Людмила Львовна Горелик - Русское сокровище Наполеона

День был тяжелый: четыре экскурсии, все Машины. Летом в Музее Великой Отечественной войны по воскресеньям оставляли одного сотрудника плюс смотрители залов. Турфирмы своих приводили редко, а больше — кому летом на экскурсию пойти взбредет? Школьники на каникулах, взрослые на дачах. Сегодня, однако, нашлись желающие. Смотрители Маше сочувствовали.

Вообще коллектив в отделе оказался хороший, может, потому, что маленький. Старший научный сотрудник Таня, младший научный сотрудник Алла, экскурсовод Маша. Все недавно окончили один вуз, только разные факультеты, и работу не делили — так только считалось, что должности разные. Да и зарплата, кстати, не сильно отличалась. Еще был начальник Владимир Олегович, полковник в отставке, тоже, в общем, нормальный. И смотрители: Людмила Никифоровна, Анна Александровна, Роза Давыдовна и Катя.

Маша Макарова работала здесь больше года. К окончанию университета она поняла, что устроиться на постоянную работу по специальности быстро не получится. Студенты журфака начинали искать место со второго, нет, с первого курса. Кто к четвертому не нашел — надейся только на удачу. Многие шли в магистратуру, кто-то отправлялся в столицу искать счастья.

А Маше нужна была постоянная работа в Смоленске. Хорошо, Юрка в музей помог устроиться. Зарплата маленькая, но она подрабатывала, как раз журналистское образование пригодилось. В местные издания иногда брали ее заметки, репортажи.

Ровно в девятнадцать поставила музей на охрану. Смотрители одновременно с последними посетителями вышли раньше. До дома идти недалеко — ее квартира в центре. Отдел Великой Отечественной войны расположен в красивом месте. Здание музея в сквере Героев как бы вмонтировано в крепостную стену, да и по архитектуре похоже. Построено до революции, из крепких кирпичей, летом здесь всегда холодно. Вот и сегодня Маша замерзла — только на улице почувствовала, что начинает согреваться, хотя солнце уже клонилось к закату. Ничего, сейчас придет, поужинают с Буонапартиком, чайку попьют. Буонапарте — так звали Машиного кота. А мама умерла два года назад.

Замок почему-то заедал. Маша проверила ключ — все правильно, той стороной. Прижать дверь покрепче, потом отпустить. Дверь неожиданно просто открылась, как ларчик, совсем без ключа. Головы, конечно, нет, но такое с ней впервые. Забыть дверь запереть — это уже слишком.

Вид квартиры обескураживал. Книги и бумаги выброшены из шкафов. Дверцы платяного шкафа тоже открыты, комод разворочен, свитера и блузки вперемежку с бельем валяются на диване, на полу. Господи, грабители побывали, хорошо, что без нее. А Бунечка где? Что они с ним сделали, гады?

— Буня, Бунечка! Буонапартик! Где ты? — дрожащим голосом стала звать Маша. Она уже почти плакала. Буонапарте вылез из-под дивана, громко мяукнул — жаловался, радовался, что Маша пришла. Уф, слава богу! Испугался, бедный. Маша прижала к себе кота и принялась звонить в полицию.

— Солнцевы, точно, больше у нас некому, — упрямо твердила Ира. — Зачем ты меня остановила — потрясли бы их хорошенько, и вернули бы они как миленькие твои десять тысяч! Сразу надо было говорить, пока не все пропили.

Шел уже двенадцатый час, полицейские только что ушли. Час назад выяснилось, что пропали деньги, все, что было в доме, — десять тысяч рублей. Маша хранила их в комоде, в верхнем ящике под постельным бельем. Белье лежало на полу, а деньги, конечно, исчезли. Больше не взяли ничего.

Полицейских Маша вызвала сама. Приехали довольно быстро двое. Один представительный, постарше.

— Капитан Демин, — представился он, показывая удостоверение.

Второй был младше и менее солидный. Назвался лейтенантом Демочкиным. Маша даже не удивилась странному сочетанию фамилий, не до того было. Но в удостоверения посмотрела — все правильно. Демочкин как-то больше сочувствия проявлял.

— Вот если бы, допустим, была у вас шуба норковая и ее украли, — рассуждал он, — найти было бы легче. — Хозяйка отрицательно качала головой: не было шубы. — Хоть ноутбук, и то проще было бы найти. Вещь где-нибудь да всплывет. А деньги — они ж не меченые, как их найдешь.

Маша печально кивала: ноутбук-то цел, старый уже, кому он нужен.

Ирка, соседка сверху, которая зашла на шум и так и осталась, была убеждена, что это Солнцевы. Братья Солнцевы, Андрей и Александр, проживали в соседней с Машей квартире. Они были сильно пьющие, нигде не работали, на них списывали все неприятности, которые случались в подъезде. Может, и Солнцевы, конечно, только как докажешь. Что говорить зря, если доказательств никаких?

А может, и не они. Дверь у нее самая плохая в подъезде, если не считать тех же Солнцевых, любому залезть ничего не стоит.

Ира ушла, а она продолжила собирать разбросанные вещи. Ох, икону разбили! Икона была бабушкина — Одигитрия Смоленская в недорогом, но красивом окладе. Бабушке она досталась от ее матери. Маша подняла икону. Сама доска вроде не разбита, только оклад лежит отдельно. Проверяли, наверно, не из серебра ли. Как будто не видно, что железяка обыкновенная, только выкована красиво, с узорами. Может, и правда Солнцевы?

Она еще раз внимательно осмотрела доску. Цела, слава богу. Небольшая, размером с ученическую тетрадку, но плотная. Без оклада икона производила даже более сильное впечатление. Богородица смотрела просто и строго. Уголки губ опущены, но ни страдания, ни сожаления в лице нет. Просто смотрела, держа своего необыкновенного младенца. Указывала на него рукой, обращала к нему. Ничего больше не говорила.

Маша попробовала вернуть оклад. Поворачивала по-всякому — не получалось. Неожиданно при очередном повороте доска разъехалась. Господи, да что же это такое! Только этого не хватало — бабушкину икону сломала. Но нет, ничего не сломано. Задняя часть доски чуть отодвинулась, и внутри обнаружилось полое пространство. В выемке лежал сложенный вчетверо листок.

Маша в недоумении развернула его. Пожелтел — от времени, наверное. На внутренней стороне небрежно сделанный рисунок: тонкими линиями соединялись прямоугольники, чуть пониже нарисована какая-то завитушка — украшение, что ли? Рядом с линиями пояснения мелким почерком — сокращения латинскими буквами. На каком языке, Маша не поняла, похоже на польский или чешский.

Интересно, как эта бумага оказалась в иконе. Бабушка ее туда, что ли, положила или, может, еще прабабушка? Но с какой стати латинскими буквами? Бабушка иностранные языки не знала — рассказывала, что в школе по немецкому получала одни тройки. Прабабушка — тем более, та вообще малограмотная была. Откуда же этот листок? И вообще, почему в иконе тайник? Никогда Маша ни о каком тайнике не слышала. Ни мама, ни бабушка о нем не рассказывали, скорее всего и сами не знали. Бабушка говорила, что икона старинная, давно в их семье, прабабушке тоже досталась по наследству от ее родителей. Но ни о каком тайнике не было ни слова. Маша положила листочек в сумку и легла спать.

Спать очень хотелось, голова шла кругом после тяжелого дня и ужасного вечера. Буонапарте, тоже многое сегодня переживший, запрыгнул на диван, заурчал, улегся под боком.

К Макаровым он попал четыре года назад, случайно — во дворе подобрали. Мальчишки из соседней школы обижали беспризорную кошку, и Маша с мамой стали приглядывать за ней, а потом и за котятами. Троих пристроили знакомым, а этого никто не брал — не так много у Макаровых знакомых, чтобы раздать четверых котят. Братья и сестры разъехались кто куда, а этот красавец с белой манишкой и черным чубчиком остался один. Сидел на ветке с независимым видом, очень самоуверенный и воинственный — настоящий корсиканский разбойник. На самом-то деле, конечно, беззащитный, снова к нему те отмороженные мальчишки стали подбираться. Пришлось взять себе. Назвали Буонапарте — не столько за внешнее сходство, сколько за важность и самоуверенность.

А листок она завтра Юрке покажет, интересно, что он скажет. Это было последнее, о чем она успела подумать. Спала Маша крепко, но под утро ей приснился странный сон.

В комнате с толстыми небелеными стенами, крошечным оконцем и низкой дверью в большом открытом камине горит огонь. Рядом с его огромной бушующей пастью стоит кожаное, раздувающееся, как гармошка, гудящее сооружение. Какие-то железные инструменты развешаны на стене. И страшный мужик, обутый в лапти, — точно такие, как лежат в Историческом отделе под стеклом, — в кожаном фартуке, с повязанными ремешком волосами, бьет молотом на длинной ручке по железному высокому столу. С каждым ударом сыплются искры. Потом он бросает молот, хватает со стола огромными щипцами железную завитушку (вот по чему он бил! — ахает про себя Маша), засовывает ее в огонь, поворачивает, выхватывает и снова стучит по ней молотом. Маша пугается, а мужик поворачивается, смотрит на нее — лицо у него веселое, не злое. И кузнец неожиданно подмигивает ей.

Проснулась она поздно, почти в девять. На работу к половине десятого, еле успела кота покормить. Сама не ела, помчалась так. Хорошо, с этим у них не строго — попьет чайку в музее, там у нее и пачка печенья лежит, и даже кусочек сыра остался, вчера некогда было поесть. В фольгу завернут, может, и не засох. «И приснится же такая дурь! Вот к чему это? Бабушка говорила, что всякий сон к чему-то. Не иначе, опоздаю, и шеф за опоздание ругать будет. Хотя огонь изрыгать — это на него не похоже», — думала Маша по дороге.

У них в отделе обстановка была свойской, не то что в Историческом. Исторический в главном здании музея — на другой улице, недалеко. Там же и дирекция. А они, отдел Великой Отечественной войны, живут, слава богу, спокойно, подальше от большого начальства. Шеф не в счет, он почти свой. У него даже не кабинет, а закуток небольшой за дверью комнаты научных сотрудников.

Владимир Олегович, заведующий отделом ВОВ, полковник в отставке, держался от своих сотрудников обособленно, и они воспринимали это как должное — и возраст, и жизненный опыт другие. Он, конечно, относился к работе более серьезно: приходил почти всегда раньше всех, в пустой болтовне, которой нередко предавались дамы, не участвовал. Что шеф любит порядок и пунктуальность — это все в отделе знали. Но вообще он был невредным. Иногда мог вспылить, отругать, но чаще не лез в их дела, позволял быть самостоятельными. Дверь к Владимиру Олеговичу в закуток сейчас была открыта, но насчет опоздания он ни слова не сказал — сидел, углубившись в свои бумаги. Посмотрел быстро и внимательно на Машу и снова глаза в бумаги уткнул.

Аллочка с Таней пили чай. Маша тоже достала печенье из своего ящика, выложила в общее блюдо. Вчерашний кусочек сыра нашла не сразу: развернулся, фольга отдельно, из пакета выпал — пришлось выбросить. А ведь оставляла вчера в пакете. Ладно, может, документ какой-нибудь музейный понадобился, и у нее в столе кто-то искал. Это в музее случалось. Беспорядок напомнил о вчерашнем разгроме в квартире. Маша тяжело вздохнула, но тут же рассердилась на себя и ничего рассказывать не стала.

Она недолго посидела с Таней и Аллочкой и вспомнила, что ей нужно в Исторический. Все отделы Смоленского краеведческого комплекса музеев тесно сообщались, а Исторический отчасти курировал Музей ВОВ. Маша вообще-то числилась в Историческом экскурсоводом, но была прикреплена к Музею ВОВ. Сейчас ей понадобилось отнести отчет об экскурсиях. Заодно и к научным сотрудникам в Историческом зашла.

Юра сидел за компьютером. Больше никого в отделе не было, все куда-то разбежались. Вот и хорошо, при всех доставать листок как-то не хотелось. Об ограблении тем более рассказывать ни к чему, только поучать начнут.

Многие в музее ее жалели, считали какой-то невезучей. Ей это не нравилось, она-то как раз думала, что она достаточно стойкая — справляется сама. Юрка вот, правда, помогал пару раз, когда было совсем трудно.

Юрку она знает со студенческих лет. В то время, кстати, разговаривали редко. Кондрашов учился курсом старше и был университетской знаменитостью: и печататься начал прямо с первого курса, и красивый. Маше, во всяком случае, так казалось. Да и не только ей, девчонки с ним с удовольствием кокетничали. А Маша обыкновенная была, не очень заметная.

На младших курсах она всерьез переживала из-за своей внешности. Особенно ей не нравился рост — не то чтобы совсем маленькая, но ведь ниже среднего. На высоких каблуках ходить неудобно, Маша помучилась какое-то время, потом махнула рукой и стала покупать обувь на среднем. А так — волосы темно-русые, чаще всего собранные в хвостик, лицо без особых примет. Хорошо хоть не толстая.

На старших курсах все эти переживания ушли. Не до внешности стало: мама тяжело заболела. После смерти бабушки они жили вдвоем, папа умер, когда Маша была совсем маленькой, она и не помнила его. В последний год в университете Маша Макарова начала учиться хуже, ни на чем не могла сосредоточиться. Мама умерла как раз перед сдачей диплома.

Малознакомый старшекурсник Юра Кондрашов тогда уже окончил университет, работал в музее. Наверное, услышал о ее горе: неожиданно остановил на улице, о маме ничего не говорил, но спросил насчет диплома и даже предложил распечатать на своем принтере.

Во время маминой болезни и потом, когда нужны были деньги на похороны, ей помогал Алеша, дальний родственник. Седьмая вода на киселе, но дружили они с детства. Алеша окончил Духовную семинарию, священник — он всегда готов помочь. После маминой смерти Маша не хотела брать у него деньги, и так много ушло, а у Алеши семья. Она говорила, что ей вполне хватает стипендии и подработок. Врала, что дает в газеты репортажи без подписи.

В общем, денег на распечатку диплома не было, да и предложил Юра как-то между прочим, необидно. В самом деле, что за проблема распечатать, если есть свой принтер? Всем ясно, что это мелочь. Она поблагодарила и согласилась. В следующий раз встретились тоже случайно, почти через год. Ей пришлось сменить уже несколько работ — везде брали только на время. Юра тогда сказал, что есть место экскурсовода в отделе ВОВ — зарплата маленькая, но платят без перебоев, и все подработки можно сохранить.

Маша пошла и не пожалела. Уже почти полтора года она работает в музее, надеется и дальше так продержаться.

Юра здесь давно. Он учился сразу на двух факультетах, на журналистике и на историческом. Еще со второго курса начал ходить в музей, помогать — вначале бесплатно, просто из интереса к краеведению. Его заметил сам Ружевич, очень большой ученый. Обратил внимание на публикации Кондрашова по краеведению, настоял на том, чтобы его взяли в музей на ставку еще студентом.

Теперь Юра — старший научный сотрудник, пишет диссертацию о Смоленске времен наполеоновской оккупации. Очень увлечен, ему дай волю, только и будет говорить, что о Барклае де Толли или каком-нибудь Жомини. Все равно с ним всегда интересно, и о Барклае интересно. Но, конечно, ему некогда, да и Маша вечно в поисках подработок, так что встречаются они реже, чем ей хотелось бы. Маша старается обращаться к нему только по делу. Вот сейчас нужно показать этот листок.

Для начала пришлось рассказать об ограблении. Юра неожиданно заинтересовался. Она старалась говорить о происшествии легко, с юмором, но он воспринял все всерьез.

— Обязательно поменяй хотя бы замок, если дверь не можешь. Купи хороший, на этом не экономь. Хочешь, я помогу выбрать? Кстати, у тебя деньги остались?

— Конечно, остались! — беспечно ответила Маша. — Не беспокойся, я сама сумею выбрать.

Замок она, может, и поменяет, но позже. Денег до зарплаты осталось совсем мало, только на самые необходимые продукты. Но Юрке она не станет об этом говорить — еще жалеть начнет, этого только не хватало. Она быстро сменила тему и рассказала о тайнике в иконе. Вынула из сумочки листок.

Листок Юрку тоже заинтересовал. Вначале он долго рассматривал его через лупу, а потом пошел куда-то что-то сверять.

Оставшись одна, Маша от нечего делать стала читать текст в Юркином компьютере и неожиданно увлеклась. Это было продолжение статьи.

«Смоляне стали заложниками в этой великой битве: до самого начала сражения от них скрывали, насколько опасно оставаться здесь. «Почти все современники накануне вторжения Великой наполеоновской армии были уверены, что дальше Минска Наполеон в глубь России не пойдет, а направлением главного удара станет не Москва, а Петербург», — писал о своих впечатлениях лета 1812 года герой Русско-турецкой войны отставной генерал-майор Матвей Максимович Ельчанинов. Летом 1812 года он с младшим девятилетним сыном Коленькой жил в своей деревне в Краснинском уезде, «при самой почти белорусской границе».

Еще 17 июля жизнь в имении текла размеренно. Ничто не предвещало беду. С утра Матвей Максимович поехал в Смоленск — окрестных помещиков пригласили прибыть в Дворянское собрание. И представить было невозможно, что через две недели город будет пылать в огне. Однако близость фронта чувствовалась: двигались конвои с пленными французами, казаки покупали оружие на специально устроенных пунктах. Такой суеты на этих улицах Ельчанинову видеть еще не доводилось.

В Дворянском собрании тоже, конечно, говорили о войне — велели помещикам отправить для войск сухари, хлеб, крупы, сало. К этому времени смоляне поставляли провиант для армии уже в больших количествах.

Продукты Ельчанинов отправил 21 июля. Дальше началось непонятное. 22 июля Матвей Максимович, следуя все тем же полученным в Смоленске распоряжениям, послал в Красный для участия в народном ополчении небольшой отряд крестьян. Однако на следующий день они возвратились: в Красном не к кому было обратиться — учреждения не работают, а жители поспешно разъезжаются кто куда. Матвей Максимович стал задумываться о собственной безопасности. Успокаивало, что в Красном стояли наши дивизии.

2 августа он послал человека в Красный отвезти письма и узнать новости. Посланный вернулся с известием, что жители все выехали.

Мы знаем теперь, что в этот день начиналось героическое сражение под Красным. Когда разъезды донесли стоявшему там с шестью тысячами войск Неверовскому о появлении «огромных сил неприятельских» — на Красный шла пятнадцатитысячная кавалерия Мюрата! — он отступил и расположил свою дивизию за оврагом, спрятав от превосходящих по численности французских войск. Бой основные силы дивизии открыли неожиданно для французов. Несомненный военный талант Неверовского позволил задержать наступление и предоставил время для соединения в Смоленске армий Барклая де Толли и Багратиона.

Услышав нерадостные вести, Ельчанинов понял, что необходимо срочно покидать имение. На следующий день (3 августа, когда уже шли бои под Красным) в шесть часов утра он с сыном, сопровождаемый восемью крестьянами, «простился со своей спокойной кельей» и выехал из имения. Кортеж состоял из повозки, подводы с провиантом и четырнадцати лошадей. Уже в пути от встречных людей генерал узнал, что по Киевской дороге, на которую он выезжал, движутся наполеоновские войска. Он повернул в сторону.

По существу, повозки Ельчанинова оказались в тылу французских войск. Опасность грозила отовсюду. Генерал не знал, насколько близко французы и с какой стороны могут подойти, по какой дороге они движутся. Никто не знал, откуда ждать неприятеля. Ельчаниновым встречались другие помещики, тоже спасающиеся бегством. Какое-то время они двигались вместе.

Представим себе кавалькаду, составленную из двух-трех таких обозов: при каждом помещике человек восемь крестьян, каждого сопровождают по две подводы и более десятка лошадей. Бывало и такое, что окрестные крестьяне принимали этот огромный кортеж за французские части. Кроме неприятельских войск, опасность могла исходить и от мародеров, иногда из своих же мужиков.

Как и многие, Ельчанинов метался, спасаясь от вражеского нашествия, по тем же дорогам, по которым уже двигалась громадная французская армия. При немолодом отставном генерале (ему было 56 лет — по тем временам возраст солидный) находился девятилетний ребенок. Проявлять героизм было неуместно.

Спастись им удалось чудом, как считал сам генерал. Уже добравшись 5 августа до относительно безопасного Дорогобужа, Матвей Максимович описывает сумятицу, там царящую: множество беженцев, встречи, разговоры, измученные опасным путешествием люди, тревога за Смоленск, откуда второй день полыхают зарницы и доносится гром пушек».

Она дочитывала, когда Юра вернулся.

— Извини, что долго. А, мою статью читаешь? Это по воспоминаниям Ельчанинова, помнишь, я рассказывал, что в архиве нашел записки. Как тебе?

Маша сдержанно кивнула:

— По-моему, интересно.

Ей нравилось все, что он делал. Правда, по большей части она старалась это скрывать даже от себя: Мария Макарова была особой самостоятельной и не хотела зависеть ни от чьего мнения.

— Ты не поверишь, — он сменил тему, — твой документ тоже оказался примерно из того времени. Судя по ряду признаков, его можно датировать началом ХIХ века. Я даже у Ружевича проконсультировался — уж он-то знает.

Виктор Николаевич Ружевич был заместителем директора по научной работе. Знания его были обширны. Юра его очень уважал и часто о нем рассказывал.

— Ты и об ограблении ему сказал? И об иконе тоже?

Она покраснела. Почему-то не хотелось рассказывать всем о бабушкиной иконе и тем более смешить народ нелепым ограблением. Конечно, все станут смеяться — нашли к кому залезать! Что у Машки брать-то? Надо же, все у нее не так, умеет вляпываться. Не Макарова, а тридцать три несчастья!

— Нет, об этом не стал говорить. Зачем такие подробности? Для атрибуции документа они все равно ничего не дают. Я сказал, что ты в старых бумагах нашла. Начала разбирать бумаги после смерти матери и нашла. Понимаешь, это, скорее всего, план какой-то местности. Ружевич, правда, говорит, что не факт, а мне кажется, похоже.

Вот все-таки Юрка молодец — не каждый так тонко поймет все нюансы и будет думать о чужих интересах. Вслух она пошутила:

— Может, это французский шпион рисовал план наших войск в 1812 году?

Но он ответил серьезно:

— Может быть и это. Хотя совсем не обязательно француз, в Великой армии было много иностранцев, особенно поляков, а эти сокращения вроде похожи на польские. Или не шпион, а просто какой-нибудь офицер отметил что-то для себя, чтобы не забыть. А ты уже на наполеоновский клад губу раскатала? — Он сменил серьезный тон на шутливый.

Наполеоновский клад был в музее предметом вечных насмешек. Время от времени в местных газетах появлялась очередная «сенсация»: якобы уходя из непокоренной России, изнемогающие наполеоновские солдаты утопили в одном из смоленских озер несметные богатства, которые везли из Москвы. Такие серьезные ученые, как Ружевич или тот же Юрка, при разговорах о кладе посмеивались. Маша обиделась:

— Клад мне бы сейчас очень пригодился.

— Кстати, насчет клада, — улыбнулся Юрка. — Я в «Пути» гонорар за статью получил, это, знаешь ли, надежнее клада. Скоро обед — пойдем в пирожковую? Приглашаю!

— Пойдем. Только твой гонорар пусть будет ни при чем, я сама за себя плачу.

Денег оставалось совсем мало, но все равно что-то есть придется, время обеденное. И в пирожковой не так уж дорого. И очень хочется еще с Юркой поболтать.

Листок с непонятным рисунком зарегистрировали и оставили в хранилище, так распорядился Виктор Николаевич.

— Пусть это не очень важный, но все же старинный документ, он вполне достоин храниться в музее, — веско, как всегда, сказал уважаемый ученый.

И возражать ему экскурсовод Макарова, конечно, не осмелилась. Ружевичу никто не возражал, включая директора.

Из пирожковой вышли в третьем часу. Маша сразу пошла в свой отдел. Солнце вовсю припекало. Она шла через Блонье[1], стараясь держаться в тени деревьев. Тень была дырчатая и короткая — середина дня, но все-таки почти весь путь удалось пройти в какой-никакой тени. От Блонья до сквера Героев — два шага. Настроение после болтовни с Юркой было хорошим.

Сквер Героев с одной стороны огорожен крепостной стеной, как бы прилеплен к ней. Всем ясно, что стена в основе сквера, он тянется вдоль нее.

Крепостная стена — гордость и слава Смоленска. Ее строили на рубеже ХVI — ХVII веков как западный щит России. Город много раз разрушался, отстраивался и перестраивался, поэтому и стена как бы подточена разными эпохальными событиями. Увы, целиком она не сохранилась, только отдельные фрагменты.

Один, не самый знаменитый, без башен, огораживает сквер Героев. На малом пространстве сконцентрировались памятники двух войн, прошедших по городу с перерывом всего в столетие с небольшим, — Отечественной войны 1812 года и Второй мировой. Могилы героев вдоль стены, Вечный огонь и музей, где Маша работает, — это Вторая мировая. А памятник с орлами, бюсты полководцев и малозаметная мемориальная доска на месте казни Павла Энгельгардта — это Отечественная 1812-го.

Она быстро шла по выложенной плиткой дорожке вдоль стены — к музею и к памятнику с орлами, он как раз напротив музея. От здания на аллею легла большая тень — как хорошо! Люди в тени слушали экскурсовода. Маша тоже остановилась полюбоваться, это был ее любимый памятник.

В июле 1812 года главные силы русской армии рассредоточились по обширной западной границе. Армия Барклая то входила в город-крепость Смоленск, то покидала его. За две недели до Смоленского сражения Барклай писал губернатору: «Городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности и не вероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны, идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22-го числа (июля), и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов Отечества. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми армиями, тот может быть уверен в победе их».

Однако 26 июля обе армии, обманутые маневром Наполеона, снова оставили город, а соединиться в Смоленске сумели, и то благодаря случайности, только 4 августа.

В течение 1 августа Наполеон, непревзойденный дотоле полководец, баловень судьбы, не знающий поражений счастливчик, сделал обманный маневр — из тех, что всегда так хорошо ему удавались: повел войска на Москву якобы через Дорогобуж, в обход Смоленска. Расчет был на то, чтобы не дать соединиться русским армиям Багратиона и Барклая де Толли и разбить их поодиночке на подступах к городу-крепости. А город, оставленный русскими практически без защиты, взять легко. Известно было, что Багратион и Барклай не ладили между собой, и это упрощало дело. Пылкий Багратион, дотоле маневрировавший вокруг Смоленска, поддался на провокацию и направился на Дорогобуж. На самом же деле основные силы Великой армии двинулись в сторону Смоленска.

Счастье, однако, на этот раз Наполеону изменило. Странный, глупейший, вообще говоря, случай не позволил осуществиться хитрому маневру завоевателя Европы. В ночь на 3 августа корпус Раевского получил приказ спешно выйти из Смоленска, чтобы присоединиться к Багратиону в Дорогобуже. Однако выступление задержали на три часа из-за того, что начальник одной из дивизий накануне праздновал день рождения и сильно напился. Это нелепое опоздание позволило адъютанту Неверовского встретить при выходе из Смоленска корпус Раевского и сообщить о боях под Красным. Хитрый маневр Наполеона открылся: главные силы Великой армии шли не на Дорогобуж, а к Смоленску — через Красный. Неверовский в ожесточенном сопротивлении задержал их почти на сутки.

Глубокой ночью, при факелах, Раевский развернул свой корпус на Смоленск, а восемь батальонов во главе с Паскевичем выслал на помощь отходящим с боями войскам Неверовского. Он послал сообщение о новых обстоятельствах Багратиону, тотчас же повернувшему свою армию в сторону Смоленска. Стремительно развернулся на Смоленск и Барклай де Толли.

Благодаря сообщению так счастливо опоздавшего (не иначе, Бог привел!) Раевского, армии Багратиона и Барклая де Толли смогли соединиться в Смоленске днем 4 августа. У победителя Европы не вышло разгромить их поодиночке.

Великая армия приблизилась к городу утром 4 августа и остановилась на дальних подступах к нему. Основные русские войска еще не подошли. В городе находились уже измотанная дивизия гениального Неверовского и корпус храбреца Раевского. Это были блестящие войска, но в сравнении с французами их было очень мало.

Город сжался, напрягся: ниже стали деревянные домишки, тусклее позолота на куполах церквей, жестче ощетинились зубцы на крепостной стене. В печали был город и в смятении. Этот город на западном рубеже России, преимущественно деревянный, одно-двухэтажный, но с возвышающимися куполами нарядных церквей, с красивыми каменными зданиями в центре, опоясанный все еще мощной, хотя и потрепанной изрядно битвами и временем стеной — с полуразрушенными оборонительными валами, с давно выломанными въездными воротами, город, в котором проживало пятнадцать тысяч жителей, в первые дни августа 1812 года как бы присел, сжался от ожидания и страха. Жители стали собираться в дорогу. Уехать до начала сражения, однако, удалось далеко не всем.

На рассвете 4 августа, бросив все городские документы и архивы, бежал в Тверь губернатор барон Аш. Почти одновременно с губернатором уехал архиепископ Ириней. Он увозил с собой чудотворную икону Одигитрии. Примеру губернатора последовали другие чиновники.

Воры тоже находили способ уехать. У иерея Одигитриевской церкви Никифора Мурзакевича в первые дни августа украли лошадь. Жена его умерла в нынешнем марте, и после этого отец Никифор вроде как был не в себе: двадцать лет прожили душа в душу, он не мог представить себя без нее… А когда грянула новая беда, очнулся: о детях думать надо. Только собрался увезти подальше от опасности своих семерых детей, глядь, а лошади уже нет. Что ж, на все воля Божья, при церкви, значит, останется, приглядывать-то надо.

И кузнец Василий Зябрин не уехал. У него лошади вовсе не было, на чем ехать? Пешком бежать с тремя малыми дитями и с матерью обезножевшей — нет, не убежать, куды там! Он в эти дни почти из кузни не выходил — оружие ковал казакам.

Кладбищенский сторож Ванька Зотов тоже не уехал. Чего ехать в неизвестность, скитаться по чужим людям. Здеся домишко свой, уж чему быть, тому не миновать. Авось, даст бог, и живы останемся! Тем боле место тихое, спокойное — кладбище, церква рядом…

Да что говорить, большинство жителей не смогло покинуть город до начала сражения. Помимо бедности многих, виной тому был отданный ранее приказ Барклая не выпускать людей с имуществом через въездные ворота во избежание паники. А имущество бросить, без всего идти с малыми детьми и стариками в неизвестность — как же это? Нищими скитаться по просторам Отечества, подаяния просить? Большинство горожан, мятущихся, растерянных, застряли в осажденном, ожидающем битвы Смоленске.

Утром 4 августа части Великой наполеоновской армии подошли к городу и расположились в предместье на правом берегу Днепра, перед крепостной стеной. В девять часов уже и сам Наполеон разъезжал на белом коне по рядам своей армии, обложившей крепость с трех сторон. Русские стрелки бросали камни со стены во французов, пытавшихся перейти через ров. Началась стрельба.

В это утро священника Никифора Мурзакевича призвали причащать раненых. Он пришел к Королевскому бастиону вместе со старшим сыном Костей, который носил святую воду. Все утро оборону на бастионе, где шли жестокие бои, держал корпус генерала Раевского. Днем подоспела армия Багратиона и расположилась поодаль, у крепостной стены. Ночью обескровленный корпус Раевского подкрепила и отчасти сменила дивизия Дохтурова. Бойцы Раевского и Дохтурова стояли насмерть. В этот же первый день сражения к Смоленску подоспела армия Барклая. Армии все же соединились, планам Наполеона разбить их поодиночке, к счастью, не суждено было осуществиться.

Находились они, однако, на правом берегу Днепра, вне города. Багратион и Барклай спорили: Багратион хотел дать под Смоленском генеральное сражение, Барклай стремился сберечь армию для Москвы.

К ночи поутихло. Военные убеждали застрявших в городе жителей, что «такого крепкого места ни за что не отдадут», и искали съестные припасы в оставленных хозяевами домах.

В три часа утра 5 августа вновь громыхнули пушки. Вспыхнули деревянные домики на окраинах. Громыхало и горело весь день. Отец Никифор, отслужив литургию, пошел снова причащать раненых. Вернувшись домой, по его словам, «нашел домашних в смертном страхе»: пули и ядра пробивали стены дома. Повел детей вместе с престарелыми матерью и теткой в расположенную рядом Одигитриевскую церковь, молился там, пока бомба не влетела в церковное окно. После этого с детьми и другими домочадцами перешел в Успенский собор — он крепкий. Там же спрятались и другие прихожане — молились. Город уже весь горел.

Бой продолжался до ночи, семнадцать часов. «В четыре часа начинается жаркая пальба по предместьям. В пять часов мы отталкиваем неприятеля, идем в штыки, добираемся до прикрытого пути. Тогда битва делается ужасною», — так описывал этот день капитан Франсуа, офицер наполеоновской армии.

Рассудительному Барклаю, поставившему целью сохранить армию, пришлось уговаривать солдат покинуть поле боя. Русские армии ушли на рассвете 6 августа, но они не были уничтожены, как рассчитывал Наполеон. За собой они оставили пепелище с горами трупов.

Мирные жители, кто оставался в городе и уцелел после бомбежек и пожаров, последовали за покидающей Смоленск армией. Перед тем, как отступать и зажечь мосты, к собору прискакал казак. Предупредил, что русские войска покидают город, и предложил горожанам, прячущимся в соборе, если они этого желают, выйти из Смоленска.

Вот описание исхода, сделанное генералом Жиркевичем: «Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу». Еще более эмоционально выразился Федор Глинка: «Теперь Смоленск есть огромная груда пепла. Мы живем в дни ужаса. Прощай! Может быть, в этом мире уже навсегда!»

Город остался один — без защиты и почти без жителей. Разгромленный и по большей части сожженный, он слышал теперь только стоны раненых, которые лежали на улицах. Но испытания не закончились. Ночью начались взрывы — горели пороховые склады. Раненые гибли страшной смертью в огне, пылали оставшиеся дома. Уцелело несколько домов, церкви, крепостная стена. И от силы тысяча мирных граждан — тех, кто выжил под пулями и ядрами и не сгорел в эти ужасающие два дня.

В бреши крепостной стены, в проломленные ворота входила изрядно потрепанная Великая армия. «В особенно мрачном и ужасном виде предстала пред нами внутренность этого несчастного города. Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видали таких картин; мы ими глубоко потрясены», — так вспоминал впоследствии офицер Великой армии Ложье. «Дворцы еще догорали и представляли собою только стены, потрескавшиеся от пламени; под их обломками виднелись почерневшие от дыма скелеты сгоревших жителей», — вторил ему Лабом.

Наполеон лично следил за восстановлением моста через Днепр. Был он непривычно хмур. Мрачная дума впервые с начала наступления появилась на его челе. В тот день он написал Марии-Луизе: «Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них три тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо».

Экскурсия ушла, а Маша еще постояла. Два каменных орла махали огромными крылами у всклокоченного гнезда на скале. Мускулистый рыцарь в доспехах уже протянул к гнезду свой меч.

В среду Маша пришла на работу непривычно рано. Экскурсия у нее была запланирована только одна, во второй половине дня. Шеф уже сидел в своем закутке за компьютером.

Вскоре подошли и девочки. Маша, Аллочка и Таня, приходя на работу, первым делом ставили чайник. Пили чай, иногда, если был, кофе. Владимир Олегович им не мешал, даже прикрыл свою дверь.

В отделе ВОВ научной работой занимался в основном начальник. Всех это устраивало, и Владимира Олеговича тоже. Отставной полковник, он с удовольствием изучал военные документы, писал статьи с анализом хода сражений. Девушки тоже изучали военные документы и готовили лекции, но не так увлеченно, как шеф.

В свободное время они любили поговорить о постороннем. Сейчас Таня рассказывала о сыне, какой он смешной, Аллочка что-то говорила о дочке. Таниному Вовке было уже шесть, Аллочкиной Лизе — три. Обе иногда приводили детей на работу, Маша и Вовку, и Лизу хорошо знала.

С мужьями у обеих мам ладилось не очень. Таня вообще третий год в разводе, жила с родителями. Вокруг нее постоянно крутились какие-то ухажеры, но, судя по рассказам, никто ей не нравился. Алла вечно ругалась со своим Генкой. Он у нее художник, творческий человек, далекий от быта, на этой почве и происходили ссоры. Маша сочувственно слушала рассказы о детских проделках, болезнях, о семейных неурядицах Аллочки, об очередном кавалере Тани и, пожалуй, завидовала. Что-то в ее жизни не складывается. Двадцать четвертый год пошел, а совсем одна. И поделиться нечем, не о Бунике же рассказывать. Хотя у него тоже бывают смешные проделки. Маша вздохнула и отправилась мыть чашки.

На входе в первый зал стоял столик Анны Александровны — она не только присматривала за своей частью экспозиции, но и продавала билеты. Посетителей было мало. Сейчас в пустом зале у столика перебирал буклеты какой-то иностранец. Маша прошла мимо с чашками. Когда шла назад (три мокрые чашки осторожно держала на отлете, чтобы платье не намочить), иностранец все еще топтался возле столика.

Неожиданно Анна Александровна окликнула ее:

— Машенька, тебя спрашивают. — И обернулась к иностранцу: — Вот это как раз она и есть.

Маша вежливо улыбнулась. Мужчина лет пятидесяти, с сединой в темно-русых волосах. Джинсы, в руках небольшой кейс, на шее какой-то легкий шарфик — в Смоленске так не носят.

Иностранцы в музее бывали часто: расположение удачное, и тема, конечно, говорит сама за себя. Что-то, наверное, хочет спросить по экспозиции, может, о его родственниках здесь есть материалы. С такими вопросами нередко обращались. Она вручила чашки Анне Александровне (та быстро отнесла их в комнату научных сотрудников) и подошла к гостю.

— Вы Мария Макарова?

— Да. Мария Макарова, экскурсовод.

— Меня зовут Якуб Заславский, я поляк. Приехал в Смоленск, чтоб найти родственников. Вам ни о чем не говорит моя фамилия?

Как хорошо русский знает, акцент совсем небольшой. Да, ему лет пятьдесят, это поколение еще изучало русский в школе. Она продолжала соображать: материалы, скорее всего, в четвертом зале — там об освобождении Польши. Заславских, конечно, она не помнит, но безымянных фотографий много, может, он кого и узнает.

Маша пригласила гостя пройти в четвертый зал.

— Там у нас материалы об освобождении Польши. Если что-то есть о ваших родственниках, скорее всего, это именно там.

Гость, однако, не двинулся с места.

— И Кущинских вы не знаете?

Здесь уже и Маша застыла.

— Это девичья фамилия моей бабушки!

Владимир Олегович, который выходил в этот момент из комнаты научных сотрудников, даже остановился, так громко она вскрикнула.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался он. И обратился к поляку: — Вам нужна моя помощь?

Маша покраснела: она уже хорошо изучила фонды отдела, но Владимир Олегович, конечно, знает все лучше.

— Нет-нет, — улыбнулся гость, — меня вполне устраивают пояснения Марии.

Ах, как жаль, что бабушки уже давно нет! Маша привела Заславского в конференц-зал. Этот маленький зальчик на первом этаже сотрудники использовали, когда нужно было поговорить наедине.

Якуб уверял, что они с Машей родственники! По профессии он программист, все изучил и проверил по документам — главным образом по тем, что есть в оцифрованных архивах. Просто хотел восстановить историю рода.

Был когда-то такой польский род Заславских-Кущинских, довольно знатный. В ХVI веке одна часть, Кущинские, обосновалась в Смоленске — город в ту пору находился под польским владычеством, а другая, Заславские, осталась в Варшаве. И вот будто бы Якуб выяснил, что некий Кущинский жил в Смоленске еще в ХХ веке. Маше он доводился прадедом.

— Да, все сходится, Антон Кущинский — мой прадед…

Маша задумалась. О прадеде она знала довольно много: бабушка рассказывала. Бабушке было четырнадцать лет, когда ее родители развелись. Она очень любила отца и сильно переживала из-за его ухода. А еще через три года его арестовали и почти сразу расстреляли. Бабушка даже на Машиной памяти сразу начинала плакать, как только речь заходила о ее отце, хоть и годы прошли и старенькая совсем была.

Как об этом расскажешь чужому человеку, пусть и родственнику? Вряд ли поймет. И ведь расстреляли просто за фамилию. А в 1954-м реабилитировали. О прадеде даже небольшая заметка есть в книге «По праву памяти», Катынский музей жертв политических репрессий издавал. Только как это ему объяснишь?

Но Якуб оказался куда понятливее, чем она считала.

— Я знаю, что он был репрессирован, — неожиданно сказал он. — Это очень печальные события. Думаю, вряд ли Антон мог быть похоронен в фамильном склепе.

Маша удивилась: в каком еще склепе?

— Да, конечно, — сказала она вежливо, не уточняя.

Якуб вздохнул:

— Я бы хотел все же посетить склеп, вспомнить предков…

— Конечно! — заторопилась Маша. — Склеп, если и был, не сохранился. Если честно, я не слышала о фамильном склепе. В войну Смоленск почти весь сгорел, какой уж тут склеп. Но мы можем съездить на могилу прабабушки. И в Катынь[2] можно, прадед, скорее всего, похоронен в Катыни, там тогда хоронили расстрелянных — в общей могиле. Там и музей есть.

Потом она рассказала о своем троюродном брате Алеше Евлампиеве, еще одном живом потомке Антона Кущинского. Алексей приходился ей вообще-то не братом, а троюродным дядей, хотя был всего на пять лет старше. Такой парадокс.

После развода с прабабушкой Антон Кущинский снова женился. В 1937-м, незадолго до ареста, у него родилась еще одна дочка. Алеша был потомком Кущинского по той, второй линии. История отношений двух семей была не совсем обычной. Маше она нравилась.

После развода семьи не общались. Женщины ревновали Антона и старались больнее уколоть друг друга. Прабабушка называла вторую жену некрасивой, даже уродливой. А та, учительница, считала прабабушку необразованной деревенщиной, попросту дурой. После ареста деда взаимные обвинения прекратились, но дружить они, конечно, не дружили.

А потом грянула война. Прабабушка к тому времени тоже осталась одна. Ее второй муж, кавалерийский офицер, умер в апреле 1941-го от быстро прогрессирующего туберкулеза (простудился на учениях). Дальше случилось так, что в эвакуации обе семьи Антона Кущинского попали в один небольшой город на Урале и там оказались практически соседями, да еще работали обе жены на одном заводе. Обеим приходилось настолько тяжело, что мало-помалу они стали помогать друг другу. Может, каждая при виде другой вспоминала Антона? Обе его любили, иногда говорили о нем, уже беззлобно — как-то ему сейчас там, в лагере? А может, воюет? Они и не догадывались, что «десять лет без права переписки» означает расстрел.

В общем, не было бы счастья, да несчастье помогло: две семьи Антона Кущинского не только помирились, но и подружились. Разница у бабушки и ее единокровной сестры была семнадцать лет, поэтому дружила младшая дочь Антона больше с племянницей, Машиной мамой. Вот и у Маши с Алешей так повелось.

Якуб об Алеше тоже знал, все из тех же документов, по которым он изучил родословную смоленских Кущинских. Фамилию прадеда ни одна ветвь не сохранила, в обеих семьях у него были дочки, но Якуб все равно их нашел. Договорились, что Маша соберет родственников вместе и познакомит.

В обед случилось радостное событие: на карточки сотрудников пришла зарплата. Это было очень кстати. Маша с Аллочкой, воодушевившись получением денег (хоть каких), в обеденный перерыв решили сбегать на рынок. От музея не так далеко, главное, все время под горку, Смоленск ведь на холмах стоит. Сейчас им от центра вниз, к Заднепровью.

Только подошли к библиотеке — открылся собор. Он вообще почти отовсюду виден в пределах крепостной стены. На горе, пятиглавый, с золотыми куполами… С одной стороны к нему ведет винтовая дорожка, огороженная стеной, с другой — широкая лестница. Внизу, прямо на дороге, — памятник Кутузову во весь рост.

Почему прямо на дороге — понятно: рядом Днепровские ворота. Через них французы входили в город, через них и уходили.

«Наконец наступила ночь, и, вместо того чтобы хоть немного успокоить нервы от всех пережитых сцен, она усилила весь ужас дня, и вид горящего города, от которого скоро останутся только груды пепла, был в темноте ночи еще ужаснее», — писал позднее инспектор главного штаба Великой армии барон Деннье.

Утром 6 августа город догорал. Сохранились немногие здания. Наполеон расположился в доме губернатора на Блонье. Его гвардия отдыхала рядом, в березовой аллее, подстелив не вывезенные архивные бумаги и укрывшись от солнца губернскими картами.

Маршал Мюрат остановился в архиерейском доме. Слуги его тотчас взломали двери расположенной рядом Предтеченской церкви и стали грабить ризницу. Узнав об этом, отец Никифор с прихожанами побежали к церкви, стали отнимать архиерейские облачения. Пришлось обратиться лично к Мюрату и добиться от него защиты церковного имущества. В его собственном доме разместился французский генерал, так что многочисленное семейство Мурзакевича оставалось жить в соборе.

В эти первые дни Великая армия была занята не только грабежами. Хоронили мертвых, зарывали трупы лошадей, свозили в одно место раненых. Быстро восстановили один мост (из трех) через Днепр. Мост был необходим для дальнейшего наступления. Император лично руководил его возведением.

Уже на второй день после явления французов, отслужив в соборе литургию, отец Никифор набрал воды в кувшин с крышкой, поставил его в торбу; отдельно приготовил просфоры и святую воду для причащения. Часть дал нести Косте с Ваней — старшим сыновьям. Набрал яблок, овощей, какие были. Посмотрел, сколько сухарей в коробе — мать по его просьбе открыла короб — мало! Положил, однако, в торбу два сухаря. Мать тяжело вздохнула, но слова не сказала, покивала даже согласно.

Священник со старшими сыновьями, помощниками, отправился за Молоховские ворота, на кирпичный завод, где лежали русские раненые. Тех, кто помер ночью, отнесли подальше в овраг, землей забросали. Тех, кто был совсем плох, отец Никифор причастил. Другим дали попить, да по яблоку, да овощей, да по кусочку маленькому сухаря.

Так и ходили до Успеньева дня. Тяжело было на душе, но страшная пустота, которая после смерти матушки отпускала разве во время молитвы, сейчас рассосалась, ушла. Горе и надежда были теперь в душе отца Никифора, но не пустота.

Пожары в городе продолжались, продолжались и грабежи. Питались в основном яблоками. Яблоки, слава богу, уродились, а хлеба почти не было.

12 августа Наполеон и его гвардия выехали из Смоленска. Великая армия отправлялась в поход на Москву.

После обеда Маша пошла в Исторический: нужно было подписать кое-какие бумаги. Заглянула, конечно, по пути к научным сотрудникам, но Юрки на месте не оказалось.

— Он в архив пошел, — улыбнулась ей Татьяна Михайловна, приятная женщина лет пятидесяти. Юрка говорит, что она хорошо знает фонды и человек отличный. В Юркином отделе вообще все сотрудники старше и серьезнее, чем в Машином.

В коридоре она встретила Ружевича. Он поклонился учтиво, почти в пояс: «Здравствуйте!» Такая у него была старинная манера кланяться — очень интеллигентно выглядело. Маша тоже учтиво поклонилась, почти как он. «Чуть-чуть не дотянула», — подумала со смешком про себя. Как-то так вел себя Ружевич, что было приятно ему подражать.

Неожиданно он остановился и обратился к ней:

— Мария Владимировна, хочу с вами поговорить. Можете уделить мне минут пятнадцать?

Маша ошарашенно кивнула:

— Конечно, Виктор Николаевич.

Говорить с самим Ружевичем ей еще никогда не случалось. Да и Марией Владимировной ее редко называли.

Они прошли в кабинет замдиректора по науке. Маша попала сюда впервые. Здесь все свидетельствовало о большой учености автора: книги по истории в трех шкафах, стопка отксерокопированных старинных документов на столе возле компьютера, на высокой тумбочке в углу — бюстик Наполеона. Перед книгами в книжном шкафу несколько фотографий — Виктор Николаевич с разными людьми. Маша узнала на одной писателя Фазиля Искандера — стоят с Ружевичем возле книжных полок, улыбаются друг другу. На другой — Виктор Николаевич с журналистом Дмитрием Быковым. Значит, Ружевич с ними дружит. Что ж, это неудивительно: для небольшого Смоленска он фигура редкая, им повезло, что он здесь живет.

