихи были про ветер:

Во время чтения жалкое бледное личико Кристины утратило синеву. Оно не то чтобы порозовело, однако перестало быть синим. Стихи девушка читала с воодушевлением.

«Это хорошо. Оклемается девка!» – подумала Елена Семеновна. А вслух сказала:

– Ну вот видишь, какие ты хорошие стихи пишешь! Ты умная, талантливая, все у тебя будет хорошо. Слушай, а как это получилось, что ты прыгнула сразу на глубину, далеко от берега?

– Я с дерева прыгнула, – пояснила девушка. – Вот с той ветки, – она показала вдаль, – если прыгнуть, далеко можно попасть.

– Ну, молодец, – протянула Елена Семеновна. – Видишь, и рассчитала ты верно… Все у тебя получится! А прыгать больше не надо! Потому что все будет хорошо.

Девушка посмотрела на нее очень серьезно.

– Что же хорошего может быть, если Саша погиб?

Вот оно! Шварц внутренне напряглась, однако ответила спокойно:

– Все будет хорошо, тем более что Сашиного убийцу мы найдем.

Кристина недоверчиво усмехнулась.

– Степаныч, что ли, найдет? Степаныч добрый, хороший человек, но найдет он вряд ли. Или этот, из Смоленска что приезжал, мордатый? Сильно сомневаюсь! Ничего они не найдут!

– Мы тоже будем искать! – Леля постаралась, чтобы ее голос звучал твердо и без излишнего в этой ситуации комсомольского энтузиазма, но Кристина все равно улыбалась скептически. И Леля сменила тему: – Костя говорил, что ты смотрителем в Теремке устроилась?

– Да. Пока еще не работаю. Через две недели начну. Там одна девушка в декрет уходит, я на ее место. Пока смотрителем, но Татьяна Викторовна обещает, что есть перспектива для меня, когда подучусь, экскурсии водить.

– О, для этого много знать надо! – засомневалась Шварц.

– Я буду учиться. Не знаю, получится ли с искусствоведческим факультетом, сейчас я просто сама историю Талашкина изучаю. Может, позже, когда буду работать, и поступлю. В Теремке интересно! Там есть даже резные деревянные рамочки, которые Сашин прадед изготавливал! И балалайка, которую он расписал по рисунку Малютина!

– Деревянные рамочки вырезал? Но ведь Александр Тиунов был художником?

– Конечно, художником! Но вначале он был резчиком по дереву. Здесь, в Талашкине и обучался, и работал потом. У него очень хорошо получалось, но он мечтал стать художником. И поэтому ушел из Талашкина тайком в Москву – чтобы учиться живописи. Никому не сказал. Как Ломоносов. Это он сам так детям и внукам рассказывал. А Татьяна Викторовна говорит, что трагедия заключалась в том, что княгиня собиралась его в Париж послать учиться живописи. А он этого не знал, поэтому ушел тайком от нее, не сказал княгине! Он действительно поступил в Москве во Вхутемас – только позже, после революции. Но Саша говорил, что требования соцреализма извратили его талант. Что он мог бы много большего достичь, вровень с Врубелем, например, стать, если бы не подделывался всю жизнь под официальные требования. Сашин отец – тоже реставратор, очень известный, мать – художник, книги иллюстрировала. Он с детства рос в атмосфере творчества, поэтому и необыкновенный такой… был! – Она закрыла лицо руками. Кажется, опять заплакала.

В тот ужасный день в Талашкино приехали погостить Николай Константинович Рерих с женой. Утром княгиня еще не знала, что день окажется ужасным. Приезду Рерихов она была рада. Во-первых, Николай Константинович был, кроме Врубеля, единственным из художников, с кем они понимали друг друга с полуслова. Во-вторых, княгиня надеялась как-то привязать Рериха к Талашкину, она втайне мечтала, что когда-нибудь он с семьей поселится по соседству.

В день приезда она запланировала поездку на приднепровские заливные луга. Этому не суждено было сбыться. Вскоре после приезда Елена Ивановна, жена Рериха, ушла к себе отдохнуть с дороги, а Тенишева с художником сидели на балконе, беседуя. Балкон выходил в сад. Вдруг небо за садом ярко осветилось, а затем начало принимать красный оттенок. «Пожар!» – забили в набат талашкинские колокола. Весь дом в смятении кинулся в сторону зарева. Маня первым делом вспомнила про своих собак – в поднявшейся суматохе их могли задавить. Она созвала их и заперла в комнате, а потом побежала на пожар.

Горело в стороне конезавода, и это было ужасно. Рядом с княгиней бежал кучер Холль – англичанин, страстно любивший лошадей. К счастью, горел пока не конезавод, а два сарая, полные сеном, располагавшиеся рядом с конезаводом. Они загорелись одновременно, хотя стояли далеко друг от друга и были разделены рвом. Это был несомненный поджог. Холль страшно разгневался, от волнения он едва не терял сознание, он не сомневался в злом умысле. Не сомневалась и Тенишева: пожар случился в день выселения Трубникова – учителя, устраивавшего сходки на своей квартире. Ей все же удалось уволить его, хотя и с большим трудом.

Сараи с сухим сеном полыхали вполнеба, сохранить их было невозможно. Слуги, княгиня, гости старались спасти лошадей и конюшни. Подняв к небу головы, лошади взывали о помощи. Люди рисковали жизнями, выводя из огня охваченных страхом коней. Удалось вывести всех и даже загасить конюшни. Холль кинулся на начинавшие тлеть ворота, затушил огонь, но от волнения с ним едва не сделался удар. Он потом слег и болел долго.

Более всего княгиню поразило, что мало кто из крестьян явился на пожар, а пришедшие – в основном молодежь – не принимали участия в его тушении. Молодые крестьянские парни стояли в отдалении и смотрели на огонь, на суетящихся людей, на лошадей с взметенными гривами с каким-то странным равнодушием. Они слышали взволнованные крики, испуганное ржание, видели, как сполохи огня подбираются к конюшням – и не двигались с места.

Савоси Тиунова и Прохора Хамченко не было ни среди тушащих, ни среди наблюдающих пожар. Возле сараев с сеном они успели побывать чуть раньше: именно Савосе и Прошке на сходке было поручено поджечь сараи. Вышло у них это без особых затруднений, споро получилось. Савося даже удивился, как легко вышло. Небольшая неурядица случилась уже после поджога: выполнив задачу, поджигатели кинулись под мост, где едва не столкнулись с лесничим. Толпа возле горящих сараев еще не собралась, лесничий шел по каким-то своим делам, но уже разгоралось зарево, и этот случайный встречный мог потом сопоставить события и указать на ребят как на поджигателей.

Кажется, все же лесничий не успел их разглядеть: Прошка быстро отвернулся (чтобы скрыть лицо) и толкнул его в реку. Пока лесничий выбирался на берег, поджигатели кинулись со всех ног в сторону леса.

– Как бы не узнал он нас! – тревожился Савося, когда они немного отдышались.

– Не дрейфь! Не узнал! А если и узнал – ребята поддержат. Сила сейчас за нами! Что такое эта княгиня? Вишь ты – Трубникова она уволила! А мы ее все равно не боимся! Мы ее сами уволим! Тьфу! – Хамченко действительно сплюнул. Потом добавил: – Ну, я домой!

– А я все ж схожу погляжу… Ишь, как горит! – Сполохи огня стали ниже, но шире, пахло гарью, и, кажется, от пожара до самого леса доходило обжигающее тепло. Обойдя круг, чтобы замести следы, Савося вышел к пожару – как бы с другой стороны подошел. Что-то тянуло его туда. Что-то скребло на сердце. Когда подошел, пожар уже потушили. Народ начинал расходиться. Савося остановился и стал смотреть.

Лошадей уже отвели подальше, их страстное испуганное ржанье доносилось издалека. Кучера и другая челядь убирали вокруг конюшни. На месте сгоревших дотла сараев чернели огромные пятна выжженной земли. Обгорели и деревья вокруг. Савося стал возле одного из страшных нагих деревьев, только что обгоревших. Дерево, еще не поняв, что оно не живое больше, вздевало к небу свои сучья, а сучья уже без листьев, черные – уголья, а не сучья. Мимо шли люди с пожара. Внезапно Савося обомлел: рядом с ним прошла княгиня. Но в каком виде!

Мария Клавдиевна с растрепавшейся прической, с мокрым подолом платья, с оборванным рукавом, шла от пожара под ручку с одним из кучеров. Вид этой парочки поразил Савосю. Приглядевшись, он понял, что оба едва живы от усталости и пережитого волнения. Их странное единение было вызвано только одной причиной: оба они могли идти лишь потому, что опирались друг на друга. Лицо у княгини было растерянное, однако, увидев Тиунова, она шевельнула губами – улыбнулась ему и – так ему показалось – хотела что-то сказать ободряющее. Но не смогла, махнула рукой и пошла дальше – слегка пошатываясь от усталости, уцепившись за так же нетвердо стоящего на ногах кучера.

Как молния пронзила до того спокойно глядящего на последствия пожара поджигателя. Что ж он наделал, глупый Савося! Зачем? Что это с ним такое случилось? Как под дых ему дали. Как будто тоже его огнем опалило. Как будто дерево сгоревшее, рядом с которым он стоял, горячей больной чернотой с ним поделилось. Так стоял он, как побитый, не слыша ничего вокруг. Потом отвернулся и поскорее пошел домой – лесом, лесом, чтобы никто не увидал его. «Саша, хочешь в школу? – кружилось у него в памяти. – Ты сам-то хочешь?»

Демин сразу после допроса Шукаевых в Смоленск поехал, и Потапов с ним. А Анисин за обычную свою работу принялся: пошел к Зине посмотреть, кто там у нее в теплице лазает – обещал ведь.

Зина Нестерук и ее муж, Роман Саныч (соседи звали его Саныч, а жена – дед), встретили его радостно. Они были очень возбуждены. Незадолго до прихода Анисина они обнаружили, что жулик опять приходил. На этот раз он не нарезал круги вокруг теплицы, а залез на чердак.

Вход на чердак у супругов Нестерук, как у многих в Талашкине, представлял собой небольшую дверцу со стороны двора. Забираться туда нужно по приставной лестнице. Лестницу Саныч держал в доме – в холодном коридорчике, – и вчера она была там заперта. А сегодня Зина, когда вышла кормить кур, увидела, что дверца на чердак распахнута. Как туда можно было залезть без лестницы? И что там красть? Там и нет ничего… Саныч притащил лестницу, забрался на чердак, Зина не утерпела и тоже за ним полезла.

Старики не особо испугались, обнаружив дверцу открытой, потому что ценного ничего на чердаке не хранили: всякое старое барахло, которое выбросить все же жалко – вдруг да пригодится когда-нибудь? Думали даже вначале, что может, ветром как-то замок сбило. Ну кто полезет к старикам-пенсионерам на чердак?! Однако на чердаке явно побывал злоумышленник. Там что-то искали, перерыто было все. Тряпье раскидано, лыжи старые из угла вытащены, картину, которая невесть зачем на чердаке валялась, тоже распотрошили: картина была не только вынута из рамки, но и сильно покорябана в разных местах – краску зачем-то сдирали. В общем, бессмысленное вредительство. Чего этот поганец мог искать?

Анисин внимательно осмотрел место происшествия: с мощным фонариком ползал по чердаку. Выяснил, что залез злоумышленник, скорее всего, с помощью веревочной лестницы – за крюк, оставленный возле входной дверцы, сумел зацепить. Лестницы такие продаются сейчас в магазинах. То есть этот злоумышленник проделал довольно большую и сложную работу и даже потратился, чтобы залезть на чердак пенсионеров и разворошить никому не нужные вещи! Может, он думал, что старики там ценности хранят? Дети это сделать вряд ли могли – все ж веревочная лестница дорогая, а ведь ее, скорее всего, специально покупать пришлось.

Спустившись, Анисин расспросил, с кем супруги общались в последнее время. В основном это оказались дачники, которые покупали у Зины овощи и куриные яйца. В поселке было известно, что Зина охотно продает выращенное на участке – это был ее маленький бизнес. Когда Анисин попросил перечислить приходивших за покупками в последние три дня, Зина назвала ближайших соседок Милу и Лелю, сотрудника краеведческого музея Виктора Муркина и журналиста Валерия Скуматова. Двух последних привел давний покупатель Костя Разумов.

При упоминании Муркина Анисин сделал стойку, ведь со вчерашнего дня молодой человек негласно подозревался в убийстве. Что ж, это он удачно сюда зашел. Будет теперь повод обратиться к Муркину, поговорить с ним. Возможно, удастся что-то об убийстве выяснить. Проникновение на чердак, вообще говоря, не очень взволновало Анисина, он не собирался всерьез искать этого мелкого жулика. Мало ли, может, какой-то дурак и впрямь думает, что старики богаты, хранят на чердаке золото, вот и залез проверить? Скорее всего, так и есть. Ну ладно, убедился – больше не полезет.

Он провел с супругами Нестерук профилактическую беседу, посоветовал опять завести собаку и ушел. Дело уже к вечеру было.

На следующий день с утра Анисин отправился на Московскую улицу – там этот подозрительный Муркин гостил у Кости Разумова.

Московская улица – относительно новая в Талашкине. Расположена она сразу при въезде. Живут здесь по преимуществу не коренные жители, а приезжие из Смоленска и даже Москвы. Поэтому и название – Московская. Дома строятся тут новые, двухэтажные, с удобствами – коттеджи. Несмотря на хорошие дома, улица производит не слишком благоприятное впечатление. Многие дома находятся в процессе строительства, из зелени только запущенный яблоневый сад советских времен у начала улицы. За ним давно уже никто не ухаживает, яблоки здесь собирают только случайные приезжие из Смоленска – для себя и для продажи – и делают это варварски: специально ломают большие сучья, чтобы удобнее было собирать.

Анисин на эту улицу заходил редко. В доме Разумовых вообще никогда не был. Знал, впрочем, что живут они здесь второй год. На зиму уезжают. Родители работают в Смоленске, а сын студент.

Костю и Витю Анисин застал во дворе за домом. Приятели сидели на лавке по разные стороны большого деревянного стола, каждый занимался своим делом. Костя читал, а Витя… Анисин с удивлением увидел, что молодой человек режет незрелые зеленые яблоки и нанизывает их на длинную нитку, чтобы посушить.

«Хозяйственный, блин… – подумал участковый. – Надо же!» При его появлении громко залаяла большая лохматая собака.

– Муха, молчать, свои, – обратился к ней Костя, и собака тотчас умолкла. – Проходите, Михаил Степанович.

«Знает меня, молодец», – отметил участковый, но все ж представился громко, по форме:

– Анисин, здешний участковый. – И даже удостоверение вынул, помахал.

– Садитесь! – пригласил Костя.

Участковый сел на лавку, посередине. Его больше Муркин интересовал, чем хозяин, – он за Муркиным и наблюдал вполглаза. Видно было, что тот сильно заволновался. Перестал резать яблоки, вылез из-за стола, пошел зачем-то, собаку погладил. Кажется, собирался вообще незаметно удалиться.

«Эге! Рыльце-то в пушку!» – отметил про себя участковый волнение подозреваемого. И пригласил Витю подойти. Теперь сидели втроем за дачным столом. Муркин при этом продолжал волноваться, да и Костя как-то беспокойно себя вел.

– Михаил Степанович, – начал Костя осторожно, – нам сказали, что этот сад бывший колхозный, а теперь никому не принадлежит. Яблоки еще не созрели, но падают. Вот мы и решили, что можно немного падалиц собрать.

Анисин аж поперхнулся. Он не сразу понял. Это что, они из-за яблок, что ли, разволновались? А поняв, махнул рукой.

– А, собирайте, сколько хотите! Все равно все прахом идет! Не ухаживает никто, никому этот сад не нужен. Если б на переработку куда-то можно было сдать, а так у всех свои яблоки, эти не нужны никому! Сушите на здоровье! Сад ничей! Я к вам по другому совсем делу пришел. Знакомы ли вы с Зиной Нестерук?

Костя кивнул:

– Мы у нее овощи покупаем и яйца.

Тут надо заметить, что Анисин в своей полицейской практике часто применял открытый им самим метод игры с допрашиваемым. Он мог принимать на себя разные роли – особенно ему удавалась роль деревенского простачка. И сейчас Анисин решил притвориться немного, дуриком представиться – так иногда легче узнать важные детали. Кроме того, он решил, что для пользы дела необходимо заложить Зину: от нее не убудет. А если молодые люди причастны к происшествию с Зининым чердаком, они подхватят его наговор.

– Вот я и хочу вас расспросить, какое она на вас впечатление произвела. Адекватна ли? – спросил Анисин. – Человек ведь уже пожилой… Утверждает, что ходит у нее кто-то ночью по чердаку! Ну кто там может ходить, тем более лестницу они в дом забирают. Привидение, что ли?! Вы люди образованные (он с демонстративным уважением покосился на книжку, оставшуюся лежать на лавке – учебник «История русской журналистики») – может, заметили что.

– А что взяли? – спросил Витя. Он после слов участкового насчет яблок поспокойнее стал.

«Ишь ты, шустрый! – отметил про себя Анисин – Сразу быка за рога».

А вслух сказал:

– В том-то и дело, что ничего! Зина утверждает, что попортили вещи старые, что на чердаке лежали, а взять ничего не взяли. Вы вдвоем там были незадолго перед незаконным проникновением, может, что видали?

– Ну, вроде ничего мы там подозрительного не видели, – протянул Костя. И обратился к другу. – Ничего ведь?

– Ничего! – пожал плечами и Витя. – Купили овощи и ушли.

– Не разговаривали совсем? – спросил Анисин. Он-то знал, что Зина очень разговорчивая, так просто не отпустит.

– Разговаривали немножко. Мы втроем там были, – пояснил Муркин. – Еще был этот, как его зовут, Костя?.. Журналист.

– А, ну да, с нами еще Валерий Андреевич был. Журналист. Скуматов. Я у него на практике был прошлым летом, в его газете. Он тоже здесь квартиру недавно купил и попросил меня познакомить с кем-нибудь, у кого овощи можно брать, – вспомнил Костя. – Я и повел всех к бабе Зине – так она велела себя называть. Я у нее еще в прошлом году брал. Купили овощей. Валерий Андреевич, конечно, хотел знакомство завязать, чтобы и дальше покупки делать, поддерживал с бабой Зиной разговор.

– А о чем, о чем разговор? – поинтересовался участковый. – Странного такого ничего она не говорила?

– Да ни о чем! И ничего особенно странного. Она рассказывала про Талашкино, и без того всем известное: что из школы Тенишевой вышли хорошие мастера, что художники сюда ездили… А, еще рассказала, что бабушка ее служила в санатории поваром, когда в двадцатые годы санаторий сделали в господском доме, что ценности увезли после революции в музеи, в Ленинград и Москву, а что осталось, можно было брать, но ценного там уже не было. Ну, в общем, ничего особенного. Выглядела совершенно нормальной, просто разговорчивая очень. Но без особых странностей.

Анисин скучно кивал. Все это ему было известно: и про журналиста, и про художников, и про Зинину бабушку – он эту старуху, Ульяну Васильевну, и сам в детстве знал, гоняла она их, детей, за то, что под окном сильно шумят. И в нормальности Зининой не сомневался. Не для этого он пришел. Как бы на убийство перевести разговор?

– Да, оживилось наше Талашкино, даем жару: то убийство, то жулье по чердаку лазает… – сказал он вслух.

В это время зазвонил его мобильник.

– Петрович! – обрадовался участковый. – Уже въезжаешь в поселок? Так я как раз рядом с трассой, на Московской! Дом семь. Заезжай, захватишь и меня, а то жарко идти. Заходи, мы во дворе тут сидим.

Солнце и впрямь палило сильно. Вовремя Петрович появился.

«Сейчас подъедем до меня, пообедаем… – думал участковый. – Кашу, может, сварю. Потом отдохнем…»

О деле думать не хотелось. Нет, не похож Муркин на убийцу. Надо ж, испугался, что яблоки своровал! Пусть Демин думает, ему видней. А они с Петровичем на рыбалку пойдут.

Муха опять залаяла, это Потапов входил во двор.

– А-а-а-а, старые знакомые! – воскликнул он при виде ребят. – Чего ж не на озере? Я вот специально сюда рыбку половить приезжаю!

– У меня экзамен завтра, – ответил Костя. – Готовлюсь.

– Молодец! – одобрил Потапов. – Учиться надо, молодой тем более!

– Я к нему по делу Зины Нестерук зашел, – перебил Анисин. – Это ж при тебе Зина жаловалась, что ходят вокруг теплицы? А нынешней ночью и на чердак залезли! Может, дети балуются?..

– Скорей всего! – согласился Потапов. – Хулиганит ребятня! В пионеры бы их надо записать, да вот нет теперь пионеров. – Он произнес твердо «пионэры». И другим тоном добавил: – Какой двор у вас большой! Но беспорядок… Это не снасти там у вас сложены, в углу, перед входом в сарай? А зачем они вам? В озере только удочкой ловить можно. А у вас вроде сачки?

– Это не сачки, – повернулся Костя, покраснев. – Это просто всякие хозяйственные веревки сложены у отца. Иногда бывает нужно.

– А-а-а, ну да, – согласился опять Потапов. И, подойдя к веревкам, разворошил их ногой. – А я думал, может, сачки! А тут прямо альпинистское снаряжение! В горы ходите?

– Я не хожу. Отец, когда помоложе был, ходил. Теперь тоже не ходит.

– А чего ж вытащили снаряжение? Дождь пойдет – намокнет, отец не похвалит… – ввязался и Анисин.

– Да прибирали в сарае просто. Сейчас уберем, – забормотал Костя. – А отец не увидит. Они с матерью вчера улетели в Анталию на две недели. Мы пока с Витей вдвоем тут на хозяйстве.

– Хороший дом, большой. – Потапов рассеянно смотрел на бревенчатый коттедж Разумовых. – Только вот улица запущенная. Мыши, крысы, наверно, беспокоят?

– Нет, слава богу, мышей у нас нет, – пожал плечами Костя. Во-первых, у нас кот! Во-вторых, на этой улице ни магазинов, ни помоек больших нет. Это в многоквартирных домах мыши. Валерий Андреевич вон купил квартиру на улице Ленина, в учительском доме, и жаловался, что мышей травить приходится. А кота заводить не хочет.

– Это журналист? – уточнил Анисин. – Он, кажется, недавно в старом доме купил? Хрущевку… А почему не в новом?

– Не знаю. – Костя пожал плечами. – На какую хватило денег, ту и купил. Тем более он тут только летом жить собирается.

– Не продвинулось расследование по убийству? – сменил тему Муркин.

– Продвигается! – бодро ответил Потапов. – Это пока тайна следствия. – И обратился к Анисину: – Ну что, поехали?!

За беседой Елена Семеновна с Кристиной не заметили, как пролетело время. Кристина постепенно становилась спокойнее. Она уже не производила впечатление человека затравленного, незаслуженно побитого. Говорила в основном она, а Елена Семеновна слушала и вставляла реплики. Шварц понимала, что девушке, пережившей потрясение, надо выговориться, и умело направляла беседу: пусть говорит, пусть о себе рассказывает. Ей это сейчас необходимо.

Девица оказалась хотя и чуждого Шварц романтического пошиба, но довольно начитанная. Конечно, иногда Кристина спохватывалась, вспоминала о погибшей любви, пропавшей молодости, о необходимости «мировой скорби». В такие минуты она опять приобретала вид непризнанной декаденствующей поэтессы, бормотала даже какие-то стихи, вроде:

Однако поскольку Елена Семеновна реагировала на эти приступы меланхолического романтизма в меру здраво, они быстро с Кристины слетали, и она вновь становилась более-менее нормальной девушкой девятнадцати лет – да, с выкрашенными в фиолетовый цвет волосами, да, не слишком счастливой в настоящее время, но, во всяком случае, вполне психически здоровой и даже неглупой.

В общем, когда Мила вернулась с сухой одеждой для обеих, они уже почти подружились.

У Милы и Лели размер одежды совпадал, и кофта с юбкой, которые Леля принесла для подруги, пришлись впору. Для Кристины Мила принесла свое самое маленькое платье, но и оно, конечно, было велико худенькой девушке. Мила предусмотрительно захватила поясок. В широком ярком платье, перехваченном в талии пояском, девушка слегка смахивала на цыганку, но в целом выглядела неплохо. Мокрую одежду Кристины и Лели они уложили в целлофановый пакет.

Чтобы не пугать мать Кристины (девушке пришлось бы объяснять, почему вернулась в чужом платье), решили зайти втроем к Миле и высушить утюгом собственную одежду девушки. Попутно разговаривали. С появлением Милы разговор опять вернулся к музею, к перспективам Кристины в музейной работе. Она неплохо знала историю тенишевского Фленова. В ответ на Милино восхищение честно призналась, что интерес к музейной работе и искусству возник у нее три года назад, после знакомства с реставратором Александром Красухиным. Он очень интересно рассказывал о строительстве храма, о своем знаменитом прадеде, о его талашкинской жизни. Неудивительно, что Кристина влюбилась в молодого человека. Ни в Талашкине, ни в Смоленске она не встречала равных Александру Красухину.

Когда пришли домой и взглянули на часы, поразились, как быстро пробежало время: шел уже четвертый час. Сережка еще спал: он тоже натерпелся сегодня страху, и Мила перед вторичным своим уходом на озеро дала ему детских успокоительных капель, уложила его. Поэтому разговаривали тихо, почти шепотом. Мила гладила синее платье Кристины, а сама девушка вместе с Лелей сидела за столом. У обеих после непредвиденного купанья проснулся аппетит. Обе только теперь наконец осознали, в каком страшном приключении участвовали.

Мила их чувства понимала: она и сама была потрясена увиденным. Со студенческих лет она восхищалась подругой и восприняла как должное, что и в пенсионном возрасте Леля сохранила свойственную ей решительность, а также спортивные навыки. Мила была по натуре добра и домовита, поэтому сейчас она радовалась счастливому завершению приключения и с удовольствием опекала Кристину.

Несмотря на принадлежность к разным поколениям, эти трое чувствовали друг к другу большое доверие. Здесь надо заметить, что Кристина практически не имела подруг. С девочками в университете она не сошлась, так как презирала их практичность, их меркантильные (как ей казалось) интересы, а они смеялись над ее декадентскими замашками, над ее детским романтизмом. С мамой у нее были хорошие отношения, но мама Кристину плохо понимала. Раиса любила дочь и все ей прощала, однако понять не могла. Поговорить откровенно девушке было не с кем.