— Присядьте, Мария Владимировна. — Ружевич пододвинул ей стул. Сам он удобно уселся в свое рабочее кресло. — Вы уже год у нас, должны освоиться. Нравится вам музейная работа?

Маша отвечала, Ружевич спрашивал. Разговор выходил совсем не страшный и даже увлекательный.

Говорили о музейных делах.

— Мы, музейные работники, должны постоянно расширять фонды.

В голосе Виктора Николаевича звучала такая искренняя заинтересованность, что Маша тоже всерьез задумалась о расширении фондов и даже захотела успокоить Ружевича на этот счет.

— Вы не переживайте, Виктор Николаевич, — она подалась вперед, — мы расширяем постоянно. К нам в отдел Великой Отечественной войны много приносят и документов, и вещей той поры, да и сами ездим собираем. Таня недавно в Ельню ездила, очень интересные экспонаты привезла. Например, каску бойца со следом гранаты, изнутри метка нацарапана. Владимир Олегович может подробно об этой каске рассказать — он ее сейчас как раз изучает. Скорее всего, выставим в экспозицию — там, где о дивизии Флерова, во втором зале.

— Да-да, — быстро согласился он, — ваш отдел как раз в этом плане успешно работает. Вот с более ранними документами и экспонатами, пожалуй, несколько хуже обстоят дела. Но и здесь вы внесли свою лепту — передали листочек XIX века. — Маша порадовалась, что сдала листочек с непонятным рисунком в музей — до того он хорошо, ободряюще улыбнулся. — Видите, даже дома у музейных работников могут заваляться старинные документы. Кстати, у вас больше ничего нет? Это ведь, кажется, в бабушкиных бумагах вы нашли листочек? Может быть, и вещи сохранились той эпохи? Какие-нибудь украшения или мелкие поделки для интерьера: подставочки, пепельницы, рамочки, ключики, просто красивая ковка. Имейте в виду, все это музей может приобрести. Даже небольшие вещицы XIX века — из простых металлов, не имеющие большой рыночной ценности — музейную ценность представляют.

Маша задумалась. Да нет, какие там у бабушки украшения, откуда? Наследства тоже не было: у прабабушки не осталось ничего после войны, тем более ничего старинного. Подставочек и пепельниц вообще в доме не бывало. Помнится, если кто-то из гостей начинал курить, бабушка ставила на стол блюдце вместо пепельницы. Были у бабушки две-три простенькие брошки, одна из них с янтарем, а больше ничего. Но брошечки уже после войны куплены, ширпотреб, штамповка. И от мамы остались только современные недорогие бусы, колечки серебряные — они у Маши в пластмассовой коробочке лежат, просто как память. Они вообще 1980-х годов, какая там старина! Грабители и те не взяли.

— Нет, Виктор Николаевич, вряд ли. Прабабушка в войну в эвакуацию уезжала, ничего из довоенных вещей не сохранилось. Кроме иконы, она ее с собой возила. — Маша улыбнулась с сожалением.

— Икону мы у вас, конечно, отбирать не будем, — кивнул ободряюще Виктор Николаевич. Очень хорошая, понимающая у него была улыбка. — А вот насчет украшений или мелких вещиц — все-таки посмотрите еще раз как следует.

Маша, разумеется, пообещала.

В свой отдел она шла в прекрасном настроении. Надо же, она так долго разговаривала с Ружевичем, и этот необыкновенный человек интересовался ее делами, расспрашивал о жизни! Юрка часто рассказывает о Викторе Николаевиче, они общаются почти вот как с Машей. Ружевич ему даже свою статью подарил с лестной надписью «Дружески…». Вообще он Юрку отличает.

А ведь действительно, какой этот Ружевич обаятельный человек! Маша даже об иконе упомянула, а ведь не хотела о ней говорить. А если бы Ружевич начал уговаривать сдать прабабушкину икону? Нет, не сдала бы. Да он и сам такую возможность отмел — очень тактичный, интеллигентный человек. Вот теперь и ей будет что рассказать. Тем более что сегодня вечером придут Якуб и Алеша — знакомиться. И Юрку она пригласила, для компании, чтобы не скучно было. С Алешей Юрка в хороших отношениях, вот пусть тоже посмотрит на Якуба.

В тот день Юра с утра отправился в архив. Это не только разрешалось, но даже поощрялось: старшие научные сотрудники обязаны были заниматься научной работой, для этого выделялся специальный день. Юра любил архив, ходил туда часто, не только в архивный день, но и в свои выходные. Даже специфический запах старых, залежавшихся документов его не раздражал. Иногда он думал, что, если бы не музей, он хотел бы работать в архиве.

Областной архив находился на западной окраине города, недалеко от древней Смядыни. Воздух в этом районе свежее, чем в центре, чувствуется близость Днепра. Здание было новым, читальный зал удобный, хоть и небольшой.

— Привет!

С Сашей Климентьевым из отдела древних актов они вместе учились. Юра уже искал свои папки среди отложенных на стеллаже. Обычно он сам их брал, сам приносил на стол Саше — ему разрешалось. В этой комнате на стеллаже лежали только уже отобранные документы, те, что сейчас в работе, их было обычно не много, стопок пять-десять.

— Подожди! — остановил его Саша.

Сам подошел к стеллажу, нашел нужные папки, принес и тщательно все расписал в Юрином формуляре. Был он непривычно хмур, смотрел куда-то вбок.

— Понимаешь, — ответил на не заданный вопрос, — у нас происшествие. Пропало одно из писем Мурзакевича.

— Как это могло случиться?

Юра от волнения чуть не уронил тяжелую стопку. Священник Никифор Мурзакевич был первым смоленским историком-краеведом, жил на стыке XVIII–XIX веков. Его «История города Смоленска», «Дневник» и даже некоторые письма изданы. Большую ценность представляют и неизданные письма, которые хранятся в архиве. Юра сам к ним не так давно обращался. Саша пожал плечами и отвел глаза.

— Понимаешь, эти документы последним брал ты.

Юра растерялся:

— Но я не брал. То есть брал, конечно, но все вернул.

Саша, опустив голову, перекладывал бумаги на столе — аккуратно, из одной стопки в другую. Потом принялся перекладывать обратно.

— Не знаю, что думать. Ружевич заказал письма неделю назад, вчера пришел читать. Оказалось, что одного письма не хватает, кто-то изъял. А перед этим он брал их три недели назад, и все было на месте! Последним, десять дней назад, брал ты. Может, все-таки ты забрал эти листочки — поработать дома?

Юра страшно покраснел. Что, Сашка его подозревает?

— Зачем? Можно ведь ксерокс сделать, — сказал он растерянно. — Домой я ничего не уносил! Мог кто-нибудь взять из папки, когда здесь никого не было. Кто-то, кто эти документы не выписывал.

Саша тоже покраснел.

— Я уже об этом думал. Но я здесь никого не оставляю, когда лежат документы. Кроме людей, которым доверяю безусловно, — тебя и Ружевича.

Работать в архиве он в тот день так и не смог. В музей тоже не пошел. Скорее всего, Сашка все-таки оставил документы без присмотра, как иначе могли странички исчезнуть? Но Сашка, если и было, об этом случае прочно забыл, где искать концы — непонятно. Все нити ведут к нему. Он думал, что делать, но ничего придумать не мог. Безвыходная какая-то ситуация. Но думать и в безвыходной ситуации надо.

Ближе к вечеру он вспомнил, что Маша просила зайти, у нее родственник объявился из Польши. Оказывается, Машка принадлежит к древнему польскому роду. При этой мысли Юра, несмотря на собственные неприятности, усмехнулся: а ведь и правда есть в ней шляхетская гордыня. О неприятностях рассказывает неохотно, помощи не просит, вообще, очень независима. С Алешей Юра знаком — уже встречались у Маши и даже ездили этой зимой втроем в Катынь, где, скорее всего, похоронен Машин прадед. Теперь вот этот поляк. Интересно, что за родственник, неожиданно он как-то появился. Ни Маша, ни Алеша о родственниках в Польше не упоминали никогда.

Накануне Маша испекла печенье, приготовила все для бутербродов. Сейчас, придя с работы, быстро резала салаты. Буонапарте нисколько не помогал, только крутился под ногами. Колбасу и соленую рыбу ему давать нельзя, ветеринар строго-настрого запретил. Она положила ему в плошку мяса.

Первым пришел, конечно, Алеша, он вообще человек пунктуальный. Маша его помнила, сколько себя знала. Разница в пять лет, конечно, ощущалась: Алеша ее опекал с детства, и она относилась к нему как к старшему. Он ведь ей и в самом деле дядя. Они, конечно, седьмая вода на киселе, но у обоих других кровных родственников нет. Перед посторонними называли друг друга двоюродными братом и сестрой — чтобы не объяснять долго. С Валей, Алешиной женой, Маша тоже дружила и была крестной его младшей дочки Кати, ей уже три года.

Сейчас Алеша пришел один, одет по-светски. Маша уже по телефону рассказала все, что знала о Якубе. Оказывается, Алеша от своей бабушки слышал: прадед действительно был из дворян, потому и арестовали.

Якуб явился почти сразу за ним. Пока хозяйка накрывала на стол, они беседовали вдвоем. Маша, бегая из кухни в комнату, прислушивалась: снова насчет склепа! Дался Якубу этот склеп. Никогда ни о каком склепе они не слышали. Алеша вон тоже говорит, что не слышал ничего такого. И во времена прадеда уже, конечно, склепа не было. И бабушка никогда ни о чем таком не рассказывала. Позвонили в дверь — Юрка пришел. Маша пошла открывать.

Юрка был какой-то сильно уставший, что ли, но не станешь же за общим столом расспрашивать. Говорили о предках. Якуб набрасывал историю рода Заславских-Кущинских. Юрка изредка вставлял замечания, он многое знал об истории и обычаях шляхетного дворянства. Алеша и Маша больше слушали. Буонапарте вообще в разговоре участия не принимал, тихо сидел у Алеши на коленях, очень довольный обществом: он любил гостей.

Потом снова зашла речь о родовом склепе Кущинских. Юра рассказал, что знал, о склепах Смоленска. Выходило, что ничего не сохранилось, нечего и искать. Ведь и старых кладбищ осталось всего три.

Говорили и просто о жизни. Маша поделилась впечатлениями сегодняшнего разговора с Ружевичем. Юра согласно покивал. Он-то Ружевича знал лучше других, считал своим учителем и всегда им восхищался.

Якуб рассказал о себе. Оказывается, он уже давно не живет в Польше. В конце 1980-х его семья перебралась в США. Поначалу все складывалось хорошо: Якуб основал собственную небольшую фирму, занимался программированием. В кризис фирма обанкротилась, теперь он без работы. Жена ушла. С детьми отношения хорошие, они уже взрослые, живут своей жизнью.

— Жить все-таки можно, — заключил Якуб, улыбнувшись. — Времени свободного стало больше, занялся наконец историей рода, вот даже смог приехать.

Тут уже Маша с Алешей забеспокоились. В гостинице же очень дорого! Договорились, что Якуб прямо завтра переберется к Алеше. Его семья занимает полдома рядом с церковью, у них достаточно просторно, чтобы пригласить гостя, а готовит Валя прекрасно. Алеша тут же позвонил жене и сказал, что она тоже будет рада.

Юрка к концу вечера немного повеселел, но все равно был какой-то необычный, понурый. Может, с тетей поссорился? Маша подумала, что завтра надо обязательно найти возможность поговорить с ним наедине.

Когда со стола было убрано, она решила выполнить данное Ружевичу обещание — вспомнить, не осталось ли в доме еще каких-нибудь старых вещей или бабушкиных украшений. Впрочем, и так совершенно очевидно, что ничего ценного, хоть сколько-то годного для музея у них не было. Машина прабабушка, жена Антона Кущинского, была из простых, образования не получила. Ребенком ее отдали в город в семью портного, а вообще она происходила из многодетной крестьянской семьи, достаточно, впрочем, обеспеченной. Счастье, что как кулаки не загремели. Но какие там украшения… Вышла прабабушка замуж за Антона в семнадцать лет. С прадедом они жили неплохо. Да ведь тогда, в 1930-е, неплохо считалось, когда еды хватало.

Но даже если и были у прабабушки какие-то украшения, они должны были пропасть в годы войны. Убегая из полыхающего Смоленска в июле 1941-го, она все бросила, только вот икону с собой забрала… Маша взяла в руки «Одигитрию», открыла уже знакомый тайник. Спокойно и строго смотрела на нее Богоматерь.

А ночью ей приснился тот же сон.

В комнате с низкими оконцами чернобородый мужик в крестьянской одежде стучит молотом по наковальне у открытого пылающего огня. Только теперь уже Маша не боится кузнеца. Вот он поднимет длинными щипцами железную завитушку, показывает ее Маше, улыбается…

Утром в подъезде на выщербленной лестнице она встретилась с Ирой — соседкой сверху.

— Подожди, Машка, — окликнула Ира. Догнала. — Кто это к тебе вчера приходил?

Вот ведь какая беспардонная. Всегда Ирка так, совершенно не стесняется лезть в чужую жизнь. Любопытная слишком.

— Ты же знаешь Алешу, да и Юрку, кажется, видела, — неохотно ответила Маша.

— Этих знаю, — кивнула Ирина. — А тот, что постарше, интересный такой, интеллигентный, сразу видно, не простой, кто?

Рассказывать долгую историю родства с Якубом не хотелось.

— Какая тебе разница? С Алешей его приятель зашел, приехал к нему вчера из Москвы. Да, постарше Алеши.

— Вчера из Москвы? Отца Алексея приятель? Но я в нашем подъезде его и раньше видела, без Алексея! — не поверила Ирка. — В тот день, когда тебя ограбили. Днем, еще я за ним в подъезд вошла. Но он не к тебе шел. Поднялся выше, на пятый или на четвертый. Я-то на третьем в свою квартиру зашла, а он дальше пошел.

— Тебе показалось, этот человек не был здесь раньше, — возразила Маша. А сама подумала: может, Якуб, прежде чем в музее к ней подойти, заходил сюда — думал ее дома найти? А наверх пошел, потому что квартиру не знал точно. Хотя почему не знал квартиру, если адрес узнал?

На работу Маша снова пришла рано, почти за полчаса. Тани с Аллочкой еще, конечно, не было. Владимир Олегович поощрительно улыбнулся из своего полуоткрытого закутка: он и сам просиживал на службе больше положенного, и любил, когда другие проявляли рвение. Хотя специально никого оставаться не заставлял и вообще был снисходительным. Маша, чтобы его не разочаровывать, даже не стала ставить чайник, а включила компьютер и углубилась в изучение сражения под Вязьмой.

— Мария, — неожиданно спросил шеф, он ко всем сотрудницам обращался по именам, — вы уже почти два года в музее. Как у вас с освоением фондов? Все ли вы сумели объяснить этому вчерашнему посетителю?

Маша засмеялась:

— Он об экспонатах вообще не спрашивал! Представляете, Владимир Олегович, он мой дальний родственник. По прадедушке еще — по тому самому, о котором в книге «По праву памяти» заметка, я вам о нем рассказывала. Жаль, что бабушка не дожила — ей было бы интересно, она отца хорошо помнила.

— Да, конечно, — вежливо протянул Владимир Олегович и больше ни о чем спрашивать не стал.

Как раз явилась Таня с зонтиком — дождь, оказывается, идет. Тема сменилась. Потом Маша начала пересказывать вчерашний разговор с Ружевичем, ведь это всего отдела касалось, не так часто Ружевич к сотрудникам музея ВОВ лично обращается.

— Я ему об экспонатах, тех, что ты, Таня, из Ельни привезла, рассказала, — делилась Маша. — О каске той.

— А что это он вдруг именно к вам обратился? — ревниво поинтересовался завотделом.

Действительно, Маша была экскурсоводом, к фондам прямого отношения не имела.

— Просто так, наверное, — замялась она. — Встретил в коридоре и решил спросить.

О том, что она передала в фонды бумагу XIX века, рассказывать не хотелось. Собственно, это не секрет, в музее, наверное, и так все знают. Что в этом особенного? Бумажка какая-то, судя по всему, не очень важная.

Маша посмотрела в окно задумчиво:

— Ой, дождик закончился! Мне в Исторический нужно, отчет об экскурсиях отнести.

Ей и в самом деле было нужно — поговорить с Юрой.

В Историческом сразу направилась к нему в отдел. В отделе были двое, Юрка и Татьяна Михайловна. Работали. Юрка уткнулся в свой компьютер, Татьяна Михайловна за своим столиком что-то читала. Поздоровалась с Машей и почти сразу встала и вышла. У Юрки было такое же выражение лица, как вчера, даже мрачнее. Маша вспомнила Достоевского: «опрокинутое лицо».

— Что случилось?

— Ничего. Кроме того, что меня объявили вором. Виктор Николаевич сегодня не ответил мне на приветствие — демонстративно отвернулся. Наверное, придется уйти из музея.

— Каким вором? Почему? А что у вас пропало? Из витрины вытащили? В каком зале?

И Юра рассказал ей все. С письмами Мурзакевича он работал в архиве много раз. Но, разумеется, ничего не выносил. Между тем все ниточки ведут к нему. С этими письмами последними работали он и Ружевич. Можно себе представить, как неприятна эта ситуация Виктору Николаевичу! Ведь он так щепетилен, так дорожит своей безупречной репутацией! Юра сегодня хотел поговорить с ним, посоветоваться, объяснить. Но Ружевич с негодованием отвернулся и прошел мимо. Юра больше для него не существует. И это было на глазах у других. Некоторые перестали с ним разговаривать после демонстративного поступка Виктора Николаевича. Придется уходить из музея. Наверное, лучше вообще уехать из города.

— Подожди, что ты такое говоришь? Почему все думают, что это ты? Какие доказательства?

— Доказательства только косвенные. Именно поэтому меня еще не посадили. Письмо Мурзакевича, между прочим, представляет большую материальную ценность. Видишь, как мне повезло? — Юрка криво усмехнулся.

— Но если ты сам уйдешь, все будут думать, что ты действительно виноват, — возмутилась Маша. — Нужно доказать, что это не ты! Убедить и Виктора Николаевича, и Сашу, и всех остальных, что ты не брал.

— Золотые слова. Еще бы знать как. — Усмешка получилась горькой. Он ей не верил — не верил, что можно все поправить.

Вернулась Татьяна Михайловна, и разговор пришлось прервать.

— До свиданья, Татьяна Михайловна! — Маша направилась к двери. И уже оттуда обернулась к Юре и сказала решительно: — Я к тебе вечером домой зайду!

Никогда она не позволяла себе так навязываться. Но сейчас Юрка не удивился. Кивнул, как будто так и надо. Нет, она его в таком состоянии не оставит. Нужно бороться! Вора нужно найти.

Весь день Маша думала о письме Мурзакевича. Кто мог его взять? Зачем? Его, наверное, можно продать. Но Маша не могла представить, чтобы кто-то из музейных мог украсть документ. О «Дневнике» Мурзакевича и о его письмах она много слышала, Юрка говорил о них неоднократно. Сама она, увы, ни письма, ни даже «Дневник» не читала. Знала в основном то, о чем Юрка рассказывал.

Август 1812 страшного года близился к концу. Основные силы французов ушли из города две недели назад, но легче не становилось. Оставшиеся бесчинствовали. Особенно отличился польский легион. Странно: они были убеждены, что это их город. И грабили! Грабежам сильно способствовали неурядицы в Великой армии. Солдаты и офицеры нервничали, злились: все складывалось не так.

Странная болезнь поразила лошадей и весь скот, сопровождавший армию для прокорма. Начался падеж. Ветеринары — ни французские, ни привлеченные русские — не могли понять, что это за болезнь. Возможно, европейский скот просто непривычен к российским кормам? Попросту говоря, что русской корове хорошо, то французской — смерть. Армии не хватало съестных припасов, и купить было негде, здешние живущие в бедности крестьяне ничего не хотели продавать. Окрестные мужики за свое добро стояли насмерть. Взять у них что-либо силой не получалось, на уговоры они не поддавались. Начались убийства: мужики убивали французов, французы мужиков. Народ ожесточился. Одиночные убийства переросли в партизанскую войну.

Церкви грабили солдаты и даже офицеры. Иногда награбленное бросали потом на улице, оставляли только самое ценное. Дом отца Никифора тоже разграбили. Пока что удалось добиться у военного губернатора Жомини, что поставят караул возле собора. Отец Никифор написал прошение к губернатору на латинском языке, и караул поставили. Ежедневно он служил в соборе утреню и вечерню.

Несколько церквей уже разграбили. Одигитриевскую церковь, где служил до нападения французов, еле успел спасти. Каждый день ходил смотреть, заперты ли засовы. Однажды дверь оказалась распахнутой. Вовремя пришел отец Никифор. Увидел двух солдат, выходящих из церкви: один нес крест и серебряный оклад, второй — чашу для святых даров. Чашу он держал перевернутой, небрежно, в той же руке какой-то мешок с награбленным. Чаша билась о мешок.

Сердце отца Никифора задрожало, как это увидел. Подскочил к мародеру, выхватил чашу. Завязалась драка. Мешали длинные полы рясы, однако аки лев с гривой растрепавшейся сражался отец Никифор. Противников было, слава богу, всего двое. Чашу и другие церковные ценности отец Никифор отстоял, но пронзенный шпорой левый бок с тех пор болел сильно.

Картины самоотверженной деятельности Никифора Мурзакевича в период оккупации Смоленска Маша помнила. Но кто же мог взять его письмо? У кого рука поднялась?

Дома у Юрки Маша бывала и раньше, даже дважды: один раз, когда диплом распечатывали, и второй, уже недавно, на дне рождения. Он жил на улице Бакунина, возле парка, в старом, довоенной постройки доме. Это была квартира его тетки — тети Лели.

Юркины родители жили в Десногорске, работали инженерами на атомной станции. Собственно, он и попал в Смоленск из-за тети Лели. Когда пришла пора поступать в университет, всей семьей думали куда — в Москву или в Смоленск. Дело решило то, что в Смоленске было где жить. Тетя Леля и Юра всегда хорошо друг друга понимали, он и раньше к ней приезжал. Она звала учиться в Смоленск. Он приехал и так здесь и остался.

Тетя Леля, Елена Семеновна Шварц, преподавала английский в Энергетическом институте. Даже выйдя на пенсию, она продолжала работать, правда, уже не на полную ставку. Она вообще была очень активной женщиной, темперамент такой. Половина города ходила у нее в друзьях: одноклассники, однокурсники, сослуживцы, соседи — тетя Леля со всеми успевала общаться. Еще она почти не пропускала концерты приезжих и местных артистов, часто бывала в театре, посещала выставки.

Замуж она выходила трижды и со всеми бывшими мужьями сохранила дружеские отношения. Но детей у Елены Семеновны не было, может, поэтому ей так хотелось, чтобы племянник был поближе. С Юрой они отлично ладили.

Квартира была довольно запущенной, требовала ремонта, но для двоих достаточно просторная — трехкомнатная. Когда-то здесь жили Юрины дедушка с бабушкой, детство его мамы тоже прошло здесь. Но уже давно тетя Леля жила одна. В доме довоенной постройки с толстыми стенами все комнаты были раздельными. На свободу племянника Елена Семеновна не посягала, даже когда он был студентом, просила только, чтобы звонил, если задерживается. Юра и сейчас выполнял это требование неукоснительно. По вечерам, если оба были дома, долго ужинали, пили чай, беседовали. Тетя Леля очень гордилась научными достижениями племянника, его немногочисленные пока статьи она внимательно прочитывала и складывала на отдельную полочку.

Маше открыла Елена Семеновна. Сегодня она была непривычно озабоченной, конечно, уже знала о Юриных неприятностях. Приходу Маши нисколько не удивилась: естественно, в такой ситуации друзья должны приходить, поддерживать.

А вот Юрка был на себя не похож, сидел как в воду опущенный. Оказывается, Маше было известно не все. Во второй половине дня его вызвал директор и предложил написать заявление по собственному желанию.

— Мы не можем держать в музее сотрудника, который способен разворовать фонды! — сказал он. — В музее хранятся большие материальные ценности. — Ружевич сидел там же, в кабинете директора, и сверлил его ненавидящим взглядом. Объясняться было невозможно. — С завтрашнего дня можете не приходить! — подвел черту директор.

Насколько Маша понимала, едва ли не больше потери работы Юру подкосило отношение Ружевича. Да он и сам об этом сказал:

— Понимаешь, ужаснее всего, что Виктор Николаевич сразу поверил. Ведь мы с ним уже пять лет знакомы и, да, почти дружили. Во всяком случае, он меня другом называл много раз, а я его, конечно, считал учителем, но и другом. И он сразу поверил, что я мог украсть из архива ценные документы! Ради денег, надо полагать? Он смотрел на меня с таким презрением! Как он мог сразу поверить? И все поверили. И директор поверил.

— Юра, забудь! Сейчас надо делом заниматься, а не переживать. Мы докажем, что это не ты. И я знаю как: мы найдем вора.

Маша понимала, почему он так расклеился. Рушилась вся жизнь. Смоленск — город небольшой. В музее, в университете — всюду его будут считать вором. Нужно обязательно доказать его невиновность!

— Идите чай пить, — позвала Елена Семеновна. — Я в большой комнате стол накрыла.

За чаем все решили и составили план действий. Рассуждали все вместе. Начал Юра. Он думал о пропавшем письме беспрерывно уже второй день.

— Не совсем понятны даже мотивы похищения. Из всех писем, а их там девять, пропало только одно. Почему выбрали именно его? Продажа письма не единственный возможный мотив. Что было в этом письме, какие записи, о чем? Если бы узнать его содержание, можно было бы точнее строить предположения о мотивах.

— Но это легко узнать. — Маша пожала плечами. — Нужно посмотреть в архиве, какого письма не хватает. Ведь ты их все, наверное, хорошо помнишь. Конспектировал даже.

Юрка невесело усмехнулся:

— Да меня теперь и в архив не пустят!

— А меня пустят. — Она тряхнула головой. — Пойду и посмотрю, завтра же.

— Завтра не получится. В архиве надо заранее заказывать, хотя бы за два дня.

С этим вопросом было решено. Если все пойдет по плану, они узнают, что было в пропавшем письме. Хорошо бы еще выяснить, кто, кроме Юры и Ружевича, имел к нему доступ. Здесь начала Маша:

— Письма Мурзакевича, насколько я понимаю, последними брали ты и Ружевич. Выходит, как ни крути, все указывает на вас?

— На меня, — мрачно остановил ее Юра. — Ружевич не мог, это всем ясно.

— Для нас ясно, что и ты не мог, — вставила тетя Леля.

— Да, — поддержала ее Маша, — ни ты, ни Ружевич не могли. Значит, был кто-то третий. А кто мог взять так, что в формуляре не отмечено?

— Никто. Если ты имеешь в виду сотрудников архива, то это совершенно невероятно. Это так же невероятно, как мы с Ружевичем, даже больше. На мой взгляд, мог взять кто-то из посетителей, когда Сашка отвернулся. Но вообще странно все: нужно было знать, в какой папке искать, какие листы. Неужели кто-то из музея? Нет, я не уверен, что мы найдем вора. Совершенно непонятно, кто мог это сделать. Или схватили листки наугад, не зная, что это? Тогда это какой-то ненормальный.

— Но, Юра, — возразила Маша, — здесь есть зацепка. В архиве бывает не так уж много людей. И мы точно знаем, когда произошла кража — между тем днем, когда ты работал с этой папкой последний раз, и тем, когда ее заказал Ружевич. Кто был за это время, установить легко.

— Да, я уже думал об этом, — кивнул Юрка. — Ружевич пришел читать письма и обнаружил пропажу листов три дня назад. А я последний раз их читал за десять дней до этого, и все было на месте. Значит, украли между 7 июля и 17-м. Скорее всего, конечно, в последнюю неделю, когда письма уже лежали на полке. Ружевичу их приготовили за неделю до его прихода, так Сашка сказал. В архиве есть учет посетителей. Но Сашка на эту тему и говорить не хочет.

— Я попробую выяснить насчет посетителей, — включилась Елена Семеновна. — Кто этот Сашка? Он ведь меня не знает?

— Не знает, он у нас дома никогда не был, — подтвердил Юра.

Повод был невеселый, но посидели в этот вечер все-таки хорошо. Чай пили долго. Домашнее печенье у Елены Семеновны на случай чаепития было припасено всегда. Потом Юрка еще сбегал за пирожными в ближайший магазин. Похоронное выражение с его лица ушло. Тетя Леля и Маша уже этим были довольны. А на следующий день события стали развиваться с бешеной скоростью.

У Саши Климентьева третий день настроение было хуже некуда. Очень неприятная история с письмом Мурзакевича. И дело не только в том, что он несет ответственность за пропажу. Как Юрка мог? Саша до конца не верил, что это Юрка, в голове не укладывалось. Но кроме него некому. Странная история.

В читальном зале людей не было: лето, жарко, кому охота в архиве сидеть. Но это и к лучшему. Саша занимался своими делами, изучал документы. Где-то через час пришла немолодая дама. Вполне приличная, слегка полноватая, что для ее возраста естественно; платье легкое голубое, волосы стриженые. Плюхнулась на стул, обмахиваясь газетой. И вместо того, чтобы делать заказ, завела какой-то странный и, что хуже всего, длинный разговор.

Неделю назад у нее пропал муж. «Вы, возможно, видели объявления на столбах?» Да таких объявлений полно, все не упомнишь. В полицию, конечно, дама заявила, но почти не надеется, что найдут. Ищет параллельно сама.

Муж ее был вполне адекватным, ни Альцгеймера, ни склероза, ничего такого. Изредка только у него проявлялись какие-то странности. Тут дама замялась: «Понимаете, он в прошлом учитель истории…» В общем, пропавший муж любил читать историческую литературу. Конечно, почитывал, что в местной прессе писали о кладах.

Месяца за два до исчезновения он стал уж слишком часто упоминать наполеоновский клад. Напирал на то, что в архиве, конечно, имеются указания, где его искать. Дама слушала мужа вполуха, под аккомпанемент сериалов, в рассуждения о кладе и архиве не вникала. Теперь, после пропажи мужа, она горько сожалеет о своей невнимательности. По ее словам, скорее всего, его исчезновение связано с поисками клада.

Саша устало вздохнул:

— От меня-то вы чего хотите? Нет в архиве указаний о кладе, и мужа вашего я никогда не видел.

— А вот это не скажите! — встрепенулась дама. — Он, скорее всего, приходил в архив. — Здесь она сделала паузу, положила на стол свою газету и прижала руки к груди. — Помогите, молодой человек, пожалуйста, помогите! Я надеюсь, что он еще жив, что его можно найти!

Саша совсем опечалился. Что с этой пожилой теткой делать? Как он ей может помочь?

— Поверьте, я не помню вашего мужа, — начал он осторожно. — У нас довольно много посетителей. — Дама удивленно подняла голову и обвела глазами пустой зал. — Я не могу помнить всех.

— Но неужели вы не записываете? Не может быть, чтобы в таком серьезном учреждении… — оживилась она. — Муж отсутствует неделю. Естественно, на всякий случай нужны данные за две недели: он мог приходить и раньше, не все он мне, конечно, рассказывал. — Она представила, как он приходил сюда, и совсем закручинилась. — Если мы установим, что он посещал архив, смотрел определенные документы, это может дать направление поискам! А если мой муж погибнет… В каких он сейчас условиях, что с ним — я подумать не могу без слез… — Дама действительно достала из сумки платочек и вытерла глаза. — Если он погибнет, виноваты будете вы!

Саша вздохнул и, порывшись в своем столе, достал список заказов на архивные документы.

— Как фамилия вашего мужа?

— Смирнов. Павел Петрович Смирнов.

Нет, такую фамилию он, конечно, мог не запомнить. Саша протянул даме список:

— Вот, посмотрите сами. — И под впечатлением недавней пропажи добавил: — Прямо здесь читайте, в зал не уносите.

Дама устроилась за столиком у окна, не спеша открыла сумочку, достала очки, аккуратно спрятала футляр и углубилась в чтение. Раскрытую сумочку она держала на коленях.

Конечно, своего мужа она в списке не нашла, хотя читала внимательно, долго, водила по строчкам пальцем. Впрочем, возвращая список, она не выглядела слишком опечаленной.

От архива домой путь неблизкий. Елена Семеновна еще зашла на рынок купить ягод. Лето проходит, надо Юрку подкармливать, нервные затраты у него сейчас большие. До дома добралась уже к обеду, пришлось идти по жаре. Дома было прохладно, хорошо, что здание старое, с толстыми стенами… Юра сидел за компьютером, что-то строчил.

Прежде чем рассматривать список, пообедали. Юра рассказал, что звонил в газету, где его иногда печатают, попросился в штат. На ставку пока не взяли, но в качестве внештатного корреспондента поддерживать обещают.

Главной темой был ее поход в архив. Елена Семеновна описала его в красках, с юмором. Пригодились ее актерские способности: в молодости Леля играла в драмкружке и мечтала стать актрисой. Юрка даже развеселился, когда она принялась показывать, как вытягивалась Сашкина физиономия по ходу истории о пропавшем муже.

После обеда стали рассматривать список. Она сфотографировала его на мобильный телефон — успела достать из сумочки, когда Сашка отвернулся. Юра перевел фото в компьютер, там лучше видно. Почти всех он знал. Не так много людей в Смоленске интересуется краеведением, и совсем уж мало желающих тащиться в архив летом, в жару.

В основном это были сотрудники музея. Вот и Машкин шеф здесь, что вполне естественно: Владимир Олегович серьезно изучает не только свой период, а вообще историю войн на Смоленщине. Конечно, и Татьяна Михайловна, и другие из их отдела отметились — понятно, сейчас же новую экспозицию начали готовить.

Стоп, а это кто? Якуб Заславский. Это же Машин родственник! Приходил в архив совсем недавно, за день до того, как Ружевич сообщил о пропаже. Заказывал, судя по записи, материалы о кладбищах Смоленска. Но письма Мурзакевича в этот день уже лежали на стеллаже.

Неужели Якуб? Вряд ли, конечно. Интересуется человек кладбищами, какой в этом криминал? Хотя все-таки довольно странное увлечение. И уж слишком внезапно он появился в Смоленске. Никаких других неожиданностей список не принес. Всего две фамилии Юре были не знакомы, остальные — хорошо известные ему сотрудники музея. В краже документа заподозрить этих людей трудно.

Кто же взял письмо? Пока список мало что прояснил. Надо будет те две незнакомые фамилии посмотреть для начала хоть в Интернете. И насчет Якуба Заславского обязательно завтра поговорить с Машей. Тем более завтра она идет в архив — если все получится, они будут знать, какие именно записи пропали. Вдруг это и работу со списком облегчит.

Маше как экскурсоводу день для работы в архиве не полагался, поэтому она взяла отгул. Несколько дней переработки у нее были: у Тани с Аллочкой часто болели дети, приходилось заменять.

Саша Климентьев ее если и помнил, то не очень хорошо. В студенческие годы, конечно, видел, но они учились на разных факультетах, а теперь в архив Маша ходила редко, раза два всего за год. Охота еще отгулы тратить.

Словом, отсутствие близкого знакомства на этот раз оказалось кстати. Саша ее приходу не удивился. А что читать будет письма Мурзакевича — тоже понятно, музейный работник все-таки.

Маша устроилась в читальном зале. Хороший в архиве читальный зал: небольшой, но светлый, на первом этаже, цветочки под окнами. Она открыла папку. Разным людям писал Никифор Мурзакевич. Многое вспоминал.

В тяжелых испытаниях прошел август. 2 сентября французы праздновали взятие Москвы. Господи, помилуй! Сентябрь облегчения не принес — великие несчастия терзали смоленские земли и в сентябре 1812-го. Земли эти были опустошены, обескровлены. Мужики стали прятаться в леса и болота, оказывать сопротивление мародерам. Началась партизанская война. Однако было достаточно таких мужиков, которых и их хозяева, русские помещики, боялись. Со времен пугачевщины прошло всего ничего — 37 лет.

Небогатый помещик Павел Иванович Энгельгардт, подполковник в отставке, проживал в своем сельце Дягилево Поречского уезда. У него было всего 77 крепостных крестьян. Четверо крепостных — возможно, должников его (заемные обязательства, воспользовавшись смутой, крестьяне порвали) — донесли на него французам. Сочинили, что убивает французских мародеров и крепостных своих склоняет к этому. На его земле действительно нашли закопанными двоих французских солдат. Однако это убийство могли совершить и сами крестьяне, как часто бывало. Скорее всего, донос был ложный. Завоевателей Павел Иванович, конечно, не любил, а мародеров тем более, но партизаном не был. Тем не менее по доносу его арестовали. Предлагали перейти на службу в Великую армию, сражаться против русских, давали чин полковника. Энгельгардт отказался и был приговорен к смертной казни. По его просьбе к нему позвали отца Никифора Мурзакевича — исповедовать и причастить перед смертью.

Казнили Энгельгардта возле Молоховских ворот. Смерть ему досталась нелегкая. Вначале прострелили ногу. Снова стали уговаривать перейти во французскую армию. Энгельгардт решительно отказался. Потом ранили в грудь и в живот — он все еще жил. И тогда добили выстрелом в голову.

Никифор Мурзакевич, как ни тяжело сам переживал, сколько мог облегчил последние минуты героя. Был при нем до конца: по просьбе осужденного и до места казни его проводил, и панихиду отслужил — просил на это дозволения у французов. Дозволили.

Жители, оставшиеся в городе, голодали. Питались кое-как яблоками, а потом и картошка пошла. Хлеба не было.

Отец Никифор осунулся, похудел. Он сильно сдал, когда одна за другой от недоедания и болезней умерли его мать, две дочери и воспитанница. Душа болела за близких, однако пустоты в ней, как тогда, после смерти жены, не было. Нужно было заботиться об оставшихся детях. Нужно было заботиться и о церквах. Он постоянно хлопотал за церкви, сам кидался защищать церковное имущество, если видел грабежи. Однако за всем уследить было невозможно.

Большинство церквей и монастырей разоряли грабители. Солдаты, приставленные по просьбе Мурзакевича для охраны собора, спали на амвоне, костер для приготовления пищи разжигали на мозаичном полу. Долго пришлось упрашивать, чтобы часового ставили снаружи. Потом сам военный губернатор Жомини вознамерился устроить в Успенском соборе хлебный склад. С трудом удалось отсрочить исполнение приказа. Не один раз бывал отец Никифор жестоко избит, защищая церковное имущество от мародеров.

Маша переписала номера страниц и адресатов писем. На всякий случай записала, о чем каждое, — Юрке будет легче определить, чего не хватает. Сдала папку.

К ним домой она пошла вечером. Собрались под низким абажуром в большой комнате, как ее называла тетя Леля. Тетя Леля Заславского никогда не видела, но слушала с интересом. Узнав о Якубе, Маша ахнула. Какой загадочный этот новый родственник! Вот зачем его в архив понесло? И ведь не говорил ничего.

А какого числа это было? Посчитали дни, сверились с календарем — оказалось, что Заславский ходил в архив за день до того, как подошел в музее к Маше. Тогда понятно хотя бы, что не рассказывал о походе в архив: не знакомы еще были, а ко времени знакомства новость устарела. Юрка был уверен, что это, скорее всего, не Якуб.

А вот Маша совсем не была так уверена. Вот и Ира, соседка, говорит, будто видела его в подъезде в день кражи. Ира, конечно, могла ошибиться, ее словам веры нет. Другое настораживает: почему он так зациклен на склепе Кущинских? Он осматривает только кладбища, причем исключительно старинные, хочет найти следы этого родового захоронения. А могилы относительно недавние его совершенно не интересуют. Даже на Машино предложение съездить в Катынь, где прадед похоронен, ответил неопределенно. Город и музей она тоже хотела ему показать — ответил, что позже. Даже поездку в Талашкино[3] отложил.

Все трое рассмеялись: они уже устали возить гостей в Талашкино. Нет, странно ведет себя Якуб. Решили, что Маша постарается с ним поговорить. Может, Алеша сможет что-то подсказать, все-таки Якуб живет у него уже два дня.

Домой она пришла поздно. Буонапарте ждал около двери. Занятая Юркиными делами, Маша и Буника забросила, и родственникам уже два дня не звонила. Завтра вторник, в музее выходной, она обязательно съездит к Алеше. И с Якубом заодно поговорит, расспросит осторожно, зачем он ходил в архив.

Звонить не стала, поздно, дети, наверное, спят. Утром, все утром.

Алешина семья жила рядом с церковью Михаила Архангела (Свирской), где он служил. Это одна из старейших церквей Смоленска, построена в XII веке.

Свирская слобода — очень старый район. Теперь-то это окраина с преимущественно деревянными домиками, приднепровское подножие Смоленских холмов. Центр — вверху, на холмах, а здесь за домиками сразу начинаются заливные луга.

Когда-то жизнь в этих местах кипела. Здесь проходил путь из варяг в греки, по нынешнему лугу протекала речка Смядынь, приток Днепра. Смядынь была судоходной, как и Днепр. Где-то здесь на пристани смолили лодки. А в начале XII века здесь же, на месте гибели князя Глеба от руки киевского князя Святополка Окаянного, построили Борисоглебский монастырь.

Незлобивый, не претендующий на престол Глеб проплывал в лодке мимо Смоленска. Сделал остановку у пристани, и на том закончилось его путешествие — убили князя по наущению Окаянного. Бориса, его любимого брата, лишили жизни еще раньше в Переславле. Похоронены Борис и Глеб в Киеве. Здесь же, на месте убийства Глеба, возник колодец, рядом поставили деревянную церковь. Потом и монастырь образовался. Говорят, и колодец считался целебным, и в Свирской церкви происходили чудеса.

Рядом с церковью находился тогда княжеский дворец. Улица, соединявшая эту равнинную местность с центральным холмом, кипела жизнью. Здесь селились ремесленники. Иногда западное предместье даже называли вторым городом.

Сейчас это рядовая окраина Смоленска. Монастыря нет уже несколько веков. Маша отправилась туда рано утром. Недолгий путь на маршрутке — и вот она, Свирская церковь. Стоит на пологом холме, возвышается над деревянными домиками. Так, наверное, и раньше было.

Маша опоздала на литургию, остановилась у входа. Народу немного, день будний. Сама Маша в церковь ходила редко, но службу слушать любила.

Она подождала, пока Алеша закончит разговор с прихожанкой, и подошла к нему. Домик священника рядом. Дети, Катя и Боря, играли во дворе. Маше обрадовались, затормошили, когда она их снова поведет в музей или в кукольный театр. Маша пообещала. Свой отдел Великой Отечественной войны она им в мае уже показывала, а вот в Исторический сводить надо — там им еще интереснее будет, там даже чучело динозавра есть. Уже и Катя достаточно большая, понимает все, можно теперь водить всюду.

— В кукольный театр попадем не раньше октября, — предупредила Маша. — Театр летом на гастролях.

Матушку Валентину застали у плиты. Она тоже Маше обрадовалась. Они хорошо друг друга понимали при всем несходстве. Маша уважала Валю за домовитость, а Валентина, будучи старше на три года, ее опекала, правда, старалась делать это незаметно, знала, что Маше не понравится. На вопрос о Якубе Валя ответила, что он утром выпил кофе и ушел — почти сразу за Алешей, еще до восьми. Сказал, что поедет смотреть Окопное кладбище, одно из старейших в городе. Отсутствие Якуба Машу огорчило. Она рассчитывала его застать, из-за него, собственно, приехала.

Сели завтракать. Маше нравилась атмосфера в этом доме — дружная семья, где все друг друга любят. Хотела бы она, чтобы и у нее так было. Ладно, у плиты тоже можно иногда повозиться.

Говорили, конечно, и о Якубе. С ним у Алешиного семейства сложились вполне дружеские отношения. После завтрака Маша предложила Алеше прогуляться к реке — хотела подробнее расспросить о загадочном родственнике.

— По лугу вашему соскучилась! — сказала она.

Эта окраинная улица с древней историей менялась уже на Машиных глазах. Она бывала здесь в детстве, Алешина семья всегда здесь жила, и они с мамой и бабушкой ходили сюда в гости. Когда-то здесь, вокруг Свирской церкви, стояли только одноэтажные деревянные домики с низкими, буйно цветущими палисадниками. Постепенно улица застраивалась домами побольше, двух— и даже трехэтажными коттеджами. Заборы вокруг них строили высокие, за такими палисадников не видно. Но и старые небольшие домики еще оставались.

Маша с Алешей шли по земляной утрамбованной дорожке между домами к лугу. Этот проулочек был застроен еще маленькими, прежних времен, домиками. По бокам росла кудрявая травка. За низкими заборчиками палисадников цвели гвоздики, начинали расцветать георгины. Воздух здесь был не такой, как в центре. Пахло травами, свежестью, близким Днепром. Встречные здоровались с отцом Алексеем, кланялись: «Здравствуйте, батюшка!»

— Понимаешь, Маша, — говорил Алеша, — Якуб — человек закрытый. Он доброжелательный, приветливый, но всего о себе не скажет. У него сейчас не очень хорошо на душе, вот это я вижу. Он к нам не просто так приехал, а за помощью.

— Но если мы ему нужны, — заволновалась Маша, — почему он так отстраняется от нас? Приехал в город, а не интересно ему ничего, только склеп какой-то ищет. Ему не мы, ему склеп нужен! Мы и не слышали о склепе, может, и не было его никогда, а он ищет, так ему эти древние Кущинские нужны почему-то. А на прадедушкину могилу, тоже Кущинский ведь, ехать отказался.

— Не знаю. Не понимаю этого тоже, — признался Алеша. — Но у него большая тяжесть на душе. Его надо поддержать, а там видно будет.

Адам Заславский вступил в Войско Польское в 1807 году — совсем молодым, в двадцать лет. Однако шаг этот был вполне осознанным. Раздел Речи Посполитой он пережил ребенком, сам не помнил почти ничего, но в семье-то помнили. С несчастного 1794-го, когда Суворов взял Варшаву, и до знаменательного Рождества 1807-го надежда на воскресение былой польской мощи не умирала. Однако только теперь, когда в город, сокрушив Пруссию, вошел Наполеон, она обрела вполне реальную основу. Хитроумный Буонапарте хорошо играл на этой чувствительной для поляков струне. Его игре верили.

Семья Заславских считалась аристократической, хотя ни большого богатства, ни славы к этому времени уже не было. После раздела страны Заславские остались в Варшаве. Раздел и жизнь под протекторатом Пруссии переживали тяжело, винили больше всех Россию. В этом убеждении Адам и вырос.

Когда было образовано Великое герцогство Варшавское и встала на постой многонациональная Великая армия, поляков окрылила мечта о Польше от моря до моря, от Балтийского до Черного. Поэтому они так охотно записывались в созданную Наполеоном Польскую армию. Молодой Адам Заславский был принят в 1-й Шевалежерный (уланский) польский полк. Уже через год, в 1808-м, он участвовал в Испанской кампании, потом дрался в Дрездене.

К началу похода на Россию у Заславского был значительный военный опыт. Видел он и русские полки во время первых боев в Испании. Калмыки, башкиры, крымские татары, сражающиеся в русской армии, произвели тогда сильное впечатление. Это был отряд лучников — с азиатскими лицами, в странных нарядах, на низеньких азиатских лошадях. Стреляли из дикарского своего оружия эти воины очень метко, выглядели в низко надвинутых меховых шапках с хвостами страшно. Многие поляки при одном их появлении побежали, кое-кто дезертировал тогда из армии. Адам остался, он был храбрый офицер.

Утром 4 августа, обходя свои многонациональные войска перед битвой у стен Смоленска, император обратился к польским дивизиям со словами: «Этот город принадлежит вам!» Лучше сказать он не мог. Поляки и сами это чувствовали. Город принадлежал Царству Польскому в общей сложности 150 лет из своей почти тысячелетней жизни. Что ж, и это немало. Смоленский рубеж был древней границей Речи Посполитой. Перейдя через Неман, Великая армия шла все-таки по недавним восточным польским землям. Теперь они отвоеваны.

Но это недавние границы. Взять Смоленск означало восстановить границу ХVI — ХVII столетий. Казалось бы, дела давние, но поляки о ней не забыли. Тот самый Королевский бастион, который 4 августа так храбро защищал корпус Раевского, когда-то построил польский король Сигизмунд для защиты от московитов.

В Смоленском сражении поляки боролись яростно. Взбегали на Королевский бастион, под пики солдат Паскевича. Польские солдаты первыми вошли в проломы крепостной стены утром 6 августа. Они хотели быстрее увидеть свой город, пусть и в дыму не улегшихся пожарищ. Но города не было.

Город был мертв. Город был пуст. Город был сожжен. «Немногие оставшиеся жители укрылись в церквах, где они, полные ужаса, ждут касающегося их постановления. На улицах встречаем в живых только французских или союзных солдат. Они отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь, пощаженное огнем», — вспоминал впоследствии офицер Ложье.

Да, шарить по улицам, конечно, направились. По-настоящему поиски уцелевшего жилья для постоя начались, однако, ближе к вечеру. А днем просто забегали в более-менее крепкие дома. Да, именно шарили — в основном искали еду. И еще драгоценности, конечно.

Шарить долго было некогда: убирали трупы и раненых. День стоял жаркий. Если не убрать сразу, тела начнут быстро разлагаться. Воинов Великой армии свозили в братскую могилу на Польском кладбище. Русских зарывали где находили, сбрасывали в рвы, в колодцы. Город был холмистый, со рвами. Это оказалось удобно: ров забрасывали трупами и присыпали землей. Русских валялось очень много, некоторые трупы сильно обуглились — они горели живыми! Заславский был поражен, в его сознании смешались ужас и восхищение.

Дым все еще густо стоял над городом, дышать было трудно. Пожары дотлевали. Император лично прошел по Смоленску, посмотрел на уцелевшие здания, церкви. Лицо его было мрачно.

Яблоки на пострадавших от пожара деревьях висели уже печеные. Солдаты их ели — смеялись, что русские для них приготовили. Устраивались кто где мог. В центре сохранилось несколько каменных зданий. Император еще утром расположился в доме губернатора рядом с красивой березовой аллеей. Пожар ее практически не затронул. Зять императора, неаполитанский король Мюрат — в архиерейском двухэтажном каменном доме. Дом стоял возле собора, на спуске с холма, ближе к Днепровским воротам.

Конечно, уже в этот день начались грабежи. Во второй половине дня Адам Заславский подошел к собору — посмотреть. Это строение возвышалось над всем городом. Огромный, на высоком холме. В соборе, тесно сбившись, прятались местные жители. Целые семьи лежали на каких-то тряпках, постеленных на каменный пол возле алтаря. Умирающий старик пытался молиться. Мать кормила грудью укутанного в лохмотья ребенка. Сверкающее золотом убранство собора (здесь пока не грабили) — и людские нужда и несчастье. Лики святых на иконах были затенены полумраком, как бы померкли.

Рядом с собором, возле притулившейся к нему церкви, стояла небольшая группа солдат и офицеров. Заславский узнал охрану Мюрата, некоторые ему были знакомы. Русский священник суетился рядом, выкрикивал угрозы на латыни, руками махал, показывал на дом архиерея. Пытался вырвать из рук военных расшитые золотом священнические одежды. Подойдя поближе, Адам увидел, что вся земля вокруг не в один слой усыпана мелкими монетами. Наверно, высыпались из мешков, которые солдаты волочили из церкви. Священник, горестно бормоча и ползая на коленях, стал собирать эти монеты и укладывать опять в мешки. Заславский не досмотрел, чем закончилось, ушел.

За разговором Маша с Алешей не заметили, как вышли на луг. Солнце уже припекало, время близилось к одиннадцати. Луг был большой, заливной. Он тянулся от домов к Днепру и вширь. Начинался здесь, за окраинными домами, и уходил за горизонт, в неизвестность, точнее, просто за город. Там, за горизонтом, он становился пригородной территорией, сельской местностью.

Почти сразу в тени большого клена они увидели автомобиль. Люди, которые на нем приехали, копошились у часовни. Ее построили недавно, лет семь назад, на месте деревянной церкви, которую в XI веке поставил рядом с местом гибели Глеба смоленский князь Ростислав. Вокруг этой самой церкви здесь уже к началу XII века образовался Борисоглебский монастырь.

Два месяца назад здесь начались раскопки. Маша слышала, что приехали археологи из Москвы. Сейчас пятеро мужчин копошились недалеко от часовни на самом солнцепеке. В одном из них Маша узнала Ружевича. Она не очень удивилась: Виктор Николаевич — специалист номер один по истории Смоленщины, кого и приглашать в качестве консультанта, если не его. Кстати, теперь понятно, почему прячущийся в тенечке автомобиль показался ей знакомым. Хотя Ружевич на работу предпочитал ходить пешком, машину его музейные сотрудники знали.

Алексей с Машей подошли ближе. Археологи сгрудились вокруг какой-то железной штуковины — видимо, только что откопали.

— Это фрагмент креста, верхняя часть, — сказал один, с бейсболкой и в майке, обвязанной вокруг талии — чтобы не потерялась, что ли?

— Да, — согласился другой. Этот был постарше, в соломенной шляпе и промокшей от пота футболке. — Обратите внимание, ковка какая сложная — хороший мастер делал. Только это, конечно, уже позднее изделие, не раньше XIX века. Как думаете, Виктор Николаевич? — повернулся он к Ружевичу.

— Возможно, это остатки того креста, который поставил здесь в конце XIX века муромский купец Ермаков. Он излечился водой из святого колодца и в благодарность водрузил здесь золоченый крест, — помедлив секунду, авторитетно пояснил Ружевич.

Все закивали. Маша уважительно покосилась на колодец. Теперь он был закрыт железной крышкой, пить из него считалось небезопасным, вода грязная. А раньше, всего полтора века назад, был целебным.

— Позолота совсем не сохранилась, — протянул тот, что помладше.

— Она и должна была за это время стереться, тем более в земле валялся. Большого интереса этот крест для нас не представляет, — пояснил старший.

Из того же переулка, откуда недавно пришли Алексей с Машей, выехала «Газель».

— О, вот и телевизионщики! — оживился Ружевич.

Маша поняла: его пригласили с телевидения, чтобы принял участие в съемке. Авторитет Ружевича придавал раскопкам дополнительный вес в глазах смолян. Виктор Николаевич и тот, что постарше, двинулись навстречу «Газели», остальные пошли за ними. Из часовни вышел человек в рясе, помахал Алеше рукой. Кивнув Маше, Алеша направился к часовне.

Около найденного фрагмента из компании археологов задержался один — не очень молодой, но подтянутый, в белой майке. Лицо загорелое, на голове бейсболка. «Чем-то на нашего Якуба похож», — подумала Маша. Он внимательно осматривал добытую вещь, счищал ржавчину с многочисленных завитушек. Да, похоже, обломок креста, очень красиво выкованного. Тонкое железное кружево шло по краю, завиваясь в узоры.

— Евгений Олегович, — позвали от машины, — идите сюда, все должны быть в кадре! Мужчина двинулся было к ним с обломком в руках. — Да оставьте вы эту железяку! Она позднего происхождения, у нас есть что показать интереснее, — крикнул ему старший. Евгений Олегович осторожно положил обломок креста на траву и пошел к «Газели».

Оставшись одна, Маша подошла ближе и с трудом подняла массивный предмет. Какие интересные завитушки! Это же надо — как будто резцом, так четко вырезаны. Ржавые, а все равно красивые. И такие сложные. Да ведь они разные все! Неужели молотом можно выковать такое? Она вспомнила подмигивающего кузнеца из своего сна, и железный обломок стал ей как-то ближе, вроде как отозвался приятной прохладой на ее прикосновение.

Маша снова погладила выступающие скругленные углы завитушек, и вдруг одна из них выпала и оказалась в ее руке отдельно от остальных. Нет, не надломилась, просто одна из окаймляющих крест завитушек выбилась из невидимого пазла. Маша ахнула и оглянулась на «Газель». Грузный русоволосый парень поворачивал на штативе аппаратуру. Худенькая девушка, держа в руках микрофон, беседовала с археологами. Тот, что в соломенной шляпе, что-то показывал ей, осторожно держа на ладони. Ружевич говорил в протянутый микрофон. Девушка-журналистка смотрела на него с интересом, кивала с энтузиазмом.

Маша сунула выпавшую завитушку в карман юбки. Юбку в церковь она надела широкую, длинную, с боковым невидимым карманом.

Сейчас ее вела интуиция. Разум твердил, что она поступает нехорошо и неправильно, но Маша его не слушалась. «Алеше ни за что не скажу, он, конечно, потребует отдать завитушку археологам, — пронеслось в голове. — Потом ему расскажу».

Алеша, кстати, уже шел к ней.

— Извини, с отцом Рафаилом заговорился, редко видимся. Что, пойдем обедать?

— Нет. — Маша покачала головой. — Я сегодня на выставку обещала прийти. У Генки Аллочкиного выставка.

— Может, все-таки успеешь пообедать? Валя какой-то суп необыкновенный варит, для тебя старается! Пообедаешь и пойдешь. А может, и Якуб скоро вернется, поговоришь с ним.

Они уже подходили к «Газели». Маша признала в парне-операторе Севку, который учился двумя курсами старше, а в девушке с микрофоном — свою однокурсницу Лизу Ким. Да, ее друзья работают по специальности, а она… Что ж, все справедливо: Лиза у них на курсе была одна из первых, а курс подобрался очень сильный, почти все, процентов восемьдесят, по специальности устроились. А Севка уже в студенческие годы был фотограф прекрасный. Теперь, значит, оператор на телевидении. Что ж, ничего удивительного.

Сюжет оказался коротким, Севка уже складывал аппаратуру и загружал все в машину. Лиза повернулась к Маше:

— Привет! Ты как здесь? В качестве музейного работника смотришь раскопки?

— Нет, — засмеялась Маша. — У меня выходной, мы просто гуляем. У меня брат здесь недалеко живет. Познакомьтесь, кстати.

Она представила друг другу Лизу, Севку, отца Алексея.

— Что, пойдем обедать? — вернулся к разговору Алеша. — И друзей своих зови! Пойдемте к нам, время обеденное! — обернулся он к Лизе с Севкой. Те отказались: нужно успеть приготовить отснятый материал для вечерних новостей. Маша вспомнила о выставке.

— Тогда поехали с нами, — предложила Лиза. — Довезем до самого дома.

— А место в машине разве есть? — Маша с сомнением посмотрела на громоздкую аппаратуру.

— Конечно, есть, машина большая. Ты точно поместишься, — заверила Лиза.

Маша распрощалась с Алешей:

— Попроси за меня прощения у Вали, что вот так уехала. Но я скоро снова приду. Якубу привет — никак мы с ним не пересечемся. — Она залезла в машину.

— Обязательно позвони, когда приедешь! — крикнул вслед Алеша.

В машине действительно оказалось достаточно просторно. Пока ехали, болтали об однокурсниках — кто где устроился. О личной жизни Маша, разумеется, не спрашивала. Кажется, у Лизы тоже без изменений. Да и при Севке болтать о девичьем не хотелось.

Только вышла из машины, как позвонил Юрка. Сказал, что вспомнил содержание пропавшего письма, и у него появились новые соображения, неплохо бы обсудить.

— У меня тоже есть новости, — загадочно сказала Маша. Договорились, что она зайдет после выставки.

Буонапарте поджидал у двери. Соскучился и, кажется, разозлился. Выходной ведь, где ее в выходной-то носит? Буонапарте очень любил общество, в одиночестве он начинал тосковать. Совсем не похож на кошку, которая гуляет сама по себе. И кто выдумал, что кошкам не нужно общение? Они просто слишком гордые, чтобы демонстрировать свою привязанность. Но если начинают доверять, привязываются сильно и тогда уже своей зависимости не скрывают.

Бунька дома везде ходил за ней хвостом: она к компьютеру — и он рядом, она пересядет на диван — и он переместится. А если уходила надолго, скучал. Больше всего он любил, когда приходили гости или, в крайнем случае, начинались разговоры по скайпу. Да-да, как только Маша включала скайп, Буонапарте с громким мяуканьем бежал к ней, взбирался, несмотря на Машино сопротивление, на колени, пялился в экран и что-то приветственное иногда кричал. И даже махал лапой. Он хорошо узнавал голоса Машиных знакомых и в скайпе тоже хотел их приветствовать. Ей казалось, что он и телевизор принимал за скайп. Во всяком случае, он иногда усаживался рядом с Машей перед телевизором, терпеливо ожидая, когда же оттуда заговорит кто-нибудь знакомый. Чтобы можно было поприветствовать.

Маша быстро разогрела гречневую кашу. В Бунькину плошку положила кашу, смешанную с ложкой мясного фарша (фарш для Буонапарте она готовила обычно дня на три и держала в баночке в холодильнике), а в свою — тоже кашу, только вместо фарша добавила кусочек масла.

Кошачьим кормам Маша не доверяла с тех пор, когда годовалый Бунька едва не умер, переев этого корма. У них с мамой был очень старый холодильник, еще советский «Саратов». На дверце ослабла резина, они никак не могли собраться ее поменять, а Буник тем временем научился открывать холодильник лапой. Он достал тогда банку с тушенкой «Кис-кис». И слопал-то всего полбанки, вполне свежей. Но потом чуть не умер, еле спасли в ветлечебнице, промывание желудка делали. С тех пор Маша предпочитала возиться с фаршем, но кота не травить. По цене получалось примерно то же.

После обеда Буонапарте повеселел, а Маша заторопилась, пора было собираться на выставку. В чем идти? Она так и оставалась в длинной юбке и блузке в горошек. Жарко, да и старомодно для вернисажа. Подумав, сняла с плечиков синенькое белорусское платье. И прохладно, и удобно, и вроде прилично.

Снимала через голову юбку, и тут из кармана что-то со звоном выпало. Ах, да! Та самая кованая завитушка. Конечно, не надо было ее забирать, все же археологическая находка, пусть и не очень старинная. Но почему ее к этой железной штуке так потянуло? Она очень похожа на вещь из ее сна — на ту, что вертел в щипцах у пылающей печи бородатый мужик в лаптях. Он ведь ей что-то похожее показывал в том сне. И еще какая-то завитушка была нарисована на листочке, выпавшем из иконы…

Надо же, глупости какие! Плохи дела, уже видения начались. То кузнец в лаптях снится, то шпионские планы в тайнике появляются, а теперь вот железки воровать у археологов начала. Надо все-таки Алеше сказать.

Трубку взяли сразу.

— Я уже сам тебе звонить собирался, — начал Алеша. — Зря ты уехала, Якуб как раз пришел к обеду. Сидим здесь впятером, так хорошо. Жалко, что тебя нет.

— Жалко, — согласилась Маша. — Но я скоро снова приду, постараюсь так, чтобы уже никуда не спешить, может, даже на весь день. Ты знаешь, я тебе не успела там сказать: у меня ведь кусок той железной штуки остался, которую археологи нашли. Она разломилась у меня в руках нечаянно.

— Какой железной штуки? Того креста, что купец поставил? Зачем же ты взяла? Это, во-первых, крест, а во-вторых, археологическая находка.

— Да это просто завитушка, маленькая совсем, ржавая! Это давно уже не крест, а железный обломок. Да это вообще отдельная от креста деталь! — Она снова вспомнила сон — как кузнец стучал по такой же завитушке молотком. — Понимаешь, какая история… — Маша хотела рассказать и о сне, и о кузнеце, и о листке в иконе, но понимала, что времени не хватит. Да и не телефонный разговор. — Я опаздываю, потом поговорим! — закончила она.

— Ладно, поговорим, когда приедешь. Приезжай!

Бунька уже катал железку по полу, ему она тоже понравилась. Маша отобрала у него завитушку, положила на стол, задумалась. Нет, пора бежать на выставку. Договорились встретиться в четыре, Аллочка обидится, если она опоздает.

Выставочный зал — новый, недавно построенный — недалеко от главного здания музея. Выставка, собственно, была не Генкина, а коллективная, но в числе прочих выставлялись три его картины. Не так уж и мало. Майские (Аллочка с Генкой) давно ждали эту выставку. Таня и Маша второй месяц слушали, какие были интриги в Союзе художников, как Генку едва не зарубили, однако его безусловный талант убедил членов комиссии. Конечно, выставка была важным событием в Генкиной жизни, да и в Аллочкиной тоже. Нужно было их непременно поддержать.

Когда Маша подошла к выставочному залу, Таня с Аллочкой уже ждали у входа. Генка, конечно, тусовался где-то там с художниками. Аллочка провела их, слава богу, без билетов. Денег у Маши снова осталось всего ничего.

Выставка разместилась в двух залах, в основном пейзажи и портреты. По большей части в духе импрессионизма — во всяком случае, Маша так их воспринимала. Конечно, возле картин Геннадия Майского они простояли долго. Все три оказались пейзажами: березовая рощица, сосновый лес (очень узнаваемый Красный бор под Смоленском) и просто тропинка в молодом лесу. «Наверно, в Пржевальском», — подумала Маша. Аллочка рассказывала, что Генка часто туда ездит. Тропинка Маше понравилась больше всего — ей нравилось, когда в картине есть движение, сюжет.

Потом они походили уже вместе с Генкой. Он показал, что здесь на выставке самое стоящее, объяснил почему. Очень познавательно.

Вышли уже часов в семь. Аллочка с Генкой предложили зайти к ним отпраздновать выставку, но Маша никак не могла. Пришлось объяснить, что договорилась с Юрой. Таня с Аллочкой понимающе заулыбались. Маше, с одной стороны, было приятно, а с другой… Ничего ведь у нее с Юркой нет, просто дружеские отношения, что они выдумывают. Она вздохнула. Сейчас Юрка расскажет, что было в пропавшем письме, и они решат, как действовать дальше.

Но планы рухнули, не успела Маша пройти и полквартала. Зазвонил телефон. Ира, соседка.

— Маш, ты только не пугайся, но к тебе опять залезли. Я к тебе сунулась за сахаром — сахар закончился у меня, не в магазин же бежать, чтобы чаю попить. А у тебя дверь не заперта. Зашла — снова все вещи разбросаны, тебя нет. Я проходить дальше не стала, полицию вызвала. Сейчас рядом с твоей дверью стою караулю.

— А Бунька? — закричала Маша. — Бунька где? Он не убежал?

— Вот этого не знаю. Под диваном, наверное, сидит. Не дурак же он, от такой жизни сбегать.

Маша повернула назад. Позвонила Юре, объяснила, почему не дошла до него. Старалась говорить спокойно.

— Я сейчас к тебе приду, — ответил он.

От сердца немножко отлегло — все-таки не одна.

Полицейская машина подошла к подъезду чуть раньше Маши, сейчас из нее как раз вылезали двое полицейских. Конечно, те же, что и в прошлый раз, Демин и Демочкин, такое ее, Машино, везение. Ей показалось, что полицейские усмехаются.

Ирка действительно стояла на лестничной площадке, опершись о перила. Спасибо ей, конечно, но зачем полицию вызывала? В доме все равно ничего ценного нет. Вошли в квартиру.

Дальше началась суматоха. Маша была как не в себе. Нет, вот за что ей такое второй раз? Что вообще происходит? Полицейские раздражались: ограбление было еще непонятнее первого, не взяли совсем ничего. Зачем тогда вызывали? Они уже и на Ирину, и даже на хозяйку квартиры смотрели подозрительно. От всего этого Маша стала плохо соображать — как в тумане.

Вначале кинулась искать Буньку. Он подал голос не сразу, минут пять ей пришлось бегать по квартире и выкликать его. Вылез взъерошенный, уши прижал, к хозяйке жмется, от полицейских подальше держится. Маша его на кухне заперла, чтобы не мешал. Посмотрела внимательно на икону. Висит Одигитрия, где и раньше, никто на этот раз не тронул.

Полицейские тем временем достали свои бумаги, допрашивают Ирину. Маше говорят: «Проверьте хорошо, что пропало». А что там могло пропасть — денег нет еще с прошлого раза. Конечно, Солнцевы! Кто же еще такой дурак, чтобы второй раз в пустую квартиру лезть?

Маша отвечала на вопросы, а сама пока собирала разбросанные вещи, раскладывала в шкафу. Так она, чего доброго, привыкнет идеальный порядок в шкафах поддерживать, каждые две недели вещи и книги разбирать, перетряхивать и перекладывать. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Потом пришел Юрка. Допросили и его. Кто такой? Товарищ по работе, работали вместе. Хорошо, что паспорт догадался захватить. Ирина все твердит о Солнцевых — больше некому. Маша на этот раз возражать не стала. Кому еще, кто второй раз за две недели полезет? Хотя доказательств нет. Замок она, конечно, не меняла, что толку — и новый такой же будет, не станет она дорогой замок покупать, у нее на дорогой денег не хватит. Да и как представить, что второй раз полезут — ведь нет у нее ничего! Ничего и не взяли.

Полицейские, посовещавшись, решили, что в самом деле пора допросить Солнцевых. Для начала как свидетелей.

Квартира Солнцевых прямо рядом с Машиной. Пьют они, не просыхая, это всем известно. Где, спрашивается, деньги берут? В дверь им звонить бесполезно. Ирина с Машей чуть не в один голос сказали: у них звонок поломан давно, а дверь не запирается. Полицейские толкнули дверь, все зашли — и остолбенели. Втроем пьянствуют: братья Солнцевы и друг их, кто его знает, как зовут, часто к ним ходит, алкоголик. В квартире хуже, чем у Маши после грабежа, все раскидано. Грязь к тому же, только что крысы не бегают. Допрашивать собутыльников бесполезно, все трое лыка не вяжут. Полицейские увезли всех троих. Уже легче.

После их отъезда выпустили Буонапарте из кухни. Ирина посмотрела на них как-то так внимательно и заторопилась домой. Юрка двинулся на кухню, накормил кота, поставил чайник. Он и приходил-то в эту квартиру всего раза три от силы, как это он все так быстро нашел? Но все было кстати: самой заниматься ничем не хотелось. В голове по-прежнему шумело. Что за напасть такая, неужели правда Солнцевы? Да, послал бог семейку всему подъезду на радость.

— Чай будем на кухне пить или в комнате? — Юрин голос из кухни.

— В комнате! — Маша пошла помогать. — Только у меня даже хлеба нет, у Ирины попросить надо…

— Как это нет! Очень даже есть! — Юрка выкладывал на стол ватрушки и пирожки. — Тетя Леля сегодня утром напекла, мы же тебя ждали.

За чаем сидели долго. Это у них давно так повелось — пить по несколько кружек, не спеша. Маша налегала на ватрушки. Голова понемногу стала на место.

— А знаешь, — вдруг сказала Маша, — это не Солнцевы. Они нашли бы что взять, хоть ерунду какую-нибудь, хоть мясо Бунькино из холодильника. А ведь совсем ничего не пропало. — Тут Буонапарте, сидевший у нее на коленях, поднял голову: еще чего выдумала, он не позволил бы Солнцевым взять мясо! Юра кивнул. — И еще, — продолжала Маша, — к иконе сейчас даже не прикасались. Мне кажется, это те же люди залезли, что и в первый раз. В тот раз они искали в иконе листок. Деньги взяли уже заодно, для отвода глаз. Не такие там деньги, чтобы из-за них в квартиру залезать.

— Да, — Юра снова кивнул, — я тоже об этом подумал. Это не простое ограбление. Не нравится мне все это, что творится вокруг нас в последние две недели. Давай суммируем: ограбление; ты находишь в иконе листок двухсотлетней давности; появляется родственник из Польши, который ищет склеп и посещает архив; пропадает письмо Мурзакевича о событиях 1812 года. И почему-то еще одно ограбление.

— Ты думаешь, Якуб причастен? — Маша даже подумать об этом боялась, но вот и Юрка легко связал одно с другим.

— Не знаю, не уверен, что Якуб. Но между всеми этими фактами, мне кажется, есть связь. Кстати, я восстановил, что было в том письме Мурзакевича, — и по конспектам, и по памяти. Я ведь его письма изучал очень внимательно. Все, что вспомнил, выписал, но могу и так изложить.

Маша сходила на кухню, принесла свежий кипяток, разлила по чашкам. Юрка продолжил:

— Пропало письмо к тетке Мурзакевича Наталье Соколовой, датируется серединой ноября. Он там сообщает о смерти матери, пишет, что французы ушли, но город после нашествия сильно пострадал, церкви разграблены. Пишет, что перед отступлением французов был у Свирской церкви, ходил причащать тещу церковного сторожа, и нашел там умирающего наполеоновского офицера. Его кто-то избил, вполне возможно, за мародерство, но Мурзакевич о причинах не говорит. Офицер был, между прочим, поляк. Кажется, он спас этого офицера, отвез его к сторожу и потом за ним ухаживал.

— У Свирской церкви? — В голове у Маши как будто что-то щелкнуло. — Подожди! — Она вскочила, Буонапарте аккуратно спрыгнул на пол и недоуменно посмотрел на нее, но понял, что сейчас он лишний, и благоразумно удалился на кухню. Маша начала быстро снимать со стола чашки, чайник, пирожки и переставлять на тумбочку.

— Что ты делаешь? — Юрка не мог ее понять. Посуда на тумбочке не помещалась, чашки стояли на самом краю.

— Подожди! — Маша трясла скатерть прямо на пол, но ничего не стукнуло, не звякнуло. Она заглянула под стол, пошарила по полу. Нигде ничего не валялось. — Завитушка пропала! — торжественно объявила Маша.

12 августа император с основными силами Великой армии покинул Смоленск. Двинулись дальше, на Москву. В Смоленске были оставлены резервные войска. Этот город не оправдал ожиданий императора.

Первоначальный план был прост и красив: дать здесь длительный отдых армии перед наступлением. Но в Смоленске и окрестностях не хватало еды солдатам, нечем было кормить лошадей, население вело себя крайне недружелюбно, запах гари не исчезал. Постоянно загорались дома: французские повара, пытавшиеся испечь хлеб для армии в русских — нелепо-громоздких, с лежанками — печах, не умели пользоваться заслонками. В результате угорали, устраивали пожары.

Хотя трупы кое-как прибрали в первый же день, в Смоленске тлели и вспыхивали инфекционные заболевания: колодцы были загрязнены. Взятый с большими потерями город оказался бесполезным. Он не дал армии передышки. Император покинул его.

В день выхода из города основных сил Великой армии прячущимся в соборе местным жителям было велено расходиться по домам — у кого не сгорели. Уцелевшие в пожаре дома горожан были теперь свободны, солдаты их покинули. Дома эти, однако, были основательно пограблены: ни еды, ни сколько-нибудь ценных вещей возвратившиеся хозяева в них не нашли.

Дом священника Мурзакевича тоже освобождался. Гвардейский генерал Легранж, живший здесь три дня, уходил вместе с основными частями. Слуги генерала заграбили постель, волчью шубу, оловянную посуду и в придачу ценные вещи, оставленные на хранение соседкой. Предусмотрительный отец Никифор наблюдал за отъездом и, заметив пропажу, пожаловался генералу. Легранж приказал выгнать надоедливого хозяина за ворота: грабежи в завоеванном городе считались нормой, гвардейский генерал не видел в них ничего зазорного.

Капитан Адам Заславский совсем не радовался, что его часть осталась в этом городе, считай, на отдыхе, в тылу. Смоленск обманул и его ожидания. Город был совершенно чужой, сгоревший, черный. Чуждой была архитектура церквей, их излишне пышное, по-азиатски роскошное убранство, теперь к тому же испоганенное — иконы с грубо выломанными окладами, дыры в стенах от ядер, следы костров на мозаиках… Оставшиеся в городе жители были дикими, угрюмыми, неприветливыми.

Из привлекательного Заславский отметил пару уцелевших каменных домов в центре, небольшую, чудом не сгоревшую березовую аллею у дома губернатора и заливные луга вдоль берега Днепра, уже за крепостной стеной, в западном предместье.

Вот по этому лугу он и решил прогуляться 13 августа. Жара первых августовских дней сменилась мягкой, почти бессолнечной, но сухой погодой, очень напоминающей такие же августовские дни в его родной Варшаве. Адам выехал за недоброй памяти Королевский бастион, свернул, не доезжая разрушенного моста, проскакал по тянущейся вдоль Днепра прямой улице. Здесь многие одноэтажные деревянные домики сохранились, возле некоторых были даже уцелевшие от огня сады. Свернул в один из переулков, ведущих на луг. С одной стороны виднелся Днепр, с другой — огороды, кое-где развороченные снарядами.

Дорожка, которая вела через луг вдоль Днепра, привела к колодцу. Пить, конечно, не стал: во многих городских колодцах вода отравленная. Хотя что удивительного, если трупы плавают? Неподалеку виднелись развалины кирпичных строений. Разрушения были не недельной давности, а другие, давние. Дорожка пошла вверх. За низенькой, побитой снарядами каменной оградой начиналось кладбище.

Адам спешился. Кладбище было не очень большим. Оно уходило вверх по пологому холму, а на его вершине над всей окрестностью возвышалась церковь. Она понравилась Заславскому больше, чем Успенский собор и прочие виденные им смоленские церкви. Эта была как-то строже, что ли. Она устремлялась вверх с жесткой, почти готической прямотой — так показалось соскучившемуся по варшавским костелам Адаму.

Он пошел к церкви вверх по тропинке, ведя коня под уздцы. В этой части города бои были менее напряженными, чем на Королевском бастионе или даже у Рачевки. Но и здесь летали ядра: многие памятники были сбиты напрочь, другие только надломлены, валялись сброшенные с могил каменные кресты. Заславский обратил внимание на то, что кладбище довольно богатое, среди могил возвышалось несколько склепов. Попадались и польские фамилии, многие надписи были сделаны латиницей. Что ж, ничего удивительного: город несколько десятилетий принадлежал Польше, а могилы здесь есть очень старые.

Приблизившись к церкви, Адам увидел, что и она претерпела от недавних боев. Один из углов был сбит, полуразрушен, на стенах чернели многочисленные следы от ядер. Дверь оказалась прикрыта. Странно, неужели солдаты до сих пор не добрались до церковного имущества? Он обошел вокруг. С обратной стороны тоже были видны следы разрушения. За церковью продолжалось кладбище.

Адам остановился возле одного из склепов. Довольно большое и еще две недели назад красивое сооружение зияло выбоинами, в центре его, на макушке виднелся пролом, — видимо, склеп увенчивал крест, которого сейчас не было. Наверняка крест был закреплен на скатной крыше, и ядром его сбило. Заславский осмотрелся. Действительно, чуть в стороне валялся искореженный чугунный крест — небольшого размера, однако красивый. Он подошел ближе, всмотрелся в надпись на фронтоне. Она была сделана на двух языках, славянскими и латинскими буквами — по-русски и по-польски. Что ж, на этом кладбище такое не редкость. Адам очистил с помощью сабли налипшую на табличку землю и прочитал фамилию: Кущинские. Сердце дало сбой, потом застучало сильнее. Это была фамилия, хорошо знакомая ему с детства. Это была отчасти его собственная фамилия. Род Заславских-Кущинских гордился своей историей издавна.

На работу Маша опоздала. Да бог с ней, с работой, такие дела, что не до работы совсем. Как-то так вчера получилось, что они с Юркой долго целовались, а потом все эти чугунные завитушки, подмигивающие кузнецы, записки, родственники-аристократы со склепами, документы — все закрутилось и привело к настоящей фантасмагории, такой, какую Маша и не ожидала.

Нет, ожидала, конечно. Она любила Юрку, а он любил ее. Как Ромео и Джульетта, как Паоло и Франческа, как Петр и Феврония, как кто там еще? Как Отелло и Дездемона, что ли? Нет, как Отелло и Дездемона не надо. Они просто теперь всегда будут вместе. Как Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович. Маша была не по возрасту рассудительной. Она понимала, что это лучше, чем Дездемона.

До музея они добежали, держась за руки. Дальше Юрка пошел домой, писать очередную заметку, а она на работу. Входя в музей, постаралась пригасить сияние на лице. «Надо о чем-нибудь плохом подумать — для равновесия», — решила она.

Плохого было хоть отбавляй. В конце концов, ничего не прояснилось, никаких похитителей они не нашли. Истоки и мотивы окруживших их загадок были абсолютно непонятны. К ней в квартиру залезают второй раз за две недели. Юрка без работы и под подозрением в воровстве. Завитушка и та исчезла. Скорее всего, именно завитушка была причиной второго ограбления. Но кому она нужна? Зачем? И что прикажете делать?

Владимир Олегович с утра пошел в Исторический, так что Машино опоздание осталось незамеченным. Аллочка с Таней, пользуясь его отсутствием, пили чай. Стали рассказывать, как здорово вчера посидели, как пришли уже поздно вечером Генкины друзья-художники. Она кивала и вставляла нужные реплики.

— Ты, Маш, какая-то не такая сегодня, — сказала внимательная Таня.

После чая научные сотрудники углубились в бумаги, а Маша пошла проводить экскурсию. Хорошо знакомый текст она произносила совершенно без вдохновения, автоматически. Нет, не на пользу работе все эти приключения, а любовь особенно. Что же делать? Маша не знала, что будет дальше, и думать об этом не хотела. Нет, не будет думать.

После экскурсии она позвонила Алеше. Нужно было выяснить, не уходил ли Якуб из дома после четырех и знал ли он о Машиной находке. Начала, конечно, как обычно, — с вопросов о детях, о Вале.

— Дети во дворе играют, Валя там же, на них любуется.

— А Якуб?

— Якуб с утра ушел, после завтрака. Поехал на Окопное сегодня, теперь он там склеп Кущинских ищет. Это далеко, обедать, сказал, не придет.

— А вчера после обеда он был дома? Он слышал наш разговор о той железке, которую я нашла?

— А какой здесь секрет? Слышал, конечно. Ближе к вечеру он пошел в костел. Когда вернулся, рассказывал о костелах в Польше и в США, довольно интересная получилась беседа. Когда ты к нам придешь?

— В выходной обязательно постараюсь! И с Якубом очень хочу встретиться, передай ему. А то я его и не вижу совсем.

Вот и весь разговор. О втором ограблении Маша решила пока не говорить даже при встрече — только лишние волнения для всех, Алеша все равно ей не сможет помочь. Потом расскажет, когда разъяснится.

А у Якуба все-таки есть какая-то тайна, уж больно загадочный. Господи, не мог же Якуб к ней в квартиру залезть, замок взломать? Хотя что там взламывать, гвоздем открывается. Все равно — не мог. Не такой человек Якуб. А откуда она знает, какой он человек? И что у него за тайна? Что ему этот склеп дался? Да просто не понятна нам ментальность поляков: для них, может, история семьи, рода — это все. Мы и не помним, что был склеп, а для них это самое важное. Но если Якуб вне подозрений, то кто же? И зачем? Что этому вору нужно?

Маша в задумчивости сидела над бумагами. Взялась помочь Аллочке описать экспонаты, но не шло дело никак. Вот такая сегодня из нее помощница, ничего в голову не лезет. Добрая Аллочка заметила, забрала у нее бумаги — сиди, думай о своем. Захочешь — потом расскажешь.

Только снова задумалась — вспомнила, что к двум часам ей в полицию. Полицейские, которые увезли Солнцевых, так вчера велели. Хорошо, что вовремя вспомнила. Ей назначили на два, а уже полвторого. Маша не стала говорить никому о полиции — пошла как бы на обед. Отделение недалеко.

Ждать совсем не пришлось. Сразу приоткрыла дверь, а там сидит один из двух, что к ней приходили, лейтенант Демочкин. Хорошо хоть не Демин. Демина Маша побаивалась, он был суров. Демочкин ее встретил как старую знакомую. А ведь так и есть, в третий раз встречаются.

Он рассказал о ходе расследования. Солнцевых с приятелем уже отпустили. У них алиби, хоть и не совсем твердое. Но как свидетели они оказались полезны. Вот какая картина открылась из их показаний. Дальше Демочкин читал по бумажке, делая некоторые устные вставки специально для Маши.

— Вчера в четыре часа дня Андрей и Александр Солнцевы, а также их знакомый Евгений Бурилкин, все трое временно не работающие, почти совершенно трезвые (денег не было) поднимались по лестнице на второй этаж в квартиру номер пять, принадлежащую Солнцевым. Из шестой квартиры, из вашей то есть, гражданка Макарова, выходил незнакомый гражданин. Описание гражданина: лет пятидесяти, рост примерно метр восемьдесят, одет прилично, лицо приятное, с правильными чертами, волосы темно-русые, в руках портфель. Особых примет не заметили. Судя по виду, портфель не тяжелый. Они ничего плохого не подумали — мало ли у Машки, виноват, у хозяйки квартиры Марии Макаровой, знакомых. Однако выходящий из квартиры гражданин, увидев их, сильно смутился. Сказал, что он родственник гражданки Макаровой, одну вещь вчера забыл и за ней вернулся, но просит об этом никому не говорить и на него не показывать. И дал им 100 рублей, на каковую сумму они вечером и выпивали. После его ухода они еще задержались на площадке: хотели зайти в квартиру номер шесть, поскольку дверь тот родственник не запер, — только посмотреть, конечно, что там есть, а ничего не брать. Но с третьего этажа спускалась Ирина Савина, проживающая в квартире номер десять, поэтому они заходить не стали, а пошли сразу в магазин. По показаниям Ирины Савиной, она именно в то время, какое показали Солнцевы и Бурилкин, пришла в квартиру номер шесть, чтобы занять у Марии Макаровой стакан сахара, и обнаружила квартиру Макаровой открытой, а вещи вынутыми из шкафов и разбросанными.

Демочкин оторвался от листа и аккуратно положил его в лежащую перед ним папку.

— Так что, гражданка Макарова, скорее всего, это действительно кто-то из ваших знакомых. Подтверждается и тем, что не взяли ничего. Есть у вас знакомые с такими приметами?

— Нет, — сказала Маша, — с такими приметами никого не знаю. Ума не приложу, кто бы это мог быть. Но ведь действительно не взяли ничего.

Из полиции Маша пошла в музей. Когда шла по Блонью, зазвонил телефон. Юлька! Юля Симонова, однокурсница и лучшая подруга. В студенческие годы они почти все друг другу рассказывали, сидели на занятиях обычно вместе. Преподаватели удивлялись: так не похожи, а дружат! Рядом с Юлей Симоновой — высокой, стройной, с правильными чертами лица и ясными серыми глазами, с густыми русыми волосами до талии — Маша казалась серой мышкой. Симпатичной, в общем, но малозаметной. Симонова, староста группы, была очень деятельна и всегда уверена в себе. Макарова, напротив, держалась в тени, инициативу проявляла редко и легко тушевалась. Учились обе хорошо, но Юля была ярче, талантливее. И вот, две такие разные, дружили.

Теперь они встречались реже. Юлька уехала в Москву, родители ее тоже туда перебрались. В Смоленске осталась бабушка.

— Юлька! — обрадовалась Маша. — Ты где сейчас?

— В Смоленске! На роликах катаюсь.

Это было давнее Юлькино увлечение. Она и в студенческие годы приходила по вечерам сюда, на площадь возле Блонья, — здесь все катаются. Вот и сейчас несколько человек разъезжали за оградой сада.

А вот и Юлька! В синих легинсах, полосатой тунике, с завязанными небрежно в хвост длинными волосами, с наколенниками и налокотниками, длинными сильными ногами отталкивается от асфальта, скользит. В руке — мобильник.

— Юля, посмотри направо: я здесь, на Блонье, напротив площади стою. Тебя вижу: неплохо смотришься.

Юлька тотчас завертела головой — увидела, рукой замахала.

Обнялись, сели на скамейку. Встречались не так давно — Юля была здесь на майские каникулы. А теперь приехала дня на три, просто так. Тянет ее в Смоленск. В Москве она пока внештатный корреспондент, но публикуется много, говорит, есть надежда и в штат попасть. Маше уже пора было в музей, обеденный перерыв закончился.

Юля предложила вечером встретиться. Маша замялась: Юрка же, наверное, придет.

Договорились позже созвониться.

Адам Заславский гордился родовитостью предков. Род Заславских-Кущинских был старинный и многочисленный, хотя и небогатый. Это был шляхетский род — служилые дворяне, в прошлом рыцари. Проживали Заславские-Кущинские по всей Речи Посполитой, и на западных, и на восточных ее территориях.

Смоленск в XIV–XVI веках переходил то в Литовское княжество, то в Московию. Город оказался на перекрестке двух сильных государств. За стоящий на границе город-крепость неоднократно шли бои. Еще в конце XVI столетия одна из ветвей рода Заславских-Кущинских получила земли в Смоленске и осела там. В самом начале XVII века, после проигранных русскими сражений, город, казалось, прочно перешел к Речи Посполитой. Попытки отвоевать его не увенчивались успехом. Только в 1654 году царь Алексей Михайлович вернул России Смоленск.

Российская политика на вновь отвоеванных территориях была взвешенной. Привыкшее к большим свободам шляхетное дворянство не только не притесняли, но и одаривали. Часть шляхетства после присоединения Смоленска к Российскому государству захотела переселиться в Польшу. Никаких препятствий им не чинили.

В XVII веке большинство смоленских шляхтичей свободно ездили в Польшу к родственникам, учили там своих детей, женились на католичках, предпочитали латинский алфавит кириллице. Были для шляхетного дворянства и значительные привилегии по службе. Поэт той эпохи так отразил эту политику в стихах:

Милосердной царь милостив,

Злости неверным всем спустил,

Абы злости не творили,

Государю верны были.

В конце столетия положение стало меняться. Привилегии ослабели. Католическую веру по-прежнему не запрещали, однако не поощрялось воспитание детей католиками; поездки затруднились. К 1812 году смоленское шляхетное дворянство уже мало выделялось из остальной части русских дворян, было в значительной степени русифицировано и весьма патриотически настроено. Значительная его часть сражалась в русской армии против Наполеона.

Кущинские после присоединения города к России остались в Смоленске. Дед и даже отец Адама еще поддерживали с ними связь, Адам был наслышан о восточной ветви Заславских-Кущинских. Конечно, он почти не надеялся увидеть их в Смоленске: было очевидно, что богатая дворянская семья в воюющем городе не останется. И вот встретил совершенно случайно. Здесь, в полуразрушенном склепе, спали вечным сном люди из его рода!

Для Адама родственники, семья значили многое. В армию он вступил двадцати лет. Родители одобрили его поступок. Он сражался с надеждой на возрождение Польши. Сейчас ему двадцать шестой год. Он многое повидал. Он давно уже так далеко от близких, что не позволял себе даже мечтать о беседе за столом в кругу семьи…

Адам обошел склеп вокруг. Как интересно будет рассказывать об этой встрече отцу, когда он вернется победителем и богачом! Он нашел вход, полузаваленный обломками, и принялся разгребать завал. Камни загромождали проход в склеп глубоко — это работа не на один час. Адам остановился. Он сюда обязательно вернется.

Взяв коня под уздцы, стал спускаться с холма. Внизу, тотчас за низенькой каменной оградкой, стоял дом, одноэтажный, но довольно большой. Этот деревянный дом у подножия холма не затронул пожар, и ядра его пощадили, видно, церковный холм загораживал от опасности. Во дворе виднелись еще строения, наверное, баня и сарай. Дверь была открыта.

Заславский внимательно осмотрел дом снаружи, вошел внутрь. Бородатый мужик в неподпоясанной, навыпуск рубахе и женщина в платке, завязанном под подбородком, испуганно замолкли при его появлении. Двое ребятишек в длинных рубахах прекратили возню и тоже уставились на французского офицера. Старуха свесила голову с седыми космами с печи. Что ж, относительно чисто. Адам не первый день собирался поискать жилье — там, где он прожил эти четыре дня с двумя своими товарищами, было тесновато. Хозяев он переселит на кухню или в сарай. «Я остановлюсь здесь!» — сказал он вслух.

Вечером пришел Юрка. Нужно было непременно осмыслить происходящее, вчера они так ничего и не решили. В последнее время у них как-то плохо получалось думать вдвоем, а это необходимо. Маша была твердо намерена не отвлекаться. Юрка пришел в таком же настроении. Нужно проанализировать все странные события последнего времени и решить, что делать дальше.

После обсуждения, довольно сумбурного, во время которого Маша вскакивала, перебивала и размахивала руками, пугая Буонапарте, Юрка подвел итог.

— Итак, выстраиваем логическую цепочку. В последние две недели случаются несколько необыкновенных событий, возможно связанных между собой. Первое: к тебе залезают грабители, берут деньги и ломают икону; в иконе ты обнаруживаешь тайник с документом начала XIX века. Второе: появляется Якуб Заславский, который приехал чуть ли не специально, чтобы искать склеп предков Кущинских. Третье: пропадает из архива письмо Мурзакевича его тетке Наталье Соколовой. Письмо датируется серединой ноября 1812 года, в нем говорится о поляке, избитом возле Свирской церкви. Кроме меня (я не брал, но для чистоты рассуждения учтем и эту возможность), могли взять Якуб, неизвестный, которого мы еще не вычислили, и — тоже допустим чисто теоретически — Ружевич. Это в теории. А практически под подозрением остаются Якуб или неизвестный. Обозначим его Х. Четвертое: ты находишь чугунную завитушку в раскопах недалеко от Свирской церкви. Тебе кажется, что она напоминает рисунок с найденного в иконе листка. Сон опустим, чтобы еще больше не запутывать. Пятое: твою квартиру снова грабят, и пропадает на этот раз только завитушка. Шестое: твоя соседка Ирина видела в подъезде человека лет пятидесяти в день первого ограбления, так же Солнцевы описывают вора, который выходил из квартиры в день второго ограбления. По приметам он напоминает Якуба, но людей, которые так выглядят, много. Во время второго ограбления Якуб куда-то уходил — по его словам, в костел, иначе говоря, алиби у него нет.

Вопрос: что будем делать дальше?

— Я обязательно поговорю с Якубом, — пообещала Маша. — Схожу завтра же к Алеше и поговорю. Может, он сам что-то разъяснит.

— И что ты спросишь? — усмехнулся Юра. — Не ты ли, Якуб, залез ко мне в квартиру и украл мою железную завитушку?

— Я еще подумаю, как спросить, — серьезно ответила Маша. — Но поговорить все равно надо. Да, Якуб ведет себя не совсем обычно. Но, понимаешь, мне трудно представить, что это он залез ко мне. Постараюсь разузнать насчет склепа, это должно что-то прояснить. А еще мы должны рассмотреть тот листок из иконы. Действительно ли тот рисунок похож на завитушку или мне показалось? Вообще изучить бы его по-настоящему. Как бы его взять из фондов? Могут, между прочим, и не дать: я же в другом отделе, а в фондах вредные такие сидят…

— Жаль, что я не работаю в музее, — вздохнул Юрка. — И идти бы никуда не пришлось, я же тогда сделал ксерокс. Понимаешь, я на всякий случай отксерокопировал, прежде чем сдать. У нас в отделе есть такая папка, мы туда ксероксы кладем, те, что для работы и для выставок на ближайшее время. Я как раз собирался его рассмотреть — интересно же, почему он у тебя в иконе хранился. Эх, я же эту копию мог забрать, когда уходил. А теперь не пойдешь уже.

Он нахмурился — вспомнил.

— В отделе, — задумалась Маша. — Это проще, чем в фондах. Но мне не дадут, ясно же, что ко Второй мировой войне это отношения не имеет. Хотя есть одна идея… — Зазвонил телефон. — Юля? Только что о тебе подумала! Надо же, как странно мы сегодня пересекаемся: то ты звонишь, а я рядом, то я о тебе только подумала, и тут ты звонишь. Приходи!

— Кто это? — спросил Юра. — И что за идея?

— Юлька Симонова, помнишь? Приехала из Москвы на пару дней. А об идее сейчас скажу.

Юра был с Юлькой прекрасно знаком, и Маша об этом помнила. Ох, как ей не хотелось, чтобы они встретились именно сейчас. Но все уже — позвала. И это необходимо для дела. И потом, что это она себе позволяет? Уж не ревнует ли она? Никаких Дездемон!

Юлька пришла довольно быстро, дом ее бабушки недалеко. Маша даже не успела толком рассказать о своей идее. Увидев Юру, поначалу очень удивилась, демонстративно остолбенела в прихожей, сделала большие глаза, с выражением посмотрела на Машу, но в комнате уже ничем не выдала удивления — как будто так и надо.

Они с Юркой давно симпатизировали друг другу. Оба были очень активными и в студенческие годы часто пересекались: и газету вместе делали, и в олимпиадах участвовали, и в самодеятельности. Уже не говоря о том, что оба ходили в молодежное творческое объединение «Персона» с первого курса. Юля писала короткую прозу, а Юрка просто так ходил, ради интересного общения. Кажется, там, в «Персоне», их дружба и началась.

— Юрка, не ожидала увидеть, привет! — Юля расплылась в улыбке.

— Привет! — Он встал навстречу.