А теперь она чувствовала, что ее понимают, прощают мелкие слабости, принимают такой, какая она есть. Пережитый стресс еще обострял это чувство. Кристина начала осознавать, что чуть было не совершила самую страшную ошибку, что, если бы не Елена Семеновна, лежала бы она сейчас на дне озера, полузарытая в ил и песок. А так она сидит в уютной комнате, в компании двух замечательных пожилых женщин – начитанных, образованных. И она, Кристина, их очень интересует! Они ее слушают с интересом, расспрашивают обо всем, сочувствуют ей. И она говорила, говорила…

– К Тенишевой ведь все самые известные художники ездили! – рассказывала она. – Так что начинающий художник мог наблюдать их работу. Вот Александр Тиунов и увлекся живописью. В Талашкине постоянно жил Малютин, часто бывали Репин, Рерих, Врубель. Писали здесь. Здесь было интересно, такие страсти кипели, связанные с искусством! Врубель, будучи в Талашкине, написал картину «Взлетающий демон», потом сошел с ума, чуть ее не уничтожил.

– Да, у Врубеля было психическое заболевание, он и умер рано, – вставила Мила. – Я читала. Неужели это здесь, в Талашкине началось?

– В Талашкине у него был уже рецидив, второй приступ то есть. А первый, кажется, в Москве. Это не все время у него было, а приступами. Он лечился в лечебнице.

– А что же с картиной? – напомнила Леля.

– От него картину спрятали, чтобы спасти ее. Княгиня велела Тиунову, тогда еще подростку, написать сверху пейзаж. Он написал озеро наше. А в тысяча девятьсот пятом году, во время волнений, здесь поджоги устраивали, и картина эта сгорела. Ее и не спасал никто. Никто не знал, что это Врубель, Тиунов никому не говорил.

– А откуда же потом узнали? – заинтересовалась и Мила.

– А никто и не узнал! Ой! Ну ладно, я вам расскажу. Я сама случайно узнала, даже Татьяна Викторовна не знает!

– Как же так: Татьяна Викторовна не знает, а ты знаешь? – Леля высоко подняла брови.

– Я узнала случайно. – Кристина запнулась. – Случайно услышала! – Она остановилась, закручинившись. Потом махнула рукой и продолжила: – Саша Красухин рассказал об этом в интервью. А я… случайно присутствовала.

– В каком интервью? Я читала интервью, самое последнее, что Валерий Скуматов у него брал. Там про Врубеля нет ничего, – заметила Леля.

– Елена Семеновна, вы не понимаете – в интервью не все включают, что человек рассказал! Я же сама на журналистике училась, знаю. И на практике успела побывать, как раз у Валерия Андреевича мы с Костей были, он хороший журналист. Редактор оставляет определенное количество знаков, а сокращает сам интервьюер. Валерий Андреевич сократил то, что к храму отношения не имеет, это естественно. Так всегда журналисты делают.

– Жалко как! Такой интересный момент сократили… – вставила Мила. – А откуда известно, что именно та картина сгорела? Откуда вообще Красухин про сгоревшую картину Врубеля знал?

– Как откуда?! Его прадед, художник Тиунов, которому сверху, по врубелевскому холсту, пришлось озеро писать, рассказал своим детям. А они Саше.

– Кристиночка, а как получилось, что вы присутствовали при интервью? – спросила недоверчивая Мила.

Кристина опустила голову. Потом, наоборот, задрала ее очень высоко и с вызовом сказала:

– Ну, я подслушала!

Поскольку отрицательной реакции не было: никто ее не стыдил, не ужасался – девушка после небольшой паузы продолжила:

– Понимаете, я с Сашей познакомилась давно, когда в школе еще училась, мне шестнадцать лет было. Он тогда первый раз в Талашкино приехал и у нас комнату снял. Он еще никого не знал в Талашкине, ему скучно было. И мне многое рассказывал, но при этом он меня ребенком считал – ему ж тогда уже двадцать три стукнуло! И объяснял, как маленькой. А я уже взрослая была – тем более в университет через год поступила. И я ему пыталась показать, что я взрослая современная девушка. А Саша… он не понял. Ну, я и пришла к нему, объясниться хотела. Пришла к дому Шукаевых, но зайти сразу побоялась. Окно было открыто, я подошла, а он интервью дает Валерию Андреевичу. Я и остановилась послушать… интересно же. Потом уже не стала заходить, домой вернулась.

Вспомнив, что она взрослая и разочарованная в жизни, Кристина попыталась опять играть в даму и посмотрела на старших подруг гордо. Однако получилось жалобно.

– Ничего, не расстраивайся: ты же нечаянно услышала, ты не хотела подслушивать, – сказала добрая Мила. – Зато теперь ты знаешь интересную историю про Врубеля. Когда будешь водить экскурсии по Фленову, рассказывать будешь людям!

– А почему Тиунов был уверен, что картина сгорела? – спросила Леля. – Как он это узнал, если уже ушел к тому времени из Талашкина?

– Саша упомянул в интервью, что Тиунов после, когда уже известным был, два раза делал в сельсовет запрос, и ему на оба запроса ответили, что общежитие женское сгорело еще в тысяча девятьсот пятом, и все картины, что там висели, сгорели. Ничего не осталось.

После поджога в Талашкине, едва не погубившего конный завод, началось дознание. Стали разыскивать поджигателей. Лесничий рассказал, что встретил под мостом двух подозрительных молодых людей, которые толкнули его в воду, а сами убежали. Но лиц их он не разглядел.

Становой пристав зачастил в Талашкино. Он принимал таинственный вид и говорил страшным шепотом, однако дело не двигалось с места. Поджоги в округе продолжались, хотя имение больше не трогали.

Однажды к Тенишевой пришел некий странный тип, представившийся сыщиком Цуциковым. Он говорил, что командирован в имение приказом губернатора якобы для расследования поджогов. Этот сыщик был известен в Смоленской губернии как ловкий и удачливый. Был он не в меру разговорчив и самоуверен. Марии Клавдиевне показался хитрым. Однако его рассказы о раскрытых преступлениях развлекали. Он поселился в имении, стал часто посещать княгиню. Вел он себя чрезвычайно загадочно: куда-то исчезал, за кем-то следил, бродил по соседним деревням, посещал пивные.

Ни Савося Тиунов, ни Прохор Хамченко по пивным не ходили. Они с того поджога редко стали встречаться: Савося прекратил посещать сходки. Из бывших товарищей по политическому кружку на это обратил внимание только Хамченко. Трубникова уже не было в Талашкине, отставной гимназист Лунев (брат Панковой), предупрежденный становым, тоже уехал в Смоленск. Теперь вел кружок Прохор. Поначалу он посмеивался над Савосей, обвинял в трусости.

– Один сарай поджег и уже испугался! А ведь мы всю Россию подожжем! Ох, и заполыхает! – говорил он и радостно смеялся. От смеха веснушчатое Прошкино лицо морщилось, глаза под светло-рыжими ресницами превращались в щелки, нос сжимался в пуговку.

Дразнилки продолжались меньше недели. Потом Хамченко перестал дразнить, зато начал вовлекать Савосю в политические беседы, звал его опять на сходки, насмехался над произошедшей с ним переменой. В политических спорах он был дока, Савося чувствовал, что поддается его аргументам. Однако впечатление от пожарища было еще сильно, и на сходки он не шел. Хамченко оставил Савосю в покое только после того, как получил резкий отпор. Они подрались. Тиунов был ниже, но шире в плечах. Он вышел победителем. После этого Прохор его больше не трогал.

Тиунов по-прежнему ходил в мастерские, занимался резьбой по дереву. Но работа плохо отвлекала. Княгиню он со времени пожара ни разу не встретил – старался избегать. Он решил, что уйдет из Талашкина: не сможет больше княгине в глаза посмотреть. Надо ему уходить. Тем более что пусто теперь стало вокруг него, и поговорить не с кем.

Артем, еще недавно лучший друг, значительно отдалился со времени посещения Савосей сходок. После пожара он и вовсе обходил бывшего друга стороной: догадывался, что Савося мог участвовать в поджоге. Нюру ссора друзей огорчала. Оба парня стали избегать и ее: не хотели объяснять девушке, что произошло между ними.

Нюра мало знала про революционный кружок и потому не догадывалась об участии в нем Савоси. Заметив перемену, произошедшую в нем после пожара, она встревожилась. Как поговорить с ним?

Девушка стала часто приходить в мастерские, она постоянно попадалась на глаза Тиунову – то узор для вышивки попросит сделать, то остановится и о своем рассказывает, а то вдруг и расспрашивать станет как да что, да почему он невеселый ходит.

И однажды Савося рассказал ей все. Про свое участие в поджоге, про встречу с княгиней, про стыд свой и раскаяние. Нюра, слушая его, заплакала: «Что же теперь будет?» Когда он признался ей, что хочет уходить из Талашкина, девушка заплакала еще сильнее, однако согласилась с ним. Надо уходить. Оставаться ему нельзя. И арестовать могут – вон становой в село зачастил… А если и обойдется, Савося сам не сможет здесь стыд вытерпеть, сам себя обнаружит. Дома Нюра тоже плакала. Она уже давно любила Сашу. Иногда девушке казалось, что и она нравится ему. Но о чувствах речи между ними не заходило. Нюра не призналась бы в своем чувстве первая. А Саша… Саша думал только о живописи. Он мечтал учиться и никаких серьезных планов семейной жизни не строил.

В общем, после разговора с Нюрой решение укрепилось. Савося твердо решил уходить, нельзя ему иначе, нет ему больше в Талашкине жизни. Уйдет он тихо, чтобы расспросов никаких не было. Никому не скажет, кроме Нюры. И куда идти, они тоже вместе решили. В Москву, конечно, – там, в большом городе, легко затеряться. Да и не пропадет в большом городе хороший резчик, найдет работу.

Однако Саша все тянул, все откладывал свой уход. Десять лет он прожил в Талашкине. Теперь эта жизнь казалась ему очень счастливой. Все складывалось так хорошо и просто. Неужели это он сам, сам разрушил свою жизнь?! Как ни тяжело ему было сейчас, он придумывал всякие причины, отсрочивал уход. И едва не опоздал.

Однажды Цуциков явился к Марии Клавдиевне весьма воодушевленный.

– Я раскрыл дело о поджоге в вашем имении! – заявил он со свойственной ему самоуверенностью. – Один из поджигателей мне известен. Это резчик по дереву Александр Тиунов. Тиунов ходил на сходки, был близок к Трубникову, дружил с еще одним смутчиком – Прохором Хамченко. А главное – Тиунова видели в день пожара несколько человек, это помогло мне восстановить его маршрут. Его передвижения в тот день свидетельствуют, что он и есть злоумышленник! Он был возле сараев перед поджогом. Это можно понять, если отследить все его передвижения в тот день. На место пожара он вышел со стороны реки – именно там лесник встретился с поджигателями. Вот схема его передвижения, составленная мною. Вы видите, что Тиунов специально шел кружным путем – чтобы запутать свидетелей. Я сумел восстановить весь его путь в подробностях. Считаю это доказательством и намерен арестовать его.

Реакция княгини сыщика огорчила: Тенишева не поверила ему.

– Сашу Тиунова я знаю десять лет, – сказала она. – Он учился в школе с первого года ее основания. Я сама принимала его в школу. Это прекрасный, благодарный мальчик. У нас с ним всегда было полное взаимопонимание. Он просто не может причинить мне вред! Кому же и верить, если не верить Саше Тиунову?! Он один из лучших резчиков по дереву в Талашкине, он талантлив. Я собираюсь послать его учиться живописи в Париж. Саша Тиунов не способен на такое подлое, бесчестное дело, как поджог! Да еще рядом с конюшней!

– Княгиня, – возразил Цуциков. – Мой огромный опыт в раскрытии преступлений показывает, что весьма часто преступления совершают люди, от которых мы этого не ожидаем. И, увы, те, кто кажутся друзьями, чаще всего и причиняют нам зло. Человеческая природа несовершенна. Мне очень жаль, но я обязан арестовать Тиунова.

– Я прошу вас этого не делать! – рассердилась княгиня. – Позвольте мне хотя бы поговорить с ним один на один. Если он в чем-то виновен, он признается мне. Я в этом уверена!

«Эта женщина слишком решительна. С ней трудно спорить, ее невозможно убедить», – подумал Цуциков. А вслух сказал:

– Что ж… поговорите. Я тоже уверен в своих доказательствах, и если этот Тиунов действительно так хорош, как вы его представляете, он сознается.

На обед у Анисина ничего не было.

– Может, кашу гречневую сварим? – спросил он.

В ответ Потапов вынул из полиэтиленовой сумки две большие селедки. Покачав головой, Анисин почистил одну селедку, а другую положил в холодильник. Отварили картошки, порезали лучок, хлеб черный тоже нашелся, достали подсолнечное масло. Накрыли стол на веранде. Свежий ветерок дул в открытое окошко, красивые цветы «золотые шары» качали желтыми головами сразу за оконной рамой. Эти цветы Анисин любил с детства, они всегда росли у него в палисаднике.

– И что, неужели мы будем селедку так просто есть? – спросил Анисин. – О чем ты думал, когда покупал? Кто ж ест селедку просто так?

Потапов помолчал.

– Селедка без водки – деньги на ветер, – сказал наконец он и достал из той же сумки четвертинку.

Анисин посмотрел на часы. Рановато пить, рабочий день не кончился. Достал из холодильника банку прошлогодних маринованных грибов и выложил их на тарелку. Полил маслом, кивнул Потапову.

– Лучку порежь! – И тяжело вздохнул. – Еще только три часа. Ты-то пенсионер, а у меня рабочий день не кончился. Два часа ждать, а я проголодался.

– Пока пообедаем, он и кончится. И вообще – ты ж перерыв на обед не брал? Значит, у тебя сегодня короткий день! – Потапов порезал лук и наполнил рюмки. – За здоровье!

Закусили селедкой с картошкой.

– Хорошо! – сказал Анисин и налил по второй. – Ну, чтоб Муркина этого поймать без шума и пыли!

Потапов за рюмку взялся тремя пальцами, но ко рту не подносил.

– А ты думаешь, он виноват? В убийстве или что на чердак лазил?

– На чердак, возможно, вместе с Разумовым лазили. А насчет убийства – Демину видней! – Выпили.

– На дурака он не похож… – Потапов поймал вилкой скользкую грибную шляпку, проглотил.

– Кто? – спросил Анисин.

– Никто! Ни Муркин, ни Разумов не похожи…

– А кто сказал, что дураки?

– А зачем им на чердак лезть?

– По молодости… Кровь играет!

– А собаку убить? Тоже для игры?

– А с чего ты решил, Петрович, что собаку убили? Тузик сам сдох!

– Больно кстати он сдох! Тебе не кажется?

– Но ты ж сам альпинистское снаряжение нашел, Петрович! Для чего ж они его вытащили?!

– Да. Скорее всего, это снаряжение использовали… А вот кто? Не обязательно они. Может, отец Разумова, альпинист этот? Вызнал на чердаке что надо – и в Анталию! А может, и они. А может, журналист? Он, говоришь, тут квартиру купил? И мыши у него водятся…

– А мыши-то при чем?

– При том, что травят их крысиным ядом. И собаку мог отравить.

– Тузика?

– А кого ж! Главный вопрос в данном случае, Степаныч: зачем? Если узнаем, на кой этот чердак понадобился, поймем и кому! Приглядеться к этим ребятам надо.

– За мотив, значит?

– За него!

Анисин начал убирать со стола: уже и водка кончилась, и селедка, и грибы почти все доели. Потапов сидел, задумавшись.

«Если собаку отравили, если снаряжение альпинистское задействовали, тут серьезный мотив должен быть. Что-то там такое искали на чердаке… может, что было у стариков ценное? Но это местные только могли знать. А все подозреваемые – приезжие…»

– Знаешь что, Степаныч, – сказал он вслух. – Давай-ка сделаем запрос на всех: и на Муркина, и на Разумовых, и на Скуматова заодно. Звони Демину – скажи, пусть проверит, не имели ли их предки отношения к Талашкину.

– Петрович, я тебя не узнаю: чего ты из-за чердака разволновался? – Анисин грязные тарелки в раковину укладывал. – Там и не было ничего ценного!

– Не было или было – мы того не знаем. А не нравится мне все это вместе. У тебя что, часто происшествия тут случаются? Чтоб и убийство, и попытка ограбления сразу?

– Ну, редко… Убийства вообще не припомню.

– Вот. А не связаны ли оба происшествия? Уж больно загадочны оба. И чердак может быть ключом к убийству! Может, там искали то, из-за чего и реставратора убили?! Зина ведь местная?

– Зина местная, я ее с детства знаю. Ее бабушка поваром служила в санатории, когда тут в господском доме санаторий устроили, еще в начале двадцатых. Неплохой был санаторий, однако быстро разрушился, в негодность пришел, потому что не ремонтировали ведь ничего. Частично и разворовали. После войны уже только фундамент стоял. На нем и построили Дом культуры. Тоже сейчас разваливается – видел, наверно.

Потапов кивнул:

– Видел. Ремонт большой требуется. А княгиня эта когда уехала?

– Окончательно в тысяча девятьсот семнадцатом. В тысяча девятьсот пятом тоже уезжала на два-три года, пока не улеглось. Она как революция – так уезжала сразу. Основные ценности, что остались после ее отъезда, забрали в музеи – тут комиссия работала.

– Значит, бабушка Зинина ничего ценного не могла из господского дома… скажем так, экспроприировать?

– Не, особо ценного там уже не оставалось. Какие-то вещи – стулья там, картины народ, конечно, тащил, но это негласно дозволялось. Когда санаторий закрыли, там склад сделали. В это время уже и не возбранялось что-то взять ненужное. Оно бы там все равно сгнило. Это все не очень ценное было.

– Знаешь, я думаю, может, сходим к этой Зине и расспросим еще раз, что там на чердаке. Даже не что было, а что могло там быть – вот как надо спрашивать. Может, искал этот жулик что-то, чего и нет у Зины, а он помнит, что у бабки ее могло бы быть…

– Ну, если так тебе хочется, Петрович, сходим, – согласился покладистый Анисин. – Тогда надо сейчас идти, потому что нужно сегодня лечь спать пораньше, чтобы раненько на рыбалку успеть. Подожди, сейчас Демину позвоню – доложу про снаряжение и попрошу в архиве про подозреваемых узнать.

Главные подозреваемые – Разумов и Муркин – в это время тоже обедали. Гречневой кашей с молоком.

Костя, которому завтра предстоял экзамен, целый день готовился, учил. Кашу сварил Муркин.

Муркин был какой-то странный. Он сегодня весь день не мог дозвониться до Кристины.

– Кристина – девушка кокетливая, – успокаивал его Костя. – Поиграет и ответит.

Но Витя оставался печален и озабоченно смотрел на дисплей. Сейчас, за обедом, Разумов хотел немного развлечь друга, отвлечь его от грустных мыслей. Разговор вертелся вокруг единственного за сегодняшний день события – визита участкового.

– А дед этот – рыбак, друг Степаныча – какой смешной: «пионэры, пионэры!». Любят старики поучать! «Вы снасти уберите!» Нашел тоже снасти! Рыбак называется!

Витя грустно кивал:

– Ты знаешь, я не стал говорить, но баба Зина эта действительно со странностями. Кому ее чердак нужен-то!

– Пионэрам, конечно! – рассмеялся Костя.

– Ты завтра во сколько поедешь на экзамен? – спросил Муркин, выскребая из кастрюли остатки каши.

– С утра, раненько. Она быстро принимает. После двух там уже нечего делать будет.

– Все выучил?

– Почти. Я весь год учился, не филонил. Так что мне к экзаменам готовиться легко. Каша хорошая была! Спасибо, что сварил. Ты допивай молоко. Завтра приеду после экзамена, сходим в Раздорово – еще купим.

Почему Витя печален, он не спрашивал. Просто старался отвлечь друга от грустных мыслей. Мало ли чего Кристинка не отвечает! Она вообще с прибабахом. Странно, что Муркин этого не замечает.

Кристина, между тем, в данном случае не кокетничала. Она не отвечала, потому что в телефон ее во время утреннего прыжка в озеро проникла вода, и с тех пор он не работал. В это время они с Милой и Лелей уже встали из-за стола. Кристина в высохшем и выглаженном платье стояла у двери и ждала, пока Леля оденется – та захотела девушку проводить – и заодно прогуляться по улице. Миле идти на прогулку было некогда: она усаживала обедать Сережу – он только проснулся.

Когда за ним пришел становой, Савося был уверен, что его отвезут в Смоленск, в кутузку. Однако привели его к флигелю для гостей, который располагался неподалеку от господского дома. Подозреваемого в поджоге Тиунова заперли в боковой комнате – для прислуги. Там находились два стула, стол, кровать. Савося сел на стул и начал глядеть в окно. Хорошего от ареста ждать не приходилось. Тяжелые думы одолевали юношу. Его посадят за поджог, надолго. Из тюрьмы он выйдет не скоро. Художником ему стать не суждено.

Он пропустил момент, когда княгиня вышла из дома, но что направлялась она к флигелю, сомнений не оставляло. Вот она открыла наружную дверь и вошла, вот жандарм повернул ключ в замке. Вскочив со стула, он ожидал.

«Можешь идти», – отпустила княгиня жандарма и вошла.

Саша легко угадывал настроение людей по их виду, это была одна из сторон его художнического таланта. Сейчас он видел, что за внешним спокойствием Марии Клавдиевны скрывается сильное волнение.

– Давай присядем, Саша, – сказала она, кивнув на второй стул и усаживаясь сама. И усмехнулась. – В ногах правды нет! – Дальше она заговорила уверенно, хотя и излишне эмоционально. – Саша, мы давно знакомы, и я буду говорить прямо. Цуциков уверяет, что вы поджигатель, но я не верю в это. Я знаю своих учеников, знаю вас уже десять лет и никогда не сомневалась в вашей преданности.

Тиунов, опустив голову, молчал. Тогда княгиня продолжила:

– Меня поражает бессмысленность происходящего. Для чего это было сделано? Вы знаете, что в последнее время я жила, исключительно чтобы быть полезной моему окружению. Если в деревне была нужда, если у мужика падала лошадь или корова, я ни разу не отказала в помощи. Цель моей школы вы отлично знаете. Я действовала только на благо окружающих людей. Для чего же был этот поджог? Разорить меня он не мог. Вы должны понимать, что потеря двух сараев с сеном и даже, паче чаяния, конюшни, не могут меня разорить. Меня хотят напугать? Заставить бросить мое дело помощи крестьянам? Меня хотят заставить закрыть школу? Но какую пользу это принесет окружающему населению? Я уеду за границу, и все заработки, которые сейчас имеют крестьяне, прекратятся с моим отъездом. Саша, я все еще надеюсь, что вы не принимали участия в поджоге.

Саша поднял опущенную голову. В глазах его стояли слезы.

– Принимал, ваше сиятельство…

Княгиня ждала, но больше он говорить не мог.

– За что же? Зачем? – спросила она с горечью.

– Я ошибся. Это была ошибка. Я был неправ, простите, Мария Клавдиевна! – сказал он и опять опустил повинную голову. И снова замолк.

Княгиня тоже на миг опустила голову.

– Мне очень больно слышать, что поджог был сделан одним из тех, о ком я заботилась, о ком беспокоилась, как о родном… Я этого не заслужила.

Тут она, вскинув голову, взглянула ему прямо в лицо, и он увидел в ее глазах страдание. Она заговорила быстро и решительно:

– Саша, вы поступили дурно против меня и против своих же братьев-крестьян. Однако я думаю, что ваше раскаяние искреннее. Что касается меня, то я вас прощаю. Я сейчас отпущу вас. Не знаю, какова будет реакция Цуцикова, возможно, мне не удастся уговорить его перестать вас преследовать. Поэтому советую как можно быстрее уходить из Талашкина – сегодня же, сейчас. В Смоленске для вас тоже опасно, вас найдут. Идите в большой город, в Москву – там не пропадете. Школа дала вам прекрасную специальность. Я не знаю, суждено ли вам стать художником, но желаю исполнения мечты.

Она помолчала, раздумывая. Потом так же решительно, как раньше, добавила:

– Вот что я хочу сказать вам напоследок – как своему ученику, которого я любила: творчество предполагает чистую душу. Не повторяйте хотя бы собственных ошибок. Малодушие – тяжкий грех. Не идите лживыми путями. Иначе ваш талант угаснет. – И минуту помолчав, добавила печально: – Так бывает всегда, я это наблюдала.

Она сама открыла дверь и выпустила его.

Позже, когда с легкой котомкой за плечами Саша шел по старой Смоленской дороге в Москву, и когда, живя в ночлежке, работал на погрузке товаров у купца, и когда раздобыл наконец пригодное для резки дерево и стал вырезать рамочки по собственным рисункам, а на деньги от их продажи смог снять комнату и покупать вдоволь еды, он часто вспоминал этот разговор.

Помнил он слова княгини и через десять лет, когда вновь возникли баррикады в центре Москвы и два дня слышалась стрельба. И когда поступил во ВХУТЕМАС и начал участвовать в выставках, и стал известен. А вот потом… Когда пошли аресты, однако его не трогали и хвалили, когда стало непонятно, зачем все это и что делать… Он вспоминал сходки в Талашкине, куда ходил мальцом, куда его тоже звали и привечали, и зажигательные речи учителя Трубникова. Он слышал вновь такие же зажигательные речи на собраниях и по радио. Где ложь, где правда? Их было трудно различить. Он старался не делать больших подлостей… И все же жизнь оказалась слишком сложна, Тиунов не сумел противостоять сложностям эпохи.

Костя Разумов учился хорошо. Он поступил сразу на бюджетное и высоко это ценил. Очень редко пропускал занятия, готовился к ним, вел себя активно, поэтому и с экзаменами у него не возникало проблем. В этом семестре он заработал аж три «автомата», необходимо было всего один экзамен сдать. Костя надеялся на пятерку. Во-первых, приятно, а во‐вторых, повышенная стипендия ему не помешает. Родители оставляли стипендию на его личные нужды, и повышенная дала бы возможность приобрести профессиональный фотоаппарат – такой, как у Светы Фениной из его группы.