Поболтали о том, о сем. Маша выходила на кухню, так что части разговора не слышала. Буонапарте тоже ей изменил, уселся к Юльке на колени. У них давнее знакомство, он ее еще котенком знал.

Наконец, перешли к главному.

— Юля, — Маша сразу сменила шутливый тон на серьезный, — есть одна просьба. Ты не можешь подготовить материал о Смоленском краеведческом музее для какой-нибудь московской газеты? Выставки, новые экспонаты — вот об этом.

Юля растерялась: просьба была неожиданной. Юрка улыбнулся — кажется, понял Машин замысел.

— Вообще-то, — замялась Юля, — я не уверена, что такое возьмут. Сама понимаешь, тема не так чтобы очень…

— Слушай. — Маша решила рассказать все. Почти все, то, что поддается пониманию. — Не возьмут, и не надо, можно даже не предлагать в газету. Важно только взять небольшое интервью. Не ради самого интервью, а чтобы тебе показали один документ. Нам с Юркой его не дадут, а нам очень нужно посмотреть.

Она рассказала о найденном в иконе листке, показала саму икону с тайником. Юлька пришла от тайника в полный восторг.

— Это же настоящее приключение! — твердила она. — И как мастерски сделан, не догадаешься ни за что, если не знаешь. У твоей бабушки была какая-то тайна. Или у прабабушки. Но зачем ты сдала листок в музей? Мало ли что этот ваш Ружевич говорит! Надо было самой этот документ исследовать, и Юрка бы помог — он же так хорошо знает историю.

Она еще больше похорошела, светилась вся, глаза горели… Нет, Юля, конечно, замечательная, необыкновенная. Она бы точно не сдала листок. Маша покосилась на Юру — он тоже любовался Юлькой.

— Поможешь, Юль? Я теперь знаешь как жалею, что сдала. Они и не изучают там. А мне хочется понять.

— Конечно, — горячо отозвалась подруга. — Достанем мы этот листок обязательно! И все о тайнике в иконе узнаем.

Засиделись допоздна. Отпустить Юлю одну ночью было, конечно, нельзя. Юрка пошел ее провожать. Маша помыла посуду, посидела одна за столом, уронив голову, — он так и не позвонил. Конечно, ночь ведь уже. Поплакала немного и легла спать.

Старший научный сотрудник Татьяна Михайловна и заведующий отделом, он же заместитель директора Виктор Николаевич обсуждали новую витрину для зала 1812 года. Предполагалось показать экипировку и оружие Великой наполеоновской армии. Экспонатов было достаточно, тем тщательнее их следовало отобрать.

Руководил отбором, разумеется, Виктор Николаевич. Татьяне Михайловне оставалось записывать распоряжения, которые она всецело одобряла, и изредка отвечать на вопросы. До обеда надеялись с этим закончить. Часов в двенадцать, когда до обеда оставалось недолго, в дверь просунулась голова директора Петра Степановича.

— Виктор Николаевич здесь? Очень хорошо.

Петр Степанович пропустил девушку, потом зашел сам. Девушка была явно из Москвы. Совершенно очевидно было также, что это не просто девушка, а журналист. И московское происхождение, и принадлежность к миру СМИ были написаны на ней большими буквами. Она была высока, стройна без худобы — спортивной стройностью очень здорового человека. Густые светло-русые волосы распущены по спине, насмешливые серые глаза. Образ довершали драные по моде джинсы и сумка с аппаратурой через плечо.

— Познакомьтесь, Виктор Николаевич, это Юлия Симонова, корреспондент «Московского вестника». Прибыла в Смоленск специально, чтобы осветить работу нашего музея.

— Да, — кивнула девушка, — мы запускаем новый формат — обзор жизни провинциальных музеев. Решили начать с вашего города: музей богатый, есть что показать.

Директор вышел. Виктор Николаевич, вскочивший, как и подобает джентльмену при появлении дамы, пригласил ее в свой кабинет. Кабинет не произвел на московскую гостью ожидаемого впечатления. Она небрежно скользнула взглядом по книжным шкафам, по фотографиям знаменитостей, по бюстику Наполеона в углу. Посмотрела на хозяина спокойно и слегка насмешливо.

«Современная молодежь, — недовольно подумал Ружевич. — Ничем не интересуются, ничего не знают. Не удивлюсь, если она Фазиля Искандера в лицо не знает. И книги для них — ничто. Никакого уважения к образованию, к культуре. Плохо воспитаны, не образованны». Он был по-прежнему очень любезен: «Московский вестник», конечно, не самая уважаемая газета, но популярная — тираж большой. Хорошо бы, чтобы материал у них вышел с его портретом.

Юля достала диктофон, начала задавать вопросы. Ружевич отвечал подробно, со знанием дела, приводил интересные факты, позволял себе нетривиальные выводы, шутил. Представительство всегда было его сильной стороной.

Барышня историей создания музея интересовалась не очень.

— Больше всего нас интересует сегодняшний день. Как пополняются фонды, откуда берете средства, поступают ли новые документы?

Виктор Николаевич рассказывал. Фонды пополнялись, средства, пусть и скромные, министерство перечисляло, документы поступали.

Девица наконец догадалась сфотографировать его на фоне книг. Ружевич растаял. Обменялись какими-то приятными словами. Нет, все-таки красивая девушка, хоть на Искандера так и не отреагировала.

— Мне бы еще здесь у вас поснимать, — попросила Юля, когда разговор подошел к концу. — Хорошо бы показать читателям недавно поступившие в музей документы.

— Все, что поступает, мы обычно сразу передаем в фонды, вы можете сходить туда. Но это довольно далеко, в другом здании.

Юлия расстроилась.

— Нет, идти еще куда-то точно времени нет. Может быть, здесь, у вас, получится что-то сфотографировать? На снимке не видно будет, с подлинника сделано фото или с копии.

— Знаете, — оживился заместитель директора, — некоторые копии мы делаем для себя. Чтобы не держать в музее подлинники, просто работаем с копиями. У меня сейчас ничего интересного для вас нет, но в отделе наверняка найдется.

Они снова зашли в отдел. Верная Татьяна Михайловна корпела над документами. Она уже успела выпить чай с домашними бутербродами. Суп с мясом, который принесла в термосе, есть пока не стала — как чувствовала, что начальник еще вернется.

— Татьяна Михайловна, голубушка, покажите, пожалуйста, нашей гостье недавно поступившие документы. Найдите что-нибудь интересное. — Он взглянул на часы. — А я, дорогая Юлия, должен с вами распрощаться. Вот моя визитка. Надеюсь, как только материал будет готов, вы его вышлете для ознакомления.

— Непременно, — улыбнулась Юля.

Виктор Николаевич удалился.

Татьяна Михайловна полезла в шкаф за папками.

— Вот смотрите, что у нас здесь есть.

Папок с ксероксами было две. Юля явно не собиралась подробно знакомиться с каждым документом.

— Татьяна Михайловна, — предложила она, — давайте я сама посмотрю, будет быстрее. Если что, буду спрашивать.

Почти все документы в папках были с указанием даты получения и фамилии того, кто сдал документ. Вчера Юра в подробностях рассказал, как выглядит листок, который им нужен, что на нем написано и как он его пометил.

Найти Машин листочек не составило большого труда. Для отвода глаз Юля сфотографировала, конечно, и пару других документов. Татьяна Михайловна заглядывала через плечо, давала советы. Выбор Машиного листка она не одобрила:

— Это вряд ли интересно. Разве что дата — недавно получен.

— Здесь же рисунок, вот завитушка какая-то непонятная, это интересно для читателей. И потом, все-таки начало XIX века. Думаю, это как раз подойдет.

Юля распрощалась: дело сделано. Татьяна Михайловна получила наконец возможность спокойно завершить обед — до возвращения Ружевича еще оставалось время. Все были довольны.

В Машином музее этот день был санитарным, поэтому с утра она оделась попроще, в юбку с кофтой. Юбка была пестрая, расклешенная. А кофточка однотонная, тоже из простой материи, с короткими рукавами. Взяла и косынку — на всякий случай, чтоб волосы во время уборки не лезли в глаза. Когда шла на работу, зазвонил телефон: Юрка. Маша не стала отвечать. Слишком расстроена, еще не то скажет. Может, конечно, она и выдумывает все, но на душе было муторно. Она отключила телефон.

Музей встретил ее непривычным шумом: санитарный день! Смотрители первого этажа Людмила Савельевна и Анна Александровна громко переговаривались каждая из своего зала. Катя налила в туалете воду в два ведра, себе и Розе Давыдовне, и собралась сразу два тащить наверх. Роза Давыдовна спускалась, чтобы забрать свое, и громко Кате выговаривала: куда она так спешит, разве можно помногу носить. Звяканье ведер, шум льющейся воды смешивались с гулом голосов. С Машей все здоровались шумно, весело. От этого стало, пожалуй, чуть легче.

В комнате для научных сотрудников Аллочка с Таней тоже протирали окна, столы и стулья. Шеф в уборке участия не принимал: отставной военный, привыкший к порядку и разделению труда, он считал, что поддерживать чистоту — женское дело. Однако он тоже участвовал в субботнике: разбирал бумаги в папках, складывал документы.

Работали все споро, к обеду музей блестел. Владимир Олегович прошел по залам, лично проверил чистоту (проводил даже пальцем по раме сверху) и остался доволен. Домой идти было рано. Шеф отправился по каким-то делам в Исторический, смотрители наверху устроились пить чай. Девочки тоже решили закончить санитарный день чаепитием.

— А не купить ли по такому случаю пирожков? — предложила Аллочка.

Все действительно проголодались.

— Я схожу! — вызвалась Маша.

Ей действительно хотелось пройтись. Отмахнулась от Тани с Аллочкой, которые попытались сунуть деньги — потом, мол, отдадите, взяла сумочку и пошла. Погода хорошая, до пирожковой два шага.

Пирожковая была на параллельной улице, по соседству с Историческим музеем. Маша подумала об Историческом и снова погрустнела — Юрки там теперь нет, не работать им вместе, и вообще неизвестно, как все дальше сложится. Если пропавшее письмо не найдется, Юрка, скорее всего, уедет из Смоленска. Тем более вот и Юля в Москве. Маше стало совсем грустно.

Она решила идти не через проходной двор, соединяющий их музей с Историческим, а кругом, по улице Глинки, параллельно Блонью. Хотелось отвлечься. Это, между прочим, одна из самых красивых улиц в Смоленске — с зеленой аллеей, памятником композитору Глинке и зданием бывшего дворянского собрания. Маша свернула направо, прошла мимо Исторического музея к пирожковой. Очередь, если учесть предобеденное время, была небольшая. Она взяла всем по три пирожка — с мясом, с яблоками и с капустой. Шефу тоже на всякий случай взяла, вдруг захочет присоединиться, когда придет. А нет — они сами съедят.

Сейчас чаю попьют с пирожками, Таня с Аллочкой что-нибудь о детях расскажут… Задумавшись, Маша шла через двор. Это был большой проходной двор, соединяющий три центральные улицы. Возле выхода к Историческому музею стояли овощные палатки, чуть дальше находился шахматный клуб, а еще дальше шло строительство поликлиники. Эту стройку то замораживали, то снова возобновляли. Сейчас строительство в стадии очередной заморозки, вокруг поликлиники пустынно. Маша услышала за собой тяжелые мужские шаги, хотела оглянуться. Не успела.

Очнулась она от тряски. Ее куда-то везли, причем лежала она в закрытом кузове, а впереди виднелась спина в белом халате. «“Скорая помощь”, — догадалась Маша. — Что со мной?»

Оказывается, она спросила это вслух, потому что врач с переднего сиденья оглянулся и кивнул кому-то над ней:

— Я же говорил, что все нормально, сейчас в себя придет.

Глаза поднять почему-то было больно, но Маша все же постаралась и подняла. Возле нее, покачиваясь на высокой скамейке, сидели Таня и Аллочка. Лица у них были взволнованные, но ее вопросу они обрадовались.

— Лежи-лежи, не смотри вверх — тебе нельзя, — сказала Аллочка.

— Почему нельзя? Почему мы в «Скорой помощи»? Куда мы едем?

Алла с Таней переглянулись.

— Ты только не волнуйся, Машуня, — начала Таня. — Тебя какой-то хулиган по голове ударил и сумку забрал. Хорошо, что сзади шел Владимир Олегович, он из Исторического возвращался. Он даже видел этого хулигана, но издали, не успел подбежать. Он и «Скорую» сразу вызвал. Мы едем в больницу.

— А зачем в больницу?

— Ты сознание теряла — похоже на сотрясение мозга, надо проверить.

— Больной пока лучше не разговаривать, — подал голос врач с переднего сиденья, и девочки замолчали. Но Маша и сама уже вспомнила, как шла с пирожками через двор возле стройки… Она забеспокоилась насчет своей сумки — там и кошелек, хоть денег в нем мало, и телефон. Пирожки были в пакете. Она покосилась вокруг — пакета тоже не видно.

В «Красном кресте», куда привезла «Скорая», Маше сделали МРТ. Встал вопрос, оставлять ли ее в больнице. Сотрясение было, но, к счастью, не такое уж сильное. Она, конечно, хотела домой: и Буонапарте один скучать будет, и вообще дома лучше. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Вдруг в приемник вошел Юра. Вот и глюки начались. «Привет, глюки!» — она помотала головой. Голова отозвалась болью.

— Спасибо. — Юра обратился сразу к Тане, оказывается, это она ему сообщила по телефону. — Я тебе несколько раз сегодня звонил, — повернулся он к Маше, — уже начал беспокоиться, и вот не зря.

— У меня телефон украли, — пробормотала она. — Телефон жалко!

И заплакала. Что-то ей всего после хулиганского удара по башке так жалко стало. И телефон. И сумку. И пирожки. И себя тоже. Врач переглянулся с медсестрой: «Придется оставить, нельзя домой отправлять в таком состоянии». Маша, плача, просилась домой, ей обязательно нужно домой. Врач почему-то стал теперь обращаться исключительно к Юре. Таня с Аллочкой тоже на него смотрели, вопросительно и с надеждой. Медсестра сделала Маше укол. Плакать она почти тотчас перестала. Голова кружилась, очень хотелось спать. Все стало безразлично. И телефон. И вообще все.

Проснулась Маша у себя дома. Рядом Юра с Буонапарте. За окном темно, значит, вечер уже, поздно. Юрка книжку какую-то читает, Буник дремлет — давно сидят, наверно.

— Проснулась? — Юра отложил книжку. — Сейчас лекарство примешь и поешь. Тетя Леля приходила, котлеты тебе принесла куриные.

Да, есть хотелось.

— А когда Елена Семеновна приходила? — спросила она.

— Почти сразу, как мы из больницы приехали. Часов в пять, наверно. Я ей позвонил, и она пришла.

Маша сегодня, кажется, вообще не ела: утром пошла без завтрака, а пирожки обеденные пропали. Она попробовала встать, походила по квартире. Голова сильно кружилась, но съесть что-нибудь все же надо. Хотела пойти на кухню, но Юра не пустил — сам все принес.

— Врач сказал, что тебе сегодня лучше меньше двигаться.

Котлеты были вкусные.

— Спасибо передай Елене Семеновне. Все-таки хорошо, что меня отпустили домой.

— Ага. — Юра поставил на стол компот. — Еще Юля приходила, компот клубничный тебе принесла.

— Юля? — Маша нахмурилась. — А когда она приходила?

— Часа полтора назад. Тоже до тебя дозвониться не могла и позвонила мне. Пришлось рассказать, что на тебя хулиганы напали. Она даже хотела задержаться, чтобы за тобой ухаживать — не ехать сегодня в Москву. Но я ее успокоил, что тебя не оставлю.

— Это хорошо, — сказала Маша. Выпила компот, потом лекарство и снова легла. Заснула мгновенно.

Утром проснулась поздно. Юра сидел с ноутбуком на коленях, писал что-то. Бунька спал у Маши в ногах. Повертела головой — не болит. И не кружится. Вообще нормально все.

— Это от лекарства ты спишь, не удивляйся, — кивнул Юрка. — А как себя чувствуешь?

— Кажется, совсем хорошо. — Маша прислушалась к себе. — Сегодня голова не болит.

— Утром уже звонили из полиции, я сказал, что ты не можешь к ним прийти, тебе врач прописал постельный режим, так они собираются сами часов в одиннадцать сюда явиться.

— Полицейские? А зачем ты вызвал? — удивилась Маша.

— Я не вызывал. Но когда Владимир Олегович тебя нашел там, в проходном дворе, без сознания, он сразу позвонил в «Скорую» и в полицию. Таня звонила около часа назад, тебе привет. Говорит, что у вас в музее всех допросили, первым делом Владимира Олеговича, конечно. Ищут этого хулигана, который тебя ударил.

Только успели позавтракать — пришел полицейский, на этот раз один. Давний уже знакомый, капитан Демин. Маша лежала в постели. Так Юра настоял. Еще и напомнил Демину, что у нее строгий постельный режим, — не ходит, мол.

Капитан с портфелем прошел в комнату, только фуражку в прихожей оставил. Сел возле Маши, достал бумагу, ручку, пристроился у стола и начал допрос. Демин был, как и в прошлые встречи, основателен, официален, суров. Вначале расспрашивал о сумке, которую украли: как выглядела, что в ней было, сколько денег оставалось в кошельке. Потом заинтересовался подробностями: откуда шла, куда, где именно проходила и что видела перед нападением. Маша отвечала.

— Не было ли у вас каких-нибудь конфликтов в пирожковой? — строго просил Демин.

— Нет, в пирожковой конфликтов не было, — усмехнулась Маша.

— А где были? — прицепился Демин.

— Нигде не было, — ответила Маша и задумалась: а ведь конфликтов у нее не было вообще ни с кем. Действительно, почему этот хулиган напал именно на нее? Разве что сумка… — На меня напали, чтобы отобрать сумку, разве не ясно?

Пришел черед усмехаться Демину.

— К сожалению, этот мотив не проходит, гражданочка. — Он полез в свой необъятный портфель и вытащил оттуда Машину сумку. — Узнаете?

— Да, это моя сумка. А где вы ее нашли? Вы поймали грабителя?

— Грабителя, к сожалению, пока не поймали. Сумку вашу он выбросил, ее лейтенант Демочкин в мусорном контейнере нашел в том же проходном дворе. И самое интересное, что, по вашим показаниям выходит, ничего не похитили. Все, что вы перечислили, там лежит. Денег, конечно, мало было, но ведь и их не взяли! И мобильник не взяли! Что же это за вор такой? А может, вы не все перечислили? Может, еще что-нибудь было?

— Нет, ничего больше не было.

Демин посмотрел на нее внимательно и тяжело вздохнул:

— Что ж, распишитесь, что получили сумку и все вещи, которые в ней были.

Юра быстро подал ручку, Маша расписалась, Демин, однако, не спешил прятать бумагу — сидел по-прежнему за столом, руки на столе сложил.

— Здесь еще одно, — сказал он, помедлив. — Не очень похож ваш грабитель на хулигана. Алексеев Владимир Олегович, полковник в отставке, который вас нашел и сообщил в полицию, описал его так. — Демин снова полез в свой портфель и на этот раз выудил оттуда картонную папку с тесемками. Аккуратно развязал тесемки, достал нужный документ: — Вот, читаю по протоколу допроса Алексеева В.О.: «Ударившего по голове гражданку Марию Макарову гражданина видел только со спины, когда он уже убегал. Роста выше среднего, одет был в светлую трикотажную рубашку с короткими рукавами, волосы темно-русые. Из других примет: бежал тяжело, не похож на молодого». Значит, человек прилично одетый и немолодой, не похож на хулигана. Есть у вас подозрения, кто это мог быть?

Маша задумалась, посмотрела на Юрку. Якуб? Юрка сидел в кресле, гладил Буонопарте и был целиком поглощен этим занятием.

— Не знаю. — Маша покачала головой. — У меня нет подозрений.

Демин вздохнул еще раз, положил протокол в папку, туда же сложил новый протокол, подписанный Машей, не спеша завязал тесемки, сунул папку в портфель и встал.

— Если вспомните что-нибудь — звоните.

На том и расстались.

Адам Заславский уже неделю жил в Свирской слободе возле церкви Михаила Архангела, в доме церковного сторожа Ивана Зотова. Сторожу с семейством он позволил поселиться в кухне. Ночи стояли уже холодные, в сарае Зотовы бы замерзли. Пусть в кухне живут, не зверь же он!

В сгоревшем, обугленном городе, с которым император еще недавно связывал большие надежды, который был так трудно завоеван, заняться было практически нечем. Адам все больше проникался мыслью, что не случайно бог привел его к родовому склепу. Он расчистил вход от камней. Вниз вела старая, но крепкая каменная лестница, тоже полузасыпанная. Расчистил и ее. Склеп оказался внутри просторным, глубоким. Захоронения были довольно давними, начинались в XVII столетии. Да, Кущинские переселились в Смоленск именно тогда.

Присмотревшись, Адам заметил, что внутреннее устройство склепа переделывалось и менялось в течение веков. Коридор с двух сторон ограничивали каменные стены, и они явно были более позднего происхождения. Скорее всего, боковые отсеки коридора сделаны одновременно со склепом, специально чтобы отделить склеп от подземного хода.

Куда может вести подземный ход в этом месте? Адам попытался пробить брешь в одной из стен — получилось. Оказалось, он был прав: в образовавшееся маленькое отверстие виднелось продолжение коридора. Сам не зная зачем, Заславский стал расширять брешь. Поначалу им двигало простое любопытство: что там? При свете факела (в склепе было темно) он долбил кирпичи. Наконец проем расширился настолько, что он смог перелезть через образовавшуюся дыру на другую сторону стены. Коридор продолжался, конец его не был виден. Сделав несколько шагов от склепа, Заславский дошел до поворота. Дальше идти показалось опасным. Скорее всего, этот подземный ход ведет к церкви. О церкви он расспросит сторожа.

Русского он не знал. Дворянское население Смоленска хорошо владело французским. С простыми жителями, если приходилось что-нибудь сказать, объяснялся знаками. Да и о чем с ними говорить?

Среди польских военных было немало выходцев из восточных земель, они почти все знали русский. Адам решил обратиться к Роману Плескачевскому, тоже улану из первого полка. Роман был человеком легким, дружелюбным, русский язык знал прекрасно. К Адаму относился уважительно. Заславский пригласил его прогуляться вдоль Днепра и заодно помочь в разговоре со сторожем — хозяином того дома, где Адам поселился.

Они проскакали по начинающему буреть лугу к домику у церковной ограды. Ивана Зотова, так звали сторожа, нашли в огороде, вместе с женой Матреной он копал картошку. Иван подкапывал лопатой картофельный куст, переворачивал его, а жена, роясь в рыхлой земле, быстро собирала клубни и ссыпала их в помятое заржавленное ведро. Увидев глядящих на них офицеров, оба оставили работу и поклонились. Иван снял свободной рукой шапку, лопату он по-прежнему держал в другой руке. Роман подозвал Зотова. Взгляд сторожа сделался испуганным. Еще раз поклонился, подошел к ним. Матрена взяла было после ухода мужа его лопату, копнула один раз, но тоже остановилась. Стояла и смотрела издали на Ивана и офицеров.

Они стояли втроем. Иван в почтительной позе, склонив голову, мял шапку в руках. Он был по эту сторону плетня. Офицеры находились с другой стороны, лошади их паслись рядом. Матрене показалось, что вид у офицеров вполне благодушный, и она немного успокоилась — вроде можно не ждать беды. Пока что этот хранцуз, нехристь этот, что в их доме живет, сильно не обижал, грех жаловаться. За лопату, однако, не бралась. Глядела.

— Ты давно в этом доме живешь, Иван? — спросил Адам. Друг перевел.

— Давно, барин, родился я здеся. И батька мой тута жил. Ен тоже церкву сторожил. И я за им. Мы, Зотовы, тута давно, любого спроси, нас усякий знаеть. Хату мой дед строил.

— Хорошо. Твой дом я не отбираю. Как получим приказ к Москве идти — в комнату вернешься. А что ты знаешь, давно ли эта церковь стоит и почему кладбище такое небольшое, хотя видно, что богатое было?

— А что разграбили церкву, так то нашей вины нету, — испугался Зотов. Бог видить, ничего не брал! Как можно! — Он перекрестился на церковь. — То нехри… хранцузы тоись, ваши. А кладбище спалили, когда сражение здеся шло. Как хату еще не спалили! Енто Бог спас. Мы Богу молилися усе сражение.

— Да я не о том. Давно ли эта церковь построена — что ты знаешь об этом?

— Церква построена давно. Всегда стояла. Рассказывал дед, будто, когда ляхи в городе были, они тута ихнюю службу справляли, не по нашей вере. Потома батюшка освятил церкву заново и опять христианская стала, по нашей вере. А кладбище ихнее было поначалу — при ляхах-то хоронить здеся начали — баре, из ляхов кто особо. А потома ужо опять и по-христиански стали….

— Что ты еще знаешь про церковь? Что за развалины там внизу? Это же не от нынешней битвы разрушения.

— Не, это давно порушено, и не помнить нихто. В прежние времена здеся монастырь был святых Бориса и Глеба. И колодезь святой остался на том месте, от хворей избавляеть. Мы воду ту берем часто, пьем — и, слава господу, живы.

Адам уже понял, что коридор, проходящий через склеп, может быть частью подземного хода, соединявшего некогда церковь и монастырь. Склеп возводили позже, при Сигизмунде, когда Смоленск был польским. Склеп при строительстве отгородили от древнего коридора кирпичными стенами. Подземный ход мешал кладбищу уже полтора века назад, когда строился склеп. Еще одна мысль пришла Адаму в голову: он восстановит родовой склеп Кущинских. И крест поставит новый, не хуже прежнего. Нельзя оставлять разоренной могилу предков.

— А не знаешь ли ты, Иван, остался ли здесь в городе хороший кузнец?

Сторож обрадовался такому повороту разговора. Барину нужно то ли коня подковать, то ли починить чего.

— А как же! — воскликнул он. — Анадысь в город ходил картошку на соль менять и Ваську Зябрина видел. Не уехал Васька, семья большая у яво, куды поедешь. Ен хороший кузнец!

— А где искать Ваську-то?

— Ен в городе живеть, наверху тоись, за стеной. На Блонной улице. К яму и от нас кто побогаче ходили, ежели ковать надо. Кузня-то не яво тама, в городе, хозяева у его были, ляхи, уехали оне сразу, еще как началося тольки. А Васька тама на хозяина работал, усе к яму шли. Щас, сказал, хозяева удрали от хранцузов, он один тама остался: куды с детями малыми бечь.

— Ну что ж, иди пока. На вот тебе. — И Адам протянул ему мелкую монету.

Разговор многое прояснил. Адам и себя стал лучше понимать. Он обязательно восстановит склеп! И расскажет об этом отцу, когда вернется в Варшаву победителем и богачом. Отец будет им гордиться.

После ухода Демина Маша встала. Разговор испугал ее. Оказывается, в проходном дворе на нее напал вовсе не хулиган, позарившийся на сумку.

— Я уже хорошо, вполне нормально себя чувствую, — ответила она Юрке на требование соблюдать режим. — Но кто же это мог быть и зачем?

Юрка тоже выглядел удрученным.

— Боюсь, это связано с ограблением и другими событиями. Все как-то запуталось и затянулось, а мы даже не вполне понимаем, что происходит. Давай, Маша, подумаем. Что-то у нас медленно движется дело, хотя появились новые факты, и уже что-то связное складывается.

— Что же здесь складывается? Наоборот, все разваливается! — не согласилась Маша. — Если в квартиру залезали за железкой из Смядыни, то непонятно, зачем было меня по голове бить: железка-то уже у них.

— Да, это не совсем понятно, — согласился Юра. — Хотя очевидно, что хотели осмотреть сумку. Зачем, что в сумке искали — действительно неясно. Может, все же документ тот, из иконы? Они ж в квартире его не нашли. Откуда им знать, что ты его в музей передала? Кстати, ты сможешь нарисовать, как выглядела твоя завитушка? И почему ты не спрашиваешь, достала ли Юля документ?

Маша покраснела.

— А что тут спрашивать, конечно, достала. Юлечке всегда все удается, она же у нас умница-красавица.

Ей тут же стало стыдно. Тем более Юльку-то она сама позвала, кто же теперь виноват, что она такая дура. Дубина, идиотка неисправимая. Легче оттого, что она себя ругала, почему-то не становилось.

— Юрка, — она взяла его за руку, — не подумай, что я ревную, но скажи честно: тебе ведь нравится Юля? Не бойся, мы в любом случае останемся друзьями, — добавила она совсем тихо, потому что сердце сжалось.

Юра засмеялся — Маше показалось, что как-то делано, неестественно.

— Как может не нравиться Юля? — Он вздохнул. — Конечно, нравится. Юля умная, красивая, отзывчивая, хорошая подруга, вообще хороший человек. Но выводы ты делаешь совершенно не те.

— Почему не те? — Маша еще надеялась, и, выходит, не зря. — Потому что от «нравится» до, — он запнулся, — любви очень далеко. Маша, на твой прямой вопрос я отвечу тоже прямо: конечно, Юля нравится всем, и мне тоже. Однако я в нее отнюдь не влюблен, если ты это имеешь в виду, потому что… — Он резко остановился. — Давай пока оставим этот вопрос, а? Я вообще не имею права на такие темы рассуждать: я безработный, без всяких перспектив, я вор, которого презирают все знакомые, которому не подают руки недавние друзья. От которого учитель отвернулся, в конце концов!

Маша сидела, понурившись. Ей было стыдно. И Юрку расстроила, и сама дура дурой сидит — с больной головой полезла объясняться.

— Ладно, давай вернемся к тому, на чем остановились. Юля сфотографировала твой листочек. Очень интересный оказался документ, особенно в свете твоей находки-пропажи. Посмотри-ка.

Юрка открыл свой ноутбук, загрузил. На экране перед Машей появился ее листочек, тот, из иконы. Первое, что бросилось в глаза, — ее завитушка! Да, именно она, загадочная железная деталь была нарисована в нижней части листка — довольно крупным планом, собственно, в натуральную почти величину. Это был рисунок или даже чертеж — с цифрами: длина, ширина, как в школе на уроках черчения. Рядом с завитушкой, сбоку, какой-то вытянутый в высоту прямоугольник с метками в верхней части.

На верхней половине листочка был, как Маша и помнила, план. От одного объекта, обозначенного кружочком, к другому шла изгибающаяся линия. Внутри по ходу линии три прямоугольника, возле одного крестик. И какие-то сокращения латинскими буквами.

— Тетя Леля говорит, что это совершенно точно сокращения польских слов. Если принять, что они обозначают объекты, тогда верхний кружочек — это, возможно, обозначение Свирской церкви, видишь, здесь не стерлось Św. Kościół, а нижний — монастырь Бориса и Глеба. Смотри, вот эти буквы: B. и G. Ты понимаешь, что это значит?

— Это значит, что там есть подземный ход! И у нас его план! — воскликнула Маша.

— Или был, так вернее. Там был подземный ход. Я бы, может, и сомневался, что речь действительно о Свирской церкви, если бы на нее не указывало письмо Никифора Мурзакевича к тетке, то самое, пропавшее. Именно возле Свирской церкви отец Никифор нашел умирающего поляка. Письмо пропало после того, как в архиве побывал Якуб. А Якуб приехал специально, чтобы искать старинный польский склеп. Надеюсь, против этого ты не станешь возражать?

— Да, — протянула Маша, — Якуб, конечно, склеп ищет. Он ведь и не скрывает, что ищет склеп. Но, надеюсь, меня не Якуб по голове шмякнул до сотрясения мозга?

— Вот уж не знаю. Во всяком случае, я должен пойти и на месте все посмотреть. Как ты себя чувствуешь? Сможешь побыть одна?

— Как это побыть одна? Я с тобой пойду!

— Об этом не может быть и речи! — строго остановил ее Юра. — Сотрясение мозга — штука коварная. Если врач сказал лежать, значит, надо лежать. Давай попросим тетю Лелю или Иру посидеть с тобой, пока я приду. Одну тебя оставлять тоже не хочется. Кого лучше позвать?

В это время в дверь позвонили. Юра пошел открывать.

В дверях стояла Ирина. На площадке были слышны голоса. Дверь в квартиру Солнцевых была распахнута.

— Вы еще не знаете? — Ирина дрожала от волнения. — Сашку Солнцева убили!

Накануне с утра братья Солнцевы проснулись в плохом настроении. Выпивки еще вчера не хватило, а сегодня уже и вовсе неизвестно было, где брать. Деньги кончились. «Настойку боярышника» из аптеки и ту всю выпили. Хотя от нее у Сашки сердце начинало болеть. Вот, говорят, лекарство — а какое же оно лекарство, если от него, наоборот, болит?

Андрей пошел на кухню печь блины. Мука оставалась еще с тех пор, как он почти два месяца проработал на мелькомбинате, много тогда муки притащил. Когда денег не было, они блинами питались, вкусно и калорийно. Разбалтывали на воде, жарили на гусином жире, который в прошлом месяце у бабки из погреба сперли. Эх, неплохо тогда получилось. И солений в том погребе было полно, молодец бабка, заготовила. Продали их тогда — водки купили.

Жаль, сейчас лето, погреба еще пустые стоят. Хотя уже конец июля, может, что-то и есть. С прошлого года тоже у некоторых могло остаться. Андрюха идти отказался, он и так муку вон добыл на завтрак, это же его мука. Пускай теперь Сашка идет.

Андрей был старше на два года, хитрее, в спорах всегда побеждал. И сейчас тоже. Сашка некоторое время для вида поупрямился, а потом согласился сходить на Краснофлотскую, посмотреть хотя бы, где что лежит. Там в частном секторе находилось иногда чем поживиться. Собак вот только в последнее время много развели. А правда, что китайцы собак едят? Сашка задумался.

Он спустился с холма, свернул под мост. Пошли частные домики. Были и большие двухэтажные дома, но на них Сашка почти не смотрел: там собаки, замки хорошие. Попадались и развалюхи с притулившимися к ним древними сараюшками. Вот это как раз то, что Сашку интересовало. В этих домишках часто жили одинокие пенсионеры. Собак они держат редко, их кормить надо. А в сараюшках иногда выкопаны погреба. Там и картошку можно найти, и соленья, иногда даже сала кусок, ну это осенью. Или зимой. А вот хорошо бы еще яйца украсть. Или даже курицу.

Сашка размечтался — однажды у него получилось. Но это трудно: надо выбрать такое время, чтобы куры бегали где-то порознь и не шумели. И хорошо бы, конечно, чтобы хозяйка куда-нибудь ушла. Сашка наметил два-три дома, более-менее подходящих, с сараюшками и вроде без собак. Но это еще обдумать надо. Поспешишь, как говорится, людей насмешишь. А задерживаться сильно тоже нельзя: улица пустынная, все друг друга знают, на Сашку смотрят подозрительно. Одна тетка, которая возилась в своем палисаднике, даже накричала на него — заметила, что он смотрит на ее сарай. Он не стал ругаться, просто пожал плечами и спросил:

— Что, уже и по улице пройти нельзя? Это ваша собственная улица, что ли?

Вредная тетка, несмотря на Сашкино смирение, не успокоилась:

— Да, моя, моя улица, я здесь с детства живу, всех знаю, а тебя не знаю. Ты кто такой, чего высматриваешь?

Ясно, второй раз днем по этой улице разгуливать пока не стоит. Завтра лучше Андрюху сюда послать.

Сашка свернул в переулок. Здесь почти все домики были маленькими. И то собак завели! Надо же, самим жрать нечего, а у них еще собаки из-под забора морды скалят. И здоровые какие, ишь, разлаялись!

Переулочек вывел его к лугу. Невдалеке стояла часовня. Рядом с огородами деревянная будочка, возле нее трое мужиков — выпивали или просто обедали, вроде бутылки не видать. Сашка пригляделся: руками машут, как будто выпивши, видно, увлеклись разговором. В стороне, ближе к Сашке, стоял еще один мужик. Батюшки! Это ж тот самый, Машкин знакомый, что сторублевку дал. Бывает же такая удача!..

Сашка убыстрил шаг, подошел к мужику. Сказал, улыбаясь:

— А насчет тебя полиция спрашивала. Но мы не сказали, мы ментам никогда не треплемся, если не интересно нам… Слушай, деньги очень нужны. Дай тысяч пять. Или три хотя бы для первого раза. Две после отдашь.

Тот смотрел на него — вроде как не узнал. Потом узнал. Понятно, не обрадовался, не понравилась ему встреча, попытался откреститься:

— Не понял. Мы разве знакомы?

— Знакомы, знакомы! Сашку на понт не возьмешь. Прекрасно ты меня помнишь, мужик. Слушай сюда внимательно. Машкиной квартирой очень полиция заинтересовалась. Даже меня в ментовку возили, допрашивали. Но я не сказал. Имей в виду: телефон они мне дали, чтобы звонил, если что. Я бы не стал тебя просить, но очень деньги нужны.

Мужик почему-то оглянулся на тех, что закусывали возле будки. Ишь, боится. Это хорошо: чем больше боится, тем больше даст. Те, закусывающие, и не смотрели на них, обсуждали что-то свое, руками размахивали.

— Вот что, — быстро сказал мужик, — я тебе дам три тысячи. Иди вон за те кусты к Днепру, я принесу минут через пятнадцать.

Сашка шел и все улыбался: во как повезло. Три тыщи как с куста. А потом еще даст, может, даже пять.

Возле кустов Днепр делал поворот. Берег здесь крутой, обрывистый, довольно высокий. По обрыву трава почти не росла, глинистый обрыв неровно спускался к зарослям лозы на берегу. Сашка присел на травку над обрывом, ноги спустил. Посвистывал тихонько: настроение было хорошее. Днепр в Смоленске неширокий, вода мутная, грязноватая. Но течение довольно быстрое. Оттого, что берег порос лозой, река кажется еще у´же.

«Это в последние годы так заросло, а раньше здесь ходили пароходы», — думал Сашка. Он вспомнил, как еще при жизни бабушки они с Андрюхой плыли на пароходе в Красный бор. Ему в тот год девять исполнилось, а Андрюхе больше, Андрюха в пятом классе учился. Это было последнее их лето с бабушкой, той осенью она умерла. Вспомнил, как стояли на палубе, на воду смотрели, как бурунчики белые вертелись возле винта. На берег смотрели, вот на этот самый, с излучиной Днепра и глинистым обрывом. А вдали маленькие хатки Краснофлотской улицы, окруженные зелеными садами, церковь далеко на холме…

Эх, а хорошо ведь они с Андрюхой при бабушке жили. Играли с другими детьми во дворе, в школу ходили. Учиться было нетрудно. Они хорошо учились, случалось, и на одни пятерки четверть оканчивали. Андрюха ему задачки решать помогал, у него здорово получалось. Сашка усмехнулся. А бабушка как пятеркам радовалась! Пироги пекла, хвалила их, на пароходе вот катались. Не так чтобы часто, но раза два-три за лето обязательно выезжали. В Красном бору сидели на берегу озера втроем — хорошо!

Сашка задумался, вспомнились подробности тех поездок: болотистая вода в озере, низко спускаются ветки деревьев… Бабушка не разрешала подолгу купаться — беспокоилась о них. Он даже засмеялся, вспомнив, как она бегала по берегу: «Саша, Андрюша, пора вылезать!» И на часы показывала. Они, конечно, не сразу слушались, пусть две-три минуты лишние, но барахтались в озере.

Никогда после бабушки никто о них не беспокоился. Когда, продрогшие до посинения, они вылезали наконец из воды, она сильно растирала каждого полотенцем. А они прыгали на одной ножке, вытряхивали воду из ушей, а потом с размаху плюхались на теплый песок. Бабушка после купания обязательно наливала из термоса горячий чай, чтобы не простыли. Пили чай с пирожками…

К родителям бабушка их с Андрюхой не пускала: те пили сильно. О родителях она и не вспоминала никогда. Это потом, когда она умерла, они стали жить с родителями. Тяжело сначала было, потом привыкли. Сашка вздохнул. Дальше вспоминать не хотелось.

Что-то долго не идет мужик этот, как бы не скрылся. Он встал, чтобы посмотреть, из-за кустов видно не очень. Мужик не шел, зато Сашка заметил, что прямо под обрывом, на мелководье, где нет течения, в зарослях лозы копошатся несколько уточек. Вот везение ему сегодня! Это домашние, они доверчивые. Если хлеба принести, близко подойдут. Эх, уточку бы поймать… Пока им с Андрюхой и мужиковых денег хватит, а после надо будет вдвоем сюда прийти, вдвоем-то легче.

Он повернул голову к огородам. Мужик уже шел сюда. Быстро так шел, в руке нес свернутую сумку, под мышкой прижимал. С тяжелым кошельком, видно, с деньгами.

Маша встала навстречу Ирине и тут же опустилась на стул. Как убили? Это был не вопрос, а возглас удивления. Сколько они этих Солнцевых ругали и в глаза и за глаза, сколько раз та же Ирка высказывалась в духе «чтоб они провалились». Да не одна Ирка, все в подъезде в выражениях не стеснялись. И Маша тоже, конечно. И надо же, доигрался младший.

Сейчас Маша не чувствовала ни радости, ни злорадства. Сашку было безумно жаль. Она вдруг осознала, что Сашка Солнцев был как ребенок. Его бы в добрые руки и приучить к хорошему… Доигрался.

— Собутыльники? — спросила она.

Ирина развела руками.

— Не знаю. Но Демочкин говорит, что был трезвый, когда убили.

— И здесь Демочкин!

— Ага, и вместе с Деминым. Демин к Андрею Солнцеву пошел показания брать. А Демочкин по соседям ходит, наверное, и к тебе сейчас явится.

— А что Андрей?

— Плачет. Трезвый совершенно. Сашку еще вчера нашли, Андрея сразу вызвали опознавать. С тех пор и плачет. Не напился, небось денег нет. А все равно его жалко.

— Нашли? Значит, его не дома убили? А где?

В это время раздался звонок в дверь. На пороге стоял лейтенант Демочкин.

— А, уже здесь! — сказал он Ирине. — Значит, вы в курсе? — повернулся к Маше.

Ирина бросила: «Я потом еще зайду» — и быстренько скрылась. Демочкин основательно устроился на том самом стуле, где утром сидел Демин. Так же полез в портфель (чуть меньше по размеру, чем у Демина, отметила Маша) и достал папку. Маше с Юрой лейтенант кивком указал на диван:

— Садитесь!

Сначала обратился к Юрке с просьбой предъявить документы, как будто не знает, кто перед ним. Юрка безропотно сходил в прихожую, достал паспорт из кармана куртки, снова показал.

— Вы уже знаете, что я сейчас по другому делу пришел, не по вашему. Каждый час новые дела открываются, такая жизнь пошла. — Он помолчал, ожидая то ли ответа, то ли сочувствия. Поскольку Маша с Юрой молчали, Демочкин продолжил: — Когда вы в последний раз видели Александра Солнцева?

Вопрос был задан обоим.

Маша ответила:

— Два дня назад вместе с вами. Когда вы с Деминым его в полицию забирали.

Юра подтвердил:

— И я тогда в последний раз его видел.

— А не слышали вы, гражданка Макарова, из квартиры Солнцевых вчера какой-нибудь подозрительный шум?

— Нет, не слышала, но я вчера спала почти целый день. Вы же знаете, меня по голове ударили, я успокоительное пью и сплю от него все время.

— У меня такой еще вопрос. — Лейтенант слегка запнулся. — Насчет грабежа вашей квартиры ничего нового сказать не можете? Не вспомнили, кто это мог быть: мужчина лет пятидесяти, хорошо одетый, с портфелем, которого братья Солнцевы видели выходящим из вашей квартиры?

— Нет, ничего не вспомнила. — У Маши снова сильно закружилась голова. — Ничего не вспомнила, не знаю. А вы думаете, это он Сашку… убил?

Демочкин помрачнел:

— Мы пока ничего не думаем. Мы обязаны рассмотреть все версии. — Обратился к Юрке: — Вы, гражданин Кондрашов, вчера вечером тоже находились здесь?

— Да, присматривал за больной. Врач сказал, что ее одну лучше пока не оставлять. Шума никакого не слышал, все было тихо.

— Что ж. — Демочкин протянул им бумагу для подписи. — Если что вспомните — звоните.

Маша и Юра подписали. Лейтенант поднялся, шагнул к двери.

— А как он погиб и где? — неожиданно спросила Маша. — Ведь не дома же?

Демочкин остановился, повернулся, посмотрел на этот раз жестко. Почти как Демин. Подумал минуту, стоит ли говорить. И решил, что стоит.

— Его ударили по голове тупым предметом и сбросили с обрыва в Днепр.

— В Днепр? — Маша напряглась. — Где, на набережной?

— Нет, не на набережной, дальше. В районе улицы Краснофлотской.

Маша сильно побледнела. Юра принес лекарство и воду.

— Я пошел. — Демочкин сделал шаг к двери.

— Подождите, а как его нашли? — Маша умоляюще сложила руки.

Демочкин вздохнул:

— У хозяйки одной, — он наморщил лоб, вспоминая, — Филимоновой Людмилы Михайловны, уточки часто уходят к Днепру. Сажелка[4] на лугу обмелела сильно, вот они и идут на мелководье, там в лозе копошатся. Вечером смотрит хозяйка — не вернулись домой уточки. Пришлось ей идти их искать. Так и нашла вашего соседа там, в лозе. Экспертиза показала, что его убили за несколько часов до этого, в середине дня. А вы осторожнее будьте. — Он обращался к Маше, но тут почему-то покосился и на Юру. — Осторожнее, говорю. Потому что Солнцева тоже сзади по голове ударили, как и вас. Только вас кирпичом со стройки, а его, похоже, молотком или ломиком. Вас один раз стукнули, оглушили, и все. А его дважды, то есть добили после первого раза-то. И с обрыва столкнули. Место там неприметное, мало кто ходит. Сейчас в этом районе по лугу просто так люди не гуляют, небезопасно. Из коттеджного поселка на Кловке хозяева бойцовских собак без намордников выпускают гулять. В лозу тем более ни один человек так просто не полезет. Если бы не уточки гражданки Филимоновой, вашего соседа и не нашли бы. Так бы и валялся в лозе. Или течением бы унесло. Или собаки бы разорвали.

После ухода Демочкина Юрка уже никуда не пошел: и поздно, и Маша сильно разволновалась — нельзя ее оставлять в таком состоянии. Но все складывалось так, что не волноваться нельзя. Демочкин намекнул прозрачно, что велика вероятность, что между убийством Солнцева и грабежом в Машиной квартире есть связь. Может, тот хмырь, который столкнулся с Солнцевыми у них на лестнице, его и убил? И надо же — снова Краснофлотская!

Да, странный сегодня день: дважды их допрашивали…

— Скоро это войдет у нас в привычку, — мрачно пошутил Юра. — То грабят, то по голове стучат, то соседей убивают. И естественно, постоянно допрашивают, как же иначе?

Оба почувствовали, что проголодались. Дело к вечеру, а они еще не обедали. Поели отварной картошки с сосисками. Уже заканчивали, когда пришла Ирина. От сосисок отказалась.

— Полиция подозревает Андрюху Солнцева, — сказала она. — Его Демин допрашивает. Демочкин у всех выясняет, не слышали ли ссоры. А мне что-то жалко стало Андрюху. Вряд ли это он. Они и не ссорились никогда.

— Да, — согласилась Маша. — У меня с ними стенка тонкая, не слышно было, чтобы сильно ссорились. И ходили почти всегда вместе, дружные. И потом, убили-то Сашку далеко от дома, на Краснофлотской.

В это время зазвонил телефон. Таня.

— Маша, как ты себя чувствуешь? Мы с Алкой мимо твоего дома идем, пустишь?

Юра отправился на кухню снова ставить картошку: люди с работы. Уселись за стол впятером. Ирина на этот раз не отказывалась — за компанию картошка с сосисками неплохо пошла.

О Солнцевых больше не говорили. Аллочка рассказала, что ее Генка нашел наконец неплохую подработку у них в музее. Понятно, это она его туда и устроила. Она уже давно уговаривала его где-то зацепиться постоянно, чтобы каждый месяц хоть что-нибудь гарантированно получать. Конечно, Генка очень талантливый, но из таланта шубу не сошьешь, как известно. А в музее художнику хорошо: рабочий день ненормированный, будет помогать оформлять выставки, а в свободное время сколько угодно может заниматься творчеством. И на пленэр можно поехать, у него же будут свободные дни.