Он приехал рано, на одной из первых маршруток (машина в семье Разумовых имелась, но отец не разрешал Косте ее брать в свое отсутствие) и попал в число первых, кто заходил в аудиторию. Света тоже была среди этих ребят.

– Костя, – сказала она ему перед дверью, – если раньше ответишь, не уходи, мне тебе сказать нужно кое-что важное. Вернее, показать.

Билет попался хороший, он отвечал вторым. Когда пошел к двери, получив свою пятерку, Света опять прошептала ему одними губами: «Подожди меня».

Костя дождался ее, стоя у окна в коридоре.

– Ну как? – спросил он. Хотя и так ясно было, что пятерка – по виду Светланы. Она завела его в свободную аудиторию и стала доставать из рюкзака ноутбук.

– Нормально, пятерка, – ответила она, роясь в рюкзаке. И добавила: – Я тебе тут кое-что показать хочу, очень мне это дело не нравится… Не нашли еще в Талашкине убийцу?

– Нет, не нашли… – ответил Разумов. – Вряд ли и найдут, мне кажется.

Между тем Света вслед за ноутом вытащила фотоаппарат.

– Понимаешь, странная история – тут на фото случайно попало… И я не знаю, кому показать. Мне кажется, что это важно!

На экране ноутбука появилось фото. Костя узнал яблоневый сад за школой. Света, видимо, снимала крупным планом ветку с зелеными яблоками – нежными, в пупырышках росы. За веткой в виде фона простирался сад. Деревья с листьями, с начинающими зреть яблоками… Хороший у Светки фотоаппарат! И удачное фото: так четко мелкие детали фона прописаны…

Ноут увеличивал изображение. За одним из деревьев виднелись две человеческие тени. Света поводила мышкой, и фигуры проявились контрастнее, заметнее. Стоп! Он узнал Сашу Красухина, убитого реставратора, а рядом… Кто это? Да это ж Витька! Витя Муркин, прижав одну руку к груди, второй жестикулировал рядом с Сашей. Значения жеста на снимке понять было невозможно, да и персонажи узнавались с трудом. Но все же это были именно они: Красухин и Муркин.

– А когда это снято? – спросил Костя.

– В десять тридцать. Мы только приехали. Шварц пошла с экскурсоводом договариваться, ребята возле двери ждали, а мне захотелось поснимать на природе. Я зашла за школу и увидела этот сад. Поняла сразу, что хорошее фото можно сделать. Всего один снимок щелкнуть успела. Спешила очень, поэтому и посторонние фигуры не разглядела. На экскурсию совсем чуть-чуть опоздала, Елена Семеновна даже не заметила. Кто этот, второй, не знаешь? Он из Талашкина? Я думаю, может, это и есть убийца?

– Нет, не знаю, – покачал головой Костя, глядя на фото.

Он был ошеломлен, потому что не сомневался: рядом с Красухиным – Витя Муркин! Фигуры за деревьями видны были плоховато, лица расплылись, но Костя хорошо знал обоих и не сомневался.

– Не знаю… Один Красухин, а второго не узнаю пока… – сказал он. И помолчав, продолжил: – В десять тридцать… А тело мы нашли около часа, то есть эти двое незадолго до убийства встречались…

– То-то и оно! – Света говорила взволнованно. Видно было, что она сильно переживает. – Я только вчера вечером эти фигуры разглядела как следует. И поняла, что один из них – убитый реставратор! Возможно, со своим убийцей! Как еще к экзамену подготовилась! Хорошо, что до того все билеты успела повторить, а то б и не сдала. Наверно, это надо в полицию отнести? Но к кому там обратиться? Может, с Еленой Семеновной посоветоваться? Она тетка, кажется, разумная, несмотря на возраст. И все ж это мы вместе с ней нашли… реставратора.

– Подожди, – пробормотал Костя.

Он лихорадочно пытался сообразить: что же делать? И не мог понять.

– Не иди пока в полицию, – сказал он наконец твердо. – Я кое-что, может, узнаю. С участковым, может, поговорю. Я знаком с участковым. Кстати, и Шварц сейчас в Талашкине! Я, возможно, с ней побеседую. Перешли мне этот снимок, адрес ты знаешь!

Цуциков не поверил в рассказ княгини. Она сказала ему, что Тиунов лишь отчасти сознался: мол, да, приходилось бывать на сходках, однако участия в поджоге не признал. У сыщика были другие данные. Мария Клавдиевна не любила и не умела врать, но и выдать Сашу Тиунова не могла. Во-первых, она верила в искренность его раскаяния. Во-вторых, она чувствовала нравственную связь со своими питомцами, а Саша был одним из самых близких. В-третьих, ей было жаль его таланта, она надеялась, что он еще проявит себя.

«Если я ошибаюсь, – думала она, – пусть судьба вызовет его еще на какое-нибудь дурное дело и покарает, но я этой роли на себя не возьму».

В конце концов Цуциков уехал из имения крайне недовольный. Он даже высказал княгине пред отъездом, что она не только препятствует успеху дела, но и становится поперек его карьеры, так как ему удавалось распутать и более запутанные дела, а один раз он даже раскрыл преступление, совершенное много лет назад. Княгиня, однако, ничуть не сочувствовала его славе и репутации, она была убеждена в своей правоте.

Дело, однако, имело продолжение. Через неделю после отъезда сыщика Цуцикова Тенишева приехала в Смоленск в связи со строительством музея «Русская старина» (строительство в 1905 году уже заканчивалось), и к ней подошел судебный следователь для допроса по поводу поджога. Следователь подчеркивал, что он «либерал» и полностью на стороне крестьян. Этот человек допрашивал княгиню, ловко стараясь заставить ее проронить нечто, обличающее Тиунова. В конце разговора он дал ей подписать бумагу, что Тиунов не виноват. Княгиня подписала. Выходя от следователя, она увидела в соседней комнате Цуцикова: сыщик – видимо, с согласия следователя – слушал допрос в надежде, что княгиня проговорится.

В талашкинских мастерских царил разлад. Работа не клеилась, рабочие постоянно чем-то возмущались, уходили гурьбой, чего-то требуя, возвращались и собирались в кучки.

Крестьянки больше не приходили за работой, а старую выполняли из рук вон плохо – неаккуратно, небрежно. Те, что продолжали работать старательно, как будто чего-то боялись. Приходили за работой тайком, запуганные. В соседних деревнях мужики, бабы и малые ребята ходили с красными флагами, выбрасывали иконы.

Осенью Талашкино опустело, друзья и гости разъехались. Маня и Киту все еще пытались жить по-прежнему – они не могли оставить свое дело, свою школу. Обе задержались в имении, чтобы закончить школьный сезон, выдать аттестаты выпускникам.

В школу между тем тюками завозились прокламации. Княгине казалось ужасным, что распространяют их учителя.

«Они говорят, что любят народ, – думала княгиня. – А что они для народа сделали? Разрушить легче, чем создавать. Они разрушают те редкие очаги культуры, которые были созданы путем больших усилий, ценой душевных и материальных затрат. Отношение учителей к школе, пренебрежение достигнутым здесь, в Талашкине, путем таких больших личных усилий и средств преступно».

Тенишева полностью разочаровалась в преподавателях: они не хотели совершенствоваться в своей профессии, хотя она создавала для этого все условия. Книги и журналы, которые она выписывала специально для учителей каждый год на большие суммы, никто не читал, они так и лежали в библиотеке неразрезанные.

– Не расстраивайся, Маня. Мы сделали все что могли. Не наша вина, что учителя оказались необразованными и не желающими учиться. Не умея создавать, они предпочитают разрушать. Пока не будет в России учителей по призванию, до тех пор и школы не будет, – говорила Киту. И Маня соглашалась с ней.

Школьники вели себя крайне независимо, угрюмо молчали, когда попечительница к ним обращалась. В этом году они отказались убирать школьные поля: считали, что их труд используется не по праву. Впервые школьные поля убирали наемные рабочие.

Ближе к вечеру, около пяти часов, Леля с Кристиной, переодевшейся в собственную сухую одежду, как ни в чем не бывало выбрались из Милиного дома. Кристина шла наконец к себе после бесконечно длившегося дня, в который с ней произошло так много, а Леля, ее спасительница и новая подруга, пошла девушку проводить.

Когда проходили мимо длинного соседского забора, их окликнула Зина:

– Леля, а ты куда идешь? А Кристинка чего с тобой? Что, Кристинка тоже у Милы была?

Леля уже знала, что добродушная Зина отличается незаурядной раскованностью и все интересующие ее вопросы задает непосредственно в лоб. Она не видела в этом большого зла, поэтому остановилась и обстоятельно ответила соседке:

– Да, Кристина к нам с Милой заходила. Мы познакомились утром на озере, купаться туда ходили. Ведь сегодня жарко было. А теперь я провожаю Кристину домой.

– Зайди, Леля, – зашептала в ответ Зина. Шепот у нее был тоже громкий, хотя она почти просунула голову в платочке между штакетником. – Что я тебе расскажу! Зайди, и Кристинка пусть тоже зайдет.

Во дворе, по которому бродили озабоченные куры и деловитые петухи, Зина усадила гостей на скамейку и поставила перед ними на дощатый садовый стол миску уже созревшей смородины («Угощайтесь!»). Сама Зина села напротив гостей, спиной к калитке, и начала рассказывать о потрясших ее дом недавних событиях – о том, как нашла мертвым еще накануне здорового Тузика, как в следующую ночь кто-то без лестницы («Дед ее всегда в дом забирает») залез на чердак и все там переломал.

– И лыжи дедовы на середку помещения вытащил, и картину, еще материну, вынул из рамы, всю обколупал.

– Какую картину? – проявила тут интерес Леля. – Ваша мать писала картины?

– Не… Она сама не могла, конечно. Но была у ней картина, маслом писанная, от бабки осталась. Бабка наша поварихой работала в санатории. Как уехала княгиня насовсем, это после Октябрьской революции, санаторий для рабочих сделали в господском доме. Хороший был санаторий, только разрушился быстро – никто ж не ремонтировал. А бабка моя, материна мать, поварихой там устроилась. Когда уже ездить туда перестали (там и внутри, и снаружи все порушили: кто ж будет беречь – не свое!), что еще цело оставалось, служащие забрали. Бабка наша картину домой принесла. У княгини тут все время художники гостили, рисовали. Что ценность имело, приезжавшая сразу после княгининого отъезда комиссия забрала в музей. А не ценное оставалось в доме, валялось, что в подвале, что где. Вот бабка и взяла хоть картину. В рамке все же. У матери моей она еще висела, а как мы здесь стали жить, дед на чердак отволок – пыль только лишняя, а все ж выбросить жалко.

– И ничего не забрал этот вор с чердака? Только картину испортил?

– А чего там брать! Там брать нечего было. Он, видно, посмотрел-посмотрел: ничего нет подходящего. Картину поколупал и назад полез.

– А зачем это он картину колупал? – не успокаивалась Леля.

– А кто ж его знает! Попортить хотел, человек такой.

– Здравствуйте! – вдруг сказала Леля. И Кристина за ней что-то пробормотала, вроде «Здравствуйте!».

Зина оглянулась, за ее спиной стоял участковый Степаныч с мужиком этим, что из Смоленска к нему приезжает на рыбалку.

– Зина, – сказал Анисин, – я не знал, что у тебя гости… Мы просто так зашли с Петровичем – проходили мимо, да и решили заглянуть. А Саныч твой где?

– Дед! – закричала Зина, и из дома вышел Саныч. – Присядь тут! Видишь, Степаныч пришел! – И опять к Анисину обратилась: – Может, чайку? Или еще чего?

– Угомонись, Зина! – ответил тот. – Сказали тебе: зашли просто поговорить. Хорошо у вас – липа цветет! Дай, думаем, зайдем! Давай посидим тут.

Кристина посмотрела на Лелю. «Может, пойдем?» – говорил ее взгляд. Леля молча уселась поудобнее.

«Еще чего! Тут самое интересное начинается», – подумала она.

Мужчины устроились на лавке напротив женщин. Между ними был дощатый садовый стол. Над столом нависала цветущая липа. На столе стояла большая миска со смородиной. Куры копались в некотором отдалении, тихо и заботливо переговариваясь между собой.

Анисин тоже заговорил:

– Вот мы когда вошли с Петровичем, поняли, что вы тут все вместе, соседи, то есть собрались и обсуждаете, кто это на чердак залез и зачем – неужели просто картину поколупать захотел? Нет, мы с Петровичем думаем, что дело глубже. Мы думаем, что этот злоумышленник что-то мог искать, о чем вы и сами не знаете. Зина, что твоя бабка Ульяна Васильевна (я ее ведь помню, застал в детстве), так вот, что она могла такого интересного из господского дома унести?

– Картину она только принесла, ничего больше. Там и не оставалось уже ничего хорошего.

– А вы бабушку застали, Зина? – спросил вдруг Потапов.

– Конечно, застала! Я уж школу кончала, когда бабка померла!

– Она рассказывала что-нибудь о доме господском, о Тенишевых – вообще о прошлом?

– Не то чтобы много, но рассказывала. Кто ж молодость не хочет вспомнить?!

– Хорошая была старуха! – вставил Анисин. – Княгиню она вряд ли помнила?..

– Бабушка говорила, что родилась в тот год, когда князя хоронили, – заулыбалась своим воспоминаниям Зина. – Княгиню, говорила, что видела – ей уж четырнадцать лет было, когда княгиня насовсем уехала. Но особо не рассказывала – видела издали, и все. А вот как хоронили князя, помнила!

– Как же она могла помнить похороны князя, если в тот год только родилась? – удивился Потапов.

Зина засмеялась.

– Так его ж два раза хоронили! Сразу видно, что вы не из Талашкина! Талашкинцы-то знают! В девятьсот третьем, как раз когда бабушка родилась, его привезли из Франции уже мертвым, в виде мумии. И в храме положили. Двадцать лет только и пролежал! А через двадцать лет его комсомольцы вытащили да под дерево посадили. Там и сидел. А они ходили вокруг, хохотали!

– С чего вы взяли про дерево, тетя Зина? – спросила Кристина, до сих пор молчавшая. – Зачем придумывать? В тысяча девятьсот двадцать третьем году комсомольцы храм разорили, чтобы склад там устроить – ну, антирелигиозная пропаганда шла. Мумию князя при этом, конечно, из цокольного этажа вытащили, а уж потом наши крестьяне ее похоронили на сельском кладбище!

– Правильно говоришь, только не все ты знаешь! – торжествующе сказала Зина. – Бабушка моя помнила, она даже и хоронить помогала. Ей уж двадцать лет было тогда. Комсомольцы мумию не просто вытащили, а над ней еще поиздевались. Отволокли князя к озеру, посадили там под дерево, да еще в рот цигарку сунули! Потом уж, дня через два, наши из деревни его похоронили. И в могилу-то сидя кинули – он не разгибался уже, так согнули! Грех большой – над мертвым издеваться! Не знаю, что было потом с теми комсомольцами, но тут уже хорошего не жди! А бабушка моя помнила – она и хоронить помогала.

При упоминании цигарки, с которой в зубах сидел под деревом мертвый князь, Елена Семеновна вздрогнула и быстро взглянула на Потапова. Он тоже бросил взгляд на нее. Получилось, что они переглянулись. И оба ничего не сказали.

Костя вернулся рано, часу еще не было. Всю дорогу он думал: что делать? Скорее всего, тут недоразумение. Анисину он, конечно, говорить не станет. Надо для начала с Витей побеседовать. Как это получилось, что он прямо перед убийством с Красухиным встречался? Тем более он сам говорил, что в тот день позже приехал…

Костя помнил, что накануне убийства Витя в Талашкине не ночевал. Он перед тем как раз поссорился с Сашей. Муркину показалось, что реставратор обидел Кристинку, они чуть не подрались у Шукаевых, и Витя уехал в Смоленск. А приехал как раз в день убийства. Костя ушел из дома часов в одиннадцать – Вити еще не было, а вернулся вечером, после допроса, и застал Витю дома. Тот сказал, что приехал недавно, про убийство не знал, Костя ему рассказывал.

При выходе из маршрутки Костя столкнулся со Скуматовым и обрадовался его предложению съездить вместе в Раздорово: тяжело было оставаться одному со своими думами и, главное, разговор с Витей хотелось отсрочить. Потом, потом…

«После обеда поговорю, ближе к вечеру», – думал он.

– Что, не сдал? – воскликнул Витя, когда Костя вошел в дом. Вид у Разумова был подавленный, глаза он прятал.

– Почему не сдал? Сдал! – пробормотал тот. – Просто настроения нет, устал очень. В маршрутку народу набилось, как сельдей в бочке. Стоять пришлось. Сейчас в Раздорово за молоком съездим! Я на площади Скуматова встретил, он просил его с Леной Колышкиной познакомить, что молоко продает. Так что поедем с ветерком, на машине!

У Скуматова имелась старая «Волга». «Раритет!» – восхищался Костя. Сам владелец относился к «Волге» двойственно: гордился и стеснялся. Машина принадлежала когда-то его отцу, профессору пединститута. Тогда профессора хорошо зарабатывали и привилегии имели. При дележе наследства Валерий, оставив дачу в Вонлярово сестре, машину взял себе, в начале девяностых «Волга» еще ценилась высоко. Да так на ней и ездил, новую не приобрел – работа журналиста не слишком денежная. В пятьдесят три, собрав наконец значительную сумму, Скуматов предпочел купить «хрущевку» в Талашкине, а на машине он на старой еще поездит.

Он любил русскую природу, лес, одиночество. Никакая Анталия ему была не нужна – ему бы прогуляться по лесу или рыбку на озере половить. Будучи представителем нервной и публичной профессии, Валерий высоко ценил покой, и с возрастом эта потребность усилилась. Однокомнатную квартиру в Талашкине он приобрел нынешней весной, жил здесь с мая почти безвыездно – если надо было в Смоленск по работе, на «Волге» своей гонял – и выглядел почти счастливым.

– Эх, ребята, хорошо-то здесь как! Выйду утром на балкон: одни деревья вокруг, жилья, кроме дома нашего, не видать. Людей тоже! Все деревья, все сады простираются. Я и зимой сюда буду приезжать: на лыжах кататься, да и так пройтись вдоль леса. Представляю: снега, снега вокруг… – так говорил Валерий Андреевич младшим друзьям Косте Разумову и Вите Муркину.

С Костей Разумовым Скуматов познакомился еще год назад: студент отделения журналистики был у него на практике. Отношения сложились хорошие и даже, несмотря на значительную разницу в возрасте, почти дружеские: Валерий Андреевич в свои пятьдесят три года был человек современный, считал себя молодым, да и был им по духу. Он был известный в городе журналист, студенты-практиканты его уважали за высокий профессионализм, а он перед студентами не задавался. Встретив нынешней весной Костю в Талашкине, он обрадовался: все ж знакомый человек в поселке – тоже будущий журналист, родственная душа. С Витей Муркиным Скуматов познакомился уже в Талашкине, через Костю.

«Волга» была подана к дому Разумовых почти сразу после Костиного возвращения. Едва успели собраться, как Скуматов бибикнул под окном. Доехали быстро: Раздорово, как и Фленово, примыкает к Талашкину, только с другой стороны. Лена, которую Костя предупредил по телефону, что приедут втроем, встретила их на пороге, пригласила в дом.

Это был современный коттедж, хотя и одноэтажный, но с удобствами. Вообще-то Лена Колышкина жила здесь с сыном, он сейчас служил в армии. Отец Лены, дед Матвей, когда построились, не стал переезжать в этот дом, а продолжал жить рядом, в старой, но еще крепкой избе.

Пока Лена доставала из огромного холодильника трехлитровые банки с молоком и другую продукцию, Скуматов и Муркин, впервые сюда попавшие, оглядывали ее жилье. Гостиная, куда их пригласили, была большая, с современной мебелью, с панелью телевизора на стене. Обстановке несколько противоречил большой стол посреди комнаты. Этот новый красивый стол не открывал всем, как это теперь принято, блестящую полированную поверхность столешницы, а был покрыт скатертью. Скатерть, правда, была необыкновенная: тонко тканный белый лен, расшитый белыми же нитками, узором «ришелье», весьма замысловатым и явно старинным.

– Скатертью любуетесь? – спросила Лена, входя с банкой. Она поставила ее не на стол, а на комод в углу. – Это моя прабабка вышивала! Она знатная была вышивальщица, в тенишевской школе обучалась, а потом в княгининых мастерских работала, пока не закрылись. Умерла, конечно, рано, сорока еще не исполнилось. Тогда долго не жили, жизнь тяжелая была.

– Ух ты! Такую бы скатерть да нам в Смоленский краеведческий музей! – воскликнул Муркин. – Ей в музее самое место.

– Нет! – покачала головой Лена. – Уж как в Теремок просили – сама Татьяна Викторовна уговаривала. Да мы с отцом решили не отдавать, пока живы. Потом, когда отца не будет, я, может, и отдам – в Теремок, конечно: все ж там и фото прабабки есть в экспозиции… Пускай будет одно к одному, все вместе уж.

– Так родственница ваша известная личность, если фото в Теремке висит? – спросил Костя.

– Ну, не то чтобы очень известная. После княгини, когда она уехала, эти вышивки уже не нужны были никому, прабабка простой колхозницей стала. А до этого считалась здесь лучшей вышивальщицей. Однако в Теремке одна ее работа сохранилась – фартук вышитый. Ее девичья фамилия была Коноплянникова, а по мужу она потом стала Нестерук. Не помню, под какой фамилией фартук выставлен. Но если захотите посмотреть, вы в Теремке его найдете, на втором этаже лежит, – ответила Лена, помогая Скуматову уложить в сумку молоко и творог.

– И больше у вас ничего от бабки не сохранилось? – спросил все-таки настырный Витя. – Может, даже не ее работы, а просто какие-нибудь изделия того времени – для музея!

– Нет, ничего больше не осталось, все вышивки, какие дома были, пропали. Жили тогда бедно! Отец рассказывает – его мать, чтобы детей вырастить, отдавала вышивки за бесценок в городе: меняла на ситец, на калоши старые… И рада была, если брали! Скатерть эта чудом сохранилась. Еще картина того времени у отца в доме висит, но это будто бы друг прадеда рисовал, сам-то прадед мой на Первой мировой погиб, прабабка одна детей растила, и у дочки ее, моей бабки, такая же судьба. Картину мы тоже решили не отдавать: говорят, прабабке она нравилась, да и деду, отцу то есть моему. Там ведь Талашкинское озеро нарисовано! Это не то, что во Фленове вы видели. В Талашкине тоже раньше озеро большое было, за парком. Сейчас оно высохло, борщевик там один растет, в низинке, а дед наш озеро это еще застал, помнит его! Вот и картину любит, не хочет ее продавать. Хотя Татьяна Викторовна предлагала, говорила, что, мол, музей заплатит хорошие деньги.

На «Волге» доехали быстро. Валерий Андреевич Костю с Витей до дома довез, помог банки выгрузить, бибикнул на прощание и укатил.

После Савосиного ухода из Талашкина Прошка Хамченко стал вести себя еще более активно.

– Боятся они нас! – рассуждал он на сходке. – Вот арестовали Савосю, а в город в кутузку не повезли – отпустили. «Иди, – говорят, – на все четыре стороны». Ничего они нам не сделают. Поняли, что за нами сила.

Артем слушал молча. Он теперь тоже стал ходить на сходки: попробуй – не пойди. Свои же заклюют. Главное – поджечь могут. Прошка мстительный, он и своего брата крестьянина не пожалеет, если против пойти. А ведь у Артема почти достроена изба…

Он строился в Раздорове – там селились многие мастера деревообделочных мастерских. Платила княгиня неплохо. Избу он ставил сам, она была почти готова. Теперь на сходке он слушал Прошку с горьким чувством. Что Савосю в кутузку не посадили, он был рад – все ж почти десять лет в одной комнате жили, понимали всегда друг друга хорошо, дружили. В последнее время, правда, дружба разладилась. Из-за сходок, и еще больше из-за пожара того. Если бы Тиунов и другие такие же, как он, сразу за Трубниковым и братьями Панковой не пошли, может, и не имел бы сейчас Хамченко такую силу. Тогда еще можно было не послушаться.

Горечь была вызвана чувством сожаления: все могло сложиться иначе, и ставил бы Савося сейчас избу рядом с его! Если б смутчики эти его не соблазнили, не было бы этой истории – с пожаром, с арестом, с последующим уходом из Талашкина. И оставались бы они всю жизнь соседями… Чего ж лучше?

С детских лет они дружили втроем: Артем, Савося, Нюра. В последние годы Артем стал видеть в Нюре не только друга, но и привлекательную девушку. Нюре же нравился Савося, однако она своих чувств не показывала, ни один из парней о них не догадывался. Савося, со своей стороны, и в мыслях не имел за Нюрой ухаживать. Поэтому треугольника не возникало, и Артем имел все основания надеяться на взаимность.

Смутчикам Артем теперь не сопротивлялся, старался не высовываться сильно, а по большей части помалкивал. Сказать правду, боялся он их. Особенно Прошку Хамченко. Прохор в последнее время набрал большую силу. Он стал известен и в губернском революционном комитете – так он Артему по секрету сказал – может, и соврал. Во всяком случае, на талашкинских сходках Хамченко стал теперь главным: диктовал поручения, определял, как будет ячейка себя вести в тех или иных обстоятельствах. В последнее время на сходках много говорили о том, что нужно поддерживать страх у княгини и ее окружения.

– Смотрите: она нас давно боится, а все ж не уезжает. Почему не уезжает? Значит, мало боится! – говорил Прохор.

– А зачем ей уезжать? – спрашивал Артем. – Зачем нам, чтобы она уехала, то есть? Без нее столярные мастерские закроются. Где еще мы столько заработаем?! И вышивки никто не станет брать… А ведь из всех окрестных деревень бабы и девушки заказы на вышивки у княгини получают, кормятся этим целые семьи. Да и вообще… Она добрая!

Хамченко снисходительно объяснял:

– Не понимаешь ты, глупый Артюшка, диалектики! Когда от княгини и других бар избавимся, мы много лучше жить станем! Подумай сам: сколько у нее самой денег и сколько она дает тебе. Ведь она платит тебе, Артюшка, крохи в сравнении с тем, что у нее имеется. Буржуазия и помещики живут за наш счет. И усадьба эта, и конюшни, и земли, и лес – все наше станет, когда от них окончательно избавимся. Поделим все между собой и будем жить хорошо – как княгиня сейчас живет. Чем мы ее хуже?!