Обсуждали и музейные дела. В Историческом задумали новую выставку — «Наполеоновская армия в Смоленске». Материала много, руководит всем, конечно, Виктор Николаевич. Тут Таня, начавшая этот разговор, заметила, что Юрка погрустнел. Надо же, совсем не подумала, что он, наверное, скучает по своему Историческому. Она поспешила скорее закруглить тему.

Они с Аллочкой заторопились домой, Ирина тоже ушла. На дворе поздний вечер. Маша выпила лекарство и заснула. А Юра стал думать.

Жаркий август сменился дождливым сентябрем. Пепел, которым был засыпан город, пропитался влагой. На центральных улицах, хотя какие теперь улицы, домов осталось раз-два, пустота и руины вокруг, стоял запах тления и гнили. Адам Заславский радовался, что поселился в предместье: здесь воздух чище, веет свежестью с дальних лугов и от Днепра.

Затянувшееся пребывание в Смоленске тяготило всех. Адам не был исключением. Плохо было с едой, вид уничтоженного города навевал тяжелые мысли. Плохие вести приходили из Москвы. Кажется, и там повторялась уже знакомая история. Непонятно, как события будут развиваться. Хорошего для Великой армии — для армии-победительницы! — Адам Заславский уже не ждал.

Энтузиазм начала похода, первых его дней таял. Как все солдаты и офицеры, присягнувшие Наполеону, Адам все больше разочаровывался. Вера в скорое и славное объединение униженной Польши, горячо любимой Отчизны, за которую он сражался уже пять лет и в Европе, и здесь, в России, таяла быстро. Победа явственно оборачивалась поражением. Теперь Адам стал чаще задумываться о себе, о своей личной судьбе. Он отдал войне пять лет. Он был храбрым офицером. Он не изменил долгу ни разу. На войне он повзрослел: придя в Великую армию двадцатилетним восторженным юношей, сейчас он чувствовал себя умудренным жизненным опытом мужем. Так оно и было, на войне быстро взрослеют.

Обнаружение склепа предков, пожалуй, единственное, что продолжало его радовать. Адам сознавал, что этот сумрачный месяц в обожженном и враждебном городе показался бы ему еще более страшным, если бы не встреча с родными могилами. Едва ли не главным его занятием теперь стало восстановление склепа Кущинских.

Работы по приведению в порядок продырявленных ядрами наружных стен он поручил сторожу Зотову. Разумеется, этому мужику он ничего не стал объяснять. Сословные различия были существенны для Заславских и в Польше, а уж здесь, с этим полудиким, враждебно настроенным народом, Адаму и в голову бы не пришло объясняться.

Иван Зотов был во всем покорен, как и следует мужику. Строительные работы он знал не хуже крестьянских, в качестве кладбищенского сторожа и раньше, случалось, поправлял склепы по просьбе хозяев. Иван нашел подходящие кирпичи, приготовил раствор и заделал стены за два дня. Надземная часть теперь предстала в точности в том виде, как была до августовского сражения, только креста не хватало.

Внутрь, к гробницам, Заславский сторожа не пустил. В подземелье он все сделал сам и своей работой остался доволен. Теперь только изготовить и поставить крест. Нужно было ехать в город, к кузнецу Зябрину. Адам снова обратился к Роману. Второй раз за месяц жизни в Смоленске приходилось вступать в продолжительные разговоры с местными жителями. С Романом встретились у Королевского бастиона.

Разыскать Василия Зябрина оказалось не трудно, здешние все его хорошо знали. В городе осталось не больше тысячи жителей, и кузнец был одним из самых заметных. Кузня в центре города, недалеко от Блонья, уцелела. Хозяева, зажиточная польская семья, уехали из Смоленска еще перед сражением, утром 4 августа. Кузнец Василий работал у них по найму три года и уже успел приобрести славу лучшего кузнеца в городе. К нему обращались не только из Смоленска, но и из предместий, когда требовалась сложная ковка. Хозяева им вроде и дорожили, а стоило прийти беде — бросили. У Васьки трое детей, жена, мать-старуха — не везти же всех.

У самого Василия лошади не было, а как без лошади с лежачей матерью да с малыми детьми бежать? Он и остался. Пожар и ядра их обошли. Старуха-мать, правда, от страха в ночь на 6 августа померла. Но оставшиеся Васькины домочадцы не голодали. Хороший мастер всегда найдет чем прокормиться.

Хозяева, уходя, отдали ему ключ от кузни, велели присматривать. Васька продолжал работу, не отказывался и французам ковать, если просили, — платили и серебром, и побрякушками крадеными, случалось, и картошкой.

Жили они недалеко от кузни — немного пройти в сторону Никольских ворот. Домишко тоже уцелел. И французы на постой его не заняли, уж больно маленький был и ветхий, ветром качает. Этот домик Василий купил три года назад, когда перебрался в Смоленск. Раньше он работал в уездном городе Белый, тоже у хозяев. В Смоленск его переманили, пообещали хорошо платить. И действительно, Васька перед войной неплохо зарабатывал, но дом свой пока не построил. Он все откладывал деньги, мечтал о кузне — прежде дома хотел кузню собственную поставить.

Офицеры пришли после обеда, ближе к вечеру. Кузнец был на месте, один. Грелся на нежарком уже солнышке на крыльце. Потенциальным заказчикам Василий обрадовался, пригласил зайти. Внутри помещение кузни оказалось маленьким, наверное, из-за огромной печи с горном. Инструменты висели на стене, лежали на приступочке. В одном из углов на столике разложены выполненные заказы. Заславский подошел ближе, посмотрел.

Среди изделий были пара подков, попроще и посложнее, с выкованным рисунком, какое-то украшение витиеватой узорчатой ковки. Внимание Адама привлек непонятный предмет. Небольшой, почти кубической формы сундучок, очень прочно выкованный. Назначение его было неясно: сундучок был без крышки, просто железный кованый куб, по всей вероятности, полый внутри. Для чего он?

Заметив заинтересованность улана, кузнец улыбнулся.

— Енто сундучок такой, барин! С секретом сундучок! Ежели что схоронить надоть от чужого глаза. Вона как, смотрите!

Он взял лежащую рядом деталь, поднес к сундучку и нащупал пальцами на одной из стенок еле заметную вмятину. Показал ее Заславскому. Потом особым образом приложил детальку к вмятине, и одна из сторон куба откинулась. Адам засмеялся, сундучок с секретом ему понравился. Да и ключ в виде украшения был интересный. Хороший, умелый кузнец. Вот как, и в этом угрюмом народе встречаются мастера.

Выковать крест Василий согласился охотно. Было очевидно, что такая работа его больше всего и привлекала — красивая, непростая. Договорились, что кузнец завтра придет на Свирское кладбище — посмотрит склеп, померяет, какого размера должен быть крест, как его лучше закрепить.

Весь обратный путь и потом дома Адам размышлял о своей идее с этим склепом и о роде Заславских-Кущинских, его прошлом и будущем. Восточная ветвь семьи, Кущинские, была значительно богаче Заславских. Русские цари одаривали оставшиеся в российских землях шляхетные семьи. Кущинские владели не только смоленским имением, было у них и второе, где-то в юго-восточной части России.

«Сейчас, наверно, туда перебрались, — думал Адам. — А интересно было бы встретить, отцу потом рассказать». Картины возвращения домой и встречи с отцом часто возникали в его воображении. Пять лет он не был дома. Западная ветвь, семья Заславских, не имела собственных земель. Заславские были благородны и отличались гордостью, однако большого богатства у них не было. Семья была служилой, по преимуществу военные. Отец Адама с печалью рассказывал, как на протяжении последних двух столетий род Заславских беднел.

Адам лег на лавку, укрылся одеялом. На кухне зашумели дети сторожа, слышно было, как родители шикают на них, пугая барином-офицером: «А то вот ужо ен сабельку-то возьметь!» Адам усмехнулся. Слов он не понимал, однако то, что детей пугают, заставляя вести себя тише, было ему понятно. Он снова вспомнил Варшаву, родителей. Когда он вернется, обязательно женится, продолжит славный род Заславских. Его подвиг — длительная, тяжелая и опасная служба — будет вознагражден. Семья Заславских снова станет богатой. Его род будет процветать.

Капитан Демин получил сообщение об убийстве Солнцева без пяти два, когда направлялся обедать. Только вышел из дома, где брал показания у пострадавшей Марии Макаровой, как на мобильный пришла информация о другом происшествии в том же подъезде. Убит сосед Макаровой Александр Солнцев. Вернее, убийство-то произошло не в этом районе, однако проживал Солнцев здесь и вдобавок проходил свидетелем по делу о грабеже в квартире той же Макаровой. Поэтому это дело решили тоже передать их отделению, то есть Демину, так объяснил начальник.

Чувствовалось, что начальник и сам недоволен поручением, а куда денешься. «Вот и сходил домой пообедать», — уныло подумал Демин и повернул обратно. Ясно, что дорогие коллеги из соседнего отделения перебросили дело им, чтобы избавиться от очевидного висяка. Пьянчужку могли убить собутыльники — за что угодно или без всякой причины. Маловероятно, что здесь обнаружится связь с грабежом у Макаровой.

В подъезде Демин едва не столкнулся с лейтенантом Демочкиным, направленным ему в помощь для опроса возможных свидетелей. Демочкин шел из отделения, был в курсе всего и рассказал об обстоятельствах дела.

Убийство произошло вчера, ориентировочно в середине дня. Александра Солнцева два раза ударили тупым тяжелым предметом по голове и скинули с обрыва в заросли лозы у Днепра. Похоже, это не пьяная драка, экспертиза показала, что убитый был трезв. Час от часу не легче.

— Как установили личность? — поинтересовался Демин.

— А вот тут интересно. Его опознал брат уже вчера вечером. Причем тоже трезвый был, как стекло. Говорит, брата долго не было — пошел искать. И пришел, как раз когда полиция подъехала к месту убийства. Там гражданка одна на тело наткнулась, когда уток по берегу искала. Она же и полицию вызвала.

— Так, может, брат его вначале убил, потом скрылся и объявился опять? Его не задержали?

— Вчера не стали: улик никаких. Там только один переулок ведет к Днепру, иначе не пройдешь. Видели, как он шел по улице, но это уже после убийства, когда тело обнаружили. А раньше никто его там не видел. И убивался он уж больно сильно, когда понял, что это брат лежит.

Капитан хмыкнул:

— Ох, не видал ты еще, как убийцы иногда рыдают на похоронах.

Демочкин пошел обходить квартиры в подъезде: может, кто из жильцов накануне слышал, как братья ссорятся.

Демин направился к Солнцеву.

В квартире было душно, пахло кислятиной. Капитан Демин переставил грязную посуду, разложил на уголке стола перед собой газету, пристроил протокол допроса.

Допрос длился уже больше часа. Конечно, удобнее было бы в кабинете, но дело требовало скорости: такие, если по горячим следам не раскроешь, точно зависнут. Пока прояснялось мало. Твердого алиби у Андрея Солнцева не было, но и улик решительно никаких.

Демочкин обошел тех, кто днем находился дома, и тоже пришел в квартиру Солнцевых. Ничего существенного он не узнал. Накануне убийства братья не скандалили, по свидетельству жильцов, они вообще жили дружно. Пили сильно, это да, но больших ссор соседи не наблюдали.

Андрей Солнцев был абсолютно трезв. Выглядел плохо — лицо страшное, распухшее от слез. Демин напомнил себе, что это ни о чем не говорит. Как раз мог убить, потому и переживает. Однако пока Солнцев был свидетелем.

Из ответов свидетеля сложилась такая картина. Почти весь вчерашний день Андрей провалялся на кровати, трезвый по причине отсутствия денег. К вечеру, как он утверждал, стал беспокоиться, что брат долго не возвращается, и пошел его искать. О цели, с которой Александр еще утром отправился на Краснофлотскую, упорно твердил:

— Пошел прогуляться. Там воздух хороший.

Поскольку Демин сильно наседал, требуя вспомнить, не видел ли его кто-нибудь в промежуток с двенадцати до четырех, Солнцев в конце концов признался, что где-то в два — в полтретьего у него сгорели блины, и он распахнул дверь, чтобы выветрить чад. Мимо проходила соседка с третьего этажа, начала ругаться, мол, надымил сильно в подъезде. Соседка, к которой тотчас отправился Демочкин, была на работе. Решили вызвать ее в полицию для дачи показаний.

Хотя, даже если она подтвердит его слова, это все равно частичное алиби. За полтора часа Андрей Солнцев мог успеть дойти до места убийства и совершить преступление. Правда, по совокупности обстоятельств Демин его вину практически исключил. Помимо чисто технической трудности — за полтора часа добежать, да так, чтобы никто не видел, отсутствовали и мотивы, и улики.

Кому же Сашка понадобился на Краснофлотской? В принципе, это могла быть случайная ссора. Надо опросить жильцов приднепровских домов, не произошло ли в окрестностях что-нибудь подозрительное. И потом, не стоит списывать еще один вариант: связь между убийством и свидетельством братьев по поводу кражи у Макаровой. Тем более что, как быстро выяснилось, подозрительный приезжий, назвавшийся родственником Макаровой, проживает в районе, где произошло убийство. Конечно, маловероятно, что он окажется преступником, однако проверить надо.

Освободились Демин с Демочкиным в этот день поздно, поэтому опрос домовладельцев по соседству с местом убийства и проверку соблюдения паспортного режима иностранным гражданином решили перенести на завтра.

После ухода полицейских Андрей остался один. Слез уже не было. Он не ел больше суток, но есть не хотелось.

Всю ночь он плакал, засыпал, просыпался в слезах — и во сне они тоже текли. Со вчерашнего вечера он плохо соображал. Совсем не соображал, если точнее.

С Сашкой они всегда были вместе. Спорили, кому блины печь, кому в погреб лезть, кому больше налили, — и все это была шутка, игра, все составляло жизнь, вносило в нее смысл. Они без слов понимали друг друга, знали друг о друге все. Без Сашки смысл терялся.

Что теперь делать? То же, что вчера. Пытаться заснуть, засыпать, просыпаться в слезах. На улице уже стемнело. Он действительно уснул на какое-то время. Когда проснулся, слез не было. Без слез оказалось еще хуже. Андрей встал, натыкаясь на мебель, не зажигая света, прошел к двери и вышел во двор.

Он плохо понимал, куда идет. И вдруг понял: туда, к Днепру, где Сашка. Конечно, они должны быть вместе! Они были вместе всегда.

Прошел мимо моста, свернул на Краснофлотскую. После смерти бабушки они с Сашкой попали к родителям. Родителей до того знали мало, бабушка к ним не пускала. Андрюха чуть-чуть помнил раннее детство и мать — смутно, как хорошее, но непонятное и далекое. А Сашка вообще ничего не помнил. Бабушка забрала их, когда Сашке был всего год. Когда она умерла, Сашке исполнилось девять, Андрею — одиннадцать.

Они как-то поначалу не поняли, что бабушки теперь не будет. Казалось, вот-вот все вернется. Не верилось, что теперь так уже навсегда, что прежней жизни никогда не будет. Все переменилось. Родители сильно пили, хотя детям оба, особенно мать, были рады. В те первые месяцы мать, пьяная, гладила их по головкам и ругала бабушку страшными словами. Сашка начинал сильно плакать, Андрей сжимал его за руку и уводил куда-нибудь. Сашка в первый год жизни у родителей плакал часто, каждый день. А Андрей держался, чтобы его еще больше не растравлять. Старался отвлечь.

Вначале родители пили не все время. В некоторые дни не пили вообще. Отец работал на мелькомбинате, приносил муку. Первый год после смерти бабушки Андрей с Сашкой еще ходили в школу.

Несусветное началось, когда продали бабушкину квартиру. Водку теперь покупали помногу. Появилось много друзей, каждый день собиралось по шесть-семь человек. Целый день сидели за столом и пили. Школу Андрей и Сашка скоро бросили. Андрей шесть классов успел окончить, Сашка — четыре.

Это тогда родители стали давать им пробовать водку. То-то смеху было за столом, когда маленький Сашка с выпученными глазами, давясь, ее глотал. Потом деньги закончились, друзья исчезли. Мать выхлопотала пенсию по инвалидности: у нее начался цирроз печени. Сашка с Андреем пытались работать — то на мелькомбинате, то грузчиками где попало. Долго нигде не задерживались, отовсюду увольняли за пьянство.

Работать было тяжело, украсть много легче и веселее. Теперь они все чаще что-нибудь крали, по мелочи. Пили вместе с родителями, когда появлялись деньги, покупали дешевую водку с рук.

Пять лет назад отец с матерью умерли — отравились паленой водкой. Чистая случайность, что Андрей и Сашка тогда с ними не пили. Куда-то они в тот день ходили, то ли работать, то ли воровать, Андрей уже не помнил. Смерть родителей пережили легко, они давно были сами по себе — вдвоем. К родителям они так и не привыкли. Бабушку вот вспоминали иногда…

Он шел по улице, соединяющей центр и предместье. Светили редкие фонари. Прохожих почти не было. Одноэтажный переулок, совершенно безлюдный, вывел к лугу. Невдалеке стояла деревянная часовня. Андрей свернул от нее в сторону, прошел вдоль огородов. Луна только зарождалась: тоненький серп светился во мгле. Глаза привыкли к окружающей темноте, и теперь он хорошо различал предметы.

Трава здесь была высокая, шуршала. Деревья сверху отвечали шумом листвы. Зачем он сюда пришел? Ах да, он идет к Днепру, где Сашка, теперь его очередь. Они всегда из-за очереди спорили. И в этот раз, совсем недавно, вчера только… Сашка его послушал, пошел.

Андрей споткнулся о какую-то корягу и упал. Сильно расшиб лицо, потекла кровь. Еще резче, чем лицо, заболела нога. Наверное, связку растянул. От боли стало легче. Попытался встать — больно. Нащупал жестко холодящий ногу предмет.

Вот оно что. Это он не о корягу споткнулся, а о железную крышку. Точно, здесь ведь есть колодец. Он вспомнил: колодец святого Глеба. Они с Сашкой были здесь в прошлом году, по делу приходили. Когда-то на этом месте погиб Глеб. Его брата, Бориса, раньше убили, а Глеб погиб здесь. Вот оно как! Андрей как бы открытие сделал, просветление на него нашло. Вот зачем он здесь! Не вставая, вставать было больно, только приподнявшись на коленях, налегая всем телом и отталкивая изо всех сил руками, он сдвинул тяжелую крышку. На дне глубокого узкого колодца маслянисто поблескивала вода.

В доме священника вставали рано. Уже к семи отец Алексей должен быть в церкви. Взрослые поднимались обычно в пять — в полшестого. Якуб мог и не вставать так рано, Валентина сразу предложила ему завтракать с детьми, позже. Но ему нравились ранние подъемы, его вполне устраивало это обыкновение: в Штатах, пока с фирмой все было благополучно, они с Алисией жили в пригородном доме, и на работу он добирался на машине часа полтора, так что привык вставать рано.

В начале седьмого уже позавтракали. Алексей собирался в церковь. Якуб решил выйти с ним. Сегодня он поедет далеко, на Тихвинское кладбище, добираться надо на двух автобусах. Само кладбище большое, он там пробудет долго, к обеду не придет. Валя налила ему в термос чай с лимоном, положила в пакет несколько бутербродов. Якуб сунул все это в рюкзак.

В походы по кладбищам он отправлялся только с рюкзаком. Два-три раза ему встречались старые склепы. Если была возможность, он их обследовал и на этот случай носил в рюкзаке прочную веревку, маленький ломик и фонарь. Валя с Алешей все это видели, но никогда не спрашивали, зачем он так упорно ищет фамильный склеп. Захочет — сам расскажет.

Вышли с Алексеем вместе, идти обоим в одну сторону, но недалеко: церковь рядом с домом, автобусная остановка еще в паре десятков метров. По дороге перебросились всего несколькими словами. Алексей вошел в церковь, а Якуб направился к остановке.

Улица была пустынна, на остановке тоже никого не было. Он постоял минут десять, подумал, что вышел слишком рано, в такое время маршрутки, наверное, еще не ходят, и решил, что успеет пока сходить к лугу, за огороды, осмотреть развалины монастыря. Один раз он там уже был.

Пару дней назад вечером пошли с Алешей в сторону луга, просто так, прогуляться. Алеша тогда показал ему останки древнего монастыря, рассказал о его истории. К колодцу на месте гибели Глеба тоже подходили. Якуб еще тогда решил вернуться сюда днем, осмотреть развалины при хорошем освещении, все же место старинное. Тогда они были увлечены разговором, да и время было позднее. Ему хотелось рассмотреть все как следует. При монастыре иногда ведь и захоронения делали — вполне могло образоваться кладбище.

От остановки к лугу можно было выйти через небольшой переулок. Травка вдоль обочины посверкивала росистыми капельками, туман клубился на лугу, уже показавшемся вдали, за невысокими заборами. Сонные домики только начинали просыпаться. Дремали цветы в палисадниках, позевывали собаки в будках. На Якуба погавкивали лениво, еще не совсем проснулись.

За занавесками, должно быть, просыпались хозяева. Брели в душ, ставили чайники, включали кофеварки, варили в кастрюльках кашу или яйца всмятку. Только в одном уже возилась женщина. Ранняя пташка. Якуб пригляделся, усмехнулся. Пташка была немолода, его ровесница, если не старше. Старое ситцевое платье в цветочек, голова повязана косынкой. Она окучивала куст уже отцветшей сирени, старательно выбирала сорняки. В палисаднике идеальный порядок, цветы все красивые, крупные.

Якуб и сам всегда был трудолюбив, и чужой труд уважал. Женщина была ему симпатична. «Кто рано встает — тому бог дает!» — поприветствовал он ее вовремя пришедшей в голову русской пословицей. У них была хорошая учительница, заставляла и пословицы учить. Он вообще был способный к языкам, английский выучил уже взрослым и тоже овладел в совершенстве. Женщина подняла голову, выпрямилась. Тяпку она держала в одной руке, другой поправила съехавшую косынку, отерла тыльной стороной ладони пот со лба.

— Доброе утро, — приветливо сказала она. — Если после цветения сирень окучить, в следующем году цветки крупнее будут. А вы что же так рано?

— Прогуляться решил, на луг посмотреть.

Женщина была незнакомая, но, может, видела его с Алешей. Алешу здесь все знали.

Якуб вышел к лугу. Трава была покрыта росой. Осторожно ступая, чтобы не промочить кроссовки (целый день еще в них ходить), он прошел мимо часовенки. Чуть дальше начинались останки старой каменной кладки. Днем там работали археологи, место было огорожено.

Якуб обошел место раскопок стороной. Впереди виднелся колодец. В прошлый раз, когда они шли здесь с Алешей, колодец был прочно закрыт железной крышкой. Из него уже добрую сотню лет никто не брал воду, для питья она теперь не годится.

Сейчас Якуб с удивлением увидел, что крышка сдвинута. Окруженный густой травой, колодец был не сразу заметен. Верхнего сруба, какие бывают обычно в русских колодцах, здесь не было. Не заметить колодец человеку, о нем не знающему, ничего не стоило. И вот сейчас крышка была сдвинута. Черной пустотой зияло круглое нутро — дыра в земле.

Послышался слабый стон. Якуб подошел ближе, наклонился, осторожно заглянул внутрь. В тускло поблескивающей черной воде колодца кто-то плавал — так ему показалось.

Приглядевшись, он понял, что там очень мало воды и человек лежит на дне в этой небольшой черной лужице. Жив ли? Из колодца снова послышался стон.

— Сейчас я помогу, — засуетился Якуб. — Сейчас!.. Все будет хорошо.

Он сбросил рюкзак, достал веревку. Пожалуй, достаточно длинная, а за крепость он ручается. Огляделся, к чему бы привязать. Ближайшее дерево было далеко, он нашел и с трудом подтащил большую тяжелую корягу. Прочно привязал к ней веревку, спустил — хватило почти до конца.

— Держитесь за веревку, я подниму. Или лучше обвяжите себя ею, только покрепче, — прокричал он в колодец.

Человек, лежащий на дне, никак не отреагировал. Теперь он не стонал, просто лежал, точнее, сидел, в той же позе: почти весь в воде, только голова возвышается.

Внезапно за спиной у Якуба раздался голос:

— Что случилось?

Он оглянулся. Занятый всеми этими манипуляциями с веревкой, он не заметил, как сзади кто-то подошел. Видно, тоже появился из переулка, со стороны города. Судя по виду, это был не местный житель. Хозяева окрестных домов обычно выходили на луг в рабочей одежде, в той же, в какой копались в огороде: на ногах старая, но крепкая обувь, в которой не жалко возиться в земле, на плечах поношенная одежда. А этот был одет «для города»: хорошие летние туфли, аккуратная рубашка, в руках объемистый портфель. Лицо приятное, хотя не молод — по виду ровесник Якуба.

Он обрадовался незнакомцу, вдвоем будет легче вытащить этого несчастного. Незнакомец заглянул в колодец и задумался.

— Похоже, он без сознания, — наконец сказал он — Придется кому-то спуститься и привязать его к веревке. Вы вроде полегче, сможете?

— Конечно! — быстро согласился Якуб.

Это был действительно самый логичный выход, тем более что ему не раз уже приходилось спускаться с помощью веревки. Сначала этот незнакомец вытащит парня, который, судя по всему, упал и получил травму. Потом снова спустит веревку и поднимет Якуба. Хорошо, что он так вовремя появился.

Якуб почти достиг дна, как вдруг веревка оборвалась. Он шлепнулся в воду, взметнулся фонтанчик дурно пахнущих брызг. Сверху полетело что-то еще. Рюкзак упал рядом с его головой — пару сантиметров правее, и Якуб вряд ли остался бы жив. Он не успел закричать, как сверху раздался грохот, и наступила полная темнота.

Утром Маша проснулась от телефонного звонка. Юра уже возился на кухне, слышен был шум воды. Она взяла трубку. Звонил Алеша.

— Ты, наверное, на работу собираешься, извини, что отвлек.

Алеша не знал, что она на больничном, ему не сказали о случившейся с ней три дня назад беде. Начнет волноваться, прибежит, конечно… Лучше потом скажет, она ведь и так не одна. Маша решила, что и сейчас не время, и неопределенно промычала:

— Да нет, ничего.

— У меня вот какой вопрос, — продолжил Алеша. — Ты Якуба вчера не видела?

— Нет. — Она удивилась. — Не видела. А где я его могла видеть?

Слышно было, как Алеша на другом конце трубки вздохнул.

— Да я, честно сказать, надеялся, что, может, он у тебя. Понимаешь, он вчера не вернулся и дома не ночевал.

— А позвонить ему ведь можно? — растерялась Маша.

— Звоним. Со вчерашнего вечера звоним. «Отключен или вне зоны действия сети». Ладно, беги на работу, не пугайся, что-нибудь придумаем. Господь поможет.

— Алеша, мне сегодня на работу не надо идти… ну, отгул у меня. Я сейчас к вам, ждите, — закричала она.

— Тогда только не к нам. Мы сейчас на Тихвинское кладбище. Давай встретимся у входа на Тихвинское? Якуб вчера туда поехал. Кладбище запущенное, безлюдное, с ним могло там что-нибудь случиться.

Юра с чайником уже был в комнате, смотрел вопросительно. Маша объяснила ситуацию. Он даже не настаивал, чтобы она осталась, заставил только позавтракать и выпить лекарство. Потом они вместе вышли из дома.

Тихвинское кладбище довольно далеко, за Днепром, на Витебском шоссе. Это одно из самых старых кладбищ в городе, оно возникло еще в XVIII веке. Поначалу выстраивалось вокруг церкви. В 1943 году, при отступлении немцев, в этом месте шли бои, и церковь не уцелела. Сейчас это, пожалуй, самое запущенное кладбище в городе. В последние десятилетия там хоронят мало. Маша с Юрой доехали на трамвае до вокзала, потом пересели на автобус. Еще минут пятнадцать — и кладбище. Со стороны шоссе оно огорожено железной оградой на высоком кирпичном фундаменте.

Алексей с Валей ждали их у входа.

— А дети с кем? — спросила Маша.

— У соседей, — ответила Валя.

Алеша рассказал, что в полицию он заявил, но там по-настоящему начинают искать только через трое суток: «Мало ли где заночевал. Подождите — придет».

— Но где он мог заночевать? А ушел, между прочим, рано утром. Сказал, что на Тихвинское.

Решили прочесывать кладбище с двух сторон. Разделились по двое: Валя с Алешей и Маша с Юрой. Договорились обращать внимание главным образом на склепы. На этом кладбище еще остались старинные разрушенные склепы, может, Якуб туда полез, и там его и засыпало. Но и так по сторонам надо было смотреть: мало ли, плохо стало или бандит какой-нибудь напал.

Кладбище заросло травой, между могилами пробирались иногда с трудом. Оградки могил на этом кладбище были очень высокие. Далеко не за всеми ухаживали: у многих, видно, уже и родственников не осталось. Еще было заметно, что на некоторых могилах несколько раз делали перезахоронения, даже на памятниках исправляли надписи: старую стесывали или вытравляли, сверху делали новую.

С трудом протискиваясь между оградами, Маша думала о бренности жизни.

— Ты ищи Якуба, ищи — не думай. — Юрка посмотрел на нее.

Маша улыбнулась. Надо же, понял без слов.

Некоторые деревья повалились, приходилось через них перелезать. Встретились на пути и два совсем старых склепа. Один был в виде домика с обвалившимися фресками и надписью на фронтоне «Рачинские». Его осмотреть было легко. Второй — подземный. Юра, взяв с Маши честное слово внутрь не лезть и никуда не отлучаться, попытался проникнуть внутрь.

Сразу за лестницей в подземелье начинался коридор. Вход был наглухо засыпан камнями, обломками кирпичей. Юра стал рассматривать завалы. Его не было долго, и Маша все-таки пошла за ним. Порылись в завалах вместе. Нет, если бы Якуб пролез туда, какие-то следы его работы обнаружились бы. Не было его здесь.

Когда встретились с Алешей и Валей, как договаривались, у часовни, оказалось, что они и часовню уже успели осмотреть. Часовня тоже была в состоянии разрушения, внутрь проникнуть невозможно — не один день нужно разгребать завалы, чтобы проникнуть. И здесь его не было. Да, захоронений, которые могли заитересовать Якуба, нашли довольно много, но вот следов его не нашли нигде. С тем и вернулись. Оставалось надеяться только на полицию.

В этот день с утра капитан Демин приехал на Краснофлотскую, чтобы побеседовать с возможными свидетелями убийства Александра Солнцева. Нужно было проверить алиби его брата Андрея Солнцева.

Улица, конечно, большая — хоть дома и одно-двухэтажные, но тянутся почти от центра и до самого края города, километра два-три. Всех не опросишь. Демин решил проверить только непосредственно прилегающий к лугу отрезок и особенно выводящий на луг переулок. Там и народу меньше ходит, там скорее заметят чужого.

Капитан Демин заходил в каждый дом, опрашивал хозяев. Задавал вопросы, где были и что видели позавчера. Показывал фотографии братьев. Многие действительно запомнили Александра Солнцева — как шел около часа дня в сторону луга, высматривал что-то в огородах. А вот Андрея заметили здесь только вечером. Тоже шел к лугу, но было это уже после убийства. До убийства никто Андрея Солнцева на Краснофлотской не видел, хотя многие копались в огородах и на чужого человека обратили бы внимание. Сходилось все с показаниями.

Возле одного из домиков полицейский беседовал с женщиной. Демин пригляделся — Порфирий Петрович Потапов, один из ветеранов, на пенсию, говорят, осенью собирается. Потапов работал в другом отделении, как раз в том, к которому относилась Краснофлотская. Почти всю жизнь он был участковым на этой улице. Знает, конечно, все и вся.

Демин подошел к ним.

— Здорово, Петрович!

— Привет, Анатолий! — Потапов пожал Демину руку.

— …И если бы вовремя вывозили, никто бы и не думал на луг выбрасывать! — закончила женщина.

Тема вывоза мусора для местных жителей сверхактуальна, в этом Демин не сомневался. Что некоторые хозяева выбрасывают мусор на луг, он и сам уже заметил. Непорядок, само собой. Но не его дело, Порфирий разберется.

— А ты в наши края по убийству пришел? — Потапов развернулся к нему.

Вопрос не требовал ответа. Потапов прекрасно знал, что Демин занимается этим делом. «Может, и сам на меня скинул», — усмехнувшись, подумал капитан. Отвечать не стал, только кивнул. И обратился к женщине с тем же, о чем спрашивал всех в этом переулке: не видела ли Солнцевых, и если да, то в какое время. Фотографии показал.

Дондукова Людмила Васильевна ответила как многие: Александра Солнцева видела третьего дня днем, Андрея вечером, после убийства. Когда Демин попросил вспомнить, не проходил ли Андрей раньше, она задумалась.

— Не видела. Но ведь могла и не заметить. Мне кажется, я все замечаю, — улыбнулась она. — А оказывается, не все! Вот, например, вчера пропустила. Рано утром, часов в семь, шел гость отца Алексея к лугу. А как назад шел — не видела. Хотя долго еще в палисаднике копалась и специально его высматривала — хотела спросить, цветут ли уже у матушки Валентины ранние гладиолусы, она у меня осенью луковицы брала.

Услышав о госте отца Алексея, Демин насторожился. По его сведениям, родственник Макаровой, иностранец, временно проживал в доме иерея Свирской церкви Алексея Евлампиева. К его удивлению, загрустивший было Потапов тоже встрепенулся.

— Отца Алексея гость? Это поляк, что ли?

— Да, говорили, что он поляк, — кивнула Дондукова. — Хотя по-русски очень хорошо говорит.

— Подожди, Васильевна. И ты утверждаешь, что этот поляк в семь утра шел от остановки к лугу?

— Петрович, я ничего не утверждаю, я говорю, как было, — обиделась женщина. — Я не знаю, от остановки он шел или еще откуда. С той стороны шел, — она показала рукой, — может, и от остановки. Только он прошел к лугу, а как назад шел — я не видела. Значит, не все я замечаю. Пройти-то он должен был мимо меня, здесь другого пути нет. Не на лугу же он остался!

Демин смотрел на Потапова и не понимал, почему тот так взволнован.

— Поляк этот, Залесский или Заславский, не помню, не ночевал сегодня дома. — Потапов заметил его удивленный взгляд. — И утром не явился. Он вчера с утра ушел и больше не приходил — сутки уже нет. Отец Алексей, это батюшка местный, сегодня в полиции заявление оставил. Только он показал, что поляк вчера с утра поехал на Тихвинское. Надо сейчас, как к остановке пойду, зайти к батюшке сказать, что след нашелся здесь, а не на Тихвинском. Ты не могла ошибиться, Васильевна, это точно был он? — обратился Потапов теперь уже к Дондуковой.

— Обижаешь, Петрович! — рассердилась та. — Как это я ошибусь, я и разговаривала с ним! Тот самый поляк это был, гость отца Алексея.

Из переулка Демин с Потаповым вышли вместе. Время близилось к обеду. Демин шел к автобусу, Потапов решил зайти к отцу Алексею — рассказать о новых данных, меняющих направление поисков его родственника.

— Вот что я тебе хочу сказать, Петрович, — начал Демин, как только они остались одни. — Не все так просто с этим поляком. Подозрителен он мне. Понимаешь, он ведь появлялся в том доме, из которого убитый парнишка происходил. Ага, тот, Солнцев Александр, сильно пьющий, которого вы нам спихнули… Соседка одна его там видела как раз в тот день, как квартиру в том подъезде ограбили. И еще: по описанию он очень похож на другого разыскиваемого — того, что девушку в проходном дворе на Ленинской кирпичом по голове ударил. А девушка-то как раз та, чья квартира ограблена, соседка Солнцева. И пропал он не случайно, так мне кажется. Только косвенные улики, но как сходятся! Я вот думаю, не сбежал ли он после ограбления и убийства? Ввел в заблуждение, что поедет на Тихвинку, а сам вернулся, что-то ему на месте убийства понадобилось. Подозрительно это.

— Да, улики косвенные, однако много, — согласился Потапов. Хотя Демин не очень четко выразил свои мысли, Порфирий его понял. — Только мотивы не совсем ясны… А что пропало в квартире?

Демин замялся.

— В том-то и загвоздка, что почти ничего не пропало. Десять тысяч взяли, а больше там и нечего было брать.

— Да, это странно, и на иностранца совсем не похоже. Это, скорее, похоже, что наркоман в квартиру залез, а не поляк этот. Поляк навроде приличный, как рассказывают, да и не дурак. — Потапов помолчал какое-то время, задумался. Демин тоже молчал. Они уже почти подошли к автобусной остановке, нужно было прощаться. — Так ты думаешь, это он мальчонку того возле Днепра убил? Поэтому и сбежал сейчас? — спросил Потапов, подавая руку для прощания.

— Не знаю, — ответил Демин. — Но проверить стоит.

Когда грохнула закрывающаяся крышка и в колодце наступила полная темнота, Якуб испугался, конечно, но не очень. Наверху остался тот человек, сейчас он все исправит: отодвинет крышку, найдет более крепкую веревку. Позовет людей, если надо. Археологи должны скоро прийти — у них все найдется, и веревка тоже. Как его веревка оборвалась, он понять не мог. Казалось, что такая крепкая…

Пощупал ногу — нет, слава богу, не повредил, ушиб только.

Мужчина, спасать которого он полез в колодец, лежал рядом — голова приподнята над водой, прислонена к стене колодца. Вроде дышит. Хорошо, что он не на него упал, ведь и убить мог. Вообще удачное падение, не один раз повезло.

Якуб усадил больного удобнее, чтобы больше возвышался над водой. Вспомнил, как на него самого, прямо на голову, упал тяжелый рюкзак. Нащупал его в воде. Действительно, его собственный рюкзак. А как он мог упасть? Якуб оставил его далеко от края. И как крышка могла захлопнуться? Ее и сдвинуть-то нелегко.

Наверху не слышно было никакого шума. Никто не пытался отодвинуть крышку, не стучал, не кричал в колодец, не спрашивал, жив ли он. Ужасное подозрение закралось в душу. Но зачем? Зачем этому неизвестному, приличному на вид мужчине запирать его здесь? Или он сумасшедший?

Якуб попробовал крикнуть — может, археологи услышат. Но быстро понял, что его голос до поверхности не доходит: и глубина здесь большая, и крышка плотная. Да и работают археологи не рядом с колодцем, расстояние приличное. Что же делать?

Он почувствовал холод. Ноги находились в воде, кроссовки промокли насквозь. Утром, когда он выходил из дома, было еще прохладно, и Якуб надел куртку. Сейчас это оказалось кстати, тем более что телефон должен быть в кармане. Конечно, надежда была слабая, но вдруг отсюда можно позвонить? Набрал номер Маши Макаровой, он попался первым. Телефон, естественно, не работал: вне зоны действия. Все же в телефоне есть фонарик. Якуб еще раз нажал кнопку — фонарик был исправен, слабый свет забрезжил в узком пространстве. Надолго ли его хватит? В рюкзаке имелся еще один фонарь, более мощный. Если, конечно, не разбился при падении и не отсырел. Но это потом.

Якуб огляделся. Воды было немного, чуть выше колен. И в этом повезло. Лежащий рядом мужчина, ради спасения которого он сюда спускался, был без сознания. Он оказался совсем молодым парнем. «Моложе моего Збышека», — подумал Якуб. Збигнев был его младшим сыном, Якуб скучал по нему. Збышек остался в Штатах. В этом году он окончил престижный Стэнфордский университет, начал работать. Когда фирма Якуба обанкротилась и денег на оплату учебы не стало, Збышека не отчислили: молодой человек проявлял большие способности, прекрасно учился. Якуб очень радовался, что его разорение не повлияло на профессиональные перспективы сына. Пока это было его главное везение.

Теперь вот этот парень на дне колодца чем-то напомнил ему Збышека. Сейчас он не стонал, но было видно, что он дышит, грудь тяжело вздымалась. Живой, значит. Якуб посадил парня удобнее, потом посветил фонариком: не получится ли сделать подкоп? Стены колодца оказались очень прочными, из тесаного камня. Внимательный осмотр позволил увидеть, что один из камней, довольно высоко, на уровне плеча Якуба, отличается от других: он был и больше по размеру, и выдвинут как-то заметнее. Между ним и другими камнями виден был небольшой зазор. Нужно попробовать прорыть туннель на поверхность. И начать следует с этого камня.

В течение последней недели Якуб много работал с камнями, точнее, с завалами из камней и кирпичей. На старых смоленских кладбищах он не раз находил склепы, которые могли оказаться захоронением Кущинских. Он раскапывал завалы, проникал внутрь. Очень кстати этот сумасшедший сбросил на него рюкзак: там есть маленький ломик и молоток. Конечно, попади ему этот рюкзачок с тяжелыми инструментами по голове… Но время бояться прошло, сейчас рюкзак оказался очень кстати. «Как видно, мне помогает Бог», — подумал Якуб, и эта мысль придала ему сил.

Подсвечивая фонариком, он начал выбивать выступающий камень из лунки. Тот до странности легко поддавался. Складывалось впечатление, что этот большой камень был вложен сюда позднее и прикрывает нишу. Очень скоро камень значительно выпятился наружу. Якуб осторожно захватил его двумя руками и, тихонько поворачивая, вынул. Камень был тяжелый, но Якуб не бросил его, а аккуратно опустил в воду, стараясь не брызнуть на сидящего рядом без движения парня. Посветил фонариком в образовавшуюся крупную лунку. Это была не лунка, скорее ход куда-то. Выведет на поверхность, обрадовался Якуб.

Он просунул голову в открывшуюся перед ним дыру. Она уходила далеко и, кажется, расширялась. Странно, не было заметно, чтобы ход поднимался вверх, скорее, он шел горизонтально. «Будь что будет», — подумал Якуб. Парня он решил тащить с собой: его нельзя оставлять в воде даже на несколько часов, пока он приведет людей. В том, что он выберется на поверхность и сможет привести людей, он старался не сомневаться. Но больного нужно выводить из этого сырого помещения незамедлительно — иначе воспаление легких гарантировано. Якуб еще раз сунул голову в каменный проем. Узкий коридор, идущий влево, был сухим.

Хотя парень оказался очень худым, поднять его было не так просто. Как затащить его в проход? Якуб приподнял беднягу, усадил на вынутый из лунки камень, подстелил свою куртку. Сам он по-прежнему стоял в воде. Парень выглядел истощенным, лицо опухло — от слез или от долгого сидения в сыром помещении? Голова безвольно опущена. Сколько часов он провел в колодце? Как сюда попал?

Якуб отыскал в рюкзаке фляжку. Он брал с собой в походы маленькую фляжку со спиртом на случай травмы — уже не раз обдирал руки о камни. Снял с парня кроссовки (носков под ними не оказалось), стал растирать ему ноги спиртом. Неожиданно парень поднял голову, открыл глаза.

— Ба-буш-ка, — произнес он медленно, с удивлением.

— Что? — переспросил Якуб.

Он не понял смысла сказанного, но самый факт, что человек пришел в себя и заговорил, его чрезвычайно обрадовал. Он достал из того же рюкзака термос. Валентина дала ему с собой термос с чаем и несколько бутербродов. Он тогда подумал, что еды слишком много, но отказаться было неловко. Теперь это все оказалось очень кстати. Якуб налил в крышку от термоса чай с лимоном, капнул немного спирта. Протянул бутерброд с колбасой. Кажется, парень был голоден: он быстро выпил чай и с жадностью съел бутерброд.

— Меня зовут Якуб. А тебя как?

— Андрей.

— Сможешь идти сам?

Андрей кивнул. Он явно почувствовал себя бодрее. Сознание возвращалось к нему. Мысли, однако, были еще обрывочные, расползались. Кто этот Якуб? А где бабушка? Только что она заботливо растирала ему ноги, наливала чай из термоса. Как тогда: они плыли на пароходе в Красный бор, купались там в озере… Или это был сон? Никто, кроме бабушки, никогда не заботился о нем и о Сашке. Он вспомнил: Сашку убили!

— Сашку убили! — сказал он вслух.

«Снова бредит, — почти с отчаянием подумал Якуб. — Только бы опять не потерял сознание! Я не смогу один, без его участия, вынести его наверх».

— Андрей, — он взял парня за руку, — я не знаю, что с тобой случилось. Но сейчас необходимо собраться. Нужно быть сильным. Видишь этот лаз в стене? Мы должны в него протиснуться. Там сухо. И он выведет нас наверх. Сможешь?

Андрей снова кивнул, не понимая. В голове был туман, все путалось. Якуб сказал: нужно быть сильным. Зачем?

— Зачем? — спросил он. И снова повторил: — Сашку убили.

— Мы должны выйти отсюда, — настаивал Якуб. — Когда мы выйдем, мы найдем, кто убил Сашку. Без нас никто этого не сделает. А мы найдем.

Он не знал, кто такой Сашка, но понимал, что этого парня, Андрея, можно вытащить, только если внушить ему идею о необходимости спасения. Нужно заставить его захотеть жить.

Глаза Андрея действительно стали более осмысленными. Теперь он вспомнил, как умирал нынешней ночью в этом сыром холодном колодце. Умирать оказалось долго, мучительно и… не нужно. Жизнь — тепло рук, человеческое участие, горячий чай — вернулась к нему неожиданно. Все это когда-то у него было. Как хорошо они жили с Сашкой и бабушкой! Андрей хотел жить. Этот человек вернул ему жизнь. Он прав. Они найдут того, кто убил Сашку. Того, кто лишил Сашку этой радости — жить.

— Да, — сказал он. — Пошли.

Якуб дал ему свою куртку, боялся, как бы Андрей после длительного охлаждения не схватил воспаление легких, и пропустил вперед. Не исключено, что придется помочь, подтолкнуть парня в каменную дыру. Но Андрей протиснулся в дыру легко: он был худенький, верткий и, хотя сильно ослабел, продвигался довольно быстро. Якуб захватил рюкзак и пополз за ним. Ширины лаза хватило и для него, он не был толстым. Фонарик он на всякий случай не гасил. Светил им далеко вперед — так, чтобы Андрей видел, что впереди.

От движения они согрелись. Коридор оставался сухим, но выхода на свет все не было. Может, он ведет не на поверхность? Путь постепенно расширялся, теперь они могли уже выпрямиться почти в полный рост. Пошли быстрее. Еще через несколько минут вышли к перекрестку.

Коридор здесь разделялся на два рукава. Андрей остановился, посмотрел на Якуба. Якуб задумался: похоже, что это система подземных переходов. Куда эти коридоры ведут? В конечном счете выход на поверхность должен быть, но где он, как его найти, если это лабиринт?

И Андрей задумался. Он видел, что Якуб тоже не знает. Но Якуб умный. И он желает Андрею добра. Он спас его! После смерти бабушки никто никогда не беспокоился о них с Сашкой. Они были пьяницы, воры, неряхи, ужас всего подъезда. Что ни случится — во всем виноваты они. От них и на улице шарахались — того и гляди что-нибудь украдут. Их все проклинали: пьяницы проклятые! Они никому не были нужны, кроме самих себя. Теперь, когда Сашки нет, он не нужен совсем никому. Неужели он нужен Якубу? Якуб беспокоится о нем: вытянул, напоил чаем, дал бутерброд, отдал свою куртку. Пусть Якуб решает, а он пойдет за ним до конца.

Выбрали путь наугад. Через несколько метров снова показался перекресток. Другой, или они кружат? Решили сделать перерыв, подумать, перекусить. Они очень устали, не только от неизвестности, но и физически. Время было уже к обеду.

Якуб еще раз осмотрел ноги Андрея. Ничего, будет жить парень! Растер ему ноги оставшимся спиртом. Андрей шел босой, но вроде не поранился. Растер и грудь, и спину: парень, судя по всему, долго просидел в воде. В коридоре не холодно, но длительное охлаждение может сказаться. У самого Якуба, пока шли по коридору, высохли носки. И заодно протерлись до дыр. Они оба, и он, и Андрей, сняли мокрые кроссовки, когда только начали путешествие по коридорам, и несли их в руках. Гигиеническими салфетками, которые нашлись в рюкзаке, протерли руки. На этом настоял Якуб: руки, парень, нужно мыть перед едой.

Стаканчик имелся только один — крышка от термоса. Якуб налил Андрею первому, вытряс ему в чай ломтик лимона. Чай еще не остыл. Пока Андрей пил, он разложил на салфетке бутерброды.