В конце концов, Хамченко убедил всех, что необходимо устроить еще один пожар. А то отстает Талашкино. Везде в округе пожары полыхают, а в Талашкине только и сгорели, что два сарая. Долго решали, что поджечь. Прошка предлагал конюшни или флигель для гостей. Однако большинство присутствующих не соглашались на большие поджоги, могущие повлечь за собой жертвы: флигель так и вовсе рядом с господским домом… Больше всех против таких крупных поджогов возражал Артем. Он вел себя при этом необычно для него смело: испугался за княгиню. Остановились на наименее опасном варианте: поджечь женское общежитие. Оно находилось в отдалении от других построек, из школьниц там уже никого не оставалось. Жили две девушки, но они были окончившими школу мастерицами-вышивальщицами. Одна из них должна была на днях выйти замуж и все равно покидала общежитие. Второй была Нюра Коноплянникова.

– Ну, эта устроится, не пропадет! – сказал Прошка. И добавил с сарказмом. – Она лучшая вышивальщица у княгини, княгиня ей поможет!

Совершить поджог поручили Артюшке. Прошка, конечно, так подгадал: злился, что Артем возражает ему. На попытку отказа – мол, не умею, а вдруг не получится, а вдруг увидит кто-то – Хамченко ответил:

– Не дрейфь! Вместе пойдем! С двух углов поджог будет. Я тебя научу и поджогам, и конспирации. С Савосей-то нормально сходили. Хоть и заподозрили, а доказательств никаких!

Артем не решился отказываться: во‐первых, был рад, что сумел отстоять конюшню, во‐вторых, понимал, что много спорить с Прохором Хамченко опасно. Была и третья причина… Артем уже делал Нюре два месяца назад предложение, однако не получил согласия. Хотя и отказа резкого тоже не было. Он знал, что у девушки никого больше не имеется, и продолжал надеяться. Избу в Раздорове он строил, рассчитывая поселить там свою семью. И кроме Нюры, никого хозяйкой не видел. Поджог общежития, где девушка продолжала жить, увеличивал его шансы. Во всяком случае, это был хороший повод повторить предложение.

Начал Артем с того, что под большим секретом рассказал Нюре о готовящемся поджоге. Девушка очень расстроилась. Во-первых, она не была сторонницей поджогов, во‐вторых, замысел касался лично ее – нужно было думать о новом жилье, в‐третьих, она беспокоилась и за Артема: а ну как схватят? Савосю-то отпустили, однако догадливая Нюра подозревала, что там похлопотала княгиня – было известно, что Савося у нее на особом счету. Да и вообще: в общежитии она жила уже десять лет, ко всему там привыкла. Наконец, там висела Савосина картина, на которую Нюра смотрела часто и с удовольствием. Изображение талашкинского озера с заросшими осокой берегами, с лебедем на дальнем плане, с трудно различимой меткой «Савося Т.» в нижнем правом углу прочно связалось для нее с Сашей Тиуновым, о жизни которого в настоящее время она ничего не знала и которого не надеялась больше увидеть.

– Нюра, – сказал Артем, – изменить тут ничего нельзя, ты ж Прошку знаешь. Уперся – надо сделать опять поджог, и все тут. С трудом конюшни отбили, он конюшни хотел поджечь! Или флигель. Представляешь, что было бы?! Там ведь и господский дом мог загореться. А насчет жилья твоего – княгиня тебя, конечно, не оставит. Однако и кроме княгини есть кому о тебе позаботиться. Ты уже знаешь, как я к тебе отношусь. Выходи за меня замуж! Изба почти готова, будем там жить. Мы с тобой оба сироты, должны сами о себе заботиться. А вдвоем прожить легче. Работать будем в мастерских и на земле своей. Со временем корову купим, коня, заведем хозяйство. Авось не пропадем!

Нюра заплакала.

– Да, Артюша, – сказала она. – Да. Время такое тяжелое сейчас, что нужно нам друг за друга держаться. Вместе легче. Авось вместе не пропадем!

Они долго говорили тем осенним вечером, стоя у плетня новой Артюшкиной избы и потом, когда Артюшка провожал Нюру в Талашкино. Глядя на темные окна общежития, Нюра сказала:

– Артем, как жаль мне тех лет, что я здесь прожила и горя не знала! Ты помнишь Савосину картину? Ну, помнишь, нам лет пятнадцать было, и он рассказал нам с тобой, что княгиня велела ему Талашкинское озеро написать, а потом картину эту у нас в женском общежитии дядя Степан повесил?

Артем вспомнил не сразу. Но когда Нюра предложила спасти Савосину картину от пожара – вытащить ее из дома перед поджогом и сохранить как память об их общем друге, согласился.

Венчание назначили быстро, через неделю. А еще через неделю Артем пришел к общежитию до рассвета. Возле дома, прячась под стрехой, уже ожидал Прошка. Осенняя ночь выдалась морозная, ясная. Слабо, узким серпом, освещала небольшое деревянное здание луна.

– Ну, начали, что ли… Ты тут, а я с того конца, – сказал Прошка.

– Подожди! Мне, понимаешь, одно дело надо сделать. Внутри… Я одну картину взять хочу.

– Ишь ты, шустрый! Грабить нельзя. Пусть знают, что мы идейные борцы, а не тати, не бандиты придорожные. Тем более, там ценного и нет ничего.

– Да не ценное совсем! Какое же это воровство?! Я только Савосину картину забрать хочу – на ней озеро с лебедем нарисовано, Нюрке дюже нравится. Княгиня про нее и не помнит, поди.

Прошка засмеялся.

– Савосину картину?! Так он и картины писал? Ну ладно, забирай быстрей – давай помогу замок сбить.

Вдвоем зашли в пустой дом. И впрямь, как воры какие, бандюки придорожные… Тяжело было у Артема на душе, но обратного хода не существовало. «Ладно! Пусть картина останется на память! Лучше ж, чем сгорит она… Нюрка порадуется!» – думал он. Сняв картину, вынул ее из рамки, свернул холст и спрятал под полой зипуна, за пазуху засунул.

Холст был жесткий, кололся. Совсем стало Артюхе неуютно. «Надо. Так лучше для всех», – подумал он, как бы уговаривая Савосин холст. И холст вскоре пообвыкся, перестал царапаться.

Прошка в это время хозяйски обходил дом. Кровати без постельного белья, без одеял и подушек, пустой распахнутый шкаф… Еще несколько картин висели в коридоре. На что они?! Как и Савосина, они никакой ценности не имеют. Брать и правда было нечего… Прохор с Артюшкой – идейные борцы!

Вышли вместе. Прохор пошел на другой угол. Артем же достал из сумы приготовленные сухие щепки, солому, спички, подложил хорошо просушенный материал под стреху и разжег костерок. Буйно, яростно вспыхнула солома… Одновременно вспыхнуло и с Прошкиного конца. И вот уже огонь охватил весь деревянный дом. Потрескивая, давая яркие огненные сполохи то здесь, то там, горели деревянные стены, полы, нехитрая мебель, поставленная здесь девять лет назад для девочек-пансионерок. Горели несколько картин, висящих на стенах: это княгиня, стараясь привить девочкам вкус к живописи, при открытии общежития приказала украсить его картинами. Большинство из них были написаны ею самой или приезжими гостями – не профессиональными художниками, а любителями.

Делать ноги следовало быстро: в деревне как раз вставать начинали. Вот-вот народ заметит сполохи, на пожар кто-нибудь обязательно прибежит, несмотря на раннее утро. В сполохах огня видно было хорошо, хотя не рассвело еще: осенью поздно светает. Вид у Артема был подавленный. Прохор аж пожалел его. Подмигнул: «Не дрейфь!» – и каждый пошел своей дорогой.

Вернувшись из Раздорова, Разумов и Муркин попили молока, а есть никому не хотелось. Каждый занялся своим делом. Костя тяжело размышлял, как бы получше спросить Витю о фотографии, Витя же был со вчерашнего дня подавлен молчанием не отвечающей на звонки Кристины, а тут и странное поведение Кости. Обедать сели уже к вечеру, за обедом разговаривали мало. Костя был погружен в свои думы, готовился к разговору, а Витя чувствовал настроение Кости, да и самому веселиться было не с чего. Настроение у обоих было тягостное.

Когда закончили обед, Костя, сдвинув тарелки на край стола, положил на освободившееся место ноутбук, раскрыл его. Это было не похоже на аккуратного Костю, и Витя удивился, однако начал молча переставлять тарелки в мойку.

– Оставь ты посуду, я потом уберу, – сказал Костя, двигая мышкой. – Посмотри лучше на это фото. Оно сделано в день убийства Саши Красухина, в девять-тридцать пять. Это ведь ты? Почему ты ничего не сказал? – Хотя готовился Костя долго, вопрос прозвучал слишком резко, в лоб, и сам Костя это тотчас почувствовал.

Витя молча придвинул стул и вгляделся в экран. Изображение было нечетким, но себя он узнал сразу. Лицо его стало медленно покрываться краской.

– Тут плохо видно, – пробормотал он наконец. И после паузы заговорил увереннее: – Но я не буду отпираться: я действительно разговаривал с Сашей в день его гибели.

Он помолчал. Костя молчал тоже. Наконец Витя продолжил:

– Мы ведь накануне чуть не подрались, ты помнишь, наверно. Я был виноват, это я драку начал. Я сразу после этого уехал в Смоленск. А поздно вечером Саша мне позвонил. Саша все-таки был очень интеллигентный человек, я по тому звонку почувствовал. Я уже немного остыл к вечеру. Ну, и он тоже. Он сказал, что думает все время об этом происшествии и понимает, что он неправ. Но не в том, в чем я его обвиняю. Он сказал, что хотел бы со мной объясниться. Мы договорились, что я утром, когда приеду, подойду к храму. Он там будет работать с девяти.

Я приехал в Талашкино почти в девять и пошел сразу к храму, к тебе не заходя. Возле Теремка встретил Сашу – он тоже только шел работать. Мы не стали на холм подниматься, а прогуливались по яблоневому саду, что за школой. Разговаривали. Снимок в это время сделан. – И Витя замолк.

Костя тоже заговорил не сразу, он продумывал Витины слова, искал свои.

– Я не спрашиваю, о чем вы говорили, – сказал он после паузы. – Но скажи хотя бы, как вы расстались? Не видел ты там кого-либо еще?

– Ну, мало кто проходил… – опять после молчания ответил Витя. – Кто на работу в музейный комплекс шел, человека два-три встретились. Я ведь не всех знаю. Татьяна Викторовна в школу шла, поздоровалась, с Сашей парой слов перекинулась, в гончарную мастерскую человек зашел – не знаю кто. По берегу кто-то с удочкой шел, далеко. Я ж не всех знаю. Но это все раньше, часов в девять, даже, может, еще до девяти. А потом мы с Сашей ушли в сад – чтобы поговорить, там никого не было. Не думаю, чтобы эти встречи существенны были для полиции, я потому и не хочу Анисину рассказывать – чтобы не усложнять следствие. Тем более, он пристанет, как банный лист: о чем говорили. А я не хочу этого рассказывать. – В голосе Вити звучала почти просьба.

– Вы только в саду гуляли? – спросил Костя.

– Да, только в саду. Потом я к тебе пошел. По дороге еще зашел в кафе – хотелось одному посидеть, осмыслить разговор. Около часа там сидел. Поэтому мы с тобой и разминулась. А Саша не знаю, куда пошел – наверно, в храм. Он же туда собирался.

Посуду убирали вместе, но молча. Костя Вите поверил не до конца. Какой-то нехороший осадок остался. Сказать ведь все можно, неубедительно это. И очень Витя боится вмешательства полиции. Костя такие вещи чувствовал.

Когда Муркин вошел в комнату в городской одежде и с рюкзаком за плечами, Костя не удивился.

– Решил домой съездить? – спросил он подчеркнуто равнодушно. – Может, до завтра подождешь, переночуешь здесь?

– Надо ехать, – пожал плечами Витя. – Мать звонила, что соскучилась, я пообещал ей сегодня вечером приехать. – Муркин жил с матерью в двухкомнатной хрущевке на улице Николаева, мать работала поваром.

Костя вышел проводить Муркина и закрыть за ним ворота. Провожать выскочила и Муха. Она успела полюбить Виктора, вилась вокруг него, а почувствовав неладное в отношениях двух друзей, выскочила даже за ворота – видимо, с намерением довести Витю до автобуса.

Костя не стал запирать ворота, только прикрыл их неплотно, оставив Мухе возможность вернуться цивилизованно, хотя она, конечно, и через забор могла перемахнуть при необходимости. На душе у него было грустно. Неужели кончилась дружба с Витей Муркиным? А ведь хорошо дружили, вот и Муха к нему тоже привязалась…

Они познакомились три года назад. Абитуриент Разумов принес документы в университет, а перешедший на пятый курс Муркин сидел среди принимающих документы. И Костя как раз к нему попал. Они поговорили и понравились друг другу. Оба были основательные, неторопливые. Оба старались выполнять порученное тщательно. Потом в течение года встречались в коридорах. Выяснилось, что есть общие интересы, стали иногда вместе проводить досуг, ходить друг к другу в гости. После окончания университета Муркин, который учился на историческом, устроился на работу в краеведческий музей. Уже второе лето он проводил у Разумова – по крайней мере, приезжал часто, жил неделями.

Витя говорил, что ему нравится Талашкино, потому что оно напоминает детство. В детстве его привозили на лето к бабушке – в деревню Бобыри, недалеко отсюда, по другую сторону шоссе. Бабка давно умерла, но Витя ее помнил и Бобыри свои любил. В прошлом году Витя с Костей даже съездили туда. Соседи Витю помнили, и он вроде был рад с ними встретиться. Но потом сказал Косте что-то в том духе, что, мол, все там другое и вообще «нельзя войти в одну реку дважды», и про Бобыри они после этого не говорили.

Много больше, чем Бобыри, привлекала Витю Кристина. Костя не совсем понимал, чем так понравилась Муркину его бывшая сокурсница. Девчонка как девчонка, со стихами девчачьими, с прибабахом значительным.

«Ну, это-то потом слетит, – думал рассудительный Разумов. – Может, и подходит она ему».

В общем, он Муркину в его любви не перечил и о Кристинке плохо не высказывался.

«Любовь зла», – философски думал он.

Сейчас Разумов был сильно недоволен собой. Не так он говорил, не то. Бестактно получилось, и не узнал ничего. Спросил в лоб, как дурак. Ну кто ж ему правду скажет… В общем, загадка так и осталась загадкой. Почему Витя соврал ему тогда, что приехал поздно, почему не обмолвился о встрече с убитым в тот день реставратором ни в полиции, ни даже Косте? Ведь это важно, ведь, может, Витя последний, с кем Саша разговаривал…

«Подведем итоги, – сказал себе Разумов. – А) друга потерял, и, кажется, навсегда; б) не узнал ничего. Вопрос: что же делать дальше?»

С этой тяжелой мыслью он заснул – в одежде, на диване. До своей комнаты, где обычно спал, не добрел. Заснул нечаянно, устав от дум, в столовой.

Этой осенью княгиню поджидало еще одно горькое разочарование в школе. Она сидела в Талашкине, сожалея о своем начинании – о создании школы, но будучи не в силах что-либо изменить. Ее намерения оказались не поняты, ее помощь не встречала благодарности, ее чувства отвергались. В этот 1905 год обострилось все. На вручение аттестатов во Фленове она решила не ехать, хотя оставалась на осень в Талашкине ради этого торжества. На вручение аттестатов поехала одна Киту.

Как выяснилось вскоре, княгиня поступила правильно. Святополк-Четвертинская вернулась бледная, ее обычно спокойное лицо выражало глубокую печаль и смятение. Вернувшись, она не пошла сразу к Мане, чтобы рассказать ей о торжестве, а ушла к себе в комнату. Маня не решилась ее беспокоить – придет в себя и расскажет. И действительно, вскоре Киту нашла в себе силы встретиться с подругой. Она старалась смягчить краски, зная, каким потрясением будет для Тенишевой происшествие. Тем не менее инцидент, на котором она, к счастью, не присутствовала, стал для княгини не меньшим испытанием, чем предательство Савоси Тиунова.

На вручении аттестатов произошел страшный, вопиющий случай. Чтобы понять, почему событие так потрясло княгиню, нужно начать издалека.

Еще весной полиция предъявила обвинение трем ученикам школы: участие в сходках, членство в революционном кружке, подстрекательство к поджогам и другим видам протеста. Все трое учились в выпускном классе, то есть должны были получить аттестаты через несколько месяцев – осенью. Каждого своего ученика Тенишева знала лично, за каждого чувствовала ответственность. Эти мальчики учились в ее школе несколько лет, она была к ним привязана. Пользуясь своим положением богатой женщины и меценатки, Мария Клавдиевна отстояла их у губернатора и полиции, настойчиво упрашивала разрешить парням окончить школу, чтобы они имели профессию. Для этого Тенишва несколько раз ездила в Смоленск, умоляла, уговаривала. Она так просила за этих, с точки зрения власти, «преступников», что испортила отношения с губернатором, по городу пошли слухи о ее собственной неблагонадежности, о ее ультралиберальных, демократических взглядах. В общем, ей пришлось нелегко. Однако княгиня была упорна и своего добилась: все трое окончили школу и должны были получить аттестаты.

И вот при вручении аттестатов один из тех, кого попечительница школы с таким трудом защитила от властей, порвал аттестат тотчас же по вручении. Публично, со словами: «Вот вам аттестат!»

После этого княгиня закрыла школу. Церковь с усыпальницей князя была законопачена и закрыта на зиму, все мастера и столяры отпущены, мастерские прекратили работу. Талашкино было мертво, как улей без пчел.

На прощание опять полыхнул пожар. В этот раз он не произвел на Марию Клавдиевну такого сильного впечатления, как раньше, когда загорелись сараи возле конного завода. Пожар во Фленове, в женском общежитии школы, ко многому теперь привычную княгиню даже не очень смутил. Школа все равно закрыта, общежитие расположено в отдалении от других построек, там нет жильцов, то есть не может пострадать никто.

«Зачем это сделано? – думала она с горечью. – Еще одна попытка вызвать мой страх? Его нет более».

Конечно, Тенишева хорошо помнила о шедевре Врубеля, до сих пор хранящемся в общежитии и сгоревшем теперь вместе со зданием, однако печалей было уже так много, что эта стала всего лишь одной из тысячи, она просто добавила лишнюю слезинку, не изменив, в сущности, ничего.

Почему-то и после этого она не могла уехать из Талашкина, все прощалась с ним и не могла проститься.

Наконец, через пару недель после пожара в общежитии, во время прогулки в саду Мария Клавдиевна нашла странное письмо: «Вас хотят убить за то, что добром делаете, мешаете смутчикам мужиков мутить». Письмо было написано карандашом на плохой, грубой бумаге. От росы оно промокло и наполовину стерлось. Видно, подбросили его с вечера. Княгиня долго разглядывала бумагу, почерк…

«Фи, какая некрасивая записка! Бумага похожа на оберточную. И стиль никуда не годится. Неужели это мне так пишут?! Угроза это или предупреждение доброжелателя?» – думала княгиня. В любом случае появление такого письма вносило еще большую печаль в и без того грустную жизнь Талашкина.

Письмо это написал и подбросил на дорожку, где часто по утрам прогуливалась Мария Клавдиевна, Артем Нестерук. После пожара в общежитии Прохор Хамченко стал еще больше его преследовать. Прохор был разочарован результатом пожара и злился на Артема, что тот уговорил его не поджигать конюшни. Сгоревшее общежитие не напугало княгиню. Нужно было поджигать не только конюшни, но, возможно, и господский дом. А Нестерук убедил всех остановиться на общежитии. И Прохор стал постоянно дразнить Артема рассказами, как они будут мстить княгине.

Артему было тяжело это слышать, он стал опасаться за жизнь своей благодетельницы. Честный, хотя и недалекий паренек искренне переживал происходящее в Талашкине, им двигало желание предупредить Тенишеву об опасности. Он купил в городе самую лучшую, какую мог, бумагу, старательно, продумывая каждое слово, написал записку и поздним вечером пришел в Талашкино, чтобы положить ее на тропинку, по которой обычно прогуливалась по утрам Мария Клавдиевна.

То, как восприняла княгиня это предупреждение, свидетельствует о взаимности непонимания. Обе стороны очень плохо представляли друг друга, взаимно не понимали движущих противоположной стороной чувств, не видели сути поступков.

После этой непонятной записки обе княгини – Тенишева и Святополк-Четвертинская – все же переехали в Смоленск. Но и в городе состояние духа у окружающих их людей было пришибленное. В Смоленске также царила полная растерянность, ходили страшные слухи о готовящемся бунте. Княгиня более всего беспокоилась о своем музее «Русская старина». Маня представляла, как придет шеститысячная толпа, как выбьют камнями стекла, как поломают и разрушат, разграбят дело ее жизни. Она приходила в ужас при мысли, что толпа ворвется внутрь, начнет рубить иконы, уничтожать все, что она с такой любовью собирала в течение долгих лет. Она будто слышала, какой тонкий звук будут издавать хрупкие вещицы под сапогами бунтовщиков.

Мария Клавдиевна решилась письменно просить губернатора защитить музей. В ответ она получила записку: «Многоуважаемая княгиня, я ни за что не ручаюсь, и все может случиться…» Губернатор тоже оказался бессилен.

Чего еще было ждать? При первой возможности Тенишева двинулась в путь – целью был Париж. С ней ехали Киту, ее мать княгиня Суворова, Лидин, две горничные и собака Булька. Багаж взяли минимальный. Княгиня горько плакала, не зная, доведется ли вернуться.

Но это был еще не конец испытаний. На этот раз расставание было еще не вечным. Ее ожидала всего лишь двухлетняя разлука с родиной. Более серьезное испытание и вечная разлука были впереди.

Леля Шварц проснулась поздно. Мила уже хлопотала на кухне, было слышно шипенье чего-то на сковородке.

«Яичница, кажется…» – втянула носом воздух Леля.

Сережа еще, наверно, спал.

Облившись во дворе приготовленной с вечера водой из ведра, Леля вернулась в дом.

«Все же хорошо здесь, – думала она. – Хорошо, что я к Милочке приехала».

Вчера они вышли от Зины и Саныча все вместе: Леля с Кристиной и Потапов с Анисиным. Вначале Кристинку проводили до дома – мать уже давно с работы вернулась и, наверно, волнуется. Потом двое галантных мужчин решили прогуляться и заодно проводить Лелю. Она не очень сопротивлялась. Пока шли, опять вспомнили рассказ Зины о бабушке.

– Вот как бывает! – сказал Потапов. – Похоже, теперь понятно, зачем трубочку газетную в рот трупу засунули.

– Имитация сигареты! – воскликнула и Леля.

– Это вы думаете, что убийца сымитировал то, как князя усадили под деревом? – спросил Анисин. – Да, поза такая же… Только ведь сто лет прошло! Кто ж это помнить может?!

– Ну вот Зина же помнит! – возразила Леля. – Хотя сама не видела. По рассказам своей бабушки помнит.

– Вы думаете, кто-то из местных? Надо искать в семье, где предки участие в похоронах принимали?

– Степаныч, не обязательно из местных. Ты ж слышал – из города приезжали комсомольцы, они и мумию эту под деревом усадили. Они могли рассказывать кому-то. Писать-то вряд ли. Хотя чем черт не шутит, в те времена многое допустимо было – антирелигиозная же пропаганда! Все средства хороши… Может, в архивах комсомольских посмотреть? Скажи на всякий случай Демину.

– А вот я думаю, картина-то Зинина при чем? Зачем этот хулиган картину ковырял? – спросила Леля.

– Кто ж его знает! – Анисин вздохнул почти как Зина. – Может, человек такой? Любит ломать. – Разговор получился недолгий, так как расстояние от Кристинкиного дома до Милочкиного небольшое.

Тем не менее эта поздняя беседа в сочетании с Зининым рассказом всю ночь перекатывалась у Шварц в голове.

И проснулась она с ощущением огромного интереса к жизни.

Это ж надо! Кажется, таинственная история с убийством реставратора потихоньку начинает проясняться. Хоть что-то вырисовывается в этой темной истории.

Леле Шварц всегда казалось очень интересным понять смысл событий. Не только криминальные, но и обычные житейские события и факты ей требовалось разложить на составляющие, проанализировать, выделить их суть. Это был ее способ жить, и ей даже странным казалось, что не все люди стремятся к детальному пониманию огромного мира событий и происшествий, составляющих их жизнь, отмахиваются от них, выполняют требуемые действия, не особенно вникая в их смысл. Лично ей доставляло удовольствие разгадать любой житейский ребус, проникнуть в его суть и схему устройства – будь то рутинная бюрократическая система подачи документов в какой-нибудь фонд или, как сейчас, разгадка криминальной истории. Криминальная история была, конечно, интереснее.

– Как хорошо, что я к тебе приехала! – сказала Леля за завтраком. И Мила ее поняла. Сказала только: – Да… Очень ты как-то вовремя!

Кристинка пришла сразу после завтрака. От кофе отказалась и начала тараторить что-то про телефон, который за сутки так у нее и не высох.

– Кристина, ты пока с моего можешь звонить, – предложила Мила. Но девушка отказалась – она и номеров-то не помнит. Ничего, скоро высохнет. Она маме сказала, что нечаянно его в озеро уронила.

– Кристина, а что ты думаешь про Зинину картину? – спросила Леля. – Зачем ее злоумышленник на чердаке ковырял? Возможно, жулик ковырял краску, чтобы обнаружить второй слой? То есть хотел проверить, имеется ли он. Это может быть связано с той историей про картину Врубеля, что Саша рассказал. Я вот думаю: может, еще кто-то узнал, что существовал пейзаж Тиунова, под которым находился Врубель? И стал искать эту картину среди тех, что крестьяне забрали из господского дома?

Кристина очень удивилась.

– Но ведь юношеская картина Тиунова, написанная поверх Врубеля, сгорела! Саша рассказывал, что художнику совершенно официально ответили: сгорела. Он два раза запрос делал: в начале двадцатых и потом опять, когда уже очень известным художником стал, – в конце тридцатых. Конечно, он запрашивал официально про картину Тиунова, про Врубеля не писал. Мол, «в женском общежитии находилась моя юношеская картина… Хотел бы вернуть…» Про Врубеля ведь и не знал никто. И оба раза ответили: к сожалению, сгорела в тысяча девятьсот пятом году. Врубель – не Врубель… Что бы там ни было внизу – какая теперь разница, если картины уже давно нет?! Тем более историю с Врубелем не знал никто! Главное, что картины этой уже более ста лет не существует. Кто ж станет искать то, чего нет! Просто жулик этот Зинин неумный, сам не знал, чего искал. Он и лыжи вытащил, не только картину! Может, покататься захотел? Или думал, что лыжи из золота? – Она так энергично жестикулировала, что фиолетовые кудельки ее тряслись.

– Кристиночка, ты очень разумно говоришь! – воскликнула Мила. – Вряд ли за сто лет Врубель не обнаружился бы, если он действительно существовал. Все ценное в тысяча девятьсот восемнадцатом в музеи забрали, сюда специальная комиссия приезжала, очень компетентная. Если б был тут Врубель, уж они бы нашли. И под краской бы нашли. А малоценное, может, где-то по чердакам и сохранилось – тут ведь из господского дома, что в музеи не взяли, крестьяне забирали, никто за этим не следил. Хотя потом коллективизация прошла, война – скорее всего, что даром досталось, даром и ушло: на барахолке обменяли на соль или просто повыбрасывали.

– Что ж, может и так, – согласилась Леля. И перевела разговор на другую тему. – Давайте все же кофе попьем. А, Кристина? Соглашайся, за компанию! А потом я думаю сходить в Теремок. Раз уж я здесь, нужно экспозицию получше рассмотреть, неизвестно, когда в следующий раз в Талашкино приеду надолго. Пойдете со мной?

Мила в Теремок не хотела: она там была уже не раз и Сережу водила. Лучше почитает с ребенком, ему в школу осенью идти. А Кристина сказала, что сходит с Лелей и даже, может, ей там что-то сумеет рассказать об экспонатах, она их уже изучала. Это и ей самой полезно для будущей работы.

Прошел год. Пожаров в Талашкине больше не устраивали. С отъездом княгини жизнь в селе и окрестных деревнях значительно осложнилась. Прежде всего остались без работы мастера-резчики и вышивальщицы. К концу года сходки прекратились. Однако за это время из княгининых конюшен исчезли почти все лошади. Говорили, что Тенишева велела их продать за границу – побоялась за их судьбу в Талашкине: могут и поджечь… Или голодом заморят. Ее собак Лидин также перевез. В Талашкине стало пусто, грязновато. Парк зарастал, озеро покрывалось ряской. Крестьяне перемогались кое-как на сельхозработах, большинство обучавшихся в школе резчиков ушли в Смоленск или Москву: в городах тоже поутихло, и умелых столяров и резчиков, имевших аттестат школы, брали на работу охотно. Ушел в Смоленск и Прохор Хамченко.

Артем с Нюрой о переезде не думали: у них и изба была, и с хозяйством справлялись. Они старались не падать духом, тем более что вдвоем действительно оказалось легче. Много работали на своей земле, купили на имевшиеся у Нюры небольшие сбережения (Артем-то свои на дом потратил) корову и семена. Сельскохозяйственные знания и навыки они получили в школе хорошие, так что работа спорилась. Зимой у Нюры оставалось время на вышивание, изредка ей удавалось продать кое-что в Смоленске. Артем при возможности нанимался на столярные и плотницкие работы. Это тоже редко случалось, раз или два за год всего. Жили в основном от сельского хозяйства. Руки у Нюры огрубели, так что иголка выскальзывала из потерявших чувствительность пальцев, все труднее ей было вышивать.

Спасенную от пожара картину Савоси они на стену вешать не стали: к Нюре могли зайти бывшие соседки по общежитию и узнать картину, что привело бы не только к ненужным объяснениям, но и к подозрениям, могло и до полиции дойти. Артем, однако, изготовил для нее рамку, и так, в рамке, завернув в чистый холст, заховали картину под лавку. Изредка Нюра ее доставала, любовалась: вот озеро, поникшая осока. Вот лебедь у дальнего берега… Счастливые времена, когда они учились в школе…

Артем в эти минуты подходил к жене, тоже смотрел на картину. Жив ли Савося? Если жив, то что с ним сейчас? Никаких слухов о Тиунове в Талашкино не доходило.

Осенью 1906 года Нюра родила дочку. Назвали Настей, Настасьей Артемовной.

Княгиня вернулась еще через полтора года, летом 1908-го. К Талашкину она, однако, как-то охладела. Говорили, после возвращения заболела нервной болезнью и болела долго. Ни мастерские, ни школу не возобновила, встреч с бывшими учениками не искала. Артему даже показалось, что она не узнала его при случайной встрече. Кивнула в ответ на его поклон и отвернулась.

Она по-прежнему отдыхала здесь летом, принимала гостей, но и только. Мастерские, театр, школа пустовали. Никого не звала, ничего не затевала. Зато Екатерина Константиновна Святополк-Четвертинская, вернувшаяся вместе с Тенишевой, вновь занялась хозяйством вплотную. Конюшни, молочное хозяйство – при ней все это, отчасти уже разрушенное, опять заработало. Это была не благотворительная деятельность, а обустройство имения. Впрочем, в бывшем домике Малютина на шоссе теперь сделали земскую больницу. Говорили, что это Тенишева согласилась отдать домик под земские нужды, поскольку больница в Горбове (четыре версты от Талашкина) сгорела.

Однажды, вскоре после приезда Тенишевой, Нюра собрала свои вышивки, которые за два года накопились, и пошла к княгине. Раньше Мария Клавдиевна отличала Нюру как прекрасную вышивальщицу и была к ней всегда добра: неужели не примет?

Княгиня сидела в беседке с какой-то дамой – из гостей, которых всегда хватало в имении. Дама вязала. Княгиня просто сидела с любимым бульдогом Булькой на коленях. Нюру она узнала, поздоровалась с ней ласково, и Нюра достала вышивки. Не так уж много их было. Нюра показала княгине две: полотенце и занавеска на окно.

Мария Клавдиевна взглянула вначале равнодушно на развешенные по перильцам вышивки. Потом взгляд ее выразил заинтересованность, затем она осторожно сняла с колен Бульку. Дама, составлявшая княгине компанию, тоже отложила вязанье, стала рассматривать.

– Нюра, – сказала наконец Тенишева. – А ведь узоры интересные! Вот здесь мне напоминает наши первые вышивки. А полотенце, мне кажется, похоже на узоры, которые Саша Тиунов вышивальщицам нашим предлагал!

– Да, княгиня! – ответила Нюра. – Это я с Сашиного узора скопировала.

Мария Клавдиевна нахмурилась.

«Зачем только я сказала! – подумала тотчас Нюра. – Сейчас прогонит!»

– Вы знаете, где он? Вы с ним не переписываетесь?

– Нет, ваша светлость, в Талашкине никто ничего не знает про него! Так и сгинул! Ничего про него не известно с тех пор, как ушел. – Про картину Савосину, что она спасла от огня, Нюра решила скрыть. Зачем лишний раз о пожаре в имении напоминать? Княгиня, говорят, не простила 1905 год, так что будоражить память не надо.

– Ну что ж… – сказала Тенишева после молчания. – Нюра, я правильно поняла, что ты хочешь эти вещи продать?

– Да, ваша светлость, – ответила вышивальщица. – Хотела бы. Но теперь трудно продавать, мало кто берет вышивки.

– Я понимаю… – сочувственно произнесла княгиня. – Лавки художественных промыслов в Москве у меня теперь нет. Для Скрыни твои вышивки, пожалуй, слишком просты. Но я все же возьму обе – на память о прошлом. И еще – чтобы тебе помочь. Я знаю тебя как хорошую ученицу и прекрасную вышивальщицу. Жаль, что так получилось! – Она покосилась на загрубевшие пальцы вышивальщицы и, достав кошелек, отдала Нюре все его содержимое, не принимая возражений.

На деньги, полученные от княгини, Нюра с Артемом смогли купить лошадь для пахоты и других крестьянских работ. Вести хозяйство стало значительно легче. К княгине Нюра больше не обращалась, обходила господский дом стороной. Думала иногда: может, княгиня сама про нее спросит… Но никуда ее не звали. Потом перестала вспоминать – крестьянский труд тяжелый, отвлекаться особенно не позволяет.

В 1910 году у нее второй ребенок родился – сынок. Назвали Сашей, Александром Артемовичем. А вышивать она больше не вышивала: зачем, если никому не нужно?

Во Фленовском музее Елена Семеновна Шварц бывала много раз. И всегда смотрела с удовольствием и на резные кресла, и на расписные балалайки, и на тенишевские эмали, и на все-все. Но вот фотографии, которые также имелись и в Теремке, и в школе, привлекали ее меньше.

Обычно экскурсоводы останавливались возле фотографий ненадолго и рассказывали о них в самых общих чертах. Но сегодня Леля решила закрыть наконец эту лакуну в своих познаниях Фленовского музея и тщательнейшим образом изучить фотографии. Причем не князя и двух княгинь (Тенишевой и Святополк-Четвертинской), а их окружения и особенно учеников школы, крестьянских ребятишек, которые там обучались и потом работали в мастерских.

Конечно, это был не абстрактный интерес, у Лели была конкретная причина проявить любопытство. Рассказ Зины Нестерук о бабушке, участвовавшей в похоронах князя, наталкивал на параллель с убийством реставратора Красухина. Свернутый в трубочку кусочек газеты, вложенный убийцей в рот реставратора, слишком напоминал самокрутку, которой неизвестные «комсомольцы» снабдили мумию, также усаженную под деревом. Кто мог помнить этот эпизод? Нужно было узнать подробнее о жителях Талашкина той поры.

По дороге во Фленово Леля рассказала Кристине о желании посмотреть именно фотографии, но о причинах своего интереса не сообщила. Девушка огорчилась.

– О, это я как раз плохо знаю… Предметы уже изучила немного, а вот о фотографиях почти ничего не могу сказать.

– Ну хоть посмотрим, – не очень расстроилась Елена Семеновна: она, собственно, и не рассчитывала на помощь Кристины.

– Знаете что? Давайте мы Татьяну Викторовну попросим о фотографиях рассказать, – вдруг зашептала громко Кристина. – Вон она прямо впереди нас. Я сейчас спрошу.

Они действительно уже обгоняли высокую осанистую женщину с короткими русыми волосами.

«Это она у нас экскурсию и вела, – подумала Леля. – Прямо некрасовский типаж. Посмотрит – рублем подарит».

– Здравствуйте, Татьяна Викторовна, – громко поздоровалась Кристина. – На работу? А мы идем экспозицию смотреть… Вот, познакомьтесь – Елена Семеновна Шварц, преподаватель университета.

– Очень приятно, – улыбнулась Татьяна Викторовна. – Вы ведь, кажется, не так давно были у нас в музее со студентами?

– Да, – кивнула Шварц. – Была. Как раз в тот трагический день, когда реставратор погиб.

– Ужасное происшествие, – нахмурила брови экскурсовод. – Жаль Александра Леонидовича. И теперь у нас реставрация откладывается…

– Так может, это убийство и связано с его работой? Не было противников реставрации храма?

– Ну кому восстановление храма может помешать? То есть настолько помешать, чтобы убить человека? – И повернулась к Кристине. – Вы в Теремок или в школу?

– Я бы хотела познакомиться с фотографиями учеников школы, – не дав Кристине ответить, быстро сказала Шварц. – Я уже несколько дней отдыхаю в Талашкине и задумала написать статью или даже книгу о жителях села. Ну, знаете, такие родословные – начиная с тенишевских времен. Ведь есть же, наверно, и сейчас в селе люди, предки которых учились в школе, работали в мастерских? Такие, знаете, крестьянские аристократы?

Татьяна Викторовна засмеялась.

– Крестьянские аристократы, говорите? Крестьянские аристократы у нас есть! Хотя, конечно, многие тенишевские ученики в большие города переехали. Особенно те, что были талантливы, те, что смогли чего-то добиться. Некоторые ушли из Талашкина еще в тысяча девятьсот шестом, когда мастерские закрылись. Другие позже. – Она вздохнула. – Если хотите, я могу вам фотографии показать – хотя, конечно, историю крестьянских родов мы пока не изучали… Тут ведь вообще музей сравнительно недавно! После революции разрушалось все. Потом война. Многое, конечно, затеряно. Сейчас вот пытаемся восстановить. Знаете, пойдем вначале в школу.

На первом этаже, где расположена экспозиция, задержались недолго. Татьяна Викторовна предложила подняться на второй. Поднялись по неширокой деревянной лестнице с перильцами («Тех времен!» – с восхищением подумала Леля) и вошли в комнату.

– Это бывшая учительская, – сказала Татьяна Викторовна. – А теперь здесь занимаются научные сотрудники музея. Давайте посмотрим фотографии школьников, у нас их довольно много.

Разглядывали фотографии долго. Леле было интересно, даже очень: жизнь имения, яркая, насыщенная, оригинальная, вставала перед ней. Но все ж она чувствовала и разочарование: того, за чем она сюда пришла, она не видела. На фото были ученики возле школы, ученики на покосе, ученики в балалаечном оркестре Лидина – во время выступления, во время репетиции… В основном снимали детей большими группами. Отдельных, портретного типа фото практически не имелось.

– Вот это Мухин, – говорила Татьяна Викторовна, указывая на худенького мальчика, стоящего на общей фотографии как-то сбоку от всех. Способный был мальчик, стал хорошим резчиком по дереву, вообще в народных промыслах работал, у нас его экспонаты есть. О потомках ничего не знаю, но можно в Смоленских архивах порыться. Вот этого, Артема Артамонова, – она ткнула пальцем в фотографию, – княгиня отправила учиться на парикмахера – он мечтал об этой профессии. Открыл позднее свой парикмахерский салон в Петербурге. А вот этот – Суржиков, тоже резчик, из первого выпуска, из Бобырей был – неподалеку селение. Кажется, тоже после революции то ли в Рославль, то ли в Смоленск ушел.

Леля вглядывалась в лица, надеясь на свою хорошую зрительную память: она легко различала и запоминала лица. Нет, никого не напоминают.

– А вот это Прохор Хамченко! – Татьяна Викторовна обрадовалась, увидев на большой фотографии, обозначенной в ее списке как «Ученики возле здания школы», знакомую фигуру. – Видите, он выше всех! Он и значительно старше других был. Но учился очень хорошо. После революции был известен в Смоленске как журналист. Вот о нем можно что-то найти, если архивы поднять, но мы пока этим не занимались.

Леля посмотрела на Хамченко. Высокий, да… Выделяется из толпы школьников сильно. Лицо трудноразличимо. Записала фамилию в блокнотик – может, правда в Смоленских архивах поищет.

– О, вот это вам будет интересно! В этой папке театральные снимки. У нас ведь, вы знаете, театр был, княгиня построила. И спектакли сама княгиня ставила. Вот здесь хорошо видно! – Татьяна Викторовна обрадовалась, взглянув на очередной снимок. Он у нее был обозначен «Перед спектаклем». – Это возле театра. Здесь видите, трое стоят. Все ученики школы! В центре Александр Тиунов, впоследствии известный художник, лауреат Государственной премии. Он тоже здесь учился, в этой самой школе.

– Тиунова знаю, – оживилась и Елена Семеновна. – Он еще в сталинские годы прославился, портреты вождей писал.

– Ну, ему приходилось… – осторожно заметила Татьяна Викторовна. – В те годы это популярная тема для художественного полотна была.

– А с ним кто? Не знаете? – Елена Семеновна вглядывалась в лица. Рядом с Тиуновым стоял мальчик в косоворотке и девочка в красиво вышитом сарафане. Все трое стояли на фоне театра – ровно, опустив руки, напряженно глядя в фотоаппарат: Тиунов в центре, мальчик чуть повыше его слева и невысокая девочка в нарядном сарафане справа. Лиц разглядеть было невозможно.

– Знаю! – обрадовалась экскурсовод. – Справа – это Нюра Коноплянникова, тоже из первого выпуска, как и Тиунов. Она была очень хорошая вышивальщица, у нас есть ее экспонат, и фото ее отдельное в Теремке выставлено.

– А мальчик слева?

– Этого не знаю точно. Но можно предполагать, что это Артем Нестерук, резчик по дереву, он потом стал мужем Нюры, они оба в первом выпуске учились. Артем погиб на Первой мировой, Нюра, Анна Васильевна Нестерук, то есть, одна двоих детей растила. Тяжелую жизнь прожила.

– Нестерук?! – Шварц так взвилась, что стул под ней заскрипел, а сидящая рядом Кристина вздрогнула. – Это, выходит, бабушка Зины Нестерук?! Что на Парковой живет, возле нас. Нюра – Зинина бабушка, значит?! Или прабабушка она?!

– И не бабушка, и не прабабушка, – усмехнулась Татьяна Викторовна. – Зину Нестерук, о которой вы говорите, я тоже знаю. Она с Нюрой Коноплянниковой действительно в родстве, но не в кровном. Зина – Нестерук по мужу. А муж ее, Роман Александрович, действительно приходится Анне Васильевне родным внуком. Анна Васльевна в тридцатом году умерла, надорвалась на работе, но дети уже взрослые были. Младшему, сыну Саше, двадцать лет. Его первая семья погибла. Он женился перед войной. Пошел на фронт, оставив жену и ребенка маленького тут, в Талашкине. Нюра-то в Раздорове жила, однако женился сын в Талашкине. В Раздорове хату сестре оставил. А жена, наша, талашкинская, в оккупацию с ребенком малым пошла в Смоленск поменять картошку на соль, на одежку какую для ребенка, да попала в облаву. Немцы облавы на базаре устраивали, в Германию угоняли.

– Может, они живы, в Германии сейчас? – Кристина едва шевелила губами, так ей жалко было Нюриного сына и его первую жену.

– Нет, они сразу, в Смоленске еще, погибли. Ребенок сразу после облавы, как окружили их, плакал громко, немец его ногой стукнул так, что отлетел. Ну а баба тут на немца кинулась… Он и пристрелил обоих.

Все замолчали. Говорить было невозможно. Кристина едва не плакала.

– Это отец Саныча такую страшную смерть жены и ребенка пережил? – наконец спросила Леля.

– Ну да. Его не было, на фронте воевал. Вернулся в сорок пятом – ему рассказали, конечно. Он через три года снова женился, Романа Александровича родили со второй женой. Так что Зина Нюре не прямая родственница, а вот ее муж, Роман Александрович, – да, внук.

Леля сидела отрешенно, нахмурившись, пыталась все сопоставить.

– А еще дети у этого Александра были? – спросила наконец она.

– Нет, у него ведь с матерью Романа поздний брак. Ему уж под сорок было, когда с войны пришел, и жену тоже взял не очень молодую. Так что один только у них и был ребенок.

– Жалко как! Роман Александрович, значит, совсем один, без родственников!

– Ну, у него жена активная, скучать не даст, – улыбнулась Татьяна Викторовна. – И все ж есть у него родственники поблизости. Не в Талашкине, однако рядом – в Раздорове. Там у него дядя двоюродный. Дочь-то Нюрина в Раздорове осталась, в хате своей… От этой дочери у Нюры то ли трое, то ли четверо внуков было. Но все давно, до войны еще, разъехались, только один остался в Раздорове, живет с дочкой своей. Старый уже, девяносто лет ему. Еле ходит. Вы, кстати, можете знать дочку его! Лена Колышкина, молоко продает! Дачники любят молоко деревенское брать, у нее почти все и берут. Сейчас мало кто коров держит.

Костя Разумов проснулся резко, от недостатка воздуха. Кто-то его душил. Жесткая веревка впилась, больно сдавила горло, перекрыла воздух. Костя отчаянно захрипел, попытался руками развести веревку, но сил уже не было. Тело его билось в конвульсиях, руки не слушались, бессмысленно дергаясь и не дотягиваясь до веревки, ноги так же судорожно дергались независимо от его воли. Вдруг от раскрытого окна послышался злобный рык, и вслед за тем веревка ослабла. Что-то крупное мягко и тяжело шмякнулось на пол рядом с диваном. Кто-то визжал, рычал какой-то зверь, зазвенело стекло, потом все стихло.

Костя пришел в сознание не сразу. Пошевелиться, открыть глаза было трудно. Сквозь сомкнутые ресницы он видел свет – уже утро. А может, день? Сколько он пролежал? Кто-то рядом хрипел – тяжело, надсадно. А, это он сам хрипит. Рот у него широко открыт, воздух проходит сквозь горло с клокочущим хрипом. Дайте воздуха! Горло, кажется, повреждено? Шею повернуть тоже не может – больно. По лицу и шее кто-то приятно водит мягкой теплой тряпочкой. Воздуха! Пить! Дайте воды! Костя опять провалился в беспамятство.

Мила, после ухода Лели с Кристиной, немного позанималась с Сережей: в школу через два месяца, а он читает плохо, палки и крючки неровно пишет, складывает неправильно. Сережа слушал без интереса, отвечал рассеянно, соображал медленно. В окно светило солнце, ребенку хотелось гулять, двигаться.

«Ну ладно, – подумала Мила. – Погода действительно хорошая. Пойдем прогуляемся. На озеро уже поздновато, а пойдем мы яблок опавших наберем – там на краю поселка заброшенный сад – и компот к обеду сварим. Ребенку сплошная польза».

Сережа предложению обрадовался: интереснее собирать яблоки, чем их подсчитывать в бабушкиных задачках. Мила взяла корзинку под яблоки, взяла и полиэтиленовый мешок – в магазин на обратном пути зайдут.

От площади, где автобус останавливается, свернули на Московскую – сад в конце этой улицы. Улица новая, здесь хорошие дома строят, в большинстве двухэтажные, но она пока совершенно не благоустроена! Дорога разъезженная, зелени мало… Народу вообще не видно. Мила, впрочем, привыкла к малолюдности Талашкина. На центральной улице и то редко кого встретишь. Здесь же вообще пустота.

Она с любопытством оглядывалась по сторонам: всего пару раз на этой улице бывала. Сережа гонялся за бабочками… Вдруг от одного из домов прямо к ним кинулась большая собака. Мила испуганно схватила Сережу, прижала к себе. Развели собак! Привязывать надо! Ворота дома были приоткрыты. Собака выбежала оттуда. Где же хозяин? Мила приготовилась хозяина хорошо отчитать. Если понадобится, она и к Анисину обратится! Пусть примет меры! Женщина, впрочем, быстро успокоилась: Сережа не плакал, да и собака вроде не собиралась нападать. Кружила вокруг Милы, но без угрозы. Мотала хвостом, умильно поглядывая, тонко поскуливала и то отбегала к своим воротам, то вновь возвращалась к Миле.

– Бабушка, она нас зовет, чтобы зашли! – догадался Сережа.

– Еще чего! – возмутилась Мила. – Чего это мы в чужой дом пойдем… Как это собака может звать?

Но собака упорно подавала сигналы, делала знаки, и Людмила Сергеевна остановилась. На улице, кроме них, никого не было. Может, случилось что-нибудь? Однако зайти без приглашения в чужой, неизвестный дом… нет, никогда. Пока она раздумывала, Сережа уже забежал в ворота. Собака бежала впереди него, оглядываясь и поскуливая. Миле не оставалось ничего другого, кроме как пойти следом.

Обычный двор. Большой, с сараем в углу и дощатым дачным столом посередине. Пара деревьев, травка… Дверь в дом оказалась заперта. Собака, обогнув здание, запрыгнула в окно. Мила, взяв Сережу за руку, нерешительно стояла перед окном. Оно было распахнуто настежь и даже… даже разбито. Боже! Не вызвать ли полицию? Она крепче сжала Сережину руку и осторожно, снизу, посмотрела на высокое окно. Собака уже вновь стояла на подоконнике и скулила. Было совершенно очевидно, что случилось серьезное, и собака приглашает их зайти.

Придвинувшись ближе и встав на цыпочки, Мила попробовала заглянуть в комнату, но было слишком высоко. Оглядевшись, она нашла маленькую скамеечку, брошенную возле стола. Став на скамеечку, Мила придвинулась вплотную к оконному проему. Сережа теребил ее руку снизу, подскакивая и тоже стараясь заглянуть в окно.

– Бабушка, что там? – В голосе внука было больше любопытства, чем страха.

Из комнаты доносился тихий ритмичный хрип, будто качают насос: х-р-р, х-р-р-р. Мила преодолела ужас и просунула голову в проем. Обеденный стол, диван… На диване навзничь лежит мужчина. Хрипящий звук насоса – это его дыхание. «Может, спит так? Это просто храп?» – попыталась успокоить себя Мила. Однако обмануться было трудно: мужчина лежал, неестественно для сна подогнув ногу, хрипение было затрудненное, тяжелое, с болезненным клокотанием и свистом. Грудь мужчины вздымалась, как поломанный насос, со спотыкающейся ритмичностью. Собака лизала мужчине лицо, поглядывала на Милу, застывшую в проеме окна, снова лизала…

Людмила Сергеевна оглядела незнакомую комнату: стул опрокинут, все раскидано… Не спускаясь со скамейки, достала мобильник и вызвала «Скорую» и полицию. Подумав, отыскала в адресной книге телефона фамилию «Анисин» и позвонила лично участковому.

Первым, минут через десять, проявился Анисин. Они с Потаповым приехали на потаповской «Ладе» – звонок застал участкового, когда он только пришел домой обедать, и «Лада» приехавшего на рыбалку друга оказалась очень востребована: Анисин жил на другом конце села.

Анисин открыл дверь, предварительно хорошо осмотрев замок и убедившись, что никто его вскрывать не пытался. Все зашли. Мила попыталась отпроситься домой – с ней ребенок, но участковый сказал, что она пока главный свидетель и нужно дождаться полиции из Смоленска.

Полиция подъехала через час, а «Скорая», слава богу, на полчаса раньше.

Лежащий на диване без сознания мужчина оказался Миле знаком. Она узнала в нем Костю Разумова, студента, который недавно приходил к Леле.

– У него гостил друг – Виктор Муркин, – сказал Анисин. – Когда вы его в последний раз видели? – Мила ничего нового сообщить о Муркине не могла. В последний раз она видела молодого человека вместе с Костей четыре дня назад – во фленовском кафе. Еще и Потапов там был. Потапов подтвердил.