«Совсем как бабушка, она так всегда пирожки раскладывала в Красном бору», — изумился про себя Андрей. Первым делом нужно было съесть мясное, это очень скоро испортится. Сыр можно оставить на вечер. Хлеб точно стоит поберечь, неизвестно, сколько им здесь скитаться. Чаю в термосе тоже не так много. Воды с тех пор, как выбрались из колодца, они здесь не видели. Что же пить, когда чай закончится? Выйти отсюда обязательно нужно не позже завтрашнего дня.

Обедали молча. Устали. Якуб решил не расспрашивать парня, как он попал в колодец. Это все потом, сейчас надо выбираться.

Он представил себе местность над колодцем. С одной стороны луг, который ведет к Днепру. С другой — улица рядом с холмом, на вершине Свирская церковь. Эти ходы, в принципе, должны вести в сторону церкви. Но вот как ориентироваться здесь, под землей? Откуда им знать, где церковь?

— Давай попробуем все время забирать налево, — предложил он.

Пошли на этот раз по левому коридору, снова шли долго. Откуда здесь такие пространства? Они за это время уже должны были прийти на другой конец Смоленска! А вдруг в самом деле подземные коридоры охватывают весь город? Якуб начал оставлять на стене пометки. Надо же, они действительно кружили.

Свернули направо. Довольно скоро они уперлись в перегораживающую коридор стену, явно более позднего происхождения. В одном месте было видно, что кирпичи когда-то уже пробивали, а потом кое-как залатали дыру. Ломиком Якуб расширил проем. Когда пролезли в него, оказались в небольшом помещении, с другой стороны огороженном такой же стеной. Склеп! Они попали в склеп!

Андрей удивленно смотрел на захоронения. Текст на том, что был ближе к нему, — латинскими буквами. Почти без удивления и совсем без радости Якуб прочел: «Wojciech Kuszczyński. 1586–1650»

Какой парадокс: он так стремился найти этот склеп, а теперь совсем не радовался встрече. То, что еще несколько часов назад представлялось самым важным, отступило, ушло на второй план. Он верил, что склеп Кущинских принесет ему богатство — вернет положение, вернет Алисию. Чтобы найти этот склеп, он и приехал в Россию, в Смоленск. И вот нашел! Конечно, он осмотрит здесь все и, может быть, действительно обнаружит клад.

Но теперь богатство уже не казалось ему таким желанным. Больше всего он в эту минуту хотел спастись сам и спасти этого парня, беспомощного и, кажется, больного. Он, не задумываясь, предпочел бы выход из подземелья любому кладу. Да и бог с ним, с богатством. Не в опасности даже дело. Что-то такое он понял сегодня… Эта новая мысль еще не улеглась, она требовала обдумывания. Но она его уже не оставит, это он знал.

Пока радовало одно: если есть склеп, значит, и выход из него должен быть где-то поблизости. Но куда они пришли? Местность вокруг церкви Архангела Михаила Якуб хорошо помнил. Никаких склепов или развалин он там не видел.

К концу сентября стало ясно, что дела плохи. Император покинул Москву. Великая армия шла назад, в сторону Смоленска. Конечно, это могло быть одним из хитроумных маневров императора. О, император умел маневрировать, умел преподносить неприятелю сюрпризы. Но здесь, в Смоленске, все убеждало в обратном. Увы, это не маневр, это отступление.

Адам Заславский готовился возвращаться в Варшаву. По возвращении он решил оставить службу. Надеялся приобрести земельные владения в Мазовии, недалеко от Варшавы, и поселиться в своем имении. Средства для этого имелись достаточные. За трудный месяц в Смоленске его мысли о дальнейшем сильно переменились. Если победа невозможна, пусть будет богатство. Если не возрождение Польши в границах XVI века, пусть хотя бы возрождение рода Заславских, знатного, а теперь и богатого.

Тяжелая испанская кампания и поход на западные русские земли, от Немана до Днепра, не слишком обогатили Адама Заславского. Он, потомок благородной фамилии, не позволял себе мародерствовать, открыто грабить местное население. В Смоленске все было иначе. Эти люди, бросившие свои дома и вещи, бежавшие налегке за своей отступающей армией, не дорожили собственностью, имуществом.

Оставив в домах ценные предметы и даже драгоценности, на что они рассчитывали? Из пустых особняков шляхтич Адам Заславский не стеснялся забирать, вероятно, не столь нужные хозяевам серебряные подсвечники, золотые украшения, ожерелья из драгоценных камней. Драгоценные металлы случалось находить и на пожарищах: многие оставшиеся в городе смоляне сгорели в своих домах. Особую ценность, конечно, представляла церковная утварь. Восточная церковь, по мнению Адама, отличалась излишней пышностью: много золота, серебра, много драгоценных камней. Сейчас это пристрастие русских к красивому убранству оказалось полезным для солдат Великой армии.

Конечно, Адам Заславский никогда не позволил бы себе вынести утварь из костела. Но здешняя вера была ему чужда. Христос и Богоматерь, которым он истово поклонялся, на православных иконах не были для него святынями. Чужие. Воспринимать местные церкви как священное место он не мог. Так относились к русской церкви все в Великой армии. Адам вспомнил, как однажды он отругал своих солдат, когда они для смеха заставили дрожащих от страха смоленских мещан готовить обед на костре из икон. Адам не одобрял эти нарочитые издевательства, тем более что дров здесь вполне достаточно — кругом леса. Но забрать золотую, украшенную драгоценными камнями вещицу из церкви он не стеснялся. Для него это была именно вещица, и ничего больше.

Теперь, к концу сентября, у него собралась уже немалая коллекция драгоценных предметов. Адам старался подбирать вещи из дорогих металлов, но не слишком объемные. Так, правда, не всегда получалось: резной серебряный оклад или золотая чаша привлекали не только доступностью, но и красотой.

Дубовый, кованный железными обручами сундук, который он тоже нашел в одном из брошенных домов еще в начале сентября, быстро заполнился до самого верха. Такие сундуки он видел и у других офицеров, и даже у солдат. «Вывозить придется обозом», — думал Адам. — Если получится. Если наладятся дела».

А как они наладятся? Лошади мерли от голода и болезней. Еду для себя оставленные в Смоленске части тоже находили с трудом. Из основных частей Великой армии вести доносились нерадостные.

Второй, а может, и первой заботой Заславского здесь, в разрушенном Смоленске, стало приведение в порядок склепа Кущинских. Склеп оказался интересный. Небольшое надземное строение с крестом было лишь вершиной, подземная часть в размерах превосходила его многократно.

Чем дольше Адам изучал склеп, тем более дивился сложности его архитектуры. Когда он сумел разобрать завал возле обрушенного ядрами входа и проникнуть внутрь, оказалось, что коридорчик, который вел в склеп, тоже завален. Упавшая стена полностью закрыла его. Он освободил коридорчик. И надо же, оказалось, что этот коридор перегорожен сбоку более поздней кирпичной кладкой.

Адам проделал в кладке небольшую дыру и вышел в новый коридор. Подземный ход! Склеп был встроен в галерею древних подземных переходов. Было очевидно, что переходы эти существовали задолго до самого склепа, он вписался в них случайно, вопреки первоначальному замыслу архитектора. По всей вероятности, это был тот самый подземный ход, который в XII веке соединил Свирскую церковь с монастырем Бориса и Глеба. Уже к XIV веку монастырь прекратил существование, одновременно потерял смысл и подземный ход. Спустя еще два столетия строители склепа случайно вышли в заброшенный подземный коридор и решили использовать его для своих нужд.

Из подземного захоронения вниз вела еще одна лестница. Склеп оказался трехэтажным. Спустившись до самого дна, Адам обнаружил еще одно небольшое помещение. Там тоже лежали предки Кущинских.

Сложная архитектура склепа поначалу весьма его занимала. Он попытался изучить подземный ход, благо, время имелось, и вышел в церковный подвал. Ход вел к церкви Михаила Архангела, ныне пребывающей в плачевном состоянии — побитой ядрами, разграбленной. В другую сторону он до конца не дошел: коридор был слишком длинный, извилистый, узкий, идти было опасно. Да и зачем? Для Адама было очевидно, что он вел к давно не существующему монастырю Бориса и Глеба, а может, и к княжескому дворцу, тоже исчезнувшему. В сущности, подземный ход давно уже никуда не мог привести. Теперь он был просто частью склепа, частью подземного захоронения Кущинских.

Адам решил устроить в склепе тайник. Позаимствованные в частных домах, на развалинах и особенно в церквах сокровища перестали вмещаться в объемистый сундук. Заславский завел второй. Драгоценности он перебрал, разложил на две кучки. В один сундук сложил вещи не слишком объемные, нетяжелые, но очень дорогие: драгоценные камни, золотые серьги, ожерелья. В другой — преимущественно тяжелые серебряные оклады, чаши для причастия, кресты, снятые с церковных стен. С собой он возьмет маленький сундук. Тяжелые и объемные предметы Адам решил спрятать в склепе Кущинских.

Подтолкнул его к этой мысли тот самый металлический ящик без дверки — тайник из кузни Василия Зябрина. В склепе легко спрятать такой ящик — разобрать часть кладки и встроить туда. Его и не видно будет, а уж открыть, не зная секрета, вообще невозможно. Потом он сумеет сообщить Кущинским о тайнике. Часть подарит им, а основную долю оставленных сокровищ постарается забрать позже. В благородстве Кущинских Адам не сомневался.

Якуб снова достал телефон. Он пока не разрядился. Шел уже одиннадцатый час. Поздний вечер, они прошагали по подземелью весь день! Связи по-прежнему не было, но Якуб уже и не надеялся, что телефон с кем-то соединит. Лишь бы фонарик работал, и еще чтобы время показывал. В темноте не знать времени совсем плохо.

Ладно, действовать, искать выход они начнут после отдыха. Сейчас нужно хоть немного поспать. Андрей сидел молча, прислонившись к стене. Дышал тяжело, с хрипом. Кажется, близость захоронений действовала на него не лучшим образом. Лучше расположиться на ночь в коридоре. Парень сильно простыл, еще бы, несколько часов в сыром колодце. Да и здесь не жарко. А лечить нечем. Лишь бы не началось воспаление легких — только об этом думал сейчас Якуб.

Разостлали куртку и пустой рюкзак, все же лучше, чем прямо на камнях. Кроссовки поставили рядом, пусть досыхают. Чаю, уже холодного, выпили по чуть-чуть: воду приходилось беречь. На завтра еще осталось, но мало, на донышке термоса. Сыр с бутербродов съели, до утра может испортиться. Хлеб оставили на завтра. Слава богу, хоть крыс не видно.

Андрей не мог заснуть. Его познабливало, болело горло, было тяжело дышать. И просто слишком многое ему пришлось пережить за последние сутки.

— Якуб, — сказал он нарочно тихо. Если спит, то и пусть спит. — Я же в колодец сам прыгнул. Прошлой ночью. Часа четыре, значит, там лежал один — а казалось, что очень долго.

Якуб отозвался сразу:

— Я уже понял. Потому что Сашку убили. — И после небольшой паузы продолжил: — А от меня жена ушла. Мы тридцать лет прожили, я был уверен, что между нами полное взаимопонимание. Мы же правда понимали друг друга почти без слов. Моя фирма обанкротилась, теперь уже до конца жизни нам так жить, бедно. Вот она и не выдержала. Ушла к обеспеченному мужчине, с домом, с хорошим положением. Дети-то у нас взрослые, самостоятельные уже.

— Из-за того, что у тебя нет денег, ушла? Как же ты говоришь: близкие люди? Мы с Сашкой никогда не бросили бы друг друга в беде.

— Выходит, я ошибался, когда думал, что близкие. Вот видишь, ты сразу самую суть ухватил. Так и есть. А я ведь думал, что из-за денег переменились отношения — потому что я не сумел сохранить прежний уровень жизни. Что раньше она меня понимала… Только теперь, сегодня вот, до меня дошло, что все сложнее. Я ведь математик, все рассчитываю. Значит, неправильно рассчитал. Не в деньгах дело, ты прав. Пока все было хорошо, пока перспективы какие-то просматривались, понимаешь, незаметно было, что я ей чужой человек. Я, когда разорились, о ней очень беспокоился, что ей станет хуже жить. О себе не думал, только о ней. И она тоже только о себе.

— Ты математик? Учитель? — удивился Андрей. — А я по математике в классе лучше всех был! Бабушка очень радовалась! Потом ушел из школы, правда. Шесть классов только проучился. Но меня и из седьмого класса ребята иногда просили задачи решить, и я решал. Я наперед в учебнике все задачи решал, мне нравилось.

— Нет, я не совсем учитель. Просто математик был, в университете преподавал. Недолго совсем — пять лет. А потом еще десять лет в Америке был программистом. — Почему парень бросил школу, Якуб не стал спрашивать, и так примерно ясно. Вместо этого сказал: — А вот давай задачки решать.

Он помнил, какие задачки решали с сыном, не так давно это было.

Андрей в самом деле легко схватывал, многое помнил из школы. Соображал хорошо. Минут сорок они решали задачки. Якуб был рад, что парень отвлекся от тяжелых мыслей, успокоился. Потом Андрея, не спавшего уже двое суток, сморил сон. Во сне он всхлипывал, дыхание стало еще более хриплым, затрудненным.

Якуб включил фонарик, посмотрел на него: бледный, прикрытые веки синие, ввалившиеся… Попытался укрыть спящего краем куртки, на которой они лежали. Край был мал, не подворачивался, тогда Якуб, вытащив из-под себя куртку, все же укутал больному ноги. Сам свернулся рядом на камнях, прижался к Андрею, под бок засунул рюкзак: самому заболеть тоже никак нельзя.

Ох, как бы он совсем не расхворался. Кажется, воспаление легких начинается. А если хуже станет, что делать? И лекарств никаких. Воды и съестных припасов тоже только на утро — чая пару глотков и по два куска батона. Удастся ли им выйти отсюда? И как лечить Андрея, если расхворается всерьез?

Он обнял Андрея за плечи, попытался согреть своим телом. Андрюха дышал все так же неровно, с сиплыми присвистами, но всхлипывать перестал. Рот он во сне широко открыл, при каждом вздохе худенькие ребра мучительно вздрагивали. Жара, кажется, не было. Якуба это обнадежило — все ж парень молодой, может, и сам справится. Если завтра они сумеют отсюда выбраться, все будет хорошо. «Я должен найти выход, я обязательно выйду и вытащу его», — внушал себе Якуб. Фонарик он выключил: свет тоже надо беречь.

Ему не спалось, одолевали воспоминания. Как, в сущности, странно все, что произошло с ним. Может ли быть, чтобы фатум, который всегда вел его, — он верил в фатум! — направил его именно сюда, в этот город, в это подземелье?

Якуб другими глазами увидел свою жизнь в последние месяцы. Как улетел в Россию из Лос-Анджелеса, а еще раньше как шел мимо вокзала в Сиэтле и вдруг понял: надо ехать в Смоленск, это единственное, что спасет. Как искал в Интернете сведения о судьбе Кущинских, о Маше Макаровой, Алексее Евлампиеве… Конечно, идея поехать в Смоленск и найти сокровища прапрапрадеда пришла неожиданно, от отчаяния. Хотя историю Адама Заславского, участника наполеоновского похода, он знал еще ребенком.

Семья, в которой вырос Якуб, в далекие уже 1970-е, годы его детства и юности, жила в Варшаве. Отец Якуба преподавал математику в университете, мать была научным сотрудником в НИИ. Что происхождение отца непростое, мальчик знал с детства. Отец и дед рассказывали о древнем роде благородных рыцарей Заславских-Кущинских. «Когда-то род был большим, теперь связи утеряны, сохранилась только наша семья, — говорил отец. — Хотя почему только? В России, может, еще живы представители нашего рода. Только связь с ними потеряна очень давно, с XIX века».

Особенно нравилась Якубу история наполеоновского офицера Адама Заславского, которую любил рассказывать дед. Произошла она в давние времена, в начале XIX столетия. Конечно, ни отец, ни дед Якуба этого далекого предка видеть не могли. Однако дед часто с сожалением вспоминал о записках Адама, сгоревших вместе с квартирой Заславских во время последней войны. До войны дед эти записки перечитывал неоднократно. До самой смерти в 1978 году он хорошо их помнил, а некоторые страницы цитировал почти наизусть.

Для Якуба это были захватывающие приключения вроде приключений рыцаря Айвенго. Адам Заславский всю Европу прошел с Великой армией, всегда вел себя как храбрый воин, а в Смоленске даже спрятал клад, и чрезвычайно хитроумно.

— Конечно, этого клада давно не существует, — добавлял дед со вздохом. И пояснял: — С Кущинскими связь оборвалась, Адам то ли не сумел, то ли не захотел ее восстановить. А отец мой, твой прадедушка, рассказывал, что перед Первой мировой войной его отец начал разыскивать Кущинских, но их уже не было в Смоленске. Следы вели в какую-то губернию, забыл, как называлась, восточнее Москвы. Потом война, революция… Искать, конечно, перестали. Скорее всего, они забрали клад и уехали в другую страну, от революций подальше. И хорошо, если этот клад в самом деле помог спастись.

Мальчик о кладе как о материальной ценности совсем не задумывался. Историю запрятанных прапрапрадедом двести лет назад сокровищ он слушал как приключенческий роман или даже сказку — в ряду других приключений славного рыцаря Адама Заславского. Взрослые Заславские к похождениям своего незаурядного предка относились примерно так же. В реальность клада, и уж во всяком случае в его сохранность, не верил никто.

Став взрослым, Якуб о легендарном наполеоновском офицере не то чтобы забыл, но жизнь летела так круто — куда уж тут легендам о военных и полувоенных приключениях предков…

Якуб прекрасно и с увлечением учился. Он пошел по стопам отца — окончил математический факультет Варшавского университета, где преподавал отец. Там же, в университете, встретился с Алисией. С этой светловолосой девушкой, студенткой филологического факультета, он познакомился в университетской библиотеке в зале каталогов.

Судьбоносная встреча произошла, как все в этой жизни, случайно. Им в тот день оказались нужны одни и те же ящики алфавитного каталога: оба работали с авторами на букву F. Фатум — смеялся потом Якуб. Они вежливо передавали друг другу ящики. Конечно, он нашел все, что ему было нужно, почти сразу. Но девушка показалась такой красивой, просто поразила нежной сияющей красотой, что он не смог уйти. Влюбился с первого взгляда. Обдумывая, как бы с ней познакомиться, он делал вид, что продолжает усердно работать.

Из библиотеки они вышли вместе. Якуб пригласил Алисию в студенческое кафе. Накануне он как раз получил стипендию — все сходилось, все получалось в тот вечер. Да, фатум… Сама судьба вела его к счастью! В кафе выяснилось, что оба проголодались. После ужина долго пили кофе с пирожными. Смеялись, пробовали разные. Юная Алисия не боялась поправиться, Якуб тем более об этом не думал. Они вообще были как-то похожи: и в мыслях, и в чувствах угадывалось родство. Уже тогда, в кафе, по-прежнему смеясь, они обнаружили, что понимают друг друга с полуслова. Тот вечер запомнился как один из лучших в жизни.

Поженились они через три месяца. Шел 1981 год. Оба, и Якуб, и Алисия, были на стороне «Солидарности». Совпадение взглядов объединяло. Они вообще никогда не ссорились. Вместе ходили на митинги, потом дома обсуждали то, что услышали.

Между тем положение в стране становилось все более сложным. В 1982-м у Алисии и Якуба родился сын, которого в честь Валенсы назвали Лехом. В том году оба окончили университет.

Якуб считался на своем курсе лучшим, научной работой начал заниматься с первых дней в университете. Дипломную работу защитил блестяще. Его дипломная была признана имеющей самостоятельную научную ценность и частично опубликована. Его оставили в университете, еще через два года он защитил диссертацию. Ученая карьера складывалась на редкость хорошо. Якуб свою науку любил и занимался ею с удовольствием.

Жить было интересно, но тяготили материальные не то чтобы трудности, но, скажем так, проблемы. Через год после Леха родилась Илонка. Алисия воспитывала малышей, того, что зарабатывал Якуб, хватало только на еду и самое необходимое. На квартиру для молодых супругов скинулись родители. Конечно, они снимали, о том, чтобы вступить в кооператив, и речи не было.

Необходимость принимать помощь от родителей смущала обоих. Шло время, семья не бедствовала, но в их положении ничто коренным образом не менялось. Якуб подумывал об уходе из университета. Он мог устроиться в вычислительный отдел на заводе, там платили больше. На ученой карьере это, конечно, ставило крест. Якуб любил математику, но жену и детей любил больше. Он склонялся перейти на завод.

Судьба, как будто догадываясь о его намерении, предоставила лучший шанс. В перерыве на большой международной математической конференции к нему подошел незнакомый молодой мужчина, почти его ровесник. Джеймс Уилсон, так он представился, руководил одним из подразделений вычислительного центра компании Boeing в Сиэтле. Джеймс сказал, что слышал доклад Якуба на вчерашнем заседании. За вечер и утро он успел ознакомиться со статьями молодого математика и теперь предлагает ему работу в вычислительном центре Boeing в Сиэтле, конечно, по специальности. Зарплата и условия Якуба поразили: все его материальные проблемы решались мгновенно.

Алисия радовалась неожиданному предложению даже больше мужа. Ему все же было жаль оставлять университет, студентов, любимую науку. Но от таких предложений не отказываются. Вскоре семья молодых Заславских переехала в США.

Якуб тяжело вздохнул, повернулся на бок. Зажег фонарик, посмотрел на спящего Андрея, поправил сползающий край куртки, снова натянул парню на ноги. Ишь, пальцы поджал, холодно, наверное. Лишь бы не воспаление легких. Если Андрей не сможет идти, что он будет делать? Потащит как-нибудь на себе, сколько получится. А сейчас спать, не думать. Он усмехнулся: утро вечера мудренее, есть такая русская пословица. Завтра решающий день.

Увы, Великая армия завязла в этой пустынной и неприветливой стране, как и предрекал русский царь. Гения императора не хватило, чтобы преодолеть ее гибельные, недоступные пониманию пространства. К середине октября было уже ясно, что ситуация вряд ли выправится. Лишь несведущим приходившие из Москвы вести могли показаться странными.

Адаму Заславскому, как и всем, кто пережил взятие Смоленска, было ясно, что в Москве переломить ход войны не удалось. Москва повторила Смоленск, причем научились на его примере только русские. В этот раз они, не опасаясь паники, позволили мирным жителям покинуть город и вывезти имущество. Теперь они не пытались оборонять город, но и врагам его не оставили. Москва, как и Смоленск, предпочла исчезнуть, сгореть. И снова Великая армия не смогла устроиться на долгожданные зимние квартиры и пережить лютый мороз. Не было ни продовольствия, ни условий для длительной стоянки. В середине октября Наполеон ушел из Москвы. Сейчас его некогда великая армия беспорядочно металась между Калугой и Вязьмой, то и дело попадая в ловушки русских.

Адам Заславский, окончательно разочаровавшийся в русском походе, занимался в Смоленске своими делами. К середине октября он практически закончил работы по приведению склепа в порядок. Когда родственники вернутся к могилам предков, они будут удивлены. Кругом разруха, а их родовой склеп стоит обновленный. Скорее всего, они догадаются, кто это сделал. Да ведь и отец, наверное, рано или поздно восстановит с ними связь. Пусть и не так, как хотелось, но эта война для всех близится к концу.

Адам еще раз основательно обследовал окрестности. Да, подземный ход вел в полуразрушенную церковь, другой коридор шел к лугу и там резко сужался: Адам не стал протискиваться в это узкое пространство, за ним явно не было ничего интересного. Вряд ли об этом подземном ходе кто-то помнит, но на всякий случай он заложил кирпичами проломленную им же самим стену. У выхода в нижний этаж склепа он наметил в стене прямоугольник, куда вмонтирует свой тайник.

К концу месяца Адам стал торопиться: вести из Москвы доходили самые неутешительные. Крест, практически готовый, лежал пока у Васьки Зябрина, к нему оставалось пристроить одну штуковину. Ах, какую забавную вещицу придумали они с кузнецом! Какой чудесный секрет будет хранить этот крест!

Так, в заботах и приготовлениях, промчался октябрь. Ближе к концу месяца, необыкновенно рано, начались заморозки. Снег еще не лег по-настоящему, покрывал только небольшие участки земли. Ее бесснежные островки затвердели. По утрам они покрывались седой сеткой инея, по вечерам слегка оттаивили, хлюпали поверх льда глинистой грязью. Месяц назад воины наполеоновской армии сетовали, что местная почва слишком болотистая и зыбкая. Подстывшая, заледеневшая, она нравилась им еще меньше.

Солдаты, кто мог, отбирали у местных жителей тулупы и ватные жупаны. Утеплялись. Ноги мерзли в хлипкой европейской обуви. Фуражки и каски плохо защищали от холодов.

Адам, как почти все, мечтал об отступлении. Бог с ней, с этой чужой страной, с этим городом, когда-то польским, а теперь превращенным в засыпанные пеплом развалины. Он ему больше не нужен. Пусть русские сами восстанавливают свои обугленные головешки. В эти три месяца Заславский во многом разочаровался. Он твердо решил оставить военную службу. Если удастся вывезти драгоценности, он купит поместье недалеко от Варшавы. Женится, у него будут дети…

Работа по устройству тайника в склепе, длившаяся больше месяца, была практически завершена. Кузнец Василий Зябрин со своей частью справился очень хорошо. В качестве переводчика Адам брал на встречи все того же Романа Плескачевского, выходца из восточных земель, хорошо знавшего русский язык. Адам старался не слишком афишировать свой замысел, но совсем без переводчика было не обойтись.

Довольно большой железный сундучок кузнец выковал по размерам, которые указал заказчик. Когда дверцу закрывали, разглядеть ее было трудно, по цвету она сливалась с камнем. Открывалась она тайным ключом. Ключ был изобретением кузнеца. Тот же Васька придумал, как его лучше спрятать.

К концу октября большой металлический ящик с секретной дверцей был готов. Адам сам перевез его в Свирское предместье и спустил в подземелье.

В одиночку он выдолбил в старинном кирпиче нишу, вложил туда ящик и плотно его замуровал. Дверца пока распахнута, но тайный и очень хитрый замок уже вмонтирован в нее. Оставалось дождаться, когда будет готов ключ.

Простившись с Деминым, участковый Потапов дошел до дома священника, однако хозяев не застал и повернул назад, к лугу.

То, что он услышал от Людмилы Дондуковой о ее вчерашней беседе с пропавшим поляком, Потапова всерьез обеспокоило. Людмила была ему известна как женщина положительная, без странных фантазий. Если она сказала, что видела, как поляк шел к лугу, скорее всего, так и было.

Что это означает? А то, что шел он совсем не в ту сторону, куда собирался. И как возвращался назад, Людмила не видела. Сегодня уже вторые сутки со времени его исчезновения. Похоже, отец Алексей волновался не напрасно, с гостем в самом деле что-то произошло.

А тут еще предположение Демина, что этот Заславский мог быть причастен к убийству. Как ни крути, следует активизировать разыскные мероприятия. Потапов решил уже сегодня, несмотря на обеденное время, вернуться и побеседовать с археологами — может, видели что. Да и у отца Рафаила, который служит в часовне, спросить не мешает.

День был хороший, не слишком жаркий. Участковый издали увидел копошащихся в земле археологов. Маленькими лопатками они рыхлили землю возле остатков древнего фундамента, недалеко от Глебова колодца. Потапов подошел, предъявил документы. Оставив работу, археологи собрались под большим деревом. Отвечать на вопросы согласились охотно, но спрашивать их оказалось бесполезно. На работу они выходили к половине девятого, поляк же, по словам Дондуковой, шел к лугу в начале восьмого. За час он мог или до Днепра дойти, или еще куда-то. Отец Рафаил в часовне бывал не каждый день, как раз позавчера она весь день была закрыта. Ничего, выходит, Потапов на лугу и не узнал.

Пока ходил, солнце стало клониться к закату. Ладно, утро вечера мудренее, завтра весь луг прочешет. Пока решил отправиться домой и по дороге зайти к отцу Алексею, его дом недалеко от автобусной остановки.

Когда проходил мимо церкви, заглянул туда. Шла служба, но Алексея он не увидел. Женщина, продающая свечи, объяснила, что батюшка взял отгул, не работает сегодня. Возле дома копошились в песке дети Евлампиевых, но самих их не было видно. Потапов позвонил — без ответа.

На скамейке возле песочницы сидела женщина, видно, приглядывала за детьми.

— Они на Тихвинку поехали, родственника своего, который из Польши приехал, искать. Вчера утром ушел — и нет. — Женщина испуганно-вопросительно посмотрела на полицейского. — Вы знаете, наверное. Не нашелся?

— Знаю. Пока нет.

Не желая вступать в беседу, Потапов развернулся и почти сразу увидел Алексея с женой. Они устало брели от остановки, поднимались в горку. Заметив Потапова, ускорили шаг. Оба в джинсах, в клетчатых рубашках, в запыленной обуви. «По склепам лазали, — догадался Потапов. — Эх, беда».

Зашли в дом. То, что он рассказал, Алексея удивило.

— Мы же вместе вышли, — сказал он, — и я проводил его почти до остановки. А на луг совершенно в другую сторону.

Потапов развел руками:

— Всяко бывает. Шел в одно место, решил повернуть в другое. Завтра уже третьи сутки, как ушел, можно в розыск объявлять. Прочешу луг с утра.

На том и расстались.

После ухода Потапова Валя пошла на кухню готовить ужин, а священник долго молился перед иконой. Когда окончил молитву, на душе стало легче. Он верил, что Якуб жив. Он так чувствовал, молитва давала веру. Но что с ним? Где он? Что переживает сейчас? Помоги ему, Господи!

Якуб проснулся, повернул голову. От лежания на камнях болела шея. Вокруг была темнота. Сколько времени? Еще ночь или уже утро? Включил телефон: девятый час. Фонарик пока работал. Андрюха спал, скорчившись. Рот разинут, дышит хрипло. Господи, щеки порозовели. Якуб дотронулся рукой до его лба. Так и есть, жар.

Открыл глаза Андрей неохотно, но был в сознании. Якуба узнал, все помнил — уже хорошо. Якуб теперь старался во всем находить хорошее. Выпили вчерашний чай из термоса, его было мало. Якуб уже остывший чай почти весь отдал больному, при температуре пить требуется как можно больше. Увы, воды больше у них нет. От батона Андрей отказался. Сам Якуб выпил остатки чая — оставил себе глоток на донышке крышки от термоса, съел половину своего куска уже зачерствевшего батона. Вторую половину аккуратно опустил в рюкзак. Пригодится.

Идти Андрей вряд ли сможет. Якуб пока оставил его лежать, а сам стал думать. Если бы Андрей мог идти, может, имело бы смысл пробить отверстие в стене, которая перегораживала коридор, и продолжить движение по коридору. Но долго ли он, Якуб, сможет его нести?

Да и зачем? У склепа наверняка есть отдельный выход, и он должен быть где-то недалеко. Ведь если имеется подземное захоронение, в него как-то входили. Уж наверняка не несли гробы через весь длинный подземный коридор.

Где-то здесь, сверху, был вход. Он, конечно, завален, обрушен, его сровняли с землей. Якуб неделю жил рядом, но не видел здесь ничего похожего на склеп. Да и Алеша о склепе не знал, иначе сказал бы.

Где, в какой стороне этот заваленный вход? Якуб обошел помещение. Вдруг подумалось, что клад, скорее всего, был спрятан здесь, во внутреннем пространстве склепа. Осталось ли от него что-нибудь? Поводил руками по стенам, ощупывая шероховатые камни. В одном месте шероховатость была меньше ощутима, пространство в виде правильного прямоугольника ощущалось как более гладкое и холодное.

Ощупал внимательнее: да, похоже, что металл. Железный ящик вроде сейфа, по цвету такой же, как камни, вмазан в стену. Не он ли? Но нигде никакого отверстия для ключа… Что-то дед рассказывал такое интересное об особенном ключе в кресте. Только где же теперь этот крест найдешь?

Еще два дня назад он попытался бы выбить ящик из стены, разворотить стену — ничто бы его не остановило. Но сейчас… Сейчас Якуб с удивлением сознавал, что клад ему стал не интересен. Что-то случилось с ним вчера, что-то изменилось. Ладно, потом сформулирует. Идет время, нужно искать выход.

Он еще раз внимательно осмотрелся. Гробы стояли в два ряда. Кущинские, конечно, те самые, его родственники. Якуб усмехнулся. Самое позднее захоронение датировано 1810 годом. А он расспрашивал Машу и Алешу! Откуда же им знать?

Интересно, ищут они его? Могли решить, что уехал, не попрощавшись. Да и зачем он им? Они и не общались почти. В Америке тоже его никто не ждет. Збышека жалко. Но и ему такой отец не нужен, уж лучше никакого. Ни детям, ни Алисии он не говорил, что уехал в Смоленск. Вернется победителем — узнают.

Нет, сейчас точно не время страдать и предаваться воспоминаниям. Он должен спасти этого парня. Вот кому он нужен, вот зачем он здесь.

В одном углу кирпичная кладка была беспорядочно обвалена. Под свалкой кирпичей Якуб обнаружил узкую каменную лестницу. Это она! Нужно продолжать разбирать завал. Пока фонарик не погас, пока слышно тяжелое хриплое дыхание Андрея. Даже сюда, в далекий угол доносился этот хрип. Нужно найти выход, и обязательно сегодня.

Узкая, заваленная камнями и кирпичами лестница в углу была их последней надеждой. Якуб яростно разбирал завал, но он почти не уменьшался. А если здесь нет выхода? Лучше отвлечься, не думать об этом. Он стал снова вспоминать.

В Сиэтле у Якуба Заславского поначалу все сложилось прекрасно. Он быстро зарекомендовал себя хорошим специалистом, освоил программирование, стал даже одним из самых высококлассных программистов в концерне Boeing. У Заславских родился третий ребенок, Збигнев. Старшие учились в университете, заводили собственные семьи. С Джимом Уилсоном Якуб подружился. Поначалу дружили семьями, но и потом, когда Джим развелся, дружба продолжалась.

Потом Якуб решил уйти из компании. Основал собственный центр программирования. Он был уверен в своих способностях, он всегда был первым. Алисия его поддержала. Работы было много, очень много. Но Якуб привык трудиться. Он оказался неплохим организатором, дела фирмы шли хорошо. Заславские купили новый дом, больше и в престижном районе. Алисия посещала салоны мод, она по-прежнему была очень красивой. Она любила музыку, и здесь, в Сиэтле, они часто бывали в опере. Алисия возглавила общество любителей оперы, устраивала обсуждения. Якубу после работы не всегда хотелось куда-то тащиться, но так хотелось, чтобы жена была счастлива, что он никогда не перечил.

Потом… потом грянула беда. В 2009-м, уже на исходе кризиса, фирма Заславского разорилась. Почти все время кризиса он держался, научился вовремя выныривать, если начинало затягивать в воронку. Он думал, что самое тяжелое уже позади, и вдруг… Произошло это почти неожиданно. Якуб стал банкротом.

Однако и здесь он не пал духом. Жить на пособие? Нет, он не может обречь Алисию на такое существование, он продолжит борьбу. Верный друг Джим Уилсон снова принял его в вычислительный центр концерна Boeing. Получал, правда, Якуб очень мало — большая часть зарплаты уходила за долги по банкротству. Жили они теперь в цокольном этаже дома Джима. Спасибо другу, и тут помог: оплачивать собственную квартиру денег бы не хватило. В квартиру для бедных он Алисию привести не мог.

С развлечениями пришлось покончить. Радовало одно: старшие дети были уже вполне самостоятельными. Збигнев учился на первом курсе Стэнфорда. За него Якуб поначалу боялся больше всего. Но мальчик пошел в отца: он проявлял незаурядные способности, и его освободили от оплаты и оставили в университете.

Якуб яростно расчищал завал. Камни теперь приходилось носить вниз и складывать. Тяжелая работа давала выход энергии. Воспоминания отвлекали. Как это все получилось? Три года после банкротства он держался. Алисия была, как всегда, рядом, поддерживала его. Он старался ради нее, чувствовал себя виноватым: не сумел вести дело, не сумел обеспечить семью. Алисия пошла работать и говорила, что это ей не в тягость, даже развлекает. С устройством помог тот же Джим — Алисия стала его секретарем.

Якуб брался за любую дополнительную работу, но почти все уходило за долги. Как сделать жизнь Алисии более комфортной? Как облегчить быт? Он думал только об этом, на все был готов ради нее. Алисия старалась его успокоить, говорила, что все хорошо, что ее все устраивает. Она в самом деле была по-прежнему всегда весела и спокойна. Якуб восхищался ее самообладанием, старался ей соответствовать. Подкосил его уход Алисии. Он знал, конечно, что его жена нравится его другу… Нет, об этом не надо думать! И почему все это вспомнилось сейчас?

Лестница была расчищена. Дальше под камнями просматривалась какая-то площадка, тоже заваленная. Якуб освободил ее и увидел еще один лестничный пролет. Склеп оказался глубже, чем казалось вначале. Доберется ли он когда-нибудь до верха? Якуб взглянул на часы: шел второй час. Он не сможет разобрать это до вечера. Отчаяние горячей волной подступило к сердцу. Это чувство он уже испытывал — два года назад, когда от него ушла Алисия.

Тогда он мгновенно оказался один, без работы, без дома. Алисия и Джим уговаривали его остаться, продолжать жить в том же цокольном этаже. Разумеется, это было невозможно. Из Boeing он тоже ушел — не мог видеть Джима.

«Сашка, Сашка», — послышалось снизу. Якуб спустился, подошел к Андрею. Тот дышал так же хрипло и, похоже, бредил: «Холодно, бабушка, мы с Сашкой замерзли». Что же делать? Чем его еще укрыть? Якуб снял с себя джемпер, подложил больному под бок. Работать и так тепло, жарко даже. Он снова стал ожесточенно разгребать завал.

Сейчас в подземелье, рядом с тяжелобольным, возможно, умирающим — он считал, что по его вине, — парнем, Якуб вспоминал, как еще два года после ухода Алисии он как-то кантовался в Сиэтле. В полусне, боясь осознать, что произошло в его жизни, ведь Алисия в ней была всегда. К счастью, он не начал пить: гордость не позволила, была в нем такая шляхетная гордыня, он знал. Устроиться на работу не пытался — все стало бессмысленным. Так ему не подняться, львиная часть зарплаты будет уходить за долги.

Но он не покончил жизнь самоубийством. Ночами лежал без сна и думал. И все громче в нем говорила родовая гордость Заславских. Нет, опускаться, мириться с судьбой нельзя. Отец, дед не простят — проклянут с того света. У него были славные предки. Он вспомнил рассказы деда о сгоревших в войну записках наполеоновского офицера, о зарытом в Смоленске кладе.

Терять было нечего. Он сделает это! Фатум, да. Но судьба оставляет ему шанс в виде далекого, зыбкого, возможно, не существующего наследства. И он, Якуб Заславский, который всегда и везде был первым: в школе, в университете, в жизни вообще, — он сумеет снова стать любимцем судьбы. И Алисия вернется к нему. И дети будут гордиться отцом. Все еще будет.

На стареньком ноутбуке Якуб нашел сведения о смоленских родственниках. Он даже удивился, почему мысль разыскать этих далеких Кущинских не пришла ему раньше. Раньше собственная жизнь была интереснее, не до того было.

Начав расследование, он выяснил, что знатное еще на рубеже XVIII–XIX веков семейство Кущинских на протяжении XIX столетия растеряло почти все. Род стал уменьшаться, хиреть уже в начале столетия. Подкосила Кущинских война 1812 года, да, та самая, прославившая Адама Заславского. Их двухэтажный дом в центре Смоленска, на Блонной улице, сгорел в августе 1812-го. Имение под Красным грабили неоднократно и французские солдаты, и мужики. Крепостные частью погибли во время боев, очень жестоких в этой местности, частью поумирали от голода и болезней. Многие из тех, что остались без крова, разбежались. Поля и луга были вытоптаны, леса и постройки сожжены. Пережидавшие страшные события в своем Тамбовском имении Кущинские решили не возвращаться в Смоленск, а выжженную землю продали за копейки.

Разорение продолжалось. В середине 1870-х Кущинские — уже небогатые мелкопоместные дворяне. Они продали остатки тамбовского поместья и переселились в Воронеж, служили там учителями, мелкими чиновниками. Семья была к тому времени малочисленной. Последнего из Кущинских, Антона-Амвросия, призванного в российскую армию в годы Первой мировой, судьба забросила в Смоленск совершенно случайно. Кто знает, может, он и не знал, что его предки на протяжении нескольких столетий жили в этом городе.

Но город ему понравился. В 1918 году он поступил здесь на службу в только-только созданную милицию, вступил в партию большевиков. В 1937-м его расстреляли. В Смоленске осталась его семья, даже две семьи. Якуб разыскал в Интернете все доступные сведения о живых потомках Антона-Амвросия. Их было двое, Мария Макарова и Алексей Евлампиев.

Все, что он узнал, говорило о том, что Кущинские сильно обеднели еще в XIX веке. Выходило, что они или не нашли клад Заславского, или не смогли им воспользоваться. Вероятнее всего, что они о нем просто не знали. Вряд ли обнаружил клад и кто-то другой. Во всяком случае, упоминаний о найденном в Смоленске богатом кладе Якуб не нашел.

Нужно было ехать. Средств на такую поездку у него, конечно, не было. Что ж, потомок Заславских готов был просить подаяния, чтобы вернуться победителем и богачом.

Один из его американских приятелей, человек, которого Якуб когда-то взял на работу и многому научил, не так давно обосновался в Сан-Франциско. Благодаря семейству жены и связям дела у него шли хорошо.

Якуб не стал вдаваться в подробности — просто попросил взаймы на поездку в Европу, сказал, что должен побывать в родных краях. «Я еще вернусь победителем и богачом», — прибавил он, не подозревая, что слово в слово повторяет сказанное далеким предком.

Друг в нем не сомневался. Когда виза была готова, Якуб Заславский купил билет и сел в самолет Лос-Анджелес — Москва.

С кладбища Маша с Юрой поехали к нему — у него был цветной принтер. Полиция полицией, а объявления о пропаже человека все равно не помешает расклеить, хотя бы в центре и возле остановки автобуса на Тихвинке. Вот жаль, фотографии Якуба у них нет. Какой-то таинственный он, скрытный, непросто все с ним.

Уже больше недели человек в городе, приехал издалека, а не сфотографировался в Смоленске ни разу. Может, и его исчезновение связано с этим? Начали снова сопоставлять события последних дней. Елена Семеновна уже не первый раз разглядывала рисунок на листочке. Это, конечно, план, и действительно, судя по сокращениям, больше всего похоже на окрестности Свирской церкви. Но кто спрятал этот план в икону? Надписи явно польские, а икона у Маши православная. Не сходится все это, кругом нестыковки.

А как этот листок может быть связан с исчезновением Якуба? Трудно представить, чтобы этот симпатичный и умный человек залез к Маше в квартиру и уж тем более ударил ее кирпичом по голове. А какое отношение к плану имеет завитушка, так достоверно нарисованная на том же листке? Вряд ли это цепь случайностей, между этими событиями должна быть связь.

Вечером Маша собралась домой, у нее Бунька не кормлен с самого утра. Юра пошел с ней. Распечатанные объявления взяли с собой: несколько расклеят сейчас по дороге, остальные завтра. Клеили на столбы обычным конторским клеем.

У Маши снова разболелась голова. Господи, надо же было появиться в ее жизни этому загадочному Якубу!.. Надо же было ему приехать в Смоленск и сгинуть здесь! Двое суток уже, как исчез. Что, если его не найдут? В подъезде было тихо и даже довольно чисто. Маша покосилась на дверь Солнцевых — закрыта плотно. Как там Андрей один? Они же с Сашкой неразлейвода были.

Буонапарте, конечно, соскучился и проголодался. Только Маша начала ему накладывать еду в плошку, как из комнаты послышался звонок.

— Возьми трубку, — кивнул Юра, — я сам его покормлю.

Звонила Ира, соседка сверху.

— Машуня, ты где целый день ходишь, да еще больная? Тебе же лежать надо! Демочкин приходил часа в три. Андрея Солнцева искал, и к тебе в дверь звонили. Демочкин очень удивлялся, что тебя нет. То лежачая, а то вообще из дома ушла на целый день.

— Солнцева искал? — Маша удивилась. — А что с ним случилось?

— Да ничего не случилось, просто он не пришел в полицию, а должен был сегодня с утра. Вот и возникло подозрение, что скрылся. Потому как дома его тоже нет. И главное, из второго подъезда кто-то видел, как он ночью выходил, причем трезвый, представляешь? Пошел куда-то быстрым шагом, деловой такой. Демочкин сказал: как бы не сбежал.

Маша ахнула:

— Ты что, всерьез думаешь, что это Андрей Сашку?.. Не может быть! Я не верю.

— Ничего я не думаю, — вздохнула Ирина. — Я-то не думаю, а вот Демочкин думает… Сказал, что зря они его вчера не задержали. И насчет тебя спрашивал.

Да, разговор настроения никак не улучшил. Какой сегодня тяжелый день! У Маши снова разболелась голова.

— Это не Алеша звонил? Ничего там насчет Якуба не слышно? — Юрка вошел в комнату.

— Нет, это Ирина. Говорит, что не исключено, что Андрей убил Сашку. В полиции так считают.

У нее зародилась страшная мысль. Что, если в пропаже Якуба подозревают ее? Это ведь именно вокруг нее в последнее время творятся такие непонятные дела. Тут комната совсем поплыла. Маша покачнулась, чуть не потеряла сознание.

Пришла в себя быстро. Юрка стоял рядом, капал лекарство из пузырька.

— Маша, я вызову «Скорую», а?

— Не надо, прошло уже. — Маша выпила из рюмочки разведенные водой капли. — Сейчас еще таблетку приму — совсем будет хорошо.

Она поднялась с дивана, села в кресло. Голова была тяжелая и мутная, как котел с прокисшей баландой. Юрка пошел на кухню, принес в стакане воды, поставил перед ней. Она хотела взять воду, но в голове снова поплыло, и стакан грохнулся на пол.

«Скорая» приехала быстро. После укола Маше стало лучше, она молча сидела в кресле. Юрка собирал веником осколки стакана.

— Выпьешь, может, чаю с медом?

— Нет. — Она покачала головой, глядя пустыми глазами на лужицу возле ножки кресла, на мелкие прозрачные осколки, засыпавшие пол между креслом и диваном… — Смотри, и под диван стекла попали. Как бы Бунька не порезался, он часто под диваном на пузе лазает, прячется там.

Сейчас Буонапарте сидел рядом и сочувственно смотрел на Машу. Прыгнуть на колени не пытался, под диван тоже не лез.

— Не порежется, я все соберу.

Юра взялся за основание дивана, с усилием отодвинул его от стены, направил настольную лампу так, чтобы осветить открывшийся угол. Низко наклонился, стал собирать осколки веником. У стены под диваном было пыльно. Диван старинный, тяжелый, на коротеньких дубовых ножках, давно его не отодвигали. Здесь валялись какая-то пуговица, заколка — Бунька, наверно, закатил. Возле самого плинтуса он увидел что-то железное. Железка была ладненькая, небольшая — сантиметров восемь, вся резная, узорчатая. Протягивая к ней руку, Юра уже знал, что это.

Завитушка — такое название, конечно, подходило к ней больше всего. Завитушка была размером с половину его ладони. Для чего она? Какая тайна с ней связана?

Хороший кузнец никогда не пропадет. Поняв, что застрял с семьей в занятом врагами Смоленске, Василий не то чтобы испугался, он был не из пугливых, но поначалу сильно задумался. Хозяева, уезжая, оставили ему ключи от кузни — чтобы берег добро. А тут заполыхало вокруг, дальше больше, грабежи пошли. Французы эти или ляхи, кто их знает, кто они там, церквы грабят, в дома заходят — хуже татарина…

Зябрин с раннего утра приходил к кузне, стерег. Конечно, кузня не церква, золота-серебра нет, однако и тут найдут басурманы чего украсть, а не украдут, так поломают. Хозяева воротятся: «Васька, где наше добро? Отвечай!» А начнешь оправдываться, мол, виноват, не устерег, скажут: «Правильно, мужичок, полезай в тюрьму».

Однако нет худа без добра — кузня помогла кормить семью и при басурманах. Хороший кузнец, да при кузне, всегда семью прокормит. Были бы руки, а дело найдется. И при французах правил Васька сабли, лошадей ковал, а то и иные работы, какие закажут, делал. Платили хорошо — пограбленного-то не жалко: где колечко, где бусы…

Церковную утварь Васька в качестве платы не брал — грех большой. А если камень какой, может, и из иконы или чаши, — брал. Кто ж его знает, откуда вещь — за всем не углядишь! Из полученного что на картоху-бураки-хлеб менял, а больше складывал. На кузню свою копил.