«Скорая» занялась пострадавшим – Мила с ужасом увидела багровый шрам, опоясывающий его шею, и постаралась отвлечь Сережу – ушла с ним в дальний угол, разрешила погладить собаку. (Собака все это время находилась в доме, однако не лаяла, ни на кого не кидалась и дала возможность как врачу, так и полиции беспрепятственно подойти к хозяину. Поэтому ее никто не трогал.) Заметив беспокойство Людмилы Сергеевны, Потапов что-то пошептал главному полицейскому, и тот, быстро опросив ее (задавал те же вопросы, что и участковый), отпустил.

Мила опасалась за ребенка, но, к ее удивлению, Сережа совсем не испугался. Страшный смысл произошедшего еще не доходил до детского ума, и по дороге домой мальчик расспрашивал бабушку в основном про собачку: кто же будет ее кормить, если раненого дядю в больницу заберут?

Витю Муркина арестовали в тот же день. Он находился в Смоленске, в своей квартире, оттуда его и увели.

Перед этим полицейские обнаружили в ноутбуке пострадавшего Разумова компрометирующее Муркина фото – вдвоем с жертвой недавнего преступления Александром Красухиным, причем недалеко от места преступления и всего за пару часов до убийства Красухина. Срочно опросили Светлану Фенину – студентку, приславшую фото на электронный адрес Разумова. Картина произошедшего стала очевидна: Разумов, получив фото, предъявил его Виктору Муркину, а Муркин в ответ попытался его убить, чтобы уничтожить улику. Почему не уничтожил? Тут все ясно: собака стала защищать хозяина и помешала.

То, что Муркин уехал в город до совершения попытки второго убийства (его видели вечером многие садящимся в маршрутку, и водитель маршрутки подтвердил, что довез его до города), ничуть не разрушало стройность обвинения. Напротив, так преступники поступают часто: уехал для отвода глаз, а потом вернулся и убил. Разумов лежал в реанимации, врачебный прогноз был скорее плох, чем хорош. Допросить Разумова было нельзя.

Леля узнала о попытке убийства Разумова от Милы. После беседы с Татьяной Викторовной они с Кристиной вместе дошли до поселка, но возле поворота на Парковую улицу, где жила Леля, расстались. Леля приглашала пообедать вместе, однако Кристина отказалась, сославшись на домашние дела: надо маме помочь с работами в огороде. Возможно, впрочем, что тонко воспринимающая людей Кристина почувствовала желание Шварц осмыслить полученные от Татьяны Викторовны данные в одиночестве. И на перекрестке они распрощались.

Оставшись одна, Леля тотчас погрузилась в размышления: родство одного из супругов Нестерук с хорошо знавшей Тиунова Нюрой заставляло задуматься. Вопреки прогнозам Шварц (она искала точки пересечения давней истории с мумией и нынешнего убийства) полученные сведения возвращали ее к «поколупанной» злоумышленником картине.

«Возможно, дело в обмолвке реставратора о подлиннике Врубеля и кто-то надеется его найти? Преступник думает (или знает), что при пожаре погибла другая картина, а Врубель, записанный юным художником, остался и осел у кого-то из сельчан в качестве не представляющей ценности мазни? – думала Шварц. – Злоумышленник не унес картину, а «поколупал», то есть добрался до возможного внутреннего слоя, убедился в его отсутствии и потому бросил ее. А искал у Нестерук не только потому, что бабушка Зины имела возможность чисто случайно вынести из господского дома именно ее, но и потому, что прабабка Саныча, вышивальщица Нюра, дружила с Тиуновым и могла получить Врубеля лично от художника. Почему же тогда, живя много лет в бедности, Нюра не пыталась ее продать? И кто из потомков может иметь эксклюзивные сведения о картине? Почему этот человек, вопреки официальным данным, надеется, что она не сгорела?».

Погруженная в такие мысли, Леля не сразу заметила необычное поведение Милы и Сережи. Однако очень скоро до нее стало доходить, что Мила странно грустна и молчалива, а Сережа все время спрашивает про собаку, хочет ее откуда-то забрать.

«Все дети просят собаку, а Мила оттого и грустная, что не может эту просьбу внука удовлетворить», – подумала Леля и решила вмешаться и помочь подруге.

– Сережа, – сказала она. – Вот возьмет тебе бабушка собаку, а что потом с ней делать? Здесь-то на даче собаке, конечно, хорошо бегать. Но ведь ты первого сентября в школу пойдешь, значит, в августе придется уехать в Смоленск. А там как быть с собакой? С ней надо гулять три раза в день. Ты же не сможешь три раза в день с собакой гулять?!

– Нет, – оживился Сережа. – Мы ее только пока здесь возьмем! А потом дядя выздоровеет, и мы вернем собаку ему!

– Какой дядя? – удивилась Леля и вопросительно посмотрела на Милу. Только теперь она заметила, что подруга не просто грустна – на ней лица нет.

– Милочка, что случилось?! – воскликнула Леля испуганно. – Какие-нибудь плохие известия от Володи?

– Нет, не от Володи, слава богу, – вздохнула Мила. – Понимаешь, боюсь тебе даже говорить, но у нас в Талашкине опять попытка убийства! – И она рассказала подруге все.

– Костя Разумов?! – Сказать, что Леля была потрясена, это не сказать ничего. – Костя Разумов?! А Витя где? Они же там вдвоем с Витей жили? Витя был при этом?

Мила пожала плечами.

– Кажется, Витя уже уехал в Смоленск. Там одна собака была, и все. Она нас туда привела, чтобы мы помогли. Кстати, действительно, Сережа прав. Надо сходить посмотреть, что там с собакой, взял ли ее кто-нибудь. Умная какая!

– Ура, мы и сходим! Да, бабушка?! – закричал ребенок. Мила молча погладила его по голове.

Немного поразмыслив, Леля поняла, что не выдержит неизвестности.

– Знаете что, – сказала она. – Давайте и правда пройдемся сейчас на Московскую улицу, к Костиному дому. Посмотрим, как собака там. Может, и впрямь забрать надо. А заодно, может, узнаем что-нибудь о Косте и Вите. Я бы и в полицию зашла. Ох, как хотелось бы Потапова встретить!

Дома мяса не было, поэтому вначале зашли в магазин, купить для собаки чего-нибудь мясного. В магазине продавщица оживленно разговаривала с двумя покупательницами. Слухи о покушении на Костю Разумова уже разнеслись по поселку. Рассказывала продавщица:

– …В реанимации лежит! Прогноз плохой, неизвестно, выживет ли! А напал на него друг, который приехал к нему отдыхать из Смоленска. Жил уже неделю, приходили они в магазин вместе, так что я его видела, невысокий такой. Он вначале уехал в город, а потом вернулся и хотел убить.

– И что ж, студент в доме один был?

– Один, с собакой. Родители в Турции отдыхают. Вот друга пригласил… на свою голову.

– Послушайте, что вы говорите, – вмешалась Леля. – Друг не мог на него напасть. С чего вы это взяли?

– Не я взяла, а Степаныч сказал: нашли напавшего, мол, уже, не беспокойтесь. Он вначале уехал в город, а потом ночью вернулся. Степаныч меня допрашивал тоже: я видела, как этот друг уехал в город. После обеда, ближе к вечеру дело было. Шел быстро, с рюкзаком, и видно, что очень волновался: поссорились, наверно. Сел в маршрутку и уехал. Собака за ним бежала, а потом я не знаю, куда она делась. Когда он вернулся, я, правда, не видела, врать не буду. Ночью, говорят, вернулся и напал. Тут и пешком дойти можно.

Из магазина Леля с Милой вышли растерянные. Неужели правда? Не может быть! Один Сережа радовался, неся купленную для собаки колбасу. Когда подошли, увидели, что ворота открыты. Во дворе на лавке возле стола в шортах и в старой футболке, совершенно не накрашенная, сидела Кристина с поникшими фиолетовыми кудерьками. Глаза у нее опять были заплаканные. Собака сидела рядом с ней. На двери дома – печать.

– Я пришла Муху забрать, – сказала Кристина. – Пока Костя вернется. – Она нисколько не удивилась приходу подруг.

– И мы за Мухой! Ее Муха зовут? – воскликнул Сережа.

Но Муха ни с кем идти не захотела. Она решила дожидаться Костю здесь, на крыльце.

– Ну, пусть остается, – сказала Леля. – Сейчас тепло, и на крылечке есть навес от дождя. А еду мы приносить будем.

Вышли все вместе. Сережа, довольный, что кормил Муху, бежал впереди, а взрослые молча шли сзади. Ни о Косте, ни о Вите говорить не хотелось. Все были сильно подавлены.

– Мне нужно кое-что рассказать вам, – неожиданно сказала Кристина. – Важное.

После отъезда Демина, который твердо решил арестовать Муркина (все улики налицо и мотив есть), Анисин и Потапов вернулись домой не только усталые, но и расстроенные. Покушение на убийство Разумова, конечно, результат их плохой работы. Анисину как участковому было строго приказано: следить за Муркиным. А он не уследил.

Ужинали они грустно. Вчерашней пшенной кашей и, конечно, без водки. Не до нее было, не заслужили.

– Петрович, вместе ведь ходили! – говорил Анисин, размахивая ложкой. – Еще помнишь, у нас подозрения были не только насчет Муркина, но и насчет Разумова: уж больно дружно они держались.

– Да, – отвечал задумчиво Потапов. – Надо было не слушать глупую бабу и Кристину Колпачкову допросить.

– Ты имеешь в виду, что мать просила девчонку не трогать, а я и послушался? А что она скажет нового? Что она может прояснить? Что Муркин за ней ухаживал, и так известно, что реставратор – тем более.

– Я думаю, что надо с ней поговорить хотя бы сейчас, – завершил Потапов. – Все равно придется.

«Да он меня не слушает, а думает что-то свое, – обиделся Анисин. – Но допросить и впрямь надо. Пусть прояснит свои отношения с Красухиным».

– Ведь и драка была из-за нее, – будто уловив его мысли, пояснил Потапов. – И убийство, возможно, из-за нее. Хотя что-то меня тут сильно смущает. Сходим к ней завтра с утра.

И только он это сказал, в дверь постучали. На веранду анисинского дома вошла Кристина, а вслед за ней Елена Семеновна.

«Изменилась она за эти три дня, – подумал Потапов, разглядывая Кристину. – Увереннее стала. Взрослее. Те же фиолетовые волосы, а взгляд другой. И не потому, что не накрашена. Смотрит иначе. То она из себя что-то такое строила все время, в игры бабские играла – представлялась кем-то. А сейчас такая, какая есть, не до игры ей. Что бы это значило? Уж не замешана ли она в этом деле всерьез?»

Первой заговорила Шварц:

– Мы решили зайти, потому что Кристина может дать интересные показания. Мы случайно с ней встретились, и Кристина решила, что нужно рассказать в полиции о том, что она видела.

– Садитесь, пожалуйста. – Анисин вежливо указал на стулья возле обеденного стола. Обе женщины сели. Потапов в это время быстро складывал посуду в мойку, освобождая стол. Снял и встряхнул, открыв дверь на крыльцо, скатерть. Не стал ее опять на стол укладывать, а, сложив, бросил на перильца.

– Так что же вы хотите рассказать? – продолжал допрос Анисин.

Кристина глубоко вздохнула.

– Понимаете, я в день убийства, утром, видела Сашу вместе с Витей. – Она быстро взглянула на Анисина, потом на Потапова, и заметив, как хищно впились в нее взглядом оба полицейских, поспешно продолжила: – Но потом они разошлись в разные стороны!

– Расскажите все сначала и подробно! – сказал Потапов и тоже сел за стол.

Кристина взглянула на Лелю.

– Ну, в то утро я решила пойти в школу: я буду работать в музее и уже Татьяне Викторовне помогаю, учусь заодно. Возле поворота к саду увидела Сашу. Я была на него обижена за вчерашнее (он меня накануне подкалывал при ребятах, так что я даже ушла от Шукаевых), поэтому не подошла к нему, а наоборот, спряталась, чтобы мимо не идти. Так стала, что меня не видно было за колонной. И вдруг смотрю, Витя тоже идет со стороны Талашкина прямо к Саше. Мне стало очень интересно, ведь они вчера все время пикировались. Они после моего ухода, это я позже узнала, даже подрались. Но тут поздоровались вполне мирно, за руку. И… ну, в общем, я догадывалась, что они обо мне будут говорить. Поэтому я тихонько перебралась поближе. Я ведь худая, и платье как раз зеленое было. Поэтому они не заметили. Я за деревом спряталась, недалеко от них, и слышала их разговор. Они и правда говорили обо мне. Я потом пожалела, зачем подошла, но уйти незаметно еще трудней, чем подойти.

Мне очень обидно было, потому что Саша все время оправдывался. Он меня вроде и хвалил, но обидно. В том плане, что я веду себя как маленькая. А он всего на семь лет старше меня! Разве это много? Вон с Костей он на равных себя вел, а мы с Костей ровесники! Мы с Сашей познакомились, когда мне шестнадцать было, а ему уже двадцать три. Он университет окончил, а я еще в школе училась. Вот он и привык так относиться. Вите он говорил, что я умная, любознательная… Ну, дальше «письма Ушинского к сыну»… – Кристина насмешливо, даже с какой-то мудростью улыбнулась. Без краски ее лицо казалось совсем детским, и взрослая улыбка эта выглядела на нем странно. – Он как старший все время говорил, воспитывал. – Она помолчала. – Он сказал, что у него в Москве девушка есть и чтобы Витя не беспокоился.

– А Витя? – спросил Анисин. – Что Витя отвечал?

– Витя мало говорил. Но ничего плохого он не сказал. Вроде как принял извинения. За меня! А кто ему дал право за меня выступать?! Он никакого права не имеет! Я сама могу… Я сама…

– Кристина, не волнуйся, – вставила Леля. – Не о тебе речь. Помни, что Витя в тюрьме сидит. Возможно, ни за что.

А Анисин опять спросил:

– А потом они в какую сторону пошли?

– Потом они разделились. Витя пошел к Талашкину, по дороге мимо памятника княгине, а Саша постоял немного, затем в сад углубился, дальше от школы пошел. В противоположную от храма сторону.

Потапов нахмурился.

– Как же он возле озера оказался?

– К озеру можно и из сада пройти! Через рощицу, – почти в один голос откликнулись Кристина и Анисин.

– Так и Витя, возможно, обошел круг и к озеру вернулся?! – полувопросительно воскликнул Потапов.

– Нет, Витя не вернулся, я Витю потом видела, – вздохнула Кристина. – Я к Татьяне Викторовне не пошла уже, потому что расстроилась. А пошла в Талашкино. И когда вышла с музейной территории, на площадку эту перед воротами, хотела в кафе зайти – посидеть, кофе выпить. С утра обычно нет никого, спокойно можно посидеть. Открыла дверь, а там Витя – спиной к двери сидит. Я не хотела его видеть совсем, поэтому закрыла дверь тихонько и пошла домой. Вы можете мне не верить, но что Витя там в это время сидел, что, – она посмотрела на Лелю, – алиби у него, вы можете убедиться, работников кафе расспросив. Если они помнят.

– На площадке той ведь обычно люди маршрутку ждут, машины останавливаются… – вспомнил Потапов. – Был там кто-нибудь?

– Кажется, нет. Не помню. «Волга» Валерия Андреевича стояла и автобус маленький университетский, на котором студенты приехали, вот, с Еленой Семеновной, – она кивнула на Лелю. – А людей на остановке вроде не было.

Проводив Кристину, Леля махнула на все приличия рукой и свернула к домику Анисина. Ничего, что поздно, – она была уверена, что они там не спят. Так и оказалось. Анисин с Потаповым сидели за тем же столом на веранде. Стол опять скатертью накрыли, стояли на нем чашки с кофе, сахарница, хлеб и сыр, а больше ничего, ни-ни.

Анисин на вернувшуюся Шварц воззрился с удивлением.

«Сейчас спросит, чего пришла», – подумала Леля и приготовилась дать отпор. Но Потапов опередил:

– Степаныч, Елена Семеновна не помешает. Это моя хорошая знакомая, она уже не одно дело об убийстве раскрыла. Пусть участвует.

Степаныч бровь было поднял, однако спорить не стал.

– Ну, пусть. – И продолжил: – Так я и говорю, Петрович: в случае, если показания Колпачковой верные, улики на Муркина обе можно забыть. Ведь если он Красухина не убивал, то и на Разумова ему нападать нет резона. Фотография тогда не является уликой. Да и мотив надо другой искать: с Красухиным, как Колпачкова говорит, в день убийства Муркин помирился – убедил его реставратор, что они не соперники. Все, все распадается. Отпускать Муркина надо. А кого ж тогда подозревать?

– Но ведь у нас и другой мотив намечался, – начал Потапов. – Давай вернемся к нему. То есть к Зине Нестерук с ее Тузиком и поколупанной картиной, а самое главное – с бабушкой, которая князя хоронила. Помнишь, отмечали уже: труп реставратора посадили под дерево с цигаркой во рту, только без табака. И мы все не могли понять, зачем газетка эта! А трубочка из газетки – имитация цигарки, что мумии князя в рот воткнули. Ниточка у нас здесь такая, что убийца откуда-то знал подробности событий тысяча девятьсот двадцать третьего года, когда храм разорили и мумию вытащили. То есть убийца, скорее всего, имеет местных предков. Кстати, ты ведь делал запрос Демину – насчет троих мы хотели спрашивать: Разумов, Муркин, Скуматов? Запрашивал он архив?

– Петрович, что я, по-твоему, Демину начальник, что ли? Совсем наоборот. Я его просил тогда узнать, а стал ли он это делать, не знаю. Не говорил ничего. Тут вокруг Муркина дела закрутились, так что это на второй план ушло.

– В общем, опять надо Демина просить, – заключил Потапов. – Ты ему доложи, что у Муркина алиби, и проси новый запрос сделать.

– Вот видно, что давно ты в полиции не работаешь! – возмутился Анисин. – Скоро только кошки родятся! Завтра проверю показания Кристины: работников кафе опрошу. А потом уж буду Демину звонить. Алиби или не алиби – это ему решать, а не нам.

Елена Семеновна, как школьница, подняла руку.

– Простите, Михаил Степанович, я тут еще кое-что узнала в связи с картиной Зины Нестерук. – И она рассказала о подруге художника Тиунова Нюре, о «записанном» Врубеле, о пожаре и о Нюриных потомках.

Анисин, вопреки ожиданиям, не поднял ее на смех. И он, и Потапов серьезно кивали во время ее рассказа.

– Ну что ж, Елена Семеновна, что Саныч племянник деда Матвея я, конечно, знал. Что Талашкино, что Раздорово – тут расстояния почти нет, вместе живем. Что у них прабабка вышивальщица хорошая была, и то слышал: бывал я в Теремке. Но с Зининой поколупанной картиной я деда Матвея никак не связывал. И тем более с убийством. Эту версию тоже отрабатывать будем. Тогда у нас новый мотив убийства Красухина появляется: он прямой потомок художника и имеет на картину какие-то права. А может, просто боялся убийца, что реставратор рассказывать это всем начнет.

– А покушение на Разумова здесь при чем? – спросила Шварц. – Тогда оно совсем непонятно.

– А о покушении на Разумова потом думать будем, – вздохнул Потапов. – Когда с первым убийством хоть что-то прояснится.

Ночь уже наступила, когда они окончили разговор. Ветер шевелил оконные занавески, а за ними простиралась тьма египетская. И не видно было ей конца и края.

Всем троим было грустно. Не очень-то верилось в успешное завершение дела. Неизвестно было, как связаны между собой два страшных преступления. А они были связаны, конечно. И кого подозревать? К Милиному дому Елену Семеновну проводили оба полицейских, но по дороге почти не разговаривали. Так… Потапов напомнил, что в кафе про алиби Муркина они спрашивать пойдут утром, а потом чтобы участковый сразу Демину звонил. А Анисин поинтересовался у Елены Семеновны, нет ли у нее телефона Скуматова – все ж и с ним поговорить надо.

Утром Елену Семеновну разбудил Сережа. Он встал рано, чтобы идти кормить Муху, и Мила еле удерживала его от желания бежать на улицу Московскую прямо сейчас.

– Подожди, пока тетя Леля проснется. Потом вместе позавтракаем, затем пойдем, – уговаривала бабушка. И хитрый Сережа нарочно начал говорить громко и вообще шуметь.

Кормить Муху им, однако, не пришлось. К концу завтрака появилась Кристина и рассказала: только что приезжал в Талашкино Костин отец и увез собаку в городскую квартиру. Оказывается, Разумовы прилетели еще ночью. Демин сообщил им в Анталью о болезни сына сразу же, и им удалось взять билет на ближайший самолет. В Талашкине Костин отец пробыл недолго – просто забрал сидящую на крыльце Муху, и все. Дом был опечатан, да и незачем было туда заходить. Кристина оказалась в курсе, потому что была знакома с родителями Кости, и они ей позвонили сразу по приезде в Смоленск, еще вчера поздно вечером, почти ночью. Мать так и сидела в больнице, не выходила оттуда, а отец утром съездил за собакой. Кристина ему рассказала, что, по всей вероятности, Муха их сына спасла. Положение Кости оставалось угрожающим. Он пришел в сознание, но говорить не мог, да и дышал все еще трудно. Кормили его искусственно.

Чтобы порадовать Сережу, расстроившегося от того, что не увидит Муху, решили пойти на озеро. Кристина тоже пошла с ними. Возле фленовских ворот зашли в кафе. Там действительно утром было пусто, тихо и уютно. Посетителей не было никого, кроме Потапова и Анисина. Те уже провели беседу с персоналом и теперь завтракали.

Елена Семеновна пошла прямо к ним, остальные за ней. Сдвинули два столика, но посидели вместе недолго. Анисин рассказал, что официант вспомнил, что Муркин и впрямь заходил утром накануне убийства, правда, время, когда тот покинул кафе, не смог назвать даже приблизительно. То есть маленькое сомнение все же оставалось, хотя, конечно, быстро добежать от кафе до озера было не так просто. Можно было спросить еще у Скуматова, чья машина стояла на площадке, – он мог встретить Муркина возле кафе, но его телефона никто из присутствующих не знал.

Анисин с Потаповым решили сходить к нему домой. Адрес журналиста Анисину был известен. Нынешней весной Валерий Андреевич купил квартиру в старом доме хрущевской постройки в центре Талашкина – в качестве дачи.

Подъехали на машине быстро, но Скуматова дома уже не застали. Скорее всего, он поехал в Смоленск: журналистскую свою работу он продолжал и летом, так что уезжал довольно часто. Анисин только собрался позвонить соседям: может, знают, когда он уехал и скоро ли вернется. В Талашкине народ еще не вполне европеизировался, и соседи, как правило, знают друг о друге многое. Но только поднял руку участковый к соседскому звонку, как зазвонил его собственный телефон. В трубке недовольный голос майора Демина произнес:

– Ты где шляешься в рабочее время? Я в отделении тебя жду уже пять минут. Никто не знает, куда ты ушел и зачем. У тебя одна рыбалка да застолья с Потаповым на уме, в то время как на вверенном тебе участке убийство за убийством!

Анисин испугался:

– Еще что-нибудь в Талашкине произошло?!

– А тебе убийства и покушения на убийство в течение одной недели недостаточно? Там родители Разумова приехали, сидят в больнице, их самих в реанимацию надо. Не дай бог, парень умрет! Запустил работу на участке, на озере сидишь целые дни! Быстро дуй в отделение, я тебя жду!

– На каком озере?! – забормотал Анисин. – Я оперативно-разыскные мероприятия провожу!

Потапов за пять минут подвез его к участку, а сам уехал: не надо ему сейчас на глаза Демину попадаться, раздражать его только.

Демин сидел в отделении на анисинском месте хмурый, как туча. Остальные талашкинские сотрудники боязливо вышли, когда Анисин пришел.

– Садись! – пригласил майор. – Дело на Муркина, похоже, действительно разваливается. Сотрудников кафе ты опросил?

– Опросил. Подтверждают, что был Муркин тем утром в кафе – завтракал, пил кофе. Во сколько ушел, не помнят, но минут сорок точно сидел. Вряд ли успел бы до озера добежать и совершить убийство. Да точно не успел бы! Там ведь до одиннадцати убийство произошло, а Муркин не раньше десяти тридцати кафе оставил. А может, и позже. Обнаружили убитого в двенадцать двадцать, причем экспертиза установила, что больше часа назад убийство произошло. Так что не мог Муркин успеть. Слишком маловероятно. Да вообще никак!

– И по второму делу тоже не он, – печально сказал Демин. – Одно к одному. Там, если помнишь, следы крови остались на полу и на окне: нападающий порезался стеклом, когда убегал, и, возможно, собака его покусала. Во-первых, на теле Муркина никаких травм и повреждений не нашли, во‐вторых, анализ показал, что в квартире Разумова кровь не его. Отпечатков-то Муркина, конечно, предостаточно… Но ведь он там жил. Придется отпускать. Кто ж у нас тогда подозреваемый? Кстати, следственный эксперимент показал, что убийцей могла быть и женщина. Удавление в обоих случаях проделывалось таким способом, что большой физической силы не требуется. Почерк преступления очень схож и в случае Красухина, и в случае Разумова. Эти два дела мы правильно связываем. Колпачкову надо тоже проверить. И с работниками музея поговорить.

– Анатолий, – осторожно заговорил Анисин. – Ты помнишь, я просил тебя в архиве разыскные мероприятия произвести? У нас ведь была вторая версия. Мотив мог быть и другой, не ревность. А сейчас эта версия развитие получила благодаря нашей работе с сотрудниками музея. Мотивом могли стать поиски картины Врубеля, пропавшей здесь, в Талашкине, сто лет назад. По официальным данным, она сгорела. – И Анисин рассказал майору все, что Шварц узнала от Татьяны Викторовны и от Кристины.

– Да, параллель с похоронами князя подозрительна. Бумажка эта во рту очень напоминает цигарку… Возможно, действительно поза смоделирована с князя. Убийцы часто обладают извращенным воображением. Насчет картины проверим. Считается, что картина Александра Тиунова? Я уточню, делал ли он запросы.

– А запрос в архив о подозреваемых?