Ходили к нему и из окрестных деревень мужики, и не только для обмена. И из леса которые, партизаны тоись, приходили тоже. Этим Васька топоры ковал, вилы, пики делал. С этих платы не брал: он и сам басурманов не любил. Пограбили, пожгли город — за что их любить? Люди мрут от голода, от болезней, кто в августе не сгорел да под ядра не попал. Церкви пограбленные стоят, не боятся церкви грабить, нехристи. Вот и этот, что крест и тайник заказал, не иначе награбленное захоронить хочет. «Покамесь тута схоронить, а потома забереть», — сразу понял Васька. Однако вслух ничего не говорил.

Его дело маленькое. Платят — он и делает. Да и работа уж больно интересная. Это не каждый кузнец справится. Васька вообще потайные замки делать любит, он и раньше делал, нравилося ему. Особенно интересно было завитушку-ключ ковать, да чтоб в крест хорошо подошла, без зазоров вставлялась. Очень все точно следовало подогнать — ну да это Васька любит. Красиво сделал!

К концу октября стало ясно, что недолго ждать, скоро уйдут басурманы. Говорили мужики, что и в Москве им трепки дали. И там тоже мужики попрятались, в леса ушли, не стали кормить разбойников. «Что пограбить-то басурманы завсегда найдуть, им что церква христьянская, что дом чужой богатый — все ихнее. Да только золота не укусишь, серебром не согреешься», — так размышлял о текущих событиях Василий Зябрин.

В этот день, 28 октября, Васька повез крест в Свирскую слободу. Крест тяжелый, кузнец его в саночки погрузил — и по снежку. Где снег не упал еще, волочил волоком саночки по земельке, по травке жухлой. А крест витой, красивый. Завитушка-ключ в него вделана — любо-дорого, не отличишь. Ну да это только Ваське с офицером тем известно.

А что красивый крест — это всем заметно, это, пожалуйста, смотрите, люди добрые. Людей, правда, почти не встречалось, хотя волочил свои саночки Васька по обычно самой людной Большой Проезжей улице. Изредка скакали на лошадях французы. Этим, понятно, все равно, крест — не крест, эти чем меньше глядят, тем для Васьки лучше. Один раз, правда, какие-то мужики встретились. Оглянулись на Васькины санки, головами в шапках овчинных трепаных покачали, языками поцокали — ишь, мол, красивый крест!

Мимо собора спустился, хорошо саночки вниз идут. Как поворачивать, около крепостной стены самой увидел в воротах коней четверней, запряженных в сани. И сани с двух сторон снопами ржи прикрыты — ишь ты, чтоб не заметно было, кто в санях. Важная, знать, персона. Возле саней толпится народа кучка небольшая: все генералы, строгие, нос дерут. И батюшка православный перед ними понурившись стоить, испужался, видать. А как не испужаешься? Батюшку Василий узнал — отец Никифор, настоятель Одигитриевской церкви, кто ж его не знаеть, хороший поп, добрый. Перекрестился Васька на церковь — икону-то надвратную сняли. «Спаси, Господи, и сохрани отца Никифора от басурманов», — прошептал да и повернул быстрей, сторонкой, сторонкой со своими санками.

Вдоль Днепра трудней было саночки тащить, крест тяжелый. Вот и Свирская слобода. Хорошо, наверх недолго поднимать: у подножия холма, у церковных ворот хата сторожа Ваньки Зотова стоить, куды привезть велено.

Маша, расширив глаза, тоже смотрела на Юркину ладонь, взвешивающую завитушку.

— Откуда она взялась? — Буонапарте подошел и потерся головой о Юркину ногу. Слегка подпрыгнул, стараясь дотянуться до железной штуки. — Бунька! Неужели это ты ее под диван закатил? — догадалась Маша.

Она вспомнила, при каких обстоятельствах пропала завитушка.

— Понимаешь, — объясняла она, прижимая Буньку к груди, — я опаздывала на вернисаж Генки Майского, не хотелось Аллочку заставлять ждать. Очень спешила. Завитушку эту оставила на столе. А Бунька и раньше пытался с ней играть, я уже один раз у него отобрала. Когда я ушла, он, видно, снова сбросил ее со стола, начал играть и под диван закатил. А этот, грабитель, скорее всего, ее искал. И не нашел. Буонапарте так спрячет, что никакой грабитель не найдет!

Неожиданная находка резко переломила настроение вечера. Маша почувствовала себя бодрой и здоровой. Спать уже не хотелось, хотя время близилось к полуночи, и за сегодняшний суматошный день оба сильно устали. За чаем хвалили Буньку за смекалистость и осторожность и снова обсуждали события последних дней. Почему-то казалось, что раз завитушку не украли, все будет хорошо.

Было решено, что завтра с этой новой деталью и планом Юра пойдет к Алеше, посоветуется с ним и поищет в окрестностях объекты, которые могут быть отображены на плане. Как обломок креста с этой странной завитушкой оказался на развалинах Борисоглебского монастыря?

И вообще, этот крест явно более позднего происхождения, чем план. Ружевич, помнится, говорил, что крест поставлен купцом у колодца уже в конце XIX века. А завитушка есть на плане начала века. Тот же Ружевич Машин листок из иконы именно так датировал.

— Значит, где-то он ошибался. И скорее, относительно происхождения креста. Листок-то точно начала XIX века, — задумчиво сказал Юрка. — Во всяком случае, все ведет в Свирское предместье.

«Может, разгадка плана прольет какой-то свет и на пропажу Якуба», — подумали оба. А вслух никто ничего не сказал.

Маша, конечно, тоже хотела идти к Алеше. Но здесь Юрка был тверд: она должна остаться дома, а еще лучше пригласить врача. В конце концов, у нее недавно было сотрясение мозга, ей прописан постельный режим. Хватит сегодняшних приключений, окончившихся вызовом «Скорой».

Утром встали поздновато. Безработным и больным хорошо живется — можно поздно вставать. Обменялись шутками на эту тему. Настроение, так удачно изменившееся после находки завитушки, все еще оставалось хорошим. Позавтракали. Юра собрался к Алеше — успевал как раз к концу церковной службы.

Машу он убедил, что ей там сегодня делать нечего. Он только поговорит с Алешей, покажет завитушку, посоветуется. Может, дойдут до луга, крест посмотрят, если его еще не вывезли археологи. Вот и все дела, зачем ей ходить? Она чувствовала себя неплохо, но после вчерашнего обморока и сама немного побаивалась повторения, так что согласилась.

Вызвать врача, правда, категорически отказалась. Но не возражала, чтобы Юра позвонил тете Леле, попросил ее прийти. Не только потому, что боялась приступа. Хотелось поговорить с Еленой Семеновной не торопясь, обсудить последние события. Юрка пообещал, что не будет задерживаться надолго.

Тетя Леля сказала, что свободна и, конечно, с удовольствием придет поболтать с Машей. Вообще-то Юркин звонок застал ее за сборами — она собиралась в спортивный клуб «Урожай» играть в пинг-понг. Два раза в неделю они с подругой Галкой Савраскиной играли по часу в настольный теннис.

Да, это была такая же важная составляющая ее жизни, как и походы на концерты. Она, например, зимой и летом обливалась по утрам холодной водой. Зимой прямо на снегу — выходила в старом пальто с двумя ведрами из большого дома с множеством окон, шла подальше от этих окон, за гаражи, сбрасывала пальто и халат и, оставшись в купальнике, опрокидывала воду на себя. Раз в неделю Юрина тетя ходила в баню, три раза в бассейн. А еще вот два раза в неделю играла в настольный теннис с подругой, тоже пенсионеркой.

Вообще у нее было необыкновенно много подруг и друзей. Елена Семеновна почти всегда за кого-то хлопотала, кому-то помогала. К ней никто не стеснялся обратиться с просьбой — так естественно она эти просьбы воспринимала. Отсутствие детей ее не очень огорчало, может, потому, что сына ей заменил племянник. Юрина мама, младшая сестра Елены Семеновны, в отличие от нее вышла замуж только один раз. Брак оказался удачным, и родители Юры так и жили в Десногорске, куда уехали в 1984 году по распределению. Там же, в Десногорске, жил Юрин старший брат, пошедший по стопам родителей: он был тоже инженером. Словом, один Юрка в семье оказался историком.

Конечно, Елена Семеновна не могла отказать любимому племяннику. Она быстренько позвонила Галке, что пинг-понг на сегодня отменяется, сложила в пакет вчерашние пирожки и сегодняшние котлеты и отправилась к Маше.

Пили чай с пирожками, Маша рассказывала о вчерашней находке. У тети Лели загорелись глаза.

— Как хотите, Маша, — она приложила руку к груди, — но эти две тайны связаны. Вот голову даю на отсечение, что связаны! Все эти дела с документами, которые завертелись вокруг Юрки, и пропажа вашего Якуба. Не может быть иначе.

Тете Леле очень хотелось принять участие в раскрытии тайны. Юра, конечно, правильно сделал, что пошел к Свирской церкви. Там все сходится. Там нашли эту железку, часть от креста. Но отделилась она не из-за ветхости, она явно так задумана — чтобы можно было отделить. Это и на листочке видно, где она отдельно нарисована. Завитушка — самостоятельная вещь, спрятана в кресте, она, скорее всего, ключ к чему-то. Да, конечно, кому и подсказать, как не Алеше, он же церковь и окрестности знает лучше многих.

Говорили, конечно, и о Юре.

— Обвинение в краже письма Мурзакевича просто чудовищно, — горячо сказала Маша. — Я даже не удивлюсь, если и эта кража связана с событиями последних дней — с загадочной завитушкой, листком… Мне кажется, это сделал тот же человек, который ко мне в квартиру залез.

— А я думаю, что письмо из архива украл кто-то из музейных. Письмо имеет рыночную стоимость, его можно продать, и музейные люди понимают это лучше других. — Сказав это, Елена Семеновна задумалась. Еще одна мысль пришла ей в голову. — А не могли украсть письмо из желания скомпрометировать Юру?

— Что вы, — изумилась Маша, — у Юрки и врагов-то нет. И вообще у нас коллектив хороший. И чтобы из-за денег — я тоже поверить не могу. Нет, музейные не могли украсть.

После четырех начали волноваться. Что-то Юрки долго нет. Обещал прийти сразу после обеда, а до сих пор нет. Понятно, из-за Валиного стола быстро не встанешь. Засиделись, заговорились с Алешей.

Начали снова обсуждать события последних дней. Тетя Леля опасалась за будущее племянника: остался без работы! Маша уверяла, что все будет хорошо, потому что Юрка талантливый. Чем больше они общались, тем больше нравились друг другу. За разговорами не заметили, как прошло время. В половине пятого раздался звонок. Валя.

— Маша, ты не знаешь, где может быть сейчас Алеша? Они с Юрой почти четыре часа назад ушли. Сказали, что ненадолго, и нет до сих пор. Может, насчет Якуба что-то прояснилось? До участкового тоже дозвониться не могу.

Теперь уже все заволновались всерьез. Ни Юру, ни Алешу нельзя было назвать людьми безответственными. Почему не позвонили Вале? Или Маше? Ведь не могут у обоих сразу разрядиться телефоны. Почему не отвечают оба?

Может, они что-то поняли насчет этого плана, на котором завитушка? И заблудились — там же какой-то лабиринт… Тетя Леля впервые пожалела, что не может сейчас оставить Машу. Эх, сейчас бы поехать самой, выяснить все на месте…

— Елена Семеновна, — Маша прервала ее размышления, — спасибо, что пришли. Я чувствую себя уже совсем хорошо. — Она вскочила с дивана и стала быстро одеваться. — Вы, пожалуйста, не обижайтесь, но Юрку надо искать. Они не могли просто так уйти надолго. Я сейчас поеду к Алеше.

Тетя Леля умела принимать решения быстро.

— Что ж, если вы так решили, едем вдвоем.

Через пять минут они уже сидели в такси.

Когда Юра подъехал к Алешиному дому, не было еще и часа. Алеша как раз должен был вернуться из церкви.

У дома играли дети. Валя, поглядывая на них, вязала. Юра улыбнулся: картина была идиллическая.

Валя ему обрадовалась.

— Мы вчера вечером Маше не дозвонились, а потом показалось, что уже поздно. Но есть новость, и, даст Господь, хорошая. Во всяком случае, хоть что-то мы узнали. Алеша сам вам расскажет, идите в дом. Он только что пришел с обедни.

В гостиной Алеша в рясе говорил по телефону — Юра понял по его репликам, что с участковым. Тот занимался поисками Якуба, и почему-то здесь, в этом районе. Из разговора было ясно, что поиски теперь идут на лугу вдоль Днепра.

Новость о том, что Якуб мог пропасть где-то неподалеку, Юру почти не удивила. После слов Вали он ожидал подобного. Но хорошая ли это новость? Все что угодно могло случиться на лугу. Там ведь недавно и Машин сосед погиб… Ох, связана пропажа Якуба с завитушкой, с листком, с записями Мурзакевича — все, все связано. Юра, насколько мог быстро, рассказал Алеше обо всех событиях последнего времени.

Алеша разглядывал листок.

— А знаете, — вдруг сказал он, — это же подземный ход из нашей церкви. И я даже могу сказать, где он начинается. — Он даже вскочил и хлопнул себя по лбу, что в рясе выглядело довольно забавно. — Пойдемте прямо сейчас, там, правда, завалено сильно. Погодите, фонарик возьму.

Быстрым шагом прошли мимо Вали, которая как раз собиралась вести детей в дом — отряхивала Кате испачканные ручки и объясняла Боре, что песок из ведерка следует высыпать, не нужно нести в дом.

— Валюша, нам нужно кое-что посмотреть, потом расскажу. К обеду, скорее всего, не успеем, обедайте без нас. Мы после, как вернемся, — бросил Алеша на ходу.

Они торопливо шли через большой, поросший травкой церковный двор. Была середина дня, погода стояла теплая, но не слишком жаркая, Алешина ряса развевалась на ветерке.

— Понимаете, Юра, там у нас большой подвал под церковью. Я давно рассмотрел: ход оттуда есть, во всяком случае, был раньше. Куда ведет — не знаю. Неприглядный, конечно, всяким хламом завален. Туда и не ходит никто. Скорее всего, нельзя пройти далеко — там дальше обломки кирпичей и просто мусор. Здесь в советское время склад был, вы ведь знаете. Церковь снаружи отремонтировали, а на подвал епархия денег не дает.

В церкви было прохладно и полутемно. Прихожане разошлись, в этот будний день их, наверное, и было немного. Служительница, продающая свечи, что-то подсчитывала в своем углу на листочке.

Алеша повел Юру через пустую, мрачноватую сейчас церковь. Горели только несколько маленьких свечей перед иконами. Окна здесь были прорублены высоко, свет с трудом достигал каменного основания. Юра прошел за Алешей в один из приделов, почти полностью занятый винтовой лестницей. Узкая и крутая, она вела под купол, на высокие хоры.

Они обогнули лестницу. Алеша оглянулся на Юру, приглашая за собой в темноватый угол. Там он, наклонившись, с усилием отодвинул каменную плиту — одну из широких каменных плит пола. Открылась точно такая же узкая и крутая лестница, ведущая вниз. Алеша включил фонарик, и они начали спускаться.

Спуск был довольно длинный. Запахло сыростью, стало прохладно. Наконец лестница закончилась.

— Вот, смотрите, — Алексей посветил фонариком по стенам, — это подвал. — Помещение было довольно большим и совершенно пустым. — Мы здесь ничего не держим и практически здесь не бываем. Увы, не получается пока привести в порядок. Идемте в тот угол, там какой-то коридор начинается, я давно заметил. Только никто не знает, куда он ведет.

В углу действительно начинался узкий коридор. Как далеко он уходил — разглядеть было нельзя, и не только из-за слабого света фонарика. Впереди просвет заслоняли осыпавшиеся обломки кирпичей.

Уходить, однако, не хотелось. Что там, куда ведет коридор? Если это тот самый, что изображен на плане, то к Борисоглебскому монастырю — на луг. Внутри там должны быть еще помещения — так на плане.

И не такой уж большой этот завал — подумаешь, несколько десятков кирпичей переложить. Не сговариваясь, Алеша и Юра стали складывать их к стене. Образовался довольно большой просвет. Посветили фонариком — да, коридор продолжается, других препятствий впереди пока не видно.

Оба легко перелезли через оставшиеся на полу обломки. Коридор оказался не слишком сырым, стены и потолок были выложены кирпичами, старинными, как и те, из которых сделана церковь.

— Похоже, строилось одновременно, — заметил Алеша, — значит, коридор XII века. А вести он мог, например, к Борисоглебскому монастырю. Или даже и к палатам князя. Здесь же, в Свирской слободе, стоял княжеский дворец. В любом случае это в сторону луга.

Юра кивнул.

— Только наш листочек с планом никак не раньше начала XIX века. Вряд ли в то время ход еще функционировал — ни монастыря, ни дворца давно не было, они к тому времени превратились в развалины. Куда же он нас выведет?

Они шли и шли.

— Ох, что-то долго идем. Надо же, какой длинный… Надо Вале позвонить, она ждет.

Алеша достал телефон, принялся нажимать на кнопки. Телефон здесь не работал.

В этот день, 28 октября 1812 года, император снова вошел в Смоленск. Путь от Москвы был нелегким. К недостатку еды добавился холод. Какой ужасный климат! Какой упорный народ! Приходилось признать, что поход не удался, необходимо перемирие.

Наполеон отправил письмо русскому царю Александру, но ответа не получил. Передохнуть на зимних квартирах не удалось. Смоленск для этого тоже никак не годился. Дня три-четыре на передышку — и дальше. Домой. При въезде в город его встретил какой-то русский поп, и больше никто. В ответ на представление мэра Жомини поп испуганно поклонился и протянул почему-то просфору. Странно. Что за знак? Велел генералу принять.

В этот день, 28 октября 1812 года, Адам Заславский радовался только одному: он успел. Отступление неизбежно. Император с основными силами Великой армии вот-вот войдет в Смоленск, а дальше… Дальше они все отправятся домой. Возможно — и вероятнее всего — с боями, но будут пробиваться домой. И хорошо. Зачем им эта холодная, неприветливая страна? Однако он, Адам Заславский, успел!

Рано утром он занялся переноской своих сокровищ в склеп. Сторож Иван с женой Матреной уже копошились в огороде, жгли какую-то ботву. Тонкий дымок поднимался над огородом, стлался над подернутым инеем, покрытым неплотным еще снежком полем… Адам глубоко вдохнул морозный воздух. Он решил переносить сокровища в склеп по частям, будет не так заметно. Конечно, замок тайника сторожу никогда не открыть, но все же следует быть осторожным.

Адам отобрал несколько самых дорогих и небольших по объему украшений, которые повезет с собой сразу. Остальное перенес, уложил в металлический ящик, заранее вделанный в стену склепа. Хорошо, что заказал большой тайник — только-только поместилось.

Посмотрел, подумал — и захлопнул дверцу. Теперь этот тайник он откроет не скоро. Или Кущинские откроют. А как передать в Польшу — он придумает. Там видно будет.

Адам поднялся, взглянул сквозь пролом церковной ограды. Этот огромный пролом образовался в августе, после попадания ядра. Отсюда, с холма, домик сторожа казался совсем маленьким. Дымок в огороде уже не стлался, и хозяев видно не было, наверное, ушли в дом, в кухню, где уже два месяца жили с его позволения — не стал он их выгонять на холод в сарай. У ворот стоял мужик в армяке, держал санки за веревку. Ага, это кузнец пришел, крест привез. Адам подошел к пролому в ограде, помахал ему. Кузнец засуетился, дернул санки, поволок их по едва присыпанной снегом траве вверх, на пологий холм.

Адам, конечно, уже видел крест готовым в кузне — хорошая, красивая вещь. В последние дни крест оставался у кузнеца: следовало вмонтировать в его кружевную вязь ключ от сейфа. В этом как раз и была изюминка, которой Адам так гордился. Из-за нее, по большому счету, и работа так затянулась.

Он не был уверен, что сумеет вернуться в Смоленск в ближайшие годы. Надо устроить так, чтобы клад могли забрать сами Кущинские. Можно будет договориться: часть богатства пусть оставят себе, а остальное переправят Заславским в Варшаву. Риск, конечно, есть всегда. Но Адам твердо рассчитывал, что люди благородной, одной с ним крови не поведут себя как обманщики.

Он придирчиво оглядел крест. Да, ключ спрятан так, что не разглядеть. Хорошо получилось. Знают об этой выдумке трое: он сам, Роман Плескачевский и кузнец. С Романом сложностей быть не должно — он тоже вывозит отсюда трофеи. Роман прятать не захотел, уверял, во всяком случае, что повезет все. Да и вообще Роман — дворянин, офицер, человек чести. Вот кузнец…

Адам покосился на Василия. Тот сосредоточенно возился на крыше склепа, устанавливал крест. Кузнец не знает, где он спрятал тайник. Догадаться, конечно, легко. Да, с кузнецом есть риск.

Он давно понимал, что с этим придется что-то решать, но все откладывал признаться в этом даже себе самому. Он видел в кузне очень подозрительных мужиков. Кто его знает, этого кузнеца, может, он и с партизанами связан. За годы службы Адаму приходилось убивать по-всякому, но делать это без крайней надобности он не любил. Сейчас нужно решить… Машинально он проверил палаш — его легко было достать через левый карман широкой шинели.

Васька выдолбил в камне глубокую выемку. Да, так достаточно, не упадет, хоть ядра кругом летай. Теперича и не с чего, отлетались, погорел город весь. Кузнец задумался: а что не погорело, покрали нехристи. Вот и этот… Тайник ему нужон, чтоб пограбленное спрятать.

Специальным раствором кузнец вмазывал основание креста в приготовленное углубление. Посмотрел незаметно вниз. Заказчик глядел на него, задумчиво так. Ваське не понравился его взгляд. Как бы не порешил его этот лях. Васька крепче сжал в руках инструмент.

Якуб отбросил в угол камень и, обессиленный, сел на ступеньку. Площадка была почти расчищена. Она оказалась очередным, верхним, помещением склепа, но где, в какой стороне выход, пока не прояснилось. «Нет, ничего не получится, — думал Ябуб. — Выхода не видно. Завалено все. Тут еще на целый день, а то и на два работы. Парень не выдержит. Да и я вряд ли выдержу. Без воды трудно». Спину у него ломило, плечи болели, перед глазами расплывались радужные круги. Так можно свалиться. А кто тогда вытащит парня? Надо сделать перерыв. И подумать.

Он спустился вниз. Андрей лежал с открытыми глазами. Он был в сознании. «Скоро найдем выход, — сказал ему Якуб. — Потерпи еще немного». Губы Андрея слабо зашевелились. «Пить», — расслышал Якуб. Воды не было. Что же делать? «Съешь кусочек булочки», — предложил он. «Не хочу», — прошелестело в ответ. Якуб откусил кусок батона, прожевал. Хотелось пить. А каково-то больному? Ведь у него жар, вода обязательно нужна… Думай, Якуб, думай. «Нет, наверх выбраться — сегодня нереально. Завалено на несколько метров. А что все-таки за этой стеной?» — он взглянул на поперечную стену коридора. Две такие стены огораживали коридор возле склепа. Одну они вчера продолбили и попали в склеп. В той стороне колодец с закисшей, отдающей плесенью водой — все равно такую воду пить нельзя, возвращаться бессмысленно. Надо обязательно идти вперед, искать выход. А куда ведет коридор дальше, что за второй стеной? Может, там коридор совсем короткий и приводит в какое-то помещение или просто на поверхность? Вдруг телефон, слабый свет которого в последние часы помогал Якубу, замигал совсем слабо и потух. Вероятно, разрядился. Это была полная катастрофа. В темноте будет много труднее таскать камни, искать вход. Андрей, возможно, не понимал происходящего; он опять погрузился в полусон, в частично бессознательное состояние.

Некоторое время Якуб сидел в полном отчаянии. «Нельзя сдаваться», — наконец сказал он себе. Встал, расправил плечи. Спина отозвалась болью. Он решил пробить небольшое отверстие — просто проверить, что там, за стеной. На ощупь нашел ломик. Начал долбить.

«Вернемся, может?» — впереди виднелся очередной поворот коридора. Фонарик дышал на ладан. «На обратном пути мобильниками можно светить, на это-то они годятся», — сказал Юра. Решили дойти до поворота и вернуться. Дома одеться теплее, предупредить Валю, раздобыть мощный фонарик и прийти сюда уже подготовленными. «Вот только до поворота дойдем — что за ним посмотрим», — предложил Юрий. Дошли до поворота. Сразу за поворотом коридор кончался. Он был перегорожен поперек кирпичной стеной, такой же, как стены по бокам коридора… Посветили фонариком лучше. Нет, не такой же! Стена была более позднего происхождения, другие кирпичи, да и уложены иначе — не так прочно, торопливо. Сверились с планом, начерченным на Машином листочке. Перегородка была обозначена черточкой, а потом какое-то помещение: два непонятных прямоугольника. И за другой черточкой продолжение коридора.

«Надо будет продолбить эту стенку, она не толстая, и кладка не плотная, — посмотреть, что там за ней. Вернемся после обеда с инструментами и продолбим», — сказал Алексей. В это время с другой стороны стены что-то бухнуло. Потом еще раз. Звуки раздавались из-за стены, будто кто-то стучал по ней, пытаясь пробить. Мужчины настороженно переглянись. «Эй!» — не слишком громко сказал Юрий. «Эй! Эй! Кто вы? Не уходите!» — ответил мужской голос с той стороны. «Кто там? Что вы делаете?» — спросил Алексей. «Алексей! — закричали оттуда. — Алексей, это ты?» — «Якуб! Якуб! Ты жив!? Как ты попал туда? Нам нечем долбить! Ты сможешь сам сюда выйти?» — «Да! У меня есть ломик!» — удары стали сильнее, участились. Отец Алексей упал на колени и молился, подняв голову к потолку, не утирая слезы. Юра, тоже потрясенный, молча стоял рядом.

Когда появилось небольшое сквозное отверстие, Алексей и Юра просунули туда руки, пытались ломать края кирпичей. Показалось лицо Якуба — бледное, изможденное, с ввалившимися глазами. Юра забрал у него ломик, начали колотить уже с этой стороны, с новыми силами. Наконец, дыра расширилась достаточно, чтобы можно было протиснуться через нее. Тут вдруг Якуб куда-то исчез. «Я сейчас, — бормотал он. — Сейчас!» Голос доносился уже слабо, издалека: «Сможешь пролезть? Нет, подожди, лучше не вставай; я тебя так, на куртке подвину». Ему отвечал тихий стон и невнятное бормотание. «Кто там еще?» — спросил Алексей. Не выдержав напряжения, он сам, задрав полы рясы, полез в дыру. Юрий полез за ним.

Они оказались в ограниченном и с противоположной стороны (там уже была пробита неровная дыра) отрезке подземного коридора… Боковой довольно широкий проем выводил в квадратную комнату без окон с низким потолком, она была видна лишь частично. Недалеко от проема полусидел, прислонившись к стене, юноша. Его глаза были полуприкрыты веками, желтоватая кожа щек и лба казалась пергаментно-сухой, губы растрескались от жара. Юноша был без сознания, он что-то говорил, невнятное. «Бредит. Вовремя вы появились. Я бы его не дотащил», — сказал Якуб. — В темноте, тем более. Нет ли у вас воды?» У Юры в сумке оказалась небольшая пластиковая бутылка с водой; захватил почти случайно — думал на луг по жаре пойдут. Больного напоили. «Не спеши, потихоньку пей, — твердил Алексей. — Большими глотками при болезни нельзя». Оставшееся допил Якуб, его тоже мучила жажда.

Приглядевшись, Юра узнал в больном юноше Машиного соседа Солнцева. Кажется, старший из братьев? Он ведь тоже исчез — Маша вчера сокрушалась, что его в убийстве брата подозревают… Ну, все потом, сейчас главное — вынести его из подземелья, вызвать врача. Алексей снял с себя рясу, оставшись в рубашке и брюках. На рясу переложили больного — так удобнее будет нести. Фонарик Алексея плохо светил. Юра включил фонарик от своего телефона. Нужно было экономить свет, чтобы хватило на обратный путь. Фонарь Якуба, как выяснилось, погас несколько часов назад, и телефон тоже недавно разрядился. Долбил стену он в полной темноте «А ведь это склеп! — вдруг сказал Алексей. — Значит, ты нашел?» — «Да! — слабо кивнул Якуб. — Я и клад нашел. Но теперь это уже не важно». — «Клад? — удивился Юра. — Здесь спрятан клад?! Так вот для чего чертеж на Машином листке… Теперь понятно — это 1812 года клад!» — «Да, клад здесь! Я слышал о нем еще от деда. — Якуб показал рукой в угол. — Там смотрите».

Юра подошел к указанному месту, посветил, провел ладонью. Шершавый камень, потом более гладкий и холодный заржавевший металл, опять камень. Юра достал из кармана Машину завитушку. Приложил к металлу, попробовал в другом месте, нащупал в металле два крошечных углубления. Приложил завитушку к ним, повернул так и этак. Что-то щелкнуло внутри ящика. Дверца со скрипом, с усилием приоткрылась. Все смотрели внутрь тайника: какие-то крупные изделия из золота, серебра. Много. Алексей подошел, посмотрел: «Похоже на оклад от иконы. А рядом чаша для причастия. Старинная, это раньше такие делали…»

Нести все это было сейчас невозможно: нужно больного спасать, спешить надо — дышит хрипло, с трудом. А клад потом, они еще вернутся. Дверцу тайника прикрыли неплотно, не защелкнули — здесь, в подземелье, никого нет, а замок заржавел сильно: закроешь — неизвестно откроется ли второй раз. Больного понесли на рясе, сменяя друг друга, спеша: Андрей опять потерял сознание, бредил.

Когда Василий спрыгнул на землю, он уже знал, что сейчас убьет офицера. Иначе этот враг убьет его. В правой руке кузнец крепко сжимал молоток, готовясь нанести им удар. Зубило — в левой.

Адам понял намерение кузнеца, еще когда тот спрыгивал, и резко вскинул приготовленный палаш. Ударил мастерового по правому плечу. Армяк вмиг набух, потемнел от крови рукав, молоток выпал. Кузнец, однако, оказался крепок. Он не потерял сознание, а, развернувшись, нанес удар по голове офицера левой рукой, с зубилом. Зябрин не целился, не смотрел, куда бьет, зубило проехалось по виску. Адам упал. Сознание прервалось.

«Все! Порешил я его», — понял Васька. Он в первый раз убил человека. Ему стало страшно. Кровь из его собственной раны продолжала течь. Василий нагнулся, дотянулся левой рукой под армяк, разорвал зубами рубаху и крепко перевязал поверх раны, поверх армяка.

Посмотрел на лежащего. Лицо офицера было очень бледным, спокойным, какими бывают мертвые лица. Как камень лег на сердце Василия. «Нехристь, басурман, церквы грабил», — забормотал он. Было ему сильно не по себе. «Церквы грабил. Это ж все пограбленное он в тайнике заховал, это ж для пограбленного я тайник мастерил», — повторял он. И слова эти сдвигали камень, сбрасывали тяжесть с сердца.

А как же расчет — материал, работа денег стоють? «Я не тать, а все ж за работу расчет должон быть». Он наклонился, пошарил у убитого в карманах и достал кошель. Сунул себе за пазуху, взялся было за веревку саней, но понял, что и пустые сани сейчас не дотащит — дойти бы самому. Пошатываясь, зажимая левой рукой рану (кровь, несмотря на перевязку, продолжала сильно сочиться), он спустился с холма и медленно пошел по направлению к центру — домой. Не достигнув еще Днепра, обессилел, сел на корягу близ дороги. «Не дойду. Помирать, видно, на дороге придется».

«Васька, а я тебе и не признав сперва! Смотрю: Васька. Ты не сиди тута!» Емеля Сысоев, дружок и сосед Зябрина, остановился перед ним, пригляделся. Мутный взгляд кузнеца и его расслабленную позу истолковал на свой лад. «Ты пьяный, Васька? Картохи нету у людей, а ен брагу варить! Али поднес кто?» Поскольку Василий не отвечал, Емеля вздохнул, показал на свои пустые санки и пояснил: «Поехав у матицы репой, а то хотя бураками разжиться. Не пожгли их за стеной-то, родителев моих! Однакося не пускають нонеча туды хранцузы, зачинили вороты. Пришлося ворочаться».

Тут Емелька заметил необыкновенную бледность кузнеца и почерневший от крови рукав. Васька зажимал рану, а от боли все равно морщился. «Зашибся? Иде ты так?» — испуганно спросил сосед. Кузнец кивнул молча, не объясняя, а тот больше и не спрашивал. Не иначе, Господь Ваське соседа послал, не доберется он сам.

Емеля зубом вышибленным, дыркой во рту поцыкал: «Не дойдешь». Да и стал его на свои санки укладывать. Дотащил Василия до дома, помог войти. Жены в хате не было, с детьми куда-то пошла. Кузнец с помощью соседа с трудом стянул армяк. Разбухший от крови рукав Сысоев разрезал. Охал сочувственно, ничего не спрашивал. «Ты иди, Емеля, — отпустил его Зябрин. — Я полежу».

Затолкнул испорченный армяк в угол, вспомнил про кошель. Там лежали золотое колечко, не особо дорогое, и бусы с тяжелыми каменьями — видно, ему и приготовил барин расплатиться. Еще была бумага, пером исчерченная. Васька узнал на рисунке ключ к тайнику, что сам делал. А чертеж рядом — видно, обозначил нехристь, где сховал. Василий усмехнулся, дотянулся до иконы, спрятал листок внутрь. Вот и пригодился его собственный тайник, который прошлой зимой в иконе придумал сделать: он любил на досуге хитрые вещи мастерить.

Закрывая тайник, взглянул ненароком на икону. Перекрестился здоровой рукой. Богородица смотрела печально, строго. Скорбный был взгляд. Ничего не говорила, печалилась сильно да на младенца своего необыкновенного указывала дланью. И Васька посмотрел. Камень, который вроде забылся, пока домой добирался, от боли телесной незаметен стал, снова придавил сердце.

Тяжесть легла. «Так ведь это он первый убить мене хотел, нехристь он, церквы грабил», — прошептал Василий. И добавил неожиданно для себя: «Спаси его, Господь! Пред лицем твоим явиться мне во грехе убийства не дай».

Как сказал — легче стало. После этого Васька лег на лавку, прижал плечо (кровь все сочилась) и закрыл глаза. Вернувшаяся через час жена нашла его мертвым.

Такси довезло Елену Семеновну и Машу до церковных ворот. Расплатившись, они вошли во двор. Чтобы попасть к дому отца Алексея, двор следовало пересечь, пройдя мимо церкви. Дверь была распахнута. «Зайдем? Может, Алексей с Юрой здесь…» — предложила Маша. И они вошли. До вечерней службы оставался почти час. Прихожане только начинали собираться. Двое-трое выбирали свечи, еще одна женщина беседовала со служительницей церкви. Елена Семеновна оказалась в этой церкви впервые. Так сложилось, что она от религии далека была. Помещение производило сильное впечатление именно своей строгостью. В одном из приделов она увидела уходящую под купол узкую винтовую лестницу. Подошла поближе, хотела обойти кругом и — чуть не упала: плита у подножия лестницы была сдвинута. Маша тоже заинтересовалась. Вдвоем они заглянули в лаз, образовавшийся на месте сдвига плиты. Лестница простиралась не только вверх, но и вниз. Женщины переглянулись. Обе были авантюристки и поняли друг друга без слов.

Елена Семеновна, а за ней и Маша осторожно спустились по узкой лестнице. Елена Семеновна включила фонарик на телефоне. Они быстро шли по узкому коридору, почти бежали: и теплее при быстром движении, и — вот странно — надеялись почему-то обе Юру здесь найти. Да что странного — коридор очень похож был на нарисованный на плане, Юра отправился искать именно это место. Скорее всего, сюда они пошли! Пробежав довольно далеко, женщины уткнулись в стену. «Да, — вспомнила Маша, — и на плане, который в иконе хранился, были две такие поперечные линии, недалеко одна от другой… Я еще тогда подумала, что они означают две перегородки, поперек коридора». В стене, однако, имелся пролом. Елена Семеновна посветила фонариком ближе, посмотрела внимательнее. Так и есть! «Смотрите, Маша, сколы на кирпиче совершенно свежие, это долбили сегодня. Там Юрка с Алексеем, это они пробивались!» Женщины полезли в пролом. Они очутились в низком прямоугольном помещении. Напротив имелась похожая перегородка с таким же свежим проломом. «Ну, точно, что я говорила! — не удержалась Маша. — Вот они — две черточки на плане!» Они хотели продолжить путь: скорее всего, Юрий с Алексеем пошли дальше по коридору. Однако прежде, чем лезть во второй пролом, оглядели помещение. Сбоку вход в еще одну «комнату» — такую же, с низким потолком и без окон… Боже: гробы стоят, это склеп! Узкую лестницу кто-то расчищал от завалов… Кто? Юрка с Алексеем не могли успеть. Нет, это давно расчищали… Вернулись в первое помещение. Световое пятно фонарика скользнуло по стенам. В самом углу, на высоте плеча, серые камни прерывались — там заиграло отраженными лучами нечто блестящее, откликающееся светом на свет, золотое, серебряное. Женщин как притянуло к играющему лучами пятну.

Чуть заржавленная железная дверца вмазанного в стену ящика была приоткрыта. Там, внутри, хранился клад! Какие-то золотые чаши, украшенные дорогими каменьями серебряные узорчатые полоски непонятного назначения находились у самого края ящика. Довольно большой ящик был плотно набит изделиями из драгоценных металлов. Обе, и Маша, и Елена Семеновна, замерли в растерянности.

Первой очнулась Елена Семеновна. Лицо ее помрачнело: «Это клад, Маша. Но тем хуже для нас. Где же Юра? Если они с Алексеем были здесь, почему не забрали эти цацки? Неужели с ними что-то случилось?!» Маша молча кивнула. Тревожное чувство охватило и ее. Что могло произойти с Юркой и Алексеем? Они ведь здесь были. Опять, как вчера, закружилась голова. «Не пугайтесь, Маша, раньше времени, все объяснимо и не страшно», — чуткая Елена Семеновна уловила ее состояние и поспешила успокоить. Сохранение способности к логике в любых обстоятельствах было свойственно этой немолодой женщине. В школьные годы Елена Семеновна и на Всесоюзных математических олимпиадах побеждала, и по шахматам имела первый разряд. «Похоже на то, что мужчины, обнаружив сокровища, прежде, чем забрать их, решили обследовать подземный ход до конца — проверить, не был ли здесь Якуб. Ведь он искал именно склеп! И кто же расчищал заваленную лестницу? Не он ли? Я бы на месте Юры рассуждала именно так. Поэтому давайте пройдем дальше — возможно, мы нагоним их в конце коридора», — сказала она.

«Да, — согласилась Маша. Ей стало чуть легче, но кошки на сердце все скребли. — У вас батарейка на телефоне скоро кончится». Они продолжали стоять возле открытого тайника, однако сокровища уже не занимали их. Маша полезла в сумочку, чтобы достать свой телефон. Елена Семеновна направляла слабеющий свет на ее руки и сумочку, отраженным серебряным и золотым светом мерцал распахнутый тайник. Все остальное погружено было во тьму.

Резкий хлопок разорвал тишину подземелья. Одновременно со стороны второй перегородки — той, преодолевать которую собрались женщины, — полыхнул огонек — как вспышка фотоаппарата. Елена Семеновна (благодаря настольному теннису она сохраняла прекрасную реакцию) успела толкнуть Машу одновременно с хлопком, обе упали на пол. Слабый свет от телефона Елены Семеновны прекратился. Зато другой, мощный свет от большого фонаря осветил помещение.

Теперь хорошо просматривались серые стены, низкий потолок, игра золотых и серебряных оттенков в распахнутом тайнике. Елена Семеновна покосилась на Машу. Левое плечо девушки было алым от крови, лицо резко побледнело, глаза закрыты, но Елена Семеновна, лежащая рядом, заметила движение век и пульсацию на шее — жива. Без сознания, кажется.

Она перевела взгляд вверх, в сторону, откуда раздался выстрел. Фонарь теперь не светил ей в глаза. Она увидела двух незнакомых мужчин. Один из них перелезал через отверстие в стене. Второй уже проник в помещение и стоял возле лаза. В руке его был пистолет. Елена Семеновна поспешно опустила веки, притворившись, что тоже находится в бессознательном состоянии.

«Женя, — мужчина с пистолетом повернул голову к спутнику, — ты был абсолютно прав. Все так и есть — именно в этом месте… И как вовремя мы поспели: как раз они открыли тайник, нам и ломать ничего не надо». Он посветил фонариком в тайник: «Ух ты! Вот это да!..» Женя подошел ближе. Были они чем-то друг на друга похожи. «А что с этими делать? — спросил Женя. — Придушить, может? Старуха-то точно жива». Елене Семеновне было не видно выражение их лиц, но по интонации она почувствовала, что тот, к кому обратился Женя, поморщился: «Ну, они нас не видели. Макарова, во всяком случае… Да она и вряд ли жива, я в сердце целился. А старуху, небось, инфаркт хватил». Он снял с плеч рюкзак и начал перекладывать в него драгоценности из тайника» Пистолет положил рядом с рюкзаком. «Подожди, Вова. Я все же проверю», — Женя наклонился к Елене Семеновне. Резко изогнувшись, она изо всех сил дернула его за ногу. Нога поехала по каменному полу, мужчина схватился за Вову, но тот удержался, устоял. Левой рукой поддержав Женю, он мгновенно наклонился и правой рукой поднял с пола пистолет. Раздался выстрел и одновременно крик: «Полиция! Бросить оружие! Руки верх!»

Удивительно (она сама в душе удивилась), но Елену Семеновну и при втором выстреле отнюдь не хватил инфаркт. Она даже успела понять, что второй выстрел раздался с той же стороны, откуда пришли Вова с Женей, и что стреляли в потолок: возле пролома посыпались обломки камней с потолка.

Вова резко развернул руку с пистолетом в сторону стрелявшего, но тот успел обратить свет фонаря ему в глаза. Стрелять Вове пришлось наугад. Воспользовавшись суматохой (теперь внимание было направлено не на нее), Елена Семеновна опять дернула Женю за ногу. На этот раз он грохнулся, потянув за собой и Вову. Полицейский одним прыжком очутился рядом; достав наручники, он быстро заковал обоих мужчин, тесно соединив наручниками их руки: в таком положении они не смогли бы передвигаться, разве что согласованными прыжками. Елена Семеновна, поняв, что опасность миновала, повернулась к Маше — та была по-прежнему без сознания. Елена Семеновна достала из сумки косынку и начала перевязывать ей рану. Полицейский обратился к арестованным. «Кто из вас Якуб Заславский?» — спросил он. Злоумышленники молчали.

Обратный путь по подземному ходу в церковь показался Юре много короче, чем в первый раз. Нести Солнцева вдвоем было не очень тяжело, Алексей и Юра шли быстро, Якуб, ослабевший за проведенные в подземелье дни, с трудом за ними успевал. Андрея подняли в церковь на той же рясе и понесли к двери. В ответ на тревожный взгляд служительницы Алексей кивнул: «Плохо стало человеку. Позвоните в “Скорую”. Ко мне домой пусть подъедут». Попросил заодно сообщить отцу Иоанну, что сегодня не сможет присутствовать на вечерней службе.

Валя встретила без лишних ахов. Уложила Солнцева на диван. Он бредил, был без сознания. Как раз и «Скорая» подъехала. Молоденькая врачиха, послушав, определила острую пневмонию и сделала необходимые уколы: антибиотик и для сердца. Андрей после уколов пришел в сознание, но дышал тяжело. Помимо инфекции, он был сильно ослаблен. Врач велела дать ему попить воды и разрешила съесть предложенный Валей бульон — пару ложек, не более. Валя быстро приготовила еще клюквенный морс — врач сказала, что это хорошо. Больного необходимо было везти в клинику. Якуб хотел отправиться с ним, но Валя и Алексей не пустили: сам очень слабый. Сопровождать Солнцева поехал Юра. За суматохой про клад почти забыли: завтра, все завтра…

Как только «Скорая» уехала, Валя засуетилась: надо скорее Потапову сообщить, что Якуб нашелся. Да заодно и про Солнцева сказать — его ведь тоже ищут. Мобильник Потапова, однако, не отвечал. Позвонили просто 02 — там пообещали передать.

Так получилось, что Елена Семеновна много слышала про Заславского, однако ни разу его не видела. «Женя» и «Вова» совершенно не походили на тот образ, который складывался из рассказов Юры. Она пока не стала высказывать свои соображении полицейскому, потому что сейчас нужно было спасать Машу: рана продолжала кровоточить. Пуля попала в левое плечо («все ж вовремя я ее толкнула, могла попасть и в сердце»). Елена Семеновна перевязала рану, как могла, однако девушка не приходила в сознание. Полицейский также понимал необходимость срочной медицинской помощи. Поэтому не стал продолжать допрос. «Участковый Потапов», — представился он потерпевшей. «Елена Семеновна Шварц», — ответила женщина. Взглянув на распахнутый тайник, Потапов, как и злоумышленники, сказал «Ух ты» и захлопнул дверцу. «Ничего, специалисты откроют», — успокоил он женщину. Елену Семеновну он оценил как нужно. Поэтому не стал ни успокаивать, ни спрашивать, зачем они с Машей здесь оказались, а сразу перешел к делу.

«Необходимо вызвать полицию и “Скорую”, но отсюда звонки не доходят», — сказал участковый. Елена Семеновна согласно кивнула. «Сможете посторожить этих? Я быстрее, чем вы, до поверхности доберусь» — продолжил полицейский. Она опять кивнула. Потапов связал злоумышленникам ноги веревкой, которую достал из их же рюкзака, забрал у них из карманов холодное оружие. Пистолет «Вовы» он передал Елене Семеновне, показав предварительно, как из него стрелять. Оставил ей и фонарь бандитов. Поняв со слов женщины, что путь к церкви ближе, чем в ту сторону, откуда он пришел, участковый бегом побежал этой более короткой дорогой.

Связался с нужными организациями Потапов действительно очень быстро, потому что едва успела Елена Семеновна перевязать покрепче Машину рану, она услышала тяжелый топот нескольких ног. Полицейский наряд вывел из подземелья злоумышленников, вынес на носилках Машу. Возле церкви уже стояла «Скорая». Потапов, морща лоб от напряжения мысли, говорил с кем-то по мобильнику. Елена Семеновна хотела поехать с Машей, однако участковый, завершивший в это время телефонный разговор, остановил ее. «Вас я отпустить пока не могу: необходимо взять свидетельские показания», — сказал он. Они начали было препираться, но вдруг одновременно оглянулись: к церкви бежал от своего дома отец Алексей.

После того, как Юра повез Солнцева в больницу, а Якуб, выпивший из Валиных рук немного морса, потом бульона, а затем чашку некрепкого горячего чаю с лимоном (решили, что много сразу ему есть нельзя — лучше пить больше), пошел в ванную смывать трехдневную грязь, Алексей начал рассказывать Вале о необыкновенных событиях сегодняшнего дня. Но пообедать ему было не суждено. Зазвонил телефон, и высветилось имя «Потапов». «Похоже, мы арестовали вашего родственника», — сказал участковый. Якуб, только что вышедший из ванной, слушал реплики Алексея. Оказывается, дежурный полицейский еще не успел сообщить участковому о возвращении Заславского.

— Это меняет дело, — сказал Потапов. — Не могли бы вы подойти к церкви — взглянуть на арестованных? Возможно, вы их знаете?

Прибежав к церкви, Алексей увидел небольшую толпу вокруг «Скорой». На носилках, в бессознательном состоянии, лежала женщина. С ужасом он узнал в ней Машу. Увидев его лицо, Потапов не стал настаивать на допросе, а отпустил сопровождать сестру в больницу. Сам он отправился в дом священника поговорить с Якубом Заславским и Валентиной Евлампиевой. Елене Семеновне Шварц предложил последовать в дом вместе с ним — она свидетель, и с ней тоже нужно кое-что выяснить. Она согласилась охотно, так как, в свою очередь, надеялась узнать что-либо о Юре.