– Запрос в архив я, конечно, подавал тогда же. Но потом столько дел навалилось, выплыла новая версия, что я и забыл. Теперь надо расширить число подозреваемых. А заодно подать запрос и на Нестерук. Проверим версию о поисках сгоревшей картины. И заодно уточним, сгорела ли она. – Демин вновь принял обычный свой уверенный вид, приосанился. – Кстати, возможны и другие мотивы. Кого-то может не устраивать реставрация храма в принципе. Тут надо обратить внимание на сотрудников музея и служителей церкви. Кажется, в Бобырях церковь есть?

Для Лели этот пустой день был мучителен. Почему так медлительны полицейские?! Нужно что-то предпринимать! Во-первых, необходимо проверить версию с картиной. Поехать, что ли, самой в архив? Нет, Демин узнает быстрее – ему там обязаны все показать, а ей станут чинить препоны: зачем ей это да почему… И платить за справки частным лицам дорого, а она теперь пенсионерка, экономить надо… Пусть Демин сам!

И все же ей хотелось действовать. Во время отдыха на озере Леля чувствовала себя неуютно, не понимая причины, с удивлением замечая, что ведь объективно все хорошо: и погода прекрасная, и Сережа развеселился, и Мила довольна. Даже Кристина не казалась слишком «готической» – впрочем, она вообще в сторону нормы изменилась с тех пор, как стала с Лелей и Милой общаться. То ли повзрослела, то ли просто ей раньше не хватало для общения понимающих ее и внимательных к ней людей. На озере они очень оживленно беседовали с Милой о Камю.

И только Леля в этот приятный солнечный день чувствовала себя не в своей тарелке. Желание поскорее понять и раскрыть непонятное – в данном случае преступление – все же преобладало надо всем.

Вечером, ложась спать, Леля решила, что завтра обязательно сходит в Раздорово. Надо поговорить с Леной и дедом Матвеем. Расспросить о прабабке, узнать, была ли у нее какая-нибудь картина. В конце концов, молока совсем мало осталось!

На следующий день после завтрака она заявила, что идет в Раздорово. Предъявила, конечно, только последний аргумент.

– Как мало?! – всплеснула руками Мила. – Еще с поллитра есть! Сереже хватит. А взрослым каждый день молоко вредно!

Однако Леля настояла на своем. Она сходит, ей не трудно. И творог тоже купит.

– Ждите! Приду, поедим свежего творога со сметаной и, может, опять на озеро сходим.

В рюкзак она загрузила тяжелую трехлитровую банку с крышкой, пол-литровую баночку для сметаны и еще металлический контейнер для творога.

– Не тяжело? Не набирай много! – возразила было Мила, но Леля ответила, что нормально, не тяжело. Все принесет. Ждите.

На самом деле до Лены Колышкиной она не дозвонилась и не была уверена, что продукты для нее найдутся (их всегда заказывали заранее), но Миле этого не сообщила. А то опять удерживать начнет. Почему-то Леле очень хотелось сегодня в Раздорово.

Вышла она не рано, почти в десять часов. Солнце уже начинало припекать, и Леля надела шляпу. Идти было недалеко, дорога знакомая и, в общем, приятная. Вот заканчивается Талашкино – по обе стороны дороги две высохшие чаши бывшего озера, поросшие бурьяном и борщевиком. Вправо дорога на Фленово, а влево – на Раздорово. Во Фленово туристический автобус повернул. А на Раздорово дорога совсем пустынная, ведет вверх и довольно узкая.

Сворачивая на Раздорово, Леля попробовала Лене позвонить – неудобно все же без звонка приходить. Никто трубку не брал. Леля не расстраивалась, она с интересом осматривала окрестности. Дома в Раздорове крепкие, в большинстве новые, но друг от друга, как и в Талашкине, далеко стоят.

Калитка у Лены была открыта. Дед Матвей, однако, на лавочке не сидел, и дочка его в дверях нового дома не стояла. Леля остановилась в растерянности. Никто ее, конечно, не ждал, ведь она не предупредила о своем приходе. Может, Лены дома нет?

Однако дверь оказалась приоткрыта. Шварц осторожно раскрыла ее пошире и заглянула: чисто, тихо. Никого нет. Может, в огороде?

Леля и позже не могла понять, что именно ее насторожило. Но почему-то она не стала громко окликать хозяйку, что было бы в этой ситуации естественно. Шварц поступила странно. Во-первых, она сняла с плеч рюкзак, но продолжала держать его перед собой в руках. Во-вторых, она старалась вести себя как можно тише и незаметней.

Ступая на цыпочках в легких кроссовках, неся тяжелый рюкзак, как щит перед собой, она обошла дом Лены вокруг и подошла к старенькой избушке деда Матвея не со стороны двери, а с противоположной.

Дом был низенький. Чтобы заглянуть в окно, не требовалось даже вставать на цыпочки. Леля заглянула осторожно, сбоку.

Удивительная картина открылась ей. Лена и какой-то мужчина (Шварц видела его со спины) стояли друг против друга, как бы собираясь сразиться. Мужчина держал в руках тяпку, подняв ее на уровень головы. А Лена, пытаясь заслониться от него, вдруг резко опрокинула стол и спряталась за ним. Мужчина наклонился, просунул над опрокинутой столешницей тяпку и стал наносить удары, целясь Лене по голове.

Шварц, стараясь не шуметь, распахнула хлипкое окно и влезла на низкий подоконник. Она совершенно забыла про сердечную астму, ишиас и «шпору» на левой пятке. Теперь Леля стояла, выпрямившись на подоконнике, прямо за спиной мужчины, над его головой. Он обернулся на шум, однако она успела раньше: недолго думая, сверху, со значительным замахом, она обрушила на его голову свой тяжелый рюкзак.

Сама Шварц при сильном замахе, однако, не сумела спружинить ногами (подвел-таки проклятый артроз!) и потому не удержалась на подоконнике, а тюфяком свалилась на пол. Однако трехлитровая банка, маленькая баночка для сметаны и металлический контейнер для творога сделали свое дело. Мужчина вскрикнул и осел. По виску его текла кровь – видно, угол контейнера оцарапал сквозь тонкий дерматин рюкзака.

Он тотчас же вскочил, но Лена с другой стороны стола успела перехватить у него тяпку и стала резво и сильно наносить удары, стараясь попасть опять в голову.

Схватив упавший на пол рюкзак, мужчина яростно отбивался. Побитые банки звенели о железный контейнер, разлетаясь внутри рюкзака на мелкие кусочки. Шварц в это время неуклюже барахталась на полу.

«Рюкзак придется новый покупать, – расстраивалась пенсионерка. – И кажется, я сломала шейку бедра – но сейчас не до этого!»

Она заметила, что из кармана мужчины свисает какая-то веревка, и подползла ближе. Мужчина ожесточенно отбивался от Лены и на валявшуюся на полу старуху не обращал внимания.

«Зубами всех заем – не оторвут», – вспомнила пожилая женщина, в прошлом комсомолка и спортсменка, любимые стихи дворянского поэта-эмигранта Ивана Алексеевича Бунина.

Ловко потянув за кончик, она вытянула из кармана врага веревку и, развернув, сзади перекинула ее через мужчину, образовав петлю. Так техасские ковбои накидывают лассо, чтобы стреножить лошадей. Шварц старалась затянуть веревку на шее, однако она съехала и перетянула мужчине грудь. К счастью, тонкая, но очень прочная веревка захватила и руки. Шварц резко дернула. Мужчина упал, выронив рюкзак. Лена, не оставлявшая все это время тяпку и упорно через опрокинутую столешницу разившая ею врага, как молодая лань, перепрыгнула через стол и затянула у поверженного мужчины на спине веревку потуже.

А начиналось утро в Раздорове обычно. Лена встала, как всегда, в пять часов. Подоила корову, отправила ее в поле, а сама, пока не жарко, занялась огородом. Выполола морковь, окучила помидоры, выбрала созревшие огурцы, чтобы не переросли. Огурцов набралось много, а еще вчерашние остались. Чтобы не пропали, Лена решила их срочно посолить. Пока возилась с рассолом, стерилизовала банки и крышки, время пробежало незаметно. Что не завтракала еще, вспомнила ближе к десяти. «И отец голодный! Что ж он не идет?» – подумала Лена. Дед Матвей всегда приходил к ней утром, они вместе завтракали. Спохватившись, что отец сильно припозднился сегодня, Лена забеспокоилась – все ж девяносто лет старику – и пошла за ним сама.

Только вышла из дома – услышала шум от избушки деда, побежала бегом. Дверь была распахнута, по полу катались двое: дед схватился с каким-то мужиком. «С кем это он?! – ужаснулась Лена. – И чего не поделили?» Отец был всегда спокойный, мирный, голова, несмотря на возраст, нормальная. Поэтому дочь решила, что это мужик какой-то пьяный к нему зашел да спьяну и напал. Но кто это? И как их разнять? Недалеко от входа в дедову избу возле теплицы стояла тяпка – Лена чуть раньше бросила. Подобрав тяпку, женщина кинулась назад, к дерущимся. Она хотела их с помощью тяпки разнять, но, пока бегала, незнакомец деда почти придушил. Старик валялся на полу без сознания, а мужик зачем-то картину прабабкину со стены сбросил, рамку с нее разбил и стоял, холст из рамки выцарапывал.

Показался он ей на кого-то похожим, но все же незнакомый, лицо страшное – залепленное пластырями, а под глазом кровоподтек.

«Это не из нашего села! Каторжник какой-то беглый!» – испугалась Лена и хотела уже потихоньку отступать – да пусть идет и с холстом этим вместе, не так нужна эта картина… Отец, правда, ею дорожил, потому что он в детстве еще озеро это застал, Талашкинское. Теперь уже нет этого озера давно.

В общем, Лена готова была отпустить страшного незнакомца вместе с картиной, но он, вместо того, чтобы бежать, сделал шаг к ней, выхватил у нее тяпку и ударил ее – старался по голове, но женщина увернулась, по плечу попало. И она поняла – убить ее хочет, не оставит живой. В страхе опрокинула стол, пыталась за него спрятаться. Неизвестно, чем кончилось бы, да очень кстати появилась эта пожилая дачница из Талашкина, что к Миле отдыхать приехала. И храбрая такая оказалась – не побоялась вмешаться.

Теперь они стояли рядом, глядя на только что связанного ими страшного мужика, дышали обе тяжело и соображали плохо.

«Папа!» – вспомнила Лена и кинулась к отцу. Старик был, к счастью, живой, дышал. Однако выглядел плохо, смотрел остановившимся взглядом, ничего не говорил. Тут и от сердца помереть может после такого стресса! Лена кинулась звонить в «Скорую», а другой рукой рылась в дедовых лекарствах. Что лучше дать? Шварц принесла из кухни воды, побрызгала на деда, попыталась его напоить.

– И в полицию позвони! – бросила она Лене, все еще державшей в руке телефон.

– Не надо в полицию! – раздалось от двери. – Мы уже здесь.

Вчера после разговора с Деминым Анисин вышел очень расстроенный. Время шло уже вечернее. Как же он допустил еще одно покушение?.. А ну как Разумов умрет?! Тяжело было у него на душе, но он держался, утешал себя, что вот придет сейчас домой и полегчает: во‐первых, после обеда всегда легче, во‐вторых, с Петровичем обсудят, что к чему. Петрович башковитый, стаж милицейский у него о-го-го какой.

По дороге зашел в магазин – неизвестно, купил ли Потапов хлеб, а лишним хлеб не будет – хлеб никогда не помешает. В магазине кроме продавщицы находилась только бывшая учительница Наталья Павловна, она в прошлом году на пенсию вышла. Поздоровавшись, Анисин сразу отвернулся – не хотел ни с кем разговаривать. А потом вспомнил, что Наталья Павловна живет в том доме, где журналист квартиру купил. Это учительский дом, там в конце семидесятых учителям квартиры давали. А вспомнив, по инерции спросил, давно ли она видела журналиста. Это было ему уже не нужно, поскольку ведь он собирался Скуматова о Муркине спрашивать, а после разговора с Деминым Муркин его больше не интересовал. Невиновен Муркин, чего и спрашивать. Все это участковый сразу сообразил, но вопрос задал раньше, по инерции. Так что пришлось слушать ответ. Между тем Наталья Павловна была расположена поговорить.

– Михаил Степанович, а что это вы про журналиста спрашиваете? – ответила она вопросом на вопрос. И поскольку Анисин замешкался, свой вопрос по учительской привычке уточнила: – Он подрался с кем-то?

После выхода на пенсию Наталья Павловна заскучала. Она была одинокой, без детей и внуков. За тридцать лет работы в школе привыкла к постоянной сильной загруженности. На пенсии ей было, с одной стороны, хорошо: никто не дергал, не требовал планов и отчетов, никого не нужно было воспитывать и поправлять. А с другой стороны, ей сильно не хватало общения, ей по привычке хотелось поправлять и воспитывать. Ну, или хотя бы учить. Поэтому она говорила с участковым очень охотно.

– Нет, ни с кем он не подрался, – подумав, ответил Анисин. – У нас с Валерием Андреевичем личные дела. Я хотел его на рыбалку позвать.

– О, это вряд ли! – тонко улыбнулась Наталья Павловна. – Это вряд ли. Он вчера рано утром в город уехал. На неделю, не меньше поехал.

– Откуда вы знаете, что в город? Это он вам сказал? – недовольно спросил участковый. Учительница раздражала его. Хотелось быстрей попасть домой, пообедать, обсудить с Петровичем услышанные от Демина новости. А от этой быстро не уйдешь.

– Он поехал в город к врачу! У него лицо было сильно поранено, а в городе хирурги лучше, – с апломбом воскликнула бывшая учительница.

Анисин вначале сам не понял, отчего его это сообщение взволновало.

– Что значит поранено? – воскликнул он. – Как он это сам объяснил? Вчера утром? Во сколько он уехал?

– Никак он не объяснял, – пожала плечами Наталья Павловна. – Я бы его, конечно, спросила. И перевязочные средства могла бы дать, а то он тряпкой какой-то щеку прижимал. Разве можно не иметь дома бинта?! Но я его только в окно видела, не имела возможности поговорить с ним. Я на втором этаже живу в том же подъезде. Как меня мучит бессонница! Как мучит! Я вторую неделю почти не сплю. Михаил Степанович, вы знаете что-нибудь безвредное от бессонницы?

– Безвредное? – переспросил Анисин. Он совсем опешил, запутала она его. – От бессонницы? Димедрол хорошо помогает!

– Нет-нет, – она даже руками замахала. – Димедрол для печени вредно. А у меня печень, доктор говорит…

– Наталья Павловна! – рявкнул Анисин. – Про печень с доктором и поговорите. Я ничего не понимаю в печени! Разве только куриную могу пожарить. Во сколько вчера Скуматов уехал и где вы его видели?

Учительница обиделась.

– Я же вам и рассказываю. А вы перебиваете все время. У меня бессонница вторую неделю. Совсем почти не сплю!

Анисин незаметно сжал кулак, чтобы успокоиться.

– Да-да, я вам сочувствую, это тяжело – не спать. Итак, вы увидели, что Скуматов уезжает… На своей «Волге»? Во сколько? Во сколько вы не спали?

– Я же говорю: всю ночь не спала! Вообще глаз не сомкнула. Ужас какой-то. Но лежала, не вставала, потому что надеялась заснуть!

Анисин сжал кулак сильнее и не вставил ни слова. Учительница продолжила.

– А когда рассветать уже начало – сейчас рано рассветает, – думаю, выпью-ка я пустырника, может, хоть чуть-чуть посплю, нельзя же так. А уже свет с улицы идет, электричество не стала включать. Подошла к окну, штору отодвинула и капаю. И видела, как Скуматов вышел и в «Волгу» свою сел. Держался за щеку, кровь у него текла. Он тряпкой какой-то прижимал, а из-под нее кровь. Разве можно не иметь дома перевязочных средств?! Я хотела даже выйти на балкон, крикнуть ему, чтобы вернулся: у меня и бинт есть, и перекись водорода на случай травмы. Но он быстро так в машину сел и уехал. Я даже окликнуть не успела.

– Ну, это хорошо, что не успели… Это ничего, то есть… – забормотал Анисин. – А после этого вы его видели? Приезжал он еще?

– Нет, конечно! Он ведь и поехал лечиться! На перевязки будет в городе ходить.

Анисин снова опешил.

– Это он вам сказал, что на перевязки ходить?

– Нет, конечно! Он меня не видел. Но я сама знаю. Для чего же, если кровь из щеки так и хлещет?! А в городе хирурги лучше. Назначат перевязки. Надо и мне в Смоленск съездить, к платному врачу обратиться – не сплю, не спала и сегодня! Почти сорок лет в школе – что ж вы хотите?! Работа у меня всю жизнь была тяжелая…

– Спасибо, спасибо, Наталья Павловна! – прервал Анисин. – Я все понял. Работа у вас тяжелая! А у меня легкая… Спасибо вам за все. Извините, спешу очень, ждут меня!

И он побыстрей выскочил из магазина. Хлеба не купил, но и, когда вышел, не вспомнил об этом.

«Лицо в крови вчера на рассвете… – думал он. – И на Разумова вчера ночью, перед рассветом напали. Почему лицо? Могло ли это быть? Собака нападала сзади. Значит, кусала бы или в плечо, или, скорее даже, в шею… Могла и щеку задеть… И вообще… Он голову повернул, она за лицо схватила. А стекла, куда сыпались стекла?

Он резко развернулся и пошел к дому Разумовых. Вскрыв печать на двери, зашел, тщательно осмотрел разбитое окно. Вот отсюда, со стороны дивана злоумышленник, преследуемый собакой, вскочил на подоконник. Так… Он стукнулся головой о распахнутую раму, стекла посыпались на голову… Да, стеклами тоже мог поранить лицо! Господи, неужели это след? Он достал мобильник и позвонил Демину.

Только начало светать, и шоссе было почти пустынное. Поэтому Валерий Андреевич гнал сильно. Кровь из раны все сочилась, не мог ее унять. Проклятая собака! Откуда она взялась?

Вечером он пошел за хлебом. На площадке, где маршрутки останавливаются, увидел Муркина. Тот шел быстро, ни на кого не глядя, сел в маршрутку и уехал. Никого не замечал, был погружен в себя. Люди на него оглядывались. За ним бежала собака Разумова, пробежала даже какое-то расстояние за маршруткой, потом в сторону свернула. Но не домой.

«Так… – подумал Скуматов. – Это ж надо как сошлось: Муркин уехал, собака убежала. И даже, возможно, поссорились: днем, когда в Раздорово ездили, Муркин уезжать не собирался. Что поссорились, это тоже кстати. Муркина и обвинят».

Сообразив все это, Скуматов не пошел в магазин, а повернул в сторону своего дома. Выждал время, взял «инструмент» (так он называл прочную скользкую веревку) и пошел на улицу Московскую.

Однако везение ему изменило. Проклятая собака! Почему он ее не отравил раньше?! Дурак!

И вот теперь он гнал по Рославльскому шоссе в сторону Смоленска. Уехать из Талашкина было необходимо. Здесь его характерная рана – собачий укус плюс осколки стекла – будет слишком заметна, любой, мало-мальски слышавший об убийстве на Московской (Скуматов был уверен, что Костя мертв), задастся вопросом о ее происхождении. Но ведь умный человек всегда может обойти безмозглых обывателей. Он поступит так: отсидится в городе, для соседей можно будет что-то придумать – на корягу напоролся, нырнув, или небольшая автоавария. В конце концов он и не обязан объяснять. В городе вряд ли сильно наслышаны про убийство в Талашкине, и потому маловероятно, что свяжут его раны с убийством.

Дома он нашел перекись водорода, бинт… Даже пластырь бактерицидный нашелся. Главное, кровь унять. В больницу идти очень не хотелось. Врач поймет, что это собака, стекло, а в газетах все ж может появиться сообщение о событии в Талашкине. Ему ли не знать, насколько шустры его собратья-журналисты! Нет, к врачу не надо. Лучше перестраховаться.

Весь день он лечился: промывал раны перекисью водорода, ромашку заварил, ею тоже промывал. Прикладывал к лицу замороженную курицу из холодильника: чтоб отек уменьшить. Ночью спал беспокойно. А утром, взглянув в зеркало, себя не узнал. Глаза заплыли, превратившись в узкие щелки под огромным раздувшимся синяком, в который превратилось лицо. Глаза были на посиневшем одутловатом лице почти незаметны. Щеки к тому же в шрамах, заклеенных пластырем. Бомж, алкоголик, каторжник!

«А ведь это хорошо, – подумалось ему. – В данной ситуации, пожалуй, хорошо, что меня узнать невозможно. Это то, что надо!»

Раздорово, старая изба деда Матвея, которую он пока толком не видел, не давала ему покоя.

Как много случилось за эти сутки! Позавчера днем, когда брали молоко, он понял: то, что он ищет, находится здесь. Нет, не в благоустроенном доме деловитой фермерши Лены Колышкиной, а в столетней избе ее отца. Дед Матвей – внук той самой легендарной Нюры Нестерук, именно он нужен Скуматову. И ведь даже картину Лена упомянула!

«Как сошлись звезды! – думал журналист. – Это знак. Не может быть, чтобы все открылось мне так случайно! Судьба ведет меня. Я должен забрать эту картину».

Он отправился в Раздорово всего лишь с невинным намерением купить молоко и случайно открыл тайну, составлявшую с недавних пор смысл его жизни. Ему даже вопросов не пришлось задавать, все вопросы задали его попутчики: этот ушлый студент Разумов и его туповатый друг из исторического музея. Прабабушкой деловитой Лены была та самая Анна Нестерук! Ее отец – внук вышивальщицы. Более того, в избушке, где этот престарелый внук проживает (рядом с Лениным домом), висит картина, о которой так много знает только он один! Он, Валерий Андреевич Скуматов, один во всем свете знает, что под чудом сохранившимся незамысловатым пейзажем Тиунова скрыт шедевр Врубеля!

«Даже моя неудача, – думал журналист, – даже эта проклятая собака – возможно, все это было мне на руку?»

Он еще раз внимательно вгляделся в зеркало: совершенно неузнаваем! Да такого и пластической операцией не добьешься. Странно было бы не использовать этот подарок судьбы.

Валерий Андреевич принял таблетку обезболивающего (лицо при движении болело), надел самые потертые свои джинсы, достал с антресолей старый черный свитер, который давно уже не носил, сношенные почти до дыр кроссовки… На голову, конечно, бейсболку – она крепко держится и хорошо скрывает прическу. Да! То, что надо. Можно являться днем, его не узнает никто. Наркоман, бомж убил старика ради не нужной никому вещи. Что возьмешь с этих бродяг?! Куда деваться от наркоманов? Именно так будет расценено происшествие журналистами. Усмехаясь, он даже начал придумывать заголовок. Эта мистификация будет еще получше той, с чердаком стариков Нестерук.

Там его ввела в заблуждение фамилия. Он предположил родство с Анной Нестерук. Да еще эта болтливая Зина что-то сказала про старый хлам на чердаке, упомянув картину.

Он отравил собаку: глупый Тузик сглотнул мясо с крысиным ядом в один клац зубами. Валерий Андреевич получил при этом удовольствие – вспомнил детство, когда он вот так же травил этих мерзких кусачих тварей.

Сославшись на то, что потерял ключи от дома и хочет залезть через балкон, попросил у Разумова альпинистскую веревку. Студент ему еще в прошлом году рассказал, что отец увлекался альпинизмом и на даче осталось снаряжение. Теперь Скуматов упомянул при якобы случайной встрече, что вот придется в квартиру через балкон лезть, и услужливый малец тотчас предложил воспользоваться альпинистской веревкой. Однако в результате Валерий узнал, что это не те Нестерук, не та картина!

И, главное, малец более хитер, чем казался вначале. Соответствует фамилии. Разумов выдал себя, когда стал расспрашивать Лену про ее прабабку. Все хотел выяснить, та ли это вышивальщица, что с Тиуновым дружила.

Скуматов и раньше подозревал, что Костя знает тайну картины – что врубелевская она, что под Тиуновым там Врубель. Сам Валерий Андреевич услышал об этом относительно недавно, когда интервьюировал Красухина. В сочетании со сведениями, что имелись лично у Скуматова, это давало огромную перспективу. Конечно, из интервью он рассказ о Врубеле убрал, а Красухина уничтожил – чтобы больше не болтал. Однако не говорил ли Красухин о Врубеле кому-либо раньше? Если говорил, то Разумову. Он со студентом любил побеседовать, рассказывал ему много. Валерий Андреевич начал присматриваться к Разумову. И конечно, заметил его большой интерес к бабке деда Матвея и ее картине. Да, может знать… Слишком интересуется.

Разумов был обречен.

И вот теперь, выполнив и это дело, хотя и с потерями для себя (проклятая собака!) Валерий Андреевич ехал забирать картину. Пазл сошелся! Он знает, где она, и он может ее взять. Он один знает! Лицо он залечит потом, когда продаст картину. В Европе найдутся хорошие хирурги. С такими деньгами, которые он получит за Врубеля, все возможно. Даже кстати будет внешность переменить заодно… так что все складывается как надо. Хорошо бы одного деда застать, с ним он легко справится.

Машину он оставил у поворота на Фленово – так меньше внимания привлечет, во Фленово много машин ходит. До нужного дома в Раздорове добрался пешком, никого не встретив.

Ворота были открыты. Скуматов сразу прошел в избушку деда. И чуть не столкнулся с ним на пороге! Дед Матвей как раз собрался к дочке завтракать. Валерий Андреевич хотел быстро накинуть ему на шею веревку, но быстро не получилось, потому что дед неожиданно начал сопротивляться.

Старый дед Матвей не испугался этого пришлого (не из их деревни точно) алкоголика с побитым отекшим лицом, а сразу инстинктивно обнял за плечи, как это борцы делают, чтобы обездвижить руки, да еще ножку подставил. Малый опыт борьбы у деда имелся: пацанами, бывало, баловались, дрались на улице, а потом в армии были занятия по вольной борьбе. В общем, удачно он «алкоголика» схватил. Они упали на пол. Но тут «алкоголик» стал побеждать: силы у Матвея были уже не те. Получив под дых, дед замолк и чуть не отдал Богу душу, потерял сознание. Скуматов подошел к картине и стал вынимать ее из рамки. В этот момент и появилась Лена с тяпкой.