Прошло больше месяца. Лето близилось к концу. Стояли солнечные, но нежаркие последние дни августа. Автобус на Катынь в это позднее утро был заполнен не сильно. Собственно, интересующая нас компания и составляла основную массу пассажиров. Елена Семеновна, Маша, Юра, Валентина, Алексей, Якуб и Андрей заняли почти полностью четыре парных сиденья. Вести общую беседу в автобусе было затруднительно, и во время пути они тихо переговаривались с соседом по сиденью или молча смотрели в окно. Уже проехали городские предместья, по обеим сторонам шоссе возвышался лес. Здесь он был еще смешанный: клены, осины, березы, сосны… Лиственные деревья отчасти начинали желтеть, листва становилась реже, отдельные желтые листочки валялись на пожухлой траве. Вот и Красный бор. Дальше пошел чисто сосновый лес. Корабельные сосны на песчаной, почти без растительности, усыпанной опавшими бурыми иголками почве окружали трассу. В лесу мелькали тропинки: Красный бор место дачное. Но вот и Катынский лес. Те же сосны, что в Красном бору, да не те же… Все притихли. Вышли молча. В музей заходить не стали, поскольку все бывали там не по одному разу. Якуба тоже Юра возил недели три назад, после того, как вся эта катавасия с кладом разыгралась. Якуб успел съездить в Варшаву, однако теперь вновь приехал: он должен был выступать в качестве свидетеля на суде, который состоится через неделю.

Маша только две недели назад выписалась из больницы. К ней туда приходили Демин с Демочкиным — снимать показания. Более всего ее поразило участие в этой истории ее шефа — Владимира Олеговича Алексеева, зав. отделом ВОВ. Вовлек Владимира Олеговича в поиски клада его младший брат, Евгений Олегович. Детство обоих братьев прошло в Томске. У Алексеевых был в Томске собственный дом, очень старый, их прадед, купец второй гильдии, этот дом купил перед самой революцией у одинокого старика по фамилии Плескачевский. Дом был построен предком Плескачевского в первой половине XIX века.

Страшный октябрь 1812 года заканчивался, начинался еще более страшный ноябрь. Ближе к вечеру 28 октября Роман Плескачевский наблюдал, как остатки Великой армии, отступающие из Москвы, проходили по Смоленску.

Зрелище было печальным. Солдаты и офицеры кутались в отобранные у мужиков вещи — вплоть до бабьих головных платков. Еще хуже было то, что шла армия почти толпой, ничто не напоминало о дисциплине и строе. За действующей армией тянулась толпа оставшихся без оружия солдат и офицеров, около тридцати тысяч.

Французская армия надеялась найти в Смоленске конец своим страданиям. Люди были голодны, мерзли, болели. Но запасов не было и в Смоленске, пайки выдали только гвардейцам. Солдаты грабили местные лавочки в надежде поживиться хоть чем-то. Случаи нападения партизан на одиночных солдат и офицеров участились.

Делать войскам Наполеона в Смоленске было нечего, тем более что с востока подступала армия Кутузова. Наполеон повел войско на Оршу.

Выступили не одновременно, а по частям. Уход растянулся на пять дней. Выступление в разное время несколькими эшелонами давало возможность на ночь становиться на квартирах: мороз уже в начале ноября скакнул до восемнадцати градусов.

Первым эшелоном, 31 октября, двинулись корпуса Жюно и Понятовского. Часть Романа Плескачевского, вошедшая в корпус Понятовского, выступала в этот день.

Роман основательно подготовился к отступлению. От награбленного в Смоленске он отделил несколько самых дорогих драгоценных камней и умело зашил в сапог — в середине голенища. Чтобы не терло, проложил мягкую тряпочку. Остальное — тоже не все, а наиболее ценное — завернул в мешочек тонкой рогожки и положил в походную сумку. Его часть двигалась по направлению к Красному. Увы, дойти до Красного Роману Плескачевскому было не суждено.

На Смоленской дороге у деревни Ржавки навстречу наполеоновским войскам вышел авангард Милорадовича. Русские накрыли артиллерийским огнем, но потом все-таки пропустили французские части к Красному. В коротком бою захватили около двух тысяч пленных. Попал в плен и Роман.

Судьба французских пленных складывалась очень по-разному. Больше всего боялись попасть в плен к партизанам. Те убивали сразу, подчас жестоко. Плескачевскому повезло. Его взяли в плен регулярные войска графа Милорадовича. Потомок старинного дворянского рода, Милорадович обращался с пленными гуманно. Плескачевский был ранен в грудь — как потом выяснилось, не очень опасно, жизненно важные органы не задеты. На подводе его отправили в госпиталь в Калугу.

После лечения он получил пособие — прожить на него кое-как было можно — и направление в Томск. Добирался туда более года. Положение его значительно облегчалось тем, что он свободно владел русским, был при этом более-менее образован, мог объясняться с кем угодно.

По прибытии в Томск устроился учителем в купеческую семью — за стол и крышу. Учил французскому и арифметике. Сибирский климат Плескачевский переносил неплохо: детство и юность его прошли недалеко от Минска, где зимы, конечно, не так жестоки, как сибирские, но все же не слишком балуют теплом.

Самое замечательное, что тайник свой в сапоге он сумел сохранить. Завернутые в рогожку драгоценности вместе с походной сумкой еще под Ржавкой потерял, не запомнил даже как — во время сражения было не до сумки. А то, что в сапоге, — сохранил! И когда в госпитале лежал, и когда шел долгий свой путь, и когда обмундирование после госпиталя меняли — исхитрился Роман не потерять ничего.

В Томске он устроился вполне прилично. Появились друзья из местных жителей. Такая натура у него была счастливая: спокойный, с юмором где надо, он располагал к себе. С русскими отношения складывались неплохо, его принимали за своего. Он решил остаться в Томске. Когда летом 1813 года пленным было разрешено принимать российское подданство, Роман Плескачевский тотчас же справил нужную бумагу и стал российским мещанином.

Через несколько лет он решился наконец продать сохраненные в сапоге камни. Женился на купеческой дочери, построил дом — деревянный, красивый. Иногда, сидя у окна в своей уютной гостиной и глядя на играющих во дворе детей, он вспоминал молодость: горящий Смоленск, ощетинившуюся зубцами и пиками крепостную стену, напитанный кровью Королевский бастион… Потом скучные и голодные три месяца в пахнущем дымом и гнилым мясом городе, возвышающийся среди развалин и пепла собор, заливной луг возле Днепра…

Вспоминал и своего друга, надменного аристократа Адама Заславского. Остался ли он в живых? О судьбе Адама он не знал ничего. Адам исчез из поля зрения Романа еще до отступления, в последние дни октября. Ходили слухи, что его убили партизаны. По другой версии, его будто бы подобрал и выходил русский поп. Роман надеялся, что он выжил. Как сложилась его судьба? Оставил ли он свой клад в склепе? Добрался ли до Варшавы живым?

Состарившись, Роман Анатольевич (так звали его в России) сел писать воспоминания. Не для печати, конечно, а для потомства. Он надеялся, что не сыновья, так внуки или правнуки когда-нибудь захотят прочесть…

Владимир Олегович Алексеев был правнуком купившего когда-то у Плескачевских дом томского купца Алексеева. Его детство прошло в этом старом, с красивыми, но ветхими кружевными наличниками доме. После школы он поступил в военное училище под Новосибирском, потом служил на севере, а к концу службы попал в Смоленск, уже в звании полковника. Здесь вышел в отставку, устроился работать в музей. Работа в отделе ВОВ ему очень нравилась, он всерьез увлекся историей войны. Даже жалел иногда, что не выбрал сразу профессию историка, как его младший брат.

Брат Владимира Олеговича, Евгений, окончил исторический факультет Томского университета, защитил кандидатскую диссертацию, остался преподавать в родном университете. А три года назад переехал в Москву. Купил квартиру, но получилось только маленькую, далеко от метро; семья жила тесно и неудобно. И с согласия брата Евгений решил продать дедовский дом в Томске, чтобы хоть немного улучшить свои московские условия. Предварительно следовало привести запущенный дом в порядок. Год назад, будучи в отпуске, Евгений произвел генеральную уборку большого дома, в котором давно не жили. Самостоятельно делал даже небольшой ремонт — что по силам. Разбирая завалы на чердаке, наткнулся на старинную рукопись.

Это были записки дальнего предка Плескачевских, еще до революции продавших дом Алексеевым. Роман Плескачевский служил в наполеоновской армии, попал в плен осенью 1812-го. После многих мытарств осел в Томске. И в конце жизни описал свой сложный путь. Как историк Евгений понял, что рукопись имеет и научную, и материальную ценность. Для начала решил сам в ней разобраться — может, книгу написать. Продать всегда успеет. И наткнулся на рассказ о том, как в Смоленске друг Плескачевского, Адам Заславский, спрятал клад в тайнике, изготовленном кузнецом Зябриным. Перед отступлением Заславского то ли убили, то ли ранили партизаны. По словам автора рукописи, Адама, возможно, спас от верной смерти русский священник. Впрочем, Плескачевский оговаривался, что верных сведений он не имеет. Скорее всего, Заславский погиб, а клад, если он действительно существовал, так и остался в склепе, никем не востребованный…

Евгений Олегович, остро нуждающийся в деньгах, задумался. По совпадению, его брат проживал в Смоленске и, более того, работал в музее. Братья были очень дружны. Владимир Олегович вначале над историей с кладом посмеивался, но посмотреть документы в архивах согласился. Каково же было его удивление, когда он выяснил, что экскурсовод его отдела, эта пигалица Макарова, имеет к кладу прямое отношение. И даже двойное отношение! Документы показали, что ее прабабка была из рода того самого партизана, кузнеца Зябрина, который изготовил тайник для Заславского. А ее прадед, репрессированный и казненный в 37-м Антон Кущинский, принадлежал к шляхетному роду Кущинских, в склепе которых, по словам Плескачевского, Заславский спрятал клад. Жизнь бывает порой удивительнее выдумок — и надо же предкам Макаровой так сойтись! Однако на богачку она отнюдь не походила. Вряд ли ее предки забрали клад. Владимир Олегович поговорил с ней осторожно — нет, всегда прозябали они в нищете. О своих предках она была осведомлена только до прадеда — ну, как все сейчас.

Скорее всего, клад так и остался в склепе. Только вот где этот склеп находился, никому теперь не известно. Последняя война в очередной раз сровняла Смоленск с землей — Алексееву ли не знать. Владимир Олегович увлекся поисками всерьез, начал изучать документы о войне 1812 года. Ни в музее, ни в архиве это никого не могло удивить. Так все удобно для Алексеевых складывалось. И наконец, в записках попа Мурзакевича Владимир Олегович нашел эпизод, перекликающийся с рассказом Плескачевского. В письме к тетке поп писал, что незадолго до выступления французов из Смоленска увидел на кладбище возле Свирской церкви раненого наполеоновского офицера, поляка, и спас. Офицер, кажется, успел уйти из Смоленска с последними отступающими частями.

Постепенно и старший из братьев Алексеевых увлекся идеей клада. Владимира Олеговича очень насторожил тот факт, что именно это письмо Мурзакевича из архива недавно украли. Кондрашов — так все говорили. Друг Макаровой. Не иначе, они что-то узнали о кладе и задумали забрать его. Не зря же именно в это время к ним приехал потомок Заславского из Варшавы. Эти события убедили братьев Алексеевых, что, во-первых, клад точно еще в Смоленске, а во-вторых, что потомки Адама про клад прознали, и Макарова тоже. Надо было действовать быстрее.

Письмо Мурзакевича давало направление поискам — древняя Смядынь, окрестности Свирской церкви. И как назло, в этом месте начались раскопки. Евгений Алексеев сумел попасть в группу археологов из Москвы. Это он предложил брату проверить квартиру Макаровой — нет ли каких-либо связанных с кладом документов. Владимиру Олеговичу не хотелось влезать в явно криминальное дело — он отказался участвовать в грабеже и брата отговаривал. Но Евгений все же проник в квартиру и — ничего там не нашел. Деньги эти маленькие взял просто так, чтобы создать видимость обычного грабежа. А потом Евгения расстроило, что девчонка зачем-то утащила с раскопок железяку — прямо у него из рук! А вдруг железяка ключ к тайнику? Так бывает. Он еще раз обыскал квартиру Макаровой и, странное дело, не нашел похищенной с раскопок железной завитушки. Носит с собой?

На следующий день старший Алексеев, Владимир, совершенно случайно оказался один на один с Макаровой в пустынном дворе. Девчонка, как в воду опущенная шла, его не видела. Соблазн оказался слишком велик. Бывший офицер ее слегка оглушил, однако в сумке железной завитушки тоже не было. На допросе специально описал этого родственника Макаровой, поляка Заславского, в качестве нападавшего. Пусть его подозревают, может, и арестуют — меньше под ногами крутиться будет.

Евгений, конечно, сделал глупость, когда проник в квартиру Макаровой. В первый раз его соседка заметила — но он сделал вид, что на пятый этаж идет. А во второй раз его увидели и начали шантажировать проживающие рядом с Макаровой алкоголики. Пришлось убить младшего. Это было совершенно никчемное существо, так что совесть Евгения Олеговича не мучила. Второй раз убивать было уже привычнее. Поляк сам напросился. Евгений сбросил его в колодец. Тот, однако, бесследно исчез. В стенке колодца братья после этого разглядели дыру, которая натолкнула их на мысль о подземном ходе.

События между тем накалялись, на раскопки зачастила полиция. Отступать было уже некуда. Или пан, или пропал. Алексеевы решили спуститься в колодец и хорошо все осмотреть — заодно выяснить, куда исчез Заславский, если надо, добить его: оставлять свидетеля было опасно. Там они увидели Елену Семеновну с Машей возле клада.

Все это Маша узнала, еще находясь в больнице. Кое-что рассказывали друзья и родственники, но в основном Демочкин ей пояснил, что случилось.

Андрей Солнцев лежал в той же больнице, только в другом отделении. Приходил раза три к Маше в палату. Маша с радостью и некоторой тревогой замечала, как он изменился. Не пьет совсем. Записался в вечернюю школу; хочет сдать программу четырех старших классов за один год и поступить в университет. Якуб говорит, что он очень способный, особенно к математическим наукам. Эти двое вообще нашли много общего — Андрей вслед за Якубом и программированием увлекся. Якуб ему ноутбук подарил, обучает. Андрей во всем его слушается, ходит за ним повсюду, как хвостик. Вот и сейчас захотел поехать на могилу Машиного прадеда.

Вообще говоря, ни Маша, ни Алексей не знали точно, где похоронен Антон Кущинский. В Смоленске есть еще места, связанные с захоронением репрессированных. Но Катынь — самое крупное. Говорят, в январе 1938-го хоронили именно здесь. Потомки Кущинского, начиная с Машиной бабушки, сюда ходили его поминать.

Дорожка расходилась на две стороны: польский мемориал и русский. Польский более торжественный, более ухоженный. Русский попроще. Зеленые неукрашенные холмы открылись между корабельными соснами. Холмы большие, это братские могилы — здесь «с гурьбой и гуртом» похоронен Машин прадед. Почва здесь песчаная, сухая, дышит теплом. На могильных курганах травка растет, ничего больше. Сосны шумят зелеными кронами, стволы гладкие, в сухом воздухе пахнет смолой. Молча прошли между могилами, положили цветы. Наугад, конечно, — кто ж знает, где наш? И надо ли разделять страдальцев? Несколько цветочков оставили для польской половины мемориала. Там все несколько иначе: красивое оформление, колокол… А страдальцы такие же. Прошли тоже молча. Отец Алексей только молитвы все время тихо читал — что на той стороне, что на этой.

Время перешло за полдень. Вышли к шоссе. Небо над соснами голубое, ни облачка. А не жарко. Солнечные лучи падают почти прямо, однако не жгут, мягко греют. Песчаные тропинки вьются среди зеленой травы, между сосновыми корабельными стволами. Решили пройти одну остановку, до Красного бора, пешком.

Шли вдоль шоссе и думали вслух, и у каждого свое мнение было. Только Андрей Солнцев ничего не сказал — слушал. Все вроде и решилось благополучно. А не все.

И Юра был неспокоен. Не признаются Алексеевы в краже письма Никифора Мурзакевича. Все братья признали, и убийство даже, а это — нет. Так что несправедливое обвинение по-прежнему висит на нем. Как он с этим жить будет?

В этот же августовский день в Историческом отделе заканчивали оформление новой витрины для зала «Отечественная война 1812 года в Смоленске». Экспозицию расширяли к началу учебного года. Студенты, школьники начнут ходить на экскурсии… Сделали три новые витрины, сейчас готовили последнюю, посвященную оккупации Смоленска наполеоновскими войсками. Предметы и документы для показа были давно отобраны, доставлены из фондов. Сегодня возились главным образом с тем, как их расположить. Здесь, конечно, главная роль отводилась Генке Майскому, мужу Аллочки.

Генка уже третий месяц числился в музее художником-оформителем. Работы было немного, обидно только, что в основном скучная. Генка видел свое призвание в том, чтобы картины писать, он считал себя настоящим художником, а не ремесленником, который вывески малюет. Многие находили в его картинах талант, и он сам очень серьезно относился к собственному творчеству, надеялся пробиться. В Смоленске его уже знали, он участвовал в двух больших выставках.

Однако при всех успехах картины не продавались, денег на жизнь в семье не хватало. И Аллочка убедила мужа послужить в музее, она его сюда и устроила. Основным аргументом «за» была возможность ходить на службу не каждый день.

Сегодня Генка надеялся закончить оформление до четырех часов. В четыре Гришка Баскин отъезжал в Пржевальское на пленэр, и Генка должен был успеть с ним — у Гришки есть машина. Не трястись же потом с холстами и красками в автобусе.

Он успевал без проблем, работа была несложная, но очень мешали научные сотрудники.

— Гена, осторожнее, не заденьте кирасу, она может упасть.

— Гена, это очень ценный документ, аккуратнее с ним.

— А вот эту каску надо почистить — дайте я сделаю.

Без них он давно бы уже все оформил.

Возле оформляемой витрины крутились Татьяна Михайловна и Вика. Вику взяли месяц назад на Юрино место. Девушка она была симпатичная и старательная, хотя, как успел заметить наметанный глаз художника, очень себе на уме. Вика ему меньше Татьяны Михайловны мешала. На нее хоть посмотреть приятно. А больше всех мешал, конечно, Виктор Николаевич, зав. отделом и зам. директора по науке. Слава богу, два часа назад он отправился обедать; Генка надеялся, что он уже сегодня не придет. И чего Аллочка всегда так восхищается этим Ружевичем? Да и все они… Генка неприязненно покосился на Татьяну Михайловну. В рот ему смотрят, слова против сказать не смеют. Директора не так боятся, как Ружевича.

Генка отошел на два шага, полюбовался витриной. Неплохо смотрится… Что у нас там осталось?

— Татьяна Михайловна, давайте каску.

Она протянула кирасирскую каску с бронзовым, только что начищенным гребнем. Да, действительно, лучше засияла бронза… Генка подвинул стремянку: каска у нас будет вверху. А кавалерийский шкатулочный пистолет закрепим чуть ниже…

— Вика, пистолет давай!

Майский слез с лестницы. Документ, конечно, почти внизу, на уровне глаз положим. И — с легким наклоном, чтоб читать удобно было. Ну, по-латыни мало кто прочтет. Он смотрел вчера этот документ — по-латыни поп писал. Все ж уложим так, чтоб видели буковки… А вдруг и посмотрят!

— Вика, давай документ, где просьба попа губернатору Жомини об установлении караула возле собора!

Вика, обычно услужливая, что-то долго возилась. Генка нетерпеливо оглянулся.

— Гена, не нахожу…

— Вот тебе раз! Вчера сам видел.

— Так и я вчера видела, — оправдывалась Вика. — Возможно, Татьяна Михайловна спрятала куда-нибудь — документ очень ценный.

Вернувшаяся вскоре Татьяна Михайловна объяснила, что да, она прибрала. Вернее, они с Виктором Николаевичем.

— Вчера перед концом рабочего дня, когда вы уже ушли, Гена, мы с Виктором Николаевичем решили, что наиболее ценные документы лучше пока оставить у него в кабинете. Вместе с ним в стол к нему положили. Знаете, от греха подальше, там уж не потеряется. Так что просьба об охране собора там. Большое счастье, что этот документ до нас дошел, он о многом говорит. Известно, что наполеоновские солдаты грабили не только дома, но и церкви. И собор в том числе. Опасаясь за архиерейское имущество, Никифор Мурзакевич обратился к губернатору Жомини за помощью… Это ценный экспонат!

— Я понимаю, что ценный! — вздохнул Майский. — Мы его и положим хорошо, заметен будет. Давайте его сюда!

— Как же я вам его дам? — удивилась Татьяна Михайловна. — Я же сказала: он у Виктора Николаевича в кабинете. Вот вернется Виктор Николаевич с обеда, попросим его, и он нам выдаст.

— Как это «вернется Виктор Николаевич». — Генка с возмущением посмотрел на часы. — Когда он вернется, меня здесь уже не будет! Я в Пржевальское сегодня уезжаю, на выходные!

— Как это вы уезжаете? Вы никуда не можете уехать, пока выставку не подготовите!

— Как это не поеду?! Да я эту выставку уже давно подготовил бы, если б вы с Ружевичем документы не рассовывали по всему музею!

Они были похожи на двух сердитых петухов. И каждый кричал: «Как это?!» Они абсолютно не способны были друг друга понять, и каждый был убежден в собственной правоте. Наконец Генка заметил насмешливую искру во взгляде Вики, которая скромно стояла в стороне и слушала перепалку, вроде бы с сочувствием к обоим спорящим. Это его отрезвило.

— Хорошо, Татьяна Михайловна, не волнуйтесь. Я все сделаю в срок. Документ я сам возьму из кабинета, под мою личную ответственность. — С этими словами Майский решительно вышел в коридор и направился к кабинету Ружевича. Кабинеты в музее не запирались. Генка перед дверью лишь секунду помедлил и решительно толкнул дверь.

Татьяна Михайловна не сразу поняла его замысел. Перемена тона разговора застала ее врасплох. Поэтому она еще минуты три стояла без движения. Потом, осознав, заметалась и в конце концов кинулась вслед. Любознательная Вика пошла за ней.

Кабинет был чистый, тихий, просторный. Книги за стеклами шкафов. Несколько фотографий — Виктор Николаевич с известными деятелями культуры. На большом столе никаких бумаг не было, только компьютер. Генка выдвинул верхний ящик: скрепки, ручки, флешки, диски, бумага для записей… Нижнее отделение, с полками, оказалось заперто. Но у Генки как раз имелся опыт по открыванию несложных замков: ключ от почтового ящика у них с Аллочкой давно потерялся, и они научились открывать замок проволочкой. Это был постоянный предмет шуток среди друзей семьи Майских. Генка проволочку вместе с квартирными ключами носил. Он осторожно пошевелил проволочкой в замке — вот и все дела, дверца открылась. Ага, здесь папки с бумагами лежат. Генка присел, чтобы лучше видеть содержимое ящика, взял верхнюю пластиковую папку и сквозь прозрачный пластик сразу увидел: тот самый документ для выставки, сверху лежит! Всего и делов-то. Генка взял папку и, все еще сидя на корточках, начал осторожно, чтобы не задеть другие бумаги в папке, вынимать нужный документ.

И вот тут влетела в кабинет Татьяна Михайловна. Она кипела возмущением не без примеси страха: что скажет Виктор Николаевич! Это ж вообразить нельзя — в стол Виктора Николаевича залезть, в его бумагах рыться. Да кто б посмел? Взяли на работу эту богему без царя в голове! Страшно вообразить реакцию Ружевича! Она попыталась остановить художника, не позволить ему взять папку. Схватила его за левое плечо. Будучи в неудобной позе на корточках, да еще с папкой в руках, Генка покачнулся, въехал правым плечом в раскрытую дверку, ударился головой о край стола и, не удержав равновесия, схватился за нижнюю папку внутри полки. Папки — пластиковые и картонные — вывалились из стола, раскрылись, бумаги — рукописи, документы — посыпались из них.

Такого ужаса Татьяна Михайловна не могла представить даже в страшном сне! С дрожащими губами, с покрасневшим лицом она устремилась собирать бумаги. Растерянный Генка кинулся ей помогать: одной рукой собирал бумаги, другой потирал синяк на лбу. Начала помогать и Вика.

Ужас, ужас: не удастся, скорее всего, разложить документы в прежнем порядке! Татьяна Михайловна скользнула взглядом по номерам страниц, по названиям… Господи! Этого не может быть! Что это?! Собранные бумаги вывалились из внезапно ослабевших рук. Зрение тоже вдруг подвело. Она отказывалась верить своим глазам. На верхнем документе стоял архивный штамп: «Никифор Мурзакевич, письмо в Вязьму Наталье Соколовой от 11 ноября 1812 г.». Штамп был синий — письмо подлинное, не копия.

Боже мой, боже мой! Радость, непонимание, страшная догадка смешались в голове Татьяны Михайловны!

— Вика, смотри. Оно нашлось! — тонким голосом сказала она и потеряла сознание.

Когда через двадцать минут спокойный, хорошо пообедавший В.Н. Ружевич подошел к музею, он увидел возле входа машину «Скорой помощи». Дверь в его кабинет была распахнута, врач измерял давление сидящей в кресле женщине — он с трудом узнал Татьяну Михайловну, — небольшая толпа окружала группу. «Безобразие! — нахмурился Виктор Николаевич. — Другого места не нашли для осмотра, кроме моего кабинета». Он раскрыл было рот, чтобы выразить свое негодование, — разве мало в музее помещений? Эти убогие люди, эти шакалы не понимают драгоценности каждой минуты его жизни! Но лица у окружающих были какие-то другие. Без привычного восхищения и даже подобострастия эти хорошо знакомые лица смотрели на Виктора Николаевича, а с вопросом, что ли, с любопытством…

Да, едва он вошел, все уставились на него, и выражения лиц были непривычные. Рот Виктора Николаевича сам собой закрылся. Все-таки он был очень умный человек. Он внимательно, осторожно посмотрел вокруг — и увидел распахнутый ящик, вывалившиеся папки, разбросанные по полу бумаги. Он все понял.

«Что это?» — грозно, но при этом негромко, с чувством глубокой внутренней правоты, спросил Ружевич. — Кто посмел рыться в моих личных бумагах?» Всеобщее замешательство стало ответом. Шаг вперед сделал Майский: «Простите, Виктор Николаевич. Я всего лишь искал документ для витрины, а… а… упало это все неожиданно. Нечаянно получилось». — «Нечаянно?» — возвысил голос Ружевич. Лик его стал ужасен. Движенья быстры. Из глаз вылетели искры. Многим показалось, что из ноздрей повалил пар. Еще мгновение — и пламя, извергнутое изо рта, поглотит художника. Берегись, Майский! Генка слегка присел. Ни у кого в тот момент не могло возникнуть сомнений, что глупый художник будет испепелен.

Испортил все дело врач «Скорой». Он был поглощен своими хлопотами около Татьяны Михайловны, и хорошо срежиссированная сцена справедливого негодования прошла мимо его сознания. «Двести двадцать на сто двадцать», — озабоченно произнес он, укладывая в чемоданчик аппарат для измерения давления. И слова его прозвучали в тишине очень громко: «Возможен инфаркт. Больную необходимо немедленно везти в клинику. Пропустите, пожалуйста, носилки!»

Все вспомнили о Татьяне Михайловне, зашевелились, расступились, зашумели. Носилки с женщиной, находившейся в полубессознательном состоянии, пронесли мимо Ружевича, он вынужден был посторониться.

Все, все было испорчено. Окружающие как бы вышли из гипноза. Теперь перед Ружевичем стоял не художник, а директор музея. «Извините нас, уважаемый Виктор Николаевич, — сказал он. — Но всех очень волнует, каким образом украденный из архива два месяца назад документ попал в ваши бумаги?»

Возникла небольшая заминка. Ружевич привык нападать, а не оправдываться. Сейчас он оказался не на своем поле. Он как бы осел, потерял вальяжность. Лицо утратило обычно свойственное ему благородно-снисходительное выражение. Глазки вдруг стали маленькими и забегали. «Документ? Какой документ? Я с разными документами работаю… Ах, вы имеете в виду украденный Кондрашовым документ? Я не сомневаюсь, что этот интриган специально его мне подкинул!» — с апломбом воскликнул Ружевич. Присутствующие недоверчиво молчали.

— Зачем? — спросил директор. — Зачем Кондрашову подбрасывать вам документ? Я уж не говорю, что это технически было невозможно.

— Зачем? И вы еще спрашиваете?! Этот негодяй хотел занять мою должность! Он вообразил, что он такой же, как я!

Кто-то из сотрудников засмеялся: сложно было представить Кондрашова претендующим на должность и положение Ружевича. Услышав смех, Виктор Николаевич рассердился. Гнев всегда придавал ему сил. Его лицо вновь запылало благородным негодованием: «Как вы смеете мне такие вопросы задавать?! Вы завидуете моей научной славе, вы строите против меня козни! Интриганы! Ноги моей больше не будет в этом рассаднике склок, в этом террариуме! Вы своего добились!» После этого глаза его перестали метать искры, и он почти спокойным, тихим и очень грозным голосом обратился лично к директору: «И только посмейте меня тронуть! Что я сумею защититься, можете не сомневаться. От вашего музея камня на камне не останется. А сейчас я ухожу, я здесь больше не работаю».

Виктор Николаевич ожидал, что его начнут уговаривать остаться. Но все молчали.

Октябрьский снежок только слегка припорошил земельку. Рано в этом году морозы начались. К вечеру непрочный льдистый наст подтаял. Глинистая почва не вся еще промерзла — расползалась под ногами.

Сапоги у отца Никифора худые, холодно стало ногам. Он шел через сгоревший город к западной его окраине. У сторожа Свирской церкви мать помирала, мальчонка в обед прибегал — соборовать надо.

Грустно было батюшке: смалодушничал он сегодня. С утра пошел к больному Ивану Короткому, что у самых Днепровских ворот живет, на том конце города. Причащать шел. И там чуть не прямо столкнулся — губернатор Жомини. Увидел отца Никифора, обрадовался, заулыбался, по-французски что-то говорит, приглашает. И толкает его под микитки прямо к повозке четверней.

А рядом с повозкой — за снопами ржи не увидишь сразу — император стоит. И к нему: «Поп?» Это-то отец Никифор понял. Испугался, закивал. И как-то, не думавши ничего, протянул императору черствую просфору, что Ивану на причастие нес. Император сам не взял, генералу велел взять. И Никифор своим путем пошел. А что наделал, малодушный, не сразу и понял сам. Ворогу лютому, басурману просфору дал! Ах, петел не пропел еще, а он, поп окаянный, что наделал-то!.. С другой стороны, просфора, она ведь для вразумления людям…

Так размышлял отец Никифор Мурзакевич, топая ветхими сапогами по подтаявшему снегу, по подмерзлой грязи далеко, к Свирской церкви. По пять, а то и больше раз на дню он ходил причащать в разные концы города — мерли люди от голода и болезней. Вздыхал тяжело, свое горе тоже оплакивал. И он как все, и ему в эти три месяца хоронить близких пришлось не единожды: мать, да тетка, да две дочки, да воспитанница…

Вот уже и церковь. Смотреть больно — ядрами пробита, пограблена. Хорошо, не сгорела. Начал обходить — внизу холма, за оградой сразу, домик Зотова. В стороне увидел крест. Все пожжено, пограблено, могилки, склепы, у кого были, порушены. А здесь крест новый, узорчатый, и стоит высоко на крыше склепа, тоже нового, беленого. Пошел Никифор на этот крест — глазам не мог поверить, поглядеть хотелось ближе.

Подошел — да, новый. И склеп как новый. Слава тебе, Господи! Из пепла, из ядер пушечных восстал. Кто же это мог, когда и домы порушенные, в пепле лежат? А где и остались стены, так черные от копоти, в дырах от ядер… Когда в колодезях раздутые трупы, от болезней и голода город стонет, пеплом присыпан, рубищем прикрыт?..

А тут склеп, белый, чистый; крест над ним узорчатый, чугунный — красоты необыкновенной. Огляделся отец Никифор: у возле самого склепа офицер французский лежит. Нагнулся поближе — по голове ударили. Партизаны, видать, а может, и грабители какие, кто их разберет. Карманы выворочены. Рядом зубило и молоток — тем и стукнули. Санки стоят брошенные.

Протянул руку отец Никифор закрыть глаза покойнику — хоть и басурман, а все же человек, похоронить надо по-человечески. А тот возьми и дерни веком. И застонал, слабо так. Живой! Слава тебе, Господи! С трудом поп передвинул офицера на санки и к дому сторожа и покатил. По снежку, где есть, а где и по глине худые свои сапоги топил, тащил за веревку санки, оглядывался на басурмана — жив ли еще? Живым бы дотащить.

Эпилог

Через полгода после завершения нашей истории четверым «гражданам, обнаружившим клад», то есть Якубу, Андрею, Алексею и Юре, вручено было положенное по закону денежное вознаграждение — двадцать пять процентов от стоимости клада. Сами драгоценности были переданы частью в музеи, а частью возвращены в церкви. Ценность клада была столь велика, что и двадцать пять процентов удивили участников огромностью. Во всяком случае, полученных денег хватило на всех. Якуб решил вернуться в родной город, купить квартиру в Варшаве. Алексей — отремонтировать церковный подвал и восстановить «колодец Глеба». Маша с Юрой все не могли принять решения — то ли им в Италию съездить и вообще мир посмотреть, то ли домик в Пржевальском купить. В последнее время склонялись к Пржевальскому: маленьким детям полезно на природе лето проводить.

Андрею полученные деньги дали возможность учиться в Москве. В течение года он сдал экстерном экзамены за среднюю школу и поступил в МГУ. Сашку он не забыл. След в его характере гибель брата оставила неизбывный. Конечно, один он не справился бы с бедой — спился бы, скорее всего. Однако его не оставляли друзья. Якуб и Юра занимались с ним по школьным предметам, Алексей с Валей часто приглашали обедать, он и в церковь с Алексеем стал ходить. Тетя Леля обучала его английскому языку, она же научила его играть в настольный теннис («На физкультуру обязательно надо время оставлять, как бы ни был занят!» — говорила она), Маша отвлекала от мрачных дум разговорами, а также чтением стихов, а Буонапарте (который тоже его полюбил) мурлыканьем и беспечным нравом. Но самое главное — Андрей всерьез увлекся математикой и программированием. Здесь, конечно, Якуб большую роль сыграл: он научил юношу обращаться с компьютером, учил и математике. Андрей не стал веселым за этот год, однако из депрессии выкарабкался.

Что касается работы, то Маша продолжала свою деятельность в музее ВОВ. Заведующий у них был новый; по странному совпадению, тоже полковник в отставке. Так что в отделе мало что изменилось.

Юре позвонил директор музея, извинился за доставленные неприятности и предложил вернуться на работу. Юра с чистой душой вернулся на прежнюю должность, продолжил писать кандидатскую диссертацию по 1812 году. Заведовала Историческим отделом теперь Татьяна Михайловна. С Юрой они всегда друг друга уважали и прекрасно понимали.

Тетя Леля по-прежнему играла в теннис, ходила в бассейн, посещала концерты и выставки и преподавала на полставки английский язык в институте. Но в последнее время стала многозначительно говорить, что при необходимости готова оставить работу: детям нужна бабушка, да и вообще сейчас в детский сад ребенка трудно устроить.

Генка Майский остался в музее, подрабатывал там художником — работа не пыльная. После того, как он нашел пропавшее письмо Мурзакевича, в музее его все начали очень уважать, особенно Татьяна Михайловна. И в принципе он вообще мог все что угодно себе позволить — на пленэр, во всяком случае, всегда успевал. За год он принял участие еще в двух выставках. Надеялся, что через пару лет сможет вступить в Союз художников.

Братья Алексеевы были осуждены и отбывали наказание в колониях на севере нашей страны. По случайному совпадению, недалеко от Томска…

Виктор Николаевич Ружевич уехал в Москву, успешно работал; возле него и там образовался круг поклонников. Если заходила речь о Смоленске, отзывался, как правило, неприязненно. Смягчая свои слова доверительной улыбкой, говорил: «Уровень образованности в провинции, к сожалению, крайне низок. В Смоленске мне довелось на собственной шкуре убедиться, что люди неумные, ограниченные, всегда завистливы и не стесняются в средствах. Что вы хотите — шакалы… менталитет такой. Кроме телевизора, не видели ничего… Я очень рад, что уехал оттуда: интеллигентному человеку, как мы с вами, там делать нечего».

Адам Заславский уже четыре дня лежал в доме Зотова, в той самой комнате, в которой жил последние месяцы. Ванька Зотов и его жена ухаживали за ним. Семья сторожа по-прежнему ютилась в кухне. В тот день, когда Заславского едва не убили, умерла Матренина мать — это ее шел причащать отец Никифор. Третьего дня ее похоронили.

Дети притихли, их и не слышно. Матрена с заплаканными глазами каждое утро промывала травами и перевязывала чистыми льняными тряпками рваную рану на его голове. Рана около виска — зубилом кузнец пробил. Потом давала ему пить настои — она их, разные, в печке специально для него заваривала. Еще клюквенный взвар готовила — силы больному поддержать. От еды он вначале отказывался.

Адам пришел в себя в тот же день, как отец Никифор приволок его на санках в дом Зотова. В первый раз, когда переносили его, очнулся, понял, что несут в дом, и снова потерял сознание.

К вечеру пришел в себя. Услышал плач за стенкой из кухни: баба по матери плакала. Лежал, думал. Вспомнил и кузнеца. Как замахнулись они разом с кузнецом друг на друга, а дальше что было — не помнил. Потом уже вроде поп его на санках волок. Он как бы в полусне был, не совсем понимал, что с ним произошло и зачем.

Дважды за это время являлся отец Никифор. Один раз зашел к нему, когда приходил отпевать мать Зотовой. И потом еще раз притопал — уже специально, француза проведать. С ним можно было хоть немного объясняться, он латынь знал.

Сегодня Адаму как будто стало лучше. Почувствовал, что хочет есть. Матрена поняла, принесла картошки, налила свекольного квасу. Поел. Подумал: «Надо отблагодарить. Какое-нибудь ожерелье, что ли, из тех, что здесь оставил. Церковное-то они не возьмут». На душе почему-то стало тяжело. «Что же делать?» — смутно подумал он. Голова еще плохо соображала, кружилась.

Сторож Иван Зотов подходил с утра, что-то пытался ему говорить, в окно на улицу показывал. Непонятно было. Спать хотелось. Заславский и спал.

Ближе к вечеру пришел отец Никифор. Адам ему обрадовался: можно поговорить, выяснить, что происходит. Надо бы в полк передать, что он заболел. Никто из части не приходил к нему в эти четыре дня, никто из сослуживцев не поинтересовался, что с ним случилось, почему не является. Поп был чем-то сильно озабочен. Объяснились кое-как на латыни.

— Ваши войска уже четвертый день покидают город, — сказал поп. — Что вы слегли, я сказал, но там не до вас, отмахнулись от меня. Я узнал, спросил у самого Жомини: последние части выходят завтра.

Тут Адама как ударило. Ведь он может застрять здесь! Может остаться в этом надоевшем, черном, как обгорелая головешка, городе навсегда! Да ведь его сочтут дезертиром, может быть, уже сочли! Нет, это не для него, лучше смерть. Заславский сел на лавке, закричал:

— Ванька!

Зотов, испуганный, прибежал сразу.

«Где мой конь?» — спросил его Адам. Он вспомнил, что уже четыре дня не видел коня. Священник перевел. «В хлеву, барин! — быстро заговорил Зотов. — В хлеву конь стоить, почищенный, соломки, как надо, постилаю. Я яму и сена кажный день ношу, и картохи мятой вчерась давал, и пить вволю…» — «Хорошо. Я сейчас отправляюсь в полк». Он встал, голова кружилась. Но ничего — конь довезет.

«Погодите, — остановил его отец Никифор. — Куда вы сейчас пойдете? Сейчас являться в полк бессмысленно. Вечер уже, все, кто остался, сидят по квартирам. Ваша часть ушла одна из первых, три дня назад, — вы еще были без сознания. Теперь вы ее все равно не догоните. А последние части уходят завтра. Это корпус маршала Нея. Сбор в 10 часов возле собора». Заславский присел на лавку. Действительно. Поп прав. Он пойдет завтра.

Поговорили недолго. Отец Никифор, пожелав Адаму благополучного выздоровления, удалился. Простились учтиво, но довольно сухо.

Адам попа этого знал, видел раньше. Он один тут, кажется, из священников и остался; остальные успели уйти до сражения. Поп вечно суетился, кричал, имущество церковное защитить пытался. Отбирал даже у солдат, дрался с ними. Смешной. «А ведь он мне жизнь спас: место пустынное, я б лежал там, пока не замерз… А увидели б местные мужики — скорее всего, мимо прошли; могли б еще и добить. Эти русские нас ненавидят — за что? Дикари… Повезло, что поп мимо проходил», — подумал Адам и заснул: Матренина трава действовала успокоительно.

«Хорошо ли сделал, что сказал ему об отступлении?» — размышлял между тем отец Никифор, шагая по твердому снежному насту: большие морозы рано установились. Порой нога скользила, поп цеплялся за придорожные кусты. Он поднимался на гору Казанку, шел домой, сильно устал. «Домой всяк хочет… — думал он и приходил к мысли, что правильно офицера этого предупредил. — Пусть себе идет». Отец Никифор вышел к центру, в отдалении виднелся Королевский бастион. Прохожих ему не встретилось: в городе почти не осталось жителей, а кто остался — сидели по домам. Мурзакевич покосился на бастион и вздохнул: много крови пролито. Вокруг он видел обгорелые деревья, остовы сгоревших зданий, редко какое цело, индо и каменные погорели, а уж деревянные-то… «Вот уйдут они сейчас — домы опять поставим, дерева насадим, — думал поп. — Люди вернутся в город, которые живы… Да, многие полегли за эти три месяца — и от огня, и от мора, и от глада…» Тут отец Никифор тяжело вздохнул: дочек своих, да мать, да тетку вспомнил…

Адам на следующее утро проснулся рано. Съел, что дала ему Матрена, — какую-то кашу с конопляным маслом; вкус ему был сейчас безразличен, есть не хотелось, однако требовалось подкрепить силы. Выпил травяной отвар, которым баба его отпаивала все дни болезни — горьковатый, терпкий. Но от него становилось лучше. Он чувствовал. Рана на виске почти зажила, да и голова сегодня не кружилась. Порывшись в сундучке, куда сложил оставшиеся драгоценности, выбрал красивое жемчужное ожерелье. Это Зотовым, то-то рады будут: оно стоит, наверно, не меньше их дома. Что ж, семья эта мужицкая угождала ему, из болезни выхаживала — и он их одарит хорошо.

Он вышел, уже одетый для похода, сундучок с драгоценностями прочно привязал к седлу. Двор, дорога, прилегающая к дому, церковный холм за дорогой — все было белое от снега. Ох, мороз какой![5]Конь радовался, что он снова с хозяином. Адам похлопал его по загривку — и он был рад встрече, коня своего он любил, давно уж они вместе. Зотовы подошли проводить его. Иван что-то говорил, кланяясь и кивая, Матрена просто стояла, потупив голову в низко, по самые брови, надвинутом платке. Адам тоже кивнул и вынул приготовленный подарок: «Это за хорошую службу!» — он протянул ожерелье Ивану, как главному.

Жемчуг, довольно крупный, засверкал на солнце. На фоне снега ожерелье казалось составленным из холодных мерцающих лучиков. Глаза Матрены вспыхнули было восторгом, но тут же погасли. А Иван испуганно отпрянул, замотал головой. И Матрена, как он, головой замотала. «Не, не, барин, нам не надоть, — забормотал Иван. — Чужого не надобно нам. Енто не наше, у нас подобного отроду не водилося. Не будеть проку с чужого добра. Отдай тем людя´м, у кого взял, ежели хошь…» Матрена тоже бубнила: «Не, не, барин. С Богом иди, Бог тебя простить, а нам не надоть ничого». Только это «не, не, не надо» понял Заславский.

Отказ принять подарок был непонятен и почему-то сильно огорчил Адама. Он усмехнулся, вскинул голову и, спрятав ожерелье за пазуху, вскочил на коня. Все. Забыл. Домой, домой! Холодный ветер обдувал голову, и лететь на коне было радостно. Матрена, сняв рукавицу, крестила его вслед. Но он этого не видел.

Из города он уходил с последним эшелоном, в составе корпуса маршала Нея. Выступили не сразу, поскольку готовили подрыв укреплений. Подорвать стену, однако, не удалось. Замешкавшееся с отступлением войско Нея нагнал корпус Милорадовича и преградил дорогу, отрезав от основной армии. Пришлось пробиваться с боями. Ней бросил в окружении большую часть своих людей, а сам, отобрав лучших воинов корпуса, прошел к Орше кружным путем — через только начавший застывать Днепр.

Заславский переходил Днепр с этими частями — по тонкому льду прокладывали бревна, люди и кони срывались, гибли в ледяной воде. При переходе через Днепр Адам потерял заветный сундучок. Этой потери он даже не заметил, так как потерял в тот день много большее. На переправе, вместе с сундучком, утонул его конь, а сам Адам еще ранее, в бою, был ранен в правое плечо. Рана, вначале казавшаяся нетяжелой, загноилась. Нестерпимая боль заглушала все чувства, гнила кость, неутихающим огнем горело плечо. Заславский метался в жару, лежа на подводе — его не бросили. Лекарь отпилил его руку. Адам кричал, терял сознание от ужасной боли, приходил в себя и не хотел жить. В бреду ему все мерещился покрытый застывшим пеплом разрушенный город и узорчатый крест над беленым каменным склепом.

Вернувшись в Варшаву, он в один из первых дней отправился в костел и повесил левой рукой на икону Божьей Матери жемчужное ожерелье. Это ожерелье, спрятанное за пазуху морозным ноябрьским днем во дворе сторожа Зотова, сохранилось только одно из всего, что он собирался привезти из России. Но Заславский больше ни о каких драгоценностях не хотел и думать. После пережитого он сильно изменился.

Возвращение в Варшаву он считал чудом: большая часть Великой армии осталась в суровой России — кто в плену, а кто полег в лесах да болотах, да на дне рек-озер. В 1813 году под Лейпцигом был почти полностью уничтожен корпус Понятовского. Престарелые родители Адама радовались, что он вернулся живым, и ни о каких иных дарах не помышляли. Вскоре после возвращения сына они перешли в лучший мир, вполне примиренные с жизнью.

Семья Заславских не стала богатой, однако фамилия их по-прежнему оставалась благородной, к Адаму Заславскому относились с большим уважением во всех слоях общества. Ему неоднократно предлагали войти в состав оппозиционных общественных или даже революционных организаций — после вхождения Царства Польского в состав России такие организации то и дело возникали. От подобных предложений Заславский всегда отказывался, предпочитая жить частной жизнью. Он женился, у него были дети, был свой дом, доставшийся ему от отца.

Достигнув преклонных лет, он стал левой рукой (владел ею к этому времени не хуже, чем раньше правой) записывать свои воспоминания. Адам Заславский прошел с боями почти всю Европу, но записки свои посвятил в основном Смоленску, где провел трагичные для этого города месяцы. Уже достигнув старости, он часто видел два повторяющихся, два мучительных сна. В одном он скакал на любимом коне по покрытым пеплом улицам, среди черных остовов домов и обгорелых деревьев; на ветках качались печеные яблоки. В другом сне бедно одетый попик спускался с горки, то волоча, то осторожно придерживая на скользком санки — по подтаявшему снежку, по подмерзшей грязи. И оборачивался в скуфейке своей ветхой, и кивал утешающе, и приговаривал: «Жив? Ну, и слава богу! Живым бы дотащить…» И все что-то хотел объяснить Адаму. Но говорил по-латыни, и понять было трудно.

Блонье — сад в центре Смоленска.

Катынь — деревня в Смоленской обл., место массового убийства польских офицеров весной 1940 г. В Катыни похоронены и советские граждане — жертвы сталинского террора.

Талашкино — бывшее имение меценатки Марии Тенишевой, один из центров русской художественной жизни конца XIX — начала XX в.

Сажелка (сажалка), диалект. — небольшой искусственный водоем, пруд.

Мороз в этот день, 4 ноября (по старому стилю) 1812-го, был 18 градусов.