В тот день Анисин с Потаповым не обедали, да еще и без хлеба ужинать пришлось: Потапов тоже хлеб забыл купить.

– Я вот думаю, Петрович, откуда у него перед рассветом могли такие раны появиться, что кровь остановить не мог: прижимает тряпкой, а кровь сильно течет? – рассуждал Анисин. – Если б раньше он поранился, даже вечером, к этому времени уже б или истек кровью или остановил бы! Значит, и поранился он перед рассветом – как раз в то время, когда Разумова убивали. И раны – я проверил – характерные. Он, когда от собаки убегал через окно, врезался головой в раму, на него стекла посыпались. И собака могла раньше тоже в лицо куснуть. Она кинулась на него сзади, он оглянулся, обороняясь, а она в морду ему и вцепилась.

– Степаныч, ты прав на сто процентов. Опросить его надо. Демин с утра к нему пойдет?

Анисин молча кивнул.

– Хорошо. И тут вот еще что… Помнишь, к Разумову ходили с Муркиным? Кто-то из них тогда сказал, что Скуматов мышей травит… не он ли Тузика Зининого заодно отравил? И еще: ты на него делал архивный запрос Демину? Чтобы проверить, не талашкинцы ли предки? Потому что насчет цигарки надо помнить, а также насчет картины Елена Семеновна высказала разумное предположение. Здесь пропавшая картина знаменитого художника может быть мотивом! Он картину эту ищет!

Потапов даже вилку отложил, так увлекся. А может, картошка не очень вкусная была? Анисин тоже есть перестал. И помолчав – не скажет ли Потапов чего-нибудь еще, – подтвердил:

– Да. Если его предки из Талашкина, это все в одно сведет, все улики будут в строку (Анисин, видно, от волнения смешал «улики» и «лыко», получился каламбур). И князя помнит, и про картину знает.

Спать легли поздно. Демин позвонил утром, в половине десятого.

– Скуматов уже уехал куда-то, нет дома, – сказал он. – Вчера соседи видели его «Волгу». Самого не видели, но машина целый день стояла. А утром сегодня мы пришли, и уже ни машины, ни его самого не застали. Кстати, получил данные из архива: его дед, Прохор Хамченко, был воспитанником тенишевской школы.

– И что теперь делать? – спросил Анисин растерянно. – Где его искать?

– Что делать, что делать, тоже мне Чернышевский… – проворчал злой Демин. – Проверь, не вернулся ли он в Талашкино. А я здесь смотреть буду.

Анисин вместе с Потаповым на машине последнего подъехали к учительской хрущевке, где была квартира Скуматова. Машина возле подъезда не стояла. Конечно, и его не было дома. Позвонили Наталье Павловне.

– Как спали? – поинтересовался Анисин вежливо.

– Разве это сон? – ответила бедная женщина. – Специально легла пораньше, но заснула все равно в час. А в три уже проснулась, и больше сна ни в одном глазу!

– Валерий Андреевич не появлялся?

– Что вы, откуда же?! Он умный человек – лечиться поехал, так уже лечится! Надо и мне…

– А вы попробуйте капустный сок! – посоветовал Потапов. – Вот, казалось бы, безвредное средство, еда… А иногда и заснешь от него!

– Вы имеете в виду рассол? – спросила Наталья Павловна.

– Можно рассол, а можно и свежий, – авторитетно подтвердил Потапов. – Вреда точно не будет. В особенности от свежего. – И они разошлись, довольные друг другом.

Подъехав к дому Анисина, полицейские не вышли из машины. Они были увлечены серьезным разговором.

– Смотри, Степаныч, – говорил Потапов. – Он почему-то уверен, что картина эта цела. Знает что-то, наверно. Может, от деда своего. Он ведь к Зине на чердак залезал, потому что ее фамилия Нестерук – как у Нюры той, хранительницы картины. И действительно, муж Зины Нюре правнук. И дед Матвей из Раздорова тоже родственник Нюры! Хотя фамилия другая. Журналист так хочет эту картину, что всех, кто может знать о ней, убивает. И к кому он следующему пойдет, как ты думаешь?

Анисин ахнул:

– Он может пойти в Раздорово! К Лене с Матвеем. Матвей той Нюре Нестерук внук родной, а Лена правнучка!

– То-то и оно! Пока мы с тобой рассуждаем, может, он уже в Раздорове?! Как бы он еще бед не натворил! – И Потапов развернул свою «Ладу Калину» на Раздорово.

На развилке Фленово – Раздорово они увидели «Волгу» Скуматова, а проехав еще немного к дому Лены – распахнутые двери дедовой избы, опрокинутый стол, брошенную тяпку, деда в бессознательном состоянии и двух женщин над связанным мужчиной, по виду наркоманом или алкоголиком, с опухшим синим и порезанным лицом. Тогда-то Потапов и произнес свою сакраментальную фразу.

– Не надо звонить в полицию! Мы уже здесь!

Дед Валерия Скуматова был тоже журналистом. Он начал работать в смоленской прессе еще в середине двадцатых годов. Участвовал в литературно-политических баталиях того времени. Был членом РАПП, потом членом Смоленского отделения Союза советских писателей. Учился в Смоленском пединституте на одном курсе с Александром Твардовским и резко выступил против него после публикации «Страны Муравии». Большим успехом пользовался его доклад на заседании Смоленского отделения Союза писателей «Никита Моргунок как представитель кулацко-середняцкой оппозиции», в котором он громил поэму как кулацкую. После этого заседания Твардовский уехал из Смоленска.

Как многие смоленские писатели и журналисты, Хамченко пострадал в конце тридцатых. В вину ему поставили и участие в РАПП, и некоторые его публичные выступления, грешащие «левым уклоном». Он отбыл пять лет в лагерях, а потом еще пять лет жил на поселении. Будучи реабилитированным в 1956-м, восстановился в партии и стал писать мемуары. Его жена и единственный сын Андрей после его ареста от него отреклись. Жена вышла замуж за фармацевта Николая Скуматова, и сын взял отчество и фамилию отчима (вскоре погибшего на войне). После реабилитации Прохора они, однако, примирились. К поступку сына Прохор отнесся с пониманием, а жена к тому времени уже умерла.

Валерий почти не помнил дедушку. Прохор Хамченко умер, когда внуку едва исполнилось шесть лет. Однако в последние годы Валерий Андреевич думал о деде много. После пятидесяти, оставшись совсем один (с женой развелись, взрослая дочь отдалилась и уехала в другой город, отец умер давно, а с сестрой он никогда не был близок), он начал наконец читать дедовы мемуары.

Это были воспоминания человека твердых убеждений, воспринятых в ранней юности и пронесенных до гроба. Валерий, читая, сомневался в искренности деда, однако сам мемуарист на твердости убеждений настаивал. Даже после выпавших на его долю испытаний (сталинские репрессии, в которых и сам пострадал, он называл «перегибом») дед, судя по мемуарам, оставался на марксистско-ленинских, атеистических позициях. Валерию Андреевичу лозунги и рассуждения деда казались наивными – уже и отец его, Андрей Николаевич, в марксизм не особо верил. Отец был профессором Смоленского пединститута, преподавал химию и от политики подчеркнуто дистанцировался.

«А ведь трагическая жизнь…» – думал Валерий Андреевич, вчитываясь в дедовы сентенции и поучения. Однако один из периодов жизни деда Валерия Андреевича очень заинтересовал. Это был период юности. Прохор Хамченко, уроженец города Белого (в то время Бельского уезда Смоленской области), после смерти родителей отправился скитаться. Единственный сын небогатых людей, мещан по происхождению, он окончил три класса реального училища. Когда родители неожиданно в короткий срок один за другим умерли, остался без средств и пошел странствовать. После двух лет скитаний и даже попрошайничества он случайно, проходя по Рославльскому тракту, увидел большую вывеску «Народная школа» и свернул посмотреть.

К этому времени Прохору было уже семнадцать лет. Скитания его многому научили, а сиротство озлобило. Он считал, что жизнь обошлась с ним несправедливо, лишив более-менее обеспеченного существования в родительском доме и возможности учиться. К семнадцати годам он твердо уверился, что мир устроен неправильно, и приобрел неплохие навыки выживания в этом неправильном мире. В Талашкине он явился прямо в школу и встретил там Завьялову, жену агронома. Паренек быстро понял, что с ней можно договориться. По возрасту он для школы уже не подходил. Однако за небольшую мзду (пять рублей) бойкая женщина уговорила директора Панкова и других учителей принять великовозрастного ученика на полное сиротское обеспечение. Княгиня, поставленная перед фактом, не стала возражать. Таким образом, потратив всего пять рублей, Прохор получил на несколько лет вперед койку в общежитии и ежедневное трехразовое питание.

Учиться ему было легко, многое из того, что преподавали в школе, он знал по учебе в Бельском реальном училище. Отношения с другими учениками (все они были младше) тоже сумел наладить: опыт странствий научил его общению. Учился хорошо, все предметы ему легко давались. Однако Хамченко никого не любил и никому не был благодарен. Над учителями часто смеялся за их спиной, хулиганил, но по-тихому.

Он любил прийти после уроков в читальню, где были специальные книги по предметам для учителей (княгиня много выписывала), найти какой-то малоизвестный факт, а потом на уроке задать учителю вопрос, на который тот не сумеет ответить. Это способствовало его самоутверждению. Ученики его уважали, а учителя побаивались. Княгиню же он побаивался сам: не любил ее и старался с ней не вступать в разговоры. Она была ему непонятна – зачем ей школа нужна? Зачем она содержит его, Прошку? Он был убежден, что это ей выгодно, только в чем выгода, не мог додуматься. Все люди поступают так, как им выгодно. Княгиня хитрая, содержит школу, содержит его и других сирот ради своей выгоды, он был в этом убежден. Но в чем хитрость, пока не понимал. Поэтому княгиню не любил и боялся. Она была чужая.

В 1905 году Хамченко расцвел. Учитель Трубников, братья Луневы (гимназист и недоучившийся студент) объяснили ему многое, к чему он сам уже давно пришел интуитивно. Они нашли подходящие слова, в которые его собственные знания о мире прекрасно уложились. В учении Маркса – в том виде, как его пересказывал учитель Трубников – ему все было понятно и вызывало живой отклик.

Мемуары деда Валерий Скуматов читал с интересом. Он решил, что, по крайней мере, ту часть, где повествуется о юности и талашкинской школе, нужно опубликовать. Стиль деда ему не нравился: корявый, а временами официозный стиль протоколов. Мемуары требовали обработки, и Валерий взял этот труд на себя. Он был уверен, что работа окупится: собирался подать на грант и получить за издание книги пусть не очень большие, но все же приятные для малоимущего провинциального журналиста деньги.

Валерий Андреевич был недоволен своим материальным положением. Детство его пришлось на шестидесятые годы. В то время профессорская должность отца была высокооплачиваемой, имелись у профессора и привилегии. В детстве Валерий жил в лучших условиях, чем многие его ровесники. У Скуматовых была отдельная квартира, машина «Волга», хорошая дача – полный набор человека из советской элиты.

Ко времени взросления Скуматова это положение утратилось. Работа журналиста нравилась ему, но она не приносила сколько-нибудь существенного дохода. Отцова дача досталась сестре, отцову квартиру он разменял, когда расходился с женой. Он жил в старом доме на улице Николаева, ездил на устаревшей машине «Волга». В принципе это было неплохо, однако на фоне процветающих чиновников и бизнесменов, с которыми Скуматов водился, он ощущал себя бедным. До среднего класса не дотягивал. Собрав приличную сумму, в возрасте «за пятьдесят» купил однокомнатную квартиру в Талашкине. К Талашкину его тянули воспоминания деда. Кроме того, там было пустынно и просторно, а одиночество он любил.

Интервью с Красухиным было для Валерия Андреевича вполне рядовым – опытный, известный в Смоленске журналист часто брал интервью у приезжих деятелей культуры. Журналист записывал на диктофон трафаретные, ожидаемые ответы… И вдруг, отвечая на вопрос о талашкинской юности деда-художника, Красухин рассказал историю с записанной мальчишкой Тиуновым картиной Врубеля! О врубелевском слое картины никто не имел сведений, кроме художника, княгини и Лидина.

По словам Красухина, картина, к сожалению, была утрачена. Она сгорела в 1905 году, когда состоялся поджог женского общежития. Скуматов еле сдержался, чтобы не выдать свои чувства. Дело в том, что он знал иное продолжение этой истории.

Прохор Хамченко в главе о 1905 годе описал эпизод, как с необразованным деревенским парнем Артемом Нестеруком поджигал женское общежитие во Фленове. Хамченко подчеркивал, что грабежей при подобных политических акциях не допускалось, все делалось по идейным соображениям. И вдруг Артюшка стал слезно молить старшего товарища – руководителя операции по поджогу Прохора Хамченко – разрешить ему забрать из общежития одну картину, не имевшую рыночной стоимости, но дорогую в качестве памяти о друге – Савосе Тиунове. Прохор тогда, после некоторых раздумий, разрешил. И впоследствии хвалил себя за это решение: во‐первых, он поступил человечно, а гуманизм – качество настоящего большевика; во‐вторых, Тиунов стал впоследствии лауреатом Сталинской премии, так что его наследие необходимо было сохранить.

Артем Нестерук в 1916 году погиб на Первой мировой, а картина осталась у его жены, Анны Нестерук. Дальнейшая судьба картины Прохору Хамченко, впрочем, не была известна – возможно, она была утрачена позднее.

Сведя вместе две разрозненные половинки истории и осмыслив ее, Валерий Андреевич осознал, какая необыкновенная удача свалилась на его голову. Домыслы деда о том, что картина могла пропасть позднее, были всего лишь домыслами. Скорее всего, картина этого мало кому интересного Тиунова валяется у потомков Анны Нестерук где-нибудь в кладовке или на чердаке. Крестьяне, как известно, бережливы, они не выбрасывают даже ненужных вещей, а складывают их по чердакам, сараюшкам и всяким труднодоступным закоулкам. Скуматову нужно всего лишь найти потомков Нестерук и хорошо пошарить по их загашникам. А картина Врубеля теперь несметных денег стоит! На эти деньги он весь свет объездит, а потом поселится в каком-нибудь наиболее удобном местечке, он уж выберет… «Большая удача и то, что о существовании записанного Тиуновым Врубеля никто-никто, кроме меня, не знает!» – подумал Валерий Андреевич. И тут же исправился: «Кроме меня и реставратора…»

К счастью, реставратор не в курсе того, что картина не сгорела тогда в общежитии. Но ведь если он рассказал о Врубеле в интервью, он не считает это тайной, может и другим рассказать! И до нынешних владельцев, не дай бог, дойдет информация об истинной ценности картины…

Поразмыслив, Скуматов решил, что реставратора необходимо уничтожить. Мысль об убийстве не внушала ему ужаса. Этот приличный и даже интеллигентный на вид человек в детстве только стараниями родителей был избавлен от принудительного лечения у психиатра за издевательства над животными. Маленькому Валере доставляло удовольствие, например, вешать кошек. Он проделывал это не раз. В конце концов соседи пожаловались в милицию, болезненно жестокого ребенка поставили на учет в детской комнате и собирались лечить. Но отец-профессор пообещал, что сам займется сыном и больше такого не повторится. Он действительно пригласил психолога, стал больше времени проводить с Валерой, рассказывать ему о возможности наказания. И Валера, осознав, чем грозит его «невинная» страсть, начал обходить кошек стороной. До последнего времени он старался вообще не вспоминать те детские забавы. Но теперь-то навык пригодился! Валера знал, какая нужна веревка, как приготовить ее для «дела»…

В ту пятницу Скуматов отправился во Фленово с удочками, в карман же спрятал приготовленную веревку. Машину он оставил на площадке возле кафе, а к озеру прошел пешком: его часто видели там с удочками, и подозрений он не вызывал. Он надеялся встретить Красухина во второй половине дня – реставратор любил после обеда прогуливаться возле озера. Но ждать так долго не пришлось. Они встретились, когда еще не было одиннадцати.

Расположившийся на берегу Скуматов увидел, что за деревьями по дорожке вдоль озера идет, задумавшись, Красухин. Валерий Андреевич тоже вышел на дорожку и пошел рядом. Заговорили об интервью, только вчера опубликованном в газете. Валерий Андреевич полез в карман якобы за газетой с текстом, а вместо этого вытащил веревку и быстро затянул ее на шее так и не понявшего, что происходит, реставратора.

Усаженный под деревом труп напомнил Валерию Андреевичу эпизод из дедовских мемуаров. В 1923 году уже проживавший в Смоленске Прохор Хамченко приехал в Талашкино с группой агитаторов-атеистов. Они выволокли мумию князя из установленного в подвале храма саркофага и усадили под деревом. В своих воспоминаниях Хамченко не раскаивался в этом поступке, с особенным удовольствием вспоминая цигарку во рту князя: кто-то додумался ее туда вставить.

Скуматов, как и дед, был атеистом и не отличался сентиментальностью. Цигарка его тоже насмешила. И сейчас, вспомнив тот эпизод, он оторвал кусочек от газеты с интервью и, скрутив наподобие цигарки, засунул в рот убитому реставратору. Получилось очень похоже на князя. Валерий Андреевич посмеялся своей выдумке и ушел довольный, его никто не заметил.

И вот теперь, по прошествии недели, Валерий Андреевич Скуматов, непохожий на себя, с распухшим синим лицом, по которому текла кровь с разбитой головы, лежал связанный двумя женщинами на полу избы, построенной более ста лет назад Артемом Нестеруком. Приехавшая «Скорая» хлопотала вокруг деда Матвея, дочь стояла рядом, стараясь подбодрить отца. Картина, изображавшая озеро с лебедем на дальнем плане, лежала на дедовой кровати – Потапов, войдя, первым делом кинулся к валяющейся на полу картине и положил ее на кровать очень осторожно.

Сейчас Анисин брал показания у старшей из женщин. Валерий Андреевич вредную старуху знать не знал и ее ответов не слушал. Забрела эта старая немощная сволочь в избу деда, конечно, некстати. Пришла, должно быть, за молоком, да избу перепутала, у стариков это бывает. Не учел он возможность таких глупых случайностей – собака, потом старуха… Не повезло ему! И откуда силы у старых кляч берутся?! В крематорий бы их всех! Да еще собак, дармоедов этих, развели… Разумно все ж немцы газовые камеры придумали.

Лицо очень болело – действие обезболивающего истекло. И голова начала сильно болеть – видно, удар рюкзаком был сильный. Со всего размаху приложила дура! И как она на подоконник смогла влезть?! Крематорий по этой старухе плачет! Почему же врач к нему не подходит?! Возятся с дедом, а кому он нужен?! Странно, что не помер еще, ведь хорошо он ему под дых дал, – скоро теперь помрет, никчемный. А у него, такого умного, успешного журналиста Валерия Скуматова, болит все лицо, болит голова! Как же он будет теперь делать пластическую операцию – без Врубеля? Они не понимают: ему необходимы эти деньги!

«Дайте обезболивающего», – шептал он, но никто его не слышал. Скуматову было очень плохо, глазки-щелочки едва смотрели. Вот другие полицейские приехали – Анисин вызвал, – наручники на него надевают. За что?!

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Через несколько лет после длительной, многолетней реставрации открыли наконец музей «Русская старина». Это было любимое детище Марии Клавдиевны Тенишевой. Участок под музей в центре города был подарен подругой княгини Екатериной Константиновной Святополк-Четвертинской. Строилось здание на средства Тенишевой и при ее деятельном участии в 1903–1905 годах. В октябре 1909 года музей был торжественно открыт. Княгиня безвозмездно передала Смоленску более десяти тысяч экспонатов, тщательно, с большой любовью и самоотверженностью собиравшихся и хранившихся ею в течение жизни. Среди экспонатов были предметы из фарфора и керамики, стекла, драгоценных металлов, дерева; предметы из археологических раскопок и собрание икон.

«Придите и владейте, мудрые. Влагаю дар мой в руцы ваша. Блюдите скрыню сию, и да пребудут вовеки сокровища ея во граде Смоленске на служение народа русскаго», – цветной эмалью написала Мария Клавдиевна на блюде красной меди, на котором вручила Смоленску ключ от бесценного дара.

Мудрости хватило на десять лет. Именно столько просуществовал музей. Несмотря на то, что, передавая коллекцию городу, Мария Клавдиевна оговорила требование ее единства и сохранения именно в Смоленске, зафиксировав это условие в документах, при новой власти началось разбазаривание собрания. Вещи из коллекции Тенишевой кочевали по выставкам и районным музеям, передавались в другие музеи. В начале двадцатых на Смоленщине не иссякал поток представителей крупнейших музеев страны: Эрмитажа, Государственного исторического музея, Третьяковской галереи, Загорского музея, Минского музея и других. Каждый пытался что-то урвать из единой коллекции. Коллекция Тенишевой рассыпалась.

В 1930 году музей потерял и название. Он стал называться «Музей изобразительных искусств имени Крупской». При этом все самые образованные сотрудники, знатоки своего дела, были уволены.

В годы оккупации музей не был вывезен, среди ценнейших экспонатов устроили казарму для немецких офицеров. Стоит ли говорить, что из коллекции они могли брать все что угодно?! Ценность этих маленьких вещиц была многим известна. Так произошло распространение тенишевской коллекции по странам зарубежья. Лишь небольшую часть украденного удалось вернуть после войны.

Из десяти тысяч экспонатов тенишевского музея до наших дней дошло не многим более четырех тысяч. Они хранились в «Музее изобразительных искусств» среди других экспонатов.

Теперь уже несколько лет музей был закрыт: возникло намерение восстановить тенишевскую коллекцию в прежнем виде или хотя бы близком к нему, но для этого не хватало доброй воли и денег. События в Талашкине, повлекшие за собой обнаружение неизвестного ранее шедевра Врубеля, способствовали скорейшему открытию музея.

Под пейзажем юного Савоси Тиунова (его подпись стояла в правом нижнем углу картины) действительно обнаружилась почти завершенная картина Врубеля. Подлинность «Взлетающего демона» установили лучшие эксперты мира. Реставрацию произвели лучшие реставраторы. Среди них был и Леонид Красухин – отец погибшего Александра. Горечь утраты не могла быть смягчена ничем, однако шедевр Врубеля обладал особым свойством: он примирял с жизнью, заставлял верить в возможность мира и добра. От картины шел свет примирения, ранее художнику не свойственный.

Возможно, благодаря такому воздействию картины на людей она не вызвала никаких имущественных споров. Родственники художника Тиунова на картину не претендовали. Потомки Артема и Анны Нестерук от положенного вознаграждения отказались в пользу тенишевского музея «Русская старина». Свершилось то, о чем мечтала княгиня и во что она в поздние годы уже не верила: потомки ее учеников проявили истинное благородство, поставили общественное служение выше личного блага. Сделано это было искренне, от полноты сердца – так, как учила своими поступками Мария Клавдиевна.

В свое время у нее готовы были купить коллекцию за большие деньги музеи Парижа и Праги, однако она предпочла безвозмездно (и даже при некотором сопротивлении властей!) передать ее Смоленску. Теперь все отчасти повторилось. Прослышавшие о найденном шедевре зарубежные коллекционеры и российские богачи приезжали к Лене Колышкиной. Предлагали огромные деньги, каких Лена и в воображении не представляла. Однако она, посоветовавшись с отцом (дед Матвей по утрам по-прежнему сидел на солнышке возле своей избы), а также с вернувшимся из армии сыном, решила передать картину в дар музею «Русская старина».

– Нам денег хватает! – сказал Артем, сын Лены. – Руки есть, голова есть. Дом построили, на остальное тоже заработаем. Прадед наш Артем Нестерук и прабабка Анна Коноплянникова-Нестерук не для того картину в самые тяжелые годы сохранили, чтоб мы ее продавали, а для памяти. Вот и мы ее для их памяти в музей передадим. Чтобы помнили!

Как и княгиня когда-то, деловая правнучка Нюры Нестерук Лена Колышкина оговорила условие: картина не может быть передана ни в какой иной музей. Только тенишевский музей «Русская старина» будет местом ее обитания.

– Правильно! Кто хочет посмотреть – пусть в Смоленск приезжает! – добавила к этому родственница Лены Зина Нестерук. – А то видали мы уже таких: посмотрят, а потом не отдадут назад. А то еще и поколупают.

И вот в летний день, после периода длительной реставрации, состоялось наконец открытие музея «Русская старина». В музее собрали все, что удалось найти и выкупить из тенишевской коллекции. Вновь собранная коллекция вызвала у смолян и приезжих (многие приехали из Москвы, Петербурга, Парижа, Праги и других городов) огромный интерес. «Взлетающий демон» Врубеля привлекал не меньшее внимание, чем другие, самые ценные, экспонаты коллекции.

Леля с Милой обошли экспозицию дважды. Ноги у подруг гудели, но лица светились радостью. Остановились, уже не в первый раз, возле «Взлетающего Демона». Возле картины образовалась небольшая толпа. Были и знакомые. Костя Разумов смотрел на картину вдумчиво, серьезно. Он пришел сюда как журналист. Рядом с ним, держась за руки, стояли Витя с Кристиной. Они поженились год назад, сегодня ребенка у мамы оставили, чтобы в музей сходить. Света Фенина щелкала фотоаппаратом: как фотокор имела разрешение делать фото в музее.

Потапов с Анисиным стояли здесь же, а их другу Демину нельзя было отлучиться с поста – он охранял вход. Лена с сыном Артемом поддерживала отца: дед Матвей попросил, чтобы его тоже привезли в музей. И Зина с мужем приехали на открытие. И бывшая учительница Наталья Павловна стояла в толпе. И экскурсовод Татьяна Викторовна.

От картины исходил ровный, спокойный свет. Демон распрямлялся, его лицо было исполнено веры и надежды. Еще два-три взмаха крыльями – и он взлетит к небу. Он вернется на небо раскаявшимся и будет прощен. Только б ничто не помешало этому мерному, высокому полету.

Вышли из музея все вместе – оказались на улице Тенишевой. Стали прощаться. Кто-то в Талашкино ехал, кто-то здесь оставался.

– До свиданья, до свиданья, – твердили все.

– А вам в какую сторону? А вы на автобусе? – слышалось тут же.

– Еще увидимся! – говорил кто-то.

– До новых встреч! – помахала рукой Потапову Елена Семеновна.